«Ласковый убийца»

Ласковый убийца (fb2) - Ласковый убийца 2884K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дмитрий Геннадьевич Сафонов

Дмитрий Сафонов Ласковый убийца (Игра в детектив)

Всем женам — большим и маленьким, худеньким и толстеньким, первым и последним, красивым и очень красивым, умным и слишком умным, добрым и излишне добрым, моим и чужим, безо всякого злого умысла и с любовью — посвящается.

Вступление, в котором автор предупреждает, что некоторые персонажи, обитающие на страницах этой книги, по степени своей подлости, мерзости, низости и гадости не имеют аналогов среди представителей животного мира средней полосы России. Поэтому любое, даже малейшее сходство вымышленных героев с людьми, реально существующими — никак не плод стараний рассказчика, а простое совпадение. Если же оно все-таки случилось — примите мои искренние извинения и глубочайшие соболезнования

Новенькая «девятка» бесшумно летела по ночному шоссе. Изредка проносились встречные машины: сначала между деревьями появлялось слабое свечение, затем из-за поворота выскакивали плотные конусы лучей, еще ближе — резкий желтый свет с разноцветными искрами бил прямо в глаза, и, наконец — прохладный ночной воздух, пропитанный запахом асфальтовых смол, плотной упругой волной врывался в открытое окно. На прощанье — сладкий запах выхлопа, и все: снова один на пустынной трассе.

"Уже недалеко", — думал он про себя. "Еще минут тридцать-сорок, и буду на месте. Скорей бы. Эта чертова жара сведет с ума кого угодно. Приеду — пивка холодного на сон грядущий. Пару бутылочек. Хорошо!"

Немного сбавил скорость — машина новая, обкатку еще не прошла, гнать не стоит. Он купил ее две недели назад — пришло время поменять старенькую "семерку" на что-нибудь более солидное. Вишневая "девятка" с литыми дисками, двигатель — инжектор от General Motors, все просто замечательно.

Кое-какие дела — по работе, конечно же, будь она проклята! — задержали его в городе, поэтому он выехал из дому на несколько часов позже, чем рассчитывал. А там уже, наверное, ждут, волнуются. Жалко, что на даче нет телефона — нельзя позвонить, предупредить о том, что задерживается. Ну ничего, скоро уже приедет.

Дорога перестала петлять между деревьями, вытянулась в прямую, как стрела, линию и вышла на открытое пространство. Знак на обочине указывал, что через полтора километра — стационарный пост ГАИ.

Он еще немного сбавил скорость — мало ли что, придерутся, начнут голову морочить, а времени и так нет. Сделал магнитолу потише, переключился на четвертую передачу, и почти сразу же — на третью.

Полосатые красно-белые загородки, перекрывающие дорогу почти наполовину. Сержант с коротким автоматом через плечо. Черно-белый полосатый жезл, описав выразительный полукруг, повисает на шелковом шнурке, охватывающем правое запястье сержанта.

Николай вздохнул, включил правый указатель поворота и остановился на площадке перед квадратным домиком из желтого кирпича с огромными окнами во всю стену. Открыл дверь и вышел из машины. Жар поднимался от раскаленного за день асфальта, и Николай сразу же вспотел. Ветерок, так приятно освежавший во время езды, бесследно исчез — влажный воздух, облепивший тело со всех сторон, был неподвижен.

Подошел сержант — молодой худой парень в надвинутой на самые брови фуражке. Острый подбородок с уже наметившейся к концу дежурства щетиной торчал впереди козырька. Сержант невнятно, заученной скороговоркой, представился. Попросил документы. Подошел к свету, разглядывая:

— Бурмистров Николай Иванович. Так. Номера московские. Машина-то, я смотрю, у вас новая?

— Да. На обкатке. Еще и тысячи не прошла.

— Почем сейчас "девятки" — то?

— Четыре отдал.

Сержант зацокал языком:

— Хорошая. Куда едете, Николай Иванович?

— На дачу. Километров сорок по прямой, и там еще по бетонке километров десять.

Сержант кивнул:

— Понятно. Николай Иванович, попутчика не возьмете? Военный до своей части добирается, — он пристально посмотрел Бурмистрову в глаза и зачем-то добавил: — Капитан.

Николай пожал плечами:

— Не знаю. А далеко ему?

— Нет. Километров пятнадцать. Деревня Грибки.

Николай снова пожал плечами:

— Ну… пусть садится. Подвезу.

— Спасибо, — сержант по-прежнему не спускал с него глаз, — товарищ капитан! — крикнул он куда-то за спину, даже не оборачиваясь — из темноты возникла фигура человека в военной форме. Фуражку человек держал в руке, но как-то очень небрежно. — Николай Иванович вас подвезет, — сержант дернул своим острым подбородком, показывая на машину.

— Спасибо, товарищ сержант! — ответил военный и тут же забрался на переднее сиденье — рядом с водителем.

Бурмистров даже поморщился от такой бесцеремонности — ну что поделаешь, военный, САПОГ, что с него взять? — забрал документы, сказал сержанту: "До свидания" и сел за руль.

Машина тронулась, постепенно набирая скорость. Николай включил магнитолу и спросил у капитана:

— Далеко вам ехать?

— Да нет, землячок, — чересчур развязно отвечал тот, — я покажу. Давай вперед.

Николай скосил глаза на своего попутчика: капитан был небрит, верхняя пуговица на рубашке расстегнута, галстук сбился набок. Николай принюхался: по салону расползался запах водочного перегара.

"Защитничек Отечества!" — с досадой подумал Бурмистров. "Поскорее бы от него избавиться."

Нога непроизвольно, сама по себе, утопила педаль акселератора. Капитан был явно навеселе: что-то мурлыкал себе под нос и тряс головою в такт.

* * *

Это продолжалось недолго: минут пять. Дорога снова свернула в лес и начала петлять. На обочине показался выхваченный фарами из темноты знак: «Опасный поворот». Николай сбавил скорость, даже немного притормозил, и вдруг на выходе из поворота увидел человека в милицейском кителе, размахивающего жезлом. Николай послушно съехал на обочину.

Человек подошел, подбросил руку к козырьку и, почему-то постоянно оглядываясь по сторонам, негромко сказал:

— Ваши документы.

Николаю показалось странным такое обилие милиции на ночной дороге; он помешкал — несколько секунд, не больше, и протянул в открытое окошко документы:

— Да только что проверяли — на посту. Вон, офицера попросили подвезти.

Человек в форме кивнул, отошел от водительской дверцы, встал перед машиной в свете фар и принялся читать. Затем вернулся:

— А что это вы, Николай Иванович? В аварию попали? Или сбили кого?

Николай посмотрел недоуменно:

— Нет… А с чего вы взяли?

— А у вас весь передок разбит. Даже капот повело. Вон — посмотрите.

Николай обошел машину:

— Где? — решетка радиатора и капот были целы.

И вдруг капитан, оставшийся в машине, ловко перелез со своего места и уселся за руль.

— Эй! Ты чего? — Николай двинулся к нему. В это мгновение стоявший за спиной инспектор размахнулся и что было сил ударил его жезлом по голове. У Николая перед глазами все поплыло, и он ничком упал на теплый асфальт.

БОЛТУШКО.

Если хорошенько разобраться, то Алексей Борисович Болтушко был, в общем-то, неплохим человеком. Не то, чтобы уж очень хорошим, но, по крайней мере, неплохим.

Чуть выше среднего роста, плотного телосложения, с низким бугристым лбом и глубоко посаженными серыми глазками, он напоминал интеллигентного неандертальца.

Жизнь у него складывалась… Точнее, поначалу она никак не хотела складываться.

В детстве он мечтал стать разведчиком. Однако, отслужив в армии, поступил в педагогический. Учеба давалась легко, куда сложнее было избежать соблазна жениться, и, если бы его однокашницы были чуть менее деятельны и активны, он бы, глядишь, и женился на какой-нибудь, подвернувшейся под горячую руку. Но их назойливость (обусловленная катастрофическим соотношением полов в данном учебном заведении) сильно пугала трепетного юношу. Одним словом, за пять лет пребывания в стенах альма матер Алеша Болтушко привык находиться в эпицентре женского внимания, со своей стороны — не обращая на это никакого внимания.

По окончании института Алексей Борисович целый год учительствовал: преподавал русский язык и литературу в старших классах. Его опять любили: ученицы очень пылко, но платонически, а учительница зоологии — после уроков в лаборантской, тоже пылко и закрыв замок на два — непременно на два — оборота: она была очень основательной женщиной. Что примечательно: будучи почти на двадцать лет старше, к тому же обремененная наличием супруга и двух детей, она тоже собиралась замуж за Алексея Борисовича. Напрашивается соответствующий вывод: видимо, подсознательный образ идеального (читай: надежного) спутника жизни более или менее одинаков у разных женщин.

Но речь не об этом. А вот о чем: одного года молодому педагогу хватило для того, чтобы окончательно убедиться, что он, высокопарно выражаясь, занимает не свое место в жизни; проще говоря — ненавидит детей и работу в школе. (Да к тому же совсем не хочет жениться на любвеобильной коллеге). И он позорно бежал — сломя голову и не оглядываясь.

Случаю было угодно привести Алексея Борисовича в редакцию газеты "Столичный комсомолец", которая всегда славилась невиданной демократичностью в отношении подбора молодых кадров: одно время туда брали всех, кто умел читать, считать и писать, а потом просто — всех.

Наступала эпоха гласности. Алексей Борисович встречал ее, находясь в авангарде тружеников бойкого пера — он избрал амплуа "скандального" журналиста, то есть пишущего исключительно о скандалах. Материала в ту пору (как, впрочем, и всегда в нашем возлюбленном отечестве — стараниями его верных сынов) было полно. И Алексей Борисович копался в нем самозабвенно — как петух в навозной куче на заднем дворе.

Так пришла известность. Наконец он собрался с духом и женился. Стали потихоньку расти гонорары. И вдруг… В один прекрасный (что за идиотское выражение: какой он, к черту, прекрасный?!) день у Алексея Борисовича появился конкурент: до той поры — вольный флибустьер, самостоятельно бороздивший под черным корсарским флагом грязные волны информационного океана, а ныне — решивший идти параллельным курсом с эскадрой "Столичного комсомольца" некто Ремизов Андрей Владимирович, семь футов ему под килем ("и семь раз по семь — над палубой", — злобствовал Алексей Борисович). Но… ничего не попишешь (опять дурацкая поговорка: как это журналист — и ничего не попишет?) — пришлось уступить свой фарватер более наглому и беспринципному, не имевшему даже зачатков совести — словом, более достойному.

Отныне все громкие скандалы самым подробнейшим образом освещались Ремизовым, а Алексей Борисович вел еженедельную рубрику "Криминальная хроника происшествий". Он появлялся в редакции все реже и реже, перестал общаться со старыми знакомыми, ну и, если уж вы непременно хотите знать с точностью до миллилитра объем той чаши позора, которую пришлось ему испить, то сообщаю — совершенно конфиденциально — что ходили разнообразные, но в целом похожие друг на друга слухи о якобы имевшем место бурном романе между Ремизовым и женой Алексея Борисовича, Наденькой. Впрочем, это только слухи, и за их обоснованность никто бы не поручился.

* * *

Понедельник начинался как обычно: Алексей Борисович проснулся от того, что зазвенел будильник. Не открывая глаз, Болтушко нажал на кнопку и повернулся на другой бок. В сладкой полудреме он провалялся еще полчаса. Он всегда так делал, и для этого специально ставил стрелку звонка на полчаса раньше, чем нужно. Наконец, взглянув на циферблат и убедившись, что лежать дольше нельзя, откинул одеяло и поплелся в ванную умываться.

Начиналась новая рабочая неделя: четыре дня подряд он будет собирать все пакости и гнусности, случившиеся в городе, а в пятницу после обеда сядет за статью, чтобы к вечеру сдать ее в набор, и тогда в субботнем выпуске она выйдет на последней странице целой полосой.

Болтушко чистил зубы и разглядывал себя в большое зеркало, висевшее на стене в ванной. Увиденным остался очень доволен.

Жена, Надя, уже убежала на работу, оставив на плите яичницу с помидорами, заботливо накрытую крышкой — чтобы не остыла — и записку на столе с неизменным "целую".

Они были женаты уже три года. Надя пришла в газету после окончания журфака университета. Ее сразу же взяли в штат: в основном — благодаря хлопотам Алексея Борисовича, находившегося тогда в зените своей славы. К сожалению, это продолжалось недолго: вскоре объявился Ремизов, и счастливая звезда Болтушко начала гаснуть. Обилие компромата, причем самого высококачественного, густого и липкого, который Ремизов один, а то и два раза в неделю щедро выплескивал на первые полосы "Столичного комсомольца", поражало самого Алексея Борисовича, а уж он-то считался мэтром жанра. А Ремизов — с первых же публикаций стал корифеем. Силы были неравны, и Болтушко, не дожидаясь, пока рефери выкинет девять пальцев и крикнет "аут!", ушел сам: сменил тему на более мирную и спокойную, и теперь писал еженедельный отчет о бытовых убийствах, а политику оставил Ремизову.

Однако на этом их противостояние не закончилось: злые языки (которых везде полно, не говоря уж о редакции крупной газеты, где сбор — достоверной и не очень — информации, ее анализ и последующее повсеместное распространение возведены в единственный принцип и смысл существования) стали судачить о чрезмерной взаимной симпатии Ремизова и Нади, жены Болтушко: якобы даже кто-то видел, как они целовались, а одна стареющая и не по годам экзальтированная дама, Богорубская, пишущая проблемные статьи на социальные темы, трагическим шепотом уверяла всех, что "они — любовники! Да-да! Уж можете мне поверить!". И хотя всерьез ее никто не воспринимал, а за глаза звали не иначе как Золушкой — тоже знаменитая падчерица — но все равно было неприятно.

Желая раз и навсегда пресечь эти гнусные слухи, Алексей Борисович задействовал все свои прежние связи и знакомства и пристроил жену корреспондентом на одном из маленьких телевизионных канальцев, тех, чью программу передач на неделю солидные газеты даже не печатают, оставляя это почетное право таким же маленьким, как и сами канальцы, газеткам.

Надя недолго была корреспондентом — скоро стала диктором, а спустя некоторое время — ведущей собственной еженедельной программы, что-то вроде "интервью с интересным собеседником". Такая уж у нее была особенность — всем нравиться, хотя порою казалось, что она не прикладывает к этому ни малейших усилий.

* * *

Алексей Борисович наспех позавтракал, обошел всю квартиру, проверяя, везде ли он выключил свет, запер дверь и спустился на улицу. У подъезда его дожидалась верная подруга — старенькая потрепанная «шестерка». Болтушко завел двигатель и медленно тронулся прочь со двора. С утра надо было заехать в редакцию, покрутиться там немного и потом, сославшись на необходимость «работы с источниками», свалить потихоньку домой. Именно так он и собирался сделать, но один телефонный звонок изменил его планы.

Только он успел явиться в редакцию, поздороваться со всеми знакомыми, которых встретил, проходя по бесконечным коридорам, отметить витиеватым комплиментом новую прическу у молодой журналистки из спортивного отдела, вернуть долг заместителю главного редактора и утвердиться наконец на своем законном рабочем месте — в крутящемся кресле у заваленного бумагами стола, как раздался этот телефонный звонок.

Алексей Борисович снял трубку:

— Редакция!

— Здравствуйте, — послышался женский голос, — будьте любезны, позовите пожалуйста, Алексея Борисовича.

— Я вас слушаю, — отчеканил Болтушко.

— Алеша, Коля погиб, — со слезами сказал голос.

Болтушко на мгновение замолчал, пытаясь сообразить, кому принадлежит этот голос и кто такой Коля.

Все женщины плачут более или менее одинаково — если, конечно, делают это искренне, без притворства. В спокойном состоянии женщина постоянно играет: ту или иную роль; стоит прислушаться повнимательнее, и сразу становится понятно, кто она на сей раз — пожирательница младенцев или бескрылая модификация ангела небесного. Но все это верно до известного предела, а именно до той поры, пока она может контролировать свои эмоции. А уж потом, когда эмоции начинают контролировать ее — лучше не слушать, отойти в сторонку и спокойно ждать, пока стихия успокоится: глупо плевать против ветра, особенно если он возникает совершенно неожиданно и так же быстро успокаивается.

Примерно так рассуждал умудренный жизненным опытом Болтушко, поэтому продолжал молчать.

— Алеша! — требовательно позвала трубка.

— Да! — откликнулся Болтушко.

— Ты меня слышишь? Это я, Марина Бурмистрова. Коля погиб!

— Да ты что? — охнул Болтушко. Журналист Чурилин, сидевший за соседним столом, прекратил писать и принялся аккуратно грызть ручку, делая вид, что погрузился в размышления на тему: даст нам МВФ новые кредиты или нет? И если даст — то зачем, а если не даст — то почему?

Теперь все встало на свои места: с Колькой Бурмистровым Болтушко вместе служил в армии, и с тех пор они… не то, чтобы дружили, но поддерживали дружеские отношения: ходили друг к другу на дни рождения, перед Новым Годом — в баню (привычка, заимствованная из классического кинофильма), и примерно один раз в два месяца — напивались вместе до бесчувствия. Исподлобья — и крайне неодобрительно — взглянув на застывшую спину Чурилина, Болтушко понизил голос и сказал:

— Как это случилось?

— Разбился на машине… Под Гагариным, в Смоленской области… Я не знаю, как это могло случиться…

Алексей несколько секунд обдумывал, как правильнее поступить в этой ситуации:

— Ты сейчас дома?

— Да. Я не знаю, что мне делать. Звонили оттуда, из милиции, сказали, что надо приехать на опознание… Алеша, я прямо не знаю, что мне делать… — повторила Марина.

Болтушко с ненавистью уставился Чурилину в спину: еще немного, и черная полушерстяная материя, натянутая между острых лопаток, задымилась бы под его взглядом.

— Сиди дома, я сейчас приеду, — громко сказал он и положил трубку. Затем встал, с нарочитым шумом отодвинув стул, демонстративно положил в сумку пару блокнотов, несколько шариковых ручек и диктофон. Жизнь в комнате замерла, все с интересом разглядывали его приготовления. Алексею Борисовичу произведенный эффект показался недостаточным, поэтому он вытащил из сумки диктофон, включил, покачал головой, открыл ящик письменного стола, пошарил в поисках запасных батареек (хотя сроду их там не держал), захлопнул ящик, процедил сквозь зубы: "Эть! Твою…!" и вышел, гордо подняв голову и ни на кого не оглядываясь.

Даже если у кого-то и были сомнения по поводу того, куда он направляется, то теперь рассеялись окончательно: Алексей Борисович Болтушко, в недалеком прошлом — ведущий, а ныне — один из ведущих журналистов "Столичного комсомольца", шел на задание.

* * *

До дома Бурмистровых Болтушко добрался довольно быстро, благо было недалеко. Он поднялся по лестнице и коротко, деликатно позвонил. Марина открыла сразу же, словно ждала его за дверью.

— Проходи, — сказала она и ушла в комнату. Повсюду стоял терпкий запах корвалола. Болтушко снял ботинки, поискал глазами тапки, нигде их не обнаружил и, осторожно ступая, тихо пошел следом за Мариной. Она сидела в глубоком кресле и без конца подносила к заплаканным красным глазам скомканный влажный платок.

— Что случилось, Марина? — как можно более мягко спросил Алексей Борисович. — Как это произошло?

Марина еще несколько раз негромко всхлипнула:

— У нас дом неподалеку от Гагарина. Это дом моей мамы. Мы с дочкой всегда уезжаем туда летом: на месяц или на два. Николай должен был приехать в пятницу вечером, сразу после работы. Он собирался ехать на новой машине: мы ее купили как раз в прошлые выходные. Когда Коля ездил на старой, я за него не волновалась, а тут все-таки — новая "девятка"… Я ему говорила: не надо, лучше на электричке, но разве можно заставить его ездить на электричке, когда есть машина? Эта чертова машина!! Я ждала его всю субботу. Ходила на почту, звонила домой, но никто не отвечал. У нас автоответчик, я несколько раз наговаривала сообщения… В воскресенье после обеда собралась и поехала домой. Дочка осталась с мамой, а я приехала сюда. Но Коля не пришел ночевать. Он вообще больше не появился. А когда я прослушала автоответчик, то там было вот что, — она подошла к аппарату и нажала кнопку.

Послышался треск, шипение, а потом надтреснутый голос, борясь с одышкой (Болтушко прямо-таки видел этого капитана или майора: толстый, коротко стриженый, с проседью и в мокрой рубашке, прилипшей к широкой спине) сообщил, что Бурмистров Николай Иванович погиб в дорожно-транспортном происшествии в ночь с пятницы на субботу, и что вместе с ним погиб случайный попутчик. Пока, по результатам предварительной экспертизы, трудно судить, в чем причина произошедшего, это выяснится только после окончания расследования. Управление внутренних дел города Гагарина приглашало кого-нибудь из близких родственников погибшего приехать для опознания тела по адресу:… Телефон для контактов:…

Марина снова заплакала. Болтушко сидел некоторое время в оцепенении, затем встал:

— Ну что же? Надо ехать.

Он подошел к креслу, на котором сидела Марина, нежно взял ее за руку и поцеловал:

— Собирайся, поедем.

Марина молча кивнула и пошла в ванную. Вскоре она вернулась: посвежевшая, умытая, без косметики на лице. Она собрала все документы, какие только могли понадобиться, взяла с собой деньги и сказала Болтушко:

— Я готова.

— Поедем на машине, — сказал Болтушко. — До Гагарина, я думаю, километров двести.

По дороге они заскочили к Болтушко домой: Алексей Борисович быстро поднялся в квартиру и оставил Наденьке записку, в которой сообщал, куда он направился: чтобы жена не волновалась.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Ведущая мило улыбнулась и посмотрела прямо в камеру.

— Добрый вечер, дорогие друзья! Сегодня у нас в гостях — председатель фонда "Милосердие и справедливость" Кольцов Сергей Иванович.

Она повернулась вполоборота к камере и, боднув воздух очаровательной головкой, приторным голосом произнесла:

— Здравствуйте, Сергей Иванович!

Кольцов весь подался вперед, прокашлялся — тщательно, словно собирался петь — и, растянув губы в ответной улыбке, несколько напряженно произнес:

— Здравствуйте!

Девушка нахмурила брови, слегка склонила головку набок и, подпустив в голосок немножко трагизма, нараспев сказала:

— Сергей Иванович! Ни для кого не секрет, что в настоящее время в России существует огромное количество самых разнообразных благотворительных фондов — или, по крайней мере, называющих себя благотворительными — которые занимаются делами, порою весьма далекими от благотворительности. А некоторые одиозные организации, названия которых у всех на слуху, поэтому я не буду сейчас их называть, так вот, эти организации зачастую создавались лишь для того, чтобы получить от государства определенные налоговые или таможенные льготы. Как Вы можете прокомментировать эту ситуацию и не могли бы Вы рассказать подробнее, какие задачи ставит перед собой Ваш фонд.

Кольцов еще раз откашлялся, глядя на столик перед собой. Никаких бумаг там не лежало, столик был пуст — просто он зачем-то смотрел на него. Потом поднял глаза на камеру.

— Да, вы правильно заметили, что в последнее время появилось очень много различных организаций, у которых в уставе записано, что основная их деятельность — это благотворительность. И много таких, которые, пользуясь своим привилегированным положением, пытаются получить от государства какие-то льготы. В этом смысле наш фонд резко отличается от других: в нашем уставе черным по белому записано, что "Милосердие и справедливость" — организация не коммерческая, что никакими импортно-экспортными операциями мы не занимаемся и никогда не будем заниматься. Основные задачи, основные направления работы определены в самом названии нашего фонда. И это не громкие слова: в наше очень непростое, трудное, порою даже жестокое время люди больше всего нуждаются в милосердии и доброте. И, конечно же, справедливости.

Ведущая, сощурив глазки, кивала. Пару раз она вставила:

— Да… Да… — и поджала губки.

Кольцов, ободренный такой ее заинтересованностью, продолжал:

— Наш девиз: "Меньше слов, больше дела". Мы стараемся не афишировать свою деятельность, но хотим, чтобы как можно больше людей знали, что такое фонд "Милосердие и справедливость" и чем он занимается.

Логики в его словах было маловато, но ведущая опустила брови и затрясла головой, очевидно заинтригованная. Кольцов продолжал:

— Все знают, что нам с большим трудом удалось прекратить кровопролитие в Чечне.

Увидев несколько удивленный взгляд девушки, он поправился:

— Когда я говорю "нам", я имею в виду позитивно мыслящие политические силы и вообще всех людей доброй воли. Будущие поколения смогут дать произошедшему правильную оценку, они рассудят, кто был прав, кто виноват. Я бы не хотел сейчас искать правых и неправых. К сожалению, в случившемся виноваты все, и это надо честно признать. Но мы хотели бы исправить, насколько это возможно, некоторые ужасные последствия этой войны — да, самой настоящей войны, давайте уж будем называть вещи своими именами. Много не похороненных российских солдат лежит сейчас на чужой земле, много томится в плену. На сегодняшний день на территории Чечни находятся сотни людей, жителей приграничных районов, которые были взяты в заложники. Вернуть их всех домой — вот это первоочередная задача, которую мы ставим перед собой. У нас достигнуты определенные соглашения с официальными властями Чеченской республики Ичкерия, мы ведем переговоры с некоторыми полевыми командирами для того, чтобы получить максимально возможную информацию о пленных, о заложниках, о местах захоронений российских солдат. Я хочу особо подчеркнуть, что мы — организация не государственная, и к политике никакого отношения не имеем. Наша главная задача — это люди. И ради их спасения мы считаем своим долгом идти на контакт с любыми силами, существующими сегодня в Чечне.

— Скажите пожалуйста, Сергей Иванович, — с нажимом вдруг произнесла ведущая, — а какими методами Вы собираетесь действовать?

Кольцов опустил глаза и закряхтел.

— Мы будем использовать все доступные нам законные — я подчеркиваю — законные методы.

— Значит ли это, что Вы готовы платить выкуп, если его потребуют? Не будет ли это являться поощрением преступного бизнеса?

— Нет, — с неожиданной горячностью возразил вдруг Кольцов, — я считаю, что, если это единственный способ вернуть матери сына, а жене — мужа, то надо использовать и его. Не забывайте, мы же возвращаем обществу активного, как правило, молодого человека, который в дальнейшем способен принести огромную пользу своей стране. Я думаю, это все окупится сполна.

— Да, но ведь для этого Вам потребуются значительные суммы. Что является источником финансирования вашего фонда?

Кольцов приподнялся в кресле, поправил галстук.

— Вы знаете, на сегодняшний день уже очень многие организации готовы предоставить нам финансовую помощь. Просто люди поняли, какое это большое и нужное дело. Так что очень многие готовы нас поддерживать.

Девушка посмотрела куда-то вбок от камеры: режиссер делал знаки, что пора заканчивать.

— Да, Сергей Иванович. Большое спасибо, что Вы, при всей вашей занятости, все-таки смогли найти время и придти к нам на передачу… Позвольте мне от имени всех наших телезрителей, от лица всех солдатских матерей, от всех россиян поблагодарить вас за то тяжелое, но такое благородное и нужное дело, которым вы занимаетесь и пожелать вам успеха, мужества и удачи на этом трудном пути. До свидания.

Последние слова ведущая произнесла с нажимом: голосок ее прямо-таки звенел, как натянутая струна; от самой позы ее веяло трагизмом.

Кольцов снисходительно кивал головой; последний кивок был более энергичным, нежели предыдущие — должно быть, он означал "до свидания!".

— Нашу программу продолжит художественный фильм "Универсальный солдат — 2", а я прощаюсь с Вами, до скорых встреч. Передачу вела Надежда Макарова.

На экране появилась заставка.

Яркий свет, до того момента заливавший всю студию, погас. Кольцов шумно выдохнул и ослабил узел галстука.

— Ну и жара тут у вас!

Надя виновато улыбнулась:

— Да, под софитами жарко. Я же вас предупреждала.

— Я даже взмок, — не обращая внимания на ее слова, продолжал Кольцов. — Не желаете ли охладиться? Вместе со мной? Какие у вас планы на вечер?

Надя задумалась:

— Я еще не решила…

— Вот и хорошо, — уверенно произнес Кольцов, — я помогу вам определиться.

Впрочем, выбор ресторана за Вами. Какую кухню предпочитаете?

Через полчаса большой черный "Мерседес" стремительно уносил их

за город. На заднем сиденьи Кольцов нежно гладил Надину руку и шептал на ухо:

— Да, и в этом наши вкусы совпадают… Это обнадеживает. По-моему, у нас вообще много общего, тебе не кажется?

За свою жизнь Надя слышала это с небольшими вариациями, наверное, в сотый раз. И все равно тихонько млела: что поделаешь — природа!

* * *

ЕФИМОВ.

Черноволосый кудрявый человек порылся в пепельнице, выбрал окурок подлиннее, чиркнул спичкой и с наслаждением закурил. Он сделал несколько глубоких затяжек, медленно выпустил дым в потолок. Посидел, откинувшись на спинку стула, затем хрустнул пальцами и придвинулся к письменному столу.

"Надо работать! Писать, писать и писать! Насколько мне известно, это единственный способ стать писателем."

Человека звали Сашка Ефимов. У него была привычка разговаривать с самим собой.

"Хорошо, что я не выбрасываю бычки. Что бы я теперь делал, если бы не был таким бережливым? Деньги кончились. Причем уже давно. Занимать больше не у кого — и так всем должен. На последние купил две пачки бумаги для машинописи — самой дешевой, тонкой и прозрачной. Да еще пачку копирки — чтобы печатать сразу в двух экземплярах. Ну ничего — теперь все в моих руках! Я напишу этот роман! Он подведет итог всей детективной литературе двадцатого века! На этот раз я буду умнее — никому не позволю его украсть, как это случилось с первым."

— Нет, ну надо же! — Ефимов и не заметил, как начал говорить вслух, — написать такую рецензию: мол, не годится, не дотягивает, к чему эти авторские отступления, и так далее, и так далее… А через полгода — на всех прилавках, на всех лотках — мой сюжет! Мой! Никто так больше не придумает! Никто! Но все переделано — имена, фамилии, марки машин, время года и так далее! Вот козел!

Догоревший окурок обжег пальцы; он аккуратно затушил его, раскрошил и ссыпал остатки табака в банку, стоявшую на подоконнике — в случае крайней необходимости можно сделать самокрутку.

Видимо, это немного успокоило его, потому что он снова замолчал.

"Ничего! Мы еще посмотрим, кто кого! Ты думаешь, я ненормальный? Ну и что из того? Все талантливые люди изначально безумны, потому что талант — это особая форма психического нездоровья, а посредственности вроде тебя — они сходят с ума постепенно, от постоянной борьбы с мыслями о собственной бездарности!"

Он хрипло засмеялся, запрокинув голову назад. В тощей небритой шее задергался острый кадык.

Внезапно он прекратил смеяться — словно захлебнулся. Опустил голову и снова придвинул стул к письменному столу, с неприятным скрежетом царапая ножками крашеный деревянный пол.

"Как там написал в рецензии этот дурак? Действие в детективе должно начинаться сразу же, с первой страницы? Типа: "я открыл дверь, и в лоб мне ударило что-то тяжелое"? Или еще лучше: "я проснулся от выстрела в голову"?"

Он снова засмеялся; буквально зашелся в смехе, содрогаясь всем телом — итогом был мучительный приступ кашля.

"Но ведь так нельзя начинать — это же детектив, самый естественный из всех литературных жанров. Он же — как любовный акт: сначала — невинный флирт, ухаживания, затем поцелуи, затем… Ах!"

Ефимов закрыл мечтательно глаза.

"Зачем я себе вру? Почему не признаюсь честно, что все это — ради нее? Чтобы она не считала меня неудачником? Чтобы пришла ко мне? Чтобы я мог купить ей что-нибудь с гонорара? Каково звучит? С гонорара! Ну почему? Почему все не так? Почему все самое лучшее достается дебилам? В утешение? Только потому, что они — дебилы? Так ведь они же не знают, что они — дебилы? Нет! Довольно! Рассуждаю, как неудачник. Но ведь это не так. Я — молодой, сильный, красивый. Я все могу!"

Он отвернулся от зеркальных стенок шкафа, чтобы не видеть собственное отражение.

"Я — писатель! Мне подвластно Слово, значит, мне подвластно все! Я — творец параллельной реальности. Кто помнит, как звали жену Гомера? Никто! У него, кстати, по-моему, ее и не было. Тем более! А вот про Одиссея — все слышали! И про Ахилла — тоже. Не про него — так про его сухожилие. Или пятку — неважно. Шекспир, к примеру, умер, а Гамлет — живет! А Шерлок Холмс — и теперь живее всех живых! Ты понял, гад? Я раздавлю тебя, потому что лучше тебя умею писать детективы. В детективе главное — это не сбивать темп, наоборот, по ходу действия все ускоряться и ускоряться. А финал должен наступать, как оргазм! Вот как должно быть! Так оно и будет! Этот роман принесет мне славу! А главное — она вернется. Все остальное — ерунда, только бы она вернулась. Только бы вернулась!"

Он вытащил из пачки пару листов, положил между ними копирку, сладострастно трепеща кончиками пальцев, выровнял бумагу и заложил в каретку. Пальцы полетели, отталкиваясь от клавиш; комната наполнилась стрекотанием машинки…

* * *

РУКОПИСЬ. «КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ.

Валерий Топорков по прозвищу Стреляный проснулся посреди ночи оттого, что его словно кто толкнул. Резким движением он откинул одеяло и легко вскочил на ноги: нанес невидимому противнику несколько сокрушительных ударов, чтобы размять еще спавшие мышцы, и подошел к тумбочке.

Он протянул руку и взял лежавший рядом с настольной лампой хронометр — подарок одного очень крупного и известного бизнесмена, знак благодарности за то, что Валерий спас его дочку от похитителей. Часы были изготовлены в Швейцарии из очень диковинного материала: из этого материала делают обшивку для "Шаттлов". Стоили часы безумно дорого — главным образом, из-за того, что были супернадежны: производитель давал гарантию на две тысячи лет; они могли лежать в воде, вариться в кипятке, жариться на сковородке, их можно было долбить молотком и кидать под колеса тяжелого грузовика, и все равно они продолжали идти, и идти очень точно; в очереди за чудо-часами стояли миллиардеры всего мира, а те, кто победнее — миллионеры и прочая шушера — пока только облизывались, потому что выпускались эти часы даже не мелкими партиями, а штуками. Единственным обладателем такого хронометра в России был Валерий Топорков по прозвищу Стреляный.

Свое прозвище он получил не зря: за тридцать семь лет жизни бывший капитан спецназа, обладатель черного пояса по каратэ и чемпион Вооруженных Сил России по стрельбе из автомата Калашникова, а также рекордсмен в стрельбе по-македонски — из двух пистолетов одновременно — успел многое: побывать во всех "горячих точках" — от Афганистана до Чечни, обрести множество боевых друзей, помочь огромному количеству несправедливо обиженных и оскорбленных людей и поставить прочный заслон на пути кровавого беспредела, мутными волнами захлестнувшего в последние годы нашу Родину.

Родина — это слово не было для Топоркова пустым звуком. Он прекрасно знал, что должен сделать все от него зависящее, чтобы жизнь в этой некогда прекрасной, сильной и великой стране завтра стала лучше, чем сегодня. И он делал для этого все, что мог.

Топорков взглянул на светящийся циферблат — стрелки показывали половину третьего ночи. Под ложечкой засосало в томительном ожидании чего-то неотвратимого, чего-то такого, что в ближайшие дни в корне изменит всю его жизнь. Но Валерий не верил в предчувствия: там, в Афгане, выживали только те, кто полагался не на приметы, а на свои тренированные мускулы, верный АКС и плечо друга, который, если потребуется, прикроет тебе спину.

Он потер волевой подбородок с ямочкой посередине, провел мощной широкой ладонью по коротко стриженому затылку — так надо, чтобы в схватке враг не смог ухватить тебя за волосы и пригнуть к земле — и подумал: "Нет, ерунда. Это все глупые фантазии. Надо лечь и постараться уснуть — предстоит тяжелый день". И только он так подумал, как раздался телефонный звонок — Валерий даже вздрогнул от неожиданности.

Топорков жил один, он давно привык к ежеминутному риску, но считал, что не вправе рисковать жизнью другого, близкого ему человека. Поэтому в доме у него не было даже собаки, и неожиданный ночной звонок никого не мог разбудить.

Уверенным жестом он снял трубку. Сердце кольнуло воспоминанием: выжженные палящим солнцем афганские горы, столбы пыли до самого неба, стрельба, взрывы гранат, крики врагов… И он крутит ручку полевого телефона, кричит в трубку надрывно: "Цветочный! Цветочный! Срочно пришлите подмогу!", но связи нет, и никто на том конце провода его не слышит. А друзей все меньше и меньше, они падают, сраженные душманскими пулями, и вот уже остался последний магазин с патронами, и тогда старший лейтенант Топорков…

Валерий подавил вздох и четко, по-военному, сказал:

— Топорков слушает.

В трубке послышалось сосредоточенное сопение, и затем немного хриплый мужской голос — о, он знал этот голос слишком хорошо! — сказал:

— Здравствуйте, Валерий Иванович! Извините, что беспокою Вас в столь поздний час…

— Вы же знаете, — холодно сказал Валерий, — для Вас и Ваших друзей я никакой не Валерий Иванович, а Стреляный.

— Да, извините, — сказал после паузы мужчина, — я помню.

Это был Степанов, заместитель министра внутренних дел Тотошина.

Однажды Валерию уже приходилось иметь дело со Степановым, и, честно говоря, никакого удовольствия ему это не доставило. Топорков тогда расследовал дело одной преступной группировки, и, тщательно проанализировав полученные результаты, пришел к выводу, что у бандитов имеется очень высокопоставленный покровитель, занимающий ответственный пост в ФСБ. Но Степанов из своих, шкурных интересов хода делу не дал, потому что очень боялся потерять теплое местечко, а до пенсии ему оставалось не так уж много. С тех пор Валерий решил, что он должен действовать своими методами, не оглядываясь на людей с большими звездами на погонах. И он боролся с преступниками — один на один! — как тогда, много лет назад в знойной пустыне Афганистана. И не было в этой борьбе пощады никому: ни чиновнику, разворовывающему народные деньги, ни "шестеркам" в кожаных куртках, ни "крутым" паханам, — никому! И все его знали, но не как Валерия Топоркова, а как Стреляного! Знали и боялись!

* * *

БОЛТУШКО.

Пожилая "шестерка" скрипела и вздрагивала дряхлым телом на каждой кочке. За свой долгий — и не очень счастливый — век она успела повидать всякое: Болтушко был ее четвертым и, по всей видимости, последним хозяином. И этот пробег по жаре — двести с лишним километров — давался машине с трудом.

Болтушко не включал магнитолу — ситуация не располагала к веселью, поэтому все нюансы жизнедеятельности автомобильного организма были отчетливо слышны.

Двигатель визгливо ревел, иногда, впрочем, переходя на утробный вой — когда машина шла в гору.

Марина не захотела ехать на переднем сиденьи; она расположилась сзади и чуть справа. Алексей Борисович прекрасно видел ее отражение в зеркале заднего вида; время от времени он оглядывался и ободряюще смотрел на нее. Марина отвечала ему слабой полуулыбкой.

Болтушко отводил глаза, скользя взглядом по ее круглым белым коленям: было очень жарко, Марина не надела колготки, и гладкие ноги блестели под лучами солнца.

Алексей Борисович злился на себя за то, что не может не думать о ее голых ногах. "Как глупо! И это — в то самое время, когда Колька, мертвый — лежит в морге!"

"Но с другой стороны", — возражал он сам себе: "я-то еще жив. И Марина — тоже."

Так они и ехали почти три часа — молча. Только один раз Марина начала причитать:

— Ой, что же мне теперь делать?.. — и захныкала. Болтушко тяжело вздохнул, не удержался — развернувшись вполоборота, все же потрепал ее по коленке и сказал:

— Как-нибудь… Чего уж тут поделаешь… Жизнь такая… — и оба замолчали окончательно, словно добавить к этим пустым словам было больше нечего.

* * *

Гагарин оказался обычным провинциальным городком: маленьким, невысоким, пыльным, — каким-то тесным. Одним словом, провинциальным. Люди не ходили по улицам: стояли, или, в лучшем случае, лениво передвигались. Несколько раз Болтушко спрашивал, где находится отдел ГАИ. Аборигены, как правило, пожимали плечами и начинали рассуждать вслух, что, наверное, там — и показывали направо. И тут же, безо всякой паузы, утверждали, что, может быть, вовсе не там, а, скорее всего, в другой стороне — и показывали налево. Алексей Борисович даже не мог сердиться на них — все очень старались, и напряженная работа мысли читалась в каждом движении мимических мышц.

Наконец, уже подъезжая к центру, они увидели на перекрестке милицейский "уазик". Болтушко остановился, вышел из машины и направился к нему. На переднем сиденьи сидел лейтенант и как-то обреченно курил: конечно, мало кому понравится курить в такую жару, но больше делать было нечего.

Алексей Борисович обратился к нему с вопросом, и уже через полчаса получил ответ. За это время он успел: дважды предъявить документы — свои и Маринины; рассказать о цели приезда; выслушать соображения лейтенанта на тот счет, что все москвичи — сумасшедшие; несколько раз объяснить, что они очень торопятся; сочувственно покивать головой в знак согласия с тем, что "жизнь ужасно подорожала" и в заключение побеседовать о видах на урожай в этом году. Только после этого им было разрешено ехать дальше.

Около трех часов они приехали в отдел. Нашли указанный кабинет и, робко постучавшись, вошли.

За столом, заваленным бумагами, сидел грузный седоватый мужчина и отчаянно потел. Похоже, что это занятие поглощало его целиком. Еще с порога Болтушко услышал, как тяжело мужчина дышит, и подумал, что это, наверное, именно он оставил сообщение на автоответчике.

— Здравствуйте, — сказал, входя, Болтушко. Марина молчала. — Нам звонили. Мы из Москвы. Мы — близкие погибшего Николая Бурмистрова. Я — его друг, а это — жена. Точнее…

— Здравствуйте, — ответил мужчина. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Он достал из ящика стола папку.

— Вот, посмотрите. Здесь отчет следственно-оперативной группы, выезжавшей на место происшествия. Заключение судмедэкспертизы еще не получено. Мы ждем его сегодня, — он передал папку с документами Болтушко. Марина тихонько заплакала.

Алексей Борисович вчитывался в сухие строчки протокола:

"…надцатого июля, в 02. 50 по местному времени, на двадцать девятом километре шоссе Гагарин — Москва, автомобиль ВАЗ-2109, государственный номер…, двигаясь в сторону Москвы со скоростью около ста тридцати километров в час без включенных приборов освещения, врезался в прицеп стоявшего на обочине грузового автомобиля КамАЗ, в результате чего легковой автомобиль получил значительные повреждения. Сидевший за рулем мужчина через разбитое лобовое стекло вылетел на проезжую часть и от полученных травм скончался на месте. Автомобиль правой своей частью врезался в заднюю балку прицепа, в результате чего пассажир, сидевший на переднем сиденьи, получил повреждения в виде открытого перелома шеи (с полным отделением головы от туловища). В салоне ВАЗа найдена мужская кожаная сумка типа "визитка" коричневого цвета, в которой лежали документы на имя Бурмистрова Николая Ивановича. На теле второго пострадавшего найден военный билет на имя капитана Щипакова Валентина Сергеевича. Водитель автомобиля КамАЗ Малахов А.П. показал, что остановился на обочине дороги, соблюдая правила остановки. Световая сигнализация находилась в исправном состоянии и была включена. Внезапно раздался сильный удар в заднюю часть автомобиля. Малахов утверждает, что, когда он подошел к пострадавшим, оба были уже мертвы. Остановив попутную машину, Малахов попросил вызвать сотрудников ГАИ и "Скорую помощь". Следственно-оперативная группа прибыла на место происшествия через тридцать восемь минут, в 3. 28. Были составлены протоколы осмотра места происшествия, протоколы осмотра трупов и записаны показания водителя КамАЗа. Тела погибших отвезены в морг городской больницы."

Алексей Борисович не понял ничего из прочитанного, буквально ни единого слова. Все было непонятно: почему Николай летел с такой скоростью ночью, почему не включил фары, почему ехал в сторону Москвы, хотя ему надо было в противоположную и, почему, наконец, он взял попутчика.

— А что это за пассажир? — спросил он. — Странно, насколько я знал Николая, он никогда бы не взял ночью пассажира.

Милиционер за столом пожал плечами:

— Пассажир как пассажир. Правда, оказалось, что это другой человек. Не тот, что указан в военном билете.

— То есть? — Болтушко поперхнулся от удивления. — Как это?

Человек за столом был напротив, непробиваемо спокоен:

— Мы позвонили в воинскую часть, номер которой был указан в военном билете в графе "Место службы". Капитан Щипаков там действительно служит, он как раз стоял в наряде — дежурным по части, — мужчина скривил губы: наверное, улыбнулся, вспоминая этот забавный эпизод. — Так что такой вот вышел случай: капитан Щипаков приехал в морг, чтобы опознать самого себя.

Болтушко замотал головой, пытаясь уложить вихрем носившиеся мысли:

— Так кто же это был?

— Лейтенант Игнатенко, — снисходительно ответил мужчина. — Он служил взводным в роте, которой командовал Щипаков. Полтора года назад уволился в запас. У Щипакова тогда пропал военный билет: он даже выговор за это схлопотал. Оказывается, все это время его документами пользовался Игнатенко. Жена Игнатенко знала об этом, она сказала, что муж поступил так, чтобы иметь бесплатный проезд на общественном транспорте: офицеров контролеры не трогают. Денег в семье не было: знаете, как трудно сейчас найти работу. Особенно уволившемуся в запас офицеру.

Неудивительно: у нас полгорода ездит по каким-то поддельным удостоверениям — денег нет у народа. Это в Москве, может, зарплату выдают регулярно. А здесь… — мужчина махнул рукой. — Вот и шустрит каждый, как может.

Болтушко молчал, обдумывая услышанное.

— А может, этот Игнатенко угнал машину? — выдвинул он свое предположение.

— Как это? — удивился мужчина. — За рулем-то сидел ваш друг. Игнатенко был рядом. И потом — на месте происшествия не нашли никакого оружия. Как он его мог заставить выключить фары и влететь под грузовик на такой скорости?

Марина заплакала громче. Болтушко с опером прекратили препирательства и посмотрели на нее:

— Ну ничего, Марина. Ничего, — ласково сказал Болтушко, слегка приобнимая ее за плечи.

— А вот, не хотите ли водички? — участливо спросил мужчина, взял стакан, плеснул туда воды из графина, покрутил стакан в толстой руке, ополаскивая стенки, и вылил в засыхающий на подоконнике цветок. Затем налил уже почти полный стакан и протянул Марине. Она высморкалась, вытерла глаза и кивком головы поблагодарила их за участие.

Мужчины посмотрели на нее: вроде успокоилась, переглянулись, и Болтушко продолжил:

— Как он вообще попал в машину, этот Игнатенко? Почему Николай посадил его? Среди ночи? Это очень странно. Николай был осторожным человеком, — он с опаской скосил глаза на Марину; но она сидела тихо и внимательно слушала.

Опер пожал плечами:

— Не знаю. Тут могут быть разные варианты. Может, они были знакомы? — он перевел взгляд на Марину. Она энергично замотала головой. — Ну, вы могли об этом и не знать. И потом — военный человек подозрений не вызывает. Погибший мог посадить его в людном месте: например, еще в Москве. Или где-нибудь на посту ГАИ по пути следования. Чтоб не скучно было ехать.

Болтушко покачал головой, давая понять, что эти объяснения его не устраивают:

— А почему они направлялись в Москву? Ведь Николай ехал из Москвы. На дачу. Почему они ехали в Москву?

Мужчина развел руками:

— Ну, дорогой мой. Кто ж теперь об этом знает? Может, потеряли чего по дороге, возвращались назад. А может… Я не хотел говорить при жене… Про покойных, как говорится… Но все-таки, дело было, наверное, так: Бурмистров со случайно встреченным попутчиком употребил алкогольные напитки и, управляя автомобилем в нетрезвом виде, совершил ДТП. Со взаимным смертельным исходом.

Марина опять зарыдала — в голос. Болтушко, пылая праведным гневом, привстал со стула:

— Да вы что? Он вообще почти не пил! А за рулем — никогда! Это невозможно!

— А-а-а, — мужчина помахал рукой, — так часто бывает: никогда не знаешь, чего можно ожидать от человека. Сейчас, подождите минуточку, — он снял телефонную трубку и набрал какой-то номер. — Але! Александр Наумович? Здравствуйте! Тарасов из отдела ГАИ беспокоит. Скажите, по Бурмистрову готово заключение? Да, у меня тут сидят жена и ее друг, — Болтушко сверкнул глазами. — Что? Можно приезжать? Ну а так, предварительно? Вкратце? Ага. Ага. Спасибо. Мы скоро приедем, — он повесил трубку. — Вот видите? Тяжелая степень алкогольного опьянения. Ну что? Поедемте на опознание? Вы на машине?

— Да, — кивнул Болтушко.

— Вот и хорошо. Служебной не дождешься. Это не очень далеко — минут пятнадцать-двадцать, — опер собрал со стола бумаги, запер в сейф. — Ну что ж, пойдемте.

* * *

Больница занимала обширный пустырь на окраине города. Судебный морг, небольшое двухэтажное кирпичное здание, почти полностью скрытое от глаз густыми зарослями декоративных кустарников и молодых деревьев, располагалось в дальнем углу больничной территории.

Въезд на территорию больницы преграждал шлагбаум, но Тарасов предъявил охранникам удостоверение, и машину пропустили.

Александр Наумович оказался милым подвижным человеком лет пятидесяти. Он был очень коротко подстрижен — под машинку. Его крючковатый мясистый нос плотно сжимала золотая оправа очков.

— Здравствуйте, — он вежливо поклонился Марине, — примите мои соболезнования, — Болтушко он просто пожал руку. — Вы готовы? — снова обращаясь к Марине. Она кивнула. — Тогда прошу вас, пройдемте сюда, — они спустились по темной лестнице в подвал. Здесь было сыро и прохладно. Низкий потолок давил на плечи. Алексею Борисовичу стало не по себе, и он зябко поежился.

Санитар, флегматичный мужчина несколько запущенного вида, открыл тяжелую дверь, обитую железом. Она противно заскрипела, царапая бетонный пол. Санитар знаком предложил им войти. Действительно, любые слова — самые обычные, что-нибудь типа: "проходите, пожалуйста", звучали бы сейчас по меньшей мере глупо. И даже зловеще. Болтушко, Тарасов и Марина остались у входа, тесно прижавшись друг к другу.

Санитар подошел к большому, разбитому на множество секций холодильнику, отыскал нужную ячейку и с помощью Александра Наумовича ловко достал труп и положил его на каталку. Подвезли каталку поближе.

Марина заплакала и уткнулась Болтушко в плечо:

— Это он. Это Коля.

Алексей Борисович шагнул вперед, чтобы получше разглядеть тело.

Лицо покойника было словно вылеплено из воска: бледно-желтое и, казалось, прозрачное. Правая половина лица выглядела естественно, а левая была как бы смята, скомкана и затем наспех замазана толстым слоем грима. "Да, это он", — подумал Болтушко, но для верности обошел каталку справа и присмотрелся к левому плечу покойника. Так и есть, на плече виднелись бледно-синие буквы Кр. Ур. В. О. — следы татуировки, сделанной в армии — по глупости и от безделья. Это должно было означать: "Краснознаменный Уральский Военный Округ". Причем точки и маленькая "р" в сокращении "Краснознаменный" получились совсем плохо, отчетливо было видно: К Ур В О: не удивительно, что Николай потом стеснялся этой татуировки.

— Это он, — выдавил Болтушко. Тарасов кивнул санитару, и тот повез каталку обратно к холодильнику.

На этом опознание закончилось.

* * *

Словно кто-то невидимый выключил огромный рубильник: в воздухе раздался сухой щелчок, и солнце, целый день провисевшее над головами как раскаленный добела диск электрической плитки, краснея, стало потихоньку остывать и заваливаться набок, падая за неровный обрез леса, зыбкой дымкой синевшего вдали.

Печальные хлопоты близились к завершению: Алексей Борисович договорился с водителем грузовой машины, и тот обещал — сравнительно недорого — отвезти гроб с телом в Москву.

Болтушко и Марина переночевали на даче Бурмистровых, а на следующий день, проснувшись рано утром, снова поехали в Гагарин. Николая уже подготовили: одели в привезенный женой костюм и положили в гроб. Санитары помогли погрузить гроб в кузов, кузов накрыли тентом, и печальная процессия отправилась в Москву. Марина ехала с Алексеем Борисовичем, а грузовик — следом за ними.

В тот же день Николая похоронили. Поминки были более чем скромные.

* * *

РЕМИЗОВ.

"Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу". Так сказал один умный дядька. Видать, действительно умный, коли сказал такую правильную штуку. А штука действительно правильная: умный всякую ерунду говорить не станет.

Это к тому, как люди становятся "скандальными" журналистами.

Андрюша Ремизов с детства любил подсматривать, как девочки писают. В школе он всегда стремился сесть за первую парту, но не потому, что был зубрилой и выскочкой, а потому, что учительница — крупная женщина с тонкими губами, выгнутыми дугой кверху, и пышной прической в виде большой копны, а на ней — копенки поменьше, водруженной как раз над проекцией затылка — частенько раздвигала полные ноги немного шире, чем следовало бы: по забывчивости или в силу природной склонности — неизвестно, поскольку Андрюша был еще слишком мал для того, чтобы разбираться в подобных тонкостях.

Этот живой интерес к пикантным подробностям не пропал с годами (как это часто бывает), и не стал меньше ни на йоту — напротив, он развивался и рос, подчиняя себе все существо мальчика Андрюши.

Как-то раз родители, желая хорошенько отдохнуть от любознательного сына, определили его в пионерский лагерь на все три летние смены. Ремизов тут же записался в фотокружок, и к осени освоил фотографию в совершенстве. Так в арсенале молодого исследователя окружающей действительности появился еще один могучий, если не сказать — убийственный, метод познания мира.

После школы Андрей не стал поступать в институт — он изо всех сил рвался в армию. Его рвение было столь необычным, что даже врачи военкоматовской медкомиссии относились к нему с подозрением и некоторой опаской.

Все два года службы Ремизов регулярно наведывался к начальнику отдела контрразведки, на двери кабинета которого красовалась двусмысленная надпись: "Без стука не входить!". И Ремизов исправно стучал.

В запас он уволился старшиной — это высшая ступенька солдатской карьеры — и, кроме того, его приняли кандидатом в члены КПСС.

Имея столь солидный багаж, дополненный блестящей характеристикой, солдатской медалькой "За отличную службу" и двенадцатью публикациями в газете "Красный воин", Ремизов без особого труда поступил в МГУ на факультет журналистики.

Когда Советский Союз вывел свои войска с территории Афганистана, то больше всех жалел об этом третьекурсник Андрей Ремизов — он ужасно хотел отснять цикл фотографий: "Правда о войне". Он подошел к делу сугубо профессионально и даже составил план предстоящей выставки, которая непременно должна была произвести фурор: пяток фотографий, на которых мирные жители (желательно старики в чалмах — или что там они носят на головах?! — и голые грязные дети), затем несколько общих планов, передающих суровое обаяние природы тамошних мест, разбитая бронетехника на фоне гор, обломки вертолетов, желательно несколько изуродованных трупов (это подействует на психику!), ну, и крупным планом глаза солдат, вспоминающих погибших товарищей.

И вдруг — его так обломали! Ну что за свинство! Будто не могли повоевать еще несколько годиков!

Но скоро его переживаниям пришел конец: вооруженных конфликтов стало хоть отбавляй, да и ехать далеко было не нужно — все в пределах любимой Родины.

Помимо склонности к авантюризму, покоившейся на мощном фундаменте несгибаемого цинизма, дрожала где-то там внутри у Андрея Владимировича и предпринимательская жилка. Он был единственным студентом, кто смог самостоятельно — безо всякой помощи родителей! — купить себе машину: новенькие "Жигули". Необходимые деньги он ухитрился заработать за два месяца летних каникул. Делал это следующим образом: приезжал в какую-нибудь воинскую часть, проходил на территорию и предлагал солдатам сделать цветной снимок, который обещал потом отправить домой, на родину бойца. Стоило это десять рублей вместе с отправкой. Он никогда не обманывал: обещал отправить — значит, отправлял. Через некоторое время солдат получал из дома восторженное письмо со словами благодарности, радовался и раздувался от гордости, что его цветной портрет видела вся деревня или весь аул, и обязательно рекомендовал Ремизова своим сослуживцам. Скоро к нему стали выстраиваться в очередь; самыми хлебными местами были Кантемировская и Таманская дивизии — в то время в каждой из них служило по десять тысяч человек! Чтобы подогреть и без того немалый спрос на свои услуги, Ремизов заказал сильно пьющему умельцу из соседнего двора деревянные модели разнообразного оружия: от автомата Калашникова до пистолета маузер. Особенно любили сниматься с муляжами в руках солдаты из нестроевых частей: всякие южные товарищи, начиная от среднеазиатских и заканчивая кавказскими. Правда, такой снимок стоил уже пятнадцать рублей, что, в общем-то, было справедливо, поскольку изображение на карточке, сопровожденное первичными признаками воинской доблести (поди разбери, что это — настоящий "ствол" или крашеная деревяшка?), автоматически превращалось в удостоверение джигита.

Конечно, солдаты фотографировались и без него, сами, но на черно-белую пленку: какой любитель сможет в каптерке грамотно обработать цветную? Поэтому бизнес Ремизова процветал: целых три года, до тех пор, пока проклятый "Поляроид" не начал вторжение в пределы отчизны. С грустью в сердце — впрочем, довольно мимолетной! — похоронив свое первое коммерческое предприятие, Андрей Владимирович пришел к выводу, что все беды русского народа — и его лично, как неотъемлемой части этого самого народа — от иностранцев, и еще более укрепился в патриотических чувствах, наличие коих считал обязательным для образованного и порядочного человека.

Вскоре эти чувства смогли найти новый выход, не имевший ничего общего с поддержанием боевого духа личного состава Советской Армии на должной высоте: Андрей Владимирович решил собственноручно взяться за всякого рода нечисть, пену, густой грязно-белой шапкой крутившуюся в самом центре российского водоворота. Говоря проще, без метафор — Ремизов начал собирать компромат: на всех, на кого только мог.

Несколько раз ему удавалось заполучить порочащие сведения о таких важных людях, что потом ни одна газета не бралась их публиковать. Но по-настоящему звездный час настал для Ремизова в тот момент, когда его пригласили в "Столичный комсомолец".

По прихоти судьбы тот же самый день черной датой навсегда врезался в память Алексея Борисовича Болтушко: не побоюсь этого избитого литературного штампа — уж сказал, как припечатал!

* * *

КОЛЬЦОВ.

Сергей Иванович Кольцов имел все основания быть полностью довольным жизнью. К своим тридцати четырем годам он успел добиться очень многого.

Белобрысый долговязый паренек с вытянутым лицом, усеянным множеством юношеских прыщей, приехал поступать в Московский университет из славного города Иваново. Мальчика с детства интересовала химия. По сути дела, она была его единственной страстью.

Приемные экзамены Кольцов сдал с блеском, учился — еще лучше. Победитель всевозможных студенческих олимпиад, завсегдатай научных обществ и кружков, он с первых же дней обратил на себя внимание преподавателей. Все прочили ему блестящую карьеру ученого.

После окончания университета Кольцов поступил в аспирантуру и принялся писать кандидатскую диссертацию. Для него это было делом нетрудным.

Попутно Кольцов занимался проблемами синтеза высокомолекулярных соединений, и однажды понял, что сможет на примитивном оборудовании получить высококачественный сильнодействующий наркотик. Пока это было только догадкой, теоретической схемой, но Кольцов не сомневался в правильности своих выкладок. Потребовалось какое-то время, чтобы проверить их на практике, и результат превзошел все ожидания.

Оказалось, что из доступных веществ можно варить зелье чуть ли не на кухне. Итак, производство можно было наладить в любую минуту; теперь надо было организовать сбыт.

Среди университетской "золотой молодежи" всегда было достаточно любителей покурить "травку" или "наклеить марочку": устойчивый спрос порождал предложение. Кольцов начал посещать дискотеки, концерты, вечера и довольно скоро смог выявить постоянных продавцов наркотиков. Он предложил им свой товар — "на пробу". "Проба" прошла успешно, и у него появились первые деньги. Потом Кольцов нашел двух студентов-химиков, таких же, как и он сам — полуголодных гениев из провинциальных городков, живущих в общежитии на одну стипендию, и предложил им войти в дело. Ребята согласились. "Бизнес" набирал обороты. Денег становилось все больше и больше, но надо было серьезно подумать о собственной безопасности. И тогда Кольцов нашел простое и эффективное решение — он исключил себя из цепочки: "изготовитель" — "продавец". Если раньше он находился посередине, то сейчас — немного сбоку. Достигалось это очень просто: Кольцов завел дружбу с некоторыми спортсменами, как правило, борцами или боксерами. Они — за определенную плату — помогали осуществлять контроль над двумя запуганными парнишками. Продавцы брали товар прямо у них, расплачивались на месте, а львиную долю прибыли забирал Кольцов. Деньги были быстрые, шальные, и все прекрасно понимали, что в любой момент это может кончиться, поэтому торопились пожить в свое удовольствие.

Кольцов успел купить квартиру, "Мерседес", и войти в так называемое "общество". Он стал открыто интересоваться женщинами, а главное — женщины стали интересоваться им. Умный, талантливый, богатый — что еще надо?

Случилось так, что в его сети угодила Анжела Ивановна Красичкова, студентка-старшекурсница экономического факультета, более известная как дочь своего папы, Ивана Степановича Красичкова — очень ответственного работника Внешторга.

Естественно, папа был против: он считал, что надо блюсти чистоту рядов. "Все-таки люди нашего круга должны крутиться в своем кругу", — настаивал косноязычный папа, видимо, забывая, что сам он — вовсе не столбовой дворянин, а шестой ребенок из большой крестьянской семьи. Дочка же придерживалась более прогрессивных взглядов: ведя жизнь более чем безбедную — благодаря заслуженным родителям — она полагала, что главное — не то, чей ты сын или дочь, а то, что ты из себя представляешь. В общем, ей легко было так думать.

И все-таки Кольцова приняли в семью. Решающую роль сыграли, как всегда, деньги. На радостях новоиспеченные родственники задумали открыть семейный бизнес, и вскоре на свет появилось совместное предприятие, занимающееся поставками карельского леса в Финляндию. Это стало возможным благодаря связям тестя и шальным, бесконтрольным капиталам зятя. Кольцов вложил в СП очень много денег. Дело закрутилось!

Но… Как всегда, появилось одно маленькое но… Милиция вышла на след группы студентов, занимавшейся изготовлением и распространением нового синтетического наркотика. Пошла волна арестов, нити потянулись к Кольцову; скоро взяли и его. И вдруг оказалось, что мнимое могущество Кольцова — вещь очень зыбкая, что никакие телохранители из числа бывших спортсменов помочь не в состоянии, и что срок ему светит очень даже не маленький.

Тогда Иван Степанович Красичков (заботясь, впрочем, более о собственной репутации, нежели о свободе зятя) задействовал старые знакомства, обзвонил всех, кого только мог, раздал всем, кому нужно, взятки, и Кольцов, проведя на нарах четырнадцать незабываемых ночей, вернулся в ряды строителей капитализма (тех, которые пока по эту сторону тюремной ограды).

И вот тут-то Красичков уперся, как старый козел: ноги этого бандита больше не будет в моем доме! Дочери было предложено выбирать: или — или. И она, конечно, выбрала отца, тем более, что правильность такого выбора в свете последних событий стала совершенно очевидной.

Кольцов остался, образно говоря, у разбитого корыта. Но это образно, потому что на самом деле даже корыта у него не осталось. Красичков сказал, что все кольцовские деньги ушли на взятки, а квартира, машина и прочие прелести жизни были в свое время переписаны на жену, чтобы в случае чего не подлежать конфискации.

Развод оформили быстро, и Кольцов вернулся в общежитие. Правда, ненадолго — из университета его вскоре поперли: кандидатскую он так и не защитил. О том, чтобы начать все заново, не могло быть и речи: Кольцов постоянно чувствовал живой интерес к своей персоне со стороны правоохранительных органов. Одним словом, историческая справедливость торжествовала победу на всех фронтах.

И он залег на дно. Конечно, не то, чтобы уж на самое дно, нет. "Мерседес" он все-таки купил. Года через два. Эти годы были ознаменованы неустанным трудом в сфере торговли изделиями бытовой химии: как это часто бывает у людей романтического склада, первая любовь — к химии — оказалась сильней.

А потом случилось нечто такое, что в корне изменило его жизнь.

* * *

ЗА ПОЛТОРА ГОДА ДО ОПИСЫВАЕМЫХ СОБЫТИЙ.

На дворе был конец января. Все замело. Снег тяжелыми хлопьями ложился на ветви могучих деревьев, оседал на изогнутых спинках скамеек, заносил летние беседки и заметал дорожки парка. Все это было хорошо видно через огромные, высотою в два человеческих роста, окна. А внутри, по эту сторону стекла, было тепло и тихо.

Двое мужчин неторопливо прогуливались по краю бассейна. Один из них — тот, что постарше — был одет в спортивные брюки и белую тенниску, а другой — в дорогой темно-синий костюм. Тот, что постарше, был маленького роста, лысый, с внимательными черными глазками под треугольными веками. Второй был повыше, моложе первого лет на пятнадцать, с густыми темно-каштановыми волосами.

Первого звали Аркадий Львович Борзовский, а второго — Феликс Георгиевич Иосебашвили. Он был правой рукой и консультантом Борзовского — по всем без исключения вопросам.

Правда, в помещении находился еще один мужчина, но на него не обращали внимания, словно бы он являлся частью обстановки.

Звали третьего мужчину солидно — майор Прокопенко. Он был широк в плечах и суров на вид. Майор Прокопенко являлся действующим офицером ФСБ и по совместительству — начальником службы личной охраны Борзовского. Помимо этого, он активно участвовал в разработке различных мероприятий, направленных на защиту и обеспечение безопасности финансовой империи, основателем и единственным полноправным хозяином которой был Борзовский.

Майор Прокопенко внимательно наблюдал за каждым шагом двух собеседников, поворачиваясь следом за ними всем своим большим тренированным телом. Время от времени он что-то негромко говорил в маленький микрофон, укрепленный на лацкане пиджака.

Тихо плескалась неестественно голубая вода. Мужчины медленно ходили по длинной стороне бассейна: туда и обратно.

— Конечно, Аркадий Львович, это большое зло. Не берусь даже спорить. Однако опыт развития человечества показывает, что оно, к сожалению, неизбежно. Причем это в равной степени относится ко всем странам — независимо от уровня экономического развития, независимо от климатических особенностей и географического расположения, независимо от менталитета и господствующей религии, — ко всем. И Россия не исключение. По всем прогнозам уровень потребления в ближайшие годы только возрастет. А упущенные сегодня возможности обернутся не просто миллионными — миллиардными! — убытками.

— А что, у этого рынка большая емкость? — быстро стрельнув колючими глазками из-под кустистых бровей, спросил Борзовский.

— По моим подсчетам, на сегодняшний день — около трех миллиардов долларов. Больше половины приходится, естественно, на Москву. Остальное — на другие крупные города.

Борзовский опять задумался. Иосебашвили продолжал:

— Они хотят контролировать всю продажу, по всей стране.

Борзовский усмехнулся:

— Короче, стать монополистами?

— Да. Сеть сбыта давно готова — они просто подмяли под себя "таджиков" и "азербайджанцев", для которых это всегда было традиционным бизнесом. Стало быть, теперь основной вопрос — централизация поставок. Здесь два ключевых момента — во-первых, они хотят, чтобы весь товар, продаваемый в России, исходил от них. Они даже готовы в два раза снизить цены.

— Хм, — промурлыкал Борзовский, — грамотный ход. Отсекают конкурентов и вовлекают новых потребителей. Молодцы!

Иосебашвили кивнул:

— Чувствуется твердая рука. Но пока кукловод остается за кадром. По крайней мере, те люди, с которыми я беседовал, не производят впечатления разумных существ. Вряд ли кто-нибудь из них смог бы все это придумать. Тут нужна богатая фантазия.

— Понятно. А во-вторых?

— А во-вторых, для централизации поставок нужен канал. Они не хотят терять на транспортировке ни грамма. То есть канал должен быть абсолютно надежным. Естественно, организовать это без влияния на самом верху — невозможно, поэтому они и обращаются к нам. А чтобы МВД не сидело без работы, они берутся сообщать о других поставщиках товара.

— Даже так? — удивился Борзовский. — То есть сдавать конкурентов?

Иосебашвили позволил себе короткий смешок:

— Да. Помогать милиции бороться с преступным промыслом.

— Молодцы! — повторил Борзовский. — Лихие ребята! А какова будет наша доля?

— Четверть от общего оборота, — со значением произнес Иосебашвили.

— Приятная сумма, — удовлетворенно отозвался Борзовский. — Только меня это настораживает: откуда такая готовность расстаться почти с миллиардом долларов? Может, они просто хотят нас "кинуть", эти воины ислама? Я бы, честно говоря, даже спрашивать у них "который час?" поостерегся, не то что крупные дела вести.

— Но ведь оружие мы им продавали, — мягко напомнил Иосебашвили. — Никаких проблем не возникало.

— Ну, это делалось через посредников, — возразил Борзовский. — И потом, тогда они от нас зависели.

— Ситуации очень похожи, — старался убедить его помощник. — В органах, да и в обществе в целом к ним сейчас отношение негативное — особенно не развернешься. А граница с каждым днем все менее проницаема — крупные партии уже не провезешь. Поэтому, если они хотят работать на перспективу, партнеры просто необходимы. Прибыльность этого бизнеса — около 1000 %. Это по самым скромным оценкам. Прибыльнее — только торговля оружием. Суть идеи в том, чтобы товар не стекался мелкими ручейками, а шел регулярным потоком. Основные потери случаются как раз на этапе транспортировки. Ведь всю милицию не подкупишь — денег не хватит. А создать один работающий канал и прикрыть его со всех сторон — это нам по силам. И это будет стоить семьсот пятьдесят миллионов долларов в год. Или около того.

— Хорошо, хорошо. Я понял. А чем это может грозить в случае неудачи?

— Ничем — если правильно организовать дело.

— У тебя уже есть какие-то планы?

— Конечно. Я бы не пришел к вам с пустыми руками.

Борзовский одобрительно улыбнулся:

— Излагай.

— Предположим, что некая организация занимается тем, что разыскивает тела солдат, погибших в ходе военных действий, а также освобождает людей из чеченского плена. Хорошее это дело? Безусловно. При всем при том у государства эта организация не просит ни копейки, а существует, ну, скажем так, на добровольные пожертвования состоятельных граждан.

Борзовский молча слушал. Иосебашвили продолжал:

— Естественно, что для проведения такой работы необходимо часто ездить в Чечню. И не просто ездить — летать. С какого-нибудь подмосковного военного аэродрома — к примеру, из Чкаловского. Естественно, что вернувшиеся из плена солдаты могут представлять оперативный интерес для спецслужб, поэтому ничего удивительного, если в аэропорту самолет будет встречать группа офицеров госбезопасности, скажем, во главе с этой гориллой, — Иосебашвили едва заметно кивнул через плечо, туда, где стоял майор Прокопенко. Борзовский молчал. — Я представляю себе, что это будет… ну, допустим, благотворительный фонд со звучным и запоминающимся названием. "Милосердие и справедливость"? Неплохо? Или что-то в этом духе. Это уже организационные вопросы. Теперь основное. Кадры! Они, как известно, решают все. Есть человек на главную роль. При выборе я исходил из следующих соображений: чистый славянин, безо всяких примесей, открытое симпатичное лицо — ну, это всегда можно подправить при желании, компетентность в вопросах особого рода — вы понимаете, что я имею в виду — и, конечно же, нейтральность. Это должен быть ничей человек. Подкидыш с улицы. Этакая козявочка, которая не смогла бы возомнить о себе черт знает что — с одной стороны. А с другой — которую можно было бы легко прихлопнуть, если понадобится. По сути дела, перед ним будут стоять только две задачи: первое — вести учет поступающего товара, чтобы мы точно знали причитающуюся нам долю, и второе — вовремя переводить деньги на те счета, которые ему укажут.

— Я тебя понял. И что это за человек?

— Есть такой. Некий Кольцов. Дело "химиков" из МГУ, может, помните?

— Да, что-то такое припоминаю.

— Пролетарского происхождения. Сам родом из Иваново. По образованию — химик, с наркотиками знаком не понаслышке — это он тогда закрутил все дело. Сейчас ведет какой-то копеечный бизнес, максимум, на кого имеет выход — это бандиты районного масштаба. Был когда-то женат на дочери Красичкова, но семейная жизнь не заладилась. Его как раз тогда повязали, хотели запустить "паровозом", но тесть помог — вытащил. Вытащил и выкинул. Красичков теперь с Берзоном Питер окучивают. На пару. А Кольцов — тут прозябает. Сирота! Никто за ним не стоит. Живет одиноко, не женат. И что очень важно — сам он не колется. Это хорошо.

— Ну и что, — спросил Борзовский, — ты думаешь, ему можно будет доверять?

— Конечно. Главное — это не давать ему почувствовать себя самостоятельным. Показывать, что он постоянно находится под нашим контролем.

— Не знаю, Феликс. Речь идет об очень больших деньгах. От этого люди сильно меняются.

Иосебашвили широко улыбнулся:

— Не позволим, Аркадий Львович! Не позволим!

Борзовский в сомнении покачал головой:

— А если что случится — опять скажут: "рука Борзовского"? На меня и так уже всех собак вешают — чуть ли я не младенцев на завтрак ем. А тут еще эти наркотики…

— Ну что вы? — поспешил успокоить патрона Иосебашвили. — При чем здесь вы? Фонд будет абсолютно независимым, проследить пути перемещения денег тоже вряд ли удастся. А Кольцову знать лишнее совершенно ни к чему. И потом: вы же не собираетесь фотографироваться с ним в обнимку? Он — просто пешка. Причем заведомо непроходная. Нет, Аркадий Львович. Поверьте мне, при такой схеме работы вы практически ничем не рискуете. Доказать вашу связь с поставкой наркотиков в Россию — невозможно.

— Потише, — недовольно поморщился Борзовский. — Мало ли что… — он неопределенно покрутил пальцами в воздухе. — Знаешь, что мне не совсем понятно? — вдруг задумчиво спросил он Иосебашвили и сам продолжил:

— Почему они хотят поставлять товар именно через Чечню? Ведь традиционные пути наркотиков: из Пакистана и из Южной Америки. При чем здесь Чечня?

— Как мне объяснили, это дела политические. Богатые исламские страны, желая поддержать своих братьев в войне против неверных, тратят много денег. А себестоимость производства героина не так уж и высока. Поэтому им выгоднее оказывать помощь натуральным продуктом, отдавая наркотик за бесценок. Выходит — помогли героином на миллион, а чеченцы получили — десять миллионов. И к тому же все при деле.

— Все равно, что-то здесь нечисто… — недоверчиво сказал Борзовский. — Надо будет еще раз все тщательно взвесить. Ладно?

— Конечно, Аркадий Львович. Я займусь этим. Пока все не проверю, определенного ответа не дам: ни "да", ни "нет".

— А Кольцов этот — кандидатура неплохая. Скажи Прокопенко, чтобы занялся им вплотную. Пусть выяснят про него все, что только можно, включая то, сколько раз в день он ходит в туалет. И не страдает ли запорами. Понял?

Иосебашвили с готовностью кивнул:

— Все понял, Аркадий Львович. Уже работаем!

* * *

Примерно через два месяца Иосебашвили позвонил Кольцову и предложил встретиться. Раздумывать над ответом не приходилось: людям такого уровня отказывать не принято. Да и опасно. Кольцов сказал: «Да-да, конечно. Когда Вам удобнее?» и на следующий день — точнее, вечер —

сидел в глубоком кожаном кресле перед маленьким столиком в доме приемов одной из крупных коммерческих структур, входивших в состав империи Борзовского. От волнения он тихонько ерзал и украдкой вытирал вспотевшие ладони об дорогие брюки.

Иосебашвили некоторое время ходил по комнате, задавал пустые, ничего не значащие вопросы и внимательно выслушивал ответы. Наконец он сел в кресло напротив и пристально посмотрел на Кольцова.

— Сергей Иванович, я, собственно, хотел предложить вам возглавить одно дело. Мне кажется, что вы, особенно если принять во внимание ваше образование и некоторый довольно специфический опыт, как нельзя лучше подходите на роль руководителя этого м-м-м… предприятия.

Иосебашвили помолчал, видимо, желая, чтобы смысл сказанного дошел до Кольцова.

— Работа самостоятельная, вами никто управлять не будет. Подчиненных тоже будет немного. Суть работы заключается в том, чтобы вести строгий учет и контроль за движением некоторого товара, а также регулярно переводить деньги на разные счета. Но это уже детали. Основное — это учет.

Кольцов помялся.

— Вы позволите, я закурю? — он огляделся: пепельницы нигде не было.

— Да, конечно, не смущайтесь. Сейчас договорим, я уйду, а вам принесут пепельницу и тогда курите. А пока — извините, но я бы просил вас воздержаться. Видите ли, у меня, к сожалению, астма. Не переношу табачного дыма. Мне сразу становится плохо. Еще раз извините, — несколько заискивающе говорил Иосебашвили, но выражение лица у него было холодное: скорее даже надменное.

Кольцов смешался еще больше.

— Феликс Георгиевич, нельзя ли поподробнее узнать, что это за работа? — опять невпопад спросил он, хотя сам уже догадывался.

Иосебашвили склонил красивую голову набок и устало посмотрел на Кольцова.

— Сергей Иванович, мы пока говорим о довольно отвлеченных вещах. Поэтому вы еще имеете возможность сделать выбор. Если наш разговор будет более предметным, эта возможность исчезнет. Вы меня понимаете? Коммерческая тайна и так далее. В данном случае речь идет вот о чем: хотите вы стать членом нашей команды или нет? Поверьте, такого предложения удостаивается далеко не каждый. И никто еще не отказывался. И уж тем более — не жалел. Думаю, что вам тоже не придется. Когда вы сможете дать мне обдуманный ответ?

Кольцов потер ладонями колени и шумно вздохнул:

— Я согласен, Феликс Георгиевич.

Иосебашвили едва заметно улыбнулся и назидательно произнес:

— Что вы вздыхаете, Сергей Иванович? Не надо драматизировать ситуацию: вы же не душу дьяволу продаете. Просто в вашей жизни начинается качественно новый этап: другие возможности, деньги, сила, власть — все другое. И я рад за вас. Поздравляю!

— Спасибо, — смутившись под его взглядом, сказал Кольцов, — просто я, наверное, еще не до конца это осознал.

— Да, скорее всего, — согласился Иосебашвили. — Сейчас вам принесут пепельницу, а у меня, извините, неотложные дела. Завтра они появятся и у вас. А сегодня — пока отдыхайте, — он встал и направился к выходу. — С вами свяжется кто-нибудь из моих помощников. До свидания, — и он вышел из комнаты.

Не успела дверь закрыться, как на пороге показалась высокая красивая девушка с пепельницей в руке. Она учтиво поинтересовалась, не желает ли он еще чего-нибудь, но Кольцов поблагодарил ее и поспешил домой.

Так все начиналось: чуть больше года назад, а теперь зловещий бизнес все больше и больше набирал обороты.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

А ведь я пью уже четвертый день… Боже мой, если бы вы только знали, как мне плохо! Но вряд ли с вами случалось нечто подобное — смешно даже допустить такую мысль! А вот со мною случается… И в последнее время — все чаще и чаще.

Попробую описать свое состояние — исключительно для того, чтобы расширить ваш кругозор.

В порядке, так сказать, поэтажном: голова болит. Я мог бы написать: мучительно, невыносимо, нестерпимо, раскалывается от боли и так далее, словом, подпустить определений, нанести несколько бойких мазков, которые бы оживляли и веселили общую картину, как белые барашки пены на гребнях морских волн у живописца Айвазовского. Но она просто болит: не останавливаясь ни на минуту, не больше, но и не меньше, в любом положении и даже во сне. Эта тупая боль (тупая не в том смысле, что по ощущению противоположна острой, а тупая, как песни группы "Доктор Ватсон" и детективные романы писательницы Тамариной) представляется мне в виде рога, который растет прямо изо лба. Словно какая-то неведомая сила могучей рукой собрала мои волосы, кожу на голове и сами мозги в тугой пучок и стянула этот пучок шершавой резинкой на самом центре лба, и теперь голова болит: сзади наперед. Это направление боли — от затылка кпереди — опускаясь этажом ниже, в область рта и глотки, вызывает постоянное чувство тошноты. Добавьте сюда противный вкус от бесчисленного количества дешевых сигарет: человек, уходящий в многодневный запой, как моряк — в море, вынужден быть экономным, чтобы запасов хватило до самого конца рейса, поэтому я заблаговременно купил на оптовом рынке побольше дешевых сигарет и выиграл на этом одну бутылку водки.

Кашель… Он донимает меня постоянно. Кашель раздирает мое несчастное горло, он надсадный и сухой: вся вода, что была во мне, перелилась в мешки под глазами и пальцы. Теперь я не могу надеть свое обручальное кольцо (которое всегда было чуть-чуть великовато) даже на мизинец, а ботинки ужасно натирают распухшие ноги, и поэтому, когда я выхожу из дома, чтобы дойти до ближайшего ларька, я не надеваю теплых носков. Оттого ли я так сильно дрожу, что не надеваю теплых носков? Наверное, все же не только от этого содрогается мой пустой, обожженный изнутри живот.

В животе сосет. Даже нет, не сосет. В животе такое ощущение, будто там сидит еще одна голова, и она все время кружится. Этакое головокружение в животе. (По-моему, это не моя метафора. Но она очень точная, не буду искать другую.) Простите за еще одну подробность, но уже три дня у меня не было стула: а все потому, что я ничего не ем; попробуйте запихнуть в себя хоть что-нибудь, если вас постоянно тошнит. А водку я не закусываю, запиваю водой — обыкновенной, хлорированной, из-под крана.

Теперь про ноги. Нет, сначала — про то, что между ними: вы же все-таки не юная девица, разрешите быть с вами откровенным. А я не могу себе позволить быть неполным и неточным в угоду каким-то идиотским приличиям.

Раньше я всегда просыпался с Эрекцией. И даже тогда, когда я засыпал, совершенно измученный самыми сладкими мучениями, которые только можно себе представить, и утомленный самыми приятными томлениями, какие только можно себе вообразить, то есть засыпал после счастливой, прекрасной ночи, проведенной с прекрасной, счастливой, любящей и любимой женщиной, после того, как тугими струями белого огня, извергнутыми из своих чресл, я завершал и подкреплял, подводил итог извержениям словесным, которые то потоком, то по капельке, то шепотом, то стоном я вливал в улитковый завиток самого изящного в мире ушка, окруженного разлетающимися от моего горячего прерывистого дыхания прядями темно-русых волос, даже тогда я просыпался с Эрекцией. (Пишу с большой буквы, во-первых, потому, что питаю к ней глубочайшее уважение, а, во-вторых, потому, что она действительно была велика.)

А теперь? Я уже не ощущаю приятной тяжести между ног, там болтается нечто вроде пустого кисета. Там пусто… И это не просто физиология, это уже некий символ. Вот чего я по-настоящему боюсь — собственной несостоятельности. Во всем…

Боюсь так сильно, что подкашиваются ноги. Хотя, вполне возможно, ноги подкашиваются еще и оттого, что я три дня ничего не ел, и оттого, что отравленный алкоголем мозг дает мышцам неверные команды, а, может, еще по какой-либо причине… Нам ли с вами не знать, что на одну и ту же вещь могут существовать разные взгляды, что на одно и то же событие есть несколько точек зрения, что одинаковые следствия могут быть вызваны множеством различных причин?.. В этом, если хотите, наша общая задача — искать (и найти) оборотную сторону предмета, посмотреть на него так, как никто прежде не смотрел, увидеть то, что еще никто не видел; понять, осознать и затем передать свое восприятие.

Ни на кого не похожее, личное осмысление одинаковой для всех действительности — это еще не искусство. Но уже предпосылка к искусству; если угодно, прелюдия к нему…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

— Зачем я вам понадобился? — довольно резко спросил Топорков — он не считал нужным скрывать от Степанова свое неприязненное отношение.

— Валерий Иванович… Извините, Стреляный! Вы не могли бы прямо сейчас приехать в министерство, на Житную? Министр хочет лично поговорить с Вами.

— Лично? — недоверчиво переспросил Топорков. — А почему же тогда Тотошин сам не позвонил? Или он уже забыл, как это делается?

На другом конце провода повисло напряженное молчание; спустя какое-то время раздалось обиженное сопение — видимо, Тотошин все слышал, сняв трубку параллельного аппарата.

— Здравствуйте, Валерий Иванович! Это Тотошин.

Топорков подобрался и даже вытянулся по стойке "смирно": несмотря на неоднозначность фигуры министра внутренних дел, Стреляный относился к нему с большим уважением — министр был человеком слова.

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич! Простите мне мой выпад — я был неправ.

— Ерунда, — отрезал министр, — сам виноват: уж такому человеку, как вы, мог бы позвонить лично — в стране только один Валерий Топорков. А министров пруд пруди. Спасибо, что поставили на место: с этой прорвой бумажной работы на многое начинаешь смотреть по-другому, утрачиваешь понятие об истинных ценностях. Но перейдем к делу — оно не терпит отлагательств. Я прошу Вас сейчас же приехать в министерство: я бы приехал сам, но боюсь, что моя охрана разбудит всех Ваших соседей, — Тотошин засмеялся.

— Конечно, — заверил его Топорков, — я уже выезжаю. Минут через пятнадцать буду у вас. Скажите парковщикам, чтобы не брали с меня денег за стоянку — я же все-таки по государственному делу.

Тотошин снова засмеялся — он оценил шутку Стреляного.

— Не волнуйтесь, Валерий Иванович! Мы Вас в обиду не дадим. К тому же поздно уже, все парковщики спят крепким сном. Они, конечно, вампиры, кровососы, но дневные, и режим соблюдают строго. Так что приезжайте без опаски — никто с Вас денег брать не будет.

— Еду, Владимир Сергеевич! — сказал Валерий и, положив трубку, начал быстро собираться.

Он надел костюм, сшитый нарочно таким образом, чтобы не бросалась в глаза, не проступала выпуклостью при движениях кобура скрытого ношения. Сзади, от самого воротника и вдоль спины были вшиты в пиджак потайные ножны, в которых покоился до времени метательный нож: плоский, с тяжелым лезвием и узкой рукояткой. В брючный ремень был вделан тонкий тросик, способный выдерживать большую нагрузку. В левом ботинке Валерий носил капроновую удавку. А вообще-то, наиболее совершенным оружием, которое постоянно находилось в распоряжении Стреляного, было само его тело, сильное, мускулистое и отлично натренированное — послушный железной воле хозяина идеальный боевой механизм.

Валерий Топорков подошел к входной двери и внимательно посмотрел на монитор камеры наружного наблюдения. На лестничной площадке перед его квартирой никого не было. Топорков осторожно, стараясь не шуметь, открыл бронированную дверь и вышел, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Но в подъезде все было тихо. Тогда Валерий тщательно запер дверь на все замки и стал быстро спускаться по лестнице — лифтом он никогда не пользовался из соображений предосторожности.

Выйдя из подъезда, он достал ключи от машины и нажал кнопку на брелоке сигнализации: верный "джип", стоявший неподалеку, с двойным писком мигнул ему фарами. Валерий завел двигатель и, рванув с места, помчался по ночной Москве в сторону министерства внутренних дел.

* * *

Здание министерства внутренних дел на Житной улице имеет в плане вид правильного четырехугольника. Внутри этого четырехугольника находится маленький дворик, куда выходят окна кабинетов самого министра и его заместителей.

Топорков отлично знал это, но его удивило, что все остальные окна были тоже ярко освещены. Видимо, действительно случилось что-то из ряду вон выходящее.

На проходной его ждал Степанов.

— Здравствуйте, Стреляный! Прошу вас, пройдемте. Министр ждет.

Валерий руки Степанову не подал, отвечать на приветствие тоже не стал, лишь едва заметно кивнул головой. Он прошел сквозь блестящую дугу металлоискателя, и тот тревожно зазвенел. Прапорщик, стоявший в стеклянной будке, положил руку на кобуру и шагнул к нему.

Топорков посмотрел ему прямо в глаза и с силой сжал руку в кулак, так, что хрустнули костяшки пальцев:

— Знаешь, что это звенит? Моя железная воля! Понял? А еще у меня — стальные нервы. Я дождусь, пока ты вытащишь свою пукалку, снимешь с предохранителя, а потом успею всадить в тебя пяток пуль прежде, чем ты нажмешь на курок. Неужели хочешь рискнуть? Разве он, — Валерий кивнул на Степанова, — не предупредил, что у тебя нет никаких шансов?

— Он может пройти с оружием, — поспешил Степанов на помощь часовому. — Под мою ответственность.

Прапорщик изо всех сил старался показать, что не испугался, но все же было заметно, как он побледнел: уж про подвиги Стреляного знали все, а тем более здесь, в стенах МВД — про него просто ходили легенды.

Стреляный в сопровождении Степанова пересек огромный вестибюль. Замминистра нажал кнопку вызова лифта.

— Поезжайте один. Я пешком, — тоном, не терпящим возражений, сказал Топорков.

— Вы же в здании МВД. Что здесь может случиться? — немного свысока спросил Степанов.

Валерий рассмеялся ему прямо в лицо.

— В наше время может случиться все. И в том числе — в здании МВД. Попомните мое слово. Это во-первых. А во-вторых, за долгие годы опасности и смертельного риска у меня выработались привычки, которые не раз сохраняли мне жизнь. Не вижу особых причин для того, чтобы изменять им.

Поэтому я пойду пешком, — Топорков развернулся и упругим шагом стал подниматься по лестнице.

— Кабинет министра на третьем этаже! — крикнул ему вдогонку Степанов.

Топорков остановился, перегнулся через перила:

— Берегитесь! Вас могут обвинить в разглашении секретной информации! — крикнул он в ответ.

На третьем этаже его встретили офицеры из группы личной охраны министра. Сразу три человека застыли напротив Топоркова.

"Хорошие ребята!" — думал про себя Валерий. — "Вон тот — с перебитым носом и слегка сутулится, втягивает голову в плечи, видимо, боксер. У него из этой троицы должна быть самая хорошая реакция. Он быстрее всех достанет пистолет и сразу же после выстрела будет стремиться уйти с линии огня. Его я убил бы первым, если потребовалось бы. Второй — с "дипломатом" в руке. "Скрипач". Знаем мы эти фокусы. На ручке кейса находится кнопка, при нажатии на которую панели "дипломата" разлетаются, и в руках у стрелка оказывается "скрипка" — готовый к стрельбе автомат. Вот только держит он этот чемоданчик не в левой руке, а в правой, и часы носит не на левом запястье, а на правом, и левый ботинок с наружной стороны у него стоптан сильнее, чем правый. Из этого напрашивается вывод, что он — левша. Но вряд ли футляр для "скрипки" делали специально для него, нет, футляр стандартный, для правши, а это значит, что у меня перед ним преимущество примерно в полсекунды. За это время я могу засадить ему три пули между глаз, но к чему три? С такого расстояния стыдно стрелять больше одного раза. А третий — просто увалень. Видно по фигуре. Вон какие ляжки и ягодицы — скорее всего, бывший хоккеист. Его задача — перекрыть директрису, то есть закрыть охраняемый объект собственным массивным телом. Он наоборот — не прячется, сам на пулю лезет. Этого — в последнюю очередь. Вон, у него и пиджак не расстегнут. Он бы и пистолет достать не успел."

Все это вихрем пронеслось в голове у Топоркова. Он застыл на месте, зорко озирая все вокруг.

— Ребята, меня пригласил Владимир Сергеевич, — дружелюбно сказал Валерий.

— Мы знаем, — нервно подергивая плечом, ответил "боксер". — Но оружие вам придется сдать. Таков порядок.

Стреляный по-прежнему улыбался, но в голосе его послышались суровые нотки:

— Ребята! Я сам по себе — оружие. Поэтому сдам я вам пистолет или не сдам — значения не имеет. Понятно?

Охранники напряглись. Топорков видел, как "боксер" нервно шевелил узловатыми пальцами, словно готовился схватить ребристую рукоять своего ПСМа. "Скрипач" согнул руку в локте, выставив "дипломат" вперед. "Хоккеист" потянулся к пуговицам пиджака.

"Поздно ты раздеваться надумал, браток", — усмехнулся про себя Топорков.

В этот момент за спиной у охранников раздались шаги, и широкие двери кабинета распахнулись. На пороге в позе футболиста перед штрафным ударом стоял сам Тотошин. Дымчатые стекла его очков светились умом и проницательностью.

— А ведь он прав, — негромко сказал Тотошин. — Иначе бы я его не позвал.

Охранники расступились, и Топорков подошел к министру.

— Вы готовы послужить Родине? — спросил Тотошин.

У Валерия перехватило дыхание: а разве вся его жизнь не является ответом на этот вопрос?

— Всегда готов! — тихо, но очень твердо, по-военному, сказал верный сын Отечества Валерий Топорков.

* * *

БОЛТУШКО.

Николая Бурмистрова похоронили во вторник. Алексей Борисович сильно напился на его поминках, возвращался домой на такси, и в дороге его укачало. Он дважды просил шофера остановить машину и ходил в ближайшие кустики, чтобы освободить организм от излишков выпитого и съеденного.

Соответственно среда явилась для Болтушко черным днем. Настроение было траурным, а физическое состояние — близким к коматозному. К сожалению, Алексей Борисович еще не выработал спасительной привычки опохмеляться, поэтому принимал муки по полной программе, наивно пытаясь облегчить их шипучим аспирином.

В четверг он вернулся к жизни. А во второй половине дня даже робко подумал, что жизнь все-таки хороша. И жить — в определенном смысле — тоже хорошо!

Настала пятница, и после обеда он должен был засесть за итоговую статью о происшествиях за неделю.

Утром прибежал молодой, но уже подающий большие надежды журналист широкого профиля — Станислав Скобликов.

— Старик! — закричал он с порога. — Есть потрясающий сюжет для твоей субботней статьи. Только что снял с телетайпа. И стоит недорого — всего сто грамм в редакционном буфете. Идет?

Станислав собирал самые свежие и самые "стреляющие" новости, и выдавал их в рубрике "Срочно!". В данном случае речь шла о том, выйдет ли эта новость под броским заголовком в рубрике Стаса или будет описана в статье Болтушко: информация не должна повторяться, а тем более в одном номере.

Болтушко посмотрел на него оценивающе:

— А если мне не подойдет твой сюжет?

— Старик, тут же "сотку" возвращаю. Получится, словно выпили на брудершафт. Каждый по "сотке". Минус на минус дает знак "равно". Согласен?

— Ладно. Пойдем, — словно бы нехотя ответил Болтушко, и встал из-за стола: как правило, Стас подбрасывал хорошие сюжеты.

В буфете царил прохладный полумрак. Болтушко заказал две рюмки водки по пятьдесят граммов (чтобы не привлекать внимание любопытных глаз одним большим заказом) и бутерброд с колбасой. Они отошли в уголок. Первую рюмку Стас выпил сразу же и принялся жевать.

— Ну, давай, рассказывай! Время поджимает! — поторопил его Болтушко.

— Представляешь, в "Склиф" поступает мужик с ножевым, — начал Стас. — Его спрашивают: кто это, мол, тебя так? Он мнется, мнется, а потом и говорит: жена, мол. А за что? На почве ревности, отвечает. И рассказывает свою историю. Оказывается, у него давно уже был роман с соседкой, которая живет этажом выше. Соседка — женщина одинокая, а он, как ты сам понял — мужчина женатый. И вот такая получается ситуация: вроде бы есть где встречаться, да некогда. Супруга, понимаешь, все время на посту, и все время бдит. Однажды он говорит жене, что едет в командировку на две недели. И, действительно, уезжает. Но только через неделю потихоньку возвращается, и — прямиком к соседке. И живет там у нее, и пилит ее по несколько раз на дню, и все такое остальное. А соседка буквально расцветает от повышенного внимания, и ходит сама не своя, аж светится — такая вся счастливая. А он из ее квартиры — ни ногой; не дай Бог — жена засечет. Но… сколь веревочке не виться… Короче, однажды соседка ему и говорит: сходи-ка, мол, Гоша, ведро мусорное вынеси. Ну чего тут идти? До мусоропровода? Он — закуривает, и с ведерком — на лестничную клетку. А мусоропровод — между этажами. Вот он свое ведерко вываливает, и по привычке — домой, к законной жене. На полном автомате. Звонит в дверь, жена открывает, и что она видит? Стоит ее благоверный, в спортивных штанах, в майке и в чужих тапочках на босу ногу, а в руке, понимаешь, — вражеское ведро. А она-то думает, что ее муж — в командировке. Ну, и какая у бедной женщины может быть реакция? Естественно, она встала на защиту моральных устоев и непреходящих семейных ценностей, и сгоряча слегка порезала муженька: как говорится, Платон мне друг, но истина! — Стас ткнул пальцем в потолок, — истина! она, понимаешь, дороже! Кстати, мужик-то ничего, оклемается. А вот жена может пострадать за свои убеждения, буквально как Софья Ковалевская…

— Перовская, — поправил его Болтушко.

— Ну какая разница? — обиженно спросил Стас. — Она тебе что, родственница? Извини. Тогда пусть она пострадает, как, например, Достоевский. Это тебя устраивает?

Болтушко махнул рукой; даже немного выпив, Стас начинал нести всякую ерунду: он вообще был не очень крепкий на алкоголь.

— Сюжет хороший. Заработал, — Алексей Борисович хлопнул Стаса по плечу и поспешил назад, в кабинет, чтобы поскорее приняться за работу.

Он сел за стол, достал чистый лист бумаги и принялся карандашом составлять план статьи. Перед ним лежали записанные на отдельных маленьких листках сообщения — разные случаи, произошедшие за минувшую неделю в Москве. Почти все они имели трагический конец, но Болтушко считал высшим шиком описать чью-то смерть так, чтобы это было даже немножко забавно: вероятно, он полагал, что основную массу читателей составляют маньяки, садисты, моральные уроды, а немногие оставшиеся — настоящие ценители черного юмора.

Цинизм Болтушко уступал цинизму Ремизова — по размаху и всеохватности, но в изяществе и даже некоей утонченности — явно превосходил Скобликова с его шокирующими заголовками.

Болтушко открыл ящик, достал оттуда ластик, стер пару грязных пятен с бумаги и замер, ожидая вдохновения.

В этот момент раздался телефонный звонок. Он снял трубку.

— Редакция! — раздраженно крикнул Болтушко.

— Алеша, это ты? — спросил знакомый женский голос.

— Я, — ответил Болтушко.

— Алеша, это я, Марина.

— Да, здравствуй. Я узнал тебя. Что-нибудь случилось?

В ответ он услышал всхлипывания.

— Алеша, приезжай, пожалуйста. Мне очень страшно. Я не знаю, что делать. Они мне угрожают.

— Кто? — обескураженно спросил Болтушко.

— Я не знаю. Приезжай, пожалуйста.

— Но… Марина… Я сейчас не могу. У меня — статья.

Марина заплакала. Болтушко покрепче прижал трубку — чтобы никто не слышал, потому что мембрана у этого аппарата была очень сильная.

— Марина… Марина, я приеду, как только освобожусь. Хорошо? Закройся на все замки и никому не открывай. Ты одна дома?

— Одна-а-а… Мне стра-а-а-шно…

— Я скоро буду. Примерно часа через три-четыре. Хорошо? Ты сиди дома, никуда не уходи. Перед тем, как выехать, я позвоню. Поняла?

— Поняла.

— Ну все. Жди звонка.

Он положил трубку. Что за чертовщина? Кто ей угрожает? Что происходит? Может, она немножко тронулась рассудком? На нервной почве? А что, с женщинами такое часто бывает. Понервничают — тронутся, успокоятся — и вроде как на место вернутся.

Он стал рисовать какие-то узоры, заштриховывать их, потом все стирал и рисовал заново.

Теперь он и сам занервничал, поэтому торопился написать статью, что сразу же отразилось на качестве: получилось не смешно, а как-то мрачно. И даже такая веселая история про то, как пожилой вор залез в квартиру бывшего капитана дальнего плавания, а в коридоре был установлен в качестве охранной сигнализации корабельный ревун, и он сработал, а вор испугался и умер от сердечного приступа, — даже эта история получилась немного печальной.

Алексей Борисович был собой недоволен. Он отнес статью, позвонил Марине, что выезжает и после этого покинул редакцию.

……

У Марины были припухшие губы и заплаканные красные глаза. Узенький поясок перехватывал на талии короткий махровый халат. "Извини, что я так, по-домашнему", — сказала она.

"Ничего себе, по-домашнему", — подумал Болтушко. "Неужели она хочет убедить меня, что всегда ходит по квартире в таком виде? Домашний халат совсем не такой. Домашний халат — это что-то длинное и бесформенное. А здесь — какой-то пеньюар или как там его… У меня трусы и то длиннее. В общем, не то. Не вдовий наряд, одним словом."

Он придал лицу суровый вид и прошел в комнату. Окинул безразличным взглядом стены, уселся поглубже в кресло и принялся рассматривать книги, стоявшие на полках зеркального шкафа — надо же было отвести глаза куда-нибудь подальше, прочь от голых Марининых ног.

А она словно и не замечала этой неловкости. Или делала вид, что не замечает.

Она была расстроена и напугана. Алексей Борисович прокашлялся и спросил:

— Ну, что у тебя произошло? Кто тебе угрожает?

— Не знаю, Алеша, — ответила Марина и подалась всем телом к нему. "Ого! Да она еще и без лифчика!" — отметил Болтушко. Ему стало совсем не по себе.

— Вот что я нашла на автоответчике, — она подвинула аппарат поближе к Болтушко и нажала кнопку: "Коля, я очень волнуюсь. Что случилось? Я перезвоню через час", — послышалось сквозь треск.

— Это я звонила в субботу утром, — пояснила Марина. — Потом было сообщение из милиции о том, что Коля погиб. После этого я снова позвонила, но никого не было дома. А спустя еще какое-то время, — она сделала погромче, — вот послушай.

Болтушко наклонился ухом к динамику телефона. Раздался сигнал, а потом, словно через подушку, тихо-тихо: "Дома никого нет. Я же говорил, что жена на даче."

Болтушко узнал голос Николая. Как это? Ведь он уже был к тому времени мертв? И почему он говорит в сторону? А затем: "Звони еще раз, падла!" — сказал хриплый мужской голос. И все прекратилось.

— Что это такое? — обратился Болтушко к Марине. — Кто это говорит?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Я так закрутилась, так была поражена смертью Коли, что не прослушала сразу всю кассету до конца. Только недавно обнаружила. И не знаю, что теперь делать. Но если бы только это! Мне сегодня позвонили. Мужской голос, хриплый такой, бандитский. Очень похож на этот, — Марина кивнула на телефон. — Который сказал: "Звони еще раз." Требует три тысячи долларов. Говорит, что Коля ему должен. А если я не отдам, угрожает расправиться со мной и с дочерью. Алеша, что мне делать? — и Марина опять заплакала.

Болтушко сидел, ошеломленный. Сказанное Мариной с трудом укладывалось у него в голове. Все было непонятно: как это Николай погиб, а потом позвонил домой, почему, если уж позвонил, он не оставил никакого сообщения на автоответчике и говорил в сторону, и кто это угрожает Марине? Почему требует деньги?

— Ты знаешь, — выдавил он, — по-моему, тебе надо обратиться в милицию.

Марина вытерла тыльной стороной ладони слезы, откинула назад волосы и вдруг громко рассмеялась. Болтушко с опаской посмотрел на нее.

— В милицию? — сквозь смех спросила Марина. — И что я им скажу?

— Ну, покажешь эту кассету. Пусть послушают, — сказал Болтушко.

— Ну и что? Они скажут, что я просто перемотала пленку на свободное место и забыла об этом, а потом перемотала еще раз, и вышла такая накладка. И вообще — голос неразборчивый, экспертизу, что ли, устраивать? Теперь ведь эту запись с голосом Николая не сравнишь. Сравнивать-то не с кем.

— Ну, хорошо. Скажи тогда, что тебе угрожают.

— Кому сказать, Алеша?

— Ну, обратись в РУОП. Они такие дела быстро раскрывают. Сейчас с вымогателями строго. А в РУОПе ребята суровые.

— Я боюсь, Алеша. Во-первых, у меня нет доказательств. Во-вторых, я опасаюсь за Настю. Звонок-то был междугородний. Наверное, они звонят откуда-то из Гагарина. А если с ней действительно что-нибудь случится? Я же никогда себе этого не прощу. Я боюсь, Алеша. Алеша, ты такой сильный, умный, — Марина вдруг упала перед ним на колени и обхватила их руками. Халатик распахнулся, и ее голые груди заколыхались: но не обреченно — вверх-вниз, а бодро, в разные стороны — одна вправо, другая влево. Они блестели на солнце и тихонько звенели, ударяясь друг об друга. Марина не делала ни малейшей попытки прикрыться. На Алексея Борисовича напал столбняк. В буквальном смысле этого слова — даже воздух в трахее застыл неподвижно. "Третий номер, не меньше. А то и четвертый", — пронеслось в голове. — Алеша, помоги мне! — голосила Марина, хватая его за руки и прижимая их к своей груди. Болтушко попытался отстраниться и покрепче сжал ноги, чтобы не было видно предательски вздувшегося гульфика — еще несколько минут назад он был плоским, а сейчас напоминал лыжный трамплин на Ленинских горах.

— Кха… Кха… Кханечно, я помогу тебе, — дребезжащим голосом ответил Болтушко. — Давай вместе пойдем в милицию, — еще раз предложил он. Погладил дрожащей рукой Марину по голове. "Какая у нее на левой груди родинка. С копеечную монету, не меньше. И на самой ареоле, вокруг соска, волосы какие-то. Обломные волосики. Но в целом ничего… Интересно выкусывать их зубами — по одному."

— Не надо в милицию. Лучше отдать им эти деньги. Я боюсь, — продолжала Марина, и ее руки, совершавшие стремительные круговые движения, замедлились и стали постепенно сужать круги, приближаясь к эпицентру.

Болтушко окаменел. Он явственно слышал, как крупные капли густого пота со скрипом пробираются у него между лопаток. Болтушко хотел что-то сказать, но не смог — единственной мыслью, крутившейся в голове, было давнее воспоминание из школьного учебника по анатомии: "… с помощью зрительных рецепторов человек воспринимает до 95 % поступающей в мозг информации…". А зрительные рецепторы Алексея Борисовича воспринимали в этот момент кружевные трусики Марины. Эта замечательная часть женского туалета была устроена таким образом, что могла помешать только органам осязания и никаким другим.

— Давай все-таки обратимся в милицию, — прохрипел он и положил ей руки на плечи. Затем как бы случайно его руки сдвинулись вниз, еще больше открывая и без того неплохой обзор. "Отличная передняя подвеска! Такая энергоемкая! А багажник — просто супер!" — лезли в голову крамольные мысли. Такое, слава Богу, случается нечасто — только отпетым автомобилистам может придти в голову сравнивать женщину с машиной.

— Не надо, Алеша, я прошу тебя! Не надо! — вскрикивала Марина, воюя с его ремнем из дешевого кожзаменителя. Ремень противно щелкал гладким лакированным телом со следами глубоких трещин на местах перегибов и глухо звякал пряжкой. Болтушко втянул живот, чтобы облегчить ей задачу. В животе заурчало. "Я же еще не обедал сегодня", — не к месту вспомнил Алексей Борисович. — Не надо в милицию! Только не в милицию! — просила Марина.

— А куда же? Куда?! — задыхаясь, спросил он.

— Сюда!! — воскликнула Марина и, стянув с Болтушко штаны, повалила его на себя. — Иди ко мне!

* * *

Через двадцать минут все было кончено — в буквальном смысле. Болтушко, тяжело дыша, собирал раскиданные по полу доспехи. Марина сидела на краю дивана и смотрела на него сверху вниз. Было в этом нечто унизительное: она мгновенно запахнула халат и теперь наблюдала за Алексеем Борисовичем свысока, будто бы даже с некоторым удивлением и презрением. А он лазил на четвереньках возле ее голых, слегка полноватых ног и собирал рассыпавшиеся из карманов брюк ключи и мелочь. Ремень нашелся под телевизором, а бумажник с документами завалился за обивку кресла.

Наконец, вернув все вещи на свои места, Болтушко сел в кресло, но так, чтобы не видеть стоявшую за стеклянными дверцами шкафа фотографию Николая в траурной рамке. Не решаясь поднять глаза на Марину, он пробурчал под нос:

— Чем же я могу тебе помочь? В милицию ты обращаться не хочешь, а у меня там какие — никакие, но все-таки связи. А что я еще могу сделать?

— Алеша, — ласково, но очень твердо сказала Марина, — ты же мужчина. Ты большой, сильный, умный. Я хочу, чтобы ты отвез им деньги. Я — женщина, существо слабое. Они меня будут шантажировать еще и еще, пока все не высосут. А ты можешь решительно сказать: мол, хватит. Берите деньги и чтобы я вас больше не видел. Понимаешь?

У Болтушко похолодело все внутри:

— Нет… Как это? Почему они должны меня послушать? Они точно так же будут продолжать тебя шантажировать. Нет, давай лучше в милицию. В милиции разберутся. Им же за это деньги платят.

Марина закатила глаза. Скорее всего, это должно было означать: "Ну и дурак! Зачем я только с ним связалась!". Но вместо этого она спокойно произнесла:

— Алеша, ты где вырос?

— Ну, как это где? Я родился Сокольниках в, а потом мы переехали на Таганку…

— Короче, в Москве? — перебила Марина.

— Ну, конечно. Сокольники — это же Москва.

— А я родилась в Гагарине. Тогда, когда его только назвали Гагариным. Он еще городом не был. Ты знаешь, что такое жить в маленьком городе?

— Ну… — неуверенно протянул Болтушко.

— Вот тебе и ну. Там все друг друга знают. Все, понимаешь? И милиция там прекрасно знает всех бандитов и хулиганов. И если бы они захотели, то давно бы уже всех посадили. Но не хотят. Объяснить тебе, почему? Неужели до тебя до сих пор не дошло, что Николая убили? Убили и все спокойно. А милиция никого искать даже и не собирается. Подумаешь, москвич разбился на машине! Мало ли их таких! А этот звонок? Неужели ты ничего не понял? — Марина говорила, постепенно повышая голос, и в конце своей речи почти перешла на крик.

Болтушко сидел, вжимая голову в плечи:

— Может быть, конечно, ты права… Действительно, все как бы похоже на то… Но все-таки… Я не понимаю, как можно было это сделать.

— Алеша, — назидательно сказала Марина, — за деньги можно все. А в Гагарине и сто долларов — уже большие деньги. Понимаешь?

Болтушко кивнул.

— Они мне назначили встречу на завтра, — продолжала Марина, — в двенадцать часов на дороге Москва — Гагарин. Там есть поворот на деревню Вороново — это примерно не доезжая до города километров пятнадцать, и сразу за поворотом дорога входит в небольшой лесочек. А прямо на опушке — стоянка для грузовиков. На стоянке — небольшая шашлычная, летнее кафе и все такое. Они сказали, что в двенадцать там будет стоять белая "копейка" — так они сказали. Что это такое — "копейка"?

— "Копейка"? — переспросил Болтушко. — "Жигули" первой модели.

— Ну вот. "Жигули" первой модели. Нужно подойти к машине и отдать деньги.

— А если там будет не одна белая "копейка" или они приедут на другой машине?

Марина укоризненно посмотрела на Болтушко:

— На какой другой? Дай Бог, чтобы эта ездила, какая там другая? Я же тебе объясняю, Гагарин — это не Москва.

— А они там со мной… ничего не сделают? Еще возьмут, не дай Бог, в заложники?

Марина поморщилась:

— Я сказала, что с деньгами не поеду, приедет один московский бандит. Так что они тебя еще бояться будут.

Болтушко на мгновение потерял дар речи:

— Как? Я — бандит? Я что, похож на бандита?

— Успокойся, — остановила его Марина, — сейчас все похожи на бандитов. Если не будешь заикаться и дрожать от страха, тоже сойдешь. Поменьше говори и делай суровое лицо. И все будет в порядке.

— Но я же приеду на "шестерке". Не на шикарном БМВ, а на старенькой, убитой "шестерке".

— Ну и что? Они-то вообще на "копейке", — резонно возразила Марина. — Так что ты круче.

Болтушко недоверчиво усмехнулся:

— Не думаю, что они мне поверят.

— Да тебе и не надо их ни в чем убеждать. Отдал деньги — и домой. Ладно? А уж я тебя, — ее голос опять стал вкрадчивым и нежным, — отблагодарю. Будешь доволен, обещаю, — последние слова она прямо-таки промурлыкала.

Алексей Борисович густо покраснел и опустил глаза.

— Ладно. Я согласен. Давай деньги.

Марина протянула руку: в целлофане была туго завернута пачка долларов. Странно, отметил про себя Болтушко, я и не успел понять, откуда она их взяла. Приготовила заранее?

— Хорошо, — буркнул Болтушко, — сделаю все так, как ты хочешь.

— Спасибо, милый, — Марина поцеловала его прямо в губы и тут же потянулась рукой к ширинке.

Болтушко дернулся, как испуганный конь, и больно ударился плечом об шкаф.

— Я тебе завтра позвоню, — быстро сказал он, закрывая за собой дверь.

"Ну, блин, попал!" — думал Алексей Борисович, прыгая сразу через две ступеньки.

* * *

РЕМИЗОВ.

Когда-то в детстве Андрей Владимирович занимался самбо. Не очень долго — год или около того, но привычка к регулярным физическим упражнениям осталась. По утрам он бегал, отжимался, подтягивался, качал мышцы брюшного пресса, и два раза в неделю обязательно ходил в бассейн. В общем, вел здоровый образ жизни.

Спиртного почти не употреблял — не находил в этом никакого удовольствия; если же и случалось ему выпивать, то только в хорошей компании и совсем немного.

Изредка он позволял себе выкурить сигаретку — как правило, с ментолом. Говорил, что это стимулирует умственную деятельность.

В редакции Ремизов общался практически со всеми, но близких отношений ни с кем не поддерживал. В первое время знакомства он казался открытым, искренним человеком, но скоро это обманчивое впечатление проходило. Собеседник чувствовал себя как гость, которого не пускают дальше прихожей: тот, настоящий Ремизов и не думал открываться.

Одевался он стильно и аккуратно: чаще в строгие костюмы темных оттенков. Был всегда выбрит и неизменно распространял в радиусе одного метра запах дорогого одеколона.

У него была машина — неновая, но очень ухоженная и в любое время года чистая "восьмерка": в погоне за материалами приходилось накручивать много километров.

На поясе он носил пейджер, а в кармане — мобильный телефон. Пейджер был куплен на собственные деньги, а телефон оплачивала редакция.

Конечно, большую часть времени Ремизов проводил не в редакции, а "в поле": собирал богатый урожай чужих гадостей и глупостей.

* * *

Этот день начинался как обычно: Ремизов ненадолго заехал на работу, предупредил заместителя главного, что материал будет готов на следующей неделе, скорее всего, в среду и, поздоровавшись со всеми коллегами — лично с каждым, нельзя же портить отношения с сослуживцами! — спешно покинул здание редакции.

Он сел в машину, отъехал пару кварталов, остановился рядом с телефонной будкой и стал читать сообщения, пришедшие на пейджер. Просмотрел все, но того, что хотел найти, не было.

"Вот стерва!" — раздражаясь, подумал Ремизов. "Могла бы и скинуть что-нибудь. Знает ведь, как я этого жду."

Ремизов вышел из машины, нащупал в кармане жетон и направился к таксофону. Он мог бы воспользоваться своим мобильным, но не позволяли принципы: нельзя смешивать работу и личную жизнь.

Андрей Владимирович по памяти набрал номер и стал ждать ответа, поглядывая по сторонам. За последние несколько лет у него выработалась такая привычка: всегда смотреть по сторонам, стараясь заметить как можно больше. Наконец на том конце провода кто-то снял трубку:

— Телевидение! — ответил женский голос, абсолютно гнусавый и лишенный какой бы то ни было интонации.

— Добрый день! — со сладкими модуляциями пропел Ремизов. — Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Макарову Надежду Викторовну.

— Ее нет, она в городе, делает репортаж, — отрезала строгая бабка (может, и не бабка вовсе, а так — женщина в возрасте, но Ремизов окрестил ее бабкой, как и всех прочих женщин, которые не сразу уступали его обаянию).

— Спасибо! — бросил торопливо в пустоту Андрей Владимирович, чувствуя, что не успевает — там уже положили трубку.

Он выпятил нижнюю губу и покачал головой, словно желая сказать:

"Вот тебе и раз! Делает репортаж!", в задумчивости пересек тротуар и сел в машину.

Все-таки он очень любил Надьку, скучал по ней, и эти нечастые звонки на работу были единственной возможностью хоть как-то поговорить. Звонить домой Надя не разрешала — опасалась ревнивого мужа, ведь Алексей Борисович всегда — по мере сил — был начеку.

Ремизов завел двигатель и бесцельно поехал по городу.

* * *

Пейджер запищал, когда он ехал по Беговой. Ремизов тут же остановился и принялся читать. Это было сообщение от Ильи. С Ильей он познакомился еще в армии: армейская дружба вообще такая — спокойная, неторопливая и прочная. После армии Илья Бурлаков подался в органы внутренних дел, окончил высшую школу милиции и получил звание младшего лейтенанта. Карьера Бурлакова продвигалась быстро, и уже через несколько лет он занимал неприметную, но очень важную должность в аппарате МУРа. По роду своей деятельности он имел доступ к различной информации, и, если это было возможно, охотно делился ею со старинным армейским другом. Он присылал Ремизову на пейджер сообщение с указанием места и времени встречи. На этот раз Илья выбрал начало Ленинградского проспекта: там между полосами проезжей части есть два длинных газона, засаженных чахлой зеленью — место открытое, вокруг все хорошо просматривается, постоянно стоит гул от проезжающих мимо машин, — словом, подходящее место.

Ремизов взглянул на часы: в запасе есть еще полчаса. Он медленно тронулся, проехал справа от въезда в тоннель и повернул на Ленинградский проспект.

Миновал арку, украшенную конными скульптурами Клодта, точными копиями двух из тех четырех, что стоят на Аничковом мосту в Петербурге, затем дом, который называют "ажурным" за его резные каменные панели или "антисоветским" — за то, что стоит напротив бывшей гостиницы "Советская", миновал фабрику "Большевик" — в открытое окно ворвался запах свежей сдобы — и въехал во двор дома № 1 — большого желтого здания напротив Белорусского вокзала. Здесь он запер машину, осмотрелся и вернулся на проспект.

Он купил в киоске мороженое и перешел на другую сторону улицы, к часовому заводу "Слава". Пятнадцать минут быстрого шага — и он оказался около театра "Ромэн"; спустился в подземный переход и, пройдя по нему, вышел не на противоположной стороне, а поднялся чуть раньше — и оказался на том самом газоне, который имел в виду Илья.

Ремизов посмотрел на часы: еще десять минут. Он не торопясь, так же внимательно оглядывая все вокруг себя, пошел обратно, по направлению к центру.

Едва ли в его действиях был какой-то смысл; просто ему очень нравились эти шпионские игры — тем более, что пока он неизменно выходил победителем.

* * *

Илья опоздал на двенадцать минут. Его машина двигалась по Тверской со стороны центра, перевалила через мост и сразу же нырнула под него. Развернувшись под мостом, Илья припарковался прямо к газончику, вылез из машины и, нарушая правила, быстро перебежал проезжую часть.

— Здорово! — издалека крикнул он Ремизову.

Тот огляделся — нет ли рядом подозрительных личностей — и молча протянул Илье руку.

— Давно ждешь? — поинтересовался Илья.

— Я приехал вовремя, — последовал лаконичный ответ.

— Извини, очередь была в столовой. Не мог же я говорить с тобой на голодный желудок?

Ремизов, укоризненно сощурив глаза, покачал головой:

— Эх ты! Живот для тебя важнее, чем… Чем… — он и сам не знал, чем что.

Но Илья не стал вдаваться в подробности:

— Конечно! Ведь он — мой. Собственный. О чем же мне еще заботиться в первую очередь?

Друзья рассмеялись.

— Ну ладно, — махнул рукой Ремизов. — Ты мне нашел то, что я просил?

Илья пожал плечами:

— Нет. Представляешь, у нас на нее ничего нет.

— Совсем ничего? — с подозрением спросил Ремизов.

— Ну, может, что-то и есть, — согласился Бурлаков. — Но если есть, то вне пределов моей досягаемости. Пойми, старик, я же не могу тащить тебе все, что вижу. У нас существует служба собственной безопасности, которая следит за всеми сотрудниками. Если имеется длительная утечка информации, обязательно проверяют, через чьи руки эта информация проходила, кто имел к ней доступ — и так, методом сравнения, потихоньку находят "крота". Понимаешь? Так что — уволь. Я не Штирлиц, и ради твоей газеты в сейф к Мюллеру не полезу. Опасно это, пойми.

— Да? — Ремизов помрачнел; для Ильи это не осталось незамеченным.

— Слушай, Андрюха, ну чего ты на нее взъелся, на эту свою Гюльчатай? На фиг она тебе сдалась?

— Да понимаешь, — начал раздосадованный Ремизов, — газетный бизнес — штука тонкая. Борьба за читателя, за подписчика, за рекламу…

— Ну и что? А причем здесь Гюльчатай? — не понял Бурлаков.

— У нас главный конкурент в Москве — это еженедельник "Факты и комментарии". Неделю назад они опубликовали большую статью о российских женщинах-бизнесменах. То есть о бизнесвуменах. Ну и расписали там: мол, ах, Плотникова, ах, какая умница эта Гюльджан Ивановна! Кстати, Плотникова она по последнему мужу. Все остальные фамилии, включая девичью — не очень приличные. Во всяком случае, запомнить их, а тем более выговорить — просто невозможно. Но дело не в этом. Понимаешь, они поют дифирамбы, мол, Гюльджан Ивановна всего добилась своим умом, а я поднял архив — оказывается, у нее всего десять классов, а потом работала инструктором ЦК ВЛКСМ. Завела нужные связи, ну и пошло-поехало. Короче, делишки там наверняка нечистые. А если бы удалось чего-нибудь накопать… Это же нам плюс, а "Факты и комментарии" пусть утрутся. Слушай, ну неужели ничего нет? Даже какой-нибудь оперативной разработки не ведется?

— Еще чего?! — фыркнул Илья. — Во-первых, даже если бы велась, я бы тебе не сказал. А во-вторых, зачем ты рискуешь? Зачем тебе печатать непроверенную информацию — данные оперативной разработки? Иск предъявят — до конца жизни не расплатишься.

— Ничего, — усмехнулся Ремизов, — профсоюз поможет.

— Профсоюз, — презрительно процедил Илья. — Нет, Андрюха, пока ничего нет на твою Гюльчатай. Пусть эта добрая женщина живет в мире.

— Понятно, — Ремизов был явно разочарован. — А зачем же ты меня тогда позвал?

— А-а-а! — Илья погрозил ему пальцем, — с тебя причитается. Бутылку хорошего-хорошего коньяка. Или даже две бутылки.

— Договорились. Выкладывай.

— Нет, Андрюха. Ты не сердись — я тебе ничего не скажу. Я сам слышал эти разговоры на дне рождения у одного высокого начальника из ФСБ. У кого — не скажу! — протестующе замахал руками Илья, увидев в глазах у Болтушко немой вопрос. — Меня и так позвали туда в нарушение всяческой субординации: чтобы я потом шефа до дома довез на его же машине — он, видишь ли, общественным транспортом не может, на служебной — не хочет, а на такси — его жаба давит. Ну, а у меня — права. Так я вот о чем. Если хочешь найти "бомбу", поезжай во вторую инфекционную больницу и попробуй разговорить начальника тамошней микробиологической лаборатории — Феоктистова Евгения Алексеевича. Он — бывший военный, человек строгий. Умница — каких мало! Ну так вот. Аккуратненько расспроси его про СПИД и про задание, которое им поручило МВД.

— Какое задание? — спросил Ремизов.

— Андрюха, ну это несерьезно. Я же тебе сказал — его расспрашивай, а не меня. Я и так уже наболтал на три строгих выговора и два понижения в должности. Давай не будем, ладно? Я же тебя знаю — проскользнет где-нибудь в твоем репортаже пара моих словечек… Нет! Ты лучше к нему. И с диктофоном — мол, поведай миру, дорогой Евгений Алексеевич. Это — бомба! Просто бомба! Ты таких еще не видел. Поднимешься моментально! У тебя еще все западные агентства интервью брать будут, попомни мое слово!

— Да ну тебя, — обиделся Ремизов. — Плетешь тут черт знает что, а в чем дело — не говоришь. Я буду окучивать этого микробиолога, потрачу кучу времени, а потом окажется, что твоя бомба яйца выеденного не стоит.

Бурлаков, до того момента хихикавший, стал вдруг серьезным:

— Стоит, Андрюха. Очень дорого стоит. Гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Честное слово!

— Ладно, — согласился Ремизов. — Вот когда выясню, в чем дело, тогда и коньяк получишь.

— Да хрен с ним, с коньяком. Ты главное — напиши. Подними волну.

— Надоел ты мне, — окончательно рассердился Ремизов. — Говоришь загадками, играешь со мной, как с дурачком, "втемную". Все! Хватит! Есть еще чего сказать?

— Конечно, — опять заулыбался Бурлаков. — В воскресенье пивка попьем?

— Ну а почему ж нет? Конечно, попьем. Звони.

— Нет, ты лучше сам звони. У тебя же есть мой телефон.

— Да я могу тебе и на пейджер скинуть, — на поясе у Ильи висел точно такой же пейджер, как и у Ремизова.

— Нет, — твердо сказал Илья. — Не надо. Это пейджер для начальства. Только для начальства, чтобы они могли меня разыскать, если вдруг срочно потребуется.

— Хочешь показать, что готов служить Родине круглые сутки? — подколол его Ремизов. — Карьерист!

— Дело не в этом. Просто я иногда бываю нужен, а как еще со мной связаться?

— По телефону, — ответ напрашивался сам собой.

— Нет, — отрезал Бурлаков. — На работе никто мой домашний телефон не знает. И вообще я снимаю квартиры. И часто их меняю.

— Так ты что, не доверяешь никому? Даже начальству? — удивился Ремизов.

Илья посмотрел на него исподлобья:

— На прошлой неделе у одного следователя пропало дело. Понимаешь? Уголовное дело! Из сейфа! И все знают, кто взял. Но молчат. Потому что боятся.

Ремизов не нашел, что сказать. Он тоже молчал.

Илья цокнул языком:

— Вот так вот! А ты говоришь — номер телефона!

— Но мне-то дал! — довольно произнес Ремизов.

— Конечно, — снисходительно усмехнулся Илья. — Ты ведь кто? Журналюга! Человек без чести, без совести, но для жизни не опасный. Громко кричишь, но не кусаешь.

— Ага! — подхватил Ремизов. — Вроде клопа — не трогаешь его, он и не пахнет.

Приятели засмеялись и ударили по рукам.

— Ну все, пока! Мне пора! Обеденный перерыв заканчивается, — сказал Бурлаков, развернулся и быстро пошел к машине. Он опять перебежал дорогу, открыл дверцу и сразу резко тронулся с места.

Ремизов вернулся чуть назад, до ближайшего пешеходного перехода, в глубокой задумчивости пересек Ленинградский проспект и вошел во двор, где стояла его машина. Он уже мысленно прикидывал, как можно подобраться к этому микробиологу. Но сначала нужно было заехать в редакцию.

* * *

В редакции Ремизова заслуженно уважали: он действительно был асом журналистских расследований. Номер, в котором выходила его статья, раскупался гораздо быстрее — поэтому руководство газеты закрывало глаза на некоторые его… как бы это помягче выразиться — проделки. Одно было несомненно: что бы Ремизов ни принес — все пользовалось успехом у публики, все вызывало огромный интерес, как, впрочем, и любое разоблачение — достаточно вспомнить классику.

В последнее время работать стало немного полегче — помогала сложившаяся репутация "скандального" журналиста, и если раньше Ремизов гонялся за информаторами, то теперь они сами бегали за ним.

Не все из них были добросовестными: кое-кто пытался использовать прессу в личных целях — скомпрометировать конкурентов или наоборот, выставить себя в выгодном свете.

Поэтому Ремизов всегда тщательно проверял документы, которые попадали к нему — он прекрасно понимал, насколько велика может быть цена ошибки.

Обычная уголовщина его, как правило, не интересовала — изданий, специализирующихся на таких вещах, более чем достаточно. Нет, он любил глобальные разоблачения — чтобы поднятые им волны захлестывали самые "верхи".

Ремизов старался опубликовать добытые сведения как можно быстрее — так безопаснее; кто же будет убивать журналиста, если он уже все написал? Это равносильно открытому признанию своей вины.

Подлинники документов Ремизов хранил в надежном месте, а многочисленные компьютерные копии, записанные на дискеты, всегда были готовы разлететься — в случае необходимости — по агентствам, издательствам и телевизионным каналам.

Ремизов обладал мертвой хваткой и не поддавался ни на уговоры, ни на угрозы, хотя и тех и других в его адрес раздавалось немало.

* * *

Он шел по зданию редакции и опять здоровался с каждым встречным, даже если уже видел этого человека утром. Когда-то он специально целый месяц ходил к психиатру, наблюдал, как врач ведет прием, строит беседу с больными. Это помогло овладеть навыками правильного общения с людьми. Андрей Владимирович оказался талантливым учеником, и теперь мог за считанные минуты, перекинувшись всего парой фраз, найти общий язык с любым собеседником — очень ценное для журналиста умение.

Дойдя до кабинета заместителя главного редактора, Ремизов вежливо постучался. Вообще-то, они были на "ты", называли друг друга "Андрей" и "Виталик", но когда Виталий Вениаминович Спрогис "пошел на повышение", вопрос о соблюдении субординации возник сам собой. Поэтому в присутствии сотрудников редакции Ремизов обращался к Спрогису только как "Виталий Вениаминович", не дожидаясь, пока тот сам попросит его об этом. Сказывалась характерная черта Ремизова — он не терпел никакого давления, даже в самой мягкой форме.

— Да! — послышался из-за двери голос Спрогиса.

Ремизов вошел. Виталий был один в кабинете. Он увидел Ремизова, улыбнулся и поднялся ему навстречу.

— Акробату пера! Как дела? — воскликнул он — видимо, у Спрогиса было хорошее настроение.

— Шакалу ротационных машин! Мое почтение! — в тон ему отозвался Ремизов.

Приятели рассмеялись и пожали руки.

— Ну что? Как статья? — спросил Виталий, знаком приглашая Ремизова сесть напротив. — В среду напечатаем?

— Нет, — Ремизов решительно мотнул головой. — Не получится.

— Почему? — насторожился Спрогис. — У меня твоя статья уже в плане стоит. Ты же мне утром обещал, что к среде будешь готов.

— Понимаешь, — Ремизов не знал, что сказать — такие проколы случались с ним нечасто. — Понимаешь, не смог я накопать чего-нибудь такого… Нет подходящего материала.

— То есть? — не понял Спрогис. — Вообще нет?

Ремизов пожал плечами в ответ.

— Ты хочешь сказать, что статьи не будет ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу? Так? — уточнил Спрогис.

Ремизов утвердительно кивнул.

— Ладно, — Спрогис развел руками — что ему еще оставалось делать? — Ну дай хоть что-нибудь. Ты же знаешь, у нас договор с рекламодателями. Два частных сыскных агентства и одно охранное хотят видеть свою рекламу только в тех номерах, где выходят твои статьи. Они за это деньги платят, а ты уже неделю не давал никакого материала. А сейчас заявляешь, что еще неделю ничего не дашь? Андрюха! Ну ведь без ножа режешь! Давай что есть!

Ремизов задумался:

— Виталь, нет ничего. Если б было что законченное — дал бы. А так — ничего нет. Может, скоро удастся нарыть что-нибудь интересное. Прошла кое-какая информация, но ее еще нужно проверить.

— И долго ты ее будешь проверять?

— Не знаю.

Спрогис покачал головой — он был сильно расстроен:

— Да, Андрей. Подставил ты меня. Как теперь выкручиваться? Придется в качестве неустойки в следующий раз им цену снижать. Процентов на двадцать. Клиенты солидные. К тому же постоянные. Имеют полное право быть недовольными. Ах, Андрей! Хоть бы предупредил заранее.

— Так вот — предупреждаю. Да ладно, ты не переживай раньше времени — может, к следующей неделе у меня что-нибудь появится. Кто знает? — утешал Ремизов шефа.

Спрогис с надеждой взглянул на него:

— Андрюха, правда! Ты уж постарайся! Ты…

В этот момент постучали.

— Да! — крикнул Спрогис. — Войдите!

Дверь бесшумно отворилась, и в кабинет аккуратно проник молодой журналист, пишущий на политические темы. Он пришел в "Столичный комсомолец" совсем недавно, из какой-то второразрядной газетки, и был принят в штат с испытательным сроком.

— Извините, Виталий Вениаминович! — тихо сказал он. — Вы заняты?

Журналиста звали Борис Туманов. Был он худенький, белобрысый и некрасивый. Но в этой пустяковой — иначе и не скажешь — внешности имелось нечто особенное. Какой-то азартный блеск в глазах. Туманов принадлежал к великому племени охотников, но только опытный взгляд таких матерых волков, как Спрогис или Ремизов, мог это заметить.

Подрастающий хищник прикрыл узкой ладошкой рот и, сгибаясь в позвоночнике, прошелестел:

— Я могу зайти позже.

— Нет, нет. Проходите. Мы, в общем-то, уже закончили, — пригласил его Спрогис. И, обращаясь к Ремизову, — Андрей Владимирович, я вас прошу. Уж постарайтесь! Ладно?

Ремизов встал, машинально огладил пиджак, пальцами проверил пуговицы (нижняя всегда должна быть расстегнута — иначе примут за швейцара и начнут кидать рубли в руку), сдержанно ответил:

— Конечно, Виталий Вениаминович. Я сделаю все возможное.

— Спасибо, — Спрогис остался сидеть. — До свидания, — он не стал протягивать Ремизову руку.

— До свидания, — Ремизов учтиво кивнул и вышел.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Дела у фонда "Милосердие и справедливость" сразу пошли в гору. Поначалу вспыхнула было война: некоторые авторитеты не захотели терять контроль над российским рынком наркотиков. Однако серьезной угрозы для объединившихся чеченцев, азербайджанцев и таджиков они не представляли: скорее всего потому, что в этом виде преступного бизнеса "славян" почти не было.

Но те немногие, которые попробовали возмутиться, немедленно поплатились за это: чеченцы действовали предельно жестко и агрессивно, вели себя нарочито вызывающе, грубо попирая все "законы" и "понятия". Случалось так, что, договорившись с конкурентом о "мирной" встрече, чеченцы приезжали на "стрелку" с оружием и безжалостно истребляли противников.

В конце концов с ними просто решили не связываться, и они стали монополистами. Помимо мощной чеченской группировки как таковой, спешно создавались бригады бойцов, которые вливались в состав азербайджанских и таджикских группировок — они охраняли сеть сбыта и следили за порядком. Проблем с "молодыми кадрами" не возникало: на родине было полно парней, не имевших ни работы, ни денег, зато обладавших реальным опытом боевых операций. Этот опыт, помноженный на природную воинственность, подкрепленный культом физической силы и примененный в условиях Москвы, приносил ощутимые результаты: заняв однажды какие-либо позиции, чеченцы никому их уже не уступали, а, напротив, только стремились усилить и постепенно расширить сферу своего влияния.

Противостоять им было очень тяжело.

* * *

Кольцов был лицом фонда, даже давал интервью, в то время как всю черновую работу выполняли чеченцы. Мотивировалось это очень убедительно: кто, как не уроженцы этих мест, лучше знает обстановку в республике?

Схема работала просто, изящно и эффективно. Примерно раз в неделю с подмосковного военного аэродрома "Чкаловский" взлетал грузовой самолет и брал курс на Чечню. На его борту находились несколько членов чеченской группировки, обосновавшейся в Москве. Все они числились работниками благотворительного фонда "Милосердие и справедливость". Старшим был некто Зиявди Макаев. В больших бронированных чемоданах они везли деньги.

В аэропорту Грозного их уже ждали боевики, извещенные о прилете заранее. Поэтому практически сразу после приземления самолет начинали грузить. Несли деревянные ящики и брезентовые мешки с человеческими останками, иногда приводили двух-трех несчастных, забитых и трясущихся от страха солдатиков, за которых некому было уплатить выкуп. Отчаявшись получить хоть что-нибудь, бандиты отдавали пленников за бесценок, к тому же Макаев всегда отчаянно торговался.

Однажды это привело к трагедии: бандит, который привел "на продажу" двух пареньков, требовал сорок тысяч долларов за обоих, но Макаев не соглашался и больше тридцати не давал. Препирательства продолжались долго — никто не хотел уступать. В конце концов работорговец, маленький гнилозубый человечек с кривыми ногами и желтым лицом, выхватил пистолет и застрелил одного из пленников.

Бородатые боевики с автоматами наперевес, плотным кольцом окружавшие место торга, радостно засмеялись, словно увидели что-то веселое. Макаев досадливо поморщился, зацокал языком, махнул рукой и сказал на своем наречии: "А-а-а, это твое дело. Хочешь — можешь застрелить и второго, все равно больше десяти тысяч я за него не дам." Доблестный воин, подогревавший свой деланный гнев страшными проклятиями и грязными ругательствами, вмиг притих и, обежав кругом отвернувшегося Макаева, заглянул ему в глаза: "Слушай, почему десять? Ты за двоих давал тридцать, значит, один стоит пятнадцать, да, слушай?"

"Тот мне нравился больше", — лениво сказал Макаев: "а за этого и десять много". "А-а-а, слушай, давай десять. Мне он тоже не нужен", — согласился наконец гнилозубый и они ударили по рукам.

Затем приезжали поставщики: им предназначалась основная часть денег. Молодые бородачи, все, как на подбор, в новеньком камуфляже, с новым оружием, забирались в объемистое брюхо самолета и сосредоточенно пересчитывали зеленые пачки долларов. Бронированные чемоданы пустели. Их наполняли пакетами с "порошком" и снова закрывали на кодовые замки. Чемоданы складывали где-нибудь в углу, накрывали брезентом, и сверху на них ставили ящики с изуродованными солдатскими телами.

Эти, с позволения сказать, операции отличались невиданным размахом. Общий вес контрабандного героина часто превышал триста килограммов. Без мощного прикрытия это было невозможно — кто стал бы рисковать такими деньгами? Поддержку обеспечивали люди из команды майора Прокопенко: все — действующие офицеры ФСБ, они встречали самолет, прилетавший обратно в "Чкаловский". Таможенники самолет не досматривали — хоть номинально, но Чечня все же считается частью России, а если бы и возникли какие-то вопросы, то люди Прокопенко объяснили бы, что показания пленных могут представлять оперативный интерес, и что этот самолет и груз внутри него находятся под опекой компетентных органов. Однако одного их присутствия хватало для того, чтобы никаких вопросов не возникало. И все-таки — береженого Бог бережет, поэтому в течение всего обратного полета Макаев сидел рядом с кабиной пилотов, чтобы не пропустить, если вдруг случится, экстренного предупреждения с земли.

В "Чкаловском" неопознанные тела и бывших пленных грузили в одну машину, а чемоданы — в другую. Под присмотром офицеров и Макаева зелье доставляли на секретный склад, где Кольцов лично проверял чистоту наркотика и подсчитывал его количество. Уже после того, как учет был закончен, партию дробили на множество мелких и "азербайджанцы" с "таджиками" принимались за реализацию.

* * *

Зиявди Макаев получил блестящее образование, и сейчас имел прекрасную возможность применить свои знания на практике. Благодаря его четкой аналитической работе, умелой организации и недюжинной изобретательности община только укрепляла свои позиции в Москве — и это несмотря на войну и общее, в целом негативное отношение к чеченцам!

Начинал он как консультант группировки по юридическим вопросам — за плечами был юрфак МГУ. Его советы всегда были очень дельными, потому что Макаев учитывал всевозможные нюансы и различные варианты развития ситуации. Постепенно он стал пользоваться неограниченным доверием самых крупных чеченских авторитетов, несколько раз помогал закрывать уголовные дела, хотя работал всего лишь скромным следователем прокуратуры.

Что самое ценное в наше время? Информация. А что может быть ценнее информации? Умение правильно ею распорядиться. Макаев очень хорошо это умел. Он досконально изучил законы, структуру правоохранительных органов, узнал все ходы и выходы, приобрел нужные связи и знакомства, — словом, был человеком незаменимым. Он легко находил общий язык со всеми — сказывались безукоризненные манеры и хорошее знание человеческой натуры.

И вот однажды (после долгого и жаркого обсуждения, ибо кто захочет добровольно поделиться властью?) лидеры чеченской группировки решили, что гораздо полезнее (и для группировки, и для общины в целом) будет, если Макаев станет принимать более деятельное участие в вопросах стратегического руководства.

Результаты не заставили себя долго ждать: за каких-нибудь два-три года чеченцы подчинили себе автомобильный бизнес в Южном порту, а затем — львиную долю всего московского автобизнеса, через азербайджанцев контролировали овощные и цветочные рынки, и вот теперь — рынок наркотиков. Это была глобальная идея, и ее правильность Макаев хотел проверить сначала в Москве, а потом уже начать постепенную экспансию и за пределы столицы.

До сих пор пути поступления оптовых партий героина в Москву были разрозненны. То здесь, то там в средствах массовой информации всплывали сообщения о перехваченных партиях зелья: но самой крупной на его памяти была партия в шестьдесят килограммов, крупнее не было. Почему? Макаев видел очень простое объяснение: если переправляется по-настоящему большая партия, то хозяин денег не жалеет, покупает всех и вся, кто только имеет даже малейшую возможность помешать.

А почему бы не попробовать централизовать это до предела? То есть создать супернадежный канал, делиться с кем надо, но зато не терять на перевозке ничего? Это же — прямая дорога к монополии, к вытеснению всех конкурентов, а значит — большие деньги. Очень большие деньги. А они только так и делаются — если поделишься с кем надо.

Макаев поставил на Борзовского — и не прогадал: у Аркадия Львовича репутация была, мягко говоря, не самая безупречная. Никто из зарубежных партнеров не хотел иметь с ним дело, справедливо полагая, что состояние его приобретено еще менее законным путем, чем все прочие, сделанные в России за последние несколько лет. Строго говоря, Борзовский был человеком не брезгливым. Когда Иосебашвили рассказал ему о возможности сотрудничества с чеченцами, Борзовский думал прежде всего о том, как его могут обмануть, и где его могут подставить, потому что эти вопросы — самые главные, а все остальное — лирика.

В то время Борзовский находился на пике своего могущества: с одной стороны, это хорошо, но с другой, пик — состояние нестабильное, за ним неизбежно следует спад, и Макаев это предчувствовал, поэтому рассматривал Борзовского как временного партнера, который поможет создать работоспособную систему, а уж дальше система будет крутиться сама, без постороннего вмешательства, останется только контролировать ее работу.

Обе стороны хотели использовать друг друга в своих целях и затем "кинуть" в подходящий момент.

Для достижения этих самых целей Борзовский собирался использовать Кольцова, как пешку, но Макаев имел на него другие виды.

А пока они напряженно делали деньги, в любую минуту ожидая подвоха от "делового партнера".

* * *

Макаев великолепно играл в шахматы. В умении комбинировать ему не было равных — по крайней мере, среди тех людей, которые являлись его постоянными партнерами. Когда-то, еще в студенческие годы, ему довелось играть против самого Карпова — чемпион мира давал в университете сеанс одновременной игры. К чести молодого самоучки Зиявди, его именитому противнику с трудом удалось свести к ничьей. Макаев помнил наизусть все турнирные партии Алехина и комментарии к ним, сделанные самим великим маэстро, очень уважал Фишера и буквально боготворил Каспарова.

Он никогда не ходил в шахматный клуб, хотя его туда неоднократно приглашали, не принимал участия в состязаниях между факультетами и институтами — ему это было неинтересно. Зато он мог часами просиживать за столом, анализируя ту или иную партию. Очень скоро он понял, что доска ему не нужна, что он может чувствовать и, главное, понимать позицию вслепую, не расставляя фигуры.

В дальнейшем, когда его занятия приобрели менее невинный характер: будь то аферы с фальшивыми авизо, или разработка планов похищения людей, — он по привычке называл их не махинациями и не операциями, а комбинациями.

Любая комбинация задумывается для решения конкретной стратегической задачи. Решить такую задачу путем осуществления той или иной комбинации — это как подняться по лестнице этажом выше. Но любой лестничный пролет состоит из нескольких ступенек, каждую из которых тоже нужно преодолеть. Шаг на одну ступеньку выше — это задача тактическая. Успешное решение совокупности тактических задач приводит к решению задачи стратегической, а это, в свою очередь — к победе.

Вывод: хочешь победить — планируй свою победу. Хочешь победить наверняка — спланируй свою победу так, чтобы учесть все возможные варианты ответов противника. Победа приходит к тому, кто готов к ее приходу.

* * *

В настоящее время перед Макаевым стояла сложная задача. Близились выборы депутатов городской думы в Питере.

Питер — второй по значению город страны, крупный порт и "окно в Европу" — неудивительно, что борьба намечалась нешуточная.

Каждый вложенный в предвыборную кампанию рубль сулил — в случае удачи — принести тысячу рублей прибыли.

Власть — самое выгодное вложение денег, поскольку позволяет поддерживать их постоянное воспроизводство и, кроме того, обеспечивает личную неприкосновенность — до известной степени, конечно.

Макаеву нужны были свои люди во власти. По его распоряжению община финансировала четырех кандидатов в различных округах. Естественно, это делалось через подставные фирмы, организации и фонды: поддержка со стороны чеченской группировки — не самая лучшая реклама.

Были выбраны четыре человека из народа: можно сказать — от сохи, точнее, от станка; с простыми широкими лицами, крепкими руками и ясными глазами. Дураки, но довольно амбициозные, считавшие, что жизнь много им чего еще должна. Таким было все равно, от кого получать деньги. К тому же Макаев всегда производил неотразимое впечатление — высокий плечистый брюнет с аккуратным пробором, в безукоризненном дорогом костюме, на руках — никакого золота, зато — тщательный маникюр и отполированные ногти, покрытые бесцветным лаком. Чистый выговор, безо всякого акцента. (А ведь он, помимо родного и русского языков, знал еще несколько кавказских наречий и английский).

Он никогда не угрожал, не пугал, не давил на людей — в подчинении Макаева было полно бойцов, прекрасно знающих свое дело, но Зиявди умел главное — он умел нравиться.

Он неизменно вызывал симпатию и внушал доверие. Даже самые недоверчивые партнеры "по бизнесу" успокаивались и начинали думать, что слухи о чеченском коварстве все-таки сильно преувеличены. Макаев всегда стремился выглядеть открытым и доступным, но никто — даже люди из его ближайшего окружения — не знал, что он думает на самом деле.

Да, в общем-то, это было не нужно: вряд ли кто-нибудь, узнав о его планах, (точнее, "комбинациях"), смог бы поверить в реальность их осуществления. И, тем не менее, все, что придумывал этот изощренный мозг, становилось действительностью. Рано или поздно.

На сегодняшний день главная задача была одна — прорваться во власть: везде, где только можно, чтобы усилить свое влияние. Борзовский начинал слабеть. У него не было будущего. У него не было преемников — тех, кто взял бы дело в свои руки и защитил дряхлеющего льва от нападок осмелевших шакалов. У него были только деньги и умная голова на плечах: но этого мало, чтобы быть уверенным в спокойной старости. Для уверенности нужна семья, наследники, преданные друзья, а не обманутые партнеры и вкладчики.

"Хождение во власть" — дело дорогостоящее, и не всякому по карману. Но, даже собрав необходимые деньги, все равно оказываешься не один — приходится соперничать с другими состоятельными людьми.

Макаев несколько раз заказывал социологические исследования, чтобы реально оценить шансы своих кандидатов. В двух округах результаты были обнадеживающие. Но в двух других явного перевеса голосов не было. Его кандидатам буквально наступали на пятки и дышали в спину протеже Берзона, решившего тоже помаленьку начать укрепляться в северной столице. О том, чтобы договориться между собой, не могло быть и речи. Их сферы влияния в Москве никак не пересекались, потому и контакты были сведены к минимуму. Они просто знали о существовании друг друга, и все. Но столкновение интересов неизбежно должно было вызвать более или менее открытое противостояние. Это не вызывало сомнений ни у кого, как не вызывал сомнений тот факт, что любая попытка предложить мирные переговоры могла быть расценена как проявление слабости и неуверенности в своих силах. Макаев внимательно следил за Берзоном. Он не мог себе позволить действовать наудачу: Макаев не любил рулетку. Его игрой были шахматы. А комбинация намечалась интересная. Он собирался задействовать все имевшиеся в его распоряжении фигуры. И Кольцов должен был сыграть в этой комбинации ключевую роль.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Я всегда завидовал своей жене. Обычно я говорил ей так: "До чего же бестолково устроен этот мир! Сколько в нем несправедливости и несовершенства! К чему далеко ходить за примером — взгляни хоть на меня! Как бы я хотел вращаться среди людей пишущих! Я бы загадочно улыбался, поднимая брови. Или задумчиво молчал, поглаживая лоб кончиками пальцев. Или смотрел бы отрешенно в пустоту, прозревая там нечто, видимое только мне. Время от времени я бы тихонько вскрикивал, словно застигнутый врасплох внезапным вдохновением. Уж я бы хвалил всех без разбору — и менее талантливых, и более бездарных — всех! Хвалил бы на чем свет стоит — в надежде на ответную любезность. И все-таки у меня нет ни одного знакомого писателя. А ты? Мало того, что у тебя такой писатель есть, так ты еще и замужем за ним. Почему? За что тебе эта честь?

Зато лет этак через тридцать, когда обрюзгшие современники, поджав сиреневые губы и покручивая большими пальцами сцепленных на животе рук, будут мычать нечто вроде: "Незаурядность и даже, можно сказать, некоторая масштабность его личности бросались в глаза тотчас же…", ты, приглушенно сверкая фарфоровыми зубами, томно прогудишь: "В быту это был очень сложный, если не сказать откровенно — тяжелый человек…" Увы! Таков удел российского писателя! Мне, чтобы кануть в Лету с большими пузырями и громким плеском, приходится всю жизнь работать, а тебе — достаточно один раз удачно выйти замуж. Так кто же из нас счастливчик и баловень судьбы?" — обычно говорил я жене еще до того, как… Но все по порядку. Так я говорил своей жене, и она, кстати, в долгу не оставалась, отвечала что-то этакое — она у меня вообще редко молчит, даже во сне иногда разговаривает.

Ну да речь сейчас не об этом. А о том, что у меня, в отличие от жены, не было ни одного знакомого писателя.

С одной стороны, это довольно скверно — для молодого автора желательно с самого начала точно знать отведенное ему в литературе место. Но с другой… Отсутствие достоверных ориентиров позволяет допускать некие вольности в оценке собственного таланта — естественно, в сторону его увеличения (и даже преувеличения). Словом, писателю все на пользу — он все сумеет обратить к своей выгоде: скорми ему любую гадость, и он будет какать красивыми моралями и пукать сладким фимиамом.

Так может, оно и к лучшему, что у меня не было ни одного знакомого писателя.

А потом и жены не стало…

* * *

Хорошо писать простым карандашиком на дешевой до прозрачности бумаге: мириады незримых атомов, из которых соткутся выдуманные тобой миры, срываются с кончика копеечного грифеля; в этом есть какой-то символ — ведь и Господь создал нас из того, что валялось под ногами — праха и пыли. То есть фактическая себестоимость человека и литературы на самом деле не очень велика.

Хорошо перечитывать: стирать ненастоящее и писать заново, и потом опять перечитывать: оставлять живое и безжалостно распылять мертворожденное в катышах и крошках китайского ластика…

Хорошо вострить карандашик до состояния колючей иголки и царапать им бумагу: текст не должен быть гладким.

Хорошо негромкими словами раскатать читателя в тонкий блин, заставить его переживать, может быть, даже плакать, и, усмехнувшись, сказать на прощанье: "Это — карандаш, бумага, ластик и точилка — стоило мне десять рублей. И всей жизни — вместе с написанным…"

Хорошо написать такую книгу — как колоду игральных карт: ни брошюровать, ни переплетать, — напечатать на больших пластиковых листах и тасовать их, как угодно. И на каждом листе — маленький рассказ, или стихотворение, всего — примерно триста. И пусть всякий раскладывает свой пасьянс — как хочет, и находит в этом порядке единственный смысл — какой сможет.

* * *

Или вот еще идея: как составить композицию детективного романа. Надо придумать историю, и разбить ее на пятьдесят четыре приблизительно равных эпизода. Затем купить колоду игральных карт и написать названия эпизодов на лицевой стороне. Тщательно перетасовать колоду и разложить карты в новом порядке. И все — можно писать. Такое случайное смещение во времени будет интересным даже при заведомо слабом сюжете. Надо как-нибудь попробовать… Может, что и получится из этой затеи.

* * *

Что угодно! Придумывай что угодно, но ты обязан написать этот роман! Который подведет итог всей детективной прозе нашего столетия! Он должен быть лучшим, он будет иметь грандиозный успех! Этот роман станет точкой отсчета для писателей двадцать первого века. Так будет. А главное — она вернется.

Иногда я думаю, что написать хорошую книгу — очень легко. Надо просто понять, что ты — гений. И писать с твердой убежденностью в том, что ты — гений. Тогда легче расставаться с уже написанным. Допустим, не нравится тебе какая-то фраза, и тогда ты говоришь себе: "Нет, брат! Так может написать Н. или П., им это позволительно. Ведь они — обычные люди. Но ты-то — гений! Тебе так писать нельзя!", и вычеркиваешь эту фразу, и стараешься придумать другую. И писать становится легко.

Но иногда я себя ненавижу. Сижу часами и не решаюсь прикоснуться к бумаге. Мне становится противно писать: потому что текст, который сидит в голове — он прекрасен. Великолепен! Предложения — гибкие, скользкие и блестящие, переливаются, как форель в горном ручье. Музыка речи, чередование ударных и безударных слогов, темп — то ускоряющийся, то замедляющийся — все это рождает ощущение движения. Текст движется внутри тебя, он просится наружу, хочет излиться на бумагу. Но черт возьми! С каждой страницей, с каждой фразой, с каждой репликой, с каждым словом, с каждой буквой, с каждым ударом машинки, с каждым скрипом карандаша по бумаге уменьшается вероятность написать великое произведение!!! Гениальность — та, которая сидит в голове — утекает сквозь мои неловкие пальцы, как шершавый песок. Я это чувствую физически. И тогда я себя ненавижу, и злюсь, и ругаюсь: почему я не могу быть великим? Почему мне не хватает сил?

Ведь все это — ради тебя. Когда-нибудь ты увидишь, что я был во всем прав. Когда-нибудь ты поймешь, что всю жизнь любила только меня. Я дождусь этого момента — вот в чем смысл моего ожидания. Даже если оно будет длиться всю жизнь.

Люди сильно страдают от того, что не могут нормально поговорить друг с другом. Они предпочитают молчать. Чаще всего эту ошибку совершают влюбленные. Они думают: "Ну, если ты меня действительно любишь, тогда должен понимать, что означает мое молчание. Ты обязательно поймешь, что я хочу этим сказать." А что можно сказать молчанием? Словами-то не всегда получается выразить то, что хочешь. Так, чтобы тебя поняли. Ведь одинаковые слова воспринимаются различными людьми неодинаково, с абсолютно разными смысловыми акцентами. Тогда как искаженно может быть истолковано молчание? Страшно даже подумать.

Людям надо больше говорить друг с другом.

Поэтому я никогда не устану повторять: "Я люблю тебя." Я буду повторять это на все лады, повторять, не повторяясь: "Я люблю тебя", "я ЛЮБЛЮ тебя", "я люблю ТЕБЯ", "ялюб лю тебя", "ялю блюте бя", "я тебя люблю", "тебя люблю я", и так далее. Эти слова ты прочтешь в каждом моем взгляде, вздохе и повороте головы. Все для тебя, моя милая!

Вчера, когда я уже проваливался в беспокойный душный сон, вдруг пришла в голову какая-то безделушка. Я сразу проснулся и, не зажигая света, набросал эти строчки в своем блокноте — на ощупь. Это тоже для тебя — не суди строго.

Во всем видна рука Творца!

В любом — малейшем! — проявленьи!

Черты прекрасного лица

Меня приводят в изумленье.

То искры Божьего огня

Приходят в мир, чтоб мир оставить…

Но если спросишь ты меня:

— А не довольно ли лукавить?

Когда, устав от чепухи,

Ты все же думаешь о Боге?

— Когда пишу свои стихи…

Иль вспоминаю твои ноги…

* * *

Я сегодня отвлекся на дневники. Глупо, но ничего не могу с собой поделать — надо же мне с кем-нибудь поговорить. Я ведь не сумасшедший, чтобы разговаривать с самим собой. А с бумагой — почему бы и нет? Рано или поздно ты все равно это прочтешь, поэтому получается, что я разговариваю с тобой. Только ответа не слышу. Да я его, в общем-то, и не жду…

Ну ладно, теперь надо приступать к главному делу — писать роман. Он принесет мне славу, деньги, и твою любовь… Все то, о чем я так страстно мечтаю, и чего я так грубо лишен.

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Тотошин одобрительно похлопал Валерия по плечу:

— Спасибо! Я, честно говоря, не ожидал другого ответа. Проходите, пожалуйста, в кабинет, — он гостеприимно замер в дверях, пропуская Топоркова вперед. Охранники, скуля, как побитые псы, вернулись на свои места. Затем вошел сам министр, и последним — его заместитель Степанов.

Огромными размерами и блестящим паркетом министерский кабинет напоминал баскетбольную площадку. Стоявший в центре стол был таким широким, что на нем без труда могли разъехаться две легковые машины.

Валерий подошел к столу и застыл на месте, ожидая приглашения садиться. Но Тотошин взял его под руку и подвел к маленькому столику рядом с окном. Столик окружали три мягких кожаных кресла.

Только сейчас Стреляный разглядел, что в одном из кресел уютно расположилась молодая женщина: раньше он не мог ее заметить, потому что изящную фигурку полностью скрывала массивная спинка кресла.

Тотошин подвел к ней Топоркова. Женщина, соблюдая субординацию, хотела встать, но Тотошин жестом остановил ее.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — он широко повел рукой, указывая на Топоркова. — Это тот самый Валерий Топорков. Да-да, по прозвищу Стреляный! Тот самый, который… Впрочем, об этом нельзя говорить вслух. Об этом надо писать книжки, и я уверен, что рано или поздно найдется автор, который расскажет Родине о ее герое — человеке, необыкновенно скромном во всех отношениях.

Топорков учтиво поклонился — он был галантным мужчиной.

— А это, — теперь Тотошин представлял женщину, — это — наш прекрасный работник, замечательный профессионал. Я ее с трудом выпросил на пару недель у начальника МУРа: не хотел отпускать, и я его понимаю. Это Нина Александровна Каминская, майор милиции, блестящий аналитик. Она умудряется раскрывать преступления, не выходя из собственного кабинета. В этом ей помогает компьютер. Правда, как утверждает Нина Александровна, она настолько ленива, что иногда забывает включить его в сеть, но это, как вы понимаете, шутка! Ха-ха-ха! — Тотошин сдержанно рассмеялся. — Так сказать, своеобразный юмор. Ну ладно, вы пока познакомьтесь, а я сейчас приду, — Тотошин отозвал Степанова в сторонку и принялся что-то ему говорить.

Топорков оценивающе посмотрел на Нину.

На вид ей было слегка за тридцать. Она была худощавой, немного сутулой. Короткая юбка, не доходящая даже до середины бедра, открывала стройные ноги с рельефными четырехглавыми и камбаловидными мышцами. Черные колготки в сеточку только подчеркивали выпуклость мускулов. " Шейпингом занимается", — отметил про себя наблюдательный Топорков. Нина перехватила его взгляд и попробовала поддернуть юбку чуть книзу, но та, словно живая, все время пыталась уползти вверх.

— Наметились разногласия с собственной одеждой? — игриво спросил Топорков. — Угадайте, за кого я болею в этой схватке — за вас или за вашу юбку?

Нина вспыхнула и положила руки на колени.

Ее головку обрамляли черные кудряшки. По сторонам от крючковатого носика зияли изящно очерченные дырочки ноздрей. Щеки были покрыты веснушками и напоминали перепелиное яичко. Тонкие губы нервно двигались, словно кто невидимый дергал за ниточки, привязанные к уголкам широкого рта. Зеленовато-серые глаза под треугольными веками не отрываясь смотрели на Топоркова.

Сначала ему было не по себе от ее пристального взгляда, но потом Валерий понял, в чем причина — Нина была близорука, а очки носить стеснялась.

— Вы позволите, я присяду? Напротив — мне так будет лучше видно, — сказал Топорков.

— Да. Пожалуйста, — смутившись, ответила Нина.

Они посидели молча. Тотошин все еще что-то обсуждал со Степановым.

— Вы, я вижу, занимались каратэ? — спросила Нина — неловко было так долго молчать.

— Да, — ответил немного изумленный Топорков. — А как вы догадались?

— У вас такие характерные мозоли на костяшках пальцев. Нетрудно догадаться, — улыбнулась Нина.

— А вы, наверное, занимались балетом? — в свою очередь произнес Топорков.

Нина зарделась. Она даже как-то распрямилась и стала выше.

— Да. А вы как догадались?

— Очень просто. У вас правая нога толще, чем левая. Мышцы более развиты. Это сразу бросается в глаза. Такое часто бывает с артистами балета — ведь они крутят фуэте, как правило, на одной и той же ноге. Вы это делали на правой. Верно?

Нина кивнула. В этот момент Степанов произнес: "Слушаюсь!" и вышел. Тотошин подошел к столику.

— Извините, что приходится разговаривать с вами здесь, а не, скажем, в более комфортабельной комнате отдыха. Она — я в этом абсолютно уверен — напичкана разными "жучками", а кабинет не прослушивается. Какой смысл его прослушивать, если на совещаниях у меня сидит порой по сто человек? При таких условиях утечка информации просто неизбежна. Кроме того, мне нужно было удалить этого… — Тотошин кивнул в сторону двери, закрывшейся за Степановым.

— Конечно, — понимающе улыбнулся Топорков. Нина промолчала.

— Дело очень серьезное, — продолжал Тотошин. — Я могу доверять только самым надежным, — он сказал это очень значительно. Топорков выпрямился и задрал подбородок. Нина, чувствуя важность и торжественность момента, не знала, куда деть свои легкомысленно оголенные ноги. — Сегодня утром, — чеканя каждый слог, сказал Тотошин, — в собственном гараже был обнаружен убитым Попов Михаил Александрович, главный редактор ежемесячного журнала "Новая Русь". Его руки были привязаны к крюку, вделанному в потолок гаража, на голову накинута куртка. Судмедэксперт отметил множественные прижизненные повреждения головы, нанесенные предположительно кулаками рук прямо поверх ткани верхней одежды.

Топорков значительно ухмыльнулся. Он знал, что это — почерк КГБ. Так "ребята из органов" поступали, когда хотели вытянуть из кого-нибудь информацию: били через плотную тряпку по голове, пока человек не начинал сходить с ума от боли. Но память у жертвы при этом оставалась ясной.

— Да, я вижу, у вас возникли те же самые предположения, что и у меня, — заметил министр. — Мало того, версию убийства с целью ограбления можно отмести сразу: в гараже стоял новый "Мерседес" Попова, а ключи от замка зажигания лежали в кармане убитого. Деньги тоже не взяли. Но это еще не все. Неделю назад в Минске был обнаружен труп Гаврилова Петра Алексеевича, фотокорреспондента агентства ИТАР-ТАСС. И вот что интересно: почерк тот же самый — связанные руки, куртка, накинутая на голову, множественные черепно-мозговые травмы и ничего не взято из личных вещей, — Тотошин сделал паузу. Топорков медленно анализировал. Нина что-то быстро записывала в свой блокнот. Иногда она прерывалась, словно желая сразу вычленить главное, и принималась ожесточенно грызть кончик дешевой одноразовой ручки. "Ох уж эти женщины", — с затаенной нежностью, в которой сам себе пока боялся признаться, подумал Топорков: "как они похожи: что ни дай — все в рот тянут".

— Что мы имеем? — прервал его размышления Тотошин. — Два похожих убийства, совершенных в разных государствах с небольшой разницей во времени. Но это еще не все. Если бы только это, я бы вас, как вы уже догадываетесь, не пригласил бы. Основная проблема заключается вот в чем: и Попов, и Гаврилов являлись бывшими офицерами КГБ СССР. Они занимали высокие посты, служили в Первом Главном Управлении КГБ, то есть в разведке, и журналистская деятельность была для них прикрытием. Гаврилов работал в Швейцарии, а Попов — в Германии.

После распада СССР Гаврилов переехал в Минск, и устроился там фотокорреспондентом, а Попов остался в Москве, пытался даже заниматься бизнесом. Помните, была такая мода — все, кому не лень, открывали биржи? Так вот Попов открыл биржу по продаже бирж и сумел неплохо на этом заработать. Позже его имя упоминали в связи с нашумевшей аферой, когда под видом новейших истребителей Су-27 народу братской Монголии продали партию танков Т-34 сорок шестого года выпуска. И, наконец, он учредил журнал "Новая Русь" и даже успел издать пару номеров. Боюсь, что третий номер выйдет без него.

— Да, — подхватил Топорков, — а уж про четвертый и говорить не стоит.

Нина что-то торопливо записывала.

— Так вот, — снова взял слово Тотошин, — как вы, наверное, уже поняли, — он с сомнением взглянул на Нину: она не отрывала глаз от блокнота. Топорков еле заметно, так, чтобы видел только Тотошин, пожал плечами, -

так вот, этим делом, естественно, уже заинтересовались люди из ФСБ. Шесть часов, — он посмотрел на часы — министр любил точность во всем, — и пятьдесят две минуты назад председатель ФСБ лично сообщил мне, что берет это дело под свой контроль. И я не мог ему ничего возразить, — Тотошин развел руками. — Но у меня есть… — он замялся, — не то, чтобы подозрения, но кое-какие соображения. Вы же знаете, подозревать председателя ФСБ я ни в чем не могу, а соображать — пожалуйста. Сколько угодно: по должности это не запрещается. В общем, ребята, — Тотошин нагнулся к ним и обнял за плечи: Нина вздрогнула. Это не укрылось от внимательных глаз Топоркова, — в общем, я бы хотел, чтобы вы потихоньку занялись этим делом. Сами понимаете, обещать поддержку и содействие я вам не могу — было бы глупо понапрасну дразнить гусей, но… Это нужно для Родины, значит, этим надо заняться. Я не могу вам приказывать, это дело совести каждого из вас. Я просто очень сильно вас прошу.

Повисла пауза. Топорков сощурил голубые глаза:

— Я готов!

Тотошин повернулся к Нине:

— А вы, Нина Александровна?

Нина перестала писать и мелко затрясла головой, словно она чем-то подавилась. Ее кудряшки запрыгали, обнажая маленькие симпатичные ушки. В мочках были продеты сережки в виде разнокалиберных золотых колец. Топорков насчитал семь и сбился, потому что в этот момент Нина прекратила трясти головой.

— Хорошо, — подытожил Тотошин. — И помните, наш разговор должен оставаться в строжайшем секрете. Идите. Спасибо. Я рад, что не ошибся в вас.

Валерий с Ниной встали и направились к выходу.

— Да! — остановил их Тотошин. — Я забыл вам еще кое-что сказать. Может быть, это мелочь, но в нашем деле мелочей не бывает, — он оперся руками на край большого стола для совещаний, — вы знаете, что нашли ворту-у-у-битого?

В первый раз за все время беседы Каминская решилась поднять на министра глаза:

— Что-что? — тихо спросила она у стоявшего рядом Топоркова.

— В зеве у трупа, — так же тихо, не поворачиваясь в ее сторону и не шевеля губами, чтобы не обидеть Тотошина, объяснил Стреляный.

— Ворту-у-у-битого, — повторил Тотошин, — была обнаружена греческая монета "драма" достоинством в один рубль.

— С "Х" посередине, — покраснев от собственной смелости, поправила его Каминская.

— Не понял? — насторожился Топорков. — В каком это смысле?

Тотошин замялся — он не знал, как правильно отреагировать.

— Уточните, пожалуйста, что вы имеете в виду, — произнес он строго.

— Не "драма", а "драхма", — объяснила Каминская. — Греческая монета "драхма".

— Спасибо за произведенную поправку, — с достоинством сказал Тотошин, — хотя, согласитесь, это не имеет принципиальной роли. Потому что не играет никакого значения. Ведь так?

— Извините, — опустив глаза, еле слышно сказала Нина.

— Ничего страшного, — добродушно рассмеялся Тотошин. — Страшное будет впереди…

Валерий и Нина вышли из министерского кабинета вместе. Стреляный пропустил Нину вперед, чтобы спокойно рассмотреть ее ноги.

"Ничего… Немного кривоваты, напоминают формой кронциркуль. Наверное, после занятий балетом она бегала в секцию конного спорта. Но, может быть, в этой милой кривизне скрыта некоторая приятность? Будет видно позже — всему свое время", — подумал он, а вслух спросил:

— Нина, позвольте, я подвезу вас до дома?

Нина смутилась:

— Да нет, спасибо. Я лучше на метро.

Топорков взглянул на часы:

— Метро начнет ходить еще нескоро. Сейчас три часа ночи.

— Да? — Каминская выглядела растерянной. — Ну… Если вам не трудно…

— Конечно, нет, — Валерий распахнул перед ней дверцу своего "Джипа". — Поедемте! Вы далеко живете?

— Рядом со Щелковской.

— Ого! У нас будет время поговорить, — воскликнул Топорков. Он повернул ключ зажигания, и машина тронулась с места.

Они ехали по Садовому кольцу. Нина молчала. Внезапно она повернулась к Топоркову и, прищурившись, быстро спросила:

— Валерий! Можно я буду вас называть просто "Валерий"?

— Да, конечно, — торопливо ответил он.

— Валерий, что вы думаете об этом деле?

— Ну-у-у… — Топорков растопырил пальцы и неопределенно покрутил ими в воздухе. — Пока еще ничего не ясно…

— Монета, я так полагаю, предназначалась Харону? — Нина буквально сверлила Топоркова пристальным взглядом. Он смешался. В животе похолодело. В голове стали роиться мысли:

"Харону? Что это значит — Харону? Или Арону? Что это? Кличка? Оперативный псевдоним? Черт, я как чувствовал, что дело нечисто. Скорее всего, этот Арон — агент "Моссада". Политикой запахло?! Ну ничего! Нет такого задания, которое оказалось бы не под силу верному сыну Отечества Валерию Топоркову!"

* * *

БОЛТУШКО.

Алексей Борисович прибежал домой совершенно расстроенным. Надо сказать, что он не так уж часто изменял жене. Во всяком случае, не настолько, чтобы это было для него делом привычным. Его грызло острое чувство вины, и очень хотелось срочно во всем покаяться.

Но, к счастью, Нади не было дома, поэтому он решил в качестве наказания вымыть грязную посуду, оставшуюся после завтрака, и приготовить обед.

Собственно, приготовление обеда свелось к тому, что Болтушко почистил картошку и поставил на огонь. Суп Надя варила в большой кастрюле на всю неделю вперед, а в горшочке, найденном в холодильнике, было какое-то тушеное мясо — видимо, осталось со вчерашнего дня.

Когда с трудотерапией было покончено, Алексей Борисович вздохнул с облегчением — вроде как искупил свою вину, теперь каяться необязательно. Теперь надо было разработать план.

Самые разные мысли одолевали его. С одной стороны, передавать бандитам деньги — занятие не из приятных. Более того, довольно опасное.

Но не ехать же Марине самой — тут она была совершенно права. Значит, это должен сделать Алексей Борисович. На правах друга покойного. Ну, и не только… В общем, он должен позаботиться о семье Николая. Проявить себя как настоящий мужчина. Правда, не совсем понятно, почему Марина не хочет обращаться в милицию? Так ведь было бы гораздо проще. Ну да ладно — не хочет так не хочет. Ее дело. Деньги-то ведь — тоже ее. А он их только передаст — и все. Он не будет выслеживать бандитов, не будет воевать с ними — только передаст деньги. И сразу назад. Да! И сразу назад!

Болтушко воодушевился: вообще-то дело несложное. Он справится. Кинет им в лицо эту пачку, и все. И будет держаться гордо и независимо. А его глупые страхи и опасения — они необоснованны. Ничего с ним не случится. Но… Надо быть готовым ко всему.

Картошка закипела. Алексей Борисович посолил, сделал огонек поменьше и немного сдвинул крышку в сторону. Потом наморщил лоб, почесал в затылке и направился в комнату.

Он искал газовый баллончик — так, на всякий случай. Чтобы чувствовать себя увереннее. Когда-то давно он подарил его Наде: жена жаловалась, что ей страшно возвращаться домой, когда на улице темно. Тогда он купил ей баллончик. Однако Надя — ох и странный народ эти женщины! — сказала, что лучше бы он выходил ее встречать, а баллончик может засунуть… В общем, Алексей Борисович, пылая праведным гневом, хотел было выбросить злополучный подарок, но потом, подумав и немного остыв, решил спрятать его подальше — авось пригодится.

А сейчас он был абсолютно уверен, что пригодится. Конечно, спасти не спасет, но все-таки… Короче, он и сам не знал, зачем, но искал…

Наконец нашел — в обувном ящике, рядом с сапожной щеткой и черным кремом.

"Вечно засунет куда-нибудь, не найдешь", — беззлобно проворчал Болтушко. Потом он стал размышлять: "Может быть, захватить с собой молоток? Нет, молоток опасно. Еще отберут — и по тыкве. Сам же и пострадаешь. Если у них есть оружие: пистолет или обрез, то молоток не поможет. А баллончик маленький, его и не заметят. И убегать с ним легче, чем с тяжелым молотком. Нет, молоток брать не буду."

Алексей Борисович подошел к шкафу и стал придирчиво отбирать одежду: брал вещи поношенные, мягкие и свободные, чтобы было поменьше пуговиц.

Посмотрел на свою руку и снял часы: дорогие, швейцарские, коллеги в складчину подарили в день тридцатилетия. "Обидно будет, если такие часы пропадут", — подумал он. Подошел к своему письменному столу и открыл верхний ящик. Покопался и достал оттуда старенькие часы, которые ему вручил отец в день окончания школы.

"Ну вот, с экипировкой покончено", — решил Болтушко. Но все-таки оставалось чувство какой-то незавершенности. Он выглянул в окно, окинул прощальным взглядом родной двор и решил написать предсмертное письмо. То есть нет, конечно же, не предсмертное, а на тот случай, если с ним произойдет что-то непредвиденное.

"Тьфу ты", — расстроился Алексей Борисович: "придет же такая ерунда в голову — предсмертное. Никакое не предсмертное, а просто…" Он не нашел нужного слова, плюнул и сел писать.

"Дорогая моя жена Надя!.."

"Нет, как-то глупо звучит — словно колхозник пишет домой с черноморского курорта. Надо не так…", — он скомкал этот лист и взял другой.

"Надя! Когда ты читаешь эти строки, я уже, возможно…"

Он опять остановился: снова не то. Ну что это такое: просто "Надя"? Уж "любимая" на худой конец… Он опять скомкал лист бумаги. Взял следующий.

"Милая моя Надя!"

"Вот это неплохо!" — подумал Болтушко: "А что же дальше?"

"Милая моя Надя! Когда ты все узнаешь, ты поймешь, что я не мог поступить иначе…" — и опять вышла заминка. Алексей Борисович вдруг явственно представил себе эту картину: он лежит в гробу, молодой и красивый, над ним стоит заплаканная Надя, а на заднем плане — Марина в черном обтягивающем платье. Марина злобно ухмыляется и говорит: "Ты думаешь, почему он на это решился? Ради их дружбы с Николаем? Ошибаешься!" и смеется: гадко так — хи-хи-хи. И гладит себя по бедрам, и наклоняется вперед, и ее огромные буфера вот-вот выскочат наружу и запрыгают, словно на пружинах… И Надя рядом с ней — худенькая, нескладная. Утирает глаза платочком и ничего ей не отвечает. Молчит. И только слезы из глаз: "Зачем ты это сделал, любимый!" Бр-р-р!!

Алексея Борисовича прямо всего передернуло: ну как он мог так поступить со своей Надей? Нет, он все-таки подлец. Вот сейчас Наденька вернется, он расцелует ее — всю, с головы до ног! — отведет на кухню, накормит ужином, потом возьмет на руки, отнесет в спальню…

Болтушко взял последний вариант письма, и тоже смял его. Пошел и выкинул скомканные листы в мусорное ведро.

"Ни к чему это. Глупо как-то…" Он отправился на кухню ставить чайник, и в это время раздался телефонный звонок.

Алексей Борисович взял трубку:

— Да!

— Алешенька, здравствуй! Ты уже дома? — звонила жена.

"Идиотский вопрос!" — раздраженно подумал Болтушко. "Конечно, дома, а с кем же ты тогда разговариваешь? Эти бабы… Все-таки тупые существа!"

— Я-то уже дома, — с нажимом произнес он. — А вот ты где? У тебя что, часы остановились?

— Алешенька, тут такое дело… — зачастила Надя. — Я тебе потом расскажу. В общем, я сегодня буду ночевать у Кати. Ехать домой уже поздно, и потом, она в таком состоянии, что просто страшно оставлять ее одну. Мы тут втроем — я, Катя и Юлька.

— А что это у нее такое случилось, что ты обязательна должна остаться там ночевать? — грозно спросил Болтушко.

— Понимаешь, — понизила голос Надя. — От нее ушел муж.

— Какой муж? Ты же говорила, что они не расписаны. Сожитель, что ли? — возмущенно гремел на всю квартиру Болтушко.

— Ну да, да…

— Надя, — Алексей Борисович старался быть строгим. — Мне все это не нравится. Так не поступают. Ты должна ночевать дома. И потом — может, у этой твоей Кати грузинский акцент и пышные черные усы, откуда я знаю?

— Да нет, Алеша. Вот она рядом стоит. Хочешь, я дам ей трубку? Чтобы ты убедился?

— Ладно, не надо, — Алексей Борисович был ревнивым человеком, но показывать это стеснялся. Тем более перед посторонними. — А какой у нее номер телефона? Я позвоню, проверю, — на всякий случай, для острастки, сказал он.

— Да в том-то все и дело, что у нее нет телефона. Это же такие выселки, тут один телефон-автомат на четыре огромных дома. Я звоню с улицы, а девчонки рядом стоят, чтобы подтвердить, если ты не поверишь.

— Ладно. Верю, — примирительно отозвался Болтушко. — Когда ты вернешься?

— Завтра, — обрадованно заговорила Надя. — Постараюсь пораньше. К двенадцати, наверное, буду.

— Наверное? — опять насторожился Алексей Борисович.

— Нет, точно. Точно буду, — поторопилась заверить его Надя.

— Так наверное или точно? — не унимался дотошный Болтушко.

— Наверное, точно, — ответила Надя. Болтушко на другом конце провода тяжело вздохнул: "Опять… Типично женская формулировка."

— Ты можешь не застать меня, когда вернешься, — стараясь казаться безразличным, сказал он.

— Да? А где ты будешь? У тебя задание? — Надя, казалось, проявила неподдельный интерес.

— Задание, — многозначительно вымолвил Алексей Борисович. — Какое — пока сказать не могу, — он опережал и тем самым еще больше провоцировал возможные расспросы.

— Ой, ну ладно, потом расскажешь. Спасибо тебе. Я тебя целую. До завтра! — радостно прощебетала Надя.

— Спокойной ночи! — уныло отозвался Болтушко.

Он вспомнил свои фантазии, посетившие его буквально несколько минут назад, и мрачно ухмыльнулся. "Фигня все это… Может, все-таки взять молоток? Разнести кому-нибудь череп под горячую руку? Нет, не надо…"

Он поплелся в спальню. Скинул с кровати покрывало, улегся, включил телевизор.

"Сказал, что на задании, а задания никакого и нет вовсе. Мне уже давно ничего не поручают. А если?.."

Внезапная мысль осенила его. Ну и ладно! Пусть не поручают. Он сам может найти интересный, захватывающий сюжет. Проведет собственное журналистское расследование. Утрет нос этому козлу, Ремизову.

"Ух, как подумаю, что Надька могла лежать под ним, растопырив ноги!" — Алексея Борисовича обуял праведный гнев. Он вскочил с кровати и прямо босиком, громко шлепая по паркету, помчался в другую комнату. Там, на шкафу, стояла коробка с видеокамерой. И как это такая простая мысль не могла раньше придти в голову?! Он снимет бандитов на камеру. Поймает их с поличным. Теперь-то уж милиция не отвертится! Возбудит дело, кто бы ни были эти бандиты! Он представит неопровержимые доказательства!

Адреналин толчками выплескивался в кровь. Болтушко даже немного вспотел. Он залез на стул. Дотянулся до коробки с камерой. "Вот черт! Ну как все просто! А я про какой-то молоток думал! Дурак! Оружие журналиста — это его голова. В первую очередь. А потом уже все остальное."

Теперь Болтушко хотел только одного — как бы поскорее прошла ночь.

* * *

Ночь была короткой и очень душной. Алексей Борисович ворочался на ставшей неожиданно широкой кровати, перекатывался со своей половины на Надину и обратно.

Он вдруг подумал, что как-то очень спокойно отнесся к тому, что Надя не пришла ночевать. Конечно же, виной всему было приятное возбуждение, охватившее его в предвкушении интересного и опасного приключения.

* * *

В шесть утра Алексей Борисович уже был на ногах: предстояло еще очень многое сделать. Прежде всего он вышел на улицу, завел машину: «шестерка», несмотря на преклонный возраст, сразу же откликнулась бодрым сопеньем, кряхтеньем и стрекотанием. Болтушко проверил давление в шинах, прикинул, стоит ли долить бензина в бак, решил, что стоит, смотался на ближайшую бензоколонку и заправился под завязку. Слазил в багажник, проверил аптечку: есть ли там йод, бинты и жгут. Затем он вернулся домой, принял душ и стал готовить легкий завтрак.

От волнения есть не хотелось, и он с трудом засунул в себя пару бутербродов, сверху залил их большой чашкой чая.

Посмотрел на часы: половина восьмого. Пора! Болтушко взял камеру, аккумуляторы, кассету, запер дверь и спустился к машине.

Хлопнула дверь. Магнитолу в гнездо. Музыку погромче! Поворот ключа в замке зажигания…

Курс на Гагарин! Поехали!!

* * *

Указатель поворота на деревню Вороново Болтушко заметил издалека. Большой металлический щит, выкрашенный в голубой цвет, был слегка тронут по краям ржавчиной.

Алексей Борисович снял ногу с педали акселератора и перенес ее на тормоз. Слегка надавил и включил указатель поворота. Аккуратно работая рулем, повернул направо. Дорожное покрытие сразу же стало ощутимо хуже: Болтушко почувствовал это собственным фундаментом.

Теперь ему нужно было приехать в условленное место и заранее все внимательно осмотреть — для того, чтобы четко представлять себе диспозицию. Он взглянул на часы: без пяти минут десять.

Припекало. В пыльной траве стрекотали кузнечики. Рассохшиеся телеграфные столбы уходили за горизонт, подтягивая за собой безвольно провисшие нити проводов. Горячий ветер лениво бегал по полю, то и дело норовя упасть в пересохшую хрустящую траву.

Но вот открытое пространство закончилось, и Болтушко въехал в небольшой лесок.

"Где-то здесь", — подумал он и еще немного снизил скорость. Действительно, буквально через две минуты показалась стоянка. Дорога в этом месте была ровная, как стрела, и хорошо просматривалась в обе стороны.

Место бандиты выбрали неплохое: незаметно подкрасться было невозможно. Болтушко сразу оценил это и решил сначала разведать обстановку. Он медленно прокатился мимо, внимательно разглядывая машины и людей на этой стоянке. Белой "копейки" еще не было: до встречи оставалось почти два часа.

Алексей Борисович увидел два больших КамАЗа с прицепами: видимо, они везли овощи. Стекла грузовиков были завешены изнутри покрывалами, чтобы утреннее солнце не раскалило жестянки кабин, и водители, измученные долгой дорогой, могли бы спокойно поспать еще часок-другой.

Летнее кафе представляло собой маленький белый домик из легкой фанеры. У домика было милое крылечко с тремя ступеньками и два мутных окна с чахлой растительностью на подоконниках. Рядом с крылечком стоял выцветший под палящим солнцем зонтик, а под ним — пластиковый круглый столик в каких-то коричневых потеках и два стула; третий лежал неподалеку, задрав кверху тонкие ножки.

Метрах в двадцати от кафе расположилась шашлычная: покосившийся навес, под которым помещался ржавый прогоревший мангал и длинный деревянный стол с двумя такими же длинными лавками по бокам.

Некто кавказский, шевеля мясистой губой, украшенной маленькими усиками, разводил огонь. Даже издалека было видно, как он отчаянно борется с дремотой.

Ближе к дороге, буквально в паре метров от нее, сидел худой коротко стриженый мальчишка и продавал вяленую рыбу. Позади него стояла сваренная из водопроводных труб конструкция — два вертикально торчащих шеста. Между ними были натянуты несколько лесок, на которых болтались плоские коричневые рыбины.

Видимо, мальчишка сидел здесь всегда: он загорел и высох на солнце ничуть не хуже своего товара — его самого можно было подавать к пиву.

Болтушко отметил все это и стал прикидывать, как бы ему лучше поступить. Он медленно поехал дальше, и вскоре стоянка осталась позади.

Наконец он увидел то, что искал: от асфальтового полотна в лес уходила грунтовка. Метров через двадцать ее перегораживал шлагбаум с облупившимися отметинами черной и белой краски; справа от него стоял знак: "Въезд запрещен".

Болтушко поставил машину рядом со шлагбаумом так, чтобы с дороги она не бросалась в глаза. Заглушил мотор, вылез и некоторое время прислушивался. Нет, вроде все тихо. Он достал видеокамеру, веревку, предусмотрительно захваченную с собой, скотч и тихо, стараясь не шуметь, вернулся к дороге.

Убедившись, что машин поблизости нет, он быстро перебежал на другую сторону: пригнувшись, пересек асфальтовое полотно и буквально скатился в придорожную канаву, успев лишь заметить, что по неосторожности вляпался в продукты жизнедеятельности автомобилей и их владельцев. Это досадное происшествие несколько охладило его пыл: какое-то время Алексей Борисович ожесточенно болтал ногой в самой гуще поблекшей травы: ботинок удалось немного очистить, зато штанина стала мокрой до колена. Он, конечно же, мысленно выругал весь русский народ за этакое бескультурие и легкомыслие: ну где это видано, чтобы гадить рядом с дорогой? Потом вспомнил, что ему тоже не раз доводилось поступать подобным образом, махнул рукой и, углубившись в лес, понесся назад, к стоянке, перемахивая через низкорослые кустики, поваленные деревья и трухлявые пни не хуже оленя.

Подобравшись поближе, он перешел на размеренный шаг. Поглядывая сквозь просветы в деревьях на стоянку, которая теперь была напротив него, Алексей Борисович принялся выбирать нужный ракурс — проще говоря, место съемки. О солнце можно было не заботиться — в какой бы точке небосвода оно ни находилось в двенадцать часов дня, прямых лучей все равно не будет, потому что камеру скроют ветки. Главное вот что: где они поставят свою машину? Ведь надо выбрать фокус таким образом, чтобы все бандиты попали в кадр — значит, придется брать стоянку общим планом. Но с другой стороны, лица должны получиться отчетливо, стало быть, требуется более детальное изображение. А если они поставят машину на самом краю стоянки? Тогда она может не войти в кадр. В общем, палка о двух концах. Как выйти из этого положения, Болтушко не знал. Конечно, если бы он сам снимал, можно было бы сделать "наезд". Но в том-то весь и фокус, что в момент съемки управлять камерой никто не будет.

"А! Ладно!" — решил Болтушко. "Надо наводить на этого пацана с рыбой, так, чтобы хорошо было видно его лицо."

Он нашел удобное деревце, вытащил складной ножик, подрезал ветки таким образом, чтобы между ними и стволом можно было всунуть камеру, закрепил ее скотчем, а деревце привязал веревкой к дереву потолще, чтобы не качалось от ветра.

Затем он "наехал" на мальчишку, чтобы изображение лица получилось максимально четким, и сел ждать: времени-то еще было полно.

Он просидел час, но на стоянке никто не появился. Ни одна машина не приехала. Ни один человек не прошел мимо.

Проснулись водители КамАЗов. Они, потягиваясь, вылезли из кабин, громко хлопали дверями, беззлобно матерились и умывались, поливая друг друга водой из большой пластиковой канистры.

Затем один из них достал паяльную лампу, самодельный треножник, большую чугунную сковородку и соорудил из всего этого подобие плиты, а другой в это время чистил картошку. Потом они ее жарили, и запах жареной картошки, смешанный с керосиновым дымом, долетал до Алексея Борисовича.

Водители позавтракали быстро: это Болтушко казалось, что время тянется медленно. Они завели свои грузовики, подождали, пока сиплые дизельные движки хорошенько прогреются, о чем-то договорились, еще раз обматерили друг друга и уехали.

Алексей Борисович взглянул на часы: половина двенадцатого. Не может быть! Ведь уже была половина двенадцатого! Он поднес часы к уху: так и есть! Стоят! Наверное, зря он надел это старье. Болтушко несколько раз с силой тряхнул рукой. Часы очнулись и громко затикали: так, словно ничего и не случилось. Казалось, они говорили: "Не сердись, хозяин! Сейчас догоним!" Болтушко со злостью посмотрел на тонкие позолоченные стрелки: "Ух! Чертова рухлядь!"

Краем глаза он увидел какое-то движение на стоянке: с дороги медленно съехала белая "копейка" с литыми дисками и тонированными стеклами. Она проехала позади мальчишки и остановилась чуть левее, там, где высокие деревья отбрасывали прохладную серую тень.

"Черт!" — сердце у Болтушко отчаянно забилось. "Это они!"

Он посмотрел в видоискатель камеры: машина стояла на самом краю кадра, но все-таки была видна. Наводить камеру заново не было времени: уж очень тщательно он ее закрепил. "А!" — махнул рукой Болтушко: "Надо бежать!" — и помчался назад, не разбирая пути.

Добежал до места, где стояла его машина, и на четвереньках пополз через канаву. Огляделся: никого. Тогда он решительным броском пересек дорогу и оказался рядом с машиной. Запрыгнул на сиденье и завел двигатель.

"Если спросят, почему подъехал с другой стороны, скажу — заблудился", — решил Болтушко.

Он включил заднюю передачу и, сильно газуя, выбрался на асфальт. Развернулся и поехал по направлению к стоянке.

От волнения его пробрала дрожь и засосало под ложечкой. Алексей Борисович нащупал лежащую в нагрудном кармане пачку долларов, а в кармане джинсов — газовый баллончик. Надел темные очки — ему казалось, что так он выглядит "круче". Пригладил торчащие волосы и с сомнением посмотрел на себя в зеркало: может, он все-таки похож на бандита?

* * *

РЕМИЗОВ.

Суббота. Ремизов давно заметил, что выходные для него — мертвые дни. Как правило, информаторы не назначали встречи в субботу и воскресенье: Москва пустеет, и человек становится виден, как на ладони.

Ремизов сильно скучал в такие дни. Он не знал, чем себя занять. Писать просто так он не любил, считая это занятием для идиотов.

Больше всего он презирал писателей, строчащих всякую детективную чушь: высасывают из своих двадцати пальцев глупость несусветную. А некоторые и пальцами не ограничиваются: используют для вдохновения любые доступные средства.

Между тем реальная жизнь просто напичкана сюжетами, гораздо более головоломными и захватывающими, нежели самые "крутые" романы. Уж кто-кто, а Ремизов это знал хорошо. В жизни всегда интереснее, чем в книжке: действия героев более четкие, продуманные и решительные. Это и понятно: одно дело — погибнуть на бумаге, и совсем другое — по-настоящему. Уйти из мира живых. Сгинуть навсегда. Быть может, в страшных муках, вдали от родных и близких, и быть закопанным где-нибудь в подмосковном лесу. Нет! В жизни нельзя расслабляться ни на минуту — цена ошибки слишком велика. Отдать концы на тридцатой странице или окочуриться на шестидесятой — принципиальной разницы нет, а вот умереть в действительности все-таки лучше в шестьдесят лет, чем в тридцать. (Хотя, наверное, и в шестьдесят не очень приятно.)

Ремизов ценил журналистику только как средство отображения

реальных событий реальной жизни, напрочь отвергая в своих статьях какой бы то ни было литературный стиль. Он полагал, что его фамилия, стоящая перед заголовком — это и есть стиль. Возможно, он был прав.

* * *

А сегодня как раз суббота — скучный день. С материалом о Плотниковой не получилось, а больше писать было не о чем. Пока не о чем. Тому, что сказал Бурлаков, он не очень-то поверил: сколько раз так бывало — информатор клялся и божился, что принес настоящую «бомбу», а на деле оказывалось — ничего особенного. Да и что там может быть особенного: кто только не писал про этот СПИД? Неужели можно придумать что-то новое? Вряд ли. Эта тема облизана и обсосана со всех сторон. Ну, расскажет ему этот безумный ученый — как там его, Евгений Алексеевич, что ли? — про то, что изобрел вакцину против СПИДа. Облагодетельствовал человечество. Ну и молодец! Но кому это интересно? Да никому!

Ремизов бесцельно слонялся по квартире. Он включил телевизор. Посмотрел пять минут. Выключил.

Заняться было абсолютно нечем. Даже есть не хотелось. И спать тоже.

* * *

Ремизов ненавидел это вынужденное безделье: оно приносило скуку. Но скука — это еще полбеды. С недавних пор скука стала нагонять на него тоску. А для тоски имелась причина.

Так они и мучили его, эти выходные. То, что принято называть иноязычным словом "уик-энд", Ремизову представлялось как пика с загнутым крючком на конце: входит легко, а обратно — никак.

Вечер пятницы возвещал о надвигающемся безделье, в субботу утром появлялась скука, а уж к обеду липкая и неотвязная тоска овладевала всем его существом — Ремизов вспоминал о Наде. И все. Куда только девался бравый и неустрашимый циник, величайший провокатор и обличитель Ремизов Андрей Владимирович! Он расплывался до состояния незастывшего желе, ходил мрачнее тучи и малодушно думал о рюмке водки. (Хотя, конечно, дальше мыслей дело не заходило — Ремизов был педантом и внутренне очень дисциплинированным человеком.)

В воскресенье он начинал сердиться на нее. Он злился и проклинал тот день, когда встретил эту чертовку Надю. Он вытаскивал ее фотографии и пытался найти в ней изъяны. Фотографии играли чисто символическую роль, они были нужны Ремизову только как подтверждающие документы или свидетельские показания (сказывалась излишняя обстоятельность натуры), ведь Надино лицо и тело — включая и то, что обычно скрыто под одеждой — он знал наизусть.

С изъянами, правда, выходила путаница: то ли их оказывалось слишком много, то ли это были вовсе не изъяны. В конце концов, редко же бывает так: "я люблю тебя, потому что ты красивая", чаще — "ты красивая, потому что я тебя люблю".

Однако фотографии делали свое черное дело — и Ремизова одолевали воспоминания.

* * *

Его роман с Надей был очень бурным, но скоротечным. Впрочем, он и не признавал других — Ремизов не любил долгое сопротивление.

Он довольно быстро добился своего, но странная штука — это не выглядело безоговорочной победой.

Некоторые женщины забивают себе голову всякой ерундой: меня, мол, надо завоевать — не просто же так; и если вдруг не могут оказать достойного сопротивления, то страшно себя клянут и сильно переживают, и глядят на мужчину, как побитые собаки, беспрекословно его слушаются и тихонько ненавидят.

С Надей вышло совсем по-другому: она была настолько пластична, что заполняла собой все пространство, не занятое Ремизовым. Между ними не было никакого зазора, они абсолютно плотно прилегали друг к другу. Надя с готовностью принимала любые формы: так, что Ремизов не чувствовал противодействия — напротив, она словно бы являлась его продолжением. Не отражением — ни в коем случае! — потому что отражение надоедает в первую очередь, но продолжением — тела, мыслей, чувств.

Казалось, что у нее нет углов, и как бы Ремизов ни пытался утвердиться — почти в буквальном смысле этого слова, она все обращала в мягкость и нежность.

К этому быстро привыкаешь — каждый, кому посчастливилось знать такую женщину, охотно с этим согласится.

Привыкаешь, словно к удобной разношенной обуви: пока она есть, даже не задумываешься, что может быть как-то иначе; но стоит ей исчезнуть — и все, пропал!

Вот так и с Надей.

* * *

Очень скоро Ремизов ей… приелся, что ли. Он выбрал амплуа героя, и в этом заключалась его ошибка: невозможно постоянно быть героем — без перерывов на сон и на обед. Повседневное геройство — одна из форм занудства.

Это все равно что каждый день дарить женщине цветы: сегодня — "ах, ах, какие красивые!", завтра — "зачем же было тратиться?! но все равно приятно!", послезавтра — "право же, ни к чему… еще предыдущие не завяли…" и так далее. А что будет через год? "Боже мой, ведь еще припрется этот идиот со своими лютиками! Куда их ставить — ума не приложу! Лучше бы он на те деньги, что потратил, купил холодильник и стиральную машину в придачу! Или сделал бы себе пластическую операцию, а заодно уж и зубы приличные вставил!"

Одним словом, изменять можно всем, кроме чувства меры: мало того, что это бессмысленное, так еще и очень опасное занятие.

* * *

Они стали реже встречаться. А потом еще реже. И тогда Ремизов начал помаленьку понимать, что же на самом деле является для него ценным, а что — нет. И что слава «самого скандального» журналиста не стоит ничего, а работа хороша только тем, что позволяет на какое-то время отвлечься и не думать о… А как о ней не думать?

"Надо влюбиться. Найти другую женщину", — решил он. Казалось бы, чего проще? Ан нет. У других была масса достоинств, а недостаток — только один: они были другими. Все вместе и каждая по-своему. Но другими.

Как человек пунктуальный, методичный и склонный к сугубо рациональному мышлению, Ремизов много времени проводил в раздумьях, стараясь понять: что же он больше всего любит в Наде? И понял: запах.

Запах — вот что мы любим в женщине крепче всего. Не больше всего и не сильнее всего, но крепче. Движения, походка, жесты — это первые сигналы, которые воспринимает мужчина. Еще издалека. Глаза, голос, вздымающаяся грудь — это уже вторые сигналы. Чтобы их заметить, нужно подойти поближе.

Но этого мало, чтобы понять, твоя это женщина или нет. Нужен запах. Надо подойти осторожно сзади и ощутить ее запах: там, где шея, там, где густые волосы струятся по плечам, там, где волны обтягивающего воздуха, разрываясь, выплескиваются через вырез в платье, принося с собой запах разгоряченного тела. И сразу станет понятно — то ли ты будешь весело смеяться, глупо шутить и щипать ее за икры, а назавтра и не вспомнишь, как зовут, то ли ты навсегда при одном лишь виде ее обречен дрожать, бледнеть, заикаться, катастрофически глупеть и бояться, что самый мимолетный взгляд, самое пустяковое слово и малейшее ее движение может быть обращено не к тебе, а к другому. Боже, какая мука: хочешь впитать ее всю, до последней капли, а она улыбается какому-то козлу!

* * *

Суббота. Близилось время обеда. Скука утекала, уступая место тяжелой тоске.

Между ними не было разрыва как такового: просто он стал ей неинтересен. Перенести это гораздо тяжелее, чем откровенный скандал. Разрыв подразумевает несогласие во взглядах — ну, поссорились два человека, что ж тут такого? По крайней мере, всегда остается надежда, что ты был прав.

А потеря интереса означает смерть еще при жизни. То есть вроде бы живой: ходишь, дышишь, что-то говоришь, но на самом деле тебя словно бы и нет: умер. В том космосе, который называется "другой человек", для тебя больше нет места.

Ремизов вспомнил один эпизод: смешной и в то же время показательный. Дело было… примерно полгода назад. К тому времени, надо признаться честно, Ремизов уже перестал интересовать Надю. Она каждый раз находила какие-то отговорки, в мягкой форме, но твердо отвергая все его предложения. Выглядело это примерно так: он звонил ей на работу, караулил у входа, бродил рядом с домом, рискуя быть замеченным Алексеем Борисовичем, — словом, искал встречи. Иногда ему везло: тогда он хватал ее за руки и просительно заглядывал в глаза: "Давай, пойдем куда-нибудь… Пойдем ко мне… Пойдем куда захочешь. А?"

Но Надя неизменно улыбалась и отвечала, что как раз сегодня она не может: день рождения у подруги, или с мужем собрались в театр, или срочно нужно написать материал и так далее. Ремизов начинал сердиться и упрекать ее: "Ты никогда не можешь! Когда бы я ни пришел, ты никогда не можешь! Ты больше не любишь меня?!", а Надя снова улыбалась: "Ну, зачем ты обобщаешь? Просто сегодня — я не могу. Рада бы, но не могу. Давай в другой раз." Быстро целовала его в щеку и убегала. Иногда, впрочем, разрешала подвезти ее до дома. И тогда у Ремизова появлялась возможность поговорить с ней — хоть немного.

В тот день Надя была чем-то расстроена. Ремизов пытался узнать, чем, но она не хотела объяснять. Тогда он робко спросил: "В "Пушкинском" показывают новый фильм. Может быть, сходим?" и, заранее предвидя ее ответ, добавил: "Не обязательно сегодня. Давай в любой день, когда ты будешь свободна. Там Брюс Виллис в главной роли. Тебе ведь нравится Брюс Виллис? Помнишь, какой он классный в "Крепком орешке"?"

Надя усмехнулась: "Конечно, Брюс Виллис — отличный мужчина. Но как раз в "Крепком орешке" мне он совсем не нравится. Весь фильм бегает в этой плебейской майке…". Она покачала головой.

Ремизов опешил. Дело в том, что сам он всегда носил майку — привычка.

Но ведь и Надя об этом прекрасно знала. Или, может быть, уже забыла?

"Ну почему же плебейской?" — робко поинтересовался он.

Надя вздохнула с досадой и слегка скосила в его сторону лукавые глаза: "Ну как почему? Андрей! Ты видел хотя бы одного аристократа в майке?"

Что можно ответить на такой вопрос? Да стоит ли вообще отвечать? Где ему, здоровому и здравомыслящему мужчине, правильному и незатейливому, спорить с женщиной, сотканной из парадоксов — маленькой, хрупкой и чертовски обаятельной?

Ремизов еще раз улыбнулся, вспоминая этот смешной случай: ну и как же ее не любить, Наденьку-то?

* * *

Он ходил по квартире, пытаясь найти себе занятие. Честно говоря, дела были: постирать джинсы, погладить брюки и рубашку, разобраться в бумагах на столе, съездить на рынок, купить новые ботинки, — но все это были не те дела. Ни одно из них не могло бы захватить его целиком.

Он метался вокруг телефона, постепенно сужая круги. Наконец решился: просто позвоню. Если подойдет Болтушко, повешу трубку. Определителя у них нет, только автоответчик. Параллельного телефона тоже нет.

Он взял серый аппарат с наполовину стершимися цифрами на кнопках и подтянул провод в комнату. Лег на кровать — ему показалось, что лучше будет говорить лежа — и, замирая, набрал номер. Ее номер.

Трубка откликнулась длинными гудками. Он внезапно заволновался. По спине пробежал какой-то холодок и руки покрылись "гусиной кожей".

Это ожидание было невыносимым. Гудок… еще один… Он весь собрался, сжался в комок. Левой рукой прижимал к уху мембрану, а правой беспорядочно шарил по покрывалу. Схватил пульт телевизора. Включил…

На экране замелькали гоночные болиды — транслировали квалификационные заезды перед очередным этапом "Формулы-1". Огромные колеса, растяжки и амортизаторы подвески, рев мощных движков и дрожащий разноцветный шар гоночного шлема над пластиковым кокпитом. На причудливой асфальтовой змее пятикилометровой трассы — двадцать человек, сжимающих в своих шальных руках, затянутых в красивые перчатки, несколько мгновений собственной жизни — до следующего опасного поворота.

— Але! — это Надя. Ремизову показалось, что она была уставшая, невыспавшаяся, чем-то расстроенная, о чем-то жалеющая… А может — просто показалось; разве можно все это понять и почувствовать за две секунды, услышав только одно короткое птичье слово.

— Але! — поспешно ответил он, словно боялся, что Надя сейчас повесит трубку. — Здравствуйте, Надежда Викторовна! Это я! — он бодрился и пытался шутить. И тут же мысленно обругал себя за это — надо быть естественнее.

— А-а-а… — протянула Надя. Несколько разочарованно. Или просто устало?

"Да, просто устала. Милая моя девочка. Устала за неделю…" — подумал Ремизов.

— Как дела? Что делаешь? — почему-то в конце каждой фразы у него прорывался короткий глупый смешок, до того короткий, что более походил на шумный выдох: "Ха! Ха!"

— Да так… Отдыхаю по хозяйству… — Надя была немногословной.

Ремизов сжал телевизионный пульт: выключил звук. Яркая машинка, уменьшенная расстоянием до размеров игрушечной, входила в напряженный поворот. Это же квалификация: главная задача — максимально быстро пройти круг. Соперники не мешают — раздельный старт.

На прямой скорость — около трехсот тридцати, шестая передача. Позднее торможение, короткий увод рулем наружу поворота, скорость — сто восемьдесят, четвертая передача. Чуть срезает, внутренние колеса подпрыгивают на небольшом уступчике, размеченном белой краской. Белые полосы — в черных следах жженой резины…

— Ты одна? Мы можем поговорить? — получилось немного заискивающе, надо не так, надо чуть-чуть свысока, не терять достоинства… И тут же обругал себя: с достоинством, говоришь? Идиот! Это же не она тебе, а ты ей звонишь! Кретин!

— О чем? — интонация нисходящая. Не то, чтобы: "Да-да, конечно! О чем? Да все равно!", а прямо противоположное: "Разве нам есть о чем поговорить?"

Обиделся. На ее интонацию и на свои мысли:

— А что, разве нам не о чем поговорить?

— О чем, Андрей?

Злость на нее — чертова дура! Потом — на себя: если знаешь, что она дура, зачем тогда звонить?! Потом — страх, досада, горячий пот и едва ли не слезы.

— Ну… Вообще так. Поболтать, как два старых знакомых. Просто так, по душам. Как поживает твой суженый? — все, разговор не получился. Вот-вот оборвется. Секунды утекают, как сквозь пальцы. Ничего не изменишь! Надо было сразу же закричать: "я люблю тебя!", а потом уже здороваться. Теперь — все. Разговор не получился. Исправить невозможно. И этот дурацкий вопрос про мужа. Да какое ему дело до мужа? Ну зачем? Зачем все так глупо?

— Ничего. Уехал на задание. Говорит, ведет какое-то расследование.

— Ого! — "тьфу! Гадость! Как наиграно!" — Алексей Борисович пошел в гору?! — "заткнись, убогий! Зачем ты пытаешься плюнуть ему в спину? Да какой бы он ни был из себя раздолбай, однако же по три раза на дню может иметь то, о чем ты только мечтаешь, онанируя в сортире! Плебей! Всю жизнь тебе в майке ходить!"

— Конечно. А почему тебя это удивляет? Он хороший журналист, — без апломба, но со значением.

— Ну конечно… Просто отличный, — с тщательным ехидством. "Ну почему ты не можешь остановиться? Ну чего тебя несет?"

Там, в телевизоре, тоже что-то случилось. Показалась струя белого дыма, машину закрутило, выбросило на гравий, и, подпрыгивая, она понеслась прямо в стену…

— Ты извини, Андрюша. Я не могу сейчас говорить. Я что-то неважно себя чувствую, и Алексей вот-вот должен вернуться, а у меня еще обед не готов…

…если бы она и дальше летела прямо, то у пилота еще был бы шанс выжить, потому что она направлялась в отбойник, сооруженный из груды использованных покрышек…

— Что, у тебя месячные? — нарочито грубо, просто по-хамски, но с некоторой заявкой: мол, вспомни — и я тебя…, и ты подо мной…, и потом еще…

Уже наплевать на все, лишь бы тебе тоже было больно, хотя бы на сотую долю того, как сейчас больно мне. Больно потому, что я такой идиот, потому… Потому, что ты меня совсем не любишь…

— Нет, они закончились позавчера. И потом, я в последнее время уже не мучаюсь, как прежде. Так, в первый день только — самую малость. Ну ладно, пока. Ты звони иногда. Только не домой, а на работу, ладно? У тебя-то все нормально?

— Да. Помаленьку…

…но машина была неуправляема. Она еще на асфальте была неуправляема — сломался кронштейн заднего спойлера, и гигантская сила, прижимавшая колеса к покрытию, моментально исчезла. А на гравии вообще любые действия были бессмысленными. Болид продолжал лететь, описывая пологую дугу, пробил деревянное ограждение и врезался в тот фрагмент бетонной стены, который не был защищен отбойником…

И рука была крепка, и движения точны, но не повезло — вот и не удержал жизнь в ладонях…

Удар…

Короткие гудки…

* * *

КОЛЬЦОВ.

Секундная стрелка, сделав полный оборот, взошла в зенит ежеминутной орбиты, отмеченный числом 12, и снова начала падать: постепенно, шаг за шагом, дергаясь при этом всем своим изящным телом.

Минутная дернулась было за ней, но, поскольку была гораздо толще, смогла сделать только один шаг и сразу же остановилась, запыхавшись.

Часовая, их старшая сестрица, неподвижно лежала, вытянув короткое тучное тело по направлению к цифре 4. Для младших стрелок это всегда оставалось загадкой: когда же толстушка успевает пробежать свой круг?

Начало пятого. Проведя в "присутствии" — так он шутливо называл офис фонда "Милосердие и справедливость" — четыре часа, Кольцов засобирался. Не домой, нет: дома его никто не ждал; Кольцов вызвал водителя и предупредил, что в пять они должны быть в Останкино.

Водитель, немногословный крепкий парень по имени Сергей (Макаев даже пошутил однажды: "Раньше русских называли Иванами, а теперь надо называть Сергеями" — довольно точный взгляд со стороны), молча кивнул. В Останкино так в Останкино. Маршрут знакомый.

С тех пор, как шеф закрутил роман с этой молодой журналисткой, Надей, они часто ездили в Останкино. Они приезжали туда к пяти часам — обычно в это время Надя уже заканчивала работу (если не делала в городе какой-нибудь срочный сюжет).

Всякий раз Кольцов дарил ей цветы: это выглядело шикарно. Проезжая мимо цветочного магазина, или ларька, или просто мимо продавца цветов на перекрестке, он командовал водителю остановиться, доставал деньги — каждый раз одну и ту же сумму — и говорил:

— Сережа! Купи, пожалуйста, самых лучших на все. Чтоб без сдачи. И пусть завернут хорошенько, а то накапает воды на сиденье или мне на штаны.

Костюмы Сергей Иванович и впрямь носил дорогие.

Водитель послушно кивал и молча — он почти все делал молча — шел за букетом.

К пяти часам роскошный "Мерседес" неспешно подкатывал к огромному зданию со стенами серого цвета и лениво застывал невдалеке от главного входа, греясь на солнышке и поблескивая солнечными вспышками, отражавшимися в огромных хрустальных фарах.

Наконец выходила Надя. Тогда Кольцов говорил шоферу:

— Посигналь.

Надя, привлеченная звуком клаксона, начинала озираться по сторонам, отыскивая знакомую машину: свободных мест на стоянке перед телестудией никогда не было, поэтому водителю приходилось ставить машину где получится.

Увидев кольцовский "Мерседес", Надя застывала на месте — пропускала знакомых, прощалась с ними до завтра и ждала, когда же они все наконец уйдут.

Убедившись, что никто за ней не наблюдает, Надя быстро ныряла в

глубь кожаного чрева, на заднее сиденье, и оказывалась в нежных объятиях подушек кремового цвета, а потом и в объятиях — почти таких же нежных — самого Кольцова.

Они несколько раз быстро целовались, и Надя прятала головку у него на груди; правой рукой он обнимал ее худенькие плечи, а левой — брал букет и осторожно, чтобы не закапать брюки, проносил его над собой и клал Наде на колени: "Это — тебе", — со значением говорил он, заодно разглядывая, что Серега купил на этот раз.

"Спасибо", — почти шепотом отвечала Надя и съеживалась у него под рукой, становилась совсем маленькой, хрупкой и беззащитной: при желании он мог положить ее во внутренний потайной карман своего пиджака.

Далее все шло своим чередом, как по накатанной колее: сначала ресторан, потом — домой: коньяк, фрукты, мороженое, и затем — постель.

Кольцов знал четыре позы и каждый раз использовал все, но в разной последовательности. Себя он считал тонким знатоком секса и думал, что неотразим.

Надя все так же покорно прятала голову у него на груди и собственной инициативы никогда не проявляла, зато исправно всхлипывала, вскрикивала и постанывала, что сильно укрепляло Кольцова в мысли, что он — "мужик шикарный", "настоящий мужчина", "вымирающий вид", "покоритель женских сердец" и так далее: в такие моменты он придумывал себе множество хвалебных эпитетов.

Так продолжалось уже два месяца — время, вполне достаточное для того, чтобы одному из любовников стало скучно.

* * *

А первому стало скучно Кольцову, что естественно — так устроены все мужчины: если им долго не дают желаемого — они недовольны, дают быстро — снова недовольны, если девушка неопытна — им неинтересно, если чересчур опытна — непременно шлюха, — одним словом, тоска по идеалу приводит мужчин в состояние вечного движения. Хорошо это или плохо?

Кто может ответить однозначно? Женщинам это, конечно же, не нравится, но их реакция вполне предсказуема — различия между полами очевидны даже при беглом внешнем осмотре. С другой стороны, именно так обновляется генофонд.

В этом вечном мужском поиске есть нечто изначально трагическое: ведь идеал расплывчат настолько, что становится абсолютно неразличимым; поиск ведется практически вслепую, наудачу, наугад; "я не знаю, что именно я ищу, но непременно узнаю, как только увижу"; поиск ради поиска — так поддерживается постоянное движение; "каждая последующая хуже предыдущей" — закономерный финал.

* * *

Не доезжая до Останкино, Кольцов понял, что не хочет сегодня видеть Надю.

— Разворачивайся! — сказал он водителю. — Едем домой. Что-то я немного устал…

Сергей молча кивнул и включил левый поворотник.

* * *

Довольно быстро — несмотря на час пик и повсеместные пробки — они подъехали к дому Кольцова. Он тяжело вздохнул, повертел в руках ненужный букет и кинул его на переднее сиденье, к водителю:

— На, подаришь кому-нибудь.

Обычно председателя фонда "Милосердие и справедливость" везде сопровождал телохранитель, но на время амурных свиданий Кольцов его отпускал. Поэтому он сказал шоферу:

— Поезжай, я потом тебе на пейджер скину, во сколько завтра надо быть здесь, — хлопнул дверцей и пошел по направлению к подъезду.

— Козел, — сквозь зубы процедил водитель и мягко тронулся с места.

* * *

Кольцов смело входил в темные подъезды — один, без охраны. Да и кого ему было бояться? Прикрытый с одной стороны «чеченцами», а с другой — опричниками майора Прокопенко, он особо не заботился о собственной безопасности. К тому же не было никакого смысла на него давить — Кольцов являлся лицом чисто номинальным и ничего не решал.

* * *

Он со злорадством вспомнил, как на них однажды пытались «наехать». Офис фонда «Милосердие и справедливость» только-только открылся. Штат был совсем небольшой: Кольцов — руководитель, его секретарша, два профессиональных бездельника, которые были оформлены почему-то как «менеджеры» и уборщица.

Еще было несколько человек из "чеченской" бригады, которые числились сотрудниками, но появляться на работе каждый день им не было никакого смысла.

Офис располагался в маленьком особнячке в одном из тихих переулочков в районе Бронных улиц — где-то между Малой и Большой.

Примерно через неделю после открытия офис навестили несколько ребят характерной внешности — неброской и запоминающейся одновременно. Старший с ухмылочкой прошел в кабинет Кольцова и сел напротив него. Лица его Кольцов не запомнил, помнил только, что у него очень дурно пахло изо рта. Настолько дурно, что Кольцов был вынужден закурить, лишь бы перебить чем-нибудь этот противный запах.

Говорили очень вежливо; старший интересовался, чем новоиспеченный фонд собирается заниматься, да какие источники финансирования, а потом — между делом — предложил свои услуги в области охраны.

И вроде бы между делом, но довольно настойчиво.

Кольцов объяснил, что они в охране не нуждаются. Старший нехорошо улыбнулся и сказал, что в охране нуждаются все. Кольцов повторил, что они — не нуждаются, потому что у них охрана уже есть.

Старшего это почему-то разозлило. Он перегнулся через стол и, брызгая капельками желтой слюны, выдвинув вперед нижнюю челюсть, быстро забормотал, что если Кольцов "гонит порожняк", то он ему "кишки выпустит", что он хочет "забить стрелку с его крышей", "перетереть вопросы" и все в таком духе.

С трудом сдерживая брезгливость, Кольцов согласно кивнул и сказал: "Понятно, понятно. Когда и где вы хотите встретиться?"

Старший ответил: "Завтра здесь, в это же время."

Поднявшись, мафиози вышли, по пути разбив цветочный горшок и сунув по морде одному из "менеджеров" — просто так, от нечего делать.

Кольцов тут же позвонил Прокопенко и Макаеву. Немногословные подчиненные майора прибыли через двадцать минут. Опросили всех, забрали пленку с видеозаписью (в офисе было несколько камер скрытого наблюдения) и уехали. Пообещали приехать назавтра в назначенное время.

"Чеченцы" вообще приезжать не стали. Макаев заверил Кольцова, что "все будет нормально".

На следующий день, когда вчерашние нежданные визитеры снова появились в офисе, их ждал сюрприз.

В кабинете за столом Кольцова скромно сидел молодой человек с пухлой папкой под рукой. Он окинул профессиональным взглядом всех сразу — вроде бы мельком, но каждый почувствовал, что молодой человек посмотрел в глаза именно ему и, чтобы не терять понапрасну время, вытащил из кармана удостоверение.

— Садовников! — окликнул он старшего. — Иди сюда, посмотри!

Тот подошел. Не раскрывая удостоверения, молодой человек показал поближе заветные буквы, которые золотом были вытиснены на красной корочке. Затем убрал документы в карман и открыл папку на первой странице. И хорошо поставленным голосом, но негромко — все стояли, опасаясь проронить хоть слово — прочитал всю биографию старшего — от момента рождения и до сегодняшнего дня. Подчеркнул интонацией состав семьи бедолаги Садовникова и адреса квартир, где он может скрываться.

— Ты все понял, Садовников? — строго, как учитель — отпетого двоечника, спросил в завершение молодой человек.

Старший молчал.

— Иди сюда, почитай.

Стульев в комнате больше не было. Кольцов стоял у окна и курил. Старший подошел к столу и хотел было взять папку, но молодой человек положил на нее белую, ухоженную руку.

— Так читай.

Дверь открылась и вошли еще несколько молодых людей, точные копии первого: рослые, плечистые, с уверенными мягкими движениями и властными повадками. Они бесцеремонно расставили всех гостей вдоль стенок и обыскали.

— Читай, Садовников. Твои люди будут ждать на улице, а то здесь душно.

Садовников остался, а прочих вывели за дверь. Но на улице — еще один сюрприз! — их погрузили в грузопассажирскую модель "Газели" — цельнометаллический фургон без окон и с большой боковой дверью. А там уже сидели два "чеченца" с короткими автоматами на коленях и радостно улыбались.

— Поехали покатаемся, — с ужасным акцентом сказал один и широко ощерился, обнажая ровные белые зубы.

Экскурсия за город оказалась не очень веселой. Одного из людей Садовникова расстреляли, второго — задушили веревкой. Двух оставшихся отпустили и посоветовали обо всем молчать. Даже не посоветовали, а как-то лениво порекомендовали: мол, что будет, если ослушаетесь, вы уже видели, а в остальном — ваше дело. Словом, специально никого не запугивали.

В это же время в офисе Кольцова молодой человек посмотрел на часы и сказал, закрывая папку:

— Вот что, Садовников. Ты видишь, что мы знаем о каждом твоем шаге. Тебе от нас просто некуда деться. И ссориться с нами не стоит. Поэтому, если хочешь жить спокойно, без проблем — охраняй этот офис. Круглые сутки. Только офис — большего от тебя не нужно. Остальное — не твое дело. Но сюда — чтобы ни одна тварь не заходила. Понял? Все эти ваши "стрелки", "базары" — тоже под твою ответственность. Будешь официальной "крышей", понял? Но если только дернешься или расскажешь кому-нибудь — все. И пупкам своим то же самое передай. Свободен, Садовников, — и молодой человек так посмотрел на него, что стало ясно — повторения не будет.

Старший ошалело направился вон из кабинета, но был остановлен окриком молодого человека:

— Охранять снаружи. Я надеюсь, ты это понял? Внутрь не заходить, — и сверлил его взглядом до тех самых пор, пока за ним не закрылась дверь.

Кольцов все это время стоял у окна, сорил табачным пеплом на подоконник и думал: "Вот что значит профессия! И у тех, и у других одна и та же задача — подавить противника. Прежде всего подавить морально, потому что устраивать перестрелки вовсе не обязательно. И как все-таки отличаются профессионалы — специально обученные лучшими специалистами в своей области — от любителей. Дилетантов, по большому счету."

Кольцов сам был дилетантом и не знал того, что прекрасно было известно майору Прокопенко: всякий успех нужно закрепить — для этого и организовали поучительную поездку за город под руководством опытных чеченских экскурсоводов. Более того, Прокопенко прекрасно знал и другое: этой мелкой бандитской шушере, как существам примитивно организованным, полагается время от времени прочищать извилину в виде трубы и освежать впечатления, чтобы они получше засели в убогих мозгах. Поэтому Прокопенко уже отметил в памяти, что месяца через три нужно будет повторить процедуру: чтобы не забывали высказывание Эйнштейна насчет того, что все в мире относительно, включая и "крутизну".

Но такие профессиональные тонкости Кольцову, как дилетанту, знать не полагалось.

Главное, цель была достигнута. Садовникова по кличке "Кощей" прекрасно знали в криминальных кругах. Теперь он представлял "крышу" для фонда — служил ширмой для ширмы. Ни за совесть, ни за деньги, а за страх.

И все были довольны.

* * *

В общем, телохранитель был нужен Кольцову для того только, чтобы защитить шефа от уличных хулиганов, да еще помочь отбиться, если какие-нибудь заезжие отморозки попытаются завладеть «Мерседесом»:

машина-то роскошная и очень дорогая.

Водитель тоже был неплохо подготовлен: стрелял и владел приемами рукопашного боя он, конечно, похуже, чем телохранитель, но зато получше обычного бандита. А кроме того, обладал специальными навыками вождения.

И все-таки, их главной задачей было не столько охранять Кольцова (не такая уж крупная фигура, к тому же, как известно, незаменимых у нас давно уже нет), сколько следить за ним. Телохранитель сообщал обо всех телодвижениях шефа непосредственно Макаеву, а неулыбчивый водитель Серега — майору Прокопенко.

Возможно, что Кольцов этого не понимал и не чувствовал: по крайней мере, негласные проверки, которые регулярно устраивал Прокопенко, показывали, что, будучи один, Кольцов не пытается вступить в какие-либо посторонние контакты, своей квартиры, как правило, не покидает и довольно постоянен в амурных привязанностях.

Иногда в сопровождении телохранителя он ездил в казино: проиграет тысячу-другую долларов — и домой.

Надины фотографии и биографические данные уже лежали в ящике стола Прокопенко.

Кроме этого, майору было известно, что не так давно Кольцов снял небольшую двухкомнатную квартиру — специально для встреч с Наденькой Макаровой, женщиной маленькой, игривой и лично майору очень симпатичной — хотя бы потому, что не пожелала взять неблагозвучную фамилию законного супруга — Болтушко.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Я постоянно хожу с толстым блокнотом и все время что-то записываю: внезапно пришедшие мысли, случайно услышанные фразы, интересные сюжеты и метафоры.

Жизнь поражает количеством и разнообразием своих голосов: миллионный хор гудит постоянно, на все лады. Услышать нужные и выбрать их, сообразуясь с собственным представлением о гармонии — это и есть главная задача писателя, потому что прежде всего писатель — это стиль.

Стиль и больше ничего. С возрастом начинаешь понимать: главное — не ЧТО, а КАК.

К тридцати годам успеваешь попробовать почти все. После тридцати интерес представляет не само действие как таковое, а возможность совершить его лучше, чем другие.

Исчезает легкомыслие, появляется легкость — результат длительной, незаметной для посторонних, шлифовки.

Начинают приходить светлые, совсем простые мысли. Ну, например, что истина всегда лежит неглубоко. Она тем и хороша, что доступна, а иначе — зачем она такая нужна, понятная только узкому кругу?

Или вот еще: зачем Господь создает калек, уродов, умалишенных? Для того только, чтобы напоминать остальным — здоровым и красивым — как они счастливы? Стало быть, никакой самоценностью отверженные не обладают? И созданы только на потребу прочим? Вряд ли — у Бога нет пустяковых творений. Значит, смысл жизни еще проще, чем красота и физическое здоровье. Смысл жизни — просто жить. Жить самому и не мешать другим.

Впрочем, с мыслями надо завязывать. Нельзя их писать — редактор все равно вычеркнет. Скажет: это не имеет прямого отношения к развитию сюжета. И, кстати, будет абсолютно прав: в жизни вообще нет прямых связей и отношений.

Ох уж эти редакторы! Страшные люди. Они всегда готовы тебя в чем-то подправить. Подобное рвение можно сравнить только с одержимостью хулигана, поджидающего свою жертву в темном углу. Представляете: прогуливаетесь вечером по улице, и вдруг на вас с кулаками набрасывается хулиган и бьет, извините за выражение, по морде! То есть вам-то она как раз нравится (ваша морда, я имею в виду). Вы к ней привыкли и, откровенно говоря, не находите в ней никаких существенных изъянов. Но некто от нее явно не в восторге, а потому и лупит по ней увлеченно и с видимым удовольствием, как шаман в бубен. А ваши вялые: "Немедленно прекратите!" и "Как вы смеете!" его только раззадоривают.

Так же и редактор: садится за стол и потирает руки в предвкушении бескомпромиссной битвы с недалеким автором за мировую гармонию. (Экое несуразное предложение — второстепенные члены словно сбились в кучу, нагромоздились друг на друга кое-как. Не буду править — оставлю редактору.)

Мне кажется, что Библия, Коран, Тора и так далее, — это все разные редакции одной и той же книги. Выходит, редактор — профессия из древнейших. Жаль только, что прочесть первоисточник нам так и не довелось.

Кстати, парадоксальная мысль: хороший, увлеченный редактор больше любит плохого писателя, потому что с ним — работы больше. Он берет полуфабрикат и доводит до того состояния, которое сам считает приемлемым — это уже не редактор, а соавтор. Честь ему и хвала! Ленивый и плохой редактор ценит хорошего писателя: несколько сносок на полях, подчеркивание волнистой линией, замечание в скобках (с жирным знаком вопроса) и шесть вычеркнутых предложений — два в начале, два в середине и два в конце; одним словом, работа проделана немалая. Несмотря на ее полную ненужность.

Хочу посоветовать молодому писателю: увидишь на улице редактора — догони, и дай ему пинка!

* * *

Бывают размышления вслух, а это — размышления в стол. Их никто и никогда не должен видеть: что я, дурак что ли, портить отношения с редакторами? Ведь, если разобраться, именно они правят миром… Они, да еще корректоры…

В общем, откладываю в сторону дневник. Пора бы взяться за…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

— Харону? — недоуменно переспросил Топорков.

— Ну да, конечно, — закивала Нина. — Помните, как в древнегреческой мифологии: покойнику клали в рот монету, чтобы он мог расплатиться с Хароном — перевозчиком через реки подземного царства мертвых.

— А-а-а, — протянул Валерий, словно бы что-то вспомнил. На самом же деле ситуация все больше и больше запутывалась. Право же, окажись этот Харон агентом "Моссада", и то было бы проще. А тут — какая-то непонятная мифология. — А при чем здесь этот Харон? — спросил Топорков.

Нина развела руками:

— Как раз это и предстоит нам узнать. Думаю, что "Харон" — это ключ к разгадке. Если бы…

Она не договорила. Черный "Мерседес", ехавший впереди, стал резко тормозить и прижимать их к обочине. Валерий мгновенно переменился: молниеносным движением он расстегнул куртку и вытащил из кобуры пистолет. Топорков предпочитал систему "Глок" австрийского производства — у этого оружия масса достоинств: не нужно снимать с предохранителя, не нужно взводить курок, большой магазин — на 17 патронов, и сам пистолет довольно легкий — все панели сделаны из углепластика. У "Глока", по существу, лишь один недостаток — он очень дорогой. Но на оружии, считал Валерий, экономить нельзя.

Левой рукой Топорков сжимал обшитый кожей руль, правой положил пистолет на колени. Не отрывая пристального взгляда от черного "Мерседеса", он нагнулся к Нининым ногам: она вздрогнула от неожиданности и прикрыла колени руками. Стреляный дернул за рычажок, и спинка кресла, на котором сидела Нина, опустилась.

— Перелезайте назад и ложитесь на пол, — отрывисто командовал Топорков. — И не высовывайтесь до тех пор, пока я не скажу.

Нину не пришлось долго упрашивать: она все поняла и, закинув ноги над головой, быстро перекатилась на заднее сиденье и затем на пол.

— Ну, держитесь! — неизвестно кому сказал Валерий и утопил педаль газа. Огромный "Джип" басовито взревел многолитровым мотором и, подпрыгнув на бордюре, помчался по тротуару.

Топорков уверенно вел машину, то и дело поглядывая в зеркала. "Мерседес" поднажал и стал догонять его. Валерий увидел, как медленно отъехало вниз зеркальное стекло на правой передней двери "Мерседеса": в образовавшемся проеме показался ствол автомата.

Топорков резко затормозил: "Мерседес" проскочил вперед. Валерий качнул рулем влево — машина съехала с тротуара. Тогда он выкрутил руль до упора и резко нажал на газ: "Джип" развернуло на месте — покрышки отчаянно завизжали, и запахло паленой резиной.

Топорков отпустил педаль — колеса перестали пробуксовывать; он выровнял руль и снова нажал на газ — машина резко рванула с места. В боковое зеркало увидел, как разворачивается "Мерседес" — через двойную сплошную, "полицейским разворотом".

"Полицейский разворот" делается так: на скорости тридцать-сорок километров в час небольшой увод рулем вправо, чтобы раскачать машину, и сразу же — до упора влево и одновременно с этим резкий удар по тормозам, чтобы машина потеряла устойчивость и сорвалась в занос. Если коробка передач — механическая, то надо еще выжать сцепление, лишив колеса жесткой связи с двигателем. Упражнение, в общем-то, несложное, но весьма полезное.

Тот, кто сидел за рулем "Мерседеса", сделал "полицейский разворот" безукоризненно. Топорков оценил его умение.

Ночью машин на дорогах Москвы немного. Это облегчало задачу и убегающему и догоняющему в равной степени. Одно было плохо — ночью преследователи будут применять оружие не задумываясь. Здесь Валерий явно проигрывал: он должен был и следить за дорогой, и уворачиваться от выстрелов противника, да еще и сам стрелять.

Главная задача — это не дать стрелку, сидящему в "Мерседесе", хорошенько прицелиться. Пуля, выпущенная из "калашникова", обладает огромной мощью. А целая очередь таких пуль, в латунной мягкой оболочке, со стальным сердечником? Прошьет машину — далеко не уедешь. Да и в бензобак могут попасть. А что самое страшное — там ведь Нина.

Топорков смотрел не столько вперед, сколько в зеркало заднего вида. Лишь только в окне "Мерседеса" показывался изящный ствол "калашникова", Валерий резко менял направление движения, закладывал виражи, уходил на встречную полосу и нырял в переулки. Но так долго продолжаться не могло. Все-таки "Джип" он и есть "Джип" — машина с длинноходной подвеской, в поворотах не очень устойчивая. "Мерседес" для такой езды явно предпочтительнее. И Топорков видел, что с каждой минутой расстояние между ними сокращается. Необходимо было что-то делать…

— Валерий, — вдруг раздался спокойный голос Нины. — Вы, наверное, не часто убираетесь в своей машине. Мне не очень удобно лежать на полу — видите ли, у вас тут какая-то ребристая граната. Она давит мне прямо в левый бок.

Да! Топоркова осенило: это та самая граната, которую он всегда держал под сиденьем — на черный день. И как он мог про нее забыть! Хотя конечно: в такой жуткой перестрелке, в которую попал недавно Валерий, патроны и гранаты считать не приходилось. Эжектор безотказного "Глока" выплевывал раскаленные гильзы — одну за другой — а рука уже тянулась за новой обоймой: вот какой это был бой!

Перед глазами Топоркова мгновенно промелькнула вся та схватка, из которой он, как всегда, вышел победителем.

Старые друзья, знакомые еще по службе в войсках спецназа, создали охранную фирму и подрядились охранять территорию Н-ской птицефабрики: дела там творились неладные. Местные бандиты обложили птицефабрику данью: каждый день они требовали десять тысяч яиц и тонну окорочков. Яйца продавали оптом украинским рабочим, строившим дома для "новых русских" в коттеджном городке неподалеку. Новоявленные нувориши прослышали, что добавление яиц в раствор — это секрет древних зодчих, благодаря которому стены получаются прочными и дома могут стоять тысячелетиями — "а на меньшее мы не согласны!" — говорили "новые русские". "Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи!". Ну, а окорочка продавали в Москве на рынке.

Птицефабрика терпела страшные убытки, и тогда директор сказал начальнику охраны: делайте, что хотите, но так больше продолжаться не может!

Валерий вызвался помочь приятелям. Они разбили эту шушеру в пух и прах! А последний — пахан — заперся в курятнике и продолжал отстреливаться до последнего патрона. Положение было серьезным: нельзя было медлить ни минуты. Обезумевшие от страха куры теряли яйценоскость прямо на глазах. От этого птицефабрика могла понести еще большие убытки. И тогда Валерий понял: пахана живым не взять!

Под ураганным огнем Топорков быстрой "змейкой" преодолел простреливаемое пространство и подобрался к окну, из которого стрелял бандит. Он сорвал висевшую на бронежилете гранату, вынул чеку и бросил в курятник. Успел только откатиться в сторону и угодил во что-то липкое. Прогремел взрыв.

Тогда, в запальчивости боя, ему показалось, что одну гранату он бросил в окно, а вторая — утонула вместе с бронежилетом в этом чем-то липком. Но нет! Оказалось — вот она! Сейчас она была как нельзя кстати!

— Дайте ее мне, — попросил Топорков и, не оглядываясь, протянул назад руку. Нина с готовностью вложила в нее увесистый кусок холодного металла.

— Смотрите, не промахнитесь, — сказала она. — Больше гранат тут нет.

И — то ли это показалось Валерию, то ли действительно было так — она задержала свои пальцы в его руке чуть дольше, чем следовало: на каких-нибудь тридцать-сорок секунд, но этого было вполне достаточно для того, чтобы Топорков все понял. Он обернулся и внимательно посмотрел ей в глаза.

— Я не промахиваюсь. Всегда попадаю с первого раза, — четко выговорил он.

— Вы прямо как одна моя подруга — она тоже всегда попадает. И всегда — с первого раза, — вздохнула Нина.

Стреляный усмехнулся. Он нажал на кнопку стеклоподъемника — в салон ворвался ночной прохладный ветер. Топорков резко увел машину на встречную полосу: "Мерседес" повторил его маневр. И вдруг, выждав несколько секунд, он утопил педаль газа и рванул вправо. Водитель "Мерседеса" не успел среагировать, а Валерий одним изящным движением кисти выкинул гранату на асфальт.

— Засекайте время: через четыре секунды — взрыв, — сказал он.

Нина посмотрела на часы: узкий кожаный ремешок нежно охватывал ее тонкое запястье. Взрыв раздался через три секунды. "Мерседес" разнесло в клочья.

— Немного спешат, — отметила Нина, постучав ноготком по циферблату. — Валерий, вы позволите мне вернуться на переднее сиденье?

— Ну конечно, — отозвался Топорков.

— Вы остановите машину? — поинтересовалась Нина. — Или опять прикажете скакать через кресло, задирая юбку?

— Второй вариант представляется мне более предпочтительным, — ответил Топорков, и не думая останавливаться. — У вас такие красивые ноги.

— Да, знаю. Особенно правая, — подтвердила Нина. — Вы, помнится, так говорили?

Она перебралась вперед. Валерий обратил внимание на тщательно сделанный педикюр.

— Какие милые пальчики! — восхитился он. — Интересно, что там, между ними? Особенно — между большими?

Нина обольстительно улыбнулась:

— В вашем вопросе уже есть ответ. Там — интересно. Можете мне поверить! — теперь она не подтягивала юбку книзу, а сидела раскованно, вполоборота к Топоркову, слегка раздвинув свои красивые тренированные ножки.

— Я даже и не думал в этом сомневаться, — заверил ее Топорков.

За окном промелькнула Преображенская площадь.

— Мы скоро приедем, — с намеком произнес Валерий. — Вы не угостите меня стаканчиком сока?

— У меня есть отличный кофе, — ответила Нина. — Я очень люблю кофе. Я пью кофе постоянно — это помогает думать. Хотите немного кофе?

— Нет, благодарю. Я не пью кофе, — отказался Топорков.

— Почему? — удивилась Нина.

— Потому что пить кофе с сахаром — вредно. Сахар и соль — белые враги человека.

— Ну, хорошо. Пейте без сахара, — предложила Нина.

— А без сахара — невкусно. Гораздо вкуснее пить кофе с сахаром.

— Ну тогда пейте с сахаром!

— Да нельзя пить кофе с сахаром! — возмутился Топорков. — Я же вам сказал, что это очень вредно. И вообще, глядя на вас, я что-то сильно сомневаюсь в том, что кофе помогает думать.

— Да нет же. Правда помогает, — настаивала Нина.

— Ну, может быть. Каждому — свое, — подытожил Валерий. — Так вы не угостите меня стаканчиком сока?

— Вы знаете, — с притворным ужасом произнесла Нина, — боюсь, что у меня дома нет сока. Только кофе. Ах, нет! — вдруг что-то вспомнив, спохватилась она. — Есть еще немного мартини! Хотите мартини?

— Нет, спасибо, — Топорков укоризненно посмотрел на Нину. — Я же за рулем. Уж лучше кофе.

* * *

— Вам с сахаром или без? — спросила Нина. Она стояла у плиты и варила кофе, а Валерий сидел за столом и откровенно любовался ею. Нина ощущала его жадный взгляд на себе, она млела и таяла под этим взглядом. Дыхание ее стало частым и прерывистым. Ложечка, которой она помешивала в «турке» кофе, помимо ее воли выписывала круги: то по часовой стрелке, то — против часовой, потом — затейливые «восьмерки» и спирали, затем скребла по стенкам и неистово билась в дно.

Валерий чувствовал ее томление и одновременно видел ее нерешительность. Он встал, подошел и обнял ее сзади за талию: нежно, обеими руками, а потом положил их на ее упругую грудь.

— Не думай, что я такая… — задыхаясь, сказала Нина. — Вообще-то, я не так воспитана.

— Не так, как я? — задушевно спросил Топорков.

— Не так…

— Я знаю. Меня воспитывала улица, а потом — суворовское училище. Я вижу, что ты — воспитана не так, — успокоил ее Валерий. Он погладил ее твердые выпуклые ягодицы, потом подхватил на руки и понес в комнату. Кофе выплеснулся на плиту и зашипел, распространяя по квартире одуряющий аромат.

— А как же наш кофе? — закрыв глаза, сквозь истому произнесла Нина.

— Не думай о нем… Все равно он тебе не поможет, — Топорков осторожно расстегивал на ней блузку.

— Я думаю только о тебе. Нет, о нас с тобой, — поправилась Нина.

Его губы взяли в плен ее соски, и он с размаху вошел в нее на середине комнаты…

* * *

БОЛТУШКО.

Болтушко медленно катился по серому шершавому асфальту: солнце еще не успело хорошенько его прогреть, поэтому жара чувствовалась не так сильно. Алексей Борисович включил левый указатель поворота и с превеликой тщательностью, словно следуя невидимой разметке, съехал с дороги на пыльный гравий стоянки. Он остановился, немного не доехав до мальчишки: так, чтобы машина осталась в правой части кадра.

Он сильно нервничал, пытался взять себя в руки, но ничего не получалось. Желая получше рассмотреть тех, кто сидел в белой "копейке", он снял очки, потом вспомнил, что в очках выглядит солиднее, и снова их надел.

В белой "копейке" передние стекла были опущены, и Болтушко увидел двух человек отталкивающей наружности. Они были чем-то неуловимо похожи друг на друга: оба мордатые, небритые, неопрятные. Сквозь задние стекла невозможно было что-либо рассмотреть.

"Значит, их по меньшей мере двое", — смекнул Алексей Борисович. Он оставил ключи в замке зажигания, машину глушить не стал и распахнул дверцу.

Две круглые морды повернулись в его сторону, две пары мутных глаз уставились на него.

Алексей Борисович вышел из машины, приосанился, провел руками по телу, словно оглаживая себя, задержался на мгновение на груди (где в нагрудном кармане лежали доллары) и на ягодицах (где в заднем — лежал баллончик).

Никакой реакции не последовало — даже выражение мутных глаз осталось прежним.

Тогда Болтушко обратил внимание на свои ботинки, особенно — на правый, сделал вид, будто бы только сейчас заметил нечто, прилипшее к подошве и несколько раз энергично топнул ногой.

И это не вызвало интереса.

Тогда он стал прогуливаться позади мальчишки, насвистывая какой-то идиотский мотивчик: что-то вроде "Зайка моя". При этом он то и дело поглядывал на часы: пройдет в одну сторону пять шагов — посмотрит на часы, вернется обратно — опять посмотрит.

Наконец-то его заметили. Со стороны белой "копейки" послышался хриплый голос:

— Эй ты, чучело! Ты, что ли, бабки привез?

Болтушко опешил: ведь Марина рекомендовала его как бандита. Почему же никакого уважения? Он остановился, вперил долгий и пристальный взгляд в то место, откуда донеслись эти слова, и, стараясь, чтобы голос не дрожал, звучно спросил:

— Это вы мне, что ли?

Он пытался быть надменным и даже животиком слегка колыхнул и подбородочек задрал.

— Тебе, а кому же еще? Баклан ты помойный. В шары долбишься? Ведь здесь больше никого нет! — продолжал тот же голос.

Алексей Борисович не нашелся, что ответить. Он дернул головой, отвернулся и плечами пожал — мол, не привык, чтобы со мной разговаривали в таком тоне.

А его наглый собеседник и не думал успокаиваться:

— Эй! Сюда иди!

Болтушко, с трудом сдерживая нечаянную дрожь в коленях, вдруг повернулся и гордо вымолвил:

— Если тебе надо, сам иди.

— Я подойду — ты ляжешь, придурок, — пообещал небритый.

Но Алексей Борисович собрал все свое мужество и не тронулся с места. Напротив, он даже немного отступил назад.

Причина такого отчаянного поведения была очень проста: Болтушко боялся, что бандиты не войдут в кадр, и тогда из его затеи ничего не выйдет. Нет, так нельзя! Надо ломать свою жизнь. Ломать через колено! Рано или поздно! Собственно, это делать никогда не поздно. Вот сейчас, например. Сейчас будет видно: кто он такой, Алексей Борисович Болтушко — рыцарь без страха и упрека или так себе — вечный ведущий рубрики "Криминальная хроника недели"?

Эта мысль подбодрила его: настолько, что он собрался с духом и с вызовом через губу процедил:

— Да пошел ты… Бычара деревенский…

Уже потом, анализируя произошедшее, Алексей Борисович пришел к выводу, что все сделал правильно, кроме, пожалуй, вот этого, последнего, замечания. Люди стали как-то очень болезненно реагировать на правду. Нет, в самом деле, если бы он не сказал "бычара деревенский", то, может быть, на два зуба у него осталось бы больше. Да и ребра были бы целы… Впрочем, не факт. Ничего нельзя утверждать со стопроцентной уверенностью.

Передние двери "копейки" открылись одновременно. Оттуда показались два детины. Они вышли и стали внимательно смотреть по сторонам. Потом, убедившись, что никого рядом нет, решительно направились к Болтушко. Подошли и встали в метре от него.

— Бабки у тебя? — спросил тот, что постарше.

— У меня, — Болтушко держал дистанцию; он описал полукруг и встал спиной к камере.

— А хули ты тогда выпендриваешься? — нервно спросил второй. — Давай их сюда.

Болтушко не нашелся, что ответить. Он осторожно достал из кармана пачку долларов и протянул бандитам. Тот, что помоложе, еще раз огляделся — очень нервно, как показалось Алексею Борисовичу, и схватил пакет с деньгами. Он отошел за спину старшего, вскрыл пакет, пересчитал и коротко бросил:

— Нормально. Пошли.

— Сейчас, — ответил старший, не спуская с Алексея Борисовича глаз. — Так ты говоришь, московский? А, козел?

Болтушко понял, что наступает самый неприятный момент их свидания. Но думал он только об одном: как бы остаться на этом самом месте и не заслонять спиной объектив.

— Сам козел, — со злобой пробурчал Болтушко.

— Ах, я козел? — раззадоривая сам себя, надвигался на Алексея Борисовича старший. Он сжимал и разжимал огромные кулаки. Болтушко четко разобрал у него на правом предплечье татуировку: покосившийся кинжал, розу и отвратительного вида змею, обвивающую весь этот натюрморт неравномерно толстым пятнистым телом, походившим на старый огородный шланг. — Да за козла ответишь, — хрипел детина, и его глазки под рыжими ресницами налились кровью, а в уголках рта показалась грязная пена.

Алексей Борисович поднял руки и прижал локти к туловищу. "Сейчас будет драка", — мелькало в голове. "Но убегать нельзя. Во-первых, пусть их получше камера возьмет. Во-вторых, будут вещественные доказательства. А в-третьих… А в-третьих, чего мне убегать от этих ублюдков?"

Детина вдруг коротко, без замаха ударил его в лицо. Болтушко успел подставить руки и немного смягчить удар. Татуированный снова развернулся всем корпусом и с коротким выкриком снова ударил. Болтушко выставил обе руки вперед, пригнул голову и лягнул нападавшего ногой. Этим он разозлил бандита еще больше, и тот принялся бить куда попало. Алексей Борисович попытался достать баллончик, убрал правую руку от лица и пропустил очень жесткий прямой в голову. И вот тут он, что называется, поплыл. Но перед тем, как упасть на землю, он получил еще несколько таких же мощных, ударов, и отключился окончательно. Надо полагать, пинали его, когда он был уже без сознания.

Сколько это продолжалось, Болтушко, естественно, не помнил. Очнулся он оттого, что кто-то осторожно бил его по щекам. Болтушко застонал и открыл глаза: левая щека распухла и очень сильно болела.

Он увидел кавказца, склонившегося над собой.

— Эй, друг! Ты живой? Вставай!

Алексей Борисович оперся руками и попробовал приподняться. Голова сразу же закружилась и загудела. Перед глазами появились зеленые и желтые круги. Его вырвало.

"Поздравляю", — ехидно подумал про себя Болтушко. "Допрыгался! Вот вам и сотрясение!"

Кавказец покачал головой:

— Вах-вах-вах! Звери! Не люди, а звери. Я их маму имел! Слушай, ну это же надо! Так бить человека!

Он подхватил Болтушко под мышки и потащил:

— Пойдем в тень, дорогой! Я тебе сейчас водички принесу!

Проходя мимо машины, Болтушко увидел разбитое стекло. Не то, чтобы разбитое — триплекс не бьется, но мелкие осколки держались только за счет того, что были приклеены к пленке, а в углублении, провисшем над самым рулем, мирно покоился огромный булыжник.

Алексей Борисович, морщась от головной боли, которая, казалось, прижимала его к земле, подошел поближе и увидел, что ключи остались в замке зажигания, но провода вырваны с корнем. Он оперся на капот и стоял молча. Кавказец участливо похлопал его по плечу:

— Не переживай! Это все можно сделать! Будет незаметно. Пойдем, пойдем.

Болтушко, повинуясь его мягкому нажиму, пошел на край стоянки и сел на запыленную траву. Кавказец принес воды в большом тазу и белую тряпку.

— Сиди, сиди, дорогой, — говорил он и осторожно смывал с лица Алексея Борисовича кровь.

Только сейчас Болтушко внимательно его рассмотрел. Он был полноват, с седыми висками и смуглым лицом. На вид ему было уже за пятьдесят. Когда он начинал причитать, под короткими черными усиками вспыхивал золотой зуб.

— Вах, как же ты так, дорогой? Я все видел — надо было бежать. Ведь они и убить тебя могли. Ты сам из Москвы?

— Да, — выдавил Болтушко. — А как вы догадались?

— Зови меня Армик. Можешь дядя Армик, можешь просто Армик. А чего тут догадываться? У тебя на машине номера-то московские. Я здесь живу, в вагончике. У меня есть изолента. Мы твои провода соединим и машина будет работать, до дома доедешь. Как твоя голова?

— Спасибо, дядя Армик. Ничего. Болит немного, но пройдет. А вы знаете этих, которые меня били?

— А, нет. Этих не знаю. Может быть, их Артурчик знает?

— Артурчик? А кто такой Артурчик?

— Ну как кто? — Армик недоуменно развел руками. — Артурчик — это тот, кто за порядком здесь следит. Он — бледнолицый, так же, как и ты. Ты не волнуйся, я их номер записал. Хочешь немного шашлыка?

— Спасибо, дядя Армик. Я сейчас вообще ничего не хочу.

В разговоре с кавказцами Болтушко всегда немного ощущал свою ущербность, раздвоенность. С одной стороны, он был заложником устоявшегося стереотипа, что все они — ну, как бы это помягче… Недочеловеки, что ли… Но с другой стороны, Болтушко прекрасно понимал, что не может быть примитивным человек, знающий в совершенстве как минимум два языка: родной и русский. Он сам, к стыду своему, знал только один язык. Хотел бы он так же свободно говорить на английском или французском, как этот Армик — на русском. Вдвойне ему было неловко, когда кто-нибудь из русских в присутствии кавказцев коверкал или просто безграмотно говорил на родном языке. "Как же так?" — думал он. "Человек идет в нашу культуру, великую культуру, подарившую миру Толстого и Чехова, Бродского и Солженицына (Пушкина и Гоголя дарить не стала, оставила себе, сделав их практически непереводимыми), и вдруг слышит вместо хорошего литературного языка какое-то беспомощное блеянье. Стыдно за таких соплеменников."

К сожалению, этих людей в последнее время можно было видеть все чаще. Недостаток ума и таланта искупался у них избытком жизненной силы. Эти люди были живучи, как сорняки, их мычание можно было слышать по радио, а тупые лица — видеть по телевидению.

Но это так, к слову. А сейчас Алексей Борисович чувствовал глубокую благодарность к этому пожилому человеку, который так бережно и осторожно за ним ухаживал.

— А тебя как зовут?

— Алексей. Алеша…

— Алеша, пополощи рот хорошенько, у тебя там кровь. По-моему, они тебе зубы выбили.

— Ничего, вставлю золотые, как у вас.

Они негромко рассмеялись.

— Это хорошо, что ты шутишь. Значит, жить будешь, — одобрительно сказал Армик. — Хочешь, я тебе немного вина дам? — он поднялся и собрался идти к своему вагончику.

— Нет, спасибо. Вина не надо. Мне же еще домой ехать. Без стекла да с побитой мордой — меня на каждом посту останавливать будут. А если еще и запах почуют… Нет, спасибо. Ты мне лучше, — Алексей Борисович и не заметил, как перешел на "ты", — их номер скажи.

— А вот, — Армик вытащил из кармана рубашки мятую бумажную салфетку с неровными каракулями и протянул Болтушко. — Только не говори, что это я тебе подсказал: ты приехал и уехал, а мне здесь работать. Семью кормить. Ладно?

— Конечно. Да я бы их и без тебя нашел, — уверенно сказал Болтушко.

— Как это?

— А вон там, видишь? — Алексей Борисович показал на кусты, в которых он спрятал камеру. — Вон там я поставил видеокамеру, и все снял на пленку. Я же специально не убегал от них, чтобы все было на пленке.

Армик покачал головой и зацыкал зубами.

— Вон оно что. А я-то думал, почему он не убегает? Так ты герой? Получается, вызывал огонь на себя? — он смотрел на Болтушко уже по-другому, с восхищением.

— Ага, — усмехнулся Алексей Борисович, польщенный. — Вроде того. Сейчас я приду, — он тяжело поднялся и, прижимая руку к сломанным ребрам, поковылял через дорогу, в кусты.

Но там его ожидало жесточайшее разочарование. Где камера? Болтушко забыл про боль. Его охватила досада на самого себя и даже какой-то стыд, хотя он ни в чем не был виноват. Ну почему ему так не везет? Получается, все это — зря? Вернется домой, как последний дурак: без зубов, с переломанными ребрами, на разбитой машине, да еще и без камеры. Черт! Он выругался, сплюнул, посмотрел на обрывки скотча, обмотанные вокруг ствола, и понуро поплелся обратно.

Армик, нахмурившись, смотрел на него, но не сказал ни слова. Болтушко подошел поближе и развел руками:

— Нет там камеры. Не знаю, кто мог ее взять?

Армик всплеснул руками:

— А кто? Никого больше и не было. Только я, ты, да эти бандиты.

Он помолчал, пощипал усики и вдруг ткнул в небо указательным пальцем с грязным квадратным ногтем:

— Слушай, да это же Коля ее взял! Мальчик, который рыбой торгует! Как только драка началась, он сразу подальше убежал, это я точно помню. Через дорогу — и в лес. Вот он и взял.

— Ты думаешь? — у Алексея Борисовича появилась какая никакая, но все же надежда.

— Конечно, а кто же еще? Тут даже ни одна машина не проезжала. Это Коля взял.

— А как его найти, этого Колю?

Армик поджал губы:

— Не знаю, дорогой. Он тут постоянно сидит, рыбой торгует, а где живет — не знаю.

— А кто может знать? Как его фамилия?

— Нет, фамилию не знаю. А вот Артурчик, наверное, знает. Спроси у него, может, он тебе скажет. Только, — Армик поморщился, — с ним тоже надо поосторожнее. Он очень нервный.

— Он здесь каждый день бывает, этот Артурчик? — Болтушко снова поверил в свою счастливую звезду.

— Когда как, — пожал плечами Армик. — Видишь, место у нас глухое, прибыль небольшая. Он может приехать сегодня, а может — нет. Подожди. Все равно машину тебе придется делать. Посиди пока, я схожу за ножиком и изолентой.

Потом он помогал Болтушко. Вместе они вытащили разбитое стекло и отнесли его на помойку. Затем Армик зачистил оборванные провода, соединил между собой и замотал изолентой. Машина завелась.

Потом головная боль у Алексея Борисовича маленько успокоилась. Армик принес арбуз, подаренный водителями КамАЗов. Вдвоем они съели весь арбуз.

Потом были немногочисленные посетители. Армик попросил Болтушко не пугать их своим растерзанным видом и отправил его в вагончик, а сам суетился около мангала, поджаривая шашлыки.

Постепенно жара спала, и воздух начал остывать. Он стал не такой плотный и не такой прозрачный — близились сумерки.

И вот — со стороны дороги послышалось стрекотание, и показался светло-салатовый "Мерседес" — большой, старый. Он отчаянно коптил и распространял вокруг себя запах отработанной солярки.

Армик весь как-то подобрался и толкнул Алексея Борисовича:

— Смотри, это он, Артур!

Болтушко еще раз ощупал лицо и приготовился к конструктивному диалогу.

* * *

Из «Мерседеса» вылез небольшого росточка паренек в черных джинсах, черной рубашке и солнцезащитных очках. Был он, естественно, коротко стрижен, и постоянно презрительно улыбался. При ходьбе старательно кривил ноги и втягивал голову в плечи. Руки его неподвижно свисали вдоль щуплого туловища. Он поминутно сплевывал и нервно дергал бровями.

Его "железный конь" был одного возраста с хозяином, но Артур относился к нему без должного уважения. В частности, он очень сильно хлопнул дверью, иначе она не хотела закрываться.

Стуча каблуками, Артур пошел по направлению к кафе. Через несколько минут он вышел оттуда и, сплюнув прямо на крыльцо, зашагал к Армику. Тот засуетился, стал выкладывать на одноразовую картонную тарелочку лучшие куски шашлыка.

Болтушко постарался придать своему облику максимально возможную — насколько позволял его внешний вид — солидность.

Артур подошел и уселся на длинную скамью под навесом. Армик поставил перед ним тарелку с ароматным мясом. Артур принюхался, брезгливо скривился и, подцепив пальцами кусок покрупнее, отправил его в рот. Пожевал. Проглотил, издав при этом какой-то булькающий звук. Потом спросил:

— Ну как тут? Все нормально?

— Да, да. Все спокойно, — ответил Армик.

— Никто не наезжает? — угрюмо продолжал Артур.

— Нет, все в порядке.

Артур съел еще кусок.

— А это кто такой? — он ткнул пальцами в Болтушко.

— Да это, понимаешь, человек один. Беда у него случилась, — начал рассказывать Армик. — Избили тут его, понимаешь?

— Ну и что? — Артур рыгнул. — А я здесь при чем?

Алексей Борисович понял, что настало время вступить в разговор.

— Артур, ты мне не поможешь? — мягко произнес Болтушко. — Мне надо найти мальчика, Колю, который тут рыбой торгует.

Артур уставился на Алексея Борисовича.

— Зачем? Ты что, свидетелей ищешь?

— Да нет. Он мог взять одну вещь…

— Какую вещь?

— Ну… Видеокамеру.

— Да?! — Артур отодвинул тарелку. — А за базар ответишь? Ты что ему, дело шьешь? Ты отвечаешь, что это он твою камеру поднял?

— Нет, я не видел, но больше некому… — пытался объяснить Болтушко, но Артура понесло.

— Ты что, совсем о…ел? Ты меня стукачом заделать хочешь, да? Да таких, как ты, на зоне петушат, понял? Нет, ты понял меня, козел? — наседал он.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Болтушко, пытаясь успокоить Артура.

— Да хули мне твое "ладно"? Вали отсюда, и чтобы я тебя больше здесь не видел! Понял? А не то — вообще п…ец тебе! Так отметелю — жить не будешь! Понял?

Болтушко молча кивал. Артур встал, сплюнул под ноги и пошел к машине.

После нескольких попыток "Мерседес" завелся, выпустил столб черного дыма и, степенно покачиваясь, тронулся с места.

Армик развел руками: извини, мол, больше ничем помочь не могу.

Болтушко кивнул в ответ:

— Не очень любезный молодой человек, — постоял немного в задумчивости. — Спасибо тебе, Армик, за помощь, — развернулся и пошел к машине.

Он завел свою "шестерку", надел темные очки, хоть и сгущались сумерки — ехать-то предстояло без лобового стекла, будет всякая дрянь лететь в глаза — включил фары и покатился назад, в Москву.

И вроде бы ничего хорошего этот день не принес, но все равно Алексей Борисович чувствовал себя немного героем. И, надо сказать, не без оснований. И ему было от этого чуточку легче.

* * *

РЕМИЗОВ.

Ну вот и все. Выходные подходили к концу. Еще несколько часов — и настанет понедельник, первый рабочий день. Ремизова это очень радовало.

В воскресенье после обеда он вооружился ведром, тряпками и пошел мыть машину. Настроение настроением, а машина всегда должна блестеть — примерно как ботинки.

Он сунул пейджер в карман и вышел из подъезда.

Гаража у него не было, да он и не нужен: кто позарится на старую "восьмерку"? В любое время года машина стояла прямо перед домом: из окна кухни ее было хорошо видно. Ремизов занимался ремонтом сам — ему нравилось все делать самому, потому что всякое умение — это дополнительная степень свободы. Летом он потихонечку "перебирал" ее, заменяя изношенные детали новыми — это позволяло разнести траты во времени; а зимой — приходилось ездить в автосервис неподалеку от дома; но там брали недорого и делали хорошо.

Ремизов поставил ведро с водой на асфальт и открыл машину. Сначала надо убраться внутри: протереть пыль, помыть коврики, поправить чехлы на сиденьях.

Он только успел намочить тряпку, как запищал пейджер. Ремизов быстро полез в карман, замирая от мысли, что это может быть Надя и одновременно — злясь на самого себя за эту глупую надежду: никакая это не Надя — кто угодно, но только не она.

Он достал пейджер и прочитал сообщение: неизвестный просил его позвонить. Номер телефона был приведен тут же.

Ремизов почувствовал радостное возбуждение: вот она, работа!

* * *

Но прежде всего он помыл машину. Кто бы ни был этот пославший сообщение, но, во-первых, он не просил позвонить срочно, в ту же минуту, а, во-вторых, Ремизов знал себе цену: он ведь не «Скорая помощь».

Ремизов помыл машину, поднялся домой, принял душ, быстро поел и снова спустился во двор. Он завел свою "восьмерку" и проехал несколько кварталов. Остановился рядом с таксофоном и набрал номер, указанный в сообщении.

Он всегда так делал: в самом деле, не звонить же с домашнего аппарата. А если у того, кому он звонит, определитель? Зачем лишний раз светиться? По этой же причине он не хотел пользоваться мобильным. Обычно в таких случаях он старался звонить с работы: номер редакции — ни для кого не секрет. Но сегодня, в воскресенье, ехать в редакцию не хотелось. Поэтому он подошел к таксофону и снял трубку. Приготовил на всякий случай два жетончика: первый может проглотить, если вдруг сработает определитель.

А он действительно сработал — Ремизов мысленно похвалил себя за предусмотрительность и осторожность. Затем, после недолгого шипения, ему ответили.

— Да! Слушаю! — отрывисто произнес приятный мужской голос.

— Это Ремизов! — вместо объяснений сказал журналист.

— А-а-а! Андрей Викторович! — обрадованно удивился голос.

— Нет. Владимирович, — поправил его Ремизов.

— Ой, извините, — сконфузился собеседник. — Конечно же, Владимирович. У меня записано… Да, действительно… Владимирович…

Ремизов усмехнулся: это выглядело по меньшей мере смешно — можно подумать, что он плохо помнит свое отчество, а незнакомец пытается его поправить. Уличить в неведении. Или во лжи. Такое поведение уже кое-что говорит о человеке: в частности, что он излишне уверен в себе и своей правоте.

— А вы кто? — поинтересовался Ремизов. — С кем имею честь?

— Мое имя вам ничего не скажет. — Ага-а-а… — протянул Ремизов. — Вы что же, хотите сохранить инкогнито? Ладно. Но вам так или иначе придется ответить на несколько моих вопросов. Ну, например, как вы узнали мои координаты? Может быть, у нас есть общие знакомые?

— Нет, нет, — чересчур поспешно ответил мужчина. И эта поспешность сразу же заставила предположить обратное. — У нас нет общих знакомых. Я, собственно, узнал номер вашего пейджера… Через третьи руки: мне его дал один приятель, а ему тоже кто-то дал… Не помню кто…

Ремизову не понравился весь этот разговор с первой же минуты, и только профессиональная дотошность не позволяла повесить трубку.

— Хорошо, допустим, все так, как вы говорите, — Ремизов выдержал паузу. — Зачем вы хотели, чтобы я вам позвонил?

— М-м-м… — мужчина замялся. — У меня есть сведения, которые могут вас заинтересовать.

— Какого рода эти сведения? — напрямик спросил Ремизов. — Скажите хотя бы о ком. Видите ли, вам может казаться, что меня это заинтересует, а на самом деле — нет. Я должен оценить хотя бы приблизительно.

— Ну, скажем так, это разоблачения некоторых финансовых махинаций Красичкова и Берзона. Вывоз капитала, сокрытие от налогообложения и так далее.

Ремизов помолчал, обдумывая. Берзона знает вся Москва. Это очень влиятельный человек, близкий к властям. Ходят упорные слухи, что он — один из крупнейших в Москве криминальных авторитетов, но это только слухи. В нынешнее время все крупные бизнесмены — немножко мафиози. А мафиози — бизнесмены. И это ни для кого не секрет. Бизнес заимствует у мафии методы работы, а мафия рвется в бизнес — такое вот взаимное проникновение. Ничего не разберешь.

— Я хотел бы взглянуть на эти документы. Естественно, насчет публикации ничего определенного обещать не могу. Вы же понимаете, я не могу оперировать непроверенными фактами. А уж тем более — недостоверными.

— Да, конечно, вы правы, — поспешил согласиться незнакомец. — Я это понимаю.

— Поэтому давайте встретимся, вы мне дадите документы, я их проверю, а потом уже будем говорить о публикации. Такой вариант вас устраивает?

Незнакомец помялся.

— Пожалуй, — после паузы ответил он.

— Хорошо, — Ремизов разговаривал довольно жестко. — Еще несколько вопросов: почему вы не хотите себя назвать? Опасаетесь Берзона? Или этого, второго? Как его? — фамилия Красичков не говорила ему ровным счетом ничего.

— Красичков Иван Степанович. Это известный человек, хозяин "Лесэкспо". Эта компания с большим годовым оборотом, крупнейший экспортер леса из России…

— Вы не ответили на мой вопрос, — прервал его Ремизов. — Вы кого-то из них опасаетесь?

— Вообще-то нет… — сказал мужчина. — Вы знаете, давайте познакомимся при встрече. Я не хочу по телефону…

— Хорошо. Когда вам будет удобнее встретиться? Завтра, ближе к обеду? Где-нибудь в центре, о месте я сообщу дополнительно. Устраивает?

— Да. Вполне.

— С вами можно будет связаться по этому телефону?

— Нет, я вам лучше дам номер мобильного. Это домашний телефон.

Ремизов рассмеялся:

— Вы никудышный конспиратор. По номеру телефона я через две минуты узнаю, кто вы такой и где живете.

Теперь рассмеялся его собеседник:

— Это съемная квартира. Я здесь редко бываю.

— Ну хорошо, — согласился Ремизов. — Давайте мне номер вашего мобильного, завтра в обед я вам позвоню и мы договоримся, где сможем встретиться. Согласны?

— Да, конечно, — подтвердил его собеседник. — Записывайте.

* * *

Этот бестолковый разговор не прояснил для Ремизова ничего. Он попытался систематизировать те немногие факты, которыми располагал, и получилось следующее: некто хочет передать якобы имеющиеся у него сведения о каких-то финансовых махинациях Берзона, которые тот совершил вместе с неведомым Красичковым. При всем при том этот некто представляться не желает, откуда взял номер ремизовского пейджера, не говорит, и вообще какой-то он странный и подозрительный.

К такого рода звонкам Ремизов относился очень осторожно: большинство информаторов стремятся использовать прессу для достижения личных, порою весьма сомнительных, целей.

Он уже заранее не доверял своему собеседнику, но, тем не менее, собирался с ним встретиться: хотя бы для того, чтобы убедиться в правильности своих предположений.

* * *

В понедельник Ремизов пришел в редакцию около десяти часов утра. Он все-таки выяснил адрес квартиры, из которой вчера говорил с ним незнакомец — на всякий случай, пусть лучше будет; поднял архивы на Красичкова, убедился, что он — тоже очень крупная фигура, под стать Берзону; подумал, стоит ли позвонить Илье — чтобы подстраховал его во время передачи документов, но потом решил, что не надо отвлекать Илью от работы, все равно ведь потом придется обращаться к нему с просьбой проверить полученный компромат.

Ремизов сходил в буфет, выпил кофе, съел булочку с корицей. Посмотрел на часы: половина второго. Пора.

Он шел по коридору, заглядывая в кабинеты. Время обеденное. В кабинете, в котором обычно сидел Болтушко, никого не было.

Удача! Ремизов набрал по памяти номер. Сначала было занято. Чтобы хоть чем-нибудь себя занять, он стал глазеть на стены, календари, картинки… Потом ему пришла в голову одна интересная мысль. Ремизов приоткрыл дверь в коридор, посмотрел: никого нет. Он вернулся к столу Болтушко и открыл ящик. Он и сам не знал, что ожидал там увидеть: просто было любопытно.

Алексей Борисович не оправдал его надежд: фотографию жены он на рабочем месте не держал. Ремизов с сожалением закрыл ящик и потянулся к телефонной трубке. Снова набрал номер.

На этот раз ему ответили:

— Да!

— Это Ремизов, — представился он. Помолчал и добавил, — Андрей Владимирович.

Голос в трубке рассмеялся:

— Да, я помню. Располагайте мною, как хотите.

— Давайте встретимся через полчаса в "Макдональдсе", что на Пушкинской. Вас это устраивает?

— Конечно.

— Как вы меня узнаете?

— Ну-у-у… — его собеседник задумался. — Я даже не знаю.

— Я высокий, метр восемьдесят. Цвет волос — светло-русый. Буду одет в летний светло-серый костюм, галстук — черный с белым. Или белый с черным — что-то в этом духе. Этакий геометрический узор. Я буду стоять у входа, ну а в руках, как положено, буду держать газету. Как в фильмах про шпионов. Угадайте, какую?

— Какую газету? — переспросил незнакомец. — Я уже догадался — "Столичный комсомолец", конечно же.

— Правильно! — похвалил его Ремизов. — Думаю, что мы не потеряемся. Ну все, до встречи. Постарайтесь не опаздывать, — он повесил трубку.

* * *

Ровно через двадцать пять минут он стоял на входе с газетой. За пять минут он успел профессионально пробежать глазами почти две страницы, как вдруг заметил на себе чей-то внимательный взгляд. Высокий блондин, красиво и дорого одетый, подошел к нему и спросил:

— Вы — Ремизов? Андрей Владимирович?

Ремизов кивнул.

— Здравствуйте, очень приятно. Это я вас побеспокоил. Моя фамилия Кольцов. Кольцов Сергей Иванович.

Они пожали друг другу руки.

* * *

— Вы извините меня за эту глупую конспирацию, — оправдывался Кольцов. — Мне приходится снимать квартиру, но я там бываю нечасто. И подозреваю, что соседи поставили параллельный телефон. Вот поэтому мне и не хотелось называть свою фамилию.

Ремизов кивал, делая вид, что его устраивает подобное объяснение. Он потягивал клубничный коктейль. Перед Кольцовым стоял большой стакан "Кока-колы".

— А вообще-то мне скрывать нечего — Кольцов Сергей Иванович. Вот. Правда, есть здесь одна тонкость…

Ремизов удивленно поднял брови, словно желая подбодрить Кольцова:

— Какая же?

— Видите ли, Иван Степанович Красичков — мой бывший тесть. Мы с его дочерью совсем недолго прожили вместе. Но все равно я бы не хотел, чтобы это выглядело как месть отвергнутого… М-м-м… — Кольцов покрутил пальцами, подбирая нужное слово.

— Я понимаю, — прервал его Ремизов. — Давайте перейдем к делу. Вы можете мне рассказать, как к вам попали эти документы? Законным путем?

Было видно, что Кольцов замялся:

— Понимаете, — в который раз начал он, — я в свое время тоже работал с Иваном Степановичем. Мы вместе создавали предприятие, которое он сейчас возглавляет. Естественно, что у меня остались неплохие связи с работниками, в том числе и с высшим руководящим звеном. Сведения достоверные, можете не сомневаться.

— Давайте, — Ремизов разложил на столе газету, Кольцов достал несколько листов бумаги, сложенных пополам. Ремизов ловко завернул их в газетный лист.

— Хочу вас спросить, — Ремизов внимательно посмотрел Кольцову в глаза. — А какой вам интерес от скандала вокруг Берзона и Красичкова?

— В каком это смысле? — не понял Кольцов.

— В прямом, — отрезал Ремизов. — Насколько я успел понять, вы не заместитель Берзона. Вы также не работаете у Красичкова. Стало быть, желание подсидеть начальника мы отметаем. Второе: денег вы не просите, вы — человек небедный. Так ведь?

Кольцов самодовольно усмехнулся.

— Значит, вы просто хотите скандала — скандала в чистом виде. И, как мне кажется, любой ценой. Я не исключаю такую возможность, что все это, — Ремизов постучал пальцем по газете, — дезинформация, а меня вы решили использовать "втемную". Может такое быть? А, Сергей Иванович?

Кольцов снова улыбнулся:

— Тогда бы я предложил вам деньги. Попытался бы вас купить.

— За сколько? — Ремизов был абсолютно серьезен.

Кольцов задумался: он не ожидал этого вопроса.

— Ну… Скажем, десять тысяч. А?

Ремизов посмотрел на него оценивающе:

— Мало. Если вы помните, честный журналист продается только один раз. Но ведь это нужно сделать так, чтобы обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь. Согласны?

— Согласен. Надо продать себя выгодно. Не продешевите — если вы, конечно, честный журналист.

— Именно поэтому десяти тысяч мне мало.

— А сколько бы вам хотелось? — словно невзначай спросил Кольцов.

— Сто как минимум, любезный Сергей Иванович, — Ремизов внимательно следил за реакцией собеседника. — Причем сразу.

Кольцов поджал губы и наморщил лоб: он задумался.

— Ну, нет, Андрей Владимирович. Сто — это все-таки многовато. Нет, сто — это сумма нереальная.

— Как хотите. Нет — значит нет. А за десять продаваться просто смешно. Правда ведь?

— Да, пожалуй, — согласился Кольцов. — Десять тысяч — это не деньги.

— Ну ладно, с вашего позволения, подведем итог нашей беседе, — Ремизов положил руку на газету. — Я все внимательно прочитаю, проверю, и постараюсь уже завтра с вами связаться. В крайнем случае — послезавтра. Номер вашего мобильного у меня есть. Так что… Все, спасибо за ваше предложение.

— Пока не за что, — отозвался Кольцов.

Мужчины встали и еще раз пожали друг другу руки. Ремизов не стал сразу уходить — подошел к стойке, чтобы заказать еще что-нибудь. Ему хотелось увидеть, куда пойдет Кольцов, в какую машину сядет, будет ли его кто-нибудь сопровождать, и т. д. Он увидел все, что хотел: следом за Кольцовым направился спортивного вида широкоплечий мужчина. Во время их разговора он сидел за столиком неподалеку и делал скучающее лицо. Ремизову он сразу показался подозрительным. Так и есть: мужчина обогнал Кольцова и открыл дверцу "шестисотого" "Мерседеса", стоявшего рядом со входом. После того, как Кольцов сел на заднее сиденье, мужчина осмотрелся и быстро запрыгнул на переднее. "Мерседес" сорвался с места и исчез, оставив легкое облачко пыли. Ремизов расплатился, взял свой пакет с чизбургерами и "Кока-колой", поблагодарил девушку и вышел на улицу.

Он спустился в подземный переход, вышел у редакции "Известий", посмотрел, где парковщик. Убедился, что он далеко — занят с другим водителем — быстро завел машину и укатил прочь.

* * *

Вопросов было предостаточно: ну, например, первый и самый важный — кто такой Кольцов? Чего он хочет добиться? Что это за документы? Почему для него так важно, чтобы эти документы получили широкую огласку? Важно до такой степени, что он готов заплатить сумму, значительно превышающую десять тысяч долларов, хотя и меньшую, чем сто? Впрочем, Ремизов видел, как он колебался. Ему показалось, что Кольцов готов если не заплатить сто тысяч, то по крайней мере подумать над этим. Нет, это неспроста.

Ремизов ехал по Бульварному кольцу и размышлял над всеми этими вопросами. Он ехал в сторону набережной Москвы-реки. У Храма Христа Спасителя развернулся и отправился назад, на ходу прикидывая различные варианты.

Так потихоньку он добрался до Петровского бульвара. Свернул налево, на Петровку и остановил машину невдалеке от знаменитого здания, проехав чуть вперед.

Здесь он положил газету на колени и развернул сложенные листы — те, что передал Кольцов. Их всего было три. Все они были распечатаны на принтере. Первый содержал текстовую информацию, на втором были нарисованы нехитрые схемы, а на третьем — номера банковских счетов. Ремизов все быстро прочитал и удивился грамотности и простоте изложения. Его заинтересовал этот материал — он был сделан с таким расчетом, что не мог не заинтересовать, но это-то и настораживало. "Нет, надо обязательно посоветоваться с Илюхой", — решил Андрей Владимирович. "Он точно скажет, в чем здесь подвох. Не может быть и речи о публикации ТАКОГО материала без тщательной проверки."

Он достал мобильный — вот теперь Ремизов имел полное право позвонить за казенный счет.

— Илья, это Андрей. Привет. Не поможешь представителю четвертой власти. На правах старшего товарища? Как представитель власти с предыдущим номером? Да нет, тут немного: всего три листа. Ну, хотя бы приблизительно. Мне важно твое мнение: туфта это или нет. Илюха, чем быстрее, тем лучше. Я, вообще-то, прямо перед зданием стою. Может, ты выбежишь на минутку, возьмешь? Ладно? Ну спасибо. Да, вот еще что. Мне нужно знать все об одном человеке. Некто Кольцов Сергей Иванович. Говорит, что был зятем Красичкова Ивана Степановича, но, может, врет. Красичков — это бывший работник Внешторга, а ныне — простой российский миллионер. Ну спасибо, уважил старика. Жду.

Бурлаков появился через несколько минут. Он посетовал на ненормированный рабочий день, свою извечную занятость и все возрастающие аппетиты Ремизова. Тот в ответ строил умильные рожи и прижимал руки к сердцу. Наконец Илья убежал, пообещав к вечеру завтрашнего дня ответить на все интересующие Ремизова вопросы.

И Ремизову ничего не оставалось, кроме как ждать.

* * *

КОЛЬЦОВ.

На прошедшей неделе Кольцов дважды встречался с Макаевым: во вторник и в пятницу.

Время поджимало: Макаеву необходимо было как можно быстрее приступить к реализации своих планов. Первоочередная задача — дискредитировать кандидатов, ставленников Берзона.

Это не было стратегической задачей — скорее, первым шагом на пути к поставленной цели. У Макаева не возникал вопрос "через кого сливать компромат?" — Кольцов подходил для этого как нельзя лучше. Он уже однажды выступал по телевидению, давал несколько раз интервью различным газетам; благодаря стараниям Макаева его даже знали в лицо некоторые весьма солидные и влиятельные люди.

Макаев вложил в Кольцова кое-какие усилия и деньги, и теперь мог рассчитывать на равноценную отдачу.

Но перед тем, как вводить в игру Кольцова, необходимо было провести с ним подготовительную работу — чтобы четко представлять, чего от него можно ожидать в дальнейшем.

Поэтому во вторник Макаев пригласил Кольцова к себе домой. В гости.

Подобной чести Кольцов удостаивался впервые: до этого они встречались в офисе фонда, в ресторанах, клубах и загородных домах, но в свою городскую квартиру Макаев его пока ни разу не приглашал.

В назначенный час "Мерседес" Кольцова подъехал к большому сталинскому дому неподалеку от Киевского вокзала. Телохранитель вышел первым, открыл дверь. В просторном парадном их встретили два угрюмых, до синевы выбритых брюнета. Они в знак приветствия кивнули телохранителю, он им также ответил молчаливым кивком. Вместительный лифт с зеркалами на стенках привез Кольцова с телохранителем на пятый этаж. Там на лестничной клетке прогуливался третий брюнет, точная копия первых двух. Увидев гостей, он поднес к губам миниатюрную рацию и что-то негромко сказал. После этого замок щелкнул, и большая тяжелая дверь бесшумно отворилась.

Телохранитель отправился вниз, коротать время с шофером, а Кольцов вошел в квартиру.

Первое, что поразило его — это полы. Точнее, не сами полы, а то, что они были сплошь устланы коврами — толстыми, с длинным ворсом, самых ярких расцветок.

Кольцов снял ботинки и осмотрелся в поисках каких-нибудь домашних тапок, но их нигде не было. Здесь же, в прихожей, стояли туфли хозяина. В туфлях сморщенными комочками лежали черные шелковые носки. Кольцов перевел взгляд на Макаева: тот был в костюме — дорогом, английском, сшитом на заказ — и босиком. Это поразило Кольцова еще больше, чем покрытые коврами полы.

Макаев поймал его удивленный взгляд, еле заметно улыбнулся и сказал:

— Проходи, дорогой, — указывая рукой на комнату.

Кольцов прошел, с интересом глядя по сторонам. Ковры — везде были ковры. Они лежали на полу, на низких широких диванах, ими были увешаны все стены.

На одной из стен красовались сабли, шашки, кинжалы и ятаганы — все старинные, насколько мог понять Кольцов. Хотя он не очень-то разбирался в таких вещах.

В той комнате, куда пригласил его Макаев, стоял огромный стол, сплошь уставленный блюдами и бутылками. Мало того — на низеньких столиках, выстроившихся вереницей вдоль стены, также было полно всяческих яств и напитков. Кольцов даже подумал, что Макаев ждет еще гостей — как минимум человек сорок.

— Я не спросил у тебя, что ты любишь, поэтому пришлось заказывать все подряд, — увидев его замешательство, объяснил Макаев. — Если здесь чего-то не хватает, ты скажи.

— Нет, спасибо, — отозвался Кольцов. — Все очень хорошо.

— Что ты будешь пить? — спросил Макаев. — Водка, коньяк, виски, вино…

— Пожалуй, виски, — помедлив, ответил Кольцов. — "Джонни Уолкер", блэк лейбл, если есть.

— Конечно, — Макаев налил ему виски в большой хрустальный стакан с широким дном, себе — немного вина. — Давай выпьем за то, чтобы мы лучше понимали друг друга. Это сейчас самое главное.

— Точно, — поддакнул Кольцов, поднимая стакан. Он выпил все — до дна. Макаев же слегка пригубил.

Некоторое время Макаев сидел молча, словно задумавшись, и внимательно смотрел, как Кольцов накладывает себе на тарелку большие, еще дымящиеся куски ароматного нежного мяса в каком-то умопомрачительном соусе.

— Ты знаешь, Сергей, — сказал он наконец, — я давно хочу с тобой поговорить, — он подлил ему еще виски. — Тебе надо определяться. Я ни на чем не настаиваю, я просто хочу, чтобы ты сам сделал свой выбор.

Кольцов отодвинул тарелку:

— Что ты имеешь в виду?

Макаев посмотрел на него почти с отеческой нежностью:

— Да ты поешь, поешь. У нас с тобой разговор двух друзей. Семейный, можно сказать, разговор. Поешь и выпей, — он поднял свой бокал, — давай выпьем за нашу дружбу.

Они чокнулись и снова выпили. Кольцов опять принялся есть.

— Понимаешь, — Макаев почесал чисто выбритый подбородок, — я часто в последнее время думаю: вот есть Серега, мы с ним делаем дело. Хорошо делаем. Но… Кто он такой, этот Серега Кольцов? Какое у него будущее? Что он собирается делать дальше? Ты вроде как человек Иосебашвили. Хорошо. Пусть так. Но что вас связывает на самом деле? Ничего. Как только ты станешь ему не нужен, он тебя выбросит, не задумываясь. В тот же момент. Неужели тебя это устраивает?

Кольцов в ответ пожал плечами:

— А разве у меня есть выбор?

Макаев снова улыбнулся: спокойно и вместе с тем очень хитро.

— Пока не было. Но сегодня я именно это и хочу тебе предложить.

— И что же? — Кольцов не отрывался от еды.

— Я хочу, чтобы ты был с нами, — веско сказал Макаев. — Ты нужен нам, а мы нужны тебе. Я не хочу с тобой хитрить. Нам ни к чему друг друга обманывать: от этого никакого толку не будет. Поэтому давай поговорим открыто. Ты знаешь, что сейчас творится в стране. Нас не любят. Нас не считают за людей, все думают, что мы — звери.

Кольцов не удержался и опять украдкой взглянул на его голые ноги: Макаев медленно двигал ступнями по ковру и шевелил пальцами. Он сделал вид, что не заметил этого взгляда.

— Нам нужны люди, которые помогали бы делать некоторые дела. Я сначала просто присматривался, а теперь вижу, что тебе можно доверять. Я бы хотел, чтобы ты теснее работал с нами. Ты пойми главное, Сергей. Что бы там ни говорили, как бы сильно нас ни прижимали, все равно — за нами будущее. Любое общество нуждается в мафии. Абсолютно любое. Хотя бы потому, что в мире до сих пор продолжают существовать многие виды преступного промысла: например, проституция, наркотики, торговля оружием, и т. д. И в этой области порядок совершенно необходим. Причем, может быть, даже в большей степени, чем, допустим, в легкой промышленности. Но ведь государство не может эффективно бороться со всеми этими вещами — потому что не располагает действенными методами борьбы. Ну и, конечно, вопросы морали играют не последнюю роль — разве может государство брать налог с проституток? И вот тут помогает мафия. Она берет преступность под контроль. Заметь, мафия есть везде — и в самых развитых, и в самых бедных странах. Как правило, самая сильная мафия — это представители национальных меньшинств, потому что именно они обладают самым богатым опытом выживания. Плюс, конечно, некоторые национальные обычаи. Вот мы — мафия. Потому что мы — семья. И если кого-нибудь из нас убивают, то убийца знает, что он все равно умрет. Придет брат, или сын, или племянник, или еще кто-то из родственников, и отомстит. Понимаешь? Мы — семья. А все остальные — "братва". Они не связаны настоящим родством. И поэтому они — слабее. Очень часто они обманывают и убивают друг друга, а мы — никогда. Я хочу, чтобы ты стал членом нашей семьи. С Иосебашвили ты многого не добьешься. А с нами у тебя будет все. То, чем мы сейчас занимаемся — великое дело. По моим подсчетам, годовой оборот в этой стране в скором времени может достичь двенадцати миллиардов долларов. И даже немного больше. Ты понимаешь, что это за сумма? Мы купим здесь все. Все, что только захотим.

Макаев остановился и потянулся за бутылкой с виски, чтобы подлить Кольцову. Тот воспользовался паузой и спросил:

— А что конкретно я должен делать? Чего ты от меня ждешь?

Макаев был готов к этому вопросу:

— Все то же самое, что и сейчас, — ответил он. — Быть лицом. Нашим лицом. Вообще-то я хочу, чтобы для начала ты стал депутатом.

Кольцов растерянно засмеялся:

— Депутатом? А может, сразу президентом? Разве это возможно?

— Возможно все, — без тени улыбки сказал Макаев. — В Думе ты бы очень нам пригодился. К тому же, — он поднял указательный палец, — у тебя появилась бы неприкосновенность. Разве ты этого не хочешь?

Кольцов пожал плечами:

— А что? Было бы неплохо.

— Это можно считать ответом? — настаивал Макаев.

Кольцов еще немного помялся, но скорее для виду:

— Да. В общем-то, я согласен.

— Ну вот и хорошо, — Макаев выглядел обрадованным. — Я в тебе не ошибся. Я был почти уверен в том, что ты примешь правильное решение. Все-таки мы поняли друг друга. Давай за это выпьем! — они снова наполнили бокалы. Громко чокнулись и выпили. Кольцов уже заметно захмелел.

— Скажи, — продолжал Макаев, — а почему Иосебашвили выбрал именно тебя?

— Ну как это почему? Потому что я по образованию — химик, и потому, что я знаю это дело.

— Откуда? — допытывался Макаев.

— Ну, — Кольцов поначалу не хотел говорить, — это старая история. Я когда-то пробовал этим заниматься, но не оказалось хорошей "крыши".

— Зато сейчас, — Макаев улыбнулся, — у тебя самая лучшая "крыша". Можешь ничего не бояться. А уж когда станешь депутатом…

— А как я стану депутатом? — перебил его Кольцов. — Выборы только-только закончились. Следующих почти три года ждать.

— Ничего, — успокоил его Макаев, — это мои заботы. Ты мне лучше расскажи вот что: какие отношения у тебя с бывшим тестем?

— Ты знаешь об этом? — насторожился Кольцов. — Откуда?

— Сергей, — Макаев даже чуть-чуть обиделся, — это не такой уж большой секрет. Ну и потом: я же серьезно тобой интересовался, и теперь знаю о тебе почти все.

— Все? — Кольцов выглядел обескураженным.

— Все, — подтвердил Макаев. — И то, что я знаю, мне нравится. И все-таки расскажи мне немного о своем бывшем тесте.

— А-а-а, — Кольцов с досадой махнул рукой, — гнида он. Я ему столько бабок отстегнул… Он, можно сказать, на мои бабки раскрутился. У него были связи, а у меня — деньги. А потом, когда меня взяли, он от меня отказался. Правда, сделал так, что меня через две недели выпустили, но… В общем, остался я ни с чем… А он сказал, мол, вся твоя доля на взятки ушла. Понимаешь? Эх! — воскликнул он с пьяным надрывом. — Козел он, короче говоря.

Макаев внимательно слушал. Всю эту историю он, конечно же, знал, а иначе — грош бы ему цена. Но сейчас его интересовало другое: отношение Кольцова к этим событиям. Ведь со временем все могло измениться: боль — затихнуть, а обида — пройти. Но нет, похоже, не прошла. А это — самое главное.

— Сергей, — осторожно, почти ласково, спросил Макаев. — Как ты думаешь, он тебе должен вернуть эти деньги?

— Конечно, — без тени сомнения пробурчал Кольцов.

— А сколько же он тебе должен? Ведь надо учитывать, что эти деньги крутились, что они принесли хорошую прибыль… Как ты думаешь, сколько бы ты сейчас имел, если бы твой тесть тебя не обманул?

— Да… лимонов пять, — брякнул пьяный Кольцов, явно преувеличивая. Но ему очень хотелось показать, что и он совсем не лыком шит, что он такой же "крутой" и важный, как Макаев.

Зиявди покрутил головой и зацокал языком.

— Да… Я с тобой согласен, Сережа. Пять лимонов — это как минимум. Ничего. Он вернет тебе эти деньги. Старые долги надо платить.

С Кольцова в один момент слетел хмель:

— Да, конечно… Надо, это само собой… Но все-таки, Зиявди, это дела давно минувших дней… Да и потом: у него ведь тоже крыша есть. У него связи… Да хрен с ним. Я его прощаю.

Макаев снова покачал головой:

— А вот этого делать нельзя. Никому ничего никогда нельзя прощать. А иначе тебя не будут уважать. Запомни это, Сережа. Любое дело нужно доводить до конца. А насчет его "крыши" ты не беспокойся. Это уже мои проблемы. Я скажу тебе откровенно — мы же теперь как братья, у нас нет секретов друг от друга — у меня свои счеты с его "крышей". Все равно эти вопросы придется решать — так уж заодно и старый долг получим. Согласен?

Кольцов кивнул, с трудом сдерживая внезапно подступившую икоту:

— Ты прав… Я согласен.

— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно заключил Макаев. — Теперь еще вот что: пусть все идет как идет. Конфликтовать с Иосебашвили не надо. О нашем разговоре тоже никому говорить не стоит. Мы всего добьемся потихоньку. Без лишнего шума. Но ты помни о нашем разговоре. Не забывай.

Кольцов развел руками, словно хотел сказать: "конечно, не забуду".

Макаев еще раз внимательно на него посмотрел. Затем подошел к маленькому столику, взял рацию и сказал несколько слов. Потом повернулся к Кольцову:

— Ну ладно, Сережа. Пора тебе идти. Ни к чему нам раньше времени светиться. Не надо рисковать.

Кольцов согласно кивнул и поднялся из-за стола. В прихожей щелкнули замки, вошел его телохранитель. Темной массой застыл на пороге, ожидая хозяина. Кольцов завязывал шнурки, бормоча себе под нос:

— Да, ты прав. Ты, конечно же, прав, — он покачнулся, выпрямляясь. Телохранитель бережно подхватил его под локоток.

— До свидания, брат! — Макаев, улыбаясь, протянул ему руку. Кольцов с поспешностью схватился за нее и долго тряс:

— До свидания, Зиявди! До свидания!

Когда дверь за ними закрылась, Макаев прогнал улыбку с лица и брезгливо вытер руку носовым платком. Затем прошел в ванную и кинул платок в корзину с грязным бельем. Но этого ему показалось мало, и он тщательно вымыл руки с мылом.

Через пару минут он открыл дверь, позвал телохранителя, дежурившего на лестничной клетке.

— Беслан?

— Слушаю тебя, Зива, — почтительно ответил боец.

— Поешь. Бери все, что захочешь. Я ничего не ел, а этот, — он неопределенно кивнул головой, — брал мясо. Выкинь там все, что после него осталось. Когда поешь, позови Руслана и Лечи. Пусть придут по очереди, тоже покушают. Не пропадать же добру. Я буду в своем кабинете, мне еще надо поработать, — отдав необходимые распоряжения, Макаев заперся в огромном кабинете.

Беслан поклонился уже закрывшейся за хозяином двери, прошел в комнату, где был накрыт стол, первым делом отнес на кухню грязную тарелку, оставшуюся после Кольцова, подумал и вывалил в мусорное ведро остатки мяса, к которому тот прикасался. Затем сел и стал с аппетитом есть.

* * *

В пятницу Макаев позвонил Кольцову. Позвонил на мобильный, убедился, что Кольцов находится в офисе, и сказал, чтобы он никуда не отлучался, ждал его. Примерно через час он появился сам: как всегда, подтянутый, красивый, благоухающий.

Он прошел в кабинет Кольцова неслышно, почти крадучись. Два здоровенных чеченца-телохранителя остались ждать снаружи.

Макаев держал в руках тонкую папку.

— Здравствуй, Сережа! — приветствовал он Кольцова. — Ты еще не забыл наш недавний разговор?

— Ну конечно нет, — поспешил его заверить Кольцов. — Конечно же, нет. Я все помню.

Макаев присел напротив него, положил перед собой папку, разгладил ее ладонями.

— Помнишь, мы говорили про твоего тестя? Красичкова Ивана Степановича?

Кольцов кивнул.

— Так вот, — продолжал Макаев, — его "крыша" — это структуры Берзона. Знаешь такого?

Кольцов вытаращил в удивлении глаза:

— Кто же не знает Берзона? Ефим Давыдович… — он не договорил.

— Он самый, — оставаясь внешне равнодушным, подтвердил Макаев. — Что, не по себе?

— Но… Берзон — это очень большая сила. Все-таки…

— А почему ты думаешь, что мы слабее? — Макаев улыбался, но в голосе его звучала угроза.

— Да нет… — окончательно смешался Кольцов. — Я так не думаю…

— Не надо никого бояться, — назидательно произнес Макаев. — Самое страшное, что может с тобой сделать Берзон — это убить, — он непринужденно рассмеялся. У Кольцова от его смеха по спине побежали мурашки. Макаев это заметил:

— Да ты не бойся. Берзон — это мои проблемы. Я сам их буду решать. Не волнуйся. Твои проблемы — это вот, — он взял папку в руки и повертел ею перед носом у Кольцова.

— Что это? — Кольцов заметно волновался.

— Да так, — Макаев махнул рукой, словно бы речь шла о пустяке. — Кое-какие документы, рассказывающие о том, как два друга — Берзон и Красичков — перекачивают деньги за границу, а потом через подставных лиц финансируют предвыборную кампанию некоторых кандидатов в Питере. Интересно?

Кольцов неопределенно пожал плечами. Макаев снисходительно рассмеялся:

— У тебя же есть знакомые журналисты. Вот и передай. Передай, чтобы опубликовали побыстрее. Надо будет — пообещай денег. Это очень важно.

— А… как мне с ними общаться? С журналистами? — растерянно спросил Кольцов. — Представляться или…?

— Твое дело. Смотри по ситуации. В общем, действуй. Это — твоя часть работы. Мне нужен результат. И чем быстрее, тем лучше, — Макаев встал и пошел к двери. У самого выхода обернулся и, будто бы что-то вспомнив, сказал:

— Твой шофер стучит на тебя Прокопенко. Так что — имей в виду: майор всегда знает о каждом твоем шаге. Будь поаккуратней, — он улыбнулся, подмигнул и вышел.

* * *

Кольцов нервничал. Он понимал, что ввязался в опасную игру. Он также понимал, что у него не может больше быть спокойной жизни: встанет ли он на сторону Иосебашвили, или начнет работать на Макаева — неважно, все равно каждую минуту ему нужно быть настороже. В любом случае — надо заботиться прежде всего о себе и о собственной безопасности.

Не исключено, что Макаев тоже следит за ним. Даже наверняка. Ведь он сам говорил, что серьезно интересовался его жизнью и что знает о нем практически все.

Вывод напрашивался сам собой: необходимо иметь нечто такое, что поможет в любом случае. Но что это такое? И где его взять? А вот этого Кольцов и сам не знал.

Но прежде всего нужно было исполнить поручение Макаева: Кольцов встретил Надю и предложил ей поехать с ним. Надя с радостью согласилась.

Они не хотели расставаться: Кольцов повторял, что она ему очень нужна, и Надя слушала его с замиранием. Он шептал, что хотел бы каждое утро просыпаться с ней в одной постели, и Надя таяла. Дошло до того, что она решилась на совсем уж безрассудный шаг: позвонила домой и наплела Алексею Борисовичу какую-то историю про подругу, которую бросил муж. И осталась у Кольцова на всю ночь.

Незаметно, между делом, он выведал у Нади, что лучший, по ее мнению "скандальный журналист" работает в "Столичном комсомольце", и что зовут его Андрей Владимирович Ремизов.

А уж разузнать номер ремизовского пейджера и вовсе не составило никакого труда.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Вести дневник. Вот уж занятие — глупее не придумаешь. Действительно, что может быть глупее, чем ловить разбегающиеся мысли? А если они не разбегаются, а сидят в голове и грызут мозги дни и ночи напролет, всегда об одном и том же — к чему их тогда ловить? Стоит ли ловить то, от чего хотел бы избавиться?

В общем, нонсенс: зачем я это делаю — ума не приложу. Хотя… Как раз у меня есть одно оправдание.

Детектив — особенный жанр. Он не может быть скучным. Если хочешь написать отличный детектив, помни правило двух "И": сюжет должен быть — Интересным, а язык — Изящным.

Переживания героев, выпуклые характеры, вычурные метафоры — выкинь все это на помойку. И уж совсем неуместны в детективе какие-то мысли и авторские отступления — их никто и читать не будет. Занеси их лучше в свой дневник.

Люди платят деньги за то, чтобы расслабиться — вот и пиши для них расслабленный текст. То есть — никаких черновиков, сразу начисто и не задумываясь. Можно только слегка наметить сюжет, а уж разрабатывать его — по ходу дела.

Напиши одну сюжетную линию, но так, чтобы она была понятна от начала и до конца — это лучше, чем несколько линий, но плохо прописанных.

Любовь — пусть тоже будет, но красивая и взаимная, безо всяких там переживаний. Короче, полноценная, а не ущербная, как у меня. (Не в книге, а в жизни.)

А главное — герой. В романе должен быть герой. Без героя — никуда. Людям нужен эпос, нужны байки и былины, типа "Ильи Муромца" и так далее. Тут уж — извини, надо обладать богатой фантазией, потому что списывать героя — пока что не с кого. Что-то не вижу я их. Попрятались, что ли? Или повывелись? Или не было их никогда? (Последнее, кстати, наиболее вероятно, но почему-то все боятся в этом признаться. Вот и выдумывают наперебой героев.)

В этом плане мой Топорков — большая удача. Он плоский и тупой, словно вырезанный из картона, зато положительный и постоянный, как магнитный полюс Земли. Он — не человек. У него нет простительных слабостей и милых недостатков. Он — положительный герой. По-моему, он даже не курит… Представляю, какие у него оловянные глаза — две пятирублевые монеты со стершимся орлом.

А что поделаешь? Хочешь прославиться, хочешь заработать — пиши то, что читают люди. А людям хочется торжества Добра и Справедливости, потому что их и так в настоящей жизни много обижают.

Я их понимаю — я сам человек: мягкий, теплый и слабый. И меня тоже все обижают. Я уже полгода ем одну гречневую кашу. Поливаю ее подсолнечным маслом и ем. (На большее денег не хватает, ведь нужно еще покупать сигареты и бумагу для машинки.) Раньше думал — гадость, а потом — ничего, привык. Всего-то за полгода. А к чему тогда можно привыкнуть за тридцать лет жизни? Вот, например, к тому, что тебя все обижают. Да, да. Не надо себя обманывать — постепенно привыкаешь и к этому.

Я знаю, что Зло должно быть наказано. Но я не верю, что во всех случаях оно будет наказано. Ведь если бы наказание Зла всегда было неотвратимым, тогда Добро превратилось бы в некую карающую субстанцию, то есть в подобие того же самого Зла. Следовательно, возникает противоречие. Разрешить его можно двумя путями: либо признать, что Добра и Зла в чистом виде не существует вовсе, а есть лишь какой-то сложный конгломерат, подставляющий нам то один свой бок, то другой; либо смириться с тем, что Зло не всегда будет наказано. Хотя и должно быть наказано. Я, например, выбираю второе. На мой взгляд, милосердие выше справедливости. Но неужели только за это вы меня называете нытиком, пессимистом и очернителем действительности?

Вообще-то, я понял главное. Писать то, что читают люди — это еще не счастье. Счастье — это когда люди читают то, что ты написал.

А дневники нужны лишь для того, чтобы потом, перечитав их, сказать самому себе: "ну и дурак же я был!", и сжечь их к чертям и испытать от этого облегчение. А потому заканчиваю. Но сначала — один веселый случай, бывший со мной на днях.

Я ходил на прием к своему доктору, Дмитрию Дмитриевичу. Милейший человек! Хотя немного смешной — расспрашивает меня или о гадостях, или о глупостях. Серьезно поговорить с ним никогда не удается. Но он-то думает, что говорит со мной вполне серьезно! Вот поэтому он и смешной. Я, желая подыграть ему, рассказал, что недавно прочел в одной научной книге, как древние римляне посещали театр. Я сказал, что они в первый ряд сажали лысых, а во второй — одноруких, потому что однорукие сами хлопать не могли, и, желая поощрить актеров, шлепали по головам лысых, и получались бурные звонкие аплодисменты.

Я сам придумал эту байку, и по-моему, она довольно забавная. Но бедный Дмитрий Дмитриевич не знал, что ему делать: смеяться или нет. В нем боролись два чувства: с одной стороны, привычное недоверие по отношению к своим пациентам, а с другой — привычное для врача уважение к научным книгам. Он не мог рассмеяться просто как человек, он вел себя, как врач.

Можно ли извлечь из этого случая какую-нибудь мораль? Пожалуй, что можно. Вот какую: очень часто наши представления (одни только представления!) о самих себе мешают воспринимать окружающий мир таким, какой он есть.

Ну вот и все. А теперь — пора обратиться к моему роману…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Они любили друг друга, как дети… (в этом месте слово "дети" зачеркнуто, и над ним напечатано "безумные".)

Они любили друг друга, как безумные. Все смешалось воедино: тела, одеяла, простыни, запахи, технологические жидкости, расходные материалы, стоны, всхлипывания и скрип кровати.

— О Боже! Боже! — кричала Нина.

— Ты мне льстишь! — отзывался Валерий.

— Да! Да! — голосила Нина.

— Вовсе нет! — возражал Топорков.

— Мама! Мама! — верещала Нина.

Тут Стреляный умолкал и на всякий случай оглядывался. Мамы нигде не было.

Его меч, его могучий кладенец, был в полной боевой готовности, но Нина не выпускала его из своих прекрасных ножен. И правильно делала: не то Валерий в пылу охватившей его страсти мог натворить всяческих бед, включая несанкционированное вторжение в начальный и конечный отделы ее пищеварительного тракта. Он двигался целеустремленно и с необычайным напором, словно таран, разбивающий ворота осажденного замка. Еще несколько мощных ударов — и фанфары разразились победным громом. Нина крепко обхватила его ногами за талию — "вот она, скрытая в кривизне приятность", — подумал Топорков — и впилась жадными губами в его шею. "Ах, какая страстная! Ну прямо упырица!" — ни на минуту не отключалось сознание Стреляного.

— Я люблю тебя! — жарко простонала Нина и закрыла глаза.

— И я, — ответил Валерий и отвернулся.

* * *

Он не был рожден для простого человеческого счастья — он был рожден для борьбы. Борьбы с тем, что так ненавистно всякому честному человеку — алчностью и подлостью, трусостью и предательством.

Он знал, что не успокоится до тех пор, пока не найдет коварных убийц, до тех пор, пока не отомстит тем, кто спланировал и организовал покушение на его жизнь и жизнь той женщины, которая сейчас лежала рядом с ним и негромко посапывала, устав от любовных забав. И ворочалась и сладко улыбалась во сне.

Валерий встал, оделся, добавил патронов в обойму взамен расстрелянных и вышел, тихо притворив за собой дверь. Он рассчитывал, что Нина проспит до утра, а он за это время многое успеет сделать.

Он тихонько вышел из подъезда и увидел, как около его "Джипа" крутится какая-то тень. Валерий осторожно отступил в темноту и обошел машину с другой стороны. Неподалеку стояли "Жигули" — без включенных фонарей, но с работающим двигателем.

Медлить было нельзя: одним большим пружинистым прыжком Топорков оказался рядом с "Джипом". Угонщик увидел его и хотел достать нож, но поздно — Валерий крепко схватил его запястье и выкрутил, а другой рукой зажал рот. Нож со слабым звоном упал на асфальт. Тогда Стреляный отпустил запястье и коротким точным ударом в солнечное сплетение отключил незадачливого вора. Тот дернулся и мягко осел на землю. Валерий придержал его под мышки, чтобы он не упал.

Теперь нужно было заняться тем, кто сидел в машине. Низко пригнувшись, Топорков пытался подкрасться незаметно, но — не получилось. Машина рванула с места, Валерий лишь успел запрыгнуть на капот. Водитель попался опытный — он резко ускорялся и тормозил, поворачивал и ехал задним ходом, но сбросить Валерия ему не удалось. Цепкий и ловкий, он и не думал отпускать преступника безнаказанным. Топорков сумел дотянуться и вырвать ключи из замка зажигания. Машина по инерции проехала еще немного и остановилась.

Теперь у похитителя чужих автомобилей и вовсе не осталось никаких шансов. Он пробовал убежать, но Валерий мощной рукой схватил его за воротник и несколько раз энергично встряхнул, а уж потом уложил на асфальт и закрутил руку за спину.

Угонщиком оказался молодой парень лет двадцати трех с половиной.

— Лежи и не дергайся! — грозно сказал Топорков, и парень понял, что он не шутит — сразу затих и обмяк.

— Кто вы такие? — спросил Валерий. — На кого работаете?

— Ни на кого, — сдавленным голосом ответил парень. — Мы сами по себе.

— Зачем хотели угнать мою машину? — продолжал Валерий.

— Покататься, — пытался отвертеться парень.

Валерий усмехнулся:

— Ты сначала заработай на такую машину, а потом уже и катайся. Понял? — он слегка нажал ему на затылок.

Парень оказался строптивым: коротко вскрикнул, поморщился от боли, но все же сказал:

— Да! Разве честным путем на такую машину можно заработать? Только воры да бандиты на этих "Джипах" разъезжают.

Валерий удивился его смелости: такое поведение внушало уважение.

Он отпустил поверженного противника и спросил его с иронией:

— Так ты что же, получается, Робин Гуд? Угоняешь у воров и бандитов дорогие машины?

— Вроде того, — угрюмо ответил парень, растирая ушибленное при падении плечо.

— Тогда давай знакомиться, — протянул ему руку Топорков. — Я — Стреляный.

— Тот самый? — недоверчиво спросил парень и прищурился.

— Тот самый, — подтвердил Топорков. — А почему тебя это удивляет?

— Да уж больно много о тебе всякого рассказывают, — парень пожал протянутую руку. — С трудом верится.

— Вот тебе и раз, — рассмеялся Стреляный. — Почему ж не верится? Вы ведь наверняка угнали уже кучу машин, и никто вас пока не поймал. А я поймал обоих за три минуты, и пожалуйста — ему не верится.

— Я — Француз, а мой друг, который вскрывал твой "Джип" — Корявый, — с достоинством представился парень.

— Откуда такие прозвища? — поинтересовался Валерий.

— Я Француз, потому что кудрявый, а он Корявый, потому что оспой в детстве болел, — пояснил парень.

— Все понятно, — Топорков рассмеялся. — А теперь отвези меня обратно, к моей машине.

— Давай ключи, — согласился Француз.

Топорков отдал ему ключи. Еще пара минут — и они были на месте.

— Вот что, — Стреляный обратился к Французу, — ты уж в следующий раз будь поаккуратнее. Не ровен час, пристрелит кто. Я ведь тоже мог, — он отвернул полу своего пиджака и показал кобуру.

— Да уж я понял, — вздохнул Француз. — Спасибо тебе…

— За что? — удивился Валерий.

— За то, что ты — человек. Настоящий человек, — в глазах у парня показались слезы.

Топорков хлопнул его по плечу:

— Ничего. Ты тоже старайся — и все у тебя получится, — он посмотрел на второго, Корявого. — Что-то очень долго лежит твой друг. Еще простудится. Подхватит простатит. Это просто, — столько искренней заботы и неподдельного участия слышалось в его словах, что Француз еще больше растрогался: это надо же — столько всего пережить на своем веку и остаться таким добрым и чистым человеком. Не каждый так сможет.

Повинуясь внезапно охватившему его чувству, Француз вырвал листок из записной книжки, быстро написал что-то и протянул Топоркову:

— На! Возьми! Если тебе когда-нибудь потребуется наша помощь, то в любое время, днем или ночью, позвони, и мы окажемся рядом. Для нас это будет огромная честь — хоть чем-нибудь быть тебе полезными.

— Хорошо! Спасибо, — Валерий положил бумажку в карман и направился к машине. Сел за руль, завел двигатель, аккуратно вырулил — так, чтобы случайно не наехать на неподвижно лежащее тело Корявого, и устремился в темноту, навстречу судьбе.

"Эх! Такие ребята пропадают! Можно сказать, на дороге валяются," — с досадой подумал Стреляный и на глаза ему навернулись слезы. "Ведь золотые ребята! Что же с ними будет дальше?!"

Он нажал на педаль, и машина понеслась по ночной Москве, разбрызгивая ярко освещенные лужи.

А Француз стоял и долго, долго глядел ему вслед. "Главное в жизни — это быть человеком", — вот какой простой и в то же время очень нелегкий урок преподал ему сегодня этот молодой мужчина, высокий блондин с правильными чертами лица, верный сын Отечества Валерий Топорков.

* * *

Несмотря на то, что обычно Нина любила поспать подольше, сегодня она проснулась очень рано. Проснулась и в первый момент расстроилась — Валерия рядом не было. Но подушка, одеяло, смятая простыня еще хранили очертания его тела и его запах. Нина прижалась к подушке щекой: как хорошо, когда рядом с тобой — настоящий мужчина!

Она вскочила с постели, погладила свой потрясающий живот — в квадратных шашечках мускулов, всегда плоский, блестящий и прохладный. Провела рукой от пупка книзу — вдоль узкой меховой дорожки, специально выстриженной таким образом, чтобы не выбивалась из-под самого смелого и открытого бикини. Вспомнила, как сказал вчера Валерий:

— Больше всего мне нравится в тебе одна черта!

— Какая? — с придыханием спросила его Нина.

— Вот эта! — ответил Валерий. — От пупка и до копчика, — и провел рукой, наглядно показывая, что это за черта.

Нину словно током ударило от этого воспоминания, и она поспешила в ванную комнату.

Стоя под щекочущими шуршащими струйками, вырывавшимися из душа, Нина решала, как ей спланировать сегодняшний день. На работу можно было не идти — Тотошин предупредил шефа, что забирает ее на две недели, а если потребуется, то и на более длительный срок.

Она вспомнила, как ее непосредственный начальник, полковник милиции Константин Олегович Лобок (он очень стеснялся своей легкомысленной фамилии, а подчиненные за глаза называли его Колобок — инициалы плюс фамилия) говорил:

— Не бросай нас, Ниночка! Как же мы без тебя тут будем? Кто ж у нас по клавишам будет щелкать да с монитора пыль стирать? Да и кофеем никто не угостит! На кого ж ты нас, сиротинушек, оставляешь?

И Нина чувствовала себя почти виноватой и хотела поскорее вернуться в свой отдел, к товарищам и сослуживцам. Но для этого нужно было раскрыть загадочное дело "о драхме и Хароне".

Она подумала, что сейчас как нельзя кстати ей пригодилась бы помощь Александра Борисовича Японского — следователя по особо важным делам московской городской прокуратуры. Саша Японский одно время ухаживал за ней, они питали друг к другу взаимную симпатию, встречались, катались вместе на лыжах и ходили в кино. Некоторые общие знакомые даже считали их женихом и невестой. Но это было не так. Чистые, платонические чувства связывали этих двух красивых и духовно богатых молодых людей. Платонические — если бы не один эпизод, который Нине поскорее хотелось забыть, и который никак не мог позабыть Японский.

Именно поэтому Нина хотела навестить Японского в отсутствие Валерия — чтобы не вызывать у последнего (не в том смысле, что совсем последнего, а в том, что — у вышеназванного) необоснованных подозрений.

Она влюбилась в Валерия сразу же, с первой минуты, и не хотела давать ему ни малейшего повода для ревности.

Нина вымылась, вытерлась и накрутилась. Накинула на плечи махровый халат и побежала готовить завтрак.

Вообще-то, она готовила не очень хорошо, ела всегда второпях и что попало, но теперь, когда в ее жизни появился мужчина — любящий и настоящий, ей необходимо было правильно и хорошо питаться.

"Кофе пить не буду — цвет лица портится, и зубы желтеют. Курить — ни одной сигареты больше: опять же, зубы желтеют, и изо рта воняет. Мартини? Ну только чуть-чуть и перед обедом. Или после. И все. Шейпинг, молоко и гантели. Надо смотреть правде в глаза — не красавица, да и не молода уже. Нельзя терять этого мужчину. Ах, какой он мужчина!"

* * *

После завтрака Нина позвонила Японскому и попросила разрешения воспользоваться его компьютером. У нее был хороший компьютер на работе, дома стоял довольно приличный, но тот аппарат, который купил себе Японский, был просто потрясающим! Суперкомпьютер!

Нина еще не знала, что она надеется найти, но интуиция ей подсказывала, что она думает в правильном направлении. Было у нее какое-то необъяснимое шестое чувство, которое так сильно развито у всех женщин (справедливости ради следует отметить, что иногда — не в ущерб предыдущим пяти).

Нина позвонила Японскому домой — он как раз был в отпуске — и договорилась о встрече. Она сказала, что заедет к нему ненадолго, чтобы поработать на компьютере, и Японский тут же согласился: он был рад любой возможности увидеть Нину.

* * *

Она приехала к нему около десяти часов утра. Подставила щечку для поцелуя, но сама целовать Японского не стала. Нина принесла ему к чаю небольшой тортик — Японский любил сладкое. Пока Александр ставил чайник на плиту, Нина подсела к рабочему столу, где стоял компьютер — краса и единственная гордость Японского.

Она в нетерпении потерла ладошки и ударила бойкими пальчиками по клавишам. Монитор заиграл разноцветными огоньками.

Нина вышла в Интернет и начала хозяйничать в виртуальном пространстве. Пока Японский поглощал на кухне сладости, желая хоть немного скрасить горечь своего окончательного поражения, она принялась взламывать информационные системы ФСБ (предыдущие названия — ФСК, КГБ, МГБ, ГПУ, НКВД, девичья фамилия — ЧК). Это было совсем непросто, но Нину не зря ценили в МУРе как компьютерного гения. Она набирала название файла "Харон" — и так, и этак, но нигде такого файла не значилось. Наконец, в одном из массивов документов процессор нащупал нужное сочетание букв. На экране появилась надпись: "Доступ запрещен" и потом: "Введите пароль".

При слове "введите" в глазах Нины загорелся азартный огонек. Она достала компакт-диск, который принесла с собой, и запустила программу.

Через двенадцать минут кодовое слово было найдено, и Нина перекачала драгоценную информацию на дискету. Затем вынула свой компакт-диск, положила его в футляр и стала собираться домой: ведь Валерий не сказал, как его найти. Значит, надо сидеть дома и ждать. Ждать вестей от любимого — самое что ни на есть женское занятие. И Нина была счастлива — наконец-то она дождалась того долгожданного момента, когда ей приходится просто сидеть дома и ждать, ждать вестей от своего любимого. А они, как всегда, приходят неожиданно…

К сожалению, события развернулись совсем не так, как она предполагала…

* * *

БОЛТУШКО.

Надя разволновалась не на шутку: уже вечер, а мужа все еще нет дома. Сегодня же суббота, в конце концов. Законный выходной! Где он может быть так поздно? А может, с ним что-нибудь случилось? Не дай Бог!

Виртуозно приготовленный обед давно уже остывал на плите. Надя сидела перед телевизором, словно на иголках, и даже не могла смотреть кино! С любимым Робертом Редфордом! (Она вообще любила блондинов.)

Нет, Алексей Борисович не прав! Ох и устроит она ему, когда он вернется! Знает ведь, что жена волнуется! Почему бы не позвонить домой?

Она всегда старается звонить в таких случаях. Вчера, например: предупредила же, что не придет. Почему он не может?

Надя загадала: да ладно уж, пусть тоже не приходит ночевать, но лишь бы позвонил, сказал, что к чему — она же волнуется!

Она еще немного посидела в задумчивости, покусывая губки — решала, что ей предпринять, затем встала, взяла пылесос и принялась убирать квартиру — надо же было как-нибудь занять время.

Наденька была очень неглупой женщиной и прекрасно понимала, что, если бы за ней не водились некие грешки, то вряд ли бы она так сильно переживала. Но она чувствовала себя виноватой перед мужем, а потому волновалась за него с удвоенной силой. Помимо этого, такое безответственное отношение Алексея Борисовича к жене позволяло ей при встрече сразу же перейти в наступление, не останавливаясь подробно на деталях собственного вчерашнего отсутствия.

* * *

Алексей Борисович тем временем уже приближался к первопрестольной. Он ехал и никак не мог придумать, что же он скажет жене. Как объяснит помятую физиономию, разбитое лобовое стекло, и пропавшую видеокамеру?

Набегающий ветерок приятно холодил распухшее лицо. Очки, конечно, здорово помогали — дорожная пыль не попадала в глаза, но стало уже темно, и Болтушко с трудом различал дорогу. Он снял очки и опустил солнцезащитный козырек. К счастью, ехать оставалось совсем недолго.

Алексей Борисович решил пока ничего не говорить про камеру: еще успеется. К тому же он не переставал надеяться, что ее все-таки удастся вернуть. Как — он не знал. Но ведь можно было что-нибудь придумать.

* * *

Хорошо, что он в свое время обзавелся «ракушкой» — машину без лобового стекла на улице не оставишь! Он загнал свою «шестерку» под металлический тент и закрыл на замок. Еще раз придирчиво ощупал все лицо и тело и убедился, что выглядит не самым лучшим образом. Он заранее вздохнул, представив реакцию жены: все-таки он ее немного побаивался.

* * *

Болтушко осторожно открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру. Разулся и стал потихоньку стягивать куртку.

В это время появилась Надя. Она пару секунд присматривалась к нему — в прихожей была очень слабая лампочка — а потом всплеснула руками и тихо заплакала.

Она протягивала руки к его лицу, но боялась прикоснуться — думала, что причинит ему боль. Она отдергивала пальцы, закрывала узкими ладошками лицо, качала головой, причитала:

— Алешенька! Да что же это такое, Господи! — и затем снова протягивала к нему руки. — Что с тобой случилось? Я уже места себе не нахожу! Где ты был? — и Надя опять принималась плакать.

— Да вот… — пожал плечами растроганный Болтушко. — Как-то…

— Кто тебя так? — Надя взяла его за руки и повела в комнату, к свету. Здесь она рассмотрела его получше и заплакала еще громче.

Сконфуженный Алексей Борисович неловко обнимал Наденьку и негромко кряхтел и ойкал, когда ее вздрагивающие острые плечики касались его ребер.

— Ой, ну слава Богу, живой! — хлюпая носом, умилялась она. — Кто же это тебя так? — слезы постепенно заканчивались.

— Да… Так получилось, — бурчал Болтушко.

— Пойдем, вымоемся, помажем йодом, а потом ты мне все расскажешь, — Надя захватила инициативу в свои руки и потащила Алексея Борисовича в ванную.

* * *

После окончания санобработки и оказания первой медицинской помощи Надя усадила мужа в глубокое кресло посреди комнаты и принесла ему чай.

— Может, хочешь чего-нибудь поесть? — участливо спросила она.

— Угу. Орехов, — с сарказмом отозвался Болтушко.

Надя не рассмеялась — она всплеснула руками и покачала головой.

— Ну, так что же с тобой случилось? Как это произошло?

Алексей Борисович рассказал ей все…

Все, что непосредственно относилось к делу.

Некоторые моменты он предпочел опустить, справедливо полагая, что и так уже сильно пострадал сегодня — нет нужды умножать список увечий.

Надя внимательно его слушала и задавала иногда дурацкие вопросы. Ну, например: "а чем они тебя били? Палкой?"

Болтушко сначала опешил, а потом разозлился:

— Ну почему палкой-то? Не было у них никакой палки!

— Ой, Алеша! Ты же сам говоришь, что потерял сознание. Как же ты можешь помнить? — возразила Надя.

Алексей Борисович хотел что-то ответить, но передумал. С женщинами спорить нельзя — это абсолютный закон, по сравнению с которым второе начало термодинамики — не более, чем маловероятная гипотеза. Он досадливо поморщился и махнул рукой. Наверное, это должно было означать: "Хорошо. Пусть палкой!". Он подул на горячий чай и отхлебнул маленький глоток. Снова поморщился.

Так, с небольшими перерывами, он рассказал жене все.

Что непосредственно относилось к делу.

* * *

Зато следующий день — воскресенье — Болтушко провел в безделье и неге. Надя хлопотала вокруг него: поправляла подушки, приносила тряпки, смоченные холодной водой — запоздалое средство борьбы с отеком, подала ему в кровать картофельное пюре и курицу, тушеную кусочками.

Алексей Борисович сдержанно постанывал и смотрел телевизор.

* * *

В понедельник Алексей Борисович дождался, когда Надя ушла на работу, позвонил в редакцию и сказался больным. Спрогис поинтересовался: а как же «Криминальная хроника недели»? Болтушко ответил, что, скорее всего, в этот раз он не сможет написать статью — не успеет собрать материал. Спрогис просил не беспокоиться, сказал, что в случае чего — поручит статью Скобликову. Алексей Борисович согласился.

А потом он сделал то, чего никак нельзя было ожидать от здравомыслящего и благоразумного человека — быстренько собрался, положил в карман деньги и ушел из дома.

Во дворе он открыл ракушку, сел в машину и поехал в близлежащий гаражный кооператив. Там в одном из боксов несколько умельцев занимались ремонтом фар и стекол.

Уже через полчаса стекло стояло на своем месте.

Алексей Борисович почувствовал приятное томление. Все-таки он тоже был из великого племени охотников! Азарт разбирал его — жажда погони нагнетала в кровь огромные порции адреналина!

Он сел за руль, включил магнитолу погромче и… взял курс на Гагарин!

* * *

На этот раз дорога показалась ему знакомой и совсем недолгой: он уже третий раз ехал по ней. Но теперь все приобретало другое значение, имело другой смысл.

Алексей Борисович положил себе под ноги, под резиновый коврик, небольшую монтировку — это вселяло в него некоторую уверенность.

Болтушко свернул с трассы на Вороново и поехал к стоянке. "Лобное место" — как он мысленно про себя ее окрестил — "место, где мне дали в лоб": Алексей Борисович не терял присутствия духа. И чувства юмора.

На стоянке все было по-прежнему: летнее кафе, столик под линялым зонтом, мангал под навесом и сонный Армик, раздувающий угли. Не было только мальчишки, торгующего рыбой.

Болтушко съехал с дороги и остановился рядом с Армиком: тот его сразу узнал и приветливо заулыбался. Алексей Борисович вылез из машины и протянул ему руку:

— Здравствуй, Армик!

— Здравствуй, дорогой! Как дела? Стекло уже вставил? Молодец! Я же говорил — машина будет лучше новой, — он внимательно рассматривал лицо Болтушко. — А это заживет, — он показал на синяки.

Алексей Борисович согласно кивнул:

— Да. Послушай, Армик. Тот мальчик, который торгует рыбой, он не появлялся?

Армик покачал головой. Лицо его омрачилось:

— Нет, я его с тех пор не видел. Как убежал в субботу, так и все. Пропал. Вчера не приходил, даже рыбу свою не забрал. Люди спрашивают, почем рыба, а я говорю — не знаю, не моя. Сегодня его тоже нет. Подожди, может быть, еще придет… Не знаю.

— Понятно. Нет, Армик, я ждать не могу. У меня в городе дела. Давай так договоримся — я вечером заеду, и ты мне расскажешь, приходил он или нет. Если вдруг придет, передай ему вот что: пусть вернет камеру, и, главное, кассету. Я ему ничего за это не сделаю, наоборот — хорошо заплачу. Передашь?

— Передам.

— Ну ладно. Пока. До вечера, — Болтушко пожал ему руку, сел в машину и собрался уезжать.

Армик жестом остановил его, подошел ближе и, озираясь по сторонам, спросил:

— Слушай, а ты в милицию заявлял?

— О чем? — не понял Болтушко.

— Ну, обо всем. О том, что тебя избили, о том, что камера пропала?

Алексей Борисович пожал плечами:

— Да нет, не заявлял. А что?

— Ты про меня никому не говори. Я все равно скажу, что ничего не видел.

— А-а-а, ты про это, — Болтушко махнул рукой. — Да это я сразу понял.

— Что ты понял? — не отставал от него Армик. — Ты думаешь, я их боюсь? Ничего я не боюсь. Но у меня дома — жена и дети. Их надо кормить. Я здесь немножко заработаю — им деньги отправлю. А если не заработаю — они останутся голодными.

— Не волнуйся, Армик, — успокоил его Болтушко. — Я сам разберусь, без милиции. И про тебя я никому ничего не скажу.

— Не скажешь? — недоверчиво спросил Армик.

— Не скажу, — он помолчал. — Вот видишь, если ты не хочешь быть свидетелем, тем более мне нужна эта пленка, понимаешь?

— Да, — Армик затряс головой.

— Так что, если этот мальчик появится, передай ему мои слова. Передай обязательно.

— Хорошо, — Армик снова повеселел. — Приезжай вечером, шашлык покушаем.

— Ладно, — односложно ответил Алексей Борисович и тронулся с места.

* * *

Он направлялся в отдел ГАИ, чтобы поговорить с Тарасовым. Тарасов был оперативным работником отдела ГАИ города Гагарина и расследовал все дорожно-транспортные происшествия, повлекшие гибель людей. Срок следствия по такому делу — обычно десять дней. Через десять дней надо дать ответ — либо причина и обстоятельства смерти ясны, либо необходимо дополнительное расследование.

Помимо этого, в ведении Тарасова находились все угоны.

Алексей Борисович хотел узнать, нет ли новых данных о гибели Бурмистрова, а заодно выяснить, кому принадлежит белая "копейка", номер которой записал Армик.

Он думал, как правильнее начать, и стоит ли говорить о том, что Марине угрожают и требуют у нее деньги. В конце концов, он не стал придумывать план беседы заранее, решив, что по ходу дела все будет видно.

* * *

Болтушко приехал в отдел ГАИ, нашел дверь кабинета Тарасова и постучал.

— Да, — ответил сиплый голос. — Войдите.

Алексей Борисович вошел. Конечно, в таком виде — с синяками и опухшим лицом — он чувствовал себя крайне неловко. Но что ему оставалось делать?

Тарасов уставился на него с явным любопытством.

— Вы ко мне? — спросил он.

— Да, — Болтушко осмотрелся. — Я… приезжал к вам… Неделю назад. Мы были вдвоем с женой… То есть, со вдовой погибшего… Бурмистров Николай. Вы помните?

Тарасов помолчал, с интересом разглядывая его. Потом указал на стул напротив себя:

— Присаживайтесь, прошу вас.

— Спасибо, — Болтушко подсел к столу.

— Да, конечно, помню, — продолжал Тарасов. — Вы были в прошлый понедельник? Тогда еще стояла страшная жара. Всю неделю держалась такая погода, вот только сейчас вроде немного отпустило. А я, знаете, очень плохо переношу жару… Да… Так вы что-то хотели мне сказать?

— Видите ли, — начал Болтушко. — Извините, я… не знаю вашего имени-отчества…

— Александр Иванович, — откликнулся Тарасов.

— Да, очень приятно, — Болтушко отвесил церемонный поклон. — А я — Алексей Борисович…

Тарасов в свою очередь кивнул, давая понять, что считает это очень важным:

— Так зачем снова к нам пожаловали, Алексей Борисович? Узнали что-то новое?

Тарасов выглядел очень нездоровым человеком: большой, толстый, с синим отечным лицом. На шее отчетливо проступали набухшие вены, и дышал он со свистом, словно закипающий чайник.

— Да нет, — отведя глаза, ответил Болтушко. — Я, наоборот, сам хотел узнать, как продвигается расследование. Может быть…

— Нет, — поспешил ответить Тарасов, — ничего нового я вам сказать не могу.

К сожалению — ничего, — повторил он.

— Понимаете, — несколько заискивающе продолжал Болтушко. — Мы с Николаем вместе служили в армии. Это, конечно, было уже давно. Но все-таки, мы общались, дружили, и вдруг — такое несчастье.

— Да, — поддакнул ему Тарасов. — Такое бывает. Жалко, конечно. Молодой, здоровый, сильный. Остались жена и дочь.

Болтушко сидел, размышляя, стоит ли доверять этому слоноподобному Тарасову. А вдруг они все тут повязаны — городок-то небольшой, правильно Марина говорила.

— Понимаете, тут вот какое дело, — снова начал Болтушко. — Я подозреваю, что Николая убили.

Тарасов поднял брови, словно хотел сказать: "Вот как? Да что вы говорите?"

— Да. Вы знаете, я много об этом думал, и не нахожу другого объяснения. Все, что произошло, кажется настолько невероятным… — Болтушко развел руками.

— Конечно. Я вас понимаю, — заверил его Тарасов. — Но, вообще-то, хочу вам сказать, очень многие вещи кажутся невероятными. И, тем не менее, случаются сплошь и рядом.

Он достал большой клетчатый платок и вытер взмокший лоб.

— Алексей Борисович! — Тарасов вдруг подался вперед всем своим тучным телом. — Скажите, пожалуйста, может быть, вы хотите мне что-нибудь сообщить? Мне так показалось, что вы хотите мне что-то сообщить, — и пристально посмотрел Болтушко в глаза.

Болтушко колебался; но не очень долго — наконец он решился.

— Александр Иванович! Да. Я хочу вам кое-что рассказать.

Тарасов откинулся на спинку стула. Он сидел молча и не перебивал.

— Скажите, это вы звонили Бурмистровым домой и оставляли на автоответчике сообщение о гибели Николая?

— Я, — согласился Тарасов.

— После вашего сообщения были записаны сообщения Марины, жены Николая. Она в это время была на даче, и очень волновалась, что муж еще не приехал — он должен был приехать к ним на дачу, понимаете? Поэтому она несколько раз звонила домой.

— Да, конечно.

— Ну вот, — Болтушко перевел дух, — а уже после этого обнаружилось, что Николай тоже звонил домой. Понимаете? Уже после того, как вы сообщили о его смерти. Выходит, он в то время был еще жив? Как это могло получиться?

— Ну, — Тарасов снисходительно улыбнулся. — Мало ли какие бывают совпадения. А что он говорил?

— Нечто странное. По-моему, его кто-то заставил позвонить. Он сказал: "Ну вот, я же говорил, что дома никого нет." Но не в трубку, а как бы в сторону. И тут же какой-то грубый мужской голос: "Звони еще раз, падла!" Понимаете? Его заставили позвонить!

Тарасов налил себе воды из графина, выпил полстакана.

— И все это было записано на автоответчике?

— Да! — подтвердил Болтушко.

— Вы привезли эту запись?

Алексей Борисович сконфуженно отвел глаза:

— Нет.

— Почему? — лицо Тарасова выражало живейший интерес.

— Видите ли, — Алексей Борисович прекрасно понимал, что его объяснения звучат по меньшей мере глупо, — я действую, можно сказать, по собственной инициативе. Вдова Николая не хотела, чтобы я обращался в милицию.

— Не хотела? А в чем дело? Чем же мы ей так не угодили?

— Она боится, — вздохнул Болтушко. — И ее можно понять.

— Чего же она боится? — Тарасов не перебивал его, но очень ловко вставлял вопросы, пользуясь малейшей паузой в разговоре.

Болтушко снова замялся:

— Понимаете, ей угрожали. Требовали деньги. Она считает, что Николай был должен кому-то крупную сумму.

— Она полагает, что его убили из-за денег? Из-за того, что он был кому-то должен?

— Не знаю, — Алексей Борисович пожал плечами, — не исключено.

— Алексей Борисович, — вдруг как-то очень проникновенно произнес Тарасов, — давайте-ка вы мне все расскажете. А? Потихонечку, не торопясь. Все, что знаете о своем друге, о его семье, о его денежных делах и так далее. Я понимаю ваше беспокойство. Более того, мне самому все это очень не нравится. Буду с вами откровенен — мне не дает покоя это дело. В нем есть много неясных моментов. Простите, — перебил он себя самого, — вы кто по профессии?

Болтушко почему-то вдруг очень смутился:

— Я — журналист, — потупясь, сказал он. — Пишу на криминальные темы.

Тарасова же, напротив, это сильно обрадовало:

— О! — воскликнул он, — так значит, мы, некоторым образом, коллеги? Замечательно. В каком печатном органе изволите трудиться?

— В "Столичном комсомольце", — не без гордости ответил Болтушко.

— Солидный орган, — с уважением произнес Тарасов. — Так это вы? Каждую неделю? По субботам, если не ошибаюсь? Да?

— Да, — Болтушко даже выпрямился и теперь сидел, не опираясь на спинку стула.

— Нтц, нтц, нтц, — покачал головой Тарасов. — Тогда я — ваш поклонник. Вот уж не думал, что доведется с вами встретиться. Да еще при таких обстоятельствах. А вы говорите — невероятно. Вот вам пожалуйста — какие вещи в жизни случаются, — он весь лучился. Болтушко даже показалось, что Тарасов ему подмигнул.

— Да. Бывает, — Алексей Борисович криво усмехнулся. — О каких неясных моментах вы только что говорили?

Тарасов моментально стал серьезным.

— В общем-то, все по мелочи… Но главное, что мне непонятно — это почему следственно-оперативная группа не нашла при осмотре тела водительского удостоверения, — он деликатно сказал "тела", а не "трупа".

— То есть? — не понял Болтушко. — Как это не нашла? Вы же показывали нам это удостоверение. В морге, когда опознавали вещи.

— Да, — поспешил согласиться Тарасов, — это конечно. В морге, в протоколе судебно-медицинского исследования трупа, было отмечено, что во внутреннем кармане пиджака обнаружено водительское удостоверение, номер такой-то, выдано тогда-то и так далее. Удостоверение на имя Бурмистрова Николая Ивановича. А вот в протоколе осмотра трупа, составленном следственно-оперативной группой на месте происшествия, о водительском удостоверении нет ни слова. Понимаете? Все документы у него лежали в такой сумочке — "визитке". Там и паспорт, и документы на машину, и все прочее. А водительского удостоверения нет. Почему?

— Ну, — неуверенно начал Болтушко, — может быть, его просто не заметили? Дело-то ночью было. Не нашли, и все.

Тарасов покачал головой — это предположение его не устраивало.

— Ну, вы уж совсем нас за идиотов принимаете. Вы что, считаете, оперативник не в состоянии описать то, что видит? Нет, Алексей Борисович, этого быть не может. Во-первых, посмотрите — подробно описан даже смятый чек на сумму сто двадцать рублей, выданный на автозаправочной станции "Кедр" в городе Москве. Видите? Даже такую мелочь не упустили, а уж права-то и подавно бы нашли. Если бы они там были. А во-вторых, что ищут у погибшего в дорожно-транспортном происшествии в первую очередь? Именно права! Так что, будьте уверены, тело, "визитку" и машину обыскали не раз и не два. Но права не нашли. А нашлись они только в морге. Спустя два дня. Остальные документы, между прочим, все это время лежали в моем сейфе, — Тарасов, не оборачиваясь, через плечо ткнул большим пальцем в сторону массивного железного ящика, который стоял у него за спиной. — Вот что я пока не могу объяснить.

— Вы думаете, — высказал предположение Болтушко, — что права подбросили позже?

Тарасов колыхнулся и издал какой-то странный звук, очень похожий на кудахтанье.

— Подбросили? Я этого не говорил. А впрочем, вполне возможно. Но только, если уж подбросили, — он выдержал паузу, желая придать своим словам побольше значительности, — то никак не права.

— А что же тогда? Одежду? — снова удивился Болтушко.

— Давайте вы мне сначала все расскажете, а потом уже будем строить предположения, — ушел от прямого ответа Тарасов.

И Алексей Борисович начал рассказывать.

* * *

РЕМИЗОВ.

У Ремизова появилась работа. Он дрожал от азарта, словно охотничья собака перед травлей: он ждал только сигнала от Ильи.

От этого сигнала зависело главное: на кого бросаться. То ли на Берзона с Красичковым, то ли надо крутить этого самого Кольцова. Выяснять, что он из себя представляет, и чей заказ выполняет. Для этого, кстати, может потребоваться помощь самого Берзона: Ефим Давыдович мужик крутой, ему наверняка будет интересно, кто же под него копает.

В любом случае, как бы дело ни повернулось, Ремизов оставался в выигрыше: если документы подлинные, то скандал вокруг Берзона — это голубая мечта любого журналиста, очень сильный материал, а если сфабрикованные — то появится прекрасная возможность показать свою лояльность, засвидетельствовать свое почтение перед одним из сильных мира сего. В конце концов, не так уж это и плохо — оказаться полезным Берзону, ведь тогда можно рассчитывать на ответную любезность.

Все это было довольно очевидно, и поэтому Ремизов пребывал в прекрасном расположении духа. Он вскипятил чайник, заварил большую чашку крепкого растворимого кофе, поставил на стол чисто вымытую пепельницу из фальшивого хрусталя и положил рядом пачку сигарет с ментолом. Затем он сел на стул — основательно, даже поерзал немного, устраиваясь поудобнее, похрустел пальцами, достал из ящика пачку листов и принялся чертить на них какие-то схемы, понятные только ему одному.

Он рисовал кружочки, квадратики, соединял их прямыми, изогнутыми и прерывистыми линиями, подолгу сидел, задумавшись, затем пил горячий сладкий кофе мелкими глотками, затягивался сигаретой, аккуратно откладывал ее в пепельницу и снова принимался рисовать.

Иногда его что-то не устраивало в этих схемах; тогда он стирал некоторые детали, и рисовал их по-другому.

Постепенно связи между действующими лицами стали проступать все более явственно. Он отложил черновые наброски в сторону и на чистый лист начал наносить окончательную схему.

Это уже были не кружочки и не квадратики — маленькие человеческие фигурки.

Ремизов работал с увлечением: чтобы занять себя подольше, он взял цветные карандаши, и принялся раскрашивать получившуюся картинку.

Потом в правом верхнем углу написал черной ручкой: "Диспозиция 1. "

Получилось действительно здорово.

Он встал и с помощью маленьких кусочков прозрачного скотча приклеил этот лист на пустую стену слева от стола. Стол стоял таким образом, что перед Ремизовым было окно, справа вдоль стены — от пола и до самого потолка — тянулись книжные шкафы, а стена слева была свободна.

Ремизов подпер голову руками и долго смотрел на свой рисунок. Затем встал, сходил на кухню, налил еще кофе и, вернувшись в комнату, снова стал рисовать.

Вторая картинка называлась "Диспозиция 2 — возможный ответ Б."

Черноволосый кудрявый человек с большим крючковатым носом плотоядно улыбался, в руке держал еще дымящийся пистолет, а у ног его лежал блондин с кровавой раной в груди. Как вариант — взорванный черный "Мерседес" и все тот же блондин, возносящийся в небеса на белом облаке.

Обладая некоторой долей фантазии, в блондине можно было узнать Кольцова.

Естественно, Ремизова очень волновала собственная судьба. Себя он изобразил маленьким человечком на заднем плане, размером приблизительно в четверть роста крючконосого. Маленький человечек курил сигару и улыбался. Перед ним стоял пузатый мешок со знаком доллара на боку.

Вторую картинку Ремизов прилепил слева и чуть ниже первой.

Допил кофе, закурил еще одну сигарету и сразу же принялся за третью картинку. Она называлась без затей: "Диспозиция 3. Б. под ударом."

Теперь крючконосый человек стоял согнувшись, понурив кудрявую голову; блондин же, напротив выглядел очень веселым и бодрым.

Собственное изображение также присутствовало, но было каким-то неопределенным: половинка маленького Ремизова осторожно выглядывала из-за кирпичной стены. Мешка с деньгами рядом не было.

Красичков везде был одинаковым: Ремизов нарисовал его очень толстым, почти круглым, с густыми бровями в пол-лица.

Третью картинку Ремизов прилепил справа от первой.

Он встал, прошелся по комнате, бормоча что-то под нос и бросая на свою галерею быстрые взгляды. Ему очень хотелось угадать, как события будут развиваться дальше.

Ремизов подошел к книжному шкафу и достал из своего личного архива карточку с фамилией Берзона.

Как человек пунктуальный и педантичный, он заводил карточки на всех более или менее крупных персон. Здесь были и бизнесмены, и политики, и спортсмены, и артисты, — все, кто становился участником какого-нибудь скандала. Причем сведения Ремизов брал только из открытых источников — газетных статей, сообщений по телевизору и так далее, слухами он никогда не пользовался.

Всякий раз, когда известный человек оказывался в центре внимания, Ремизов добавлял в его личную карточку запись, в которой указывал число, источник информации и вкратце — причину скандала.

В карточке Берзона таких записей было восемь — не мало, но и не очень много, особенно если учесть масштаб и значение фигуры Ефима Давыдовича.

Ремизов просмотрел описание предыдущих скандалов. Были там и крупные: Берзона подозревали в причастности к криминальному миру, и даже называли одним из главарей русской мафии. Но большей частью — мелкие скандальчики, из области личной жизни. В общем, ничего конкретного.

Ремизов поморщился: "Негусто." Ничего не притянешь, не напишешь: "как неоднократно уже сообщалось в печати, и, в первую очередь, в нашей газете…".

Он посмотрел на часы: четверть пятого. С момента передачи документов прошли сутки. Если разобраться — целая вечность, ведь они прошли практически в бездействии.

И в этот момент его пейджер, лежащий на столике в прихожей, тоненько запищал. Ремизов опрометью кинулся к нему.

Илья назначал встречу: в пять часов на Цветном бульваре, в скверике через дорогу от старого цирка.

Ремизов радостно выругался, быстрыми скачками вернулся в комнату, скомкал черновики в один большой бумажный шар, повернулся к висящим на стене картинкам спиной и стал медленно отходить, отсчитывая шаги. Дойдя до противоположной стены, он резко развернулся и, почти не целясь, кинул этот шар.

Он попал в ту картинку, где высокий блондин возносился к небесам.

Ремизов рассмеялся, сжал руку в кулак и энергично согнул ее в локте.

Затем быстро оделся и побежал вниз, к машине.

Меньше, чем через час, ему станет наконец ясно, как будут дальше развиваться события.

Клыки его остры, они жаждут свежей крови и теплого мяса. Рожок протрубил, и Ремизов готов рвать свою жертву на части.

* * *

Илья, как обычно, немного опоздал. Завидев Ремизова, он еще издалека вскинул руки: мол, виноват, признаю; на что Ремизов с пониманием ответил:

— Все нормально! Ты же не мог пропустить полдник?

Илья, улыбаясь, кивнул:

— Точно. После тихого часа положено — стакан молока и булочку.

— Ну, давай выкладывай, не томи, — поторопил его Ремизов. Илья протянул свернутые в трубочку документы.

— Значит, так, — неторопливо начал Бурлаков. — Берзон прямо или косвенно, через своих людей, контролирует не одну, а несколько десятков разных фирм. Это нормальное явление, так всегда поступают, чтобы развести финансовые потоки, скрыть продвижение денег, усложнить бухгалтерию и так далее. Это элементарно. Но в тех бумажках, которые ты мне дал, помимо всего прочего сообщается, что некий Броверман, доверенное лицо и правая рука Берзона, учредил в оффшорной зоне Науру — это такой крошечный островок в Микронезии, в Тихом океане — "Пассат-банк". Ну, учредил, и Бог с ним. "Пассат-банк" имеет свой корреспондентский счет в московском представительстве калининградского банка "Антей". Улавливаешь, какая длинная цепочка?

Ремизов кивнул.

— Как ты думаешь, для чего это нужно? — торжествующе спросил Илья.

— Понятно для чего — чтобы легче было спрятать концы в воду.

— Молодец! Соображаешь! — похвалил его Бурлаков. — Идем дальше. Компания "Лесэкспо" заключает крупные контракты на поставку древесины, а посредником всякий раз является одна из фирмочек Берзона. Каждый раз новая. Перед западным покупателем ставится условие: перевести деньги не "Лесэкспо", а на счет фирмы-посредника. И вот тут начинается самое интересное. В той же оффшорной зоне, в том же самом Науру регистрируется фирма с тем же названием и с той же формой собственности, что и фирма-посредник. То есть, они различаются только одним — местом регистрации. Но! В платежных документах место регистрации не указывается! Понимаешь? Фирма-двойник открывает счет в "Пассат-банке", а "Лесэкспо" просит перечислить на него деньги в счет оплаты контракта. Таким образом, эти деньги налогообложению не подлежат, поскольку крутятся в оффшорной зоне, и, кроме того, попросту утекают из страны. Из "Пассат-банка" они тут же перебрасываются в какой-нибудь крупный американский банк. В тех документах, которые тебе передали, подробно описана схема этих операций, и приведены конкретные примеры с указанием номеров счетов. Но это еще не все! Через тот же коммерческий банк "Антей", только на этот раз через его представительство в Санкт-Петербурге, "Пассат-банком" финансируется избирательная компания некоторых кандидатов в депутаты городской Думы, причем размеры этого финансирования значительно превышают суммы затрат, разрешенных "Законом о выборах." А это означает, что избирательная комиссия после получения, проверки и подтверждения таких данных должна немедленно отстранить этого кандидата от участия в выборах. И опять-таки — четко расписанные затраты: на что, когда и сколько.

— То есть, ты хочешь сказать, что все эти сведения достоверны? — с замиранием спросил Ремизов.

— Нет, — Илья удивленно посмотрел на него. — Я не говорил, что они достоверны. Правдоподобны — да, за это я готов поручиться. Тем более, что афера с перекачиванием денег за границу не является каким-то "ноу-хау", подобная схема известна уже как минимум два года. Для того, чтобы утверждать, что эти сведения достоверны, необходимо провести тщательную проверку финансовой деятельности указанных здесь фирм, а на это уйдет не один день. И даже не один месяц. Начинать проверку на пустом месте — тоже нельзя. Разработка Берзона ведется, но, насколько мне известно, как-то очень вяло. Тормозит кто-то на самом верху. В общем, поручиться за достоверность этих документов я не могу. Правда, есть надежда, что, если ты их опубликуешь, будет скандал, и тогда разработка Берзона пойдет полным ходом. Но! Это только надежда. Уверенности, опять же таки, нет никакой. Вот тебе информация к размышлению, а ты уж сам решай, что с ней делать.

— Да-а-а, — Ремизов задумался. — Ну ладно. Я еще буду прикидывать и так, и этак. Теперь расскажи мне про Кольцова. Что тебе удалось узнать?

— Ого! — Илья присвистнул. — Роскошный фруктик! Сергей Иванович Кольцов, шестьдесят третьего года рождения, уроженец города Иваново. Окончил химический факультет МГУ с отличием, поступил в аспирантуру. Женился на Красичковой Анжеле Ивановне — единственной дочери Красичкова Ивана Степановича, хорошего друга и нынешнего делового партнера господина Берзона. В это же время Красичков создает "Лесэкспо". Но семейная идиллия длится недолго: Кольцов выступает основным фигурантом в деле "студентов-химиков". Громкое было дело. Может быть, ты его помнишь: группа студентов химического факультета производила и распространяла новый, очень сильный синтетический наркотик. В общем, по всему, корячилось Сергею Ивановичу лет десять строгого режима. И вдруг… Его отпускают! За недоказанностью! То есть прямо с нар, где он провел две недели! Короче, остался полноправным членом общества. В тюрьму сели другие. Но нельзя сказать, что судьба была во всем благосклонна к Сергею Ивановичу: из семьи Красичковых его поперли! С треском! Как чужеродный и компрометирующий элемент. И стал он на долгие годы обычным люмпен-бизнесменом. Продавал какие-то стиральные порошки и зубные пасты. В конфликт с законом больше не вступал. Но вот что интересно: с некоторых пор — примерно год назад или около того — Кольцов становится председателем благотворительного фонда "Милосердие и справедливость." Фонд занимается благородным делом — разыскивает и каким-то образом возвращает заложников и пленных, находящихся на территории Чечни. Понятно, что Кольцов имеет тесные и постоянные контакты с представителями чеченской общины. В том числе и с членами чеченской преступной группировки — поэтому снова попадает в поле зрения органов. Но при этом, он, конечно же, не стремится афишировать свои знакомства. В общем, пока ничего особенно интересного у нас на него нет. Но, учитывая склонность Сергея Ивановича к совершению правонарушений, а также дурную компанию, в которую он попал, рискну предположить, что мы еще многое о нем услышим. Вот, пожалуй, и все, что я могу тебе сообщить, — подытожил Илья. Он запустил руку в карман и вытащил смятый клочок бумаги. — На, держи. Его адрес. Во всяком случае, прописан он именно здесь.

— Спасибо, — Ремизов прочитал Илюхины каракули. — Остоженка? Неплохое местечко. Как всегда, ты мне здорово помог. С меня причитается.

— Само собой, — Бурлаков широко улыбнулся. Затем, вспомнив что-то, спросил. — Ты беседовал с Феоктистовым?

— А? — мысли Ремизова были уже далеко. — С этим-то? Микробиологом? Еще нет.

Илья покачал головой:

— А зря. Обязательно поговори.

— Ладно, ладно, — отмахнулся Ремизов. — Вот с Кольцовым разберусь, а следующий материал буду делать с ним. Обещаю.

Илья посмотрел на часы:

— Ну, все. Мне пора. Шеф устраивает совещание — я должен присутствовать. Пока, Андрюха. Я побежал. Звони, если что.

— Пока, — отозвался Ремизов. Они пожали друг другу руки, и Илья быстрым шагом направился к машине.

Ремизов поспешил домой — необходимо было зафиксировать и обработать полученную от Бурлакова информацию.

А потом — грамотно ее использовать.

* * *

Вернувшись домой, он опять налил кофе, сел за стол и закурил.

"Строго говоря", — размышлял он, пуская тонкие струйки дыма: "вариантов не так уж и много: либо печатать, либо не печатать. Если я напечатаю — поднимется скандал. Возможно, это приведет к тому, что на Берзона заведут уголовное дело. А может, и не заведут. Хотя мне почему-то кажется, что все эти документы, которые передал Кольцов, подлинные. Ну и что с того? Это не так уж и важно. Главный вопрос — зачем? Зачем Кольцову потребовалось скомпрометировать Берзона? Чтобы устранить конкурента? Но они — фигуры разного масштаба. Для Берзона Кольцов — мелкая сошка. Нет, они не конкуренты. Тогда, может быть, его кто-то использует? А он, в свою очередь, хочет использовать меня? Вполне возможно. Но кто этот всемогущий кто-то, который не боится спорить с самим Берзоном? Вот что самое интересное! Кстати, как этот хмырь вышел на меня? Откуда узнал мои координаты? Он ведь так и не сказал: все ходил вокруг да около, темнил. Ничего, друг. Мы с тобой сыграем наоборот. В обратную сторону. И проследим за твоей реакцией. Вот тогда и посмотрим, что ты на это скажешь."

Ремизов усмехнулся, достал документы, разгладил их, сделал на портативном ксероксе пару копий и положил их в ящик стола. Затем вышел из дома, сел в машину и помчался по Садовому кольцу в сторону Крымского моста. Здесь он съехал на набережную, развернулся под мостом и оказался на Остоженке. Проехал немного вперед и свернул направо, в один из маленьких переулочков. Поставил машину во дворе пятиэтажного дома из красного кирпича и набрал номер мобильного Кольцова. В трубке послышались длинные гудки, и затем немного хриплый голос ответил:

* * *

КОЛЬЦОВ.

— Да!

— Здравствуйте, Сергей Иванович! Ремизов вас беспокоит.

— А, Андрей Владимирович! Здравствуйте! А я все жду, когда вы позвоните. Ну что, вы сделали все, что хотели? — Кольцов почему-то сильно волновался; у него даже вспотели ладони.

— Сергей Иванович, именно поэтому я вам и звоню. У меня возникло очень много вопросов, и я хотел бы встретиться с вами, чтобы прояснить кое-что. По телефону, как вы сами понимаете, такие вещи не обсуждают, — Ремизов говорил подчеркнуто строгим тоном.

— Да, конечно. Давайте встретимся, — Кольцов засуетился. — Когда и где?

— Когда? — с легким оттенком презрения переспросил Ремизов. — Да чем скорее, тем лучше. Для всех лучше, — подчеркнул он. Взглянул на часы: половина седьмого. — Где вы сейчас находитесь? — Ремизов не давал Кольцову опомниться.

— Я? Дома…

— Поверьте, меня не интересует ваш точный домашний адрес. Я имею в виду, где это территориально? Какая ближайшая станция метро?

— "Кропоткинская"… — растерянно ответил Кольцов.

— Жду вас через полчаса у выхода из метро "Парк культуры" — радиальная, что на пересечении Остоженки и Садового кольца. Я буду стоять рядом с магазином "Букинист". Вы даже пешком успеете дойти за полчаса. Все. До встречи, — отрезал Ремизов и положил трубку. Он закрыл машину и направился к назначенному месту. Там он зашел в глубокую тень, под эстакаду, соединяющую Комсомольский проспект с Остоженкой поверх Садового кольца, и стал ждать, наблюдая за выходом из метро.

* * *

Кольцов был застигнут врасплох. Он не ожидал, что Ремизов будет его торопить. Он думал, что если Ремизов не позвонил в течение рабочего дня, то позвонит завтра, но никак не сегодня вечером. К чему такая спешка? Что за срочность? Кольцов недоумевал.

"Макаев уверял, что документы настоящие, подлинные, заинтересуют кого угодно. А Надька сказала, что этот Ремизов — самый лучший. Так в чем же дело? Что случилось?"

Он прикинул, стоит ли вызывать телохранителя: а вдруг Ремизов что-то задумал? Кольцов был немного трусоват, но называл это осторожностью.

Поразмыслив, он пришел к выводу, что телохранителя вызывать все-таки не стоит: во-первых, все равно он не успеет приехать, а во-вторых, Макаев же предупреждал, что водитель обо всем докладывает Прокопенко. Может быть, и телохранитель тоже? Нет, надо идти одному. Общение с журналистами — это его часть работы.

Кольцов оделся: просто и неброско — в джинсы и свитер и вышел на улицу. Хотел было поймать такси или "частника", но потом передумал — действительно, чего уж тут идти? Заодно и прогуляется перед сном.

На встречу с Ремизовым он пришел вовремя.

Ремизов заметил его издалека: убедился, что рядом нет ни шофера, ни охранника, перебежал дорогу и оказался рядом с Кольцовым.

— Еще раз здравствуйте, Сергей Иванович! Пойдемте, прогуляемся по набережной. Нам нужно о многом поговорить, — сразу заявил Ремизов.

Кольцов несколько насторожился, но все же согласился. Они спустились к набережной и, не торопясь, медленно пошли вдоль гранитного ограждения.

— Я изучил и тщательно проверил те документы, которые вы мне вчера передали, — начал Ремизов. И замолчал. Надолго.

Он ждал, когда Кольцов его спросит: "Ну и что?", выдав тем самым свое волнение.

Но Кольцов тоже прекрасно это понимал. И тоже молчал.

Так они прошли метров пятьдесят. Первым все-таки заговорил Кольцов. Но не о документах.

— Вам нравится эта статуя? — спросил он, показывая на исполинского бронзового Петра.

Ремизов удивленно посмотрел на него, потом на статую. Он понял, что немного переиграл.

— Сначала не нравилась, а сейчас нравится. Монументальные сооружения, подобные этому, были всегда, есть и будут. Так что глупо говорить о том, нравится ли мне монументальная скульптура сама по себе или нет. Другое дело, что фигура Петра, и композиция в целом пропитаны сочным кавказским колоритом. Но это и понятно, ведь автор — грузин. Он, безусловно, личность, и имеет право на собственный взгляд. Лет через двести на это никто уже не обратит внимания, настолько все станет привычным. Для сравнения, почти все исторические здания Санкт-Петербурга построены иностранцами: Трезини, Растрелли, Монферран… И ничего, никто не сетует на засилье инородцев. Но среди памятников Петру мне лично больше всего нравится тот, что установлен в Петропавловской крепости. Работы Михаила Шемякина. Его, правда, тоже очень сильно ругали, и в первую очередь — мой телевизионный коллега Саша Неврозов. Но… На состоянии бронзы это, к счастью, никак не отразилось, — он улыбнулся. — Извините, отвлекся. Ведь я вас пригласил поговорить о деле.

— Я вас внимательно слушаю, — отозвался Кольцов. — Вы сказали, что тщательно проверили те документы, что я вам передал.

— Да, — подтвердил Ремизов. — Проверил, и мне они кажутся… м-м-м, — он замялся, словно подбирая нужное слово. — Правдоподобными… Но быть абсолютно уверенным в их достоверности я не могу — чтобы это доказать, требуется срок, значительно больший, нежели одни сутки. Поэтому публикация этих документов в ближайшее время невозможна, — он смотрел на Кольцова, наблюдая за его реакцией.

Кольцов задумался.

— Ну хорошо, — после паузы сказал он. — А когда она будет возможна?

— Ну, — Ремизов задрал подбородок и прищурился, — приблизительно месяца через три. Не раньше.

Кольцова это настолько поразило, что он даже остановился:

— Через три месяца? Нет, это очень поздно. Через две недели — максимум. А не то это теряет всякий смысл.

— Ну почему же? — на губах у Ремизова играла ехидная усмешка. — Разоблачить преступника никогда не поздно. Или вы имеете в виду, что выборы к тому времени уже состоятся? Боитесь, что ставленники Берзона пройдут в питерскую Думу?

Кольцова несколько смутила его прямота.

— В общем… Я, конечно… Не только из-за этого… Но ведь и это тоже немаловажно — в городской Думе должны сидеть люди с незапятнанной репутацией. Не допустить криминал во власть — это общая задача.

— Скажите, — Ремизов вдруг остановился и повернулся всем телом к нему. — А вы что, тоже баллотируетесь на этих выборах?

— Я?! Нет! — с жаром воскликнул Кольцов. — Нет, я далек от политики.

— Тогда почему же вы тогда так настойчиво хотите устроить скандал вокруг Берзона и тех кандидатов, которых он поддерживает?

— Ну как вы не понимаете? — Кольцов всплеснул руками. — Почему вы не доверяете мне? Почему вы думаете, что я непременно преследую одни лишь собственные шкурные интересы? Я, конечно, рискую показаться сентиментальным, но мой любимый фильм — "Белое солнце пустыни". А любимая фраза — "за державу обидно". Понимаете? Нет, я вижу, вы мне не верите, — он махнул рукой. — Вы не хотите допустить такую простую вещь, что человека могут волновать интересы его собственной страны. Его родины, если угодно. Можете считать меня романтиком или даже сумасшедшим, но меня — волнуют. Меня очень тревожит судьба нашего несчастного, всеми обманутого и обворованного народа.

— Постойте, постойте, — перебил его Ремизов. — Вы что, все это серьезно? Вы так распалились, словно с трибуны выступаете. Можете сильно не стараться, я не записываю наш разговор, — он похлопал себя по карманам. — Диктофон нигде не прячу. Успокойтесь, и давайте не будем юродствовать.

— Юродствовать? — Кольцов выглядел обиженным. — Тогда я хотел бы, в свою очередь, спросить: а почему вы занимаетесь журналистикой такого рода? Почему не пишете про искусство или путешествия, а только все про скандалы и разоблачения? Исключительно ради денег? Или все-таки вы немного патриот, но стесняетесь это показать, вот и напускаете на себя непроницаемую завесу холодного цинизма?

— Какой стиль! "Завеса холодного цинизма"! — Ремизов довольно похихикал. — Чувствуется университетское образование. Я, кстати, тоже заканчивал МГУ. Но не химический факультет, как вы, а факультет журналистики. Правда, в аспирантуре я не учился, — он следил за реакцией Кольцова. — Пусть вас не удивляет, что я осведомлен о некоторых фактах вашей биографии: ею я тоже поинтересовался. Кстати, насчет патриотизма. Если хотите знать мое мнение — пожалуйста. Патриотизм — это особая форма человеконенавистничества. Попытка облагодетельствовать сразу многих неизменно оборачивается преступлением против кого-нибудь одного. Но коли вы непременно хотите облагодетельствовать весь народ, мой вам совет: для этого существует только один способ — это изо дня в день проявлять заботу о каждом конкретном человеке. Это, конечно, тяжелее — зато действеннее. Парадокс, но сегодня лишь одна идея в состоянии объединить людей — это идея частности человеческой жизни, то есть идея, по сути дела, разъединяющая. Только за это и надо бороться: за ценность человека потому, что он — человек, а не потому, что он — член общества. Что касается лично меня, то мне глубоко противно, что нас постоянно обманывают всех скопом: кто-то ворует у миллионов людей нефть, кто-то — газ, кто-то — металлы и так далее. Когда на вокзале вас обманывает цыганка и забирает десять рублей, это одно. Это не так обидно, потому что она отнеслась к тебе, как к человеку. Но если тебя обманывают как часть всеобщего быдла, вот это — действительно обидно. Поэтому можете считать мою писанину, или, как вы изящно выразились, "журналистику такого рода", борьбой за то, чтобы к человеку относились как к самоценному существу, а не как к части общего целого. А деньги? Конечно, деньги мне нужны. Как и всем. Платят неплохо. Да и работа интересная. Люблю, знаете ли, общаться с разными людьми. Единственный минус — какими бы разными они поначалу ни выглядели, в конце концов большинство оказывается законченными мерзавцами. Вот так-то, — он отвернулся, оперся на каменные перила и стал смотреть на воду.

— Послушайте, — разгневанно сказал Кольцов и нервно дернул головой. — Вы пригласили меня поговорить о деле. Я пришел, но вместо делового разговора вынужден выслушивать всякую ерунду. Давайте конкретно: вы будете печатать эти документы или нет?

— Нет, — не оборачиваясь, ответил Ремизов.

— Почему?

Ремизов повернулся и, глядя Кольцову прямо в глаза, медленно отчеканил:

— Потому что вы мне не нравитесь. Потому что не можете внятно объяснить, откуда вы взяли эти документы. Потому что скрываете истинные цели, которых вы хотите добиться этой публикацией. И, наконец, потому, что вы не являетесь самостоятельной фигурой. За вашей спиной кто-то стоит и дергает за веревочки. А вы хотите манипулировать мной. Но быть игрушкой в руках игрушки — это не для меня. В общем, получите и распишитесь, — Ремизов достал из внутреннего кармана злосчастные документы и протянул Кольцову.

Кольцов взял сложенные листы, повертел их в руках, и сунул в задний карман джинсов. Ремизов внимательно следил за каждым его движением.

— Денег не хотите мне предложить? — поинтересовался он. — Сто тысяч, как договаривались.

Кольцов возмущенно фыркнул в ответ:

— Даже не подумаю. Вы и десяти не стоите.

— Как хотите, — Ремизов не отреагировал на его выпад. — Ну ладно, я, с вашего позволения, пойду. От реки очень холодный ветер — боюсь простудиться. Вы тоже долго не гуляйте. Будьте здоровы, — и он пошагал прочь, в сторону Крымского моста.

Кольцов задыхался от злости. Несколько мгновений он смотрел Ремизову вслед, затем ожесточенно плюнул в воду и отправился домой.

Все получилось совсем не так, как он рассчитывал. Он-то ожидал, что Ремизов уцепится за этот компромат, будет стремиться как можно скорее опубликовать его, но не тут-то было: журналист торговался и вообще всячески издевался над Кольцовым. Оказалось, что напечатать подобный материал не так-то просто: нужны либо деньги, либо хорошие знакомства. О том, чтобы потратить на эту статью целых сто тысяч, не могло быть и речи — слишком дорого. Десять — еще куда ни шло. Нет, надо было действовать по-другому. Но как по-другому — Кольцов не знал.

Он пришел домой и долго не находил себе места — не мог придумать, что же делать дальше. Затем немного успокоился и решил не торопить события: совершенно спокойно можно подождать до завтра. Ничего от этого не изменится. А завтра он снова встретится с Надей, поговорит, может, она посоветует что-нибудь дельное. В конце концов, Ремизов не единственный журналист в Москве. Не хочет он — так напишет кто-нибудь другой.

* * *

Ремизов же, напротив, остался очень доволен встречей — он добился почти всего, чего хотел: вывел Кольцова из себя, спровоцировал его на поспешные решения и необдуманные поступки, при том, что документы остались в его полном распоряжении. Если бы Кольцов вздумал угрожать или давить на него, Ремизов сразу обратился бы к Берзону: рассказал, что к чему, объяснил, откуда исходит угроза и, скорее всего, получил бы защиту. Словом, Ремизов повел себя правильно и теперь был хозяином положения — по крайней мере, до тех пор, пока эти документы все-таки не появятся в печати.

Вот если бы он сразу согласился напечатать компромат, тогда никаких преимуществ у него не было бы.

Но Ремизов был опытным и хитрым охотником за материалами и сенсациями: сейчас его больше интересовал не возможный скандал вокруг Берзона, а те люди, которым этот скандал был нужен. Он собирался во что бы то ни стало выяснить, кто они, каковы их цели и, если поднимется шумиха, выступить с громким разоблачением разоблачения.

Так умели работать немногие: поэтому-то Надя была совершенно права, когда говорила, что он — лучший.

* * *

У майора Прокопенко был ненормированный рабочий день. Он всегда допоздна задерживался на работе, а в последнее время стал прихватывать и выходные. Информация, стекавшаяся к нему со всех сторон, требовала немедленного и тщательного анализа. Что-то можно было поручить заместителям и помощникам, но многие вещи должны были быть известны как можно более узкому кругу лиц.

На прошлой неделе водитель Кольцова Сергей доложил майору о личном контакте между своим шефом и Макаевым, прошедшем на квартире у последнего. Прокопенко отметил про себя этот факт, но большого значения ему не придал. Однако вчера вечером Сергей доложил о встрече Кольцова в закусочной "Макдональдс" с неизвестным мужчиной. Он подробно описал внешность мужчины, отметив, что, по всей видимости, Кольцов передал ему какие-то бумаги, потому что ходил на встречу с тонкой картонной папкой. Ничего больше он рассказать не смог, но и это настораживало. Прокопенко совсем не нравилась такая непонятная активность Кольцова; он ломал голову над вопросом: "А есть ли между этими двумя встречами какая-то связь?". Точнее говоря, он был абсолютно уверен, что есть: чутье, выработавшееся за многие годы службы, подсказывало ему, что случайных совпадений не бывает. Напрашивался вывод: Кольцов пошел на сближение с "чеченцами". Это было нежелательно. Майор должен был принять какие-то меры.

Прокопенко еще раз перечитал отчет водителя. Затем подумал и запер его в сейф.

У майора имелись свои интересы и планы. Он играл в свой детектив.

* * *

В тот самый момент, когда совершенно расстроенный Кольцов решил было напиться и таким проверенным методом успокоиться, когда он достал бутылку любимого виски «Джек Дэниэлс», насыпал в ведерко лед и распечатал толстую гаванскую сигару, запищал мобильный. Он подумал и снял трубку.

Звонил Макаев:

— Але, Сережа! Здравствуй! Ты сейчас дома или где-то гуляешь?

— Дома, — ответил Кольцов. — Чего мне гулять?

— Сережа, ты что-нибудь нашел? Какие-нибудь выходы?

Кольцов нахмурился:

— Почти. Я работаю над этим. Сегодня вот встречался с одним человеком… Это, оказывается, не так просто…

— Я понимаю, — согласился Макаев. — Понимаю. Сережа, прошу тебя, завтра будь в офисе пораньше — в девять. Нам надо поговорить. Хорошо?

— Ну конечно, Зива. Я буду вовремя, — с готовностью отозвался Кольцов.

— Ну ладно. Тогда до завтра.

— До завтра.

* * *

На следующее утро, ровно в девять, Макаев переступил порог кольцовского кабинета: подтянутый, чистый и ухоженный. Он сдержанно улыбался. Кольцов поднялся ему навстречу. Они пожали друг другу руки.

— Ну что, с кем ты вчера встречался? — спросил Макаев.

— А, — махнул рукой Кольцов. — Мне сказали, что он — лучший журналист в Москве, а он — козел какой-то. Сначала документы взял, видимо, с кем-то советовался, проверял. А потом — вернул. Позвонил на следующий день. Мы встретились. Говорит, материал интересный, очень правдоподобный, но печатать не буду.

— Как его фамилия? — перебил Макаев.

— Ремизов.

— О-о-о, — Макаев понимающе кивнул. — Я о нем слышал. Довольно известная личность.

— Не знаю, — пробурчал Кольцов, — я газет не читаю.

— Я тоже. Так, просматриваю иногда, — поддержал его Макаев. — Но фамилия Ремизов мне знакома. Так, значит, он вернул тебе документы?

— Да, — кивнул Кольцов. — Вернул и сказал, что печатать не будет, потому что я ему, видите ли, не нравлюсь. Денег требовал. Сто тысяч.

Макаев рассмеялся:

— Ну а ты?

— А я говорю, мол, ты и десяти не стоишь.

Макаев снова улыбнулся:

— Так он же не себя оценивал, а степень твоей заинтересованности. Он размышлял так: раз ты к нему пришел, значит, тебе это нужно. А насколько нужно — это видно по тому, сколько ты готов заплатить. Понимаешь?

— А-а-а, — Кольцову раньше эта мысль в голову не приходила. — Пожалуй, что действительно так. А ведь ты прав, Зива.

Макаев снисходительно усмехнулся:

— Конечно, прав. Он заломил нереальную цену и смотрел за твоей реакцией. И если ты хотя бы на секунду задумался, он сразу догадался, насколько для тебя важно, чтобы этот материал был напечатан. Элементарная психология. Искусство обращения с людьми.

Кольцов сокрушенно покачал головой:

— Точно. А я думал, он торгуется. Просит денег побольше.

— Да ладно, забудь, — Макаев похлопал его по плечу. — Я нашел другой способ. Будь готов: в конце этой недели… Или нет, лучше в начале следующей — поедешь в Питер. Там есть для тебя дело.

Кольцов удивился: поездка в Питер в его планы не входила.

— Надолго? — спросил он.

— Как управишься, — развел руками Макаев. — Дело надо делать, Сережа. Дело — это главное. Ну что, договорились?

— А как же Прокопенко? — забеспокоился Кольцов. — Что ему говорить?

— Ничего не надо ему говорить. Я сам с ним все улажу.

— А что это за дело?

— Я попозже объясню. Сначала мне надо слетать в Грозный, — уклончиво ответил Макаев. — Главное — чтобы ты был готов. Хорошо?

— Ну конечно, — Кольцов понимал, что отказаться он не может: Макаев не просил, а приказывал — просто в мягкой форме, давая тем самым Кольцову возможность сохранить лицо и некую видимость их мнимого равноправия.

— Ну ладно. Я тебе позвоню, когда все окончательно будет ясно. Тогда снова встретимся и все обсудим. А сейчас я поеду, у меня еще дела, — и он вышел: так же стремительно и бесшумно, как и появился.

Кольцов закурил и надолго задумался: если уж ему приходится уезжать из Москвы, то надо использовать это время — с максимальной пользой. Сделать то, что давно пора было сделать. Но — втайне от всех, так, чтобы об этом не знали ни Макаев, ни Прокопенко.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Милая моя! Ты страдаешь раздвоением личности, хотя наверняка этого не замечаешь.

С тех самых пор, когда я впервые тебя увидел, ты существуешь в двух лицах: одна живет с мужем, ходит в магазин, ездит на работу и болтает с подружками, а другая — только моя, всегда рядом со мной и принадлежит только мне.

Я люблю вас обеих. Ты, наверное, удивишься, но я всегда подолгу разговариваю с тобой, выслушиваю твои милые насмешки и остроумные замечания.

Ты всегда естественна, проста и изящна. Твои суждения глубоки и правильны. Мы можем беседовать на любые темы, и нам это никогда не надоедает. Я не знаю других людей, которые бы так подходили друг другу, как мы с тобой. Ты сама это увидишь. Очень скоро.

У тебя прекрасное лицо — такое милое и спокойное. Я никогда специально не всматривался в его черты и, тем не менее, отлично помню изгиб твоих бровей, изумительные закругления маленького розового ушка, ямочки на бледных щеках и слегка скошенный подбородок.

Как это пишут в любовных романах? "Он закрыл глаза, и перед его мысленным взором предстало ее прекрасное лицо…" Мне не надо закрывать глаза, чтобы вспомнить твое лицо. Оно всегда передо мной. Я смотрю на окружающий мир сквозь твое лицо, и если до сих пор моя жизнь не кажется мне совсем уж невыносимой, то это только благодаря тебе.

Вообще все, что происходит во мне и вокруг меня, происходит благодаря тебе. Даже, пожалуй, так: благодаря тебе и закону всемирного тяготения. Я не случайно поставил вас в один ряд: точно так же я не могу тебя потрогать, но постоянно ощущаю твое близкое присутствие, даже во сне; точно так же не в моих силах ни отменить этот закон, ни разлюбить тебя; точно так же человек, удаляющийся от земли, непременно упадет и разобьется — поэтому и мне нельзя жить без тебя, ни единого дня.

Когда я думаю, говорю или пишу о тебе, я чаще других употребляю слова "всегда" и "никогда", эти временные абсолюты, хотя по натуре своей я человек мягкий и не категоричный; но моя любовь к тебе так велика, что вряд ли я смогу исчерпать ее за то время, что мне отпущено.

Я — как султан Брунея в сельской продуктовой лавке: и рад бы потратить часть своих несметных сокровищ, да нечего больше купить.

В последнее время я часто думаю о смерти. Не потому, что боюсь ее, а потому что любой нормальный человек должен думать об этом. Все знают, что смерть неизбежна, но делают вид, словно заключили эксклюзивный договор с Господом Богом. И при этом суетятся, стараются чего-то добиться, кем-то стать… Хотя с уверенностью можно утверждать только одно: что каждый рано или поздно станет покойником.

Так почему бы не начать готовиться к смерти заранее? Если ты чувствуешь себя художником, если ты хоть немного причастен к мировой гармонии, то постарайся сделать так, чтобы твоя смерть подвела итог всей прожитой жизни, чтобы она явилась ее прямым следствием и прозвучала бы мощно и значительно, как завершающий аккорд какой-нибудь симфонии Бетховена.

Я мечтаю умереть у тебя на руках; тогда бы я смог сказать, что моя смерть стала продолжением моей жизни, ее закономерным исходом, ее единственно возможным логичным концом.

* * *

Наверное, тебе покажутся очень грустными и мрачными эти мысли: не печалься, их никто не увидит.

В литературе не остается ничего из того, что написано карандашом: даже этот маленький стишок, который я начеркал в блокноте за пять минут, дрожа и замирая от радости, что слова все еще могут приходить ко мне запросто, как к старому доброму знакомому, даже он истлеет и обратится в прах; он очень мил, но вряд ли заслуживает другой участи. Однако же он не настолько плох, чтобы мне было стыдно посвятить его своей возлюбленной — вот послушай:

Ради Нади, Нади ради,

Был вчера я при параде,

В ослепительном наряде

В славном граде Петрограде.

Побывал и в зоосаде,

Видел там слона в ограде:

Слон не ел, а только гадил —

Я ушел в большой досаде.

Плыл корабль по водной глади,

Я стоял, на север глядя,

Мимо проходили бляди,

Ветерок им спины гладил…

Ох, умаялся я за день!

Но… Представлен был к награде:

Я пишу стихи в тетради

И целую ручки Наде.

Конечно же, это безделица и вещь никчемная. Я просто хотел тебя позабавить интересной формой — выдержанный хорей при повторяющейся женской рифме. Обещаю, что больше не буду отвлекаться на такие пустяки: по крайней мере, пока не допишу…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО.» НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Топорков мчался по Можайскому шоссе — узкому и извилистому. Он торопился к своему Учителю — человеку, который сделал из долговязого щуплого паренька по имени Валера того опытного, закаленного бойца, которого все знали как Стреляного.

Генерал КГБ Штопоров Савелий Кузьмич жил в небольшом дачном поселке недалеко от Москвы. Вообще-то, можно было бы написать: "генерал КГБ в отставке", но люди искушенные хорошо знают — не бывает офицеров безопасности в отставке. Они не уходят со своего поста: человек, который так много знал, не может все забыть в один день. К тому же наработанная агентурная сеть продолжает действовать, изощренный мозг продолжает придумывать хитроумные комбинации, а руки не хотят терять былую твердость и уверенность.

Топорков прекрасно понимал это, и его не могли обмануть огромные теплицы на дачном участке Штопорова, где генерал выращивал прекрасные розы.

Валерий приехал рано, но он не боялся разбудить Штопорова: Савелий Кузьмич вставал с рассветом и сразу же принимался за работу. Целый день он возился с цветами и все равно всегда был в курсе всех дел и событий. Валерий постоянно удивлялся — он спрашивал у Штопорова: когда вы успеваете работать с информацией? На это генерал обычно улыбался и отвечал: а ночь тебе на что? А когда же вы спите? — недоумевал Топорков. А я не сплю, — совершенно серьезно отвечал Штопоров. — Я слежу за порядком в стране. Должен же кто-то следить за порядком.

Вот поэтому, когда Валерий заходил в тупик, он всегда ехал к Учителю, и не было еще такого случая, чтобы Штопоров не помог.

Стреляный вылез из машины и подошел к невысокому заборчику из тощего штакетника, выкрашенного зеленой краской.

— Савелий Кузьмич! — громко позвал он. Валерий знал, что, несмотря на кажущуюся хлипкость ограды, участок хорошо охраняется. Ночью и днем, в жару и стужу, четыре огромные кавказские овчарки сторожили уединенный покой своего хозяина. Штопоров тренировал собак таким образом, что они не лаяли попусту и понапрасну и не рычали, а набрасывались на непрошеных гостей молча.

Конечно, Валерий прекрасно знал, как нужно защищаться от их чудовищных клыков — в школе спецназа его этому научили — но не мог же он калечить собак своего учителя. Поэтому он позвал Штопорова, рискуя привлечь внимание соседей. И в следующий момент увидел самого генерала, идущего к калитке по дорожке из битого кирпича.

— Здравствуй, Валерик! — ласково приветствовал его генерал. — Чего шумишь ни свет ни заря? Я тебя давно уже заметил — еще "джип" твой услышал издалека.

— Да как же вы могли его услышать, Савелий Кузьмич? — удивился Топорков. — Ведь он работает почти без звука.

— А мне как раз этого "почти" и хватило, — ответил Штопоров и лукаво усмехнулся. — А потом с веранды увидел, как ты из машины выходишь, и понял, что беспокоиться нечего: Стреляный за собой "хвост" никогда не приведет, а не то — грош мне цена, если не смог научить ничему путному самого лучшего из своих учеников.

— Ну уж, Савелий Кузьмич, так прямо и самого лучшего? Вон сколько ребят толковых было, — возразил Валерий.

— Было, — тяжело вздохнул Штопоров. — Да только где они все сейчас? Многие в Афгане да в Чечне полегли, остальные — в "братву" подались. Таких, как ты — раз, два и обчелся, — генерал снова вздохнул. — Но на таких, как ты, и все дело наше, и вся земля наша держится, — он помолчал, отгоняя невеселые мысли. — Ну да ладно. Пойдем в дом.

Штопоров пошел первым: не потому, что выказывал неуважение к гостю, а для того, чтобы дать собакам сигнал — это свой, его не трогать. Валерий по достоинству оценил мастерство дрессировки: собаки не показывались, они наблюдали откуда-то из укрытия, готовые мгновенно выскочить в случае опасности.

Генерал провел Топоркова на веранду, усадил за стол.

— Сейчас я тебе чайком угощу. С вареньем. Любишь клубничное варенье?

Топорков широко улыбнулся:

— Ну конечно. А кто же его не любит?

Штопоров поставил чайник на плиту и зажег огонь. Затем сел напротив.

— Ну что же? Рассказывай. Я бы подождал, пока ты попьешь чаю, но вижу, что дело срочное — иначе ты бы так рано не примчался. Правильно я рассуждаю?

Топорков пожал плечами:

— А разве вы когда-нибудь рассуждаете неправильно?

Штопоров усмехнулся — ему было приятно слышать такие слова.

— Несколько часов назад я беседовал с Тотошиным, — Топорков решил сразу перейти к делу, не ходить вокруг да около. — Убиты два бывших офицера КГБ, работавших в Первом Главном Управлении. Почерк одинаковый — им набрасывали на голову одежду и били, — Валерий произнес эти слова с некоторым нажимом, выделил их. Штопоров сразу догадался, к чему клонит Топорков: он кивнул в знак того, что все понял. — Их фамилии, — продолжал Стреляный, — Попов и Гаврилов. Савелий Кузьмич, вы ничего не слышали об этом?

Штопоров задумался.

— Ну, слышать-то я конечно слышал. Но не много. Ты уж, наверное, больше меня знаешь. А что это тебя Тотошин вызвал: ведь он министр внутренних дел, а не председатель службы безопасности?

Топорков пожал плечами:

— Видимо, не очень-то он доверяет вашему брату.

— Правильно делает, — одобрительно кивнул Штопоров. — Ну так и что дальше-то? Есть какие-нибудь зацепки?

— Зацепки? Да какие тут могут быть зацепки? Попова нашли в гараже, у него там "Мерседес" новый стоял, а в кармане — ключи от замка зажигания. Не взяли. Даже наоборот — кое-что дали покойнику.

— Как это? — не понял генерал.

— А вот так — положили в рот монету. Греческую драхму. И Гаврилову, кстати, тоже.

Штопоров вдруг побледнел.

— Монету, говоришь? Именно драхму, это точно?

— Ну да, — Топорков не понял, почему генерал переменился в лице. — Я-то сам не видел, так Тотошин сказал. А что?

— Я об этом не знал. Видимо, монету нашел судебный медик во время вскрытия? — было видно, что генерал волнуется.

Закипел чайник. Штопоров встал и разлил кипяток по чашкам. Затем, чтобы скрыть волнение, стал раскладывать клубничное варенье по маленьким вазочкам. По всей кухне распространился сладкий и нежный аромат.

— Савелий Кузьмич, — немного даже обиженно сказал Топорков. — Я никак в толк не возьму — почему вы считаете, что она так важна, эта монета?

— Потому что это в корне все меняет, — напряженным голосом ответил генерал. — Ты знаешь, зачем покойнику кладут в рот монету?

— Я слышал, — блеснул познаниями Топорков, — что драхма — это плата Харону за то, что он перевозит вновь умершего через реки подземного царства.

— Правильно, — подтвердил Штопоров. — Именно Харону.

— Ну и что здесь такого? — недоумевал Стреляный.

Генерал посмотрел по сторонам, словно их могли подслушивать, наклонился поближе к Валерию.

— Ты когда-нибудь слышал, — сказал он сдавленно, — об операции "Харон"? Хотя, — он махнул рукой, — как ты мог о ней слышать? Ты ведь тогда еще мальчишкой был.

В глазах у Топоркова загорелся азартный огонек.

— Савелий Кузьмич, расскажите, — попросил он.

— Валера, — твердо сказал Штопоров, — я расскажу тебе о "Хароне" все, что знаю. А знаю я очень немного, поверь. Но должен сразу тебя предупредить: все, кто прикасался к этому делу, очень плохо заканчивали. Ты меня понимаешь? Ты должен быть предельно осторожен.

— Да я всегда пердельно осторожен, — пробовал отшутиться Топорков, но генерал его перебил:

— Валера, это очень серьезно.

Постепенно обеспокоенность Штопорова начала передаваться и Стреляному.

— Да что это за "Харон" такой? Уж не томите, пожалуйста, рассказывайте.

Штопоров съел ложечку варенья и запил крепким чаем цвета кремлевской стены.

— Ну, слушай, — генерал положил локти на стол и наклонился к Топоркову. — Я тогда был еще подполковником. Работал в Московском управлении КГБ. Был у начальства на хорошем счету. Мы тогда раскрыли и обезвредили одного американского шпиона. Ты про это мог в книжке прочитать. Называется "ТАСС уполномочен заявить". Юлиан Семенов написал — великий был писатель, что и говорить! Так вот я за это дело орден Ленина получил, Семенов книгу написал — по ней потом кино сняли, а тот оболтус, который ему все это по пьяной лавочке рассказал, в тундру уплыл — охранять советских северных оленей от тлетворного влияния канадских тюленей. С повышением в должности и с понижением в звании. Тогда с болтунами не церемонились — суровое время было. А потом настало еще суровее. Брежнев умер, и к власти пришел Андропов. Ну, и стал он закручивать гайки. Про него говорили, что он, когда еще в КГБ работал, в своем кабинете портрет Пушкина держал. "Вот, — говорил, — полюбуйтесь, это — первый чекист в России!" А когда его спрашивали: почему, Юрий Владимирович сердился и отвечал: "Читать надо больше. Помните, как у покойника замечательно сказано: "Души прекрасные порывы!", — генерал мечтательно закрыл глаза, но тотчас опомнился. — Но это я так, к слову, — словно оправдываясь, сказал он. — Воспоминания одолели. Славное было времечко. Не то, что нынче.

— А при чем здесь "Харон"? — Топорков попытался направить грезы об ушедших днях в нужное русло.

— А "Харон" тут вот при чем, — обиженно сказал Штопоров. — Андропов понимал, что жить ему осталось недолго. К тому же он чувствовал, куда катится страна, в какое болото ее толкают. Он знал, что придут новые времена, что старые святыни будут поруганы, а богатства, нажитые народным трудом, разворованы. И тогда он придумал операцию "Харон". Я хорошо помню тот день. Прямо ко мне в кабинет позвонил референт Андропова и сказал, что Юрий Владимирович ждет меня в Кремле через час. Референт особо подчеркнул, чтобы начальству я ничего не докладывал. Ну, я, конечно, утюг достаю из сейфа — очень помогал в работе, это было наше изобретение, а не нынешних рэкетиров, как теперь принято считать, так что утюг всегда был под рукой — подгладил костюмчик, начистил ботиночки — и в Кремль. Прихожу в приемную к Андропову, а меня там уже ждут, и — без очереди к нему в кабинет. Захожу, а он весь бледный такой, с мешками под глазами. Сидит в глубоком кресле и почти не шевелится. Почками он маялся, сердечный. Ну, а медицина, как могла, его мучения продлевала. Чтобы не сразу помер. Так вот он и говорит:

"Штопоров! Подойди ко мне ближе, я хочу тебя лучше видеть!" Подхожу.

А он спрашивает: "Ты, Штопоров, любишь свою Родину?" А я отвечаю: "Конечно, люблю." И он мне тогда приказывает: "Запоминай, Штопоров, пять цифр. И храни их в своей памяти вечно. И никому их не говори. Но если когда-нибудь придет к тебе человек и назовет пароль, тогда скажи ему эти цифры и ничего не бойся. И знай, что ты оказал Родине неоценимую услугу." И теперь, получается, я должен назвать тебе эти цифры.

— Почему? — не понял Валерий.

— Потому что это и есть пароль: "Операция "Харон"". И ты первый, кто мне его назвал, хотя и сам не понял, что сделал. Слушай: четыре-один-два-один-девять…

В этот момент на виске генерала, украшенном благородной сединой, появилась красная точка лазерного целеуказателя. Послышался тихий хлопок, Штопоров дернулся всем телом и уронил голову на стол.

Валерий молниеносным прыжком упал на пол и достал пистолет. Но больше выстрелов не было. Он лежал, затаив дыхание, и не двигался.

Наконец, когда, на его взгляд, прошло уже достаточно времени, он встал и посмотрел туда, откуда прилетела пуля, выпущенная чьей-то подлой рукой. За забором колыхалось море зелени. Никого не было видно.

Генерал Штопоров лежал, навалившись левой щекой на стол из неструганых досок. Кровь, вытекающая из раны на виске, смешивалась с вареньем, пролившимся из перевернутой вазочки. Тучная пчела, привлеченная клубничным запахом, угодила в липкую жидкость и теперь ползла по столу, оставляя за собой пунктирную красную дорожку.

Генерал Штопоров был убит выстрелом из снайперской винтовки в голову.

Валерий упал на колени и, совершенно не стесняясь своих чувств, заплакал. По его щекам текли крупные соленые слезы. "Учитель! Я отомщу за тебя!" — клялся он, и рыдания сотрясали его мускулистое тело.

Генерал КГБ Савелий Кузьмич Штопоров, как всегда, оказался прав — все, кто сталкивался с этим делом, погибали.

* * *

БОЛТУШКО.

— Николай окончил какой-то технический вуз, я уж сейчас и не вспомню, какой, — начал свой рассказ Алексей Борисович. — Пробовал работать по специальности, устроился на завод, но ничего не получилось — очень уж мало платили. И тогда кто-то из друзей помог ему устроиться в эту фирму. Фирма очень солидная, занимается поставками в Россию продовольствия, так что дела у них идут хорошо — кушать-то всем хочется, еду будут покупать всегда. Очень быстро Николай, что называется, "поднялся". Купил машину, женился. Марина, его жена, училась вместе с ним в том же институте, на два курса младше Николая. Она тоже не смогла найти себе хорошую работу по специальности. Но тут родилась дочь, и Марина осталась сидеть с ребенком. Николай зарабатывал один, но очень неплохо — денег им хватало. Они снимали квартиру, потому что Марина не хотела жить с его родителями. Сама она отсюда родом, из Гагарина. Затем Николай стал делать карьеру в своей фирме — как говорится, пошел в гору, они немного подзаняли денег и купили небольшую квартирку в Митино. Постепенно возвращали долги. И все бы хорошо, если б не эта… — Болтушко не договорил. Он покрутил головой и с досадой махнул рукой. — Эх! Не знаю, как это могло получиться. Ведь Николай был очень осторожным. Он бы никогда не посадил к себе незнакомого человека. А тем более — поздно вечером, можно сказать — ночью. И ехали они почему-то в обратную сторону… Вы можете мне это объяснить?

— Нет, — Тарасов развел руками. — Пока не могу.

— Вот и я не могу.

— А не могли бы вы рассказать поподробнее, что это за история с вымогательством? Кто вымогает деньги у бедной вдовы?

— Не знаю, — Болтушко пожал плечами. — Она говорит, что тот же голос, который сказал: "Звони еще раз, падла!"

— Что значит: "Она говорит"? То есть вы сами не слышали, как у нее вымогают деньги? — Тарасов склонил голову набок и внимательно посмотрел на Алексея Борисовича.

— Нет. Я не слышал…

— Ну хорошо, — не дослушал Тарасов, — а голос Николая на автоответчике вы сами слышали или тоже со слов вдовы?

— Ну почему же со слов? Сам слышал.

— А сама она, вы говорите, из здешних мест? — продолжал Тарасов.

— Да, откуда-то отсюда, — подтвердил Болтушко.

— Угу, угу, — Тарасов закивал. — Алексей Борисович! Извините за нескромный вопрос… Скажите, а вот это, — он дернул головой, указывая на побитую физиономию Болтушко, — это как-нибудь связано с нашей историей?

Болтушко потупился: врать в глаза он не умел. Вот врать в письменном виде у него получалось великолепно, а в устной форме — нет уж, увольте!

— Да, — он стеснялся поднять на Тарасова глаза. — Марина просила передать меня деньги этим бандитам. А я придумал снять их на видеокамеру. Ну, вот и снял…

— То есть как? — не понял Тарасов. — Они вас избили за то, что вы их снимали на камеру?

— Да нет. Они меня избили просто так. А камеру я спрятал в кустах, они не видели, что их снимают.

— Так, значит, у вас есть эта видеопленка? — обрадовался Тарасов.

Болтушко опять потупился.

— В том-то все и дело. Камеру украл мальчик, который торгует рыбой. А я не могу его найти.

Тарасов задумался над его словами. Некоторое время он сидел молча, затем сказал:

— Подождите. Что-то я ничего не понял. Давайте еще раз. Вы привезли вымогателям деньги. Так?

— Так, — подтвердил Алексей Борисович.

— Где вы с ними встречались?

— На стоянке. После поворота на деревню Вороново.

Тарасов помолчал, что-то мысленно про себя прикидывая.

— Так, я знаю это место. Ну и что дальше?

— На стоянке, у самой дороги, сидит мальчик, который торгует сушеной рыбой.

— Так, — кивнул Тарасов.

— А я укрепил камеру в кустах через дорогу, прямо напротив мальчика. Потом приехали бандиты. Они должны были попасть в кадр, поэтому я стоял и ждал, когда они сами подойдут ко мне. Ну, они подошли. Видимо, я их спровоцировал… — Болтушко показал на свое лицо. — А мальчик, когда началась драка, куда-то исчез. А потом, когда я пошел за камерой, ее там не оказалось. А больше там никого не было. Получается, что кроме мальчика, ее некому было взять. Понимаете?

— Угу.

— Ну вот. Я пробовал его искать. Но он больше на стоянке не появлялся. Тогда я спросил у некоего Артура, он там типа "крыши", он всех должен знать.

При имени "Артур" Тарасов заметно помрачнел.

— Ну и что он вам ответил?

— Да ничего. Нахамил. Стал кричать, что он не стукач, и все в таком духе. Короче, пальцы гнул.

— Вот говнюк! — в сердцах выругался Тарасов. — Он с детства на всей этой ерунде помешан.

— Как? Вы его знаете? — удивился Болтушко.

— Как не знать? — Тарасов побагровел от злости. — Я его сейчас вызову сюда, и, если он что-нибудь знает, он нам поможет.

Он поднял трубку, набрал короткий номер.

— Але! Василий? Здравствуй! Дома был? Что сегодня на обед? А-а-а. Понятно. Нет, я задержусь. Слушай, ты вот что сделай: найди мне этого придурка Артура и притащи сюда. Нет, дело не терпит отлагательств. Найди прямо сейчас. Да. Он мне срочно нужен. Ну все. Пока.

Он положил трубку и извиняющимся тоном произнес:

— В отца пошел этот Артур. Тот из тюрем не вылезал, синий был весь, в наколках. От туберкулеза помер. Худющий — страшно смотреть! Ну, и этот в него уродился. Сам-то ростом с кузнечика, в чем только душа держится, а туда же — бандит. Ходит, воображает из себя черт знает что. Он с матерью на окраине живет. А сосед у них — тракторист. Женился недавно и переехал к жене. У нас таких примаками зовут — тех, кто у жены живет. Но не в этом дело. Так вот, свои-то Артура знают и жалеют. Он в детстве сильно надорвался — теперь у него яйца до колен: грыжа там, в его мешочке-то. А тракторист новый, он этого не знает. А Артур у него ночью давай с трактора солярку сливать для своей коптилки — так тот его чуть не убил. Много ли ему надо? Хорошо, мать на шум выбежала — спасла его, можно сказать.

— Так чего же его там держат? — спросил, недоумевая, Болтушко.

— Где "там"? — не понял Тарасов.

— Ну, в банде, — пояснил Алексей Борисович.

— Ну как? Он у них на побегушках. И потом, знают, что из своих его никто не тронет: есть кому заступиться.

— Да? И кто же у него заступники?

Тарасов стал совершенно пунцовым. Он тяжело засопел.

— Ну, братья у него. Двоюродные. В милиции оба работают. И дядька тоже.

— Ах, вот оно что? И они его покрывают? — догадался проницательный Болтушко.

— Ну почему покрывают? — обиделся Тарасов. — Чего там покрывать-то? Ему ж серьезных дел никто не доверяет — боятся, что проболтается по-родственному. Поэтому он так и бесится, когда рядом кто-нибудь о стукачах говорит. Нет, он дальше "шестерок" — никуда. Так только — подай, принеси. А вместо денег они ему вон, "Мерседес" дали, так он еще и должен остался. Вот и "шестерит" в счет долга. А самому даже солярку купить не на что. Да было б за что, — Тарасов ударил себя пухлым кулаком в необъятную грудь, — я б его давно посадил, раз он сам туда так рвется. Но жалко его — дурак дураком, жизни-то не нюхал настоящей. А еще жальче — мать его. Она вообще — инвалидка. С сердцем у нее что-то. Не перенесет она, если я его посажу… Она же мне сестра. Младшая. И так у нее жизнь, считай, не задалась, а тут еще и сын — охламон. Эх! — он вздохнул. — Видите, как бывает? Прямо хоть пишите об этом статью в свою газету! Мои-то парни правильной дорогой пошли — оба в органы подались, как и я. А он… — Тарасов не договорил, махнул рукой. — Дурная кровь.

Болтушко сидел, ошеломленный. Вот оно что! Нет, права была Марина: здесь все друг друга знают, каждый человек на виду.

Тарасов смотрел на Болтушко исподлобья, словно читал его мысли.

— Да вы, Алексей Борисович, не сердитесь на него. Он же так, дурачок. У нас все в округе знают, что Артур безобидный. Если хотите, он перед вами извинится… — Тарасов вдруг захрипел и стал совершенно синим. Он достал из кармана прозрачный пластиковый цилиндрик, вытряхнул на широкую ладонь крошечную таблетку и закинул в рот. Посидел, пожевал серыми губами.

— Вам плохо? — испугался Болтушко.

— Да ничего. Сейчас пройдет, — Тарасов сидел и держался за сердце. — У нас это, видимо, семейное: у меня и сеструхи моей, — он попытался улыбнуться.

— Вам надо следить за собой, — неуверенно сказал Алексей Борисович. — Так ведь можно и… — он не договорил.

— А! — осторожно, одними только кончиками пальцев, махнул Тарасов и закрыл глаза. Затем снова открыл: боль стала помаленьку отпускать. — Чего мне ее, костлявую, бояться-то? Жизнь, слава Богу, прожил достойную. Сыновей вон каких вырастил. Да ежели я дуба дам, меня, почитай, весь город хоронить придет.

И вдруг, безо всякого перехода, спросил:

— Алексей Борисович, а вы случайно не запомнили, на какой машине приехали эти? Которые вас били?

— На белых "Жигулях" первой модели, — ответил Болтушко.

— А номерок случайно не разглядели? Или грязью был заляпан?

— Почему ж грязью? Чистый был. Вообще вся машина у них прямо блестела. А номер вот, — Болтушко полез в карман и достал клочок бумаги с номером машины.

Тарасов посмотрел, покрутил головой, словно его душил воротник рубашки и сказал:

— Вы тут пока посидите, а я сейчас схожу, проверю, — и вышел из кабинета.

Через пару минут он вернулся, совершенно мрачный.

— Вы абсолютно уверены, что правильно записали номер? — не глядя на Болтушко, спросил он.

Алексей Борисович замешкался.

— Ну, вообще-то… Я уверен… А что?

— Да нет, ничего. Значит, ошибки быть не могло?

— Вряд ли.

— А сколько человек было в машине?

— Двое. По крайней мере, я видел двоих. Они сидели на передних сиденьях. А вообще-то все стекла на этой "копейке" были сильно тонированы, поэтому, может кто и сидел сзади — не знаю. Но из машины никто больше не выходил. Вот. Передние стекла были опущены, а задние — нет. Поэтому кто сидел спереди, я видел, а кто сзади… — Болтушко покачал головой.

— Понятно, понятно… — Тарасов в задумчивости стучал пальцами по столу. — Скажите, Алексей Борисович, а есть кто-нибудь, кто может подтвердить ваши слова?

— Ну, — Болтушко неуверенно пожал плечами, — наверное, мальчик может подтвердить, хотя он сразу убежал… Нет, больше никто не может. А разве видеозапись не считается доказательством?

— А разве она у вас есть? — вопросом на вопрос ответил Тарасов.

— К сожалению, пока нет, — развел руками Болтушко.

— Вот именно. Поэтому давайте будем исходить из того, что у нас есть, — Тарасов взглянул на часы, переложил папки на своем столе с места на место, подвинул телефон к себе поближе. — Ну где же Василий? Что он, не может найти этого Артура? — он немного помолчал и добавил, обращаясь непосредственно к Болтушко:

— Василий — это мой старший сын. Володька — тот на четыре года младше. А Василий — в уголовном розыске. Оперативник. Ему на следующий год майора получать, во как! У них там начальник на пенсию уходит, ну и Василия — на повышение. Ох, толковый парень! Это я, старый пень, за всю жизнь только до капитана дослужился. Образования не хватило. А Василий, он далеко пойдет.

Болтушко слушал его с интересом:

— Александр Иванович! — попросил он Тарасова. — Вы знаете, у меня к вам одна просьба — разрешите мне участвовать в расследовании этого дела. Ну, то есть не участвовать, а присутствовать. Быть, так сказать, в курсе. Это для меня как репортерское задание. Я хочу написать статью. А для того, чтобы мне правильно отразить все, как говорится, нюансы, я должен видеть, как ведется следствие и так далее.

Тарасов посмотрел на него: в маленьких зеленых глазках, сверкавших между складками красного мясистого лица, появился интерес.

— Ну а почему же нет? Конечно, присутствуйте. Только, сами понимаете, служебная тайна и все такое. Даже своей жене после отбоя под одеялом ничего нельзя рассказывать, — он рассмеялся, и его могучее тело заколыхалось. — Напишете про нас статью, глядишь, Василия кто-нибудь в Москве заметит. А что? Чем черт не шутит? Он у меня очень способный…

В этот момент в коридоре послышалась какая-то возня, сдавленные голоса, топот. Дверь распахнулась, и в кабинет ввалился Артур. Василий, такой же большой и краснолицый, как отец, своей мощной дланью крепко держал его за шиворот.

Тарасов-старший мгновенно убрал улыбку, которая не сходила с его лица все то время, что он говорил о сыне, и сказал нарочито строго:

— Тебя за смертью посылать. Знал бы, что так долго провозишься, так уж лучше сам бы сходил за ним… — он кивнул на Артура.

Называть сына по имени-отчеству было смешно, по званию — глупо, ведь они оба были капитаны, поэтому Тарасов обратился к нему на "ты". Василий немного обиделся.

— Извините, Александр Иванович. Впредь буду расторопнее.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал отец. — Садись, — он показал Артуру на стул рядом с Болтушко.

Артур сел и принял подчеркнуто независимый вид. Василий встал рядом с дверью.

Тарасов положил тяжелые руки на стол и сцепил их, словно клешни.

— Ну? Чего же ты таким уважаемым людям хамишь? Что они могут подумать о нашем городе?

Артур усмехнулся и закатил глаза:

— Во, блин! А чего это у нас теперь — если репу начистили, так сразу и уважаемый? Ни хера себе! Тогда мне памятник ставить надо. В полный рост.

— Да как ты смеешь так говорить, гаденыш?! — Тарасов повысил голос и снова стал наливаться кумачом.

— Да ладно тебе, дядя… — пробовал отмахнуться Артур, но Тарасов его перебил. — Молчать! — вдруг громогласно закричал он и с размаху ударил ладонью по столу, да так сильно, что телефон жалобно звякнул. Болтушко вздрогнул и покосился на Артура: не заметил ли он его испуга? Ведь страх предназначался одному только Артуру, получается, Болтушко забрал у него какую-то часть?

— Какой я тебе дядя? — продолжал бушевать Тарасов. — Я тебе "товарищ капитан", понял?

— Понял, — неохотно ответил Артур.

— Громче! — орал Тарасов.

— Понял! — повторил Артур.

— Вот так! Я тебя научу Родину любить! Мать твою! Ты у меня будешь вежливым! Я тебя по сто двадцать первой вмиг закатаю! Ты у меня полетаешь по зоне, как электровеник! Там тебе мозги-то живо вправят! А заодно и дупло прочистят хорошенько. По три раза на дню будут чистить — всем бараком!

— Что это за статья такая, сто двадцать первая? — насторожился Артур.

— Мужеложство! — Тарасов привстал со стула и через стол перегнулся к нему. — Понял, девочка? Мужеложство!

— Так ведь за это теперь не сажают, — неуверенно сказал Артур.

— Если в особо крупных размерах, то сажают, — подал голос невозмутимый Василий.

Артур с недоверием посмотрел на него, но на лице Василия не было ни тени улыбки.

— Да ладно, чего я такого сказал? — Артур пожал плечами. — Пошутил маленько. Ничего страшного.

— Вот этот товарищ, — голос Тарасова сразу стал мягче, — из московской газеты. Что он про нас напишет после того, как пообщается с таким подонком, как ты?

— Пусть он про вас пишет, — пробурчал Артур. — Про меня нечего писать.

— Вот именно, — снова повысил голос Тарасов. — Про тебя нечего писать. Тебе уже двадцать три года, а ты хоть бы что умел делать! Огород вскопать, и то не можешь. Мать, больная, сама ковыряется. Короче, — он вдруг снова перешел на нормальный тон, — как зовут того пацана, который рыбой торгует? Где он живет?

— А вам зачем? — Артур, кажется, опять осмелел.

Тогда Тарасов решил действовать по-другому.

— Надоел ты мне. Что я с тобой тут нервы себе мотаю? Пошел вон! И, кстати, "Мерседес" твой сильно дымит. Все нормы превышает.

— А ты… А вы что, товарищ капитан, замеряли? — с ехидством спросил Артур: но уже не так уверенно.

— А чего тут замерять? — Тарасов пожал плечами. — И замерять не надо. Это и на глаз видно. Так что эксплуатацию машины решено временно — до устранения неисправности — запретить. Вот так. И больше ты у меня техосмотр не пройдешь. Понял? На велосипеде будешь ездить, и то: договорюсь, чтоб на каждом посту газоанализатор тебе в одно место вставляли. Свободен, — Тарасов достал из ящика стола папку, раскрыл ее и принялся читать.

Артур поерзал на стуле.

— Ну… Это… Чего надо-то? Колька его зовут. Захаров. Я знаю, где он живет. Я его старшего брата знаю.

Тарасов закрыл папку и отложил ее в сторону.

— Значит, так. Слушай меня внимательно. Этот Колька украл у товарища из Москвы видеокамеру. Даю тебе два часа сроку — чтобы через два часа и камера, и кассета, которая в ней была, лежали на этом столе. Если нет — оформляю твою колымагу как числящуюся в угоне. Понял? Изымаем документы, и ставим ее на штрафную стоянку. И все. И весь разговор. Ты меня понял?

Артур зашевелился. Спорить было бессмысленно.

— Ладно. Поеду, узнаю. Какая хоть камера-то была? Как называется?

— А ты думаешь, у Кольки их много окажется? — опять оживился Василий. — Тогда все неси, разберемся.

Отец и сын Тарасовы рассмеялись. Даже Болтушко улыбнулся. Артур проворчал что-то неразборчивое и вышел.

— Ну чего, пап? Пойдешь обедать? — обратился Василий к отцу. — И товарища журналиста приглашай. Я вас быстро на машине до дома подброшу.

— Да, действительно, — Тарасов встал из-за стола. — Пойдемте, у нас мать вкусно готовит.

— Спасибо, но я… — пробовал отказаться Болтушко, но Тарасов его и слушать не стал:

— Пойдемте, пойдемте.

— А я тоже на машине, — сказал невпопад Болтушко: он все-таки чувствовал себя неловко.

— Ну, вот пусть она здесь и постоит, — Тарасов своей огромной красной лапищей взял его под локоток. — А мы скоро вернемся.

* * *

РЕМИЗОВ.

Ремизов был бодр и весел: как всегда, когда попадалась интересная работа. С большим трудом ему стоило заставить себя уснуть, но на следующий день в шесть утра он был уже на ногах.

Конечно, он не обольщался. То, что Кольцов накануне вечером оказался дома — не более, чем везение. У человека, который ездит на "шестисотом", могло быть несколько квартир. А может быть, и несколько десятков. И несколько десятков "шестисотых". В общем, никому толком не известно, где заканчивается богатство, начинающееся с самого дорогого "Мерседеса".

Поэтому Ремизов не собирался упускать Кольцова — переедет куда-нибудь в другое место, потом ищи-свищи этого ревнителя государственных интересов. "Патриот!". Ремизов усмехнулся.

Теперь он знал по крайней мере два места, где мог жить Кольцов — это квартира на Остоженке — место прописки, и съемная квартира — та, откуда он звонил Ремизову в первый раз. Ее адрес Ремизов без труда узнал по номеру телефона.

Оставалось выяснить, нет ли у Кольцова еще каких-нибудь тайных местечек, где можно спрятаться.

Вот именно для этого он и поднялся ни свет ни заря. Наспех умылся, оделся, поел и помчался на Остоженку.

Кольцов не мог видеть его "восьмерку" раньше, поэтому, решил Ремизов, если слегка изменить внешность большими темными очками и бейсболкой с длинным козырьком, надвинутым на самые глаза, то для примитивной маскировки этого будет вполне достаточно — Кольцов его наверняка не узнает.

В семь утра Ремизов был на месте. Он поставил машину в самом дальнем углу двора и принялся ждать.

Ждать пришлось долго — почти полтора часа. Он мог бы позвонить Кольцову и проверить, дома тот или нет, но боялся вызвать ненужные подозрения. Поэтому он терпеливо ждал и гадал на кофейной гуще (в буквальном смысле, потому что предусмотрительный журналист прихватил с собой горячий кофе в термосе): то ли Кольцов долго спит, что вполне естественно для людей его круга, то ли он уже переехал в другое место.

Но… В семь пятнадцать подъехал черный "Мерседес"; водитель остался в машине, а телохранитель вошел в дом. Еще через пятнадцать минут телохранитель вышел, и следом за ним из подъездной двери показался Кольцов.

Ремизов притаился. Со свойственной ему обстоятельностью он покрепче закрутил крышку термоса и поставил его между передними сиденьями, чтобы случайно не уронить.

Кольцов нырнул в объемистое чрево немецкого лимузина, и "Мерседес" медленно выкатился со двора.

Ремизов повернул ключи в замке зажигания и поехал следом.

* * *

Улицы были не то, чтобы слишком оживленные, но и не пустынные. «Шестисотый» ехал ровно, без рывков и торможений. Видимо, дорога была знакомая, потому что водитель всякий раз подгадывал так, чтобы не стоять на светофорах, а подъезжать к ним в тот момент, когда красный свет сменялся зеленым.

Это была не погоня, а одно удовольствие: Ремизов катился за "Мерседесом", пропустив перед собой две или три машины. Он не боялся быть замеченным, потому что весь автомобильный поток двигался в одном направлении — по Садовому кольцу в сторону площади Восстания.

"Шестисотый" держался в крайнем левом ряду, Ремизов ехал двумя рядами правее. Большой водительский опыт подсказывал ему, что по Садовому кольцу быстрее получается проехать именно так — в правых рядах, а не в левых.

Справа промелькнул маленький двухэтажный домик — дом-музей Чехова, слева — ворота Филатовской больницы. "Мерседес" вдруг резким маневром пересек сразу несколько полос движения, подрезая всех подряд и без разбору. Сигнал поворота он не включил, и Ремизов подумал, что он таким образом "проверяется" — смотрит, кто из машин, следующих за ним, будет перестраиваться так же резко.

Ремизову резко перестраиваться не пришлось. Он свернул за "шестисотым" направо, на Малую Бронную, потом еще раз и еще.

Поравнявшись с воротами небольшого желтого особняка, "Мерседес" замедлил ход. Ремизов проехал дальше и повернул за угол. Там он сразу же остановился, вылез из машины и выглянул в переулок. Ворота открылись, и "Мерседес" плавно вкатился во внутренний дворик.

Ремизов подождал еще немного и затем неторопливо, с видом праздного гуляки глазея по сторонам, прошел мимо ворот. На двери особнячка, стоявшего в глубине дворика — такого маленького, что "Мерседес" с трудом там поместился — висела начищенная медная табличка, гласившая, что здесь находится фонд "Милосердие и справедливость".

"Все, как говорил Илюха", — прошептал про себя Ремизов. "А Кольцов, значит, главный во всей этой богадельне. Понятно."

Он прошел до конца улицы и дворами вернулся обратно к машине. Он искал такое место, откуда вход в здание фонда был бы хорошо виден, но при этом сам наблюдатель на привлекал бы излишнего внимания. Ремизов осмотрелся и решил, что двор дома напротив подойдет как нельзя лучше. Он заехал туда на машине и поставил ее в тени густого кустарника. Положил на пассажирское сиденье блокнот и ручку, — записывать всех, кто будет входить и выходить из офиса. Затем достал диктофон — наговаривать на кассету, если не будет успевать писать. Наконец настал черед фотоаппарата с мощным телеобъективом. Для этого он и расположился в тени — чтобы не выдать себя случайным солнечным зайчиком.

Ремизов прекрасно понимал, что долго следить за Кольцовым он не сможет. Один день, максимум два — больше не получится. Во-первых, потому что он не профессионал, а во-вторых, потому что он один, без подмены. Самое большее — через два дня слежку обнаружат, и тогда последствия могут быть очень неприятными. Поэтому лучше все-таки до этого не доводить: он рассчитывал собрать как можно больше информации сегодня, и потом оставить Кольцова в покое примерно на неделю.

Вдруг Ремизов насторожился: перед воротами остановился черный "шестисотый" "Мерседес", буквально брат-близнец кольцовского. Сзади подъехал большой черный японский джип. Оттуда выскочили несколько воинственного вида мужчин и окружили "Мерседес" со всех сторон.

Ремизов поднял фотоаппарат и дальнейшее наблюдал уже в видоискатель.

Второй "Мерседес" не мог въехать во внутренний дворик: там просто не было для него места. Мужчины, все до синевы выбритые брюнеты, нервно озирались по сторонам. В их движениях было столько скрытой агрессии, что Ремизову стало неуютно. Но он начал методично отщелкивать пленку: кадр за кадром.

Вот один из брюнетов открыл заднюю дверь "шестисотого", и оттуда, из глубины кожаного салона, показался элегантный красавец в безукоризненно сидящем костюме. Его черные густые волосы были уложены специальным гелем, который придавал прическе эффект "мокрых прядей": все-таки он был кавказец, и ничто кавказское не было ему чуждо.

Ремизов переключил все внимание на него. Мужчина ступал уверенно, не глядя по сторонам, не обращая ни на кого внимания. Его походка была исполнена достоинством и грацией. Ремизов сразу понял, что этот человек стоит гораздо выше Кольцова: возможно, он и есть тот самый кукловод, дергающий за веревочки.

Он вошел в здание, а его охранники разделились на две группы: двое остались охранять вход, а двое решили проверить обстановку вокруг особнячка. Они пошли в разные стороны, заглядывая во все машины, припаркованные в переулке, присматриваясь к немногочисленным прохожим, внимательно наблюдая за каждым открытым окном. Один охранник пересек проезжую часть и направился во двор, прямиком к тому месту, где стояла машина Ремизова.

Ремизов похолодел: он моментально закинул диктофон, блокнот и фотоаппарат в большую матерчатую сумку и стал лихорадочно крутить рукоятку регулировки наклона спинки сиденья.

Охранник приближался медленно, но и спинка опускалась медленно. Ремизов хотел опустить ее совсем и прикинуться спящим — ничего другого ему не оставалось. Наконец подголовник коснулся подушки заднего сиденья — Ремизов надвинул на лицо козырек бейсболки и отвернулся, выставив для обозрения свою ничем, в общем-то, не примечательную спину.

Охранник подошел вплотную к машине, нагнулся и несколько секунд изучал неподвижно лежащую фигуру. Ремизов буквально физически ощущал на себе этот тяжелый липкий взгляд черных глаз, угнездившихся под клочковатыми бровями. Охранник медленно анализировал увиденное: старая "восьмерка", номера — он сделал несколько шагов в сторону — московские, в салоне — спящий человек, рядом с ним — большая матерчатая сумка. Впрочем, не настолько уж и большая — автомат со складным прикладом еще поместится, а вот винтовка или гранатомет — нет. Охранник оглянулся: до особняка метров пятьдесят, не меньше. Он прикинул: может ли этот человек представлять потенциальную опасность? Еще раз все взвесил и решил, что нет. Для его хозяина — вряд ли. Во-первых, двор не проходной — значит, реальных путей отступления отсюда нет: профессионал наверняка выбрал бы место получше. Во-вторых, в одиночку, на открытом пространстве — ничего серьезного сделать нельзя. И в-третьих, это не самое удобное место для стрельбы: большой бронированный "Мерседес" перекрывает директрису, то есть — линию огня. Снайпер предпочел бы устроиться на крыше или вести огонь из окна дома. Словом, валяется в машине какой-то тип: может, пьяный, а может — жена из дома выгнала. Охранник постоял и пошел назад, по направлению к джипу.

Ремизов изображал спящего еще пять минут. Он медленно сосчитал до трехсот, затем перевернулся на другой бок, словно ему стало неудобно, и чуть-чуть приоткрыл один глаз. Никого не было. Тогда он открыл второй глаз и слегка приподнял голову: телохранитель ушел. Ремизов достал блокнот и записал все, что видел. Посмотрел на часы, отметил время. Затем вытащил из сумки фотоаппарат и попробовал снять номера машин, но автомобили стояли боком, и ничего не получилось.

Ремизов думал, стоит ли оставаться здесь надолго. Опасно — ведь он уже привлек к себе внимание. Нет, задерживаться не стоит. Он только дождется, когда главный брюнет выйдет из офиса, снимет крупным планом его лицо и сразу же уедет. А если он еще не скоро выйдет? Тогда правильнее будет поступить так: через полчаса, независимо от того, появится брюнет или нет, надо разворачиваться и уезжать. И это не трусость, а элементарное соблюдение техники журналистской безопасности. В конце концов, он и так уже успел кое-что выяснить.

Но брюнет не стал засиживаться в гостях у Кольцова: он появился раньше, чем через полчаса. Ремизов, дрожа от напряжения и азарта, щелкал крупным планом его лицо, не переставая радоваться, что в свое время не поскупился и приобрел профессиональную камеру за сумму, составлявшую практически половину стоимости новой машины.

У мужчины были правильные черты лица и горделивая осанка. Плавными движениями и благородной статью он напоминал тореадора.

После того, как черный "Мерседес", сопровождаемый черным джипом, умчался, Ремизов посидел еще несколько минут, затем завел двигатель и тоже уехал.

* * *

А времени-то было: всего лишь десять часов утра. Среда, десять утра.

В понедельник Ремизов получил от Кольцова компромат на Берзона, во вторник — снова встречался с ним и отказался публиковать полученные сведения, а уже в среду — сам вовсю следил за Кольцовым, выявляя его связи и тех, кто, возможно, стоит за всем этим. Вот и решайте: права была Надя или нет, когда говорила, что Андрей Ремизов — лучший журналист в Москве.

Через полчаса он был уже дома. Достал проявитель, фиксаж, приготовил растворы, на стиральной машине установил фотоувеличитель и, завесив большое окно в туалет одеялом (он всегда удивлялся — зачем последовательно расположенные кухня, туалет и ванная связаны между собой окнами?), принялся за работу.

Еще через час — дело мастера боится! — готовые снимки сушились на блестящих горячих боках глянцевателя, а Ремизов — накручивал телефонный диск.

— Але! Добрый день! Примите, пожалуйста, сообщение для абонента 22176.

"Илья, срочно позвони мне домой". Подпись — Андрей. Спасибо. До свидания.

Вот теперь можно было плотно поесть. Он открыл холодильник, достал колбасу и яйца. Порезал колбасу кружочками и бросил на сковородку. Обжарил с одной стороны, перевернул и залил сверху яйцами, сделал маленький огонь.

Илья позвонил через несколько минут.

— Привет! Зачем я тебе опять понадобился?

— Илюха! — возбужденно заговорил Ремизов. — Помнишь, ты вчера мне рассказывал про Кольцова? Про то, что он в последнее время тесно контактирует с представителями чеченской диаспоры и, возможно, чеченской преступной группировки?

— Ну?

— Я тут сделал кое-какие снимки, может быть, ты поможешь мне определить, кто на них изображен? Пожалуйста, очень нужно. Срочно.

Илья хмыкнул.

— Ты что думаешь, я их всех в лицо знаю? Сколько там человек?

— Один. И с ним "шестерки" всякие.

— А где ты его снимал?

— Рядом с офисом кольцовского фонда. Сегодня утром. Подвалил кто-то на "шестисотом" "мерсе", с охраной. Какой-то кавказец. Может, он и не чеченец вовсе, кто их разберет? Я просто вспомнил, что ты говорил о контактах Кольцова с чеченцами, вот и подумал, что он тоже их них. Вряд ли Сергей Иванович дружит со всеми кавказскими народами сразу.

— Да? — Бурлаков задумался. — Ну что же, привози. Я сравню с теми, что есть у нас в картотеке и сообщу тебе.

— Спасибо, Илья, — обрадовался Ремизов. — Еду.

* * *

Едва увидев фотографию Макаева, Бурлаков воскликнул:

— О! Этот точно есть! Совсем недавно нам его показывали. Я его хорошо запомнил, потому что он на Бандераса похож. Ты знаешь что? Посиди полчасика в машине, а я сейчас тебе выпишу все, что у нас имеется на этого красавца. Идет?

— Конечно, — Ремизов с радостью согласился. — Я буду ждать.

Через полчаса, как и обещал, Илья вернулся и принес сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот смотри! Зовут его Зиявди, фамилия — Макаев. Шестьдесят второго года рождения, окончил юридический факультет Московского государственного университета. После окончания работал следователем прокуратуры. Во как! Прикидываешь?! Работал, правда, недолго — три года. Естественно, ни в каких преступных деяниях замешан не был. Порочащих связей не имел. В настоящее время числится работником фонда "Милосердие и справедливость". Так что формально: Кольцов — его непосредственный начальник. А сам он — просто на работу приезжал, — Илья ткнул пальцем в фотографию, на которой Макаев в окружении телохранителей садился в свой "Мерседес". — А ты, гнусный очернитель нашей прекрасной действительности, привязался к скромному служащему! Ну как тебе не стыдно? — Бурлаков погрозил Ремизову пальцем.

— Ну ладно, ладно, а что еще ты мне можешь сообщить? Неужели это все? — удивился Ремизов.

— Ну… — Илья замялся. — Есть кое-какие неофициальные данные.

— Какие? — быстро спросил Ремизов.

— Раньше Макаева считали одним из лидеров чеченской преступной группировки. Прямых доказательств, конечно же, нет, это — агентурные данные. А сейчас…

— Что сейчас?

— А сейчас информаторы сообщают, что Макаев — уже не один из, а просто — единоличный лидер чеченской преступной группировки.

* * *

Распрощавшись с Ильей, Ремизов вернулся домой. Сел за свой письменный стол и принялся вычерчивать новые схемы и диспозиции. Фотографию Макаева он прилепил на стену и время от времени посматривал на нее: в числе прочего его очень заинтересовал покрой пиджака Макаева. Уж кто-кто, а Андрей Владимирович в мужской моде разбирался неплохо. После недолгих размышлений он пришел к выводу, что пиджак (наверное, и весь костюм в целом, хотя брюки были не видны — загораживал «Мерседес») сшит на заказ. Скорее всего — судя по отделке и некоторым деталям силуэта — в Англии.

Придя к такому заключению и окончательно для себя решив, что костюм — английской школы, а никак не итальянской, Ремизов принялся рассуждать дальше.

Итак, Кольцов передает ему компромат на Берзона и Красичкова. Плетет при этом что-то про державу, за которую ему якобы обидно, и вообще, преисполнен всяческой святости и пышет благородным негодованием.

Выглядит, в общем, пафосно и совсем не убедительно. Если бы на месте Ремизова оказался Станиславский, то он бы давно уже принялся кричать свое знаменитое: "Не верю!". Но Ремизов, как человек более сдержанный, промолчал.

Вскоре после этого, буквально через день, Кольцов (видимо, движимый исключительно патриотическими чувствами) встречается с лидером чеченской преступной группировки Макаевым. Звучит примерно как"…встречается с Мефистофелем."

Логично предположить, что именно Макаев руководит всеми действиями Кольцова. Вряд ли они равноправные партнеры: зачем им тогда числиться в одной и той же организации — фонде "Милосердие и справедливость"? Нет, скорее, отношения между ними носят характер "начальник — подчиненный", причем совершенно понятно, кто есть кто.

По всей видимости, сферы интересов Макаева и Берзона как-то пересекаются. Борьба за власть в Питере — это то, что лежит на поверхности. Возможно, существуют еще какие-нибудь объяснения, но пока Ремизов их не видит. Не исключено, что они проявятся чуть позже… Ну что ж, тогда и будем над ними думать. А пока — хватит и этой причины. Предвыборная борьба — это очень веская причина. Ставка слишком высока, чтобы церемониться с противником. А никто и не думает церемониться.

Но что из этого следует? Следует вот что. Он, Ремизов, должен определиться, на чьей он стороне: Макаева или Берзона? Откровенно говоря, ни тот, ни другой особой симпатии не вызывают. Но существует золотое правило "скандальной" журналистики: от "горячего" материала нужно избавляться как можно скорее. Так больше шансов остаться в живых. Материал — это всегда "бомба" огромной разрушительной силы: взрыв, распределяясь поровну в головах миллионов читателей, не причиняет им сколько-нибудь серьезных повреждений — минутное беспокойство, и не более того.

Но если "бомба" разрывается в руках у журналиста, последствия могут быть трагическими: человеческая жизнь стоит в наше время недорого, а репортерская — и того меньше.

Отсюда вытекает еще одно правило: не стоит браться за дело, если нет уверенности в том, что сможешь довести его до конца. "Герой сюжета", не зная наверняка о степени осведомленности журналиста, будет считать его заведомо опасным и, следовательно — стараться устранить при любой возможности.

Сейчас Ремизов нарушал все правила: но он чувствовал, что вправе так поступить — Берзон еще ничего не знал о возникшей утечке информации, а Кольцов, напротив, был заинтересован в ее распространении.

Реальная опасность могла возникнуть, если бы Кольцов вдруг обнаружил, что Ремизов за ним следит: и он ругал себя за неосмотрительность — надо было подождать хотя бы недельку, а уж потом начинать свои игры в сыщиков.

"Поторопился!" — думал Ремизов. "Не надо так спешить — никуда он от меня не денется. Всю следующую неделю буду заниматься другими делами, к Кольцову даже близко не подойду."

На том и порешил.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Кольцов не успел осуществить задуманное. Он даже не успел толком продумать, что он собирается сделать: в тот же вечер Макаев снова позвонил и сказал, что планы изменились, и завтра утром надо срочно вылетать в Чечню.

Кольцову совсем не хотелось туда лететь: он переспросил Макаева, в чем дело, ведь раньше как-то обходились без него; но Макаев сказал твердо — полетишь со мной.

На следующий день рано утром он заехал за Кольцовым. Мрачные неразговорчивые охранники, все сплошь чеченцы, производили на Сергея Ивановича гнетущее впечатление. Всю дорогу, вплоть до самого аэродрома, он сидел молча, не проронив ни слова.

Макаев время от времени посматривал на него и тихо усмехался.

Прямо на машинах они промчались по взлетному полю; люди Макаева достали из багажника два бронированных чемодана и погрузили в самолет.

Макаев и Кольцов заняли места в небольшом пассажирском салоне, охранники остались рядом с чемоданами в багажном отсеке.

Самолет завизжал, завыл, загудел, — затем задрожал и вырулил на взлетную полосу.

Кольцов очень не любил летать — не верил в надежность отечественной авиатехники. Он старательно пристегнул ремни, вцепился обеими руками в подлокотники и попытался придать своему лицу нарочито беззаботное выражение — уставился куда-то в потолок. Однако его поза выдавала крайнюю степень напряжения — он даже не опирался на спинку кресла, а сидел ровно, вытянув шею и задрав голову.

Макаев посмотрел на него:

— Я раньше тоже боялся летать. А теперь — нет. Знаешь, почему? Купил парашют и вожу его всегда с собой. Он там, в багаже. Даже у командира экипажа нет парашюта, а у меня есть. Поэтому я не боюсь. Тебе тоже надо купить парашют.

От страха Кольцов туго соображал, поэтому он не понял, шутит Макаев или нет. Черт его знает, этого чеченца, что у него на уме! Кольцов кивнул, но не сказал в ответ ни слова.

Самолет медленно покатился вперед; потом все быстрее и быстрее, набирая скорость. В иллюминатор Кольцов увидел, как качается правое крыло — они сидели по правому борту. Он пересилил себя и, перекрывая гул турбин, прокричал на ухо Макаеву:

— А чего это оно так раскачивается?

Макаев пожал плечами:

— Не знаю. В прошлый раз такого не было. Странно. Хотя — чего странного? Самолет старый, изношенный. Давно уже свое отлетал, — и снова — ни тени улыбки.

— Я, пожалуй, посплю, — промямлил Кольцов. — А то рано встал сегодня… — он отвернулся от иллюминатора и закрыл глаза.

— Подожди, не спи, — сказал Макаев. — Послушай меня и постарайся все запомнить. Во-первых, прилетим в Чечню, из самолета — никуда. Ни шагу! А то украдут еще, потребуют выкуп. А заплатить некому. Потому что ты никому не нужен. Так и останешься до конца жизни чужих овец в горах пасти. Во-вторых, мы возьмем на борт одного человека — инженера-энергетика из Ленинграда. Его зовут Зиновьев Юрий Семенович. Запомни, ты его освобождаешь из плена. Ты узнал о нем от меня, собрал часть требуемой суммы, потом мы долго вели переговоры с его похитителями и вот, наконец, он на свободе. Понял?

— Ага, — Кольцов кивнул.

— Вот и хорошо. Далее, — продолжал Макаев. — Ты привозишь его в Питер. Юрий Семенович в свое время был видным деятелем какого-то демократического движения. У него сохранились прекрасные связи с различными влиятельными людьми. Он должен тебя им представить: как своего спасителя и вообще прогрессивного деятеля. Твоя основная задача — познакомиться с Зоей Григорьевной Новожиловой. Знаешь ее?

— Что-то слышал. Напомни, кто она такая?

— Депутат Госдумы. Она якобы независимая, сама по себе, ни в какую фракцию не входит. У нее очень сильное влияние в Питере, и она активно помогает демократам в городских выборах. Улавливаешь суть?

— Пока не совсем, — честно признался Кольцов.

— Мы попросим ее поднять скандал вокруг Берзона. Она сможет. У нее есть хорошие выходы на прессу: и партийную, и городскую. Она опубликует материалы — те, которые не захотел публиковать Ремизов — и Берзон не успеет ничего ответить. Времени не будет. Он проигрывает. Понял? — Макаев широко улыбнулся. Он прямо-таки весь лучился.

Кольцов пожал плечами.

— И стоило такой огород городить? Я и в Москве мог найти журналиста, который взялся бы опубликовать эти материалы. Было бы гораздо быстрее, проще и дешевле.

— Может быть, — односложно отвечал Макаев. — Но лучше будет — так, как я сказал.

Он отвернулся и замолчал. Да и Кольцов больше не пытался с ним заговорить.

* * *

Несмотря на то, что он старательно прикидывался спящим, Кольцов, тем не менее, не спал ни минуты. Мысли путались в его голове: правильные или неправильные, умные или глупые — не мог разобрать. Не мог даже понять, о чем эти мысли, поскольку все они были какие-то обрывочные.

И только когда самолет пошел на посадку, к нему снова вернулась способность рассуждать ясно и здраво. "Ну все, сейчас мы разобьемся!" — с уверенностью подумал Кольцов. Но они не разбились.

* * *

Помня наказ Макаева, Кольцов решил не выходить из самолета. Да он бы и сам никуда не пошел: волосатые лица боевиков, стоявших большой группой чуть в отдалении на «бетонке» аэродрома, вселяли в него ужас. Больше всего пугали именно бороды: черные, рыжие, русые… Пышные, расчесанные, кудрявые, грязные, свалявшиеся… Клинышком, окладистые, торчавшие во все стороны, как львиные гривы, напоминавшие мочалки, веники, каракуль и вытертый войлок.

Кольцов с детства боялся людей с бородами. Почему — он не мог толком объяснить; просто боялся и все.

Еще он заметил, что обычно охранники Макаева всегда были чисто выбриты, а сегодня у них красовалась на лице небольшая — не более трех дней — щетина. "Видимо, это дань традициям исторической родины", — решил Кольцов.

И только сам Макаев был, как всегда, подтянут, в накрахмаленной рубашке и отутюженном костюме. Черные, без единой проседи волосы уложены гелем, придающим "мокрый вид", а подбородок гладкий, как пятка младенца. Если, конечно, бывают младенческие пятки, отливающие синевой.

Своим внешним видом Макаев резко контрастировал с боевиками, окружившими самолет. Но несмотря на такое разительное отличие, они держались подчеркнуто вежливо и уважительно. Он все равно оставался своим — как разведчик-нелегал, вынужденный, чтобы его не разоблачили, неукоснительно соблюдать обычаи страны пребывания.

Несколько мужчин, самого грозного и представительного вида, в самых новых камуфляжных костюмах, отделились от толпы и двинулись навстречу Макаеву. Каждый из них чем-то неуловимо напоминал Фиделя Кастро.

Встретившись, они пожали друг другу руки и перецеловались: но не так забористо и разухабисто, как Брежнев с отъявленным кубинским патриотом, а сдержанно и не торопясь. Затем постояли немного на месте: Макаев что-то им говорил. После этого все развернулись и пошли к самолету.

Кольцов отодвинулся подальше от иллюминатора и вжался в кресло. Он слышал разговор пришедших, но не понимал ни слова: мужчины беседовали по-чеченски. Громко щелкали замки чемоданов. Еще он мог различать интонацию: вопросительную, повествовательную, одобрительную. Затем один из бандитов высунулся из люка и что-то громко крикнул. В тот же миг от группы боевиков отделились два человека и побежали на зов. В руках они держали пустые мешки из зеленого брезента. Потом Кольцов слышал шорох денег, пересыпаемых — не перекладываемых и даже не перекидываемых, а именно пересыпаемых — из чемоданов в мешки. Затем прямо к грузовому люку подъехала машина — серая запыленная "Нива", скрипнула открываемая задняя дверь, и сразу же повисло напряженное молчание. Через несколько секунд Макаев что-то одобрительно сказал — видимо, он пробовал наркотик на язык — и снова голоса загудели вразнобой. Опять щелкали замки, цокали подкованные сапоги по металлическому настилу грузового отсека, шуршало полотно из плотной ткани защитного цвета, которым накрывали чемоданы. Потом двое, с тяжелыми мешками на спине, побежали обратно, а за ними, не торопясь, пошли командиры.

Вот и все. Обоюдовыгодный обмен завершился. Макаев вернулся в салон, обратился к Кольцову.

— Сейчас привезут Зиновьева. Эти бойцы уедут, — он махнул рукой в направлении иллюминатора, — и приедут другие.

— Кто? Какие другие? — испугался Кольцов.

— Официальные власти. Что-то вроде милиции. Ты же не можешь иметь дело напрямую с бандитами. Это удар по авторитету. Ты работаешь в тесном контакте с органами внутренних дел республики. От этого всем польза — и тебе, и им тоже. Ты показываешь пример конструктивного сотрудничества с чеченскими государственными структурами, а они — то, что действуют исключительно в рамках закона.

— Понятно, — Кольцов затравленно кивнул.

— Да ты не бойся, — Макаев покровительственно похлопал его по плечу. — Я пошутил. Никто тебя не тронет. Весь аэродром оцеплен тройным кольцом — такие деньги здесь крутятся! Мышь не проскочит! С твоей головы ни один волос не упадет, — и, видя, что на Кольцова его слова подействовали успокаивающе, добавил, — разве только вместе с самой головой, — и он громко засмеялся.

Кольцов считал минуты до отлета, он молил Бога, чтобы этого Зиновьева привезли как можно быстрее.

Наконец его привезли, Макаев сходил к пилотам, и двигатели заработали. Теперь Кольцов не боялся лететь: его страх перед полетом прошел, уступив место ужасу от того, что он увидел и услышал.

* * *

Юрий Семенович Зиновьев, худой забитый человек с неопрятной седой бородой, прижимался к Кольцову и все время норовил поймать его за рукав. Кольцов присмотрелся — у Зиновьева не хватало двух пальцев на правой руке. Раны были свежие, покрытые черной запекшейся кровью, перетянутые узкой полосой материи, вырванной из одежды. Из-под неумело наложенной повязки торчала желтая, испачканная грязью кость с неровными, точно раскрошившимися, краями. Рука опухла до самого локтевого сустава, и уже появился неприятный запах — верный признак гнойного воспаления.

Стоило Макаеву заговорить или хотя бы пошевелиться, Зиновьев вздрагивал всем телом и начинал тихонько скулить.

Кольцов даже немного осмелел, как это часто бывает с трусами, когда рядом оказывается человек, который боится чего-то еще больше, чем они сами.

— Ну что вы, — ласково сказал он, — все уже позади. Все будет хорошо.

Но Зиновьев не слушал его; он продолжал плакать.

— Прилетим, сразу же обратимся в больницу, — продолжал успокаивать его Кольцов. — Вот увидите, все обойдется.

Зиновьев поднял на него глаза, затем выразительно посмотрел на Макаева.

— Не бойтесь, здесь все свои. Мы — ваши друзья, — улыбаясь, сказал Кольцов и сам поразился абсурдности и лживости этих слов. Ему все вдруг стало противно, и он не смог удержаться от брезгливой гримасы. Но Зиновьев принял это на свой счет. Он принялся быстро шептать, отворачиваясь в сторону и прикрывая рот ладонью.

— Конечно… Восемь месяцев… Представляете, восемь месяцев я не чистил зубы: у меня не было даже зубной щетки. От меня пахнет, да? Но, простите… Я не мог постирать одежду. Не было возможности… А когда они меня били… Понимаете, иногда сделаешь в штаны… Это же не специально… Это от страха и от боли… А потом они отрубили мне палец. А второй — отрезали. Долго пилили… Я просил их взять нож поострее, а они смеялись… Мы приехали восстанавливать Грозненскую ТЭЦ… Двадцать шесть человек. И тут нас взяли в заложники… Поймите, все остались там. Что с ними будет? Четверых уже убили… Боже мой, — и он снова заплакал, размазывая грязь по морщинистому лицу. На вид ему можно было дать все семьдесят.

— Здесь есть водка? — Кольцов сам поразился: его голос прозвучал громко и решительно. Макаев пристально посмотрел на него, ничего не ответил, молча отвернулся и стал смотреть в иллюминатор.

Кольцов почувствовал себя неуютно от этого взгляда.

— Сейчас, подождите… — он направился в кабину пилотов. Постучал в дверь. — Скажите, у вас есть что-нибудь выпить?

Летчики уставились на него с удивлением.

— Там человеку плохо… — словно оправдываясь, объяснил Кольцов. — Он был в плену… Столько пришлось всего пережить…

— Сейчас, — бортинженер с кряхтением достал из потайного местечка бутылочку, запечатанную самодельной пробкой из скрученной бумаги. — Спирт. Технический, правда. Зато не метиловый. Не отравится, — протянул бутылочку Кольцову и после паузы добавил, — молодцы, ребята. Хорошее дело делаете. Дай вам Бог… — и закрыл за Кольцовым дверь.

И уже второй раз за столь короткое время ощутил Кольцов, как тяжелыми тягучими волнами накатывают на него дурнота и отвращение: прежде всего — к самому себе.

* * *

Прямо с летного поля Кольцов поехал с Зиновьевым в больницу. Хирурги произвели первичную обработку раны, обратили внимание на крайнюю степень истощения пациента и посоветовали госпитализировать его. Но Кольцов хотел сразу забрать больного. Препирательства продолжались долго, и в конце концов Кольцов уже собирался уступить. Но прежде надо было посоветоваться с Макаевым.

Он вышел на улицу и достал мобильный. Набрал номер телефона Макаева. Тот снял трубку. Кольцов вкратце объяснил ситуацию, сказал, что надо подождать недельку, пока Зиновьеву не станет хотя бы чуть-чуть получше. Но Макаев и слушать ничего не хотел:

— Я заплатил за него деньги, — шипел он. — Может быть, ты мне их вернешь? Пожалуйста. Давай пол-лимона и хоть облизывай его с ног до головы.

— Ты отдал так много? — спросил Кольцов.

— Не твое дело, сколько я за него отдал, — раздраженно оборвал Макаев.

— Но, — робко возражал Кольцов, — я боюсь, что он не доедет до Питера.

— Тем более — если он окочурится, получается, что деньги выброшены напрасно. И потом — если он долетел до Москвы, то уж до Питера как-нибудь протянет. Короче, сажай его в машину и вези в аэропорт. Около касс тебя будут ждать мои люди. Они оформят на ваше имя билеты и посадят в самолет. В Питере вас тоже встретят. Для Зиновьева уже забронировано место в клинике хирургических болезней военно-медицинской академии. В общем, все уже готово: хватит тянуть резину — бери этого узника совести и вали в аэропорт. Все понял?

— Да, — после паузы ответил Кольцов.

— Послушай, Сергей, — немного смягчаясь, сказал Макаев, — ты пойми: главное — это дело. Надо дело делать, так ведь?

— Так, — согласился Кольцов.

— Ну вот и давай. Действуй. Я тебя понимаю: мне тоже его жалко. Старый измученный человек…

— Он не такой уж и старый. Оказалось, что ему нет еще и пятидесяти.

— Да? — Макаев задумался. — Но, в сущности, это ничего не меняет. Так для него сложились обстоятельства. Ты же не можешь сделать его молодым и сильным. В его жизни ты ничего не можешь изменить. Но ты должен избавиться от того, что есть в тебе: от ненужной жалости. Надо ее отбросить, потому что она не конструктивна. Толку от нее никакого.

— Значит, надо быть безжалостным? — усмехнулся Кольцов. — А тебе самому никогда не хочется, чтобы тебя кто-нибудь пожалел?

— Ну почему же? Хочется. Но я не позволяю себе расслабляться. Вчера, например, мне вырвали зуб. Десна до сих пор болит, а лунка кровоточит: но я же не просил, чтобы ты меня пожалел. Потому что это ничего не изменит. Значит, не надо тратить на это время. Делом надо заниматься. Я тебя убедил?

Кольцов не знал, что ответить.

— Не знаю, — честно признался он.

— А ты подумай, — настаивал Макаев. — Обсуди это с Зиновьевым. У вас будет время — пока до аэропорта доедете, пока до Питера долетите. Часа два, как минимум. И пойми, наконец, что главное — это наличие в человеке жизненной силы. А некоторый ее избыток — даже самый незначительный — легко компенсирует недостаток ума, образования и таланта. Вот так-то, Сережа. Ну, пока. Позвони мне из Питера, — и он повесил трубку.

Кольцов потом часто вспоминал его слова — про избыток жизненной силы — а почему, и сам не знал…

* * *

Все произошло так, как сказал Макаев: их посадили на самолет, а в Петербургском аэропорту ждала машина, на которой они поехали в госпиталь.

Зиновьева положили в отдельную палату со всеми удобствами. Вокруг него сразу же засуетились дежурные врачи, а потом, когда они сделали все необходимое и ушли спать, тихо вошла сестра и села в кресло, стоявшее в дальнем углу палаты.

Она сделала Зиновьеву укол, и он наконец-то, впервые за все эти восемь месяцев, уснул спокойно.

* * *

Кольцов провел эту ночь в гостинице. Его разбудил звонок Макаева.

— Сергей! Все нормально? Все по плану? Ну и хорошо. Теперь послушай меня. О возвращении Зиновьева из плена уже известно всему Питеру. Новожилова собирается его навестить около четырех часов. Правда, это не совсем точно: плюс-минус час. В это время тебе надо быть там. Понял? А пока сиди в номере, никуда не выходи. Если что-нибудь изменится, я перезвоню.

— Зива, — удивился Кольцов, — откуда ты все знаешь? Ты же в Москве. Или уже прилетел в Питер?

Макаев довольно рассмеялся:

— Чего мне там делать? Нет, я в Москве. Но я в курсе всех дел. И слежу за всем, что происходит.

— И за мной тоже следишь? — поинтересовался Кольцов.

— Конечно, — голос Макаева не оставлял сомнений. — Мало того, я знаю наперед, что ты собираешься делать. Имей это в виду.

— Ты страшный человек, Зива, — совершенно серьезно сказал Кольцов. — С тобой опасно иметь дело.

— Да, — согласился Макаев, — но еще опасней — не иметь. И уж тем более — игнорировать меня или пытаться мне возражать.

— Я уже понял, — поспешил заверить его Кольцов. — Поэтому я даже не пытаюсь.

* * *

В три часа он был у Зиновьева. Заглянул к нему в палату, подошел к кровати, присел на краешек. Медсестра, которая все время находилась рядом с больным, извиняющимся тоном сказала:

— Вы поговорите, а я скоро приду, — и вышла в коридор.

Зиновьев благодарно протянул Кольцову руки: правая была забинтована почти до локтя.

— Спасибо вам. Уж и не знаю, как вас благодарить. Вы спасли меня, — у него перехватило дыхание. — Я не верил. Я раньше не верил, пока не увидел все своими глазами. Ведь это не люди. Это какие-то… — он замолчал, подбирая нужное слово.

— Ну что вы? — Кольцов снисходительно потрепал Зиновьева по здоровой руке. — Зачем вы так? Зачем же всех под одну гребенку? Ведь есть же…

— Нет, — с жаром перебил его Зиновьев. — Я не видел ни одного.

Кольцов нахмурился.

— И все-таки я бы не стал так обобщать. Не забывайте, что в вашем освобождении принимали участие органы внутренних дел республики, представители законной власти. Я вас, конечно же, понимаю: после того, что вам пришлось пережить, трудно быть объективным. Но ведь не может же вся нация быть плохой! И среди русских хватает подлецов и бандитов, согласитесь.

— Да! Увы, хватает, тут вы совершенно правы, — с жаром зашептал Зиновьев, — но вы бы видели, как они издеваются над людьми! Просто так, от нечего делать. Истязают, мучают, пытают… Даже детей. Нет! — он убежденно покачал головой. — Это нелюди. Да вы не думайте, пожалуйста, что я расист или фашист какой-нибудь. Я не призываю к истреблению наций и народов. Я, между прочим, при Брежневе восемь лет в лагерях провел — за правозащитную деятельность. Но мордовские колонии — это санаторий по сравнению с чеченским пленом. Правда, правда, молодой человек, я знаю, что говорю… Ой, — вдруг сконфуженно воскликнул Зиновьев, — вы уж извините, я так и не знаю вашего имени-отчества. От радости, так сказать, в зобу дыханье сперло. Забыл спросить. Как вас зовут? — он попытался приподняться и сесть в кровати.

— Сергей Иванович, — представился Кольцов. — Да вы лежите, лежите. Вам сейчас лучше полежать.

— Сергей Иванович! — Зиновьев пожал ему руку. — Я вижу, что вы — мужественный и порядочный человек. Вы не поражены этим гнусным червем национализма. Я сам понимаю, что говорю ужасные вещи, но… Войдите в мое положение — восемь месяцев! Восемь месяцев на волосок от смерти. Не то чтобы между жизнью и смертью, а на волосок от нее!

— Вам нужно хорошо отдохнуть, — с отеческой заботой в голосе произнес Кольцов. — А насчет "хороший" — "плохой"… С нами вчера летел один чеченский бизнесмен — Макаев. Поверьте, это очень достойный человек. Умный, образованный, честный… Достойнейший человек. Во многом именно благодаря его стараниям мне удалось вызволить вас из плена. Поэтому, честное слово, не торопитесь сразу же записывать всех чеченцев в злодеи. Я уверен, что нельзя по жалкой кучке бандитов судить обо всей нации.

— Да! Конечно, вы правы, — согласился Зиновьев, — я веду себя не по-христиански.

Кольцов улыбнулся, словно хотел сказать: "ну вот, видите".

— Да, — снова задумчиво произнес Зиновьев, но по его глазам было видно, что он не изменил своего мнения.

В этот момент в коридоре послышались голоса, шаги, затем дверь широко распахнулась, и на пороге показалась женщина. Она была крупная, красивая, ярко одетая. На мощном бюсте, возвышавшемся подобно утесу, перекатывались довольно безвкусные пластмассовые бусы в виде красных блестящих шаров размером с грецкий орех. Короткие волосы были уложены с помощью "химии" в мелкие кудряшки. Кольцов сразу решил, что она очень похожа на Степана Разина: именно таким он представлял себе знаменитого разбойника, когда слышал в детстве песню "Из-за острова на стрежень". Вполне обоснованные ассоциации: во-первых, тяжелый бас исполнителя вызывал ощущение фундаментальности и дородности, а во-вторых, Кольцов никогда не верил, что мужчина может бросить женщину в воду, а тем более — молодую княжну; что же ей, другого применения не нашлось, что ли? Поэтому Степан Разин рисовался ему не как мужчина, а как большая женщина, или, в крайнем случае — нечто промежуточное между полами, какой-то абстрактный гермафродит.

Женщина вошла и сразу заполнила собой все помещение.

— Ну здравствуй, Юрочка, дорогой мой! — загремела она с порога. — Ты уже обедал? Может быть, покушаешь еще? — не дожидаясь ответа, она села на стул, поставила перед собой сумку, которую держала в руке и принялась доставать оттуда блестящие металлические судки. Открыла крышку одного из них: оттуда повалил пар. Весьма аппетитный запах распространился по всей палате. Женщина принюхалась и закрыла глаза от удовольствия:

— Ну ты посмотри, как вкусно. Давай покушаем. Я тоже пару ложечек съем. Исключительно с тобой за компанию, а то и так уже толстая стала — дальше некуда, — она помолчала, окинула внимательным взглядом присутствующих. — Что-то вы не спешите возражать? Неужели все настолько плохо? — и снова зачастила, не давая вставить ни слова:

— Я только сегодня утром услышала, что ты вернулся. Хозяйка из меня, как ты помнишь, никудышная, но, если бы знать заранее, я бы, может, и приготовила чего-нибудь такого… Но… — она развела руками. — Вот по пути забежала в один ресторанчик — я иногда там бываю — и принесла тебе. Как ты, бедненький, похудел! — она всплеснула руками.

Зиновьев лежал и не говорил ни слова. Он морщился, таращил глаза, смотрел в потолок, — изо всех сил старался сдержать слезы. Женщина ласково погладила его по руке.

— Ну-с! — она повернулась наконец к Кольцову. — Будем знакомы: меня зовут Новожилова Зоя Григорьевна. А вас как?

— Кольцов, — он слегка поклонился, — Сергей Иванович.

— Так это вы спаситель нашего Юрочки? — Новожилова изучающе посмотрела на Кольцова. Ему стало не по себе. Он развел руками и немного смущенно произнес:

— Получается, так.

— Тогда мне нужно с вами серьезно поговорить, — сказала она. И тут же добавила, — но не раньше, чем я его накормлю.

— Да, конечно, — согласился Кольцов. — Знаете что? Вы пообедайте, а я подожду вас на улице. В скверике. Вы не торопитесь.

— Конечно, не буду, — успокоила его Новожилова. — Даже и не подумаю. Там перед воротами стоит серая "Волга". Это моя. За рулем мой помощник. Его зовут Руслан. Он может развлечь вас беседой, пока меня не будет. Хорошо?

— Не беспокойтесь. Я с удовольствием побеседую с ним.

* * *

Новожилова вышла через сорок минут.

— Я не очень долго? — спросила она. — Надо же было обо всем поговорить, — она глубоко вздохнула. — Честно говоря, я боялась, что он уже не вернется. Очень переживала. Ведь Юра — мой первый муж, мы с ним поженились еще в институте. Руслан не успел вам это рассказать?

— Нет, — Кольцов был очень удивлен.

— Да, — подтвердила Новожилова. — Мы были женаты очень недолго — два года. С тех пор прошло почти… — она замолчала. Потом улыбнулась — немного кокетливо, — точно не помню, но довольно много лет. Знаете что, Сергей Иванович? Поедемте-ка в этот милый ресторанчик, про который я говорила. Мне нужно судки вернуть, да и вообще — не мешало бы кое-что обсудить. А заодно — и подкрепиться немного. Как вы на это смотрите?

— Зоя Григорьевна, — улыбнулся Кольцов, — вы можете располагать мною, как хотите.

* * *

За обедом время пролетело незаметно. Новожилова задавала различные вопросы — Кольцов отвечал. Руслан сидел молча: Кольцов пытался вспомнить хоть одно слово, произнесенное помощником, и не смог.

Вопросы, которые задавала Новожилова, были самые разнообразные: по большей части совершенно пустяковые, как показалось Кольцову. Ее интересовали мелкие детали, которым Кольцов не придал бы никакого значения. Ну, например, во что обуты боевики: в горные ботинки, в кроссовки, или в сапоги? Если в сапоги, то в какие: кирзовые или резиновые? На чем они передвигаются: на "Нивах" или "УАЗах"? Есть ли на форме следы починки и штопки, и если есть, то какими, на его взгляд, руками это сделано: мужскими или женскими? Много ли у них при себе оружия и есть ли походные котелки? Каков национальный состав боевиков, попадаются ли среди них некавказские лица? И множество других вопросов.

Кольцову стыдно было признаваться, что он от страха ничего не помнит. Поэтому всякий раз он надолго задумывался, делая вид, что вспоминает, а каждый свой ответ начинал с того, что широко разводил руками и говорил: "Ну-у-у…". Новожилова внимательно смотрела на него: не спуская глаз и подбадривающе улыбаясь, но, тем не менее, Кольцов чувствовал себя неспокойно. Его не покидало ощущение, что она сквозь него глядит куда-то ему за спину.

Наконец настала очередь более сложных вопросов: "зачем" и " почему"? И тут Кольцов, сколько ни старался показаться убедительным, все же сплоховал.

— Сергей Иванович, — спросила его Новожилова, — и, все-таки, я не пойму: зачем вам это нужно? На чьи деньги вы существуете?

— Отвечу по порядку, — внутренне обмирая, улыбнулся Кольцов. — Буду с вами откровенен: мои действия носят популистский характер — до известной степени, конечно же. Я хочу баллотироваться на следующих выборах в Государственную Думу. Для этого мне необходим какой-то капитал. Политический, разумеется. Поэтому, я считаю, было бы глупо упускать такую блестящую возможность: заниматься хорошим делом — реально хорошим! — и одновременно, как это модно теперь говорить, раскручиваться.

Новожилова молча кивала. Она прекрасно знала, что не очень умелый врун всегда хочет казаться обстоятельным, и потому непроизвольно насыщает свою речь обилием ненужных придаточных и пояснительных слов и предложений.

— А на чьи деньги? — Кольцов наморщил лоб. — Видите ли, мы существуем на добровольные пожертвования. Некоторые бизнесмены, в том числе и так называемые "лица кавказской национальности" живут и работают здесь, в России. И такое противостояние между двумя народами им совсем не выгодно. Поэтому их взносы — это своеобразная плата. Как бы свидетельство благонадежности, понимаете? То есть, м-м-м… — Кольцов снова замялся.

— Я все понимаю, — остановила его Новожилова. — Да вы действительно, некоторым образом, герой. Настоящий герой нашего времени.

Кольцов снисходительно улыбнулся.

— Ну, что вы…

— Нет, нет, даже не вздумайте возражать, — махнула рукой Новожилова. — Скажите, Сергей Иванович, а могу ли я как-нибудь отблагодарить вас за то, что вы сделали для меня лично? Ну, и для страны, конечно, в целом.

— Нет, что вы, ничего не надо, — после некоторого колебания сказал Кольцов.

— Я хочу выразить вам свою признательность, — настаивала Новожилова. — Подскажите, в какой форме это лучше сделать. Вы, как будущий политик, должны знать, что в Думе заседают люди БЛАГОДАРНЫЕ… Люди, которые не забывают сделанного им добра.

Кольцов решился. Он подумал, что более удобного момента может и не представиться. Заговорщически оглядевшись по сторонам, Кольцов перегнулся через стол:

— Да. У меня к вам есть одна просьба. Я сам не могу — по одной щекотливой причине… Ко мне попали документы, которые разоблачают преступную деятельность Красичкова и Берзона. В этих документах показано, как они переводят деньги за границу, на счета подставных фирм, и потом финансируют предвыборную кампанию некоторых кандидатов в депутаты городской думы. Документы абсолютно подлинные, за это я ручаюсь. Просто в свое время ваш покорный слуга был женат на дочери Красичкова, поэтому, сами понимаете, некоторые морально-этические нормы не позволяют мне…

— Да, конечно, — перебила его Новожилова. — Документы при вас?

Кольцов молча достал из внутреннего кармана пиджака несколько сложенных листов и положил на стол.

— Публикация в газете "Северное сияние" вас устроит? — по-деловому, отбросив пустые разговоры, спросила Новожилова. — Ежедневная, тираж сто тысяч. Довольно популярное издание.

— Да, да. Конечно, — Кольцов обрадованно кивнул.

— Тогда через неделю, — подвела итог Новожилова. — Ну все, не смею вас задерживать. У вас, наверное, полно важных дел. Во всяком случае, вы производите впечатление очень занятого человека.

— Да, да, — поспешил согласиться Кольцов. — До свидания. До встречи. Приятно было познакомиться.

Он пожал руки: и Новожиловой, и ее помощнику. Затем, кланяясь и улыбаясь, задом попятился к выходу, вывалился на улицу и исчез.

* * *

— Зоя Григорьевна! — воскликнул Руслан, едва Кольцов скрылся из виду. — Зачем вы пошли на это?

Новожилова невесело усмехнулась:

— Понимаешь, Русланчик, все имеет свою цену. Их там в заложниках — двадцать шесть человек, как бакинских комиссаров, а отпустили только Юру Зиновьева. Это же неспроста. Я спросила, Кольцов ответил. Обычная сделка.

Они помолчали.

— Но ведь это может быть опасно! — снова вскричал Руслан. — Даже если документы подлинные, неизвестно, как отреагирует на эту публикацию Берзон…

— Ну, а как он может отреагировать? — отмахнулась Новожилова. — Понятно, что не обрадуется. Но, во-первых, дело уже будет сделано, а, во-вторых, я все-таки депутат Госдумы… Не забывай.

— Будто бы это что-то меняет, — возразил Руслан.

— Конечно же, ничего… — задумчиво глядя перед собой, ответила Новожилова. — Но ведь, выбирая образ жизни, тем самым прежде всего выбираешь способ смерти. Не так ли?

— Ну что вы, Зоя Григорьевна?.. — поразился помощник. — Как вы можете такое говорить?

— Да нет, ничего страшного, — она ласково потрепала его по руке. — Я просто шучу. Знаешь, накатило что-то вдруг… Из-за Юрки расстроилась, что с ним так все получилось. Он ведь мне не чужой — первая любовь, как-никак. Хорошо, что живой вернулся. Спасибо этому Кольцову, кем бы он ни оказался. Но ты же меня знаешь — не люблю быть в долгу, — она решительно встала из-за стола. — Я сделаю так, как он хочет…

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Деньги… Загадка. Они всегда значат больше, чем стоят.

Люди подают друг другу знаки — денежные знаки. Попробуй-ка разгадать, в чем их тайный смысл.

Сами по себе деньги никакого смысла не имеют: важны лишь два момента, связанных с ними. Первый — то, как ты их зарабатываешь. И второй — как тратишь.

Потому что зарабатывать деньги нужно достойно, а тратить — не жалея.

В конце концов, деньги — не более, чем символ; самого нужного все равно на них не купишь.

Деньги приходят от людей, поэтому и купить на них можно лишь то, что сделано людьми. Ум, здоровье, красота, талант — всем этим наделяет Бог.

Деньги — суррогат Божьего Дара. Единственное преимущество денег — в их свободной конвертируемости: ведь красоту не обратишь в здоровье, а здоровье — в талант. А деньги — пожалуйста, во что угодно. Соответственно, и извлечь их можно из разных источников.

Иной раз деньги возникают совершенно неожиданно. Вчера, например, приходила ко мне соседка, сухонькая сгорбленная старушка, и сказала, что у нее весь балкон уставлен пустыми бутылками. Она их собирала и сдавала, обеспечивая тем самым небольшую прибавку к нищенской пенсии. А недавно ей стало хуже — в старости время летит слишком быстро — и ей уже не под силу сдавать посуду. Поэтому соседка великодушно подарила мне свое стеклянное богатство.

Целый день я проводил операцию "Хрусталь" (то есть — сдавал бутылки), выручку поделил пополам с соседкой, и на свою долю купил две пачки макарон, пачку чая и пачку сигарет. Теперь я могу целую неделю не думать о хлебе насущном — писать себе спокойно, ни на что не отвлекаясь.

Самое трудное — не отвлекаться. Когда-то я был врачом. Зарабатывал в четыре раза меньше, чем "много", и в два раза меньше, чем "достаточно", но все же зарабатывал. У меня была семья — жена и дочь. В доме обитал кот и прочие атрибуты нормальной жизни.

Но однажды я захотел ее изменить — и стал писателем. Я уволился с работы, купил пишущую машинку и научился печатать. В то же время я обдумывал сюжет моего гениального романа, и уже через полгода он был написан — пока только в голове. Оставалось перенести его на бумагу. Но это оказалось труднее, чем я полагал.

Поначалу долго не давался порядок слов; ведь поменяй местами два самых пустяковых слова — и все, роман уже другой. Затем не нравилась форма: я пробовал писать и длинными, и короткими предложениями, пытаясь найти единственно возможный вариант. Потом мне нужно было научиться строить диалоги; первое, на чем прокалывается начинающий литератор — это синонимы слова "сказал". Например, книги одной модной и преуспевающей писательницы выходят миллионными тиражами, но для меня она все равно начинающая, потому что в половине случаев вместо "сказал" употребляет "фыркнул". Открываешь на любой странице — а на тебя все "фыркают": фырк-фырк, фырк-фырк. Ужас какой-то!

Однако время шло; я кормил жену обещаниями, а у нее не было ни одной пары целых колготок. Я говорил ей о своих будущих гонорарах, а она называла их не иначе, как "мифическими". Наконец я дописал роман и отнес в редакцию. Через два месяца рукопись вернули. Объяснили, что напечатать не могут и пожелали "дальнейших творческих успехов". Да-да, так прямо и сказали: "дальнейших". К рукописи прилагалась рецензия — совершенно разгромная. Под ней стояла подпись — некто Болтушко. Я запомнил эту фамилию.

Конечно же, я был расстроен. Жена сказала, что это — очень удобный случай, чтобы взяться наконец за ум и снова устроиться на нормальную работу. Но к тому времени я был уже человек конченый и не мог иначе. "Отныне я все буду доводить до конца!" — решил я. Уговоры жены не помогли. Если формулировать кратко — именно поэтому она от меня ушла.

И мне сразу стало легче. Имея семью, очень тяжело переносить постоянный позор беспросветной нищеты: теперь я об этом уже не думаю.

Теперь я играю по крупному: все или ничего; но прелесть моего положения в том, что проигрывать нечего. Потому что у меня ничего нет.

Рукопись я решил отнести в другое издательство: благо, их стало много, а сам принялся писать следующий роман.

Хотите убедиться, что он тоже гениален? Пожалуйста!

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО.» НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Топорков разбежался и "рыбкой" перелетел через перила веранды, спикировав прямиком в заросли малины. Выстрела не последовало.

Тогда он осторожно: то ползком, то короткими перебежками стал продвигаться к забору, держа наготове верный пистолет.

Сколько бы Валерий ни вглядывался в бесконечное зеленое море волнующейся листвы, он никого не мог заметить. Но это еще ничего не значило: ведь снайпер — прежде всего ас маскировки.

Почему-то молчали собаки. Это очень обеспокоило Валерия. Если собак расстреляли из бесшумного оружия, то это могло быть сделано только с одной целью — войти в дом. Значит, враг уже где-то здесь, рядом. Но почему же тогда в Топоркова никто не стреляет?

Размышлять было некогда: Валерий разбежался и, что было силы оттолкнувшись обеими ногами, перелетел через забор, рассчитывая приземлиться как можно ближе к своему "Джипу". Он мягко коснулся земли обеими руками и перекувырнулся через голову. Затем вскочил на ноги и резко оглянулся по сторонам, готовый к бою. Но никого не было.

Прежде, чем открыть дверь, Валерий опустился на колени и осмотрел днище машины: нет ли где взрывчатки? Но все было чисто. Тогда он сел за руль и помчался обратно в Москву.

Времени "проверяться" уже не было, поэтому он просто время от времени посматривал в зеркало заднего вида, автоматически запоминая номера следующих за ним машин.

Топорков размышлял над тем, что случилось, и не мог понять, в чем же здесь смысл. Ночью его хотели убить, убрать любой ценой. А сейчас? Штопорова застрелили совершенно неожиданно; они расслабились, пили чай на веранде, думали, что находятся в безопасности, а оказалось — нет. Но почему снайпер не убил его, Топоркова? Ведь Валерий буквально чувствовал, что постоянно находился под прицелом — он прекрасно знал это, и все-таки не мог найти объяснения — почему снайпер оставил его в живых?

Точнее, для чего?

Сейчас срочно — прямо на ходу — предстояло выработать план действий. Топорков резко, нарушая все правила, пересек сразу несколько полос движения и повернул на МКАД.

В наше время ездить по Кольцевой автодороге, опоясывающей Москву тугим, немного вытянутым в направлении север-юг обручем, одно удовольствие. Спасибо строителям и отцам города! Покрытие ровное, разметка четкая, дорога широкая. Полосы встречного движения нигде не пересекаются, все прекрасно видно — одним словом, замечательная дорога.

Топорков хотел посмотреть, кто рванет за ним. Если бы кто-то стал его преследовать, на ровном асфальте он без труда смог бы оторваться от погони.

Но никто за ним не поехал.

Валерий сильно переживал, потому что считал себя виновным в гибели Учителя — ведь именно он привел за собой "хвост".

Но, с другой стороны — он видел, что никакого "хвоста" за ним нет. Все было чисто, Валерий не мог ошибиться. Правильно говорил Штопоров — в школе спецназа не было талантливее ученика, чем Топорков. Тогда в чем же дело? Совпадение? Кто-то пришел убить старого генерала именно в тот момент, когда у него в гостях сидел Валерий?

Нет, в совпадения Стреляный не верил. Кто-то специально убрал Штопорова. Но старик успел рассказать ему кое-что. Что это за цифры? Что они могут означать?

Топорков напряженно всматривался в зеркало заднего вида и думал о своем. И вдруг… Стоп! — подумал он. Вот оно в чем дело! Здесь кто-то нечестно играет! Штопорова никто не трогал, пока Валерий не пришел в гости к старому генералу. Значит, за ним все-таки следят. Но следят не по старинке, установив личное наблюдение, а с помощью спецсредств. Скорее всего, на машине установлен маленький "радиомаяк", позволяющий контролировать все действия Топоркова на расстоянии. Другого объяснения просто нет. Но когда его успели поставить?

Валерий опасался, что самые худшие его подозрения подтвердятся. Он обязан был их проверить. Топорков свернул с Кольцевой и въехал в город. Остановился у ближайшей телефонной будки, вытащил из кармана записку и набрал номер.

— Але! Француз? Это Стреляный. Мне срочно нужна ваша помощь.

— Конечно! — с готовностью отозвался парнишка. — Когда и куда нужно приехать?

Валерий улыбнулся — он редко ошибался в людях.

* * *

Через полчаса они встретились в условленном месте.

Валерий и ребята пожали друг другу руки.

— Что у тебя случилось? — спросил Француз.

— Есть такое подозрение, — ответил Топорков, — что мой "Джип" — с "начинкой".

— Что ты имеешь в виду? — удивился Француз. — Бомба?

— Нет, "радиомаяк". Сможете мне помочь?

— Не знаю, — Француз пожал плечами. — А что надо делать?

— То, что вы собирались сделать ночью — покататься на машине по городу.

— Ого! — Француз присвистнул и переглянулся с Корявым. — Это мы с удовольствием.

— Тогда сделаем так: мы сейчас поменяемся с вами машинами. Вы сядете в "Джип", а мне отдадите свою "шестерку". Ваша задача — целый день кататься по городу. На всякий случай стекла не опускайте, чтобы никто не заметил, что внутри — другой человек. Понятно?

— Ага, — ребята кивнули.

— А в шесть часов вечера встречаемся на этом же месте. Я постараюсь к тому времени раздобыть специальный прибор, указывающий на источник постороннего излучения, и обезвредить "радиомаяк". Но учтите: то, что вам предстоит сделать, может быть опасным. Сегодня утром неизвестные уже убили одного человека, который хотел мне помочь. Это был мой близкий друг и наставник, мой Учитель. Я поклялся отомстить убийцам. Вы готовы помочь мне?

Ребята снова переглянулись.

— Мы готовы, — твердо сказал Француз.

— Точно, — кивнул Корявый и протянул Валерию ключи от "шестерки".

— Спасибо вам, друзья! — растрогался Валерий.

Топорков сел за руль, завел двигатель и поехал к Нине: он очень волновался за нее.

* * *

Придя домой, Нина включила компьютер — пусть старенький и не такой мощный, как у Японского, но и этих возможностей было вполне достаточно, чтобы прочитать информацию, записанную на дискете.

Компакт-диск, с помощью которого она взломала защиту, содержал секретную программу, способную расшифровать любой код. Об этой программе никто не знал — ее изобрела сама Каминская. Нина держала свое изобретение в тайне — страшно было даже подумать, что могло бы случиться, попади этот диск в чужие, нечистые руки. Поэтому своим "секретным оружием" она пользовалась крайне редко — это был как раз такой случай.

Сам закодированный файл был очень небольшим, и после расшифровки легко уместился на одну дискету.

Нина вставила дискету в свой компьютер, и вывела информацию на экран.

В верхнем левом углу появился рисунок, на котором была изображена маленькая шпага. Затем следовали четыре фамилии: Гаврилов, Попов, Штопоров и Шапиро.

Под перечнем фамилий было написано: Цюрих, Альпеншток-банк.

И подпись: Харон.

Нина посмотрела и так и этак: больше никакой информации не было. Весь файл состоял только из четырех фамилий, рисунка шпаги, названий банка и города, в котором он был расположен и таинственной подписи "Харон".

"Итак, — принялась рассуждать Каминская, — Попова и Гаврилова, я, допустим, знаю. Это убитые чекисты. А кто же тогда Штопоров и Шапиро? Наверное, тоже чекисты. И вообще — неужели весь сыр-бор из-за четырех фамилий?"

Нина не могла понять, в чем тут дело. Она пошла на кухню, чтобы сварить себе кофе.

* * *

Топорков оставил машину Француза недалеко от дома Нины. Он должен был рассказать ей все, проинструктировать, как следует себя вести в случае опасности, договориться, о чем можно докладывать Тотошину, а о чем — пока не стоит.

Валерий поднялся на седьмой этаж без лифта — он не мог изменять привычкам — и позвонил в дверь. На всякий случай он достал из кобуры пистолет и спрятал за спину.

Нина открыла, заметно обеспокоенная.

— Ой, ну надо же! Наконец-то появился! А то я уже волноваться стала! — всплеснула руками она.

— Ничего, все в порядке, — коротко ответил Топорков и нежно обнял ее за талию. Их губы слиплись в затяжном поцелуе. Затем Валерий мягко отстранил Нину и сказал с сожалением, — не сейчас. Попозже. Сейчас мне надо уходить.

— Что случилось? — тревожно спросила Нина.

— Я сам еще не до конца разобрался, — уклончиво ответил Валерий, проходя на кухню.

— Хочешь сока, милый? — проворковала Нина и нежно погладила его по плечу. — Я купила его специально для тебя.

Он взглянул на нее с нескрываемым удивлением:

— Сока? Нет, пожалуй, — Топорков уселся на табуретку и подпер подбородок кулаком. — После всего, что произошло сегодня, я бы лучше выпил кофе.

— Хорошо, я приготовлю кофе, — согласилась Нина. — Так что же все-таки произошло? — повторила она.

— Из-за меня, — с горечью произнес Валерий, — сегодня убили человека. И не просто человека. Моего Учителя — генерала Штопорова.

— Как ты сказал? — вскричала пораженная услышанным Нина.

— Да, убили, — повторил Топорков и закрыл лицо руками.

— Валера, — Нина нежно гладила его по волосам. — Это, конечно, ужасно. Но я хотела спросить: как ты сказал, его фамилия?

— Штопоров. А что?

— Штопоров?

— Штопоров.

— Я уже сталкивалась с этой фамилией сегодня. Когда проникла в секретные архивы КГБ, — твердо сказала Нина. — Я искала там файл под названием "Харон".

Ее слова поразили Валерия.

— А как ты сумела проникнуть в секретные архивы КГБ? — в его голосе слышалось недоверие.

Нина улыбнулась:

— Не зря ведь Тотошин назвал меня "компьютерным гением". Я долго изучала принципы построения всех известных кодов и шифров — включая шифры МВД, КГБ, ГРУ и основных зарубежных спецслужб — и разработала программу взлома любого кода. Это мое, так сказать, "ноу-хау". Я редко этим пользуюсь, но всегда — очень успешно.

— Вот тебе и раз, — казалось, Топорков все еще не верил ей.

— Правда. Хочешь посмотреть, что я нашла? Пойдем, покажу.

Они прошли в комнату, Нина подвела его к компьютеру и вывела на экран содержимое секретного файла:

— Вот видишь? Фамилии: Гаврилов, Попов, Штопоров и Шапиро. Цюрих, Альпеншток-банк. И подпись — Харон. Что это может значить?

— Понятия не имею, — в задумчивости покачал головой Топорков. — Хотя… Подожди-ка… Перед смертью… Точнее, перед тем, как его убили, Штопоров назвал мне пять цифр. Он сказал, что ему их велел запомнить сам Андропов. Еще Андропов велел сообщить эти цифры человеку, который скажет пароль: операция "Харон".

— Так, значит, — блеснула догадка в голове у Нины, — это тот самый Штопоров? Наверное, и у трех других было такое же задание? Как ты думаешь?

— Возможно, — пожал плечами Топорков. — Но что это нам дает? Двадцать цифр?

— Если тут упомянут банк, то, может быть, это номер счета? — продолжала строить предположения Нина.

— Из двадцати цифр? — засомневался Валерий.

— Наверное, их надо расположить в определенном порядке. Или что-нибудь в этом роде. Обычно в номере счета бывает пятнадцать цифр. Есть такая услуга в некоторых швейцарских банках — открывать счета, доступ к которым может получить каждый, кто знает номер. Поскольку цифр пятнадцать, вероятность случайного совпадения практически равна нулю.

— Да, тут есть над чем подумать, — Топорков почесал подбородок. — Секретная операция "Харон", о которой знали Андропов, Гаврилов, Попов, Штопоров, Шапиро и некто неизвестный, кому известен пароль. Из этих людей Андропов, Гаврилов, Попов и Штопоров мертвы. По крайней мере, мы можем с уверенностью утверждать это. Гаврилова и Попова перед смертью пытали — не исключено, что они рассказали все, что знали.

— Что они могли рассказать? По пять цифр каждый? — недоуменно спросила Нина.

— Видимо, это не так уж мало, — возразил Валерий. — Но, постой-ка… В таком случае я тоже являюсь носителем секретной информации — ведь Штопоров передал мне свои пять цифр. Вот почему, — его осенила внезапная догадка, — его застрелили, а меня — нет, хотя я и был все это время на мушке у снайпера. Прав был Савелий Кузьмич, ох, как прав!

— Ты о чем?

— Он же сразу мне сказал: все, кто прикасается к этому делу, погибают. Нина! — Валерий посмотрел на Каминскую. — Я должен уехать. И чем скорее, тем лучше. Тогда ты будешь в безопасности. Сейчас опасно находиться рядом со мной. Я-то застрахован: никто, кроме меня, эти пять цифр, которые хранил в своей памяти Штопоров, больше не знает. А вот тебе может грозить опасность. Кстати, — Топорков словно вспомнил что-то, — а они не могут найти тебя? Наверняка компьютерные архивы КГБ как-то охраняются от вторжения.

— Видишь ли, — Нина опустила глаза, — я входила в Интернет через компьютер своего знакомого. У меня нет доступа в сеть, и кроме того — у него компьютер более мощный.

— У него? — насторожился Валерий. — У кого это — у него?

— У Саши Японского. Он следователь прокуратуры по особо важным делам. Ты его не знаешь.

— Я? Не знаю? Как раз Сашку-то я очень хорошо знаю. Один из самых лучших и честных следователей во всей Москве. Но, послушай, ты ведь могла его подставить, — Топорков рванулся к телефону. Он набрал номер Японского. Из трубки потянулись длинные гудки. — Не отвечает. Не дай Бог, если с ним что-то случилось. У него на иждивении старый отец. Инвалид. Он сам уже ничего не может сделать. Саша его полностью всем обеспечивает и ухаживает за стариком. Да ты, наверное, слышала о нем — Фридрих Назранский.

— Странно, — удивилась Нина. — Фамилия другая. И имя другое. Ведь Японский — Александр Борисович? Я думала, что его отца зовут Борис.

— Да это не родной отец. Приемный, — веско, со значением сказал Топорков.

— А-а-а, — покачала головой Нина.

— Ладно. Сделаем вот как: я сейчас уеду и укроюсь в надежном месте. А ты оставайся здесь, узнай, что с Японским. Никому не говори о том, что нам стало известно, даже Тотошину. А я постараюсь найти последнего из списка — Шапиро. Возможно, он еще жив, — и Валерий порывисто встал.

Нина тоже вскочила:

— Валера, милый!.. Как я смогу тебя найти?

— Не надо меня искать, — Топорков мягко отстранил ее. — Так будет лучше для всех. Я сам тебя найду.

— Нет, — упрямо повторила Нина. — Я должна знать. Как мне с тобой связаться в случае необходимости?

— Ладно, — решился Топорков. — Если потребуется, возьми газету "Из рук в руки" за нечетное число, открой главу "Разное" и прочитай четвертое объявление сверху в четвертом столбце слева. Там будет номер телефона, по которому можно оставить сообщение.

Они еще раз поцеловались на прощанье, и Топорков быстро исчез.

Прошло пять минут, и Нина не вытерпела: спустилась вниз, к газетному киоску, купила вчерашнюю "Из рук в руки", открыла главу "Разное" и принялась читать.

"Грузопер. Что такое грузопер? А, наверное, грузоперевозки. Нет, это не тот столбец. Это четвертый справа, а мне нужен четвертый слева. Так, читаем четвертое объявление сверху. "Вывоз мусора". Э, нет! Постойте-ка! Не "вывоз", а "вызов". "Вызов мусора". Ловко!"

Она рассмеялась и мысленно повторила любимое имя: "Валерий!" четыре раза. Затем несколько раз подряд прочитала номер телефона и выучила его наизусть.

После этого Нина стала названивать Японскому — а вдруг с ним правда что-то случилось?

* * *

Валерий тем временем торопился на встречу с Французом: было уже пять часов, а он еще должен был захватить прибор, с помощью которого можно отыскать радиомаяк.

* * *

БОЛТУШКО.

Дом Тарасовых стоял как бы на отшибе. "Я его всю жизнь строил", — пояснил Тарасов-старший. Он сидел на переднем сиденье вполоборота к Болтушко — потому, что не помещался в маленьких "Жигулях" по-другому: его толстые ноги, словно разрушенные землетрясением колонны некоего гигантского храма, упирались в переднюю панель. Правда, сидя боком, он мешал Василию переключать передачи, но в нужный момент Тарасов-отец с громким кряхтением убирал ногу, и Тарасов-сын молча двигал рычагом.

"Вы уж извините, Алексей Борисович, что приходится вас назад сажать, но я еще лейтенантом был, а уже спереди ездил. Начальство всегда ругалось, а все же лезло на заднее сиденье."

Дом Тарасовых тоже выглядел монументально. Первый этаж — крепкая кирпичная кладка, второй — из дерева. Крыша из оцинкованного железа — пока еще белая, без следов ржавчины. С каждого угла крыши — водосток, и рядом бочка. "Огород поливать, мать его ети", — махнул рукой Тарасов.

За домом начинался большой участок: прямо под окнами — зелень, огуречные грядки и теплица с помидорами, а дальше, в низине — картофельное поле и зеленые кудрявые кочаны капусты. "У нас не воруют. У соседей — могут, а у нас — нет", — гордо похвалился Тарасов.

Они поставили машину у ворот, открыли калитку (вопреки всем канонам классической "деревенской" литературы она оказалась не скрипучей) и по дорожке, выложенной битым кирпичом, направились к дому. "Скважину бурить буду: в жару колодец пересыхает — на всех воды не хватает. Надоело с соседями ругаться", — пожаловался Александр Иванович.

Три ступеньки из бетона, отделанные для прочности металлическим уголком. "Деревянные решил не делать, так надежнее", — деликатно, почти шепотом сообщил хозяин и тут же загудел, как речной пароход: "Эй, мать, выходи, у нас гости!"

По примеру Тарасовых Болтушко разулся в сенях и надел матерчатые тапки, которые в большом количестве лежали на полу. Он пошел следом за хозяевами и оказался на большой закрытой веранде. В центре ее стоял огромный стол, накрытый старой, в порезах, клеенкой с завернувшимися в трубочку углами. Рядом была дверь, ведущая в маленькую кухоньку. Из-за двери доносилось шипение, бульканье и шкворчание. Оттуда выглянула женщина в белом платке, завязанном узлом на затылке.

— А это вот — моя жена, Алевтина Петровна! — указал на нее Александр Иванович. Женщина молча улыбнулась Болтушко, он кивнул в ответ. Тарасов между тем продолжал знакомить гостя со своим хозяйством:

— А вот ежели выглянуть в это окно, то во-о-он там, к деревьям поближе, банька стоит.

Он повернулся и подхватил Алексея Борисовича под руку:

— Пойдемте, я вам второй этаж покажу, — и, проходя мимо жены, негромко заметил, — ты бы, мать, сняла эту клеенку. Скатерти, что ли, в доме нет?

Из краткой экскурсии стало ясно, что этот дом Тарасов построил сам, живет здесь с женой и младшим сыном, Владимиром — он еще не успел обзавестись семьей — а старший, Василий то есть, живет в городской квартире с молодой женой и двумя дочками.

— Мои внучки, — с нежностью сказал Тарасов, — Люда и Марианна. Я Василию свою квартиру отдал, которую еще в семидесятых годах от управления получил. Хорошая, двухкомнатная. Они же молодые, им хочется в городе жить. А меня бабка, — он огляделся и понизил голос, — запилила совсем: давай, говорит, к земле поближе, чтобы свой огород и все такое. А мне этот огород, — он провел ребром ладони поперек красной мясистой шеи, — вот где. Я же — не земледелец.

Он помолчал немного, глядя в пол, и повторил:

— Нет. У меня душа к этому не лежит. Но что делать, если жизнь такая пошла? Зато у нас все свое. Только хлеб да мясо покупаем. Еще, вон, и Ваське помогаем до весны продержаться. А моя-то, — он снова заговорил тише, словно выбалтывал шпиону страшную тайну, — на старости лет еще козу хочет завести и курей в придачу. Совсем баба из ума выжила. У самой, как у курицы, — и он захихикал, прикрывая рот ладонью. Но весь его облик и тон говорили обратное: "Вот, мол, тянемся изо всех сил. Не пропадем. Выживем, как бы трудно не было. И жена у меня работящая, и сам я, хоть и не очень это люблю, а все же делаю — если надо, значит надо. Не с голоду же помирать." Так, по крайней мере, показалось Болтушко. И, словно в подтверждение этих мыслей, Тарасов протянул руку, приглашая гостя обедать, и Алексей Борисович увидел, как сверкнули на его крупной бугристой ладони отполированные мозоли. "Не ГАИшные мозоли. Такие жезлом не натрешь. Это от лопаты — вон огород какой. По размерам — как маленький аэродром." Болтушко мысленно похвалил себя за наблюдательность и уже прикинул, в какое место будущей статьи он вставит эту характерную деталь.

* * *

Перед обедом («как положено», — сказал Тарасов) выпили по рюмке водки. Пока по одной — но запотевшая бутылка осталась стоять на столе.

Болтушко не стал долго сопротивляться: чокнулся со всеми — "за знакомство!" — и опрокинул водку в рот. Затем подцепил на вилку черный скользкий гриб и с удовольствием захрустел им.

— Селедочка, если хотите, — заботливо сказал Тарасов, указывая на очищенную от прозрачных, словно пластмассовых, косточек рыбу, обильно политую подсолнечным маслом и щедро сдобренную луком, нарезанным слезоточивыми колечками.

Алевтина Петровна поставила перед каждым — гостю, конечно же, в первую очередь — большую тарелку щей из свежей капусты. В тарелке плавал кусок жирной свинины.

Выпили по второй — за здоровье. На этот раз Болтушко закусил селедкой.

— Правда, хороша? — добродушно спросил Тарасов. Алексей Борисович подтвердил.

Василий ел молча, уставившись в одну точку перед собой: он не хотел взглядом смущать гостя, считая это неприличным.

Покончив со щами и переходя к рассыпчатой вареной картошке с салатом из огурцов и помидоров, Тарасов откинулся на спинку стула и довольно сказал:

— Слышь, Василий! Интересные вещи Алексей Борисович рассказывает. Как раз насчет того дела, о котором я тебе говорил.

Василий все так же молча кивнул, давая понять, что знает, о чем идет речь. Алевтина Петровна присела рядом на краешек стула, подперев голову обеими руками.

— Он говорит, что жене вот этого, последнего погибшего, звонили какие-то наши местные и требовали деньги. Представляешь? А? Вот еще что интересно: на автоответчике записался голос самого погибшего. Причем уже якобы после его смерти. Понимаешь? Он набрал свой номер и просто молчал. А потом кому-то сказал: "я же вам говорил, что дома никого нет." А ему говорят: "звони еще раз". Что ты об этом думаешь?

Василий в этот момент ел мясо, поэтому он лишь пожал плечами в ответ: мол, мало ли чего.

— Так вот, — продолжал Тарасов-старший, — назначили ей наши местные встречу — а она, кстати, тоже родом из Гжатска — это так раньше наш Гагарин назывался, — пояснил он, повернувшись к Болтушко. — А на встречу-то поехал Алексей Борисович. И снял все это дело на камеру.

Василий что-то промычал: мол, понимаю, что за камера — за которой Артур побежал.

— Ну да, — подтвердил Тарасов, — а что самое-то интересное — Алексей Борисович номер машины запомнил. Я посмотрел по картотеке — "тачка" числится за Кирилиным Юркой, сержантом из нашего отдела. Что скажешь?

Василий мощным усилием проглотил огромный кусок мяса.

— Так ведь Кирилин у нас в числе главных подозреваемых, — угрюмо пробасил он.

— Вот! — торжествующе сказал Тарасов и потянулся разливать остатки водки по рюмкам. — А если Артур найдет эту запись, у нас будет хоть что-то. Конечно, это не доказательство, Кирилин всегда может сказать, что давал машину напрокат своему приятелю, но все-таки это зацепка. Надо копать под него дальше.

— Угу! — согласился Василий, накладывая себе на тарелку картошку и салат. Затем они выпили по последней.

— Я вам скажу по секрету, — обратился Тарасов к Болтушко, — что у нас стали пошаливать на дорогах. Пропадают, понимаешь, машины. Ну, и люди, конечно, тоже. Причем машины только новые, с маленьким пробегом. Ну, естественно, основная версия такая — орудует банда. И среди членов этой банды наверняка есть сотрудник милиции. Или хотя бы бывший сотрудник милиции. Потому что кому еще остановит водитель на пустынной дороге? Только нашему брату с полосатой палкой. Значит, у преступников есть милицейская форма. Но, с другой стороны, их никогда не видели. Значит, они точно знают о том, какой участок дороги в какое время патрулируется. Поэтому, скорее всего, речь идет не о бывшем, а о действующем сотруднике милиции. А это уже серьезно. Ну, взяточник, еще куда ни шло — быть у воды да не замочиться? Если говорить между нами — это не так страшно. Ну, десятку с кого-нибудь стянут — Бог с ними. Но душегуб! Убийца! Тут надо карать жестоко! Но ведь он тоже хитер. Он же свой, его так просто не обманешь. Поэтому мы особо не шумим, о деле этом никому не рассказываем. Вон, — Тарасов дернул головой, показывая на сына. Все его подбородки разом заколыхались, — Василий это дело ведет. А то, что я вам разболтал — это оперативная тайна.

— Я понимаю, — поспешил вставить Болтушко. — Можете быть уверены…

Тарасов покровительственным жестом прервал его.

— Да я в вас не сомневаюсь… Но что действительно в этом деле интересно… Это я, как оперативник с тридцатилетним стажем говорю: то, что на месте происшествия не обнаружили водительские права. А потом, почти через два дня, они вдруг нашлись. В морге. Как ты это объяснишь? — он обратился к сыну.

— Ну… Черт его знает… — честно признался Василий. — Может, опер спросонья недоглядел?

— Нет! Это исключено! Я его знаю: он очень дотошный, ничего не пропустит, — Тарасов отодвинул тарелку, некоторое время помолчал. — Ты посмотри, сколько в этом деле странностей: первая — авария произошла на пути в Москву, хотя погибший собирался ехать в обратном направлении. Вторая — на пассажирском сиденье сидел человек, с которым погибший ранее знаком не был. Им оказался некто Игнатенко, бывший офицер, лейтенант запаса, выдававший себя за капитана Щипакова. Вот ты бы посадил ночью незнакомого человека? А-а-а. То-то и оно. Это третья странность. В момент гибели Игнатенко был в военной форме, с погонами капитана — вот четвертая странность. Но мало того: они ночью мчались по шоссе на огромной скорости и даже не включили фары — пятая. Не многовато ли?

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Василий.

— Да я вот думаю: может быть, в момент аварии за рулем сидел не Бурмистров, а кто-то другой?

Болтушко чуть не подавился. Он вытаращил глаза и уставился на Тарасова. Василий же, напротив, продолжал сосредоточенно жевать.

* * *

Тарасов смотрел по очереди то на одного, то на другого, любуясь произведенным впечатлением. Василий пока молчал, обдумывая высказанную отцом версию. Болтушко, как только пришел в себя, сразу же задал самый естественный вопрос:

— А кто? Если не он, то кто же?

— Преступник, завладевший его автомобилем. Что, если Бурмистров подвергся нападению бандитов? Как раз тех, которых мы ищем? Я специально проверил: Кирилин в ту ночь стоял в наряде. На стационарном посту ГАИ. Это по трассе Москва-Гагарин, километров пятнадцать не доезжая города. Опять странность?

— Давай версию, — предложил Василий. — Обсудим.

Тарасов выпрямился, откинулся на спинку стула, помолчал значительно — было видно, что он давно все обдумал, просто выдерживает театральную паузу — и, смахнув тыльной стороной ладони хлебные крошки из уголков широкого рта, неторопливо начал:

— Я думаю, дело было так: Бурмистров ехал ночью на дачу. Машина у него, прошу заметить, новая. Для бандитов крайне привлекательная. Преступник, одетый в форму сотрудника милиции, остановил его якобы для проверки документов. Скорее всего, это происходило где-то в безлюдном месте. Преступники убедились, что машина новая, и завладели ею — возможно, с помощью оружия. Но самого Бурмистрова, в отличие от предыдущих жертв, почему-то сразу не убили, а увезли в неустановленное пока место, где он находился по крайней мере до середины субботы. Опять же, если верить вдове погибшего, которая утверждает, что именно в это время автоответчик записал голос ее мужа.

— Постойте, — вмешался Болтушко, — почему только вдове? Я сам слышал голос Николая. Я уверен, что это был он.

— Я не сомневаюсь, что это был действительно он, — парировал Тарасов, — но запись на автоответчике — всего лишь запись. Установить точно, когда она сделана, практически невозможно.

— Вы думаете, — спросил Болтушко, — что Марина специально все это подстроила?

— Упаси Бог! — воскликнул Тарасов. — Я этого не говорил. Я имел в виду только то, что она, безусловно, находится в психологическом шоке от всего произошедшего и может что-то напутать. Поэтому основываться только на ее словах, а тем более — в вашей передаче, я не могу. Нет, вы поймите меня правильно, я вам абсолютно доверяю, но вы же не можете отвечать за другого человека. Почему она сама не обратилась в милицию? А если она завтра возьмет, да и откажется от своих слов? Представляете, как вы будете после этого выглядеть? Поэтому давайте строить гипотезы, основываясь только на тех фактах, которые мы знаем наверняка.

— Хорошо, — после некоторого размышления согласился Болтушко. — Давайте.

— Так вот. Предположим, что Бурмистрова сразу не убили. Допустим, он пообещал бандитам хороший выкуп за свою жизнь. Ну, действительно, он мог им сказать: вот ключи от квартиры, поезжайте и возьмите все, что хотите, но только оставьте меня в живых. Ведь в принципе такое возможно, правда? Тогда, кстати, понятно, почему он звонил домой и говорил кому-то в сторону, что там никого нет. Проверял. Он хотел убедить бандитов в том, что их не ждет засада.

— Логично, — одобрительно сказал Василий.

— Теперь дальше. Бандиты стремятся избавиться от главной улики: от машины. Двое преступников садятся и едут туда, куда они обычно перегоняют угнанные автомобили. Здесь опять всплывает странная деталь: Игнатенко был в форме. Зачем ему это потребовалось? Почему обязательно в форме? Скорее всего, вот почему: он садился в машину будущей жертвы немного раньше, за несколько километров до места ограбления. А военная форма нужна была для того, чтобы не вызывать подозрений. При необходимости он и документы мог показать — военный билет на имя капитана Щипакова, но с переклеенной фотографией, на которой была физиономия самого Игнатенко. Он садился в машину где-то по пути. Но что интересно: он ведь не мог стоять на обочине и ловить попутку. Владельцы новых автомобилей, как правило, не останавливаются ночью, чтобы подобрать случайного пассажира. А если бы его согласился подвезти владелец старого автомобиля? Он что, отказался бы? И вызвал тем самым ненужные подозрения? Вряд ли. Поэтому мне представляется такой вариант: сначала машину останавливал настоящий сотрудник ГАИ. В таком месте, которое заведомо не вызывает никаких подозрений — на стационарном посту. Возможно, это был тот же самый Кирилин. Он проверял документы, смотрел, насколько новая машина и в зависимости от этого просил подвезти офицера. Водитель соглашался. А потом, через некоторое время, машину тормозили снова. Но это был уже не настоящий инспектор, а переодетый преступник. Он снаружи, Игнатенко — изнутри: они вытаскивали владельца из машины и убивали. Вы заметили, что у бандитов не было проколов? Ни один пострадавший не смог от них убежать. И это кажется странным. Ведь наверняка не каждый водитель будет ночью глушить двигатель и выходить из машины; кто-то останется за рулем, подаст инспектору документы через окно, а в случае малейшей опасности сразу же рванет с места. Но тогда мы должны были бы знать о неудавшихся попытках ограбления. Или о подозрительных инспекторах, которые ночью в безлюдном месте останавливают водителей. А мы ничего об этом не знаем. Почему? Да потому, что Игнатенко всегда уже сидел в машине, лишая жертву малейших шансов на спасение. А как ему это удавалось, если ни один из погибших не занимался частным извозом? Именно так, как я сказал — случайный попутчик, офицер Красной Армии, которого попросил подвезти инспектор ГАИ. Убедительно звучит?

— Да, батя. Молодец! — похвалил отца Василий. — Надо осторожно проверить всех напарников Кирилина: может, кто-нибудь видел этого фальшивого капитана?

— Правильно мыслишь, — отозвался Тарасов. — Я буду говорить дальше, а ты составляй план оперативно-розыскных мероприятий. Значит, так: двое преступников садятся в машину Бурмистрова и куда-то на ней едут. Куда — точно неизвестно, но куда-то в сторону Москвы. При себе они имеют все документы, кроме водительского удостоверения Бурмистрова. Может быть, это страховка на случай непредвиденной ситуации, если бы их вдруг остановили: вот, мол, все документы на месте, а права — потерял. Или дома забыл. Или инспектор изъял за какое-нибудь нарушение: ведь у них было временное разрешение. У сидевшего за рулем имелись все документы, кроме тех, где есть фотография. Поэтому когда в пьяном виде преступники врезались в КамАЗ, стоящий на обочине, и погибли, прибывший на место происшествия оперативный работник по найденным на трупе документам решил, что это владелец. Но при этом отметил в протоколе, что водительского удостоверения он не нашел! Труп отвозят в морг, но это не Бурмистров. Вообще-то, — Тарасов обратился к Болтушко, — я верю его жене относительно звонка. Скорее всего, звонил действительно он. Объясню, почему я так думаю: преступники узнали, что их сообщники погибли в автокатастрофе: разбились на угнанной машине. И они испугались. Им срочно потребовалось, чтобы погибшим был именно Бурмистров, — Тарасов сделал предупредительный знак рукой. — Вы, конечно, спросите, зачем им это потребовалось. Думаю, объяснение лежит на поверхности: члены преступной группы — не просто сообщники, а близкие друзья. И, отрабатывая круг знакомств погибшего, мы бы сразу на них вышли. Так вот, когда им потребовалось заменить труп, Бурмистров оказался под рукой. Выкуп их больше не интересовал. Они напоили его спиртным и убили. Причем в убийстве должен был принимать участие тот, кто видел погибшего водителя: чтобы травмы совпадали хотя бы приблизительно — ему размозжили голову, переломали руки и ноги. Словом, придали телу вид кошачьих консервов — именно так выглядит человек, врезавшийся на скорости сто тридцать в КамАЗ и вылетевший через лобовое стекло. Догадываетесь, кто мог быть таким консультантом? Ну конечно, Кирилин. Именно он выезжал на место происшествия, фиксировал его, вызывал следственно-оперативную группу. По ночам и в выходные дни в морге дежурит только один санитар, так что подменить труп хоть и непросто, но все же можно. Я думаю, что труп заменили в ночь с субботы на воскресенье, потому что если бы это сделали в ночь с воскресенья на понедельник, Александр Наумович заметил бы, что тело еще "свежее". Ну вот, — Тарасов удовлетворенно развел руками, — именно так выглядит моя версия случившегося. Какие у вас есть мнения?

— Значит так, — Василий говорил, словно отдавал приказания, — отработать напарников Кирилина на предмет псевдо-капитана Игнатенко — раз. Отработать круг знакомств этого Игнатенко — два. Выяснить, все ли они живы, не пропадал ли кто с той ночи. Отработать санитаров, дежуривших в морге в выходные дни — это три. И, наконец, четыре — кассета Алексея Борисовича. Она бы нам очень помогла. Вот по этим четырем направлениям надо вести работу. Если ты, батя, прав, то все они должны сойтись в одной точке.

— И все это, — заключил Тарасов, — нужно делать крайне осторожно, чтобы никого не спугнуть — ни Кирилина, ни его дружков.

* * *

К чаю были блины. К блинам — топленое масло, сгущенка, мед и варенье. Алексей Борисович чувствовал, что объелся. От Тарасова валил пар: он сидел, широко раздвинув ноги, чтобы животу было свободнее, и поминутно утирался белым полотенцем, которое потом клал на правое колено. Болтали о разных пустяках. И вот, когда, поблагодарив хозяйку, мужчины уже вставали из-за стола, Василий вдруг сказал:

— Одного я не понимаю: а зачем они подбросили труп вместе с правами? Ведь Кирилин знал, что на месте происшествия их не обнаружили?

* * *

РЕМИЗОВ.

Итак, он решил не тревожить Кольцова. И не тревожил. "Пусть этот добрый человек живет в мире. Всю следующую неделю. А уж потом-то я за него возьмусь. А пока — надо познакомиться с этим Феоктистовым. Илюха говорит, что он является носителем какой-то эксклюзивной информации. Про СПИД. Что там может быть эксклюзивного? Только ленивый не писал про этот чертов СПИД. Спрогис не возьмет этот материал. Ох, Илюха!" — Ремизов тяжело вздохнул. "Никогда ты меня не подставлял, всегда говорил дельные вещи, но на этот раз, похоже…"

Понедельник. Ремизову нужен материал. Он взглянул на часы: начало пятого. На сегодня Феоктистов уже отпадает. "Ну и черт с ним. Подождет до завтра, ничего не случится." А вот он? Чем займется он?

"Ну а что в этом такого? Сильный человек — это тот, кто может признать собственные ошибки. Я ведь, собственно, был неправ. Зачем я ей нахамил? Она, между прочим, вела себя очень корректно. А вот я ей нахамил. Возомнил о себе черт знает что! Думал, стоит только позвонить — и она мне на шею бросится. Но этого не произошло. Правда, и послать не послала: так… Поговорили… Как два старых приятеля. Хотя… Мне этого мало — быть для нее всего лишь старым приятелем. Но с другой стороны, это не так уж и плохо. Все-таки приятель — это позитивная оценка. Положительные эмоции. Нет, правда: что я теряю? Приеду. Извинюсь. От меня же не убудет. Тем более, что действительно был неправ. Подвезу ее домой. Она обрадуется — все лучше, чем на метро. Поболтаем — легко и непринужденно. Потом она мне подставит щечку для поцелуя. В общем — поеду. Встречу!"

Теперь, когда решение было принято, ему стало легче. Никаких больше колебаний и размышлений — он едет встречать Надю!

Ремизов сразу повеселел: он представил себе ее походку, улыбку, глаза, волосы. И вроде — ничего в ней особенного нет, в этой Наде, а все равно — другой такой не найдешь.

Не зря великие давно уже заметили: "Всякая пленительная красота всегда имеет в своих пропорциях некоторую странность." Причем трудно даже с уверенностью сказать, в чем она заключается, эта странность. Но она, безусловно, есть — именно это и придает пленительность.

Ремизов немного прибавил скорость — Надя заканчивала в пять, надо было поторопиться.

* * *

Как всегда, на стоянке перед телецентром не было свободных мест. А времени, как назло, почти пять.

Ремизов медленно катался по стоянке, тщетно пытаясь хоть куда-нибудь приткнуться. В этой толчее машин он боялся задеть какую-нибудь иномарку, поэтому вытягивал шею и напряженно крутил головой, внимательно осматривая все вокруг себя.

Ремизов страшно нервничал, что может не заметить, как Надя выйдет из здания — поэтому он был уже весь красный от злости и вдобавок сильно вспотел.

Он опасался, что Надя может уйти с работы чуть пораньше, вот в эти самые минуты, а он не увидит ее и будет думать, что она, напротив, задерживается, и будет ждать ее — до позднего вечера. И чем дольше он будет ждать, тем страшнее ему будет уйти: а вдруг она появится именно в тот момент, когда он уйдет? Но с другой стороны, чем дольше он будет ждать, тем больше будет его досада, если он ее не встретит: в общем, положение — глупее не придумаешь.

К тому же он переживал, что Надя может увидеть его таким — красным и потным, и от этого злился (краснел и потел) еще сильнее.

Наконец в дальнем углу стоянки он уловил какое-то шевеление: рядовой труженик эфира отбывал на вишневой "девятке" к месту постоянной прописки.

Ремизов сразу же дернулся туда и поставил машину на освободившееся место.

Теперь можно было не отвлекаться, и он стал внимательно наблюдать за всеми, кто выходил из здания телецентра.

Надя появилась в пять минут шестого.

У Ремизова радостно забилось сердце, и на губах заиграла улыбка: открытая и немного виноватая. Эта улыбка возникала всякий раз, когда он видел свою любимую: сама собой, помимо его воли.

Надя медленно шла к троллейбусной остановке. Ремизов потянулся к ручке двери, чтобы выйти из машины и подойти к ней — щекотливость ситуации не позволяла ему кричать во весь голос: "Надя! Надя!".

Он вышел и сделал несколько шагов ей навстречу, но вдруг, откуда-то из другого угла стоянки, раздался характерный рев клаксона.

Странно, но он привлек Надино внимание: она повернулась и направилась в ту сторону, откуда послышался сигнал.

Ремизов застыл на месте и стал смотреть, куда она идет. Первым делом он подумал, что законный супруг встречает свою благоверную после напряженного рабочего дня. Но уже через мгновение исключил эту версию: у машин голоса отличаются друг от друга так же сильно, как и у людей. Сиплый и гнусавый визг "шестерки" невозможно спутать с низким и глубоким ревом иномарки.

Надя шла прямо к огромному черному "Мерседесу". Ремизов с тревогой и ненавистью глядел на это "чудо враждебной техники": два колеса такого "шестисотого" стоили ровно столько, сколько вся его моложавая "восьмерка".

Надя подошла ближе: задняя дверь "Мерседеса" приоткрылась. Надя обернулась: убедиться в том, что никто из коллег ее не видит. Ремизов, опасаясь, что она его заметит, быстро сел в машину.

Затем Надя юркнула в "Мерседес", и он, сочно шурша шинами, выкатился со стоянки.

Ремизов обалдел: он ожидал увидеть что угодно, но только не это. Он рванулся было за "шестисотым", но… у того колеса крутились быстрее. Номер иномарки показался знакомым: не исключено, что он сможет найти его в своем домашнем архиве.

Ремизов громко выругался, несколько раз сильно ударил руль (хотя тот был явно ни в чем не виноват) и повернул домой.

* * *

Ворвавшись в квартиру и едва разувшись, он сразу же бросился рыться в своих записях и скоро нашел этот номер в одном из последних блокнотов. Блокнот был совсем свежим: он начал его несколько дней назад. Все записи были посвящены Кольцову и Макаеву.

Это оказался номер кольцовского "Мерседеса".

* * *

Покончив с рисованием традиционных картинок (Надя и Кольцов, а между ними — «Мерседес», Ремизов и что-то бесформенное в мешке), Андрей Владимирович задумался. Но ненадолго — ровно настолько, чтобы выкурить одну сигаретку; затем он стал названивать Илье.

Что лежит в том мешке, что находится между ними, что связывает Надю и Кольцова — в прямом и переносном смысле — это занимало сейчас все мысли Ремизова. Он хотел разузнать все, что только можно: наверняка знать то, о чем он и так догадывался.

* * *

Илья порекомендовал ему обратиться к своему старому знакомому: бывшему оперу, а ныне — процветающему частному детективу. Правда, его услуги стоили недешево — пятьдесят долларов в час; зато он брался за любую работу по сбору информации, не ограничиваясь, как это делали многие из его коллег, одной только слежкой за неверными супругами. Что самое забавное, но Ремизова интересовало именно нечто подобное.

* * *

На следующее утро — по просьбе Ильи — детектив приехал к Ремизову домой. Его звали Олег. Это оказался крепкий и довольно невзрачный человек лет сорока. Ремизов отметил про себя, что он никогда не обратил бы на этого человека внимания. И даже если обратил, то ни за что не посмотрел бы в его сторону во второй раз. «Вот идеальная внешность для шпика, — подумал про себя Ремизов. — Я для этой работы не гожусь.» Справедливости ради следует отметить, что, если он и льстил себе, то совсем чуть-чуть — буквально самую малость.

— Вы знаете, Олег, — объяснял Ремизов и чувствовал, как уши его постепенно краснеют. — Я хотел бы… Чтобы вы… Ну, так сказать, узнать как можно больше об одной женщине.

— Я понимаю, — кивнул Олег, внимательно разглядывая свои ногти.

— Я, наверное, не совсем точно выразился. То есть, я, конечно, кое-что о ней знаю. Но мне хотелось бы помимо этого знать еще о том, чем она занимается в личное время. В свободное время. То есть, после работы, — Ремизов говорил и нервно потирал руки.

— Хорошо, — успокоил его Олег. — Расскажите мне о ней.

Ремизов показал фотографию Нади: из числа тех, что бережно хранил, как воспоминание о лучших днях.

— Вот. Зовут ее Макарова Надежда Викторовна. В общем, я хотел бы, чтобы вы в течение нескольких дней проследили за всеми ее перемещениями и действиями, начиная с того момента, когда она уходит с работы и заканчивая тем, когда она приходит домой.

— Ладно, — согласился Олег. — На какой срок наблюдения вы рассчитываете?

— А сколько это будет стоить? — в свою очередь поинтересовался Ремизов.

Олег пожал плечами:

— Разве Илья вам не говорил? Пятьдесят долларов в час.

А вот денег-то у Ремизова почти не было. Он попробовал предложить сделку:

— Вы знаете, Олег… А хотите, я про вас статью напишу? Ну, такую откровенно пропагандистскую… Типа рекламы. Дело в том, что у меня сейчас не очень много денег.

Олег улыбнулся:

— И фотографию на полстраницы? Чтобы все на улицах узнавали? Нет, спасибо. Я в рекламе не нуждаюсь.

Ремизов снова задумался:

— Понимаете, Олег. Мне эта информация очень нужна. Именно сейчас. И вот — как назло, не хватает денег.

Вдруг его осенило:

— Подождите минутку! Я сейчас, — он выбежал из комнаты и почти сразу же вернулся, неся в руках фотокамеру. — Вот, смотрите. Профессиональная. Совсем немного б/у. Не возьмете в качестве оплаты? Вам наверняка пригодится.

Олег взял камеру, повертел в руках, проверил работу механизмов.

— Неплохая. Мне-то не нужна, у меня есть своя, ничуть не хуже этой. Но я знаю, кому ее можно продать. Я оцениваю ее… м-м-м… в полторы тысячи долларов. Устраивает?

Ремизов с облегчением вздохнул, хотя это было минимум на пятьсот долларов меньше, чем он рассчитывал.

— Да. Я согласен.

— Хорошо, — Олег положил камеру рядом с собой и вытер руки об штаны. — Полторы тысячи — это тридцать часов работы. В сутках двадцать четыре часа. Допустим, восемь часов наш объект спит, еще восемь — на работе. Отбросим еще пару часов… Получается — минимум пять дней. Но, думаю, что на практике это будет семь-восемь дней. Я могу приступить хоть завтра, ориентируясь на эту сумму. Когда деньги закончатся, я вам представлю полный отчет. Ну и, конечно, сделаю все необходимые фотографии. Согласны?

— Да, конечно, — затряс головой Ремизов. — Это очень хорошо. Давайте завтра и начнем.

* * *

Олег позвонил на десятый день, в пятницу. Сказал, что работу выполнил. После обеда обещал приехать с полным отчетом.

До самого его приезда Ремизов не находил себе места: метался по квартире, пил кофе, нервно курил. Наконец раздался звонок в дверь. Это был Олег.

Он не торопясь стянул ботинки, сходил в ванную комнату, вымыл руки, затем сел за письменным стол напротив Ремизова, достал из сумки толстую папку с тесемочками, развязал ее и начал рассказывать.

— Итак, объектом наблюдения является Макарова Надежда Викторовна, в дальнейшем именуемая "объект", наблюдение велось с… июля по… августа. Вот, пожалуйста, почасовая выкладка с указанием затраченного времени, — он протянул Ремизову лист бумаги. — Будете с ней сверяться по ходу моего доклада. Итак, в первый день после нашего разговора. Среда — ничего интересного. Обычная дорога домой, магазины по пути, вот, пожалуйста, подробный отчет, — протянул еще один лист. — Далее. Второй день. Четверг. Почти не отличается от первого, — еще один лист. — Третий день, пятница, — Олег выделил это интонацией. — В 17. 08. Объект вышел из здания телецентра и сел в "Мерседес" шестисотой модели, черного цвета, госномер — … Вот фотографии. Далее. Вместе с установленным позже мужчиной: возраст — тридцать-тридцать пять лет, рост — 180 см, волосы — светлые, одет в черный костюм, фотография прилагается, объект поехал в ресторан "Корсар", расположенный неподалеку от метро "Белорусская", где они провели полтора часа, после чего вышли и поехали по адресу: улица Остоженка, дом — 16, квартира — предположительно 24, где провели еще два часа. По этому адресу прописан некто Кольцов Сергей Иванович, вот данные на него. Водителя Кольцов отпустил, объект добирался до дома на такси, — Олег отдал Ремизову отчет за третий день, приложил фотографии Кольцова, его "Мерседеса" и дома на Остоженке, который Ремизов и так уже знал. — Дальше два дня — выходные, наблюдения не проводилось, потому что это могло оказаться пустой тратой времени и, соответственно, ваших денег.

— Да, конечно, — согласился Ремизов. — В выходные не нужно.

— Шестой день. Понедельник. Сразу после завершения работы, в 17.00. объект вышел из телецентра, сел на такси и поехал по адресу: Тушино, улица Героев Панфиловцев, дом номер 27, поднялся на восьмой этаж и зашел предположительно в квартиру номер 47. Через двадцать минут объект вышел из дома вместе с неустановленной женщиной пятидесяти-пятидесяти пяти лет, среднего роста, волосы темно-русые, с проседью. На улице они расстались, объект сел в такси и уехал домой. В этой квартире установлен телефон, номер прилагается. На контрольные звонки, произведенные в различное время суток, никто не отвечает: либо телефон неисправен, либо квартира пустует.

— Что это значит? — не понял Ремизов.

— Я полагаю, что объект снял эту квартиру, — не совсем уверенно ответил Олег, — но, по каким-то причинам, пока ею не пользуется.

— Угу… Хорошо. Дальше, пожалуйста, — попросил Ремизов.

— Седьмой день. Вторник. Объект вышел из здания телецентра чуть пораньше — в 16. 30. Это не было для меня неожиданностью, потому что я всегда прибываю на место наблюдения за час до времени вероятного контакта с объектом. Это так называемый час ожидания, я его в счет клиентам никогда не ставлю. Ну так вот: объект вышел на улицу в сопровождении мужчины, лет тридцати, среднего телосложения, рост — метр семьдесят, волосы — темно-русые, прямые, средней длины. Мужчина предположительно является сотрудником телецентра, впоследствии я его дважды видел садящимся в машину ВАЗ — 2104 вишневого цвета, госномер… Кстати, буквально вчера, по паспортным данным этого автомобиля, используя компьютерную базу данных ГАИ, я выяснил, что его зовут Романов Сергей Константинович. Ну, в общем, тут, на отдельном листе — вся информация о нем. На мой взгляд, он никакого интереса для вас не представляет. А интересно вот что: вместе с объектом Романов сел в такси и они поехали в фирму "Автомабетекс", занимающуюся торговлей автомобилями. В этой фирме объект приобрел автомобиль ВАЗ — 2105 белого цвета, причем довольно быстро — всего за двадцать минут. Расплатилась наличными, машину тут же поставили на учет ГАИ на имя Фурсова Петра Михайловича, одна тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, проживающего по адресу…, — Олег методично вынимал из папки лист за листом. Слушать его доклад было для Ремизова сущим удовольствием: уж он-то знал хорошо, как тяжело подчас добывается нужная информация. Олег продолжал, — Романов сел за руль и они выехали со стоянки фирмы. Заехали на автозаправочную станцию, а потом — в нотариальную контору на улице Бутырская, дом номер сорок шесть. После нотариальной конторы направились в сторону Смоленской площади и поставили машину на охраняемую стоянку в районе улицы Плющиха. Затем Романов уехал, а объект, как вы, наверное, уже догадываетесь, отправился на Остоженку — благо, там рукой подать. Через полтора часа Макарова вышла из дома Кольцова и поехала домой на такси. А я подумал, что вам будет интересна дальнейшая судьба этой машины.

— Еще как интересна, — подтвердил Ремизов.

— Ну так вот — для этого я предпринял кое-какие меры. Это обошлось вам всего в один час работы: я дал охране номер своего пейджера, с тем, чтобы они сообщили, когда за машиной кто-нибудь придет — ведь совершенно очевидно, что объект сам пользоваться машиной не собирался: у Макаровой даже прав нет. Она заплатила за три дня вперед. Я вставил в два колеса неисправные золотнички, и покрышки начали помаленьку спускать. Я подумал: откуда в новой машине насос? Наверняка ведь не окажется. А пока суть да дело, успею приехать. Но в тот день сообщения не было, — Олег сложил листы в одну пачку, положил сверху фотографии и отдал Ремизову. — Восьмой день. Среда. С утра я съездил на Бутырскую улицу, в нотариальную контору, узнал, что вчера Фурсов якобы выписал генеральную доверенность на купленный автомобиль на имя Кольцова Сергея Ивановича. Машина предназначалась Кольцову — это было понятно с самого начала. Кольцов попросил Макарову купить для него машину: на всякий случай. Зарегистрировать ее на чужое имя — все равно какое — и поставить на стоянку. Сам он этого делать не хотел: в целях конспирации, надо полагать. Но, если следовать этой логике, тогда он должен перегнать машину на другую стоянку: ведь это место знал Романов. Далее. В 17.00. объект вышел из здания телецентра, села опять-таки, в такси и поехала в район метро "Динамо". Вошла в дом номер 14 по улице Илюшина, в третий подъезд, поднялась на четвертый этаж и позвонила предположительно в квартиру номер пятьдесят два, пробыла там пятнадцать минут, после чего покинула квартиру вместе с женщиной лет сорока, среднего роста, с темными прямыми волосами средней длины. Макарова сама закрыла дверь ключом, они вышли на улицу, и потом женщина пошла пешком в сторону станции "Гражданская", а Макарова остановила такси и поехала домой. В этой квартире также установлен телефон, и на звонки он также не отвечает.

— Да, — задумчиво сказал Ремизов. — Опять съемная квартира?

— Не исключено, — пожал плечами Олег. — Скорее всего, она это делает также по просьбе Кольцова. Да. Ну вот: девятый день. Четверг. Похож на третий. Посещение ресторана "Корсар", затем поездка — но не на Остоженку, а в район метро "Красносельская". Улица Краснопрудная, дом номер десять, второй подъезд. К сожалению, точнее выяснить не удалось, потому что дверь подъезда закрывается на кодовый замок, — Олег выглядел огорченным.

— Ну ладно, ничего страшного, — успокоил его Ремизов. — Я знаю этот адрес, — это была та квартира, откуда Кольцов позвонил ему, чтобы предложить компромат на Берзона. Не зря Ремизов тогда не поленился и по номеру телефона узнал адрес — вот и пригодился, лишней информации никогда не бывает. — Водителя и машину Кольцов отпустил, поэтому, когда через час они вышли, Кольцов поймал такси сначала для Макаровой — она живет рядом, в Сокольниках, а потом и для себя. Я, честно говоря, на свой страх и риск поехал за Кольцовым. И не ошибся. Он прибыл на автомобильную стоянку в районе Плющихи, чтобы забрать свой автомобиль. Колеса к тому времени уже спустили, и ему пришлось заплатить двести рублей охраннику, чтобы тот проверил их и накачал. Охранник вместо одного колеса поставил запаску, а второе на личной машине повез в ближайший круглосуточно работающий пункт шиномонтажа. За это время он успел сбросить мне сообщение на пейджер — но это, к счастью, не потребовалось. Я и так был неподалеку, и все видел. Затем Кольцов перегнал машину поближе к дому и поставил на платную охраняемую стоянку в один из переулков между Остоженкой и Пречистенкой. Вот так закончился девятый день. Сегодняшний день: десятый и последний. Ничего интересного. Обычный поход по магазинам, и — домой. Вот и все, — Олег протянул Ремизову оставшиеся в папке листы и фотографии. Пустую папку аккуратно закрыл и завязал тесемки. — У вас есть какие-нибудь вопросы?

— Да нет, пожалуй. Исчерпывающая информация. Спасибо вам большое за работу, — Ремизов отдал Олегу камеру в кофре — обещанный гонорар.

— Пожалуйста. Всегда рад помочь. Если что потребуется, обращайтесь. Если вдруг сможете порекомендовать меня кому-нибудь из своих знакомых, буду рад. Только пусть они непременно скажут, что от вас. Ладно? Ну, тогда все, до свидания, — Олег накинул куртку из какого-то серого дешевого материала, сунул под мышку папку, а кофр с камерой бережно прижал к груди. Входная дверь деликатно щелкнула замком, и он исчез — тихо и незаметно, как и подобает частному детективу.

А Ремизов сел за стол и принялся внимательно перечитывать отчет, составленный Олегом. Он подолгу изучал каждый лист, всматривался в фотографии: до тех пор, пока не стал ощущать себя участником описанных событий. Как только это произошло, Ремизов понял, что осознал — "переварил" информацию. Теперь он явственно представлял себе состояние Кольцова, чувствовал его постоянную боязнь слежки, понимал его отчаянную надежду на помощь Надежды (затасканный каламбур) и презирал за неуклюжие попытки обеспечить таким способом пути отступления. Кольцов оказался еще примитивнее, чем полагал Ремизов поначалу. Но при всем при том он был Надиным любовником: возможно, она его даже любила. Эта мысль не давала Ремизову покоя: он не мог спокойно думать об этом. Он ненавидел Кольцова и готов был растерзать его.

Наступал вечер пятницы. Выходные надвигались, как неотвратимый кошмар.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Ефим Давыдович Берзон пребывал в состоянии глубокой растерянности. В последнее время все словно валилось из рук. Ничего не получалось, все было против него.

Началось с того, что ровно месяц назад у него обнаружили какую-то гадость в желудке. Этакий полип размером с детский кулак. Точнее, обнаружил он его сам, хотя и косвенным образом: Берзон обратил внимание, что в течение последних нескольких дней его, извините за выражение, стул имеет насыщенный черный цвет. Как всякий большой здоровый мужчина, который за свою долгую и трудную жизнь привык постоянно отражать агрессию извне и бороться за лидерство среди себе подобных, Берзон панически боялся тяжело заболеть. А уж слова "язва", "диабет" и, тем более, "рак", вызывали у него дрожь в коленях и бурчание в животе. Когда дело касалось бизнеса, "разборок", борьбы за власть и сферы влияния, он не боялся ничего: всегда действовал быстро, расчетливо и безжалостно. Вряд ли можно было найти такую вещь, которая привела бы его в замешательство или серьезно напугала бы, но от вида собственной крови у Берзона могло случиться головокружение.

Впрочем, в этом нет ничего удивительного: у сильного человека все развито в большей степени, нежели у простых смертных, включая инстинкт самосохранения.

Врачи провели всестороннее обследование, установили, что это — полип, то есть опухоль доброкачественная, что он был поврежден комочками пищи и теперь сильно кровоточит, поэтому и стул черный, и что необходима операция.

Три недели назад ему вырезали этот полип. Берзон немного успокоился, но все равно чувствовал себя очень несчастным и теперь внимательно прислушивался, присматривался и принюхивался к процессам жизнедеятельности собственного организма.

А спустя неделю — еще один неприятный сюрприз. В его офисе нашли муляж бомбы.

Офис Берзона размещался в самом центре столицы, неподалеку от Красной площади, в здании многоэтажной гостиницы для иноземных гостей. Он занимал целый этаж — десятый. И вот — две недели назад, примерно около часу дня, старший охранник, сидя за пультом управления камерами наружного наблюдения, увидел на одном из мониторов, что на площадке перед лифтом сиротливо стоит черный чемоданчик системы "дипломат". Старший охранник велел охраннику помладше пойти и проверить, что это за чемоданчик. Немного придурковатый парень открыл "дипломат" прямо там же, на месте. Старший, увидев это в мониторе, чуть не онемел от неожиданности: он только собрался позвонить в ФСБ, вызвать команду взрывотехников, а этот молодой — безусловно, очень сильный и смелый парень, "безбашенный", как теперь говорят — открыл опасную находку, не задумываясь о возможных последствиях. Открыл и сел. Прямо на пол. Посидел немного, пришел в себя и вздохнул с облегчением.

В чемоданчике оказались два гладко обструганных и покрашенных деревянных бруска. Они должны были имитировать куски пластита — взрывчатого вещества большой разрушительной силы. От брусков тянулись разноцветные провода к будильнику. Будильник представлял собой кое-как вырезанный кружок картона, на котором был нарисован циферблат. Стрелки показывали два часа ровно. На оборотной стороне картонного кружка печатными буквами было написано: "Привет". И все.

О происшествии тут же доложили Берзону. Он сидел дома и ел мороженое — такую диету после операции ему рекомендовали врачи.

Ефим Давыдович очень расстроился от этого известия. Он сразу стал ломать голову над странным происшествием. Что это могло быть: предупреждение? Чье? Он в последнее время ни с кем не конфликтовал, никому дорогу не переходил. Да и потом — странно предупреждать подобным образом. Дела так не делаются. Ведь сначала можно встретиться, обсудить, решить все вопросы. Если хочешь показать свою силу и серьезность намерений — ну, взорви тогда грамм сто тротила. Но так, чтоб без жертв. А что это такое — деревянные бруски? Ерунда. Баловство одно! Да! Баловство!

Так он и решил: хулиганство. И, хотя поначалу немного волновался, но время шло, никаких неприятностей больше не случалось, и Берзон стал потихоньку успокаиваться. Через неделю собственный желудок опять беспокоил его гораздо больше, чем чья-то идиотская шутка.

Но тогда произошло другое событие, снова выбившее Берзона из колеи. В питерской газете "Северное сияние" появилась разгромная статья за подписью Новожиловой. Острая статья, совершенно неожиданная статья. Она была посвящена некоторым хитроумным комбинациям, которые Берзон не раз проворачивал совместно со своим старым деловым партнером Красичковым. Безусловно, статья — это еще не уголовное дело. Если разобраться, статья — это пустяки. С этим давно уже научились бороться: главное — не суетиться. Главное — это сохранять лицо. Говорить красивые слова о презумпции невиновности, снисходительно улыбаться и немного высокомерно — обязательно немного, тут нельзя переиграть, а то результат может быть обратным — высказываться в том духе, что ты, мол, выше всего этого, что никогда не опустишься до грязной ругани с нечистыми на руку журналистами, что некие злые силы (и намекнуть на ЦРУ, ФБР и так далее) стремятся в твоем лице опорочить весь нарождающийся российский бизнес, ну и все в таком духе. Одним словом, в меру трещать: не молчать, но и не доказывать с пеной у рта, что тебя незаслуженно обидели. Да и чего зря кипятиться — деньги надо готовить, чтобы дело не завели. А статьи — Бог с ними! Пусть клевещут!

Нет, Ефим Давыдович был расстроен совсем другим: Новожилова писала, что на незаконно отмытые деньги финансируется избирательная кампания двух кандидатов, ставленников Берзона. Это тоже была правда. Но кому от этого легче? И хотя тираж у "Северного сияния" был не таким уж большим, и не все еще было потеряно, но все равно это был удар. Довольно тяжелый удар.

А главное — Берзон не мог понять, почему Новожилова сделала это. Нельзя сказать, что между ними были превосходные отношения. Но и причин для конфликта тоже не было.

Он несколько раз пытался дозвониться до Новожиловой и серьезно поговорить, но ее верный помощник Руслан неизменно отвечал, что Зои Григорьевны нет в городе: ни в Москве, ни в Питере; когда она будет, точно неизвестно, и, если надо что-нибудь передать, пусть передают через него.

Такой вариант Берзона не устраивал, и он в гневе давил на кнопку "отбой" с такой силой, что его мобильный тихонько хрустел.

Статья появилась неделю назад.

Сегодня утром Ефим Давыдович проснулся с нехорошим чувством. Даже не чувством, а, скорее, предчувствием: будто должно было что-то произойти. Что-то очень нехорошее. Очень неприятное. Даже, пожалуй, не неприятное, а ужасное.

Целый день он вздрагивал, услышав телефонный звонок. Говорил себе: "Ну, вот! Вот оно! Началось…", брал трубку и говорил подчеркнуто спокойно и холодно: "Берзон слушает…". Но вроде бы все шло своим чередом. Новостей пока не было: ни хороших, ни плохих.

Главное событие этой пятницы, которое, без преувеличения, потрясло всю страну, произошло вечером.

Ефим Давыдович узнал о нем по радио…

* * *

В пятницу Кольцов всегда уходил из офиса пораньше. Так было и на этот раз. Он собрался, запер свой кабинет, прошел через большой зал, где сидели прочие труженики его «богадельни» — бездельники сразу приняли рабочее положение и серьезный вид — и, сделав им на прощанье суровое лицо (чтобы немного взбодрились), молча покинул офис. Охранник тоже подыграл ему: из добродушного здоровяка моментально превратился в кошмарного людоеда, устрашающе выпятил вперед нижнюю челюсть и сверкнул налившимися кровью глазами — «кто на хозяина, всех разорву!», после чего мгновенно обмяк и услужливо распахнул дверцу огромного «Мерседеса». Водитель повернул ключ в замке, и дрогнувшая стрелка тахометра сообщила, что исполинский двигатель исправно трудится, пережевывая всеми своими двенадцатью цилиндрами многие литры чистейшего неэтилированного бензина. Сзади, из верхней части черных крыльев, показались две маленькие антеннки: «шестисотый» аккуратно двигался задним ходом — размеры дворика не позволяли развернуться.

— Домой, Сережа! — бросил Кольцов водителю, старательно изображая усталость.

По прибытию на Остоженку ритуал повторился: телохранитель вышел первым и тщательно проверил подъезд на наличие в нем всевозможных киллеров; при этом особое внимание уделил старушкам, сидевшим на лавочке, и детям, игравшим в песочнице.

Убедившись наконец, что охраняемому им телу никто и ничего не угрожает, он вернулся за Кольцовым. Кольцов, испустив глубокий вздох: мол, "тяжела мужская доля", обреченно пошагал следом за телохранителем. Он забывал говорить водителю Сереге "до свидания": просто так или с тайным умыслом — неизвестно. Но Серегу это страшно злило: прямо-таки выводило из себя. Вот и сегодня — Кольцов ушел, не сказав водителю ни слова. Серега презрительно усмехнулся и стал смотреть в другую сторону.

Поднявшись на свой этаж, Кольцов открыл дверь и пропустил вперед телохранителя: он быстро пробежал по роскошной квартире, заглядывая в каждый уголок, под кровати и в шкафы. Затем вышел, почтительно попрощался, пряча руки за спину — чтобы шеф, не дай Бог, не подумал, что он предлагает пожать ему руку, и удалился, стараясь как можно тише громыхать тяжелыми ботинками сорок шестого размера.

* * *

Оставшись один, Кольцов заметно повеселел. Он налил себе виски, закурил, включил огромный плоский телевизор, укрепленный высоко на стене, и упал в мягкое кресло, которое сладострастно приняло его в свои объятия. Кресло тихо шипело, выпуская из подушек лишний воздух, и, если бы не терпкий запах качественной кожи, можно было бы подумать, что он сидит на облаке.

Кольцов бездумно смотрел телевизор, даже, скорее, не телевизор, а в направлении телевизора, и потягивал виски, размышляя о том, что неплохо бы сейчас принять ванну. Да, он так, пожалуй, и сделает. Вот только допьет виски, нальет еще и отправится в ванную.

Этим планам не суждено было сбыться, потому что запищал мобильный. Кольцов уже привык к тому, что вся его жизнь целиком зависела от этого маленького телефонного аппарата — поэтому относился к нему с почтением и даже слегка побаивался.

Звонил Макаев.

— Здравствуй, Сергей! Ты уже дома?

— Привет, Зива. Да, я решил придти сегодня пораньше.

— Понятно. Что делаешь? Телевизор смотришь?

— Ага, — Кольцов уже не удивлялся тому, что Макаеву заранее все известно.

— Смотрю.

— Молодец, — одобрительно высказался Макаев, — вечер пятницы — самое лучшее время для сенсаций и скандалов. Вся страна сидит перед телевизором и ждет "Поле чудес". Да?

— Я не смотрю "Поле чудес". Я больше третий канал люблю. Там ведущая "Новостей" очень красивая.

— Это какая? — живо поинтересовался Макаев.

— Оксана. Не помню фамилию. Мне вообще нравятся женские имена из трех слогов с ударением на средний. Ну, например: Оксана, Марина, Лариса, Светлана, Тамара…

— Ядвига, — продолжил Макаев.

— Нет, — рассмеялся Кольцов. — Только не Ядвига. Наталья, Татьяна…

— Надежда, — снова подсказал Макаев. — А? Надежда нравится?

— Да. Пожалуй, — немного помедлив, ответил Кольцов.

— Ладно. Хватит о женщинах. Давай о деле. Сделай вот что. Спустись и открой почтовый ящик. Я тебе письмо отправил. Прочитай его внимательно. Там есть кое-какая полезная информация. Я набросал приблизительно: одни только тезисы. Ты можешь добавить от себя что-нибудь эмоциональное, но эти основные мысли обязательно должны прозвучать. Времени у тебя будет немного, поэтому надо четко представлять, что ты хочешь сказать. Понимаешь?

— Нет, ничего не понимаю, — честно признался Кольцов. — Что сказать? Что я должен говорить?

— Речь. Небольшую речь — минут на пять. Потом, возможно, придется повторить ее для журналистов.

— Какая речь, Зива? Когда?

— В понедельник. В Питере. Ты ведь у нас мастер произносить речи. А?

— Ну… — Кольцов замялся. — Я не знаю. А что за речь?

— Да ты спустись, почитай письмо. Не хочу говорить тебе раньше времени: чтобы не нарушать непосредственность восприятия. Все должно выглядеть естественно. Живо. Понимаешь?

Кольцов вместо ответа пробурчал что-то невнятное.

— И еще вот что, Сергей, — веско сказал Макаев. — Ты мне пока не звони. Если потребуется, я сам тебя найду. А ты должен невинность нагуливать. Договорились? Ну, все. Вытащи письмо, внимательно его прочитай и смотри телевизор. Там все скажут и покажут.

— Какую программу смотреть? — спросил совершенно растерянный Кольцов.

— Любую, — непринужденно рассмеялся Макаев. — Они сегодня все будут работать на меня. И на тебя. Причем бесплатно, заметь! Так что выбирай на свой вкус. Советую Оксану — совместишь приятное с полезным. Ну, пока! Вернешься из Питера, я с тобой свяжусь. А пока — забудь обо мне. Но помни — я знаю о каждом твоем шаге, — он положил трубку.

Кольцов вздохнул, нашел ключ от почтового ящика — он давно уже им не пользовался, потому что не выписывал никаких газет и журналов — и спустился на лестничную площадку между первым и вторым этажами, где располагались почтовые ящики. Открыл тот ящик, на котором был написан номер его квартиры, и достал конверт из плотной голубоватой бумаги. На конверте не было никаких надписей: видимо, его принес гонец, кто-то из людей Макаева.

Кольцов вернулся в квартиру, уселся в кресло, разорвал конверт и принялся читать. На листе бумаги был распечатан принтером четкий план выступления: пункт за пунктом, помеченные цифрами. И по мере того, как Кольцов читал этот план, им все больше и больше овладевал ужас. Как же! "Забыть его"! Да как его забудешь, этого дьявола! И захочешь — да не забудешь!

Он вскочил с кресла, залпом выпил виски, налил еще и стал затравленно метаться по комнате: ходил из угла в угол, стараясь не смотреть на экран телевизора.

"Почему он сказал, чтобы я не звонил ему? За мной уже следят? Кто? Милиция? ФСБ? Черт, я на крючке! Что делать?"

Кольцов подумал, что правильно сделал, когда попросил Надю незаметно снять для него пару квартир и купить машину. Рано или поздно ему придется скрываться, прятаться — для того, чтобы спастись. Но что будет с ним дальше? Ведь нельзя же прятаться вечно? Хотя… О чем это он? Ничто не бывает вечным. Поэтому вечно он прятаться, конечно, не сможет, а вот всю оставшуюся жизнь — это пожалуйста. Это гораздо меньше, чем вечно.

Кольцов ходил по комнате и напряженно прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из мощных колонок "домашнего кинотеатра". Через минуту, или через пять, или через два часа он все равно услышит то, что должен услышать. Он ничего не в силах изменить. Он сам — всего лишь заложник той чудовищной злой воли, которую излучает Макаев. Он — всего лишь пешка!

Чтобы успокоиться, Кольцов поминутно пил виски: опрокидывал залпом в рот и снова подливал в стакан. Но алкоголь подействовал на него угнетающе. Еще немного — и Кольцов запаниковал. С ним случилась настоящая истерика.

Макаев предвидел такую реакцию: именно этого он и добивался.

* * *

Вечерний выпуск «Новостей» начался с трагического сообщения. На экране появилась большая фотография Новожиловой, и красивая дикторша — как раз та самая, которая очень нравилась Кольцову — скорбным голосом произнесла:

— Из Санкт-Петербурга по каналам агентства Интерфакс пришло к нам страшное известие: сегодня, около восьми часов вечера, в подъезде собственного дома на Обводном канале была убита депутат Государственной думы Новожилова Зоя Григорьевна. Вместе с ней погиб ее помощник, Руслан Бельков. Нам сообщили, что на расследование этого чудовищного преступления брошены лучшие силы органов внутренних дел…

Что она говорила потом, Кольцов практически не слышал. У него закружилась голова. Он поставил стакан на столик и отошел подальше — теперь запах виски вызывал у него чувство тошноты. Неверной походкой Кольцов подошел к креслу и расслабленно плюхнулся на мягкие подушки. Голова закружилась еще сильнее, ему стало совсем плохо, и его вырвало прямо на ковер. Печень оказалась не в состоянии справиться с таким количеством выпитого. Его рвало еще и еще — до тех пор, пока желудок не стал наконец пустым. После этого он поворочался немного в огромном кресле и крепко уснул, положив голову на подлокотник.

* * *

Кольцов проснулся оттого, что замерз. Он открыл глаза и выглянул в окно. На улице занималась серая унылая заря. Было около четырех часов утра. Кольцов внезапно ощутил неожиданный прилив сил. Никакого похмельного синдрома не было и в помине. Он встал с кресла и направился в ванную, чтобы почистить зубы. По пути наткнулся на стакан с виски, сиротливо стоящий на столике. Кольцов взял стакан и жадно выпил янтарную жидкость. От этого он немного повеселел, поднял валявшийся рядом с креслом пульт и выключил телевизор, который давно уже ничего не показывал, а просто громко трещал. Он увидел лужу, наблеванную рядом с креслом, и рассмеялся. Затем пошел в соседнюю комнату, взял два чистых листа бумаги и, сверяясь с планом, который прислал ему Макаев, написал речь. Некоторые фразы он подчеркнул, а самые важные повторил в тексте дважды и поставил в конце восклицательные знаки. Ну вот и все. Правильно говорил Макаев: все дело в том незначительном избытке жизненной силы, который делает тебя — хоть немного, но все-таки выше — остальных прочих. Серой массы. Бессловесного быдла. «Историю вершат сильные личности!» — дважды повторил про себя Кольцов и после недолгого размышления решил, что он, безусловно — сильная личность.

Он принял душ, с удовольствием побрился, позавтракал, позвонил женщине, которая раз в два дня приходила к нему убираться — сказал, что он сегодня вечером уезжает и поэтому просит придти прямо сейчас: "здесь надо кое-что убрать", и стал заучивать свою речь, повторяя ее перед зеркалом с различными интонациями.

Через несколько минут раздался звонок в дверь — женщина, которая приходила убираться, жила в соседнем подъезде. Ее звали… Черт, Кольцов даже не помнил, как ее звали! Помнил только, что ей шестьдесят или около того, и что она — бывшая учительница русского языка и литературы. На пенсии, стало быть. То ли муж у нее болеет, то ли сын, то ли старуха-мать, — Кольцов точно не помнил, но что-то такое было. Или он путает? Да неважно. Женщина вошла, еле слышно поздоровалась, отводя глаза: Кольцов после душа накинул на себя махровый халат, запахнул кое-как, не затянув как следует пояс. Он протянул заранее приготовленные пять долларов.

— Там вот… В комнате. Рядом с креслом…

Женщина кивнула и прошла в комнату. Кольцов пошел за ней следом. Она увидела лужу и, как показалось Кольцову, слегка насмешливо заметила:

— О-о-о! Излишества вредны, Сергей Иванович.

Кольцов вдруг помрачнел, нахмурился, пробурчал что-то вроде:

— Я отравился, — и вышел прочь.

Он пошел в спальню, сердясь и ругаясь на себя: "Сильная личность! Козел, а не сильная личность! Выслушиваю от какой-то дуры идиотские упреки. Да был бы на моем месте Макаев, разве бы она позволила сделать ему замечание? Она бы и не пикнула! А я? Я даже не промолчал: хуже того, я начал оправдываться. Перед кем? Перед собственной уборщицей!" Он от злости ударил кулаком по дверце шкафа. Затем достал из бара бутылку виски, скрутил крышку и сделал несколько больших глотков прямо из горлышка. "Нет! Если я хочу быть сильной личностью, я должен совершать поступки. Не делать дела, а совершать поступки!" Он выпил еще и захмелел. Внезапно ему пришла в голову одна мысль. Он вытащил из кармана пиджака бумажник и достал оттуда пачку стодолларовых купюр. Зажал их в кулаке, а кулак засунул в карман халата. Затем отхлебнул еще и вернулся в гостиную.

Она уже заканчивала убираться — ползала по ковру на коленях, тщательно вытирая мокрой тряпкой следы его ночных безобразий.

Кольцов подошел к ней вплотную, широко расставил ноги и посмотрел на нее — сверху вниз. Руки он держал в карманах и постепенно отводил их назад, раздвигая полы халата.

— Скажите, — сказал он, сдерживая икоту, — как вы это делаете? Вам не противно?

— Что вы имеете в виду? — спросила она, пытаясь подняться.

— Не надо, не надо. Сидите. Так будет удобнее, — остановил ее Кольцов. — Я имел в виду: вам не противно убирать чужую блевотину?

— Ну, — женщина пожала плечами, — кому-то надо это делать, — она попыталась улыбнуться. — Ведь вы один живете, без хозяйки. Должен же кто-то здесь убираться.

— Правильно, — одобрил Кольцов. — Я плачу, вы — убираетесь. Каждый зарабатывает на жизнь, как может, — он помолчал. — Не хотите ли заработать… ну, скажем двести долларов? — он вынул из кармана кулак с зажатыми в нем зелеными бумажками. При этом его халат окончательно распахнулся.

Женщина посмотрела на него испуганно. Она молчала.

— Ну хорошо, триста. Это большие деньги, — Кольцов отсчитал три купюры и бросил на пол.

— Нет, — она отшатнулась назад. — Сергей Иванович, что с вами?

Кольцов шагнул вперед.

— Ладно, пятьсот. Никому так не платят — ни одной проститутке. А я предлагаю вам пятьсот. Это очень много.

— Зачем вы это делаете, Сергей Иванович? — чуть не плача, спросила женщина. — Ведь я же старая… Зачем…

— Это не имеет никакого значения, — сказал Кольцов и бросил на пол еще две бумажки. Он крепко обхватил голову женщины обеими руками и прижал к себе. — Неужели это настолько страшнее, чем вытирать чужую блевотину?

Женщина не ответила. Она робко обхватила его член сморщенными губами, покрытыми множеством загрубевших пушковых волосков и стала неумело ласкать, зачем-то сильно оттягивая крайнюю плоть назад, к животу. Кольцов тихонько постанывал и улыбался. Но потом ему этого показалось недостаточно: он велел ей встать, повернуться спиной и спустить джинсы. Затем нагнул ее, заставив упереться обеими руками в стену и, крепко сжав руками дряблые ягодицы, вошел в нее сзади.

— Ты же, — прохрипел он, — в прошлом учительница, так ведь?

Женщина кивнула.

— Прочитай мне что-нибудь наизусть, — приказал он. — Свои любимые стихи. Давай, я хочу послушать…

Так он впервые познакомился с Гумилевым: узнал про жирафа и про озеро Чад.

— Ничего, прикольно пишет, — сказал он, когда все было кончено. — Принеси мне его книжку — ознакомлюсь, если время будет, — и, проводив оцепеневшую женщину до прихожей, фамильярно ущипнул ее за обвислую грудь:

— Пока! Приеду — позвоню. Убираешься ты хорошо. А все остальное — не очень, — и, выставив ее из квартиры, захлопнул дверь.

Теперь он хорошо понимал и, главное, чувствовал, что такое небольшой избыток жизненной силы.

* * *

Новожилову хоронили на третий день, как и положено по христианскому обычаю. Большой гроб с телом был выставлен для прощания в гулком зале с красивыми колоннами. Пришедшие на панихиду в несуетливом молчании возлагали венки, букеты цветов, говорили несколько теплых, но запоздалых и уже ненужных слов и поспешно отходили, уступая место другим. Половина присутствовавших пришли сюда не потому, что были близко знакомы с убитой или же сильно опечалены ее гибелью — просто надо было «светиться». Мужчины время от времени выходили на улицу, курили, смеялись и хлопали друг друга по спине; затем возвращались, нацепив маску безутешной скорби, чтобы снова встать рядом с гробом: предпочтительнее у изголовья, потому что туда камера смотрит чаще.

Настала очередь Кольцова. Он появился в тот момент, когда траурное мероприятие уже подходило к концу. Он принес огромный букет темно-бордовых роз: настолько большой и тяжелый, что его приходилось держать обеими руками. Оператор сразу же взял этот букет крупным планом. Кольцов подошел к гробу, поклонился, поцеловал покойной руку. Среди родных и близких Новожиловой пронесся шепоток: никто из них не видел Кольцова раньше. А он, распрямившись, вдруг довольно громко заговорил.

— Прощайте, Зоя Григорьевна! Прощайте и простите меня, если сможете! Потому что в том, что случилось, есть и моя вина. Во всем этом есть наша общая вина. В том, что на улицах средь бела дня убивают лучших сыновей и дочерей нашей Родины, истинных патриотов. Да, это наша вина. Вина и беда. Зоя Григорьевна посвятила свою трудную и прекрасную жизнь борьбе: за то, чтобы страна встала наконец с колен и заняла достойное место в ряду великих держав. За то, чтобы общечеловеческие ценности стали наконец достоянием всего российского народа. И я считаю, что она победила в этой борьбе. Да, она победила! — возвысил голос Кольцов, и все вспомнили страшные кадры, обошедшие телепрограммы новостей: немолодая грузная женщина лежит в подъезде в луже собственной крови; неловко задрав на ступеньки полные ноги в лопнувших чулках. — Она победила! Потому что мы никогда ее не забудем. Но мы никогда не забудем и другое. Не забудем и не простим тому, чья подлая рука нажимала на курок. Не простим тому, в чьей голове созрел этот чудовищный план. И здесь, на этом месте, я клянусь, что вашим убийцам, Зоя Григорьевна, всем им воздастся по заслугам. Их найдут — а я в этом не сомневаюсь! — и покарают. Жестоко — так, как они того заслуживают. И я клянусь, Зоя Григорьевна, что доведу начатое вами дело до конца. Чего бы мне это ни стоило! Врагу нас не запугать! Я знаю, — Кольцов уставился прямо в камеру, — что тот, кто организовал это бесчеловечное преступление, меня сейчас слышит и видит. Так вот пусть он будет уверен: я не остановлюсь ни перед чем, чтобы изобличить убийцу. Я смогу это сделать, и сделаю это! Во имя нашей дружбы. Прощайте, Зоя Григорьевна! — он еще раз поцеловал покойной руку и сразу ушел, отворачиваясь от камер и смахивая, словно бы украдкой, невидимые слезы.

Через пару часов он улетел в Москву.

На следующее утро на Кольцова обрушился целый шквал звонков. Но первой — еще домой — ему позвонила Надя.

— Сережа, — сказала она, — я смотрела вчера твое выступление. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь?

— Не принимай меня за идиота, — довольно грубо отозвался он. — Я прекрасно понимаю, что делаю.

— Сережа, но ведь это опасно, — Надя явно волновалась за него. — Ты действительно знаешь убийц Новожиловой? И заказчиков убийства?

В ответ он только презрительно усмехнулся:

— Я все знаю. Понятно тебе?

— Хорошо, — ее тон изменился, стал более спокойным и деловым. — Тогда у меня есть одна просьба: я хочу взять у тебя интервью. Тема убийства Новожиловой сейчас самая горячая. Все журналисты хотят побеседовать с тобой, услышать сенсационные разоблачения. Если бы мне удалось сделать это первой, было бы здорово.

— Все хотят побеседовать со мной? — переспросил Кольцов.

— Да, — ответила Надя. — По крайней мере, я знаю как минимум двух телеведущих центральных каналов, которые не прочь заполучить тебя на передачу. Мы, конечно, конкуренты, но кое в чем помогаем друг другу. Всем, кто меня спрашивал, я дала номер твоего рабочего телефона. Оказала людям неоценимую услугу — когда-нибудь и они отплатят мне тем же. Не жалко — тем более, что я знаю домашний.

— А как ты объяснила, что знаешь мой рабочий телефон? — ехидно спросил Кольцов.

— Очень просто, — невозмутимо ответила Надя. — Если ты помнишь, я была первой, кто пригласил тебя в телевизионный эфир.

— Ха! Когда это было? — отмахнулся от нее Кольцов. — Хорошо. Давай договоримся так: если мне до обеда никто не позвонит, тогда я свяжусь с тобой. Идет? Без обид?

В трубке повисло молчание. После недолгой паузы Надя тихо произнесла:

— Ладно.

— Нет, ну правда, — стал объяснять ей Кольцов. — Ты же понимаешь, у вас маленькое телевидение, его мало кто смотрит. Мне нужна большая аудитория. Не сердись.

— Ладно, — повторила Надя. — Я буду ждать твоего звонка.

* * *

Кольцов не позвонил. Он принял предложение одного из крупных телеканалов сделать запись для вечерней передачи. Популярный ведущий

лично позвонил ему и, несколько раз извинившись, что отрывает от важных дел (кто его знает, этого Кольцова, вдруг взбрыкнет — лучше заранее облизать его с ног до головы), попросил приехать в телецентр и дать ответы на интересующие всех вопросы. Кольцов, с трудом сдерживая радостную дрожь в голосе, сделал вид, что раздумывает, а потом согласился.

Запись прошла успешно, и после вечернего выпуска новостей миллионы телезрителей смогли увидеть, как Сергей Иванович Кольцов, заикаясь, словно от волнения и раздувая ноздри — как будто от праведной злости, поведал миру о некоторых ужасных вещах.

— Да, — сказал он, — недавно ко мне в руки попали очень опасные, как оказалось впоследствии, документы, касающиеся преступной деятельности некоторых весьма известных и уважаемых людей. Я имею в виду господ Берзона и Красичкова. Но, когда я попытался опубликовать эти документы здесь, в Москве, я наткнулся на глухую стену непонимания со стороны некоторых журналистов, которые стараются выглядеть, как независимые, а на деле — очень избирательны в подборе своих материалов. Я имею в виду, в частности, Андрея Ремизова, журналиста из скандально известной газеты "Столичный комсомолец". Когда он ознакомился с документами, то сказал мне, что ЭТО он печатать не будет — без объяснения причин. Это что, по вашему, свобода слова? — патетически воскликнул Кольцов и всплеснул руками. Ведущий вздернул брови, собрав кожу на лбу в крупные складки, и покачал головой. Кольцов воспринял это как знак одобрения. — К счастью, нашелся один честный человек — я имею в виду — Зою Георгиевну… извините, Григорьевну. Мы с ней познакомились, когда вместе, в тесном, так сказать, контакте, занимались освобождением некоторых известных санкт-петербужцев из чеченского плена. Конечно, следствие еще во всем разберется, но лично я напрямую связываю публикацию этих документов и ее трагическую гибель. Она была очень мужественным человеком, и не побоялась, как некоторые, напечатать изобличающие мошенников сведения. И подписалась под статьей своей фамилией.

— Ну, все-таки, — уставившись в стол, осторожно произнес ведущий, — пока вина не доказана следствием, не стоит говорить о чьей-либо виновности. А тем более — навешивать ярлыки, вроде "мошенник".

— Да, я согласен с вами, — заявил Кольцов, — но вы поймите: ситуация буквально кричит. Ведь на полученные нечестным путем деньги упомянутые господа финансируют предвыборную кампанию двух кандидатов в депутаты городской думы Санкт-Петербурга. Вы поймите, это же страшная для страны, для всего народа ситуация: криминал рвется во власть. И, я считаю… Я просто уверен: главная на сегодняшний день задача для всех нас, для честных людей и настоящих патриотов своей Родины, — это не допустить проникновения криминала во власть. И я обещаю — пусть телезрители будут свидетелями — что приложу для этого все силы. Я хочу официально заявить, что принял решение баллотироваться в депутаты Государственной Думы, по тому избирательному округу, депутатом от которого была избрана Зоя Григорьевна. Я думаю, она бы одобрила мое решение… И…

Время передачи подходило к концу, режиссер отчаянно делал ведущему какие-то знаки; поэтому он прервал Кольцова на полуслове, затем произнес несколько ничего не значащих завершающих фраз и замер в улыбке. Камера отъехала, и пошла заставка.

Кольцов был доволен. У него получилось абсолютно все, что он хотел.

Мало того, на следующий день две крупные московские газеты — со ссылкой на газету "Северное сияние" — перепечатали статью Новожиловой.

Скандал постепенно раздувался до огромных размеров.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

А вообще-то я пишу просто потому, что мне нравится это делать. Очень нравится. Возможно, именно для этого я и родился. Ну да! Скорее всего, так оно и есть. Мне жалко тратить время на что-нибудь другое: я боюсь. Боюсь, что наступят самые последние минуты, когда я почувствую, что все кончено, что я ухожу отсюда — навсегда. И тогда я мысленно пролечу над всем миром — оставшимся миром, в котором не сумел побывать; и сердце мое сдавит отчаяние — от того, что я больше ничего не успею сделать — такое отчаяние, что не выдержу и умру на минуту раньше.

Со мной такое было однажды: в детстве. Я поехал с мамой на Черное море. Жили мы очень бедно — это был единственный раз, когда нам удалось съездить на море. А потом настало время возвращаться домой; я стоял в вагоне и прижимался к грязному стеклу, и сердце мое разрывалось. Я знал наверняка, что никогда сюда больше не вернусь. И вспоминал, что я не успел сделать: нырнуть с большого камня, познакомиться с девочкой в красных шортах, обследовать улицу за домом, в котором мы жили… И понимал, что никогда уже этого не сделаю. И мне стало страшно: потому что это был не просто отъезд домой — это была репетиция смерти. Тогда, в шесть лет, я впервые почувствовал необратимость времени… Все звуки на мгновение исчезли, и я услышал, как поворачивается колесо времени: со страшным скрипом и скрежетом, медленно и неумолимо.

Потом, спустя много лет, я понял, что Время — это все, а пространство — ничего. Я понял, что я один, а то, что меня окружает, включая и людей — это только обстоятельства моей жизни. Которая, увы, скоро закончится. Но странно — как только я это понял, я ощутил успокоение и стал счастлив. Да, наверное, счастлив. Мне стало жаль других: ведь они ничего не понимают. Им дали акваланг и кинули в воду, а они, глупые, пещеры принялись обустраивать. Сокровища бросились искать. Вместо того, чтобы просто плавать и любоваться рыбками. А кислород-то кончается…

Это как правило рычага — выигрывая в силе, проигрываешь в расстоянии. Так и в жизни — выигрывая в пространстве, проигрываешь во времени. И наоборот. Большинство стремится выиграть именно в пространстве: потому что оно доступнее для понимания, его можно потрогать руками. Понять Время куда сложнее: иногда для этого может потребоваться целая жизнь.

Моцарт и Ван Гог были неудачниками и людьми, по общему мнению, никчемными. Оба умерли в нищете и забвении. В пространстве они потерпели сокрушительное поражение. Но во времени — спустя столетия это совершенно ясно — одержали блистательную победу.

Скорее всего, то, что я здесь написал — это бред, мания величия, глупая попытка оправдаться перед Всевышним за мою бестолковую и пустую жизнь. Но разве мне нечем оправдаться перед ним? Разве это не счастье — когда лет этак через тридцать-сорок хрупкая детская рука достанет с полки потрепанную книжку с засаленными страницами, погладит ее — пусть даже не откроет и не прочитает ни строчки! — и поставит на место, и тонкий голос с нежностью произнесет: "Это дедушка написал." Разве это не победа над пространством?

Вот вам ответ: ради чего стоит писать. Ради одной только слабой надежды на это — уже стоит. Тем более мне: я же все делаю ради Надежды… Хоть с маленькой, хоть с большой буквы — и так и эдак верно. Ошибки не будет. А значит — все правильно. Все хорошо.

Пора уже заканчивать роман. С окончанием романа начинается — Жизнь.

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Валерий гнал машину на пределе возможного. Старая "шестерка" визжала шинами в поворотах, сиденье под ним ходило ходуном. Если быстро и уверенно работать рычагом переключения передач и при этом не сбрасывать газ — давить его в пол до упора, потому что у фиатовских движков максимальная мощность достигается на высоких оборотах — а занос корректировать только рулем и "ручником", тогда "шестерка" помчится по городу не хуже БМВ. Топорков знал это. Знал и умел. Перед входом в поворот он резким ударом включал пониженную передачу, отчего передние колеса по инерции нагружались и меньше скользили, а потом еще поддавал газу, и задние колеса уходили в занос, которому он не позволял развиться — крутил руль в ту же сторону, чуть-чуть отпускал педаль акселератора и снова давил на нее до упора. Двигатель ревел, машина приятно дрожала и летела вперед.

Он должен был успеть. Вот и знакомый дом. Здесь у Валерия была квартира, где он хранил самые необходимые для работы вещи: оружие, снаряжение, средства маскировки и так далее. Он оставил машину во дворе и взлетел на четвертый этаж. Подошел к невзрачной деревянной двери и открыл ее. За первой дверью оказалась вторая: толстая, бронированная, с секретным сейфовым замком и системой определения "свой-чужой" на инфракрасных лучах. Топорков отпер ее и толкнул ногой. В этом была необходимость: он считал, что одна только электроника не может обеспечить стопроцентную безопасность, гораздо надежнее сочетание новейших достижений техники со старыми дедовскими способами. Дверь распахнулась и с косяка упала специально приготовленная для незваных гостей двухпудовая гиря. Как подвесить эту гирю, а потом закрыть дверь, знал только Топорков, поэтому чугунный снаряд выполнял еще и функцию указателя — того, что в отсутствие хозяина никто в квартиру не заходил.

Валерий закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Включил свет и стал рыться в ящиках, размышляя о том, что может ему понадобиться на этот раз для выполнения задания Родины.

Вот помповые ружья: "Ремингтон", "Мосберг". Нет. Валерий решительно отставил их в угол. Вот автомат Калашникова — с укороченным стволом и глушителем. Нет, не нужен. А вот секретное оружие, новейшая разработка для спецслужб — пневматический автомат с магазином на сорок пуль, пристегивающийся к предплечью. Вот это, пожалуй, подойдет. Топорков скинул пиджак и надел на левую руку автомат. Вот пистолеты: все дрянь, не бывает пистолета лучше, чем "Глок". Валерий снарядил несколько магазинов патронами с пороховым зарядом повышенной мощности и рассовал их по карманам. Миниатюрный прибор ночного видения, замаскированный под театральный бинокль. Пригодится! Специальные ботинки: при нажатии пальцем на выступ в подошве из правого носка выскакивает тонкое узкое лезвие, а в левом каблуке спрятан крошечный радиопередатчик. Топорков переобулся. Так! Теперь авторучка с мощной пружиной внутри, стреляющая тонкими иглами, которые пробивают человека насквозь. Валерий положил авторучку в карман. Набор фломастеров, брызгающих ядом. Сюда их! Сотовый телефон с зарядом пластита, достаточным для того, чтобы взорвать любую дверь или автомобиль. Куда же без него? А вот десантный нож, стреляющий лезвиями из такого прочного сплава, что можно легко перепиливать стальные тросы. Валерий вложил нож в ножны и закрепил их на голени, под брюками. Теперь очередь толстой книги: "Ядовитые змеи Чукотки". В ней страницы вырезаны таким образом, что внутри помещается маленький пистолет системы Коровина, заряженный разрывными пулями, и две запасные обоймы к нему. Валерий отложил книгу в сторону — не забыть бы. Галстук с бикфордовым шнуром. Тротиловые шашки, сделанные в виде бутербродов с любительской колбасой — как настоящие, даже отвратительный чесночный запах присутствует. Что еще? Баллончик со сжиженным гелием, выполненный в форме тюбика с клеем "Момент". Две пачки презервативов, сделанных из очень прочной резины. Они могут надуваться до огромных размеров — для этого и нужен гелий. Шесть таких шариков, связанных вместе, способны поднять взрослого мужчину на высоту до ста метров, и даже один шарик в значительной степени замедляет скорость падения. Зубная щетка — обычная с виду, но ее щетина пропитана специальным составом, поэтому щетку можно использовать как маленький факел — она будет гореть полчаса. Спичечный коробок со специально обученными клопами — они реагируют на присутствие теплокровных живых существ в радиусе до пятидесяти метров. Ампула, на которой написано "метиламинохлорфенилциклогексанона гидрохлорид", а на самом деле там — двадцати процентный нитродигидрофенилбензодиазепин. Так! Теперь — потрепанная с виду десятирублевая купюра, на которой вместо водяных знаков просвечивают карта подземных коммуникаций Москвы, схема Московского метрополитена и расписание движения пригородных поездов с Ярославского вокзала. Незаменимая вещь. Четыре паспорта на разные фамилии: Галактионов, Лактионов, Ионов и Гад-Дулян. Сунул в карман: главное — не перепутать! Ну, вот вроде бы и все. На всякий случай Валерий прихватил трубку, через которую можно плеваться отравленными стрелами: трубка была сделана в виде обычной флейты; и шахматные часы, которые на самом деле представляли из себя мощный компьютер со встроенным принтером, сканером и факс-модемом. Все! Вот теперь он готов к бою!

Валерий уже вышел из квартиры, но вдруг вспомнил, что забыл, зачем он сюда приезжал. А определитель постороннего электромагнитного излучения? Пришлось вернуться. "Плохая примета", — расстроился Валерий. "Как хорошо, что я не суеверный. Но все-таки плохо, что пришлось возвращаться — плохая примета, хоть я и не суеверный".

* * *

На встречу с Французом и Корявым Топорков приехал вовремя — опоздал всего на полчаса. Он достал определитель и обошел кругом свой «Джип». Радиомаяк обнаружился между днищем кузова и бензобаком. Это была маленькая коробочка размером с магнитофонную кассету.

Топорков поймал бездомную кошку зеленоватой московской раскраски и куском лейкопластыря прикрутил ей на спину радиомаяк. Теперь можно было не бояться слежки. Он сердечно поблагодарил ребят, крепко пожал им руки, сел в "Джип" и уехал.

Ему еще много чего нужно было сделать.

* * *

Нина несколько раз подряд набирала номер телефона Саши Японского, но все впустую: никто не отвечал. Она волновалась все больше и больше, ругала себя за неосмотрительность и думала только об одном — лишь бы с ним ничего не случилось. В конце концов она не выдержала, собралась и поехала к нему.

Нина отпустила такси, чуть-чуть не доезжая до дома, где жил Японский. Она решила пройтись пешком и посмотреть, нет ли чего-нибудь подозрительного, чего-нибудь такого, чего не было утром, когда она приезжала в первый раз.

Каминская дважды обошла вокруг дома и внимательно осмотрела окна квартиры Японского, но ничего необычного не заметила. Тогда она решительно вошла в подъезд, села в лифт и поехала на шестой этаж: Японский жил на четвертом. Некоторое время она стояла молча, прислушиваясь к каждому шороху. И опять — ничего подозрительного не услышала. Нина потихоньку стала спускаться по лестнице, ступая на носки, чтобы каблуки не стучали.

Вот и дверь его квартиры. Нина припала к ней ухом: ни звука. Она позвонила.

Никто не откликнулся. Она подождала и позвонила еще раз. Снова тишина. Нина развернулась и стала спускаться по лестнице.

И вдруг… Дверь тихонько заскрипела… и приоткрылась. Что такое? Она сначала испугалась, но затем любопытство взяло верх. Она вернулась обратно, на лестничную площадку и заглянула в образовавшуюся щель. Никого. Она позвала: "Саша! Японский!" Ответа не было.

Нина, замирая от страха, распахнула дверь и шагнула в квартиру. Все вещи лежат на своих местах, везде — идеальный холостяцкий порядок. Она еще раз крикнула: "Эй! Здесь есть кто живой?" Молчание. Нина решительно направилась в комнату.

В этот момент входная дверь за ее спиной захлопнулась и громко щелкнула замком. Нина вскрикнула от страха и обернулась. Перед ней стоял большой мужчина в маске. Она рванулась, зацепилась ногой за телефонный шнур и, падая, ударилась головой об тумбочку с обувью.

У Нины потемнело в глазах, и она потеряла сознание.

* * *

Топорков взял шахматные часы и открутил заднюю крышку: показались маленький монитор и крохотная клавиатура. Он открыл секретный файл, содержащий базу данных всех сотрудников ФСБ — КГБ.

Ввел фамилию Шапиро. Компьютер ответил, что генерал ФСБ Израиль Моисеевич Шапиро имеет собственный дом в небольшом подмосковном дачном поселке: улица Мцыри, дом 13. Топорков запомнил адрес и завел двигатель. Ему надо было успеть предупредить Шапиро о грозящей опасности.

* * *

Дом генерала Шапиро больше напоминал средневековый рыцарский замок: только не из каменных глыб, а из шлакоблоков. Он был весь устремлен ввысь, а узкие окна, похожие на бойницы, начинались только на третьем этаже: первые два — глухая стена.

Топорков подъехал к воротам и посигналил. Видеокамера наружного наблюдения, снабженная дислокатором, медленно повернулась в сторону "Джипа". Затем ворота бесшумно распахнулись. Валерий въехал во двор, поставил машину перед высоким крыльцом (снаряжение он на всякий случай взял с собой), вышел из нее и дважды нажал на кнопку звонка. Тяжелая дверь, окованная железом, неожиданно мягко и легко открылась, пропуская Топоркова в дом. Он вошел, щурясь от яркого света ламп.

— А, батенька, здравствуйте! Как я рад, что вы наконец-то ко мне пожаловали! — откуда-то из глубины большого зала ему навстречу шел маленький чернявый человечек, удивительно похожий на одного из вождей российского пролетариата Якова Свердлова, только без пенсне.

Топорков насторожился. Он огляделся по сторонам, но никого больше не было — только этот человек.

— Здравствуйте! — отозвался Валерий. — Вы — Израиль Моисеевич? Шапиро?

— Ну конечно, — несколько обиженно подтвердил человечек. — Он самый. Генерал Шапиро.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — вытянулся Топорков.

— И я вам, — ответил Шапиро. — Ну-с, что скажете? С чем пришли?

— Боюсь, я с плохими вестями, — с сожалением сказал Топорков. И он вкратце рассказал все, что знал. Генерал, по мере того, как он рассказывал, качал головой и несколько раз всплеснул руками: "Да что вы говорите? Какой ужас!"

— Так вы говорите, трое уже убиты? — спросил он Валерия. Валерий кивнул.

— А теперь, значит, моя очередь? — снова спросил Шапиро.

— Получается, так, — пожал плечами Топорков.

— Да-а-а, — протянул генерал. — Из-за чего же все это происходит? Как вы думаете?

— Из-за каких-то цифр, — махнул рукой Валерий.

— Каких цифр? — заинтересовался Шапиро, и в его глазах загорелся огонек. — Вы не знаете?

Топоркова смутила такая его заинтересованность.

— Я… В общем…

— Ну-ну? — подбодрил его Шапиро.

— Нет, не знаю, — твердо ответил Валерий. — А вы-то сами знаете? Вы являетесь хранителем?

— Я? — Шапиро усмехнулся. — Конечно. Я — хранитель. Чего я только не храню. Я вам могу рассказать кое-что такое — ахнете, — он помолчал, пощипывая козлиную бородку. — Не хотите ли пообедать со мной? А?

— Нет, спасибо, — отказался Топорков.

— Ну, тогда — коньячку, — предложил Шапиро.

— Да, пожалуй, — согласился Валерий. Он любил хороший коньяк.

Шапиро встал с кресла и куда-то вышел. Через несколько минут он вернулся, неся в руках два глубоких бокала, на дне которых плескался густой темно-коричневый благородный напиток. Он подошел к Валерию и протянул ему тот бокал, что держал в правой руке. Затем, словно вспомнив что-то, произнес: "подождите минутку", посмотрел коньяк на свет и понюхал его.

— Ах, извините, я ошибся, — вежливо сказал он, — вот ваш бокал, — и протянул другой.

Валерию это показалось немного странным. Потом уже, спустя какое-то время, он часто вспоминал этот случай и упрекал себя: "Ну как же так! Провели, как мальчишку! Ведь я должен был обо всем догадаться!"

Но тогда он не догадался. Он поднес бокал к губам. В нос ударил крепкий запах аммиака. Валерий поморщился, но, не желая обидеть генерала, отхлебнул глоток. Фу-у-у! Ну и вкус! Будто бы он жует половую тряпку, которой убирают в общественном туалете. Вся гамма налицо, причем запах обязательной хлорки в этом букете — наиболее приятный.

— Ну что же вы? — спросил Шапиро. — Не нравится?

— Да нет, ничего, — с трудом выдавил из себя Валерий и заставил себя допить коньяк: залпом, иначе было нельзя.

Лучше бы он этого не делал. Голова мгновенно закружилась, перед глазами все поплыло, он выпустил бокал из слабеющих пальцев, и услышал — как бы издалека — тонкий звон разбитого стекла. Это был последний звук, который зафиксировало выключающееся сознание; звон стекла да еще зловещий смех генерала Шапиро.

"Измена!" — подумал Валерий и провалился в мягкое небытие.

* * *

Он парил в нирване, натыкаясь на посторонние предметы, тела и души умерших. Вдруг он увидел яркий свет. Валерий понял, что это — очень добрый свет. «Учитель!» — сказал он. «Это ты?» "Я", — ласково ответил Учитель. «Но ты же умер?» — удивился Валерий. «Нет», — рассмеялся Учитель. «Пока я жив в памяти народной, я не умер». «А я?» — забеспокоился Валерий. «Я умер?» «Нет,» — ответил Учитель. «Ты тоже не умер. Ты еще жив. Ты еще нужен. И Он», — он сказал это очень значительно и ткнул пальцем куда-то вверх: «пока не хочет забирать тебя к себе. Ты должен помочь этим несчастным людям, этой несчастной стране, спасти их от подлости, воровства и вероломства. Ты сможешь это сделать, я знаю. В тебе есть сила. У тебя чистые ноги, холодные руки и пустая голова. То есть, тьфу ты! Я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что у тебя горячее сердце и холодная голова, поэтому и руки пустые. В общем, держи ноги в тепле. Это самое главное. А теперь — тебе пора. Пора возвращаться на землю. Ты еще должен выиграть свою Куликовскую битву. Прощай! Лети!» «Спасибо, Учитель!» — отозвался Топорков. «Но скажи, где здесь выход? Я что-то не могу найти.» «А!» — с досадой махнул рукой Учитель. «Памятью я стал слаб. Выстрелы в голову никому даром не проходят», — он повернулся боком, и Валерий увидел большую дырку в его голове. «Сейчас, я подпишу твой пропуск. Без пропуска отсюда не выйдешь. Здесь все, как у нас в главном здании, на Лубянке», — Учитель выхватил из воздуха какую-то бумажку и быстро что-то там черкнул. «На! Лети, голубь!»

Валерий взял пропуск, и свет в ту же секунду исчез. Он стал проваливаться в какую-то грязную трубу, полетел внутри нее — все быстрее и быстрее, и вот — вывалился и… очнулся.

* * *

Он открыл глаза и увидел, что сидит в кресле, очень похожем на то, которые обычно стоят в стоматологических кабинетах. Руки его были крепко привязаны к подлокотникам, а ноги — прикованы к полу. Полосы плотного бинта, пропущенные под мышками, туго притягивали его туловище к спинке кресла. Рядом с креслом стоял Шапиро.

— Здравствуйте, молодой человек! Рад вас видеть. Надеюсь, теперь вы будете разговорчивее. Я бы все-таки хотел узнать, какие цифры вам назвал Штопоров.

Валерий с презрением отвернулся от него. Он бы и плюнул — в харю врага — да во рту пересохло.

— Не хотите говорить? — вкрадчиво спросил Шапиро. — А ведь скажете. Все равно скажете, когда увидите, какие козыри у нас на руках, — он подкатил какой-то медицинский столик на колесиках — вроде того, на которых лежат инструменты во время хирургической операции. Столик был накрыт белой простыней, сплошь закапанной кровью. Шапиро движением фокусника ловко сдернул простыню, и Валерий увидел какие-то щипчики, иголочки, буравчики, сверла, пилочки, ножички, молоток и гвозди. Он похолодел, но виду не подал.

— Все равно я вам ничего не скажу, — упрямо произнес он и подумал: "Что же, Учитель меня обманул, когда говорил, что мне еще многое предстоит сделать? Может, он меня с кем-то спутал, старый пень?"

Шапиро подошел к нему вплотную и пристально посмотрел прямо в глаза.

— Я вижу, что вы ничего не скажете. Но у нас есть другой вариант. Неужели вы никогда не видели фильмов про шпионов? Нет? Тогда вас ждет приятный сюрприз, — он нажал маленькую белую кнопку, стена напротив Валерия вдруг раздвинулась, открыв большой черный проем, и оттуда, из глубины проема показалось кресло на колесиках, которое толкал перед собой мужчина в черной маске. У Топоркова защемило сердце: он был готов закричать, потому что в кресле сидела Нина. Ее рот был заклеен лейкопластырем, она отчаянно таращила глаза и трясла головой, но не могла произнести ни слова. Поэтому Валерий не стал спрашивать, как она сюда попала — все равно не ответит.

— Ну что теперь скажете? — ехидно спросил Шапиро. — Будете говорить?

— Зачем вам это нужно? — спросил Валерий. — Зачем вы все это делаете?

— Как зачем? — удивился Шапиро. — Операция "Харон". Разве вы не знаете?

Валерий покачал головой.

— Мне известно не так уж много.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Шапиро. — Пусть немного, но мне и этого хватит, — от него сильно пахло коньяком. — Пять цифр, заветные пять цифр!

— Да что за цифры такие? — спросил Валерий. Он решил тянуть время, как только можно. — Уж расскажите нам напоследок. Или боитесь?

Шапиро расхохотался в ответ.

— Я — боюсь? Ну, знаете ли, это слишком! Это чересчур для человека, которому осталось жить несколько часов.

— Ну так тем более. Расскажите! Позабавьте нас перед смертью, — никто, кроме Валерия, не понял двусмысленность этой фразы: ведь он не уточнил, чью смерть он имеет в виду.

— Ну что же? — Шапиро одолевало тщеславие. — Так и быть, я вам расскажу. А потом, в знак ответной любезности, вы назовете мне пять цифр, которые сообщил вам Штопоров. А не то, — он показал на столик с инструментами, — мы на ваших глазах будем пытать Нину Александровну. Представляете, как вам будет неловко перед ней? Ведь она-то точно ничего не знает.

— Хорошо, — немного подумав, сказал Топорков. Нина что-то замычала, но Валерий в ответ только пожал плечами — насколько это позволяли путы. — Прости, но мне ничего не остается делать. Я не смогу на это смотреть.

— Вот это другой разговор! — обрадовался Шапиро. — Правда скажете?

— Скажу, — твердо пообещал Валерий.

— Слово офицера? — не унимался Шапиро.

— Слово офицера, — поклялся Топорков.

— Ну хорошо, тогда слушайте, — Шапиро налил себе еще коньяку и залпом выпил. — Слушайте мою историю.

* * *

— Начнем с того, что я, конечно же, Шапиро, но не тот Шапиро, не Израиль Моисеевич. Я — его брат-близнец, Соломон Моисеевич Шапиро. Генерал умер четыре месяца назад от энцефалита. Это случилось у меня дома, прямо на моих глазах. И тогда я, простой часовщик, переоделся в генеральскую форму, а его тело нарядил в свою одежду. Я давно знал, что судьба не слишком справедлива ко мне, что она ласкает не того, кого нужно: не Соломона, а Израиля, хотя он этого, может быть, вовсе не заслуживает. Она просто перепутала, потому что мы с братом были очень похожи. Зато теперь, благодаря этому поразительному сходству, у меня появилось все: машина, квартира, вот этот загородный дом, деньги. Единственное, чего я не хотел принять в наследство от покойного Изи — это его жена. Глупая и вздорная баба. Мы с ней, слава Богу, развелись! Правда, это вызвало некоторые подозрения, потому что Израиль прожил с ней тридцать шесть лет душа в душу, но я не смог. Если бы вы видели, как она готовит, вы бы меня поняли! Даже мацу — и ту нормально испечь не может. Ну да ладно! Дело не в этом. Оказывается, Израиль вел дневник, куда записывал буквально все. И однажды я наткнулся на очень интересную запись, которую он сделал, когда был еще адъютантом у Андропова. Вот тогда я впервые узнал про операцию «Харон». Вы же не знаете, в чем суть этой операции? — Соломон Шапиро радостно потер руки. — А я вам расскажу. Незадолго до смерти Андропов перевел все деньги партии на секретный счет в швейцарском банке. Номер счета состоял из пятнадцати цифр. Андропов разбил их на три пятерки и назвал трем разным офицерам госбезопасности: из числа тех, кому безоговорочно доверял. Брат записал в своем дневнике их фамилии. Мне оставалось только узнать цифры, и я был бы сказочно богат. Султан Брунея чистил бы мне ботинки, а Билл Гейтс — бегал за пивом. Но для осуществления этих великих замыслов мне нужен был помощник. И такой человек нашелся, — Шапиро показал на мужчину в черной маске. — Мы узнали у Попова и Гаврилова их цифры. Настала очередь Штопорова. Но старик был упрям — он был человеком старой закалки. Он бы умер, но не сказал ни слова. Однако в это время на помощь пришли вы, — Шапиро противно улыбнулся. — Тотошин поручил вам и Нине Александровне расследовать это дело, — Валерий похолодел: откуда он знает? Ведь это секретная информация!

Топорков внимательно посмотрел на мужчину в маске. Его ботинки показались Валерию знакомыми! Он их уже где-то видел!

Шапиро продолжал:

— Так вот, мы дождались, пока вы свяжетесь со Штопоровым, убедились, что он передал вам свою тайну, но возникла следующая сложность: как среди бела дня схватить знаменитого Стреляного? Пришлось пойти на одну маленькую хитрость. Я запустил секретный файл под названием "Харон" в базу данных ФСБ, и Нина Александровна без труда его вскрыла. В этом файле я полностью воспроизвел запись в дневнике моего покойного брата, и кое-что добавил — свою фамилию. Нам оставалось только проследить, с какого компьютера будет послана команда о взломе системы — это несложно, и потом ждать вашего визита. Ну, вот и все. Остальное — дело техники. Я угостил вас коньяком, в который подсыпал сильнейшее снотворное. Правда, я чуть не перепутал бокалы, но вовремя поправился. Вот так. Я рассказал вам все, как и обещал. Теперь ваша очередь, — он обратился к Топоркову.

— Хорошо, я скажу, — после недолгого раздумья сказал Валерий. Было видно, что это решение далось ему нелегко. — Но позвольте еще один вопрос. Если вы действительно уверены, что наши часы сочтены, не могли бы вы оказать такую любезность и назвать эти десять цифр, которые вам уже известны? Все-таки хотелось бы знать, за что мы погибаем.

Мужчина в черной маске рассмеялся.

— Да, мы уверены, что вы уже не выберетесь отсюда живыми — никогда. Поэтому я скажу вам эти десять цифр: запоминайте. Шесть-восемь-один-один-ноль, — эти цифры назвал Попов, и три-один-девять-семь-пять, — это поведал Гаврилов. Я нисколько не боюсь, что вы уйдете отсюда своими ногами, поэтому я даже могу снять маску, — он стянул шерстяную ткань с лица, и Валерий увидел Степанова. — Ну что, удивлены?

— Нисколько, я всегда знал, что ты — гнида, — с негодованием ответил Валерий. — Теперь мне понятно, кто прицепил радиомаяк на мою машину.

Степанов усмехнулся.

— У нас мало времени. Назови мне пять цифр.

— Четыре-один-два-один-девять, — честно сказал Валерий.

— Ты не обманываешь? — Степанов пристально посмотрел на него.

Топорков рассмеялся.

— Мне нет смысла врать. Я же знаю, что вы можете проверить меня на детекторе лжи, в крайнем случае — ввести "сыворотку правды". Но, кроме этого, есть еще одна причина, по которой я назвал вам подлинные цифры.

— Это какая же? — почти одновременно воскликнули Степанов и Шапиро.

— А вот какая, — язвительно произнес Валерий, — даже зная все пятнадцать цифр, вы не можете составить из них номер счета — потому что вы не знаете последовательность, в которой их нужно расположить. Так что рано радуетесь, господа изменники Родины!

Шапиро и Степанов отошли в сторонку и принялись о чем-то шушукаться. Затем подошли к пленникам, взяли их под руки, понесли через длинный темный коридор и затем бросили куда-то вниз: сначала Валерия, а потом и Нину. Это оказалась "волчья яма" — большой бетонный колодец с абсолютно гладкими стенами.

— Посидите здесь до утра, — крикнул им сверху Степанов. — А утром мы с вами разберемся. Думаю, что вы погибнете в автомобильной катастрофе. У нас уже все для этого готово. А пока — не теряйте драгоценного времени, — и он ушел, захлопнув дверь.

* * *

Когда глаза привыкли к темноте, Валерий внимательно осмотрелся. О том, чтобы взобраться вверх по стенкам, не могло быть и речи: даже зацепиться было не за что. Валерий развязался сам, затем развязал Нину. Он обнимал и целовал ее, пытаясь успокоить. «Неужели это все?» — плакала Нина. «Нет», — убеждал он ее, «нельзя сдаваться. Никогда нельзя сдаваться. Мы справимся. Мы выберемся оттуда.»

Но как? Легко было обещать, но очень трудно было исполнить свое обещание. Топорков ломал голову, как это сделать? Все его снаряжение забрали, пока он был без сознания. Даже брючный ремень, в который был вделан тонкий прочный трос, и тот унесли.

"Нам надо выбраться из этой ямы", — сказал он Нине. "Видишь, с потолка свисают канаты? С помощью этих канатов они будут поднимать нас наверх — завтра утром. Если бы тебе удалось выбраться отсюда, ты бы спустила мне канат, и тогда все было бы гораздо проще. Голыми руками я разберу на запчасти пять человек за пять секунд." "Да", — с трудом сдерживая рыдания, ответила Нина. "Но как мы туда заберемся?" "Что-нибудь придумаем", — бодро ответил Валерий. "У нас вся ночь впереди. Залезай мне на плечи."

Нина встала ему на плечи, он выпрямился, но ничего не получилось — до края бетонного колодца оставалось примерно полметра. Нина заплакала от отчаяния, но Валерий тут же строго прикрикнул на нее: "Не смей плакать! Еще не все потеряно!" Она спрыгнула на бетонный пол, и что-то звякнуло под ее ногами. "Что это?" — встрепенулся Топорков. "Не знаю", — ответила Нина. Валерий пошарил в темноте: нашел жестяную миску и ложку. "Пригодится", — отметил он про себя. "Вот только для чего?" И вдруг! Блестящая, гениальная идея! Он крепко обнял Нину и тщательно ощупал ее. "Вот! Вот оно, решение!"

— Снимай лифчик! — тоном, не терпящим возражений, приказал он.

— Зачем? — не поняла Нина.

— Зачем? — усмехнулся Топорков. — Вот зачем ты его носишь, это действительно непонятно! Правда, именно сейчас он оказался кстати. Снимай!

Нина повиновалась: она послушно завела руки за спину, расстегнула замочек, сняла лифчик и протянула Валерию. Ее бюст моментально пришел в упадок.

Топорков согнул ложку, сделав из нее крючок, и привязал к одной из лямок.

— Вот теперь залезай мне на плечи! — скомандовал он. — И прихвати с собой эту конструкцию!

Нина залезла. Валерий, придерживая ее за икры, выпрямился.

— Закидывай крючок на край! — распоряжался он. Нина стала пробовать. С третьего или с четвертого раза ей удалось это сделать. Согнутая ложка зацепилась за что-то. Нина подергала за лифчик — он натянулся, как струна.

— Подтягивайся! — подбадривал ее Топорков. — Ну! Давай! Отталкивайся обеими ногами — как можно сильнее, и подтягивайся!

Нина старалась изо всех сил, но у нее ничего не получалось. И в ту секунду, когда она была уже готова прекратить свои попытки, перед ее мысленным взором встало лицо Саши Японского. Нина почувствовала огромную злость и ненависть по отношению к подлым убийцам, она отчаянно задрыгала ногами, разрывая об шершавый бетон дорогие колготки, напрягла мышцы живота и маленькие, но очень крепкие бицепсы, рванулась изо всех сил… и вылезла на край ямы.

Несколько мгновений она лежала неподвижно, переводя дух, затем встала и принялась шарить обеими руками по стенкам, пытаясь найти крючок, за который были привязаны канаты. Наконец нашла и сбросила вниз, Валерию.

— Держи конец, — громко зашептала она.

— Неуместные шутки, — немного обиженно отозвался Валерий и уже через пару секунд стоял рядом с ней: залезть по канату на какие-то четыре метра было для Топоркова плевым делом.

— А что теперь будем делать? — тихо спросила его Нина.

— Ждать, — ответил Топорков.

* * *

Четыре томительных часа прошли в ожидании. На исходе пятого часа они услышали скрежет поворачиваемого в замке ключа.

Нина замерла. Валерий весь напрягся и изготовился к прыжку.

Обитая железом дверь со скрипом распахнулась и в освещенном дверном проеме показалась мужская фигура. Это был Степанов.

Он успел сделать только один шаг: Стреляный, взметнув в кошачьем прыжке гибкое натренированное тело, с коротким птичьим выкриком ударил его ребром ладони по толстой шее. Степанов обмяк: Валерий толкнул его в страшную яму, и Степанов с громким шлепком плюхнулся на дно. Затем Топорков осторожно выглянул из двери: по коридору шел Шапиро, держа в руке фонарик. Валерий поспешно нырнул обратно и прижался к стене. Шапиро вошел в комнату и направил луч света в яму. В этот момент Стреляный отвесил ему такого пинка, что Шапиро, взмахнув руками, спикировал на Степанова, как степной орел с высоты поднебесья — на зазевавшегося сурка.

— Ну что, господа предатели! — раздался торжествующий голос Топоркова. — Не видать вам богатства, как своих ушей!

— Валерий Иванович! — жалобно попросил Шапиро. — Стреляный! Выпустите нас. А деньги разделим пополам: там на всех хватит.

— Ну уж нет, — решительно сказал Топорков. — Эти деньги принадлежат не вам, а народу. А вы посидите пока здесь. Подождите немножко. Скоро за вами приедут.

Он взял Нину за руку, и они вместе вышли из этого страшного дома.

— Я тобой горжусь! — со слезами на глазах сказала она и прильнула к нему плечом. — Ты мой герой, мой рыцарь, мой мушкетер! Да! — она вдруг запнулась, а потом вскрикнула от радости. — Валерик! Я знаю, в какой последовательности расположить эти цифры! Шпага — вот ключ к разгадке! Мы совсем забыли про шпагу!

— При чем здесь шпага? — недоумевая, спросил Топорков. — Я не понимаю.

— Как? Ну ведь это так просто! Произнеси вслух: шпа-га. Ну?

— Шпа-га, — повторил Валерий. — Ну и что?

— А вот что, — принялась объяснять Нина. — В этом слове…

* * *

БОЛТУШКО.

После обеда все поехали в отдел, к Тарасову. Там их уже дожидался Артур. Он поставил на стол видеокамеру, положил кассету и сказал:

— Вот. Принес.

Тарасов посмотрел на него внимательно, передал камеру Болтушко:

— Алексей Борисович, приглядитесь, все ли на месте?

— Да вроде все, — подтвердил Болтушко, закончив беглый осмотр.

— Свободен, — коротко бросил Тарасов племяннику.

Артур встал и направился к двери.

— Спасибо вам большое, — успел крикнуть Болтушко ему вслед. Артур обернулся на пороге, скорчил презрительную гримасу, хотел уничижающе сплюнуть на пол, но перехватив суровый взгляд Тарасова-старшего, воздержался. — Не за что, — с ухмылочкой ответил он и вышел.

— Ну вот, — извиняющимся тоном сказал Тарасов. — Ничего тут не поделаешь. Есть нормальные люди, а есть уроды. Горбатого могила исправит. Тюрьма тут не поможет. У нас ведь тюрьма — это не исправительное учреждение, а средство изоляции уродов от людей.

Болтушко растерянно кивнул.

— Да, наверное, это действительно так.

— Ну что, давайте посмотрим запись, — предложил Тарасов.

Василий, который все это время молча стоял рядом с дверью, подошел ближе.

Алексей Борисович откинул маленький жидкокристаллический экранчик и включил воспроизведение.

Изображение было не очень четким: Тарасов, кряхтя и краснея, открыл ящик стола, достал оттуда футляр для очков из коричневого кожзаменителя и водрузил на мясистый нос тонкую оправу. Василий прищелкнул языком: он впервые видел отца в очках.

Тарасов сделал вид, что ничего не заметил: он покраснел и с преувеличенным интересом уставился в экранчик:

— Ну-ка, ну-ка! А это кто такой? — он ткнул пальцем в детину, вылезающего из машины. — Да это ж, никак, Володька Соловьев. Ого! А вон и младший показался! Точно, они! — Тарасов хлопнул себя по жирным ляжкам и весело, совсем по-детски рассмеялся. — Нет, ты глянь, Василий! Они ведь?

— Они, — коротко бросил сын.

— Кто это такие? — робко поинтересовался Болтушко.

— Да так, — принялся охотно рассказывать Тарасов. — Отморозки местные. Братья Соловьевы. Старший — Владимир Викторович Соловьев, сорок два года, преступник-рецидивист. И младший — Анатолий Викторович Соловьев, тридцать пять лет, он пока еще не сидел, но, чует мое сердце, скоро будет. А, Василий, как полагаешь? — он повернулся к сыну.

Василий кивнул.

Они просмотрели запись до конца; затем еще и еще раз, стараясь не пропустить ничего.

— Ну ладно, — сказал Тарасов, обращаясь к Василию, — вы, товарищ капитан, поезжайте к себе в отдел, а по пути отработайте этого Игнатенко и его приятелей. А я уж тут займусь делом, побеседую с напарниками Кирилина — потихоньку, чтобы никто ничего не заметил. И в морг заодно позвоню — узнаю у Александра Наумовича, кто дежурил в ночь с субботы на воскресенье, и с воскресенья на понедельник.

Немногословный Тарасов-младший встал и вышел из кабинета.

Тарасов-отец позвонил в дежурку, узнал, кто стоял на стационарном посту вместе с Кирилиным в позапрошлую пятницу: Витька Комаров; и попросил вызвать его по рации — пусть, мол, заглянет к Тарасову.

Сержант ГАИ Виктор Комаров приехал через полчаса. Тарасов встретил его очень радушно: расспросил о семье, жене, маленьком сыне и потом, словно бы невзначай, полюбопытствовал:

— А скажи-ка мне, мил человек, в позапрошлую пятницу, поздно вечером, приходил к вам на пост военный, капитан, друг Юрки Кирилина?

Комаров замялся.

— Да он не то, чтобы друг. Они так, приятели. Он служил где-то неподалеку. Серега его зовут. Он частенько приходил на пост, Кирилин ему помогал домой добраться. Остановит какую-нибудь машину, попросит подвезти.

— А ты, часом, номер у той машины не запомнил, на которой в позапрошлую пятницу этот Серега уехал?

— Да нет. "Девятка" какая-то красная, а номер не запомнил — ни к чему было. Да только доездился он — в ту же ночь разбился. Машина всмятку: и он и водитель погибли. Кирилин выезжал на описание. Это километрах в двенадцати от поста. В сторону Москвы.

— Ага! — воскликнул Тарасов. — А разве Кирилин туда его просил подвезти? В сторону Москвы?

— Зачем? — недоуменно спросил Комаров. — Не, в обратную. В сторону города, и там еще несколько километров.

— Так а чего же они в Москву поехали? — нахмурившись, спросил Тарасов. — Не понимаю.

— Ну так, это, — принялся объяснять Комаров. — Они же пьяные были. Юрка вернулся, говорит, водкой сильно от них пахло. А когда он через пост проезжал, этот водитель-то, он вроде трезвый был. Во как! Набрались где-то, ну и потянуло на подвиги. Да вы у Кирилина спросите, он-то лучше меня знает.

— Ну ладно, — миролюбиво сказал Тарасов. — Спасибо тебе. Помог. Ты вот что: езжай, службу неси, а о нашей беседе никому не рассказывай. Понял? А проболтаешься — у меня тут, в столе, сигнал от населения, что взятки берешь. Соображаешь? Чуть язык распустишь — моментально дам делу ход. Особенно Кирилину ничего не говори. Все понял?

— Ага, — Комаров проглотил слюну. — Конечно, понял.

— Ну, иди, Витюша. Язык мой — враг мой. Не забывай об этом, — Тарасов мило улыбался.

Комаров встал и вышел из кабинета. Дверь за собой не захлопнул, а притворил: тихо-тихо.

— Вот такие у нас методы работы, — развел руками Тарасов. — Надо быть убедительным, а то ведь пойдет трепать на каждом углу, зачем его старый боров средь бела дня к себе в кабинет вызывал. А мне-то уж прокалываться никак нельзя — по возрасту не положено.

В эту минуту зазвонил телефон. Звонил Василий. Он сообщил, что в числе близких приятелей Игнатенко был некто Геннадий Серов. И что этот Серов, как ушел из дому в позапрошлую пятницу, так и пропал. А его родственники не знают, что и подумать: Серов и раньше, бывало, куда-то ненадолго исчезал, но самое большее — на два-три дня. А сейчас — прошло почти две недели, а от него — ни слуху, ни духу.

— Так, — Тарасов азартно потер ладони, — картинка начинает складываться.

Теперь надо позвонить Наумычу.

Судебный медик Александра Наумович оказался на месте. Он внимательно выслушал Тарасова, посмотрел график дежурств и сообщил, что все позапрошлые выходные дежурил дядя Ваня, он же Маркин Иван Иванович, старейший в морге работник, запойный алкоголик и добрейшей души человек. Кроме того, присовокупил Александр Наумович, если у Тарасова вдруг возникнет желание побеседовать с дядей Ваней, то это можно сделать прямо сегодня: Маркин берет практически все ночные дежурства и выходные дни в придачу, потому что живет он одиноко и к тому же не очень любит общаться с людьми — пока они живые.

Тарасов поблагодарил Александра Наумовича за исчерпывающую информацию и повесил трубку.

— Ну что скажете, Алексей Борисович? — торжествующе спросил он. — Правильной дорогой идем, товарищи?

— Да, Александр Иванович, — восхищенно подтвердил Болтушко. — Все, как вы и говорили. Все сходится.

— Еще бы не сошлось, — самодовольно усмехнулся Тарасов. — Не первый год в органах. Что бы вы стали делать дальше, окажись вы на моем месте?

— Ну-у-у, — неуверенно сказал Болтушко. — Поехал бы, допросил этого Маркина…

— Хм, — Тарасов почесал затылок. — Ну, во-первых, не допросил, а побеседовал. Допрашивает следователь: чувствуете разницу? А во-вторых, я так думаю, никуда он от нас не денется. Он же все равно дежурит сегодня. Нет, это как раз не к спеху. Я думаю о другом: вы не догадались привезти с собой фотографию Бурмистрова? Нет? Очень жаль. Ну ничего, попросим фотолабораторию увеличить то маленькое фото, которое есть на водительском удостоверении. Может, чего и получится из этой затеи.

— Какой затеи? — не понял Болтушко.

Тарасов наморщил лоб.

— Да, понимаете, есть у меня такое предчувствие. Вот вы бы на месте Соловьевых куда повезли этого несчастного Бурмистрова?

— Ну, не знаю, — честно ответил Болтушко.

— Смотрите, во-первых, он должен быть под рукой. Во-вторых, его нужно охранять. Ну, и в третьих, люди они примитивные, им нужно выпить, закусить. А это лучше делать дома, правда? В общем, я бы на их месте посадил Бурмистрова куда-нибудь в погреб. Что скажете?

— Может быть, — согласился Алексей Борисович.

— Вот-вот, — подхватил Тарасов, — я бы обошел всех соседей, побеседовал с каждым и, так ненавязчиво, показал бы им карточку. Вот так бы я поступил, если бы у меня была его фотография и если бы я был помоложе.

Снова зазвонил телефон. Тарасов снял трубку, сказал:

— Тарасов слушает! — затем долго молчал, потом еще раз сказал, — действуй! — и положил трубку.

Болтушко выжидательно смотрел на него, но Тарасов не говорил ни слова. Он кряхтел и чесал в затылке.

— Да, — наконец сказал он. — Похоже, ему и майора мало. Он уже увеличил фотографию и отправился вместе с Володькой опрашивать соседей. Вы представляете?

— Да-а-а, — развел руками Болтушко. Откровенно говоря, он не знал, что ответить.

— Ну что же, — встряхнулся Тарасов, — тогда поедем в морг, а то он опять опередит нас.

* * *

Было около шести часов вечера. Патологоанатомы и дневные санитары уже закончили работу, на посту остался Иван Иванович: как всегда, немного пьяненький. Вообще-то, он был на работе уже в три часа: дневные санитары приплачивали ему по десятке за то, чтобы он приходил пораньше.

Сухонький старичок с коричневыми обвислыми усами, одетый в хирургическую форму цвета хаки. Тонкую жилистую шею охватывала грязная шелковая нитка; на ней болтался алюминиевый крестик.

— Здравствуйте, молодые люди! — приветствовал их Иван Иванович. — С чем пожаловали? Вам предстоят скорбные хлопоты?

— Как сказать, — с раздражением отвечал Тарасов — ему не понравилось, что Маркин назвал его "молодым человеком". — Может, нам, а может — и вам.

Маркин застыл с благообразной гримасой на лице. Он слегка наклонил голову набок, словно желал сказать всем своим видом и позой: "Говорите, я слушаю вас."

— Капитан Тарасов, — представился Александр Иванович.

— Очень приятно. Доктор Маркин, — отозвался Иван Иванович. — Вы тоже моряк? — обратился он к Болтушко.

Тарасов рассердился еще больше. Он показал Маркину уголок своего красного удостоверения и повторил:

— Капитан милиции Тарасов. А это, — он сделал широкий жест рукой в сторону Болтушко, — корреспондент из московской газеты, Алексей Борисович.

Маркин, подслеповато щурясь, перевел взгляд на Болтушко.

— Здравствуйте, — кивнул он. — Извините, не признал сразу. Да вы проходите, — засуетился он. — Проходите ко мне в комнату, чего в дверях-то стоять?

Тарасов строго посмотрел на него, погрозил пальцем: "Смотри у меня. Хватит уже этих глупых шуточек", — и пошел следом за стариком. Болтушко старался не отставать.

Маркин привел их в маленькую комнатку без окон. Посередине комнаты стоял низкий деревянный топчан, обтянутый вытертой темно-коричневой клеенкой. На колченогой тумбочке, притулившейся в углу, лежали на расстеленной газете раскрошившийся черный хлеб, обкусанный помидор и вялые перышки зеленого лука.

— А где бутылку прячешь? В тумбочке? — с угрозой спросил Тарасов.

— Да… Ну… Какую уж там бутылку… — растерялся Маркин. — Нет… Это я так… Простыл маленько…

— В общем, так, — Тарасов сел на краешек топчана: тот жалобно затрещал и заскрипел под его мощным телом. — Слушай меня внимательно, Иван Иванович. Попал ты в неприятную историю. Уголовно наказуемую. Очень сурово наказуемую. Боюсь, светит тебе срок немалый. Злоупотребление служебным положением — это одно, а соучастие в убийстве — совершенно другое. Разница примерно в пять лет. Теперь все зависит только от тебя. Если добровольно поможешь органам в раскрытии тяжкого преступления — это зачтется. Возможно, отделаешься выговором. Ну, в самом крайнем случае — полтора года условно. Но если будешь запираться и выгораживать своих подельщиков — извини. Накручу тебе на полную катушку.

Маркин хотел что-то сказать: он открыл было рот, но Тарасов перебил:

— Я не торгуюсь. Я просто объясняю. Если ты думаешь, что я тебя упрашивать буду: мол, расскажи, Иван Иванович, как дело было, то ошибаешься. Вот возьми и скажи мне: "товарищ капитан, я ничего не знаю." Вот попробуй, скажи. Я встану и сразу же уйду. И больше тебя не трону. Но те бандиты, которых ты сейчас пытаешься выгородить, они все повесят на тебя: скажут, он — организатор и вдохновитель. Скажут, Маркин — самый главный злодей. И ты из соучастника плавно становишься главарем банды. А это совсем нехорошо. Так можно и беду накликать. Помажут лоб зеленкой и — поминай как звали. Поэтому не я тебя просить должен, а ты — меня. Понимаешь? Ты должен был сразу же ко мне прибежать, на следующий день. В кабинет. И написать заявление: вот, мол, такая история приключилась, товарищ капитан. Будь добр, разберись. А? Что скажешь? Вот тогда бы и совесть была чиста. А что получается? Прошло почти две недели, а ты даже не почесался. Я сам к тебе пришел, а как ты меня встретил — шуточками глупыми? Короче, Иван Иванович. Пока без протокола: в неформальной, так сказать, обстановке. Побеседуем, — Тарасов брезгливо похлопал своей широкой ладонью Маркина по плечу.

— Да… Конечно, товарищ капитан. О чем говорить-то?

— Отвечай на мои вопросы: быстро и четко. Ты всегда дежуришь по выходным?

— Да.

— И в позапрошлые выходные тоже дежурил?

— Да.

— В пятницу заступил?

— Ну, около четырех часов дня…

— Ночью привозили трупы? Погибшие в автокатастрофе были?

— Да, двое. Один военный. Капитан, как и вы, — произнес Маркин и с опаской посмотрел на Тарасова.

— Правильно. Военного звали Игнатенко, а второго — Бурмистров. Так?

— Наверное, я точно не помню.

— А потом что было с телом Бурмистрова? Ну? Давай-давай, Иван Иванович. Не томи.

— Ну так… Забрали его.

— Кто?

— Сказали: друзья.

— Когда?

— На следующую ночь, с субботы на воскресенье.

— Просто забрали? Или поменяли?

— Ну так, вы же сами все знаете… — пожал плечами Маркин.

— На то мы милиция, чтоб все знать, — отрезал Тарасов. — Отвечай на вопрос.

— Поменяли. Привезли свежего, еще теплого. У него руки-ноги еще гнулись, — Маркин зашмыгал носом.

Тарасов нагнулся к нему:

— Ну а чего же ты никому об этом не сказал? Постеснялся?

— Да нет. Испугался. Страшные они. Говорят: если пикнешь, хана! Ну, а я что? Отчетность не нарушается. Сколько было покойников, столько и осталось. Они же для меня, как для Господа Бога — все одинаковые, покойники-то.

— Как для Господа Бога, говоришь? — усмехнулся Тарасов. — Ишь, с кем себя сравнил! Только знаешь, какая между вами разница? Его в тюрьму не сажают. Зато по тебе она просто рыдает. Если не хочешь неприятностей, завтра с самого утра — бегом ко мне, писать заявление. Понял?

— Угу, — снова шмыгнул носом Маркин.

— Ну, все тогда. До завтра. Лечись, а то заразишь тут всех. Подопечных-то своих, — и Тарасов засмеялся, мелко задрожав всем своим тучным телом. Он повернулся к Болтушко, призывая его тоже повеселиться над этой незамысловатой шуткой. Алексей Борисович через силу улыбнулся: его тяготила атмосфера морга, он хотел поскорее убраться отсюда.

Они вышли на улицу, и Болтушко вздохнул с облегчением. Маркин закрыл за ними дверь на замок.

— Ну что, заедем в отдел, узнаем новости? — предложил Тарасов. Алексей Борисович согласился.

* * *

Время близилось к восьми вечера. Мягкие июльские сумерки медленно ложились на маленький город. Пахло пыльной зеленью и разгоряченным асфальтом.

Они подъехали к зданию отдела и вышли из машины. Навстречу бежали бойцы в бронежилетах, с автоматами наперевес. Один из них на бегу крикнул водителю, курившему недалеко от патрульной машины в глубине двора:

— Заводи! Скорее! На Озерной — нападение на сотрудника милиции!

Тарасов насторожился. У него как-то вдруг заострились все черты лица. Губы посинели и сомкнулись в узкую щель. Он рванулся вверх по ступенькам: так быстро, что Болтушко еле поспевал за ним.

Сразу направо от входа, по ту сторону толстого оргстекла, сидел дежурный — тоже немолодой и не очень изящный капитан. Увидев Тарасова, он вскочил и выбежал наружу, к ним: в коридор. У него было такое выражение лица, словно он стоптал ноги в кровь, и теперь малейшее движение отзывается жестокой болью. Капитан подошел к Тарасову и взял его под локоть:

— Слышь, Иваныч? Ты это, лучше съешь таблетку-то…

— Что случилось? — сипло выдохнул Тарасов. Его остановившиеся побелевшие глаза смотрели куда-то вдаль, за спину капитана.

— Поезжай в морг, там Василий твой. Они на Озерной что-то проверяли, ну и попали в перестрелку. Из обреза его. Два раза. Наповал. Говорят, братья Соловьевы. Вон, ко мне в дежурку постоянно сообщения поступают: в лес они отходят. Но вроде как должны взять. Хотя, если совсем стемнеет… — капитан махнул рукой. — Младший твой тоже там. В смысле — преследует… — капитан говорил сбивчиво и путано, постоянно морщась и размашисто жестикулируя.

— Были мы в морге, — Тарасов продолжал смотреть в ту же самую, одному ему видимую точку. Он взял Болтушко за руку чуть повыше локтя и крепко сжал — будто призывал его в свидетели. — Мы только что оттуда. Нету там Василия. Может, ты напутал чего?

— Не, Иваныч… — снова поморщился капитан. — Ты поезжай. Видать, разминулись вы…

Тарасов, все так же крепко уцепившись за руку Болтушко, развернулся и пошел к выходу. Алексей Борисович молчал — он растерялся, не зная, что нужно говорить в такой ситуации.

Они сели в машину и поехали назад, в морг. Молчали всю дорогу. Только один раз Тарасов тихо произнес:

— Что ж я матери теперь скажу?

* * *

Болтушко уехал из Гагарина в тот же день: никто не обратил на это внимания. Не до него было.

Бандиты подались в бега. Они ушли в лес, и потом по болоту оторвались от преследователей. Лес прочесывали неоднократно. Спустя неделю их обнаружили в заброшенном доме на окраине глухой деревеньки. Живым удалось взять только младшего Соловьева: старшего при задержании убили, а Кирилин — застрелился сам.

В следственном изоляторе Соловьев заговорил. Признал свое соучастие в шести убийствах, совершенных с целью завладеть автомобилем. Валил все на брата и на Кирилина. Показал места захоронений трупов. Привел к могиле Серова: сразу после того, как они забрали тело дружка из морга, закопали его в лесочке. Про встречу с Болтушко и передачу денег он ничего не говорил, но его и не спрашивали: Тарасов сдержал свое обещание — ни Марина, ни Алексей Борисович в этом деле не фигурировали.

Конкретно про убийство Бурмистрова он рассказал следующее. Кирилин посадил ночью Игнатенко в вишневую "девятку". Сообщил об этом по рации ему, Соловьеву. Соловьев, переодетый в милицейскую форму, остановил машину, хитростью заставил водителя выйти. Затем оглушил его, связал и бросил на заднее сиденье. В условленном месте — неподалеку от городской свалки — их ждали Соловьев-старший и Серов. Соловьев-старший должен был убить водителя и избавиться от тела, а Серов с Игнатенко — перегнать машину перекупщику. Но в ту ночь все вышло иначе: когда Соловьев-младший с Игнатенко приехали на свалку, брат и Серов были уже пьяные. Бурмистров к тому времени очнулся и стал умолять оставить его в живых: он отдал ключи от квартиры и предлагал взять все, что они там найдут. Владимир Соловьев — поскольку он был главарем банды — принял решение поступить именно так. Вместе с младшим братом они отвезли Бурмистрова к себе домой, связали и бросили в погреб, а сами сели ждать, когда Серов и Игнатенко вернутся от перекупщика. После их возвращения все четверо хотели поехать в Москву, грабить квартиру Бурмистрова. Но пьяный Серов не справился с управлением, и они с Игнатенко разбились.

Бандиты не оставляли на телах своих жертв документы: безымянный труп нелегко опознать. Права уничтожали сразу же: там была фотография. А техпаспорт, временное разрешение и так далее — брали с собой: могли пригодиться, если вдруг остановят по дороге к перекупщику. Тогда пожалуйста — все документы налицо. А права — отобрал инспектор за нарушение.

В этот раз они поступили так же. Хотя нет: не совсем так. Документы у Бурмистрова они забрали, но права почему-то оставили — почему, Соловьев объяснить не мог. Он сказал, что так распорядился его брат: а причину — не объяснил.

Оперативник, приехавший на место происшествия, долго мудрить не стал: раз в бумагах стоит фамилия Бурмистров, значит, это Бурмистров и есть. Но присутствовавший на описании Кирилин прекрасно знал, что это не Бурмистров, а Серов, и что рано или поздно это станет известно.

Неотложные дела задержали Кирилина на службе, и он смог придти к Соловьевым только после обеда. Он хотел посоветоваться, что делать в сложившейся ситуации.

В это время уже успевшие протрезветь братья, сильно обеспокоенные долгим отсутствием своих подельщиков, сидели дома и не знали, что предпринять. Они два раза выводили Бурмистрова во двор — звонить домой по сотовому телефону: именно это и записал автоответчик.

Соловьевы думали, что Серов с Игнатенко решили их перехитрить и поехали в Москву одни: взломали квартиру (ключи-то старший Соловьев предусмотрительно оставил себе), продали часть вещей и теперь пьют где-нибудь.

Но пришедший после обеда Кирилин объяснил отсутствие товарищей и даже рассказал, где их следует искать.

То, что Бурмистрова оставили в живых, стало для Кирилина полной неожиданностью: ведь это не было предусмотрено их планом. Однако сейчас это было как нельзя кстати. Кирилин решил убить Бурмистрова и подменить трупы — замести таким образом следы.

Они влили в несчастного Бурмистрова бутылку водки и затем Кирилин убил его маленьким ломиком, старательно имитируя повреждения, имевшиеся на теле Серова.

Ночью они приехали в морг и, запугав до смерти и без того смертельно пьяного санитара, заменили трупы.

Но права остались лежать в кармане рубашки Бурмистрова: никто о них даже и не вспомнил.

Зачем Бурмистрову оставили права — так и осталось загадкой. Этот момент отбросили, как несущественный: решили, что по недосмотру.

* * *

РЕМИЗОВ.

С превеликим трудом пережил он эти выходные. Теперь он наверняка знал то, о чем раньше только догадывался — у Нади есть любовник. Причем не кто-нибудь, а этот гнусный Кольцов.

Ремизов негодовал. Он ненавидел Кольцова и придумывал разнообразные способы мщения: один страшнее другого, и все равно они казались ему слишком мягкими.

Странно, но его отношение к Наде почти не изменилось. Да и к Алексею Борисовичу тоже: Ремизов не воспринимал Болтушко как товарища по несчастью, он продолжал видеть в нем соперника: хотя и менее удачливого, чем Кольцов.

Природа мужской ревности коренным образом отличается от ревности юношеской. Юношеская ревность абсолютна, она простирается порой даже на неодушевленные предметы. Юноша бросает на одну чашу весов весь окружающий мир, а на другую — садится сам, и сильно страдает, если вдруг его тяжесть оказывается недостаточной.

Мужская ревность более относительна: мужчина имеет дело с женщинами, а не с девицами. (Быть девицей после двадцати лет — довольно противоестественно: такие барышни, как правило, страдают неврозами, и общаться с ними всегда тяжело и нудно; аппендикс можно вырезать в любом возрасте, но от девственности лучше избавляться вовремя.)

Мужская ревность возникает не потому, что у женщины были любовники — это само собой разумеется. И не потому, что их было много — это тоже ерунда, пупок от этого не сотрется; наоборот, настоящему мужчине нужна сцена, нужен фон, чтобы выигрышно на нем выглядеть. Нет, мужская ревность возникает от одной только мысли, что кому-то эта женщина досталась легче, чем тебе. То есть, на самом деле — женщина играет здесь второстепенную роль: на первый план выходит недовольство собой, злость и зависть, что есть некто с более выраженным мужским началом.

Но, поскольку честно признаться в этом может далеко не каждый, обида выплескивается на того, кто ближе: "ах ты, шлюха!"

Ремизов был честен перед собой: он понимал, что Надя ни при чем; просто, видимо, у Кольцова есть нечто, чего нет у него самого. Чего же?

Денег. Именно количеством денег женщины оценивают примитивные мужские достоинства. С точки зрения хранительницы домашнего очага это абсолютно правильно: ведь степень уюта этого самого очага напрямую зависит от степени богатства его содержателя.

В общем, они не виноваты. Простим им все. В самом деле, ну что же нам, с женщинами воевать, что ли? С ними нужно делать совсем другое… Если с кем и стоит воевать, так это с самим собой. А если с собой не получается — по причине слабости сил — тогда с другими мужчинами.

Итак, к глубокой неприязни, которую испытывал Ремизов по отношению к Кольцову, добавился личный мотив — и неприязнь переросла в ненависть.

Поэтому, когда во вторник вечером он увидел на экране телевизора Кольцова, разглагольствующего о свободе слова и о его, Ремизова, то ли трусости, то ли продажности — Кольцов не уточнил, что имел в виду — Андрей Владимирович испытал гадливое чувство: сродни тому, какое испытываешь, когда, поднявшись среди ночи, обнаруживаешь на кухне большого рыжего таракана, ползущего по столу. В этом случае не возникает дополнительного прилива ненависти: и так знаешь, что делать — давить гада.

* * *

На следующий день, в половине пятого, он уже расположился на стоянке перед телецентром.

Ему хотелось встретить Кольцова именно здесь: он мог выследить его рядом с домом, или у здания фонда, или еще где-нибудь, но хотелось — именно здесь.

Наверное, потому, что, не застав Кольцова, Ремизов ничего не терял — напротив, даже приобретал — встретил бы тогда Надю.

Он сидел в машине и смотрел во все глаза, стараясь не пропустить момент, когда она выйдет с работы. С другой стороны, необходимо было внимательно наблюдать за стоянкой — кольцовский "Мерседес" мог появиться в любую минуту.

"Мерседес" появился раньше, чем Надя: он буквально ввалился за ограду и припал к земле, словно замерев перед прыжком.

Ремизов переводил взгляд: от "Мерседеса" к дверям телецентра и обратно. И вот в дверях показалась знакомая хрупкая фигурка: Ремизов напрягся и протянул руку к замку зажигания.

Надя подошла к "шестисотому": навстречу ей распахнулась массивная дверца с зеркальным стеклом, но она не стала садиться — стояла рядом и что-то недовольно выговаривала, решительно разрубая воздух маленькой ручкой.

Наконец из машины вылез сам Кольцов: он что-то объяснял Наде, несогласно мотал головой и пытался ее обнять.

Так продолжалось несколько минут: видимо, ему все же удалось убедить ее — Надя села в машину.

"Мерседес" плавно тронулся с места, Ремизов — за ним, пытаясь не отставать. Но он отстал: пять вечера — это час пик; в такое время очень трудно преследовать кого-то, особенно если сам стремишься остаться незамеченным.

По направлению, в котором двигался "шестисотый", Ремизов догадался, что они едут в ресторан: сытый желудок умиротворяет человека, располагает к примирению.

И точно: отыскав в хитросплетении переулков между Брестскими улицами броскую вывеску ресторана "Корсар", Ремизов увидел стоящий неподалеку черный "Мерседес". Проверил номера — сомнений быть не могло; это Кольцов.

Он вышел из машины, не торопясь, закрыл ее на ключ, и пошел ко входу.

Швейцар не швейцар, охранник не охранник — молодой крепкий парень в красивой ливрее скептически оглядел его с ног до головы и сдвинулся в сторону ровно на десять сантиметров, загородив дверной проем: одежда Ремизова и, в особенности, его машина не внушали должного почтения.

Заметив это, Ремизов усмехнулся. Кивнул через плечо — на "Мерседес":

— Я к Сергею Ивановичу. Он назначил мне здесь встречу.

Но швейцар с повадками охранника утратил бдительность не сразу:

— Какому Сергею Ивановичу?

— Кольцову. Владельцу этой машины, — четко ответил Ремизов, и парень, немного подумав, сдался:

— Проходите, — "пожалуйста" Ремизову не полагалось.

Миновав гардероб с огромными, во всю стену, зеркалами, и длинный полутемный коридор, Ремизов очутился в зале. В дальнем углу, на небольшом возвышении, стоял черный рояль: за роялем сидел мужчина во фраке и негромко наигрывал различные джазовые импровизации. Ремизов огляделся: заметил столик, где расположились Кольцов с Надей. Кольцов сидел спиной, а Надя была так увлечена беседой и цыпленком, что Ремизова поначалу не увидела.

Он расправил плечи, набрал полную грудь воздуха и уверенно направился к их столику. Надя подняла глаза… Покраснела и отложила вилку. Подвинула тарелку. Взяла и положила на место салфетку. Она не знала, что ей делать.

Кольцов почувствовал неладное: он обернулся и увидел стоящего рядом Ремизова. Ремизов нехорошо улыбался.

— Что вам надо? — громко спросил Кольцов, желая привлечь внимание окружающих и, главное, охраны.

Ремизов с силой пнул стул, выбивая его из-под Кольцова.

— Вставай, патриот! Наваляю тебе немножко, пока ты еще не обзавелся депутатской неприкосновенностью.

— Безобразие! — Кольцов старался не смотреть на Ремизова. Он почти кричал, — где охрана?

Надя благоразумно предпочла не вмешиваться: это был спор двух любовников: пусть сами во всем разбираются. Она снова взяла вилку и стала ковыряться в цыпленке.

Ремизов почувствовал огромное облегчение: если бы Надя решительно встала на сторону Кольцова, все было бы совсем по-другому.

Максимум, на что он мог рассчитывать в этой ситуации — ее молчаливое невмешательство, как признак сочувствия. И он его получил. Внутренне ликуя и радуясь, он поднял тяжелую руку и открытой ладонью смазал Кольцова по щеке: на белом холеном лице остался большой красный отпечаток пятерни. Ремизова это так позабавило, что он даже рассмеялся.

Кольцов заверещал прерывающимся от страха голосом:

— Кто-нибудь! Скорее! Помогите!

Ремизов схватил его за горло. Резко сжал. Встряхнул. Затем отпустил и снова — раз! Влепил еще одну тяжелую пощечину.

Дрожа от нетерпения, он ждал ответного удара: если бы это был длинный крюк — нырнул бы под руку и бросил через спину, распрямляясь, чтобы с высоты его роста Кольцов пришел прямехонько на голову; полудлинный или короткий — подхватил бы вращение и бросил через бедро; ну уж если бы Кольцов решился на прямой — резко ушел бы вниз и постарался бросить через плечо, а заодно и руку сломать в локтевом суставе.

Но не дождался: Кольцов побоялся его ударить, он только стоял и кричал.

Внезапно Ремизов услышал за спиной грозное сопение и, не успел он обернуться, как чья-то мощная рука схватила его за шиворот и потащила назад и вниз. Ремизов пытался отступить, но уперся в чью-то подставленную ногу: он взмахнул руками и полетел на пол.

Долго лежать ему не дали: короткий тычок поддых — сверху вниз, а потом две пары рук — под мышки, и на улицу.

Ремизов сообразил, что нужно сопротивляться — он рвался назад, в зал, а его тащили к выходу. Но зато когда его подвели к выходу и стали выталкивать, он резко сменил направление своих усилий на противоположное: дернулся и вылетел из двери, как пробка из бутылки.

Это дало ему фору — метров семь-восемь. Он бежал изо всех сил — и через секунду скрылся за углом.

Охранники ресторана — именно они пришли на помощь Кольцову, ведь телохранителя он отпустил, а водитель оставался сидеть в машине — решили не преследовать дебошира: один из них был в прошлом борец, а другой — боксер. Бегунов среди них не было. Они постояли на крыльце — один отряхнул руки, а другой сплюнул под ноги — развернулись и ушли.

Через минуту показался красный и злой Кольцов. За ним задумчиво шла Надя.

Водитель выскочил из машины, распахнул угодливо перед ними двери. Кольцов сел первым, Надя — следом за ним. "Мерседес" выехал со стоянки и помчался по полосе встречного движения.

Ремизов, наблюдавший все это из-за угла, убедился, что ему ничего не угрожает, вернулся к машине, открыл ее и завел двигатель. Он был доволен и жалел только об одном: надо было разбить этому ублюдку нос. А еще лучше — сломать.

* * *

Ремизов вернулся домой поздно. Он был в прекрасном настроении: что-то напевал, мурлыкал себе под нос, кружился в танце с воображаемой партнершей — угадайте, с кем? — потом пошел на кухню, заварил кофе и сел за стол — рисовать картинки.

Он изобразил Кольцова с разбитым носом — уж очень хотелось. Долго хихикал, тщательно прорабатывая детали. Получилось похоже. Ремизов закурил и откинулся на спинку стула.

Теперь воображение рисовало ему другой портрет — Надин. Он пробовал делать это на бумаге — много раз — но неизменно бывал недоволен результатом. А мысленно — пожалуйста.

Затем он тяжело вздохнул и, желая отвлечься, решил послушать сообщения, пришедшие за день на автоответчик. Ремизов протянул руку к аппарату и нажал кнопку.

Хриплый мужской голос, временами срывающийся на визг, с нескрываемой злобой вопил:

— Ты пожалеешь об этом! Тебе конец! Ты, считай, уже труп! Раньше нужно было думать о том, что делаешь, теперь уже поздно! Конец тебе, козел! Сдохнешь, придурок, от своей наглости!

Ремизов усмехнулся и нажал кнопку "стоп". "Ничего. Это мы еще посмотрим".

Он расстелил кровать и уснул: спокойно и без сновидений, что для него было большой редкостью.

* * *

Утро четверга выдалось славным. Так бывает в предосенние дни: и вроде бы еще тепло, и вроде бы листья пока не пожелтели, и дожди не зарядили, — а все равно, звенит что-то в воздухе, предвещая скорое постепенное умирание. Звенит, вызывая светлую и чистую тоску.

Но тоска эта хорошая, предупредительная. Она не обездвиживает, напрочь лишая жизненной силы — она побуждает, мягко подталкивая: иди, торопись, успевай — скоро будет поздно.

Вот и хочется успевать.

Ремизов проснулся рано: ровно за двадцать минут до того, как это должен был сделать будильник. Он умылся, почистил зубы и устроил себе большую утреннюю зарядку — на целый час. Энергия, которую он накапливал для драки с Кольцовым — простая и грубая мышечная сила, так и не растраченная по назначению — требовала выхода.

Он отжимался, подтягивался, бросал гирю и играл гантелями: вплоть до того момента, когда показалось что — все! предел! Густой липкий пот гулко капал на паркет. Перед глазами плавали разноцветные искрящиеся круги. И, однако, этого было мало. Ремизов заставил себя через силу отжаться еще двадцать раз и потом десять раз подтянуться — с криками, дрыгая обеими ногами и вообще черт знает как — неважно, лишь бы сделать.

Вот эти, самые последние упражнения, сделанные через боль и через "не могу", они и есть самые полезные; они-то и являются шагом вперед. А все предшествующее — только подготовка, разминка.

Сила — штука такая: чем больше ее тратишь, тем больше она становится.

На дрожащих ногах, придерживаясь за стенку, Ремизов добрался до ванной комнаты. Долго стоял под душем, с трудом переводя дыхание. Затем вылез, обтерся махровым полотенцем, неспешно побрился, уложил короткие волосы в аккуратную прическу и отправился завтракать.

Гудящие мышцы требовали восполнить запасы энергии — он ел много хлеба. Мышцы желали получить побольше белка, чтобы еще чуть-чуть вырасти: он отправил в живот яичницу.

Все надо делать с толком — считал Ремизов. Поэтому он явственно представлял себе, как белок расщепится в желудке, всосется в кишечнике, путешествуя с кровью, достигнет бицепсов, трицепсов, грудных мышц и мышц спины, и как потом из этого белка, словно из кирпичиков, образуется несколько новых мускульных волокон. "И мне придется покупать другой костюм — на размер больше", — заключил он вслух, наливая какао — в молоке тоже полно белков.

Газеты он не читал: в этом не было никакого смысла. Только самый закоснелый обыватель думает, что газета — это набор информации. Ошибка! Газета — это прежде всего тенденция. Как всякая четко построенная иерархическая система, она не может не иметь конкретной стратегии. Журналисты, не желая потерять работу, пишут то, что не противоречит взглядам главного редактора, главный редактор тоже стремится угодить какому-нибудь дяде с деньгами, а какой-нибудь дядя с деньгами в свое время успешно закончил десять классов, имеет две судимости (одну — за изнасилование, другую — за мошенничество), три семьи и при этом обожает

голливудские боевики, где много стреляют. Вот вам собирательный портрет газеты. О чем она будет писать? Догадайтесь сами.

И начинается работа: из бесконечного потока ежедневной, ежеминутной информации отбираются только те сюжеты, которые можно уложить в заготовленную схему. Но, поскольку каждый сюжет сам по себе — это неоспоримый факт, то есть нечто абсолютно достоверное, стало быть, тенденциозно отобранные факты наилучшим образом доказывают существование самой тенденции. Софизм? Отнюдь — новая информационная технология.

Если газета постоянно врет, ей никто не верит и ее перестают покупать — следовательно, издание такой газеты теряет всякий смысл. В настоящее время мало кто использует непроверенные сведения — себе дороже. Зачем? Если умело подобрать факты и выстроить их в определенной последовательности, эффект будет тот же самый, но — безо всякого риска быть уличенным во лжи. Поэтому особое значение приобретает вопрос времени: дать материал в сегодняшний номер или в завтрашний? Черт его знает! Это — тонкое искусство выпускающего редактора: чувствовать обстановку в стране — ведь она меняется с каждым днем.

Словом, Ремизов знал о газетном бизнесе слишком много, чтобы всерьез воспринимать газету как источник объективной информации. Поэтому газет он не читал.

Он писал для них материалы — ну так это же совсем другое дело! Можно вывозить навоз на поля — миссия полезная и благородная, но вовсе не обязательно им питаться — подожди лучше урожая.

На сегодняшний день Ремизов наметил для себя следующий план: пункт первый и главный — все-таки встретиться с этим самым Феоктистовым. Кто его знает, вдруг действительно сообщит что-нибудь путное про СПИД? Путное — значит новое; то, о чем никто еще не писал.

Пункт второй: все, что возникнет по ходу. Профессия, и, соответственно, весь образ жизни Ремизова были таковы, что новостей следовало ожидать в любую минуту, причем отовсюду. И не всегда эти новости были приятными. Поэтому Ремизов давно уже приучился делать скидку на форс-мажорные обстоятельства.

Но пока — телефон молчал, и пейджер затаился. Часы показывали половину десятого — пора ехать во вторую инфекционную больницу, выяснить, что за "бомбу" держит Евгений Алексеевич Феоктистов в своей лаборатории.

* * *

Ремизов приехал на улицу Соколиной горы, поставил машину на большой асфальтированной площадке (там, где конечная остановка автобуса, и где он делает разворот, чтобы отправиться в обратный путь, к станции метро «Семеновская») и внимательно осмотрелся, стараясь впитать в себя атмосферу здешних мест — бывает полезно для установления быстрого контакта с людьми, которые видят этот ландшафт не один год подряд: забор из железобетонных плит, выкрашенных в белый цвет, сквозь верхушки деревьев проглядывает колесо обозрения Измайловского парка — все это вызывает ощущение затянувшегося унылого праздника.

Он поморщился, запер машину и сквозь дыру в заборе — не калитку, не ворота, а дыру, имевшую, впрочем, вполне официальный статус — вошел на территорию. Слева громоздился недостроенный корпус, ощетинившийся ржавой арматурой почерневших от сырости перекрытий, справа — расположился аккуратный красненький кирпичный домик.

Позади него — голубое зданьице с решетками на окнах первого этажа. К стеклам второго изнутри приклеены листы бумаги с номерами палат.

Ремизов подошел к двери и с подозрением посмотрел на отполированную многими ладонями дверную ручку. "Интересно, сколько на ней сидит микробов?" — пришла в голову глупая мысль.

Он уже знал, почему эта мысль глупая: приходилось общаться с врачами. "Никак не больше, чем на поручне в вагоне метро", — такой правильный ответ, но Ремизова все же передернуло: он хоть и был профессионалом, но в другой области, не в медицине.

Ремизов дернул ручку. Закрыто. Он нажал на кнопку звонка. Через минуту изнутри послышались шаги, дважды щелкнул замок, и дверь отворилась. На пороге стояла медсестра.

— Добрый день! — поздоровался Ремизов. — Скажите, могу я поговорить с Феоктистовым Евгением Алексеевичем?

Медсестра внимательно оглядела его и утвердительно кивнула.

— Проходите, пожалуйста. Евгений Алексеевич — в лаборатории, — она показала на белую дверь в конце коридора и ушла по своим делам.

— Спасибо, — успел поблагодарить ее Ремизов и направился в лабораторию.

Он подошел к белой двери и постучал: вежливо, деликатно.

Сначала не было никакого ответа, затем Ремизов услышал шум отодвигаемого стула и четкие шаги: как метроном. Феоктистов шел открывать посетителю дверь — хотя она не была заперта на замок.

Ремизов сразу вспомнил уроки Дмитрия Дмитриевича, врача-психиатра, у которого он учился навыкам правильного общения с людьми. Дмитрий Дмитриевич, тончайший человек, умница, прекрасный психолог, читающий чужую душу, как открытую книгу, наделил любознательного журналиста некоторым набором знаний, которые считал элементарными и совершенно необходимыми. Но помимо этого он привил талантливому ученику страсть к наблюдательности; неистребимую привычку обращать внимание на любые мелочи.

Если бы он был здесь, подумал Ремизов, он бы сказал примерно следующее: "Дверь не заперта, однако он не кричит: "войдите", а идет сам открывать ее. Это безусловный признак высокой культуры. Почти наверняка этот человек имеет высшее образование и, кроме того, получил прекрасное воспитание в семье. Обрати внимание на четкий размеренный шаг: сто двадцать ударов в минуту. Обладатель такой походки — человек строгий и пунктуальный, скорее всего — военный. Скорее всего, но не на сто процентов — сначала обрати внимание на его выправку, брюки и ботинки. Если он прямой, как палка, брюки наглажены, и ботинки начищены — наверняка отставной офицер. Его не стоит вытягивать на откровенную беседу — он привык к отношениям "начальник-подчиненный". Какую роль выбрать: начальника или подчиненного? Если будешь смотреться убедительно в роли начальника — успех обеспечен. Но если он тебе не поверит — ничего не добьешься. Лучше принять роль подчиненного: точнее, заставить его поверить в то, что ты принимаешь эту роль. Тогда ненавязчиво, разумно задавая наводящие вопросы, можно будет выведать все, что захочешь."

Ремизов улыбнулся своим мыслям: так он и поступит.

Дверь открылась. Перед Ремизовым стоял высокий седой мужчина лет шестидесяти. Уверенный взгляд холодных серых глаз, выправка, что называется, военная — тут и без предупреждения Бурлакова все понятно, наглаженные старенькие брюки и начищенные до блеска стоптанные ботинки.

— Здравствуйте, Евгений Алексеевич! Моя фамилия — Киселев, — "черт его знает, почему Киселев? Наверное, мгновенная ассоциация. Всплыла в сознании фамилия известного ведущего", — зовут меня — Александр Владимирович, — "не забыть бы, а то будет неудобно", — я к вам пришел за консультацией, — "никаких смазанных жестов, все очень четко и конкретно", — контролировал себя Ремизов.

— Здравствуйте, — довольно сухо ответил Феоктистов. — Проходите, пожалуйста. Чем могу быть полезен?

Он предложил Ремизову стул, дождался, пока гость удобно устроится, после чего сам присел напротив: ровно, не касаясь спинки.

— Слушаю вас, Александр Владимирович.

— Евгений Алексеевич, я прекрасно понимаю, что значит время для такого крупного ученого, как вы. Я бы не хотел надолго отвлекать вас от работы… Поэтому постараюсь быть кратким. Я представляю студию… "Золотой век". Это очень маленькая студия, с крошечным бюджетом и мизерными возможностями. Сейчас мы снимаем сериал о молодежи — по заказу одного из каналов кабельного телевидения. Я выступаю в роли продюсера, ассистента режиссера и по совместительству — автора сценария. Видите ли, мы не можем себе позволить держать в штате консультанта по медицинским вопросам, но необходимость в такой консультации уже появилась. Поэтому я, на свой страх и риск, осмелился придти к вам с просьбой о помощи. Мы бы хотели придать нашему сериалу социальное звучание. Затронуть некоторые насущные проблемы современности. В частности, проблему СПИДа. Вы не могли бы нам помочь?

Феоктистов в продолжение всей этой тирады смотрел Ремизову прямо в глаза. Он немного помолчал, обдумывая ответ, затем сказал:

— Вы совершенно напрасно пытаетесь выставить меня крупным ученым. Это не соответствует действительности. Я веду научную работу, но отнюдь не склонен преувеличивать ее значение. Это во-первых. Во-вторых, я, конечно же, помогу вам — в силу своих скромных возможностей. Но прошу не забывать, что моя компетентность распространяется далеко не на все области медицины. В частности, мои познания в акушерстве и гинекологии ограничиваются институтской программой. Если вас это устроит — пожалуйста, я к вашим услугам.

— Большое спасибо! — горячо поблагодарил Ремизов. — У меня вот какой вопрос: героиня очередной серии заболевает СПИДом. Мы не можем понять, как это лучше сделать. То есть, я имею в виду, как бы ее получше заразить, чтобы было правдоподобно. Режиссер предлагает, чтобы это случилось во время прямого переливания крови, когда ее близкая подруга попадает в автомобильную катастрофу. Я не знаю, что-то мне не очень нравится этот вариант. А как вообще можно заразиться СПИДом?

Феоктистов снова помолчал: похоже, он вообще не давал необдуманных ответов; Ремизов совершенно правильно оценил этого человека.

— Начнем по порядку, — сказал наконец Евгений Алексеевич. — СПИДом заразиться нельзя, потому что СПИД — это конечная стадия болезни, которая называется "инфекция вирусом иммунодефицита человека". Поэтому правильнее говорить не "больной СПИДом", а "ВИЧ инфицированный".

Далее. Вирус иммунодефицита человека содержится во всех биологических жидкостях больного: в крови, сперме, слюне, поте, моче и так далее. Но не во всех жидкостях вирус содержится в концентрации, достаточной для заражения, а только в крови и сперме. Кроме того, вирусом может заразиться ребенок, находящийся в утробе больной матери, или ребенок, которого вскармливает грудью больная женщина. Насколько я понимаю, ваша героиня уже вышла из грудного возраста. Тогда остаются два пути: парентеральный и половой. Она может заразиться половым путем, пожалуйста.

— Нет, Евгений Алексеевич. По сценарию она — девственница, — возразил Ремизов.

Но Феоктистова это не смутило.

— Наличие девственной плевы еще ничего не означает. Она могла практиковать анальные контакты, а в таких случаях микротравмы прямой кишки почти неизбежны. Ну, или, скажем, орально-генитальные контакты: допустим, у нее удалили зуб, и инфицированная сперма попала на кровоточащую ранку. Хотя это, конечно, маловероятно. Ну уж, знаете, во время гемотрансфузии — это практически невозможно. Все-таки двадцатый век на дворе, тем более, если действие происходит в Москве: сейчас все одноразовое. Нет, гемотрансфузию лучше сразу исключить.

— Как же тогда быть? — Ремизов выглядел озадаченным. — Как она могла заболеть?

Феоктистов усмехнулся:

— Вообще-то, нормальному человеку, соблюдающему элементарные правила безопасности, заразиться ВИЧ-инфекцией довольно трудно. Честно говоря, я даже не знаю, чем вам помочь. Остается одно: пусть ваша героиня будет наркоманкой.

— А что, наркоманы часто болеют СПИДом? То есть, я хотел сказать… этой инфекцией? — Ремизов сделал удивленное лицо: он изо всех сил стремился показаться наивным.

Феоктистов покачал головой:

— Что вы? Ну конечно. На сегодняшний день наркоманы составляют примерно девяносто процентов от общего количества ВИЧ инфицированных.

Ну, а если смотреть с другой стороны, то соотношение вообще катастрофическое: все поголовно наркоманы инфицированы ВИЧ. Такая вот страшная статистика.

— Интересно, — Ремизов задумался. — А почему так происходит? Ну ладно, если они колются одними шприцами — это понятно. Но ведь не все же сто процентов, — он посмотрел на Феоктистова — у того в глазах загорелся лукавый огонек.

— Одно время была такая версия, что совместное принятие наркотиков изменяет сексуальное поведение, — подкинул информацию к размышлению Евгений Алексеевич, — что, мол, все наркоманы начинают совокупляться друг с другом. Но это тоже не объясняет стопроцентную заболеваемость. Более того, в последнее время все чаще стали появляться больные из другой социальной группы. Это дети обеспеченных родителей, которые используют исключительно одноразовые шприцы и очень разборчивы в своих половых связях. Но они тоже заболевают. Однако встречаются и совсем парадоксальные случаи. Например, недавно пришла мода не вводить героин внутривенно, а нюхать его. И что вы думаете?

— Что? — быстро спросил Ремизов, желая подыграть старику.

— Такие люди тоже заражаются вирусом, — торжествующе сказал Феоктистов. Отсюда вывод: для наркомана риск заболеть ВИЧ-инфекцией равен ста процентам. Впечатляет такая статистика?

— Да, — Ремизов выглядел обескураженным. Он уже почувствовал, что где-то здесь она, эта "бомба", где-то рядом. Надо только "не спугнуть" старика, дать ему выговориться. Надо умело задать наводящий вопрос. Самый наивный. Какой же? Ну, например, такой.

— Так что же, кто-то заражает наркоманов ВИЧ-инфекцией? Может быть, делает это в обмен на бесплатную дозу наркотика?

Феоктистов помолчал.

— Нет. Не совсем так, — ответил он. — Но, в общем, близко. Честно говоря, пока рано предавать эти материалы широкой огласке. Но вы же не из средств массовой информации, правда?

— Ну конечно, нет, — мягко подтвердил Ремизов.

— Видите ли, я веду эту работу по негласному поручению МВД. Они просили меня не афишировать результаты исследований… Но, с другой стороны, и обет молчания я им тоже не давал. Если вам интересно… — Ремизов почувствовал эту паузу. В этом месте ему разрешалось перебить Феоктистова, произнести то, что он ожидал услышать: помочь принять решение.

— Конечно, Евгений Алексеевич! Еще бы! Очень интересно! К тому же у вас просто дар рассказчика. Вы за пять минут объяснили мне все, что я тщетно пытался понять в течение пять лет.

— Да? — Феоктистов самодовольно улыбнулся: почти незаметно, на какую-то долю секунды, но его улыбка не укрылась от Ремизова.

— Да! Да! Вот уж воистину: "Кто ясно мыслит — четко излагает."

— Ну ладно. Я вам расскажу все по порядку. Сначала мне тоже показалось странным, что все наркоманы заболевают ВИЧ-инфекцией. Такую тотальную заболеваемость нельзя было объяснить одними только грязными шприцами. Я начал беседовать со своими пациентами; собирать, так сказать, подробный анамнез. У меня появилась гипотеза, что возбудитель содержится непосредственно в наркотическом веществе, но это только гипотеза: она требовала либо доказательства, либо опровержения. На территории России продают массу наркотиков, привезенных из различных частей света — неужели все они заражены? Вряд ли. Я решил действовать методом исключения. Прежде всего нужно было исключить те наркотики, которые не имеют широкого распространения по стране: ЛСД, кокаин, "экстэзи". Затем — отбросил марихуану, анашу, гашиш: через дым заразиться невозможно. Из наиболее распространенных остается героин. Героином торгуют везде. Любой наркоман рано или поздно употребляет героин. Я обратился за помощью в МВД, с тем, чтобы они присылали мне образцы изъятого героина на анализ. И вот тут-то началось самое интересное, — Феоктистов потер руки. — Прежде всего, я, руководствуясь каким-то странным наитием, разделил образцы на два типа: те, что изъяты мелкой партией непосредственно у распространителей, и те, что задержаны крупной партией во время перевозки. То есть, грубо говоря, розница и опт. И что вы думаете? Я совершенно угадал! Тот наркотик, который предлагался к розничной продаже, содержал примесь мелкодисперсного органического вещества, а тот, который шел оптом — был чистый. Можно предположить следующее: розничный продавец что-то добавляет в наркотик, "разводит", чтобы получить большую прибыль. Вполне возможно. Обычно для этих целей используется крахмал. Правдоподобная версия, имеющая право на существование. Однако она не все объясняет. Я пошел чуть дальше, и спросил у работников органов внутренних дел: как они задерживают эти крупные партии? И оказалось, что во всех случаях информация о грузе поступала к ним из криминальных структур. То есть — чистому наркотику кто-то поставил заслон, а зараженный — проходит в Россию беспрепятственно. Я отметил это и продолжал работать. Меня интересовал вопрос: а что это за органическая примесь? Оказалось, что это — перемолотые в муку человеческие кости.

— Ой, — Ремизов поморщился. — Кости?!

— Да, любезный Александр Владимирович, — старик явно симпатизировал Ремизову, — представьте себе, кости! Естественно, какая тут напрашивается логическая цепочка? Что это кости людей, являвшихся носителями ВИЧ-инфекции. И сейчас мы переходим к самому главному.

— Ой! Что такое? — воскликнул Ремизов.

— Видите ли, этот вирус — очень гидрофильный. Если перевести на простой язык — любит воду. Поэтому в теле умершего он сохраняется не более двух недель. Это факт. Но есть и другой факт. Разновидностей любого вируса, или, как их называют микробиологи, штаммов — существует в природе великое множество: тысячи! А то и миллионы! И если какой-то из них, наиболее хорошо изученный нами, гидрофилен, из этого вовсе не следует, что и остальные должны быть такими же. Понимаете?

Ремизов кивнул.

— Я допускаю существование такого штамма вируса, который в состоянии довольно долго обходиться без воды. Ну, а если все так, если мои логические построения безупречны, значит, самое время подтвердить их экспериментом и убедиться, наконец, в правильности моих догадок. Вы понимаете, что это означает? Ведь это же — необъявленная бактериологическая война. Вы только вдумайтесь: в России — полтора миллиона официально зарегистрированных наркоманов. На самом деле, их гораздо больше, но будем оперировать официальными данными. Итак, полтора миллиона ВИЧ-инфицированных. Знаете, пресса любит выставлять их мучениками, страдальцами. "Смертельно опасная болезнь!" и так далее и так далее. Однако при этом забывают одну маленькую деталь: они сами виноваты в том, что заболели. А вот больные, к примеру, раком — нет! Не виноваты! Рак — это бич Божий, а ВИЧ — от собственной глупости. ВИЧ инфицированный может прожить еще как минимум лет десять-пятнадцать, а онкологический больной — максимум полгода! Кстати, героиновые наркоманы — самые запущенные — живут три-четыре года. Казалось бы, какой смысл заражать их вирусом? Они от интоксикации помрут раньше. Есть смысл! Знаете, сколько стоит лечение больного ВИЧ? Тысячу долларов в месяц. А их по стране — полтора миллиона. Это что же — на их лечение в месяц — подчеркиваю, только в месяц! — требуется полтора миллиарда?! А в год? Восемнадцать?! Вы вдумайтесь, какие чудовищные цифры! Естественно, всех их лечить не будут — денег нет. Но даже при таком раскладе ВИЧ инфекция вымывает деньги из бюджета, отнимает их у тех же онкологических больных, у язвенников, у сердечников и так далее. Отнимает не только у больных, но и у здоровых. У нас с вами. То есть мало того, что эпидемия ВИЧ инфекции — это удар по населению, так это еще и удар по экономике! Вы представляете, что происходит? Кто-то расчищает себе жизненное пространство. Через двадцать лет Россия как страна просто перестанет существовать. Если не переломить ход этих трагических событий. Прямо сейчас. Сегодня. И вот тут мы опять возвращаемся к эксперименту. Опыт — это источник познания и критерий истины. А я не могу провести эксперимент.

— Почему? — спросил Ремизов, хотя заранее знал ответ.

— Нехватка средств, Александр Владимирович. Вот в чем дело. Мне нужно доказать, что прием наркотика, содержащего данную органическую добавку, приводит к заболеванию. Казалось бы, что тут сложного! Сделай анализ этой добавки, и все. Но это не так просто. В микроскоп вирус не увидишь: он слишком мал. Значит, остается биологический метод, — Феоктистов усмехнулся. — Я ввожу мышкам наркотик и хочу получить реакцию в виде выработки антител к вирусу. Абсурд, правда? Ведь не зря же он так и называется: вирус иммунодефицита человека. Понимаете? Человека! Мышки этим не болеют. Правда, МВД обещало помочь: купить для опытов человекообразную обезьяну. Но ведь обезьяна — не человек. Даже человекообразная. Не мышка, конечно, но и не человек. Да, к тому же, и денег у них нет, на обезьяну-то. Ох! — он тяжело вздохнул. — Она сорок тысяч долларов стоит. Где их взять? Вот вы мне скажите, каков бюджет вашего сериала?

— М-м-м… Около пятидесяти тысяч, — назвал Ремизов первую пришедшую на ум цифру. — У нас дешевый сериал.

— Вот видите, — покачал головой Феоктистов. — Сериал важнее, чем будущее России. А где вы деньги берете, если не секрет?

— М-м-м… — замялся Ремизов. — У нас есть спонсор. Фонд "Милосердие и справедливость" и лично его председатель Кольцов Сергей Иванович. Не слышали о таком?

— Нет, — с достоинством ответил Феоктистов. — Мне это имя ничего не говорит. Извините, но я не знаю такого общественного деятеля.

— Честно говоря, он этого и не заслуживает. Поверьте мне на слово, — сказал Ремизов. — Так, значит, вы говорите, пусть будет наркоманкой?

— Кто? — не сразу понял Феоктистов.

— Ну, наша героиня. Которая должна заболеть… сейчас скажу правильно: ВИЧ-инфекцией.

— Да вы уж лучше напишите в сценарии "СПИДом". Простому зрителю так понятнее, — Феоктистов помолчал, собираясь с мыслями, и вынес окончательный вердикт:

— Да! Пусть будет наркоманкой!

* * *

КОЛЬЦОВ.

Кольцов был вне себя от злости. Он едва сдерживался. Первому попало молчаливому водителю Сереге: почему, мол, не оказался рядом в нужную минуту? "Да я…" Что ты?! Не хочешь ли ты поискать себе другую работу? В другом месте? А? Что молчишь?

Затем досталось Наде. Она приехала вместе с Кольцовым к нему домой: пыталась успокоить, приласкать. "Ну, подумаешь, дали пару раз по… шее. Могло быть и хуже. В конце концов, ты сам виноват: зачем охаивать человека на всю страну, по общероссийскому телевизионному каналу?"

Что?! Что значит: "сам виноват"? Кто я такой! И кто — он? Этот жалкий щелкопер! Да разве можно нас даже сравнивать?! Что может быть общего между нами?

"Ну, мало ли… Может быть, все-таки есть что-то общее?"

С чего бы это вдруг? Ничтожество! Сопляк! Да он завтра же у меня в ногах валяться будет, прощения просить!

"А что ты собираешься с ним делать?"

Увидишь. Скоро увидишь, что я собираюсь с ним делать. Я его в порошок сотру! Руки-ноги переломаю!

"Зачем же ты откладывал? Ведь это можно было сделать прямо сегодня?"

Что?! Ты тоже? С ним заодно? Ах, вот оно что. Ты на его стороне, да? Очень мило. Просто чудесно. Я знаю, в чем тут дело. Мы с тобой — люди разного круга, вот в чем причина. Что бы ты ни говорила, это действительно так. И тебя это гнетет. Ты не можешь мне простить, что я оказался умнее, талантливее, богаче других. Да? Тебе это не дает покоя. А Ремизов — того же поля ягода, что и ты. Завистник! Несчастный бездарь, ничего не умеющий, кроме как копаться в чужом грязном белье!

"Перестань, Сережа! Успокойся. Зачем ты так? Мне не нужны твои миллионы. Я даже с мужем разводиться не собираюсь… Не преувеличивай, пожалуйста. Ну? Хватит дуться. Где больно? Давай я тебя поцелую, и все пройдет."

"Ей не нужны мои миллионы…" Как это трогательно! Конечно! Я знаю. Тебя привлекают не деньги, а те качества, благодаря которым я их имею. Моя жизненная сила! Моя целеустремленность! Мой напор!

"Уцы-пуцы! Ну конечно. И напор — в частности. Сережа! Ну хватит уже! Чего ты сам себя заводишь? Ты самый лучший. Самый великий. И самый ужасный. Чего мы время тянем? Давай лучше займемся делом."

Делом?! Да у тебя одно на уме! Ты больше ничего не можешь в этой жизни! Ты постоянно думаешь об одном и том же, как психи в лечебнице: у них все человеческие чувства атрофируются, остается только половое влечение. Ты такая же! Ты почему-то решила, что у тебя там между ног — центр Вселенной! Ошибаешься! Даже могильные черви едят ЭТО в последнюю очередь — воняет очень!

* * *

Надя вздрогнула, словно ее ударили. Помолчала, отвернувшись. Затем встала, тихо прошла в прихожую, обулась и ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Хлопать не стала. А зачем?

* * *

Ночь примирила Кольцова с действительностью. Немного. Утро показалось ему не таким мрачным.

"И чего это я сорвался вчера на Надежду? А-а, попалась под горячую руку. Сама виновата. И так последнее время — постоянно в напряжении, а тут — еще она лезет. Фу! Отдохнуть бы мне! Уехать куда-нибудь недельки на две. Куда-нибудь в жаркие страны…"

Он встряхнулся, отгоняя прочь несбыточные мечты.

"Нет. Макаев не даст. Скажет: дело надо делать, Сережа. Черт бы его побрал! Деловой!"

Он вызвал водителя, дождался, когда телохранитель поднимется в квартиру, вышел в его сопровождении из подъезда и поехал в офис.

* * *

В офисе Кольцова ждал сюрприз. Стоило ему только открыть дверь своего кабинета и сесть за стол, как раздался звонок.

— Здравствуй, Сережа, дорогой!

— Привет, Зиявди!

— Видел тебя по телевизору. Молодец! Очень хорошо! Честно говоря, я даже не думал, что все получится так здорово. Ты просто — Сара Бернар. Александр Абдулов.

— Да ладно…

— Нет-нет, я не шучу. Кстати, ты помнишь, как мы с тобой летали на самолете?

— Да, помню. А что случилось?

— Да нет, ничего. Помнишь, я говорил тебе про запасной парашют?

— А-а-а. Ты про это… Да, конечно.

— Я хочу сделать тебе небольшой подарок. Это будет твой личный запасной парашют. Сейчас придет человек, принесет.

— Что принесет?

— Кассету. Любительское видео. У кого есть такая кассета, тот застрахован от многих неприятностей.

— А что за кассета? Что там снято?

— Волшебные превращения. Один крупный чиновник из Генерального становится Генитальным.

— Я что-то не понимаю, что ты имеешь в виду…

— Ничего. Скоро поймешь. И еще. Я наслышан о вчерашнем инциденте. Это ужасно. Но прошу тебя, Сережа: не надо принимать поспешных решений. Сейчас главное — не это. Сейчас главное — твоя репутация и твоя биография. Понимаешь? Так что лучше забудь обо всем. А я приму меры, чтобы этого больше не повторилось. Хорошо?

— Ладно. Так и быть…

— Не "так и быть", Сережа. А просто сделай, как я сказал. Понял?

— Понял.

— Вот и хорошо. Ну все, пока. У меня еще много дел. Надо деньги искать. Выборы — вещь дорогая. До свидания, Сережа.

* * *

Кирилл Иванович Красичков, сын Ивана Степановича, был младше сестры Анжелы на семь лет. В свои двадцать пять он был превосходным бездельником — профессиональным.

Кирилл Иванович носил бородку-эспаньолку, брил голову наголо, нивелируя раннюю лысину, ездил на БМВ-325 — купе темно-зеленого цвета и называл себя на английский манер — Сайрилл.

При знакомстве, желая произвести впечатление, он дарил всем свою визитную карточку — кусочек плотного картона с золотым обрезом. Там было написано: русским и латинским шрифтом — Кирилл Красичков, пресс-секретарь певицы Мелинды.

Певица Мелинда также являлась дочерью богатых родителей. У нее был неприятный голос и бесцветная внешность.

Не корысти личной ради (поскольку ее не тяготили заботы о хлебе насущном), а пользы народной для — решила она посвятить свою жизнь искусству. Несла его в массы. Совершенно бескорыстно, иногда даже приплачивая из собственного (то есть — родительского) кармана. И массы относились к этому с пониманием: не приветствовали, но и не мешали.

Певица Мелинда была косноязычна: изъяснялась она еще хуже, чем пела. Возможно, именно поэтому ей требовался пресс-секретарь.

Ну а Кириллу Ивановичу нужна была Мелинда: потому что он даже петь не умел. И не хотел.

В тот день он ехал на студию одной модной молодежной радиостанции. Менеджер Мелинды (тоже сын богатых родителей) заранее договорился о том, что радиостанция берется крутить несколько песен его подопечной. Это называлось "жесткая ротация" — планомерное доведение слушателя до отчаяния. Таким образом вырабатывалась готовность выложить деньги за концерт: в крайнем случае — за кассету с записью нового альбома. Психологическую подоплеку этого, на первый взгляд, странного явления описал сто лет назад еще сам Чехов: "Если зайца долго бить палкой по голове, то он научится спички зажигать."

Кирилл Иванович подготовил для Мелинды тексты коротеньких выступлений, которые должны были звучать в эфире перед каждой ее песней. В этих текстах она представала как натура цельная и необычайно глубокая. И все бы ничего, кабы не фрикативное "Г", доставшееся Мелинде от родителей вместе с прочим наследством. Правда, Красичков заставил ее повторять написанное много раз, добиваясь максимально чистого произношения. Окончательный вариант он записал на пленку и теперь вез на студию.

Кирилл Иванович ехал, открыв окна, подставляя набегающему ветерку разгоряченную потную голову. Из динамиков дорогущей акустической системы доносилась прекрасная музыка: сам-то он Мелинду не слушал — это не входило в круг его обязанностей.

Кирилл Иванович пребывал в великолепном расположении духа. Он остановился на светофоре и в ожидании зеленого сигнала принялся постукивать по рулю — в такт музыке.

Внезапно он почувствовал сильный толчок в спину и услышал страшный скрежет. Красичков обернулся: какой-то большой — очень старый и ржавый — джип марки "Тойота" врезался сзади в его прекрасный БМВ. Кирилл Иванович выругался, давая волю чувствам, и вышел из машины, чтобы лично оценить размеры нанесенного ущерба. Он прихватил сотовый телефон — на тот случай, если понадобится помощь ребят, умеющих быстро убеждать собеседника. По сложившейся семейной традиции обычно он обращался к ребятам из команды Берзона.

Кирилл Иванович хлопнул дверью, обошел машину кругом, увидел смятый багажник и покачал головой. Затем сделал царственный жест, вызывая водителя джипа на улицу: нечто вроде "к ноге!". Он подбоченился, задрал вверх подбородок и игриво выставил в сторону левое бедро. Из джипа вылез некто небритый: "черномазый!" — отметил про себя Кирилл Иванович. Этот некто был до крайности широк в плечах, а его уши были раскатаны в ровный толстый хрящ. Он не обратил на Красичкова никакого внимания — так, лениво скользнул взглядом, и больше ничего. Его интересовало поведение окружающих. Праздных зевак почти не было: особого любопытства никто не проявлял.

В этот момент, выкатившись на встречную, подлетела "девяносто девятая" с тонированными стеклами; взвизгнула тормозами и остановилась буквально в метре от Красичкова. Двери распахнулись, и из машины выскочили два человека. Они грубо схватили Кирилла Ивановича за руки, а водитель джипа, все так же глядя по сторонам, совсем не целясь, точно ударил шершавой мозолистой ладонью прямо Красичкову в лоб. У пресс-секретаря все поплыло перед глазами: в голове заиграла какая-то музыка, в груди забились какие-то птицы, и он, не пытаясь удержать уплывающее сознание, покорился своей несчастливой судьбе. Мужчины схватили обмякшее тело, бросили в машину на заднее сиденье, и сами прыгнули сверху. Широкоплечий с раскатанными ушами нагнулся, поднял выпавший из ослабевших рук мобильный телефон, сунул его в карман и степенно сел вперед. Он что-то гортанно крикнул водителю, и машина сорвалась с места.

* * *

Макаев получил сигнал: все готово, все в порядке. Он улыбнулся и набрал номер мобильного Красичкова.

— Да! Красичков слушает! — прогудело в трубке.

— Иван Степанович? — с иезуитской интонацией спросил Макаев.

— Да! Кто это? — отрывисто бросил Красичков, тяжело кряхтя: видимо, он поворачивался в кресле.

— Это не так уж и важно, — ответил Макаев. — Я звоню вам по поручению своего хорошего знакомого. Кольцова Сергея Ивановича. Помните такого? Он просит вас о помощи.

Красичков громко засопел.

— Какой помощи? Вы что? Ко мне почему с этим вопросом? Вы ему передайте, что я никогда. Понятно?

— Не горячитесь, Иван Степанович. Речь идет о пустяке. Сергей Иванович хочет быть депутатом Государственной Думы. Но оказалось, что это — довольно дорогое удовольствие. От вас требуется посильная помощь. Откройте ему небольшой кредит. Ну, скажем, миллионов на пять.

Красичков сорвался на крик:

— Что?! Вы там где у себя, с ума сошли? Я ему даже копейку взаймы не дам. А он мне…

Речь Ивана Степановича изобиловала непечатными выражениями. В этом тексте мы приводить их не будем: не из соображений ложной стыдливости, а потому что Красичков даже материться нормально не умел. Он ничего не умел. Про таких говорят: "Его путь к вершинам власти освещал яркий свет вылизанных им жоп." Если кто-то, в припадке угодничества и пароксизме холуйской любви, пытался описать заслуги Ивана Степановича перед родным Отечеством, то после долгих и тяжких раздумий обычно ограничивался двумя словами: "Крепкий хозяйственник". То есть не то, чтобы прочный и твердый, а просто крепкий — как говно. И не то, чтобы хозяин, и даже не завхоз, а так — не пойми чего. Хозяйственник.

Одним словом, Иван Степанович деньги дать отказался.

Макаев, не обращая внимания на его примитивную грубость, все же посоветовал подумать. А заодно — позвонить сыну.

Красичков, тяжело отдуваясь, позвонил на мобильный Кириллу. Чей-то голос с характерным акцентом отвечал, что Кирилл подойти не может, но в этом нет нужды: и так все хорошо слышно.

И тут Красичков-отец услышал громкие крики Красичкова-сына. Страшные крики. Так кричат люди, когда им очень больно. Когда их истязают.

Иван Степанович налился кровью, сам заорал в трубку что-то такое, но ему никто не ответил. В трубке раздавались только короткие гудки.

* * *

Красичков не находил себе места. Он бегал по кабинету, лихорадочно соображая, что же ему сейчас следует предпринять. Прежде всего — позвонить Берзону. Это его забота — решать все проблемы. За это он ему и платит.

Берзон внимательно его выслушал и обещал принять срочные меры.

* * *

Еще через час в офис компании Красичкова позвонил неизвестный и сказал, что в урне рядом со входом лежит сверток. Этот сверток — посылка лично Ивану Степановичу.

В свертке оказались два пальца Кирилла и видеокассета с записью.

Рука крупным планом: вот все пальцы на месте, а вот одного уже не хватает. Кровь, крик, камера дергается. Чей-то хриплый смех. Удар ногой в лицо. "Давай еще!" Кирилл умоляет не делать этого, плачет. Хряск! И еще одного пальца нет. Их кидают в пакетик и запечатывают.

* * *

Еще через полчаса Макаев снова позвонил Красичкову.

— Ну что? Перейдем сразу к делу? Не будем отвлекаться на ерунду?

— Я тебя… Сволочь. И тебя, и Кольцова твоего. Ты против кого пошел, знаешь? Позвони, гад, по этому телефону. Там тебе все скажут, — и Красичков продиктовал номер телефона Берзона.

Макаев на другом конце провода сдержанно рассмеялся.

— Ты что, решил коллекционировать пальцы своего сына? Хорошо, получишь еще два.

— Я… — моментально остыл Красичков. — Надо решать наши проблемы. Позвони Берзону. Только не трогай сына.

— Не надо со мной так разговаривать. Я контролирую ситуацию, а не ты. Ты совершил ошибку, значит, будешь наказан. Получишь еще одну посылку. И так — до тех пор, пока не поумнеешь, — Макаев повесил трубку.

Он взглянул на часы: пора звонить Берзону. Для него тоже найдется небольшой сюрприз.

* * *

— Ефим Давыдович?

— Да. Кто это?

— Макаев вас беспокоит.

— Здравствуй, Зиявди. Что случилось? — Берзон насторожился. Он уже начал догадываться, что к чему.

— У меня-то как раз ничего. А вот у знакомого вашего, Красичкова, несчастье. Сын пропал.

— Да, — посуровел Берзон. — Откуда знаешь? Это твоих рук дело?

— Что значит: "твоих", "моих"? Его отец должен деньги одному нашему человеку. Много денег. И не хочет отдавать. Так вот передай, пожалуйста: пока деньги не отдаст, сын домой не вернется.

— Погоди, Зиявди. Эти дела так не делаются. Надо встретиться, все обсудить. Красичков — мой человек. Зачем ты на него наехал? У него крутятся мои деньги. Что случилось? Зачем ты ищешь себе неприятности?

— Неприятности уже начались. Просто ты этого еще не понял. Красичков должен деньги. И он их вернет. А иначе сына не получит.

— Послушай, — с угрозой сказал Берзон. — Ты по-хорошему не понимаешь? Я ведь могу и по-плохому.

— По-плохому? — переспросил Макаев. — Ты что, мне угрожаешь? Ты уверен, что это можно делать безнаказанно? Напрасно. Я все равно заберу у Красичкова деньги. Все, что он должен — до копейки. А тебе советую сидеть смирно: а то ведь можно, как ты говоришь, и по-плохому.

Он отключил телефон и некоторое время сидел в раздумьи. Дело сделано: конфликт перешел в открытое противостояние. Теперь уже поздно давать задний ход: "А иначе не стоило все это затевать", — вслух сказал Макаев. Он взглянул на часы: без четверти два. Хорошо! Первый удар будет за ним. Чаще всего так и бывает: кто начинает драку, тот и побеждает.

* * *

Ровно в два часа пополудни в офисе Берзона раздался мощный взрыв. Сразу же, по горячим следам, начальник смены охраны отмотал пленку назад (запись велась постоянно) и вывел изображение на монитор. Оказалось, что буквально за несколько минут до взрыва некий молодой человек, пряча лицо от камеры, оставил на площадке рядом с лифтом обычный черный «дипломат».

* * *

Спустя какое-то время Макаев опять перезвонил Берзону.

— Ефим Давыдович? Это снова я. У тебя начались проблемы? Слышал сейчас по радио. Хорошо, что никто не погиб: могло быть и хуже. Ты знаешь, многие неприятности случаются из-за нашей невнимательности. Иногда бывает, что судьба посылает человеку предупреждение, а он не понимает. У нас, у горцев, есть такая примета: если еврей, проснувшись утром, находит в своей заднице муляж бомбы — самый простенький: два деревянных брусочка и картонный циферблат с нарисованными стрелками — то не надо бежать к раввину, не надо бежать к проктологу; ровно через месяц, минута в минуту, эта бомба взорвется. Что бы ты ни делал — все равно взорвется. Запомни. Тебе может пригодиться народная мудрость. Потому что самое время перестать думать о чужих деньгах, а вспомнить, наконец, о своей заднице. Пока!

* * *

Берзон после этого разговора отдал все необходимые распоряжения, бросил дела и умчался в неизвестном направлении — подальше от Москвы.

Его секретарь неизменно отвечал находящемуся на грани истерики Ивану Степановичу:

— Ефима Давыдовича нет в городе. Когда вернется, не знаю. У него появились неотложные дела. Нет, для вас ничего не просил передать. Сожалею. Он свяжется с вами, если потребуется. Простите, но я не располагаю полной информацией. Это все, что я могу вам сказать. Извините, у нас сегодня тяжелый день — вы, наверное, слышали сообщения по радио и телевидению. Всего хорошего. До свидания.

* * *

Красичков снова получил посылку: еще два пальца. Кассета на этот раз не прилагалась.

Он звонил на мобильный сына, но телефон больше не отвечал. Он звонил Берзону — тот куда-то пропал.

Он уже смирился с тем, что придется отдать выкуп, но неизвестный шантажист почему-то больше не объявлялся.

Шло время: час за часом, и вот, когда Красичков сам уже хотел поскорее избавиться от денег, лишь бы прекратить мучительную пытку неизвестностью, в этот момент раздался звонок.

— Ну что? Помог тебе твой Берзон? Больше не будешь дергаться? Тогда слушай: сделаешь все по обычной схеме — переведешь деньги в оффшор, на счета "Пассат-банка". Оттуда — на корреспондентский счет в московском представительстве калининградского "Антей-банка". Оттуда — на восемь различных корреспондентских счетов фонда "Милосердие и справедливость", которые открыты в следующих банках… Возьми бумагу и ручку, запиши…

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Да! Я ведь так и не рассказал историю своей первой книги. Она называлась… уже и не помню, как. Неважно.

Итак, рукопись мне вернули. Пожелали "дальнейших творческих успехов" и подарили рецензию этого самого Болтушко: на память.

Я повесил ее над своим письменным столом и перечитывал, наслаждаясь: Боже, что за идиот!

Он совершенно не умел писать: в одном предложении норовил дважды вставить "который".

Мою книжку он разругал во все корки: самым крепким словечком было "достоевщина". Как раз на "достоевщину" я не обиделся.

Герой моей книги был медиком. На этот счет г-н Болтушко проехался следующим образом: "…ов выглядит слишком вялым. А ведь его можно показать довольно живо и энергично — он же врач "скорой помощи". Пусть он жизнь кому-нибудь спасет — вопреки инструкции." Можно подумать, на "скорой" главная инструкция — ни в коем случае не спасать никому жизнь. В общем, тот еще критик!

Но обиднее всего было то, что эта рецензия решила мою судьбу…

Итак, я забрал рукопись из первого издательства (назовем его условно издательством А) и понес во второе (пусть будет — издательство Б). В издательстве Б приключения начались, едва я переступил порог кабинета редактора. Редактор была она. "Редакторша" применительно к ней звучало бы грубовато, но до "редактрисы" она явно не дотягивала. Темно-коричневые чулки собирались в складки на полных ногах. Кружевные манжеты белой блузки были несвежими. Крупный пористый нос сжимали очки в золоченой оправе. Пряди истонченных волос прилипли к жирному лбу.

— Добрый день! Скажите пожалуйста, это отдел по работе с рукописями? — робко спросил я.

Она осмотрела меня поверх очков:

— Мы рукописи не берем.

— То есть… как это? — я остолбенел.

— А вот так, — она была строга. — Мы работаем с компьютерным набором, с машинописным текстом — а рукописи не берем.

Я почувствовал облегчение:

— Ну вот… У меня как раз — машинописный текст.

Она презрительно усмехнулась:

— Ха! Оказывается, вы просто не понимаете значение слов, которые употребляете. Рукопись — это то, что написано от руки. Давайте, что там у вас?

Я протянул ей папку. Дождался, когда она зарегистрирует ее в своем журнале. Услышал, что мне позвонят примерно через месяц. Согласно кивнул. И, уходя, сказал:

— Вы знаете, я недавно прочел одну заметку. Интересная заметка. Как-то раз Гоголь пришел к своему издателю, Смирдину. А Смирдин его спрашивает: "Что принес, братец?" Гоголь отвечает: "Рукопись". А Смирдин смеется: "Экий ты братец, невежа. Кабы ты ее рукой писал — тогда верно, рукопись. А ты ведь ее пером, поди, писал. Значит, не рукопись, а пёропись." А Гоголь помолчал и отвечает: "Дурак ты. Занимайся своим делом, а меня не учи. Носом не вышел." Такой вот забавный случай…

Она выслушала это, не проронив ни слова. Затем швырнула мою папку куда-то под стол и отвернулась.

А я ушел…

Правда, она потом позвонила. Месяца через два. Сказала, чтобы я забирал свою рукопись, а точнее — "девятнадцать авторских листов машинописного текста".

Я приехал. Женщина-редактор вернула мне папку и на прощание с ехидным смешком посоветовала прочесть на досуге новую книжку некоего Угарова. Книжка вышла в издательстве А и называлась как-то интересно: то ли "Безумная пляска смерти", то ли "Прекрасная маска смерти". Что-то в этом духе.

Я увидел ее в подземном переходе, перед тугими прозрачными дверями метро. Попросил продавца посмотреть и открыл наугад. Бегло прочитал несколько страниц. Сомнений быть не могло: это моя книжка. Мой сюжет! Другие имена героев, место действия, время года и прочие детали, но сюжет — мой! Жалко, не было денег. Я не мог ее купить. Поэтому я выходил на каждой станции метро, подходил к развалу и просил посмотреть новый детектив Угарова. Так за несколько часов я прочитал ее всю. Это произвело на меня гнетущее впечатление. Угаров копировал мой текст целыми блоками, по нескольку страниц сразу.

Я внимательно изучил его фотографию на заднике обложки: низкий лоб и глубоко посаженные глаза свидетельствовали об упорстве и силе характера, но нечеткий, смазанный подбородок говорил скорее об обратном.

Я стал размышлять: как он мог украсть мою книгу? Два месяца в издательстве А и два месяца в издательстве Б — итого четыре. Допустим, три месяца требуется на то, чтобы подготовить книгу к печати — и то, если она вписывается в издательский план. При большом желании — можно уложиться в полтора. Еще как минимум месяц — на переработку текста. Отсюда следует однозначный вывод — единственный человек, который мог быть этим отважным плагиатором, не кто иной, как Болтушко. К ногтю его, гада!

И начались сладкие дни. С утра я приходил к издательству и занимал свой наблюдательный пункт во дворе дома напротив. Я сидел на лавочке, прикрывшись газетой, и внимательно следил за всеми, кто входил и выходил из дверей. Фантазия рисовала страшные картины заслуженного возмездия; я упивался воображаемыми страданиями моего обидчика. И вот однажды, спустя примерно две недели, мне повезло: я увидел Угарова. Он шел с тяжелой сумкой через плечо. На сумке крупными белыми буквами было написано "Спорт". Через полчаса он вышел из редакции и направился к автобусной остановке.

Я следил за ним! Мне везло, как никогда. Уже потом я узнал, что у него есть машина: если бы она в тот день не была сломана, все мои старания пошли бы прахом. Но я же говорю, мне везло! Я проводил его до самого дома. Спрятался за углом, пока он открывал дверь подъезда. И тут в мою голову пришла простая и верная мысль. Я крикнул что было силы: "Болтушко — вор!" Он вздрогнул, словно его ударили, быстро обернулся: но никого рядом не было. Тогда он шмыгнул в свой подъезд — и был таков! Только его и видели! Но я уже знал главное: Болтушко и Угаров — один и тот же человек.

Теперь я следил за его подъездом. Я замышлял его убить. Я всерьез обдумывал план убийства.

Но однажды я увидел, как он выходит из дома с женщиной: маленькой, худенькой, с острым носом и живыми карими глазами. Она была… прекрасной? Вряд ли. Красивой? Нет. Пленительной? Нет, нет и нет. Все не то. Хотя, и это, конечно, тоже, но меня поразило другое. Она была — МОЯ. Я ее чувствовал, как скрипач чувствует свою руку. Я забыл про Болтушко и пошел за ней. Я считал ее шаги: вот мы прошли вместе сто шагов, теперь двести, спустились в метро… Пользуясь утренней сутолокой, я дважды коснулся краешка ее куртки и ощутил запах ее волос. Все вдруг переменилось, стало интересным и значительным. Оказалось, что она работает на телевидении — я шел за ней от самой станции ВДНХ.

Вечером я пустился на хитрость — поджидал ее около дома. Мы вместе вошли в подъезд, сели в лифт. Я спросил: "Вам какой?" Она ответила: "Шестой." Я нажал кнопку шестого этажа, словно мне надо было ехать выше.

Она вышла из лифта и повернула налево. Я потом проверил: в том крыле всего одна квартира.

Это подтвердилось на следующий день: я снова дождался, когда она вернется с работы и вошел в подъезд вместе с ней. Мы сдержанно кивнули друг другу: поздоровались. Она подошла к почтовому ящику и достала оттуда газету. Я обратил внимание на номер квартиры: все правильно.

Теперь мне стал понятен смысл появления Болтушко в моей жизни. Он был нужен для того, чтобы привести меня к этой женщине. Еще он был ее мужем, но это уже не имело никакого значения. Я знал, что она все равно будет моей.

Однажды я услышал, как соседка, здороваясь, назвала ее Надей. Прекрасное имя! Единственное имя моей единственной любви.

Мне недоставало только одного: я не был победителем. Но я не мог придти к ней побежденным. И тогда я засел за новый роман. Тот, который вы сейчас читаете. Судите его самым строгим образом, ибо я стремился к совершенству. А иначе и быть не могло, ведь все это — ради нее. И для нее.

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ОКОНЧАНИЕ.

— В слове "шпага", — сказала Нина, — три согласных буквы: "ш", "п" и "г". А фамилии Штопоров, Попов и Гаврилов как раз начинаются с этих букв.

— Точно! — воскликнул Валерий. — Все гениальное — просто.

— Не имей такой привычки говорить пословицами и поговорками. Это очень глупо, — строго сказала ему Нина. — Смотри сам. Что ты сейчас сказал? "Все гениальное — просто", да? А еще есть пословица: "Простота — хуже воровства." Получается, что гениальность — хуже воровства.

— Ишь ты! — изумился Валерий. — А ведь действительно, так получается. Ерунда какая-то. Ну ты молодец!

— Да, — Нина скромно опустила глаза. — Я вообще очень трепетно отношусь к Слову. Меня давно привлекают проблемы этимологии, фразеологии, филологии и семантики. Хочешь, я открою тебе свою мечту? Я хочу стать писательницей. Писать детективы. И чтобы главным действующим лицом в них была женщина. Я ей даже имя придумала: Александра Тамарина. Правда, красиво?

— Да! — восхищенно подтвердил Валерий. — Хотя мне твое имя больше нравится.

— Нельзя давать героям свои имена. А мне своим именем — даже подписываться нельзя, — покачала головой Нина. — Я должна писать под псевдонимом. Никто не должен знать мое настоящее имя. Я же — оперативный работник.

— А может, — предложил Валерий, — пойдешь на пенсию? То есть, я хотел сказать — выйдешь в отставку?

— Я еще не решила, — сказала Нина. — Надо сначала попробовать. Написать несколько книжек — немного, штук двадцать — а там видно будет.

— У меня тоже есть мечта, — вздохнул Валерий. — Но я пока тебе не скажу. Потом, ладно? А сейчас надо ехать к Тотошину, доложить ему обо всем. Какой, говоришь, номер получается, если расположить цифры по порядку?

— Четыре-один-два-один-девять-шесть-восемь-один-один-ноль-три-один-девять-семь-пять, — четко ответила Нина.

— Хорошее число, — задумчиво произнес Топорков. — Надо обязательно запомнить — оно для нас счастливое.

* * *

Тотошин принял их в своем кабинете. Он крепко пожал им руки, вручил почетные грамоты и ценные подарки: Топоркову — акваланг, замаскированный под саксофон, а Нине — мельхиоровый столовый сервиз на сто сорок четыре персоны с символикой органов внутренних дел.

— Но самое главное, — сказал он, — впереди. Есть решение представить вас к высокой правительственной награде: к Звезде Новорусского Героя. Но, поскольку вся операция проходила в обстановке строжайшей секретности, то и вручение наград пройдет тайно. Сегодня в два часа ночи, в подвале Большого Кремлевского Дворца премьер-министр Краснопердин лично вручит вам ордена. Попрошу не опаздывать и не забыть надеть черные маски с прорезями для глаз и рта.

— Ой, что же делать? А у меня нет такой маски, — воскликнула Нина.

Тотошин посмотрел на нее строго:

— Ничего, в крайнем случае — черный чулок сгодится. Только желательно новый, неношеный — все-таки к премьеру идете.

* * *

Эту ночь Топорков запомнил на всю жизнь. Премьер-министр приколол ему на лацкан Звезду Новорусского Героя.

— Служу Отечеству! — соблюдая конспирацию, прошептал Топорков.

— Лучше говорить — России, — поправил Краснопердин.

— Да! И всей России — тоже, — добавил Топорков.

— Не надо всей, — снова поправил премьер-министр. — Просто России. Этого достаточно.

— Служу так, как вы хотите, — выкрутился Топорков. Он помолчал и вдруг решился. — Товарищ Краснопердин! Разрешите обратиться с просьбой?

— Слушаю вас, — сказал премьер-министр.

— Нельзя ли из этих денег, — смущаясь и краснея, проговорил Топорков, — послать немного детскому дому, где я воспитывался? Вы знаете, не дает мне покоя одно воспоминание: в шестом классе я выбил мячом стекло в кабинете директора. Выбил — и не признался. До сих пор — ужасно стыдно.

— Понимаю вас, — покачал головой Краснопердин. — Меня тоже совесть частенько мучает. Я с вами вполне согласен: помогать надо. Только почему немного? Мы много туда пошлем. Очень много. Правда, за те годы, что вы там не были, произошли некоторые изменения: детский дом перепрофилирован в санаторий-профилакторий Управделами Администрации Президента России — тихое место, свежий воздух… Но, я думаю, это недостаточно веская причина для того, чтобы отказать вам в вашей просьбе.

— Спасибо, — тихо сказал Топорков, и из глаз его потекли слезы. — Спасибо вам большое. Теперь я понимаю, что прожил жизнь не зря…

* * *

На следующее утро Нина все же дозвонилась Японскому.

— Сашка, ты жив? — радостно закричала она.

— А-а-а, еле живой, — простонал Японский. — Надо было вовремя вчера остановиться.

— Где ты был целый день? — воскликнула Нина. — Я тебя обыскалась.

— Да, — проворчал Японский, — ездил к отцу, отвозил ему "утку".

— С яблоками? — спросила Нина.

— Зачем с яблоками? — не понял Японский. — Пустую.

— А я обычно в утку яблоки кладу. Для запаха, — поделилась Нина.

— Да он сам туда наложит — мало не покажется, — пожаловался Японский. — А запах стоит такой — на улице слышно.

— Ну ладно. Я очень рада, что все хорошо, — подвела итог Нина.

— Это, может, тебе хорошо, — желчно возразил Японский. — А мне вот — не очень.

— Я в том смысле: все хорошо, что хорошо кончается, — попробовала объяснить Нина.

— Это как сказать, — принялся рассуждать Японский. — Когда я пью, мне всегда хорошо, но заканчивается это почему-то всегда очень плохо. Диалектика!

* * *

А жизнь шла своим чередом. Страна уверенно катилась в завтрашний день, и первым этот день встречал верный сын Отечества Валерий Топорков. По прозвищу Стреляный.

* * *

Ефимов напечатал заглавными буквами: КОНЕЦ, откинулся на спинку стула и закурил. Затем вдруг неожиданно разразился громким хохотом, вскочил и принялся быстро ходить кругами по комнате. Докурил, сел за стол, заложил в машинку чистый лист бумаги и начал писать письмо, сочиняя его на ходу.

* * *

БОЛТУШКО.

Жизнь Алексея Борисовича постепенно входила в привычное русло. Со времени трагических событий в Гагарине прошел почти месяц, и все стало помаленьку забываться.

Статью про милицейскую династию Тарасовых он не написал. Не смог. Писать в своей обычной манере он не хотел, а по-другому — не получалось.

Болтушко приступил к "Криминальной хронике недели". Скобликов — не без сожаления — вернулся восвояси.

И все бы ничего, да только одна мысль не давала Болтушко покоя: как там Марина? Что поделывает молодая вдова, внезапно лишившись единственного кормильца? Как она собирается дальше жить: ведь осталась маленькая дочь?

Но позвонить Марине, и уж тем более — заехать к ней в гости Алексей Борисович боялся. Право же, как-то неловко. Он ожидал, что Марина сама позвонит, поинтересуется, как Болтушко выполнил ее просьбу. Но Марина не объявлялась.

Однажды Болтушко все же не утерпел и, сидя за ужином, спросил у Нади:

— Интересно, как там поживает Марина? Тяжело, наверное, одной-то. Ты не звонила ей, не узнавала?

Надя отложила в сторону цыплячью ножку — любила она курицу:

— Да вроде ничего. Помаленьку.

— Я-то ей не звонил, — словно оправдывался Болтушко. — Все-таки мы с ней не так близко были знакомы. Так, постольку поскольку… Жена Николая…

Надя усмехнулась:

— Жена Николая… Да он с ней разводиться хотел… Думал уйти к другой.

Болтушко чуть не подавился:

— С чего это ты взяла? Я ничего об этом не слышал.

— Он мог тебе не говорить, — пожала плечами Надя. — А мне Марина сама рассказывала. Последнее время у них каждый день скандалы были. Николай как напьется — и давай выступать: уходи, мол, я себе молодую найду. Перестал деньги в дом приносить: тратил куда-то. На баб, наверное.

— А чего на них тратить-то? — вполголоса пробормотал Болтушко. И вслух добавил:

— Ну ничего, теперь поймет, как без мужа-то… Все-таки лучше, когда он есть, хоть какой-никакой, чем совсем без него…

— А чего ей? — философски произнесла Надя. — Она снова замуж выйдет. Марина еще нестарая, а с деньгами ее любой дурак замуж возьмет.

— С какими деньгами? — насторожился Болтушко. — Они еще за квартиру не до конца рассчитались. У нее одни долги.

— Ну да. Много ты знаешь, — усмехнулась Надя. — Николай ведь в иностранной фирме работал. Помимо хорошей зарплаты у них был весь социальный пакет. Он, как работник руководящего звена, был застрахован на пятьдесят тысяч долларов. Фирма уже выплатила половину. Грех, конечно, говорить, но хорошо, что все так получилось. Что Николая смогли опознать. Представляешь, что было бы, если бы его труп не нашли? Или нашли бы где-нибудь в лесочке, без документов. Неопознанные трупы долго не хранят — хоронят через месяц в братской могиле. Кто бы стал в Гагарине проводить экспертизу? А у страховой компании разговор короткий: нет трупа — значит, нет страхового случая. Вот тогда бы осталась она у разбитого корыта — ни мужа, ни денег.

— Постой! — Болтушко медленно соображал. — А если бы нашли труп с документами?

— Ну, тогда сообщили бы жене, она бы приехала на опознание. Наверняка страховая компания прислала бы своего детектива… Чего я тебе рассказываю? Ты пишешь на криминальные темы — и не знаешь таких простых вещей. Но ведь бандиты — тоже не дураки. Зачем им оставлять на трупе документы? Ты же мне сам говорил — они ни разу не оставляли.

— Ага, — тяжело вздохнул Болтушко. — Ни разу.

Ему вдруг расхотелось есть. Он ушел в свою комнату и долго сидел, уставившись в одну точку.

"Неужели Марина может быть к этому причастна? — думал он. — Точно. Она ведь там родилась. Она могла знать кого-нибудь: Соловьевых или Кирилина. Или Серова. Или Игнатенко. Рассказала им, когда муж поедет на дачу. Может быть, даже заплатила. Нет, вряд ли — денег-то у нее никогда не было. Николай давал ей только на еду. Наверное, она просто соблазнила их машиной. Ну, и, может быть, все-таки немного денег пообещала: потом, после убийства. Но с одним условием: документы должны остаться в кармане Николая. И сам труп должны быстро найти. Бандиты убили Николая, но ничего за это не получили — ведь машина разбилась. И они стали требовать деньги у Марины. А она послала меня. Значит, она меня использовала? А я… Дурак дураком! Идиот легковерный! Ну надо же? Да-а-а. Такая доверчивость до добра не доводит. Что же теперь делать? А ничего! Сам кругом нагадил, чего других-то упрекать?"

Алексей Борисович тяжело вздохнул. Желая как-нибудь отвлечься от грустных мыслей, он включил телевизор и смотрел всякую ерунду, пока сон не сморил его.

* * *

Утро вечера мудренее. На следующий день Алексей Борисович проснулся совершенно другим человеком. Он решил все обращать себе на пользу: пусть его обманули, пусть подставили, как пацана, зато какой прекрасный сюжет для нового романа!

В то утро Болтушко почувствовал азарт, дрожь в поджилках, холодную испарину на лбу, и — необыкновенный прилив вдохновения.

* * *

Пора открыть небольшую тайну. Дело было в том, что повадился Алексей Борисович писать детективы. А что такого? Их сейчас только ленивый не пишет. Когда Болтушко поперли из авангарда «желтой журналистики» и перебросили на «Криминальную хронику недели», он, конечно же, очень переживал. Да что там переживал? Места себе не находил! Злобой пылал! Думал — подождите, вот я вам покажу! Спохватитесь, да поздно будет!

Идея писать детективы пришла неожиданно. Точнее, желание стать знаменитым — и побыстрее — как-то само собой отлилось вдруг в такую странную форму. Материала под рукой было полно — криминальная хроника недели, как-никак, находилась в его распоряжении. Ну, и написал он первый роман — "Смерть приходит незаметно". Пришел в издательство, предложил. Через месяц унылый редактор, похожий на изможденного моржа, сообщил, что роман они напечатают, денег много не заплатят, потому что автор он новый, широкому (да и узкому тоже — никакому!) читателю не известный, но все это при одном условии — нужен красивый псевдоним, потому что под фамилией Болтушко печататься категорически противопоказано.

Алексей Борисович подбирал псевдоним целых четыре дня. Наконец остановился на следующем варианте — "постоянно горящий", что в переводе на язык имен и символов должно было звучать так: Константин (то есть "постоянный") Алов. Кроме того, содержался здесь намек, понятный только истинным ценителям и знатокам литературы: ведь Алов — это первый псевдоним Гоголя, и таким образом Алексей Борисович хотел подчеркнуть свою связь с великим наследием российской словесности.

Редактор одобрил. Книга вышла: для начала — не очень большим тиражом.

В газете Алексей Борисович никому ничего не говорил о своих литературных опытах: хотел преподнести сюрприз.

И хорошо, что не говорил.

Когда он приехал за авторскими экземплярами романа, редактор встретил его далеко не радушно, руки не подал, а сухим, тусклым голосом сказал, что книга иметь успеха не будет. Точнее, будет, но вряд ли тот, на который рассчитывал автор. И уж совсем не такой, какого ожидало издательство.

Похолодевший Болтушко спросил, в чем дело. Редактор взял из стопки авторских экземпляров одну книжку и повернул ее корешком. На корешке крупными буквами значилось: "К.Алов. Смерть приходит незаметно.".

"Какой-то очень уж медицинский псевдоним у Вас получился. Вы не находите?" — язвительно спросил редактор.

Несчастный Болтушко залился краской — так, что задымилась на нем одежда и разом вспотели ноги — и молча развел руками.

Последовать примеру того же Гоголя и скупить в магазинах весь тираж Алексей Борисович не мог — пятнадцать тысяч все-таки, откуда у него такие деньги? Поэтому он молил Провидение только об одном — чтобы его дебют прошел незамеченным.

Редактор вскоре остыл — как только сам получил нагоняй от начальства и убедился, что никаких экономических санкций за этим не последует — и сказал Алексею Борисовичу, чтобы писал следующую книжку, которая будет опубликована (если окажется не хуже первой) под невразумительным, зато нейтральным именем Алексей Угаров.

Болтушко написал вторую. Заплатили опять мало, поскольку Угарова широкий читатель тоже пока не знал. Но в следующий раз заплатить обещали гораздо — гораздо, понимаете ли? — больше, и он взялся за третью. После третьей — как-то очень быстро — появились четвертая и пятая.

После пятой у него случился творческий застой. Как любой служитель искусства, Болтушко оказался склонен к депрессии.

Но редактор был человеком сердобольным: вошел в его положение и предложил непыльную работку — читать рукописи молодых авторов, коих поступало отовсюду огромное количество: в день по три-четыре штуки.

Всю эту макулатуру надо было перечитать и потом написать короткую рецензию: стоящая книжка или нет. Платили сдельно, за объем прочитанного, и к тому же, для такой работы вдохновения не требовалось: знай себе читай, ведь пишут-то об одном и том же.

Вскоре Алексей Борисович до того наловчился, что стал проглатывать до трехсот страниц текста в день. Так он смиренно трудился, и ждал вдохновения — успевая при этом сотрудничать со "Столичным комсомольцем".

Помимо ощутимых материальных выгод работа с рукописями молодых авторов имела еще одно преимущество: обнаружив какой-нибудь эффектный ход, Алексей Борисович не стыдился позаимствовать его. Он полагал, что вправе так делать: от молодых талантов не убудет, наоборот, должны гордиться вниманием мэтра, а сам он ничем не рисковал: кто заподозрит маститого писателя в примитивном плагиате?

Но однажды он поступил совсем опрометчиво: переписал целую книжку. Ну что поделать — понравилась! Он вообще писал очень быстро, а тут — всего делов-то: поменять имена, фамилии, профессии, возраст героев, места действий, времена года, марки машин и так далее. Затем он переставил целые куски текста, и повествование приобрело иной порядок. Потом добавил несколько эпизодических персонажей, пересказал все своими словами, ну и, конечно же, дал новое название: вместо "Жизни в быстром темпе" теперь на титульном листе стояло "Безумная пляска смерти". Она стала шестым по счету творением Угарова.

Это еще полбеды: подумаешь, вышли бы две очень похожие друг на друга книжки, теперь это случается сплошь и рядом, ничего особенного, читателей на всех хватит, но Болтушко нанес невидимому сопернику (какой-то Ефимов, больше об авторе он ничего не знал) сокрушительный удар ниже пояса — написал совершенно разгромную рецензию, где оценил художественные достоинства книги (по пятибалльной шкале) на три с минусом, а коммерческую ценность и вовсе на два, и в заключение подытожил, что книга может быть издана, но в мягком переплете, малым тиражом и только после основательных переделок. Вскоре рукопись вернули автору, присовокупив к ней вежливый отказ и пожелание дальнейших творческих успехов.

Нельзя сказать, что Алексей Борисович совсем не переживал по этому поводу: переживал, конечно же. Но недолго.

А жизнь продолжала идти своим чередом: после "Безумной пляски смерти" он изваял "Встреча со смертью состоится вовремя".

Сегодня Болтушко вновь почувствовал азарт — и необыкновенный прилив сил. История с Мариной и Николаем увлекла его. Он даже придумал эффектное название для новой книги: "Загадка отсроченной смерти".

Все дела — к черту! Сегодня он будет писать.

* * *

Сочинительство — вообще дело непростое. Оно отнимает много сил и энергии. У Алексея Борисовича была такая привычка — кушать во время работы.

Он пошел на кухню, поставил чайник и пошарил в деревянной хлебнице — нет ли там сдобных булочек? Булочек не оказалось.

Он бы послал в магазин Надю, но Надя уже умчалась на свое телевидение. "Придется идти самому", — вздохнул Болтушко и начал собираться.

Булочки были мягкие и теплые: он чувствовал это сквозь пакет. Заранее предвкушая, как он погрузит в податливую пористую плоть полуразрушенные кариесом зубы, Болтушко торопливо зашел в подъезд. Достал из кармана ключ и открыл почтовый ящик: все равно по пути. В ящике оказалось письмо, запечатанное в большой голубоватый конверт: без рисунка, почтовой марки, индекса и адреса. На конверте была только одна надпись: Болтушко. И рядом в скобках — Угарову.

Алексей Борисович похолодел. Он быстро оглянулся — словно рассчитывал кого-то увидеть. В подъезде никого не было.

"Странно, — подумал Болтушко. — Кто-то, знающий мой адрес, опустил мне в почтовый ящик конверт. Интересно, что в нем?"

Он пришел домой, заперся на все замки, постоял под дверью, прислушиваясь, потом прошел в комнату и сел за письменный стол.

У четы Болтушко была маленькая двухкомнатная квартирка: ту комнату, что поменьше, Алексей Борисович пышно именовал "кабинетом", а вторая служила спальней, гостиной, столовой и выполняла прочие функции.

Болтушко с опаской разорвал конверт. Внутри оказалось письмо, напечатанное на машинке. Алексей Борисович положил его перед собой и принялся читать.

* * *

«Здравствуйте, господин Болтушко!» — так оно начиналось. «Сознательно не пишу „уважаемый“, дабы не вводить вас в заблуждение относительно тех чувств, которые я к вам испытываю».

— Витиевато, — произнес вслух Болтушко и стал читать дальше.

"Вы меня, безусловно, помните. Если не меня, то мою рукопись. Я — тот самый писатель, которого вы столь бессовестно обворовали."

— Ну уж! "Обворовал"! Что за пафос! Подумаешь! Дюма тоже так делал — обрабатывал чужие рукописи. Радоваться должен, графоман несчастный: я дал твоему бреду жизнь.

"Я не ожидал такой подлости. Это был жестокий удар: удар в спину. Но теперь я предупрежден. Предупрежден и, следовательно — вооружен. Я выхожу на бой с открытым забралом. Предлагаю вам честный поединок."

— Да-а-а, — Алексей Борисович был немало озадачен. — Псих какой-то…

"Я написал еще один роман. Он гораздо лучше, чем тот, который вы украли. Я написал — не побоюсь этого слова — гениальный роман. Прочитайте и убедитесь. Но вам не удастся снова украсть его. Я пошлю только половину рукописи. Этого вполне достаточно для того, чтобы судить обо всех достоинствах сюжета и стиля. Вы будете иметь прекрасную возможность — насладиться собственной бездарностью и неспособностью сделать что-нибудь подобное. Представляю, как вы запрыгаете от злости и зависти — картинка будет почище, чем лиса и виноград.

Но это еще не все. Вы — совершенно незаслуженно — держите в своих руках сокровище, которое не должно вам принадлежать. Я имею в виду вашу жену. То, что вы с ней живете — так же противоестественно, как если бы нищий бродяга держал в ворохе своего грязного тряпья золотую корону, украшенную бриллиантами. Берегитесь! Недалек тот час, когда явится настоящий владелец и водрузит корону на свое царственное чело, несомненно достойное такого дивного украшения."

— Ну, это уж совсем никуда не годится, — проворчал Болтушко. — Моя жена ему понадобилась… Скажите, пожалуйста… — Алексей Борисович пребывал в состоянии глубокой растерянности.

"Как видите, я поступаю благородно — заблаговременно извещаю обо всех своих намерениях.

Я не неудачник — меня ждут успех и заслуженная слава. Вы слышите гулкое эхо громовых ударов? Это не шаги Командора, это я иду к своей вершине — через многочисленные лишения и страдания. Я иду, чтобы отобрать у вас все.

Хотите заранее ощутить всю бездну своего отчаяния, хотите измерить величину собственного бессилия, хотите испытывать страх и неотвратимость конца?

Тогда выйдите на лестничную клетку и возьмите в ящике для пожарного гидранта папку с половиной рукописи: читайте и наслаждайтесь.

Мне нет причин скрывать славное имя под гнусным псевдонимом: в скором времени оно будет известно каждому. Поэтому подписываюсь.

Ефимов."

* * *

Болтушко долго сидел молча. Он был словно парализован. То, что письмо прислал человек нездоровый, не вызывало у него сомнений. Но легче от этого не становилось — наоборот, Болтушко панически боялся сумасшедших. «Может быть, обратиться в милицию?» — подумал Алексей Борисович. Ну и что он скажет? Прямой угрозы в тексте письма не содержится. Более того, в милиции ему ответят, что все это — чья-то шутка, глупый розыгрыш. А может, действительно, розыгрыш? Да, как же. Про то, что он позаимствовал чужую рукопись, никто не знал. И фамилия совпадает. Нет сомнений, письмо написал сам Ефимов. Но что теперь делать? И что за рукопись в пожарном гидранте? Может, она и впрямь хороша? Да полно — умалишенному не под силу написать хорошую книгу. Нет! Но, с другой стороны, первая-то была ничего. А иначе Болтушко не стал бы ее… переделывать.

Надо пойти посмотреть — а вдруг правда, лежит в ящике пожарного гидранта?

Алексей Борисович подошел к двери. Посмотрел в глазок. Никого. А что, если это — ловушка? Он выйдет в коридор, а его кто-нибудь по голове — бац! Этот идиот может долбануть. Нет! Лучше не ходить.

Алексей Борисович отошел от двери. Походил, подумал: любопытство все же было велико. Он открыл ящик с инструментами, достал молоток. Прикинул в руке — увесистая штука. Для самообороны сгодится.

Затем он тихо-тихо, стараясь не шуметь, отпер замки и боком протиснулся в дверь. Прислушался. Вроде тихо. Болтушко осторожно двинулся вперед, шаркая шлепанцами по гладкому скользкому кафелю. Молоток держал наготове, за спиной.

Подошел к ящику пожарного гидранта — он был как раз напротив лифта — и отпер. Там лежала папка. Он схватил ее и поспешил назад, в квартиру.

Торопливо захлопнул за собой дверь и закрыл на все замки. Отнес папку в комнату и положил на стол.

Папка громоздилась на столе, словно глыба какого-то диковинного минерала: сверху и снизу — черная, а сбоку, на изломе неровно торчащих листов — белая. Она была перевязана бледно-голубыми тесемками, махрившимися на концах. Болтушко развязал тесемки и открыл папку, будто резцом снял с камня первый пласт: темными прожилками машинописных строчек заиграла ткань этой удивительной материи; фактура, как говорят камнерезы.

На первом листе заглавными буквами было напечатано название:

"Кровавое золото". Сергей Борисович поморщился: через его руки прошло уже как минимум шесть рукописей с таким названием. Начало не очень обнадеживающее.

Болтушко машинально пригладил волосы рукой и стал читать.

* * *

РЕМИЗОВ.

То, что рассказал Феоктистов, очень его заинтересовало. Пожалуй, это действительно бомба. Вот только какая-то неконкретная: непонятно, в кого ее метать.

Но Ремизов уже загорелся этим материалом: обязательно надо его печатать. Но как? Как интервью — не пойдет, как самостоятельная заметка — тоже. Зато это хорошо прозвучало бы как добавление к основному блюду: большая статья про наркоманию, и в середине — фраза, словно калитка в заборе: "Согласно достоверным сведениям, имеющимся у редакции…". Вот так — хорошо. Значит, надо найти основную тему — "паровоз", что-нибудь про трагическую судьбу уличных наркоманов. Дети из неблагополучных семей, жестокое общество, и так далее и так далее. Наматывать сопли на кулак, выжимать слезу — и вовремя затормозить, не вдаваясь в подробности, откуда эти уроды берут деньги на "дозу": то ли раздевают пьяных, то ли грабят малолетних. В общем, потанцевать на грани, сверкая крупными слезами. Спеть еще одну песню про гуманизм. Нет, лучше не надо про гуманизм: к "-измам" народ нынче относится с подозрением — даже онанизмом заниматься побаиваются; а вдруг он имеет политическую окраску? Лучше про гуманность — хорошее человеческое качество. Человечность — если переводить на русский. И Картавый — как символ и духовный наставник всех гуманистов. "Самый человечный человек" передает привет Анатолию Приставкину: "Здравствуй, Толя! Помни, что главное сейчас — защитить убийц и насильников. Нельзя подвергать их смертной казни — это негуманно."

Ремизов задумался: где взять такой материал? Если поспрашивать народ в редакции, наверняка что-нибудь найдется. Может быть, у той же самой Богорубской — любит дамочка писать про всяких мизераблей, давить на жалость слезливой публики. Правда никому не нужна, ты лучше вышиби слезу, а еще лучше — сама поплачь. Прилюдно. Вот тогда — будет успех: жестокие люди сентиментальны. Сентиментальность заменяет им доброту. Так гораздо удобнее: нервная система сохраняется.

Тьфу ты, противно, ей Богу! Ремизов не любил половинчатость: он все красил либо в черный, либо в белый цвет. Серый — презирал; он не абсолютен; всегда найдется более серый или менее серый.

Такой оголтелый максимализм давно стал для него единственным мировоззрением: это очень помогало в работе. Себя он безгрешным никогда не считал: но так ведь и оправдать не стремился.

Он заранее обдумывал все свои поступки и их возможные последствия. Более того, он давал им строгую и однозначную оценку: вот это хорошо, а это — плохо. И всегда был готов нести ответственность за свои действия. В его поведении не было ничего случайного. Ремизов был педант — да мы это уже говорили!

* * *

Раздался звонок. Ремизов поднял трубку. Звонил Илья. Он был очень взволнован:

— Андрюха! — почти кричал он. — Давай дуй скорее сюда, на "Чкаловский"! Что тут творится — натуральная коррида! В адрес фирмы, которую возглавляет твоя ненаглядная Гюльджан Ивановна, прилетел грузовой Ил из Китая. В таможенных документах груз заявлен, как рыболовные снасти. А тут — всякие шмотки, бытовая техника, аппаратура. Короче, уклонение от уплаты таможенных пошлин. Но этого мало — среди вещей обнаружили восемь килограммов героина! Представляешь, какой скандал! Тут такая каша заварилась! Но у госпожи Плотниковой нашлись высокие покровители. Уже звонили из Патриархии, втолковывали нам, нечестивцам, что груз предназначался для богоугодных целей. Просили не брать греха на душу. Короче, полный абзац! Ты приезжай, я тебе передам информацию из первых рук… Эксклюзивный, так сказать, материал.

— Илья! — Ремизов хотел сразу же прояснить кое-какие детали. — Скажи, а почему стали досматривать ее самолет? Не просто же так? Что, было оперативное донесение?

Бурлаков на другом конце провода тяжело засопел.

— Ну, в общем, да. Нам сообщили о попытке провоза героина. Самолет специально встречали.

Ремизов покачал головой: так он и думал. Ну молодец Феоктистов — светлая голова! Индуктивный метод: от частного к общему, не каждый сможет. Это ж надо: сидя безвылазно в своей лаборатории, знать обо всем, что творится на белом свете.

Ремизов был почти уверен, что в образцах этого наркотика никаких органических примесей, о которых рассказал ему Евгений Алексеевич, не обнаружится. Ну и ладно! Притянет за уши: дело такое — отлагательств не терпит. Пусть Плотникова потом оправдывается: выступает с опровержением, что она торгует только чистым героином.

— А где я тебя там найду? — спросил он Бурлакова.

— Ты стой рядом с КПП, — ответил Илья. — Я буду время от времени выходить. Или сбрось сообщение мне на пейджер — у тебя же сотовый с собой.

— Лады. Еду, — коротко бросил Ремизов, схватил диктофон — жаль, классную фотокамеру пришлось отдать — взял старенький "Зенит" и выбежал из дома. Теперь надо было торопиться. Время поджимало.

Время — не деньги. Время — это время. А деньги… Это деньги. Но не более того.

* * *

На КПП аэродрома «Чкаловский» царила странная скрытая суета. Собственно, до самого КПП Ремизов не доехал: машину остановили люди в штатском примерно в ста метрах от ворот. Он вылез из машины, предъявил свои документы, но ему очень твердо сказали: «Дальше нельзя». Ремизов на всякий случай задал вопрос: «А что такое случилось?» Правда, он и не рассчитывал получить на него ответ. Светловолосый крепыш пристально посмотрел ему в глаза, отвернулся и отошел к черной «Волге», стоявшей на обочине.

Ремизов отъехал немного назад, остановился и отправил на пейджер Ильи сообщение: мол, приехал, не пускают, что делать, жду.

Спустя несколько минут Илья прислал короткий ответ: "Жди."

* * *

Бурлаков появился через два часа. Он устало плюхнулся на переднее сиденье, внимательно осмотрелся, сказал Ремизову: «Поехали, поговорим в дороге» и надолго замолчал.

Ремизов медленно тронул машину с места. Он не торопил Илью, ждал, когда тот сам обо всем расскажет. Некоторое время Илья сидел в задумчивости: крутил головой, морщил лоб и тяжело вздыхал.

Наконец, почувствовав, что ожидание слишком затянулось, Ремизов негромко сказал: "Ну?"

— Что "ну"? — недовольно отозвался Бурлаков. — Там такое творилось… Не знаю, стоит ли тебе рассказывать.

— Почему же не стоит? — полюбопытствовал Ремизов.

— Да потому что это очень опасно, — был ответ.

— Ты за кого больше боишься? — мягко начал Ремизов. — За меня или за себя?

— За всех.

— Хорошо, — Ремизов сделал вид, что полностью с Ильей согласен. — Давай поступим следующим образом: ты мне расскажи, а я уж сам решу, стоит это публиковать или нет. И потом, я ведь тебе много раз уже говорил: я забочусь о собственной безопасности. Если со мной что-нибудь случится,

на следующий день в газетах появятся такие документы…

— Все они, даже вместе взятые, не стоят того, что случилось сегодня…

— Слушай, Илюха, ты меня что, специально интригуешь? А ну давай, рассказывай.

— Ладно. Слушай. Агентурная сеть сообщила, что из Китая в Россию отправлена партия наркотиков. Наркотики спрятаны в грузе, прибывающем в адрес фирмы Плотниковой. Ну, мы, естественно, помчались. Сигнал отрабатывать. Приезжаем в аэропорт — самолет заходит на посадку. Подруливает на полосу — появляется сопровождающий, тут же встречающие толпятся. Таможенник спрашивает: что в самолете? Отвечают: рыболовные снасти. Можно посмотреть? Говорят: не стоит. Ну, мы груз все-таки досматриваем — ни одной рыболовной снасти. Сплошь бытовая техника, аппаратура, шмотки. В одном из тюков собака унюхала героин. Все, как положено: понятые и так далее. Изымаем восемь килограммов. Интересуемся, чьи? Разводят руками — не знаем, и бегут куда-то звонить. Потом целый час нас бомбардируют звонками из канцелярии Патриарха, убеждают Плотникову не трогать и стращают ужасными последствиями. Мы молчим, груз описываем — арестовываем, значит. И — на склад. На хранение. До выяснения обстоятельств дела. Ну, пока то да се — время идет. Загружаем последнюю машину, катим в ангар — вдруг: стой, руки вверх! Откуда ни возьмись — люди в камуфляже, в масках, со спецснаряжением. Короче, захватывают нас. Ну что я, за пистолетом в подмышку полезу, когда в грудь автомат упирается? Поднимаю руки, они подходят, достают из моего кармана удостоверение. Ага, Илья Бурлаков, раб божий в звании капитана милиции! А ну-ка, иди сюда. А тут смотрим — по полю еще одна машина пылит. На нашу похожа, как две капли воды: они же все там военные. Ну, они ей тоже ручкой машут: стой, мол. Машина едет. Их старший бесится — предупредительный в воздух. Машина едет. Он командует: "По колесам! Огонь!" А оттуда — ответный. Короче, я сразу залег и головы не поднимаю. В общем, ребята в камуфляже — оказались спецназовцы Государственного Таможенного Комитета — были сильней. Скрутили нарушителей, смотрят: а они — офицеры ФСБ. И еще три каких-то чеченца с ними. А в кузове — гробы с телами солдат, а под — гробами, в бронированных чемоданах — героин. Аж двадцать пудов. Эти, которые в камуфляже, к такому повороту были не готовы. Они сначала даже опешили. Ну, а потом уж, когда в себя пришли, все и завертелось. Про Плотникову с ее жалкими восемью килограммами забыли. Даже неловко как-то перед ней стало. Сейчас на аэродром начальства понаехало: я в лицо-то не всех знаю. Решают, что делать и кто виноват. Я смотался — от греха подальше. Но самое пикантное в этой истории знаешь, что? Чеченцы оказались внештатными работниками фонда "Милосердие и справедливость", и эта же организация зафрахтовала самолет для полета в Чечню. Представляешь? Оказывается, твой знакомый, Кольцов Сергей Иванович, ко всему этому ручку приложил. Какова его роль — не знаю. Следствие разберется. Сейчас его как раз поехали брать за хобот.

— Да ты что? — у Ремизова загорелись глаза. Он придавил педаль в пол. — Поехали скорее! Я должен успеть сдать этот материал в завтрашний номер!

— Ну вот… Я так и думал, — покачал головой Бурлаков.

— Илюха! Скажи мне, только честно — это тот самый героин, про который говорил Феоктистов?

— И это уже знаешь? Сходил все-таки к старику?

— Ну а как же?

— Честно говоря — не знаю, — признался Илья. — Предстоит еще сделать анализ. Но я думаю, что он. Потому что по времени все совпадает. Кольцовский фонд работает уже год — примерно тогда Феоктистов обнаружил в героине постороннюю примесь. Скорее всего, ребята из спецназа, сами того не подозревая, накрыли постоянно действующий канал доставки наркотиков из Чечни в Москву. Ну, как тебе "бомба"?

— Надо скорее печатать, — отозвался Ремизов. — Где тебя высадить?

* * *

Ремизов отвез Илью к зданию на Петровке, а сам поехал, вопреки ожиданиям, не в редакцию, а на телевидение. Он поставил машину на стоянку перед телецентром и позвонил Наде по мобильному.

К счастью, она была на месте. Ремизов попросил ее выйти на улицу: это очень важно, нетелефонный разговор. Надя его послушала. Ремизов усадил ее в машину и вкратце описал случившееся.

— Сегодня утром в "Чкаловском" задержали крупнейшую за последнее время партию наркотиков. В этом замешан фонд "Милосердие и справедливость" и, конечно же, его председатель, твой друг Кольцов. Его уже ищут. Может быть, арестовали. В любом случае, я боюсь, что это может отразиться на тебе. Такой грандиозный скандал. Ты бы лучше пожила пару недель у мамы или еще где-нибудь. Мало ли что?

Надя обдумывала его слова.

— Это правда? Насчет Сергея? — спросила она.

— Да, любимая, — грустно ответил Ремизов. Еще бы не грустить: она переживает за этого… Эх!

Надя смотрела прямо перед собой, куда-то на капот машины.

— Надо же. Нехорошо как все складывается. У Алеши тоже неприятности… Кто-то прислал ему письмо с угрозами.

— Кто? С какими угрозами? — удивился Ремизов.

— Да, — Надя досадливо махнула рукой. — Какой-то Ефимов. По-моему, он ненормальный. Пишет, что Алеша украл у него книгу. Прислал половину рукописи нового романа — чтобы Алексей читал и завидовал. Кроме того, он, кажется, в меня нешуточно влюблен. Сравнивает с драгоценной короной.

— Ну, если влюблен — тогда действительно ненормальный, — пробовал пошутить Ремизов. Но в его устах это звучало совсем не смешно. — Слушай, а может, вам и вправду лучше уехать? Подождать, пока все это не успокоится. Может, за это время и сумасшедшего заберут в больницу. Чего он хочет от твоего мужа?

— Ничего, — Надя вздохнула. — Просто прислал половину рукописи. Вот, говорит, выйдет книга целиком, тогда увидишь, какой я гениальный. И все. Обычная мания величия.

— Да… — Ремизов задумался. — Бывает же такое… А почему именно Алексей Борисович?

— Ну, — Надя развела руками. — Алеша написал рецензию на его первый роман, а этот Ефимов почему-то решил, что Алеша использовал его сюжет в своей книге. А потом незаслуженно обругал — просто, чтобы устранить конкурента. Глупость какая-то…

— Что глупость? Устранить конкурента?

— Да нет… Вообще все это… — Надя выглядела усталой.

— Тебе надо отдохнуть, — с нежностью сказал Ремизов и осторожно погладил ее по щеке: Надя была так занята своими мыслями, что даже не отстранилась. — Возьми отпуск, поезжайте на море.

Надя согласно кивала.

— Ты сейчас куда? — спросила она. — В редакцию?

— Ну да. Буду гнать "эксклюзив" в завтрашний номер — прямо "с колес". Надо успеть первыми. А если еще и телевидение опередим — это вообще будет великая победа. Люди рождаются и умирают, а газета должна выходить каждый день, — Ремизов улыбнулся. Между различными видами средств массовой информации давно существует негласное соперничество: кто быстрее? Самое оперативное, конечно же, — радио, оно может выдать новость в эфир сразу же. Второе — телевидение; телевизионщикам еще нужно получить "картинку"; для этого необходимо, чтобы корреспондент с оператором выехали на место. Газета, как ни крути, отстает: потому что выходит только раз в день. Но если вдруг газете удается опередить радио и телевидение — это большая удача. И — большой провал электронных СМИ.

Именно это имел в виду Ремизов.

— Ладно. Поезжай, работай. Пока, — Надя вылезла из машины и как-то обреченно пошла к зданию телецентра. И Ремизова охватила непонятная жалость по отношению к этой маленькой худенькой женщине, которая уходила сейчас от него, не оглядываясь. Он смотрел ей вслед и ждал, что она обернется. Нет. Не обернулась.

* * *

ХИТРОСПЛЕТЕНИЯ.

Крупный, красивый мужчина в белом халате посмотрел на часы — половина девятого. Он открыл форточку и отошел от окна, забранного снаружи прочной решеткой из толстых прутьев и металлических полос. Сел за стол, подвинул к себе красивую чугунную пепельницу со сложным растительным орнаментом по краям и закурил.

Скоро начнут собираться молодые доктора — интерны и ординаторы. Сегодня он подготовил для них нечто интересное.

Мужчина открыл историю болезни, лежащую перед ним на столе и стал внимательно перечитывать.

В дверь робко постучали, и почти сразу же в кабинет вошла очень милая девушка в короткой юбке и коротком белом халате. Она носила красивые очки в дорогой оправе — для того, чтобы казаться солиднее и старше.

Мужчина встал из-за стола ей навстречу, улыбнулся, предложил стул, спросил, удобно ли ей будет сидеть на этом месте, и потом снова вернулся к чтению.

Девушка сразу почувствовала себя спокойнее и увереннее.

Затем стали приходить остальные. Мужчина проявлял искреннюю заботу обо всех пришедших, не делая ни для кого исключений.

Кто-то опоздал — мужчина укоризненно улыбнулся.

В пять минут десятого он посмотрел на часы, постучал розовым отполированным ногтем по циферблату часов и сказал:

— Здравствуйте, доктора! Меня зовут Воробьев Дмитрий Дмитриевич. Я являюсь доцентом кафедры психиатрии и одновременно работаю врачом-психиатром в психоневрологическом диспансере № 15, где мы сейчас находимся. Сегодня я хотел бы поговорить с вами вот о чем. Помните, что такое шизофрения? Да? Одно из самых, если не самое распространенное душевное заболевание. Позволю себе вкратце напомнить вам симптомы шизофрении. Вы их, конечно же, знаете, просто я хотел бы на некоторые, наиболее существенные, обратить ваше особое внимание.

Итак, причина болезни неизвестна. Первые симптомы болезни не являются специфичными. Однако в последствии наступают стойкие изменения личности.

Цитирую прямо по учебнику, — Дмитрий Дмитриевич взял в руки листок бумаги, на котором были распечатаны отрывки из учебника по психиатрии.

— Ага! Вот…больные становятся малоразговорчивыми, необщительными, замыкаются в себе, они теряют интерес к своей работе, учебе, к жизни и делам своих близких, друзей. Больные нередко удивляют окружающих тем, что ими овладевает интерес к таким областям знаний и к таким занятиям, к которым они ранее не испытывали никакого влечения. Они становятся равнодушными ко многому из того, что раньше их волновало, и, напротив, повышенно чувствительными к пустякам. Одни больные при этом перестают уделять внимание своему туалету, становятся неопрятными, вялыми, опускаются; другие напряжены, суетливы, куда-то уходят, что-то делают, о чем-то сосредоточенно думают, не делясь с близкими всем тем, что их в это время занимает. Нередко на задаваемые им вопросы они отвечают длинными путаными рассуждениями, бесплодным мудрствованием, лишенным конкретности — резонерство… Достаточно, пожалуй.

А сейчас — несколько слов о пациенте, который вот-вот должен придти: я ему назначил на девять тридцать.

Итак: Ефимов Александр Евгеньевич. Тридцать два года. Образование — высшее медицинское. Болен — по свидетельству бывшей жены — два года. Родные и близкие начали замечать, что он стал замкнутым, неразговорчивым, раздражительным. Любая мелочь могла вывести его из себя. Безо всякого объяснения причин он вдруг уходит с работы и заявляет о своем намерении стать писателем. Покупает пишущую машинку, учится печатать, начинает писать роман. Перестает следить за собой, ходит грязный, небритый, становится все менее и менее контактен. Он не делает попыток заработать деньги, его не интересуют проблемы семьи, он целыми днями сидит запершись в своей комнате и пишет. Кроме этого, он начинает много пить, требует у жены деньги на спиртное. Жена несколько раз пытается поговорить с ним, выяснить причины такого поведения, но все бесполезно. Она ставит его перед выбором: или-или. Но его это не пугает. В результате семья рушится, но — он не обращает на это никакого внимания. Он продолжает писать. Попытка опубликовать роман заканчивается неудачей. У пациента случается запой, и на фоне возникшей тяжелейшей

интоксикации он совершает суицидальную попытку. По "скорой" его доставляют в отделение психосоматики института имени Склифосовского, затем — с направительным диагнозом: шубообразная шизофрения в стадии обострения, хронический алкоголизм третьей стадии — направляют на лечение в психиатрическую больницу № 15. Через три месяца больной выписан с улучшением, в настоящее время находится в состоянии ремиссии, наблюдается амбулаторно. Я предупредил, что с ним хотят побеседовать доктора, он согласился. Прошу вас, будьте внимательны. Больной сам — врач. В институте учился на пятерки, учебник по психиатрии еще помнит. Разговаривать с ним, конечно, нелегко — но в вашей практике будут встречаться разные случаи, надо привыкать. И помните, пожалуйста: шизофрения вовсе не означает слабоумие. Это очень умный человек, блестяще эрудированный и образованный. Постарайтесь найти с ним общий язык. Но попрошу не забывать: перед вами все же — больной человек. В какую-то минуту вам может показаться обратное. Да, эти люди бывают очень убедительными. Но повторю: перед вами — больной человек, нуждающийся в нашей помощи.

Дмитрий Дмитриевич взглянул на часы: половина десятого. Он замолчал, выставил вверх палец. Раздался стук в дверь.

— Обратите внимание, — зашептал Дмитрий Дмитриевич. — Вязкая личность, шизоидный тип. Очень педантичный и пунктуальный человек.

Он встал, вышел из-за стола, подошел к двери, открыл ее и, радушно улыбаясь, пригласил посетителя войти.

— Прошу вас, Александр Евгеньевич, — сказал он, делая широкий жест в сторону кресла рядом со своим столом. — Мы вас ждем.

— Разве я опоздал? — с тревогой спросил вошедший. Он был среднего роста, сутулый, с большим крючковатым носом и глазами навыкате. Черные кудрявые волосы лоснились от кожного сала, серые ввалившиеся щеки были побриты кое-как. На подбородке красовался прилепленный кусок газеты — видимо, порезался, когда брился. Вся одежда на нем была ветхая и давно не стираная. — Разве я опоздал? — повторил он. — Странно, а я стараюсь всюду успевать. Неужели не получилось?

— Нет, нет, — успокоил его Дмитрий Дмитриевич. — Вы нисколько не опоздали. Вы, как всегда, вовремя. Хотя для меня это загадка — часов-то вы не носите, — он взял Ефимова за руки и поднял их вверх, демонстрируя присутствующим, что на его запястьях часов действительно нет.

— Да… — проговорил Ефимов, устраиваясь в кресле. — Мне нравятся швейцарские часы. "Брегет", как у Евгения Онегина. Знаете, цифры в синих кружочках и нет секундной стрелки. Немногие в наше время могут носить часы без секундной стрелки, правда? Это особая роскошь.

— Да. Да, — согласился Дмитрий Дмитриевич. — Вы позволите докторам побеседовать с вами?

— Конечно, — закивал головой Ефимов. — Анамнез вы уже рассказали? Тогда не будем останавливаться на нем подробно. Пожалуйста, что вас интересует? — он потер руками красные от постоянной бессонницы глаза. — Задавайте вопросы, а я буду отвечать — мне так будет гораздо легче.

Первым решился молодой парень с серьгой в ухе.

— Скажите, вы знаете, почему вы здесь?

Ефимов положил ногу на ногу.

— Конечно. Дмитрий Дмитриевич говорит, что я болен.

— А сами вы как думаете? Вы больны?

Ефимов улыбнулся. Пожевал губами.

— Вы же помните из курса: один из основных симптомов психического заболевания — это снижение либо полное отсутствие критики к собственному состоянию. Нет, я не считаю себя больным. Либо я болен в той же степени, что и Ван Гог, Эдгар По, Гоголь. Понимаете? Вы начали не с того вопроса, — Ефимов заметно оживился: он ерзал в кресле, подергивал плечами и крутил головой. — Обычно в начале пациенту задают вопрос: поглядите в окно. Какое сейчас время года? Да? Таким образом врачи определяют, полный идиот перед ними или нет. Но ведь на все есть разные точки зрения. Помните, старый анекдот, когда у мальчика-олигофрена спросили: "Петя, какое сейчас время года?" А он отвечает: лето. Ему говорят: ну что ты, Петя? Посмотри внимательно. Снег идет, дети катаются на коньках, люди ходят в шапках и пальто. Так какое время года на дворе? А он помолчал и снова говорит: такое вот фиговое лето. Попробуйте доказать мне, что зима — это не фиговое лето. А потом уже спрашивайте…

— Какие еще вопросы, доктора? — ловко вставил Дмитрий Дмитриевич, прервав Ефимова.

— Да, — спохватился он. — Вы уж меня перебивайте. А то я могу долго говорить.

— А почему вы не носите часы? — спросила девушка в очках.

— А какой в этом смысл? — парировал Ефимов. — Часы показывают, сколько времени прошло. А для меня это неважно. Для меня важнее, сколько осталось. А таких часов нет. Не изобрели пока. Вот вы знаете, сколько вам осталось?

Девушка замялась. Дмитрий Дмитриевич поспешил ей на помощь:

— Часы Александр Евгеньевич продал во время очередного запоя. Правильно, Александр Евгеньевич?

Ефимов болезненно сморщился:

— Да. Но это лишний раз подтверждает мои слова: ведь продают только ненужные вещи.

— Александр Евгеньевич! — подал голос из угла субтильный юноша. — Скажите, пожалуйста, а почему вы решились на суицид?

Ефимов пожал плечами:

— Не знаю. Ну, как-то плохо все было. Не складывалось.

— Я понимаю, — перебил его юноша. — Но я другое имею в виду: почему вы решили, что это — выход?

— Видите ли, — Ефимов задумался. — Это, конечно, не выход. Это — возможность. Возможность творить свою судьбу, биографию. Обычный человек живет в суете: ему некогда думать о биографии. А писатель сам творит суету вокруг своего карандаша; он распоряжается жизнью выдуманных им героев: за это Господь дарит ему такую возможность — распорядиться собственной. Как минимум один раз, но правильно. Иногда самоубийство — это единственный способ дать жизнь своему произведению. Великие писатели не всегда уживаются со своими книгами.

— А вы считаете себя великим?

— А зачем мне считать себя другим? Разве от этого будет какой-нибудь прок?

Дмитрий Дмитриевич улыбался: Ефимов выглядел великолепно.

— Скажите пожалуйста, а как вы пишете свои… м-м-м… книги? — спросил парень с серьгой.

— То есть, что вы имеете в виду? — не понял Ефимов. — Беру и пишу.

— Я имею в виду вот что… Андрей Вознесенский, например, утверждает, что слышит голос свыше, который диктует ему стихи. Вы тоже слышите голоса?

— А-а-а, вы про это. Вы хотите спросить, страдаю ли я слуховыми галлюцинациями? Нет, не страдаю. У меня все по-другому: герои скачут по листу бумаги, как блохи — только успевай лови. Ну, а Вознесенский… Пусть приходит, я ему подиктую.

— Почему вы с таким пренебрежением отзываетесь о знаменитом поэте? Вы вообще не любите своих коллег? Собратьев по перу?

— У писателя нет коллег. Есть одни лишь соперники. Вы бы стали называть любовников своей жены коллегами? Вряд ли, правда? Потому что хотите посвятить этой женщине какую-то часть своей жизни и надеетесь на взаимность. Так вот: посвятить свою жизнь литературе — это гораздо достойнее и благороднее, чем посвятить ее женщине. Вы не находите?

— Спасибо, — снова прервал его хозяин кабинета. — Александр Евгеньевич, вот вы сказали, что считаете себя великим. А насколько велика ваша роль в литературе, как вы думаете? Ведь пока не вышла ни одна ваша книга?

— Вы знаете, — не растерялся Ефимов. — Значение чего-то — или кого-то — определяется не тем, что он может, а тем, что без него невозможно. Вы понимаете мою мысль?

— Да, конечно, — подтвердил Дмитрий Дмитриевич. — И что же, на ваш взгляд, без вас невозможно?

— Не знаю… Со временем это будет лучше видно…

— Хорошо. Спасибо вам большое за интересную беседу. Я жду вас на следующей неделе, во вторник. Вас это устроит?

— Вполне, — сказал Ефимов, поднимаясь с кресла. Он обвел взглядом всех присутствующих, церемонно поклонился и направился к выходу.

— Александр Евгеньевич, — остановил его Воробьев. — Возьмите, пожалуйста. Это вам, — и протянул ему полиэтиленовый пакет, в котором лежало что-то продолговатое, с прямыми углами.

— Благодарю вас, — сказал Ефимов, взял пакет и ушел.

Все молчали, ожидая, когда Дмитрий Дмитриевич что-нибудь скажет. Он развел руками и, словно оправдываясь, произнес:

— Я иногда дарю ему блок сигарет. Самых дешевых. Он очень много курит.

И, помолчав, добавил:

— Вы знаете, как ни странно, я — его поклонник.

В кабинете воцарилась тишина. Парень с серьгой осмелился нарушить ее первым:

— Вы читали его книги? Вы же сами сказали, что ни одна еще не напечатана?

— Ну да, — согласился Дмитрий Дмитриевич. — Я читал рукописи — врач должен знать все о своем пациенте. Честно говоря, его детективные романы мне не понравились. А стихи — хорошие. Очень хорошие… Парадокс, но сам он думает совершенно обратное. Наверное, это тоже — проявление болезни…

* * *

Аркадий Львович Борзовский мерил свой огромный кабинет маленькими быстрыми шажками. Майор Прокопенко стоял в центре и поворачивался всем телом вслед за патроном.

— Почему?! — бушевал Борзовский. — Что это такое? Как это попало в газеты? Кто такой Ремизов? Неужели вы не можете заткнуть ему глотку?

— Этого ни в коем случае нельзя делать, — возражал Прокопенко. — Во-первых, это равносильно признанию собственной вины, а во-вторых — неизвестно, что у него припрятано на экстренный случай: журналисты, как правило, всегда стараются подстраховаться. Убрать его — дело нехитрое, но нет никакой гарантии, что завтра в газетах не появится что-нибудь еще хуже, чем сегодня.

— Да куда уж хуже! — со злобой цедил Борзовский, массируя лысину.

— Аркадий Львович, — говорил Прокопенко. — Но вы-то никак в этом скандале не замешаны. Вы здесь вообще не при чем.

— Не при чем, — передразнил его Борзовский. — Где Кольцов?

Прокопенко развел руками:

— Не знаю. Мы не можем его найти. Видимо, Кольцова кто-то предупредил, потому что ФСБ тоже не успела его арестовать. Он куда-то скрылся, никто не знает, куда. Он мне звонил сегодня ночью. Говорил, что в сейфе, в его рабочем кабинете, хранится видеокассета с записью любовных утех Генерального прокурора.

— Ну и что? — Борзовский пожал плечами.

— Он надеется, что эта кассета поможет избежать возбуждения уголовного дела, — пояснил Прокопенко.

— Боже мой! — воскликнул Борзовский. — Ну что за дурак! Подумаешь, кассета! Что там, на этой кассете? Вы видели?

— Там прокурор с двумя проститутками…

— И все?! Только-то?! Да он скажет, что одна из них — его племянница, а другая — старшая дочь, и еще возбудит против вас дело о вмешательстве в личную жизнь. Нет, это несерьезно. Пусть засунет эту кассету… Хотя ладно. Она еще пригодится. Но не Кольцову. От Кольцова надо срочно избавляться, пока его никто не нашел. Точнее, пока твои коллеги не нашли его раньше нас. Ты понял меня, майор?

— Конечно, — кивнул Прокопенко. — Проблема в том, что мы его тоже найти не можем…

— Ну так ищите! — взвизгнул Борзовский. — Ищите, пока не найдете! Теперь вот что: правда, что весь героин заражен СПИДом?

— Понимаете, — начал объяснять Прокопенко. — Такая версия действительно существует. Работу в этом направлении ведет Феоктистов, но окончательный результат еще неизвестен, потому что у него нет обезьяны, чтобы поставить заключительный опыт. Обезьяна стоит сорок тысяч долларов…

— Майор! — перебил Борзовский. — Я плачу вам гораздо больше, чем обезьяне. Неужели нельзя додуматься до такой простой вещи: взять на улице десять наркоманов, ввести им героин и потом сделать анализ. Куда проще?

— Все правильно, Аркадий Львович. Мы думали над этим. Но дело в том, что анализ может дать результат минимум спустя три месяца после заражения. Так что этот вариант не годится.

— Хорошо, — Борзовский на мгновение прекратил бегать из угла в угол, подошел к Прокопенко и заглянул ему в глаза. — Что вы собираетесь делать? Расскажите мне, что вы собираетесь делать сегодня? Прямо сейчас?

— Есть две первоочередные задачи: найти Кольцова — раз, и отсечь Ремизова от возможных источников информации — два. В случае обнаружения Кольцов должен быть немедленно уничтожен, а за Ремизовым я планирую установить круглосуточное наблюдение, чтобы исключить малейшую возможность передачи ему какой-либо информации. В случае крайней необходимости его тоже придется нейтрализовать, но, как я уже говорил, это чревато самыми тяжелыми последствиями. Абсолютно неизвестно, что он держит в своих тайниках.

— Вы сможете полностью изолировать его от любой информации? Сможете сделать это надежно? — сурово спросил Борзовский.

— Я лично займусь наблюдением за Ремизовым. И лично буду координировать поиски Кольцова.

— Ладно, — Борзовский тяжело вздохнул. — Действуйте.

* * *

Этот день выдался для Прокопенко очень тяжелым. Он буквально разрывался на части. Приходилось заниматься сразу всем: успокаивать Борзовского, руководить поисками Кольцова, организовывать грамотное и незаметное наблюдение за Ремизовым.

Прокопенко сидел за большим столом в своем кабинете. Перед ним лежали два мобильных, стоял большой городской аппарат, и все они постоянно звонили.

Сотрудники службы безопасности Борзовского сбились с ног. Большинство из них искали Кольцова — пока безуспешно.

В офисе фонда и на его квартире работали оперативники ФСБ — люди Прокопенко туда не совались. Им оставалось только отрабатывать известные контакты Кольцова, но делать это следовало аккуратно, без нажима. С другой стороны, Борзовский торопил. Дорога была каждая минута.

Обращаться к Макаеву не имело смысла: во-первых, у чеченцев своих проблем хватало, а во-вторых, они бы ничего не сказали — даже если что-нибудь и знали.

Оставалась Надя Макарова. Но, судя по докладам водителя Сереги, место ее встреч с Кольцовым было хорошо известно. Эту квартиру проверили и оставили там на всякий случай засаду.

За Надей тоже следили — опять-таки, на всякий случай.

Кроме того, Прокопенко несколько раз перечитал донесение об инциденте в ресторане "Корсар". Получалась интересная картина: Ремизов дал Кольцову по морде. С чего бы это вдруг? Видимо, у них были какие-то свои дела. Водитель Серега опознал в Ремизове человека, с которым Кольцов не так давно встречался в "Макдональдсе" на Пушкинской площади. Но это ничего не проясняло — скорее наоборот. Хотя — можно было при желании как-то привязать это и к убийству Новожиловой, и к скандальному выступлению Кольцова по телевидению.

Ремизов… Ну, а что Ремизов? Он и так не был обделен вниманием — за ним идут по пятам, да и откуда ему может быть известно о том, где прячется Кольцов.

Майор тяжело вздохнул: кажется, ФСБ найдет Сергея Ивановича гораздо раньше его. Ну что ж, ладно.

Наступал вечер. Сгущались сумерки. Дело не двигалось с мертвой точки.

Прокопенко связался с группой, которая вела наблюдение за Ремизовым.

— Какие новости?

— Он сидит дома. К нему никто не заходил. Городской и мобильный телефоны прослушиваются.

— Хорошо. Можете снять наблюдение. До утра. Но завтра в шесть чтобы снова стояли перед домом. Прослушивание оставить. В случае необходимости его поведет мобильная группа. Как поняли?

— Поняли. Уходим.

Прокопенко откинулся на спинку кресла, ослабил узел галстука. Посидел так немного, над чем-то раздумывая. Затем решительно нажал кнопку селектора.

— Машину мне! Через пять минут к подъезду.

— С водителем?

— Нет. Не надо. Я сам.

Он подошел к сейфу, отпер его и достал обычную аудиокассету. Положил во внутренний карман. Затем вытащил из кобуры пистолет, проверил и сунул обратно: вдруг пригодится.

* * *

Ремизов очень удивился, услышав звонок в дверь. Он не ждал гостей и вообще хотел сегодня пораньше лечь спать.

Ремизов осторожно подошел к двери и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стоял высокий мужчина средних лет, одетый в красивый дорогой костюм.

После некоторых раздумий Ремизов приоткрыл дверь и спросил мужчину, что ему нужно.

— Андрей Владимирович, я хочу с вами поговорить, неужели не понятно?

Если бы у меня были дурные намерения, я бы мог застрелить вас через глазок. Хотя… Давно уже не занимаюсь подобными вещами. Лично не занимаюсь. Так что не бойтесь, открывайте.

Ремизов впустил нежданного визитера.

— О чем вы хотели поговорить?

Мужчина обошел всю квартиру, желая убедиться, что никого больше нет.

— Ну почему же "хотел"? Я и сейчас хочу. Чайком не угостите?

Ремизов посмотрел на него оценивающе.

— Вы что, надолго?

— Вообще-то нет.

— Тогда нет смысла. Давайте сразу к делу.

— Хорошо, — мужчина прошел в комнату и сел в кресло. — Моя фамилия Прокопенко. Я — начальник службы безопасности у Борзовского.

— Да, слышал, — небрежно кивнул Ремизов. — Что дальше?

— Прочитал вашу статью в сегодняшней газете. Очень интересная статья.

Ремизов сдержанно улыбнулся.

— Я старался.

— Собираетесь писать продолжение?

— Там видно будет, — уклончиво ответил Ремизов. — А что?

— Хочу предложить вам материал. Возьмете?

— Ха, — усмехнулся Ремизов. — Посмотрим. На какую тему материал?

— На интересующую. Вот, послушайте, — Прокопенко достал из кармана кассету и протянул ее журналисту. — А я все-таки пока чайку заварю, — он встал и пошел на кухню.

Ремизов сунул кассету в магнитофон, включил. Послышались мужские голоса:

— Конечно, Аркадий Львович, это большое зло. Не берусь даже спорить. Однако опыт развития человечества…

Ремизов слушал и холодел. Борзовский и кто-то незнакомый обсуждали создание канала поставок наркотиков в Россию.

— Предположим, что некая организация занимается тем, что разыскивает тела солдат…

В разговоре всплыла фамилия Кольцов. Выходит, он с самого начала был пешкой. Подставным лицом, марионеткой.

Показался Прокопенко с чашкой чая в руках.

— Ну что, впечатляет?

— Настолько сильно, что вызывает подозрения, — отозвался Ремизов.

— Кассета подлинная. Все записано единым куском — ни одной склейки. Голоса известные — это мой любимый шеф и его правая рука — Феликс Иосебашвили. Любая экспертиза вам это подтвердит. Если хотите, обратитесь в МВД или ФСБ, пусть они проверят. Все честно. Этот разговор я записывал сам: спрятал в пуговицу особо чувствительный микрофон направленного действия. Приходилось все время стоять к ним животом. Но, слава Богу, ничего не заподозрили. Они же дилетанты — по большому счету. А мы с вами — профессионалы. Берете? Сначала все досконально проверьте, а потом печатайте. Недели хватит?

Ремизов пропустил его вопрос мимо ушей.

— Скажите, а вам-то какой от этого прок? Зачем вам нужен скандал? Мне непонятны ваши личные мотивы, и это больше всего настораживает.

Прокопенко засопел. Отхлебнул немного чая.

— В момент записи нас было трое: я, Борзовский и Иосебашвили. Моя преданность не вызывает сомнений, а Феликс… Ситуация сейчас такова, что у шефа под ногами земля горит. Вот он и бесится. Если случится скандал вокруг этого, — он ткнул пальцем в магнитофон, — то заниматься Феликсом будет поручено мне. А это значит — появятся реальные шансы получить неплохое наследство. Иосебашвили — человек богатый. Он многое может рассказать — если, конечно, не сразу его убить. Вас устраивает мое объяснение?

— Только по одной причине: другого я, видимо, не услышу.

— Точно. Ну так что? Будете печатать?

— Я должен все это проверить. Оставьте мне кассету.

— Конечно. Я ее для этого и принес, — Прокопенко вытащил кассету из магнитофона, тщательно вытер ее несвежим клетчатым носовым платком и снова отдал Ремизову. — Действуйте, — и он поднялся, собираясь уходить.

— Постойте, — сказал Ремизов. — Позвольте еще один вопрос.

— Ну? — Прокопенко смотрел на него с профессиональным прищуром.

— Кольцова уже арестовали?

Прокопенко шумно вздохнул.

— Нет еще. Пока ищут.

— Что, так плохо ищут?

— Почему плохо? Его очень хорошо ищут, можете мне поверить. ФСБ — потому что хочет с ним поговорить. Мы — потому что хотим, чтобы он молчал. Но как-то все… Не получается. Ни у нас, ни у них.

— Хотите, я отдам вам Кольцова? — Ремизов внимательно наблюдал за реакцией Прокопенко. — Почти даром, взамен попрошу одну только вещь.

— Вы ставите условия? — строго спросил Прокопенко.

— Ни в коем случае — пытаюсь заключить джентльменское соглашение.

— Хорошо. Какую вещь?

— Хочу, чтобы его убрали как можно быстрее.

Прокопенко с облегчением рассмеялся.

— Ну, это как раз не сложно. Это я вам обещаю.

— Ладно, — Ремизов подошел к письменному столу и достал листок бумаги. На нем были записаны адреса тех квартир, которые Надя сняла для Кольцова. — Я не гарантирую, но вполне возможно, что Кольцов где-то здесь. Попробуйте — может быть, найдете.

— Откуда у вас такая информация?

Ремизов замахал руками.

— Извините, но источники я не раскрываю.

— Но я ведь все равно докопаюсь, если захочу, — Прокопенко шутливо погрозил ему пальцем.

— Надеюсь, этого не случится.

— Хорошо. Проверим, — Прокопенко аккуратно сложил листок вчетверо и сунул в карман. — Кстати, про источники это вы правильно сказали. Про меня тоже рассказывать не обязательно. Ладно?

— Конечно.

Ремизов проводил майора до двери. Прокопенко посмотрел в глазок, убедился, что на лестничной клетке никого нет, и после этого вышел.

Ремизов закрыл за ним дверь и отправился на кухню варить кофе: сон сняло как рукой.

* * *

В эту ночь он почти не спал. Глотал чашку за чашкой обжигающий черный кофе и много курил. Ремизов рисовал свои загадочные картинки, но ни одна из них не устраивала его полностью. Не хватало какой-то завершенности. И тогда он брался рисовать другую.

"Он пришел без звонка. А ведь меня могло бы и не быть. Значит, он наверняка знал, что я дома. Выходит, я под наблюдением? Ну конечно, а чего же я еще ожидал? После сегодняшней статьи? Ага! Надо делать на это поправку."

Наконец Ремизов смог нарисовать картинку, которая ему понравилась. После этого он сел за компьютер, поставил кассету, включил магнитофон и записал некоторые избранные места разговора. Старался сделать так, чтобы все уместилось на одном листе. Затем текст распечатал. Затем набрал еще один лист и снова распечатал.

Перечитал. Получилось хорошо. Напоследок — уже начинало светать — он набрал еще один текст, распечатал и заклеил в конверт.

Покончив с бумажными делами, он завел будильник на шесть — оставалось всего полтора часа — и, свернувшись калачиком в кресле, уснул.

* * *

В шесть утра он вскочил, сделал обязательную зарядку, принял душ, позавтракал и поехал в редакцию. По пути Ремизов хотел вычислить, какая из машин его преследует. Но не смог: либо слежки не было, либо ее вели профессионалы высокой квалификации. В таком случае надо быть предельно осторожным.

Первым делом Ремизов отыскал молодого охотника за скандалами Бориса Туманова. Отозвал его в сторонку.

— Боря, ты можешь мне помочь?

Туманов засветился от радости.

— Конечно, Андрей Владимирович. А что нужно делать?

— Понимаешь, Боря, — Ремизов говорил звучным шепотом — так эффектнее. — Есть у меня один источник. Он хочет сохранить свое инкогнито. Это его право. Я не могу настаивать: информацию он поставляет очень ценную. Мы обмениваемся документами через ячейку камеры хранения на Казанском вокзале. Возьми на заметку, может быть, тебе придется использовать этот способ.

Туманов кивнул, жадно внимая корифею.

— Не в службу, а в дружбу — сгоняй на вокзал, забронируй для меня ячейку. Ничего туда не клади, просто набери шифр, и потом скажи мне его. Ладно?

— Конечно. Когда это нужно сделать?

— Борь, чем быстрее, тем лучше. Я тебя очень прошу. Я в долгу не останусь. У меня есть для тебя сенсационный материал.

У Туманова загорелись глаза.

— Андрей Владимирович! Уже лечу!

* * *

Через час он вернулся и протянул Ремизову листок бумаги в клеточку, вырванный из школьной тетради. На нем ровным красивым почерком были записаны номер ячейки и шифр.

— Молодец! — похвалил Ремизов.

— А как же материал? — напомнил Туманов.

— Всему свое время, — ответил Ремизов. — Дня через три… Или чуть больше — у тебя будет столько материала! Завались! Попомни мое слово! Я никогда не обманываю!

— Ладно, — Туманов довольно усмехнулся и отправился по своим делам.

* * *

Еще через полчаса Ремизова разыскал Скобликов. Он потрясал над всклокоченной шевелюрой какой-то бумажкой.

— Андрюха, змей! С тебя сто грамм. Довел, понимаешь, хорошего человека до самоубийства.

Ремизов вопросительно посмотрел на него.

— Что?

— Да вот. Кольцов твой — про которого ты вчера написал — из окна выбросился.

— Где это случилось? — быстро спросил Ремизов.

— Где-то в Тушино. Сейчас, посмотрю… Ага. На улице Героев Панфиловцев. Что он там делал — непонятно. Будто бы у себя дома не мог. Это ж непорядок: представляешь, если каждый будет из чужого окна сигать? Я считаю, Лужков должен издать указ: чтобы самоубийцы выпрыгивали из окон строго по месту постоянной прописки.

Скобликов начал нести ерунду. Ремизов с подозрением принюхался к нему.

— Да ты уже где-то на пробку наступил. Иди, сядь в уголке, чтобы никто из начальства не видел. А то схлопочешь…

— Вот, всегда так, — Скобликов обиделся. — Хожу безобидный, как таракан. И каждый норовит меня по шапке… А ты вон — трупами питаешься, так тебе — почет и уважение… — он махнул в досаде рукой и нетвердыми шагами пошел прочь по коридору.

— Стас! — окликнул его Ремизов. — Отдай эту информацию Туманову. Пусть сделает небольшой столбец с вопросом в конце: кому, мол, выгодно? Ладно?

Скобликов кивнул и направился в буфет.

* * *

Аркадий Львович Борзовский еще никогда в своей жизни не был так близок к сердечному приступу. Правой рукой он крепко ухватился за левую сторону груди, и посеревшими губами со свистом жадно глотал воздух.

— Дайте мне чего-нибудь! Таблеток или капель — что там обычно принимают в подобных случаях?

Врач принес ему таблеточку нитроглицерина.

— Под язык, Аркадий Львович! Под язык!

Борзовскому стало получше. Нетерпеливым жестом он отмахнулся от врача, и, едва за тем закрылась дверь, снова набросился на Прокопенко.

— Вы меня в гроб вгоните, майор! Как это прикажете понимать? Вы же меня уверяли, что у вас все под контролем? А это что? Что это такое, я вас спрашиваю?

Дело в том, что пятнадцать минут назад на один из факсов в центральном офисе Борзовского стали поступать странные послания.

На первом листе — расшифровка отдельных мест из разговора Борзовского и Иосебашвили. Того самого разговора, полуторагодичной давности, когда они обсуждали кандидатуру Кольцова.

На втором — угрозы. Некто требовал оставить в ячейке камеры хранения на Казанском вокзале пять миллионов долларов старыми немечеными купюрами — не крупнее двадцатки. Взамен обещал подлинник кассеты, на которой записан весь разговор. В случае, если его требование не будет выполнено до шести часов вечера, аноним обещал опубликовать этот разговор полностью в завтрашнем номере "Столичного комсомольца".

На обоих листах, в правом верхнем углу, стоял номер факса, с которого были посланы сообщения. Номер принадлежал редакции газеты "Столичный комсомолец".

— Так вы за ним следите? — со злобой шипел Борзовский.

— Аркадий Львович, — оправдывался Прокопенко. — У нас нет никаких доказательств, что это отправил Ремизов. Все его действия постоянно контролируются. Какой ему смысл шантажировать вас? К тому же эта странная фраза — "пять миллионов долларов в мелких купюрах". Подозреваю, что они и в ячейку-то не влезут — старые мятые бумажки маленького достоинства. Это мог написать только человек, который никогда не видел, как выглядят пять миллионов долларов в мелких купюрах. Или никогда не задумывался над этим.

— Вы хотите сказать, что этот шантажист — просто идиот? — ехидно спросил Борзовский. — Пусть так, но у него в руках — страшная вещь. Что вы собираетесь делать?

— Надо устраивать засаду, — ответил Прокопенко. — Платить пять миллионов неизвестно за что… — он пожал плечами. — Кассету очень легко переписать. У нас просто нет выбора. Надо его брать, и вытаскивать из него все.

— Действуйте, — раздраженно сказал Борзовский. — Может быть, хоть на этот раз вам повезет.

Прокопенко молча кивнул и вышел. Борзовский долго сидел, раздумывая: откуда могла взяться эта злосчастная запись? Кто мог ее сделать? Очевидный ответ напрашивался сам собой: Иосебашвили.

* * *

Было около четырех часов. Рабочий день медленно катился к закату. Болтушко хотел было потихонечку уйти, но в этот момент сотрудница отдела писем, проходя мимо, сказала:

— Алексей Борисович! Это вам! — и положила на стол Болтушко продолговатый конверт.

В здании редакции "Столичного комсомольца", на стене рядом с входной дверью, висел большой почтовый ящик для корреспонденции.

Два раза в день письма вынимали и раздавали адресатам. Те послания, что не предназначались кому-то конкретно, относили в отдел писем.

Но это письмо адресовалось именно ему. На конверте так и было написано. Крупными буквами значилось: Болтушко. И больше ничего.

У Алексея Борисовича как-то неприятно засосало под ложечкой, и во рту появился дурной вкус. Он разорвал конверт. Ровные строчки, покрывавшие белый плотный лист, были распечатаны на принтере.

"Здравствуйте, Алексей Борисович! Сразу же хочу принести вам свои извинения. Я был неправ. Меня обуяла гордыня. Конечно, вы пишете гораздо лучше. Приходится это признать. Однако я не теряю надежды превзойти вас: рано или поздно это должно случиться. Возможно, это уже случилось. Вы прочитали первую половину рукописи? Вам понравилось? Если да, то позволю себе сделать вам следующее предложение: пусть оно вас не шокирует. Прочитайте роман до конца. И, коли вы решите, что он того достоин, то — станьте моим соавтором. Пусть наши фамилии стоят на обложке вместе: ваша — первая, моя — вторая. Это обеспечит книге коммерческий успех. Таким образом, призываю вас к сотрудничеству, которое, надеюсь, будет взаимовыгодным. Только чувство стыда мешает мне лично принести вам свои извинения и вторую половину рукописи. Я уезжаю — к родне, в Казань. Немного позже я сообщу вам свой адрес, куда следует выслать половину гонорара. Мне нелегко далось это решение. До самой последней минуты я колебался. Поэтому вторую часть рукописи оставил в ячейке автоматической камеры хранения на Казанском вокзале. Не сочтите за труд, заберите ее оттуда. Не дайте пропасть моему творению.

С уважением. Ефимов. "

Болтушко прочитал письмо и не мог сдержать улыбку. Нет, он все-таки действительно странный, этот Ефимов. Хорошо хоть не буйный. А особенно хорошо то, что он уехал. Не будет доставать — по крайней мере, какое-то время.

Рукопись, правда, у него не ахти. Но если ее маленько доработать и придумать другое название, то получится ничего. Ну, например, "Смерть догоняет смерть." Во! Нет, пожалуй, даже лучше вот как: "Смерть обгоняет смерть." Это энергичнее. Да, хорошее название. Очень хорошее!

Болтушко аккуратно оторвал нижнюю часть письма, где был номер ячейки и шифр. Встал из-за стола, засунул листок с цифрами в задний карман брюк и вышел из кабинета.

За час он успеет обернуться. Заберет рукопись — и домой. Сколько там? Страниц двести-двести пятьдесят. Сегодня вечером он все это прочтет. А уже завтра можно будет начинать работать над текстом, приводить его в божеский вид.

Болтушко улыбнулся: у него появился литературный негр. Значит, сам он — мэтр? Приятно это сознавать. Ох, как приятно.

* * *

Ремизов заперся в кабинете, вытащил из кармана диктофон. Набрал номер домашнего телефона Болтушко. Никого не было: из трубки ползли длинные гудки. Наконец что-то щелкнуло, и голос Алексея Борисовича проговорил: «Вы позвонили по номеру… К сожалению, сейчас никого нет дома. Оставьте свое сообщение после сигнала.» Раздался писк, и Ремизов нажал кнопку диктофона. Автоответчик записал.

* * *

В пять часов Ремизов встретил у здания телецентра Надю. Он рассказал ей про Кольцова и запретил ехать домой. «Наденька, ты не представляешь, как это опасно. Поживи у мамы.»

— А как же Алеша? — возразила Надя. — Он придет с работы, а меня нет.

— Ну, а что Алеша? — удивился Ремизов. — Позвони ему, пусть приезжает. Только не ходи домой, я тебя очень прошу.

* * *

Майору Прокопенко сообщили, что шантажиста взяли с поличным: он пришел к ячейке и открыл ее. Очень удивился, когда ничего там не обнаружил. Сейчас он находится в надежном месте: в подвале полузаброшенного здания какого-то бывшего заводика. Место тихое, глухое, безлюдное.

— Без меня не начинать! — распорядился Прокопенко.

Он достал из сейфа чистую рубашку: ту, что сейчас на нем, придется выбросить — она обязательно пропитается потом, пропахнет чужим страхом, испачкается кровью. Прокопенко положил рубашку в кейс и вызвал машину.

* * *

Утром он усталый, разбитый, с красными слезящимися глазами докладывал Борзовскому.

— Значит, так. Это был журналист "Столичного комсомольца", Болтушко Алексей Борисович. Мы его хорошенько расспросили, но, похоже, Ремизов тут ни при чем. Я переломал ему все пальцы…

— Прошу вас, майор, избавьте меня от подробностей, — брезгливо поморщился Борзовский. — Это ни к чему. Я верю, что вы старались…

Прокопенко пожал плечами.

— Так вот. Он называл несколько фамилий: Ефимов, Топорков и Каминская. Особенно почему-то ругал Ефимова, а под утро — стал пугать нас Топорковым. Говорил, что этот Топорков скоро придет и всех нас кончит. Думаю, это был бред. Я к тому времени уже устал и присел отдохнуть. Им занимались мои ребята. Видимо, они перестарались, и у бедняги от боли помутился разум. Такое бывает. Но вот что еще интересно: мы ночью навестили его квартиру. По-тихому, безо всякого шума. Кассету с записью вашего разговора нашли в письменном столе. А вот что было на автоответчике.

Прокопенко включил небольшой магнитофон. Послышался крик.

— Ты пожалеешь об этом! Тебе конец! Ты, считай, уже труп! Раньше нужно было думать о том, что делаешь, теперь уже поздно! Конец тебе, козел! Сдохнешь, придурок, от своей наглости!

— Это голос Кольцова, — пояснил майор. — Видимо, Кольцов передал запись Болтушко. А Болтушко, вместо того, чтобы опубликовать ее, решил шантажировать вас. Каким-то образом это стало известно Кольцову, и Кольцов позвонил, оставил на автоответчике послание. Вот такая моя версия. Конечно, интересно было бы побеседовать с самим Сергеем Ивановичем, но он оказался довольно нервным мужчиной: когда мы его пытались взять позавчера, он стал кричать, звать на помощь. Пришлось выкинуть его на улицу. Кто же знал, что простой беседой по душам можно предотвратить столько неприятных моментов? Мы бы тогда так не торопились. Теперь самое главное, Аркадий Львович. Непонятно, как эта запись вообще попала к Кольцову. Не могли бы вы вспомнить, кто присутствовал при вашем разговоре с Иосебашвили? Надо принимать срочные меры, иначе завтра утечка информации может обнаружиться в любом месте.

— Ты хочешь сказать, что Феликс… — Борзовский не договорил.

— Я ничего не хочу сказать. Я пытаюсь найти объяснение.

— Иди. Я подумаю до вечера. Тогда решу, что нужно делать.

Прокопенко кивнул и вышел из кабинета. Он сам хотел кое-что выяснить, кое с кем разобраться. Ай да фрукт этот Ремизов! От него можно ожидать неприятностей в любую минуту. Неизвестно, что он еще выкинет!

* * *

Изуродованный труп Алексея Борисовича Болтушко был найден лежащим на железнодорожных путях Рижского направления. Видимо, его сбросили с автомобильного моста, который проходил над путями.

Опознали его быстро: у погибшего нашли редакционное удостоверение сотрудника газеты "Столичный комсомолец".

* * *

«Ну конечно! Знаю, все заранее знаю! „Как он мог?!“ „Как посмел?!“ „Да как только земля таких носит?!“ Вы не поймете. Вы все равно ничего не поймете. Потому что вы не знали эту женщину, не чувствовали ее, не нюхали ее и не ощущали ее вкуса на своих губах. Потому что никогда не держали ее за руку — миниатюрная крепкая ручка с горячей сухой кожей. Потому что никогда не видели между двух маленьких белых грудей с крупными коричневыми сосками — две капельки холодного пресного пота; никогда не слизывали его, дрожа от страсти. Потому что никогда не хлопали ее по заднице — круглой и плотной, как орех. Потому что никогда не наблюдали, лежа в кровати и замирая от восторга, как она подходит к окну и распахивает шторы, а солнце играет мельчайшими блестками на ее курчавых темно-русых волосках. На тех волосках, что между ее стройных ножек! А она чувствует этот взгляд, и по спине ее бегут мурашки, и она специально долго возится, поддергивает якобы застрявшие кольца, и отставляет ножку в сторону, и грудь слегка вздрагивает, а попка — нет, попка не дрожит! Да что толку говорить об этом! Разве я смогу вам все объяснить?! Тем более — объяснить то, что сам не понимаю. Знаю только одно — я не остановлюсь больше ни перед чем. Я буду рвать на части всех, кто посмеет к ней хотя бы прикоснуться! Я хочу только одного — чтобы она всегда была рядом! Всегда! Хочу ее терзать и насиловать, ласкать и терпеливо сносить от нее побои, иметь от нее детей и самому принимать роды — вытаскивать маленькие, окровавленные, покрытые густой белой смазкой тельца из ее раздувшегося, теплого чрева и перекусывать зубами пуповину. Хочу всю свою оставшуюся жизнь — сколько бы мне ни оставалось! — провести с этой женщиной; вдыхать только тот воздух, которым она дышала и есть только то, что она не доела. Я не могу больше ждать. Я всегда знал, что люблю только ее, так чего же я ждал так долго? Теперь никто не сможет отнять ее у меня — не позволю. И не пытайтесь встать на моем пути — ведь вы тоже живые люди. А раз живые, значит, можете умереть. Я тоже могу умереть… Но не это страшно… Страшно, что все это время я жил без нее. А значит — совершенно напрасно… И от жалости к себе хочется плакать. И от радости, что она наконец со мной, тоже хочется. Но нет у меня слез: давно уже все кончились. Поэтому довольно эмоций. Пора заняться делом.»

Ремизов накинул легкую куртку и направился к выходу: надо было сообщить Наде о трагической гибели мужа.

* * *

Близился вечер. Майор Прокопенко сидел в кабинете, в тысячный раз перебирая в голове возможные варианты. Его обложили со всех сторон. Отовсюду опасность. Везде угроза. Что еще можно сделать, чтобы спасти свою драгоценную шкуру, украшенную двумя крупными алюминиевыми звездами на плечах?

Он взял мобильный.

— Как там Ремизов?

— Дома. Никуда не выходит.

— Снять наблюдение. Завтра всем быть в офисе в семь утра. Будут поставлены новые задачи. Перед каждым. Как поняли?

— Вас поняли. Наблюдение снимаем.

Он встал, походил из угла в угол, разминая затекшие ноги. Почему-то разболелась голова. Первый раз в жизни — разболелась голова.

"Старею. Не для меня уже эти игры", — решил Прокопенко.

Нажал кнопку селектора.

— Машину к подъезду. Водителя не нужно.

* * *

Уже не таясь, он подъехал к дому Ремизова, поднялся на четвертый этаж и позвонил в квартиру.

Тот словно бы ждал его: открыл дверь сразу же, не заставил гостя стоять на пороге.

— Добрый вечер! Опять хотите чаю?

Вот гад! Он еще издевается! Прокопенко не сказал ни слова: он коротко, без замаха, сунул Ремизову поддых, перешагнул через скрючившееся тело и прошел в комнату.

— У тебя есть чего покрепче? Выпить хочется.

Ремизов пришел в себя довольно быстро. "Зарядку делает, физкультурник хренов! Пресс качает — по утрам на табуретке!" — со злобой и каким-то удовлетворением подумал Прокопенко.

Ремизов отдышался. Он встал и, держась за стенку, добрался до дивана.

— Фу! Хорошо, что я не успел поужинать. Боксом занимались?

— Есть водка? — повторил Прокопенко.

— В шкафу. Коньяк. Пойдет?

— Какая разница, — Прокопенко достал бутылку, сделал несколько жадных глотков. — Ты что, играть со мной вздумал? Щенок! Знаешь, как твой Болтушко орал? Обосрался, обоссался, облевался — весь! С ног до головы!

Смерти просил, как милостыни! Ты тоже так хочешь?

— Честно? Не очень.

— Чего тогда выпендриваешься? Тебе сказали, что нужно делать. Ты что, самый умный?

— Нет, к сожалению. Но я стараюсь. Иногда получается. Вы хотели использовать меня, а вышло — наоборот.

Прокопенко подошел ближе: навис над ним большой грозной массой.

— Дурак! Не будет по-твоему. Мы в разных весовых категориях. Понял? Хочешь, ухо тебе оторву? Для наглядности?

— Нет, нет, — Ремизов протестующе замахал руками. — Не стоит. Я все понял. Не волнуйтесь так. Я напечатаю этот материал. Я уже договорился с замом главного редактора. Все будет. Послезавтра. На первой странице.

— Ладно, — Прокопенко тяжело опустился на диван рядом с ним. — Зачем ты это сделал? Чем тебе Болтушко мешал?

— Понимаете, — Ремизов на всякий случай отодвинулся от него подальше. — У вас есть свои интересы, а у меня — свои. Вы живете высокими страстями, а я — низменными стремлениями. У вас — политика, а у меня — жизнь.

— Дурак ты! "Жизнь!" — передразнил его Прокопенко. — Какая у тебя жизнь, червячок?

— Какая? — Ремизов уже окончательно пришел в себя. — Интересная. Вот вы — человек несамостоятельный. Это видно. Вами кто-то руководит.

Прокопенко усмехнулся.

— Всеми кто-то руководит. У каждого есть свой начальник.

— Э, нет! — Ремизов сощурился и погрозил ему пальцем. — Не скажите. Надо просто умело использовать информацию. Хотите пример? Который час?

Прокопенко покачал головой.

— Да ты еще и вольтанутый. Половина десятого.

— Отлично, — Ремизов оживился. — У меня через полчаса назначена встреча. Хотите узнать, кто передает мне информацию? Вы будете поражены. Между прочим, это напрямую касается вас. Почему-то сейчас каждый считает своим долгом сдать, заложить, слить. Не страна, а кружок художественного стука. Эх, господин Прокопенко! Кстати, если не секрет — кто вы по званию?

— Майор, — скривившись, ответил Прокопенко.

— У-у-у, — с издевкой протянул Ремизов. — Такой большой, а все еще майор. Если бы знали столько, сколько я — давно бы уже были генералом. Вы на машине? — незаметно для Прокопенко он полностью перехватил инициативу.

— Ну.

— Оружие при себе?

— Ну.

— Очень хорошо. Поедемте, я покажу вам блестящее шоу под названием: "Как сотрудник службы безопасности Борзовского сдает майора Прокопенко со всеми потрохами." Впрочем, — добавил он, увидев, что тот колеблется, — я не настаиваю.

Но Прокопенко уже был готов: то ли алкоголь сыграл свою роль, то ли ему необходим был кто-то, на ком можно было выместить свою злость.

— Поехали! — решительно сказал он. — Посмотрим, кто там на меня стучит.

— Сейчас, я только переоденусь, — Ремизов встал и направился в другую комнату. — Кстати, — он обернулся на пороге, — там, в шкафу, есть виски. Может, хотите виски?

Он быстро переоделся, прислушался к шуму в соседней комнате, потихоньку отодвинул шкаф. Достал завернутый в тряпку новенький пистолет Макарова: купил на базаре, когда был в командировке в Чечне. Ничего не бывает зря. Все пригодится. Рано или поздно. Надо только дождаться.

* * *

На следующий день в «Столичном комсомольце» появилась большая фотография Алексея Борисовича Болтушко в траурной рамке. Автором статьи был молодой, но очень талантливый журналист — Борис Туманов.

* * *

Прокопенко обнаружили сидящим в своей машине на территории гаражного кооператива неподалеку от железнодорожной станции «Станколит». К тому времени он уже остыл. Майор был убит двумя выстрелами в голову. В упор — на лице остались следы пороховой гари, а мозги серыми склизкими кусочками разлетелись по всему салону.

* * *

Ремизов сумел убедить Надю в том, что ей необходимо срочно уехать. Он купил две путевки в Турцию: для этого не требовалась виза. Надя поставила единственное условие: она уедет не раньше, чем похоронят Алешу. Ремизов согласился. Их самолет улетал через два дня.

Он оставил Надю на попечение ее мамы и строго-настрого запретил выходить из дому. А сам забрал ключи от квартиры и поехал за ее вещами.

* * *

Вещей набралось три больших чемодана: он упаковал в них всю женскую одежду, найденную в квартире.

Внезапно раздался звонок в дверь. Ремизов постоял, раздумывая, стоит ли открывать. Затем на цыпочках прокрался в прихожую и посмотрел в глазок.

Он увидел мужчину своего возраста, узкого в плечах, сутулого, с большим крючковатым носом. Немного помедлив, Ремизов открыл.

Посетитель смущенно переминался с ноги на ногу, не знал, куда деть руки, постоянно кашлял и крутил головой. Увидев Ремизова, он смутился еще больше.

— Добрый день. Скажите пожалуйста, могу я видеть Надежду?

— Ее, к сожалению, нет дома. Может быть, ей что-нибудь передать?

— Нет, спасибо. Пожалуй, не надо. Я как-нибудь в другой раз, — он развернулся, собираясь уходить. Затем опять повернулся к Ремизову. — Такая ужасная трагедия. Я хотел выразить свои соболезнования.

— Я передам, — мягко сказал Ремизов. — Я обязательно передам. От кого, позвольте узнать?

— Моя фамилия ей ничего не скажет. Но на всякий случай запомните: Ефимов.

— Ах! — воскликнул Ремизов. — Ну почему же не скажет? Ведь вы — писатель, правда?

Ефимов ошалело уставился на него.

— Ну, в общем… Это, конечно, высокое звание… Его еще нужно заслужить… Но в целом…

— Не прибедняйтесь, — перебил его Ремизов. Он выглядел очень радушным, но в квартиру не приглашал. — Надежда Викторовна говорила мне о вас. Она прочитала первую часть вашей рукописи. Ей очень понравилось.

Ефимов покрылся красными пятнами, сердце его радостно забилось и он сказал, тяжело переводя дыхание:

— Да что вы? Ей — понравилось?! — он рассмеялся тихим счастливым смехом. Затем вдруг резко умолк и с подозрением посмотрел на Ремизова. — Позвольте узнать… Извините за нескромный вопрос… А вы кто такой?

— Я? Двоюродный брат Надежды Викторовны. Андрей. Она вам ничего про меня не рассказывала?

Ефимов опять густо покраснел и сделал глотательное движение.

— Видите ли… Мы с ней лично не знакомы… Пока, к сожалению, не было случая.

— Это ничего, — успокоил Ремизов. — Я вас обязательно представлю. Хотите?

Тут уж Ефимов весь залился краской — с головы до ног, так, что чуть не задымился.

— Да, — опустив глаза, тихо ответил он.

— Приходите к нам запросто, — вещал Ремизов. — Только не сейчас, а чуть попозже, когда первая боль немного утихнет. Ну, скажем, через месяц. Откровенно говоря, — он понизил голос до интимного шепота, — хоть это и не принято: о покойниках либо хорошо, либо ничего, но, между нами — я недолюбливал Алексея Борисовича. Я всегда считал, что Надя достойна лучшей участи. Она — современная женщина, интересная, красивая, с широкими взглядами. Ей нужен сильный, умный мужчина, желательно — с ярко выраженным творческим началом. А? Как вы считаете?

Ефимов только пожал покатыми плечами, не находя, что ответить.

— Знаете, — продолжал Ремизов. — Вы обязательно к нам приходите. Надя будет очень рада с вами познакомиться, — он помолчал, словно раздумывая о чем-то. — Скажите, могу я попросить вас об одном одолжении… — нерешительно сказал он и тут же перебил себя, — хотя нет, пожалуй, не стоит.

Извините.

— Нет, нет, скажите, — запротестовал Ефимов. — Я буду очень рад, если смогу хоть чем-нибудь помочь.

— Да? Мне, право же, неловко вас об этом просить… Не могли бы вы принести вторую часть вашей рукописи? Я думаю — это сможет отвлечь сестру от грустных мыслей.

Ефимов просиял.

— Конечно, — шумно выдохнул он. — Я принесу. Подождите немножко, я быстро — туда и обратно. За час я успею, — крикнул он уже на ходу.

Ефимов не стал дожидаться лифта: побежал по лестнице. Ремизов услышал дробный топот его шагов.

Он улыбнулся и закрыл дверь.

* * *

В тот же день, спустя несколько часов, Ремизов появился в редакции коммерческого издательства «Стар-бук», где обычно печатался Болтушко. Он сразу прошел в кабинет главного редактора, сел напротив и достал увесистую рукопись.

— Здравствуйте! Меня зовут Андрей Владимирович, я представляю интересы Алексея Борисовича Болтушко, который был вам более известен под псевдонимом "Угаров".

— А-а-а. Да-да, слушаю вас, — редактор отодвинул в сторону кипы бумаги, в беспорядке громоздившиеся на столе.

— Вы уже, наверное, знаете, какое случилось несчастье — Алексей Борисович погиб при невыясненных пока обстоятельствах. Но незадолго до гибели он успел закончить свою последнюю книгу. Вот рукопись, — Ремизов положил руку на пухлую папку из черного кожзаменителя; голубые тесемки махрились на концах. — Вдова Алексея Борисовича уполномочила меня вести переговоры по поводу заключения контракта. Подписывать, естественно, будет она.

— Хорошо, оставьте, — согласился редактор. — Мы почитаем.

— Видите ли, — с мягкой настойчивостью продолжал Ремизов. — Она просила, чтобы все это было сделано как можно быстрее. Нужны деньги на похороны, на поминки. Вы понимаете… — он скорбно улыбнулся.

— Да, конечно, — немного смутился редактор. — Я обещаю, что прочту рукопись. Сегодня же вечером. А завтра мы примем решение, и, если оно будет положительным, подпишем контракт. Не возражаете?

— Хорошо, — ответил Ремизов. — Я хочу добавить — от себя лично — что редакция газеты "Столичный комсомолец", где до последних дней работал Алексей Борисович, обещает помочь с рекламой. Совершенно бесплатно. Кроме того, я думаю, что раз в неделю мы сможем печатать короткий отрывок из романа.

— Это будет очень хорошо, — обрадовался редактор.

— Это надо обязательно учесть, когда мы будем обговаривать размер гонорара, — веско добавил Ремизов.

Редактор немного скис.

— Да, обсудим… Хорошо-хорошо…

— До свидания. Я приеду завтра утром, — Ремизов поднялся и вышел из кабинета.

* * *

Дальше его путь лежал в редакцию родной газеты. Он направился прямиком к Спрогису; убедился, что он один, и запер дверь на ключ.

— Андрей, зачем ты это делаешь? — удивился Спрогис.

— Виталь, у меня к тебе серьезный разговор. Не хочу, чтобы нам кто-нибудь мешал. Я постараюсь не занимать у тебя много времени.

— Ну ладно, — поторопил Спрогис. — Давай выкладывай.

— Виталь, ты знаешь, что невинно убиенный Болтушко был, оказывается, "инженером человеческих душ"? По совместительству.

— Да ты что? Первый раз слышу.

— Да-да, — Ремизов покачал головой. — Писал под псевдонимом "Угаров".

— Ну надо же? Кто бы мог подумать? Этот увалень Болтушко? Вот уж воистину: душа человеческая — потемки. Вроде бы работаешь вместе, знаком не первый год, а поди ж ты — обязательно узнаешь что-нибудь такое… — он рассмеялся.

— Вот так, Виталь. Его последняя книга готовится к выходу. Надо помочь. Я считаю, это просто наш товарищеский долг. Дать рекламу, написать статью. И еще — я предлагаю раз в неделю печатать небольшой отрывок из его романа.

— Нет, — Спрогис замотал головой. — Это исключено. У нас весь объем расписан на два месяца вперед. Что мне тебе объяснять? Ты и сам знаешь. Мне главный голову за это оторвет.

— Виталь, ну ты чего? У нас газета, как одна большая дружная семья. Подумай сам — это же имидж: коллеги продолжают дело погибшего товарища. Звучит?

— Звучит, — неохотно согласился Спрогис. — Но…

— А это смотря как подать, — перебил Ремизов. — Оставь мне "подвал" на второй полосе в завтрашнем номере — сам увидишь. Будет здорово. А по четвергам можно делать дополнительный вкладыш: на одной стороне — текст, а на другой — реклама. Мы еще и на рекламе заработаем, я тебе обещаю.

— Андрюха! — строго сказал Спрогис. — Мы — не благотворительное учреждение, мы — газета. Здесь нельзя писать чего хочешь. Надо писать то, что покупают.

— Виталь, мы же ничем не рискуем. Попробуем пару разиков. Не пойдет — не надо. А?

— Черт с тобой. Уговорил, — добродушно проворчал Спрогис. — Значит, завтрашний "подвал" за тобой?

— Конечно, — бодро ответил Ремизов.

— Смотри, давай быстрее. Через три часа — подписывать номер в тираж.

— Успею! — заверил его Ремизов. — Клянусь! Слово кабальеро!

* * *

На следующее утро Ремизов вновь пришел к главному редактору издательства «Стар-бук».

— Здравствуйте! Газеты читаете?

— Нет, спасибо, — вежливо ответил редактор. — Мне и рукописи хватило.

— Ну как? — полюбопытствовал Ремизов. — Заинтересовались?

— Честно говоря, — скривился редактор, — мы ожидали чего-то большего.

— То есть? Что вам не понравилось?

— Ну, понимаете, — издалека начал редактор. — Тема уж больно избитая. Если собрать все книги, посвященные золоту партии, то получится два больших книжных шкафа. Народ это берет неохотно. И еще… Мне показалось, что у Алексея Борисовича вроде как изменился стиль.

— Ну и что? — парировал Ремизов. — У Алексея Борисовича многое что изменилось. Извините, у меня нет времени долго вас уговаривать, поэтому буду краток, — Ремизов развернул свежую газету на второй странице. — Вот послушайте. Некоторые отрывки."…и что бы ни случилось, его жизненные идеалы оставались неизменными…". Или вот: "…он не боялся ни сановных чинов, ни высоких званий — главной целью работы и смыслом жизни для него всегда оставалась истина…". А вот это, оцените: "По долгу службы Алексей постоянно вел самые опасные журналистские расследования. Ему не раз советовали и даже угрожали: "Отступись!", но он был не из тех, кого так легко запугать.". А вот ближе к нашей теме: "Свои самые громкие, интересные и захватывающие дела Алексей описывал в книгах. Он творил под псевдонимом Алексей Угаров. И только после его трагической гибели многие коллеги впервые узнали, что скромный, милый парень Алеша Болтушко и модный, знаменитый, популярный писатель Алексей Угаров — один и тот же человек. Которого — увы! — уже нет с нами." В этом месте все плачут. И — финальный аккорд! "По достоверным сведениям, имеющимся у редакции, гибель нашего друга Алексея Борисовича Болтушко напрямую связана с расследованием, которое он начал незадолго до смерти. К счастью, результаты своей работы он успел описать в новой книге, которая готовится к выходу в одном из московских книжных издательств. К сожалению, это будет его последняя книга. И, видимо, самая главная, если он, не задумываясь, отдал за нее жизнь. "Столичный комсомолец" планирует раз в неделю печатать отрывки из нового романа Алексея Угарова (Болтушко).". Ну? Что скажете?

— Здорово! — редактор покачал головой. — С такой рекламой…

— Да с такой биографией! — перебил Ремизов. — Писатель не каждый день умирает — только один раз! Грех этим не воспользоваться! Вы продадите тираж вдвое больше обычного!

— Да, пожалуй, вы правы. А рукопись… Разделю на четыре части и раздам своим бездельникам. Они за три дня все перепишут. Ведь у покойного, я так понимаю, претензий не будет?

— Он будет счастлив! — заверил Ремизов.

— Ну, вот и хорошо! — обрадовался редактор. — Вы знаете, я беседовал с коммерческим директором… Мы можем предложить вам…

— Стоп! — прервал его Ремизов. — Мысленно умножьте на два ту сумму, которую вы хотите назвать. При этом проведите десять раз языком по небу, повторяя про себя: "Издательств много, а "Столичный комсомолец" — один".

В конце концов они договорились.

* * *

ГДЕ-ТО ВЫСОКО НА ЛУБЯНКЕ.

Он чувствовал себя очень плохо. Судя по всему, снова разыгралась язва. Конечно, питаешься нерегулярно, работа нервная, много куришь — где уж тут сохранить здоровье?

Как дело доходит до медосмотра — тут все здоровы, ни на что не жалуются, ну просто богатыри — а что делать? Надо держаться за место.

Вот если бы вовремя выплатили пайковые, да компенсацию за обмундирование, тогда бы он купил наконец старшему — фирменные кроссовки, а младшему — железную дорогу. Хотя… Вряд ли хватило бы на все сразу.

Чертова служба, чертова жизнь, чертова страна! Да когда же все это кончится?!

— Товарищ подполковник, зайдите, пожалуйста. Вас ждут с докладом.

Ну надо же! Как мило это звучит в армии. Там не говорят: "подполковник", просто — "полковник", отбрасывая приставку "под", как ненужную. А здесь? Обязательно подчеркнут: "подполковник". Даже всякая вошь, типа адъютанта. Сам — какой-то старлей, ну скажи ты "полковник", польсти самолюбию; у меня — язва, двое детей, жена с варикозной болезнью, всякую охоту отбивает, да еще эта вот дурацкая приставка "под"! Оставь мне язву, детей, жену с ее венами, но выкинь приставку!

— Иду.

Большой кабинет, устланный мягкими, немного потертыми красными коврами. Помнится, раньше их пылесосили почаще.

— Здравия желаю!

— Здравствуйте, подполковник! Проходите. Садитесь. Расскажите мне о ходе операции. Поподробнее, пожалуйста.

— Все началось с того, что к нам стали поступать сигналы о том, что майор Прокопенко и работники отдела, который он возглавляет, злоупотребляют служебным положением и превышают должностные полномочия. В ходе организованной проверки эти факты подтвердились. Но уголовное дело заведено не было. У Прокопенко нашлись высокие покровители.

— Вы имеете в виду Борзовского?

— Да. Его и некоторых работников нашей организации.

— Почему же вы сразу не пришли прямо ко мне?

"Ну, блин, артист! Будто бы не знает, что в организации прямых путей не было и нет."

— Виноват. Не проявил личную инициативу.

— А иногда — надо бы. В некоторых случаях надо проявлять личную инициативу.

"Знать бы еще, какие случаи — некоторые, а какие — не очень."

— Виноват. Исправлюсь.

— Продолжайте.

— Последние полгода влияние Борзовского — в силу ряда причин — резко ослабло, и Прокопенко, опасаясь ответственности, сам пошел на контакт со службой внутренней безопасности.

— А велика ли ответственность?

— Доказанных эпизодов лет на пятнадцать хватит.

— Понятно. Он всегда был дураком, этот Прокопенко. Все время не на тех ставил. Ну-ну, и что же дальше?

— Он стал приносить различные материалы, документы, рассказывающие о деятельности Борзовского. Но все это было не то. Мы решили его дожать. И вот — результат. Пленка с записью разговора полуторагодичной давности. Два человека — Борзовский и Иосебашвили — обсуждают возможность создания постоянного канала поставки наркотиков в Россию через Чечню. Организаторы — "чеченская" группировка. Прикрывали это дело — Прокопенко со своими людьми, ширмой служил фонд "Милосердие и справедливость". Председатель фонда Кольцов тоже принимал участие во всех этих махинациях. Несколько дней назад в "Чкаловском" задержали крупную партию героина. Скрыть такой факт невозможно. Ну, кроме того, по линии МВД врач из второй инфекционной больницы работал над версией, что весь героин заражен СПИДом. Работа, правда, еще не закончена, но нам показалось интересным связать все воедино: героин, СПИД и Борзовского. Для усиления эффекта, так сказать.

— Ну-ну. Конечно, это правильный ход.

— Для раздувания скандала в прессе было решено использовать Ремизова. "Втемную", через Прокопенко. При выборе кандидатуры руководствовались следующими соображениями: газета должна быть — или хотя бы выглядеть — независимой, с достаточно большим тиражом, ну, и, конечно же, личные данные журналиста должны быть подходящими. Не всякий осмелится публиковать такое. Ремизов подходил идеально. Сомнения вызывал его неуступчивый характер. Но, как нам казалось, мы заготовили для Прокопенко достаточно правдоподобную легенду; Ремизов должен был на нее клюнуть.

— Ну и что случилось?

— Он повел себя странно. Сначала шантажировал этим материалом Борзовского. Точнее, не шантажировал, а создавал видимость шантажа. Потому что результатом явилась гибель некоего Болтушко, также сотрудника "Столичного комсомольца". Попросту говоря, Ремизов его подставил. А когда Прокопенко хотел немножко надавить на него, он убил и Прокопенко.

— Ай да молодец! Ну и ловок парень! А Прокопенко всегда был дураком — вот вам лишнее тому подтверждение.

— Теперь Ремизов не связан никакими обязательствами. Он наверняка полагает, что является единоличным обладателем этого материала и может опубликовать его, когда захочет.

— Что значит "когда захочет"? Надо сейчас, а не когда он сочтет для себя удобным. Ишь ты! Совсем заигрался мальчик во взрослые игры. Ну, Прокопенко ладно. Бог с ним! От него все равно надо было избавляться. Этот Болтушко вообще не в счет. Но материал должен быть опубликован в ближайшее время. Как вы считаете, он станет это делать?

— Боюсь, что нет. По нашим данным, он собирается покинуть страну. Готовится к отъезду, но никому ничего не говорит.

— Ага! Ну что же… Стало быть, дальнейшая работа с ним нецелесообразна?

— Думаю, что нет.

— Как вы намерены выходить из создавшегося положения?

— Я планирую нейтрализовать Ремизова: отпускать его за границу с таким материалом — просто опасно. Да еще учитывая его непредсказуемое поведение. А "слив" компромата надо организовать все в том же "Столичном комсомольце". Думаю сделать это с помощью одного человека из МВД. Без него вся операция была бы невозможна.

— Да? Толковый человек?

— Очень. Хочет к нам в аппарат.

— Из МВД? К нам? А впрочем, почему бы и нет? После завершения операции мы еще вернемся к этому вопросу. А сейчас — действуйте. В целом — мне нравится. Детали проработайте самостоятельно. До свидания.

— До свидания.

* * *

Все произошло очень быстро. Никто ничего не успел понять.

Ремизов с Надей ехали в аэропорт "Шереметьево — 2". После моста нужно было съехать с Ленинградского шоссе: повернуть направо к аэропорту. Ремизов заблаговременно перестроился в крайний правый ряд, чтобы не нарушать правила: на мосту везде сплошная линия разметки. Вдруг ехавший перед ними самосвал резко затормозил. Ремизов пытался уйти влево: там никого не было, полоса была свободна. Но в последний момент огромный американский джип с тонированными стеклами резким рывком настиг "восьмерку" и навалился на нее всей своей полуторатонной тушей, отбросив прямо на самосвал.

Удар был сильный. Надя погибла сразу. Ремизов был еще жив.

Одна из машин, ехавшая следом, остановилась. Оттуда вылез мужчина в джинсовой куртке и подбежал к "восьмерке".

— Жив, браток? Как это тебя угораздило?

Ремизов посмотрел на него, ничего не понимая. Промычал что-то. Повернулся к Наде и хотел что-то сказать, но не смог.

— Не волнуйся, сейчас поможем, — уверенно сказал джинсовый мужчина, положил одну руку Ремизову на затылок, а другую — на подбородок и резко крутанул. Послышался громкий хруст. Ремизов уронил голову на грудь и затих.

Мужчина быстрым шагом вернулся к своей машине, сел за руль и умчался. Очевидцы не смогли запомнить номера — они были заляпаны грязью.

* * *

Печальная весть мгновенно облетела всю Москву. Спрогис узнал об этом через полчаса после аварии. Он сидел, словно придавленный к креслу огромной тяжестью этой трагической новости, и мелко-мелко качал головой, как китайский болванчик. Он был близок к шоку.

Около двух часов дня в дверь вежливо постучали. Вошел молодой человек в кожаной куртке и черных джинсах. Он сел перед Спрогисом и, не спуская с него твердого взгляда немигающих холодных серых глаз, поведал следующее.

— Здравствуйте, Виталий Вениаминович. Мы с вами знакомы, так сказать, заочно. Через Андрея Ремизова. Я был одним из его информаторов. Возможно даже — основным. Мы дружили давно, еще с армии. Меня зовут Илья. Фамилия — Бурлаков. Я пришел к вам, чтобы помочь завершить дело, начатое Андреем. Это мой дружеский долг, — он замолчал. Потом тяжело вздохнул и полез в карман. Достал оттуда кассету. — Вот. Это нашли в машине, на месте аварии. Судя по всему, из-за этого Андрей и погиб. Кассету сразу забрало районное отделение ФСБ. Затем ее переправили в городское управление. Там проверили, сделали заключение о подлинности, объяснили, что государственных тайн она не содержит, и снова вернули нам. Мы сделали копию и зарегистрировали как предмет, обнаруженный на месте происшествия. А эта — по праву принадлежит вам, — он еще раз тяжело вздохнул. — Извините, мне надо идти. Прошу вас, если это возможно: не упоминать мою фамилию. Андрей никогда так не делал, — он встал, печально улыбнулся напоследок и вышел.

Спрогис пожал плечами, сунул кассету в магнитофон и стал слушать. Уже через пятнадцать минут, дрожа от азарта и волнения, он накручивал диск местного телефона и кричал в трубку, брызгая на мембрану мельчайшими капельками слюны:

— Туманова — ко мне в кабинет! Срочно!

Пришел Туманов, внезапно утративший гибкость позвоночника.

— Борис, — сказал ему Спрогис, — за тобой — две статьи. В завтрашний номер дашь заметку о гибели Ремизова. Есть, правда, один щекотливый момент — он ехал со вдовой Болтушко. Надо его обойти. Напиши что-нибудь типа: самостоятельное расследование загадочных обстоятельств гибели мужа и близкого друга, желание отомстить убийцам, ну и так далее. Заметка должна быть коротенькая: закинешь крючок. Мол, редакция располагает сенсационными сведениями. В общем, понимаешь. А в послезавтрашнем номере — подробная расшифровка и большая статья вот об этом, — он протянул Туманову кассету. — Иди работай. Потребуется помощь — все в твоем распоряжении. Если нужно — звони мне в любое время суток. Понял? Давай, действуй. Люди рождаются и умирают, а газета должна выходить каждый день. Удачи тебе, охотник!

* * *

На следующий день «Столичный комсомолец» вновь вышел с фотографиями в траурной рамке на первой странице.

Полтора миллиона человек прочитали эту газету. Миллион человек сказали себе: "Надо обязательно купить завтрашний номер — это будет очень интересно." Полмиллиона — стали спорить друг с другом: чьи же это проделки? Двести тысяч — твердо заявили своим женам на кухне, между борщом и макаронами по-флотски: "Ну неужели нельзя навести в стране порядок? Когда это, наконец, кончится?" Сто тысяч — ответило: "Подождите. Дайте только срок. Вот победит на выборах Геннадий Андреевич — вы у нас попляшете." Пятьдесят тысяч — поморщились: "Дурдом!" Двадцать тысяч — растрогались: "Ну надо же, как им не везет! За неделю — второго журналиста!" Десять тысяч — ужаснулись: "Да что же это такое творится! Люди окончательно сошли с ума!" Пять тысяч — вздохнули: "Кажется, предстоят тяжелые времена. Придется нести службу в усиленном режиме." Тысяча — испугались: "Наша профессия — одна из самых опасных. Надо быть осторожней!" Пятьсот — из "Столичного комсомольца" и телецентра — скидывались на похороны: "Надо помочь. Ведь ежели, не дай Бог, с самим что случится…" Сто — обсуждали страшную аварию: одни подробно рассказывали, другие — записывали в протоколы.

Десять человек — по всей Москве — надели черное и плакали: женщины — в голос, мужчины — тайком. Один человек — просидел целый день на табуретке с газетой в руках, уставившись в одну точку. Когда стало темнеть, он встал, включил свет и записал:

Давно эра Веры прошла, Лоб в злобе болит, как прежде. Надежно одежды край Скрыл рук любимый изгиб… Забросив другие дела, Я Верил в Любовь Надежды: Она шепнула: «Прощай!», И понял я, что погиб…

* * *

Всю ночь он просидел на кухне. На столе лежали чистые листы бумаги и карандаш, но он к ним больше не притронулся. Он сидел и, не отрываясь, смотрел в прошлогодний календарь, висевший на стене. Табачный дым лениво перетекал из угла в угол; пепельница была полна окурков. В туалете сердито журчал унитаз — на одной и той же высокой ноте, и даже часы тикали очень уж однообразно: «тик-тик» вместо обычного «тик-так».

К утру слушать их стало совершенно невыносимо. Он морщился, скалил зубы, крутил головой, но часы не унимались. Они долбили и долбили куда-то чуть левее темени, вызывая резкую жгучую боль. Долбили до тошноты: так, что закладывало уши.

Он метался по кухне, но глухие удары настигали всюду; проникали внутрь тела, заставляли сокращаться мышцы, пульсировали в каждой клетке. Он чиркнул зажигалкой и поднес огонек к руке, но не почувствовал ничего, кроме противного запаха опаленных волосков на тыльной стороне кисти: боль, рвущая изнутри, оказалась гораздо сильнее.

Резким толчком ноги он отбросил в сторону кухонный стол — пепельница опрокинулась, окурки рассыпались по полу — и рванулся к окну. Царапая пальцы, опустил шпингалет и открыл внутренние рамы.

Сознание четко фиксировало все детали: треск разрываемой бумажной ленты, которой были заклеены щели, толстый слой жирной пыли между рамами, черную хрупкую муху, валявшуюся кверху лапками, дугообразную трещину в стекле…

Земля с натужным скрипом поворачивалась вокруг своей покосившейся оси, и солнце, солнце… Оно еще не взошло, но несколько лучей, словно небесный десант — предваряя появление основных сил, уже проникли в Москву и заставили побледнеть насыщенную ночную синь. Темнота приготовилась потихоньку "сваливать" на Запад: сначала в Европу, а потом и за океан, в Америку.

Он распахнул наружные рамы и, задыхаясь от непонятной спешки, влез на подоконник. Ухватился руками за грязные обвислые занавески — тяжелые и вялые настолько, что даже ворвавшийся ветерок не смог заставить их пошевелиться — и с опаской (все же велика инерция жизни!) посмотрел вниз. Затем развернулся спиной к оконному проему, уперся пятками в подоконник, а глазами — в календарь (какие-то собачки в корзинке, кошечки) и оттолкнул их от себя что было силы.

Крик был его последним целесообразным действием в жизни; всевозможные движения руками и ногами уже не вызывали никакого ответа в пространстве, поэтому он летел и кричал: все три секунды, что оставались до земли.

Ему было немногим более тридцати.

Звали его Сашка Ефимов.

* * *

Светало. Огромный город потягивался, раскидывая в стороны руки проспектов и шоссе; чесал дворницкими метлами проплешины площадей; урчал кишками метрополитена, хрустел суставами железнодорожных стрелок; склонившись над мутным, в трещинах мостов, зеркалом Москвы-реки, нахлобучивал на голову шапку из тяжелых клубящихся туч, отделанную по краям дымами заводов и теплоэлектростанций. Светофоры, одуревшие от ночного желтого миганья, возвращались к дневному порядку — красный, желтый, зеленый… Бульвары с готовностью подставляли покатые спины первым автомобилям. Тротуары, пока лениво, еще вполсилы, нехотя цокали под ранними каблучками. В переулках плутал заспанный ветер, натыкаясь на дверные ручки, потом ему это надоело, и он снова завалился куда-то в кусты. Хищные вороны, азартно сверкая глазами, слетались к помойкам, где толстые голуби уже трясли крошечными головками над каждой крошкой. Башни Кремля кололи опухшее небо остроконечными рубиновыми звездами. Мелкий дождик, растративший в ночном хлестаньи молодые силы, устало полировал золотую лысину Храма-на-бассейне-на-храме. Наконец из-за Урала, сильно запыхавшись — как бы не опоздать! — причалил к перрону Казанского вокзала новый рассвет, разбросал по заплеванному асфальту бледные тени, и все увидели, что над волевым, четко вырубленным европейским подбородком с киношной ямочкой посередине помещаются пухлые славянские губы, широкие татарские скулы и совсем уж раскосые монгольские глаза — город проснулся.

С добрым утром, Москва!

Подари нам еще денек…

* * *

Это продолжалось недолго: минут пять. Дорога снова свернула в лес и начала петлять. На обочине показался выхваченный фарами из темноты знак: «Опасный поворот». Николай сбавил скорость, даже немного притормозил, и вдруг на выходе из поворота увидел человека в милицейском кителе, размахивающего жезлом. Николай послушно съехал на обочину.

Человек подошел, подбросил руку к козырьку и, почему-то постоянно оглядываясь по сторонам, негромко сказал:

— Ваши документы.

Николаю показалось странным такое обилие милиции на ночной дороге; он помешкал — несколько секунд, не больше, и протянул в открытое окошко документы:

— Да только что проверяли — на посту. Вон, офицера попросили подвезти.

Человек в форме кивнул, отошел от водительской дверцы, встал перед машиной в свете фар и принялся читать. Затем вернулся:

— А что это вы, Николай Иванович? В аварию попали? Или сбили кого?

Николай посмотрел недоуменно:

— Нет… А с чего вы взяли?

— А у вас весь передок разбит. Даже капот повело. Вон — посмотрите.

Николай обошел машину:

— Где? — решетка радиатора и капот были целы.

И вдруг капитан, оставшийся в машине, ловко перелез со своего места и уселся за руль.

— Эй! Ты чего? — Николай двинулся к нему. В это мгновение стоявший за спиной инспектор размахнулся и что было сил ударил его жезлом по голове. У Николая перед глазами все поплыло, и он ничком упал на теплый асфальт.

* * *

БОЛТУШКО.

Если хорошенько разобраться, то Алексей Борисович Болтушко был, в общем-то, неплохим человеком. Не то, чтобы уж очень хорошим, но, по крайней мере, неплохим.

Чуть выше среднего роста, плотного телосложения, с низким бугристым лбом и глубоко посаженными серыми глазками, он напоминал интеллигентного неандертальца.

Жизнь у него складывалась… Точнее, поначалу она никак не хотела складываться.

В детстве он мечтал стать разведчиком. Однако, отслужив в армии, поступил в педагогический. Учеба давалась легко, куда сложнее было избежать соблазна жениться, и, если бы его однокашницы были чуть менее деятельны и активны, он бы, глядишь, и женился на какой-нибудь, подвернувшейся под горячую руку. Но их назойливость (обусловленная катастрофическим соотношением полов в данном учебном заведении) сильно пугала трепетного юношу. Одним словом, за пять лет пребывания в стенах альма матер Алеша Болтушко привык находиться в эпицентре женского внимания, со своей стороны — не обращая на это никакого внимания.

По окончании института Алексей Борисович целый год учительствовал: преподавал русский язык и литературу в старших классах. Его опять любили: ученицы очень пылко, но платонически, а учительница зоологии — после уроков в лаборантской, тоже пылко и закрыв замок на два — непременно на два — оборота: она была очень основательной женщиной. Что примечательно: будучи почти на двадцать лет старше, к тому же обремененная наличием супруга и двух детей, она тоже собиралась замуж за Алексея Борисовича. Напрашивается соответствующий вывод: видимо, подсознательный образ идеального (читай: надежного) спутника жизни более или менее одинаков у разных женщин.

Но речь не об этом. А вот о чем: одного года молодому педагогу хватило для того, чтобы окончательно убедиться, что он, высокопарно выражаясь, занимает не свое место в жизни; проще говоря — ненавидит детей и работу в школе. (Да к тому же совсем не хочет жениться на любвеобильной коллеге). И он позорно бежал — сломя голову и не оглядываясь.

Случаю было угодно привести Алексея Борисовича в редакцию газеты "Столичный комсомолец", которая всегда славилась невиданной демократичностью в отношении подбора молодых кадров: одно время туда брали всех, кто умел читать, считать и писать, а потом просто — всех.

Наступала эпоха гласности. Алексей Борисович встречал ее, находясь в авангарде тружеников бойкого пера — он избрал амплуа "скандального" журналиста, то есть пишущего исключительно о скандалах. Материала в ту пору (как, впрочем, и всегда в нашем возлюбленном отечестве — стараниями его верных сынов) было полно. И Алексей Борисович копался в нем самозабвенно — как петух в навозной куче на заднем дворе.

Так пришла известность. Наконец он собрался с духом и женился. Стали потихоньку расти гонорары. И вдруг… В один прекрасный (что за идиотское выражение: какой он, к черту, прекрасный?!) день у Алексея Борисовича появился конкурент: до той поры — вольный флибустьер, самостоятельно бороздивший под черным корсарским флагом грязные волны информационного океана, а ныне — решивший идти параллельным курсом с эскадрой "Столичного комсомольца" некто Ремизов Андрей Владимирович, семь футов ему под килем ("и семь раз по семь — над палубой", — злобствовал Алексей Борисович). Но… ничего не попишешь (опять дурацкая поговорка: как это журналист — и ничего не попишет?) — пришлось уступить свой фарватер более наглому и беспринципному, не имевшему даже зачатков совести — словом, более достойному.

Отныне все громкие скандалы самым подробнейшим образом освещались Ремизовым, а Алексей Борисович вел еженедельную рубрику "Криминальная хроника происшествий". Он появлялся в редакции все реже и реже, перестал общаться со старыми знакомыми, ну и, если уж вы непременно хотите знать с точностью до миллилитра объем той чаши позора, которую пришлось ему испить, то сообщаю — совершенно конфиденциально — что ходили разнообразные, но в целом похожие друг на друга слухи о якобы имевшем место бурном романе между Ремизовым и женой Алексея Борисовича, Наденькой. Впрочем, это только слухи, и за их обоснованность никто бы не поручился.

* * *

Понедельник начинался как обычно: Алексей Борисович проснулся от того, что зазвенел будильник. Не открывая глаз, Болтушко нажал на кнопку и повернулся на другой бок. В сладкой полудреме он провалялся еще полчаса. Он всегда так делал, и для этого специально ставил стрелку звонка на полчаса раньше, чем нужно. Наконец, взглянув на циферблат и убедившись, что лежать дольше нельзя, откинул одеяло и поплелся в ванную умываться.

Начиналась новая рабочая неделя: четыре дня подряд он будет собирать все пакости и гнусности, случившиеся в городе, а в пятницу после обеда сядет за статью, чтобы к вечеру сдать ее в набор, и тогда в субботнем выпуске она выйдет на последней странице целой полосой.

Болтушко чистил зубы и разглядывал себя в большое зеркало, висевшее на стене в ванной. Увиденным остался очень доволен.

Жена, Надя, уже убежала на работу, оставив на плите яичницу с помидорами, заботливо накрытую крышкой — чтобы не остыла — и записку на столе с неизменным "целую".

Они были женаты уже три года. Надя пришла в газету после окончания журфака университета. Ее сразу же взяли в штат: в основном — благодаря хлопотам Алексея Борисовича, находившегося тогда в зените своей славы. К сожалению, это продолжалось недолго: вскоре объявился Ремизов, и счастливая звезда Болтушко начала гаснуть. Обилие компромата, причем самого высококачественного, густого и липкого, который Ремизов один, а то и два раза в неделю щедро выплескивал на первые полосы "Столичного комсомольца", поражало самого Алексея Борисовича, а уж он-то считался мэтром жанра. А Ремизов — с первых же публикаций стал корифеем. Силы были неравны, и Болтушко, не дожидаясь, пока рефери выкинет девять пальцев и крикнет "аут!", ушел сам: сменил тему на более мирную и спокойную, и теперь писал еженедельный отчет о бытовых убийствах, а политику оставил Ремизову.

Однако на этом их противостояние не закончилось: злые языки (которых везде полно, не говоря уж о редакции крупной газеты, где сбор — достоверной и не очень — информации, ее анализ и последующее повсеместное распространение возведены в единственный принцип и смысл существования) стали судачить о чрезмерной взаимной симпатии Ремизова и Нади, жены Болтушко: якобы даже кто-то видел, как они целовались, а одна стареющая и не по годам экзальтированная дама, Богорубская, пишущая проблемные статьи на социальные темы, трагическим шепотом уверяла всех, что "они — любовники! Да-да! Уж можете мне поверить!". И хотя всерьез ее никто не воспринимал, а за глаза звали не иначе как Золушкой — тоже знаменитая падчерица — но все равно было неприятно.

Желая раз и навсегда пресечь эти гнусные слухи, Алексей Борисович задействовал все свои прежние связи и знакомства и пристроил жену корреспондентом на одном из маленьких телевизионных канальцев, тех, чью программу передач на неделю солидные газеты даже не печатают, оставляя это почетное право таким же маленьким, как и сами канальцы, газеткам.

Надя недолго была корреспондентом — скоро стала диктором, а спустя некоторое время — ведущей собственной еженедельной программы, что-то вроде "интервью с интересным собеседником". Такая уж у нее была особенность — всем нравиться, хотя порою казалось, что она не прикладывает к этому ни малейших усилий.

* * *

Алексей Борисович наспех позавтракал, обошел всю квартиру, проверяя, везде ли он выключил свет, запер дверь и спустился на улицу. У подъезда его дожидалась верная подруга — старенькая потрепанная «шестерка». Болтушко завел двигатель и медленно тронулся прочь со двора. С утра надо было заехать в редакцию, покрутиться там немного и потом, сославшись на необходимость «работы с источниками», свалить потихоньку домой. Именно так он и собирался сделать, но один телефонный звонок изменил его планы.

Только он успел явиться в редакцию, поздороваться со всеми знакомыми, которых встретил, проходя по бесконечным коридорам, отметить витиеватым комплиментом новую прическу у молодой журналистки из спортивного отдела, вернуть долг заместителю главного редактора и утвердиться наконец на своем законном рабочем месте — в крутящемся кресле у заваленного бумагами стола, как раздался этот телефонный звонок.

Алексей Борисович снял трубку:

— Редакция!

— Здравствуйте, — послышался женский голос, — будьте любезны, позовите пожалуйста, Алексея Борисовича.

— Я вас слушаю, — отчеканил Болтушко.

— Алеша, Коля погиб, — со слезами сказал голос.

Болтушко на мгновение замолчал, пытаясь сообразить, кому принадлежит этот голос и кто такой Коля.

Все женщины плачут более или менее одинаково — если, конечно, делают это искренне, без притворства. В спокойном состоянии женщина постоянно играет: ту или иную роль; стоит прислушаться повнимательнее, и сразу становится понятно, кто она на сей раз — пожирательница младенцев или бескрылая модификация ангела небесного. Но все это верно до известного предела, а именно до той поры, пока она может контролировать свои эмоции. А уж потом, когда эмоции начинают контролировать ее — лучше не слушать, отойти в сторонку и спокойно ждать, пока стихия успокоится: глупо плевать против ветра, особенно если он возникает совершенно неожиданно и так же быстро успокаивается.

Примерно так рассуждал умудренный жизненным опытом Болтушко, поэтому продолжал молчать.

— Алеша! — требовательно позвала трубка.

— Да! — откликнулся Болтушко.

— Ты меня слышишь? Это я, Марина Бурмистрова. Коля погиб!

— Да ты что? — охнул Болтушко. Журналист Чурилин, сидевший за соседним столом, прекратил писать и принялся аккуратно грызть ручку, делая вид, что погрузился в размышления на тему: даст нам МВФ новые кредиты или нет? И если даст — то зачем, а если не даст — то почему?

Теперь все встало на свои места: с Колькой Бурмистровым Болтушко вместе служил в армии, и с тех пор они… не то, чтобы дружили, но поддерживали дружеские отношения: ходили друг к другу на дни рождения, перед Новым Годом — в баню (привычка, заимствованная из классического кинофильма), и примерно один раз в два месяца — напивались вместе до бесчувствия. Исподлобья — и крайне неодобрительно — взглянув на застывшую спину Чурилина, Болтушко понизил голос и сказал:

— Как это случилось?

— Разбился на машине… Под Гагариным, в Смоленской области… Я не знаю, как это могло случиться…

Алексей несколько секунд обдумывал, как правильнее поступить в этой ситуации:

— Ты сейчас дома?

— Да. Я не знаю, что мне делать. Звонили оттуда, из милиции, сказали, что надо приехать на опознание… Алеша, я прямо не знаю, что мне делать… — повторила Марина.

Болтушко с ненавистью уставился Чурилину в спину: еще немного, и черная полушерстяная материя, натянутая между острых лопаток, задымилась бы под его взглядом.

— Сиди дома, я сейчас приеду, — громко сказал он и положил трубку. Затем встал, с нарочитым шумом отодвинув стул, демонстративно положил в сумку пару блокнотов, несколько шариковых ручек и диктофон. Жизнь в комнате замерла, все с интересом разглядывали его приготовления. Алексею Борисовичу произведенный эффект показался недостаточным, поэтому он вытащил из сумки диктофон, включил, покачал головой, открыл ящик письменного стола, пошарил в поисках запасных батареек (хотя сроду их там не держал), захлопнул ящик, процедил сквозь зубы: "Эть! Твою…!" и вышел, гордо подняв голову и ни на кого не оглядываясь.

Даже если у кого-то и были сомнения по поводу того, куда он направляется, то теперь рассеялись окончательно: Алексей Борисович Болтушко, в недалеком прошлом — ведущий, а ныне — один из ведущих журналистов "Столичного комсомольца", шел на задание.

* * *

До дома Бурмистровых Болтушко добрался довольно быстро, благо было недалеко. Он поднялся по лестнице и коротко, деликатно позвонил. Марина открыла сразу же, словно ждала его за дверью.

— Проходи, — сказала она и ушла в комнату. Повсюду стоял терпкий запах корвалола. Болтушко снял ботинки, поискал глазами тапки, нигде их не обнаружил и, осторожно ступая, тихо пошел следом за Мариной. Она сидела в глубоком кресле и без конца подносила к заплаканным красным глазам скомканный влажный платок.

— Что случилось, Марина? — как можно более мягко спросил Алексей Борисович. — Как это произошло?

Марина еще несколько раз негромко всхлипнула:

— У нас дом неподалеку от Гагарина. Это дом моей мамы. Мы с дочкой всегда уезжаем туда летом: на месяц или на два. Николай должен был приехать в пятницу вечером, сразу после работы. Он собирался ехать на новой машине: мы ее купили как раз в прошлые выходные. Когда Коля ездил на старой, я за него не волновалась, а тут все-таки — новая "девятка"… Я ему говорила: не надо, лучше на электричке, но разве можно заставить его ездить на электричке, когда есть машина? Эта чертова машина!! Я ждала его всю субботу. Ходила на почту, звонила домой, но никто не отвечал. У нас автоответчик, я несколько раз наговаривала сообщения… В воскресенье после обеда собралась и поехала домой. Дочка осталась с мамой, а я приехала сюда. Но Коля не пришел ночевать. Он вообще больше не появился. А когда я прослушала автоответчик, то там было вот что, — она подошла к аппарату и нажала кнопку.

Послышался треск, шипение, а потом надтреснутый голос, борясь с одышкой (Болтушко прямо-таки видел этого капитана или майора: толстый, коротко стриженый, с проседью и в мокрой рубашке, прилипшей к широкой спине) сообщил, что Бурмистров Николай Иванович погиб в дорожно-транспортном происшествии в ночь с пятницы на субботу, и что вместе с ним погиб случайный попутчик. Пока, по результатам предварительной экспертизы, трудно судить, в чем причина произошедшего, это выяснится только после окончания расследования. Управление внутренних дел города Гагарина приглашало кого-нибудь из близких родственников погибшего приехать для опознания тела по адресу:… Телефон для контактов:…

Марина снова заплакала. Болтушко сидел некоторое время в оцепенении, затем встал:

— Ну что же? Надо ехать.

Он подошел к креслу, на котором сидела Марина, нежно взял ее за руку и поцеловал:

— Собирайся, поедем.

Марина молча кивнула и пошла в ванную. Вскоре она вернулась: посвежевшая, умытая, без косметики на лице. Она собрала все документы, какие только могли понадобиться, взяла с собой деньги и сказала Болтушко:

— Я готова.

— Поедем на машине, — сказал Болтушко. — До Гагарина, я думаю, километров двести.

По дороге они заскочили к Болтушко домой: Алексей Борисович быстро поднялся в квартиру и оставил Наденьке записку, в которой сообщал, куда он направился: чтобы жена не волновалась.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Ведущая мило улыбнулась и посмотрела прямо в камеру.

— Добрый вечер, дорогие друзья! Сегодня у нас в гостях — председатель фонда "Милосердие и справедливость" Кольцов Сергей Иванович.

Она повернулась вполоборота к камере и, боднув воздух очаровательной головкой, приторным голосом произнесла:

— Здравствуйте, Сергей Иванович!

Кольцов весь подался вперед, прокашлялся — тщательно, словно собирался петь — и, растянув губы в ответной улыбке, несколько напряженно произнес:

— Здравствуйте!

Девушка нахмурила брови, слегка склонила головку набок и, подпустив в голосок немножко трагизма, нараспев сказала:

— Сергей Иванович! Ни для кого не секрет, что в настоящее время в России существует огромное количество самых разнообразных благотворительных фондов — или, по крайней мере, называющих себя благотворительными — которые занимаются делами, порою весьма далекими от благотворительности. А некоторые одиозные организации, названия которых у всех на слуху, поэтому я не буду сейчас их называть, так вот, эти организации зачастую создавались лишь для того, чтобы получить от государства определенные налоговые или таможенные льготы. Как Вы можете прокомментировать эту ситуацию и не могли бы Вы рассказать подробнее, какие задачи ставит перед собой Ваш фонд.

Кольцов еще раз откашлялся, глядя на столик перед собой. Никаких бумаг там не лежало, столик был пуст — просто он зачем-то смотрел на него. Потом поднял глаза на камеру.

— Да, вы правильно заметили, что в последнее время появилось очень много различных организаций, у которых в уставе записано, что основная их деятельность — это благотворительность. И много таких, которые, пользуясь своим привилегированным положением, пытаются получить от государства какие-то льготы. В этом смысле наш фонд резко отличается от других: в нашем уставе черным по белому записано, что "Милосердие и справедливость" — организация не коммерческая, что никакими импортно-экспортными операциями мы не занимаемся и никогда не будем заниматься. Основные задачи, основные направления работы определены в самом названии нашего фонда. И это не громкие слова: в наше очень непростое, трудное, порою даже жестокое время люди больше всего нуждаются в милосердии и доброте. И, конечно же, справедливости.

Ведущая, сощурив глазки, кивала. Пару раз она вставила:

— Да… Да… — и поджала губки.

Кольцов, ободренный такой ее заинтересованностью, продолжал:

— Наш девиз: "Меньше слов, больше дела". Мы стараемся не афишировать свою деятельность, но хотим, чтобы как можно больше людей знали, что такое фонд "Милосердие и справедливость" и чем он занимается.

Логики в его словах было маловато, но ведущая опустила брови и затрясла головой, очевидно заинтригованная. Кольцов продолжал:

— Все знают, что нам с большим трудом удалось прекратить кровопролитие в Чечне.

Увидев несколько удивленный взгляд девушки, он поправился:

— Когда я говорю "нам", я имею в виду позитивно мыслящие политические силы и вообще всех людей доброй воли. Будущие поколения смогут дать произошедшему правильную оценку, они рассудят, кто был прав, кто виноват. Я бы не хотел сейчас искать правых и неправых. К сожалению, в случившемся виноваты все, и это надо честно признать. Но мы хотели бы исправить, насколько это возможно, некоторые ужасные последствия этой войны — да, самой настоящей войны, давайте уж будем называть вещи своими именами. Много не похороненных российских солдат лежит сейчас на чужой земле, много томится в плену. На сегодняшний день на территории Чечни находятся сотни людей, жителей приграничных районов, которые были взяты в заложники. Вернуть их всех домой — вот это первоочередная задача, которую мы ставим перед собой. У нас достигнуты определенные соглашения с официальными властями Чеченской республики Ичкерия, мы ведем переговоры с некоторыми полевыми командирами для того, чтобы получить максимально возможную информацию о пленных, о заложниках, о местах захоронений российских солдат. Я хочу особо подчеркнуть, что мы — организация не государственная, и к политике никакого отношения не имеем. Наша главная задача — это люди. И ради их спасения мы считаем своим долгом идти на контакт с любыми силами, существующими сегодня в Чечне.

— Скажите пожалуйста, Сергей Иванович, — с нажимом вдруг произнесла ведущая, — а какими методами Вы собираетесь действовать?

Кольцов опустил глаза и закряхтел.

— Мы будем использовать все доступные нам законные — я подчеркиваю — законные методы.

— Значит ли это, что Вы готовы платить выкуп, если его потребуют? Не будет ли это являться поощрением преступного бизнеса?

— Нет, — с неожиданной горячностью возразил вдруг Кольцов, — я считаю, что, если это единственный способ вернуть матери сына, а жене — мужа, то надо использовать и его. Не забывайте, мы же возвращаем обществу активного, как правило, молодого человека, который в дальнейшем способен принести огромную пользу своей стране. Я думаю, это все окупится сполна.

— Да, но ведь для этого Вам потребуются значительные суммы. Что является источником финансирования вашего фонда?

Кольцов приподнялся в кресле, поправил галстук.

— Вы знаете, на сегодняшний день уже очень многие организации готовы предоставить нам финансовую помощь. Просто люди поняли, какое это большое и нужное дело. Так что очень многие готовы нас поддерживать.

Девушка посмотрела куда-то вбок от камеры: режиссер делал знаки, что пора заканчивать.

— Да, Сергей Иванович. Большое спасибо, что Вы, при всей вашей занятости, все-таки смогли найти время и придти к нам на передачу… Позвольте мне от имени всех наших телезрителей, от лица всех солдатских матерей, от всех россиян поблагодарить вас за то тяжелое, но такое благородное и нужное дело, которым вы занимаетесь и пожелать вам успеха, мужества и удачи на этом трудном пути. До свидания.

Последние слова ведущая произнесла с нажимом: голосок ее прямо-таки звенел, как натянутая струна; от самой позы ее веяло трагизмом.

Кольцов снисходительно кивал головой; последний кивок был более энергичным, нежели предыдущие — должно быть, он означал "до свидания!".

— Нашу программу продолжит художественный фильм "Универсальный солдат — 2", а я прощаюсь с Вами, до скорых встреч. Передачу вела Надежда Макарова.

На экране появилась заставка.

Яркий свет, до того момента заливавший всю студию, погас. Кольцов шумно выдохнул и ослабил узел галстука.

— Ну и жара тут у вас!

Надя виновато улыбнулась:

— Да, под софитами жарко. Я же вас предупреждала.

— Я даже взмок, — не обращая внимания на ее слова, продолжал Кольцов. — Не желаете ли охладиться? Вместе со мной? Какие у вас планы на вечер?

Надя задумалась:

— Я еще не решила…

— Вот и хорошо, — уверенно произнес Кольцов, — я помогу вам определиться.

Впрочем, выбор ресторана за Вами. Какую кухню предпочитаете?

Через полчаса большой черный "Мерседес" стремительно уносил их

за город. На заднем сиденьи Кольцов нежно гладил Надину руку и шептал на ухо:

— Да, и в этом наши вкусы совпадают… Это обнадеживает. По-моему, у нас вообще много общего, тебе не кажется?

За свою жизнь Надя слышала это с небольшими вариациями, наверное, в сотый раз. И все равно тихонько млела: что поделаешь — природа!

* * *

ЕФИМОВ.

Черноволосый кудрявый человек порылся в пепельнице, выбрал окурок подлиннее, чиркнул спичкой и с наслаждением закурил. Он сделал несколько глубоких затяжек, медленно выпустил дым в потолок. Посидел, откинувшись на спинку стула, затем хрустнул пальцами и придвинулся к письменному столу.

"Надо работать! Писать, писать и писать! Насколько мне известно, это единственный способ стать писателем."

Человека звали Сашка Ефимов. У него была привычка разговаривать с самим собой.

"Хорошо, что я не выбрасываю бычки. Что бы я теперь делал, если бы не был таким бережливым? Деньги кончились. Причем уже давно. Занимать больше не у кого — и так всем должен. На последние купил две пачки бумаги для машинописи — самой дешевой, тонкой и прозрачной. Да еще пачку копирки — чтобы печатать сразу в двух экземплярах. Ну ничего — теперь все в моих руках! Я напишу этот роман! Он подведет итог всей детективной литературе двадцатого века! На этот раз я буду умнее — никому не позволю его украсть, как это случилось с первым."

— Нет, ну надо же! — Ефимов и не заметил, как начал говорить вслух, — написать такую рецензию: мол, не годится, не дотягивает, к чему эти авторские отступления, и так далее, и так далее… А через полгода — на всех прилавках, на всех лотках — мой сюжет! Мой! Никто так больше не придумает! Никто! Но все переделано — имена, фамилии, марки машин, время года и так далее! Вот козел!

Догоревший окурок обжег пальцы; он аккуратно затушил его, раскрошил и ссыпал остатки табака в банку, стоявшую на подоконнике — в случае крайней необходимости можно сделать самокрутку.

Видимо, это немного успокоило его, потому что он снова замолчал.

"Ничего! Мы еще посмотрим, кто кого! Ты думаешь, я ненормальный? Ну и что из того? Все талантливые люди изначально безумны, потому что талант — это особая форма психического нездоровья, а посредственности вроде тебя — они сходят с ума постепенно, от постоянной борьбы с мыслями о собственной бездарности!"

Он хрипло засмеялся, запрокинув голову назад. В тощей небритой шее задергался острый кадык.

Внезапно он прекратил смеяться — словно захлебнулся. Опустил голову и снова придвинул стул к письменному столу, с неприятным скрежетом царапая ножками крашеный деревянный пол.

"Как там написал в рецензии этот дурак? Действие в детективе должно начинаться сразу же, с первой страницы? Типа: "я открыл дверь, и в лоб мне ударило что-то тяжелое"? Или еще лучше: "я проснулся от выстрела в голову"?"

Он снова засмеялся; буквально зашелся в смехе, содрогаясь всем телом — итогом был мучительный приступ кашля.

"Но ведь так нельзя начинать — это же детектив, самый естественный из всех литературных жанров. Он же — как любовный акт: сначала — невинный флирт, ухаживания, затем поцелуи, затем… Ах!"

Ефимов закрыл мечтательно глаза.

"Зачем я себе вру? Почему не признаюсь честно, что все это — ради нее? Чтобы она не считала меня неудачником? Чтобы пришла ко мне? Чтобы я мог купить ей что-нибудь с гонорара? Каково звучит? С гонорара! Ну почему? Почему все не так? Почему все самое лучшее достается дебилам? В утешение? Только потому, что они — дебилы? Так ведь они же не знают, что они — дебилы? Нет! Довольно! Рассуждаю, как неудачник. Но ведь это не так. Я — молодой, сильный, красивый. Я все могу!"

Он отвернулся от зеркальных стенок шкафа, чтобы не видеть собственное отражение.

"Я — писатель! Мне подвластно Слово, значит, мне подвластно все! Я — творец параллельной реальности. Кто помнит, как звали жену Гомера? Никто! У него, кстати, по-моему, ее и не было. Тем более! А вот про Одиссея — все слышали! И про Ахилла — тоже. Не про него — так про его сухожилие. Или пятку — неважно. Шекспир, к примеру, умер, а Гамлет — живет! А Шерлок Холмс — и теперь живее всех живых! Ты понял, гад? Я раздавлю тебя, потому что лучше тебя умею писать детективы. В детективе главное — это не сбивать темп, наоборот, по ходу действия все ускоряться и ускоряться. А финал должен наступать, как оргазм! Вот как должно быть! Так оно и будет! Этот роман принесет мне славу! А главное — она вернется. Все остальное — ерунда, только бы она вернулась. Только бы вернулась!"

Он вытащил из пачки пару листов, положил между ними копирку, сладострастно трепеща кончиками пальцев, выровнял бумагу и заложил в каретку. Пальцы полетели, отталкиваясь от клавиш; комната наполнилась стрекотанием машинки…

* * *

РУКОПИСЬ. «КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ.

Валерий Топорков по прозвищу Стреляный проснулся посреди ночи оттого, что его словно кто толкнул. Резким движением он откинул одеяло и легко вскочил на ноги: нанес невидимому противнику несколько сокрушительных ударов, чтобы размять еще спавшие мышцы, и подошел к тумбочке.

Он протянул руку и взял лежавший рядом с настольной лампой хронометр — подарок одного очень крупного и известного бизнесмена, знак благодарности за то, что Валерий спас его дочку от похитителей. Часы были изготовлены в Швейцарии из очень диковинного материала: из этого материала делают обшивку для "Шаттлов". Стоили часы безумно дорого — главным образом, из-за того, что были супернадежны: производитель давал гарантию на две тысячи лет; они могли лежать в воде, вариться в кипятке, жариться на сковородке, их можно было долбить молотком и кидать под колеса тяжелого грузовика, и все равно они продолжали идти, и идти очень точно; в очереди за чудо-часами стояли миллиардеры всего мира, а те, кто победнее — миллионеры и прочая шушера — пока только облизывались, потому что выпускались эти часы даже не мелкими партиями, а штуками. Единственным обладателем такого хронометра в России был Валерий Топорков по прозвищу Стреляный.

Свое прозвище он получил не зря: за тридцать семь лет жизни бывший капитан спецназа, обладатель черного пояса по каратэ и чемпион Вооруженных Сил России по стрельбе из автомата Калашникова, а также рекордсмен в стрельбе по-македонски — из двух пистолетов одновременно — успел многое: побывать во всех "горячих точках" — от Афганистана до Чечни, обрести множество боевых друзей, помочь огромному количеству несправедливо обиженных и оскорбленных людей и поставить прочный заслон на пути кровавого беспредела, мутными волнами захлестнувшего в последние годы нашу Родину.

Родина — это слово не было для Топоркова пустым звуком. Он прекрасно знал, что должен сделать все от него зависящее, чтобы жизнь в этой некогда прекрасной, сильной и великой стране завтра стала лучше, чем сегодня. И он делал для этого все, что мог.

Топорков взглянул на светящийся циферблат — стрелки показывали половину третьего ночи. Под ложечкой засосало в томительном ожидании чего-то неотвратимого, чего-то такого, что в ближайшие дни в корне изменит всю его жизнь. Но Валерий не верил в предчувствия: там, в Афгане, выживали только те, кто полагался не на приметы, а на свои тренированные мускулы, верный АКС и плечо друга, который, если потребуется, прикроет тебе спину.

Он потер волевой подбородок с ямочкой посередине, провел мощной широкой ладонью по коротко стриженому затылку — так надо, чтобы в схватке враг не смог ухватить тебя за волосы и пригнуть к земле — и подумал: "Нет, ерунда. Это все глупые фантазии. Надо лечь и постараться уснуть — предстоит тяжелый день". И только он так подумал, как раздался телефонный звонок — Валерий даже вздрогнул от неожиданности.

Топорков жил один, он давно привык к ежеминутному риску, но считал, что не вправе рисковать жизнью другого, близкого ему человека. Поэтому в доме у него не было даже собаки, и неожиданный ночной звонок никого не мог разбудить.

Уверенным жестом он снял трубку. Сердце кольнуло воспоминанием: выжженные палящим солнцем афганские горы, столбы пыли до самого неба, стрельба, взрывы гранат, крики врагов… И он крутит ручку полевого телефона, кричит в трубку надрывно: "Цветочный! Цветочный! Срочно пришлите подмогу!", но связи нет, и никто на том конце провода его не слышит. А друзей все меньше и меньше, они падают, сраженные душманскими пулями, и вот уже остался последний магазин с патронами, и тогда старший лейтенант Топорков…

Валерий подавил вздох и четко, по-военному, сказал:

— Топорков слушает.

В трубке послышалось сосредоточенное сопение, и затем немного хриплый мужской голос — о, он знал этот голос слишком хорошо! — сказал:

— Здравствуйте, Валерий Иванович! Извините, что беспокою Вас в столь поздний час…

— Вы же знаете, — холодно сказал Валерий, — для Вас и Ваших друзей я никакой не Валерий Иванович, а Стреляный.

— Да, извините, — сказал после паузы мужчина, — я помню.

Это был Степанов, заместитель министра внутренних дел Тотошина.

Однажды Валерию уже приходилось иметь дело со Степановым, и, честно говоря, никакого удовольствия ему это не доставило. Топорков тогда расследовал дело одной преступной группировки, и, тщательно проанализировав полученные результаты, пришел к выводу, что у бандитов имеется очень высокопоставленный покровитель, занимающий ответственный пост в ФСБ. Но Степанов из своих, шкурных интересов хода делу не дал, потому что очень боялся потерять теплое местечко, а до пенсии ему оставалось не так уж много. С тех пор Валерий решил, что он должен действовать своими методами, не оглядываясь на людей с большими звездами на погонах. И он боролся с преступниками — один на один! — как тогда, много лет назад в знойной пустыне Афганистана. И не было в этой борьбе пощады никому: ни чиновнику, разворовывающему народные деньги, ни "шестеркам" в кожаных куртках, ни "крутым" паханам, — никому! И все его знали, но не как Валерия Топоркова, а как Стреляного! Знали и боялись!

* * *

БОЛТУШКО.

Пожилая "шестерка" скрипела и вздрагивала дряхлым телом на каждой кочке. За свой долгий — и не очень счастливый — век она успела повидать всякое: Болтушко был ее четвертым и, по всей видимости, последним хозяином. И этот пробег по жаре — двести с лишним километров — давался машине с трудом.

Болтушко не включал магнитолу — ситуация не располагала к веселью, поэтому все нюансы жизнедеятельности автомобильного организма были отчетливо слышны.

Двигатель визгливо ревел, иногда, впрочем, переходя на утробный вой — когда машина шла в гору.

Марина не захотела ехать на переднем сиденьи; она расположилась сзади и чуть справа. Алексей Борисович прекрасно видел ее отражение в зеркале заднего вида; время от времени он оглядывался и ободряюще смотрел на нее. Марина отвечала ему слабой полуулыбкой.

Болтушко отводил глаза, скользя взглядом по ее круглым белым коленям: было очень жарко, Марина не надела колготки, и гладкие ноги блестели под лучами солнца.

Алексей Борисович злился на себя за то, что не может не думать о ее голых ногах. "Как глупо! И это — в то самое время, когда Колька, мертвый — лежит в морге!"

"Но с другой стороны", — возражал он сам себе: "я-то еще жив. И Марина — тоже."

Так они и ехали почти три часа — молча. Только один раз Марина начала причитать:

— Ой, что же мне теперь делать?.. — и захныкала. Болтушко тяжело вздохнул, не удержался — развернувшись вполоборота, все же потрепал ее по коленке и сказал:

— Как-нибудь… Чего уж тут поделаешь… Жизнь такая… — и оба замолчали окончательно, словно добавить к этим пустым словам было больше нечего.

* * *

Гагарин оказался обычным провинциальным городком: маленьким, невысоким, пыльным, — каким-то тесным. Одним словом, провинциальным. Люди не ходили по улицам: стояли, или, в лучшем случае, лениво передвигались. Несколько раз Болтушко спрашивал, где находится отдел ГАИ. Аборигены, как правило, пожимали плечами и начинали рассуждать вслух, что, наверное, там — и показывали направо. И тут же, безо всякой паузы, утверждали, что, может быть, вовсе не там, а, скорее всего, в другой стороне — и показывали налево. Алексей Борисович даже не мог сердиться на них — все очень старались, и напряженная работа мысли читалась в каждом движении мимических мышц.

Наконец, уже подъезжая к центру, они увидели на перекрестке милицейский "уазик". Болтушко остановился, вышел из машины и направился к нему. На переднем сиденьи сидел лейтенант и как-то обреченно курил: конечно, мало кому понравится курить в такую жару, но больше делать было нечего.

Алексей Борисович обратился к нему с вопросом, и уже через полчаса получил ответ. За это время он успел: дважды предъявить документы — свои и Маринины; рассказать о цели приезда; выслушать соображения лейтенанта на тот счет, что все москвичи — сумасшедшие; несколько раз объяснить, что они очень торопятся; сочувственно покивать головой в знак согласия с тем, что "жизнь ужасно подорожала" и в заключение побеседовать о видах на урожай в этом году. Только после этого им было разрешено ехать дальше.

Около трех часов они приехали в отдел. Нашли указанный кабинет и, робко постучавшись, вошли.

За столом, заваленным бумагами, сидел грузный седоватый мужчина и отчаянно потел. Похоже, что это занятие поглощало его целиком. Еще с порога Болтушко услышал, как тяжело мужчина дышит, и подумал, что это, наверное, именно он оставил сообщение на автоответчике.

— Здравствуйте, — сказал, входя, Болтушко. Марина молчала. — Нам звонили. Мы из Москвы. Мы — близкие погибшего Николая Бурмистрова. Я — его друг, а это — жена. Точнее…

— Здравствуйте, — ответил мужчина. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Он достал из ящика стола папку.

— Вот, посмотрите. Здесь отчет следственно-оперативной группы, выезжавшей на место происшествия. Заключение судмедэкспертизы еще не получено. Мы ждем его сегодня, — он передал папку с документами Болтушко. Марина тихонько заплакала.

Алексей Борисович вчитывался в сухие строчки протокола:

"…надцатого июля, в 02. 50 по местному времени, на двадцать девятом километре шоссе Гагарин — Москва, автомобиль ВАЗ-2109, государственный номер…, двигаясь в сторону Москвы со скоростью около ста тридцати километров в час без включенных приборов освещения, врезался в прицеп стоявшего на обочине грузового автомобиля КамАЗ, в результате чего легковой автомобиль получил значительные повреждения. Сидевший за рулем мужчина через разбитое лобовое стекло вылетел на проезжую часть и от полученных травм скончался на месте. Автомобиль правой своей частью врезался в заднюю балку прицепа, в результате чего пассажир, сидевший на переднем сиденьи, получил повреждения в виде открытого перелома шеи (с полным отделением головы от туловища). В салоне ВАЗа найдена мужская кожаная сумка типа "визитка" коричневого цвета, в которой лежали документы на имя Бурмистрова Николая Ивановича. На теле второго пострадавшего найден военный билет на имя капитана Щипакова Валентина Сергеевича. Водитель автомобиля КамАЗ Малахов А.П. показал, что остановился на обочине дороги, соблюдая правила остановки. Световая сигнализация находилась в исправном состоянии и была включена. Внезапно раздался сильный удар в заднюю часть автомобиля. Малахов утверждает, что, когда он подошел к пострадавшим, оба были уже мертвы. Остановив попутную машину, Малахов попросил вызвать сотрудников ГАИ и "Скорую помощь". Следственно-оперативная группа прибыла на место происшествия через тридцать восемь минут, в 3. 28. Были составлены протоколы осмотра места происшествия, протоколы осмотра трупов и записаны показания водителя КамАЗа. Тела погибших отвезены в морг городской больницы."

Алексей Борисович не понял ничего из прочитанного, буквально ни единого слова. Все было непонятно: почему Николай летел с такой скоростью ночью, почему не включил фары, почему ехал в сторону Москвы, хотя ему надо было в противоположную и, почему, наконец, он взял попутчика.

— А что это за пассажир? — спросил он. — Странно, насколько я знал Николая, он никогда бы не взял ночью пассажира.

Милиционер за столом пожал плечами:

— Пассажир как пассажир. Правда, оказалось, что это другой человек. Не тот, что указан в военном билете.

— То есть? — Болтушко поперхнулся от удивления. — Как это?

Человек за столом был напротив, непробиваемо спокоен:

— Мы позвонили в воинскую часть, номер которой был указан в военном билете в графе "Место службы". Капитан Щипаков там действительно служит, он как раз стоял в наряде — дежурным по части, — мужчина скривил губы: наверное, улыбнулся, вспоминая этот забавный эпизод. — Так что такой вот вышел случай: капитан Щипаков приехал в морг, чтобы опознать самого себя.

Болтушко замотал головой, пытаясь уложить вихрем носившиеся мысли:

— Так кто же это был?

— Лейтенант Игнатенко, — снисходительно ответил мужчина. — Он служил взводным в роте, которой командовал Щипаков. Полтора года назад уволился в запас. У Щипакова тогда пропал военный билет: он даже выговор за это схлопотал. Оказывается, все это время его документами пользовался Игнатенко. Жена Игнатенко знала об этом, она сказала, что муж поступил так, чтобы иметь бесплатный проезд на общественном транспорте: офицеров контролеры не трогают. Денег в семье не было: знаете, как трудно сейчас найти работу. Особенно уволившемуся в запас офицеру.

Неудивительно: у нас полгорода ездит по каким-то поддельным удостоверениям — денег нет у народа. Это в Москве, может, зарплату выдают регулярно. А здесь… — мужчина махнул рукой. — Вот и шустрит каждый, как может.

Болтушко молчал, обдумывая услышанное.

— А может, этот Игнатенко угнал машину? — выдвинул он свое предположение.

— Как это? — удивился мужчина. — За рулем-то сидел ваш друг. Игнатенко был рядом. И потом — на месте происшествия не нашли никакого оружия. Как он его мог заставить выключить фары и влететь под грузовик на такой скорости?

Марина заплакала громче. Болтушко с опером прекратили препирательства и посмотрели на нее:

— Ну ничего, Марина. Ничего, — ласково сказал Болтушко, слегка приобнимая ее за плечи.

— А вот, не хотите ли водички? — участливо спросил мужчина, взял стакан, плеснул туда воды из графина, покрутил стакан в толстой руке, ополаскивая стенки, и вылил в засыхающий на подоконнике цветок. Затем налил уже почти полный стакан и протянул Марине. Она высморкалась, вытерла глаза и кивком головы поблагодарила их за участие.

Мужчины посмотрели на нее: вроде успокоилась, переглянулись, и Болтушко продолжил:

— Как он вообще попал в машину, этот Игнатенко? Почему Николай посадил его? Среди ночи? Это очень странно. Николай был осторожным человеком, — он с опаской скосил глаза на Марину; но она сидела тихо и внимательно слушала.

Опер пожал плечами:

— Не знаю. Тут могут быть разные варианты. Может, они были знакомы? — он перевел взгляд на Марину. Она энергично замотала головой. — Ну, вы могли об этом и не знать. И потом — военный человек подозрений не вызывает. Погибший мог посадить его в людном месте: например, еще в Москве. Или где-нибудь на посту ГАИ по пути следования. Чтоб не скучно было ехать.

Болтушко покачал головой, давая понять, что эти объяснения его не устраивают:

— А почему они направлялись в Москву? Ведь Николай ехал из Москвы. На дачу. Почему они ехали в Москву?

Мужчина развел руками:

— Ну, дорогой мой. Кто ж теперь об этом знает? Может, потеряли чего по дороге, возвращались назад. А может… Я не хотел говорить при жене… Про покойных, как говорится… Но все-таки, дело было, наверное, так: Бурмистров со случайно встреченным попутчиком употребил алкогольные напитки и, управляя автомобилем в нетрезвом виде, совершил ДТП. Со взаимным смертельным исходом.

Марина опять зарыдала — в голос. Болтушко, пылая праведным гневом, привстал со стула:

— Да вы что? Он вообще почти не пил! А за рулем — никогда! Это невозможно!

— А-а-а, — мужчина помахал рукой, — так часто бывает: никогда не знаешь, чего можно ожидать от человека. Сейчас, подождите минуточку, — он снял телефонную трубку и набрал какой-то номер. — Але! Александр Наумович? Здравствуйте! Тарасов из отдела ГАИ беспокоит. Скажите, по Бурмистрову готово заключение? Да, у меня тут сидят жена и ее друг, — Болтушко сверкнул глазами. — Что? Можно приезжать? Ну а так, предварительно? Вкратце? Ага. Ага. Спасибо. Мы скоро приедем, — он повесил трубку. — Вот видите? Тяжелая степень алкогольного опьянения. Ну что? Поедемте на опознание? Вы на машине?

— Да, — кивнул Болтушко.

— Вот и хорошо. Служебной не дождешься. Это не очень далеко — минут пятнадцать-двадцать, — опер собрал со стола бумаги, запер в сейф. — Ну что ж, пойдемте.

* * *

Больница занимала обширный пустырь на окраине города. Судебный морг, небольшое двухэтажное кирпичное здание, почти полностью скрытое от глаз густыми зарослями декоративных кустарников и молодых деревьев, располагалось в дальнем углу больничной территории.

Въезд на территорию больницы преграждал шлагбаум, но Тарасов предъявил охранникам удостоверение, и машину пропустили.

Александр Наумович оказался милым подвижным человеком лет пятидесяти. Он был очень коротко подстрижен — под машинку. Его крючковатый мясистый нос плотно сжимала золотая оправа очков.

— Здравствуйте, — он вежливо поклонился Марине, — примите мои соболезнования, — Болтушко он просто пожал руку. — Вы готовы? — снова обращаясь к Марине. Она кивнула. — Тогда прошу вас, пройдемте сюда, — они спустились по темной лестнице в подвал. Здесь было сыро и прохладно. Низкий потолок давил на плечи. Алексею Борисовичу стало не по себе, и он зябко поежился.

Санитар, флегматичный мужчина несколько запущенного вида, открыл тяжелую дверь, обитую железом. Она противно заскрипела, царапая бетонный пол. Санитар знаком предложил им войти. Действительно, любые слова — самые обычные, что-нибудь типа: "проходите, пожалуйста", звучали бы сейчас по меньшей мере глупо. И даже зловеще. Болтушко, Тарасов и Марина остались у входа, тесно прижавшись друг к другу.

Санитар подошел к большому, разбитому на множество секций холодильнику, отыскал нужную ячейку и с помощью Александра Наумовича ловко достал труп и положил его на каталку. Подвезли каталку поближе.

Марина заплакала и уткнулась Болтушко в плечо:

— Это он. Это Коля.

Алексей Борисович шагнул вперед, чтобы получше разглядеть тело.

Лицо покойника было словно вылеплено из воска: бледно-желтое и, казалось, прозрачное. Правая половина лица выглядела естественно, а левая была как бы смята, скомкана и затем наспех замазана толстым слоем грима. "Да, это он", — подумал Болтушко, но для верности обошел каталку справа и присмотрелся к левому плечу покойника. Так и есть, на плече виднелись бледно-синие буквы Кр. Ур. В. О. — следы татуировки, сделанной в армии — по глупости и от безделья. Это должно было означать: "Краснознаменный Уральский Военный Округ". Причем точки и маленькая "р" в сокращении "Краснознаменный" получились совсем плохо, отчетливо было видно: К Ур В О: не удивительно, что Николай потом стеснялся этой татуировки.

— Это он, — выдавил Болтушко. Тарасов кивнул санитару, и тот повез каталку обратно к холодильнику.

На этом опознание закончилось.

* * *

Словно кто-то невидимый выключил огромный рубильник: в воздухе раздался сухой щелчок, и солнце, целый день провисевшее над головами как раскаленный добела диск электрической плитки, краснея, стало потихоньку остывать и заваливаться набок, падая за неровный обрез леса, зыбкой дымкой синевшего вдали.

Печальные хлопоты близились к завершению: Алексей Борисович договорился с водителем грузовой машины, и тот обещал — сравнительно недорого — отвезти гроб с телом в Москву.

Болтушко и Марина переночевали на даче Бурмистровых, а на следующий день, проснувшись рано утром, снова поехали в Гагарин. Николая уже подготовили: одели в привезенный женой костюм и положили в гроб. Санитары помогли погрузить гроб в кузов, кузов накрыли тентом, и печальная процессия отправилась в Москву. Марина ехала с Алексеем Борисовичем, а грузовик — следом за ними.

В тот же день Николая похоронили. Поминки были более чем скромные.

* * *

РЕМИЗОВ.

"Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу". Так сказал один умный дядька. Видать, действительно умный, коли сказал такую правильную штуку. А штука действительно правильная: умный всякую ерунду говорить не станет.

Это к тому, как люди становятся "скандальными" журналистами.

Андрюша Ремизов с детства любил подсматривать, как девочки писают. В школе он всегда стремился сесть за первую парту, но не потому, что был зубрилой и выскочкой, а потому, что учительница — крупная женщина с тонкими губами, выгнутыми дугой кверху, и пышной прической в виде большой копны, а на ней — копенки поменьше, водруженной как раз над проекцией затылка — частенько раздвигала полные ноги немного шире, чем следовало бы: по забывчивости или в силу природной склонности — неизвестно, поскольку Андрюша был еще слишком мал для того, чтобы разбираться в подобных тонкостях.

Этот живой интерес к пикантным подробностям не пропал с годами (как это часто бывает), и не стал меньше ни на йоту — напротив, он развивался и рос, подчиняя себе все существо мальчика Андрюши.

Как-то раз родители, желая хорошенько отдохнуть от любознательного сына, определили его в пионерский лагерь на все три летние смены. Ремизов тут же записался в фотокружок, и к осени освоил фотографию в совершенстве. Так в арсенале молодого исследователя окружающей действительности появился еще один могучий, если не сказать — убийственный, метод познания мира.

После школы Андрей не стал поступать в институт — он изо всех сил рвался в армию. Его рвение было столь необычным, что даже врачи военкоматовской медкомиссии относились к нему с подозрением и некоторой опаской.

Все два года службы Ремизов регулярно наведывался к начальнику отдела контрразведки, на двери кабинета которого красовалась двусмысленная надпись: "Без стука не входить!". И Ремизов исправно стучал.

В запас он уволился старшиной — это высшая ступенька солдатской карьеры — и, кроме того, его приняли кандидатом в члены КПСС.

Имея столь солидный багаж, дополненный блестящей характеристикой, солдатской медалькой "За отличную службу" и двенадцатью публикациями в газете "Красный воин", Ремизов без особого труда поступил в МГУ на факультет журналистики.

Когда Советский Союз вывел свои войска с территории Афганистана, то больше всех жалел об этом третьекурсник Андрей Ремизов — он ужасно хотел отснять цикл фотографий: "Правда о войне". Он подошел к делу сугубо профессионально и даже составил план предстоящей выставки, которая непременно должна была произвести фурор: пяток фотографий, на которых мирные жители (желательно старики в чалмах — или что там они носят на головах?! — и голые грязные дети), затем несколько общих планов, передающих суровое обаяние природы тамошних мест, разбитая бронетехника на фоне гор, обломки вертолетов, желательно несколько изуродованных трупов (это подействует на психику!), ну, и крупным планом глаза солдат, вспоминающих погибших товарищей.

И вдруг — его так обломали! Ну что за свинство! Будто не могли повоевать еще несколько годиков!

Но скоро его переживаниям пришел конец: вооруженных конфликтов стало хоть отбавляй, да и ехать далеко было не нужно — все в пределах любимой Родины.

Помимо склонности к авантюризму, покоившейся на мощном фундаменте несгибаемого цинизма, дрожала где-то там внутри у Андрея Владимировича и предпринимательская жилка. Он был единственным студентом, кто смог самостоятельно — безо всякой помощи родителей! — купить себе машину: новенькие "Жигули". Необходимые деньги он ухитрился заработать за два месяца летних каникул. Делал это следующим образом: приезжал в какую-нибудь воинскую часть, проходил на территорию и предлагал солдатам сделать цветной снимок, который обещал потом отправить домой, на родину бойца. Стоило это десять рублей вместе с отправкой. Он никогда не обманывал: обещал отправить — значит, отправлял. Через некоторое время солдат получал из дома восторженное письмо со словами благодарности, радовался и раздувался от гордости, что его цветной портрет видела вся деревня или весь аул, и обязательно рекомендовал Ремизова своим сослуживцам. Скоро к нему стали выстраиваться в очередь; самыми хлебными местами были Кантемировская и Таманская дивизии — в то время в каждой из них служило по десять тысяч человек! Чтобы подогреть и без того немалый спрос на свои услуги, Ремизов заказал сильно пьющему умельцу из соседнего двора деревянные модели разнообразного оружия: от автомата Калашникова до пистолета маузер. Особенно любили сниматься с муляжами в руках солдаты из нестроевых частей: всякие южные товарищи, начиная от среднеазиатских и заканчивая кавказскими. Правда, такой снимок стоил уже пятнадцать рублей, что, в общем-то, было справедливо, поскольку изображение на карточке, сопровожденное первичными признаками воинской доблести (поди разбери, что это — настоящий "ствол" или крашеная деревяшка?), автоматически превращалось в удостоверение джигита.

Конечно, солдаты фотографировались и без него, сами, но на черно-белую пленку: какой любитель сможет в каптерке грамотно обработать цветную? Поэтому бизнес Ремизова процветал: целых три года, до тех пор, пока проклятый "Поляроид" не начал вторжение в пределы отчизны. С грустью в сердце — впрочем, довольно мимолетной! — похоронив свое первое коммерческое предприятие, Андрей Владимирович пришел к выводу, что все беды русского народа — и его лично, как неотъемлемой части этого самого народа — от иностранцев, и еще более укрепился в патриотических чувствах, наличие коих считал обязательным для образованного и порядочного человека.

Вскоре эти чувства смогли найти новый выход, не имевший ничего общего с поддержанием боевого духа личного состава Советской Армии на должной высоте: Андрей Владимирович решил собственноручно взяться за всякого рода нечисть, пену, густой грязно-белой шапкой крутившуюся в самом центре российского водоворота. Говоря проще, без метафор — Ремизов начал собирать компромат: на всех, на кого только мог.

Несколько раз ему удавалось заполучить порочащие сведения о таких важных людях, что потом ни одна газета не бралась их публиковать. Но по-настоящему звездный час настал для Ремизова в тот момент, когда его пригласили в "Столичный комсомолец".

По прихоти судьбы тот же самый день черной датой навсегда врезался в память Алексея Борисовича Болтушко: не побоюсь этого избитого литературного штампа — уж сказал, как припечатал!

* * *

КОЛЬЦОВ.

Сергей Иванович Кольцов имел все основания быть полностью довольным жизнью. К своим тридцати четырем годам он успел добиться очень многого.

Белобрысый долговязый паренек с вытянутым лицом, усеянным множеством юношеских прыщей, приехал поступать в Московский университет из славного города Иваново. Мальчика с детства интересовала химия. По сути дела, она была его единственной страстью.

Приемные экзамены Кольцов сдал с блеском, учился — еще лучше. Победитель всевозможных студенческих олимпиад, завсегдатай научных обществ и кружков, он с первых же дней обратил на себя внимание преподавателей. Все прочили ему блестящую карьеру ученого.

После окончания университета Кольцов поступил в аспирантуру и принялся писать кандидатскую диссертацию. Для него это было делом нетрудным.

Попутно Кольцов занимался проблемами синтеза высокомолекулярных соединений, и однажды понял, что сможет на примитивном оборудовании получить высококачественный сильнодействующий наркотик. Пока это было только догадкой, теоретической схемой, но Кольцов не сомневался в правильности своих выкладок. Потребовалось какое-то время, чтобы проверить их на практике, и результат превзошел все ожидания.

Оказалось, что из доступных веществ можно варить зелье чуть ли не на кухне. Итак, производство можно было наладить в любую минуту; теперь надо было организовать сбыт.

Среди университетской "золотой молодежи" всегда было достаточно любителей покурить "травку" или "наклеить марочку": устойчивый спрос порождал предложение. Кольцов начал посещать дискотеки, концерты, вечера и довольно скоро смог выявить постоянных продавцов наркотиков. Он предложил им свой товар — "на пробу". "Проба" прошла успешно, и у него появились первые деньги. Потом Кольцов нашел двух студентов-химиков, таких же, как и он сам — полуголодных гениев из провинциальных городков, живущих в общежитии на одну стипендию, и предложил им войти в дело. Ребята согласились. "Бизнес" набирал обороты. Денег становилось все больше и больше, но надо было серьезно подумать о собственной безопасности. И тогда Кольцов нашел простое и эффективное решение — он исключил себя из цепочки: "изготовитель" — "продавец". Если раньше он находился посередине, то сейчас — немного сбоку. Достигалось это очень просто: Кольцов завел дружбу с некоторыми спортсменами, как правило, борцами или боксерами. Они — за определенную плату — помогали осуществлять контроль над двумя запуганными парнишками. Продавцы брали товар прямо у них, расплачивались на месте, а львиную долю прибыли забирал Кольцов. Деньги были быстрые, шальные, и все прекрасно понимали, что в любой момент это может кончиться, поэтому торопились пожить в свое удовольствие.

Кольцов успел купить квартиру, "Мерседес", и войти в так называемое "общество". Он стал открыто интересоваться женщинами, а главное — женщины стали интересоваться им. Умный, талантливый, богатый — что еще надо?

Случилось так, что в его сети угодила Анжела Ивановна Красичкова, студентка-старшекурсница экономического факультета, более известная как дочь своего папы, Ивана Степановича Красичкова — очень ответственного работника Внешторга.

Естественно, папа был против: он считал, что надо блюсти чистоту рядов. "Все-таки люди нашего круга должны крутиться в своем кругу", — настаивал косноязычный папа, видимо, забывая, что сам он — вовсе не столбовой дворянин, а шестой ребенок из большой крестьянской семьи. Дочка же придерживалась более прогрессивных взглядов: ведя жизнь более чем безбедную — благодаря заслуженным родителям — она полагала, что главное — не то, чей ты сын или дочь, а то, что ты из себя представляешь. В общем, ей легко было так думать.

И все-таки Кольцова приняли в семью. Решающую роль сыграли, как всегда, деньги. На радостях новоиспеченные родственники задумали открыть семейный бизнес, и вскоре на свет появилось совместное предприятие, занимающееся поставками карельского леса в Финляндию. Это стало возможным благодаря связям тестя и шальным, бесконтрольным капиталам зятя. Кольцов вложил в СП очень много денег. Дело закрутилось!

Но… Как всегда, появилось одно маленькое но… Милиция вышла на след группы студентов, занимавшейся изготовлением и распространением нового синтетического наркотика. Пошла волна арестов, нити потянулись к Кольцову; скоро взяли и его. И вдруг оказалось, что мнимое могущество Кольцова — вещь очень зыбкая, что никакие телохранители из числа бывших спортсменов помочь не в состоянии, и что срок ему светит очень даже не маленький.

Тогда Иван Степанович Красичков (заботясь, впрочем, более о собственной репутации, нежели о свободе зятя) задействовал старые знакомства, обзвонил всех, кого только мог, раздал всем, кому нужно, взятки, и Кольцов, проведя на нарах четырнадцать незабываемых ночей, вернулся в ряды строителей капитализма (тех, которые пока по эту сторону тюремной ограды).

И вот тут-то Красичков уперся, как старый козел: ноги этого бандита больше не будет в моем доме! Дочери было предложено выбирать: или — или. И она, конечно, выбрала отца, тем более, что правильность такого выбора в свете последних событий стала совершенно очевидной.

Кольцов остался, образно говоря, у разбитого корыта. Но это образно, потому что на самом деле даже корыта у него не осталось. Красичков сказал, что все кольцовские деньги ушли на взятки, а квартира, машина и прочие прелести жизни были в свое время переписаны на жену, чтобы в случае чего не подлежать конфискации.

Развод оформили быстро, и Кольцов вернулся в общежитие. Правда, ненадолго — из университета его вскоре поперли: кандидатскую он так и не защитил. О том, чтобы начать все заново, не могло быть и речи: Кольцов постоянно чувствовал живой интерес к своей персоне со стороны правоохранительных органов. Одним словом, историческая справедливость торжествовала победу на всех фронтах.

И он залег на дно. Конечно, не то, чтобы уж на самое дно, нет. "Мерседес" он все-таки купил. Года через два. Эти годы были ознаменованы неустанным трудом в сфере торговли изделиями бытовой химии: как это часто бывает у людей романтического склада, первая любовь — к химии — оказалась сильней.

А потом случилось нечто такое, что в корне изменило его жизнь.

* * *

ЗА ПОЛТОРА ГОДА ДО ОПИСЫВАЕМЫХ СОБЫТИЙ.

На дворе был конец января. Все замело. Снег тяжелыми хлопьями ложился на ветви могучих деревьев, оседал на изогнутых спинках скамеек, заносил летние беседки и заметал дорожки парка. Все это было хорошо видно через огромные, высотою в два человеческих роста, окна. А внутри, по эту сторону стекла, было тепло и тихо.

Двое мужчин неторопливо прогуливались по краю бассейна. Один из них — тот, что постарше — был одет в спортивные брюки и белую тенниску, а другой — в дорогой темно-синий костюм. Тот, что постарше, был маленького роста, лысый, с внимательными черными глазками под треугольными веками. Второй был повыше, моложе первого лет на пятнадцать, с густыми темно-каштановыми волосами.

Первого звали Аркадий Львович Борзовский, а второго — Феликс Георгиевич Иосебашвили. Он был правой рукой и консультантом Борзовского — по всем без исключения вопросам.

Правда, в помещении находился еще один мужчина, но на него не обращали внимания, словно бы он являлся частью обстановки.

Звали третьего мужчину солидно — майор Прокопенко. Он был широк в плечах и суров на вид. Майор Прокопенко являлся действующим офицером ФСБ и по совместительству — начальником службы личной охраны Борзовского. Помимо этого, он активно участвовал в разработке различных мероприятий, направленных на защиту и обеспечение безопасности финансовой империи, основателем и единственным полноправным хозяином которой был Борзовский.

Майор Прокопенко внимательно наблюдал за каждым шагом двух собеседников, поворачиваясь следом за ними всем своим большим тренированным телом. Время от времени он что-то негромко говорил в маленький микрофон, укрепленный на лацкане пиджака.

Тихо плескалась неестественно голубая вода. Мужчины медленно ходили по длинной стороне бассейна: туда и обратно.

— Конечно, Аркадий Львович, это большое зло. Не берусь даже спорить. Однако опыт развития человечества показывает, что оно, к сожалению, неизбежно. Причем это в равной степени относится ко всем странам — независимо от уровня экономического развития, независимо от климатических особенностей и географического расположения, независимо от менталитета и господствующей религии, — ко всем. И Россия не исключение. По всем прогнозам уровень потребления в ближайшие годы только возрастет. А упущенные сегодня возможности обернутся не просто миллионными — миллиардными! — убытками.

— А что, у этого рынка большая емкость? — быстро стрельнув колючими глазками из-под кустистых бровей, спросил Борзовский.

— По моим подсчетам, на сегодняшний день — около трех миллиардов долларов. Больше половины приходится, естественно, на Москву. Остальное — на другие крупные города.

Борзовский опять задумался. Иосебашвили продолжал:

— Они хотят контролировать всю продажу, по всей стране.

Борзовский усмехнулся:

— Короче, стать монополистами?

— Да. Сеть сбыта давно готова — они просто подмяли под себя "таджиков" и "азербайджанцев", для которых это всегда было традиционным бизнесом. Стало быть, теперь основной вопрос — централизация поставок. Здесь два ключевых момента — во-первых, они хотят, чтобы весь товар, продаваемый в России, исходил от них. Они даже готовы в два раза снизить цены.

— Хм, — промурлыкал Борзовский, — грамотный ход. Отсекают конкурентов и вовлекают новых потребителей. Молодцы!

Иосебашвили кивнул:

— Чувствуется твердая рука. Но пока кукловод остается за кадром. По крайней мере, те люди, с которыми я беседовал, не производят впечатления разумных существ. Вряд ли кто-нибудь из них смог бы все это придумать. Тут нужна богатая фантазия.

— Понятно. А во-вторых?

— А во-вторых, для централизации поставок нужен канал. Они не хотят терять на транспортировке ни грамма. То есть канал должен быть абсолютно надежным. Естественно, организовать это без влияния на самом верху — невозможно, поэтому они и обращаются к нам. А чтобы МВД не сидело без работы, они берутся сообщать о других поставщиках товара.

— Даже так? — удивился Борзовский. — То есть сдавать конкурентов?

Иосебашвили позволил себе короткий смешок:

— Да. Помогать милиции бороться с преступным промыслом.

— Молодцы! — повторил Борзовский. — Лихие ребята! А какова будет наша доля?

— Четверть от общего оборота, — со значением произнес Иосебашвили.

— Приятная сумма, — удовлетворенно отозвался Борзовский. — Только меня это настораживает: откуда такая готовность расстаться почти с миллиардом долларов? Может, они просто хотят нас "кинуть", эти воины ислама? Я бы, честно говоря, даже спрашивать у них "который час?" поостерегся, не то что крупные дела вести.

— Но ведь оружие мы им продавали, — мягко напомнил Иосебашвили. — Никаких проблем не возникало.

— Ну, это делалось через посредников, — возразил Борзовский. — И потом, тогда они от нас зависели.

— Ситуации очень похожи, — старался убедить его помощник. — В органах, да и в обществе в целом к ним сейчас отношение негативное — особенно не развернешься. А граница с каждым днем все менее проницаема — крупные партии уже не провезешь. Поэтому, если они хотят работать на перспективу, партнеры просто необходимы. Прибыльность этого бизнеса — около 1000 %. Это по самым скромным оценкам. Прибыльнее — только торговля оружием. Суть идеи в том, чтобы товар не стекался мелкими ручейками, а шел регулярным потоком. Основные потери случаются как раз на этапе транспортировки. Ведь всю милицию не подкупишь — денег не хватит. А создать один работающий канал и прикрыть его со всех сторон — это нам по силам. И это будет стоить семьсот пятьдесят миллионов долларов в год. Или около того.

— Хорошо, хорошо. Я понял. А чем это может грозить в случае неудачи?

— Ничем — если правильно организовать дело.

— У тебя уже есть какие-то планы?

— Конечно. Я бы не пришел к вам с пустыми руками.

Борзовский одобрительно улыбнулся:

— Излагай.

— Предположим, что некая организация занимается тем, что разыскивает тела солдат, погибших в ходе военных действий, а также освобождает людей из чеченского плена. Хорошее это дело? Безусловно. При всем при том у государства эта организация не просит ни копейки, а существует, ну, скажем так, на добровольные пожертвования состоятельных граждан.

Борзовский молча слушал. Иосебашвили продолжал:

— Естественно, что для проведения такой работы необходимо часто ездить в Чечню. И не просто ездить — летать. С какого-нибудь подмосковного военного аэродрома — к примеру, из Чкаловского. Естественно, что вернувшиеся из плена солдаты могут представлять оперативный интерес для спецслужб, поэтому ничего удивительного, если в аэропорту самолет будет встречать группа офицеров госбезопасности, скажем, во главе с этой гориллой, — Иосебашвили едва заметно кивнул через плечо, туда, где стоял майор Прокопенко. Борзовский молчал. — Я представляю себе, что это будет… ну, допустим, благотворительный фонд со звучным и запоминающимся названием. "Милосердие и справедливость"? Неплохо? Или что-то в этом духе. Это уже организационные вопросы. Теперь основное. Кадры! Они, как известно, решают все. Есть человек на главную роль. При выборе я исходил из следующих соображений: чистый славянин, безо всяких примесей, открытое симпатичное лицо — ну, это всегда можно подправить при желании, компетентность в вопросах особого рода — вы понимаете, что я имею в виду — и, конечно же, нейтральность. Это должен быть ничей человек. Подкидыш с улицы. Этакая козявочка, которая не смогла бы возомнить о себе черт знает что — с одной стороны. А с другой — которую можно было бы легко прихлопнуть, если понадобится. По сути дела, перед ним будут стоять только две задачи: первое — вести учет поступающего товара, чтобы мы точно знали причитающуюся нам долю, и второе — вовремя переводить деньги на те счета, которые ему укажут.

— Я тебя понял. И что это за человек?

— Есть такой. Некий Кольцов. Дело "химиков" из МГУ, может, помните?

— Да, что-то такое припоминаю.

— Пролетарского происхождения. Сам родом из Иваново. По образованию — химик, с наркотиками знаком не понаслышке — это он тогда закрутил все дело. Сейчас ведет какой-то копеечный бизнес, максимум, на кого имеет выход — это бандиты районного масштаба. Был когда-то женат на дочери Красичкова, но семейная жизнь не заладилась. Его как раз тогда повязали, хотели запустить "паровозом", но тесть помог — вытащил. Вытащил и выкинул. Красичков теперь с Берзоном Питер окучивают. На пару. А Кольцов — тут прозябает. Сирота! Никто за ним не стоит. Живет одиноко, не женат. И что очень важно — сам он не колется. Это хорошо.

— Ну и что, — спросил Борзовский, — ты думаешь, ему можно будет доверять?

— Конечно. Главное — это не давать ему почувствовать себя самостоятельным. Показывать, что он постоянно находится под нашим контролем.

— Не знаю, Феликс. Речь идет об очень больших деньгах. От этого люди сильно меняются.

Иосебашвили широко улыбнулся:

— Не позволим, Аркадий Львович! Не позволим!

Борзовский в сомнении покачал головой:

— А если что случится — опять скажут: "рука Борзовского"? На меня и так уже всех собак вешают — чуть ли я не младенцев на завтрак ем. А тут еще эти наркотики…

— Ну что вы? — поспешил успокоить патрона Иосебашвили. — При чем здесь вы? Фонд будет абсолютно независимым, проследить пути перемещения денег тоже вряд ли удастся. А Кольцову знать лишнее совершенно ни к чему. И потом: вы же не собираетесь фотографироваться с ним в обнимку? Он — просто пешка. Причем заведомо непроходная. Нет, Аркадий Львович. Поверьте мне, при такой схеме работы вы практически ничем не рискуете. Доказать вашу связь с поставкой наркотиков в Россию — невозможно.

— Потише, — недовольно поморщился Борзовский. — Мало ли что… — он неопределенно покрутил пальцами в воздухе. — Знаешь, что мне не совсем понятно? — вдруг задумчиво спросил он Иосебашвили и сам продолжил:

— Почему они хотят поставлять товар именно через Чечню? Ведь традиционные пути наркотиков: из Пакистана и из Южной Америки. При чем здесь Чечня?

— Как мне объяснили, это дела политические. Богатые исламские страны, желая поддержать своих братьев в войне против неверных, тратят много денег. А себестоимость производства героина не так уж и высока. Поэтому им выгоднее оказывать помощь натуральным продуктом, отдавая наркотик за бесценок. Выходит — помогли героином на миллион, а чеченцы получили — десять миллионов. И к тому же все при деле.

— Все равно, что-то здесь нечисто… — недоверчиво сказал Борзовский. — Надо будет еще раз все тщательно взвесить. Ладно?

— Конечно, Аркадий Львович. Я займусь этим. Пока все не проверю, определенного ответа не дам: ни "да", ни "нет".

— А Кольцов этот — кандидатура неплохая. Скажи Прокопенко, чтобы занялся им вплотную. Пусть выяснят про него все, что только можно, включая то, сколько раз в день он ходит в туалет. И не страдает ли запорами. Понял?

Иосебашвили с готовностью кивнул:

— Все понял, Аркадий Львович. Уже работаем!

* * *

Примерно через два месяца Иосебашвили позвонил Кольцову и предложил встретиться. Раздумывать над ответом не приходилось: людям такого уровня отказывать не принято. Да и опасно. Кольцов сказал: «Да-да, конечно. Когда Вам удобнее?» и на следующий день — точнее, вечер —

сидел в глубоком кожаном кресле перед маленьким столиком в доме приемов одной из крупных коммерческих структур, входивших в состав империи Борзовского. От волнения он тихонько ерзал и украдкой вытирал вспотевшие ладони об дорогие брюки.

Иосебашвили некоторое время ходил по комнате, задавал пустые, ничего не значащие вопросы и внимательно выслушивал ответы. Наконец он сел в кресло напротив и пристально посмотрел на Кольцова.

— Сергей Иванович, я, собственно, хотел предложить вам возглавить одно дело. Мне кажется, что вы, особенно если принять во внимание ваше образование и некоторый довольно специфический опыт, как нельзя лучше подходите на роль руководителя этого м-м-м… предприятия.

Иосебашвили помолчал, видимо, желая, чтобы смысл сказанного дошел до Кольцова.

— Работа самостоятельная, вами никто управлять не будет. Подчиненных тоже будет немного. Суть работы заключается в том, чтобы вести строгий учет и контроль за движением некоторого товара, а также регулярно переводить деньги на разные счета. Но это уже детали. Основное — это учет.

Кольцов помялся.

— Вы позволите, я закурю? — он огляделся: пепельницы нигде не было.

— Да, конечно, не смущайтесь. Сейчас договорим, я уйду, а вам принесут пепельницу и тогда курите. А пока — извините, но я бы просил вас воздержаться. Видите ли, у меня, к сожалению, астма. Не переношу табачного дыма. Мне сразу становится плохо. Еще раз извините, — несколько заискивающе говорил Иосебашвили, но выражение лица у него было холодное: скорее даже надменное.

Кольцов смешался еще больше.

— Феликс Георгиевич, нельзя ли поподробнее узнать, что это за работа? — опять невпопад спросил он, хотя сам уже догадывался.

Иосебашвили склонил красивую голову набок и устало посмотрел на Кольцова.

— Сергей Иванович, мы пока говорим о довольно отвлеченных вещах. Поэтому вы еще имеете возможность сделать выбор. Если наш разговор будет более предметным, эта возможность исчезнет. Вы меня понимаете? Коммерческая тайна и так далее. В данном случае речь идет вот о чем: хотите вы стать членом нашей команды или нет? Поверьте, такого предложения удостаивается далеко не каждый. И никто еще не отказывался. И уж тем более — не жалел. Думаю, что вам тоже не придется. Когда вы сможете дать мне обдуманный ответ?

Кольцов потер ладонями колени и шумно вздохнул:

— Я согласен, Феликс Георгиевич.

Иосебашвили едва заметно улыбнулся и назидательно произнес:

— Что вы вздыхаете, Сергей Иванович? Не надо драматизировать ситуацию: вы же не душу дьяволу продаете. Просто в вашей жизни начинается качественно новый этап: другие возможности, деньги, сила, власть — все другое. И я рад за вас. Поздравляю!

— Спасибо, — смутившись под его взглядом, сказал Кольцов, — просто я, наверное, еще не до конца это осознал.

— Да, скорее всего, — согласился Иосебашвили. — Сейчас вам принесут пепельницу, а у меня, извините, неотложные дела. Завтра они появятся и у вас. А сегодня — пока отдыхайте, — он встал и направился к выходу. — С вами свяжется кто-нибудь из моих помощников. До свидания, — и он вышел из комнаты.

Не успела дверь закрыться, как на пороге показалась высокая красивая девушка с пепельницей в руке. Она учтиво поинтересовалась, не желает ли он еще чего-нибудь, но Кольцов поблагодарил ее и поспешил домой.

Так все начиналось: чуть больше года назад, а теперь зловещий бизнес все больше и больше набирал обороты.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

А ведь я пью уже четвертый день… Боже мой, если бы вы только знали, как мне плохо! Но вряд ли с вами случалось нечто подобное — смешно даже допустить такую мысль! А вот со мною случается… И в последнее время — все чаще и чаще.

Попробую описать свое состояние — исключительно для того, чтобы расширить ваш кругозор.

В порядке, так сказать, поэтажном: голова болит. Я мог бы написать: мучительно, невыносимо, нестерпимо, раскалывается от боли и так далее, словом, подпустить определений, нанести несколько бойких мазков, которые бы оживляли и веселили общую картину, как белые барашки пены на гребнях морских волн у живописца Айвазовского. Но она просто болит: не останавливаясь ни на минуту, не больше, но и не меньше, в любом положении и даже во сне. Эта тупая боль (тупая не в том смысле, что по ощущению противоположна острой, а тупая, как песни группы "Доктор Ватсон" и детективные романы писательницы Тамариной) представляется мне в виде рога, который растет прямо изо лба. Словно какая-то неведомая сила могучей рукой собрала мои волосы, кожу на голове и сами мозги в тугой пучок и стянула этот пучок шершавой резинкой на самом центре лба, и теперь голова болит: сзади наперед. Это направление боли — от затылка кпереди — опускаясь этажом ниже, в область рта и глотки, вызывает постоянное чувство тошноты. Добавьте сюда противный вкус от бесчисленного количества дешевых сигарет: человек, уходящий в многодневный запой, как моряк — в море, вынужден быть экономным, чтобы запасов хватило до самого конца рейса, поэтому я заблаговременно купил на оптовом рынке побольше дешевых сигарет и выиграл на этом одну бутылку водки.

Кашель… Он донимает меня постоянно. Кашель раздирает мое несчастное горло, он надсадный и сухой: вся вода, что была во мне, перелилась в мешки под глазами и пальцы. Теперь я не могу надеть свое обручальное кольцо (которое всегда было чуть-чуть великовато) даже на мизинец, а ботинки ужасно натирают распухшие ноги, и поэтому, когда я выхожу из дома, чтобы дойти до ближайшего ларька, я не надеваю теплых носков. Оттого ли я так сильно дрожу, что не надеваю теплых носков? Наверное, все же не только от этого содрогается мой пустой, обожженный изнутри живот.

В животе сосет. Даже нет, не сосет. В животе такое ощущение, будто там сидит еще одна голова, и она все время кружится. Этакое головокружение в животе. (По-моему, это не моя метафора. Но она очень точная, не буду искать другую.) Простите за еще одну подробность, но уже три дня у меня не было стула: а все потому, что я ничего не ем; попробуйте запихнуть в себя хоть что-нибудь, если вас постоянно тошнит. А водку я не закусываю, запиваю водой — обыкновенной, хлорированной, из-под крана.

Теперь про ноги. Нет, сначала — про то, что между ними: вы же все-таки не юная девица, разрешите быть с вами откровенным. А я не могу себе позволить быть неполным и неточным в угоду каким-то идиотским приличиям.

Раньше я всегда просыпался с Эрекцией. И даже тогда, когда я засыпал, совершенно измученный самыми сладкими мучениями, которые только можно себе представить, и утомленный самыми приятными томлениями, какие только можно себе вообразить, то есть засыпал после счастливой, прекрасной ночи, проведенной с прекрасной, счастливой, любящей и любимой женщиной, после того, как тугими струями белого огня, извергнутыми из своих чресл, я завершал и подкреплял, подводил итог извержениям словесным, которые то потоком, то по капельке, то шепотом, то стоном я вливал в улитковый завиток самого изящного в мире ушка, окруженного разлетающимися от моего горячего прерывистого дыхания прядями темно-русых волос, даже тогда я просыпался с Эрекцией. (Пишу с большой буквы, во-первых, потому, что питаю к ней глубочайшее уважение, а, во-вторых, потому, что она действительно была велика.)

А теперь? Я уже не ощущаю приятной тяжести между ног, там болтается нечто вроде пустого кисета. Там пусто… И это не просто физиология, это уже некий символ. Вот чего я по-настоящему боюсь — собственной несостоятельности. Во всем…

Боюсь так сильно, что подкашиваются ноги. Хотя, вполне возможно, ноги подкашиваются еще и оттого, что я три дня ничего не ел, и оттого, что отравленный алкоголем мозг дает мышцам неверные команды, а, может, еще по какой-либо причине… Нам ли с вами не знать, что на одну и ту же вещь могут существовать разные взгляды, что на одно и то же событие есть несколько точек зрения, что одинаковые следствия могут быть вызваны множеством различных причин?.. В этом, если хотите, наша общая задача — искать (и найти) оборотную сторону предмета, посмотреть на него так, как никто прежде не смотрел, увидеть то, что еще никто не видел; понять, осознать и затем передать свое восприятие.

Ни на кого не похожее, личное осмысление одинаковой для всех действительности — это еще не искусство. Но уже предпосылка к искусству; если угодно, прелюдия к нему…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

— Зачем я вам понадобился? — довольно резко спросил Топорков — он не считал нужным скрывать от Степанова свое неприязненное отношение.

— Валерий Иванович… Извините, Стреляный! Вы не могли бы прямо сейчас приехать в министерство, на Житную? Министр хочет лично поговорить с Вами.

— Лично? — недоверчиво переспросил Топорков. — А почему же тогда Тотошин сам не позвонил? Или он уже забыл, как это делается?

На другом конце провода повисло напряженное молчание; спустя какое-то время раздалось обиженное сопение — видимо, Тотошин все слышал, сняв трубку параллельного аппарата.

— Здравствуйте, Валерий Иванович! Это Тотошин.

Топорков подобрался и даже вытянулся по стойке "смирно": несмотря на неоднозначность фигуры министра внутренних дел, Стреляный относился к нему с большим уважением — министр был человеком слова.

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич! Простите мне мой выпад — я был неправ.

— Ерунда, — отрезал министр, — сам виноват: уж такому человеку, как вы, мог бы позвонить лично — в стране только один Валерий Топорков. А министров пруд пруди. Спасибо, что поставили на место: с этой прорвой бумажной работы на многое начинаешь смотреть по-другому, утрачиваешь понятие об истинных ценностях. Но перейдем к делу — оно не терпит отлагательств. Я прошу Вас сейчас же приехать в министерство: я бы приехал сам, но боюсь, что моя охрана разбудит всех Ваших соседей, — Тотошин засмеялся.

— Конечно, — заверил его Топорков, — я уже выезжаю. Минут через пятнадцать буду у вас. Скажите парковщикам, чтобы не брали с меня денег за стоянку — я же все-таки по государственному делу.

Тотошин снова засмеялся — он оценил шутку Стреляного.

— Не волнуйтесь, Валерий Иванович! Мы Вас в обиду не дадим. К тому же поздно уже, все парковщики спят крепким сном. Они, конечно, вампиры, кровососы, но дневные, и режим соблюдают строго. Так что приезжайте без опаски — никто с Вас денег брать не будет.

— Еду, Владимир Сергеевич! — сказал Валерий и, положив трубку, начал быстро собираться.

Он надел костюм, сшитый нарочно таким образом, чтобы не бросалась в глаза, не проступала выпуклостью при движениях кобура скрытого ношения. Сзади, от самого воротника и вдоль спины были вшиты в пиджак потайные ножны, в которых покоился до времени метательный нож: плоский, с тяжелым лезвием и узкой рукояткой. В брючный ремень был вделан тонкий тросик, способный выдерживать большую нагрузку. В левом ботинке Валерий носил капроновую удавку. А вообще-то, наиболее совершенным оружием, которое постоянно находилось в распоряжении Стреляного, было само его тело, сильное, мускулистое и отлично натренированное — послушный железной воле хозяина идеальный боевой механизм.

Валерий Топорков подошел к входной двери и внимательно посмотрел на монитор камеры наружного наблюдения. На лестничной площадке перед его квартирой никого не было. Топорков осторожно, стараясь не шуметь, открыл бронированную дверь и вышел, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Но в подъезде все было тихо. Тогда Валерий тщательно запер дверь на все замки и стал быстро спускаться по лестнице — лифтом он никогда не пользовался из соображений предосторожности.

Выйдя из подъезда, он достал ключи от машины и нажал кнопку на брелоке сигнализации: верный "джип", стоявший неподалеку, с двойным писком мигнул ему фарами. Валерий завел двигатель и, рванув с места, помчался по ночной Москве в сторону министерства внутренних дел.

* * *

Здание министерства внутренних дел на Житной улице имеет в плане вид правильного четырехугольника. Внутри этого четырехугольника находится маленький дворик, куда выходят окна кабинетов самого министра и его заместителей.

Топорков отлично знал это, но его удивило, что все остальные окна были тоже ярко освещены. Видимо, действительно случилось что-то из ряду вон выходящее.

На проходной его ждал Степанов.

— Здравствуйте, Стреляный! Прошу вас, пройдемте. Министр ждет.

Валерий руки Степанову не подал, отвечать на приветствие тоже не стал, лишь едва заметно кивнул головой. Он прошел сквозь блестящую дугу металлоискателя, и тот тревожно зазвенел. Прапорщик, стоявший в стеклянной будке, положил руку на кобуру и шагнул к нему.

Топорков посмотрел ему прямо в глаза и с силой сжал руку в кулак, так, что хрустнули костяшки пальцев:

— Знаешь, что это звенит? Моя железная воля! Понял? А еще у меня — стальные нервы. Я дождусь, пока ты вытащишь свою пукалку, снимешь с предохранителя, а потом успею всадить в тебя пяток пуль прежде, чем ты нажмешь на курок. Неужели хочешь рискнуть? Разве он, — Валерий кивнул на Степанова, — не предупредил, что у тебя нет никаких шансов?

— Он может пройти с оружием, — поспешил Степанов на помощь часовому. — Под мою ответственность.

Прапорщик изо всех сил старался показать, что не испугался, но все же было заметно, как он побледнел: уж про подвиги Стреляного знали все, а тем более здесь, в стенах МВД — про него просто ходили легенды.

Стреляный в сопровождении Степанова пересек огромный вестибюль. Замминистра нажал кнопку вызова лифта.

— Поезжайте один. Я пешком, — тоном, не терпящим возражений, сказал Топорков.

— Вы же в здании МВД. Что здесь может случиться? — немного свысока спросил Степанов.

Валерий рассмеялся ему прямо в лицо.

— В наше время может случиться все. И в том числе — в здании МВД. Попомните мое слово. Это во-первых. А во-вторых, за долгие годы опасности и смертельного риска у меня выработались привычки, которые не раз сохраняли мне жизнь. Не вижу особых причин для того, чтобы изменять им.

Поэтому я пойду пешком, — Топорков развернулся и упругим шагом стал подниматься по лестнице.

— Кабинет министра на третьем этаже! — крикнул ему вдогонку Степанов.

Топорков остановился, перегнулся через перила:

— Берегитесь! Вас могут обвинить в разглашении секретной информации! — крикнул он в ответ.

На третьем этаже его встретили офицеры из группы личной охраны министра. Сразу три человека застыли напротив Топоркова.

"Хорошие ребята!" — думал про себя Валерий. — "Вон тот — с перебитым носом и слегка сутулится, втягивает голову в плечи, видимо, боксер. У него из этой троицы должна быть самая хорошая реакция. Он быстрее всех достанет пистолет и сразу же после выстрела будет стремиться уйти с линии огня. Его я убил бы первым, если потребовалось бы. Второй — с "дипломатом" в руке. "Скрипач". Знаем мы эти фокусы. На ручке кейса находится кнопка, при нажатии на которую панели "дипломата" разлетаются, и в руках у стрелка оказывается "скрипка" — готовый к стрельбе автомат. Вот только держит он этот чемоданчик не в левой руке, а в правой, и часы носит не на левом запястье, а на правом, и левый ботинок с наружной стороны у него стоптан сильнее, чем правый. Из этого напрашивается вывод, что он — левша. Но вряд ли футляр для "скрипки" делали специально для него, нет, футляр стандартный, для правши, а это значит, что у меня перед ним преимущество примерно в полсекунды. За это время я могу засадить ему три пули между глаз, но к чему три? С такого расстояния стыдно стрелять больше одного раза. А третий — просто увалень. Видно по фигуре. Вон какие ляжки и ягодицы — скорее всего, бывший хоккеист. Его задача — перекрыть директрису, то есть закрыть охраняемый объект собственным массивным телом. Он наоборот — не прячется, сам на пулю лезет. Этого — в последнюю очередь. Вон, у него и пиджак не расстегнут. Он бы и пистолет достать не успел."

Все это вихрем пронеслось в голове у Топоркова. Он застыл на месте, зорко озирая все вокруг.

— Ребята, меня пригласил Владимир Сергеевич, — дружелюбно сказал Валерий.

— Мы знаем, — нервно подергивая плечом, ответил "боксер". — Но оружие вам придется сдать. Таков порядок.

Стреляный по-прежнему улыбался, но в голосе его послышались суровые нотки:

— Ребята! Я сам по себе — оружие. Поэтому сдам я вам пистолет или не сдам — значения не имеет. Понятно?

Охранники напряглись. Топорков видел, как "боксер" нервно шевелил узловатыми пальцами, словно готовился схватить ребристую рукоять своего ПСМа. "Скрипач" согнул руку в локте, выставив "дипломат" вперед. "Хоккеист" потянулся к пуговицам пиджака.

"Поздно ты раздеваться надумал, браток", — усмехнулся про себя Топорков.

В этот момент за спиной у охранников раздались шаги, и широкие двери кабинета распахнулись. На пороге в позе футболиста перед штрафным ударом стоял сам Тотошин. Дымчатые стекла его очков светились умом и проницательностью.

— А ведь он прав, — негромко сказал Тотошин. — Иначе бы я его не позвал.

Охранники расступились, и Топорков подошел к министру.

— Вы готовы послужить Родине? — спросил Тотошин.

У Валерия перехватило дыхание: а разве вся его жизнь не является ответом на этот вопрос?

— Всегда готов! — тихо, но очень твердо, по-военному, сказал верный сын Отечества Валерий Топорков.

* * *

БОЛТУШКО.

Николая Бурмистрова похоронили во вторник. Алексей Борисович сильно напился на его поминках, возвращался домой на такси, и в дороге его укачало. Он дважды просил шофера остановить машину и ходил в ближайшие кустики, чтобы освободить организм от излишков выпитого и съеденного.

Соответственно среда явилась для Болтушко черным днем. Настроение было траурным, а физическое состояние — близким к коматозному. К сожалению, Алексей Борисович еще не выработал спасительной привычки опохмеляться, поэтому принимал муки по полной программе, наивно пытаясь облегчить их шипучим аспирином.

В четверг он вернулся к жизни. А во второй половине дня даже робко подумал, что жизнь все-таки хороша. И жить — в определенном смысле — тоже хорошо!

Настала пятница, и после обеда он должен был засесть за итоговую статью о происшествиях за неделю.

Утром прибежал молодой, но уже подающий большие надежды журналист широкого профиля — Станислав Скобликов.

— Старик! — закричал он с порога. — Есть потрясающий сюжет для твоей субботней статьи. Только что снял с телетайпа. И стоит недорого — всего сто грамм в редакционном буфете. Идет?

Станислав собирал самые свежие и самые "стреляющие" новости, и выдавал их в рубрике "Срочно!". В данном случае речь шла о том, выйдет ли эта новость под броским заголовком в рубрике Стаса или будет описана в статье Болтушко: информация не должна повторяться, а тем более в одном номере.

Болтушко посмотрел на него оценивающе:

— А если мне не подойдет твой сюжет?

— Старик, тут же "сотку" возвращаю. Получится, словно выпили на брудершафт. Каждый по "сотке". Минус на минус дает знак "равно". Согласен?

— Ладно. Пойдем, — словно бы нехотя ответил Болтушко, и встал из-за стола: как правило, Стас подбрасывал хорошие сюжеты.

В буфете царил прохладный полумрак. Болтушко заказал две рюмки водки по пятьдесят граммов (чтобы не привлекать внимание любопытных глаз одним большим заказом) и бутерброд с колбасой. Они отошли в уголок. Первую рюмку Стас выпил сразу же и принялся жевать.

— Ну, давай, рассказывай! Время поджимает! — поторопил его Болтушко.

— Представляешь, в "Склиф" поступает мужик с ножевым, — начал Стас. — Его спрашивают: кто это, мол, тебя так? Он мнется, мнется, а потом и говорит: жена, мол. А за что? На почве ревности, отвечает. И рассказывает свою историю. Оказывается, у него давно уже был роман с соседкой, которая живет этажом выше. Соседка — женщина одинокая, а он, как ты сам понял — мужчина женатый. И вот такая получается ситуация: вроде бы есть где встречаться, да некогда. Супруга, понимаешь, все время на посту, и все время бдит. Однажды он говорит жене, что едет в командировку на две недели. И, действительно, уезжает. Но только через неделю потихоньку возвращается, и — прямиком к соседке. И живет там у нее, и пилит ее по несколько раз на дню, и все такое остальное. А соседка буквально расцветает от повышенного внимания, и ходит сама не своя, аж светится — такая вся счастливая. А он из ее квартиры — ни ногой; не дай Бог — жена засечет. Но… сколь веревочке не виться… Короче, однажды соседка ему и говорит: сходи-ка, мол, Гоша, ведро мусорное вынеси. Ну чего тут идти? До мусоропровода? Он — закуривает, и с ведерком — на лестничную клетку. А мусоропровод — между этажами. Вот он свое ведерко вываливает, и по привычке — домой, к законной жене. На полном автомате. Звонит в дверь, жена открывает, и что она видит? Стоит ее благоверный, в спортивных штанах, в майке и в чужих тапочках на босу ногу, а в руке, понимаешь, — вражеское ведро. А она-то думает, что ее муж — в командировке. Ну, и какая у бедной женщины может быть реакция? Естественно, она встала на защиту моральных устоев и непреходящих семейных ценностей, и сгоряча слегка порезала муженька: как говорится, Платон мне друг, но истина! — Стас ткнул пальцем в потолок, — истина! она, понимаешь, дороже! Кстати, мужик-то ничего, оклемается. А вот жена может пострадать за свои убеждения, буквально как Софья Ковалевская…

— Перовская, — поправил его Болтушко.

— Ну какая разница? — обиженно спросил Стас. — Она тебе что, родственница? Извини. Тогда пусть она пострадает, как, например, Достоевский. Это тебя устраивает?

Болтушко махнул рукой; даже немного выпив, Стас начинал нести всякую ерунду: он вообще был не очень крепкий на алкоголь.

— Сюжет хороший. Заработал, — Алексей Борисович хлопнул Стаса по плечу и поспешил назад, в кабинет, чтобы поскорее приняться за работу.

Он сел за стол, достал чистый лист бумаги и принялся карандашом составлять план статьи. Перед ним лежали записанные на отдельных маленьких листках сообщения — разные случаи, произошедшие за минувшую неделю в Москве. Почти все они имели трагический конец, но Болтушко считал высшим шиком описать чью-то смерть так, чтобы это было даже немножко забавно: вероятно, он полагал, что основную массу читателей составляют маньяки, садисты, моральные уроды, а немногие оставшиеся — настоящие ценители черного юмора.

Цинизм Болтушко уступал цинизму Ремизова — по размаху и всеохватности, но в изяществе и даже некоей утонченности — явно превосходил Скобликова с его шокирующими заголовками.

Болтушко открыл ящик, достал оттуда ластик, стер пару грязных пятен с бумаги и замер, ожидая вдохновения.

В этот момент раздался телефонный звонок. Он снял трубку.

— Редакция! — раздраженно крикнул Болтушко.

— Алеша, это ты? — спросил знакомый женский голос.

— Я, — ответил Болтушко.

— Алеша, это я, Марина.

— Да, здравствуй. Я узнал тебя. Что-нибудь случилось?

В ответ он услышал всхлипывания.

— Алеша, приезжай, пожалуйста. Мне очень страшно. Я не знаю, что делать. Они мне угрожают.

— Кто? — обескураженно спросил Болтушко.

— Я не знаю. Приезжай, пожалуйста.

— Но… Марина… Я сейчас не могу. У меня — статья.

Марина заплакала. Болтушко покрепче прижал трубку — чтобы никто не слышал, потому что мембрана у этого аппарата была очень сильная.

— Марина… Марина, я приеду, как только освобожусь. Хорошо? Закройся на все замки и никому не открывай. Ты одна дома?

— Одна-а-а… Мне стра-а-а-шно…

— Я скоро буду. Примерно часа через три-четыре. Хорошо? Ты сиди дома, никуда не уходи. Перед тем, как выехать, я позвоню. Поняла?

— Поняла.

— Ну все. Жди звонка.

Он положил трубку. Что за чертовщина? Кто ей угрожает? Что происходит? Может, она немножко тронулась рассудком? На нервной почве? А что, с женщинами такое часто бывает. Понервничают — тронутся, успокоятся — и вроде как на место вернутся.

Он стал рисовать какие-то узоры, заштриховывать их, потом все стирал и рисовал заново.

Теперь он и сам занервничал, поэтому торопился написать статью, что сразу же отразилось на качестве: получилось не смешно, а как-то мрачно. И даже такая веселая история про то, как пожилой вор залез в квартиру бывшего капитана дальнего плавания, а в коридоре был установлен в качестве охранной сигнализации корабельный ревун, и он сработал, а вор испугался и умер от сердечного приступа, — даже эта история получилась немного печальной.

Алексей Борисович был собой недоволен. Он отнес статью, позвонил Марине, что выезжает и после этого покинул редакцию.

……

У Марины были припухшие губы и заплаканные красные глаза. Узенький поясок перехватывал на талии короткий махровый халат. "Извини, что я так, по-домашнему", — сказала она.

"Ничего себе, по-домашнему", — подумал Болтушко. "Неужели она хочет убедить меня, что всегда ходит по квартире в таком виде? Домашний халат совсем не такой. Домашний халат — это что-то длинное и бесформенное. А здесь — какой-то пеньюар или как там его… У меня трусы и то длиннее. В общем, не то. Не вдовий наряд, одним словом."

Он придал лицу суровый вид и прошел в комнату. Окинул безразличным взглядом стены, уселся поглубже в кресло и принялся рассматривать книги, стоявшие на полках зеркального шкафа — надо же было отвести глаза куда-нибудь подальше, прочь от голых Марининых ног.

А она словно и не замечала этой неловкости. Или делала вид, что не замечает.

Она была расстроена и напугана. Алексей Борисович прокашлялся и спросил:

— Ну, что у тебя произошло? Кто тебе угрожает?

— Не знаю, Алеша, — ответила Марина и подалась всем телом к нему. "Ого! Да она еще и без лифчика!" — отметил Болтушко. Ему стало совсем не по себе.

— Вот что я нашла на автоответчике, — она подвинула аппарат поближе к Болтушко и нажала кнопку: "Коля, я очень волнуюсь. Что случилось? Я перезвоню через час", — послышалось сквозь треск.

— Это я звонила в субботу утром, — пояснила Марина. — Потом было сообщение из милиции о том, что Коля погиб. После этого я снова позвонила, но никого не было дома. А спустя еще какое-то время, — она сделала погромче, — вот послушай.

Болтушко наклонился ухом к динамику телефона. Раздался сигнал, а потом, словно через подушку, тихо-тихо: "Дома никого нет. Я же говорил, что жена на даче."

Болтушко узнал голос Николая. Как это? Ведь он уже был к тому времени мертв? И почему он говорит в сторону? А затем: "Звони еще раз, падла!" — сказал хриплый мужской голос. И все прекратилось.

— Что это такое? — обратился Болтушко к Марине. — Кто это говорит?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Я так закрутилась, так была поражена смертью Коли, что не прослушала сразу всю кассету до конца. Только недавно обнаружила. И не знаю, что теперь делать. Но если бы только это! Мне сегодня позвонили. Мужской голос, хриплый такой, бандитский. Очень похож на этот, — Марина кивнула на телефон. — Который сказал: "Звони еще раз." Требует три тысячи долларов. Говорит, что Коля ему должен. А если я не отдам, угрожает расправиться со мной и с дочерью. Алеша, что мне делать? — и Марина опять заплакала.

Болтушко сидел, ошеломленный. Сказанное Мариной с трудом укладывалось у него в голове. Все было непонятно: как это Николай погиб, а потом позвонил домой, почему, если уж позвонил, он не оставил никакого сообщения на автоответчике и говорил в сторону, и кто это угрожает Марине? Почему требует деньги?

— Ты знаешь, — выдавил он, — по-моему, тебе надо обратиться в милицию.

Марина вытерла тыльной стороной ладони слезы, откинула назад волосы и вдруг громко рассмеялась. Болтушко с опаской посмотрел на нее.

— В милицию? — сквозь смех спросила Марина. — И что я им скажу?

— Ну, покажешь эту кассету. Пусть послушают, — сказал Болтушко.

— Ну и что? Они скажут, что я просто перемотала пленку на свободное место и забыла об этом, а потом перемотала еще раз, и вышла такая накладка. И вообще — голос неразборчивый, экспертизу, что ли, устраивать? Теперь ведь эту запись с голосом Николая не сравнишь. Сравнивать-то не с кем.

— Ну, хорошо. Скажи тогда, что тебе угрожают.

— Кому сказать, Алеша?

— Ну, обратись в РУОП. Они такие дела быстро раскрывают. Сейчас с вымогателями строго. А в РУОПе ребята суровые.

— Я боюсь, Алеша. Во-первых, у меня нет доказательств. Во-вторых, я опасаюсь за Настю. Звонок-то был междугородний. Наверное, они звонят откуда-то из Гагарина. А если с ней действительно что-нибудь случится? Я же никогда себе этого не прощу. Я боюсь, Алеша. Алеша, ты такой сильный, умный, — Марина вдруг упала перед ним на колени и обхватила их руками. Халатик распахнулся, и ее голые груди заколыхались: но не обреченно — вверх-вниз, а бодро, в разные стороны — одна вправо, другая влево. Они блестели на солнце и тихонько звенели, ударяясь друг об друга. Марина не делала ни малейшей попытки прикрыться. На Алексея Борисовича напал столбняк. В буквальном смысле этого слова — даже воздух в трахее застыл неподвижно. "Третий номер, не меньше. А то и четвертый", — пронеслось в голове. — Алеша, помоги мне! — голосила Марина, хватая его за руки и прижимая их к своей груди. Болтушко попытался отстраниться и покрепче сжал ноги, чтобы не было видно предательски вздувшегося гульфика — еще несколько минут назад он был плоским, а сейчас напоминал лыжный трамплин на Ленинских горах.

— Кха… Кха… Кханечно, я помогу тебе, — дребезжащим голосом ответил Болтушко. — Давай вместе пойдем в милицию, — еще раз предложил он. Погладил дрожащей рукой Марину по голове. "Какая у нее на левой груди родинка. С копеечную монету, не меньше. И на самой ареоле, вокруг соска, волосы какие-то. Обломные волосики. Но в целом ничего… Интересно выкусывать их зубами — по одному."

— Не надо в милицию. Лучше отдать им эти деньги. Я боюсь, — продолжала Марина, и ее руки, совершавшие стремительные круговые движения, замедлились и стали постепенно сужать круги, приближаясь к эпицентру.

Болтушко окаменел. Он явственно слышал, как крупные капли густого пота со скрипом пробираются у него между лопаток. Болтушко хотел что-то сказать, но не смог — единственной мыслью, крутившейся в голове, было давнее воспоминание из школьного учебника по анатомии: "… с помощью зрительных рецепторов человек воспринимает до 95 % поступающей в мозг информации…". А зрительные рецепторы Алексея Борисовича воспринимали в этот момент кружевные трусики Марины. Эта замечательная часть женского туалета была устроена таким образом, что могла помешать только органам осязания и никаким другим.

— Давай все-таки обратимся в милицию, — прохрипел он и положил ей руки на плечи. Затем как бы случайно его руки сдвинулись вниз, еще больше открывая и без того неплохой обзор. "Отличная передняя подвеска! Такая энергоемкая! А багажник — просто супер!" — лезли в голову крамольные мысли. Такое, слава Богу, случается нечасто — только отпетым автомобилистам может придти в голову сравнивать женщину с машиной.

— Не надо, Алеша, я прошу тебя! Не надо! — вскрикивала Марина, воюя с его ремнем из дешевого кожзаменителя. Ремень противно щелкал гладким лакированным телом со следами глубоких трещин на местах перегибов и глухо звякал пряжкой. Болтушко втянул живот, чтобы облегчить ей задачу. В животе заурчало. "Я же еще не обедал сегодня", — не к месту вспомнил Алексей Борисович. — Не надо в милицию! Только не в милицию! — просила Марина.

— А куда же? Куда?! — задыхаясь, спросил он.

— Сюда!! — воскликнула Марина и, стянув с Болтушко штаны, повалила его на себя. — Иди ко мне!

* * *

Через двадцать минут все было кончено — в буквальном смысле. Болтушко, тяжело дыша, собирал раскиданные по полу доспехи. Марина сидела на краю дивана и смотрела на него сверху вниз. Было в этом нечто унизительное: она мгновенно запахнула халат и теперь наблюдала за Алексеем Борисовичем свысока, будто бы даже с некоторым удивлением и презрением. А он лазил на четвереньках возле ее голых, слегка полноватых ног и собирал рассыпавшиеся из карманов брюк ключи и мелочь. Ремень нашелся под телевизором, а бумажник с документами завалился за обивку кресла.

Наконец, вернув все вещи на свои места, Болтушко сел в кресло, но так, чтобы не видеть стоявшую за стеклянными дверцами шкафа фотографию Николая в траурной рамке. Не решаясь поднять глаза на Марину, он пробурчал под нос:

— Чем же я могу тебе помочь? В милицию ты обращаться не хочешь, а у меня там какие — никакие, но все-таки связи. А что я еще могу сделать?

— Алеша, — ласково, но очень твердо сказала Марина, — ты же мужчина. Ты большой, сильный, умный. Я хочу, чтобы ты отвез им деньги. Я — женщина, существо слабое. Они меня будут шантажировать еще и еще, пока все не высосут. А ты можешь решительно сказать: мол, хватит. Берите деньги и чтобы я вас больше не видел. Понимаешь?

У Болтушко похолодело все внутри:

— Нет… Как это? Почему они должны меня послушать? Они точно так же будут продолжать тебя шантажировать. Нет, давай лучше в милицию. В милиции разберутся. Им же за это деньги платят.

Марина закатила глаза. Скорее всего, это должно было означать: "Ну и дурак! Зачем я только с ним связалась!". Но вместо этого она спокойно произнесла:

— Алеша, ты где вырос?

— Ну, как это где? Я родился Сокольниках в, а потом мы переехали на Таганку…

— Короче, в Москве? — перебила Марина.

— Ну, конечно. Сокольники — это же Москва.

— А я родилась в Гагарине. Тогда, когда его только назвали Гагариным. Он еще городом не был. Ты знаешь, что такое жить в маленьком городе?

— Ну… — неуверенно протянул Болтушко.

— Вот тебе и ну. Там все друг друга знают. Все, понимаешь? И милиция там прекрасно знает всех бандитов и хулиганов. И если бы они захотели, то давно бы уже всех посадили. Но не хотят. Объяснить тебе, почему? Неужели до тебя до сих пор не дошло, что Николая убили? Убили и все спокойно. А милиция никого искать даже и не собирается. Подумаешь, москвич разбился на машине! Мало ли их таких! А этот звонок? Неужели ты ничего не понял? — Марина говорила, постепенно повышая голос, и в конце своей речи почти перешла на крик.

Болтушко сидел, вжимая голову в плечи:

— Может быть, конечно, ты права… Действительно, все как бы похоже на то… Но все-таки… Я не понимаю, как можно было это сделать.

— Алеша, — назидательно сказала Марина, — за деньги можно все. А в Гагарине и сто долларов — уже большие деньги. Понимаешь?

Болтушко кивнул.

— Они мне назначили встречу на завтра, — продолжала Марина, — в двенадцать часов на дороге Москва — Гагарин. Там есть поворот на деревню Вороново — это примерно не доезжая до города километров пятнадцать, и сразу за поворотом дорога входит в небольшой лесочек. А прямо на опушке — стоянка для грузовиков. На стоянке — небольшая шашлычная, летнее кафе и все такое. Они сказали, что в двенадцать там будет стоять белая "копейка" — так они сказали. Что это такое — "копейка"?

— "Копейка"? — переспросил Болтушко. — "Жигули" первой модели.

— Ну вот. "Жигули" первой модели. Нужно подойти к машине и отдать деньги.

— А если там будет не одна белая "копейка" или они приедут на другой машине?

Марина укоризненно посмотрела на Болтушко:

— На какой другой? Дай Бог, чтобы эта ездила, какая там другая? Я же тебе объясняю, Гагарин — это не Москва.

— А они там со мной… ничего не сделают? Еще возьмут, не дай Бог, в заложники?

Марина поморщилась:

— Я сказала, что с деньгами не поеду, приедет один московский бандит. Так что они тебя еще бояться будут.

Болтушко на мгновение потерял дар речи:

— Как? Я — бандит? Я что, похож на бандита?

— Успокойся, — остановила его Марина, — сейчас все похожи на бандитов. Если не будешь заикаться и дрожать от страха, тоже сойдешь. Поменьше говори и делай суровое лицо. И все будет в порядке.

— Но я же приеду на "шестерке". Не на шикарном БМВ, а на старенькой, убитой "шестерке".

— Ну и что? Они-то вообще на "копейке", — резонно возразила Марина. — Так что ты круче.

Болтушко недоверчиво усмехнулся:

— Не думаю, что они мне поверят.

— Да тебе и не надо их ни в чем убеждать. Отдал деньги — и домой. Ладно? А уж я тебя, — ее голос опять стал вкрадчивым и нежным, — отблагодарю. Будешь доволен, обещаю, — последние слова она прямо-таки промурлыкала.

Алексей Борисович густо покраснел и опустил глаза.

— Ладно. Я согласен. Давай деньги.

Марина протянула руку: в целлофане была туго завернута пачка долларов. Странно, отметил про себя Болтушко, я и не успел понять, откуда она их взяла. Приготовила заранее?

— Хорошо, — буркнул Болтушко, — сделаю все так, как ты хочешь.

— Спасибо, милый, — Марина поцеловала его прямо в губы и тут же потянулась рукой к ширинке.

Болтушко дернулся, как испуганный конь, и больно ударился плечом об шкаф.

— Я тебе завтра позвоню, — быстро сказал он, закрывая за собой дверь.

"Ну, блин, попал!" — думал Алексей Борисович, прыгая сразу через две ступеньки.

* * *

РЕМИЗОВ.

Когда-то в детстве Андрей Владимирович занимался самбо. Не очень долго — год или около того, но привычка к регулярным физическим упражнениям осталась. По утрам он бегал, отжимался, подтягивался, качал мышцы брюшного пресса, и два раза в неделю обязательно ходил в бассейн. В общем, вел здоровый образ жизни.

Спиртного почти не употреблял — не находил в этом никакого удовольствия; если же и случалось ему выпивать, то только в хорошей компании и совсем немного.

Изредка он позволял себе выкурить сигаретку — как правило, с ментолом. Говорил, что это стимулирует умственную деятельность.

В редакции Ремизов общался практически со всеми, но близких отношений ни с кем не поддерживал. В первое время знакомства он казался открытым, искренним человеком, но скоро это обманчивое впечатление проходило. Собеседник чувствовал себя как гость, которого не пускают дальше прихожей: тот, настоящий Ремизов и не думал открываться.

Одевался он стильно и аккуратно: чаще в строгие костюмы темных оттенков. Был всегда выбрит и неизменно распространял в радиусе одного метра запах дорогого одеколона.

У него была машина — неновая, но очень ухоженная и в любое время года чистая "восьмерка": в погоне за материалами приходилось накручивать много километров.

На поясе он носил пейджер, а в кармане — мобильный телефон. Пейджер был куплен на собственные деньги, а телефон оплачивала редакция.

Конечно, большую часть времени Ремизов проводил не в редакции, а "в поле": собирал богатый урожай чужих гадостей и глупостей.

* * *

Этот день начинался как обычно: Ремизов ненадолго заехал на работу, предупредил заместителя главного, что материал будет готов на следующей неделе, скорее всего, в среду и, поздоровавшись со всеми коллегами — лично с каждым, нельзя же портить отношения с сослуживцами! — спешно покинул здание редакции.

Он сел в машину, отъехал пару кварталов, остановился рядом с телефонной будкой и стал читать сообщения, пришедшие на пейджер. Просмотрел все, но того, что хотел найти, не было.

"Вот стерва!" — раздражаясь, подумал Ремизов. "Могла бы и скинуть что-нибудь. Знает ведь, как я этого жду."

Ремизов вышел из машины, нащупал в кармане жетон и направился к таксофону. Он мог бы воспользоваться своим мобильным, но не позволяли принципы: нельзя смешивать работу и личную жизнь.

Андрей Владимирович по памяти набрал номер и стал ждать ответа, поглядывая по сторонам. За последние несколько лет у него выработалась такая привычка: всегда смотреть по сторонам, стараясь заметить как можно больше. Наконец на том конце провода кто-то снял трубку:

— Телевидение! — ответил женский голос, абсолютно гнусавый и лишенный какой бы то ни было интонации.

— Добрый день! — со сладкими модуляциями пропел Ремизов. — Будьте любезны, позовите, пожалуйста, Макарову Надежду Викторовну.

— Ее нет, она в городе, делает репортаж, — отрезала строгая бабка (может, и не бабка вовсе, а так — женщина в возрасте, но Ремизов окрестил ее бабкой, как и всех прочих женщин, которые не сразу уступали его обаянию).

— Спасибо! — бросил торопливо в пустоту Андрей Владимирович, чувствуя, что не успевает — там уже положили трубку.

Он выпятил нижнюю губу и покачал головой, словно желая сказать:

"Вот тебе и раз! Делает репортаж!", в задумчивости пересек тротуар и сел в машину.

Все-таки он очень любил Надьку, скучал по ней, и эти нечастые звонки на работу были единственной возможностью хоть как-то поговорить. Звонить домой Надя не разрешала — опасалась ревнивого мужа, ведь Алексей Борисович всегда — по мере сил — был начеку.

Ремизов завел двигатель и бесцельно поехал по городу.

* * *

Пейджер запищал, когда он ехал по Беговой. Ремизов тут же остановился и принялся читать. Это было сообщение от Ильи. С Ильей он познакомился еще в армии: армейская дружба вообще такая — спокойная, неторопливая и прочная. После армии Илья Бурлаков подался в органы внутренних дел, окончил высшую школу милиции и получил звание младшего лейтенанта. Карьера Бурлакова продвигалась быстро, и уже через несколько лет он занимал неприметную, но очень важную должность в аппарате МУРа. По роду своей деятельности он имел доступ к различной информации, и, если это было возможно, охотно делился ею со старинным армейским другом. Он присылал Ремизову на пейджер сообщение с указанием места и времени встречи. На этот раз Илья выбрал начало Ленинградского проспекта: там между полосами проезжей части есть два длинных газона, засаженных чахлой зеленью — место открытое, вокруг все хорошо просматривается, постоянно стоит гул от проезжающих мимо машин, — словом, подходящее место.

Ремизов взглянул на часы: в запасе есть еще полчаса. Он медленно тронулся, проехал справа от въезда в тоннель и повернул на Ленинградский проспект.

Миновал арку, украшенную конными скульптурами Клодта, точными копиями двух из тех четырех, что стоят на Аничковом мосту в Петербурге, затем дом, который называют "ажурным" за его резные каменные панели или "антисоветским" — за то, что стоит напротив бывшей гостиницы "Советская", миновал фабрику "Большевик" — в открытое окно ворвался запах свежей сдобы — и въехал во двор дома № 1 — большого желтого здания напротив Белорусского вокзала. Здесь он запер машину, осмотрелся и вернулся на проспект.

Он купил в киоске мороженое и перешел на другую сторону улицы, к часовому заводу "Слава". Пятнадцать минут быстрого шага — и он оказался около театра "Ромэн"; спустился в подземный переход и, пройдя по нему, вышел не на противоположной стороне, а поднялся чуть раньше — и оказался на том самом газоне, который имел в виду Илья.

Ремизов посмотрел на часы: еще десять минут. Он не торопясь, так же внимательно оглядывая все вокруг себя, пошел обратно, по направлению к центру.

Едва ли в его действиях был какой-то смысл; просто ему очень нравились эти шпионские игры — тем более, что пока он неизменно выходил победителем.

* * *

Илья опоздал на двенадцать минут. Его машина двигалась по Тверской со стороны центра, перевалила через мост и сразу же нырнула под него. Развернувшись под мостом, Илья припарковался прямо к газончику, вылез из машины и, нарушая правила, быстро перебежал проезжую часть.

— Здорово! — издалека крикнул он Ремизову.

Тот огляделся — нет ли рядом подозрительных личностей — и молча протянул Илье руку.

— Давно ждешь? — поинтересовался Илья.

— Я приехал вовремя, — последовал лаконичный ответ.

— Извини, очередь была в столовой. Не мог же я говорить с тобой на голодный желудок?

Ремизов, укоризненно сощурив глаза, покачал головой:

— Эх ты! Живот для тебя важнее, чем… Чем… — он и сам не знал, чем что.

Но Илья не стал вдаваться в подробности:

— Конечно! Ведь он — мой. Собственный. О чем же мне еще заботиться в первую очередь?

Друзья рассмеялись.

— Ну ладно, — махнул рукой Ремизов. — Ты мне нашел то, что я просил?

Илья пожал плечами:

— Нет. Представляешь, у нас на нее ничего нет.

— Совсем ничего? — с подозрением спросил Ремизов.

— Ну, может, что-то и есть, — согласился Бурлаков. — Но если есть, то вне пределов моей досягаемости. Пойми, старик, я же не могу тащить тебе все, что вижу. У нас существует служба собственной безопасности, которая следит за всеми сотрудниками. Если имеется длительная утечка информации, обязательно проверяют, через чьи руки эта информация проходила, кто имел к ней доступ — и так, методом сравнения, потихоньку находят "крота". Понимаешь? Так что — уволь. Я не Штирлиц, и ради твоей газеты в сейф к Мюллеру не полезу. Опасно это, пойми.

— Да? — Ремизов помрачнел; для Ильи это не осталось незамеченным.

— Слушай, Андрюха, ну чего ты на нее взъелся, на эту свою Гюльчатай? На фиг она тебе сдалась?

— Да понимаешь, — начал раздосадованный Ремизов, — газетный бизнес — штука тонкая. Борьба за читателя, за подписчика, за рекламу…

— Ну и что? А причем здесь Гюльчатай? — не понял Бурлаков.

— У нас главный конкурент в Москве — это еженедельник "Факты и комментарии". Неделю назад они опубликовали большую статью о российских женщинах-бизнесменах. То есть о бизнесвуменах. Ну и расписали там: мол, ах, Плотникова, ах, какая умница эта Гюльджан Ивановна! Кстати, Плотникова она по последнему мужу. Все остальные фамилии, включая девичью — не очень приличные. Во всяком случае, запомнить их, а тем более выговорить — просто невозможно. Но дело не в этом. Понимаешь, они поют дифирамбы, мол, Гюльджан Ивановна всего добилась своим умом, а я поднял архив — оказывается, у нее всего десять классов, а потом работала инструктором ЦК ВЛКСМ. Завела нужные связи, ну и пошло-поехало. Короче, делишки там наверняка нечистые. А если бы удалось чего-нибудь накопать… Это же нам плюс, а "Факты и комментарии" пусть утрутся. Слушай, ну неужели ничего нет? Даже какой-нибудь оперативной разработки не ведется?

— Еще чего?! — фыркнул Илья. — Во-первых, даже если бы велась, я бы тебе не сказал. А во-вторых, зачем ты рискуешь? Зачем тебе печатать непроверенную информацию — данные оперативной разработки? Иск предъявят — до конца жизни не расплатишься.

— Ничего, — усмехнулся Ремизов, — профсоюз поможет.

— Профсоюз, — презрительно процедил Илья. — Нет, Андрюха, пока ничего нет на твою Гюльчатай. Пусть эта добрая женщина живет в мире.

— Понятно, — Ремизов был явно разочарован. — А зачем же ты меня тогда позвал?

— А-а-а! — Илья погрозил ему пальцем, — с тебя причитается. Бутылку хорошего-хорошего коньяка. Или даже две бутылки.

— Договорились. Выкладывай.

— Нет, Андрюха. Ты не сердись — я тебе ничего не скажу. Я сам слышал эти разговоры на дне рождения у одного высокого начальника из ФСБ. У кого — не скажу! — протестующе замахал руками Илья, увидев в глазах у Болтушко немой вопрос. — Меня и так позвали туда в нарушение всяческой субординации: чтобы я потом шефа до дома довез на его же машине — он, видишь ли, общественным транспортом не может, на служебной — не хочет, а на такси — его жаба давит. Ну, а у меня — права. Так я вот о чем. Если хочешь найти "бомбу", поезжай во вторую инфекционную больницу и попробуй разговорить начальника тамошней микробиологической лаборатории — Феоктистова Евгения Алексеевича. Он — бывший военный, человек строгий. Умница — каких мало! Ну так вот. Аккуратненько расспроси его про СПИД и про задание, которое им поручило МВД.

— Какое задание? — спросил Ремизов.

— Андрюха, ну это несерьезно. Я же тебе сказал — его расспрашивай, а не меня. Я и так уже наболтал на три строгих выговора и два понижения в должности. Давай не будем, ладно? Я же тебя знаю — проскользнет где-нибудь в твоем репортаже пара моих словечек… Нет! Ты лучше к нему. И с диктофоном — мол, поведай миру, дорогой Евгений Алексеевич. Это — бомба! Просто бомба! Ты таких еще не видел. Поднимешься моментально! У тебя еще все западные агентства интервью брать будут, попомни мое слово!

— Да ну тебя, — обиделся Ремизов. — Плетешь тут черт знает что, а в чем дело — не говоришь. Я буду окучивать этого микробиолога, потрачу кучу времени, а потом окажется, что твоя бомба яйца выеденного не стоит.

Бурлаков, до того момента хихикавший, стал вдруг серьезным:

— Стоит, Андрюха. Очень дорого стоит. Гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Честное слово!

— Ладно, — согласился Ремизов. — Вот когда выясню, в чем дело, тогда и коньяк получишь.

— Да хрен с ним, с коньяком. Ты главное — напиши. Подними волну.

— Надоел ты мне, — окончательно рассердился Ремизов. — Говоришь загадками, играешь со мной, как с дурачком, "втемную". Все! Хватит! Есть еще чего сказать?

— Конечно, — опять заулыбался Бурлаков. — В воскресенье пивка попьем?

— Ну а почему ж нет? Конечно, попьем. Звони.

— Нет, ты лучше сам звони. У тебя же есть мой телефон.

— Да я могу тебе и на пейджер скинуть, — на поясе у Ильи висел точно такой же пейджер, как и у Ремизова.

— Нет, — твердо сказал Илья. — Не надо. Это пейджер для начальства. Только для начальства, чтобы они могли меня разыскать, если вдруг срочно потребуется.

— Хочешь показать, что готов служить Родине круглые сутки? — подколол его Ремизов. — Карьерист!

— Дело не в этом. Просто я иногда бываю нужен, а как еще со мной связаться?

— По телефону, — ответ напрашивался сам собой.

— Нет, — отрезал Бурлаков. — На работе никто мой домашний телефон не знает. И вообще я снимаю квартиры. И часто их меняю.

— Так ты что, не доверяешь никому? Даже начальству? — удивился Ремизов.

Илья посмотрел на него исподлобья:

— На прошлой неделе у одного следователя пропало дело. Понимаешь? Уголовное дело! Из сейфа! И все знают, кто взял. Но молчат. Потому что боятся.

Ремизов не нашел, что сказать. Он тоже молчал.

Илья цокнул языком:

— Вот так вот! А ты говоришь — номер телефона!

— Но мне-то дал! — довольно произнес Ремизов.

— Конечно, — снисходительно усмехнулся Илья. — Ты ведь кто? Журналюга! Человек без чести, без совести, но для жизни не опасный. Громко кричишь, но не кусаешь.

— Ага! — подхватил Ремизов. — Вроде клопа — не трогаешь его, он и не пахнет.

Приятели засмеялись и ударили по рукам.

— Ну все, пока! Мне пора! Обеденный перерыв заканчивается, — сказал Бурлаков, развернулся и быстро пошел к машине. Он опять перебежал дорогу, открыл дверцу и сразу резко тронулся с места.

Ремизов вернулся чуть назад, до ближайшего пешеходного перехода, в глубокой задумчивости пересек Ленинградский проспект и вошел во двор, где стояла его машина. Он уже мысленно прикидывал, как можно подобраться к этому микробиологу. Но сначала нужно было заехать в редакцию.

* * *

В редакции Ремизова заслуженно уважали: он действительно был асом журналистских расследований. Номер, в котором выходила его статья, раскупался гораздо быстрее — поэтому руководство газеты закрывало глаза на некоторые его… как бы это помягче выразиться — проделки. Одно было несомненно: что бы Ремизов ни принес — все пользовалось успехом у публики, все вызывало огромный интерес, как, впрочем, и любое разоблачение — достаточно вспомнить классику.

В последнее время работать стало немного полегче — помогала сложившаяся репутация "скандального" журналиста, и если раньше Ремизов гонялся за информаторами, то теперь они сами бегали за ним.

Не все из них были добросовестными: кое-кто пытался использовать прессу в личных целях — скомпрометировать конкурентов или наоборот, выставить себя в выгодном свете.

Поэтому Ремизов всегда тщательно проверял документы, которые попадали к нему — он прекрасно понимал, насколько велика может быть цена ошибки.

Обычная уголовщина его, как правило, не интересовала — изданий, специализирующихся на таких вещах, более чем достаточно. Нет, он любил глобальные разоблачения — чтобы поднятые им волны захлестывали самые "верхи".

Ремизов старался опубликовать добытые сведения как можно быстрее — так безопаснее; кто же будет убивать журналиста, если он уже все написал? Это равносильно открытому признанию своей вины.

Подлинники документов Ремизов хранил в надежном месте, а многочисленные компьютерные копии, записанные на дискеты, всегда были готовы разлететься — в случае необходимости — по агентствам, издательствам и телевизионным каналам.

Ремизов обладал мертвой хваткой и не поддавался ни на уговоры, ни на угрозы, хотя и тех и других в его адрес раздавалось немало.

* * *

Он шел по зданию редакции и опять здоровался с каждым встречным, даже если уже видел этого человека утром. Когда-то он специально целый месяц ходил к психиатру, наблюдал, как врач ведет прием, строит беседу с больными. Это помогло овладеть навыками правильного общения с людьми. Андрей Владимирович оказался талантливым учеником, и теперь мог за считанные минуты, перекинувшись всего парой фраз, найти общий язык с любым собеседником — очень ценное для журналиста умение.

Дойдя до кабинета заместителя главного редактора, Ремизов вежливо постучался. Вообще-то, они были на "ты", называли друг друга "Андрей" и "Виталик", но когда Виталий Вениаминович Спрогис "пошел на повышение", вопрос о соблюдении субординации возник сам собой. Поэтому в присутствии сотрудников редакции Ремизов обращался к Спрогису только как "Виталий Вениаминович", не дожидаясь, пока тот сам попросит его об этом. Сказывалась характерная черта Ремизова — он не терпел никакого давления, даже в самой мягкой форме.

— Да! — послышался из-за двери голос Спрогиса.

Ремизов вошел. Виталий был один в кабинете. Он увидел Ремизова, улыбнулся и поднялся ему навстречу.

— Акробату пера! Как дела? — воскликнул он — видимо, у Спрогиса было хорошее настроение.

— Шакалу ротационных машин! Мое почтение! — в тон ему отозвался Ремизов.

Приятели рассмеялись и пожали руки.

— Ну что? Как статья? — спросил Виталий, знаком приглашая Ремизова сесть напротив. — В среду напечатаем?

— Нет, — Ремизов решительно мотнул головой. — Не получится.

— Почему? — насторожился Спрогис. — У меня твоя статья уже в плане стоит. Ты же мне утром обещал, что к среде будешь готов.

— Понимаешь, — Ремизов не знал, что сказать — такие проколы случались с ним нечасто. — Понимаешь, не смог я накопать чего-нибудь такого… Нет подходящего материала.

— То есть? — не понял Спрогис. — Вообще нет?

Ремизов пожал плечами в ответ.

— Ты хочешь сказать, что статьи не будет ни в среду, ни в четверг, ни в пятницу? Так? — уточнил Спрогис.

Ремизов утвердительно кивнул.

— Ладно, — Спрогис развел руками — что ему еще оставалось делать? — Ну дай хоть что-нибудь. Ты же знаешь, у нас договор с рекламодателями. Два частных сыскных агентства и одно охранное хотят видеть свою рекламу только в тех номерах, где выходят твои статьи. Они за это деньги платят, а ты уже неделю не давал никакого материала. А сейчас заявляешь, что еще неделю ничего не дашь? Андрюха! Ну ведь без ножа режешь! Давай что есть!

Ремизов задумался:

— Виталь, нет ничего. Если б было что законченное — дал бы. А так — ничего нет. Может, скоро удастся нарыть что-нибудь интересное. Прошла кое-какая информация, но ее еще нужно проверить.

— И долго ты ее будешь проверять?

— Не знаю.

Спрогис покачал головой — он был сильно расстроен:

— Да, Андрей. Подставил ты меня. Как теперь выкручиваться? Придется в качестве неустойки в следующий раз им цену снижать. Процентов на двадцать. Клиенты солидные. К тому же постоянные. Имеют полное право быть недовольными. Ах, Андрей! Хоть бы предупредил заранее.

— Так вот — предупреждаю. Да ладно, ты не переживай раньше времени — может, к следующей неделе у меня что-нибудь появится. Кто знает? — утешал Ремизов шефа.

Спрогис с надеждой взглянул на него:

— Андрюха, правда! Ты уж постарайся! Ты…

В этот момент постучали.

— Да! — крикнул Спрогис. — Войдите!

Дверь бесшумно отворилась, и в кабинет аккуратно проник молодой журналист, пишущий на политические темы. Он пришел в "Столичный комсомолец" совсем недавно, из какой-то второразрядной газетки, и был принят в штат с испытательным сроком.

— Извините, Виталий Вениаминович! — тихо сказал он. — Вы заняты?

Журналиста звали Борис Туманов. Был он худенький, белобрысый и некрасивый. Но в этой пустяковой — иначе и не скажешь — внешности имелось нечто особенное. Какой-то азартный блеск в глазах. Туманов принадлежал к великому племени охотников, но только опытный взгляд таких матерых волков, как Спрогис или Ремизов, мог это заметить.

Подрастающий хищник прикрыл узкой ладошкой рот и, сгибаясь в позвоночнике, прошелестел:

— Я могу зайти позже.

— Нет, нет. Проходите. Мы, в общем-то, уже закончили, — пригласил его Спрогис. И, обращаясь к Ремизову, — Андрей Владимирович, я вас прошу. Уж постарайтесь! Ладно?

Ремизов встал, машинально огладил пиджак, пальцами проверил пуговицы (нижняя всегда должна быть расстегнута — иначе примут за швейцара и начнут кидать рубли в руку), сдержанно ответил:

— Конечно, Виталий Вениаминович. Я сделаю все возможное.

— Спасибо, — Спрогис остался сидеть. — До свидания, — он не стал протягивать Ремизову руку.

— До свидания, — Ремизов учтиво кивнул и вышел.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Дела у фонда "Милосердие и справедливость" сразу пошли в гору. Поначалу вспыхнула было война: некоторые авторитеты не захотели терять контроль над российским рынком наркотиков. Однако серьезной угрозы для объединившихся чеченцев, азербайджанцев и таджиков они не представляли: скорее всего потому, что в этом виде преступного бизнеса "славян" почти не было.

Но те немногие, которые попробовали возмутиться, немедленно поплатились за это: чеченцы действовали предельно жестко и агрессивно, вели себя нарочито вызывающе, грубо попирая все "законы" и "понятия". Случалось так, что, договорившись с конкурентом о "мирной" встрече, чеченцы приезжали на "стрелку" с оружием и безжалостно истребляли противников.

В конце концов с ними просто решили не связываться, и они стали монополистами. Помимо мощной чеченской группировки как таковой, спешно создавались бригады бойцов, которые вливались в состав азербайджанских и таджикских группировок — они охраняли сеть сбыта и следили за порядком. Проблем с "молодыми кадрами" не возникало: на родине было полно парней, не имевших ни работы, ни денег, зато обладавших реальным опытом боевых операций. Этот опыт, помноженный на природную воинственность, подкрепленный культом физической силы и примененный в условиях Москвы, приносил ощутимые результаты: заняв однажды какие-либо позиции, чеченцы никому их уже не уступали, а, напротив, только стремились усилить и постепенно расширить сферу своего влияния.

Противостоять им было очень тяжело.

* * *

Кольцов был лицом фонда, даже давал интервью, в то время как всю черновую работу выполняли чеченцы. Мотивировалось это очень убедительно: кто, как не уроженцы этих мест, лучше знает обстановку в республике?

Схема работала просто, изящно и эффективно. Примерно раз в неделю с подмосковного военного аэродрома "Чкаловский" взлетал грузовой самолет и брал курс на Чечню. На его борту находились несколько членов чеченской группировки, обосновавшейся в Москве. Все они числились работниками благотворительного фонда "Милосердие и справедливость". Старшим был некто Зиявди Макаев. В больших бронированных чемоданах они везли деньги.

В аэропорту Грозного их уже ждали боевики, извещенные о прилете заранее. Поэтому практически сразу после приземления самолет начинали грузить. Несли деревянные ящики и брезентовые мешки с человеческими останками, иногда приводили двух-трех несчастных, забитых и трясущихся от страха солдатиков, за которых некому было уплатить выкуп. Отчаявшись получить хоть что-нибудь, бандиты отдавали пленников за бесценок, к тому же Макаев всегда отчаянно торговался.

Однажды это привело к трагедии: бандит, который привел "на продажу" двух пареньков, требовал сорок тысяч долларов за обоих, но Макаев не соглашался и больше тридцати не давал. Препирательства продолжались долго — никто не хотел уступать. В конце концов работорговец, маленький гнилозубый человечек с кривыми ногами и желтым лицом, выхватил пистолет и застрелил одного из пленников.

Бородатые боевики с автоматами наперевес, плотным кольцом окружавшие место торга, радостно засмеялись, словно увидели что-то веселое. Макаев досадливо поморщился, зацокал языком, махнул рукой и сказал на своем наречии: "А-а-а, это твое дело. Хочешь — можешь застрелить и второго, все равно больше десяти тысяч я за него не дам." Доблестный воин, подогревавший свой деланный гнев страшными проклятиями и грязными ругательствами, вмиг притих и, обежав кругом отвернувшегося Макаева, заглянул ему в глаза: "Слушай, почему десять? Ты за двоих давал тридцать, значит, один стоит пятнадцать, да, слушай?"

"Тот мне нравился больше", — лениво сказал Макаев: "а за этого и десять много". "А-а-а, слушай, давай десять. Мне он тоже не нужен", — согласился наконец гнилозубый и они ударили по рукам.

Затем приезжали поставщики: им предназначалась основная часть денег. Молодые бородачи, все, как на подбор, в новеньком камуфляже, с новым оружием, забирались в объемистое брюхо самолета и сосредоточенно пересчитывали зеленые пачки долларов. Бронированные чемоданы пустели. Их наполняли пакетами с "порошком" и снова закрывали на кодовые замки. Чемоданы складывали где-нибудь в углу, накрывали брезентом, и сверху на них ставили ящики с изуродованными солдатскими телами.

Эти, с позволения сказать, операции отличались невиданным размахом. Общий вес контрабандного героина часто превышал триста килограммов. Без мощного прикрытия это было невозможно — кто стал бы рисковать такими деньгами? Поддержку обеспечивали люди из команды майора Прокопенко: все — действующие офицеры ФСБ, они встречали самолет, прилетавший обратно в "Чкаловский". Таможенники самолет не досматривали — хоть номинально, но Чечня все же считается частью России, а если бы и возникли какие-то вопросы, то люди Прокопенко объяснили бы, что показания пленных могут представлять оперативный интерес, и что этот самолет и груз внутри него находятся под опекой компетентных органов. Однако одного их присутствия хватало для того, чтобы никаких вопросов не возникало. И все-таки — береженого Бог бережет, поэтому в течение всего обратного полета Макаев сидел рядом с кабиной пилотов, чтобы не пропустить, если вдруг случится, экстренного предупреждения с земли.

В "Чкаловском" неопознанные тела и бывших пленных грузили в одну машину, а чемоданы — в другую. Под присмотром офицеров и Макаева зелье доставляли на секретный склад, где Кольцов лично проверял чистоту наркотика и подсчитывал его количество. Уже после того, как учет был закончен, партию дробили на множество мелких и "азербайджанцы" с "таджиками" принимались за реализацию.

* * *

Зиявди Макаев получил блестящее образование, и сейчас имел прекрасную возможность применить свои знания на практике. Благодаря его четкой аналитической работе, умелой организации и недюжинной изобретательности община только укрепляла свои позиции в Москве — и это несмотря на войну и общее, в целом негативное отношение к чеченцам!

Начинал он как консультант группировки по юридическим вопросам — за плечами был юрфак МГУ. Его советы всегда были очень дельными, потому что Макаев учитывал всевозможные нюансы и различные варианты развития ситуации. Постепенно он стал пользоваться неограниченным доверием самых крупных чеченских авторитетов, несколько раз помогал закрывать уголовные дела, хотя работал всего лишь скромным следователем прокуратуры.

Что самое ценное в наше время? Информация. А что может быть ценнее информации? Умение правильно ею распорядиться. Макаев очень хорошо это умел. Он досконально изучил законы, структуру правоохранительных органов, узнал все ходы и выходы, приобрел нужные связи и знакомства, — словом, был человеком незаменимым. Он легко находил общий язык со всеми — сказывались безукоризненные манеры и хорошее знание человеческой натуры.

И вот однажды (после долгого и жаркого обсуждения, ибо кто захочет добровольно поделиться властью?) лидеры чеченской группировки решили, что гораздо полезнее (и для группировки, и для общины в целом) будет, если Макаев станет принимать более деятельное участие в вопросах стратегического руководства.

Результаты не заставили себя долго ждать: за каких-нибудь два-три года чеченцы подчинили себе автомобильный бизнес в Южном порту, а затем — львиную долю всего московского автобизнеса, через азербайджанцев контролировали овощные и цветочные рынки, и вот теперь — рынок наркотиков. Это была глобальная идея, и ее правильность Макаев хотел проверить сначала в Москве, а потом уже начать постепенную экспансию и за пределы столицы.

До сих пор пути поступления оптовых партий героина в Москву были разрозненны. То здесь, то там в средствах массовой информации всплывали сообщения о перехваченных партиях зелья: но самой крупной на его памяти была партия в шестьдесят килограммов, крупнее не было. Почему? Макаев видел очень простое объяснение: если переправляется по-настоящему большая партия, то хозяин денег не жалеет, покупает всех и вся, кто только имеет даже малейшую возможность помешать.

А почему бы не попробовать централизовать это до предела? То есть создать супернадежный канал, делиться с кем надо, но зато не терять на перевозке ничего? Это же — прямая дорога к монополии, к вытеснению всех конкурентов, а значит — большие деньги. Очень большие деньги. А они только так и делаются — если поделишься с кем надо.

Макаев поставил на Борзовского — и не прогадал: у Аркадия Львовича репутация была, мягко говоря, не самая безупречная. Никто из зарубежных партнеров не хотел иметь с ним дело, справедливо полагая, что состояние его приобретено еще менее законным путем, чем все прочие, сделанные в России за последние несколько лет. Строго говоря, Борзовский был человеком не брезгливым. Когда Иосебашвили рассказал ему о возможности сотрудничества с чеченцами, Борзовский думал прежде всего о том, как его могут обмануть, и где его могут подставить, потому что эти вопросы — самые главные, а все остальное — лирика.

В то время Борзовский находился на пике своего могущества: с одной стороны, это хорошо, но с другой, пик — состояние нестабильное, за ним неизбежно следует спад, и Макаев это предчувствовал, поэтому рассматривал Борзовского как временного партнера, который поможет создать работоспособную систему, а уж дальше система будет крутиться сама, без постороннего вмешательства, останется только контролировать ее работу.

Обе стороны хотели использовать друг друга в своих целях и затем "кинуть" в подходящий момент.

Для достижения этих самых целей Борзовский собирался использовать Кольцова, как пешку, но Макаев имел на него другие виды.

А пока они напряженно делали деньги, в любую минуту ожидая подвоха от "делового партнера".

* * *

Макаев великолепно играл в шахматы. В умении комбинировать ему не было равных — по крайней мере, среди тех людей, которые являлись его постоянными партнерами. Когда-то, еще в студенческие годы, ему довелось играть против самого Карпова — чемпион мира давал в университете сеанс одновременной игры. К чести молодого самоучки Зиявди, его именитому противнику с трудом удалось свести к ничьей. Макаев помнил наизусть все турнирные партии Алехина и комментарии к ним, сделанные самим великим маэстро, очень уважал Фишера и буквально боготворил Каспарова.

Он никогда не ходил в шахматный клуб, хотя его туда неоднократно приглашали, не принимал участия в состязаниях между факультетами и институтами — ему это было неинтересно. Зато он мог часами просиживать за столом, анализируя ту или иную партию. Очень скоро он понял, что доска ему не нужна, что он может чувствовать и, главное, понимать позицию вслепую, не расставляя фигуры.

В дальнейшем, когда его занятия приобрели менее невинный характер: будь то аферы с фальшивыми авизо, или разработка планов похищения людей, — он по привычке называл их не махинациями и не операциями, а комбинациями.

Любая комбинация задумывается для решения конкретной стратегической задачи. Решить такую задачу путем осуществления той или иной комбинации — это как подняться по лестнице этажом выше. Но любой лестничный пролет состоит из нескольких ступенек, каждую из которых тоже нужно преодолеть. Шаг на одну ступеньку выше — это задача тактическая. Успешное решение совокупности тактических задач приводит к решению задачи стратегической, а это, в свою очередь — к победе.

Вывод: хочешь победить — планируй свою победу. Хочешь победить наверняка — спланируй свою победу так, чтобы учесть все возможные варианты ответов противника. Победа приходит к тому, кто готов к ее приходу.

* * *

В настоящее время перед Макаевым стояла сложная задача. Близились выборы депутатов городской думы в Питере.

Питер — второй по значению город страны, крупный порт и "окно в Европу" — неудивительно, что борьба намечалась нешуточная.

Каждый вложенный в предвыборную кампанию рубль сулил — в случае удачи — принести тысячу рублей прибыли.

Власть — самое выгодное вложение денег, поскольку позволяет поддерживать их постоянное воспроизводство и, кроме того, обеспечивает личную неприкосновенность — до известной степени, конечно.

Макаеву нужны были свои люди во власти. По его распоряжению община финансировала четырех кандидатов в различных округах. Естественно, это делалось через подставные фирмы, организации и фонды: поддержка со стороны чеченской группировки — не самая лучшая реклама.

Были выбраны четыре человека из народа: можно сказать — от сохи, точнее, от станка; с простыми широкими лицами, крепкими руками и ясными глазами. Дураки, но довольно амбициозные, считавшие, что жизнь много им чего еще должна. Таким было все равно, от кого получать деньги. К тому же Макаев всегда производил неотразимое впечатление — высокий плечистый брюнет с аккуратным пробором, в безукоризненном дорогом костюме, на руках — никакого золота, зато — тщательный маникюр и отполированные ногти, покрытые бесцветным лаком. Чистый выговор, безо всякого акцента. (А ведь он, помимо родного и русского языков, знал еще несколько кавказских наречий и английский).

Он никогда не угрожал, не пугал, не давил на людей — в подчинении Макаева было полно бойцов, прекрасно знающих свое дело, но Зиявди умел главное — он умел нравиться.

Он неизменно вызывал симпатию и внушал доверие. Даже самые недоверчивые партнеры "по бизнесу" успокаивались и начинали думать, что слухи о чеченском коварстве все-таки сильно преувеличены. Макаев всегда стремился выглядеть открытым и доступным, но никто — даже люди из его ближайшего окружения — не знал, что он думает на самом деле.

Да, в общем-то, это было не нужно: вряд ли кто-нибудь, узнав о его планах, (точнее, "комбинациях"), смог бы поверить в реальность их осуществления. И, тем не менее, все, что придумывал этот изощренный мозг, становилось действительностью. Рано или поздно.

На сегодняшний день главная задача была одна — прорваться во власть: везде, где только можно, чтобы усилить свое влияние. Борзовский начинал слабеть. У него не было будущего. У него не было преемников — тех, кто взял бы дело в свои руки и защитил дряхлеющего льва от нападок осмелевших шакалов. У него были только деньги и умная голова на плечах: но этого мало, чтобы быть уверенным в спокойной старости. Для уверенности нужна семья, наследники, преданные друзья, а не обманутые партнеры и вкладчики.

"Хождение во власть" — дело дорогостоящее, и не всякому по карману. Но, даже собрав необходимые деньги, все равно оказываешься не один — приходится соперничать с другими состоятельными людьми.

Макаев несколько раз заказывал социологические исследования, чтобы реально оценить шансы своих кандидатов. В двух округах результаты были обнадеживающие. Но в двух других явного перевеса голосов не было. Его кандидатам буквально наступали на пятки и дышали в спину протеже Берзона, решившего тоже помаленьку начать укрепляться в северной столице. О том, чтобы договориться между собой, не могло быть и речи. Их сферы влияния в Москве никак не пересекались, потому и контакты были сведены к минимуму. Они просто знали о существовании друг друга, и все. Но столкновение интересов неизбежно должно было вызвать более или менее открытое противостояние. Это не вызывало сомнений ни у кого, как не вызывал сомнений тот факт, что любая попытка предложить мирные переговоры могла быть расценена как проявление слабости и неуверенности в своих силах. Макаев внимательно следил за Берзоном. Он не мог себе позволить действовать наудачу: Макаев не любил рулетку. Его игрой были шахматы. А комбинация намечалась интересная. Он собирался задействовать все имевшиеся в его распоряжении фигуры. И Кольцов должен был сыграть в этой комбинации ключевую роль.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Я всегда завидовал своей жене. Обычно я говорил ей так: "До чего же бестолково устроен этот мир! Сколько в нем несправедливости и несовершенства! К чему далеко ходить за примером — взгляни хоть на меня! Как бы я хотел вращаться среди людей пишущих! Я бы загадочно улыбался, поднимая брови. Или задумчиво молчал, поглаживая лоб кончиками пальцев. Или смотрел бы отрешенно в пустоту, прозревая там нечто, видимое только мне. Время от времени я бы тихонько вскрикивал, словно застигнутый врасплох внезапным вдохновением. Уж я бы хвалил всех без разбору — и менее талантливых, и более бездарных — всех! Хвалил бы на чем свет стоит — в надежде на ответную любезность. И все-таки у меня нет ни одного знакомого писателя. А ты? Мало того, что у тебя такой писатель есть, так ты еще и замужем за ним. Почему? За что тебе эта честь?

Зато лет этак через тридцать, когда обрюзгшие современники, поджав сиреневые губы и покручивая большими пальцами сцепленных на животе рук, будут мычать нечто вроде: "Незаурядность и даже, можно сказать, некоторая масштабность его личности бросались в глаза тотчас же…", ты, приглушенно сверкая фарфоровыми зубами, томно прогудишь: "В быту это был очень сложный, если не сказать откровенно — тяжелый человек…" Увы! Таков удел российского писателя! Мне, чтобы кануть в Лету с большими пузырями и громким плеском, приходится всю жизнь работать, а тебе — достаточно один раз удачно выйти замуж. Так кто же из нас счастливчик и баловень судьбы?" — обычно говорил я жене еще до того, как… Но все по порядку. Так я говорил своей жене, и она, кстати, в долгу не оставалась, отвечала что-то этакое — она у меня вообще редко молчит, даже во сне иногда разговаривает.

Ну да речь сейчас не об этом. А о том, что у меня, в отличие от жены, не было ни одного знакомого писателя.

С одной стороны, это довольно скверно — для молодого автора желательно с самого начала точно знать отведенное ему в литературе место. Но с другой… Отсутствие достоверных ориентиров позволяет допускать некие вольности в оценке собственного таланта — естественно, в сторону его увеличения (и даже преувеличения). Словом, писателю все на пользу — он все сумеет обратить к своей выгоде: скорми ему любую гадость, и он будет какать красивыми моралями и пукать сладким фимиамом.

Так может, оно и к лучшему, что у меня не было ни одного знакомого писателя.

А потом и жены не стало…

* * *

Хорошо писать простым карандашиком на дешевой до прозрачности бумаге: мириады незримых атомов, из которых соткутся выдуманные тобой миры, срываются с кончика копеечного грифеля; в этом есть какой-то символ — ведь и Господь создал нас из того, что валялось под ногами — праха и пыли. То есть фактическая себестоимость человека и литературы на самом деле не очень велика.

Хорошо перечитывать: стирать ненастоящее и писать заново, и потом опять перечитывать: оставлять живое и безжалостно распылять мертворожденное в катышах и крошках китайского ластика…

Хорошо вострить карандашик до состояния колючей иголки и царапать им бумагу: текст не должен быть гладким.

Хорошо негромкими словами раскатать читателя в тонкий блин, заставить его переживать, может быть, даже плакать, и, усмехнувшись, сказать на прощанье: "Это — карандаш, бумага, ластик и точилка — стоило мне десять рублей. И всей жизни — вместе с написанным…"

Хорошо написать такую книгу — как колоду игральных карт: ни брошюровать, ни переплетать, — напечатать на больших пластиковых листах и тасовать их, как угодно. И на каждом листе — маленький рассказ, или стихотворение, всего — примерно триста. И пусть всякий раскладывает свой пасьянс — как хочет, и находит в этом порядке единственный смысл — какой сможет.

* * *

Или вот еще идея: как составить композицию детективного романа. Надо придумать историю, и разбить ее на пятьдесят четыре приблизительно равных эпизода. Затем купить колоду игральных карт и написать названия эпизодов на лицевой стороне. Тщательно перетасовать колоду и разложить карты в новом порядке. И все — можно писать. Такое случайное смещение во времени будет интересным даже при заведомо слабом сюжете. Надо как-нибудь попробовать… Может, что и получится из этой затеи.

* * *

Что угодно! Придумывай что угодно, но ты обязан написать этот роман! Который подведет итог всей детективной прозе нашего столетия! Он должен быть лучшим, он будет иметь грандиозный успех! Этот роман станет точкой отсчета для писателей двадцать первого века. Так будет. А главное — она вернется.

Иногда я думаю, что написать хорошую книгу — очень легко. Надо просто понять, что ты — гений. И писать с твердой убежденностью в том, что ты — гений. Тогда легче расставаться с уже написанным. Допустим, не нравится тебе какая-то фраза, и тогда ты говоришь себе: "Нет, брат! Так может написать Н. или П., им это позволительно. Ведь они — обычные люди. Но ты-то — гений! Тебе так писать нельзя!", и вычеркиваешь эту фразу, и стараешься придумать другую. И писать становится легко.

Но иногда я себя ненавижу. Сижу часами и не решаюсь прикоснуться к бумаге. Мне становится противно писать: потому что текст, который сидит в голове — он прекрасен. Великолепен! Предложения — гибкие, скользкие и блестящие, переливаются, как форель в горном ручье. Музыка речи, чередование ударных и безударных слогов, темп — то ускоряющийся, то замедляющийся — все это рождает ощущение движения. Текст движется внутри тебя, он просится наружу, хочет излиться на бумагу. Но черт возьми! С каждой страницей, с каждой фразой, с каждой репликой, с каждым словом, с каждой буквой, с каждым ударом машинки, с каждым скрипом карандаша по бумаге уменьшается вероятность написать великое произведение!!! Гениальность — та, которая сидит в голове — утекает сквозь мои неловкие пальцы, как шершавый песок. Я это чувствую физически. И тогда я себя ненавижу, и злюсь, и ругаюсь: почему я не могу быть великим? Почему мне не хватает сил?

Ведь все это — ради тебя. Когда-нибудь ты увидишь, что я был во всем прав. Когда-нибудь ты поймешь, что всю жизнь любила только меня. Я дождусь этого момента — вот в чем смысл моего ожидания. Даже если оно будет длиться всю жизнь.

Люди сильно страдают от того, что не могут нормально поговорить друг с другом. Они предпочитают молчать. Чаще всего эту ошибку совершают влюбленные. Они думают: "Ну, если ты меня действительно любишь, тогда должен понимать, что означает мое молчание. Ты обязательно поймешь, что я хочу этим сказать." А что можно сказать молчанием? Словами-то не всегда получается выразить то, что хочешь. Так, чтобы тебя поняли. Ведь одинаковые слова воспринимаются различными людьми неодинаково, с абсолютно разными смысловыми акцентами. Тогда как искаженно может быть истолковано молчание? Страшно даже подумать.

Людям надо больше говорить друг с другом.

Поэтому я никогда не устану повторять: "Я люблю тебя." Я буду повторять это на все лады, повторять, не повторяясь: "Я люблю тебя", "я ЛЮБЛЮ тебя", "я люблю ТЕБЯ", "ялюб лю тебя", "ялю блюте бя", "я тебя люблю", "тебя люблю я", и так далее. Эти слова ты прочтешь в каждом моем взгляде, вздохе и повороте головы. Все для тебя, моя милая!

Вчера, когда я уже проваливался в беспокойный душный сон, вдруг пришла в голову какая-то безделушка. Я сразу проснулся и, не зажигая света, набросал эти строчки в своем блокноте — на ощупь. Это тоже для тебя — не суди строго.

Во всем видна рука Творца!

В любом — малейшем! — проявленьи!

Черты прекрасного лица

Меня приводят в изумленье.

То искры Божьего огня

Приходят в мир, чтоб мир оставить…

Но если спросишь ты меня:

— А не довольно ли лукавить?

Когда, устав от чепухи,

Ты все же думаешь о Боге?

— Когда пишу свои стихи…

Иль вспоминаю твои ноги…

* * *

Я сегодня отвлекся на дневники. Глупо, но ничего не могу с собой поделать — надо же мне с кем-нибудь поговорить. Я ведь не сумасшедший, чтобы разговаривать с самим собой. А с бумагой — почему бы и нет? Рано или поздно ты все равно это прочтешь, поэтому получается, что я разговариваю с тобой. Только ответа не слышу. Да я его, в общем-то, и не жду…

Ну ладно, теперь надо приступать к главному делу — писать роман. Он принесет мне славу, деньги, и твою любовь… Все то, о чем я так страстно мечтаю, и чего я так грубо лишен.

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Тотошин одобрительно похлопал Валерия по плечу:

— Спасибо! Я, честно говоря, не ожидал другого ответа. Проходите, пожалуйста, в кабинет, — он гостеприимно замер в дверях, пропуская Топоркова вперед. Охранники, скуля, как побитые псы, вернулись на свои места. Затем вошел сам министр, и последним — его заместитель Степанов.

Огромными размерами и блестящим паркетом министерский кабинет напоминал баскетбольную площадку. Стоявший в центре стол был таким широким, что на нем без труда могли разъехаться две легковые машины.

Валерий подошел к столу и застыл на месте, ожидая приглашения садиться. Но Тотошин взял его под руку и подвел к маленькому столику рядом с окном. Столик окружали три мягких кожаных кресла.

Только сейчас Стреляный разглядел, что в одном из кресел уютно расположилась молодая женщина: раньше он не мог ее заметить, потому что изящную фигурку полностью скрывала массивная спинка кресла.

Тотошин подвел к ней Топоркова. Женщина, соблюдая субординацию, хотела встать, но Тотошин жестом остановил ее.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — он широко повел рукой, указывая на Топоркова. — Это тот самый Валерий Топорков. Да-да, по прозвищу Стреляный! Тот самый, который… Впрочем, об этом нельзя говорить вслух. Об этом надо писать книжки, и я уверен, что рано или поздно найдется автор, который расскажет Родине о ее герое — человеке, необыкновенно скромном во всех отношениях.

Топорков учтиво поклонился — он был галантным мужчиной.

— А это, — теперь Тотошин представлял женщину, — это — наш прекрасный работник, замечательный профессионал. Я ее с трудом выпросил на пару недель у начальника МУРа: не хотел отпускать, и я его понимаю. Это Нина Александровна Каминская, майор милиции, блестящий аналитик. Она умудряется раскрывать преступления, не выходя из собственного кабинета. В этом ей помогает компьютер. Правда, как утверждает Нина Александровна, она настолько ленива, что иногда забывает включить его в сеть, но это, как вы понимаете, шутка! Ха-ха-ха! — Тотошин сдержанно рассмеялся. — Так сказать, своеобразный юмор. Ну ладно, вы пока познакомьтесь, а я сейчас приду, — Тотошин отозвал Степанова в сторонку и принялся что-то ему говорить.

Топорков оценивающе посмотрел на Нину.

На вид ей было слегка за тридцать. Она была худощавой, немного сутулой. Короткая юбка, не доходящая даже до середины бедра, открывала стройные ноги с рельефными четырехглавыми и камбаловидными мышцами. Черные колготки в сеточку только подчеркивали выпуклость мускулов. " Шейпингом занимается", — отметил про себя наблюдательный Топорков. Нина перехватила его взгляд и попробовала поддернуть юбку чуть книзу, но та, словно живая, все время пыталась уползти вверх.

— Наметились разногласия с собственной одеждой? — игриво спросил Топорков. — Угадайте, за кого я болею в этой схватке — за вас или за вашу юбку?

Нина вспыхнула и положила руки на колени.

Ее головку обрамляли черные кудряшки. По сторонам от крючковатого носика зияли изящно очерченные дырочки ноздрей. Щеки были покрыты веснушками и напоминали перепелиное яичко. Тонкие губы нервно двигались, словно кто невидимый дергал за ниточки, привязанные к уголкам широкого рта. Зеленовато-серые глаза под треугольными веками не отрываясь смотрели на Топоркова.

Сначала ему было не по себе от ее пристального взгляда, но потом Валерий понял, в чем причина — Нина была близорука, а очки носить стеснялась.

— Вы позволите, я присяду? Напротив — мне так будет лучше видно, — сказал Топорков.

— Да. Пожалуйста, — смутившись, ответила Нина.

Они посидели молча. Тотошин все еще что-то обсуждал со Степановым.

— Вы, я вижу, занимались каратэ? — спросила Нина — неловко было так долго молчать.

— Да, — ответил немного изумленный Топорков. — А как вы догадались?

— У вас такие характерные мозоли на костяшках пальцев. Нетрудно догадаться, — улыбнулась Нина.

— А вы, наверное, занимались балетом? — в свою очередь произнес Топорков.

Нина зарделась. Она даже как-то распрямилась и стала выше.

— Да. А вы как догадались?

— Очень просто. У вас правая нога толще, чем левая. Мышцы более развиты. Это сразу бросается в глаза. Такое часто бывает с артистами балета — ведь они крутят фуэте, как правило, на одной и той же ноге. Вы это делали на правой. Верно?

Нина кивнула. В этот момент Степанов произнес: "Слушаюсь!" и вышел. Тотошин подошел к столику.

— Извините, что приходится разговаривать с вами здесь, а не, скажем, в более комфортабельной комнате отдыха. Она — я в этом абсолютно уверен — напичкана разными "жучками", а кабинет не прослушивается. Какой смысл его прослушивать, если на совещаниях у меня сидит порой по сто человек? При таких условиях утечка информации просто неизбежна. Кроме того, мне нужно было удалить этого… — Тотошин кивнул в сторону двери, закрывшейся за Степановым.

— Конечно, — понимающе улыбнулся Топорков. Нина промолчала.

— Дело очень серьезное, — продолжал Тотошин. — Я могу доверять только самым надежным, — он сказал это очень значительно. Топорков выпрямился и задрал подбородок. Нина, чувствуя важность и торжественность момента, не знала, куда деть свои легкомысленно оголенные ноги. — Сегодня утром, — чеканя каждый слог, сказал Тотошин, — в собственном гараже был обнаружен убитым Попов Михаил Александрович, главный редактор ежемесячного журнала "Новая Русь". Его руки были привязаны к крюку, вделанному в потолок гаража, на голову накинута куртка. Судмедэксперт отметил множественные прижизненные повреждения головы, нанесенные предположительно кулаками рук прямо поверх ткани верхней одежды.

Топорков значительно ухмыльнулся. Он знал, что это — почерк КГБ. Так "ребята из органов" поступали, когда хотели вытянуть из кого-нибудь информацию: били через плотную тряпку по голове, пока человек не начинал сходить с ума от боли. Но память у жертвы при этом оставалась ясной.

— Да, я вижу, у вас возникли те же самые предположения, что и у меня, — заметил министр. — Мало того, версию убийства с целью ограбления можно отмести сразу: в гараже стоял новый "Мерседес" Попова, а ключи от замка зажигания лежали в кармане убитого. Деньги тоже не взяли. Но это еще не все. Неделю назад в Минске был обнаружен труп Гаврилова Петра Алексеевича, фотокорреспондента агентства ИТАР-ТАСС. И вот что интересно: почерк тот же самый — связанные руки, куртка, накинутая на голову, множественные черепно-мозговые травмы и ничего не взято из личных вещей, — Тотошин сделал паузу. Топорков медленно анализировал. Нина что-то быстро записывала в свой блокнот. Иногда она прерывалась, словно желая сразу вычленить главное, и принималась ожесточенно грызть кончик дешевой одноразовой ручки. "Ох уж эти женщины", — с затаенной нежностью, в которой сам себе пока боялся признаться, подумал Топорков: "как они похожи: что ни дай — все в рот тянут".

— Что мы имеем? — прервал его размышления Тотошин. — Два похожих убийства, совершенных в разных государствах с небольшой разницей во времени. Но это еще не все. Если бы только это, я бы вас, как вы уже догадываетесь, не пригласил бы. Основная проблема заключается вот в чем: и Попов, и Гаврилов являлись бывшими офицерами КГБ СССР. Они занимали высокие посты, служили в Первом Главном Управлении КГБ, то есть в разведке, и журналистская деятельность была для них прикрытием. Гаврилов работал в Швейцарии, а Попов — в Германии.

После распада СССР Гаврилов переехал в Минск, и устроился там фотокорреспондентом, а Попов остался в Москве, пытался даже заниматься бизнесом. Помните, была такая мода — все, кому не лень, открывали биржи? Так вот Попов открыл биржу по продаже бирж и сумел неплохо на этом заработать. Позже его имя упоминали в связи с нашумевшей аферой, когда под видом новейших истребителей Су-27 народу братской Монголии продали партию танков Т-34 сорок шестого года выпуска. И, наконец, он учредил журнал "Новая Русь" и даже успел издать пару номеров. Боюсь, что третий номер выйдет без него.

— Да, — подхватил Топорков, — а уж про четвертый и говорить не стоит.

Нина что-то торопливо записывала.

— Так вот, — снова взял слово Тотошин, — как вы, наверное, уже поняли, — он с сомнением взглянул на Нину: она не отрывала глаз от блокнота. Топорков еле заметно, так, чтобы видел только Тотошин, пожал плечами, -

так вот, этим делом, естественно, уже заинтересовались люди из ФСБ. Шесть часов, — он посмотрел на часы — министр любил точность во всем, — и пятьдесят две минуты назад председатель ФСБ лично сообщил мне, что берет это дело под свой контроль. И я не мог ему ничего возразить, — Тотошин развел руками. — Но у меня есть… — он замялся, — не то, чтобы подозрения, но кое-какие соображения. Вы же знаете, подозревать председателя ФСБ я ни в чем не могу, а соображать — пожалуйста. Сколько угодно: по должности это не запрещается. В общем, ребята, — Тотошин нагнулся к ним и обнял за плечи: Нина вздрогнула. Это не укрылось от внимательных глаз Топоркова, — в общем, я бы хотел, чтобы вы потихоньку занялись этим делом. Сами понимаете, обещать поддержку и содействие я вам не могу — было бы глупо понапрасну дразнить гусей, но… Это нужно для Родины, значит, этим надо заняться. Я не могу вам приказывать, это дело совести каждого из вас. Я просто очень сильно вас прошу.

Повисла пауза. Топорков сощурил голубые глаза:

— Я готов!

Тотошин повернулся к Нине:

— А вы, Нина Александровна?

Нина перестала писать и мелко затрясла головой, словно она чем-то подавилась. Ее кудряшки запрыгали, обнажая маленькие симпатичные ушки. В мочках были продеты сережки в виде разнокалиберных золотых колец. Топорков насчитал семь и сбился, потому что в этот момент Нина прекратила трясти головой.

— Хорошо, — подытожил Тотошин. — И помните, наш разговор должен оставаться в строжайшем секрете. Идите. Спасибо. Я рад, что не ошибся в вас.

Валерий с Ниной встали и направились к выходу.

— Да! — остановил их Тотошин. — Я забыл вам еще кое-что сказать. Может быть, это мелочь, но в нашем деле мелочей не бывает, — он оперся руками на край большого стола для совещаний, — вы знаете, что нашли ворту-у-у-битого?

В первый раз за все время беседы Каминская решилась поднять на министра глаза:

— Что-что? — тихо спросила она у стоявшего рядом Топоркова.

— В зеве у трупа, — так же тихо, не поворачиваясь в ее сторону и не шевеля губами, чтобы не обидеть Тотошина, объяснил Стреляный.

— Ворту-у-у-битого, — повторил Тотошин, — была обнаружена греческая монета "драма" достоинством в один рубль.

— С "Х" посередине, — покраснев от собственной смелости, поправила его Каминская.

— Не понял? — насторожился Топорков. — В каком это смысле?

Тотошин замялся — он не знал, как правильно отреагировать.

— Уточните, пожалуйста, что вы имеете в виду, — произнес он строго.

— Не "драма", а "драхма", — объяснила Каминская. — Греческая монета "драхма".

— Спасибо за произведенную поправку, — с достоинством сказал Тотошин, — хотя, согласитесь, это не имеет принципиальной роли. Потому что не играет никакого значения. Ведь так?

— Извините, — опустив глаза, еле слышно сказала Нина.

— Ничего страшного, — добродушно рассмеялся Тотошин. — Страшное будет впереди…

Валерий и Нина вышли из министерского кабинета вместе. Стреляный пропустил Нину вперед, чтобы спокойно рассмотреть ее ноги.

"Ничего… Немного кривоваты, напоминают формой кронциркуль. Наверное, после занятий балетом она бегала в секцию конного спорта. Но, может быть, в этой милой кривизне скрыта некоторая приятность? Будет видно позже — всему свое время", — подумал он, а вслух спросил:

— Нина, позвольте, я подвезу вас до дома?

Нина смутилась:

— Да нет, спасибо. Я лучше на метро.

Топорков взглянул на часы:

— Метро начнет ходить еще нескоро. Сейчас три часа ночи.

— Да? — Каминская выглядела растерянной. — Ну… Если вам не трудно…

— Конечно, нет, — Валерий распахнул перед ней дверцу своего "Джипа". — Поедемте! Вы далеко живете?

— Рядом со Щелковской.

— Ого! У нас будет время поговорить, — воскликнул Топорков. Он повернул ключ зажигания, и машина тронулась с места.

Они ехали по Садовому кольцу. Нина молчала. Внезапно она повернулась к Топоркову и, прищурившись, быстро спросила:

— Валерий! Можно я буду вас называть просто "Валерий"?

— Да, конечно, — торопливо ответил он.

— Валерий, что вы думаете об этом деле?

— Ну-у-у… — Топорков растопырил пальцы и неопределенно покрутил ими в воздухе. — Пока еще ничего не ясно…

— Монета, я так полагаю, предназначалась Харону? — Нина буквально сверлила Топоркова пристальным взглядом. Он смешался. В животе похолодело. В голове стали роиться мысли:

"Харону? Что это значит — Харону? Или Арону? Что это? Кличка? Оперативный псевдоним? Черт, я как чувствовал, что дело нечисто. Скорее всего, этот Арон — агент "Моссада". Политикой запахло?! Ну ничего! Нет такого задания, которое оказалось бы не под силу верному сыну Отечества Валерию Топоркову!"

* * *

БОЛТУШКО.

Алексей Борисович прибежал домой совершенно расстроенным. Надо сказать, что он не так уж часто изменял жене. Во всяком случае, не настолько, чтобы это было для него делом привычным. Его грызло острое чувство вины, и очень хотелось срочно во всем покаяться.

Но, к счастью, Нади не было дома, поэтому он решил в качестве наказания вымыть грязную посуду, оставшуюся после завтрака, и приготовить обед.

Собственно, приготовление обеда свелось к тому, что Болтушко почистил картошку и поставил на огонь. Суп Надя варила в большой кастрюле на всю неделю вперед, а в горшочке, найденном в холодильнике, было какое-то тушеное мясо — видимо, осталось со вчерашнего дня.

Когда с трудотерапией было покончено, Алексей Борисович вздохнул с облегчением — вроде как искупил свою вину, теперь каяться необязательно. Теперь надо было разработать план.

Самые разные мысли одолевали его. С одной стороны, передавать бандитам деньги — занятие не из приятных. Более того, довольно опасное.

Но не ехать же Марине самой — тут она была совершенно права. Значит, это должен сделать Алексей Борисович. На правах друга покойного. Ну, и не только… В общем, он должен позаботиться о семье Николая. Проявить себя как настоящий мужчина. Правда, не совсем понятно, почему Марина не хочет обращаться в милицию? Так ведь было бы гораздо проще. Ну да ладно — не хочет так не хочет. Ее дело. Деньги-то ведь — тоже ее. А он их только передаст — и все. Он не будет выслеживать бандитов, не будет воевать с ними — только передаст деньги. И сразу назад. Да! И сразу назад!

Болтушко воодушевился: вообще-то дело несложное. Он справится. Кинет им в лицо эту пачку, и все. И будет держаться гордо и независимо. А его глупые страхи и опасения — они необоснованны. Ничего с ним не случится. Но… Надо быть готовым ко всему.

Картошка закипела. Алексей Борисович посолил, сделал огонек поменьше и немного сдвинул крышку в сторону. Потом наморщил лоб, почесал в затылке и направился в комнату.

Он искал газовый баллончик — так, на всякий случай. Чтобы чувствовать себя увереннее. Когда-то давно он подарил его Наде: жена жаловалась, что ей страшно возвращаться домой, когда на улице темно. Тогда он купил ей баллончик. Однако Надя — ох и странный народ эти женщины! — сказала, что лучше бы он выходил ее встречать, а баллончик может засунуть… В общем, Алексей Борисович, пылая праведным гневом, хотел было выбросить злополучный подарок, но потом, подумав и немного остыв, решил спрятать его подальше — авось пригодится.

А сейчас он был абсолютно уверен, что пригодится. Конечно, спасти не спасет, но все-таки… Короче, он и сам не знал, зачем, но искал…

Наконец нашел — в обувном ящике, рядом с сапожной щеткой и черным кремом.

"Вечно засунет куда-нибудь, не найдешь", — беззлобно проворчал Болтушко. Потом он стал размышлять: "Может быть, захватить с собой молоток? Нет, молоток опасно. Еще отберут — и по тыкве. Сам же и пострадаешь. Если у них есть оружие: пистолет или обрез, то молоток не поможет. А баллончик маленький, его и не заметят. И убегать с ним легче, чем с тяжелым молотком. Нет, молоток брать не буду."

Алексей Борисович подошел к шкафу и стал придирчиво отбирать одежду: брал вещи поношенные, мягкие и свободные, чтобы было поменьше пуговиц.

Посмотрел на свою руку и снял часы: дорогие, швейцарские, коллеги в складчину подарили в день тридцатилетия. "Обидно будет, если такие часы пропадут", — подумал он. Подошел к своему письменному столу и открыл верхний ящик. Покопался и достал оттуда старенькие часы, которые ему вручил отец в день окончания школы.

"Ну вот, с экипировкой покончено", — решил Болтушко. Но все-таки оставалось чувство какой-то незавершенности. Он выглянул в окно, окинул прощальным взглядом родной двор и решил написать предсмертное письмо. То есть нет, конечно же, не предсмертное, а на тот случай, если с ним произойдет что-то непредвиденное.

"Тьфу ты", — расстроился Алексей Борисович: "придет же такая ерунда в голову — предсмертное. Никакое не предсмертное, а просто…" Он не нашел нужного слова, плюнул и сел писать.

"Дорогая моя жена Надя!.."

"Нет, как-то глупо звучит — словно колхозник пишет домой с черноморского курорта. Надо не так…", — он скомкал этот лист и взял другой.

"Надя! Когда ты читаешь эти строки, я уже, возможно…"

Он опять остановился: снова не то. Ну что это такое: просто "Надя"? Уж "любимая" на худой конец… Он опять скомкал лист бумаги. Взял следующий.

"Милая моя Надя!"

"Вот это неплохо!" — подумал Болтушко: "А что же дальше?"

"Милая моя Надя! Когда ты все узнаешь, ты поймешь, что я не мог поступить иначе…" — и опять вышла заминка. Алексей Борисович вдруг явственно представил себе эту картину: он лежит в гробу, молодой и красивый, над ним стоит заплаканная Надя, а на заднем плане — Марина в черном обтягивающем платье. Марина злобно ухмыляется и говорит: "Ты думаешь, почему он на это решился? Ради их дружбы с Николаем? Ошибаешься!" и смеется: гадко так — хи-хи-хи. И гладит себя по бедрам, и наклоняется вперед, и ее огромные буфера вот-вот выскочат наружу и запрыгают, словно на пружинах… И Надя рядом с ней — худенькая, нескладная. Утирает глаза платочком и ничего ей не отвечает. Молчит. И только слезы из глаз: "Зачем ты это сделал, любимый!" Бр-р-р!!

Алексея Борисовича прямо всего передернуло: ну как он мог так поступить со своей Надей? Нет, он все-таки подлец. Вот сейчас Наденька вернется, он расцелует ее — всю, с головы до ног! — отведет на кухню, накормит ужином, потом возьмет на руки, отнесет в спальню…

Болтушко взял последний вариант письма, и тоже смял его. Пошел и выкинул скомканные листы в мусорное ведро.

"Ни к чему это. Глупо как-то…" Он отправился на кухню ставить чайник, и в это время раздался телефонный звонок.

Алексей Борисович взял трубку:

— Да!

— Алешенька, здравствуй! Ты уже дома? — звонила жена.

"Идиотский вопрос!" — раздраженно подумал Болтушко. "Конечно, дома, а с кем же ты тогда разговариваешь? Эти бабы… Все-таки тупые существа!"

— Я-то уже дома, — с нажимом произнес он. — А вот ты где? У тебя что, часы остановились?

— Алешенька, тут такое дело… — зачастила Надя. — Я тебе потом расскажу. В общем, я сегодня буду ночевать у Кати. Ехать домой уже поздно, и потом, она в таком состоянии, что просто страшно оставлять ее одну. Мы тут втроем — я, Катя и Юлька.

— А что это у нее такое случилось, что ты обязательна должна остаться там ночевать? — грозно спросил Болтушко.

— Понимаешь, — понизила голос Надя. — От нее ушел муж.

— Какой муж? Ты же говорила, что они не расписаны. Сожитель, что ли? — возмущенно гремел на всю квартиру Болтушко.

— Ну да, да…

— Надя, — Алексей Борисович старался быть строгим. — Мне все это не нравится. Так не поступают. Ты должна ночевать дома. И потом — может, у этой твоей Кати грузинский акцент и пышные черные усы, откуда я знаю?

— Да нет, Алеша. Вот она рядом стоит. Хочешь, я дам ей трубку? Чтобы ты убедился?

— Ладно, не надо, — Алексей Борисович был ревнивым человеком, но показывать это стеснялся. Тем более перед посторонними. — А какой у нее номер телефона? Я позвоню, проверю, — на всякий случай, для острастки, сказал он.

— Да в том-то все и дело, что у нее нет телефона. Это же такие выселки, тут один телефон-автомат на четыре огромных дома. Я звоню с улицы, а девчонки рядом стоят, чтобы подтвердить, если ты не поверишь.

— Ладно. Верю, — примирительно отозвался Болтушко. — Когда ты вернешься?

— Завтра, — обрадованно заговорила Надя. — Постараюсь пораньше. К двенадцати, наверное, буду.

— Наверное? — опять насторожился Алексей Борисович.

— Нет, точно. Точно буду, — поторопилась заверить его Надя.

— Так наверное или точно? — не унимался дотошный Болтушко.

— Наверное, точно, — ответила Надя. Болтушко на другом конце провода тяжело вздохнул: "Опять… Типично женская формулировка."

— Ты можешь не застать меня, когда вернешься, — стараясь казаться безразличным, сказал он.

— Да? А где ты будешь? У тебя задание? — Надя, казалось, проявила неподдельный интерес.

— Задание, — многозначительно вымолвил Алексей Борисович. — Какое — пока сказать не могу, — он опережал и тем самым еще больше провоцировал возможные расспросы.

— Ой, ну ладно, потом расскажешь. Спасибо тебе. Я тебя целую. До завтра! — радостно прощебетала Надя.

— Спокойной ночи! — уныло отозвался Болтушко.

Он вспомнил свои фантазии, посетившие его буквально несколько минут назад, и мрачно ухмыльнулся. "Фигня все это… Может, все-таки взять молоток? Разнести кому-нибудь череп под горячую руку? Нет, не надо…"

Он поплелся в спальню. Скинул с кровати покрывало, улегся, включил телевизор.

"Сказал, что на задании, а задания никакого и нет вовсе. Мне уже давно ничего не поручают. А если?.."

Внезапная мысль осенила его. Ну и ладно! Пусть не поручают. Он сам может найти интересный, захватывающий сюжет. Проведет собственное журналистское расследование. Утрет нос этому козлу, Ремизову.

"Ух, как подумаю, что Надька могла лежать под ним, растопырив ноги!" — Алексея Борисовича обуял праведный гнев. Он вскочил с кровати и прямо босиком, громко шлепая по паркету, помчался в другую комнату. Там, на шкафу, стояла коробка с видеокамерой. И как это такая простая мысль не могла раньше придти в голову?! Он снимет бандитов на камеру. Поймает их с поличным. Теперь-то уж милиция не отвертится! Возбудит дело, кто бы ни были эти бандиты! Он представит неопровержимые доказательства!

Адреналин толчками выплескивался в кровь. Болтушко даже немного вспотел. Он залез на стул. Дотянулся до коробки с камерой. "Вот черт! Ну как все просто! А я про какой-то молоток думал! Дурак! Оружие журналиста — это его голова. В первую очередь. А потом уже все остальное."

Теперь Болтушко хотел только одного — как бы поскорее прошла ночь.

* * *

Ночь была короткой и очень душной. Алексей Борисович ворочался на ставшей неожиданно широкой кровати, перекатывался со своей половины на Надину и обратно.

Он вдруг подумал, что как-то очень спокойно отнесся к тому, что Надя не пришла ночевать. Конечно же, виной всему было приятное возбуждение, охватившее его в предвкушении интересного и опасного приключения.

* * *

В шесть утра Алексей Борисович уже был на ногах: предстояло еще очень многое сделать. Прежде всего он вышел на улицу, завел машину: «шестерка», несмотря на преклонный возраст, сразу же откликнулась бодрым сопеньем, кряхтеньем и стрекотанием. Болтушко проверил давление в шинах, прикинул, стоит ли долить бензина в бак, решил, что стоит, смотался на ближайшую бензоколонку и заправился под завязку. Слазил в багажник, проверил аптечку: есть ли там йод, бинты и жгут. Затем он вернулся домой, принял душ и стал готовить легкий завтрак.

От волнения есть не хотелось, и он с трудом засунул в себя пару бутербродов, сверху залил их большой чашкой чая.

Посмотрел на часы: половина восьмого. Пора! Болтушко взял камеру, аккумуляторы, кассету, запер дверь и спустился к машине.

Хлопнула дверь. Магнитолу в гнездо. Музыку погромче! Поворот ключа в замке зажигания…

Курс на Гагарин! Поехали!!

* * *

Указатель поворота на деревню Вороново Болтушко заметил издалека. Большой металлический щит, выкрашенный в голубой цвет, был слегка тронут по краям ржавчиной.

Алексей Борисович снял ногу с педали акселератора и перенес ее на тормоз. Слегка надавил и включил указатель поворота. Аккуратно работая рулем, повернул направо. Дорожное покрытие сразу же стало ощутимо хуже: Болтушко почувствовал это собственным фундаментом.

Теперь ему нужно было приехать в условленное место и заранее все внимательно осмотреть — для того, чтобы четко представлять себе диспозицию. Он взглянул на часы: без пяти минут десять.

Припекало. В пыльной траве стрекотали кузнечики. Рассохшиеся телеграфные столбы уходили за горизонт, подтягивая за собой безвольно провисшие нити проводов. Горячий ветер лениво бегал по полю, то и дело норовя упасть в пересохшую хрустящую траву.

Но вот открытое пространство закончилось, и Болтушко въехал в небольшой лесок.

"Где-то здесь", — подумал он и еще немного снизил скорость. Действительно, буквально через две минуты показалась стоянка. Дорога в этом месте была ровная, как стрела, и хорошо просматривалась в обе стороны.

Место бандиты выбрали неплохое: незаметно подкрасться было невозможно. Болтушко сразу оценил это и решил сначала разведать обстановку. Он медленно прокатился мимо, внимательно разглядывая машины и людей на этой стоянке. Белой "копейки" еще не было: до встречи оставалось почти два часа.

Алексей Борисович увидел два больших КамАЗа с прицепами: видимо, они везли овощи. Стекла грузовиков были завешены изнутри покрывалами, чтобы утреннее солнце не раскалило жестянки кабин, и водители, измученные долгой дорогой, могли бы спокойно поспать еще часок-другой.

Летнее кафе представляло собой маленький белый домик из легкой фанеры. У домика было милое крылечко с тремя ступеньками и два мутных окна с чахлой растительностью на подоконниках. Рядом с крылечком стоял выцветший под палящим солнцем зонтик, а под ним — пластиковый круглый столик в каких-то коричневых потеках и два стула; третий лежал неподалеку, задрав кверху тонкие ножки.

Метрах в двадцати от кафе расположилась шашлычная: покосившийся навес, под которым помещался ржавый прогоревший мангал и длинный деревянный стол с двумя такими же длинными лавками по бокам.

Некто кавказский, шевеля мясистой губой, украшенной маленькими усиками, разводил огонь. Даже издалека было видно, как он отчаянно борется с дремотой.

Ближе к дороге, буквально в паре метров от нее, сидел худой коротко стриженый мальчишка и продавал вяленую рыбу. Позади него стояла сваренная из водопроводных труб конструкция — два вертикально торчащих шеста. Между ними были натянуты несколько лесок, на которых болтались плоские коричневые рыбины.

Видимо, мальчишка сидел здесь всегда: он загорел и высох на солнце ничуть не хуже своего товара — его самого можно было подавать к пиву.

Болтушко отметил все это и стал прикидывать, как бы ему лучше поступить. Он медленно поехал дальше, и вскоре стоянка осталась позади.

Наконец он увидел то, что искал: от асфальтового полотна в лес уходила грунтовка. Метров через двадцать ее перегораживал шлагбаум с облупившимися отметинами черной и белой краски; справа от него стоял знак: "Въезд запрещен".

Болтушко поставил машину рядом со шлагбаумом так, чтобы с дороги она не бросалась в глаза. Заглушил мотор, вылез и некоторое время прислушивался. Нет, вроде все тихо. Он достал видеокамеру, веревку, предусмотрительно захваченную с собой, скотч и тихо, стараясь не шуметь, вернулся к дороге.

Убедившись, что машин поблизости нет, он быстро перебежал на другую сторону: пригнувшись, пересек асфальтовое полотно и буквально скатился в придорожную канаву, успев лишь заметить, что по неосторожности вляпался в продукты жизнедеятельности автомобилей и их владельцев. Это досадное происшествие несколько охладило его пыл: какое-то время Алексей Борисович ожесточенно болтал ногой в самой гуще поблекшей травы: ботинок удалось немного очистить, зато штанина стала мокрой до колена. Он, конечно же, мысленно выругал весь русский народ за этакое бескультурие и легкомыслие: ну где это видано, чтобы гадить рядом с дорогой? Потом вспомнил, что ему тоже не раз доводилось поступать подобным образом, махнул рукой и, углубившись в лес, понесся назад, к стоянке, перемахивая через низкорослые кустики, поваленные деревья и трухлявые пни не хуже оленя.

Подобравшись поближе, он перешел на размеренный шаг. Поглядывая сквозь просветы в деревьях на стоянку, которая теперь была напротив него, Алексей Борисович принялся выбирать нужный ракурс — проще говоря, место съемки. О солнце можно было не заботиться — в какой бы точке небосвода оно ни находилось в двенадцать часов дня, прямых лучей все равно не будет, потому что камеру скроют ветки. Главное вот что: где они поставят свою машину? Ведь надо выбрать фокус таким образом, чтобы все бандиты попали в кадр — значит, придется брать стоянку общим планом. Но с другой стороны, лица должны получиться отчетливо, стало быть, требуется более детальное изображение. А если они поставят машину на самом краю стоянки? Тогда она может не войти в кадр. В общем, палка о двух концах. Как выйти из этого положения, Болтушко не знал. Конечно, если бы он сам снимал, можно было бы сделать "наезд". Но в том-то весь и фокус, что в момент съемки управлять камерой никто не будет.

"А! Ладно!" — решил Болтушко. "Надо наводить на этого пацана с рыбой, так, чтобы хорошо было видно его лицо."

Он нашел удобное деревце, вытащил складной ножик, подрезал ветки таким образом, чтобы между ними и стволом можно было всунуть камеру, закрепил ее скотчем, а деревце привязал веревкой к дереву потолще, чтобы не качалось от ветра.

Затем он "наехал" на мальчишку, чтобы изображение лица получилось максимально четким, и сел ждать: времени-то еще было полно.

Он просидел час, но на стоянке никто не появился. Ни одна машина не приехала. Ни один человек не прошел мимо.

Проснулись водители КамАЗов. Они, потягиваясь, вылезли из кабин, громко хлопали дверями, беззлобно матерились и умывались, поливая друг друга водой из большой пластиковой канистры.

Затем один из них достал паяльную лампу, самодельный треножник, большую чугунную сковородку и соорудил из всего этого подобие плиты, а другой в это время чистил картошку. Потом они ее жарили, и запах жареной картошки, смешанный с керосиновым дымом, долетал до Алексея Борисовича.

Водители позавтракали быстро: это Болтушко казалось, что время тянется медленно. Они завели свои грузовики, подождали, пока сиплые дизельные движки хорошенько прогреются, о чем-то договорились, еще раз обматерили друг друга и уехали.

Алексей Борисович взглянул на часы: половина двенадцатого. Не может быть! Ведь уже была половина двенадцатого! Он поднес часы к уху: так и есть! Стоят! Наверное, зря он надел это старье. Болтушко несколько раз с силой тряхнул рукой. Часы очнулись и громко затикали: так, словно ничего и не случилось. Казалось, они говорили: "Не сердись, хозяин! Сейчас догоним!" Болтушко со злостью посмотрел на тонкие позолоченные стрелки: "Ух! Чертова рухлядь!"

Краем глаза он увидел какое-то движение на стоянке: с дороги медленно съехала белая "копейка" с литыми дисками и тонированными стеклами. Она проехала позади мальчишки и остановилась чуть левее, там, где высокие деревья отбрасывали прохладную серую тень.

"Черт!" — сердце у Болтушко отчаянно забилось. "Это они!"

Он посмотрел в видоискатель камеры: машина стояла на самом краю кадра, но все-таки была видна. Наводить камеру заново не было времени: уж очень тщательно он ее закрепил. "А!" — махнул рукой Болтушко: "Надо бежать!" — и помчался назад, не разбирая пути.

Добежал до места, где стояла его машина, и на четвереньках пополз через канаву. Огляделся: никого. Тогда он решительным броском пересек дорогу и оказался рядом с машиной. Запрыгнул на сиденье и завел двигатель.

"Если спросят, почему подъехал с другой стороны, скажу — заблудился", — решил Болтушко.

Он включил заднюю передачу и, сильно газуя, выбрался на асфальт. Развернулся и поехал по направлению к стоянке.

От волнения его пробрала дрожь и засосало под ложечкой. Алексей Борисович нащупал лежащую в нагрудном кармане пачку долларов, а в кармане джинсов — газовый баллончик. Надел темные очки — ему казалось, что так он выглядит "круче". Пригладил торчащие волосы и с сомнением посмотрел на себя в зеркало: может, он все-таки похож на бандита?

* * *

РЕМИЗОВ.

Суббота. Ремизов давно заметил, что выходные для него — мертвые дни. Как правило, информаторы не назначали встречи в субботу и воскресенье: Москва пустеет, и человек становится виден, как на ладони.

Ремизов сильно скучал в такие дни. Он не знал, чем себя занять. Писать просто так он не любил, считая это занятием для идиотов.

Больше всего он презирал писателей, строчащих всякую детективную чушь: высасывают из своих двадцати пальцев глупость несусветную. А некоторые и пальцами не ограничиваются: используют для вдохновения любые доступные средства.

Между тем реальная жизнь просто напичкана сюжетами, гораздо более головоломными и захватывающими, нежели самые "крутые" романы. Уж кто-кто, а Ремизов это знал хорошо. В жизни всегда интереснее, чем в книжке: действия героев более четкие, продуманные и решительные. Это и понятно: одно дело — погибнуть на бумаге, и совсем другое — по-настоящему. Уйти из мира живых. Сгинуть навсегда. Быть может, в страшных муках, вдали от родных и близких, и быть закопанным где-нибудь в подмосковном лесу. Нет! В жизни нельзя расслабляться ни на минуту — цена ошибки слишком велика. Отдать концы на тридцатой странице или окочуриться на шестидесятой — принципиальной разницы нет, а вот умереть в действительности все-таки лучше в шестьдесят лет, чем в тридцать. (Хотя, наверное, и в шестьдесят не очень приятно.)

Ремизов ценил журналистику только как средство отображения

реальных событий реальной жизни, напрочь отвергая в своих статьях какой бы то ни было литературный стиль. Он полагал, что его фамилия, стоящая перед заголовком — это и есть стиль. Возможно, он был прав.

* * *

А сегодня как раз суббота — скучный день. С материалом о Плотниковой не получилось, а больше писать было не о чем. Пока не о чем. Тому, что сказал Бурлаков, он не очень-то поверил: сколько раз так бывало — информатор клялся и божился, что принес настоящую «бомбу», а на деле оказывалось — ничего особенного. Да и что там может быть особенного: кто только не писал про этот СПИД? Неужели можно придумать что-то новое? Вряд ли. Эта тема облизана и обсосана со всех сторон. Ну, расскажет ему этот безумный ученый — как там его, Евгений Алексеевич, что ли? — про то, что изобрел вакцину против СПИДа. Облагодетельствовал человечество. Ну и молодец! Но кому это интересно? Да никому!

Ремизов бесцельно слонялся по квартире. Он включил телевизор. Посмотрел пять минут. Выключил.

Заняться было абсолютно нечем. Даже есть не хотелось. И спать тоже.

* * *

Ремизов ненавидел это вынужденное безделье: оно приносило скуку. Но скука — это еще полбеды. С недавних пор скука стала нагонять на него тоску. А для тоски имелась причина.

Так они и мучили его, эти выходные. То, что принято называть иноязычным словом "уик-энд", Ремизову представлялось как пика с загнутым крючком на конце: входит легко, а обратно — никак.

Вечер пятницы возвещал о надвигающемся безделье, в субботу утром появлялась скука, а уж к обеду липкая и неотвязная тоска овладевала всем его существом — Ремизов вспоминал о Наде. И все. Куда только девался бравый и неустрашимый циник, величайший провокатор и обличитель Ремизов Андрей Владимирович! Он расплывался до состояния незастывшего желе, ходил мрачнее тучи и малодушно думал о рюмке водки. (Хотя, конечно, дальше мыслей дело не заходило — Ремизов был педантом и внутренне очень дисциплинированным человеком.)

В воскресенье он начинал сердиться на нее. Он злился и проклинал тот день, когда встретил эту чертовку Надю. Он вытаскивал ее фотографии и пытался найти в ней изъяны. Фотографии играли чисто символическую роль, они были нужны Ремизову только как подтверждающие документы или свидетельские показания (сказывалась излишняя обстоятельность натуры), ведь Надино лицо и тело — включая и то, что обычно скрыто под одеждой — он знал наизусть.

С изъянами, правда, выходила путаница: то ли их оказывалось слишком много, то ли это были вовсе не изъяны. В конце концов, редко же бывает так: "я люблю тебя, потому что ты красивая", чаще — "ты красивая, потому что я тебя люблю".

Однако фотографии делали свое черное дело — и Ремизова одолевали воспоминания.

* * *

Его роман с Надей был очень бурным, но скоротечным. Впрочем, он и не признавал других — Ремизов не любил долгое сопротивление.

Он довольно быстро добился своего, но странная штука — это не выглядело безоговорочной победой.

Некоторые женщины забивают себе голову всякой ерундой: меня, мол, надо завоевать — не просто же так; и если вдруг не могут оказать достойного сопротивления, то страшно себя клянут и сильно переживают, и глядят на мужчину, как побитые собаки, беспрекословно его слушаются и тихонько ненавидят.

С Надей вышло совсем по-другому: она была настолько пластична, что заполняла собой все пространство, не занятое Ремизовым. Между ними не было никакого зазора, они абсолютно плотно прилегали друг к другу. Надя с готовностью принимала любые формы: так, что Ремизов не чувствовал противодействия — напротив, она словно бы являлась его продолжением. Не отражением — ни в коем случае! — потому что отражение надоедает в первую очередь, но продолжением — тела, мыслей, чувств.

Казалось, что у нее нет углов, и как бы Ремизов ни пытался утвердиться — почти в буквальном смысле этого слова, она все обращала в мягкость и нежность.

К этому быстро привыкаешь — каждый, кому посчастливилось знать такую женщину, охотно с этим согласится.

Привыкаешь, словно к удобной разношенной обуви: пока она есть, даже не задумываешься, что может быть как-то иначе; но стоит ей исчезнуть — и все, пропал!

Вот так и с Надей.

* * *

Очень скоро Ремизов ей… приелся, что ли. Он выбрал амплуа героя, и в этом заключалась его ошибка: невозможно постоянно быть героем — без перерывов на сон и на обед. Повседневное геройство — одна из форм занудства.

Это все равно что каждый день дарить женщине цветы: сегодня — "ах, ах, какие красивые!", завтра — "зачем же было тратиться?! но все равно приятно!", послезавтра — "право же, ни к чему… еще предыдущие не завяли…" и так далее. А что будет через год? "Боже мой, ведь еще припрется этот идиот со своими лютиками! Куда их ставить — ума не приложу! Лучше бы он на те деньги, что потратил, купил холодильник и стиральную машину в придачу! Или сделал бы себе пластическую операцию, а заодно уж и зубы приличные вставил!"

Одним словом, изменять можно всем, кроме чувства меры: мало того, что это бессмысленное, так еще и очень опасное занятие.

* * *

Они стали реже встречаться. А потом еще реже. И тогда Ремизов начал помаленьку понимать, что же на самом деле является для него ценным, а что — нет. И что слава «самого скандального» журналиста не стоит ничего, а работа хороша только тем, что позволяет на какое-то время отвлечься и не думать о… А как о ней не думать?

"Надо влюбиться. Найти другую женщину", — решил он. Казалось бы, чего проще? Ан нет. У других была масса достоинств, а недостаток — только один: они были другими. Все вместе и каждая по-своему. Но другими.

Как человек пунктуальный, методичный и склонный к сугубо рациональному мышлению, Ремизов много времени проводил в раздумьях, стараясь понять: что же он больше всего любит в Наде? И понял: запах.

Запах — вот что мы любим в женщине крепче всего. Не больше всего и не сильнее всего, но крепче. Движения, походка, жесты — это первые сигналы, которые воспринимает мужчина. Еще издалека. Глаза, голос, вздымающаяся грудь — это уже вторые сигналы. Чтобы их заметить, нужно подойти поближе.

Но этого мало, чтобы понять, твоя это женщина или нет. Нужен запах. Надо подойти осторожно сзади и ощутить ее запах: там, где шея, там, где густые волосы струятся по плечам, там, где волны обтягивающего воздуха, разрываясь, выплескиваются через вырез в платье, принося с собой запах разгоряченного тела. И сразу станет понятно — то ли ты будешь весело смеяться, глупо шутить и щипать ее за икры, а назавтра и не вспомнишь, как зовут, то ли ты навсегда при одном лишь виде ее обречен дрожать, бледнеть, заикаться, катастрофически глупеть и бояться, что самый мимолетный взгляд, самое пустяковое слово и малейшее ее движение может быть обращено не к тебе, а к другому. Боже, какая мука: хочешь впитать ее всю, до последней капли, а она улыбается какому-то козлу!

* * *

Суббота. Близилось время обеда. Скука утекала, уступая место тяжелой тоске.

Между ними не было разрыва как такового: просто он стал ей неинтересен. Перенести это гораздо тяжелее, чем откровенный скандал. Разрыв подразумевает несогласие во взглядах — ну, поссорились два человека, что ж тут такого? По крайней мере, всегда остается надежда, что ты был прав.

А потеря интереса означает смерть еще при жизни. То есть вроде бы живой: ходишь, дышишь, что-то говоришь, но на самом деле тебя словно бы и нет: умер. В том космосе, который называется "другой человек", для тебя больше нет места.

Ремизов вспомнил один эпизод: смешной и в то же время показательный. Дело было… примерно полгода назад. К тому времени, надо признаться честно, Ремизов уже перестал интересовать Надю. Она каждый раз находила какие-то отговорки, в мягкой форме, но твердо отвергая все его предложения. Выглядело это примерно так: он звонил ей на работу, караулил у входа, бродил рядом с домом, рискуя быть замеченным Алексеем Борисовичем, — словом, искал встречи. Иногда ему везло: тогда он хватал ее за руки и просительно заглядывал в глаза: "Давай, пойдем куда-нибудь… Пойдем ко мне… Пойдем куда захочешь. А?"

Но Надя неизменно улыбалась и отвечала, что как раз сегодня она не может: день рождения у подруги, или с мужем собрались в театр, или срочно нужно написать материал и так далее. Ремизов начинал сердиться и упрекать ее: "Ты никогда не можешь! Когда бы я ни пришел, ты никогда не можешь! Ты больше не любишь меня?!", а Надя снова улыбалась: "Ну, зачем ты обобщаешь? Просто сегодня — я не могу. Рада бы, но не могу. Давай в другой раз." Быстро целовала его в щеку и убегала. Иногда, впрочем, разрешала подвезти ее до дома. И тогда у Ремизова появлялась возможность поговорить с ней — хоть немного.

В тот день Надя была чем-то расстроена. Ремизов пытался узнать, чем, но она не хотела объяснять. Тогда он робко спросил: "В "Пушкинском" показывают новый фильм. Может быть, сходим?" и, заранее предвидя ее ответ, добавил: "Не обязательно сегодня. Давай в любой день, когда ты будешь свободна. Там Брюс Виллис в главной роли. Тебе ведь нравится Брюс Виллис? Помнишь, какой он классный в "Крепком орешке"?"

Надя усмехнулась: "Конечно, Брюс Виллис — отличный мужчина. Но как раз в "Крепком орешке" мне он совсем не нравится. Весь фильм бегает в этой плебейской майке…". Она покачала головой.

Ремизов опешил. Дело в том, что сам он всегда носил майку — привычка.

Но ведь и Надя об этом прекрасно знала. Или, может быть, уже забыла?

"Ну почему же плебейской?" — робко поинтересовался он.

Надя вздохнула с досадой и слегка скосила в его сторону лукавые глаза: "Ну как почему? Андрей! Ты видел хотя бы одного аристократа в майке?"

Что можно ответить на такой вопрос? Да стоит ли вообще отвечать? Где ему, здоровому и здравомыслящему мужчине, правильному и незатейливому, спорить с женщиной, сотканной из парадоксов — маленькой, хрупкой и чертовски обаятельной?

Ремизов еще раз улыбнулся, вспоминая этот смешной случай: ну и как же ее не любить, Наденьку-то?

* * *

Он ходил по квартире, пытаясь найти себе занятие. Честно говоря, дела были: постирать джинсы, погладить брюки и рубашку, разобраться в бумагах на столе, съездить на рынок, купить новые ботинки, — но все это были не те дела. Ни одно из них не могло бы захватить его целиком.

Он метался вокруг телефона, постепенно сужая круги. Наконец решился: просто позвоню. Если подойдет Болтушко, повешу трубку. Определителя у них нет, только автоответчик. Параллельного телефона тоже нет.

Он взял серый аппарат с наполовину стершимися цифрами на кнопках и подтянул провод в комнату. Лег на кровать — ему показалось, что лучше будет говорить лежа — и, замирая, набрал номер. Ее номер.

Трубка откликнулась длинными гудками. Он внезапно заволновался. По спине пробежал какой-то холодок и руки покрылись "гусиной кожей".

Это ожидание было невыносимым. Гудок… еще один… Он весь собрался, сжался в комок. Левой рукой прижимал к уху мембрану, а правой беспорядочно шарил по покрывалу. Схватил пульт телевизора. Включил…

На экране замелькали гоночные болиды — транслировали квалификационные заезды перед очередным этапом "Формулы-1". Огромные колеса, растяжки и амортизаторы подвески, рев мощных движков и дрожащий разноцветный шар гоночного шлема над пластиковым кокпитом. На причудливой асфальтовой змее пятикилометровой трассы — двадцать человек, сжимающих в своих шальных руках, затянутых в красивые перчатки, несколько мгновений собственной жизни — до следующего опасного поворота.

— Але! — это Надя. Ремизову показалось, что она была уставшая, невыспавшаяся, чем-то расстроенная, о чем-то жалеющая… А может — просто показалось; разве можно все это понять и почувствовать за две секунды, услышав только одно короткое птичье слово.

— Але! — поспешно ответил он, словно боялся, что Надя сейчас повесит трубку. — Здравствуйте, Надежда Викторовна! Это я! — он бодрился и пытался шутить. И тут же мысленно обругал себя за это — надо быть естественнее.

— А-а-а… — протянула Надя. Несколько разочарованно. Или просто устало?

"Да, просто устала. Милая моя девочка. Устала за неделю…" — подумал Ремизов.

— Как дела? Что делаешь? — почему-то в конце каждой фразы у него прорывался короткий глупый смешок, до того короткий, что более походил на шумный выдох: "Ха! Ха!"

— Да так… Отдыхаю по хозяйству… — Надя была немногословной.

Ремизов сжал телевизионный пульт: выключил звук. Яркая машинка, уменьшенная расстоянием до размеров игрушечной, входила в напряженный поворот. Это же квалификация: главная задача — максимально быстро пройти круг. Соперники не мешают — раздельный старт.

На прямой скорость — около трехсот тридцати, шестая передача. Позднее торможение, короткий увод рулем наружу поворота, скорость — сто восемьдесят, четвертая передача. Чуть срезает, внутренние колеса подпрыгивают на небольшом уступчике, размеченном белой краской. Белые полосы — в черных следах жженой резины…

— Ты одна? Мы можем поговорить? — получилось немного заискивающе, надо не так, надо чуть-чуть свысока, не терять достоинства… И тут же обругал себя: с достоинством, говоришь? Идиот! Это же не она тебе, а ты ей звонишь! Кретин!

— О чем? — интонация нисходящая. Не то, чтобы: "Да-да, конечно! О чем? Да все равно!", а прямо противоположное: "Разве нам есть о чем поговорить?"

Обиделся. На ее интонацию и на свои мысли:

— А что, разве нам не о чем поговорить?

— О чем, Андрей?

Злость на нее — чертова дура! Потом — на себя: если знаешь, что она дура, зачем тогда звонить?! Потом — страх, досада, горячий пот и едва ли не слезы.

— Ну… Вообще так. Поболтать, как два старых знакомых. Просто так, по душам. Как поживает твой суженый? — все, разговор не получился. Вот-вот оборвется. Секунды утекают, как сквозь пальцы. Ничего не изменишь! Надо было сразу же закричать: "я люблю тебя!", а потом уже здороваться. Теперь — все. Разговор не получился. Исправить невозможно. И этот дурацкий вопрос про мужа. Да какое ему дело до мужа? Ну зачем? Зачем все так глупо?

— Ничего. Уехал на задание. Говорит, ведет какое-то расследование.

— Ого! — "тьфу! Гадость! Как наиграно!" — Алексей Борисович пошел в гору?! — "заткнись, убогий! Зачем ты пытаешься плюнуть ему в спину? Да какой бы он ни был из себя раздолбай, однако же по три раза на дню может иметь то, о чем ты только мечтаешь, онанируя в сортире! Плебей! Всю жизнь тебе в майке ходить!"

— Конечно. А почему тебя это удивляет? Он хороший журналист, — без апломба, но со значением.

— Ну конечно… Просто отличный, — с тщательным ехидством. "Ну почему ты не можешь остановиться? Ну чего тебя несет?"

Там, в телевизоре, тоже что-то случилось. Показалась струя белого дыма, машину закрутило, выбросило на гравий, и, подпрыгивая, она понеслась прямо в стену…

— Ты извини, Андрюша. Я не могу сейчас говорить. Я что-то неважно себя чувствую, и Алексей вот-вот должен вернуться, а у меня еще обед не готов…

…если бы она и дальше летела прямо, то у пилота еще был бы шанс выжить, потому что она направлялась в отбойник, сооруженный из груды использованных покрышек…

— Что, у тебя месячные? — нарочито грубо, просто по-хамски, но с некоторой заявкой: мол, вспомни — и я тебя…, и ты подо мной…, и потом еще…

Уже наплевать на все, лишь бы тебе тоже было больно, хотя бы на сотую долю того, как сейчас больно мне. Больно потому, что я такой идиот, потому… Потому, что ты меня совсем не любишь…

— Нет, они закончились позавчера. И потом, я в последнее время уже не мучаюсь, как прежде. Так, в первый день только — самую малость. Ну ладно, пока. Ты звони иногда. Только не домой, а на работу, ладно? У тебя-то все нормально?

— Да. Помаленьку…

…но машина была неуправляема. Она еще на асфальте была неуправляема — сломался кронштейн заднего спойлера, и гигантская сила, прижимавшая колеса к покрытию, моментально исчезла. А на гравии вообще любые действия были бессмысленными. Болид продолжал лететь, описывая пологую дугу, пробил деревянное ограждение и врезался в тот фрагмент бетонной стены, который не был защищен отбойником…

И рука была крепка, и движения точны, но не повезло — вот и не удержал жизнь в ладонях…

Удар…

Короткие гудки…

* * *

КОЛЬЦОВ.

Секундная стрелка, сделав полный оборот, взошла в зенит ежеминутной орбиты, отмеченный числом 12, и снова начала падать: постепенно, шаг за шагом, дергаясь при этом всем своим изящным телом.

Минутная дернулась было за ней, но, поскольку была гораздо толще, смогла сделать только один шаг и сразу же остановилась, запыхавшись.

Часовая, их старшая сестрица, неподвижно лежала, вытянув короткое тучное тело по направлению к цифре 4. Для младших стрелок это всегда оставалось загадкой: когда же толстушка успевает пробежать свой круг?

Начало пятого. Проведя в "присутствии" — так он шутливо называл офис фонда "Милосердие и справедливость" — четыре часа, Кольцов засобирался. Не домой, нет: дома его никто не ждал; Кольцов вызвал водителя и предупредил, что в пять они должны быть в Останкино.

Водитель, немногословный крепкий парень по имени Сергей (Макаев даже пошутил однажды: "Раньше русских называли Иванами, а теперь надо называть Сергеями" — довольно точный взгляд со стороны), молча кивнул. В Останкино так в Останкино. Маршрут знакомый.

С тех пор, как шеф закрутил роман с этой молодой журналисткой, Надей, они часто ездили в Останкино. Они приезжали туда к пяти часам — обычно в это время Надя уже заканчивала работу (если не делала в городе какой-нибудь срочный сюжет).

Всякий раз Кольцов дарил ей цветы: это выглядело шикарно. Проезжая мимо цветочного магазина, или ларька, или просто мимо продавца цветов на перекрестке, он командовал водителю остановиться, доставал деньги — каждый раз одну и ту же сумму — и говорил:

— Сережа! Купи, пожалуйста, самых лучших на все. Чтоб без сдачи. И пусть завернут хорошенько, а то накапает воды на сиденье или мне на штаны.

Костюмы Сергей Иванович и впрямь носил дорогие.

Водитель послушно кивал и молча — он почти все делал молча — шел за букетом.

К пяти часам роскошный "Мерседес" неспешно подкатывал к огромному зданию со стенами серого цвета и лениво застывал невдалеке от главного входа, греясь на солнышке и поблескивая солнечными вспышками, отражавшимися в огромных хрустальных фарах.

Наконец выходила Надя. Тогда Кольцов говорил шоферу:

— Посигналь.

Надя, привлеченная звуком клаксона, начинала озираться по сторонам, отыскивая знакомую машину: свободных мест на стоянке перед телестудией никогда не было, поэтому водителю приходилось ставить машину где получится.

Увидев кольцовский "Мерседес", Надя застывала на месте — пропускала знакомых, прощалась с ними до завтра и ждала, когда же они все наконец уйдут.

Убедившись, что никто за ней не наблюдает, Надя быстро ныряла в

глубь кожаного чрева, на заднее сиденье, и оказывалась в нежных объятиях подушек кремового цвета, а потом и в объятиях — почти таких же нежных — самого Кольцова.

Они несколько раз быстро целовались, и Надя прятала головку у него на груди; правой рукой он обнимал ее худенькие плечи, а левой — брал букет и осторожно, чтобы не закапать брюки, проносил его над собой и клал Наде на колени: "Это — тебе", — со значением говорил он, заодно разглядывая, что Серега купил на этот раз.

"Спасибо", — почти шепотом отвечала Надя и съеживалась у него под рукой, становилась совсем маленькой, хрупкой и беззащитной: при желании он мог положить ее во внутренний потайной карман своего пиджака.

Далее все шло своим чередом, как по накатанной колее: сначала ресторан, потом — домой: коньяк, фрукты, мороженое, и затем — постель.

Кольцов знал четыре позы и каждый раз использовал все, но в разной последовательности. Себя он считал тонким знатоком секса и думал, что неотразим.

Надя все так же покорно прятала голову у него на груди и собственной инициативы никогда не проявляла, зато исправно всхлипывала, вскрикивала и постанывала, что сильно укрепляло Кольцова в мысли, что он — "мужик шикарный", "настоящий мужчина", "вымирающий вид", "покоритель женских сердец" и так далее: в такие моменты он придумывал себе множество хвалебных эпитетов.

Так продолжалось уже два месяца — время, вполне достаточное для того, чтобы одному из любовников стало скучно.

* * *

А первому стало скучно Кольцову, что естественно — так устроены все мужчины: если им долго не дают желаемого — они недовольны, дают быстро — снова недовольны, если девушка неопытна — им неинтересно, если чересчур опытна — непременно шлюха, — одним словом, тоска по идеалу приводит мужчин в состояние вечного движения. Хорошо это или плохо?

Кто может ответить однозначно? Женщинам это, конечно же, не нравится, но их реакция вполне предсказуема — различия между полами очевидны даже при беглом внешнем осмотре. С другой стороны, именно так обновляется генофонд.

В этом вечном мужском поиске есть нечто изначально трагическое: ведь идеал расплывчат настолько, что становится абсолютно неразличимым; поиск ведется практически вслепую, наудачу, наугад; "я не знаю, что именно я ищу, но непременно узнаю, как только увижу"; поиск ради поиска — так поддерживается постоянное движение; "каждая последующая хуже предыдущей" — закономерный финал.

* * *

Не доезжая до Останкино, Кольцов понял, что не хочет сегодня видеть Надю.

— Разворачивайся! — сказал он водителю. — Едем домой. Что-то я немного устал…

Сергей молча кивнул и включил левый поворотник.

* * *

Довольно быстро — несмотря на час пик и повсеместные пробки — они подъехали к дому Кольцова. Он тяжело вздохнул, повертел в руках ненужный букет и кинул его на переднее сиденье, к водителю:

— На, подаришь кому-нибудь.

Обычно председателя фонда "Милосердие и справедливость" везде сопровождал телохранитель, но на время амурных свиданий Кольцов его отпускал. Поэтому он сказал шоферу:

— Поезжай, я потом тебе на пейджер скину, во сколько завтра надо быть здесь, — хлопнул дверцей и пошел по направлению к подъезду.

— Козел, — сквозь зубы процедил водитель и мягко тронулся с места.

* * *

Кольцов смело входил в темные подъезды — один, без охраны. Да и кого ему было бояться? Прикрытый с одной стороны «чеченцами», а с другой — опричниками майора Прокопенко, он особо не заботился о собственной безопасности. К тому же не было никакого смысла на него давить — Кольцов являлся лицом чисто номинальным и ничего не решал.

* * *

Он со злорадством вспомнил, как на них однажды пытались «наехать». Офис фонда «Милосердие и справедливость» только-только открылся. Штат был совсем небольшой: Кольцов — руководитель, его секретарша, два профессиональных бездельника, которые были оформлены почему-то как «менеджеры» и уборщица.

Еще было несколько человек из "чеченской" бригады, которые числились сотрудниками, но появляться на работе каждый день им не было никакого смысла.

Офис располагался в маленьком особнячке в одном из тихих переулочков в районе Бронных улиц — где-то между Малой и Большой.

Примерно через неделю после открытия офис навестили несколько ребят характерной внешности — неброской и запоминающейся одновременно. Старший с ухмылочкой прошел в кабинет Кольцова и сел напротив него. Лица его Кольцов не запомнил, помнил только, что у него очень дурно пахло изо рта. Настолько дурно, что Кольцов был вынужден закурить, лишь бы перебить чем-нибудь этот противный запах.

Говорили очень вежливо; старший интересовался, чем новоиспеченный фонд собирается заниматься, да какие источники финансирования, а потом — между делом — предложил свои услуги в области охраны.

И вроде бы между делом, но довольно настойчиво.

Кольцов объяснил, что они в охране не нуждаются. Старший нехорошо улыбнулся и сказал, что в охране нуждаются все. Кольцов повторил, что они — не нуждаются, потому что у них охрана уже есть.

Старшего это почему-то разозлило. Он перегнулся через стол и, брызгая капельками желтой слюны, выдвинув вперед нижнюю челюсть, быстро забормотал, что если Кольцов "гонит порожняк", то он ему "кишки выпустит", что он хочет "забить стрелку с его крышей", "перетереть вопросы" и все в таком духе.

С трудом сдерживая брезгливость, Кольцов согласно кивнул и сказал: "Понятно, понятно. Когда и где вы хотите встретиться?"

Старший ответил: "Завтра здесь, в это же время."

Поднявшись, мафиози вышли, по пути разбив цветочный горшок и сунув по морде одному из "менеджеров" — просто так, от нечего делать.

Кольцов тут же позвонил Прокопенко и Макаеву. Немногословные подчиненные майора прибыли через двадцать минут. Опросили всех, забрали пленку с видеозаписью (в офисе было несколько камер скрытого наблюдения) и уехали. Пообещали приехать назавтра в назначенное время.

"Чеченцы" вообще приезжать не стали. Макаев заверил Кольцова, что "все будет нормально".

На следующий день, когда вчерашние нежданные визитеры снова появились в офисе, их ждал сюрприз.

В кабинете за столом Кольцова скромно сидел молодой человек с пухлой папкой под рукой. Он окинул профессиональным взглядом всех сразу — вроде бы мельком, но каждый почувствовал, что молодой человек посмотрел в глаза именно ему и, чтобы не терять понапрасну время, вытащил из кармана удостоверение.

— Садовников! — окликнул он старшего. — Иди сюда, посмотри!

Тот подошел. Не раскрывая удостоверения, молодой человек показал поближе заветные буквы, которые золотом были вытиснены на красной корочке. Затем убрал документы в карман и открыл папку на первой странице. И хорошо поставленным голосом, но негромко — все стояли, опасаясь проронить хоть слово — прочитал всю биографию старшего — от момента рождения и до сегодняшнего дня. Подчеркнул интонацией состав семьи бедолаги Садовникова и адреса квартир, где он может скрываться.

— Ты все понял, Садовников? — строго, как учитель — отпетого двоечника, спросил в завершение молодой человек.

Старший молчал.

— Иди сюда, почитай.

Стульев в комнате больше не было. Кольцов стоял у окна и курил. Старший подошел к столу и хотел было взять папку, но молодой человек положил на нее белую, ухоженную руку.

— Так читай.

Дверь открылась и вошли еще несколько молодых людей, точные копии первого: рослые, плечистые, с уверенными мягкими движениями и властными повадками. Они бесцеремонно расставили всех гостей вдоль стенок и обыскали.

— Читай, Садовников. Твои люди будут ждать на улице, а то здесь душно.

Садовников остался, а прочих вывели за дверь. Но на улице — еще один сюрприз! — их погрузили в грузопассажирскую модель "Газели" — цельнометаллический фургон без окон и с большой боковой дверью. А там уже сидели два "чеченца" с короткими автоматами на коленях и радостно улыбались.

— Поехали покатаемся, — с ужасным акцентом сказал один и широко ощерился, обнажая ровные белые зубы.

Экскурсия за город оказалась не очень веселой. Одного из людей Садовникова расстреляли, второго — задушили веревкой. Двух оставшихся отпустили и посоветовали обо всем молчать. Даже не посоветовали, а как-то лениво порекомендовали: мол, что будет, если ослушаетесь, вы уже видели, а в остальном — ваше дело. Словом, специально никого не запугивали.

В это же время в офисе Кольцова молодой человек посмотрел на часы и сказал, закрывая папку:

— Вот что, Садовников. Ты видишь, что мы знаем о каждом твоем шаге. Тебе от нас просто некуда деться. И ссориться с нами не стоит. Поэтому, если хочешь жить спокойно, без проблем — охраняй этот офис. Круглые сутки. Только офис — большего от тебя не нужно. Остальное — не твое дело. Но сюда — чтобы ни одна тварь не заходила. Понял? Все эти ваши "стрелки", "базары" — тоже под твою ответственность. Будешь официальной "крышей", понял? Но если только дернешься или расскажешь кому-нибудь — все. И пупкам своим то же самое передай. Свободен, Садовников, — и молодой человек так посмотрел на него, что стало ясно — повторения не будет.

Старший ошалело направился вон из кабинета, но был остановлен окриком молодого человека:

— Охранять снаружи. Я надеюсь, ты это понял? Внутрь не заходить, — и сверлил его взглядом до тех самых пор, пока за ним не закрылась дверь.

Кольцов все это время стоял у окна, сорил табачным пеплом на подоконник и думал: "Вот что значит профессия! И у тех, и у других одна и та же задача — подавить противника. Прежде всего подавить морально, потому что устраивать перестрелки вовсе не обязательно. И как все-таки отличаются профессионалы — специально обученные лучшими специалистами в своей области — от любителей. Дилетантов, по большому счету."

Кольцов сам был дилетантом и не знал того, что прекрасно было известно майору Прокопенко: всякий успех нужно закрепить — для этого и организовали поучительную поездку за город под руководством опытных чеченских экскурсоводов. Более того, Прокопенко прекрасно знал и другое: этой мелкой бандитской шушере, как существам примитивно организованным, полагается время от времени прочищать извилину в виде трубы и освежать впечатления, чтобы они получше засели в убогих мозгах. Поэтому Прокопенко уже отметил в памяти, что месяца через три нужно будет повторить процедуру: чтобы не забывали высказывание Эйнштейна насчет того, что все в мире относительно, включая и "крутизну".

Но такие профессиональные тонкости Кольцову, как дилетанту, знать не полагалось.

Главное, цель была достигнута. Садовникова по кличке "Кощей" прекрасно знали в криминальных кругах. Теперь он представлял "крышу" для фонда — служил ширмой для ширмы. Ни за совесть, ни за деньги, а за страх.

И все были довольны.

* * *

В общем, телохранитель был нужен Кольцову для того только, чтобы защитить шефа от уличных хулиганов, да еще помочь отбиться, если какие-нибудь заезжие отморозки попытаются завладеть «Мерседесом»:

машина-то роскошная и очень дорогая.

Водитель тоже был неплохо подготовлен: стрелял и владел приемами рукопашного боя он, конечно, похуже, чем телохранитель, но зато получше обычного бандита. А кроме того, обладал специальными навыками вождения.

И все-таки, их главной задачей было не столько охранять Кольцова (не такая уж крупная фигура, к тому же, как известно, незаменимых у нас давно уже нет), сколько следить за ним. Телохранитель сообщал обо всех телодвижениях шефа непосредственно Макаеву, а неулыбчивый водитель Серега — майору Прокопенко.

Возможно, что Кольцов этого не понимал и не чувствовал: по крайней мере, негласные проверки, которые регулярно устраивал Прокопенко, показывали, что, будучи один, Кольцов не пытается вступить в какие-либо посторонние контакты, своей квартиры, как правило, не покидает и довольно постоянен в амурных привязанностях.

Иногда в сопровождении телохранителя он ездил в казино: проиграет тысячу-другую долларов — и домой.

Надины фотографии и биографические данные уже лежали в ящике стола Прокопенко.

Кроме этого, майору было известно, что не так давно Кольцов снял небольшую двухкомнатную квартиру — специально для встреч с Наденькой Макаровой, женщиной маленькой, игривой и лично майору очень симпатичной — хотя бы потому, что не пожелала взять неблагозвучную фамилию законного супруга — Болтушко.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Я постоянно хожу с толстым блокнотом и все время что-то записываю: внезапно пришедшие мысли, случайно услышанные фразы, интересные сюжеты и метафоры.

Жизнь поражает количеством и разнообразием своих голосов: миллионный хор гудит постоянно, на все лады. Услышать нужные и выбрать их, сообразуясь с собственным представлением о гармонии — это и есть главная задача писателя, потому что прежде всего писатель — это стиль.

Стиль и больше ничего. С возрастом начинаешь понимать: главное — не ЧТО, а КАК.

К тридцати годам успеваешь попробовать почти все. После тридцати интерес представляет не само действие как таковое, а возможность совершить его лучше, чем другие.

Исчезает легкомыслие, появляется легкость — результат длительной, незаметной для посторонних, шлифовки.

Начинают приходить светлые, совсем простые мысли. Ну, например, что истина всегда лежит неглубоко. Она тем и хороша, что доступна, а иначе — зачем она такая нужна, понятная только узкому кругу?

Или вот еще: зачем Господь создает калек, уродов, умалишенных? Для того только, чтобы напоминать остальным — здоровым и красивым — как они счастливы? Стало быть, никакой самоценностью отверженные не обладают? И созданы только на потребу прочим? Вряд ли — у Бога нет пустяковых творений. Значит, смысл жизни еще проще, чем красота и физическое здоровье. Смысл жизни — просто жить. Жить самому и не мешать другим.

Впрочем, с мыслями надо завязывать. Нельзя их писать — редактор все равно вычеркнет. Скажет: это не имеет прямого отношения к развитию сюжета. И, кстати, будет абсолютно прав: в жизни вообще нет прямых связей и отношений.

Ох уж эти редакторы! Страшные люди. Они всегда готовы тебя в чем-то подправить. Подобное рвение можно сравнить только с одержимостью хулигана, поджидающего свою жертву в темном углу. Представляете: прогуливаетесь вечером по улице, и вдруг на вас с кулаками набрасывается хулиган и бьет, извините за выражение, по морде! То есть вам-то она как раз нравится (ваша морда, я имею в виду). Вы к ней привыкли и, откровенно говоря, не находите в ней никаких существенных изъянов. Но некто от нее явно не в восторге, а потому и лупит по ней увлеченно и с видимым удовольствием, как шаман в бубен. А ваши вялые: "Немедленно прекратите!" и "Как вы смеете!" его только раззадоривают.

Так же и редактор: садится за стол и потирает руки в предвкушении бескомпромиссной битвы с недалеким автором за мировую гармонию. (Экое несуразное предложение — второстепенные члены словно сбились в кучу, нагромоздились друг на друга кое-как. Не буду править — оставлю редактору.)

Мне кажется, что Библия, Коран, Тора и так далее, — это все разные редакции одной и той же книги. Выходит, редактор — профессия из древнейших. Жаль только, что прочесть первоисточник нам так и не довелось.

Кстати, парадоксальная мысль: хороший, увлеченный редактор больше любит плохого писателя, потому что с ним — работы больше. Он берет полуфабрикат и доводит до того состояния, которое сам считает приемлемым — это уже не редактор, а соавтор. Честь ему и хвала! Ленивый и плохой редактор ценит хорошего писателя: несколько сносок на полях, подчеркивание волнистой линией, замечание в скобках (с жирным знаком вопроса) и шесть вычеркнутых предложений — два в начале, два в середине и два в конце; одним словом, работа проделана немалая. Несмотря на ее полную ненужность.

Хочу посоветовать молодому писателю: увидишь на улице редактора — догони, и дай ему пинка!

* * *

Бывают размышления вслух, а это — размышления в стол. Их никто и никогда не должен видеть: что я, дурак что ли, портить отношения с редакторами? Ведь, если разобраться, именно они правят миром… Они, да еще корректоры…

В общем, откладываю в сторону дневник. Пора бы взяться за…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

— Харону? — недоуменно переспросил Топорков.

— Ну да, конечно, — закивала Нина. — Помните, как в древнегреческой мифологии: покойнику клали в рот монету, чтобы он мог расплатиться с Хароном — перевозчиком через реки подземного царства мертвых.

— А-а-а, — протянул Валерий, словно бы что-то вспомнил. На самом же деле ситуация все больше и больше запутывалась. Право же, окажись этот Харон агентом "Моссада", и то было бы проще. А тут — какая-то непонятная мифология. — А при чем здесь этот Харон? — спросил Топорков.

Нина развела руками:

— Как раз это и предстоит нам узнать. Думаю, что "Харон" — это ключ к разгадке. Если бы…

Она не договорила. Черный "Мерседес", ехавший впереди, стал резко тормозить и прижимать их к обочине. Валерий мгновенно переменился: молниеносным движением он расстегнул куртку и вытащил из кобуры пистолет. Топорков предпочитал систему "Глок" австрийского производства — у этого оружия масса достоинств: не нужно снимать с предохранителя, не нужно взводить курок, большой магазин — на 17 патронов, и сам пистолет довольно легкий — все панели сделаны из углепластика. У "Глока", по существу, лишь один недостаток — он очень дорогой. Но на оружии, считал Валерий, экономить нельзя.

Левой рукой Топорков сжимал обшитый кожей руль, правой положил пистолет на колени. Не отрывая пристального взгляда от черного "Мерседеса", он нагнулся к Нининым ногам: она вздрогнула от неожиданности и прикрыла колени руками. Стреляный дернул за рычажок, и спинка кресла, на котором сидела Нина, опустилась.

— Перелезайте назад и ложитесь на пол, — отрывисто командовал Топорков. — И не высовывайтесь до тех пор, пока я не скажу.

Нину не пришлось долго упрашивать: она все поняла и, закинув ноги над головой, быстро перекатилась на заднее сиденье и затем на пол.

— Ну, держитесь! — неизвестно кому сказал Валерий и утопил педаль газа. Огромный "Джип" басовито взревел многолитровым мотором и, подпрыгнув на бордюре, помчался по тротуару.

Топорков уверенно вел машину, то и дело поглядывая в зеркала. "Мерседес" поднажал и стал догонять его. Валерий увидел, как медленно отъехало вниз зеркальное стекло на правой передней двери "Мерседеса": в образовавшемся проеме показался ствол автомата.

Топорков резко затормозил: "Мерседес" проскочил вперед. Валерий качнул рулем влево — машина съехала с тротуара. Тогда он выкрутил руль до упора и резко нажал на газ: "Джип" развернуло на месте — покрышки отчаянно завизжали, и запахло паленой резиной.

Топорков отпустил педаль — колеса перестали пробуксовывать; он выровнял руль и снова нажал на газ — машина резко рванула с места. В боковое зеркало увидел, как разворачивается "Мерседес" — через двойную сплошную, "полицейским разворотом".

"Полицейский разворот" делается так: на скорости тридцать-сорок километров в час небольшой увод рулем вправо, чтобы раскачать машину, и сразу же — до упора влево и одновременно с этим резкий удар по тормозам, чтобы машина потеряла устойчивость и сорвалась в занос. Если коробка передач — механическая, то надо еще выжать сцепление, лишив колеса жесткой связи с двигателем. Упражнение, в общем-то, несложное, но весьма полезное.

Тот, кто сидел за рулем "Мерседеса", сделал "полицейский разворот" безукоризненно. Топорков оценил его умение.

Ночью машин на дорогах Москвы немного. Это облегчало задачу и убегающему и догоняющему в равной степени. Одно было плохо — ночью преследователи будут применять оружие не задумываясь. Здесь Валерий явно проигрывал: он должен был и следить за дорогой, и уворачиваться от выстрелов противника, да еще и сам стрелять.

Главная задача — это не дать стрелку, сидящему в "Мерседесе", хорошенько прицелиться. Пуля, выпущенная из "калашникова", обладает огромной мощью. А целая очередь таких пуль, в латунной мягкой оболочке, со стальным сердечником? Прошьет машину — далеко не уедешь. Да и в бензобак могут попасть. А что самое страшное — там ведь Нина.

Топорков смотрел не столько вперед, сколько в зеркало заднего вида. Лишь только в окне "Мерседеса" показывался изящный ствол "калашникова", Валерий резко менял направление движения, закладывал виражи, уходил на встречную полосу и нырял в переулки. Но так долго продолжаться не могло. Все-таки "Джип" он и есть "Джип" — машина с длинноходной подвеской, в поворотах не очень устойчивая. "Мерседес" для такой езды явно предпочтительнее. И Топорков видел, что с каждой минутой расстояние между ними сокращается. Необходимо было что-то делать…

— Валерий, — вдруг раздался спокойный голос Нины. — Вы, наверное, не часто убираетесь в своей машине. Мне не очень удобно лежать на полу — видите ли, у вас тут какая-то ребристая граната. Она давит мне прямо в левый бок.

Да! Топоркова осенило: это та самая граната, которую он всегда держал под сиденьем — на черный день. И как он мог про нее забыть! Хотя конечно: в такой жуткой перестрелке, в которую попал недавно Валерий, патроны и гранаты считать не приходилось. Эжектор безотказного "Глока" выплевывал раскаленные гильзы — одну за другой — а рука уже тянулась за новой обоймой: вот какой это был бой!

Перед глазами Топоркова мгновенно промелькнула вся та схватка, из которой он, как всегда, вышел победителем.

Старые друзья, знакомые еще по службе в войсках спецназа, создали охранную фирму и подрядились охранять территорию Н-ской птицефабрики: дела там творились неладные. Местные бандиты обложили птицефабрику данью: каждый день они требовали десять тысяч яиц и тонну окорочков. Яйца продавали оптом украинским рабочим, строившим дома для "новых русских" в коттеджном городке неподалеку. Новоявленные нувориши прослышали, что добавление яиц в раствор — это секрет древних зодчих, благодаря которому стены получаются прочными и дома могут стоять тысячелетиями — "а на меньшее мы не согласны!" — говорили "новые русские". "Мы не настолько богаты, чтобы покупать дешевые вещи!". Ну, а окорочка продавали в Москве на рынке.

Птицефабрика терпела страшные убытки, и тогда директор сказал начальнику охраны: делайте, что хотите, но так больше продолжаться не может!

Валерий вызвался помочь приятелям. Они разбили эту шушеру в пух и прах! А последний — пахан — заперся в курятнике и продолжал отстреливаться до последнего патрона. Положение было серьезным: нельзя было медлить ни минуты. Обезумевшие от страха куры теряли яйценоскость прямо на глазах. От этого птицефабрика могла понести еще большие убытки. И тогда Валерий понял: пахана живым не взять!

Под ураганным огнем Топорков быстрой "змейкой" преодолел простреливаемое пространство и подобрался к окну, из которого стрелял бандит. Он сорвал висевшую на бронежилете гранату, вынул чеку и бросил в курятник. Успел только откатиться в сторону и угодил во что-то липкое. Прогремел взрыв.

Тогда, в запальчивости боя, ему показалось, что одну гранату он бросил в окно, а вторая — утонула вместе с бронежилетом в этом чем-то липком. Но нет! Оказалось — вот она! Сейчас она была как нельзя кстати!

— Дайте ее мне, — попросил Топорков и, не оглядываясь, протянул назад руку. Нина с готовностью вложила в нее увесистый кусок холодного металла.

— Смотрите, не промахнитесь, — сказала она. — Больше гранат тут нет.

И — то ли это показалось Валерию, то ли действительно было так — она задержала свои пальцы в его руке чуть дольше, чем следовало: на каких-нибудь тридцать-сорок секунд, но этого было вполне достаточно для того, чтобы Топорков все понял. Он обернулся и внимательно посмотрел ей в глаза.

— Я не промахиваюсь. Всегда попадаю с первого раза, — четко выговорил он.

— Вы прямо как одна моя подруга — она тоже всегда попадает. И всегда — с первого раза, — вздохнула Нина.

Стреляный усмехнулся. Он нажал на кнопку стеклоподъемника — в салон ворвался ночной прохладный ветер. Топорков резко увел машину на встречную полосу: "Мерседес" повторил его маневр. И вдруг, выждав несколько секунд, он утопил педаль газа и рванул вправо. Водитель "Мерседеса" не успел среагировать, а Валерий одним изящным движением кисти выкинул гранату на асфальт.

— Засекайте время: через четыре секунды — взрыв, — сказал он.

Нина посмотрела на часы: узкий кожаный ремешок нежно охватывал ее тонкое запястье. Взрыв раздался через три секунды. "Мерседес" разнесло в клочья.

— Немного спешат, — отметила Нина, постучав ноготком по циферблату. — Валерий, вы позволите мне вернуться на переднее сиденье?

— Ну конечно, — отозвался Топорков.

— Вы остановите машину? — поинтересовалась Нина. — Или опять прикажете скакать через кресло, задирая юбку?

— Второй вариант представляется мне более предпочтительным, — ответил Топорков, и не думая останавливаться. — У вас такие красивые ноги.

— Да, знаю. Особенно правая, — подтвердила Нина. — Вы, помнится, так говорили?

Она перебралась вперед. Валерий обратил внимание на тщательно сделанный педикюр.

— Какие милые пальчики! — восхитился он. — Интересно, что там, между ними? Особенно — между большими?

Нина обольстительно улыбнулась:

— В вашем вопросе уже есть ответ. Там — интересно. Можете мне поверить! — теперь она не подтягивала юбку книзу, а сидела раскованно, вполоборота к Топоркову, слегка раздвинув свои красивые тренированные ножки.

— Я даже и не думал в этом сомневаться, — заверил ее Топорков.

За окном промелькнула Преображенская площадь.

— Мы скоро приедем, — с намеком произнес Валерий. — Вы не угостите меня стаканчиком сока?

— У меня есть отличный кофе, — ответила Нина. — Я очень люблю кофе. Я пью кофе постоянно — это помогает думать. Хотите немного кофе?

— Нет, благодарю. Я не пью кофе, — отказался Топорков.

— Почему? — удивилась Нина.

— Потому что пить кофе с сахаром — вредно. Сахар и соль — белые враги человека.

— Ну, хорошо. Пейте без сахара, — предложила Нина.

— А без сахара — невкусно. Гораздо вкуснее пить кофе с сахаром.

— Ну тогда пейте с сахаром!

— Да нельзя пить кофе с сахаром! — возмутился Топорков. — Я же вам сказал, что это очень вредно. И вообще, глядя на вас, я что-то сильно сомневаюсь в том, что кофе помогает думать.

— Да нет же. Правда помогает, — настаивала Нина.

— Ну, может быть. Каждому — свое, — подытожил Валерий. — Так вы не угостите меня стаканчиком сока?

— Вы знаете, — с притворным ужасом произнесла Нина, — боюсь, что у меня дома нет сока. Только кофе. Ах, нет! — вдруг что-то вспомнив, спохватилась она. — Есть еще немного мартини! Хотите мартини?

— Нет, спасибо, — Топорков укоризненно посмотрел на Нину. — Я же за рулем. Уж лучше кофе.

* * *

— Вам с сахаром или без? — спросила Нина. Она стояла у плиты и варила кофе, а Валерий сидел за столом и откровенно любовался ею. Нина ощущала его жадный взгляд на себе, она млела и таяла под этим взглядом. Дыхание ее стало частым и прерывистым. Ложечка, которой она помешивала в «турке» кофе, помимо ее воли выписывала круги: то по часовой стрелке, то — против часовой, потом — затейливые «восьмерки» и спирали, затем скребла по стенкам и неистово билась в дно.

Валерий чувствовал ее томление и одновременно видел ее нерешительность. Он встал, подошел и обнял ее сзади за талию: нежно, обеими руками, а потом положил их на ее упругую грудь.

— Не думай, что я такая… — задыхаясь, сказала Нина. — Вообще-то, я не так воспитана.

— Не так, как я? — задушевно спросил Топорков.

— Не так…

— Я знаю. Меня воспитывала улица, а потом — суворовское училище. Я вижу, что ты — воспитана не так, — успокоил ее Валерий. Он погладил ее твердые выпуклые ягодицы, потом подхватил на руки и понес в комнату. Кофе выплеснулся на плиту и зашипел, распространяя по квартире одуряющий аромат.

— А как же наш кофе? — закрыв глаза, сквозь истому произнесла Нина.

— Не думай о нем… Все равно он тебе не поможет, — Топорков осторожно расстегивал на ней блузку.

— Я думаю только о тебе. Нет, о нас с тобой, — поправилась Нина.

Его губы взяли в плен ее соски, и он с размаху вошел в нее на середине комнаты…

* * *

БОЛТУШКО.

Болтушко медленно катился по серому шершавому асфальту: солнце еще не успело хорошенько его прогреть, поэтому жара чувствовалась не так сильно. Алексей Борисович включил левый указатель поворота и с превеликой тщательностью, словно следуя невидимой разметке, съехал с дороги на пыльный гравий стоянки. Он остановился, немного не доехав до мальчишки: так, чтобы машина осталась в правой части кадра.

Он сильно нервничал, пытался взять себя в руки, но ничего не получалось. Желая получше рассмотреть тех, кто сидел в белой "копейке", он снял очки, потом вспомнил, что в очках выглядит солиднее, и снова их надел.

В белой "копейке" передние стекла были опущены, и Болтушко увидел двух человек отталкивающей наружности. Они были чем-то неуловимо похожи друг на друга: оба мордатые, небритые, неопрятные. Сквозь задние стекла невозможно было что-либо рассмотреть.

"Значит, их по меньшей мере двое", — смекнул Алексей Борисович. Он оставил ключи в замке зажигания, машину глушить не стал и распахнул дверцу.

Две круглые морды повернулись в его сторону, две пары мутных глаз уставились на него.

Алексей Борисович вышел из машины, приосанился, провел руками по телу, словно оглаживая себя, задержался на мгновение на груди (где в нагрудном кармане лежали доллары) и на ягодицах (где в заднем — лежал баллончик).

Никакой реакции не последовало — даже выражение мутных глаз осталось прежним.

Тогда Болтушко обратил внимание на свои ботинки, особенно — на правый, сделал вид, будто бы только сейчас заметил нечто, прилипшее к подошве и несколько раз энергично топнул ногой.

И это не вызвало интереса.

Тогда он стал прогуливаться позади мальчишки, насвистывая какой-то идиотский мотивчик: что-то вроде "Зайка моя". При этом он то и дело поглядывал на часы: пройдет в одну сторону пять шагов — посмотрит на часы, вернется обратно — опять посмотрит.

Наконец-то его заметили. Со стороны белой "копейки" послышался хриплый голос:

— Эй ты, чучело! Ты, что ли, бабки привез?

Болтушко опешил: ведь Марина рекомендовала его как бандита. Почему же никакого уважения? Он остановился, вперил долгий и пристальный взгляд в то место, откуда донеслись эти слова, и, стараясь, чтобы голос не дрожал, звучно спросил:

— Это вы мне, что ли?

Он пытался быть надменным и даже животиком слегка колыхнул и подбородочек задрал.

— Тебе, а кому же еще? Баклан ты помойный. В шары долбишься? Ведь здесь больше никого нет! — продолжал тот же голос.

Алексей Борисович не нашелся, что ответить. Он дернул головой, отвернулся и плечами пожал — мол, не привык, чтобы со мной разговаривали в таком тоне.

А его наглый собеседник и не думал успокаиваться:

— Эй! Сюда иди!

Болтушко, с трудом сдерживая нечаянную дрожь в коленях, вдруг повернулся и гордо вымолвил:

— Если тебе надо, сам иди.

— Я подойду — ты ляжешь, придурок, — пообещал небритый.

Но Алексей Борисович собрал все свое мужество и не тронулся с места. Напротив, он даже немного отступил назад.

Причина такого отчаянного поведения была очень проста: Болтушко боялся, что бандиты не войдут в кадр, и тогда из его затеи ничего не выйдет. Нет, так нельзя! Надо ломать свою жизнь. Ломать через колено! Рано или поздно! Собственно, это делать никогда не поздно. Вот сейчас, например. Сейчас будет видно: кто он такой, Алексей Борисович Болтушко — рыцарь без страха и упрека или так себе — вечный ведущий рубрики "Криминальная хроника недели"?

Эта мысль подбодрила его: настолько, что он собрался с духом и с вызовом через губу процедил:

— Да пошел ты… Бычара деревенский…

Уже потом, анализируя произошедшее, Алексей Борисович пришел к выводу, что все сделал правильно, кроме, пожалуй, вот этого, последнего, замечания. Люди стали как-то очень болезненно реагировать на правду. Нет, в самом деле, если бы он не сказал "бычара деревенский", то, может быть, на два зуба у него осталось бы больше. Да и ребра были бы целы… Впрочем, не факт. Ничего нельзя утверждать со стопроцентной уверенностью.

Передние двери "копейки" открылись одновременно. Оттуда показались два детины. Они вышли и стали внимательно смотреть по сторонам. Потом, убедившись, что никого рядом нет, решительно направились к Болтушко. Подошли и встали в метре от него.

— Бабки у тебя? — спросил тот, что постарше.

— У меня, — Болтушко держал дистанцию; он описал полукруг и встал спиной к камере.

— А хули ты тогда выпендриваешься? — нервно спросил второй. — Давай их сюда.

Болтушко не нашелся, что ответить. Он осторожно достал из кармана пачку долларов и протянул бандитам. Тот, что помоложе, еще раз огляделся — очень нервно, как показалось Алексею Борисовичу, и схватил пакет с деньгами. Он отошел за спину старшего, вскрыл пакет, пересчитал и коротко бросил:

— Нормально. Пошли.

— Сейчас, — ответил старший, не спуская с Алексея Борисовича глаз. — Так ты говоришь, московский? А, козел?

Болтушко понял, что наступает самый неприятный момент их свидания. Но думал он только об одном: как бы остаться на этом самом месте и не заслонять спиной объектив.

— Сам козел, — со злобой пробурчал Болтушко.

— Ах, я козел? — раззадоривая сам себя, надвигался на Алексея Борисовича старший. Он сжимал и разжимал огромные кулаки. Болтушко четко разобрал у него на правом предплечье татуировку: покосившийся кинжал, розу и отвратительного вида змею, обвивающую весь этот натюрморт неравномерно толстым пятнистым телом, походившим на старый огородный шланг. — Да за козла ответишь, — хрипел детина, и его глазки под рыжими ресницами налились кровью, а в уголках рта показалась грязная пена.

Алексей Борисович поднял руки и прижал локти к туловищу. "Сейчас будет драка", — мелькало в голове. "Но убегать нельзя. Во-первых, пусть их получше камера возьмет. Во-вторых, будут вещественные доказательства. А в-третьих… А в-третьих, чего мне убегать от этих ублюдков?"

Детина вдруг коротко, без замаха ударил его в лицо. Болтушко успел подставить руки и немного смягчить удар. Татуированный снова развернулся всем корпусом и с коротким выкриком снова ударил. Болтушко выставил обе руки вперед, пригнул голову и лягнул нападавшего ногой. Этим он разозлил бандита еще больше, и тот принялся бить куда попало. Алексей Борисович попытался достать баллончик, убрал правую руку от лица и пропустил очень жесткий прямой в голову. И вот тут он, что называется, поплыл. Но перед тем, как упасть на землю, он получил еще несколько таких же мощных, ударов, и отключился окончательно. Надо полагать, пинали его, когда он был уже без сознания.

Сколько это продолжалось, Болтушко, естественно, не помнил. Очнулся он оттого, что кто-то осторожно бил его по щекам. Болтушко застонал и открыл глаза: левая щека распухла и очень сильно болела.

Он увидел кавказца, склонившегося над собой.

— Эй, друг! Ты живой? Вставай!

Алексей Борисович оперся руками и попробовал приподняться. Голова сразу же закружилась и загудела. Перед глазами появились зеленые и желтые круги. Его вырвало.

"Поздравляю", — ехидно подумал про себя Болтушко. "Допрыгался! Вот вам и сотрясение!"

Кавказец покачал головой:

— Вах-вах-вах! Звери! Не люди, а звери. Я их маму имел! Слушай, ну это же надо! Так бить человека!

Он подхватил Болтушко под мышки и потащил:

— Пойдем в тень, дорогой! Я тебе сейчас водички принесу!

Проходя мимо машины, Болтушко увидел разбитое стекло. Не то, чтобы разбитое — триплекс не бьется, но мелкие осколки держались только за счет того, что были приклеены к пленке, а в углублении, провисшем над самым рулем, мирно покоился огромный булыжник.

Алексей Борисович, морщась от головной боли, которая, казалось, прижимала его к земле, подошел поближе и увидел, что ключи остались в замке зажигания, но провода вырваны с корнем. Он оперся на капот и стоял молча. Кавказец участливо похлопал его по плечу:

— Не переживай! Это все можно сделать! Будет незаметно. Пойдем, пойдем.

Болтушко, повинуясь его мягкому нажиму, пошел на край стоянки и сел на запыленную траву. Кавказец принес воды в большом тазу и белую тряпку.

— Сиди, сиди, дорогой, — говорил он и осторожно смывал с лица Алексея Борисовича кровь.

Только сейчас Болтушко внимательно его рассмотрел. Он был полноват, с седыми висками и смуглым лицом. На вид ему было уже за пятьдесят. Когда он начинал причитать, под короткими черными усиками вспыхивал золотой зуб.

— Вах, как же ты так, дорогой? Я все видел — надо было бежать. Ведь они и убить тебя могли. Ты сам из Москвы?

— Да, — выдавил Болтушко. — А как вы догадались?

— Зови меня Армик. Можешь дядя Армик, можешь просто Армик. А чего тут догадываться? У тебя на машине номера-то московские. Я здесь живу, в вагончике. У меня есть изолента. Мы твои провода соединим и машина будет работать, до дома доедешь. Как твоя голова?

— Спасибо, дядя Армик. Ничего. Болит немного, но пройдет. А вы знаете этих, которые меня били?

— А, нет. Этих не знаю. Может быть, их Артурчик знает?

— Артурчик? А кто такой Артурчик?

— Ну как кто? — Армик недоуменно развел руками. — Артурчик — это тот, кто за порядком здесь следит. Он — бледнолицый, так же, как и ты. Ты не волнуйся, я их номер записал. Хочешь немного шашлыка?

— Спасибо, дядя Армик. Я сейчас вообще ничего не хочу.

В разговоре с кавказцами Болтушко всегда немного ощущал свою ущербность, раздвоенность. С одной стороны, он был заложником устоявшегося стереотипа, что все они — ну, как бы это помягче… Недочеловеки, что ли… Но с другой стороны, Болтушко прекрасно понимал, что не может быть примитивным человек, знающий в совершенстве как минимум два языка: родной и русский. Он сам, к стыду своему, знал только один язык. Хотел бы он так же свободно говорить на английском или французском, как этот Армик — на русском. Вдвойне ему было неловко, когда кто-нибудь из русских в присутствии кавказцев коверкал или просто безграмотно говорил на родном языке. "Как же так?" — думал он. "Человек идет в нашу культуру, великую культуру, подарившую миру Толстого и Чехова, Бродского и Солженицына (Пушкина и Гоголя дарить не стала, оставила себе, сделав их практически непереводимыми), и вдруг слышит вместо хорошего литературного языка какое-то беспомощное блеянье. Стыдно за таких соплеменников."

К сожалению, этих людей в последнее время можно было видеть все чаще. Недостаток ума и таланта искупался у них избытком жизненной силы. Эти люди были живучи, как сорняки, их мычание можно было слышать по радио, а тупые лица — видеть по телевидению.

Но это так, к слову. А сейчас Алексей Борисович чувствовал глубокую благодарность к этому пожилому человеку, который так бережно и осторожно за ним ухаживал.

— А тебя как зовут?

— Алексей. Алеша…

— Алеша, пополощи рот хорошенько, у тебя там кровь. По-моему, они тебе зубы выбили.

— Ничего, вставлю золотые, как у вас.

Они негромко рассмеялись.

— Это хорошо, что ты шутишь. Значит, жить будешь, — одобрительно сказал Армик. — Хочешь, я тебе немного вина дам? — он поднялся и собрался идти к своему вагончику.

— Нет, спасибо. Вина не надо. Мне же еще домой ехать. Без стекла да с побитой мордой — меня на каждом посту останавливать будут. А если еще и запах почуют… Нет, спасибо. Ты мне лучше, — Алексей Борисович и не заметил, как перешел на "ты", — их номер скажи.

— А вот, — Армик вытащил из кармана рубашки мятую бумажную салфетку с неровными каракулями и протянул Болтушко. — Только не говори, что это я тебе подсказал: ты приехал и уехал, а мне здесь работать. Семью кормить. Ладно?

— Конечно. Да я бы их и без тебя нашел, — уверенно сказал Болтушко.

— Как это?

— А вон там, видишь? — Алексей Борисович показал на кусты, в которых он спрятал камеру. — Вон там я поставил видеокамеру, и все снял на пленку. Я же специально не убегал от них, чтобы все было на пленке.

Армик покачал головой и зацыкал зубами.

— Вон оно что. А я-то думал, почему он не убегает? Так ты герой? Получается, вызывал огонь на себя? — он смотрел на Болтушко уже по-другому, с восхищением.

— Ага, — усмехнулся Алексей Борисович, польщенный. — Вроде того. Сейчас я приду, — он тяжело поднялся и, прижимая руку к сломанным ребрам, поковылял через дорогу, в кусты.

Но там его ожидало жесточайшее разочарование. Где камера? Болтушко забыл про боль. Его охватила досада на самого себя и даже какой-то стыд, хотя он ни в чем не был виноват. Ну почему ему так не везет? Получается, все это — зря? Вернется домой, как последний дурак: без зубов, с переломанными ребрами, на разбитой машине, да еще и без камеры. Черт! Он выругался, сплюнул, посмотрел на обрывки скотча, обмотанные вокруг ствола, и понуро поплелся обратно.

Армик, нахмурившись, смотрел на него, но не сказал ни слова. Болтушко подошел поближе и развел руками:

— Нет там камеры. Не знаю, кто мог ее взять?

Армик всплеснул руками:

— А кто? Никого больше и не было. Только я, ты, да эти бандиты.

Он помолчал, пощипал усики и вдруг ткнул в небо указательным пальцем с грязным квадратным ногтем:

— Слушай, да это же Коля ее взял! Мальчик, который рыбой торгует! Как только драка началась, он сразу подальше убежал, это я точно помню. Через дорогу — и в лес. Вот он и взял.

— Ты думаешь? — у Алексея Борисовича появилась какая никакая, но все же надежда.

— Конечно, а кто же еще? Тут даже ни одна машина не проезжала. Это Коля взял.

— А как его найти, этого Колю?

Армик поджал губы:

— Не знаю, дорогой. Он тут постоянно сидит, рыбой торгует, а где живет — не знаю.

— А кто может знать? Как его фамилия?

— Нет, фамилию не знаю. А вот Артурчик, наверное, знает. Спроси у него, может, он тебе скажет. Только, — Армик поморщился, — с ним тоже надо поосторожнее. Он очень нервный.

— Он здесь каждый день бывает, этот Артурчик? — Болтушко снова поверил в свою счастливую звезду.

— Когда как, — пожал плечами Армик. — Видишь, место у нас глухое, прибыль небольшая. Он может приехать сегодня, а может — нет. Подожди. Все равно машину тебе придется делать. Посиди пока, я схожу за ножиком и изолентой.

Потом он помогал Болтушко. Вместе они вытащили разбитое стекло и отнесли его на помойку. Затем Армик зачистил оборванные провода, соединил между собой и замотал изолентой. Машина завелась.

Потом головная боль у Алексея Борисовича маленько успокоилась. Армик принес арбуз, подаренный водителями КамАЗов. Вдвоем они съели весь арбуз.

Потом были немногочисленные посетители. Армик попросил Болтушко не пугать их своим растерзанным видом и отправил его в вагончик, а сам суетился около мангала, поджаривая шашлыки.

Постепенно жара спала, и воздух начал остывать. Он стал не такой плотный и не такой прозрачный — близились сумерки.

И вот — со стороны дороги послышалось стрекотание, и показался светло-салатовый "Мерседес" — большой, старый. Он отчаянно коптил и распространял вокруг себя запах отработанной солярки.

Армик весь как-то подобрался и толкнул Алексея Борисовича:

— Смотри, это он, Артур!

Болтушко еще раз ощупал лицо и приготовился к конструктивному диалогу.

* * *

Из «Мерседеса» вылез небольшого росточка паренек в черных джинсах, черной рубашке и солнцезащитных очках. Был он, естественно, коротко стрижен, и постоянно презрительно улыбался. При ходьбе старательно кривил ноги и втягивал голову в плечи. Руки его неподвижно свисали вдоль щуплого туловища. Он поминутно сплевывал и нервно дергал бровями.

Его "железный конь" был одного возраста с хозяином, но Артур относился к нему без должного уважения. В частности, он очень сильно хлопнул дверью, иначе она не хотела закрываться.

Стуча каблуками, Артур пошел по направлению к кафе. Через несколько минут он вышел оттуда и, сплюнув прямо на крыльцо, зашагал к Армику. Тот засуетился, стал выкладывать на одноразовую картонную тарелочку лучшие куски шашлыка.

Болтушко постарался придать своему облику максимально возможную — насколько позволял его внешний вид — солидность.

Артур подошел и уселся на длинную скамью под навесом. Армик поставил перед ним тарелку с ароматным мясом. Артур принюхался, брезгливо скривился и, подцепив пальцами кусок покрупнее, отправил его в рот. Пожевал. Проглотил, издав при этом какой-то булькающий звук. Потом спросил:

— Ну как тут? Все нормально?

— Да, да. Все спокойно, — ответил Армик.

— Никто не наезжает? — угрюмо продолжал Артур.

— Нет, все в порядке.

Артур съел еще кусок.

— А это кто такой? — он ткнул пальцами в Болтушко.

— Да это, понимаешь, человек один. Беда у него случилась, — начал рассказывать Армик. — Избили тут его, понимаешь?

— Ну и что? — Артур рыгнул. — А я здесь при чем?

Алексей Борисович понял, что настало время вступить в разговор.

— Артур, ты мне не поможешь? — мягко произнес Болтушко. — Мне надо найти мальчика, Колю, который тут рыбой торгует.

Артур уставился на Алексея Борисовича.

— Зачем? Ты что, свидетелей ищешь?

— Да нет. Он мог взять одну вещь…

— Какую вещь?

— Ну… Видеокамеру.

— Да?! — Артур отодвинул тарелку. — А за базар ответишь? Ты что ему, дело шьешь? Ты отвечаешь, что это он твою камеру поднял?

— Нет, я не видел, но больше некому… — пытался объяснить Болтушко, но Артура понесло.

— Ты что, совсем о…ел? Ты меня стукачом заделать хочешь, да? Да таких, как ты, на зоне петушат, понял? Нет, ты понял меня, козел? — наседал он.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Болтушко, пытаясь успокоить Артура.

— Да хули мне твое "ладно"? Вали отсюда, и чтобы я тебя больше здесь не видел! Понял? А не то — вообще п…ец тебе! Так отметелю — жить не будешь! Понял?

Болтушко молча кивал. Артур встал, сплюнул под ноги и пошел к машине.

После нескольких попыток "Мерседес" завелся, выпустил столб черного дыма и, степенно покачиваясь, тронулся с места.

Армик развел руками: извини, мол, больше ничем помочь не могу.

Болтушко кивнул в ответ:

— Не очень любезный молодой человек, — постоял немного в задумчивости. — Спасибо тебе, Армик, за помощь, — развернулся и пошел к машине.

Он завел свою "шестерку", надел темные очки, хоть и сгущались сумерки — ехать-то предстояло без лобового стекла, будет всякая дрянь лететь в глаза — включил фары и покатился назад, в Москву.

И вроде бы ничего хорошего этот день не принес, но все равно Алексей Борисович чувствовал себя немного героем. И, надо сказать, не без оснований. И ему было от этого чуточку легче.

* * *

РЕМИЗОВ.

Ну вот и все. Выходные подходили к концу. Еще несколько часов — и настанет понедельник, первый рабочий день. Ремизова это очень радовало.

В воскресенье после обеда он вооружился ведром, тряпками и пошел мыть машину. Настроение настроением, а машина всегда должна блестеть — примерно как ботинки.

Он сунул пейджер в карман и вышел из подъезда.

Гаража у него не было, да он и не нужен: кто позарится на старую "восьмерку"? В любое время года машина стояла прямо перед домом: из окна кухни ее было хорошо видно. Ремизов занимался ремонтом сам — ему нравилось все делать самому, потому что всякое умение — это дополнительная степень свободы. Летом он потихонечку "перебирал" ее, заменяя изношенные детали новыми — это позволяло разнести траты во времени; а зимой — приходилось ездить в автосервис неподалеку от дома; но там брали недорого и делали хорошо.

Ремизов поставил ведро с водой на асфальт и открыл машину. Сначала надо убраться внутри: протереть пыль, помыть коврики, поправить чехлы на сиденьях.

Он только успел намочить тряпку, как запищал пейджер. Ремизов быстро полез в карман, замирая от мысли, что это может быть Надя и одновременно — злясь на самого себя за эту глупую надежду: никакая это не Надя — кто угодно, но только не она.

Он достал пейджер и прочитал сообщение: неизвестный просил его позвонить. Номер телефона был приведен тут же.

Ремизов почувствовал радостное возбуждение: вот она, работа!

* * *

Но прежде всего он помыл машину. Кто бы ни был этот пославший сообщение, но, во-первых, он не просил позвонить срочно, в ту же минуту, а, во-вторых, Ремизов знал себе цену: он ведь не «Скорая помощь».

Ремизов помыл машину, поднялся домой, принял душ, быстро поел и снова спустился во двор. Он завел свою "восьмерку" и проехал несколько кварталов. Остановился рядом с таксофоном и набрал номер, указанный в сообщении.

Он всегда так делал: в самом деле, не звонить же с домашнего аппарата. А если у того, кому он звонит, определитель? Зачем лишний раз светиться? По этой же причине он не хотел пользоваться мобильным. Обычно в таких случаях он старался звонить с работы: номер редакции — ни для кого не секрет. Но сегодня, в воскресенье, ехать в редакцию не хотелось. Поэтому он подошел к таксофону и снял трубку. Приготовил на всякий случай два жетончика: первый может проглотить, если вдруг сработает определитель.

А он действительно сработал — Ремизов мысленно похвалил себя за предусмотрительность и осторожность. Затем, после недолгого шипения, ему ответили.

— Да! Слушаю! — отрывисто произнес приятный мужской голос.

— Это Ремизов! — вместо объяснений сказал журналист.

— А-а-а! Андрей Викторович! — обрадованно удивился голос.

— Нет. Владимирович, — поправил его Ремизов.

— Ой, извините, — сконфузился собеседник. — Конечно же, Владимирович. У меня записано… Да, действительно… Владимирович…

Ремизов усмехнулся: это выглядело по меньшей мере смешно — можно подумать, что он плохо помнит свое отчество, а незнакомец пытается его поправить. Уличить в неведении. Или во лжи. Такое поведение уже кое-что говорит о человеке: в частности, что он излишне уверен в себе и своей правоте.

— А вы кто? — поинтересовался Ремизов. — С кем имею честь?

— Мое имя вам ничего не скажет. — Ага-а-а… — протянул Ремизов. — Вы что же, хотите сохранить инкогнито? Ладно. Но вам так или иначе придется ответить на несколько моих вопросов. Ну, например, как вы узнали мои координаты? Может быть, у нас есть общие знакомые?

— Нет, нет, — чересчур поспешно ответил мужчина. И эта поспешность сразу же заставила предположить обратное. — У нас нет общих знакомых. Я, собственно, узнал номер вашего пейджера… Через третьи руки: мне его дал один приятель, а ему тоже кто-то дал… Не помню кто…

Ремизову не понравился весь этот разговор с первой же минуты, и только профессиональная дотошность не позволяла повесить трубку.

— Хорошо, допустим, все так, как вы говорите, — Ремизов выдержал паузу. — Зачем вы хотели, чтобы я вам позвонил?

— М-м-м… — мужчина замялся. — У меня есть сведения, которые могут вас заинтересовать.

— Какого рода эти сведения? — напрямик спросил Ремизов. — Скажите хотя бы о ком. Видите ли, вам может казаться, что меня это заинтересует, а на самом деле — нет. Я должен оценить хотя бы приблизительно.

— Ну, скажем так, это разоблачения некоторых финансовых махинаций Красичкова и Берзона. Вывоз капитала, сокрытие от налогообложения и так далее.

Ремизов помолчал, обдумывая. Берзона знает вся Москва. Это очень влиятельный человек, близкий к властям. Ходят упорные слухи, что он — один из крупнейших в Москве криминальных авторитетов, но это только слухи. В нынешнее время все крупные бизнесмены — немножко мафиози. А мафиози — бизнесмены. И это ни для кого не секрет. Бизнес заимствует у мафии методы работы, а мафия рвется в бизнес — такое вот взаимное проникновение. Ничего не разберешь.

— Я хотел бы взглянуть на эти документы. Естественно, насчет публикации ничего определенного обещать не могу. Вы же понимаете, я не могу оперировать непроверенными фактами. А уж тем более — недостоверными.

— Да, конечно, вы правы, — поспешил согласиться незнакомец. — Я это понимаю.

— Поэтому давайте встретимся, вы мне дадите документы, я их проверю, а потом уже будем говорить о публикации. Такой вариант вас устраивает?

Незнакомец помялся.

— Пожалуй, — после паузы ответил он.

— Хорошо, — Ремизов разговаривал довольно жестко. — Еще несколько вопросов: почему вы не хотите себя назвать? Опасаетесь Берзона? Или этого, второго? Как его? — фамилия Красичков не говорила ему ровным счетом ничего.

— Красичков Иван Степанович. Это известный человек, хозяин "Лесэкспо". Эта компания с большим годовым оборотом, крупнейший экспортер леса из России…

— Вы не ответили на мой вопрос, — прервал его Ремизов. — Вы кого-то из них опасаетесь?

— Вообще-то нет… — сказал мужчина. — Вы знаете, давайте познакомимся при встрече. Я не хочу по телефону…

— Хорошо. Когда вам будет удобнее встретиться? Завтра, ближе к обеду? Где-нибудь в центре, о месте я сообщу дополнительно. Устраивает?

— Да. Вполне.

— С вами можно будет связаться по этому телефону?

— Нет, я вам лучше дам номер мобильного. Это домашний телефон.

Ремизов рассмеялся:

— Вы никудышный конспиратор. По номеру телефона я через две минуты узнаю, кто вы такой и где живете.

Теперь рассмеялся его собеседник:

— Это съемная квартира. Я здесь редко бываю.

— Ну хорошо, — согласился Ремизов. — Давайте мне номер вашего мобильного, завтра в обед я вам позвоню и мы договоримся, где сможем встретиться. Согласны?

— Да, конечно, — подтвердил его собеседник. — Записывайте.

* * *

Этот бестолковый разговор не прояснил для Ремизова ничего. Он попытался систематизировать те немногие факты, которыми располагал, и получилось следующее: некто хочет передать якобы имеющиеся у него сведения о каких-то финансовых махинациях Берзона, которые тот совершил вместе с неведомым Красичковым. При всем при том этот некто представляться не желает, откуда взял номер ремизовского пейджера, не говорит, и вообще какой-то он странный и подозрительный.

К такого рода звонкам Ремизов относился очень осторожно: большинство информаторов стремятся использовать прессу для достижения личных, порою весьма сомнительных, целей.

Он уже заранее не доверял своему собеседнику, но, тем не менее, собирался с ним встретиться: хотя бы для того, чтобы убедиться в правильности своих предположений.

* * *

В понедельник Ремизов пришел в редакцию около десяти часов утра. Он все-таки выяснил адрес квартиры, из которой вчера говорил с ним незнакомец — на всякий случай, пусть лучше будет; поднял архивы на Красичкова, убедился, что он — тоже очень крупная фигура, под стать Берзону; подумал, стоит ли позвонить Илье — чтобы подстраховал его во время передачи документов, но потом решил, что не надо отвлекать Илью от работы, все равно ведь потом придется обращаться к нему с просьбой проверить полученный компромат.

Ремизов сходил в буфет, выпил кофе, съел булочку с корицей. Посмотрел на часы: половина второго. Пора.

Он шел по коридору, заглядывая в кабинеты. Время обеденное. В кабинете, в котором обычно сидел Болтушко, никого не было.

Удача! Ремизов набрал по памяти номер. Сначала было занято. Чтобы хоть чем-нибудь себя занять, он стал глазеть на стены, календари, картинки… Потом ему пришла в голову одна интересная мысль. Ремизов приоткрыл дверь в коридор, посмотрел: никого нет. Он вернулся к столу Болтушко и открыл ящик. Он и сам не знал, что ожидал там увидеть: просто было любопытно.

Алексей Борисович не оправдал его надежд: фотографию жены он на рабочем месте не держал. Ремизов с сожалением закрыл ящик и потянулся к телефонной трубке. Снова набрал номер.

На этот раз ему ответили:

— Да!

— Это Ремизов, — представился он. Помолчал и добавил, — Андрей Владимирович.

Голос в трубке рассмеялся:

— Да, я помню. Располагайте мною, как хотите.

— Давайте встретимся через полчаса в "Макдональдсе", что на Пушкинской. Вас это устраивает?

— Конечно.

— Как вы меня узнаете?

— Ну-у-у… — его собеседник задумался. — Я даже не знаю.

— Я высокий, метр восемьдесят. Цвет волос — светло-русый. Буду одет в летний светло-серый костюм, галстук — черный с белым. Или белый с черным — что-то в этом духе. Этакий геометрический узор. Я буду стоять у входа, ну а в руках, как положено, буду держать газету. Как в фильмах про шпионов. Угадайте, какую?

— Какую газету? — переспросил незнакомец. — Я уже догадался — "Столичный комсомолец", конечно же.

— Правильно! — похвалил его Ремизов. — Думаю, что мы не потеряемся. Ну все, до встречи. Постарайтесь не опаздывать, — он повесил трубку.

* * *

Ровно через двадцать пять минут он стоял на входе с газетой. За пять минут он успел профессионально пробежать глазами почти две страницы, как вдруг заметил на себе чей-то внимательный взгляд. Высокий блондин, красиво и дорого одетый, подошел к нему и спросил:

— Вы — Ремизов? Андрей Владимирович?

Ремизов кивнул.

— Здравствуйте, очень приятно. Это я вас побеспокоил. Моя фамилия Кольцов. Кольцов Сергей Иванович.

Они пожали друг другу руки.

* * *

— Вы извините меня за эту глупую конспирацию, — оправдывался Кольцов. — Мне приходится снимать квартиру, но я там бываю нечасто. И подозреваю, что соседи поставили параллельный телефон. Вот поэтому мне и не хотелось называть свою фамилию.

Ремизов кивал, делая вид, что его устраивает подобное объяснение. Он потягивал клубничный коктейль. Перед Кольцовым стоял большой стакан "Кока-колы".

— А вообще-то мне скрывать нечего — Кольцов Сергей Иванович. Вот. Правда, есть здесь одна тонкость…

Ремизов удивленно поднял брови, словно желая подбодрить Кольцова:

— Какая же?

— Видите ли, Иван Степанович Красичков — мой бывший тесть. Мы с его дочерью совсем недолго прожили вместе. Но все равно я бы не хотел, чтобы это выглядело как месть отвергнутого… М-м-м… — Кольцов покрутил пальцами, подбирая нужное слово.

— Я понимаю, — прервал его Ремизов. — Давайте перейдем к делу. Вы можете мне рассказать, как к вам попали эти документы? Законным путем?

Было видно, что Кольцов замялся:

— Понимаете, — в который раз начал он, — я в свое время тоже работал с Иваном Степановичем. Мы вместе создавали предприятие, которое он сейчас возглавляет. Естественно, что у меня остались неплохие связи с работниками, в том числе и с высшим руководящим звеном. Сведения достоверные, можете не сомневаться.

— Давайте, — Ремизов разложил на столе газету, Кольцов достал несколько листов бумаги, сложенных пополам. Ремизов ловко завернул их в газетный лист.

— Хочу вас спросить, — Ремизов внимательно посмотрел Кольцову в глаза. — А какой вам интерес от скандала вокруг Берзона и Красичкова?

— В каком это смысле? — не понял Кольцов.

— В прямом, — отрезал Ремизов. — Насколько я успел понять, вы не заместитель Берзона. Вы также не работаете у Красичкова. Стало быть, желание подсидеть начальника мы отметаем. Второе: денег вы не просите, вы — человек небедный. Так ведь?

Кольцов самодовольно усмехнулся.

— Значит, вы просто хотите скандала — скандала в чистом виде. И, как мне кажется, любой ценой. Я не исключаю такую возможность, что все это, — Ремизов постучал пальцем по газете, — дезинформация, а меня вы решили использовать "втемную". Может такое быть? А, Сергей Иванович?

Кольцов снова улыбнулся:

— Тогда бы я предложил вам деньги. Попытался бы вас купить.

— За сколько? — Ремизов был абсолютно серьезен.

Кольцов задумался: он не ожидал этого вопроса.

— Ну… Скажем, десять тысяч. А?

Ремизов посмотрел на него оценивающе:

— Мало. Если вы помните, честный журналист продается только один раз. Но ведь это нужно сделать так, чтобы обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь. Согласны?

— Согласен. Надо продать себя выгодно. Не продешевите — если вы, конечно, честный журналист.

— Именно поэтому десяти тысяч мне мало.

— А сколько бы вам хотелось? — словно невзначай спросил Кольцов.

— Сто как минимум, любезный Сергей Иванович, — Ремизов внимательно следил за реакцией собеседника. — Причем сразу.

Кольцов поджал губы и наморщил лоб: он задумался.

— Ну, нет, Андрей Владимирович. Сто — это все-таки многовато. Нет, сто — это сумма нереальная.

— Как хотите. Нет — значит нет. А за десять продаваться просто смешно. Правда ведь?

— Да, пожалуй, — согласился Кольцов. — Десять тысяч — это не деньги.

— Ну ладно, с вашего позволения, подведем итог нашей беседе, — Ремизов положил руку на газету. — Я все внимательно прочитаю, проверю, и постараюсь уже завтра с вами связаться. В крайнем случае — послезавтра. Номер вашего мобильного у меня есть. Так что… Все, спасибо за ваше предложение.

— Пока не за что, — отозвался Кольцов.

Мужчины встали и еще раз пожали друг другу руки. Ремизов не стал сразу уходить — подошел к стойке, чтобы заказать еще что-нибудь. Ему хотелось увидеть, куда пойдет Кольцов, в какую машину сядет, будет ли его кто-нибудь сопровождать, и т. д. Он увидел все, что хотел: следом за Кольцовым направился спортивного вида широкоплечий мужчина. Во время их разговора он сидел за столиком неподалеку и делал скучающее лицо. Ремизову он сразу показался подозрительным. Так и есть: мужчина обогнал Кольцова и открыл дверцу "шестисотого" "Мерседеса", стоявшего рядом со входом. После того, как Кольцов сел на заднее сиденье, мужчина осмотрелся и быстро запрыгнул на переднее. "Мерседес" сорвался с места и исчез, оставив легкое облачко пыли. Ремизов расплатился, взял свой пакет с чизбургерами и "Кока-колой", поблагодарил девушку и вышел на улицу.

Он спустился в подземный переход, вышел у редакции "Известий", посмотрел, где парковщик. Убедился, что он далеко — занят с другим водителем — быстро завел машину и укатил прочь.

* * *

Вопросов было предостаточно: ну, например, первый и самый важный — кто такой Кольцов? Чего он хочет добиться? Что это за документы? Почему для него так важно, чтобы эти документы получили широкую огласку? Важно до такой степени, что он готов заплатить сумму, значительно превышающую десять тысяч долларов, хотя и меньшую, чем сто? Впрочем, Ремизов видел, как он колебался. Ему показалось, что Кольцов готов если не заплатить сто тысяч, то по крайней мере подумать над этим. Нет, это неспроста.

Ремизов ехал по Бульварному кольцу и размышлял над всеми этими вопросами. Он ехал в сторону набережной Москвы-реки. У Храма Христа Спасителя развернулся и отправился назад, на ходу прикидывая различные варианты.

Так потихоньку он добрался до Петровского бульвара. Свернул налево, на Петровку и остановил машину невдалеке от знаменитого здания, проехав чуть вперед.

Здесь он положил газету на колени и развернул сложенные листы — те, что передал Кольцов. Их всего было три. Все они были распечатаны на принтере. Первый содержал текстовую информацию, на втором были нарисованы нехитрые схемы, а на третьем — номера банковских счетов. Ремизов все быстро прочитал и удивился грамотности и простоте изложения. Его заинтересовал этот материал — он был сделан с таким расчетом, что не мог не заинтересовать, но это-то и настораживало. "Нет, надо обязательно посоветоваться с Илюхой", — решил Андрей Владимирович. "Он точно скажет, в чем здесь подвох. Не может быть и речи о публикации ТАКОГО материала без тщательной проверки."

Он достал мобильный — вот теперь Ремизов имел полное право позвонить за казенный счет.

— Илья, это Андрей. Привет. Не поможешь представителю четвертой власти. На правах старшего товарища? Как представитель власти с предыдущим номером? Да нет, тут немного: всего три листа. Ну, хотя бы приблизительно. Мне важно твое мнение: туфта это или нет. Илюха, чем быстрее, тем лучше. Я, вообще-то, прямо перед зданием стою. Может, ты выбежишь на минутку, возьмешь? Ладно? Ну спасибо. Да, вот еще что. Мне нужно знать все об одном человеке. Некто Кольцов Сергей Иванович. Говорит, что был зятем Красичкова Ивана Степановича, но, может, врет. Красичков — это бывший работник Внешторга, а ныне — простой российский миллионер. Ну спасибо, уважил старика. Жду.

Бурлаков появился через несколько минут. Он посетовал на ненормированный рабочий день, свою извечную занятость и все возрастающие аппетиты Ремизова. Тот в ответ строил умильные рожи и прижимал руки к сердцу. Наконец Илья убежал, пообещав к вечеру завтрашнего дня ответить на все интересующие Ремизова вопросы.

И Ремизову ничего не оставалось, кроме как ждать.

* * *

КОЛЬЦОВ.

На прошедшей неделе Кольцов дважды встречался с Макаевым: во вторник и в пятницу.

Время поджимало: Макаеву необходимо было как можно быстрее приступить к реализации своих планов. Первоочередная задача — дискредитировать кандидатов, ставленников Берзона.

Это не было стратегической задачей — скорее, первым шагом на пути к поставленной цели. У Макаева не возникал вопрос "через кого сливать компромат?" — Кольцов подходил для этого как нельзя лучше. Он уже однажды выступал по телевидению, давал несколько раз интервью различным газетам; благодаря стараниям Макаева его даже знали в лицо некоторые весьма солидные и влиятельные люди.

Макаев вложил в Кольцова кое-какие усилия и деньги, и теперь мог рассчитывать на равноценную отдачу.

Но перед тем, как вводить в игру Кольцова, необходимо было провести с ним подготовительную работу — чтобы четко представлять, чего от него можно ожидать в дальнейшем.

Поэтому во вторник Макаев пригласил Кольцова к себе домой. В гости.

Подобной чести Кольцов удостаивался впервые: до этого они встречались в офисе фонда, в ресторанах, клубах и загородных домах, но в свою городскую квартиру Макаев его пока ни разу не приглашал.

В назначенный час "Мерседес" Кольцова подъехал к большому сталинскому дому неподалеку от Киевского вокзала. Телохранитель вышел первым, открыл дверь. В просторном парадном их встретили два угрюмых, до синевы выбритых брюнета. Они в знак приветствия кивнули телохранителю, он им также ответил молчаливым кивком. Вместительный лифт с зеркалами на стенках привез Кольцова с телохранителем на пятый этаж. Там на лестничной клетке прогуливался третий брюнет, точная копия первых двух. Увидев гостей, он поднес к губам миниатюрную рацию и что-то негромко сказал. После этого замок щелкнул, и большая тяжелая дверь бесшумно отворилась.

Телохранитель отправился вниз, коротать время с шофером, а Кольцов вошел в квартиру.

Первое, что поразило его — это полы. Точнее, не сами полы, а то, что они были сплошь устланы коврами — толстыми, с длинным ворсом, самых ярких расцветок.

Кольцов снял ботинки и осмотрелся в поисках каких-нибудь домашних тапок, но их нигде не было. Здесь же, в прихожей, стояли туфли хозяина. В туфлях сморщенными комочками лежали черные шелковые носки. Кольцов перевел взгляд на Макаева: тот был в костюме — дорогом, английском, сшитом на заказ — и босиком. Это поразило Кольцова еще больше, чем покрытые коврами полы.

Макаев поймал его удивленный взгляд, еле заметно улыбнулся и сказал:

— Проходи, дорогой, — указывая рукой на комнату.

Кольцов прошел, с интересом глядя по сторонам. Ковры — везде были ковры. Они лежали на полу, на низких широких диванах, ими были увешаны все стены.

На одной из стен красовались сабли, шашки, кинжалы и ятаганы — все старинные, насколько мог понять Кольцов. Хотя он не очень-то разбирался в таких вещах.

В той комнате, куда пригласил его Макаев, стоял огромный стол, сплошь уставленный блюдами и бутылками. Мало того — на низеньких столиках, выстроившихся вереницей вдоль стены, также было полно всяческих яств и напитков. Кольцов даже подумал, что Макаев ждет еще гостей — как минимум человек сорок.

— Я не спросил у тебя, что ты любишь, поэтому пришлось заказывать все подряд, — увидев его замешательство, объяснил Макаев. — Если здесь чего-то не хватает, ты скажи.

— Нет, спасибо, — отозвался Кольцов. — Все очень хорошо.

— Что ты будешь пить? — спросил Макаев. — Водка, коньяк, виски, вино…

— Пожалуй, виски, — помедлив, ответил Кольцов. — "Джонни Уолкер", блэк лейбл, если есть.

— Конечно, — Макаев налил ему виски в большой хрустальный стакан с широким дном, себе — немного вина. — Давай выпьем за то, чтобы мы лучше понимали друг друга. Это сейчас самое главное.

— Точно, — поддакнул Кольцов, поднимая стакан. Он выпил все — до дна. Макаев же слегка пригубил.

Некоторое время Макаев сидел молча, словно задумавшись, и внимательно смотрел, как Кольцов накладывает себе на тарелку большие, еще дымящиеся куски ароматного нежного мяса в каком-то умопомрачительном соусе.

— Ты знаешь, Сергей, — сказал он наконец, — я давно хочу с тобой поговорить, — он подлил ему еще виски. — Тебе надо определяться. Я ни на чем не настаиваю, я просто хочу, чтобы ты сам сделал свой выбор.

Кольцов отодвинул тарелку:

— Что ты имеешь в виду?

Макаев посмотрел на него почти с отеческой нежностью:

— Да ты поешь, поешь. У нас с тобой разговор двух друзей. Семейный, можно сказать, разговор. Поешь и выпей, — он поднял свой бокал, — давай выпьем за нашу дружбу.

Они чокнулись и снова выпили. Кольцов опять принялся есть.

— Понимаешь, — Макаев почесал чисто выбритый подбородок, — я часто в последнее время думаю: вот есть Серега, мы с ним делаем дело. Хорошо делаем. Но… Кто он такой, этот Серега Кольцов? Какое у него будущее? Что он собирается делать дальше? Ты вроде как человек Иосебашвили. Хорошо. Пусть так. Но что вас связывает на самом деле? Ничего. Как только ты станешь ему не нужен, он тебя выбросит, не задумываясь. В тот же момент. Неужели тебя это устраивает?

Кольцов в ответ пожал плечами:

— А разве у меня есть выбор?

Макаев снова улыбнулся: спокойно и вместе с тем очень хитро.

— Пока не было. Но сегодня я именно это и хочу тебе предложить.

— И что же? — Кольцов не отрывался от еды.

— Я хочу, чтобы ты был с нами, — веско сказал Макаев. — Ты нужен нам, а мы нужны тебе. Я не хочу с тобой хитрить. Нам ни к чему друг друга обманывать: от этого никакого толку не будет. Поэтому давай поговорим открыто. Ты знаешь, что сейчас творится в стране. Нас не любят. Нас не считают за людей, все думают, что мы — звери.

Кольцов не удержался и опять украдкой взглянул на его голые ноги: Макаев медленно двигал ступнями по ковру и шевелил пальцами. Он сделал вид, что не заметил этого взгляда.

— Нам нужны люди, которые помогали бы делать некоторые дела. Я сначала просто присматривался, а теперь вижу, что тебе можно доверять. Я бы хотел, чтобы ты теснее работал с нами. Ты пойми главное, Сергей. Что бы там ни говорили, как бы сильно нас ни прижимали, все равно — за нами будущее. Любое общество нуждается в мафии. Абсолютно любое. Хотя бы потому, что в мире до сих пор продолжают существовать многие виды преступного промысла: например, проституция, наркотики, торговля оружием, и т. д. И в этой области порядок совершенно необходим. Причем, может быть, даже в большей степени, чем, допустим, в легкой промышленности. Но ведь государство не может эффективно бороться со всеми этими вещами — потому что не располагает действенными методами борьбы. Ну и, конечно, вопросы морали играют не последнюю роль — разве может государство брать налог с проституток? И вот тут помогает мафия. Она берет преступность под контроль. Заметь, мафия есть везде — и в самых развитых, и в самых бедных странах. Как правило, самая сильная мафия — это представители национальных меньшинств, потому что именно они обладают самым богатым опытом выживания. Плюс, конечно, некоторые национальные обычаи. Вот мы — мафия. Потому что мы — семья. И если кого-нибудь из нас убивают, то убийца знает, что он все равно умрет. Придет брат, или сын, или племянник, или еще кто-то из родственников, и отомстит. Понимаешь? Мы — семья. А все остальные — "братва". Они не связаны настоящим родством. И поэтому они — слабее. Очень часто они обманывают и убивают друг друга, а мы — никогда. Я хочу, чтобы ты стал членом нашей семьи. С Иосебашвили ты многого не добьешься. А с нами у тебя будет все. То, чем мы сейчас занимаемся — великое дело. По моим подсчетам, годовой оборот в этой стране в скором времени может достичь двенадцати миллиардов долларов. И даже немного больше. Ты понимаешь, что это за сумма? Мы купим здесь все. Все, что только захотим.

Макаев остановился и потянулся за бутылкой с виски, чтобы подлить Кольцову. Тот воспользовался паузой и спросил:

— А что конкретно я должен делать? Чего ты от меня ждешь?

Макаев был готов к этому вопросу:

— Все то же самое, что и сейчас, — ответил он. — Быть лицом. Нашим лицом. Вообще-то я хочу, чтобы для начала ты стал депутатом.

Кольцов растерянно засмеялся:

— Депутатом? А может, сразу президентом? Разве это возможно?

— Возможно все, — без тени улыбки сказал Макаев. — В Думе ты бы очень нам пригодился. К тому же, — он поднял указательный палец, — у тебя появилась бы неприкосновенность. Разве ты этого не хочешь?

Кольцов пожал плечами:

— А что? Было бы неплохо.

— Это можно считать ответом? — настаивал Макаев.

Кольцов еще немного помялся, но скорее для виду:

— Да. В общем-то, я согласен.

— Ну вот и хорошо, — Макаев выглядел обрадованным. — Я в тебе не ошибся. Я был почти уверен в том, что ты примешь правильное решение. Все-таки мы поняли друг друга. Давай за это выпьем! — они снова наполнили бокалы. Громко чокнулись и выпили. Кольцов уже заметно захмелел.

— Скажи, — продолжал Макаев, — а почему Иосебашвили выбрал именно тебя?

— Ну как это почему? Потому что я по образованию — химик, и потому, что я знаю это дело.

— Откуда? — допытывался Макаев.

— Ну, — Кольцов поначалу не хотел говорить, — это старая история. Я когда-то пробовал этим заниматься, но не оказалось хорошей "крыши".

— Зато сейчас, — Макаев улыбнулся, — у тебя самая лучшая "крыша". Можешь ничего не бояться. А уж когда станешь депутатом…

— А как я стану депутатом? — перебил его Кольцов. — Выборы только-только закончились. Следующих почти три года ждать.

— Ничего, — успокоил его Макаев, — это мои заботы. Ты мне лучше расскажи вот что: какие отношения у тебя с бывшим тестем?

— Ты знаешь об этом? — насторожился Кольцов. — Откуда?

— Сергей, — Макаев даже чуть-чуть обиделся, — это не такой уж большой секрет. Ну и потом: я же серьезно тобой интересовался, и теперь знаю о тебе почти все.

— Все? — Кольцов выглядел обескураженным.

— Все, — подтвердил Макаев. — И то, что я знаю, мне нравится. И все-таки расскажи мне немного о своем бывшем тесте.

— А-а-а, — Кольцов с досадой махнул рукой, — гнида он. Я ему столько бабок отстегнул… Он, можно сказать, на мои бабки раскрутился. У него были связи, а у меня — деньги. А потом, когда меня взяли, он от меня отказался. Правда, сделал так, что меня через две недели выпустили, но… В общем, остался я ни с чем… А он сказал, мол, вся твоя доля на взятки ушла. Понимаешь? Эх! — воскликнул он с пьяным надрывом. — Козел он, короче говоря.

Макаев внимательно слушал. Всю эту историю он, конечно же, знал, а иначе — грош бы ему цена. Но сейчас его интересовало другое: отношение Кольцова к этим событиям. Ведь со временем все могло измениться: боль — затихнуть, а обида — пройти. Но нет, похоже, не прошла. А это — самое главное.

— Сергей, — осторожно, почти ласково, спросил Макаев. — Как ты думаешь, он тебе должен вернуть эти деньги?

— Конечно, — без тени сомнения пробурчал Кольцов.

— А сколько же он тебе должен? Ведь надо учитывать, что эти деньги крутились, что они принесли хорошую прибыль… Как ты думаешь, сколько бы ты сейчас имел, если бы твой тесть тебя не обманул?

— Да… лимонов пять, — брякнул пьяный Кольцов, явно преувеличивая. Но ему очень хотелось показать, что и он совсем не лыком шит, что он такой же "крутой" и важный, как Макаев.

Зиявди покрутил головой и зацокал языком.

— Да… Я с тобой согласен, Сережа. Пять лимонов — это как минимум. Ничего. Он вернет тебе эти деньги. Старые долги надо платить.

С Кольцова в один момент слетел хмель:

— Да, конечно… Надо, это само собой… Но все-таки, Зиявди, это дела давно минувших дней… Да и потом: у него ведь тоже крыша есть. У него связи… Да хрен с ним. Я его прощаю.

Макаев снова покачал головой:

— А вот этого делать нельзя. Никому ничего никогда нельзя прощать. А иначе тебя не будут уважать. Запомни это, Сережа. Любое дело нужно доводить до конца. А насчет его "крыши" ты не беспокойся. Это уже мои проблемы. Я скажу тебе откровенно — мы же теперь как братья, у нас нет секретов друг от друга — у меня свои счеты с его "крышей". Все равно эти вопросы придется решать — так уж заодно и старый долг получим. Согласен?

Кольцов кивнул, с трудом сдерживая внезапно подступившую икоту:

— Ты прав… Я согласен.

— Ну вот и хорошо, — удовлетворенно заключил Макаев. — Теперь еще вот что: пусть все идет как идет. Конфликтовать с Иосебашвили не надо. О нашем разговоре тоже никому говорить не стоит. Мы всего добьемся потихоньку. Без лишнего шума. Но ты помни о нашем разговоре. Не забывай.

Кольцов развел руками, словно хотел сказать: "конечно, не забуду".

Макаев еще раз внимательно на него посмотрел. Затем подошел к маленькому столику, взял рацию и сказал несколько слов. Потом повернулся к Кольцову:

— Ну ладно, Сережа. Пора тебе идти. Ни к чему нам раньше времени светиться. Не надо рисковать.

Кольцов согласно кивнул и поднялся из-за стола. В прихожей щелкнули замки, вошел его телохранитель. Темной массой застыл на пороге, ожидая хозяина. Кольцов завязывал шнурки, бормоча себе под нос:

— Да, ты прав. Ты, конечно же, прав, — он покачнулся, выпрямляясь. Телохранитель бережно подхватил его под локоток.

— До свидания, брат! — Макаев, улыбаясь, протянул ему руку. Кольцов с поспешностью схватился за нее и долго тряс:

— До свидания, Зиявди! До свидания!

Когда дверь за ними закрылась, Макаев прогнал улыбку с лица и брезгливо вытер руку носовым платком. Затем прошел в ванную и кинул платок в корзину с грязным бельем. Но этого ему показалось мало, и он тщательно вымыл руки с мылом.

Через пару минут он открыл дверь, позвал телохранителя, дежурившего на лестничной клетке.

— Беслан?

— Слушаю тебя, Зива, — почтительно ответил боец.

— Поешь. Бери все, что захочешь. Я ничего не ел, а этот, — он неопределенно кивнул головой, — брал мясо. Выкинь там все, что после него осталось. Когда поешь, позови Руслана и Лечи. Пусть придут по очереди, тоже покушают. Не пропадать же добру. Я буду в своем кабинете, мне еще надо поработать, — отдав необходимые распоряжения, Макаев заперся в огромном кабинете.

Беслан поклонился уже закрывшейся за хозяином двери, прошел в комнату, где был накрыт стол, первым делом отнес на кухню грязную тарелку, оставшуюся после Кольцова, подумал и вывалил в мусорное ведро остатки мяса, к которому тот прикасался. Затем сел и стал с аппетитом есть.

* * *

В пятницу Макаев позвонил Кольцову. Позвонил на мобильный, убедился, что Кольцов находится в офисе, и сказал, чтобы он никуда не отлучался, ждал его. Примерно через час он появился сам: как всегда, подтянутый, красивый, благоухающий.

Он прошел в кабинет Кольцова неслышно, почти крадучись. Два здоровенных чеченца-телохранителя остались ждать снаружи.

Макаев держал в руках тонкую папку.

— Здравствуй, Сережа! — приветствовал он Кольцова. — Ты еще не забыл наш недавний разговор?

— Ну конечно нет, — поспешил его заверить Кольцов. — Конечно же, нет. Я все помню.

Макаев присел напротив него, положил перед собой папку, разгладил ее ладонями.

— Помнишь, мы говорили про твоего тестя? Красичкова Ивана Степановича?

Кольцов кивнул.

— Так вот, — продолжал Макаев, — его "крыша" — это структуры Берзона. Знаешь такого?

Кольцов вытаращил в удивлении глаза:

— Кто же не знает Берзона? Ефим Давыдович… — он не договорил.

— Он самый, — оставаясь внешне равнодушным, подтвердил Макаев. — Что, не по себе?

— Но… Берзон — это очень большая сила. Все-таки…

— А почему ты думаешь, что мы слабее? — Макаев улыбался, но в голосе его звучала угроза.

— Да нет… — окончательно смешался Кольцов. — Я так не думаю…

— Не надо никого бояться, — назидательно произнес Макаев. — Самое страшное, что может с тобой сделать Берзон — это убить, — он непринужденно рассмеялся. У Кольцова от его смеха по спине побежали мурашки. Макаев это заметил:

— Да ты не бойся. Берзон — это мои проблемы. Я сам их буду решать. Не волнуйся. Твои проблемы — это вот, — он взял папку в руки и повертел ею перед носом у Кольцова.

— Что это? — Кольцов заметно волновался.

— Да так, — Макаев махнул рукой, словно бы речь шла о пустяке. — Кое-какие документы, рассказывающие о том, как два друга — Берзон и Красичков — перекачивают деньги за границу, а потом через подставных лиц финансируют предвыборную кампанию некоторых кандидатов в Питере. Интересно?

Кольцов неопределенно пожал плечами. Макаев снисходительно рассмеялся:

— У тебя же есть знакомые журналисты. Вот и передай. Передай, чтобы опубликовали побыстрее. Надо будет — пообещай денег. Это очень важно.

— А… как мне с ними общаться? С журналистами? — растерянно спросил Кольцов. — Представляться или…?

— Твое дело. Смотри по ситуации. В общем, действуй. Это — твоя часть работы. Мне нужен результат. И чем быстрее, тем лучше, — Макаев встал и пошел к двери. У самого выхода обернулся и, будто бы что-то вспомнив, сказал:

— Твой шофер стучит на тебя Прокопенко. Так что — имей в виду: майор всегда знает о каждом твоем шаге. Будь поаккуратней, — он улыбнулся, подмигнул и вышел.

* * *

Кольцов нервничал. Он понимал, что ввязался в опасную игру. Он также понимал, что у него не может больше быть спокойной жизни: встанет ли он на сторону Иосебашвили, или начнет работать на Макаева — неважно, все равно каждую минуту ему нужно быть настороже. В любом случае — надо заботиться прежде всего о себе и о собственной безопасности.

Не исключено, что Макаев тоже следит за ним. Даже наверняка. Ведь он сам говорил, что серьезно интересовался его жизнью и что знает о нем практически все.

Вывод напрашивался сам собой: необходимо иметь нечто такое, что поможет в любом случае. Но что это такое? И где его взять? А вот этого Кольцов и сам не знал.

Но прежде всего нужно было исполнить поручение Макаева: Кольцов встретил Надю и предложил ей поехать с ним. Надя с радостью согласилась.

Они не хотели расставаться: Кольцов повторял, что она ему очень нужна, и Надя слушала его с замиранием. Он шептал, что хотел бы каждое утро просыпаться с ней в одной постели, и Надя таяла. Дошло до того, что она решилась на совсем уж безрассудный шаг: позвонила домой и наплела Алексею Борисовичу какую-то историю про подругу, которую бросил муж. И осталась у Кольцова на всю ночь.

Незаметно, между делом, он выведал у Нади, что лучший, по ее мнению "скандальный журналист" работает в "Столичном комсомольце", и что зовут его Андрей Владимирович Ремизов.

А уж разузнать номер ремизовского пейджера и вовсе не составило никакого труда.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Вести дневник. Вот уж занятие — глупее не придумаешь. Действительно, что может быть глупее, чем ловить разбегающиеся мысли? А если они не разбегаются, а сидят в голове и грызут мозги дни и ночи напролет, всегда об одном и том же — к чему их тогда ловить? Стоит ли ловить то, от чего хотел бы избавиться?

В общем, нонсенс: зачем я это делаю — ума не приложу. Хотя… Как раз у меня есть одно оправдание.

Детектив — особенный жанр. Он не может быть скучным. Если хочешь написать отличный детектив, помни правило двух "И": сюжет должен быть — Интересным, а язык — Изящным.

Переживания героев, выпуклые характеры, вычурные метафоры — выкинь все это на помойку. И уж совсем неуместны в детективе какие-то мысли и авторские отступления — их никто и читать не будет. Занеси их лучше в свой дневник.

Люди платят деньги за то, чтобы расслабиться — вот и пиши для них расслабленный текст. То есть — никаких черновиков, сразу начисто и не задумываясь. Можно только слегка наметить сюжет, а уж разрабатывать его — по ходу дела.

Напиши одну сюжетную линию, но так, чтобы она была понятна от начала и до конца — это лучше, чем несколько линий, но плохо прописанных.

Любовь — пусть тоже будет, но красивая и взаимная, безо всяких там переживаний. Короче, полноценная, а не ущербная, как у меня. (Не в книге, а в жизни.)

А главное — герой. В романе должен быть герой. Без героя — никуда. Людям нужен эпос, нужны байки и былины, типа "Ильи Муромца" и так далее. Тут уж — извини, надо обладать богатой фантазией, потому что списывать героя — пока что не с кого. Что-то не вижу я их. Попрятались, что ли? Или повывелись? Или не было их никогда? (Последнее, кстати, наиболее вероятно, но почему-то все боятся в этом признаться. Вот и выдумывают наперебой героев.)

В этом плане мой Топорков — большая удача. Он плоский и тупой, словно вырезанный из картона, зато положительный и постоянный, как магнитный полюс Земли. Он — не человек. У него нет простительных слабостей и милых недостатков. Он — положительный герой. По-моему, он даже не курит… Представляю, какие у него оловянные глаза — две пятирублевые монеты со стершимся орлом.

А что поделаешь? Хочешь прославиться, хочешь заработать — пиши то, что читают люди. А людям хочется торжества Добра и Справедливости, потому что их и так в настоящей жизни много обижают.

Я их понимаю — я сам человек: мягкий, теплый и слабый. И меня тоже все обижают. Я уже полгода ем одну гречневую кашу. Поливаю ее подсолнечным маслом и ем. (На большее денег не хватает, ведь нужно еще покупать сигареты и бумагу для машинки.) Раньше думал — гадость, а потом — ничего, привык. Всего-то за полгода. А к чему тогда можно привыкнуть за тридцать лет жизни? Вот, например, к тому, что тебя все обижают. Да, да. Не надо себя обманывать — постепенно привыкаешь и к этому.

Я знаю, что Зло должно быть наказано. Но я не верю, что во всех случаях оно будет наказано. Ведь если бы наказание Зла всегда было неотвратимым, тогда Добро превратилось бы в некую карающую субстанцию, то есть в подобие того же самого Зла. Следовательно, возникает противоречие. Разрешить его можно двумя путями: либо признать, что Добра и Зла в чистом виде не существует вовсе, а есть лишь какой-то сложный конгломерат, подставляющий нам то один свой бок, то другой; либо смириться с тем, что Зло не всегда будет наказано. Хотя и должно быть наказано. Я, например, выбираю второе. На мой взгляд, милосердие выше справедливости. Но неужели только за это вы меня называете нытиком, пессимистом и очернителем действительности?

Вообще-то, я понял главное. Писать то, что читают люди — это еще не счастье. Счастье — это когда люди читают то, что ты написал.

А дневники нужны лишь для того, чтобы потом, перечитав их, сказать самому себе: "ну и дурак же я был!", и сжечь их к чертям и испытать от этого облегчение. А потому заканчиваю. Но сначала — один веселый случай, бывший со мной на днях.

Я ходил на прием к своему доктору, Дмитрию Дмитриевичу. Милейший человек! Хотя немного смешной — расспрашивает меня или о гадостях, или о глупостях. Серьезно поговорить с ним никогда не удается. Но он-то думает, что говорит со мной вполне серьезно! Вот поэтому он и смешной. Я, желая подыграть ему, рассказал, что недавно прочел в одной научной книге, как древние римляне посещали театр. Я сказал, что они в первый ряд сажали лысых, а во второй — одноруких, потому что однорукие сами хлопать не могли, и, желая поощрить актеров, шлепали по головам лысых, и получались бурные звонкие аплодисменты.

Я сам придумал эту байку, и по-моему, она довольно забавная. Но бедный Дмитрий Дмитриевич не знал, что ему делать: смеяться или нет. В нем боролись два чувства: с одной стороны, привычное недоверие по отношению к своим пациентам, а с другой — привычное для врача уважение к научным книгам. Он не мог рассмеяться просто как человек, он вел себя, как врач.

Можно ли извлечь из этого случая какую-нибудь мораль? Пожалуй, что можно. Вот какую: очень часто наши представления (одни только представления!) о самих себе мешают воспринимать окружающий мир таким, какой он есть.

Ну вот и все. А теперь — пора обратиться к моему роману…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Они любили друг друга, как дети… (в этом месте слово "дети" зачеркнуто, и над ним напечатано "безумные".)

Они любили друг друга, как безумные. Все смешалось воедино: тела, одеяла, простыни, запахи, технологические жидкости, расходные материалы, стоны, всхлипывания и скрип кровати.

— О Боже! Боже! — кричала Нина.

— Ты мне льстишь! — отзывался Валерий.

— Да! Да! — голосила Нина.

— Вовсе нет! — возражал Топорков.

— Мама! Мама! — верещала Нина.

Тут Стреляный умолкал и на всякий случай оглядывался. Мамы нигде не было.

Его меч, его могучий кладенец, был в полной боевой готовности, но Нина не выпускала его из своих прекрасных ножен. И правильно делала: не то Валерий в пылу охватившей его страсти мог натворить всяческих бед, включая несанкционированное вторжение в начальный и конечный отделы ее пищеварительного тракта. Он двигался целеустремленно и с необычайным напором, словно таран, разбивающий ворота осажденного замка. Еще несколько мощных ударов — и фанфары разразились победным громом. Нина крепко обхватила его ногами за талию — "вот она, скрытая в кривизне приятность", — подумал Топорков — и впилась жадными губами в его шею. "Ах, какая страстная! Ну прямо упырица!" — ни на минуту не отключалось сознание Стреляного.

— Я люблю тебя! — жарко простонала Нина и закрыла глаза.

— И я, — ответил Валерий и отвернулся.

* * *

Он не был рожден для простого человеческого счастья — он был рожден для борьбы. Борьбы с тем, что так ненавистно всякому честному человеку — алчностью и подлостью, трусостью и предательством.

Он знал, что не успокоится до тех пор, пока не найдет коварных убийц, до тех пор, пока не отомстит тем, кто спланировал и организовал покушение на его жизнь и жизнь той женщины, которая сейчас лежала рядом с ним и негромко посапывала, устав от любовных забав. И ворочалась и сладко улыбалась во сне.

Валерий встал, оделся, добавил патронов в обойму взамен расстрелянных и вышел, тихо притворив за собой дверь. Он рассчитывал, что Нина проспит до утра, а он за это время многое успеет сделать.

Он тихонько вышел из подъезда и увидел, как около его "Джипа" крутится какая-то тень. Валерий осторожно отступил в темноту и обошел машину с другой стороны. Неподалеку стояли "Жигули" — без включенных фонарей, но с работающим двигателем.

Медлить было нельзя: одним большим пружинистым прыжком Топорков оказался рядом с "Джипом". Угонщик увидел его и хотел достать нож, но поздно — Валерий крепко схватил его запястье и выкрутил, а другой рукой зажал рот. Нож со слабым звоном упал на асфальт. Тогда Стреляный отпустил запястье и коротким точным ударом в солнечное сплетение отключил незадачливого вора. Тот дернулся и мягко осел на землю. Валерий придержал его под мышки, чтобы он не упал.

Теперь нужно было заняться тем, кто сидел в машине. Низко пригнувшись, Топорков пытался подкрасться незаметно, но — не получилось. Машина рванула с места, Валерий лишь успел запрыгнуть на капот. Водитель попался опытный — он резко ускорялся и тормозил, поворачивал и ехал задним ходом, но сбросить Валерия ему не удалось. Цепкий и ловкий, он и не думал отпускать преступника безнаказанным. Топорков сумел дотянуться и вырвать ключи из замка зажигания. Машина по инерции проехала еще немного и остановилась.

Теперь у похитителя чужих автомобилей и вовсе не осталось никаких шансов. Он пробовал убежать, но Валерий мощной рукой схватил его за воротник и несколько раз энергично встряхнул, а уж потом уложил на асфальт и закрутил руку за спину.

Угонщиком оказался молодой парень лет двадцати трех с половиной.

— Лежи и не дергайся! — грозно сказал Топорков, и парень понял, что он не шутит — сразу затих и обмяк.

— Кто вы такие? — спросил Валерий. — На кого работаете?

— Ни на кого, — сдавленным голосом ответил парень. — Мы сами по себе.

— Зачем хотели угнать мою машину? — продолжал Валерий.

— Покататься, — пытался отвертеться парень.

Валерий усмехнулся:

— Ты сначала заработай на такую машину, а потом уже и катайся. Понял? — он слегка нажал ему на затылок.

Парень оказался строптивым: коротко вскрикнул, поморщился от боли, но все же сказал:

— Да! Разве честным путем на такую машину можно заработать? Только воры да бандиты на этих "Джипах" разъезжают.

Валерий удивился его смелости: такое поведение внушало уважение.

Он отпустил поверженного противника и спросил его с иронией:

— Так ты что же, получается, Робин Гуд? Угоняешь у воров и бандитов дорогие машины?

— Вроде того, — угрюмо ответил парень, растирая ушибленное при падении плечо.

— Тогда давай знакомиться, — протянул ему руку Топорков. — Я — Стреляный.

— Тот самый? — недоверчиво спросил парень и прищурился.

— Тот самый, — подтвердил Топорков. — А почему тебя это удивляет?

— Да уж больно много о тебе всякого рассказывают, — парень пожал протянутую руку. — С трудом верится.

— Вот тебе и раз, — рассмеялся Стреляный. — Почему ж не верится? Вы ведь наверняка угнали уже кучу машин, и никто вас пока не поймал. А я поймал обоих за три минуты, и пожалуйста — ему не верится.

— Я — Француз, а мой друг, который вскрывал твой "Джип" — Корявый, — с достоинством представился парень.

— Откуда такие прозвища? — поинтересовался Валерий.

— Я Француз, потому что кудрявый, а он Корявый, потому что оспой в детстве болел, — пояснил парень.

— Все понятно, — Топорков рассмеялся. — А теперь отвези меня обратно, к моей машине.

— Давай ключи, — согласился Француз.

Топорков отдал ему ключи. Еще пара минут — и они были на месте.

— Вот что, — Стреляный обратился к Французу, — ты уж в следующий раз будь поаккуратнее. Не ровен час, пристрелит кто. Я ведь тоже мог, — он отвернул полу своего пиджака и показал кобуру.

— Да уж я понял, — вздохнул Француз. — Спасибо тебе…

— За что? — удивился Валерий.

— За то, что ты — человек. Настоящий человек, — в глазах у парня показались слезы.

Топорков хлопнул его по плечу:

— Ничего. Ты тоже старайся — и все у тебя получится, — он посмотрел на второго, Корявого. — Что-то очень долго лежит твой друг. Еще простудится. Подхватит простатит. Это просто, — столько искренней заботы и неподдельного участия слышалось в его словах, что Француз еще больше растрогался: это надо же — столько всего пережить на своем веку и остаться таким добрым и чистым человеком. Не каждый так сможет.

Повинуясь внезапно охватившему его чувству, Француз вырвал листок из записной книжки, быстро написал что-то и протянул Топоркову:

— На! Возьми! Если тебе когда-нибудь потребуется наша помощь, то в любое время, днем или ночью, позвони, и мы окажемся рядом. Для нас это будет огромная честь — хоть чем-нибудь быть тебе полезными.

— Хорошо! Спасибо, — Валерий положил бумажку в карман и направился к машине. Сел за руль, завел двигатель, аккуратно вырулил — так, чтобы случайно не наехать на неподвижно лежащее тело Корявого, и устремился в темноту, навстречу судьбе.

"Эх! Такие ребята пропадают! Можно сказать, на дороге валяются," — с досадой подумал Стреляный и на глаза ему навернулись слезы. "Ведь золотые ребята! Что же с ними будет дальше?!"

Он нажал на педаль, и машина понеслась по ночной Москве, разбрызгивая ярко освещенные лужи.

А Француз стоял и долго, долго глядел ему вслед. "Главное в жизни — это быть человеком", — вот какой простой и в то же время очень нелегкий урок преподал ему сегодня этот молодой мужчина, высокий блондин с правильными чертами лица, верный сын Отечества Валерий Топорков.

* * *

Несмотря на то, что обычно Нина любила поспать подольше, сегодня она проснулась очень рано. Проснулась и в первый момент расстроилась — Валерия рядом не было. Но подушка, одеяло, смятая простыня еще хранили очертания его тела и его запах. Нина прижалась к подушке щекой: как хорошо, когда рядом с тобой — настоящий мужчина!

Она вскочила с постели, погладила свой потрясающий живот — в квадратных шашечках мускулов, всегда плоский, блестящий и прохладный. Провела рукой от пупка книзу — вдоль узкой меховой дорожки, специально выстриженной таким образом, чтобы не выбивалась из-под самого смелого и открытого бикини. Вспомнила, как сказал вчера Валерий:

— Больше всего мне нравится в тебе одна черта!

— Какая? — с придыханием спросила его Нина.

— Вот эта! — ответил Валерий. — От пупка и до копчика, — и провел рукой, наглядно показывая, что это за черта.

Нину словно током ударило от этого воспоминания, и она поспешила в ванную комнату.

Стоя под щекочущими шуршащими струйками, вырывавшимися из душа, Нина решала, как ей спланировать сегодняшний день. На работу можно было не идти — Тотошин предупредил шефа, что забирает ее на две недели, а если потребуется, то и на более длительный срок.

Она вспомнила, как ее непосредственный начальник, полковник милиции Константин Олегович Лобок (он очень стеснялся своей легкомысленной фамилии, а подчиненные за глаза называли его Колобок — инициалы плюс фамилия) говорил:

— Не бросай нас, Ниночка! Как же мы без тебя тут будем? Кто ж у нас по клавишам будет щелкать да с монитора пыль стирать? Да и кофеем никто не угостит! На кого ж ты нас, сиротинушек, оставляешь?

И Нина чувствовала себя почти виноватой и хотела поскорее вернуться в свой отдел, к товарищам и сослуживцам. Но для этого нужно было раскрыть загадочное дело "о драхме и Хароне".

Она подумала, что сейчас как нельзя кстати ей пригодилась бы помощь Александра Борисовича Японского — следователя по особо важным делам московской городской прокуратуры. Саша Японский одно время ухаживал за ней, они питали друг к другу взаимную симпатию, встречались, катались вместе на лыжах и ходили в кино. Некоторые общие знакомые даже считали их женихом и невестой. Но это было не так. Чистые, платонические чувства связывали этих двух красивых и духовно богатых молодых людей. Платонические — если бы не один эпизод, который Нине поскорее хотелось забыть, и который никак не мог позабыть Японский.

Именно поэтому Нина хотела навестить Японского в отсутствие Валерия — чтобы не вызывать у последнего (не в том смысле, что совсем последнего, а в том, что — у вышеназванного) необоснованных подозрений.

Она влюбилась в Валерия сразу же, с первой минуты, и не хотела давать ему ни малейшего повода для ревности.

Нина вымылась, вытерлась и накрутилась. Накинула на плечи махровый халат и побежала готовить завтрак.

Вообще-то, она готовила не очень хорошо, ела всегда второпях и что попало, но теперь, когда в ее жизни появился мужчина — любящий и настоящий, ей необходимо было правильно и хорошо питаться.

"Кофе пить не буду — цвет лица портится, и зубы желтеют. Курить — ни одной сигареты больше: опять же, зубы желтеют, и изо рта воняет. Мартини? Ну только чуть-чуть и перед обедом. Или после. И все. Шейпинг, молоко и гантели. Надо смотреть правде в глаза — не красавица, да и не молода уже. Нельзя терять этого мужчину. Ах, какой он мужчина!"

* * *

После завтрака Нина позвонила Японскому и попросила разрешения воспользоваться его компьютером. У нее был хороший компьютер на работе, дома стоял довольно приличный, но тот аппарат, который купил себе Японский, был просто потрясающим! Суперкомпьютер!

Нина еще не знала, что она надеется найти, но интуиция ей подсказывала, что она думает в правильном направлении. Было у нее какое-то необъяснимое шестое чувство, которое так сильно развито у всех женщин (справедливости ради следует отметить, что иногда — не в ущерб предыдущим пяти).

Нина позвонила Японскому домой — он как раз был в отпуске — и договорилась о встрече. Она сказала, что заедет к нему ненадолго, чтобы поработать на компьютере, и Японский тут же согласился: он был рад любой возможности увидеть Нину.

* * *

Она приехала к нему около десяти часов утра. Подставила щечку для поцелуя, но сама целовать Японского не стала. Нина принесла ему к чаю небольшой тортик — Японский любил сладкое. Пока Александр ставил чайник на плиту, Нина подсела к рабочему столу, где стоял компьютер — краса и единственная гордость Японского.

Она в нетерпении потерла ладошки и ударила бойкими пальчиками по клавишам. Монитор заиграл разноцветными огоньками.

Нина вышла в Интернет и начала хозяйничать в виртуальном пространстве. Пока Японский поглощал на кухне сладости, желая хоть немного скрасить горечь своего окончательного поражения, она принялась взламывать информационные системы ФСБ (предыдущие названия — ФСК, КГБ, МГБ, ГПУ, НКВД, девичья фамилия — ЧК). Это было совсем непросто, но Нину не зря ценили в МУРе как компьютерного гения. Она набирала название файла "Харон" — и так, и этак, но нигде такого файла не значилось. Наконец, в одном из массивов документов процессор нащупал нужное сочетание букв. На экране появилась надпись: "Доступ запрещен" и потом: "Введите пароль".

При слове "введите" в глазах Нины загорелся азартный огонек. Она достала компакт-диск, который принесла с собой, и запустила программу.

Через двенадцать минут кодовое слово было найдено, и Нина перекачала драгоценную информацию на дискету. Затем вынула свой компакт-диск, положила его в футляр и стала собираться домой: ведь Валерий не сказал, как его найти. Значит, надо сидеть дома и ждать. Ждать вестей от любимого — самое что ни на есть женское занятие. И Нина была счастлива — наконец-то она дождалась того долгожданного момента, когда ей приходится просто сидеть дома и ждать, ждать вестей от своего любимого. А они, как всегда, приходят неожиданно…

К сожалению, события развернулись совсем не так, как она предполагала…

* * *

БОЛТУШКО.

Надя разволновалась не на шутку: уже вечер, а мужа все еще нет дома. Сегодня же суббота, в конце концов. Законный выходной! Где он может быть так поздно? А может, с ним что-нибудь случилось? Не дай Бог!

Виртуозно приготовленный обед давно уже остывал на плите. Надя сидела перед телевизором, словно на иголках, и даже не могла смотреть кино! С любимым Робертом Редфордом! (Она вообще любила блондинов.)

Нет, Алексей Борисович не прав! Ох и устроит она ему, когда он вернется! Знает ведь, что жена волнуется! Почему бы не позвонить домой?

Она всегда старается звонить в таких случаях. Вчера, например: предупредила же, что не придет. Почему он не может?

Надя загадала: да ладно уж, пусть тоже не приходит ночевать, но лишь бы позвонил, сказал, что к чему — она же волнуется!

Она еще немного посидела в задумчивости, покусывая губки — решала, что ей предпринять, затем встала, взяла пылесос и принялась убирать квартиру — надо же было как-нибудь занять время.

Наденька была очень неглупой женщиной и прекрасно понимала, что, если бы за ней не водились некие грешки, то вряд ли бы она так сильно переживала. Но она чувствовала себя виноватой перед мужем, а потому волновалась за него с удвоенной силой. Помимо этого, такое безответственное отношение Алексея Борисовича к жене позволяло ей при встрече сразу же перейти в наступление, не останавливаясь подробно на деталях собственного вчерашнего отсутствия.

* * *

Алексей Борисович тем временем уже приближался к первопрестольной. Он ехал и никак не мог придумать, что же он скажет жене. Как объяснит помятую физиономию, разбитое лобовое стекло, и пропавшую видеокамеру?

Набегающий ветерок приятно холодил распухшее лицо. Очки, конечно, здорово помогали — дорожная пыль не попадала в глаза, но стало уже темно, и Болтушко с трудом различал дорогу. Он снял очки и опустил солнцезащитный козырек. К счастью, ехать оставалось совсем недолго.

Алексей Борисович решил пока ничего не говорить про камеру: еще успеется. К тому же он не переставал надеяться, что ее все-таки удастся вернуть. Как — он не знал. Но ведь можно было что-нибудь придумать.

* * *

Хорошо, что он в свое время обзавелся «ракушкой» — машину без лобового стекла на улице не оставишь! Он загнал свою «шестерку» под металлический тент и закрыл на замок. Еще раз придирчиво ощупал все лицо и тело и убедился, что выглядит не самым лучшим образом. Он заранее вздохнул, представив реакцию жены: все-таки он ее немного побаивался.

* * *

Болтушко осторожно открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру. Разулся и стал потихоньку стягивать куртку.

В это время появилась Надя. Она пару секунд присматривалась к нему — в прихожей была очень слабая лампочка — а потом всплеснула руками и тихо заплакала.

Она протягивала руки к его лицу, но боялась прикоснуться — думала, что причинит ему боль. Она отдергивала пальцы, закрывала узкими ладошками лицо, качала головой, причитала:

— Алешенька! Да что же это такое, Господи! — и затем снова протягивала к нему руки. — Что с тобой случилось? Я уже места себе не нахожу! Где ты был? — и Надя опять принималась плакать.

— Да вот… — пожал плечами растроганный Болтушко. — Как-то…

— Кто тебя так? — Надя взяла его за руки и повела в комнату, к свету. Здесь она рассмотрела его получше и заплакала еще громче.

Сконфуженный Алексей Борисович неловко обнимал Наденьку и негромко кряхтел и ойкал, когда ее вздрагивающие острые плечики касались его ребер.

— Ой, ну слава Богу, живой! — хлюпая носом, умилялась она. — Кто же это тебя так? — слезы постепенно заканчивались.

— Да… Так получилось, — бурчал Болтушко.

— Пойдем, вымоемся, помажем йодом, а потом ты мне все расскажешь, — Надя захватила инициативу в свои руки и потащила Алексея Борисовича в ванную.

* * *

После окончания санобработки и оказания первой медицинской помощи Надя усадила мужа в глубокое кресло посреди комнаты и принесла ему чай.

— Может, хочешь чего-нибудь поесть? — участливо спросила она.

— Угу. Орехов, — с сарказмом отозвался Болтушко.

Надя не рассмеялась — она всплеснула руками и покачала головой.

— Ну, так что же с тобой случилось? Как это произошло?

Алексей Борисович рассказал ей все…

Все, что непосредственно относилось к делу.

Некоторые моменты он предпочел опустить, справедливо полагая, что и так уже сильно пострадал сегодня — нет нужды умножать список увечий.

Надя внимательно его слушала и задавала иногда дурацкие вопросы. Ну, например: "а чем они тебя били? Палкой?"

Болтушко сначала опешил, а потом разозлился:

— Ну почему палкой-то? Не было у них никакой палки!

— Ой, Алеша! Ты же сам говоришь, что потерял сознание. Как же ты можешь помнить? — возразила Надя.

Алексей Борисович хотел что-то ответить, но передумал. С женщинами спорить нельзя — это абсолютный закон, по сравнению с которым второе начало термодинамики — не более, чем маловероятная гипотеза. Он досадливо поморщился и махнул рукой. Наверное, это должно было означать: "Хорошо. Пусть палкой!". Он подул на горячий чай и отхлебнул маленький глоток. Снова поморщился.

Так, с небольшими перерывами, он рассказал жене все.

Что непосредственно относилось к делу.

* * *

Зато следующий день — воскресенье — Болтушко провел в безделье и неге. Надя хлопотала вокруг него: поправляла подушки, приносила тряпки, смоченные холодной водой — запоздалое средство борьбы с отеком, подала ему в кровать картофельное пюре и курицу, тушеную кусочками.

Алексей Борисович сдержанно постанывал и смотрел телевизор.

* * *

В понедельник Алексей Борисович дождался, когда Надя ушла на работу, позвонил в редакцию и сказался больным. Спрогис поинтересовался: а как же «Криминальная хроника недели»? Болтушко ответил, что, скорее всего, в этот раз он не сможет написать статью — не успеет собрать материал. Спрогис просил не беспокоиться, сказал, что в случае чего — поручит статью Скобликову. Алексей Борисович согласился.

А потом он сделал то, чего никак нельзя было ожидать от здравомыслящего и благоразумного человека — быстренько собрался, положил в карман деньги и ушел из дома.

Во дворе он открыл ракушку, сел в машину и поехал в близлежащий гаражный кооператив. Там в одном из боксов несколько умельцев занимались ремонтом фар и стекол.

Уже через полчаса стекло стояло на своем месте.

Алексей Борисович почувствовал приятное томление. Все-таки он тоже был из великого племени охотников! Азарт разбирал его — жажда погони нагнетала в кровь огромные порции адреналина!

Он сел за руль, включил магнитолу погромче и… взял курс на Гагарин!

* * *

На этот раз дорога показалась ему знакомой и совсем недолгой: он уже третий раз ехал по ней. Но теперь все приобретало другое значение, имело другой смысл.

Алексей Борисович положил себе под ноги, под резиновый коврик, небольшую монтировку — это вселяло в него некоторую уверенность.

Болтушко свернул с трассы на Вороново и поехал к стоянке. "Лобное место" — как он мысленно про себя ее окрестил — "место, где мне дали в лоб": Алексей Борисович не терял присутствия духа. И чувства юмора.

На стоянке все было по-прежнему: летнее кафе, столик под линялым зонтом, мангал под навесом и сонный Армик, раздувающий угли. Не было только мальчишки, торгующего рыбой.

Болтушко съехал с дороги и остановился рядом с Армиком: тот его сразу узнал и приветливо заулыбался. Алексей Борисович вылез из машины и протянул ему руку:

— Здравствуй, Армик!

— Здравствуй, дорогой! Как дела? Стекло уже вставил? Молодец! Я же говорил — машина будет лучше новой, — он внимательно рассматривал лицо Болтушко. — А это заживет, — он показал на синяки.

Алексей Борисович согласно кивнул:

— Да. Послушай, Армик. Тот мальчик, который торгует рыбой, он не появлялся?

Армик покачал головой. Лицо его омрачилось:

— Нет, я его с тех пор не видел. Как убежал в субботу, так и все. Пропал. Вчера не приходил, даже рыбу свою не забрал. Люди спрашивают, почем рыба, а я говорю — не знаю, не моя. Сегодня его тоже нет. Подожди, может быть, еще придет… Не знаю.

— Понятно. Нет, Армик, я ждать не могу. У меня в городе дела. Давай так договоримся — я вечером заеду, и ты мне расскажешь, приходил он или нет. Если вдруг придет, передай ему вот что: пусть вернет камеру, и, главное, кассету. Я ему ничего за это не сделаю, наоборот — хорошо заплачу. Передашь?

— Передам.

— Ну ладно. Пока. До вечера, — Болтушко пожал ему руку, сел в машину и собрался уезжать.

Армик жестом остановил его, подошел ближе и, озираясь по сторонам, спросил:

— Слушай, а ты в милицию заявлял?

— О чем? — не понял Болтушко.

— Ну, обо всем. О том, что тебя избили, о том, что камера пропала?

Алексей Борисович пожал плечами:

— Да нет, не заявлял. А что?

— Ты про меня никому не говори. Я все равно скажу, что ничего не видел.

— А-а-а, ты про это, — Болтушко махнул рукой. — Да это я сразу понял.

— Что ты понял? — не отставал от него Армик. — Ты думаешь, я их боюсь? Ничего я не боюсь. Но у меня дома — жена и дети. Их надо кормить. Я здесь немножко заработаю — им деньги отправлю. А если не заработаю — они останутся голодными.

— Не волнуйся, Армик, — успокоил его Болтушко. — Я сам разберусь, без милиции. И про тебя я никому ничего не скажу.

— Не скажешь? — недоверчиво спросил Армик.

— Не скажу, — он помолчал. — Вот видишь, если ты не хочешь быть свидетелем, тем более мне нужна эта пленка, понимаешь?

— Да, — Армик затряс головой.

— Так что, если этот мальчик появится, передай ему мои слова. Передай обязательно.

— Хорошо, — Армик снова повеселел. — Приезжай вечером, шашлык покушаем.

— Ладно, — односложно ответил Алексей Борисович и тронулся с места.

* * *

Он направлялся в отдел ГАИ, чтобы поговорить с Тарасовым. Тарасов был оперативным работником отдела ГАИ города Гагарина и расследовал все дорожно-транспортные происшествия, повлекшие гибель людей. Срок следствия по такому делу — обычно десять дней. Через десять дней надо дать ответ — либо причина и обстоятельства смерти ясны, либо необходимо дополнительное расследование.

Помимо этого, в ведении Тарасова находились все угоны.

Алексей Борисович хотел узнать, нет ли новых данных о гибели Бурмистрова, а заодно выяснить, кому принадлежит белая "копейка", номер которой записал Армик.

Он думал, как правильнее начать, и стоит ли говорить о том, что Марине угрожают и требуют у нее деньги. В конце концов, он не стал придумывать план беседы заранее, решив, что по ходу дела все будет видно.

* * *

Болтушко приехал в отдел ГАИ, нашел дверь кабинета Тарасова и постучал.

— Да, — ответил сиплый голос. — Войдите.

Алексей Борисович вошел. Конечно, в таком виде — с синяками и опухшим лицом — он чувствовал себя крайне неловко. Но что ему оставалось делать?

Тарасов уставился на него с явным любопытством.

— Вы ко мне? — спросил он.

— Да, — Болтушко осмотрелся. — Я… приезжал к вам… Неделю назад. Мы были вдвоем с женой… То есть, со вдовой погибшего… Бурмистров Николай. Вы помните?

Тарасов помолчал, с интересом разглядывая его. Потом указал на стул напротив себя:

— Присаживайтесь, прошу вас.

— Спасибо, — Болтушко подсел к столу.

— Да, конечно, помню, — продолжал Тарасов. — Вы были в прошлый понедельник? Тогда еще стояла страшная жара. Всю неделю держалась такая погода, вот только сейчас вроде немного отпустило. А я, знаете, очень плохо переношу жару… Да… Так вы что-то хотели мне сказать?

— Видите ли, — начал Болтушко. — Извините, я… не знаю вашего имени-отчества…

— Александр Иванович, — откликнулся Тарасов.

— Да, очень приятно, — Болтушко отвесил церемонный поклон. — А я — Алексей Борисович…

Тарасов в свою очередь кивнул, давая понять, что считает это очень важным:

— Так зачем снова к нам пожаловали, Алексей Борисович? Узнали что-то новое?

Тарасов выглядел очень нездоровым человеком: большой, толстый, с синим отечным лицом. На шее отчетливо проступали набухшие вены, и дышал он со свистом, словно закипающий чайник.

— Да нет, — отведя глаза, ответил Болтушко. — Я, наоборот, сам хотел узнать, как продвигается расследование. Может быть…

— Нет, — поспешил ответить Тарасов, — ничего нового я вам сказать не могу.

К сожалению — ничего, — повторил он.

— Понимаете, — несколько заискивающе продолжал Болтушко. — Мы с Николаем вместе служили в армии. Это, конечно, было уже давно. Но все-таки, мы общались, дружили, и вдруг — такое несчастье.

— Да, — поддакнул ему Тарасов. — Такое бывает. Жалко, конечно. Молодой, здоровый, сильный. Остались жена и дочь.

Болтушко сидел, размышляя, стоит ли доверять этому слоноподобному Тарасову. А вдруг они все тут повязаны — городок-то небольшой, правильно Марина говорила.

— Понимаете, тут вот какое дело, — снова начал Болтушко. — Я подозреваю, что Николая убили.

Тарасов поднял брови, словно хотел сказать: "Вот как? Да что вы говорите?"

— Да. Вы знаете, я много об этом думал, и не нахожу другого объяснения. Все, что произошло, кажется настолько невероятным… — Болтушко развел руками.

— Конечно. Я вас понимаю, — заверил его Тарасов. — Но, вообще-то, хочу вам сказать, очень многие вещи кажутся невероятными. И, тем не менее, случаются сплошь и рядом.

Он достал большой клетчатый платок и вытер взмокший лоб.

— Алексей Борисович! — Тарасов вдруг подался вперед всем своим тучным телом. — Скажите, пожалуйста, может быть, вы хотите мне что-нибудь сообщить? Мне так показалось, что вы хотите мне что-то сообщить, — и пристально посмотрел Болтушко в глаза.

Болтушко колебался; но не очень долго — наконец он решился.

— Александр Иванович! Да. Я хочу вам кое-что рассказать.

Тарасов откинулся на спинку стула. Он сидел молча и не перебивал.

— Скажите, это вы звонили Бурмистровым домой и оставляли на автоответчике сообщение о гибели Николая?

— Я, — согласился Тарасов.

— После вашего сообщения были записаны сообщения Марины, жены Николая. Она в это время была на даче, и очень волновалась, что муж еще не приехал — он должен был приехать к ним на дачу, понимаете? Поэтому она несколько раз звонила домой.

— Да, конечно.

— Ну вот, — Болтушко перевел дух, — а уже после этого обнаружилось, что Николай тоже звонил домой. Понимаете? Уже после того, как вы сообщили о его смерти. Выходит, он в то время был еще жив? Как это могло получиться?

— Ну, — Тарасов снисходительно улыбнулся. — Мало ли какие бывают совпадения. А что он говорил?

— Нечто странное. По-моему, его кто-то заставил позвонить. Он сказал: "Ну вот, я же говорил, что дома никого нет." Но не в трубку, а как бы в сторону. И тут же какой-то грубый мужской голос: "Звони еще раз, падла!" Понимаете? Его заставили позвонить!

Тарасов налил себе воды из графина, выпил полстакана.

— И все это было записано на автоответчике?

— Да! — подтвердил Болтушко.

— Вы привезли эту запись?

Алексей Борисович сконфуженно отвел глаза:

— Нет.

— Почему? — лицо Тарасова выражало живейший интерес.

— Видите ли, — Алексей Борисович прекрасно понимал, что его объяснения звучат по меньшей мере глупо, — я действую, можно сказать, по собственной инициативе. Вдова Николая не хотела, чтобы я обращался в милицию.

— Не хотела? А в чем дело? Чем же мы ей так не угодили?

— Она боится, — вздохнул Болтушко. — И ее можно понять.

— Чего же она боится? — Тарасов не перебивал его, но очень ловко вставлял вопросы, пользуясь малейшей паузой в разговоре.

Болтушко снова замялся:

— Понимаете, ей угрожали. Требовали деньги. Она считает, что Николай был должен кому-то крупную сумму.

— Она полагает, что его убили из-за денег? Из-за того, что он был кому-то должен?

— Не знаю, — Алексей Борисович пожал плечами, — не исключено.

— Алексей Борисович, — вдруг как-то очень проникновенно произнес Тарасов, — давайте-ка вы мне все расскажете. А? Потихонечку, не торопясь. Все, что знаете о своем друге, о его семье, о его денежных делах и так далее. Я понимаю ваше беспокойство. Более того, мне самому все это очень не нравится. Буду с вами откровенен — мне не дает покоя это дело. В нем есть много неясных моментов. Простите, — перебил он себя самого, — вы кто по профессии?

Болтушко почему-то вдруг очень смутился:

— Я — журналист, — потупясь, сказал он. — Пишу на криминальные темы.

Тарасова же, напротив, это сильно обрадовало:

— О! — воскликнул он, — так значит, мы, некоторым образом, коллеги? Замечательно. В каком печатном органе изволите трудиться?

— В "Столичном комсомольце", — не без гордости ответил Болтушко.

— Солидный орган, — с уважением произнес Тарасов. — Так это вы? Каждую неделю? По субботам, если не ошибаюсь? Да?

— Да, — Болтушко даже выпрямился и теперь сидел, не опираясь на спинку стула.

— Нтц, нтц, нтц, — покачал головой Тарасов. — Тогда я — ваш поклонник. Вот уж не думал, что доведется с вами встретиться. Да еще при таких обстоятельствах. А вы говорите — невероятно. Вот вам пожалуйста — какие вещи в жизни случаются, — он весь лучился. Болтушко даже показалось, что Тарасов ему подмигнул.

— Да. Бывает, — Алексей Борисович криво усмехнулся. — О каких неясных моментах вы только что говорили?

Тарасов моментально стал серьезным.

— В общем-то, все по мелочи… Но главное, что мне непонятно — это почему следственно-оперативная группа не нашла при осмотре тела водительского удостоверения, — он деликатно сказал "тела", а не "трупа".

— То есть? — не понял Болтушко. — Как это не нашла? Вы же показывали нам это удостоверение. В морге, когда опознавали вещи.

— Да, — поспешил согласиться Тарасов, — это конечно. В морге, в протоколе судебно-медицинского исследования трупа, было отмечено, что во внутреннем кармане пиджака обнаружено водительское удостоверение, номер такой-то, выдано тогда-то и так далее. Удостоверение на имя Бурмистрова Николая Ивановича. А вот в протоколе осмотра трупа, составленном следственно-оперативной группой на месте происшествия, о водительском удостоверении нет ни слова. Понимаете? Все документы у него лежали в такой сумочке — "визитке". Там и паспорт, и документы на машину, и все прочее. А водительского удостоверения нет. Почему?

— Ну, — неуверенно начал Болтушко, — может быть, его просто не заметили? Дело-то ночью было. Не нашли, и все.

Тарасов покачал головой — это предположение его не устраивало.

— Ну, вы уж совсем нас за идиотов принимаете. Вы что, считаете, оперативник не в состоянии описать то, что видит? Нет, Алексей Борисович, этого быть не может. Во-первых, посмотрите — подробно описан даже смятый чек на сумму сто двадцать рублей, выданный на автозаправочной станции "Кедр" в городе Москве. Видите? Даже такую мелочь не упустили, а уж права-то и подавно бы нашли. Если бы они там были. А во-вторых, что ищут у погибшего в дорожно-транспортном происшествии в первую очередь? Именно права! Так что, будьте уверены, тело, "визитку" и машину обыскали не раз и не два. Но права не нашли. А нашлись они только в морге. Спустя два дня. Остальные документы, между прочим, все это время лежали в моем сейфе, — Тарасов, не оборачиваясь, через плечо ткнул большим пальцем в сторону массивного железного ящика, который стоял у него за спиной. — Вот что я пока не могу объяснить.

— Вы думаете, — высказал предположение Болтушко, — что права подбросили позже?

Тарасов колыхнулся и издал какой-то странный звук, очень похожий на кудахтанье.

— Подбросили? Я этого не говорил. А впрочем, вполне возможно. Но только, если уж подбросили, — он выдержал паузу, желая придать своим словам побольше значительности, — то никак не права.

— А что же тогда? Одежду? — снова удивился Болтушко.

— Давайте вы мне сначала все расскажете, а потом уже будем строить предположения, — ушел от прямого ответа Тарасов.

И Алексей Борисович начал рассказывать.

* * *

РЕМИЗОВ.

У Ремизова появилась работа. Он дрожал от азарта, словно охотничья собака перед травлей: он ждал только сигнала от Ильи.

От этого сигнала зависело главное: на кого бросаться. То ли на Берзона с Красичковым, то ли надо крутить этого самого Кольцова. Выяснять, что он из себя представляет, и чей заказ выполняет. Для этого, кстати, может потребоваться помощь самого Берзона: Ефим Давыдович мужик крутой, ему наверняка будет интересно, кто же под него копает.

В любом случае, как бы дело ни повернулось, Ремизов оставался в выигрыше: если документы подлинные, то скандал вокруг Берзона — это голубая мечта любого журналиста, очень сильный материал, а если сфабрикованные — то появится прекрасная возможность показать свою лояльность, засвидетельствовать свое почтение перед одним из сильных мира сего. В конце концов, не так уж это и плохо — оказаться полезным Берзону, ведь тогда можно рассчитывать на ответную любезность.

Все это было довольно очевидно, и поэтому Ремизов пребывал в прекрасном расположении духа. Он вскипятил чайник, заварил большую чашку крепкого растворимого кофе, поставил на стол чисто вымытую пепельницу из фальшивого хрусталя и положил рядом пачку сигарет с ментолом. Затем он сел на стул — основательно, даже поерзал немного, устраиваясь поудобнее, похрустел пальцами, достал из ящика пачку листов и принялся чертить на них какие-то схемы, понятные только ему одному.

Он рисовал кружочки, квадратики, соединял их прямыми, изогнутыми и прерывистыми линиями, подолгу сидел, задумавшись, затем пил горячий сладкий кофе мелкими глотками, затягивался сигаретой, аккуратно откладывал ее в пепельницу и снова принимался рисовать.

Иногда его что-то не устраивало в этих схемах; тогда он стирал некоторые детали, и рисовал их по-другому.

Постепенно связи между действующими лицами стали проступать все более явственно. Он отложил черновые наброски в сторону и на чистый лист начал наносить окончательную схему.

Это уже были не кружочки и не квадратики — маленькие человеческие фигурки.

Ремизов работал с увлечением: чтобы занять себя подольше, он взял цветные карандаши, и принялся раскрашивать получившуюся картинку.

Потом в правом верхнем углу написал черной ручкой: "Диспозиция 1. "

Получилось действительно здорово.

Он встал и с помощью маленьких кусочков прозрачного скотча приклеил этот лист на пустую стену слева от стола. Стол стоял таким образом, что перед Ремизовым было окно, справа вдоль стены — от пола и до самого потолка — тянулись книжные шкафы, а стена слева была свободна.

Ремизов подпер голову руками и долго смотрел на свой рисунок. Затем встал, сходил на кухню, налил еще кофе и, вернувшись в комнату, снова стал рисовать.

Вторая картинка называлась "Диспозиция 2 — возможный ответ Б."

Черноволосый кудрявый человек с большим крючковатым носом плотоядно улыбался, в руке держал еще дымящийся пистолет, а у ног его лежал блондин с кровавой раной в груди. Как вариант — взорванный черный "Мерседес" и все тот же блондин, возносящийся в небеса на белом облаке.

Обладая некоторой долей фантазии, в блондине можно было узнать Кольцова.

Естественно, Ремизова очень волновала собственная судьба. Себя он изобразил маленьким человечком на заднем плане, размером приблизительно в четверть роста крючконосого. Маленький человечек курил сигару и улыбался. Перед ним стоял пузатый мешок со знаком доллара на боку.

Вторую картинку Ремизов прилепил слева и чуть ниже первой.

Допил кофе, закурил еще одну сигарету и сразу же принялся за третью картинку. Она называлась без затей: "Диспозиция 3. Б. под ударом."

Теперь крючконосый человек стоял согнувшись, понурив кудрявую голову; блондин же, напротив выглядел очень веселым и бодрым.

Собственное изображение также присутствовало, но было каким-то неопределенным: половинка маленького Ремизова осторожно выглядывала из-за кирпичной стены. Мешка с деньгами рядом не было.

Красичков везде был одинаковым: Ремизов нарисовал его очень толстым, почти круглым, с густыми бровями в пол-лица.

Третью картинку Ремизов прилепил справа от первой.

Он встал, прошелся по комнате, бормоча что-то под нос и бросая на свою галерею быстрые взгляды. Ему очень хотелось угадать, как события будут развиваться дальше.

Ремизов подошел к книжному шкафу и достал из своего личного архива карточку с фамилией Берзона.

Как человек пунктуальный и педантичный, он заводил карточки на всех более или менее крупных персон. Здесь были и бизнесмены, и политики, и спортсмены, и артисты, — все, кто становился участником какого-нибудь скандала. Причем сведения Ремизов брал только из открытых источников — газетных статей, сообщений по телевизору и так далее, слухами он никогда не пользовался.

Всякий раз, когда известный человек оказывался в центре внимания, Ремизов добавлял в его личную карточку запись, в которой указывал число, источник информации и вкратце — причину скандала.

В карточке Берзона таких записей было восемь — не мало, но и не очень много, особенно если учесть масштаб и значение фигуры Ефима Давыдовича.

Ремизов просмотрел описание предыдущих скандалов. Были там и крупные: Берзона подозревали в причастности к криминальному миру, и даже называли одним из главарей русской мафии. Но большей частью — мелкие скандальчики, из области личной жизни. В общем, ничего конкретного.

Ремизов поморщился: "Негусто." Ничего не притянешь, не напишешь: "как неоднократно уже сообщалось в печати, и, в первую очередь, в нашей газете…".

Он посмотрел на часы: четверть пятого. С момента передачи документов прошли сутки. Если разобраться — целая вечность, ведь они прошли практически в бездействии.

И в этот момент его пейджер, лежащий на столике в прихожей, тоненько запищал. Ремизов опрометью кинулся к нему.

Илья назначал встречу: в пять часов на Цветном бульваре, в скверике через дорогу от старого цирка.

Ремизов радостно выругался, быстрыми скачками вернулся в комнату, скомкал черновики в один большой бумажный шар, повернулся к висящим на стене картинкам спиной и стал медленно отходить, отсчитывая шаги. Дойдя до противоположной стены, он резко развернулся и, почти не целясь, кинул этот шар.

Он попал в ту картинку, где высокий блондин возносился к небесам.

Ремизов рассмеялся, сжал руку в кулак и энергично согнул ее в локте.

Затем быстро оделся и побежал вниз, к машине.

Меньше, чем через час, ему станет наконец ясно, как будут дальше развиваться события.

Клыки его остры, они жаждут свежей крови и теплого мяса. Рожок протрубил, и Ремизов готов рвать свою жертву на части.

* * *

Илья, как обычно, немного опоздал. Завидев Ремизова, он еще издалека вскинул руки: мол, виноват, признаю; на что Ремизов с пониманием ответил:

— Все нормально! Ты же не мог пропустить полдник?

Илья, улыбаясь, кивнул:

— Точно. После тихого часа положено — стакан молока и булочку.

— Ну, давай выкладывай, не томи, — поторопил его Ремизов. Илья протянул свернутые в трубочку документы.

— Значит, так, — неторопливо начал Бурлаков. — Берзон прямо или косвенно, через своих людей, контролирует не одну, а несколько десятков разных фирм. Это нормальное явление, так всегда поступают, чтобы развести финансовые потоки, скрыть продвижение денег, усложнить бухгалтерию и так далее. Это элементарно. Но в тех бумажках, которые ты мне дал, помимо всего прочего сообщается, что некий Броверман, доверенное лицо и правая рука Берзона, учредил в оффшорной зоне Науру — это такой крошечный островок в Микронезии, в Тихом океане — "Пассат-банк". Ну, учредил, и Бог с ним. "Пассат-банк" имеет свой корреспондентский счет в московском представительстве калининградского банка "Антей". Улавливаешь, какая длинная цепочка?

Ремизов кивнул.

— Как ты думаешь, для чего это нужно? — торжествующе спросил Илья.

— Понятно для чего — чтобы легче было спрятать концы в воду.

— Молодец! Соображаешь! — похвалил его Бурлаков. — Идем дальше. Компания "Лесэкспо" заключает крупные контракты на поставку древесины, а посредником всякий раз является одна из фирмочек Берзона. Каждый раз новая. Перед западным покупателем ставится условие: перевести деньги не "Лесэкспо", а на счет фирмы-посредника. И вот тут начинается самое интересное. В той же оффшорной зоне, в том же самом Науру регистрируется фирма с тем же названием и с той же формой собственности, что и фирма-посредник. То есть, они различаются только одним — местом регистрации. Но! В платежных документах место регистрации не указывается! Понимаешь? Фирма-двойник открывает счет в "Пассат-банке", а "Лесэкспо" просит перечислить на него деньги в счет оплаты контракта. Таким образом, эти деньги налогообложению не подлежат, поскольку крутятся в оффшорной зоне, и, кроме того, попросту утекают из страны. Из "Пассат-банка" они тут же перебрасываются в какой-нибудь крупный американский банк. В тех документах, которые тебе передали, подробно описана схема этих операций, и приведены конкретные примеры с указанием номеров счетов. Но это еще не все! Через тот же коммерческий банк "Антей", только на этот раз через его представительство в Санкт-Петербурге, "Пассат-банком" финансируется избирательная компания некоторых кандидатов в депутаты городской Думы, причем размеры этого финансирования значительно превышают суммы затрат, разрешенных "Законом о выборах." А это означает, что избирательная комиссия после получения, проверки и подтверждения таких данных должна немедленно отстранить этого кандидата от участия в выборах. И опять-таки — четко расписанные затраты: на что, когда и сколько.

— То есть, ты хочешь сказать, что все эти сведения достоверны? — с замиранием спросил Ремизов.

— Нет, — Илья удивленно посмотрел на него. — Я не говорил, что они достоверны. Правдоподобны — да, за это я готов поручиться. Тем более, что афера с перекачиванием денег за границу не является каким-то "ноу-хау", подобная схема известна уже как минимум два года. Для того, чтобы утверждать, что эти сведения достоверны, необходимо провести тщательную проверку финансовой деятельности указанных здесь фирм, а на это уйдет не один день. И даже не один месяц. Начинать проверку на пустом месте — тоже нельзя. Разработка Берзона ведется, но, насколько мне известно, как-то очень вяло. Тормозит кто-то на самом верху. В общем, поручиться за достоверность этих документов я не могу. Правда, есть надежда, что, если ты их опубликуешь, будет скандал, и тогда разработка Берзона пойдет полным ходом. Но! Это только надежда. Уверенности, опять же таки, нет никакой. Вот тебе информация к размышлению, а ты уж сам решай, что с ней делать.

— Да-а-а, — Ремизов задумался. — Ну ладно. Я еще буду прикидывать и так, и этак. Теперь расскажи мне про Кольцова. Что тебе удалось узнать?

— Ого! — Илья присвистнул. — Роскошный фруктик! Сергей Иванович Кольцов, шестьдесят третьего года рождения, уроженец города Иваново. Окончил химический факультет МГУ с отличием, поступил в аспирантуру. Женился на Красичковой Анжеле Ивановне — единственной дочери Красичкова Ивана Степановича, хорошего друга и нынешнего делового партнера господина Берзона. В это же время Красичков создает "Лесэкспо". Но семейная идиллия длится недолго: Кольцов выступает основным фигурантом в деле "студентов-химиков". Громкое было дело. Может быть, ты его помнишь: группа студентов химического факультета производила и распространяла новый, очень сильный синтетический наркотик. В общем, по всему, корячилось Сергею Ивановичу лет десять строгого режима. И вдруг… Его отпускают! За недоказанностью! То есть прямо с нар, где он провел две недели! Короче, остался полноправным членом общества. В тюрьму сели другие. Но нельзя сказать, что судьба была во всем благосклонна к Сергею Ивановичу: из семьи Красичковых его поперли! С треском! Как чужеродный и компрометирующий элемент. И стал он на долгие годы обычным люмпен-бизнесменом. Продавал какие-то стиральные порошки и зубные пасты. В конфликт с законом больше не вступал. Но вот что интересно: с некоторых пор — примерно год назад или около того — Кольцов становится председателем благотворительного фонда "Милосердие и справедливость." Фонд занимается благородным делом — разыскивает и каким-то образом возвращает заложников и пленных, находящихся на территории Чечни. Понятно, что Кольцов имеет тесные и постоянные контакты с представителями чеченской общины. В том числе и с членами чеченской преступной группировки — поэтому снова попадает в поле зрения органов. Но при этом, он, конечно же, не стремится афишировать свои знакомства. В общем, пока ничего особенно интересного у нас на него нет. Но, учитывая склонность Сергея Ивановича к совершению правонарушений, а также дурную компанию, в которую он попал, рискну предположить, что мы еще многое о нем услышим. Вот, пожалуй, и все, что я могу тебе сообщить, — подытожил Илья. Он запустил руку в карман и вытащил смятый клочок бумаги. — На, держи. Его адрес. Во всяком случае, прописан он именно здесь.

— Спасибо, — Ремизов прочитал Илюхины каракули. — Остоженка? Неплохое местечко. Как всегда, ты мне здорово помог. С меня причитается.

— Само собой, — Бурлаков широко улыбнулся. Затем, вспомнив что-то, спросил. — Ты беседовал с Феоктистовым?

— А? — мысли Ремизова были уже далеко. — С этим-то? Микробиологом? Еще нет.

Илья покачал головой:

— А зря. Обязательно поговори.

— Ладно, ладно, — отмахнулся Ремизов. — Вот с Кольцовым разберусь, а следующий материал буду делать с ним. Обещаю.

Илья посмотрел на часы:

— Ну, все. Мне пора. Шеф устраивает совещание — я должен присутствовать. Пока, Андрюха. Я побежал. Звони, если что.

— Пока, — отозвался Ремизов. Они пожали друг другу руки, и Илья быстрым шагом направился к машине.

Ремизов поспешил домой — необходимо было зафиксировать и обработать полученную от Бурлакова информацию.

А потом — грамотно ее использовать.

* * *

Вернувшись домой, он опять налил кофе, сел за стол и закурил.

"Строго говоря", — размышлял он, пуская тонкие струйки дыма: "вариантов не так уж и много: либо печатать, либо не печатать. Если я напечатаю — поднимется скандал. Возможно, это приведет к тому, что на Берзона заведут уголовное дело. А может, и не заведут. Хотя мне почему-то кажется, что все эти документы, которые передал Кольцов, подлинные. Ну и что с того? Это не так уж и важно. Главный вопрос — зачем? Зачем Кольцову потребовалось скомпрометировать Берзона? Чтобы устранить конкурента? Но они — фигуры разного масштаба. Для Берзона Кольцов — мелкая сошка. Нет, они не конкуренты. Тогда, может быть, его кто-то использует? А он, в свою очередь, хочет использовать меня? Вполне возможно. Но кто этот всемогущий кто-то, который не боится спорить с самим Берзоном? Вот что самое интересное! Кстати, как этот хмырь вышел на меня? Откуда узнал мои координаты? Он ведь так и не сказал: все ходил вокруг да около, темнил. Ничего, друг. Мы с тобой сыграем наоборот. В обратную сторону. И проследим за твоей реакцией. Вот тогда и посмотрим, что ты на это скажешь."

Ремизов усмехнулся, достал документы, разгладил их, сделал на портативном ксероксе пару копий и положил их в ящик стола. Затем вышел из дома, сел в машину и помчался по Садовому кольцу в сторону Крымского моста. Здесь он съехал на набережную, развернулся под мостом и оказался на Остоженке. Проехал немного вперед и свернул направо, в один из маленьких переулочков. Поставил машину во дворе пятиэтажного дома из красного кирпича и набрал номер мобильного Кольцова. В трубке послышались длинные гудки, и затем немного хриплый голос ответил:

* * *

КОЛЬЦОВ.

— Да!

— Здравствуйте, Сергей Иванович! Ремизов вас беспокоит.

— А, Андрей Владимирович! Здравствуйте! А я все жду, когда вы позвоните. Ну что, вы сделали все, что хотели? — Кольцов почему-то сильно волновался; у него даже вспотели ладони.

— Сергей Иванович, именно поэтому я вам и звоню. У меня возникло очень много вопросов, и я хотел бы встретиться с вами, чтобы прояснить кое-что. По телефону, как вы сами понимаете, такие вещи не обсуждают, — Ремизов говорил подчеркнуто строгим тоном.

— Да, конечно. Давайте встретимся, — Кольцов засуетился. — Когда и где?

— Когда? — с легким оттенком презрения переспросил Ремизов. — Да чем скорее, тем лучше. Для всех лучше, — подчеркнул он. Взглянул на часы: половина седьмого. — Где вы сейчас находитесь? — Ремизов не давал Кольцову опомниться.

— Я? Дома…

— Поверьте, меня не интересует ваш точный домашний адрес. Я имею в виду, где это территориально? Какая ближайшая станция метро?

— "Кропоткинская"… — растерянно ответил Кольцов.

— Жду вас через полчаса у выхода из метро "Парк культуры" — радиальная, что на пересечении Остоженки и Садового кольца. Я буду стоять рядом с магазином "Букинист". Вы даже пешком успеете дойти за полчаса. Все. До встречи, — отрезал Ремизов и положил трубку. Он закрыл машину и направился к назначенному месту. Там он зашел в глубокую тень, под эстакаду, соединяющую Комсомольский проспект с Остоженкой поверх Садового кольца, и стал ждать, наблюдая за выходом из метро.

* * *

Кольцов был застигнут врасплох. Он не ожидал, что Ремизов будет его торопить. Он думал, что если Ремизов не позвонил в течение рабочего дня, то позвонит завтра, но никак не сегодня вечером. К чему такая спешка? Что за срочность? Кольцов недоумевал.

"Макаев уверял, что документы настоящие, подлинные, заинтересуют кого угодно. А Надька сказала, что этот Ремизов — самый лучший. Так в чем же дело? Что случилось?"

Он прикинул, стоит ли вызывать телохранителя: а вдруг Ремизов что-то задумал? Кольцов был немного трусоват, но называл это осторожностью.

Поразмыслив, он пришел к выводу, что телохранителя вызывать все-таки не стоит: во-первых, все равно он не успеет приехать, а во-вторых, Макаев же предупреждал, что водитель обо всем докладывает Прокопенко. Может быть, и телохранитель тоже? Нет, надо идти одному. Общение с журналистами — это его часть работы.

Кольцов оделся: просто и неброско — в джинсы и свитер и вышел на улицу. Хотел было поймать такси или "частника", но потом передумал — действительно, чего уж тут идти? Заодно и прогуляется перед сном.

На встречу с Ремизовым он пришел вовремя.

Ремизов заметил его издалека: убедился, что рядом нет ни шофера, ни охранника, перебежал дорогу и оказался рядом с Кольцовым.

— Еще раз здравствуйте, Сергей Иванович! Пойдемте, прогуляемся по набережной. Нам нужно о многом поговорить, — сразу заявил Ремизов.

Кольцов несколько насторожился, но все же согласился. Они спустились к набережной и, не торопясь, медленно пошли вдоль гранитного ограждения.

— Я изучил и тщательно проверил те документы, которые вы мне вчера передали, — начал Ремизов. И замолчал. Надолго.

Он ждал, когда Кольцов его спросит: "Ну и что?", выдав тем самым свое волнение.

Но Кольцов тоже прекрасно это понимал. И тоже молчал.

Так они прошли метров пятьдесят. Первым все-таки заговорил Кольцов. Но не о документах.

— Вам нравится эта статуя? — спросил он, показывая на исполинского бронзового Петра.

Ремизов удивленно посмотрел на него, потом на статую. Он понял, что немного переиграл.

— Сначала не нравилась, а сейчас нравится. Монументальные сооружения, подобные этому, были всегда, есть и будут. Так что глупо говорить о том, нравится ли мне монументальная скульптура сама по себе или нет. Другое дело, что фигура Петра, и композиция в целом пропитаны сочным кавказским колоритом. Но это и понятно, ведь автор — грузин. Он, безусловно, личность, и имеет право на собственный взгляд. Лет через двести на это никто уже не обратит внимания, настолько все станет привычным. Для сравнения, почти все исторические здания Санкт-Петербурга построены иностранцами: Трезини, Растрелли, Монферран… И ничего, никто не сетует на засилье инородцев. Но среди памятников Петру мне лично больше всего нравится тот, что установлен в Петропавловской крепости. Работы Михаила Шемякина. Его, правда, тоже очень сильно ругали, и в первую очередь — мой телевизионный коллега Саша Неврозов. Но… На состоянии бронзы это, к счастью, никак не отразилось, — он улыбнулся. — Извините, отвлекся. Ведь я вас пригласил поговорить о деле.

— Я вас внимательно слушаю, — отозвался Кольцов. — Вы сказали, что тщательно проверили те документы, что я вам передал.

— Да, — подтвердил Ремизов. — Проверил, и мне они кажутся… м-м-м, — он замялся, словно подбирая нужное слово. — Правдоподобными… Но быть абсолютно уверенным в их достоверности я не могу — чтобы это доказать, требуется срок, значительно больший, нежели одни сутки. Поэтому публикация этих документов в ближайшее время невозможна, — он смотрел на Кольцова, наблюдая за его реакцией.

Кольцов задумался.

— Ну хорошо, — после паузы сказал он. — А когда она будет возможна?

— Ну, — Ремизов задрал подбородок и прищурился, — приблизительно месяца через три. Не раньше.

Кольцова это настолько поразило, что он даже остановился:

— Через три месяца? Нет, это очень поздно. Через две недели — максимум. А не то это теряет всякий смысл.

— Ну почему же? — на губах у Ремизова играла ехидная усмешка. — Разоблачить преступника никогда не поздно. Или вы имеете в виду, что выборы к тому времени уже состоятся? Боитесь, что ставленники Берзона пройдут в питерскую Думу?

Кольцова несколько смутила его прямота.

— В общем… Я, конечно… Не только из-за этого… Но ведь и это тоже немаловажно — в городской Думе должны сидеть люди с незапятнанной репутацией. Не допустить криминал во власть — это общая задача.

— Скажите, — Ремизов вдруг остановился и повернулся всем телом к нему. — А вы что, тоже баллотируетесь на этих выборах?

— Я?! Нет! — с жаром воскликнул Кольцов. — Нет, я далек от политики.

— Тогда почему же вы тогда так настойчиво хотите устроить скандал вокруг Берзона и тех кандидатов, которых он поддерживает?

— Ну как вы не понимаете? — Кольцов всплеснул руками. — Почему вы не доверяете мне? Почему вы думаете, что я непременно преследую одни лишь собственные шкурные интересы? Я, конечно, рискую показаться сентиментальным, но мой любимый фильм — "Белое солнце пустыни". А любимая фраза — "за державу обидно". Понимаете? Нет, я вижу, вы мне не верите, — он махнул рукой. — Вы не хотите допустить такую простую вещь, что человека могут волновать интересы его собственной страны. Его родины, если угодно. Можете считать меня романтиком или даже сумасшедшим, но меня — волнуют. Меня очень тревожит судьба нашего несчастного, всеми обманутого и обворованного народа.

— Постойте, постойте, — перебил его Ремизов. — Вы что, все это серьезно? Вы так распалились, словно с трибуны выступаете. Можете сильно не стараться, я не записываю наш разговор, — он похлопал себя по карманам. — Диктофон нигде не прячу. Успокойтесь, и давайте не будем юродствовать.

— Юродствовать? — Кольцов выглядел обиженным. — Тогда я хотел бы, в свою очередь, спросить: а почему вы занимаетесь журналистикой такого рода? Почему не пишете про искусство или путешествия, а только все про скандалы и разоблачения? Исключительно ради денег? Или все-таки вы немного патриот, но стесняетесь это показать, вот и напускаете на себя непроницаемую завесу холодного цинизма?

— Какой стиль! "Завеса холодного цинизма"! — Ремизов довольно похихикал. — Чувствуется университетское образование. Я, кстати, тоже заканчивал МГУ. Но не химический факультет, как вы, а факультет журналистики. Правда, в аспирантуре я не учился, — он следил за реакцией Кольцова. — Пусть вас не удивляет, что я осведомлен о некоторых фактах вашей биографии: ею я тоже поинтересовался. Кстати, насчет патриотизма. Если хотите знать мое мнение — пожалуйста. Патриотизм — это особая форма человеконенавистничества. Попытка облагодетельствовать сразу многих неизменно оборачивается преступлением против кого-нибудь одного. Но коли вы непременно хотите облагодетельствовать весь народ, мой вам совет: для этого существует только один способ — это изо дня в день проявлять заботу о каждом конкретном человеке. Это, конечно, тяжелее — зато действеннее. Парадокс, но сегодня лишь одна идея в состоянии объединить людей — это идея частности человеческой жизни, то есть идея, по сути дела, разъединяющая. Только за это и надо бороться: за ценность человека потому, что он — человек, а не потому, что он — член общества. Что касается лично меня, то мне глубоко противно, что нас постоянно обманывают всех скопом: кто-то ворует у миллионов людей нефть, кто-то — газ, кто-то — металлы и так далее. Когда на вокзале вас обманывает цыганка и забирает десять рублей, это одно. Это не так обидно, потому что она отнеслась к тебе, как к человеку. Но если тебя обманывают как часть всеобщего быдла, вот это — действительно обидно. Поэтому можете считать мою писанину, или, как вы изящно выразились, "журналистику такого рода", борьбой за то, чтобы к человеку относились как к самоценному существу, а не как к части общего целого. А деньги? Конечно, деньги мне нужны. Как и всем. Платят неплохо. Да и работа интересная. Люблю, знаете ли, общаться с разными людьми. Единственный минус — какими бы разными они поначалу ни выглядели, в конце концов большинство оказывается законченными мерзавцами. Вот так-то, — он отвернулся, оперся на каменные перила и стал смотреть на воду.

— Послушайте, — разгневанно сказал Кольцов и нервно дернул головой. — Вы пригласили меня поговорить о деле. Я пришел, но вместо делового разговора вынужден выслушивать всякую ерунду. Давайте конкретно: вы будете печатать эти документы или нет?

— Нет, — не оборачиваясь, ответил Ремизов.

— Почему?

Ремизов повернулся и, глядя Кольцову прямо в глаза, медленно отчеканил:

— Потому что вы мне не нравитесь. Потому что не можете внятно объяснить, откуда вы взяли эти документы. Потому что скрываете истинные цели, которых вы хотите добиться этой публикацией. И, наконец, потому, что вы не являетесь самостоятельной фигурой. За вашей спиной кто-то стоит и дергает за веревочки. А вы хотите манипулировать мной. Но быть игрушкой в руках игрушки — это не для меня. В общем, получите и распишитесь, — Ремизов достал из внутреннего кармана злосчастные документы и протянул Кольцову.

Кольцов взял сложенные листы, повертел их в руках, и сунул в задний карман джинсов. Ремизов внимательно следил за каждым его движением.

— Денег не хотите мне предложить? — поинтересовался он. — Сто тысяч, как договаривались.

Кольцов возмущенно фыркнул в ответ:

— Даже не подумаю. Вы и десяти не стоите.

— Как хотите, — Ремизов не отреагировал на его выпад. — Ну ладно, я, с вашего позволения, пойду. От реки очень холодный ветер — боюсь простудиться. Вы тоже долго не гуляйте. Будьте здоровы, — и он пошагал прочь, в сторону Крымского моста.

Кольцов задыхался от злости. Несколько мгновений он смотрел Ремизову вслед, затем ожесточенно плюнул в воду и отправился домой.

Все получилось совсем не так, как он рассчитывал. Он-то ожидал, что Ремизов уцепится за этот компромат, будет стремиться как можно скорее опубликовать его, но не тут-то было: журналист торговался и вообще всячески издевался над Кольцовым. Оказалось, что напечатать подобный материал не так-то просто: нужны либо деньги, либо хорошие знакомства. О том, чтобы потратить на эту статью целых сто тысяч, не могло быть и речи — слишком дорого. Десять — еще куда ни шло. Нет, надо было действовать по-другому. Но как по-другому — Кольцов не знал.

Он пришел домой и долго не находил себе места — не мог придумать, что же делать дальше. Затем немного успокоился и решил не торопить события: совершенно спокойно можно подождать до завтра. Ничего от этого не изменится. А завтра он снова встретится с Надей, поговорит, может, она посоветует что-нибудь дельное. В конце концов, Ремизов не единственный журналист в Москве. Не хочет он — так напишет кто-нибудь другой.

* * *

Ремизов же, напротив, остался очень доволен встречей — он добился почти всего, чего хотел: вывел Кольцова из себя, спровоцировал его на поспешные решения и необдуманные поступки, при том, что документы остались в его полном распоряжении. Если бы Кольцов вздумал угрожать или давить на него, Ремизов сразу обратился бы к Берзону: рассказал, что к чему, объяснил, откуда исходит угроза и, скорее всего, получил бы защиту. Словом, Ремизов повел себя правильно и теперь был хозяином положения — по крайней мере, до тех пор, пока эти документы все-таки не появятся в печати.

Вот если бы он сразу согласился напечатать компромат, тогда никаких преимуществ у него не было бы.

Но Ремизов был опытным и хитрым охотником за материалами и сенсациями: сейчас его больше интересовал не возможный скандал вокруг Берзона, а те люди, которым этот скандал был нужен. Он собирался во что бы то ни стало выяснить, кто они, каковы их цели и, если поднимется шумиха, выступить с громким разоблачением разоблачения.

Так умели работать немногие: поэтому-то Надя была совершенно права, когда говорила, что он — лучший.

* * *

У майора Прокопенко был ненормированный рабочий день. Он всегда допоздна задерживался на работе, а в последнее время стал прихватывать и выходные. Информация, стекавшаяся к нему со всех сторон, требовала немедленного и тщательного анализа. Что-то можно было поручить заместителям и помощникам, но многие вещи должны были быть известны как можно более узкому кругу лиц.

На прошлой неделе водитель Кольцова Сергей доложил майору о личном контакте между своим шефом и Макаевым, прошедшем на квартире у последнего. Прокопенко отметил про себя этот факт, но большого значения ему не придал. Однако вчера вечером Сергей доложил о встрече Кольцова в закусочной "Макдональдс" с неизвестным мужчиной. Он подробно описал внешность мужчины, отметив, что, по всей видимости, Кольцов передал ему какие-то бумаги, потому что ходил на встречу с тонкой картонной папкой. Ничего больше он рассказать не смог, но и это настораживало. Прокопенко совсем не нравилась такая непонятная активность Кольцова; он ломал голову над вопросом: "А есть ли между этими двумя встречами какая-то связь?". Точнее говоря, он был абсолютно уверен, что есть: чутье, выработавшееся за многие годы службы, подсказывало ему, что случайных совпадений не бывает. Напрашивался вывод: Кольцов пошел на сближение с "чеченцами". Это было нежелательно. Майор должен был принять какие-то меры.

Прокопенко еще раз перечитал отчет водителя. Затем подумал и запер его в сейф.

У майора имелись свои интересы и планы. Он играл в свой детектив.

* * *

В тот самый момент, когда совершенно расстроенный Кольцов решил было напиться и таким проверенным методом успокоиться, когда он достал бутылку любимого виски «Джек Дэниэлс», насыпал в ведерко лед и распечатал толстую гаванскую сигару, запищал мобильный. Он подумал и снял трубку.

Звонил Макаев:

— Але, Сережа! Здравствуй! Ты сейчас дома или где-то гуляешь?

— Дома, — ответил Кольцов. — Чего мне гулять?

— Сережа, ты что-нибудь нашел? Какие-нибудь выходы?

Кольцов нахмурился:

— Почти. Я работаю над этим. Сегодня вот встречался с одним человеком… Это, оказывается, не так просто…

— Я понимаю, — согласился Макаев. — Понимаю. Сережа, прошу тебя, завтра будь в офисе пораньше — в девять. Нам надо поговорить. Хорошо?

— Ну конечно, Зива. Я буду вовремя, — с готовностью отозвался Кольцов.

— Ну ладно. Тогда до завтра.

— До завтра.

* * *

На следующее утро, ровно в девять, Макаев переступил порог кольцовского кабинета: подтянутый, чистый и ухоженный. Он сдержанно улыбался. Кольцов поднялся ему навстречу. Они пожали друг другу руки.

— Ну что, с кем ты вчера встречался? — спросил Макаев.

— А, — махнул рукой Кольцов. — Мне сказали, что он — лучший журналист в Москве, а он — козел какой-то. Сначала документы взял, видимо, с кем-то советовался, проверял. А потом — вернул. Позвонил на следующий день. Мы встретились. Говорит, материал интересный, очень правдоподобный, но печатать не буду.

— Как его фамилия? — перебил Макаев.

— Ремизов.

— О-о-о, — Макаев понимающе кивнул. — Я о нем слышал. Довольно известная личность.

— Не знаю, — пробурчал Кольцов, — я газет не читаю.

— Я тоже. Так, просматриваю иногда, — поддержал его Макаев. — Но фамилия Ремизов мне знакома. Так, значит, он вернул тебе документы?

— Да, — кивнул Кольцов. — Вернул и сказал, что печатать не будет, потому что я ему, видите ли, не нравлюсь. Денег требовал. Сто тысяч.

Макаев рассмеялся:

— Ну а ты?

— А я говорю, мол, ты и десяти не стоишь.

Макаев снова улыбнулся:

— Так он же не себя оценивал, а степень твоей заинтересованности. Он размышлял так: раз ты к нему пришел, значит, тебе это нужно. А насколько нужно — это видно по тому, сколько ты готов заплатить. Понимаешь?

— А-а-а, — Кольцову раньше эта мысль в голову не приходила. — Пожалуй, что действительно так. А ведь ты прав, Зива.

Макаев снисходительно усмехнулся:

— Конечно, прав. Он заломил нереальную цену и смотрел за твоей реакцией. И если ты хотя бы на секунду задумался, он сразу догадался, насколько для тебя важно, чтобы этот материал был напечатан. Элементарная психология. Искусство обращения с людьми.

Кольцов сокрушенно покачал головой:

— Точно. А я думал, он торгуется. Просит денег побольше.

— Да ладно, забудь, — Макаев похлопал его по плечу. — Я нашел другой способ. Будь готов: в конце этой недели… Или нет, лучше в начале следующей — поедешь в Питер. Там есть для тебя дело.

Кольцов удивился: поездка в Питер в его планы не входила.

— Надолго? — спросил он.

— Как управишься, — развел руками Макаев. — Дело надо делать, Сережа. Дело — это главное. Ну что, договорились?

— А как же Прокопенко? — забеспокоился Кольцов. — Что ему говорить?

— Ничего не надо ему говорить. Я сам с ним все улажу.

— А что это за дело?

— Я попозже объясню. Сначала мне надо слетать в Грозный, — уклончиво ответил Макаев. — Главное — чтобы ты был готов. Хорошо?

— Ну конечно, — Кольцов понимал, что отказаться он не может: Макаев не просил, а приказывал — просто в мягкой форме, давая тем самым Кольцову возможность сохранить лицо и некую видимость их мнимого равноправия.

— Ну ладно. Я тебе позвоню, когда все окончательно будет ясно. Тогда снова встретимся и все обсудим. А сейчас я поеду, у меня еще дела, — и он вышел: так же стремительно и бесшумно, как и появился.

Кольцов закурил и надолго задумался: если уж ему приходится уезжать из Москвы, то надо использовать это время — с максимальной пользой. Сделать то, что давно пора было сделать. Но — втайне от всех, так, чтобы об этом не знали ни Макаев, ни Прокопенко.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Милая моя! Ты страдаешь раздвоением личности, хотя наверняка этого не замечаешь.

С тех самых пор, когда я впервые тебя увидел, ты существуешь в двух лицах: одна живет с мужем, ходит в магазин, ездит на работу и болтает с подружками, а другая — только моя, всегда рядом со мной и принадлежит только мне.

Я люблю вас обеих. Ты, наверное, удивишься, но я всегда подолгу разговариваю с тобой, выслушиваю твои милые насмешки и остроумные замечания.

Ты всегда естественна, проста и изящна. Твои суждения глубоки и правильны. Мы можем беседовать на любые темы, и нам это никогда не надоедает. Я не знаю других людей, которые бы так подходили друг другу, как мы с тобой. Ты сама это увидишь. Очень скоро.

У тебя прекрасное лицо — такое милое и спокойное. Я никогда специально не всматривался в его черты и, тем не менее, отлично помню изгиб твоих бровей, изумительные закругления маленького розового ушка, ямочки на бледных щеках и слегка скошенный подбородок.

Как это пишут в любовных романах? "Он закрыл глаза, и перед его мысленным взором предстало ее прекрасное лицо…" Мне не надо закрывать глаза, чтобы вспомнить твое лицо. Оно всегда передо мной. Я смотрю на окружающий мир сквозь твое лицо, и если до сих пор моя жизнь не кажется мне совсем уж невыносимой, то это только благодаря тебе.

Вообще все, что происходит во мне и вокруг меня, происходит благодаря тебе. Даже, пожалуй, так: благодаря тебе и закону всемирного тяготения. Я не случайно поставил вас в один ряд: точно так же я не могу тебя потрогать, но постоянно ощущаю твое близкое присутствие, даже во сне; точно так же не в моих силах ни отменить этот закон, ни разлюбить тебя; точно так же человек, удаляющийся от земли, непременно упадет и разобьется — поэтому и мне нельзя жить без тебя, ни единого дня.

Когда я думаю, говорю или пишу о тебе, я чаще других употребляю слова "всегда" и "никогда", эти временные абсолюты, хотя по натуре своей я человек мягкий и не категоричный; но моя любовь к тебе так велика, что вряд ли я смогу исчерпать ее за то время, что мне отпущено.

Я — как султан Брунея в сельской продуктовой лавке: и рад бы потратить часть своих несметных сокровищ, да нечего больше купить.

В последнее время я часто думаю о смерти. Не потому, что боюсь ее, а потому что любой нормальный человек должен думать об этом. Все знают, что смерть неизбежна, но делают вид, словно заключили эксклюзивный договор с Господом Богом. И при этом суетятся, стараются чего-то добиться, кем-то стать… Хотя с уверенностью можно утверждать только одно: что каждый рано или поздно станет покойником.

Так почему бы не начать готовиться к смерти заранее? Если ты чувствуешь себя художником, если ты хоть немного причастен к мировой гармонии, то постарайся сделать так, чтобы твоя смерть подвела итог всей прожитой жизни, чтобы она явилась ее прямым следствием и прозвучала бы мощно и значительно, как завершающий аккорд какой-нибудь симфонии Бетховена.

Я мечтаю умереть у тебя на руках; тогда бы я смог сказать, что моя смерть стала продолжением моей жизни, ее закономерным исходом, ее единственно возможным логичным концом.

* * *

Наверное, тебе покажутся очень грустными и мрачными эти мысли: не печалься, их никто не увидит.

В литературе не остается ничего из того, что написано карандашом: даже этот маленький стишок, который я начеркал в блокноте за пять минут, дрожа и замирая от радости, что слова все еще могут приходить ко мне запросто, как к старому доброму знакомому, даже он истлеет и обратится в прах; он очень мил, но вряд ли заслуживает другой участи. Однако же он не настолько плох, чтобы мне было стыдно посвятить его своей возлюбленной — вот послушай:

Ради Нади, Нади ради,

Был вчера я при параде,

В ослепительном наряде

В славном граде Петрограде.

Побывал и в зоосаде,

Видел там слона в ограде:

Слон не ел, а только гадил —

Я ушел в большой досаде.

Плыл корабль по водной глади,

Я стоял, на север глядя,

Мимо проходили бляди,

Ветерок им спины гладил…

Ох, умаялся я за день!

Но… Представлен был к награде:

Я пишу стихи в тетради

И целую ручки Наде.

Конечно же, это безделица и вещь никчемная. Я просто хотел тебя позабавить интересной формой — выдержанный хорей при повторяющейся женской рифме. Обещаю, что больше не буду отвлекаться на такие пустяки: по крайней мере, пока не допишу…

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО.» НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Топорков мчался по Можайскому шоссе — узкому и извилистому. Он торопился к своему Учителю — человеку, который сделал из долговязого щуплого паренька по имени Валера того опытного, закаленного бойца, которого все знали как Стреляного.

Генерал КГБ Штопоров Савелий Кузьмич жил в небольшом дачном поселке недалеко от Москвы. Вообще-то, можно было бы написать: "генерал КГБ в отставке", но люди искушенные хорошо знают — не бывает офицеров безопасности в отставке. Они не уходят со своего поста: человек, который так много знал, не может все забыть в один день. К тому же наработанная агентурная сеть продолжает действовать, изощренный мозг продолжает придумывать хитроумные комбинации, а руки не хотят терять былую твердость и уверенность.

Топорков прекрасно понимал это, и его не могли обмануть огромные теплицы на дачном участке Штопорова, где генерал выращивал прекрасные розы.

Валерий приехал рано, но он не боялся разбудить Штопорова: Савелий Кузьмич вставал с рассветом и сразу же принимался за работу. Целый день он возился с цветами и все равно всегда был в курсе всех дел и событий. Валерий постоянно удивлялся — он спрашивал у Штопорова: когда вы успеваете работать с информацией? На это генерал обычно улыбался и отвечал: а ночь тебе на что? А когда же вы спите? — недоумевал Топорков. А я не сплю, — совершенно серьезно отвечал Штопоров. — Я слежу за порядком в стране. Должен же кто-то следить за порядком.

Вот поэтому, когда Валерий заходил в тупик, он всегда ехал к Учителю, и не было еще такого случая, чтобы Штопоров не помог.

Стреляный вылез из машины и подошел к невысокому заборчику из тощего штакетника, выкрашенного зеленой краской.

— Савелий Кузьмич! — громко позвал он. Валерий знал, что, несмотря на кажущуюся хлипкость ограды, участок хорошо охраняется. Ночью и днем, в жару и стужу, четыре огромные кавказские овчарки сторожили уединенный покой своего хозяина. Штопоров тренировал собак таким образом, что они не лаяли попусту и понапрасну и не рычали, а набрасывались на непрошеных гостей молча.

Конечно, Валерий прекрасно знал, как нужно защищаться от их чудовищных клыков — в школе спецназа его этому научили — но не мог же он калечить собак своего учителя. Поэтому он позвал Штопорова, рискуя привлечь внимание соседей. И в следующий момент увидел самого генерала, идущего к калитке по дорожке из битого кирпича.

— Здравствуй, Валерик! — ласково приветствовал его генерал. — Чего шумишь ни свет ни заря? Я тебя давно уже заметил — еще "джип" твой услышал издалека.

— Да как же вы могли его услышать, Савелий Кузьмич? — удивился Топорков. — Ведь он работает почти без звука.

— А мне как раз этого "почти" и хватило, — ответил Штопоров и лукаво усмехнулся. — А потом с веранды увидел, как ты из машины выходишь, и понял, что беспокоиться нечего: Стреляный за собой "хвост" никогда не приведет, а не то — грош мне цена, если не смог научить ничему путному самого лучшего из своих учеников.

— Ну уж, Савелий Кузьмич, так прямо и самого лучшего? Вон сколько ребят толковых было, — возразил Валерий.

— Было, — тяжело вздохнул Штопоров. — Да только где они все сейчас? Многие в Афгане да в Чечне полегли, остальные — в "братву" подались. Таких, как ты — раз, два и обчелся, — генерал снова вздохнул. — Но на таких, как ты, и все дело наше, и вся земля наша держится, — он помолчал, отгоняя невеселые мысли. — Ну да ладно. Пойдем в дом.

Штопоров пошел первым: не потому, что выказывал неуважение к гостю, а для того, чтобы дать собакам сигнал — это свой, его не трогать. Валерий по достоинству оценил мастерство дрессировки: собаки не показывались, они наблюдали откуда-то из укрытия, готовые мгновенно выскочить в случае опасности.

Генерал провел Топоркова на веранду, усадил за стол.

— Сейчас я тебе чайком угощу. С вареньем. Любишь клубничное варенье?

Топорков широко улыбнулся:

— Ну конечно. А кто же его не любит?

Штопоров поставил чайник на плиту и зажег огонь. Затем сел напротив.

— Ну что же? Рассказывай. Я бы подождал, пока ты попьешь чаю, но вижу, что дело срочное — иначе ты бы так рано не примчался. Правильно я рассуждаю?

Топорков пожал плечами:

— А разве вы когда-нибудь рассуждаете неправильно?

Штопоров усмехнулся — ему было приятно слышать такие слова.

— Несколько часов назад я беседовал с Тотошиным, — Топорков решил сразу перейти к делу, не ходить вокруг да около. — Убиты два бывших офицера КГБ, работавших в Первом Главном Управлении. Почерк одинаковый — им набрасывали на голову одежду и били, — Валерий произнес эти слова с некоторым нажимом, выделил их. Штопоров сразу догадался, к чему клонит Топорков: он кивнул в знак того, что все понял. — Их фамилии, — продолжал Стреляный, — Попов и Гаврилов. Савелий Кузьмич, вы ничего не слышали об этом?

Штопоров задумался.

— Ну, слышать-то я конечно слышал. Но не много. Ты уж, наверное, больше меня знаешь. А что это тебя Тотошин вызвал: ведь он министр внутренних дел, а не председатель службы безопасности?

Топорков пожал плечами:

— Видимо, не очень-то он доверяет вашему брату.

— Правильно делает, — одобрительно кивнул Штопоров. — Ну так и что дальше-то? Есть какие-нибудь зацепки?

— Зацепки? Да какие тут могут быть зацепки? Попова нашли в гараже, у него там "Мерседес" новый стоял, а в кармане — ключи от замка зажигания. Не взяли. Даже наоборот — кое-что дали покойнику.

— Как это? — не понял генерал.

— А вот так — положили в рот монету. Греческую драхму. И Гаврилову, кстати, тоже.

Штопоров вдруг побледнел.

— Монету, говоришь? Именно драхму, это точно?

— Ну да, — Топорков не понял, почему генерал переменился в лице. — Я-то сам не видел, так Тотошин сказал. А что?

— Я об этом не знал. Видимо, монету нашел судебный медик во время вскрытия? — было видно, что генерал волнуется.

Закипел чайник. Штопоров встал и разлил кипяток по чашкам. Затем, чтобы скрыть волнение, стал раскладывать клубничное варенье по маленьким вазочкам. По всей кухне распространился сладкий и нежный аромат.

— Савелий Кузьмич, — немного даже обиженно сказал Топорков. — Я никак в толк не возьму — почему вы считаете, что она так важна, эта монета?

— Потому что это в корне все меняет, — напряженным голосом ответил генерал. — Ты знаешь, зачем покойнику кладут в рот монету?

— Я слышал, — блеснул познаниями Топорков, — что драхма — это плата Харону за то, что он перевозит вновь умершего через реки подземного царства.

— Правильно, — подтвердил Штопоров. — Именно Харону.

— Ну и что здесь такого? — недоумевал Стреляный.

Генерал посмотрел по сторонам, словно их могли подслушивать, наклонился поближе к Валерию.

— Ты когда-нибудь слышал, — сказал он сдавленно, — об операции "Харон"? Хотя, — он махнул рукой, — как ты мог о ней слышать? Ты ведь тогда еще мальчишкой был.

В глазах у Топоркова загорелся азартный огонек.

— Савелий Кузьмич, расскажите, — попросил он.

— Валера, — твердо сказал Штопоров, — я расскажу тебе о "Хароне" все, что знаю. А знаю я очень немного, поверь. Но должен сразу тебя предупредить: все, кто прикасался к этому делу, очень плохо заканчивали. Ты меня понимаешь? Ты должен быть предельно осторожен.

— Да я всегда пердельно осторожен, — пробовал отшутиться Топорков, но генерал его перебил:

— Валера, это очень серьезно.

Постепенно обеспокоенность Штопорова начала передаваться и Стреляному.

— Да что это за "Харон" такой? Уж не томите, пожалуйста, рассказывайте.

Штопоров съел ложечку варенья и запил крепким чаем цвета кремлевской стены.

— Ну, слушай, — генерал положил локти на стол и наклонился к Топоркову. — Я тогда был еще подполковником. Работал в Московском управлении КГБ. Был у начальства на хорошем счету. Мы тогда раскрыли и обезвредили одного американского шпиона. Ты про это мог в книжке прочитать. Называется "ТАСС уполномочен заявить". Юлиан Семенов написал — великий был писатель, что и говорить! Так вот я за это дело орден Ленина получил, Семенов книгу написал — по ней потом кино сняли, а тот оболтус, который ему все это по пьяной лавочке рассказал, в тундру уплыл — охранять советских северных оленей от тлетворного влияния канадских тюленей. С повышением в должности и с понижением в звании. Тогда с болтунами не церемонились — суровое время было. А потом настало еще суровее. Брежнев умер, и к власти пришел Андропов. Ну, и стал он закручивать гайки. Про него говорили, что он, когда еще в КГБ работал, в своем кабинете портрет Пушкина держал. "Вот, — говорил, — полюбуйтесь, это — первый чекист в России!" А когда его спрашивали: почему, Юрий Владимирович сердился и отвечал: "Читать надо больше. Помните, как у покойника замечательно сказано: "Души прекрасные порывы!", — генерал мечтательно закрыл глаза, но тотчас опомнился. — Но это я так, к слову, — словно оправдываясь, сказал он. — Воспоминания одолели. Славное было времечко. Не то, что нынче.

— А при чем здесь "Харон"? — Топорков попытался направить грезы об ушедших днях в нужное русло.

— А "Харон" тут вот при чем, — обиженно сказал Штопоров. — Андропов понимал, что жить ему осталось недолго. К тому же он чувствовал, куда катится страна, в какое болото ее толкают. Он знал, что придут новые времена, что старые святыни будут поруганы, а богатства, нажитые народным трудом, разворованы. И тогда он придумал операцию "Харон". Я хорошо помню тот день. Прямо ко мне в кабинет позвонил референт Андропова и сказал, что Юрий Владимирович ждет меня в Кремле через час. Референт особо подчеркнул, чтобы начальству я ничего не докладывал. Ну, я, конечно, утюг достаю из сейфа — очень помогал в работе, это было наше изобретение, а не нынешних рэкетиров, как теперь принято считать, так что утюг всегда был под рукой — подгладил костюмчик, начистил ботиночки — и в Кремль. Прихожу в приемную к Андропову, а меня там уже ждут, и — без очереди к нему в кабинет. Захожу, а он весь бледный такой, с мешками под глазами. Сидит в глубоком кресле и почти не шевелится. Почками он маялся, сердечный. Ну, а медицина, как могла, его мучения продлевала. Чтобы не сразу помер. Так вот он и говорит:

"Штопоров! Подойди ко мне ближе, я хочу тебя лучше видеть!" Подхожу.

А он спрашивает: "Ты, Штопоров, любишь свою Родину?" А я отвечаю: "Конечно, люблю." И он мне тогда приказывает: "Запоминай, Штопоров, пять цифр. И храни их в своей памяти вечно. И никому их не говори. Но если когда-нибудь придет к тебе человек и назовет пароль, тогда скажи ему эти цифры и ничего не бойся. И знай, что ты оказал Родине неоценимую услугу." И теперь, получается, я должен назвать тебе эти цифры.

— Почему? — не понял Валерий.

— Потому что это и есть пароль: "Операция "Харон"". И ты первый, кто мне его назвал, хотя и сам не понял, что сделал. Слушай: четыре-один-два-один-девять…

В этот момент на виске генерала, украшенном благородной сединой, появилась красная точка лазерного целеуказателя. Послышался тихий хлопок, Штопоров дернулся всем телом и уронил голову на стол.

Валерий молниеносным прыжком упал на пол и достал пистолет. Но больше выстрелов не было. Он лежал, затаив дыхание, и не двигался.

Наконец, когда, на его взгляд, прошло уже достаточно времени, он встал и посмотрел туда, откуда прилетела пуля, выпущенная чьей-то подлой рукой. За забором колыхалось море зелени. Никого не было видно.

Генерал Штопоров лежал, навалившись левой щекой на стол из неструганых досок. Кровь, вытекающая из раны на виске, смешивалась с вареньем, пролившимся из перевернутой вазочки. Тучная пчела, привлеченная клубничным запахом, угодила в липкую жидкость и теперь ползла по столу, оставляя за собой пунктирную красную дорожку.

Генерал Штопоров был убит выстрелом из снайперской винтовки в голову.

Валерий упал на колени и, совершенно не стесняясь своих чувств, заплакал. По его щекам текли крупные соленые слезы. "Учитель! Я отомщу за тебя!" — клялся он, и рыдания сотрясали его мускулистое тело.

Генерал КГБ Савелий Кузьмич Штопоров, как всегда, оказался прав — все, кто сталкивался с этим делом, погибали.

* * *

БОЛТУШКО.

— Николай окончил какой-то технический вуз, я уж сейчас и не вспомню, какой, — начал свой рассказ Алексей Борисович. — Пробовал работать по специальности, устроился на завод, но ничего не получилось — очень уж мало платили. И тогда кто-то из друзей помог ему устроиться в эту фирму. Фирма очень солидная, занимается поставками в Россию продовольствия, так что дела у них идут хорошо — кушать-то всем хочется, еду будут покупать всегда. Очень быстро Николай, что называется, "поднялся". Купил машину, женился. Марина, его жена, училась вместе с ним в том же институте, на два курса младше Николая. Она тоже не смогла найти себе хорошую работу по специальности. Но тут родилась дочь, и Марина осталась сидеть с ребенком. Николай зарабатывал один, но очень неплохо — денег им хватало. Они снимали квартиру, потому что Марина не хотела жить с его родителями. Сама она отсюда родом, из Гагарина. Затем Николай стал делать карьеру в своей фирме — как говорится, пошел в гору, они немного подзаняли денег и купили небольшую квартирку в Митино. Постепенно возвращали долги. И все бы хорошо, если б не эта… — Болтушко не договорил. Он покрутил головой и с досадой махнул рукой. — Эх! Не знаю, как это могло получиться. Ведь Николай был очень осторожным. Он бы никогда не посадил к себе незнакомого человека. А тем более — поздно вечером, можно сказать — ночью. И ехали они почему-то в обратную сторону… Вы можете мне это объяснить?

— Нет, — Тарасов развел руками. — Пока не могу.

— Вот и я не могу.

— А не могли бы вы рассказать поподробнее, что это за история с вымогательством? Кто вымогает деньги у бедной вдовы?

— Не знаю, — Болтушко пожал плечами. — Она говорит, что тот же голос, который сказал: "Звони еще раз, падла!"

— Что значит: "Она говорит"? То есть вы сами не слышали, как у нее вымогают деньги? — Тарасов склонил голову набок и внимательно посмотрел на Алексея Борисовича.

— Нет. Я не слышал…

— Ну хорошо, — не дослушал Тарасов, — а голос Николая на автоответчике вы сами слышали или тоже со слов вдовы?

— Ну почему же со слов? Сам слышал.

— А сама она, вы говорите, из здешних мест? — продолжал Тарасов.

— Да, откуда-то отсюда, — подтвердил Болтушко.

— Угу, угу, — Тарасов закивал. — Алексей Борисович! Извините за нескромный вопрос… Скажите, а вот это, — он дернул головой, указывая на побитую физиономию Болтушко, — это как-нибудь связано с нашей историей?

Болтушко потупился: врать в глаза он не умел. Вот врать в письменном виде у него получалось великолепно, а в устной форме — нет уж, увольте!

— Да, — он стеснялся поднять на Тарасова глаза. — Марина просила передать меня деньги этим бандитам. А я придумал снять их на видеокамеру. Ну, вот и снял…

— То есть как? — не понял Тарасов. — Они вас избили за то, что вы их снимали на камеру?

— Да нет. Они меня избили просто так. А камеру я спрятал в кустах, они не видели, что их снимают.

— Так, значит, у вас есть эта видеопленка? — обрадовался Тарасов.

Болтушко опять потупился.

— В том-то все и дело. Камеру украл мальчик, который торгует рыбой. А я не могу его найти.

Тарасов задумался над его словами. Некоторое время он сидел молча, затем сказал:

— Подождите. Что-то я ничего не понял. Давайте еще раз. Вы привезли вымогателям деньги. Так?

— Так, — подтвердил Алексей Борисович.

— Где вы с ними встречались?

— На стоянке. После поворота на деревню Вороново.

Тарасов помолчал, что-то мысленно про себя прикидывая.

— Так, я знаю это место. Ну и что дальше?

— На стоянке, у самой дороги, сидит мальчик, который торгует сушеной рыбой.

— Так, — кивнул Тарасов.

— А я укрепил камеру в кустах через дорогу, прямо напротив мальчика. Потом приехали бандиты. Они должны были попасть в кадр, поэтому я стоял и ждал, когда они сами подойдут ко мне. Ну, они подошли. Видимо, я их спровоцировал… — Болтушко показал на свое лицо. — А мальчик, когда началась драка, куда-то исчез. А потом, когда я пошел за камерой, ее там не оказалось. А больше там никого не было. Получается, что кроме мальчика, ее некому было взять. Понимаете?

— Угу.

— Ну вот. Я пробовал его искать. Но он больше на стоянке не появлялся. Тогда я спросил у некоего Артура, он там типа "крыши", он всех должен знать.

При имени "Артур" Тарасов заметно помрачнел.

— Ну и что он вам ответил?

— Да ничего. Нахамил. Стал кричать, что он не стукач, и все в таком духе. Короче, пальцы гнул.

— Вот говнюк! — в сердцах выругался Тарасов. — Он с детства на всей этой ерунде помешан.

— Как? Вы его знаете? — удивился Болтушко.

— Как не знать? — Тарасов побагровел от злости. — Я его сейчас вызову сюда, и, если он что-нибудь знает, он нам поможет.

Он поднял трубку, набрал короткий номер.

— Але! Василий? Здравствуй! Дома был? Что сегодня на обед? А-а-а. Понятно. Нет, я задержусь. Слушай, ты вот что сделай: найди мне этого придурка Артура и притащи сюда. Нет, дело не терпит отлагательств. Найди прямо сейчас. Да. Он мне срочно нужен. Ну все. Пока.

Он положил трубку и извиняющимся тоном произнес:

— В отца пошел этот Артур. Тот из тюрем не вылезал, синий был весь, в наколках. От туберкулеза помер. Худющий — страшно смотреть! Ну, и этот в него уродился. Сам-то ростом с кузнечика, в чем только душа держится, а туда же — бандит. Ходит, воображает из себя черт знает что. Он с матерью на окраине живет. А сосед у них — тракторист. Женился недавно и переехал к жене. У нас таких примаками зовут — тех, кто у жены живет. Но не в этом дело. Так вот, свои-то Артура знают и жалеют. Он в детстве сильно надорвался — теперь у него яйца до колен: грыжа там, в его мешочке-то. А тракторист новый, он этого не знает. А Артур у него ночью давай с трактора солярку сливать для своей коптилки — так тот его чуть не убил. Много ли ему надо? Хорошо, мать на шум выбежала — спасла его, можно сказать.

— Так чего же его там держат? — спросил, недоумевая, Болтушко.

— Где "там"? — не понял Тарасов.

— Ну, в банде, — пояснил Алексей Борисович.

— Ну как? Он у них на побегушках. И потом, знают, что из своих его никто не тронет: есть кому заступиться.

— Да? И кто же у него заступники?

Тарасов стал совершенно пунцовым. Он тяжело засопел.

— Ну, братья у него. Двоюродные. В милиции оба работают. И дядька тоже.

— Ах, вот оно что? И они его покрывают? — догадался проницательный Болтушко.

— Ну почему покрывают? — обиделся Тарасов. — Чего там покрывать-то? Ему ж серьезных дел никто не доверяет — боятся, что проболтается по-родственному. Поэтому он так и бесится, когда рядом кто-нибудь о стукачах говорит. Нет, он дальше "шестерок" — никуда. Так только — подай, принеси. А вместо денег они ему вон, "Мерседес" дали, так он еще и должен остался. Вот и "шестерит" в счет долга. А самому даже солярку купить не на что. Да было б за что, — Тарасов ударил себя пухлым кулаком в необъятную грудь, — я б его давно посадил, раз он сам туда так рвется. Но жалко его — дурак дураком, жизни-то не нюхал настоящей. А еще жальче — мать его. Она вообще — инвалидка. С сердцем у нее что-то. Не перенесет она, если я его посажу… Она же мне сестра. Младшая. И так у нее жизнь, считай, не задалась, а тут еще и сын — охламон. Эх! — он вздохнул. — Видите, как бывает? Прямо хоть пишите об этом статью в свою газету! Мои-то парни правильной дорогой пошли — оба в органы подались, как и я. А он… — Тарасов не договорил, махнул рукой. — Дурная кровь.

Болтушко сидел, ошеломленный. Вот оно что! Нет, права была Марина: здесь все друг друга знают, каждый человек на виду.

Тарасов смотрел на Болтушко исподлобья, словно читал его мысли.

— Да вы, Алексей Борисович, не сердитесь на него. Он же так, дурачок. У нас все в округе знают, что Артур безобидный. Если хотите, он перед вами извинится… — Тарасов вдруг захрипел и стал совершенно синим. Он достал из кармана прозрачный пластиковый цилиндрик, вытряхнул на широкую ладонь крошечную таблетку и закинул в рот. Посидел, пожевал серыми губами.

— Вам плохо? — испугался Болтушко.

— Да ничего. Сейчас пройдет, — Тарасов сидел и держался за сердце. — У нас это, видимо, семейное: у меня и сеструхи моей, — он попытался улыбнуться.

— Вам надо следить за собой, — неуверенно сказал Алексей Борисович. — Так ведь можно и… — он не договорил.

— А! — осторожно, одними только кончиками пальцев, махнул Тарасов и закрыл глаза. Затем снова открыл: боль стала помаленьку отпускать. — Чего мне ее, костлявую, бояться-то? Жизнь, слава Богу, прожил достойную. Сыновей вон каких вырастил. Да ежели я дуба дам, меня, почитай, весь город хоронить придет.

И вдруг, безо всякого перехода, спросил:

— Алексей Борисович, а вы случайно не запомнили, на какой машине приехали эти? Которые вас били?

— На белых "Жигулях" первой модели, — ответил Болтушко.

— А номерок случайно не разглядели? Или грязью был заляпан?

— Почему ж грязью? Чистый был. Вообще вся машина у них прямо блестела. А номер вот, — Болтушко полез в карман и достал клочок бумаги с номером машины.

Тарасов посмотрел, покрутил головой, словно его душил воротник рубашки и сказал:

— Вы тут пока посидите, а я сейчас схожу, проверю, — и вышел из кабинета.

Через пару минут он вернулся, совершенно мрачный.

— Вы абсолютно уверены, что правильно записали номер? — не глядя на Болтушко, спросил он.

Алексей Борисович замешкался.

— Ну, вообще-то… Я уверен… А что?

— Да нет, ничего. Значит, ошибки быть не могло?

— Вряд ли.

— А сколько человек было в машине?

— Двое. По крайней мере, я видел двоих. Они сидели на передних сиденьях. А вообще-то все стекла на этой "копейке" были сильно тонированы, поэтому, может кто и сидел сзади — не знаю. Но из машины никто больше не выходил. Вот. Передние стекла были опущены, а задние — нет. Поэтому кто сидел спереди, я видел, а кто сзади… — Болтушко покачал головой.

— Понятно, понятно… — Тарасов в задумчивости стучал пальцами по столу. — Скажите, Алексей Борисович, а есть кто-нибудь, кто может подтвердить ваши слова?

— Ну, — Болтушко неуверенно пожал плечами, — наверное, мальчик может подтвердить, хотя он сразу убежал… Нет, больше никто не может. А разве видеозапись не считается доказательством?

— А разве она у вас есть? — вопросом на вопрос ответил Тарасов.

— К сожалению, пока нет, — развел руками Болтушко.

— Вот именно. Поэтому давайте будем исходить из того, что у нас есть, — Тарасов взглянул на часы, переложил папки на своем столе с места на место, подвинул телефон к себе поближе. — Ну где же Василий? Что он, не может найти этого Артура? — он немного помолчал и добавил, обращаясь непосредственно к Болтушко:

— Василий — это мой старший сын. Володька — тот на четыре года младше. А Василий — в уголовном розыске. Оперативник. Ему на следующий год майора получать, во как! У них там начальник на пенсию уходит, ну и Василия — на повышение. Ох, толковый парень! Это я, старый пень, за всю жизнь только до капитана дослужился. Образования не хватило. А Василий, он далеко пойдет.

Болтушко слушал его с интересом:

— Александр Иванович! — попросил он Тарасова. — Вы знаете, у меня к вам одна просьба — разрешите мне участвовать в расследовании этого дела. Ну, то есть не участвовать, а присутствовать. Быть, так сказать, в курсе. Это для меня как репортерское задание. Я хочу написать статью. А для того, чтобы мне правильно отразить все, как говорится, нюансы, я должен видеть, как ведется следствие и так далее.

Тарасов посмотрел на него: в маленьких зеленых глазках, сверкавших между складками красного мясистого лица, появился интерес.

— Ну а почему же нет? Конечно, присутствуйте. Только, сами понимаете, служебная тайна и все такое. Даже своей жене после отбоя под одеялом ничего нельзя рассказывать, — он рассмеялся, и его могучее тело заколыхалось. — Напишете про нас статью, глядишь, Василия кто-нибудь в Москве заметит. А что? Чем черт не шутит? Он у меня очень способный…

В этот момент в коридоре послышалась какая-то возня, сдавленные голоса, топот. Дверь распахнулась, и в кабинет ввалился Артур. Василий, такой же большой и краснолицый, как отец, своей мощной дланью крепко держал его за шиворот.

Тарасов-старший мгновенно убрал улыбку, которая не сходила с его лица все то время, что он говорил о сыне, и сказал нарочито строго:

— Тебя за смертью посылать. Знал бы, что так долго провозишься, так уж лучше сам бы сходил за ним… — он кивнул на Артура.

Называть сына по имени-отчеству было смешно, по званию — глупо, ведь они оба были капитаны, поэтому Тарасов обратился к нему на "ты". Василий немного обиделся.

— Извините, Александр Иванович. Впредь буду расторопнее.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал отец. — Садись, — он показал Артуру на стул рядом с Болтушко.

Артур сел и принял подчеркнуто независимый вид. Василий встал рядом с дверью.

Тарасов положил тяжелые руки на стол и сцепил их, словно клешни.

— Ну? Чего же ты таким уважаемым людям хамишь? Что они могут подумать о нашем городе?

Артур усмехнулся и закатил глаза:

— Во, блин! А чего это у нас теперь — если репу начистили, так сразу и уважаемый? Ни хера себе! Тогда мне памятник ставить надо. В полный рост.

— Да как ты смеешь так говорить, гаденыш?! — Тарасов повысил голос и снова стал наливаться кумачом.

— Да ладно тебе, дядя… — пробовал отмахнуться Артур, но Тарасов его перебил. — Молчать! — вдруг громогласно закричал он и с размаху ударил ладонью по столу, да так сильно, что телефон жалобно звякнул. Болтушко вздрогнул и покосился на Артура: не заметил ли он его испуга? Ведь страх предназначался одному только Артуру, получается, Болтушко забрал у него какую-то часть?

— Какой я тебе дядя? — продолжал бушевать Тарасов. — Я тебе "товарищ капитан", понял?

— Понял, — неохотно ответил Артур.

— Громче! — орал Тарасов.

— Понял! — повторил Артур.

— Вот так! Я тебя научу Родину любить! Мать твою! Ты у меня будешь вежливым! Я тебя по сто двадцать первой вмиг закатаю! Ты у меня полетаешь по зоне, как электровеник! Там тебе мозги-то живо вправят! А заодно и дупло прочистят хорошенько. По три раза на дню будут чистить — всем бараком!

— Что это за статья такая, сто двадцать первая? — насторожился Артур.

— Мужеложство! — Тарасов привстал со стула и через стол перегнулся к нему. — Понял, девочка? Мужеложство!

— Так ведь за это теперь не сажают, — неуверенно сказал Артур.

— Если в особо крупных размерах, то сажают, — подал голос невозмутимый Василий.

Артур с недоверием посмотрел на него, но на лице Василия не было ни тени улыбки.

— Да ладно, чего я такого сказал? — Артур пожал плечами. — Пошутил маленько. Ничего страшного.

— Вот этот товарищ, — голос Тарасова сразу стал мягче, — из московской газеты. Что он про нас напишет после того, как пообщается с таким подонком, как ты?

— Пусть он про вас пишет, — пробурчал Артур. — Про меня нечего писать.

— Вот именно, — снова повысил голос Тарасов. — Про тебя нечего писать. Тебе уже двадцать три года, а ты хоть бы что умел делать! Огород вскопать, и то не можешь. Мать, больная, сама ковыряется. Короче, — он вдруг снова перешел на нормальный тон, — как зовут того пацана, который рыбой торгует? Где он живет?

— А вам зачем? — Артур, кажется, опять осмелел.

Тогда Тарасов решил действовать по-другому.

— Надоел ты мне. Что я с тобой тут нервы себе мотаю? Пошел вон! И, кстати, "Мерседес" твой сильно дымит. Все нормы превышает.

— А ты… А вы что, товарищ капитан, замеряли? — с ехидством спросил Артур: но уже не так уверенно.

— А чего тут замерять? — Тарасов пожал плечами. — И замерять не надо. Это и на глаз видно. Так что эксплуатацию машины решено временно — до устранения неисправности — запретить. Вот так. И больше ты у меня техосмотр не пройдешь. Понял? На велосипеде будешь ездить, и то: договорюсь, чтоб на каждом посту газоанализатор тебе в одно место вставляли. Свободен, — Тарасов достал из ящика стола папку, раскрыл ее и принялся читать.

Артур поерзал на стуле.

— Ну… Это… Чего надо-то? Колька его зовут. Захаров. Я знаю, где он живет. Я его старшего брата знаю.

Тарасов закрыл папку и отложил ее в сторону.

— Значит, так. Слушай меня внимательно. Этот Колька украл у товарища из Москвы видеокамеру. Даю тебе два часа сроку — чтобы через два часа и камера, и кассета, которая в ней была, лежали на этом столе. Если нет — оформляю твою колымагу как числящуюся в угоне. Понял? Изымаем документы, и ставим ее на штрафную стоянку. И все. И весь разговор. Ты меня понял?

Артур зашевелился. Спорить было бессмысленно.

— Ладно. Поеду, узнаю. Какая хоть камера-то была? Как называется?

— А ты думаешь, у Кольки их много окажется? — опять оживился Василий. — Тогда все неси, разберемся.

Отец и сын Тарасовы рассмеялись. Даже Болтушко улыбнулся. Артур проворчал что-то неразборчивое и вышел.

— Ну чего, пап? Пойдешь обедать? — обратился Василий к отцу. — И товарища журналиста приглашай. Я вас быстро на машине до дома подброшу.

— Да, действительно, — Тарасов встал из-за стола. — Пойдемте, у нас мать вкусно готовит.

— Спасибо, но я… — пробовал отказаться Болтушко, но Тарасов его и слушать не стал:

— Пойдемте, пойдемте.

— А я тоже на машине, — сказал невпопад Болтушко: он все-таки чувствовал себя неловко.

— Ну, вот пусть она здесь и постоит, — Тарасов своей огромной красной лапищей взял его под локоток. — А мы скоро вернемся.

* * *

РЕМИЗОВ.

Ремизов был бодр и весел: как всегда, когда попадалась интересная работа. С большим трудом ему стоило заставить себя уснуть, но на следующий день в шесть утра он был уже на ногах.

Конечно, он не обольщался. То, что Кольцов накануне вечером оказался дома — не более, чем везение. У человека, который ездит на "шестисотом", могло быть несколько квартир. А может быть, и несколько десятков. И несколько десятков "шестисотых". В общем, никому толком не известно, где заканчивается богатство, начинающееся с самого дорогого "Мерседеса".

Поэтому Ремизов не собирался упускать Кольцова — переедет куда-нибудь в другое место, потом ищи-свищи этого ревнителя государственных интересов. "Патриот!". Ремизов усмехнулся.

Теперь он знал по крайней мере два места, где мог жить Кольцов — это квартира на Остоженке — место прописки, и съемная квартира — та, откуда он звонил Ремизову в первый раз. Ее адрес Ремизов без труда узнал по номеру телефона.

Оставалось выяснить, нет ли у Кольцова еще каких-нибудь тайных местечек, где можно спрятаться.

Вот именно для этого он и поднялся ни свет ни заря. Наспех умылся, оделся, поел и помчался на Остоженку.

Кольцов не мог видеть его "восьмерку" раньше, поэтому, решил Ремизов, если слегка изменить внешность большими темными очками и бейсболкой с длинным козырьком, надвинутым на самые глаза, то для примитивной маскировки этого будет вполне достаточно — Кольцов его наверняка не узнает.

В семь утра Ремизов был на месте. Он поставил машину в самом дальнем углу двора и принялся ждать.

Ждать пришлось долго — почти полтора часа. Он мог бы позвонить Кольцову и проверить, дома тот или нет, но боялся вызвать ненужные подозрения. Поэтому он терпеливо ждал и гадал на кофейной гуще (в буквальном смысле, потому что предусмотрительный журналист прихватил с собой горячий кофе в термосе): то ли Кольцов долго спит, что вполне естественно для людей его круга, то ли он уже переехал в другое место.

Но… В семь пятнадцать подъехал черный "Мерседес"; водитель остался в машине, а телохранитель вошел в дом. Еще через пятнадцать минут телохранитель вышел, и следом за ним из подъездной двери показался Кольцов.

Ремизов притаился. Со свойственной ему обстоятельностью он покрепче закрутил крышку термоса и поставил его между передними сиденьями, чтобы случайно не уронить.

Кольцов нырнул в объемистое чрево немецкого лимузина, и "Мерседес" медленно выкатился со двора.

Ремизов повернул ключи в замке зажигания и поехал следом.

* * *

Улицы были не то, чтобы слишком оживленные, но и не пустынные. «Шестисотый» ехал ровно, без рывков и торможений. Видимо, дорога была знакомая, потому что водитель всякий раз подгадывал так, чтобы не стоять на светофорах, а подъезжать к ним в тот момент, когда красный свет сменялся зеленым.

Это была не погоня, а одно удовольствие: Ремизов катился за "Мерседесом", пропустив перед собой две или три машины. Он не боялся быть замеченным, потому что весь автомобильный поток двигался в одном направлении — по Садовому кольцу в сторону площади Восстания.

"Шестисотый" держался в крайнем левом ряду, Ремизов ехал двумя рядами правее. Большой водительский опыт подсказывал ему, что по Садовому кольцу быстрее получается проехать именно так — в правых рядах, а не в левых.

Справа промелькнул маленький двухэтажный домик — дом-музей Чехова, слева — ворота Филатовской больницы. "Мерседес" вдруг резким маневром пересек сразу несколько полос движения, подрезая всех подряд и без разбору. Сигнал поворота он не включил, и Ремизов подумал, что он таким образом "проверяется" — смотрит, кто из машин, следующих за ним, будет перестраиваться так же резко.

Ремизову резко перестраиваться не пришлось. Он свернул за "шестисотым" направо, на Малую Бронную, потом еще раз и еще.

Поравнявшись с воротами небольшого желтого особняка, "Мерседес" замедлил ход. Ремизов проехал дальше и повернул за угол. Там он сразу же остановился, вылез из машины и выглянул в переулок. Ворота открылись, и "Мерседес" плавно вкатился во внутренний дворик.

Ремизов подождал еще немного и затем неторопливо, с видом праздного гуляки глазея по сторонам, прошел мимо ворот. На двери особнячка, стоявшего в глубине дворика — такого маленького, что "Мерседес" с трудом там поместился — висела начищенная медная табличка, гласившая, что здесь находится фонд "Милосердие и справедливость".

"Все, как говорил Илюха", — прошептал про себя Ремизов. "А Кольцов, значит, главный во всей этой богадельне. Понятно."

Он прошел до конца улицы и дворами вернулся обратно к машине. Он искал такое место, откуда вход в здание фонда был бы хорошо виден, но при этом сам наблюдатель на привлекал бы излишнего внимания. Ремизов осмотрелся и решил, что двор дома напротив подойдет как нельзя лучше. Он заехал туда на машине и поставил ее в тени густого кустарника. Положил на пассажирское сиденье блокнот и ручку, — записывать всех, кто будет входить и выходить из офиса. Затем достал диктофон — наговаривать на кассету, если не будет успевать писать. Наконец настал черед фотоаппарата с мощным телеобъективом. Для этого он и расположился в тени — чтобы не выдать себя случайным солнечным зайчиком.

Ремизов прекрасно понимал, что долго следить за Кольцовым он не сможет. Один день, максимум два — больше не получится. Во-первых, потому что он не профессионал, а во-вторых, потому что он один, без подмены. Самое большее — через два дня слежку обнаружат, и тогда последствия могут быть очень неприятными. Поэтому лучше все-таки до этого не доводить: он рассчитывал собрать как можно больше информации сегодня, и потом оставить Кольцова в покое примерно на неделю.

Вдруг Ремизов насторожился: перед воротами остановился черный "шестисотый" "Мерседес", буквально брат-близнец кольцовского. Сзади подъехал большой черный японский джип. Оттуда выскочили несколько воинственного вида мужчин и окружили "Мерседес" со всех сторон.

Ремизов поднял фотоаппарат и дальнейшее наблюдал уже в видоискатель.

Второй "Мерседес" не мог въехать во внутренний дворик: там просто не было для него места. Мужчины, все до синевы выбритые брюнеты, нервно озирались по сторонам. В их движениях было столько скрытой агрессии, что Ремизову стало неуютно. Но он начал методично отщелкивать пленку: кадр за кадром.

Вот один из брюнетов открыл заднюю дверь "шестисотого", и оттуда, из глубины кожаного салона, показался элегантный красавец в безукоризненно сидящем костюме. Его черные густые волосы были уложены специальным гелем, который придавал прическе эффект "мокрых прядей": все-таки он был кавказец, и ничто кавказское не было ему чуждо.

Ремизов переключил все внимание на него. Мужчина ступал уверенно, не глядя по сторонам, не обращая ни на кого внимания. Его походка была исполнена достоинством и грацией. Ремизов сразу понял, что этот человек стоит гораздо выше Кольцова: возможно, он и есть тот самый кукловод, дергающий за веревочки.

Он вошел в здание, а его охранники разделились на две группы: двое остались охранять вход, а двое решили проверить обстановку вокруг особнячка. Они пошли в разные стороны, заглядывая во все машины, припаркованные в переулке, присматриваясь к немногочисленным прохожим, внимательно наблюдая за каждым открытым окном. Один охранник пересек проезжую часть и направился во двор, прямиком к тому месту, где стояла машина Ремизова.

Ремизов похолодел: он моментально закинул диктофон, блокнот и фотоаппарат в большую матерчатую сумку и стал лихорадочно крутить рукоятку регулировки наклона спинки сиденья.

Охранник приближался медленно, но и спинка опускалась медленно. Ремизов хотел опустить ее совсем и прикинуться спящим — ничего другого ему не оставалось. Наконец подголовник коснулся подушки заднего сиденья — Ремизов надвинул на лицо козырек бейсболки и отвернулся, выставив для обозрения свою ничем, в общем-то, не примечательную спину.

Охранник подошел вплотную к машине, нагнулся и несколько секунд изучал неподвижно лежащую фигуру. Ремизов буквально физически ощущал на себе этот тяжелый липкий взгляд черных глаз, угнездившихся под клочковатыми бровями. Охранник медленно анализировал увиденное: старая "восьмерка", номера — он сделал несколько шагов в сторону — московские, в салоне — спящий человек, рядом с ним — большая матерчатая сумка. Впрочем, не настолько уж и большая — автомат со складным прикладом еще поместится, а вот винтовка или гранатомет — нет. Охранник оглянулся: до особняка метров пятьдесят, не меньше. Он прикинул: может ли этот человек представлять потенциальную опасность? Еще раз все взвесил и решил, что нет. Для его хозяина — вряд ли. Во-первых, двор не проходной — значит, реальных путей отступления отсюда нет: профессионал наверняка выбрал бы место получше. Во-вторых, в одиночку, на открытом пространстве — ничего серьезного сделать нельзя. И в-третьих, это не самое удобное место для стрельбы: большой бронированный "Мерседес" перекрывает директрису, то есть — линию огня. Снайпер предпочел бы устроиться на крыше или вести огонь из окна дома. Словом, валяется в машине какой-то тип: может, пьяный, а может — жена из дома выгнала. Охранник постоял и пошел назад, по направлению к джипу.

Ремизов изображал спящего еще пять минут. Он медленно сосчитал до трехсот, затем перевернулся на другой бок, словно ему стало неудобно, и чуть-чуть приоткрыл один глаз. Никого не было. Тогда он открыл второй глаз и слегка приподнял голову: телохранитель ушел. Ремизов достал блокнот и записал все, что видел. Посмотрел на часы, отметил время. Затем вытащил из сумки фотоаппарат и попробовал снять номера машин, но автомобили стояли боком, и ничего не получилось.

Ремизов думал, стоит ли оставаться здесь надолго. Опасно — ведь он уже привлек к себе внимание. Нет, задерживаться не стоит. Он только дождется, когда главный брюнет выйдет из офиса, снимет крупным планом его лицо и сразу же уедет. А если он еще не скоро выйдет? Тогда правильнее будет поступить так: через полчаса, независимо от того, появится брюнет или нет, надо разворачиваться и уезжать. И это не трусость, а элементарное соблюдение техники журналистской безопасности. В конце концов, он и так уже успел кое-что выяснить.

Но брюнет не стал засиживаться в гостях у Кольцова: он появился раньше, чем через полчаса. Ремизов, дрожа от напряжения и азарта, щелкал крупным планом его лицо, не переставая радоваться, что в свое время не поскупился и приобрел профессиональную камеру за сумму, составлявшую практически половину стоимости новой машины.

У мужчины были правильные черты лица и горделивая осанка. Плавными движениями и благородной статью он напоминал тореадора.

После того, как черный "Мерседес", сопровождаемый черным джипом, умчался, Ремизов посидел еще несколько минут, затем завел двигатель и тоже уехал.

* * *

А времени-то было: всего лишь десять часов утра. Среда, десять утра.

В понедельник Ремизов получил от Кольцова компромат на Берзона, во вторник — снова встречался с ним и отказался публиковать полученные сведения, а уже в среду — сам вовсю следил за Кольцовым, выявляя его связи и тех, кто, возможно, стоит за всем этим. Вот и решайте: права была Надя или нет, когда говорила, что Андрей Ремизов — лучший журналист в Москве.

Через полчаса он был уже дома. Достал проявитель, фиксаж, приготовил растворы, на стиральной машине установил фотоувеличитель и, завесив большое окно в туалет одеялом (он всегда удивлялся — зачем последовательно расположенные кухня, туалет и ванная связаны между собой окнами?), принялся за работу.

Еще через час — дело мастера боится! — готовые снимки сушились на блестящих горячих боках глянцевателя, а Ремизов — накручивал телефонный диск.

— Але! Добрый день! Примите, пожалуйста, сообщение для абонента 22176.

"Илья, срочно позвони мне домой". Подпись — Андрей. Спасибо. До свидания.

Вот теперь можно было плотно поесть. Он открыл холодильник, достал колбасу и яйца. Порезал колбасу кружочками и бросил на сковородку. Обжарил с одной стороны, перевернул и залил сверху яйцами, сделал маленький огонь.

Илья позвонил через несколько минут.

— Привет! Зачем я тебе опять понадобился?

— Илюха! — возбужденно заговорил Ремизов. — Помнишь, ты вчера мне рассказывал про Кольцова? Про то, что он в последнее время тесно контактирует с представителями чеченской диаспоры и, возможно, чеченской преступной группировки?

— Ну?

— Я тут сделал кое-какие снимки, может быть, ты поможешь мне определить, кто на них изображен? Пожалуйста, очень нужно. Срочно.

Илья хмыкнул.

— Ты что думаешь, я их всех в лицо знаю? Сколько там человек?

— Один. И с ним "шестерки" всякие.

— А где ты его снимал?

— Рядом с офисом кольцовского фонда. Сегодня утром. Подвалил кто-то на "шестисотом" "мерсе", с охраной. Какой-то кавказец. Может, он и не чеченец вовсе, кто их разберет? Я просто вспомнил, что ты говорил о контактах Кольцова с чеченцами, вот и подумал, что он тоже их них. Вряд ли Сергей Иванович дружит со всеми кавказскими народами сразу.

— Да? — Бурлаков задумался. — Ну что же, привози. Я сравню с теми, что есть у нас в картотеке и сообщу тебе.

— Спасибо, Илья, — обрадовался Ремизов. — Еду.

* * *

Едва увидев фотографию Макаева, Бурлаков воскликнул:

— О! Этот точно есть! Совсем недавно нам его показывали. Я его хорошо запомнил, потому что он на Бандераса похож. Ты знаешь что? Посиди полчасика в машине, а я сейчас тебе выпишу все, что у нас имеется на этого красавца. Идет?

— Конечно, — Ремизов с радостью согласился. — Я буду ждать.

Через полчаса, как и обещал, Илья вернулся и принес сложенный вчетверо лист бумаги.

— Вот смотри! Зовут его Зиявди, фамилия — Макаев. Шестьдесят второго года рождения, окончил юридический факультет Московского государственного университета. После окончания работал следователем прокуратуры. Во как! Прикидываешь?! Работал, правда, недолго — три года. Естественно, ни в каких преступных деяниях замешан не был. Порочащих связей не имел. В настоящее время числится работником фонда "Милосердие и справедливость". Так что формально: Кольцов — его непосредственный начальник. А сам он — просто на работу приезжал, — Илья ткнул пальцем в фотографию, на которой Макаев в окружении телохранителей садился в свой "Мерседес". — А ты, гнусный очернитель нашей прекрасной действительности, привязался к скромному служащему! Ну как тебе не стыдно? — Бурлаков погрозил Ремизову пальцем.

— Ну ладно, ладно, а что еще ты мне можешь сообщить? Неужели это все? — удивился Ремизов.

— Ну… — Илья замялся. — Есть кое-какие неофициальные данные.

— Какие? — быстро спросил Ремизов.

— Раньше Макаева считали одним из лидеров чеченской преступной группировки. Прямых доказательств, конечно же, нет, это — агентурные данные. А сейчас…

— Что сейчас?

— А сейчас информаторы сообщают, что Макаев — уже не один из, а просто — единоличный лидер чеченской преступной группировки.

* * *

Распрощавшись с Ильей, Ремизов вернулся домой. Сел за свой письменный стол и принялся вычерчивать новые схемы и диспозиции. Фотографию Макаева он прилепил на стену и время от времени посматривал на нее: в числе прочего его очень заинтересовал покрой пиджака Макаева. Уж кто-кто, а Андрей Владимирович в мужской моде разбирался неплохо. После недолгих размышлений он пришел к выводу, что пиджак (наверное, и весь костюм в целом, хотя брюки были не видны — загораживал «Мерседес») сшит на заказ. Скорее всего — судя по отделке и некоторым деталям силуэта — в Англии.

Придя к такому заключению и окончательно для себя решив, что костюм — английской школы, а никак не итальянской, Ремизов принялся рассуждать дальше.

Итак, Кольцов передает ему компромат на Берзона и Красичкова. Плетет при этом что-то про державу, за которую ему якобы обидно, и вообще, преисполнен всяческой святости и пышет благородным негодованием.

Выглядит, в общем, пафосно и совсем не убедительно. Если бы на месте Ремизова оказался Станиславский, то он бы давно уже принялся кричать свое знаменитое: "Не верю!". Но Ремизов, как человек более сдержанный, промолчал.

Вскоре после этого, буквально через день, Кольцов (видимо, движимый исключительно патриотическими чувствами) встречается с лидером чеченской преступной группировки Макаевым. Звучит примерно как"…встречается с Мефистофелем."

Логично предположить, что именно Макаев руководит всеми действиями Кольцова. Вряд ли они равноправные партнеры: зачем им тогда числиться в одной и той же организации — фонде "Милосердие и справедливость"? Нет, скорее, отношения между ними носят характер "начальник — подчиненный", причем совершенно понятно, кто есть кто.

По всей видимости, сферы интересов Макаева и Берзона как-то пересекаются. Борьба за власть в Питере — это то, что лежит на поверхности. Возможно, существуют еще какие-нибудь объяснения, но пока Ремизов их не видит. Не исключено, что они проявятся чуть позже… Ну что ж, тогда и будем над ними думать. А пока — хватит и этой причины. Предвыборная борьба — это очень веская причина. Ставка слишком высока, чтобы церемониться с противником. А никто и не думает церемониться.

Но что из этого следует? Следует вот что. Он, Ремизов, должен определиться, на чьей он стороне: Макаева или Берзона? Откровенно говоря, ни тот, ни другой особой симпатии не вызывают. Но существует золотое правило "скандальной" журналистики: от "горячего" материала нужно избавляться как можно скорее. Так больше шансов остаться в живых. Материал — это всегда "бомба" огромной разрушительной силы: взрыв, распределяясь поровну в головах миллионов читателей, не причиняет им сколько-нибудь серьезных повреждений — минутное беспокойство, и не более того.

Но если "бомба" разрывается в руках у журналиста, последствия могут быть трагическими: человеческая жизнь стоит в наше время недорого, а репортерская — и того меньше.

Отсюда вытекает еще одно правило: не стоит браться за дело, если нет уверенности в том, что сможешь довести его до конца. "Герой сюжета", не зная наверняка о степени осведомленности журналиста, будет считать его заведомо опасным и, следовательно — стараться устранить при любой возможности.

Сейчас Ремизов нарушал все правила: но он чувствовал, что вправе так поступить — Берзон еще ничего не знал о возникшей утечке информации, а Кольцов, напротив, был заинтересован в ее распространении.

Реальная опасность могла возникнуть, если бы Кольцов вдруг обнаружил, что Ремизов за ним следит: и он ругал себя за неосмотрительность — надо было подождать хотя бы недельку, а уж потом начинать свои игры в сыщиков.

"Поторопился!" — думал Ремизов. "Не надо так спешить — никуда он от меня не денется. Всю следующую неделю буду заниматься другими делами, к Кольцову даже близко не подойду."

На том и порешил.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Кольцов не успел осуществить задуманное. Он даже не успел толком продумать, что он собирается сделать: в тот же вечер Макаев снова позвонил и сказал, что планы изменились, и завтра утром надо срочно вылетать в Чечню.

Кольцову совсем не хотелось туда лететь: он переспросил Макаева, в чем дело, ведь раньше как-то обходились без него; но Макаев сказал твердо — полетишь со мной.

На следующий день рано утром он заехал за Кольцовым. Мрачные неразговорчивые охранники, все сплошь чеченцы, производили на Сергея Ивановича гнетущее впечатление. Всю дорогу, вплоть до самого аэродрома, он сидел молча, не проронив ни слова.

Макаев время от времени посматривал на него и тихо усмехался.

Прямо на машинах они промчались по взлетному полю; люди Макаева достали из багажника два бронированных чемодана и погрузили в самолет.

Макаев и Кольцов заняли места в небольшом пассажирском салоне, охранники остались рядом с чемоданами в багажном отсеке.

Самолет завизжал, завыл, загудел, — затем задрожал и вырулил на взлетную полосу.

Кольцов очень не любил летать — не верил в надежность отечественной авиатехники. Он старательно пристегнул ремни, вцепился обеими руками в подлокотники и попытался придать своему лицу нарочито беззаботное выражение — уставился куда-то в потолок. Однако его поза выдавала крайнюю степень напряжения — он даже не опирался на спинку кресла, а сидел ровно, вытянув шею и задрав голову.

Макаев посмотрел на него:

— Я раньше тоже боялся летать. А теперь — нет. Знаешь, почему? Купил парашют и вожу его всегда с собой. Он там, в багаже. Даже у командира экипажа нет парашюта, а у меня есть. Поэтому я не боюсь. Тебе тоже надо купить парашют.

От страха Кольцов туго соображал, поэтому он не понял, шутит Макаев или нет. Черт его знает, этого чеченца, что у него на уме! Кольцов кивнул, но не сказал в ответ ни слова.

Самолет медленно покатился вперед; потом все быстрее и быстрее, набирая скорость. В иллюминатор Кольцов увидел, как качается правое крыло — они сидели по правому борту. Он пересилил себя и, перекрывая гул турбин, прокричал на ухо Макаеву:

— А чего это оно так раскачивается?

Макаев пожал плечами:

— Не знаю. В прошлый раз такого не было. Странно. Хотя — чего странного? Самолет старый, изношенный. Давно уже свое отлетал, — и снова — ни тени улыбки.

— Я, пожалуй, посплю, — промямлил Кольцов. — А то рано встал сегодня… — он отвернулся от иллюминатора и закрыл глаза.

— Подожди, не спи, — сказал Макаев. — Послушай меня и постарайся все запомнить. Во-первых, прилетим в Чечню, из самолета — никуда. Ни шагу! А то украдут еще, потребуют выкуп. А заплатить некому. Потому что ты никому не нужен. Так и останешься до конца жизни чужих овец в горах пасти. Во-вторых, мы возьмем на борт одного человека — инженера-энергетика из Ленинграда. Его зовут Зиновьев Юрий Семенович. Запомни, ты его освобождаешь из плена. Ты узнал о нем от меня, собрал часть требуемой суммы, потом мы долго вели переговоры с его похитителями и вот, наконец, он на свободе. Понял?

— Ага, — Кольцов кивнул.

— Вот и хорошо. Далее, — продолжал Макаев. — Ты привозишь его в Питер. Юрий Семенович в свое время был видным деятелем какого-то демократического движения. У него сохранились прекрасные связи с различными влиятельными людьми. Он должен тебя им представить: как своего спасителя и вообще прогрессивного деятеля. Твоя основная задача — познакомиться с Зоей Григорьевной Новожиловой. Знаешь ее?

— Что-то слышал. Напомни, кто она такая?

— Депутат Госдумы. Она якобы независимая, сама по себе, ни в какую фракцию не входит. У нее очень сильное влияние в Питере, и она активно помогает демократам в городских выборах. Улавливаешь суть?

— Пока не совсем, — честно признался Кольцов.

— Мы попросим ее поднять скандал вокруг Берзона. Она сможет. У нее есть хорошие выходы на прессу: и партийную, и городскую. Она опубликует материалы — те, которые не захотел публиковать Ремизов — и Берзон не успеет ничего ответить. Времени не будет. Он проигрывает. Понял? — Макаев широко улыбнулся. Он прямо-таки весь лучился.

Кольцов пожал плечами.

— И стоило такой огород городить? Я и в Москве мог найти журналиста, который взялся бы опубликовать эти материалы. Было бы гораздо быстрее, проще и дешевле.

— Может быть, — односложно отвечал Макаев. — Но лучше будет — так, как я сказал.

Он отвернулся и замолчал. Да и Кольцов больше не пытался с ним заговорить.

* * *

Несмотря на то, что он старательно прикидывался спящим, Кольцов, тем не менее, не спал ни минуты. Мысли путались в его голове: правильные или неправильные, умные или глупые — не мог разобрать. Не мог даже понять, о чем эти мысли, поскольку все они были какие-то обрывочные.

И только когда самолет пошел на посадку, к нему снова вернулась способность рассуждать ясно и здраво. "Ну все, сейчас мы разобьемся!" — с уверенностью подумал Кольцов. Но они не разбились.

* * *

Помня наказ Макаева, Кольцов решил не выходить из самолета. Да он бы и сам никуда не пошел: волосатые лица боевиков, стоявших большой группой чуть в отдалении на «бетонке» аэродрома, вселяли в него ужас. Больше всего пугали именно бороды: черные, рыжие, русые… Пышные, расчесанные, кудрявые, грязные, свалявшиеся… Клинышком, окладистые, торчавшие во все стороны, как львиные гривы, напоминавшие мочалки, веники, каракуль и вытертый войлок.

Кольцов с детства боялся людей с бородами. Почему — он не мог толком объяснить; просто боялся и все.

Еще он заметил, что обычно охранники Макаева всегда были чисто выбриты, а сегодня у них красовалась на лице небольшая — не более трех дней — щетина. "Видимо, это дань традициям исторической родины", — решил Кольцов.

И только сам Макаев был, как всегда, подтянут, в накрахмаленной рубашке и отутюженном костюме. Черные, без единой проседи волосы уложены гелем, придающим "мокрый вид", а подбородок гладкий, как пятка младенца. Если, конечно, бывают младенческие пятки, отливающие синевой.

Своим внешним видом Макаев резко контрастировал с боевиками, окружившими самолет. Но несмотря на такое разительное отличие, они держались подчеркнуто вежливо и уважительно. Он все равно оставался своим — как разведчик-нелегал, вынужденный, чтобы его не разоблачили, неукоснительно соблюдать обычаи страны пребывания.

Несколько мужчин, самого грозного и представительного вида, в самых новых камуфляжных костюмах, отделились от толпы и двинулись навстречу Макаеву. Каждый из них чем-то неуловимо напоминал Фиделя Кастро.

Встретившись, они пожали друг другу руки и перецеловались: но не так забористо и разухабисто, как Брежнев с отъявленным кубинским патриотом, а сдержанно и не торопясь. Затем постояли немного на месте: Макаев что-то им говорил. После этого все развернулись и пошли к самолету.

Кольцов отодвинулся подальше от иллюминатора и вжался в кресло. Он слышал разговор пришедших, но не понимал ни слова: мужчины беседовали по-чеченски. Громко щелкали замки чемоданов. Еще он мог различать интонацию: вопросительную, повествовательную, одобрительную. Затем один из бандитов высунулся из люка и что-то громко крикнул. В тот же миг от группы боевиков отделились два человека и побежали на зов. В руках они держали пустые мешки из зеленого брезента. Потом Кольцов слышал шорох денег, пересыпаемых — не перекладываемых и даже не перекидываемых, а именно пересыпаемых — из чемоданов в мешки. Затем прямо к грузовому люку подъехала машина — серая запыленная "Нива", скрипнула открываемая задняя дверь, и сразу же повисло напряженное молчание. Через несколько секунд Макаев что-то одобрительно сказал — видимо, он пробовал наркотик на язык — и снова голоса загудели вразнобой. Опять щелкали замки, цокали подкованные сапоги по металлическому настилу грузового отсека, шуршало полотно из плотной ткани защитного цвета, которым накрывали чемоданы. Потом двое, с тяжелыми мешками на спине, побежали обратно, а за ними, не торопясь, пошли командиры.

Вот и все. Обоюдовыгодный обмен завершился. Макаев вернулся в салон, обратился к Кольцову.

— Сейчас привезут Зиновьева. Эти бойцы уедут, — он махнул рукой в направлении иллюминатора, — и приедут другие.

— Кто? Какие другие? — испугался Кольцов.

— Официальные власти. Что-то вроде милиции. Ты же не можешь иметь дело напрямую с бандитами. Это удар по авторитету. Ты работаешь в тесном контакте с органами внутренних дел республики. От этого всем польза — и тебе, и им тоже. Ты показываешь пример конструктивного сотрудничества с чеченскими государственными структурами, а они — то, что действуют исключительно в рамках закона.

— Понятно, — Кольцов затравленно кивнул.

— Да ты не бойся, — Макаев покровительственно похлопал его по плечу. — Я пошутил. Никто тебя не тронет. Весь аэродром оцеплен тройным кольцом — такие деньги здесь крутятся! Мышь не проскочит! С твоей головы ни один волос не упадет, — и, видя, что на Кольцова его слова подействовали успокаивающе, добавил, — разве только вместе с самой головой, — и он громко засмеялся.

Кольцов считал минуты до отлета, он молил Бога, чтобы этого Зиновьева привезли как можно быстрее.

Наконец его привезли, Макаев сходил к пилотам, и двигатели заработали. Теперь Кольцов не боялся лететь: его страх перед полетом прошел, уступив место ужасу от того, что он увидел и услышал.

* * *

Юрий Семенович Зиновьев, худой забитый человек с неопрятной седой бородой, прижимался к Кольцову и все время норовил поймать его за рукав. Кольцов присмотрелся — у Зиновьева не хватало двух пальцев на правой руке. Раны были свежие, покрытые черной запекшейся кровью, перетянутые узкой полосой материи, вырванной из одежды. Из-под неумело наложенной повязки торчала желтая, испачканная грязью кость с неровными, точно раскрошившимися, краями. Рука опухла до самого локтевого сустава, и уже появился неприятный запах — верный признак гнойного воспаления.

Стоило Макаеву заговорить или хотя бы пошевелиться, Зиновьев вздрагивал всем телом и начинал тихонько скулить.

Кольцов даже немного осмелел, как это часто бывает с трусами, когда рядом оказывается человек, который боится чего-то еще больше, чем они сами.

— Ну что вы, — ласково сказал он, — все уже позади. Все будет хорошо.

Но Зиновьев не слушал его; он продолжал плакать.

— Прилетим, сразу же обратимся в больницу, — продолжал успокаивать его Кольцов. — Вот увидите, все обойдется.

Зиновьев поднял на него глаза, затем выразительно посмотрел на Макаева.

— Не бойтесь, здесь все свои. Мы — ваши друзья, — улыбаясь, сказал Кольцов и сам поразился абсурдности и лживости этих слов. Ему все вдруг стало противно, и он не смог удержаться от брезгливой гримасы. Но Зиновьев принял это на свой счет. Он принялся быстро шептать, отворачиваясь в сторону и прикрывая рот ладонью.

— Конечно… Восемь месяцев… Представляете, восемь месяцев я не чистил зубы: у меня не было даже зубной щетки. От меня пахнет, да? Но, простите… Я не мог постирать одежду. Не было возможности… А когда они меня били… Понимаете, иногда сделаешь в штаны… Это же не специально… Это от страха и от боли… А потом они отрубили мне палец. А второй — отрезали. Долго пилили… Я просил их взять нож поострее, а они смеялись… Мы приехали восстанавливать Грозненскую ТЭЦ… Двадцать шесть человек. И тут нас взяли в заложники… Поймите, все остались там. Что с ними будет? Четверых уже убили… Боже мой, — и он снова заплакал, размазывая грязь по морщинистому лицу. На вид ему можно было дать все семьдесят.

— Здесь есть водка? — Кольцов сам поразился: его голос прозвучал громко и решительно. Макаев пристально посмотрел на него, ничего не ответил, молча отвернулся и стал смотреть в иллюминатор.

Кольцов почувствовал себя неуютно от этого взгляда.

— Сейчас, подождите… — он направился в кабину пилотов. Постучал в дверь. — Скажите, у вас есть что-нибудь выпить?

Летчики уставились на него с удивлением.

— Там человеку плохо… — словно оправдываясь, объяснил Кольцов. — Он был в плену… Столько пришлось всего пережить…

— Сейчас, — бортинженер с кряхтением достал из потайного местечка бутылочку, запечатанную самодельной пробкой из скрученной бумаги. — Спирт. Технический, правда. Зато не метиловый. Не отравится, — протянул бутылочку Кольцову и после паузы добавил, — молодцы, ребята. Хорошее дело делаете. Дай вам Бог… — и закрыл за Кольцовым дверь.

И уже второй раз за столь короткое время ощутил Кольцов, как тяжелыми тягучими волнами накатывают на него дурнота и отвращение: прежде всего — к самому себе.

* * *

Прямо с летного поля Кольцов поехал с Зиновьевым в больницу. Хирурги произвели первичную обработку раны, обратили внимание на крайнюю степень истощения пациента и посоветовали госпитализировать его. Но Кольцов хотел сразу забрать больного. Препирательства продолжались долго, и в конце концов Кольцов уже собирался уступить. Но прежде надо было посоветоваться с Макаевым.

Он вышел на улицу и достал мобильный. Набрал номер телефона Макаева. Тот снял трубку. Кольцов вкратце объяснил ситуацию, сказал, что надо подождать недельку, пока Зиновьеву не станет хотя бы чуть-чуть получше. Но Макаев и слушать ничего не хотел:

— Я заплатил за него деньги, — шипел он. — Может быть, ты мне их вернешь? Пожалуйста. Давай пол-лимона и хоть облизывай его с ног до головы.

— Ты отдал так много? — спросил Кольцов.

— Не твое дело, сколько я за него отдал, — раздраженно оборвал Макаев.

— Но, — робко возражал Кольцов, — я боюсь, что он не доедет до Питера.

— Тем более — если он окочурится, получается, что деньги выброшены напрасно. И потом — если он долетел до Москвы, то уж до Питера как-нибудь протянет. Короче, сажай его в машину и вези в аэропорт. Около касс тебя будут ждать мои люди. Они оформят на ваше имя билеты и посадят в самолет. В Питере вас тоже встретят. Для Зиновьева уже забронировано место в клинике хирургических болезней военно-медицинской академии. В общем, все уже готово: хватит тянуть резину — бери этого узника совести и вали в аэропорт. Все понял?

— Да, — после паузы ответил Кольцов.

— Послушай, Сергей, — немного смягчаясь, сказал Макаев, — ты пойми: главное — это дело. Надо дело делать, так ведь?

— Так, — согласился Кольцов.

— Ну вот и давай. Действуй. Я тебя понимаю: мне тоже его жалко. Старый измученный человек…

— Он не такой уж и старый. Оказалось, что ему нет еще и пятидесяти.

— Да? — Макаев задумался. — Но, в сущности, это ничего не меняет. Так для него сложились обстоятельства. Ты же не можешь сделать его молодым и сильным. В его жизни ты ничего не можешь изменить. Но ты должен избавиться от того, что есть в тебе: от ненужной жалости. Надо ее отбросить, потому что она не конструктивна. Толку от нее никакого.

— Значит, надо быть безжалостным? — усмехнулся Кольцов. — А тебе самому никогда не хочется, чтобы тебя кто-нибудь пожалел?

— Ну почему же? Хочется. Но я не позволяю себе расслабляться. Вчера, например, мне вырвали зуб. Десна до сих пор болит, а лунка кровоточит: но я же не просил, чтобы ты меня пожалел. Потому что это ничего не изменит. Значит, не надо тратить на это время. Делом надо заниматься. Я тебя убедил?

Кольцов не знал, что ответить.

— Не знаю, — честно признался он.

— А ты подумай, — настаивал Макаев. — Обсуди это с Зиновьевым. У вас будет время — пока до аэропорта доедете, пока до Питера долетите. Часа два, как минимум. И пойми, наконец, что главное — это наличие в человеке жизненной силы. А некоторый ее избыток — даже самый незначительный — легко компенсирует недостаток ума, образования и таланта. Вот так-то, Сережа. Ну, пока. Позвони мне из Питера, — и он повесил трубку.

Кольцов потом часто вспоминал его слова — про избыток жизненной силы — а почему, и сам не знал…

* * *

Все произошло так, как сказал Макаев: их посадили на самолет, а в Петербургском аэропорту ждала машина, на которой они поехали в госпиталь.

Зиновьева положили в отдельную палату со всеми удобствами. Вокруг него сразу же засуетились дежурные врачи, а потом, когда они сделали все необходимое и ушли спать, тихо вошла сестра и села в кресло, стоявшее в дальнем углу палаты.

Она сделала Зиновьеву укол, и он наконец-то, впервые за все эти восемь месяцев, уснул спокойно.

* * *

Кольцов провел эту ночь в гостинице. Его разбудил звонок Макаева.

— Сергей! Все нормально? Все по плану? Ну и хорошо. Теперь послушай меня. О возвращении Зиновьева из плена уже известно всему Питеру. Новожилова собирается его навестить около четырех часов. Правда, это не совсем точно: плюс-минус час. В это время тебе надо быть там. Понял? А пока сиди в номере, никуда не выходи. Если что-нибудь изменится, я перезвоню.

— Зива, — удивился Кольцов, — откуда ты все знаешь? Ты же в Москве. Или уже прилетел в Питер?

Макаев довольно рассмеялся:

— Чего мне там делать? Нет, я в Москве. Но я в курсе всех дел. И слежу за всем, что происходит.

— И за мной тоже следишь? — поинтересовался Кольцов.

— Конечно, — голос Макаева не оставлял сомнений. — Мало того, я знаю наперед, что ты собираешься делать. Имей это в виду.

— Ты страшный человек, Зива, — совершенно серьезно сказал Кольцов. — С тобой опасно иметь дело.

— Да, — согласился Макаев, — но еще опасней — не иметь. И уж тем более — игнорировать меня или пытаться мне возражать.

— Я уже понял, — поспешил заверить его Кольцов. — Поэтому я даже не пытаюсь.

* * *

В три часа он был у Зиновьева. Заглянул к нему в палату, подошел к кровати, присел на краешек. Медсестра, которая все время находилась рядом с больным, извиняющимся тоном сказала:

— Вы поговорите, а я скоро приду, — и вышла в коридор.

Зиновьев благодарно протянул Кольцову руки: правая была забинтована почти до локтя.

— Спасибо вам. Уж и не знаю, как вас благодарить. Вы спасли меня, — у него перехватило дыхание. — Я не верил. Я раньше не верил, пока не увидел все своими глазами. Ведь это не люди. Это какие-то… — он замолчал, подбирая нужное слово.

— Ну что вы? — Кольцов снисходительно потрепал Зиновьева по здоровой руке. — Зачем вы так? Зачем же всех под одну гребенку? Ведь есть же…

— Нет, — с жаром перебил его Зиновьев. — Я не видел ни одного.

Кольцов нахмурился.

— И все-таки я бы не стал так обобщать. Не забывайте, что в вашем освобождении принимали участие органы внутренних дел республики, представители законной власти. Я вас, конечно же, понимаю: после того, что вам пришлось пережить, трудно быть объективным. Но ведь не может же вся нация быть плохой! И среди русских хватает подлецов и бандитов, согласитесь.

— Да! Увы, хватает, тут вы совершенно правы, — с жаром зашептал Зиновьев, — но вы бы видели, как они издеваются над людьми! Просто так, от нечего делать. Истязают, мучают, пытают… Даже детей. Нет! — он убежденно покачал головой. — Это нелюди. Да вы не думайте, пожалуйста, что я расист или фашист какой-нибудь. Я не призываю к истреблению наций и народов. Я, между прочим, при Брежневе восемь лет в лагерях провел — за правозащитную деятельность. Но мордовские колонии — это санаторий по сравнению с чеченским пленом. Правда, правда, молодой человек, я знаю, что говорю… Ой, — вдруг сконфуженно воскликнул Зиновьев, — вы уж извините, я так и не знаю вашего имени-отчества. От радости, так сказать, в зобу дыханье сперло. Забыл спросить. Как вас зовут? — он попытался приподняться и сесть в кровати.

— Сергей Иванович, — представился Кольцов. — Да вы лежите, лежите. Вам сейчас лучше полежать.

— Сергей Иванович! — Зиновьев пожал ему руку. — Я вижу, что вы — мужественный и порядочный человек. Вы не поражены этим гнусным червем национализма. Я сам понимаю, что говорю ужасные вещи, но… Войдите в мое положение — восемь месяцев! Восемь месяцев на волосок от смерти. Не то чтобы между жизнью и смертью, а на волосок от нее!

— Вам нужно хорошо отдохнуть, — с отеческой заботой в голосе произнес Кольцов. — А насчет "хороший" — "плохой"… С нами вчера летел один чеченский бизнесмен — Макаев. Поверьте, это очень достойный человек. Умный, образованный, честный… Достойнейший человек. Во многом именно благодаря его стараниям мне удалось вызволить вас из плена. Поэтому, честное слово, не торопитесь сразу же записывать всех чеченцев в злодеи. Я уверен, что нельзя по жалкой кучке бандитов судить обо всей нации.

— Да! Конечно, вы правы, — согласился Зиновьев, — я веду себя не по-христиански.

Кольцов улыбнулся, словно хотел сказать: "ну вот, видите".

— Да, — снова задумчиво произнес Зиновьев, но по его глазам было видно, что он не изменил своего мнения.

В этот момент в коридоре послышались голоса, шаги, затем дверь широко распахнулась, и на пороге показалась женщина. Она была крупная, красивая, ярко одетая. На мощном бюсте, возвышавшемся подобно утесу, перекатывались довольно безвкусные пластмассовые бусы в виде красных блестящих шаров размером с грецкий орех. Короткие волосы были уложены с помощью "химии" в мелкие кудряшки. Кольцов сразу решил, что она очень похожа на Степана Разина: именно таким он представлял себе знаменитого разбойника, когда слышал в детстве песню "Из-за острова на стрежень". Вполне обоснованные ассоциации: во-первых, тяжелый бас исполнителя вызывал ощущение фундаментальности и дородности, а во-вторых, Кольцов никогда не верил, что мужчина может бросить женщину в воду, а тем более — молодую княжну; что же ей, другого применения не нашлось, что ли? Поэтому Степан Разин рисовался ему не как мужчина, а как большая женщина, или, в крайнем случае — нечто промежуточное между полами, какой-то абстрактный гермафродит.

Женщина вошла и сразу заполнила собой все помещение.

— Ну здравствуй, Юрочка, дорогой мой! — загремела она с порога. — Ты уже обедал? Может быть, покушаешь еще? — не дожидаясь ответа, она села на стул, поставила перед собой сумку, которую держала в руке и принялась доставать оттуда блестящие металлические судки. Открыла крышку одного из них: оттуда повалил пар. Весьма аппетитный запах распространился по всей палате. Женщина принюхалась и закрыла глаза от удовольствия:

— Ну ты посмотри, как вкусно. Давай покушаем. Я тоже пару ложечек съем. Исключительно с тобой за компанию, а то и так уже толстая стала — дальше некуда, — она помолчала, окинула внимательным взглядом присутствующих. — Что-то вы не спешите возражать? Неужели все настолько плохо? — и снова зачастила, не давая вставить ни слова:

— Я только сегодня утром услышала, что ты вернулся. Хозяйка из меня, как ты помнишь, никудышная, но, если бы знать заранее, я бы, может, и приготовила чего-нибудь такого… Но… — она развела руками. — Вот по пути забежала в один ресторанчик — я иногда там бываю — и принесла тебе. Как ты, бедненький, похудел! — она всплеснула руками.

Зиновьев лежал и не говорил ни слова. Он морщился, таращил глаза, смотрел в потолок, — изо всех сил старался сдержать слезы. Женщина ласково погладила его по руке.

— Ну-с! — она повернулась наконец к Кольцову. — Будем знакомы: меня зовут Новожилова Зоя Григорьевна. А вас как?

— Кольцов, — он слегка поклонился, — Сергей Иванович.

— Так это вы спаситель нашего Юрочки? — Новожилова изучающе посмотрела на Кольцова. Ему стало не по себе. Он развел руками и немного смущенно произнес:

— Получается, так.

— Тогда мне нужно с вами серьезно поговорить, — сказала она. И тут же добавила, — но не раньше, чем я его накормлю.

— Да, конечно, — согласился Кольцов. — Знаете что? Вы пообедайте, а я подожду вас на улице. В скверике. Вы не торопитесь.

— Конечно, не буду, — успокоила его Новожилова. — Даже и не подумаю. Там перед воротами стоит серая "Волга". Это моя. За рулем мой помощник. Его зовут Руслан. Он может развлечь вас беседой, пока меня не будет. Хорошо?

— Не беспокойтесь. Я с удовольствием побеседую с ним.

* * *

Новожилова вышла через сорок минут.

— Я не очень долго? — спросила она. — Надо же было обо всем поговорить, — она глубоко вздохнула. — Честно говоря, я боялась, что он уже не вернется. Очень переживала. Ведь Юра — мой первый муж, мы с ним поженились еще в институте. Руслан не успел вам это рассказать?

— Нет, — Кольцов был очень удивлен.

— Да, — подтвердила Новожилова. — Мы были женаты очень недолго — два года. С тех пор прошло почти… — она замолчала. Потом улыбнулась — немного кокетливо, — точно не помню, но довольно много лет. Знаете что, Сергей Иванович? Поедемте-ка в этот милый ресторанчик, про который я говорила. Мне нужно судки вернуть, да и вообще — не мешало бы кое-что обсудить. А заодно — и подкрепиться немного. Как вы на это смотрите?

— Зоя Григорьевна, — улыбнулся Кольцов, — вы можете располагать мною, как хотите.

* * *

За обедом время пролетело незаметно. Новожилова задавала различные вопросы — Кольцов отвечал. Руслан сидел молча: Кольцов пытался вспомнить хоть одно слово, произнесенное помощником, и не смог.

Вопросы, которые задавала Новожилова, были самые разнообразные: по большей части совершенно пустяковые, как показалось Кольцову. Ее интересовали мелкие детали, которым Кольцов не придал бы никакого значения. Ну, например, во что обуты боевики: в горные ботинки, в кроссовки, или в сапоги? Если в сапоги, то в какие: кирзовые или резиновые? На чем они передвигаются: на "Нивах" или "УАЗах"? Есть ли на форме следы починки и штопки, и если есть, то какими, на его взгляд, руками это сделано: мужскими или женскими? Много ли у них при себе оружия и есть ли походные котелки? Каков национальный состав боевиков, попадаются ли среди них некавказские лица? И множество других вопросов.

Кольцову стыдно было признаваться, что он от страха ничего не помнит. Поэтому всякий раз он надолго задумывался, делая вид, что вспоминает, а каждый свой ответ начинал с того, что широко разводил руками и говорил: "Ну-у-у…". Новожилова внимательно смотрела на него: не спуская глаз и подбадривающе улыбаясь, но, тем не менее, Кольцов чувствовал себя неспокойно. Его не покидало ощущение, что она сквозь него глядит куда-то ему за спину.

Наконец настала очередь более сложных вопросов: "зачем" и " почему"? И тут Кольцов, сколько ни старался показаться убедительным, все же сплоховал.

— Сергей Иванович, — спросила его Новожилова, — и, все-таки, я не пойму: зачем вам это нужно? На чьи деньги вы существуете?

— Отвечу по порядку, — внутренне обмирая, улыбнулся Кольцов. — Буду с вами откровенен: мои действия носят популистский характер — до известной степени, конечно же. Я хочу баллотироваться на следующих выборах в Государственную Думу. Для этого мне необходим какой-то капитал. Политический, разумеется. Поэтому, я считаю, было бы глупо упускать такую блестящую возможность: заниматься хорошим делом — реально хорошим! — и одновременно, как это модно теперь говорить, раскручиваться.

Новожилова молча кивала. Она прекрасно знала, что не очень умелый врун всегда хочет казаться обстоятельным, и потому непроизвольно насыщает свою речь обилием ненужных придаточных и пояснительных слов и предложений.

— А на чьи деньги? — Кольцов наморщил лоб. — Видите ли, мы существуем на добровольные пожертвования. Некоторые бизнесмены, в том числе и так называемые "лица кавказской национальности" живут и работают здесь, в России. И такое противостояние между двумя народами им совсем не выгодно. Поэтому их взносы — это своеобразная плата. Как бы свидетельство благонадежности, понимаете? То есть, м-м-м… — Кольцов снова замялся.

— Я все понимаю, — остановила его Новожилова. — Да вы действительно, некоторым образом, герой. Настоящий герой нашего времени.

Кольцов снисходительно улыбнулся.

— Ну, что вы…

— Нет, нет, даже не вздумайте возражать, — махнула рукой Новожилова. — Скажите, Сергей Иванович, а могу ли я как-нибудь отблагодарить вас за то, что вы сделали для меня лично? Ну, и для страны, конечно, в целом.

— Нет, что вы, ничего не надо, — после некоторого колебания сказал Кольцов.

— Я хочу выразить вам свою признательность, — настаивала Новожилова. — Подскажите, в какой форме это лучше сделать. Вы, как будущий политик, должны знать, что в Думе заседают люди БЛАГОДАРНЫЕ… Люди, которые не забывают сделанного им добра.

Кольцов решился. Он подумал, что более удобного момента может и не представиться. Заговорщически оглядевшись по сторонам, Кольцов перегнулся через стол:

— Да. У меня к вам есть одна просьба. Я сам не могу — по одной щекотливой причине… Ко мне попали документы, которые разоблачают преступную деятельность Красичкова и Берзона. В этих документах показано, как они переводят деньги за границу, на счета подставных фирм, и потом финансируют предвыборную кампанию некоторых кандидатов в депутаты городской думы. Документы абсолютно подлинные, за это я ручаюсь. Просто в свое время ваш покорный слуга был женат на дочери Красичкова, поэтому, сами понимаете, некоторые морально-этические нормы не позволяют мне…

— Да, конечно, — перебила его Новожилова. — Документы при вас?

Кольцов молча достал из внутреннего кармана пиджака несколько сложенных листов и положил на стол.

— Публикация в газете "Северное сияние" вас устроит? — по-деловому, отбросив пустые разговоры, спросила Новожилова. — Ежедневная, тираж сто тысяч. Довольно популярное издание.

— Да, да. Конечно, — Кольцов обрадованно кивнул.

— Тогда через неделю, — подвела итог Новожилова. — Ну все, не смею вас задерживать. У вас, наверное, полно важных дел. Во всяком случае, вы производите впечатление очень занятого человека.

— Да, да, — поспешил согласиться Кольцов. — До свидания. До встречи. Приятно было познакомиться.

Он пожал руки: и Новожиловой, и ее помощнику. Затем, кланяясь и улыбаясь, задом попятился к выходу, вывалился на улицу и исчез.

* * *

— Зоя Григорьевна! — воскликнул Руслан, едва Кольцов скрылся из виду. — Зачем вы пошли на это?

Новожилова невесело усмехнулась:

— Понимаешь, Русланчик, все имеет свою цену. Их там в заложниках — двадцать шесть человек, как бакинских комиссаров, а отпустили только Юру Зиновьева. Это же неспроста. Я спросила, Кольцов ответил. Обычная сделка.

Они помолчали.

— Но ведь это может быть опасно! — снова вскричал Руслан. — Даже если документы подлинные, неизвестно, как отреагирует на эту публикацию Берзон…

— Ну, а как он может отреагировать? — отмахнулась Новожилова. — Понятно, что не обрадуется. Но, во-первых, дело уже будет сделано, а, во-вторых, я все-таки депутат Госдумы… Не забывай.

— Будто бы это что-то меняет, — возразил Руслан.

— Конечно же, ничего… — задумчиво глядя перед собой, ответила Новожилова. — Но ведь, выбирая образ жизни, тем самым прежде всего выбираешь способ смерти. Не так ли?

— Ну что вы, Зоя Григорьевна?.. — поразился помощник. — Как вы можете такое говорить?

— Да нет, ничего страшного, — она ласково потрепала его по руке. — Я просто шучу. Знаешь, накатило что-то вдруг… Из-за Юрки расстроилась, что с ним так все получилось. Он ведь мне не чужой — первая любовь, как-никак. Хорошо, что живой вернулся. Спасибо этому Кольцову, кем бы он ни оказался. Но ты же меня знаешь — не люблю быть в долгу, — она решительно встала из-за стола. — Я сделаю так, как он хочет…

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Деньги… Загадка. Они всегда значат больше, чем стоят.

Люди подают друг другу знаки — денежные знаки. Попробуй-ка разгадать, в чем их тайный смысл.

Сами по себе деньги никакого смысла не имеют: важны лишь два момента, связанных с ними. Первый — то, как ты их зарабатываешь. И второй — как тратишь.

Потому что зарабатывать деньги нужно достойно, а тратить — не жалея.

В конце концов, деньги — не более, чем символ; самого нужного все равно на них не купишь.

Деньги приходят от людей, поэтому и купить на них можно лишь то, что сделано людьми. Ум, здоровье, красота, талант — всем этим наделяет Бог.

Деньги — суррогат Божьего Дара. Единственное преимущество денег — в их свободной конвертируемости: ведь красоту не обратишь в здоровье, а здоровье — в талант. А деньги — пожалуйста, во что угодно. Соответственно, и извлечь их можно из разных источников.

Иной раз деньги возникают совершенно неожиданно. Вчера, например, приходила ко мне соседка, сухонькая сгорбленная старушка, и сказала, что у нее весь балкон уставлен пустыми бутылками. Она их собирала и сдавала, обеспечивая тем самым небольшую прибавку к нищенской пенсии. А недавно ей стало хуже — в старости время летит слишком быстро — и ей уже не под силу сдавать посуду. Поэтому соседка великодушно подарила мне свое стеклянное богатство.

Целый день я проводил операцию "Хрусталь" (то есть — сдавал бутылки), выручку поделил пополам с соседкой, и на свою долю купил две пачки макарон, пачку чая и пачку сигарет. Теперь я могу целую неделю не думать о хлебе насущном — писать себе спокойно, ни на что не отвлекаясь.

Самое трудное — не отвлекаться. Когда-то я был врачом. Зарабатывал в четыре раза меньше, чем "много", и в два раза меньше, чем "достаточно", но все же зарабатывал. У меня была семья — жена и дочь. В доме обитал кот и прочие атрибуты нормальной жизни.

Но однажды я захотел ее изменить — и стал писателем. Я уволился с работы, купил пишущую машинку и научился печатать. В то же время я обдумывал сюжет моего гениального романа, и уже через полгода он был написан — пока только в голове. Оставалось перенести его на бумагу. Но это оказалось труднее, чем я полагал.

Поначалу долго не давался порядок слов; ведь поменяй местами два самых пустяковых слова — и все, роман уже другой. Затем не нравилась форма: я пробовал писать и длинными, и короткими предложениями, пытаясь найти единственно возможный вариант. Потом мне нужно было научиться строить диалоги; первое, на чем прокалывается начинающий литератор — это синонимы слова "сказал". Например, книги одной модной и преуспевающей писательницы выходят миллионными тиражами, но для меня она все равно начинающая, потому что в половине случаев вместо "сказал" употребляет "фыркнул". Открываешь на любой странице — а на тебя все "фыркают": фырк-фырк, фырк-фырк. Ужас какой-то!

Однако время шло; я кормил жену обещаниями, а у нее не было ни одной пары целых колготок. Я говорил ей о своих будущих гонорарах, а она называла их не иначе, как "мифическими". Наконец я дописал роман и отнес в редакцию. Через два месяца рукопись вернули. Объяснили, что напечатать не могут и пожелали "дальнейших творческих успехов". Да-да, так прямо и сказали: "дальнейших". К рукописи прилагалась рецензия — совершенно разгромная. Под ней стояла подпись — некто Болтушко. Я запомнил эту фамилию.

Конечно же, я был расстроен. Жена сказала, что это — очень удобный случай, чтобы взяться наконец за ум и снова устроиться на нормальную работу. Но к тому времени я был уже человек конченый и не мог иначе. "Отныне я все буду доводить до конца!" — решил я. Уговоры жены не помогли. Если формулировать кратко — именно поэтому она от меня ушла.

И мне сразу стало легче. Имея семью, очень тяжело переносить постоянный позор беспросветной нищеты: теперь я об этом уже не думаю.

Теперь я играю по крупному: все или ничего; но прелесть моего положения в том, что проигрывать нечего. Потому что у меня ничего нет.

Рукопись я решил отнести в другое издательство: благо, их стало много, а сам принялся писать следующий роман.

Хотите убедиться, что он тоже гениален? Пожалуйста!

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО.» НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Топорков разбежался и "рыбкой" перелетел через перила веранды, спикировав прямиком в заросли малины. Выстрела не последовало.

Тогда он осторожно: то ползком, то короткими перебежками стал продвигаться к забору, держа наготове верный пистолет.

Сколько бы Валерий ни вглядывался в бесконечное зеленое море волнующейся листвы, он никого не мог заметить. Но это еще ничего не значило: ведь снайпер — прежде всего ас маскировки.

Почему-то молчали собаки. Это очень обеспокоило Валерия. Если собак расстреляли из бесшумного оружия, то это могло быть сделано только с одной целью — войти в дом. Значит, враг уже где-то здесь, рядом. Но почему же тогда в Топоркова никто не стреляет?

Размышлять было некогда: Валерий разбежался и, что было силы оттолкнувшись обеими ногами, перелетел через забор, рассчитывая приземлиться как можно ближе к своему "Джипу". Он мягко коснулся земли обеими руками и перекувырнулся через голову. Затем вскочил на ноги и резко оглянулся по сторонам, готовый к бою. Но никого не было.

Прежде, чем открыть дверь, Валерий опустился на колени и осмотрел днище машины: нет ли где взрывчатки? Но все было чисто. Тогда он сел за руль и помчался обратно в Москву.

Времени "проверяться" уже не было, поэтому он просто время от времени посматривал в зеркало заднего вида, автоматически запоминая номера следующих за ним машин.

Топорков размышлял над тем, что случилось, и не мог понять, в чем же здесь смысл. Ночью его хотели убить, убрать любой ценой. А сейчас? Штопорова застрелили совершенно неожиданно; они расслабились, пили чай на веранде, думали, что находятся в безопасности, а оказалось — нет. Но почему снайпер не убил его, Топоркова? Ведь Валерий буквально чувствовал, что постоянно находился под прицелом — он прекрасно знал это, и все-таки не мог найти объяснения — почему снайпер оставил его в живых?

Точнее, для чего?

Сейчас срочно — прямо на ходу — предстояло выработать план действий. Топорков резко, нарушая все правила, пересек сразу несколько полос движения и повернул на МКАД.

В наше время ездить по Кольцевой автодороге, опоясывающей Москву тугим, немного вытянутым в направлении север-юг обручем, одно удовольствие. Спасибо строителям и отцам города! Покрытие ровное, разметка четкая, дорога широкая. Полосы встречного движения нигде не пересекаются, все прекрасно видно — одним словом, замечательная дорога.

Топорков хотел посмотреть, кто рванет за ним. Если бы кто-то стал его преследовать, на ровном асфальте он без труда смог бы оторваться от погони.

Но никто за ним не поехал.

Валерий сильно переживал, потому что считал себя виновным в гибели Учителя — ведь именно он привел за собой "хвост".

Но, с другой стороны — он видел, что никакого "хвоста" за ним нет. Все было чисто, Валерий не мог ошибиться. Правильно говорил Штопоров — в школе спецназа не было талантливее ученика, чем Топорков. Тогда в чем же дело? Совпадение? Кто-то пришел убить старого генерала именно в тот момент, когда у него в гостях сидел Валерий?

Нет, в совпадения Стреляный не верил. Кто-то специально убрал Штопорова. Но старик успел рассказать ему кое-что. Что это за цифры? Что они могут означать?

Топорков напряженно всматривался в зеркало заднего вида и думал о своем. И вдруг… Стоп! — подумал он. Вот оно в чем дело! Здесь кто-то нечестно играет! Штопорова никто не трогал, пока Валерий не пришел в гости к старому генералу. Значит, за ним все-таки следят. Но следят не по старинке, установив личное наблюдение, а с помощью спецсредств. Скорее всего, на машине установлен маленький "радиомаяк", позволяющий контролировать все действия Топоркова на расстоянии. Другого объяснения просто нет. Но когда его успели поставить?

Валерий опасался, что самые худшие его подозрения подтвердятся. Он обязан был их проверить. Топорков свернул с Кольцевой и въехал в город. Остановился у ближайшей телефонной будки, вытащил из кармана записку и набрал номер.

— Але! Француз? Это Стреляный. Мне срочно нужна ваша помощь.

— Конечно! — с готовностью отозвался парнишка. — Когда и куда нужно приехать?

Валерий улыбнулся — он редко ошибался в людях.

* * *

Через полчаса они встретились в условленном месте.

Валерий и ребята пожали друг другу руки.

— Что у тебя случилось? — спросил Француз.

— Есть такое подозрение, — ответил Топорков, — что мой "Джип" — с "начинкой".

— Что ты имеешь в виду? — удивился Француз. — Бомба?

— Нет, "радиомаяк". Сможете мне помочь?

— Не знаю, — Француз пожал плечами. — А что надо делать?

— То, что вы собирались сделать ночью — покататься на машине по городу.

— Ого! — Француз присвистнул и переглянулся с Корявым. — Это мы с удовольствием.

— Тогда сделаем так: мы сейчас поменяемся с вами машинами. Вы сядете в "Джип", а мне отдадите свою "шестерку". Ваша задача — целый день кататься по городу. На всякий случай стекла не опускайте, чтобы никто не заметил, что внутри — другой человек. Понятно?

— Ага, — ребята кивнули.

— А в шесть часов вечера встречаемся на этом же месте. Я постараюсь к тому времени раздобыть специальный прибор, указывающий на источник постороннего излучения, и обезвредить "радиомаяк". Но учтите: то, что вам предстоит сделать, может быть опасным. Сегодня утром неизвестные уже убили одного человека, который хотел мне помочь. Это был мой близкий друг и наставник, мой Учитель. Я поклялся отомстить убийцам. Вы готовы помочь мне?

Ребята снова переглянулись.

— Мы готовы, — твердо сказал Француз.

— Точно, — кивнул Корявый и протянул Валерию ключи от "шестерки".

— Спасибо вам, друзья! — растрогался Валерий.

Топорков сел за руль, завел двигатель и поехал к Нине: он очень волновался за нее.

* * *

Придя домой, Нина включила компьютер — пусть старенький и не такой мощный, как у Японского, но и этих возможностей было вполне достаточно, чтобы прочитать информацию, записанную на дискете.

Компакт-диск, с помощью которого она взломала защиту, содержал секретную программу, способную расшифровать любой код. Об этой программе никто не знал — ее изобрела сама Каминская. Нина держала свое изобретение в тайне — страшно было даже подумать, что могло бы случиться, попади этот диск в чужие, нечистые руки. Поэтому своим "секретным оружием" она пользовалась крайне редко — это был как раз такой случай.

Сам закодированный файл был очень небольшим, и после расшифровки легко уместился на одну дискету.

Нина вставила дискету в свой компьютер, и вывела информацию на экран.

В верхнем левом углу появился рисунок, на котором была изображена маленькая шпага. Затем следовали четыре фамилии: Гаврилов, Попов, Штопоров и Шапиро.

Под перечнем фамилий было написано: Цюрих, Альпеншток-банк.

И подпись: Харон.

Нина посмотрела и так и этак: больше никакой информации не было. Весь файл состоял только из четырех фамилий, рисунка шпаги, названий банка и города, в котором он был расположен и таинственной подписи "Харон".

"Итак, — принялась рассуждать Каминская, — Попова и Гаврилова, я, допустим, знаю. Это убитые чекисты. А кто же тогда Штопоров и Шапиро? Наверное, тоже чекисты. И вообще — неужели весь сыр-бор из-за четырех фамилий?"

Нина не могла понять, в чем тут дело. Она пошла на кухню, чтобы сварить себе кофе.

* * *

Топорков оставил машину Француза недалеко от дома Нины. Он должен был рассказать ей все, проинструктировать, как следует себя вести в случае опасности, договориться, о чем можно докладывать Тотошину, а о чем — пока не стоит.

Валерий поднялся на седьмой этаж без лифта — он не мог изменять привычкам — и позвонил в дверь. На всякий случай он достал из кобуры пистолет и спрятал за спину.

Нина открыла, заметно обеспокоенная.

— Ой, ну надо же! Наконец-то появился! А то я уже волноваться стала! — всплеснула руками она.

— Ничего, все в порядке, — коротко ответил Топорков и нежно обнял ее за талию. Их губы слиплись в затяжном поцелуе. Затем Валерий мягко отстранил Нину и сказал с сожалением, — не сейчас. Попозже. Сейчас мне надо уходить.

— Что случилось? — тревожно спросила Нина.

— Я сам еще не до конца разобрался, — уклончиво ответил Валерий, проходя на кухню.

— Хочешь сока, милый? — проворковала Нина и нежно погладила его по плечу. — Я купила его специально для тебя.

Он взглянул на нее с нескрываемым удивлением:

— Сока? Нет, пожалуй, — Топорков уселся на табуретку и подпер подбородок кулаком. — После всего, что произошло сегодня, я бы лучше выпил кофе.

— Хорошо, я приготовлю кофе, — согласилась Нина. — Так что же все-таки произошло? — повторила она.

— Из-за меня, — с горечью произнес Валерий, — сегодня убили человека. И не просто человека. Моего Учителя — генерала Штопорова.

— Как ты сказал? — вскричала пораженная услышанным Нина.

— Да, убили, — повторил Топорков и закрыл лицо руками.

— Валера, — Нина нежно гладила его по волосам. — Это, конечно, ужасно. Но я хотела спросить: как ты сказал, его фамилия?

— Штопоров. А что?

— Штопоров?

— Штопоров.

— Я уже сталкивалась с этой фамилией сегодня. Когда проникла в секретные архивы КГБ, — твердо сказала Нина. — Я искала там файл под названием "Харон".

Ее слова поразили Валерия.

— А как ты сумела проникнуть в секретные архивы КГБ? — в его голосе слышалось недоверие.

Нина улыбнулась:

— Не зря ведь Тотошин назвал меня "компьютерным гением". Я долго изучала принципы построения всех известных кодов и шифров — включая шифры МВД, КГБ, ГРУ и основных зарубежных спецслужб — и разработала программу взлома любого кода. Это мое, так сказать, "ноу-хау". Я редко этим пользуюсь, но всегда — очень успешно.

— Вот тебе и раз, — казалось, Топорков все еще не верил ей.

— Правда. Хочешь посмотреть, что я нашла? Пойдем, покажу.

Они прошли в комнату, Нина подвела его к компьютеру и вывела на экран содержимое секретного файла:

— Вот видишь? Фамилии: Гаврилов, Попов, Штопоров и Шапиро. Цюрих, Альпеншток-банк. И подпись — Харон. Что это может значить?

— Понятия не имею, — в задумчивости покачал головой Топорков. — Хотя… Подожди-ка… Перед смертью… Точнее, перед тем, как его убили, Штопоров назвал мне пять цифр. Он сказал, что ему их велел запомнить сам Андропов. Еще Андропов велел сообщить эти цифры человеку, который скажет пароль: операция "Харон".

— Так, значит, — блеснула догадка в голове у Нины, — это тот самый Штопоров? Наверное, и у трех других было такое же задание? Как ты думаешь?

— Возможно, — пожал плечами Топорков. — Но что это нам дает? Двадцать цифр?

— Если тут упомянут банк, то, может быть, это номер счета? — продолжала строить предположения Нина.

— Из двадцати цифр? — засомневался Валерий.

— Наверное, их надо расположить в определенном порядке. Или что-нибудь в этом роде. Обычно в номере счета бывает пятнадцать цифр. Есть такая услуга в некоторых швейцарских банках — открывать счета, доступ к которым может получить каждый, кто знает номер. Поскольку цифр пятнадцать, вероятность случайного совпадения практически равна нулю.

— Да, тут есть над чем подумать, — Топорков почесал подбородок. — Секретная операция "Харон", о которой знали Андропов, Гаврилов, Попов, Штопоров, Шапиро и некто неизвестный, кому известен пароль. Из этих людей Андропов, Гаврилов, Попов и Штопоров мертвы. По крайней мере, мы можем с уверенностью утверждать это. Гаврилова и Попова перед смертью пытали — не исключено, что они рассказали все, что знали.

— Что они могли рассказать? По пять цифр каждый? — недоуменно спросила Нина.

— Видимо, это не так уж мало, — возразил Валерий. — Но, постой-ка… В таком случае я тоже являюсь носителем секретной информации — ведь Штопоров передал мне свои пять цифр. Вот почему, — его осенила внезапная догадка, — его застрелили, а меня — нет, хотя я и был все это время на мушке у снайпера. Прав был Савелий Кузьмич, ох, как прав!

— Ты о чем?

— Он же сразу мне сказал: все, кто прикасается к этому делу, погибают. Нина! — Валерий посмотрел на Каминскую. — Я должен уехать. И чем скорее, тем лучше. Тогда ты будешь в безопасности. Сейчас опасно находиться рядом со мной. Я-то застрахован: никто, кроме меня, эти пять цифр, которые хранил в своей памяти Штопоров, больше не знает. А вот тебе может грозить опасность. Кстати, — Топорков словно вспомнил что-то, — а они не могут найти тебя? Наверняка компьютерные архивы КГБ как-то охраняются от вторжения.

— Видишь ли, — Нина опустила глаза, — я входила в Интернет через компьютер своего знакомого. У меня нет доступа в сеть, и кроме того — у него компьютер более мощный.

— У него? — насторожился Валерий. — У кого это — у него?

— У Саши Японского. Он следователь прокуратуры по особо важным делам. Ты его не знаешь.

— Я? Не знаю? Как раз Сашку-то я очень хорошо знаю. Один из самых лучших и честных следователей во всей Москве. Но, послушай, ты ведь могла его подставить, — Топорков рванулся к телефону. Он набрал номер Японского. Из трубки потянулись длинные гудки. — Не отвечает. Не дай Бог, если с ним что-то случилось. У него на иждивении старый отец. Инвалид. Он сам уже ничего не может сделать. Саша его полностью всем обеспечивает и ухаживает за стариком. Да ты, наверное, слышала о нем — Фридрих Назранский.

— Странно, — удивилась Нина. — Фамилия другая. И имя другое. Ведь Японский — Александр Борисович? Я думала, что его отца зовут Борис.

— Да это не родной отец. Приемный, — веско, со значением сказал Топорков.

— А-а-а, — покачала головой Нина.

— Ладно. Сделаем вот как: я сейчас уеду и укроюсь в надежном месте. А ты оставайся здесь, узнай, что с Японским. Никому не говори о том, что нам стало известно, даже Тотошину. А я постараюсь найти последнего из списка — Шапиро. Возможно, он еще жив, — и Валерий порывисто встал.

Нина тоже вскочила:

— Валера, милый!.. Как я смогу тебя найти?

— Не надо меня искать, — Топорков мягко отстранил ее. — Так будет лучше для всех. Я сам тебя найду.

— Нет, — упрямо повторила Нина. — Я должна знать. Как мне с тобой связаться в случае необходимости?

— Ладно, — решился Топорков. — Если потребуется, возьми газету "Из рук в руки" за нечетное число, открой главу "Разное" и прочитай четвертое объявление сверху в четвертом столбце слева. Там будет номер телефона, по которому можно оставить сообщение.

Они еще раз поцеловались на прощанье, и Топорков быстро исчез.

Прошло пять минут, и Нина не вытерпела: спустилась вниз, к газетному киоску, купила вчерашнюю "Из рук в руки", открыла главу "Разное" и принялась читать.

"Грузопер. Что такое грузопер? А, наверное, грузоперевозки. Нет, это не тот столбец. Это четвертый справа, а мне нужен четвертый слева. Так, читаем четвертое объявление сверху. "Вывоз мусора". Э, нет! Постойте-ка! Не "вывоз", а "вызов". "Вызов мусора". Ловко!"

Она рассмеялась и мысленно повторила любимое имя: "Валерий!" четыре раза. Затем несколько раз подряд прочитала номер телефона и выучила его наизусть.

После этого Нина стала названивать Японскому — а вдруг с ним правда что-то случилось?

* * *

Валерий тем временем торопился на встречу с Французом: было уже пять часов, а он еще должен был захватить прибор, с помощью которого можно отыскать радиомаяк.

* * *

БОЛТУШКО.

Дом Тарасовых стоял как бы на отшибе. "Я его всю жизнь строил", — пояснил Тарасов-старший. Он сидел на переднем сиденье вполоборота к Болтушко — потому, что не помещался в маленьких "Жигулях" по-другому: его толстые ноги, словно разрушенные землетрясением колонны некоего гигантского храма, упирались в переднюю панель. Правда, сидя боком, он мешал Василию переключать передачи, но в нужный момент Тарасов-отец с громким кряхтением убирал ногу, и Тарасов-сын молча двигал рычагом.

"Вы уж извините, Алексей Борисович, что приходится вас назад сажать, но я еще лейтенантом был, а уже спереди ездил. Начальство всегда ругалось, а все же лезло на заднее сиденье."

Дом Тарасовых тоже выглядел монументально. Первый этаж — крепкая кирпичная кладка, второй — из дерева. Крыша из оцинкованного железа — пока еще белая, без следов ржавчины. С каждого угла крыши — водосток, и рядом бочка. "Огород поливать, мать его ети", — махнул рукой Тарасов.

За домом начинался большой участок: прямо под окнами — зелень, огуречные грядки и теплица с помидорами, а дальше, в низине — картофельное поле и зеленые кудрявые кочаны капусты. "У нас не воруют. У соседей — могут, а у нас — нет", — гордо похвалился Тарасов.

Они поставили машину у ворот, открыли калитку (вопреки всем канонам классической "деревенской" литературы она оказалась не скрипучей) и по дорожке, выложенной битым кирпичом, направились к дому. "Скважину бурить буду: в жару колодец пересыхает — на всех воды не хватает. Надоело с соседями ругаться", — пожаловался Александр Иванович.

Три ступеньки из бетона, отделанные для прочности металлическим уголком. "Деревянные решил не делать, так надежнее", — деликатно, почти шепотом сообщил хозяин и тут же загудел, как речной пароход: "Эй, мать, выходи, у нас гости!"

По примеру Тарасовых Болтушко разулся в сенях и надел матерчатые тапки, которые в большом количестве лежали на полу. Он пошел следом за хозяевами и оказался на большой закрытой веранде. В центре ее стоял огромный стол, накрытый старой, в порезах, клеенкой с завернувшимися в трубочку углами. Рядом была дверь, ведущая в маленькую кухоньку. Из-за двери доносилось шипение, бульканье и шкворчание. Оттуда выглянула женщина в белом платке, завязанном узлом на затылке.

— А это вот — моя жена, Алевтина Петровна! — указал на нее Александр Иванович. Женщина молча улыбнулась Болтушко, он кивнул в ответ. Тарасов между тем продолжал знакомить гостя со своим хозяйством:

— А вот ежели выглянуть в это окно, то во-о-он там, к деревьям поближе, банька стоит.

Он повернулся и подхватил Алексея Борисовича под руку:

— Пойдемте, я вам второй этаж покажу, — и, проходя мимо жены, негромко заметил, — ты бы, мать, сняла эту клеенку. Скатерти, что ли, в доме нет?

Из краткой экскурсии стало ясно, что этот дом Тарасов построил сам, живет здесь с женой и младшим сыном, Владимиром — он еще не успел обзавестись семьей — а старший, Василий то есть, живет в городской квартире с молодой женой и двумя дочками.

— Мои внучки, — с нежностью сказал Тарасов, — Люда и Марианна. Я Василию свою квартиру отдал, которую еще в семидесятых годах от управления получил. Хорошая, двухкомнатная. Они же молодые, им хочется в городе жить. А меня бабка, — он огляделся и понизил голос, — запилила совсем: давай, говорит, к земле поближе, чтобы свой огород и все такое. А мне этот огород, — он провел ребром ладони поперек красной мясистой шеи, — вот где. Я же — не земледелец.

Он помолчал немного, глядя в пол, и повторил:

— Нет. У меня душа к этому не лежит. Но что делать, если жизнь такая пошла? Зато у нас все свое. Только хлеб да мясо покупаем. Еще, вон, и Ваське помогаем до весны продержаться. А моя-то, — он снова заговорил тише, словно выбалтывал шпиону страшную тайну, — на старости лет еще козу хочет завести и курей в придачу. Совсем баба из ума выжила. У самой, как у курицы, — и он захихикал, прикрывая рот ладонью. Но весь его облик и тон говорили обратное: "Вот, мол, тянемся изо всех сил. Не пропадем. Выживем, как бы трудно не было. И жена у меня работящая, и сам я, хоть и не очень это люблю, а все же делаю — если надо, значит надо. Не с голоду же помирать." Так, по крайней мере, показалось Болтушко. И, словно в подтверждение этих мыслей, Тарасов протянул руку, приглашая гостя обедать, и Алексей Борисович увидел, как сверкнули на его крупной бугристой ладони отполированные мозоли. "Не ГАИшные мозоли. Такие жезлом не натрешь. Это от лопаты — вон огород какой. По размерам — как маленький аэродром." Болтушко мысленно похвалил себя за наблюдательность и уже прикинул, в какое место будущей статьи он вставит эту характерную деталь.

* * *

Перед обедом («как положено», — сказал Тарасов) выпили по рюмке водки. Пока по одной — но запотевшая бутылка осталась стоять на столе.

Болтушко не стал долго сопротивляться: чокнулся со всеми — "за знакомство!" — и опрокинул водку в рот. Затем подцепил на вилку черный скользкий гриб и с удовольствием захрустел им.

— Селедочка, если хотите, — заботливо сказал Тарасов, указывая на очищенную от прозрачных, словно пластмассовых, косточек рыбу, обильно политую подсолнечным маслом и щедро сдобренную луком, нарезанным слезоточивыми колечками.

Алевтина Петровна поставила перед каждым — гостю, конечно же, в первую очередь — большую тарелку щей из свежей капусты. В тарелке плавал кусок жирной свинины.

Выпили по второй — за здоровье. На этот раз Болтушко закусил селедкой.

— Правда, хороша? — добродушно спросил Тарасов. Алексей Борисович подтвердил.

Василий ел молча, уставившись в одну точку перед собой: он не хотел взглядом смущать гостя, считая это неприличным.

Покончив со щами и переходя к рассыпчатой вареной картошке с салатом из огурцов и помидоров, Тарасов откинулся на спинку стула и довольно сказал:

— Слышь, Василий! Интересные вещи Алексей Борисович рассказывает. Как раз насчет того дела, о котором я тебе говорил.

Василий все так же молча кивнул, давая понять, что знает, о чем идет речь. Алевтина Петровна присела рядом на краешек стула, подперев голову обеими руками.

— Он говорит, что жене вот этого, последнего погибшего, звонили какие-то наши местные и требовали деньги. Представляешь? А? Вот еще что интересно: на автоответчике записался голос самого погибшего. Причем уже якобы после его смерти. Понимаешь? Он набрал свой номер и просто молчал. А потом кому-то сказал: "я же вам говорил, что дома никого нет." А ему говорят: "звони еще раз". Что ты об этом думаешь?

Василий в этот момент ел мясо, поэтому он лишь пожал плечами в ответ: мол, мало ли чего.

— Так вот, — продолжал Тарасов-старший, — назначили ей наши местные встречу — а она, кстати, тоже родом из Гжатска — это так раньше наш Гагарин назывался, — пояснил он, повернувшись к Болтушко. — А на встречу-то поехал Алексей Борисович. И снял все это дело на камеру.

Василий что-то промычал: мол, понимаю, что за камера — за которой Артур побежал.

— Ну да, — подтвердил Тарасов, — а что самое-то интересное — Алексей Борисович номер машины запомнил. Я посмотрел по картотеке — "тачка" числится за Кирилиным Юркой, сержантом из нашего отдела. Что скажешь?

Василий мощным усилием проглотил огромный кусок мяса.

— Так ведь Кирилин у нас в числе главных подозреваемых, — угрюмо пробасил он.

— Вот! — торжествующе сказал Тарасов и потянулся разливать остатки водки по рюмкам. — А если Артур найдет эту запись, у нас будет хоть что-то. Конечно, это не доказательство, Кирилин всегда может сказать, что давал машину напрокат своему приятелю, но все-таки это зацепка. Надо копать под него дальше.

— Угу! — согласился Василий, накладывая себе на тарелку картошку и салат. Затем они выпили по последней.

— Я вам скажу по секрету, — обратился Тарасов к Болтушко, — что у нас стали пошаливать на дорогах. Пропадают, понимаешь, машины. Ну, и люди, конечно, тоже. Причем машины только новые, с маленьким пробегом. Ну, естественно, основная версия такая — орудует банда. И среди членов этой банды наверняка есть сотрудник милиции. Или хотя бы бывший сотрудник милиции. Потому что кому еще остановит водитель на пустынной дороге? Только нашему брату с полосатой палкой. Значит, у преступников есть милицейская форма. Но, с другой стороны, их никогда не видели. Значит, они точно знают о том, какой участок дороги в какое время патрулируется. Поэтому, скорее всего, речь идет не о бывшем, а о действующем сотруднике милиции. А это уже серьезно. Ну, взяточник, еще куда ни шло — быть у воды да не замочиться? Если говорить между нами — это не так страшно. Ну, десятку с кого-нибудь стянут — Бог с ними. Но душегуб! Убийца! Тут надо карать жестоко! Но ведь он тоже хитер. Он же свой, его так просто не обманешь. Поэтому мы особо не шумим, о деле этом никому не рассказываем. Вон, — Тарасов дернул головой, показывая на сына. Все его подбородки разом заколыхались, — Василий это дело ведет. А то, что я вам разболтал — это оперативная тайна.

— Я понимаю, — поспешил вставить Болтушко. — Можете быть уверены…

Тарасов покровительственным жестом прервал его.

— Да я в вас не сомневаюсь… Но что действительно в этом деле интересно… Это я, как оперативник с тридцатилетним стажем говорю: то, что на месте происшествия не обнаружили водительские права. А потом, почти через два дня, они вдруг нашлись. В морге. Как ты это объяснишь? — он обратился к сыну.

— Ну… Черт его знает… — честно признался Василий. — Может, опер спросонья недоглядел?

— Нет! Это исключено! Я его знаю: он очень дотошный, ничего не пропустит, — Тарасов отодвинул тарелку, некоторое время помолчал. — Ты посмотри, сколько в этом деле странностей: первая — авария произошла на пути в Москву, хотя погибший собирался ехать в обратном направлении. Вторая — на пассажирском сиденье сидел человек, с которым погибший ранее знаком не был. Им оказался некто Игнатенко, бывший офицер, лейтенант запаса, выдававший себя за капитана Щипакова. Вот ты бы посадил ночью незнакомого человека? А-а-а. То-то и оно. Это третья странность. В момент гибели Игнатенко был в военной форме, с погонами капитана — вот четвертая странность. Но мало того: они ночью мчались по шоссе на огромной скорости и даже не включили фары — пятая. Не многовато ли?

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Василий.

— Да я вот думаю: может быть, в момент аварии за рулем сидел не Бурмистров, а кто-то другой?

Болтушко чуть не подавился. Он вытаращил глаза и уставился на Тарасова. Василий же, напротив, продолжал сосредоточенно жевать.

* * *

Тарасов смотрел по очереди то на одного, то на другого, любуясь произведенным впечатлением. Василий пока молчал, обдумывая высказанную отцом версию. Болтушко, как только пришел в себя, сразу же задал самый естественный вопрос:

— А кто? Если не он, то кто же?

— Преступник, завладевший его автомобилем. Что, если Бурмистров подвергся нападению бандитов? Как раз тех, которых мы ищем? Я специально проверил: Кирилин в ту ночь стоял в наряде. На стационарном посту ГАИ. Это по трассе Москва-Гагарин, километров пятнадцать не доезжая города. Опять странность?

— Давай версию, — предложил Василий. — Обсудим.

Тарасов выпрямился, откинулся на спинку стула, помолчал значительно — было видно, что он давно все обдумал, просто выдерживает театральную паузу — и, смахнув тыльной стороной ладони хлебные крошки из уголков широкого рта, неторопливо начал:

— Я думаю, дело было так: Бурмистров ехал ночью на дачу. Машина у него, прошу заметить, новая. Для бандитов крайне привлекательная. Преступник, одетый в форму сотрудника милиции, остановил его якобы для проверки документов. Скорее всего, это происходило где-то в безлюдном месте. Преступники убедились, что машина новая, и завладели ею — возможно, с помощью оружия. Но самого Бурмистрова, в отличие от предыдущих жертв, почему-то сразу не убили, а увезли в неустановленное пока место, где он находился по крайней мере до середины субботы. Опять же, если верить вдове погибшего, которая утверждает, что именно в это время автоответчик записал голос ее мужа.

— Постойте, — вмешался Болтушко, — почему только вдове? Я сам слышал голос Николая. Я уверен, что это был он.

— Я не сомневаюсь, что это был действительно он, — парировал Тарасов, — но запись на автоответчике — всего лишь запись. Установить точно, когда она сделана, практически невозможно.

— Вы думаете, — спросил Болтушко, — что Марина специально все это подстроила?

— Упаси Бог! — воскликнул Тарасов. — Я этого не говорил. Я имел в виду только то, что она, безусловно, находится в психологическом шоке от всего произошедшего и может что-то напутать. Поэтому основываться только на ее словах, а тем более — в вашей передаче, я не могу. Нет, вы поймите меня правильно, я вам абсолютно доверяю, но вы же не можете отвечать за другого человека. Почему она сама не обратилась в милицию? А если она завтра возьмет, да и откажется от своих слов? Представляете, как вы будете после этого выглядеть? Поэтому давайте строить гипотезы, основываясь только на тех фактах, которые мы знаем наверняка.

— Хорошо, — после некоторого размышления согласился Болтушко. — Давайте.

— Так вот. Предположим, что Бурмистрова сразу не убили. Допустим, он пообещал бандитам хороший выкуп за свою жизнь. Ну, действительно, он мог им сказать: вот ключи от квартиры, поезжайте и возьмите все, что хотите, но только оставьте меня в живых. Ведь в принципе такое возможно, правда? Тогда, кстати, понятно, почему он звонил домой и говорил кому-то в сторону, что там никого нет. Проверял. Он хотел убедить бандитов в том, что их не ждет засада.

— Логично, — одобрительно сказал Василий.

— Теперь дальше. Бандиты стремятся избавиться от главной улики: от машины. Двое преступников садятся и едут туда, куда они обычно перегоняют угнанные автомобили. Здесь опять всплывает странная деталь: Игнатенко был в форме. Зачем ему это потребовалось? Почему обязательно в форме? Скорее всего, вот почему: он садился в машину будущей жертвы немного раньше, за несколько километров до места ограбления. А военная форма нужна была для того, чтобы не вызывать подозрений. При необходимости он и документы мог показать — военный билет на имя капитана Щипакова, но с переклеенной фотографией, на которой была физиономия самого Игнатенко. Он садился в машину где-то по пути. Но что интересно: он ведь не мог стоять на обочине и ловить попутку. Владельцы новых автомобилей, как правило, не останавливаются ночью, чтобы подобрать случайного пассажира. А если бы его согласился подвезти владелец старого автомобиля? Он что, отказался бы? И вызвал тем самым ненужные подозрения? Вряд ли. Поэтому мне представляется такой вариант: сначала машину останавливал настоящий сотрудник ГАИ. В таком месте, которое заведомо не вызывает никаких подозрений — на стационарном посту. Возможно, это был тот же самый Кирилин. Он проверял документы, смотрел, насколько новая машина и в зависимости от этого просил подвезти офицера. Водитель соглашался. А потом, через некоторое время, машину тормозили снова. Но это был уже не настоящий инспектор, а переодетый преступник. Он снаружи, Игнатенко — изнутри: они вытаскивали владельца из машины и убивали. Вы заметили, что у бандитов не было проколов? Ни один пострадавший не смог от них убежать. И это кажется странным. Ведь наверняка не каждый водитель будет ночью глушить двигатель и выходить из машины; кто-то останется за рулем, подаст инспектору документы через окно, а в случае малейшей опасности сразу же рванет с места. Но тогда мы должны были бы знать о неудавшихся попытках ограбления. Или о подозрительных инспекторах, которые ночью в безлюдном месте останавливают водителей. А мы ничего об этом не знаем. Почему? Да потому, что Игнатенко всегда уже сидел в машине, лишая жертву малейших шансов на спасение. А как ему это удавалось, если ни один из погибших не занимался частным извозом? Именно так, как я сказал — случайный попутчик, офицер Красной Армии, которого попросил подвезти инспектор ГАИ. Убедительно звучит?

— Да, батя. Молодец! — похвалил отца Василий. — Надо осторожно проверить всех напарников Кирилина: может, кто-нибудь видел этого фальшивого капитана?

— Правильно мыслишь, — отозвался Тарасов. — Я буду говорить дальше, а ты составляй план оперативно-розыскных мероприятий. Значит, так: двое преступников садятся в машину Бурмистрова и куда-то на ней едут. Куда — точно неизвестно, но куда-то в сторону Москвы. При себе они имеют все документы, кроме водительского удостоверения Бурмистрова. Может быть, это страховка на случай непредвиденной ситуации, если бы их вдруг остановили: вот, мол, все документы на месте, а права — потерял. Или дома забыл. Или инспектор изъял за какое-нибудь нарушение: ведь у них было временное разрешение. У сидевшего за рулем имелись все документы, кроме тех, где есть фотография. Поэтому когда в пьяном виде преступники врезались в КамАЗ, стоящий на обочине, и погибли, прибывший на место происшествия оперативный работник по найденным на трупе документам решил, что это владелец. Но при этом отметил в протоколе, что водительского удостоверения он не нашел! Труп отвозят в морг, но это не Бурмистров. Вообще-то, — Тарасов обратился к Болтушко, — я верю его жене относительно звонка. Скорее всего, звонил действительно он. Объясню, почему я так думаю: преступники узнали, что их сообщники погибли в автокатастрофе: разбились на угнанной машине. И они испугались. Им срочно потребовалось, чтобы погибшим был именно Бурмистров, — Тарасов сделал предупредительный знак рукой. — Вы, конечно, спросите, зачем им это потребовалось. Думаю, объяснение лежит на поверхности: члены преступной группы — не просто сообщники, а близкие друзья. И, отрабатывая круг знакомств погибшего, мы бы сразу на них вышли. Так вот, когда им потребовалось заменить труп, Бурмистров оказался под рукой. Выкуп их больше не интересовал. Они напоили его спиртным и убили. Причем в убийстве должен был принимать участие тот, кто видел погибшего водителя: чтобы травмы совпадали хотя бы приблизительно — ему размозжили голову, переломали руки и ноги. Словом, придали телу вид кошачьих консервов — именно так выглядит человек, врезавшийся на скорости сто тридцать в КамАЗ и вылетевший через лобовое стекло. Догадываетесь, кто мог быть таким консультантом? Ну конечно, Кирилин. Именно он выезжал на место происшествия, фиксировал его, вызывал следственно-оперативную группу. По ночам и в выходные дни в морге дежурит только один санитар, так что подменить труп хоть и непросто, но все же можно. Я думаю, что труп заменили в ночь с субботы на воскресенье, потому что если бы это сделали в ночь с воскресенья на понедельник, Александр Наумович заметил бы, что тело еще "свежее". Ну вот, — Тарасов удовлетворенно развел руками, — именно так выглядит моя версия случившегося. Какие у вас есть мнения?

— Значит так, — Василий говорил, словно отдавал приказания, — отработать напарников Кирилина на предмет псевдо-капитана Игнатенко — раз. Отработать круг знакомств этого Игнатенко — два. Выяснить, все ли они живы, не пропадал ли кто с той ночи. Отработать санитаров, дежуривших в морге в выходные дни — это три. И, наконец, четыре — кассета Алексея Борисовича. Она бы нам очень помогла. Вот по этим четырем направлениям надо вести работу. Если ты, батя, прав, то все они должны сойтись в одной точке.

— И все это, — заключил Тарасов, — нужно делать крайне осторожно, чтобы никого не спугнуть — ни Кирилина, ни его дружков.

* * *

К чаю были блины. К блинам — топленое масло, сгущенка, мед и варенье. Алексей Борисович чувствовал, что объелся. От Тарасова валил пар: он сидел, широко раздвинув ноги, чтобы животу было свободнее, и поминутно утирался белым полотенцем, которое потом клал на правое колено. Болтали о разных пустяках. И вот, когда, поблагодарив хозяйку, мужчины уже вставали из-за стола, Василий вдруг сказал:

— Одного я не понимаю: а зачем они подбросили труп вместе с правами? Ведь Кирилин знал, что на месте происшествия их не обнаружили?

* * *

РЕМИЗОВ.

Итак, он решил не тревожить Кольцова. И не тревожил. "Пусть этот добрый человек живет в мире. Всю следующую неделю. А уж потом-то я за него возьмусь. А пока — надо познакомиться с этим Феоктистовым. Илюха говорит, что он является носителем какой-то эксклюзивной информации. Про СПИД. Что там может быть эксклюзивного? Только ленивый не писал про этот чертов СПИД. Спрогис не возьмет этот материал. Ох, Илюха!" — Ремизов тяжело вздохнул. "Никогда ты меня не подставлял, всегда говорил дельные вещи, но на этот раз, похоже…"

Понедельник. Ремизову нужен материал. Он взглянул на часы: начало пятого. На сегодня Феоктистов уже отпадает. "Ну и черт с ним. Подождет до завтра, ничего не случится." А вот он? Чем займется он?

"Ну а что в этом такого? Сильный человек — это тот, кто может признать собственные ошибки. Я ведь, собственно, был неправ. Зачем я ей нахамил? Она, между прочим, вела себя очень корректно. А вот я ей нахамил. Возомнил о себе черт знает что! Думал, стоит только позвонить — и она мне на шею бросится. Но этого не произошло. Правда, и послать не послала: так… Поговорили… Как два старых приятеля. Хотя… Мне этого мало — быть для нее всего лишь старым приятелем. Но с другой стороны, это не так уж и плохо. Все-таки приятель — это позитивная оценка. Положительные эмоции. Нет, правда: что я теряю? Приеду. Извинюсь. От меня же не убудет. Тем более, что действительно был неправ. Подвезу ее домой. Она обрадуется — все лучше, чем на метро. Поболтаем — легко и непринужденно. Потом она мне подставит щечку для поцелуя. В общем — поеду. Встречу!"

Теперь, когда решение было принято, ему стало легче. Никаких больше колебаний и размышлений — он едет встречать Надю!

Ремизов сразу повеселел: он представил себе ее походку, улыбку, глаза, волосы. И вроде — ничего в ней особенного нет, в этой Наде, а все равно — другой такой не найдешь.

Не зря великие давно уже заметили: "Всякая пленительная красота всегда имеет в своих пропорциях некоторую странность." Причем трудно даже с уверенностью сказать, в чем она заключается, эта странность. Но она, безусловно, есть — именно это и придает пленительность.

Ремизов немного прибавил скорость — Надя заканчивала в пять, надо было поторопиться.

* * *

Как всегда, на стоянке перед телецентром не было свободных мест. А времени, как назло, почти пять.

Ремизов медленно катался по стоянке, тщетно пытаясь хоть куда-нибудь приткнуться. В этой толчее машин он боялся задеть какую-нибудь иномарку, поэтому вытягивал шею и напряженно крутил головой, внимательно осматривая все вокруг себя.

Ремизов страшно нервничал, что может не заметить, как Надя выйдет из здания — поэтому он был уже весь красный от злости и вдобавок сильно вспотел.

Он опасался, что Надя может уйти с работы чуть пораньше, вот в эти самые минуты, а он не увидит ее и будет думать, что она, напротив, задерживается, и будет ждать ее — до позднего вечера. И чем дольше он будет ждать, тем страшнее ему будет уйти: а вдруг она появится именно в тот момент, когда он уйдет? Но с другой стороны, чем дольше он будет ждать, тем больше будет его досада, если он ее не встретит: в общем, положение — глупее не придумаешь.

К тому же он переживал, что Надя может увидеть его таким — красным и потным, и от этого злился (краснел и потел) еще сильнее.

Наконец в дальнем углу стоянки он уловил какое-то шевеление: рядовой труженик эфира отбывал на вишневой "девятке" к месту постоянной прописки.

Ремизов сразу же дернулся туда и поставил машину на освободившееся место.

Теперь можно было не отвлекаться, и он стал внимательно наблюдать за всеми, кто выходил из здания телецентра.

Надя появилась в пять минут шестого.

У Ремизова радостно забилось сердце, и на губах заиграла улыбка: открытая и немного виноватая. Эта улыбка возникала всякий раз, когда он видел свою любимую: сама собой, помимо его воли.

Надя медленно шла к троллейбусной остановке. Ремизов потянулся к ручке двери, чтобы выйти из машины и подойти к ней — щекотливость ситуации не позволяла ему кричать во весь голос: "Надя! Надя!".

Он вышел и сделал несколько шагов ей навстречу, но вдруг, откуда-то из другого угла стоянки, раздался характерный рев клаксона.

Странно, но он привлек Надино внимание: она повернулась и направилась в ту сторону, откуда послышался сигнал.

Ремизов застыл на месте и стал смотреть, куда она идет. Первым делом он подумал, что законный супруг встречает свою благоверную после напряженного рабочего дня. Но уже через мгновение исключил эту версию: у машин голоса отличаются друг от друга так же сильно, как и у людей. Сиплый и гнусавый визг "шестерки" невозможно спутать с низким и глубоким ревом иномарки.

Надя шла прямо к огромному черному "Мерседесу". Ремизов с тревогой и ненавистью глядел на это "чудо враждебной техники": два колеса такого "шестисотого" стоили ровно столько, сколько вся его моложавая "восьмерка".

Надя подошла ближе: задняя дверь "Мерседеса" приоткрылась. Надя обернулась: убедиться в том, что никто из коллег ее не видит. Ремизов, опасаясь, что она его заметит, быстро сел в машину.

Затем Надя юркнула в "Мерседес", и он, сочно шурша шинами, выкатился со стоянки.

Ремизов обалдел: он ожидал увидеть что угодно, но только не это. Он рванулся было за "шестисотым", но… у того колеса крутились быстрее. Номер иномарки показался знакомым: не исключено, что он сможет найти его в своем домашнем архиве.

Ремизов громко выругался, несколько раз сильно ударил руль (хотя тот был явно ни в чем не виноват) и повернул домой.

* * *

Ворвавшись в квартиру и едва разувшись, он сразу же бросился рыться в своих записях и скоро нашел этот номер в одном из последних блокнотов. Блокнот был совсем свежим: он начал его несколько дней назад. Все записи были посвящены Кольцову и Макаеву.

Это оказался номер кольцовского "Мерседеса".

* * *

Покончив с рисованием традиционных картинок (Надя и Кольцов, а между ними — «Мерседес», Ремизов и что-то бесформенное в мешке), Андрей Владимирович задумался. Но ненадолго — ровно настолько, чтобы выкурить одну сигаретку; затем он стал названивать Илье.

Что лежит в том мешке, что находится между ними, что связывает Надю и Кольцова — в прямом и переносном смысле — это занимало сейчас все мысли Ремизова. Он хотел разузнать все, что только можно: наверняка знать то, о чем он и так догадывался.

* * *

Илья порекомендовал ему обратиться к своему старому знакомому: бывшему оперу, а ныне — процветающему частному детективу. Правда, его услуги стоили недешево — пятьдесят долларов в час; зато он брался за любую работу по сбору информации, не ограничиваясь, как это делали многие из его коллег, одной только слежкой за неверными супругами. Что самое забавное, но Ремизова интересовало именно нечто подобное.

* * *

На следующее утро — по просьбе Ильи — детектив приехал к Ремизову домой. Его звали Олег. Это оказался крепкий и довольно невзрачный человек лет сорока. Ремизов отметил про себя, что он никогда не обратил бы на этого человека внимания. И даже если обратил, то ни за что не посмотрел бы в его сторону во второй раз. «Вот идеальная внешность для шпика, — подумал про себя Ремизов. — Я для этой работы не гожусь.» Справедливости ради следует отметить, что, если он и льстил себе, то совсем чуть-чуть — буквально самую малость.

— Вы знаете, Олег, — объяснял Ремизов и чувствовал, как уши его постепенно краснеют. — Я хотел бы… Чтобы вы… Ну, так сказать, узнать как можно больше об одной женщине.

— Я понимаю, — кивнул Олег, внимательно разглядывая свои ногти.

— Я, наверное, не совсем точно выразился. То есть, я, конечно, кое-что о ней знаю. Но мне хотелось бы помимо этого знать еще о том, чем она занимается в личное время. В свободное время. То есть, после работы, — Ремизов говорил и нервно потирал руки.

— Хорошо, — успокоил его Олег. — Расскажите мне о ней.

Ремизов показал фотографию Нади: из числа тех, что бережно хранил, как воспоминание о лучших днях.

— Вот. Зовут ее Макарова Надежда Викторовна. В общем, я хотел бы, чтобы вы в течение нескольких дней проследили за всеми ее перемещениями и действиями, начиная с того момента, когда она уходит с работы и заканчивая тем, когда она приходит домой.

— Ладно, — согласился Олег. — На какой срок наблюдения вы рассчитываете?

— А сколько это будет стоить? — в свою очередь поинтересовался Ремизов.

Олег пожал плечами:

— Разве Илья вам не говорил? Пятьдесят долларов в час.

А вот денег-то у Ремизова почти не было. Он попробовал предложить сделку:

— Вы знаете, Олег… А хотите, я про вас статью напишу? Ну, такую откровенно пропагандистскую… Типа рекламы. Дело в том, что у меня сейчас не очень много денег.

Олег улыбнулся:

— И фотографию на полстраницы? Чтобы все на улицах узнавали? Нет, спасибо. Я в рекламе не нуждаюсь.

Ремизов снова задумался:

— Понимаете, Олег. Мне эта информация очень нужна. Именно сейчас. И вот — как назло, не хватает денег.

Вдруг его осенило:

— Подождите минутку! Я сейчас, — он выбежал из комнаты и почти сразу же вернулся, неся в руках фотокамеру. — Вот, смотрите. Профессиональная. Совсем немного б/у. Не возьмете в качестве оплаты? Вам наверняка пригодится.

Олег взял камеру, повертел в руках, проверил работу механизмов.

— Неплохая. Мне-то не нужна, у меня есть своя, ничуть не хуже этой. Но я знаю, кому ее можно продать. Я оцениваю ее… м-м-м… в полторы тысячи долларов. Устраивает?

Ремизов с облегчением вздохнул, хотя это было минимум на пятьсот долларов меньше, чем он рассчитывал.

— Да. Я согласен.

— Хорошо, — Олег положил камеру рядом с собой и вытер руки об штаны. — Полторы тысячи — это тридцать часов работы. В сутках двадцать четыре часа. Допустим, восемь часов наш объект спит, еще восемь — на работе. Отбросим еще пару часов… Получается — минимум пять дней. Но, думаю, что на практике это будет семь-восемь дней. Я могу приступить хоть завтра, ориентируясь на эту сумму. Когда деньги закончатся, я вам представлю полный отчет. Ну и, конечно, сделаю все необходимые фотографии. Согласны?

— Да, конечно, — затряс головой Ремизов. — Это очень хорошо. Давайте завтра и начнем.

* * *

Олег позвонил на десятый день, в пятницу. Сказал, что работу выполнил. После обеда обещал приехать с полным отчетом.

До самого его приезда Ремизов не находил себе места: метался по квартире, пил кофе, нервно курил. Наконец раздался звонок в дверь. Это был Олег.

Он не торопясь стянул ботинки, сходил в ванную комнату, вымыл руки, затем сел за письменным стол напротив Ремизова, достал из сумки толстую папку с тесемочками, развязал ее и начал рассказывать.

— Итак, объектом наблюдения является Макарова Надежда Викторовна, в дальнейшем именуемая "объект", наблюдение велось с… июля по… августа. Вот, пожалуйста, почасовая выкладка с указанием затраченного времени, — он протянул Ремизову лист бумаги. — Будете с ней сверяться по ходу моего доклада. Итак, в первый день после нашего разговора. Среда — ничего интересного. Обычная дорога домой, магазины по пути, вот, пожалуйста, подробный отчет, — протянул еще один лист. — Далее. Второй день. Четверг. Почти не отличается от первого, — еще один лист. — Третий день, пятница, — Олег выделил это интонацией. — В 17. 08. Объект вышел из здания телецентра и сел в "Мерседес" шестисотой модели, черного цвета, госномер — … Вот фотографии. Далее. Вместе с установленным позже мужчиной: возраст — тридцать-тридцать пять лет, рост — 180 см, волосы — светлые, одет в черный костюм, фотография прилагается, объект поехал в ресторан "Корсар", расположенный неподалеку от метро "Белорусская", где они провели полтора часа, после чего вышли и поехали по адресу: улица Остоженка, дом — 16, квартира — предположительно 24, где провели еще два часа. По этому адресу прописан некто Кольцов Сергей Иванович, вот данные на него. Водителя Кольцов отпустил, объект добирался до дома на такси, — Олег отдал Ремизову отчет за третий день, приложил фотографии Кольцова, его "Мерседеса" и дома на Остоженке, который Ремизов и так уже знал. — Дальше два дня — выходные, наблюдения не проводилось, потому что это могло оказаться пустой тратой времени и, соответственно, ваших денег.

— Да, конечно, — согласился Ремизов. — В выходные не нужно.

— Шестой день. Понедельник. Сразу после завершения работы, в 17.00. объект вышел из телецентра, сел на такси и поехал по адресу: Тушино, улица Героев Панфиловцев, дом номер 27, поднялся на восьмой этаж и зашел предположительно в квартиру номер 47. Через двадцать минут объект вышел из дома вместе с неустановленной женщиной пятидесяти-пятидесяти пяти лет, среднего роста, волосы темно-русые, с проседью. На улице они расстались, объект сел в такси и уехал домой. В этой квартире установлен телефон, номер прилагается. На контрольные звонки, произведенные в различное время суток, никто не отвечает: либо телефон неисправен, либо квартира пустует.

— Что это значит? — не понял Ремизов.

— Я полагаю, что объект снял эту квартиру, — не совсем уверенно ответил Олег, — но, по каким-то причинам, пока ею не пользуется.

— Угу… Хорошо. Дальше, пожалуйста, — попросил Ремизов.

— Седьмой день. Вторник. Объект вышел из здания телецентра чуть пораньше — в 16. 30. Это не было для меня неожиданностью, потому что я всегда прибываю на место наблюдения за час до времени вероятного контакта с объектом. Это так называемый час ожидания, я его в счет клиентам никогда не ставлю. Ну так вот: объект вышел на улицу в сопровождении мужчины, лет тридцати, среднего телосложения, рост — метр семьдесят, волосы — темно-русые, прямые, средней длины. Мужчина предположительно является сотрудником телецентра, впоследствии я его дважды видел садящимся в машину ВАЗ — 2104 вишневого цвета, госномер… Кстати, буквально вчера, по паспортным данным этого автомобиля, используя компьютерную базу данных ГАИ, я выяснил, что его зовут Романов Сергей Константинович. Ну, в общем, тут, на отдельном листе — вся информация о нем. На мой взгляд, он никакого интереса для вас не представляет. А интересно вот что: вместе с объектом Романов сел в такси и они поехали в фирму "Автомабетекс", занимающуюся торговлей автомобилями. В этой фирме объект приобрел автомобиль ВАЗ — 2105 белого цвета, причем довольно быстро — всего за двадцать минут. Расплатилась наличными, машину тут же поставили на учет ГАИ на имя Фурсова Петра Михайловича, одна тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, проживающего по адресу…, — Олег методично вынимал из папки лист за листом. Слушать его доклад было для Ремизова сущим удовольствием: уж он-то знал хорошо, как тяжело подчас добывается нужная информация. Олег продолжал, — Романов сел за руль и они выехали со стоянки фирмы. Заехали на автозаправочную станцию, а потом — в нотариальную контору на улице Бутырская, дом номер сорок шесть. После нотариальной конторы направились в сторону Смоленской площади и поставили машину на охраняемую стоянку в районе улицы Плющиха. Затем Романов уехал, а объект, как вы, наверное, уже догадываетесь, отправился на Остоженку — благо, там рукой подать. Через полтора часа Макарова вышла из дома Кольцова и поехала домой на такси. А я подумал, что вам будет интересна дальнейшая судьба этой машины.

— Еще как интересна, — подтвердил Ремизов.

— Ну так вот — для этого я предпринял кое-какие меры. Это обошлось вам всего в один час работы: я дал охране номер своего пейджера, с тем, чтобы они сообщили, когда за машиной кто-нибудь придет — ведь совершенно очевидно, что объект сам пользоваться машиной не собирался: у Макаровой даже прав нет. Она заплатила за три дня вперед. Я вставил в два колеса неисправные золотнички, и покрышки начали помаленьку спускать. Я подумал: откуда в новой машине насос? Наверняка ведь не окажется. А пока суть да дело, успею приехать. Но в тот день сообщения не было, — Олег сложил листы в одну пачку, положил сверху фотографии и отдал Ремизову. — Восьмой день. Среда. С утра я съездил на Бутырскую улицу, в нотариальную контору, узнал, что вчера Фурсов якобы выписал генеральную доверенность на купленный автомобиль на имя Кольцова Сергея Ивановича. Машина предназначалась Кольцову — это было понятно с самого начала. Кольцов попросил Макарову купить для него машину: на всякий случай. Зарегистрировать ее на чужое имя — все равно какое — и поставить на стоянку. Сам он этого делать не хотел: в целях конспирации, надо полагать. Но, если следовать этой логике, тогда он должен перегнать машину на другую стоянку: ведь это место знал Романов. Далее. В 17.00. объект вышел из здания телецентра, села опять-таки, в такси и поехала в район метро "Динамо". Вошла в дом номер 14 по улице Илюшина, в третий подъезд, поднялась на четвертый этаж и позвонила предположительно в квартиру номер пятьдесят два, пробыла там пятнадцать минут, после чего покинула квартиру вместе с женщиной лет сорока, среднего роста, с темными прямыми волосами средней длины. Макарова сама закрыла дверь ключом, они вышли на улицу, и потом женщина пошла пешком в сторону станции "Гражданская", а Макарова остановила такси и поехала домой. В этой квартире также установлен телефон, и на звонки он также не отвечает.

— Да, — задумчиво сказал Ремизов. — Опять съемная квартира?

— Не исключено, — пожал плечами Олег. — Скорее всего, она это делает также по просьбе Кольцова. Да. Ну вот: девятый день. Четверг. Похож на третий. Посещение ресторана "Корсар", затем поездка — но не на Остоженку, а в район метро "Красносельская". Улица Краснопрудная, дом номер десять, второй подъезд. К сожалению, точнее выяснить не удалось, потому что дверь подъезда закрывается на кодовый замок, — Олег выглядел огорченным.

— Ну ладно, ничего страшного, — успокоил его Ремизов. — Я знаю этот адрес, — это была та квартира, откуда Кольцов позвонил ему, чтобы предложить компромат на Берзона. Не зря Ремизов тогда не поленился и по номеру телефона узнал адрес — вот и пригодился, лишней информации никогда не бывает. — Водителя и машину Кольцов отпустил, поэтому, когда через час они вышли, Кольцов поймал такси сначала для Макаровой — она живет рядом, в Сокольниках, а потом и для себя. Я, честно говоря, на свой страх и риск поехал за Кольцовым. И не ошибся. Он прибыл на автомобильную стоянку в районе Плющихи, чтобы забрать свой автомобиль. Колеса к тому времени уже спустили, и ему пришлось заплатить двести рублей охраннику, чтобы тот проверил их и накачал. Охранник вместо одного колеса поставил запаску, а второе на личной машине повез в ближайший круглосуточно работающий пункт шиномонтажа. За это время он успел сбросить мне сообщение на пейджер — но это, к счастью, не потребовалось. Я и так был неподалеку, и все видел. Затем Кольцов перегнал машину поближе к дому и поставил на платную охраняемую стоянку в один из переулков между Остоженкой и Пречистенкой. Вот так закончился девятый день. Сегодняшний день: десятый и последний. Ничего интересного. Обычный поход по магазинам, и — домой. Вот и все, — Олег протянул Ремизову оставшиеся в папке листы и фотографии. Пустую папку аккуратно закрыл и завязал тесемки. — У вас есть какие-нибудь вопросы?

— Да нет, пожалуй. Исчерпывающая информация. Спасибо вам большое за работу, — Ремизов отдал Олегу камеру в кофре — обещанный гонорар.

— Пожалуйста. Всегда рад помочь. Если что потребуется, обращайтесь. Если вдруг сможете порекомендовать меня кому-нибудь из своих знакомых, буду рад. Только пусть они непременно скажут, что от вас. Ладно? Ну, тогда все, до свидания, — Олег накинул куртку из какого-то серого дешевого материала, сунул под мышку папку, а кофр с камерой бережно прижал к груди. Входная дверь деликатно щелкнула замком, и он исчез — тихо и незаметно, как и подобает частному детективу.

А Ремизов сел за стол и принялся внимательно перечитывать отчет, составленный Олегом. Он подолгу изучал каждый лист, всматривался в фотографии: до тех пор, пока не стал ощущать себя участником описанных событий. Как только это произошло, Ремизов понял, что осознал — "переварил" информацию. Теперь он явственно представлял себе состояние Кольцова, чувствовал его постоянную боязнь слежки, понимал его отчаянную надежду на помощь Надежды (затасканный каламбур) и презирал за неуклюжие попытки обеспечить таким способом пути отступления. Кольцов оказался еще примитивнее, чем полагал Ремизов поначалу. Но при всем при том он был Надиным любовником: возможно, она его даже любила. Эта мысль не давала Ремизову покоя: он не мог спокойно думать об этом. Он ненавидел Кольцова и готов был растерзать его.

Наступал вечер пятницы. Выходные надвигались, как неотвратимый кошмар.

* * *

КОЛЬЦОВ.

Ефим Давыдович Берзон пребывал в состоянии глубокой растерянности. В последнее время все словно валилось из рук. Ничего не получалось, все было против него.

Началось с того, что ровно месяц назад у него обнаружили какую-то гадость в желудке. Этакий полип размером с детский кулак. Точнее, обнаружил он его сам, хотя и косвенным образом: Берзон обратил внимание, что в течение последних нескольких дней его, извините за выражение, стул имеет насыщенный черный цвет. Как всякий большой здоровый мужчина, который за свою долгую и трудную жизнь привык постоянно отражать агрессию извне и бороться за лидерство среди себе подобных, Берзон панически боялся тяжело заболеть. А уж слова "язва", "диабет" и, тем более, "рак", вызывали у него дрожь в коленях и бурчание в животе. Когда дело касалось бизнеса, "разборок", борьбы за власть и сферы влияния, он не боялся ничего: всегда действовал быстро, расчетливо и безжалостно. Вряд ли можно было найти такую вещь, которая привела бы его в замешательство или серьезно напугала бы, но от вида собственной крови у Берзона могло случиться головокружение.

Впрочем, в этом нет ничего удивительного: у сильного человека все развито в большей степени, нежели у простых смертных, включая инстинкт самосохранения.

Врачи провели всестороннее обследование, установили, что это — полип, то есть опухоль доброкачественная, что он был поврежден комочками пищи и теперь сильно кровоточит, поэтому и стул черный, и что необходима операция.

Три недели назад ему вырезали этот полип. Берзон немного успокоился, но все равно чувствовал себя очень несчастным и теперь внимательно прислушивался, присматривался и принюхивался к процессам жизнедеятельности собственного организма.

А спустя неделю — еще один неприятный сюрприз. В его офисе нашли муляж бомбы.

Офис Берзона размещался в самом центре столицы, неподалеку от Красной площади, в здании многоэтажной гостиницы для иноземных гостей. Он занимал целый этаж — десятый. И вот — две недели назад, примерно около часу дня, старший охранник, сидя за пультом управления камерами наружного наблюдения, увидел на одном из мониторов, что на площадке перед лифтом сиротливо стоит черный чемоданчик системы "дипломат". Старший охранник велел охраннику помладше пойти и проверить, что это за чемоданчик. Немного придурковатый парень открыл "дипломат" прямо там же, на месте. Старший, увидев это в мониторе, чуть не онемел от неожиданности: он только собрался позвонить в ФСБ, вызвать команду взрывотехников, а этот молодой — безусловно, очень сильный и смелый парень, "безбашенный", как теперь говорят — открыл опасную находку, не задумываясь о возможных последствиях. Открыл и сел. Прямо на пол. Посидел немного, пришел в себя и вздохнул с облегчением.

В чемоданчике оказались два гладко обструганных и покрашенных деревянных бруска. Они должны были имитировать куски пластита — взрывчатого вещества большой разрушительной силы. От брусков тянулись разноцветные провода к будильнику. Будильник представлял собой кое-как вырезанный кружок картона, на котором был нарисован циферблат. Стрелки показывали два часа ровно. На оборотной стороне картонного кружка печатными буквами было написано: "Привет". И все.

О происшествии тут же доложили Берзону. Он сидел дома и ел мороженое — такую диету после операции ему рекомендовали врачи.

Ефим Давыдович очень расстроился от этого известия. Он сразу стал ломать голову над странным происшествием. Что это могло быть: предупреждение? Чье? Он в последнее время ни с кем не конфликтовал, никому дорогу не переходил. Да и потом — странно предупреждать подобным образом. Дела так не делаются. Ведь сначала можно встретиться, обсудить, решить все вопросы. Если хочешь показать свою силу и серьезность намерений — ну, взорви тогда грамм сто тротила. Но так, чтоб без жертв. А что это такое — деревянные бруски? Ерунда. Баловство одно! Да! Баловство!

Так он и решил: хулиганство. И, хотя поначалу немного волновался, но время шло, никаких неприятностей больше не случалось, и Берзон стал потихоньку успокаиваться. Через неделю собственный желудок опять беспокоил его гораздо больше, чем чья-то идиотская шутка.

Но тогда произошло другое событие, снова выбившее Берзона из колеи. В питерской газете "Северное сияние" появилась разгромная статья за подписью Новожиловой. Острая статья, совершенно неожиданная статья. Она была посвящена некоторым хитроумным комбинациям, которые Берзон не раз проворачивал совместно со своим старым деловым партнером Красичковым. Безусловно, статья — это еще не уголовное дело. Если разобраться, статья — это пустяки. С этим давно уже научились бороться: главное — не суетиться. Главное — это сохранять лицо. Говорить красивые слова о презумпции невиновности, снисходительно улыбаться и немного высокомерно — обязательно немного, тут нельзя переиграть, а то результат может быть обратным — высказываться в том духе, что ты, мол, выше всего этого, что никогда не опустишься до грязной ругани с нечистыми на руку журналистами, что некие злые силы (и намекнуть на ЦРУ, ФБР и так далее) стремятся в твоем лице опорочить весь нарождающийся российский бизнес, ну и все в таком духе. Одним словом, в меру трещать: не молчать, но и не доказывать с пеной у рта, что тебя незаслуженно обидели. Да и чего зря кипятиться — деньги надо готовить, чтобы дело не завели. А статьи — Бог с ними! Пусть клевещут!

Нет, Ефим Давыдович был расстроен совсем другим: Новожилова писала, что на незаконно отмытые деньги финансируется избирательная кампания двух кандидатов, ставленников Берзона. Это тоже была правда. Но кому от этого легче? И хотя тираж у "Северного сияния" был не таким уж большим, и не все еще было потеряно, но все равно это был удар. Довольно тяжелый удар.

А главное — Берзон не мог понять, почему Новожилова сделала это. Нельзя сказать, что между ними были превосходные отношения. Но и причин для конфликта тоже не было.

Он несколько раз пытался дозвониться до Новожиловой и серьезно поговорить, но ее верный помощник Руслан неизменно отвечал, что Зои Григорьевны нет в городе: ни в Москве, ни в Питере; когда она будет, точно неизвестно, и, если надо что-нибудь передать, пусть передают через него.

Такой вариант Берзона не устраивал, и он в гневе давил на кнопку "отбой" с такой силой, что его мобильный тихонько хрустел.

Статья появилась неделю назад.

Сегодня утром Ефим Давыдович проснулся с нехорошим чувством. Даже не чувством, а, скорее, предчувствием: будто должно было что-то произойти. Что-то очень нехорошее. Очень неприятное. Даже, пожалуй, не неприятное, а ужасное.

Целый день он вздрагивал, услышав телефонный звонок. Говорил себе: "Ну, вот! Вот оно! Началось…", брал трубку и говорил подчеркнуто спокойно и холодно: "Берзон слушает…". Но вроде бы все шло своим чередом. Новостей пока не было: ни хороших, ни плохих.

Главное событие этой пятницы, которое, без преувеличения, потрясло всю страну, произошло вечером.

Ефим Давыдович узнал о нем по радио…

* * *

В пятницу Кольцов всегда уходил из офиса пораньше. Так было и на этот раз. Он собрался, запер свой кабинет, прошел через большой зал, где сидели прочие труженики его «богадельни» — бездельники сразу приняли рабочее положение и серьезный вид — и, сделав им на прощанье суровое лицо (чтобы немного взбодрились), молча покинул офис. Охранник тоже подыграл ему: из добродушного здоровяка моментально превратился в кошмарного людоеда, устрашающе выпятил вперед нижнюю челюсть и сверкнул налившимися кровью глазами — «кто на хозяина, всех разорву!», после чего мгновенно обмяк и услужливо распахнул дверцу огромного «Мерседеса». Водитель повернул ключ в замке, и дрогнувшая стрелка тахометра сообщила, что исполинский двигатель исправно трудится, пережевывая всеми своими двенадцатью цилиндрами многие литры чистейшего неэтилированного бензина. Сзади, из верхней части черных крыльев, показались две маленькие антеннки: «шестисотый» аккуратно двигался задним ходом — размеры дворика не позволяли развернуться.

— Домой, Сережа! — бросил Кольцов водителю, старательно изображая усталость.

По прибытию на Остоженку ритуал повторился: телохранитель вышел первым и тщательно проверил подъезд на наличие в нем всевозможных киллеров; при этом особое внимание уделил старушкам, сидевшим на лавочке, и детям, игравшим в песочнице.

Убедившись наконец, что охраняемому им телу никто и ничего не угрожает, он вернулся за Кольцовым. Кольцов, испустив глубокий вздох: мол, "тяжела мужская доля", обреченно пошагал следом за телохранителем. Он забывал говорить водителю Сереге "до свидания": просто так или с тайным умыслом — неизвестно. Но Серегу это страшно злило: прямо-таки выводило из себя. Вот и сегодня — Кольцов ушел, не сказав водителю ни слова. Серега презрительно усмехнулся и стал смотреть в другую сторону.

Поднявшись на свой этаж, Кольцов открыл дверь и пропустил вперед телохранителя: он быстро пробежал по роскошной квартире, заглядывая в каждый уголок, под кровати и в шкафы. Затем вышел, почтительно попрощался, пряча руки за спину — чтобы шеф, не дай Бог, не подумал, что он предлагает пожать ему руку, и удалился, стараясь как можно тише громыхать тяжелыми ботинками сорок шестого размера.

* * *

Оставшись один, Кольцов заметно повеселел. Он налил себе виски, закурил, включил огромный плоский телевизор, укрепленный высоко на стене, и упал в мягкое кресло, которое сладострастно приняло его в свои объятия. Кресло тихо шипело, выпуская из подушек лишний воздух, и, если бы не терпкий запах качественной кожи, можно было бы подумать, что он сидит на облаке.

Кольцов бездумно смотрел телевизор, даже, скорее, не телевизор, а в направлении телевизора, и потягивал виски, размышляя о том, что неплохо бы сейчас принять ванну. Да, он так, пожалуй, и сделает. Вот только допьет виски, нальет еще и отправится в ванную.

Этим планам не суждено было сбыться, потому что запищал мобильный. Кольцов уже привык к тому, что вся его жизнь целиком зависела от этого маленького телефонного аппарата — поэтому относился к нему с почтением и даже слегка побаивался.

Звонил Макаев.

— Здравствуй, Сергей! Ты уже дома?

— Привет, Зива. Да, я решил придти сегодня пораньше.

— Понятно. Что делаешь? Телевизор смотришь?

— Ага, — Кольцов уже не удивлялся тому, что Макаеву заранее все известно.

— Смотрю.

— Молодец, — одобрительно высказался Макаев, — вечер пятницы — самое лучшее время для сенсаций и скандалов. Вся страна сидит перед телевизором и ждет "Поле чудес". Да?

— Я не смотрю "Поле чудес". Я больше третий канал люблю. Там ведущая "Новостей" очень красивая.

— Это какая? — живо поинтересовался Макаев.

— Оксана. Не помню фамилию. Мне вообще нравятся женские имена из трех слогов с ударением на средний. Ну, например: Оксана, Марина, Лариса, Светлана, Тамара…

— Ядвига, — продолжил Макаев.

— Нет, — рассмеялся Кольцов. — Только не Ядвига. Наталья, Татьяна…

— Надежда, — снова подсказал Макаев. — А? Надежда нравится?

— Да. Пожалуй, — немного помедлив, ответил Кольцов.

— Ладно. Хватит о женщинах. Давай о деле. Сделай вот что. Спустись и открой почтовый ящик. Я тебе письмо отправил. Прочитай его внимательно. Там есть кое-какая полезная информация. Я набросал приблизительно: одни только тезисы. Ты можешь добавить от себя что-нибудь эмоциональное, но эти основные мысли обязательно должны прозвучать. Времени у тебя будет немного, поэтому надо четко представлять, что ты хочешь сказать. Понимаешь?

— Нет, ничего не понимаю, — честно признался Кольцов. — Что сказать? Что я должен говорить?

— Речь. Небольшую речь — минут на пять. Потом, возможно, придется повторить ее для журналистов.

— Какая речь, Зива? Когда?

— В понедельник. В Питере. Ты ведь у нас мастер произносить речи. А?

— Ну… — Кольцов замялся. — Я не знаю. А что за речь?

— Да ты спустись, почитай письмо. Не хочу говорить тебе раньше времени: чтобы не нарушать непосредственность восприятия. Все должно выглядеть естественно. Живо. Понимаешь?

Кольцов вместо ответа пробурчал что-то невнятное.

— И еще вот что, Сергей, — веско сказал Макаев. — Ты мне пока не звони. Если потребуется, я сам тебя найду. А ты должен невинность нагуливать. Договорились? Ну, все. Вытащи письмо, внимательно его прочитай и смотри телевизор. Там все скажут и покажут.

— Какую программу смотреть? — спросил совершенно растерянный Кольцов.

— Любую, — непринужденно рассмеялся Макаев. — Они сегодня все будут работать на меня. И на тебя. Причем бесплатно, заметь! Так что выбирай на свой вкус. Советую Оксану — совместишь приятное с полезным. Ну, пока! Вернешься из Питера, я с тобой свяжусь. А пока — забудь обо мне. Но помни — я знаю о каждом твоем шаге, — он положил трубку.

Кольцов вздохнул, нашел ключ от почтового ящика — он давно уже им не пользовался, потому что не выписывал никаких газет и журналов — и спустился на лестничную площадку между первым и вторым этажами, где располагались почтовые ящики. Открыл тот ящик, на котором был написан номер его квартиры, и достал конверт из плотной голубоватой бумаги. На конверте не было никаких надписей: видимо, его принес гонец, кто-то из людей Макаева.

Кольцов вернулся в квартиру, уселся в кресло, разорвал конверт и принялся читать. На листе бумаги был распечатан принтером четкий план выступления: пункт за пунктом, помеченные цифрами. И по мере того, как Кольцов читал этот план, им все больше и больше овладевал ужас. Как же! "Забыть его"! Да как его забудешь, этого дьявола! И захочешь — да не забудешь!

Он вскочил с кресла, залпом выпил виски, налил еще и стал затравленно метаться по комнате: ходил из угла в угол, стараясь не смотреть на экран телевизора.

"Почему он сказал, чтобы я не звонил ему? За мной уже следят? Кто? Милиция? ФСБ? Черт, я на крючке! Что делать?"

Кольцов подумал, что правильно сделал, когда попросил Надю незаметно снять для него пару квартир и купить машину. Рано или поздно ему придется скрываться, прятаться — для того, чтобы спастись. Но что будет с ним дальше? Ведь нельзя же прятаться вечно? Хотя… О чем это он? Ничто не бывает вечным. Поэтому вечно он прятаться, конечно, не сможет, а вот всю оставшуюся жизнь — это пожалуйста. Это гораздо меньше, чем вечно.

Кольцов ходил по комнате и напряженно прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из мощных колонок "домашнего кинотеатра". Через минуту, или через пять, или через два часа он все равно услышит то, что должен услышать. Он ничего не в силах изменить. Он сам — всего лишь заложник той чудовищной злой воли, которую излучает Макаев. Он — всего лишь пешка!

Чтобы успокоиться, Кольцов поминутно пил виски: опрокидывал залпом в рот и снова подливал в стакан. Но алкоголь подействовал на него угнетающе. Еще немного — и Кольцов запаниковал. С ним случилась настоящая истерика.

Макаев предвидел такую реакцию: именно этого он и добивался.

* * *

Вечерний выпуск «Новостей» начался с трагического сообщения. На экране появилась большая фотография Новожиловой, и красивая дикторша — как раз та самая, которая очень нравилась Кольцову — скорбным голосом произнесла:

— Из Санкт-Петербурга по каналам агентства Интерфакс пришло к нам страшное известие: сегодня, около восьми часов вечера, в подъезде собственного дома на Обводном канале была убита депутат Государственной думы Новожилова Зоя Григорьевна. Вместе с ней погиб ее помощник, Руслан Бельков. Нам сообщили, что на расследование этого чудовищного преступления брошены лучшие силы органов внутренних дел…

Что она говорила потом, Кольцов практически не слышал. У него закружилась голова. Он поставил стакан на столик и отошел подальше — теперь запах виски вызывал у него чувство тошноты. Неверной походкой Кольцов подошел к креслу и расслабленно плюхнулся на мягкие подушки. Голова закружилась еще сильнее, ему стало совсем плохо, и его вырвало прямо на ковер. Печень оказалась не в состоянии справиться с таким количеством выпитого. Его рвало еще и еще — до тех пор, пока желудок не стал наконец пустым. После этого он поворочался немного в огромном кресле и крепко уснул, положив голову на подлокотник.

* * *

Кольцов проснулся оттого, что замерз. Он открыл глаза и выглянул в окно. На улице занималась серая унылая заря. Было около четырех часов утра. Кольцов внезапно ощутил неожиданный прилив сил. Никакого похмельного синдрома не было и в помине. Он встал с кресла и направился в ванную, чтобы почистить зубы. По пути наткнулся на стакан с виски, сиротливо стоящий на столике. Кольцов взял стакан и жадно выпил янтарную жидкость. От этого он немного повеселел, поднял валявшийся рядом с креслом пульт и выключил телевизор, который давно уже ничего не показывал, а просто громко трещал. Он увидел лужу, наблеванную рядом с креслом, и рассмеялся. Затем пошел в соседнюю комнату, взял два чистых листа бумаги и, сверяясь с планом, который прислал ему Макаев, написал речь. Некоторые фразы он подчеркнул, а самые важные повторил в тексте дважды и поставил в конце восклицательные знаки. Ну вот и все. Правильно говорил Макаев: все дело в том незначительном избытке жизненной силы, который делает тебя — хоть немного, но все-таки выше — остальных прочих. Серой массы. Бессловесного быдла. «Историю вершат сильные личности!» — дважды повторил про себя Кольцов и после недолгого размышления решил, что он, безусловно — сильная личность.

Он принял душ, с удовольствием побрился, позавтракал, позвонил женщине, которая раз в два дня приходила к нему убираться — сказал, что он сегодня вечером уезжает и поэтому просит придти прямо сейчас: "здесь надо кое-что убрать", и стал заучивать свою речь, повторяя ее перед зеркалом с различными интонациями.

Через несколько минут раздался звонок в дверь — женщина, которая приходила убираться, жила в соседнем подъезде. Ее звали… Черт, Кольцов даже не помнил, как ее звали! Помнил только, что ей шестьдесят или около того, и что она — бывшая учительница русского языка и литературы. На пенсии, стало быть. То ли муж у нее болеет, то ли сын, то ли старуха-мать, — Кольцов точно не помнил, но что-то такое было. Или он путает? Да неважно. Женщина вошла, еле слышно поздоровалась, отводя глаза: Кольцов после душа накинул на себя махровый халат, запахнул кое-как, не затянув как следует пояс. Он протянул заранее приготовленные пять долларов.

— Там вот… В комнате. Рядом с креслом…

Женщина кивнула и прошла в комнату. Кольцов пошел за ней следом. Она увидела лужу и, как показалось Кольцову, слегка насмешливо заметила:

— О-о-о! Излишества вредны, Сергей Иванович.

Кольцов вдруг помрачнел, нахмурился, пробурчал что-то вроде:

— Я отравился, — и вышел прочь.

Он пошел в спальню, сердясь и ругаясь на себя: "Сильная личность! Козел, а не сильная личность! Выслушиваю от какой-то дуры идиотские упреки. Да был бы на моем месте Макаев, разве бы она позволила сделать ему замечание? Она бы и не пикнула! А я? Я даже не промолчал: хуже того, я начал оправдываться. Перед кем? Перед собственной уборщицей!" Он от злости ударил кулаком по дверце шкафа. Затем достал из бара бутылку виски, скрутил крышку и сделал несколько больших глотков прямо из горлышка. "Нет! Если я хочу быть сильной личностью, я должен совершать поступки. Не делать дела, а совершать поступки!" Он выпил еще и захмелел. Внезапно ему пришла в голову одна мысль. Он вытащил из кармана пиджака бумажник и достал оттуда пачку стодолларовых купюр. Зажал их в кулаке, а кулак засунул в карман халата. Затем отхлебнул еще и вернулся в гостиную.

Она уже заканчивала убираться — ползала по ковру на коленях, тщательно вытирая мокрой тряпкой следы его ночных безобразий.

Кольцов подошел к ней вплотную, широко расставил ноги и посмотрел на нее — сверху вниз. Руки он держал в карманах и постепенно отводил их назад, раздвигая полы халата.

— Скажите, — сказал он, сдерживая икоту, — как вы это делаете? Вам не противно?

— Что вы имеете в виду? — спросила она, пытаясь подняться.

— Не надо, не надо. Сидите. Так будет удобнее, — остановил ее Кольцов. — Я имел в виду: вам не противно убирать чужую блевотину?

— Ну, — женщина пожала плечами, — кому-то надо это делать, — она попыталась улыбнуться. — Ведь вы один живете, без хозяйки. Должен же кто-то здесь убираться.

— Правильно, — одобрил Кольцов. — Я плачу, вы — убираетесь. Каждый зарабатывает на жизнь, как может, — он помолчал. — Не хотите ли заработать… ну, скажем двести долларов? — он вынул из кармана кулак с зажатыми в нем зелеными бумажками. При этом его халат окончательно распахнулся.

Женщина посмотрела на него испуганно. Она молчала.

— Ну хорошо, триста. Это большие деньги, — Кольцов отсчитал три купюры и бросил на пол.

— Нет, — она отшатнулась назад. — Сергей Иванович, что с вами?

Кольцов шагнул вперед.

— Ладно, пятьсот. Никому так не платят — ни одной проститутке. А я предлагаю вам пятьсот. Это очень много.

— Зачем вы это делаете, Сергей Иванович? — чуть не плача, спросила женщина. — Ведь я же старая… Зачем…

— Это не имеет никакого значения, — сказал Кольцов и бросил на пол еще две бумажки. Он крепко обхватил голову женщины обеими руками и прижал к себе. — Неужели это настолько страшнее, чем вытирать чужую блевотину?

Женщина не ответила. Она робко обхватила его член сморщенными губами, покрытыми множеством загрубевших пушковых волосков и стала неумело ласкать, зачем-то сильно оттягивая крайнюю плоть назад, к животу. Кольцов тихонько постанывал и улыбался. Но потом ему этого показалось недостаточно: он велел ей встать, повернуться спиной и спустить джинсы. Затем нагнул ее, заставив упереться обеими руками в стену и, крепко сжав руками дряблые ягодицы, вошел в нее сзади.

— Ты же, — прохрипел он, — в прошлом учительница, так ведь?

Женщина кивнула.

— Прочитай мне что-нибудь наизусть, — приказал он. — Свои любимые стихи. Давай, я хочу послушать…

Так он впервые познакомился с Гумилевым: узнал про жирафа и про озеро Чад.

— Ничего, прикольно пишет, — сказал он, когда все было кончено. — Принеси мне его книжку — ознакомлюсь, если время будет, — и, проводив оцепеневшую женщину до прихожей, фамильярно ущипнул ее за обвислую грудь:

— Пока! Приеду — позвоню. Убираешься ты хорошо. А все остальное — не очень, — и, выставив ее из квартиры, захлопнул дверь.

Теперь он хорошо понимал и, главное, чувствовал, что такое небольшой избыток жизненной силы.

* * *

Новожилову хоронили на третий день, как и положено по христианскому обычаю. Большой гроб с телом был выставлен для прощания в гулком зале с красивыми колоннами. Пришедшие на панихиду в несуетливом молчании возлагали венки, букеты цветов, говорили несколько теплых, но запоздалых и уже ненужных слов и поспешно отходили, уступая место другим. Половина присутствовавших пришли сюда не потому, что были близко знакомы с убитой или же сильно опечалены ее гибелью — просто надо было «светиться». Мужчины время от времени выходили на улицу, курили, смеялись и хлопали друг друга по спине; затем возвращались, нацепив маску безутешной скорби, чтобы снова встать рядом с гробом: предпочтительнее у изголовья, потому что туда камера смотрит чаще.

Настала очередь Кольцова. Он появился в тот момент, когда траурное мероприятие уже подходило к концу. Он принес огромный букет темно-бордовых роз: настолько большой и тяжелый, что его приходилось держать обеими руками. Оператор сразу же взял этот букет крупным планом. Кольцов подошел к гробу, поклонился, поцеловал покойной руку. Среди родных и близких Новожиловой пронесся шепоток: никто из них не видел Кольцова раньше. А он, распрямившись, вдруг довольно громко заговорил.

— Прощайте, Зоя Григорьевна! Прощайте и простите меня, если сможете! Потому что в том, что случилось, есть и моя вина. Во всем этом есть наша общая вина. В том, что на улицах средь бела дня убивают лучших сыновей и дочерей нашей Родины, истинных патриотов. Да, это наша вина. Вина и беда. Зоя Григорьевна посвятила свою трудную и прекрасную жизнь борьбе: за то, чтобы страна встала наконец с колен и заняла достойное место в ряду великих держав. За то, чтобы общечеловеческие ценности стали наконец достоянием всего российского народа. И я считаю, что она победила в этой борьбе. Да, она победила! — возвысил голос Кольцов, и все вспомнили страшные кадры, обошедшие телепрограммы новостей: немолодая грузная женщина лежит в подъезде в луже собственной крови; неловко задрав на ступеньки полные ноги в лопнувших чулках. — Она победила! Потому что мы никогда ее не забудем. Но мы никогда не забудем и другое. Не забудем и не простим тому, чья подлая рука нажимала на курок. Не простим тому, в чьей голове созрел этот чудовищный план. И здесь, на этом месте, я клянусь, что вашим убийцам, Зоя Григорьевна, всем им воздастся по заслугам. Их найдут — а я в этом не сомневаюсь! — и покарают. Жестоко — так, как они того заслуживают. И я клянусь, Зоя Григорьевна, что доведу начатое вами дело до конца. Чего бы мне это ни стоило! Врагу нас не запугать! Я знаю, — Кольцов уставился прямо в камеру, — что тот, кто организовал это бесчеловечное преступление, меня сейчас слышит и видит. Так вот пусть он будет уверен: я не остановлюсь ни перед чем, чтобы изобличить убийцу. Я смогу это сделать, и сделаю это! Во имя нашей дружбы. Прощайте, Зоя Григорьевна! — он еще раз поцеловал покойной руку и сразу ушел, отворачиваясь от камер и смахивая, словно бы украдкой, невидимые слезы.

Через пару часов он улетел в Москву.

На следующее утро на Кольцова обрушился целый шквал звонков. Но первой — еще домой — ему позвонила Надя.

— Сережа, — сказала она, — я смотрела вчера твое выступление. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь?

— Не принимай меня за идиота, — довольно грубо отозвался он. — Я прекрасно понимаю, что делаю.

— Сережа, но ведь это опасно, — Надя явно волновалась за него. — Ты действительно знаешь убийц Новожиловой? И заказчиков убийства?

В ответ он только презрительно усмехнулся:

— Я все знаю. Понятно тебе?

— Хорошо, — ее тон изменился, стал более спокойным и деловым. — Тогда у меня есть одна просьба: я хочу взять у тебя интервью. Тема убийства Новожиловой сейчас самая горячая. Все журналисты хотят побеседовать с тобой, услышать сенсационные разоблачения. Если бы мне удалось сделать это первой, было бы здорово.

— Все хотят побеседовать со мной? — переспросил Кольцов.

— Да, — ответила Надя. — По крайней мере, я знаю как минимум двух телеведущих центральных каналов, которые не прочь заполучить тебя на передачу. Мы, конечно, конкуренты, но кое в чем помогаем друг другу. Всем, кто меня спрашивал, я дала номер твоего рабочего телефона. Оказала людям неоценимую услугу — когда-нибудь и они отплатят мне тем же. Не жалко — тем более, что я знаю домашний.

— А как ты объяснила, что знаешь мой рабочий телефон? — ехидно спросил Кольцов.

— Очень просто, — невозмутимо ответила Надя. — Если ты помнишь, я была первой, кто пригласил тебя в телевизионный эфир.

— Ха! Когда это было? — отмахнулся от нее Кольцов. — Хорошо. Давай договоримся так: если мне до обеда никто не позвонит, тогда я свяжусь с тобой. Идет? Без обид?

В трубке повисло молчание. После недолгой паузы Надя тихо произнесла:

— Ладно.

— Нет, ну правда, — стал объяснять ей Кольцов. — Ты же понимаешь, у вас маленькое телевидение, его мало кто смотрит. Мне нужна большая аудитория. Не сердись.

— Ладно, — повторила Надя. — Я буду ждать твоего звонка.

* * *

Кольцов не позвонил. Он принял предложение одного из крупных телеканалов сделать запись для вечерней передачи. Популярный ведущий

лично позвонил ему и, несколько раз извинившись, что отрывает от важных дел (кто его знает, этого Кольцова, вдруг взбрыкнет — лучше заранее облизать его с ног до головы), попросил приехать в телецентр и дать ответы на интересующие всех вопросы. Кольцов, с трудом сдерживая радостную дрожь в голосе, сделал вид, что раздумывает, а потом согласился.

Запись прошла успешно, и после вечернего выпуска новостей миллионы телезрителей смогли увидеть, как Сергей Иванович Кольцов, заикаясь, словно от волнения и раздувая ноздри — как будто от праведной злости, поведал миру о некоторых ужасных вещах.

— Да, — сказал он, — недавно ко мне в руки попали очень опасные, как оказалось впоследствии, документы, касающиеся преступной деятельности некоторых весьма известных и уважаемых людей. Я имею в виду господ Берзона и Красичкова. Но, когда я попытался опубликовать эти документы здесь, в Москве, я наткнулся на глухую стену непонимания со стороны некоторых журналистов, которые стараются выглядеть, как независимые, а на деле — очень избирательны в подборе своих материалов. Я имею в виду, в частности, Андрея Ремизова, журналиста из скандально известной газеты "Столичный комсомолец". Когда он ознакомился с документами, то сказал мне, что ЭТО он печатать не будет — без объяснения причин. Это что, по вашему, свобода слова? — патетически воскликнул Кольцов и всплеснул руками. Ведущий вздернул брови, собрав кожу на лбу в крупные складки, и покачал головой. Кольцов воспринял это как знак одобрения. — К счастью, нашелся один честный человек — я имею в виду — Зою Георгиевну… извините, Григорьевну. Мы с ней познакомились, когда вместе, в тесном, так сказать, контакте, занимались освобождением некоторых известных санкт-петербужцев из чеченского плена. Конечно, следствие еще во всем разберется, но лично я напрямую связываю публикацию этих документов и ее трагическую гибель. Она была очень мужественным человеком, и не побоялась, как некоторые, напечатать изобличающие мошенников сведения. И подписалась под статьей своей фамилией.

— Ну, все-таки, — уставившись в стол, осторожно произнес ведущий, — пока вина не доказана следствием, не стоит говорить о чьей-либо виновности. А тем более — навешивать ярлыки, вроде "мошенник".

— Да, я согласен с вами, — заявил Кольцов, — но вы поймите: ситуация буквально кричит. Ведь на полученные нечестным путем деньги упомянутые господа финансируют предвыборную кампанию двух кандидатов в депутаты городской думы Санкт-Петербурга. Вы поймите, это же страшная для страны, для всего народа ситуация: криминал рвется во власть. И, я считаю… Я просто уверен: главная на сегодняшний день задача для всех нас, для честных людей и настоящих патриотов своей Родины, — это не допустить проникновения криминала во власть. И я обещаю — пусть телезрители будут свидетелями — что приложу для этого все силы. Я хочу официально заявить, что принял решение баллотироваться в депутаты Государственной Думы, по тому избирательному округу, депутатом от которого была избрана Зоя Григорьевна. Я думаю, она бы одобрила мое решение… И…

Время передачи подходило к концу, режиссер отчаянно делал ведущему какие-то знаки; поэтому он прервал Кольцова на полуслове, затем произнес несколько ничего не значащих завершающих фраз и замер в улыбке. Камера отъехала, и пошла заставка.

Кольцов был доволен. У него получилось абсолютно все, что он хотел.

Мало того, на следующий день две крупные московские газеты — со ссылкой на газету "Северное сияние" — перепечатали статью Новожиловой.

Скандал постепенно раздувался до огромных размеров.

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

А вообще-то я пишу просто потому, что мне нравится это делать. Очень нравится. Возможно, именно для этого я и родился. Ну да! Скорее всего, так оно и есть. Мне жалко тратить время на что-нибудь другое: я боюсь. Боюсь, что наступят самые последние минуты, когда я почувствую, что все кончено, что я ухожу отсюда — навсегда. И тогда я мысленно пролечу над всем миром — оставшимся миром, в котором не сумел побывать; и сердце мое сдавит отчаяние — от того, что я больше ничего не успею сделать — такое отчаяние, что не выдержу и умру на минуту раньше.

Со мной такое было однажды: в детстве. Я поехал с мамой на Черное море. Жили мы очень бедно — это был единственный раз, когда нам удалось съездить на море. А потом настало время возвращаться домой; я стоял в вагоне и прижимался к грязному стеклу, и сердце мое разрывалось. Я знал наверняка, что никогда сюда больше не вернусь. И вспоминал, что я не успел сделать: нырнуть с большого камня, познакомиться с девочкой в красных шортах, обследовать улицу за домом, в котором мы жили… И понимал, что никогда уже этого не сделаю. И мне стало страшно: потому что это был не просто отъезд домой — это была репетиция смерти. Тогда, в шесть лет, я впервые почувствовал необратимость времени… Все звуки на мгновение исчезли, и я услышал, как поворачивается колесо времени: со страшным скрипом и скрежетом, медленно и неумолимо.

Потом, спустя много лет, я понял, что Время — это все, а пространство — ничего. Я понял, что я один, а то, что меня окружает, включая и людей — это только обстоятельства моей жизни. Которая, увы, скоро закончится. Но странно — как только я это понял, я ощутил успокоение и стал счастлив. Да, наверное, счастлив. Мне стало жаль других: ведь они ничего не понимают. Им дали акваланг и кинули в воду, а они, глупые, пещеры принялись обустраивать. Сокровища бросились искать. Вместо того, чтобы просто плавать и любоваться рыбками. А кислород-то кончается…

Это как правило рычага — выигрывая в силе, проигрываешь в расстоянии. Так и в жизни — выигрывая в пространстве, проигрываешь во времени. И наоборот. Большинство стремится выиграть именно в пространстве: потому что оно доступнее для понимания, его можно потрогать руками. Понять Время куда сложнее: иногда для этого может потребоваться целая жизнь.

Моцарт и Ван Гог были неудачниками и людьми, по общему мнению, никчемными. Оба умерли в нищете и забвении. В пространстве они потерпели сокрушительное поражение. Но во времени — спустя столетия это совершенно ясно — одержали блистательную победу.

Скорее всего, то, что я здесь написал — это бред, мания величия, глупая попытка оправдаться перед Всевышним за мою бестолковую и пустую жизнь. Но разве мне нечем оправдаться перед ним? Разве это не счастье — когда лет этак через тридцать-сорок хрупкая детская рука достанет с полки потрепанную книжку с засаленными страницами, погладит ее — пусть даже не откроет и не прочитает ни строчки! — и поставит на место, и тонкий голос с нежностью произнесет: "Это дедушка написал." Разве это не победа над пространством?

Вот вам ответ: ради чего стоит писать. Ради одной только слабой надежды на это — уже стоит. Тем более мне: я же все делаю ради Надежды… Хоть с маленькой, хоть с большой буквы — и так и эдак верно. Ошибки не будет. А значит — все правильно. Все хорошо.

Пора уже заканчивать роман. С окончанием романа начинается — Жизнь.

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ПРОДОЛЖЕНИЕ.

Валерий гнал машину на пределе возможного. Старая "шестерка" визжала шинами в поворотах, сиденье под ним ходило ходуном. Если быстро и уверенно работать рычагом переключения передач и при этом не сбрасывать газ — давить его в пол до упора, потому что у фиатовских движков максимальная мощность достигается на высоких оборотах — а занос корректировать только рулем и "ручником", тогда "шестерка" помчится по городу не хуже БМВ. Топорков знал это. Знал и умел. Перед входом в поворот он резким ударом включал пониженную передачу, отчего передние колеса по инерции нагружались и меньше скользили, а потом еще поддавал газу, и задние колеса уходили в занос, которому он не позволял развиться — крутил руль в ту же сторону, чуть-чуть отпускал педаль акселератора и снова давил на нее до упора. Двигатель ревел, машина приятно дрожала и летела вперед.

Он должен был успеть. Вот и знакомый дом. Здесь у Валерия была квартира, где он хранил самые необходимые для работы вещи: оружие, снаряжение, средства маскировки и так далее. Он оставил машину во дворе и взлетел на четвертый этаж. Подошел к невзрачной деревянной двери и открыл ее. За первой дверью оказалась вторая: толстая, бронированная, с секретным сейфовым замком и системой определения "свой-чужой" на инфракрасных лучах. Топорков отпер ее и толкнул ногой. В этом была необходимость: он считал, что одна только электроника не может обеспечить стопроцентную безопасность, гораздо надежнее сочетание новейших достижений техники со старыми дедовскими способами. Дверь распахнулась и с косяка упала специально приготовленная для незваных гостей двухпудовая гиря. Как подвесить эту гирю, а потом закрыть дверь, знал только Топорков, поэтому чугунный снаряд выполнял еще и функцию указателя — того, что в отсутствие хозяина никто в квартиру не заходил.

Валерий закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Включил свет и стал рыться в ящиках, размышляя о том, что может ему понадобиться на этот раз для выполнения задания Родины.

Вот помповые ружья: "Ремингтон", "Мосберг". Нет. Валерий решительно отставил их в угол. Вот автомат Калашникова — с укороченным стволом и глушителем. Нет, не нужен. А вот секретное оружие, новейшая разработка для спецслужб — пневматический автомат с магазином на сорок пуль, пристегивающийся к предплечью. Вот это, пожалуй, подойдет. Топорков скинул пиджак и надел на левую руку автомат. Вот пистолеты: все дрянь, не бывает пистолета лучше, чем "Глок". Валерий снарядил несколько магазинов патронами с пороховым зарядом повышенной мощности и рассовал их по карманам. Миниатюрный прибор ночного видения, замаскированный под театральный бинокль. Пригодится! Специальные ботинки: при нажатии пальцем на выступ в подошве из правого носка выскакивает тонкое узкое лезвие, а в левом каблуке спрятан крошечный радиопередатчик. Топорков переобулся. Так! Теперь авторучка с мощной пружиной внутри, стреляющая тонкими иглами, которые пробивают человека насквозь. Валерий положил авторучку в карман. Набор фломастеров, брызгающих ядом. Сюда их! Сотовый телефон с зарядом пластита, достаточным для того, чтобы взорвать любую дверь или автомобиль. Куда же без него? А вот десантный нож, стреляющий лезвиями из такого прочного сплава, что можно легко перепиливать стальные тросы. Валерий вложил нож в ножны и закрепил их на голени, под брюками. Теперь очередь толстой книги: "Ядовитые змеи Чукотки". В ней страницы вырезаны таким образом, что внутри помещается маленький пистолет системы Коровина, заряженный разрывными пулями, и две запасные обоймы к нему. Валерий отложил книгу в сторону — не забыть бы. Галстук с бикфордовым шнуром. Тротиловые шашки, сделанные в виде бутербродов с любительской колбасой — как настоящие, даже отвратительный чесночный запах присутствует. Что еще? Баллончик со сжиженным гелием, выполненный в форме тюбика с клеем "Момент". Две пачки презервативов, сделанных из очень прочной резины. Они могут надуваться до огромных размеров — для этого и нужен гелий. Шесть таких шариков, связанных вместе, способны поднять взрослого мужчину на высоту до ста метров, и даже один шарик в значительной степени замедляет скорость падения. Зубная щетка — обычная с виду, но ее щетина пропитана специальным составом, поэтому щетку можно использовать как маленький факел — она будет гореть полчаса. Спичечный коробок со специально обученными клопами — они реагируют на присутствие теплокровных живых существ в радиусе до пятидесяти метров. Ампула, на которой написано "метиламинохлорфенилциклогексанона гидрохлорид", а на самом деле там — двадцати процентный нитродигидрофенилбензодиазепин. Так! Теперь — потрепанная с виду десятирублевая купюра, на которой вместо водяных знаков просвечивают карта подземных коммуникаций Москвы, схема Московского метрополитена и расписание движения пригородных поездов с Ярославского вокзала. Незаменимая вещь. Четыре паспорта на разные фамилии: Галактионов, Лактионов, Ионов и Гад-Дулян. Сунул в карман: главное — не перепутать! Ну, вот вроде бы и все. На всякий случай Валерий прихватил трубку, через которую можно плеваться отравленными стрелами: трубка была сделана в виде обычной флейты; и шахматные часы, которые на самом деле представляли из себя мощный компьютер со встроенным принтером, сканером и факс-модемом. Все! Вот теперь он готов к бою!

Валерий уже вышел из квартиры, но вдруг вспомнил, что забыл, зачем он сюда приезжал. А определитель постороннего электромагнитного излучения? Пришлось вернуться. "Плохая примета", — расстроился Валерий. "Как хорошо, что я не суеверный. Но все-таки плохо, что пришлось возвращаться — плохая примета, хоть я и не суеверный".

* * *

На встречу с Французом и Корявым Топорков приехал вовремя — опоздал всего на полчаса. Он достал определитель и обошел кругом свой «Джип». Радиомаяк обнаружился между днищем кузова и бензобаком. Это была маленькая коробочка размером с магнитофонную кассету.

Топорков поймал бездомную кошку зеленоватой московской раскраски и куском лейкопластыря прикрутил ей на спину радиомаяк. Теперь можно было не бояться слежки. Он сердечно поблагодарил ребят, крепко пожал им руки, сел в "Джип" и уехал.

Ему еще много чего нужно было сделать.

* * *

Нина несколько раз подряд набирала номер телефона Саши Японского, но все впустую: никто не отвечал. Она волновалась все больше и больше, ругала себя за неосмотрительность и думала только об одном — лишь бы с ним ничего не случилось. В конце концов она не выдержала, собралась и поехала к нему.

Нина отпустила такси, чуть-чуть не доезжая до дома, где жил Японский. Она решила пройтись пешком и посмотреть, нет ли чего-нибудь подозрительного, чего-нибудь такого, чего не было утром, когда она приезжала в первый раз.

Каминская дважды обошла вокруг дома и внимательно осмотрела окна квартиры Японского, но ничего необычного не заметила. Тогда она решительно вошла в подъезд, села в лифт и поехала на шестой этаж: Японский жил на четвертом. Некоторое время она стояла молча, прислушиваясь к каждому шороху. И опять — ничего подозрительного не услышала. Нина потихоньку стала спускаться по лестнице, ступая на носки, чтобы каблуки не стучали.

Вот и дверь его квартиры. Нина припала к ней ухом: ни звука. Она позвонила.

Никто не откликнулся. Она подождала и позвонила еще раз. Снова тишина. Нина развернулась и стала спускаться по лестнице.

И вдруг… Дверь тихонько заскрипела… и приоткрылась. Что такое? Она сначала испугалась, но затем любопытство взяло верх. Она вернулась обратно, на лестничную площадку и заглянула в образовавшуюся щель. Никого. Она позвала: "Саша! Японский!" Ответа не было.

Нина, замирая от страха, распахнула дверь и шагнула в квартиру. Все вещи лежат на своих местах, везде — идеальный холостяцкий порядок. Она еще раз крикнула: "Эй! Здесь есть кто живой?" Молчание. Нина решительно направилась в комнату.

В этот момент входная дверь за ее спиной захлопнулась и громко щелкнула замком. Нина вскрикнула от страха и обернулась. Перед ней стоял большой мужчина в маске. Она рванулась, зацепилась ногой за телефонный шнур и, падая, ударилась головой об тумбочку с обувью.

У Нины потемнело в глазах, и она потеряла сознание.

* * *

Топорков взял шахматные часы и открутил заднюю крышку: показались маленький монитор и крохотная клавиатура. Он открыл секретный файл, содержащий базу данных всех сотрудников ФСБ — КГБ.

Ввел фамилию Шапиро. Компьютер ответил, что генерал ФСБ Израиль Моисеевич Шапиро имеет собственный дом в небольшом подмосковном дачном поселке: улица Мцыри, дом 13. Топорков запомнил адрес и завел двигатель. Ему надо было успеть предупредить Шапиро о грозящей опасности.

* * *

Дом генерала Шапиро больше напоминал средневековый рыцарский замок: только не из каменных глыб, а из шлакоблоков. Он был весь устремлен ввысь, а узкие окна, похожие на бойницы, начинались только на третьем этаже: первые два — глухая стена.

Топорков подъехал к воротам и посигналил. Видеокамера наружного наблюдения, снабженная дислокатором, медленно повернулась в сторону "Джипа". Затем ворота бесшумно распахнулись. Валерий въехал во двор, поставил машину перед высоким крыльцом (снаряжение он на всякий случай взял с собой), вышел из нее и дважды нажал на кнопку звонка. Тяжелая дверь, окованная железом, неожиданно мягко и легко открылась, пропуская Топоркова в дом. Он вошел, щурясь от яркого света ламп.

— А, батенька, здравствуйте! Как я рад, что вы наконец-то ко мне пожаловали! — откуда-то из глубины большого зала ему навстречу шел маленький чернявый человечек, удивительно похожий на одного из вождей российского пролетариата Якова Свердлова, только без пенсне.

Топорков насторожился. Он огляделся по сторонам, но никого больше не было — только этот человек.

— Здравствуйте! — отозвался Валерий. — Вы — Израиль Моисеевич? Шапиро?

— Ну конечно, — несколько обиженно подтвердил человечек. — Он самый. Генерал Шапиро.

— Здравия желаю, товарищ генерал! — вытянулся Топорков.

— И я вам, — ответил Шапиро. — Ну-с, что скажете? С чем пришли?

— Боюсь, я с плохими вестями, — с сожалением сказал Топорков. И он вкратце рассказал все, что знал. Генерал, по мере того, как он рассказывал, качал головой и несколько раз всплеснул руками: "Да что вы говорите? Какой ужас!"

— Так вы говорите, трое уже убиты? — спросил он Валерия. Валерий кивнул.

— А теперь, значит, моя очередь? — снова спросил Шапиро.

— Получается, так, — пожал плечами Топорков.

— Да-а-а, — протянул генерал. — Из-за чего же все это происходит? Как вы думаете?

— Из-за каких-то цифр, — махнул рукой Валерий.

— Каких цифр? — заинтересовался Шапиро, и в его глазах загорелся огонек. — Вы не знаете?

Топоркова смутила такая его заинтересованность.

— Я… В общем…

— Ну-ну? — подбодрил его Шапиро.

— Нет, не знаю, — твердо ответил Валерий. — А вы-то сами знаете? Вы являетесь хранителем?

— Я? — Шапиро усмехнулся. — Конечно. Я — хранитель. Чего я только не храню. Я вам могу рассказать кое-что такое — ахнете, — он помолчал, пощипывая козлиную бородку. — Не хотите ли пообедать со мной? А?

— Нет, спасибо, — отказался Топорков.

— Ну, тогда — коньячку, — предложил Шапиро.

— Да, пожалуй, — согласился Валерий. Он любил хороший коньяк.

Шапиро встал с кресла и куда-то вышел. Через несколько минут он вернулся, неся в руках два глубоких бокала, на дне которых плескался густой темно-коричневый благородный напиток. Он подошел к Валерию и протянул ему тот бокал, что держал в правой руке. Затем, словно вспомнив что-то, произнес: "подождите минутку", посмотрел коньяк на свет и понюхал его.

— Ах, извините, я ошибся, — вежливо сказал он, — вот ваш бокал, — и протянул другой.

Валерию это показалось немного странным. Потом уже, спустя какое-то время, он часто вспоминал этот случай и упрекал себя: "Ну как же так! Провели, как мальчишку! Ведь я должен был обо всем догадаться!"

Но тогда он не догадался. Он поднес бокал к губам. В нос ударил крепкий запах аммиака. Валерий поморщился, но, не желая обидеть генерала, отхлебнул глоток. Фу-у-у! Ну и вкус! Будто бы он жует половую тряпку, которой убирают в общественном туалете. Вся гамма налицо, причем запах обязательной хлорки в этом букете — наиболее приятный.

— Ну что же вы? — спросил Шапиро. — Не нравится?

— Да нет, ничего, — с трудом выдавил из себя Валерий и заставил себя допить коньяк: залпом, иначе было нельзя.

Лучше бы он этого не делал. Голова мгновенно закружилась, перед глазами все поплыло, он выпустил бокал из слабеющих пальцев, и услышал — как бы издалека — тонкий звон разбитого стекла. Это был последний звук, который зафиксировало выключающееся сознание; звон стекла да еще зловещий смех генерала Шапиро.

"Измена!" — подумал Валерий и провалился в мягкое небытие.

* * *

Он парил в нирване, натыкаясь на посторонние предметы, тела и души умерших. Вдруг он увидел яркий свет. Валерий понял, что это — очень добрый свет. «Учитель!» — сказал он. «Это ты?» "Я", — ласково ответил Учитель. «Но ты же умер?» — удивился Валерий. «Нет», — рассмеялся Учитель. «Пока я жив в памяти народной, я не умер». «А я?» — забеспокоился Валерий. «Я умер?» «Нет,» — ответил Учитель. «Ты тоже не умер. Ты еще жив. Ты еще нужен. И Он», — он сказал это очень значительно и ткнул пальцем куда-то вверх: «пока не хочет забирать тебя к себе. Ты должен помочь этим несчастным людям, этой несчастной стране, спасти их от подлости, воровства и вероломства. Ты сможешь это сделать, я знаю. В тебе есть сила. У тебя чистые ноги, холодные руки и пустая голова. То есть, тьфу ты! Я не то хотел сказать. Я хотел сказать, что у тебя горячее сердце и холодная голова, поэтому и руки пустые. В общем, держи ноги в тепле. Это самое главное. А теперь — тебе пора. Пора возвращаться на землю. Ты еще должен выиграть свою Куликовскую битву. Прощай! Лети!» «Спасибо, Учитель!» — отозвался Топорков. «Но скажи, где здесь выход? Я что-то не могу найти.» «А!» — с досадой махнул рукой Учитель. «Памятью я стал слаб. Выстрелы в голову никому даром не проходят», — он повернулся боком, и Валерий увидел большую дырку в его голове. «Сейчас, я подпишу твой пропуск. Без пропуска отсюда не выйдешь. Здесь все, как у нас в главном здании, на Лубянке», — Учитель выхватил из воздуха какую-то бумажку и быстро что-то там черкнул. «На! Лети, голубь!»

Валерий взял пропуск, и свет в ту же секунду исчез. Он стал проваливаться в какую-то грязную трубу, полетел внутри нее — все быстрее и быстрее, и вот — вывалился и… очнулся.

* * *

Он открыл глаза и увидел, что сидит в кресле, очень похожем на то, которые обычно стоят в стоматологических кабинетах. Руки его были крепко привязаны к подлокотникам, а ноги — прикованы к полу. Полосы плотного бинта, пропущенные под мышками, туго притягивали его туловище к спинке кресла. Рядом с креслом стоял Шапиро.

— Здравствуйте, молодой человек! Рад вас видеть. Надеюсь, теперь вы будете разговорчивее. Я бы все-таки хотел узнать, какие цифры вам назвал Штопоров.

Валерий с презрением отвернулся от него. Он бы и плюнул — в харю врага — да во рту пересохло.

— Не хотите говорить? — вкрадчиво спросил Шапиро. — А ведь скажете. Все равно скажете, когда увидите, какие козыри у нас на руках, — он подкатил какой-то медицинский столик на колесиках — вроде того, на которых лежат инструменты во время хирургической операции. Столик был накрыт белой простыней, сплошь закапанной кровью. Шапиро движением фокусника ловко сдернул простыню, и Валерий увидел какие-то щипчики, иголочки, буравчики, сверла, пилочки, ножички, молоток и гвозди. Он похолодел, но виду не подал.

— Все равно я вам ничего не скажу, — упрямо произнес он и подумал: "Что же, Учитель меня обманул, когда говорил, что мне еще многое предстоит сделать? Может, он меня с кем-то спутал, старый пень?"

Шапиро подошел к нему вплотную и пристально посмотрел прямо в глаза.

— Я вижу, что вы ничего не скажете. Но у нас есть другой вариант. Неужели вы никогда не видели фильмов про шпионов? Нет? Тогда вас ждет приятный сюрприз, — он нажал маленькую белую кнопку, стена напротив Валерия вдруг раздвинулась, открыв большой черный проем, и оттуда, из глубины проема показалось кресло на колесиках, которое толкал перед собой мужчина в черной маске. У Топоркова защемило сердце: он был готов закричать, потому что в кресле сидела Нина. Ее рот был заклеен лейкопластырем, она отчаянно таращила глаза и трясла головой, но не могла произнести ни слова. Поэтому Валерий не стал спрашивать, как она сюда попала — все равно не ответит.

— Ну что теперь скажете? — ехидно спросил Шапиро. — Будете говорить?

— Зачем вам это нужно? — спросил Валерий. — Зачем вы все это делаете?

— Как зачем? — удивился Шапиро. — Операция "Харон". Разве вы не знаете?

Валерий покачал головой.

— Мне известно не так уж много.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Шапиро. — Пусть немного, но мне и этого хватит, — от него сильно пахло коньяком. — Пять цифр, заветные пять цифр!

— Да что за цифры такие? — спросил Валерий. Он решил тянуть время, как только можно. — Уж расскажите нам напоследок. Или боитесь?

Шапиро расхохотался в ответ.

— Я — боюсь? Ну, знаете ли, это слишком! Это чересчур для человека, которому осталось жить несколько часов.

— Ну так тем более. Расскажите! Позабавьте нас перед смертью, — никто, кроме Валерия, не понял двусмысленность этой фразы: ведь он не уточнил, чью смерть он имеет в виду.

— Ну что же? — Шапиро одолевало тщеславие. — Так и быть, я вам расскажу. А потом, в знак ответной любезности, вы назовете мне пять цифр, которые сообщил вам Штопоров. А не то, — он показал на столик с инструментами, — мы на ваших глазах будем пытать Нину Александровну. Представляете, как вам будет неловко перед ней? Ведь она-то точно ничего не знает.

— Хорошо, — немного подумав, сказал Топорков. Нина что-то замычала, но Валерий в ответ только пожал плечами — насколько это позволяли путы. — Прости, но мне ничего не остается делать. Я не смогу на это смотреть.

— Вот это другой разговор! — обрадовался Шапиро. — Правда скажете?

— Скажу, — твердо пообещал Валерий.

— Слово офицера? — не унимался Шапиро.

— Слово офицера, — поклялся Топорков.

— Ну хорошо, тогда слушайте, — Шапиро налил себе еще коньяку и залпом выпил. — Слушайте мою историю.

* * *

— Начнем с того, что я, конечно же, Шапиро, но не тот Шапиро, не Израиль Моисеевич. Я — его брат-близнец, Соломон Моисеевич Шапиро. Генерал умер четыре месяца назад от энцефалита. Это случилось у меня дома, прямо на моих глазах. И тогда я, простой часовщик, переоделся в генеральскую форму, а его тело нарядил в свою одежду. Я давно знал, что судьба не слишком справедлива ко мне, что она ласкает не того, кого нужно: не Соломона, а Израиля, хотя он этого, может быть, вовсе не заслуживает. Она просто перепутала, потому что мы с братом были очень похожи. Зато теперь, благодаря этому поразительному сходству, у меня появилось все: машина, квартира, вот этот загородный дом, деньги. Единственное, чего я не хотел принять в наследство от покойного Изи — это его жена. Глупая и вздорная баба. Мы с ней, слава Богу, развелись! Правда, это вызвало некоторые подозрения, потому что Израиль прожил с ней тридцать шесть лет душа в душу, но я не смог. Если бы вы видели, как она готовит, вы бы меня поняли! Даже мацу — и ту нормально испечь не может. Ну да ладно! Дело не в этом. Оказывается, Израиль вел дневник, куда записывал буквально все. И однажды я наткнулся на очень интересную запись, которую он сделал, когда был еще адъютантом у Андропова. Вот тогда я впервые узнал про операцию «Харон». Вы же не знаете, в чем суть этой операции? — Соломон Шапиро радостно потер руки. — А я вам расскажу. Незадолго до смерти Андропов перевел все деньги партии на секретный счет в швейцарском банке. Номер счета состоял из пятнадцати цифр. Андропов разбил их на три пятерки и назвал трем разным офицерам госбезопасности: из числа тех, кому безоговорочно доверял. Брат записал в своем дневнике их фамилии. Мне оставалось только узнать цифры, и я был бы сказочно богат. Султан Брунея чистил бы мне ботинки, а Билл Гейтс — бегал за пивом. Но для осуществления этих великих замыслов мне нужен был помощник. И такой человек нашелся, — Шапиро показал на мужчину в черной маске. — Мы узнали у Попова и Гаврилова их цифры. Настала очередь Штопорова. Но старик был упрям — он был человеком старой закалки. Он бы умер, но не сказал ни слова. Однако в это время на помощь пришли вы, — Шапиро противно улыбнулся. — Тотошин поручил вам и Нине Александровне расследовать это дело, — Валерий похолодел: откуда он знает? Ведь это секретная информация!

Топорков внимательно посмотрел на мужчину в маске. Его ботинки показались Валерию знакомыми! Он их уже где-то видел!

Шапиро продолжал:

— Так вот, мы дождались, пока вы свяжетесь со Штопоровым, убедились, что он передал вам свою тайну, но возникла следующая сложность: как среди бела дня схватить знаменитого Стреляного? Пришлось пойти на одну маленькую хитрость. Я запустил секретный файл под названием "Харон" в базу данных ФСБ, и Нина Александровна без труда его вскрыла. В этом файле я полностью воспроизвел запись в дневнике моего покойного брата, и кое-что добавил — свою фамилию. Нам оставалось только проследить, с какого компьютера будет послана команда о взломе системы — это несложно, и потом ждать вашего визита. Ну, вот и все. Остальное — дело техники. Я угостил вас коньяком, в который подсыпал сильнейшее снотворное. Правда, я чуть не перепутал бокалы, но вовремя поправился. Вот так. Я рассказал вам все, как и обещал. Теперь ваша очередь, — он обратился к Топоркову.

— Хорошо, я скажу, — после недолгого раздумья сказал Валерий. Было видно, что это решение далось ему нелегко. — Но позвольте еще один вопрос. Если вы действительно уверены, что наши часы сочтены, не могли бы вы оказать такую любезность и назвать эти десять цифр, которые вам уже известны? Все-таки хотелось бы знать, за что мы погибаем.

Мужчина в черной маске рассмеялся.

— Да, мы уверены, что вы уже не выберетесь отсюда живыми — никогда. Поэтому я скажу вам эти десять цифр: запоминайте. Шесть-восемь-один-один-ноль, — эти цифры назвал Попов, и три-один-девять-семь-пять, — это поведал Гаврилов. Я нисколько не боюсь, что вы уйдете отсюда своими ногами, поэтому я даже могу снять маску, — он стянул шерстяную ткань с лица, и Валерий увидел Степанова. — Ну что, удивлены?

— Нисколько, я всегда знал, что ты — гнида, — с негодованием ответил Валерий. — Теперь мне понятно, кто прицепил радиомаяк на мою машину.

Степанов усмехнулся.

— У нас мало времени. Назови мне пять цифр.

— Четыре-один-два-один-девять, — честно сказал Валерий.

— Ты не обманываешь? — Степанов пристально посмотрел на него.

Топорков рассмеялся.

— Мне нет смысла врать. Я же знаю, что вы можете проверить меня на детекторе лжи, в крайнем случае — ввести "сыворотку правды". Но, кроме этого, есть еще одна причина, по которой я назвал вам подлинные цифры.

— Это какая же? — почти одновременно воскликнули Степанов и Шапиро.

— А вот какая, — язвительно произнес Валерий, — даже зная все пятнадцать цифр, вы не можете составить из них номер счета — потому что вы не знаете последовательность, в которой их нужно расположить. Так что рано радуетесь, господа изменники Родины!

Шапиро и Степанов отошли в сторонку и принялись о чем-то шушукаться. Затем подошли к пленникам, взяли их под руки, понесли через длинный темный коридор и затем бросили куда-то вниз: сначала Валерия, а потом и Нину. Это оказалась "волчья яма" — большой бетонный колодец с абсолютно гладкими стенами.

— Посидите здесь до утра, — крикнул им сверху Степанов. — А утром мы с вами разберемся. Думаю, что вы погибнете в автомобильной катастрофе. У нас уже все для этого готово. А пока — не теряйте драгоценного времени, — и он ушел, захлопнув дверь.

* * *

Когда глаза привыкли к темноте, Валерий внимательно осмотрелся. О том, чтобы взобраться вверх по стенкам, не могло быть и речи: даже зацепиться было не за что. Валерий развязался сам, затем развязал Нину. Он обнимал и целовал ее, пытаясь успокоить. «Неужели это все?» — плакала Нина. «Нет», — убеждал он ее, «нельзя сдаваться. Никогда нельзя сдаваться. Мы справимся. Мы выберемся оттуда.»

Но как? Легко было обещать, но очень трудно было исполнить свое обещание. Топорков ломал голову, как это сделать? Все его снаряжение забрали, пока он был без сознания. Даже брючный ремень, в который был вделан тонкий прочный трос, и тот унесли.

"Нам надо выбраться из этой ямы", — сказал он Нине. "Видишь, с потолка свисают канаты? С помощью этих канатов они будут поднимать нас наверх — завтра утром. Если бы тебе удалось выбраться отсюда, ты бы спустила мне канат, и тогда все было бы гораздо проще. Голыми руками я разберу на запчасти пять человек за пять секунд." "Да", — с трудом сдерживая рыдания, ответила Нина. "Но как мы туда заберемся?" "Что-нибудь придумаем", — бодро ответил Валерий. "У нас вся ночь впереди. Залезай мне на плечи."

Нина встала ему на плечи, он выпрямился, но ничего не получилось — до края бетонного колодца оставалось примерно полметра. Нина заплакала от отчаяния, но Валерий тут же строго прикрикнул на нее: "Не смей плакать! Еще не все потеряно!" Она спрыгнула на бетонный пол, и что-то звякнуло под ее ногами. "Что это?" — встрепенулся Топорков. "Не знаю", — ответила Нина. Валерий пошарил в темноте: нашел жестяную миску и ложку. "Пригодится", — отметил он про себя. "Вот только для чего?" И вдруг! Блестящая, гениальная идея! Он крепко обнял Нину и тщательно ощупал ее. "Вот! Вот оно, решение!"

— Снимай лифчик! — тоном, не терпящим возражений, приказал он.

— Зачем? — не поняла Нина.

— Зачем? — усмехнулся Топорков. — Вот зачем ты его носишь, это действительно непонятно! Правда, именно сейчас он оказался кстати. Снимай!

Нина повиновалась: она послушно завела руки за спину, расстегнула замочек, сняла лифчик и протянула Валерию. Ее бюст моментально пришел в упадок.

Топорков согнул ложку, сделав из нее крючок, и привязал к одной из лямок.

— Вот теперь залезай мне на плечи! — скомандовал он. — И прихвати с собой эту конструкцию!

Нина залезла. Валерий, придерживая ее за икры, выпрямился.

— Закидывай крючок на край! — распоряжался он. Нина стала пробовать. С третьего или с четвертого раза ей удалось это сделать. Согнутая ложка зацепилась за что-то. Нина подергала за лифчик — он натянулся, как струна.

— Подтягивайся! — подбадривал ее Топорков. — Ну! Давай! Отталкивайся обеими ногами — как можно сильнее, и подтягивайся!

Нина старалась изо всех сил, но у нее ничего не получалось. И в ту секунду, когда она была уже готова прекратить свои попытки, перед ее мысленным взором встало лицо Саши Японского. Нина почувствовала огромную злость и ненависть по отношению к подлым убийцам, она отчаянно задрыгала ногами, разрывая об шершавый бетон дорогие колготки, напрягла мышцы живота и маленькие, но очень крепкие бицепсы, рванулась изо всех сил… и вылезла на край ямы.

Несколько мгновений она лежала неподвижно, переводя дух, затем встала и принялась шарить обеими руками по стенкам, пытаясь найти крючок, за который были привязаны канаты. Наконец нашла и сбросила вниз, Валерию.

— Держи конец, — громко зашептала она.

— Неуместные шутки, — немного обиженно отозвался Валерий и уже через пару секунд стоял рядом с ней: залезть по канату на какие-то четыре метра было для Топоркова плевым делом.

— А что теперь будем делать? — тихо спросила его Нина.

— Ждать, — ответил Топорков.

* * *

Четыре томительных часа прошли в ожидании. На исходе пятого часа они услышали скрежет поворачиваемого в замке ключа.

Нина замерла. Валерий весь напрягся и изготовился к прыжку.

Обитая железом дверь со скрипом распахнулась и в освещенном дверном проеме показалась мужская фигура. Это был Степанов.

Он успел сделать только один шаг: Стреляный, взметнув в кошачьем прыжке гибкое натренированное тело, с коротким птичьим выкриком ударил его ребром ладони по толстой шее. Степанов обмяк: Валерий толкнул его в страшную яму, и Степанов с громким шлепком плюхнулся на дно. Затем Топорков осторожно выглянул из двери: по коридору шел Шапиро, держа в руке фонарик. Валерий поспешно нырнул обратно и прижался к стене. Шапиро вошел в комнату и направил луч света в яму. В этот момент Стреляный отвесил ему такого пинка, что Шапиро, взмахнув руками, спикировал на Степанова, как степной орел с высоты поднебесья — на зазевавшегося сурка.

— Ну что, господа предатели! — раздался торжествующий голос Топоркова. — Не видать вам богатства, как своих ушей!

— Валерий Иванович! — жалобно попросил Шапиро. — Стреляный! Выпустите нас. А деньги разделим пополам: там на всех хватит.

— Ну уж нет, — решительно сказал Топорков. — Эти деньги принадлежат не вам, а народу. А вы посидите пока здесь. Подождите немножко. Скоро за вами приедут.

Он взял Нину за руку, и они вместе вышли из этого страшного дома.

— Я тобой горжусь! — со слезами на глазах сказала она и прильнула к нему плечом. — Ты мой герой, мой рыцарь, мой мушкетер! Да! — она вдруг запнулась, а потом вскрикнула от радости. — Валерик! Я знаю, в какой последовательности расположить эти цифры! Шпага — вот ключ к разгадке! Мы совсем забыли про шпагу!

— При чем здесь шпага? — недоумевая, спросил Топорков. — Я не понимаю.

— Как? Ну ведь это так просто! Произнеси вслух: шпа-га. Ну?

— Шпа-га, — повторил Валерий. — Ну и что?

— А вот что, — принялась объяснять Нина. — В этом слове…

* * *

БОЛТУШКО.

После обеда все поехали в отдел, к Тарасову. Там их уже дожидался Артур. Он поставил на стол видеокамеру, положил кассету и сказал:

— Вот. Принес.

Тарасов посмотрел на него внимательно, передал камеру Болтушко:

— Алексей Борисович, приглядитесь, все ли на месте?

— Да вроде все, — подтвердил Болтушко, закончив беглый осмотр.

— Свободен, — коротко бросил Тарасов племяннику.

Артур встал и направился к двери.

— Спасибо вам большое, — успел крикнуть Болтушко ему вслед. Артур обернулся на пороге, скорчил презрительную гримасу, хотел уничижающе сплюнуть на пол, но перехватив суровый взгляд Тарасова-старшего, воздержался. — Не за что, — с ухмылочкой ответил он и вышел.

— Ну вот, — извиняющимся тоном сказал Тарасов. — Ничего тут не поделаешь. Есть нормальные люди, а есть уроды. Горбатого могила исправит. Тюрьма тут не поможет. У нас ведь тюрьма — это не исправительное учреждение, а средство изоляции уродов от людей.

Болтушко растерянно кивнул.

— Да, наверное, это действительно так.

— Ну что, давайте посмотрим запись, — предложил Тарасов.

Василий, который все это время молча стоял рядом с дверью, подошел ближе.

Алексей Борисович откинул маленький жидкокристаллический экранчик и включил воспроизведение.

Изображение было не очень четким: Тарасов, кряхтя и краснея, открыл ящик стола, достал оттуда футляр для очков из коричневого кожзаменителя и водрузил на мясистый нос тонкую оправу. Василий прищелкнул языком: он впервые видел отца в очках.

Тарасов сделал вид, что ничего не заметил: он покраснел и с преувеличенным интересом уставился в экранчик:

— Ну-ка, ну-ка! А это кто такой? — он ткнул пальцем в детину, вылезающего из машины. — Да это ж, никак, Володька Соловьев. Ого! А вон и младший показался! Точно, они! — Тарасов хлопнул себя по жирным ляжкам и весело, совсем по-детски рассмеялся. — Нет, ты глянь, Василий! Они ведь?

— Они, — коротко бросил сын.

— Кто это такие? — робко поинтересовался Болтушко.

— Да так, — принялся охотно рассказывать Тарасов. — Отморозки местные. Братья Соловьевы. Старший — Владимир Викторович Соловьев, сорок два года, преступник-рецидивист. И младший — Анатолий Викторович Соловьев, тридцать пять лет, он пока еще не сидел, но, чует мое сердце, скоро будет. А, Василий, как полагаешь? — он повернулся к сыну.

Василий кивнул.

Они просмотрели запись до конца; затем еще и еще раз, стараясь не пропустить ничего.

— Ну ладно, — сказал Тарасов, обращаясь к Василию, — вы, товарищ капитан, поезжайте к себе в отдел, а по пути отработайте этого Игнатенко и его приятелей. А я уж тут займусь делом, побеседую с напарниками Кирилина — потихоньку, чтобы никто ничего не заметил. И в морг заодно позвоню — узнаю у Александра Наумовича, кто дежурил в ночь с субботы на воскресенье, и с воскресенья на понедельник.

Немногословный Тарасов-младший встал и вышел из кабинета.

Тарасов-отец позвонил в дежурку, узнал, кто стоял на стационарном посту вместе с Кирилиным в позапрошлую пятницу: Витька Комаров; и попросил вызвать его по рации — пусть, мол, заглянет к Тарасову.

Сержант ГАИ Виктор Комаров приехал через полчаса. Тарасов встретил его очень радушно: расспросил о семье, жене, маленьком сыне и потом, словно бы невзначай, полюбопытствовал:

— А скажи-ка мне, мил человек, в позапрошлую пятницу, поздно вечером, приходил к вам на пост военный, капитан, друг Юрки Кирилина?

Комаров замялся.

— Да он не то, чтобы друг. Они так, приятели. Он служил где-то неподалеку. Серега его зовут. Он частенько приходил на пост, Кирилин ему помогал домой добраться. Остановит какую-нибудь машину, попросит подвезти.

— А ты, часом, номер у той машины не запомнил, на которой в позапрошлую пятницу этот Серега уехал?

— Да нет. "Девятка" какая-то красная, а номер не запомнил — ни к чему было. Да только доездился он — в ту же ночь разбился. Машина всмятку: и он и водитель погибли. Кирилин выезжал на описание. Это километрах в двенадцати от поста. В сторону Москвы.

— Ага! — воскликнул Тарасов. — А разве Кирилин туда его просил подвезти? В сторону Москвы?

— Зачем? — недоуменно спросил Комаров. — Не, в обратную. В сторону города, и там еще несколько километров.

— Так а чего же они в Москву поехали? — нахмурившись, спросил Тарасов. — Не понимаю.

— Ну так, это, — принялся объяснять Комаров. — Они же пьяные были. Юрка вернулся, говорит, водкой сильно от них пахло. А когда он через пост проезжал, этот водитель-то, он вроде трезвый был. Во как! Набрались где-то, ну и потянуло на подвиги. Да вы у Кирилина спросите, он-то лучше меня знает.

— Ну ладно, — миролюбиво сказал Тарасов. — Спасибо тебе. Помог. Ты вот что: езжай, службу неси, а о нашей беседе никому не рассказывай. Понял? А проболтаешься — у меня тут, в столе, сигнал от населения, что взятки берешь. Соображаешь? Чуть язык распустишь — моментально дам делу ход. Особенно Кирилину ничего не говори. Все понял?

— Ага, — Комаров проглотил слюну. — Конечно, понял.

— Ну, иди, Витюша. Язык мой — враг мой. Не забывай об этом, — Тарасов мило улыбался.

Комаров встал и вышел из кабинета. Дверь за собой не захлопнул, а притворил: тихо-тихо.

— Вот такие у нас методы работы, — развел руками Тарасов. — Надо быть убедительным, а то ведь пойдет трепать на каждом углу, зачем его старый боров средь бела дня к себе в кабинет вызывал. А мне-то уж прокалываться никак нельзя — по возрасту не положено.

В эту минуту зазвонил телефон. Звонил Василий. Он сообщил, что в числе близких приятелей Игнатенко был некто Геннадий Серов. И что этот Серов, как ушел из дому в позапрошлую пятницу, так и пропал. А его родственники не знают, что и подумать: Серов и раньше, бывало, куда-то ненадолго исчезал, но самое большее — на два-три дня. А сейчас — прошло почти две недели, а от него — ни слуху, ни духу.

— Так, — Тарасов азартно потер ладони, — картинка начинает складываться.

Теперь надо позвонить Наумычу.

Судебный медик Александра Наумович оказался на месте. Он внимательно выслушал Тарасова, посмотрел график дежурств и сообщил, что все позапрошлые выходные дежурил дядя Ваня, он же Маркин Иван Иванович, старейший в морге работник, запойный алкоголик и добрейшей души человек. Кроме того, присовокупил Александр Наумович, если у Тарасова вдруг возникнет желание побеседовать с дядей Ваней, то это можно сделать прямо сегодня: Маркин берет практически все ночные дежурства и выходные дни в придачу, потому что живет он одиноко и к тому же не очень любит общаться с людьми — пока они живые.

Тарасов поблагодарил Александра Наумовича за исчерпывающую информацию и повесил трубку.

— Ну что скажете, Алексей Борисович? — торжествующе спросил он. — Правильной дорогой идем, товарищи?

— Да, Александр Иванович, — восхищенно подтвердил Болтушко. — Все, как вы и говорили. Все сходится.

— Еще бы не сошлось, — самодовольно усмехнулся Тарасов. — Не первый год в органах. Что бы вы стали делать дальше, окажись вы на моем месте?

— Ну-у-у, — неуверенно сказал Болтушко. — Поехал бы, допросил этого Маркина…

— Хм, — Тарасов почесал затылок. — Ну, во-первых, не допросил, а побеседовал. Допрашивает следователь: чувствуете разницу? А во-вторых, я так думаю, никуда он от нас не денется. Он же все равно дежурит сегодня. Нет, это как раз не к спеху. Я думаю о другом: вы не догадались привезти с собой фотографию Бурмистрова? Нет? Очень жаль. Ну ничего, попросим фотолабораторию увеличить то маленькое фото, которое есть на водительском удостоверении. Может, чего и получится из этой затеи.

— Какой затеи? — не понял Болтушко.

Тарасов наморщил лоб.

— Да, понимаете, есть у меня такое предчувствие. Вот вы бы на месте Соловьевых куда повезли этого несчастного Бурмистрова?

— Ну, не знаю, — честно ответил Болтушко.

— Смотрите, во-первых, он должен быть под рукой. Во-вторых, его нужно охранять. Ну, и в третьих, люди они примитивные, им нужно выпить, закусить. А это лучше делать дома, правда? В общем, я бы на их месте посадил Бурмистрова куда-нибудь в погреб. Что скажете?

— Может быть, — согласился Алексей Борисович.

— Вот-вот, — подхватил Тарасов, — я бы обошел всех соседей, побеседовал с каждым и, так ненавязчиво, показал бы им карточку. Вот так бы я поступил, если бы у меня была его фотография и если бы я был помоложе.

Снова зазвонил телефон. Тарасов снял трубку, сказал:

— Тарасов слушает! — затем долго молчал, потом еще раз сказал, — действуй! — и положил трубку.

Болтушко выжидательно смотрел на него, но Тарасов не говорил ни слова. Он кряхтел и чесал в затылке.

— Да, — наконец сказал он. — Похоже, ему и майора мало. Он уже увеличил фотографию и отправился вместе с Володькой опрашивать соседей. Вы представляете?

— Да-а-а, — развел руками Болтушко. Откровенно говоря, он не знал, что ответить.

— Ну что же, — встряхнулся Тарасов, — тогда поедем в морг, а то он опять опередит нас.

* * *

Было около шести часов вечера. Патологоанатомы и дневные санитары уже закончили работу, на посту остался Иван Иванович: как всегда, немного пьяненький. Вообще-то, он был на работе уже в три часа: дневные санитары приплачивали ему по десятке за то, чтобы он приходил пораньше.

Сухонький старичок с коричневыми обвислыми усами, одетый в хирургическую форму цвета хаки. Тонкую жилистую шею охватывала грязная шелковая нитка; на ней болтался алюминиевый крестик.

— Здравствуйте, молодые люди! — приветствовал их Иван Иванович. — С чем пожаловали? Вам предстоят скорбные хлопоты?

— Как сказать, — с раздражением отвечал Тарасов — ему не понравилось, что Маркин назвал его "молодым человеком". — Может, нам, а может — и вам.

Маркин застыл с благообразной гримасой на лице. Он слегка наклонил голову набок, словно желал сказать всем своим видом и позой: "Говорите, я слушаю вас."

— Капитан Тарасов, — представился Александр Иванович.

— Очень приятно. Доктор Маркин, — отозвался Иван Иванович. — Вы тоже моряк? — обратился он к Болтушко.

Тарасов рассердился еще больше. Он показал Маркину уголок своего красного удостоверения и повторил:

— Капитан милиции Тарасов. А это, — он сделал широкий жест рукой в сторону Болтушко, — корреспондент из московской газеты, Алексей Борисович.

Маркин, подслеповато щурясь, перевел взгляд на Болтушко.

— Здравствуйте, — кивнул он. — Извините, не признал сразу. Да вы проходите, — засуетился он. — Проходите ко мне в комнату, чего в дверях-то стоять?

Тарасов строго посмотрел на него, погрозил пальцем: "Смотри у меня. Хватит уже этих глупых шуточек", — и пошел следом за стариком. Болтушко старался не отставать.

Маркин привел их в маленькую комнатку без окон. Посередине комнаты стоял низкий деревянный топчан, обтянутый вытертой темно-коричневой клеенкой. На колченогой тумбочке, притулившейся в углу, лежали на расстеленной газете раскрошившийся черный хлеб, обкусанный помидор и вялые перышки зеленого лука.

— А где бутылку прячешь? В тумбочке? — с угрозой спросил Тарасов.

— Да… Ну… Какую уж там бутылку… — растерялся Маркин. — Нет… Это я так… Простыл маленько…

— В общем, так, — Тарасов сел на краешек топчана: тот жалобно затрещал и заскрипел под его мощным телом. — Слушай меня внимательно, Иван Иванович. Попал ты в неприятную историю. Уголовно наказуемую. Очень сурово наказуемую. Боюсь, светит тебе срок немалый. Злоупотребление служебным положением — это одно, а соучастие в убийстве — совершенно другое. Разница примерно в пять лет. Теперь все зависит только от тебя. Если добровольно поможешь органам в раскрытии тяжкого преступления — это зачтется. Возможно, отделаешься выговором. Ну, в самом крайнем случае — полтора года условно. Но если будешь запираться и выгораживать своих подельщиков — извини. Накручу тебе на полную катушку.

Маркин хотел что-то сказать: он открыл было рот, но Тарасов перебил:

— Я не торгуюсь. Я просто объясняю. Если ты думаешь, что я тебя упрашивать буду: мол, расскажи, Иван Иванович, как дело было, то ошибаешься. Вот возьми и скажи мне: "товарищ капитан, я ничего не знаю." Вот попробуй, скажи. Я встану и сразу же уйду. И больше тебя не трону. Но те бандиты, которых ты сейчас пытаешься выгородить, они все повесят на тебя: скажут, он — организатор и вдохновитель. Скажут, Маркин — самый главный злодей. И ты из соучастника плавно становишься главарем банды. А это совсем нехорошо. Так можно и беду накликать. Помажут лоб зеленкой и — поминай как звали. Поэтому не я тебя просить должен, а ты — меня. Понимаешь? Ты должен был сразу же ко мне прибежать, на следующий день. В кабинет. И написать заявление: вот, мол, такая история приключилась, товарищ капитан. Будь добр, разберись. А? Что скажешь? Вот тогда бы и совесть была чиста. А что получается? Прошло почти две недели, а ты даже не почесался. Я сам к тебе пришел, а как ты меня встретил — шуточками глупыми? Короче, Иван Иванович. Пока без протокола: в неформальной, так сказать, обстановке. Побеседуем, — Тарасов брезгливо похлопал своей широкой ладонью Маркина по плечу.

— Да… Конечно, товарищ капитан. О чем говорить-то?

— Отвечай на мои вопросы: быстро и четко. Ты всегда дежуришь по выходным?

— Да.

— И в позапрошлые выходные тоже дежурил?

— Да.

— В пятницу заступил?

— Ну, около четырех часов дня…

— Ночью привозили трупы? Погибшие в автокатастрофе были?

— Да, двое. Один военный. Капитан, как и вы, — произнес Маркин и с опаской посмотрел на Тарасова.

— Правильно. Военного звали Игнатенко, а второго — Бурмистров. Так?

— Наверное, я точно не помню.

— А потом что было с телом Бурмистрова? Ну? Давай-давай, Иван Иванович. Не томи.

— Ну так… Забрали его.

— Кто?

— Сказали: друзья.

— Когда?

— На следующую ночь, с субботы на воскресенье.

— Просто забрали? Или поменяли?

— Ну так, вы же сами все знаете… — пожал плечами Маркин.

— На то мы милиция, чтоб все знать, — отрезал Тарасов. — Отвечай на вопрос.

— Поменяли. Привезли свежего, еще теплого. У него руки-ноги еще гнулись, — Маркин зашмыгал носом.

Тарасов нагнулся к нему:

— Ну а чего же ты никому об этом не сказал? Постеснялся?

— Да нет. Испугался. Страшные они. Говорят: если пикнешь, хана! Ну, а я что? Отчетность не нарушается. Сколько было покойников, столько и осталось. Они же для меня, как для Господа Бога — все одинаковые, покойники-то.

— Как для Господа Бога, говоришь? — усмехнулся Тарасов. — Ишь, с кем себя сравнил! Только знаешь, какая между вами разница? Его в тюрьму не сажают. Зато по тебе она просто рыдает. Если не хочешь неприятностей, завтра с самого утра — бегом ко мне, писать заявление. Понял?

— Угу, — снова шмыгнул носом Маркин.

— Ну, все тогда. До завтра. Лечись, а то заразишь тут всех. Подопечных-то своих, — и Тарасов засмеялся, мелко задрожав всем своим тучным телом. Он повернулся к Болтушко, призывая его тоже повеселиться над этой незамысловатой шуткой. Алексей Борисович через силу улыбнулся: его тяготила атмосфера морга, он хотел поскорее убраться отсюда.

Они вышли на улицу, и Болтушко вздохнул с облегчением. Маркин закрыл за ними дверь на замок.

— Ну что, заедем в отдел, узнаем новости? — предложил Тарасов. Алексей Борисович согласился.

* * *

Время близилось к восьми вечера. Мягкие июльские сумерки медленно ложились на маленький город. Пахло пыльной зеленью и разгоряченным асфальтом.

Они подъехали к зданию отдела и вышли из машины. Навстречу бежали бойцы в бронежилетах, с автоматами наперевес. Один из них на бегу крикнул водителю, курившему недалеко от патрульной машины в глубине двора:

— Заводи! Скорее! На Озерной — нападение на сотрудника милиции!

Тарасов насторожился. У него как-то вдруг заострились все черты лица. Губы посинели и сомкнулись в узкую щель. Он рванулся вверх по ступенькам: так быстро, что Болтушко еле поспевал за ним.

Сразу направо от входа, по ту сторону толстого оргстекла, сидел дежурный — тоже немолодой и не очень изящный капитан. Увидев Тарасова, он вскочил и выбежал наружу, к ним: в коридор. У него было такое выражение лица, словно он стоптал ноги в кровь, и теперь малейшее движение отзывается жестокой болью. Капитан подошел к Тарасову и взял его под локоть:

— Слышь, Иваныч? Ты это, лучше съешь таблетку-то…

— Что случилось? — сипло выдохнул Тарасов. Его остановившиеся побелевшие глаза смотрели куда-то вдаль, за спину капитана.

— Поезжай в морг, там Василий твой. Они на Озерной что-то проверяли, ну и попали в перестрелку. Из обреза его. Два раза. Наповал. Говорят, братья Соловьевы. Вон, ко мне в дежурку постоянно сообщения поступают: в лес они отходят. Но вроде как должны взять. Хотя, если совсем стемнеет… — капитан махнул рукой. — Младший твой тоже там. В смысле — преследует… — капитан говорил сбивчиво и путано, постоянно морщась и размашисто жестикулируя.

— Были мы в морге, — Тарасов продолжал смотреть в ту же самую, одному ему видимую точку. Он взял Болтушко за руку чуть повыше локтя и крепко сжал — будто призывал его в свидетели. — Мы только что оттуда. Нету там Василия. Может, ты напутал чего?

— Не, Иваныч… — снова поморщился капитан. — Ты поезжай. Видать, разминулись вы…

Тарасов, все так же крепко уцепившись за руку Болтушко, развернулся и пошел к выходу. Алексей Борисович молчал — он растерялся, не зная, что нужно говорить в такой ситуации.

Они сели в машину и поехали назад, в морг. Молчали всю дорогу. Только один раз Тарасов тихо произнес:

— Что ж я матери теперь скажу?

* * *

Болтушко уехал из Гагарина в тот же день: никто не обратил на это внимания. Не до него было.

Бандиты подались в бега. Они ушли в лес, и потом по болоту оторвались от преследователей. Лес прочесывали неоднократно. Спустя неделю их обнаружили в заброшенном доме на окраине глухой деревеньки. Живым удалось взять только младшего Соловьева: старшего при задержании убили, а Кирилин — застрелился сам.

В следственном изоляторе Соловьев заговорил. Признал свое соучастие в шести убийствах, совершенных с целью завладеть автомобилем. Валил все на брата и на Кирилина. Показал места захоронений трупов. Привел к могиле Серова: сразу после того, как они забрали тело дружка из морга, закопали его в лесочке. Про встречу с Болтушко и передачу денег он ничего не говорил, но его и не спрашивали: Тарасов сдержал свое обещание — ни Марина, ни Алексей Борисович в этом деле не фигурировали.

Конкретно про убийство Бурмистрова он рассказал следующее. Кирилин посадил ночью Игнатенко в вишневую "девятку". Сообщил об этом по рации ему, Соловьеву. Соловьев, переодетый в милицейскую форму, остановил машину, хитростью заставил водителя выйти. Затем оглушил его, связал и бросил на заднее сиденье. В условленном месте — неподалеку от городской свалки — их ждали Соловьев-старший и Серов. Соловьев-старший должен был убить водителя и избавиться от тела, а Серов с Игнатенко — перегнать машину перекупщику. Но в ту ночь все вышло иначе: когда Соловьев-младший с Игнатенко приехали на свалку, брат и Серов были уже пьяные. Бурмистров к тому времени очнулся и стал умолять оставить его в живых: он отдал ключи от квартиры и предлагал взять все, что они там найдут. Владимир Соловьев — поскольку он был главарем банды — принял решение поступить именно так. Вместе с младшим братом они отвезли Бурмистрова к себе домой, связали и бросили в погреб, а сами сели ждать, когда Серов и Игнатенко вернутся от перекупщика. После их возвращения все четверо хотели поехать в Москву, грабить квартиру Бурмистрова. Но пьяный Серов не справился с управлением, и они с Игнатенко разбились.

Бандиты не оставляли на телах своих жертв документы: безымянный труп нелегко опознать. Права уничтожали сразу же: там была фотография. А техпаспорт, временное разрешение и так далее — брали с собой: могли пригодиться, если вдруг остановят по дороге к перекупщику. Тогда пожалуйста — все документы налицо. А права — отобрал инспектор за нарушение.

В этот раз они поступили так же. Хотя нет: не совсем так. Документы у Бурмистрова они забрали, но права почему-то оставили — почему, Соловьев объяснить не мог. Он сказал, что так распорядился его брат: а причину — не объяснил.

Оперативник, приехавший на место происшествия, долго мудрить не стал: раз в бумагах стоит фамилия Бурмистров, значит, это Бурмистров и есть. Но присутствовавший на описании Кирилин прекрасно знал, что это не Бурмистров, а Серов, и что рано или поздно это станет известно.

Неотложные дела задержали Кирилина на службе, и он смог придти к Соловьевым только после обеда. Он хотел посоветоваться, что делать в сложившейся ситуации.

В это время уже успевшие протрезветь братья, сильно обеспокоенные долгим отсутствием своих подельщиков, сидели дома и не знали, что предпринять. Они два раза выводили Бурмистрова во двор — звонить домой по сотовому телефону: именно это и записал автоответчик.

Соловьевы думали, что Серов с Игнатенко решили их перехитрить и поехали в Москву одни: взломали квартиру (ключи-то старший Соловьев предусмотрительно оставил себе), продали часть вещей и теперь пьют где-нибудь.

Но пришедший после обеда Кирилин объяснил отсутствие товарищей и даже рассказал, где их следует искать.

То, что Бурмистрова оставили в живых, стало для Кирилина полной неожиданностью: ведь это не было предусмотрено их планом. Однако сейчас это было как нельзя кстати. Кирилин решил убить Бурмистрова и подменить трупы — замести таким образом следы.

Они влили в несчастного Бурмистрова бутылку водки и затем Кирилин убил его маленьким ломиком, старательно имитируя повреждения, имевшиеся на теле Серова.

Ночью они приехали в морг и, запугав до смерти и без того смертельно пьяного санитара, заменили трупы.

Но права остались лежать в кармане рубашки Бурмистрова: никто о них даже и не вспомнил.

Зачем Бурмистрову оставили права — так и осталось загадкой. Этот момент отбросили, как несущественный: решили, что по недосмотру.

* * *

РЕМИЗОВ.

С превеликим трудом пережил он эти выходные. Теперь он наверняка знал то, о чем раньше только догадывался — у Нади есть любовник. Причем не кто-нибудь, а этот гнусный Кольцов.

Ремизов негодовал. Он ненавидел Кольцова и придумывал разнообразные способы мщения: один страшнее другого, и все равно они казались ему слишком мягкими.

Странно, но его отношение к Наде почти не изменилось. Да и к Алексею Борисовичу тоже: Ремизов не воспринимал Болтушко как товарища по несчастью, он продолжал видеть в нем соперника: хотя и менее удачливого, чем Кольцов.

Природа мужской ревности коренным образом отличается от ревности юношеской. Юношеская ревность абсолютна, она простирается порой даже на неодушевленные предметы. Юноша бросает на одну чашу весов весь окружающий мир, а на другую — садится сам, и сильно страдает, если вдруг его тяжесть оказывается недостаточной.

Мужская ревность более относительна: мужчина имеет дело с женщинами, а не с девицами. (Быть девицей после двадцати лет — довольно противоестественно: такие барышни, как правило, страдают неврозами, и общаться с ними всегда тяжело и нудно; аппендикс можно вырезать в любом возрасте, но от девственности лучше избавляться вовремя.)

Мужская ревность возникает не потому, что у женщины были любовники — это само собой разумеется. И не потому, что их было много — это тоже ерунда, пупок от этого не сотрется; наоборот, настоящему мужчине нужна сцена, нужен фон, чтобы выигрышно на нем выглядеть. Нет, мужская ревность возникает от одной только мысли, что кому-то эта женщина досталась легче, чем тебе. То есть, на самом деле — женщина играет здесь второстепенную роль: на первый план выходит недовольство собой, злость и зависть, что есть некто с более выраженным мужским началом.

Но, поскольку честно признаться в этом может далеко не каждый, обида выплескивается на того, кто ближе: "ах ты, шлюха!"

Ремизов был честен перед собой: он понимал, что Надя ни при чем; просто, видимо, у Кольцова есть нечто, чего нет у него самого. Чего же?

Денег. Именно количеством денег женщины оценивают примитивные мужские достоинства. С точки зрения хранительницы домашнего очага это абсолютно правильно: ведь степень уюта этого самого очага напрямую зависит от степени богатства его содержателя.

В общем, они не виноваты. Простим им все. В самом деле, ну что же нам, с женщинами воевать, что ли? С ними нужно делать совсем другое… Если с кем и стоит воевать, так это с самим собой. А если с собой не получается — по причине слабости сил — тогда с другими мужчинами.

Итак, к глубокой неприязни, которую испытывал Ремизов по отношению к Кольцову, добавился личный мотив — и неприязнь переросла в ненависть.

Поэтому, когда во вторник вечером он увидел на экране телевизора Кольцова, разглагольствующего о свободе слова и о его, Ремизова, то ли трусости, то ли продажности — Кольцов не уточнил, что имел в виду — Андрей Владимирович испытал гадливое чувство: сродни тому, какое испытываешь, когда, поднявшись среди ночи, обнаруживаешь на кухне большого рыжего таракана, ползущего по столу. В этом случае не возникает дополнительного прилива ненависти: и так знаешь, что делать — давить гада.

* * *

На следующий день, в половине пятого, он уже расположился на стоянке перед телецентром.

Ему хотелось встретить Кольцова именно здесь: он мог выследить его рядом с домом, или у здания фонда, или еще где-нибудь, но хотелось — именно здесь.

Наверное, потому, что, не застав Кольцова, Ремизов ничего не терял — напротив, даже приобретал — встретил бы тогда Надю.

Он сидел в машине и смотрел во все глаза, стараясь не пропустить момент, когда она выйдет с работы. С другой стороны, необходимо было внимательно наблюдать за стоянкой — кольцовский "Мерседес" мог появиться в любую минуту.

"Мерседес" появился раньше, чем Надя: он буквально ввалился за ограду и припал к земле, словно замерев перед прыжком.

Ремизов переводил взгляд: от "Мерседеса" к дверям телецентра и обратно. И вот в дверях показалась знакомая хрупкая фигурка: Ремизов напрягся и протянул руку к замку зажигания.

Надя подошла к "шестисотому": навстречу ей распахнулась массивная дверца с зеркальным стеклом, но она не стала садиться — стояла рядом и что-то недовольно выговаривала, решительно разрубая воздух маленькой ручкой.

Наконец из машины вылез сам Кольцов: он что-то объяснял Наде, несогласно мотал головой и пытался ее обнять.

Так продолжалось несколько минут: видимо, ему все же удалось убедить ее — Надя села в машину.

"Мерседес" плавно тронулся с места, Ремизов — за ним, пытаясь не отставать. Но он отстал: пять вечера — это час пик; в такое время очень трудно преследовать кого-то, особенно если сам стремишься остаться незамеченным.

По направлению, в котором двигался "шестисотый", Ремизов догадался, что они едут в ресторан: сытый желудок умиротворяет человека, располагает к примирению.

И точно: отыскав в хитросплетении переулков между Брестскими улицами броскую вывеску ресторана "Корсар", Ремизов увидел стоящий неподалеку черный "Мерседес". Проверил номера — сомнений быть не могло; это Кольцов.

Он вышел из машины, не торопясь, закрыл ее на ключ, и пошел ко входу.

Швейцар не швейцар, охранник не охранник — молодой крепкий парень в красивой ливрее скептически оглядел его с ног до головы и сдвинулся в сторону ровно на десять сантиметров, загородив дверной проем: одежда Ремизова и, в особенности, его машина не внушали должного почтения.

Заметив это, Ремизов усмехнулся. Кивнул через плечо — на "Мерседес":

— Я к Сергею Ивановичу. Он назначил мне здесь встречу.

Но швейцар с повадками охранника утратил бдительность не сразу:

— Какому Сергею Ивановичу?

— Кольцову. Владельцу этой машины, — четко ответил Ремизов, и парень, немного подумав, сдался:

— Проходите, — "пожалуйста" Ремизову не полагалось.

Миновав гардероб с огромными, во всю стену, зеркалами, и длинный полутемный коридор, Ремизов очутился в зале. В дальнем углу, на небольшом возвышении, стоял черный рояль: за роялем сидел мужчина во фраке и негромко наигрывал различные джазовые импровизации. Ремизов огляделся: заметил столик, где расположились Кольцов с Надей. Кольцов сидел спиной, а Надя была так увлечена беседой и цыпленком, что Ремизова поначалу не увидела.

Он расправил плечи, набрал полную грудь воздуха и уверенно направился к их столику. Надя подняла глаза… Покраснела и отложила вилку. Подвинула тарелку. Взяла и положила на место салфетку. Она не знала, что ей делать.

Кольцов почувствовал неладное: он обернулся и увидел стоящего рядом Ремизова. Ремизов нехорошо улыбался.

— Что вам надо? — громко спросил Кольцов, желая привлечь внимание окружающих и, главное, охраны.

Ремизов с силой пнул стул, выбивая его из-под Кольцова.

— Вставай, патриот! Наваляю тебе немножко, пока ты еще не обзавелся депутатской неприкосновенностью.

— Безобразие! — Кольцов старался не смотреть на Ремизова. Он почти кричал, — где охрана?

Надя благоразумно предпочла не вмешиваться: это был спор двух любовников: пусть сами во всем разбираются. Она снова взяла вилку и стала ковыряться в цыпленке.

Ремизов почувствовал огромное облегчение: если бы Надя решительно встала на сторону Кольцова, все было бы совсем по-другому.

Максимум, на что он мог рассчитывать в этой ситуации — ее молчаливое невмешательство, как признак сочувствия. И он его получил. Внутренне ликуя и радуясь, он поднял тяжелую руку и открытой ладонью смазал Кольцова по щеке: на белом холеном лице остался большой красный отпечаток пятерни. Ремизова это так позабавило, что он даже рассмеялся.

Кольцов заверещал прерывающимся от страха голосом:

— Кто-нибудь! Скорее! Помогите!

Ремизов схватил его за горло. Резко сжал. Встряхнул. Затем отпустил и снова — раз! Влепил еще одну тяжелую пощечину.

Дрожа от нетерпения, он ждал ответного удара: если бы это был длинный крюк — нырнул бы под руку и бросил через спину, распрямляясь, чтобы с высоты его роста Кольцов пришел прямехонько на голову; полудлинный или короткий — подхватил бы вращение и бросил через бедро; ну уж если бы Кольцов решился на прямой — резко ушел бы вниз и постарался бросить через плечо, а заодно и руку сломать в локтевом суставе.

Но не дождался: Кольцов побоялся его ударить, он только стоял и кричал.

Внезапно Ремизов услышал за спиной грозное сопение и, не успел он обернуться, как чья-то мощная рука схватила его за шиворот и потащила назад и вниз. Ремизов пытался отступить, но уперся в чью-то подставленную ногу: он взмахнул руками и полетел на пол.

Долго лежать ему не дали: короткий тычок поддых — сверху вниз, а потом две пары рук — под мышки, и на улицу.

Ремизов сообразил, что нужно сопротивляться — он рвался назад, в зал, а его тащили к выходу. Но зато когда его подвели к выходу и стали выталкивать, он резко сменил направление своих усилий на противоположное: дернулся и вылетел из двери, как пробка из бутылки.

Это дало ему фору — метров семь-восемь. Он бежал изо всех сил — и через секунду скрылся за углом.

Охранники ресторана — именно они пришли на помощь Кольцову, ведь телохранителя он отпустил, а водитель оставался сидеть в машине — решили не преследовать дебошира: один из них был в прошлом борец, а другой — боксер. Бегунов среди них не было. Они постояли на крыльце — один отряхнул руки, а другой сплюнул под ноги — развернулись и ушли.

Через минуту показался красный и злой Кольцов. За ним задумчиво шла Надя.

Водитель выскочил из машины, распахнул угодливо перед ними двери. Кольцов сел первым, Надя — следом за ним. "Мерседес" выехал со стоянки и помчался по полосе встречного движения.

Ремизов, наблюдавший все это из-за угла, убедился, что ему ничего не угрожает, вернулся к машине, открыл ее и завел двигатель. Он был доволен и жалел только об одном: надо было разбить этому ублюдку нос. А еще лучше — сломать.

* * *

Ремизов вернулся домой поздно. Он был в прекрасном настроении: что-то напевал, мурлыкал себе под нос, кружился в танце с воображаемой партнершей — угадайте, с кем? — потом пошел на кухню, заварил кофе и сел за стол — рисовать картинки.

Он изобразил Кольцова с разбитым носом — уж очень хотелось. Долго хихикал, тщательно прорабатывая детали. Получилось похоже. Ремизов закурил и откинулся на спинку стула.

Теперь воображение рисовало ему другой портрет — Надин. Он пробовал делать это на бумаге — много раз — но неизменно бывал недоволен результатом. А мысленно — пожалуйста.

Затем он тяжело вздохнул и, желая отвлечься, решил послушать сообщения, пришедшие за день на автоответчик. Ремизов протянул руку к аппарату и нажал кнопку.

Хриплый мужской голос, временами срывающийся на визг, с нескрываемой злобой вопил:

— Ты пожалеешь об этом! Тебе конец! Ты, считай, уже труп! Раньше нужно было думать о том, что делаешь, теперь уже поздно! Конец тебе, козел! Сдохнешь, придурок, от своей наглости!

Ремизов усмехнулся и нажал кнопку "стоп". "Ничего. Это мы еще посмотрим".

Он расстелил кровать и уснул: спокойно и без сновидений, что для него было большой редкостью.

* * *

Утро четверга выдалось славным. Так бывает в предосенние дни: и вроде бы еще тепло, и вроде бы листья пока не пожелтели, и дожди не зарядили, — а все равно, звенит что-то в воздухе, предвещая скорое постепенное умирание. Звенит, вызывая светлую и чистую тоску.

Но тоска эта хорошая, предупредительная. Она не обездвиживает, напрочь лишая жизненной силы — она побуждает, мягко подталкивая: иди, торопись, успевай — скоро будет поздно.

Вот и хочется успевать.

Ремизов проснулся рано: ровно за двадцать минут до того, как это должен был сделать будильник. Он умылся, почистил зубы и устроил себе большую утреннюю зарядку — на целый час. Энергия, которую он накапливал для драки с Кольцовым — простая и грубая мышечная сила, так и не растраченная по назначению — требовала выхода.

Он отжимался, подтягивался, бросал гирю и играл гантелями: вплоть до того момента, когда показалось что — все! предел! Густой липкий пот гулко капал на паркет. Перед глазами плавали разноцветные искрящиеся круги. И, однако, этого было мало. Ремизов заставил себя через силу отжаться еще двадцать раз и потом десять раз подтянуться — с криками, дрыгая обеими ногами и вообще черт знает как — неважно, лишь бы сделать.

Вот эти, самые последние упражнения, сделанные через боль и через "не могу", они и есть самые полезные; они-то и являются шагом вперед. А все предшествующее — только подготовка, разминка.

Сила — штука такая: чем больше ее тратишь, тем больше она становится.

На дрожащих ногах, придерживаясь за стенку, Ремизов добрался до ванной комнаты. Долго стоял под душем, с трудом переводя дыхание. Затем вылез, обтерся махровым полотенцем, неспешно побрился, уложил короткие волосы в аккуратную прическу и отправился завтракать.

Гудящие мышцы требовали восполнить запасы энергии — он ел много хлеба. Мышцы желали получить побольше белка, чтобы еще чуть-чуть вырасти: он отправил в живот яичницу.

Все надо делать с толком — считал Ремизов. Поэтому он явственно представлял себе, как белок расщепится в желудке, всосется в кишечнике, путешествуя с кровью, достигнет бицепсов, трицепсов, грудных мышц и мышц спины, и как потом из этого белка, словно из кирпичиков, образуется несколько новых мускульных волокон. "И мне придется покупать другой костюм — на размер больше", — заключил он вслух, наливая какао — в молоке тоже полно белков.

Газеты он не читал: в этом не было никакого смысла. Только самый закоснелый обыватель думает, что газета — это набор информации. Ошибка! Газета — это прежде всего тенденция. Как всякая четко построенная иерархическая система, она не может не иметь конкретной стратегии. Журналисты, не желая потерять работу, пишут то, что не противоречит взглядам главного редактора, главный редактор тоже стремится угодить какому-нибудь дяде с деньгами, а какой-нибудь дядя с деньгами в свое время успешно закончил десять классов, имеет две судимости (одну — за изнасилование, другую — за мошенничество), три семьи и при этом обожает

голливудские боевики, где много стреляют. Вот вам собирательный портрет газеты. О чем она будет писать? Догадайтесь сами.

И начинается работа: из бесконечного потока ежедневной, ежеминутной информации отбираются только те сюжеты, которые можно уложить в заготовленную схему. Но, поскольку каждый сюжет сам по себе — это неоспоримый факт, то есть нечто абсолютно достоверное, стало быть, тенденциозно отобранные факты наилучшим образом доказывают существование самой тенденции. Софизм? Отнюдь — новая информационная технология.

Если газета постоянно врет, ей никто не верит и ее перестают покупать — следовательно, издание такой газеты теряет всякий смысл. В настоящее время мало кто использует непроверенные сведения — себе дороже. Зачем? Если умело подобрать факты и выстроить их в определенной последовательности, эффект будет тот же самый, но — безо всякого риска быть уличенным во лжи. Поэтому особое значение приобретает вопрос времени: дать материал в сегодняшний номер или в завтрашний? Черт его знает! Это — тонкое искусство выпускающего редактора: чувствовать обстановку в стране — ведь она меняется с каждым днем.

Словом, Ремизов знал о газетном бизнесе слишком много, чтобы всерьез воспринимать газету как источник объективной информации. Поэтому газет он не читал.

Он писал для них материалы — ну так это же совсем другое дело! Можно вывозить навоз на поля — миссия полезная и благородная, но вовсе не обязательно им питаться — подожди лучше урожая.

На сегодняшний день Ремизов наметил для себя следующий план: пункт первый и главный — все-таки встретиться с этим самым Феоктистовым. Кто его знает, вдруг действительно сообщит что-нибудь путное про СПИД? Путное — значит новое; то, о чем никто еще не писал.

Пункт второй: все, что возникнет по ходу. Профессия, и, соответственно, весь образ жизни Ремизова были таковы, что новостей следовало ожидать в любую минуту, причем отовсюду. И не всегда эти новости были приятными. Поэтому Ремизов давно уже приучился делать скидку на форс-мажорные обстоятельства.

Но пока — телефон молчал, и пейджер затаился. Часы показывали половину десятого — пора ехать во вторую инфекционную больницу, выяснить, что за "бомбу" держит Евгений Алексеевич Феоктистов в своей лаборатории.

* * *

Ремизов приехал на улицу Соколиной горы, поставил машину на большой асфальтированной площадке (там, где конечная остановка автобуса, и где он делает разворот, чтобы отправиться в обратный путь, к станции метро «Семеновская») и внимательно осмотрелся, стараясь впитать в себя атмосферу здешних мест — бывает полезно для установления быстрого контакта с людьми, которые видят этот ландшафт не один год подряд: забор из железобетонных плит, выкрашенных в белый цвет, сквозь верхушки деревьев проглядывает колесо обозрения Измайловского парка — все это вызывает ощущение затянувшегося унылого праздника.

Он поморщился, запер машину и сквозь дыру в заборе — не калитку, не ворота, а дыру, имевшую, впрочем, вполне официальный статус — вошел на территорию. Слева громоздился недостроенный корпус, ощетинившийся ржавой арматурой почерневших от сырости перекрытий, справа — расположился аккуратный красненький кирпичный домик.

Позади него — голубое зданьице с решетками на окнах первого этажа. К стеклам второго изнутри приклеены листы бумаги с номерами палат.

Ремизов подошел к двери и с подозрением посмотрел на отполированную многими ладонями дверную ручку. "Интересно, сколько на ней сидит микробов?" — пришла в голову глупая мысль.

Он уже знал, почему эта мысль глупая: приходилось общаться с врачами. "Никак не больше, чем на поручне в вагоне метро", — такой правильный ответ, но Ремизова все же передернуло: он хоть и был профессионалом, но в другой области, не в медицине.

Ремизов дернул ручку. Закрыто. Он нажал на кнопку звонка. Через минуту изнутри послышались шаги, дважды щелкнул замок, и дверь отворилась. На пороге стояла медсестра.

— Добрый день! — поздоровался Ремизов. — Скажите, могу я поговорить с Феоктистовым Евгением Алексеевичем?

Медсестра внимательно оглядела его и утвердительно кивнула.

— Проходите, пожалуйста. Евгений Алексеевич — в лаборатории, — она показала на белую дверь в конце коридора и ушла по своим делам.

— Спасибо, — успел поблагодарить ее Ремизов и направился в лабораторию.

Он подошел к белой двери и постучал: вежливо, деликатно.

Сначала не было никакого ответа, затем Ремизов услышал шум отодвигаемого стула и четкие шаги: как метроном. Феоктистов шел открывать посетителю дверь — хотя она не была заперта на замок.

Ремизов сразу вспомнил уроки Дмитрия Дмитриевича, врача-психиатра, у которого он учился навыкам правильного общения с людьми. Дмитрий Дмитриевич, тончайший человек, умница, прекрасный психолог, читающий чужую душу, как открытую книгу, наделил любознательного журналиста некоторым набором знаний, которые считал элементарными и совершенно необходимыми. Но помимо этого он привил талантливому ученику страсть к наблюдательности; неистребимую привычку обращать внимание на любые мелочи.

Если бы он был здесь, подумал Ремизов, он бы сказал примерно следующее: "Дверь не заперта, однако он не кричит: "войдите", а идет сам открывать ее. Это безусловный признак высокой культуры. Почти наверняка этот человек имеет высшее образование и, кроме того, получил прекрасное воспитание в семье. Обрати внимание на четкий размеренный шаг: сто двадцать ударов в минуту. Обладатель такой походки — человек строгий и пунктуальный, скорее всего — военный. Скорее всего, но не на сто процентов — сначала обрати внимание на его выправку, брюки и ботинки. Если он прямой, как палка, брюки наглажены, и ботинки начищены — наверняка отставной офицер. Его не стоит вытягивать на откровенную беседу — он привык к отношениям "начальник-подчиненный". Какую роль выбрать: начальника или подчиненного? Если будешь смотреться убедительно в роли начальника — успех обеспечен. Но если он тебе не поверит — ничего не добьешься. Лучше принять роль подчиненного: точнее, заставить его поверить в то, что ты принимаешь эту роль. Тогда ненавязчиво, разумно задавая наводящие вопросы, можно будет выведать все, что захочешь."

Ремизов улыбнулся своим мыслям: так он и поступит.

Дверь открылась. Перед Ремизовым стоял высокий седой мужчина лет шестидесяти. Уверенный взгляд холодных серых глаз, выправка, что называется, военная — тут и без предупреждения Бурлакова все понятно, наглаженные старенькие брюки и начищенные до блеска стоптанные ботинки.

— Здравствуйте, Евгений Алексеевич! Моя фамилия — Киселев, — "черт его знает, почему Киселев? Наверное, мгновенная ассоциация. Всплыла в сознании фамилия известного ведущего", — зовут меня — Александр Владимирович, — "не забыть бы, а то будет неудобно", — я к вам пришел за консультацией, — "никаких смазанных жестов, все очень четко и конкретно", — контролировал себя Ремизов.

— Здравствуйте, — довольно сухо ответил Феоктистов. — Проходите, пожалуйста. Чем могу быть полезен?

Он предложил Ремизову стул, дождался, пока гость удобно устроится, после чего сам присел напротив: ровно, не касаясь спинки.

— Слушаю вас, Александр Владимирович.

— Евгений Алексеевич, я прекрасно понимаю, что значит время для такого крупного ученого, как вы. Я бы не хотел надолго отвлекать вас от работы… Поэтому постараюсь быть кратким. Я представляю студию… "Золотой век". Это очень маленькая студия, с крошечным бюджетом и мизерными возможностями. Сейчас мы снимаем сериал о молодежи — по заказу одного из каналов кабельного телевидения. Я выступаю в роли продюсера, ассистента режиссера и по совместительству — автора сценария. Видите ли, мы не можем себе позволить держать в штате консультанта по медицинским вопросам, но необходимость в такой консультации уже появилась. Поэтому я, на свой страх и риск, осмелился придти к вам с просьбой о помощи. Мы бы хотели придать нашему сериалу социальное звучание. Затронуть некоторые насущные проблемы современности. В частности, проблему СПИДа. Вы не могли бы нам помочь?

Феоктистов в продолжение всей этой тирады смотрел Ремизову прямо в глаза. Он немного помолчал, обдумывая ответ, затем сказал:

— Вы совершенно напрасно пытаетесь выставить меня крупным ученым. Это не соответствует действительности. Я веду научную работу, но отнюдь не склонен преувеличивать ее значение. Это во-первых. Во-вторых, я, конечно же, помогу вам — в силу своих скромных возможностей. Но прошу не забывать, что моя компетентность распространяется далеко не на все области медицины. В частности, мои познания в акушерстве и гинекологии ограничиваются институтской программой. Если вас это устроит — пожалуйста, я к вашим услугам.

— Большое спасибо! — горячо поблагодарил Ремизов. — У меня вот какой вопрос: героиня очередной серии заболевает СПИДом. Мы не можем понять, как это лучше сделать. То есть, я имею в виду, как бы ее получше заразить, чтобы было правдоподобно. Режиссер предлагает, чтобы это случилось во время прямого переливания крови, когда ее близкая подруга попадает в автомобильную катастрофу. Я не знаю, что-то мне не очень нравится этот вариант. А как вообще можно заразиться СПИДом?

Феоктистов снова помолчал: похоже, он вообще не давал необдуманных ответов; Ремизов совершенно правильно оценил этого человека.

— Начнем по порядку, — сказал наконец Евгений Алексеевич. — СПИДом заразиться нельзя, потому что СПИД — это конечная стадия болезни, которая называется "инфекция вирусом иммунодефицита человека". Поэтому правильнее говорить не "больной СПИДом", а "ВИЧ инфицированный".

Далее. Вирус иммунодефицита человека содержится во всех биологических жидкостях больного: в крови, сперме, слюне, поте, моче и так далее. Но не во всех жидкостях вирус содержится в концентрации, достаточной для заражения, а только в крови и сперме. Кроме того, вирусом может заразиться ребенок, находящийся в утробе больной матери, или ребенок, которого вскармливает грудью больная женщина. Насколько я понимаю, ваша героиня уже вышла из грудного возраста. Тогда остаются два пути: парентеральный и половой. Она может заразиться половым путем, пожалуйста.

— Нет, Евгений Алексеевич. По сценарию она — девственница, — возразил Ремизов.

Но Феоктистова это не смутило.

— Наличие девственной плевы еще ничего не означает. Она могла практиковать анальные контакты, а в таких случаях микротравмы прямой кишки почти неизбежны. Ну, или, скажем, орально-генитальные контакты: допустим, у нее удалили зуб, и инфицированная сперма попала на кровоточащую ранку. Хотя это, конечно, маловероятно. Ну уж, знаете, во время гемотрансфузии — это практически невозможно. Все-таки двадцатый век на дворе, тем более, если действие происходит в Москве: сейчас все одноразовое. Нет, гемотрансфузию лучше сразу исключить.

— Как же тогда быть? — Ремизов выглядел озадаченным. — Как она могла заболеть?

Феоктистов усмехнулся:

— Вообще-то, нормальному человеку, соблюдающему элементарные правила безопасности, заразиться ВИЧ-инфекцией довольно трудно. Честно говоря, я даже не знаю, чем вам помочь. Остается одно: пусть ваша героиня будет наркоманкой.

— А что, наркоманы часто болеют СПИДом? То есть, я хотел сказать… этой инфекцией? — Ремизов сделал удивленное лицо: он изо всех сил стремился показаться наивным.

Феоктистов покачал головой:

— Что вы? Ну конечно. На сегодняшний день наркоманы составляют примерно девяносто процентов от общего количества ВИЧ инфицированных.

Ну, а если смотреть с другой стороны, то соотношение вообще катастрофическое: все поголовно наркоманы инфицированы ВИЧ. Такая вот страшная статистика.

— Интересно, — Ремизов задумался. — А почему так происходит? Ну ладно, если они колются одними шприцами — это понятно. Но ведь не все же сто процентов, — он посмотрел на Феоктистова — у того в глазах загорелся лукавый огонек.

— Одно время была такая версия, что совместное принятие наркотиков изменяет сексуальное поведение, — подкинул информацию к размышлению Евгений Алексеевич, — что, мол, все наркоманы начинают совокупляться друг с другом. Но это тоже не объясняет стопроцентную заболеваемость. Более того, в последнее время все чаще стали появляться больные из другой социальной группы. Это дети обеспеченных родителей, которые используют исключительно одноразовые шприцы и очень разборчивы в своих половых связях. Но они тоже заболевают. Однако встречаются и совсем парадоксальные случаи. Например, недавно пришла мода не вводить героин внутривенно, а нюхать его. И что вы думаете?

— Что? — быстро спросил Ремизов, желая подыграть старику.

— Такие люди тоже заражаются вирусом, — торжествующе сказал Феоктистов. Отсюда вывод: для наркомана риск заболеть ВИЧ-инфекцией равен ста процентам. Впечатляет такая статистика?

— Да, — Ремизов выглядел обескураженным. Он уже почувствовал, что где-то здесь она, эта "бомба", где-то рядом. Надо только "не спугнуть" старика, дать ему выговориться. Надо умело задать наводящий вопрос. Самый наивный. Какой же? Ну, например, такой.

— Так что же, кто-то заражает наркоманов ВИЧ-инфекцией? Может быть, делает это в обмен на бесплатную дозу наркотика?

Феоктистов помолчал.

— Нет. Не совсем так, — ответил он. — Но, в общем, близко. Честно говоря, пока рано предавать эти материалы широкой огласке. Но вы же не из средств массовой информации, правда?

— Ну конечно, нет, — мягко подтвердил Ремизов.

— Видите ли, я веду эту работу по негласному поручению МВД. Они просили меня не афишировать результаты исследований… Но, с другой стороны, и обет молчания я им тоже не давал. Если вам интересно… — Ремизов почувствовал эту паузу. В этом месте ему разрешалось перебить Феоктистова, произнести то, что он ожидал услышать: помочь принять решение.

— Конечно, Евгений Алексеевич! Еще бы! Очень интересно! К тому же у вас просто дар рассказчика. Вы за пять минут объяснили мне все, что я тщетно пытался понять в течение пять лет.

— Да? — Феоктистов самодовольно улыбнулся: почти незаметно, на какую-то долю секунды, но его улыбка не укрылась от Ремизова.

— Да! Да! Вот уж воистину: "Кто ясно мыслит — четко излагает."

— Ну ладно. Я вам расскажу все по порядку. Сначала мне тоже показалось странным, что все наркоманы заболевают ВИЧ-инфекцией. Такую тотальную заболеваемость нельзя было объяснить одними только грязными шприцами. Я начал беседовать со своими пациентами; собирать, так сказать, подробный анамнез. У меня появилась гипотеза, что возбудитель содержится непосредственно в наркотическом веществе, но это только гипотеза: она требовала либо доказательства, либо опровержения. На территории России продают массу наркотиков, привезенных из различных частей света — неужели все они заражены? Вряд ли. Я решил действовать методом исключения. Прежде всего нужно было исключить те наркотики, которые не имеют широкого распространения по стране: ЛСД, кокаин, "экстэзи". Затем — отбросил марихуану, анашу, гашиш: через дым заразиться невозможно. Из наиболее распространенных остается героин. Героином торгуют везде. Любой наркоман рано или поздно употребляет героин. Я обратился за помощью в МВД, с тем, чтобы они присылали мне образцы изъятого героина на анализ. И вот тут-то началось самое интересное, — Феоктистов потер руки. — Прежде всего, я, руководствуясь каким-то странным наитием, разделил образцы на два типа: те, что изъяты мелкой партией непосредственно у распространителей, и те, что задержаны крупной партией во время перевозки. То есть, грубо говоря, розница и опт. И что вы думаете? Я совершенно угадал! Тот наркотик, который предлагался к розничной продаже, содержал примесь мелкодисперсного органического вещества, а тот, который шел оптом — был чистый. Можно предположить следующее: розничный продавец что-то добавляет в наркотик, "разводит", чтобы получить большую прибыль. Вполне возможно. Обычно для этих целей используется крахмал. Правдоподобная версия, имеющая право на существование. Однако она не все объясняет. Я пошел чуть дальше, и спросил у работников органов внутренних дел: как они задерживают эти крупные партии? И оказалось, что во всех случаях информация о грузе поступала к ним из криминальных структур. То есть — чистому наркотику кто-то поставил заслон, а зараженный — проходит в Россию беспрепятственно. Я отметил это и продолжал работать. Меня интересовал вопрос: а что это за органическая примесь? Оказалось, что это — перемолотые в муку человеческие кости.

— Ой, — Ремизов поморщился. — Кости?!

— Да, любезный Александр Владимирович, — старик явно симпатизировал Ремизову, — представьте себе, кости! Естественно, какая тут напрашивается логическая цепочка? Что это кости людей, являвшихся носителями ВИЧ-инфекции. И сейчас мы переходим к самому главному.

— Ой! Что такое? — воскликнул Ремизов.

— Видите ли, этот вирус — очень гидрофильный. Если перевести на простой язык — любит воду. Поэтому в теле умершего он сохраняется не более двух недель. Это факт. Но есть и другой факт. Разновидностей любого вируса, или, как их называют микробиологи, штаммов — существует в природе великое множество: тысячи! А то и миллионы! И если какой-то из них, наиболее хорошо изученный нами, гидрофилен, из этого вовсе не следует, что и остальные должны быть такими же. Понимаете?

Ремизов кивнул.

— Я допускаю существование такого штамма вируса, который в состоянии довольно долго обходиться без воды. Ну, а если все так, если мои логические построения безупречны, значит, самое время подтвердить их экспериментом и убедиться, наконец, в правильности моих догадок. Вы понимаете, что это означает? Ведь это же — необъявленная бактериологическая война. Вы только вдумайтесь: в России — полтора миллиона официально зарегистрированных наркоманов. На самом деле, их гораздо больше, но будем оперировать официальными данными. Итак, полтора миллиона ВИЧ-инфицированных. Знаете, пресса любит выставлять их мучениками, страдальцами. "Смертельно опасная болезнь!" и так далее и так далее. Однако при этом забывают одну маленькую деталь: они сами виноваты в том, что заболели. А вот больные, к примеру, раком — нет! Не виноваты! Рак — это бич Божий, а ВИЧ — от собственной глупости. ВИЧ инфицированный может прожить еще как минимум лет десять-пятнадцать, а онкологический больной — максимум полгода! Кстати, героиновые наркоманы — самые запущенные — живут три-четыре года. Казалось бы, какой смысл заражать их вирусом? Они от интоксикации помрут раньше. Есть смысл! Знаете, сколько стоит лечение больного ВИЧ? Тысячу долларов в месяц. А их по стране — полтора миллиона. Это что же — на их лечение в месяц — подчеркиваю, только в месяц! — требуется полтора миллиарда?! А в год? Восемнадцать?! Вы вдумайтесь, какие чудовищные цифры! Естественно, всех их лечить не будут — денег нет. Но даже при таком раскладе ВИЧ инфекция вымывает деньги из бюджета, отнимает их у тех же онкологических больных, у язвенников, у сердечников и так далее. Отнимает не только у больных, но и у здоровых. У нас с вами. То есть мало того, что эпидемия ВИЧ инфекции — это удар по населению, так это еще и удар по экономике! Вы представляете, что происходит? Кто-то расчищает себе жизненное пространство. Через двадцать лет Россия как страна просто перестанет существовать. Если не переломить ход этих трагических событий. Прямо сейчас. Сегодня. И вот тут мы опять возвращаемся к эксперименту. Опыт — это источник познания и критерий истины. А я не могу провести эксперимент.

— Почему? — спросил Ремизов, хотя заранее знал ответ.

— Нехватка средств, Александр Владимирович. Вот в чем дело. Мне нужно доказать, что прием наркотика, содержащего данную органическую добавку, приводит к заболеванию. Казалось бы, что тут сложного! Сделай анализ этой добавки, и все. Но это не так просто. В микроскоп вирус не увидишь: он слишком мал. Значит, остается биологический метод, — Феоктистов усмехнулся. — Я ввожу мышкам наркотик и хочу получить реакцию в виде выработки антител к вирусу. Абсурд, правда? Ведь не зря же он так и называется: вирус иммунодефицита человека. Понимаете? Человека! Мышки этим не болеют. Правда, МВД обещало помочь: купить для опытов человекообразную обезьяну. Но ведь обезьяна — не человек. Даже человекообразная. Не мышка, конечно, но и не человек. Да, к тому же, и денег у них нет, на обезьяну-то. Ох! — он тяжело вздохнул. — Она сорок тысяч долларов стоит. Где их взять? Вот вы мне скажите, каков бюджет вашего сериала?

— М-м-м… Около пятидесяти тысяч, — назвал Ремизов первую пришедшую на ум цифру. — У нас дешевый сериал.

— Вот видите, — покачал головой Феоктистов. — Сериал важнее, чем будущее России. А где вы деньги берете, если не секрет?

— М-м-м… — замялся Ремизов. — У нас есть спонсор. Фонд "Милосердие и справедливость" и лично его председатель Кольцов Сергей Иванович. Не слышали о таком?

— Нет, — с достоинством ответил Феоктистов. — Мне это имя ничего не говорит. Извините, но я не знаю такого общественного деятеля.

— Честно говоря, он этого и не заслуживает. Поверьте мне на слово, — сказал Ремизов. — Так, значит, вы говорите, пусть будет наркоманкой?

— Кто? — не сразу понял Феоктистов.

— Ну, наша героиня. Которая должна заболеть… сейчас скажу правильно: ВИЧ-инфекцией.

— Да вы уж лучше напишите в сценарии "СПИДом". Простому зрителю так понятнее, — Феоктистов помолчал, собираясь с мыслями, и вынес окончательный вердикт:

— Да! Пусть будет наркоманкой!

* * *

КОЛЬЦОВ.

Кольцов был вне себя от злости. Он едва сдерживался. Первому попало молчаливому водителю Сереге: почему, мол, не оказался рядом в нужную минуту? "Да я…" Что ты?! Не хочешь ли ты поискать себе другую работу? В другом месте? А? Что молчишь?

Затем досталось Наде. Она приехала вместе с Кольцовым к нему домой: пыталась успокоить, приласкать. "Ну, подумаешь, дали пару раз по… шее. Могло быть и хуже. В конце концов, ты сам виноват: зачем охаивать человека на всю страну, по общероссийскому телевизионному каналу?"

Что?! Что значит: "сам виноват"? Кто я такой! И кто — он? Этот жалкий щелкопер! Да разве можно нас даже сравнивать?! Что может быть общего между нами?

"Ну, мало ли… Может быть, все-таки есть что-то общее?"

С чего бы это вдруг? Ничтожество! Сопляк! Да он завтра же у меня в ногах валяться будет, прощения просить!

"А что ты собираешься с ним делать?"

Увидишь. Скоро увидишь, что я собираюсь с ним делать. Я его в порошок сотру! Руки-ноги переломаю!

"Зачем же ты откладывал? Ведь это можно было сделать прямо сегодня?"

Что?! Ты тоже? С ним заодно? Ах, вот оно что. Ты на его стороне, да? Очень мило. Просто чудесно. Я знаю, в чем тут дело. Мы с тобой — люди разного круга, вот в чем причина. Что бы ты ни говорила, это действительно так. И тебя это гнетет. Ты не можешь мне простить, что я оказался умнее, талантливее, богаче других. Да? Тебе это не дает покоя. А Ремизов — того же поля ягода, что и ты. Завистник! Несчастный бездарь, ничего не умеющий, кроме как копаться в чужом грязном белье!

"Перестань, Сережа! Успокойся. Зачем ты так? Мне не нужны твои миллионы. Я даже с мужем разводиться не собираюсь… Не преувеличивай, пожалуйста. Ну? Хватит дуться. Где больно? Давай я тебя поцелую, и все пройдет."

"Ей не нужны мои миллионы…" Как это трогательно! Конечно! Я знаю. Тебя привлекают не деньги, а те качества, благодаря которым я их имею. Моя жизненная сила! Моя целеустремленность! Мой напор!

"Уцы-пуцы! Ну конечно. И напор — в частности. Сережа! Ну хватит уже! Чего ты сам себя заводишь? Ты самый лучший. Самый великий. И самый ужасный. Чего мы время тянем? Давай лучше займемся делом."

Делом?! Да у тебя одно на уме! Ты больше ничего не можешь в этой жизни! Ты постоянно думаешь об одном и том же, как психи в лечебнице: у них все человеческие чувства атрофируются, остается только половое влечение. Ты такая же! Ты почему-то решила, что у тебя там между ног — центр Вселенной! Ошибаешься! Даже могильные черви едят ЭТО в последнюю очередь — воняет очень!

* * *

Надя вздрогнула, словно ее ударили. Помолчала, отвернувшись. Затем встала, тихо прошла в прихожую, обулась и ушла, аккуратно прикрыв за собой дверь. Хлопать не стала. А зачем?

* * *

Ночь примирила Кольцова с действительностью. Немного. Утро показалось ему не таким мрачным.

"И чего это я сорвался вчера на Надежду? А-а, попалась под горячую руку. Сама виновата. И так последнее время — постоянно в напряжении, а тут — еще она лезет. Фу! Отдохнуть бы мне! Уехать куда-нибудь недельки на две. Куда-нибудь в жаркие страны…"

Он встряхнулся, отгоняя прочь несбыточные мечты.

"Нет. Макаев не даст. Скажет: дело надо делать, Сережа. Черт бы его побрал! Деловой!"

Он вызвал водителя, дождался, когда телохранитель поднимется в квартиру, вышел в его сопровождении из подъезда и поехал в офис.

* * *

В офисе Кольцова ждал сюрприз. Стоило ему только открыть дверь своего кабинета и сесть за стол, как раздался звонок.

— Здравствуй, Сережа, дорогой!

— Привет, Зиявди!

— Видел тебя по телевизору. Молодец! Очень хорошо! Честно говоря, я даже не думал, что все получится так здорово. Ты просто — Сара Бернар. Александр Абдулов.

— Да ладно…

— Нет-нет, я не шучу. Кстати, ты помнишь, как мы с тобой летали на самолете?

— Да, помню. А что случилось?

— Да нет, ничего. Помнишь, я говорил тебе про запасной парашют?

— А-а-а. Ты про это… Да, конечно.

— Я хочу сделать тебе небольшой подарок. Это будет твой личный запасной парашют. Сейчас придет человек, принесет.

— Что принесет?

— Кассету. Любительское видео. У кого есть такая кассета, тот застрахован от многих неприятностей.

— А что за кассета? Что там снято?

— Волшебные превращения. Один крупный чиновник из Генерального становится Генитальным.

— Я что-то не понимаю, что ты имеешь в виду…

— Ничего. Скоро поймешь. И еще. Я наслышан о вчерашнем инциденте. Это ужасно. Но прошу тебя, Сережа: не надо принимать поспешных решений. Сейчас главное — не это. Сейчас главное — твоя репутация и твоя биография. Понимаешь? Так что лучше забудь обо всем. А я приму меры, чтобы этого больше не повторилось. Хорошо?

— Ладно. Так и быть…

— Не "так и быть", Сережа. А просто сделай, как я сказал. Понял?

— Понял.

— Вот и хорошо. Ну все, пока. У меня еще много дел. Надо деньги искать. Выборы — вещь дорогая. До свидания, Сережа.

* * *

Кирилл Иванович Красичков, сын Ивана Степановича, был младше сестры Анжелы на семь лет. В свои двадцать пять он был превосходным бездельником — профессиональным.

Кирилл Иванович носил бородку-эспаньолку, брил голову наголо, нивелируя раннюю лысину, ездил на БМВ-325 — купе темно-зеленого цвета и называл себя на английский манер — Сайрилл.

При знакомстве, желая произвести впечатление, он дарил всем свою визитную карточку — кусочек плотного картона с золотым обрезом. Там было написано: русским и латинским шрифтом — Кирилл Красичков, пресс-секретарь певицы Мелинды.

Певица Мелинда также являлась дочерью богатых родителей. У нее был неприятный голос и бесцветная внешность.

Не корысти личной ради (поскольку ее не тяготили заботы о хлебе насущном), а пользы народной для — решила она посвятить свою жизнь искусству. Несла его в массы. Совершенно бескорыстно, иногда даже приплачивая из собственного (то есть — родительского) кармана. И массы относились к этому с пониманием: не приветствовали, но и не мешали.

Певица Мелинда была косноязычна: изъяснялась она еще хуже, чем пела. Возможно, именно поэтому ей требовался пресс-секретарь.

Ну а Кириллу Ивановичу нужна была Мелинда: потому что он даже петь не умел. И не хотел.

В тот день он ехал на студию одной модной молодежной радиостанции. Менеджер Мелинды (тоже сын богатых родителей) заранее договорился о том, что радиостанция берется крутить несколько песен его подопечной. Это называлось "жесткая ротация" — планомерное доведение слушателя до отчаяния. Таким образом вырабатывалась готовность выложить деньги за концерт: в крайнем случае — за кассету с записью нового альбома. Психологическую подоплеку этого, на первый взгляд, странного явления описал сто лет назад еще сам Чехов: "Если зайца долго бить палкой по голове, то он научится спички зажигать."

Кирилл Иванович подготовил для Мелинды тексты коротеньких выступлений, которые должны были звучать в эфире перед каждой ее песней. В этих текстах она представала как натура цельная и необычайно глубокая. И все бы ничего, кабы не фрикативное "Г", доставшееся Мелинде от родителей вместе с прочим наследством. Правда, Красичков заставил ее повторять написанное много раз, добиваясь максимально чистого произношения. Окончательный вариант он записал на пленку и теперь вез на студию.

Кирилл Иванович ехал, открыв окна, подставляя набегающему ветерку разгоряченную потную голову. Из динамиков дорогущей акустической системы доносилась прекрасная музыка: сам-то он Мелинду не слушал — это не входило в круг его обязанностей.

Кирилл Иванович пребывал в великолепном расположении духа. Он остановился на светофоре и в ожидании зеленого сигнала принялся постукивать по рулю — в такт музыке.

Внезапно он почувствовал сильный толчок в спину и услышал страшный скрежет. Красичков обернулся: какой-то большой — очень старый и ржавый — джип марки "Тойота" врезался сзади в его прекрасный БМВ. Кирилл Иванович выругался, давая волю чувствам, и вышел из машины, чтобы лично оценить размеры нанесенного ущерба. Он прихватил сотовый телефон — на тот случай, если понадобится помощь ребят, умеющих быстро убеждать собеседника. По сложившейся семейной традиции обычно он обращался к ребятам из команды Берзона.

Кирилл Иванович хлопнул дверью, обошел машину кругом, увидел смятый багажник и покачал головой. Затем сделал царственный жест, вызывая водителя джипа на улицу: нечто вроде "к ноге!". Он подбоченился, задрал вверх подбородок и игриво выставил в сторону левое бедро. Из джипа вылез некто небритый: "черномазый!" — отметил про себя Кирилл Иванович. Этот некто был до крайности широк в плечах, а его уши были раскатаны в ровный толстый хрящ. Он не обратил на Красичкова никакого внимания — так, лениво скользнул взглядом, и больше ничего. Его интересовало поведение окружающих. Праздных зевак почти не было: особого любопытства никто не проявлял.

В этот момент, выкатившись на встречную, подлетела "девяносто девятая" с тонированными стеклами; взвизгнула тормозами и остановилась буквально в метре от Красичкова. Двери распахнулись, и из машины выскочили два человека. Они грубо схватили Кирилла Ивановича за руки, а водитель джипа, все так же глядя по сторонам, совсем не целясь, точно ударил шершавой мозолистой ладонью прямо Красичкову в лоб. У пресс-секретаря все поплыло перед глазами: в голове заиграла какая-то музыка, в груди забились какие-то птицы, и он, не пытаясь удержать уплывающее сознание, покорился своей несчастливой судьбе. Мужчины схватили обмякшее тело, бросили в машину на заднее сиденье, и сами прыгнули сверху. Широкоплечий с раскатанными ушами нагнулся, поднял выпавший из ослабевших рук мобильный телефон, сунул его в карман и степенно сел вперед. Он что-то гортанно крикнул водителю, и машина сорвалась с места.

* * *

Макаев получил сигнал: все готово, все в порядке. Он улыбнулся и набрал номер мобильного Красичкова.

— Да! Красичков слушает! — прогудело в трубке.

— Иван Степанович? — с иезуитской интонацией спросил Макаев.

— Да! Кто это? — отрывисто бросил Красичков, тяжело кряхтя: видимо, он поворачивался в кресле.

— Это не так уж и важно, — ответил Макаев. — Я звоню вам по поручению своего хорошего знакомого. Кольцова Сергея Ивановича. Помните такого? Он просит вас о помощи.

Красичков громко засопел.

— Какой помощи? Вы что? Ко мне почему с этим вопросом? Вы ему передайте, что я никогда. Понятно?

— Не горячитесь, Иван Степанович. Речь идет о пустяке. Сергей Иванович хочет быть депутатом Государственной Думы. Но оказалось, что это — довольно дорогое удовольствие. От вас требуется посильная помощь. Откройте ему небольшой кредит. Ну, скажем, миллионов на пять.

Красичков сорвался на крик:

— Что?! Вы там где у себя, с ума сошли? Я ему даже копейку взаймы не дам. А он мне…

Речь Ивана Степановича изобиловала непечатными выражениями. В этом тексте мы приводить их не будем: не из соображений ложной стыдливости, а потому что Красичков даже материться нормально не умел. Он ничего не умел. Про таких говорят: "Его путь к вершинам власти освещал яркий свет вылизанных им жоп." Если кто-то, в припадке угодничества и пароксизме холуйской любви, пытался описать заслуги Ивана Степановича перед родным Отечеством, то после долгих и тяжких раздумий обычно ограничивался двумя словами: "Крепкий хозяйственник". То есть не то, чтобы прочный и твердый, а просто крепкий — как говно. И не то, чтобы хозяин, и даже не завхоз, а так — не пойми чего. Хозяйственник.

Одним словом, Иван Степанович деньги дать отказался.

Макаев, не обращая внимания на его примитивную грубость, все же посоветовал подумать. А заодно — позвонить сыну.

Красичков, тяжело отдуваясь, позвонил на мобильный Кириллу. Чей-то голос с характерным акцентом отвечал, что Кирилл подойти не может, но в этом нет нужды: и так все хорошо слышно.

И тут Красичков-отец услышал громкие крики Красичкова-сына. Страшные крики. Так кричат люди, когда им очень больно. Когда их истязают.

Иван Степанович налился кровью, сам заорал в трубку что-то такое, но ему никто не ответил. В трубке раздавались только короткие гудки.

* * *

Красичков не находил себе места. Он бегал по кабинету, лихорадочно соображая, что же ему сейчас следует предпринять. Прежде всего — позвонить Берзону. Это его забота — решать все проблемы. За это он ему и платит.

Берзон внимательно его выслушал и обещал принять срочные меры.

* * *

Еще через час в офис компании Красичкова позвонил неизвестный и сказал, что в урне рядом со входом лежит сверток. Этот сверток — посылка лично Ивану Степановичу.

В свертке оказались два пальца Кирилла и видеокассета с записью.

Рука крупным планом: вот все пальцы на месте, а вот одного уже не хватает. Кровь, крик, камера дергается. Чей-то хриплый смех. Удар ногой в лицо. "Давай еще!" Кирилл умоляет не делать этого, плачет. Хряск! И еще одного пальца нет. Их кидают в пакетик и запечатывают.

* * *

Еще через полчаса Макаев снова позвонил Красичкову.

— Ну что? Перейдем сразу к делу? Не будем отвлекаться на ерунду?

— Я тебя… Сволочь. И тебя, и Кольцова твоего. Ты против кого пошел, знаешь? Позвони, гад, по этому телефону. Там тебе все скажут, — и Красичков продиктовал номер телефона Берзона.

Макаев на другом конце провода сдержанно рассмеялся.

— Ты что, решил коллекционировать пальцы своего сына? Хорошо, получишь еще два.

— Я… — моментально остыл Красичков. — Надо решать наши проблемы. Позвони Берзону. Только не трогай сына.

— Не надо со мной так разговаривать. Я контролирую ситуацию, а не ты. Ты совершил ошибку, значит, будешь наказан. Получишь еще одну посылку. И так — до тех пор, пока не поумнеешь, — Макаев повесил трубку.

Он взглянул на часы: пора звонить Берзону. Для него тоже найдется небольшой сюрприз.

* * *

— Ефим Давыдович?

— Да. Кто это?

— Макаев вас беспокоит.

— Здравствуй, Зиявди. Что случилось? — Берзон насторожился. Он уже начал догадываться, что к чему.

— У меня-то как раз ничего. А вот у знакомого вашего, Красичкова, несчастье. Сын пропал.

— Да, — посуровел Берзон. — Откуда знаешь? Это твоих рук дело?

— Что значит: "твоих", "моих"? Его отец должен деньги одному нашему человеку. Много денег. И не хочет отдавать. Так вот передай, пожалуйста: пока деньги не отдаст, сын домой не вернется.

— Погоди, Зиявди. Эти дела так не делаются. Надо встретиться, все обсудить. Красичков — мой человек. Зачем ты на него наехал? У него крутятся мои деньги. Что случилось? Зачем ты ищешь себе неприятности?

— Неприятности уже начались. Просто ты этого еще не понял. Красичков должен деньги. И он их вернет. А иначе сына не получит.

— Послушай, — с угрозой сказал Берзон. — Ты по-хорошему не понимаешь? Я ведь могу и по-плохому.

— По-плохому? — переспросил Макаев. — Ты что, мне угрожаешь? Ты уверен, что это можно делать безнаказанно? Напрасно. Я все равно заберу у Красичкова деньги. Все, что он должен — до копейки. А тебе советую сидеть смирно: а то ведь можно, как ты говоришь, и по-плохому.

Он отключил телефон и некоторое время сидел в раздумьи. Дело сделано: конфликт перешел в открытое противостояние. Теперь уже поздно давать задний ход: "А иначе не стоило все это затевать", — вслух сказал Макаев. Он взглянул на часы: без четверти два. Хорошо! Первый удар будет за ним. Чаще всего так и бывает: кто начинает драку, тот и побеждает.

* * *

Ровно в два часа пополудни в офисе Берзона раздался мощный взрыв. Сразу же, по горячим следам, начальник смены охраны отмотал пленку назад (запись велась постоянно) и вывел изображение на монитор. Оказалось, что буквально за несколько минут до взрыва некий молодой человек, пряча лицо от камеры, оставил на площадке рядом с лифтом обычный черный «дипломат».

* * *

Спустя какое-то время Макаев опять перезвонил Берзону.

— Ефим Давыдович? Это снова я. У тебя начались проблемы? Слышал сейчас по радио. Хорошо, что никто не погиб: могло быть и хуже. Ты знаешь, многие неприятности случаются из-за нашей невнимательности. Иногда бывает, что судьба посылает человеку предупреждение, а он не понимает. У нас, у горцев, есть такая примета: если еврей, проснувшись утром, находит в своей заднице муляж бомбы — самый простенький: два деревянных брусочка и картонный циферблат с нарисованными стрелками — то не надо бежать к раввину, не надо бежать к проктологу; ровно через месяц, минута в минуту, эта бомба взорвется. Что бы ты ни делал — все равно взорвется. Запомни. Тебе может пригодиться народная мудрость. Потому что самое время перестать думать о чужих деньгах, а вспомнить, наконец, о своей заднице. Пока!

* * *

Берзон после этого разговора отдал все необходимые распоряжения, бросил дела и умчался в неизвестном направлении — подальше от Москвы.

Его секретарь неизменно отвечал находящемуся на грани истерики Ивану Степановичу:

— Ефима Давыдовича нет в городе. Когда вернется, не знаю. У него появились неотложные дела. Нет, для вас ничего не просил передать. Сожалею. Он свяжется с вами, если потребуется. Простите, но я не располагаю полной информацией. Это все, что я могу вам сказать. Извините, у нас сегодня тяжелый день — вы, наверное, слышали сообщения по радио и телевидению. Всего хорошего. До свидания.

* * *

Красичков снова получил посылку: еще два пальца. Кассета на этот раз не прилагалась.

Он звонил на мобильный сына, но телефон больше не отвечал. Он звонил Берзону — тот куда-то пропал.

Он уже смирился с тем, что придется отдать выкуп, но неизвестный шантажист почему-то больше не объявлялся.

Шло время: час за часом, и вот, когда Красичков сам уже хотел поскорее избавиться от денег, лишь бы прекратить мучительную пытку неизвестностью, в этот момент раздался звонок.

— Ну что? Помог тебе твой Берзон? Больше не будешь дергаться? Тогда слушай: сделаешь все по обычной схеме — переведешь деньги в оффшор, на счета "Пассат-банка". Оттуда — на корреспондентский счет в московском представительстве калининградского "Антей-банка". Оттуда — на восемь различных корреспондентских счетов фонда "Милосердие и справедливость", которые открыты в следующих банках… Возьми бумагу и ручку, запиши…

* * *

ЕФИМОВ. НАПИСАНО КАРАНДАШОМ НА ОБОРОТЕ МАШИНОПИСНЫХ ЧЕРНОВИКОВ.

Да! Я ведь так и не рассказал историю своей первой книги. Она называлась… уже и не помню, как. Неважно.

Итак, рукопись мне вернули. Пожелали "дальнейших творческих успехов" и подарили рецензию этого самого Болтушко: на память.

Я повесил ее над своим письменным столом и перечитывал, наслаждаясь: Боже, что за идиот!

Он совершенно не умел писать: в одном предложении норовил дважды вставить "который".

Мою книжку он разругал во все корки: самым крепким словечком было "достоевщина". Как раз на "достоевщину" я не обиделся.

Герой моей книги был медиком. На этот счет г-н Болтушко проехался следующим образом: "…ов выглядит слишком вялым. А ведь его можно показать довольно живо и энергично — он же врач "скорой помощи". Пусть он жизнь кому-нибудь спасет — вопреки инструкции." Можно подумать, на "скорой" главная инструкция — ни в коем случае не спасать никому жизнь. В общем, тот еще критик!

Но обиднее всего было то, что эта рецензия решила мою судьбу…

Итак, я забрал рукопись из первого издательства (назовем его условно издательством А) и понес во второе (пусть будет — издательство Б). В издательстве Б приключения начались, едва я переступил порог кабинета редактора. Редактор была она. "Редакторша" применительно к ней звучало бы грубовато, но до "редактрисы" она явно не дотягивала. Темно-коричневые чулки собирались в складки на полных ногах. Кружевные манжеты белой блузки были несвежими. Крупный пористый нос сжимали очки в золоченой оправе. Пряди истонченных волос прилипли к жирному лбу.

— Добрый день! Скажите пожалуйста, это отдел по работе с рукописями? — робко спросил я.

Она осмотрела меня поверх очков:

— Мы рукописи не берем.

— То есть… как это? — я остолбенел.

— А вот так, — она была строга. — Мы работаем с компьютерным набором, с машинописным текстом — а рукописи не берем.

Я почувствовал облегчение:

— Ну вот… У меня как раз — машинописный текст.

Она презрительно усмехнулась:

— Ха! Оказывается, вы просто не понимаете значение слов, которые употребляете. Рукопись — это то, что написано от руки. Давайте, что там у вас?

Я протянул ей папку. Дождался, когда она зарегистрирует ее в своем журнале. Услышал, что мне позвонят примерно через месяц. Согласно кивнул. И, уходя, сказал:

— Вы знаете, я недавно прочел одну заметку. Интересная заметка. Как-то раз Гоголь пришел к своему издателю, Смирдину. А Смирдин его спрашивает: "Что принес, братец?" Гоголь отвечает: "Рукопись". А Смирдин смеется: "Экий ты братец, невежа. Кабы ты ее рукой писал — тогда верно, рукопись. А ты ведь ее пером, поди, писал. Значит, не рукопись, а пёропись." А Гоголь помолчал и отвечает: "Дурак ты. Занимайся своим делом, а меня не учи. Носом не вышел." Такой вот забавный случай…

Она выслушала это, не проронив ни слова. Затем швырнула мою папку куда-то под стол и отвернулась.

А я ушел…

Правда, она потом позвонила. Месяца через два. Сказала, чтобы я забирал свою рукопись, а точнее — "девятнадцать авторских листов машинописного текста".

Я приехал. Женщина-редактор вернула мне папку и на прощание с ехидным смешком посоветовала прочесть на досуге новую книжку некоего Угарова. Книжка вышла в издательстве А и называлась как-то интересно: то ли "Безумная пляска смерти", то ли "Прекрасная маска смерти". Что-то в этом духе.

Я увидел ее в подземном переходе, перед тугими прозрачными дверями метро. Попросил продавца посмотреть и открыл наугад. Бегло прочитал несколько страниц. Сомнений быть не могло: это моя книжка. Мой сюжет! Другие имена героев, место действия, время года и прочие детали, но сюжет — мой! Жалко, не было денег. Я не мог ее купить. Поэтому я выходил на каждой станции метро, подходил к развалу и просил посмотреть новый детектив Угарова. Так за несколько часов я прочитал ее всю. Это произвело на меня гнетущее впечатление. Угаров копировал мой текст целыми блоками, по нескольку страниц сразу.

Я внимательно изучил его фотографию на заднике обложки: низкий лоб и глубоко посаженные глаза свидетельствовали об упорстве и силе характера, но нечеткий, смазанный подбородок говорил скорее об обратном.

Я стал размышлять: как он мог украсть мою книгу? Два месяца в издательстве А и два месяца в издательстве Б — итого четыре. Допустим, три месяца требуется на то, чтобы подготовить книгу к печати — и то, если она вписывается в издательский план. При большом желании — можно уложиться в полтора. Еще как минимум месяц — на переработку текста. Отсюда следует однозначный вывод — единственный человек, который мог быть этим отважным плагиатором, не кто иной, как Болтушко. К ногтю его, гада!

И начались сладкие дни. С утра я приходил к издательству и занимал свой наблюдательный пункт во дворе дома напротив. Я сидел на лавочке, прикрывшись газетой, и внимательно следил за всеми, кто входил и выходил из дверей. Фантазия рисовала страшные картины заслуженного возмездия; я упивался воображаемыми страданиями моего обидчика. И вот однажды, спустя примерно две недели, мне повезло: я увидел Угарова. Он шел с тяжелой сумкой через плечо. На сумке крупными белыми буквами было написано "Спорт". Через полчаса он вышел из редакции и направился к автобусной остановке.

Я следил за ним! Мне везло, как никогда. Уже потом я узнал, что у него есть машина: если бы она в тот день не была сломана, все мои старания пошли бы прахом. Но я же говорю, мне везло! Я проводил его до самого дома. Спрятался за углом, пока он открывал дверь подъезда. И тут в мою голову пришла простая и верная мысль. Я крикнул что было силы: "Болтушко — вор!" Он вздрогнул, словно его ударили, быстро обернулся: но никого рядом не было. Тогда он шмыгнул в свой подъезд — и был таков! Только его и видели! Но я уже знал главное: Болтушко и Угаров — один и тот же человек.

Теперь я следил за его подъездом. Я замышлял его убить. Я всерьез обдумывал план убийства.

Но однажды я увидел, как он выходит из дома с женщиной: маленькой, худенькой, с острым носом и живыми карими глазами. Она была… прекрасной? Вряд ли. Красивой? Нет. Пленительной? Нет, нет и нет. Все не то. Хотя, и это, конечно, тоже, но меня поразило другое. Она была — МОЯ. Я ее чувствовал, как скрипач чувствует свою руку. Я забыл про Болтушко и пошел за ней. Я считал ее шаги: вот мы прошли вместе сто шагов, теперь двести, спустились в метро… Пользуясь утренней сутолокой, я дважды коснулся краешка ее куртки и ощутил запах ее волос. Все вдруг переменилось, стало интересным и значительным. Оказалось, что она работает на телевидении — я шел за ней от самой станции ВДНХ.

Вечером я пустился на хитрость — поджидал ее около дома. Мы вместе вошли в подъезд, сели в лифт. Я спросил: "Вам какой?" Она ответила: "Шестой." Я нажал кнопку шестого этажа, словно мне надо было ехать выше.

Она вышла из лифта и повернула налево. Я потом проверил: в том крыле всего одна квартира.

Это подтвердилось на следующий день: я снова дождался, когда она вернется с работы и вошел в подъезд вместе с ней. Мы сдержанно кивнули друг другу: поздоровались. Она подошла к почтовому ящику и достала оттуда газету. Я обратил внимание на номер квартиры: все правильно.

Теперь мне стал понятен смысл появления Болтушко в моей жизни. Он был нужен для того, чтобы привести меня к этой женщине. Еще он был ее мужем, но это уже не имело никакого значения. Я знал, что она все равно будет моей.

Однажды я услышал, как соседка, здороваясь, назвала ее Надей. Прекрасное имя! Единственное имя моей единственной любви.

Мне недоставало только одного: я не был победителем. Но я не мог придти к ней побежденным. И тогда я засел за новый роман. Тот, который вы сейчас читаете. Судите его самым строгим образом, ибо я стремился к совершенству. А иначе и быть не могло, ведь все это — ради нее. И для нее.

* * *

«КРОВАВОЕ ЗОЛОТО». НАПЕЧАТАНО НА МАШИНКЕ. ОКОНЧАНИЕ.

— В слове "шпага", — сказала Нина, — три согласных буквы: "ш", "п" и "г". А фамилии Штопоров, Попов и Гаврилов как раз начинаются с этих букв.

— Точно! — воскликнул Валерий. — Все гениальное — просто.

— Не имей такой привычки говорить пословицами и поговорками. Это очень глупо, — строго сказала ему Нина. — Смотри сам. Что ты сейчас сказал? "Все гениальное — просто", да? А еще есть пословица: "Простота — хуже воровства." Получается, что гениальность — хуже воровства.

— Ишь ты! — изумился Валерий. — А ведь действительно, так получается. Ерунда какая-то. Ну ты молодец!

— Да, — Нина скромно опустила глаза. — Я вообще очень трепетно отношусь к Слову. Меня давно привлекают проблемы этимологии, фразеологии, филологии и семантики. Хочешь, я открою тебе свою мечту? Я хочу стать писательницей. Писать детективы. И чтобы главным действующим лицом в них была женщина. Я ей даже имя придумала: Александра Тамарина. Правда, красиво?

— Да! — восхищенно подтвердил Валерий. — Хотя мне твое имя больше нравится.

— Нельзя давать героям свои имена. А мне своим именем — даже подписываться нельзя, — покачала головой Нина. — Я должна писать под псевдонимом. Никто не должен знать мое настоящее имя. Я же — оперативный работник.

— А может, — предложил Валерий, — пойдешь на пенсию? То есть, я хотел сказать — выйдешь в отставку?

— Я еще не решила, — сказала Нина. — Надо сначала попробовать. Написать несколько книжек — немного, штук двадцать — а там видно будет.

— У меня тоже есть мечта, — вздохнул Валерий. — Но я пока тебе не скажу. Потом, ладно? А сейчас надо ехать к Тотошину, доложить ему обо всем. Какой, говоришь, номер получается, если расположить цифры по порядку?

— Четыре-один-два-один-девять-шесть-восемь-один-один-ноль-три-один-девять-семь-пять, — четко ответила Нина.

— Хорошее число, — задумчиво произнес Топорков. — Надо обязательно запомнить — оно для нас счастливое.

* * *

Тотошин принял их в своем кабинете. Он крепко пожал им руки, вручил почетные грамоты и ценные подарки: Топоркову — акваланг, замаскированный под саксофон, а Нине — мельхиоровый столовый сервиз на сто сорок четыре персоны с символикой органов внутренних дел.

— Но самое главное, — сказал он, — впереди. Есть решение представить вас к высокой правительственной награде: к Звезде Новорусского Героя. Но, поскольку вся операция проходила в обстановке строжайшей секретности, то и вручение наград пройдет тайно. Сегодня в два часа ночи, в подвале Большого Кремлевского Дворца премьер-министр Краснопердин лично вручит вам ордена. Попрошу не опаздывать и не забыть надеть черные маски с прорезями для глаз и рта.

— Ой, что же делать? А у меня нет такой маски, — воскликнула Нина.

Тотошин посмотрел на нее строго:

— Ничего, в крайнем случае — черный чулок сгодится. Только желательно новый, неношеный — все-таки к премьеру идете.

* * *

Эту ночь Топорков запомнил на всю жизнь. Премьер-министр приколол ему на лацкан Звезду Новорусского Героя.

— Служу Отечеству! — соблюдая конспирацию, прошептал Топорков.

— Лучше говорить — России, — поправил Краснопердин.

— Да! И всей России — тоже, — добавил Топорков.

— Не надо всей, — снова поправил премьер-министр. — Просто России. Этого достаточно.

— Служу так, как вы хотите, — выкрутился Топорков. Он помолчал и вдруг решился. — Товарищ Краснопердин! Разрешите обратиться с просьбой?

— Слушаю вас, — сказал премьер-министр.

— Нельзя ли из этих денег, — смущаясь и краснея, проговорил Топорков, — послать немного детскому дому, где я воспитывался? Вы знаете, не дает мне покоя одно воспоминание: в шестом классе я выбил мячом стекло в кабинете директора. Выбил — и не признался. До сих пор — ужасно стыдно.

— Понимаю вас, — покачал головой Краснопердин. — Меня тоже совесть частенько мучает. Я с вами вполне согласен: помогать надо. Только почему немного? Мы много туда пошлем. Очень много. Правда, за те годы, что вы там не были, произошли некоторые изменения: детский дом перепрофилирован в санаторий-профилакторий Управделами Администрации Президента России — тихое место, свежий воздух… Но, я думаю, это недостаточно веская причина для того, чтобы отказать вам в вашей просьбе.

— Спасибо, — тихо сказал Топорков, и из глаз его потекли слезы. — Спасибо вам большое. Теперь я понимаю, что прожил жизнь не зря…

* * *

На следующее утро Нина все же дозвонилась Японскому.

— Сашка, ты жив? — радостно закричала она.

— А-а-а, еле живой, — простонал Японский. — Надо было вовремя вчера остановиться.

— Где ты был целый день? — воскликнула Нина. — Я тебя обыскалась.

— Да, — проворчал Японский, — ездил к отцу, отвозил ему "утку".

— С яблоками? — спросила Нина.

— Зачем с яблоками? — не понял Японский. — Пустую.

— А я обычно в утку яблоки кладу. Для запаха, — поделилась Нина.

— Да он сам туда наложит — мало не покажется, — пожаловался Японский. — А запах стоит такой — на улице слышно.

— Ну ладно. Я очень рада, что все хорошо, — подвела итог Нина.

— Это, может, тебе хорошо, — желчно возразил Японский. — А мне вот — не очень.

— Я в том смысле: все хорошо, что хорошо кончается, — попробовала объяснить Нина.

— Это как сказать, — принялся рассуждать Японский. — Когда я пью, мне всегда хорошо, но заканчивается это почему-то всегда очень плохо. Диалектика!

* * *

А жизнь шла своим чередом. Страна уверенно катилась в завтрашний день, и первым этот день встречал верный сын Отечества Валерий Топорков. По прозвищу Стреляный.

* * *

Ефимов напечатал заглавными буквами: КОНЕЦ, откинулся на спинку стула и закурил. Затем вдруг неожиданно разразился громким хохотом, вскочил и принялся быстро ходить кругами по комнате. Докурил, сел за стол, заложил в машинку чистый лист бумаги и начал писать письмо, сочиняя его на ходу.

* * *

БОЛТУШКО.

Жизнь Алексея Борисовича постепенно входила в привычное русло. Со времени трагических событий в Гагарине прошел почти месяц, и все стало помаленьку забываться.

Статью про милицейскую династию Тарасовых он не написал. Не смог. Писать в своей обычной манере он не хотел, а по-другому — не получалось.

Болтушко приступил к "Криминальной хронике недели". Скобликов — не без сожаления — вернулся восвояси.

И все бы ничего, да только одна мысль не давала Болтушко покоя: как там Марина? Что поделывает молодая вдова, внезапно лишившись единственного кормильца? Как она собирается дальше жить: ведь осталась маленькая дочь?

Но позвонить Марине, и уж тем более — заехать к ней в гости Алексей Борисович боялся. Право же, как-то неловко. Он ожидал, что Марина сама позвонит, поинтересуется, как Болтушко выполнил ее просьбу. Но Марина не объявлялась.

Однажды Болтушко все же не утерпел и, сидя за ужином, спросил у Нади:

— Интересно, как там поживает Марина? Тяжело, наверное, одной-то. Ты не звонила ей, не узнавала?

Надя отложила в сторону цыплячью ножку — любила она курицу:

— Да вроде ничего. Помаленьку.

— Я-то ей не звонил, — словно оправдывался Болтушко. — Все-таки мы с ней не так близко были знакомы. Так, постольку поскольку… Жена Николая…

Надя усмехнулась:

— Жена Николая… Да он с ней разводиться хотел… Думал уйти к другой.

Болтушко чуть не подавился:

— С чего это ты взяла? Я ничего об этом не слышал.

— Он мог тебе не говорить, — пожала плечами Надя. — А мне Марина сама рассказывала. Последнее время у них каждый день скандалы были. Николай как напьется — и давай выступать: уходи, мол, я себе молодую найду. Перестал деньги в дом приносить: тратил куда-то. На баб, наверное.

— А чего на них тратить-то? — вполголоса пробормотал Болтушко. И вслух добавил:

— Ну ничего, теперь поймет, как без мужа-то… Все-таки лучше, когда он есть, хоть какой-никакой, чем совсем без него…

— А чего ей? — философски произнесла Надя. — Она снова замуж выйдет. Марина еще нестарая, а с деньгами ее любой дурак замуж возьмет.

— С какими деньгами? — насторожился Болтушко. — Они еще за квартиру не до конца рассчитались. У нее одни долги.

— Ну да. Много ты знаешь, — усмехнулась Надя. — Николай ведь в иностранной фирме работал. Помимо хорошей зарплаты у них был весь социальный пакет. Он, как работник руководящего звена, был застрахован на пятьдесят тысяч долларов. Фирма уже выплатила половину. Грех, конечно, говорить, но хорошо, что все так получилось. Что Николая смогли опознать. Представляешь, что было бы, если бы его труп не нашли? Или нашли бы где-нибудь в лесочке, без документов. Неопознанные трупы долго не хранят — хоронят через месяц в братской могиле. Кто бы стал в Гагарине проводить экспертизу? А у страховой компании разговор короткий: нет трупа — значит, нет страхового случая. Вот тогда бы осталась она у разбитого корыта — ни мужа, ни денег.

— Постой! — Болтушко медленно соображал. — А если бы нашли труп с документами?

— Ну, тогда сообщили бы жене, она бы приехала на опознание. Наверняка страховая компания прислала бы своего детектива… Чего я тебе рассказываю? Ты пишешь на криминальные темы — и не знаешь таких простых вещей. Но ведь бандиты — тоже не дураки. Зачем им оставлять на трупе документы? Ты же мне сам говорил — они ни разу не оставляли.

— Ага, — тяжело вздохнул Болтушко. — Ни разу.

Ему вдруг расхотелось есть. Он ушел в свою комнату и долго сидел, уставившись в одну точку.

"Неужели Марина может быть к этому причастна? — думал он. — Точно. Она ведь там родилась. Она могла знать кого-нибудь: Соловьевых или Кирилина. Или Серова. Или Игнатенко. Рассказала им, когда муж поедет на дачу. Может быть, даже заплатила. Нет, вряд ли — денег-то у нее никогда не было. Николай давал ей только на еду. Наверное, она просто соблазнила их машиной. Ну, и, может быть, все-таки немного денег пообещала: потом, после убийства. Но с одним условием: документы должны остаться в кармане Николая. И сам труп должны быстро найти. Бандиты убили Николая, но ничего за это не получили — ведь машина разбилась. И они стали требовать деньги у Марины. А она послала меня. Значит, она меня использовала? А я… Дурак дураком! Идиот легковерный! Ну надо же? Да-а-а. Такая доверчивость до добра не доводит. Что же теперь делать? А ничего! Сам кругом нагадил, чего других-то упрекать?"

Алексей Борисович тяжело вздохнул. Желая как-нибудь отвлечься от грустных мыслей, он включил телевизор и смотрел всякую ерунду, пока сон не сморил его.

* * *

Утро вечера мудренее. На следующий день Алексей Борисович проснулся совершенно другим человеком. Он решил все обращать себе на пользу: пусть его обманули, пусть подставили, как пацана, зато какой прекрасный сюжет для нового романа!

В то утро Болтушко почувствовал азарт, дрожь в поджилках, холодную испарину на лбу, и — необыкновенный прилив вдохновения.

* * *

Пора открыть небольшую тайну. Дело было в том, что повадился Алексей Борисович писать детективы. А что такого? Их сейчас только ленивый не пишет. Когда Болтушко поперли из авангарда «желтой журналистики» и перебросили на «Криминальную хронику недели», он, конечно же, очень переживал. Да что там переживал? Места себе не находил! Злобой пылал! Думал — подождите, вот я вам покажу! Спохватитесь, да поздно будет!

Идея писать детективы пришла неожиданно. Точнее, желание стать знаменитым — и побыстрее — как-то само собой отлилось вдруг в такую странную форму. Материала под рукой было полно — криминальная хроника недели, как-никак, находилась в его распоряжении. Ну, и написал он первый роман — "Смерть приходит незаметно". Пришел в издательство, предложил. Через месяц унылый редактор, похожий на изможденного моржа, сообщил, что роман они напечатают, денег много не заплатят, потому что автор он новый, широкому (да и узкому тоже — никакому!) читателю не известный, но все это при одном условии — нужен красивый псевдоним, потому что под фамилией Болтушко печататься категорически противопоказано.

Алексей Борисович подбирал псевдоним целых четыре дня. Наконец остановился на следующем варианте — "постоянно горящий", что в переводе на язык имен и символов должно было звучать так: Константин (то есть "постоянный") Алов. Кроме того, содержался здесь намек, понятный только истинным ценителям и знатокам литературы: ведь Алов — это первый псевдоним Гоголя, и таким образом Алексей Борисович хотел подчеркнуть свою связь с великим наследием российской словесности.

Редактор одобрил. Книга вышла: для начала — не очень большим тиражом.

В газете Алексей Борисович никому ничего не говорил о своих литературных опытах: хотел преподнести сюрприз.

И хорошо, что не говорил.

Когда он приехал за авторскими экземплярами романа, редактор встретил его далеко не радушно, руки не подал, а сухим, тусклым голосом сказал, что книга иметь успеха не будет. Точнее, будет, но вряд ли тот, на который рассчитывал автор. И уж совсем не такой, какого ожидало издательство.

Похолодевший Болтушко спросил, в чем дело. Редактор взял из стопки авторских экземпляров одну книжку и повернул ее корешком. На корешке крупными буквами значилось: "К.Алов. Смерть приходит незаметно.".

"Какой-то очень уж медицинский псевдоним у Вас получился. Вы не находите?" — язвительно спросил редактор.

Несчастный Болтушко залился краской — так, что задымилась на нем одежда и разом вспотели ноги — и молча развел руками.

Последовать примеру того же Гоголя и скупить в магазинах весь тираж Алексей Борисович не мог — пятнадцать тысяч все-таки, откуда у него такие деньги? Поэтому он молил Провидение только об одном — чтобы его дебют прошел незамеченным.

Редактор вскоре остыл — как только сам получил нагоняй от начальства и убедился, что никаких экономических санкций за этим не последует — и сказал Алексею Борисовичу, чтобы писал следующую книжку, которая будет опубликована (если окажется не хуже первой) под невразумительным, зато нейтральным именем Алексей Угаров.

Болтушко написал вторую. Заплатили опять мало, поскольку Угарова широкий читатель тоже пока не знал. Но в следующий раз заплатить обещали гораздо — гораздо, понимаете ли? — больше, и он взялся за третью. После третьей — как-то очень быстро — появились четвертая и пятая.

После пятой у него случился творческий застой. Как любой служитель искусства, Болтушко оказался склонен к депрессии.

Но редактор был человеком сердобольным: вошел в его положение и предложил непыльную работку — читать рукописи молодых авторов, коих поступало отовсюду огромное количество: в день по три-четыре штуки.

Всю эту макулатуру надо было перечитать и потом написать короткую рецензию: стоящая книжка или нет. Платили сдельно, за объем прочитанного, и к тому же, для такой работы вдохновения не требовалось: знай себе читай, ведь пишут-то об одном и том же.

Вскоре Алексей Борисович до того наловчился, что стал проглатывать до трехсот страниц текста в день. Так он смиренно трудился, и ждал вдохновения — успевая при этом сотрудничать со "Столичным комсомольцем".

Помимо ощутимых материальных выгод работа с рукописями молодых авторов имела еще одно преимущество: обнаружив какой-нибудь эффектный ход, Алексей Борисович не стыдился позаимствовать его. Он полагал, что вправе так делать: от молодых талантов не убудет, наоборот, должны гордиться вниманием мэтра, а сам он ничем не рисковал: кто заподозрит маститого писателя в примитивном плагиате?

Но однажды он поступил совсем опрометчиво: переписал целую книжку. Ну что поделать — понравилась! Он вообще писал очень быстро, а тут — всего делов-то: поменять имена, фамилии, профессии, возраст героев, места действий, времена года, марки машин и так далее. Затем он переставил целые куски текста, и повествование приобрело иной порядок. Потом добавил несколько эпизодических персонажей, пересказал все своими словами, ну и, конечно же, дал новое название: вместо "Жизни в быстром темпе" теперь на титульном листе стояло "Безумная пляска смерти". Она стала шестым по счету творением Угарова.

Это еще полбеды: подумаешь, вышли бы две очень похожие друг на друга книжки, теперь это случается сплошь и рядом, ничего особенного, читателей на всех хватит, но Болтушко нанес невидимому сопернику (какой-то Ефимов, больше об авторе он ничего не знал) сокрушительный удар ниже пояса — написал совершенно разгромную рецензию, где оценил художественные достоинства книги (по пятибалльной шкале) на три с минусом, а коммерческую ценность и вовсе на два, и в заключение подытожил, что книга может быть издана, но в мягком переплете, малым тиражом и только после основательных переделок. Вскоре рукопись вернули автору, присовокупив к ней вежливый отказ и пожелание дальнейших творческих успехов.

Нельзя сказать, что Алексей Борисович совсем не переживал по этому поводу: переживал, конечно же. Но недолго.

А жизнь продолжала идти своим чередом: после "Безумной пляски смерти" он изваял "Встреча со смертью состоится вовремя".

Сегодня Болтушко вновь почувствовал азарт — и необыкновенный прилив сил. История с Мариной и Николаем увлекла его. Он даже придумал эффектное название для новой книги: "Загадка отсроченной смерти".

Все дела — к черту! Сегодня он будет писать.

* * *

Сочинительство — вообще дело непростое. Оно отнимает много сил и энергии. У Алексея Борисовича была такая привычка — кушать во время работы.

Он пошел на кухню, поставил чайник и пошарил в деревянной хлебнице — нет ли там сдобных булочек? Булочек не оказалось.

Он бы послал в магазин Надю, но Надя уже умчалась на свое телевидение. "Придется идти самому", — вздохнул Болтушко и начал собираться.

Булочки были мягкие и теплые: он чувствовал это сквозь пакет. Заранее предвкушая, как он погрузит в податливую пористую плоть полуразрушенные кариесом зубы, Болтушко торопливо зашел в подъезд. Достал из кармана ключ и открыл почтовый ящик: все равно по пути. В ящике оказалось письмо, запечатанное в большой голубоватый конверт: без рисунка, почтовой марки, индекса и адреса. На конверте была только одна надпись: Болтушко. И рядом в скобках — Угарову.

Алексей Борисович похолодел. Он быстро оглянулся — словно рассчитывал кого-то увидеть. В подъезде никого не было.

"Странно, — подумал Болтушко. — Кто-то, знающий мой адрес, опустил мне в почтовый ящик конверт. Интересно, что в нем?"

Он пришел домой, заперся на все замки, постоял под дверью, прислушиваясь, потом прошел в комнату и сел за письменный стол.

У четы Болтушко была маленькая двухкомнатная квартирка: ту комнату, что поменьше, Алексей Борисович пышно именовал "кабинетом", а вторая служила спальней, гостиной, столовой и выполняла прочие функции.

Болтушко с опаской разорвал конверт. Внутри оказалось письмо, напечатанное на машинке. Алексей Борисович положил его перед собой и принялся читать.

* * *

«Здравствуйте, господин Болтушко!» — так оно начиналось. «Сознательно не пишу „уважаемый“, дабы не вводить вас в заблуждение относительно тех чувств, которые я к вам испытываю».

— Витиевато, — произнес вслух Болтушко и стал читать дальше.

"Вы меня, безусловно, помните. Если не меня, то мою рукопись. Я — тот самый писатель, которого вы столь бессовестно обворовали."

— Ну уж! "Обворовал"! Что за пафос! Подумаешь! Дюма тоже так делал — обрабатывал чужие рукописи. Радоваться должен, графоман несчастный: я дал твоему бреду жизнь.

"Я не ожидал такой подлости. Это был жестокий удар: удар в спину. Но теперь я предупрежден. Предупрежден и, следовательно — вооружен. Я выхожу на бой с открытым забралом. Предлагаю вам честный поединок."

— Да-а-а, — Алексей Борисович был немало озадачен. — Псих какой-то…

"Я написал еще один роман. Он гораздо лучше, чем тот, который вы украли. Я написал — не побоюсь этого слова — гениальный роман. Прочитайте и убедитесь. Но вам не удастся снова украсть его. Я пошлю только половину рукописи. Этого вполне достаточно для того, чтобы судить обо всех достоинствах сюжета и стиля. Вы будете иметь прекрасную возможность — насладиться собственной бездарностью и неспособностью сделать что-нибудь подобное. Представляю, как вы запрыгаете от злости и зависти — картинка будет почище, чем лиса и виноград.

Но это еще не все. Вы — совершенно незаслуженно — держите в своих руках сокровище, которое не должно вам принадлежать. Я имею в виду вашу жену. То, что вы с ней живете — так же противоестественно, как если бы нищий бродяга держал в ворохе своего грязного тряпья золотую корону, украшенную бриллиантами. Берегитесь! Недалек тот час, когда явится настоящий владелец и водрузит корону на свое царственное чело, несомненно достойное такого дивного украшения."

— Ну, это уж совсем никуда не годится, — проворчал Болтушко. — Моя жена ему понадобилась… Скажите, пожалуйста… — Алексей Борисович пребывал в состоянии глубокой растерянности.

"Как видите, я поступаю благородно — заблаговременно извещаю обо всех своих намерениях.

Я не неудачник — меня ждут успех и заслуженная слава. Вы слышите гулкое эхо громовых ударов? Это не шаги Командора, это я иду к своей вершине — через многочисленные лишения и страдания. Я иду, чтобы отобрать у вас все.

Хотите заранее ощутить всю бездну своего отчаяния, хотите измерить величину собственного бессилия, хотите испытывать страх и неотвратимость конца?

Тогда выйдите на лестничную клетку и возьмите в ящике для пожарного гидранта папку с половиной рукописи: читайте и наслаждайтесь.

Мне нет причин скрывать славное имя под гнусным псевдонимом: в скором времени оно будет известно каждому. Поэтому подписываюсь.

Ефимов."

* * *

Болтушко долго сидел молча. Он был словно парализован. То, что письмо прислал человек нездоровый, не вызывало у него сомнений. Но легче от этого не становилось — наоборот, Болтушко панически боялся сумасшедших. «Может быть, обратиться в милицию?» — подумал Алексей Борисович. Ну и что он скажет? Прямой угрозы в тексте письма не содержится. Более того, в милиции ему ответят, что все это — чья-то шутка, глупый розыгрыш. А может, действительно, розыгрыш? Да, как же. Про то, что он позаимствовал чужую рукопись, никто не знал. И фамилия совпадает. Нет сомнений, письмо написал сам Ефимов. Но что теперь делать? И что за рукопись в пожарном гидранте? Может, она и впрямь хороша? Да полно — умалишенному не под силу написать хорошую книгу. Нет! Но, с другой стороны, первая-то была ничего. А иначе Болтушко не стал бы ее… переделывать.

Надо пойти посмотреть — а вдруг правда, лежит в ящике пожарного гидранта?

Алексей Борисович подошел к двери. Посмотрел в глазок. Никого. А что, если это — ловушка? Он выйдет в коридор, а его кто-нибудь по голове — бац! Этот идиот может долбануть. Нет! Лучше не ходить.

Алексей Борисович отошел от двери. Походил, подумал: любопытство все же было велико. Он открыл ящик с инструментами, достал молоток. Прикинул в руке — увесистая штука. Для самообороны сгодится.

Затем он тихо-тихо, стараясь не шуметь, отпер замки и боком протиснулся в дверь. Прислушался. Вроде тихо. Болтушко осторожно двинулся вперед, шаркая шлепанцами по гладкому скользкому кафелю. Молоток держал наготове, за спиной.

Подошел к ящику пожарного гидранта — он был как раз напротив лифта — и отпер. Там лежала папка. Он схватил ее и поспешил назад, в квартиру.

Торопливо захлопнул за собой дверь и закрыл на все замки. Отнес папку в комнату и положил на стол.

Папка громоздилась на столе, словно глыба какого-то диковинного минерала: сверху и снизу — черная, а сбоку, на изломе неровно торчащих листов — белая. Она была перевязана бледно-голубыми тесемками, махрившимися на концах. Болтушко развязал тесемки и открыл папку, будто резцом снял с камня первый пласт: темными прожилками машинописных строчек заиграла ткань этой удивительной материи; фактура, как говорят камнерезы.

На первом листе заглавными буквами было напечатано название:

"Кровавое золото". Сергей Борисович поморщился: через его руки прошло уже как минимум шесть рукописей с таким названием. Начало не очень обнадеживающее.

Болтушко машинально пригладил волосы рукой и стал читать.

* * *

РЕМИЗОВ.

То, что рассказал Феоктистов, очень его заинтересовало. Пожалуй, это действительно бомба. Вот только какая-то неконкретная: непонятно, в кого ее метать.

Но Ремизов уже загорелся этим материалом: обязательно надо его печатать. Но как? Как интервью — не пойдет, как самостоятельная заметка — тоже. Зато это хорошо прозвучало бы как добавление к основному блюду: большая статья про наркоманию, и в середине — фраза, словно калитка в заборе: "Согласно достоверным сведениям, имеющимся у редакции…". Вот так — хорошо. Значит, надо найти основную тему — "паровоз", что-нибудь про трагическую судьбу уличных наркоманов. Дети из неблагополучных семей, жестокое общество, и так далее и так далее. Наматывать сопли на кулак, выжимать слезу — и вовремя затормозить, не вдаваясь в подробности, откуда эти уроды берут деньги на "дозу": то ли раздевают пьяных, то ли грабят малолетних. В общем, потанцевать на грани, сверкая крупными слезами. Спеть еще одну песню про гуманизм. Нет, лучше не надо про гуманизм: к "-измам" народ нынче относится с подозрением — даже онанизмом заниматься побаиваются; а вдруг он имеет политическую окраску? Лучше про гуманность — хорошее человеческое качество. Человечность — если переводить на русский. И Картавый — как символ и духовный наставник всех гуманистов. "Самый человечный человек" передает привет Анатолию Приставкину: "Здравствуй, Толя! Помни, что главное сейчас — защитить убийц и насильников. Нельзя подвергать их смертной казни — это негуманно."

Ремизов задумался: где взять такой материал? Если поспрашивать народ в редакции, наверняка что-нибудь найдется. Может быть, у той же самой Богорубской — любит дамочка писать про всяких мизераблей, давить на жалость слезливой публики. Правда никому не нужна, ты лучше вышиби слезу, а еще лучше — сама поплачь. Прилюдно. Вот тогда — будет успех: жестокие люди сентиментальны. Сентиментальность заменяет им доброту. Так гораздо удобнее: нервная система сохраняется.

Тьфу ты, противно, ей Богу! Ремизов не любил половинчатость: он все красил либо в черный, либо в белый цвет. Серый — презирал; он не абсолютен; всегда найдется более серый или менее серый.

Такой оголтелый максимализм давно стал для него единственным мировоззрением: это очень помогало в работе. Себя он безгрешным никогда не считал: но так ведь и оправдать не стремился.

Он заранее обдумывал все свои поступки и их возможные последствия. Более того, он давал им строгую и однозначную оценку: вот это хорошо, а это — плохо. И всегда был готов нести ответственность за свои действия. В его поведении не было ничего случайного. Ремизов был педант — да мы это уже говорили!

* * *

Раздался звонок. Ремизов поднял трубку. Звонил Илья. Он был очень взволнован:

— Андрюха! — почти кричал он. — Давай дуй скорее сюда, на "Чкаловский"! Что тут творится — натуральная коррида! В адрес фирмы, которую возглавляет твоя ненаглядная Гюльджан Ивановна, прилетел грузовой Ил из Китая. В таможенных документах груз заявлен, как рыболовные снасти. А тут — всякие шмотки, бытовая техника, аппаратура. Короче, уклонение от уплаты таможенных пошлин. Но этого мало — среди вещей обнаружили восемь килограммов героина! Представляешь, какой скандал! Тут такая каша заварилась! Но у госпожи Плотниковой нашлись высокие покровители. Уже звонили из Патриархии, втолковывали нам, нечестивцам, что груз предназначался для богоугодных целей. Просили не брать греха на душу. Короче, полный абзац! Ты приезжай, я тебе передам информацию из первых рук… Эксклюзивный, так сказать, материал.

— Илья! — Ремизов хотел сразу же прояснить кое-какие детали. — Скажи, а почему стали досматривать ее самолет? Не просто же так? Что, было оперативное донесение?

Бурлаков на другом конце провода тяжело засопел.

— Ну, в общем, да. Нам сообщили о попытке провоза героина. Самолет специально встречали.

Ремизов покачал головой: так он и думал. Ну молодец Феоктистов — светлая голова! Индуктивный метод: от частного к общему, не каждый сможет. Это ж надо: сидя безвылазно в своей лаборатории, знать обо всем, что творится на белом свете.

Ремизов был почти уверен, что в образцах этого наркотика никаких органических примесей, о которых рассказал ему Евгений Алексеевич, не обнаружится. Ну и ладно! Притянет за уши: дело такое — отлагательств не терпит. Пусть Плотникова потом оправдывается: выступает с опровержением, что она торгует только чистым героином.

— А где я тебя там найду? — спросил он Бурлакова.

— Ты стой рядом с КПП, — ответил Илья. — Я буду время от времени выходить. Или сбрось сообщение мне на пейджер — у тебя же сотовый с собой.

— Лады. Еду, — коротко бросил Ремизов, схватил диктофон — жаль, классную фотокамеру пришлось отдать — взял старенький "Зенит" и выбежал из дома. Теперь надо было торопиться. Время поджимало.

Время — не деньги. Время — это время. А деньги… Это деньги. Но не более того.

* * *

На КПП аэродрома «Чкаловский» царила странная скрытая суета. Собственно, до самого КПП Ремизов не доехал: машину остановили люди в штатском примерно в ста метрах от ворот. Он вылез из машины, предъявил свои документы, но ему очень твердо сказали: «Дальше нельзя». Ремизов на всякий случай задал вопрос: «А что такое случилось?» Правда, он и не рассчитывал получить на него ответ. Светловолосый крепыш пристально посмотрел ему в глаза, отвернулся и отошел к черной «Волге», стоявшей на обочине.

Ремизов отъехал немного назад, остановился и отправил на пейджер Ильи сообщение: мол, приехал, не пускают, что делать, жду.

Спустя несколько минут Илья прислал короткий ответ: "Жди."

* * *

Бурлаков появился через два часа. Он устало плюхнулся на переднее сиденье, внимательно осмотрелся, сказал Ремизову: «Поехали, поговорим в дороге» и надолго замолчал.

Ремизов медленно тронул машину с места. Он не торопил Илью, ждал, когда тот сам обо всем расскажет. Некоторое время Илья сидел в задумчивости: крутил головой, морщил лоб и тяжело вздыхал.

Наконец, почувствовав, что ожидание слишком затянулось, Ремизов негромко сказал: "Ну?"

— Что "ну"? — недовольно отозвался Бурлаков. — Там такое творилось… Не знаю, стоит ли тебе рассказывать.

— Почему же не стоит? — полюбопытствовал Ремизов.

— Да потому что это очень опасно, — был ответ.

— Ты за кого больше боишься? — мягко начал Ремизов. — За меня или за себя?

— За всех.

— Хорошо, — Ремизов сделал вид, что полностью с Ильей согласен. — Давай поступим следующим образом: ты мне расскажи, а я уж сам решу, стоит это публиковать или нет. И потом, я ведь тебе много раз уже говорил: я забочусь о собственной безопасности. Если со мной что-нибудь случится,

на следующий день в газетах появятся такие документы…

— Все они, даже вместе взятые, не стоят того, что случилось сегодня…

— Слушай, Илюха, ты меня что, специально интригуешь? А ну давай, рассказывай.

— Ладно. Слушай. Агентурная сеть сообщила, что из Китая в Россию отправлена партия наркотиков. Наркотики спрятаны в грузе, прибывающем в адрес фирмы Плотниковой. Ну, мы, естественно, помчались. Сигнал отрабатывать. Приезжаем в аэропорт — самолет заходит на посадку. Подруливает на полосу — появляется сопровождающий, тут же встречающие толпятся. Таможенник спрашивает: что в самолете? Отвечают: рыболовные снасти. Можно посмотреть? Говорят: не стоит. Ну, мы груз все-таки досматриваем — ни одной рыболовной снасти. Сплошь бытовая техника, аппаратура, шмотки. В одном из тюков собака унюхала героин. Все, как положено: понятые и так далее. Изымаем восемь килограммов. Интересуемся, чьи? Разводят руками — не знаем, и бегут куда-то звонить. Потом целый час нас бомбардируют звонками из канцелярии Патриарха, убеждают Плотникову не трогать и стращают ужасными последствиями. Мы молчим, груз описываем — арестовываем, значит. И — на склад. На хранение. До выяснения обстоятельств дела. Ну, пока то да се — время идет. Загружаем последнюю машину, катим в ангар — вдруг: стой, руки вверх! Откуда ни возьмись — люди в камуфляже, в масках, со спецснаряжением. Короче, захватывают нас. Ну что я, за пистолетом в подмышку полезу, когда в грудь автомат упирается? Поднимаю руки, они подходят, достают из моего кармана удостоверение. Ага, Илья Бурлаков, раб божий в звании капитана милиции! А ну-ка, иди сюда. А тут смотрим — по полю еще одна машина пылит. На нашу похожа, как две капли воды: они же все там военные. Ну, они ей тоже ручкой машут: стой, мол. Машина едет. Их старший бесится — предупредительный в воздух. Машина едет. Он командует: "По колесам! Огонь!" А оттуда — ответный. Короче, я сразу залег и головы не поднимаю. В общем, ребята в камуфляже — оказались спецназовцы Государственного Таможенного Комитета — были сильней. Скрутили нарушителей, смотрят: а они — офицеры ФСБ. И еще три каких-то чеченца с ними. А в кузове — гробы с телами солдат, а под — гробами, в бронированных чемоданах — героин. Аж двадцать пудов. Эти, которые в камуфляже, к такому повороту были не готовы. Они сначала даже опешили. Ну, а потом уж, когда в себя пришли, все и завертелось. Про Плотникову с ее жалкими восемью килограммами забыли. Даже неловко как-то перед ней стало. Сейчас на аэродром начальства понаехало: я в лицо-то не всех знаю. Решают, что делать и кто виноват. Я смотался — от греха подальше. Но самое пикантное в этой истории знаешь, что? Чеченцы оказались внештатными работниками фонда "Милосердие и справедливость", и эта же организация зафрахтовала самолет для полета в Чечню. Представляешь? Оказывается, твой знакомый, Кольцов Сергей Иванович, ко всему этому ручку приложил. Какова его роль — не знаю. Следствие разберется. Сейчас его как раз поехали брать за хобот.

— Да ты что? — у Ремизова загорелись глаза. Он придавил педаль в пол. — Поехали скорее! Я должен успеть сдать этот материал в завтрашний номер!

— Ну вот… Я так и думал, — покачал головой Бурлаков.

— Илюха! Скажи мне, только честно — это тот самый героин, про который говорил Феоктистов?

— И это уже знаешь? Сходил все-таки к старику?

— Ну а как же?

— Честно говоря — не знаю, — признался Илья. — Предстоит еще сделать анализ. Но я думаю, что он. Потому что по времени все совпадает. Кольцовский фонд работает уже год — примерно тогда Феоктистов обнаружил в героине постороннюю примесь. Скорее всего, ребята из спецназа, сами того не подозревая, накрыли постоянно действующий канал доставки наркотиков из Чечни в Москву. Ну, как тебе "бомба"?

— Надо скорее печатать, — отозвался Ремизов. — Где тебя высадить?

* * *

Ремизов отвез Илью к зданию на Петровке, а сам поехал, вопреки ожиданиям, не в редакцию, а на телевидение. Он поставил машину на стоянку перед телецентром и позвонил Наде по мобильному.

К счастью, она была на месте. Ремизов попросил ее выйти на улицу: это очень важно, нетелефонный разговор. Надя его послушала. Ремизов усадил ее в машину и вкратце описал случившееся.

— Сегодня утром в "Чкаловском" задержали крупнейшую за последнее время партию наркотиков. В этом замешан фонд "Милосердие и справедливость" и, конечно же, его председатель, твой друг Кольцов. Его уже ищут. Может быть, арестовали. В любом случае, я боюсь, что это может отразиться на тебе. Такой грандиозный скандал. Ты бы лучше пожила пару недель у мамы или еще где-нибудь. Мало ли что?

Надя обдумывала его слова.

— Это правда? Насчет Сергея? — спросила она.

— Да, любимая, — грустно ответил Ремизов. Еще бы не грустить: она переживает за этого… Эх!

Надя смотрела прямо перед собой, куда-то на капот машины.

— Надо же. Нехорошо как все складывается. У Алеши тоже неприятности… Кто-то прислал ему письмо с угрозами.

— Кто? С какими угрозами? — удивился Ремизов.

— Да, — Надя досадливо махнула рукой. — Какой-то Ефимов. По-моему, он ненормальный. Пишет, что Алеша украл у него книгу. Прислал половину рукописи нового романа — чтобы Алексей читал и завидовал. Кроме того, он, кажется, в меня нешуточно влюблен. Сравнивает с драгоценной короной.

— Ну, если влюблен — тогда действительно ненормальный, — пробовал пошутить Ремизов. Но в его устах это звучало совсем не смешно. — Слушай, а может, вам и вправду лучше уехать? Подождать, пока все это не успокоится. Может, за это время и сумасшедшего заберут в больницу. Чего он хочет от твоего мужа?

— Ничего, — Надя вздохнула. — Просто прислал половину рукописи. Вот, говорит, выйдет книга целиком, тогда увидишь, какой я гениальный. И все. Обычная мания величия.

— Да… — Ремизов задумался. — Бывает же такое… А почему именно Алексей Борисович?

— Ну, — Надя развела руками. — Алеша написал рецензию на его первый роман, а этот Ефимов почему-то решил, что Алеша использовал его сюжет в своей книге. А потом незаслуженно обругал — просто, чтобы устранить конкурента. Глупость какая-то…

— Что глупость? Устранить конкурента?

— Да нет… Вообще все это… — Надя выглядела усталой.

— Тебе надо отдохнуть, — с нежностью сказал Ремизов и осторожно погладил ее по щеке: Надя была так занята своими мыслями, что даже не отстранилась. — Возьми отпуск, поезжайте на море.

Надя согласно кивала.

— Ты сейчас куда? — спросила она. — В редакцию?

— Ну да. Буду гнать "эксклюзив" в завтрашний номер — прямо "с колес". Надо успеть первыми. А если еще и телевидение опередим — это вообще будет великая победа. Люди рождаются и умирают, а газета должна выходить каждый день, — Ремизов улыбнулся. Между различными видами средств массовой информации давно существует негласное соперничество: кто быстрее? Самое оперативное, конечно же, — радио, оно может выдать новость в эфир сразу же. Второе — телевидение; телевизионщикам еще нужно получить "картинку"; для этого необходимо, чтобы корреспондент с оператором выехали на место. Газета, как ни крути, отстает: потому что выходит только раз в день. Но если вдруг газете удается опередить радио и телевидение — это большая удача. И — большой провал электронных СМИ.

Именно это имел в виду Ремизов.

— Ладно. Поезжай, работай. Пока, — Надя вылезла из машины и как-то обреченно пошла к зданию телецентра. И Ремизова охватила непонятная жалость по отношению к этой маленькой худенькой женщине, которая уходила сейчас от него, не оглядываясь. Он смотрел ей вслед и ждал, что она обернется. Нет. Не обернулась.

* * *

ХИТРОСПЛЕТЕНИЯ.

Крупный, красивый мужчина в белом халате посмотрел на часы — половина девятого. Он открыл форточку и отошел от окна, забранного снаружи прочной решеткой из толстых прутьев и металлических полос. Сел за стол, подвинул к себе красивую чугунную пепельницу со сложным растительным орнаментом по краям и закурил.

Скоро начнут собираться молодые доктора — интерны и ординаторы. Сегодня он подготовил для них нечто интересное.

Мужчина открыл историю болезни, лежащую перед ним на столе и стал внимательно перечитывать.

В дверь робко постучали, и почти сразу же в кабинет вошла очень милая девушка в короткой юбке и коротком белом халате. Она носила красивые очки в дорогой оправе — для того, чтобы казаться солиднее и старше.

Мужчина встал из-за стола ей навстречу, улыбнулся, предложил стул, спросил, удобно ли ей будет сидеть на этом месте, и потом снова вернулся к чтению.

Девушка сразу почувствовала себя спокойнее и увереннее.

Затем стали приходить остальные. Мужчина проявлял искреннюю заботу обо всех пришедших, не делая ни для кого исключений.

Кто-то опоздал — мужчина укоризненно улыбнулся.

В пять минут десятого он посмотрел на часы, постучал розовым отполированным ногтем по циферблату часов и сказал:

— Здравствуйте, доктора! Меня зовут Воробьев Дмитрий Дмитриевич. Я являюсь доцентом кафедры психиатрии и одновременно работаю врачом-психиатром в психоневрологическом диспансере № 15, где мы сейчас находимся. Сегодня я хотел бы поговорить с вами вот о чем. Помните, что такое шизофрения? Да? Одно из самых, если не самое распространенное душевное заболевание. Позволю себе вкратце напомнить вам симптомы шизофрении. Вы их, конечно же, знаете, просто я хотел бы на некоторые, наиболее существенные, обратить ваше особое внимание.

Итак, причина болезни неизвестна. Первые симптомы болезни не являются специфичными. Однако в последствии наступают стойкие изменения личности.

Цитирую прямо по учебнику, — Дмитрий Дмитриевич взял в руки листок бумаги, на котором были распечатаны отрывки из учебника по психиатрии.

— Ага! Вот…больные становятся малоразговорчивыми, необщительными, замыкаются в себе, они теряют интерес к своей работе, учебе, к жизни и делам своих близких, друзей. Больные нередко удивляют окружающих тем, что ими овладевает интерес к таким областям знаний и к таким занятиям, к которым они ранее не испытывали никакого влечения. Они становятся равнодушными ко многому из того, что раньше их волновало, и, напротив, повышенно чувствительными к пустякам. Одни больные при этом перестают уделять внимание своему туалету, становятся неопрятными, вялыми, опускаются; другие напряжены, суетливы, куда-то уходят, что-то делают, о чем-то сосредоточенно думают, не делясь с близкими всем тем, что их в это время занимает. Нередко на задаваемые им вопросы они отвечают длинными путаными рассуждениями, бесплодным мудрствованием, лишенным конкретности — резонерство… Достаточно, пожалуй.

А сейчас — несколько слов о пациенте, который вот-вот должен придти: я ему назначил на девять тридцать.

Итак: Ефимов Александр Евгеньевич. Тридцать два года. Образование — высшее медицинское. Болен — по свидетельству бывшей жены — два года. Родные и близкие начали замечать, что он стал замкнутым, неразговорчивым, раздражительным. Любая мелочь могла вывести его из себя. Безо всякого объяснения причин он вдруг уходит с работы и заявляет о своем намерении стать писателем. Покупает пишущую машинку, учится печатать, начинает писать роман. Перестает следить за собой, ходит грязный, небритый, становится все менее и менее контактен. Он не делает попыток заработать деньги, его не интересуют проблемы семьи, он целыми днями сидит запершись в своей комнате и пишет. Кроме этого, он начинает много пить, требует у жены деньги на спиртное. Жена несколько раз пытается поговорить с ним, выяснить причины такого поведения, но все бесполезно. Она ставит его перед выбором: или-или. Но его это не пугает. В результате семья рушится, но — он не обращает на это никакого внимания. Он продолжает писать. Попытка опубликовать роман заканчивается неудачей. У пациента случается запой, и на фоне возникшей тяжелейшей

интоксикации он совершает суицидальную попытку. По "скорой" его доставляют в отделение психосоматики института имени Склифосовского, затем — с направительным диагнозом: шубообразная шизофрения в стадии обострения, хронический алкоголизм третьей стадии — направляют на лечение в психиатрическую больницу № 15. Через три месяца больной выписан с улучшением, в настоящее время находится в состоянии ремиссии, наблюдается амбулаторно. Я предупредил, что с ним хотят побеседовать доктора, он согласился. Прошу вас, будьте внимательны. Больной сам — врач. В институте учился на пятерки, учебник по психиатрии еще помнит. Разговаривать с ним, конечно, нелегко — но в вашей практике будут встречаться разные случаи, надо привыкать. И помните, пожалуйста: шизофрения вовсе не означает слабоумие. Это очень умный человек, блестяще эрудированный и образованный. Постарайтесь найти с ним общий язык. Но попрошу не забывать: перед вами все же — больной человек. В какую-то минуту вам может показаться обратное. Да, эти люди бывают очень убедительными. Но повторю: перед вами — больной человек, нуждающийся в нашей помощи.

Дмитрий Дмитриевич взглянул на часы: половина десятого. Он замолчал, выставил вверх палец. Раздался стук в дверь.

— Обратите внимание, — зашептал Дмитрий Дмитриевич. — Вязкая личность, шизоидный тип. Очень педантичный и пунктуальный человек.

Он встал, вышел из-за стола, подошел к двери, открыл ее и, радушно улыбаясь, пригласил посетителя войти.

— Прошу вас, Александр Евгеньевич, — сказал он, делая широкий жест в сторону кресла рядом со своим столом. — Мы вас ждем.

— Разве я опоздал? — с тревогой спросил вошедший. Он был среднего роста, сутулый, с большим крючковатым носом и глазами навыкате. Черные кудрявые волосы лоснились от кожного сала, серые ввалившиеся щеки были побриты кое-как. На подбородке красовался прилепленный кусок газеты — видимо, порезался, когда брился. Вся одежда на нем была ветхая и давно не стираная. — Разве я опоздал? — повторил он. — Странно, а я стараюсь всюду успевать. Неужели не получилось?

— Нет, нет, — успокоил его Дмитрий Дмитриевич. — Вы нисколько не опоздали. Вы, как всегда, вовремя. Хотя для меня это загадка — часов-то вы не носите, — он взял Ефимова за руки и поднял их вверх, демонстрируя присутствующим, что на его запястьях часов действительно нет.

— Да… — проговорил Ефимов, устраиваясь в кресле. — Мне нравятся швейцарские часы. "Брегет", как у Евгения Онегина. Знаете, цифры в синих кружочках и нет секундной стрелки. Немногие в наше время могут носить часы без секундной стрелки, правда? Это особая роскошь.

— Да. Да, — согласился Дмитрий Дмитриевич. — Вы позволите докторам побеседовать с вами?

— Конечно, — закивал головой Ефимов. — Анамнез вы уже рассказали? Тогда не будем останавливаться на нем подробно. Пожалуйста, что вас интересует? — он потер руками красные от постоянной бессонницы глаза. — Задавайте вопросы, а я буду отвечать — мне так будет гораздо легче.

Первым решился молодой парень с серьгой в ухе.

— Скажите, вы знаете, почему вы здесь?

Ефимов положил ногу на ногу.

— Конечно. Дмитрий Дмитриевич говорит, что я болен.

— А сами вы как думаете? Вы больны?

Ефимов улыбнулся. Пожевал губами.

— Вы же помните из курса: один из основных симптомов психического заболевания — это снижение либо полное отсутствие критики к собственному состоянию. Нет, я не считаю себя больным. Либо я болен в той же степени, что и Ван Гог, Эдгар По, Гоголь. Понимаете? Вы начали не с того вопроса, — Ефимов заметно оживился: он ерзал в кресле, подергивал плечами и крутил головой. — Обычно в начале пациенту задают вопрос: поглядите в окно. Какое сейчас время года? Да? Таким образом врачи определяют, полный идиот перед ними или нет. Но ведь на все есть разные точки зрения. Помните, старый анекдот, когда у мальчика-олигофрена спросили: "Петя, какое сейчас время года?" А он отвечает: лето. Ему говорят: ну что ты, Петя? Посмотри внимательно. Снег идет, дети катаются на коньках, люди ходят в шапках и пальто. Так какое время года на дворе? А он помолчал и снова говорит: такое вот фиговое лето. Попробуйте доказать мне, что зима — это не фиговое лето. А потом уже спрашивайте…

— Какие еще вопросы, доктора? — ловко вставил Дмитрий Дмитриевич, прервав Ефимова.

— Да, — спохватился он. — Вы уж меня перебивайте. А то я могу долго говорить.

— А почему вы не носите часы? — спросила девушка в очках.

— А какой в этом смысл? — парировал Ефимов. — Часы показывают, сколько времени прошло. А для меня это неважно. Для меня важнее, сколько осталось. А таких часов нет. Не изобрели пока. Вот вы знаете, сколько вам осталось?

Девушка замялась. Дмитрий Дмитриевич поспешил ей на помощь:

— Часы Александр Евгеньевич продал во время очередного запоя. Правильно, Александр Евгеньевич?

Ефимов болезненно сморщился:

— Да. Но это лишний раз подтверждает мои слова: ведь продают только ненужные вещи.

— Александр Евгеньевич! — подал голос из угла субтильный юноша. — Скажите, пожалуйста, а почему вы решились на суицид?

Ефимов пожал плечами:

— Не знаю. Ну, как-то плохо все было. Не складывалось.

— Я понимаю, — перебил его юноша. — Но я другое имею в виду: почему вы решили, что это — выход?

— Видите ли, — Ефимов задумался. — Это, конечно, не выход. Это — возможность. Возможность творить свою судьбу, биографию. Обычный человек живет в суете: ему некогда думать о биографии. А писатель сам творит суету вокруг своего карандаша; он распоряжается жизнью выдуманных им героев: за это Господь дарит ему такую возможность — распорядиться собственной. Как минимум один раз, но правильно. Иногда самоубийство — это единственный способ дать жизнь своему произведению. Великие писатели не всегда уживаются со своими книгами.

— А вы считаете себя великим?

— А зачем мне считать себя другим? Разве от этого будет какой-нибудь прок?

Дмитрий Дмитриевич улыбался: Ефимов выглядел великолепно.

— Скажите пожалуйста, а как вы пишете свои… м-м-м… книги? — спросил парень с серьгой.

— То есть, что вы имеете в виду? — не понял Ефимов. — Беру и пишу.

— Я имею в виду вот что… Андрей Вознесенский, например, утверждает, что слышит голос свыше, который диктует ему стихи. Вы тоже слышите голоса?

— А-а-а, вы про это. Вы хотите спросить, страдаю ли я слуховыми галлюцинациями? Нет, не страдаю. У меня все по-другому: герои скачут по листу бумаги, как блохи — только успевай лови. Ну, а Вознесенский… Пусть приходит, я ему подиктую.

— Почему вы с таким пренебрежением отзываетесь о знаменитом поэте? Вы вообще не любите своих коллег? Собратьев по перу?

— У писателя нет коллег. Есть одни лишь соперники. Вы бы стали называть любовников своей жены коллегами? Вряд ли, правда? Потому что хотите посвятить этой женщине какую-то часть своей жизни и надеетесь на взаимность. Так вот: посвятить свою жизнь литературе — это гораздо достойнее и благороднее, чем посвятить ее женщине. Вы не находите?

— Спасибо, — снова прервал его хозяин кабинета. — Александр Евгеньевич, вот вы сказали, что считаете себя великим. А насколько велика ваша роль в литературе, как вы думаете? Ведь пока не вышла ни одна ваша книга?

— Вы знаете, — не растерялся Ефимов. — Значение чего-то — или кого-то — определяется не тем, что он может, а тем, что без него невозможно. Вы понимаете мою мысль?

— Да, конечно, — подтвердил Дмитрий Дмитриевич. — И что же, на ваш взгляд, без вас невозможно?

— Не знаю… Со временем это будет лучше видно…

— Хорошо. Спасибо вам большое за интересную беседу. Я жду вас на следующей неделе, во вторник. Вас это устроит?

— Вполне, — сказал Ефимов, поднимаясь с кресла. Он обвел взглядом всех присутствующих, церемонно поклонился и направился к выходу.

— Александр Евгеньевич, — остановил его Воробьев. — Возьмите, пожалуйста. Это вам, — и протянул ему полиэтиленовый пакет, в котором лежало что-то продолговатое, с прямыми углами.

— Благодарю вас, — сказал Ефимов, взял пакет и ушел.

Все молчали, ожидая, когда Дмитрий Дмитриевич что-нибудь скажет. Он развел руками и, словно оправдываясь, произнес:

— Я иногда дарю ему блок сигарет. Самых дешевых. Он очень много курит.

И, помолчав, добавил:

— Вы знаете, как ни странно, я — его поклонник.

В кабинете воцарилась тишина. Парень с серьгой осмелился нарушить ее первым:

— Вы читали его книги? Вы же сами сказали, что ни одна еще не напечатана?

— Ну да, — согласился Дмитрий Дмитриевич. — Я читал рукописи — врач должен знать все о своем пациенте. Честно говоря, его детективные романы мне не понравились. А стихи — хорошие. Очень хорошие… Парадокс, но сам он думает совершенно обратное. Наверное, это тоже — проявление болезни…

* * *

Аркадий Львович Борзовский мерил свой огромный кабинет маленькими быстрыми шажками. Майор Прокопенко стоял в центре и поворачивался всем телом вслед за патроном.

— Почему?! — бушевал Борзовский. — Что это такое? Как это попало в газеты? Кто такой Ремизов? Неужели вы не можете заткнуть ему глотку?

— Этого ни в коем случае нельзя делать, — возражал Прокопенко. — Во-первых, это равносильно признанию собственной вины, а во-вторых — неизвестно, что у него припрятано на экстренный случай: журналисты, как правило, всегда стараются подстраховаться. Убрать его — дело нехитрое, но нет никакой гарантии, что завтра в газетах не появится что-нибудь еще хуже, чем сегодня.

— Да куда уж хуже! — со злобой цедил Борзовский, массируя лысину.

— Аркадий Львович, — говорил Прокопенко. — Но вы-то никак в этом скандале не замешаны. Вы здесь вообще не при чем.

— Не при чем, — передразнил его Борзовский. — Где Кольцов?

Прокопенко развел руками:

— Не знаю. Мы не можем его найти. Видимо, Кольцова кто-то предупредил, потому что ФСБ тоже не успела его арестовать. Он куда-то скрылся, никто не знает, куда. Он мне звонил сегодня ночью. Говорил, что в сейфе, в его рабочем кабинете, хранится видеокассета с записью любовных утех Генерального прокурора.

— Ну и что? — Борзовский пожал плечами.

— Он надеется, что эта кассета поможет избежать возбуждения уголовного дела, — пояснил Прокопенко.

— Боже мой! — воскликнул Борзовский. — Ну что за дурак! Подумаешь, кассета! Что там, на этой кассете? Вы видели?

— Там прокурор с двумя проститутками…

— И все?! Только-то?! Да он скажет, что одна из них — его племянница, а другая — старшая дочь, и еще возбудит против вас дело о вмешательстве в личную жизнь. Нет, это несерьезно. Пусть засунет эту кассету… Хотя ладно. Она еще пригодится. Но не Кольцову. От Кольцова надо срочно избавляться, пока его никто не нашел. Точнее, пока твои коллеги не нашли его раньше нас. Ты понял меня, майор?

— Конечно, — кивнул Прокопенко. — Проблема в том, что мы его тоже найти не можем…

— Ну так ищите! — взвизгнул Борзовский. — Ищите, пока не найдете! Теперь вот что: правда, что весь героин заражен СПИДом?

— Понимаете, — начал объяснять Прокопенко. — Такая версия действительно существует. Работу в этом направлении ведет Феоктистов, но окончательный результат еще неизвестен, потому что у него нет обезьяны, чтобы поставить заключительный опыт. Обезьяна стоит сорок тысяч долларов…

— Майор! — перебил Борзовский. — Я плачу вам гораздо больше, чем обезьяне. Неужели нельзя додуматься до такой простой вещи: взять на улице десять наркоманов, ввести им героин и потом сделать анализ. Куда проще?

— Все правильно, Аркадий Львович. Мы думали над этим. Но дело в том, что анализ может дать результат минимум спустя три месяца после заражения. Так что этот вариант не годится.

— Хорошо, — Борзовский на мгновение прекратил бегать из угла в угол, подошел к Прокопенко и заглянул ему в глаза. — Что вы собираетесь делать? Расскажите мне, что вы собираетесь делать сегодня? Прямо сейчас?

— Есть две первоочередные задачи: найти Кольцова — раз, и отсечь Ремизова от возможных источников информации — два. В случае обнаружения Кольцов должен быть немедленно уничтожен, а за Ремизовым я планирую установить круглосуточное наблюдение, чтобы исключить малейшую возможность передачи ему какой-либо информации. В случае крайней необходимости его тоже придется нейтрализовать, но, как я уже говорил, это чревато самыми тяжелыми последствиями. Абсолютно неизвестно, что он держит в своих тайниках.

— Вы сможете полностью изолировать его от любой информации? Сможете сделать это надежно? — сурово спросил Борзовский.

— Я лично займусь наблюдением за Ремизовым. И лично буду координировать поиски Кольцова.

— Ладно, — Борзовский тяжело вздохнул. — Действуйте.

* * *

Этот день выдался для Прокопенко очень тяжелым. Он буквально разрывался на части. Приходилось заниматься сразу всем: успокаивать Борзовского, руководить поисками Кольцова, организовывать грамотное и незаметное наблюдение за Ремизовым.

Прокопенко сидел за большим столом в своем кабинете. Перед ним лежали два мобильных, стоял большой городской аппарат, и все они постоянно звонили.

Сотрудники службы безопасности Борзовского сбились с ног. Большинство из них искали Кольцова — пока безуспешно.

В офисе фонда и на его квартире работали оперативники ФСБ — люди Прокопенко туда не совались. Им оставалось только отрабатывать известные контакты Кольцова, но делать это следовало аккуратно, без нажима. С другой стороны, Борзовский торопил. Дорога была каждая минута.

Обращаться к Макаеву не имело смысла: во-первых, у чеченцев своих проблем хватало, а во-вторых, они бы ничего не сказали — даже если что-нибудь и знали.

Оставалась Надя Макарова. Но, судя по докладам водителя Сереги, место ее встреч с Кольцовым было хорошо известно. Эту квартиру проверили и оставили там на всякий случай засаду.

За Надей тоже следили — опять-таки, на всякий случай.

Кроме того, Прокопенко несколько раз перечитал донесение об инциденте в ресторане "Корсар". Получалась интересная картина: Ремизов дал Кольцову по морде. С чего бы это вдруг? Видимо, у них были какие-то свои дела. Водитель Серега опознал в Ремизове человека, с которым Кольцов не так давно встречался в "Макдональдсе" на Пушкинской площади. Но это ничего не проясняло — скорее наоборот. Хотя — можно было при желании как-то привязать это и к убийству Новожиловой, и к скандальному выступлению Кольцова по телевидению.

Ремизов… Ну, а что Ремизов? Он и так не был обделен вниманием — за ним идут по пятам, да и откуда ему может быть известно о том, где прячется Кольцов.

Майор тяжело вздохнул: кажется, ФСБ найдет Сергея Ивановича гораздо раньше его. Ну что ж, ладно.

Наступал вечер. Сгущались сумерки. Дело не двигалось с мертвой точки.

Прокопенко связался с группой, которая вела наблюдение за Ремизовым.

— Какие новости?

— Он сидит дома. К нему никто не заходил. Городской и мобильный телефоны прослушиваются.

— Хорошо. Можете снять наблюдение. До утра. Но завтра в шесть чтобы снова стояли перед домом. Прослушивание оставить. В случае необходимости его поведет мобильная группа. Как поняли?

— Поняли. Уходим.

Прокопенко откинулся на спинку кресла, ослабил узел галстука. Посидел так немного, над чем-то раздумывая. Затем решительно нажал кнопку селектора.

— Машину мне! Через пять минут к подъезду.

— С водителем?

— Нет. Не надо. Я сам.

Он подошел к сейфу, отпер его и достал обычную аудиокассету. Положил во внутренний карман. Затем вытащил из кобуры пистолет, проверил и сунул обратно: вдруг пригодится.

* * *

Ремизов очень удивился, услышав звонок в дверь. Он не ждал гостей и вообще хотел сегодня пораньше лечь спать.

Ремизов осторожно подошел к двери и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стоял высокий мужчина средних лет, одетый в красивый дорогой костюм.

После некоторых раздумий Ремизов приоткрыл дверь и спросил мужчину, что ему нужно.

— Андрей Владимирович, я хочу с вами поговорить, неужели не понятно?

Если бы у меня были дурные намерения, я бы мог застрелить вас через глазок. Хотя… Давно уже не занимаюсь подобными вещами. Лично не занимаюсь. Так что не бойтесь, открывайте.

Ремизов впустил нежданного визитера.

— О чем вы хотели поговорить?

Мужчина обошел всю квартиру, желая убедиться, что никого больше нет.

— Ну почему же "хотел"? Я и сейчас хочу. Чайком не угостите?

Ремизов посмотрел на него оценивающе.

— Вы что, надолго?

— Вообще-то нет.

— Тогда нет смысла. Давайте сразу к делу.

— Хорошо, — мужчина прошел в комнату и сел в кресло. — Моя фамилия Прокопенко. Я — начальник службы безопасности у Борзовского.

— Да, слышал, — небрежно кивнул Ремизов. — Что дальше?

— Прочитал вашу статью в сегодняшней газете. Очень интересная статья.

Ремизов сдержанно улыбнулся.

— Я старался.

— Собираетесь писать продолжение?

— Там видно будет, — уклончиво ответил Ремизов. — А что?

— Хочу предложить вам материал. Возьмете?

— Ха, — усмехнулся Ремизов. — Посмотрим. На какую тему материал?

— На интересующую. Вот, послушайте, — Прокопенко достал из кармана кассету и протянул ее журналисту. — А я все-таки пока чайку заварю, — он встал и пошел на кухню.

Ремизов сунул кассету в магнитофон, включил. Послышались мужские голоса:

— Конечно, Аркадий Львович, это большое зло. Не берусь даже спорить. Однако опыт развития человечества…

Ремизов слушал и холодел. Борзовский и кто-то незнакомый обсуждали создание канала поставок наркотиков в Россию.

— Предположим, что некая организация занимается тем, что разыскивает тела солдат…

В разговоре всплыла фамилия Кольцов. Выходит, он с самого начала был пешкой. Подставным лицом, марионеткой.

Показался Прокопенко с чашкой чая в руках.

— Ну что, впечатляет?

— Настолько сильно, что вызывает подозрения, — отозвался Ремизов.

— Кассета подлинная. Все записано единым куском — ни одной склейки. Голоса известные — это мой любимый шеф и его правая рука — Феликс Иосебашвили. Любая экспертиза вам это подтвердит. Если хотите, обратитесь в МВД или ФСБ, пусть они проверят. Все честно. Этот разговор я записывал сам: спрятал в пуговицу особо чувствительный микрофон направленного действия. Приходилось все время стоять к ним животом. Но, слава Богу, ничего не заподозрили. Они же дилетанты — по большому счету. А мы с вами — профессионалы. Берете? Сначала все досконально проверьте, а потом печатайте. Недели хватит?

Ремизов пропустил его вопрос мимо ушей.

— Скажите, а вам-то какой от этого прок? Зачем вам нужен скандал? Мне непонятны ваши личные мотивы, и это больше всего настораживает.

Прокопенко засопел. Отхлебнул немного чая.

— В момент записи нас было трое: я, Борзовский и Иосебашвили. Моя преданность не вызывает сомнений, а Феликс… Ситуация сейчас такова, что у шефа под ногами земля горит. Вот он и бесится. Если случится скандал вокруг этого, — он ткнул пальцем в магнитофон, — то заниматься Феликсом будет поручено мне. А это значит — появятся реальные шансы получить неплохое наследство. Иосебашвили — человек богатый. Он многое может рассказать — если, конечно, не сразу его убить. Вас устраивает мое объяснение?

— Только по одной причине: другого я, видимо, не услышу.

— Точно. Ну так что? Будете печатать?

— Я должен все это проверить. Оставьте мне кассету.

— Конечно. Я ее для этого и принес, — Прокопенко вытащил кассету из магнитофона, тщательно вытер ее несвежим клетчатым носовым платком и снова отдал Ремизову. — Действуйте, — и он поднялся, собираясь уходить.

— Постойте, — сказал Ремизов. — Позвольте еще один вопрос.

— Ну? — Прокопенко смотрел на него с профессиональным прищуром.

— Кольцова уже арестовали?

Прокопенко шумно вздохнул.

— Нет еще. Пока ищут.

— Что, так плохо ищут?

— Почему плохо? Его очень хорошо ищут, можете мне поверить. ФСБ — потому что хочет с ним поговорить. Мы — потому что хотим, чтобы он молчал. Но как-то все… Не получается. Ни у нас, ни у них.

— Хотите, я отдам вам Кольцова? — Ремизов внимательно наблюдал за реакцией Прокопенко. — Почти даром, взамен попрошу одну только вещь.

— Вы ставите условия? — строго спросил Прокопенко.

— Ни в коем случае — пытаюсь заключить джентльменское соглашение.

— Хорошо. Какую вещь?

— Хочу, чтобы его убрали как можно быстрее.

Прокопенко с облегчением рассмеялся.

— Ну, это как раз не сложно. Это я вам обещаю.

— Ладно, — Ремизов подошел к письменному столу и достал листок бумаги. На нем были записаны адреса тех квартир, которые Надя сняла для Кольцова. — Я не гарантирую, но вполне возможно, что Кольцов где-то здесь. Попробуйте — может быть, найдете.

— Откуда у вас такая информация?

Ремизов замахал руками.

— Извините, но источники я не раскрываю.

— Но я ведь все равно докопаюсь, если захочу, — Прокопенко шутливо погрозил ему пальцем.

— Надеюсь, этого не случится.

— Хорошо. Проверим, — Прокопенко аккуратно сложил листок вчетверо и сунул в карман. — Кстати, про источники это вы правильно сказали. Про меня тоже рассказывать не обязательно. Ладно?

— Конечно.

Ремизов проводил майора до двери. Прокопенко посмотрел в глазок, убедился, что на лестничной клетке никого нет, и после этого вышел.

Ремизов закрыл за ним дверь и отправился на кухню варить кофе: сон сняло как рукой.

* * *

В эту ночь он почти не спал. Глотал чашку за чашкой обжигающий черный кофе и много курил. Ремизов рисовал свои загадочные картинки, но ни одна из них не устраивала его полностью. Не хватало какой-то завершенности. И тогда он брался рисовать другую.

"Он пришел без звонка. А ведь меня могло бы и не быть. Значит, он наверняка знал, что я дома. Выходит, я под наблюдением? Ну конечно, а чего же я еще ожидал? После сегодняшней статьи? Ага! Надо делать на это поправку."

Наконец Ремизов смог нарисовать картинку, которая ему понравилась. После этого он сел за компьютер, поставил кассету, включил магнитофон и записал некоторые избранные места разговора. Старался сделать так, чтобы все уместилось на одном листе. Затем текст распечатал. Затем набрал еще один лист и снова распечатал.

Перечитал. Получилось хорошо. Напоследок — уже начинало светать — он набрал еще один текст, распечатал и заклеил в конверт.

Покончив с бумажными делами, он завел будильник на шесть — оставалось всего полтора часа — и, свернувшись калачиком в кресле, уснул.

* * *

В шесть утра он вскочил, сделал обязательную зарядку, принял душ, позавтракал и поехал в редакцию. По пути Ремизов хотел вычислить, какая из машин его преследует. Но не смог: либо слежки не было, либо ее вели профессионалы высокой квалификации. В таком случае надо быть предельно осторожным.

Первым делом Ремизов отыскал молодого охотника за скандалами Бориса Туманова. Отозвал его в сторонку.

— Боря, ты можешь мне помочь?

Туманов засветился от радости.

— Конечно, Андрей Владимирович. А что нужно делать?

— Понимаешь, Боря, — Ремизов говорил звучным шепотом — так эффектнее. — Есть у меня один источник. Он хочет сохранить свое инкогнито. Это его право. Я не могу настаивать: информацию он поставляет очень ценную. Мы обмениваемся документами через ячейку камеры хранения на Казанском вокзале. Возьми на заметку, может быть, тебе придется использовать этот способ.

Туманов кивнул, жадно внимая корифею.

— Не в службу, а в дружбу — сгоняй на вокзал, забронируй для меня ячейку. Ничего туда не клади, просто набери шифр, и потом скажи мне его. Ладно?

— Конечно. Когда это нужно сделать?

— Борь, чем быстрее, тем лучше. Я тебя очень прошу. Я в долгу не останусь. У меня есть для тебя сенсационный материал.

У Туманова загорелись глаза.

— Андрей Владимирович! Уже лечу!

* * *

Через час он вернулся и протянул Ремизову листок бумаги в клеточку, вырванный из школьной тетради. На нем ровным красивым почерком были записаны номер ячейки и шифр.

— Молодец! — похвалил Ремизов.

— А как же материал? — напомнил Туманов.

— Всему свое время, — ответил Ремизов. — Дня через три… Или чуть больше — у тебя будет столько материала! Завались! Попомни мое слово! Я никогда не обманываю!

— Ладно, — Туманов довольно усмехнулся и отправился по своим делам.

* * *

Еще через полчаса Ремизова разыскал Скобликов. Он потрясал над всклокоченной шевелюрой какой-то бумажкой.

— Андрюха, змей! С тебя сто грамм. Довел, понимаешь, хорошего человека до самоубийства.

Ремизов вопросительно посмотрел на него.

— Что?

— Да вот. Кольцов твой — про которого ты вчера написал — из окна выбросился.

— Где это случилось? — быстро спросил Ремизов.

— Где-то в Тушино. Сейчас, посмотрю… Ага. На улице Героев Панфиловцев. Что он там делал — непонятно. Будто бы у себя дома не мог. Это ж непорядок: представляешь, если каждый будет из чужого окна сигать? Я считаю, Лужков должен издать указ: чтобы самоубийцы выпрыгивали из окон строго по месту постоянной прописки.

Скобликов начал нести ерунду. Ремизов с подозрением принюхался к нему.

— Да ты уже где-то на пробку наступил. Иди, сядь в уголке, чтобы никто из начальства не видел. А то схлопочешь…

— Вот, всегда так, — Скобликов обиделся. — Хожу безобидный, как таракан. И каждый норовит меня по шапке… А ты вон — трупами питаешься, так тебе — почет и уважение… — он махнул в досаде рукой и нетвердыми шагами пошел прочь по коридору.

— Стас! — окликнул его Ремизов. — Отдай эту информацию Туманову. Пусть сделает небольшой столбец с вопросом в конце: кому, мол, выгодно? Ладно?

Скобликов кивнул и направился в буфет.

* * *

Аркадий Львович Борзовский еще никогда в своей жизни не был так близок к сердечному приступу. Правой рукой он крепко ухватился за левую сторону груди, и посеревшими губами со свистом жадно глотал воздух.

— Дайте мне чего-нибудь! Таблеток или капель — что там обычно принимают в подобных случаях?

Врач принес ему таблеточку нитроглицерина.

— Под язык, Аркадий Львович! Под язык!

Борзовскому стало получше. Нетерпеливым жестом он отмахнулся от врача, и, едва за тем закрылась дверь, снова набросился на Прокопенко.

— Вы меня в гроб вгоните, майор! Как это прикажете понимать? Вы же меня уверяли, что у вас все под контролем? А это что? Что это такое, я вас спрашиваю?

Дело в том, что пятнадцать минут назад на один из факсов в центральном офисе Борзовского стали поступать странные послания.

На первом листе — расшифровка отдельных мест из разговора Борзовского и Иосебашвили. Того самого разговора, полуторагодичной давности, когда они обсуждали кандидатуру Кольцова.

На втором — угрозы. Некто требовал оставить в ячейке камеры хранения на Казанском вокзале пять миллионов долларов старыми немечеными купюрами — не крупнее двадцатки. Взамен обещал подлинник кассеты, на которой записан весь разговор. В случае, если его требование не будет выполнено до шести часов вечера, аноним обещал опубликовать этот разговор полностью в завтрашнем номере "Столичного комсомольца".

На обоих листах, в правом верхнем углу, стоял номер факса, с которого были посланы сообщения. Номер принадлежал редакции газеты "Столичный комсомолец".

— Так вы за ним следите? — со злобой шипел Борзовский.

— Аркадий Львович, — оправдывался Прокопенко. — У нас нет никаких доказательств, что это отправил Ремизов. Все его действия постоянно контролируются. Какой ему смысл шантажировать вас? К тому же эта странная фраза — "пять миллионов долларов в мелких купюрах". Подозреваю, что они и в ячейку-то не влезут — старые мятые бумажки маленького достоинства. Это мог написать только человек, который никогда не видел, как выглядят пять миллионов долларов в мелких купюрах. Или никогда не задумывался над этим.

— Вы хотите сказать, что этот шантажист — просто идиот? — ехидно спросил Борзовский. — Пусть так, но у него в руках — страшная вещь. Что вы собираетесь делать?

— Надо устраивать засаду, — ответил Прокопенко. — Платить пять миллионов неизвестно за что… — он пожал плечами. — Кассету очень легко переписать. У нас просто нет выбора. Надо его брать, и вытаскивать из него все.

— Действуйте, — раздраженно сказал Борзовский. — Может быть, хоть на этот раз вам повезет.

Прокопенко молча кивнул и вышел. Борзовский долго сидел, раздумывая: откуда могла взяться эта злосчастная запись? Кто мог ее сделать? Очевидный ответ напрашивался сам собой: Иосебашвили.

* * *

Было около четырех часов. Рабочий день медленно катился к закату. Болтушко хотел было потихонечку уйти, но в этот момент сотрудница отдела писем, проходя мимо, сказала:

— Алексей Борисович! Это вам! — и положила на стол Болтушко продолговатый конверт.

В здании редакции "Столичного комсомольца", на стене рядом с входной дверью, висел большой почтовый ящик для корреспонденции.

Два раза в день письма вынимали и раздавали адресатам. Те послания, что не предназначались кому-то конкретно, относили в отдел писем.

Но это письмо адресовалось именно ему. На конверте так и было написано. Крупными буквами значилось: Болтушко. И больше ничего.

У Алексея Борисовича как-то неприятно засосало под ложечкой, и во рту появился дурной вкус. Он разорвал конверт. Ровные строчки, покрывавшие белый плотный лист, были распечатаны на принтере.

"Здравствуйте, Алексей Борисович! Сразу же хочу принести вам свои извинения. Я был неправ. Меня обуяла гордыня. Конечно, вы пишете гораздо лучше. Приходится это признать. Однако я не теряю надежды превзойти вас: рано или поздно это должно случиться. Возможно, это уже случилось. Вы прочитали первую половину рукописи? Вам понравилось? Если да, то позволю себе сделать вам следующее предложение: пусть оно вас не шокирует. Прочитайте роман до конца. И, коли вы решите, что он того достоин, то — станьте моим соавтором. Пусть наши фамилии стоят на обложке вместе: ваша — первая, моя — вторая. Это обеспечит книге коммерческий успех. Таким образом, призываю вас к сотрудничеству, которое, надеюсь, будет взаимовыгодным. Только чувство стыда мешает мне лично принести вам свои извинения и вторую половину рукописи. Я уезжаю — к родне, в Казань. Немного позже я сообщу вам свой адрес, куда следует выслать половину гонорара. Мне нелегко далось это решение. До самой последней минуты я колебался. Поэтому вторую часть рукописи оставил в ячейке автоматической камеры хранения на Казанском вокзале. Не сочтите за труд, заберите ее оттуда. Не дайте пропасть моему творению.

С уважением. Ефимов. "

Болтушко прочитал письмо и не мог сдержать улыбку. Нет, он все-таки действительно странный, этот Ефимов. Хорошо хоть не буйный. А особенно хорошо то, что он уехал. Не будет доставать — по крайней мере, какое-то время.

Рукопись, правда, у него не ахти. Но если ее маленько доработать и придумать другое название, то получится ничего. Ну, например, "Смерть догоняет смерть." Во! Нет, пожалуй, даже лучше вот как: "Смерть обгоняет смерть." Это энергичнее. Да, хорошее название. Очень хорошее!

Болтушко аккуратно оторвал нижнюю часть письма, где был номер ячейки и шифр. Встал из-за стола, засунул листок с цифрами в задний карман брюк и вышел из кабинета.

За час он успеет обернуться. Заберет рукопись — и домой. Сколько там? Страниц двести-двести пятьдесят. Сегодня вечером он все это прочтет. А уже завтра можно будет начинать работать над текстом, приводить его в божеский вид.

Болтушко улыбнулся: у него появился литературный негр. Значит, сам он — мэтр? Приятно это сознавать. Ох, как приятно.

* * *

Ремизов заперся в кабинете, вытащил из кармана диктофон. Набрал номер домашнего телефона Болтушко. Никого не было: из трубки ползли длинные гудки. Наконец что-то щелкнуло, и голос Алексея Борисовича проговорил: «Вы позвонили по номеру… К сожалению, сейчас никого нет дома. Оставьте свое сообщение после сигнала.» Раздался писк, и Ремизов нажал кнопку диктофона. Автоответчик записал.

* * *

В пять часов Ремизов встретил у здания телецентра Надю. Он рассказал ей про Кольцова и запретил ехать домой. «Наденька, ты не представляешь, как это опасно. Поживи у мамы.»

— А как же Алеша? — возразила Надя. — Он придет с работы, а меня нет.

— Ну, а что Алеша? — удивился Ремизов. — Позвони ему, пусть приезжает. Только не ходи домой, я тебя очень прошу.

* * *

Майору Прокопенко сообщили, что шантажиста взяли с поличным: он пришел к ячейке и открыл ее. Очень удивился, когда ничего там не обнаружил. Сейчас он находится в надежном месте: в подвале полузаброшенного здания какого-то бывшего заводика. Место тихое, глухое, безлюдное.

— Без меня не начинать! — распорядился Прокопенко.

Он достал из сейфа чистую рубашку: ту, что сейчас на нем, придется выбросить — она обязательно пропитается потом, пропахнет чужим страхом, испачкается кровью. Прокопенко положил рубашку в кейс и вызвал машину.

* * *

Утром он усталый, разбитый, с красными слезящимися глазами докладывал Борзовскому.

— Значит, так. Это был журналист "Столичного комсомольца", Болтушко Алексей Борисович. Мы его хорошенько расспросили, но, похоже, Ремизов тут ни при чем. Я переломал ему все пальцы…

— Прошу вас, майор, избавьте меня от подробностей, — брезгливо поморщился Борзовский. — Это ни к чему. Я верю, что вы старались…

Прокопенко пожал плечами.

— Так вот. Он называл несколько фамилий: Ефимов, Топорков и Каминская. Особенно почему-то ругал Ефимова, а под утро — стал пугать нас Топорковым. Говорил, что этот Топорков скоро придет и всех нас кончит. Думаю, это был бред. Я к тому времени уже устал и присел отдохнуть. Им занимались мои ребята. Видимо, они перестарались, и у бедняги от боли помутился разум. Такое бывает. Но вот что еще интересно: мы ночью навестили его квартиру. По-тихому, безо всякого шума. Кассету с записью вашего разговора нашли в письменном столе. А вот что было на автоответчике.

Прокопенко включил небольшой магнитофон. Послышался крик.

— Ты пожалеешь об этом! Тебе конец! Ты, считай, уже труп! Раньше нужно было думать о том, что делаешь, теперь уже поздно! Конец тебе, козел! Сдохнешь, придурок, от своей наглости!

— Это голос Кольцова, — пояснил майор. — Видимо, Кольцов передал запись Болтушко. А Болтушко, вместо того, чтобы опубликовать ее, решил шантажировать вас. Каким-то образом это стало известно Кольцову, и Кольцов позвонил, оставил на автоответчике послание. Вот такая моя версия. Конечно, интересно было бы побеседовать с самим Сергеем Ивановичем, но он оказался довольно нервным мужчиной: когда мы его пытались взять позавчера, он стал кричать, звать на помощь. Пришлось выкинуть его на улицу. Кто же знал, что простой беседой по душам можно предотвратить столько неприятных моментов? Мы бы тогда так не торопились. Теперь самое главное, Аркадий Львович. Непонятно, как эта запись вообще попала к Кольцову. Не могли бы вы вспомнить, кто присутствовал при вашем разговоре с Иосебашвили? Надо принимать срочные меры, иначе завтра утечка информации может обнаружиться в любом месте.

— Ты хочешь сказать, что Феликс… — Борзовский не договорил.

— Я ничего не хочу сказать. Я пытаюсь найти объяснение.

— Иди. Я подумаю до вечера. Тогда решу, что нужно делать.

Прокопенко кивнул и вышел из кабинета. Он сам хотел кое-что выяснить, кое с кем разобраться. Ай да фрукт этот Ремизов! От него можно ожидать неприятностей в любую минуту. Неизвестно, что он еще выкинет!

* * *

Изуродованный труп Алексея Борисовича Болтушко был найден лежащим на железнодорожных путях Рижского направления. Видимо, его сбросили с автомобильного моста, который проходил над путями.

Опознали его быстро: у погибшего нашли редакционное удостоверение сотрудника газеты "Столичный комсомолец".

* * *

«Ну конечно! Знаю, все заранее знаю! „Как он мог?!“ „Как посмел?!“ „Да как только земля таких носит?!“ Вы не поймете. Вы все равно ничего не поймете. Потому что вы не знали эту женщину, не чувствовали ее, не нюхали ее и не ощущали ее вкуса на своих губах. Потому что никогда не держали ее за руку — миниатюрная крепкая ручка с горячей сухой кожей. Потому что никогда не видели между двух маленьких белых грудей с крупными коричневыми сосками — две капельки холодного пресного пота; никогда не слизывали его, дрожа от страсти. Потому что никогда не хлопали ее по заднице — круглой и плотной, как орех. Потому что никогда не наблюдали, лежа в кровати и замирая от восторга, как она подходит к окну и распахивает шторы, а солнце играет мельчайшими блестками на ее курчавых темно-русых волосках. На тех волосках, что между ее стройных ножек! А она чувствует этот взгляд, и по спине ее бегут мурашки, и она специально долго возится, поддергивает якобы застрявшие кольца, и отставляет ножку в сторону, и грудь слегка вздрагивает, а попка — нет, попка не дрожит! Да что толку говорить об этом! Разве я смогу вам все объяснить?! Тем более — объяснить то, что сам не понимаю. Знаю только одно — я не остановлюсь больше ни перед чем. Я буду рвать на части всех, кто посмеет к ней хотя бы прикоснуться! Я хочу только одного — чтобы она всегда была рядом! Всегда! Хочу ее терзать и насиловать, ласкать и терпеливо сносить от нее побои, иметь от нее детей и самому принимать роды — вытаскивать маленькие, окровавленные, покрытые густой белой смазкой тельца из ее раздувшегося, теплого чрева и перекусывать зубами пуповину. Хочу всю свою оставшуюся жизнь — сколько бы мне ни оставалось! — провести с этой женщиной; вдыхать только тот воздух, которым она дышала и есть только то, что она не доела. Я не могу больше ждать. Я всегда знал, что люблю только ее, так чего же я ждал так долго? Теперь никто не сможет отнять ее у меня — не позволю. И не пытайтесь встать на моем пути — ведь вы тоже живые люди. А раз живые, значит, можете умереть. Я тоже могу умереть… Но не это страшно… Страшно, что все это время я жил без нее. А значит — совершенно напрасно… И от жалости к себе хочется плакать. И от радости, что она наконец со мной, тоже хочется. Но нет у меня слез: давно уже все кончились. Поэтому довольно эмоций. Пора заняться делом.»

Ремизов накинул легкую куртку и направился к выходу: надо было сообщить Наде о трагической гибели мужа.

* * *

Близился вечер. Майор Прокопенко сидел в кабинете, в тысячный раз перебирая в голове возможные варианты. Его обложили со всех сторон. Отовсюду опасность. Везде угроза. Что еще можно сделать, чтобы спасти свою драгоценную шкуру, украшенную двумя крупными алюминиевыми звездами на плечах?

Он взял мобильный.

— Как там Ремизов?

— Дома. Никуда не выходит.

— Снять наблюдение. Завтра всем быть в офисе в семь утра. Будут поставлены новые задачи. Перед каждым. Как поняли?

— Вас поняли. Наблюдение снимаем.

Он встал, походил из угла в угол, разминая затекшие ноги. Почему-то разболелась голова. Первый раз в жизни — разболелась голова.

"Старею. Не для меня уже эти игры", — решил Прокопенко.

Нажал кнопку селектора.

— Машину к подъезду. Водителя не нужно.

* * *

Уже не таясь, он подъехал к дому Ремизова, поднялся на четвертый этаж и позвонил в квартиру.

Тот словно бы ждал его: открыл дверь сразу же, не заставил гостя стоять на пороге.

— Добрый вечер! Опять хотите чаю?

Вот гад! Он еще издевается! Прокопенко не сказал ни слова: он коротко, без замаха, сунул Ремизову поддых, перешагнул через скрючившееся тело и прошел в комнату.

— У тебя есть чего покрепче? Выпить хочется.

Ремизов пришел в себя довольно быстро. "Зарядку делает, физкультурник хренов! Пресс качает — по утрам на табуретке!" — со злобой и каким-то удовлетворением подумал Прокопенко.

Ремизов отдышался. Он встал и, держась за стенку, добрался до дивана.

— Фу! Хорошо, что я не успел поужинать. Боксом занимались?

— Есть водка? — повторил Прокопенко.

— В шкафу. Коньяк. Пойдет?

— Какая разница, — Прокопенко достал бутылку, сделал несколько жадных глотков. — Ты что, играть со мной вздумал? Щенок! Знаешь, как твой Болтушко орал? Обосрался, обоссался, облевался — весь! С ног до головы!

Смерти просил, как милостыни! Ты тоже так хочешь?

— Честно? Не очень.

— Чего тогда выпендриваешься? Тебе сказали, что нужно делать. Ты что, самый умный?

— Нет, к сожалению. Но я стараюсь. Иногда получается. Вы хотели использовать меня, а вышло — наоборот.

Прокопенко подошел ближе: навис над ним большой грозной массой.

— Дурак! Не будет по-твоему. Мы в разных весовых категориях. Понял? Хочешь, ухо тебе оторву? Для наглядности?

— Нет, нет, — Ремизов протестующе замахал руками. — Не стоит. Я все понял. Не волнуйтесь так. Я напечатаю этот материал. Я уже договорился с замом главного редактора. Все будет. Послезавтра. На первой странице.

— Ладно, — Прокопенко тяжело опустился на диван рядом с ним. — Зачем ты это сделал? Чем тебе Болтушко мешал?

— Понимаете, — Ремизов на всякий случай отодвинулся от него подальше. — У вас есть свои интересы, а у меня — свои. Вы живете высокими страстями, а я — низменными стремлениями. У вас — политика, а у меня — жизнь.

— Дурак ты! "Жизнь!" — передразнил его Прокопенко. — Какая у тебя жизнь, червячок?

— Какая? — Ремизов уже окончательно пришел в себя. — Интересная. Вот вы — человек несамостоятельный. Это видно. Вами кто-то руководит.

Прокопенко усмехнулся.

— Всеми кто-то руководит. У каждого есть свой начальник.

— Э, нет! — Ремизов сощурился и погрозил ему пальцем. — Не скажите. Надо просто умело использовать информацию. Хотите пример? Который час?

Прокопенко покачал головой.

— Да ты еще и вольтанутый. Половина десятого.

— Отлично, — Ремизов оживился. — У меня через полчаса назначена встреча. Хотите узнать, кто передает мне информацию? Вы будете поражены. Между прочим, это напрямую касается вас. Почему-то сейчас каждый считает своим долгом сдать, заложить, слить. Не страна, а кружок художественного стука. Эх, господин Прокопенко! Кстати, если не секрет — кто вы по званию?

— Майор, — скривившись, ответил Прокопенко.

— У-у-у, — с издевкой протянул Ремизов. — Такой большой, а все еще майор. Если бы знали столько, сколько я — давно бы уже были генералом. Вы на машине? — незаметно для Прокопенко он полностью перехватил инициативу.

— Ну.

— Оружие при себе?

— Ну.

— Очень хорошо. Поедемте, я покажу вам блестящее шоу под названием: "Как сотрудник службы безопасности Борзовского сдает майора Прокопенко со всеми потрохами." Впрочем, — добавил он, увидев, что тот колеблется, — я не настаиваю.

Но Прокопенко уже был готов: то ли алкоголь сыграл свою роль, то ли ему необходим был кто-то, на ком можно было выместить свою злость.

— Поехали! — решительно сказал он. — Посмотрим, кто там на меня стучит.

— Сейчас, я только переоденусь, — Ремизов встал и направился в другую комнату. — Кстати, — он обернулся на пороге, — там, в шкафу, есть виски. Может, хотите виски?

Он быстро переоделся, прислушался к шуму в соседней комнате, потихоньку отодвинул шкаф. Достал завернутый в тряпку новенький пистолет Макарова: купил на базаре, когда был в командировке в Чечне. Ничего не бывает зря. Все пригодится. Рано или поздно. Надо только дождаться.

* * *

На следующий день в «Столичном комсомольце» появилась большая фотография Алексея Борисовича Болтушко в траурной рамке. Автором статьи был молодой, но очень талантливый журналист — Борис Туманов.

* * *

Прокопенко обнаружили сидящим в своей машине на территории гаражного кооператива неподалеку от железнодорожной станции «Станколит». К тому времени он уже остыл. Майор был убит двумя выстрелами в голову. В упор — на лице остались следы пороховой гари, а мозги серыми склизкими кусочками разлетелись по всему салону.

* * *

Ремизов сумел убедить Надю в том, что ей необходимо срочно уехать. Он купил две путевки в Турцию: для этого не требовалась виза. Надя поставила единственное условие: она уедет не раньше, чем похоронят Алешу. Ремизов согласился. Их самолет улетал через два дня.

Он оставил Надю на попечение ее мамы и строго-настрого запретил выходить из дому. А сам забрал ключи от квартиры и поехал за ее вещами.

* * *

Вещей набралось три больших чемодана: он упаковал в них всю женскую одежду, найденную в квартире.

Внезапно раздался звонок в дверь. Ремизов постоял, раздумывая, стоит ли открывать. Затем на цыпочках прокрался в прихожую и посмотрел в глазок.

Он увидел мужчину своего возраста, узкого в плечах, сутулого, с большим крючковатым носом. Немного помедлив, Ремизов открыл.

Посетитель смущенно переминался с ноги на ногу, не знал, куда деть руки, постоянно кашлял и крутил головой. Увидев Ремизова, он смутился еще больше.

— Добрый день. Скажите пожалуйста, могу я видеть Надежду?

— Ее, к сожалению, нет дома. Может быть, ей что-нибудь передать?

— Нет, спасибо. Пожалуй, не надо. Я как-нибудь в другой раз, — он развернулся, собираясь уходить. Затем опять повернулся к Ремизову. — Такая ужасная трагедия. Я хотел выразить свои соболезнования.

— Я передам, — мягко сказал Ремизов. — Я обязательно передам. От кого, позвольте узнать?

— Моя фамилия ей ничего не скажет. Но на всякий случай запомните: Ефимов.

— Ах! — воскликнул Ремизов. — Ну почему же не скажет? Ведь вы — писатель, правда?

Ефимов ошалело уставился на него.

— Ну, в общем… Это, конечно, высокое звание… Его еще нужно заслужить… Но в целом…

— Не прибедняйтесь, — перебил его Ремизов. Он выглядел очень радушным, но в квартиру не приглашал. — Надежда Викторовна говорила мне о вас. Она прочитала первую часть вашей рукописи. Ей очень понравилось.

Ефимов покрылся красными пятнами, сердце его радостно забилось и он сказал, тяжело переводя дыхание:

— Да что вы? Ей — понравилось?! — он рассмеялся тихим счастливым смехом. Затем вдруг резко умолк и с подозрением посмотрел на Ремизова. — Позвольте узнать… Извините за нескромный вопрос… А вы кто такой?

— Я? Двоюродный брат Надежды Викторовны. Андрей. Она вам ничего про меня не рассказывала?

Ефимов опять густо покраснел и сделал глотательное движение.

— Видите ли… Мы с ней лично не знакомы… Пока, к сожалению, не было случая.

— Это ничего, — успокоил Ремизов. — Я вас обязательно представлю. Хотите?

Тут уж Ефимов весь залился краской — с головы до ног, так, что чуть не задымился.

— Да, — опустив глаза, тихо ответил он.

— Приходите к нам запросто, — вещал Ремизов. — Только не сейчас, а чуть попозже, когда первая боль немного утихнет. Ну, скажем, через месяц. Откровенно говоря, — он понизил голос до интимного шепота, — хоть это и не принято: о покойниках либо хорошо, либо ничего, но, между нами — я недолюбливал Алексея Борисовича. Я всегда считал, что Надя достойна лучшей участи. Она — современная женщина, интересная, красивая, с широкими взглядами. Ей нужен сильный, умный мужчина, желательно — с ярко выраженным творческим началом. А? Как вы считаете?

Ефимов только пожал покатыми плечами, не находя, что ответить.

— Знаете, — продолжал Ремизов. — Вы обязательно к нам приходите. Надя будет очень рада с вами познакомиться, — он помолчал, словно раздумывая о чем-то. — Скажите, могу я попросить вас об одном одолжении… — нерешительно сказал он и тут же перебил себя, — хотя нет, пожалуй, не стоит.

Извините.

— Нет, нет, скажите, — запротестовал Ефимов. — Я буду очень рад, если смогу хоть чем-нибудь помочь.

— Да? Мне, право же, неловко вас об этом просить… Не могли бы вы принести вторую часть вашей рукописи? Я думаю — это сможет отвлечь сестру от грустных мыслей.

Ефимов просиял.

— Конечно, — шумно выдохнул он. — Я принесу. Подождите немножко, я быстро — туда и обратно. За час я успею, — крикнул он уже на ходу.

Ефимов не стал дожидаться лифта: побежал по лестнице. Ремизов услышал дробный топот его шагов.

Он улыбнулся и закрыл дверь.

* * *

В тот же день, спустя несколько часов, Ремизов появился в редакции коммерческого издательства «Стар-бук», где обычно печатался Болтушко. Он сразу прошел в кабинет главного редактора, сел напротив и достал увесистую рукопись.

— Здравствуйте! Меня зовут Андрей Владимирович, я представляю интересы Алексея Борисовича Болтушко, который был вам более известен под псевдонимом "Угаров".

— А-а-а. Да-да, слушаю вас, — редактор отодвинул в сторону кипы бумаги, в беспорядке громоздившиеся на столе.

— Вы уже, наверное, знаете, какое случилось несчастье — Алексей Борисович погиб при невыясненных пока обстоятельствах. Но незадолго до гибели он успел закончить свою последнюю книгу. Вот рукопись, — Ремизов положил руку на пухлую папку из черного кожзаменителя; голубые тесемки махрились на концах. — Вдова Алексея Борисовича уполномочила меня вести переговоры по поводу заключения контракта. Подписывать, естественно, будет она.

— Хорошо, оставьте, — согласился редактор. — Мы почитаем.

— Видите ли, — с мягкой настойчивостью продолжал Ремизов. — Она просила, чтобы все это было сделано как можно быстрее. Нужны деньги на похороны, на поминки. Вы понимаете… — он скорбно улыбнулся.

— Да, конечно, — немного смутился редактор. — Я обещаю, что прочту рукопись. Сегодня же вечером. А завтра мы примем решение, и, если оно будет положительным, подпишем контракт. Не возражаете?

— Хорошо, — ответил Ремизов. — Я хочу добавить — от себя лично — что редакция газеты "Столичный комсомолец", где до последних дней работал Алексей Борисович, обещает помочь с рекламой. Совершенно бесплатно. Кроме того, я думаю, что раз в неделю мы сможем печатать короткий отрывок из романа.

— Это будет очень хорошо, — обрадовался редактор.

— Это надо обязательно учесть, когда мы будем обговаривать размер гонорара, — веско добавил Ремизов.

Редактор немного скис.

— Да, обсудим… Хорошо-хорошо…

— До свидания. Я приеду завтра утром, — Ремизов поднялся и вышел из кабинета.

* * *

Дальше его путь лежал в редакцию родной газеты. Он направился прямиком к Спрогису; убедился, что он один, и запер дверь на ключ.

— Андрей, зачем ты это делаешь? — удивился Спрогис.

— Виталь, у меня к тебе серьезный разговор. Не хочу, чтобы нам кто-нибудь мешал. Я постараюсь не занимать у тебя много времени.

— Ну ладно, — поторопил Спрогис. — Давай выкладывай.

— Виталь, ты знаешь, что невинно убиенный Болтушко был, оказывается, "инженером человеческих душ"? По совместительству.

— Да ты что? Первый раз слышу.

— Да-да, — Ремизов покачал головой. — Писал под псевдонимом "Угаров".

— Ну надо же? Кто бы мог подумать? Этот увалень Болтушко? Вот уж воистину: душа человеческая — потемки. Вроде бы работаешь вместе, знаком не первый год, а поди ж ты — обязательно узнаешь что-нибудь такое… — он рассмеялся.

— Вот так, Виталь. Его последняя книга готовится к выходу. Надо помочь. Я считаю, это просто наш товарищеский долг. Дать рекламу, написать статью. И еще — я предлагаю раз в неделю печатать небольшой отрывок из его романа.

— Нет, — Спрогис замотал головой. — Это исключено. У нас весь объем расписан на два месяца вперед. Что мне тебе объяснять? Ты и сам знаешь. Мне главный голову за это оторвет.

— Виталь, ну ты чего? У нас газета, как одна большая дружная семья. Подумай сам — это же имидж: коллеги продолжают дело погибшего товарища. Звучит?

— Звучит, — неохотно согласился Спрогис. — Но…

— А это смотря как подать, — перебил Ремизов. — Оставь мне "подвал" на второй полосе в завтрашнем номере — сам увидишь. Будет здорово. А по четвергам можно делать дополнительный вкладыш: на одной стороне — текст, а на другой — реклама. Мы еще и на рекламе заработаем, я тебе обещаю.

— Андрюха! — строго сказал Спрогис. — Мы — не благотворительное учреждение, мы — газета. Здесь нельзя писать чего хочешь. Надо писать то, что покупают.

— Виталь, мы же ничем не рискуем. Попробуем пару разиков. Не пойдет — не надо. А?

— Черт с тобой. Уговорил, — добродушно проворчал Спрогис. — Значит, завтрашний "подвал" за тобой?

— Конечно, — бодро ответил Ремизов.

— Смотри, давай быстрее. Через три часа — подписывать номер в тираж.

— Успею! — заверил его Ремизов. — Клянусь! Слово кабальеро!

* * *

На следующее утро Ремизов вновь пришел к главному редактору издательства «Стар-бук».

— Здравствуйте! Газеты читаете?

— Нет, спасибо, — вежливо ответил редактор. — Мне и рукописи хватило.

— Ну как? — полюбопытствовал Ремизов. — Заинтересовались?

— Честно говоря, — скривился редактор, — мы ожидали чего-то большего.

— То есть? Что вам не понравилось?

— Ну, понимаете, — издалека начал редактор. — Тема уж больно избитая. Если собрать все книги, посвященные золоту партии, то получится два больших книжных шкафа. Народ это берет неохотно. И еще… Мне показалось, что у Алексея Борисовича вроде как изменился стиль.

— Ну и что? — парировал Ремизов. — У Алексея Борисовича многое что изменилось. Извините, у меня нет времени долго вас уговаривать, поэтому буду краток, — Ремизов развернул свежую газету на второй странице. — Вот послушайте. Некоторые отрывки."…и что бы ни случилось, его жизненные идеалы оставались неизменными…". Или вот: "…он не боялся ни сановных чинов, ни высоких званий — главной целью работы и смыслом жизни для него всегда оставалась истина…". А вот это, оцените: "По долгу службы Алексей постоянно вел самые опасные журналистские расследования. Ему не раз советовали и даже угрожали: "Отступись!", но он был не из тех, кого так легко запугать.". А вот ближе к нашей теме: "Свои самые громкие, интересные и захватывающие дела Алексей описывал в книгах. Он творил под псевдонимом Алексей Угаров. И только после его трагической гибели многие коллеги впервые узнали, что скромный, милый парень Алеша Болтушко и модный, знаменитый, популярный писатель Алексей Угаров — один и тот же человек. Которого — увы! — уже нет с нами." В этом месте все плачут. И — финальный аккорд! "По достоверным сведениям, имеющимся у редакции, гибель нашего друга Алексея Борисовича Болтушко напрямую связана с расследованием, которое он начал незадолго до смерти. К счастью, результаты своей работы он успел описать в новой книге, которая готовится к выходу в одном из московских книжных издательств. К сожалению, это будет его последняя книга. И, видимо, самая главная, если он, не задумываясь, отдал за нее жизнь. "Столичный комсомолец" планирует раз в неделю печатать отрывки из нового романа Алексея Угарова (Болтушко).". Ну? Что скажете?

— Здорово! — редактор покачал головой. — С такой рекламой…

— Да с такой биографией! — перебил Ремизов. — Писатель не каждый день умирает — только один раз! Грех этим не воспользоваться! Вы продадите тираж вдвое больше обычного!

— Да, пожалуй, вы правы. А рукопись… Разделю на четыре части и раздам своим бездельникам. Они за три дня все перепишут. Ведь у покойного, я так понимаю, претензий не будет?

— Он будет счастлив! — заверил Ремизов.

— Ну, вот и хорошо! — обрадовался редактор. — Вы знаете, я беседовал с коммерческим директором… Мы можем предложить вам…

— Стоп! — прервал его Ремизов. — Мысленно умножьте на два ту сумму, которую вы хотите назвать. При этом проведите десять раз языком по небу, повторяя про себя: "Издательств много, а "Столичный комсомолец" — один".

В конце концов они договорились.

* * *

ГДЕ-ТО ВЫСОКО НА ЛУБЯНКЕ.

Он чувствовал себя очень плохо. Судя по всему, снова разыгралась язва. Конечно, питаешься нерегулярно, работа нервная, много куришь — где уж тут сохранить здоровье?

Как дело доходит до медосмотра — тут все здоровы, ни на что не жалуются, ну просто богатыри — а что делать? Надо держаться за место.

Вот если бы вовремя выплатили пайковые, да компенсацию за обмундирование, тогда бы он купил наконец старшему — фирменные кроссовки, а младшему — железную дорогу. Хотя… Вряд ли хватило бы на все сразу.

Чертова служба, чертова жизнь, чертова страна! Да когда же все это кончится?!

— Товарищ подполковник, зайдите, пожалуйста. Вас ждут с докладом.

Ну надо же! Как мило это звучит в армии. Там не говорят: "подполковник", просто — "полковник", отбрасывая приставку "под", как ненужную. А здесь? Обязательно подчеркнут: "подполковник". Даже всякая вошь, типа адъютанта. Сам — какой-то старлей, ну скажи ты "полковник", польсти самолюбию; у меня — язва, двое детей, жена с варикозной болезнью, всякую охоту отбивает, да еще эта вот дурацкая приставка "под"! Оставь мне язву, детей, жену с ее венами, но выкинь приставку!

— Иду.

Большой кабинет, устланный мягкими, немного потертыми красными коврами. Помнится, раньше их пылесосили почаще.

— Здравия желаю!

— Здравствуйте, подполковник! Проходите. Садитесь. Расскажите мне о ходе операции. Поподробнее, пожалуйста.

— Все началось с того, что к нам стали поступать сигналы о том, что майор Прокопенко и работники отдела, который он возглавляет, злоупотребляют служебным положением и превышают должностные полномочия. В ходе организованной проверки эти факты подтвердились. Но уголовное дело заведено не было. У Прокопенко нашлись высокие покровители.

— Вы имеете в виду Борзовского?

— Да. Его и некоторых работников нашей организации.

— Почему же вы сразу не пришли прямо ко мне?

"Ну, блин, артист! Будто бы не знает, что в организации прямых путей не было и нет."

— Виноват. Не проявил личную инициативу.

— А иногда — надо бы. В некоторых случаях надо проявлять личную инициативу.

"Знать бы еще, какие случаи — некоторые, а какие — не очень."

— Виноват. Исправлюсь.

— Продолжайте.

— Последние полгода влияние Борзовского — в силу ряда причин — резко ослабло, и Прокопенко, опасаясь ответственности, сам пошел на контакт со службой внутренней безопасности.

— А велика ли ответственность?

— Доказанных эпизодов лет на пятнадцать хватит.

— Понятно. Он всегда был дураком, этот Прокопенко. Все время не на тех ставил. Ну-ну, и что же дальше?

— Он стал приносить различные материалы, документы, рассказывающие о деятельности Борзовского. Но все это было не то. Мы решили его дожать. И вот — результат. Пленка с записью разговора полуторагодичной давности. Два человека — Борзовский и Иосебашвили — обсуждают возможность создания постоянного канала поставки наркотиков в Россию через Чечню. Организаторы — "чеченская" группировка. Прикрывали это дело — Прокопенко со своими людьми, ширмой служил фонд "Милосердие и справедливость". Председатель фонда Кольцов тоже принимал участие во всех этих махинациях. Несколько дней назад в "Чкаловском" задержали крупную партию героина. Скрыть такой факт невозможно. Ну, кроме того, по линии МВД врач из второй инфекционной больницы работал над версией, что весь героин заражен СПИДом. Работа, правда, еще не закончена, но нам показалось интересным связать все воедино: героин, СПИД и Борзовского. Для усиления эффекта, так сказать.

— Ну-ну. Конечно, это правильный ход.

— Для раздувания скандала в прессе было решено использовать Ремизова. "Втемную", через Прокопенко. При выборе кандидатуры руководствовались следующими соображениями: газета должна быть — или хотя бы выглядеть — независимой, с достаточно большим тиражом, ну, и, конечно же, личные данные журналиста должны быть подходящими. Не всякий осмелится публиковать такое. Ремизов подходил идеально. Сомнения вызывал его неуступчивый характер. Но, как нам казалось, мы заготовили для Прокопенко достаточно правдоподобную легенду; Ремизов должен был на нее клюнуть.

— Ну и что случилось?

— Он повел себя странно. Сначала шантажировал этим материалом Борзовского. Точнее, не шантажировал, а создавал видимость шантажа. Потому что результатом явилась гибель некоего Болтушко, также сотрудника "Столичного комсомольца". Попросту говоря, Ремизов его подставил. А когда Прокопенко хотел немножко надавить на него, он убил и Прокопенко.

— Ай да молодец! Ну и ловок парень! А Прокопенко всегда был дураком — вот вам лишнее тому подтверждение.

— Теперь Ремизов не связан никакими обязательствами. Он наверняка полагает, что является единоличным обладателем этого материала и может опубликовать его, когда захочет.

— Что значит "когда захочет"? Надо сейчас, а не когда он сочтет для себя удобным. Ишь ты! Совсем заигрался мальчик во взрослые игры. Ну, Прокопенко ладно. Бог с ним! От него все равно надо было избавляться. Этот Болтушко вообще не в счет. Но материал должен быть опубликован в ближайшее время. Как вы считаете, он станет это делать?

— Боюсь, что нет. По нашим данным, он собирается покинуть страну. Готовится к отъезду, но никому ничего не говорит.

— Ага! Ну что же… Стало быть, дальнейшая работа с ним нецелесообразна?

— Думаю, что нет.

— Как вы намерены выходить из создавшегося положения?

— Я планирую нейтрализовать Ремизова: отпускать его за границу с таким материалом — просто опасно. Да еще учитывая его непредсказуемое поведение. А "слив" компромата надо организовать все в том же "Столичном комсомольце". Думаю сделать это с помощью одного человека из МВД. Без него вся операция была бы невозможна.

— Да? Толковый человек?

— Очень. Хочет к нам в аппарат.

— Из МВД? К нам? А впрочем, почему бы и нет? После завершения операции мы еще вернемся к этому вопросу. А сейчас — действуйте. В целом — мне нравится. Детали проработайте самостоятельно. До свидания.

— До свидания.

* * *

Все произошло очень быстро. Никто ничего не успел понять.

Ремизов с Надей ехали в аэропорт "Шереметьево — 2". После моста нужно было съехать с Ленинградского шоссе: повернуть направо к аэропорту. Ремизов заблаговременно перестроился в крайний правый ряд, чтобы не нарушать правила: на мосту везде сплошная линия разметки. Вдруг ехавший перед ними самосвал резко затормозил. Ремизов пытался уйти влево: там никого не было, полоса была свободна. Но в последний момент огромный американский джип с тонированными стеклами резким рывком настиг "восьмерку" и навалился на нее всей своей полуторатонной тушей, отбросив прямо на самосвал.

Удар был сильный. Надя погибла сразу. Ремизов был еще жив.

Одна из машин, ехавшая следом, остановилась. Оттуда вылез мужчина в джинсовой куртке и подбежал к "восьмерке".

— Жив, браток? Как это тебя угораздило?

Ремизов посмотрел на него, ничего не понимая. Промычал что-то. Повернулся к Наде и хотел что-то сказать, но не смог.

— Не волнуйся, сейчас поможем, — уверенно сказал джинсовый мужчина, положил одну руку Ремизову на затылок, а другую — на подбородок и резко крутанул. Послышался громкий хруст. Ремизов уронил голову на грудь и затих.

Мужчина быстрым шагом вернулся к своей машине, сел за руль и умчался. Очевидцы не смогли запомнить номера — они были заляпаны грязью.

* * *

Печальная весть мгновенно облетела всю Москву. Спрогис узнал об этом через полчаса после аварии. Он сидел, словно придавленный к креслу огромной тяжестью этой трагической новости, и мелко-мелко качал головой, как китайский болванчик. Он был близок к шоку.

Около двух часов дня в дверь вежливо постучали. Вошел молодой человек в кожаной куртке и черных джинсах. Он сел перед Спрогисом и, не спуская с него твердого взгляда немигающих холодных серых глаз, поведал следующее.

— Здравствуйте, Виталий Вениаминович. Мы с вами знакомы, так сказать, заочно. Через Андрея Ремизова. Я был одним из его информаторов. Возможно даже — основным. Мы дружили давно, еще с армии. Меня зовут Илья. Фамилия — Бурлаков. Я пришел к вам, чтобы помочь завершить дело, начатое Андреем. Это мой дружеский долг, — он замолчал. Потом тяжело вздохнул и полез в карман. Достал оттуда кассету. — Вот. Это нашли в машине, на месте аварии. Судя по всему, из-за этого Андрей и погиб. Кассету сразу забрало районное отделение ФСБ. Затем ее переправили в городское управление. Там проверили, сделали заключение о подлинности, объяснили, что государственных тайн она не содержит, и снова вернули нам. Мы сделали копию и зарегистрировали как предмет, обнаруженный на месте происшествия. А эта — по праву принадлежит вам, — он еще раз тяжело вздохнул. — Извините, мне надо идти. Прошу вас, если это возможно: не упоминать мою фамилию. Андрей никогда так не делал, — он встал, печально улыбнулся напоследок и вышел.

Спрогис пожал плечами, сунул кассету в магнитофон и стал слушать. Уже через пятнадцать минут, дрожа от азарта и волнения, он накручивал диск местного телефона и кричал в трубку, брызгая на мембрану мельчайшими капельками слюны:

— Туманова — ко мне в кабинет! Срочно!

Пришел Туманов, внезапно утративший гибкость позвоночника.

— Борис, — сказал ему Спрогис, — за тобой — две статьи. В завтрашний номер дашь заметку о гибели Ремизова. Есть, правда, один щекотливый момент — он ехал со вдовой Болтушко. Надо его обойти. Напиши что-нибудь типа: самостоятельное расследование загадочных обстоятельств гибели мужа и близкого друга, желание отомстить убийцам, ну и так далее. Заметка должна быть коротенькая: закинешь крючок. Мол, редакция располагает сенсационными сведениями. В общем, понимаешь. А в послезавтрашнем номере — подробная расшифровка и большая статья вот об этом, — он протянул Туманову кассету. — Иди работай. Потребуется помощь — все в твоем распоряжении. Если нужно — звони мне в любое время суток. Понял? Давай, действуй. Люди рождаются и умирают, а газета должна выходить каждый день. Удачи тебе, охотник!

* * *

На следующий день «Столичный комсомолец» вновь вышел с фотографиями в траурной рамке на первой странице.

Полтора миллиона человек прочитали эту газету. Миллион человек сказали себе: "Надо обязательно купить завтрашний номер — это будет очень интересно." Полмиллиона — стали спорить друг с другом: чьи же это проделки? Двести тысяч — твердо заявили своим женам на кухне, между борщом и макаронами по-флотски: "Ну неужели нельзя навести в стране порядок? Когда это, наконец, кончится?" Сто тысяч — ответило: "Подождите. Дайте только срок. Вот победит на выборах Геннадий Андреевич — вы у нас попляшете." Пятьдесят тысяч — поморщились: "Дурдом!" Двадцать тысяч — растрогались: "Ну надо же, как им не везет! За неделю — второго журналиста!" Десять тысяч — ужаснулись: "Да что же это такое творится! Люди окончательно сошли с ума!" Пять тысяч — вздохнули: "Кажется, предстоят тяжелые времена. Придется нести службу в усиленном режиме." Тысяча — испугались: "Наша профессия — одна из самых опасных. Надо быть осторожней!" Пятьсот — из "Столичного комсомольца" и телецентра — скидывались на похороны: "Надо помочь. Ведь ежели, не дай Бог, с самим что случится…" Сто — обсуждали страшную аварию: одни подробно рассказывали, другие — записывали в протоколы.

Десять человек — по всей Москве — надели черное и плакали: женщины — в голос, мужчины — тайком. Один человек — просидел целый день на табуретке с газетой в руках, уставившись в одну точку. Когда стало темнеть, он встал, включил свет и записал:

Давно эра Веры прошла, Лоб в злобе болит, как прежде. Надежно одежды край Скрыл рук любимый изгиб… Забросив другие дела, Я Верил в Любовь Надежды: Она шепнула: «Прощай!», И понял я, что погиб…

* * *

Всю ночь он просидел на кухне. На столе лежали чистые листы бумаги и карандаш, но он к ним больше не притронулся. Он сидел и, не отрываясь, смотрел в прошлогодний календарь, висевший на стене. Табачный дым лениво перетекал из угла в угол; пепельница была полна окурков. В туалете сердито журчал унитаз — на одной и той же высокой ноте, и даже часы тикали очень уж однообразно: «тик-тик» вместо обычного «тик-так».

К утру слушать их стало совершенно невыносимо. Он морщился, скалил зубы, крутил головой, но часы не унимались. Они долбили и долбили куда-то чуть левее темени, вызывая резкую жгучую боль. Долбили до тошноты: так, что закладывало уши.

Он метался по кухне, но глухие удары настигали всюду; проникали внутрь тела, заставляли сокращаться мышцы, пульсировали в каждой клетке. Он чиркнул зажигалкой и поднес огонек к руке, но не почувствовал ничего, кроме противного запаха опаленных волосков на тыльной стороне кисти: боль, рвущая изнутри, оказалась гораздо сильнее.

Резким толчком ноги он отбросил в сторону кухонный стол — пепельница опрокинулась, окурки рассыпались по полу — и рванулся к окну. Царапая пальцы, опустил шпингалет и открыл внутренние рамы.

Сознание четко фиксировало все детали: треск разрываемой бумажной ленты, которой были заклеены щели, толстый слой жирной пыли между рамами, черную хрупкую муху, валявшуюся кверху лапками, дугообразную трещину в стекле…

Земля с натужным скрипом поворачивалась вокруг своей покосившейся оси, и солнце, солнце… Оно еще не взошло, но несколько лучей, словно небесный десант — предваряя появление основных сил, уже проникли в Москву и заставили побледнеть насыщенную ночную синь. Темнота приготовилась потихоньку "сваливать" на Запад: сначала в Европу, а потом и за океан, в Америку.

Он распахнул наружные рамы и, задыхаясь от непонятной спешки, влез на подоконник. Ухватился руками за грязные обвислые занавески — тяжелые и вялые настолько, что даже ворвавшийся ветерок не смог заставить их пошевелиться — и с опаской (все же велика инерция жизни!) посмотрел вниз. Затем развернулся спиной к оконному проему, уперся пятками в подоконник, а глазами — в календарь (какие-то собачки в корзинке, кошечки) и оттолкнул их от себя что было силы.

Крик был его последним целесообразным действием в жизни; всевозможные движения руками и ногами уже не вызывали никакого ответа в пространстве, поэтому он летел и кричал: все три секунды, что оставались до земли.

Ему было немногим более тридцати.

Звали его Сашка Ефимов.

* * *

Светало. Огромный город потягивался, раскидывая в стороны руки проспектов и шоссе; чесал дворницкими метлами проплешины площадей; урчал кишками метрополитена, хрустел суставами железнодорожных стрелок; склонившись над мутным, в трещинах мостов, зеркалом Москвы-реки, нахлобучивал на голову шапку из тяжелых клубящихся туч, отделанную по краям дымами заводов и теплоэлектростанций. Светофоры, одуревшие от ночного желтого миганья, возвращались к дневному порядку — красный, желтый, зеленый… Бульвары с готовностью подставляли покатые спины первым автомобилям. Тротуары, пока лениво, еще вполсилы, нехотя цокали под ранними каблучками. В переулках плутал заспанный ветер, натыкаясь на дверные ручки, потом ему это надоело, и он снова завалился куда-то в кусты. Хищные вороны, азартно сверкая глазами, слетались к помойкам, где толстые голуби уже трясли крошечными головками над каждой крошкой. Башни Кремля кололи опухшее небо остроконечными рубиновыми звездами. Мелкий дождик, растративший в ночном хлестаньи молодые силы, устало полировал золотую лысину Храма-на-бассейне-на-храме. Наконец из-за Урала, сильно запыхавшись — как бы не опоздать! — причалил к перрону Казанского вокзала новый рассвет, разбросал по заплеванному асфальту бледные тени, и все увидели, что над волевым, четко вырубленным европейским подбородком с киношной ямочкой посередине помещаются пухлые славянские губы, широкие татарские скулы и совсем уж раскосые монгольские глаза — город проснулся.

С добрым утром, Москва!

Подари нам еще денек…

Оглавление

Вступление, в котором автор предупреждает, что некоторые персонажи, обитающие на страницах этой книги, по степени своей подлости, мерзости, низости и гадости не имеют аналогов среди представителей животного мира средней полосы России. Поэтому любое, даже малейшее сходство вымышленных героев с людьми, реально существующими — никак не плод стараний рассказчика, а простое совпадение. Если же оно все-таки случилось — примите мои искренние извинения и глубочайшие соболезнования Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg