«Сад камней»

Сад камней (fb2) - Сад камней (Сыщик Кемаль - 4) 1406K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яна Темиз

Яна Темиз Сад камней

…и ты не знаешь, путник, есть ли за дверью, перед которой ты стоишь, сад, а за ним еще одна дверь, а за ней еще один сад, где смешались смерть и жизнь, смысл и действие, случайность и время, свет и счастье.

Орхан Памук «Новая жизнь»

1. Лана

Урок словесности для женских гимназий: если мужчина говорит вам, что «выберется, если получится», или, еще хлеще, что «постарается выбраться», значит, он никогда не приедет. Или не придет – в зависимости от расстояния. Потому что «выбираться» можно откуда угодно, даже из соседнего дома.

Лану никто этому не учил, но она с детства дружила со словами и все поняла.

Он не приедет, и отдыхать придется одной. Нет, конечно, с сестрой, и мужем сестры, и племянником – но одной. Его тоже пригласили (Машка выговорила приглашение неохотно, всем своим видом давая понять, что просто так хорошо воспитана, иначе бы никогда), и он сказал (почти раскланявшись: мол, понятно, что вам не очень-то и хотелось, я не пара вашей драгоценной сестре), что постарается, что выберется, что как только, так обязательно и непременно…

Словом, она была одна.

Хорошо, что неожиданно нашлись друзья.

Хорошо, что сейчас они ждали ее на ужин.

Они – вся компания – собирались по утрам и вечерам и ждали Лану. Она увидела их издалека, ей было приятно, что они снова здесь, что она кому-то нужна, что ее любят и ждут… пусть из меркантильных соображений, пусть не бескорыстно, зато они не задают вопросов, не требуют объяснений, не обижаются, если она в плохом настроении.

Или вообще без всякого настроения.

В сущности, лучшая компания в мире. Можно молчать или, наоборот, пожаловаться на что-то такое, о чем никому другому никогда не скажешь.

Они были ей рады, и это как-то примиряло Лану с тем, что она зачем-то согласилась поехать черт знает куда и целенаправленно бездельничать, или, как это здесь называлось, отдыхать. Отдыхать ей было не от чего, она никогда не отдыхала специально, уехав подальше от любимого уютного дома, и первое время не находила себе места в этом искусственно созданном раю для бездельников.

Dolce far niente – так это, кажется, называется? Полная и окончательная победа обломовщины в одном, отдельно взятом дачном поселке на берегу прекрасного синего моря.

Если бы по утрам и вечерам она не приходила сюда, она бы, наверно, сбежала домой или умерла от скуки. Теперь было понятно, что умирать ей рановато, потому что ее ждут и ей рады.

Когда она была с ними, сидела в крошечном парке под сосной, ей начинало казаться, что все еще может… что? Наладиться, образоваться, вернуться… а если и нет, то как-то все-таки устроиться.

Можно, в конце концов, завести кошку. Свою собственную.

Лана с детства любила кошек. Даже не любила, а… ну, не могла она их видеть спокойно, этих красавцев, не могла пройти мимо, не погладив, не сказав чего-нибудь, и кошки, все без исключения, всегда отвечали ей взаимностью. Самые мрачные, нелюдимые коты, обитатели помоек и прочих кошачьих трущоб, приостанавливались и выслушивали ее, и нередко позволяли себя погладить, и подходили к ней, приветственно подняв парус хвоста, и охотно рассказывали о своих кошачьих проблемах…

Наверно, поэтому она была уверена, что если кого-нибудь любишь, то это непременно будет взаимно.

Оказалось, что нет. Что на двуногих это правило не распространяется.

Они уже ждали: трехцветная гладкая красотка, уверенная в себе глава семьи, тощая дымчатая со странно длинным хвостом – сестра или компаньонка, еще не сформировавшиеся подростки-близнецы, обычного дворово-кошачьего цвета, и появившийся вчера рыжик, крупный зеленоглазый кот со всеми задатками пушистого сибиряка.

Лана видела, что они узнали ее, зашевелились, заговорили, выясняя отношения. Кошачья стая готовилась к ужину. А ужин – это Лана, и они ей рады.

Ну и пусть.

Она погладила вьющихся вокруг ног, ревниво отталкивающих друг друга кошек, ответила на их приветственные мяуканья и открыла долгожданный пакет. Расставила несколько пластмассовых мисочек и разлила по ним принесенное молоко, отставив подальше ту, что предназначалась для рыжего. Он новичок, компания пока приглядывается к нему, трехцветная глава семьи даже шипит иногда, пусть поест в сторонке.

Его бы отмыть и откормить и вывезти туда, где не так жарко, он бы распушился, похорошел, стал важным и вальяжным, и кошечки шипели бы на него исключительно из кокетства. Кот сделал шаг к миске и бросил на Лану неуверенный зеленый взгляд: как думаешь, не тронут? можно есть? ты мне поможешь, если что?

Конечно, тоже переместившись, подтвердила она, ешь, котик, не бойся.

Она и кошки всегда понимали друг друга. Может, ей вообще следовало родиться кошкой, тогда все было бы проще. Жила бы среди себе подобных, а с людьми можно, в конце концов, и не общаться.

Гуляла бы сама по себе… да ты и так теперь совершенно сама по себе. Думала, что нашла хозяина, а оказалось…

«Слушай, в тебе есть какая-то… кошачесть! Из-за зеленых глаз, наверно!» – говорил Стас, которому, как выяснилось, не нужна никакая кошка.

Вернее, не нужна она, Лана. Со всей ее кошачестью и зелеными глазами.

Она присела на стоящую под сосной скамейку и подняла лицо, словно подставляя его вечернему солнцу и легкому ароматному ветерку. Если опустить – сразу потекут слезы.

А кошки, между прочим, не плачут.

Темно-зеленые пушистые лапы сосны каждой иголочкой выделялись на уже порозовевшем небе… как здесь все-таки красиво! И воздух… это же не воздух даже, это какой-то специально приготовленный аромат, им невозможно просто дышать, потому что хочется нюхать и наслаждаться. В Подмосковье так никогда не пахнет, даже в лесу, это запах юга, в нем каким-то верховным парфюмером смешаны море, и цветы, и засыхающие от зноя травы, и само солнце, которое здесь тоже имеет запах, и оливковые рощи, и апельсиновые деревья у античных развалин, и что-то еще, чего никогда не бывает у нас в средней полосе.

Может быть, поэтому нас, бледнолицых, так и тянет сюда – к этому древнему морю, к этой колыбели человечества, к оплетенным виноградом белым стенам под черепичными крышами, к жаре, на которую мы полупритворно жалуемся и от которой с облегчением убегаем наконец в искусственную прохладу аэропорта, и оттуда – домой, домой, в Москву, в Москву… чтобы через неделю начать строить планы на следующий отпуск.

«Вы летом куда?» – «Как куда? В Турцию, конечно! Мы уже привыкли… мы каждый год!» – «Конечно, и недорого, и пляжи там… красота!» – «Мы вокруг Антальи, по-моему, везде побывали!» – «Нет, там жара невыносимая, мы теперь в Кушадасы ездим…» – «Ой, а моя подруга там дачу сняла, она с детьми, ей в отеле не нравится, и потом так дешевле и сам себе хозяин!» – «Ой, да что вы? Мы бы тоже сняли…»

Так все это когда-то начиналось, а теперь сестра Ланы каждое лето приезжала сюда – в дачный поселок, построенный среди соснового леса на склоне горы, откуда открывается такой вид на небольшой залив, что каждый новобранец ахает и хватается за фотоаппарат.

Потом привыкаешь и начинаешь ходить с пустыми руками и просто смотреть и дышать – впитывать в себя эти пейзажи, это море, это солнце… а дома, в Москве или хмуром Петербурге, жалеешь, что сделал так мало снимков, и оправдываешься, показывая их друзьям: там гораздо красивее, это невозможно заснять, это и словами не опишешь, там так… следующим летом все-все сниму!

Но запах не заснимешь и не увезешь с собой, и мы возвращаемся в эту отпускную беззаботность, в оливково-хвойную жару, в эту ставшую почти своей, обросшую нашими собственными воспоминаниями Турцию.

Лана не хотела ехать. Само слово «дача» ассоциировалось у нее с деревянными подмосковными домиками, с отсутствием горячего душа, с неудобными кухоньками, с раскисшими от дождя дорожками, с более аккуратными, чем дорожки, грядками и с вечно ржавыми, заедающими крючками и щеколдами на скрипучих калитках. При этом гостеприимные хозяева всегда искренне убеждены, что лучше этого места ничего нет и быть не может, и рассматривают свое приглашение как благодеяние и подарок, и гордо демонстрируют свои дорожки, щеколды и грядки, и сразу сбежать обратно в Москву не удается… а еще комары, господи!

Нет, были уже и другие дачи – за каменными стенами, с охраной и спальнями для гостей, с гаражами на несколько машин, с фонтанами, как в Петергофе или Фонтенбло, но… как говорится, там хорошо, но мне туда не надо. Маша, старшая сестра, изо всех сил стремилась в этот круг и на правах всезнающей старшей тянула за собой и Лану, которая по определению и умолчанию сопротивлялась любым навязываемым ей инициативам.

Она согласилась, потому что ей было все равно. Дача, Турция, море, Москва или деревня – какая разница, если ничего уже не будет? Не будет Стаса, а без него и после него что же?.. Хорошо, я поеду – это вслух, а про себя: вот, ерунда какая, лечить меня переменой мест, как кисейную барышню! Я большая девочка и все понимаю… или все-таки не понимаю? И потом, может, Стас все-таки приедет?

Она старательно пряталась. Ей казалось, что если Стас поймет, какое место занимает в ее жизни, как серьезно она смотрит на такую простую для всех вещь, как секс, он немедленно решит, что для него это слишком сложно, что она хочет опутать его обязательствами и обещаниями, и ему, как всякому мужчине, это не понравится. Поэтому она изображала легкомыслие и даже не заговаривала о любви. Да, нам хорошо вместе, да, как удачно, что мы встретились, да ты мне нравишься, я в тебя даже влюблена… немножко. Последнее, конечно, с улыбкой, тоном легкой насмешки: мы современные люди, мы подходим друг другу, зачем все усложнять? И так хорошо, пусть все идет, как идет.

Все так и шло.

У Ланы перехватывало дыхание от одного его вида, и сердце ныло и стучало, стоило только его себе представить, как будто он был невесть каким красавцем и Дон Жуаном, хотя был он, наверно, совершенно обыкновенным, и женщины не ахали и не заглядывались на него на улицах.

Просто он был единственным – тем самым, который похож на отца в молодости, на поразившего когда-то воображение киноактера, на придуманного себе в детстве рыцаря, на не придуманного, но обожаемого девчонками учителя словесности, на где-то – не во сне ли? – мелькнувшего незнакомца, на всех них сразу и ни на кого, кроме себя самого.

Она влюбилась в него с первого взгляда и сумела понравиться ему – чего же боле? Они были свободны от условностей, они стали встречаться, они, кажется, даже были счастливы.

Лана осторожничала. Ей было хорошо с ним – в постели и в театре, на кухне и в ресторане, в машине и у телевизора, в компании и наедине. Он много читал, много знал, умел себя вести, ни разу не сделал и не сказал ничего, что вызвало бы у нее неприятие… а она была придирчива и разборчива, как та самая гоголевская невеста, и вечно примеряла губы и носы одних своих мужчин другим.

Всегда чего-то не хватало, что-то не сходилось, а тут вдруг раз – и сошлось.

Совпало. Наверно, это бывает, иначе чем объяснить, что многие пары всю жизнь вместе и души друг в друге не чают?

Она вдохнула поглубже и окончательно решила не плакать. Что же тут плакать, когда это даже смешно? Так тривиально, что… ну да, конечно, смешно.

Она сама так и написала ему днем, после его дурацкого звонка.

Она живо представляла себе, как он долго готовился и собирался с духом, чтобы ей позвонить.

Не сегодня – сегодня много дел. Завтра.

Не сегодня, у меня запись, я нервничаю.

Не сегодня… или сегодня, но попозже. Не сейчас, уже поздно, завтра прямо с утра.

И так несколько дней, до сегодняшнего – бедняга!

Сегодня он смотрел кино (если верить, но в такую ерунду можно и поверить, об этом-то зачем врать?) про кошек, и – по ассоциации… надо уже позвонить, в конце концов, а то и этот вечер будет испорчен!..

И услышал ее радостный, беззаботный голос.

Лана представила себе: с одной стороны, какое облегчение, она не плачет, не обижена, не говорит сердитых слов, с ней, как всегда, легко говорить. С другой – смотря что говорить. Радостный и легкий тон сейчас пропадет, истинное облегчение принесет только окончание разговора, если главное будет сказано. Если и не все, и не прямо, то хоть дать ей понять, что ли…

И он решился и сказал.

Наверно. Я боюсь, что. Если получится, но может не получиться. Тут неожиданно возникли. Словом, пятьдесят на пятьдесят.

Они поговорили еще: о последней песне, о погодах – питерской и турецкой, о его маме и ее здоровье и нездоровье. Пятьдесят на пятьдесят.

Потом они легко попрощались, как будто просто разошлись по разным комнатам, и Лана со странным ясновидением и обычно не свойственной ей проницательностью ощутила его облегчение.

Наверняка он взял сигарету, налил себе хорошего коньяка, сел перед телевизором. С чувством выполненного долга.

Молодец: разговор провел, Лану не обидел, она ничего не возразила, хорошо, что не сказал прямо, а вставил это «пятьдесят на пятьдесят», можно досматривать фильм и не мучиться.

Следующий звонок через недельку: я же говорил, мне так жаль, уже, наверно, нет смысла ехать, я старался выбраться, но… но я приеду в Москву, я постараюсь выбраться, и мы увидимся, тогда уже точно!

Господи, какая пошлость!

Неужели он думает, что она так глупа? Как будто она верила, что он приедет! Человек, которому надо откуда-то «выбираться», безнадежен, и ждать его безнадежно. Такой человек умеет уехать из Москвы в Петербург так, словно отправился на другую планету, или в крестовый поход, или в заколдованный лес, или… туда – не знаю куда.

Отключив телефон, Лана достала ноутбук, подключила его к Интернету и принялась писать.

Сразу, пока горячо.

«Я не понимаю, зачем ты оправдываешься. Я давно поняла, что ты не выберешься, и вовсе этого не ждала. Если ты за три месяца не смог выбраться в Москву…» Нет, это стереть, это можно воспринять как упрек, а кто я ему, чтобы упрекать? Легче надо, веселее, как будто его поведение прекрасно и нормально, пусть радуется. Пусть думает, что я его понимаю и одобряю. Я удобная московская любовница, я в каком-то смысле деловой партнер, я почти уже старый друг, я… я живу в привычном ритме, я ищу слова и рифмы…

Она стерла все. Потом подумала и начала сначала.

«Я не понимаю, зачем ты оправдываешься. Я давно поняла, что ты не приедешь, я знаю, как ты занят, что поделаешь. Мне даже странно, что ты не звонишь и не пишешь, как будто боишься, что я начну тебя упрекать. Это смешно, честное слово! Я тебе послала два новых текста – как они, подойдут? Давай уже будем нормально общаться, хоть по делу, мы же друзья и коллеги, правильно?»

И еще что-то в этом роде. Пусть порадуется. Если, конечно, рискнет открыть ее письмо. Их там много скопилось, ему не хочется… надо найти время и подходящее настроение, что ж, если рискнет – порадуется. Этакое «легко обо мне подумай, легко обо мне забудь» – то, что ему надо.

Тоже своего рода обломовщина.

Лана, прилежно читавшая все, что полагалось по школьной программе, никогда не могла понять некоторых сюжетов. Вот, например, тот же Обломов – почему он не мог самостоятельно снять квартиру, чтобы жениться? Не просто не мог решиться на женитьбу, это как раз было бы понятно, а именно не мог снять квартиру, что по тем временам и при его средствах было элементарно.

Или художник в «Доме с мезонином»: его любимую куда-то увезли – можно подумать! А попробовать адрес узнать или письмо послать в любое другое их имение? Не спи, не спи художник, не поддавайся сну! Нет, как можно, это другая эпоха, мы так не умеем, она уехала, конец всему, Мисюсь, где ты? Бред какой-то, а вроде взрослые люди!

Теперь она видела, что такое бывает. Уезжает человек в Питер – и как в кругосветное путешествие во времена Васко да Гама.

С другой стороны, не нами сказано: нет человека – нет проблемы, правильно? Тот скажи любви конец, кто на три года вдаль уедет. Тебя увезли, как ту самую Мисюсь, отдыхай себе, наслаждайся жизнью, пиши стиши, как говорит отец.

Ну и что, что он не приедет, не позвонит, не напишет письма… черта ли мне в письме?!

Нет, не зря я согласилась приехать… сосны какие, и море внизу, и дома с мезонинами, и кошки… что еще нужно для – нет, не для счастья, конечно! – для отдыха и покоя? И всегда желанное одиночество, и сколько угодно времени, и можно писать свои стиши… стихи… только вот они приходят, когда хотят, их не приманишь, как кошек, для них нужно что-то другое, но Лана никогда не могла понять – что.

Просто вдруг в какой-то момент где-то в ней самой или совсем рядом начинал звучать… нет, еще не стих, какой-то ритм, потом появлялись слова, потом надо было спешить и все это записывать, словно кто-то, требовательный и строгий, диктовал ей текст и не позволил бы встать из-за стола, пока она его не допишет.

Она уже не помнила, когда это началось – давно, в детстве, так рано… что и не знала я, что я поэт. Наверно, она прочла что-то из придуманного сестре, а та – уже не вспомнить, в шутку или чтобы обидеть? – принялась декламировать: «Я – поэт, зовусь я Светик, от меня вам всем приветик!»

И это было отвратительно. Маленькая поэтесса наотрез и навсегда отказалась откликаться на любые сокращения от раньше приятного ей имени Светлана. Или – полностью: «Спи, моя Светлана…», или – никак! Никаких Светиков, никаких откровений и кому-то показанных стихов.

Потом родители придумали – Лана.

«А что? Красивое имя», – с робкой надеждой предложила мама.

«А главное – редкое!» – с непонятным смехом, чуть не испортившим все дело, поддержал папа.

Теперь этим именем она подписывала песни. Светланой Владимировной она была только в школе, где работала мало, почти числилась, но всех это устраивало. Ее, потому что давало небольшой заработок и избавляло от комплекса бездельника и тунеядца, коллег, потому что в последнее время учителям стали прибавлять зарплаты, и все с удовольствием набирали часы и брали классное руководство, к чему она не стремилась, директора, потому что Лана всегда была под рукой, чтобы заменить заболевших и чтобы продемонстрировать ее, с ее университетским образованием и имиджем поэтессы, богатым родителям.

Наверно, Стасу тоже было приятно, что ее можно показывать, что с ней не стыдно показываться, – среди тех, кому уже не интересны просто длинноногие и длинноволосые фотомодели. В Лане (она сама понимала это) была та усредненность, которая легко оборачивается красотой, образованность, легко сходящая за интеллект, воспитание и такт, льстящие не перебиваемым собеседникам, умение одеваться так, что встречные не ахали, но смотреть было приятно.

К тому же были песни. Стас, профессиональный композитор, занимавшийся чем попало вокруг шоу-бизнеса, но иногда и собственно музыкой, легко намурлыкивал мелодии на любые ее стихи и решительно говорил: «Это не годится! Кто это будет слушать? Длинно, сложно… не пойдет!»

«А вот это…» – помедлил он однажды, вглядевшись в буковки на экране. Лана хотела быстро свернуть недописанное, она и оставила-то его случайно, отвлеклась на закипевший чайник, но Стас так махнул рукой, что она так и замерла – протянув одну руку к мыши и с трудом удерживая чашку с чаем в другой. Сейчас он решит, что она его упрекает, что хочет связать его навсегда, что ее не устраивают их свободные отношения, как же это иначе понять: мы с тобою не венчаны и поэтому вечером расходиться обязаны, будто вовсе не связаны мы глазами, улыбками, связью призрачной, зыбкою, без свечей пред иконами, без колец пред законами… черт, надо было вовремя спрятать!

«Вот это мы уберем… так… да… и вот это… а вот это то, что надо…» – бормотал Стас, а через десять минут его бормотание превратилось в мелодию, а через месяц эту мелодию (вместе с ее, Ланиными, словами – нет, не всеми, половину, лучшую, как ей казалось, половину, жестоко отсекли!) можно было услышать из любой застрявшей в пробке машины.

«Вот видишь, как надо! – говорил он гордо. – А ты вечно все усложняешь, а сложности никому не нужны. Вон у «Биттлз»: “Love is old, love is new! Love is all, love is you!” – и все, больше ничего не надо! Вот как надо писать! Понимаешь?! И все поют и сто лет еще будут петь!»

Стас просто бредил «Биттлз». Когда речь заходила об их песнях, он горячился и кричал, он втайне мечтал написать хоть что-нибудь такого же класса, но в то же время свое, не похожее; они были его вечными кумирами и постоянными соперниками.

«Я не усложняю, – и ей казалось, что говорит она не о стихах и не о песнях, а о совсем другом, и от этого сразу становилось неловко, потому что Стас терпеть не мог выяснять отношения. – Просто английский язык… там больше коротких слов, и преобладает мужская рифма, а по-русски… и потом тебе надо, чтобы куплет и припев…»

И снова становилось неловко, как будто она хотела блеснуть образованностью или оправдаться за собственные «стиши», которые, она это чувствовала, в оправданиях не нуждались. Они просто жили и все. Они могли приходить или не приходить, могли дразнить ее, приближаясь и снова прячась, у них была своя, отдельная от Ланы жизнь, она никогда не понимала, как это: сесть и написать стихотворение на заданную тему и к определенному сроку. Она не думала, что они помогут ей заработать славу или деньги, она вообще прятала бы их, показывая только самым-самым… кому? Сестре? Как бы не так! Ну, старому другу Мишке, это понятно, а больше и нет никаких «самых». Самым-самым был Стас, хоть он и оценивал их со своей, конкретной и целенаправленной точки зрения, но он все-таки внимательно прочитывал, и взвешивал каждую строфу, и иногда хвалил даже то, что никак не годилось в шлягеры.

«Тебе нужен не тот, кто читает твои стихи, а тот, кто может их издать и раскрутить! Неужели ты не понимаешь?!» – внушала ей все знающая старшая сестра. Стаса она потому и принимала: все-таки песни – это моментальная известность, пусть не такая долгая и тяжеловесная, как у серьезных поэтов, но… но и ты, между прочим, не Пушкин, дорогая моя, согласись! Да и не те времена сейчас… хоть ты гениальный стих напишешь – кому он нужен-то?..

Никому. И она сама так же бесполезна и никчемна, как ее стихи.

Стихи нужны Стасу, а она сама нет. Ну и ладно.

Вот кошки трутся о ноги, благодарят за еду, им стихи не нужны, да, собственно говоря, и стихов-то никаких давно нет. Правда, отдельные строки закружили было над ней, когда Борис возил их по Измиру, но мысли о Стасе, о его приезде или не-приезде, мешали, заставляли сочинять письма, гнали прочь рифмы… ну и ладно!

Рыжик вспрыгнул ей на колени и принялся топтаться, устраиваясь поудобнее… отдыхай, какие стихи?!

Здесь художником надо быть, а не поэтом, красота какая, словами не справиться! Лана посмотрела вдаль, на залив – он переливался на закате, он был, словно огромная чаша, окружен горами, и на их силуэты почему-то не надоедало смотреть, и сосны черной тушью, как на японской гравюре, вырисовывались на розовато-сиреневой акварели неба, и черепичные крыши поселка так органично располагались на склоне, и ветерок принес запах жасмина…

– Добрый вечер, – сказал кто-то по-турецки за ее спиной.

Она пробыла здесь уже две недели и легко улавливала в потоке местной речи часто повторяемые приветствия. Вообще, обитатели поселка (Лана не знала, можно ли распространить это наблюдение на всех турок) были как-то избыточно любезны, общительны, разговорчивы, они постоянно обращались друг к другу и к первому встречному со всякими бессмысленными, но доброжелательными «как дела?» – «спасибо» – «а вы?» – «пожалуйста» – «всего хорошего» – «и вам того же». Они улыбались и кивали, если видели, что первый встречный иностранец, и пытались говорить по-английски или по-немецки, если когда-то выучили на этих языках одну-две фразы, и непременно спрашивали каждого незнакомца «откуда вы?».

Не запомнить в этих условиях «доброе утро» и «добрый вечер» не было для человека с филологическим образованием никакой возможности.

– Hello, – сдержанно и строго откликнулась Лана, чтобы расставить точки… кстати, она заметила, что в турецком языке над некоторыми i не стояли точки, и тщетно пыталась выяснить у бывавших здесь раньше, что бы это значило. Версий было несколько, главная из них гласила, что им просто лень их ставить или они стерлись с вывески, но большинство соотечественников, удивившись вопросу и собственной невнимательности, объясняло это просто – пожатием плеч и пренебрежительной отмашкой: турки и есть турки, кто их тарабарщину разберет!

Сейчас Лана расставляла другие, невидимые точки: я иностранка, по-турецки не понимаю (кстати, эту фразу она даже могла сносно произнести, поскольку несколько раз слышала, как ее говорили англичанки у бассейна) и общаться не расположена. Главной жирной точкой было, конечно, последнее.

Она знала, что турецких, да и вообще юго-восточных, мужчин необъяснимо тянет к русским девушкам. Лана не особенно интересовалась вопросом, но, как и все, слышала о множестве смешанных браков, о бесчисленных курортных романах, о почти сериальных страстях, возникающих, вероятно, из притяжения противоположностей, – и совершенно не желала в этом черно-белом сериале участвовать.

Не то чтобы ей не нравились брюнеты, наоборот, вот и Стас не такой уж блондин, она просто не представляла себе, какой может быть флирт, а тем более что-то серьезное, не на родном языке. Невозможно же выучить иностранный так, чтобы не только что-то конкретное обсудить, но понять шутку, игру слов, второй и третий смысл даже не слова, а паузы между словами. Как они живут в этих своих смешанных браках, совсем, что ли, не разговаривают? Или только о том, куда пойти и что на ужин приготовить?

Девушки, выходящие замуж за арабов и турок, казались Лане существами с другой планеты, примитивными и не читающими ничего, кроме убогих рассказиков и советов в женских журналах. Им, наверно, ничего не нужно, кроме достатка, уюта в доме, детей… это, разумеется, неплохо, но когда некому стихи прочитать?!. Нет, это не для нее, и точка над этим самым i должна быть жирной и окончательной, как в конце фразы.

– Oh, – расплылся в улыбке общительный незнакомец, – я думал, вы турчанка и боялся, что не смогу объясниться. Я, кстати, удивился, потому что они кошек не любят, – быстро заговорил он на таком английском, который не приобретается ни на каких курсах и ни в каких Оксфордах – только если вы в этом Оксфорде родились.

– Нет, я… люблю, – хорошо еще, что в последнее время была практика: в соседнем доме жила очень приятная женщина по имени Айше, которая преподавала английский и говорила на нем так, что Лана начала испытывать комплекс неполноценности. И все равно фраза вышла невнятная.

– Вы откуда? – конечно, соотечественницу он в ней не мог заподозрить, надо все-таки английским позаниматься. Англичан в поселке было много – меньше, чем турок, но больше, чем русских. Маша говорила, что они любят покупать и арендовать здесь дома, им нравится климат и, в первую очередь, цены. Ведь такой домик на берегу теплого Эгейского моря стоит по английским меркам всего ничего, да и жизнь здесь дешевле.

– Из Москвы, – сказала Лана, поправив забеспокоившегося кота.

– О! Оу! – непонятно и шумно обрадовался ее собеседник. – Вернулся!

«О чем это он? – озадаченно всмотрелась в него Лана. – Или я вообще ничего не понимаю, или он…»

«Он» вполне подходил под второе предположение: толстые стекла очков, небрежный, какой-то не пляжный, а скорее, рабочий, загар, крошечный, явно только что вынутый из уха наушник с вьющимся по шее проводом, нестриженность и непричесанность, какой-то нелепый пакетик в руке – вполне мог вести беседу сам с собой.

– Я про кота, – четче, чем требовалось для такой простой фразы, выговорил он. Наверно, решил, что она совсем ничего не понимает.

– А что – кот? – изо всех сил стараясь говорить получше, спросила Лана.

– Да это мой старый знакомый! Я тут… – англичанин потряс своим пакетом, и кошки разом отреагировали на шуршание, предательски бросив Лану ради вновь прибывшего, и коготки спрыгнувшего рыжика царапнули колени, – их обычно подкармливаю, этот вообще у меня прижился, а потом исчез куда-то. Вы бы его зимой видели – вот такой! – он показал руками явно преувеличенного в размерах, какого-то метафорического кота, и Лане стало смешно.

– А вы и зимой тут живете? – надо было что-то сказать, чтобы не засмеяться, и фраза сложилась сама собой.

– Да, у меня тут… – он замялся, и она почему-то решила, что он сейчас скажет «кошки»: так деловито принялся он выкладывать еду и гладить ее, Ланиных, друзей, – бизнес и… и дела всякие. И мне здесь нравится, – он сделал широкий жест рукой, словно вся эта красота принадлежала ему лично, и он любезно предлагал Лане полюбоваться ею.

– Да, здесь красиво, – черт, что я говорю, фразы как из учебного пособия!

– Меня зовут Кристофер, – заявил вдруг незнакомец.

– Робин? – машинально продолжила Лана, которой до смерти надоело регулярно читать племяннику «Винни-Пуха».

Он посмотрел на нее так, словно увидел привидение. Наверно, это крайне невежливо, почему-то почти испугалась Лана. Мало ли, может, в этом слове есть какой-нибудь неприличный смысл… да, так, кажется, какая-то птица называется, что ли… вот оно подтверждение того, что всегда надо общаться на родном языке! Как они могут на турецком и арабском, тут по-английски и то не справишься!

– У меня была… девушка, русская девушка, так вот, когда мы с ней познакомились, она сказала то же самое. Интересно, да? – слава богу, странность разъяснилась, хотя совпадение, доказывающее стандартность ее мышления, Лану не порадовало. Почему-то сразу представилась безмозглая красотка, отправленная богатенькими родителями в Англию и подцепившая там этого… Кристофера-не-Робина.

– И куда она делась? – господи, ну что ты спрашиваешь, ты вообще соображаешь?!

– Я не знаю, – растерянно ответил не ожидавший такого вопроса англичанин. – Она дома, наверно, в России… мы с ней… мы учились просто вместе… давно очень. Можно просто Крис, так короче. А вас как зовут?

– Лана, – хорошо, что этот тип уж точно не скажет про «красивое, а главное, редкое» имя! Эта фраза Лану замучила: почему-то каждый считал хорошим тоном и верхом остроумия цитировать фильм столетней давности.

– Лена? – переспросил он. Наверно, так звали ту русскую девицу, а других имен он не слышал, почему-то разозлилась Лана.

– Нет, не Лена, а Лана, – ожесточенно артикулируя, она внесла ясность. Наплевать, в сущности, но не откликаться же на эту «Лену», если он снова притащится сюда кормить кошек.

– Sorry, – тотчас же отреагировал он, – здесь у нас недавно отдыхала женщина из России с дочкой, и она все время кричала на весь сити, – это он поселок, что ли, так называет, тоже мне «сити»! Ностальгия по Лондону, не иначе! – «Ле-е-ена! Ле-е-ена!» Всем надоела до смерти. Я около бассейна живу, а вы?

– А я вон там, – Лана показала на уходящую вверх улицу, как тут иначе объяснить расположение их дома, она не знала. – Моя сестра с мужем сняли дачу.

– Это последний дом на этой улице? – деловито спросил Кристофер.

– Да, – гордо подтвердила она. Их дом, то есть, конечно, не их, но ставший их домом на какое-то время, был расположен очень удачно, и Лана уже оценила все его преимущества. Во-первых, дом был отдельный: большинство домов в дачном поселке были построены парами – так, что два дома объединяла общая стена. Больших неудобств это не причиняло, соседи, не желавшие общаться между собой, спокойно отгораживались всякими живыми изгородями, а террасы этих сдвоенных коттеджей были спланированы так, чтобы сидящие на них семьи не могли видеть друг друга.

Но это в теории. На практике – Лана имела возможность наблюдать подобное – соседи если и не видели, то все прекрасно слышали, участки были маленькие, и не поздороваться со стоящим в метре от тебя человеком могли себе позволить только иностранцы, а общительность и дружелюбие аборигенов вообще не предполагали ни обыкновенных, ни виртуальных заборов.

Все было на виду, что усугублялось сравнительной новизной поселка. Лана часто бродила по территории и видела, что многие владельцы посадили деревья и разные вьющиеся растения, и было понятно, что вскоре вся эта зелень разрастется и создаст видимость изоляции. Но пока об этом можно было только мечтать.

Их дом был особенным. Таких здесь было не много, и построили их только потому, как объяснила вездесущая Татьяна, что закон запрещал рубить сосны, и проект пришлось подгонять под особенности ландшафта. Татьяна была риэлтором и уже несколько лет занималась недвижимостью в Турции, неплохо знала язык и считалась среди своих клиентов непререкаемым авторитетом во всех местных вопросах. Лане она была неприятна своей напористостью, успешностью, деловитостью, манерой являться в дом, когда ей заблагорассудится, самоуверенным и высокомерным тоном, которым она всегда говорила с турками. Говорила она по-турецки с невообразимым, сразу услышанным Ланой акцентом, турки понимали ее с трудом, но терпеливо и улыбчиво выслушивали и старались помочь – в меру своего понимания, а потому иногда невпопад. Тогда Татьяна сердилась и позволяла себе такие выражения в адрес всего турецкого народа во главе с отцом нации Ататюрком, что Лане становилось стыдно и противно.

Татьяна тоже Лану не жаловала. Однажды, чтобы остановить очередную тираду, произносимую к тому же в присутствии племянника, Лана перевела разговор и задала вопрос.

Про те самые точки над i.

Ответа специалист по турецкой жизни не знала и прикрыла свое невежество тем же пренебрежительным «турки есть турки». Усмешка Ланы, видимо, была достаточно выразительна, и Татьяна не то чтобы обиделась, но смотрела теперь на Лану свысока: поэтесса, тоже мне, делом бы занималась, а не буковками всякими!

Этот дом Татьяна нахваливала Маше еще в Москве, и сестра, уже давно облюбовавшая именно этот поселок, с удовольствием согласилась доплатить за уединение и отсутствие общей стенки.

К тому же дом был расположен выше, чем соседние, что тоже было хорошо. И сосны, которые, к счастью, не срубили, давали редкую в этих краях тень, и сад был со всех четырех сторон, а не с трех, как в других домах, и забор был одновременно границей поселка, за которой начинался настоящий лес, – словом, это был особенный дом, чем сестра очень гордилась.

– Самый последний? – зачем-то уточнил ее новый знакомый.

– Да, самый, – что, он по-английски не понимает? Или я все-таки так плохо говорю? Нет, с Айше я же общаюсь…

Айше была просто находкой. Она спасала Лану от скуки, спасаясь при этом сама, что приятно грело душу. Эта женщина перевернула все представления и стереотипы, имевшиеся, как неожиданно выяснилось, у Ланы относительно турецких женщин. Прежде она никогда не была знакома ни с одной турчанкой, никогда не задумывалась о них, но, если бы ее спросили, какими она их себе представляет, она сказала бы то же, что и все москвички: тихие, покорные женщины, в основном домохозяйки, вечно занятые детьми, носящие какие-то платки и длинные цветастые юбки… ничего примечательного, одним словом.

Айше была… Лана не могла даже определить, какой именно, она просто была совершенно нормальной женщиной, подходящей на роль подруги. Она опровергала все, что можно: была прекрасно образована и не только преподавала в университете, но была доктором филологии и доцентом; была замужем второй раз, а с первым мужем развелась, не прожив и двух месяцев; одевалась модно и совершенно по-европейски; курила и ненавидела домашнее хозяйство; писала книгу и до сих пор не обзавелась детьми.

«Все так надоели: дети, дети, – жаловалась она, – конечно, уже за тридцать, пора и подумать, но все как-то не получается…если у мужа такая работа… понимаешь, он же фактически каждый день рискует жизнью! То есть иногда сидит неделями в конторе, от компьютера не отходит, а потом раз – и стрельба какая-нибудь… как в кино! И никогда не знаешь, когда он придет и…»

Она не договорила, но Лана хорошо знала такие недоговоренности: когда не хочешь выдавать что-то слишком для тебя важное, что-то наболевшее, – тогда лучше замолчать и перевести разговор, или обратить все в шутку, или срочно заняться сигаретой и чашкой кофе.

Айше предпочла сигарету.

«…и придет ли вообще» – вот что она хотела сказать, и Лана чутко уловила ее нервозность и накопившееся недовольство. Еще бы: муж – полицейский, не позавидуешь. Это в кино или в романе хорошо, а в обычной жизни?

«Вот сейчас: я сижу одна у брата на даче, у него мог бы быть отпуск, мы все спланировали, так нет же!» – но у него, наверно, настоящее дело, мысленно возразила Лана, а вот я… Стас никакой не сыщик, и дела у него все… воображаемые дела, такие, которые бросить можно или отложить, и ничего от этого не изменится. Скоро и меня будут донимать: заводи детей, тебе уже… да, пока только тридцать, Айше постарше лет на пять-шесть, но у нее любимый муж, а я? Вроде есть и любимый, и муж, вообще-то, тоже есть… но какие в такой ситуации могут быть дети?!

– Это странно, – отвлек ее от размышлений Кристофер-не-Робин, – очень странно, что последний…

– Почему? – требовательно спросила Лана и поднялась со скамейки, чтобы собрать миски. Пора заканчивать этот пустой разговор, кошки накормлены, начинает темнеть, скоро семейный ужин у мангала – ежевечернее развлечение, от которого никуда не деться. Ужинали здесь всегда поздно, когда садилось солнце, до этого террасы были залиты нестерпимым ярким светом, и было жарко, и приставали осы, и не хотелось даже думать о еде; только вечер дарил прохладу и возвращал аппетит.

– Я знаю всех домовладельцев, и тот дом никогда раньше не сдавался, – пояснил англичанин, и как-то так переменил позу, что стало ясно: он не считает разговор оконченным и пойдет с ней, может быть, до самого дома, вызвавшего его недоумение. В матерчатой, купленной на местном рынке туфельке шевельнулся неизвестно откуда взявшийся камешек – надо бы остановиться и вытряхнуть, но неудобно… черт, придется терпеть!

Кошки двинулись за ними. Их, видимо, вполне устроило, что покровители объединились и не надо выбирать, за кем идти.

– Я здесь почти всех знаю, – гордо заявил провожатый, – и не только наших. Вон там странная дама живет, она к вам еще не приставала?

– В каком смысле? – удивилась Лана.

– Она русская, давно живет здесь и ни с кем не общается, но ко всем новым людям подходит обязательно – то поговорить, то, чтобы ей помогли что-то перевести. Причем непонятно с какого языка… турецкий с английским она знает.

– Нет, ко мне не подходила…

– А Айше вы знаете? Она там рядом с вами живет, за домом с колокольчиками. Удивительная турчанка, не типичная!..

– Да, знаю, – господи, о чем с ним говорить, какой надоедливый тип, а считается, что англичане все из себя чопорные…

Ну да, англичане чопорные, турчанки тупые домохозяйки, русские красавицы… сами понимаете, кто, восточные мужья тираны и деспоты, новые русские воры и хамы, старые русские – нищие интеллигенты. Ерунда какая! Нет ничего типичного и быть не может.

Придумали себе – от лености или от скуки – стереотипы и живем с ними.

Чтобы все упростить.

А тебе все бы усложнять, да? Вот Стас и боится всех твоих сложностей. Начиналось-то все так просто…

– …адвокат, у которого сад камней, почти как Стоунхендж, – закончил какую-то фразу ее собеседник. Вернее, претендент на роль собеседника. Развлекает он ее, что ли?

– Извините, Кристофер, я… – едва удержавшись от «Робина», начала извиняться Лана.

– Крис, – поправил он, – просто Крис, ладно? Меня все так зовут.

Кроме глупых девиц, любящих «Винни-Пуха».

– Вы случайно не знаете, Крис, – вдруг спросила она, – почему в турецком языке не всегда ставят точки над i?

А что, она всем уже надоела с этим вопросом, это стало почти традицией. Почему, интересно, я не спросила Айше – вот кто уж точно знает! Наверно, с ней и так было о чем поговорить, и злополучная, не дававшая ей покоя буква во время этих разговоров почему-то не приходила в голову.

– Знаю, конечно, – невозмутимо ответил англичанин таким тоном, как будто задавать такие вопросы первому встречному совершенно естественно. – У них есть две буквы: одна с точкой, она произносится как «и», а другая без точки, она произносится как «ы».

– То есть это вообще разные буквы? – удивилась Лана не столько самому факту, сколько непробиваемой уверенности Татьяны и ей подобных в отсутствии нормального объяснения и их нежеланию что-либо знать о стране и языке, которые кажутся им заведомо второсортными.

– Разные, – кивнул Крис. – Я пытаюсь учить турецкий, очень трудно, но приходится.

– А что у вас за бизнес? – говорить стало явно легче, но лучше пока обсуждать хрестоматийные темы.

– Ничего интересного, – неохотно, как ей показалось, ответил он, – недвижимость, туризм… разные такие вещи. А вы здесь первый раз?

То, как он быстро перевел разговор, снова заставило ее почувствовать неловкость: опять она полезла не в свое дело. Или у него какой-нибудь незаконный бизнес?

– Да, первый, – светским тоном ответила она, твердо решив не говорить больше ничего, кроме самого необходимого. В конце концов, ее английский не настолько хорош. И что я вообще не сказала ему, что знаю только «здравствуй» и «прощай»? Кошки, наверно, отвлекли. Она оглянулась, вспомнив о них. Трое уже отстали, сидели в отдалении, раздумывая, где бы продолжить ужин; рыжик преданно вышагивал около Криса, а тощая дымчатая нерешительно, серой тенью двигалась вдоль забора: вроде и шла за ними, но в то же время и сама по себе.

«Прям как я! – в раздраженном состоянии Лана всегда все принимала на свой счет. Угодно ль на себя примерить? Ей всегда было угодно, и она примеряла то листву дерева, то слезки дождя, то платье любимой героини, то вот кошачий мех. – Делает вид, что вся из себя независимая, а на самом деле…и серая к тому же!»

Пожалев сестру по разуму и подругу по несчастью, Лана присела и приглашающе кыскнула. Камешек, уже удобно устроившийся где-то между пальцами, снова напомнил о себе… решила терпеть – терпи. Серая кошка, обрадованно муркнув, бросилась к ней. Лана почесала подставленную ей шею, на которой, словно ошейник, выделялась более темная полоса.

– Ну что, Серая Шейка? Пойдем со мной? У нас там еще ужин будет…

– Думаете, она понимает по-русски? – насмешливо спросил Крис. – Это же турецкая кошка.

– Кошки интернациональны, – заявила Лана, сразу подумав, как смешно можно было бы назвать какую-нибудь девчачью поп-группу – «Кошки Интернэшнл»! Надо Стасу сказать!

Впрочем, Стасу надо сказать столько всего, что лучше совсем ничего не говорить.

А еще лучше – не вспоминать его по любому поводу и без повода. Как камешек в туфле: идешь же и делаешь вид, что забыла. Если идти с ним долго, можно, и правда, забыть.

Забыть!.. Кого это надо было специально, по команде забыть… Герострата, кажется? Что-то он натворил… ну да, сжег храм Артемиды какой-то. И чуть ли не в Эфесе – собираясь лететь в Турцию, Лана просмотрела рекламные проспекты и помнила, что Эфес должен быть где-то рядом. Точно, и Татьянин муж, бывший у жены на посылках, говорил что-то такое, когда вез Лану из аэропорта. Но он говорил столько всего, а Лана была погружена в собственные мысли и мечтала, как приедет Стас, и как они проведут здесь вместе если не целый месяц, то хоть две-три недели, и как они будут по вечерам бродить вдоль моря или съездят и посмотрят этот самый Эфес. До этого у них был только общий Петербург и немного общей Москвы, но там Лана никогда не ощущала этой странной свободы, которой здесь словно был пропитан воздух: вдохни поглубже – и взлетишь… вот если бы вместе со Стасом!

– А вы не знаете, Эфес здесь рядом, да? – хорошая тема, вполне для поддержания светского разговора, заодно и образованность показать можно, а там уже и дом, можно прощаться.

– Эфес?.. – переспросил англичанин каким-то странным тоном, и Лане вдруг показалось, что он сейчас добавит «а вам какое дело?», – не совсем… но здесь рядом Дидим, и Милет, и Иассос… если вы интересуетесь… э-э… античностью…

Теперь заявить, что она не интересуется античностью, было бы уже неловко, и Лана согласилась, что да, очень, очень интересуется.

– О! Тогда… если вы правда, – Кристофер-не-Робин просто задыхался от каких-то непонятных эмоций, а в глазах его вдруг вспыхнул непритворный интерес – или он ее неправильно понял? или она опять сказала что-то не то? – я мог бы… я вам покажу… если только…

Она пыталась уловить смысл разорванных фраз: приглашает он ее туда, что ли? Или хочет показать что-то другое, фотографии, например?

– Спасибо, – неуверенно сказала она. Пусть понимает, как хочет.

Машка суетилась на террасе и замерла, вглядываясь в подходивших. Теперь замучает: кто, да что, да о чем вы говорили, да как он тебе. Как всегда, когда видит рядом с младшей сестрой мужчину, даже если тот всего-навсего спросил, как пройти к метро.

– Это ваша сестра? – словно прочел ее мысли Крис.

– Да… – вот навязался, надо быстро прощаться, а то Машка уже заулыбалась – вот-вот примется производить впечатление, звать к столу и вообще. Особенно если узнает, что он англичанин.

– Ла-а-ан! Дай мне кошку твою погладить! Ой, нет, лучше рыжего! – выскочил откуда-то шестилетний племянник. – Это ваш котище? Ой, Лан, он не понимает, да? Вот из йор нейм? – заорал он одну из немногих удающихся ему лет с трех английских фраз.

– Крис, май нейм из Крис, – четко и громко, почти с таким же акцентом ответил тот.

– Крыс! Фига себе имечко!

– Мишка! Что ты несешь?! – заорала Машка.

– Ничего я не несу! Крыс – это клево! Это его кот, спроси! – потребовал Мишка. – Или я сам!.. Май нейм из… Мишка! Это… Из это йор кэт?

– Да, то есть… – англичанин замялся, как будто вдруг забыл родной язык или понял, что говорить надо на Мишкином, не всем доступном английском. – Я думал, – обратился он за помощью к Лане, – что кот мой, но он от меня ушел. Теперь он, наверно, ничей. А «Ми-и-шка» – это, наверно, «Майкл»?

– Не его это кот, а ты не кричи так: кошек вон напугал, – сказала Лана. Мишка всегда говорил так, словно все его собеседники были где-то вдалеке, и все, кто общался с ним, невольно начинали кричать.

– А он тебе кто, этот Крыс? – весь в мамочку, разозлилась Лана.

– Во-первых, не Крыс, а Крис, а во-вторых, никто, просто прохожий, – занудным голосом воспитательницы трудных подростков сказала она и, чтобы смягчить свой тон, добавила: – Тебя не интересует!

Мишка хихикнул.

«Тебя не интересует!» было его выражением, его личной находкой, и он гордился, когда взрослые (его личные, домашние взрослые) употребляли его вместо «Тебя не касается!». Конечно, в их интонациях и лицах при этом всегда было что-то подозрительное, но они не смеялись и фразу (его собственную, лично придуманную, взрослую фразу!) употребляли часто и охотно. А новым знакомым еще и поясняли: «Как говорит наш Мишка…» – и Мишка гордился.

– Заходите, Крис, добро пожаловать! – о, Машка в роли неотразимой хозяйки террасы – как же, должна же она показать, что тоже знает английский!

– Большое спасибо, не сейчас, – слава богу, хоть что-то истинно английское, обрадовалась Лана. – Было очень приятно познакомиться с вашей сестрой… а вы?..

– Мария… можно просто Мэри… хотите чаю или?.. – Машка запнулась: чаю только не хватало в такую жару, а что еще сказать, наша княжна Мэри не сообразит – не звать же его ужинать, а выпить предлагать тоже неудобно. Лана, как всегда, легко угадывала ход мыслей сестры – так же легко, как та угадывала ее собственный.

– О нет, большое спасибо! Очень приятно, но не сегодня. Мы с вашей сестрой договорились поехать на экскурсию… так что увидимся!

Машка одобрительно улыбнулась: молодец, сестричка, в кои-то веки подцепила достойного типа, езжай, езжай, знаем мы эти экскурсии.

– На экскурсию?! Мы?.. – как бы так сказать, чтобы не обидеть? Договорилась я с ним – как же!

– Да, сначала в Дидим, это ближе всего… потом… когда вам удобно? Хотите завтра?

– Завтра? Но я… мы едем на море…

– Лан, чего ты на море не видела?! С ума сошла?! Езжай, хоть развлечешься! Вон Танин муж все уши прожужжал этим Дидимом – что-то там такое есть… музей какой-то, что ли.

– На море? Тогда послезавтра? Или после моря? Только лучше все-таки утром…

Не отвяжется, поняла Лана.

Ладно, не похоже, что он собирается за ней ухаживать, мужской интерес к своей персоне она улавливала моментально, так что почему бы и не поехать на самом деле? Наверно, ему просто скучно, вот и решил найти компаньонку. Она наклонилась, демонстративно сняла туфлю и вытряхнула надоевший камешек: плевать мне на вас всех и на всяческую вежливость.

– Спасибо, давайте послезавтра, – завтра как-то уж слишком близко, надо это дело оттянуть! – Я тогда на море не поеду, мы каждый день ездим.

– А я уже и не езжу, привык, что всегда есть море, и не езжу.

– Лан, езжай, далось тебе это море! – сказала Машка по-русски.

– Лан, а у них в Англии море есть? – услышав что-то понятное, завопил Мишка, до этого отвлекшийся на кота.

– В Англии все есть, – засмеялась Машка, – Миш, она же остров, как же без моря?

– Кто – она? Остров – он!

– Зато Англия – она!

– Так как же «она» может быть «он»?!

– Тогда до послезавтра? Давайте прямо с утра, часов в девять?

– Хорошо, – согласилась Лана, еще не понимая, нравится ей вся эта затея или нет.

Крис попрощался, перекрикивая что-то вопящего Мишку, кивнул Лане и нажал какую-то кнопку, пристраивая наушник.

“All we need is love!” – донесся до Ланы осколок песни – такой узнаваемый, такой… из той ее, московской жизни, где песни и Стас… господи, только этого мне не хватало – еще одного поклонника ливерпульской четверки!

Как можно отдыхать в таких условиях, спрашивается? Если предполагалось, что отдыхать она будет от любви?!

На террасе дома напротив тихо и нежно зазвенели китайские колокольчики. Этот перезвон, раздававшийся обычно по вечерам, когда появлялся ветер, всем надоел, но сейчас Лана была ему рада.

Однозвучно звенит колокольчик… вот и отлично, хоть и уныло, но все лучше, чем так бодро пропетая прописная истина про любовь!

А еще: диги-дон, диги-дон, колокольчик звенит, этот звон, этот звон о любви говорит! Вот еще какая песенка – значит, и он о любви!

Или русский романс японскому колокольчику не указ? И он звенит о чем-то своем, на своем языке… как и мы, даже в Турции, думаем только о своем и только на своем языке.

2. Борис

«Господи, что же делать?!» – Борис давно научился все читать на лице жены, и сейчас, когда она, о чем-то поговорив с поселковым сторожем, тяжело поднималась на террасу, на ее лице была именно такая смесь озабоченности и отчаяния.

Вечно делает из мухи слона и волнуется из-за любой мелочи. Ему, конечно, ничего не скажет, с нарастающей злобой подумал он, не соизволит. Типа от него толку никакого, что с ним говорить, только «не волнуйся» да «не переживай», а из них шубы не сошьешь.

Шубу Татьяна давно сшила. Не купила, а именно сшила – на заказ, такую, какую хотела. Почему эта пресловутая шуба определила ход их семейной жизни на несколько лет? Борис однажды пытался что-то выговорить о знаменитой шинели – как жалок тот, кто подменяет истинные ценности… но Татьяна взвилась так, что отбила у него охоту проводить литературные параллели.

«Истинные ценности может себе позволить только тот, кому есть что надеть! – сердито закричала она. – И есть что есть! И на что детей растить! А образованность свою… знаешь, что можешь с ней сделать! Никому от нее не жарко, не холодно!»

«Достоевский с компанией вон вышли из гоголевской «Шинели», а мы вышли из Танькиной шубы!» – острил он потом, когда находил подходящего слушателя. Ибо никчемная, по мнению жены, образованность – тот еще крест: поговорить и то не с кем.

Из шубы, вернее из мечты о шубе, выросла сначала идея заработать любым способом, потом, после нескольких челночных рейсов, она преобразилась в другую, в итоге была создана даже небольшая фирма или ее подобие, и образованность Бориса тоже оказалась, наконец, востребованной. Так, по крайней мере, казалось Татьяне, и он старался не разочаровывать ее.

В конце концов, в чем-то она, безусловно, права: диплом историка – вещь сугубо декоративная, на жизнь зарабатывать надо, все равно пришлось бы менять специальность, осваивать, чего доброго, какую-нибудь бухгалтерию, идти на компьютерные курсы… это в лучшем случае. В худшем – вообще на какой-нибудь рынок… Борис не мог без содрогания вспомнить своей попытки (первой и последней!) помочь жене реализовать партию привезенных из Турции шмоток.

Нет, то, чем они занимались сейчас, просто прекрасно: чего стоит сама возможность проводить почти все лето на курорте! От него, в сущности, требуется совсем не много: привозить вновь прибывших и увозить уезжающих, рекламировать местные красоты и изображать из себя гида в кое-как организованных экскурсиях. Остальное время он совершенно свободен, может купаться, валяться на пляже или около бассейна, читать, думать, гулять… чем не жизнь? Мечта поэта!

Интересно, что там стряслось такого, что у нее на лице такой траур? Вроде все было в порядке, уезжать никто в ближайшие дни не собирался, про приезд Николая он, само собой разумеется, помнил, из новеньких только одна семья, но и те практически освоились – самое лучшее время.

Или опять из-за Инки? Да, дочь, конечно, давала повод, но это же возраст такой, подрастет, успокоится.

– Тань, ты чего? Случилось что-нибудь? – не спросишь – еще хуже: черствый, ничего не замечаешь, я кручусь, работаю, а тебе на все плевать… старые песни о главном. Ничего, она еще увидит… если не сорвется его план и все получится… получится, должно получиться, все так удачно складывается, нарочно не придумаешь. Вот тогда можно будет припомнить и шубу, и все остальное.

– Ничего, – сказала Татьяна таким тоном, что было понятно: случилось, но ему знать необязательно. Ну и ладно, не очень-то и хотелось, Борис демонстративно опустил глаза в книгу – читать ему не хотелось, все взятые с собой книги он уже перечитал по два раза, а приезжающие дачники привозили только детективы в бумажных обложках, такие, которые не жалко выбросить. Он потом пролистывал эти оставленные в пустых спальнях разваливающиеся покет-буки и так и не смог заставить себя отнестись к ним как к нормальным книгам.

Татьяна села напротив, вытащила откуда-то (из пляжной сумки, что ли?) свой вечный растрепанный органайзер и принялась судорожно листать его, одновременно нажимая какие-то кнопки на телефоне.

Деловая женщина… мечта поэта? Ей бы похудеть да перестать одеваться в эти ее сарафаны, которые только для огорода и годятся. И лет ведь еще немного, как-то отстраненно подумал Борис, как будто оценивал не собственную жену, а совершенно незнакомую, случайно остановившую взгляд женщину. Здесь никто так не одевается – все покупают себе что-то модное, шорты-майки всякие.

– Черт, – сказала Татьяна, – черт, черт, черт…

– Да что такое-то? – Борис попытался вспомнить, не забыл ли он сам чего-нибудь важного. Нет, если бы дело было в нем, она бы сразу на него и набросилась. – Проблемы какие-нибудь? Или опять акулы?

«Акулами» они называли не настоящие проблемы, а весь тот надуманный негатив, который в последнее время так и сыпался из Интернета в предкурортный сезон. Как-то весной мир облетела шокирующая новость: у побережья Эгейского моря впервые за сколько-то там обозримых лет (примерно с Гомера) появились (о ужас!) акулы! На всех пляжах от Кушадасы до Бодрума, читал Борис четкие энергичные, какие-то очень убедительные строки, вывешены красные флаги, запрещающие купание; закрываются отели; испуганные туристы разбегаются по домам. Объехав три ближайших пляжа, Борис не обнаружил на них никаких флагов, кроме привычных голубых, обозначающих экологически безупречный по мировым стандартам пляж, потом полистал местные газеты, потом посмотрел местные новости. Языка он не знал, но что речи об акулах не было вообще, мог поклясться. Татьяна в это время в полуобморочном состоянии, похожем на нынешнее, отвечала на международные звонки обеспокоенных клиентов: «Танечка, что там у вас? Это правда?! Нам ехать или нет?» К вечеру того же дня выяснилось, что вся история была буквально высосана из пальца: то ли недобросовестный переводчик, то ли (как считала Татьяна) некий злоумышленник и ее личный враг таким образом истолковал крошечную заметку в местной газете. Говорилось в ней вовсе не о нашествии акул, а о том, что в одном крошечном заливе (называющемся отнюдь не Бодрум, а Бонджук!) из-за нашествия туристов оказался под угрозой заповедник, куда раз в год приплывают небольшие, не агрессивные, никого не трогающие песчаные акулы. Таких заповедников в мире всего два, писали обеспокоенные ученые, и один из них на территории Турции, и желательно было бы не строить больших отелей в этом заливе. Песчаные акулы, самая большая из которых может быть около метра, не крупнее нашего осетра, никогда никому не мешали, и сохранить популяцию… дальше было уже все ясно. Красные флаги развевались лишь в воображении газетчиков, либо были банальными государственными.

То же бывало и с птичьим гриппом, якобы свирепствовавшим в Турции, и с террористами, и с авариями на дорогах: они бывают везде, но накануне туристического сезона, назло активной Татьяне и ей подобным, весь этот негатив выплескивался на головы слабонервных доверчивых, не очень богатых людей, озабоченных проблемой нормального отдыха.

«Акулы» и прочие газетные «утки» Бориса не волновали: плавали, знаем – справимся. Но ведь могло быть и что-нибудь другое.

Этого «другого» Борис боялся.

Он начал бояться давно, еще когда Татьяна решила сделаться челночницей. Все-таки сомнительный бизнес, раньше сказали бы спекуляция, и хоть уже было вроде бы все позволено или по крайней мере не запрещено, ему это занятие решительно не нравилось. Все непонятно, неофициально, заработаешь или нет – неизвестно, никаких гарантий, да и дело иметь приходится со всякими подозрительными типами. Могут обмануть – это в лучшем случае, о худшем и думать не хочется! А налоговая инспекция? Борис никогда не сталкивался ни с одним налоговым инспектором, но почему-то представлял себе подобную встречу как допрос партизана в фашистском застенке.

Когда Татьяна заявила, что бросает свои поездки, Борис вздохнул с облегчением. Да, конечно, денег будет меньше, придется ему самому… однако тут же выяснилось, что все, что ему придется делать, уже решено, и новое дело, за которое взялась жена, испугало его еще больше.

В принципе, бояться вроде бы нечего, они не делают ничего незаконного, всего-навсего занимаются тем, что сводят желающих сдать дачу в Турции с желающими ее снять.

Прекрасное и благое дело! Дачники, никакой торговли… красота!

И выгодное при всем том дело: дачник (Борис любил кстати вспомянуть Чехова и щегольнуть образованностью) в последнее время размножился до чрезвычайности.

Однако страх не уходил. Татьяна и подобие фирмы организовала, но это только для клиентов. На самом деле – Борис прекрасно знал и боялся уже поэтому – никакой такой фирмы не существовало, были только бланки договоров, составленные одним знакомым юристом, да визитные карточки.

А вдруг кто-нибудь из клиентов попросит показать документы? А вдруг кто-нибудь из них вообще окажется из той самой налоговой инспекции? А вдруг?.. Татьяна ничего не слушала, и Борис постепенно успокоился. Вернее, не успокоился, беспокойство осталось, он просто сумел спрятать его поглубже, чтобы не высовывалось; поверх беспокойства и страха он соорудил сложную конструкцию из безразличия, нежелания вникать в детали, удовольствия от возможности проводить время на курорте и вечного недовольства женой, которое, в случае чего, помогло бы ему сохранить лицо. Мол, я же тебе говорил, я тебя предупреждал, я всегда знал, что ничем хорошим это не кончится.

Сейчас, глядя на злое и какое-то растерянное лицо жены, он почувствовал, что был прав, и это, как ни странно, его совсем не порадовало. Собственная правота была сейчас совершенно ни к чему, он задумал такое… и если сейчас по вине Татьяны с ее неразборчивостью все рухнет… черт, он столько готовился, он придумал гениальный план, но если Танькин бизнес пошатнется, то ничего у него не выйдет.

Николай приедет послезавтра, ему предстоит сложный этап переговоров, а у этой бестолковой бабы проблемы какие-то! Ладно, проблемы чьи? Ее – я-то у нее на посылках, как золотая рыбка, я должен помнить о собственном деле, а ее проблемы…

– Да что случилось-то?! Ты можешь толком сказать? Что, я не вижу, что ли!.. Я тебе всегда говорил!.. – не сдержался Борис. Вечное беспокойство, заваленное разными старательно придуманными и отчасти надуманными вещами, на удивление легко выбралось из-под них и оказалось на самом верху.

– Что ты мне говорил?! – взвилась Татьяна, как будто только и ожидала возможности сорвать на ком-нибудь свое зло. – Говорил! Говорить ты у нас мастер!.. Ты вот лучше скажи, что мне теперь делать! Как же они меня достали, турки эти, никаких дел с ними иметь нельзя!

Это Борис слышал неоднократно. Несмотря на то, что все дела в последние несколько лет Татьяна имела исключительно с турками, подобные заявления она делала как минимум раз в неделю. Турки были виноваты во всем: в нелетной погоде и отложенном рейсе, в неправильном курсе доллара и росте цен, в капризах клиентов и сорвавшихся сделках. В Турции все было прекрасно, кроме турок, – это убеждение Татьяны вызывало у Бориса смех и то легкое презрение, которое он научился испытывать к деятельности жены.

– Ну и что они опять? – вряд ли что-то серьезное, ерунда какая-нибудь, любит она волну нагонять. Самооценку повышает: вот у меня сколько проблем, и каких, а я, умница, их все решила!

– Николай послезавтра приезжает, а тут… – беспокойство, уже уползавшее на свое привычное место, замерло и быстро принялось карабкаться наверх. При чем тут Николай, интересно? Не хватало только, чтобы он…

– Что, рейс отменили? – чартерные рейсы иногда отменяли, переносили, объединяли два самолета в один, ничего с этим поделать было нельзя… вот только Татьяна-то разговаривала со сторожем и в транс впала после этого разговора, а он никак не мог сообщить ей ни о каких рейсах.

– Да при чем тут рейс! – подтвердила она его догадку. – Дом мне надо свободный найти, и быстро!

– Какой дом? – не понял Борис. Черт, как все-таки хорошо ни во что не вникать, быть наемным работником – шофером и гидом, не знать ничего сверх ему лично положенного!

– Да любой, только где я его найду?!

– Что, еще желающие появились? – соображал Борис быстро, тем более что направление мыслей Татьяны понимал, как никто. Понятно, чего она бесится: боится выгоду упустить, заказчика потерять, их и так в сентябре не много, но это не беда, всех денег не заработаешь…

– Да говорю же тебе – для Маши с Николаем!

– Ничего ты не говорила про Машу! Им-то зачем еще дом, объясни ты толком!

– А затем, что хозяева из Германии приезжают, и дом освободить придется!

Эту манеру жены говорить о совершенно незнакомых ему людях и неизвестных проблемах так, словно он о них сто раз слышал и прекрасно знал, Борис ненавидел.

– Как приезжают? Они же дом сдали, куда же они приедут?!

– А вот в него и приедут! Придурки! А я должна быстро что-то подобрать…

– Да подожди, зачем подбирать? Ты поговори с ними, так же нельзя! Если они сдали дом, то должны понимать… не можешь же ты просто взять и выселить людей… контракт же есть в случае чего! – говоря это, Борис уже понял, что контракт – если он вообще есть! – составлен как-то так, что хозяева могут позволить себе его нарушить и приехать, когда им заблагорассудится. Иначе Татьяна не вела бы себя, как выброшенная на берег рыба. – Не имеют они права взять и приехать, если в их доме люди живут! Морального права, – уточнил он, чтобы утешить Татьяну и заодно уяснить положение вещей.

Уточнение неожиданно возымело действие: в глазах жены вспыхнул тот знакомый ему юный огонек, который всегда сопровождал зарождение всех ее авантюр. Он сам был одной из них – тогда, много лет назад, огонек сверкал и искрился, и Борис не мог отвести от нее взгляд, и готов был весь сгореть в этом огне… господи, куда все делось? Теперь эти искорки такая редкость…

– Вот именно! – словно воодушевившись от его поддержки, грянула она. – У нас с ними договоренность, так надо же совесть иметь! Нет: понимают, что я в суд не подам, дела мне не выиграть, ни языка толком не знаю, ни законов их дурацких! Вот и пользуются!

– Но хоть какой-то контракт?.. – робко начал Борис.

– А что им этот контракт! Договорились, записали, подписали – так это все законной силы не имеет, так, для честных людей! Самим налоги платить неохота, поэтому мы и оформляем все так, на честном слове, а потом – нате, пожалуйста, им прямо сейчас приехать приспичило! А я в каком положении!

Давно уже она так подробно не говорила с ним о делах, и Борису даже показалось, что и сейчас она все это произносит не для него, а для тех, перед кем ей еще предстоит оправдываться. Черт, только вот с Николаем поссориться не хватало, он приедет, а их выселяют, нарочно не придумаешь, гнусность какая!

– Давай их к нам поселим, – предложил он и, еще не договорив, понял, что это полная ерунда.

Поселить людей, привыкших если не к роскоши, то к чему-то к ней близкому, рассчитывавших на определенный уровень комфорта, в подобие коммуналки – это, конечно…

– Нет, ты соображаешь, что говоришь?! – возмущение Татьяны подтвердило правильность хода его мыслей. Жаль только, что она никак не хочет понять, что сказал он это, просто чтобы ее утешить, чтобы показать, что и он на что-то способен, может предложить какой-то выход. – Нет, как я могу их поселить сюда?! – жена часто начинала любые фразы решительным «нет!», как будто постоянно с кем-то спорила, подбирала возражения и сама себя за них уважала.

– А что такого? Место найдем, – он решил дать ей возможность поспорить: может, пошумит и успокоится, а там и выход какой-нибудь найдется.

Борис привык, что выход всегда находился. Что находился он не сам по себе, что его обязательно находил кто-то деятельный и ни на что не надеющийся, никогда не приходило ему в голову. Просто всегда так получалось: вот, кажется, совершенно безвыходное положение, а вот уже и выход. Надо только выучиться ждать, как пелось в старой песенке про надежду, надо быть спокойным и упрямым… вот это верно! Спокойным-то он был всегда, иначе не вынес бы вулканической Татьяниной активности, но теперь настало время проявить упрямство.

Он задумал умную вещь, и он своего добьется. Во что бы то ни стало. Потому что если он не добьется ничего и в этот раз, то… то никогда ничего уже не сумеет добиться.

А Татьяна – что ж, выход всегда находится, никак она не выучится ждать! Все мечется и дергается… ладно, пусть покричит, подоказывает, какая она умная, ей и полегчает. Глядишь, и выход обнаружится.

– Нет, ну куда?! Им нужно две спальни, детская… потом мы тут у самых ворот, шум этот… и деньги возвращать придется!

Конечно. Деньги. Главное слово ее жизни. Она уверяет, что не только ее, что жизни вообще… скучно на этом свете, господа, как сказал классик.

Квартирный вопрос в богатом дачном поселке! Сюжет для небольшого рассказа! Вот ведь умеют люди создавать проблемы! Нет, эти турки, хозяева дачи, конечно, хороши, спора нет, но, с другой стороны…

Стандартная дача здесь – это три этажа: на первом гостиная, объединенная с кухней на американский манер, и туалет, на втором две спальни и большая ванная комната – совмещенный, так сказать санузел, на третьем спальня, душ и туалет. Это если не считать окружающую весь дом террасу, большие балконы, один из них, на самом верху, вообще больше, чем комната, и при здешней погоде на них можно спокойно проводить время и даже спать. Не говоря уже о том, что большинство в принципе не сидит по домам, а с утра отправляется на пляж, потом, перекусив, валяется у бассейна, кто-то ездит по окрестностям, кто-то носится по рынкам и магазинам.

И им все мало.

Сад, который никому сто лет тут не нужен, кроме коренных жителей, непременно оказывается маловат, холодильник не той марки, кондиционер не той мощности.

Можно подумать, у себя в Москве или Питере все живут во дворцах.

Да даже те, кто уже построил или строит эти новомодные дворцы, пожили и в хрущевках, и в коммуналках, и в поселках городского и никакого типа, а теперь всем подавай роскошь, и отдельного туалета и душа на каждом этаже им уже не достаточно.

Некоторым еще и русское телевидение подавай. Подали – ах, только один канал?!

И – ах, ужас! – в магазине нет гречки! Да хочешь гречки – ешь ее весь год у себя в Урюпинске или Бобруйске, а месяц у моря питайся чем-нибудь местным, благо, не Китай, никто собак и гусениц с тараканами не ест, и овощей-фруктов всяких навалом.

Если и попала тебе под матрас горошина – не кричи, если ты настоящая принцесса. Кричат только простолюдинки, чтобы сойти за принцесс, в этом Борис был абсолютно уверен.

– И никто, как назло, не уезжает! – продолжала свое Татьяна. – Нет, ну как я Маше объясню, ты можешь себе представить?! Специально отдельный дом им подобрала, а тут такое! И сестра еще ее… к ней, говорят, то ли любовник, то ли муж приедет, ее тоже куда попало не поселишь!

Что сестра Маши жене активно не нравилась, Борис знал, как знал и то, что да, ее куда попало не поселишь. Хотя она-то, как настоящая принцесса, не стала бы ныть и предъявлять претензии, это он чувствовал.

– Слушай, – решил он высказать еще одно бесполезное соображение, чтобы поддержать разговор, – а может с этими поговорить… у которых по два дома? У них же половины пустуют, правильно? Предложить им денег или просто, – заторопился он, пока Татьяна не набросилась на него из-за упоминания всуе рокового слова ее жизни, – просто объяснить, в какое ты попала положение. Они же нормальные вроде…

– Где ты видел нормальных турок?! – как-то машинально, без обычной страсти произнесла Татьяна и замолчала.

Вот ведь как бывает. Кажется, так попала, дальше некуда, а тут раз – и помощь, откуда не ждешь! Чтобы муж хоть раз высказал здравую мысль, причем не абстрактную, никому не нужную прописную истину, а вполне практическую, такую, что можно применить! Татьяне было даже смешно, что такое простое решение не пришло в голову ей самой.

Перенервничала. Еще бы, он сидит тут, книжки свои умные почитывает, а она крутится, со всеми общается, от одних разговоров этих на двух языках к вечеру голова гудит.

Мысль, однако, вполне…

В поселке было два таких дома, обе половины которых принадлежали одной семье. В одном постоянно, даже зимой, жила странноватая женщина, русская, но хорошо знавшая турецкий язык. Она непременно подходила ко всем приезжавшим туристам, заговаривала, однако никогда никого не приглашала в гости и не ходила никуда, кроме рынка и ближайшего супермаркета. Сторож сказал, что у нее тяжело болен муж, лежит, не встает, что с ним, Татьяна понять не смогла, но, видимо, что-то серьезное. Зачем им, двоим, два соединенных дома, если они никогда никого не приглашают? Можно попробовать поговорить, почему нет.

Второй дом был совсем недалеко от того, который снимала Маша и который теперь надо было быстро, за два дня, освободить. В нем тоже было не так много обитателей, и с его хозяйкой по имени Эмель Татьяна была знакома. Тоже вариант.

Нет, Борис-то каков! Молчал, молчал – и выдал вполне здравую мысль. Обычно ты его ни о чем не спрашивала, шепнул какой-то тихий внутренний голос, вот он и молчал. Но, с другой стороны, не делиться же с ним… замучает поучениями, упреками… как будто она сама не понимает, что такое хорошо и что такое плохо! А что делать? Сидеть, как он, получать мизерную зарплату и книжки читать?

– Или еще с Крисом поговорить можно, – истолковав ее молчание как неодобрение, продолжил Борис, – он же риэлтор, всех знает…

– Я сама риэлтор не хуже твоего Криса! Сама и разберусь! – это было несправедливо, все-таки он ей подсказал хоть какую-то возможность выхода, но Татьяну, никогда подолгу не задерживающуюся ни на одной мысли, если та не была связана с ее работой, меньше всего занимали вопросы справедливости.

Особенно сейчас. Впрочем, у нее все и всегда было «сейчас». Она набрасывалась на любую возникающую проблему, как изголодавшаяся кошка, быстро и сразу, ничего не откладывая и ни о чем не жалея. Вот сегодня дала слабину… но оно и понятно, и вообще, хватит сидеть, если решила, что делать дальше.

– Пойду, поговорю, некогда время терять! С Крисом своим сам разговаривай, может, узнаешь что-нибудь, – она поднялась и одернула сарафан. – Переодеться, что ли? Сентябрь почти, а жарко как!

– Переоденься, – поддержал Борис, старательно не глядя на ее мятый выцветший сарафан. Сейчас она снимет этот, цветастый, и наденет тот, который в клеточку. Скучно на этом свете, господа: ни с какой стороны никаких неожиданностей.

Разве что акулы да мелкие сложности, которые его недалекая деловая жена принимает за вселенскую катастрофу.

– Кстати, Тань… ты бы Машу свою предупредила… я вчера ее сестру с Крисом видел, сидели в парке, кошечек кормили…

– И чего? – приостановилась заинтересованная Татьяна. Вот это правильно, хороший ход: сплетни она любит, пусть пользу приносит!

– А то, что Крис, насколько я понимаю, голубой. А у ее сестры, может, на него виды какие?..

– С чего ты взял? Если мужик один живет, так сразу уже голубой? Мало ли, кто у него…

– Да никого у него, и говорил он мне что-то такое… но вообще-то лучше не в свое дело не лезть, просто ты сказала, что к Машиной сестре любовник приедет, я и вспомнил… ладно, ты переодеться собиралась? И я пойду, – Татьяна все на лету схватывает, можно больше не утруждаться.

Он отложил том Алданова (все читано-перечитано, но не за детективы же браться, хоть бы и от все оправдывающей скуки), отнес его в гостиную (во как живем: обедаем в столовой, спим в спальне, оперируем в операционной – не то что Айседора Дункан!), усмехнулся (кому, ну кому можно сказать это – про операционную и Дункан – и быть понятым?), проводил глазами быстрый промельк клетчатого (угадал!) сарафана и неохотно вышел из дома – из спасительной тени на слепящую жару.

На террасе у Криса лежал, развалившись, изнывающий от жары рыжий кот.

«Бороду, что ли, сбрить? – глядя на его мех, подумал Борис. – Может, не так жарко будет?»

Нет, это надо было раньше, теперь уже смешно, скоро в Москву, да и половина лица будет незагорелая – глупо!

Он постучал в стеклянную дверь, кот неодобрительно шевельнул ухом и приоткрыл один глаз. «Что вам надо в такую жару? – говорил его недовольный вид. – Лежали бы себе, как я, а то ходите тут, а я как-то реагировать должен!»

– Крис! – не слишком громко, чтобы не переполошить всех соседей, позвал Борис и на всякий случай подергал ручку двери. Как правило, никто в поселке дверей не запирал – разве что уезжая на пляж или в ближайший городишко – такая вот идиллия. Территория, правда, была окружена незаметным забором из сетки, но это, как объяснили Татьяне, было сделано, чтобы из леса не забегали лисы, а из деревни бродячие собаки, а не от воров и злоумышленников. Три сторожа постоянно жили в поселке на разных его концах, но занимались они и стрижкой газонов в парках, и уходом за бассейном, и вывозом мусора, и если кто-то из них и нес дежурство в будке у въездных ворот, то, как правило, воспринимал это как законную передышку и безмятежно смотрел телевизор.

У Криса было заперто – значит, уехал куда-то. Конечно, вон и машины же перед домом нет! Борис удивился собственной глупости: он и сам ходил пешком только по поселку, а Инка даже до бассейна иногда просила довезти, да и все здесь на машинах, как он мог сразу не сообразить?

Нет машины – нет человека.

Нет человека – нет проблемы. Можно двигать домой, к своему Алданову, неплохой был писатель…

Нет, лучше не рисковать: Татьяна прилетит, а он опять сидит читает. Скучно… господи, цитата и та привязалась предсказуемая!

Борис решил сделать круг по поселку – потом скажет, что искал Криса в кафе и бассейне. Хотя он там почти не появляется – это Борис знал, как никто. Не то чтобы он за ним следил… хотя, между прочим, не мешало бы и последить! Ясно, что Крису, нечего делать в таких местах – так же как ему самому.

В каком-то смысле они почти коллеги, и это настораживало и пугало Бориса. Ведь если он додумался… до того, до чего додумался, то что может помешать Крису, если он не полный идиот, додуматься до того же самого?… Их разделял сейчас только один шаг, Борис опередил англичанина, но если тот что-нибудь пронюхает… или просто дойдет своим умом, то весь план Бориса может рухнуть.

Он неодобрительно присмотрелся к запущенному садику, заросшему высокой, почти по пояс, желтой, колючей травой, в которой были нагромождены какие-то камни. Да уж, этому не до английских газонов! Ловкий тип, ничего не скажешь.

Двоим на этом поприще не выжить. Как говорится, Боливар не вынесет двоих.

Ладно, до приезда Николая всего ничего, ждать осталось совсем недолго. Конечно, сразу так, с места в карьер, к такому разговору не подступишься, надо это все как-то похитрее обставить. Может быть, в Дидим их свозить или в Милет, и потом уже?.. Или, наоборот, прикинуться деловым человеком – и сразу?..

Сейчас, конечно, самое главное, чтобы Таньке удалось что-то придумать с переселением. Нет, ну надо же, подумал он почти словами жены, бывают же такие необязательные люди! Сдали дом – а потом раз и передумали, бред какой-то!

У бассейна и в кафе Криса, конечно же, не было.

Борис с неудовольствием понаблюдал за стайкой шумной молодежи, в центре которой резвилась загорелая до абсолютной шоколадности Инка. Какие-то парни изо всех сил старались привлечь ее внимание, крича ей что-то по-турецки в оба уха, но она хохотала, не слушала и строила глазки совсем другому, который имел наглость отвлечься от ее персоны и подойти к другой девушке. Через минуту вся эта компания, с визгом и хохотом, поднимая фонтаны брызг, плюхнулась в воду, наводя ужас на нескольких англичанок средних лет, мирно плававших в голубой спокойной глади и вдруг оказавшихся в центре бурлящего водоворота.

Что поделаешь, ничего им теперь не запретишь, делают, что хотят, да еще и не понимают своего счастья. Эх, где мои шестнадцать лет?.. Вот именно.

Борис вышел из-под навеса, образованного зарослями дикого винограда и еще чего-то вьющегося и цветущего, и пошел дальше. Лучше встретить Татьяну по дороге: быстрее узнаешь, чем дело кончилось.

Если оно вообще кончилось, а не началось. Борис был историк по образованию и уже в силу этого, по определению или, как теперь модно выражаться, по умолчанию, знал, что конец одной эпохи всегда оказывается началом следующей, а порой начала и концы так запутаны, что и не разберешь, что именно считать началом, а что концом.

Конец любого романа может автоматически стать началом другого. Только вот романы тогда предельно уподобятся жизни, превратятся в этакие бесконечные сериалы, утратят очарование условности, жанровое допущение, при котором автор и читатель заключают безмолвный договор – вот начало, а вот там конец, мы оба это знаем и играем по этим правилам. Даже если хитрый извращенец автор начнет с конца или с середины, бывалый читатель сразу это понимает и оценивает: ах, вот ты как, ну что ж, тем лучше, принимаем твою игру. Бесконечный роман или фильм – это все равно что игра в шахматы на доске с клетками всех цветов радуги. Ни законов, ни правил. Как в истории, где единственным объективным законом является смена эпох, причем даже сами эти эпохи, их начала и концы, определяются весьма условно.

Вот Татьяна начала ездить в Турцию – разве можно было тогда предположить, что из этих ее поездок родится замысел Бориса, который, он был уверен, станет началом нового периода его жизни. Может быть, даже самого главного периода. До этого он был уверен, что для него как личности все закончилось – только Татьянин убогий бизнес, какое-то выживание, попытки что-то заработать, никакой карьеры по специальности, никаких (господи, о чем ты!) научных открытий.

А оказалось, что все это было только началом, и настоящее дело, за которое потом будет не стыдно, еще впереди.

Татьяна стояла около дома с колокольчиками – кажется, когда-то была такая пьеса, и шла она в модном московском театре. Борис уже не помнил, о чем там была речь, но назвал этот дом именно так – «дом с колокольчиками». Хорошо, что нам их не слышно, в который раз подумал Борис, петуха, которого недавно завел сторож, вполне хватает.

Борису нравилось давать имена домам. Он приезжал сюда третье лето и не уставал удивляться тому, как постепенно увеличивается разница между одинаково построенными, покрашенными в один цвет, типовыми домиками. Сначала они все были на одно лицо, неразличимые как близнецы, капли воды, что там еще… он с трудом находил среди них свой и поглядывал на номера. Тогда ни о каких именах и речи быть не могло.

Но вскоре, несмотря на соблюдаемый запрет что-либо пристраивать и перестраивать, дома приобретали каждый свое лицо, становились отражением своих владельцев. А иногда желания этих владельцев казаться не тем, кем они были. Тогда Борис и начал эту игру – давать домам имена, в которую постепенно включались все вновь приезжающие. Котировались имена знаменитые, желательно бывшие названиями книг или фильмов, и когда только что приехавшая Лана, посмотрев, где ей предстоит жить, сказала: «О, дом с мезонином!» – Борис обрадовался: наш человек! И до Чехова почему-то никто не додумался.

У них были уже «дом восходящего солнца», «дом с привидениями», «дом, который построил Джек», «хижина дяди Тома», «кошкин дом», даже «дворянское гнездо», а вот «дома с мезонином» не было.

Теперь дом с мезонином, где жили Лана и Маша, надо было освободить, но что делала Татьяна у явно бесперспективного дома с колокольчиками, было непонятно.

В этом доме хозяева жили все лето, да если бы и не жили, то никого не подпустили бы к своему детищу. Сторож Байрам, этот неиссякаемый источник всех местных сплетен, сказал, что хозяин дома знаменитый адвокат, но сказал он это как-то так, что было понятно – Тань, ну что тебе может быть понятно, вы с ним еле объясняетесь, не выдумывай! – что никакого уважения это у сторожа не вызывает. То ли ему не по душе известность и богатство, то ли профессия адвоката, то ли сам этот господин как таковой.

Адвокат в своем доме души не чаял. Детей у них с женой не было, и все свободное время и деньги они явно тратили на этот дом. И вкладывали в него душу.

Что ж, родители Бориса тоже всю жизнь носились со своей дачей, теперь даже живут на ней постоянно, но разве это сопоставимо? Что там наши шесть соток, с непременной картошкой и изысками вроде флоксов и астр, – посмотрели бы они на местные фантазии! Потому и дома все разные, что никакой картошки, никакой финансовой зависимости от ежегодного урожая, – делай что хочешь, хоть альпийские горки, хоть террариумы, хоть, как у этих, сады камней.

Насколько Борис мог судить, сад камней, устроенный адвокатом, был если не идеальным, то все-таки правильным и продуманным, сделанным не просто так, а вполне компетентно. Не то что взял человек да положил камни на землю, нет – в этом небольшом саду просматривалась система и знание предмета. Борис не особо интересовался японскими чудесами, знал о них не больше и не меньше, чем любой, учившийся чему-нибудь и как-нибудь, регулярно читающий человек.

Кажется, полагается, чтобы с любого места, откуда бы ты ни смотрел, один камень не был виден, но удалось ли адвокату соблюсти это правило, Борис не понимал. Впрочем, его это и не интересовало. Грубо говоря, с жиру бесятся, и все дела!

Предложи нашему дачнику три из шести любимых соток засыпать мелким песочком, да разложить на нем штук десять булыжников пострашнее, да каждый день частыми грабельками тот песочек приглаживать и причесывать, чтобы линии были вроде ряби на воде, да созерцать это чудо до полного просветления души… такое тебе скажет тот дачник, мало не покажется!

Время собирать камни – и сажать на участке картошку, чтобы выжить. Это по-нашему.

Время разбрасывать камни – и воображать, что это нечто высоко интеллектуальное. Совершенно чуждая культура. До альпийских горок, гордо именуемых в дамских журналах «рокариями», некоторые уже дошли: конечно, собрал камни – сделал из них тот самый рокарий, сюда можно и флоксы приткнуть, чтобы картошке просторней было.

Но сад камней… нет, пока не для нас. Не пришло еще то время. Может, где-нибудь на Рублевке?.. Да и там – кто станет сидеть, уставившись на камни, лучше уж на собственный бассейн с красотками или на бутылку!

– Тань, ты чего застыла? Камни созерцаешь?

– Какие камни?! – Татьяна очнулась от явно не связанных с созерцанием камней мыслей. – Совсем обалдел?! Я, между прочим, делом занимаюсь…

Конечно. Она всегда занимается делом, а он так… просто живет, камни разбрасывает. Ладно, подожди, вот займусь настоящим делом, по-другому заговоришь. Придется тебе шофера искать, мне тогда не до твоего мелкого бизнеса будет.

– Криса нет, – доложил он, чтобы не слушать, – уехал куда-то.

– Да черт с ним, с Крисом, я договорилась уже… ну, вернее, почти. С Эмель, – она кивнула на дом, участок которого граничил с садом камней. – Вот только вечером муж ее приедет… турчанки эти! Ни черта без мужа не решают! Сама: да-да, конечно, как же не помочь, я бы с удовольствием… но: вот муж приедет, вот я его спрошу…

– Вот приедет барин, барин нас рассудит, – не удержался и нараспев процитировал Борис.

– Во-во, точно! Причем Айше, невестка ее, говорит: давай, мол, позвоним, спросим, сразу все и решим. Ах, нет, как можно! Он на работе, то-се, нельзя его беспокоить, вот приедет вечером…

– Ну и правильно! Такие вопросы не для телефона. Сама подумай: она позвонит, он занят, не выслушает толком и откажет: зачем ему наши проблемы, когда у него своих полно? А вечером отдохнет, расслабится, она ему про твою беду расскажет… очень даже умные твои турчанки, всем бы таких жен!

– Да тебе бы такую жену – ты бы с голоду подох! Вон она – ни образования, ничего! – в жизни не работала, сидит себе на собственной даче в тенечке, картину рисует!

– Картину? – удивился Борис.

– Не знаю, чего она там рисует, только ни копейки в жизни не заработала, а тут крутишься, как белка в колесе, и еще выслушиваешь потом!

– Тань, да что я сказал?! Я имел в виду, что все образуется, что муж ее вечером приедет, и все будет нормально. Она-то ведь не отказала, правильно?

– Да нет. И Айше согласна, она в их часть перейдет, все равно, говорит, муж, скорее всего, не приедет, так чего она одна на той половине… и Маше тут переезжать близко, – Татьяна понизила голос и, оглянувшись на дом с мезонином, заторопилась. Встречаться с Машей и Ланой лицом к лицу она, видимо, еще не была готова. – Пойдем, я еще с этой поговорю… не знаю, как ее зовут… вроде русская, а дикая какая-то!

– Зачем? Ты подожди до вечера, может, здесь все получится.

– А если нет? А если к Лане любовник приедет, и они захотят отдельно? «Подожди»! Тебе легко говорить, отвечаю-то за все я! Вот я сяду тоже на террасу, буду картину рисовать, узнаешь тогда!

– А ты нарисуй, может, ей цены не будет! «Сотбис»…

– Ох, отвяжись, ради бога! Тут и так не знаешь, как выкрутиться, еще ты со своими картинами…

Не было никакого смысла говорить ей, кто первый начал про картины. Пустая затея – вроде устройства сада камней.

«Борис, ты не прав!» – эта на все лады склонявшаяся, надоевшая всем фраза времен перестройки стала Татьяниным девизом и смыслом жизни.

Ты не прав – значит, права я. Когда, по какому умолчанию, возник этот антагонизм? Почему нельзя, чтобы мы были правы оба, если не вместе, то хоть каждый по-своему?

Ничего, наступит и для меня время… собирать камни.

Тогда она признает… а как, кстати, ей все это преподнести? Если выложить все, всю идею прямо сейчас, а потом что-нибудь сорвется… нет, так нельзя! Но, с другой стороны, придется же как-то объяснить, что он хочет остаться.

Да, проблема. Сдавать билет, продлевать аренду дома – без Татьяниной помощи не справиться, не говоря уж о том, что сама мысль задержаться в Турции… странно, что это раньше не пришло ему в голову. «Сотбис» вот пришел… а все остальное нет!

Впрочем, ничего странного: он был увлечен своим планом, обдумывал дело, а не то, кто и как к этому делу отнесется. К тому же, надо признать: он воображал само осуществление плана, на том этапе, когда он уже добьется успеха, и в этом случае одобрение Татьяны было бы ему обеспечено по определению. Да и что ему тогда ее одобрение?

А между тем до этого успеха еще далеко. И что он ей скажет? А если она назовет его идею бредом и авантюрой и не позволит ему остаться?

Он посмотрел вслед решительно удалявшейся жене и перевел глаза на сад камней. Вот и собирай тут… камни, когда ничего не можешь сделать без посторонней помощи и участия. Почему-то его больше заботило, как привлечь на свою сторону Николая, а о Татьяне он и думать забыл!

Думать забыл. Вот именно, в точку. Замечательное, в сущности, выражение – «забыл думать». Вытеснил в подсознание, как сказал бы любой психолог, потому что хотел забыть, от кого все в твоей жизни зависит.

И забыл думать о самом главном.

«Типа «слона-то я и не приметил!» – усмехнулся про себя он. – А что, японцы не дураки: всех камней сразу не увидишь, хоть один да подвернется потом на пути. И будет тебе «камень преткновения»! Черт, как бы так Таньке сказать?.. Чтобы и сказать, и в то же время… чтоб не все камни видно было… да, не дураки японцы: посмотришь на такой садик – задумаешься!..»

Борис сделал шаг в сторону, не сводя глаз с камней. Точно: один совсем исчез из поля зрения, зато неожиданно высунулся другой, которого до этого там вроде не было. Вот так и Танька вдруг высунулась… идею ей нельзя выдавать ни в коем случае! Или засмеет, или всем разболтает, или примется вмешиваться и замучает советами.

Николай, кстати, тоже еще неизвестно, как все воспримет. И если Татьяна сама по себе для дела не нужна, то без него-то никак не обойтись. А если он сделает вид, что идея ему не понравилась, а сам за нее ухватится и решит обойтись без Бориса? Бизнесмен все-таки, строитель, вольный каменщик, у них там без обмана ничего не делается, хрен бы он чего построил, да еще в Москве, если бы был весь из себя честный и порядочный!

Борис сдвинулся на полшага назад, рассчитывая увидеть-таки те два камня одновременно. Не может быть, чтобы хоть краешек да не увидеть! Вот, точно, так я и знал: обман все это! Оба камня выглядывали беззащитными краями из-за тех, что должны были скрыть один из них.

Ни черта этот адвокат не смыслит, положил камни как попало! Борис с презрением проследовал взглядом вдоль тонких, словно расческой проведенных зигзагов, и тут понял, что что-то не так: картина изменилась – он не видел теперь одного камня, который он заметил до этого, потому что тот был похож на большую морскую раковину.

Вот черт! Он снова переместился на те же полшага: раковина появилась, но исчез, как и до этого, один их прятавшихся камней. Неужели правда, что их невозможно увидеть все?

Ему захотелось перелезть через низкую бетонную ограду, встать прямо перед этим японско-турецким чудом и удостовериться… в чем, господи?! Какая тебе разница: видно, не видно?! Свои проблемы решай, Шлиман!

Решение пришло мгновенно, словно перед этим он не мучался, не колебался, не изводил себя сомнениями и страхами, и было оно таким простым, что все эти размышления и мучения хотелось сразу же забыть, чтобы не упрекать себя за них.

Конечно, как просто! Всего-то: не показывать никому все свои карты (все свои камни!), пусть ни Николай, ни Танька вообще не знают о его намерениях, он предложит им совсем другое, он сейчас же сделает жену своей союзницей, ведь сколько она ему твердила, чтобы он нашел нормальную работу…

Вот он и нашел – нормальнее некуда!

А больше им и знать не надо: вот ваши камни, все на виду, любуйтесь себе на них, пока не надоест.

Но один я положу похитрее и вы его до времени не увидите, а когда время придет, я возьму вас за ручку и поставлю на другое место. Тогда вы все увидите и удивитесь, как это вы раньше… а вот так – скажу я! Книжки надо было больше читать, тогда бы и сами смогли видеть, и собирать, и разбрасывать камни!

3. Кемаль

Таблица была четкой и ясной, даже красивой. А в глазах рябило не от нее, а либо из-за дешевого монитора (а какой вы хотите в полиции, хороший только у начальства!), либо просто от усталости. Как будто песок в глаза попал… откуда? Песок на пляже, пляж черт-те где, а ты здесь, и все твои проблемы с тобой.

Хотя мог бы быть и на пляже.

Только вот тогда Кемаль не был бы самим собой, а если бы был, то наверняка обычная песчинка, попавшая в глаз на пляже, раздражала бы его куда больше, чем вся эта усталость, и недосып, и рябь перед глазами. Работа всегда была для него не просто работой, а образом жизни, он привык жить ею, не признавал никаких отпусков и выходных, разве что случалось затишье – тогда он отсыпался, отдыхал, пробовал радоваться появившемуся свободному времени… и начинал скучать.

Да, он обещал Айше, что возьмет настоящий отпуск. Не такой, когда его в любой момент могут сорвать с места и попросить куда-то подъехать или что-то припомнить, не такой, когда все его мысли будут заняты оставленным делом и он сам будет без конца названивать работающим коллегам.

Не такой, а нормальный, как у людей. Недели на две.

«Я тоже люблю свою работу, я, между прочим, книгу пишу, у меня почти все мысли о ней, но – почти, понимаешь? Иногда надо отдыхать или хоть менять обстановку, нельзя же так! Мы почти не видимся, как будто и не женаты… и потом…» – главным, конечно, было то, что она недоговаривала, это самое «потом».

Она устала. Устала бояться, ждать его или, чаще, его звонков, разогревать ужин и, в конце концов, убирать его в холодильник. Устала ложиться, не дождавшись его, вздрагивать по ночам от телефонных звонков, даже столь любимые ею когда-то истории о преступлениях и расследованиях слушать устала. Устала жить в вечном детективе – своем любимом жанре. Когда-то глаза у нее загорались, и она слушала с неподдельным интересом, и обижалась, если он не рассказывал ей, чем занимается, и предлагала свои версии, и придумывала мотивы, и ждала продолжения.

Потом что-то пропало. Пропал этот блеск в глазах и радость – искренняя радость, без малейшего раздражения, ничего, кроме радости! – когда бы он ни вернулся домой. В дверях, по их молчаливому соглашению, всегда изнутри торчал ключ: если Айше была дома, она открывала ему сама в любое время, хотя он каждый раз предлагал ей не делать этого и спокойно спать.

Этой зимой что-то изменилось. Наверно, ежедневно получаемые ею дозы страха стали накапливаться, не находя выхода, Айше стала сердиться, и сначала ему даже льстило, что она так волнуется за него, что выходит из себя.

Значит, она его любит. Он постоянно сомневался в этом, хотя они были женаты уже несколько лет, он никак не мог поверить, что женщина, в которую он, как в кино, влюбился буквально с первого взгляда, которую так долго ждал, действительно любит его. Да, она его жена, да, она живет с ним и кажется вполне довольной жизнью, но… но у него самого перехватывало дыхание, когда она открывала ему дверь, а у нее?

Внезапные вспышки ее недовольства ему втайне нравились. Это было правильно: жена переживает, нервничает, боится. Наверно, он слишком поздно понял, что ей самой все это не доставляет ни малейшего удовольствия. И что свой страх она тщательно скрывает даже от себя самой, а вовсе не преувеличивает его, делая поводом для ссор.

Это началось прошлой осенью. В ноябре, дождливом, ветреном ноябре, вслед за которым пришел еще более ветреный и холодный декабрь. Именно тогда он начал свою необъявленную войну, которая продлилась всю зиму, захватила и испортила весну, затянулась и затянула тенью все лето.

Он не мог отказаться от борьбы, не мог оставить дело на коллег: он чувствовал, что с этим он должен разобраться сам. Иначе вечно будет считать себя проигравшим.

А выигравшим будет жестокий равнодушный убийца.

Именно равнодушие задевало Кемаля больше всего. Этот убийца был не таким, с какими ему приходилось сталкиваться, и Кемаль был уверен, что нашел ключевое слово, при помощи которого преступника можно найти.

Пусть он остался сначала в меньшинстве, а потом и в одиночестве, пусть психолог-профессионал слушает его невразумительные объяснения с усмешкой, – он знал, что понял что-то в душе убийцы, то, что не дается пока составителям профиля, которые с осени топчутся на месте, составляя свои бесконечные таблицы.

Он знал то, что отличает этого убийцу от остальных.

Равнодушие.

Не спокойствие, не холодный расчет, не безразличие к страданиям жертвы – они встречаются, они нередко помогают преступникам долго скрываться, а порой и избежать наказания.

Нет, здесь было другое – абсолютное равнодушие. Убийце было все равно, кого убивать, как именно это делать, когда и где, – об этом, и ни о чем другом, говорили все тщательно составляемые и анализируемые психологами и детективами таблицы.

Однако ему зачем-то было нужно продолжать убивать, и этого Кемаль пока не понимал. Он был абсолютно уверен, что когда-нибудь поймет и это, стоит сделать еще какое-то усилие, но… время шло, женщины продолжали умирать, полиция делала все возможное и невозможное ради расследования и ради предотвращения слухов и ненужного шума в прессе. Кемаль нервничал, почти не спал, сидел над таблицами и текстами допросов, бегал сам по всему городу, чтобы передопросить, уточнить, посмотреть самому…

Отпуск у моря на две недели?! Понятными словами в этой фразе оказывались только «две недели» («отпуск», «море» – что это и где?), но непонятно было, станут ли они неделями ожидания очередного убийства или началом расследования нового.

Каждое новое преступление заставляло пересматривать весь ранее накопленный материал – все улики, данные вскрытий, все связи потерпевших… колоссальная работа, ведшаяся одновременно в нескольких районах города, контролируемая самыми важными и серьезными людьми… колоссальная работа, делаемая пока впустую.

На данный момент было понятно одно: угроза нависла над женщинами, мужчин в страшном списке пока не было. Было ясно и то, что толчком к началу серии почему-то послужило отдельное, уже раскрытое преступление, совершенное по нелепым, но важным для убийцы мотивам.

Так бывает всегда.

«Разве можно ради этого? Какая малость!» – удивляются все, а убийца полагает, что у него не было иного выхода. Тот, пойманный самим Кемалем (не вычисленный, а примитивно пойманный за руку, подозревал-то Кемаль другого, и преследовал другого, и до сих пор не мог себе простить этого!) убийца хотел танцевать… всего-навсего танцевать! Танцевать ведущие партии, которые его будущая жертва насмешливо угрожала у него отнять. Отнять у него жизнь, будущее, смысл всего его существования. Ее угрозы ничего не значили, но сама она верила в них – и убийца поверил.

И лишил девушку возможности вредить ему – лишив жизни.

В том, что существовал второй убийца, Кемаль не сомневался с самого начала. Когда все в один голос заговорили о серии, привлекли к работе психолога, создали объединенную группу, уже тогда он чувствовал, что убийство балерины – само по себе, а похожее на него убийство домохозяйки совершено кем-то другим.

Мало ли зачем? Если вездесущие газеты, которым теперь ничего не запретишь даже ради спасения чьих-то жизней, описывают все подробности убийства, этим может воспользоваться кто угодно. Спрятать одно убийство в серии других – не слишком новая и, увы, отнюдь не оригинальная идея. В романах и фильмах – сплошь и рядом, да и в жизни – редко, но случается.

На месте обоих преступлений, в темных, действительно похожих друг на друга подъездах без лифта, были обнаружены перышки. Это, собственно, и убедило всех: да, серия, да, срочно создать группу, да, объединить оба дела.

Слишком легко, думал тогда Кемаль. Подъезд, способ убийства, перышки, оказавшиеся, кстати, из разных источников, – все это так просто подделать. Достаточно читать газеты… или где-то услышать подробности, благо вовлеченных в расследование людей немало, и наверняка многие из них, невзирая на официальные запреты, делятся информацией со своими близкими.

Искренне полагая, что делятся собственными переживаниями. И будучи уверены, как был уверен он сам, всегда все рассказывающий своей Айше, что близкие ни с кем и ни за что не поделятся полученными сведениями.

Но ведь этим довольно многочисленным близким тоже хочется поделиться переживаниями или просто произвести впечатление на соседей.

Первый убийца не мог совершить второго убийства – это было доказано, его алиби и неподдельное изумление при предъявлении еще одного обвинения подтверждали это. Своим убийством он дорожил и чуть ли не хвастался – чужое, совершенное по не понятным и явно незначительным для него лично причинам, он принимать на себя не собирался. И боролся с теми, кто пытался ему его приписать.

Впрочем, особо бороться и не пришлось: третье убийство было совершено, уже когда он был задержан, и все потенциальные жертвы были для него вне зоны доступа.

Третье… Кемаль был рад, что ни с кем не поделился своими умозаключениями, возникшими до него. Третье убийство, ставшее вторым в снова появившейся серии, отличалось от двух предыдущих. Балерина и вторая жертва были задушены проводом и выброшены в лестничный пролет, а третья просто задушена, и вдобавок не проводом, которому Кемаль придавал такое значение, а чем-то тонким, предположительно струной.

Четвертая – очень худенькая и слабенькая пожилая женщина – задушена руками. Разумеется, в резиновых перчатках.

Пятая… нет, балерину не надо считать, тогда первой в ряду оказывается безобидная домохозяйка, родственников и друзей которой совершенно измучили бесконечными допросами и подозрениями. До следующего убийства главной была версия, что кто-то, используя почерпнутые из газет сведения, решил избавиться от этой женщины, и в этом случае искать убийцу следовало среди ее окружения.

Что все старательно делали, хотя была высказано и предположение, что убийца балерины хочет отвести от себя подозрения и прячет, как знают все читающие детективы, лист в лесу, а камень на морском берегу. Когда у убийцы балерины обнаружилось бесспорное, неопровержимое алиби, эту версию отбросили: не было никого, кто стал бы так стараться ради прекрасного танцовщика, в таких делах не бывает компаньонов.

У Кемаля тогда была одна идея. Он исходил из того, что о том, как именно была убита первая жертва, никто не знал. Газеты писали, что она была задушена и сброшена с лестницы, но никто, кроме непосредственно занятых в расследовании и видевших тело, не знал, что орудием убийства был провод. Не самый обычный, кстати, провод, используемый компьютерщиками.

А что представляет себе нормальный человек при слове «задушена»? Случайный жест случайной знакомой подсказал Кемалю – это тянущиеся к горлу жертвы руки с угрожающе растопыренными пальцами. Значит, если бы кто-то хотел имитировать стиль убийцы, пользуясь как источником только прессой, никакого провода на месте второго преступления не было бы.

Этот провод, о котором потом предлагалось забыть, не давал Кемалю сбросить со счетов убийство балерины и принять за аксиому, что оно раскрыто полностью и окончательно, а серия началась с убийства домохозяйки Неше Алтай.

Если не считать балерину, убийств было уже шесть. Все совершены в пустых темных подъездах без лифта, во всех случаях жертвами оказывались женщины… и все. Провод (если забыть о балерине) был использован только однажды, одна из жертв была вообще убита оставленным на месте преступления ножом, перышки (если забыть о балерине!) появились еще дважды, следов сексуального насилия не обнаружено.

Зачем он их убивает? Специалисты затруднялись составить психологический профиль так называемого измирского маньяка, иногда высказывались предположения, что убийства совершают разные люди, однако такая точка зрения не встречала поддержки. Ни в верхах, у начальства, которому охота на маньяка представлялась более перспективной и сулила больше прибылей в случае удачи, ни среди коллег Кемаля, которые замучались изводить допросами людей из окружения жертв, ведь жертвы были ничем не примечательными, незаметными особами, у которых не было ни врагов, ни серьезного наследства, ни темного прошлого.

Маньяк – и все дела. Иначе – кто и зачем? Зачем?! Такие разные женщины, такие (кроме балерины, но она-то не в счет!) бесцветные женщины, такие безобидные, тихие женщины.

Ему все равно, думал Кемаль. Все дело в том, что ему абсолютно безразлично, кого убивать. Ему просто нужно убивать – ради какой-то своей тайной цели или из-за такой особенной душевной болезни.

Он их не выбирает. Не ищет, не выслеживает, не ждет неделями и часами. Потому что ему все равно.

Так не бывает, сказали психологи. В этом случае он убивал бы их одинаково, мучил бы, получая удовольствие от самого процесса, его жестокость, скорее всего, нарастала бы, сокращался бы интервал между убийствами… нет, маньяк, убивающий ради самой смерти, так себя не ведет.

Этот убийца (если он все-таки был один) выжидал достаточно долго, никакой логики, даже самой извращенной и неожиданной, в выборе времени убийства не было. Десятое, шестнадцатое и тридцатое ноября, пятнадцатое декабря, первое февраля, двадцатое марта и второе мая – никакой логики, никакого ритма.

Он записывал даты цифрами: 10, 16, 30, 15, 1, 20, 2; добавлял номера месяцев: 10, 11, 16, 11, 30, 11, 15, 12, 1, 2, 20, 3, 2, 5 – ничего, никакой геометрической или арифметической прогрессии, никаких чисел Фибоначчи, как ни записывай, как ни крути!

Разве что место… но эти подъезды сами манили, обещая надежно укрыть любое черное дело от посторонних глаз, а потом прятали следы среди накопившейся пыли и мусора, – идеальное место для большого города, лучше не придумаешь. Не трущобы с маленькими домишками, где все на виду, не респектабельные дома среднего класса с домофонами и чистыми, освещенными подъездами, не новомодные высотки со скоростными лифтами и множеством жильцов, любой из которых может в любой момент помешать. Нет: бедный район, где жильцы снимают квартиры и не знакомы друг с другом, где нет привратника и уборщицы, где все спешат на работу утром и сидят у телевизоров по вечерам.

Разумный выбор разумного человека.

Если убийцу нескольких беззащитных женщин можно назвать человеком.

Таблица в компьютере давно уже сменилась переплетающимися, как разноцветные змеи, лентами, и Кемаль сдвинул мышь, чтобы вернуться к ней. Хорошая таблица, толковая. Чего в ней только не было: и дни рождения жертв, и места их работы, и все адреса, по которым они когда-либо проживали, и цвет глаз и волос, и марки одежды и обуви… постарались психологи, ничего не скажешь!

И при всем том – ничего! Все попытки привести эту прорву сведений к общему знаменателю заканчивались ничем. Самый толковый из приглашенных психологов утверждал, что это не может быть никакой маньяк, что убийства совершают разные люди, а в лаборатории не было ничего, что могло бы опровергнуть это утверждение и привязать все убийства к одному, пусть пока неизвестному, человеку. Ни спермы, ни слюны, ни частиц кожи под ногтями жертв – видимо, он нападал так неожиданно, что они не успевали сопротивляться. Была масса бесполезных пока образцов: волоски с одежды жертв, выплюнутые около них комочки жевательной резинки, потожировые выделения на перилах, еще множество разного мелкого мусора, который современные криминалисты могут превращать в неопровержимые улики, – но при этом ни одного совпадения, просто разрозненные образцы ДНК каких-то людей, которые могли проходить здесь за час до убийства, или ехать рядом с жертвой в переполненном автобусе, или случайно столкнуться с ней в очереди супермаркета.

Да, никаких совпадений, ничего, что указывало бы на одного человека.

Но представить себе, что в городе – не маленьком, но все же относительно спокойном городе – существуют несколько человек, убивающих женщин в подъездах? Нечто из области фантастики. Допустим, один преступник мог, воспользовавшись благоприятным случаем, имитировать почерк предыдущего убийцы и избавиться от своего личного врага – а дальше? Что, он продолжал убивать? Маловероятно: не маньяк же он, на самом деле! И почему тогда он не подделывал этот почерк и дальше? Чтобы всех запутать? Да он бы сам запутался и попался – это только в кино и в книгах убивать легко!

На практике убить очень сложно, убить того, к кому равнодушен, еще сложнее: если ни аффекта, ни сильных эмоций, ни мотивов, какая же сила заставит лишить жизни ни в чем не повинную, кем-то любимую женщину? Только страх разоблачения? Но тот же страх, если он так силен, что заставил совершить ненужное убийство исключительно ради маскировки, не может не подсказать: хватит, остановись, затаись, чем больше ты убиваешь, тем больше проявляешь себя, тем больше следов оставляешь, тем больше и ужаснее станет, в конце концов, твоя вина.

В этом убийце не чувствовалось страха. Кемаль был уверен в его хладнокровии и равнодушии, которые пока и спасали его, не позволяя увлекаться и наделать ошибок.

Как бы ни был расчетлив и хитер маньяк, им движут эмоции, в основном сексуального плана, он подчиняется своим извращенным желаниям, потакает им, следует излюбленной схеме, – и рано или поздно такой убийца будет пойман. При нынешнем уровне развитии криминалистики любой Джек-Потрошитель обречен, вопрос лишь в столь важном для потенциальных жертв времени.

Измирский душитель никак не поддавался никакой классификации и ускользал от анализа.

Единственный вывод, с которым соглашались все, был тот, что убийца действовал разумно: хорошо выбирал места, хорошо выбирал не способных на активное сопротивление жертв. Он не торопился и не соблюдал никакой периодичности: не убивал, скажем, каждый вторник, или каждое пятое число, или через пятьдесят дней и пятьдесят минут после предыдущего убийства.

Такие правила для безумцев, а этому убийце они были не нужны. Потому что ему было все равно.

Он вполне мог не убивать. Обходиться без этого. Его не мучила неуправляемая жажда непременно совершить это – непременно таким способом, непременно в этот день и час, непременно с этой женщиной.

Он мог обходиться без этого и когда-то обходился. Кемаль настоял на том, чтобы подняли архивы по всей стране: ничего похожего, никаких нераскрытых убийств такого типа в доступном документам прошлом не было.

Значит, скорее всего, это его первая серия. Что же заставило его начать, что толкнуло на самое первое убийство? И было ли оно связано с убийством балерины?

«Прочитал в газете, что-то его зацепило, решил сам попробовать!» – высказал предположение коллега. И чем дальше, тем правдоподобнее казалась эта нелепая, абсолютно неправдоподобная, какая-то почти глупая мысль.

Кемаль снова и снова вчитывался в таблицу. У него была прекрасная память, он мог бы уже не глядя заполнить все ее колонки, но от того, что он знал ее наизусть, она не становилась понятнее и логичнее. К тому же, он всегда мысленно дополнял ее сведениями о самом первом убийстве, и тогда смертей становилось семь, но даже мистика числа оказывалась бессильна.

Равнодушного убийцу, в отличие от нормальных, хрестоматийных убийц, не волновали ни семь смертных грехов, ни семь дней недели, ни десять заповедей, ни двенадцать месяцев. На его решения не влияли ни знаки Зодиака, ни священное писание, ни магия чисел – ему было все равно.

Глаза болели, можно было идти домой, никто не заставлял его сидеть до ночи перед этой таблицей, которая и так стоит перед глазами.

Просто дома не было Айше, и идти туда было решительно незачем. Ну, придет он домой – и что? Включит компьютер и будет смотреть в ту же таблицу. А если так, какая разница, где сидеть?

Он достал телефон, чтобы позвонить ей. Хоть голос услышать. В принципе, ничто не мешает ему сесть в машину и через два часа увидеть ее. Если ехать быстро, то и через полтора. Она будет рада, хотя утром разговаривала с ним совершенно замороженным голосом.

«Можешь не приезжать, если много работы, – произносила она, а он с удивлением вслушивался в чужие, непонятные интонации. – Я побуду здесь до конца недели, потом с Мустафой вернусь, не волнуйся… да, пишу… да, прекрасная погода… да, море теплое».

После этого она попрощалась и первая нажала отбой, чего раньше никогда не случалось. Всегда именно он спешил и заканчивал разговор. Впрочем, о погоде они тоже никогда не говорили.

«Пойду домой!» – решил Кемаль и убрал телефон. Что-то мы не так делаем… она, нет я сам виноват. Но как я могу не работать? А если работать, то только так, с полной отдачей, я просто не умею по-другому. И она тоже всегда много работала и никогда меня не упрекала. А когда стала упрекать… когда? Осенью, зимой? Кажется, да.

Две недели у моря?.. Я обещал ей две недели у моря, а сам занялся этим маньяком. Я буду сидеть у моря, в то время как этот тип отдыхает перед следующим убийством?

«Когда он совершит еще одно, тебя вызовут!» – недовольно, с непривычным цинизмом заявила Айше.

«Что ты говоришь?! Да у нас каждую минуту прибавляется информация, мы топчемся на месте, но при этом работаем! А если…» – они почти поссорились, и она уехала одна.

«Если тебя смущает господин Эрман, так мы с ним почти не видимся, я с другой стороны, в доме для гостей, – говорила она, позвонив на следующий день после отъезда. – И вообще, каждый может ошибиться, он, наверно, и забыл уже…»

Он-то, может, и забыл. Хотя сомнительно, чтобы можно было забыть долгий допрос и почти предъявленное обвинение если не в убийстве, то в распространении секретной информации. Особенно если ты уважаемый адвокат, для которого репутация – это все.

Откуда берутся совпадения – то, что мы называем случайностью? Живешь-живешь себе, что-то планируешь, что-то предпринимаешь или, наоборот, не предпринимаешь – а тут раз: случайность!

Сколько, например, в трехмиллионном городе адвокатов? Явно много, во всяком случае, куда больше двух. Так почему, спрашивается, один адвокат – брат твоей жены, а второй (случайно!) его сосед по офису и даче и одновременно человек, которого ты предпочел бы никогда больше не встречать? Что, других адвокатов не нашлось?

Нет, он, Кемаль, разумеется, не обвинял почтенного адвоката прямо, но тот достаточно сообразителен, чтобы понять, куда он клонил.

Господин Эрман Юмушак защищал мужа первой жертвы от необоснованных, как потом выяснилось, обвинений в убийстве. Защищал, хотя в какой-то момент – Кемаль был в этом уверен! – считал своего клиента виновным. Что ж, это его право и его работа, все адвокаты так делают, а если Кемаль не понимает, как можно защищать убийцу и выискивать для него лазейки в законе, так поэтому Кемаль и не адвокат.

Эрман Юмушак ему не понравился сразу. И когда оказалось, что адвокат входит в число тех избранных, кто точно знал, как и каким именно проводом была задушена первая жертва, Кемаль, не слишком раздумывая о презумпции невиновности, пригласил его на допрос.

Тогда он, разумеется, не знал и не подозревал, что у них имеются общие знакомые: ни брат Айше Мустафа, ни он сам не имели привычки беседовать между собой о делах, считая в глубине души профессию другого менее достойной, чем собственная, и имя господина Эрмана могло никогда и не всплыть в их разговорах.

Фамилия адвоката («Юмушак» – «мягкий») была говорящей до определенного предела: под небольшим слоем пуховой мягкости таилось нечто абсолютно твердое, не желающее ни прогибаться, ни ломаться ни от какого давления. Он быстро понял, куда клонит этот явно опытный, но при этом ухитрившийся сохранить какую-то наивность и юридическую невинность полицейский, и на том единственном допросе играл с Кемалем, как кошка с мышкой. Что вы имеете против меня, какие факты? Ах, никаких, просто проводите рутинную проверку? И что это вам пришло в голову проверять людей, не имеющих отношения к делу? Ах, провод? И что из этого? Что, дела так плохи? У вас есть раскрытое убийство, мой подзащитный в нем невиновен, второго он не мог совершить, поскольку у него алиби, третьего не мог совершить, ибо сидел у вас в камере… а у нас, адвокатов, между прочим, существует такая вещь, как профессиональная этика, не слышали? Поэтому я, разумеется, ни с кем не делился никакими подробностями, да, буквально ни с кем! Не понимаю, зачем это могло бы мне понадобиться. А если разговор будет продолжаться в таком тоне, мне самому придется прибегнуть к услугам кого-то из моих коллег, и тогда вашему поведению не избежать огласки. Вы обвиняете меня в чем-то конкретном? Ах, нет? Что значит «пока нет»? По-моему, это несерьезный разговор, вам не кажется? Я понимаю, у вас нераскрытое убийство, даже два, и вы хватаетесь за соломинку…

Господин Эрман, вы меня неправильно поняли. Нам не до вашей профессиональной этики, поверьте. Такую же проверку мы предпринимаем в отношении всех – абсолютно всех, и случайных свидетелей, видевших тело, и наших сотрудников! – у кого была информация о проводе. В расследовании убийства нет мелочей, чья-то случайная фраза могла спровоцировать кого-то на имитацию почерка убийцы, вы понимаете? Про перышки писали все газеты, и неудивительно, что они появились и около второй жертвы, но о проводе знали не многие. Мы рассчитывали на ваше понимание и готовность содействовать и помогать следствию… в конце концов, вы тоже, как и мы, на страже законности, разве нет? Сейчас не важно, нарушили ли вы свой неписаный адвокатский закон, важно найти убийцу. И если вы случайно сказали где-то…

Абсолютно исключено, господин офицер. Профессионал не может себе позволить случайных проговорок, вы это сами знаете. Они могут впоследствии слишком дорого обойтись…

На этом месте Кемаль прервал его нравоучения, он не желал тонуть в этой мягкой перине, раз под ней все равно скрывалось нечто жесткое и твердое. От разговора остался неприятный осадок, особенно от этих его выпадов насчет профессионализма, и Кемаль, признав поражение, постарался забыть об этом господине.

Что Эрман Юмушак – сосед Мустафы по даче, он узнал случайно. За обедом, на который Эмель позвала их с Айше, возник разговор о ценах на квартиры, потом плавно перешел на подорожание недвижимости в целом, потом Мустафа стал рассказывать, как ему повезло, что коллега рассказал ему о новом дачном поселке. Он сам – этот пока безымянный коллега – купил там дом совсем не дорого и предложил Мустафе продать дачу в Чешме и за почти те же деньги купить два дома в районе Дидима. Рассказ обрастал подробностями, неизвестный коллега в его процессе обрел имя и превратился в соседа по даче – и Кемалю потребовалось не больше нескольких секунд, чтобы соединить имя с профессией и сделать неутешительный вывод.

В Измире, трехмиллионном городе, вы всегда попадаете на знакомого. В приемную дантиста может неожиданно войти тетушка вашего бывшего соседа; в переполненном супермаркете вы протягиваете руку за сыром одновременно с матерью вашего бывшего одноклассника; племянница вашего начальника, зашедшая к нему по делу, когда-то училась с вашей женой; учительница вашего сына много слышала о вас от своей приятельницы; единственный в городе адвокат, с которым вы бы предпочли не встречаться, друг брата вашей жены.

Город опутан цепями человеческих связей, разорвать которые невозможно. Даже смерть, безжалостно выбрасывающая сносившиеся звенья, не стирает воспоминаний о них, и звено выбывшего держит вас еще крепче, чем звено живущего: покойному можно приписать любые отношения с любым, даже неизвестным ему прохожим. Мой покойный муж так много о вас рассказывал, жаль, что вы его совсем не помните, – и вы связаны по рукам и ногам, и должны здороваться с бедной вдовой и поздравлять ее с праздниками.

На новой даче Мустафы и Эмель Кемаль не был ни разу – так получилось. Айше один раз съездила туда и уговаривала его провести там недели две: место дивное, море, сосны, тишина… дом Эрмана рядом, но с другой стороны… можно совсем с ним не встречаться. И потом он такой приятный, доброжелательный человек, почему ты думаешь, что ему не захочется тебя видеть?

При чем здесь этот Эрман, я просто занят! Я подумать не могу ни о каком отпуске, когда в городе появился серийный убийца…

Неужели при современном развитии криминалистики, при возможности анализа ДНК и еще бог знает чего, мы не сможем его вычислить? Что мне их психологические таблицы – теперь проблемы решаются в лабораториях.

Завтра же с утра возьму все-все данные – не те краткие обобщенные отчеты, которые они нам посылают, а все, что у них есть… сам к ним поеду, заберу все-все, со всеми их формулами и жуткими терминами. Или грязный подъезд дает убийцам гарантию? Там же, в этих каменных мешках, называемых лестничными клетками, на этих ступеньках, столько всякого материала – не может там не найтись чего-нибудь!

Камни молчат, но могут сказать больше, чем люди, надо только уметь спрашивать. По крайней мере они не умеют лгать, они ничего не скрывают, они выставляют напоказ все, что мы хотели бы знать, а если мы не видим этого – виноваты не камни, а мы сами.

Завтра же с утра… эксперты, конечно, будут ворчать и упрекать его за недоверие, но он должен перепроверить. Они могли что-нибудь упустить, не придать значения… в последнем подъезде, кстати, можно и еще чего-нибудь поискать, всего два дня прошло.

Нет, почему завтра – давай уж прямо сейчас, там такие же трудоголики, как ты сам, хоть завалены работой, а в глубине души только порадуются новой задачке… и глава их департамента на днях дал шикарное интервью, что у нас, мол, теперь, расследования как в американских фильмах… да, опять вот вас беспокою… да, все-все пришлите… вообще все… да черт его знает, что я там найду… а вдруг получится… да, опять все буду смотреть… спасибо, с меня причитается!

Он уже сел в машину, когда в кармане завибрировал и зазвенел телефон.

Слава богу, с облегчением подумал, даже всем существом почувствовал Кемаль, увидев на экране ее имя. Все не так, все в порядке, вот она звонит сама, соскучилась и звонит! И волнуется за него, и сейчас они поговорят, а в конце недели она вернется… или, и правда, махнуть к морю хоть на субботу?..

– Приезжай быстро, – сказала… нет, не она – телефонная трубка, это был не ее голос, и слова не ее, и вообще… – прямо сейчас. Тут у нас…

– Айше, милая, ты… – она никогда не разговаривала так, наверно, нужно было все-таки позвонить ей самому, но он боялся ее холодного тона и не хотел очередного объяснения, дотянул до вечера, получай теперь. Как он поедет «прямо сейчас», если глаза слипаются, а когда он их закрывает, перед ними стоит нескончаемая таблица, а на завтра намечено столько всего… и вообще, что это за капризы?.. – Сейчас я еще на работе…

– У нас полиция и убийство, – сказал ему голос в трубке, – и…

– Где?! – почти закричал Кемаль, не веря своим ушам. Убийство – там же нет никаких подъездов, это тихий дачный поселок, о чем она?!

– У нас, – ответил все тот же ужасный голос, – в доме прямо… если ты не приедешь…

– Я приеду, – быстро солгал Кемаль, думая, как бы заставить ее позвать к телефону брата. С ней что-то не то, это ясно, надо поговорить с кем-нибудь здравомыслящим. – А Мустафа… там?

– Не там. Никто не там. Он убил Эмель.

– Кто?! Что ты говоришь?! – перед глазами снова встал подъезд, никак не желавший соединяться в его сознании с дачами. Как убийство может случиться там? При чем здесь Эмель? Кто такой этот «он», сейчас Кемаль определял этим словом только своего неуловимого равнодушного врага, других убийц для него не существовало.

– Айше! – выкрикнул он. С ней что-то случилось, он должен докричаться до той, прежней, настоящей Айше, и она ему все объяснит. Спокойно и логично, как она умеет. – Айше, послушай! Что там у вас?..

– Приезжай. Сам посмотришь.

Гудки в трубке показались невыносимыми. Перезванивать не имело смысла – если она сказала правду, если ничего не придумала и не преувеличила (она никогда не делает этого, ты же знаешь!), если кто-то действительно убил Эмель, то что она сможет еще сказать?

Он тронулся с места, еще не понимая, куда ему ехать.

Наверняка это какое-то недоразумение – такого страшного розыгрыша Айше не могла себе позволить! – однако случилось явно что-то достаточно серьезное.

Эмель и убийство – эти два слова никак не желали соединяться в одну осмысленную фразу.

Эмель… тихая домохозяйка, милая женщина, талантливая художница – она просто жена и мать, Кемаль никогда даже не думал о ней вне ее семьи, словно она – сама по себе, отдельно – не существовала.

«Жена моего брата» – говорила Айше, и Эмель полностью соответствовала этому определению. Однако такими или почти такими были и жертвы маньяка, а они мертвы, не забывай. Да, но маньяк в надежном, охраняемом поселке, среди небольших коттеджей, где все на виду?

Да и как бы он туда попал – специально, что ли?!

До выезда на автостраду и, следовательно, выбора пути оставалось совсем немного, и Кемаль достал телефон. Единственная разумная вещь – позвонить Мустафе, брату жены, пусть он объяснит, что у них там происходит.

Никто не отвечал так долго, что Кемаль понял: придется сворачивать. Полтора часа – и он все выяснит. Если окажется, что ничего не случилось, он переночует, встанет пораньше и вернется, ничего страшного.

– Кемаль, – услышал он наконец, но голос Мустафы был почти сразу заглушен еще какими-то голосами. «Предупреждали», «немедленно», что-то типа «прекратить разговор» – нога сильнее нажала на педаль газа, и он вылетел на автостраду на совершенно недозволенной скорости.

– Что случилось?! – закричал он, уже понимая, что узнает это не раньше, чем доберется до места.

– Приезжай, – гудки оборвали начатую фразу.

«Уже еду», – мысленно ответил он, позвонил еще раз, услышал ожидаемое «Абонент недоступен, попробуйте…», не дослушал и полностью сосредоточился на дороге.

Чтобы не попасть в аварию и не мучиться догадками и бессмысленными предположениями.

Что-то случилось, и это что-то было абсолютно серьезным.

4. Крис

– Если у вас богатое воображение, – сказал он, и Лана вздрогнула, как от неожиданного попадания Мишкиного мяча в ничего подобного не ожидающую спину.

Попадание было точным: только что эти самые слова она написала в письме.

«У меня богатое воображение, и я легко могу придумать сколько угодно причин, почему ты не отвечаешь на мои письма и даже не читаешь их. И технических: от элементарно сломавшегося компьютера до самых ужасных катастроф, и психологических: от простой нехватки времени до нежелания что-либо знать обо мне вообще. Где-то между ними располагаются страшный, до полного самозабвения запой или, к примеру, захват тебя в заложники. Все это я могу вообразить, но не могу поверить в воображаемое. Для меня совершенно необъяснимо, почему взрослый разумный человек, занимающийся чем-то вроде бизнеса, неделями не включает компьютер, или включает, но не проверяет свою почту, или проверяет, но читает не все полученные письма. Мои, к примеру, так и оставляет непрочитанными. Как будто заранее знает, чего от них и, значит, от меня ждать, и совершенно в этом не нуждается…» – писала Лана.

В этом письме она могла себе позволить любые выпады, потому что писала она мысленно и знала, что никогда ничего такого на самом деле не напишет. А если напишет, то сотрет и не отправит – как обычно.

Рано утром – она любила вставать раньше всех, спускаться вниз, на еще прохладную кухню, пить в еще никем не нарушаемой тишине кофе – она привычно включила компьютер, убедилась – на всякий случай, она особо и не рассчитывала, но вдруг? – что письма от Стаса снова нет, привычно расстроилась и решила заглянуть в его почту. Это было нетрудно: он как-то сам сказал ей пароль, а потом то ли забыл об этом, то ли не придал значения и не стал его менять.

Ее письма – не все, но некоторые – оставались непрочитанными. Причем не последние, это можно было бы как-то объяснить, а разные – как-то выборочно.

Богатое воображение тотчас же пришло на помощь: ряд самых невероятных причин подобного странного поведения был через минуту готов к ее услугам… лишь бы заслонить самую простую и очевидную.

Оче-видную.

Очень видную.

Очам – не вооруженным глазам – видную.

Не-за-видную.

У героя прошлого века это были бы небрежно брошенные, нераспечатанные конверты. Иногда, когда совсем скучно, из этой кучи можно взять один-другой и распечатать, пробежать глазами неинтересные строчки, выхватить взглядом всякие неприятные «давно уже», «когда же», «скучаю», «без тебя» и бросить недочитанное обратно, в давно скопившийся беспорядок, на радость любопытной горничной.

Ее письма пылятся виртуальной пылью, но разве это что-нибудь меняет?

Не нужно иметь ни богатого, ни бедного, никакого воображения, чтобы это понять. Только вот понимать совсем не хочется, и в голову прокрадываются совершенно изумительные оправдания, до которых ему самому не додуматься при всем желании.

Не буду больше писать. Никогда.

Сейчас же напишу все, что я о нем думаю.

Сейчас же напишу, что я вообще о нем не думаю. И не хочу думать.

Но если не хочу, значит, все-таки думаю… лучше вообще не писать.

Или написать прямо и спросить, что все это значит.

Но это будет выяснение отношений, а он этого терпеть не может.

Оставлю все как есть и не буду больше писать. Пусть сначала прочтет уже написанное.

А если он… ну просто не заметил?.. Нет, это уже предел! Уйми свое драгоценное воображение. Наводнение, захват заложников, перелом руки (очнулся – гипс! не могу включить компьютер!), сенная лихорадка (подхваченная на Сенной площади!), землетрясение и ураган (компьютер унесен ветром в волшебную страну!) – это еще куда ни шло.

Но не заметить четыре новых письма в собственной почте, и не подряд, а вразброс… такое неправдоподобие покоробит даже сценаристов, старательно затягивающих сериалы.

«Надоела ты ему, и письма твои ему не нужны!» – это здравый смысл, враг всякого воображения. Решил-таки подать голос, спасти хозяйку. Хоть она ему никогда столько внимания, сколько своему любимчику воображению, не уделяет.

«Выбрось ты его из головы, посмотри лучше, что в мире делается! Хоть куда едешь, посмотри! И послушай, что тебе говорят, вникни… все отвлечешься!»

– …задумали восьмое чудо света построить, не меньше! – говорил англичанин. – Вот увидите, это совершенно грандиозно! Это… great, really great! Когда я первый раз увидел…

Крису казалось, что она его не слышит. Слушает, но не слышит. Или он говорит как-то так, что она не совсем понимает? Или ее английский хуже, чем ему показалось? Нет, наверно, он сам виноват: плохо умеет рассказывать.

Но, с другой стороны, как такое расскажешь?! Словами никак не получается! Это надо видеть, чувствовать, понимать.

Крису хотелось, чтобы эта женщина разделила его чувства, хотя обычно он не заботился о том, чтобы произвести впечатление. А на эту русскую хотелось бы. Не то чтобы она ему нравилась… скорее нет, да и кольцо обручальное у нее… да и вообще, ему никто никогда не нужен… женщины особенно: столько хлопот с ними…

А вот произвести впечатление хотелось. Очень хотелось.

Когда она совершенно неожиданно сказала, что интересуется античностью, Крису почудилась в этом какая-то подсказка судьбы. До нее никто особо не интересовался, несмотря на все его усилия, и вдруг! И то, что она русская, и то, что он был наслышан о ее сестре, и то, что муж сестры, как он узнал, скоро приедет, – все это были знаки, посланные лично ему, конечно, знаки, и если он их не заметит, если упустит эту Лану…

Он посмотрел на привычную дорогу ее глазами: ничего примечательного, они уже проехали ту часть пути, когда все, кроме водителя, не сводят глаз с моря, и сейчас ехали по не слишком ровному, почти расплавившемуся от недавней жары шоссе, которое было проложено среди выжженной неживописной пустоши. Вдоль шоссе год назад посадили маленькие сосенки, и Крис знал, что уже лет через пять эта дорога преобразится, благо растет здесь все очень быстро, но пока ничего привлекательного в ней не было.

«Надо было сначала ехать в Иассос, – Криса огорчало невнимание спутницы, как будто от него самого зависело, по какой дороге они едут, и какой вокруг пейзаж, и какая сегодня погода. – Там одна дорога чего стоит!»

С другой стороны, Дидим, несомненно, должен произвести то самое, так необходимое ему впечатление, не может не произвести! Надо просто рассказать ей побольше!

Иассос все-таки требует определенной подготовки, а Дидим, как и Эфес, поражает всех. Пожалуй, Дидим даже сильнее, потому что о нем мало кто знает и не предполагает увидеть ничего интересного.

Он не знал, с чего начать, и сам чувствовал, что говорит бессвязно. Это при его-то образовании и знании предмета! Вот что значит желание покрасоваться – был бы просто гидом, изложил бы все по порядку.

– Собственно говоря, начинать бы следовало с Милета – это был крупный город, известный научный центр. Фалес Милетский – проходили в школе теорему Фалеса? – так вот, тот самый. У него именно здесь была школа. Пифагор тоже, если верить некоторым источникам, здесь бывал, Анаксимандр знаменитый здесь работал, историк Геродот… до Милета отсюда километров двадцать, поэтому мы сначала посмотрим Дидим. Конечно, как я уже вам сказал, чтобы понять, что это было такое, придется включить воображение. Там мало что сохранилось… впрочем, увидите, – снова сбился с мерного ритма экскурсовода Крис. Черт, не надо так волноваться, а то она еще подумает, что ты в нее влюбился: вздыхаешь, краснеешь, торопишься. Тоже, в принципе, неплохо, делу не помешает, но что потом-то с этим делать? Совершенно ни к чему! Лучше следи за речью, выбирай слова попроще, чтобы понятнее было… и не увлекайся, не упусти шанс. – Так вот, сначала Милет стал серьезным значительным городом, потом было принято решение построить неподалеку храм Аполлона для собственного оракула. Такого, чтобы соперничал со знаменитым Дельфийским. И храм задумали с размахом… там колонны такого диаметра, какого даже в Парфеноне нет, два метра тридцать сантиметров, представляете?! Грандиозное должно было быть сооружение. Дальше существует несколько версий развития событий. То ли храм построили и позже разрушили, то ли так и не достроили. Точно известно только, что оракул в Дидиме существовал, он, например, предсказал, что Александр Македонский – сын Зевса, и еще разные вещи, и был там, в храме священный колодец, как положено у оракула. Судя по всему, храм начали строить, но не закончили: мрамор-то возили со всей Малой Азии, а его надо было много. Потом то война, то смена власти – словом, стройка у них затянулась, потом землетрясение случилось, потом камни на укрепления срочно понадобились, и часть вывезли. Сейчас трудно сказать, что именно было собственно построено. Во всяком случае версия, что храм был полностью готов, а потом разрушен землетрясением, годится, только чтобы туристов пугать. Таких мощных землетрясений в этом районе давно уже не бывает, даже то землетрясение, после которого была разрушена, а после восстановлена Марком Аврелием Смирна, не было сильным по современным понятиям – просто постройки в Смирне были не слишком фундаментальны. Это все легенды, что, мол, целый город разрушен землетрясением: при здешнем климате так строили, одно название, что стены – глина да песок! А здешние колонны так просто не свалить. Нет, скорее всего, храм так и не был достроен, однако известно, что он функционировал. Помещение для оракула, колодец, барельеф с изображением Медузы Горгоны для наведения священного ужаса на пугливых паломников – это все было, и кое-что сохранилось до наших дней…

– Крис, вам надо гидом работать! Откуда вы столько всего знаете? – Лана против воли заинтересовалась не совсем связным рассказом и так же невольно огляделась: где же они, эти грандиозные (really great!) сооружения?

Вокруг ничего подобного не наблюдалось. Неплохая для не то что сельской, а какой-то заброшенной или, наоборот, еще не освоенной местности широкая дорога, маленькие сосенки вдоль нее (каждый саженец заботливо огорожен и привязан к подпоркам, вот это да!), пыль от изредка попадающихся навстречу машин, какие-то низенькие крыши далеко впереди… ничего!

Степь да степь кругом… пуста была аллея! Будущая аллея – наверно, эти сосны при таком уходе вырастут быстро… да, но где же все эти колонны, медузы, мрамор?!

– Немного осталось, – извиняющимся тоном ответил на незаданный вопрос Крис, – совсем немного, километров семь… сейчас уже пригород Дидима начнется, промышленный район, не очень-то живописный, sorry… и дорога здесь ужасная, конечно…

Вот чудак – как будто он сам за все это в ответе! Похоже, что он так любит эти места, что ему очень хочется, чтобы они всем нравились.

– Нормальная дорога, – утешила его Лана, – даже красиво!

– Нет, туристам лучше приезжать с другой стороны – из Кушадасы, есть тут такой курорт неподалеку… там дорога нормальная, а тут… вон, видите, мастерские всякие начались… мы потом в городе поедим, можем искупаться, если хотите, а потом в Милет поедем, хорошо?

– А где купаться – прямо в городе? – решила уточнить Лана. Все-таки беглый английский не так легко давался… ну и ладно, буду переспрашивать, если чего не пойму.

– О, это такой маленький город! Собственно, тут только и есть, что пляж да отели вдоль него. Ну и рестораны с магазинами… практически на пляже… а античность мало кого интересует! Все туда едут, конечно, фотографируются, чтобы потом было чем похвастаться, но никто на самом деле не понимает всего значения…

– А вы-то откуда все это знаете? – перебила его Лана, пока он снова не углубился в столь любезные ему исторические дебри.

– Я археолог, – произнес Крис со странной смесью гордости и таинственности, как будто признавался в тайном пороке или в чем-то важном и необычном, – я сюда приехал только ради всего этого. Половина Древней Греции ведь расположена в Турции, и при этом…

Он горестно вздохнул и махнул рукой.

Еще не время. Нельзя так сразу.

Сначала она должна хоть что-нибудь увидеть и прочувствовать.

Увидеть эти древние камни, этот потемневший от времени мрамор. Они молчат и ждут, но они видели столько, что если бы заговорили… нет, они говорят, только мало кто умеет их слушать, они кричат, но люди не слышат их безмолвных призывов – это дано не всем, только избранным.

Он слышит, и он должен сделать так, чтобы все – пока хоть эта женщина! – услышали и почувствовали то же, что и он.

– Вот уже и город, – показал он.

Город начался как-то неожиданно: просто мастерские вдруг сменились невысокими, в три-четыре этажа домами современной, но очень приятной архитектуры. Если это местные хрущобы на окраине, то, похоже, этой стране как-то удалось решить проклятый квартирный вопрос. Дома не были безликими, как в любом московском (и питерском, и далее везде, со всеми остановками!) спальном районе – не серые бетонные коробки, а именно дома, в которых хотелось жить: с окнами интересной формы, с большими и маленькими балконами, с красивыми подъездами и зеленью вокруг. Дома различались по цвету и фасону – да, Лана так и подумала «фасон», наверно потому, что чистая ухоженная улица напоминала хорошо продуманную витрину. Не “haut couture”, конечно, не дорогие виллы – такие она здесь уже видела, когда ехала из аэропорта, – нет, явно для среднего класса… “pret-a-porter”, так сказать. Что ж, неплохо устроился местный средний класс – по крайней мере, видно, что он существует. Она невольно вспомнила собственный дом и подъезд: ничего утешительного, один-ноль не в нашу пользу. Только плотно закрыв, а лучше заперев на замок дверь собственной квартиры, она могла чувствовать себя этим самым средним классом, но в лифте, на лестничной клетке, возле дома… нет, куда ниже среднего!

«Вот почему, интересно, у нас так не могут?..» – начала было обиженно думать она, представив себе, как было бы дивно, если бы ее квартира была расположена в таком доме на такой улице. Так было бы… спокойно, надежно как-то… видно, что все это – вся наша жизнь? – не на минутку задумана и кое-как обустроена, а с любовью и интересом…

– Раньше тут ничего этого не было, – прервал попытки размышлений ее добровольный гид, – это все новые постройки. В свое время Дидим облюбовали мои соотечественники и стали сюда все время ездить, и начался расцвет… тут почти английская колония, – усмехнулся он, чтобы она не приняла его слова за имперские амбиции. – А несколько лет назад здешние власти разрешили нашим покупать тут недвижимость, я, например, тогда дом купил… а теперь много строят специально для иностранцев. Да вон, посмотрите на вывески!

Улица незаметно изменилась: тихие жилые кварталы сменились отелями с ресторанами и магазинами на нижних этажах. Было еще рано, посетителей и клиентов практически не было, а вывески, на которые указывал, Крис, были все на английском языке, и цены указаны в фунтах. Это было странно, Лана уже успела кое-как приноровиться к пересчету турецких лир на доллары, а потом на рубли, и эти фунты совершенно сбили ее с толку. Словно она, и так будучи за границей, пересекла еще какую-то невидимую границу и оказалась в другой стране.

– Здесь и по-турецки почти не говорят, мне очень удобно, – продолжал Крис, – надо было в самом Дидиме и поселиться, но здесь тогда ничего подходящего не строилось, это все позже началось… а вот… мы почти приехали!

Дорога сделала резкий поворот, из-за которого словно выскочили две колонны – не такие уж и огромные, не сказать, чтобы “really great”. Вокруг колонн Лана увидела какие-то руины, камни, но ничего толком не успела разглядеть, потому что Крис снова куда-то повернул, развалины остались позади, и смотреть на них стало неудобно.

Мы, оглядываясь, видим лишь руины… а не оглядываясь, никаких руин – взгляд, конечно, очень варварский, но верный, ха-ха! Лана любила приспосабливать чужие стихи к собственной жизни.

– Не смотрите! – почти приказал он, заметив ее невольный порыв обернуться. – Иначе все не так увидите.

Он был всерьез озабочен, чтобы она все увидела «так» – так, как надо ему. Вот чудак, подумала Лана, можно подумать, он хочет продать мне эти развалины или мифы. Или он на мне методику отрабатывает? Он же недвижимостью занимается, а если по образованию археолог, то это, наверно, его единственный козырь: впаривать клиентам не просто участки и особняки, а приправлять все это историей, мифологией… образованные люди вполне могут увлечься и захотеть что-то приобрести.

Может, он хочет продать мне – нет, не древние мифы, а проще: какую-нибудь квартирку в здешнем Эдеме? Я же сказала, что интересуюсь античностью… а что я в ней понимаю? Да и квартирки здешние мне не по карману.

Она достала из большой сумки шляпу и фотоаппарат и вышла из машины.

Развалины смотрелись весьма живописно, хотя странным образом располагались не на ожидаемом холме, а где-то внизу. Крис быстро запер машину и, увидев, что Лана направилась к небольшому киоску с английской надписью «Билетная касса», схватил ее за руку.

– Осторожно! – Лана не успела возмутиться или удивиться, потому что объяснение последовало буквально в ту же секунду. Из-за крутого поворота пустынной неширокой дороги, которую им надо было пересечь, на огромной скорости вылетел сверкающий двухэтажный автобус. А навстречу ему, не притормаживая, неслась появившаяся откуда-то, из-за другого поворота небольшая машина.

Через мгновение о них напоминали только клубы пыли. Лана высвободила руку и огляделась: да, повезло, а вроде ничто не предвещало, тихая улочка, кто же знал, что они тут так носятся!

Изгибы дороги словно нарочно были задуманы так, чтобы подъезжающих машин ни с той, ни с другой стороны не было видно до последней секунды. А ведь если бы он меня не остановил… секунда, и правда, могла бы стать последней!

– Спасибо, – выдохнула с опозданием испугавшаяся Лана.

– Здесь всегда так, – равнодушно сказал Крис, – носятся, как Шумахеры, очень опасно… подождите, сейчас…

Минуты две они, как прилежные школьники, смотрели то направо, то налево, и Лане уже начало казаться, что перейти дорогу не удастся никогда. То с ревом пролетал и исчезал за поворотом мотоцикл, то снова показывался автобус, то возникала из ниоткуда очередная машина. В какой-то момент Крис снова схватил ее за руку и потащил вперед. Видимо, у него был опыт в подобных делах, поскольку они благополучно оказались перед той самой билетной кассой.

– Хэлло, – расплылся в улыбке скучавший билетер. Никаких посетителей не было, ужас какой: сидеть целый день в этом аквариуме на жаре, представила себе Лана.

Крис что-то сказал по-турецки, билетер понимающе закивал, заулыбался еще слаще и принялся суетливо указывать на какие-то выставленные за стеклом его киоска книги. Среди них были путеводители на разных языках, в том числе и на русском… купить, что ли? Нет, зачем – все равно Крис расскажет все, что там написано, и еще больше, запоминать все эти факты и даты ей ни к чему, на память хватит и фотографий, а то тащить потом с собой эту книгу…

– Вот, видите, один немец детектив написал, – Крис показал яркую обложку с кровавым пятном поверх все тех же античных колонн, – прямо здесь, в храме, убийство происходит… никого больше ничего не интересует!

– В каком смысле?

– В самом прямом! Приезжают сюда… все, кому не лень… ни черта не смыслят ни в истории, ни в чем! Фотографируются! Или вот потом ерунду всякую пишут… ради денег! Впрочем… sorry, вам сейчас нужно не об этом… пойдемте!

– А билеты? – робко решилась напомнить Лана. Не хватало еще, чтобы он за нее платил, – спасибо, привез, рассказал, но платить, нет уж!

– Да какие билеты?! Меня тут все знают… если бы не я… да десять лет назад тут ни ограждения не было, ни билетов – иди кто хочешь! Бери и делай что хочешь! Варварство настоящее! Вы попробуйте себе представить, чтобы на территории… ну, скажем, Кремля вашего или у нас в любом музее такое творилось! Вход свободный, вернее вообще никакого входа, ничего не охраняется, все растаскивается! В древнем Иассосе овцы пасутся, из мрамора античного крестьяне себе заборы складывают – и никому ни до чего нет дела! Там итальянская археологическая миссия, так я как-то этим миссионерам здоровенный барельеф притащил… вот такой! В сумке вынес, смотрите, говорю им, кто угодно может так что угодно вынести! Они поахали, меня же чуть не заставили штраф платить, а через неделю приезжаю: то же самое, ни сторожа, ничего! А вы посмотрите…

Она посмотрела.

Прямо перед ней был огромный барельеф с головой Медузы – она уже видела его раньше, не могла не видеть, настолько сильно было возникшее дежа-вю! Но где и когда? Здесь я никогда не была… но эти волосы-змеи, этот открытый рот и пугающие глазницы… в детстве, может быть? Ну да, учебник истории древнего мира, пятый класс, черная обложка, меловая пыль класса, неожиданная скука уже читанного и казавшегося красивым мифа. Миф превращается в скучные параграфы, белая пыль неприятно оседает на черном фартуке, текст кажется серым пятном… остаются картинки. Иллюстрации – редко цветные, в основном же серо-потертые, как испачканный мелом фартук, – спасают от скуки урока, в окно отваживаются смотреть только отъявленные фрондеры, прилежная Лана (или тогда еще Света?) прилежно смотрит в потертую книгу… читаем второй параграф… знак «параграф» извивается змеей, взгляд скользит по волосам Медузы, по щиту Персея, по изгибам ионических и дорических капителей. Лик Медузы завораживает… что там, во втором параграфе, какая разница… извиваются змеи, и каждый смельчак превращается в камень… и сама она становится камнем…

Да, вот она, Медуза. Обращенная в камень: волшебство не имеет обратной силы – не закрыть искривленного криком рта, не зашевелиться змеям, не вернуться былому могуществу… но ведь я… это я не могу пошевелиться, я словно окаменела, я только что была не здесь, а в какой-то совсем другой, прежней жизни, с ее запахами, меловой пылью, шершавыми страницами. Я была там… та, маленькая Лана, еще Свет-Лана, смотрела в пустые глазницы и боялась превратиться в камень… если бы той девочке сказали, что она будет стоять перед этой всесильной волшебной Медузой, так близко, так просто – руку протянуть и притронешься!

Но не поднимается рука – словно налившись каменной тяжестью, а Медуза усмешкой уже, не гримасой муки кривит рот: что, окаменела? Не так все просто, не победил меня зеркальный щит, веками смотрю я на всех – и обращаю в камень. Хоть на несколько мгновений, но я чувствую свою силу, ей не иссякнуть – а сколько их уже было здесь, смотрящих на меня!

Я камень – но и вы, проходящие мимо за все эти тысячелетия, не больше чем камни… только недолговечные, рассыпающиеся в пыль, вечным мрамором отмечающие места своего ухода и только этим остающиеся в веках.

Я сама мрамор.

Когда-то я обращала вас в камень, даря вам бессмертие камня, а вы не ценили этого, полагая движение высшим даром богов и счастьем. Но движение ведет к смерти – неподвижные камни вечны.

Молчание мрамора – счастье и мудрость. Неподвижно извиваются змеи моих волос, молчит мой рот, но лишь неподвижность и молчание впитывают вечность и говорят о вечности.

С теми, кто умеет слушать камни.

Вереницы проходят мимо – но теперь лишь единицы застывают под моим мраморным взглядом. Вот и весь секрет мифа: я всегда была камнем, но в него превращала я умеющих слышать. Когда-то целые толпы замирали в священном ужасе перед моим мраморным ликом, потому что мой лик – это лик молчаливой вечности…

– Любой мог подойти и уничтожить это! Покрасить масляной краской, выцарапать надпись, отколоть кусочек! Понимаете теперь?

Лана с трудом возвращалась.

Яркое, почти белое, солнце освещало огромную, в человеческий рост, голову Медузы. Видимо раньше она была на каком-то постаменте, в стене или на верху колонны, но и так – потертая временем, потемневшая от времени, запыленная временем – она не казалась жалким осколком былого величия, она сохранила его, даже смещенная с небес на землю.

Отсюда, с пыльной, вытоптанной толпами туристов площадки, она с немым укором высокомерно взирала на тех, кто не в силах был понять разницу между собственным сиюминутным ничтожеством и ее непоколебимым, вечным мраморным могуществом.

Я – мрамор, вы – песчинки, словно говорила она. Вы мните себя героями, оракулами, мудрецами, вы играете в жрецов и воинов, в философов и строителей, в менеджеров и политиков… как вы смешны, когда, окаменев, стоите передо мной…

Лана зажмурилась – нет, хватит, что за наваждение! Все понятно, античный барельеф, красиво и ценно, но зачем же так… погружаться?.. Никаких сил не хватит… как это там у классика?.. Оно конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?!

Ей стало смешно, и она с облегчением оглянулась. Чуть ниже площадки с Медузой располагалось большое прямоугольное, то ли разрушенное, то ли действительно не достроенное здание. К нему вели высокие ступени, а на фундаменте располагалось то, что то ли некогда было, то ли задумывалось колоннадой. Две колонны сохранились лучше других – они тянулись к самому небу, и если бы небо висело здесь на той же высоте, что над Москвой или Петербургом, то они, несомненно, упирались бы в него, не давая упасть. Но здешнее небо, не отягченное облаками, легко парило где-то в такой дали, которая делала его недосягаемым даже для этих колонн.

– Пойдемте? – спросил почему-то утративший всю свою уверенность Крис. – Или вы хотите еще?..

– Нет-нет! – хватит этого интима с Медузой, как-то это было… чересчур. Музеев, что ли, не видела? Рука машинально потянулась к шляпе: спрятаться, прикрыться, не выставлять напоказ перед посторонним… душу? чувства? что?..

Кажется, она поняла.

Крис исподтишка наблюдал за ней, не останавливаясь взглядом на привычных, знакомых до последней царапинки камнях. У русских, как правило, неплохое образование, а если добавить этот их вечный романтизм и умение увлекаться… она, кажется, увлеклась. Сейчас важно повести себя так… черт, я не представляю себе, как надо себя повести, чтобы ничего не испортить!

Прежде всего, надо, наверно, не дать ей заметить, что я заметил… черт! Запутаешься с этими женщинами.

Крис отдавал себе отчет, что он ничего не понимает в реальной жизни. И в реально существующих, ходящих рядом, говорящих с ним, что-то думающих людях. Самому ему бы, вероятно, никогда не пришло это в голову, но когда все постоянно твердят… особенно женщины.

«Крис, ты ничего не понимаешь в реальной жизни! – первой была, кажется, мама… мамы ведь всегда во всем первые, да? – Брось свои книги и все эти надписи, посмотри вокруг!.. как ты будешь жить, мальчик мой, господи?!»

«Крис, ты такой милый, но ты ничего не понимаешь в реальной жизни!» – щебетали прелестные девушки с уже забытыми именами, собирая недавно расставленные на его полках духи и безделушки в дорожные сумки.

«Крис, какого черта, ты что, вообще ничего не понимаешь в реальной жизни?!» – это жена, первая, бывшая и, скорее всего, последняя. Сначала фраза звучала в ее устах как вопрос – потом превратилась в утверждение, потом в уверенное восклицание. И сменилась молчаливым приговором: к совместной жизни не пригоден.

Может быть, не пригоден к жизни вообще. К той самой пресловутой «реальной» жизни.

Ему казалось, что ничего в жизни не понимают они – те, кто произносил приговор, кто не мог понять, почему интересно и важно прочитать древнегреческую надпись на мраморном надгробии и совсем не интересно, скажем, заниматься недвижимостью и удачно продать очередную виллу.

Женщины. Странные существа, произносящие приговор, живущие той самой жизнью.

Он твердо знал, что понимает что-то главное – но не в их «реальной» жизни, а в совсем другой, той жизни, которая текла и течет под средиземноморским солнцем, у которой нет конца и начала, которая напоминает о себе легким дуновением ветра… или вот этими древними камнями.

Он не мог смириться с тем, что должен делать что-то общепринятое и оставить все как есть. Работать, например, риэлтором, продавать, покупать, вести переговоры и разговоры, зарабатывать деньги, тратить их на то, что принято у понимающего «реальную» жизнь большинства, а истратив, снова озабоченно продавать и зарабатывать… это что – жизнь?! Это кому-нибудь интересно?!

Женщинам? Господи, почему?! Как это может быть интересным?! Да лучше вообще не жить, чем жить их «реальной» жизнью! Почему кому-то нужны и интересны сами женщины – эти, нынешние, ничего не желающие знать, ни во что не вникающие, занятые какими-то пустяками вроде туфель и кремов?! Им вообще незачем жить, этим женщинам! Почему многие мужчины без них не могут, хотел бы я знать! Нет, секс, это понятно… но это же… ну, как еда – не жить же ради нее, поел и пошел! И какая, в сущности, разница, что и с каким соусом есть?

Нет, он знает, что интересно и нужно ему. Может быть, когда-нибудь все поймут то, что уже понял он… вон эта Лана… шляпу надвинула, чтобы я не заметил! Но я заметил – потому что знал, чего ожидать. До нее тоже некоторые попадались, не она первая, только с ними ничего не получилось, а с этой, кажется, есть шанс. И у женщин бывают проблески – если правильно себя повести.

Если бы еще точно знать – как именно!

Наверно, надо вести себя естественно, так же, как до этого.

– Вот здесь, – показал он, когда они спустились на несколько ступенек вниз, а Лана снова – уже снизу вверх – бросила взгляд на Медузу, – был священный колодец… осторожно, там довольно глубоко… вообще, сейчас, когда пойдем в сам храм, вы будьте внимательны. Тут ограждений нигде никаких нет… вернее, в последнее время появились, некоторые предупреждения я сам повесил… здание строилось с размахом, сами видите… сто восемь метров в длину, пятьдесят в ширину, а представьте себе, если бы были еще все колонны…

Представить Лана могла все, что угодно.

Сто восемь метров – педант чертов! Сказал бы просто – сто или больше ста, как сейчас принято, так нет, надо ему образованность показать! А как проверить, правда сто восемь или, к примеру, сто девять? Или сто семь? И какая разница, господи?!

Она уже видела, что он был прав, во всем прав, это действительно really great, иначе не скажешь… тут вообще ничего не скажешь! Почему это сооружение, это грандиозное здание, этот остов архитектурного динозавра не произвел на нее никакого впечатления, когда она смотрела на него от дороги?

Или она была занята своими мыслями (Стас, черт его побери!), или машина ехала слишком быстро, а потом она с трудом переходила дорогу и смотрела на кассира, и на книжную обложку и путеводители… а он хитрец, этот Крис, отвлекал ее разговорами до самой Медузы!

К тому же тогда она смотрела сверху вниз… в прямом и переносном смысле, а эти камни не прощают такого отношения и не показываются во всей красе смотрящему на них свысока.

Отсюда, снизу, от подножия храма становилось совершенно ясно… что?

Что вся наша жизнь – такая малость? Наверно, древние были убеждены в этом и строили, исходя из этого убеждения. Высокие ступени – ногу с трудом поднимаешь! ты все еще думаешь, что что-то значишь, маленький человек? – вели наверх, туда, где сохранились основания огромных – действительно огромных, неохватных, куда там Большому театру и Казанскому собору! – колонн. Некоторые из них были довольно высокими, от других сохранились лишь украшенные причудливой резьбой основания, а две, те самые, видные издалека, уверенно возвышались над всем, что не удалось победить все разрушающему времени и еще больше разрушающим людям.

Лана подошла к ним. Резьба основания – драконы, грифоны, листья, геометрический орнамент – притягивала взгляд, сама колонна тоже была не гладкой, а с выдолбленными в мраморе желобками, придававшими ей стройность и непоколебимую уверенность в собственной красоте и величии.

Колонна приказывала взглянуть наверх, туда, где остаток свода соединял ее со второй, тоже выстоявшей, – и Лана, подойдя вплотную, почти прижавшись к ней, запрокинула голову, насколько позволяла шея… ей показалось, что колонна падает на нее, что весь мир пошатнулся и не держится на своем украшенном неизвестным резчиком основании, у нее закружилась голова, в глазах потемнело, небо вдруг оказалось совсем близко, но какая-то легкость и неожиданная свобода вошли в нее вместе со следующим вдохом.

Свобода жить и дышать, смотреть на мир, и выше – до самого неба, свобода прижиматься к мрамору колонн, рассматривать античные камни, свобода писать стихи и быть самой собой.

Мне никто не нужен, говорила ей пошатнувшаяся, но выстоявшая колонна, я одна, я свободна, я не нуждаюсь в опорах, я такая, какая есть. Орнамент основания – всего лишь орнамент, от этих украшений ничего не зависит, я не нуждаюсь в них… пусть будут, мне все равно, но их стирает время, портят вандалы, они не важны. Что твой Стас – коготок грифона, не больше. Красиво, но разве колонна создана ради него?..

Важно выстоять, стремясь вверх, даже если здания, частью которого я была, уже не существует, даже если от других ничего не осталось, я и сама что-то значу, для чего-то нужна. Я храню время, обозначая место, где когда-то была жизнь, я должна выстоять, пусть только для того, чтобы песок не занес окончательно этот грандиозный замысел человека, я не позволю исчезнуть с поверхности земли Медузе, и львам, и грифонам… я сильна, пряма и свободна.

Я сильна и свободна, головокружение прошло, не падает колонна, не шатается мир… господи, как хорошо!

– Ох, спасибо вам, Крис! – выдохнула она. – Это действительно… необыкновенно и… грандиозно… не знаю…

– Я вас еще в Иассос свожу, – деловым, совсем не подходящим к ее настроению тоном ответил Крис, – или даже в Измир, вы там были? Я иногда езжу, где-то раз в два месяца… хотя от древней Смирны практически ничего не осталось, но я там брожу по разным районам… а сейчас мы в Милет, если вы не устали…

Помолчи, мысленно взмолилась Лана. Или это тоже коготок грифона, завиток орнамента, на него не надо сердиться? Пусть существует и верит в собственную значимость… мы, мраморные колонны, знаем, что по-настоящему важно.

Однако остаток мраморного свода она не удержала бы в одиночку!..

5. Маша

Почему, когда происходит что-то неприятное, ее никогда нет?!

Именно тогда, когда она нужна, она оказывается черт-те где, занятая черт-те чем! Маше не так часто требовалась помощь сестры, она привыкла полагаться только на себя, она завела мужа, подруг, многочисленных готовых помочь знакомых, но разве справедливо, что в тех редких случаях, когда хотелось позвать сестру или когда безвыходность ситуации подсказывала ее имя, ее никогда не оказывалось рядом?!

Она всегда чувствовала себя свободной и порхала по жизни, ни за что не зацепляясь, – зачем ей, она поэтесса! Родители болеют, или делается ремонт, или надо что-то куда-то отвезти, или что-то кому-то передать, или посидеть с Мишкой – нет, как можно, никому и в голову не придет обращаться к ее высочеству с такими пустяками.

Маша с детства мечтала, чтобы у нее была сестра-близнец. Только близнец, точная копия ее самой, не старше и уж точно не младше, чтобы учиться в одном классе, делиться всеми проблемами, интересоваться одинаковыми книжками и вещами. Младшая сестра (четыре года разницы, ни то ни се: нянчиться с ней еще не хотелось, играть как с равной не получалось!) ни на что не годилась.

Маленькая Маша так мечтала о сестре – и сестра оказалась ее самым большим разочарованием. Сначала все носились с ней, потому что она маленькая, и Маша, стиснув зубы, решила подождать, пока она немного вырастет. Потом выяснилось, что для Маши она не вырастет никогда: так и останется младшей, а следовательно, нуждающейся в опеке и помощи и обеспеченной всепрощением и вседозволенностью. Еще позже оказалось, что у сестры имеется что-то вроде таланта, и отличница и умница Маша навсегда отошла на второй план.

По крайней мере, ей самой так представлялось. Нет, родители вели себя абсолютно нормально, любили их обеих, изо всех сил старались сглаживать возникающие между ними ссоры и конфликты, но при всем этом…

«У меня будет только один ребенок! – твердо решила она для себя в том возрасте, когда максимализм кажется единственно возможным способом как-то примириться с жизнью. – Только один – чтобы ни с кем его не сравнивать, не лишать его собственной заботы, не вынуждать его ревновать и думать, кого я люблю больше, кого меньше!»

Хуже всего было то, что сестра никогда ничего не добивалась, словно не снисходила до бытовых и прочих земных забот, и то, что самой Маше давалось с трудом, Лане доставалось легко, само по себе. А если не доставалось, то ее все жалели, тогда как Маше никакого сочувствия было ждать не от кого. Ну, не вызывала она сочувствия, что поделаешь! А так хотелось иногда, чтобы пожалели, признали право на слабость и поражение, на любовь, не зависящую от ее успехов и мелких домашних побед…

У нее всегда все было в порядке, и в сочувствии она, на посторонний взгляд, не нуждалась по определению.

По умолчанию, как теперь принято говорить.

Принцы прекрасны по умолчанию, Это доводит принцесс до отчаянья,

– детский стишок, подаренный Ланой, легко, с первого прочтения запомнившийся и привязавшийся на всю жизнь. Стишок обидел Машу: там было про охотниц за принцами, и она тотчас же приняла это на свой счет. Ни за кем она не охотится, выдумают тоже! Да, она не пойдет замуж за первого встречного – и что, спрашивается, в этом плохого? При чем тут капканы?

Принцы стремятся в драконье логово, В башнях принцессы терзают локоны, Шьют по канве или вяжут шарфы Километровые. Мучают арфы И фортепьяно – принцессы учатся Ставить на принцев капкан. Вдруг хэппи-энд получится?

Принц был пойман, и хэппи-энд получился – муж, квартира, машина, сын. Только противный стишок не выходил из головы, обосновавшись там, в тренированной памяти отличницы, всегда умеющей вовремя вспомнить и ввернуть цитату. Застрял где-то между положенным Пушкиным и когда-то не положенным Гумилевым, а в нем и размер сомнительный и рифмы не то чтобы очень… с чего вообще все взяли, что у нее талант?!

Такие стихи каждый мог бы… просто, например, она, Маша, понимает, что в жизни много других важных вещей, и если вообразить себя талантливой и навязываться всем со своими стихами… нет, справедливости ради признаем: Лана никому не навязывается – и что хорошего? Ни издать их толком не может, ни заработать ничего, ни тех же песен побольше сделать и раскрутить.

И замуж вышла как-то машинально, за обожающего ее друга детства (ее, кстати, Машиного детства!) и изменяет ему, Машиному старому другу Мишке, не задумываясь… или черт знает о чем задумываясь… творческая натура, видите ли! И квартира ей досталась сама по себе, и… и вообще.

История с квартирой окончательно указала Маше ее место, задела и обидела. Родители искренне удивились ее реакции: «А что такого? Тебе же она не нужна! А Лане с Мишей надо как-то устроиться!»

Конечно, не нужна. Дивная фраза для любого москвича (или желающего им стать): тебе не нужна квартира. Но да, это правда: мне не нужна квартира, мне нужна любовь! Как минимум такая же доля любви, какая достается сестре. И если она измеряется квартирой… то, да, мне нужна и квартира.

Родители пожертвовали прекрасной трехкомнатной квартирой в центре, переехали в однокомнатную – ради того, чтобы Лана могла жить отдельно. Конечно, Машенька так удачно вышла замуж, Машенька сама решила свой квартирный вопрос, за Машеньку вообще можно быть спокойным, а вот Лана… она же такая непрактичная, стихи пишет, ей помощь нужна.

Почему все уверены, что мне никогда не нужна помощь?!

Не квартира – квартира действительно не нужна, а помощь и сочувствие? Никто никогда всерьез не спросит меня, как я себя чувствую, какое у меня настроение, как я справляюсь… со всем тем, с чем я справляюсь?

Почему Татьяна смотрит на меня, словно ищет сочувствия? Кто кого, в конце концов, должен утешать?!

Преподнести такую новость – и выставить меня виноватой, если я не выскажу сочувствия, это надо уметь!

Конечно, она, бедненькая, попала в такое сложное положение… и я должна войти в это ее положение и радостно броситься помогать и сочувствовать? Какая удобная позиция, черт побери!

А то, в каком положении оказалась я, никого не волнует. Я должна все быстренько принять к сведению, посочувствовать (недолго, чтобы не терять времени), войти в то самое пресловутое положение, собрать вещи, переселиться в другой дом… при этом никого не волнует, что у меня ребенок, которому я варю обед и которого обещала отвести в бассейн, что завтра приезжает муж, и к его приезду я хотела выстирать и погладить новое, но уже надеванное платье, приготовить что-нибудь особенное, а за этим особенным съездить в поселок…

И уж совсем никому не интересно, что мне, предположим, хочется привести себя в порядок – хоть ногти! – и посидеть полчасика с книжкой. И что моя романтическая сестра именно в этот день соизволила уехать на экскурсию, а значит, придется собирать и ее вещи, кроме своих.

Ладно, эмоции в сторону.

Переезжать придется – это Маша, с ее практичным умом, поняла сразу. Никакое возмущение, никакие справедливые упреки и наезды не пройдут, пусть они хоть десять раз справедливы. Даже если бы аренда дачи была оформлена по всем правилам – можно было бы подавать в суд, может быть, даже выиграть дело… когда-нибудь потом. Но сейчас-то надо переезжать, и больше ничего. Иначе только испортишь себе нервы и остаток отпуска, в Москву раньше времени не улетишь, потому что Николай приедет завтра – и что, встретить его на чемоданах и заявить, что их выселили и надо лететь обратно?

Нет, все понятно, проще переселиться на ту сторону улицы, благо есть такая возможность, и спокойно доотдыхать оставшиеся две недели… это-то понятно, но почему при этом я должна ей сочувствовать?!

Я – ей, а не она – мне?!

– Машенька, милая, вы же понимаете, что я не виновата! Эти турки… сказала бы я, но не при вас! Ну что я могу?! Я верну вам деньги…

Маша отмахнулась. С деньгами пусть Николай разбирается. Приедет, увидит, что их переселили, что дом у них теперь не отдельный, а такой, как обычно, пусть сам и оценивает ситуацию. В принципе, ничего страшного, ну случился такой форс-мажор, ну переместятся они на сто метров…

Вот поэтому тебя никто и не утешает, вдруг, словно взглянув на себя со стороны, подумала она. Раз ты сама находишь всему объяснения и утешения, и выход, удобный для всех, всегда находишь.

Проблемы, встававшие периодически на ее, Машином, пути и на пути ее близких, всегда представлялись ей огромными камнями, преграждающими дорогу, по которой планировалось ехать, и она приучила себя мгновенно просчитывать варианты: есть ли другая дорога, в объезд камня? И, если нет, то не повернуть ли назад, отменив бесперспективное дело? И, если ни обойти препятствие, ни отказаться от намеченного было невозможно, она… да, смешно, и она никому об этом не говорила, но ей представлялось, что она бралась за нечто вроде отбойного молотка. Не звала на помощь, как делали многие, чтобы коллективно, с криками и охами отодвинуть камень, не стояла перед ним, глупо заливаясь слезами, а принималась методично, сжав зубы, отбивать от него по кусочку, дробить на отдельные, мелкие проблемы, и вскоре оказывалось, что от пугающей глыбы осталась лишь пыль, а ее ничего не стоит подмести…

Нет, а что – рыдать и биться в истерике? Это же ничего не изменит – разве что вещи таскать будешь с заплаканным лицом. А вокруг – вот тогда уж точно! – будут виться сочувствующие и подавать носовые платки! Оно тебе надо? Вот именно что не надо, поэтому ты такая, какая есть, и никакой другой не будешь.

Взгляд на скаку остановит принца:

«Что вам дракон? Подвезите в Ниццу!» – чертов стишок! Привязался некстати.

– А Борис подойдет, он вам поможет все перенести… там Эмель – это хозяйка – сейчас убирается… нет, там все чисто, но она пропылесосить решила… она очень милая, а с Айше ваша Лана дружит… нет, я не оправдываюсь, но что поделаешь, раз так случилось?! А с этими я еще разберусь, сколько лет работаю, первый раз у меня такое!.. Хотите, сейчас прямо пойдем и все там посмотрим?

Не хочу. Или хочу? Черт его знает… сначала я должна как-то примириться с ситуацией, свести к минимуму все планы: стиральная машина уже запущена, суп варится, Мишка вот-вот начнет вопить, что пора в бассейн. Что ж, пора браться за тот самый отбойный молоток – и по кусочку, по кусочку!

– Спасибо, – избавлюсь для начала от Татьяны с ее причитаниями, – я закончу кое-какие дела. А когда мы должны освободить дом – обязательно сегодня?

– Ну… – замялась Татьяна, – они мне, вообще-то, позавчера позвонили, но я же дом искала! Чтоб недалеко и хозяева нормальные… со всеми риэлторами переговорила, весь день на телефоне висела и по сити бегала…

– Значит, сегодня? – если бы кто-то и полез ко мне с утешениями, ничего бы у него не вышло: ловлю на лету, очевидное не дослушиваю, лишнее прерываю безжалостно. Вы хотели утешить – спасибо, можете не продолжать, все понятно, искренне вам признательна!

Судя по Татьяниному виду, дом надо было освободить еще вчера, а то и раньше. Быстро произведя в уме вычисления, она сказала:

– Тань, через два часа устроит? Нет, лучше два с половиной, чтобы наверняка. Борис пусть через час подойдет, до этого я ничего не успею собрать… белье из машины я сразу в том доме развешу…

Впрочем, это уже лишнее, мысли вслух. По делу осталось только два вопроса…

– А дом можно прямо сейчас быстренько посмотреть? Хотя бы кухню, мне же надо все кастрюли освободить и холодильник…

– Конечно, конечно, Машенька, о чем речь! – затараторила повеселевшая Татьяна. Маше казалось, что она видит, как у нее в прямом смысле слова сваливается с плеч лежавшая на них непосильной ношей гора, и плечи эти распрямляются, и дышать она начинает полной грудью, и лицо просветлело – нормальная деловитая Татьяна, у которой всегда все схвачено и организовано. – Прямо сейчас можем пойти, все посмотрим! Я могу помочь продукты перенести или…

– Если можно… вы не могли бы Мишку моего отвести в бассейн? После того как мы посмотрим дом? Я ему обещала, но если я сейчас с ним пойду…

– Отведу, конечно! Такой прелестный мальчик…

О господи. Сильно же ей полегчало, обычно она не допускала настолько фальшивых нот.

– Мишка! – заорала она «прелестному» мальчику, чтобы заглушить Татьяну и начать уже что-то делать. – Иди собирайся в бассейн! Я вернусь через десять минут, а тебя тетя Таня отведет…

– А ты?! – возмущению прелестного мальчика не было предела. – Ты же мне обещала…

– Я обещала, – железным голосом отрезала она, – что ты пойдешь сегодня в бассейн. Все. Ты туда и пойдешь. Если смогу, я подойду попозже. У нас тут… приключение одно.

– Где? – загорелся Мишка. – Я тоже хочу!

– Что ты хочешь? Приключение? Скоро будет. Вот ты придешь из бассейна – и будет!

– Не, я тогда не пойду! Ты меня нарочно отсылаешь, когда тут… чего-то!

– Миш, приключение потом будет, я же сказала. И называется оно «переезд». Мы в другой дом переселяемся.

– Здорово! А зачем? А если я не хочу?!

– Тот дом гораздо лучше, и тетя Таня помогает нам переселиться… только, если мы хотим успеть, надо очень быстро и тихо! – заговорщицким тоном сказала Маша и оглянулась на Татьяну. Та подмигнула с нескрываемым восхищением.

– А почему тихо? – громким шепотом спросил Мишка, радостно округлив глаза. – Это, что, секрет?

– Ну да, почти. Для папы и Ланы сюрприз устраиваем… так что ты давай быстро в бассейн, а придешь – поможешь мне свои вещи перетащить, ладно? И не говори никому ничего!

– Ага… я только кошке… ой, а кошка-то как же?! Здесь останется?

– Миш, кошка не привязана, мы начнем ужин готовить – она и придет! Не будет же она у пустого дома сидеть.

– Нет, я все равно скажу! Или я ее сам перетащу потом, после бассейна…

Потом они смотрели кухню: все то же самое, дом один к одному, точная копия прежнего, только с одной стороны к нему примыкает второй, – и кое-как общались с его хозяйкой Эмель и ее сестрой Айше: английский и турецкий Айше, только турецкий Эмель, русский и английский Маши, русский и подобие турецкого Татьяны – почти вавилонское столпотворение, смешенье языков, боже мой! Потом Татьяна с Мишкой отправились, наконец, в бассейн, а Маша, не торопясь и продумывая каждый шаг, принялась собирать все то, что раньше раскладывала, и ликвидировать следы своего пребывания в старательно обживаемом до этого доме.

Не дожидаясь Бориса, она несколько раз сходила туда и обратно, отнесла кое-что, перелила суп, чтобы освободить хозяйскую кастрюлю, выложила продукты из холодильника… она действовала четко и ясно, осмысливая и запоминая каждое действие, чтобы, как обычно, не метаться и не делать лишних телодвижений… однако когда через некоторое время выяснилось, что надо все вспомнить по минутам, она сама удивилась своей беспомощности.

Это был какой-то другой камень, и как к нему подступиться со своим виртуальным молотком, Маша не знала. Разве что помогать тем, кто знает, и вспоминать, вспоминать…

Сколько раз вы ходили в тот дом? – Три… нет-нет, четыре… это если не считать тот последний раз, когда я понесла мокрое белье… то есть это был пятый… кажется.

Вы входили внутрь? – Да, конечно… нет, один раз я дошла до террасы, поставила там вещи и сразу вернулась.

Дверь все время была открыта? – Да… то есть не настежь, но не заперта… или сетка закрыта, а дверь открыта? Господи, я не помню…

Вы поднимались наверх? – Нет, точно нет! Наверху Эмель пылесосила, а я только на кухню заходила, на первый этаж… она английского не знает, мне не хотелось лишний раз с ней сталкиваться…

Она была вам неприятна? – Нет, с чего вы взяли? Я была с ней едва знакома, я только из-за языка…

То есть раньше вы не общались? – Нет… моя сестра общалась с ее сестрой… или кто она… в общем с Айше, а я нет… мне некогда.

Откуда вы знаете, что она пылесосила, если вы не поднимались? – Пылесос шумел…

То есть вы не видели, как она пылесосила, вы только слышали звук? – Ну да…

А вы уверены, что это был пылесос, а не, скажем, стиральная машина или фен? – Да… нет… господи, неужели это я? Почему я должна отвечать на все эти вопросы?.. Я думала, что это пылесос… была в этом уверена, потому что Татьяна говорила мне, что Эмель будет пылесосить… и кажется, я видела пылесос, когда мы приходили вместе с Татьяной… и потом тоже видела…

Но когда вы приходили одна, то пылесоса не видели, и не можете утверждать, что шумел именно пылесос? – Могу… так, Маш, соберись, ты ни в чем не виновата, еще не хватало… я уверена, офицер, я абсолютно уверена, что шумел пылесос. Можете включить стиральную машину, или фен, или что здесь есть еще из бытовой техники – я послушаю и скажу точно, но они все шумят по-разному. Я домохозяйка и разбираюсь в таких вещах. Это был пылесос, точка.

И он шумел непрерывно? Равномерно шумел? – Как?.. Равномерно – да, пожалуй… а непрерывно ли… господи, когда вы спросили, я вспомнила! Она его выключила и снова включила… совсем ненадолго. Я сначала подумала, что она закончила и сейчас спустится, и хотела побыстрее уйти… ну, чтобы с ней не разговаривать, я вам объясняла… а потом она его сразу почти включила, и я осталась. Я тогда подумала, что у нее вилка из розетки выскочила… знаете, так бывает: тянешь, тянешь пылесос, провода не хватает, вилка и выскакивает… тогда надо идти, ее вставлять…

Господи, какая я дура! Говорю всякую ерунду…

Вы приходили четыре раза, и пылесос все время шумел? – Да… кажется. Один раз я не входила… нет, я не помню… но раза два шумел точно.

В какой из ваших приходов она выключала пылесос? – Господи… неужели у меня такая плохая память? Зачем им все эти мелочи?.. Кажется… по-моему, в последний… то есть не в самый последний, когда я нашла…

Да-да, я понял, не волнуйтесь. В последний – вы уверены?

Маша зажмурилась. Чтобы не отвлекаться на этого старательного офицера, на его молчаливого, непонятно зачем сидящего здесь компаньона, на их диктофон… ну же, вспомни, и они от тебя отстанут!

Перед глазами сразу встало то, что она меньше всего хотела вспоминать и видеть: кровь, кровь, шумящий пылесос, словно зовущий бросившую его хозяйку, женское тело, в странной позе распростертое на мраморном полу… красное на белом… Машу снова затошнило, она судорожно сглотнула… не то вспоминаешь, не то! Вот ты идешь – с чем? не с мокрым бельем, которое ты уронила в эту кровь, это потом! – ты идешь с фруктами, сложенными в пакет, чтобы положить их в холодильник. Яркое солнце: идешь туда – светит в лицо, возвращаешься – в спину… на кухне полумрак после солнца, секунду-другую глаза привыкают, потом вот он холодильник… да, пылесос шумит, ты раскладываешь фрукты. Помидор оказался среди персиков, надо переложить его к овощам… тут тебя пугает тишина: черт с ним, с помидором, сейчас она спустится – и как с ней общаться?! Ты захлопываешь дверцу холодильника с помидором в руке… черт, куда его девать, обратно нести?! Но тут пылесос включается снова – дверца открыта, помидор положен на место… сколько длилась эта тишина? Секунд пять… может быть, десять… кто же засекает время?

Но это точно. Фрукты были последним, что я отнесла. Чемоданы должен был относить Борис, я решила повесить белье и тогда уже позвонить ему, но…

Офицер выключил диктофон, принялся что-то бурно обсуждать с коллегой, после чего тот встал и отправился наверх. Сверху раздавались голоса – там было несколько человек, которые, наверно, делали то, что положено делать в таких случаях; дом окружен лентой, как подарок… ничего себе подарочек, что за мысли!..

Почему я оказалась внутри всего этого?! Почему меня держат за этой лентой и мучают дурацкими вопросами? Может быть, им кажется, что чем больше вопросов, тем лучше? Зачем, например, спрашивать, была ли она мне неприятна? Что я им – подозреваемая?! И какая разница, включала она пылесос, выключала?..

– Извините, мадам… Мария, – опередил ее готовое выплеснуться возмущение полицейский, – вы, наверно, думаете, что мы напрасно вас задерживаем. Но, видите ли, вы очень важный… свидетель… – он явно с трудом вспомнил не часто употребляемое английское слово, и Маша тоже не сразу вспомнила его значение: значит, я «важный свидетель», а не подозреваемая, уже хорошо! – Вы можете помочь нам установить точное время смерти. Я понимаю, вы пережили такой стресс, и вам тяжело вспоминать, но…

– Я вспомнила все, что могла. А время смерти… я не знаю, я же ее не видела…

– Конечно, но вы слышали, как она включала пылесос, значит, в то время…

Значит, в то время она еще была жива. А когда я пришла с бельем и… в общем, тогда уже… то есть ее, что, убили в тот короткий промежуток?! Сколько я пробыла дома? Вынула белье из машины, сложила в специальный таз, чтобы донести… что-то еще собирала.

То есть убийца наблюдал за моими передвижениями и выбрал этот небольшой промежуток времени?.. А если бы я пошла туда раньше?!

– Вы понимаете, мадам, – он словно читал по ее лицу, – что чем быстрее мы разберемся во всем этом… особенно во времени…

– Да, – послушно кивнула Маша, – но… но ведь я никого не видела! Никто не выходил…

Или меня спасло то, что я хлопнулась в обморок? Впервые в жизни – ни во время беременности, ни в период взросления, ни после тяжелого гриппа… никогда, не то что наша принцесса любимая, у той вечно то голова кружится, то в глазах темнеет! Я уронила белье, сползла по стенке… неизвестно, сколько я там провалялась, мне-то показалось, секунду-другую, но кто знает? За это время кто угодно мог… нет, не пройти мимо, это вряд ли, я же прямо у лестницы свалилась, на проходе… но через балкон уйти он мог успеть. А куда? В соседний дом, а оттуда… господи, это не мое дело! Главное, убийца не должен вообразить, что я могла его видеть или что-то заметить! Я ничего не заметила, кроме… крови, тела… совсем ничего!

Никто не ходил по их улице, было самое жаркое время дня: кто у моря, кто в бассейне, кто прячется дома под кондиционером, никто в это время не ходит по улице без дела.

Дело было у нее, Маши, да еще, как выяснилось, у убийцы.

– Подумайте, сколько времени примерно вы провели дома, прежде чем вернуться в последний раз?

– Я думала… я не знаю…

«Потрясающая женщина! – подумал про себя полицейский. Его звали Нихат, и служил он в полиции не так давно, однако свидетелей опрашивать ему приходилось не раз, и он знал, какая это морока. – Удивительная! Отвечает только на поставленные вопросы, сначала думает, вспоминает, потом говорит, ничего не придумывает на ходу, не уверяет, что все знает… насчет розетки увлеклась было, но и то: собственное предположение вспомнила. Вот повезло! Эта если уж что уверенно скажет, значит, так и есть… вот и английский мой пригодился в кои-то веки! А красивая какая… есть на что посмотреть! Не то что эти тощие русские, которые тут обычно…»

– Если хотите, можно попробовать… я, наверно, смогу повторить какие-то свои действия, а вы засечете время… только… – она замялась.

– Да? – ее предложение привело его в восторг, и Нихат был готов на любые уступки.

– Мой сын… он волнуется… можно я к нему схожу? – Мишка был с Борисом и его дочерью, потому что Татьяну тоже допрашивали, и как он переносил свалившееся на них «приключение», было неясно.

И куда нам теперь, между прочим, переезжать?! Завтра приедет Николай, заявятся хозяева дома, в этом доме убийство, и о нем, скорее всего, придется забыть, сможет ли Татьяна быстро найти еще какой-нибудь дом, неизвестно… а еще допросы эти – и бродящий по поселку убийца!..

– Скажите, а мы все-таки сможем сюда переехать? – проблемы надо решать, никто же не решит их за тебя.

– Сюда? – полицейский удивился. Он явно забыл о ее проблемах и думал только о своих. – Нет, это исключено… здесь сейчас работают… и у нас специалистов мало, мы вызвали из Дидима, но когда они еще приедут… нет, этот дом мы запрем и опечатаем… разве что та половина?

На той половине живут хозяева… вернее, теперь уже только Айше и муж Эмель, но какая разница? Надо будет хоть ухитриться как-то забрать уже принесенные вещи, пока они все не опечатали… черт, почему все это свалилось на мою голову?!

И Ланы, конечно же, нет! И неизвестно, когда появится! Как всегда, черт бы ее побрал.

Уехала с утра, а уже почти вечер… с этим англичанином… как будто ей мало прекрасного мужа и этого придурка Стаса… Мишку с ним не сравнить… господи, как же я ее ненавижу!

От мысленно произнесенного слова ей стало нехорошо. Словно та же тошнота, как при виде крови убитой женщины, подступила к горлу.

Маша никогда не думала, что именно она испытывает к сестре.

Сестра была – и все. Существовала, создавала проблемы – и тогда Маша испытывала вполне понятную досаду, или злость, или недовольство. Сестра выходила замуж, переезжала, влюблялась, писала стихи, и Маша отдавала себе отчет, что испытывает удивление, непонимание, раздражение… может быть, легкую зависть, тотчас же заслоняемую законной гордостью за себя саму и свои правильные и нормальные с точки зрения здравого смысла поступки.

Но все это были кратковременные, сиюминутные чувства, они имели вполне конкретный источник в виде поступков сестры… а в целом?

Когда Лана была вне поля ее зрения, когда ее многочисленные проблемы не становились Машиными, когда она не заявлялась ни с того ни с сего в самое неподходящее время, когда не просила посмотреть очередные стихи, когда не плакала из-за безответной любви, когда о ней хоть несколько дней ничего не говорили родители, когда не звонил Мишка – что она испытывала к сестре тогда?..

Любила ли она ее?

Маше никто никогда не задавал такого странного прямого вопроса, и она сама себе никогда его не задавала. Как это: любишь ли ты младшую сестру? Можно спросить, любишь ли ты, например, мужа… многие ведь не любят, правильно? Правильно, правильно, зачем далеко ходить… сына-то как назвала?.. Чтоб почаще произносить такое с детства привычное, такое родное имя… слава богу, у Николая отца зовут Михаил – все довольны. Так вот про мужа можно: подумать, самой спросить, ожидать вопроса. А про сестру, или родителей, или детей – про них такое не спросят. Потому что тогда можно заподозрить спросившего, что он сам не испытывает этих естественных, всем полагающихся чувств? Или потому, что никому действительно не приходит в голову, что родных – самых родных, данных нам, не нами выбранных! – можно любить, или не любить, или завидовать им, или чувствовать к ним еще что-то, помимо положенного… положенной любви…

Ненависть, например.

Странное чувство, до этого неосознанное, безымянное, где-то тихо дремавшее, получив имя, проснулось, ожило, застучало в виски, так что на секунду стало трудно дышать. Как будто на горной дороге перед ней неожиданно упал еще один камень, рядом с тем, который она пыталась убрать, а от камня вдобавок еще и тень! И эта тень на секунду заслонила тот, первый, камень, вообще все заслонила, но Маша тут же заставила себя вернуться к главной проблеме.

Все-таки убийство важнее, чем какие-то тени!

А ведь вполне возможно, вдруг как-то просто и четко подумала она, успев удивиться такому вольному прыжку мысли, что бояться нечего: никакой убийца не ходит по поселку. Он совсем близко, здесь, в доме, но он не опасен ни для кого, кроме той, которую он ненавидел.

Он или она.

«Убийца» – странное слово: мужского рода, а заканчивается на «а», словно подчеркивая свою двусмысленность. Свою бесполость. Словно помогая своему хозяину или хозяйке спрятаться, скрыться от преследователей, непременно желающих дать убийце имя.

Кто-то – неважно, какого рода и пола! – ненавидел эту ничем не примечательную домохозяйку так, что превратил ее в… то, что я видела. Теперь его – ее? – интересует только, видела ли я что-нибудь еще. И если нет – ни мне, ни кому другому ничто не угрожает. Сейчас я увижу Мишку… если убийца наблюдает за происходящим, он (она?) поймет, что меня отпустили. Интересно, сколько я здесь пробыла? Кажется, так долго… нет, на самом деле минут сорок, и это из-за путаницы с языками, пока он вопрос сформулирует, да пока я его пойму… уважаемый убийца, я ничего не видела, ничего не слышала… нет, врешь, слышала, как она выключила и включила пылесос – интересно, это важно?

А еще, наверно, нельзя даже мысленно говорить «уважаемый убийца» – это… как это называлось… оксюморон, вот!

В любом случае я уже сказала все, что знала и видела (или не видела? и слышала?) полиции, дальше действовать им, я ни при чем.

А еще я, оказывается, ненавижу сестру… вот какие дела. Я и не знала… что я ее ненавижу… может быть, из-за Мишки… «Мишка – друг Машки» звучало так хорошо и убедительно, а «Мишка – муж Ланы» гораздо хуже… что?

– Что?.. Нет-нет, все в порядке… дойду, конечно… да, сына повидаю и попробую повторить, как я ходила… если получится…

У этой все получится, подумал Нихат. У таких все всегда получается. Если бы убийцей была она… нет, в данном случае это, конечно, исключено, они не были даже толком знакомы… но если предположить, что она бы захотела от кого-нибудь избавиться… нам бы ничего не светило. Ни улик бы тогда, ни выключенных пылесосов, четко определяющих время смерти, никаких ошибок…

Кстати, провод у пылесоса длинный – он послал помощника наверх, и кто-то из ребят проверил. Второй этаж не такой большой: две спальни, ванная, коридор – провода хватало на все углы. Значит, она зачем-то выключила пылесос и снова включила.

Впрочем, «зачем?» вопрос второй, даже вообще никакой не вопрос, мало ли, что взбредет в голову пылесосящей домохозяйке, главное сейчас – быстро рассчитать время.

«Мария, – подумал он, не сводя глаз с быстро удаляющейся фигуры, – вроде распространенное имя? Мэри… может, лучше называть ее Мэри, а не как в паспорте?..»

Он не успел додумать, потому что она вдруг остановилась, потом резко повернулась и почти бегом бросилась к нему. Он удивился и на секунду невпопад вспомнил какие-то красивые кадры из всех когда-то виденных фильмов, вообразил, что раскрасневшаяся красавица с взволнованным лицом и сверкающими глазами бежит к нему… именно к нему… и у этого бега нет и не может быть никакого иного смысла, кроме самого очевидного: она – бежит – к нему… ах, если бы!..

– Я подумала, – тихо и испуганно выговорила она, приблизившись почти вплотную (ах, если бы!), – что он мог случайно выключить пылесос… понимаете?! Он сам – убийца! Или она упала… упала на кнопку, а он потом включил… или она выключила, чтобы, например, позвать на помощь или что-то сказать, а потом… упала, и пылесос включился… то есть, может быть, они оба – оба! – были там… а я была внизу!.. А провод длинный, я вспомнила… на все углы хватает… вы ведь его поймаете, да?.. Он, скорее всего, совсем близко!

6. Мустафа

Конечно, сначала всегда подозревают самых близких.

Потом все выясняется, они просят извинения, говорят, что надеются на понимание, что со стратегической точки зрения…

Словом, что лучше – для всех, вы же нас понимаете? – сразу задержать кого-то в качестве подозреваемого, даже если он на самом деле никакой не подозреваемый. Тогда и начальство довольно, и пресса, если она вдруг появится, и убийца.

Вы должны нас понять: мы не можем оставить вас на свободе – как минимум из-за отпечатков пальцев.

Господи, я уже объяснял: да, я брал этот проклятый меч, держал его в руках, там не могло не быть моих отпечатков! Я имею право на телефонный звонок!

Имеете и сделаете его, но чуть позже. Сейчас нельзя терять ни минуты. Если, как вы утверждаете, это не вы убили вашу… говорю же вам: нет! Так вот в этом случае мы не можем терять время.

Итак, вы признаете, что брали в руки этот меч.

Разумеется, признаю! Там мои отпечатки, вы сами сказали, хотя я не понимаю, как вы так быстро определили, что они мои? Что, у вас вся лаборатория здесь? И можно подумать, других отпечатков, кроме моих, там нет? Даже хозяев меча?

Будет лучше, если вы будете отвечать на наши вопросы, а не мы на ваши, хорошо, господин адвокат? Всему свое время, и речь сейчас не о других отпечатках, а только о ваших.

Так, значит, они там есть – другие? Их не может не быть: не я один брал тогда этот меч, его все разглядывали.

Когда вы принесли его домой?

Я не приносил его. Я брал его в руки… когда? На прошлой неделе… подождите, я вспомню точно… да, мы пили чай у соседей, Эрман рассказывал о харакири, потом принес меч…

Как он оказался в вашем доме?

Я не знаю.

Кому выгодна смерть вашей жены?

Никому. Точно не мне.

В последнее время вы ссорились с женой?

Нет. Ни в последнее, ни в какое.

Это легко проверить: здесь у вас такая слышимость, все на виду.

Проверяйте.

У вашей жены есть завещание?

Нет. В нем не было никакого смысла. У нее нет собственного имущества.

То есть все в семье принадлежит вам?

Да.

И ее устраивало такое положение? У вас квартира, два эти дома, машина…

Я не знаю. Мы никогда не говорили об этом. Все было просто общим, и все.

Странное отношение для адвоката, вы не находите?

Что тут странного?! У нас нормальная семья, нам нечего делить, никто еще не стар, зачем нам завещания?..

Наверняка своим клиентам вы говорите другое. Вы, в основном, занимаетесь недвижимостью, правильно? Так разве адвокат не обязан советовать клиентам быть предусмотрительными и составлять брачные контракты, завещания, дарственные и всякие такие документы? И четко определять, кто чем владеет? Почему же вы не позаботились о самом себе?

Брачный контракт?.. Когда мы женились, у нас ничего не было. А завещания… мы об этом не думали.

Но если бы ваша жена, предположим, подала на развод, половина имущества перешла бы к ней, так?

Нет… то есть, конечно, да, по закону так. Я хочу сказать, что она никогда бы… с какой стати?!

Ну, мало ли с какой… в семье всякое бывает…

Не в нашей!

В нашей семье, как выяснилось, бывает не то что «всякое», а кое-что похуже. Или про убийство нельзя говорить, что оно «бывает»?..

Мустафа чувствовал себя так, словно вот-вот проснется.

Еще чуть-чуть, совсем немного этого кошмара – и он откроет глаза, и сможет нормально дышать, и прикажет себе забыть этот неприятный, такой похожий на явь сон… но не забудет – и расскажет его Эмель, а та засмеется и перескажет его Айше, и у обеих будут привычные, улыбающиеся лица, и коридор второго этажа не будет залит кровью… и он засмеется вместе с ними: приснится же такое! А потом он по их настоянию будет снова и снова повторять все страшные подробности, припоминая и придумывая на ходу то, что не вспоминалось, и Айше скажет что-нибудь о своих любимых детективах или что ему надо показаться психоаналитику, а завтра утром он, как обычно, выедет пораньше, чтобы к десяти быть в своем офисе в Измире, а Эмель, естественно, встанет, чтобы проводить его и налить ему кофе, а он, естественно, будет притворно ворчать на нее за то, что она поднялась в такую рань, как будто он сам не может налить себе кофе, и оба будут знать, что он очень рад, что она встала, и что она рада, что он ворчит, и он поцелует ее, как целовал много лет каждое утро, отправляясь в офис: как будто отправлялся он на край земли и неизвестно, когда еще сможет ее поцеловать…

Господи боже мой.

Кофе, поцелуи, утреннее ворчание, пустые вечерние разговоры, офис и работа, которую он всегда делал только ради Эмель, – неужели это было прекрасным сном, а тот кошмар с кровью в коридоре, с мечом, с ужасным лицом Айше и еще какими-то незнакомыми, но тоже ужасными лицами, неужели это и есть явь?! Нет, этого не может быть, не должно быть, мы же так мало были счастливы, сколько их было – тех утр и ворчаний над чашкой кофе, ее непременных ранних подъемов и прощальных поцелуев в дверях? Так мало, я не успел даже почувствовать, что был, оказывается, счастлив… говорил ли я ей это или только ворчал, чтобы она могла подольше поспать утром? Неужели все закончилось так быстро?! Впереди еще столько утр и вечеров – чем я заполню их, если не ею?.. Я даже не знаю, где стоит кофе, я не смогу его сварить без нее, я ничего больше уже не смогу!..

Только бы оставили меня в покое… все эти люди с ужасными лицами! Я должен увидеть Айше – пусть она объяснит мне… хоть что-нибудь!

– Где моя сестра?

– Сестра? – полицейский удивился невпопад заданному вопросу и заглянул в какую-то бумажку.

«Понятно, – с привычной профессиональной зоркостью оценил его взгляд Мустафа, – еще не запомнил всех… действующих лиц!»

– С госпожой Айше сейчас врач: ей было нехорошо… стресс… но вы не волнуйтесь…

– Ее можно увидеть?

– Не сейчас, Мустафа-бей. Вы должны нас понять: пока мы не можем разрешить вам общаться. Итак, вы утверждаете, что ваша жена…

– Я должен позвонить.

– Да, разумеется… после того как мы закончим нашу беседу.

– Я имею право на телефонный звонок. А вы не имеете права допрашивать меня без адвоката.

– Но вы сами адвокат, Мустафа-бей!

– Моя профессиональная принадлежность не имеет отношения к делу и не дает вам права нарушать закон, – слова выговорились на удивление легко, без малейших усилий мысли… мысли вообще были не со словами, они упорно крутились вокруг таких незначительных вещей, как чашки кофе, подушка, примятая ее головой, которую он видел каждое утро, открывая глаза… или это были не мысли, а чувства?.. А никаких мыслей не было и не могло у него быть? Зачем ему сейчас мысли – слова, как выяснилось, выговариваются и так!

– Звоните, – признал свое поражение полицейский.

Я позвоню Эмель… конечно, прямо сейчас позвоню ей, она скажет что-нибудь… неважно что… лишь бы услышать ее голос и убедиться…

Я позвоню Айше: она умница, она уже во всем разобралась и объяснит мне…

Я позвоню – кому? Позвоню Кемалю: в конце концов, это его работа, это он, а не я должен заниматься такими делами!.. Он все выяснит и объяснит мне…

– Звоните, – напомнили ему. Они торопятся и торопят меня – зачем? Я не знаю, кому звонить, я говорил какие-то слова, требовал – и теперь должен звонить.

– Вы намерены звонить своему адвокату? – они торопятся и подсказывают мне…

Я намерен звонить своему адвокату?.. Черт, у меня, между прочим, нет адвоката.

– Да. Я намерен позвонить своему адвокату.

Глаза скользили по списку имен на экране телефона. Почти все знакомые – адвокаты, и при этом адвоката-то у меня и нет! Кто поедет в такую даль из Измира, вдобавок на ночь глядя? Кому он может доверять настолько, чтобы впустить в свою жизнь… и в эту – тоже почти свою! – смерть?

На подходящее имя он наткнулся случайно, уже почти пропустив его, как многие перед ним. Конечно, самое очевидное, как это он не додумался сразу? Впрочем, до чего он теперь может додуматься?..

– Эрман, – сказал он, когда ему ответили, – ты скоро приедешь? Да, нужен. Ты мне нужен… вернее, мне нужен адвокат… как – здесь?! Ты не на работе? – а как легко выговариваются слова, те, простые слова, которые произносишь каждый день и которые не относятся к этому… сну, кошмару, ужасу, становящемуся потихоньку его жизнью, его единственной реальностью. Вот бы подольше так говорить: обо всем, чем угодно, ни о чем, лишь бы не об этом, единственном! – И где ты? Можешь прямо сейчас с пляжа этого приехать? Да, срочно! Нет, не могу… да не могу я сказать, в чем дело! Не могу! Я ни слова уже сказать не могу!

Эрман иногда брался за уголовные дела. К тому же он здесь, он знает их семью, ему не придется объяснять… почему, например, у его жены нет завещания.

А главное – ему не придется доказывать, что он, Мустафа, его сосед, коллега и друг, не убивал свою жену.

Опишите, пожалуйста, все свои действия и передвижения. Желательно как можно точнее. Все до мелочей: что вы сегодня делали, куда ходили…

В присутствии адвоката.

Да ради бога. Только пока ваш адвокат доберется, вы можете что-нибудь забыть, а это ведь не в ваших интересах… если вы, разумеется, невиновны. Вот если вы виновны, тогда вам, конечно, прямой резон тянуть время и отмалчиваться, чтобы еще раз все продумать, алиби себе сочинить и так далее.

Я не тяну время. И все свои… передвижения вспомню, просто я не понимаю, почему вы меня обвиняете?! Мне и так трудно, я представить себе не могу… кто мог… вот так!..

Он сморщился, почувствовав неожиданную, подлую боль: так бывает, когда в душистой мякоти свежего хлеба зуб вдруг натыкается на что-то твердое, вроде случайно попавшего в тесто камешка, и тогда, кроме боли и испуга, непременно охватывает обида – как же так, почему?! Ты же ел хлеб, в нем не должно было быть ничего подобного… и в жизни не должно! Или пусть бы он достался не мне! Но зуб уже сломан, и подлый камешек можно выплюнуть только с ним – с кровью и болью!

Почему вы сегодня не поехали в Измир?

Я не каждый день езжу, летом мало клиентов, все на дачах или в Европе… ах, как легко говорить о постороннем, пусть лучше спрашивают, черт их побери… когда молчишь, то все эти мысли…

То есть вы заранее знали, что сегодня не поедете?

Да. Я вчера еще созвонился с секретаршей, уточнил, что ничего непредвиденного не возникло… да, я заранее знал.

У вас молодая секретарша?

Что?! Ну… знаете ли! Он схватился за щеку – словно почувствовал настоящую боль от настоящего камешка.

Да, у меня молодая секретарша, все равно вы это выясните, но если вы хотите сказать…

Вы сами меня так поняли – не правда ли? И это, согласитесь, наводит, на определенные мысли.

Возраст моей секретарши не должен наводить вас ни на какие мысли – меня, во всяком случае, не наводит! А то, как я вас понял… вас кто угодно бы понял! Было бы, кстати, странно, если бы я сделал вид, что не понял. И чтобы у вас больше не возникало подобных вопросов, скажу сразу: никаких секретарш – в вашем смысле слова! – у меня не было и нет, с женой прекрасные отношения, на развод она подавать не собиралась, делить имущество тоже. Так что если вам мерещится некий мотив… к которому вы, судя по всему, клоните… адвокат, кстати, будет с минуты на минуту, поэтому больше я ничего не скажу.

Вы совершенно напрасно так себя настраиваете. Но, согласитесь, если на орудии убийства имеются ваши отпечатки пальцев, алиби у вас, насколько я понимаю, нет, то мне ничего не остается, как задуматься над мотивом.

Слушать и молчать оказалось трудно, проще было бы что-нибудь произносить, в этом Мустафа успел убедиться. Произносимые слова странным образом успокаивали, отвлекали от самого страшного, того, что надо было и при этом никак невозможно было осознать, принять как свершившийся факт, с которым теперь придется считаться.

Обвинение в убийстве, которое ему почти предъявили, Мустафу совершенно не испугало. Возмутило своей нелепостью – да, но именно в силу этой очевидной нелепости ничего похожего на страх он не испытывал. Пусть говорят: сами знают, что говорят ерунду, просто больше им пока не к кому прицепиться, вот они и пробуют – а вдруг? Чем черт не шутит, может, возьму да признаюсь. Особенно если был не в себе, если какая-нибудь ревность и прочие страсти… откуда им знать, что между нами ничего подобного и быть не могло?

Сейчас Эрман им скажет, что это абсолютно невозможно, они извинятся, выпустят меня отсюда… что он, интересно, делает в это время на пляже? Вечер скоро.

Да, надо бы продумать… вспомнить, что я делал, а то начну, чего доброго, путаться.

Все эти летние дни, когда ему можно было не ездить в офис, Мустафа проводил примерно одинаково, занимаясь самыми обычными делами, которые не записывают в органайзер, которые не рассчитывают до минуты… вот, например, он стриг газон – сколько времени он его стриг? Во сколько начал и во сколько закончил? Потом принимал душ, потом пил на кухне сок… Эмель что-то готовила и говорила, и ему не хотелось выходить на террасу, потому что тогда ее не было бы видно…

Газон, кстати, ты стриг вчера. Вот так скажешь что-нибудь невпопад – они потом не отвяжутся.

А что же сегодня? Завтрак, какие-то разговоры… Эмель просила что-то переставить в том доме… кстати, идея заселения каких-то иностранцев на целые две недели была ему совсем не по душе… зачем нам это надо? Тебе бы всем помогать, ну и что, что места достаточно? Да, конечно, сын гостит у друзей, Кемаль не приедет, Айше тоже собирается в Измир, но ты же не знаешь, что это за люди. Может, они шумные, или навязчивые, или… мало ли какие!

– Так, значит, ваш адвокат – ваш сосед? – ни с того ни с сего, как ему показалось, задал вопрос полицейский. Только после этого он заметил стоящего в дверях и что-то говорящего Эрмана. – В этом случае вы нам тоже понадобитесь в качестве свидетеля, и предупреждаю сразу, что если вы намерены подтверждать алиби друг друга, то этот номер у вас не пройдет.

– В суде пройдет! – мрачно заявил Эрман. – Я лицо незаинтересованное, хоть и сосед, не доверять моим словам у вас нет никаких оснований, до тех пор пока вы не поймаете меня на явной лжи, так что давайте не будем тратить время на все эти предисловия. Тем более что алиби моего подзащитного я подтвердить не могу. Ибо сегодня еще с ним не виделся. Сейчас вы дадите нам возможность поговорить наедине… вообще, вы не имеете права допрашивать человека, находящегося на грани нервного срыва.

– Вы уже знаете, что произошло?

– Эрман, ты представляешь…

– Помолчите, пожалуйста! – бесцеремонно прервал его полицейский. – Итак, вы знаете?..

– Я позвонил жене… после звонка Мустафы. Она мне сказала, что… что произошло. Правда, я пока не знаю подробностей, но это неважно. Могу сразу сказать, что абсолютно убежден в полной невиновности господина Мустафы – не как адвокат, а пока как человек, давно знающий их семью. Так что вы бы не тратили время…

– Господину Мустафе пока не было предъявлено никаких обвинений. Мы выясняем все обстоятельства, но, согласитесь, отказ отвечать на элементарные вопросы в данном случае выглядит как нежелание оказывать помощь следствию.

– Господи, да какая помощь! У человека зверски убита жена, любимая жена, а вы ждете от него какой-то помощи! Ему самому нужна помощь, ему нужен врач, а не ваши допросы! Вы посмотрите, в каком он состоянии, поставьте себя на его место, в конце концов!

– На его месте я хотел бы, чтобы убийца был как можно быстрее найден. И кстати… господин… Эрман, да?.. насколько я понимаю, вы только что как минимум один раз сказали неправду.

– Вот как?! Что же, интересно?..

– Вы сказали, что вы «лицо незаинтересованное», не так ли? Между тем вам, если не ошибаюсь, принадлежит орудие убийства?

– Да, если я правильно понял…

– Правильно. Ритуальный меч для харакири. Дорогая и опасная штучка. Такие игрушки в некоторых странах запрещены наравне с обычным оружием, вы не в курсе?

– Но это же просто… сувенир… я интересуюсь Японией, и мне никогда не пришло бы в голову, что меч можно использовать…

– По назначению – вы хотели сказать? Так вот, господин адвокат, – полицейский неприятно подчеркнул последнее слово, – я полагаю, что вас самого ждут весьма серьезные неприятности, кроме того, вам предстоит выступать в качестве свидетеля…

– Минуточку, я…

– Вы – за чаем, если не ошибаюсь? – демонстрировали всем, в том числе господину Мустафе, орудие убийства, вы видели, кто именно и в каком порядке брал его в руки, вы живете в соседнем доме и являетесь старым другом семьи, – по-моему, перечисленного достаточно, чтобы вы не могли выступать в роли адвоката подозреваемого. Кстати, ваш меч отнюдь не сувенир, и вы это прекрасно знаете. Не говоря уже о том, что если вы сейчас заявите, что не расставались с вашим другом целый день, или были вместе в интересующее нас время, то вас и слушать не станут!

– Я не собираюсь заявлять ничего подобного! Я вам уже сказал, что мы сегодня не виделись. Хотя я и друг, точнее, сосед, коллега и добрый знакомый того, кого вам угодно называть подозреваемым! Да, вероятно, вы правы, и я не могу быть официальным представителем интересов господина Мустафы, но в данный момент он не может пригласить никого другого. Вам придется ждать до завтра, пока другой адвокат приедет из Измира.

– Подождем. А пока я хотел бы побеседовать с вами, Эрман-бей. Сожалею, но господина Мустафу мы вынуждены будем задержать.

– У вас нет никаких оснований!..

– Ошибаетесь. Оснований более чем достаточно.

– Вы предъявляете официальное обвинение в убийстве?

– Пока нет, как я вам уже сказал. Вы не помните или делаете вид? Кстати, раз уж мы договорились, что вы не адвокат господина Мустафы, а свидетель, которому принадлежит орудие убийства, то отвечать на ваши вопросы я не обязан.

– Но я, между прочим, адвокат потерпевшей… вернее, был им.

– Вот как? Интересно. Поподробней, пожалуйста.

– Ты – адвокат Эмель?! – слово «потерпевшая» явно нуждалось в переводе, в уточнении, в объяснении. Мерзкое какое слово – как и все эти их «свидетель», «орудие», «подозреваемый», «обвинение»! Неужели нельзя говорить по-человечески?! Мустафе казалось, что именно из-за этих слов от него ускользает что-то самое главное, весь смысл происходящего. Эмель… где она? Эрман – адвокат Эмель? Какого черта? – Какого черта?! – повторил он свой вопрос вслух.

– Я не знаю, могу ли я… – чертов язык, на котором они говорят так, что лучше бы молчали! Неужели я сам говорю так же?

– Сегодня я должен был встретиться с Эмель. Она позвонила мне… извините, я волнуюсь… сейчас объясню по порядку. Все это… вы понимаете! – Эрман явно обдумывал, что сказать, а что приберечь, и тянул время. – Эмель дружит с моей женой… дружила… так вот: на прошлой неделе жена передала мне просьбу Эмель… помочь ей в одном деле. В качестве адвоката. О сути дела позвольте мне умолчать, это не имеет отношения…

– Сейчас все имеет отношение! – перебил его полицейский.

– В каком еще деле, господи?! – нет, это невозможно: Эмель, смерть, теперь еще – адвокат! – Я сам адвокат, зачем ей?!

– Повторяю, суть проблемы к делу не относится. В любом случае, с Эмель я по делу не встречался, жена предупредила, что она позвонит, когда все продумает, поэтому я не удивился, когда она позвонила. Я должен был с ней встретиться, но…

– Если можно, поточнее: время звонка, время и место встречи, ваши действия.

– Меня, я надеюсь, ни в чем не подозревают?!

– Мы уточняем картину преступления – если вы сами этого не понимаете. Я полагал, что адвокат, занимающийся уголовными делами, лучше осведомлен о процессе следствия.

– Иногда – я иногда занимаюсь уголовными делами. В основном все-таки недвижимостью, как Мустафа-бей.

– Вот это как раз к делу не относится. Итак?

– Итак: Эмель позвонила около двенадцати, нет попозже…

– Зачем она вообще звонила? Вы же живете в соседних домах, она могла бы просто прийти.

– Я не могу вам ответить.

– Понятно. Мустафа-бей, я должен продолжать работу, пройдите, пожалуйста…

– Какого черта?! Вы меня выгоняете? Я должен знать, зачем Эмель понадобилось!..

– Извините, но я не могу допрашивать одного свидетеля в присутствии другого. Конвоя у меня здесь нет, охрану я к вам приставить не могу… скоро за вами приедут из Дидима, отвезут в их участок. А пока… подождите в соседней комнате, не ухудшайте свое положение.

Его невозможно ухудшить, думал Мустафа, вставая и выходя.

Ничего не поймешь, ничего!

Эмель договаривалась о встрече с Эрманом.

Неделю назад – кажется так? – она задумала что-то, о чем он не имеет ни малейшего понятия, задумала – и продолжала рисовать, подавать кофе, заниматься обычными домашними делами, заниматься с ним любовью.

Разве это может быть? Да он читал по ее лицу, как по книге, он знал о ней все, знал ее всю, каждый ее вздох и сломанный ноготь, каждое сомнение, каждое новое впечатление, она всегда была открыта для него, у нее не было не то что секретов или тайн – она не могла скрыть от него даже припрятанных подарков, и он лишь старательно делал вид, что не подозревает о ее затеях…

Выходит, все не так? Еще один камешек в хлебной мякоти?

Целую неделю она думала о ею же назначенной встрече с Эрманом – что это может значить? Какой-то очередной сюрприз? Нет, ни праздников, ни дней рождений в обозримом будущем не намечалось… черт, так можно до чего угодно додуматься, Эрмана допрашивают, надо пойти и прямо спросить у нее самой!..

У нее самой…

У нее… ничего уже не спросишь, неужели?! Может, все еще как-то можно поправить? Войдет какой-нибудь волшебник доктор и скажет: да, ей очень плохо, но она выздоравливает, ее нельзя беспокоить, вот когда ей будет лучше… я проснусь и… ладно, я согласен, что это не сон, но доктор-то может прийти?! Да, кровь, ужас, жуткий меч – все это было, но пусть не навсегда, не так… окончательно! Да, несчастный случай, может быть, даже чье-то преступление, но пусть бы было хоть какое-то будущее… они же могли ошибиться? Она жива, она в больнице, ведь не зря же ее так быстро увезли, она в реанимации, ее нельзя видеть… нельзя спросить у нее прямо сейчас, зачем она хотела встретиться с Эрманом и почему ничего не сказала ему, но потом, потом?.. Доктор, я могу подождать, я буду ждать, сколько скажете, вы только скажите, что когда-нибудь…

Мустафа не чувствовал, что по лицу его катятся слезы; он даже не пытался спрятать лицо, опустить голову, еще как-то укрыться в своем горе; он уже знал, что никакого доктора нет и не может быть, что обмануть себя не удастся.

Я не могу спросить у нее, зачем ей понадобился адвокат. Эрман наверняка знает больше, чем говорит… да, это несомненно.

Отвлекшись на мгновение от самого страшного, мозг заработал с профессиональной, годами приобретаемой четкостью. Эрман вел себя странно: то выступал в роли адвоката, то легко отказался от нее, то задавал какие-то вопросы, то говорил что-то лишнее. Он вел себя… не так, как обычно, непрофессионально, он волновался… может быть, из-за меча? Конечно, что удивительного: если взятым в твоем доме сувениром убивают, радости мало!

Мустафа встал и подошел к двери, из-за которой слабо, но раздавались голоса полицейского и Эрмана. Участок был крошечным, никто не предполагал, что здесь, в этом тихом дачном раю возможны серьезные преступления, разве что молодежь подерется на дискотеке или слишком доверчивый турист пожалуется на украденный из-под пляжного зонтика кошелек. Сейчас здесь, похоже, не осталось никого, кроме дежурного у телефона и того типа, который привез Мустафу сюда и с которым ему пришлось беседовать.

Он приложил ухо к двери в надежде услышать хоть что-нибудь. Что-нибудь, что помогло бы ему понять: Эмель, его Эмель и адвокат – что это может значить? В принципе, что угодно, подсказал недавно принявшийся за работу рассудок, любая подруга могла попросить ее о помощи, она никому не отказывала, вечно бралась устраивать чужие дела… вон, русских дачников даже собиралась пустить! Но, если кому-то из ее друзей понадобился адвокат, почему она не обратилась к нему самому? К собственному мужу? Ответ мог быть только один, и Мустафа с удовольствием бы отмел его как невозможный и неправильный, но разум уже нельзя было заставить молчать, а он утверждал: она не обратилась к тебе, потому что хотела скрыть от тебя свой вопрос – каким бы он ни был.

А это почти наверняка означало, что вопрос касался ее самой и чего-то такого… чего, боже мой? В ее жизни не было ничего… или я просто об этом не знал?..

Может быть, это «что-то» объясняет и убийство?

– …а потом перезвонила и сказала, чтобы я не приходил в дом, а подождал ее на пляже… там есть такое кафе… вот я и ждал… нет, конечно, звонил, несколько раз звонил, но она не отвечала… я сначала подумал, что она за рулем и не может достать телефон, потом вспомнил, что она не водит машину… решил даже, что она пешком придет… а потом уже перестал ждать, просто сидел…

– Два, нет, почти три часа?

– А что такого? Я был на пляже, плавал, загорал, мне позвонили, попросили приехать, я собрался было, тут встречу отменили – и я остался на пляже. Кафе прямо на берегу, я там посидел, потом вернулся к своему зонту.

– И вы не беспокоились?

– Я же говорю: я несколько раз позвонил Эмель, она не отвечала… можете проверить ее телефон! Потом позвонил жене, спросил, не видно ли там Эмель, она сказала, что посмотрит, а потом тоже пропала.

– Как пропала?!

– Ну, в смысле не перезвонила, ничего не сказала, я еще раз ей позвонил, она не ответила… но, знаете, на даче это нормально! Мы же телефон постоянно с собой не носим, а в доме три этажа, да сад еще, да иногда к соседям зайдешь, а телефон лежит себе дома… только если звонка важного ждешь, тогда приходится таскать его…

– Ваша жена в это время пошла к соседке, и они вместе с Айше обнаружили тело.

– Да, я уже понял… она сказала.

– А до этого, когда вы ей звонили, она была дома?

– Шейда? Какая разница, где она была?!

– Эрман-бей, давайте договоримся, что вы отвечаете на мои вопросы, хорошо?

– Но если вы хотите сказать, что моя жена имеет какое-то отношение…

– Ваша жена могла видеть убийцу, и вы это прекрасно понимаете. Убийца должен был каким-то образом вынести из вашего дома орудие убийства, и ему это удалось, правильно? Так где была ваша жена, когда вы с ней говорили?

– Я не спросил… думаю, дома. Если бы она была в бассейне или еще где-то, она не сказала бы, что посмотрит, где Эмель. Либо дома, либо в саду, спросите ее сами!

– Спросим, не беспокойтесь…

Мустафа невольно увлекся реконструкцией событий, как будто он был этим задававшим вопросы полицейским. Слышно было не очень хорошо, некоторые слова он почти угадывал, но они, угаданные и услышанные, понятные сами по себе, все равно ничего не объясняли.

Эмель два раза звонила Эрману, но зачем? Зачем он ей понадобился, этот Эрман?! Ей нужно было поговорить именно с ним – или с любым адвокатом?

С любым адвокатом – кроме собственного мужа?

Он не заметил, как вошли какие-то люди, а когда заметил, было уже поздно делать вид, что случайно проходил мимо двери и так же случайно приложил к ней ухо.

– Я имею полное право знать, что случилось с моей женой! – нападение вместо защиты, испытанный прием любого адвоката, сколько раз он хладнокровно делал вид, что возмущен и не может сдержать негодования… вот когда пригодилось! – Я…

– Разумеется, Мустафа-бей, – заученно успокаивающим тоном сказал один из вошедших. Кто он такой? Откуда знает мое имя? Или он был там, среди тех, кто?.. – Мы сейчас все заняты тем, чтобы выяснить, что случилось с вашей женой.

– Но я должен знать, зачем ей был нужен адвокат! – почти выкрикнул Мустафа, видя, что его подслушивание, похоже, никого не заинтересовало.

– Адвокат? – а вот это произвело впечатление: вошедший посмотрел на него внимательно, и его равнодушие сменилось строгим и сосредоточенным выражением. – Какой адвокат? Вы же сами?..

– Вот именно! Эрман говорит, – Мустафа указал на закрытую дверь кабинета, – что Эмель хотела…

– Мы все выясним, – кивнул полицейский, – подождите, пожалуйста!

Странный звук донесся откуда-то, дверь открылась, и в ней показался Эрман, и Мустафа хотел броситься к нему с расспросами – наконец-то! – но звук не умолкал, а за спиной Эрмана маячил уже тот неприятный полицейский, задававший неприятные и непонятные вопросы, и произносил какие-то слова…

– Твой телефон! – сказал Эрман, и это было единственным, что точно имело какой-то смысл.

Эмель! Конечно же! Звонит, чтобы я не волновался!.. Сумасшедшая надежда, вспыхнув на мгновение, обратилась злостью и безразличием: кто бы ни звонил, какое мне дело!

– Вы не имеете права, – договаривал полицейский, но рука, привыкшая к определенному жизненному распорядку, не обращала внимания ни на кипящую злость, ни на вновь забастовавший рассудок – она вытащила телефон, нажала кнопку, поднесла его к уху… глаза по пути привычно зафиксировали имя.

Кемаль. Хорошо, пусть будет Кемаль. Если это все равно не Эмель, то это, пожалуй, лучше всего.

– Кемаль, – сказал Мустафа, отмахнувшись от повторяющего свои заученные запреты полицейского. – Приезжай…

Больше сказать не удалось. Нет, никто не бросался на него, не вырывал из рук телефона – просто голос отказывался говорить что-то еще. Эта секундная вспышка безумной надежды вместе с мгновенно наступившим прозрением оказались выше того, что он мог вынести.

Не сегодня. Я смогу что-то говорить, но не сегодня. И видеть, и слышать, и дышать я смогу не сегодня.

Пусть делают, что хотят.

Пусть подозревают меня в чем угодно. Я ничего больше не скажу, я даже думать боюсь, я ничего не хочу знать…

Потому что я с самого начала знаю, что если бы остался дома, ничего бы не случилось.

Меня не было – и в дом пришел убийца.

Меня не было потому… потому, что меня попросили поехать… где-то здесь постукивала, просясь на свободу, какая-то мысль… она сама попросила… да… если бы не она, я бы не поехал, и она была бы… ничего бы не было.

Значит, она сама устроила все это? Она ждала своего убийцу?

Делайте, что хотите… да, хорошо… уже иду…

Приедет Кемаль, во всем разберется… ему я скажу… завтра же я смогу говорить, дышать, думать.

Или уже никогда не смогу?..

7. Эмель

Она чувствовала, что не выдержит.

Не вынесет этого мелодичного нежного звона. Нежного, тихого, мелодичного, отвратительного звона.

Дин-дон, дин-дон… тихий, приятный, манящий звук. Она шла на него, и звук приближался, и казался в темноте и тишине ночи громким и противным.

Дин-дон, дин-дон… Джон Дон… дин-дон… по ком… дин-дон… зво-нит… дин-дон…

Ночь должна быть тихой. Здесь всегда тихие ночи, по ним любит гулять прибегающий откуда-то по вечерам и исчезающий к утру ветер. И сегодня такая ночь – звездная, лунная, красивая. Тихая и пустая ночь. И ветер уже кружит по этой пустоте.

Она сделала еще один шаг. Сзади был пустой дом, и ночь и вся жизнь казались пустыми. Дин-дон… если бы только не этот мерзкий звон.

Эти проклятые колокольчики, видите ли, отпугивают злых духов. Ну и что они отпугнули, когда столько злого обрушилось сразу?! Разве защитили кого-нибудь?! Помогли?!

Как бы не так… теперь еще и смеются над ней! Тихо пересмеиваются: дин-дон, дин-дон, дин-дон…

Позади пустой дом, пустой после убийства.

Впереди чужой дом и чужой сад – ха, сад, одно название!

Камни, и больше ничего. Но они по крайней мере никому не мешают. Наверно, потому, что не их дело защищать от злых духов, и они лежат себе тихо и молча укоряют колокольчик, и он вынужден оправдываться перед… соотечественниками.

Почему он просто не замолчит от ужаса и стыда, этот… было какое-то слово – фурин? Так он, кажется, называется?

Господи, какая теперь разница, как что называется по-японски?!

С меня хватит, подумала она, я пойду туда, в этот сад, я не боюсь злых духов, бояться нужно только людей и… и тех, кто так на них похож, но на самом деле… и не отличишь, но убийца – разве он такой же, как мы?

Хватит.

Иди, ты должна, иначе сойдешь с ума.

Темные камни в соседнем саду напоминали свернувшихся дремлющих чудовищ, и вокруг них на чуть более светлом песке шевелились тени сосен, и было так страшно, что подгибались колени и приходилось твердить себе: я пойду, я не боюсь, я пойду, я не боюсь, я… конечно же, боюсь, но пойду: не чудовища же они на самом деле – эти камни!

Она должна снять этот колокольчик.

Хватит. Хватит с нее этого звона, который сводит ее с ума. Больше она не выдержит. Он звонит, и звонит, и звонит.

Дин-дон. Дин-дон. По ком? Что – по ком?

По тебе. Он звонит по тебе. По тебе.

Потому что больше не по ком! Никого нет. Никого. Дом пуст.

Эмель убита. Убита – господи, неужели?! Не верится.

Брат арестован. Ее брат – господи, не может быть! Не верится.

Айше ничего не ела с утра, и бокал вина, навязанный ей внимательным, сочувствующим соседом, кружил голову и путал мысли. Собственно, мыслей было не так много. Не называть же мыслью то единственное желание, которое удалось сформулировать более или менее ясно. Снять проклятый соседский колокольчик с нежным звоном от малейшего ветерка и изысканным японским именем «фурин».

Сжав в руке ножницы (как она, интересно, ухитрилась их обнаружить в доме брата после всего случившегося?), Айше шагнула на низкую бетонную ограду участка. Хорошо, подумала она, что они еще не успели поставить чугунные решетки, как собирались, и что пока их сад отделен от соседского лишь низкой и широкой бетонной стенкой, едва доходящей до колена.

Она спрыгнула вниз. И наткнулась на камень. От боли она чуть не вскрикнула и выронила ножницы.

Чертов сад. Чертовы камни. Чертов колокольчик. Луна светила ярко, глаза привыкли к темноте, и ножницы легко обнаружились прямо у камня.

На ноге была кровь, и Айше сжала губы, чтобы не заплакать. Не от боли, а от какой-то обиды и злости. Разве сегодня ей было мало крови? Крови и боли. Неужели это никогда не кончится?! И что же это вообще такое вдруг началось в ее жизни? Словно она спит и не может проснуться.

Ее брат, любимый старший брат, уважаемый и преуспевающий адвокат, убил – убил?! – свою милую любимую жену, спокойную домохозяйку и рукодельницу. Господи боже мой.

Какого черта звенит этот веселый колокольчик?.. Что за колокол зазвонил в ее жизни? За что?..

За соседским незанавешенным окном, отсвет которого бледным квадратом лежал на подстриженной траве газона, двигались тени. Что они делают? Живут себе, как прежде? Едят и пьют, как будто ничего не случилось? Почему-то Айше это задело, и она, на секунду забыв о колокольчике, осторожно двинулась к окну. Вглядываясь в него и при этом стараясь не наткнуться на еще какой-нибудь камень.

Чего-чего, а камней здесь в избытке. Филиал Страны восходящего солнца. За окном в светлом кимоно – а в чем же еще?! – неторопливая соседка Шейда медленно несла красивый фарфоровый чайник. Волосы уложены в высокую прическу, лицо бледное от макияжа. Она поставила чайник куда-то вниз и склонилась в изящном поклоне. Черт!

Именно этот манерный, странный поклон доконал Айше. После всего, что она пережила с сегодняшнего утра, что угодно могло стать последней каплей. Она думала, что ею стал колокольчик. Потом этот попавшийся под ногу камень. Зачем этим идиотам понадобилось перевозить сюда все чудеса Японии, все эти кимоно, фурины, оригами, икебаны, сады камней, мечи для харакири?!.

Особенно мечи… сколько же было крови, господи!..

А теперь они заваривают чай и кланяются своими идиотскими поклонами. Как ни в чем не бывало. Как будто рядом нет пустого, страшного, опустевшего после убийства дома. И вообще никого и ничего нет. Кроме их любимой воображаемой и скорее всего выдуманной Японии.

Айше опустилась на траву и заплакала. Впервые за этот день. Заплакала от неуместной и нелепой ненависти к чайной церемонии с поклонами. Колокольчик все звенел, и она отстраненно подумала о том, какой сильный сегодня ветер. Поэтому и фурин звенит. И сосны шумят.

А брата нет. И его жены нет. И ее самой, Айше Демирли (почему она вдруг назвала себя девичьей фамилией? Фрейда бы сюда какого-нибудь!), ее самой тоже почти нет. Разве это она – ночью, одна, испуганная, заплаканная, с ножницами в руке и ободранной до крови ногой, в чужом саду?.. Да еще подглядывает в окна…

Наверху привычно шумели сосны, и светила луна, и позвякивал колокольчик. Ветер. Конечно, осень скоро. Уже почти осень. Почему-то (да уж понятно – почему, из-за этих!) вспомнилось японское – что там? – танка или хокку?..

На морском берегу Ветер брызги плеснул мне в лицо. Ветер – странная вещь: Ни начала его не найти, Ни конца.

Ни начала, ни конца. Так и этот сегодняшний ужас – где его начало? И будет ли конец? Как она могла не заметить начала всей этой истории? Когда же все это началось? И как?

Под руку попалась шероховатая поверхность камня, Айше сжала его, успев попутно удивиться, что ножниц в руке уже нет, и, вложив в это движение всю накопившуюся за день усталость, и все напряжение, и безысходность, и страх, и только что возникшую ненависть, изо всех сил швырнула концептуальный японский камень в светящееся окно.

Обрушившееся стекло зазвенело оглушительно, и изумленным грохотом отозвалось что-то у соседей, и их восклицания и крики слились с этим шумом и звоном, а Айше сидела на траве, радуясь, что теперь уже не слышит тихого звона тихого колокольчика.

Потому что, когда рушится вся жизнь, шума и грохота должно быть куда больше.

Когда же это все началось?

Айше не думала, скорее – осознанно и старательно пыталась думать. После укола, сделанного врачом, после короткого пахнущего лекарствами полусна, после зачем-то выпитого бокала вина, после безумного выхода в сад и камня, брошенного в соседское окно, после каких-то вопросов и ответов голова категорически не желала думать.

Словно забыла, как это делается. Мысль приходила не сразу, потом крутилась и повторялась, наполовину ускользала и возвращалась снова, но Айше никак не удавалось остановить ее, сделать понятной, облечь в слова.

Единственное, что все-таки можно было уловить, было не собственной ее мыслью, а кем-то сказанными словами об убийстве.

Об убийстве Эмель.

От привычного, такого родного слова «Эмель» мысль медленно поворачивала назад, туда, где все еще было в порядке, где не было не то что всей этой… крови… что за привкус у этого лекарства, гадость!.. где еще даже не было этого дома – была их старая дача в Чешме, была нормальная жизнь, была Эмель.

Эмель с листом бумаги и карандашом в руке.

Когда это было, господи?..

– Ты представляешь, – щебетала Эмель, – это, оказывается, так интересно! Мне в нашей библиотеке дали толстенную книгу про искусство Дальнего Востока, там такие изумительные вещи есть! Вот, например, послушай, это в восемнадцатом веке написано: «Рисунок лучше оставлять незавершенным. Белая поверхность – тоже часть изображения. Оставляй белое пространство и заполняй его значительным молчанием». Понимаешь?

Айше понимала. Она была филологом и могла оценить такие вещи, пожалуй, лучше других. Она, правда, никогда не увлекалась и не занималась ни Китаем, ни Японией. Ее профессией была англо– и франкоязычная литература, а по душе ей всегда нравились многословные и неторопливые романы, написанные для того, чтобы читать их при свечах долгими зимними вечерами. Они и писались там, где есть такие вечера: когда все вокруг засыпано снегом, когда надо топить камин, когда не звонит телефон, а зима длится долго-долго, как толстый русский роман. Она никогда не скучала в мире Толстого и Джейн Остен, Голсуорси и Джойса, а уставая иногда от настоящей литературы, с удовольствием читала хорошие детективы. Решают же некоторые кроссворды, или в шахматы играют, или бродят по квестам, или вяжут что-нибудь – почему бы нет? Их же никто за их хобби не презирает.

А Япония… Нет, Айше, конечно, знала, что существуют Ясунари Кавабата и Кобо Абэ, и что в японских стихотворениях то ли три, то ли пять строк, что средневековые японские романы называются непонятным словом «моноготари», а что до остального… Специалисты на другой кафедре, а с нее какой спрос? Так, на уровне общих рассуждений. Издержки филологического образования, не более.

– Посмотри, как это можно сделать, – невестка схватила всегда, в любом доме моментально попадающийся ей под руку карандаш и лист бумаги. Она, если загоралась очередной идеей, могла неутомимо рисовать на чем угодно и чем угодно. Большинство случайных знакомых непременно спрашивали Эмель: «Вы художница?»

«Да», – отвечала бы на ее месте не лишенная тщеславия Айше.

«Нет-нет, что вы, – протестовала Эмель, и только близкие знали, что это отнюдь не поза, не рисовка и не показная, ложная скромность творческой натуры. – Я домохозяйка».

Эмель и была ею. Может быть, не выйди она замуж так рано, ее жизнь могла бы сложиться иначе, но Айше было так же трудно представить Эмель иною, как и вообразить жизнь своего брата без Эмель. История их знакомства и скоропалительной женитьбы была проста и стара, как мир, и казалась всем и им самим такой же сложной и необъяснимой.

Молодой помощник знаменитого адвоката, работающий за гроши ради опыта и практики, и девушка, подающая чай в конторе, – что может быть предсказуемее и банальнее? Честолюбивый и твердо решивший делать карьеру юноша, вынужденный содержать младшую сестру, которому усиленно строит глазки холеная красавица дочь его шефа, и не имеющая ни денег, ни связей, ни образования миловидная хохотушка, – что может быть неправдоподобнее и безнадежнее?

Но и такие истории случаются. Мустафа не колебался ни минуты, Эмель стала заваривать чай лишь дома, знаменитый адвокат вздохнул с облегчением и, выдав дочь за богатого клиента, повысил помощнику жалованье, а вскоре и рекомендовал его пожилому коллеге в качестве партнера.

Обретя мужа, Эмель обрела и лучшую подругу. Айше была лишь несколькими годами моложе невестки и до поступления в университет жила в семье брата. Бог знает какие трагедии происходят ежедневно почти во всех семьях, где несколько женщин вынуждены сосуществовать на одной кухне! Вы сами их знаете – все ваши соседи, кого ни возьми, не так ли? Свекрови, золовки, невестки, сестры, дочери и матери – все они, мило улыбаясь, ведут непрерывную борьбу за существование: за то, чтобы кастрюли непременно стояли на этой полке, а не на той; за то, чтобы никто не трогал их бутылочки с шампунем и баночки с кремами, а если их трогают, то чтобы по крайней мере закрывали как следует; за то, чтобы кофе подавался по старшинству, а не так, как ей, выскочке невоспитанной, видите ли, удобно; за то, чтобы чашечки из бабушкиного сервиза не запихивались как попало в посудомоечную машину, и чтобы эта нахалка не тратила столько денег на наряды, и чтобы муж, брат, сын наконец понял, что она собой представляет…

Наверно, Айше и Эмель были слишком молоды и по-женски неопытны, чтобы воспринимать друг друга как потенциальных соперниц, или возникновение их дружбы объясняется случайностью: тем, что они оказались полными противоположностями. Или книжным воспитанием и одиночеством Айше и доброжелательностью и восторженной готовностью признавать ее превосходство Эмель. Или… впрочем, какая разница? Как бы то ни было, девушки почти мгновенно стали подругами, идеально дополняя друг друга.

Жена брата царила на кухне, шила и вешала занавески, что-то бесконечно убирала и переставляла с места на место, и Айше, никогда не умевшая наладить быт и вечно чувствовавшая себя из-за этого виноватой, вздохнула свободно. Их небольшая квартирка, всегда напоминавшая жилище двух холостяков, неожиданно стала уютной и ухоженной, и Айше, как-то впустив заглянувшую без предупреждения соседку, с изумлением поняла, что впервые за долгое время может не извиняться и не врать, что вот, мол, только что собиралась взяться за уборку. Кресла из кабинета, оказывается, прекрасно сочетаются с ковром и шторами гостиной, старый стол, накрывшись неизвестно откуда взявшейся новой скатертью, обрел солидность и не возражал против поставленной на него вазы с цветами, на лампе появился атласный абажур с интересным орнаментом…

– Подожди-ка, – перебила она немилосердно болтающую соседку, – или я сошла с ума, или вчера на этой лампе ничего не было?

– Почему не было? Абажур уже неделю здесь!

– Но он же был гладкий, разве нет? Без всяких рисунков! Я точно помню! Или?..

– Да ты не волнуйся, – засмеялась Эмель, – конечно, гладкий. Я все ждала, когда же ты наконец заметишь. Вроде неплохо вышло, да?

– Замечательно! Ты что, сама его расписала?

– Ну да. Вчера. Краску для ткани купила на распродаже и решила попробовать. Тебе правда нравится?

Это не могло не нравиться. Орнамент был изящным, неброским, и блестящий атлас абажура перестал контрастировать своей новизной со старым основанием. Старая лампа стала старинной – впору какой-нибудь лавке древностей.

– Тебе надо учиться, – решительно заявила Айше, когда говорливая соседка, выплеснув свою долю восторгов по поводу элегантно состарившегося абажура, наконец ушла. – Может, из тебя и не выйдет художник, но ты могла бы заниматься декоративно-прикладным искусством, или дизайном, или…

– Не фантазируй, Айше. Ну когда мне учиться? Сама подумай. Мы женаты всего три месяца, я еще многого не успела, но…

– Чего ты не успела? Стены разрисовать? Не бойся, я тебе помогу, к экзаменам подготовимся, ты же восемь классов закончила, правильно? Будешь заниматься вместе со мной, за лицей экстерном сдашь и сможешь в университет поступать.

– Знаешь, – перебила ее Эмель, – помоги мне лучше все здесь убрать, а я мясо в духовку поставлю. Мустафа обещал пораньше прийти, а у меня ничего не готово.

– У нее талант, ей надо учиться! – сообщила Айше, едва брат показался на пороге. – Мы непременно должны ей помочь! Иди сюда, посмотри на абажур!

– Кому помочь? Что случилось? Эмель, что с ней? – слабо защищался от нападения сестры Мустафа, пытаясь снять надоевшие за день ботинки и поскорее оказаться в удобных, купленных женой тапочках. – Что там у вас с абажуром?

– Боже мой, Айше! Оставь его в покое… или хоть дай переодеться, он же целый день был в суде!

Примолкнувшая Айше устыдилась. Она никогда не знала, где был и что делал старший брат, не волновалась, если он задерживался, и не слишком жалела, если он выглядел усталым. Она и себя не жалела. Пусть она пока всего лишь школьница, но она лучшая ученица, гордость класса и школы, она посещает все имеющиеся бесплатные курсы и факультативы, она самостоятельно учит французский, она читает – и прочитает, будьте уверены! – всю мировую классику. Брату не придется стыдиться младшей сестры, которой он помог получить образование и которую ни за что не хотел отдать чужим людям на воспитание. Сейчас впервые в жизни ей на какое-то мгновение показалось, что, может быть, она понимала свой долг перед братом неправильно.

Может быть, ей надо было, не отдавая все силы учебе, дарить ему больше тепла и внимания, научиться готовить и подавать ужин вечером и завтрак по утрам, содержать в чистоте их квартирку, гладить его рубашки? Ему было бы куда проще жить, если бы она бегала на рынок, и заваривала чай, и подавала мягкие тапочки. Как делает теперь Эмель.

Но… но разве это правильно? Где же тогда будет она сама, Айше? Рубашки снова помнутся, всех домашних дел не переделаешь, и следа от них не остается. А все говорят, что у нее способности к языкам, что ей надо учиться, и она всерьез вознамерилась добиться не меньшего, а лучше – большего, чем ее брат. Вот и у Эмель настоящий талант, нельзя, чтобы она загубила его, отдавая все время стирке и уборке.

– Она должна учиться! – твердила с тех пор Айше брату. Каждый день.

– Конечно, конечно, – рассеянно соглашался Мустафа, – она будет. Если захочет.

– Тебе не кажется, что она счастлива и так? – стал говорить он, когда сестра, по его мнению, достаточно повзрослела, чтобы понимать такие вещи. – Ты не можешь навязать человеку свои представления о том, как ему следует жить. У каждого свои взгляды.

– Но это неправильные взгляды! Это устаревшие взгляды! Это наше восточное представление о женщине! Хранительница очага! А очаг, как известно, на кухне! – шумела Айше, уже будучи студенткой. – Тебе, понятно, удобнее, когда жена ничего из себя не представляет, сидит дома, печет пироги и…

– Ты сама себе противоречишь. Ты же любишь логику – во всяком случае ты это говоришь. Женщина, которая печет пироги, как Эмель, которая умудрилась при нашем бюджете превратить нашу с тобой берлогу в приличный дом, не может ничего из себя не представлять. Просто у каждого свой путь. У тебя свой, у нее свой. Она, между прочим, не внушает тебе, чтобы ты хоть иногда что-то делала по дому, а не сидела со своими словарями.

Айше была молода и категорична. Она не умела и не желала слушать «другую сторону», что на родном и латинском языке пытался внушить ей брат, и осталась такой на долгие годы.

И спор затянулся на годы. Айше давно уже не жила с братом, Эмель растила племянника, и обе женщины, несмотря на разность взглядов, оставались в прекрасных отношениях. Возможно, благодаря этой разнице они могли вполне искренне ценить достижения и таланты другой – без обычного чувства соперничества и элементарной женской зависти. Если их пути столь различны, то им и делить нечего.

Айше училась, защищала диплом и диссертацию, становилась старшим преподавателем и доцентом, участвовала в написании престижного учебника и ездила на конференции в Европу.

Эмель придумывала необыкновенные модели свитеров и блузок, красила ткани в технике батик, вязала крючком нежнейшие кружева и шила удивительные занавески. Она так нигде никогда и не училась, но ее руки обладали невероятной способностью создавать красоту из ничего: из по-особому свернутых салфеток, из странно постеленных покрывал, из придуманных узоров для вышивок, из отмытых, непонятно где найденных старых кувшинов. Почему-то ее дом всегда был как-то особенно уютен и чист, еда вкусно приготовлена, в чай добавлены какие-то неожиданные ароматные травы, а единственный, иногда засохший цветок в высокой вазе вызывал неизменное восхищение гостей и непременное желание ей подражать.

Если домашнее хозяйство можно вести творчески, то Эмель делала это именно так.

И Айше оставила идею в чем-то изменить или переубедить невестку. Она охотно советовалась с ней по разным практическим поводам, доверяла ее вкусу, прося перешить какое-нибудь платье, а Эмель охотно читала те книги и смотрела те фильмы, которые рекомендовала ей образованная, эмансипированная золовка.

Они умели относиться друг к другу без вполне ожидаемого чувства собственного превосходства и легкого пренебрежения. Айше не без удивления осознала это совсем недавно, когда вышла замуж и столкнулась с необходимостью выстраивать отношения не только с мужем, но и с его родственниками. И если родственники и были готовы принять Айше такой, как она есть, то родственницы никак не желали мириться с ее многочисленными недостатками. Старшая сестра мужа ее презирала. Вместе с ее ученостью, докторской степенью, иностранными языками и книгами и неумением испечь полноценный праздничный торт. Было совершенно очевидно, что, будь Айше такой, как Эмель, золовка презирала бы ее за какие-нибудь другие качества. Или невзирая на них. И эта безоглядная, необъяснимая готовность неприязненно отнестись к чему бы то ни было, если это исходит от определенного нежеланного человека, поразила Айше и заставила ее по-настоящему заметить и оценить умение Эмель всегда и во всем оправдывать младшую сестру мужа и восхищаться ею.

Наверно, у нее действительно был талант. Талант интересоваться другими людьми и увлекаться их интересами. Книгами и голубыми розами Айше. Делами и клиентами своего мужа. Рок-музыкой и бродилками своего сына.

Она никогда не покупала подарков. Она создавала их – из ничего, из ниток и тканей, из красок и кисточек, из найденной дешевой вазы и цветной глины, из бесконечного интереса к людям, желания сделать им приятное и собственные талантливых рук.

В тот раз это была Япония. Айше почему-то хорошо помнила весь разговор – не с него ли все началось?.. Пожалуй, с него.

– Он купил соседний офис, и через неделю там заканчивается ремонт… обязательно надо что-нибудь необычное, правильно?

– Что необычное? – Айше была озабочена предстоящей командировкой в Англию и кое-какими собственными проблемами и слушала невнимательно.

– Ты меня не слушаешь, – констатировала Эмель и вгляделась в ее усталое, похудевшее лицо. – По-моему, не стоит спешить. Зря ты так поторопилась. Вы с Октаем прекрасно могли бы…

– Да, наверно, – нетерпеливо прервала ее Айше. – Но все уже решено. Я уезжаю, я уже и кольцо вернула, и вообще… Что ты там говорила про Японию?

Поменять тему нужно было срочно. До отъезда оставалась целая неделя, и прожить ее предстояло в доме брата, потому что от своей квартиры Айше уже отказалась, и ей до смерти надоело выслушивать ежедневные сентенции брата и ахи-охи Эмель по поводу ее разрыва с женихом. Она была уверена, что поступила правильно, и не нуждалась в постоянных разговорах на эту тему, чтобы убедить в своей правоте окружающих и саму себя. В конце концов, ей тридцать лет, замужем она уже однажды побывала, она точно знает, чего хочет, а главное – чего не хочет. Брат каждый вечер твердил свое, и даже дискуссии не получалось. Эмель, не осуждая ее впрямую, задевала жалостью и непониманием.

Словом, любой повод годится! Что она говорит? Япония и какой-то новый сосед? Вот и отлично! Пусть будет новый сосед и Япония – все лучше, чем бедная, неправильная Айше и ее беспричинно отвергнутый жених.

– Эрман, – терпеливо повторила Эмель. – Тот самый господин Эрман, который защищал Албая, помнишь? Все тогда говорили, что это обреченное дело, а Мустафа выиграл! – Эмель гордилась мужем и, не всегда разбираясь в его делах, все же внимательно следила за ними, как прилежная жена футбольного болельщика за мячом. И если не совсем понятно, что такое офсайд, то уж гол-то нельзя не заметить! Эмель тоже считала голы и всегда знала, какой счет. – Все говорили, что Эрман земельных дел не проигрывает, а Мустафа сразу понял, что в кадастре элементарная опечатка, – и так и вышло. Но дело не в этом, а в том, что теперь Эрман будет в соседнем офисе, и он нас пригласил на что-то вроде новоселья, и значит, не чувствует себя обиженным.

– На что же ему обижаться? Подумаешь, проиграл процесс! Сам виноват.

– Правильно, конечно. Но ты же знаешь, они этому придают такое значение! Мустафа даже не знал, как ему себя вести, когда выяснилось, кто тот офис купил. Но Эрман сам к нему зашел, пообедать пригласил, шутил и все такое… словом, как будто ничего и не было. Так вот, я о подарке. Надо подарить что-нибудь особенное. Говорят, он Японией увлекается, просто помешан на всем японском, сразу же какую-то гравюру на стенку повесил. Я и подумала, смотри… я это сделаю на шелке, конечно… помнишь, как твои голубые занавески, в той же технике…

Айше посмотрела на набросок и не могла не оценить идею. Даже неприятности с женихом (бывшим, бывшим!) на минуту отошли на второй план. Обычно Фемиду – с завязанными глазами и весами в руке – изображают на античный манер, а перед ней была прелестная Фемида-японка: в кимоно, с высокой прической, с широким поясом на хрупкой талии. Весы в ее руке, и те казались японскими: Эмель обладала безукоризненным чувством стиля, и если не решалась создавать нечто самобытное, то копировать и стилизовать умела идеально.

– Вот здесь будут иероглифы; я узнала, как по-японски пишется «Прошу прощения», как будто она извиняется за то, что слепа и сурова, а вот здесь можно ветку сакуры протянуть. Кривую такую. И все. Остальное, как там сказано, белая поверхность с значительным молчанием. И рамку закажу. Хорошо, как ты думаешь?

Эмель всегда нуждалась в похвалах. Айше поняла это еще тогда, когда речь шла о том самом, первом абажуре. Пожалуй, именно эта неуверенность в себе и собственных силах и способностях, доходящая порой до смешного, помешала ей стать профессиональным художником. И не только стать – даже отваживаться на такую мысль. Если Мустафа, придя с работы, не замечал произведенных ею изменений в интерьере, она огорчалась чуть не до слез. Если ее сын начинал в шутку утверждать, что суп пересолен и есть его невозможно, она готова была тотчас же выплеснуть его, даже не попробовав.

И Айше не поскупилась на похвалы. Вполне, впрочем, искренние. Через день или два японская Фемида была перенесена на длинный узкий кусок шелка, обрела подходящую раму, а через неделю отправилась украшать новый кабинет преуспевающего адвоката, любящего все японское.

«Скажи я ей тогда, что ее картинка никуда не годится, она бы осталась жива!» – с какой-то безжалостной, саморазрушительной злобой твердила она про себя, борясь с подступающей тошнотой и равнодушно позволяя господину Эрману поднимать себя с газона.

«Скажи я ей тогда… и она бы… но кто же знал?! Кто может вообще что-то знать?! Господи, если я не знала такого – такого! – о родном брате и о ней, то что мы вообще можем знать?!»

– Идите вы к черту со своей Японией! – испугав соседа и его суетящуюся над ней жену, вдруг с непонятно откуда взявшейся энергией выкрикнула она. – Это все из-за вас! Из-за вас, черт вас побери! А вы чай пьете по японским правилам! Да как вы можете?! Ведь если бы не вы… если бы не вы, они не переехали бы сюда, и ничего бы этого не было! Ничего! Отстаньте от меня, не трогайте! И не надо мне вашей воды и вашего японского чая! Это все из-за вас! И меч этот ваш!

– У нее шок… неудивительно… позвони этому врачу сейчас же… ну и что, что поздно, на то он и врач… шок, конечно, не обращай внимания… Айше, милая, ну что с вами… так нельзя… мы понимаем, как вам трудно, но нужно взять себя в руки… давайте позвоним, чтобы приехал ваш муж… еще чуть-чуть выпейте… вот так, умница… посади ее здесь… ты позвонила?.. Айше, послушайте, вам нужно лечь… сейчас придет доктор…

Голова кружилась и отказывалась думать. Внезапная вспышка была, похоже, последним действием, на которое она была способна. Теперь Айше погружалась в апатию и безразличие. Какая разница: чай или вода? Доктор? Муж? Пускай. Зовите кого хотите. Сами знаете, что вы во всем виноваты. И сколько бы вы ни суетились, ничего уже не исправить.

Вы виноваты.

И я. Надо было тогда еще сказать, что ее Фемида уродина!

Рука ощупала приятно бархатистую обивку дивана, на который ее заботливо усадили. Диван был черно-белым, Шейда рассказывала, какого труда стоило найти именно такую ткань.

Все вокруг было черным и белым.

Черный гранит и белая плитка кухни, черно-белый узор на полу и на шторах, белое напудренное лицо Шейды с черными бровями, черный чайник с белым иероглифом, две вазы – черная и белая – на низком столике.

Взгляд Айше невольно остановился на вазах: они были странной, изогнутой формы, и словно обнимались, не прикасаясь друг к другу, – необычная и красивая вещь. В одной из них стоял ярко-красный цветок – единственное, если не считать накрашенных губ хозяйки, исключение из кем-то установленного здесь черно-белого правила.

– Вы любите шахматы? – по своей неискоренимой привычке спросила она. В последние годы она почти научилась управлять своим быстрым потоком сознания, из которого неожиданно для собеседника вдруг выпрыгивала, взлетала над гладью разговора рыбка странного вопроса – и все принимались вглядываться: что это было? откуда взялось? было ли вообще? Она знала за собой эту не слишком приятную манеру и старалась по мере сил говорить логично и не позволять мыслям так быстро и вольно перепрыгивать с одного предмета на другой.

Но сейчас ей было не до этого, и адвокат с женой переглянулись.

На их лицах было знакомое Айше недоумение: о чем это она? Она не в себе или мы что-то прослушали и не так поняли? При чем здесь шахматы?..

– Да, мы играем, – осторожно, как говорят с сумасбродными, но важными гостями, выбирал слова Эрман. Эту интонацию Айше тоже знала – и не любила: ей казалось, что люди, говорившие так, слишком озабочены тем, как они выглядят в ее глазах, и тем, что она о них подумает, и тем, чтобы произвести впечатление умных, все понимающих… лучше бы спросили прямо: о чем это ты? – куда умнее!..

– Я просто подумала, – извиняющимся тоном начала объяснять она, – что у вас здесь все черно-белое… ну, и по ассоциации… что шахматы бы сюда вписались.

– А, понятно, – Эрман не скрывал облегчения и даже позволил себе улыбнуться, – это Шейда все тут устраивала… и мне нравится, – он с удовольствием говорил о постороннем, отвлекая ее и себя от того, о чем им хотелось и не хотелось говорить и думать. – Было довольно сложно все подобрать, все любят теплые тона, бежево-коричневые, а молодежь, наоборот, все яркое, цветастое… насмотрелись мы на всякие лиловые диваны, зелено-розовые ковры… в глазах рябит!

– Я хочу понять… что случилось, – сказала Айше, усилием воли отвлекаясь от зелено-розовых ковров и прочих проблем современного дизайна: только этого не хватало! – Не волнуйтесь, я в порядке… и вы… вы извините меня… что-то такое нашло. Вспомнила, что это вы предложили купить здесь дачу, ну и… дальше уже…

– Да-да, я понимаю, – быстро закивал Эрман, и Шейда с облегчением налила чаю и поставила свой чайник, за который до этого держалась как за возможность спрятаться от обвинений Айше, – в такой ситуации… мы и сами, поверьте… выпейте, пожалуйста. Я думаю, завтра во всем разберутся, ваш брат, разумеется, невиновен, просто им же надо кого-то… сами знаете! Кстати, надо, наверно, все-таки позвонить вашему мужу; может быть, он сумеет что-то сделать?

– У него много работы… там, в Измире, убийства… серия уже… и он вряд ли сможет…

– Да что там такого в Измире?! Серия убийств?! Но он же там не единственный полицейский! Вот здесь он действительно нужен! И вам, и вообще… у местных ни опыта, ничего! По идее они не имели права вашего брата задерживать, а что поделаешь?!

– Вряд ли Кемалю позволят вмешиваться: это же не его район. К тому же он родственник…

Чей родственник, уточнять не хотелось.

– Да, пожалуй, – согласился Эрман. – С другой стороны, что, они не рады будут любой помощи? Не официальной, разумеется. И потом, вам нельзя быть одной…

– Я не совсем одна, ко мне русская соседка переедет завтра. Или даже вся семья, я не знаю.

– Так они все-таки переедут? – удивилась Шейда. – Но там же…

– Нет, – заторопилась Айше, чтобы не думать, что именно было «там». Конечно, в тот дом, в тот, теперь страшный дом не переедешь: и полиция еще не закончила работу, и кто-то должен будет потом убрать все это, вымыть пол от крови… и вообще… господи, меня опять тошнит, может, чаю глотнуть?.. – Нет, не в тот дом… на нашу половину. Место же есть, и мы им обещали. Больше им некуда переселиться, завтра хозяева должны приехать, как я поняла. Ко мне точно переедет Маша с сыном, а ее сестре их риэлторша подыщет что-нибудь. Если Кемаль приедет и если Мустафу отпустят, то места, конечно, не будет… тогда не знаю, что им делать.

– А какие странные хозяева-то! Впервые слышу: чтобы сдать дом, а потом раз – и освободите! Как это вообще называется?!

– Может, посмотреть на их контракт? – оживился Эрман. – Не может быть, чтобы там не было оговорено, за сколько они должны предупреждать об одностороннем прекращении…

– Да какой контракт! Что, ты не знаешь, как это делается? Договорились, деньги наличными передали – и все дела! Потом иностранцы эти говорят: вот, турки такие, турки сякие, а все из-за таких вот!..

– Поэтому мы всегда говорим клиентам: надо все обязательно фиксировать документально, чтобы потом…

– Может, у них и есть какой-нибудь контракт, я не знаю, – сказала Айше. – Но наверно нет. Иначе Татьяна – это их риэлтор – уже бы что-нибудь придумала…

– Кстати, Айше… – Эрман как-то странно помялся и переглянулся с женой. – Я думаю, вам нужно знать… одну вещь. Чтобы потом, когда вы узнаете…

– Что такое?! – Айше испугалась. Кажется, хуже уже некуда – что еще могло быть… одна вещь?.. – Что?! Говорите же толком!

– Я говорю. Вы только не волнуйтесь. Ваш брат ничего не знал… во всяком случае он утверждает, что не знал, и я склонен ему верить… хотя…

– Да что такое?! Чего он не знал?

– Дело в том, что на прошлой неделе Эмель решила обратиться ко мне. Как к адвокату. Она собиралась начать дело о разводе, и поскольку все имущество…

– Что вы несете? Какое имущество?! Какой развод?! Эмель?.. Да вы… нет, вы что-то не так поняли… этого просто не может быть!

– Шейда может подтвердить. Собственно, она и просила Шейду, а я должен был встретиться с ней сегодня, и она позвонила, но потом у нее переменились планы… а потом… словом, мы так и не встретились… но… видимо, у нее кто-то был…

– Кто?

– Ну как «кто»? Другой мужчина, как я понимаю. Видимо, она не могла решиться, хотела посоветоваться с ним, и вот сегодня… Айше, милая, это так часто бывает, сплошь и рядом, что вы так смотрите? Когда женщине под сорок, ребенок вырос, а муж все время на работе…

– Да я не знаю, что где бывает! Но Эмель – Эмель! У нее… у нее и у Мустафы ничего такого не могло быть!

– Да, я понимаю, вам трудно в это поверить, но… например, у меня на мобильном есть два звонка с ее телефона… в принципе, можно получить запись наших разговоров, это не так сложно. И это осложняет положение вашего брата, к сожалению. Если выяснится, что он знал о ее намерениях, или просто подозревал в неверности, у него появляется прекрасный мотив… они в последнее время часто и шумно ссорились, вы не знали?.. До вашего приезда, при вас перестали…

Айше молчала.

Ей казалось, что ей пересказывают сюжет плохого детектива. Все это не может иметь ничего общего с действительностью, никак не может!

Или может? Зачем ему врать? Он не мог придумать эти звонки, разговоры, он говорит, это можно проверить… значит, правда?

Неужели мы так плохо видим то, что рядом с нами? Так плохо знаем самых близких?..

– Знаете, Айше, в каком-то смысле люди как камни, – словно поняв ее безмолвные вопросы, произнес Эрман. – Мы видим только одну сторону. Приближаемся, видим другую, но не ту, на которой они лежат. Берем их в руки, рассматриваем со всех сторон – и все равно не знаем, что у них внутри. Можем лишь предполагать, основываясь на том, что снаружи. И, как правило, предполагаем, что внутри то же самое… монолит. А там могут быть пустоты, вкрапления, золотые самородки, жуки-скарабеи…

У Эмель не могло быть никаких… жуков! Надо послать его к черту с его рассуждениями!

– Кто-то подъехал! – сказала Шейда, смотревшая в окно. – К вам, по-моему. Посмотреть?

– Подожди, я сам! – почти приказал Эрман, и жена послушно замерла.

Интересно, она всегда так ему подчиняется? Бред какой!

– Нет уж, я сама посмотрю! – этому господину и повелителю так и тянуло возразить: если не жена, то хоть кто-то должен давать ему отпор! – Может, Мустафа? Или полиция опять?..

Айше вскочила, чтобы опередить Эрмана. Наговорил гадостей, всякой лжи – и он еще будет ей помогать?! Да кто бы ни приехал, без него обойдусь!

– Пойдем посмотрим? – она потянула за собой Шейду (что он ей приказывает?), убедилась, что та тоже вышла, и стала вглядываться в подъехавшую машину. Включенные фары ослепляли, и понять, что за машина, даже светлая она или темная, было невозможно.

– Он лжет, – очень быстро и тихо-тихо, словно не разжимая губ, выговорила у нее за спиной Шейда, – он сам просил, чтобы она ему позвонила, меня просил передать… я не знаю, зачем… но я вам ничего не говорила! И полиции не скажу.

– Как? – ахнула, обернувшись, Айше. – Вы?..

– Потом, все потом! Я боюсь… боюсь, понимаете?.. А это, кажется, – последние слова она произнесла нарочито громко, чтобы заглушить любые попытки Айше продолжить запретный разговор, – кажется, ваш муж! Эрман, это Кемаль-бей, да?

– Вот и хорошо! А как он узнал? Вы ему звонили? Вы же говорили, он так занят?

– Звонила? Да, кажется, я звонила… потом мне вкололи это лекарство… Кемаль! Не туда – я здесь!

– Айше!

Господи, какое счастье! Она прижалась к мятой рубашке, вдыхая родной запах, дрожа и плача, и вжималась изо всех сил, чтобы спрятаться в его объятиях, чтобы больше ни о чем не думать, ничего не бояться, ни о чем не вспоминать.

– Что здесь случилось? – спросил он через ее голову. Кемалю не хотелось общаться ни с кем, кроме Айше, но он чувствовал ее напряжение и видел, что от нее сейчас невозможно получить никаких объяснений.

– Хорошо, что вы приехали, – не отвечая на вопрос, сказал из темноты Эрман. – Ужасная трагедия, надеюсь, вы сможете разобраться. У Айше сильный стресс…

– Я понял, – прервал Кемаль. – Так что все-таки случилось? Айше сказала, что-то с Эмель?..

– Эмель убита, Кемаль-бей. Я потом вам расскажу все подробности, Айше, наверно, лучше лечь?.. Приходите потом к нам, и я…

– Я сама знаю, что мне лучше! – интонации Эрмана будили в ней дух противоречия. – И я сама расскажу… пойдем в дом, со мной все в порядке… спокойной ночи, Шейда, до завтра!

– Спокойной ночи, Айше…

– Утром увидимся, Эрман-бей, – успеет он узнать подробности, сейчас он нужен Айше, и он будет с ней… Эмель, боже мой! Неужели правда?

– Я звонил Мустафе, но он ничего толком… – начал он, когда они подошли к двери.

– Что он может толком?! Его же арестовали, подозревают в убийстве, – Айше принялась рыться в карманах в поисках ключа.

– Его?! – господи, какая ерунда, все равно, что подозревать его, Кемаля, в убийстве Айше, если бы оно, не дай бог, случилось! Об этом всерьез и подумать нельзя, завтра все выяснится, не иначе!

– Ой, дверь открыта, я же не запирала, а ключи ищу… знаешь, что-то у меня с головой… сейчас я…

– Не говори ничего… вообще забудь… вот так… я так скучал по тебе…

– И я… я совсем измучилась одна… не могу я быть одна… никогда больше никуда не поедешь…

– Не поеду, не бойся… с тобой буду…

– И на работу…

– И на работу не поеду… черт с ним со всем!

– Да, черт… знаешь, я сейчас прямо должна рассказать…

– Ай, милая, не надо, давай так посидим, ты успокоишься… я не уеду, ты утром расскажешь.

– Нет.

Они не включали света, так и стояли посреди темной гостиной. Кемаль был в этом доме один раз и сейчас с трудом соображал, куда отвести Айше. В прошлый приезд они жили с другой стороны – на второй половине, фактически в отдельном доме, а здесь обитали сами хозяева, а как сейчас?

– Нет, – повторила она, не высвобождаясь из его объятий, но переместившись так, чтобы ее голос не исчезал у него подмышкой, – прямо сейчас. Мне так легче будет, вот увидишь. Давай сядем куда-нибудь.

Диван был освещен слабым отблеском уличного фонаря, Айше постаралась устроиться так, чтобы как можно большая часть ее тела ощущала его присутствие… господи, вот оно, счастье… хотя какое может быть счастье – без Эмель, без брата, со всем этим ужасом? А все равно: не счастье, так покой, его родной брат… брат…

– Значит так… сейчас я соберусь… и все порядку, без эмоций! Я полиции пробовала, но тогда… мы с Шейдой ее нашли… то есть сначала русская соседка… нет, подожди!

Так ничего не получится. Айше вдохнула поглубже – так, как учат всякие психологи, потом выдохнула и вдохнула снова. Надо рассказать все внятно, четко, они обсудят это убийство, как обсуждали всегда все другие, не затрагивающие их лично.

Тогда Кемаль сможет что-то предпринять и выяснить.

– Сейчас… с самого начала… – знать бы еще, где оно, это начало? Надо просто что-то принять за начало – не с японской Фемиды же все началось, на самом деле! Пусть будет… какой день? Ну, например, когда к ним прибежала Татьяна.

– Несколько русских семей снимают здесь дачи, – начала она, и Кемаль понял, что ей наконец-то удалось собраться с мыслями. Что ж, пусть рассказывает, анализирует, она это любит, хоть выговорится! – Два дня назад выяснилось, что одну из них надо срочно освободить: что-то там случилось у хозяев, и они приедут. Татьяна – это русская риэлторша, она здесь каждый год сдает дачи и сама все лето живет – прибежала к нам. У Эмель же два дома, это все знают, она попросила помочь – поселить этих дачников к нам на две недели. Мустафа не очень хотел, но ты же знаешь Эмель: всем всегда помогает! Ты сказал, что не приедешь, Мустафа тоже часто на работу ездил, ну, мы и решили: я перебираюсь из гостевого дома в этот, на третий этаж, тот мы приводим в порядок, и пусть въезжают. Они очень приятные, я знакома с Ланой, но она сама гостит у сестры. Главная там сестра, к ней муж должен приехать, а к Лане друг или жених, что ли, не знаю. Позавчера вечером мы все решили, вчера я перенесла вещи, а сегодня с утра Мария – это старшая русская – пришла к нам и стала свои вещи приносить. Она по-английски говорит, я так поняла, что ей только что обо всем сказали, она была удручена… не знаю, почему Татьяна не сказала ей заранее. Словом, картина такая: Эмель пылесосит на втором этаже, я на третьем убралась и… – она замялась.

Вот так всегда и бывает в любой истории, неважно с убийством или нет, но особенно с убийством: каждый, даже самый честный, самый старательный и объективный свидетель стесняется какой-то мелочи и пытается ее скрыть. Ну что такого, спрашивается, могла делать его абсолютно ни в чем не виновная, любимая и по натуре правдивая Айше, что вдруг примолкла и стала выбирать слова?

– Я к себе поднялась… вроде дел никаких не было… я поработать хотела, мысль одна пришла в голову…

Все понятно: ей стыдно, что оставила Эмель и не помогала ей. Если бы они убирались вместе, то… но двум женщинам нечего делать с одним пылесосом, и если бы ничего не случилось, Айше не пришло бы в голову в чем-то себя винить. Убралась на третьем этаже – Эмель принялась за второй, а Айше посчитала себя свободной, и все дела. Еще, наверно, и Эмель внушала, что нечего тут все вылизывать, и так чисто!

Надо отвлечь ее от мыслей о собственной вине – иначе примется себя изводить и упрекать, как будто можно предвидеть такие вещи! А убийца: или он точно знал, что Эмель одна, или ему повезло, или все вышло случайно, и он не планировал ее убивать? Как можно спланировать убийство среди бела дня в доме, где все двери настежь, где женщины ходят туда-сюда, где, в конце концов, такая слышимость?..

– Как ее убили? – невозможно уже не задать этот вопрос. – Чем?

– Мечом… японским мечом для харакири… несколько раз… – голос отказывался повиноваться, выговаривал с трудом, почти неслышно.

– Откуда он здесь взялся, господи?!

– Это… Эрмана… у них все… японское…

– Ничего не было слышно из-за пылесоса, да? И где был Мустафа? – лучше, наверно, об этом, чем о таком экзотическом оружии.

– Мустафа за рыбой поехал. К рыбакам на залив.

– Именно в это время? Он это планировал или так случайно совпало? Кто знал, что он уехал?

– В каком смысле – кто? – голос снова обрел звучание: кажется, вопросы о собственном местонахождении и о мече временно отошли на второй план, вот и хорошо. – Кто угодно мог видеть… он сел в машину, уехал – раз машины нет, значит, и его нет, правильно? Мы с Эмель же не водим… а поехать Эмель его попросила. Говорит, вечером эти русские переедут, давай их на ужин пригласим, ничего особенного, рыбу на мангале пожарим. Они же не знают, где здесь хорошую рыбу купить, из супермаркета возят… а для них меньше стресс будет, и Мария ничего не успеет на ужин сделать… что ты, Эмель нашу не знаешь?..

– Во сколько он уехал? – пусть вспоминает факты, нельзя сейчас об Эмель: да, вечно всем помогала, вечно в чужих заботах… кстати, об этом стоит подумать – не влезла ли она в чьи-то дела глубже, чем следует? Своих-то секретов у нее не было, вся как на ладони!

– Так, сейчас… он выехал около двух… Эмель еще просила его заехать в магазин, список дала, еще что-то добавляла по ходу дела… до машины его проводила. Мы посчитали: нас трое и их сегодня трое – две женщины и ребенок, но Эмель сказала: купи семь рыбин на всякий случай, пусть лучше останется.

– То есть кто угодно мог услышать, что его не будет? Где этот залив, далеко?

– Не очень. Залив-то вот он, пять минут езды, но рыбаки подальше, туда дорога такая ведет… узкая, вдоль горы. Минут пятнадцать туда, потом там ждать, пока рыбу почистят, это еще минут двадцать, потом супермаркет… да, зеленщик еще, Эмель сказала, чтобы он салат в магазине не покупал… еще минут двадцать, да? И обратно – больше часа получается. И слышать могли, мы на террасе все обсуждали, и они у машины еще потом…

Мустафа был доволен, что ему нашлось дело. Когда ему не нужно было в офис, он с вечера радовался, что может отдохнуть, побыть дома, утром с удовольствием неторопливо завтракал, но уже часа через два не находил себе места от безделья. Конечно, на даче постоянно появлялись какие-то дела, но Эмель вела дом так, что они не накапливались, да и сделать она могла их сама. Стричь газон ежедневно не будешь, на пляже Мустафа выдерживал не больше часа, и то, искупавшись, не лежал на песке и не сидел с книгой, а ходил вдоль берега, словно страдал от вынужденного простоя.

Эмель всегда старалась найти ему занятия, наверняка и этот ужин с рыбой придумала специально… господи, что теперь со всеми нами будет без нее?!

– А когда появилась… Мария с вещами?

– Да все как-то одновременно… сначала Татьяна ее привела познакомиться, дом посмотреть… тогда вроде Мустафа не уезжал еще… да, точно. Она – Мария – сказала, что через полчаса начнет ходить туда-сюда, чтобы мы внимания не обращали и дверь не запирали. Мы и так никогда не запираем, но все русские всегда… никак не привыкнут, что у нас здесь все целый день открыто! Так вот, точнее не скажу, но около двух Мустафа уезжает, где-то в половине третьего Мария начинает носить вещи, я на этой половине наверху, Эмель пылесосит. Потом… наверно, в три или чуть позже мне Шейда звонит на мобильный, спрашивает, где Эмель, почему, мол, она на звонки не отвечает? Я говорю, она пылесосит, не слышит, наверно, ты пойди поднимись к ней, если нужно. И сама зачем-то встаю, спускаюсь и иду туда… сейчас думаю – я-то зачем пошла? Не знаю, как толкнуло что-то. Нет, ни предчувствий, ничего такого, не буду врать… но ведь встала, книгу бросила, пошла! На террасе Шейду увидела, мы с ней вместе в дом вошли… а на лестнице… представь, Мария, она раньше вошла, увидела, ей плохо стало, так вот она подняться пытается, лицо жуткое, тошнит ее… и тянет тряпки какие-то мокрые, а они в крови все, и руки у нее от этого в крови… мы… кричим, ахаем, помогаем ей подняться, что такое, спрашиваем… думаем, это с ней что-то! А сами не видим еще, и пылесос этот гудит, я Эмель зову! Она туда показывает, Мария, а сказать ничего толком не может, и белье это кровавое лестницу загораживает… потом увидели.

– Полицию сразу вызвали?

– Нет. Шейда быстрее нас опомнилась, в скорую позвонила, а в полицию не сообразила, мы же думали, вдруг жива, только бы успеть помочь! В полицию уже потом… я. Когда Шейда сказала, что она… еще скорая не приехала. Шейда медсестра, она подошла, осмотрела…

– Понятно. То есть она пылесосила, кто-то вошел, Мария, конечно, никого не видела?

– Думаю, нет, иначе она бы сказала. Ее потом полиция допрашивала, а я… я уже толком не помню ничего: врачи, люди какие-то, мне вкололи что-то… до сих пор тошнит… и вообще как-то плохо…

– А Мустафа? Почему его задержали?

– Я его не видела… наверно, алиби нет: как он докажет, что за рыбой ездил?

– Элементарно: рыбаки же подтвердят. И чек из супермаркета, на нем точное время… нет, с этим можно разобраться. Не понимаю, почему он сам им не сказал?..

– Эрман…

– Что?

– Эрман наговорил ему, наверно…

– Чего наговорил?

– Эрман сказал, что Эмель – можешь себе представить?! – хотела развестись! И что она с ним, с Эрманом то есть, собиралась встретиться, звонила ему. А Мустафу он в полиции видел, мог ему это сказать… наверняка сказал – и ему стало не до алиби, не до чего!

– Не может быть!

– И я говорю: не может. Но, сам подумай, с другой стороны, зачем ему врать? Он сказал: звонки можно проверить, даже разговоры прослушать, это правда?

– Ну, если есть необходимость, конечно, можно.

– Видишь, значит, он не врет!.. Правда, Шейда… она хотела мне что-то сказать… ты с ней потом… только без Эрмана: там у них что-то… Знаешь, если это правда… ну, про Эмель, про развод… я уже больше никогда ничему не поверю! Никому! Он сказал: мы все как камни!.. Но камни же не могут… так лгать!.. Эмель вообще была… прозрачный совсем камень… драгоценный!.. Я им окно разбила… камень бросила из сада их… камни чертовы…

Она заплакала.

Кажется, предстоит непростой день.

И не один.

Какая-то темная тень бесшумно возникла на террасе, и Кемаль поспешно прижал к себе жену, чтобы она ее не заметила и не испугалась.

Кто здесь бродит ночью? Надо сейчас же встать и посмотреть… пистолет, как назло, в машине: кто же ожидал?! И Айше не оставишь… черт, уйдет же!

Но тень не собиралась уходить: мужской силуэт приблизился к застекленной двери, уличный фонарь освещал его сзади, и лица, почти прижавшегося к стеклу, невозможно было разглядеть. Пришедший вглядывался в неосвещенную комнату, судя по всему, не видя сидящих на диване.

Кемаль напрягся, осторожно высвобождаясь из объятий Айше и готовясь к самому худшему… черт его знает, кто такой? Может, оставленный следить за домом полицейский, а может, и убийца!

Темная тень подняла руку – и Айше с Кемалем вздрогнули от неожиданной трели дверного звонка.

8. Татьяна

Если бы не весь этот ужас, она бы обрадовалась. Нет, подумать только: сколько твердила Борису, что пора делом заняться, и именно сегодня он решил ее порадовать!

На ночь глядя. Как это ему в голову пришло, интересно? Если бы она попробовала ему такое предложить, послал бы, наверно, не задумываясь.

Она уже отчаялась найти мужу какое-то место в жизни. Не то чтобы ей непременно хотелось, чтобы он много зарабатывал (хотя и это тоже, кто же не захочет?!), нет – лишь бы делал что-то, за что она могла бы его уважать. Раньше все было просто и понятно: престижный университет, диплом, гарантированная работа, стесняться которой не придет в голову, какая-то зарплата, которую можно подкорректировать, давая уроки абитуриентам… а сейчас?

Где оно, наше всё – абитуриенты, жаждущие знаний, а не блата и протекции, вузы, в которые они могут поступить не за деньги, дипломы, которые дают право на работу, работа, которая дает право на зарплату, зарплата, которая дает возможность жить, а не выживать? Каким ветром вас унесло, весны моей златые дни?!

Татьяне нравилось думать, что вот она, сильная духом, как Скарлетт О'Хара, выстояла против этого ветра, нашла свое место в новой жизни, выдержала, сумела, смогла. Пусть ради этого пришлось забыть о дипломе, о покое… да что там, о многом пришлось забыть… а кто сейчас может позволить себе быть честным, кто?!

Такие, как ее Борис? Вот и сидят со своей честностью на ее, Татьяниной, шее. Бросили бы свою честность, амбиции, претензии – легче было бы нести, между прочим!

До Бориса, кажется, дошло. Поздновато, но и то хорошо… теперь, после всех этих дел, неизвестно еще, что с ней-то будет, – пусть теперь он поработает.

Только бы Николай согласился.

Если разобраться, в убийстве есть и хорошая сторона: это явный форс-мажор, который все спишет. Кто теперь посмеет ее в чем-нибудь упрекнуть?

Она дом нашла? – Нашла.

Все организовала и устроила? – А то, лучшим образом!

Не ее вина, что у них тут в Турции такие ужасы творятся. Кстати, всем еще и что порассказать, будет. Каждый день, что ли, такие страсти-мордасти прям под боком?..

Или лучше не афишировать – меньше желающих будет, испугаются еще? Да нет, наших ничем не испугаешь, кто хочет ехать, того ни птичий грипп, ни аварии на дорогах, ни прочий черный пиар не отпугнет.

А убийство – это вообще романтика! Как привидения в замках, правильно?

Если все грамотно преподнести, еще и выгоднее будет.

Николай – мужик нормальный, все поймет; что у него, в строительстве, форс-мажоров не бывает?

Поживут они у Айше… может, она еще сама в город сбежит, тогда вообще без проблем. С Ланой вроде тоже устроилось… хорошо, англичанин этот подвернулся. Только вот если ее любовник заявится – а она у Криса живет? Конечно, разные этажи, все можно объяснить, но тем не менее… Татьяна злорадно усмехнулась: сериал, да и только! Интересно, он правда голубой? Вот сюжетец: она на него глаз положила, он голубой, любовник приедет – обоих убьет, не вникая!

Нет, убийств хватит, пожалуй, в черном пиаре тоже главное – не переборщить.

Жаль, с домом так вышло.

Ладно, может, полиция быстро там все осмотрит… правда, Машу теперь туда не поселишь, она теперь в тот дом ни ногой, досталось ей, надо же! Ничего, будет, что вспомнить. А то живут среди своего богатства, жизни не знают… смерти тоже.

Татьяна закурила и с ненавистью опустила глаза на подол сарафана. Опять пятно какое-то. Наверно, когда Мишку кормила?.. Вставать и переодеваться не хотелось: все равно уже вечер, почти ночь, кто ее видит? Господи, как же она устала! И сегодня, и… и вообще.

Тихий вечер, всегда радующий ее долгожданной прохладой, на этот раз не обещал облегчения… Борис еще хочет, чтобы я отказалась от сарафанов! А в чем прикажете ходить: в обтягивающих маечках, все выставляющих напоказ? Шорты на мои ноги натянуть? Нет, англичанки вон и потолще, а ходят полуголые, и хоть бы что! Нет, сарафаны хоть продувает насквозь, ничего не липнет к телу, никакая лайкра. И потом у меня имидж… простоватая, недалекая, уже поэтому честная и бесхитростная, такая если уж цену скажет, так нормальную, с ней и торговаться неловко: видно же, не так много она на этом деле зарабатывает, одни сарафаны эти убогие… правильно? Может, и не все так рассуждают, но что-то подобное ведь приходит в голову, да? Вот, значит, имидж работает на нее, и сарафаны работают…

Тихая тень бесшумно приблизилась к калитке, и Татьяна, уже привыкшая здесь никого не бояться, подумала о пятне… ладно, черт с ним, все равно темно… интересно, что ему еще надо?!

Она на всякий случай пригляделась: да, все правильно, он, конечно, кто же еще?

Ее (как это называется?) подельник. Помощник и соучастник. Два дня делал вид, что его это не касается, что все разгребать ей самой, а он ни при чем. Конечно, деньги-то отдавать кому захочется? Небось, истратил уже все.

А чего тогда притащился? Полиции испугался?

Эх, понимал бы он по-русски… сказала бы я ему… все-все бы сказала! Хочет чистеньким остаться – не выйдет! Полицейский вон по-английски понимает, в случае чего можно Бориса или Машу попросить: что надо – переведут. Татьянин английский, когда-то мучивший ее в школе (простой, не специальной, даже не московской!), тихо и мирно скончался после долгожданной тройки на госэкзамене (пустая формальность, списанный перевод каких-то фраз, терпеливо глядящие в окно и ничего не замечающие преподаватели, изредка радующиеся что-то говорящим столичным ребяткам из спецшкол вроде Борьки) – как-то не сложилось у нее с английским.

Вот турецкий – другое дело: тут она схватывала с лету, зная цель и стремясь к ней. Впервые попав в Стамбул, исписав два блокнота и истрепав убогий разговорник, она через неделю уже сносно торговалась, замещая недостаток слов улыбками и жестикуляцией, безжалостно эксплуатируя женское обаяние, давно не действующее в Москве и почему-то пробудившееся от спячки в Турции.

Страна, что ли, такая? Татьяна не призналась бы даже самой себе, насколько она чувствовала себя здесь своей, насколько легко (не как в Москве, вот уж где заграница так заграница!) вписалась в местный быт и стиль общения, насколько она была здесь… да-да, живой, востребованной… желанной, в конце концов! Ей нравилось находить общий язык с теми, кого она за глаза презрительно называла турками, словно это слово было ругательством; ей нравилось, что они наивно и искренне восхищались ее активностью, самостоятельностью и способностью выучить их трудный, как им казалось, язык; ей нравились здешняя простота в общении, открытость, громкий говор, это было ее, родное и близкое, ей не надо было притворяться, строить из себя этакую утонченную особу, не надо было комплексовать по поводу фигуры… а что – фигура? Это в Москве надо чему-то соответствовать, а здесь на мои формы заглядываются! Или, наоборот, глаза отводят, чтоб не слишком заглядеться… и никто, кстати, не лапает и не пристает, не принято это у них, не так воспитаны, женщина тут запросто может полицейского кликнуть, если кто к ней притронется или чего не то скажет… вот страна! Поэтому мужской интерес к своей особе вроде как и чувствуешь, но в то же время все безопасно… если сама не захочешь, конечно!

Этот вот тоже… давно можно было с ним… он и поглядывает, и намекает… да и жена – без слез не взглянешь, даром что моложе…

Татьяна поправила бретельку сарафана: совершенно бессознательно, как истинная женщина, когда он подошел вплотную к террасе и мог видеть ее жест. Бретелька и до этого была на месте, но движение говорило, что она открывала больше, чем следует видеть постороннему мужчине, и призывало этого мужчину домыслить, что именно она открывала, и обращало внимание на отсутствие параллельной бретельки, а следовательно, на отсутствие под сарафаном чего бы то ни было, и было достаточно неспешным, чтобы намекнуть на возможность… чего? Ничего, нам не до этого, как будто других забот нет… но все же, все же: надо же и женщиной быть!

Зацепив пальчик за бретельку (поиграем все-таки в эти игры, чего не поиграть?), Татьяна прислонилась к балясинам террасы, словно приближаясь к подошедшему, но оставляя вполне ощутимую преграду.

– Добрый вечер, Танья-ханым! – он всегда называл ее так, и Татьяна, строго следившая в Москве за тем, чтобы не превратиться в Таньку, охотно откликалась на это трудно произносимое обращение. – Как ваши дела?

Ну вот, начинается. Местный этикет ее раздражал. Поначалу, когда повторение понятных и простых фраз, не несущих особого смысла, помогало ей ориентироваться в необозримых пространствах чужой речи, он пришелся ей по душе, но сейчас… нет, как можно выговаривать никому не нужные формулы, когда такое творится и столько нужно обсудить?!

– Добрый вечер, Байрам, все хорошо, – скороговоркой произнесла она, по опыту зная, что без этого никакой разговор не состоится. – А ты как?

Сделав эту уступку турецким нравам, она, не дослушав ответа, перешла к делу.

– Ты чего пришел? Проблемы?

– Большие проблемы, Танья-ханым, – сторож изо всех сил пытался подражать ее коротким фразам, но иногда сбивался и быстро выпаливал что-то длинное и совершенно невообразимое, потом, видя ее недоумение, разбивал эту невнятицу на куски, между которыми произвольно ставил выразительные точки, а потом повторял еще раз, на всякий случай погромче, чтобы наверняка быть понятым.

Однажды он ухитрился произнести раз пять неизвестное Татьяне слово «супруг», не сообразив заменить его простым синонимом «муж». В пятый раз «супруг» было выкрикнуто на весь поселок, что, однако, понимания не принесло. Пришлось лезть в растрепанный, видавший виды разговорник и очередной раз убеждаться в непроходимой тупости аборигенов. Иногда Татьяна чувствовала себя миссионером – как в тот раз, когда она заявила Байраму, что вместо громкого «супруг» сошло бы тихое и понятное «муж». Турок воззрился с таким изумлением, словно это было невесть каким откровением, и она неоднократно изображала эту сцену в лицах к восторгу своих клиентов.

«Несите бремя белых», – усмехнулся тогда Борис, и она, потихоньку узнав из Интернета, что это знаменитая цитата из Киплинга, теперь сама щеголяла ей… когда он не слышал, разумеется.

– Убийство. Смерть. Такие дела. Большие проблемы.

– Да, – согласилась Татьяна: глупо не признать убийство большой проблемой. – Но это не наша проблема. Наша проблема – дом. Хозяева утром прилетают?

– Утром, да. Утром – Бодрум, аэропорт. К обеду здесь будут.

– Хорошо.

Надо будет поторопить Машу. Дом должен выглядеть так, словно в нем никого не было с прошлой осени… пыли, что ли, туда насыпать? Ага, тоненьким слоем распылить!

– Скажи жене, чтобы она сказала… что она там убралась, понял?

– Она же не убиралась… моя жена никогда…

– Да знаю я, что твоя жена никогда! Но сказать-то можно!

Жена сторожа Байрама раздражала Татьяну: не старая тетка, какая старость – сорока нет, ни черта не делает и не хочет, занимается домом и детьми… а чего ими так уж заниматься-то?! Три года назад, когда Татьяна впервые попала в этот поселок, оценила его, быстро сообразив, что это – то, что нужно, она принялась вербовать себе штат добровольных помощников. Не из владельцев, разумеется, от этих какой прок, им она только улыбалась, изображая крайнюю доброжелательность, а из числа обслуги. Было еще правление дачного кооператива, Татьяна подружилась и с ними, но вскоре поняла, что правление ежегодно меняют, а вот такие личности, как сторож или нанимаемые каждое лето работники из местных, прочно царят на своих местах.

Байрам быстро превратился в союзника, через год они уже перезванивались даже зимой, он связывал ее с желающими сдать дачу хозяевами, за что получал свой процент, а вот его жена…

Татьяна как-то предложила ей сделать уборку в доме, который освобождался и должен был быть заселен снова. Не бесплатно, разумеется. И без особой спешки, за два дня – чем не работа?

Женщина, однако, посмотрела на нее так, словно Татьяна предложила ей… ну, например, пойти на панель. Я не уборщица, гордо заявила она, я замужняя женщина… дура ты, и больше ничего! – мысленно ответила ей Татьяна. Нет, вы представляете? Она, видите ли, не уборщица! Королева английская! Муж сторож, двое детей, детки целый день в школе – что б тебе не поработать?! Я тоже не уборщица и даже не риэлтор, и тоже замужняя женщина, а вот кручусь…

А может, так и надо? Сидеть себе дома, взвалив всю ответственность на мужа, довольствоваться тем, что есть?.. А что есть-то?! Ни черта же не будет, если так рассуждать!.. Нет, не для нас это: тут у них и мужики другие, и женщины пассивные – а нам пробиваться надо!

Тот дом Татьяна убрала сама, потом договорилась с женщиной из ближайшей деревни, которая не гнушалась черной работы, а с женой Байрама прекратила всякие отношения, кроме ежедневных приветствий.

– Я бы сама сказала, что убралась, но с какой стати? Они про меня и знать не должны, понял? Скажи: открыл дом проветрить, везде пыль, позвал жену, она убралась, ясно? Я же не могу там пыль… положить, – Татьяна развела руками, изображая за неимением слов то, что надо было проделать с пылью, – вот так, ты понял? Потому что… если в доме долго никого, то там… вот так ровно… пыль везде!

– Да! – радостно, видимо, поняв наконец, в чем дело, выкрикнул Байрам и задержал восхищенный взгляд на ее плечах. – Понял, пыль! Вы умная, Танья-ханым!

А то. В университете училась, не тебе чета. Борька вон… и тот! Признал все-таки ее правоту. Хоть не сразу, на свой лад: типа сам дошел, своим умом – ну да, как же, можно подумать! Со своим умом он, кроме горя от этого самого ума, ничего не видел. Правда, придумал-то он хорошо, ничего не скажешь, ей самой бы ни за что… и затрат, в сущности, никаких – дом у них, считай, даром, машина своя, сиди здесь хоть целый год, если Николай согласится.

Может, с Машей поговорить? Нет, не стоит, пожалуй: Николай не Борис, жена в его дела не вникает, советов ее он и слушать не станет… нет, Борька сам все придумал, завтра за ним в аэропорт поедет, может, по дороге и поговорит.

– Я жене скажу, – не совсем уверенно произнес Байрам, словно предвидя какие-то осложнения.

– Ты ей, вообще-то, что говорил? Она знает, сколько ты на этом заработал?

– Нет… женщины… наши женщины, Танья-ханым, они в дела никогда… а деньги… я мастерскую открыть хочу.

Понятно. Значит, жена его тех денег не видела, и говорить ей он про свою заначку не хочет. И как вывернуться, не знает.

– Скажи, женщину из деревни позвал, не будут же они проверять! Убрано, и ладно.

– Да! – снова оживился Байрам. – Умная ты, Танья-ханым, я же говорю!

Да уж поумнее тебя. Байрам говорил ей то «вы», то «ты», Татьяне было все равно, но мешало и без того непростому пониманию его простоватой, грамматически неправильной речи, как-то сбивало с толку, выбрал бы уж что-нибудь одно.

– Только вот убийство это…

Слово «убийство» Татьяна узнала только сегодня. Раньше оно ей не попадалось, хотя слово «смерть» иногда мелькало в ее многочисленных разговорах о домах. Сегодня же полицейские столько раз повторяли незнакомое слово на все лады, что Татьяна, сразу попросившая разрешения принести свой словарь, раз уж нет переводчика, поинтересовалась его значением.

– А что – убийство?

– Ты же очень умная, Танья-ханым. Должна понимать. Убийство – большая проблема.

– Это не наша проблема, Байрам, это полиция должна…

– Правильно. Полиция уже. А я что скажу? Ты, Танья-ханым, там ходила, я видел. Никто другой не ходил. Полиция спрашивает: кого ты видел? А я…

– Где ты меня видел?! Я в это время с мальчиком в бассейне была, меня там все видели! Хочешь сказать, я эту женщину?..

Как сказать «убила», Татьяна не знала. Наверно, от слова «убийство» можно образовать глагол, но дикое предположение Байрама обрушилось настолько неожиданно, что подавило даже мысль о любых словообразовательных экспериментах.

Татьяна обошлась жестом.

– Я, что ли, ее… вот так?! Ты вообще понимаешь, что говоришь?! Я в бассейне была!

– Танья-ханым, ты из бассейна уходила, я видел. Мальчика оставила и побежала. Потом обратно прибежала, красная вся… и дышала так… полиция меня спрашивает, я молчу пока… ты, Танья-ханым, мой друг, и Байрам твой друг…

Ты мой друг и я твой друг… по-русски еще хорошо бы: встаньте, дети, встаньте в круг!

– Так ты меня где видел?

– Ты из бассейна уходила, я видел.

Кажется, мы окончательно перешли на «ты».

– И куда я пошла?

– Ты сама знаешь, куда пошла. И я знаю. Полиция меня спрашивает…

– Понятно.

Все понятно, милый мой друг. Ничего ты не видел, иначе бы сюда не притащился. Но сказать полиции можешь, что тебе вздумается. Из бассейна я уходила, видите ли… ну, уходила, Мишке не два года, детский бассейн глубиной как лужа, народу там полно – что бы с ним случилось? Ничего и не случилось! А что в это время убийство произошло… так я тут при чем?

– Ты какую мастерскую открываешь?

– Мебельную. Ну, еще двери-окна будем делать… – Байрам замолчал, видимо, только сейчас оценив глубину и истинный смысл вопроса. – Танья-ханым…

– Танья-ханым умная женщина, да?

– Очень-очень умная.

– Только я ведь деньги-то теперь вернуть должна. За другой дом заплатить. А попали мы так по твоей вине, да? А свою часть ты взял… нет, подожди! Кто мне сказал, что хозяева не приедут? Что дом все лето пустует? Кто? Я сама туда людей заселила? Или мне кто-то ключи принес? Ты отвечай, что молчишь?

– Они сами сказали… а я тебе сказал, а ты сказала… я подумал: правильно, Танья-ханым умная женщина…

Заладил свое: умная женщина!

– Так кто виноват во всем этом, а? Я? Ты мне позвонил, ты с хозяевами говорил… ладно, с этим все устроилось, только я ничего не заработала, да? Теперь ты хочешь с меня еще денег, так? Мастерскую открыть? А если я начальству твоему кооперативному все расскажу, а? Что ты меня обманул, хозяев обманул, что ты мне ключи дал, а?

Черт, вот бы все это – да по-русски! Как же трудно и дать волю эмоциям, и сдерживать часть из них, и вести свою игру, да так, чтобы обязательно выиграть, – и при этом с трудом подбирать слова! Такие слова, чтобы этот кавказец все понял.

Мысленно она всегда называла сторожа кавказцем: в самом начале их знакомства он рассказал ей, что он черкес по национальности и что его дед и бабка перебрались в Турцию в двадцатые годы, когда после окончательного распада Османской империи, войны за независимость, образования Турецкой Республики и Советского Союза начались долгие и мучительные переселения народов. Греки, турки, курды, армяне, евреи, все балканские и кавказские народности, довольно мирно, несмотря на бытующие мифы, сосуществовавшие в принимающей всех империи, вдруг почувствовали страсть к самоопределению и жизни исключительно среди себе подобных – и по крови, и по вере. Мусульмане с Балкан, с Крита, из Греции и со всего Кавказа стекались под крыло новой республики, христиане разбегались на освобождавшиеся места – сколько трагедий, смертей, тягот переселения, сколько слез, неразберихи и беззакония… впрочем, все это рассказал Борис, невежественный Байрам с обязательным образованием в пять классов искренне считал себя выходцем из Советской России, а следовательно, чуть ли не братом Татьяне.

«Лицо кавказской национальности! Даже сюда понаехали!» – смеялись они с Борисом, которого Татьяна считала нужным подкармливать по вечерам чем-нибудь занятно-интеллектуальным – дать возможность поведать ей историю Турции, например. А то еще заскучает, бросит тут все, и останется она без шофера и бесплатного помощника.

Байрам вообще был частой темой и поводом для шуток. Татьяна за ужином высмеивала его бестолковость; Инку забавляло его имя: «Ну и имечко! просто праздник какой-то!» – «А фамилия?! Еще лучше – Кафкас, через «ф» и «с»! Нарочно не придумаешь!»; Борис восторгался сталинской смолью усов и тем, как этот Сталин лихо смотрелся на тракторе с прицепом, забирающем мусор: «Жаль, Джугашвили тогда не переселились: глядишь, Иосиф бы на тракторе рулил!» – «Не, пап, такой бы тут после Ататюрка всеми рулил! Стал бы он наш мусор возить!»

И вот этот… Праздник («который всегда с тобой!» – господи, опять Борькины шуточки, не до них сейчас, между прочим!), этот неотесанный кавказец, этот усатый двойник диктатора вздумал ее шантажировать!

Главное – не дать слабину, дать ему понять, что ей бояться нечего… а бояться-то есть чего, ох, есть! Вот если этому горцу вздумается сообщить-таки полиции, что он ее видел у того дома?.. Как она докажет, что ее там не было?!

Ее там не было, она-то знает, но чтобы это доказать, придется сказать, где она была. И не просто сказать, а доказать, то есть призвать свидетелей… а свидетели… ничего они не скажут, наоборот, еще отнекиваться будут, это же ясно! Инка еще, может, и подтвердит, но она ее дочь, по-турецки еле говорит, никто ее слушать не станет. Потом они выяснят, что она уходила, почти убегала из бассейна… потом, чего доброго, повесят на нее всех собак… милиция – она и есть милиция, все они одинаковые, что наши, что эти, лишь бы дело закрыть, кого-нибудь посадить… нет, Байраму надо рот заткнуть однозначно!

– А ты знаешь, что ты – ты, ты, не я! – я-то иностранка, мне ничего не будет, а ты… нарушил закон. Ты – не я, а ты… я тут никто, завтра возьму билет, и нет меня! – сдал чужой дом без ведома владельцев… и не один, между прочим! Они тебя все деньги вернуть заставят – не твою половину, а все, я-то улечу, ты понял? Место потеряешь и… – теперь надо было сказать «в тюрьму сядешь», но слова «тюрьма» Татьяна не знала, поэтому выразительно помолчала, выискивая в своем скудном словарном запасе что-нибудь пострашнее, – и полиция тебя заберет… и деньги заберет.

Байрам слушал внимательно, но в темноте, при свете только уличного фонаря, никакого беспокойства на его лице не было заметно. Или они такие непроницаемые? Или мы не умеем разбирать их эмоции? Может, поэтому Сталина все так боялись… да и эти грузины на рынках: иногда так глянут – пойди пойми, что у него на уме, может, за нож сейчас схватится!

За нож. Татьяне вдруг стало не по себе.

До этого она как-то отстраненно думала об убийстве, тела не видела, потому что, когда она привела Мишку, полиция уже вовсю суетилась, Машу допрашивали, Татьяну тоже позвали на разговор – и она погрузилась в организационные хлопоты, с трудом осмысливая происходящее и оценивая его только с собственной, практической точки зрения. Хозяйка дома убита – значит, в дом заселиться нельзя; Машу допрашивают – значит, ребенок должен пока быть с ней или пристроен Борису или Инке; Айше в истерике – значит, нельзя обсудить возможность подселения кого-нибудь к ней; ее саму спрашивают, где она была и что видела, – значит, надо придумать, что ответить… не правду же говорить!

Татьяне некогда и незачем было задумываться, кто и почему убил безобидную и приятную женщину, ей не пришло в голову даже пожалеть об Эмель, с которой она была хоть поверхностно, но знакома, с которой говорила буквально за час до ее смерти.

Маша сказала, что Эмель была убита каким-то особенным ножом… и сейчас этот нож – воображаемый, злобный ятаган янычара, потом что-то вроде кривой пиратской сабли, потом стройный кинжал, с каким танцуют лезгинку и мстят черноглазым изменницам в чадре, потом какая-то бандитская финка… словом, все когда-либо виденные ею в кино преступные ножи встали у нее перед глазами и связались с этим… кавказцем. Все-таки кровожадность и жестокость у них в крови – разве нет? Баранов вон на каждый праздник («байрам» по-турецки, опять этот Байрам!) собственноручно режут, мальчиков с детства приучают, на охоту он ходит, сам рассказывал… а я сижу тут с ним в потемках, Борис неизвестно где… где он, кстати, шляется, ночь уже?! Машина на месте, гуляет он, что ли?!

Спина стала неприятно липкой от наползающего страха… да нет же, зачем ему убивать Эмель? Кто он ей – сторож поселка и все!

– Я тоже могу сказать, что видела тебя – там, около дома. Ты меня видел, а я тебя, понял? Только я женщина, не могу ножом… так, – опять мимика и жесты, а ведь казалось, могу объясняться, и могла, только на другие темы! – А ты… ты же черкес – так кого полиция?..

«Заподозрит» – вот бы знать такое словечко!

Кажется, получилось: Байрам зашевелился, затеребил ус – вот оно, вот как они выдают волнение, молодец, Танька-ханым, умная ты женщина!

– И убийство, – добила его она выученным словом, – будет твоя большая проблема. И нет твоей мастерской… где двери и окна!

Этого можно было и не говорить, но она не могла отказать себе в удовольствии сказать то, что может и хочет.

– Что ты, Танья-ханым? – широко улыбнулся осознавший свою ошибку Байрам. Тоже не дурак, прикидывается, косит под дурачка, чтоб меньше спрос… вроде как сарафаны мои! – Я твой друг, я хотел знать, что полиции говорить… ты из бассейна ушла – я видел, куда пошла – не видел… Байрам врать не станет! Я полиции не сказал, не люблю их. Но у дома я не был, ты меня там не видела… ты зря не говори. Полиция, знаешь… мы давай без них, Танья-ханым, мы друзья, а полиция…

Он произнес что-то вырвавшееся из-под контроля, который отбирал самые простые слова, но смысл тирады был понятен: наша, родная, неприязнь обывателей к тем, кого у нас презрительно зовут ментами, основанная на застарелом генетическом страхе перед органами, на недобросовестно пересказанных случаях, на отдельных и редких, но возводимых в ранг правила нарушениях закона… на встречах с гаишниками, в конце концов. Видимо, здешние менты в глазах публики преуспели не больше, чем наши… или у Байрама к ним личная неприязнь? Может, нарушал чего… с такими-то усами!

Проехала машина, полукругом осветив на повороте террасу и дорожку, и Татьяна совсем успокоилась. Что это я: здесь безопасно, люди кругом, слышимость такая, что только крикни – все сбегутся, народ такой, что крикни – и правда сбегутся, не Москва… а что убийство, так кого оно касается?

Может, ее ревнивый муж убил или любовник, мало ли? Татьяна вспомнила мужа Эмель: приличный такой господин, интеллигентный, и не скажешь, что турок, даже глаза светлые, адвокат вроде?.. Да, точно, и сосед их, у которого в саду камни эти придурочные, тоже адвокат, его еще Байрам за что-то не любит.

– Может, это муж ее… а? – хватит, успокоились, можно и посплетничать – как друзья.

– Не знаю… его увезли, жена говорит: он, а я… нет, не мог он… он на байрам-то мясо в магазине покупал! – махнул рукой Байрам, вложив в свои слова все презрение настоящего мужчины к тому, кто не способен на такое простое дело, как зарезать барана. – Или меня просил… вот сосед его Эрман-бей – тот мог…

– Что он мог?! Соседку убить?!

– Да нет, Танья-ханым, говорю же: барана… соседку ему зачем?.. А полиции я не скажу, не бойся.

– Я и не боюсь, чего мне бояться? Просто не хочу время терять… полиция, сам знаешь…

– Знаю. Только…

– Ну что еще? – что еще может быть у него на уме? Что он мнется, ночь уже? – Байрам, давай завтра поговорим, а? Поздно уже, а завтра дел столько: Борису в аэропорт ехать, мне дом в порядок приводить, Машу переселять… я спать пойду, ладно?

– Теперь все в порядке будет, Танья-ханым, да? – что это он мне подмигивает, черт их разберет все-таки!

– Конечно, будет! А почему – теперь?

– Без Эмель-ханым, да?

– Байрам, что ты… хочешь сказать?! Говори ясно, я половины не понимаю! При чем тут опять Эмель?..

– Так она же с хозяйкой дружила, так? Хозяйка завтра приедет, мы клиентов переселили, а к кому? Эмель-ханым хозяйку пригласит, чай-кофе, то-се… обязательно про клиентов разговор будет, так? Спросит: почему вы так неожиданно приехали, если дом сдали? Что у вас такого случилось? А та ей: мы дом не сдавали, а Эмель-ханым ей: как же не сдавали, когда они теперь у нас… все и выяснится, да? Кто сдавал, кто снимал, сколько денег…

Вот это да! Что называется, и в голове не было! Как же я так?!

Могла и сама сообразить, что если дома так близко, то проводящие на них лето хозяйки непременно общаются… черт, эти турки вечно общаются! Нет бы сидеть за своими заборами и заниматься своими делами – им обязательно надо влезть в чужие, и все с этими их улыбочками, благими намерениями, по-доброму так!

Ладно, Эмель теперь нет, а ее сестра или кто она ей, а жена адвоката с камнями, а еще кто-нибудь? Значит, все равно надо быть готовой, что история эта до хозяев дойдет. Предположим, она все свалит на Байрама, который дал ей неверную информацию… нет, не так: он ее в любом случае переговорит, лучше по-другому. Байрам сказал ей что-то, например, что узнает у хозяев, когда они приедут из своей Германии и не хотят ли они сдать дом, она его неправильно поняла, глупая иностранка, турецкий язык такой трудный… конечно, никто не собирался присваивать ваши деньги, только обычный процент… вот, пожалуйста. Деньги-то – черт с ними, а вот разговоров, даже при самом хорошем раскладе все равно будет много. Пожалуй, до председателя кооператива дойдет, тогда прощай, дачный поселок, прощай, дом для Бориса на всю зиму почти за бесплатно…

Придется искать другое место, а где его найдешь? В Чешме уже все схвачено, туда не пробиться, да и холодно там, сезон короче, ветры сильные, цены выше, а здесь, от Кушадасы до Акбюка везде такие поселки – с этим не сравнить! Участки совсем крошечные, дома друг к другу прилеплены, проекты старые, комнат мало, машины иногда даже в поселок въехать не могут: надо на стоянке оставлять, а потом до дома тащиться… по жаре-то! В шикарных, новых, англичане живут, они сдавать не станут, да и цены опять же…

Ладно, поселок… а если слухи до наших дойдут? Многие ведь по-английски говорят, с местными и с англичанами общаются, делать всем нечего, любой сплетне рады. Тогда, скорее всего, прощай, весь ее бизнес: риэлтор – дело такое, чуть пошли слухи про махинации какие-нибудь, никто тебя рекомендовать не будет, попадешь в черный список, и конец.

– Что же ты мне раньше не сказал, когда я клиентов к Эмель пристраивала?! Если ты знал, что они дружат?

– Не я – моя жена. Она мне сказала, и тебе она тоже сказала, только у тебя других вариантов не было…

– Подожди, подожди! Что это она мне сказала?! Я с ней вообще…

– Она сказала, что сказала… что ты, Танья-ханым, знала, что из-за Эмель проблемы будут, но выхода не было…

– Да не говорила она мне ничего! Иначе я тебя бы спросила, как быть, правильно? И подумала бы еще! А я спокойно все организовывала… переселяла клиентов…

– Ты умная женщина, Танья-ханым, ты могла меня ничего не спросить… ты мужа-то не спрашиваешь, кричишь на него, все сама делаешь…

– И что же я, по-твоему, сделала?! Эмель… я, что ли?! – где оно, проклятое слово «убила», почему я решила, что уже выучила язык и знаю достаточно?! Я, видите ли, кричу на своего мужа! Какое кому дело… это твоя жена, лентяйка, пикнуть не смеет… – Мне твоя жена ничего не говорила, ты понял?! Если она тебе говорила, что говорила, то она врет!

Черт, все-таки трудный язык… если он скажет все это полиции, то… то все понятно: возможность у нее была, алиби нет, мотив – вот он, пожалуйста, хороший такой мотив. С деньгами даже. Три месяца по три тысячи евро – сумма немаленькая, даже если учесть, что часть забирает Байрам. Если у здешних ментов зарплаты как у наших, для них это сумма.

– Но тогда мне надо было еще и Айше, и эту… соседку… где камни… они тоже могли сказать! И сейчас, кстати, могут!

– Не могут. Моя жена сказала тебе, что Айше здесь никого не знает, раньше почти не бывала, а Шейда… та, где камни… она не общается ни с кем, кроме Эмель… одна сидит или с мужем. И хозяйка из Германии редко приезжает, только с Эмель дружит. Ты это знала.

– Да не знала я, говорю же!

– Моя жена сказала…

– Она врет, она меня терпеть не может, я ей убираться предлагала!..

– Танья-ханым, ты не кричи так, – Байрам придвинулся поближе, – на вот тебе сигарету, давай покурим спокойно… поговорим…

Господи, сколько можно говорить! Понятно же, куда он клонит: сейчас намекнет на мастерскую, деньги… интересно, сколько он запросит? Какая разница, если очевидно, что потом он попросит еще?! Где это видано, чтобы шантажист не попросил еще, они входят во вкус, присасываются, как пиявки… только дай слабину – и все, на всю жизнь!

– Завтра поговорим, Байрам, – Татьяна решительно поднялась и посмотрела на сторожа сверху вниз, пользуясь преимуществом террасы. – Я с мужем поговорю, потом еще с женой твоей… чтоб не болтала лишнего. Если она думает, что я Эмель… – сейчас же посмотрю это поганое слово в словаре, надоело руками изображать! – то я ведь и ее могу… а? Не боится она врать-то? Шутка, понятно? Шучу я так… Ты давай… иди уже. Вон, между прочим, машина проехала – видел?

– Видел, – озадаченно подтвердил Байрам, явно не понимающий, куда она клонит. Татьяна в который раз с удовольствием почувствовала… нет, не то чтобы власть над ним, скорее некое трудно измеримое превосходство: если я, почти не зная языка, так ловко держу его в напряжении и ставлю в тупик… кстати, почему – не зная? Очень я даже неплохо знаю язык, если могу кого-то держать в напряжении и ставить в тупик!

– Так вот, я и говорю: машина проехала, а кто-нибудь знает, к кому и зачем? Кто-нибудь сторожит у нас или как? Кто угодно может в любое время пройти, проехать, украсть что-нибудь… убить, да? Так что не надо придумывать… понятно тебе?

Что ему может быть понятно?! Пять классов образования в деревенской школе, водительские права, полученные во время кампании, когда их дают даже неграмотным и слепым, – нет, что себе думал этот их отец нации Ататюрк, когда конституцию свою сочинял? До него, конечно, умеющих читать были вообще единицы, жили, как Маугли, ни фамилий, ничего! Но в наше-то время?! Нет, Борис сказал, что несколько лет назад обязательный образовательный минимум увеличили до восьми классов, но эти ребятки когда еще вырастут! А подавляющее большинство населения, особенно на востоке страны и ближе к Кавказу, так и осталось при своем умении написать несколько слов и посчитать, надолго ли хватит денег. Кстати, считают они лучше и больше, чем читают и пишут! Вот и этот… какой сюжет придумал, лишь бы денег просто так, не работая, получить. Мастерскую ему, видите ли, захотелось…

– Пойду посмотрю, – задумчиво глянув в ту сторону, куда уехала машина, сказал Байрам. – Наверно, приехал кто-то.

– Разумеется, приехал кто-то! Раз машина-то проехала! Умный ты, Байрам-бей, прям как я! – Татьяне надоело сдерживаться, да он, скорее всего, и не поймет иронии – если ей еще удалось ее передать по-турецки. – Спокойной ночи, завтра поговорим.

– Спокойной ночи, Танья-ханым. Только убийца на машине не подъезжал.

– Кто? – а, понятно: «убийство» – «убийца», еще одно слово выучила. Что ж, судя по всему, пригодится. – Откуда ты можешь знать, кто приезжал?

Тут же у вас проходной двор, сказала бы я, если бы знала – как! У них и проходных дворов-то нет, наверно, им не понять. Нет, в поселке всегда было абсолютно спокойно, Татьяна даже привыкла не запирать двери, но нельзя не признать: ворота не так уж и охранялись, любой злоумышленник, если бы он появился, мог заявить, что идет в гости или просто гуляет… дом купить хочет и присматривает, например.

– Днем Зеки дежурил, он смотрел. Чтобы в бассейн чужие не ходили… а сейчас там закрыто – зачем кто-то чужой поедет?

Конечно, чужакам только бассейн и нужен! Особенно если учесть, что до моря пятьсот метров! Нет, пять классов – это ни в какие ворота!..

Кстати, если после убийства сразу в бассейн… а что, мысль интересная. Там же народу полно и хлорка – поплавай, никаких следов не останется… ни под ногтями, нигде… где там еще криминалисты что-то находят? И причина вполне… ничего не знал, пошел купаться… а ведь можно вспомнить, кто в бассейн приходил, может, она сама его видела?.. Нет, черт, ничего не вспомнить… не до того ей было.

Ладно, и сейчас не до этого.

Она посмотрела вслед наконец-то отчалившему сторожу: куда он повернет – к дому или туда, куда поехала машина? Что сильнее: лень и пофигизм или любопытство и хоть какое-то чувство ответственности? На углу, под неярким фонарем, сторож чуть замедлил шаг, словно раздумывая, потом любопытство или более практичные соображения взяли верх, и он вышел из светлого пятна в тень – направился узнавать, кого это принесло в такое время. Скорее всего, ничего примечательного: молодежь ездила в Дидим на дискотеку… нет, для них еще рано, они под утро возвращаются… другая фигура возникла под фонарем – как-то быстро возникла и так же быстро нырнула в тень. Татьяна не успела понять, кто это, но в быстром движении было что-то пугающее… к тому же двигалась фигура по направлению к ней… вот он уже!

Татьяна вскрикнула и метнулась к двери террасы.

– Борис! – голос не слушался, и крик получился каким-то неубедительным.

– Oh, sorry, Татьяна! – выкрикнул ей в спину запыхавшийся голос – о господи, Крис, что ли?! Что это он носится с такой скоростью? Или это у меня нервы сдают? – Я вас напугал? А Борис дома?

Он старался говорить с ней по-турецки, хотя Борис всегда настаивал на английском. Мол, ты же учила, знаешь, послушаешь – вспомнишь, но дух противоречия вместе с нежеланием показаться смешной пустили такие прочные корни, что Татьяна ни за что не раскрывала рта, пока они общались между собой, и Крису приходилось переходить на турецкий. На этой территории Борис был бессилен, не мог поправлять ее произношение и ошибки, да и турецкий Криса был не многим лучше ее собственного.

– Извините, я по вечерам бегаю…

– И не боитесь? – сам меня напугал, теперь я напугаю его.

– Чего?! Я каждый вечер, когда не жарко…

– Не чего, а кого! Убийство все-таки, вы же знаете.

– Да, конечно, но… – он легкомысленно отмахнулся: мол, мне-то что, это не наша проблема. Конечно, главное – вовремя уехать. Они с Ланой вернулись, когда все уже было кончено: тело увезли, почти все полицейские уехали, любопытствующие соседи разошлись по домам. Татьяна с некоторым злорадством вручила Лане Мишку – вместе с еще не пришедшей в себя Машей. Нет, а что они себе думают, мне еще завтра им переезд организовывать: надо поговорить с Айше, раз полиция не против, чтобы их переселили в ту половину дома, надо… словом, много всего еще надо, пусть теперь сами выходят из стресса и занимаются ребенком.

С нее хватит. Сейчас отправлю этого англичанина… бегает он! Вот пусть и бежит своей дорогой, а то пугает людей!

– Что это вы тут в потемках? – ничего себе, Борис-то, оказывается, дома был! Она кричала, звала… а если бы убийца?.. И вообще, мало ли что могло с ней случиться, а он, значит, сидит себе наверху, и типа его не касается! Вот так поиграешь в сильную женщину – мужики и привыкают, что ты сама все проблемы решаешь! Зевает еще… спал он, что ли?!

– Oh! Hi, Boris, I’ve just asked… – радостно заверещал Крис. Татьяна плохо разбирала слова в потоке речи – интересно, чего ему надо? А ему явно было что-то надо, причем, похоже, именно от Бориса. Еще и озирается как-то странно, сад и террасу осматривает, чудной все-таки!

– Yes, tomorrow morning, – ответил на непонятный вопрос Борис.

– Что – завтра утром? – не выдержала Татьяна. Эти два слова, да еще выговоренные Борисом, она поняла, и ладно. Не обязана она знать все языки мира, правильно?

– Он спрашивает, когда Николай приезжает.

– А ему-то зачем?!

– А черт его знает, Тань… он спросил, я сказал. Может, из-за Ланы?..

– Да причем тут Лана?! Он, кстати, мог у нее спросить, целый день где-то вместе шлялись!..

Лучше бы я куда-нибудь свалила на целый день из поселка, подумала Татьяна. Могла ведь на пляж поехать, или в магазин, или с Борькой на его любимые развалины – тогда у нее было бы прекрасное алиби, не придерешься, и никакой хитрый кавказец не мог бы ее шантажировать.

Кстати, алиби не мешало бы заняться. В конце концов…

– Борь, слушай, ты говорил, у них тут уголовная статья за… прелюбодеяние… правда, что ли?

– Правда, а тебе-то зачем?! Решила, что ли, на старости лет?..

– Совсем обалдел?! Мне для дела… ладно, спроси его, зачем ему Николай-то?

– Татьяна спрашивает, – это она поняла, она вообще понимала, когда по-английски говорил Борис, но что лопотал Крис, никак, – зачем вам Николай?

– Оу, – как обычно, бестолково взмахнул руками Крис и принялся говорить.

– Ну и чего? – выждав паузу, спросила Татьяна. Черт, как все-таки неприятно не понимать: сидишь как дура!

– Да он… – неохотно и медленно (тоже не понял, что ли?) начал Борис, – про раскопки свои…

– Зачем Николаю его раскопки? Тоже на экскурсию повезет, как Лану? Так скажи: ты сам свозишь!

– Скажу… завтра поговорим, Крис, ладно? – выговорил он на понятном Татьяне английском.

– Хорошо. Тогда я побежал… спокойной ночи! – вежливый, что может, по-турецки говорит, чтоб ей, бестолковой, жизнь облегчить.

– Спокойной ночи, – ответила она.

– Ну так, что там у тебя с прелюбодеянием? – насмешливо спросил Борис.

– Да ничего! Интересно стало, спросить, что ли, нельзя?

– Можно. Всегда пожалуйста. Спрашивайте – отвечаем.

Может, и правда, спросить? Татьяне вдруг нестерпимо захотелось выговориться, выплакаться, рассказать все-все, без остатка, без малейшей лжи… но… нет, вот если без лжи, то как я могу сказать, что второй год на свой страх и риск сдаю дома без ведома владельцев?! Собственно риска никакого: многие хозяева, особенно живущие за границей, доверяли Байраму ключи, сообщали о том, когда собираются приехать, все было под контролем… но сказать такое Борису? Начнет мораль читать, как будто она сама не понимает, что такое хорошо и что такое плохо, а как бы они жили только на проценты от сделок – это он понимает? За прошлый сезон (с мая по сентябрь) она заработала почти пятнадцать тысяч долларов, да, доллар уже не тот, сейчас они перешли на евро, но все же… большой процент со сделки не возьмешь: понятно, что хозяева хотят сдать подороже, а дачники снять подешевле, скоро вообще начнут напрямую действовать… хорошо еще язык сложный, фиг выучишь… с другой стороны, английский у многих…

– Тань, ты чего окаменела вся? – Борис смотрел внимательно, без обычной насмешки, как-то обеспокоенно. – Испугалась, что ли? Ты бы, кстати, правда… поосторожней. Целый день одна ходишь, а вдруг это маньяк какой-нибудь? Ведь среди бела дня… А Инка где?!

– На дискотеку поехала. С этими… у которых машина. Не на мотоцикле, я спросила.

– Лучше бы дома посидела, когда такое творится! И вообще…

– Ой, вот только не начинай опять, а? Сейчас ты скажешь, что я ее распустила, что я за ней не слежу, а ты сам ничего не должен, да?! Дочь, между прочим, не только моя, а общая! Я и так из-за нее…

Господи, как я устала. То турецкий, то английский, то скрывать что-то… ну почему люди не могут просто говорить все, что думают? Почему вечно надо с оглядкой, с хитростью, с умолчаниями всякими? Вечный бой какой-то, а не жизнь.

– Борь, ты только… ты мне ничего не говори, ладно? Я попала в такую… не историю, а … не знаю… я тебе расскажу, только…

– Давай, – кивнул Борис, – что я, не вижу, что ли? Так и понял, что что-то случилось. Когда ты после допросов этих вернулась.

Он хотел сесть, но Татьяна остановила его.

– Пойдем в дом, а то здесь… услышит кто-нибудь.

Когда они сели за маленький столик на кухне – все-таки московские привычки неискоренимы, столько места: гостиная, несколько комнат, а все разговоры на кухне! – Татьяна вдруг испытала странное чувство.

Непривычное, хорошо забытое, старое. Чувство, что вот сейчас она переложит весь груз на кого-нибудь – на бабушку, на родителей, на… нет, больше никто не вспоминался.

Взрослея, Татьяна старательно заглушала в себе этот прежде естественный порыв – пожаловаться, разделить с кем-то если не сами неприятности, то хотя бы свои переживания из-за них, попросить если не о реальной помощи, то о сочувствии и понимании. Но с кем? Учеба в Москве давалась нелегко – джунгли, где каждый сам за себя, и те дружелюбнее; откровенничать с подружками невозможно: москвички и не посмотрят, а такие же, как она, живут по принципу «помоги себе сам».

Мужчины? В юности не было необходимости взваливать на них свои заботы – что за заботы у юности?.. Потом, во взрослой жизни, Татьяне так нравилось играть в самостоятельность, в способность справиться с любой трудностью, что как-то так получилось, что все – и муж, и дочь, и друзья, и родные – шли за советом к ней и взваливали свои заботы на ее плечи.

Как на Конька-Горбунка. Он, наверно, потому и Горбунок, что от чужих забот и проблем горб вырос. И он его тащит и не жалуется. Еще и летает, и очередные проблемы решает.

– Борь, – начала она, уже зная, что все равно не скажет всего. Ладно, хоть что-то, хоть часть, не все же одной тащить!

Как он сказал – окаменела? Вот именно.

Не Конек-Горбунок, а каменная баба, огромная, уродская, доисторическая каменная баба. Когда-то давно, в какой-то другой, уже закончившейся, прожитой жизни, Борис возил ее в Коломенское – тогда запущенное, не приглаженное для туристов, с одним действующим как бы за спиной всеобщего атеизма храмом, разрушающимися старинными постройками, огромными дубами, посаженными по преданию чуть ли не самим Петром Первым. Около дубов стояли и эти запомнившиеся каменные бабы – черт-те какого века черт-те какой эры. Борис все знал, все рассказывал, но она интересовалась только им самим, и дивной весной в этом странном, каком-то немосковском оазисе тишины, и старушками, шедшими с бидончиками к роднику за какой-то особенной водой и мелко крестившимися на уцелевшую церковь, и неожиданными здесь, в двух шагах от метро, деревянными домишками… а запомнились вот каменные бабы. Наверно, потому, что она почувствовала в них соперниц: эти бесформенные уродины вызвали непонятное восхищение Бориса, отнимая его у нее, и она при всем желании нравиться ему не могла разделить его чувств. Ну и что, что черт-те какой век? Не Венера Милосская, смотреть не на что! Ну и что, что пережили столько всего, сохранились… почему цены нет? Она молча кивала, изображая желанную интеллектуалку и желая на самом деле только одного – чтобы его лекция закончилась, чтобы можно было уже побежать к оврагу с родником, чтобы посидеть где-нибудь с ним среди тенистых, пахучих зарослей… с ним одним, принадлежащим только ей, а не каким-то каменным бабам.

И они бежали, и пили ледяную воду, и целовались – все было, и он любил ее, он ей даже не изменял, только вот каменные бабы, как она мысленно называла предмет его тайной страсти, не отпускали его. Он никогда не был полностью с ней – его всегда занимали и мучали какие-то другие, не интересные ей мысли, бесполезные и бесформенные, как те самые каменные бабы.

Которым, видите ли, цены нет. Конечно, нет – кому они нужны-то?!

Сейчас она вдруг ощутила себя такой каменной бабой – тяжелой, неповоротливой, замолчавшей на века.

Рот раскрыть и то тяжело.

– Тань, – позвал ее Борис, – ты… ты бы рассказала, что ли? Что ты одна-то маешься?

– Да… это я… задумалась просто. Ой, Борь, ты только… только не говори мне ничего… умного, ладно? Короче, я сегодня с Мишкой в бассейне сидела, а молодежь эта… словом, Инка ко мне подбегает… «что ты здесь сидишь? пришла за мной следить!» – в таком духе. Я ей, конечно, объясняю: мол, за ребенком смотрю; она – фыр-фыр-фыр, сам понимаешь. При этом Мишка в детском бассейне играл, я там и сидела, на нее специально и не смотрела даже… но ты ее знаешь… все свободу ей подавай… короче, она с парнем каким-то все ныряла да бегала, потом смотрю: пошептались они и на выход двинулись… ну и…

Татьяна запнулась.

Вот почему так бывает: когда действуешь, то сам себе как-то так объясняешь свои поступки, что они кажутся правильными и нормальными, совершенно логичными, неизбежными, продиктованными разумными причинами и исключительно добрыми чувствами, – а когда начинаешь о них рассказывать!.. Сразу и слова не подберешь, и сам себе кажешься глупым, и понимаешь, что причины твои и чувства, которые для тебя лично были важными и все объясняли, другому покажутся мелочными и смешными… и, чтобы не показаться слушателю мелочным и смешным, ты рассказываешь все не так, как оно было, а все изменяя и приукрашивая, чтобы угодить собеседнику, сделать его своим союзником, доказать ему, а заодно и себе, что ты прав, конечно, прав… и при этом лжешь, и фальшивишь, и сбиваешься, и хочешь верить, что это и есть правда… настоящая-то правда кому понравится?..

Вот как, какими словами объяснить Борису, что да, она пошла за ними, да, решила проследить и если там что не так, то прекратить это безобразие: мать она или нет?! Ты же не хочешь, чтобы твоя дочь с каким-то турком!.. Нет, вот этих слов лучше не произносить, чтобы не нарваться на очередное Борькино нравоучение: расизм, фашизм, прочая фигня… нет, оно все правильно, но если твоя дочь с каким-нибудь негром… Татьяна не верила, что кому-то это может быть безразлично. Лишь бы человек хороший попался, говорите? Это вы потому говорите, что вас лично не коснулось, а если бы ваша дочь…

– Ты за ними пошла, что ли?

– Да, пошла, а что такого?! То сам говоришь, что я ее распустила, а то…

– Тань, я ничего не говорю! Пошла и правильно сделала, она здесь совсем… стыд потеряла, по-моему. Может, ее в Москву отправить, а? И учебный год начинается.

– Да про учебу-то я договорилась. И как ты ее сейчас отправишь? У нас билеты уже…

– А что дальше-то, Тань? Рассказывай, не тяни!

– А что – дальше?! Сам можешь себе представить… вышли они за территорию, оба полуголые… в лес зашли. Недалеко… ну, я наорала на них и разогнала…

– А… они?..

Нет, так мы и не научились говорить на такие темы! Что наши поцелуи в Коломенском – детский лепет! Эти, нынешние, в свои шестнадцать уже до настоящего секса добрались, и все им мало…

– Борь, я не знаю, в этот раз не успели, я ей твержу, чтоб предохранялась хоть! Ведь подцепит тут заразу какую-нибудь, господи!

– Ты поэтому про статью-то спрашивала? Хочешь ее припугнуть, что ли? Так она иностранка, я не знаю, как у них тут закон этот действует…

– Да не в том дело! Просто получается, Борь, что пока я за ними бегала, убийство это произошло. Сейчас Байрам приходил, говорит: меня около того дома видел, представляешь? Типа если я ему не заплачу, он полиции скажет! А я что могу доказать? Я там не была, но из бассейна-то уходила! И обратно бегом бежала, чтоб с Мишкой, не дай бог, ничего не случилось, он же шустрый такой… я, кстати, прибежала: его нет, чуть инфаркт не получила, оказалось, он в туалет бегал… неважно, словом, все меня видели. И что минут десять, а то и все пятнадцать меня не было, тоже. И как мне доказать, что я не туда ходила? Инка-то, может, и подтвердит, а парень этот ее?! Он-то статьи уголовной испугается, скажет, нигде не был, из бассейна не уходил, дружки его подтвердят, Инке кто поверит, правильно? Вот я и не знаю, что мне делать теперь!

– Как – что делать?! Да сейчас же все это полиции рассказать! Пусть его за шантаж… ну, не посадят, конечно, но пусть хоть знают! Ты же мне сама на днях в газете показывала, какая у них тут прекрасная полиция! Если ты промолчишь, он решит, что ты испугалась! А чего тебе пугаться-то? Ну зачем тебе убивать?! Ни мотива, ничего! Ты с ней и знакома-то не была толком! Нет, Тань, надо прямо сейчас… пойдем к нему вместе, к твоему кавказцу, чтобы он всякую ерунду из головы выкинул! И потом – сколько ты бегала, минут десять, говоришь, ну пусть пятнадцать? Так откуда он знает, что ее именно в это время убили, а? Да никто с такой точностью время смерти не определит, ты детективов не читаешь, что ли?!

Ну, мотив-то, положим, Байрам мне придумал. Есть у меня мотив, ничего не поделаешь. А вот время… это да. Фиг они чего докажут, буду стоять на своем… вот только как про Инку в полиции рассказывать? Не хотелось бы, к тому же парень ее ото всего отопрется, это факт!

– Ты за территорию через ворота выходила?

– Конечно… а как же?

– Так тебя тогда мог кто-нибудь видеть… там сторож был, например?

– Да я не видела! Может, сидел в будке своей, кто его знает? Байрам сказал, что Зеки дежурил вроде…

– Вот тебе и свидетель! В общем, так, Тань, ты давай успокойся, и пойдем к черкесу этому.

– Ой, не знаю я…

– Тань, да что тут знать?! Чем быстрее, тем лучше: он ничего придумать не успеет. И потом пусть знает, что ты мне все рассказала, полиции готова рассказать – то есть скрывать и бояться тебе нечего!

Нечего. Правильно. На том и стоять: мне нечего бояться. Мне нечего скрывать. Про незаконную аренду Байрам, скорее всего, и сам промолчит: побоится, тоже ведь соучастник. Да и жене придется признаться, и деньги вернуть… нет, это он меня на испуг брал… или?..

Или он действительно подумал, что я убийца?!

Или… или он сам – из-за тех же самых денег? Четыре-пять тысяч долларов для него сумма огромная, запредельная, ему столько ни за что не скопить, и если он знал, что из-за этой Эмель их афера может сорваться, то… ну да, а потом заявить, что его жена мне сказала…

– Не туда, Борь, он не дома, – вовремя вспомнила она, когда они дошли до перекрестка с бледным голубоватым фонарем. – Там машина подъехала, он посмотреть пошел – туда, наверх.

Они повернули на дорожку, поднимавшуюся в гору, прошли мимо нескольких огромных, растущих прямо посреди дороги сосен, и дошли до последней, самой верхней улицы.

– Ну и как ты определишь, кто из них только что приехал? – спросил Борис, указывая на припаркованные около освещенных домов машины.

– Не знаю, – растерялась Татьяна, – может, ну его совсем, завтра поговорим, а?

– Нет уж, до завтра он все обдумает… пойдем вдоль улицы пройдемся, может, встретим? А потом к нему пойдем… между прочим, у того самого дома всегда была одна машина, а сейчас две!

– У какого «того самого»? – спросила Татьяна и, уже спрашивая, поняла.

«Тот самый дом» был теперь только один.

Дом, где произошло убийство.

9. Байрам

Убийца не стал бы звонить в дверь.

Впрочем, почему бы и нет? В свободное от убийства время он делает то же, что все нормальные люди: ест, пьет, ходит, дышит, что-то кому-то говорит – может и позвонить.

Кемаль видел убийц и знал, что они выглядят и действуют точно так же, как все. Вон, измирский убийца: скоро год, как он охотится за своими жертвами, их уже шесть – и что, кто-нибудь заметил что-нибудь? Или он совершил что-то настолько из ряда вон выходящее, что выдало бы его, сделало бы заметным в толпе обычных людей? Ничего подобного, живет, как все, ничем не выделяясь, ходит по магазинам, говорит по телефону, где-то работает.

– Не открывай! – выдохнула Айше и крепче вцепилась в него.

– Не бойся, – Кемаль постарался придать своему голосу хоть какую-то убедительность, – не будет же убийца звонить в дверь!

И, не давая ей возможности обдумать его нелепое заявление и прийти к тем выводам, к которым только что пришел он сам, он усадил ее на диван и распахнул дверь.

– Ой! – вздрогнул от неожиданности ночной гость. – Вы меня извините…

– Байрам? – подала голос Айше. – Что, что-нибудь опять?..

Облегчение, прозвучавшее, когда она узнала сторожа, мгновенно сменилось страхом, что причина, которая привела его так поздно… это, наверно, такая причина, о которой лучше не знать.

– Нет-нет, Айше-ханым, ничего, вы меня извините! – заторопился Байрам. – Просто, сами понимаете, обход делал, смотрю: вторая машина около дома вашего. Ну и решил проверить… когда такое творится! Вы уж простите, пожалуйста!

– Да нет, все правильно… спасибо за заботу… это мой муж приехал.

– Очень хорошо! – обрадовался Байрам. – Значит, вы теперь тут не одна…

– Ты, Байрам, тут сторож, что ль?

Айше удивленно посмотрела на Кемаля. Вопрос был задан таким развязным, панибратским тоном, с таким… народным произношением… она никогда прежде не слышала, чтобы ее муж обращался на «ты» к незнакомому человеку… и эта рыночная интонация…

Вот, значит, как.

Надо признать, что ты видела его за работой, ты сама когда-то была для него работой: то подозреваемой, то свидетелем, но тогда он имел дело с такими, как ты сама, с образованными культурными людьми.

Но ведь есть и другие. И, значит, с этими другими он разговаривает совсем по-другому… то есть… что же получается? Я не знаю собственного мужа, не знаю, как он может разговаривать и вести себя… как будто на другой стороне камня, как сказал этот противный Эрман, было что-то, о чем я не подозревала.

Ей не удалось додумать вдруг поразившую ее мысль, потому что сторож, с которым они обычно обменивались двумя-тремя вежливыми фразами, похоже, принял предложенный ему дружеский тон двух равных.

– Ага, сторож я… тут убийство у нас – слыхали?..

– Ага, слыхал. Кемаль, – он протянул руку для закрепления возникающего доверия. – Да ты садись, если не спешишь… сейчас нам жена чайку сделает… как, Айше, сделаешь мужчинам чайку? Испугалась она очень, ты не обращай внимания, твоя тоже небось трясется? – Айше слегка покоробило от этого доверительного сообщения, от того, как было произнесено слово «жена», а потом «твоя», вообще от всего этого… представления. Если бы ее муж говорил так всегда… да нет, тогда он никак не мог бы стать ее мужем!

Оказывается, он неплохо владеет простонародной речью – ничего себе, сюрприз! «Чайку мужчинам», видите ли! Ладно, сделаем.

Между тем Кемаль включил свет и усадил сторожа, обычно не позволявшего себе и порога переступить, на лучшее место в гостиной.

– Я, между прочим… только ты это… слышь, не болтай… в полиции работаю, – понизив голос, сообщил он, с удовольствием наблюдая, как у сторожа вспыхнул в глазах огонек азарта и любопытства.

– Не, да я никому! Так вы убийцу ловить приехали? Так я вам тогда все-все… я тут целый день за всем наблюдаю, – заторопился Байрам.

– Давай, – подбодрил его Кемаль, – рассказывай! Да ты кури… мы и сами курим… только ты по порядку давай.

– А как же, ясное дело, по порядку. Значит, так… с утра если… то с утра все нормально было, – Байраму было явно нелегко собраться с мыслями.

– Ты сам-то где был? Ты вообще на воротах дежуришь или как? – помог ему Кемаль.

– Не… на воротах мы по очереди. Да там и делать нечего… только чтоб чужие в бассейн не ходили – так там смотритель есть, в случае чего спрашивает: вы, мол, к кому приехали и так далее. На воротах каждую машину же не остановишь…

– Теперь придется, наверно, – посочувствовал Кемаль, – или местные жандармы своих поставят. Когда такое дело…

Роль, как казалось Айше, давалась ему без труда. Поднимешь камень и увидишь на той стороне… что? Что-то такое, что может удивить. Или не понравиться.

Другая сторона Кемаля ее удивила. И не слишком приятно. Конечно, это его работа, он и сейчас привычно приступил к делу, но то, что он так легко преобразился, почему-то расстроило ее. Может быть, просто потому, что она полагала, что знает его всего – со всех сторон.

А это ведь только другая сторона, а что внутри?.. Как Эрман сказал – жуки-скарабеи, золотые самородки, вкрапления? Между прочим, чтобы увидеть то, что внутри камня, надо его разбить. То есть уничтожить, превратить в кучку гравия, в пыль… это уже не будет прежним камнем, его же не склеить… убийство, в сущности.

Теперь я всегда буду думать об убийстве. Камень не живой, его нельзя убить, а я вот все равно…

Она нашла пакетики чая, купленные специально для нее и принесенные днем из того дома… «тот дом», господи! Эмель всегда заваривала нормальный чай, не признавая пакетиков с краской, как она их называла, но Айше всегда спешила, а если хотела чаю, то хотела его прямо сейчас, а не тогда, когда он соизволит завариться, и остатки старой заварки она вечно забывала в чайнике, пока они не покрывались плесенью… а Эмель вот никогда!

Всегда. Никогда. Теперь все, что связано с Эмель, будет определяться этими словами. Только к ним придется мысленно добавлять «раньше» – когда она… была.

Эмель раньше всегда – Эмель больше никогда.

– …в отпуске, так что только я и Зеки, – о чем это он? Наверно, о третьем стороже, которого сейчас не было в поселке. Надо бы сказать Кемалю, что зря он ломает комедию: Байрам целый день не появлялся около дома, а значит, не мог ничего и никого увидеть.

Айше поставила стаканы на поднос, нашла сахарницу и салфетки – все давалось с трудом, потому что ей не приходилось здесь хозяйничать. Чай и кофе она пила на своей половине, потом приходила к Эмель и брату обедать и ужинать, но при этом только помогала убрать грязную посуду в посудомоечную машину или что-то доставала из холодильника: при Эмель никто лишний не был нужен на кухне, все появлялось, словно само по себе. Раз – и стол накрыт, два – и еда подана, три – и чай уже, оказывается, заварился… этот вечер мы должны были провести вместе, в одном доме. И где-то должна быть рыба, купленная Мустафой… Эмель же отправляла его за рыбой…

Айше открыла холодильник – никаких признаков рыбы. Она попробовала представить себе… да, конечно: вот он подъехал, рыба и все покупки, разумеется, в багажнике… тут полиция, суета… сама Айше, видимо, уже была без сознания… брат наверняка бросился выяснять, в чем дело…

– Знаешь, – невпопад сказала она, поставив перед мужчинами поднос с чаем и перебив что-то говорящего сторожа, – там у Мустафы в багажнике рыба.

– Рыба? – переспросил Кемаль и внимательно посмотрел на нее. Он знал свою жену, знал, что она не стала бы говорить что-то бессмысленное, тем более прерывать допрос – его-то умница Айше! Если ей что-то пришло в голову, с этим, как правило, надо считаться.

Ну да. Разумеется.

– Сейчас посмотрим, – сказал он и обратился к сторожу: – Значит, на воротах был Зеки, говоришь? Что же он полиции не сказал, что Мустафа-бей во время убийства за рыбой ездил?

– Так я не знаю, что он сказал! Полиция же мне не скажет! Может, они и не спросили его! И потом… он, может, не прям уж целый день сидел… или сидел, но мог внимания не обратить – кто проехал, куда, во сколько. Все же ездят все время… мы только если незнакомая машина… а своих записывать, что ли, кто когда проедет? И телевизор там…

Понятно. Сторож на самом деле не так чтобы сторож и алиби Мустафы не подтвердит. Если в багажнике найдется чек из супермаркета и если рыбаки вспомнят, во сколько он покупал рыбу, то это может сработать. Если, конечно, это совпадет с временем смерти… а если нет? Нет, об этом не думать, исходить из того, что брат жены невиновен… как же иначе?

Значит, с утра пораньше к рыбакам, сейчас за чеком. Кемаль с наслаждением глотнул чаю и поднялся.

– Сейчас я… да ты сиди, сиди! – сказал он вскочившему сторожу. – Права моя хозяйка: надо, правда, рыбу забрать, испортится.

Скорее всего, машина открыта: как приехал – сразу попал в весь этот ужас, потом его увезли, да и кто здесь машины запирает? Ни машины, ни двери – блаженная беспечность, уверенность в собственной безопасности и неуязвимости, на поверку оказывающейся порой мнимой.

Байрам и Айше последовали за ним, как будто были его подчиненными и участниками в общем расследовании. Которое никто не давал ему права вести.

Завтра надо непременно поговорить с местными, сразу расставить все по местам: он им никто, из Измира приехал по личным делам, в их работу вмешиваться не собирается… да, опыт у него большой, помочь он может и будет только рад… а никаких амбиций у него нет, руководить здесь он не намерен, никого критиковать тоже… а если удастся убийцу найти – я ни при чем, дело это ваше, я в стороне, рапортуйте сами.

Хорошо бы, нормальные парни попались… так, а это еще что?

Две тени приближались к машине, Айше быстрым судорожным движением схватила его руку и прижалась к ней, Байрам решительно шагнул вперед, словно подчеркивая, что выполняет свои непосредственные обязанности.

– А, это вы… добрый вечер! – громко, чтобы скрыть страх и облегчение, поприветствовал он подходивших. – Гуляете ночью, не боитесь?

– Ой, Татьяна… – сказала Айше и отпустила его руку, – напугали вы меня! Вот… познакомьтесь: мой муж Кемаль. Кемаль, это Татьяна, риэлтор, я тебе рассказывала… и ее муж…

Айше запнулась, забыв, как его зовут.

– Очень приятно, – протянул руку Кемаль. – Вы говорите по-турецки?

– Да, немного, – ответила полная женщина с приятным, но, как показалось Кемалю, озабоченным лицом, – выучила тут. А Борис… Борис, – повторила она, исправляя оплошность Айше, – английский знает.

– Очень приятно, – повторил Кемаль по-английски и пожал руку высокому бородатому мужчине, похожему в темноте то ли на пирата, то ли на сказочного разбойника.

– Хотите чаю? – спросила Айше. – Все равно не уснем… после всего этого.

– Спасибо, – нерешительно отозвалась женщина, то ли принимая, то ли отклоняя приглашение.

– Кемаль работает в полиции, в Измире, – сказала Айше по-английски. Она знала, что Татьяна понимала и по-английски, особенно если не спешить и выбирать слова попроще, и решила избавить ее от необходимости все переводить мужу. – Не знаю, удастся ли ему… во все это вмешаться…

– В полиции? Really? Вот и отлично! – непонятно обрадовался Борис. – Мы как раз кое-что хотим рассказать! Мы тут читали в газете, что у вас в Измире какая-то невероятная раскрываемость преступлений… как в Америке?

– Да, мы… стараемся, – неопределенно сказал Кемаль, добравшийся таки до багажника. Да, все верно: вот она, рыба, вот еще пакеты, будем надеяться, что чеки там… а если вдруг нет, то вот у него есть свидетели, что эти покупки он вынул из машины подозреваемого: ведь в любом случае они были где-то сделаны. Выяснить время и место не так сложно, было бы желание.

Только его-то, по-видимому, у местной полиции и не было.

– Заходите, заходите, – преувеличенно гостеприимно поторопил всех Кемаль: если есть что сказать полиции, пусть делают это прямо сейчас.

Интересно, что еще осталось от ночи? Он встал, как обычно, рано, проработал весь день, потом мчался сюда – он должен был устать, но, как ни странно, чувствовал себя так, словно день только начался, а то, что сейчас ночь, если судить по темноте и по часам, не больше чем какое-то недоразумение. Кто-то там, наверху, решил, что надо затянуть расследование: не дать ему прямо сейчас внимательно осмотреть при дневном свете место преступления, задержать его около испуганной жены, не дать ему сию минуту броситься к рыбакам, в супермаркет, в полицейский участок. То, чем он весь день занимался в Измире, осталось где-то далеко, за всеми бесчисленными поворотами дороги, которую он преодолел с какой-то запредельной скоростью, и здесь, в этом тихом дачном поселке, для него начался новый отсчет.

Другая эра. Время другого убийства.

– Байрам тоже пусть зайдет, – сказал по-английски Борис, и Кемалю показалось, что он сейчас схватит сторожа за руку, как будто тот собирался убежать. Впрочем, пожалуй, да, было какое-то такое движение, даже еще не движение, а душевный порыв, который этому русскому удалось пресечь. Наблюдательностью это вряд ли объяснишь, скорее, что-то между ними есть, и этому чему-то тоже предстоит найти объяснение.

– Только недолго, у меня жена дома одна, – подтвердил Байрам свое нежелание присутствовать при разговоре.

– Ничего страшного! – решительно произнесла по-турецки Татьяна. – Ничего с ней не случится, вон Айше-ханым вообще одна в таком доме оставалась.

– Так к ней теперь Кемаль-бей приехал…

– Ну и ты сейчас пойдешь!

Борис, явно ничего не понимая, наблюдал за сердитым диалогом. Похоже, эта Татьяна Байрама и его жену недолюбливает, хотя… когда имеешь дело с иностранцем, плохо говорящим по-турецки, лучше не торопиться с выводами.

Войдя в дом, русские обменялись быстрыми негромкими репликами.

– Я сам расскажу, – решительно усадив жену в кресло, сказал Борис. – По-английски расскажу, а этот… – он презрительно кивнул в сторону Байрама, – пусть вам потом как угодно по-турецки объясняет. Только учтите, что мне и врать ни к чему, и такое с ходу не придумаешь!

– Хорошо… можно просто Борис, да? – как еще к нему обращаться: к «мистеру» полагается фамилия, турецких обращений он не поймет, скоро придется нам всем тут русскому этикету обучаться! Сколько раз уже приходилось сталкиваться с русскими, вот совсем недавно, прошлой осенью, из-за балерины, например… – Вы рассказывайте… только сейчас вам Айше чаю нальет…

– Спасибо, – отмахнулся Борис: какой, мол, тут чай, не до того! – Мы должны сообщить, что мою жену шантажируют.

– Вот как? – немного недоверия, побольше заинтересованности, побольше поощрения: продолжайте, и желательно без излишних предисловий.

– Да, именно так, – твердо выговорил Борис, – вот этот господин. Сторож Байрам…

– Что – Байрам?! – тотчас вскинулся сторож, услышав свое имя. – Пусть по-турецки говорит, если про меня что…

– Да погоди ты! – отмахнулся Кемаль, постаравшись сказать это так, чтобы возмущенный Байрам почувствовал в нем союзника. – Пусть он скажет, что хочет… разберемся… не кипятись зря. Или натворил чего?

– Да чего я могу?! Я и не знаю, чего он там придумал!

– Вот и давай послушаем… пей свой чай спокойно… извините, Борис, так что он?..

– Он пришел сегодня к нам и заявил моей жене, что скажет полиции, что видел ее около этого дома во время убийства. Мы иностранцы, турецкого практически не знаем, вот он и решил воспользоваться… намекнул жене, что ему деньги нужны… сами понимаете.

– Понимаю, – протянул Кемаль. – А ваша жена, там, конечно, не была, но доказать ничего не может?

– Да в общем-то, может, только этим заниматься надо, и нам не суметь. Судите сами: Татьяна сидит в бассейне с ребенком… не нашим, ее знакомая попросила… кстати, та самая, которая в этот дом должна была переехать и тело обнаружила…

– Мария? – уточнил Кемаль, чтобы окончательно запомнить, кто есть кто в этой истории. Похоже, придется в этом сюжете осваиваться – вон, действующие лица как сговорились, все сюда подтягиваются, как будто он Пуаро какой-нибудь!

– Вы уже знаете? – удивился Борис. – Быстро вы… но это хорошо! Так вот: Татьяна в бассейне с ребенком примерно… тут, кстати, все примерно, потому что на часы редко смотрят, на отдыхе все… вечером темнеет, днем жара – вот и все наше время! Примерно, повторяю, часов с двух. Дальше: наша дочь… ей шестнадцать, такой возраст, сами понимаете… она тоже была в бассейне, а потом с каким-то местным красавчиком отправилась… погулять. У вас есть дети? – неожиданный вопрос застал Кемаля врасплох.

Господи, ему вообще сто лет не задавали вопросов! Разве что Айше… но это же… все равно, что он сам… и те вопросы, что она задавала… да, совсем другие вопросы.

Ты меня любишь? Когда вернешься? Будешь ужинать?..

Как допрос? Что нового? Нашел что-нибудь?..

Последние, деловые, задавали и коллеги, и начальство, но это… он же и сам их себе задавал, в них не было ничего неожиданного – неожиданными вопросами он обязан был удивлять и озадачивать подозреваемых и свидетелей, они же могли удивить и озадачить его ответами, или молчанием, или нежеланием давать вразумительный ответ.

Но чтобы так!

Наверно, русские как-то так общаются между собой… конечно, вся их знаменитая литература об этом кричит: они вечно разговаривают о чем-то задушевном и глобальном, причем так, словно от их разговоров может измениться мир. В свое время Кемаль внимательно, не отрываясь, штудировал «Преступление и наказание» и был поражен длиннотами диалогов. Зачем, например, следователю знать, верует ли подозреваемый в бога, и буквально ли верует?

А уж чтоб свидетель спрашивал полицейского, есть ли у него дети?..

Кажется, у них это называется «загадочная русская душа» или что-то в этом роде.

И, между прочим, придется ему ответить. Чтобы не уподобляться их же, русским, следователям из кино времен коммунизма: там строго и фанатично сверкающие глазами агенты госбезопасности всегда говорили, что вопросы, мол, здесь задают они.

И придется сказать, что нет.

Детей у нас нет. И уже, наверно, не будет.

Все, что у нас есть, это моя работа, ее работа, любовь, вечера и ночи… иногда только несколько часов, редкие выходные… ее книги, мой компьютер и вечные телефонные звонки, ни одного совместного отпуска, потому что… ну да, моя работа, ее работа…

– Нет, пока нет, – ответила за него подавшая чай Айше. – Но я вас понимаю, – по-турецки обратилась она к Татьяне, – я в университете работаю… сейчас такие молодые люди…

Что ж, она включилась в игру, тем лучше.

Айше всегда утверждала, что ничего не меняется, что жалобы стареющих поколений на «нынешнюю» плохую молодежь стары, как мир, что уже тысячелетия назад отцы предъявляли претензии детям: не то читают, не так одеваются, не так себя ведут, не ту музыку слушают… куда катится мир?!

Если она вдруг присоединилась к этому хору… значит, вопрос о детях не задел ее, и убийство интересует ее гораздо больше. Кстати, она сказала «пока нет», а это означает… нет, не отвлекаться на глобальные вопросы!

– Вот именно! – обрадованно подхватила Татьяна. – Ужасные! И наша дочь не ангел… поэтому я…

– Татьяна пошла за ними, – перехватил инициативу Борис, – вернее, побежала, как я понимаю. И вышла за ворота, и поругалась там на них… словом, оттуда она быстро вернулась в бассейн, потому что волновалась за ребенка, а к этому дому и близко не подходила. Все это, вероятно, можно как-то подтвердить, но мы, – он развел руками, – тут бессильны. Может, ее видел сторож у ворот, может, еще кто-то… приятель нашей дочери вряд ли что-то подтвердит, правильно?

– Да уж, маловероятно, – согласился Кемаль. – А потом что было?

– А что потом? Потом приходит этот… наш друг Байрам и говорит, что видел Татьяну здесь!

– Да нет… я имею в виду – днем? Вы-то сами где были?

– Я? Я с утра пораньше на пляж съездил, потом… дома был. Нет, еще в супермаркет ездил, кое-что на ужин купил, но это раньше было, до того как Татьяна ушла. Я по жаре не люблю, всегда дома сижу, читаю… да, я еще в Москву и в аэропорт звонил, мне завтра мужа Марии встречать, узнавал, не изменилось ли время рейса… потом… потом уже Татьяна позвонила, беги, говорит, сюда быстро, убийство тут!

– Во сколько это было, не вспомните?

– Конечно, нет! Я же говорю: мы здесь практически не следим за временем. Около трех… или после трех? Не знаю я!

– И вы сразу пошли сюда?

– Ну, конечно. Но я ничего не видел, меня же не пустили. Татьяна мне мальчика передала, чтоб я за ним присмотрел, и все.

– А вы, – Кемаль перешел на турецкий, – пришли сюда с ребенком – и что увидели?

– Как что?! Машины, люди какие-то… ленту натягивают… меня сразу остановили: вы кто, да куда, да зачем? Я говорю: мне ребенка отвести надо, вон в тот дом, а они мне: нельзя, его мать у нас, здесь убийство произошло… я не сразу поняла, в чем дело, я слово «убийство» не знала, они Машу позвали, она сказала…

– Простите, Маша – это?..

– О господи, это Мария, Мария… вы же сказали, что знаете! Я позвонила Борису… потом они стали меня расспрашивать. Про дом, про когда я где была, что видела… я даже за словарем сходила… со мной, кстати, один полицейский ходил, одну меня не пустили… вот и все! Я же никого не видела, ничего…

– А потом пришел Байрам?

Сторож, до этого нетерпеливо пытавшийся вникнуть в ведущийся на двух языках разговор, встрепенулся.

– А что я такого сделал, Танья-ханым?! Мы, Кемаль-бей, с Танья-ханым давно друзья, вместе работаем, я ей всегда помогаю, со всеми хозяевами ее знакомлю… я ничего плохого…

– Как же ничего плохого, если они говорят, что ты ее шантажировал? Ты ее у дома тут видел? Только правду мне говори! Если видел – точно давай: где, когда, в чем она была одета, что в руках держала! И сам ты где был – с какого точно места ее видел, куда сам направлялся, как был одет, кого еще встретил? Давай, рассказывай, все сейчас проверим!

– Да вы что, Кемаль-бей, какой шантаж?! Она меня не так поняла, мужа ее вообще при нашем разговоре не было, она ему что угодно могла наговорить! Нет, не со зла, мы с Танья-ханым друзья, просто не поняла. Я ей сказал, что видел, как она из бассейна убегала, спросил, что случилось… еще мы про дом поговорили… проблема у нас… опять же из-за того, что Танья-ханым не так поняла…

– Да что ты все одно и то же: не так поняла, не так поняла! Все я понимаю, что тут не понять?..

– А с домом этим и переселением что за проблема, я не понял?

– Ой, это… – Татьяна поморщилась, словно у нее вдруг заболел зуб. – Это отношения не имеет… это наша проблема.

– Ну, не совсем ваша – Мария ведь иначе не пошла бы в этот дом, не обнаружила тело… вообще, непонятно: то ли убийца специально так выбрал время, когда вы все туда-сюда ходили, то ли вы с вашими хождениями ему, наоборот, мешали, но он почему-то не мог отказаться от задуманного, то ли все произошло спонтанно, и ему просто повезло, что удалось скрыться. Словом, придется вам, Татьяна, все как следует вспомнить: когда вы договорились, что Мария сюда переедет, кто об этом знал… кстати, зачем вам это вообще понадобилось?

– Это… как сказать… Борь, – она быстро перешла на русский, – как сказать «недоразумение»? С ними тут все забудешь к черту!..

– Таня говорит, что это недоразумение, – перевел Борис, – они с хозяевами друг друга не поняли. Таня дом сдала, а они вот приехали. Хорошо еще, предупредили заранее.

– Да, вот именно, – подхватила Татьяна, – мы друг друга не поняли. Вернее, либо они с Байрамом друг друга не поняли, либо я его не поняла… теперь это уже неважно, да? Какая разница, Кемаль-бей?! Главное, вы же сами сказали: когда все это закрутилось, кто что знал, – так это все я сейчас вспомню, не проблема.

Женщина перевела дух, словно собираясь с мыслями, и что-то опять сказала мужу по-русски.

– Она просит сказать по-английски, – тоном заговорщика перевел ее муж, – чтобы он… не понял… она говорит, что он врет. Он ее шантажировал, пугал, что ее чуть ли не в убийстве обвинят.

– Ну, это не вопрос, – тоже по-английски сказал Кемаль, – можно же легко проверить, куда ваша жена на самом деле ходила. Я с утра проверю… но в этом никакого смысла. Я имею в виду, что если бы она действительно была здесь и видела что-то подозрительное, то ведь она бы сообщила, правильно? А саму ее никому в голову не придет обвинять – зачем ей?

Борис быстро (как же они быстро говорят, что за язык такой!) перевел сказанное жене. Татьяна слушала внимательно, кивала, но, казалось, продолжала в чем-то сомневаться. Может, не все было так, как она говорит? Может, что-то другое скрывает? Чего, спрашивается, ей волноваться, если совершенно очевидно, что она никакого отношения к убийству иметь не может? Кто ей Эмель – знакомая, не больше. Где бы она взяла тот японский нож или меч, что это было? Надо утром посмотреть… если покажут.

– Вы их не слушайте! – неожиданно вступил сторож. – Не знаю, что они там вам по-английски, только Танья-ханым очень умная и хитрая женщина, она дома здесь за одну сумму сдает, хозяевам другую говорит, налогов вообще не платит, запуталась во всем этом! А я ее делишки все знаю, и если бы сейчас Эмель-ханым с хозяйкой того дома поговорила, то много чего бы выяснилось! А так… теперь никто ничего, а меня она вон в шантаже обвиняет! Я кто – сторож! Нашей местной полиции, сами знаете, лишь бы дело замять, туристы тут, никому убийство не нужно, обвинить кого проще всего? А для Танья-ханым прямая выгода…

– Чушь! – вскочив, закричала по-русски Татьяна. – Это чушь!..

– Это ты мужу своему… такие слова! – Байрам тоже вскочил и, сжав кулаки, приблизился к Татьяне. – Где ты выучилась так с мужчинами говорить, а? «Чушь» она мне будет говорить!..

– Конечно, чушь, а то что же?!

– Нет, вы слышали, Кемаль-бей?! Она мне… как ослу… неприлично даже женщине так…

– Подождите, – вмешалась Айше, вклинившись между разгневанными противниками, – вы, наверно, опять… друг друга не поняли. Татьяна, что это слово по-русски значит?

– Какое слово, господи?!

– Ну вы же по-русски закричали, да?

– Ну и что?! Нервы у меня… стресс! Он ерунду такую говорит…

– И что вы по-русски сказали?

– «Чушь» сказала… это значит… ну, ерунда, глупость… и что такого?!

– Вот видишь, Байрам, – Айше успокаивающе обратилась к сторожу, – это не то, что ты подумал… не как ослу! Это она по-русски…

– А мне плевать, по-каковски! Пусть мужу своему «чушь» говорит!..

– Байрам, по-русски это совсем не то… о господи, Кемаль, да скажи ты ему!

– Да я сам не понял… успокойтесь вы все! Какая разница, кто что сказал, успокойтесь, извинитесь, сегодня у всех стресс…

– Да ей не за что извиняться, она русское слово сказала, а не наше… ругательство, а Байрам не понял… да и ты сам! Понимаете, Татьяна, – внятно и четко выговорила она, чтобы наверняка быть правильно понятой, – слово «чушь» по-турецки звучит… грубо очень… раньше так погонщики на ослов кричали, а сейчас… ну… так не говорят, это невежливо.

– Слушайте, что происходит, в конце концов?! – возмутился ничего не понимающий Борис. – Что там такое с этим “choosh”? – на английский манер произнес он.

– Ох, господи! – вздохнула Айше и принялась объяснять фонетическое недоразумение по-английски.

Поняв суть проблемы, Борис плюхнулся в кресло и захохотал.

– Вот так «чушь»! Чуть не передрались все из-за… «чуши» этой! Ой, не могу! Еще неизвестно, кстати, откуда оно, слово это, в русский язык пришло! Может, во время войн всяких… ваши на ослов кричали, а наши… о господи, как смешно… тоже на ослов, только в переносном смысле! Нет, это записать прям надо! Значит, такое слово у вас тут и произносить нельзя?

– Ну, не то что нельзя… но на вас могут обидеться… грубое слово…

– Вот так они с Байрамом и разговаривают, сами видели! – все еще посмеиваясь, сказал Борис Кемалю. – От этого у них и… недоразумения всякие… так сказать полный “misunderstanding”! И никого они оба не убивали, и дома нормально сдавали, и никакого шантажа тоже не было! Все это, извините за неприличное слово, полная чу-у-ушшшь! – он старательно выговорил роковое слово. – То есть ерунда, не стоящая внимания. Все, Тань, остынь, – перешел он на спасительный русский, – сама видишь, все нормально, алиби твое наверняка подтвердится, кавказцу твоему тут особо доверия нет, хорошо, что пошли и поговорили, да? Давай, пойдем, хватит людям голову морочить, утро скоро! Я говорю, – сменив русское аллегро на более размеренный темп английского, Борис встал и почти поклонился Кемалю, – что пора нам, уже очень поздно. Женщинам надо прийти в себя, отдохнуть после всего этого кошмара… они тут все… сами видите!

– Вижу, – кивнул, тоже вставая, Кемаль, но Татьяна, похоже, не считала разговор оконченным.

– Нет, он вам сейчас тут наговорит… он, – уточняющий кивок в сторону снова напрягшегося сторожа, – мне сказала, что его жена мне сказала… нет, не так! Господи, как трудно! Получится глупо, но… Байрам сказал, что его жена ему сказала, что она сказала мне – понимаете, какая… путаница? – что у меня могут быть проблемы из-за Эмель… ну якобы я заработала нечестно какие-то деньги, а я все вернула бы той хозяйке, мы просто друг друга не поняли… ничего такого для меня опасного! Но дело не в этом, а в том, что он врет… да, да! – почти закричала она, видя, что сторож собирается что-то сказать. – Его жена мне ничего такого не говорила! Я вообще с ней не разговариваю, она… лентяйка и больше ничего! Убираться она, видите ли, не может! Да я с высшим образованием, и то…

– Тань, – твердо перебил ее муж, – это все ни о чем. Прощайся и пошли, ты уже все сказала. Сейчас все дело испортишь!

– Где убираться? – не обращая внимания на Бориса (надо же: ни слова не понял из того, что он пробурчал, а все понятно!), спросил Кемаль.

– Да в доме! – охотно ответила Татьяна. – Мне помощница была нужна… уборщица, считайте… так она, видите ли, отказалась! Не для нее, мол, это – а кто она такая?! Жена сторожа, подумаешь, королева! Короче, она меня с того времени не любит… ну и я ее… не то чтобы. Мы не разговариваем, понимаете? Вообще! А если она говорит, что мне сказала, то врет она, а если Байрам говорит, что она сказала, что сказала, то врет он… о господи! Понимаете? – с надеждой и отчаянием она еще повысила голос. – Или она врет ему! Вот!

А ведь правда. Все варианты перечислила, неглупая, в сущности, тетка! И если она сама не врет (а не похоже, очень уж правдиво у нее выходит!), то правда пока только то, что Байраму зачем-то понадобилось пугать Татьяну. Самому или вместе с женой.

– Так твоя жена что именно тебе говорила? Татьяна вот утверждает, что они вообще не разговаривают, и как быть? Кому мне прикажешь верить, а? – Кемаль вернулся к роли простачка, своего сторожу и чужого всем остальным. – Или женщины вообще что-то путают и сами не знают, что кому кто сказал? Пойти, что ли, твою спросить, а то эта не отстанет ведь до утра?

Если Байрам сейчас начнет крутить и придумывать отговорки, то, скорее всего, все это нагромождение лжи – плод его личной фантазии, и он не захочет втягивать в это жену. Которая не в курсе дела и ничего не подтвердит, если отправиться к ней прямо сейчас. А если дождаться утра, то она скажет то, что захочет муж, это понятно и очевидно.

– Да она спит уж, наверно…

– Да ты сам говорил: она боится и тебя ждет. Как она после всего этого уснет? Мы вот не спим же!

– Ой, Кемаль-бей, неважно это: кто кому что… женщины, вы верно сказали, только путают все… а Танья-ханым еще и с полицией часа два общалась, вот она после этого и… то есть я не…

Ну вот, совсем запутался. Забыл, что Кемаль полицейский, чуть не наговорил лишнего… но за версию путаницы уцепился, понял уже, что выгоднее пойти на попятный.

– Ну так как: признаешь, что сам все напутал? Что Татьяну около дома не видел, а твоя жена если ей что-то и говорила, то та этому значения не придала и все забыла? То есть ни повода, ни возможности убить нашу Эмель у нее не было, так?

– Да вроде… так, – Байрам говорил неохотно, не желая сдавать позиций, но уже поняв, что сдать их таким образом наиболее достойно, иначе не выберешься.

– Так, так, – поставил окончательную точку Кемаль, – а про все остальное, что тут у вас творится, мы давай-ка завтра поговорим, а? Без посторонних.

Он чуть подмигнул, от души надеясь, что не переигрывает, но сторож, похоже, принял его игру и воспрянул духом: он не вышел из доверия, с ним продолжают считаться, его ложь благополучно прошла незамеченной или… ну, словом, прошла, да и ладно!

– Все в порядке, Борис, – сказал Кемаль по-английски, – вы успокойтесь, он уже согласен, что все это недоразумения и путаница. Ничего вашей жене не грозит… с утра я еще кое-что проверю, просто для порядка, но, по-моему, все понятно… вы идите, жену успокойте…

– Спасибо, – Борис пожал Кемалю руку, – если что нужно спросить… Таня ведь здесь с утра была… то уже завтра, наверно?

– Да, да, – заторопился Кемаль, перемещаясь к двери и вытесняя ночных гостей на террасу, – вы по поселку-то лучше не гуляйте… мало ли что… идите прямо домой, хорошо? Если что, вот мой телефон, – он достал из кармана всегда готовые для потенциальных свидетелей визитки и дал их Борису и Байраму.

Дойдя до машины, он на всякий случай подождал, пока три тени разойдутся в разные стороны у поворота, потом взял пистолет, прикрыл его курткой, чтобы не напугать Айше, запер машину и вернулся в дом.

После шумных разговоров, всех этих обвинений, страстей и криков на разных языках дом казался опустевшим, странно тихим, а сам он после неожиданно свалившегося на него допроса по практически еще не известному делу, после всех этих переводов, хитростей, напряжения вдруг почувствовал всю накопившуюся за день усталость.

Айше сидела на диване, не убрав стаканы и чашки, – надо бы ей лечь, вид совсем измученный.

– Ну и тип этот Байрам! – сказал Кемаль, чтобы нарушить тяжелую усталую тишину. – Надеюсь, он в убийстве не замешан, просто так воду мутит.

– Знаешь, – перебила Айше, даже не перебила, а как будто продолжала говорить что-то, начатое раньше, – я вот все это послушала… он сказал, что жена сказала, что она сказала… и ничего не проверить, да? А вот Эрман сказал, что Эмель сказала, что хочет с ним встретиться или что хочет развестись, – а почему мы верим? Да, телефон, но мало ли что она ему сказала на самом деле? Или зачем она хотела встретиться, понимаешь? А мне еще Шейда – это его жена – шепнула, что он врет и что она его боится… с ней надо отдельно поговорить, непременно! Я не верю, не могу верить, что Эмель… мало ли, что этот Эрман говорит! Может, он ей сам звонил… нет, это можно проверить… но мог же он попросить ее ему позвонить в определенное время, причем так, чтобы Мустафы в это время не было. Они ведь общались семьями, я не знаю их отношений… Эмель могла Мустафу отправить за рыбой, это ведь она сама его отправила, поручений надавала… потом действительно позвонила. Но где при этом был Эрман, мы не знаем… а его жена чего-то боится… и меч, между прочим, его…

– Ты хочешь сказать, что он убил Эмель? С какой стати?!

– А с какой стати кто-то другой?! С какой стати – Мустафа?! С какой стати вообще убивать Эмель?! У Мустафы мотив только со слов Эрмана – ревность, нежелание разводиться, а почему мы ему верим?!

– Да подожди, мы пока никому не верим, я только начинаю во все это вникать!

– Еще он сказал, что они ссорились, а при мне прекратили… вроде как делали вид, что все в порядке. Этому мне верить или как?!

– Айше, милая, я не знаю… правда, пока не знаю.

– А еще я вспомнила: он сказал, что Мустафа вроде не знал, что Эмель хотела развода, но при этом как-то так намекнул, что Мустафа мог сделать вид, что не знал… и как-то так нехорошо намекнул!

– Слушай, не спеши, что ты из человека злодея делаешь? Давай спокойно с утра со всеми поговорим…

– Да ты сам этого Эрмана не любишь, я же знаю!

– Господи, да при чем тут: люблю, не люблю?! Да, не люблю, но это же не причина…

Зато это причина узнать про этого Эрмана все до мельчайших подробностей. Собственно, давно надо было… с того еще дела, с убийства балерины. Но собственная ошибка была такой глупой и обидной, ее так не хотелось признавать, что Кемаль старательно не думал об адвокате, которого – как сейчас Айше, какая ирония, какое странное совпадение! – почти заподозрил в убийстве. Заподозрил без всяких оснований, нелепо и непрофессионально, а потом так же непрофессионально выбросил эту версию из головы. Выбросил – и ничего не проверил, ничего не узнал про этого человека, никогда не спрашивал о нем Мустафу, когда узнал, что они друзья…

Надо еще выяснить, насколько они друзья.

Как часто друзья – на самом деле почти враги, и когда начинают это понимать, может случиться самое страшное.

Чем могла Эмель помешать Эрману? Если на секунду – на одну секунду, не дольше, никаких оснований нет! – предположить, что Айше права, а адвокат лжет, и все было не так: предполагаемый развод, звонки Эмель, их разговоры? Эмель – сама по себе, как например, знающий что-то лишнее человек, Эмель как жена Мустафы, Эмель… кто еще она была?

Тренированная логика услужливо и привычно выстраивала версии: Эмель… разумеется, как привлекательная женщина.

Почему мы никогда не воспринимали ее так? Потому что она казалась нам приложением к собственному мужу и сыну?

А если… если Эрман пытается просто защитить себя? Если он – на секунду, только на секунду, разумные версии будем строить с утра! – был с ней в каких-то особых отношениях? Они соседи, они могли часто встречаться, ее звонки могли означать что-то совсем другое… да он сам мог быть ее любовником, а теперь, чтобы отвести от себя подозрения, говорит об их ссорах, о том, что она обратилась к нему как к адвокату.

Кстати, его жена могла что-то подозревать… жены видят такие вещи. Может, она поэтому и боится? Боится предположить, что ее муж убийца? Боится сказать лишнее, чтобы полиция не заподозрила, что ее муж убийца?

– А Шейда и наша Эмель… они дружили?

– Они точно много общались. А вот дружили ли… то есть Эмель-то ко всем хорошо… но, насколько я знаю, в городе они друг к другу в гости не ходили. В смысле сами Эмель и Шейда – только если с мужьями, на праздники, например. А здесь… здесь, конечно… как здесь не общаться-то?

– Надо мне завтра прямо с утра… слушай, давай-ка ложиться, ты измучилась совсем! Да и я, – не надо обращаться с ней, как с ребенком, она этого не любит, – устал как собака, целый день таблицы всякие по маньяку нашему изучал, с кучей народа переговорил, а потом вдруг все это!

– А что там с маньяком нового?

Она давно ничего не спрашивала, вернее, спрашивала, но не так, как раньше, как-то вскользь, без былой заинтересованности, а сейчас ее интонация словно вернула его в прошлое – не слишком далекое, всего на несколько месяцев назад, но для изменившихся отношений иногда и неделя как целый год.

– Да, в сущности, ничего, – он прижал ее к себе, боясь упустить этот момент возрождения: вот так они сидели на своем собственном диване в маленьком кабинете, где обитало их счастье – книги, компьютер, множество всяких, никому, кроме них, не интересных бумаг, чашки кофе и сигареты, и они сами, умевшие чувствовать радость от недолгого уединения в этом их простом и уютном мире. Они иногда впускали сюда преступников и подозреваемых, свидетелей и героев прочитанных или сочиняемых Айше книг, сюда были вхожи самые разные персонажи реальных и выдуманных историй, здесь строились и рушились логические схемы, отсюда Айше старательно изгоняла газеты и телевизионный шум – здесь жила их любовь, не страсть, та предпочитала спальню, не довольствуясь неудобным диваном и не нуждаясь ни в каких новшествах, вроде кухонного стола или ковра, и поцелуй, нежданно проникший в кабинет, либо уводил их из него, либо так и оставался без продолжения… и ничего другого не нужно было для абсолютного счастья.

По крайней мере так казалось Кемалю.

Сейчас, в темноте чужого дома, они вдруг почувствовали себя так же: все же здесь, с нами – наши разговоры, наше умение почти без слов понимать друг друга, наш интерес к одним и тем же, не всем интересным вещам, наше желание быть вместе, вот так сидеть, обнявшись, и говорить о том, чего, вообще-то, быть не должно.

О преступлениях и преступниках.

– Ничего, – повторил Кемаль, – не могу я его понять, и никто, кстати, не может, вон психологи наши – и те! Никаких зацепок, ничего! Они уже третий раз, по-моему, профиль его составляют, и все результаты разные. Начальство теперь на них косо смотрит: вот, мол, навязали нам свою психологию, шарлатаны… а я как раз сначала им не доверял, первый профиль какой-то неубедительный получился, а сейчас думаю, что они ни при чем. Это убийца такой… особенный. У меня впечатление, что он не маньяк вовсе. Но если он в эту серию кого-то хочет спрятать, то… даже не знаю… либо мы что-то просмотрели, либо – и это самое страшное! – он до своей настоящей жертвы еще не дошел. Но сколько же ему еще нужно?! Что это за жертва такая, из-за которой лишних шесть человек убить не жалко?! И почему он тогда не соблюдает точность, не навязывает нам детали? Или он действительно ненормальный, но мы не можем увидеть в его безумии логику? Ведь, кроме подъездов этих, ничего общего… только что женщины! И способы убийства разные, и перышки больше не появлялись… собираем пыль всякую, волоски, а сравнивать не с чем…

– Ты в полицию завтра пойдешь? – она не перебила его, он и сам, договаривая, уже отвлекся от мыслей об измирском маньяке, уже планировал день, она, как всегда, предугадала ход его мыслей.

– Сегодня уже, – он зевнул. – Полиция, рыбаки, супермаркет, Мария, Шейда, остальное – в зависимости от результатов. А где, кстати, рыба-то? Испортится ведь!

– Я весь пакет в холодильник сунула… чек, наверно, там, ты не вынимал?

– Нет, сейчас гляну… и давай спать, ладно? А то я завтра никакой буду… ты наверху устроилась?

– Да, на третьем. Там две кровати, отдельные, но можно сдвинуть… я в их спальню не могу!

– Да нет, конечно! Мустафу завтра отпустят, он там сам будет… вот он, чек. Четырнадцать сорок семь.

– Что? Время? Так это же алиби! Или нет?

– Неизвестно, смотря как время смерти определят. Ты говорила, он около двух уехал?

– Кажется, – неуверенно ответила Айше. – Знаешь, когда я начинаю о времени думать, мне прямо плохо делается! Настолько здесь никто за временем не следит! Вот спроси меня, во сколько Мария… обнаружила тело, ничего тебе толком не скажу! Во сколько полиция приехала, во сколько Мустафа – ничего не знаю! Слушай… давай завтра… ты сходишь в полицию, договоришься… и мы уедем домой, а?

Робкий заискивающий тон.

Как будто ребенок уговаривает взрослого.

Она сама на себя не похожа – предлагать такое! А брат – оставить его здесь без поддержки и помощи? А Эмель… пусть теперь уже не Эмель, а долг перед Эмель – разве можно просто уехать, оставив все как есть: преступление нераскрытым, убийцу довольным и свободным? А кто будет заниматься разными ужасными, но неизбежными оргвопросами – забрать тело, организовать похороны, известить родных… племянника, господи! Он, кажется, где-то гостит, и это еще одна проблема – подросток, которому кто-то должен сообщить о смерти матери. И такой ужасной смерти. А если Мустафу, вопреки его уверенному заявлению, не отпустят завтра? И послезавтра? Никого не обвинишь: почему местной полиции должно быть очевидно, что он не мог убить свою жену? Они будут продолжать работу, Мустафа у них подозреваемый номер один, ему нужен хороший адвокат… словом, тут столько дел – какой отъезд?!

Как она может даже думать?!

Четырнадцать сорок семь – он все еще держал тонкий длинный чек с бледными цифрами – что это: тонкое, бледное, но надежное алиби или ни на что не годная полоска мятой бумаги?

Что он там накупил – лента сантиметров на двадцать, не меньше!

Кемаль, так и не ответив на призыв Айше об отъезде (а что тут ответишь, никуда мы не поедем, ей это тоже понятно, не маленькая!), стал вчитываться в блеклые иероглифы супермаркетных сокращений.

«Кавак. крас.» – красное вино «Каваклыдере»?

«Дим. ап. нат.» – натуральный апельсиновый сок марки «Димес»?

«Сют. бры. дом.» – брынза домашняя марки «Сюташ»?

«Рыб. дор. св.» – рыба дорада свежая?..

Постой, рыба же у рыбаков? Или все-таки в супермаркете? Да нет, он помнил, на память ему жаловаться не приходилось: Айше совершенно точно сказала, что Эмель сказала, что рыбу надо купить именно у рыбаков.

Так. Айше сказала… интересно, она сама это слышала, или опять получается непроверяемая цепочка – кто кому что сказал и что потом сказал об этом другим?

– Айше, послушай, – он хотел было как-то помягче сказать ей об отъезде, вернее, о его абсолютной невозможности, но не смог выговорить ничего утешительного и, мысленно махнув рукой на всякие психологические тонкости, перешел к делу: – Ты сама слышала, что Эмель посылала Мустафу к рыбакам?

– Да, конечно, мы это вместе обсуждали, она ему так подробно все указания давала, ты же знаешь брата, – она чуть усмехнулась, и Кемаль обрадовался, что она так легко отказалась от идеи или хоть от разговоров об отъезде. – Он же никогда не мог купить ничего не по списку, никогда не знал, какие продукты лучше, ни во что не вникал… Эмель все ему писала и говорила, где купить.

– Но рыбу он купил в супермаркете! Вот, смотри, написано…

– Точно! Она и завернута в их бумагу, я просто внимания не обратила! Вот, видишь? – она распахнула холодильник и показала на аккуратный сверток с сине-красным логотипом. – Рыбаки в простой пакет кладут. И что это, по-твоему, значит?

– Не знаю. Что угодно может значить. Например, приехал он к рыбакам, а там нет нужной рыбы, и он поехал в супермаркет…

– Да там всегда есть рыба! Они же ее не удочкой ловят, они ее разводят прямо в море, как у них может ее не быть?!

– Ну, хорошо, тогда… тогда он мог почему-либо не захотеть туда ехать, увидел, что в супермаркете такая же рыба – и купил.

– И тогда алиби у него нет, правильно? До супермаркета ехать три минуты, рыбу они чистят быстро, вся поездка заняла бы минут двадцать… надо выбросить этот чек и рыбу развернуть! Вообще пожарить ее! – Айше метнулась к холодильнику.

– Перестань, – он перехватил ее и прижал к себе, – если Мустафа сможет все как-то объяснить, ничего не надо… жарить и выбрасывать. А если нет, то рыбаки все равно скажут, что он не покупал у них рыбу, в супермаркете его могут вспомнить, да и копии чека, не забудь, остаются, а он расплачивался кредиткой, вот здесь имя его… все до завтра, Айше, до завтра!

Четырнадцать сорок семь. Еще одно дело на завтра: проверить, за сколько минут можно доехать до супермаркета. Если Мустафа уехал около двух, хорошо, пусть даже в четверть третьего, это здесь для всех одно и то же, то куда он поехал сначала? Айше говорит, туда ехать три минуты, пусть пять, даже десять – мало ли, остановился зачем-нибудь или на заправку заехал? – но полчаса… остаются, как минимум, полчаса, а здесь наверняка все рядом, весь залив как на ладони. К тому же Мустафа не из тех, кто может полчаса бродить по небольшому супермаркету, он покупает все по списку и старается как можно скорее выбраться.

Интересно, местные уже занялись его машиной? Хотя зачем? По пробегу ничего не определишь, никто же не считает километры ежедневно, бензин тоже ни о чем не скажет: Кемаль помнил, что проезжал бензоколонку, она совсем близко, был он там или не был – какая разница?

По-настоящему существенно только одно: Мустафа уехал на машине, и, чтобы (предположим) вернуться, застать жену (предположим?) с любовником и (предположим!) убить ее, он должен был на машине же вернуться. Но машины у дома никто не видел и не слышал – это можно принять за доказанный факт. Мария, Айше, жена адвоката непременно упомянули бы машину, ее невозможно не заметить, а им, всем троим сразу, незачем умалчивать о ней. Даже если (предположим уж и это!) Айше покрывает брата – остаются остальные, менее заинтересованные свидетели.

Значит, еще одно на завтра: поговорить с Байрамом и вторым сторожем, не видели ли они машины Мустафы… или его самого, если он (предположим, что же делать?!) вернулся пешком. Кстати, попутно придется еще выяснять, сколько времени займет путь, если идти пешком… а откуда? Он же мог поставить машину где-нибудь недалеко и за пять минут… о господи! Или взять такси, или… надо выяснить, ходят ли сюда маршрутки или какие-нибудь автобусы… кто-нибудь мог его подвезти…

Нет. Если он изначально задумал… пусть не убийство, а что-то нехорошее и тайное, то не стал бы рисковать и втягивать в это таксиста или еще кого-то. Но если бы он вернулся пешком – его наверняка заметил бы сторож на воротах, спросил бы, почему вы без машины? Или это здесь в порядке вещей, люди ходят на пляж пешком, и никто не обращает на них внимания?

Господи, сколько вопросов!

Как бы дожить до утра – и начать задавать их все, и получить хоть какие-то ответы. За которыми потянутся новые вопросы, и их снова придется задавать тем же или другим – равнодушным или заинтересованным, правдивым или хитрящим, болтливым или молчаливым, сердитым или доброжелательным, раздражительным или спокойным, мнительным или любопытным – самым разным людям… кто это сегодня сказал, что они – как камни?

Глупость какая – у камней нет никаких эмоций… они по крайней мере не лгут.

И, кстати, не убивают.

Если не используются как слепое орудие…

10. Николай

– Борис, брось, я сказал! Что я – сам не донесу?! Машка! Мишка! Где вы все, а? Смотрите сюда! Ма-а-аш! Борь, куда идти-то? Вроде раньше тут по-другому все было? Слушай, а жара-то! Не поверишь, что почти сентябрь! Сейчас все это брошу – и в море! Устал как собака! Ма-а-аш!

– Ой, Ник, вы уже… а я ждала-ждала и пропустила!.. О господи, Мишка?! – при виде третьего мужчины, кроме мужа и Бориса, выходящего из машины, она не поверила своим глазам и машинально подняла к груди руку с какой-то тряпкой. Ярко-желтая ткань с серыми въевшимися разводами пыли и грязи так странно выделялась на фоне нарядного, явно специально надетого летнего платья, что Николай, шедший с чемоданом к лестнице, не удержался:

– Маш, брось ты тряпку свою! Ты здесь на отдыхе или где? Дома все мыть будешь! Да Мишка это, Мишка – что ты вытаращилась?! Решил вот вам сюрприз сделать…

– Пап, привет! О, дядя Миш, привет! В бассейн пойдем? Или лучше на море! Ты мне самолет сфоткал? А из самолета? А вчера над морем парашюты летали! Давай, поехали, может, и сегодня будут! А мы тут переезжали, а потом не переезжали! А еще тут тетю вчера убили – совсем, представляешь?! А Ланкина кошка…

– Привет, Мишка, давай не все сразу! – он подхватил сына свободной рукой и втащил на террасу вместе с чемоданом. – Вот я переоденусь, передохну… – он поцеловал жену, – и сразу на море! И ты все расскажешь: и про парашюты, и про кошку, и кого убили… Миш, проходи давай! Борис, спасибо, мы уж теперь тут сами! А про вашу идею я подумаю, и завтра поговорим! А Ланка-то где?

– Она… сейчас я ей позвоню… она тут недалеко, – замялась Маша. – Как долетели?

– Да как – нормально! Долетели же, как видишь! – громко, даже громогласно, как он делал все, ответил Николай. – Конечно, чартеры эти… как «Запорожец»! Три часа трясешься – и на курорте! Дешево и сердито! Еда особенно сердита! Маш, дай нам поесть чего-нибудь, а? И потом уже на море, а то нас не кормили толком! Слушай, все-таки воздух тут… скажи, Миш, после Москвы-то, а?

– Да, и правда… красота! Привет, Маш… ничего, что я вот?.. Меня Ник уговорил, – неловко улыбнулся Мишка – второй (или все-таки первый?) Мишка, ее старый друг, лучший друг ее мужа, муж ее младшей сестры, общий и всеобщий друг. Как и Маша, он всегда называл Николая Ник, в основном из-за отвращения, которое в свое время ее литературно-чувствительная сестра внушила всем к имени «Коля». «Вы вслушайтесь, как ужасно звучит! Вот «Николай» – это да, это я понимаю, но «Коля»! «Колька», «Колян» – ужас какой-то! Не зря же раньше аристократы наши как говорили: «Николенька», «Николушка», «Николя» или «Ники», но никак не «Коля»!» – «Один Ники, кстати, плохо кончил, не забыла?» – Мишка всегда много читал, в этом смысле они с Ланкой прекрасная пара… ладно, не до воспоминаний!

– Ну что ты говоришь! Конечно, ничего, даже не ничего, а замечательно! Сейчас я вам все покажу, – словно придя наконец в себя, Маша взяла бразды правления в свои руки. – Давайте-ка вы сначала проходите! Значит так: Миш, вы с Ланой наверху, на третьем, поднимайся, она сейчас придет, гуляет она, пока не жарко…

– Мам, ты же обещала, что я на третьем! Что я большой уже! И чтоб звезды смотреть! Там же балкон! А Лана же к Крысу ушла, пусть она у него и будет!

– Миш, тебя не спрашивают! Иди-ка погуляй, пока мы тут разберемся. Папе с дядей Мишей отдохнуть надо… и раз дядя Миша приехал, то ты будешь на нашем этаже, а они с Ланой на третьем – все ясно? Балкон и на втором есть! Или лучше не гулять, а иди-ка покажи дяде Мише его комнату и вообще все, он же здесь первый раз! Господи, ребята, как я рада! У нас тут такое творится… сейчас все расскажу! Но так удачно, что мы в этом доме-то остались, как нарочно! А то и комнат бы не хватило! Ник, Миш, лобио будете? Или чаю вам? И суп грибной есть! Сейчас я все…

– Да что случилось-то? – вычленив из сумбурных, сбивчивых реплик жены и сына нечто особенное, спросил Николай. – Куда это вы переезжали и не переезжали? Где бы комнат не хватило? Тут же по три спальни во всех домах – или нет?

В домах он разбирался.

В домах, планировке, строительстве, участках под застройку, ценах на дома и эти участки, коммуникациях и том, как их подвести, и с кем договориться, чтоб их подвели, в строителях и расценках на их труд, в проблемах их легального или нелегального расселения, в отделочных работах и качестве цемента… и в Машиных интонациях тоже.

Хотя они никакого отношения к домам и строительству не имели.

Просто среди жизненно важных вещей Николай выделял для себя две – работа, то есть это самое строительство, и семья, то есть Маша. Нет, Мишка, конечно, тоже, Мишку он обожал, но не мог не понимать, что Мишка, тем не менее, это произведение Маши, она может захотеть и родить еще сколько ей угодно мальчишек и девчонок, и он их всех будет обожать и баловать, но главным все же была она сама. Точно, абсолютно такая жена, о какой он всегда мечтал.

И он изо всех сил старался, чтобы и она думала о нем так же: точно такой муж, какой мне нужен. Только он и никто другой.

– Тут, Ник, собственно, две истории, – быстро заговорила Маша, отправив двух Мишек наверх. – Во-первых, вышло недоразумение, здешние хозяева вдруг решили из Германии заявиться, Татьяна, бедная, чуть инфаркт не получила! Представляешь, раз – и передумали, а нам куда?! Ну, Татьяна все уладила, мы в тот вон – видишь? – дом переселиться могли, а сегодня с утра пораньше выяснилось, что эти придурки-хозяева не приедут! То есть они вроде как в Турцию прилетели, но где-то еще решили остаться… в Бодруме, что ли? Это тут курорт такой. Словом, все отлично, а то куда бы я Мишку с Ланой поселила? Там же наверху хозяйка бы жила… то есть не совсем хозяйка…

– Ладно, Маш, что ты так волнуешься? Все устроилось – и слава богу… или Татьяне, или этим хозяевам! Давай мне суп грибной, и лобио тоже, и что там еще?

– Салат могу быстренько… а еще тут… да, слушай, Лана пошла за вещами, я при Мишке не хотела… она тут с англичанином одним подружилась… да нет, ничего такого, правда! Он археолог, на развалины ее возил, нас тоже приглашает… словом, он один живет, а когда вчера убийство это… он ей предложил у него на третьем этаже… а утром нам сказали, что мы можем здесь остаться, и она за вещами пошла… Мишке не надо, наверно…

– Погоди, какое убийство-то?! Ты о чем вообще?

– Сейчас, Ник, я… – Николаю показалось, что она сейчас заплачет – это она-то, его образцовая, идеальная жена, которая, как и он сам, всегда холодно и практично подходила ко всем трудностям жизни, не делала ни из чего проблем, наоборот, решала все эти проблемы, никого и никогда не призывая на помощь. И слез – этого оружия остальных, не образцовых и не идеальных женщин – в ее репертуаре прежде не водилось, и за это он ценил ее еще больше, всегда с презрением выслушивая жалобы приятелей на чуть что рыдающих, беспомощных жен и подружек.

Выбирать надо правильно – и все дела. Вот он: выбрал, причем мгновенно, почти с первого взгляда – и ни слез, ни проблем, ни истерик.

А сейчас тогда что?

Николай даже на секунду растерялся, не зная, как себя вести.

– Маш? Ты… ты в порядке?

– Я вчера обнаружила тело… труп, – пояснила она, стараясь (умница какая, не заплакала все-таки!) говорить тихо, но четко. – Нашу соседку убили, и я обнаружила тело. Мы туда должны были переехать, я говорила. У них два дома, один они нам согласились сдать – вместо этого. И я туда стала носить вещи, а она убиралась там… а потом я вхожу… господи, ты не представляешь, это такой ужас был, такой ужас!

– Ни фига себе! Ладно, Маш, все, – он отобрал у нее нож, которым она пыталась резать помидор, обнял ее и погладил по голове, – все, все прошло, черт с ними, не вспоминай больше! Все закончилось, мы в этом доме, нас это не касается, сейчас вот поедим с Мишкой – и на море…

– Да как не касается, когда я, во-первых, свидетель, и меня полиция допрашивала и еще наверняка будет, а во-вторых, если тут по поселку маньяк разгуливает…

– А это маньяк был?

– Да я не знаю, кто это был, но ведь среди бела дня… а я там совсем рядом… может, я даже в это время в доме была, представляешь?!

– И что же – никто ничего не видел, не слышал? Как убили-то?

– Мечом японским. Меч для харакири, то ли сувенирный, то ли настоящий, у соседа был… а у нее пылесос работал, вот никто и ничего… – она прерывисто вздохнула.

«Тефаль»… – почему-то промелькнуло в голове у Николая, – о чем, блин, думает «Тефаль», делая такие пылесосы с убийственным шумом?»

Он понимал, что ерничать сейчас не время, но какие-то мысли о бесшумной бытовой технике в стилистике в зубах навязших рекламных роликов против его воли заметались в голове. Типа: «бесшумный пылесос – и убийцы вам не страшны!» – смешно, но Машке не скажешь, черный юмор, совсем черный.

Убийство, как ни стыдно признаться, оставило его равнодушным.

Ужас, конечно, но не наше дело, сами мы не местные, если Машка так боится – поменяем билеты и через недельку в Москву, что нам мешает? Хватит, и так два месяца почти тут загорают, ему самому и неделя сойдет, успеет наплаваться. Двери на ночь запирать получше, с открытыми окнами не спать – да и кто с ними спит в такую жару, одно спасение кондиционер! – и никто к ним не влезет, никакой маньяк. Ну и за Мишкой получше следить, да Машка и так всегда… как наседка… а сейчас они вообще все вместе… и Мишка с Ланой… по одному не ходить, по вечерам особенно… нет, ничего страшного, все путем.

А полиция пусть только попробует… мы иностранные граждане, нечего нас в свое убийство впутывать! Допрашивать они ее будут… пусть только явятся!

– Все, забудь, я теперь с ними сам! Спокойно, Маша, я Дубровский! Тебя, кстати, на каком языке допрашивали-то? Неужели переводчика нашли?

– Да нет, откуда? По-английски объяснялись как могли… да я ничего и не видела-то толком, в обморок хлопнулась, представляешь?!

Николай не представлял.

Его личная, собственная, образцовая Маша не только не плакала, но и не падала (как она чудно сказала – «хлопнулась»!) и не хлопалась в обмороки, никогда никого не беспокоила по пустякам; ее ежевечерний рассказ о прожитом дне, когда он приходил наконец-то с работы и еще не успевал выкинуть из головы расценки на цемент, проблемы с подрядчиками, придирки пожарных и прочие страшные беды, угрожающие строительству, напоминал краткие сводки с передовой, причем всегда оказывалось, что сражение уже закончено, и ему, как любому главнокомандующему, оставалось только принять к сведению его исход.

Был ли нездоров Мишка, устраивала ли переезд теща, возникали ли проблемы у тестя, являлась ли некстати любимая, заплаканная сестрица, – Маша разруливала все это, успевая приготовить к вечеру ужин и все как-то прибрать, постирать, перегладить, позаниматься с сыном, что-то почитать, что-то купить, причесаться… да, вот именно.

Николай никогда не видел ее некрасивой: небрежно одетой, с немытой головой, с поломанными ногтями, – и в доме никогда не было того, что он с непонятно откуда взявшимся отвращением замечал в семьях приятелей и у собственных родителей.

Он не мог внятно объяснить, почему он так ненавидел посуду, даже единственную кастрюлю, в раковине, белье, приготовленное для глажки и лежащее так в каком-нибудь углу по много дней, обилие пыльных и продолжающих покрываться пылью безделушек, серые, заставленные черт-те чем подоконники под тоже сероватыми, непрозрачными стеклами, загроможденные баночками и скляночками кухни, на которых с трудом находилось место, чтобы втиснуть разделочную доску и отрезать кусок хлеба… словом, весь этот московско-советский быт – бессмысленный и беспощадный.

Он даже не знал, как сильно он его ненавидит, пока не женился на Маше и не привык к тому, что лишних вещей то ли нет вообще, то ли не видно, что все баночки и скляночки кухни обитают в специальных шкафчиках, а если ему вдруг пришла фантазия самому порезать… ну, например, лимон к коньяку, чтобы облегчить труд хозяйки, то места было сколько угодно – вся идеально сверкающая поверхность рабочего стола. При этом квартира у них сначала была совсем небольшая, обычная, типовая московская квартира, но он никогда не задумывался, где прячет жена то, что предназначено для глажки, где сохнут грязные тряпки, почему занавеска всегда чиста и так красиво висит, а подоконник тоже чист и, за исключением какой-нибудь симпатичной вазочки, свободен от постоя, куда девается все то, что так и лезло ему на глаза в других домах: щетки и расчески с непременными волосами в ванной или пудреница в прихожей, например.

Ничего этого не было, и, когда родился Мишка, Маша, вопреки его ожиданиям и опасениям, продолжала так же успешно справляться со всеми делами, укрепляя его презрение к вечно суетящимся, ничего не успевающим и вечно жалующимся женам друзей. Нет, он и сам помогал ей, чем мог, ездил по магазинам и рынкам, избавлял от каких-то сложных вопросов, вроде ремонта ее машины, но оставалось (он это знал, как никто!) множество требующих времени и внимания мелочей, которые на самом деле мелочами не были. Которые могли разрастись до огромных размеров, покрыться пылью и жирными пятнами, и в таком, разросшемся, виде нагонять тоску и обреченность, как заброшенное, заросшее сорняками поле: как к нему приступиться, с какого угла… ну его совсем к черту, ничего уже не поделаешь!

Мелочей, по твердому убеждению Николая, не существовало вообще. Если бы он хоть раз позволил себе посчитать мелочью, скажем, жалобу таджика-рабочего на прораба, или странные подтеки на уже покрашенной стене, или неуверенный ответ логистика о вроде бы доставленных стройматериалах, или ссору инженера-механика с электриками, которую от него почему-то пытались скрыть… где бы он был, если бы относился к этому как к мелочам?!

Давно бы прогорел, а то и похуже: вон сколько сейчас обрушившихся рынков, аквапарков, катков, а все почему? Торопятся, не учитывают мелочи, тяп-ляп и готово – лишь бы денег заработать, причем прямо сейчас и побольше. А в результате – кто больше зарабатывает? Правильно: тот, кто не торопится, не отдыхает, во все вникает, все помнит, вплоть до дня рождения очередного префекта и времени прибытия очередной тетки из санэпидемстанции.

Счастье, что Маша такая же! А то была бы как сестрица… слезы, стихи, обмороки… вот где шляется, спрашивается, а?!

И так Мишке изменяет, гадина, просто чудо, что он ничего не замечает: не привык вникать в мелочи, вот и важное проглядел, долго ли?

Он с удовольствием обнимал жену, испытывая новое для себя чувство сильного мужчины, утешающего слабую женщину: нет, ежедневно он бы этого не вынес, но при таком форс-мажоре вполне допустимо. В конце концов, женщинам иногда нужно и слабыми побыть… кстати, Машка опять же молодец, сильна, ничего не скажешь – еще неизвестно, как бы он сам-то отреагировал, если бы обнаружил труп!

Меч для харакири – ни фига себе!

– А что тут у вас японцы, что ли, есть? – задал он первый пришедший в голову, но показавшийся логичным вопрос.

– Да нет, какие японцы, откуда? Просто вот в том доме, – Маша опять показала куда-то, но Николай и головы не повернул: какая разница, что она все «тот дом», «этот дом»?! Все тут на пятачке – что тот дом, что этот… – Во-о-он в том, где колокольчики эти… нет, их вроде нет уже… хозяин Японией увлекается, сад камней даже устроил… и меч у него был, я же говорила. Слушай, подожди, я Ланке позвоню… черт, не слышит, что ли?

– А давно она ушла-то? – вот как могут родные сестры быть такими разными, а? Ни внешнего сходства, ничего… только что умные обе, это да, ничего не скажешь, Ланка не дура, разве что в таком… бытовом смысле. В бытовом – конечно, дура, несмотря на все свое образование, дура набитая! То со Стасом этим… вот где он, этот ее красавчик, спрашивается? Теперь англичанин какой-то…

– Да нет… и вообще, зря ты думаешь, – она, как всегда, легко улавливала ход его мыслей, – там ничего такого, просто бросила, небось, телефон внизу, а сама на третьем книжки свои собирает. Или комп включила – и нет ее! А ты тоже хорош, – Маша понизила голос до шепота, – мог бы предупредить, а то вдруг бы Стас этот явился? Она же все его ждала, названивала… он бы приехал – а ты Мишку привозишь?!

– Во-первых, никуда бы этот Стас не поехал… если бы мы с тобой ему билетик на блюдечке не поднесли и за ручку в аэропорт не привели! Знаю я таких, не волнуйся! А во-вторых, если бы вдруг… ну и лучше было бы! Мишка мой друг… твой, между прочим, тоже, сколько можно ее покрывать, а?

«Мишка… твой друг!» – она вдруг почувствовала в этом какой-то намек, хотя никто, кроме сестры, никогда не замечал ее неравнодушия к Мишке… и еще какое-то странное, новое ощущение… что бы это? Во-первых, она так рада мужу – как никогда, и потом… да вот именно… Мишке она тоже рада, но… или он действительно только друг? Да, сейчас, увидев Мишку неожиданно, не настраиваясь на его приезд, без всякого ожидания и подготовки – она испытала… да, только удивление и радость, но совершенно дружескую радость… и Мишка так бестолково извинялся – Ник вон всегда ведет себя уверенно, за него никогда не стыдно… и то, что Ник Мишку «привез», а не то чтобы он сам «приехал»… Ника вон никто никуда не «привозит»… а еще раньше она бы точно почувствовала тайное удовольствие от того, что отношения Мишки и сестры под угрозой, а сейчас… совершенно наоборот!

– То есть ты это нарочно устроил?! А как насчет «правда хорошо, а счастье лучше»? Сколько раз я тебе уже… пусть они сами разбираются… нельзя в это лезть, понимаешь?

– Во что это нельзя лезть? – Мишка – вернее, два Мишки, большой и повисший на нем маленький, – неслышно спустились сверху, видимо задумав их напугать.

– Ох, что вы подкрадываетесь?! Я и так после вчерашнего…

– А не надо было меня в бассейн выгонять! Тогда я бы труп нашел, а не ты! А то мне не показали даже!

– Миш, тебе только трупов не хватало! Миш, – это другому, большому Мишке, – Лана звонков не слышит, может, к морю пошла… она тут много гуляет… кошек кормит… сейчас я еще раз…

Она схватилась за телефон, пока Мишка не сообразил, что может позвонить ей сам. Ник бы сразу! Все-таки… нет, не женская солидарность, но что-то такое… вот она ждет своего Стаса, а тут ей раз – и Мишка звонит. И не из Москвы, а… я, мол, приехал! Картина Репина «Не ждали»! Нет, надо предупредить, обязательно! Черт, занято…

– Так, на террасе сейчас жарко уже, давайте-ка здесь садитесь, а вечером рыбу на мангале пожарим, а завтра, если хотите, можете сами шашлыки какие-нибудь сделать, – она подавала тарелки и говорила пустые слова, пытаясь вновь вернуться к только что осознанному ею чувству. Кажется, стихи есть у Ланки… я готовлю обед и ужин, ты уже мне совсем не нужен… как-то так? – Миш, ты тоже поешь, не обедал же еще… с папой и дядей Мишей за компанию… и на море потом. Мы, вообще-то, во второй половине дня никогда не ездим, там же солнце тогда прямо в лицо – помнишь?

– Не-а, – с удовольствием поедая грибной суп, мотнул головой Николай, – ничего я не помню, мне все равно, откуда солнце… лишь бы море было! А дом вот другой был прошлым летом, да?

– Другой. Вернее, такой же, только все наоборот… и соседей у нас нет, видел?

– Ага… и лобио давай… слушай, Машка, как же я соскучился!

– По еде? – усмехнулась она. – Что-то ты раньше не вспоминал!

– Скажешь тоже – по еде! Просто ты начала про свое убийство…

– Да что тут у вас происходит-то? Мишка про труп, ты про убийство! – Мишка старший доел суп и протянул ей тарелку. – Спасибо, Маш, очень вкусно… так кого убили-то?

– Соседку нашу, турчанку… а я прямо рядом была, представляешь? Вон в том доме!

Она быстрой скороговоркой изложила очередному слушателю свою страшную историю, которая, и правда, наконец-то начала восприниматься ею как история. Одновременно она убирала посуду в машину и еще раз нажала на кнопку телефона – черт, опять занято!

– Прям убили? – не поверил или недопонял Мишка. – Как?

– Вот так и убили! – почти раздраженно ответила она: что тут не понять-то? – Мечом для харакири, – с каким-то злобным удовольствием уточнила она.

– Откуда здесь меч-то взялся?! – удивился Мишка. В его голосе все еще звучало недоверие, как будто он подозревал, что его разыгрывают. – Слушай, а что же Лана одна ходит?!

– Мам, а этот меч – он какой? Ты вчера не сказала, что там меч! А меч для… мураками… он…

– Как ты сказал? – засмеялась Маша. – Ой, не могу, вы слышали? Меч для Мураками! Где ты это слово-то слышал?

– Я не слышал, а видел! У тебя же книга такая здоровущая, и на ней глаз такой… вырезанный! И это как раз написано… ну… «мураками» это! Я Лану спросил, она сказала: это японское слово… а глаз мечом, что ли, вырезали?

– Ой, Мишка, ну какой глаз?! Все, давайте собирайте все для пляжа и вперед! А то поздно будет. А Лану по дороге встретим… и я позвоню еще раз.

– Да вон она идет! И Крыс с ней! – закричал Мишка-младший, каким-то образом уже оказавшийся на террасе. – Ла-а-ан! Беги скорей! Дядя Миша приехал!

Николай бросил быстрый взгляд на жену: видишь, как оно вышло, не удалось тебе. Ну и ладно, тоже глазами, почти сразу скользнувшими мимо, ответила она, хоть так, и то хорошо: успеет подготовиться, пока дойдет.

– Мишка! – радостно, и как-то по-настоящему радостно, воскликнула Лана, поднимаясь на террасу и увидев выходящего ей навстречу мужа. – Ты откуда здесь?! А зверье с кем же?

– Оттуда! Из лесу, вестимо! А зверье с мамой! – глупо обрадовавшись ее радости, невразумительно ответил он. – А ты откуда?

Вопрос, подумала, Маша, не так глуп: у Ланы в руках была сумка, и еще одну тащил чуть отставший от нее долговязый Крис, и было видно, что это не возвращение с пляжа или с обычной прогулки.

– Да я за вещами ходила, – спокойно принялась объяснять Лана, – тут же у нас… тебе уже Машка про убийство рассказала?

– А то как же! И про убийство, и про меч для… мураками!

Маша с Николаем и Мишка засмеялись, и Лана с недоумением посмотрела на них: что это еще за веселье и при чем тут Мураками?

– А что вы надо мной смеетесь?! – возмутился Мишка-младший. – Лан, скажи им! Чего они! Ты же мне сама про… мураками это сказала, что оно японское!

– Кто – оно, господи?! Миш, Ник, это вот Крис… перестаньте ржать, познакомьтесь хоть, человек же не понимает! Крис, знакомьтесь, – она перешла на английский и повысила голос, чтобы заглушить хохот невменяемых родственников и вопли Мишки, – это муж моей сестры, Николай… мы его, кстати, зовем Ник, почти по-английски. Это мой муж… Майкл… извините, я сама не знаю, что это они, – но всеобщее веселье было так заразительно, что Лана тоже невольно начала хихикать. – Слушайте, вы можете объяснить?

– Ага, – сквозь смех и выступившие слезы кивнула Маша, – я сказала: меч для харакири, а Мишка…

Объяснять пришлось втроем. Николай и Михаил, смешивая английские и русские слова, отмахивались от Машиных всхлипов, и Лана с Крисом наконец смогли вникнуть в ситуацию. Крис старательно заулыбался: видно было, что имя Мураками, даже с комментариями Ланы, что это модный японский писатель, его не заинтересовало.

– Да он не знает, он весь в своей античности, – отсмеявшись, сказала по-русски Лана, – он, кстати, нас приглашает… – она снова заговорила по-английски, чтобы не озадачивать Криса и потом не переводить, – Крис археолог, он нас приглашает поехать в Иассос. Или можно в Дидим и Милет, просто я там уже была… на самом деле, можно и еще раз, я не против, там красота такая!

– Большое спасибо! – сказал Николай. Черт, куда еще ехать, на пляже бы поваляться, наплаваться – и больше ничего. Археолог, блин… Борис вон тоже историк… сегодня на Патриарших будет интересная история, так, кажется? Все там были, в университетах… плавали, знаем! Сидят со своим высшим и супервысшим образованием, по развалинам всяким ездят… а надо, господа, дело делать! Борис, однако, дошел-таки, сам дошел, своим умом – осталось, значит, что-то и после образования… или Татьяна его доконала? Вот это скорее… а мысль у него нормальная, даже, пожалуй, подходящая мысль. Только что он понимает в цементе да плитке? Ладно, образование пресловутое есть, захочет – все за месяц освоит. А не освоит – чао, бамбино, сорри тогда… да, про что они? – Я только приехал, Крис, мы подумаем, спасибо…

– Обязательно поедем! – Мишка, энтузиаст выискался! Тоже никак об образовании не забудет, сколько раз его звал, нормальную работу с нормальной зарплатой предлагал – нет, сидит в своей нотариальной конторе, пока жена стихи пишет! На билет и то денег давать пришлось, да еще врать, а то бы не поехал никуда, что за порода такая? – Спасибо, Крис, мы с удовольствием, да, Лана?

– Спасибо, – присоединилась к общему благодарственному хору Маша, – и за то, что нам помогли, тоже. Хорошо, что все хорошо кончилось, так что мы вас не будем стеснять…

– Нет, что вы, пожалуйста, места же в доме много. Если вдруг опять что-нибудь с вашими лэнд-лордами…

– Да нет, кажется, лэнд-лорды решили оставить нас в покое…

– Маш, глянь, это еще кто? К нам вроде идут! Черт, мы сегодня на море выберемся или как?!

К дому, не оставляя сомнения в своих намерениях зайти именно к ним и помешать Николаю, приближались двое мужчин и женщина.

– Это… я же тебе говорила, – ответила сразу напрягшаяся Маша, – это полицейский вчерашний. И Айше, она из того дома…

– Здравствуйте, Мария, – прямо от калитки начала женщина по-английски, – извините, но приехал мой муж… ваш, я вижу, тоже?

– Да, Айше, это Ник, это Майкл, муж Ланы, это Крис…

– Мы знакомы, – кивнула Айше Крису, – очень приятно… а это Кемаль, и он… он полицейский, убийствами занимается. В Измире, не здесь, но Нихат-бей… вы же знакомы, да?

– Да, – подтвердил Нихат, одновременно пожимая руки мужчинам и повторяя про себя их имена. Слава богу, нормальные имена, не то что у русских обычно! В фильмах и книгах такие имена – не выговоришь и не запомнишь! А демонстрировать свою, не такую уж блестящую память перед заезжим детективом Нихату не хотелось: во-первых, черт его знает, какие у него связи, своим прикидывается, а вдруг возьмет и начальству доложит, а во-вторых, сам он моментально во все въехал, всех запомнил, во все мелочи вник, стыдно даже, что столько всего наворотили. Хотя, с другой стороны, у них там, в Измире, небось каждый день убийства, а у нас тут ни опыта, ни практики… и слава богу! На такое, как вчера, посмотришь – никакой практики не захочешь! – Мы знакомы, Мария вчера нам очень помогла… я сказал Кемаль-бею, что таких свидетелей редко встретишь, и он…

– Мария, можно мы вас снова побеспокоим? Или вы куда-то собираетесь? – Кемаль посмотрел на всеми забытые сумки Ланы, так и стоявшие посреди террасы.

– Собираемся, – решительно пресек всеобщее сочувственное согласие и желание помочь следствию Николай, тоже мельком поглядев на сумки. Вот Мишка, святая простота! Машка ему говорит: Лана пошла гулять, она сама возвращается с сумками и каким-то типом и говорит, что ходила за вещами. И Мишке хоть бы что, а, между прочим, возникает по крайней мере один интересный вопросец: Машка, что, спрашивается, не знала, куда пошла ее сестрица? А чего ж тогда не удивилась при виде сумок? А если знала, то зачем врала про прогулку? Сразу могут мысли всякие возникнуть… только не у Мишки, это ясно. Ладно, черт с ними, пусть живут как хотят, главное – полицию отсюда отвадить, а то весь отдых испортят. – Мы сейчас на пляж собираемся. Мы только приехали… и моя жена, по-моему, уже рассказала все, что видела. А она к тому же ничего и не видела… так что извините!

– Понимаете, Ник, Мария видела Эмель последней, и именно она обнаружила тело, поэтому мы вынуждены…

– А что, у вас в Турции разве позволено допрашивать иностранцев без адвоката? И без переводчика?

– Ник, ну ты что? Неудобно же! – недовольно зашептала Маша. – Они же просто хотят…

– Пусть без нас управляются!

– Но Марии вовсе не нужен ни переводчик, ни тем более адвокат: мы же ее ни в чем не обвиняем. И, согласитесь, в общих интересах, чтобы убийца был задержан… в ваших тоже! Мария могла бы помочь… это ненадолго.

– Мы приехали сюда отдыхать, а не ловить убийц. У моей жены стресс…

– У нас у всех стресс! – негромко, но как-то так, что все замолчали и посмотрели на нее, заговорила пришедшая с полицейскими женщина. Николаю стало не по себе от злого, презрительного взгляда неожиданно для темноволосой турчанки голубых, светлых глаз. – Только у моей невестки, почти сестры, – она сверкнула глазами на оставшихся целыми и невредимыми сестер, как будто в чем-то их обвиняя… может быть, в услышанном ею издалека дружном смехе, – уже никогда не будет стрессов. И ничего не будет. И у ее сына не будет матери, а у моего брата жены. И ни отдыха, ни поездок на море! – она чуть повысила голос, и Николай испугался, что у нее, как у любой женщины в подобной ситуации, сейчас начнется истерика. Нет, вот Машка все-таки… он не успел додумать, потому что никакой истерики не последовало, а женщина просто и довольно спокойно продолжила: – Моего брата обвиняют в том, что он убил свою жену. А этого не может быть… поставьте себя на его место!

Николай ненавидел ставить себя на чье-то место.

И еще – как это говорится? – входить в положение.

Его постоянно умоляли, чтобы он на минутку поставил себя… он ставил – и тотчас же понимал, что на этом, чужом месте он ни за что бы не опоздал, или дозвонился бы заказчику, или вынул бы душу из поставщика, или проверил бы три раза качество цемента, или не забыл бы запереть склад… и уж совершенно точно, если бы он и учудил что-нибудь на этом чужом месте, то сейчас не стал бы оправдываться, а несся бы решать возникшую по его вине проблему.

Поэтому призыв злой голубоглазой дамы не вызвал у него ни малейшего сочувствия. Раз обвинили в убийстве, значит, так или иначе дал повод, разве нет? Кого попало не обвинят, а если и ошиблись, то сами разберутся и отпустят.

– А вы поставьте себя на наше! Мы в чужой стране, не знаем ни законов, ни языка, мы не имеем никакого отношения к этой истории…

– Извините, – решительно вклинилась Маша, выйдя вперед. По тому, как она развела руками и выпрямилась, было видно, что она приняла решение и приступает к его выполнению. – Мой муж устал с дороги и еще не понял… ему и Лане с мужем лучше поехать на море, они все равно ничего не знают. А я с вами поговорю, хорошо? Мне же лучше, – обернулась она к своим, перейдя на русский, – я тут к ужину все подготовлю, а на море и не хочется, я только из-за вас собиралась. Ник, ключ от машины я тебе сейчас дам, пляж… ну ты помнишь где!

– Маш, зачем ты им позволяешь?..

– Ник, так лучше будет. Я и сама бы… если бы ты это видел… если я могу помочь… и потом они все равно не отстанут… словом, давайте поезжайте уже! Миш, все папе и дяде Мише покажете, да?

Нихат с удовольствием наблюдал возникшую суету.

Да, если жениться, то только на такой вот – и хороша, сил нет, не то что сестра тощая, и умная, вон как все организовала, лучше не придумаешь! Всех лишних выставила, сама помочь согласилась… муж у нее, конечно, типичный русский: думает, за его деньги ему тут все позволено… жаль, по закону никак его прижать нельзя!

Наконец все, кроме Маши и ушедшего Криса, погрузились в машину, и на террасе, в долгожданной тишине, возникло что-то вроде взаимопонимания: конечно, им не понять, а у нас общее дело.

– Давайте в дом пройдем, здесь жарко, – предложила Маша, – и, если хотите, чай…

Они отказались.

Впрочем, ей тоже было не до чая, так не хотелось опять вспоминать вчерашний кошмар, но она понимала, что это необходимо. Маша могла себе представить, как трудно обнаружить хоть какие-то зацепки в рассказах таких свидетелей, как она и Айше: потрясенных, путающихся во времени и собственных поступках, ничего толком не помнящих, не слишком наблюдательных. Поэтому она, в отличие от многочисленных книжных и киношных персонажей, не собиралась возмущаться, что ее спрашивают одно и то же, что она уже все рассказала, что она ничего не видела и не слышала… надо так надо!

– Мария, нам очень важно еще раз уточнить время. Насколько это возможно. Пожалуйста, давайте попробуем снова все-все вспомнить: как вы ходили, сколько раз… сможете?

Вчера эксперимент не удался. Любопытствующие обитатели поселка, вопящий Мишка, постоянно отвлекающийся на бесконечные вопросы своих коллег Нихат не дали ей возможности показать, что и как она делала, потом приехали Лана и Крис, и муж убитой Эмель, и полиция занялась им, оставив Машу в покое.

Она понимала, что покой этот временный, что ей непременно придется еще что-то вспоминать и показывать… что ж, почему бы не сейчас?

– Наверно, смогу… вернее, я постараюсь…

– Спасибо… и еще одно, Мария, – извиняющимся тоном остановил ее муж Айше. – Вчера полиции было не до того… но поскольку вы были совсем рядом с телом, нам придется взять у вас что-нибудь для анализа ДНК… волос, например.

– А отпечатки пальцев? – когда-то читанные английские детективы, оказывается, были не так глубоко в недрах памяти и легко подсказывали нужные слова: спасибо, спецшкола, иняз и леди Агата, что бы я без вас делала?

– Нет, отпечатки не нужно: вы же ничего не трогали наверху, меч, например?

– Да я его даже не видела! Или видела, но… как-то мельком, когда падала.

Муж Айше извлек откуда-то маленький пакетик.

– Вот сюда положите волос, если не возражаете.

– Как же я могу возражать, если убийство? – удивилась Маша, запустив пальцы в волосы и привычно подумав, что волосы на здешнем солнцепеке выгорели до полной блондинистости и истончились. Вот, так и есть: только тронь – не один, а пять штук! Ничего осенью и зимой придут в норму, если за ними поухаживать.

– Видите ли, – прямо и спокойно глядя ей в глаза, сказал Кемаль, – вы можете отказаться. На самом деле ваш муж абсолютно прав, и по закону мы не имеем права требовать от вас…

– Перестаньте, – отмахнулась она. – Я ни в чем не виновата и хочу вам помочь. Насколько я понимаю, мне это ничем не грозит, и я не собираюсь… скандалить. И мой муж тоже… он совершенно нормальный, просто только приехал, устал, к жаре нашей еще не привык… вот волосы, пожалуйста.

– Спасибо вам, – попыталась улыбнуться Айше. Видно было, что такое простое, привычное дело, как улыбка, давалось ей с огромным трудом. – Его обязательно надо найти, обязательно! Вы понимаете…

– Конечно, понимаю! – успокоила ее Маша. – Я помогу… если смогу все вспомнить. Вот вы сами помните, когда мы с Татьяной к вам пришли?

– По-моему, около двух или пораньше, – сразу включилась в работу Айше, – и вы сказали, что через полчаса начнете носить вещи, и пришли потом где-то в половине третьего. Правильно?

– Кажется, да, – она была не совсем уверена и боялась сказать неправду. В таком деле каждая минута на счету… ах, знать бы раньше, что все это придется вспоминать! – Наверно, точнее не вспомнить, но дальше… если я начну ходить, как тогда…

Ходить они начали вместе. Нихат с блокнотом и Кемаль с часами ходили за ней, она старательно воспроизводила какие-то свои действия: делала вид, что моет и убирает кастрюли, что-то складывала, переставляла, снова, взяв воображаемые вещи, шла до того дома и возвращалась, не заходя внутрь. Дверь была затянута все той же вчерашней лентой, и мужчины, когда она первый раз дошла да нее и вопросительно посмотрела на них, о чем-то быстро и громко заспорили по-турецки.

– Туда нельзя, – пояснил Кемаль, – здесь еще криминалистам работать… из Измира приедут.

По тому, как более знакомый и более приятный ей Нихат покраснел и снова принялся что-то говорить, Маша поняла, что он оправдывается за какие-то свои, по-видимому, неправильные действия, и она внутренне приняла его сторону: конечно, сейчас легко раздавать указания, а попробовал бы сам тут вчера! Когда рядом такое… у них тут ведь это не часто случается, мы здесь уже третье лето, и ни о чем подобном никогда не слышали. Ну, предупреждала Татьяна, чтобы на пляже да в кафе кошельки и сумочки с телефонами на виду не оставляли, но это и так понятно, и в Москве не больно-то оставишь, а в остальном… никто дома никогда не запирает даже!

Теперь-то будут, понятное дело.

Они ходили туда и обратно, пока Кемаль, при их третьем походе, не показал на часы.

– Вот! – торжествующе произнес он. – Двадцать пять минут. Если вы начали в половине третьего, то значит, у Мустафы алиби! Он в четырнадцать сорок семь был в супермаркете, потом в сторону Иассоса поехал, его там видели, подтвердили, а Эмель в это время еще была жива!

– Да, я еще раз ходила… с фруктами. Тогда она точно была жива, потому что… – тут Маша решила, что самой умничать незачем, лучше Нихату помочь: приехал тут… ревизор столичный… строит из себя! – Нихат заметил, что пылесос выключали… значит, она…

Тут Маша вспомнила собственные умозаключения, что пылесос мог выключить и убийца, или это могло произойти во время убийства, и совсем запуталась.

Айше, Кемаль и Нихат, позабыв про нее, заспорили по-турецки, и Маша воспользовалась паузой, чтобы войти в дом и хоть подготовить овощи для салата. А то неизвестно, сколько ей еще тут ходить, а все приедут с пляжа, есть захотят… фрукты тоже надо помыть… она открыла холодильник и с удивлением поняла, что в нем что-то не так.

Через секунду она поняла, что именно не так, а еще через секунду поняла, что все их умозаключения, основанные на выключенном пылесосе, ничего не стоят.

– Слушайте! – она выскочила на террасу, и спорившие разом умолкли и посмотрели на нее. – Когда пылесос выключился, я как раз открывала холодильник… так вот: в нем света не было! Понимаете? – ей показалось, что никто не понял ее английского, и она повторила: – Света не было, электричество отключалось. Сейчас тоже нет, и я вспомнила!

То есть получается… что именно получается, никто из них еще не понял, но все четверо переглянулись с абсолютно одинаковыми выражениями лиц.

– Вот, слышите? – раздался негромкий щелчок, и сразу же тихо и мерно загудел холодильник. – Включилось! Здесь у нас это иногда бывает… то есть ее могли убить и раньше, да?

– Убить, и оставить пылесос включенным, чтобы все думали, что она там работает, – продолжила Айше.

– Значит, убийце надо было, чтобы все думали, что она убита позже, чем на самом деле? – поторопился показать себя Нихат.

– Но ведь врач все равно определит время смерти, разве нет? – спросила Маша.

– Но не с точностью до минуты. На такой жаре… да и специалисты здесь! Определили с точностью до получаса, но это и так понятно: вы же ее видели, когда пришли первый раз, а нашли минут сорок спустя, правильно?

– Да, причем я могла бы и не пойти наверх… ну да, если бы не белье, которое я хотела на балконе повесить, я бы туда могла еще долго не пойти! Сначала все бы на кухне закончила, все вещи бы сложила, и потом уж…

– Тогда ее я бы нашла. Или Мустафа.

– Или опять же я, но с Борисом: он должен был помочь мне принести сумки.

Очень смелый убийца, подумал Кемаль. Смелый и быстрый: вокруг кто-то постоянно ходит, все на виду… посторонних, кстати, не замечено. Ну не может такого быть, чтобы на пустых в жару, прямых и насквозь просматривающихся улицах поселка никто не заметил постороннего, после убийства все наверняка только об этом и говорят, если бы было что-то подозрительное… да иногда придумывать даже начинают всяких странных незнакомцев, а тут никто ничего! Значит, скорее всего, никакого постороннего, во всяком случае заметного, привлекающего внимание постороннего поблизости не было. Конечно, если надеть шляпу, взять полотенце и идти себе, как будто ты с пляжа или из бассейна… но около дома Маша, Айше, в соседнем саду Шейда – как же он мог так рисковать? Не мог же он подгадать время, когда Айше у себя наверху, Шейда не в саду, а в доме, Мустафа только что уехал, адвокат на пляже… кстати, мужчины – оба – были как будто специально выведены из игры!

Причем выведены самой Эмель.

Эрман уверяет, что ждал Эмель, которая назначила ему встречу; Мустафа должен был сделать покупки по ее поручению… другое дело, что он сделал их не так, как просила жена, но ведь убийца не мог этого предположить, да и в любом случае Мустафа не вернулся домой, а поехал совсем в другую сторону.

Чистая случайность.

«Какого черта ты туда поехал?! Дай бог, чтобы они тебя вспомнили, потому что если нет…» – почти кричал Кемаль, когда его допустили-таки к задержанному. Да, конечно, не полагается, но здесь у нас пока не Европа, и хорошее отношение часто важнее если не законов, то разных незначительных инструкций и правил.

«Только недолго и при мне! – предупредил Нихат, старающийся как-то свести воедино должностные инструкции и желание подружиться с Кемалем. – И если он скажет что-нибудь…»

«Разумеется, – отмахивался Кемаль. – Да вам же легче будет, если он все скажет! Ничего против себя он сказать не может, я уверен, а вы с ним сейчас общего языка не найдете».

Ночь, проведенная в участке, ночь тяжелых размышлений и подозрений, эта первая после убийства ночь оказывает, как знал Кемаль, самое различное действие на разных людей. Кто-то впадает в депрессию и замыкается в молчании, кто-то с раннего утра принимается кричать и скандалить, кого-то обуревает жажда деятельности и он требует адвоката, следователя, судью, президента… только что не господа бога. Мустафа странным образом взял себя в руки и твердо решил всячески способствовать следствию – чтобы оказаться на свободе и тогда… он не мог пока спокойно думать о том, что тогда, но он знал, что так или иначе, с полицией или без, он найдет этого недочеловека, у которого поднялась рука на его Эмель.

«Какого черта ты не поехал за рыбой?!»

«Какого черта я вообще куда-то поехал?! Если бы я остался дома…»

«Это бы ничего не изменило. Если кто-то хотел… и все спланировал, то выбрал бы другой день, вот и все. Ты не знал и не мог знать, что ей что-то угрожает».

«А если это просто случайный псих? И будь я дома…»

«Хватит! У меня мало времени, я должен все проверить, давай-ка про рыбу!»

«Ненавижу я к рыбакам этим ездить, вот и не поехал! Они там эту рыбу вылавливают, она при тебе умирает, потом ее потрошат… один запах этот! – Мустафа с отвращением поморщился. – Решил, что в магазине куплю, какая разница? Тоже свежая рыба… а потом я решил поехать в Иассос».

«Зачем?» – не удержался сидевший до этого тихо Нихат. Просто ни о каком Иассосе вчера не было речи, и он почувствовал себя не то что обманутым, но плохо выполнившим свой служебный долг.

«Я слышал, что там есть один ресторанчик, маленький, но очень неплохой. А у нас скоро годовщина свадьбы… я хотел сначала его найти, проверить, чтобы потом там отметить… вот и поехал. Заблудился там еще».

«Поэтому вы так долго не возвращались?» – это меняло дело, обеспечивая главного подозреваемого вполне надежным алиби – если оно, конечно, подтвердится.

И оно подтвердилось. Мустафу заметили, когда он спрашивал дорогу в небольшой деревеньке, его прекрасно вспомнил и описал хозяин того самого ресторана, его машину с поразительной точностью описали завсегдатаи чайханы – часами, неделями, годами сидящим без дела перед своими пепельницами и стаканчиками с чаем старикам нечем занять свой ум: лучшие свидетели в мире!

Если убийца что-то рассчитывал, то это явно не входило в его расчеты. Мустафа, отправленный женой по во всеуслышание объявленному маршруту, никак не мог так рано оказаться в супермаркете и так долго не возвращаться. Он должен был поехать к рыбакам, которые, как и все здесь, не смотрят на часы, предпочитая закаты и восходы, и поэтому никаким алиби обеспечить его не могли. Продавец рыбного отдела в супермаркете сообщил, что чистил рыбу минут десять-пятнадцать, даже вспомнил покупателя, сказавшего, что ему не хочется ехать на залив, что в сочетании с оплаченным в четырнадцать сорок семь чеком и дальнейшей поездкой в Иассос подтверждало то, что Кемалю и Айше было понятно без всяких подтверждений.

«Его надо отпускать!» – сказал Кемаль, вернувшись из отнявшей почти полтора часа поездки по окрестностям. Имена свидетелей были записаны, их готовность дать официальные показания была вне всяких сомнений – Нихат лишался подозреваемого и должен был начинать все сначала.

«Отпустим, конечно. Только вот я думаю, Кемаль-бей… может хоть до вечера, а? Мои все бумаги оформят и потом… убийца-то сейчас спокоен, а если мы мужа отпустим?..»

Кемаль не мог не признать, что он прав. Пусть Мустафа думает, что они пока проверяют его алиби. Разве легче ему будет вернуться домой? Кемаль подумал, что он сам в такой ситуации вообще не решился бы вернуться. Открыть ту же дверь и увидеть те же вещи, и знать при этом, что ее нет и никогда уже не будет? И потом постоянно натыкаться на ее чашку, ее блузку, ее сумку?! Нет, лучше уж никогда…

Но у Мустафы сын.

И для него не будет такого простого выхода, как уход от всего прежнего, включая себя самого. Ему придется как-то жить… и он вполне может побыть в вынужденном одиночестве полицейского участка до вечера, ведь это в каком-то смысле избавление от всего, что ему предстоит вынести.

Это отключенное электричество – случайность? Или?..

– А у вас тут часто его отключают? – зная, что все его поймут, потому что думают о том же, спросил Кемаль.

– Бывает. Летом почаще: пик сезона, все как кондиционеры включат! Мощности не хватает. Некоторые даже собственные генераторы заводят, – ответил Нихат.

– А у нас не отключали, – сказала Маша. – Мой сын вечером мультики смотрел, а когда электричество отключают, он меня зовет, чтобы я ему нужный канал нашла. Потому что у нас, если телевизор отключить, то потом…

– Не может быть, – возразил Нихат. – Как оно могло в том доме отключиться, а в вашем нет… или это просто пробки вылетели?

– А кто их тогда чинил? Света не было секунд десять-пятнадцать, по-моему. Потом опять пылесос загудел… а вы не слышали? – обратилась Маша к Айше.

– Звук пылесоса слышала, но что его включали, выключали… я читала, просто не обратила внимания.

– Мария, вы… вы меня извините, – сказал Кемаль, – но вы абсолютно уверены в том, что говорите?

– Вы меня тоже извините, – обиделась Маша, – но я, когда не уверена, не говорю. Зачем бы я стала придумывать этот пылесос… да и невозможно такое придумать! А про свет я не сразу вспомнила, поэтому вчера и не сказала. Я вчера вообще… была не в состоянии…

Она с надеждой посмотрела на Нихата, и он моментально бросился на ее защиту.

– Кемаль-бей, Мария – прекрасный свидетель! Такие редко бывают! Она вчера, несмотря на перенесенный стресс, нам очень помогла!

Кемаль мысленно оценил размеры бедствия: его молодой коллега явно увлекся, неизвестно, насколько он переоценивает достоинства Марии как свидетеля, видит ли он вообще в ней свидетеля или просто привлекательную женщину; она же, судя по всему, принимает это как должное или не замечает.

Или делает вид, что не замечает. Зачем ей все это – у нее муж, сын, она приехала сюда не для того, чтобы заводить курортные романы, иначе остановилась бы в отеле, где полно желающих скрасить досуг богатой туристке, где ребенка целый день занимают всякие аниматоры… нет, эта не похожа на подобных дамочек.

А вот Нихат… впрочем, его можно понять: что он тут видел, в своем захолустье? Англичанки, все как одна, толстые и обгоревшие до красноты, немки мужеподобны и слишком эмансипированы, с местными турчанками особо не разбежишься: либо замужем, либо так хочет замуж, что только скажи неосторожное слово – и окажешься представленным родителям. И неважно, в тюрбане она или в мини-юбке: на них либо жениться, либо вообще не смотреть. Такие, как его Айше, редкость – впрочем, надо признать, эта Мария неглупа и очень даже… достойна внимания, только вот можно ли им – ей и безусловно подпавшему под ее чары Нихату – верить?

Нет, специально-то они не лгут, но это сомнительное отключение электричества?

– Мария, мы, конечно, уточним у здешних электриков, но, по-моему, очевидно, что свет в одном доме отключиться не мог. Либо его кто-то должен был потом включить… где здесь, кстати, пробки?

Заниматься так заниматься, придется вникать во все это до мельчайших деталей. Кемаль вздохнул, и огляделся в поисках щитка. Конечно, вот он – на первом этаже, около двери, значит, никто не мог к нему подойти так, чтобы Мария его не заметила. Руку в дверь не просунешь: сетка, да и щиток прикрыт маленькой дверцей… и высоковато он… нет, ерунда!

– Свет можно снаружи отключить, – вдруг сказала Айше. – Мустафа всегда отключал, когда мы в Измир уезжали. Они с Эмель еще всегда повторяли: газ, вода, свет – чтобы не забыть выключить. Где-то около двери, я точно не помню…

– Да вот здесь! – Нихат уже был с той стороны двери, около еще одного щитка, в котором располагался счетчик и один-единственный рычажок. – Мария, можно я попробую?

Она кивнула, и Нихат щелкнул рычажком.

Маша открыла темный внутри холодильник, а Кемаль безуспешно попробовал зажечь свет.

Нихат щелкнул снова – и в холодильнике и под потолком загорелись лампочки.

– И что все это значит? – спросила Айше.

– А то, – снова заторопился Нихат, – что, скорее всего, кто-то выключил электричество в доме и опять включил, а Мария была внутри и увидеть его не могла.

– Зато он видел, как она вошла в дом, – продолжил Кемаль, – и сделал это специально, чтобы она подумала, что Эмель жива… вызывай-ка эксперта своего или кто у вас тут есть – пусть отпечатки со щитка и рядом снимут!

– Да там наверняка нет ничего, – возразил уязвленный тем, что сам не додумался до элементарной вещи, Нихат. – Там можно ногтем нажать или чем угодно – хоть спичкой! Кто сейчас отпечатки-то оставляет, все грамотные стали, кино смотрят!

– На всякий случай придется, сам понимаешь. А то объяснительные писать замучаешься.

– А никто не мог, – робко предположила Маша, – просто пошутить? Дети, например?

– Да какие дети? Их бы кто-нибудь заметил, или они заметили бы убийцу – вы сами ведь никого не видели? Ваш сын был в бассейне, у соседей ваших детей нет.

Я и сама понимаю, подумала Маша, чувствуя, как неприятный страх холодком наползает на нее. Просто понимать не хочу. Я вошла в дом… овощи несла, а кто-то за мной следил и выключил свет, чтобы я подумала, что Эмель наверху еще в состоянии выключать и включать пылесос. Значит, этот кто-то точно знал, что она уже… а знать это мог только убийца, и он подошел к самой двери, и мог бы убить и меня… и если бы я не замешкалась у холодильника… он, кстати, не мог знать, что я открою холодильник и замечу, что там нет света.

Звонок телефона, лежавшего на столе, раздался так неожиданно, что они вздрогнули.

– Ну, как там у вас? Следствие ведут знатоки? – громогласно спросил Николай. – Или разошлись уже?

– Нет еще, тут кое-что выяснилось, и они пока… а ты чего звонишь? – вдруг обеспокоилась Маша. – У вас все нормально? Мишка?..

– Да нормально, нормально! Плаваем, загораем. И Мишка с Мишкой плавают! Ты давай выпроваживай их всех, хватит уже! Мы тут еще полчасика посидим и приедем… чего? А, это Ланка спрашивает: чего-нибудь купить надо?

– Да нет вроде. Ты не волнуйся, они сейчас уйдут, мы заканчиваем уже.

– А я и не волнуюсь! Просто нечего тебе тут в детектива играть, а то я вот позвоню в консульство…

– Ник, ну какое здесь консульство?! Оно, по-моему, только в Анталье, и потом мне ничего не грозит, я просто помогаю!

Помогает она.

Николай покрутил телефон и сунул его в карман пляжной сумки.

Умение и желание жены решать чужие проблемы, которым он всегда гордился, неожиданно показало свою обратную сторону. Обычно Николай был так занят и так редко бывал дома, что не задумывался, сколько времени Маше пришлось потратить на поездку к родителям, разговоры с сестрой или подругой, родительское собрание в детском саду, еще какие-то дела и проблемы, о которых, как об уже решенных и сделанных, она ему докладывала по вечерам.

Сейчас проблемы, собиравшиеся вокруг Маши, покушались на его собственное время и отдых, и Николаю это решительно не нравилось. В кои-то веки выберешься, все дела по работе из головы выкинуть стараешься, а тут на тебя еще что-то… наезжает! Работу вот тоже забыть не удавалось: только приехал – тут Борис… ладно, мысль-то хорошая, Бориса надо брать, однозначно, но попутно множество мелких и крупных вопросов, которые он все время полета старательно отбрасывал от себя, принялось кружить вокруг, как надоедливые мухи. Конечно, зам справится со всем без него, вопрос с тендером решен, с цементом тоже… по идее, раз уж Борис жаждет быть здесь его сотрудником, надо бы объехать парочку поставщиков. А что – если оказался в Турции – чего с ними потом вести долгую переписку? Или это надо в Анкару пилить? Нет, это, пожалуй, нереально… а вот Бориса с его Татьяной в качестве переводчика послать… вполне! Пусть сами все посмотрят, Татьяна – баба практичная, заодно и турки оценят, что вот прямо к ним людей прислали, денег не пожалели… насчет мрамора с гранитом тоже выяснить можно.

Мрамор и гранит обычно поставляли из Испании, но Николай узнал, что в Турции их можно купить гораздо дешевле, а заказчикам какая разница – гранит, он и есть гранит, качество, конечно, тоже разное бывает, но это как раз и надо проверить. Вот плитку же, и кафель, и сантехнику закупают все в Турции, и качество ничуть не хуже, чем в Италии и той же Испании, если у всяких сомнительных фирм не покупать.

Так что Борис в каком-то смысле тут может очень даже пригодиться. И солидно: у меня свой человек… ну, не в Гаване, но в Турции, это же как можно всем преподнести! Еще и просить будут друзья-конкуренты, чтобы тут на месте чего-нибудь выяснил… надо сообразить, сколько ему платить, дом они и так снимают, но Татьяна своего не упустит, это ясно, придется им хоть половину оплачивать…

– Ник! – господи, что она так подкрадывается?! Или это он так задумался, что не заметил?

– Ты чего людей пугаешь?

– Ничего я не пугаю, нормально подошла… слушай, – Лана помялась, но быстро собралась с духом и продолжила: – Ник, я так понимаю, что билеты Мишке ты оплатил? Мало того, что мы тут у вас на всем готовом, еще и это… нельзя же так! Как мы с вами расплатимся?

– Никак, – как можно грубее произнес Николай. Церемонии тут будет разводить! Небось, когда своего дружка приглашала, ничего ее не смущало! Или она рассчитывала, что ее драгоценный Стас здесь будет сам за все платить?

– Лан, давай прекращай все это! Мишка мой друг, мы с ним сами как-нибудь разберемся. Отдыхай себе, места в доме полно… и вообще. Считай, что я заработал кучу денег, и мне некуда их девать. Правда-правда! Тендер вон выиграл… о, вот ты оценишь!

– Что, тендер твой? – удивилась Лана. – Да я толком не знаю, что это такое!

– Не, я тут придумал… песню! Так сказать, старая песня о главном! Про строителей песня! Знаешь, какая?

Лана удивленно промычала что-то невразумительное.

– «Лав ми, тендер!» называется! Просекла? – он с удовольствием понаблюдал, как Лана не сразу, но сообразила и, оценив его придумку, засмеялась.

– Классно! – отсмеявшись, сказала она. – Правда, классно! Я бы не додумалась! Как это ты?

– А вот так! Когда носишься с этим тендером несколько месяцев, другие слова в голову не лезут, а тут еду куда-то, а по радио Элвис – прям как мои мысли читает! Представляешь: я еду, у меня тендер этот в голове крутится, и этот так прям и выговаривает: «тендер»! Я чуть в «Жигуль» какой-то не врезался!

Лана снова засмеялась: на нее вдруг повеяло чем-то старым, незабываемым, когда они, неразлучная компания – Машка и Мишка, примкнувший к ним Коля, переименованный в Ника, и самая младшая, навязанная им взрослыми Лана – смеялись каким-то им одним понятным шуткам, перемежали свою речь английскими и французскими словечками, давали друг другу всякие занятные прозвища… хорошие ребята из интеллигентных семей – кто бы мог подумать, какими мы станем и где окажемся!

И как изменимся.

На Николае это особенно заметно: эта его напускная грубоватость, опрощение какое-то, иногда выговариваемое в телефон словечко «блин», показное (и наверняка не настоящее!) презрение к собственному образованию, к ничего не добившимся в жизни, то есть не заработавшим денег ровесникам. Наверно, без этой маски он бы вряд ли стал тем, кем он стал; наверняка на стройке он матерится за милую душу; наверняка не кристально чист перед какой-нибудь налоговой инспекцией; наверняка научился давать такие взятки, за которые не сажают, – и сам для себя объясняет это тем, что жизнь, она вообще такая.

И иначе никак нельзя.

Но иногда прежний Ник выглядывал из-под маски, и тогда с ним было легко и приятно… и, похоже, ему самому было легко и приятно с самим собой. Все-таки мы все свои – из одних и тех же книг и воспоминаний, из наших, не всем понятных шуточек, из с детства тренируемого пристрастия смешивать словечки из разных языков…

Мишка жил в соседней квартире и был всегда, сколько Лана себя помнила. Они с Машкой попали в один класс, она вечно помогала ему делать английский и допомогалась до того, что учителя стали воспринимать ее как штатную помощницу и периодически посылали к ней тех, кого им в глубине души хотелось послать куда подальше. Машка возилась с ними, объясняя правила, а отчаявшись, просто давала списывать, но Николай стал настоящим и старательным учеником.

Он был Мишкиным одноклассником и единственным другом, хотя они оба, начитавшись «Трех мушкетеров», пытались удвоить свои ряды. Или хотя бы найти третьего. Лет в пятнадцать они уже смеялись над своими попытками: «Любимый вопрос: третьим будешь? Каждый понимает в меру своей испорченности: мы про мушкетеров, а вы что подумали?»

Третьим в результате стала Машка, к которой Мишка однажды затащил упиравшегося друга Портоса, в миру Кольку, ненавидящего английский и решившего забить на него полностью и окончательно.

«Нужен он мне, этот инглиш! Перейду вон в простую школу, там моя тройка в пять с плюсом превратится!» – однако переход верного Портоса в другую школу мог быть приравнен только к гибели на дуэли и автоматически означал поражение благородного Атоса перед многочисленными гвардейцами кардинала, и допустить этого благородный Атос никак не мог.

«Ладно, так и быть, познакомлю я тебя кое с кем, – таинственно, по всем законам истинного, тогда еще никому не известного пиара, сказал он. – С одной дамой… увидишь».

«Любопытство Кольку сгубило!» – говорили они потом, когда Колька превратился в Ника и верного Машкиного рыцаря.

«Рекомендую: Мария Медичи! – представил хорошо знакомую Николаю, ненавистную отличницу Мишка и, не дожидаясь вопросов, разъяснил: – Потому что лечит от любых проблем, связанных с гнусной, придуманной нам на погибель английской грамматикой! Прошу любить и жаловать! Мадам, вот вам еще один узник замка If: ни черта не смыслит в условных предложениях!»

«Узник замка If», не ожидавший такого представления, неожиданно смутился, но, встретив отнюдь не насмешливую, а вполне доброжелательную и даже кокетливую улыбку Машки, приободрился и отвесил вполне уместный поклон, взмахнув воображаемой шляпой: «Помогите несчастному Дантесу превратиться в графа Монте-Кристо и выучить проклятый английский язык, о мудрый аббат Фариа! Мадам, же не манж па сис жур!»

Вскоре «узник замка Иф» оказался на свободе. Свобода пришла отчасти благодаря стараниям Машки, но в значительной степени благодаря обыкновенной случайности.

«Кто переведет следующее предложение, получит пять в четверти! – сказала англичанка, и немногочисленная английская группа замерла в предвкушении: до конца четверти еще пилить и пилить, и если получить пять прямо сейчас… красота! – Записывайте: “If ifs and ands were pots and pans!”… записали? Машенька?»

Машенька покраснела от ожидаемого позора, с трудом выдавила из себя «Если бы…», узнав, разумеется, придаточное условное третьего типа с нереальным условием, но бессильная перевести этот набор слов.

«Если бы…» – печальным, безнадежным эхом пронеслось по классу: не видать нам этой пятерки, черт бы побрал этот «Иф»!

«Если бы да кабы, – вдруг довольно отчетливо среди всеобщей тишины провозгласил Николай, – выросли б во рту грибы!»

Он тут же прикусил язык: англичанка была строгой и противной теткой и нарушителей дисциплины карала безжалостно.

«Повтори, что ты сказал! – потребовала она, и отважный Портос, он же будущий Монте-Кристо, обреченно встал и склонил голову в ожидании неминуемого. – Ну, что же ты? Абсолютно правильно! Не дословно, но поговорки и другие идиомы и не переводят дословно… вот, учитесь! Коля получил столько двоек за условные предложения, еще недавно он перевел «окружающая среда» как “surrounding Wednesday”, но он не сдался, много занимался с Машенькой… вы просто молодцы! И ты, Машенька, молодец, что сама не сказала: если уж твой ученик знает… обоим вам пятерки! Остальные запишите перевод и запомните!..»

Сколько раз потом эта история была представлена в лицах, пересказана, разыграна в виде скетча! Родители, Лана, одноклассники из других групп – все были обречены выучить пресловутую поговорку и каждый раз заново замирать в середине представления и смеяться в финале.

В последнее время Лане часто казалось, что все это было не с ними, что были какие-то совсем другие люди – эти беззаботные, начитанные подростки, со своими шуточками, с Машкиными уроками, с Мишкиными кошками, которых у него всегда было несколько и которых он периодически переселял к Лане, пока родители не обнаруживали на кухне или на кровати очередного зверя и не выдворяли его обратно.

И та Лана, обожавшая старшего Мишку и его кошек, это она сама или уже нет?

Николай, сидевший рядом и блаженно жмурившийся на солнце, ее «брат в законе», как переводили они английское brother-in-law, – это тот же «узник замка Иф» или совсем другой человек?

Вот Машка, она точно та же самая Машка, ничего ей не делается, как будто родилась сразу взрослой, а они?

Море плескалось совсем рядом, волн почти не было, но какой-то ритм зазвучал в ней… что-то про море? Или про Машу с Николаем, про нее саму и Мишку… она знала приближение этих ритмов и привыкла прислушиваться. Браки совершаются в небесах – брызги рассыпаются в волосах – море с небом смешаны, и волне – можем мы довериться? да, вполне – браки совершаются, да и так – душам посылается некий знак – вот и нам почудился вдалеке – много замков строится на песке… браки совершаются в небесах – браки… разрушаются на глазах…

Все важное в ее жизни происходило у моря. Или это так казалось, потому что роман со Стасом начался возле холодного и серого Финского залива? Лучше бы у здешнего моря… то, северное, какое-то… не настоящее: вроде море, а плавать нельзя… и холодно… зачем оно там?

Николай подобрал плоский камень, размахнулся и запустил его в гладкое блестящее зеркало моря. Камень один раз выпрыгнул над водой и тяжело плюхнулся в глубину.

– Разучился, я раньше классно бросал, – вздохнул Николай, – хотел Мишке похвастаться… черт, тут камней-то нет совсем!

– И хорошо, что нет! Каменный пляж – это ужасно! Хорошо, мы этот нашли, здесь, хоть и мелковато вблизи, но для Мишки то, что нужно.

– Нет, я люблю, когда камни, они в воде красивые такие всегда! Мы раньше с родителями летом в Одессу ездили – я там целые сумки камней собирал. Мама их потом выбрасывала, а я возмущался и прятал, чтоб в Москву увезти… Машке показать. Типа красоту сохранить, а они когда сухие, камни как камни! – Николай невольно усмехнулся, как будто стесняясь собственных слов, и пошел вдоль берега искать очередной камень.

Конечно, это же совсем другой Николай – взрослый, жесткий, преуспевающий, он не должен предаваться воспоминаниям, и камешками он может баловаться, только чтобы позабавить сына, Эдмон Дантес окончательно переквалифицировался во всесильного графа Монте-Кристо.

– Ланка, – Николай вернулся, поигрывая камешком, но тон его, неожиданно серьезный, насторожил Лану, – ты давай бросай свои глупости! Все камни красивые, только когда мокрые, ясно тебе? А на самом деле… в реальной то есть жизни… хороши мрамор да гранит – это я тебе как специалист говорю! Самые надежные камни… если кто понимает. А все остальное, – он презрительно сплюнул, отдавая дань своим благоприобретенным простонародным привычкам, – выкинуть надо к черту, потому что мусор, и больше ничего!

И, уверенный, что Лана его поняла, он с чувством выполненного неприятного долга яростно швырнул в море плоский камень, и тот, словно ему передалось настроение бросавшего, запрыгал по сверкающей поверхности воды и исчез только тогда, когда уже невозможно было понять: то ли он утонул, то ли улетел куда-то туда, в сияющую даль, где солнце собиралось опускаться в море.

11. Айше

– Ребята, говорите, что хотите, но я их уже пригласила, и изменить ничего нельзя! – Маша говорила чуть громче, чем обычно, как будто хотела убедить в своей правоте не только их, но и себя саму. – Потому что иначе просто не по-человечески! Они нам согласились помочь, уступили дом, хотя, если честно, оно им надо? И на вечер нас на ужин пригласили, чтобы мне после всех хлопот и переезда полегче было, и потом мы вместе такое пережили… словом, все, все! Будет общий ужин, и ничего в этом такого страшного!

Она сама не поняла, как это вышло, поэтому сейчас объяснения были нужны скорее ей самой, чем прибывшим с пляжа, которые, собственно, не очень-то и возражали. Только Николай высказал было что-то недоуменно-сердитое, но сразу же сдался перед натиском жены: что поделаешь, действительно же, ситуация та еще… убийство какое-то! Ладно, завтра все это выкинем из головы, увезу всех на какой-нибудь пляж подальше на целый день, мозги проветрить.

– И правильно сделала, что пригласила! – не желая уступать сестре в милосердии, поддержала Лана. – Что ты нам доказываешь-то? Мы, что, спорим? Сейчас я в душ быстренько – и приду тебе помогать! Сколько народу-то будет?

– Айше, ее муж и брат… они его должны из полиции забрать, выпускают его, ну и чтобы ему отвлечься…

«Что ты выдумываешь?! – возмутился Кемаль, когда Айше, как обычно, совершенно непоследовательно и неожиданно предложила Маше совместный ужин. – Мустафе сейчас только гостей каких-то посторонних не хватало!»

«Именно поэтому!» – твердо сказала Айше, и Кемаль почти сразу признал ее правоту.

Да, Мустафа может быть недоволен тем, что они позвали кого-то на ужин, да, ему сейчас тяжело принимать участие в каких-то беседах ни о чем, да, он имеет право возмутиться самоуправством сестры… вот и прекрасно! Пусть выражает недовольство, возмущение, пусть злится, пусть отказывается вести пустые застольные разговоры, пусть будет занят чем угодно – все лучше, чем тишина собственного дома, знакомые соболезнующие лица, неотступные мысли об Эмель, ее заметное и безнадежное отсутствие.

– Они сначала сами предложили… у них много рыбы, но я сказала, что у нас тоже рыба и что в нашем доме лучше… отвлекаться-то. Я сейчас салат нарежу, рыбу Ник с Мишкой на мангале пожарят, Айше сама тоже придет помогать… Миш, давай сам душ принимай, не маленький, у нас гости, ты же слышал! Да, этот полицейский еще… словом, нас четверо плюс Мишка, и их четверо – восемь с половиной, классика!

– Угу, – пробурчала Лана уже с лестницы, – а полицейский-то зачем? Семья – я понимаю, а он-то?

– Неудобно было, он же тоже тут был, ну и пришлось… да какая разница, одним человеком больше, подумаешь!..

Она замолчала, поняв, что говорит в пустоту. Все поднялись наверх, в одном душе уже шумела вода, скрипнула дверь балкона: наверно, Ланка вешает пляжные полотенца.

«Не могла же я лично ему сказать: а вы не приходите!» – мысленно договорила Маша, продолжая оправдываться и убеждать себя в собственной правоте… а, собственно говоря, зачем? Или уверенность моя не такая уж и уверенность, или правота не совсем правота, или это просто твоя привычная маска, которой ты сейчас прикрываешь что-то… да господи, что?!

Что такого особенного?!

Да, черт все побери, мне нравится, что он на меня так смотрит, этот полицейский. Нравится.

И что он так явно из кожи вон лезет, чтобы мне понравиться, и думает, дурачок, что это незаметно.

Мне это нравится… льстит, наверно… да, вот именно, просто льстит, и никакого продолжения – да что я? – даже значения это иметь не будет… просто приятно ощутить себя женщиной, красивой, желанной… да мне просто приятно…

Просто, просто – заладила! Ничего не просто – даешь же волю воображению, да? Понятно, что именно этот восточный красавчик тебе не нужен, а вот в целом… скучновато, да? Николай меня очень любит – возразил какой-то другой внутренний голос: Маша, при всем сумбуре собственных мыслей, словно слышала их со стороны, два голоса, оба свои и не свои одновременно, один обращался к ней на «ты» и то обвинял в чем-то, то что-то объяснял, а второй, говорящий от первого лица, то оправдывался, то соглашался. Так вот: Николай меня очень любит – да, но тебе скучновато, признайся! И хотелось бы, чтобы кто-то тобой восхищался, ухаживал бы за тобой, как вон за Ланкой… ну уж нет, я не Ланка, у меня сын и муж, и я… да, конечно, ты умница и отличница, а вот строишь же глазки первому встречному! Ничего я не строила, просто он… я ему сразу понравилась, я знаю… и тут еще это убийство… и раньше мне хотелось, чтобы так на меня смотрел Мишка… но он никогда на тебя не смотрел, ты сама из кожи вон лезла… больше не полезу… вполне могу и так понравиться…

Словом, ужин на восемь с половиной персон – и все.

Могла его не приглашать, никто за язык не тянул, сама сказала: «И вы, Нихат, приходите!»

А он, между прочим, обрадовался, покраснел даже… явно не тому, что сможет и дальше общаться с более опытным столичным коллегой. Наверняка он моложе меня, и девушки у него нет, и… вот здесь остановись, Маша дорогая, рыбу доставай, овощи… может, баклажаны запечь? Вот, правильно, только об этом. Я готовлю обед и ужин – ты уже мне совсем не нужен – просыпаюсь, готовлю завтрак – и вчера, и сейчас, и завтра – если гости, я стол накрою – я забыла про нас с тобою – я потом уберу посуду – я забыла или забуду… как все-таки ее стихи привязываются, господи!.. я полью цветы на балконе – ах, оставьте меня в покое – я окно помою до блеска – как струна, как тонкая леска – я натянута, я шью платье – все забуду: слова, объятья – только завтрак, обед и ужин – только б завтра… ты стал не нужен…

Стук в стекло распахнутой настежь двери испугал ее: нет, она ни на секунду не задумалась об убийстве, убийце, ни о чем таком – но то, что кто-то застиг ее во время всяких ненужных и неправильных мыслей, которых у нее никогда не было и которые, казалось ей, были с непривычки написаны у нее на лице…

– Заходите, Айше, что вы стучите? Вот я как раз тут салат…

– Я подумала, что можно баклажаны запечь, – сказала Айше. В руках у нее действительно было несколько красивых лоснящихся баклажанов такой формы, какой Маша никогда не встречала в Москве. Здесь, в Турции, баклажаны были и тоненькие, неправдоподобно длинные, и шарообразные, и грушевидные, и большие, и маленькие, и темные, и совсем светлые, и из них готовили множество блюд, которые Маша пробовала, еще когда они ездили отдыхать в отели с поражающим воображение шведским столом, и которые потом, порасспрашивав Татьяну, научилась готовить.

– Я тоже только что про них думала, – улыбнулась Маша. Думала-то ты, положим, совсем не об этом, сама знаешь о чем, баклажанами-то прикрывалась просто… ну и что, а вот сейчас буду думать только о столе и баклажанах… переодеться бы к ужину… так, опять?!

– Я готовить плохо умею, – говорила между тем Айше, – но баклажаны запечь легко…

– Я думала, турецкие женщины все хорошо готовят! Сколько наблюдаю – все все время что-то пекут, жарят… и в отелях нас всегда очень вкусно кормили!

– Да, – согласилась Айше, – вы правы, это я тут, наверно, одна такая, что поделаешь? И при этом я фаст-фуд тоже не люблю, вредно все это, а вот готовить… не пришлось как-то. Сначала с бабушкой жила, потом с родственницами всякими, они все считали, что я должна учиться, учиться, и я училась, училась… а потом Эмель появилась…

– А где, кстати, ваш брат? – встречи с ним Маша не то что побаивалась, но ожидала без удовольствия: не поймешь ведь, о чем говорить, когда у человека такое несчастье! Потом он не знал английского, а в их единственную короткую встречу смотрел как-то не слишком доброжелательно. Маше тогда показалось, что он отнюдь не в восторге от того, что кто-то поселится в их доме… вдобавок, она забыла, как его зовут. Какое-то простое восточное имя: Ибрагим? Хасан? Мустафа?

– Кемаль с Нихатом за ним поехали, скоро вернутся. Ужинать, наверно, после семи будем, да?

– Да, сейчас мужчины мангал разожгут, Лана стол накроет…

– Я еще рыбу нашу принесу… господи, ее Мустафа вчера купил, а как будто сто лет прошло!

Значит, Мустафа, а муж ее Кемаль, и, кажется, как-то так звали их знаменитого Ататюрка? Да, точно, откуда-то вспомнила Маша: Мустафа Кемаль – так его и звали! А Нихата ты и сама запомнила, ехидно шепнул все тот же голос… да, запомнила, потому что у меня нормальная, хорошая память.

– Да, у меня тоже вчерашний день… как будто далеко где-то, – согласилась она.

– А можно, я вам буду говорить «Маша», а не «Мэри»? Я много русских романов читала, мне нравится, как звучит… «Маша», «Даша», «Наташа» – все эти имена, где «ш». Может, из-за того, что в моем имени тоже «ш» есть?

– Зовите, конечно! Мне тоже так больше нравится, мягче как-то…

– А вы знаете, девушки, – вечно Ланка так тихо подкрадывается – точно, кошка! Вот как по этой лестнице можно тихо спуститься, а? Сама Маша стремительно бегала по ней вверх и вниз, всегда с чем-то нужным в руках, и постукивала каблучками по мрамору, и даже задники тапочек у нее всегда издавали какие-то звуки – в такт ее деятельной, наполненной жизни. А Ланка вон и ходит-то не так: мягкой лапкой, по-кошачьи, лениво и медленно! – Знаете ли вы, что звук «ш» обязательно должен быть в именах кошек? Им это нравится!

– Нет, я не знала, – удивилась Айше, радуясь, что можно подумать еще о чем-то, кроме не слишком интересующего ее меню и слишком интересующего убийства. Кошки ее никогда особо не интересовали, не вызывали ни неприязни, ни любви – но все лучше, чем думать об Эмель… а как столкнешься с чем-нибудь домашним, вроде баклажанов или обычных тарелок, так ведь сразу начинаешь думать об Эмель, а думать о ней нельзя, потому что слишком больно, и надо думать как-то так, чтобы думать только об убийстве как о загадке, а не о смерти как просто о смерти, и сейчас приедет брат, и надо сделать так, чтобы он тоже не думал, и…

В кармане у нее зазвонил телефон, она поспешно положила баклажаны, которые до этого все еще неловко держала в руках, на стол, один упал и покатился в сторону, и она автоматически потянулась за ним, но тут же остановила порыв и посмотрела на экран.

Вот. Этого она и боялась.

Этого она боялась все время со вчерашнего вечера, и это было такое длинное, такое ужасное, невыносимое время – как будто несколько лет!

Вот что она сейчас должна?.. Что она может?..

Как сказать пятнадцатилетнему мальчишке: твоей мамы больше нет? Нет и не будет, потому что… как такое можно сказать?!

– Привет, тетушка! – не ответить она тоже не могла: не Мустафе же оставлять, господи!

– Привет, Онур! Ты… ты откуда? – зачем-то спросила она. Просто чтобы что-то спросить, как-то же надо начинать разговор! Черт, Кемаль наверняка знает, как делаются такие вещи, ему, конечно, самому приходилось… и у них есть разные психологи, и их специально обучают… как можно кого-то обучить таким словам: «твоя мама умерла» или «твою маму убили»?! Как это сказать, чтобы ребенок… от маленького ребенка еще можно скрыть, что-то лгать об отъезде, а как и что можно скрыть от умного, считающего себя взрослым подростка?..

– Из Фочи, ты же знаешь! Я что-то отцу не могу дозвониться, хотел тут еще на неделю остаться…

– Отцу?.. Да, он сейчас… знаешь, Онур, тут у нас…

– Да знаю я, тетушка, что ты мнешься?! Я и отцу-то хотел позвонить… ну, чтобы его поддержать, что ли.

– Онур, ты… ты понимаешь, что говоришь?

– А что такого?! Нет, я понимаю, отцу, конечно, тяжело, все-таки столько лет вместе… но…

– Онур! – Айше, только что волновавшаяся, как избежать слез и переживаний, вся похолодела от этого развязного, бесчувственного тона. Как же можно… вот так?! О собственной матери… и потом – откуда он мог узнать?!

– Откуда ты узнал? – спросила она самое простое и очевидное, потому что обо всем другом говорить было слишком сложно – или вообще бессмысленно.

– Да она сама мне… словом, я давно знал.

– Подожди, что – что именно? – ты знал?! Что ты мог знать?

– Тетушка, ну что ты шумишь? Ну, я знал, что она собирается отца бросить… ну и что вы там все, ну с кем не бывает?! Ну я с отцом пока останусь, у меня же школа еще, а потом мне все равно скоро в университет… ну мать и решила… чего ей мучиться-то?

Так. Это все о чем-то другом. И о ком-то другом.

Не о ее брате, не об Эмель, это не ее племянник, это какая-то ошибка… вообще, все какая-то страшная ошибка!

– Онур… подожди, ты можешь говорить толком? Что она собиралась сделать?

– Она… тетушка, я же говорю тебе, что ты сама не знаешь? Она собиралась уйти от отца, вчера эсэмэску прислала, что уезжает… но я и до этого знал, что… ну, что у нее другой мужчина.

А вот это ты все-таки выговариваешь с трудом, мальчик, и правильно! Не такой уж ты бесчувственный, хоть и стараешься таким казаться.

– Она тебе прислала?.. Во сколько, можешь посмотреть?

– Да какая разница?! Днем… или нет, утром, около полдвенадцатого.

Около полдвенадцатого, повторила про себя Айше. В это время мы… что мы делали? Еще не приходила Маша, еще не уезжал Мустафа, Эмель была в доме, что-то, как всегда, делала… могла послать эсэмэску, запросто…

Запросто, короткими фразами объяснить единственному сыну такое? Нет, он говорит, что уже знал… значит, ей было нетрудно просто сообщить об отъезде. То есть она что-то готовила, убиралась, посылала Мустафу за рыбой, планировала ужин – а сама собиралась уехать? Не может быть, это как-то совсем уж… вдобавок Эрману звонила, назначила ему встречу – не слишком ли насыщенно для никогда никуда не спешащей, домашней и спокойной Эмель? Неужели она такая актриса, что продолжала вести себя как ни в чем не бывало, а сама… и ни вещей не собирала, ни нам с Мустафой ничего не сказала?!

Хотя… не «нам с Мустафой», а лично мне, а он вполне мог знать…

Да нет, не мог он ничего такого знать! Все внутри восставало против такого предположения: они оба вели себя так спокойно, так обычно – как они могли?! Или она собиралась уезжать не вчера, а просто решила и написала сыну?..

Надо обязательно узнать, что именно она написала!

– Онур, она… она написала, когда уедет? Что она точно написала, можешь мне сказать?

– Ой, да какая разница, если она уже уехала?! Сейчас посмотрю, если хочешь, и перезвоню…

– Давай! Нет, Онур, подожди! А раньше… ты говоришь, что давно знал… раньше она тебе что говорила? И… и ты знаешь, кто он? Ну, в смысле с кем она?..

– Не знаю, мать сказала, что потом познакомит, конечно… да я и не жаждал особо!

– А когда?

– Что – когда? Что ты, тетушка, правда, так все… драматизируешь, вот! Сама же разводилась, и чего? Я и то нормально воспринял… удивился сначала, конечно: все-таки родители хорошо так жили, не ругались никогда, ничего… слушай, у меня сейчас все деньги кончатся, ты мне сама перезвони, если хочешь! Все, давай!

Противный звук дал понять, что разговор окончен. Айше судорожно сжимала телефон, пытаясь как-то осмыслить услышанное.

Значит, Эрман не лгал, говоря, что Эмель думала о разводе, значит, она вполне могла сказать об этом Мустафе, а он… нет, во-первых, он был в супермаркете, потом поехал в Иассос, это доказано, даже полиция признала, а во-вторых… нет никакого «во-вторых», есть только «во-первых»: его там не было, и он не мог ее убить, даже если хотел!

А вот полиции всего этого лучше не говорить: такой мотив, лучше не придумаешь, зачем искать какого-то маньяка, когда куда проще опровергнуть алиби? Нет, все видели, что, когда Мустафа уезжал, она была жива, и потом он не возвращался… все равно лучше не говорить!

А Кемалю? А самому Мустафе?

Айше терпеть не могла книги и фильмы, сюжет которых основывался на чьих-то недоговоренностях, ее раздражали герои и особенно героини, упорно не желавшие говорить друг другу самые обыкновенные вещи и попадавшие из-за этого во всякие истории и неприятности. Куда проще сказать все как есть – и потом уже действовать по обстоятельствам.

Но сейчас…

Говорить при Нихате о звонке племянника? Черт дернул эту гостеприимную Машу его позвать… ладно, может, опоздает? Кемалю-то надо сказать, однозначно… хорошо, а брату? Вдруг он все-таки не знал, что Эмель… господи, Эмель и какой-то другой мужчина – это что-то невообразимое! И если брат не знал, то не лучше ли ему и теперь не знать… или узнать и легче пережить ее смерть? А почему, собственно, легче? Мучиться запоздалой ревностью, злиться, что ничего не замечал, пересматривать и переоценивать всю жизнь, навсегда возненавидеть ту, с кем думал, что был счастлив? Ведь он был счастлив – и она была!

Она была счастлива и спокойна, я не могла не почувствовать… она рисовала картину – еще вчера и позавчера она рисовала эту картину… как она могла собираться куда-то с кем-то уезжать?!

Айше вдруг заметила, что стоит посреди комнаты с невыключенным телефоном в сжатой руке, а Маша и Лана странно и почти испуганно смотрят на нее.

– Айше, что-нибудь… что-нибудь случилось? – робко предположила Лана. Неужели у меня самой было такое лицо, подумала она… когда я шла к дому с Крисом, и Мишка крикнул, что приехал Михаил, а я говорила со Стасом… неужели такое? Лицо, на котором так явно видны замешательство, и страх разоблачения, и волнение, и желание прекратить этот разговор – немедленно, на любом полуслове, пока не было сказано ничего непоправимого?.. Она почувствовала, как краска стыда заливает щеки: этот разговор… эти подготовленные оправдания… это превышающее необходимость количество причин… я вас люблю любовью брата, но шли бы вы… своей дорогой… не всякий вас, как я, поймет… я очень занят – не тобой! Щеки заполыхали уже от злости – не на него – на собственную глупость и слепоту: как я могла так долго длить весь этот роман? Весь этот обман… самообман? Лана с опаской покосилась на сестру: вот сейчас она все поймет и, как всегда, с высоты своей безукоризненной правильности скажет… нет, странно, Машка ничего не заметила (небывалый случай!), и ее обеспокоенность на этот раз предназначалась вовсе не ей.

– Вы в порядке, Айше?

– Да… то есть… это мой племянник, сын Эмель звонил. Я ему не сказала… надо было сказать, а я…

– О господи! – сочувственно ахнула Маша. – А сколько ему?

– Пятнадцать, шестнадцатый пошел… не маленький, но… я не смогла!

– Да никто бы не смог! – поддержала ее Лана. – Может, так и лучше, пусть еще несколько дней поживет нормально! Потом все равно узнает.

– Конечно! Что вы, Айше, такие новости чем позже, тем лучше! Вы все правильно сделали.

– Да, наверно… я пойду вино принесу, хорошо? А баклажаны…

– Да я их сама сделаю, не волнуйтесь! Их запекать-то пять минут… Лана потом почистит, да, Лан?

– Конечно, Айше, ты иди, тебе сейчас еще брата встречать… хорошо, хоть его не подозревают больше!

– Да, спасибо, – невпопад сказала Айше и, стараясь идти помедленнее, чтоб ее уход не выглядел каким-то неприличным бегством, и все равно сбиваясь на бег, вышла на улицу.

После тщательно организованного, зашторенного сумрака дома солнечный свет казался нестерпимо ярким – хоть плачь! Глаза, и правда, предательски слезились: как же так, что же все это значит, как же мы все теперь будем? Бессмысленные вопросы… вон еще Шейда в саду… пробежать, сделав вид, что очень спешу и не вижу… рукой закрыться от солнца… и я ее не вижу, и говорить с ней не буду!

Терпеть ее не могу! Ходит по своему саду камней… японка выискалась! Почему Эмель с ней дружила? Или она просто ладила со всеми… картину вон им очередную писала! Кстати, Кемаль должен был с ней поговорить, надо будет его расспросить, а то как ушел с утра, так до прихода с Нихатом никаких новостей от него – и потом только сказал, что алиби Мустафы вроде подтвердилось, и тут же они пошли к Маше, и он опять уехал…

Айше забежала в дом и перевела дух.

Наверно, надо до приезда брата убрать все это с глаз долой: картину, ее журналы, всякие мелочи?.. Да нет, нельзя, как это – все убрать? А зубная щетка, к примеру? Или крем из ванной? Мустафа сразу заметит пустоту, и будет только хуже. И вообще, это ему решать, что со всем этим делать.

Картину, кстати, можно и отдать: она почти закончена, и раз она предназначалась соседям – пусть забирают.

Айше вышла на балкон второго этажа, где Эмель держала свои краски и где сейчас стоял мольберт с картиной.

Она посмотрела на так нравившуюся ей еще вчера картину – и вдруг пришла в ужас. Как она могла не видеть?! Картина была черно-белой: в их проклятом доме все черно-белое! Квадрат холста был с одной стороны черным, с другой ослепительно белым, цвета, переходя один в другой, смешивались посередине, а на этом фоне росли и извивались какие-то жуткие, зловещие цветы – черные на белом и белые на черном… и еще ярко-алые… несколько штук… и несколько таких же ярко-алых капель… какой кошмар!

Почему вчера эти цветы казались мне изящными, а не ужасными, и алые штрихи не выглядели как капли крови, и я радовалась, что они так идеально совпадают с цветом тонкой алой линии на черной раме?!

Айше не успела додумать, что такого страшного, кроме крови, было на картине, потому что услышала шум подъехавшей машины и побежала вниз.

Слава богу, они вдвоем! Наверно, Нихат пока на работе, вот и хорошо!

Когда она вышла на террасу, около машины уже были вездесущие Эрман и Шейда – не сидится им в своем саду с камнями!

– …и хорошо! – заканчивал какую-то мысль Эрман. Наверно, выражал радость, что полиция разобралась и выпустила невиновного? – Я был уверен, что они разберутся, что все выяснится…

– Ну, выяснилось-то, положим, отнюдь не все, – мрачно отвечал Мустафа, идя к дому. – Но мы выясним, обязательно выясним!

– Если тебе что-нибудь понадобится, – суетился сосед, но Кемаль не дал ему договорить, решительно махнув рукой за спиной Мустафы: мол, отстаньте пока, сами видите, не до вас. Нельзя сказать, чтобы это выглядело вежливо, однако Эрман понимающе закивал, и они с женой пошли к своему дому.

Айше молча обняла брата, они постояли так несколько секунд, потом Мустафа высвободился из ее объятий, вошел в гостиную и опустился на диван.

– Только не надо… меня утешать, ладно? Я… как-нибудь сам. И с Эрманом я должен обязательно поговорить, обязательно! Что он плетет про развод, бред какой! Что-нибудь удалось выяснить? – деловито спросил он Кемаля, видимо, чтобы не дать воли никаким, казавшимся ему сейчас лишними эмоциям.

– Пока мало что, – уклончиво ответил тот. – Полдня твое алиби проверяли, образцы я все в Измир отправил, договорился… все не так быстро делается.

– Что ты… отправил? Отпечатки, что ли?

– Да нет, с отпечатками они и в Дидиме могут разобраться, а вот лаборатории нормальной тут нет, конечно… я отправил… волосы, частички эпителия… у нее под ногтями обнаружили… словом, всякое такое, – Кемалю не хотелось распространяться. Иначе пришлось бы пересказывать весь скандал, который он устроил в местном участке, хвастаться взятой на себя ролью настоящего сыщика-профессионала, вдаваться в подробности… да, вот этого особенно не хотелось. Родным не надо слышать все эти специальные термины, не надо лишний раз напоминать о крови, ранах, обо всем том, что нужно как можно скорее забыть, чтобы образ умершего остался в памяти не тем, что им выпало увидеть, а живым, любимым, таким, каким они его знали всегда.

– А ваша лаборатория? – требовательно продолжал Мустафа. – Когда они?..

– Я договорился. Пришлось много кому звонить… я все-таки не всесилен, у меня не такая уж должность… но я попросил, они постараются побыстрее. Но ты же понимаешь, они работой завалены… если мои знакомые смогут… словом, обещали постараться – а как уж выйдет…

Анализы ДНК делают долго, непозволительно долго, и специальных лабораторий мало, и никто, даже лучшие друзья Кемаля ничего не смогут сделать быстрее, и ждать результатов придется минимум дней десять, при самом удачном раскладе, но называть сейчас такие сроки Мустафе Кемаль никак не мог. Ему сейчас каждый час кажется вечностью – какие там десять дней?

– Надо ее телефон проверить, – сказала Айше, и мужчины одновременно повернулись к ней, – мне Онур звонил…

– Ты сказала?

– Нет… я… ну, не смогла я! Он думает, она куда-то уехала, а до тебя не мог дозвониться. Он вроде хочет еще на неделю в Фоче остаться, и я… не смогла.

– А телефон уже просили проверить, но результаты, наверно, только завтра пришлют: все же непросто… все везде заняты!

– Ты, – обратилась Айше к брату, – иди прими душ и пойдем ужинать.

– Да… я и сам хотел… смыть все это. А куда пойдем?

– К соседям… нет, не к ним, – она сразу поняла, что Мустафа понял ее неправильно и подумал в первую очередь об Эрмане с Шейдой, – к русским… они нас пригласили, у них так принято, если кто-то умер, неудобно было отказываться, – заторопилась она, почувствовав его недовольство. – И потом… Маша же ее обнаружила, может быть, Кемалю удастся что-нибудь еще выяснить?

Кажется, этот довод показался Мустафе убедительным, в глазах его появился проблеск интереса, и Айше подумала, что для него, как и для нее самой, это сейчас единственное спасение – думать о расследовании, об уликах, о каких-то деталях, озабоченно участвовать в поисках убийцы, играть, в сущности, в сыщиков, и воображать, что самое главное – найти преступника.

Как будто это что-то изменит.

Нет, конечно, все выяснить необходимо, но разве это вернет Эмель? Или Мустафа, как всякий мужчина, рассчитывает на месть? Слабое утешение, вообще никакое не утешение, но пусть будет хоть оно.

– Так что там с Онуром? – быстро спросил Кемаль, когда Мустафа поднялся наверх. – Он что-то еще сказал, да?

– Да, – Айше торопливо, стараясь вспоминать все дословно, пересказала их странный разговор.

– Значит, говорит, все знал? – задумчиво повторил Кемаль. – При этом он дней десять, как уехал, то есть, видимо, разговор у них был раньше… подожди, сейчас я ему позвоню и спрошу.

– Нет, ты что! Что ты ему скажешь? – Айше вцепилась в руку мужа, потянувшуюся за телефоном.

– Что-нибудь придумаю!

– Да что ты придумаешь? Не звони, пусть мальчик пока не знает! Он обязательно что-нибудь заподозрит, или забеспокоится, или…

– Ладно, не шуми… да отпусти, я не ему… ты мне лучше его номер дай… да не буду я ему звонить, сказал же! Нихат, вот еще номерок пробей: все входящие, эсэмэс тоже… да недели за две, не меньше… сын ее, неважно, потом объясню, – Айше протянула ему свой телефон с номером племянника на экране и Кемаль, едва взглянув, продиктовал его в трубку.

– Память портится, – вздохнул он, дав отбой. – Или это потому, что теперь мы номеров практически не видим – сразу имя высвечивается? Раньше я же все номера наизусть знал!

– А что ты говорил про эпителий? Под ногтями?

– Удалось найти… представляешь, здешние специалисты… говорить не хочется! Если бы я им не сказал, они бы и искать не стали! Да сейчас любой дилетант знает… ты вон детективы читаешь – сколько там информации всякой! Нет, никому ничего не надо! Отпечатки с орудия сняли, осмотр произвели, рапорт написали… а что там под ногтями, если сразу не видно… а она, между прочим, все-таки боролась, за убийцу схватилась, правда, уже после первого ранения, не ожидала, наверно… но немного царапнуть смогла. У нее два ногтя сломались даже от усилия, и вот под ними… и, кстати, Нихат наш около рычажка этого электрического чего-то наскреб-таки! Не отпечатки, конечно, но след небольшой: штукатурка шершавая, и что-то вроде крови там есть… крошечный совсем след, как будто рукой стену задели, не прислонились даже, он с лупой искал, молодец парень! Еще волос они нашли – у нее на плече, по виду и цвету не ее, но он может быть и твоим, и Машиным, и Шейды, вы же все там толпились! Или Мустафы, например. Вот если он никому из вас не принадлежит, тогда…

– Ну да, – кивнула Айше. – Терпеть всего этого не могу! Нет, я понимаю, все это нужно, и преступников теперь легче ловить, я не в том смысле… просто наступает время таких технических возможностей, что больше никто ни о чем не думает! Уже ни один классический детектив не имеет смысла. Читаешь, например, «Братьев Карамазовых» и злишься, что все могло так элементарно решиться – в криминалистической лаборатории. А как Раскольников улики прятал – смешно, в наше время никаких психологических тонкостей бы не потребовалось… и вся Агата Кристи, да все! – она безнадежно махнула рукой. – А сейчас что пишут! Только если труп полностью облит каким-нибудь маслом – вот тогда да, загадка! Или долго в воде пробыл… или…

– Не говори ерунды! Вон у нас маньяк в Измире – сколько бьемся, и что?!

– Что тебе, кстати, сказали? Ты звонил?

– Звонил… выгонят меня к черту – вот что сказали!

– Как – выгонят? – ахнула Айше. – Тут же убийство!

– Которое меня официально не касается, сама понимаешь! А на работе меня нет, дня два еще точно не будет, плюс я ко всем со своими просьбами лезу… еще вчера по маньяку нашему из лаборатории данные затребовал… лишние, скажем так. Их прислали – а меня нет, и начальству интересно: кто это здесь самый умный, самодеятельностью занимается? Словом, такие дела… зимой, чувствую, отправят меня на пенсию!

Айше никогда всерьез не задумывалась о том, что будет, если один из них останется без работы. То есть какое-то отдаленное будущее, старость, конечно, предполагались где-то впереди, но пока было понятно, что будет это все не скоро, что работа их не слишком зависит от возраста, что оба они на своих местах, что никто никогда их не уволит, если они сами этого не захотят, а они, конечно, еще долго не захотят. И пенсия, срок которой подходил у Кемаля, воспринималась ими только как возможность получать пусть небольшой, но гарантированный и постоянный доход и, может быть, получив единовременную выплату, наконец-то обзавестись собственным жильем.

Но чтобы превратиться в пенсионера…

– Нет, ты что, не могут они тебя никуда отправить! Ты же профессионал, у тебя опыт…

– Это все понятно, только у нас теперь молодежи полно, все карьеру хотят делать, все компьютеризировано, память моя хваленая никому не нужна…

Может, оно и к лучшему? Нет, этого она, конечно, не сказала, но… подумать-то можно?

На секунду она представила себе перспективу спокойствия и надежности: Кемаль всегда дома, они могут вместе ужинать и завтракать, ей не надо вздрагивать от любого звонка, они смогут даже поехать куда-нибудь… если еще и ей все бросить! Не ходить в университет, не возвращаться измученной и усталой, с вечно больным горлом, не слышать этого привычного шума в коридорах – сидеть дома, писать книгу… расходов у них не так много, как-нибудь выкрутятся…

Господи, да она с ума сойдет от скуки! И Кемаль сойдет! И они перессорятся… она же не Эмель, чтобы полдня проводить на кухне и ухитряться получать от этого удовольствие! У Эмель и то были картины… еще, похоже, у нее был любовник, а может быть, и еще какие-то тайны?

– Слушай, пойдем, я тебе кое-что покажу… Эмель картину почти закончила. Только ты не говори, что это ерунда… ты сам посмотри!

– А что там такого? – заинтересовался Кемаль, мгновенно отбросив все посторонние мысли о служебных неприятностях.

– А то, что там… как будто она все предчувствовала! Это для этих… японцев здешних, у них в гостиной все черно-белое, с ума сойти можно, по-моему! Нет, ты посмотри… это же как кровь, видишь?! Почему она такое красное добавила, а?

– Ну… – Кемаль посмотрел на картину, – наверно, чтобы поживее было? Только черное с белым… невыразительно как-то. И вообще, сейчас мы во всем можем видеть всякие предчувствия и все такое… Ай, милая, так всегда бывает! И мы еще виним себя, что ничего вовремя не заметили, не обратили внимания, не предотвратили – а ничего такого не было! Это… просто картина, ничего больше, уверяю тебя.

– Наверно, – вздохнула Айше.

Наверно, разыгралось воображение: художник – а Эмель была художницей, она и хозяйство-то вела творчески и только поэтому у нее все получалось, и все доставляло ей удовольствие! – художник может чувствовать что-то такое… предчувствовать, и, значит, на этой, последней картине непременно должно быть… что-то.

Вот кровь, например.

Она же есть – не только цветы, но странной формы пятна, небольшие капли – откуда им взяться, если картина… о цветах, если так можно выразиться. Поговорить бы с профессионалом… с искусствоведом или психологом – но где его взять? И кто будет его слушать, если сейчас в игру вступили совсем другие профессионалы: они определяют ДНК преступника по любой, мельчайшей частице кожи, по капельке слюны, по слезе и волоску… а она о предчувствиях и картинах!

Убийцу обязательно найдут, и найдут в лаборатории, не нужны никакие размышления и психологические изыски, все упирается в технические возможности, и если будет найден тот, кто убил Эмель, его можно будет даже не спрашивать, почему он это сделал.

Важно ведь только то, что это он, и это будет неопровержимо доказано… вон, эпителий под ногтями… сейчас побеждает самый дотошный, самый знающий, владеющий техникой. Айше годами наблюдала, как Кемаль, когда-то просто хороший сыщик, с прекрасной памятью, учился всему новому, этим новым методам, бесконечно что-то читал, рыскал в Интернете, старался не упустить ни одной мелочи, – а она перестала читать детективы.

Когда-то она их так любила, эти загадки человеческой души; ее не интересовали кровавые подробности, она любила процесс поиска, постижения чужих мотивов, она коллекционировала невероятные побуждения и самые хитроумные алиби; она сама написала несколько книг, и их даже издали, и говорили ей, что такое интеллектуальное чтиво… да, конечно, у него есть свой читатель, но в наше время…

Сейчас она писала роман о Мэри Шелли, стараясь сделать это лучше, чем удалось другим литературоведам, ее предшественникам, а обращаться к химии и молекулярной биологии ради детективного сюжета казалось ей унижением. Не то чтобы ей не хватало специальных знаний – их всегда можно где-то поднабраться, тот же Кемаль всегда готов помочь, но разве об этом нужно писать?

Разве детектив – об этом?

Да, идея неминуемого возмездия, конечно, хороша – но Айше почему-то казалось, что те писатели, которые силой своего воображения обливают трупы маслом, чтобы скрыть следы в соответствии с последним словом технической мысли, недалеко ушли от самых настоящих, реальных преступников.

В их книгах уже словно и не было загадки души, борьбы добра и зла – была лишь сложная техническая задачка, которую они радостно решали, нимало не заботясь ни о каких высоких материях. Они смаковали такие детали, что их книги Айше не могла читать за едой или чашкой кофе… да, наверно, мир жесток, настолько жесток, но разве такие романы сделают его менее жестоким?

И она перечитывала старые книги, с опаской перелистывая иногда страницы бестселлеров, которые покупал Кемаль: прочту абзац-другой из середины, и если не затошнит… может быть…

И пусть Кемаль идет на пенсию, и она не станет больше писать детективы, и они будут жить, как все – нормальной, далекой от убийств и насилия жизнью… вот только Эмель – нужно найти убийцу Эмель, хотя бы ради брата и племянника, и больше никаких расследований, никогда!

Ей хотелось что-то предпринимать, чтобы не давать свободы мыслям и чувствам, но надо было просто ждать результатов всех этих ужасных биохимических процедур – сколько дней они займут, страшно подумать! А ведь предстоит еще думать о похоронах – а когда можно будет забрать… она не смогла даже подумать слово «тело» применительно к Эмель, но ведь скоро уже нельзя будет откладывать все это! И вызывать Онура, и говорить ему… о господи!

Она сняла картину с мольберта. Надо ее отдать и не мучиться по поводу красных пятен. А главное – не надо, чтобы Мустафа их видел: если уж ей невмоготу на них смотреть, что говорить о нем?

– Куда ты ее? – удивился Кемаль.

– Пойду отдам. Не могу я на это смотреть… ты, кстати, с Шейдой-то говорил?

– Да нет еще. Ты же сама сказала, что с ней надо наедине, а утром Эрман там возился, стекло вставлял… волоски я у них попросил для экспертизы, а потом уехал. Что это, кстати, на тебя нашло? Никогда вроде ничего не била, даже в стрессе…

– Сама не знаю! Я еще им колокольчик испортила… но он, правда, всех достал уже! Кажется, тихо звенит, приятно, но если целый день! Пойдем, я картину занесу, заходить к ним не буду, а ты возьми вино из шкафа, и идите уже с Мустафой туда, а то неудобно! Что же мы придем на все готовое, надо хоть сделать вид, что помогли. Как ты думаешь, краска высохла?

– Не знаю… да не трогай ты! Отнеси, пусть у них там сохнет, раз она тебе так не нравится.

– Да не то что не нравится… между прочим, очень даже нравится, вчера еще нравилась, но…

– Все, все, хватит! И не смотри больше, отдай и забудь.

Так и сделаю, думала Айше, спускаясь с террасы.

Отдать и забыть. И те, другие, красные пятна тоже забыть, и вообще все забыть: в лаборатории все выяснят, а остальное…

Как теперь можно что-то узнать?

Был ли у Эмель другой мужчина? Было ли это чем-то серьезным? Видимо, да, раз она даже сообщила об этом сыну.

Собиралась ли она разводиться? Видимо, да, раз она говорила об этом с Эрманом.

Ссорились ли они с Мустафой? Видимо, да, раз об этом говорят Эрман и Шейда.

Собиралась ли она уехать? Видимо, да, раз она написала это Онуру.

Когда она намеревалась уехать? Это пока под вопросом, но скорее всего не вчера, Онур мог что-то не так понять, ведь на вчерашний день она и так запланировала немало всего и занималась только этим. Звонила Эрману – назначала и отменяла встречу, посылала Мустафу за покупками, готовила ужин, убирала дом для заселения неожиданных гостей.

Знал ли Мустафа, что Эмель?.. Вот это, пожалуй, лучше не обдумывать. Этого никто не может знать, кроме самого брата, значит, придется верить ему или… или не верить?

Айше встряхнула головой, чтобы разогнать неприятные мысли, как навязчивых летних мух, и увидела, что дошла до ограды, откуда вчера спрыгнула в чужой сад. Они всегда ходили здесь – Эмель и Шейда, как будто так сложно было пройти несколько метров по дорожке до калитки. Может быть, в этом было некое признание своих отношений по-настоящему близкими и дружескими: мы не ходим друг к другу официально, мы можем вот так нарушать установленные границы, оград и заборов не признаем, потому что дружим.

Айше посмотрела на камень, о который вчера оцарапала ногу: кажется, она его даже пнула, сдвинув с места, но сейчас он лежал так аккуратно, и песок вокруг него был словно расчесан – вились и извивались полоски, как рябь на воде, и от них было трудно отвести глаза, и… она решительно отвернулась и пошла к калитке.

Лично ей никакая близость не нужна, она несет картину, выполняя, так сказать, последнюю волю… нет, Эрман с Шейдой ни в чем не виноваты – и все равно виноваты во всем! Никогда не перестану их винить! Японцы черно-белые… строят из себя!

Она прошла по дорожке, продуманно выложенной среди тщательно подстриженной, ухоженной, тоже как будто расчесанной травы, с ненавистью взглянула на низкие (тоже японские? тьфу!), продуманно разбросанные по небольшому газону фонарики, зацепилась взглядом за как будто только что посаженный с краю газона розовый куст (нашли чем заняться!) и с трудом удержалась от того, чтобы не оторвать голову высокому, красиво посаженному возле крыльца одинокому цветку.

Не отказав себе в удовольствии дернуть за остаток веревки, на которой еще вчера позванивали мерзкие колокольчики, она постучала в застекленную дверь. Снаружи дверь была такой же, как у всех в поселке: деревянной, гармонирующей с рамами окон и колоннами и балясинами террасы – царство черного и белого настигало вас за нею, когда вы оказывались внутри.

Между прочим, не ожидая ничего подобного от дачного интерьера.

Кажется, Шейда говорила, что когда Эрман оставит практику и выйдет на пенсию, они планируют жить здесь постоянно, поэтому и обустраиваются с такой тщательностью.

И с такими затратами.

Айше, иногда мечтавшая о собственной квартире или хоть о ремонте кухни, примерно представляла себе, сколько может стоить их вырезанная из цельного черного гранита столешница какой-то невероятной формы – как одна из загогулин знаменитого «инь и ян»… а все эти их японские штучки?!

Чайник с иероглифами, тонкий фарфор, шелковые (настоящие, не ширпотреб с китайского рынка!) кимоно… настоящий меч для… да, вот именно.

– Айше? – предупредительность и легкая тревога – конечно, что же еще она может изобразить на лице – радость?!

– Я принесла картину, – сказала Айше, твердо решившая не произносить ничего, кроме самого необходимого. Им хватило ее вчерашней истерики, больше она ничего подобного себе не позволит. – Эмель писала ее для вас. Она готова, и я хочу ее отдать.

Фразы получались какие-то тяжелые, как будто она говорила на иностранном языке, который только начала учить. Вдобавок тошнота, настоящая тошнота подступила к горлу, и она судорожно сглотнула и вдохнула поглубже. Вчера меня тоже здесь тошнило – от них, что ли?..

– Спасибо, – чуть поклонилась (или показалось? не японка же она, в конце концов!) Шейда, – это… это прекрасно! И так подходит… Эмель такая талантливая, да?

– Да, – холодно подтвердила Айше, мысленно дополнив фразу словом «была» и вжав ногти в ладонь, чтобы удержаться от любого (слезы? крик? удар кулаком по стене?) проявления эмоций.

Шейда быстро просунула картину в приоткрытую дверь, опасливо оглянулась и, выйдя из дома, тихо, но тщательно закрыла ее за собой.

– Я посадила розовый куст, – громко и как-то неестественно выговорила она. – В память об Эмель. Пойдемте, я покажу. Темно-бордовые розы, очень редкий сорт…

– Я видела, – запротестовала Айше, но Шейда схватила ее за руку и потянула за собой.

– Я знала, что вы придете, – зашептала она. – Я должна вам сказать… только я боюсь! Он ничего не должен знать, ничего! Пусть потом как будто ваш муж сам… он же сыщик! Я не знаю, зачем он это все… и боюсь! Сама не знаю чего… Эрман…

Она резко потянула вверх короткий рукав черной майки, и Айше увидела синяки на предплечье и что-то вроде кровоподтека – господи, бьет он ее, что ли?! Тогда понятно, чего она боится, но все остальное… еще и царапины, как от кошки!

– Это розы, – пояснила Шейда, проследив за ее взглядом. – А перчатки короткие. Я посадила…

– Да, редкий сорт, вы говорили! Шейда, я ничего не скажу, только объясните ради бога! Вы еще вчера начинали… вы что-то знаете, да? – она тоже перешла на шепот и говорила быстро, боясь, что не успеет, ведь Эрман где-то в доме, вон его машина, и он выходил встретить Мустафу, он может появиться в любой момент, надо молчать и слушать! Лишь бы успеть. Лишь бы она не крутилась вокруг да около, а успела сказать самое главное, что бы это ни было!

– Он лжет, – заторопилась и Шейда, отбросив предисловия. – Он вчера сказал: они ссорились, она просила его помочь с разводом… это все ложь! Я не знаю, зачем ему… не понимаю! Не из-за убийства – это же раньше началось!

– Что? Шейда, что началось?!

– Ну… он любил с ней общаться… про искусство, про живопись… нет, ничего такого, но… вообще, дело не в этом! Она ему звонила, потому что он сам ее просил позвонить ему в определенное время.

– Эрман сам просил?

– Ну да. Мне Эмель сказала: твой муж, говорит, Мустафе какого-то клиента хорошего нашел, только он не хочет, чтобы выглядело, как будто он сам за его дело браться не хочет, а он не хочет, потому что не потянет, не разбирается он в каких-то там вопросах, один раз Мустафе как раз важный процесс проиграл… а признавать, что не хочет браться, не хочет… я плохо объясняю, да?

– Нет, я поняла… продолжайте.

– И он Эмель просил ему позвонить, когда Мустафы не будет… чтобы вроде как клиент этот через меня на нее вышел, и она утром позвонила, а он сказал, что еще не договорился, и она говорит: Мустафу за рыбой отправлю, тогда и позвоню. А о разводе и речи не было! Она еще спросила, не знаю ли я, что за клиент… а я… что я знать могу? И еще… что ссорились они… я не знаю, но… Айше, лично я не слышала… он сказал – может, он и слышал, но я никогда…

«Родители хорошо жили, не ссорились никогда, ничего», – вспомнились, словно эхом слов Шейды прозвучали недавние слова племянника. Как же так? Что все это может значить? Не было ссор? Не было речи о разводе? Но Онур утверждает, что другой мужчина у нее был?..

– А может быть, Эмель… ну, просто не хотела вам говорить, о чем она с Эрманом собирается…

– Эмель?! Да она врать совсем не умела, она меня про клиента этого расспрашивала, так радовалась, что мужу чем-то поможет… у них же не всегда выгодные дела есть, сами знаете! Она его за рыбой-то отправляла… я же слышала! Так все объясняла: куда ехать, что купить… как ребенку! И вы ведь слышали, да? Потому что врать не умела и скрывать ничего! Я еще подумала, что другой муж даже заподозрил бы что-то… но тут, конечно, вы в доме были… да и чтобы Эмель что-то себе позволила, это же невообразимо, да?

Невообразимо.

Совершенно невообразимо.

Кажется, кое-что становится на свои места? Или еще больше запутывается?

Нет, что касается Эмель, так все гораздо логичней… кроме ее признания Онуру, но вдруг он что-то преувеличил или не понял?

А вот Эрман – ему-то зачем такое нагромождение лжи? Он не мог предвидеть, что Эмель все расскажет его жене, поэтому мог говорить что угодно, проверить невозможно, раз Эмель мертва. Вот только зачем ему было это угодно?!

Эрман устроил так, чтобы Эмель выпроводила мужа и позвонила ему, когда останется в доме одна. Она, Айше, не в счет: все знали, что она обычно сидит наверху, читает или пишет, она не услышит или не обратит внимания на какой-то телефонный разговор.

И не только на разговор.

В дом смог войти убийца, а она… нет, шумел пылесос, ей не могло прийти в голову, что кому-то может грозить опасность, и все же, все же! Как неприятно сознавать, что убийца не принял ее в расчет, точно зная, чего от нее ожидать, – неужели я так предсказуема? Так явно погружена в свои собственные проблемы и переживания, что это знает даже… кто?!

Эрман был на пляже, когда разговаривал с Эмель. Но это известно только с его слов! Он мог разговаривать с ней, находясь где угодно: оставил машину у пляжа – и иди себе куда хочешь, хоть обратно в поселок, никто в такую жару внимания не обратит!

Просто счастье, что Мустафа потащился в этот Иассос и купил рыбу не на заливе, иначе ничего бы ему не доказать! Сторож – одно название, что сторож, в поселок может войти кто угодно, хоть Бен Ладен… ну, может, президента с охраной заметили бы или инопланетянина.

Получается, Эрман мог убить Эмель? А потом морочить всем голову разговорами о мнимом разводе, чтобы у Мустафы был мотив?

Но зачем? Зачем?!

Наверняка Шейда тоже думала об этом и пришла к тем же выводам, а в сочетании с ее синяками… да, неудивительно, что ей страшно. Но разве она сама не заметила бы собственного мужа, если бы он вернулся и был здесь во время убийства?

Айше оглянулась: дома в поселке были выстроены не ровной линией, а так, что одни оказывались словно чуть сдвинуты относительно других, поэтому из сада Шейды прекрасно просматривалась та половина дома, где жили брат и Эмель и куда вчера перебралась она сама, но дом для гостей, где Эмель занималась уборкой, был почти полностью скрыт.

Значит, задавать прямой вопрос бесполезно. Даже если она скажет, что не видела… не только собственного мужа, вообще никого, что это изменит? Разумеется, она никого не видела: отсюда не увидишь, да к тому же ее об этом уже спрашивала полиция. Видела бы чужого – сказала бы, видела бы своего мужа – это, конечно, вопрос, что именно она бы сказала, но видеть или не видеть она никак не могла.

Потому что дома построены по принципу сада камней: один видишь, другой нет.

Вся наша жизнь построена по принципу сада камней: только разглядишь что-то важное – тут же из поля зрения пропадает что-то другое, только поменяешь угол зрения – и то, что вчера казалось ясным и четким, становится непонятным и размытым.

– Пожалуйста, Айше, – продолжала шептать Шейда, – вы скажите мужу, я понимаю, что вы, конечно, скажете, но… пусть он ничего не знает… как будто не я…

Это многозначительное «он» вместо имени или какого-то нейтрального его заменителя («муж», «мой муж», «мой супруг», мало ли слов, «мой господин и повелитель», в конце концов!) звучало так испуганно, так странно, так… обвиняющее, что Айше невольно пожалела соседку: так говорили женщины не ее круга, бесправные забитые деревенские бабы на востоке страны, кутающиеся в любую погоду в свои покрывала, выполняющие всю самую тяжелую работу и между делом рожающие таких же забитых, бессловесных дочерей или сыновей на радость тому, кого они не называли по имени всуе, словно их «он» был самим господом богом.

У них не было даже сада камней – из них была сложена та пресловутая каменная стена, за которой якобы мечтает оказаться каждая женщина: найти такого мужчину, чтобы как за каменной стеной!

Не подумав при этом, будут ли в ней окна и двери – очень по-женски!

Похоже, вокруг этой женщины тоже стена – или сад камней держит так же надежно?

Нет, она нашла лазейку и, хоть не поборола свой страх, приняла решение и нарушила молчание. Правда, пока непонятно, что все это значит – рябь на воде, извивающийся вокруг камней рисунок песка: смотришь, вглядываешься, а смысл ускользает…

12. Нихат

Самое обидное, что он был абсолютно прав.

Вот как начал что-то говорить – так сразу стало понятно: он прав, а Нихат… нет, Нихат тоже по-своему прав, он делал все, что положено и как положено, он сделал все, что мог, – просто мог он, как выяснилось, далеко не все.

И далеко не все знал.

А откуда, спрашивается, ему знать, если убийство он видел один раз в жизни, и в том убийстве не было ничего загадочного: подрались подвыпившие парни, один не рассчитал удар. Да, провели расследование, что-то записали, опросили свидетелей, и все дела.

Вчера он еще, между прочим, был горд собой: подозреваемого задержал, криминалистов вызвал, никому ничего трогать не дал, на место происшествия никого не пустил, свидетелей аж на иностранном языке допросил. Вполне профессионально вел себя, вполне!

Как настоящий сыщик. И Мария, кстати, так на него и смотрела: как на Шерлока Холмса какого-нибудь. Или на очень важное официальное лицо.

И Нихат к утру совсем уже было почувствовал себя и этим самым лицом, и крутым сыщиком – а тут, на тебе!

Нет, в каком-то смысле, конечно, повезло, еще как повезло: теперь-то понятно, что самому ему такое дело не потянуть, ошибки все потом вылезут, да и убийство повиснет, а начальству плевать, что у них такого никогда не случалось, а теперь хоть что-то можно исправить, а начальство опять же и не узнает, кто это тут такой умный!

Будет считаться, что он – Нихат.

Но другие могут считать что угодно – а самому-то каково?! Сам-то он понимает, что и там не доглядел, и того не учел, и этого не узнал… а как он мог, когда кругом кровь, женщины в обмороках и истериках, меч иностранный жуткого вида, подчиненные рты раскрыли и ни черта не могут?!

По-настоящему собраться помог ему допрос Марии.

Она сразу посмотрела на него как на того, кто в состоянии решить все проблемы, и он приободрился и, спрашивая ее паспортные данные, уже не испытывал никакой робости и даже получал удовольствие от неожиданно данной ему власти. Потом они вели разговор на равных: он задавал первые приходившие ему в голову и казавшиеся логичными вопросы, а она, словно не ощущая этого их равенства в непонимании случившегося, отвечала так старательно, так вдумчиво, с таким почтением к этим совершенно естественно возникавшим вопросам, как будто он был… ну просто мастером сыска.

На простейший вопрос она старалась дать обстоятельный, точный, продуманный ответ, и Нихату стало казаться, что он действительно все делает, как надо… умная женщина и та признала его несомненное право спрашивать ее о чем угодно и ни разу не подвергла сомнению ни одно его слово.

А теперь что?! Ему даже не хотелось показываться ей на глаза: кто он рядом с Кемалем? Даже не подчиненный – это как раз было бы не так обидно, субординация есть везде, и так ясно, что он пока не генерал! – просто менее опытный, менее знающий, ни черта не умеющий, пропускающий улики… лузер, и больше никто!

Конечно, в участке Кемаль вел себя тактично и ненавязчиво, алиби установить помог, в морг даже потащился… зануда! Все осмотрел, въедливо так, до ногтей поломанных добрался, волоски какие-то щипчиками в пакетики клал, потом созванивался, просил (тоже, видно, у себя-то невелика птица, ни разу ни голоса не повысил, ни нормального приказа не отдал, все «пожалуйста» да «если можно»!), договаривался… нет, повезло, что ни говори!

Повезло, а все равно неприятно. Когда тебя вот так мордой об стол, радости мало. Хотя очевидно было, что бурная деятельность Кемаля не имела прямой цели унизить его лично, Нихату казалось, что заезжий сыщик не может в душе не радоваться: ну, нормально это – радоваться собственным успехам.

Правда, надо признать: радости своей Кемаль не показывал, а позвонив очередной раз в Измир, и вовсе приуныл и сказал, что выгонят его с работы за всю эту самодеятельность. И Нихат совсем было проникся… но ехать вместе с ним к Марии – вот уж ни за что! Чтобы она с тем же почтением и старанием отвечала теперь не ему, а другому, а его игнорировала как мелкую сошку, не справившуюся с работой?

Нет уж… вот отчет начальство требует… работы полно, да, конечно, это дело самое важное, но… других опрашивать? Да, понятно, что эпицентр, так сказать, в поселке, а не в участке… черт, придется ехать – и хорошо, просто отлично, что пришлось!

С одной стороны, конечно, муж.

И так-то радости мало, что муж, а он еще принялся права качать, весь из себя крутой, права ему его подавай да переводчика.

С другой стороны, она его выставила вместе со всеми родственниками, и на Нихата смотрела совершенно по-прежнему, и отвечала только ему, а Кемаля как будто побаивалась.

И на ужин пригласила.

А вполне могла и не пригласить – кто он ей? И кто он теперь во всей этой истории? Мальчик на побегушках, отпечатки снять, оттуда посмотреть, то вспомнить…

Или зря он все это? Вон она как смотрела, так и смотрит: как будто он главный, а Кемаль – так, не пойми кто, она ему и улыбаться не стала.

Раньше, когда Нихат слышал очередную историю, что кто-то из знакомых женился на русской, или так влюбился в русскую, что вот-вот женится, что кто-то поругался со всей родней и уехал-таки в Россию, он относился к этому именно как к истории. Мало ли что бывает, никого из героев этих передаваемых из уст в уста преданий он лично не знал, роковые русские красотки представлялись ему какими-то модельными блондинками с фигурами куклы Барби, и как, где и зачем с ними знакомиться, Нихат представлял себе с трудом.

В Дидиме, а в последнее время и в Акбюке было много иностранцев: в основном англичане, французы в собственной, только для них построенной, особняком стоящей гостинице и – да, стали появляться и русские. Дачники или те самые русские жены с детьми и турецкими мужьями. Ничего особенного, даже модельного, даже суперблондинистого в них не было – разве что худоба да голубые глаза… впрочем, Нихат не присматривался, а голубые глаза вспомнились исключительно потому, что… понятно почему.

И кое-что другое тоже стало понятным. Например, что очень даже можно заинтересоваться русской женщиной. Не похожей ни на модель, ни на Барби, даже замужней, даже с ребенком, даже если тебе явно ничего не светит… и как не понять тех, кому повезло встретить такую, когда она была свободна, – наплевать на чужой язык, другую религию, мнение родни и прочие предрассудки!

На ней было другое, тоже по-летнему открытое платье, и ему нравилось, что она в платье, а не в шортах, как ее сестра и Айше – эти неотличимы в своей туристической униформе, а Мария… нет, понятно, что ничего из этого не получится, но смотреть и мечтать-то не запрещено!

Нихат отвернулся, чтобы случайно не выдать собственные мысли, и подошел к что-то обсуждающим у мангала мужчинам.

Руководил жаркой рыбы Николай.

Видимо, привык руководить и делал это по инерции, раздавая четкие, продуманные указания, которые все воспринимали как должное. Кемаль и Мустафа подавали ему то новую решетку, то веточки с лавровым листом, Михаил и сын служили посредниками между священнодействующими мужчинами и накрывающими стол женщинами и посылались то за солью, то за какой-нибудь тряпкой, то за картонкой, чтобы раздуть огонь, то за водой, чтобы его притушить.

Смешенье русских, английских и турецких фраз создавало шумную и приятную атмосферу легкой неразберихи и суеты, в которой все старательно стремились спрятать свои настоящие переживания: Айше и ее брат – боль и ужас, Кемаль – злость от собственного бессилия, Маша и Лана – страх и неловкость, Михаил и Николай – равнодушие к происшедшему и радость от встречи с женами, кажущуюся сейчас неуместной, он, Нихат – интерес к Маше и страстное желание самому разобраться в этом убийстве.

Ему представлялось, как вот сейчас все сядут за стол, пойдут какие-то ничего не значащие разговоры, и во время этих разговоров он вдруг услышит что-то такое… или про чье-нибудь алиби, или про какую-нибудь улику, или про отношения между убитой и кем-нибудь. Он не знал, что бы такого он мог услышать, но этот ужин, с того самого момента, как Маша его пригласила, стал для него чем-то вроде ожидаемого ребенком праздника: непременно будет подарок, а какой – не узнать, пока не дождешься и не сорвешь шуршащую и блестящую бумагу, и можно сколько угодно гадать, что же там, в этой коробке… а главное, что уж пустой-то она точно не будет!

Николай что-то сказал по-русски сыну, Мишка (отличный, шустрый мальчишка, странным образом похожий то на отца, то на мать) бросился в дом, Маша и Лана чему-то засмеялись.

Видимо, поняв, что неуместный смех нуждается в объяснении и что найдена удачная тема для общего разговора, Маша сказала:

– У моего мужа потрясающая манера давать указания! Он же целыми днями на своем строительстве, и вокруг либо рабочие, либо подчиненные, и им, как мы поняли, нельзя просто сказать: сделай вот это! Надо еще обязательно объяснить – как именно и убедиться, что они все поняли и не сделают по-своему. Так вот Ник у нас теперь и дома так говорит. Сейчас вместо того, чтобы сказать: принеси мне минералки! – сказал: Мишка, положи шампур, вытри руку, пойди на кухню, открой холодильник, возьми там на дверце бутылку, найди открывалку, открой бутылку и неси ее сюда!

– Это еще хорошо! – подхватила Лана. – Оставил ребенку простор для творчества: найди открывалку! Не сказал же: открой второй ящик сверху…

– Я же не знаю, где у вас открывалка! – невозмутимо заявил Николай, и все, радостно отвлекаясь и преувеличивая комизм ситуации, снова засмеялись.

Пришедший с зеленой бутылкой в одной руке и открывалкой в другой Мишка подозрительно посмотрел на развеселившихся взрослых.

– Вы чего? – требовательно спросил он по-русски. – Вот, сами открывайте, а не смейтесь тут!

– Да мы не над тобой! – Михаил-старший забрал у него бутылку и, открыв, протянул Николаю. – Мы над тем, как папа говорит.

– Папа, между прочим, нормально говорит! Все, давайте все по местам, у меня все готово! – Николай перешел на общепонятный английский. – Садитесь, пожалуйста! Миш, вина налей всем, лучше бы водки, конечно, но они, наверно, не будут? – он снова сбился на русский. – Извините… трудно все время по-английски, не привык я. И устал: еще утром в Москве был, между прочим!

– Спасибо вам за приглашение, – извиняющимся тоном заговорила Айше. – Мы понимаем, что вам хотелось бы отдохнуть, да и у нас не то настроение… но… раз уж мы попали в такую историю… и быть одним… моему брату сейчас нужна поддержка…

– Да. Не извиняйтесь, – строго остановил ее Николай и встал. – У нас принято… – он не знал, как сказать что-нибудь похожее на «поминать», и подобрал другие слова: – пить за того, кто умер. В память о нем. Стоя и не чокаясь. И за вас, Мустафа. Чтобы у вас хватило сил это пережить. Ради вашего сына.

Айше быстро перевела отрывистые фразы, мужчины поднялись, присмиревший Мишка почти испуганно оглядел вдруг ставших серьезными гостей и родных.

– Ох, – Маша, поморщившись, поставила бокал, – не могу я пить… как вспомню… как вчера: кровь эта… плохо делается!

– Нет, Маш, ты выпей, хоть расслабишься! А что вино… так кровь давно ушла в землю, королева… кажется, так?

Нихат ревниво слушал непонятный диалог, потом тоже выпил, потом ел вкусную рыбу, передавал какие-то тарелки, один раз вдохнул запах близко наклонившейся к нему, что-то подавшей Маши, что-то переводил не знающему английского Мустафе и чем дальше, тем больше разочаровывался. Он приглядывался, прислушивался, обращал внимание на все мелочи, он смотрел на все и на всех, он замечал тех, кто проходил по улице, он видел, как выходила прогуляться пожилая пара соседей, как пробежала собака, во сколько зажгли уличные фонари, – и что?!

Что особенного мог он заметить? Что такого, чтобы прямо сейчас раскрыть или хоть сдвинуть дело с мертвой точки? Ему так хотелось сделать это прямо сейчас, на глазах у Маши, но умом уже осознал всю безнадежность и глупость своих надежд.

Как он мог рассчитывать на что-то такое? Как мальчишка, ей-богу!.. Да, красивая женщина… но соображать-то надо!

Сын Маши, наскоро поковырявшись в рыбе и салате, уже выскочил из-за стола и, видимо играя во что-то наподобие индейцев, носился вокруг дома, то тихо выглядывая, то с неожиданным воплем выпрыгивая из-за угла: наверно, ему казалось, что никто не ожидает его именно с этой стороны, и он по какой-то собственной хитрой системе чередовал, откуда выбежать, и если иногда действительно удавалось напугать мать, или Лану, или даже вставшего к мангалу отца, он шумно радовался и вновь исчезал за домом.

Вот и ты как мальчишка: подкрадываешься, прячешься, чтобы неожиданно выскочить, но никто тебя всерьез не принимает – сам себе придумал игру, сам и играй.

За столом говорили о разном, в том числе и об убийстве – как не говорить, если у всех мысли об одном и том же! – но ничего такого, что могло бы «пролить неожиданный свет» или «натолкнуть на молнией блеснувшую догадку», никем сказано не было. Никто не припомнил вдруг никаких подозрительных подробностей, муж убитой был не более подозрителен, чем любой на его месте… дурак ты, Нихат, и больше ничего!

А в свете этой, «молнией блеснувшей» догадки то, что лежит у тебя в кармане, вообще ни в какие ворота… сыщик-любитель! Нихату стало так стыдно, что он сам почувствовал, что покраснел. Одно хорошо: свет на террасе неяркий, давно стемнело, все заняты разговором, никому не до него и его переживаний.

Как он объяснит Кемалю?.. Или теперь не отдавать до завтра? А если это важно – да чего важного, что такого поймет Кемаль, чего не понял он сам? Все подтвердилось: звонки с телефона Эмель были, а что он не отдал распечатку… завтра с утра и отдаст, Кемаль ему не начальник, в конце концов!

Ужин подходил к концу, Лана и Мишка понесли остатки рыбы в сад, где вокруг них с мяуканьем и шипением собралась целая кошачья стая, Николай с Михаилом, позвав Мустафу, курили и что-то убирали около мангала, Маша предложила кофе и чай и пошла на кухню.

Никаких озарений не принес этот ужин, глупо было и надеяться.

– …совсем не о разводе, – услышал он вдруг шепот. Даже не сразу понял – чей именно. Сам шепот насторожил его, мгновенно пробудив все надежды: не зря я, значит… кому-то есть что скрывать и о чем шептать! Тем более Айше: раз шепчет мужу, значит, хочет скрыть от брата, а может быть, и от него, то есть от полиции – настоящей полиции, расследующей убийство, а не от Кемаля, который, понятное дело, заинтересованное лицо…

– Нихат, – негромко позвал его Кемаль, – иди-ка послушай, что тут… Айше сейчас с соседкой говорила. С Шейдой. Странные вещи получаются.

Снова стало стыдно.

Черт, ну почему я весь вечер попадаю впросак?! Или это мне кажется, что я попадаю, а на самом деле никто ничего?.. Во всяком случае, все ведут себя так, как будто со мной все в порядке, ничего не происходит, я ничего неправильного не думаю и не делаю… так, о чем это он?!

– То есть выходит, что мы многое знаем только со слов Эрмана, хотя непонятно, какой у него во всем этом интерес. Если только он сам не был…

Кемаль не договорил. Мустафа совсем близко, услышит еще – неизвестно, что подумает… вернее, известно, что он подумает, а потом, не разобравшись, не дай бог! Нет, лучше пока, чтобы он ничего лишнего не услышал.

– Убийцей? – сверкнул глазами Нихат.

– Да тихо ты! – Кемаль незаметно указал ему на шурина и сам еще понизил голос. – Убийцей – не знаю, но вот любовником… мог ведь быть? Да, знаю я, Айше, все, что ты скажешь! Но если отбросить все эти «не могло быть» да «она не могла», то согласись… чисто теоретически: почему нет? И теперь, даже если он не убийца, он не может сказать всей правды.

– А зачем ему тогда вообще говорить о разводе, каких-то ссорах, которых, может быть, еще и не было? Если получается, что их никто, кроме него, не слышал: ни ты, ни я, ни Онур, ни Шейда! Или он хочет Мустафу подставить? Чтобы мотив был? Если он не убийца – зачем ему все это?! Я еще вчера вечером тебе…

– Ай, ты его просто не любишь…

– Да? По-моему, это ты его не любишь! Сам же его когда-то подозревал!

– Это глупости были, я не то чтобы подозревал…

– Так вы его раньше, что ли, знали? – Нихат снова почувствовал себя мальчишкой, которого взрослые пустили посидеть за столом, но исключили из общего разговора. – А почему мне не сказали?

– Не успел просто, не до того было. И какая разница, знал, не знал! Один раз с ним столкнулся по делу, он подозреваемого защищал… все, потом об этом, потом!

– А зачем же он, – продолжал свое Нихат.

– Потом! – почти не разжимая губ, скомандовал Кемаль и встал навстречу подошедшему Мустафе.

Нихат сидел спиной к мангалу и не мог видеть, что он подходит, но сообразить-то мог! Нет, опять вел себя, как… как мальчишка, как неопытный новичок, как дурак, если уж честно! Чувство неловкости и стыда переполняло его: сейчас надо было как-то исправлять положение, дать им понять, что и он чего-то стоит, сделать какое-нибудь умное наблюдение, да и распечатку отдать, в конце концов!

Раз речь зашла о звонках этому Эрману, самое время и распечатку посмотреть, но не при всех же, с другой стороны?

Вот, точно, так он и скажет: не мог же я вам ее показывать при посторонних, тем более при вашем… при муже покойной?! Черт, так не говорят – «муж покойной», надо, наверно, говорить «вдовец»? Ладно, на слова наплевать, а объяснение у него прекрасное – очень даже профессиональное объяснение, если вдуматься. Молодец он, что сразу с этой бумажкой не кинулся – незачем всем видеть, что не положено.

Нихат повеселел и стал с удовольствием наблюдать сквозь тонкую тюлевую занавеску, как на освещенной кухне что-то делает Маша: что-то достает с полки, что-то, развернувшись, ставит на стол, чиркает спичками, чтобы зажечь плиту, убирает тарелки в посудомоечную машину, поднимает руки, чтобы поправить волосы.

Вот так ее муж, наверно, сидит и наблюдает – и ни телевизор ему не нужен, ничего!

Потом силуэт Маши вдруг пропал, остался лишь, как всегда бывает, когда долго смотришь на яркий свет, оранжевый контур перед зажмуренными глазами, а зажмурил он их потому, что весь дом неожиданно погрузился в темноту, и тотчас же из кухни раздался громкий вскрик, и Нихат – уже с абсолютно открытыми глазами! – вскочил и бросился к стеклянной двери, за которой теперь было темно и в которой отражался голубоватый свет уличного фонаря. И не он один: вокруг возникла суета, слились в неразличимый шум чьи-то слова, он столкнулся с кем-то у двери, и свет вспыхнул снова, залил кухню и террасу, и все с облегчением переглянулись и заулыбались – своему страху, благополучно разрешившейся проблеме, тому, что все опять в порядке.

– Маш, ты там как? – позвал Николай, и Нихат по интонации понял, что муж, как и он сам, слышал Машин вскрик и решил проявить заботу. Сам-то он сразу убедился: она была там же, на кухне, спасать ее было не от чего.

– Руку обожгла, – она вышла на террасу, морщась и дуя на ладонь. – Чертов свет, кофе пролила горячий! А Мишка где?

Нихат не понимал ни слова, но при этом понимал все: обожгла руку и беспокоится за сына. Кстати, его вопля действительно не хватало в общем хоре, странно!

Хитрая, довольная физиономия мальчишки показалась из-за угла:

– Мам, я тут! А чего это у тебя? – радость моментально сменилась испугом: казалось, Мишка вот-вот заплачет.

– Ничего, все пройдет. Обожглась.

– Мария, – вот он, его звездный час: ну и что, пускай пустяк, а все равно ведь, никто не догадался, кроме него! А все, между прочим, видели, что фонарь-то светил! Или он так похож на мальчишку, а взрослым и в голову не придет?.. – Спросите: это он отключал свет?

– Мишка?! – глаза Маши стали совсем огромными.

– Ну да, как мы сегодня отключали. Фонарь-то на улице горел, значит…

– Мишка, это ты выключал свет?! – Нихат опять понял, что она спрашивает, впрочем, что еще она могла спросить. А теперь добавила что-то угрожающее, как все матери: мол, только не ври, все равно узнаю, и если ты еще раз, и как тебе не стыдно при гостях?!

– Нашел время! – вступил Николай, не дав сыну ничего сказать: по его виноватой, испуганной мордочке было видно, что он никак не ожидал таких крупных неприятностей от своей выходки. Подумаешь, просто всех напугать хотел, можно сказать, повеселить, кто же знал, что мама обожжет руку, и вообще, что я такого сделал?! Отпираться уже поздно, он не предвидел, что все так быстро, моментально раскроется… все этот сыщик, родители бы нипочем не догадались! Нет, отец мог бы, но он только приехал, откуда ему знать, где тут что выключается, сколько раз еще можно было почувствовать себя… почти Гарри Поттером, почти волшебником, который может когда ему угодно лишить всех света! До чего обидно: только он нашел такое классное развлечение…

– И не реви теперь! – скомандовал отец. – Лучше перед мамой извинись. И часто ты такое устраиваешь? Надо же додуматься: когда гости тут и когда убийство! Вроде большой парень!

– Пап, я первый раз! Раньше я и не знал… и я не знал же, что мама руку обожжет! И всего на секундочку! Мам, правда же, я раньше никогда?

– Миш, откуда я знаю?! Свет иногда выключается, может, это ты?

– Ничего не я! И я больше не буду, если вам всем это так… я думал: весело будет! Я же не знал, что у тебя… рука…

Тут Мишка не выдержал и расплакался. Вот почему они ругаются, ведь он ничего такого не хотел?! Взрослые всегда все понимают как-то… наперекосяк, иногда вообще ничего не понимают – и все равно обязательно ругаются! На детей. Если детей нет – они между собой начинают, но если дети, то всегда на них. Ругаются, доводят до слез – и тут же принимаются ругаться за то, что плачешь! Как будто от этого можно успокоиться! Подумаешь, свет, и всего-то на секундочку, маму, конечно, жалко, но она вот не плачет, между прочим, может, у нее рука не так уж и болит, а ее все жалеют, а его, Мишку, никто, плачь, не плачь!

От жалости к себе и от обиды на всеобщую несправедливость слезы полились еще сильнее.

«Что, проявил сыщицкий талант? Испортил всем вечер… и мальчишку жалко!» – Нихат, чувствуя себя виноватым, зачем-то полез в карманы: что бы такого найти, чтобы его отвлечь? Тетка уже тащила ему пеструю кошку, но та, видимо испугавшись крика, плача и скопления незнакомых двуногих, вырвалась и исчезла в темноте сада.

Можно было бы показать пистолет, это на любого мальчишку подействует, но на каком языке говорить, чтобы он его не слишком-то трогал? И если не дать в руки, он расстроится, а если дать… нет, не годится. В кармане обнаружился камешек – заветный камешек с дырочкой, найденный когда-то на пляже. Не на том, который облюбовали иностранцы – на нем уже ничего не найдешь, кроме окурков, которые каждое утро собирают или делают вид, что собирают, специально нанимаемые на время туристического сезона рабочие. Ни интересных камней, ни раковин, ни крабов, ни кусочков кораллов: то ли иностранцы все это находят и увозят с собой, то ли море само не желает им отдавать свои сувениры.

Нет, Нихат знал, где купаться. Отъедешь подальше – и ни зонтиков, ни банок из-под английского пива, ни шумных иностранных компаний, зато камешки и ракушки, и тишина…

Этот камешек был странно полосатый, отшлифованный волнами, с идеальной дырочкой посередине. Говорят, такие приносят счастье, и Нихат положил его в карман, стесняясь повесить на шею, и каждый раз вытаскивал, когда мать собирала вещи в стиральную машину, и перекладывал из одного кармана в другой. Однажды подумал, что если бы у него была девушка, то подарил бы ей, и она носила бы его на цепочке или на таком модном черном шнурке, какие он видел почти на всех девчонках, но девушки у него не было, а камешек… красивый такой камешек, не выбрасывать же.

– Вот, смотри, – чтобы привлечь внимание рыдающего мальчишки, он протянул сжатую ладонь почти к самому его носу. – Лук, – повторил он по-английски, ловя взгляд Маши: без одобрения и перевода не обойтись!

– Какой лук? – всхлипнул Мишка.

– Миш, «лук» значит «смотри», ты все забыл! Дядя Нихат, наверно, что-то тебе покажет.

Камешек вместе с историей о приносимой им удаче имел успех: Мишка перестал плакать и принялся выспрашивать подробности. Как он приносит удачу – если просто найти или надо обязательно его носить? А если когда в школу пойду – поможет? И надо на веревочке, как девчонки, или можно в кармане? Вот Нихат носил в кармане – и что с удачей? А удача, только если сам найдешь, или если подарят – тоже? А их можно дарить, да? да?

– Мишка, не клянчи, неприлично просто! Не буду я это переводить! У тебя уже и так целый… склад камней!

– Мам, я же не для себя… я вообще просто чтобы знать! Я завтра на пляже сам буду искать, и найду себе. Чтобы уж точно было!

– Можешь взять себе, – сказал Нихат и, не дождавшись перевода, вложил камешек в маленькую ладошку и покивал головой. – Это подарок, договорились? От меня – тебе. Мария, скажите ему…

– Спасибо, конечно, но…

– Мария, вы же понимаете, что это не… не бриллиант! Пусть мальчик радуется.

– Миш, скажи «спасибо», сам скажи по-английски, знаешь же!

– А ты скажи, что я свет первый раз выключал, я раньше и не знал!

– Он говорит, что свет он в первый раз выключал, а раньше он не знал… «спасибо» сам говори!

– Спасибо! Мам, я его дарю тебе, чтоб у тебя рука не болела! И ты его можешь на цепь повесить, а у меня потеряется! Давай вешай!

Очень красиво. Наверно, на ней все красиво, и ей не надо никаких бриллиантов, и простой камешек на золотой цепочке смотрится на ней роскошней любого колье, и останется ей на память, когда она уедет, а она, конечно же, уедет, ну и пусть, зато он подарил ей свой заветный камешек.

– И правда, красиво! – сказала Айше. – Неожиданно и к платью подходит и вообще – к отдыху, к лету.

– Да, Маш, ты так и носи, – сказала и Лана, и женщины еще некоторое время взывали к мужчинам в надежде на подтверждение, и мужчины, снисходительно пожимая плечами, насмешливо подтверждали, чтобы не вступать в неинтересный им спор о бижутерии, и Мишка уже умчался куда-то, на бегу пообещав не прикасаться к выключателю, и кофе, снова сваренный взамен пролитого, был выпит, и пора было заканчивать ужин, но никто из вежливости не решался сказать об этом первым, а потом все как-то одновременно встали, заговорили, засобирались и принялись прощаться.

Они вышли за калитку, и Айше взяла брата под руку, словно боялась упасть. На самом деле она, конечно, боялась и не хотела отпускать его одного, и Нихат решил воспользоваться случаем.

– Я вам должен кое-что показать, – шепнул он Кемалю.

– Айше, вы идите, мы сейчас, – махнул он жене, чтобы она увела Мустафу, пока он не сообразил, в чем дело, и не начал утверждать, что это и его касается, и что он имеет право знать, и что он должен разобраться… и еще что-нибудь, такое же внушительное и шумное. – Давай-ка… пройдемся.

– Надо было сразу, но тут все… я при посторонних не мог. Вот, мне по факсу прислали, – Нихат, подозрительно смутившись и оглядевшись вокруг, вытащил из кармана сразу зашуршавшие на ветру листочки бумаги. Откуда ветер-то взялся? Только что сидели: жарко, конечно, не как днем, но ветерок бы пригодился – так нет же, ни веточка не шелохнулась, даже обсуждали что-то такое, погодное. Мол, у нас, в Москве, уже… а у нас, в Турции, еще… а теперь вон как задул, когда не надо!

– Черт, вечно тут ветер по вечерам, – пробурчал и Нихат, борясь с не желающими вести себя послушно листочками. – Пойдемте в парк, там лавочка есть. И фонарь. Посмотрите сами…

«А то я ничего не нашел!» – продолжение так явно слышалось в его незаконченной фразе, что Кемалю стало неловко. Разыгрывает тут всезнающего детектива, просто мастер-класс – а толку пока, между прочим, никакого, кроме отправки всяческого материала в лабораторию. Ну, еще Мустафу удалось вроде избавить от подозрений, но до этого они, в конце концов, и сами бы додумались, особенно если бы адвокат пошустрее нашелся.

Да, кстати, адвокат! Надо с женой этого Эрмана еще раз поговорить, странно все это, очень странно, а в такой ситуации никак нельзя оставлять странности неразъясненными.

Конечно, Айше вполне могла преувеличить.

Кемаль не был бы профессионалом, если бы не осознавал совершенно ясно, что все сказанное Шейдой он знает только со слов Айше, и как бы он к ней ни относился… она пережила и все еще переживает тяжелейший стресс, она падала в обморок, ей давали какие-то лекарства, она разбила окно соседям и устроила истерику, она и сегодня говорила какие-то глупости про картину, она готова обвинить Эрмана и его жену в чем угодно. Просто потому, что это они уговорили ее брата купить здесь дом, потому, что они сообщили ей неприятные вещи об Эмель, которые она не знала и не хотела знать, – она подсознательно нашла виновных и, нет, конечно, не лжет умышленно, на это она неспособна, но сместить акценты, что-то не так передать, что-то понять так, как ей самой представляется правильным…

Это нормально, это делают все, никто не может быть абсолютно объективным, так что придется говорить с Шейдой самому, только бы застать ее одну. Может, у ее мужа найдется работа в Измире, и он уедет – или на пляж соберется, сидел же там вчера часа три. Если не врет.

Мимо них, приветственно помахав, прошли сестра Марии и ее муж – вечерний моцион после ужина? По поселку, что не исключено, ходит убийца, а они гуляют, не боятся. Наверно, думают, раз они здесь приезжие, их все это не касается, и им ничто не грозит. Тем более обоих во время убийства здесь не было, значит, и нежелательными свидетелями они оказаться не могут.

Вот и гуляют себе спокойно. Понятное дело: захотелось побыть одним, он только приехал, а тут сразу то на море, то ужин с гостями, и в доме, в сущности, не так много места, не уединишься, и мальчишка этот шустрый наверняка никому покоя не даст.

Племянник… Кемаль тотчас подумал о племяннике Айше: с ним тоже придется говорить, только когда? Пока он еще ничего не знает? Или сказать ему правду – и потом уже?..

Они дошли до скамейки, возле которой действительно был фонарь. Правда, светил он как-то блекло, и серые колонки цифр на двух слегка помятых листах сероватой бумаги под таким светом могли нагнать тоску на кого угодно, но Кемаль привык к такой работе, которую ему еще в докомпьютерную эру вечно стремились подсунуть все коллеги, поэтому решительно достал из кармана ручку и принялся отмечать повторяющиеся номера.

– Я там пометил, – заторопился Нихат, словно боясь, что его уличат в нерадивости и непрофессионализме, – это вот мужа ее номер, это вашей жены, вот сын, а вот это – как раз адвокат.

Которому и были сделаны последние в ее жизни звонки. Два, нет, даже три подряд.

Нет, два звонка и одно сообщение.

Адвокат вроде бы говорил, что она звонила ему два раза: первый раз, чтобы назначить встречу, второй раз, чтобы отменить. А сообщение? Или он не придал значения?

А вот утреннее сообщение Онуру – наверно, о том, что она уезжает? Значит, она все-таки говорила с ним раньше, чтобы подготовить?

– А распечатка разговоров и эсэмэсек где?

– Да пока нету… только номера сделали, и то! Я сказал, что к нам из Измира специалиста прислали и чтобы срочно, а то бы еще несколько дней провозились!

– Прислали, скажешь тоже! Ты бы особенно-то шум не поднимал – потом выяснится, что никто меня не присылал, и получится, что я тут самовольно командую. У меня на работе и так… того гляди – выгонят!

– Так иначе мы бы еще долго ждали, а так хоть номера вот есть! А вы штукатурку со стены тоже отправили?

– Ну да. Вместе с образцами этой… Марии твоей… а это Онура, что ли номер? – Кемаль посмотрел на вторую страничку.

– Почему это «моей»?! И вовсе не… ну да, племянника вашего, за последнюю неделю, – быстро переключился он, поняв, что Кемаль не собирается углубляться в вопрос его отношений с Марией. Которых, собственно, и не было вовсе. И быть не может. Камешек у нее останется – и больше ничего. – Вы же сказали… а что, не надо было?

– Да надо, надо, конечно! – Кемаль быстро просматривал список: куда длиннее, чем у Эмель, номера, в основном, не отца и матери… нет, вот Эмель. Каждое утро, примерно в одно и то же время, совсем коротко, меньше минуты. Что-нибудь вроде «Как ты?» – «Все нормально!», не более того. Явно не сложное объяснение насчет развода и другого мужчины, значит, они говорили еще раньше и, скорее всего, не по телефону. Так… Мустафа всего один раз за неделю, остальное, наверно, друзья-приятели да подружки, вот это наверняка нынешняя герл-френд – с ней чаще всего и длиннее. Хотя нет: самый длинный разговор с другим номером… и номер этот… нет, не подвела память, спасибо ей!.. и номер этот уже знакомый – интересные дела!

– Смотри-ка, – показал он Нихату, и тот, сразу сообразив, в чем дело, потянулся за первой страничкой: молодой, а память-то похуже, не запомнил! – Почти пятнадцать минут, интересно, о чем?

– Эрман не сказал, что звонил ее сыну! Впрочем, мы, конечно, не спрашивали, но… он мог бы и сам! Если ему нечего скрывать! Пять дней назад – не мог же он забыть! Или они часто созванивались?

– Не думаю… то есть, конечно, всякое может быть, но… узнаем. Надо с господином Эрманом потолковать. И с его женой – отдельно, – Кемаль замялся, потому что самым естественным в данной ситуации было бы разделиться и одному из них допросить адвоката, а второму его жену, причем сделать это можно прямо сейчас, еще не так поздно, но…

Не то чтобы он не доверял Нихату, просто парень молодой, неопытный, слишком старается, из кожи лезет, вдобавок влюбиться его угораздило – Эрман этот ему не по зубам, Кемаль хорошо помнил, как он сам ничего не добился от этого типа. При этом отдавать Нихату его жену тоже не хотелось: придется объяснять ему, что он подвергает сомнению слова Айше, пересказывать ему весь их разговор, просить его задать такой-то и такой-то вопрос – опять нехорошо!

Как бы так сделать, чтобы везде успеть самому, и супругов допросить по очереди, и чтобы Нихат не обиделся и не заподозрил его в недоверии? Тем более что он вообще здесь никто!

Он должен быть в Измире, он должен был еще утром посмотреть все то, что ему прислали из лаборатории, его дело – тамошний маньяк, а вовсе не здешняя история, в которой он заинтересованное лицо и по правилам должен быть отстранен от расследования.

Но его никто не отстранит – просто потому, что никто ему никаких полномочий и не давал.

Или пусть Нихат поговорит с Эрманом – только о самом очевидном, без всяких сложностей и, разумеется, без подозрений во лжи? Да, так, пожалуй, лучше всего: и Нихат при деле, и Шейда одна, и адвокат, если ему есть что скрывать, расслабится и успокоится. А потом, в зависимости от результатов его беседы с Нихатом, Кемаль поговорит с ним сам… хотя что ему вменишь, кроме незаконного хранения оружия?

– Давай-ка быстро, пока они не легли! Ты с ним, я с женой – в разных комнатах: все, что они знали об Эмель и ее делах, зачем Онуру звонили и так далее, сам сообразишь! Когда точно он видел в доме свой меч и кто его мог взять? Где он его хранил и все такое? И где он сам точно был, место, время, кто его видел, но это помягче, вроде как мы его ни в чем не подозреваем, ясно?

– Ясно! – радостно кивнул Нихат, всем своим видом демонстрируя готовность справиться с поставленной задачей.

Черт, ему скоро и в голову не придет, что никто не вправе ставить перед ним никакие задачи, особенно, он, Кемаль! Мальчишка совсем, хоть и смышленый, толковый мальчишка – камешки с дырочками в кармане на счастье таскает.

Его-то камешки все растерялись по дороге, вместе с иллюзиями, неопытностью, жадностью, с которой он бросался на любое расследование, уверенностью, что самое сложное, безнадежное дело можно распутать, и распутает его непременно он… он терял эти камешки, как сказочный Мальчик-с-Пальчик, – вот только вернуться по ним назад уже не удастся! Потому что камешки падали сами, или он отшвыривал их в сердцах, или отдавал кому-то на память, а этот кто-то вовсе не расположен был хранить какой-то камешек вечно.

Вот и этот парень, Нихат, тоже начал оставлять свои камешки – после этого дела он уже не будет прежним, но сам поймет это не сразу, и…

Испуганный женский вскрик, не очень громкий, но отраженный горами и ничем не заглушенный в тишине ночного поселка, не дал ему додумать – он тотчас забыл все свои рассуждения, только порадовался, что втайне от Айше прихватил пистолет.

13. Михаил

– Ну и где, по-твоему, твой дружок в такое время? – он старался говорить шутливо, легко, как будто ни о чем.

– Он не то чтобы… прямо дружок. И он обычно по вечерам… слушай, Миш, я хотела тебе кое-что сказать…

Он испугался. Он догадывался, что она может захотеть «кое-что сказать» – вот эти самые слова, когда сразу делается понятно, что сказать надо что-то такое… о нормальных вещах ведь говорят просто, без этого предисловия, да? Он только не думал, что она сделает это в первый же вечер – в такой дивный, теплый вечер, пахнущий морем, подмигивающий звездами, заигрывающий долгожданным легким ветерком.

Неужели не могла подождать? Хоть до завтра – или лучше бы вообще, вообще никогда!

– Слушай, Лан, не стоит, а? Я, – он хотел сказать: я знаю, что я тебе не пара, что тебе со мной скучновато, что ты поэтесса, и поэтому! Но слова не смогли сказаться, как-то не выговорились, и вместо них он произнес совсем другое: – Я же только приехал, давай просто погуляем! Так где, ты говоришь, он всегда по вечерам?

– Да я точно не знаю, но обычно я дохожу вот до тех сосен, видишь? А что значит «просто погуляем»? Мы что – не просто?

– Просто.

Он обнял ее за талию, притянул к себе – она привычно прислонилась к нему, не сбившись с шага: мы столько лет вместе, мы – это мы, все еще «мы», не думал, а скорее чувствовал он; это ее… настроение, эта блажь пройдет без следа, только бы она не вздумала ничего сказать, иначе след останется, и его непросто потом будет смыть.

– Если минут через пять не придет, пойдем к дому, ладно? Давай посидим, тут вот скамейка есть, я ее люблю. Черт. Мне почему-то всегда на этом месте что-то попадает в туфлю! То иголки сосновые, то камешек, причем ведь чистота вроде везде!.. А как Машка глазки этому полицейскому строила, ты заметил?

Она говорила первое, что придет в голову, и была рада этому. Как хорошо, когда можно вот так говорить, не задумываясь, не выбирая слова, перескакивая с темы на тему, твердо зная, что тебя поймут, услышат, не переспросят! И спокойно, уверенно скинуть туфли, вытрясти их, не заботясь о том, как это выглядит и что о ней подумают.

– Разве она строила? Нет, я…

– Да это же хорошо! А то вбила себе в голову, что влюблена в тебя, хотя ты ей сто лет не нужен, а нужен ей один ее твердокаменный муж – а так хоть отвлечется!

– Почему он «твердокаменный»? – засмеялся Михаил, невольно подумав, что слово, пожалуй, выбрано верно.

Смеяться, и обсуждать посторонние темы, о которых можно говорить без настораживающего «надо кое-что сказать», было приятно. И ветерок был приятный, и запах моря и каких-то растений, и вообще, хорошо, что он согласился приехать, хотя как он мог не приехать, если Николай сказал… а Лана вроде такая же, как всегда, ничего особенного.

– Да он мне сегодня на пляже что-то такое выдавал про надежность мрамора и гранита, сам при этом явно думал о чем-то таком… сугубо строительном! Я и подумала, что он такой у нас… монолит!

– Ему наверно местные лестницы покоя не дают! Он мне все твердил: ты глянь, говорит, как живут – у всех мраморные лестницы! У среднего класса, на обычных дачах. А тут просто мрамор дешевый, дешевле плитки.

– Господи, ты-то откуда знаешь, что он дешевле плитки?! Или и тебя уже в это строительство вовлекли?

– Да нет, это я Бориса наслушался. Они с Ником всю дорогу о делах проговорили: цемент, кафель, мрамор, да сколько в долларах, да в пересчете, да если оптом. Я так понял, Борис к нему на работу напрашивается, ну и демонстрировал осведомленность.

– А-а, – Борис и его работа не интересовали Лану, к тому же ей как-то надо было повернуть на нужную тему, с которой она сбилась, когда принялась привычно болтать о том о сем. – Нет, наверно, не придет, я же не одна. Давай к дому сходим, Крис вон там живет, недалеко.

– Да тут все недалеко… пойдем, конечно. А если его там нет?

– Ну нет так нет. Тогда завтра… Миш, я хотела сказать, только ты не обижайся, но я тут подумала, и я решила, то есть я не могу это, конечно, сама решить, но я думала и решила сказать тебе, и если ты… словом, я хочу, чтобы мы наше зверье отдали опять твоей маме, потому что оно на самом деле никакое не наше зверье, а я хочу, чтобы мы сами завели свою кошку и чтобы…

Господи боже мой.

Чтобы мы завели кошку. Чтобы мы – «мы»! – завели…

– Потому что иначе я чувствую, что они не мои, и они меня не любят, то есть ласкаются и терпят, ну как приемные дети, к примеру, но они же не мои, а твоей мамы, а я хотела бы своих… не детей, а кошку, нет, детей тоже, наверно, можно, но кошку сначала, и чтобы мы ее сами вырастили, и…

«Зверье» – рыжая Белка и белая Мышка, две кошки-сестрички – жили то у них с Ланой, то у его мамы, где царила Кошка Маргошка, их, сестричкина, мама, и уживалась вся эта компания вполне нормально, и мама не очень хотела отдавать девчонок, потому что привыкла, что у нее всегда жили целые кошачьи семейства, но Михаил все-таки забрал их: для Ланы, ради Ланы, она же так любит кошек, жить без них не может, и если она вдруг когда-нибудь сможет без него, Мишки, то без их общих кошек не сможет; мама, нам они нужнее, у Маргошки еще котята будут.

Как она сказала «детей тоже можно»? Значит, все это было… вот о чем, а вовсе не о том…

– Стой, Миш, опять песок какой-то, я вытрясу. Босоножки, что ли, такие? Так что ты думаешь? Мама согласится или?..

– Да куда она денется! Ее же Маргошки дети, она их и отдавать-то не хотела! Лан, я так рад, конечно, давай заведем… кого хочешь! А то ты меня напугала: начала серьезно так, я уж подумал… мне Колька сказал…

Так, вот тут осторожней. И Ник у тебя вдруг превратился в Кольку, а все знают, что это бывает, когда ты совсем не в себе, и лишнего ничего произносить не надо.

– Что он тебе сказал? – быстро спросила Лана.

Только не это.

Только не сейчас.

Сейчас она вытряхнула туфли, попутно подумав, что вот так же легко может избавиться от всего лишнего, мешающего жить, натирающего… ноги и душу, и вот так же хорошо может опираться на Мишку, который ей, конечно же, нужнее и роднее, чем Стас, которому она не нужна, и с которым она не может завести кошку, и у которого тысяча отговорок и объяснений, когда нужна всего пара слов, и с которым было хорошо, спору нет, но что-то ведь все время мешало, разве нет? Ну сама подумай, разве камешек не натирал ногу? Ведь было же, было, просто ты не хотела ничего замечать, видела только хорошее, и потом совсем другой мир, эти песни, творчество, но разве они стоят твоего собственного простого и ясного мира, где не нужно быть умной, талантливой, даже поэтессой можно не быть, или быть плохой поэтессой, хорошей поэтессой, совершенно неважно какой поэтессой, лишь бы быть самой собой.

Хорошо, что Мишка вдруг приехал, все как-то встало на свои места: вот она – я, вот он, а вон там где-то далеко Стас, и у нас своя жизнь, а у него какая-то своя.

И пусть.

В нашем мире все просто и понятно… ну, например, понятно, что на вопрос: «Ну что, брат Пушкин?» – нужно, разумеется, ответить: «Да так, брат… так оно как-то все!» – а кому это не понятно и не «разумеется», то… что же? Мимо, мимо, как говаривал тот же автор!

И кошки у нас свои, и свои словечки, и свои заботы.

Неужели Николай – Колька, и больше никто! – посмел все это испортить?! Она не придала значения, когда он принялся морализировать на пляже, она была уверена, что он не будет вмешиваться. Хотя бы потому, что ни во что никогда не вмешивается без позволения Машки, а Машка… а что, собственно, Машка?

Это сегодня она глазки строила и вся из себя легкомысленная, а может, это она для Мишки старалась, чтобы он видел, какая она «фам-фаталь», а раньше, может, она и позволила своему Нику вмешаться, чтобы тому же Мишке, как говорится, глаза открыть?

Не надо было спрашивать: наверняка он заметил ее напряженный тон. Но если не спросить, тогда ведь понятно, что она знает, что именно он мог сказать, и было бы только хуже.

Интересно, это все так каждое слово обдумывают, или это только я такая… противоречивая? И – как это? – да, внезапная, вот. Никогда с Мишкой ничего не обдумывала – и все выходило хорошо, а тут вот внезапно!

– Он сказал, что Машка с тобой тут уже измучилась, что у тебя депрессия, что я должен ехать, хотя, конечно, денег на билеты и вообще на все… но что я должен, а то у Машки весь отдых испорчен, и ребенок у нее, и ей только твоей депрессии не хватало – ну, я и поехал, конечно! А ты вроде и ничего… да?

Да. Вот теперь я точно ничего. Совсем-совсем ничего! Так оно как-то все – это уже не про меня, у меня все очень даже отлично.

– Я… я не знаю, – честно сказала она, чтобы как-то завершить разговор. Тот разговор, в котором надо обдумывать каждое слово. Больше она никогда и ни за что не будет его вести. Ей в нем неуютно, и песок с камешками натирают, и она их вытряхнет! – Может, Машке так показалось… она тоже, вообще-то, не подарок! Вон, кстати, и дом Криса уже. Я туда должна была переехать, на третий этаж. Хорошо, что все это оказалось ложной тревогой. А Татьяна, бедная, извелась вся из-за этих домов!

Все оказалось ложной тревогой – ура.

– Думаешь, он там?

– Да скорее всего, где ж ему быть?

– А что мы ему скажем?

– Кому? – засмеялась Лана. – Коту? «Кис-кис-кис, – скажем, – иди-ка сюда! Наша мама пришла, молочка принесла!»

– Да нет, Крису! Если твой рыжий друг на его территории, и мы туда влезем? Нарушим, так сказать, границы частного владения?

– А мы не будем влезать, позовем и все. Тут заборы, сам видишь, какие: как будто и не заборы вовсе.

– Да, дачки здесь… и воздух!

– И мраморные лестницы!

Они с облегчением засмеялись.

Это означало, что они понимают друг друга, что никакие кошки между ними не пробегали, а если и пробегали, то самые обычные, обоими любимые кошки, и мраморные лестницы им не нужны, и даже такая жизнь, как у Ника с Машкой: чтобы у каждого по хорошей машине, чтобы каждое лето в Турцию на море, а каждую весну или осень в Париж или Прагу, – им только бы говорить на одном, с детства привычном и удобном языке и смеяться, переглянувшись и все поняв по глазам.

– Этот Крис такой забавный, – сказала Лана, остановившись у калитки и вглядываясь в темноту. Доля рыбы, предназначенная не пришедшему на ужин рыжику, была упакована в пакет, и от пакета сейчас уже очень хотелось избавиться: и кота покормить, конечно, но и чтобы не таскать его с собой по ночному, душистому поселку. – Совершенно помешан на всякой античности, вроде даже разбирается во всем этом по-настоящему.

– Археолог, что ли? Или историк?

– Сказал, что археолог. Все возмущался, что здесь совсем памятники не охраняют или как-то не так охраняют, сам все роет чего-то… ой, представляешь, у него даже дома какие-то куски развалин этих. Пронумерованные, подписанные, кисточкой какой-то их чистит, чем-то таким промывает, протирает! Просто фанат!

– Так разве их выносить-то не запрещено? Сам возмущается и сам же выносит – интересный тип!

– Да он именно поэтому. Он их и не прячет даже, наоборот: гордится, что вынес. Типа целее будут. Вот, говорит, когда здесь нормальные раскопки организовать удастся, я все это и верну. Что-то кота моего нет, – Лана еще раз издала «пс-пс-пс»: местные кошки отзывались не на «кис-кис-кис», а на этот звук, пришедший сюда, видимо, с теми же англичанами и их «пусси-кэтами».

– Да вон он! – на террасе действительно мелькнула темная тень: вот и неправда, что ночью все кошки серы, рыжик вполне себе рыжик! Кот протяжно мяукнул, но к присевшей и открывшей пакет Лане не пошел.

– Может, он меня боится? – предположил Михаил. – Ты войди туда, а я отойду.

Лана пошла к террасе, но кот, словно не желая признавать свою недавнюю покровительницу, бросился куда-то в сторону и исчез.

– Слушай, здесь открыто, и он в дом забежал. Может, оставить ему эту рыбу и все?

– Ты хоть под дверью не клади! – Михаил подошел к террасе. Этот дом был расположен совсем не так, как тот, в котором они жили: не так высоко на горе, и обращен фасадом не к морю, а к лесу («ко мне задом, к лесу передом!» – тут же подумал Михаил), и на террасу вела всего одна ступенька, и сад весь зарос какой-то сухой высокой травой, даже на вид колючей и непроходимой. – А то выйдет твой Крис…

Слабый стон раздался из дома, и тотчас же оттуда, сверкнув глазами, стремительно вылетел ставший и впрямь никакого цвета кот.

– Миш, что это?! – зашептала Лана. – Может, позвать кого-нибудь?

– Да ты Криса позови или постучи, что ли! Мало ли, что у него там? Или – кто?

– Кто?! – с ужасом переспросила Лана.

– Лан, ну что ты, как маленькая! Мало ли кто! Женщина, например. Или несколько женщин. Или даже мужчина! А что ты так… напряглась?

– Да нет, – с облегчением выдохнула Лана, – мне просто в голову не пришло… убийство это, вот я и… а может, все-таки постучать? Все-таки дверь открыта, подозрительно это… Крис! – негромко позвала она, одновременно постучав по стеклу двери. – Крис, вы там?

Они замерли, прислушиваясь, но ни стонов, ни каких-либо ответов из дома не последовало.

– Слушай, Миш, я боюсь! Давай полицейского этого позовем, а? А то, как в кино: дверь открыта… вдруг там, внутри… что-нибудь?!

– А звонков тут нет, что ли? Так все и стучат? – Михаил постучал посильнее, и не по стеклу, а по деревянной части двери, и что-то похожее на стон снова раздалось из дома.

– Слышишь?! – Лана бросила пакет с рыбой за перила террасы: пусть коты сами о себе заботятся, не до них. – Опять был звук!

– Да звук-то был, но… стой, не трогай! – Михаил быстро схватил ее за руку, подумав при этом, что это, конечно, глупо, но ведь, и правда, как в кино, а в кино наивная героиня непременно оставляет свои отпечатки где ни попадя, и потом еще ухитряется наследить около трупа, и подержаться за нож или пистолет… все, хватит, фантазировать, какой еще труп, не дай бог! Но… чем черт не шутит: лучше все-таки ни за что не хвататься.

Лана испугалась еще больше и даже отступила от двери. Она тоже помнила всякие такие фильмы-инструкции для нашедших труп, и она тоже знала, что надо и особенно чего не надо делать, и тем не менее делать то, что надо, оказалось очень трудно. Прежде всего, трупа-то, может, еще и нет… и пусть бы и не было! И потом: не будет же труп стонать или… издавать звуки!

– Может, ему плохо? – с надеждой спросила она. – Крис! Крис! Are you all right? Миш, давай посмотрим все-таки, а?

Михаил носком ноги толкнул чуть скрипнувшую и легко открывшуюся дверь и заглянул внутрь. Там было темнее, чем на террасе, лишь выделялись белизной несколько странной формы предметов, видимо, тех самых античных камней, и в углу, около кухонной стойки темнел силуэт странно скорчившегося человека.

– Крис? – осторожно начал Михаил. Может, напился до положения риз, англичане, говорят, в этом смысле не лучше нас, только о русском пьянстве легенды ходят, а эти как-то так, в безвестности прозябают.

– Ну, что? – нетерпеливо приблизилась Лана. – Ой, смотри, он!

– Лан, подожди, спокойно! И не трогай ничего!

– Да я тут уже трогала, чего теперь-то! Я свет включу… Крис!

– Не трогай, говорю! – остановил ее Михаил. – А если там отпечатки – не твои, а чьи-нибудь?..

Но свет уже вспыхнул, и одновременно раздался крик Ланы, и Михаил тоже чуть не вскрикнул, и они оба бросились к окровавленному, но явно живому Крису: он морщился от боли и пытался что-то произнести. Невесть откуда, напугав их, примчался рыжий кот и ткнулся под ноги Лане: как же это, что-то происходит – и без него?

– Крис, что случилось?!

– Лан, какая разница! Что он тебе сейчас скажет-то?! Ты лучше сообрази, что делать? Здесь у них скорая какая-нибудь существует или как?

– Черт ее знает! Мы никогда… может, ему рану… чем-нибудь? – медик из Ланы был никакой, сестры милосердия тоже бы не вышло: смазать зеленкой коленку племяннику она еще могла, но здесь явно требовалось что-то большее.

Михаил присел и попытался приподнять Криса. На голове у него была залитая кровью рана, и даже смотреть на нее было страшно.

– Черт… аптечку бы какую-нибудь! – Михаил тоже не очень представлял себе, что нужно делать, но, как минимум, промыть рану, перевязать, остановить кровь, что там еще? – Крис, все в порядке, сейчас мы вам… поможем. Вы не знаете, здесь есть врач? Врач, доктор? Скорая помощь? Лан, найди… тряпку, что ли! И воды дай…

– Вот… бумажные полотенца тут!

– Толку-то от них! – Михаил принялся осторожно промокать кровь вокруг раны, чтобы хоть увидеть – что? Что он со своим гуманитарным образованием может понять в ране? Он и перевязать-то ее толком не сможет. Лана совала ему какое-то полотенце – оно же наверняка нестерильное, его нельзя! Он намочил угол полотенца в поднесенной Ланой кружке с водой и начал протирать Крису лицо, потихоньку подбираясь к ране. Вроде не так чтобы… прям рана: ни торчащих костей черепа, ничего такого, что обычно описывают в детективах. Края… а какие бывают края – рваные? Вот эти края – они рваные или нет?

Надо срочно вызвать врача.

Как это они тут столько времени прожили – и ни малейшего представления, есть ли здесь скорая помощь, или 911, или еще что-нибудь.

– Может, Машка знает, как врача вызвать?

Крик сзади раздался так неожиданно, что Михаил дернулся и угодил своим полотенцем почти в самую рану, а Лана отскочила к стене. Оба даже не поняли, что и на каком языке им кричали, и с ужасом, а потом с облегчением и радостью уставились на ворвавшихся полицейских.

– Отойдите! – повторил приказ Кемаль. – Он жив?

Он уже видел, что да, потерпевший жив, но, бесшумно войдя в неожиданно осветившийся, когда они к нему приблизились, дом, он увидел только склонившихся над телом людей и, не разобрав толком, кто и что перед ним, велел им стоять, не двигаться, ничего не трогать… зря, как выяснилось, старался: все равно они ничего не поняли.

Ладно, слава богу, что все поправимо, что очередного трупа, уже маячившего перед ним и особенно перед Нихатом, нет, – переходим на английский.

– Что с ним? Вы что-нибудь видели? Кого-нибудь?

– Нет, – почти хором, но явно не сговариваясь, ответили они. Везет сестрам, подумал Кемаль: одна вчера Эмель нашла, эта сегодня Криса. Отпуск из серии «будет что вспомнить». – Мы вошли, потому что он стонал… я хотела покормить кота, рыбу принесла, она… где-то там, и кот тоже… там, наверно.

– Было открыто?

– Ну да. Мы… я то есть… я испугалась даже, потому что как в кино… мы вошли просто проверить, что все… ну все в порядке… мало ли.

– Понятно.

Нихат уже что-то говорил в телефон, и от всей этой суеты – от вопросов Кемаля, от звуков телефонных кнопок и коротких непонятных указаний Нихата – стало как-то спокойно: служба спасения прибыла, обывателей просят не беспокоиться и отвечать на поставленные вопросы, а нервных просят не смотреть. Все свободны, кроме участников операции.

– Что с ним? – подала голос Лана, наблюдая, как прибывшие спасатели ловко и привычно осматривают Криса и делают что-то такое, что, наверно, следовало бы сделать им самим.

– Ударили чем-то тяжелым… он что-нибудь говорил? Был в сознании?

– Мы не поняли. Он стонал и вроде бормотал что-то, а потом…

– Орудия-то нет, между прочим. Не об стенку же он так приложился, – по-турецки сказал Нихат. Черт их знает, этих туристов: может, это они сами его и стукнули… не вдвоем, конечно, а, например, муж этой дамы, которая вчера, как известно, с этим англичанином по всякой античности разъезжала… а он, например, решил, что она не просто разъезжала, вот он и… силы-то хватило бы, англичанин-то вон какой тощий, а дама закричала, а потом оба бросились смотреть, чего натворили, а теперь делают вид, что нашли?..

А, чем не версия? Очень даже версия! Только чем он тогда его?.. Вокруг ничего подходящего не валялось: ни дубин, ни клюшек для гольфа, которыми иностранцы, если верить их фильмам, частенько друг друга колошматят, ни каминных щипцов или кочерги, которые они тоже вроде уважают, ни… бейсбольной биты какой-нибудь.

Впрочем, бейсбол в Америке, а у нас англичане да русские… и тут, между прочим, вообще Турция – или уже нет?!

– Вы ничего здесь не брали? – спросил Кемаль, тоже озадаченный отсутствием того самого тяжелого, но, похоже, не совсем тупого предмета. Тупой предмет, как правило, оставляет другие раны, здесь было что-то… шероховатое, не гладкое, кирпич какой-нибудь, например. От него, кстати, могли остаться следы, но возле раны этот русский все вымыл, теперь там ничего не найти, да и вообще: не труп, слава богу, надо рану обрабатывать, кровь останавливать, а не следы в ней искать! И где опять же тот кирпич?

– Чего, например? – удивилась Лана. – Мы только вошли… мой муж, наоборот, все время твердил, чтобы я ничего не трогала.

– И вы не трогали? Не переставляли, не брали, не… – он не знал, каким бы еще глаголом обозначить их возможные необдуманные действия, – не прятали?

– Да что мы могли прятать? Я включила свет – раз, открыла вот этот шкафчик и взяла кружку – два, налила воду и сняла вот с того крючка полотенце – три, – старательно, как школьница на экзамене, принялась перечислять Лана. – А Мишка… Майкл – он сразу к нему подошел и его пытался поднять. А потом уже – вы, и все.

Нихат осматривал стены и углы: если предположить, что он был пьян (иностранцы, они же частенько!) и оступился на лестнице, то должны быть следы. Если бы он упал вот отсюда и стукнулся вот об этот угол – но угол был чист, и не подозрительно сверкающе чист, а нормально, серой чистотой старой, кое-как покрашенной штукатурки.

– Это явно из другой оперы, – сказал Кемаль. – Его же здесь вчера не было, опасным свидетелем он быть не может, значит, это кто-то другой и что-то другое.

– А этот муж, – не желая называть Михаила по имени, чтобы не насторожить, поспешил высказать свою догадку Нихат, – мог приревновать, он же с его женой ездил-то!

– То есть они оба лгут? Да мы с тобой сами видели, как они шли…

– И что? Они могли сюда уже давно прийти, а сказать, что только что!

– Ну хорошо, допустим, а чем он его?

– Так если давно стукнул, мог уже и выбросить.

– А она только что закричала?

– Так, может, он ее саму чуть не убил?

– Далеко бы не выбросил, если так – найдем, не вопрос.

Кемаль включил свет на террасе, окружающей дом: осветился небольшой неухоженный сад – кто же в здравом уме станет прятать в нем тяжелый немаленький предмет? Да и позы этих русских, их лица и ответы были вовсе не подозрительны: они не нервничали, хотя, понятное дело, волновались; не переглядывались и не умолкали на полуслове; не суетились и не лезли с предложением бесполезной помощи. Лана вообще вся бледная и смотрит так, как будто того и гляди упадет в обморок, не тянет на леди Макбет.

Конечно, в логике Нихата что-то есть, но он рассуждает, как турок, причем тоже не всякий, а такой… типичный (да, правильно, типичный, вот оно, слово!) турок, изначально озабоченный тем, кто как посмотрел на его жену. Для такого, и правда, поездка жены вдвоем с посторонним мужчиной в его машине почти на целый день – настоящая трагедия, тут и тяжелые предметы, и японские мечи могут пойти в ход, но иностранцы (и приравненные к ним нетипичные турки) воспринимают это совсем по-другому.

Поездка в Дидим – это поездка в Дидим, и ничего больше. Кемаль тоже был уверен, что если Айше оставалась на кафедре вдвоем с коллегой-мужчиной, то им и в голову не приходило непременно и немедленно начать заниматься сексом, – смешно же, господи! Но «типичному» турку не смешно: он воспринимает жизнь слишком серьезно и однозначно и к подобным вещам относится болезненно.

Впрочем, этот англичанин мог и попытаться поухаживать за Ланой – почему нет? И приезд ее мужа, насколько он понял из застольных разговоров, не планировался. Может, все действительно так просто? Элементарно, Ватсон?

– Лана, а Крис… вы с ним давно знакомы? Почему вы именно вчера поехали в Дидим?

– Не знаю, так получилось, – она спокойно пожала плечами, и муж ее не проявил ни малейшей заинтересованности, – а знакомы мы… дня три, наверно, не больше. Я кошек кормила, и он подошел.

– И сразу пригласил в Дидим? – Кемаль придал своему вопросу побольше двусмысленности: заденет или нет? – Вы ему так понравились?

Довольный, почти торжествующий Нихат, чтобы не слишком сверкать своим ликованием, вышел на террасу и принялся осматривать сад: найти бы сейчас эту непонятную дубину – и все, жизнь удалась!

– Мне показалось, он всех подряд готов туда возить, – не дрогнув, ответила Лана. Муж тоже никак не реагировал на намеки, типичный турок бы уже… – он так своей археологией увлечен, ему, наверно, публики не хватает. Такую экскурсию мне устроил, настоящий гид!

– И вы только по музею и ходили?

– Нет, мы еще обедали в Дидиме, и купались, и потом в Милет ездили, поэтому так поздно и вернулись.

– И он за вами не ухаживал? – муж наконец-то посмотрел заинтересованно, не как типичный турок, конечно, но хоть так.

– Нет, не ухаживал, – раздраженно ответила она, поняв, к чему были эти вопросы. – Его, по-моему, только античность интересовала – и еще Николай!

– Николай?! – удивился Кемаль. Михаил тоже удивился – молча.

– Ну да, он постоянно спрашивал: а когда приедет ваш brother-in-law, да чем он занимается, да чем интересуется. Не знаю, зачем это ему, можете не спрашивать! Миш, – она перешла на русский: наплевать на них, в конце концов, сколько можно? Они нашли… не труп, слава богу, но почти, они все объяснили, так нет: им же еще какие-то дурацкие вопросы! – Давай скажем, пусть нас отпустят уже! Крис в себя придет – сам все расскажет, мы-то при чем?! Меня тошнит уже от всего этого!

– Шеф! – ничего себе, обращение, подумал Кемаль. Теперь я ему, оказывается, уже «шеф»! – Гляньте-ка сюда… а, вот и врачи подъехали!

Взбудораженный Нихат заметался: ему хотелось и показать что-то Кемалю, и скрыть свою находку от подозреваемых, и встретить врача и все ему объяснить.

Однако молодой деловитый врач с первого взгляда оценил ситуацию и, ничего не спрашивая, начал делать с Крисом что-то такое, отчего тот застонал и зашевелился. За его спиной появился Нихат и принялся делать странные пассы, вызывая Кемаля на улицу.

– Что, орудие? – быстро спросил тот, встав в дверях так, чтобы находиться в двух местах одновременно. А ведь надо еще с Эрманом и его женой потолковать, или теперь уже до утра?

– Не совсем. Вот тут у него… да вы посмотрите! – Нихат указывал куда-то в буйные сухие заросли, заполонившие заброшенный садик: англичанину явно было не до него, ни газона, ни цветочка, вообще, кажется, никакой зелени – воды, что ли жалко? Конечно, вода здесь недешевая, а в самый пик сезона вообще течет слабой измученной струйкой, в этом смысле сад камней, пожалуй, самое экономное решение. Ладно, с зеленью понятно: ни охоты, ни возможностей, но эти заросли-то почему не извести? Скосить их весной, да и все дела, а то тут и скорпионов можно развести, и змей, или англичанин об этом не догадывается?

– Да что там, скажи ты толком?

– Камни там у него… эти… античные, вот. Сейчас-то не видно, надо утром глянуть, но одним из них вполне могли… а потом бросить обратно, как будто никто ничего!

Врач уверенными движениями бинтовал голову, русские о чем-то перешептывались (наверняка о том, что вот угораздило их сюда приехать, отдыхали бы где-нибудь в Европе, там ничего такого никогда!), все было спокойно, и Кемаль покинул пост у двери и подошел к Нихату.

Да, камней тут навалом, бери любой – и вот тебе тупое орудие!

Тоже мне сад камней, еще один любитель выискался! Правду говорят: каждый по-своему с ума сходит – и сад камней каждый собирает на свой лад.

Забираться в колючие заросли не хотелось: конец августа – начало сентября, самое скорпионье время, и Кемаль присмотрелся с террасы. Камни были все-таки не совсем камни, в смысле не простые камни – в некоторых угадывалось подобие некогда утерянной формы, на одном желтоватый свет лампочки и синие всполохи неотложки указывали на извивы греческих букв, и создавалось впечатление, что высокую сухую траву сохранили специально: чтобы никто не проявлял ненужного любопытства.

Самым любопытным оказался вынырнувший откуда-то рыжий кот: он бесшумно вспрыгнул на один из камней, осмотрел полицейских, зашедших, по его мнению, слишком далеко во всех отношениях, оценил уровень опасности и, поняв, что эти двуногие в заросли не полезут, принялся озабоченно и деловито вылизывать заднюю лапу.

– Их с дороги и не видно, наверно, – задумчиво сказал Нихат. – Он их прятал, что ли?

– Конечно! Запрещено же!

– Что запрещено?

– Ну… вывозить их… и вообще. «К запрещенным к вывозу предметам относятся также антиквариат, окаменелости, объекты, представляющие культурную и историческую ценность и находящиеся под охраной…», – быстро процитировал Нихат. – Окаменелости – вот! Это же они и есть, да?

– Откуда это ты… набрался-то?

– А я одно время на таможне работал. В аэропорту. А потом меня сюда перевели, поближе к дому. Мать приболела, ну я и…

Понятно. Ты воспользовался случаем, подал рапорт, собрал документы и справочки, поговорил с кем нужно, и теперь работаешь там, где тебе удобно, нормальная практика, правда жизни. По закону нельзя, а по тоненькой инструкции да по знакомству много чего можно. И все осуждают такие дела, когда лично их это не касается, а как коснется – как же не воспользоваться?

– Ну и как мать?

– Да ничего… спасибо, – парень покраснел, а чего, спрашивается? Как будто здесь не та же работа? Вот за два дня сколько ему удовольствия – и убийство, которое фиг раскроешь, и иностранцы, и нападение, и начальство скоро очухается и начнет теребить и грозить, мало не покажется.

– Так я с утра посмотрю: может, тут и орудие, среди них? Только охранять придется, а то этот муж…

– Да он, скорее всего, ни при чем!

– Да как же ни при чем, если этот с ней ездил?!

– Так, я вашего клиента забираю, томографию сделать нужно, сотрясение у него, – врач говорил классическим тоном классического утомленного работой врача, получалось хорошо, оценил Кемаль, важно так получалось.

– А куда, здесь больница-то есть?

– Не то чтобы больница… я его к нам заберу, а томографию у частников делать будем или в Дидиме. У него как со страховкой-то? Иностранец, что ли? Я вроде его видал тут?

– Англичанин. Он здесь постоянно живет, может, и есть страховка? Вы его, главное, в чувства приведите, потом разберемся.

– Насчет чувств не знаю, пока вам явно не светит! Будете сами виноватого искать, с собаками! Вы мне помогите-ка, я один не справлюсь.

– Какие у нас собаки? Нам не положено… как его нести-то? Ни носилок, ничего, – ворчал Нихат. Михаил тоже подошел помочь, и вчетвером они почти без труда понесли Криса к довольно приличному и новому минибусу скорой помощи.

– Бэк, – вдруг отчетливо сказал Крис, забормотал невнятное и еще раз повторил: – Бэк!

– Спина? – удивился доктор. – Ничего у него нет со спиной, я смотрел! Вот голова – это да!

– Обратно? – предположил Нихат. – Или чего это еще может значить? Назад?

– Да бред у него, не обращайте внимания! Через часок в себя придет, заходите тогда, узнаете, что это за «бэк» такой! Может, это имя чье-нибудь?

Наверно, врачу нравилось ездить с мигалкой: никакой нужды на пустынных ночных дорогах поселка в ней не было, однако он ее не выключил, так и поехал – сверкая.

– Хорошо, хоть сирену не включил, – глядя ему вслед, прокомментировал Нихат. Доктор был чуть старше его самого, однако доктор и есть доктор, это звучит гордо, доктора все уважают, как и адвоката, и учителя, а полицейский – это так, недоразумение. Нет, если бы где-нибудь в управлении, или в большом городе, как Кемаль, или чтобы в газетах написали, что он герой и самостоятельно раскрыл, и задержал, и обнаружил, вот тогда бы… а мигалка, между прочим, и у нас найдется, только чего мне народ-то пугать?! Опять же несправедливость: если скорая с мигалкой – ей почет и уважение, а если мы, полиция, – так все думают, что мы по своим делам спешим или невиновного задержать.

Кстати, о невиновных…

– Чего с этими-то? Отпустим или как?

– Конечно, – кивнул Кемаль. – Их подозревать не в чем, они нам помогли…

– Как не в чем?! А муж?

– Да куда он денется, если что? Давай-ка лучше к адвокату пойдем, как собирались, англичанина явно не наш убийца стукнул. Он в себя придет, все объяснит. Спасибо вам, – Кемаль повернулся к измученной Лане и Михаилу. – И… извините, что ли! У вас не отдых, а одни приключения!

– Да вы-то при чем? Бывает. И у нас в России, и везде, – пожал плечами Михаил. – Только вы теперь уж без нас. Спокойной ночи.

Они вышли на освещенную террасу.

– Вон, видишь, он сколько всего натащил, – сказала Лана. – И траву эту никогда не косил, чтоб незаметно было, он сам сказал. Говорил: это бы все в Британский музей или на «Сотби»… а тут в пыли валяется! А кто-то вообще у себя на даче из таких камней портик или что-то такое сложил, не боятся даже… слушай, жалко его! Он безобидный такой вроде, хоть и фанат!

– Да с ним все в порядке будет, врач же сказал. И, между прочим, безобидный, а натащил… небось сам на «Сотби» и собирался?

– Да нет, как бы он это все вывез, тяжесть такую?! И потом он, по-моему, такой… вроде Паганеля с сачком, энтузиаст.

– Ага, энтузиаст, оно и видно: целый сад вон его энтузиазма! И про «Сотби» опять же сам сказал!

– Он имел в виду – не ради денег, а чтобы привлечь внимание общественности, что ли. Он как раз был озабочен, чтобы внимание общественности…

– Тебя, например? – засмеялся Михаил. – Ты у нас главная общественность!

– Да мне показалось, что он и до меня туда кучу людей возил, говорил, как по писаному. Ника нашего тоже привлечь хотел: наверно, думал, Ник большая шишка, раз у нас такой отдельный дом. Он сказал, этот дом никогда раньше не сдавался, ни за какие деньги – вот и решил, что у Машки с Ником деньги какие-то особенные или влияние?

Свет на террасе и в доме погас: видимо, полицейские решили свернуть свое расследование или вообще не браться за него. А чего браться, если Крис придет в себя и сам скажет, кто это его так и чем? Не убийство, слава богу.

– Спокойной ночи! – еще раз вразнобой сказали Кемаль и Нихат. Они закрыли дверь и заторопились, словно куда-то собираясь. Наверно, туда, куда они шли, пока не услышали ее крик. А куда они шли – искать убийцу? То есть они, что же, знают, где его искать?

– Вы бы не гуляли все-таки ночью, – посоветовал старший.

– Да, мы сейчас домой, конечно, – согласились Лана и Михаил.

На самом деле «домой» не хотелось.

Вечер прекрасный, спать после такого все равно невозможно, страх у обоих почему-то прошел, как будто они просто посмотрели пугающий, но не имеющий к ним отношения фильм, а «дома» Маша и Ник – наверняка еще не спят, и придется рассказывать им всю эту эпопею с Крисом, и в спальню сразу не сбежишь – неловко.

Полицейские пошли вверх – к их домам: может, не искать убийцу, а просто Кемаль к себе, а Нихат за компанию?

– А мы куда? Слушай, а что, если до моря дойти, недалеко ведь?

– Да, меньше километра, но мы избаловались, никогда не ходим, только на машине. Обратно по жаре тяжело, все-таки в гору и с Мишкой.

– Так сейчас-то можно: ни жары, ни Мишки! Пойдем?

И тут Лана вдруг испугалась. В саду за домом Криса кто-то был, совершенно точно. То ли тень промелькнула, то ли шорох какой-то?

– Лан, ты чего? Была б ты кошка, у тебя сейчас бы уши шевелились и шерсть дыбом встала!

– Тихо ты! Что-то там… есть!

– Да те же кошки и есть! Ты, кстати, кого хочешь: мальчика или девочку?

Она посмотрела на него огромными испуганными глазами.

– Не пугайся, я про котенка! Ты же хотела – нашего собственного?

– Миш, – зашипела она, – я тебе говорю, там есть кто-то… с той улицы подошел, наверно! Нет, не ходи, – она судорожно вцепилась в его руку, – а то тебя, как Криса! Миш, пошли быстро, я говорю! Домой пошли! Давай полицейских догоним!

– Лан, успокойся, – Михаил нарочно заговорил в полный голос: если кто есть, пусть слышит, что тут не один человек, что они его не боятся, спокойно себе разговаривают. Да и Лану в таком состоянии оставлять нельзя, она девушка впечатлительная, потом ни спать, ни есть не сможет от всех этих переживаний. А если у нее уже раньше была депрессия, или чем она так достала Машку? Михаил, конечно, подозревал, что все это может быть выдумками, таким специальным хитрым планом, чтобы завлечь его в этот дорогостоящий рай для избранных, иначе ведь он бы не поехал, правильно? – Никого там нет, а если и есть… да я сейчас посмотрю, это твой рыжик, вот увидишь!

– Нет! Не ходи, говорю!

– Ладно, ладно, не пойду я! – сказав это, Михаил сделал Лане знак помолчать и прислушался. Никаких звуков и шорохов. – Все, уходим, никого там нет.

С этими словами он подвел Лану к фонарю, слабо светящему около калитки, прижал палец к губам, сделал гримасу, чтобы убедить жену не кричать и ничего не предпринимать, вынул из кармана ее шортов телефон и дал ей в руку. Мол, если что – сразу звони… куда-нибудь.

Тихо подойдя к ступенькам, ведшим на террасу, он выговорил нарочито беспечным тоном:

– Да, к морю поздновато, наверно. Пойдем, что ли, домой? Спать охота… – и он зевнул так, что Лана, до этого в каком-то ступоре послушно замершая у фонаря, вдруг как-то повеселела и решила поучаствовать во всех этих хитростях.

– И мне-е-е! – она тоже зевнула, не так громко, как Мишка, но почти по-настоящему, убедительно так зевнула. А что, все правильно: может, тот, кто там, за домом, по-русски не понимает, а по зевкам поймет, что они хотят спать и сейчас уйдут, и утратит бдительность… господи, какие глупости! Пчелы подумают, что шарик – это просто кусочек неба, а я – это маленькая тучка… совершенно логично.

– Миш, правда, пойдем уже! – нормальным голосом сказала она и хотела уже добавить про Винни-Пуха и пчел и что нечего строить из себя маленькую тучку, но тут ее муж неожиданно сделал какое-то быстрое движение, кажется, из тех, что они когда-то с верным Портосом отрабатывали для борьбы с гвардейцами кардинала, и бесшумно исчез за углом.

Ничего не соображая и на рассчитывая, думая только о том, что ни за что не останется одна под этим фонарем, Лана бросилась за ним. Она никогда не любила стучать каблуками и обувь всегда выбирала удобную, и Машка всегда твердила, что она подкрадывается, как кошка, – вот и отлично, вот и пусть я буду кошка, и не останусь я здесь без хозяина, ни одна кошка бы не удержалась: мы, кошки, должны знать, что где происходит, даже если это может быть опасно, любопытство сильнее страха! Как можно стоять под фонарем, глупо зажав в руке телефон, если вот опять шуршат заросли, и еще что-то шуршит, и…

– Так вот это кто! – громкий голос Мишки звучал неестественно, как у массовика-затейника: «Вот кто к нам пришел! Похлопайте, дети!». Наверно, он хотел успокоить ее, Лану, или и самого себя тоже? Но когда она неожиданно, не рассчитав своего кошачьего бега, налетела на него и все увидела, то смогла только выговорить тем же дурацким тоном:

– О! Это вы!

– Да, это я, – насмешливо передразнил Борис. – А почему такая паника, я не понимаю?

– А что вы здесь делаете? – быстро спросила Лана.

– А вы? – еще насмешливее отозвался Борис, выбрался из сухих зарослей на террасу и стал отряхивать джинсы. Лана смотрела подозрительно и вцепилась в мужа. Ей хотелось сказать ему, что никто в здравом уме не напялит джинсы в такую жару (даже ночью жара, какие джинсы, все в шортах-то умирают!), что, значит, он надел их специально, чтобы залезть в эту колючую траву, вон и кроссовки у него, а кто здесь сейчас носит кроссовки, значит… но как это сказать, даже на ухо не прошепчешь – услышит, а если он что-то такое задумал… а если это он… Криса?! Их, конечно, двое, и она может закричать так, что перебудит весь поселок, так что, в общем-то бояться нечего, но… как не бояться человека, который… который… что? А ведь кто-то вчера – только вчера! – убил беззащитную женщину, и если…

– Если вы думаете, что я тот самый маньяк, то спасибо вам большое! – словно прочитал ее мысли Борис. – Я пришел к Крису и…

– Через сад и забор? С той стороны? Не ищете легких путей? А что у вас только что было в руках, а? – Михаил не принял насмешливого тона, которым было совершенно невозможно обсуждать такие вещи, как рана Криса: он видел ее слишком близко, и промывал, и боялся, что не сможет спасти, и мучился от собственной беспомощности, не до шуточек ему! – А если я сейчас же скажу местной полиции, что поймал вас с поличным? Или это не тот камень, которым вы его?.. Но тот тоже найти нетрудно, они найдут!

– Какой еще камень? Вы с ума сошли и ничего не докажете! Ничего у меня в руках не было, вот! Видите? – он продемонстрировал пустые руки. – Ни-че-го! Я пришел к знакомому… с той стороны, с какой мне удобно, вот и все!

– Как же не докажем? Очень даже: нас же двое! А полиции местной сейчас и доказательств не надо: вы сюда влезли? Влезли! Что-то замышляли? Замышляли! Камень держали? Держали!.. Не ожидал я от вас, если честно!

– Чего не ожидали-то?! Говорю же: я пришел к приятелю…

– Что же вы не спросите: а где ваш приятель-то, а? И что пять минут назад отсюда скорая отъехала, вы не видели, не слышали?

Они старались говорить негромко, хотя соседние дома были, похоже, необитаемы: никто пока не интересовался происходящим, не включал света, не выходил на балконы узнать, что это там опять в такое время и почему никакого покоя?

– Ничего я не… нет, скорую видел, но я не знал, что… а что с Крисом-то?!

– А что с ним, по-вашему? Поздновато спохватились, Борис, надо было сразу спрашивать, а не кричать, что мы ничего не докажем. Нет, ну надо же! Вы прямо… этот… бунтовщик хуже Пугачева!

Неизвестно, откуда вдруг в разговор влез этот «бунтовщик», вернее, нет, конечно же, хорошо известно – откуда, но к делу он ни малейшего отношения не имел и при этом как-то сразу все изменил: Лана фыркнула, а Борис усмехнулся. Конечно, свои люди – сочтемся.

– Михаил, ну давайте серьезно! Мы же с вами… интеллигентные люди, а эти турки бог знает что могут подумать!

– Мы тоже можем. Интеллигентные люди не лезут в чужие сады и уж тем более никого не…

– Михаил, интеллигентные люди не лезут в чужие дела! А у нас с Крисом дела и, между прочим, именно в саду. Вы эти камешки его видели? Подсудное дело, кстати. Из музеев местных похищено, полиция будет рада.

– Ничего не похищено! – вмешалась Лана. – Он их здесь специально сохранял, потому что там, на развалинах, ни сторожей нормальных, ничего!

– Это он вам так сказал. Сказать что угодно можно. А факты – вот они, пожалуйста, лежат себе.

– Так вы, значит, его за расхищение музеев стукнули? Борис, давайте, вы нам все толком расскажете, потому что я должен знать, с кем мой друг и, так сказать, брат в законе собирается иметь дело. Так сказать, бизнес. Не могу же я позволить, чтобы такие подозрительные личности…

– Господи, Михаил, да что вы такое говорите?! Почему «в законе»?! И какие «такие» личности?! Крис археолог, я историк, он натаскал этих камней, иногда со мной консультировался.

– Не может быть! Он сам все про эту античность наизусть знал! И вообще, вот он придет в себя и все расскажет! – рассердилась Лана. – Миш, что ты следствие тут ведешь, позвони Кемалю этому, да и все! Может, они и орудие найдут!

Борис испугался.

– Лана, пожалуйста, давайте без всяких… местных турок! Мы все-таки соотечественники, мы русские люди, и должны друг другу помогать!

– А иностранцев бить по голове, да? – Михаил, как и Лана, ненавидел такие самоопределения: чуть что, сразу «мы – интеллигентные люди», «мы – образованные люди», «мы – нормальные люди», «мы – порядочные люди» (даже так!), «мы – русские люди» – в том же ряду, как синонимы, вот как! Причем произносится это, как правило, этаким пафосным тоном, против которого, как против лома, нет приема: не будешь же отрицать, что ты «интеллигентный», или «образованный», или «порядочный», или «русский»! Последнее-то точно непоправимо!

– Да он сам меня чуть не убил! Это была самозащита, я вам все объясню! Ну поругались мы с ним, основательно так поругались!

– Не сошлись во мнениях? Насчет блаженного Августина? – Борис посмотрел дико: какой еще Августин?! – А камень уже был за пазухой? Значит, булыжник – оружие пролетариата, античный булыжник – оружие археолога? Так, что ли? Научная дискуссия?

– Что-то вроде. Но ничего страшного же не случилось, да? Я, сами видите, вернулся на место, так сказать, преступления, думал – посмотрю, что с ним, может, помочь надо?

– А что ж вы сразу-то не помогли?! Бросили его, что угодно могло случиться!

– Да испугался я! Да! Примитивно испугался! Он на меня набросился, я ему… врезал и…

– И сбежали!

– Да, представьте себе, сбежал! А вы бы, конечно, остались, подождали, пока он придет в себя и опять на вас набросится? Вам теперь легко рассуждать!

– А чем вы его? Полиция интересовалась, они теперь, пока орудия не найдут, не успокоятся.

– Так полиция тоже была?! Я так понял, что только скорая… черт!

Еще бы не «черт»! Михаил видел, что Борис мучительно пытается говорить правду как-то так, чтобы не сказать всего и при этом не слишком много соврать.

Что-то в этой истории было похоже на правду и вполне могло ею быть: мало ли, какие непонятные вещи случаются, а этот фанат-археолог явно не ангел с крылышками. Мог и наброситься, пожалуй, очень даже мог… если бы, к примеру, обнаружил кого-нибудь в своем саду, около любимых своих камней… причем не Лану или местного мальчишку, а именно такого, как Борис – человека, что-то профессионально понимающего в этих самых его драгоценных камнях, то есть, конечно, не драгоценных, а для него лично драгоценных… тьфу, путаница какая!

Конечно, путаница: если бы он обнаружил Бориса в саду, так и сам лежал бы в саду, там, где его стукнули. Или он добрался до дома и потом упал? Но на нем не было всей этой соломы… вон Борис джинсы отряхивал – Ланка так и стрельнула глазами: мол, не по сезону одежка. А на Крисе ничего не было, никакой соломы, совершенно точно. Значит, повздорили они с Борисом в доме или на террасе – а откуда тогда у Бориса взялся камень? Или в доме тоже вроде были какие-то обломки руин?..

– Так где орудие-то? Домой отнесли?

– Ну да… машинально. Выскочил с ним, а потом… не бросать же… ценность все-таки! Им в музее место, всем этим камням!

– Одному теперь место в полиции… ладно, Борис, знаете, что? Мы вас здесь не видели, полиции ничего не скажем… не потому, что мы, как вы выразились, русские люди, а просто… Крис жив – придет в себя, пусть сам решает, что полиции говорить. Пойдем, Лан…

– Спасибо, – с искренним облегчением вздохнул Борис, – Крис ничего такого не скажет… мы разберемся… договоримся. Я завтра с утра в больницу съезжу… только вы… уж и Николаю, пожалуйста!..

– Вот это не знаю! Как получится. Что, вам так эта работа у него нужна? Вы же историк, а не строитель и не этот… как его… логистик – или кто там занимается стройматериалами? Зачем вам это нужно-то?

Лана нетерпеливо дернула его за рукав. Какая разница, зачем Борису работа! Понятно, зачем, на самом-то деле: деньги нужны, его жена крутится, старается, вот и он решил…

– Миш, пойдем уже, а?

– Да, Борис, мы пойдем, правда. Поздно, и мы тут намучились… по вашей милости!

Уходя, они оба чувствовали себя неуютно: Борис, попрощавшись, никуда не пошел, а так и остался стоять возле сада Криса и смотрел им вслед, как будто хотел убедиться, что они действительно уйдут.

И обоим почему-то казалось, что теперь, когда хозяина нет, камни, заботливо спрятанные в саду и пережившие несколько тысячелетий, оказались в опасности, без надежной охраны. Теперь они одни, и кто угодно может сделать с ними, что хочет: унести домой, продать на аукционе, использовать как обыкновенный дешевый мрамор для собственной лестницы, превратить в орудие убийства, как чуть не сделал Борис.

Они уходили и оставляли его наедине с камнями – а что же, остаться здесь и сторожить их? В сущности, Крис, кажется, этим и занимался, только в других масштабах: оберегал эти камни от вандалов, от ничего не понимающей и презрительно не желающей понимать черни, от времени, которое раньше текло медленной рекой и не разрушило их за тысячи лет, а теперь вдруг понеслось таким бурным потоком, что каждый день может вполне ожидаемо стать последним.

И для камней, и для их хранителей.

14. Шейда

– Темно у них, – сказал Нихат с интонацией школьника, который намекает родителям, что уже так поздно, так поздно, ну никак нельзя за уроки, или так холодно и так болит голова, что никак нельзя сегодня в школу. – Может, до завтра? Заодно и доказательств дождаться бы – в смысле из лаборатории.

– Думаешь, нам завтра же все пришлют? Да там у них работы – кроме нашей! Я позвоню, конечно, я просил, чтобы быстро и… неофициально, сказал, чтобы заключение даже не писали, не срочно, но… кто их знает? Им же все только что привезли! Да обычно самое маленькое десять дней, это тебе не кино! Одна лаборатория на огромный город, да такие, вроде нас с тобой, у каждого же сложный случай, и отовсюду все просят! И потом не думаю я, что нам это так уж поможет! Наверняка на теле полно следов: Айше, Шейда, Мария точно, плюс еще и Мустафа, может быть. Они же виделись, обнимались… одежда в общем шкафу, расчески общие! Разве что эпителий…

Слушать про эпителий Нихату не хотелось: чего лишний раз вспоминать собственное упущение? Никто, правда, не знает, Кемаль возмущался негромко и наедине, ребята, скорее всего, ничего не заметили и не поняли, да Кемаль и возмущался-то врачом, а не им, Нихатом… может, и ничего? Обойдется? Вот раскроют они дело, и будет все равно, кто не вспомнил про эпителий и ногти.

– А если он… эпителий этот, принадлежит вообще кому-нибудь неизвестному?

– Да наверняка! Я почти уверен. Потому что Айше, Мария и Мустафа ее не убивали совершенно точно, а соседи – они хоть и странные, и меч у них этот, и скрывают что-то, но им-то зачем?! Да, темно… давай-ка с той стороны посмотрим: может, на террасе сидят? Или хоть один кто-нибудь?

Они прошли мимо дома, который Кемаль по идее должен был считать своим: там Айше и ее брат, то есть его семья, но дом, в котором он провел только одну короткую ночь, казался ему таким же чужим, как остальные. Первый этаж был освещен, но плотные белые шторы, которые все непременно вешали на дачах, чтобы уберечься от летнего солнца, были задернуты, и ни жены, ни Мустафы ему увидеть не удалось.

В доме русских выше по улице светилось несколько окон, и внизу и наверху, Нихат старательно не смотрел в ту сторону, а впрочем, за соснами и оливами с того места, где они были, все равно ничего не разглядеть… а если и разглядеть, то лучше не надо! Чужое счастье лучше не видеть, а ведь даже если она просто моет посуду, а он просто читает газету – это и есть счастье, что же еще?

Шумел ветер, звенели цикады, на углу странным зеленым светом светился куст, разросшийся так, что фонарь оказался у него внутри.

Они обошли дом адвоката – тишина, темные камни выделяются на светлом песке.

– Ладно, ты иди, отдохни, – сказал Кемаль. – Лучше, и правда, завтра. Сейчас их по отдельности не застанешь, так что нет смысла. Давай лучше выспимся, и к англичанину с утра надо бы…

Айше и Мустафа сидели в гостиной и о чем-то спорили. Кемаль открыл незапертую дверь, и Айше, вскочив с дивана, бросилась к нему.

– Где ты был?! Опять что-нибудь?.. Я уже звонить хотела, но боялась!

– Ничего, ничего, все в порядке. Кто-то стукнул вашего Криса… да все в порядке с ним, не волнуйся! Мы его в больницу отправили, сотрясение мозга вроде бы.

– Кто его стукнул?! Почему?

– Айше, какая разница, если он тут ни при чем?! Кемаль, послушай, я говорил с ними…

– С Эрманом и Шейдой, – уточнила Айше, а брат посмотрел на нее сердито, чтобы не перебивала.

– Он сказал, – Мустафа помедлил, видимо собираясь с духом, чтобы сказать что-то такое, что лучше бы не то что не говорить – вообще не знать. Не знать и не предполагать, что такое возможно. – Он сказал, что это все правда. Про Эмель. Что она хотела развестись и уехать. Нет, уехать и потом развестись. Что… у нее кто-то был. Другой мужчина. Он сказал, что даже Онур знает, что только я…

«Зачем он все это наговорил? Неужели не мог хоть что-то скрыть, помолчать хоть до похорон?! – возмущенно подумал Кемаль. – Какого черта ему понадобилось все это вытаскивать? Сказал бы полиции, мне, в конце концов, если уж такой… правдолюбец!»

Мустафа встал и нервно заходил по гостиной.

До кухонной стойки – и обратно до двери, до кухонной стойки – и обратно… Айше встревожено следила за ним, а Кемалю вдруг пришло в голову, что его шурин вполне мог так надоесть Эрману своим допросом, так вести себя с ним, что тот не без тайной радости выложил ему все эти факты. Тем более что рядом с ним самим преданная жена, а твоя вот какая была, и нечего так со мной разговаривать и обвинять во лжи – как-то примерно так, да? А если между ними еще какие-нибудь профессиональные счеты: скрытое соперничество, подсчет мелких побед и неудач в делах, количество и качество клиентов… да мало ли что? На поверхности-то вроде как дружба, а внутри – кто знает?

Мустафа дошел до кухонной стойки и вдруг изо всех сил стукнул кулаком по гранитной столешнице. Стукнул – и снова пошел к двери.

– Я не верю ему, – негромко, чтобы не сорваться на крик, и быстро произнес он, – не верю, и все! Вы можете верить, а я… если бы только своими глазами увидел! Господи, да у нее ни времени не было, ни… нет, не говорите, что времени сколько угодно и что это недолго, – он говорил, словно разгоняясь: все быстрее и громче, и так, словно они возражали, а он с ходу отметал все эти возражения. – Недолго, это когда просто секс… когда уже… уже есть кто-то… другой, – эти слова давались ему тяжелее всего, – и тогда да, конечно: договорились, встретились… разбежались!.. но ведь до этого… до всего этого должен быть какой-то… этап, правильно? Если бы мы… ссорились и вообще плохо жили, и она кого-то бы себе… присмотрела, или ее бы кто-нибудь присмотрел, то вот тогда… как я бы мог этого не заметить? Нет, ну как?! Были бы звонки, подарки, хотя бы цветы, хоть раз она упомянула бы нового знакомого – когда еще ничего не было, да? Ну, вот вы, оба, представьте, что один из вас…

– Я идиот, – сказал Кемаль. Мустафа и Айше удивленно и выжидательно посмотрели на него. – Идиот, – повторил он, доставая из кармана поспешно засунутую туда мятую бумажку. – Как она могла планировать с кем-то уехать и… и вообще, если у нее на распечатке ни одного постороннего номера?! То есть постоянного постороннего. Понимаете? Вот, смотрите! Вот ты, вот это Эрман, вот Онур, вот Айше, вот еще какие-то номера, но это может быть супермаркет, чтобы привезли воду, подружка какая-нибудь… мы выясним, но они за месяц не повторяются. А если бы кто-нибудь был… тем более если бы она с кем-то условилась уехать…

– Я и говорю: он врет! Ты должен… – да, я много чего должен: проверить, не было ли у нее второй сим-карты, для особых звонков, посмотреть, нет ли среди ее вещей карточек для телефона, ведь она могла быть осторожна и не пользоваться собственным, но это все потом… а сколько времени отнимет поиск этих мелочей, господи! Официально проверять бесполезно: вторая сим-карта могла быть оформлена на имя любой подружки – кругом тупики какие-то!

– Подожди. Я сейчас же пойду и поговорю с ним… нет, я один, – остановил он так и вскинувшегося Мустафу. – Я сам, так будет лучше. Ты мне только скажи… не спеши, вспомни спокойно: Эрман мог тебя… не любить? Или какие-то счеты там у вас… мелочи даже… споры профессиональные – было что-нибудь такое?

– Да сколько времени уже прошло, господи! С того процесса… да он офис-то рядом купил уже после, и общаться мы стали уже потом… я сначала думал, что ему неприятно будет, но он совершенно нормально все воспринял.

– Что воспринял? Что за процесс?

– Какая разница?! Насчет земельных участков… он в недвижимости не очень разбирался тогда, взялся зачем-то… а я… сам знаешь, если не уверен, предлагаю соглашение сторон, и я-то только недвижимостью занимаюсь, а он то за уголовное дело возьмется, то за иски к фирмам, то…

– Ясно. Он зло мог затаить?

– Да какое зло, что ты говоришь?! В кино мы, что ли?! Убить Эмель… из-за такого?!

– Да не убить… а солгать тебе сейчас насчет развода, измены… чтоб, так сказать, показать тебе, какой ты дурак, раз когда-то ты его дураком выставил, – это он ведь мог?

– Не знаю, – Мустафа снова принялся ходить по гостиной, обдумывая то, что никак не желало укладываться в голове. Что-то вроде мести от человека, которого считаешь другом? Но, с другой стороны, измена Эмель еще хуже и невероятнее. – Нет, – наконец выговорил он. – Мне бы хотелось, но… он бы не успел подготовиться. Когда я его вызвал в полицию, он же ничего толком не знал, но при этом сразу сказал, что Эмель просила его о встрече, что хотела поговорить о разводе…

– Мы не знаем, что он там знал! Он точно знал одно: Эмель опровергнуть его слова не сможет. Все, я пошел. За мной не ходить, не вздумать подслушивать-подглядывать… только дело испортите!

Зеленый куст на углу сверкал каким-то сумасшедшим огнем: ветер трепал его, и свет казался живым, шевелящимся, он становился то ярче, то почти исчезал, заслоненный ветвями… жутковатое зрелище, не для слабонервных. Еще японский колокольчик – и можно снимать фильм ужасов… или саспенс, что ли? Как это Айше решилась выйти ночью, срезать колокольчик, бросить камень? А если все гораздо проще, если убийца действительно какой-нибудь случайно забредший в поселок психопат? Как она могла спокойно отправиться – ну и что, что в соседний сад, совсем близко? – да нужно было вообще носа не высовывать из дома!

Черная тень что-то делала в саду, Кемаль ясно видел склоненный женский силуэт – Шейда. Еще одна ничего и никого не боится, что за женщины, ничего не соображают, ей-богу! Ее не было, когда они проходили с Нихатом, видимо, только вышла… что, интересно, может заставить женщину выйти почти ночью в сад, если известно, что где-то рядом может бродить убийца… кстати, действительно интересно!

Кемаль замедлил шаг, но он подошел слишком близко, а шел, не прячась, – и она уже заметила его на фоне предательски светящегося куста, выпрямилась и, отряхивая руки, направилась к нему.

– Вы к нам? – спокойна, как будто визит полицейского в такое время – вещь абсолютно нормальная. Или в данных обстоятельствах, и правда, нормальная?

– Да, к вам, если вы еще не ложитесь? А что это вы так поздно в саду?.. – почти под ногами у Шейды был какой-то невнятный ком веток, она оттолкнула его с дорожки, и на светлой плитке остались комья земли. – Сажаете что-то?

– Нет… я… – она отвернулась и пошла к дому, – пойдемте, муж еще не лег… я ветки обрезала, – зачем-то пояснила-таки она.

Пойду обратно, решил про себя Кемаль, обязательно гляну, что за ветки такие! Вот ведь черт: врут все на каждом шагу, какие ветки, если там комья земли, а почему просто не сказать, что ты там сажала… даже если ночью? Не труп же зарывала, в конце концов, и не орудие убийства – оно и так в полиции… нет, если она что-то зарыла, непременно вырою, просто назло, что за манера – ерунду всякую скрывать!

А если она не успела зарыть… нет, понял он, когда они приблизились к слабо, но все-таки освещенному крыльцу, в руках у нее ничего нет. Но руки были грязные и поцарапанные – что за ветки такие?

– Что за ветки такие? – Кемаль с сочувствием покачал головой. – С колючками, что ли? Или розы?

– Розы, – кивнула Шейда.

– А все говорят: у вас – сад камней, а у вас и розы? – пустой разговор, или?.. черт ее знает, напряженная она какая-то… вот только вряд ли из-за роз.

– Проходите, – она открыла дверь, и Кемалю ничего не оставалось, как шагнуть внутрь. А все-таки, если ты там что-то зарыла, в этих розах… возьму фонарик и найду!

Черно-белый интерьер гостиной так странно контрастировал с дачной атмосферой поселка, с черепицей и деревянными верандами, что показался Кемалю неприятным. Хотя Айше и упоминала что-то черно-белое, когда говорила о картине, Кемаль никак не ожидал, что это так… бесповоротно, что ли. Все слишком минималистское, слишком, подчеркнуто современное, все без полутонов, все словно кричит: мы не такие, как вы все, нам не нужен ваш примитивный уют, ваши кружева, теплые тона, кремовые абажуры… мы другие, и если вам здесь неуютно – не приходите больше.

Черная гранитная столешница кухни неожиданно становилась вертикальной, а потом, после перепада высот, вдруг делала странный поворот, превращаясь в странной формы стол, центр которого поддерживала массивная ножка из черного же металла.

«Ничего себе, – подумал Кемаль, – что-то мне это напоминает… запятая эта».

Но это была не запятая – на полу, под столом черно-белая плитка, до этого пребывавшая в нормальном шахматном порядке, тоже начинала извиваться, образуя круг… да не круг, а «инь и ян» – вот что это такое, и форму одной из половинок (то ли «инь», то ли «ян», черт их разберет!) как раз и повторял стол.

– Какой у вас… необычный дизайн! – пора уже было что-то сказать, а этот интерьер так и навязывался на комплименты или хоть какие-то отзывы: такое молчанием не обойдешь, разве что нарочно, из зависти, например.

– Да, спасибо, – раздался голос хозяина дома откуда-то сбоку. – Это мы с Шейдой сами все придумали и начертили даже… до этого обращались к дизайнерам, но никто, скажем так, нас не понял. Предлагали какие-то варианты… впрочем, вы, конечно, по делу?

Эрман, в черно-белом кимоно (господи боже мой, как, наверно, утомительно: придумать себе какие-то такие правила и постоянно им следовать!), спустился сверху и приглашающее указал на черно-белый диван.

– Я должен с вами поговорить. Не как официальное лицо, вы прекрасно понимаете, что я здесь никто, добровольный помощник, но хочу вас сразу предупредить: если вы сейчас не ответите на мои вопросы, то завтра же их вам зададут те, кто имеет на это полное право. Собственно, это их вопросы, а не мои. Так что…

– Так что нет никакой необходимости в таких страшных предисловиях! Я, по-моему, еще ни от чего не отказывался, и если наша с вами прошлая беседа… вы помните, да? не удалась, то это не значит, что я намерен… а впрочем, если вы снова собираетесь обвинять меня в убийстве – попробуйте. Чай или кофе?

– Кофе, – сказал Кемаль, смутно припомнив что-то насчет японских чайных церемоний: вот только не это! Не дам я вам тут устраивать этот псевдояпонский балаган, одно это кимоно мерзкое… разве нормальные человек его наденет? – Вы бывали в Японии?

Вопрос был совершенно ни к чему: отвлекающими маневрами этого господина, конечно же, не проймешь, но Кемаля почему-то так разозлило все увиденное, да еще Шейда с таким манерным поклоном подала тонкую белую чашечку с кофе, что… даже стало понятно, как можно ночью не побояться и выйти, чтобы изничтожить хоть что-то японское – хоть колокольчик!

– Нет, – удивленно и, как показалось Кемалю, недовольно ответил Эрман. – Почему-то все всегда спрашивают одно и то же. Я там не был и не поеду! Как будто для того, чтобы знать и любить страну и ее древнюю культуру, надо непременно туда ехать! Да там уже наверняка все такое же европейско-американское, как везде. Одни сувениры остались! А я… я изучаю настоящую Японию, ту, которой уже, может быть и не существует, ту…

«Как это я так попал?» – Кемаль смотрел во все глаза и с интересом улавливал чуть истеричные нотки в повысившемся до крика голосе. Любимая мозоль, что ли? Или все его так достали? Или он отвлекает меня… но этого-то не дождетесь, меня ни лекциями, ни истериками не проймешь, не такое видали!

– …при этом только подлинные предметы, а не подделки рыночные! – кажется, это он о своей коллекции? Да пусть поговорит… интересно даже. Какой… мономан, а по виду не скажешь: в Измире всегда нормально держался, о Японии своей ни слова. И в кимоно не шлялся!

– И камни в саду подлинные? – чтобы подлить масла в и так уже разбушевавшийся огонь, насмешливо вставил Кемаль… ну, не сдержался, да, черт бы его побрал! Конечно, непрофессионально, а то я не знаю… но так хотелось хоть как-то отомстить ему за то, старое унижение… мальчишество, знаю, но можно же иногда себе позволить!

– Что бы вы понимали! Подлинные! Мой сад – точная копия того самого сада камней в монастыре Рёандзи в Киото… если вам это о чем-нибудь говорит! Ровно триста тридцать шесть квадратных метров… а подлинные камни начала шестнадцатого века – вы вообще представляете, о чем спрашиваете?! Я точно воспроизвел схему: пятнадцать камней, из которых вы, где бы ни находились, видите только четырнадцать!.. И долго подбирал камни, которые по форме…

– Схему-то в Интернете нашли? – а кто мне запретит, я, между прочим, не при исполнении, веду частную беседу… пусть понервничает… как его разобрало-то, надо же!

Наверняка в Интернете – что бы он сейчас ни кричал о старинных планах и книгах… нет, но как он завелся-то!

– А как могло получиться, что на вашем жутком мече никаких отпечатков пальцев? Вы его специально натираете, что ли?

– Я натираю.

Шейда произнесла это таким тоном, словно признавалась в чем-то предосудительном или… нет, словно решилась, осмелилась вмешаться в разговор и выдать страшную тайну.

– Я натираю меч раз в неделю специальным составом для полировки металла. В другие дни просто смахиваю пыль, как с ваз и стекла… вот этой метелкой, – она достала откуда-то и показала Кемалю какую-то длинную пушистую штуковину. – Своих отпечатков я тоже не оставляю, потому что держу меч специальной тряпочкой из микрофибры. Он очень острый… и отпечатки так заметны на металле…

– Но, если я правильно понял, в полиции говорили, что там обнаружили отпечатки… Мустафы, разве нет? – Эрман даже не перебил жену, он просто заговорил, отвечая на вопрос Кемаля, как будто вообще не слышал, что она что-то произносила.

– Вы правильно поняли. Я спрашиваю: как могло выйти, чтобы там были только его отпечатки? Вы же, кажется, показывали меч за чаем… или за ужином? И его брали в руки и другие… и почему вы, – он обратился к Шейде, – его не протерли, как всегда? Это чаепитие с демонстрацией меча, когда оно было?

– Точно не помню… на прошлой неделе… или раньше? – теперь и адвокат посмотрел на жену, застывшую там, где заканчивалась гостиная и начиналась кухня. Под ее ногами начинали свои сумасшедшие повороты черно-белые плитки… не смотри, не отвлекайся, что-то важное то ли происходит, то ли вот-вот произойдет между ними! – Как ты могла так долго его не полировать?! Нет, это невозможно! Ваш шурин брал меч в другое время, вы понимаете – в какое, скорее всего, он виновен, как бы лично вам ни хотелось доказать обратное! Моя жена раз в неделю полирует меч…

– Я не полировала. Ты сам знаешь.

– Что ты?.. Как это – ты не полировала?! – Эрман встал, и Кемалю показалось, что он сейчас бросится на жену, и он тоже вскочил и быстро подвинулся ближе к кухне.

– Успокойтесь, господин адвокат! – почему-то Кемалю не захотелось называть его по имени, в этой официальности было что-то обвиняющее и призывающее к порядку. – Шейда… вы понимаете, что это очень важно? То, что вы сейчас сказали? Вы можете это повторить и уточнить, когда именно, чем и как вы… протирали, натирали, полировали меч?

– Конечно.

Только сейчас ее предельно краткие ответы насторожили Кемаля: ведь Айше предупреждала его, что Шейда боится мужа, ведь он сам собирался разговаривать с ними по отдельности, ведь он… он совсем не так планировал вести эти допросы, пусть они и не настоящие допросы, а просто разговоры!

Он может испортить все дело, провалить его к черту.

Она от всего отопрется, она не станет ничего говорить при муже, и ее невозможно изолировать от него, защитить… вот как, спрашивается, он, Кемаль, сможет ее защитить, если ему в любой момент могут указать на дверь?

Однако в той же краткости ее фраз слышалась решимость – она могла и не раскрывать рта, никто бы и не заметил.

– Я полировала меч перед тем, как мы показывали его гостям. Айше и Эмель не брали его в руки… вернее, я предложила им свою тряпочку, чтобы не обрезаться. Но мужчины…

Мужчины устроены по-другому.

Мужчины не могут взять оружие… тряпочкой – смешно даже предполагать такое!

– И кто его брал в руки, кроме Мустафы?

– Никто.

– Как никто, когда все его держали?! По очереди! – возмутился наконец Эрман. – Нет, это черт знает что! Если вы потом где-нибудь заявите, что моя жена давала такие показания… да я сам его держал, я же помню! Значит, если эта… – он, видимо, с трудом удержался от грубого слова (интересные у них отношения, ничего не скажешь, не преувеличила Айше!), – если она уверяет, что не вытирала его после этого, то они там тоже должны быть! А вот если ваш шурин…

– Если мой шурин решил убить свою жену, то он, разумеется, предварительно стер все отпечатки, а потом оставил только свои! Чтобы облегчить жизнь следствию, да? Только вот у него обнаружилось прекрасное алиби, а вы об этом еще не знаете!

– Мой муж, – совершенно спокойно, как будто рядом не было кричащих друг на друга разгневанных мужчин, сказала Шейда, – брал меч до того, как передал его гостям. И после того, как он держал его в руках, я его протерла… у меня же была тряпочка. Из микрофибры, – зачем-то добавила она. – Муж передал меч мне, а я, протерев, передала Мустафе, потому что женщины… не проявили особого интереса и желания…

– Да как она может помнить, что она протирала своей идиотской тряпочкой?!

– Я прекрасно помню, потому что ты сам велел мне его протереть.

– Я тебе велел?! Господи, что ты несешь?! У вас ничего не выйдет, ничего! – Эрман, сбавив тон, обратился к Кемалю. – Все это, конечно… очень соблазнительно, но вы ничего не докажете! Я просил – она протерла – я держал… никто этого не подтвердит, да и сама она… это не официальный допрос, у моей жены нет адвоката…

– Ты сам адвокат, – тихо произнесла Шейда. – Ты можешь быть… и моим. Раз ты солгал, что был адвокатом Эмель…

Эрман смотрел на жену так, как будто один из камней в его псевдояпонском саду вдруг сдвинулся с места… или даже заговорил. И то, что он сказал, адвоката совершенно не устраивало.

– Подождите, при чем здесь официальный, не официальный! Шейда, вы отдаете себе отчет?..

– Я отдаю себе отчет. Я потом подтвержу все, что я говорю сейчас. Я спокойна и в своем уме. Я выдрала розовый куст, с корнем, вы видели, да? Но это не означает, что я не понимаю, что говорю.

– Господи, какой еще куст?! Вы же сами видите, что она… это убийство ее доконало!

– Днем я посадила розовый куст, потому что так хотел мой муж. Он сказал, что это в память об Эмель. А я не хочу, чтобы в моем саду была… память. И я его вырвала, вы видели. И я не хочу держать в доме ее картины… он все лжет. Про развод, про то, что она просила его быть ее адвокатом…

– Да зачем это мне нужно, господи?! Совсем с ума сошла! – Эрман словно успокоился и снова опустился на диван. – Я не лгал, не убивал… но давайте послушаем. Так с какой стати ты вырвала куст? Это что-то новенькое, честное слово. Сама же решила его посадить! Всегда были лучшими подружками – что же ты теперь?..

– Мы не были подружками. Я делала вид, но… я не знаю, кто ее убил, правда, не знаю. Я никого и ничего не видела. Но… мой муж постоянно лжет, и я… я больше не могу.

– О чем же это я лгу? Даже интересно, – Эрман с кривой полуулыбкой повернулся к Кемалю: – Да вы садитесь, ничего я ей не сделаю, не волнуйтесь. Это так был… первый порыв. Пусть она расскажет, что хочет, только имейте в виду, что, во-первых, это частная беседа, что в это время вы не имели права врываться в мой дом… не имели, не имели, сами знаете! А, во-вторых, моя жена может говорить что ей угодно, и потом повторять это полиции, и подписывать – от этого весь этот бред не становится правдой. Иначе любой сумасшедший будет вам что-то говорить и подписывать…

– Я не сумасшедшая, – Шейда говорила все тем же странным тоном, на секунду заставившим Кемаля усомниться: может, она действительно немного не в себе? – Потом можно будет провести экспертизу или как это у вас называется. Мой муж солгал несколько раз, и я хочу сообщить.

– Пожалуйста, – кивнул Кемаль и предупреждающе посмотрел на Эрмана: – Если вы будете ей мешать, я буду вынужден…

– Да не буду я! – совсем развеселился адвокат. – Пусть говорит. Повторяю: самому интересно. Женщины в преддверии менопаузы… да пусть говорит, я молчу уже!

– Мой муж сказал Айше, что Эмель и Мустафа все время ссорились, – Шейда сделала паузу, словно говоря «это раз!» и давая понять, что сейчас последуют и «два», и «три». – Мой муж просил меня вытереть меч перед чаепитием, а потом убрал его куда-то. Я не знала, где он, и не могла стереть отпечатки вашего шурина. Мой муж… – она вдохнула поглубже, – она ему всегда нравилась – Эмель. Еще когда… мы познакомились, она подарила картину для офиса, он тогда уже… может быть, просто завидовал Мустафе, может быть… я не знаю. Он со мной не спит, уже давно. Он… насколько я понимаю, ездит в Измир, в один тамошний публичный дом… так что я – просто… вроде прислуги.

Эрман молчал.

Он уже не усмехался, не делал попыток остановить или перебить жену, не возмущался возводимой на него напраслиной. Словно камни в его саду сдвинулись с места, и он увидел такой, которого раньше там не было, и он смотрел и пытался понять – откуда? Или он там был и раньше, а я не видел?

Если бы Айше вдруг сказала что-нибудь в этом роде, да постороннему человеку, я бы… нет, остановись: ты – это ты, у каждого свой характер, может, он просто потерял дар речи? Или во всем, что она говорит, есть и правда? Или это вообще самая обыкновенная правда – и ничего, кроме правды?

– Он ее хотел. Не знаю, или она ему так нравилась, или… или он просто хотел так отомстить Мустафе, он же его терпеть не мог, а всегда делал вид, что… даже дачу эту посоветовал купить. Я всегда знала, что это из-за Эмель, чтобы она была поближе. Только у него ничего не выходило! – она почему-то говорила о муже в прошедшем времени, но Кемалю было все равно: лишь бы разобраться во всей этой путанице. – Эмель такая простушка: и внимания не обращала. Она же у вас… все то картины, то шторки, то стенку красит… как пчелка! Да, – перебила она еще не произнесенное Кемалем, – я не собираюсь делать вид, что я ее любила. Мне незачем. Я знаю, что мой муж и она… нет, ничего у них не было, но он-то хотел! И ни о каком разводе… он ее постоянно просил позвонить, придумывал поводы – и просил. А еще… если вы посмотрите его телефон…

– Да ради бога! Смотрите, пожалуйста! – Эрман достал откуда-то из своего кимоно телефон. – Она мне звонила! Сама. Два раза, как я уже всем сообщил. Вы же можете получить распечатку моих звонков и нашего разговора, да? Я знаю, что это практикуется.

– Она звонила, – кивнула Шейда. – Я сама ее просила, потому что муж просил меня… я уже говорила Айше. Но после этого… когда Айше ушла, я посмотрела его эсэмэски.

– Да я ими почти не пользуюсь, что я, школьник?! На что там смотреть? Да вот, пожалуйста, смотрите, сколько угодно…

Кемаль взял телефон, судорожно пытаясь сообразить, будет ли эсэмэска, обнаруженная таким образом, признана уликой… впрочем, всегда можно потом получить ее другим путем. Это сообщение уже фигурировало в списке у Нихата, я же сам думал, что адвокат почему-то умолчал о нем.

Так, входящие… да, «Эмель» – имя, не просто номер.

– Вы видели это сообщение? – глупый вопрос: оно же было открыто и прочитано.

– От Эмель? Не может быть! Я не видел никакого сообщения, мне они вообще редко приходят, я предпочитаю звонки.

– Вы его открывали. И раз уж не стерли, то, надеюсь, вы позволите? – будет потом кричать, что я действовал незаконно. Обязательно будет, и нечего дожидаться его согласия.

«прекратименяпреследовать» – маленькими буквами, без интервалов, как будто в волнении или в спешке было написано на светящемся экране.

«сегодняскажуМустафе» – это чуть ниже, тоже без всяких правил.

– Вы утверждаете, что не видели этого?

Эрман почти вырвал у него телефон и, сморщив лоб, вчитывался в не слишком разборчивые слова. Очень достоверно, очень: как будто и впрямь только что увидел!

– Впервые вижу! Я вообще не обращаю внимания на смс-сообщения! И я не понимаю, о чем это все! «Преследовать» – ерунда какая-то!

– Если бы оно было новым и не прочитанным, я мог бы вам поверить, но его открывали… что Эмель собиралась сказать Мустафе? О том, что вы ее преследовали и ей это надоело? И вы сделали вид, что поехали на пляж, а сами вернулись…

– Да ничего подобного! Как я мог вернуться, кто-нибудь увидел бы мою машину!

– Вы вернулись, разумеется, без машины. И я почему-то уверен, что на пляже не найдется ни одного свидетеля, который бы вас там видел… не пять минут.

– Да кто на кого смотрит на пляже?! Люди приходят и уходят, и если вы не красотка топлесс, никто вас не запомнит!

– Поэтому вы разумно выбрали такое алиби, которое трудно опровергнуть, да? Эсэмэска пришла утром… наверно, Эмель и звонила вам с целью выяснить отношения?

– Я не знаю, зачем она звонила! Думал, что это по поводу развода, потому что так мне сказала жена… а Эмель только назначила, а потом отменила встречу.

– Я, – вступила забытая ими Шейда, – не говорила мужу ничего подобного. А еще я нашла перчатки… только я сама иногда ими пользуюсь. Это садовые перчатки, я сегодня пошла сажать розу… но я сразу же их сняла, когда поняла… и следы там могли сохраниться, вот!

Она повернулась и достала из какого-то шкафчика пакет.

– Мне показалось, что на перчатках кровь, а раньше ее там не было, и я испугалась. Я хотела сказать Айше, но… тогда не смогла.

– А сейчас ты, значит, не боишься, дрянь такая?! – Эрман смотрел на жену во все глаза. Он явно с трудом владел собой, но держался избранной линии поведения: все это бред сумасшедшей, не стоящий никакого внимания. – А почему, спрашивается?

– Потому что я сейчас уйду. Если вы мне не поверите и не заберете его в полицию, я уйду… куда-нибудь. Насовсем уйду. Я с убийцей не останусь.

Вот оно слово.

Как странно: то, что Кемаль запрещал себе даже как предположение, как рабочую версию, на глазах обрастало подробностями и превращалось в правду.

– Дайте-ка ваши перчатки, – он забрал пакет у Шейды и подумал, что больше не сможет посылать сотрудников Нихата в Измир: сколько можно, кто-то должен и здесь работать, а кроме того… ему самому надо возвращаться на собственную работу – мысли невольно скользнули к тамошним делам, как будто это дело было уже закончено. Он поедет сам; Мустафе, наверно, придется остаться и заняться похоронами; он отвезет экспертам эти перчатки, он зафиксирует историю вытирания отпечатков на мече, он запишет все про эсэмэску и алиби… нет, это не его дело, как же он мог забыть!

– Нихат, – быстро сказал он в телефон, – ты дома уже? Давай-ка обратно… тут кое-что выяснилось, к господину Эрману подходи, – как бы еще дать ему понять, что придется, видимо, производить задержание? Так, чтобы Эрман не понял и не успел ничего предпринять – сбежать, например.

– Хотите предъявить мне обвинение? На основании этих сказок? Да оно у вас до суда развалится! Перчатками я пользовался сто раз, это садовые перчатки, моих отпечатков на мече нет…

– Ты спрятал меч. Его не было в футляре. У меча специальный футляр, я могу показать, – снова подала голос Шейда. – Я собиралась его протереть, как обычно, но его там не было… дня три назад, наверно. Я не придала значения, но потом…

– Да его кто угодно мог взять, дом мы не так чтобы запираем – днем всегда открыто! К тому же я могу заявить, что видел его на месте еще вчера, и кто докажет, что я лгу?

– Никто не знал, где меч… он был наверху, в спальне. В шкафу. Никто не знал.

Круг замыкался.

Кошмар, который никто никогда не может представить рядом с собой, который так увлекает всех в кино или в книгах, этот кошмар сейчас на глазах превращался в замкнутый круг: все порывы, все страсти, все причины, весь этот ужас, все поступки действующих лиц – все это там, внутри круга. Мы его обвели, как циркулем, вычертили его границу, и теперь мы все снаружи, вне него… мы можем подойти поближе и рассмотреть: как же они, те, кто внутри, дошли до такого? Как и что они чувствовали, говорили? Как это могло случиться?

И мы – мы сами, нормальные, обыкновенные люди, не убийцы и их жертвы, можем понять только одно: там, в заколдованном круге, там, за чертой, все по-другому. Там возможно такое, что нам и не снилось… и, дай бог, никогда не приснится, хоть мы и любим все эти кошмары в кино и книгах. Может, мы таким образом оберегаем себя от опасности: чтобы никогда наяву не приближаться даже к границе круга, внутри которого какая-то другая реальность – кровь, смерть, нелепые, страшные в своей нелепости страсти.

Вот что это было – любовь? зависть к более удачливому коллеге? сексуальное влечение, из-за неудовлетворенности перешедшее в страсть? умопомрачение, аффект? неконтролируемая ярость?

Или вполне контролируемые эмоции, заранее спланированные действия?

Но, что бы это ни было, результат так страшен, господи!

Сколько раз Кемаль входил в этот заколдованный круг, сколько раз сталкивался лицом к лицу с убийцами, но каждый раз, вычерчивая и замыкая окружность, он оставался снаружи и понимал только одно: он знает, кто и как это сделал, он может даже объяснить словами, почему или зачем… и все. Дальше он натыкался на невидимую стену: как вообще, ради каких-то целей или из-за каких-то причин, можно стать убийцей? Да, можно желать смерти, например, смерти того, кто убил твоих близких… сейчас Мустафа, а может, и Айше, наверняка пожелают смерти убийце Эмель, но… но они же не возьмут изысканный меч, не станут вонзать его несколько раз в живое человеческое тело!

Она умерла не сразу, ее терзали несколько долгих минут, нанося удар за ударом – что за чувства такие там, внутри страшного, уже замкнутого круга?! Увлечение ярости – это один, максимум два резких удара, и тем, что попалось под руку: кухонным ножом, утюгом, да самой этой рукой, наконец. А орудие, принесенное из дома, заранее оставленная где-то машина, продуманное алиби – нет, это не ярость, не минутный порыв, вряд ли это все предназначалось Эмель, это было сделано для ее мужа.

Отнять у него самое дорогое, выставить его виновным, тщательно перемешать, а сверху посыпать крупной солью измены: чтобы сильнее болело.

Граф Монте-Кристо на турецкий лад.

Мотив, возможность, орудие – дальше в дело вступят эксперты, потом, еще позже, адвокаты и судьи…

– Неужели вы поверили?! Вот ведь… нет, это бред какой-то, ей-богу! Я могу доказать! Я не возвращался в поселок, а все эти фантазии… да даже Онур может подтвердить, что я звонил ему по просьбе его матери! Ей не хотелось самой объяснять ребенку такие вещи… моя жена тоже в курсе! Ну, скажи же, что хоть это правда?

Шейда отрицательно качнула головой.

– Ты мне так мстишь, да? А ты вспомни, где ты была до меня, ничтожество!.. Ничего у тебя не выйдет, вот увидишь! Она просто мне мстит, вы же видите… она сама сказала: я с ней не спал, плюс сложный женский возраст! Она все выдумывает…

– Да, вы звонили Онуру, это мы уже выяснили. Но ведь это ничего не доказывает: Эмель не может подтвердить, что она вас об этом просила, да?

В стеклянную дверь постучали, и тотчас же, не дожидаясь позволения войти, на пороге показался запыхавшийся Нихат – само напряжение, рука вот-вот выхватит пистолет, само нетерпение: что тут у вас без меня?! Он изо всех сил старался сохранить подобие спокойствия и невозмутимости и сам понимал, что это ему не удается, и волновался и смущался еще больше.

– Что?.. – начал он хриплым от всего пережитого за последние сутки голосом и смешно закашлялся, так и не договорив.

Кемаль был не из тех, кто начисто забывает собственную юность – свою неопытность, свои ошибки, свои напрасно сказанные слова, свой неуместный смех или постыдные слезы.

Или кашель.

Парень сейчас арестует убийцу – нельзя, чтобы он потом вспоминал это свое первое серьезное дело вот так: со стыдом за неуместный кашель.

– Выяснилось немало нового, Нихат-бей, – официально и сдержанно приступил к объяснению Кемаль. – Судя по всему, вам следует задержать господина Эрмана и, может быть, даже предъявить ему обвинение в убийстве. Во всяком случае статус подозреваемого ему обеспечен.

– Господин Эрман, – быстро подхватил справившийся с кашлем Нихат, – я должен предупредить вас…

– Я адвокат, молодой человек, – нехорошо усмехнулся Эрман, – и знаю наизусть все, что вы имеете мне сообщить. Может, и получше вас. И это я – я! – должен вас предупредить: вы еще пожалеете, что пошли на поводу у заинтересованного лица, не имеющего никаких официальных полномочий. Мой старый знакомый Кемаль-бей уже как-то пытался обвинить меня в убийстве – в простом уличном убийстве в Измире… вы не в курсе? Сейчас ему, конечно, хочется отвести подозрения от своего родственника… а тут снова я! Прекрасно! Я следую за вами, но берегитесь, если хоть она запятая в документе об этом моем незаконном задержании будет не на месте! Переодеться позволите – или прямо так?

Самоуверенный тип, ничего не скажешь.

И собой владеет прекрасно.

А чего еще ждать от человека, сумевшего соорудить точную копию какого-то знаменитого сада камней? Как он сказал… какого там века? Подбирал похожие камни, расставлял их, сверяясь со схемой… а потом еще наверняка и сидел перед ними, медитируя – или что там положено делать, глядя на них?

Он и убийство это так… сооружал: как будто расставлял камни.

Подготовил почву: звонок Онуру, разговоры о разводе, звонки Эмель – тонкие бороздки, змеящиеся по песку, на которые он положил первый, и главный, камень под названием «измена».

Организовал отпечатки пальцев на мече, еще один камень – хорошо задумано, только вот собственная жена оказалась не такой молчаливой, как камни. Как он мог не принять ее в расчет?

У него же был прекрасный расчет, хотя… не стер эсэмэску, не уничтожил перчатки: наверно, он слишком самоуверен и не думал, что кто-то начнет к нему присматриваться. С какой стати его-то подозревать в убийстве соседки? Кто она ему? А тут муж без алиби (ведь это совершенно случайное алиби, его не должно было быть!), с мотивом (ревность, развод), с отпечатками пальцев – при чем здесь сосед?

Он выставил всем на обозрение такие камни, которые полностью заслоняли его самого.

Он бы еще и защищал Мустафу, разыгрывая доброго друга семьи.

Кажется, он сказал Айше что-то такое… что люди как камни?

Люди оказались совсем не как камни… а кроме того…

Кроме того, Айше совершенно права: сейчас все решается в лабораториях – мы уже можем спокойно подняться над любым, самым хитроумно устроенным садом камней, взлететь на вертолете или дельтаплане и увидеть все камни до единого.

Древние японцы не могли – а мы можем.

Вот исследуют эксперты все образцы, сделают все анализы, определят, кому принадлежат частички кожи, извлеченные из-под ногтей Эмель…

– Где вы оцарапали руку, господин адвокат? Любите кошек? Без взаимности?

Нихат сверкнул глазами: понял, все будет записано, хорошо бы еще сфотографировать, чтобы уж наверняка… каждая запятая, как он выразился, стояла на месте.

Из-под шелкового рукава кимоно предательски выглядывали царапины – не глубокие, тонкие, не очень заметные: день-два и нет их.

– Какие еще кошки? Это все те же розы! Которые моя сумасшедшая жена то сажала, то выкапывала. Попросила подержать куст… так я могу подняться и надеть что-нибудь – более подобающее?

Нихат поднялся наверх с адвокатом, а Кемаль, оставшись наедине с Шейдой, мучительно соображал, как себя вести.

Выражать ей благодарность? Сочувствие? Понимание?

Ничего подобного Кемаль, как ни странно, не испытывал. Вероятно, принятое решение далось ей не без труда, оно вызывало… ну хотя бы уважение, но Кемаль не чувствовал ничего, кроме неловкости и необъяснимой антипатии.

Ну не мог он понять, что заставляло эту женщину много лет терпеть настолько неприятного ей человека! В ее тоне, лице, позе и жестах не было ничего, что говорило бы об отчаянии или о каких-то сильных чувствах: я так его любила, что готова была все терпеть… кроме убийства. Она сказала: он со мной не спал, я вроде прислуги, он ее хотел – все так грубо, определенно, как будто заранее сформулировано и отрепетировано.

Что удерживало ее рядом с мужем? Деньги? Он сказал: ничтожество, где бы ты была… что-то такое.

Скорее всего, деньги. Тогда сейчас она, наверно, прикидывает, как наконец-то останется одна среди этого роскошного гранита, тонкого фарфора, японского сада…

– А вы, – не удержался Кемаль, – вам тоже нравится все японское?

– Мне?! – в глазах у Шейды впервые вспыхнул огонек подлинного чувства. – Да я терпеть все это не могу! Хотя… этот стол мне, например, нравится, но он не совсем японский… а остальное! Чайные церемонии одни чего стоят! Думаете, легко следовать всем этим идиотским правилам?! А сидеть в саду камней вы пробовали?! Часок-другой, а?

Шейда говорила по-прежнему негромко и не сменив позы, однако после монотонности и краткости ее обвинительных реплик эта речь казалась пределом эмоциональности. Кемаль понял, что очень скоро ей понадобится врач: такая постоянно подавляемая депрессия до добра не доводит.

Нервы у дамы явно расстроены, давно и серьезно – и это настоящее, не надуманное психическое заболевание. Как бы не началась истерика – что ему тогда с ней делать?

– Шейда, вы… может быть, вам будет тяжело одной в пустом доме…

Черт! Приглашать ее к себе означало приглашать ее к тем, кому будет неприятна она, и к тем, кто вряд ли приятен ей! Остаться с ней? В качестве дежурного полицейского? Глупость какая, и к тому же Айше… ее-то как оставлять?!

Нет, я ничего ей не должен. Это ее, и только ее выбор – такое замужество, такая жизнь, такие проблемы… и почему-то мне не жалко ее, мне ее совсем не жалко!

В конце концов, не нравятся тебе японские церемонии – не участвуй в них. Можно подать на развод, начать работать – нет, не сейчас, но много лет назад, ведь можно же было?

Или это все-таки такая любовь?

– Спасибо. Думаю, я справлюсь. Выдержу. Если я столько лет выдерживала…

– Но зачем, Шейда, почему?! Вы так его любили?

– Ну, что скажешь, а? – Эрман, одетый уже не как японец, показался на лестнице. – Любила, или как? Тут все сложнее… или, нет, наоборот, куда проще, господа… полицейские. Мне теперь к вам, наверно, нужно так обращаться? Но это ненадолго, уверяю вас. Ни обвиняемым, ни подозреваемым я долго не пробуду, не надейтесь. Просто сейчас мне пока нечего вам сказать – вот предъявите мне все, что у вас там… потом еще прощенья просить придете! А про любовь… кроме любви, есть очень много разных вещей, не так ли? Деньги, например, правильно? Похоже, моя жена решила таким образом решить финансовые вопросы – избавившись от меня.

Только что Кемаль думал то же самое, но и тогда это не казалось ему убедительным.

Как это – терпеть все ради денег? И даже не ради миллионов – просто ради удобного дома? Да подай на развод, получи половину – пусть твой дом будет поменьше, и в нем не будет тонкого фарфора, коллекционных предметов, дорогой мебели, но это будет уже твой дом, без ненавистных тебе японских камней и чайных церемоний… очень же просто!

Или это я такой идеалист? Но у них ведь вроде даже нет детей, ради которых обычно приносятся подобные жертвы? Нет, странные люди: что он, что она!

– Если подтвердится ваше алиби, только в полной мере, на все время вашего отсутствия, то мы, конечно, принесем вам извинения. Кроме того, у вас будет проведен обыск, и есть ряд экспертиз, мы подождем их результатов, а пока…

А пока лучше его задержать. Чтобы не рисковать. Мустафу вон задержали, чем этот лучше? По крайней мере будет под присмотром.

На темной улице шумел в соснах ветер, и Кемаль, отправив насмешливого и не оказывающего ни малейшего сопротивления адвоката с Нихатом, еще немного постоял у калитки и послушал этот шум.

Сейчас надо вернуться в дом и как-то все объяснить.

Объяснить так, чтобы Мустафа потом не мучился всю жизнь.

Ведь Эрман метил в него – это ясно, как день. Если Мустафа узнает об этом… господи, не лучше ли ему мучиться от мнимой измены Эмель? Возненавидеть ее и выжить благодаря этой ненависти? Или узнать всю правду – и винить себя… но за что? За некогда выигранное в суде дело?! За чуть более удачно, чем у кого-то, сложившуюся карьеру?

Нет, ни один разумный человек не станет себя за это винить. Не его вина, что рядом с нами и с нашими маленькими успехами ходят настоящие чудовища, которым эти успехи кажутся вызовом лично им.

Виноваты только сами чудовища, и одно из них больше никому не причинит вреда.

«Скажу все как есть!» – решил Кемаль.

Скажу, и уеду в Измир, и снова заслужу упреки Айше, потому что вряд ли смогу помочь во всех хлопотах с похоронами, и буду ждать минимум десять дней, пока эксперты сообщат результаты (долго, черт, а говорят, мол, как в Америке!), и буду ломать голову над измирским делом, и смотреть в монитор на многочисленные цифры и таблицы, и представлять себе другое, еще не остановленное чудовище, так похожее на человека… словом, буду работать.

Сосны шумели, и огромная оранжевая луна вдруг выглянула из-за качнувшейся ветки и осветила камни в соседнем саду… наверно, их новая хозяйка завтра же постарается избавиться от них? Интересно, куда она их денет – камни-то немаленькие!

Но она поспешит разделаться с ними, призовет на помощь сторожа или какого-нибудь добровольного помощника из числа любителей старины – и символические, наполненные глубоким смыслом камни превратятся в простую бытовую проблему: как их вывезти, как погрузить, куда отвезти.

Да и смысл-то ведь не в камнях, а в том, как они расположены: ни один из них ничего не значит сам по себе и обретает значение, лишь будучи включенным в сложную систему взаимодействия с другими.

Наверно, в этом смысле, и правда, люди как камни: даже самые умные и значительные из нас обретают смысл только во взаимодействии с другими… или, напротив, заслоненные, пропадают из вида, теряют свое значение и лицо, исчезают как личность – как эта несчастная Шейда.

И им начинает казаться, что обрести себя можно, только если будет вывезен на свалку заслоняющий их камень… а ведь люди не камни – и можно просто взять и выйти из чужой тени.

Из-за чужой спины.

Из-за каменной стены.

Но они каменеют в бездействии, а когда заслоняющего их камня вдруг не оказывается между ними и миром, они теряются – и остаются на том же месте, и никогда им не придет в голову просто поднять глаза к небу, где над ними, так же как над их мнимыми врагами, шумят сосны и светит огромная оранжевая луна.

Люди не камни – мы должны что-то значить каждый сам по себе.

15. Эрман

Десять дней – это очень долго.

Какого черта он молчал целых десять дней, если мог сообщить это сразу?

Вот если бы его посадили в общую камеру, какие были раньше, небось сразу бы… нет, конечно, права человека и все такое, и совершенствование пенитенциарной системы, и прочие правильные вещи… но если бы господин адвокат провел эти десять дней в том кошмаре, который так любят описывать борцы за все хорошее и правильное, мы не потеряли бы столько времени.

Времени было невыносимо жаль, и Кемаль почти с отвращением смотрел на лежащую перед ним распечатку.

Черт их всех побери!

И эти поганые цифры, дающие этому типу безукоризненное алиби, и этих борцов, и самого адвоката, и… да всех вообще!

Вот почему, спрашивается, подозреваемый, которому практически предъявлено обвинение в жестоком преднамеренном убийстве, не сообщает сразу, что у него замечательное и неопровержимое алиби?!

Нет, вот вы так смогли бы?

Я бы точно нет – и никто бы не смог!

Вас арестовывают, отводят в участок, надевают наручники (Нихат решил проявить крутизну!), перевозят в мерзкой полицейской машине в Дидим, допрашивают, обыскивают, отводят в камеру… да, пусть не в ту, страшную, камеру, а в чуть более цивилизованную, специально выбранную для этого говоруна, чтобы потом ему не к чему было придраться… словом, с вами все это проделывают, а вы знаете, что ни в чем не виноваты, и можете легко это доказать – и вы молчите?!

Десять дней принимаете миску с подобием еды, ходите отмалчиваться на допросы, не имеете ни душа, ни… да что говорить!

И все десять долгих дней вы молчите?!

Кемаль смотрел на колонку цифр, все еще надеясь, что в ней что-то не так, что алиби это – никакое не алиби, что Нихат, который, нарушив в очередной раз все инструкции, прислал ему этот документ, что-нибудь напутал и прислал не то.

Как бы не так.

Все было на месте: номер машины адвоката, номер и наименование пропускного пункта на автобане и проклятые цифры, означавшие день и час.

Двадцать пять, ноль, восемь, ноль восемь, четырнадцать, тридцать.

Двадцать пятое августа этого года, четырнадцать тридцать, черт его побери!

Он не мог убить Эмель, потому что находился за – сколько? – почти сто километров от места действия. Чуть меньше, чем сто, но это дела не меняло. И ехал он по направлению к Измиру. А через некоторое время проехал обратно, так до Измира и не доехав.

Зачем вы направлялись в Измир? – Не ваше дело.

Почему передумали и вернулись? – Передумал – и вернулся.

Кемаль был абсолютно уверен, что что-то здесь не так, что все это как-то подстроено, он не мог представить себе невиновности Эрмана, он уже мысленно поставил точку в этом деле, когда раздосадованный Нихат позвонил ему и прислал этот столбик цифр.

Прислал с надеждой: вдруг Кемаль, на которого он готов был смотреть как на оракула, все поймет и разгадает в чем хитрость коварного убийцы.

– Я его спрашиваю: а почему же вы не сообщили об этом сразу? А он мне, лениво так: да неохота было, думал, вы сами сообразите проверить. Теперь, говорит, знаю я цену нашей хваленой полиции, до элементарных вещей не могут додуматься. А времени, мол, мне не жаль, у меня отпуск, даже интересно в тюрьме посидеть, понять, каково тут моим клиентам. Представляете, какой гад?!

– А зачем же он тогда говорил, что ждал Эмель на пляже?

– Там он тоже был, но минут десять. В кафе посидел, его хозяин помнит, вроде как, говорит, ждал кого-то, а потом ушел. То есть он с Эмель и не собирался встречаться, по времени так получается. Она ему позвонила-то, когда он уже в пути был. Или собирался в путь. Чертовщина какая-то! Посмотрите, а? А то мне же теперь его через несколько часов выпускать… с извинениями!

Единственное, что пришло Кемалю в голову, это что в машине был не сам Эрман. Да, автоматический турникет при въезде на платную дорогу фиксирует номер машины, но мало ли, кто может быть за рулем.

Но тогда, получается, у адвоката был сообщник? Не бывает сообщников в таких делах, быть этого не может! Разве что его запуганная жена? Но она все время была практически на виду: ее видела в саду носившая вещи Мария, она оказалась на месте убийства почти сразу же, как только услышала крик Айше… так что это исключено.

Интересно, Эрман всегда ездит через автоматические турникеты или на этот раз специально?..

Если только в этот раз, то… что? Ничего! Ничего это не значит – или может значить что угодно. В принципе, можно попросить, чтобы оттуда прислали данные – не такие, где в глазах рябит от цифр и номерных знаков, а только для одной машины, почему бы нет?

Никто же не знает, что я не занимаюсь этим делом официально, позвоню, скажу что-нибудь важное – они и пришлют.

Только, скорее всего, это ничего не даст.

Из машины Эрман несколько раз звонил Эмель. Якобы волновался, что она не пришла на встречу на пляж. Потом, как он и говорил, позвонил жене, она не ответила, потом позвонил еще раз, узнал от нее об убийстве.

Кого он мог отправить вместо себя на собственной машине? Нанять мальчишку на пляже? А что, тоже мысль… хотя, конечно, доверить хорошую дорогую машину кому попало? Да и выдаст же его этот мальчишка, стоит только его отыскать, и Эрман не мог не понимать, что захотим – разыщем, обвиним в угоне, еще в чем-нибудь, все и выяснится. И потом там же наверняка установлены камеры, и всегда есть вероятность, что запись сохранится, а при современном уровне технологий наверняка можно разглядеть водителя, даже если он пронесется на большой скорости.

Нет, что-то тут другое.

Самое простое, подумал Кемаль, снова вглядываясь в ненавистные цифры, что адвокат, как бы он ни был мне неприятен, Эмель не убивал.

Потому что убить ее никак не мог. С пляжа он мог дойти пешком, пляж – никакое не алиби, а вот автобан… тут все документально зафиксировано, ничего не поделаешь.

Уже позвонив (на всякий случай, черт его знает зачем!) на пропускной пункт и получив (очень оперативно, красота!) очередные колонки цифр, он обругал себя: разумеется, если человек ставит на машину специальное устройство, чтобы миновать оплату за наличный расчет или по магнитной карточке, то он им и будет пользоваться! И незачем было даже задавать лишние вопросы и озадачивать людей.

Совсем ничего не соображаешь, и все из-за этого адвоката. Ну, убедился ты, что он пользуется автоматическим турникетом уже год, и что дальше? Вот тебе все его поездки по этому направлению, он много живет на даче, больше, чем в Измире, вот и ездит туда-сюда. Зимой реже, летом чаще, как все.

Опять тупик.

Цифры, которые Кемаль обычно любил, и терпеливо анализировал, и легко запоминал, в этом случае не говорили ему ничего.

Надо будет – и запись у них выцарапаю, если она сохранилась. Только вот там, скорее всего, либо та же адвокатская физиономия, либо… ну я не знаю… кто-нибудь в специальной маске, специально выполненной по специальному заказу… маска типа «вампир», только под названием «господин Эрман Юмушак», ага!

Полный бред – на пенсию пора! То, что когда-то выделяло тебя среди коллег: прекрасная память, терпение, умение подолгу сопоставлять и анализировать цифры и факты – теперь никому не нужно. Теперь это все делается компьютерами, а больше ничем ты похвастаться не можешь. Разве что интересом к работе и готовностью проводить на ней сколько угодно времени.

Вокруг шла обычная работа, звонили телефоны, стучали клавиатуры – Кемаль иногда чувствовал себя неуютно в этой современной обстановке, так похожей на полицейский участок из американского фильма. Ему больше нравились тесные комнатушки, гордо именуемые кабинетами, где вечно было накурено и не слишком чисто, но там он чувствовал себя на месте и там находил решения самых сложных и безнадежных дел. И пусть этих дел у него не столько, сколько у Шерлока Холмса или киношных сыщиков, он-то сам знает цену не частым, но своим собственным победам.

«Никогда у Холмса не было такого сложного дела!» – с насмешкой подумал Кемаль, отвернувшись от экрана и уткнувшись взглядом в современную перегородку, отделявшую его личное пространство от таких же застеклено-американизированных пространств коллег. Она была увешана таблицами и схемами – в основном связанными с проклятым, не дающим ему покоя измирским маньяком.

«И такого тоже, дорогой Ватсон! Из чего следует печальный, но логичный вывод: Холмсу пора на покой. Если у вас уже два невероятно сложных дела – это явный перебор. Один тупик – куда ни шло, полные глухари всегда были и будут, но два? Да, одно из дел не твое, но это на словах, а на деле-то… сообщить Мустафе, что адвокат на свободе, что он не убийца, что я ошибся и ничего не понял? Да он не поверит и бросится к Эрману – и мы получим еще одно убийство, это ясно как день! Так что дело это твое, и маньяк твой личный, хоть над ним и бьется целый штаб…»

Кстати… тьфу-тьфу-тьфу: что-то у него передышка, у моего маньяка, да? Не доверяя памяти, Кемаль посмотрел на даты, список которых висел на прекрасной, но ненавистной ему перегородке. Последняя жертва погибла… ну да, можно было и не смотреть, есть еще память-то!.. второго мая – ничего себе, каникулы!

Уехал на лето? Так это значит, что вот-вот… господи! Он же только в ноябре совершил три убийства – как же он выдержал целых четыре месяца? Или… или он выздоровел? Или убил-таки того, кого хотел?

Надо бы заняться последней жертвой.

Кемаль быстро выбросил из головы железное алиби адвоката, открыл другой файл и углубился в работу. Кто-то заходил с какими-то текущими вопросами, и он даже отвечал на них, кто-то подсовывал новые бумаги, и он пытался проделать с ними все, что положено, но сам внимательно просматривал все данные по двум последним жертвам: если убийца наконец-то совершил то преступление, какое намеревался спрятать в серии, оно могло быть последним или предпоследним. Вряд ли такой предусмотрительный хладнокровный тип пошел на лишний риск – или пошел бы?

Он позвонил психологам и бестолково убеждал их, что новый труп будет со дня на день, как будто они сами не интересовались вопросом и не могли прийти к тем же выводам, что и он.

К вечеру стало ясно, что несколько часов копания в именах и цифрах ничего не дали: никогда у Холмса не было такого сложного дела, привязалась, чертова цитата!

Кемаль терпеть не мог такую усталость – когда сделано много бессмысленной работы, не получено ни малейшего результата, не сделано фактически ничего, а в глазах при этом такой же песок и прочая рябь, как после продуктивно проведенного дня.

Черт, Нихат! Надо же позвонить парню, пусть мне нечего ему сказать… но это даже хорошо: он ведь тоже там мучается теми же вопросами, и то, что у меня не нашлось ответа, будет ему поддержкой, правильно?

Если уж сам… Кемаль усмехнулся… да, сам великий, почти столичный сыщик ничего не понял, значит, и ты, Нихат, молодец!

Как-то так.

Знал бы он, что у меня и в другом деле полный ноль… тогда Нихат – молодец вдвойне!

Молодец Нихат распутал-таки историю с англичанином, чем очень гордился, хотя история-то… так себе, одно название.

Англичанин, придя в себя, наотрез отказался что-либо объяснять, нес всякую чушь, что, мол, напился и упал, однако вел себя странно, из больницы рвался, несмотря на сотрясение мозга и периодический бред с криками, пугавший медсестер.

– …ну я и решил, – взахлеб рассказывал гордый собой Нихат, позвонив на прошлой неделе, – подежурю-ка ночку, послушаю, как он там бредит. Мне девчонки рассказали, только у них английский-то никакой, повторить не смогли. Ну я и решил! Диктофон взял, все записал, и хорошо, что взял, сразу-то и я ни черта не понял бы. Кричит, бормочет, ни нормальных фраз, ничего! Так что я диктофон поставил, сам там все время и не сидел…

Нихат был так доволен собой, так явно оттягивал момент полного объяснения, что Кемаль, вполуха слушая его и прижимая телефон плечом, продолжал заниматься разбором каких-то накопившихся бумаг и не особенно вникал в детали. Сидел, не сидел: понятно, что пил чай с медсестрами, говорил бы уж дело!

– Потом дома уже стал все слушать: даже Марка Аврелия поминал, представляете? Еще Гомера, Анаскимандра… я в Инете потом посмотрел, кто такие… еще имен до фига, итальянскую миссию, которая в Иассосе у нас сидит, потом про обломки какие-то. Я уж думаю: зря я все это затеял… потом слушаю: вернуть, говорит, все надо! Кража, преступление… тут я уж напрягся, а он говорит: Борис, верни все, верни, он его и раньше поминал, среди имен-то, я в сети посмотрел, там их до черта! Думаю, император или философ опять какой античный, мало их, что ли?! А тут вспомнил, что русский-то там один есть, помните? С бородой такой. И «бэк» опять же, он и тогда, когда мы его нашли, говорил! Значит, назад, «бэк» то есть, вернуть что-то хотел! А что интересно: этот Борис его навещать приходил, в первый же день, когда тот еще без сознания валялся… словом, пошел я с русским этим поговорить. И знаете, что оказалось? Этот Борис бородатый у него какие-то камни украл! Он-то не признался, но я так понял. У него в саду, у русского этого: точная копия того сада, как у англичанина! Тоже камни античные в зарослях, представляете? Мне так кажется, он их вывезти как-то намылился, у него еще ящики там всякие припрятаны. Короче, камни они не поделили, подрались вроде – и вот! Ну, дела мы пока не заводим, если англичанин выступать не будет, зачем нам? Пусть сами разбираются, правильно?

Конечно, правильно.

Только если разбираться они будут этими своими камнями по голове?.. А что можно сделать?

Сумасшедшие какие-то!

Все равно же не смогут вывезти их из страны ни в каких ящиках – чего собирают? Конечно, половина Древней Греции уже давно в европейских музеях, но вроде в последнее время и наши спохватились: никакой Шлиман больше не пройдет. Если верить Нихату, а Кемаль ему верил, то вон уже и окаменелости в список запрещенных к вывозу предметов занесли. И просвечивают всех в аэропортах, никакой камень за пазухой, так сказать, не пронесешь. Правда есть еще и автобусы, и поезда… но это совершенно, абсолютно не наша проблема.

Что этим археологам можно предъявить?

Хищение государственного имущества? Да никто и время тратить не станет.

Кемаль тогда же выбросил происшествие с Крисом из головы, похвалив ожидавшего этого Нихата, и сейчас вспомнил только потому, что длинная беседа с Нихатом под вечер, когда сам устал как собака, когда глаза ни на что не глядят в прямом смысле этого слова… не хотелось бы.

Нет, надо. Мало ли что глаза – слушать-то ушами.

Не позвонишь – не уснешь потом.

«Сейчас еще в лабораторию позвоню, – решил вдруг Кемаль, – в конце концов, десять дней прошло. Может, еще удастся Эрмана прижать… если эпителий под ногтями его… да как он может быть его, если он был за сто километров? Ну, может, хоть что-то там сделали уже, Нихата порадую!»

– …полная неразбериха из-за твоих образцов! Кто их там брал, не знаю я, но у меня твои предыдущие еще… я же все ДНК тебе присылал, да? Так вот, тут пока картина такая: эпителий тот самый – женский, а мужской образец, один из твоих, кто-то из моих идиотов положил не туда, и теперь у нас тут комп выдает совпадение на сто процентов, а этого быть не может, потому что тот вообще из другой оперы, из другого совсем дела, и у нас скандал и разборки, потому что нельзя же так… и все ты, со своими «срочно!», «внеурочно!», «позавчера!» Понял?! Да потому, что не надо было несколько образцов одного типа посылать, они же не наши, мы ими официально не занимаемся, и за это нам тоже попало, шлете и волосы и слюну со жвачкой, черт-те что!.. а их каждый может куда угодно, и один положили к совсем другим… Да, говорю же тебе: женский! Ты нам женских по этому делу три прислал, вот одной из них… небось, толпились там у трупа, в обмороки падали…

– Нет, подожди, как в обмороки?! Какие обмороки, если эпителий под ногтями? В вашей путанице никто, между прочим, не виноват! То вон на всю страну: у нас как в Америке, как в кино, все на высшем уровне, а то… путаете там! Ты мне можешь толком сказать, чья кожа у убитой под ногтями?

– Могу, – эксперт поостыл, – могу и скажу… сейчас, посмотрю и перезвоню, я в другом месте. Но точно одной из твоих трех, все совпало. Дойду до компа – скажу какой… не мог я сразу! Тебе вы все сразу, а тут не кино тебе! Ты не один такой и дело твое не одно… ну да, я и говорю: один их твоих не туда положили, вдобавок данные в комп ввели… не ерунда, а скандал, потому что у нас так работать нельзя, сам понимаешь! Нечего было посылать что попало… ладно, перезвоню!

Посылать что попало. Это претензии к Нихату, образцы для сравнения брал он, только у Марии они были вместе, и она дала волос… несколько волосков… ладно, черт с ним, с их скандалом, хотя надо же, в криминалистической лаборатории могут образец положить не туда, с ума сойти… но женский эпителий?

Женский.

Один из трех.

Айше. Мария. Шейда.

Других женщин в этом деле нет, та толстая русская не в счет, у нее образцов не брали, она не была у тела… черт!

Еще один тупик.

Айше ни при чем, это ясно. Она не любит, когда все решается в лабораториях, вспомнил Кемаль, но вот оно решается-таки. Мария… совсем слева – когда бы Эмель ее оцарапала?

Шейда?

Кажется, это так же невозможно подстроить, как алиби адвоката, и тогда напрашивается единственно возможный вывод… кстати, странно, что ты не понял сразу, Шерлок! Кемаль вскочил, позабыв, что собирался звонить Нихату.

Нихат неправильно взял образцы, и надо его не хвалить и не поощрять, а ругать… но теперь это не имело никакого значения, потому что все наконец-то вставало на свои места: розовый куст, царапины, пропускной пункт, эпителий.

Все было ясно… кроме, пожалуй, одного: какого черта чертов адвокат тянул чертовы десять дней? Чтобы и экспертиза подоспела, что ли?

Но теперь и это неважно.

Теперь – звонить Нихату. Придется-таки ему выпускать Эрмана – с извинениями.

Однако звонок опередил движение его руки и напугал, как всегда пугает такое: вы протягиваете руку к телефону – а он звонит.

Нечастое совпадение, но бывает – с кем хоть раз не случалось?

Нет, совпадение – это если бы звонил Нихат, а это не он.

Айше.

Она редко звонит на работу – что бы это?..

– Что случилось? – быстро спросил он вместо «алло».

– Очень занят? – так же быстро, без обращений и приветствий, спросила она. По ее тону он с облегчением понял: нет, ничего, все в порядке, ей нужно что-то сказать, но не слишком срочное, она уже упрекает себя, что позвонила и отвлекла его от дел.

– Да нет, как обычно, – солгал он, чтобы побыстрее узнать, зачем она звонит. Занят он был отнюдь не как обычно – это весь день он был занят, как обычно, и как будто бы делом, а сейчас совсем не так. Сейчас ему надо срочно, очень срочно, не отвлекаясь ни на что, додумать все до конца: он уже знал, что скажет ему эксперт, но все остальное зависело от него самого. – А ты что звонишь?

– Мог бы и догадаться, сыщик. У тебя там календаря под рукой нет?

– Есть, конечно.

Сколько угодно календарей и цифр: в компьютере, на матовой американистой перегородке – весь день сегодня только на них и смотрю.

Что Айше-то могло понадобиться в моих календарях?

Глаза привычно глянули на столбик цифр: тридцать – одиннадцать, пятнадцать – двенадцать, один – два, двадцать – три, два – пять… а вот номер чертовой машины: тридцать пять (код Измира) – КА – четырнадцать шестьдесят восемь…

– Тебе нужен календарь? – вопрос прозвучал недовольно, но, с другой стороны, что за игры?! «Мог бы догадаться», «есть ли календарь?» – и какая-то такая интонация… женская, вот какая!

Женская, в плохом смысле этого слова! «Угадай, милый, что бы твоей птичке сейчас хотелось!» – почти такая. Айше никогда так не говорила… а что, если эпителий все-таки ее? Они с Эмель занимались всякими домашними делами – та могла ее случайно оцарапать или нет?

Нет, и ты сам это знаешь: там были сломаны ногти, это была не легкая, случайная царапина, а следы борьбы – Айше тут ни при чем… и царапин у нее не было, он бы заметил.

– Тебе не до меня, я слышу, – сказала Айше своим нормальным, не специально «женским», голосом, – но я все-таки скажу. Я купила тест, и результат положительный. Я даже перепроверила, все точно. Задержка-то уже какая – ты же всегда все помнишь! Поэтому меня и тошнило там постоянно, а я думала: нервы, убийство! Так что вот.

Что – вот?

Кемаль с трудом и не сразу сообразил, о чем речь: мозг никак не переключался с того, о чем он думал весь день, на что-то, не имеющее ни малейшего отношения к преступлениям и смерти.

Только к жизни.

– …обязательно девочка! И я назову ее Эмель, больше никак. И ты будешь много работать, и будешь постоянно занят, и Мустафе с Онуром придется мне все время помогать, понимаешь? Это поможет им… может быть. Я буду толстая и капризная…

– И прекрасно! – надо сказать что-то такое, особенное, но Кемаль не мог подобрать слов. – Я тебя люблю и буду любить толстую и капризную. Я… Ай, я очень рад, правда!

– И я… кажется. Я не ожидала как-то, но сейчас, да, я уже тоже рада… а у тебя там что-то срочное и важное, да? Я же слышу!

– Да. Ай… ты… знаешь, я поеду в Дидим, только на один день, ладно? Завтра суббота, и если у нас тут ничего… то я…

– Я же говорю: ты всегда будешь занят, я буду капризничать, вызову Мустафу. Поезжай, не волнуйся, хоть сейчас.

Сейчас? А что, тоже мысль. Еще не поздно, через полтора часа он на месте. По-хорошему надо бы, конечно, увидеть Айше, но…

– Да езжай ты, что я, не понимаю?! Только потом все расскажешь, иначе я!..

– Станешь еще толще и капризней? Все, Айше, милая, я поеду. Позвоню оттуда.

– Подожди, а где же ты там будешь? Взял бы у Мустафы ключ.

– У Нихата есть! Ты только не волнуйся, ладно?

– А там… никакой стрельбы?

– Да нет, что ты! Просто тут… выяснилось кое-что… ладно, все потом!

Какое счастье, что она все понимает с полуслова. И вообще без слов. Интересно, с чего она взяла, что будет девочка? Еще же рано.

– …то вам все срочно, то потом занято полчаса! Не пять минут, а больше! Да? Поздравляю… так вот, слушай сюда про свой эпителий!

Когда Кемаль добрался до поселка, почти стемнело, и сосны уже принялись насвистывать и нашептывать что-то. Наверно, они чувствуют, что их никто не понимает, и сердятся, и начинают шуметь все громче, и ночью этот шум становится почти пугающим… как в пресловутых американских фильмах, сердито подумал Кемаль.

Ничего уже не воспринимаем иначе, чем через призму всех этих фильмов, прочитанных книг, виденных картин! Поэтому и не можем понять тех, кто способен размышлять о чем-то отвлеченном в саду камней.

Если я сяду в сад камней, я все равно буду думать о работе, о текущих делах, буду вспоминать факты и цифры.

Особенно цифры – сегодня целый день были сплошные цифры.

Лучше смотреть на сосны: как они качаются на фоне уже потемневшего закатного неба, как сквозь их черные игольчатые лапы выглядывает огромная луна, как…

– Нет, но как же так?! – Нихат никак не мог успокоиться и твердил одно и то же. – Неужели не он, а она?!

– Да вот так! Ты пойми: если разобраться, мы обо всем знаем только с ее слов. Фактически – слово Эрмана против ее. Но мы почему-то верим ей, да? Понятно, почему: Эрман нам неприятен, ведет себя вызывающе, он и сам, видимо, не сразу понял, в чем дело. А потом, скорее всего, понял и сообразил, что это лучшая линия защиты. Вот и помалкивал, чтобы нам не подсказать про наши же ошибки. Он вообще ни о чем таком… вроде развода, отъезда, другого мужчины… никогда не разговаривал с Эмель, понимаешь? Ему жена говорит: Эмель сказала, Эмель просила – и он через какое-то время упускает из вида, что сама Эмель не говорила ему ничего. И эти мнимые ссоры! Шейда твердит ему, что соседи ссорятся, его самого часто нет дома, и у него отложилось, что он сам их слышал. Шейда просит от имени Эмель позвонить Онуру – он звонит, тут все правда.

– Что же он, такой идиот?!

– Да нет… не думаю, честно говоря. Просто мы же не знаем, как она все это ему преподносила. Может, она им давно уже манипулировала, а он, видимо, убежден, что у нее ни ума, ни фантазии не хватит на такие выдумки. Он все время повторял: Эмель просила, Эмель то, Эмель се, он, похоже, в это верил.

– И помалкивал десять дней?! Невиновный?!

– Да, многовато, конечно, – согласился Кемаль. – Но у нее под ногтями кожа Шейды, понимаешь? Не могла она ее оцарапать в другое время, с какой стати, да и не может женщина пылесосить и вообще жить больше пяти минут с так обломанным ногтем! Это все случилось во время убийства, а Шейда потом придумала всю эту эпопею с розовым кустом. Откуда царапины? Розы то сажала, то выкапывала. Убийство в перчатках совершила – вот вам садовые перчатки мужа, на них кровь. Одежду-то окровавленную наверняка уничтожила, иначе уж совсем все просто было бы, подозрительно просто. И мужу розы эти подсунула, чтобы и у него царапины были. Вообще-то можно было тогда еще обследовать: царапины-то от роз и от ногтей разные! А теперь уж зажило все у всех!

– Да где бы мы прям так обследовали? Я сфотографировал, конечно… может, поможет?

– Не знаю, надо экспертов спрашивать. Может, и определят по фото, что царапины не от ногтей. Но у нее-то все зажило!

– О, забыл сказать: мне наши в Дидиме сказали, что на стене там, ну, где выключатель-то этот, следы крови Эмель, значит, она хотела, чтобы все думали, что Эмель еще жива. Ей из ее сада в этот перейти – две минуты. Потом ковыряйся опять в своем саду с камнями, как будто ничего… да?

– Скорее всего… и ведь почти всю правду нам выложила: и что муж ее достал, и что Эмель она не выносила, а мы не услышали… и телефоны тут у всех на виду бесконтрольно валяются: посылай какие хочешь эсэмэски, читай… слушай, давай тут покурим, что ли! Никуда она теперь не денется.

Они сели на скамейку под соснами, из-под которой, напугав их до нервного смеха, бесшумно выскочили две темные тени кошек.

– Меня из-за тебя обругали сегодня: зачем, говорят, два образца одного человека прислали? Сами там напутали, один чуть не потеряли и не туда записали, а мы, как всегда, виноваты, – Кемаль решил все-таки сказать Нихату про его упущение, пусть парень учится. – Ты, наверно, нечетко подписал, вот они и…

– Я не посылал два! – вскочил возмущенный Нихат. – Ничего подобного! Я у всех взял по волосу, думал еще: если надо будет, так потом можно продублировать, зачем мне два посылать?! И все подписал четко, что я, по-вашему, совсем уже?!

– Да ладно, успокойся ты! Я лично ничего не говорю – эксперт сегодня выдал: на черта вы и волосы и слюну шлете, мы потом путаем… я и подумал, что спутать они могли, только если ты нечетко подписал. Положили якобы не туда, и потом занесли в компьютер не те данные, хотя я с трудом представляю, как такое могло быть… там все-таки порядок у них и система!

– Да не посылал я слюну! Только волосы! На фига мне со слюной возиться, если можно взять волос?!

– Да ладно, какая теперь разница? Пойдем лучше, надо нашу мадам забирать. Вряд ли она ожидает, думает, сумела всех перехитрить. Не предполагала она, что мужа зачем-то в Измир понесет… кстати, если бы не это, ничего бы нам не доказать! И мотив ведь подготовила, и отпечатки Мустафы, и меч этот – не женское орудие-то, кто бы подумал на женщину? Сначала муж под подозрение попадет, потом она нам поможет, и мы вроде как своим умом дойдем, кто Мустафу хотел подставить. А она в стороне – вся из себя несчастная, психика на грани, муж бьет и унижает… про публичный дом еще приплела!

– Про публичный дом, похоже, правда, – неожиданно заявил Нихат. – Я сегодня с адвокатом еще раз беседовал. Зачем, спрашиваю, вы все-таки поехали в Измир-то, а? Не скажете – не выпущу ведь, плевать я хотел на ваши выкрутасы юридические! Он и говорит, – Нихат смутился, видимо, не желая произносить то, что сказал Эрман, – что понадобилось ему… ну ездит он в этот публичный дом… даже адрес сказал, в Измире. Можете, говорит, проверить, я там частый гость.

– Мог бы и не говорить, между прочим, – вслух подумал Кемаль, которому посещение публичного дома казалось чем-то таким грязным, что признаваться в этом… да в убийстве, и то проще!

– А он вот сказал, гордо так. И адрес дал. Просто потом, говорит, передумал по дороге, расхотелось ему типа… слушайте! Кажется, я знаю, как еще можно доказать! – Нихат резко остановился и тотчас же сорвался с места: – Пойдем быстро! Пока они здесь, им три дня осталось!

– Куда?! Какие три дня?

– К… русским, к Марии то есть! – зачастил Нихат. – Они через три дня уезжают, кажется…

Кажется тебе! Наверняка и точное время знаешь. Кемалю стало смешно: Нихат торопился так, как будто за три оставшихся дня не добежит до дома, который уже видно на углу.

– Мария-то твоя здесь при чем? Понятно, что ты про нее все время думаешь, но…

– Так именно поэтому! Думаю, да! И сейчас, как мы сюда повернули – да, тоже думал! И поэтому и вспомнил, так что нечего мне!..

– Да ты можешь толком-то?!

– Могу. Сейчас все поймете, некогда объяснять, пришли уже.

Вот мальчишка! Не упустил случая покрасоваться, а? Некогда ему объяснять!

Кемаль здоровался с сидевшими на террасе за поздним ужином и настороженно поднявшимися русскими. Все как тогда, десять, нет, уже одиннадцать дней назад: рыба на тарелках, догорающий мангал, остатки салатов и бутылки на столе, улыбчивые и приятные женщины, кружащие под ногами кошки, веселый мальчишка-непоседа, с воплями носящийся вокруг.

«А у нас будет девочка. Откуда она может знать? Просто ей так хочется, феминистке, вот и выдумывает! И какая, в сущности, разница?»

Нихат на правах уже более близкого, чем Кемаль, знакомца, пожимал руки мужчинам, и весь его вид говорил: да, я молодец, и сейчас я вам докажу!

Еще и время тянет: усаживается за стол, отказывается от еды и вина, потом от фруктов и кофе. Конечно, ему неприятно, что он что-то не так сделал, заслужил, по его понятиям, выговор или что-то вроде того – и что теперь? Ну, признал бы: да, спешил, не подписал образец… нет, минуточку! Он говорит, что не посылал слюну, только волосы. Об этом-то он вряд ли будет лгать? Что парень твердит, что все подписал, это одно, это можно понять, а вот что не посылал слюну вообще… черт!

– Ты уверен, что не посылал слюну? На жвачке? – тихо спросил он по-турецки.

– На какой еще жвачке?! Не давал я ее никому! Неразбериха там, сами говорите! – и, недовольный тем, что его отвлекают, Нихат снова перешел на английский: – Мария, у нас к вам последняя просьба. Опять насчет убийства. Я хотел бы вас попросить…

– Так вы же забрали убийцу, разве нет? – спросил муж Марии. – Мы все были в шоке: жили тут, оказывается, рядом с преступником!

А ведь, похоже, никакой жвачки он, и правда, не посылал.

И это означает… ну, думай же – что?!

Кемаль мысленно представил себе свой кабинет и постарался вспомнить весь разговор с криминалистом. Нихат (что у него может быть здесь такого важного?) разберется сам, и Кемаль едва слушал его, пытаясь сосредоточиться на собственных мыслях.

Значит так: мужской образец слюны на кусочке жвачки, взявшийся неизвестно откуда, так? И какой-то еще образец – волос, из присланных Нихатом, а для лаборатории Кемалем, с просьбой сделать все срочно и еще срочнее… эти два образца вдруг дают совпадение по ДНК, из чего эксперт делает вывод, что Кемаль прислал и тот, второй. А если слюну Нихат не посылал… откуда она могла взяться, а?

– Да, мы… его забрали и пока еще подозреваем, но у нас есть один вопрос, и только вы или Мария можете нам помочь, – продолжал гнуть что-то свое Нихат, отвлекая Кемаля от рассуждений.

– Я? Да меня вообще тогда еще не было! А моя жена…

– Нет, Мария все рассказала, дело не в ней и не в вас. Я хотел бы задать вопрос вашему сыну, но без вас… сами понимаете. И переводить, и просто… ну, чтобы он согласился ответить.

Образец слюны мог взяться из другого дела, так? Нихат ведь, в сущности, прост и понятен, хоть сейчас и затеял какую-то свою игру… но это именно игра – для публики, для женщины, которой он хочет понравиться, но на работе? Легко проверить: есть подозреваемые, у которых он брал волоски, есть ребята из участка, которых он отправлял в Измир… нет, жвачка точно возникла из другого источника.

Была приписана к другому делу, а когда они принялись за волос, его ДНК совпала, так? А они решили, что этого не может быть! Совпадение на сто процентов, как сказал эксперт, но его быть никак не должно.

Конечно, одно дело в Измире, может быть, даже старое какое-нибудь дело, а другое в Дидиме, и никакой связи между этими делами нет и быть не должно…

– А при чем здесь Мишка?! – возмутился между тем муж Марии, и Кемаль снова отвлекся – вот черт!

– Чего, пап? – тут же высунулась из-за угла загорелая мордочка. – Ты сказал «Мишка», я все слышал!

– Ничего, Миш, это папа про меня! Ты давай играй себе, – сообразительный дядя у мальчишки, хоть по-русски, а все понятно: он же Майкл, то есть, значит, тоже Мишка!

Совпадение на сто процентов, но связи нет и быть не должно… кажется, на этом я и остановился.

Сосредоточиться не удавалось: Кемаль невольно следил и за происходящим на террасе. Как это любит цитировать Айше? Я подумаю об этом завтра? Или просто чуть позже – не здесь, не в разгар затеянного Нихатом спектакля.

– Мальчик мог кое-что видеть, и мы с вами… или вы сами… я вам скажу, что спросить, ладно?

– Нихат, он не мог ничего видеть! – предусмотрительно не называя сына по имени, вступила та, ради которой и велась игра. – Вы забыли, он же был в бассейне.

– Мария, я думаю, – вот он, его звездный час! Нихат даже выдержал вполне театральную паузу, – я думаю, что он не все время там был. Он уходил. Я не знаю зачем, и вы, наверно, стали бы его ругать, если бы он признался. Но можно спросить Татьяну, увидите – он наверняка уходил! Смотрите: когда мы, все вместе, ужинали… – Нихат обвел глазами присутствующих, расширяя благодарную аудиторию.

Но они и так смотрели на него во все глаза: худенькая сестра Марии с кошкой на коленях, ее симпатичный высокий муж Майкл-Мишка, коренастый, уверенный в себе Ник и сама Маша, как звала ее Айше, сама героиня этого… полицейского романа.

Они приняли игру и вполне серьезно взирали на новоявленного Пуаро, собравшего их по законам жанра на этой вечерней террасе.

Наверно, им нравится, что вокруг уже стемнело, и шумит ветер в соснах, и они участвуют в чем-то таком интересном, как будто неожиданно попали в детективный фильм, и разгадка уже близка, и убийца, настоящий убийца, имени которого они еще не знают, вот-вот будет найден… вот так мы все и мыслим, поморщился Кемаль, киношными категориями!

В игры они играют вместе со своим Пуаро, вот и все… на чем я остановился-то? Это явно было важнее!

Итак, в лаборатории два образца.

Никакой связи между ними нет и быть не должно… вот именно! Здесь-то и ошибка. Быть не должно, но она – есть.

Все решили, что раз ее быть не должно, значит, это путаница, чья-то ошибка, халатность, неразбериха. Раз образец слюны совпадает по ДНК с присланными бог знает откуда – значит, и он прислан оттуда же, потому что связи-то быть никак не должно.

Но если связь есть… то она просто-напросто есть. Никто ничего не путал, и надо разобраться, как и почему эта связь могла возникнуть.

Хорошо, но почему эта здравая мысль никому не пришла в голову? Почему в лаборатории принялись что-то выяснять, подозревать ошибку и искать виноватых? Только потому, что образец ДНК совпал не с теми, которые собраны в специальную базу данных, а с теми, принадлежность которых еще не определена?

Или потому, что оба эти образца были связаны в сознании криминалистов (они знают все, это да, но на клеточном, молекулярном уровне!) с одним человеком. Ради которого они должны были заниматься этими образцами вне очереди. Может, они даже были куда-то вместе отложены – и на них написано имя Кемаля?

Этого надоедливого, настырного трудоголика, который вечно просит (помимо начальства, из своих личных интересов!) сделать то и это, и прислать еще раз, и посмотреть то и то, и побыстрее, и даже из другого города!

Слово «трудоголик» напомнило об Айше: черт, она беременна, это для нее такое событие, я должен был быть рядом… а я… еще и недоволен был, когда она спросила про календарь – «женским», видите ли, голосом… и я зачем-то сижу на этой террасе и участвую в представлении, смысла которого не понимаю… вместо того чтобы арестовать убийцу и вернуться домой.

Да я вопрос с этим совпадением ДНК не могу решить, черт! Вот вернусь в Измир, сам поеду в лабораторию… на календарь посмотрю – тьфу, при чем тут! Все этот Нихат: громогласен как никогда…

– Помните, когда мы ужинали в тот вечер, ваш сын выключил свет? И он тогда сказал, что сделал это в первый раз, а раньше и не знал, где этот… выключатель, – последнее слово Нихат произнес по-турецки, так и не вспомнив английского, но все поняли его энергичный жест и закивали головами. – А когда мы с вами, – это уже адресовано только и исключительно Марии, – днем проводили здесь… эксперимент, да?.. – она понимающе кивнула, – то его же не было с нами. И я подумал: он видел, как кто-то другой пользовался таким же… выключателем, – он снова изобразил слово руками, и снова все его поняли, и напряженно ждали, пока он закончит.

Неплохая мысль – оценил Кемаль.

Молодец Нихат – на этот раз действительно молодец!

Если ему удастся с помощью Марии разговорить мальчишку, в деле будет свидетель, пусть маленький, но свидетель… впрочем, это теперь уже понятно, а вот проклятые ДНК… и еще что-то… черт, о чем я перед этим думал-то?.. почему про календарь?

…когда Айше («женским» голосом!) сказала про календарь, у тебя перед глазами были цифры, так? Цифры весь день не дают тебе покоя! Ну, давай же, что же твоя знаменитая память… тридцать – одиннадцать, пятнадцать – двенадцать, один – два, двадцать – три, два – пять… знакомые цифры, ты их знаешь наизусть… но рядом с ними был номер машины, номер чертовой машины!

Я смотрел на монитор, а не на американскую перегородку, но цифры… связи быть не должно, но она есть – как и с этими совпавшими ДНК!

Связь есть, потому что это те самые цифры, которые я так и так крутил в голове, и переставлял на все лады, и записал в отдельный столбик, и пометил на календаре, чтобы посмотреть, не образуют ли они какого-нибудь знака или символа, и тот столбик, и тот календарь – вот именно, что они-то давным-давно висят на американской перегородке!

А в мониторе у тебя было совсем другое дело (связи нет и быть не должно!), на мониторе были даты проезда чертовой машины чертова адвоката через автоматический турникет автобана.

И у меня получается совпадение на сто процентов, связь, которой не должно быть, но которая при этом есть.

Совпадение пяти из семи дат измирских убийств – с датами поездок адвоката… ничего себе!

– И ваш сын мог видеть убийцу, который решил как-то подправить время смерти, может быть, ради собственного алиби, – торжественно закончил Нихат. – Давайте попробуем спросить его, только без всяких подсказок, кого он видел в тот день у дома. Я уверен, что это было в тот же день – мальчик сразу же воспользовался новым… развлечением, правильно?

Под впечатлением от собственного открытия Кемаль, не думая о том, какое это произведет впечатление, встал и отошел в темный, почти не освещенный угол террасы.

– Сорри, – отмахнулся он от обратившихся на него взглядов, – сорри, я… сейчас… ты молодец, Нихат… попробуй, идея прекрасная.

Идея вовлекла в игру, ставшую уже не игрой, а настоящим и важным делом, всех сидящих за столом. Они что-то возбужденно зашептали по-русски, о чем-то заспорили по-английски, они с опаской оглядывались вокруг, и каждый предлагал свой личный, разумеется, самый лучший, вариант хитрого допроса Мишки… обойдутся без меня, решил Кемаль.

Ему надо было побыть наедине со своим ошеломляющим открытием.

Это совпадение не может быть случайностью: пять дат из семи… господи, а ведь я даже подозревал его в одном из преступлений этой серии, он тогда был в Измире, ему не нужно было ехать с дачи! Шесть – из семи?

Неужели… Эрман?!

Тот неуловимый равнодушный убийца, на счету которого уже столько жертв?

Кажется невероятным, но…

Кемаль вспоминал, как он представлял себе этого… не совсем человека: он прекрасно мог не убивать, и когда-то он легко обходился без этого. Он не следует за собственным безумием, он убивает без какой-либо системы, он практически не совершает ошибок, не оставляет следов и улик… стоп.

В одном (даже не в одном, а, кажется, в трех!) из этих дел фигурировала жвачка.

Жвачка с сохранившейся слюной.

Никто не принимал этого всерьез: грязные, заплеванные подъезды, и окурков и жвачек здесь сколько угодно. Они были на всякий случай собраны дотошными криминалистами, но никаких совпадений не было выявлено.

А вот теперь – совпадение есть.

С образцом из совершенно другого дела – какое счастье, что у нас теперь централизованная база данных, как в американских фильмах, как знаменитая система «Шерлок» в Англии!

Ведь в этом другом деле только два мужских образца: Мустафы и Эрмана.

Кажется, мне удалось очертить еще один страшный круг.

Кемаль боялся поверить в невероятное стечение обстоятельств, в казавшееся невозможным подтверждение своей давней провальной догадки.

Теперь объясняется все, даже то, что адвокат так долго не пытался опровергнуть возводимые на него несправедливые обвинения: его прекрасное алиби было, похоже, намерением совершить еще одно из его обычных убийств.

Он поехал в Измир, но вовсе не в публичный дом, как он заявил, в конце концов, наивному Нихату, он поехал с другой, ужасной целью, он не мог больше терпеть, его каникулы слишком затянулись, он пытался дозвониться до Эмель и отменить пришедшуюся так некстати встречу, его действительно поразили обвинения жены: развод, прочитанная эсэмэска, его намерения помогать Эмель в качестве адвоката, спрятанный японский меч.

Ни в чем из этого он не был виноват и не был готов к таким обвинениям.

К совершенно другим – пожалуй, да, но это?!

И он смотрел на жену, как если бы камень в его японском саду вдруг сдвинулся с места и нарушил всю тщательно продуманную схему их существования.

Наверно, он тогда же понял, что убийца – она сама.

Что она – тоже убийца.

С высокого угла террасы Кемаль мог видеть часть японского сада: камни были на месте, Шейда, вопреки его предположениям, еще не избавилась от них. Сверху ему было видно шесть камней и часть седьмого, и он мог бы поклясться, что на этом, видном ему в свете только луны и фонарей участке сада никаких других, спрятанных камней нет.

Как все просто, когда смотришь сверху.

Может быть, это и есть самый главный вывод, который должен сделать созерцающий сад камней? Не то, что мир бесконечен в своей непознаваемости, но что познать, пусть немного, можно, только если научишься смотреть на все немного сверху: поднимаясь над реальностью, над ежедневной суетой, не боясь самых невероятных выводов, не упираясь взглядом в заслоняющий истину камень?..

Эрман – господи боже мой! Кто бы мог подумать?!

Да ты сам и смог в свое время: Эрман был в числе тех, кто точно знал не только про перышки, оставленные у тела первой жертвы – балерины, но и о проводе, которым она была задушена. Он даже видел этот провод, какой-то непростой, компьютерный…

Но ведь балерину убил совсем другой человек, это доказано, – значит, серия, собственно серия, началась не с нее?

Кемаль почти физически ощутил, как вдруг ускорился темп его мыслей: только что он с трудом выстраивал логические цепочки, отвлекался, упирался взглядом во все заслоняющие камни, сам не верил собственным выводам, – и вдруг!

Он словно взглянул на всю историю сверху – охватив взглядом все камни до единого.

Убийца балерины был клиентом Эрмана, его подзащитным, на чьей абсолютной невиновности он настаивал. Эрман брался за разные дела: то за земельные тяжбы, то за уголовные, то… правильнее сказать, что после того, проигранного Мустафе дела, он уже не брался, а хватался за любые дела, как хватаются за спасительную соломинку.

Он не нуждался, ему по наследству досталось немалое состояние, у него уже был этот дом и вся его японская коллекция, но… но ему нужно было не это. Его карьера адвоката стремительно рушилась, неслась под откос, ему надо было любой ценой выиграть дело… камень, который Кемаль так долго пытался увидеть, в отчаянии бродя по выстроенному для него не саду – целому лабиринту из камней, был ничтожно мал и отвратителен.

Даже не любовь… не страсть, не болезнь – ничтожное, отвратительное желание любой ценой выиграть дело?

Подозреваемого тогда в убийстве мужа балерины пришлось освободить: второе убийство так явно указывало на появление серийного убийцы, а за ним последовало и третье… да, муж действительно оказался невиновным, но настоящий убийца был все-таки найден. Были доказательства, его собственное признание, мотив и улики – а серия продолжалась до весны, жертвами стали еще несколько женщин, и все это ради чего?!

Чтобы доказать, что к балерине и всем, связанным с этим делом, серия не имеет ни малейшего отношения?

Поэтому и измучились психологи, и не могли составить профиля предполагаемого убийцы: адвокату было все равно, кого и как убивать, наверно, он мог и остановиться – или вошел во вкус?

Нашел в этой жестокости выход каким-то своим тайным желаниям?

А его жена: знала ли она, кто с ней рядом? Или действовала из собственных побуждений, по иронии судьбы обвинив в убийстве Эмель – не ее, но все-таки убийцу?

Совпадение, каких не бывает и быть не должно.

– Yes! – торжествующе закричал Нихат, и все, кто до этого, затаив дыхание, прислушивался к разговору Марии с сыном, возбужденно зашумели, вскочили с мест, заговорили на своем быстром, шипяще-рычащем языке.

– Все, дело закрыто, он ее видел! Вы слышите или?.. Надо идти ее забирать, теперь ей не отвертеться. Мальчик видел, как она выключила и снова включила свет! Он хотел подсмотреть, как Мария сюрприз какой-то готовит… впрочем, это теперь неважно, но у нас настоящий свидетель! И эпителий под ногтями! Понять бы еще, чего ради она все это затеяла… нет, я понимаю: муж надоел, подставить его, но соседку-то как?! Мечом этим – это ж ненавидеть надо, да? И еще как ненавидеть: и ее, и мужа…

– Я не хочу это обсуждать, – монотонно повторяла Шейда.

Она сказала это в первый раз в своей черно-белой гостиной, когда Кемаль и Нихат предъявили ей обвинение. Кемаль вглядывался в осунувшееся лицо женщины, когда-то бывшей простой знакомой, приятельницей Эмель, ее соседкой, женщины, с которой его собственная жена пила кофе и курила; он вглядывался и понимал, что все это зря: нам никогда не понять тех, кто остался внутри очерченного расследованием круга.

Он пытался как-то сладить с нахлынувшими на него сегодня открытиями, их было слишком много для одного дня, и он не смог выговорить ничего лучше простого вопроса: «Но зачем, Шейда? Почему?!»

– Я не хочу это обсуждать, – ответила она.

– Я не хочу это обсуждать, – прозвучало в машине, когда Нихат попробовал было разговорить ее.

– Я не хочу это обсуждать, – это уже в Дидиме, куда ее, в наручниках от Нихата, привезли для официального оформления обвинения и допроса.

– Вы имеете право, – привычно перечислял Нихат, и Кемаль заметил искривившую ее губы усмешку, когда речь зашла об адвокате.

Он по какому-то наитию перебил Нихата:

– Вы могли бы обратиться за помощью к мужу. Возможно, он бы простил вас и не отказался…

– Простил меня?! – Шейда оживилась, на ее лице появилось осмысленное выражение, глаза засверкали, и Нихат быстро и бесшумно отъехал в сторону на своем вращающемся стуле, чтобы дать возможность Кемалю закрепить и развить успех. – Меня не за что прощать! Это я должна была бы простить – его! Но я не прощу. Если бы вы знали…

– Но мы не знаем, Шейда, – негромко сказал Кемаль, – мы ничего о вас не знаем и хотим понять…

– Что вы можете понять?! – голос женщины взлетел и словно сорвался с высоты. Громкие слова давались ей нелегко, как будто она не умела или разучилась кричать. – Этого никто не сможет понять. Никогда. Как он издевался надо мной… я же была… в том самом публичном доме, он вам сказал? Он приходил… ему нравилось, что я – Шейда… он говорил: поменять одну букву и переставить – получится «гейша»… ему же все японское подавай! Ну и… всегда только ко мне ходил, кимоно приносил, требовал, чтобы я делала специальную прическу… иначе не мог. Потом решил меня забрать – выкупил… думаете, я – его жена? Как бы не так! Я его вещь, он мог меня выбросить, продать, выгнать, я никто, понимаете? Нет, господин адвокат у нас весь из себя респектабельный, снаружи все честь по чести…

– Да, у вас другая фамилия, я заметил, но все же думали…

– Вы думали! А ваши жены, респектабельные, нормальные, они тоже думали! А я должна пить с ними чай и изображать эту их респектабельность… любимое ваше слово… ненавижу вас всех, понимаете?! Я должна вести пустые разговоры, обсуждать, почему мы не заводим детей… да лучше уж по десять клиентов в день принять… или по двадцать, так тоже бывает! А он все забавлялся… рано или поздно он меня бы убил, а вы, все вы, думали бы, что я поехала навестить матушку! Покойную матушку!

– Шейда, я понимаю, вам пришлось нелегко, но Эмель…

– О, прекрасная и добродетельная Эмель! Вот кого мне ничуть не жалко, ни капельки! Дура набитая! Жила в этой своей респектабельности, на уме только: как что приготовить, да как где пыль протереть… еще и строила из себя: картины, художница она, блин! Ничтожество, могла бы там же оказаться, где и я, узнала бы тогда! Я была рада, когда ее убивала, вам не понять!..

Кемаль встал и отошел к окну.

Слушать это – и представлять себе их да, обыкновенную и правильную, не важно, по-настоящему ли талантливую Эмель не живой, хлопочущей по дому, не ведущей пустые разговоры с соседками, не заваривающей чай, а умирающей, истекающей кровью из-за этой женщины… нет, никаких сил!

Почему некоторым так необходимо превратить свои страдания в чужие?

Как случилось, что два эти чудовища – Эрман и Шейда – встретились и соединились, не подозревая о подлинной сущности другого? Или Шейда все-таки что-то чувствовала, о чем-то догадывалась? Или это – способность на убийство – что-то вроде заразной болезни, и она передалась Шейде, потому что невозможно жить рядом с таким злом и остаться свободным от него?

В любом случае теперь закрыты оба дела.

– Эрмана я у вас заберу, – сказал Кемаль, не обращая больше внимания на продолжающую свои обвинения Шейду. – Только ты мне организуй охрану какую-нибудь, а то сбежит, не дай бог!

– Как – заберете?! – изумленно ахнул Нихат.

Конечно, он же ничего не знает, вдруг сообразил Кемаль.

То, о чем он думал на террасе, те выводы, к которым он пришел, – ему казалось, что он прокричал о них на весь мир, что все стало понятно не только ему, но и всем, и в первую очередь Нихату.

– Заберу. Это долго объяснять, но, судя по всему, он… – да, теперь предстоит доказывать всем свою правоту, предъявлять доказательства, ведь для непосвященных эти обвинения прозвучат дико.

– Но вы же мне сами сказали… когда позвонили, что приедете… ну, что эпителий не его, а ее… и алиби у него! И не можете вы его забрать!

– Алиби-то, да, – нетерпеливо перебил Кемаль, – но он… понимаешь, он, кажется, у меня проходит по другому делу. Когда я тебе звонил, я сам не знал.

– Да как же вы его заберете, когда я его еще до вашего приезда велел выпустить! И алиби, и эпителий этот… пришлось освободить. С извинениями, мать его!

С извинениями.

Взгляд сверху

Как все просто, когда смотришь сверху.

Весь мир как на ладони, и если представить себе мир в виде кем-то устроенного для нас огромного сада камней, то можно сказать, что видны все камни до единого.

Только вот убедить всех в необходимости взглянуть сверху Кемалю не удалось.

«Ты в своем уме – какой у нас здесь вертолет?! Да он даже в розыске не числится – какое мы имеем право?!» – «Пошлем жандармов, и дорожная полиция пусть смотрит: номер и марка машины известны, что ты дергаешься? Вертолеты только в кино!» – «Ну да, есть воинская часть – так они нам и дали вертолет! Вертолет, знаешь, сколько топлива жрет? Никто не позволит!» – «Ты с согласованиями замучаешься! Если б он хоть террорист был, а так…»

Погони с вертолетом не получилось.

Вообще – никакой погони.

«Мы же не знаем, где теперь его искать! Он выехал из Дидима и мог направиться куда угодно: в Измир и оттуда на север, в Бодрум и дальше на юг, в Денизли и оттуда в глубь страны. И вряд ли он будет пользоваться платными дорогами с турникетами, да? – начальник дорожной полиции говорил очевидные вещи, но Кемаль терпеливо слушал его рассуждения, потому что теперь от этого человека и его подчиненных зависело все. – Вы не переживайте, я всем постам номер и все данные на машину отправил, наберитесь терпения, и рано или поздно…»

А если слишком поздно?

А если он сменит машину? Купить новую ему не удастся: вряд ли он настолько глуп, чтобы пользоваться кредитками, и настолько хитер, чтобы заранее запастись такой суммой наличными. Но денег при нем было немало, подчиненные Нихата вернули все его личные вещи и деньги (с извинениями, мать его!), так что он может взять другую машину напрокат, воспользоваться автобусом или поездом, он может уехать куда угодно, затаиться, снять недорогое жилье, продать машину и какое-то время спокойно существовать.

И никакая дорожная полиция его не найдет.

И никто не найдет.

Кемаль был близок к отчаянию от невозможности что-либо предпринять.

Он дозвонился до своего начальства и постарался говорить как можно убедительнее, все время внутренне одергивая себя и вынуждая скрывать эмоции. Он понимал, что, несмотря на его ошеломляющую догадку (а может быть и скорее, именно из-за нее!), он-то потом и окажется виноватым в том, что упустил преступника.

Ему не простят, что он сам его вычислил – он, а не целый штаб с психологами и криминалистами, он должен теперь исправить собственную оплошность и задержать убийцу, только вот где и как?

Полет на вертолете над ближайшими автострадами оказался неисполнимой фантазией… эх, нам бы все-таки в те прекрасные (да-да, прекрасные!) американские фильмы. Там и вертолеты, и вся королевская рать всегда готовы с быстротой молнии обратить всю свою мощь против одного маньяка, а у нас? Там догадка рядового детектива тотчас же оборачивается почти военной операцией, а мы?

Все так просто, если смотреть сверху, – и Кемаль добрался до самого верха, до самого важного начальства, и оттуда были даны специальные указания… собственно, они-то и сыграли в итоге свою роль.

«Господин Эрман Юмушак? Пройдите, пожалуйста, с нами! Вы арестованы», – наверно, это были какие-то такие слова… ах, как Кемаль жалел, что не он их произнес! Не он, а кто-то из службы охраны Измирского аэропорта, внимательный и профессиональный секьюрити.

Как все просто: адвокат не подозревал, что Кемаля осенит догадка, он ничего не боялся, он заехал домой (никто еще не следил за его городской квартирой, не американский же фильм!), спокойно собрал вещи и, не торопясь, отправился в аэропорт.

Где, не скрываясь и не паникуя, будучи абсолютно уверенным в собственной неуязвимости, купил билет на свое собственное имя и встал в очередь регистрации на Стамбул.

Стамбул скроет кого угодно.

Стамбул – а дальше весь мир, любой его уголок, и никто бы никогда… счастье, что на любом месте случаются, помимо всех прочих, и неравнодушные к работе профессионалы.

Господин адвокат больше не увидит мир сверху – из иллюминатора увозящего его от возмездия самолета.

Зато у него будет масса времени, чтобы медитировать и созерцать плохо оштукатуренные камни тюремных стен.

Только их – а не свой сад камней.

Как все красиво и просто, когда смотришь сверху!

Лана почти прижалась к окошку: внизу было море, извивы гор и шоссе, черепичные крыши, – и она надеялась, что сможет увидеть и сероватую белизну античных развалин.

Она была счастлива: эта поездка, этот отпуск, казавшийся таким ненужным и почти неприятным, неожиданно вернули ей спокойствие, и настроение, и саму себя, и Мишку, и стихи, и… вообще все. И ей было приятно смотреть вниз и вспоминать их поселок и пляж, колонны Дидима и амфитеатр Милета, своих кошек и ароматный воздух, и вечерний ветер в соснах, и – да, даже эту ужасную историю с убийством!

– Древняя столица Японии, пять букв! – объявил сидевший сзади Николай. – Черт, разве не Токио?

– Древняя же! – сонно отозвалась Маша. – Киото.

– Тьфу, конечно! Маш, я, честное слово, знал, но забыл! – шутливым тоном двоечника заныл ее муж. – О господи, запутался: те же буквы, только переставить – что «Токио», что «Киото»!

– Там, в Киото, между прочим, тот самый сад камней, который наш сосед-то скопировал, – сказала Маша. – А еще мне Нихат сказал, что он жену свою выбрал потому, что в ее имени можно буквы переставить – и получится «гейша».

– Ничего не получится, выдумывает твой Нихат! Одну букву поменять надо… роман Гончарова – вот почему в каждом кроссворде обязательно роман Гончарова, а?

– И вовсе он не мой! – скрывая удовольствие, услышанное только Ланой, заявила Машка.

Лана с вернувшейся кошачьей чуткостью слышала в их голосах и то, чего там не было раньше – или, может, было, но когда-то давно. Машкино кокетство и напускная, как у мальчишки, грубоватость Ника почти не скрывали какой-то то ли возникшей, то ли вернувшейся к ним нежности.

Кажется, у нее тоже прошло, поняла Лана.

Как у меня.

Когда-то она написала Машке стихи, которые та не приняла – сделала вид, что не приняла! – на свой счет. А ведь когда я сама была так глупо, так придуманно влюблена, я тоже не приняла бы этого менторства: все пройдет… но ведь действительно проходит!

Все пройдет, как проходит простуда, лихорадка, ангина, мигрень. Все пройдет: я, конечно, не буду ждать письма и звонка каждый день. Все пройдет, как проходит обида, вдохновение, радость и грусть. Все пройдет – не подам даже вида, если вдруг не пройдет… ну и пусть! Все пройдет, как проходят минуты, дни, недели, часы и года. Все пройдет, и мы скажем кому-то: с ним? да нет… так давно… никогда.

Все прошло.

Придуманная болезнь под названием «Стас» – или «Мишка», у кого что!

Сзади засмеялись.

– Лан, он роман Гончарова, на «о», пять букв, знаешь, какой написал? «Облом»!

– Маш, да я нарочно, я сам знаю, что «Обрыв»!

– Конечно, говори теперь!

– А чего смешного-то?!

– Миш, ты не поймешь!

– Чегой-то я не пойму?! Я вон, между прочим, показания давал даже! – старательно выговорил недавно выученные слова Мишка. – А их только взрослые!..

– Да, Миш, ты молодец! Дядя Нихат тоже сказал, что без тебя бы никак.

– Да, и я тоже сыщиком буду! А он в тебя влюбился, да, мам?

– Ой, Миш, что ты говоришь?!

– А что? Мама у нас красавица, – гордо поддержал Николай, – как в нее не влюбиться-то?!

– А теперь он как же… дядя Нихат-то?

– Ничего, поплачет, а потом будет преступников своих ловить и маму забудет… это же наша мама, да?

– А я всем расскажу, как у нас убийство было, классно же, скажи, пап?!

– Да уж, классно… приключений у нас в этом году хоть отбавляй! И убийство, и археологи эти сумасшедшие, да, Маш? Нет, это ж надо: Крису этому денег подавай на его раскопки, с больной головой притащился! Как будто я Абрамович, ей-богу! А Борис так вообще! Твой Нихат молодец, сообразил, а то я бы связался!..

– А ты думаешь, он правда собирался камни эти вывозить? Это же глупость!

– Не такая и глупость, как посмотреть. Наверно, заработать на этом думал… они же ценные все-таки, а сейчас коллекционеров богатых полно. Но вот как бы он все это устроил? Нет, ты прикинь: он мне, значит, цемент или плитку какую отправляет – и туда же контейнеры с камнями своими засовывает, это ладно. А встречать кто их будет? У меня на складе повыкидывали бы всю его античность – или растащили бы… нет, везет нам в этом году на всяких психов, это точно!

Внизу за окном теперь было только море, и Лана, положив голову на плечо мужа, прикрыла глаза и перестала прислушиваться к разговорам.

Как хорошо, что все прошло.

Надо было уехать и посмотреть на все издалека – и чуть-чуть сверху.

Как будто взлетев.

Где там какой-то Стас? И не видно его!

В саду камней не должно быть ничего лишнего.

Иначе все нарушится: не осознаваемая нами гармония мира, его кем-то тщательно продуманная и замаскированная под мнимый хаос стройная и логичная система, его скрытая от нас простота и преувеличиваемая нами сложность.

Мы сами создаем свой сад камней, выбирая нужные нам камни и расставляя их, – или мы только гости в саду, кем-то для нас построенном?..

…Как все красиво и просто, когда смотришь сверху.

Лана с удовольствием засыпала: медленно, замечая, как начинают путаться мысли, как приходят и сразу забываются рифмы, как шумят в голове недавно такие близкие и доступные, а теперь плещущие далеко внизу, среди каких-то камней, волны – или это сосны, всегда смотрящие на нас сверху?..

Волны – или сосны? – почти убаюкали ее, когда сквозь их мерный, монотонный шум к ней вдруг прорвался звонкий вопрос «А мы еще сюда приедем, да?»

И она, не открывая глаз, уверенно и твердо сказала:

– Мы приедем. Обязательно.

«Обязательно! – зашумели в ответ сосны (или волны?), шелестя чем-то зеленым и синим среди мраморных античных камней. – Обязательно. Ты приедешь: мы тебя ждем!»

Петербург – Измир, 2007-2008

Оглавление

1. Лана

2. Борис

3. Кемаль

4. Крис

5. Маша

6. Мустафа

7. Эмель

8. Татьяна

9. Байрам

10. Николай

11. Айше

12. Нихат

13. Михаил

14. Шейда

15. Эрман

Взгляд сверху Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg