«Золотой день»

Золотой день (fb2) - Золотой день (Сыщик Кемаль - 2) 1710K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Яна Темиз

Яна Темиз Золотой день

Моим турецким подругам – таким разным и замечательным! – с любовью и благодарностью

«…О вы, несчастные, следующие на Восток

и глядящие с тихого корабля на Запад!»

Орхан Памук «Чёрная книга»

Вместо предисловия

Я, как, скорее всего, и вы, не люблю предисловий: книга говорит сама за себя, зачем читателю мнение редакции или оправдания автора? Но если роман издан через много лет после написания, каких-то объяснений не избежать.

Я начала сочинять эту историю, когда прожила в Измире «уже» (давным-давно превратившееся даже не в «ещё», а в снисходительное «всего-навсего»!) года три-четыре, присмотрелась, вписалась в здешнюю жизнь, обрела круг общения, стала ходить в гости и получать приглашения на так называемые «золотые дни». Нет-нет, я не скажу вам, что такое «золотой день»: вы узнаете это из книги, которую держите в руках и которую я задумала, едва узнав об этой местной традиции. Пожалуй, это самый «турецкий» из моих романов: отчаявшись заинтересовать российских издателей не курортной и не восточно-орнаментальной Турцией, я решила обойтись без русских персонажей: их тогда действительно не было в моей жизни. Мне хотелось, чтобы этот роман был во всех отношениях «женским» и при этом не соответствовал расхожим представлениям о написанной дамами и для дам беллетристике. О женщинах, но не о молодых и красивых, без непременной любовной интриги, без идеальной и непобедимой главной героини… я смотрела на своих турецких приятельниц и писала – о них. И обо всех нас: разве в мире есть «они» и «мы»? Разве это не придуманные нами самими группы, наделённые нами же выдуманными смыслами? Жизнь в турецком Измире избавила меня от множества предубеждений и стереотипов и научила писать не о «турках» и «русских», не о «турецких домохозяйках», не о женщинах и мужчинах – а просто о разных людях, не приписывая им никаких мнимых, общих для неких мнимых групп свойств. А Турция для меня – не просто место действия моих романов, не декорация и пейзаж, а полноправное действующее лицо и даже в какой-то степени мой постоянный и верный соавтор.

Этот роман был закончен очень давно, он входит в серию из пяти детективов, продолжая «Голубую розу» и предшествуя «Призракам балета» и «Саду камней». С тех пор я выросла и повзрослела, Турция сильно изменилась, мои героини сейчас тоже были бы не такими, как двадцать лет назад, но я всё равно их люблю и надеюсь, что вы отнесётесь к ним снисходительно.

Спасибо всем, кто поддерживал меня, и тем, благодаря кому мои фантазии обрели обложки и превратились в настоящие книги.

С надеждой, что книга понравится.

Яна Темиз

Глава 1

1

– Айше!

Нет ответа… господи, где она?!

– Айше! Ты дома? – Кемаль поспешно захлопнул входную дверь и прошел в квартиру. На кухне и в комнате, которую они называли кабинетом, горел свет, пахло чем-то вкусным, и ему, много лет проработавшему в полиции, этих признаков должно было бы быть вполне достаточно, чтобы понять: жена дома – и не задавать глупых вопросов.

Но он всегда их задавал. Он был женат уже почти год, но до сих пор не мог и боялся поверить этому факту. Собственному счастью, как принято выражаться в романах. Ему казалось, что однажды все это кончится: он придет домой, а ее, единственной женщины, на которой ему захотелось жениться и которой почему-то вздумалось согласиться на это, – ее не окажется ни в одной из комнат его жизни.

Коллеги с удивлением замечали, что, женившись, Кемаль вовсе не изменил своей привычки допоздна засиживаться на работе и не спешил домой, как все семейные люди – особенно молодожены. А он не хотел и не мог себя заставить приходить в пустую квартиру. Его жена не была домохозяйкой, преподавала в университете и обычно возвращалась в то же время, что и муж. И Кемаль всегда старался подгадать так, чтобы, подходя к дому, видеть горящий в окнах свет, а прямо в прихожей улыбку и глаза жены.

Сегодня тоже горел свет, но…

– Айше! Где ты?! – он стремительно шагнул в коридор.

– О господи! Как ты меня напугал! Что ты кричишь? Что-нибудь случилось? – теперь, когда она была рядом, Кемаль мог снова стать самим собой и спокойно воспользоваться опытом детектива: в руках жены стопка чистого белья, значит, она была на балконе, поэтому и звонка в дверь не слышала. Она здесь.

– Ты здесь. Тогда все в порядке и ничего не случилось, – обняв ее вместе с ворохом полотенец, простынь и собственных рубашек, он с облегчением удивлялся своей глупости.

– Конечно, я здесь. Я же сегодня рано заканчиваю, забыл? Или ты, как обычно боишься, что я от тебя сбежала? – засмеялась Айше, знавшая тайные страхи мужа, как и все его остальные мысли. – Или у вас завелся маньяк, и ты предполагал, что обнаружишь мой хладный труп? Тебе вредно столько работать. Пусти, я белье отнесу.

Вот, пожалуйста. Откуда ей, спрашивается, знать, что маньяк вполне возможно… нет, второй случай – это еще не повод, чтобы говорить о серии, и по первому эпизоду у него был прекрасный подозреваемый, которого, кажется, придется выпускать, ведь столько деталей совпало. Но Айше-то этого знать не могла! И не надо ей знать, не будет он ее пугать маньяком, в которого еще и сам не поверил.

– Я, между прочим, не с работы, а от издателя, забыла? – повторил он ее интонацию.

– Конечно, забыла, это ты у нас все помнишь. И что они сказали? – голос Айше слышался откуда-то из спальни.

– То, что я и предполагал, – моя руки и чуть повысив голос, чтобы перекричать шум воды, ответил Кемаль. – Придется тебе все-таки заняться любовью. Не понимаю, почему ты не хочешь? Разве так трудно?..

Смех Айше прервал его возмущенные вопросы:

– Ты сам-то слышишь, что говоришь? Хорошо, я знаю, о чем речь, а то можно бог знает что подумать! Не буду я заниматься твоей любовью – во всяком случае, в этом смысле.

– Да уж, сказал я удачно, – тоже засмеялся Кемаль. – Но ты меня простишь. А издатель сказал, что если берешь женский псевдоним, то надо бы побольше любви. А у меня на это таланта не хватает. Да и неохота мне про любовь… Надо же, случайно написал детектив, так теперь с меня требуют, как с настоящего писателя. Кстати, мне и редактор их посоветовал с тобой поговорить. Пусть, мол, госпожа Айше напишет, она сумеет, все равно у вас псевдоним…

– «Она сумеет»! Лучше бы он мою собственную повесть издал, а не советы давал. Зачем ты связался с женским псевдонимом, не понимаю. Отдал бы под своим именем – и все. Иди лучше ужинать.

– Ты же знаешь, как это получилось. Из-за тебя. И никакое имя, кроме твоего, мне тогда в голову не приходило, – выходя на кухню, сказал Кемаль.

Айше знала, как это получилось. Цепочка случайностей, не более того. То, о чем обычно говорят: «Так не бывает».

Чуть больше года назад она, тридцатилетняя, разведенная и привлекательная преподавательница английской и французской литературы, доктор филологии и тайная поклонница Агаты Кристи, оказалась впутанной в историю, каких, как считается, не бывает. Она до сих пор была убеждена, что все это случилось с ней потому, что однажды ей привиделся детективный роман. Приснился наяву. Совершенно готовый – от первого до последнего слова. Нужно было только сесть и записать.

Что Айше и сделала.

Но этого, как утверждала она потом с мистицизмом профессионального литературоведа, нельзя делать безнаказанно. Она написала всего две или три главы, когда буквально в соседнем доме произошло убийство. Тогда же она познакомилась с Кемалем, хотя ее, как раз в то время размышлявшую, не выйти ли ей замуж за ее тогдашнего возлюбленного, это знакомство заинтересовало только в связи с расследованием.

Почему, спрашивается, раньше нигде поблизости не совершались убийства? Почему раньше она от силы два раза в жизни беседовала с полицейскими? Почему не была свидетельницей, лжесвидетельницей, подозреваемой, подозревающей, знакомой убийцы? Почему? Да все потому же: не надо сочинять детективы! Но и это соображение ее тогда не остановило, потому что ни рациональными, ни мистическими соображениями невозможно остановить ни графомана, ни настоящего писателя. Айше не задумывалась, к какому из этих двух разрядов она принадлежала. Вероятно, потому, что ни графоману, ни настоящему писателю не свойственно об этом задумываться. Они просто пишут. И Айше писала.

Потом обстоятельства сложились так, что неожиданно предложенная ей поездка в Англию пришлась как нельзя кстати. В тот момент ей казалось, что это не просто лестное приглашение солидного университета, не очередной шаг в ее и без того удачно складывающейся карьере, а возможность уехать от всего, связанного с тем убийством. И от всех в нем замешанных.

Она уехала. Договорилась с симпатичным и откровенно симпатизирующим ей полицейским, что он снимет освобождаемую ею квартиру, в которой позволит оставить некоторые вещи, принадлежащие Айше. В основном многочисленные и тяжелые книги, которые непросто перевозить с места на место и нельзя хранить на даче у брата из-за влажности приморского воздуха.

Она уехала, поняв, кто совершил убийство. Уехала, не поговорив с Кемалем, а лишь оставив ему кое-что объясняющую записку с просьбой ничего не предпринимать и если не простить убийцу, то хотя бы предоставить ей – ее бывшей подруге, господи! – возможность жить по-прежнему. Только ради ее детей.

Наверно, это было неправильно, и Айше, говоря теоретически, осознавала, что зло должно быть наказано. Но это зло было обнаружено ею, и никем другим, и она побоялась выступать орудием возмездия. На душе было смутно, понятия путались, с женихом она рассталась, подруга оказалась убийцей – словом, уехать, уехать от них всех, уехать подальше! Это казалось наилучшим выходом, и он был ей предоставлен благосклонной судьбой.

А озадаченный Кемаль, чтобы разобраться-таки в этом убийстве, на расследование которого начальство смотрело сквозь пальцы, стал записывать все мелочи и подробности происшедшего. Это было даже приятно: сидеть в бывшем кабинете Айше, видеть перед собой ее книги, смотреть на случайно забытую ею фотографию и заниматься тем же, чем любила она. Писать – он тогда не думал, что это будет: просто ли несколько страниц текста, связный отчет о расследовании, статья, книга?

Коллега, которого он, изменив все имена, попросил прочитать то, что получилось, предложил показать «это» знакомому журналисту, и вскоре Кемаль, к своему немалому удивлению, оказался втянутым в какие-то неожиданные отношения и переговоры. Он постоянно слышал и произносил прежде далекие от его жизни и работы слова: корректор, макет, тираж, гонорар. Тогда-то он, у которого, как он и сказал Айше, в голове не было иного имени, кроме ее, решил использовать его в качестве псевдонима. Потому что редактор уверял, что повесть под названием «Голубая роза» просто неприлично подписывать мужским именем, что бы там эта аллегория ни означала.

– Есть законы рынка и читательские ожидания. Ими нельзя пренебрегать. Если вы, конечно, хотите, чтобы вашу книгу прочитал кто-нибудь, кроме редактора и корректора. И любовную линию надо бы усилить… а то как-то у вас одни сухие факты.

– Ты же знаешь, я про любовь говорить-то не очень умею, да и не люблю я этого, – морщился Кемаль, все еще надеявшийся, что ему удастся уговорить жену что-либо написать за него.

– Да знаю, знаю. Стоит только вспомнить, как ты мне предложение делал. Другая на моем месте и слушать бы не стала.

– Поэтому никакая другая и не была на твоем месте.

Телефонный звонок прервал их разговор и незамысловатый ужин, приготовленный вечно занятой и не слишком хозяйственной Айше.

2

На ее месте действительно не могла оказаться никакая другая.

Кемаль прожил холостяком до тридцати пяти лет и, увидев Айше, сразу понял, какой представлял себе свою воображаемую жену. Хотя в ее внешности и манерах не было ничего, располагающего к любви с первого взгляда. Хотя сам Кемаль не верил в подобные романтические глупости. Хотя она вряд ли понравится его старшей сестре. Хотя она собиралась замуж за другого. Хотя… и тем не менее это должна была быть она.

После их недолгого знакомства она уехала в Англию, но Кемаля это не очень огорчило. А если бы она жила по соседству, что бы это изменило? Разве это означало бы, что она ближе к нему?

Книги внушали надежду. Они стояли на своих местах, обещая возвращение хозяйки. Несколько картин на стенах тоже принадлежали Айше, и Кемаль, глядя на них, любил думать о том, как она вернется, и что он ей скажет, и как они будут вместе пить кофе или пойдут куда-нибудь поужинать.

Ее приезд почему-то представлялся ему именно приездом: она позвонит в дверь, он откроет. Или, если его не окажется дома, она воспользуется своим ключом. Кемаль, вопреки здравому смыслу, не стал менять замки. Все в квартире напоминало ему об Айше, а работа не оставляла другого времени, чтобы думать и вспоминать о ней. Это был ее дом, и он ждал ее. И Кемаль ждал ее возвращения домой.

Поэтому ее голос в телефонной трубке в разгар рабочего дня оказался для него полной неожиданностью. Он даже не сразу узнал ее – настолько иначе мыслился ему ее приезд. Но она и не претендовала на узнавание: вежливо и почти официально назвала себя, вежливо поинтересовалась, есть ли у него время на разговор или лучше перезвонить попозже, вежливо сообщила, что вернулась на днях и, как только сможет, избавит его от своих книг и вещей. Это было так не похоже на то, чего он ожидал, что в первые минуты разочарование даже помешало ему вразумительно отвечать на вопросы.

– Где вы остановились? Уже нашли квартиру?

– Пока нет. Поживу немного у брата.

– Я хотел вам кое-что предложить… но… может быть, мы могли бы встретиться?

– Если вы собираетесь снова уступить мне мою квартиру, то это исключено. Вы же понимаете… туда я не вернусь. Даже к вам в гости не пойду. А книги…

– Да, да, я понимаю, конечно, – заспешил он. – Давайте встретимся где-нибудь… как говорится, на нейтральной территории. Где вам удобно.

– Давайте, – легко согласилась она. – За мной, кажется, долг?

– Долг? Что вы имеете в виду?

– Ужин. Вы же тогда не позволили мне заплатить за ужин. Теперь я вас приглашаю. Помните стоянку перед ректоратом? Приезжайте туда. В любой день на этой неделе. У меня там дела, я освобождаюсь в шесть.

– Договорились. Сегодня уже не получится, – с сожалением сказал Кемаль, – а завтра с удовольствием.

Завтра, которое, казалось, никогда не наступит, все-таки пришло и мучительно тянулось, а последние десять минут, проведенные им на университетской стоянке, явно решили дать понять, что они часть вечности.

Она подошла с другой стороны: двери ректората Кемаль держал под наблюдением. Почти не изменилась, только волосы стали короче и не были, как раньше, собраны в тугой пучок, а застегнуты как-то иначе. Тонкие изящные очки, классический светло-серый костюм с юбкой до колен, казавшейся то длинной, то короткой, маленькая сумочка и небольшой пакет в руках.

– Вы не из ректората? – первое, что пришло в голову, вместо «здравствуйте».

– Нет, я вас обманула. Иначе как бы я вас сюда заманила? Пойдемте. Здесь на крыше очень хороший ресторан. Закрытый. Только для работающих в университете. Я заказала столик.

– Значит, вторая часть нашего знакомства тоже начинается с обмана?

– Ну, я же потом обязательно во всем признаюсь. И довольно быстро. Долго лгать так утомительно. И вот… возьмите сразу… не люблю я этих сумок, пакетов…

– Я помню, – он действительно помнил о ней всё: все мелочи, которые успел подсмотреть год назад.

– Ах, да, у вас же память! – она тоже не забыла, это обнадеживало. Про знаменитую память Кемаля знали все его знакомые и беззастенчиво ею пользовались. Коллегам ничего не стоило позвонить ему поздней ночью или с утра пораньше и, назвав какую-нибудь весьма распространенную фамилию, спросить: «Ты случайно не помнишь, этот тип по какому делу проходил? Свидетелем, говоришь? А показания его помнишь?..»

– О вас я все запомнил бы и с самой обыкновенной памятью. А что это? – не дав ей никак отреагировать на его примитивный комплимент (вдруг бы ей не понравился подобный тон?), он перевел разговор на пакет.

– Английский сувенир, конечно. Куплен на самой Бейкер-стрит, можете поверить.

– Бейкер-стрит? Это, кажется…

– Ваша память, наверное, на литературу не распространяется? Там жил Шерлок Холмс. Это кружка. Будете из нее чай пить. Из большой кружки, как в Европе. И шарф. Типично сыщицкий шарф, по-моему. Будете в нем в засаде сидеть.

– Спасибо, – он был тронут. Значит, она вспоминала о нем. Значит ли это?.. Брось, ничего не значит! Но все равно приятно: оказывается, ему так давно не дарили подарков! – Знаете, по-моему, мне с детства не дарили подарков.

– Сколько мы не виделись? Больше года, да? Правильно, тогда была весна, – говорила она что-то незначительное, усаживаясь за столик. – Вид отсюда прекрасный, правда?

Они проговорили до позднего вечера, и это был единственный диалог в жизни Кемаля, который он потом, сколько ни пытался, не мог воспроизвести дословно. Вспоминались отдельные фрагменты, никак не желавшие складываться в логичное целое. Что соединяло их вместе – взгляды, улыбки, слова? Просто молчание? Закат и черный силуэт пальмы на быстро лиловевшем небе?

– …расскажите об Англии. Как ваши лекции? Имели успех? Я даже боялся, что вы не вернетесь.

– Не вернусь? Глупости какие! Почему?

– Ну, мало ли. Вдруг бы вам предложили продлить контракт… или… вышли бы замуж за какого-нибудь лорда, – правда прикидывалась шуткой, чтобы не слишком навязываться.

– Ну конечно! За овдовевшего принца Уэльского! Честно говоря, я не видела ни одного лорда. А лекции… Сначала действительно имели успех. Но потом я поняла его цену. Знаете, на меня специально приходили смотреть – не слушать, а именно смотреть. Как на обезьяну в цирке. Надо же, подумать только: турецкая женщина, которая говорит по-английски, что-то соображает, читает лекции, при этом не носит паранджу и нормально выглядит, – это было выше их понимания. Они думают, мы здесь все забитые домохозяйки, не умеющие двух слов связать.

– Да вы, по-моему, больше похожи на англичанку, чем настоящие англичанки! Эти ваши костюмы строгие…

– Нет, не похожа. Это, кстати, тоже было неприятно: всем сразу бросается в глаза, что я иностранка. Обязательно начинается: откуда? Наверно, из Италии? Нет? Из Испании? Из Франции? Ах, тоже нет? Когда запас стран с брюнетками кончается, сообщаю: из Турции. Ах, не может быть! Или: ах, как интересно! Почему, спрашиваю, не может? Или: а что же в этом интересного? Одни мнутся из вежливости, другие прямо говорят: вы такая образованная, современная, английский у вас прекрасный, – откуда в какой-то Турции такие женщины! И бесполезно доказывать, что у нас таких много.

– И голубые глаза вам не помогали?

– Нет. Все равно видно, что я не местная. Зато меня там почему-то считали красивой. Помните Катю – мою бывшую русскую соседку? Хотя что я говорю?! Она же теперь ваша соседка! Как она? Приезжает?

– Иногда. У нее сын родился. А почему вы про нее вспомнили?

– А когда ей говорили, какая она красавица, она всегда отвечала: это я у вас здесь красавица, потому что я другая. А дома в России я такая же, как все, даже хуже. Вот и я почти год была в роли восточной красавицы.

Надо было сказать комплимент, но их говорят обыкновенным женщинам, – разве ей можно? И беседа текла себе дальше. Без комплиментов.

– Здесь замечательно готовят кальмаров. Никогда не забуду, как приводила сюда Сибел и она всех замучила объяснениями, как правильно их готовить. До сих пор помню, что кальмаров, оказывается, положено предварительно вымачивать в лимонном соке с содой и сахаром. Нормальному человеку ни за что не додуматься! Особенно насчет соды.

«Сибел! Приводила Сибел. Видимо, с мужем. И она замучила «всех». Значит, были и другие действующие лица. Этот ее Октай. Интересно, она знает?..»

– Я напрасно вспомнила про Сибел, да? Вы ведь все поняли тогда?

– Наверное, Айше, – «госпожу» отбросим, почему не попробовать? – нам надо откровенно обсудить все это один раз и больше к этому не возвращаться. Да, я все понял. Сначала не поверил, доказательств-то никаких, но я подумал, что вы знаете что-то еще.

– Да. Знала. Я с ней разговаривала, и она сама призналась. Как мне показалось, даже с удовольствием призналась. Но вы правы: улик не было. Она же математик, все просчитала. Она?..

– Да, – понял с полуслова, хорошо! – С ней все в порядке. Родила четвертого ребенка, переехала в новую квартиру…

– В ту самую?..

– Представьте, да. Железная леди. А в ее бывшей квартире новые жильцы. И еще, Айше…

– Я уже знаю, – поняла с полуслова, прекрасно! – Можете не выбирать слова. Октай женился на красотке Дениз. Мне брат сказал, они же связаны каким-то бизнесом. А меня это как-то и не задело. Странно все-таки жизнь устроена! Если бы не эта история с убийством, я могла бы выйти за него замуж. И ведь он ни в чем не был виноват, если подумать, но почему-то меня его поведение тогда оттолкнуло. И вообще, все это прошло.

– Как ваш роман? – другой осколок разговора, и не вспомнить, где его место в мозаике? – Я вам сейчас скажу смешную вещь: я сам написал нечто, и это нечто вот-вот издадут, представляете? В приложении к газете, но издадут!

– Да что вы?! Это замечательно! Детектив, разумеется?

– Наверно, надо на вас обидеться. Ничего другого я, по-вашему, написать не в состоянии?

– Но я вовсе не имела в виду… А почему детектив – это плохо? Лично я их обожаю – хорошие, конечно.

– Англичане действительно постоянно говорят о погоде? – снова осколок, который непонятно куда приклеивать.

– Не больше, чем мы. У нас в Измире погода так же быстро меняется, как там, и мы, по-моему, тоже все время говорим о погоде. Вот сейчас, например, как похолодало, да?

Похолодало и стемнело. Силуэт пальмы стал почти неразличим на фоне темного неба. В чашках темнел кофе.

– А я прочитал все ваши книги.

– Какой ужас! И Джойса?

– И Джойса.

– И как вам?

– Ну, это долгий разговор, Айше.

– Да, правда, поздно уже. А что вы мне хотели предложить насчет квартиры?

– Я хотел вам предложить выйти за меня замуж. Только у меня есть несколько условий…

Айше засмеялась.

– Подождите, не смейтесь. Я абсолютно серьезно. А условия… Мы же взрослые люди и привыкли жить самостоятельно. Так вот, я не предлагаю вам менять ваш образ жизни. И не хотел бы менять свой. Поэтому вам не грозит превращение в домохозяйку, но вам придется смириться с моей сумасшедшей работой и с тем, что дома будут телевизор, и компьютер, и газеты. И с тем, что я никогда не могу сказать, во сколько вернусь домой и когда у меня выходной. И… Почему вы так смеетесь? Айше!

– Первый раз слышу такое предложение! Обычно начинают не со своих условий, а с обещаний выполнить все мои. И никогда их не выполняют.

– Вам делали так много предложений? – ревность не пожелала затаиться и вмешалась в беседу.

– Два, – чуть серьезнее посмотрела она. – Вы же знаете.

– Откуда? Хотя… да… понятно.

– Вы же сыщик, – кивнула она. – Я разведена, значит, хоть одно предложение мне делали. А про Октая вы знаете.

– Честно говоря, я думал, вам их делали чаще.

– Не говорите глупостей. Ни одной женщине не будут делать предложение, если она этого не хотела и никоим образом не провоцировала. Всегда можно избежать неловкой ситуации, если не хочешь отвечать отказом.

Он не сразу нашел, что сказать.

Она могла избежать этого ужина и его предложения, и если она этого не сделала, то… может быть? Да нет, не может этого быть. Просто он умудрился создать ту редкую и неожиданную для нее неловкую ситуацию, которую она не предвидела и не провоцировала. И все же… Она сама позвонила, и привезла подарки, и согласилась пойти в ресторан, и улыбалась, и…

– А какие еще у вас условия?

– Айше, не смейтесь, пожалуйста. Лично мне не до смеха. Я ждал почти год, чтобы задать вам этот вопрос. Может быть, вам лучше не отвечать мне сразу? Вы подумаете… мы могли бы пообщаться, поближе познакомиться, а условия – это все ерунда, я волновался и, видимо, не с того начал. Пожалуйста, обещайте подумать всерьез…

– Да что же тут думать? Все понятно, – непонятно улыбнулась она. – Или мое согласие не входило в ваши планы?

– Айше… вы… вы не шутите? – он не мог поверить, что его несуразное, почти невежливое предложение, в котором он ухитрился обойтись без единого слова о любви, могла, будучи в здравом уме, принять хоть одна женщина. Господи, надо было все сказать не так!

Но все было сказано именно так.

– Вот ты и опиши, как герой говорит героине: «Выходите за меня замуж, только не выкидывайте мой компьютер и не превращайтесь в домохозяйку». А когда она согласится, пусть он ее еще поотговаривает: мол, в своем ли вы уме? Да понимаете ли, на что идете? Правда, если у тебя хватит таланта описать, какими глазами герой на нее при этом смотрел, то читатели поймут, что она не сумасшедшая, – насмешничала Айше каждый раз, когда муж предлагал ей написать за него любовную сцену. Сколько раз отказывалась, а он опять за свое… кто может звонить на домашний так поздно?

– Я подойду, – встав из-за стола, сказала она. – Тебе обычно на мобильный звонят.

– Добрый вечер, – услышал Кемаль из гостиной, – спасибо, все в порядке, а у тебя как? Да-да, сейчас позову… А что у тебя голос такой? Ничего не случилось?.. Хорошо, сейчас.

3

– Твоя сестра, – прошептала Айше, прикрыв рукой принесенную на кухню трубку телефона. Это недавнее приобретение каждый раз радовало ее: как, оказывается, удобно передвигаться с телефоном по всей квартире! У Айше раньше не было ни мобильного, ни современного домашнего телефона, и вовсе не потому, что она не могла себе этого позволить. Она всегда неплохо зарабатывала, просто не интересовалась техникой и не дружила с ней. Не умела водить машину, не пользовалась компьютером, статьи и целые книги писала от руки или печатала на машинке, а купленную мужем посудомоечную машину впервые включила через месяц после установки.

Кемаль как мог боролся с консерватизмом и ленью жены, и Айше нередко соглашалась, что технический прогресс, несомненно, значительно упрощает жизнь. Жаль только, что сначала он ее весьма усложняет: надо ведь научиться всеми этими штуками пользоваться. И не сломать, нажав не ту кнопку, и держать в голове кучу ненужной, по мнению Айше, информации. Ей, филологу, было нетрудно помнить имена и фамилии писателей и персонажей, сюжеты и даты создания пьес и романов, но вовремя вспомнить цифровой код сотового телефона… домашний телефон такого напряжения мысли не требовал, и Айше его любила.

– Голос у нее странный какой-то…

– Добрый вечер, Элиф-абла, – отношения между женой и старшей сестрой никогда не радовали Кемаля.

Строго говоря, госпожа Элиф, солидная, высокая, чуть склонная к полноте дама лет сорока пяти (точнее, называвшая эту цифру уже года три-четыре), не была его родной сестрой, но отношения между ними всю жизнь были более близкими, чем между Кемалем и его двумя родными младшими братьями.

Отец Элиф остался вдовцом с трехлетней малышкой на руках, и у него, не имевшего иных средств к существованию, кроме небольшой зарплаты учителя, была единственная возможность как-то устроить свою жизнь – быстро подыскать себе подходящую жену. Что он и сделал, остановив свой выбор на доброй, простоватой и хозяйственной Гюльтен, жившей по соседству и искренне любившей играть с его дочкой. Молодая мачеха изо всех сил старалась заменить девочке мать и даже отказывалась сразу заводить собственных детей, боясь, что разница в отношении будет заметна и неприятна маленькой Элиф. Кемаль был почти на восемь лет моложе своей сводной сестры, и родители прилагали все усилия, чтобы между ними не было ни тени ревности или неприязни.

Их и не было. Подросшая Элиф привыкла считать Гюльтен родной матерью, с радостью ждала появления на свет братишки или сестренки, с удовольствием превратилась из единственного ребенка в незаменимую мамину помощницу, почти взрослую, а Кемалю лет до пятнадцати и в голову не приходило, что Элиф и он родные только по отцу.

Потом, кажется, уже после смерти отца, он узнал правду, но она ничего не изменила в их дружеских и доверительных отношениях с сестрой. Элиф, к радости Гюльтен, рано и удачно вышла замуж за чиновника местного муниципалитета, родила сына, а похоронив рано сгоревшую от рака мачеху, стала с увлечением подыскивать невесту любимому брату.

Айше прекрасно понимала, что при таком раскладе у нее практически не было шансов понравиться будущей золовке. Вероятно, Элиф могла бы невзлюбить и любую из собственных протеже, которых она много лет безуспешно пыталась сосватать Кемалю. Но то, что брат женился, не посоветовавшись с ней, выбрав не юную девушку, а разведенную женщину тридцати двух лет, да к тому же куда более образованную, чем сама Элиф, – все это никак не могло способствовать ее любви к Айше.

Последней каплей стал роман.

«Он женился! Мой брат женился на какой-то девке! Ну почему это случилось именно с ним?! Именно со мной!» – так, этими самыми словами начинался детектив, написанный Айше, в котором была на удивление похожая ситуация. На удивление! Потому что писать она начала, будучи незамужем и задолго до знакомства с Кемалем и тем более с его сестрой. Это был не первый и не единственный в ее жизни случай, когда придуманные ею события и люди вдруг покидали предназначенный им виртуальный мир книжных страниц и вторгались в ее собственную реальную судьбу.

– А не надо было сочинять ничего плохого, – сказал ей Кемаль, когда после очередного визита к сестре расстроенная Айше пыталась шутить и проводить аналогии между поведением золовки и своей придуманной героини.

– Кто же знал? Я ведь не для себя сочиняла. Там у меня вообще-то все не так. И невестка – иностранка, и сестра ее мужа почти сумасшедшая. Но кое-какие моменты поразительно совпадают. Надо ей дать почитать: может, перестанет ко мне придираться…

– Не советую, – вполне серьезно сказал Кемаль. – Только хуже сделаешь. Я свою сестру лучше знаю. Обидится. И не поверит, что ты все это до знакомства с нею выдумала. Она же в принципе не понимает, как это можно – книжку написать. У нее и образование, и весь образ жизни не тот.

Айше не послушалась, а муж оказался прав. Элиф обиделась, некоторое время вообще не разговаривала с провинившейся невесткой, наивно верившей в торжество разума и здравого смысла; потом обе смягчились и ради любимого обеими Кемаля пошли на компромисс.

– Абла, честное слово, я написала это больше года назад. Ты здесь совершенно ни при чем, – оправдывалась Айше, в глубине души считая, что никакие оправдания в ее положении не нужны.

– Ты не могла написать это год назад. Как бы ты это написала, если мы тогда еще и знакомы не были? – не слыша доводов невестки, уличала ее во лжи Элиф.

В конце концов эти бессмысленные дискуссии прекратились, преступление Айше было, нет, конечно, не забыто и не прощено, но временно убрано на такую полочку памяти, откуда его можно будет в любой момент извлечь и при необходимости использовать в качестве отягчающего обстоятельства. А Айше ничего не оставалось, кроме как вести себя по возможности безупречно, чтобы необходимость заглядывать на ту полочку не возникала.

Ее собственный старший брат тоже был не в восторге от ее брака. В основном потому, что ему был гораздо больше по душе ее предыдущий избранник – обеспеченный, даже богатый, преуспевающий врач Октай Гюльолу, занимающийся в свободное от медицины время сделками с недвижимостью и связанный с адвокатом Мустафой Демирли дружбой, бизнесом и полным взаимопониманием. Айше сама познакомила Октая с братом, правда, без всякой задней мысли о будущем родстве. Скорее почувствовав в них родственные души.

Кемаля с Мустафой познакомило убийство. Что само по себе вызывало не слишком приятные ассоциации. Кроме того, адвокат был недоволен сестрой: у него в голове не укладывалось, как можно жить с мужчиной около двух лет (и так-то вещь неприемлемая, но что с этой феминисткой поделаешь? да и доктор Октай – это, конечно, не кто попало, ладно уж), а потом взять и отказаться выйти за него замуж. И что прикажете делать ему, адвокату, который дорожит отношениями с серьезным клиентом? А доктор Октай – это серьезно, более чем…

«Ты ставишь меня в крайне неловкое положение, – недовольно выговаривал он сестре, – ты преспокойно уезжаешь в Англию, а как я буду с твоим Октаем разговаривать?» – «Как с любым другим клиентом, я думаю. Любезно и предупредительно. Ты же по-другому не умеешь, – весело отзывалась Айше. – А за Октая не переживай, он утешится. И найдет на ком жениться. К тому времени, как я вернусь, вся неловкость рассосется. Мне же совершенно необязательно встречаться с твоими клиентами» – «Но это был бы такой удачный брак…» – «Откуда ты знаешь? Не все ведь зависит от денег» – «Не все, но многое!»

Их препирательства прекратились только из-за отъезда Айше. Октай вскоре действительно женился; с адвокатом продолжал спокойно общаться, правда, не знакомил Мустафу со своей женой и не делал шагов к семейному сближению. Встречались они только в офисе, Айше в их разговорах не упоминалась; неловкость, если она вообще существовала, не помешала деловым контактам, и адвокат постепенно успокоился. Ну не удалось выдать сестру за подходящего во всех отношениях человека, что поделаешь…

Известие о предстоящем замужестве сестры его не слишком порадовало. Полицейский… как будто ничего получше не могла выбрать!

– Не думал я, что твоя любовь к детективам примет такие извращенные формы, – Мустафа любил замысловатые формулировки и ни за что не упустил бы случая попрактиковаться в красноречии.

Впрочем, серьезных возражений против этого брака у него не было; Кемаль казался ему симпатичным и порядочным; жаль, конечно, что он не из состоятельной семьи, да и работа у него не обещает ничего, кроме опасностей и нервотрепки, но если Айше это устраивает… Словом, он быстро научился воспринимать Кемаля как данность и избавился от треволнений за судьбу незамужней, неустроенной в жизни сестры.

Родственники с обеих сторон встречались нечасто. Айше и Кемаль были настолько заняты каждый на своей работе, так уставали и так редко выбирались в гости, что приходилось ограничиваться телефонными звонками и неизбежными визитами в праздники.

Звонок Элиф был, в общем-то, делом обычным. Но, быстро припомнив, когда в последний раз он сам и Айше звонили ей, Кемаль сообразил, что что-то случилось. Его сестра строго соблюдала такие ритуалы, как очередность звонков и визитов, и не стала бы нарушать свои правила без причины. Поскольку Кемаль и Айше моложе, она сама должна звонить им, только если нужно поздравить их с личным праздником, например годовщиной свадьбы, или выразить вежливое недовольство тем, что они неприлично давно не звонили ей, или если нужно сообщить что-то действительно важное. Сейчас явно был последний случай.

Однако сестра не торопилась приступать к делу. Айше по ответам Кемаля легко угадывала, что говорят они ни о чем, обмениваются дежурными вопросами и ответами.

– Да… все в порядке… да… ужинаем… у нее тоже… а ты? А мой племянник как?.. Прекрасно… надо же… я тебе всегда говорил, что с математикой у него все нормально… вряд ли, в эти выходные мы не выберемся… да?.. И что? Помню, конечно… и что потом?… Да не может этого быть… показалось тебе… а что я скажу? Ну кто же меня станет слушать? Скорее всего, это и не отравление вовсе… и потом все ведь живы-здоровы! Ну да… да… я понимаю. Айше?.. не знаю… поговорю… ладно. Во всяком случае, ты в полицию не звони… Я подумаю. Да, счастливо… хорошо, хорошо, завтра же тебе скажу. До свидания… Айше!

– Не кричи, я здесь. Что там у нее стряслось? – Айше принялась убирать посуду.

– Да ерунда какая-то! Пересказывать и то глупо. У них на золотом дне… знаешь, она ходит на эти золотые дни?

Конечно, Айше знала. Сама она, как и большинство молодых работающих женщин, не имела ни времени, ни желания, чтобы участвовать в подобных развлечениях. Но для ничем другим не озабоченных домохозяек средних лет, дети которых уже выросли и не требуют постоянного присмотра, чем не способ провести время? Не хуже любого другого. Собираются раз в месяц, обмениваются новостями и сплетнями – к тому же с экономической выгодой. Хотя собственно выгодой это не назовешь: просто каждая ежемесячно вносит в общую кассу деньги, которых хватило бы на один грамм золота. Но то, что каждый месяц все эти деньги получает одна из них, как правило, устраивающая прием у себя, все-таки удобно. Получается весьма приличная сумма, которую сама домохозяйка вряд ли сумела бы сэкономить и отложить, – разве что у нее была бы очень серьезная цель и сильный характер. И, что немаловажно, муж, поощряющий ее цели и траты. А на так называемый золотой день мужья обычно дают деньги беспрекословно: во-первых, это традиционная, одобряемая обществом форма женского досуга; во-вторых, на эти встречи нередко собираются соседки или жены сослуживцев, что позволяет приятелям-мужчинам в этот день свободно располагать своим временем и посидеть в кафе или сходить на футбол; в-третьих, в чем-то же надо уступить жене, так пусть это будет золотой день. И вреда никакого, и на просьбу дать денег на какую-нибудь обновку или духи всегда можно ответить: «Я тебе и так выдаю ежемесячно деньги на ваши дамские посиделки, на них и покупай, когда получишь».

– Да, знаю, – сказала Айше, – Элиф рассказывала про свою компанию. И что у них случилось? Деньги пропали?

– Какие деньги? – удивился Кемаль.

Айше часто озадачивала его своими неизвестно откуда взявшимися вопросами и высказываниями. Если, читая лекции и проводя занятия со студентами, она вынуждена была говорить понятно и логично, то с близкими позволяла себе расслабляться и, пропустив быстро мелькающую в голове цепочку мыслей, выдавала сразу вывод.

– А что там еще могло случиться? Они же деньги собирают. И ты упомянул полицию, в которую Элиф хотела звонить. Я и подумала, что они недосчитались денег.

– Не угадала, фантазерка! Сюжет гораздо круче. Этот золотой день был вчера и, не знаю уж, что Элиф там съела, но ей сегодня стало так плохо, что только сейчас, к вечеру, немного в себя пришла. Подожди, это еще не все! В том-то и дело. Она обзвонила остальных, кроме хозяйки, разумеется, чтобы не обидеть, и выяснилось, что то же самое случилось еще с тремя. И вдобавок ей некоторые признались, что месяц назад им тоже было плохо: расстройство желудка, рвота и все такое. Но Элиф ничего не знала, потому что собирались они у нее, и ей, как хозяйке, решили ничего не говорить. А сама она забегалась, закрутилась и ничего толком не пила, не ела.

– И что она подозревает? Что кто-то из ее подружек задумал перетравить остальных? Глупости какие. Ты кофе хочешь?

– Давай лучше чаю выпьем, в такую погоду приятно пить чай.

– Сейчас заварю, я тоже чаю хочу. И давай посильнее затопим, так холодно. Хоть в кабинете.

– Хорошо, – сказал Кемаль и пошел регулировать отопление.

Эта зима выдалась на редкость ранней и холодной. Необычно холодной для Измира. Едва закончился ноябрь, а дождливые, ветреные и просто холодные дни наступили так давно, что, казалось, вот-вот должна начаться весна. До которой еще ох как далеко. Кемаль попытался прикинуть в уме, во сколько же обойдется в этом году отопление. Прошлая зима была теплой и промелькнула совершенно незаметно для бюджета только что поженившихся и снявших квартиру Айше и Кемаля.

Вообще начало семейной жизни в экономическом смысле удивило их обоих. У них оказалась масса лишних денег. Разумеется, ведь до свадьбы каждый из них оплачивал квартиру и так или иначе укладывался в получаемую зарплату. Когда выяснилось, что теперь вместо двух квартир им надо платить всего за одну, причем небольшую, и что имеющихся у них обоих столов, кресел, кастрюль и прочего их молодой семье более чем достаточно, они какое-то время легкомысленно чувствовали себя вполне обеспеченными. Айше даже бросила почасовую работу в частной школе, где она несколько лет давала уроки французского языка. Работа эта ей не нравилась, была утомительной и нетворческой, дети богатых родителей избалованны, капризны и ленивы. Преподавание в университете в сочетании с научной работой и писательством в свободное время нравилось ей гораздо больше.

Кемаль был рад, что жена оставила вторую работу, хотя вовсе не считал, подобно многим мужчинам, что замужняя женщина должна сидеть дома и заниматься хозяйством. Во всяком случае его Айше это никак не подойдет. Да и не смогли бы они прожить только на то, что зарабатывал он.

«Хорошо, наверное, быть богатым, – думал Кемаль, поворачивая регулятор отопительного котла, – можно не обращать внимания на погоду. И не вынуждать жену стоять у плиты, а покупать дорогие полуфабрикаты или ужинать в ресторане. И не думать каждый раз, что дешевле: ехать на машине или на автобусе… А что я могу при моей работе? Айше, конечно, не привередлива и никогда не станет жаловаться, но до этой зимы мы жили куда лучше. Приятно было бы осознавать, что она работает исключительно потому, что любит свою филологию и домохозяйкой быть не желает».

Мысли его вернулись к никогда не работавшей и как-то сводившей концы с концами сестре и ее проблемам.

– А чего она хотела от тебя? – Айше доставала чашки, и он понял, что, даже занимаясь разными делами в разных комнатах, они, как часто бывало, подумали об одном и том же. – Неужели правда в полицию обращаться собирается?

– Она хотела. Завтра к врачу пойдёт, потом в полицию собирается. Я ей сказал, что пока не стоит. Ничего же не случилось. Никто ее и слушать не будет. Нет события преступления. Она просила, чтобы ты к ним разок сходила.

– Я?! – от изумления Айше чуть не расплескала и осторожно поставила обратно на блюдце почти поднесенную ко рту чашку чая. – И что мне там делать?

– Ну, не может же она пригласить меня на золотой день! А ты другое дело. Они, как я понял, периодически приводят то дочек, то невесток. Элиф говорит, эти дамы давно хотели на тебя посмотреть.

– Представляю, чего она им про меня наговорила!

– Наверняка ни одного плохого слова. Насколько я знаю, у Элиф и ей подобных это не принято. О своей семье и обо всех своих…

– Ну да, ну да, как о покойниках!

– Ох, ну что у тебя за юмор, – невольно улыбнулся Кемаль. – Должна же ты когда-нибудь расплатиться за злостное сочинение детективов. Между прочим, если ты откажешься, она от меня не отстанет.

– Да-а, – протянула Айше, – это довод. Серьезный. Как, оказывается, легко живется таким… ну… как бы это сформулировать… непробиваемым логикой. Все знают, что уговаривать их без толку, все равно не отвяжутся, лучше уж сразу уступить. Ты, кстати, сегодня работать собирался, не передумал?

– Нет, я тебя жду. Ты пойдешь в кабинет?

– Сейчас. Только посудомойку включу. Давай чашку.

– Не дам, я ее потом вымою. Давай скажем, что ты согласна, все равно следующая встреча у них почти через месяц, а за это время мало ли что произойдет. Или Элиф остынет, или у тебя возникнут неотложные дела, или придумаем что-нибудь.

– Вот уж нет! Ни за что! – Айше нажала нужные кнопки на посудомоечной машине, бросила на нее последний недоверчивый взгляд, словно сомневаясь, что какая бы то ни было техника будет ее слушаться, но, убедившись, что это чудо снова произошло, повернулась к мужу. – Не втягивай меня в это, ради бога! Один раз соврем, потом придется постоянно выкручиваться, ежемесячно придумывать причины для очередного отказа, да еще помнить, когда что именно соврали.

– Правильно! Проще разок сходить!

Айше засмеялась.

– Знаешь, как это называется? «Ей не нравилось с зонтиком в дождь, ему нравилось, когда женщина с зонтиком; ей не нравилось в новой шляпке под дождь, ему нравилось, когда женщина в новой шляпке; он покупает новую шляпку в дождь, она выходит в новой шляпке под зонтиком», – продекламировала она. – Иными словами, глупой женщиной можно вертеть как хочешь.

– Глупые женщины не выдают наизусть такие цитаты. Это, кстати, откуда?

– Это, кстати, – передразнила она, – из якобы прочитанного тобой «Улисса».

– Почему якобы? Я прочитал эту крайне нудную книгу от корки до корки. Исключительно из любви к тебе. А ты хочешь, чтобы я запомнил ее наизусть? На это даже моя знаменитая память не способна.

– Лучше бы из любви ко мне ты перестал меня уговаривать тащиться на этот их золотой день. Охота мне тратить время на их сплетни да вдобавок наблюдать, не подсыплет ли одна из них кому-нибудь ложечку мышьяку вместо сахара. Ты ведь меня на это подбиваешь?

– Разумеется, умница моя. А тебе разве самой не интересно? Сюжет сам к тебе идет, просто просится, а ты отказываешься. Тут же все именно так, как ты любишь: ограниченное число действующих лиц в ограниченном пространстве, плюс неограниченные возможности напридумывать кучу всяких мотивов, поскольку знакомы все персонажи лет пятнадцать-двадцать. И никакой любви: одни пожилые дамы! Роскошный сюжет, позавидовать можно!

Глупость какая-то, а не сюжет…

4

Квартира, которую Кемаль и Айше с немалым трудом отыскали в любимом обоими районе, была стандартной и не очень большой, но сейчас, с наступлением холодов, излишки площади, которую приходилось отапливать, немедленно дали о себе знать.

Когда они только приступили к поискам, Айше хотела снять такую же квартиру, как та, в которой она жила до замужества и в которой потом поселился Кемаль. Она была маленькая – две комнаты и гостиная, но уютная, хорошо спланированная и находилась в чистом, тихом, престижном месте. О том, чтобы остаться в ней, не могло быть и речи. Айше даже приходить туда отказывалась. А попробуй-ка каждый день как ни в чем не бывало встречаться и здороваться с убийцей! Поэтому Кемаль, ошарашенный согласием Айше выйти за него замуж, немедленно известил домовладельца об отказе от аренды и бросился изучать мелкий шрифт газетных объявлений.

Но основные надежды они возлагали на прогулки. Часто желающие сдать квартиру предпочитали не тратиться на объявления и не связываться с агентствами, потому что желающие ее снять, как правило, предпочитают не платить агентствам, а иметь дело непосредственно с владельцем. И написанные кое-как от руки номера телефонов рядом с заветным словом «сдается» можно увидеть на окнах не реже, чем профессионально выполненные рекламные плакатики.

И Айше с Кемалем гуляли. Совмещая приятное с полезным. Наверно, иногда эта пара производила странное впечатление: они не смотрели друг на друга, порой оглядывались назад, иногда замирали на секунду, глядя куда-то вверх, а если поблизости был многоэтажный дом, внимательно пробегали глазами по всем окнам. Погуляв с неделю, они поняли: того, что они хотят, не существует в принципе. Маленьких квартир в этом районе почти нет, а свободных и маленьких – просто нет. Сдавались либо типовые: три комнаты плюс гостиная, либо квартиры класса «люкс», на которые будущие молодожены гордо не обращали внимания.

Надо было чем-то жертвовать: или своим представлением о желанной квартире, или районом. В центре и в районах новостроек небольшие и даже совсем крошечные квартиры наверняка были, но ни Айше, ни Кемаль и слышать не хотели о переезде в такое место, откуда не видно ни гор, ни моря, а до балкона дома напротив можно дотянуться рукой.

Таким образом, выбор был сделан в пользу стандарта; две комнаты превращены в кабинет и спальню, гостиная стала по совместительству гостиной и жилой комнатой, а лишняя комната какое-то время оставалась без названия и сначала предназначалась для гостей, если кто-нибудь из них пожелает остаться ночевать, но гости приходили нечасто, а ночевать и вовсе отправлялись домой, так что комната постепенно стала чем-то вроде склада и получила у двух любителей детективов наименование «запертая комната». Там стояла гладильная доска; туда на лето складывали зимние вещи, а на зиму летние; там удобно располагалось все то, что, как бывает в каждом, даже хорошо налаженном хозяйстве, выбросить жалко, а хранить негде; туда отправлялась сушилка для белья, если на улице шел дождь; там лежали, дожидаясь гостей, запасные подушки и одеяла, и Айше казалось, что, не будь у нее под рукой «запертой комнаты», куда всегда можно запихнуть все, не предназначенное для чужих глаз, ей никогда не удалось бы поддерживать даже подобие порядка в обитаемых помещениях.

Этой зимой стало ясно, что надо что-то менять. Вещи начали стягиваться в кабинет, к теплу. За ними потянулись и люди. Незаметно для себя они стали пить здесь чай и кофе, проводить вечера и почти все выходные, смотреть тоже перебравшийся сюда маленький телевизор и … словом, почти жить.

Первой переехала в кабинет гладильная доска. Айше терпеть не могла гладить, но если рядом находился работающий за компьютером или просто развлекающий ее беседой муж, то это занятие превращалось из маленькой трагедии в обычное дело, требующее, в сущности, не так уж много времени.

В первые дни их семейной жизни Кемаль, знающий феминистские взгляды жены и желая сделать ей приятное, заявил, что свои рубашки он привык гладить сам и не видит причин от этой привычки отказываться. К его удивлению, Айше решительно воспротивилась.

– Будем считать, что я не последовательная феминистка. Пережитки у меня! В доме полно работы для мужчины, и от нее ты меня освободишь. Так же как от походов на рынок и таскания сумок. Ненавижу покупать продукты. И если я буду больна, ты, разумеется, погладишь себе сам.

И раз в неделю, собравшись с духом, проводила час с утюгом в руках. Сегодня был как раз тот вечер, когда ей предстояло это сделать. Откладывать эту работу больше было нельзя, иначе им обоим завтра просто не в чем будет выйти из дома.

– Будешь гладить? – сочувственно спросил жену Кемаль, включая компьютер.

– А ты про любовь писать? – с той же интонацией отозвалась Айше.

– Предлагаю поменяться! Нет, правда, ну что тебе стоит? Ты сразу вспомнишь подходящие цитаты и выдашь их за собственный текст. Мне как минимум в двух местах нужны любовные сцены, и они будут макет делать. А я все поглажу.

– Там две мои парадные блузки, ты их сожжешь, – Айше выхватила из кучи подготовленного для глаженья белья первый попавшийся предмет и, как всегда, приступая к нудной и казавшейся бесконечной работе, вспомнила про свою бывшую подругу. Сибел умела рассортировать белье так, что гладить его становилось проще, а электроэнергии уходило меньше. Жаль, что Айше никогда не сосредотачивалась на ее советах.

– А что скажешь про золотой день? – Кемаль надеялся, что, отказавшись написать за него любовные сцены, она согласится хоть на это. Иначе Элиф завтра позвонит снова и снова будет просить его заняться расследованием их дурацких отравлений или вызовет, чего доброго, местных полицейских, а потом будет жаловаться на их невнимание. А потом с неё станется притащиться на работу к Кемалю и уверять всех, что ее чуть не отравили…

– А что можно сказать? Ты же сам понимаешь: придется согласиться и сходить. Я схожу. И доложу тебе, сколько каждая из них съела. По-моему, все очевидно: они на этих золотых днях подают столько сладостей, что, естественно, им потом дурно становится. И никто их не травит, кроме собственной привычки к обжорству. Наверно, толстые все?

– Это мы выясним. Я тебе предварительно соберу информацию, списочек составлю, чтобы ты не запуталась, кто есть кто.

– А много их там? – безнадежно спросила Айше. Вечно появляются какие-то заботы, от которых не отвертишься. И неглаженого белья не убавляется…

– Ровно десять. Имена и все прочее завтра же разузнаю.

– Разузнаешь… ты, что всерьез это воспринимаешь?! И как ты вообще себе это представляешь? Приду я под видом гостьи, и что мне там делать? Дегустировать все их блюда и отравиться самой? Или торчать на кухне и не сводить глаз с хозяйки?

– Ты сориентируешься. Скорее всего, как ты понимаешь, там и следить-то не за чем. Случайно совпало и все. Но Элиф переживает, вообразила себе невесть что… Ты ее успокоишь. Ну, и приглядись к ним, конечно. Вдруг и правда что-то есть?.. Завтра с Элиф поговорю, все про них выспрошу… Слушай, как лучше написать: «Он нежно взял ее за руку» или как еще? Хоть наречие можешь мне придумать?

– Да брось ты эти изыски! – Айше была невысокого мнения о писательских талантах мужа и не скрывала этого. – Ты же пишешь полудокументальные вещи, приложение к газете, это почти журналистика, зачем тебе их портить, идя на поводу у редактора? Думаешь, он понимает больше тебя?

– Может, он и не понимает, но без этой переделки они могут не согласиться печатать повесть и в приложении пустят кулинарные рецепты. А если я послезавтра принесу эти проклятые сцены и придумаю пусть бессмысленное, но завлекательное название, вроде той же «Голубой розы», то считай – дело сделано. А без моего хоть небольшого, но все-таки гонорара нам придется превратить еще две комнаты в «запертые» и зимовать в одной.

Он был прав. Водя утюгом по рубашкам и юбкам, Айше обдумывала ситуацию. В словах мужа не было упрека в расточительстве, но тем не менее она понимала, что, веди она хозяйство по-другому, им не было бы нужды экономить. Они отнюдь не были бедны в примитивном смысле этого слова, у Айше были деньги, заработанные в Англии, но они оба решительно не хотели их тратить, надеясь, напротив, откладывать понемногу и скопить на покупку квартиры. Но ничего почему-то не откладывалось, и Айше подозревала, что виновата в этом она сама. Вместо того чтобы стоять у плиты и прислушиваться к мудрым советам практичных и экономных домохозяек, она по приобретенной за много лет привычке тратила свободное время на чтение, а в последние годы и на сочинение детективов. Которые, в отличие от документальных повестей Кемаля, пока вообще не грозили никакими гонорарами.

«Это сложновато читать, – сказал ей редактор, – столько у вас здесь скрытых цитат, аллюзий, реминисценций. Слишком хорошо вы думаете о читателях» – «А вдруг это вы слишком плохо о них думаете? Вот вы же прочитали и все поняли» – «Видите ли, госпожа Айше, это моя профессия – прочитать, понять, оценить. Как, к слову сказать, и ваша. Да, я прочитал, и, могу признаться, мне ваша вещь почти понравилась. Если бы вы были меньше филологом и больше просто писателем… Ну кому нужны эти ваши иностранные цитаты?» – «Но у меня же русская героиня, не может она цитировать наши байки про Ходжу Насреддина!» – «Вот-вот! Правильно. Зачем вам вообще русская героиня?» – «Не знаю, – растерялась Айше, – как-то так получилось…» – «Получилось… Надо просчитывать последствия. У вас там, конечно, никакой политики, но эта героиня… и чеченская кампания… словом, в этом могут усмотреть… если вам непременно нужна иностранка, замените ее хоть на немку. В Германии сейчас полно смешанных браков. Поменяйте имя и все!» – «Но тогда придется менять половину сюжета! И я никогда не была близко знакома ни с одной немкой, только с англичанками, француженками, американками…» – «А с русскими?» – «С одной. Я с нее эту героиню наполовину списала. И она там как раз на месте. Иначе придется убирать все коллизии вокруг болгарского языка… и я специально перечитала столько русской литературы; и будет непонятна неприязнь к ней со стороны родни…» – «Вот! Вы сами-то себя слышите? Не-при-язнь! Уверяю вас, если бы дело происходило в России, а герои детектива вдруг оказались бы из Турции, тамошний редактор говорил бы автору примерно такие же слова. Короче говоря, вы подумайте. Повесть неплохая, пусть полежит. Мы от нее не отказываемся, но надо принимать во внимание конъюнктуру… посмотрим…»

И повесть лежала. У Айше не было ни сил, ни времени, чтобы обращаться в другие издательства, тем более что она никогда не сумела бы выговорить вслух иногда приходящие ей в голову слова: «Если вы не собираетесь подписывать со мной контракт с точно оговоренными сроками выпуска книги, то я хотела бы забрать у вас рукопись. Да, прямо сейчас». Произнести такое было выше ее сил.

Она писала уже третью повесть, получала от этого массу удовольствия и воспринимала свое занятие как безобидное хобби, которое вряд ли будет приносить доход. Если думать об отоплении, то лучше было бы давать уроки. Или вернуться в школу: всего-то три раза в неделю, а платили они неплохо. Но очень уж не хочется.

С другой стороны, неправильно взваливать все заботы о доходах и расходах на мужа. Она была не настолько феминисткой, чтобы заставлять мужчину гладить белье, но, вероятно, она все-таки была ею в достаточной степени, чтобы понимать: существование их семьи – забота общая. И ответственность следует делить поровну.

– Ладно, сейчас я тебе что-нибудь продиктую. Попроще. В духе дамских романов.

Продолжая гладить, Айше настроилась на описание страстей в стиле… нет, Голсуорси – это слишком целомудренно, Мопассан – слишком подробно, Достоевский – скажут, сложно. Надо что-нибудь типа «Унесенных ветром» или какой-нибудь «Анжелики». Быстро выяснив, что, собственно, должно произойти между персонажами и как они в самых общих чертах выглядят, она принялась выдавать длинные и вполне законченные предложения, профессионально делая паузы, чтобы Кемаль успевал набирать текст. Иногда, оставив утюг, она подходила к компьютеру и перечитывала набранное, потому что мгновенно забывала продиктованное и с трудом воспринимала текст на слух.

Почти доведя до конца одну из требовавшихся Кемалю любовных сцен, она спросила:

– Послушай, а не было у них… нет, ты это не пиши, я о другом. Не было там такого, чтобы, например, какое-то блюдо на оба мероприятия приносила одна дама? Или, может, они покупали что-то готовое в одном и том же месте?

– Вот видишь! – торжествующе повернулся от компьютера довольный Кемаль. – Я же говорил: тебе будет интересно. Уже и версии появляются! Да и вообще: сходи просто так, ни за кем не следи, а абла от нас отстанет!

«Она выходит в новой шляпке под зонтиком», – пробормотала Айше. Сколько же хлопот от ее неумения отказываться и лгать!

5

Кемаль был опытным сыщиком и знал цену информации. Любой. Кажущейся незначительной и не относящейся к делу. Поэтому подготовку к операции «Золотой день», как насмешливо называла намечающееся мероприятие Айше, он по настоянию Элиф проводил по всей форме. Правда, он рассчитывал, что это будет гораздо проще.

– Да-да, разумеется, – радостно и воодушевленно откликнулась сестра на его вопрос, – да я все про них знаю!

«Все» оказалось настолько ничтожным, что было просто смешно называть эту мелочь таким гордым словом. Имена и телефоны. Имена и телефоны – это было все, что знала Элиф. У двух своих приятельниц она ухитрилась не знать даже фамилий, потому что одна из них развелась, а другая, наоборот, второй раз вышла замуж, но в записной книжке Элиф они, разумеется, так и остались на своих прежних местах.

Сестра не могла назвать точно почти ни одного адреса, хотя регулярно бывала у каждой из девяти подруг. Но она то не помнила номер квартиры, потому что прекрасно знала, на каком она этаже и какого цвета у нее дверь; то не знала номера дома или названия улицы, хотя найти нужное место могла бы с закрытыми глазами; то действительно не знала ничего, потому что подруга переехала, а шла Элиф в ее новую квартиру, встретившись на автобусной остановке с двумя другими дамами, и, понятно, ничего не запомнила.

Она не знала ни возраста, ни дней рождения ни одной из женщин их компании, потому что если лет пятнадцать назад кто-нибудь из них мог охотно прибавить себе лет пять, чтобы уесть остальных тем, как она прекрасно сохранилась, то в последние годы все предпочитали молчать о своем возрасте или повторять годами одни и те же весьма сомнительные цифры. Элиф тоже этим грешила, озадачивая Кемаля, который хорошо помнил и сколько лет сестре на самом деле, и сколько она соглашалась признать год или два назад. Эта женская арифметика не имела никаких правил, и сложение в ней часто оборачивалось вычитанием, а последовательность и логика в этой загадочной науке не приветствовались.

Итак, имелись имена, почти все фамилии, некоторые адреса или фрагменты адресов, догадки о вероятном возрасте и телефоны. Негусто. Кроме того, сразу выяснилось, что женщины с трогательным именем Джан не существует в природе. Ну, просто нет такого сочетания имени, фамилии и телефона в городе Измире – и все.

– Ой, да, конечно, – защебетала в ответ на недоумение брата Элиф, – это же не ее официальное имя, ее все всегда зовут Джан, она такая милая, улыбчивая, все уж и забыли, как ее раньше звали…

– Джемиле – вот как, – мрачно сказал Кемаль, выяснивший, кому принадлежит названный сестрой номер, но не имевший возможности узнать об улыбчивости и доброте абонента, повлекших перемену имени.

– Ой, а откуда ты?.. Точно, я сама чуть не забыла. Джемиле Балкан, правильно! Неужели ты все проверял? – даже по телефону Кемаль чувствовал, как Элиф радуется: как-никак настоящий полицейский, серьезный и вечно занятый, принял ее жалобы всерьез, причем не ограничился пустыми словами и обещаниями, а предпринял настоящие, вполне реальные действия.

– Разумеется, я проверял. Если ты хочешь, чтобы Айше хоть что-то поняла в ваших проблемах, то как минимум имена она должна знать заранее. Чтобы не отвлекаться. Ладно, с этим все. Я все, что нужно, по телефонам установлю. Теперь вот что… – он помедлил, так и не решив перед этим разговором, как лучше его выстроить. Разумеется, Элиф нельзя давать понять, что все ее подозрения яйца выеденного не стоят. Поэтому чем больше вопросов ей задашь, тем лучше. С другой стороны, она так общительна, так впечатлительна и склонна к преувеличению, что может запросто выложить все услышанное любой из девяти подружек. Или всем. Хороша тогда будет Айше со своим приходом на золотой день. Все будут смотреть на нее как на сыщицу, которую пригласили специально, чтобы вынюхивать, выискивать и уличить одну из них неизвестно в чем. А впрочем, их недовольство скорее обратится на саму Элиф, а она, как говорится, за что боролась… И Кемаль, отбросив сомнения и взяв насколько возможно деловой тон, приступил к допросу: – Меня интересует следующее: во-первых, кто именно чувствовал себя плохо. Если сумеешь, расспроси всех… м-м… ненавязчиво – вдруг это еще раньше началось, а ты не знаешь? – да, так, пожалуй, правильно. Сестре станет любопытно, да и обидно – как это, она чего-то не знает! – и она примется всех расспрашивать. Если бы она еще услышала его совет о ненавязчивости… Но это, вероятно, из области невозможного.

Не дав сестре вставить ни слова, он быстро продолжал:

– Второе: напиши, пожалуйста, меню своего золотого дня и все, что вспомнишь, о том, чем вас угощали у подруги. Если было что-то готовое, выясни, если сумеешь, где и когда это покупали… Я понимаю… да-да… я понимаю, что ты, конечно же, ничего покупного не подавала, я имел в виду твою подругу. Я же так и сказал: выясни. Не все же такие кулинарки, как ты…

«Черт, еще и здесь дипломатия требуется! Мало того, что я занимаюсь этой ерундой, как будто это настоящее расследование, трачу на это время, втянул в ее дела Айше, так она ухитряется обижаться по пустякам. Хотя обижаться следовало бы мне: не могла даже имена с фамилиями и адресами выяснить!»

Кемаль сам не понимал, зачем взялся за это нелепое дело с такой основательностью. Разумеется, не потому, что поверил в версию сестры об умышленных подозрительных отравлениях. Это было бы слишком. Слишком похоже на тот идеальный сюжет, который он так расхваливал перед Айше.

К тому же он не мог не прийти к тому очевидному выводу, что, коль скоро несколько (пусть даже только три-четыре) женщин из десяти обсуждали происшедшее между собой, у гипотетического отравителя теперь не осталось ни малейшего шанса. Да на следующем золотом дне они и без Айше глаз друг с друга спускать не будут! А разговоры?! Разве удержатся они от обсуждения такой захватывающей темы? Да они два часа будут выяснять, кто кому подавал чашечку кофе, а кто выходил на кухню за кексом… Словом, вряд ли еще кто-нибудь отравится. Все будут бдительны. И будут обсуждать качество продуктов и способы приготовления блюд – и, пожалуй, переругаются на этой почве и поубивают друг друга… не в прямом, разумеется, смысле слова.

В общем, надо заканчивать с этой самодеятельностью. Пусть Айше, раз уж обещала, посетит их сборище, Элиф успокоится, и все это забудется. Жаль только, что память у Кемаля была устроена так, что он крайне редко забывал что-либо из услышанного или прочитанного. Разве что длинные цитаты из какого-нибудь Джойса. А список из десяти женщин, который ему удалось-таки составить через день-другой, скорее всего, застрянет в голове надолго. Как и аккуратно записанное детским школьным почерком сестры невообразимое количество блюд, которые эти дамы пробовали, хвалили, обсуждали, передавали друг другу, резали десертными ножичками, теребили начищенными серебряными вилочками, доедали без остатка, или, мило улыбаясь, оставляли на тарелке почти нетронутыми… Впрочем, это уже фантазии – область Айше. А его интересуют факты.

Что же мы имеем?

Отбросив все лишнее (зачем Айше учить наизусть их адреса и даты рождения?), Кемаль отдал жене уместившиеся на небольшом листочке результаты своей работы:

1. Элиф Озбек – домохозяйка, замужем, моя сестра;

2. Гюзель Алатон – журналистка, ведет рубрику «Спросим тетушку Гюзель» в газете «Утро», не замужем;

3. Селин Барут – учительница начальных классов, год на пенсии, замужем, детей нет, полгода назад удочерила восьмилетнюю девочку;

4. Джан (Джемиле) Балкан – домохозяйка, замужем, двое взрослых детей: дочь Илайда, сын Тимур;

5. София Эсмер – домохозяйка, наша бывшая соседка. «Мир тесен», – в один голос сказали они друг другу не слишком оригинальную мысль, когда Кемаль показал Айше имя и адрес одной из женщин. «Хорошо, что это оказалась она, а не кто-нибудь другой из нашего дома», – подумали оба и, догадавшись о совпадении, переглянулись и улыбнулись. Айше всегда хорошо относилась к своей бывшей соседке с первого этажа и с ней, единственной, продолжала иногда встречаться и перезваниваться после замужества и переезда. София была приятной неглупой женщиной, увлекалась астрологией и психологией, прекрасно шила, Айше было с ней комфортно и интересно. Странно, что она никогда не говорила, что ходит на золотые дни. Или Айше просто не обращала внимания?

6. Семра Арден – пенсионерка, бывшая продавщица огромного магазина «Карамюрсель», помогает мужу – владельцу лавки с канцтоварами; дочь Шейда учится в Анкаре;

7. Эминэ Шенер – домохозяйка, замужем, сын Мурат заканчивает медицинский факультет местного университета. Дамы номер три, шесть и семь много лет живут на одной лестничной площадке, причем Селин и Семра специально купили квартиры рядом из-за давней дружбы, а Эминэ, оказавшись их соседкой, вполне удачно вписалась в компанию;

8. Дилара Унал – врач-гинеколог, имеет частную практику и работает в клинике медицинского института; из-за тринадцатилетней дочери живет со свекровью, потому что слишком занята, чтобы подогревать обед и водить девочку на уроки музыки; муж тоже врач, доцент, доктор наук;

9. Лили Темизель – домохозяйка, жена богатого биржевого деятеля, недавно еще больше разбогатевшего на купле-продаже недвижимости; родилась и выросла в Германии, никогда не работала, ведет светский образ жизни, принадлежит к несколько иному кругу, чем остальные женщины; детей нет;

10. Филиз Коркут – домохозяйка, двое взрослых сыновей живут отдельно; рано овдовела, подрабатывала секретаршей, воспитательницей в детском саду, продавщицей; недавно второй раз вышла замуж.

Список кулинарных изысков, которыми женщины, по-видимому, тайно старались перещеголять друг друга и поразить остальных, на обычном листе бумаги не уместился. Элиф помнила до мелочей, что и как было приготовлено, где и когда куплены ингредиенты, а некоторые из собственных продуктов, вроде муки и сахарной пудры, уже проверила на доброкачественность и готова была чуть ли не предъявлять настоящим экспертам для химического анализа.

«О господи, – мысленно, чтобы не огорчать мужа, вздыхала Айше, – что за ерунда! Зачем я ввязалась в эти мыльнооперные страсти? Ясно же, что нельзя так объедаться сладостями и мучным, – она почти с ужасом перечитывала названия блюд. – Надеюсь, они не заставят меня все это пробовать. Мне уж точно станет дурно – с непривычки. Надо будет наврать, что я на диете какой-нибудь…»

Когда-то открытый ею закон непрерывности вранья снова сработал. Стоило солгать один раз, пусть по самому ничтожному поводу, например о причине прихода Айше на этот несчастный золотой день, и пожалуйста: приходится о чем-то умалчивать, что-то скрывать, что-то слегка искажать, что-то придумывать. Словом, снова лгать.

«Ладно, – сказала себе Айше, – в последний раз!»

Она не могла знать, что кое-что будет в ее жизни не в последний, а в первый раз: загадочная цепочка таких разных, не похожих друг на друга и таких одинаково пугающих смертей, с которыми ей предстоит столкнуться, – всего-навсего из-за того, что она согласилась пойти на абсолютно безобидный и не предвещающий ничего плохого золотой день.

Первый для нее, очередной для каждой из этих десяти женщин – и последний для некоторых из них.

Глава 2

1

Это был последний раз. Последняя встреча в этом году. И последней предстояло быть ей. На прошлогодней жеребьевке ей достался декабрь. Небрежно обрезанная бумажка со сделанной от руки надписью. Как будто нельзя купить любые стандартные карточки и если не можешь себе позволить заказать надписи, то по крайней мере сделать их аккуратно! Все-таки бедность порождает небрежность и невнимание ко всему. Привыкаешь обходиться немногим, а в результате пренебрегаешь и тем, что практически не стоит денег. И опускаешься. Не можешь потратиться на дорогой крем – и перестаешь смазывать руки обычным оливковым маслом. Не можешь заплатить парикмахеру – и ленишься накрутить волосы на бигуди. Портишь ногти бесконечным мытьем посуды и уборкой – и вместо того чтобы подержать их в соленой воде и привести в порядок, подстригаешь как можно короче.

А одежда? Ей всегда казалось, что элегантность и стиль не зависят от денег. Какая разница, сколько нулей было на ценнике прямой простой черной юбки, если ты не понимаешь, с чем ее носить? Но они, не имея возможности купить дорогую вещь, в принципе перестают заботиться о том, как они одеты. А если вдруг и спохватываются и бросаются наряжаться, то эффект получается прямо противоположный. А если не могут приобрести хороший сервиз взамен старого, подаренного на свадьбу и наполовину перебитого, так и будут есть из разномастных тарелок и вскоре сами перестанут замечать собственное убожество. Они…

Лили с удовольствием перебирала ухоженными пальцами крошечные конвертики без надписей. В них были вложены небольшие прямоугольники из плотной бумаги, напоминающие визитные карточки, только вместо имен витиеватые буквы складывались в названия месяцев. Их было двенадцать. Лили решила не создавать ненужных проблем и заказать все, а не десять: неизвестно ведь, от какого из летних месяцев они решат отказаться. Обычно золотые дни прекращались в июне и возобновлялись в сентябре, но кто знает? Один раз они, наоборот, пропустили июнь и встретились в августе, потому что некоторые собирались в отпуск в начале лета, а Лили была предусмотрительна.

Ей совсем не хотелось вкладывать в конвертик срочно отрезанный, а то и вовсе оторванный клочок бумаги, если вдруг выяснится, что не хватает какого-нибудь месяца. Это была мелочь, но она всегда была внимательна к мелочам. Иногда с удовольствием, а порой с раздражением думала она о том, насколько отличается от своих подруг. Они – она так и не научилась причислять себя к ним и, не отдавая себе отчета, невольно думала о них исключительно в третьем лице – так вот, они, безусловно, принадлежали к совершенно другому классу, Даже к другой породе. Лили наивно полагала, что дело тут не в деньгах. Вернее, не только в деньгах.

Она никогда не имела дела с людьми, которые нуждались в самом необходимом; ей казалось, что «не иметь куска хлеба» – не более чем фразеологический оборот, и знаменитая фраза Марии-Антуанетты о пирожных прозвучала бы в устах Лили абсолютно искренне. По ее мнению, тот, кто в чем-то нуждался, был виноват в этом сам: не сумел заработать, сколько нужно, не смог правильно распорядиться заработанным, позволил втянуть себя в сомнительный бизнес или просто был ленив, глуп и непрактичен. Хватило же сметки и упорства у ее отца, чтобы уехать в Германию и там, не зная ни слова по-немецки, начать зарабатывать хорошие деньги. О ее муже и говорить нечего: он всегда преуспевал, а если его доходы иногда и падали, то это никогда не отражалось на их быте и образе жизни.

Лили считала себя бережливой, потому что всегда могла спокойно и равнодушно отказаться от ненужных трат. Например, не покупать драгоценности. У нее их было достаточно, и она искренне не понимала женщин, обмирающих у ювелирных витрин. Ее раздражали жалобы приятельниц на безденежье, рост цен, маленькие зарплаты мужей: наверняка не умеют планировать семейный бюджет и не задумываются о мелочах. Ей, выросшей в Германии и перенявшей многие тамошние педантичные привычки, не знавшей не то что нужды, а недостатка в средствах, было непонятно их вечное нытье.

С каким удовольствием она совсем отказалась бы от этих золотых дней! Но сделать это было не так просто: пришлось бы как-то объяснять свой поступок, выяснять отношения, ссориться или слушать их уговоры. Проще терпеть их всех раз в месяц, как неизбежные критические дни, и делать вид, что отдаваемые или получаемые ею деньги что-то для нее значат.

Когда-то давно, когда муж познакомил ее с женой одного нужного человека, ей было приятно приглашение в их компанию. Тогда она была в Измире так одинока, у нее не было здесь ни родных, ни друзей, а дела мужа требовали переезда в этот казавшийся ей маленьким и тихим после Стамбула город. Она так и не сумела полюбить его за прошедшие с тех пор двенадцать лет, но прижилась в нем, обустроила свой быт, приобрела достойное окружение, обзавелась нравящимися ей квартирой, машиной и загородным домом. Недостатка в знакомых давно уже не было, и вполне можно было обойтись без этих золотых дней, но как обставить свой отказ, как выговорить эти слова: «Я не буду больше участвовать в ваших встречах»? Ее начнут расспрашивать, уговаривать, подумают, что она просто напрашивается на эти уговоры, расспросы и комплименты, что она загордилась и считает ниже своего достоинства проводить время не с теми, о ком пишет желтая пресса. Проще оставить все как есть.

Лили вздохнула и принялась раскладывать конвертики на изящном серебряном подносе. Она особо отметила, куда положила названия трех летних месяцев, чтобы потом быстро и с заметной продуманностью убрать лишние два. То, что это – быстрота, продуманность, точность движений – должно быть заметно, было частью ее игры. Игры, на которую она обрекла себя, впервые попав на золотой день, и которая тогда доставляла ей самолюбивое удовольствие.

Их надо учить. Они, небрежные, не знающие цены мелочам и хорошим манерам, простоватые и считающие излишними три вилочки около столового прибора, должны осознать свою ущербность и перенимать то лучшее, что было в ней и что она со щедрой готовностью им демонстрировала. Они научатся и изменятся, полагала Лили. Изменятся, глядя на меня. И будут благодарны. И я стану их любимой подругой, их объектом подражания, законодательницей их мод. Они поймут, заметят, оценят. Они…

Они ничему не научились. И не желали учиться. И не видели той пропасти, которая отделяла их от Лили. Вернее, они думали, что это финансовая пропасть. И что, следовательно, перепрыгнуть через нее или уничтожить ее не в их власти. Другой разницы они не чувствовали.

«Господи, как они мне надоели! Еще два дня – а я ни о чем другом думать не могу. Опять будет все то же самое! Джан будет жаловаться на полноту и одышку и при этом уплетать сладкое и жирное; София опять напялит какую-нибудь невообразимую вытертую вязаную кофту; от Филиз вечно такой запах, как будто дезодорант – недоступная роскошь; Гюзель опять примется за свое… черт бы побрал эту журналистку, обязательно везде свой нос сунуть! как будто мне мало Элиф! А Эминэ…»

Резкий громкий звук пылесоса заставил ее вздрогнуть и отвлечься от неприятных мыслей. Конвертики дернулись на серебряном подносе, и, хотя их ровные ряды не расстроились, Лили в сердцах почти бросила поднос на стол.

– Гюльтен! Сколько раз я… – сообразив, что домработница не слышит ее из-за включенного пылесоса, она не стала продолжать и зря тратить силы. С прислугой тоже не везет! Какая у нее по счету эта девчонка – пятая, шестая?

Лили раздраженно вышла из гостиной и, стуча каблуками домашних туфель, пошла на звук, доносящийся из жилой комнаты. Квартира у них была огромной; собственно, это была даже не квартира, а целый этаж обыкновенного дома, причем последний этаж. Их жилище занимало ту же площадь, что две с половиной квартиры на других этажах, а остальное пространство превратилось в огромный балкон, почти сад, с оригинальной формы бассейном, множеством деревьев в кадках, шезлонгами и прочими доступными только действительно состоятельным людям причудами. Сейчас, в декабре, часть балкона была затворена раздвигающимися стеклянными дверьми и превращена в зимний сад. Наличие прислуги изначально предполагалось в такой квартире само собой разумеющимся. Но где найти подходящую, Лили не знала.

Она наступила ногой на кнопку, выключающую пылесос, и не без удовольствия, которого, впрочем, ничем не выдала, понаблюдала за вскочившей от неожиданности девушкой, водившей до этого пылесосом под диваном.

– Ой, госпожа Лили… я…

– Гюльтен, – холодно прервала ее хозяйка, – сколько раз я просила тебя предупреждать, когда включаешь пылесос? Это действует мне на нервы.

– Извините, госпожа Лили…

– Не перебивай. Если ты еще раз начнешь пылесосить, не предупредив меня, то потом ты будешь этим заниматься только в собственной квартире. Если у тебя, конечно, есть пылесос.

– У меня нет, – смотря в пол, тихо сказала девушка.

– И не будет, – отрезала Лили, никогда не церемонившаяся с прислугой и не считавшая нужным даже изображать на лице нечто демократическое. – Пока ты здесь работаешь, будь любезна выполнять мои требования. Ты вымыла зимний сад?

– Да, госпожа Лили. Там только…

– Значит, нет. Если ты говоришь «да», то к этому нечего добавить. А если ты начинаешь мямлить, значит, что-то там не в порядке. Смотри, Гюльтен! Чтобы послезавтра в зимнем саду ни пылинки не было! И в гостиной. И, разумеется, в прихожей, в гостевой ванной и в туалетах. Остальное – как обычно. И не забудь, что послезавтра ты мне нужна до вечера: пока не уйдут гости.

– Хорошо, госпожа Лили, – Гюльтен знала, что только такой ответ не вызовет нареканий, и решила ничего не добавлять. Хотя ей было что сказать своей хозяйке. И, может быть, она бы сказала, если бы та не смотрела на нее как на часть того же пылесоса, которая вдобавок ко всему иногда срабатывает не вовремя и действует, видите ли, на ее драгоценные нервы. Она рассказала бы этой богачке, не считающей ее за человека, что она знает. Мадам ох как удивилась бы! Но больше всего, Гюльтен чувствовала, она удивилась бы тому, что ее пылесос, ее бытовая техника осмелилась заговорить. И Гюльтен молчала – до поры до времени.

– Что ты молчишь?! Я же спрашиваю тебя: что не сделано в зимнем саду? Я собираюсь вести туда гостей пить кофе. Так что там?

– Я не все растения протерла, – домработница по-прежнему не поднимала глаз, – я хотела сначала везде пропылесосить… Но я все сделаю, госпожа Лили, вы не волнуйтесь…

– Я-то и не волнуюсь, – неприятно улыбнулась хозяйка. – Волноваться следует тебе. Если тебе, конечно, нужна эта работа. А я плачу тебе достаточно, чтобы не волноваться. И чтоб все листья сверкали, ясно? Особенно фикусы и диффенбахии. Если состав для растений кончится, позвони шоферу – пусть съездит купит. Все равно без дела сидит: я сегодня никуда не собираюсь.

– Да, госпожа Лили, хорошо. Можно включить пылесос?

– Можно. И посмотри потом, не натереть ли серебряные ложки.

– Я их позавчера натирала… – ах, черт! Надо было опять сказать «да, госпожа Лили». До чего же мерзко, оказывается, быть прислугой! Хотя… быть-то, наверное, еще ничего, а вот играть роль! Гюльтен, закусив губу, выслушала проповедь о том, что серебряные ложки, начищенные позавчера, это совсем не те ложки, которые прилично будет подать гостям послезавтра, и думала при этом, что если сегодня хозяйка никуда не уходит, то ей не удастся незаметно воспользоваться телефоном. Даже мобильным. Если только в ванной запереться… Ну да, и воду включить, как в шпионских фильмах. Маразм. Хорошо, что все это скоро кончится. Послезавтра.

2

– Ну, пожалуйста, ты не пожалеешь! Когда ты еще попадешь в такую квартиру? Туда на экскурсию можно ходить… Что? Почему это? Покормишь там, спать уложишь – и все. Говорю же: места там сколько угодно. И у них все отапливается, вся квартира. Ну, твоего же все равно нет… хорошо, твоего мужа… Куда он, кстати, на этот раз делся? Не знаю-не знаю, не нравятся мне эти его командировки. Я бы на твоем месте…

Ее всегда все любили. Она была в этом уверена. Иначе детское прозвище «Джан», «Джаным» – «душечка», «милая» – не вытеснило бы ее вполне благозвучное официальное имя. Она была толстой, улыбчивой, и действительно милой и душевной, и считалась доброй, поскольку была общительна и почти болтлива; подружки с юности привыкли с ней откровенничать, поскольку не воспринимали как соперницу; она была гостеприимна, любезна, интересовалась чужими делами не меньше, чем своими, а ведь это так важно для милых душечек! – и сама верила, что не то что не имеет врагов, но что всеми любима.

Кроме собственной дочери. Как это получилось, она не понимала.

Собственно говоря, Илайда ей никогда не нравилась, если можно так назвать отношение к собственному ребенку. Почему-то слепая, нерассуждающая материнская любовь была не свойственна Джан – этой толстой, и милой, и любезной, и общительной, и приятной, и всеми любимой женщине. Почему? Кто знает… Почему ей была так неприятна первая беременность, хотя, теоретически говоря, ей хотелось иметь детей? Почему новорожденная разочаровала ее сразу, всем своим видом?

Джан делала все, что положено примерной матери, и даже более того, но дочь необъяснимым образом ощущала никому не заметную фальшь и была и все больше становилась не тем ребенком, которого мечтала иметь ее мать. Все-таки детей надо любить слепо. Они не принимают рациональной подмены: «Ты некрасивая, но это не главное, это вообще не важно, ты же умница», – им надо, чтобы хоть родители говорили: «Ты у нас красавица», – и верили в это. Без поправок, подсказываемых разумом.

Но Джан все как-то не удавалось без них обходиться. Дочь была слишком худа, и нос у нее такой неудачной формы (слава богу, это в наше время поправимо), а вот волосы у нее, как у отца, и этого уже не исправить, и она не похожа на миленькую улыбающуюся девочку из рекламных клипов, и почему-то она так неряшливо ест, а с возрастом стала дерзить, и одевается она нелепо и несуразно, и … В общем, претензий к дочери у нее было немало.

Илайда между тем росла, и дерзила, и одевалась нелепо, но есть стала аккуратней, волосам придумала прическу, нос оставила таким, каким он был, и оставалась худой, и ела мало, и не была похожа на миленькую девочку из рекламных клипов, но училась нормально и вышла замуж в девятнадцать лет. Отчасти это было продиктовано желанием стать самостоятельной и уйти из шумного, наполненного смехом и вечной болтовней душечки Джан дома и жить с теми, кто принимает ее такой, как она есть, без оговорок.

– Это, мам, мой муж, а не твой, ты немножко спутала, – по привычке дерзко ответила она на почти незамаскированный выпад матери против ее мужа. Муж Илайды, как ее нос, волосы и одежда, тоже не дотягивал до идеала. Ездил, например, в командировки и имел массу других недостатков. – Я приеду на ваш дурацкий золотой день, если тебе непременно надо что-то всем доказать.

– Что доказать? У меня родился внук, и было бы просто невежливо…

– Невежливо, по-моему, навязывать своих родственников с грудными младенцами посторонним людям. Я же виделась с твоими подружками меньше года назад, и кто-то из них вроде и на свадьбе у нас был – разве нет? А потом ты еще некоторых ко мне водила и демонстрировала мою квартиру. Что мне там делать? Слушать ваши сплетни?

– Илайда, – мать решила подойти с другой стороны, – малыш подрастает, и надо приучать его к людям. Ты же не сможешь вечно сидеть дома. Скоро ты отвыкнешь даже нормально одеваться. Обязательно надо куда-то выходить, хоть для поддержания формы.

– Мам, я же сказала: я приду. Только на машину не рассчитывай, Энвер на ней уехал.

– Я и не думала о машине! Почему ты всегда подозреваешь меня в каких-то корыстных мыслях? – Джан искренне огорчилась.

Отчасти оттого, что дочь попала в точку: ей до ужаса хотелось подъехать к дому Лили на машине. Во-первых, машина зятя не относилась к его недостаткам, она была новой и дорогой, и ей, как ни странно, нравилось – причем нравилось без всяких оговорок! – видеть свою дочь за рулем; во-вторых, в доме Лили был подземный гараж, и ей хотелось, чтобы Илайда увидела шикарный дом во всей красе. Опять же: человек, поднимающийся на лифте из гаража, – это, согласитесь, совсем не то, что человек, просто вошедший в подъезд. Джан всегда мечтала выглядеть как можно респектабельнее и богаче, неразумно, по мнению мужа и дочери, тратила деньги на украшения и новые вещи, иногда отказывая семье в самом необходимом. Главное – внешний лоск, а не то, что мы ели вчера на ужин, считала она. Илайда бунтовала. Наотрез отказывалась соврать по просьбе матери, в какой школе она учится, – а как было бы мило, если бы все думали, что она ездит в частный дорогой лицей, а не в бесплатную государственную школу! Они же совсем рядом, тебя никто не поймает на лжи, все равно тебе ехать в ту же сторону… и Илайда как-то особенно любила сообщить ее гостям, а дом Джан всегда был полон соседок и приятельниц, как дешево удалось купить приличные джинсы на распродаже или переделать старую юбку матери в нечто модное и коротенькое.

Ее брат никогда бы так не поступил.

Между Джан и сыном царило полное взаимопонимание и единодушие. Тимур был всего на полтора года (точнее, год и восемь месяцев, но кому нужна эта точность, когда детям уже за двадцать?) моложе сестры, но при всем внешнем дружелюбии настоящей близости между братом и сестрой не было. Джан никогда бы не пришло в голову, что в этом виновата она. И если бы кто посмел сказать ей, что она любит сына больше, чем дочь, она бы возражала и верила собственным возражениям. Как можно такое подумать!

Просто сын был именно таким, как ей хотелось.

Кудрявый прелестный ангелочек, он превратился в озорного симпатягу годам к пяти, вырос в самого заметного и шумного в школе мальчишку к десяти, оставался заводилой и кумиром местных девчонок лет до шестнадцати, а потом посерьезнел и стал задумываться о своем месте в жизни. Место это он искал там, где можно много заработать, прикладывая минимум усилий, и Джан вполне его одобряла.

Впрочем, его, как и мать, одобряли все: у него была такая же располагающая улыбка, и умение понравиться, и доброжелательность, и разговорчивость. А если он всегда неохотно учился и не захотел поступать в университет, то что же в этом плохого? Мальчик чувствует, что его призвание не в этом. В чем оно было, Джан затруднилась бы сказать, но очевидно же, что Тимур умен, привлекателен, общителен, и рано или поздно он займется нравящимся ему делом. Он же еще так молод!

И уж, конечно, Тимур никогда бы не сказал, что его джинсы куплены на распродаже. Наоборот, показал бы фирменный ярлык и назвал фантастическую цену. Если у него не было денег на дорогие сигареты, он не ленился переложить дешевые в эффектную коробку из-под «Мальборо». Такой примитивный обман было проще простого разоблачить, но Тимур, даже если он никого не угощал сигаретами, не вызывал ни малейшей обиды и никогда разоблачен не был.

«Охота тебе пускать пыль в глаза», – осуждала его Илайда.

«У него с детства вкус к хорошим вещам», – поддерживала сына Джан.

Уже два с лишним года Тимур вел невразумительный, по выражению сестры, образ жизни. Взяв деньги у родителей, он арендовал крошечное фотоателье в Анталье и в первый же летний сезон заработал вполне приличную сумму.

«Ну, ты же понимаешь, мамуль, если я не вложу все эти деньги в дело, в следующем году мне столько не заработать. Надо расширяться. Я возьму помощника, и помещение хорошо бы отремонтировать, и три отеля обещали разместить мою рекламу. А это все деньги. Если я верну вам с отцом долг, то опять буду начинать с нуля…» – «Конечно, конечно», – понимающе кивала мать. Отец молчал, в любом случае его голос в семье ничего не решал. Да никто почти никогда и не слышал этого голоса.

«А о чем ты, интересно, думал, когда брал этот долг? Только о том, что его можно будет не отдавать? – приставала недовольная сестра. – Ты же заработал больше, чем брал, разве не так?» – «А на что я, по-твоему, буду жить до следующего сезона? Там есть смысл работать только в летние месяцы. Или мне торчать на пустом курорте всю зиму?» – «Разумеется, нет. Но ты можешь найти какую-нибудь работу в Измире…»

Но брат не горел желанием следовать скучным советам, снова уехал на юг в середине мая и не появлялся до конца сентября. Вернувшись, жаловался на растущую конкуренцию; на расчетливых немцев, не желающих оставлять на чай и никогда не забывающих взять сдачу; на практичных русских, привозящих фотопленки с собой и увозящих их домой непроявленными, потому что у них в России фотоуслуги намного дешевле; на хозяина ателье, решившего повысить арендную плату; на жару, вынуждающую туристов спать до обеда и выползать на прогулки к вечеру, когда фотографу приходится использовать более дорогое оборудование… Но Илайда, в отличие от матери, замечала и его новую одежду, и запах французского одеколона, и браслет из белого золота на руке. Значит, не так плохи его дела. Что ж, если родителям нравится безвозмездно ссужать его деньгами – пусть. Илайда давно излечилась от ревности к младшему братику и не вмешивалась в его жизнь. У нее теперь своя семья и свои заботы.

– Я закажу такси, – сказала она матери.

Надо было скорее заканчивать этот разговор: вот-вот проснется малыш и потребует внимания. А на золотой день придется сходить, это ясно, а то мать ей потом долго этого не забудет. Может, и к лучшему: там можно с тетей Гюзель поговорить. Пожалуй, и посоветоваться кое о чем. Если удастся уединиться. Или не стоит?.. До завтра надо решить. – Я заеду за тобой. Во сколько надо быть там?

– Часам к пяти, – обрадовалась Джан.

В конце концов, получилось: такси не многим хуже собственной машины, и внука удастся продемонстрировать, и благополучную замужнюю дочь. У Семры и Софии дочери старше, но Шейда до сих пор не замужем, а у Лейлы нет детей, да и вряд ли будут: она так серьезно относится к учебе в консерватории и оперной карьере, ей не до беременности и кормления. А так недолго и мужа потерять. Словом, Илайда на их фоне вполне, очень даже…

– Только оденься понаряднее, – бессознательное недовольство дочерью снова высунуло свой нос, – и… и знаешь что? Ты ведь все равно его не носишь, это колье, и оно не в твоем стиле, скорее для женщины постарше…

– Хорошо, мам, я принесу, – с ходу отметя все надуманные оправдания матери, Илайда усмехнулась и посмотрела на себя в зеркало.

Короткая модная стрижка, меллированные волосы, светло-карие, не такие красивые, как хотелось бы (а кому, спрашивается? мамочке?), глаза, – надо, что ли, губы подкрасить. А золотое колье с крупными сапфирами и правда не подходит ни к ее одежде, ни к маленькой худощавой фигурке. Хоть Энвер и говорит, что настоящие драгоценности к лицу любой женщине. Но это ведь только потому, что он терпеть не может тещу, и ему неприятно, что она время от времени одалживает его подарки.

«Ты можешь ей сказать: я не дам тебе это кольцо – и все? Или свали на меня, скажи: муж не разрешает. Ну, не хочу я, чтобы она носила твои вещи! Понятно, что им ничего не сделается, но мне обидно и противно. И, между прочим, я где-то читал, что у драгоценных камней должен быть постоянный хозяин, тогда их аура ему помогает, а ты даешь их носить кому попало, и их связь с тобой, хозяйкой, разрушается. И вообще, зачем ей это надо? Они же у тебя, как я понимаю, не бедствуют…»

Как он понимает! А что он понимает? Кто и когда мог понять, что происходит в другой, пусть даже хорошо знакомой семье? Илайда вовсе не пыталась что-то скрыть от мужа, но он все равно не мог понять, какие проблемы терзают его единственную и неповторимую душечку-тещу, которую почему-то обожают все ее подруги и которую ему, видимо, никогда не удастся полюбить. Как могла Илайда, сама не разделявшая забот матери, внушить мужу понимание, например, того, что раз в месяц госпоже Джан жизненно необходимо не просто надеть на себя все имеющиеся в наличии драгоценности, а непременно менять их, добавляя что-то новое? Что благополучие ее родителей весьма относительно и держится на умении матери всячески его демонстрировать? Что содержание ее великовозрастного братца наверняка обходится недешево, а он, если и зарабатывает, то отнюдь не спешит облегчать жизнь родителям и возвращать долги?

Первое время после ее свадьбы братец Тимур изо всех сил старался подружиться с Энвером, настойчиво предлагал какие-то фантастические проекты организации совместного бизнеса и быстрого обогащения. При этом, разумеется, имелось в виду, что первоначальный капитал должен вложить муж сестры, а прибыль достанется им обоим и будет поделена в соответствии с уже придуманными умным Тимуром условиями контракта. Слава богу, думала Илайда, у Энвера хватило здравого смысла не ввязаться ни в один из гениальных планов брата.

Телефон снова зазвонил, хотя она едва повесила трубку. Илайда быстро схватила ее, чтобы повторный звонок не разбудил малыша.

– Это опять я, – голос матери был дружелюбен и мил: так она говорила, когда хотела понравиться. А она всегда хотела. «Только не мне», – Илайда с грустью подумала, что знает почти наверняка, что сейчас скажет Джан. Но надо сделать вид, что она об этом не догадывается. – Я забыла напомнить… к тому колье у тебя, кажется, был браслет?

– Да. И серьги. И я все принесу. В такси наденешь, – обреченно ответила дочь. – Я пойду, мам, малыш плачет, – соврала она, чтобы прекратить разговор. Все равно матери ничего, кроме украшений, не нужно, а ведь будет вид делать, что еще что-то хотела спросить, время терять… Ей, видите ли, кажется! Как будто она не знает про этот браслет!

Она прошла на кухню и закурила.

Поговорить с тетей Гюзель или нет? Чем она, в сущности, может помочь? В таких делах никто никому не может помочь. Интересно, откуда Энвер мог узнать? Как ему вообще сама идея забрела в голову? Конечно, она рассказала тете Гюзель про Тимура, но это другое дело. Тетя Гюзель журналистка, а журналисты умеют добывать и проверять информацию. Может быть, она уже все проверила и узнала. Непонятно только, что дальше-то делать с такой информацией, вот в чем вопрос. Сказать матери? А толку? Разнервничается, расплачется – и все. Мужу? Энвер и так недолюбливает Тимура, считает его бездельником и глупым, самовлюбленным мальчишкой. Да теперь он и не станет ее слушать! Поговорить с братом? А что она ему скажет? Он же ни в чем не признается, да она и не знает, в чем его подозревать. Только в том, что он каким-то образом – а каким? – зарабатывает немалые деньги. Очевидно: зарабатывает, раз может покупать дорогие вещи и вещицы, и компакт-диски, и хорошие сигареты, и ходить по ресторанам и дискотекам. И зарабатывает он их в летние месяцы, уезжая куда-то.

А между тем Илайда знала совершенно точно, что фотостудии с удачно подобранным Тимуром английским названием «Тимз Фото» в Анталье нет и никогда не существовало.

И тут ей в голову пришла настолько неожиданная мысль, что Илайда вскочила со стула. Вот это да! Почему же она раньше не подумала о самом очевидном? Надо как-то проверить… кстати, это не так уж и сложно.

И посоветоваться с тетей Гюзель – непременно!

3

– Это просто удивительно! Так не бывает! – Айше живо представила себе, как ее бывшая соседка улыбается, качает головой, встает и снова садится, не в силах совместить бурную восторженную жестикуляцию с необходимостью держать телефонную трубку. – Значит, завтра увидимся. Как же я рада!

София была искренне рада.

Она любила Айше и жалела, что та не вернулась в свою квартиру. Хотя об Айше жалеть было нечего, она вышла замуж и, кажется, счастлива, и София понимала, что жалеет она саму себя, лишившуюся подруги. Конечно, друзей у нее много, к ней все прекрасно относятся, но с Айше всегда было интересно поговорить. Она рассказывала о книгах, которых София не читала – не потому, что не хотела или не любила читать, а просто потому, что никогда в жизни не имела на это времени. Да и денег, чтобы покупать книги.

Иногда она думала, что если бы ее жизнь сложилась иначе, то ей хотелось бы иметь такую профессию, как у Айше: читать книги и все про них знать. Но для этого надо было… только сейчас, когда ей уже за пятьдесят, София начала понимать, что для этого надо было совсем не много – всего-навсего думать о себе и своих желаниях. А этого она никогда не умела. Она думала и заботилась о многих: о родителях, о муже, о его родителях, о своих детях, о соседях и подругах, она всем помогала, прибегая по первому зову, не отказывалась выполнять просьбы, делать для кого-то покупки, сидеть с чьими-то детьми, часами ждать в чужой квартире вызванного соседями электрика или сантехника, быстренько что-нибудь пришить или подшить, выслушать чьи-нибудь жалобы на жизнь и попытаться утешить, – и все, разумеется, этим беззастенчиво пользовались.

Кроме Айше. Само собой получилось так, что, если самой Софии приходилось несладко, она шла к Айше. Хотя та была намного моложе, вела совершенно иной образ жизни, не имела житейского опыта и семьи, но почему-то именно ей за чашечкой кофе София рассказывала и про свои нелады с мужем, и про сложности с деньгами, и о капризах и выходках детей. И ей становилось легче, несмотря на то, что от Айше трудно было ожидать мудрых советов. Разве что литературных параллелей, которые Айше обожала и вставляла к месту и не к месту. Но главное было выговориться. Это ведь всегда помогает.

София слегка завидовала молодой соседке: независима, одинока, сама зарабатывает на жизнь, прекрасно образована, умеет принять решение и подумать о себе – разве у многих хватило бы духу развестись через месяц после свадьбы? Самой Софии понадобилось почти тридцать лет, чтобы в конце концов решиться. Тридцать лет! Целая жизнь.

Жизнь, прожитая не так.

И она – позади. Теперь София тоже разведена, тоже сама зарабатывает на жизнь, тоже почти независима. Почти, потому что надо вырастить младшего сына. Ей было сорок два, когда он родился; она целых пять месяцев не подозревала о беременности. Менопауза, думала она, что ж тут такого? Потом, узнав от врача правду, она плакала, и курила, и снова плакала, и думала о своей неудачной, неправильной жизни, и хотела умереть, и снова думала, и курила, и… И вот ей пятьдесят, и ее сын Эрим пошел в школу, а она наконец решилась. Ей давно уже не нужен и не интересен этот мужчина, которого когда-то ей было лестно заполучить в мужья. Они ссорились, начиная с времени помолвки, подчас доходя до разрыва; потом мирились, оба втайне надеясь изменить друг друга. Они были красивой парой: круглолицая, хорошенькая София и смуглый высокий Хакан. Но за этим благополучным фасадом… ох, сколько слез пролито, сколько жестоких слов сказано, сколько раз хлопала входная дверь, обещая конец этим взаимным упрекам и бесконечным мучениям.

Ради детей, только ради детей заключались компромиссы, а дети росли и многое видели и слышали, и втайне мечтали остаться с одной матерью – заботливой, спокойной и милой, когда рядом не было отца. И так прошло десять, пятнадцать, двадцать лет. Дочь и сын выпорхнули из гнезда, и можно было подумать о себе, но София, как всегда, не успела. Родился младший, и ей пришлось, собрав остатки сил, сжать зубы еще на несколько лет.

Теперь она свободна. С какой гордостью сообщила она вернувшейся из-за границы Айше о своем разводе! Лучше поздно, чем никогда, но она тоже будет самостоятельна и будет жить, как Айше.

– А я как раз выхожу замуж, – ошарашила ее бывшая соседка. – Не знаю, правда, что из этого получится. Я так привыкла одна.

– Замуж? Но… но он же… – София сбилась, не зная, как и что лучше сказать, а чего лучше не упоминать. Неужели Айше не знает, что ее жених Октай женился на их общей знакомой? Весь дом был в шоке. Особенно старушка Мерием – уж так возмущалась распущенностью молодежи!

– Не бойся, я все знаю, – рассмеялась Айше, – я не за него выхожу замуж.

– Ну, надо же! – выслушав ее рассказ, всплескивала руками впечатлительная София. – Это просто удивительно! Как ты с ним познакомилась, все это убийство – как в романе! Ты непременно должна это описать. И ведь он жил в твоей квартире! Удивительно!

Сейчас, узнав, что она много лет была знакома с сестрой этого полицейского, за которого ее Айше вышла замуж, она ахала и удивлялась ничуть не меньше, чем тогда. А положив трубку, задумалась.

Странные вопросы.

Айше задавала странные вопросы. Она неглупа, она много работает, она пишет книгу. Вряд ли ее, как любую рядовую сплетницу или домохозяйку, занимающую излишки времени изучением соседских биографий и кулинарных рецептов, могло всерьез интересовать то, о чем она спрашивала. Насколько София помнила характер бывшей соседки, та никогда не любила совать нос в чужие дела и частенько озадачивала своей полной неосведомленностью в таких элементарных вещах, как планы соседей на лето, доходность их бизнеса, если таковой имелся, успеваемость их детей, если они были, а также прочих, близких и милых сердцу каждой женщины деталях. Айше умудрялась проходить мимо этого. Нет, она не была высокомерна или невнимательна, она знала соседей по именам, всегда любезно здоровалась и улыбалась, но мысли ее обычно были далеко. У нее было несколько близких друзей, вроде самой Софии или их соседки Сибел, с которой Айше училась в одном университете, и в их проблемах и сложностях Айше ориентировалась – в той степени, в какой посторонний в состоянии вникнуть в дела своих знакомых.

Айше, которую, как ей казалось, она неплохо знала, никогда не стала бы задавать такие вопросы. Даже если она из вежливости или из-за своей пресловутой безотказности согласилась сопровождать золовку и решила слегка подготовиться к этому визиту, то и тогда ее вопросы звучали странно. Кто когда с кем познакомился? Какая теперь разница, через столько-то лет? И разве она сможет все это запомнить? А если сможет, то зачем? Что они обычно едят? Есть ли у них какие-нибудь особенные традиции и правила? Хорошо ли София их всех знает? Ну, зачем ей все это, спрашивается? Не могла же она так измениться за два года, чтобы тратить время на долгий разговор по телефону, а она их никогда не любила…

Нет, здесь что-то другое.

Люди не меняются – это София знает точно. Они рождаются каждый под своим созвездием и всю жизнь ведут себя в соответствии с этим, и ничто и никто не в силах их изменить. Рыбы, например, не так любопытны, как Водолеи или Овны, а Айше была типичной Рыбой.

Значит, она спрашивала все это не просто так. София с уверенностью сделала такой вывод, хотя оснований для него на посторонний взгляд почти не было. Но она его сделала – опираясь на туманное для других, но бесспорное для нее «Она бы так не поступила» и астропсихологическую характеристику рожденных под знаком Рыб.

И почувствовала себя неуютно. Все эти вопросы… Особенно про еду… Что-то здесь не так. Уж про еду Айше точно не стала бы спрашивать, это совсем не ее сфера. Это… вот именно! Это не ее вопросы! А ее муж – полицейский. Тогда все понятно.

Значит, кто-то что-то заметил и заподозрил.

Скорее всего, Элиф, больше некому. Заметила и обратилась к брату. Логично? Пожалуй, да. А Айше… что ж, она всегда любила детективы. Наверно, захотелось разобраться, как тогда, с тем убийством. София помнила, как соседка интересовалась расследованием, подружилась с этим полицейским, задавала какие-то вопросы.

Правда, ничего у нее не вышло. Это только в кино да в романах бывает: никто ничего не понял, а главная героиня – раз и все выяснила. То убийство так и осталось нераскрытым; сколько раз София спрашивала поселившегося в квартире Айше Кемаля, не нашли ли убийцу девушки, но тот лишь смущенно разводил руками и вздыхал. Понятно: полиция не всесильна, а Кемалю неловко в этом признаваться, и София перестала донимать его вопросами. А потом и вовсе забыла об этом происшествии.

А сейчас вот вспомнила. Из-за Айше? Из-за ее расспросов? Конечно, но еще и из-за неприятного, раздражающего чувства, охватившего ее сейчас точно так же, как тогда. И в тот раз, как и сейчас, она вынуждена была кое-что скрывать и волноваться. И мучительно думать, что лучше: сказать или промолчать? Сказать опасно, но не будет ли хуже, если она промолчит?

И вот оно – опять! Что может знать или подозревать Элиф? Означают ли расспросы Айше, что на нее, Софию, они не думают? Что делать, если Айше ей все расскажет и задаст прямой вопрос?

Неприятно. Очень неприятно. Не говоря уже о том, что вся эта история, еще до появления на сцене Айше, Софии решительно не нравилась. Который раз она собирается на золотой день без малейшего удовольствия! Наоборот, с головной болью. То бессмысленные пререкания с Селин, то эта последняя ссора с Гюзель… И к Лили в дом идти совершенно не хочется. Как будто София в чем-нибудь виновата! Как Лили губы поджала, узнав о разводе, шито белыми нитками… вот возьму и назло ей соглашусь!

А ведь с кем-нибудь и правда может что-нибудь случиться! Пожалуй, права Элиф, что забеспокоилась. И что теперь делать? Так все и оставить? Ну уж нет! Как минимум надо поговорить. Прямо, без всяких намеков. Можно даже про Айше рассказать. Припугнуть полицией. Или не стоит?..

Ладно, завтра будет видно.

4

«Спросим тетушку Гюзель»…

Гюзель – как бы не так! Гюзель раздраженно глянула в зеркало, как-то не сообразив, что перед ней зеркало заднего вида, что сама она за рулем и что ничего, кроме стоящих сзади нее в очереди на паром машин, она в нем не увидит. Ну и хорошо. Лучше этого не видеть.

Молодой девушкой она ненавидела родителей за то, что они дали ей такое имя. «Красавица» – это же совсем ума надо не иметь! Как будто мало вокруг нейтральных или просто ничего не значащих имен! С таким обязывающим именем даже миловидной девчонке в школе не выжить. А уж о ней и говорить нечего. Длинный нос, бесцветные жидкие волосы, никакие (ни формы, ни цвета!) глаза, никакая фигура. И вдобавок такое имя! Ее быстро переименовали в «Уродину», благо антонимы изучались уже в начальной школе и напрягать извилины для изобретения клички было не нужно.

Неприязнь к собственной внешности сохранилась в ней на всю жизнь. Гюзель всегда была внимательна к словам. Например, к похвалам любящих родителей: «Видишь, Гюзель, милая, красота вовсе не главное! Ты лучшая ученица в классе, тебя все уважают и любят…» В этих регулярно повторяемых пассажах об уме и внутренней, духовной красоте ей упорно слышалось одно и то же: «Ты некрасивая. Красоты у тебя нет и не будет. Ты некрасивая. Но: это совершенно не важно…»

Какие варианты выживания предлагались после «но», Гюзель улавливала слабо. Позже, уже став взрослой, она поняла, что эту ошибку совершают многие, причем не самые плохие родители, и старалась, как могла, исправить ее. Писала на эту тему в своей знаменитой колонке, объясняла грешащим подобными высказываниями подругам, что они подавляют индивидуальность ребенка и лишают его сознания защищенности. Ибо это сознание дается маленькому человеку только родительской любовью. А разве он может поверить в ее силу, если ему постоянно твердят, что он некрасив, несообразителен, неловок?

– Твоя дочь не состоится как личность, – говорила она Джан, видя, как та обращается со своей Илайдой. – Мне все время говорили буквально те же слова, а ведь она довольно хорошенькая, в отличие от меня.

– Но ты же состоялась как личность, – парировала Джан, – уж кто бы говорил! Может, ты назло родителям и их увещеваниям сделала такую карьеру. У тебя же хватило ума и характера. Тебя надо таким девчонкам, как моя Илайда, в пример приводить. Дилара рассказывала, что ты всегда была умней всех в классе. Хоть тебя и дразнили «Уродиной».

Гюзель не спорила, но потихоньку стала опекать дочку приятельницы, хваля ее и стараясь придать ей уверенности в себе. Илайда нравилась ей, хотя эта девочка была совсем другой, не такой, какой когда-то была ныне преуспевающая журналистка Гюзель Алатон. Какой она помнила себя и какой ее помнили другие.

Она действительно была не то чтобы очень умна, но сообразительна, умела приноравливаться к обстоятельствам, прекрасно училась, потому что, даже не всегда зная изучаемый материал, быстро смекала, где найти ответ на заданный вопрос. Это последнее качество и определило ее дальнейший жизненный путь.

Лицейский преподаватель химии, увидев недовольное лицо девушки на одной из контрольных работ, пожалел некрасивую отличницу и подошел узнать, в чем дело, и, может быть, помочь. К тому моменту Гюзель была доведена до отчаяния и выложила учителю все, что она думает о его никому не нужном предмете:

– Я же не собираюсь становиться химиком! А учить наизусть такой объем разрозненной, не связанной в систему информации просто нелепо. Если бы вы разрешали пользоваться справочниками, я бы в два счета нашла все ответы!

– Ну, положим, в два счета ты бы ничего не нашла, – возразил химик, видя, что остальные ученики начинают прислушиваться, и решив провести воспитательную акцию. – Здесь вопросы по разным разделам курса, и в одном учебнике тебе их не отыскать. Особенно если ты вообще мало занималась и не интересуешься химией, – счел нужным добавить он. – Пожалуйста: на моем столе есть разные учебные пособия, но, если ты не подготовилась к контрольной дома, они тебе не помогут.

– Еще как помогут! – обрадованно вскочила Гюзель. – Можно, да? Я же не собираюсь списывать все подряд. Мне нужно посмотреть всего три, нет, четыре пункта, и я знаю, где их искать. Если я получу информацию вот про это, – она ткнула пальцем в формулу, – то дальше все логично.

– Ну-ну, попробуй, – все еще полагая, что имеет дело с обычной нерадивой ученицей, усмехнулся учитель.

Он не знал, радоваться ему или огорчаться, когда через десять минут девчонка показала ему почти законченную контрольную.

– Дальше элементарно, – гордо сказала она, – а учить все это наизусть – совершенно тупое, бездарное занятие.

– Тебе надо заниматься журналистикой, – стараясь не потерять лица, поучающе произнес учитель, – больше нигде поверхностные, неглубокие знания в сочетании с умением ловко извлекать нужную информацию успеха иметь не будут. Во всяком случае в естественных науках тебе делать нечего.

Она и не предполагала что-либо делать в естественных науках. Она была не слишком трудолюбива и, хотя хорошо училась, не видела ни одного из школьных предметов, которым смогла бы заниматься всю жизнь. А профессии – что знают школьники о профессиях? Учитель, врач, продавец – этих они видят; актер, художник, летчик – об этих читают и знают понаслышке; профессии родителей и знакомых – этих, как правило, примером для себя не считают.

Слово «журналистика» пришлось как раз ко времени.

Обдумав эту идею, неглупая Гюзель пришла к выводу, что это – то, что ей надо. Она полистала газеты и журналы, отметила, что там почти никогда не появляются фотографии корреспондентов или авторов статей, а значит, о написанном ею будут судить только по качеству написанного и по эффектной подписи «Гюзель Алатон». А что? Звучит неплохо. И писать она станет так, как если бы была красавицей.

Она будет писать для женщин и о женщинах. Гюзель казалось, что это легко. А о чем же еще? Политика ее не интересует, в спорте она не разбирается, бегать, высунув язык, в поисках сенсаций и новостей не очень-то хочет. Интервью с известными личностями редко делают известным журналиста, об экономике пишут профессионалы… Остается – что остается? По тем временам ничего. Это сейчас газеты и журналы пестрят гороскопами, отчетами о модных новинках, статьями о любви и превратностях брака. Но тогда, двадцать пять лет назад, турецкие женщины не читали газет. И Гюзель стала одной из первых, кто решил исправить это положение.

Удалось это, конечно, не сразу. Пришлось и побегать за новостями, и придумывать подписи к фотографиям, и вычеркивать половину написанного из и так крошечных статеек, и брать интервью – причем отнюдь не у премьер-министров. Но однажды судьба ей улыбнулась. Вернее, улыбнулся редактор, которому она, демонстрируя подготовленный материал об экономической выгоде постройки новой дороги и выслушав его похвалы, вдруг заявила:

– Да ерунда все это! Ни одна женщина не станет такое читать!

– Женщины, детка, не читают газет, – сообщил ей слегка устаревшую новость редактор.

– Вот именно! – возмущенно сверкнула глазами молодая сотрудница. – А почему, спрашивается? Потому что мы для них не пишем! Почему бы не сделать хоть часть газеты привлекательной для женщин? Причем для обычных домохозяек – их же у нас большинство. Разве их волнует, что где-то далеко будут или не будут строить дорогу? Их интересует только собственная жизнь: муж, дети, ужин, соседки, моды, сплетни. Да если бы…

«Если бы главным редактором была женщина, желательно я! – женщины по утрам спорили бы с мужьями, кому первому читать газету!» – ей хватило ума и здорового карьеризма не произносить этого вслух. Но редактор был неглуп, и произнесенного ему вполне хватило. Более того: он был умен и хитер, поэтому не выразил ни малейшего восторга, только снисходительно хмыкнул:

– Ну-ну… И что ты можешь предложить нашим домохозяйкам? Надеюсь, не выкройки и кулинарные рецепты – для этого есть специальные издания.

– Во-первых, их тоже очень мало, – горячо принялась отстаивать свою любимую идею Гюзель, – а во-вторых, можно придумать массу интересного и не из области кулинарии…

– Придумывай, – строго остановил ее редактор, – послезавтра принесешь заявку, я посмотрю. Будет что-нибудь толковое – колонка твоя. Раз в неделю, на последней полосе.

Гюзель боялась поверить удаче. При внешней раскованности, дерзости и тщательно лелеемом, необходимом начинающему журналисту нахальстве она боялась многого. И это в конечном счете определило ее судьбу. То ли неуверенность в себе, то ли нелюбовь к собственной внешности, то ли просто масштаб личности и запросов так навсегда и превратили ее ни больше ни меньше как в автора колонки в ежедневной газете и не позволили стать ни известной феминисткой, ни владелицей собственного издания, ни автором пусть одной, но значительной книги. И теперь ей оставалось лишь бессильно упрекать самое себя в робости.

«Спрашивается, кого я боялась? Я могла стать основательницей «Космополитена», или второй Анне Бурда, или… И сейчас мне никто не мог бы ничего диктовать. А я? «Спросим тетушку Гюзель»… Я уже двадцать с лишним лет всеобщая тетушка, а откажись я делать то, что велят, – и где я буду? Найдут мне замену в два счета, тем более что всю мою кухню знают. А я больше ничего не умею. На телевидении мне делать нечего, разве что поучаствовать в ток-шоу «Как выжить такой уродине», а в других изданиях давно своих тетушек девать некуда», – сзади посигналили, и она заметила, что стоящие перед ней машины уже въезжают на паром.

«А ведь я была первой, – с горечью и сознанием того, что поправить уже ничего нельзя, продолжала растравлять себя она, поставив машину на нижней палубе. – Если бы не имя и внешность…»

Она была убеждена, что все дело в этом.

Когда она придумала свою колонку, сразу стало ясно, что ей нужен определенный имидж. Не может же двадцатитрехлетняя девчонка поучать всех женщин страны, как им избегать конфликтов с мужьями и воспитывать детей! Гюзель не могла не признать справедливости этого довода и в глубине души радовалась тому, что ее фотография не будет появляться около написанного ею текста. Инкогнито она будет свободна и сможет писать, как счастливая и уверенная в себе красавица. Редактор согласился с мыслью превратить ее в «тетушку» и с тем, что имя ее – отдельно от внешности – звучит вполне приемлемо.

Так что, если другие журналисты порой прячутся под псевдонимами, Гюзель пришлось спрятаться за маской: вместо фотографии газета поместила довольно удачный рисунок – немолодая женщина с тонкими и красивыми чертами лица и располагающей милой улыбкой. Она и стала вскоре любимицей читательниц, дававшей практичные и умные советы заплаканным влюбленным, несостоявшимся невестам, обманутым женам и многодетным матерям.

Колонка из еженедельной превратилась в ежедневную, популярность газеты возросла, другие издания не замедлили скопировать ловкий ход. Но «тетушка Гюзель» была лучше всех. Ей присылали письма, похожие на вопли отчаяния, но она умела утешить их авторов и привлечь внимание тех, кого волновали похожие проблемы. «Мой муж бьет меня, но у нас дети…», «Отец заставляет меня выходить замуж за двоюродного брата», «Муж все чаще уходит по вечерам, наверняка у него другая женщина», «Родители почти не выпускают меня из дому, а мне уже девятнадцать», «Я люблю его, а он…» – жалобам не было конца, и несчастные женщины с удовольствием плакали на плече у воображаемой тетушки.

Не имевшая житейского опыта, Гюзель рылась в книгах по психологии и этике, знакомилась с профессиональными психологами и психоаналитиками, но никто из них не знал, что дает консультации не некрасивой неудачнице, а ловкой, преуспевающей журналистке. Она не хотела, чтобы ее узнавали на улицах, и была в представлении читательниц тем, кем они хотели ее видеть: не молодая и не старая, сохранившая красоту и обаяние, умная и образованная, состоявшаяся и счастливая женщина. Не имеющая ничего общего с настоящей Гюзель.

Разумеется, родные и близкие знали, чем она занимается, но этим кругом и ограничивалась ее личная популярность. Никому и в голову не приходило соединить имя Гюзель Алатон с молодой, но некрасивой, не умеющей одеваться женщиной. Мало ли на свете тезок и однофамильцев!

В последние годы эта анонимность, весело воспринимавшаяся в молодости, стала раздражать ее. Личная жизнь не сложилась; работа всегда отнимала у нее слишком много сил и времени, и хотелось верить, что причина ее одиночества именно в этом. Несмотря на бесчисленное количество раздаваемых ею мудрых советов, сама она не сумела воспользоваться ни одним из них, и некрасивые женщины, так или иначе устроившие свою судьбу, оставались для нее загадкой. Как, например, какая-нибудь Барбра Стрейзанд ухитрилась стать актрисой и пользоваться успехом у мужчин? «Тетушка Гюзель» тотчас дала бы ответ – мотивированный и убедительный, но у самой Гюзель в душе никакого ответа не было.

«Если бы я была красивой, как Эминэ, или хоть привлекательной, как Лили или Дилара, все сложилось бы иначе. При моем уме я бы сделала такую карьеру… И никто бы мне сейчас не угрожал. Правда, они не то чтобы угрожали… Но ведь понятно, что если я откажусь, то ничего хорошего меня не ждет. Останусь без работы – и что мне делать? Да просто – на что жить? На пенсию? Смешно! Ее только на оплату квартиры и хватит. И как я буду жить без работы? А другой не найти – уж они постараются…»

Она поднялась на верхнюю палубу парома и вытащила из сумочки сигареты.

Холодный ветер трепал волосы и забирался под тонкую куртку, но Гюзель не хотелось заходить в душный салон, хотя места там было достаточно и вряд ли кто-нибудь возразил бы против курения, кроме появившихся в последнее время повсюду запрещающих надписей. Тоже мне, подумаешь, американцы выискались! Да в Турции еще сто лет никакого здорового образа жизни не будет!

Гюзель закурила и, наслаждаясь одиночеством, смотрела на приближающийся берег. Очень быстро! Двадцать-двадцать пять минут – и ты вместе с машиной на противоположном берегу залива. Этот паром для Измира просто спасение. Она представила себе, как ехала бы на машине вдоль залива – словно вдоль подковы, с одного конца до другого, в то время как проще простого пересечь море по прямой. Да один бензин чего стоил бы, не говоря уж о пробках, нервотрепке и времени!

А так она, пожалуй, прибудет раньше всех. Но, что делать, паром ходит по расписанию, раз в час. Это к центру он каждые пятнадцать минут плавает, а на самый конец воображаемой подковы не так много желающих плыть. И что Лили с мужем нашли в этом убогом районе? При их-то деньгах и возможностях…

Как все жители Измира, Гюзель отдавала предпочтение своей стороне. Даже не своему району, а именно стороне залива, на которой следовало жить всем приличным людям, ибо только этот берег пригоден для нормальной жизни. Эта необъяснимая нетерпимость обитателей одного берега ко всем районам, расположенным на противоположном, просто удивительна. Она необъяснима, но она существует. Случайно встретившись и познакомившись где-нибудь в Анкаре или вовсе за границей, два жителя Измира после первой радости от знакомства с земляком настороженно спрашивают: «А где вы живете?» – и с облегчением вздыхают, если собеседник оказывается с их берега. Если же нет, ведут себя так, словно у одного из них на щите белая роза, а у другого алая. Холодная война, не больше, но и не меньше.

Конечно, Измир разрастается, застраиваются новые районы, в том числе и такие, откуда вообще не видно моря, но жители этих нейтральных мест, вроде Борновы и Буджи, парадоксальным образом тяготеют к тому или иному берегу и по никому не известным причинам являются патриотами левой или правой стороны подковы. Если же учесть, что центр практически полностью занят банками, государственными учреждениями, магазинами и отелями, то есть почти необитаем, то становится понятным, что все жители Измира – это своего рода Монтекки и Капулетти, Йорки и Ланкастеры, южные и северные штаты или болельщики разных футбольных команд.

Это положение вещей, совершенно не понятное приезжим, воспринималось Гюзель как само собой разумеющееся, и сейчас она с неудовольствием думала о вынужденной поездке «на ту сторону». Денег полно, муж занимает такое положение – и купили квартиру в таком месте! Вспомнив о муже Лили, Гюзель разозлилась окончательно и выкинула сигарету за борт. Вот бы выяснить, имеет он к этому отношение или нет?.. Ладно, может, Лили что-нибудь и знает, надо выбрать время и с ней пошептаться.

Пожалуй, впервые она едет на золотой день без настроения.

Она так любила их, эти золотые дни, так радовалась, когда Дилара пригласила ее в эту компанию. Они ей очень помогали: все эти сплетни, и женские жалобы, и невероятные истории, приключавшиеся то с одной, то с другой, и рассказы о свекровях и золовках, а потом и о невестках, и наблюдение за их неискренними, но прекрасными манерами, – все это было ее работой, а важнее и интереснее работы у нее ничего не было.

И вот она едет на золотой день без приятного предвкушения полезных открытий. Впрочем, никто в этом не виноват, даже Лили, поселившаяся в неподходящем районе. Просто ей есть о чем подумать.

И надо поговорить с Софией, извиниться и попросить ее держать язык за зубами. Раньше никто ничего не замечал – и вот, пожалуйста! Сама виновата: потеряла бдительность. Надо быть осторожнее, раньше ведь получалось. Ладно, София милая женщина, она согласится.

«Куда важнее, – снова вернулась к главной проблеме неуправляемая мысль, – согласится ли Лили. И достаточно ли ее влияние на мужа. И связан ли ее муж с теми… А как же иначе? Он же совладелец газеты, не может это все делаться за его спиной…»

Она вдруг почувствовала, как холодно, какой ледяной ветер дует ей в лицо, какая, наверное, холодная вода в заливе… и, постаравшись выбросить из головы все мучающие ее мысли, быстро пошла вниз по лестнице, почти не прикасаясь к холодным железным перилам, чтобы не замерзнуть еще больше.

Хорошо, что она решила взять машину!

5

Дилара исподтишка бросила взгляд на часы. Как бежит время, ну надо же!

Сидевшая перед ней непонятного возраста пациентка в низко надвинутом на лоб цветастом платке – тюрбане – говорила страшно медленно и бестолково. Ей всегда доставались такие: под угрозой смерти не пойдут к гинекологу-мужчине. Да что там к гинекологу – к окулисту и отоларингологу и то с мужем за ручку ходят. Что у них в голове, у этих женщин, вот бы узнать! Сами себя за людей не считают, что ли? Взять хоть эту вот – Дилара повнимательней взглянула на путающуюся в словах пациентку: ведь молодая еще, а платок надела, в серый длинный плащ закуталась – и нет ее. Ни лица, ни прически, ни возраста…

– Сколько вам лет? – нетерпеливо прервала она женщину, следуя за своими мыслями. Все равно пришлось бы спрашивать и направлять ее вопросами.

– Двадцать шесть, – еле слышно произнесла та.

Дилара давно научилась никак не выражать своих эмоций при разговорах с подобными дамами. Двадцать шесть, господи! Да тебе все сорок дашь! Посмотрела бы на себя со стороны – на кого ты похожа! А ведь совсем девчонка. Раньше Дилара жалела их всех: необразованных, с тюрбанами на головах, в одинаково безликих, почти бесцветных плащах, в непрозрачных чулках даже в самую жару. Но эта жалость не могла им помочь и из-за собственного бессилия давно превратилась в недоуменное раздражение. На этой, слава богу, хоть перчаток нет.

Дилара продолжала автоматически задавать вопросы и заносить данные в компьютер. Вот, пожалуйста: замужем с шестнадцати лет, первые роды в семнадцать, всего четверо детей. О предохранении не знает и знать не хочет, и опять у нее задержка. Этих даже бессмысленно спрашивать, будут ли они рожать или делать аборт. Хорошо вообще к врачу обратились – большего от них не потребуешь.

– Идите на кресло, – Дилара мгновенно прикинула: минут пятнадцать на эту, плюс еще две пациентки в коридоре минут по двадцать, итого час без малого, если не возникнет ничего непредвиденного. А оно имеет обыкновение возникать как раз в те дни, когда есть собственные, личные планы. Конечно, доктор Дилара Унал занимала такое положение и имела такую репутацию, что могла позволить себе сделать каменное лицо и заявить: «Сегодня у меня много дел. Все вопросы завтра, пожалуйста».

Но беда в том, что она никогда себе этого не позволяла. В ущерб семье, воспитанию дочери, себе самой и своим планам она при малейшей необходимости оставалась в больнице, вела прием, подменяя коллег, принимала внеплановые роды, никогда не отказывала пришедшей без предварительной записи женщине.

– Госпожа Дилара, так нельзя, – периодически принимались поучать ее медсестры, – вы их избалуете, этих больных. Приходят к вам в кабинет, как к себе домой, когда хотят. Надо их приучать к порядку.

– Ты неправа, – не ленилась объяснять свою позицию она, – ты же видишь, кто ко мне приходит. Эти женщины читать-то едва умеют, что они понимают в часах приема да в предварительной записи! Услышала от такой же соседки, что там-то и там-то есть такая хорошая добрая докторша, неделю с духом собиралась, вот пришла наконец. Если ее сейчас не принять, она может вообще больше не прийти и остаться без медицинской помощи. Их мужчины, как правило, считают, что с беременностью и родами женщины должны справляться сами – на все воля Аллаха. И случись что: умрет младенец или роженица, – тоже воля Аллаха, ничего не поделаешь… Как будто им все равно!

«А вам не все равно?» – читала она обычно на лицах своих вынужденных задерживаться вместе с нею слушательниц.

«Нет! – хотелось крикнуть ей в молодости на весь свет. – Мне не все равно, и я не буду с этим мириться! Эти несчастные женщины, закутанные в свои плащи и тюрбаны, ничего в жизни не видящие, кроме кухни, уборки и огорода, постоянно беременные или кормящие, не умеющие читать и не знающие о правах человека, если это не права мужчины, не любящие своих мужей, насильно выданные замуж и не смеющие мечтать о любви и счастье, – кому-то же они должны быть небезразличны! Они живут совсем рядом, на соседних улицах, теснятся в крошечных домишках на горах, и когда их домишки сносят, чтобы построить квартиры-люкс, мы облегченно вздыхаем, потому что не будем видеть их опущенных глаз и грязных детей!»

«Я врач, и мой долг им помогать», – более сдержанно говорила она в зрелом возрасте. И видела, что помочь им нельзя. Как можно помочь тому, кто активно сопротивляется помощи?

Быстро выписывая направления на анализы, она вспоминала, как раньше всегда расспрашивала этих несчастных, пыталась понять, а главное – объяснить им, что так жить нельзя, что нельзя забывать о себе, о собственной личности, что надо стараться быть счастливой, учиться, читать, снять заслоняющий полмира платок с головы. Она приводила в пример себя, рассказывала о женщинах, преуспевших в жизни, работающих, как мужчины, и свободных, как те же мужчины. Робкие, терпеливые, покорные и при этом недоверчиво отчужденные взгляды расхолаживали, и Дилара давно бросила свою феминистскую агитацию. Убедить их пользоваться контрацептивами – вот предел мечтаний. Однажды она, наплевав на все этические нормы, не сообщив пациентке, тайно поставила ей спираль: у той было шестеро детей, два выкидыша, целый букет болезней, и еще одни роды могли убить ее. Но даже ради уже рожденных детей ни она, ни ее муж не готовы были отказаться от вдолбленных им с детства стереотипов. «Это грех, на все воля Аллаха», – упорно повторяли они, не слыша ни одного из разумных доводов, которые, тратя драгоценное время, приводила им доктор.

Доктор-женщина.

«Они» ходят только к женщинам.

Не задумываясь о том, что эти образованные, серьезные, ухоженные современные дамы – такие же женщины, как они. Что у этих врачей есть мужья, дети, домашние заботы, секреты приготовления маминого пирога или плова. Наверное, этим женщинам без возраста, одетым в свою униформу мрачного цвета, такие, как Дилара, кажутся существами иной породы. Что-то вроде третьего пола. И ничего с этими предрассудками не поделаешь.

Хорошо еще, что в Измире их не так много. Диларе приходилось бывать на востоке страны, и там, где нормальных, с ее точки зрения, женщин было меньшинство, она чувствовала себя совсем плохо.

А теперь вдобавок появились и другие – образованные, современные, обтянутые джинсами и удлиненными пальто и при этом закутывающие головы во все тот же тюрбан! Это было просто непостижимо: эти, новые, боролись за свое право ходить в своем платке в университеты и лицеи, работать в государственных учреждениях, вести программы на телевидении, они ловко водили машины и хихикали со сверстниками мужского пола, не опуская глаз, они подняли шум на всю Европу, и все из-за своего драгоценного тюрбана! Диларе это казалось лицемерием: если боретесь за образование и прочие права, если не стесняетесь выступать на публике и в прессе, то, господи, что вам прятать под платком?! Все, что нужно, можно прекрасно спрятать под юбкой.

Нет, ее дикие клиентки в каком-то смысле лучше, честнее этого нового поколения мнимых традиционалисток.

Пациентка сунула рецепты в сумку и, встав, начала поправлять тюрбан, сбившийся на гинекологическом кресле. Дилара против воли следила за ее увешанными тонкими золотыми браслетами руками с коротко остриженными неухоженными ногтями. Шелковая ткань выскользнула, платок упал на плечи, и стало видно, что женщина действительно молода, а волосы у нее подкрашены и весьма модно уложены.

– Вот всегда бы так и ходили, – не удержалась Дилара.

– Что вы, доктор! Как можно?.. Грех… – ловкие привычные движения – платок окутал голову, и от молодости и привлекательности мало что осталось.

«Успею или нет?» – думала она о своем, ища в компьютере данные на следующую, уже вошедшую женщину. Эта была стара, платок на голове совсем темный, морщинистое лицо, тусклые глаза и губы, расплывшаяся фигура. Дилара помнила ее: сама делала ей сложную операцию, теперь наблюдала, заставляя хоть раз в два-три месяца приходить на осмотры. Вот и дата рождения – на год старше самой Дилары. Всего на год – какой ужас!

Моя руки перед осмотром, она с опаской покосилась на зеркало.

«Неужели и я такая?» – «Нет-нет, – как сказочной королеве, ответило ей не слишком чисто вымытое санитаркой стекло. – Ты еще очень ничего. Располнела, конечно, но при твоем росте это даже эффектно. И кожа пока тьфу-тьфу-тьфу, и глаза. Без косметики, понятное дело, не выйдешь, но если все, что нужно, замазать и подмазать – вполне. Волосы только… что же, черт возьми, случилось с волосами? Не тяни, не тяни руку, уже перчатку надела! – Дилара испуганно отдернула потянувшуюся было к прическе руку в резиновой перчатке. – Линяю, как кошка или собака – кто там из них сильнее линяет? Этак все волосы вылезут! Надо сегодня Мери спросить, что делать. Может, какие-нибудь лекарства есть. Авитаминоз обычно весной, кровь у меня в норме, неделю назад сдавала. И вроде лето нормально прошло. Летом я бы поняла: солнце, соленая вода, жара… Но ведь это когда началось? Месяца два, три? Кошмар просто. Только бы к Мери успеть…»

– Меня сегодня не будет, – как можно тверже сказала она, отпустив последнюю больную. – Если что-нибудь срочное, звони на мобильный.

Медсестра кивнула. Она-то прекрасно знала, что, едва за доктором Диларой закроется дверь, она скинет опротивевший белый халат и тоже уйдет. Мало ли что тут срочное, у них всегда все срочное, у этих больных. Надо бы попробовать перевестись к другому врачу: эта просто фанатичка какая-то, с утра до ночи вкалывает и других заставляет. Как будто у самой ни мужа, ни ребенка, ни дома. Только о работе и думает, ни отпроситься пораньше, ни опоздать.

Девушка, конечно, не могла знать, что на этот раз доктор Дилара Унал спешит вовсе не в свой частный кабинет, где она в определенные дни принимала постоянных больных. Она спешила в парикмахерскую.

Дилара отнюдь не была фанатичкой, она следила за собой, обожала хорошо выглядеть и одеваться, особенно когда было кому это оценить. Муж никогда не замечал ни новой прически, ни изменившегося цвета волос, ни тем более свежего маникюра или новой блузки. Свекровь, наоборот, все замечала – и поджимала губы:

– Сколько же это стоит? – всем своим видом выказывая неодобрение легкомысленному, никому не нужному расточительству.

– Я неплохо зарабатываю, мама, – обиженно в молодости и почти равнодушно сейчас отвечала Дилара. – Я не домохозяйка, целый день на виду, я не могу позволить себе опускаться.

– Если ты половину заработка будешь тратить на наряды и косметику…

– То у нас останется вторая половина, правильно? Все равно выгодно, – насмешничала она раньше, когда эти пикировки со свекровью казались ей чем-то важным.

«Странно, как устаешь что-то кому-то доказывать, – думала она, пока давняя знакомая парикмахерша Мери мыла ей голову. – Все равно никого никогда не переубедишь. Ни этих женщин в тюрбанах, ни свекровь, ни подруг. Нечего и стараться. А сколько я нервов, сколько сил потратила на эту вечную борьбу со всеми! Хорошо, что с возрастом непримиримость проходит. Не у всех, наверно, но у меня почти прошла. Неохота превращаться в злобную, всеми недовольную старуху…»

– Меричка, что у меня с волосами?

– А что у тебя с волосами? Все нормалек, вот седину сейчас закрасим…

– Да там скоро красить будет нечего, разве что лысину! Они лезут просто клоками. Хоть тюрбан надевай!

– Да что ты, посмотри, как сейчас все чудненько уложим. Это возрастное, наверно. Лук пробовала втирать?

– Лук?! Я же с людьми работаю, от меня все шарахаться будут! А возраст… не думаю, Меричка, мне же пятидесяти нет, вон Лили и Эминэ старше, а у них все в порядке. И у Гюзель – мы же с ней ровесницы, в одном классе учились.

– Ну, у Гюзель волосы пересчитать можно, и всегда они у нее такие были. А Лили у меня не бывает: я не ее класса мастер. С тех пор, как ты ее приводила, больше не показывалась. Такие, как она, любят, чтобы к ним на дом приходили… Ну как, посмотри-ка? Пойдет?

Мери делала последние движения феном.

– Кстати, знаешь, многие жалуются, что волосы выпадают. Экология, наверно, такая. Но ты пока еще очень даже… посмотри… даже жалко для кучки старых теток тебя причесывать, – и, склонная, как все парикмахеры, к болтовне и психолого-физиономистским обобщениям, добавила: – Между прочим, «леди Ди», молодые женщины наряжаются и прихорашиваются ради мужчин, зрелые – сами для себя, а старые – знаешь когда? Перед встречами с подругами юности! Делай выводы!

6

Автобуса не было уже двадцать минут. В каком-то смысле это даже радовало: значит, скоро придет, не бывает таких огромных интервалов. Но и двадцать минут на холодном пронизывающем декабрьском ветру – это очень долго. Если бы была теплая одежда…

Эминэ поежилась и с грустью вспомнила оставленные дома толстую удобную куртку и пушистый шарф, который при необходимости можно накинуть на голову. И старые твидовые брюки – она привыкла носить их зимой почти ежедневно. Кроме особенных дней, вроде сегодняшнего. Колени мерзли в тонких колготках, но не являться же на золотой день небрежно одетой.

Элегантное полупальто, дорогая и качественная вещь, видимо, не было рассчитано на такую необычно холодную для Измира зиму; надо было поддеть под него жилетку. Но кто же знал, что автобуса так долго не будет! А снимать при всех серую вязаную жилетку, свалявшуюся от времени в противные комочки, – нет уж, лучше потерпеть! Тонкий черный шарф из натурального шелка, недавнее приобретение Эминэ, которого никто из подруг еще не видел, трепыхался на ветру и тепла, разумеется, не давал. Зато изящно вырезанные по краям, вышитые вручную лиловые ирисы идеально сочетаются с оттенком новой блузки и чуть более темной, почти бордовой юбки.

Эминэ скосила глаза на подругу.

Селин ничего не сказала про шарф, значит, наверняка его заметила и на днях купит такой же. Если найдет. Эминэ отнюдь не собиралась откровенничать и сообщать, где и за сколько она его купила.

«Наверное, неплохо смотрится на ветру», – она мельком оглядела ожидающих автобуса и поняла, что оценить ее красоту некому: все, съежившись и пряча носы в шарфы, а руки в рукава и карманы, смотрели только на номера подходящих автобусов, и никому до нее не было дела. А Эминэ не привыкла к такому.

Обычно ее тяжеловатую, чуть мрачную и чуть цыганистую красоту замечали, на нее оглядывались на улицах, засматривались в магазинах, причем не только мужчины, но даже женщины и дети. И красота эта почти не тускнела с возрастом. Хотя нельзя сказать, чтобы Эминэ выглядела моложе своих лет, вовсе нет; но в то же время, глядя на нее, никто не думал, что перед ним хорошо сохранившаяся пятидесятилетняя женщина, никто вообще не думал о ее возрасте, это была красивая женщина и все. Единственное, о чем она заботилась, это чтобы седина была вовремя закрашена и волосы имели не более черный цвет, чем им положено. Остальное: и прекрасная осанка, и хорошей формы руки, и рисунок бровей, и разрез глаз, и смуглая, пока гладкая кожа – было дано ей природой.

Вот уже несколько лет Эминэ не без злорадного удовольствия наблюдала за суетой молодящихся подруг. Кремы, диеты, витамины, прогулки – никто из них, кроме Лили, не мог себе позволить ни косметических операций, ни курсов массажей, ни дорогих омолаживающих или якобы омолаживающих препаратов, но они старались изо всех сил. Эминэ никогда не унижалась до этих разговоров. И оставалась в меньшинстве – в компании небрежно одетой, не следящей за собой, но пока миловидной Софии и вызывающе некрасивой, блеклой, длинноносой Гюзель.

Стоящая рядом Селин, ее соседка и, как считалось, лучшая подруга, картинно поежилась и подняла воротник лисьего полушубка.

– Хорошо, что я надела шубу, холод-то какой! – недовольно заговорила она. – Как ты не мерзнешь в таком тонком пальто? Почему ты не надела норку?

– Это кашемир, он очень теплый, хоть и тонкий. А норку я отдала перешивать. Той модели сто лет. Если не получится, как я хочу, наверное, надо будет новую покупать.

Лиса, надетая на Селин, была гораздо старше висевшей в шкафу и вовсе не отданной на переделку норки. Но что поделаешь, в Измире так редко выдаются холодные дни, что женщины, имеющие такую роскошь, как мех, носят свои шубки не годами, а десятилетиями – максимум неделю в году, иногда при весьма теплой погоде и страдая от жары. Покупать новую шубку – зачем? Старой сносу не будет, даже если модель давно вышла из моды. Купить новую шубку – все равно что купить новую машину, мебель или квартиру. Причем на машину, мебель или квартиру мужья согласятся скорее, чем на шубку. Переделка шубы у скорняка – эпопея, приравнивающаяся к ремонту квартиры или разбивке газона с клумбами на дачном участке. Дело дорогостоящее, не всем доступное, отнюдь не продиктованное необходимостью. И Селин предстояло носить свой лисий полушубок еще не один сезон. О чем прекрасно знала Эминэ. А ее норковую шубу все уже сто раз видели, зачем же ее надевать, даже если холодно? Куда выигрышнее померзнуть полчаса, зато сообщить всем об отданной на переделку дорогой, но – увы! – немодной вещи.

Соседка проиграла раунд и поджала губы.

– Надо было все-таки поехать на триста первом, полпути бы проехали, а там пересели, – она с сожалением посмотрела вслед отъехавшему от остановки неподходящему номеру.

– И платили бы за два лишних билета, – тут же отозвалась Эминэ. – А у меня карточка на две поездки осталась: как раз туда и домой.

Расчетливость Эминэ, граничащая со скупостью и порой переходящая в нее, была известна всем, кто был с ней более или менее близко знаком. Она экономила на таких мелочах, которые казались нелепыми не только довольно обеспеченной Селин, но и вечно пытающейся перехватить в долг Семре – третьему члену их постоянной компании. Никто не мог понять, откуда у Эминэ такая патологическая жадность: она не дарила подарков, при первой возможности старалась пообедать или поужинать в гостях; если получалось, пользовалась чужими машинами или ходила пешком, чтобы не платить за билет. Она точно знала, где можно дешевле купить батон хлеба или килограмм сахара, она категорически отказывалась приобрести сыну компьютер и оплачивать его подготовительные курсы, она редко принимала гостей, а если приходилось это делать, подавала сложные в приготовлении и весьма изысканные, но дешевые блюда. При этом квартира ее была обставлена дорогой мебелью, сама Эминэ хорошо одевалась (правда, только тогда, когда ее могли увидеть знакомые), а тяжелые золотые серьги и браслеты, так шедшие ей, и массивные эффектные кольца, которые она, казалось, никогда не снимала, явно тянули на ту же сумму, что и немодная норковая шуба.

Странно: она никогда не нуждалась, не голодала, не считала каждый грош, более того – никогда не работала и не зарабатывала деньги тяжким трудом; ее муж был военным и имел ряд льгот, которыми пользовалась семья, от дешевого отдыха в специально предназначенных для определенного контингента отелях до магазинов на территории воинских частей, где все было хоть чуточку, но дешевле. Эминэ и сейчас, когда муж вышел в отставку и получал неплохую по сравнению с госслужащими пенсию, не ленилась дойти до расположенного неподалеку военного городка, чтобы купить продукты. И Селин с Семрой не упускали возможности подразнить соседку.

– Вон в той палатке можно деньги на карточку положить, – как можно наивнее заметила Селин, зная, что Эминэ без острой необходимости кошелек из сумочки не достанет. И будет мерзнуть, ждать автобуса полчаса, мучиться, но стоимость одного билетика сэкономит.

– У меня нет наличных, только кредитка. У нас же пенсия послезавтра, – Эминэ никогда не видела вопиющего противоречия, кроющегося в ее поведении: с одной стороны – дорогая одежда, золото, якобы отданная в переделку норка, хорошие духи, а с другой – постоянное обсуждение малейших колебаний цен, жалобы на неправильную индексацию пенсии, на то, как трудно ей, бедной, сводить концы с концами.

Казалось, она сама не понимает, что хочет продемонстрировать подругам: свою обеспеченность и финансовое благополучие семьи или ограниченность в средствах, чуть ли не бедность.

– Я даже десять долларов не взяла, – говорила Эминэ, – мне Семра должна, я в прошлый раз за нее платила. Жаль, Дилара отказалась нас подвезти. Странная какая: ей же все равно здесь проезжать.

– Она в парикмахерскую собиралась, как она могла нам точное время назначить? Мы бы точно так же здесь с тобой мерзли, – не сводя безнадежного взгляда с дороги, равнодушно ответила Селин. – А куда Семра пошла? Мне она ничего вразумительного не сказала; мол, нужно ей куда-то. Говорит, в другую сторону.

– Я ее сегодня не видела. Я думала, мы, как обычно, вместе поедем. Надеюсь, она придет? – вдруг обеспокоенно встрепенулась Эминэ. – А то будет неловко: я же без денег, я на нее рассчитывала…

– Придет, придет, не волнуйся. В крайнем случае я за тебя заплачу, у меня есть деньги, – снисходительно успокоила ее соседка. Этот раунд был ее. – У тебя миленький шарфик, – она решила закрепить завоеванные позиции, – Я где-то такой видела, только не с ирисами, а с розами. Кажется, у Гюзель…

– С розами их везде полно, – уклонилась от ожидаемого удара Эминэ, – даже на рынке продаются. Но с розами – так вульгарно. Этот мне на заказ делали, под цвет блузки. К тому же натуральный шелк, а на рынке сплошная синтетика.

– Неужели тебе не холодно с этим шелком на шее? Давай на такси поедем, а? Я… – она не договорила, потому что увидела автобус. – Ты не видишь, какой номер? Никак не соберусь очки сменить, в этих уже плохо вижу.

– Наш, – достала из кармана карточку Эминэ. – Мне проще: у меня дальнозоркость. Очки только дома нужны.

Но она не надевала их и дома. Это совсем не ее образ – женщина в очках. Пусть Дилара и Филиз носят очки, они деловые дамы им позволительно. И Гюзель тоже. А она, Эминэ, просто красивая женщина без возраста и профессиональной принадлежности. Типа всегда одинаковой и прекрасной Тюркан Шорай. А уж Селин в этих своих молодежных очочках выглядит просто смешно. И прическа у нее…

Она проводила взглядом поднимающуюся в автобус и чуть замешкавшуюся с магнитной карточкой подругу: это же надо додуматься – сделать по бокам, почти у макушки, два маленьких хвостика, стянутых цветными резиночками, превратив свое обычное каре из вьющихся химической завивкой, не слишком густых волос в смешную подделку под прическу первоклассницы.

«Она стала вести себя как идиотка, – пробираясь к свободному сиденью, думала Эминэ, – с тех пор как взяла эту девчонку. Боится, наверно, что школьные подружки будут принимать ее за бабушку. А за кого, спрашивается, ее можно принять, если ей пятьдесят два, а Айшенур восемь? Зачем она ее взяла в таком возрасте? Раньше, что ли, не могла усыновить ребенка? Конечно, доброе дело, но я бы никогда…»

– Как Айшенур? Ты ее одну оставила? – надо было что-то сказать, и Эминэ не стала напрягаться в поисках темы.

– Да, она такая самостоятельная. До семи не так много времени, а там Исмаил с работы придет.

– Я никогда не оставляла Мурата, лет до тринадцати, наверное. Мало ли что мальчишке в голову придет… Это сейчас он умница, а был сорванец, ты же помнишь. Тебе с девочкой повезло.

– Да, только вот учиться не очень любит. Ведь все уроки с ней делаю, каждый день! Как будто на пенсию не выходила…

Она принялась рассказывать о совершенно неинтересных для соседки изменениях в программе начальной школы, часто повторяясь и сетуя на сложность вычисления периметров и дробей для учеников второго класса, и Эминэ со спокойной совестью ушла в свои мысли.

Приятно, конечно, что есть куда выйти хорошо одетой, а то что же остается?

Ресторан для офицеров, куда они с мужем по традиции ходят раз в месяц, прием редких гостей по праздникам. Да вот золотой день. Хотя видеть почти никого из приятельниц не хотелось. Хорошо, что у нее есть своя цель этого выхода в свет, кроме демонстрации собственной красоты и новых нарядов. Улучить момент и поговорить с Элиф. Обязательно надо попробовать, вдруг все получится? Она, кажется, собиралась сегодня привести невестку, о которой столько рассказывала. Умная, в университете преподает, языки знает, романы пишет – кошмар, а не женщина! Может, попробовать ей понравиться? И через нее уже… Что-что, а нравиться и быть обходительной Эминэ умела. Будем надеяться, это умение очередной раз пригодится.

«А ведь они все ко мне неплохо относятся: и Лили, и Семра, и Дилара, – не без самодовольства думала она, – хотя я их терпеть не могу. Джан, конечно, милочка, но глупа непроходимо! И эти ее вечные дифирамбы собственным детям! София, в общем-то, приятная женщина, только любит всех без разбору… и одевается она… она с Гюзель ссорилась в прошлый раз, как на нее не похоже! Интересно, из-за чего? Нет, не вспомню, а ведь что-то я слышала, но потом меня кто-то отвлек, и я забыла. Ладно, бог с ними, мне-то что? Хотя София обычно ни с кем не ссорится и любезная всегда такая… И не так, как Лили, у той одни манеры да церемонии, а от души. Нет, сегодня главное – Элиф. И с Диларой опять встречаться! Век бы ее не видеть! И Филиз, кстати, тоже; опять какую-нибудь гадость скажет, как в прошлый раз. Слава богу, Дилара никому ничего не говорит… впрочем, это не в ее интересах. Все, хватит! Не порть сама себе настроение. Надо приехать с улыбкой, быть любезной, милой и всем приятной, тогда и Элиф не сможет мне отказать… Хорошо бы попросить Джан погадать после кофе, она умеет. Ведь как точно предсказала Филиз, что та выйдет замуж! Даже время и что новая фамилия будет начинаться на «К»! Вот и не верь после этого в сверхъестественное! Откуда она могла это узнать, если тогда Филиз со своим Эрманом еще и знакома не была? Правда, она Лили наговорила каких-то кошмаров – и ничего не сбылось. А было бы, между прочим, неплохо…»

7

Филиз Коркут еще раз пересчитала деньги.

Господи, когда же все это кончится? Она разложила на столе одиннадцать кредитных карточек, выписанных на имя ее старшего сына. Одиннадцать! А было двенадцать. И по каждой из них набегают такие проценты! Каждый день! Она пока сумела погасить задолженность только по одной. Осталось одиннадцать. Если бы их было две, ладно, пусть три, четыре – это еще можно было бы как-то принять. Понять и оправдать исчерпавшего кредиты сына. Но одиннадцать! И долг достигал почти трех тысяч долларов – для Филиз колоссальная сумма.

Почему-то ей казалось, что, если бы все эти деньги надо было вносить на меньшее количество счетов, ей было бы легче. Не проще найти деньги, конечно, а просто психологически легче. От двенадцати, а теперь от одиннадцати карточек она теряла голову: не понимала, с чего начинать, в какой банк поспешить сначала, какой долг более срочный. Мало того, что «где взять деньги» – сама по себе огромная проблема, но от множества этих карточек, от ежедневно начисляемых процентов по каждой из них веяло пугающей безнадежностью и неразберихой. И безответственностью. О чем он, спрашивается, думал, когда брал свой первый кредит? И почему, когда понял, что не сможет его вовремя выплатить, взял новый, в другом банке? Но, даже взяв этот второй, почему не погасил первый долг, а выплатил лишь проценты? Если бы сын действовал последовательно, долг, так или иначе, был бы один.

Филиз знала, что некоторые практикуют такие вещи: возьмут деньги под проценты в одном банке, а чтобы их вернуть – в другом, потом в третьем, благо негосударственных банков развелось видимо-невидимо, и все они с удовольствием одалживают деньги любителям «бесплатного сыра». Но как надо вести свои дела, чтобы открыть счета в двенадцати банках и в каждом исчерпать все кредиты?

Это было выше ее понимания.

Сыновья давно выросли, и если младший, отправившийся после университета на восемь месяцев в армию, беспокоил Филиз: все-таки армия, трудно ему там, бедненькому, а впереди поиски работы! – то со старшим все вроде бы обстояло гладко. Работа у него была, семьи пока не было, жил он отдельно от матери. А ей, всего полгода назад вышедшей во второй раз замуж, приятно было думать, что у него все в порядке и не слишком вникать в его дела. Регулярно звонит и ни на что не жалуется – вот и хорошо!

И вот, пожалуйста. И что теперь с этим делать? Сказать мужу?

Насколько Филиз знала, лишних денег у них нет. Впрочем, лишних нет ни у кого, но у некоторых по крайней мере есть сбережения, какая-то сумма в банке, отложенная либо для чего-то конкретного, вроде покупки дачи или машины, либо просто на черный день. У них таких денег не было. Сама она получала минимальную пенсию, у Эрмана, ее мужа, она была чуть выше; кроме того, она переселилась в хорошую квартиру мужа, которую он купил несколько лет назад, истратив на нее все заработанные и накопленные деньги. Эрман продолжал понемногу заниматься бизнесом, что-то покупал и продавал, и на жизнь им более чем хватало. Они даже съездили на две недели в Бодрум и жили там в очень приличном, хоть и не самом дорогом отеле, а иногда в Измире ходили поужинать в ресторане.

Но три тысячи долларов – откуда? А если у мужа и найдется эта сумма, то еще не факт, что он согласится ее отдать – только потому, что сын его жены оказался легкомысленным и недальновидным до глупости. И хуже всего то, что у него есть поручители – люди, которые подписывали обязательства вернуть его долги, видимо полагая, что это пустая формальность. И судебные исполнители, уже навещавшие сына, вот-вот заявятся к ним. Незнакомым людям, добрым и интеллигентным, не отказавшим молодому коллеге в такой малости, как подпись под какой-то бумажкой, грозит опись имущества, суд, оплата судебных издержек и прочие неприятности вплоть до конфискации и распродажи имущества на аукционе. Если же у них найдутся три тысячи долларов, то все равно – почему расплачиваться должны они?

Филиз было мучительно стыдно. Перед мужем, которому, наверно все-таки придется сказать, какой оболтус ее сын; перед этими незнакомыми ей людьми; перед банковскими служащими, которых она два дня уговаривала сообщить ей точные цифры долгов, нарушая тем самым тайну вклада; перед самой собой; перед Лили и Элиф, к которым она, промучившись одну ночь без сна, обратилась с просьбой дать ей в долг. Крупную сумму – и неизвестно, на какой срок. Безнадежное дело, кто же даст?..

Но вот, тем не менее, деньги лежат перед ней.

Чужие деньги, которые каким-то образом придется возвращать. Филиз, как ни странно, не чувствовала ни малейшего облегчения от того, что нужная сумма найдена, что за оставшийся до визита к Лили час она успеет в два, а если повезет, то в три банка, расположенных по дороге и, к счастью, на одной улице. Ну и что, что она выручит сына и оградит его поручителей от банкротства? Все равно это чужие деньги. Пусть по ним не нарастают ежедневные проценты, поскольку они даны подругой, но она заплатит-таки их – стыдом, благодарностью, унижением. Условия не легче банковских.

Проклятые деньги! Проклятые карточки – одиннадцать штук! Позавчера она расплатилась по одной, выбрав ее наугад, просто потому, что цифры, напечатанные на выплюнутой банковским компьютером бумажке, с поразительной точностью совпали с той суммой, которая лежала у нее в кошельке. Она отдала даже мелкие монетки, и это тоже было неприятным, унижающим чувством.

Сейчас такого не будет. Денег, лежащих перед ней на столе, достаточно, чтобы закрыть все эти счета, уничтожить карточки и дать сыну вздохнуть свободно. Он и вздохнет: не он же упрашивал дать ему в долг, не он объяснялся со старыми друзьями, выдумывая невообразимые причины, зачем ему срочно понадобилась такая сумма; он просто позвонил мамочке и испуганно сообщил, что ему грозит. Филиз прикинула, что, признайся он на месяц раньше, сумма долга была бы долларов на триста меньше. А если бы на два месяца?.. О чем он думал, господи? Почему регулярно говорил ей, что у него все в порядке? Боялся? Рассчитывал где-то перехватить денег? Слава богу, хватило ума (или не хватило духа?) не впутаться в какой-нибудь криминал.

Все: надо браться за дело. Ничего уже не изменишь.

Она отложила часть денег, которые уже обменяла с утра на турецкие лиры, и стала подсчитывать, по каким карточкам она может расплатиться прямо сейчас. Филиз никак не удавалось сосредоточиться: глаза разбегаются от этой неразберихи, цифры путаются, но она знала, что делать эту работу придется ей. Больше некому. Не может она просто дать три тысячи долларов этому мальчишке и понадеяться, что он поступит как положено: расплатится, закроет свои счета и вернет остаток денег ей. Если, конечно, что-то останется. Но курс доллара после кризиса растет не по дням, а по часам, и не исключено, что проценты набегают медленнее. Может, хоть долларов двадцать-тридцать останется.

А они ей не помешают. Она осталась без карманных денег, потратила часть предназначенных на хозяйство, и сегодня у нее язык не повернулся просить у мужа десять долларов на золотой день. Филиз взяла десятку – деньги на столе были разного достоинства – и сунула в кошелек. Пора бежать. В доме не нашлось ни конвертов, ни скрепок: из канцелярских принадлежностей у них с мужем можно было найти разве что ручку – и та обычно не писала, когда это вдруг оказывалось нужным.

Сейчас Филиз хотелось как-то организовать денежно-карточный хаос, но покупать специально конверты и скрепки, чтобы распределить все лежащее перед нею и создать иллюзию порядка, ей теперь не по карману.

Впрочем, ей теперь все не по карману, что ни возьми. Вот когда пожалеешь, что никогда не увлекалась драгоценностями! У нее было всего два кольца, одно из которых обручальное, один браслет и цепочка на шее с небольшим кулоном, и она их носила постоянно. Да и на сколько потянет ее браслет? Долларов на сто, а то и меньше. И потом надо выбирать. Либо говорить мужу правду, пусть приуменьшив реальную сумму долга, либо жаловаться на потерянный браслет. Или кольцо. Или цепочку. Даже из этих золотых безделушек придется выбрать что-то одно. Не могло же потеряться все сразу! Но если колечко потерялось, а у сыночка долги – Эрман не дурак, сразу поймет, в чем дело. Да и кто бы не понял?

Если бы хоть одна вещь – кольцо или браслет – могла покрыть весь долг, Филиз бы не колебалась. Ложь вовсе не была ей противна, она умела и почти любила лгать, но она прекрасно понимала, когда ложь была ей выгодна, а когда нет. На этот раз, похоже, удобнее сказать Эрману правду. А еще лучше – полуправду. Тысячи про полторы.

В конце концов, время терпит, деньги у нее есть, отдавать их можно частями. Если муж даст ей хоть тысячу, остальное она как-нибудь сэкономит. Филиз вздохнула и пошла на кухню. Попробуй-ка сэкономь столько!

Она достала целлофановые пакетики, предназначенные для хранения небольших по размеру продуктов, и отсчитала одиннадцать штук. Потом, постаравшись сосредоточиться и думать не о проблеме в целом, которую как-то предстоит решать, а о конкретном деле, разложила карточки и деньги по пакетикам и сунула в сумку. Придется брать большую сумку, ту, с которой она ходит каждый день, в маленькую, выходную, все это хозяйство никак не влезет. Ну и хорошо, можно туда же туфли положить, а не нести отдельный пакет.

Филиз внимательно осмотрела себя в большом зеркале. Когда-то, в молодые годы, она была маленькой и стройной и, как почти все женщины, имевшие в свое время тонкую талию и гордившиеся ею, так и не научилась одеваться по-другому: чтобы скрывать располневшую фигуру, а не выставлять ее напоказ. Ей казалось, что брюки в обтяжку, узкие недлинные юбки, а летом коротенькие шорты и прилипающие к телу эластичные модные маечки-коротышки как нельзя более выгодно демонстрируют то, что от фигуры еще осталось.

Подруги переглядывались, видя Филиз то в леггинсах, то в молодежных юбочках, обсуждали за ее спиной ее неумение одеваться, но она об этом благополучно не догадывалась. Свободная одежда полнит – от этого убеждения, сохраненного с юности, она не могла и не желала отказываться. И не видела в зеркале, что обтянутые коварными современными тканями с лайкрой полные короткие ноги, тяжеловатые бедра, складки на давно появившемся животе отнюдь ее не украшают.

Подруги тоже полнели, но – брать пример с подруг?! К чему? Филиз прекрасно знает, как ей одеваться и что ей идет! К тому же подруги – это совсем другое, у них другие фигуры и все совсем не так, как у нее. Элиф и Дилара высокие, их полнота не портит, при их росте они, разумеется, должны одеваться по-другому. Джан толстая до невозможности, но она всегда была такой, ей не понять, что значит стать толстой женщине, у которой была осиная талия. Пусть носит свои балахоны и увешивается золотом.

Золотом! Филиз всегда посмеивалась над страстью Джан к украшениям. А вот когда бы она пригодилась! Ее муж, небось, и знать не знает, сколько у его жены браслетов и колец. И камни у нее всегда настоящие – во всяком случае так кажется и так она говорит. Интересно, сегодня опять что-нибудь новенькое нацепит? Вот бы ей, Филиз, хоть одну из ее тяжелых цепей или кольцо с изумрудом, в котором она была в прошлый раз…

Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть от неожиданности, и в первый момент Филиз не захотелось брать трубку, чтобы не задерживаться. Но это мог быть муж, который знает, во сколько ей надо выходить из дома, или сын, которому, конечно, хочется узнать, удалось ли ей что-нибудь предпринять по его спасению. Она пока не говорила ему, что уже нашла деньги, – пусть не думает, что это так легко, и помучается. В конце концов, это его проблема, его ошибка, и Филиз, делая все, чтобы ему помочь, вовсе не желала прощать его и вести себя так, словно ее мальчик всего-навсего оступился и разбил коленку. Нет уж! Она была зла на него и не скрывала этого.

Но трубку взяла: мало ли что.

– Филиз? Здравствуй, это я, Семра, – голос подруги был еле слышен.

– Что случилось? – удивилась Филиз. – Разве ты не идешь на золотой день? Я лично уже в дверях, надо по дороге кое-куда заехать.

– Я… Филиз, мне так неловко, но больше ни у кого не хочу просить… да и не могу, поздно уже. Ты не могла бы мне одолжить немного денег?.. Буквально на два-три дня. Я сегодня должна отдать десять долларов за Эминэ и еще за себя… восемь у меня есть… ты не могла бы?..

Филиз горько усмехнулась. Мне бы такие запросы! Восемь у нее есть! Вот бы мне страдать из-за двенадцати долларов! И самое время просить меня о деньгах. У меня в сумочке три тысячи чужих долларов, нелепо, непонятно на что потраченных – тоже не мной.

«Хорошо еще, – вдруг промелькнула у нее мысль, – что я купила эту водолазку до того… иначе ни за что деньги не потратила бы, а в чем бы я сегодня пошла?..»

Темно-красная водолазка-лапша, приятно возвращавшая Филиз к воспоминаниям о семидесятых, была последним писком моды и совпадала с ее представлениями о собственной привлекательности. Черные обтягивающие джинсы с ней прекрасно смотрятся и…

– Да, конечно, – разглядывая свой наряд в зеркале и оставшись им довольной, она одновременно отвечала на жалкий лепет Семры, – а ты не сможешь найти еще два? Тогда я бы тебе дала десятидолларовую купюру и все.

– Нет, то есть не знаю… я посмотрю… спасибо тебе, – быстро и как-то невнятно промямлила подруга.

– Не за что. Ладно, я побежала. Увидимся!

Может, надо было отказать? У нее самой сейчас каждый доллар на счету. А впрочем, как ни поступи, все равно отношения с Семрой испортятся. Не похоже, что она действительно сможет с легкостью отдать эти несчастные десять долларов через два дня. В этом случае говорят не так. В голосе подруги Филиз услышала то унизительное отчаяние, с каким сама совсем недавно обращалась к приятельницам.

И она не сумела бы определить, к кому из них испытывает сейчас большую неприязнь: к отказавшей ей Элиф или к одолжившей нужную сумму Лили.

8

– Сегодня, наверно, только и разговору будет, что о ваших отравлениях, – сказала Айше, когда они с сестрой мужа вышли из автобуса и направились к хорошему, «элитному» по терминологии риэлтеров дому, стоящему на удачно выбранном месте: не около магистрали, но и не далеко от автобусной остановки. Она с интересом взглянула наверх. Элиф говорила, что квартира подруги занимает целый этаж, и Айше думала, что речь идет о небольшом по площади доме. Но нет: это был очень даже солидный дом, в котором на этаже, похоже, по четыре квартиры, и если из четырех сделать одну… Как она там убирается, эта Лили? Хотя понятно как: прислугу держит. И пешком до автобусной остановки не ходит. Наверно, и понятия не имеет, где эта остановка находится.

Айше пожалела, что не взяла перчатки. Обычно, если было холодно, она прятала руки в карманы и о том, чтобы захватить где-то лежащие перчатки, которые еще пришлось бы искать, не задумывалась. Но сегодня в одной руке был пакет с туфлями.

Элиф позвонила ей накануне и после неоднократных повторений, где именно и во сколько они встретятся, небрежно сказала:

– Ты, кстати, тапочки захвати. Там может не найтись твоего размера.

– Хорошо, – ответила Айше, прежде чем подумать, что особенного в ее самом обычном размере обуви.

Повесив трубку, она сообразила, что никакой размер тут вообще ни при чем. Это было иносказание. Тонкий намек, что-то вроде подтекста. Продумай, милая моя, как ты будешь одета – с головы до ног. Ты же привыкла являться в гости в том же костюмчике, в котором лекции читаешь, а уж чтобы ты при этом туфли захватила, от тебя не дождешься. Влезешь в любые тапочки, какие найдутся в прихожей, и довольна. Теперь представь себе, что тапочек нет. Ты проходишь босиком? Или принесешь из дома удобные шлепанцы? Нет, ты не так глупа, все вокруг твердят о твоем уме, возьмешь туфельки. А значит, и наряд подходящий наденешь, и макияж догадаешься сделать получше, чем обычно. И прочие детали продумай: все-таки в приличное место идешь с первым визитом.

– Вот так-то! – смеясь, расшифровывала она Кемалю сказанное его сестрой. – Ловко она меня, да? Если они, как ты говоришь, больше десяти лет встречаются, то травить друг друга начали из-за таких вот штучек. У кого-то нервы не выдержали.

– Думаешь, она имела в виду не тапочки?

– Ха-ха, – покачала головой Айше, – тапочки, как же! Представляю себе ее лицо, если я и правда принесу туда тапочки. Нет уж, надо будет приодеться, а то дамы меня не оценят.

– И что у них полагается надевать на эти посиделки? Вечерние туалеты?

– Понятия не имею. Я вообще-то с работы поеду, думала, костюм подойдет.

– Который из? – чего-чего, а классических костюмов с юбками разной длины и платьями разных фасонов у Айше было немало. Брюки она практически не носила, стараясь с юности казаться как можно женственнее и боясь упреков в том, что она феминистка, суфражистка, синий чулок и так далее. Странно, до чего люди не любят, когда кто-то делает хоть что-нибудь не так, как все. Хотя она, в сущности, не делала ничего особенного, просто любила учиться, получила хорошую работу и докторскую степень; развелась с первым мужем и долгое время предпочитала жить одна, рассчитывая только на себя, и, казалось бы, ничем не оскорбляла общественного вкуса и не шла против общепринятой морали, но коллеги, а особенно соседи и родственники не уставали давать ей советы, как надо жить, и считали ее…ну… немного странной. Неправильно живущей. Слишком независимой. Феминисткой. Этот ярлык почему-то у многих ассоциировался именно с ней.

– Придется надеть черное платье, – вздохнула она, – это единственное, что устроит Элиф. А в университете я его длинным пиджаком прикрою, клетчатым, а то слишком нарядно. Студентки ничего слушать не станут, будут меня разглядывать.

– И студенты тоже. Кажется, мне перестает нравиться твоя работа.

– Меня, между прочим, твоя тоже не радует. Моя по крайней мере не опасна для жизни. И всегда известно, когда я вернусь.

– Да, кстати, – Кемаль резко сменил направление разговора, потому что было абсолютно ясно: ни он, ни его жена, даже если будут обеспечены, ни за что не бросят свою работу, – а когда ты вернешься? Тебя встретить? Во сколько эти золотые дни заканчиваются?

– Не знаю. Наверно, когда все отравятся и умрут.

– Смотри, дошутишься! Помнишь, как было с Сибел? Тебе противопоказано произносить первое, что приходит в голову. Это надо законом запретить!

Случай с Сибел, соседкой, подругой, убийцей, действительно был крайне странным, почти невероятным. Увлекавшаяся астрологией София любила повторять, что Рыбы – а Айше родилась в марте – обладают даром предвидения, но в ее жизни он почему-то никак практически не проявлялся. И вдруг такое! Сибел решила использовать наивную и не умеющую отказывать подругу в сложном и математически продуманном плане создания своего алиби. Но когда она позвонила Айше и ловко изобразила волнение из-за того, что полиция интересуется какой-то пропавшей девушкой, то в ответ услышала неожиданную и ошеломившую ее фразу: «Ну и что ты переживаешь? Ты, что, убила эту девицу?». А это было именно так.

В кои-то веки созвездие Рыб вспомнило про свою подопечную – иначе Айше никак не могла объяснить, откуда прилетели к ней такие слова. Правда, больше с ней такого никогда не случалось, и они с мужем давно превратили пресловутый дар предвидения в тему для шуток.

Подготовка к золотому дню, точнее, серьезное отношение к этому мероприятию золовки отвлекло Айше от мыслей о главной цели ее выхода «в свет». Вчерашний вечер пришлось посвятить маникюру и приведению в порядок прически, и только сейчас, подходя к высокому дому с большими полукруглыми балконами и красивой чугунной оградой, пытаясь пристроить пакет с туфлями в менее замерзшую руку, она произнесла то, что подумала:

– Сегодня, наверно, только и разговору будет, что о ваших отравлениях.

– Вовсе нет, – с каким-то недоумением посмотрела на нее Элиф. – С какой стати? Никто же ничего не подозревает.

– То есть как это? – Айше чуть не остановилась от удивления, но ветер, дувший как будто со всех сторон сразу, поторопил ее к теплому подъезду.

– Очень просто. Я никому ничего не говорила, а обсуждала отравления с каждой по отдельности.

Айше удивилась еще больше. Ничего себе! Оказывается, ее простоватая золовка способна на такие подвиги! Никому ничего не сказать о произошедших так взбудораживших ее совпадениях, да еще самостоятельно свести воедино всю нужную информацию! Скорее всего, она себя переоценивает: наверняка ее вопросы всех насторожили, возбудили любопытство, и остальные женщины не могли не обсудить все случившееся. Кроме того, любая из пострадавших могла и без ведома Элиф прийти к тем же выводам.

– Неужели ты думаешь, что они… («Как бы это сказать повежливее «глупее тебя»?» – мелькнула мысль и породила другую: «Сегодня надо весь вечер следить за речью!») ничего не подозревают?

– Уверена. Никто из них и внимания на все это не обратил. Я же не спрашивала их напрямую: «Не было ли тебе, дорогая, дурно после похода в гости?»

– А что же ты спрашивала?

– Ничего. Некоторым жаловалась на плохое самочувствие, а потом слушала, кто что скажет, некоторые сами принимались жаловаться.

Вот это да! А ведь только что хотела ей посоветовать не считать подруг глупее себя! Действительно, никого нельзя недооценивать. Похоже, Элиф, сама о том не догадываясь, весьма грамотно проделала работу хорошего оперативника. Если только все обстоит так, как ей представляется. Все-таки маловероятно, чтобы хорошо знакомые женщины…

– Но, абла, маловероятно, чтобы они ничего не обсудили между собой. Они могли тебе и не сказать, но наверняка все друг с другом поделились своими неприятностями.

– Ты не понимаешь, – чуть раздраженно посмотрела на нее золовка. – Мы в прошлый раз были у Эминэ, и отравились Гюзель, София, Семра и я. Софии я даже не жаловалась, не успела, только спросила «Как дела?» – она мне сама и рассказала. Так что про меня она не знает; с Гюзель они поругались, значит, разговаривать не будут; с Семрой она практически не общается. Семра ничего не скажет Эминэ, чтобы не обидеть; может сказать Селин, но та сама не отравлялась и моментально забудет; вообще у Семры проблемы с мужем, так что ей не до этого. Гюзель общается с Диларой, но они обе много работают, а Дилара сама тоже ни разу не отравилась, ей не с чем будет сопоставить, а Джан…

Айше мгновенно заблудилась в этом потоке, хотя внимательно слушала, пытаясь представить все рассказываемое Элиф в виде схемы, в какие она любила сводить системы персонажей литературных произведений, чтобы студентам было легче их запомнить. Она мысленно проводила стрелочки от одного кружочка к другому, но действующих лиц было слишком много, знала о них Айше мало и вдобавок никогда не видела, а информацию на слух воспринимала плохо. Впрочем, если что, золовка сможет это все повторить. Вон как ей это просто, а Айше путалась в именах и хитросплетениях их взаимоотношений.

– А в позапрошлый раз?

– Тогда собирались у меня, и я выяснила только, что плохо было Семре, Джан и Эминэ. Может, и кому-то еще, но либо они мне не захотели говорить, либо им было не так плохо, как, например, мне, и они этому значения не придали. Но дело не в этом. Подумай сама: в прошлый раз, у Эминэ, никто не обсуждал, что кто-то чем-то отравился. Значит, они и думать об этом забыли, а вспомнили, только когда я стала жаловаться. А Джан вообще не уверена, что это было именно после золотого дня, она сказала «через день или два», но я думаю, что она ошиблась. Из всех одна только Семра заметила, что как золотой день, так ей сразу плохо.

– То есть, – попыталась вспомнить мысленно нарисованную схему Айше, – она единственная, кто отравился оба раза? Как ты сказала? В первый раз Джан – предположительно, Семра и Гюзель…

– Эминэ, – поправила Элиф. – У меня отравились Семра, Эминэ и Джан. А у Эминэ – Гюзель, София, Семра и я. Правильно, два раза только Семра, я тоже заметила.

– И, скорее всего, эта тема сегодня так или иначе выплывет, – подумала вслух Айше. – Но мы будем молчать, да?

– Ну не хочешь же ты, чтобы все узнали, что я обращалась в полицию и специально привела тебя… Ой, вот Филиз идет! – с другой стороны к подъезду подходила невысокая, довольно полная женщина, обтянутая узкими черными джинсами, и лицо Элиф мгновенно изменилось. На нем не осталось ничего, кроме радости и доброжелательности.

Айше собралась с духом, улыбнулась, приготовилась к церемонии приветствий, поцелуев и взаимных представлений и благополучно пережила ее, жалея только о том, что все это происходит на улице, а не в тепле. Войти в подъезд с двумя не представленными друг другу по всем правилам знакомыми противоречило представлениям Элиф о хорошем тоне и элементарной вежливости. Наконец она нажала кнопку домофона, дверь распахнулась, и они оказались в чистом и теплом, отделанном мрамором подъезде.

– Не закрывайте! – услышала Айше и, поскольку пропустила обеих спутниц вперед, придержала тяжелую красивую дверь.

К ней спешила по дорожке очень худая и какая-то изможденная женщина неопределенного возраста. Она была смугла, озабоченное лицо почти не накрашено, и ей можно было с равной долей вероятности дать и тридцать пять, и все шестьдесят. Длинное пальто темно-коричневого цвета было когда-то очень модным, и из-за этого сейчас его пышные, собранные у плеч в складки рукава выглядели жалко и убого.

– Спасибо большое, – запыхавшись, произнесла она и тем же быстрым шагом прошла в глубь подъезда, направляясь к лестнице. Айше машинально пошла за ней.

– Вы куда это, сударыни? – раздалось откуда-то слева.

Там, в небольшом холле с вьющимися по стене растениями, Элиф и Филиз ждали лифта. Мигающее табло показывало, что он на четвертом этаже и едет вниз. – На седьмой этаж пешочком?

– Познакомься, Семра, это Айше, жена моего брата.

– Здравствуй, Филиз, как дела? Очень приятно! Мне тоже! Здравствуй, Элиф! – все это прозвучало одновременно, чередуясь с вежливыми поцелуями, при которых главная задача участниц – как можно меньше соприкасаться щеками и губами, чтобы не смешать свой и чужой макияж.

Лифт подъехал, и Элиф распахнула дверь.

– Мы не уместимся вчетвером, абла, я могу пойти пешком, я всегда хожу, – Айше терпеть не могла лифты и пользовалась ими только при крайней необходимости.

– Я тоже, – откликнулась смуглолицая худая Семра, делая даже шаг назад. – Я живу на пятом и всегда хожу пешком.

– Ах, перестаньте, девочки, – Филиз решительным движением втянула Семру в лифт. – Все здесь прекрасно уместимся, мы же не толстые. Заходите, Айше, милая, не бойтесь: этот лифт на четырех человек, написано же.

– Я не боюсь, – запоздало сказала Айше, когда лифт уже тронулся. Хотя в глубине души она и правда слегка побаивалась.

Проведшая детство в маленьких домишках, отделенных от земли всего несколькими ступеньками, она впервые увидела лифт лет в пятнадцать и до сих пор сохранила к нему какое-то нехорошее чувство. Особенно ей не нравилось ездить в лифте одной: вдруг застрянет или… ну… мало ли что? Техника все-таки. Входя в лифт, она всегда сначала осторожно ставила в него одну ногу, словно проверяя, не провалится ли пол кабины в шахту, и только после этого переносила на нее центр тяжести. С годами она научилась делать это быстро и совершенно незаметно для окружающих, но не для себя, и небрежно-веселое «не бойтесь» неожиданно попало в точку.

Лифт ехал быстро, не то что в ее бывшем доме, где она изредка поднималась-таки на нем на свой четвертый этаж. Но лифт там полз так мучительно медленно, что она каждый раз успевала десять раз пожалеть, что не воспользовалась лестницей. А ее новое жилище было, к счастью, на третьем этаже, и в этом доме она еще ни разу не заходила в лифт. Вон Семра говорит, что ходит на пятый, и ничего. А лет ей все-таки скорее под пятьдесят, и вид усталый.

Четыре женщины стояли вплотную друг к другу; запахи духов, дезодорантов и пудры смешивались, создавая тяжелую духоту; подруги не умолкали ни на секунду, говоря непонятно о чем, и лифт быстро вез их на седьмой этаж навстречу таким же надушенным и напудренным дамам, к таким же безумолчным бестолковым разговорам, и Айше вдруг почему-то показалось, что ей надо непременно, обязательно запомнить это мгновение со всеми незначительными подробностями, словами и запахами. Но она отбросила эту неясную мысль и ничего не запомнила.

Глава 3

1

На секунду у нее возникла иллюзия, что она снова очутилась в университете.

Тихая просторная прихожая – а за дверью вдали специфический шум множества ведущихся одновременно громкими голосами разговоров, шум, в котором можно иногда вдруг различить отдельное слово, или бессмысленно вырванный из связного диалога кусочек фразы, или неожиданный взрыв смеха. Она всегда слышит эту какофонию, подходя к аудитории. Потом студенты замечают преподавателя, умолкают или переходят на шепот, рассаживаются по местам, общий гул переходит в шорох доставаемых тетрадей и убираемых сумок, и после минутной суеты воцаряется относительная тишина. Можно начинать лекцию.

Дамы, сидевшие в гостиной, не замолчали. Наоборот, голоса стали громче, реплики отчетливее, интонации воодушевленнее. Потом, когда ей пришлось, напрягая память, восстанавливать все происшедшее и сказанное в этот вечер, Айше не могла отделаться от ощущения постоянного шума, мешающего вслушиваться в множество ведущихся в разных концах гостиной разговоров. Их невозможно было уловить все: дамы почти не вели общей беседы, она распадалась на отдельные куски, но они как-то ухитрялись слышать и понимать друг друга. И, что самое удивительное, получать удовольствие от такого общения.

В первый момент у Айше, вошедшей в гостиную, разбежались глаза.

Следующим впечатлением после шума было впечатление от блеска. Слишком много блеска. Сверкали всеми своими хрусталиками зажженные люстры, переливались всеми гранями бокалы и вазы, блестели явно вымытые накануне стекла и зеркала, да и сами женщины как будто излучали сияние.

Айше даже не сразу поняла, сколько их. Бросилась в глаза очень толстая дама, похожая на витрину ювелирного магазина, и совсем не вписывающаяся в декорации коротко стриженая молодая девушка. Дверь, правда, тоже открывала молодая особа, но та, судя по всему, была здесь платной или бесплатной помощницей. Во всяком случае никто, кроме Айше, не обратил на нее ни малейшего внимания, ограничась минимальным «Добрый вечер!»

С красивого светлого кресла красивым, почти царственным движением поднялась навстречу вошедшим хозяйка. В ушах и на руках мерцали бриллианты, на в меру накрашенном, приятном лице мерцала приятная улыбка, прическа как будто только что от парикмахера и, похоже, не тронута этим ужасным, все сметающим ветром. Айше приостановилась, ожидая своей очереди быть обцелованной и обласканной королевой вечера.

«Вот, значит, как это раньше бывало», – она вспомнила сразу обо всех многократно читанных романах, где герои посещали салоны, где у важных персон были специальные приемные дни, где полагалось отдавать лакеям визитные карточки и где разговоры, ведущиеся на званых вечерах, составляли основную часть действия. Наверное, именно в таких гостиных сиживали герои Голсуорси и Джейн Остен, недавно перечитанного ею русского Толстого и Маргарет Митчелл, на подобных собраниях устраивались и расстраивались свадьбы, заключались пари и помолвки, создавались и уничтожались репутации, тайно передавались любовные записки и вызовы на дуэли, решались чьи-то судьбы и разбивались сердца, а улыбки и хорошие манеры скрывали неприязнь и ненависть, любовь и зависть, горе и искреннюю радость.

Только здесь не было мужчин.

«Я попала в роман», – стараясь, чтобы ее любопытство не слишком бросалось в глаза, Айше потихоньку озиралась, наблюдая присутствующих.

Хороши! Они все были хороши и эффектны.

Немолоды, да, но для своего возраста выглядели безупречно. Руки с кольцами и непременным маникюром, запястья с золотыми браслетами, продуманно нарядные блузки и платья, скрещенные щиколотки и туфли на высоких каблуках плюс огромная, обставленная дорогой мебелью гостиная с кружевными занавесками и бархатными портьерами, гобеленами, картинами в пышных рамах и напольными вазами – все это сливалось в единое впечатление чего-то дорогого и изысканного, слишком, может быть, изысканного, чтобы быть подлинным, и навевало воспоминания о давно канувшей в Лету или никогда не существовавшей книжной жизни прошлого и позапрошлого века.

– Здравствуйте, Айше, дорогая, мы все рады вас видеть, Элиф столько о вас рассказывала, – заговорила, обращаясь к ней, хозяйка, и Айше, отвечая, улыбаясь и кивая, пыталась стряхнуть наваждение, вернуться к реальности и понять, кто есть кто. Она надеялась увидеть знакомое лицо Софии, а не обнаружив ее, остановила взгляд на молодой девушке, рассчитывая, что эта вполне современная особа не позволит ей завязнуть в вымышленном литературном мире.

Девушка, похоже, скучала и вовсе не была очарована происходящим. Айше показалось, что она нарочно оделась как можно небрежнее, чтобы не подыгрывать остальным. Ведь есть же нарядная и модная одежда для молодежи, но девица почему-то предпочла джинсы и самый обыкновенный, хоть и выглядевший дорогим свитер. Толстая ювелирная дама, сидевшая рядом с ней, зашевелилась и не без труда поднялась поприветствовать вошедших.

Айше была последней из этой четверки, она поняла, что ей полагалось вслед за ними обойти сидящих в гостиной женщин и поздороваться, слегка прикладываясь щекой к щеке, с каждой. Впереди нее вовсю осуществляли эту церемонию Филиз, Семра и опекающая ее Элиф.

После хозяйки – Айше еще дома выучила, что ее зовут Лили – она подошла к очень красивой даме в лилово-сиреневой блузке и поняла, что первое впечатление от компании и обстановки во многом связано с нею. Жаль, что это не ее собственная гостиная. Она куда красивее Лили, причем естественной, а не сделанной красотой, ей бы очень подошел весь этот антураж с мерцающим хрусталем и гобеленами.

«Надо сделать большую уборку, – ни к селу ни к городу подумала Айше, – у нас, в сущности, тоже неплохая гостиная».

И ей самой стало смешно от этой несуразной мысли, потому что «уборка», после которой ее собственная гостиная стала бы хоть отдаленно походить на музейный зал, принадлежащий Лили, обошлась бы в ее годовую зарплату и включала бы скорее всего переезд в другую квартиру.

«Мы в разных весовых категориях, – успокоила она себя, – но, наверное, стремление к роскоши заразительно. Для меня иметь такую гостиную – такая же недостижимая вещь, как стать такой же красивой, как… да, как Эминэ. Запоминай-ка имена и занимайся слежкой, а не мечтай о ерунде. Впрочем, слежка уж точно ерунда!».

Следующая дама была маленькая, щупленькая, с золотыми очками на тонком, чуть длинноватом носике, с забавной прической, делавшей ее почему-то похожей на болонку. Айше вспомнила, как кто-то, кажется, какая-то студентка, называл такие маленькие хвостики по бокам при распущенных волосах «кошкины ушки». На молоденьких девчонках они смотрелись очаровательно – кокетливо и мило. Но мадам… Селин, запоминаем! – так вот этой мадам явно вокруг пятидесяти. Что же сии «кошкины ушки» означают? Сама себя не видит в зеркале и искренне полагает, что с ними выглядит моложе? Впала в детство? Причесывалась так всю жизнь и не желает менять привычки?

– До сих пор никак не согреюсь, – сказала эта дама, закончив знакомство с Айше и продолжая какой-то ранее начатый разговор. Правда, ее никто не слушал, и Айше пришлось на минуту стать ее собеседницей, согласившись, что, да, очень холодно, и ветер ужасный, и вообще зима в этом году…

– Мне еще повезло, что я надела шубу, – собеседники ей были не очень нужны, желательнее слушатели, – а Эминэ, бедняжка, в пальто… и автобуса не было полчаса…

– Я отдала свою норку в переделку, у нее невозможно старомодные рукава, такие, знаете, пуфами…

– Ах, милочка, это надо было делать летом!

– Ну, кто же знал, что будет такая зима? Обычно я надеваю шубу от силы два-три раза, к тому же в пальто из кашемира вовсе не холодно. Кашемир хоть и тонкий…

– У Илайдочки тоже пальто из кашемира, – вмешалась в разговор толстушка и кивнула на девушку, – и она совсем не мерзнет, правда, детка? Хотя я все твержу ей, что непременно надо купить что-нибудь из натурального меха…

Айше воспользовалась моментом и сделала шаг к ней.

Это, пожалуй, Джан: толстая, милая, улыбчивая, дочь по имени Илайда. И, похоже, драгоценности на ней настоящие, золото и сапфиры: колье, серьги, да, вот и браслет такой же, и кольцо – целый комплект. Вряд ли это бижутерия – слишком важно она все это демонстрирует.

– Джан, – представилась толстая дама и улыбнулась еще доброжелательнее, – меня все так зовут, хотя следовало бы – Джемиле. А вы, значит, и есть знаменитая Айше? Наша Элиф, знаете ли, почти отчаялась женить своего братца, уж кого только ему не сватала! А он взял и сам отыскал такую красотку! Я всегда говорила: не надо вмешиваться, молодежь сама разберется. Вон моя Илайдочка как рано вышла замуж, а я ее не уговаривала и не отговаривала. Элиф столько о вас рассказывала.

Айше на секунду отключилась от этого озвученного потока сознания и попыталась сосредоточиться на персонажах. Так: с ними вместе пришли Филиз и Семра; хозяйка Лили – вот она, снова опустилась в кресло; дальше были Эминэ, Селин и Джан; осталось поприветствовать еще двух дам. Крупную, высокую, в строгом костюме и вызывающе некрасивую, с жалкой прилизанной прической из полуседых жидких волос, в старомодных пластмассовых очках с чуть тонированными стеклами. Что-то Софии не видно, опаздывает? Айше напрягла память – двум женщинам придется называться Дилара (врач-гинеколог) и Гюзель (журналистка).

– … и брать с вас пример! Всегда говорю. Видишь, Илайда, как госпожа Айше прекрасно выглядит. А сама, между прочим, доктор наук. А ты не захотела даже в университет поступать! Она окончила какие-то компьютерные курсы и сидит себе домохозяйкой. Я, конечно же, в ее жизнь не вмешиваюсь, но ведь это не дело – в наше время не получить высшего образования. Правда? Филиз, милая, моя Илайда будет похожа на тебя: тоже из джинсов не вылезает, а муж совсем недавно купил ей ну просто шикарное вечернее платье… он ее так любит… ты бы посмотрела, детка, не проснулся ли малыш! Я уже бабушка, дорогая Айше! А Илайда продолжает одеваться, как школьница. Вот посмотри на госпожу Айше – платье почти как у тебя. Правда, некоторые всю жизнь носят брюки и всякую такую молодежную одежду, но Филиз, например, это идет, это ее стиль, а Илайда…

Девушка встала, не говоря ни слова, и, робко улыбнувшись Айше, двинулась к двери. Вслед ей прозвучало несколько советов: во-первых, не кормить сейчас ребенка, потому что еще не время, а дать ему водички; во-вторых, не давать холодной воды, а не полениться дойти до кухни и подогреть; в-третьих, снять с него шапочку, потому что в квартире жарко и он вспотеет, а самой молодой маме не мешало бы причесаться и …

– Джан, отстань от дочери, ради бога! – у некрасивой женщины оказался на удивление приятный низкий голос и решительные, уверенные интонации. – Идите сюда, Айше, иначе вы прирастете к этому месту на весь вечер: Джан никогда рта не закрывает. Мы ее любим, она и пользуется, у нее амплуа такое.

– Гюзель, опять ты меня ругаешь неприличными словами! Что я такого сказала? Познакомилась с Айше и все!

– Ну уж и все! – оказавшиеся поблизости женщины засмеялись. – Очень приятно, Айше, я Гюзель, или тетушка Гюзель, если вам так нравится.

На лице женщины появилось какое-то странное выражение, словно она ожидала чего-то от Айше и была заранее недовольна ее реакцией. Не сумев быстро разобраться в эмоциях совершенно не знакомой ей собеседницы, Айше сказала то, что, как ей казалось, должно было понравиться любой журналистке:

– Рада с вами познакомиться! Я часто читаю вашу колонку, а в молодости даже как-то раз чуть не отправила вам письмо.

– Ха-ха, в молодости! Считаете себя старой? Что же тогда прикажете делать всем нам?

Риторический вопрос тетушки Гюзель прозвучал неожиданно громко, и ответ на него раздался из другого угла гостиной:

– Как это – что?! – заговорила, тряхнув кокетливыми хвостиками, Селин. – Лично я планирую оставаться молодой. Молодость и старость – это состояния души!

Выпалив эту банальность, она гордо оглядела слушателей, потому что именно в этот момент во всех разговорах наступило затишье и Селин со своей репликой оказалась в центре внимания. Потом, вспоминая этот вечер, Айше отмечала этот странный эффект совпадения пауз в ведущихся параллельно и не пересекающихся диалогах, когда общий невразумительный гул вдруг сменялся тишиной и в этой тишине как-то особенно нелепо звучала чья-нибудь запоздавшая фраза.

– Можешь записать, – добавила Селин, обращаясь к Гюзель, – вдруг пригодится.

«Кажется, «кошкины ушки» объясняются просто: мадам глупа, и ничего более», – Айше стояла к ней спиной и могла себе позволить не следить за лицом. И увидела, как ее собственная насмешливая улыбка отразилась на лице Гюзель.

«Хорошо, что в газете не печатают ее фотографию, – незаметно приглядываясь к ней, подумала Айше. – Кто бы стал слушать ее мудрые советы?»

По невольной ассоциации она перевела взгляд на последнюю гостью: если это не приглашенная со стороны, вроде нее самой, то она должна быть Диларой.

– Дилара, – представилась та, протягивая руку, как для делового рукопожатия, и только потом, словно вспомнив правила игры, приложилась душистой щекой к щеке Айше.

– Очень приятно, – искренне отозвалась она, потому что эта женщина ей понравилась. У нее был располагающий внимательный взгляд, спокойная, ненавязчивая манера держаться и какая-то ясная, нормальная улыбка, как будто показывающая, что доктор Дилара живет без стрессов, психологических проблем, комплексов и прочих заморочек, чего и вам от души желает.

«Наверное, хороший врач, – подумала Айше, – и не строит из себя, как все они тут… С ней, кажется, можно нормально разговаривать, без реверансов».

Покончив с церемонией знакомства, Айше получила свободу выбрать себе место, но ее сейчас же перехватила хозяйка:

– Садитесь сюда, Айше, дорогая! Незачем вам проводить время с собственной золовкой, она, как я понимаю, вам досталась вместо свекрови, вы успеете с ней наговориться. Пообщайтесь лучше с Гюзель, вы же обе писательницы.

– Я не совсем писательница, – в унисон возразили Айше и Гюзель и засмеялись.

– Вот видите, как мило! – непонятно о чем сказала Лили и, убедившись, что Айше села в указанное ей кресло, обвела присутствующих взглядом дающей аудиенцию и пребывающей в добром расположении духа королевы.

– Ну вот, все в сборе, – звучно произнесла она.

2

Общее впечатление эффектного и блестящего салона прошлого века через пять минут наблюдения успело распасться на куски, и каждый кусочек в отдельности совершенно не желал никого очаровывать и прикидываться иллюстрацией романа из светской жизни с графинями, маркизами, красавицами и чудовищами. Обычные женщины – ничего особенного.

Айше даже пожалела, что иллюзия так быстро исчезла.

«Почему они показались мне такими необыкновенными? Ничего в них нет! Женщины как женщины! «Люди как люди», – вспомнила она слова дьявола, созерцающего заполненный людьми театр, из одной мало известной в Турции, но популярной на родине русской книги. Перевод которой ей с трудом удалось отыскать.

Бывшая соседка Катя категорично заявила, что если Айше хочет изобразить образованную русскую женщину, к тому же филолога, то ее героиня непременно должна цитировать никакого не Джойса и не Достоевского и не недавно дозволенного «Доктора Живаго», а именно этот роман. «Прочитай, – убеждала Катя, – не пожалеешь. Не все же тебе Агату Кристи штудировать. У вас он вряд ли будет в моде: он об Иисусе Христе» – «Но моя героиня вряд ли религиозна, – засомневалась тогда Айше. – Я вообще никаких политических и религиозных проблем не хочу касаться, у меня обычный семейно-психологический детектив» – «Да при чем здесь религия? У нас этот роман даже в советские времена печатали, правда особо не рекламируя. Он про любовь. Прочитай – сама поймешь. А русская интеллигентная женщина, не цитирующая к месту и не к месту «Мастера и Маргариту», – это нонсенс. В каком-то смысле это тоже своего рода религия. У нас, знаешь, как этот роман называли? «Евангелие от Михаила» – другие-то под запретом были…»

«Да, люди как люди, дамы как дамы, даже красоты особенной не наблюдается. Только Эминэ хороша, тут уж ничего не скажешь, и гостиная шикарная, похоже, они две или три комнаты объединили, да хозяйка ничего. А в остальном: у одной «кошкины ушки», другая обтянута джинсами и бешено-красной водолазкой, третья толстая до неприличия, вся в драгоценностях и дочь изводит. Семра, наоборот, худющая и блеклая какая-то; Гюзель страшна как не знаю кто, но, будь она поумнее, могла бы с этим что-то сделать, хоть с волосами, что ли… Дилара вроде нормальная… Да! А почему она сказала, что все в сборе? Софии же нет!»

– А где София? – не обращаясь ни к кому в отдельности, но понимая, что будет услышана хотя бы сидящими рядом, спросила она. – Не придет?

– Да она давно здесь, – с легким пренебрежением опустила уголки губ хозяйка. – Никак не желает понять, что на свете существует прислуга, все помогать рвется. София! – громко позвала она, не вставая с места. – Уйди с кухни, пожалуйста! Все пришли! Хватит играть в Золушку. Гюльтен без тебя прекрасно справится.

– У тебя новая домработница? – заинтересовалась Эминэ. – И как, ничего? Я лично никак не могу найти подходящую. Хотя мне и надо-то всего-навсего убираться раз в неделю.

– Но ты же хочешь, чтобы они убирались почти бесплатно, – усмехнулась Селин, – вот они и халтурят.

– Почему бесплатно? – возмутилась красавица. – Я, слава богу, не бедствую. Но переплачивать им тоже не собираюсь.

– Эту мне Элиф порекомендовала, – сказала ей Лили, – она у меня недавно. Ничего, работящая девушка, только не слишком вежливая. И высказывает свое мнение, когда ее не спрашивают.

– Что ты говоришь, Лили? – в дверях появилась чуть запыхавшаяся, растрепанная София. – Очень милая, любезная девушка. Ты не права.

– Ну, у тебя все всегда ангелы. Смотри лучше, кто пришел, – Айше показалось, что в тоне Лили, адресованном ее бывшей соседке, сквозит почти незамаскированное недовольство. А у Элиф сроду не было домработницы, откуда же?..

– Ой, здравствуйте! – заулыбалась, поправляя волосы, София.

Она была, как всегда, одета в совершенно несочетаемые, противопоказанные друг другу вещи: плотную твидовую юбку и спортивного вида трикотажную кофту. Айше всегда удивляла эта способность подруги нелепо одеваться. София шила и делала это хорошо и почти профессионально, дом ее был постоянно полон что-то примеряющих клиенток; она ежемесячно покупала несколько журналов мод, могла из остатков старых тканей сотворить просто замечательные вещи, давала толковые советы, как лучше ушить или переделать платья или блузки. Но ее знания и умения парадоксальным образом не касались ее самой.

Айше только раз видела ее действительно хорошо одетой – на фотографии со свадьбы дочери: собственноручно (и прекрасно!) сшитое простое длинное платье из ткани очень идущего ей темно-синего цвета с элегантным белым пиджаком. Может быть, это был единственный случай после ее собственной давнишней свадьбы, когда она задумалась о том, что ей надеть. Айше предполагала, что сегодня будет второй, но, судя по всему, Софии никто не позвонил и не намекнул на тапочки. И хотя на ногах у нее сейчас красовались вполне пристойные туфли, имеющиеся в шкафу у каждой женщины для торжественных выходов, надеваемые от силы раз в год, неразношенные, и натирающие пятку, и выглядящие как новые на протяжении лет пятнадцати, и такими же новыми отправляемые в помойку лет через двадцать, когда они изнашиваются морально, – несмотря на туфли, вид у Софии был такой, как будто она вышла из своей кухни, где готовила обед, или вернулась с утомительной прогулки с ребенком.

– Элиф, как хорошо, что ты привела Айше! Удивительное совпадение, да? Как в кино! Кто бы мог подумать, что тот полицейский – твой брат! И что наша Айше выйдет за него замуж! И если бы я только могла представить себе, что твоя знаменитая невестка моя давняя знакомая! Она, знаешь ли, Айше, о тебе без конца что-то рассказывает, но по имени хоть бы раз назвала!.. Ай, милая, как жаль, что мы так редко видимся, мне тебя так не хватает… Привет, Семра, как дела? Как у Османа магазин?.. Филиз, прекрасно выглядишь! Ты у нас самая модная. Моя Лейла тоже вся в красном и черном.

– Илайдочка тоже купила красный свитер совсем недавно, – не вынесла упоминания чьей-то еще дочери шушукавшаяся до этого с Элиф Джан. – Даже не знаю, почему она его сегодня не надела. А ведь я ей говорила, что это самый модный цвет сезона.

– А в Германии в этом году все поголовно в лиловом. Как Эминэ, – снисходительным тоном сообщила Лили. – Красное и черное там уже не актуально.

– Стендаль вышел из моды, – опрометчиво произнесла Айше, мгновенно спохватившись, что сейчас придется кому-нибудь объяснять смысл своей фразы и возникнет неловкость, но никто не обратил на ее слова ни малейшего внимания.

– А я всегда любила это сочетание, независимо от моды! – чуть более агрессивно, чем требовала ситуация, говорила в это время Филиз. – Вы же знаете, что я не слежу за модой и ношу только то, что мне нравится…

София подсела к Айше, и она с удовольствием отключилась ненадолго от общего разговора. Никакой еды пока не подавали, следить (если вообще принимать это дурацкое задание всерьез) было не за чем, и Айше было приятнее спокойно беседовать с бывшей соседкой, не напрягаясь в поисках темы и не опасаясь сказать что-нибудь не то. Краем глаза она видела, что в гостиную вернулась Илайда и подсела к Гюзель, что Семра что-то очень серьезно объясняет Филиз, что неумолкающая Джан использует в качестве аудитории Элиф и Селин, а Дилара подошла к Эминэ и о чем-то тихо заговорила с ней. Хозяйка дважды или трижды поднималась со своего кресла, выходила, приходила и отдавала распоряжения невидимой прислуге.

Софии не терпелось поговорить о своем. Рассказать об отношениях с мужем, с которым она и после развода вынуждена жить в одной, правда очень просторной квартире, и пожаловаться на то, что изменить это вряд ли удастся. Айше знала, что София и ее муж получают только небольшие пенсии, собственного жилья у них нет, и одна из пенсий целиком уходит на оплату аренды и коммунальных услуг. На оставшиеся деньги они существуют втроем с сыном-школьником, и как Софии это удается – совершенно непонятно. Она, конечно, подрабатывает шитьем, но это доход нестабильный, сегодня клиенты есть, а завтра нет, а никаких других доходов не предвидится. Старшие дети – сын и дочь – слава богу, устроены, и о них можно не беспокоиться, но ни недавно вышедшая замуж студентка консерватории Лейла, ни уехавший во Францию и подрабатывающий то у одного, то у другого модельера Бора не настолько обеспечены, чтобы помогать родителям. Да София и не хотела этой помощи! Она сама привыкла всем помогать.

– Я своим, конечно, помочь не могу, но я за них спокойна, да и они от меня ничего не требуют, а то вон, – она понизила голос до шепота, – и Семра, и Джан, и Эминэ до сих пор своих содержат.

– Но у Джан, – Айше тоже заговорила потише, – дочь вроде замужем…

– Да я не об Илайде. Она-то умница, как моя Лейла, хоть и держится немного… букой, она гроша у матери не возьмет. А вот сын у нее шалопай. Летом только работает, где-то в Анталье туристов фотографирует, а остальное время бездельничает. Джан, правда, не признается, говорит, что он то работу ищет, то нашел, поработал и уволился, то еще что-нибудь. В точности как мой муж: дольше двух месяцев ни на одной работе не задерживается. Мой бывший муж, – с улыбкой поправилась она, – теперь я, слава богу, могу так говорить.

– Но вы же все равно вместе живете, какой же был смысл разводиться?

– Очень большой! – София заговорила с жаром, произнося, по-видимому, те слова, которыми убеждала сначала сама себя, а потом родных и знакомых. – Я теперь психологически свободна и независима, это самое главное. И живем мы не вместе – просто пока сосуществуем в одной квартире, как в общежитии…

Айше на мгновение отвела глаза от ее взволнованного лица и увидела, что к их разговору внимательно и жадно прислушивается хозяйка. Странный интерес – ей-то что? Заметив, что Айше на нее смотрит, Лили улыбнулась и вовсе не стала делать вид, что ничего не слышала, а, напротив, присоединилась к их беседе.

– И теперь наша София может снова выйти замуж. За кого-нибудь побогаче, разумеется.

– Ах, Лили, разве в богатстве дело? К тому же я замуж не собираюсь, хватит с меня…

– Ну-ну, – почему-то недобро усмехнулась Лили. – Все так говорят. Чтобы не сглазить. А потом распрекрасно выходят. Как только подвернется что-нибудь подходящее, конечно… Гюльтен! – и чем-то недовольная хозяйка двинулась к кухне.

– Я тебе потом объясню, – шепнула София, – это она не просто так… Но я не виновата, я правда не собираюсь… Знаешь, мне надо с Эминэ поговорить, а скоро чай подадут, и я не успею…

Она встала и пересела на свободное место возле Эминэ. Странно, что туда не села Дилара, они только что разговаривали, а Дилара стояла.

«Господи, да мне-то что за дело? Кто встал, кто сел, кто на кого как посмотрел! Пришла в гости, так расслабься и веди себя нормально. Все равно, от твоих наблюдений толку чуть. А чай готовят на кухне, и занимается этим прислуга, так что на этот раз у них наверняка ничего не случится», – и Айше всерьез вознамерилась получить удовольствие от вечера. В конце концов: в кои-то веки выбралась на такое мероприятие, хорошо оделась, привела себя в порядок; есть возможность познакомиться с новыми людьми, которые могут оказаться умными и приятными…

– Вы правда пишете детективы? – на освободившееся место около нее села Дилара.

– Правда. Уже третий. Но беда в том, что их почему-то никак не издадут, причем, как уверяют, не потому, что они откровенно плохие, так что я пока обычная графоманка. А вы любите детективы?

– А кто же их не любит? – весело спросила Дилара. – Лично я знаю только одну такую особу. Но она, скажу вам честно, с детства чокнутая.

– Что же это за ненормальная особа? – подыграла Айше.

– Да вот она рядом с вами сидит с кислым видом, – Дилара указала на явно слушающую их разговор журналистку. – Терпеть не может детективы, а идиотские любовные романы до дыр зачитывает. И в газете своей все про любовь царапает. А меня вечно попрекает моим дурным вкусом. Вот объясни мне, тетушка Гюзель, благо у меня Айше для моральной поддержки, объясни мне, что плохого, по-твоему, в детективах?

И Айше с удовольствием погрузилась в привычный ей разговор о литературе.

Сколько раз приходилось ей рассуждать об устаревшей системе деления жанров на низкие и высокие, сколько раз доказывала она, что любая книга, независимо от жанровой принадлежности, может быть плохой и хорошей, что даже признанные мастера не брезговали этим соблазнительным жанром… Скоро к ним присоединилась Илайда, стала ревниво прислушиваться Джан, заинтересовалась и отошла от Эминэ София.

На какое-то время разговор стал общим, а появившаяся из недр квартиры молчаливая девушка Гюльтен принялась расставлять низкие столики, застилать их идеально накрахмаленными и выглаженными салфеточками, а потом приносить тарелки с угощением под внимательным, ничего не упускающим взглядом своей хозяйки.

3

– «Когда-то слагали баллады, прославлявшие войны, теперь же сочиняют детективные романы, и здесь энергия человека направлена на разоблачение зла. Если взглянуть на это явление без предубеждения, то получается, что детективная литература – признак цивилизации, а расследование преступлений – символ всего положительного, что есть в современном мире!» – продекламировала Айше.

– Вы, что же, действительно так думаете? – на лице Гюзель была смесь пренебрежения, удивления и брезгливости. – Вы же дипломированный филолог, преподаете литературу, не ожидала от вас! Если уж филологи начнут такое провозглашать…

– Это не филологи, – рассмеялась Айше, которая хотела как-то завершить становившуюся слишком серьезной и мало кому из заскучавших дам интересной дискуссию. – Это цитата, и сказал это туповатый и напыщенный полицейский из романа одного вполне приличного и серьезного английского прозаика.

– Какого? – спросила Илайда.

– Чарльза Сноу. Он написал только один детектив – «Смерть под парусом», простенький, но милый, такой, знаете ли, с соблюдением всех правил. Цитатка как раз оттуда.

– А что, есть какие-то правила для написания книги? Я думала, достаточно таланта, – Илайда, похоже, не собиралась ехидничать, но Гюзель посчитала ее реплику подоспевшей подмогой и, хихикнув, подхватила:

– Правила, Илайда, милая, для тех, у кого таланта нет! Мало ли народу пишет, а талантливых единицы.

– И тем не менее, игры без правил не бывает! Существуют единицы – в любой, наверное, области, – которые способны обходиться без них. Берет, например, человек краски и холст и пишет картину. И делает это хорошо, нигде не учась. Но думаю, что если бы кто-нибудь показал ему элементарные приемы, как смешивать краски, как создавать перспективу, что такое композиция, то ему было бы гораздо проще. При том, что никто не запретил бы ему все эти правила нарушать. Определенная техника есть в любом ремесле: музыканты изучают сольфеджио и часами играют гаммы, балерины упражняются у станка, актеры учатся сценическому движению и актерскому мастерству – и у писателей тоже есть своя кухня и свои рецепты.

– А я всегда думала, что писатель просто садится и пишет, даже сама когда-то хотела попробовать, – негромко, наверно, чтобы ее не услышала мать, сказала Илайда.

– Вы про какие рецепты? – заинтересовалась Семра.

– Про писательские, – улыбнулась Дилара, – ничего кулинарного.

– Я вчера слышала по телевизору – в этой утренней передаче, знаете? – замечательный рецепт салата из кабачков, – сказала Элиф, обращаясь к Семре и Селин.

– По какой программе? И что за рецепт? – мгновенно откликнулись они.

– У нас в Нарлыдере, – поспешила вставить Эминэ, улыбнувшись Элиф, – так мало программ, не то что у вас! Гора мешает. Непременно надо антенну ставить. А эти «тарелки» такие дорогие!

– Скоро будут общую антенну делать, на крышу, – сообщила Семра, – говорят, тогда около ста каналов чуть ли не на всех языках можно смотреть. Если все соседи договорятся, то выходит не очень дорого, они один кабель прокладывают, общий, потом желающих подключают. Осман ждет – не дождется, когда можно будет футбол дома смотреть, а не бегать в эти кафе, где есть платные каналы.

– По-моему, через неделю сделают, – проявила осведомленность Селин. – Сегодня ведь пятница, правильно? Да, ровно через неделю. Мы обязательно подключимся: там есть программы, где целый день мультфильмы. Айшенур так мечтает, у них в классе почти у всех есть.

– Я считаю, ты ее слишком балуешь, – вмешалась Джан. – С детьми надо построже. Вообще нынешние дети…

– Я тоже раньше думала, что можно взять бумагу и ручку и написать, – говорила в другом углу София, – и мне хотелось, да и сейчас хочется описать всю мою жизнь, но так, чтобы другие не повторяли моих ошибок. Но когда я беру бумагу, ничего не получается. Я часто выписываю из романов отрывки: кажется, что это прямо мои мысли, но почему же я сама не могла их так записать? Наверно, ты, Ай, права, надо уметь это делать.

– А я один раз написала целую книгу. Как вы, Айше, – Селин, видимо, надоело слушать мудрые советы Джан, и она переметнулась в другой лагерь. – Мы путешествовали вдоль черноморского побережья, и я каждый день записывала, где мы были и что видели.

– Какая же это книга? Это дневник и все! – фыркнула недовольная Гюзель.

Ей совершенно не нравилась сложившаяся ситуация. Она привыкла быть единственной пишущей в своей компании, щеголяла профессией, как красивым платьем, писательство было ее заповедной территорией с грозной табличкой «Частное владение». И вот на эту территорию беззастенчиво вторгаются, а табличка никого не пугает, кроме доверчивой Софии. Можно подумать, что это общедоступный национальный парк! Покупай билет – и входи. А некоторые, вроде Селин, норовят и вообще без билета…

– Бывают романы в форме дневника или переписки, – постаралась смягчить интонацию журналистки Айше. – Довольно распространенная и интересная форма. Главное тогда – развивать сюжет во времени и пространстве.

– Ну, у Селин там наверняка никакого сюжета. «Мы приехали», «мы увидели» – и все. Думаешь, это кому-нибудь интересно читать? Кроме тебя самой и участников поездки, да и то если ты на каждой странице упоминала их имена? – Гюзель была неумолима и беспощадна к оккупантам.

– Ты, конечно, считаешь, что главное – придумать сюжет? – с непонятной насмешкой спросила София. – Ты у нас на это мастер!

– В том-то и дело, что сырой кабачок, абсолютно сырой! – услышали они взволнованный голос Элиф, потому что Гюзель ничего не ответила, и Айше показалось, что она смутилась. – Трешь его на терке…

Эминэ и Семра с интересом внимали истории превращения сырого, абсолютно сырого кабачка в необыкновенно вкусный салат. Как почти все турецкие домохозяйки, подающие каждый вечер на стол не меньше трех-четырех блюд, готовые в любое время дня и ночи принять гостей и не помышляющие о том, чтобы подсунуть мужу вчерашний суп или жаркое, они без малейшего напряжения схватывали и запоминали список ингредиентов и последовательность операций, не нуждаясь в заметках и тетрадках для рецептов. Не много было такого в области кулинарии, что могло бы их удивить, а уж если нечто подобное встречалось, они спешили с волнением сообщить эту новость непосвященным коллегам, как свежую, еще не распространившуюся сплетню. Сырой кабачок – представляете?

Айше вдруг вспомнилось, как когда-то, давным-давно, она, маленькая, сидела в кругу подруг своей бабушки, и те женщины точно так же с горящими глазами и неподдельным интересом говорили и слушали, что «на одну пачку маргарина надо два стакана муки» и что «очищенный артишок бросить в воду с лимоном», а «в такой рис добавить чуточку сушеной мяты», а «бамию для этого блюда лучше брать мелкую», а «тесто поставить на полчаса в холодильник», а хлеб для завтрака лучше печь не так, «а вот послушайте как». С равным самозабвением они обсуждали только предстоящие и совершившиеся помолвки, свадьбы, роды, плохие отношения в семьях соседей и прекрасные в своих. Те женщины из ее детства даже дома не снимали косынок-тюрбанов, из-под длинных юбок у них выглядывали широкие шаровары из цветастой ткани, они не выпускали из рук вязания и могли при этом покачивать ногой люльку с младенцем, – они, те женщины, были совсем другие, давно забытые, но они… да, они были точно такие же, как эти, городские, современные, причесанные у знакомых парикмахеров, в тонких чулках и нарядных блузках. Они так же любили сладости и тонкие золотые браслеты, кулинарные рецепты и чужие проблемы, коварную женскую дружбу и любезные диалоги с подтекстом.

– …добавляешь укроп, чеснок, немного молотых грецких орехов, заправляешь йогуртом – и готово.

– Вот и роман, наверное, так, – смеясь, произнесла Дилара. Эта женщина нравилась Айше все больше и больше. – Берешь сюжет, добавляешь характеры, чуточку любви, парочку трупов, посыпаешь кошмарами и страшилками – и готово!

– Точно, – обрадовавшись поддержке, подхватила шутку Айше. – Очень похоже. И вдохновение вдохновением, а рецепт все же надо знать. Или как минимум уметь нарезать овощи и разделать рыбу.

– Раз уж вы, интеллектуалки, заговорили-таки о еде, – услышав последние слова Айше, сказала вошедшая в гостиную Лили, – то поешьте, пожалуйста. Все остынет, и придется разогревать. Гюзель, ты любишь такие пирожки, может быть, тебе еще положить?

Айше вопросительно посмотрела на золовку.

Элиф, как ни странно, оказалась права: никто не заговаривал ни о каких отравлениях, и было непохоже, чтобы кто-нибудь из этих общительных и на вид вполне нормальных и обыкновенных женщин смог бы сохранить молчание, приди им в голову то, что пришло Элиф. Разве что умышленно. Может, здесь еще кто-нибудь такой же умный и тоже решил заняться околодетективной самодеятельностью? И что теперь делать? Угощение разносила прислуга; перед каждыми двумя сидящими рядом дамами стоял отдельный маленький столик и на нем две тарелки с заранее разложенными пирожками, салатами и прочими вкусностями. Тарелки всем поданы одинаковые; если вообразить, что и сегодня кто-то кого-то намерен отравить, то сделать это могла только хозяйка на кухне, да и она никак не могла знать, кому достанется та или иная тарелка, поскольку не она их разносила. Впрочем, и еду, скорее всего, не она раскладывала. К тому же хозяйки менялись, а отравления все равно происходили.

Если происходили.

И что дальше? Никто же не встанет, чтобы посыпать какой-нибудь гадостью чужой кусок торта. Чай? Но его опять же наливают на кухне в прелестные фарфоровые чашечки и приносят уже готовым. Одно из двух: либо все подозрения Элиф – полная чушь, либо сегодня из-за наличия прислуги женщины лишены возможности устроить милую неразбериху под предлогом помощи хозяйке, и на этот раз угощение не опасно.

Элиф ответила на вопросительный взгляд Айше не поддающейся истолкованию мимикой и легким пожатием плеч. Мол, что делать – не знаю, тебе виднее.

– Айше, дорогая, надеюсь, вы не на диете? Попробуйте печенье, Гюльтен только что испекла, и торт свежий, час назад из кондитерской привезли, – видя, что она не принимается за еду, сказала Лили.

– Спасибо, обязательно все попробую…

– Конечно, она не на диете! Зачем ей? Как и мне, ха-ха-ха! – заколыхалась от смеха Джан. – Ей диета пока ни к чему, а мне – уже! Правда, Филиз, душечка? Мы с тобой можем спокойненько кушать сколько хотим. И кто придумал, что тощие более привлекательны? Мы, толстые, меньше нервничаем, и живется нам куда веселее, правильно? Ха-ха-ха! А вы считайте, считайте калории, жиры, углеводы…

– Говори, пожалуйста, о себе! – вдруг резко и почти зло, совершенно неожиданно среди общего благодушного, любезного лепетания и вежливого обмена репликами прозвучал голос Филиз. Айше сообразила, что вошедшая с ними вместе обтянутая черными брюками и яркой водолазкой дама, похоже, не утруждала себя участием в общих разговорах. Только раз произнесла что-то о моде и своей одежде, что-то про сочетание красного и черного – и произнесла тоже весьма злобно. А больше, кажется, она вообще ничего никому не говорила. Хотя нет: она о чем-то тихо шепталась с хозяйкой, в стороне от всех, когда Лили то ли собиралась выйти на кухню, то ли только что вернулась в гостиную. Судя по всему, слова Джан задели ее за живое: лицо Филиз пошло пятнами, почти сравнявшись цветом с ее модной водолазкой, и перекосилось от гнева.

«Мы же не толстые», – вспомнилась Айше ее веселая реплика в лифте. Похоже, у мадам что-то с самооценкой. И ведь, если разобраться, она действительно могла бы не производить впечатления толстой. Для этого ей достаточно было бы взглянуть на себя чуть менее предвзято, постаравшись быть объективной и отбросив привычное представление о собственной персоне. Тогда она, скорее всего, изменила бы стиль одежды – и дело было бы сделано. Но – увы! – все видят в зеркале лишь то, что хотят видеть.

– Ты толще меня размера на четыре, тут и сравнения не может быть! – почти выкрикнула Филиз.

– Ох, ну что ты так злишься? Я пошутила, – пыталась исправить положение Джан. – Не понимаю, что тут такого…

– Конечно, мы все, кроме Семры с Селин, не тростиночки, – помогла ей Элиф. – Я лично тоже подумываю, не сесть ли на диету.

– А я вовсе не собираюсь садиться ни на какую диету! – Филиз не привыкла, чтобы последнее слово оставалось за кем-нибудь, кроме нее. Видно было, что большинство, Эминэ и Селин например, не без удовольствия наблюдают за возникающим из ничего скандалом.

– Сударыни… девочки! – раздался повелительный и укоризненный голос хозяйки. – Надеюсь, мы обойдемся без ссор. Смотрите лучше, какие пирожки! Вот из слоеного теста, есть с мясом, с картошкой, со шпинатом. Еще теплые. Скажите, Айше, в Англии тоже так все раскладывают на тарелки, как у нас? В Германии, например, это не принято. Там ставят на стол блюда, и каждый сам может положить себе то, что хочет.

– Но это же так неудобно! – возмутилась Эминэ. – Куда бы мы поставили эти блюда? И пришлось бы ходить туда-сюда, что-то непременно упало бы, раскрошилось…

– Там, наверное, пьют чай за большим столом? – предположила Айше. – В Англии, насколько я могу судить, я ведь не часто бывала в гостях, накрывают большой стол, тогда каждому удобно брать угощение самому.

– И это гораздо лучше, чем наша манера навязывать каждому по куску каждого блюда. Может, кому-нибудь не хочется или нельзя что-нибудь, сладкое к примеру, а другому, наоборот, покажется мало долмы или салата, – Лили удалось вывести беседу в безопасное русло, и она, слегка пробуксовывая, иногда прерываясь, порой повторяясь, неторопливо потекла дальше, не предвещая штормов и водоворотов. Успокоившаяся Филиз приобрела нормальный цвет лица; правда, общая беседа ее так и не соблазнила, и она сидела молча, очень прямо и напряженно, странно прижав руку к низу живота.

«Наверно, у нее что-нибудь болит, – подумала Айше, – поэтому она и раздражительная. Впрочем, лучше ни во что не вмешиваться, – остановила она свой порыв предложить помощь, – пусть о ней ее подруги заботятся». И она принялась изучать содержимое своей огромной тарелки, прикидывая, что из этого изобилия можно съесть без вреда для здоровья.

«Завтра будет плохо одной мне – с непривычки!» – но пирожки из слоеного теста выглядели так заманчиво, а долма из виноградных листьев – ее любимое блюдо, но ей же хронически некогда сидеть и часами ее сворачивать, и артишок – где, интересно, эта Лили раздобыла зимой артишок?.. Словом, Айше решила не задерживаться на предостерегающих мыслях.

4

– Чем ты делала это пюре? Вилкой?! – грозно обратилась хозяйка к проходившей мимо нее с чашкой чая для Джан домработнице. Девушка вздрогнула от неожиданности, и чай выплеснулся на блюдечко.

– Почему вилкой? Миксером «Рондо», разумеется.

– Без молока? – с почти утвердительной интонацией продолжала допрос Лили. Двумя пальцами ухоженной руки она держала половинку крошечного пирожка с картошкой и придирчиво разглядывала начинку.

– С молоком, госпожа Лили. Как вы велели.

– Значит, с холодным. Если бы ты делала, как я велела, там не было бы комочков. И принеси немедленно чистое блюдце!

– Да ничего, Лили! – вступилась Джан, – я салфеточкой вытру… вот и все… не надо, деточка, спасибо.

– Молоко следовало разогреть, – не обратила на нее внимания Лили, – и мешать пюре лучше.

– Я его разогрела. А мешал пюре миксер, – очень четко, почти по слогам произнесла девушка и, сжав губы, с вызовом посмотрела на хозяйку.

– Что ты стоишь? Следи, чтобы не было пустых чашек, – всем своим видом Лили давала понять, что отнюдь не считает вопрос о пюре закрытым, но при гостях предпочитает сменить тему и не выяснять отношения. – Ох, просто беда с этой прислугой, – вздохнула она, когда девушка, подхватив две опустевшие чашки, вышла из гостиной. – Дерзят, не успеваешь отвечать.

– Не хотела бы я быть твоей домработницей, – сказала София. – Ты как рабовладелец какой-нибудь!

– Да ничего подобного! У меня абсолютно нормальные требования, и плачу я ей немало. Прислуга должна знать свое место.

– А какая бы из тебя вышла свекровь! Чудо! Зверь! Моя рядом с такой отдыхает, – сказала Дилара и пояснила, повернувшись к Айше: – У меня свекровь – это что-то! Дивная женщина. Что ни сделаешь, все не так. А уж насчет пюре! Делай, не делай – одинаково плохо. Недавно на дачу ездили, у нее там комната на третьем этаже, она сама выбрала, хоть подниматься тяжело. Простудилась, лежит, мы с дочкой ей туда то еду, то лекарство таскаем. Так как-то утром – представляете? – ее нет и нет, и ни звука сверху не слышно; я, естественно, поднимаюсь наверх, стучу, спрашиваю: «Как вы себя чувствуете, мама?» И что, вы думаете, она мне отвечает? «Зачем ты пришла? Посмотреть, не умерла ли я?!» Вот попробуй с такой поладить! И как ты, Филиз, ухитрилась два раза выйти замуж и не иметь ни одной свекрови?

– Уметь надо, – самодовольно улыбнулась Филиз. Она сидела более непринужденно, хотя некоторая неловкость или натяжка в ее позе все-таки была. Но руку к боку она уже не прижимала: видимо, полегчало. – Выхожу замуж исключительно за сирот. Других претендентов в принципе не замечаю.

– А я буду замечательной свекровью, – заявила, втыкая вилку в кусок шоколадного торта, Джан. – Я и теща прекрасная, правда, Илайда?

– Тещи – это из другой оперы. Не расширяй тему, – спасла Илайду от ответа Гюзель. – К свекровям могут быть приравнены только золовки.

– Из нашей Лили и золовка получится та еще, – подала голос Селин. – Кстати, твой брат не надумал жениться? Отведешь душу.

– А как странно получается, – не дала Лили ответить София, – мы не любим сестер наших мужей почти так же, как жен наших братьев. И если одна из нас оказывается одновременно чьей-нибудь золовкой и чьей-нибудь невесткой, то ей и в голову не приходит поставить себя на место этой своей родственницы. А почти все женщины, страдавшие от плохих свекровей, сами превращаются в таких же.

– Они подсознательно стремятся взять реванш, – пояснила компетентная в вопросах семейных скандалов Гюзель. – Их практически бесполезно призывать: вспомните, как вам было плохо, не будьте такими же. А они, вспоминая, делают прямо противоположный вывод: мне было плохо – теперь ты попробуй, или: раз мне раньше было плохо, то теперь должно быть хорошо. В результате отыгрываются на тех, кто в их бедах не виноват.

– Хорошо, что я буду тещей, а не свекровью, – сказала Дилара. – И хорошо, что еще не скоро. Успею подготовиться.

– Это тебе так кажется, что успеешь, – улыбнулась Эминэ. – Дети так быстро растут и вырастают. Я тоже думала: не скоро, не скоро; не успела оглянуться – Мурат в университете и девушек домой приводит. Мы с мужем в прошлую субботу были в ресторане в военном городке, он с нами идти отказался: мол, заниматься надо, зачет скоро, а я потом у него в комнате убиралась, смотрю – женские часики.

– Да, с ними со взрослыми еще больше забот, чем с маленькими, – ни на кого не глядя и, видимо, думая о своем, вздохнула Филиз.

– Нет, без детей плохо. Я так рада, что взяла Айшенур! Я прямо помолодела. Неужели тебе, Лили, никогда не хотелось ребенка? – довольно бестактно спросила Селин.

– Селин, если бы она хотела, она бы его завела, не задавай глупых вопросов, – сказала Семра. Она произнесла это с какой-то непонятной усмешкой, и все невольно посмотрели на нее, ожидая продолжения, но она ничего не добавила.

Айше с неудовольствием подумала, что сейчас они доберутся до нее.

В разговоре о золовках ей удалось не участвовать, она пила чай, ела пирожки и изо всех сил делала вид, что пропускает все их реплики мимо ушей. Элиф тоже сделала вид, что ее это не касается, и Айше была этому рада. Иначе пришлось бы доказывать, как они с Элиф души друг в друге не чают, и это звучало бы глупо и фальшиво. Но от разговора о детях ей, скорее всего, не отвертеться. А как же: возраст подходящий, замужем сравнительно недавно, но все-таки не месяц-другой, и скоро ей поздно будет думать о первом ребенке, еще года три-четыре, а потом… Под сорок, у всех в этом возрасте взрослые дети, а она ходит с колясочкой? С другой стороны, без детей, конечно, семья – не совсем семья. Но меньше всего ей хотелось обсуждать это с посторонними женщинами, которых она видит в первый и, возможно, в последний раз в жизни. Она пока не говорила об этом даже с мужем и с самой собой и была совершенно не готова к публичному обсуждению того, о чем старательно избегала думать. Она стала мысленно подбирать слова для достойного и нейтрального ответа на чьи-нибудь прорывающиеся в душу вопросы, отвлеклась и упустила момент, когда разговор снова перестал быть общим: он таинственным образом развалился на части, и, что самое удивительное, ни в одном углу не обсуждалась проблема деторождения. Филиз, София и Эминэ обсуждали безработицу и сложность трудоустройства взрослых сыновей; Гюзель о чем-то тихо говорила с Илайдой; Лили, Джан и Элиф увлеченно обсуждали неизвестный Айше сериал, а Дилара с Селин и Семрой какую-то общую знакомую по имени Мери.

Оказавшись ненадолго предоставленной самой себе, Айше еще раз оглядела сцену. В глаза бросилась нетронутая тарелка Семры. Диета тут явно ни при чем, она же худая как палка, ей бы пополнеть. А она, похоже, не съела ни кусочка. Боится отравиться в третий раз? Элиф сказала, что Семра обратила внимание на эту закономерность: золотой день – отравление. Знает ли она о других? Если предположить, что домыслы Элиф – правда, то сам собой напрашивается вывод, что отравить хотели именно Семру. Больше никто не отравился дважды. Но какой тогда смысл травить остальных?

И вообще, подумала Айше, разве это называется «отравить»? Если бы кто-то задумал избавиться, ну, допустим, от Семры, то почему не подсыпать ей нормальную дозу этой отравы? Смертельную. Обычно неопытные убийцы во всех детективах, планируя преступление, подсовывают своей жертве просто лошадиные дозы мышьяка, цианистого калия, снотворного. Даже если по ошибке яд (где, интересно, можно нынче раздобыть яд?) попадал не в тот бокал, все равно имела место мгновенная (или не мгновенная, но гарантированная – в случае снотворного или наркотика) смерть одного лица. А здесь что? Что-то понемножку подсыпают (если… если!) в несколько чашек? Или в какое-то блюдо, которое может отведать кто угодно? Логика сумасшедшего!

А что? Вот это как раз все и объяснило бы.

Айше исподтишка оглядела присутствующих. Вроде они не производят впечатления ненормальных, но если исходить не из поверхностных наблюдений, а из априорного знания, что одна из них, скажем, не в своем уме, то ведь… Вот именно: выбирай любую – и все ее подружки завтра же скажут в один голос, что они всегда это знали, предвидели, предчувствовали, что она сто раз совершала абсолютно безумные поступки, вела себя более чем странно, что они давно сомневались в ее душевном здоровье и рекомендовали ей лечиться. В общем, понятно: в доказательствах недостатка не будет. Что из того, что лично ей, Айше, кажутся совершенно нормальными давно знакомая ей София или впервые встреченная сегодня Дилара? Психика – дело тонкое. Интересно, кому и чем не угодила эта измученная, смуглая, хуже всех здесь одетая Семра?

Кстати, сейчас можно было бы легко спровоцировать их на обсуждение этих отравлений. Кемаль бы, несомненно, так и сделал, а потом слушал бы, кто что скажет, иногда подбрасывая им направляющие вопросы и реплики. Но он профессионал и знает, как это делается. А она может все испортить. Кроме того, у Кемаля феноменальная память, которую он постоянно тренирует, ему ничего не стоило бы запомнить весь этот создаваемый ими шум и вычленить потом из него несколько связных диалогов. А ей даже слушать их тяжело. Айше напряглась и попыталась сориентироваться в царящей какофонии.

«Он отработал в этой фирме полгода, они должны были повысить ему зарплату», – это Филиз и София.

«За границей, конечно, платят лучше, но там так трудно адаптироваться, и к туркам везде так плохо относятся!» – «Мурату предлагают стажировку в Германии…» – это к ним присоединилась Эминэ.

«Ты подожди, Илайда, я подумаю, что делать, матери пока не говори…» – почему-то удалось услышать почти шепчущую Гюзель.

«Он наверняка Розалинду бросит, вот увидите!» – «Да нет, все должно хорошо кончиться!», – это про сериал, не поймешь кто именно.

Нет, все это никак не запомнить. Проще простого подкинуть Семре что-нибудь вроде «Ах, почему вы ничего не едите?» – а что потом? В лучшем случае удастся услышать и понять ее ответ. И вообще: еще полчаса в этом шуме – и головная боль обеспечена.

«Она сказала, что многие в последнее время жалуются, причем молодые тоже…» – «Я к ней поеду на следующей неделе, надо подкраситься!» – «Позвони сначала, у нее стало много клиентов, она же берет недорого, я всегда заранее договариваюсь…» – кажется, Селин и Дилара.

Балансировать между диалогами было трудно.

Едва она начинала понимать, о чем идет речь с одной стороны, как тут же теряла нить беседы других. И вдруг с удивлением услышала свою собственную, заготовленную и приберегаемую фразу, произнесенную не ее, а чьим-то чужим голосом:

– Семра, что же ты сегодня ничего не ешь?

5

– Никакая не диета! – в который раз Семра в ответ на дружно посыпавшиеся со всех сторон упреки. – Ну, зачем мне разгрузочные дни, сами подумайте! Нет-нет, Лили, все прекрасно приготовлено, это же и так видно. И я не капризничаю, я же обычно совершенно неприхотлива в еде, я всегда все ем. В том-то и дело…

– Что значит «в том-то и дело»? – не удовлетворилась ее невнятными объяснениями Лили. – Если ты всегда все ешь, то почему сейчас ни к чему не притрагиваешься?

– Не знаю, стоит ли объяснять… но дело в том, что… я рассказывала тебе, Элиф, ты просто забыла… так вот, не знаю почему, но мне каждый раз после наших золотых дней делается так плохо… не хотелось бы за едой подробно описывать. Думаю, что я слишком много ем в эти дни – сладкое, мучное… уже три раза так было. Я и решила сегодня ничего не есть.

– Ерунда какая! – сказала София. – Мне тоже в прошлый раз плохо стало. Как раз после золотого дня. Но это не причина, чтобы ничего не есть. Лично я просто-напросто ем поменьше… хотя все так вкусно, не удержишься!

– Правильно, – поддержала Эминэ, я тоже один раз, кажется, у Элиф (ты, Элиф, только не обижайся!) объелась тортом. Был такой дивный торт, помнишь, я тогда еще рецепт спрашивала…

Дальнейший обмен впечатлениями и воспоминаниями больше всего напоминал бурный поток, прорвавший плотину умолчания. Каждой нашлось, что сказать, обилие натуралистических деталей вовсе не смущало ни говорящих, ни слушающих; искренняя заинтересованность придала силу и звучность голосам; они позабыли и об остывающей еде, и о хороших манерах и беззастенчиво перебивали друг друга, а шум стоял такой, что было вообще непонятно, как они умудряются различать в нем чужие и свои слова.

– Интересненько! – попав в случайную паузу, насмешливо произнесла Гюзель и оглядела приятельниц хитрым проницательным взглядом. – Очень даже! Чувствуете, что получается? Ты ведь, Элиф, в прошлый раз жаловалась на самочувствие, правильно? Значит, нас уже сколько? София, Семра, ты и я. Ничего себе. Эпидемия просто! Чем это ты нас кормила, Эминэ? А в позапрошлый раз – кто?

Началось.

Это началось помимо ее воли, и Айше, расслабившаяся после уверений Элиф, что никто ничего не заметил, отвлекшаяся на другие разговоры и наблюдения, оказалась, как ни странно, совершенно не готова к открытому обсуждению того, ради чего, как считается, она сюда явилась. Вырядилась в лучшее, дорогое платье, несла в замерзающей руке туфли, делала прическу и тратила драгоценный свободный вечер.

– Неужели ты не можешь вспомнить, кто был первым? – спрашивал потом муж. – Кто все-таки задал этот вопрос Семре? Как ты могла не обратить внимания, если сама собиралась его задать?

– Кто первым заговорил об отравлениях? А кто спросил госпожу Семру? – спрашивал каждую из них полицейский, когда дело дошло до официальных допросов. Каждую, потому что если ты не помнишь, что говорили другие, то можешь вспомнить, что говорил сам. Кто-то же произнес эти слова. Но, случайно или нет, те из них, кто имел на этот счет определенное мнение, приписывали этот вопрос друг другу или той, у которой уже нельзя было получить подтверждение или опровержение.

– Какая разница кто? – горячилась Айше, не любившая, когда муж имел основания сомневаться в ее памяти или интеллектуальных способностях. – Очевидно же, что убийца ни в коем случае не стал бы привлекать внимание к этой теме и к себе в связи с ней. Могу точно сказать, что это не были мы с Элиф: мы договорились не касаться этой темы первыми. И это не были Илайда и эта девушка… прислуга… не помню, как ее звали, потому что к Семре обратились на «ты» и весьма фамильярно. Но ты мне все-таки объясни, бестолковой: какая теперь разница – кто?! Может, этот разговор вообще чистая случайность и к делу не относится?

– Может быть, – соглашался Кемаль. – Но всегда желательно восстановить всю картину.

Восстановить! Всю картину!

Да если бы он там был – лично он, со своей хваленой памятью! – все равно он не смог бы расчленить этот шум, эту многоголосицу, этот полифонический хаос на нормальные, имеющие начало и конец диалоги. И никто не смог бы! Десять – нет, с Айше и Илайдой двенадцать! – двенадцать женщин в огромной гостиной ели, пили чай, смеялись, болтали, шутили, обижали и обижались, шептались в сторонке, обменивались новостями и рецептами, сплетничали об общих знакомых, обсуждали чужих и собственных детей и свекровей, говорили комплименты и ехидничали, переглядывались и прятали глаза, пожимали плечами и о чем-то умалчивали, бросали намеки и хвалили угощение, – ну, кто, скажите на милость, кроме всевидящего господа Бога, в состоянии «восстановить всю картину»?! Драматург театра абсурда?..

– Что ты хочешь этим сказать? – вызывающе подняла вызывающе красивую голову Эминэ. Айше только сейчас заметила, что у нее не замысловатая прическа из длинных волос, а довольно короткая стрижка, имитирующая или просто напоминающая тяжелую и сложную укладку из прошлых эпох. Ее красота была настолько монолитна, что не оставляла воспоминаний о деталях – только целое, гармоничное и совершенное в своей гармонии. Ни жесты, ни интонация, ни (кажется, искреннее?) возмущение не нарушили единства образа, и Эминэ в своем недовольстве была так же безупречно хороша, как минуту назад, с улыбкой. Она не нуждалась в улыбках, чтобы украсить себя, как и в драгоценностях, без которых большинство нарядных женщин немыслимы. – По-твоему, я вас всех отравила?!

– Дорогая моя, я не сказала, что ты. Мало ли кто.

– Что значит «мало ли кто»? Если вечер был в моем доме, то я и несу ответственность за то, что подается к столу. И если ты думаешь, что я…

– Эминэ, Гюзель, перестаньте…

– Она вовсе не то имела в виду…

– Не всем же было плохо!

– Я все ела и прекрасно себя чувствовала…

– Эминэ, не обижайся! В позапрошлый раз тоже…

– И со мной ни разу ничего не было!

– Да совпадение и все.

– Семра, как тебе не стыдно!

– Не я сказала про отраву, а Гюзель, я понятия не имела, что кто-то еще…

– Ну-ну, девочки, хватит вам, глупости все это…

– Конечно! Но… все-таки странно…

– А по-моему, это то же самое, что с волосами, – четко и попав в случайную паузу произнесла Дилара.

– С волосами? Какими? При чем тут волосы? – эта часть разговора восстанавливалась и вспоминалась легко: все заинтересовались, и, выплеснув шквал вопросов, все как одна повернулись к Диларе с озадаченными лицами.

– Мы только что обсуждали…ах, да! Вы не слышали. Мы с Селин говорили… У меня в последнее время что-то ужасное творится с волосами: лезут катастрофически! Никогда такого не было. А сегодня я была у Мери, и она сказала, что у нее больше половины клиенток жалуются. Причем все разного возраста, и волосы у всех разные, и вообще у них ничего общего: кто толстый, кто худой, кто курит, кто, наоборот, на здоровом образе жизни помешан, кто волосы красит, кто нет, кто одними шампунями пользуется, кто другими. Короче говоря, волосы лезут, а почему – непонятно. И началось это не так давно, месяца два примерно, но Мери считает, что на сезонные явления это не похоже. Ну вот, а Селин сказала, что и у нее с волосами проблемы. И я думаю, что, вероятно, это связано с экологией.

– И при чем здесь ваши отравления? – перебила ее Филиз.

– Возможно, – продолжала объяснять Дилара, – это связано с какими-то конкретными продуктами, не в том смысле, – поторопилась она уйти из-под огня засверкавших глаз Эминэ и Элиф, – что блюда были недоброкачественными, не в этом дело. Просто из-за нитратов, или гормонов, или радиации, или не знаю уж чего какие-то продукты изначально плохи, сами по себе. Вы же видите, что у нас зимой с овощами происходит: ни морковь, ни огурцы с помидорами, ни шпинат больше трех-четырех дней хранить невозможно. А дочь у меня обожает кочанный салат, и как съест чуть больше двух листочков, так через день вся в прыщах. И врач сказал, что это не аллергия, а именно реакция на какие-то химикаты. Так вот, вполне возможно, что вы и правда что-то все съели, но вины хозяек в этом нет.

– А это правда насчет волос? – заинтересовалась Джан. – У меня вообще-то тоже… я не хотела говорить, думала из-за климакса.

– Нет, Мери уверяет, что у молодых тоже, я только что Селин рассказывала… Одна клиентка у нее просто одержимая: чего только не делает! И маски для волос, и кремы специальные, и бальзамы какие-то из Швейцарии выписывает. Денег тратит кучу – и что же? Как у всех это началось – и у нее волосы посыпались. Экология или радиация – больше не от чего!

– Значит, на нашей стороне экология лучше: у нас, в Каршияка, такого не наблюдается, – возникла Гюзель со своим местечковым патриотизмом.

– Можно подумать, ты часто наведываешься в парикмахерские, – ехидно произнесла Филиз.

– Действительно, Гюзель, почему ты не изменишь прическу? – тоном доброй подруги, слишком доброй и заботливой подруги, спросила Лили. – В нашем возрасте, знаешь ли, хвостик на затылке – это даже не смешно, это печально.

«И не только на затылке, – незаметно глянула на «кошкины ушки» Айше. – Если уж собирать волосы сзади, как эта тетушка Гюзель, то почему бы не купить дорогую стильную заколку?»

Совсем недавно Айше сама предпочитала этот вариант: гладко зачесанные назад волосы, собранные на затылке. Ей нравилось сочетание классической простой прически с носимыми ею обычно костюмами английского стиля, которых, к слову, она почти не видела на англичанках. Но она делала из своих темных, чуть вьющихся волос пучок, или закрепляла их красивыми заколками, или убирала в сетку. Это была удобная и практичная прическа, но Айше, хоть и ценила простоту, никогда не позволила бы себе собрать волосы резиночкой в хвостик, как старшеклассница. Это была бы уже не простота, а убожество. Месяца два назад Айше постриглась так, что волосы стало невозможно закреплять на затылке, и первое время жалела, что это сделала. Каре, безусловно, шло ей, может быть, даже больше, чем гладкая прическа, но оно требовало и большего внимания и времени. И Кемалю не нравилось. Он надеялся, что жена, поэкспериментировав, снова отрастит волосы и вернется к прежнему стилю.

Подумав мельком о собственной прическе и о правоте Лили, Айше внезапно осознала, что постриглась она не только и не столько из желания что-то в себе изменить, а в основном потому, что волосы стали ломаться и выпадать. Тоже ни с того, ни с сего, без всякой причины.

– Мимо, Лили! – засмеялась Гюзель. Не обиделась? Завидная стойкость.

– Что «мимо»?

– Стрела твоя ядовитая, дорогая подруга, пролетела мимо. Моя прическа – орудие труда. Хожу я туда-сюда, с людьми беседую, и что эти люди видят? Убогий хвостик, седина незакрашенная, крыса прилизанная. Правильно? Правильно, правильно! Вы все, – она обвела подруг довольным взглядом, – только о красоте и думаете. Но с вами, такими красивыми, важными, холеными, люди так, как со мной, бедненькой, страшненькой, разговаривать не будут. Всем приятно чувствовать себя в чем-то лучше собеседника, а красивые нарядные женщины подавляют.

– Они подавляют только некрасивых и ненарядных, – самоуверенно, явно не причисляя себя к этому разряду, пропела Селин.

– Не скажи. Я, пожалуй, согласна с Гюзель, – вступила в разговор София. – К тому же некрасивые или не идеально красивые женщины чаще добиваются успеха в жизни…

– Милая моя, а что им еще делать, как не добиваться успеха в жизни? – снисходительно перебила ее Лили. – Посмотри на нашу Эминэ – разве ей нужен успех или карьера?

– Я не имела в виду только карьеру, – терпеливо принялась объяснять София, и Айше опять показалось, что диалоги между хозяйкой и ее бывшей соседкой какие-то не такие. Чуть более напряженные, чем того заслуживает тема. Словно они говорят не о том, что все слышат, а ведут свой отдельный разговор. «Это не просто так», – сказала София о каких-то обращенных к ней словах Лили. О чем они тогда говорили? Господи, да разве упомнишь?..

– …о привлекательности женщины, не зависящей от собственно красоты и одежды, – уловила она конец какой-то фразы. София, кажется, села на своего любимого конька. – И успех – это не обязательно карьера. Хотя… вот Дилара, например, или Айше… вы меня простите, девушки, да?.. не красавицы в полном смысле слова, но у них и с карьерой и с личной жизнью все в порядке. Гюзель нашу вся страна знает, хоть и не в лицо; Филиз дважды выходила замуж – и за каких мужчин! И двух сыновей практически одна вырастила. Важна не красота сама по себе, а… как бы это сказать?.. общая идея, с которой женщина живет и ну… победительность, что ли?.. если есть такое слово. У Айше, к примеру, невестка, жена ее старшего брата, изумительно талантливая женщина: рисует, шьет, ткани расписывает, цветы искусственные делает. Я как-то видела: она Айше законченные занавески принесла – глаза сияют, сама собой и работой своей довольна, счастлива. И при чем тут красота? Хороша была невозможно – как цветы на тех занавесках, а спроси меня, какие у нее глаза и волосы, я и не вспомню. А мы, красавицы или бывшие красавицы, – София имела право так говорить, Айше видела фотографии и даже большой портрет, написанный знакомым художником, и знала, что ее соседка в молодости была действительно красива, – мы превратились в обычных домохозяек, скучаем, толстеем, наряжаемся только в золотые дни. В лучшем случае вырастили детей, которым мы теперь не интересны и которые нами отнюдь не гордятся. Красоты нашей или не осталось, или скоро не останется… Вдобавок и волосы выпадают! – она неожиданно завершила свой становящийся слишком серьезным и неуместным монолог на шутливой, притворно трагической ноте, и все с удовольствием подхватили игру, отбросив на время мелкие обиды и шпильки:

– И не говори, скоро все тюрбаны наденем!

– И будем как старые бабки!

– Точно! Старые и лысые!

– Я сегодня Мери то же самое говорила: надо тюрбан покупать.

– С ума сошла? Купишь парик или шиньон – их сейчас так делают, от настоящих волос не отличишь! А у Эминэ вон волосы – позавидовать можно!

– Ах, что вы привязались к этим волосам, не понимаю! У меня волосы как волосы!

– Мне и в голову бы не пришло насчет парика…

– Потому что у тебя менталитет типичной турецкой женщины, ты на уровне подсознания еще не эмансипировалась.

– Это я-то?.. Ха-ха-ха!

Комната снова наполнилась общим веселым шумом.

– Семра, съешь хоть что-нибудь! Честное слово, ничего не отравлено! – это хозяйка, любезно-настойчиво.

– … эти их тюрбаны ужасные, – это Дилара, опять что-то о волосах.

– А как узнаешь, где радиация, где что? Кто же нам сообщит: вот, мол, неблагоприятный район, в нем жить нельзя?! – это Филиз, громко и самоуверенно.

– Вы в своих газетах такого не напишете, правильно? Вы все сплетнями пробавляетесь, – что-то София сегодня в ударе и цепляется к журналистке. Обычно она себя так не ведет, всегда сама доброжелательность. Хотя – кто знает? – может, у них с Гюзель какие-то давние счеты, откуда Айше знать?

– … и гормоны всякие в мясе, – Элиф, похоже, склоняется к версии всеобщего экологического неблагополучия. Ну и отлично! Согласится признать расследование законченным.

– Да мы просто переели, не берите в голову! – Джан самокритична, надо отдать ей должное.

– Газета, между прочим, не моя, и не я решаю, о чем писать, о чем нет!

– Ну, ты-то от этого не страдаешь, ты все о своем, о девичьем!

– У нас совсем рядом воинская часть, и неизвестно еще, что они там испытывают!

– Ой, Селин, не придумывай, что они в черте города могут испытывать? Атомную бомбу? Кто же им позволит? Сейчас все-таки не те времена…

– А эта… помните?.. как же ее звали?.. которая в парламент в тюрбане пришла… у нее, наверно, просто волосы вылезали!

– Ха-ха-ха! – заразительно расхохоталась Дилара. – Отличная мысль! А политика тут вообще ни при чем! Надо было ей так и сказать: «Господа мужчины, у меня что-то с волосами, я в платочке тут посижу тихонечко, ладно?» И никакого скандала на весь мир, и никто бы ее гражданства не лишил. А то раздули целую историю!

– Надо об этом написать! – завладела общим вниманием Гюзель. – Если половина измирских женщин надела тюрбаны, это не значит, что они сторонницы шариата, у них просто-напросто от плохой экологии лезут волосы. Этим объясняется и тот факт, что вся эта серая масса сконцентрирована на одном берегу залива… Непременно напишу что-нибудь в этом роде. Забавно получится. Проведу журналистское расследование, подделаю парочку социологических опросов…

– Правильно, – смеясь, поддержала Айше. – Дарю эпиграф: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись». Хоть мы и живем в восточной стране, но на западном побережье, и чадру носить не собираемся.

– А в Англии, наверно, думают, что все турецкие женщины…

– А вы знаете, скольким просто платят за то, чтобы они носили эти платки? Я об этом тоже напишу, только поближе к выборам…

– Это Киплинг или нет? Я забыла…

– Неужели платят?! А кто?..

– Джан, погадаешь потом на кофе?..

Разговоры снова слились в шум, кто-то смеялся, кто-то перешептывался. Вернулась Илайда, незаметно выходившая покормить ребенка. Лили вновь принялась отдавать приказания домработнице, что предвещало, судя по всему, перемену блюд. Кажется, речь шла о кофе и о том, что пить его будут не в гостиной. Айше огляделась в поисках часов – надо же, уже восемь! – и протянула свою тарелку собиравшей их служанке. Но та не заметила ее жеста, то ли потому, что не ожидала помощи, то ли потому, что брала в это время тарелку Гюзель.

– Вы правда хотите подделать социологический опрос? – тихо спросила девушка журналистку.

– А чем мы, по-вашему, постоянно занимаемся?! Тем, что нам заказывают, деточка, и только этим! Даже все эти разговоры про тюрбаны и отношение к ним, их же раньше было куда меньше, а почему? Потому что сейчас мы специально подогреваем интерес к этой теме и сеем вражду, – Гюзель с воодушевлением вцепилась в возможность покрасоваться перед слушателями.

– Нет, это просто возмутительно! Ты здесь не для умных разговоров с гостями! Удивительно, до чего распустилась прислуга! Элиф, где ты это сокровище откопала?.. Гюзель, ты тоже хороша! Нельзя это безобразие поощрять ни в коем случае. Все готово? В зимнем саду, я спрашиваю, все готово? Здесь ты можешь убраться и позже, – и, резко сменив тон и выражение лица, Лили подала сигнал к началу второго акта: – Проходите, пожалуйста, в зимний сад. Элиф, дорогая, ты покажешь Айше, где зимний сад? Илайда, ты можешь перенести малыша, там тоже очень тепло… ну, как хочешь. Прошу, прошу… София, милочка, Гюльтен обойдется без тебя!.. Пожалуйста, в зимний сад…

Глава 4

1

Она надеялась, что никто не услышит.

Позвонить было просто необходимо, она не могла знать, что возникнет такая ситуация. Непременно надо сообщить, такие решения не ей принимать. Неизвестно к тому же, чем это может грозить. Ясно только, что ей самой с этим не справиться. Пусть дают указания или сами что-то делают. Если тихонько позвонить, никто не услышит. Квартира, слава богу, огромная. Конечно, о хозяйском телефоне нечего и думать: один аппарат в гостиной, у всех на виду, наверняка где-то лежит и трубка радиотелефона, но где? Надо найти тихий уголок подальше от всех и вытащить сотовый.

А ведь как удачно все складывалось! Все эти разговоры – нарочно не придумаешь! Каждая так или иначе подставилась. Потом начнут на следствии вспоминать, еще добавят, чтобы другим насолить, и подозреваемых сколько угодно. Если оно вообще будет, это следствие. Может, и обойдется. А на нее так и вообще никогда не подумают. Так что с этим-то все в порядке.

А вот тот разговор… Из-за него все усложняется. Хотя непонятно, что она, собственно, знает и что собирается предпринимать. Но выяснять некогда. Потом придется ее специально разыскивать, выслеживать – хлопотно и рискованно. Проще подстраховаться. Позвонить. Незаметно достать мобильник и говорить тихо.

Сейчас надо будет идти в зимний сад, возникнет шум, движение, кто-нибудь в ванную завернет, кто-нибудь в туалет. В этой суматохе можно попытаться. Жаль только, что долго объяснять. Она попробовала четко сформулировать проблему, используя минимум слов. Лучше всего, конечно, было бы послать сообщение, но сколько это займет времени! Надолго уединиться не удастся. Журналистка, правда, недавно и посылала, и принимала сообщения, но ей простительно. Никто и головы не повернул: у нее профессия специфическая.

В маленькой гостевой спальне спит ребенок. Если незаметно завернуть туда? Кроме матери, никто не зайдет, побоятся разбудить. Даже бабка – только советы давать горазда, а сама ни разу с места не поднялась, чтобы дочке помочь. А Илайда, если и зайдет, ничего не поймет. Ей, похоже, все здесь до смерти надоели, умирает от скуки, все на часы посматривает. Зачем ей я с моим телефоном? К тому же она молода, для нее мобильный телефон – самая обычная вещь, вроде носового платка. Остальные бы вытаращились.

Все! Пора. Двинулись. Гостиная наполнилась шорохами, скрипами, стуками. Она быстро проскользнула во временную детскую.

Ответили сразу.

– Что у тебя? – прозвучало вместо приветствия. Как хорошо, что все сотовые теперь сообщают своим владельцам, кто им звонит: не нужно тратить время и слова на представление. – Что-нибудь не так?

– Не так. Только не у меня. У меня все по плану, скоро все сделаю.

– Зачем звонишь?

– Еще одна есть, тоже все знает или догадывается. Тут был разговор, наша, кстати, промолчала.

– Кто? Говори имя, сами разберемся.

Имя – секунда – отбой.

Двадцать секунд – высветилось на экране.

Хорошо. Она сунула мобильный в карман широкой юбки, крошечная игрушка затерялась в складках; малыш тихо посапывал на диване. Можно выходить.

Дверь отворилась без малейшего скрипа – но снаружи, испугав ее и, похоже, испугавшись сама, стояла эта гостья… как ее?.. Айше. Они почти столкнулись, и обе ахнули и заулыбались.

– Ой, извините, я…

– Заблудились? Немудрено. В этой квартире в первый раз никто ничего не находит. Зимний сад там, налево по коридору.

– Да-да, я знаю. Мне уже показали. Я искала туалет.

– Вот эта дверь… нет, здесь занято… вон там еще один есть.

– Спасибо.

Вряд ли она что-нибудь слышала.

А если и так – ничего страшного. Теперь уже ничего не докажешь.

И связи между этим звонком и тем, что где-то (где?) когда-то (когда?) с кем-то случится, нет и не будет. Ведь это случится не здесь и не сейчас. Здесь случится кое-что другое, и все будут именно этим и озабочены. Никому и в голову не придет… никому. Даже пишущему детективы.

В зимнем саду – эффектном помещении со стеклянными стенами, которое трудно было бы назвать камерным словом «комната»: и из-за размеров, и из-за странной, ускользающей от понимания, теряющейся за обилием домашне-тропической зелени формы, – уже шли какие-то разговоры, и вошедшая Айше невольно помедлила в дверях, пытаясь охватить всю картину и вернуть то приятно завораживающее ощущение, с каким она в начале вечера любовалась собравшимися в гостиной дамами.

Но ничего не получалось.

Хотя зимний сад… да, он, безусловно, заслуживал свое красивое название и то, чтобы им любовались. Он просто напрашивался на это, а может быть, и существовал только для этого. Зимний сад ничем не уступал гостиной, хотя здесь господствовала атмосфера не изысканно-классического, а подчеркнуто современного богатства. Все, от непонятно чем покрытого пола до дающих рассеянный, матовый свет торшеров, казалось, было иллюстрацией из какого-нибудь журнала, руководящего блужданиями разбогатевших неучей в дебрях дизайна. Да, зимний сад был хорош, и дамы, занявшие места в низких ярких креслах и успевшие поправить косметику и прически, были в полном порядке – но единого впечатления светского книжного раута почему-то не возникало.

Может быть, потому, что теперь они не были для Айше таинственными незнакомками, заманчивыми персонажами для дамского детектива с отравлением, они обрели вполне реальные черты, она успела что-то, пусть немногое, узнать об их жизнях и характерах, разделить по своей давней привычке на тех, кто ей нравится, и тех, кто не нравится, и маски романных героинь превратились в обычные немолодые лица, и место действия не желало прикидываться сценой или съемочной площадкой.

Айше не слишком разбиралась в людях.

Она интересовалась психологией, любила копаться в собственной душе и анализировать поведение близких, но никогда не могла составить суждение о человеке на основании краткого знакомства. Ее всегда озадачивали люди, заявляющие: «Я сразу понял, что он за человек», или «У него по лицу видно, что он…», или «С первого взгляда ясно…».

А ей ничего ясно не было.

Иногда люди напоминали ей известных книжных персонажей, иногда не вызывали никаких ассоциаций; она была не настолько наивна, чтобы приписывать определенные черты характера людям с определенным типом внешности; она не раз обманывалась, наделяя новых знакомых отнюдь не присущими им свойствами, и, в конце концов, выбрала для себя эту ни к чему не обязывающую классификацию «нравится» – «не нравится». Ибо, хоть она и скептически относилась к зодиакальным пристрастиям Софии, утверждавшей, что Рыбы наделены не только пресловутым «даром предвидения», но и интуицией, – эта самая интуиция у нее, безусловно, была. Она никогда не смогла бы толком объяснить, почему тот или иной человек понравился ей или, наоборот, не понравился. Более того, если она задумывалась над этим, то начинала колебаться, сомневаться, призывать на помощь логические «с одной стороны» и «с другой», признавала, что, возможно, ошибается, – и оставалась при первоначальном умозаключении.

«Да, – говорила или думала Айше, – он (или она) всем хорош, и то в нем замечательно, и это прекрасно… но лично мне он не нравится». Этот вывод вовсе не означал, что вежливая и обычно любезная Айше будет как-либо проявлять свое отношение, нет, она просто сводила свое общение с такими людьми к минимуму. В то же время симпатичным ей людям она спокойно прощала обнаруживавшиеся впоследствии недостатки, и только очень серьезные проступки могли заставить ее отказаться от дружбы с ними. Вроде убийства.

Сейчас, оглядев собравшихся, она, как всегда, прикинула, к какой из двух доступных ее пониманию групп отнести своих новых знакомых. Старые – золовка и София – однозначно попадали в категорию «нравятся». Конечно, с Элиф все не так просто, но ведь она сестра Кемаля, и все, что она, случается, делает против Айше, она делает из любви к брату, и… и вообще. Она не раздражала Айше, ей было бы приятно общаться с ней по-хорошему и искренне хотелось ей нравиться.

А остальные? Айше дала ответ моментально.

Нравятся: Дилара, Гюзель, Эминэ. Лили? Да, пожалуй. Скорее да, чем, нет.

Не нравятся: Семра, Джан, Селин, Филиз. Симпатична Илайда, но немного безлика, а кроме того, она здесь случайный гость, вроде самой Айше. И, значит, как и молчаливая девушка-прислуга, наверняка не могла никого ничем отравить. Если эти проклятые отравления – все-таки результат чьих-то злонамеренных действий, а не плохой экологии, напичканных химикатами и гормонами продуктов, обжорства или богатого воображения. Элиф, конечно, живется скучновато, но вроде за ней до сих пор ничего подобного не водилось. Сериалов по телевизору ей было достаточно.

И к тому же остальные подтвердили, что плохое самочувствие имело место…

– Айше, – нервный жаркий шепот раздался у самого уха, и она вздрогнула от неожиданности, потому что, усаживаясь и наблюдая перемещения женщин по зимнему саду, ухитрилась не заметить, как одна из них почти вплотную приблизилась к ней. Семра. Чего она хочет и почему шепчет?.. – Ничего, что я вас так называю? Вы же намного моложе. Айше, милая, мне вас сам бог послал! Я вам все про них расскажу, вы же детективы пишете, и муж у вас полицейский. Вы разберетесь, вам даже интересно будет. Сами видите: я есть и то боюсь! Я вам завтра позвоню и все расскажу, хорошо?..

Она выпрямилась и заговорила в полный голос, делая вид, что продолжает начатую фразу, и не дав Айше ответить:

– Шейда обязательно должна с вами посоветоваться; я считаю, что учить французский совершенно ни к чему, лучше немецкий: с Германией у нас все-таки больше контактов. Правда, Лили?

Свое мнение об изучении иностранных языков было у всех, и каждая поспешила его высказать. Прислуга разносила кофе в крошечных чашечках, а хозяйка достала откуда-то пустой серебряный поднос и протянула его Эминэ. Айше поняла, что настало время следующей по их протоколу процедуры – сбора денег, того, ради чего, собственно говоря, скучающие и ничего не зарабатывающие домохозяйки и придумали себе когда-то давным-давно развлечение под названием «золотой день».

Деньги. Разве не все в мире делается ради денег?

Раньше участницы этих экономических экспериментов непременно покупали себе золото – браслет, кольцо, серьги или просто небольшой слиток, который в любой момент можно превратить в наличные. Золото завораживало женщин, казалось им не столько желанным эффектным украшением, сколько гарантией благополучия. Есть свободные деньги – покупай золото. Купишь золото – не прогадаешь.

Скорее всего, это пристрастие надевать до десяти браслетов на каждую руку, вешать по три-четыре отнюдь не тоненькие цепочки на шею и унизывать пальцы кольцами, независимо от стиля одежды и времени суток, восходит к старинным обычаям Османской империи и других мусульманских государств. Если муж решил избавиться от жены, он вправе выгнать ее из дома, зачастую вместе с детьми, а она обязана уйти, унеся лишь то, что на ней надето. И если в этот трагический момент на ней было полкило золота и драгоценных камней, то у нее есть шанс не умереть с голода, не отправившись на панель.

Все-таки удивительная вещь генетическая память! И всякие традиции и предрассудки как формы ее проявления. Вот, например, в стране уже давно нормальные, аналогичные европейским законы – в том числе и о разводе и разделе имущества. А женщины продолжают верить только золоту и надевают на себя все имеющиеся в доме золотые запасы. А ведь могли бы, если им так уж хочется независимости и уверенности в завтрашнем дне, открыть себе счет в банке или купить на свое имя квартиру или землю, если средства позволяют.

Хозяйка, наверное, так и делает. Все же в Европе выросла.

На ней, кстати, и драгоценностей не так много – всего один комплект с бриллиантами. Два гармонирующих друг с другом кольца, колье с крупным камнем, серьги и браслет. Скорее всего, на деньги, потраченные на эти милые безделушки, можно купить неплохую машину. Или плохую квартиру.

Когда-то, как ей сейчас казалось, давно Айше тоже носила кольцо с бриллиантом, не задумываясь и не догадываясь о его истинной стоимости. Кольцо ей нравилось: оно было изящным, тонким, камень был один и не был окружен никакими архитектурными излишествами, вроде лепесточков или завитушек, а платина нравилась ей больше желтого вульгарного золота. Это был подарок возлюбленного, и, расставшись с ним, она без малейших колебаний и сожалений вернула кольцо, как только ей пришло в голову, что это возмутительно дорогая вещь. И сейчас драгоценностей у нее почти не было: обручальное кольцо из белого матового золота и подходящие к нему и ко всем ее костюмам цепочка и браслет.

Хорошо, что все это подошло и к черному платью. Правда, свое любимое кольцо из золота трех разных цветов, купленное ею после первой университетской зарплаты, пришлось оставить дома. В нем наиболее ярким было обычное, желтое золото, а любимое всеми турецкими женщинами сочетание черного и золотого почему-то вызывало у нее отвращение. Но в последнее время в моду вошло белое золото, и те несколько украшений, которые Айше могла себе позволить, ничем не напоминали червонно-солнечное великолепие, сверкающее на Джан и Эминэ. Да, особенно на них.

На то, что надето на всеми любимой толстушке, можно, пожалуй, и дом построить. Интересно, зачем надевать гарнитур с сапфирами, если их цвет абсолютно не подходит к твоему наряду? Нет денег на новое платье? При таких-то украшениях? Сомнительно. В кольце камень такой, что к нему надо одежду подбирать, а не его к одежде. Нет, по драгоценностям Джан сразу видно, что у нее есть все, кроме вкуса. Ведь это ж надо придумать: рядом с этими сапфирами нацепить еще и нечто с бирюзой, фианитами и, кажется, рубинами!

Единственный кулон Айше – голубой аквамарин, подарок Кемаля: «Как раз цвета твоих глаз!» – наверняка не произвел впечатления ни на разноцветно-увешанную Джан, ни на бриллиантово-изысканную Лили, ни на предпочитающую классическое тяжелое золото Эминэ.

Ну и пусть. Ей, Айше, все равно, она никогда не испытывала комплекса неполноценности из-за недостатка украшений, а Элиф всегда сможет объяснить нелюбовь к ювелирным безделушкам излишней образованностью невестки.

На самом деле эта та же генетическая память: родители Айше были выходцами из Македонии, и хотя оба попали в Турцию совсем маленькими, но то ли знание другого языка, безусловно влияющее на кругозор, то ли что-то более сильное, чем воспитание и влияние среды, делали их непохожими на коренных жителей этой шумной, жаркой, гостеприимной страны. Айше иногда задумывалась, почему так происходило: дети и внуки эмигрантов, не имевших гроша за душой и начинавших жизнь не просто с нуля, а с каких-то отрицательных величин, из минуса, почти всегда добивались больших успехов, чем их ровесники и одноклассники. Они ухитрялись получить образование, разбогатеть или сделать карьеру, не имея ни начального капитала, ни связей и покровителей.

Такими были и они с братом. Мустафа стал преуспевающим адвокатом, вырастил после смерти родителей младшую сестру, а Айше достались в наследство от нездешних предков голубые глаза, любовь к книгам и чужим языкам, нелюбовь к драгоценностям и чужим делам да неприятие обычных для Турции представлений о незыблемости браков, заключаемых всегда если не по расчету, то и не без расчета, и о месте женщины в созданном турецкими мужчинами для собственного удобства мире.

Серебряный поднос заполнялся деньгами. В былые времена они, наверное, блестели и звенели, радуя женщин своим сходством с золотом. Но если люди и их слабости не меняются веками, то все остальное не вечно: на поднос ложились шуршащие бумажки, большинство из которых было с портретами американского президента. А те, которые имели более привычные рисунки, современные дамы легко переводили в доллары, и даже фунты стерлингов, положенные Софией, никого не смутили и не озадачили. Эминэ обошла всех, еще раз тщательно пересчитала полученную сумму и передала поднос поблагодарившей ее хозяйке.

Золотой день подходил к концу.

2

«Интересно, что она собирается рассказывать? – думала Айше, допивая свой кофе. – Что такое это многообещающее «все»? Может, у нее из-за этих случайных отравлений мания преследования развилась?»

– Айше, о чем вы задумались? – отвлекла ее от бесполезных, затягивающих мыслей Дилара. – Я минут пять за вами наблюдаю, и вы за это время раза три в лице менялись. Новый детектив сочиняете?

– Да нет, что вы! Разве их так сочинишь? Я думала – знаете о чем? – о золоте.

– О золоте? В какой связи? – заинтересовалась собеседница. – Из-за сбора денег?

– Наверное, да. Я думала, откуда взялась эта традиция проводить золотые дни. Ведь сегодня они, в сущности, никому не нужны. И о разных пережитках, предрассудках, генетической памяти… Я задумала одну книгу… Но это долго рассказывать, да и неинтересно, – прервала она сама себя, заметив, что говорит в своей излюбленной манере: перескакивая через половину того, что подумала, и выдавая только результат. Обычно такие «конспективные», как она их называла, разговоры она вела лишь с теми, кто хорошо знал ее и мог легко восполнить недостающие звенья. Ее брат и его жена, Кемаль, кто еще? Две-три подруги, в число которых недавно входила София. Как правило, она не забывалась и при посторонних старательно проговаривала всю логическую цепочку.

– Почему же неинтересно? – возразила Дилара, которую, похоже, не отпугнула ее бессвязная речь. Перевернув кверху донышком пустую кофейную чашечку и поставив ее на блюдце, она указала Айше на получившуюся пирамидку: – Рекомендую, наша Джан потрясающе гадает на кофейной гуще. Такие вещи предсказывала, рассказать – не поверишь! Только осторожно переворачивай… дай, лучше я. Ничего, что я на «ты»?

– Конечно, – обрадовалась Айше. Ей хотелось подружиться с этой неглупой спокойной женщиной. И она устала от церемоний. Все-таки утомительно целый вечер слушать весь этот приторный лепет: «милая», «дорогая», «милочка», «деточка»… Она аккуратно повторила манипуляции Дилары с чашкой, хотя и не верила в гаданье. – А вы… ты веришь в эту ерунду?

– Раньше не верила и тоже называла ерундой. Но ты сначала Джан послушай, а потом говори. Кто знает, может, в этом что-то и есть? Просто шарлатанов настолько больше, чем настоящих одаренных гадалок, что они дискредитировали саму идею. Так о чем будет книга? О предрассудках?

– И о них тоже. Но в основном – о Мери Шелли, – увидев, что в глазах Дилары не мелькнуло понимания или узнавания имени, она пояснила: – Была такая англичанка в самом начале девятнадцатого века, писательница и жена известного поэта. Хочу написать ее биографию, только не научную, а такую, чтобы не скучно было читать. У нее не жизнь была, а готовый роман или сюжет для сериала, а пишут о ней мои коллеги филологи так, что мало кому читать захочется. Удивительная была женщина!

– О ком это вы сплетничаете? – прислушалась к ним и вмешалась Гюзель.

– О некоей англичанке, жившей – когда? – лет двести назад? Для газеты не пригодится. Устарело.

– О Мери Шелли. Это, – по привычке начала повторять объяснения Айше, но журналистка решила показать образованность:

– Автор «Франкенштейна», правильно? У меня все-таки гуманитарное образование, Диларочка, я не врач какой-нибудь дикий.

– Когда заболеешь, дорогая моя тетушка Гюзель, выбирай себе эрудированного врача, который бы в музыке да в литературе разбирался, он тебя так залечит, что, если жива останешься, побежишь к нам – диким! У нас же, – пояснила она Айше, – ни сил, ни времени нет на театры, музеи, книги. Только по специальности и успеваем читать… А ты говоришь, – неожиданно сменила она тему, – что золотые дни не нужны. Да это единственные несколько часов в месяц, которые я провожу в полном, абсолютном ничегонеделанье.

– Кто сказал, что золотые дни не нужны? – Селин удалось уловить обрывок фразы из другого угла комнаты. – Как это не нужны?! А общение? Если бы не наши встречи, я бы так и сидела в четырех стенах…

– Джан, ты готова? Кто сегодня первый? Филиз, тебе можно вообще не гадать: ты уже все получила.

– Она предсказала Филиз, что та выйдет замуж, – шепнула Айше появившаяся рядом София. – Причем точно сказала когда и что фамилия мужа будет на букву «К». Представляешь?

– Девочки, не спутайте чашки! Джан, допивай скорее!

– Давайте-ка я с гостьи начну, – острый взгляд маленьких глазок застал Айше врасплох. – Вам как – прошлое или будущее?

– Не знаю, – растерялась она, – а зачем прошлое? Про него же все известно.

– Для убедительности и рекламы, – сказала Гюзель, – чтобы вы поверили, что она может читать по этой кофейной гуще, как по книге. Сейчас всю вашу жизнь расскажет, берегитесь!

– Да мне нечего скрывать, – пожала плечами Айше, – пожалуйста. Что обо мне можно такого рассказать?

– Всегда есть что скрывать, – кто это сказал? Семра? Намекает на те свои слова?

– Так… замужем вы третий раз, – разглядывая узоры на дне кофейной чашечки, сообщила Джан.

– Второй, – улыбнулась Айше. Все-таки гадалки и кофейная гуща – ерунда: такой простой вещи не могут определить.

– Третий, – не отрывая взгляда от чашки, сказала Джан. – Может, вы брак не оформляли… не знаю… сейчас у вас все благополучно…

Айше почувствовала, что краснеет.

Разумеется, она забыла про Октая. Хотела забыть и забыла. Первое замужество она никогда не скрывала, с усмешкой называла его ошибкой молодости, к счастью вовремя исправленной. Она и замужем-то была всего месяц! А Октай… Отношения их длились довольно долго, пожилые соседки поглядывали на нее с неодобрением и поджатыми губами, и она, может быть, и вышла бы за него замуж…

Но сейчас, при Элиф, обсуждать этот эпизод своей биографии Айше не хотелось. Вряд ли Кемаль, рассказывая сестре, на ком намерен жениться, сообщил ей что-нибудь, кроме того, что Айше разведена. И даже этот факт вызвал ее возмущение. Которое, правда, потом поутихло, сменившись раздражением по поводу написанного невесткой романа, а затем чем-то вроде вооруженного перемирия. Давать ей в руки лишнее оружие не хотелось. Элиф из тех женщин, которые виртуозно пользуются такими вещами. «Конечно, у тебя же было столько сексуальных партнеров…» – это можно умело ввернуть в разговор о чем угодно. Разумеется, не наедине: зачем же заряды тратить? Вот при Кемале или при посторонних – в самый раз. И наивно предполагать, что мужа подобное заявление не заденет. Ни одному мужчине такое не понравится. И хоть Кемаль знает об Октае, все равно, от этого не легче: попробуй объясни потом, что Элиф имела в виду только ее первого мужа и известного ему Октая, а не еще кого-нибудь, о ком Айше вдруг могла разоткровенничаться с золовкой. И объяснять бесполезно, и молчать нехорошо… вот уж действительно: всегда есть что скрывать!

– …небольшая поездка куда-то к морю, скорее всего в конце лета, – вот, оказывается, ради чего обращаются к гадалкам! Поездка к морю летом! Предсказывай любому, не глядя ни в карты, ни в кофейную гущу, не ошибешься. Айше почти перестала вникать в неторопливые, с многозначительными паузами откровения гадалки. Тоже мне дельфийский оракул! – Вижу дом… три этажа… прямо у входа огромная старая сосна… какие-то колокольчики… лучше вам отменить эту поездку.

Вот это уже интересно!

Описание, конечно, не ахти, но такие детали не угадаешь, надо знать. Элиф? Нет, она знает только, что у Мустафы есть дача, но кажется, при ней никто не упоминал, что там три этажа, а не два и не один, а про сосну она узнать никак не могла. Разве что фотографии?.. Да нет, эта дача новая, брат ее купил только этим летом, и все фото, какие могла видеть Элиф, сделаны на его старой даче, в Чешме. И Кемаль на этой даче не был, значит, не мог ничего рассказать сестре. Когда Айше поехала туда на выходные с братом и его женой, у Кемаля было дежурство, и если про сосну она могла ему сказать, то о колокольчиках совершенно точно не упоминала. Умышленно.

Колокольчики, то ли японские, то ли стилизованные, поддельные, повесил на своей веранде ближайший к дому брата сосед, помешанный на всем японском. Они издавали приятный мелодичный перезвон при малейшем дуновении ветерка, и людям, не помешанным на всем японском, оставалось только радоваться, что сосед не помешан, например, на тяжелом роке или техно. Или на органной музыке, которая в больших дозах и не вовремя тоже бывает невыносима. Приятный мелодичный звон надоедал весьма быстро, но поскольку он действительно был тихим, а другие соседи периодически включали на верандах радио, то придраться было не к чему. Сосед, как и брат Айше, был адвокатом и прекрасно знал, что можно и что нельзя.

Если бы Айше рассказала мужу о колокольчиках, он бы наотрез отказался поехать с ней летом к брату дольше, чем на один день. Кемаль ненавидел любые посторонние шумы, никогда не включал дома музыку или радио, а телевизор только тогда, когда собирался посмотреть что-то конкретное. Айше его понимала: нервная работа, бесконечные – и непростые – разговоры с множеством людей, непрерывные телефонные звонки и поездки по городу. Ей и самой после дня, проведенного в университете, больше всего хотелось тишины. Но в то же время она рассчитывала уговорить Кемаля провести на даче брата часть летнего отпуска и не хотела заранее пугать его соседскими колокольчиками. В конце концов, к ним потом, наверно, привыкаешь настолько, что перестаешь замечать. Не так уж они и звенят…

Да, но откуда эта толстая Джан узнала? Из кофейной гущи? Это смешно. И почему лучше отменить поездку?

– …две важные новости, – пожалуй, надо к ней прислушаться, к этой гадалке, – одна не сегодня-завтра… странно! – она прищурилась, вглядываясь в чашку, словно и правда видела там что-то, а потом подняла глаза на Айше. – Не пойму… могу поклясться, что одна новость касается вашего имени, но не вас самой. Только имени – как это может быть?

– А что за новость? Плохая или хорошая?

– А вы понимаете, что это означает? – гадалка, казалось, была обижена ее осведомленностью. – Новость-то хорошая, и вы ее долго ждали, но я ума не приложу…

– Думаю, я поняла, – Айше была озадачена не меньше Джан. Откуда ей знать? Вот и не верь после этого!.. – Это, видимо, связано с книгой. Мой муж в свое время взял псевдоним, ему в издательстве посоветовали – из коммерческих и всяких других соображений, и его повесть выходит фактически под моим именем…

Она запнулась, мысленно обругав себя. Как же она могла так расслабиться?! Теперь надо осторожненько выбирать слова и выбираться из этого положения. Ну как она могла забыть, что Элиф ничего не знает о писательском дебюте своего брата?

Собственно говоря, скрывать им с Кемалем нечего. И стыдиться нечего. Тем не менее о повести «Голубая роза», вышедшей довольно давно в приложении к одной из популярных газет, не знал никто из их общих знакомых. Даже родные. Айше и Кемаль так решили. Во-первых, персонажи были слишком узнаваемы, потому что начинающий автор писал о реально произошедших событиях и не сумел возвыситься до художественного вымысла. Разве что изменил имена действующих лиц. А среди них была убийца, которую повесть недвусмысленно обвиняла; сама Айше с известной всем ее друзьям теорией голубой розы; все ее бывшие соседи, ее брат и любовник…

В общем, неприятностей не оберешься. Если учесть, что Элиф, например, обиделась из-за куда более безобидных вещей – из-за пока не опубликованной рукописи, прототипом которой она быть никак не могла… Можно себе представить, какие скандалы учинили бы те персонажи!

Во-вторых, неизвестно, как посмотрели бы на выступление Кемаля в качестве писателя его коллеги и, что немаловажно, его начальники. Вряд ли это кому-нибудь понравилось бы. И что тогда делать с работой? До пенсии ему осталось не много, но все же…

В-третьих, была проблема имени. Того имени, которое Кемаль опрометчиво выбрал своим псевдонимом. Они с Айше не были женаты, она уехала в Англию, у него не было, как он с грустью думал, ни малейших оснований надеяться. И какое, спрашивается, женское имя могло прийти ему в голову в подобной ситуации? Разумеется, только то, которое там прочно обосновалось и которое не надо было вспоминать. Айше. Простое, распространенное, старинное имя. Самое лучшее и единственное имя. Фамилия? Редактор мгновенно предложил ему оставить свою. Айше Акдемир – фонетически удачно и графически красиво. Это было соблазнительно – именно то, чего хотелось Кемалю. Словно повышало его шансы.

Когда же, кроме мифической, появилась и реальная Айше Акдемир, они оказались в непростой ситуации. Теперь надо было думать о псевдониме для самой Айше и периодически объяснять заинтересованным лицам, что она не имеет никакого отношения к напечатанной повести. Поэтому чем уже круг этих заинтересованных лиц, тем лучше.

Повесть не стала бестселлером, не наделала шуму в прессе, не случилось ничего из того, чего боятся и о чем втайне мечтают неопытные авторы. Им кажется, что стоит их творению появиться в печати, как все в мире и в их собственной жизни изменится, начнут происходить какие-то события, все будет не так, как раньше, а совсем иначе. Они изводят издателей по поводу каждой опечатки, неудачной обложки, слишком тонкой или слишком плотной бумаги, им не нравится шрифт и весь макет, предварительно с ними же согласованный… Но ничего не происходит: никто не начинает узнавать на улицах – для этого нужны иные масштабы тиражей и специальная реклама. А уж в Турции, где большинство населения до сих пор не имеет привычки к регулярному чтению просто ради удовольствия, а книги мало кому по карману, всенародная популярность писателю никак не грозит. Он же не поп-звезда и не ведущий глупейшего утреннего шоу для домохозяек.

Так и в жизни Айше и Кемаля ничего не происходило. Он писал еще одну повесть, для которой жена сочиняла любовные сцены; издатель предлагал печатать детектив, написанный самой Айше, под тем же псевдонимом, хотя ее сочинение казалось ему в коммерческом плане менее надежным, чем простые и общедоступные опусы Кемаля, основанные на подлинных фактах.

Словом, отдельная жизнь имени Айше Акдемир действительно существовала.

Непонятно только (опять непонятно!), как эта толстая Джан могла об этом узнать, глядя в маленькую чашечку?!

Рассказывать им про псевдоним Айше начала, пожалуй, от изумления. Надо же было что-то говорить. И уже через несколько мгновений поняла, что совершила ошибку, поддалась первому естественному порыву, и теперь ей предстоит что-то делать с двумя фактами: повышенным интересом всех дам к творчеству ее мужа и деланным безразличием выразительно молчавшей Элиф. Вот, значит, как! От нее, значит, скрывают! И вдобавок ставят в глупое положение перед подругами! Но это она уж как-нибудь переживет: лицо, слава богу, сохранять умеет. Но как они посмели скрыть?! От нее, родной сестры, любившей брата и сделавшей для него… и так далее, и так далее – до вполне закономерного вывода: это все она, змея такая, у брата никогда раньше от меня секретов не было и быть не могло! Вооруженное перемирие грозило обернуться холодной войной, а то и операцией «Буря в пустыне», и Айше, «змея такая», понимала, что сама виновата. Надо меньше болтать и поддаваться первым порывам.

Почему-то у нее это никогда ни к чему хорошему не приводит.

3

– И что было дальше? – спросил Кемаль.

Он был зол и измучен.

Вчера вечером он встретил Айше и сестру, отвез Элиф домой и надеялся спокойно дожить до утра субботы. О том, чтобы иметь законные фиксированные выходные, полицейские, разумеется, и не мечтали. Даже если работали в относительно спокойных районах относительно спокойного Измира.

Но надежды его не оправдались. Едва он успел поужинать и выслушать часть рассказа жены о пресловутом золотом дне, как раздался телефонный звонок. И, конечно, не обычный, а звонок его мобильного, и на экране, конечно, высвечивался номер коллеги, заступившего на дежурство.

Ничего хорошего такой звонок поздним вечером не предвещал.

– Ты не помнишь, Тимур Балкан, восьмидесятого года рождения, место рождения Измир, адрес 125-я улица Балджовы, дом восемь, квартира пятнадцать, нигде у нас не проходил?

Обычное дело. Все коллеги беззастенчиво пользовались его феноменальной памятью, как своим персональным компьютером. Разумеется, он был не всемогущ и подчас мог что-нибудь забыть, но у сотрудников его отдела выработалась привычка сначала спрашивать Кемаля, а потом только садиться за компьютер. Которого иногда под рукой не оказывается. Так было и на этот раз.

– У тебя труп? – внутренне напрягшись, спросил Кемаль. Он еще не успел забыть сочетание имени, фамилии и адреса, поскольку интересовался ими совсем недавно.

– Да нет, никакого трупа, – успокоил его приятель. – Так ты его помнишь или нет?

– Имя слышал, – осторожно ответил Кемаль, – но не по нашим делам. А что с ним?

– Правда, помнишь? – обрадовался коллега. – Я у Али пиво выиграл! Мы на тебя поспорили. Может, ты и его телефончик знаешь?

– Двести тридцать девять, пятнадцать, пятьдесят шесть, – машинально вспомнил Кемаль собственные записи. – Альпер, ты можешь толком?..

– Класс! – не слушал его жизнерадостный Альпер. – Два пива! Ты прям телефонный справочник. Я так и говорил, что ты весь Измир поименно знаешь. С адресами и номерами телефонов.

– Так что у тебя на этого парня?

– А черт его знает! Тут его машина на пароме, а хозяина нет. Сейчас буду звонить, выяснять, где он есть или кому он давал машину. Прикинь: с нашей стороны на паром машина въехала, а на том берегу выясняется, что водителя нет и забирать ее никто не собирается. А половина пассажиров разбежалась уже – теперь концов не найдешь. Куда водила мог деться, по-твоему? В море свалился? Кстати, того мужика выпустили и дело у нас забрали: точно, говорят, маньяк объявился. Ладно, некогда мне. Пока.

– Сейчас я подъеду, – неожиданно для себя сказал Кемаль.

Все равно ведь покоя не будет: всю ночь буду ломать голову, почему именно сегодня сын Джемиле Балкан, толстой женщины, любящей драгоценности и потрясающе гадающей на кофейной гуще, бросил где-то свою машину. И с тем делом, переданным в другой район, надо бы разобраться.

Вернулся он под утро, так ничего и не выяснив.

Тимура сначала не было дома, а его мать категорически утверждала, что у сына нет и не было никакой машины. Потом объявился красавчик сын и сообщил, что машина у него есть, только она, вообще-то, не совсем его, а зарегистрирована на его имя по просьбе приятеля; что он одолжил ее другому приятелю, имя которого назвать отказался; потом пришлось везти его к парому, чтобы он соизволил забрать свой весьма приличный «Форд», брошенный без присмотра; потом, в процессе бестолковых и нудных переговоров, «приятель» превратился в приятельницу, имя которой надо держать в тайне, так как у той строгий папаша, потом в замужнюю женщину, имя которой уж и подавно…

Словом, машина вернулась к своему легкомысленному владельцу, которому было велено с утра явиться в участок для дальнейшего выяснения ситуации. Мало ли что могло случиться с этой «дочерью строгого папаши» или «замужней женщиной». Если она существует. Нормальные люди так машины не бросают, особенно дорогие и чужие. Может, мальчик к утру получше версию придумает.

Вдобавок ко всему подозреваемый по другому делу был выпущен и, похоже, полностью очищен от подозрений, хотя Кемаль был абсолютно уверен, что что-то в этом не так. Он потратил на него две недели, собрал кучу всяческой информации – и вот теперь должен был признать, что зря проводил время, работая в абсолютно неправильном направлении.

Это было неприятно, и ему едва удавалось сдерживаться, выслушивая очередную мелкую ложь Тимура.

Кемаль рассчитывал отоспаться часов до одиннадцати, раз уж он ночью освободил Альпера от этого глупого, но какого-то сомнительного дела с машиной.

Но уже в половине девятого его разбудили.

Некий Эмре Темизель, богатый и, судя по всему, влиятельный господин, вернулся утром из деловой поездки в Стамбул и обнаружил дома бездыханное тело своей жены.

– Темизель? Лили Темизель? – мгновенно проснувшись, уточнил Кемаль.

Просто на всякий случай. А вдруг повезет, и это окажется совсем другая женщина, а не та, в убийстве которой будут подозревать его собственную жену, родную сестру и ее ближайших подруг.

Но ему не повезло.

Все тот же, только уставший после бессонной ночи Альпер ответил утвердительно. И даже бессонная ночь не помешала ему повеселиться на предмет выдающихся способностей Кемаля:

– Эх, жаль, ни с кем не поспорил на пиво, что ты знаешь, как у этого Темизеля зовут жену! А как насчет адреса?

– Знаю я адрес, – мрачно ответил Кемаль. – И еще много чего знаю. Доложи начальству, что вчера вечером у этой Лили в гостях были моя жена и сестра, а я лично их встречал на машине около ее дома.

– Ничего себе! – выдохнул Альпер. – Совпаденьице! Беги на работу быстрее, шеф с этим трупом носится, как не знаю с чем. Этот Темизель шишка какая-то, то ли деньги большие, то ли политика, то ли все вместе.

И Кемаль побежал. Напугав едва проснувшуюся Айше и велев ей вспоминать все детали вчерашнего вечера.

Через несколько часов он узнал следующее.

Госпожа Лили была обнаружена мужем в собственной постели, и тот поначалу не понял, что с ней что-то не так. Не в привычках этой дамы было вскакивать спозаранку, даже если любимый муж должен утром вернуться из командировки. Однако спальня у супругов была общей, и уже минут через десять господин Эмре заподозрил неладное: он переодевался, вешал костюм в шкаф, издавал при этом, разумеется, какие-то звуки, и при нормальных обстоятельствах мадам непременно проснулась бы и начала возмущаться, что он ее разбудил своим шумом, что она, бедная, не могла уснуть всю ночь, или мучилась от мигрени, или так устала накануне и так поздно легла, и что ей необходимо нормально высыпаться, иначе она целый день потом ходит разбитая…

Но жена не шевелилась и ничего не говорила.

Господин Эмре присмотрелся, и ему показалось, что она не дышит. Он попытался разбудить ее, тряс, теребил; так и не поняв и не желая понять, что все уже кончено, вызвал личного врача, сказав ему, что Лили в глубоком обмороке. Врач примчался минут через пятнадцать, благо жил неподалеку, и констатировал смерть. Наступившую во сне несколько часов назад.

Это были факты.

Остальное можно было считать фантазиями и домыслами, потому что картина происшедшего была неясной. На прикроватной тумбочке стоял стакан с недопитой водой, и отпечатки пальцев на нем не принадлежали покойной. Вода была отправлена на экспертизу, вскрытие еще только предстояло сделать, домашний врач утверждал и предоставил свои записи как доказательство, что Лили ничем серьезным не болела и что сердце у нее было в порядке.

Судя по неподробному, но вполне достаточному отчету Айше о вчерашнем вечере, психика тоже была в норме. Ни депрессий, ни ярко выраженных, заметных дилетанту отклонений, ни подавленного настроения. На самоубийство не потянет, тем более что никакой записки не обнаружено.

Можно было надеяться на естественную скоропостижную смерть или несчастный случай, но Кемаль чувствовал, что со вчерашнего вечера у него было слишком много неоправдавшихся надежд и что, скорее всего, это будет еще одна из них.

Он не стал дожидаться результатов вскрытия и заключений экспертов и поехал домой.

С неприятным чувством, что едет не домой, а работать со свидетелем.

С добросовестной, старательной, умной свидетельницей, которую он сам ни за что не зачислит в подозреваемые. Это они с Айше уже проходили – на заре их знакомства. С тех пор у них не было друг от друга секретов, а кроме того, подозревать Айше в убийстве женщины, которую она впервые в жизни видела и с которой встретилась исключительно по настоянию его сестры, было совершенно нелепо. Он был уверен в этом почти так же, как в том, что это было убийство.

И никакие заключения никаких экспертов ему были не нужны.

4

Едва войдя в квартиру, он понял, что Айше все-таки заболела. Еще вчера, когда они вернулись, ее бил озноб, она жаловалась на холод, которого он не чувствовал, и на боль в горле.

– Да у тебя температура не меньше тридцати девяти, – сказал он, когда, помогая ей расстегнуть длинную молнию на спине, по установившейся между ними привычке прикоснулся губами к ее шее. – Прими какую-нибудь таблетку и ложись.

Потом он ужинал, а Айше, приняв аспирин и согревшись в теплой домашней кофте, почувствовала себя лучше и рассказывала ему о золотом дне; потом он уехал и вернулся, когда она спала, а утром они почти не виделись, да и голова у него была занята странной и несвоевременной смертью госпожи Темизель. К тому же Айше за время их совместной жизни ни разу ничем не болела, и он вовсе не был всерьез обеспокоен ее здоровьем.

Она больна – это было очевидно.

Глаза лихорадочно блестели, она куталась в ту же толстую длинную кофту, надетую поверх шерстяного свитера, от нее пахло ментолом и липовым чаем и еще чем-то лекарственным.

– Температуру мерила? – спросил Кемаль. – Пойду-ка я лекарства куплю, пока не разделся.

– Да я пила уже… – охрипшим голосом запротестовала Айше. – Ты мне лучше расскажи, что там случилось.

– Ну что ты могла пить, если я наизусть знаю, что у нас в аптечке лежит? Через десять минут все узнаешь, не волнуйся.

– Она правда умерла?

– Конечно, правда. Можешь роман начинать.

Вернувшись из аптеки с каким-то новомодным порошком в яркой коробочке, который надо было заливать горячей водой и пить, как сказал аптекарь, каждые шесть или восемь часов, он заставил Айше обосноваться в кабинете на диване, накрыл ее пледом, приготовил приятно пахнущий лимоном напиток из купленного лекарства, вручил ей обжигающую руки кружку и с чувством выполненного долга приступил к допросу.

Айше путалась и сбивалась.

То пересказывала, и, по-видимому, слово в слово, целые диалоги, то в ее изложении оказывался необъяснимый провал; то описывала малейшие нюансы – кто как сидел, кто на кого как посмотрел, то не могла вспомнить собственные перемещения по квартире.

Кемаль слушал ее, делал пометки на нарисованной в самом начале разговора схеме, которую предложила ему Айше.

Десять кружочков с именами, фамилиями, краткими данными о профессиональном и семейном статусе. Стрелочки, соединяющие их, с поясняющими надписями о связях и взаимоотношениях между ними. Красные стрелочки с пометками о напряженных диалогах, придирках, обидах и прочих нематериальных вещах, вроде какой-то ссоры Софии с Гюзель, о которой кто-то когда-то упомянул и которая то ли была, то ли нет. Звездочки возле имен тех, кто отравился месяц назад. Галочки возле тех, кому было плохо два месяца назад. Со схемой, конечно, было попроще, но…

– Подожди, давай не будем сбиваться, – выслушав очередную порцию женских разговоров, попросил пощады Кемаль. – Я пойду сделаю себе кофе, иначе засну, а ты пока сама разложи свою информацию по полочкам. А то я слабо все это улавливаю. Давай сюда кружку, вот тебе три листочка, ты же без бумаги ничего не соображаешь. На один пиши все, что знаешь об истории их отношений. В смысле как эта компания вообще сложилась, как они все друг друга нашли.

– Почему я? Это ведь Элиф лучше знает, – попыталась увернуться от лишней работы Айше.

– Я и ее заставлю это сделать. И всех остальных тоже, – когда речь шла о деле, он был неумолим.

Впрочем, она и сама с удовольствием покопалась бы в деталях вчерашнего вечера и характерах своих новых знакомых. Ведь необычная история, что и говорить!

Всегда поражает, когда человек, пусть совсем чужой и безразличный тебе, но вчера еще живой, полный каких-то планов, чувств и мыслей, человек, с которым ты говорил и здоровался за руку, сегодня уже не может ничего сказать, подумать или почувствовать, а вчерашнее рукопожатие будет последним, что ты о нем вспомнишь. Так и смерть Лили не оставила Айше равнодушной, хотя они только и успели, что познакомиться. Но такая неожиданная смерть, и все эти разговоры об отравлениях, и скандал, которым закончился этот злополучный золотой день, – в другое время Айше вцепилась бы в такой сюжет мертвой хваткой и сама приставала бы к мужу до тех пор, пока ее любопытство и детективный зуд не добрались до каких-нибудь результатов.

Но сегодня ей ничего не хотелось.

Нужное настроение не приходило, голова болела, озноб, начавшийся еще вчера, когда они с Элиф вышли из теплой роскоши Лили в промозглый, сырой, ветреный декабрьский вечер и с радостью увидели во дворе машину Кемаля, не проходил; нос был заложен, и дышать приходилось ртом, прерываясь на сухой, изматывающий кашель.

– А все из-за этого платья, – с трудом выговорила она. – Тонкое оно для такой погоды. И рукавов почти нет, и подкладка шелковая, – она зябко поежилась, словно теплый вязаный свитер, надетый на ней, был той самой прохладной шелковой подкладкой, прикосновения которой ее тело не могло забыть. – Никак не согреюсь… ты куда?

– Ты меня совсем не слушаешь, да? – укоризненно спросил Кемаль. – Я всего лишь на кухню за кофе. Так, на этом листочке пусть будет твоя схема, что вспомнишь – добавишь. А на третьем набросай, пожалуйста, все последовательно, весь этот золотой день. Как сумеешь. С самого начала: кто первый пришел, кто потом, какие разговоры в какой последовательности возникали. Все-все по порядку, – и, внимательно взглянув на жену, добавил: – Тебе сейчас полегчает, аптекарь сказал, минут через пятнадцать-двадцать подействует. Тебе чаю принести?

– Принеси. Только с лимоном, если он есть. Почему-то хочется с лимоном, – почти прошептала Айше. – Твою большую кружку… Ой, как я в понедельник буду лекцию читать?!

– Никак. Никак ты не будешь читать никакую лекцию, – твердо сказал Кемаль. – И не надо говорить, что ты незаменима или что тебя выгонят с работы, если ты один раз спокойно поболеешь. Тебе надо как минимум дня три-четыре отлежаться, а то и неделю.

– Но, – начала было Айше, – за субботу и воскресенье…

– Никаких «но». От субботы остался только вечер. А за один день ты не вылечишься.

– Но тогда придется к врачу идти, больничный оформлять. Я даже не знаю, как это делается, я официально, по-моему, ни разу не болела.

– Вот и поболеешь. Будешь мне помогать. Давай-ка делом занимайся. Сейчас чай принесу.

Айше блаженно вытянулась под пледом. Как все-таки хорошо, когда есть кому не пустить тебя на работу с гриппом, и принести чай, и сходить для тебя в аптеку. И лекарство, кажется, начинает действовать. Во всяком случае стало не так холодно.

Она взяла оставленные мужем листы бумаги, подложила под них лежавшую на столике рядом с диваном толстую газету, приняла полусидячее положение и задумалась.

Кто как познакомился, она все равно не знает; схема типа «система персонажей» практически готова; значит, лучше всего взяться за последовательное изложение событий. Начав с того, как они с Элиф встретились у подъезда с Филиз, а потом с Семрой, она стала постепенно восстанавливать в памяти вчерашние разговоры; вспоминала, как приносили пирожки и уносили посуду; делала пометки на своем листочке, помещая справа и помечая звездочкой те фразы и диалоги, которые она не помнила, как возникли; пересказывала все как можно подробнее Кемалю и почти через час добралась до перехода в зимний сад и гадания на кофе.

– И что было дальше? – мрачно спросил усталый Кемаль, которому весь этот допрос уже начинал казаться абсолютно бесперспективным занятием.

А ведь впереди еще десять или одиннадцать таких рассказов, возможно куда более запутанных и бестолковых! И придется их выслушивать так же внимательно, хотя весьма вероятно, что смерть госпожи Лили никак не связана с ее подругами и золотым днем.

– А дальше был скандал.

5

– Тот самый скандал, я же тебе еще вечером говорила. Неужели ты забыл?

– Вечером у нас не было трупа, и я не обратил внимания. Кто-то потерял браслет или что-то в этом роде?

– Да, Джан погадала после меня – кому? Сейчас вспомню, да, Эминэ, Гюзель и Селин. Потом протянула руку за чашкой Лили и обнаружила, что потеряла браслет. С сапфирами, от гарнитура, кажется, дорогой. Суматоха поднялась – ужас какой-то!

– И не нашли? – заинтересовался Кемаль. Не бог весть что, конечно, и браслет не принадлежал Лили, но мало ли? Вдруг? Хоть какая-то зацепка.

– Нет. Попутно все как-то бестолково и бессмысленно переругались, потом помирились, Лили совсем задергала свою прислугу и чуть ли не обвинила ее в краже. Потому что, мол, больше некого. Знаешь, по принципу: «Убийцей мог быть только он! Сама мысль об этом казалась неоспоримым доказательством».

– Тебе явно полегчало, – улыбнулся Кемаль, – начинаешь цитировать. А то с утра ни одной цитаты, я даже испугался! Это кто и где сказал такую чушь?

– Это моя драгоценная Мери Шелли. Но все равно, конечно же, чушь. Там, в ее хваленом «Франкенштейне», вообще столько сюжетных неувязок, натяжек, немотивированных поступков персонажей…

– Не отвлекайтесь, профессор! У нас другие персонажи. Подожди, я позвоню, скажу насчет браслета, может, где-нибудь найдут.

«А если не найдут, то это уже будет интересно», – продолжил он про себя, зная, что Айше думает о том же и что произносить этого вслух не нужно. И стал нажимать кнопки в надежде заодно узнать и результаты вскрытия.

Айше, прикрыв глаза, вслушивалась в реплики мужа, хотя прекрасно знала, что по ним, если он ведет деловой разговор в присутствии третьего лица, ничего не угадаешь. Даже если это третье лицо – она, многолетняя привычка сильнее. Перестав прислушиваться, она стала думать о том, что ей, и правда, немного лучше, и прикидывать, как бы убедить мужа, что послезавтра она вполне может выйти на работу. И почти мгновенно, незаметно для себя провалилась в тяжелый, затягивающий сон.

– Так я и знал! Черт знает что! – громко сказал Кемаль, закончив разговор. – Никакой естественной смерти. Отравление каким-то препаратом, и самое интересное, что они не могут понять – каким! На самоубийство не похоже, значит, остается либо…

Он осекся, заметив, что Айше его не слышит. Ее не разбудил даже его громкий возбужденный голос, она ровно дышала, чуть приоткрыв рот, и Кемаль, осторожно взяв из-под ее руки слегка примятые листочки с заметками и получше укрыв ее пледом, вышел из комнаты.

Устроившись на кухне с очередной чашкой кофе, он принялся за дело. Что мы имеем?

Отравление каким-то сильнодействующим снотворным – не фабричного производства и не таким, которое можно купить в каждой аптеке.

Это уже что-то. Выяснить, откуда оно взялось, будет нелегко, но, в принципе, возможно. Дальше. Эксперты обнаружили столько отпечатков пальцев в гостиной, зимнем саду и прихожей, что в них и разбираться бессмысленно. Понятно, что десять – нет, двенадцать! – женщин не могли их не оставить. А вот в других помещениях отпечатков мало, и принадлежат они либо хозяйке и ее мужу, либо тому лицу, которое отметилось на стакане, обнаруженном возле кровати.

По-видимому, домработнице. Айше ведь говорила, что Лили из тех, кто, наняв прислугу, потом и пальцем не шевельнет. Легла в постель, захотела пить, позвала служанку. Но неужели она не прикасалась к стакану? Отпечатки губ на нем есть, но, во-первых, они все смазанные, а во-вторых, по отпечаткам губ пока официально идентифицировать их владельцев не могут. Разве что имеется очень четкий отпечаток и не более двух-трех подозреваемых с принципиально разной формой губ. Кажется, это в каком-то старом детективе использовано. Гарднер, что ли? Айше бы спросить… Кемаль не в первый раз поймал себя на том, что его мысли невольно обращаются к жене, о чем бы он ни думал, и приказал себе не отвлекаться.

В воде никакого снотворного не обнаружили. И ничего другого тоже.

Смерть наступила около трех часов ночи, гости ушли до половины десятого. Когда же она приняла лекарство: при гостях или позже? Осознанно и добровольно или нет? Перепутала таблетки? Но откуда в доме такие сомнительные таблетки, произведенные неизвестно где? В домашней аптечке ничего подобного не нашли, только обычный набор лекарств, имеющийся в любом доме, где живут уже не молодые, но пока относительно здоровые люди. Выпила последнюю и выбросила упаковку? Сомнительно, но мусор, конечно, тоже проверят.

Десять женщин. Нет, с Айше и дочкой Джан двенадцать.

Плюс домработница. Тринадцать.

Айше понравится. Это в ее вкусе: дамский детектив, Агата Кристи, «Тринадцать за столом», сбывающееся гадание, плохие приметы. У англичан есть примета: если за столом тринадцать человек – один из них вскоре умрет. Похоже, приметы сбываются, как и гадание. Гадание?

Кемаль вдруг вспомнил, что не сказал Айше о звонке редактора. Он позвонил вчера вечером на мобильный Кемаля, потому что не застал Айше ни дома, ни на работе. Кемалю в тот момент было безумно некогда, и он быстренько свернул разговор, пообещав, что жена завтра непременно перезвонит. Вот будет забавно, если он действительно предложит ей что-либо, связанное с книгой и ее именем. Как там было сказано? Он посмотрел на листок, чтобы проверить себя. Да, все правильно, он ничего не забыл: «Не сегодня-завтра… хорошая новость… касается не вас, а вашего имени». И почему-то не советуют ехать летом на дачу к брату, как она хотела. Впрочем, до лета еще далеко, рано что-либо планировать.

Интересно, что она напредсказывала остальным? Айше честно призналась, что не слишком вслушивалась, да и запомнила, разумеется, не все. И тем не менее – что там?

Эминэ: «Не надо таить зло…давно пора простить… со здоровьем все в порядке».

Гюзель: «Сильно чем-то обеспокоена… важная встреча… опасаться холодной воды». Ерунда какая, господи! Кто только во все это верит?

Селин: «Все благополучно… рядом с тобой произойдет что-то вроде аварии, но ни ты, ни твоя семья не пострадаете».

А Лили? Она только начала ей гадать, даже не начала, а, взяв чашку, сказала: «Как ты неудачно перевернула, все смазалось… ничего не видно, тьма одна!»

Конечно, не видно: сама-то в этот момент обнаружила, что браслет потеряла. И не дешевый, по-видимому. Где уж тут чужую судьбу разглядеть! Это если подходить с точки зрения материалиста, не верящего во всякую чертовщину, и в кофейную гущу в том числе.

А если по-другому? Вот именно! Предсказание-то сбылось: ничего не видно, тьма одна. Смерть.

Непонятно пока, как связаны с этой смертью другие, не смертельные отравления. И связаны ли вообще. И были ли они.

В любом случае в этом предстоит разбираться.

Двенадцать словоохотливых, если верить Айше, свидетельниц – это серьезно.

Среди них наверняка найдутся такие, которые завидовали Лили или недолюбливали ее; такие, которые уверены, что знают все и про всех, и подменяют факты собственными домыслами, не замечая подмены; такие, у которых есть свои маленькие, но очень важные для них тайны, и из страха разоблачения они будут молчать о том, что действительно важно, или возводить целые пирамиды выдумок и лжи. Среди них есть домработница, которая может оказаться полезной, так как знает, так сказать, закулисную жизнь семьи Темизель.

Похоже, среди них есть убийца.

Наконец, среди них есть Айше.

Кемаль всегда обсуждал с женой все дела, которыми в тот или иной момент занимался. Они оба так любили эти вечерние посиделки с чаем или кофе, когда он рассказывал Айше, уютно устроившейся рядом с ним на диване, детали очередного ограбления или убийства, а она придумывала версии и задавала помогающие ему думать вопросы. Они слишком уставали, чтобы куда-то ходить по вечерам; Айше не смотрела телевизор, не читала газет и не любила, когда пришедший с работы муж прятался за шуршащими страницами или устремлял взгляд в шумный, отвлекающий от жизни экран.

– Мы не так много времени вместе проводим, – обиженно говорила она, – чтобы ты его на газеты тратил. Читай на работе, или когда я пишу, или когда меня дома нет. Лучше дай-ка ее сюда, выключи эту гадость и расскажи, что ты сегодня делал.

И Кемаль рассказывал.

Понимая, что, вероятно, поступает неправильно. Строго говоря, даже нарушает инструкции. Но Айше так любила детективы, а он так любил Айше! И не мог устоять. Да и какой смысл хранить тайну от собственной жены, которая ни с пострадавшими, ни с подозреваемыми не знакома и ни с кем, кроме него, обсуждать рассказанное не будет? Конечно, сыщики обычно стараются не втягивать близких в свою работу, якобы заботясь об их безопасности, но Кемаль, как правило, не сталкивался с такой взрывоопасной информацией, которая могла чем-либо грозить. Или не владел ею в одиночку.

К тому же, если бы и нашелся такой преступник, который захотел бы воздействовать на Кемаля через Айше, то неведение не спасло бы ее. А знание, напротив, смогло бы помочь сориентироваться в ситуации.

Но таких ситуаций, к счастью, пока не возникало. И Кемаль не видел ничего предосудительного в том, чтобы почти каждый вечер рассказывать, подобно Шехерезаде, нескончаемую эпопею своей борьбы с нарушителями закона.

Затренькал оставленный в кабинете мобильный телефон, и Кемаль ринулся туда. Айше заворочалась, закашляла во сне, но не проснулась.

Закрыв за собой дверь, он поспешно вышел на кухню.

– Значит, так, – без всяких приветствий и предисловий начал Альпер, – господин Эмре достал всех и настаивает на том, что это убийство. И ничто иное. И не рядовое какое-нибудь, простенькое убийство, а убийство его собственной жены. Так сказать, убийство века. Или, как минимум, года. Его самого, кстати, проверили: все чисто. Был в Стамбуле, ни свет ни заря приехал в аэропорт, вылетел первым же рейсом. Летел бизнес классом, его везде видели, помнят и так далее. Не алиби, а конфетка. Никакого браслета в квартире не нашли, видать, одна из твоих дамочек его с собой прихватила. Бывает! Клептомания, сам понимаешь. Тебе велено сегодня и завтра их всех опросить…

– Мне? – удивился Кемаль. – Но я же объяснил, что моя жена и сестра…

– Ой, да все понятно, – нетерпеливо перебил коллега. – При нормальном раскладе тебя бы к ним и не подпустили. Но тут же этот Темизель! Ты бы его видел: во все вмешивается, везде свой нос сует, учит всех, как работать, кричит, звонит чуть ли не министру. Короче, шеф сказал: женщин опрашиваешь ты, никто другой все равно ни черта не разберет, даже если сотню кассет на их треп истратит. А у тебя память! И потом они к тебе должны с доверием отнестись, знакомый все-таки. Жена у тебя вне подозрений, а к сестрице уже кого-то отправили, чтобы все, так сказать, выглядело официально и законно. А к остальным – ты. Знаешь, как шеф выразился? «В интересах целесообразности». Говорил же я тебе: этот господин – какая-то шишка!

– А им всем уже сообщили? – поинтересовался Кемаль, думая, как лучше построить опрос женщин, любая из которых может запросто оказаться убийцей.

– Зачем же? Не хотели тебе игру портить. Может, ты захочешь изобразить розыск браслета с сапфирами, или еще что-нибудь, или выяснить у мамочки, почему ее сынок Тимурчик бросает машины где попало. Словом, вперед. Пока эти тетки не сговорились!

– А этот Тимур? Ты с ним с утра беседовал?

– Никак нет. Не соизволили явиться. Можешь заодно его прощупать. Что-то он очень вовремя попался, ты не находишь?

– Да, странная история. Домработницу допросили?

– Тоже нет. Темизель говорит, что понятия не имеет, как жена с ней договаривалась. Иногда она ее на выходные отпускала или звала на час-два. Может, после золотого дня дала ей отгул? Словом, его величество не в курсе.

– А телефон или адрес есть?

– Уже, – в свойственной ему насмешливо-шутовской манере ответил Альпер. – Не один ты умный. Мы здесь все такие. Телефончик нашли: в записной книжке на букву «Д» записана некая Гюльтен. Без фамилии. Муж говорит, что ему кажется, что вроде бы эту последнюю девушку так и звали, хотя лично он с ней почти не виделся и не разговаривал. «Д», видимо, означает «домработница». Никто там не отвечает, – Альпер протяжно зевнул, – адрес пока не искали, не до того было, тут и других дел полно, кроме этого Темизеля. Да и не горит. Рано или поздно эта Гюльтен объявится, вызовем ее сюда – и все дела. Ладно, я скоро сменяюсь, спать пойду. Тебе бы тоже не мешало. А дам завтра опросишь.

Наверное, он был прав.

Жизнерадостный Альпер воспринимал свою работу именно как работу, не преувеличивая ее значения ни в собственной жизни, ни в обществе в целом. Впрочем, о последнем он вообще вряд ли задумывался. Он никогда не напрягался ради того, чтобы самостоятельно восстановить картину преступления, никогда не выходил за рамки данных ему начальством указаний, он, скорее всего, и не думал ни о каких преступлениях в нерабочее время. Зачем? Ему же за это не платят.

Но Кемаль не умел и не хотел выбрасывать из головы все мысли о работе, едва заканчивался его рабочий день. Он никогда и не думал о том, когда, собственно говоря, он начинается и заканчивается – этот рабочий день. Работа и интерес к ней были просто частью его жизни, почти всей его жизнью, и он отдавал ей столько времени, сколько было нужно, а не сколько официально полагалось.

И он понимал, что ждать до завтра нельзя.

Начинать надо уже сегодня – хотя бы с категорического запрещения Элиф обсуждать случившееся со своими подругами. И чем быстрее удастся опросить всех женщин, тем больше вероятность, что они ничего не забудут. Точнее, что-нибудь каждая непременно забудет: наша память очень избирательна, но все же сегодня шансов получить более точную информацию, не разбавленную домыслами, искажениями и взаимными договоренностями, куда больше, чем завтра. Ведь пока эти женщины не обсуждают и не обдумывают события вчерашнего вечера, поскольку не догадываются об их важности.

Или одна догадывается? Жаль, Альпер поленился отыскать домработницу, наверняка она уходила последней и могла сообщить, в каком состоянии оставила хозяйку. И поила ли ее водой из собственных рук или с ложечки.

Снова зазвонил телефон. Домашний.

Кемаль метнулся в гостиную и успел ко второму звонку.

– Здравствуйте, я могу поговорить с Айше?

Незнакомый женский голос. Чуть торопливый и, может быть, нервный.

– Видите ли… – замялся Кемаль. Будить жену не хотелось. Обойдутся ее подружки, пусть поспит. – Она простудилась и сейчас спит. Не хотелось бы ее беспокоить. А что ей передать?

– Я хотела… меня зовут Семра, мы с ней вчера встречались на золотом дне…

Так. Понятно. Семра Арден, пенсионерка, бывшая продавщица универмага «Карамюрсель», помогает мужу-владельцу лавки канцтоваров. «Я вам все про них расскажу, мне вас сам бог послал, я даже есть боюсь, я вам завтра позвоню и все расскажу».

Вот и позвонила.

Что ж, неважно, начать можно и с нее. Раз уж ей есть что рассказать.

– Госпожа Семра, меня зовут Кемаль, я…

– Конечно, конечно, муж Айше и брат нашей дорогой Элиф! Очень приятно!

– Мне тоже. Но, видите ли, сейчас я говорю и как офицер полиции. Случилось кое-что… м-м… экстраординарное, и мне необходимо с вами встретиться.

– А что случилось? – нормальная реакция нормального обывателя.

Смесь любопытства с испугом. И чего больше, не всегда зависит от виновности или невиновности. У Семры любопытство явно перевешивало. Оно было жадным, радостным и от этого почти неприличным.

– Мне неловко обсуждать это по телефону. Можно, я к вам подъеду?

– Конечно, конечно, – снова, едва дослушав, зачастила она. Кажется, обрадовалась еще больше. – Думаю, именно я смогу вам помочь, – интригующая интонация плохо дублированного мексиканского сериала, помоги мне, господи, если они все такие!

– Очень надеюсь, что сможете, госпожа Семра. Я выезжаю через десять минут и через двадцать буду у вас.

– Вы знаете мой адрес? – неожиданно разумно удивилась женщина. – Вы ничего не спрашиваете.

– Знаю. Произошла весьма серьезная неприятность, госпожа Семра, и полиция уже выяснила адреса всех, кто вчера участвовал в вашем золотом дне.

«А я так две недели назад эти адреса выучил. Хоть и не верил, что они мне понадобятся. И вот, пожалуйста. Сейчас Элиф выложит все свои подозрения про отравления – и ох что начнется! А ведь именно эту Семру Арден отравляли (правда, почему-то не насмерть) дважды, и она демонстративно ничего не ела, и говорила Айше, что боится. Интересно, испугалась ли она слов «серьезная неприятность» и как их интерпретирует?»

– Неужели Джан официально обратилась в полицию? – неискренне, как ему показалось, удивилась его собеседница. – Не ожидала от нее! Из-за какого-то браслета… даже не своего!

Понятно. Думает, что «неприятность» – пропажа браслета. Странно. В ее положении было бы гораздо естественнее, если бы она предположила кое-что другое. Может быть, все это игра? Но тогда… тогда это очень серьезная и давно начатая игра.

– Приезжайте, Кемаль. Я вам все расскажу, – та же многообещающая фраза, что она подразумевает? Пусть рассказывает, кассет для диктофона у него достаточно. Вот только время, время! Не потратить бы его впустую! – Вам и расследование не понадобится. Я знаю, кто украл браслет.

Торжествующе произнеся эти слова, Семра, повесила трубку.

Не дав Кемалю задать единственный заинтересовавший его вопрос: чей же это был браслет? Все остальное его не слишком взволновало, и он стал спокойно одеваться: он столько раз слышал подобные многозначительные речи, что научился не придавать им ненужного значения.

Среди пенсионерок и домохозяек всегда находятся такие, которые, в отличие от профессиональных полицейских, абсолютно точно знают, кто из их соседок или подружек совершил кражу или убийство.

И почему только они не идут работать в полицию?

Глава 5

1

Это был сон. Только сон. Слава богу, просто сон. Айше, боясь пошевелиться, повторяла про себя, как заклинание: сон, сон, сон, вот она – я, живая и невредимая. Во сне она умерла. Погибла. Она нашла в себе силы повернуться и придвинуться к мужу. Все тело ныло и болело, как будто сон был явью. Как будто это падение было – было не во сне.

Она поежилась, с трудом выбираясь из наваждения.

Было страшно. Потому что слишком похоже на реальность.

Полупроснувшимся умом она уже осознала, что тело ноет от температуры и мучительного, не желающего проходить гриппа. Она старательно боролась с ним, не выходя из дома, почти не вставая с постели и принимая по часам предписанное ей Кемалем лекарство, но прошло уже два дня, а состояние ее не улучшалось. После приема очередного порошка часа два-три она чувствовала себя более или менее сносно, но чем ближе было время следующей «дозы», тем хуже ей становилось.

«Это не лекарство, я наркотик какой-то, – жаловалась она мужу. – Я только и жду, когда восемь часов пройдут!»

Наверно, и сейчас время действия чудо средства от гриппа прошло. А грипп остался. Поэтому и сны кошмарные снятся, и кости ломит. Разум признал очевидное, но чувства за ним не успевали. Ну да, сон, сон, но ведь очень страшно. Разум даже подловил хозяйку на абсолютно нелогичном выводе: ах, тебе страшно, потому что было похоже на правду, а откуда ты можешь знать, что переживает человек, падая в пропасть? Ты ведь пока жива. И в пропасть никогда не падала. Значит, ты не можешь знать, похоже было на правду или нет.

А во сне действительно была не то что пропасть, а, скорее, очень крутой склон, каких полно на опасных, но неизбежных горных автодорогах. Они с Кемалем ехали куда-то по серпантину, сгущались сумерки, но ощущения опасности не было: она знала, что муж прекрасно водит машину, да и дорога была, в сущности, обыкновенная. Она что-то рассказывала, задавала какие-то вопросы; ей не запомнилось, о чем шла речь в этом приснившемся разговоре. Потому что следующее за ним мгновение затмило все. Она вдруг поняла, что муж не справляется с управлением и машина не вписывается в поворот. Обрыв был справа, с ее стороны; машина медленно накренялась в эту сторону… Удивительно медленно – может быть, так показалось потому, что за момент, предшествующий падению (и пробуждению!), она успела передумать несколько длинных, нормально сформулированных мыслей.

Она успела подумать, что не должна была отвлекать Кемаля разговором, и испытать чувство вины. Что он явно пытается что-то делать рулем и тормозом, и испытать отчаянную, мучительную надежду. Что если машина падает так медленно, то, может быть, есть смысл открыть дверцу и выпрыгнуть, и испытать какую-то первобытную, почти животную жажду жизни – и тотчас же стыд от того, что планирует спасение для одной себя, позабыв о муже. Что машина почему-то не переворачивается, а довольно долго (секунду? две?) съезжает по кустистому склону, и испытать удивление. Что если бы можно было вернуть то мгновение, когда они еще были на дороге, а она отчетливо помнила, каким был этот пограничный момент: вот они едут по нормальному асфальту, без страха и озабоченности дорогой – а вот они уже балансируют на грани между шоссе и пропастью, между жизнью и смертью, – то мгновение, ах, если бы его можно было вернуть!

Какое страшное отчаяние охватило ее от того, что она тогда же совершенно ясно поняла: время вспять не повернешь. Поняла не отстраненно и абстрактно, как понимают эту простую истину все и всегда, а очень объемно, конкретно и ощущая последствия этого последнего знания всей кожей. Никак нельзя вернуться назад, даже если тебе надо вернуться не на год, не на месяц и не на день, а всего лишь на минуту, да что там – на несколько секунд назад. Даже если тебе это жизненно необходимо. И не только время – пространства тоже не вернуть! Невозможно изменить то движение – как податься назад, собрать все-все последние силы и всего на метр – назад?!

И она поняла, что думает свои последние мысли. И с какой-то непередаваемой, не объяснимой потом никакими словами интонацией, наверное, последней интонацией она сказала Кемалю: «Всё». Вложив в это слово и свое отчаяние, и страх, и вину, и только что погибшую надежду, обернувшуюся безнадежностью и реалистическим осознанием, что это конец. Что просто-напросто больше ничего-ничего никогда не будет.

А было пробуждение и попытка избавиться от сна. И странное нежелание забыть этот сон. Она даже постаралась вернуться в него, прожить его заново, чтобы потом рассказать мужу.

Интересно, что бы он мог значить? Сны ведь не возникают из ничего – они плоды нашей собственной фантазии, освобожденной от контроля рассудка и подвластные лишь подсознанию. Одно время Айше увлекалась психологией, Фрейдом, толкованиями снов. Часто они казались ошеломляюще правильными, хотя она хорошо знала, что Юнг, к примеру, те же самые сны интерпретирует совсем по-другому, а многие современные исследователи и вовсе с ними не считаются. И тем не менее она верила откровениям Фрейда, как оракулу.

Пригревшись около спящего мужа, она окончательно проснулась, успокоилась и мысленно усмехнулась: надо же, даже в сонном состоянии голова работает в нужном направлении. Вернее, в двух интересующих ее сейчас направлениях.

«Не забыть сон, чтобы рассказать мужу», – как бы не так!

В книжку ты его вставишь, выбрав подходящее место или изменив неподходящее, – вот ради чего ты не побоялась мысленно перемотать его и медленно просмотреть, вдумчиво вглядываясь в детали.

Потому что теперь можно с уверенностью сказать, что это не пропадет даром. Потому что ее книгу будут печатать! Айше второй день засыпала и просыпалась с этой пока не приевшейся радостной мыслью. От того, что ее роман понравился новому директору издательства, что ему предстоит открывать новую серию под рабочим названием «Интеллектуальный детектив», что тот же редактор, с которым она неоднократно вела бессмысленные разговоры, сводящиеся к банальному «о вкусах не спорят», теперь безоговорочно признал перечисленные им самим недостатки романа его несомненными достоинствами, – от всего этого голова шла кругом и хотелось писать еще одну, оказывается, почти придуманную повесть.

«Толкование снов» – эта мысль возвращала ее и к убийству. То есть не совсем к убийству, правильнее было бы сказать «к смерти» Лили, но по настоянию влиятельных друзей господина Темизеля этот печальный случай было велено расследовать с той же тщательностью, что запланированное, особо жестокое убийство.

Интересно, умеет ли толстая Джан так же хорошо толковать сны, как гадать на кофейной гуще? Надо бы поделиться с ней впечатлениями.

Айше скосила глаза на часы. Шесть утра: через полчаса можно принимать волшебное лекарство и какое-то время чувствовать себя вполне нормально. И не надо собираться на работу. Айше так давно жила в раз и навсегда утвержденном ритме, что ее организм без всякой подсказки со стороны хозяйки функционировал в нем самостоятельно. Она рано просыпалась пять раз в неделю и, хотя каждый вечер на всякий случай включала будильник, обычно опережала его на пять-десять минут. При этом в выходные она спокойно отсыпалась, как будто привычка рано вставать распространялась исключительно на рабочие дни.

Вот и сегодня, несмотря на болезнь, вряд ли удастся опять уснуть. Лучше и не пробовать. Она тихонько выползла из-под теплого одеяла, натянула поверх пижамы толстую домашнюю кофту и отправилась на кухню.

Поставив чайник и обдумывая, с чего начать: с привычного кофе или с лекарства, она вдруг осознала, что перспектива провести целый день дома, никуда не спешить и не выходить ее радует. И это была не просто радость от предстоящего законного безделья, вовсе нет – она сливалась с пока не окончательно проснувшимся и потому неясным чувством, что, оставаясь дома, можно переделать кучу полезных и приятных дел.

Куда более приятных, чем чтение лекций по истории зарубежной литературы.

Наверно, я переутомилась, подумала Айше. Или это из-за болезни. Или из-за того, что мне хочется поработать над книгой. Или… да, разумеется, в основном, из-за того, что дома можно беспрепятственно заниматься тем же, чем и вчера: разбирать показания женщин, побывавших на золотом дне, ждать звонков от мужа с новой информацией, придумывать и задавать ему вопросы, ответы на которые хорошо бы найти.

И Айше предвкушала еще один такой день сыщика-любителя с удовольствием.

И, закончив утренние дела и проводив мужа, устроилась в кабинете с магнитофоном и бумагой.

2

Нормального листа уже не хватало.

Айше отыскала когда-то зачем-то купленный женой ее брата набор бумаги для рисования. Часть этого набора осталась у нее в столе, потому что Эмель имела привычку делать зарисовки узоров для кружев и росписи тканей прямо там, где они приходили ей в голову. Кроме того, невестка искренне полагала, что Айше что-то смыслит в моде и дизайне и обладает прекрасным вкусом, и поэтому часто советовалась с ней, делая наброски в ее присутствии.

Словом, огромная, занявшая почти весь письменный стол бумага нашлась.

И Айше принялась переносить на нее все свои разрозненные записи, пытаясь превратить их в нечто более или менее последовательное и логичное. Не переставая удивляться, до какой же степени человеческое сознание искажает реальную картину мира. Эта картина настолько зависит от индивидуального восприятия, что неудивительно, если какой-нибудь Шопенгауэр вдруг начинает сомневаться: а есть ли вообще она – эта объективная реальность, или реальны лишь наши представления о ней? «Мир как воля и представление» – кажется, так это называется?

А если не отвлекаться на философию, то вот они перед ней: одиннадцать субъективных представлений о золотом дне, из которых им с Кемалем нужно получить одно, и желательно максимально приближенное к действительно происходившим событиям описание. Не хватало, естественно, Лили и куда-то уехавшей Гюзель.

Их, оказывается, было тринадцать.

Роковое число, находка для детектива. Впрочем, уже использованная находка, а значит, штамп. Покойная Лили, с ее сословными предрассудками, конечно, не стала бы считать прислугу. Которая позвонила в воскресенье вечером, чтобы узнать у своей хозяйки, во сколько ей следует явиться в понедельник. Специально дежуривший в квартире, чтобы фиксировать все подозрительные звонки, полицейский сообщил ей, что явиться ей надлежит в участок, и чем скорее, тем лучше. Что она, перепугавшись, и сделала немедленно, и ее отчет, правда мало что добавляющий к уже известным фактам, тоже лежал сейчас перед Айше.

Подразумевалось, что обобщением и анализом полученной информации занимается Кемаль, но Айше так хотелось попробовать себя в роли сыщика, тем более что она сама была участницей событий, и занятый до невозможности муж только приветствовал ее благие намерения. Кстати, и в университет рваться не будет. Начальство же «в интересах целесообразности» на все закрыло глаза, требуя от подчиненных всего-навсего немедленного результата в виде, во-первых, раскрытого убийства госпожи Темизель и арестованного убийцы; во-вторых, убедительных доказательств того, что никакого убийства не было и дело можно закрыть, и, в-третьих, получения всех возможных сведений о подпольном производстве и распространении наркотических препаратов, один из которых каким-то образом оказался у потерпевшей. Впрочем, начальству в интересах той же целесообразности, разумеется, не сообщали, кто из подчиненных делает ту или иную часть работы, а кому помогают незаконно привлеченные к этому делу частные лица.

Айше с трудом продиралась сквозь собственные записи и противоречивые показания свидетельниц. Даже о таком простом и, в сущности, неважном моменте, как кто пришел первым, а кто вторым, у женщин не было единого мнения. И она от души радовалась, что избавляет мужа от бесполезной, нудной и выводящей из себя любого мужчину работы. Хотя Кемаль, надо признать, выполнил бы ее не хуже, потому что привык тщательно и скрупулезно собирать любые мелочи и относиться к ним серьезно. Айше пришлось однажды испытать это на себе, а потом неоднократно наблюдать, как он работает, будучи в курсе всех его дел.

Но сейчас его серьезность, занудство и вдумчивость, похоже, были не нужны. Скорее всего, все аналитические потуги Айше окажутся бесполезными. Не было никаких доказательств того, что Лили выпила смертельное лекарство на золотом дне. Время его действия, по утверждению экспертов, нельзя было рассчитать с точностью до минуты, оно во многом зависело от индивидуальных особенностей организма, от того, принимал ли человек раньше наркотики и транквилизаторы, пил ли в этот день что-либо спиртное и так далее. В случае с Лили, которая не употребляла алкоголя и, по словам ее врача и мужа, никогда не пользовалась никаким снотворным, время приема отравившего ее препарата можно было установить с точностью до часа, а то и до полутора.

И, следовательно, побывавшие на золотом дне женщины могут не иметь к произошедшей трагедии ни малейшего отношения. А значит, вся кропотливая работа, на которую добровольно обрекла себя Айше, скорее всего, никому не нужна.

Ушедшая позже всех домработница оставила свою хозяйку живой – правда, уставшей и сонной, из-за чего она даже отпустила девушку, не проверив по обыкновению, как та навела чистоту на кухне, и не сделав ей ни единого замечания. По словам Гюльтен, не слишком внимательно следившей за временем, это было буквально через десять-пятнадцать минут после ухода гостей: столько ей потребовалось, чтобы убрать кофейные чашки в посудомоечную машину, включить ее, протереть столики в зимнем саду и быстро глянуть, все ли в порядке в гостиной и на кухне. После чего она явилась пред светлые очи ее величества хозяйки и ожидала услышать что угодно, кроме спокойного: «Можешь идти, Гюльтен, сегодня ты больше не нужна. Позвонишь в воскресенье».

Айше перечитала недавно сделанную ею запись:

– Скажите, пожалуйста, вы относили стакан с водой в спальню хозяйки?

– Да, конечно, как всегда.

– То есть вы каждый вечер ставили на тумбочку возле кровати стакан воды?

– Да… ну… если работала до вечера.

– И в тот вечер вы его отнесли?

– Да, говорю же… отнесла.

– Полный стакан?

– Ну… кажется… не совсем уж полный, конечно… нормальный.

– Когда вы это сделали?

– Ну… как убралась, так и… на кухню заглянула, проверила, как там что, нет ли чего такого, кувшин с водой увидала да и вспомнила… а то бы она потом ругаться стала.

– Госпожа Лили часто ругалась?

– Ну… да… не знаю, как все… только если пылесос неожиданно включишь или что-нибудь такое…

Дальше Айше не записывала.

Реплики девушки, ее ахи, охи и всхлипы с трудом превращались из звуков на диктофонной пленке в поддающийся записи на бумаге текст. Просторечие, неискоренимый акцент, присущий выходцам из восточных районов страны, слова-паразиты, незавершенные или синтаксически небрежные фразы – все это было Айше неприятно, чуждо и непривычно. Круг ее общения и образ жизни практически исключал столкновение с неграмотностью, и она искренне негодовала, когда ее студенты не знали, как звали Верлена и какие поэты входили в состав «озерной школы». Контакты же с людьми, подобными Гюльтен, сводились к диалогам с рыночными торговцами, но они не раздражали ее, поскольку были нечастыми, неизбежными и предельно краткими. Да, честно говоря, она никогда о них и не задумывалась.

Откровения домработницы почему-то раздражали.

Девушка рассказывала о своих взаимоотношениях с покойной хозяйкой, увязая в ненужных подробностях, повторяя одно и то же по несколько раз, перепрыгивая с предмета на предмет, бестолково пытаясь как можно лучше ответить на задаваемые вопросы, но, похоже, ничего не скрывая. Если бы она была хоть в чем-то виновата, ей бы хватило ума следовать неведомому ей правилу древних “aut bene, aut nihil”. Она инстинктивно расхваливала бы хозяйку и убивалась по ней, и чем сильнее была бы ее ненависть к придирчивой и надменной Лили, тем старательнее девушка демонстрировала бы прямо противоположные чувства. Успешно или нет – это другой вопрос, это зависело бы от ее изворотливости и актерских способностей и от степени виновности, а разоблачение неискренности было бы лишь делом времени и техники.

Но девушка, не стесняясь, выплескивала свои обиды.

Айше, имевшая возможность наблюдать отношения прислуги и хозяйки в течение целого вечера, могла поклясться, что домработница ничего не преувеличивает и не придумывает. Однако если на золотом дне симпатии Айше были скорее на стороне молчаливой Гюльтен, то, стоило ей заговорить, демократичное сочувствие отчего-то отступило перед раздражением.

«Лингвистический снобизм» – заклеймила она сама себя и, перемотав пленку, решила послушать-таки еще раз отдельные места, чтобы потом не путаться, отчитываясь перед мужем, и просто чтобы больше к ним не возвращаться. Раньше времени нажав кнопку, она, конечно же, попала не на то место, и ей снова пришлось выслушать, как, оказывается, богатые бездельницы третируют наемную рабочую силу.

«Какое счастье, – вдруг подумала она, – что я никогда не жила такой жизнью! А ведь тоже могла бы попасть если не в прислуги, то в девушки, разносящие чай, точно. Если бы брат не помог мне выучиться… где бы ты, интересно, была, а? И нечего злиться на чье-то плохое произношение, а то будешь как Лили…»

Вслушиваясь в жалобы девушки, она признала, что в них действительно нет всепоглощающей обиды и иссушающей душу ненависти, которые могли бы толкнуть ее на убийство. Кемаль рассказывал недавно о случившейся в одном из высотных домов кооператива «Арыкент» трагедии, и Айше невольно вспомнила этот случай.

Домработница-гагаузка, нелегально приехавшая на заработки, бесправное и забитое существо неопределенного возраста, которой молодая беременная хозяйка и ее чрезмерно заботливая свекровь не позволяли ни выходить из дому, ни разговаривать не по делу, которую заставляли ежедневно натирать каждую паркетинку в огромной квартире, и ежедневно же мыть все хрусталинки на всех люстрах, и стирать вручную льняные скатерти и джинсы, и запрещали выходить из ее комнаты после девяти вечера, если не было нужды в ее услугах, – словом, эта современная рабыня Изаура, не имевшая даже возможности сбежать домой, в свою неблагополучную, но родную Молдавию, потому что паспорт был у хозяев, а за просроченную визу надо было платить, а на штраф заработать, дошла до такой степени отчаяния, безысходности и ненависти, что столкнула пожилую женщину с подоконника тринадцатого этажа. Куда та влезла, чтобы еще раз показать своей бессловесной Золушке, как нормальные по ее понятиям женщины моют окна.

Кемаль в тот день вернулся мрачным и говорил, что никогда не видел таких дошедших до крайности людей, как эта немолодая, бьющаяся в истерике убийца, говорящая на распространенном в некоторых районах Молдавии гагаузском языке, относящемся к группе тюркских и похожем на исковерканный турецкий. Женщина кричала, и плакала, и, утратив элементарный здравый смысл и престав ориентироваться в реальности, искренне доказывала, что она была права, что старуха своим обращением с ней ничего иного не заслужила, что ее, разумеется, следует оправдать прямо сейчас, если принять во внимание все издевательства, которым ее подвергали. Оправдать, и дать спокойно домыть окна, которые она моет ничуть не хуже покойной. И она не может идти в тюрьму: у нее еще много работы, а молодая хозяйка не заплатит ей за эти прогулы.

Нет, жалобы Гюльтен были на этом фоне вполне умеренными. И все же слушать подробности Айше было почему-то неприятно.

Наконец она добралась до интересовавшего ее места.

«Нет-нет, что вы! Конечно, не брала! У хозяйки украшений знаете сколько! Я же там два месяца работала, и ни разу ничего! Ну зачем бы я у гостьи стала красть?! Да и как украдешь, ежели он на руке, браслет-то?! Я из шкатулки хозяйкиной и то ничего не брала, хотя так просто! Мне же работа нужна, а не браслеты всякие! Что бы я с ним делать-то стала? Такую дорогущую вещь и не продашь, небось…»

Дослушав пленку, Айше с облегчением вздохнула и убрала ее в пакет к другим прослушанным кассетам. Она выписала из них все, что сочла нужным; сценарий золотого дня на большом листе бумаги постепенно начинал вырисовываться; Айше, забавляясь обнаруживаемыми без конца противоречиями, находила места тем или иным диалогам, удивляясь тому, что из некоторых разговоров не слышала ни слова, и тому, как ее собственные слова были пересказаны теми, кто полагал, что понял ее правильно.

С финалом же вообще был полный провал. Все женщины, как сговорившись, утверждали: «Мы искали браслет». Опустив при этом все взаимные упреки и обвинения, от которых даже ей, постороннему человеку, сделалось неловко и стыдно.

Надо бы припомнить получше, что они друг другу наговорили. И понять, чем ей так не понравились показания домработницы. Она уже почти перенеслась мыслью в шикарный зимний сад несчастной Лили, когда раздался телефонный звонок.

3

– Айше, милая, как дела? Узнала?

– София, ну что ты спрашиваешь? Как я могу тебя не узнать?

– Мы в последнее время так мало общались. Ай, знаешь… ты не против, если я тебя так и буду называть?

Айше оценила деликатность Софии, которая, впрочем, была бы таковой, если бы она не задала последнего вопроса, а просто… что? Просто стала бы звать ее Айше? Нет, София, как обычно, психологически точна: перемена обращения была бы заметна, уж Айше-то ее непременно заметила бы, и это было бы куда более бестактным напоминанием о прошлом, чем прямой вопрос.

София, как и все ее прежние соседи и друзья, полагала, что любое упоминание об Октае, ее бывшем возлюбленном, называвшем ее «Ай» – «Луна», было ей неприятно. И Айше подтверждала это предположение всем своим поведением: она наотрез отказывалась появляться в доме, где жила прежде, она перестала общаться со старыми друзьями, к которым ходила в гости вместе с красавцем-доктором, и, казалось, хотела вычеркнуть эту страницу из своей жизни.

Внешне все выглядело именно так, и Айше никого не разубеждала.

Не объяснять же, в самом деле, что Октай и все с ним связанное ей совершенно безразличны, а появляться в том доме она не хочет по совсем иной причине.

Чтобы не встречаться со спокойной, счастливой убийцей, своей бывшей подругой.

– Называй, разумеется. Как твои дела?

– Ай, можно я к тебе приеду? Элиф сказала, что у тебя грипп и ты сидишь дома. Надо кое-что рассказать. Я в тот день… словом, когда твой Кемаль меня в воскресенье допрашивал, я еще не решила, промолчать или нет. И промолчала. А вчера весь день думала, думала, со всеми нашими по телефону разные дела обсудила. Видишь ли, получается, что каждая обязательно будет скрывать какую-нибудь ерунду, лично для нее очень важную, а вы в результате начнете не тех подозревать или вообще запутаетесь.

– И ты решила?..

– Да. Я все расскажу. Потому что, в сущности, ничего плохого в этом нет. Мне так и так хотелось с тобой посоветоваться. Именно с тобой, – подчеркнула она, – потому что только ты смотришь на это свободно, а другие женщины… я и так знаю, что они мне скажут. Так я подъеду?

– Хорошо, – поколебавшись, согласилась Айше. Сколько ей понадобится, чтобы добраться? Насколько она знала Софию, та не потратит ни минуты на переодевание и макияж, значит, минут через пятнадцать-двадцать она будет здесь. Если повезет с автобусом, то и раньше.

Айше начала быстро убирать в ящики стола кассеты, диктофон, свои записи и заметки. Принимать Софию придется в кабинете, гостиная же давно не топлена, и будет нехорошо, если она увидит всю эту полицейскую кухню. Еще раздумает откровенничать, чего доброго…

Остался только большой лист бумаги для рисования – результат ее двухдневного труда. Мять и складывать его не хотелось: на плотной бумаге останутся заломы, аккуратный сценарий будет выглядеть неряшливо, ей будет противно на него смотреть и тем более писать на нем. Не долго думая, она схватила лист и засунула его за книжный шкаф, постаравшись поставить вертикально. Плотный жесткий лист послушно встал, как она хотела. Айше прибрала и переложила еще несколько вещей, находящихся, по ее мнению, не на своем месте, и комната приобрела вполне приемлемый вид если не для приема гостей, то для милой беседы со старой подругой.

Похоже, один из красных знаков вопроса, которые Айше ставила на своей схеме в тех местах, где в диалогах мелькало что-то настораживающее или непонятное лично ей, не знающей всех хитросплетений в историях отношений этих женщин, – один из этих знаков можно будет стереть. Она отчетливо помнила, что между Софией и Лили существовало какое-то напряжение, прорывавшееся наружу в некоторых фразах. Насчет чего?

Айше не помнила, но у нее было смутное ощущение, что Лили недолюбливала свою приятельницу, презрительно выговаривала ей за помощь прислуге, возражала по каким-то ничтожным поводам, и возможно, София намерена об этом рассказать.

Айше поставила чайник и стала высчитывать, когда наконец можно будет принять лекарство. Его действие явно подходило к концу: насморк, о котором она не вспоминала уже часа три, снова напомнил о себе, горло не то что заболело, просто чем-то мешало, вернулся легкий озноб, и захотелось полежать, закрыв глаза, и выпить горячего чаю. А лучше – сразу лекарства! Тогда через некоторое время опять почувствуешь себя человеком. Ну и что, что еще полчаса полагается ждать? Все-таки к приходу Софии желательно быть в форме.

Найдя еще несколько оправданий своему малодушию, Айше решительно вытащила заветный пакетик и высыпала волшебный порошок в кружку с Бейкер-стрит.

«Интересно, – подумала она, сделав первый глоток и наслаждаясь разливающимся по телу теплом, – что же у них там с этим стаканом? Девушка отнесла почти полный, отпечатки пальцев только ее, отпечаток губ неизвестно чей, но, скорее всего, хозяйки, потому что со следами помады, а домработница, по-моему, была не накрашена, воды осталось меньше половины. Вопрос: кто же и каким образом ее пил? Самый простой ответ: пила Лили, а стакан держала девушка. Но она это отрицает. Говорит, что ушла, когда хозяйка была еще не переодета на ночь, только сменила туфли на тапочки и сняла украшения. Вот если бы Лили уже легла, к тому же плохо себя чувствовала, тогда домработница вполне могла подержать ей стакан. Чтобы запить лекарство, например. Но девушка утверждает, что просто отнесла воду.

Второй вариант: относя стакан, она из него отпила, помада у нее была, но я ее не заметила, Лили к стакану не прикасалась, а девушка не признаётся, потому что ей неловко. Или она забыла. Или еще почему-то.

Вариант третий: девушка лжет. Она держала стакан, когда Лили из него пила, но не хочет сознаться в этом. Почему?

Вариант четвертый, маловероятный: девушка говорит правду, а Лили брала стакан салфеткой, платком или еще чем-то. Но зачем?! Ерунда.

Вариант пятый: после ухода девушки к Лили кто-то пришел. И этот кто-то убийца. Потому что если нормальный человек подает другому воду, он не пользуется платком, салфеткой, перчатками, чтобы подержать стакан. И Лили его непременно знала, и близко знала, раз позволила оказать себе такую… почти интимную услугу, а не просто пустила в дом поздно вечером. Странно, что она в этом случае не заметила этих перчаток, или платка, или чего еще там. И если это убийца и он, предположим, дал ей то самое лекарство, то почему он вообще не убрал и не вытер стакан?.. А потому! Куда бы он его дел? Посудомоечная машина запущена, вручную в этом доме ничего не моют (а он об этом знает!), вымытый им стакан отличался бы от остальных. Для экспертов, во всяком случае. В машине же другие моющие средства используются. И потом, так естественнее: женщина умирает, приняв не то лекарство, значит, должен быть и стакан с ее собственными отпечатками. Убийца не предполагал, что там не ее отпечатки! Такой вариант похож на правду. Только… кого бы она, эта непростая или прикидывающаяся непростой и особенной Лили, допустила до такой близости?

Мужа? Муж отпадает – алиби. Прислугу, поскольку она что-то вроде кухонной утвари, а не человек. Любовника. Родственницу или родственника. Надо выяснить, существуют ли они. Кажется, кто-то что-то говорил о ее брате?..

Кого еще? Подругу? Пожалуй.

Если бы одна из них вернулась, скажем, что-то забыв. Зашла, застала Лили уже в ночной рубашке, усталую, сонную, сказала: ложись, милочка, ты сегодня измучилась, у тебя столько хлопот было, выпей вот водички… Это в случае, если она отраву раньше дала, в кофе, к примеру. Тогда, кстати, понятно, почему Лили сонная и мало что соображает.

А если на золотом дне отравить ее не удалось, то очень логично вернуться, как-то это объяснив, и к слову ввернуть: вот, мол, у меня такая волшебная таблеточка, американская или еще какая-нибудь, от мигрени, усталости, бессонницы, климакса – от всего. От жизни.

Дальше по первой модели: ложись, милочка, ты сегодня устала, выпей вот таблеточку. В первом случае, если допустить, что она была на золотом дне и там же дала Лили лекарство, не очень понятно, зачем бы ей возвращаться? Проверить, подействовало ли? Как это Диларе свекровь сказала: «Проверить, не умерла ли я?!»

Мы с Элиф и Гюзель уходили последними, и при нас никто ей, понятно, воды не подносил. Значит, кто-то пришел потом.

И только женщина подумала бы про посудомоечную машину. А, с другой стороны, мужчина побоялся бы мыть стакан, чтобы не наследить на кухне, и мог оставить его, чтобы имитировать самоубийство или роковую случайность. Ладно, больше я все равно никаких объяснений придумать не могу. Надо Кемаля спросить, чья там помада осталась. Лили или нет? И можно ли установить, приходил ли к ней кто-нибудь после нашего ухода? Там же, консьерж, наверное, есть. И, скорее всего, все это уже выяснили без моих подсказок. А вот и София!»

– Как ты быстро доехала! – улыбнулась она бывшей соседке и отступила на шаг: – Не целуйся со мной, это же грипп. Проходи сюда, в кабинет, в гостиной у нас так холодно.

– У меня тоже. Нашу огромную квартиру не протопишь, ты же знаешь. Позакрывала все, что могла, и все равно без толку: первый этаж. У тебя здесь еще ничего. Куда бы мне куртку пристроить? Она вся мокрая.

– Разве там дождь? – удивилась Айше. – Я и не заметила.

– Недавно пошел. Я из дома без зонта вышла, а возвращаться не захотелось.

– Кофе хочешь? Или чай?

– Все хочу! Что погорячее. Ох, здесь у тебя тепло, замечательно, – София вошла в кабинет и, не садясь, принялась снимать теплую одежду: сначала толстую кофту, потом связанный из множества разноцветных ниток (видимо, остатков других вещей) жилет. – Видела? – она насмешливо продемонстрировала еще несколько слоев одежды: под жилетом оказался свитер из тонкой шерсти, под ним водолазка, закрывающая горло, которую София приподняла, показав теплую нижнюю майку. – Как старая бабка! В нашей проклятой квартире иначе не оденешься. Ей-богу, на улице и то теплее… Джан нашла браслет! – неожиданно переменила тему она.

– Да что ты?! Где же?

– В сумке. В собственной сумке, представь себе.

– Значит, она его уронила в сумку? – уже договорив свое предположение, Айше поняла, что этого никак не могло быть. Перед глазами совершенно ясно возникла картинка: толстая, увешанная драгоценностями Джан сидит в своем кресле, рядом с ней – дочь, с другой стороны – Филиз, и никакой сумки поблизости не наблюдается.

Правда, услужливая писательская фантазия тут же выдала вполне приемлемую версию:

– Когда мы переходили в зимний сад, она наверняка лазила в сумку за какой-нибудь косметикой, а браслет мог расстегнуться и упасть туда. Она же обнаружила пропажу в зимнем саду.

Сказав это, Айше сделала вид, что заторопилась на кухню.

«Она обнаружила пропажу в зимнем саду»! Зато кое-кто обнаружил ее гораздо раньше. Вездесущая Семра, наговорившая Кемалю две кассеты.

Ладно, потом обдумаем. Все равно Софии (и никому из них!) нельзя выдавать свою излишнюю осведомленность, иначе все дамы об этом рано или поздно прознают, и у мужа будут неприятности.

– … не могло! – услышала она, вернувшись с чашкой кофе для гостьи, – Семра сказала Селин, Селин сказала Элиф, а Элиф мне, что браслет пропал еще в гостиной. А сумка Джан стояла в прихожей. Семра сказала, что браслет взяла Филиз, представляешь?!

4

«Семра сказала Селин, Селин сказала Элиф, Элиф сказала Софии…» И так до бесконечности, как в какой-нибудь давно забытой детской считалке. А чего еще следовало ожидать? Беспроволочный телеграф.

Этих женщин надо было запереть в одиночных камерах, а потом уже вести следствие. К счастью, Кемаль это прекрасно понимал, потому и поспешил обойти их всех в самое короткое время. Хотя что для них – короткое время? Первая же после беседы с сыщиком имела возможность броситься к телефону и обзвонить остальных.

Сообщить о смерти Лили. Предупредить о предстоящем визите полицейского. Поделиться впечатлениями. Догадками. Подозрениями.

Таким дамам бесполезно говорить о необходимости соблюдать какие-то тайны. Интересы следствия для них ничто, а собственный интерес и желание выглядеть самой информированной и посвященной – вещи весьма важные.

«Бедная Лили… как?!. Ты еще не знаешь?! А у меня уже была полиция!» – ради этих слов они запросто забудут любые предупреждения и данные обещания. Просто потому, что в их мире «уже» весит куда больше, чем «еще не». Никому не говорить? А я и не говорила никому, кроме… но вы же все равно к ним пойдете, значит, с ними можно. А уж если предупредить, что с ними-то как раз и нежелательно, – кнопки телефона будут нажаты, едва за полицейским закроется дверь.

Кемаль, правда, прибегнул к некоторым уловкам, чтобы по возможности свести обмен впечатлениями к минимуму. Что поделаешь: где взять десять сыщиков, которых можно одновременно отправить к нужным свидетельницам? По одному несчастному делу, которое и убийством-то считается с большой натяжкой.

Уловки Кемаля свелись к следующему. Собравшись к жаждущей его видеть Семре, он позвонил сестре и попросил ее срочно приехать к ним. Одна из дам оказалась таким образом в изоляции под наблюдением Айше. Ее уже обо всем допросили, не доверив эту миссию родному брату, и она клялась и божилась, что никому ничего… может быть, и так.

Семре Кемаль сообщил, что поговорил уже со всеми, кроме ее двух соседок. Лишив ее надежды стать вестницей. А соседок предупреждать поздно: полицейский-то на пороге, и, что обидно, в глазок не увидишь – на чьем. Так что праздник обмена информацией этим трем придется отложить до его ухода. Наверняка найдут такое окошко, откуда будет видно, как он садится в машину и отчаливает. Они увидят. Даже если стемнеет.

Дилару и Гюзель Кемаль исключил из экстренного списка. Субботний день, работающие женщины. Либо бегают по магазинам, либо навещают родных, либо заняты какими-то домашними делами, до которых в рабочие дни не доходят руки. На всякий случай Айше набрала два номера: журналистки не было дома, что совершенно закономерно, на то она и журналистка; а свекровь Дилары недовольно проскрипела, что вся семья, кроме нее, на даче (господи, что там делать в такой холод? Отдыхать от свекрови, разве что?) и вернется вечером в воскресенье.

Айше настаивала на нейтрализации Джан: ей почти наверняка позвонит каждая и все сообщит, а сама Джан не преминет выболтать все новости и собственные домыслы кому ни попадя.

– Ей сейчас не до того, – уверял Кемаль, – у нее любимый сыночек полночи провел в участке, да к тому же она узнала, что у парня имеется машина, а она не в курсе дела. И из-за браслета переживает. И потом: кто ей позвонит? Я обойду трех соседок, они после этого будут два часа в собственном соку вариться, правильно? Дальше: Элиф у тебя, Дилары и Гюзель нет, я от Семры и компании сразу поеду к Филиз, а от нее к Джан. Если они и успеют созвониться, все детали согласовать и пережевать не смогут. А Софию уж я тебе оставлю, к ней я сегодня, скорее всего, не доеду. Позвони, пока Элиф нет, придумай что-нибудь, разведай заодно, что она уже знает…

К Софии Кемаль отправился в воскресенье, воскресным же вечером удалось застать Дилару. И весь понедельник Айше слушала записи и делала выписки, пытаясь понять две вещи.

Во-первых, кто из присутствовавших на золотом дне женщин так сильно не любил хозяйку, что мог желать ее смерти? И не просто желать, а дойти до активных действий, чтобы это желание осуществить? Как говорится в классических детективах, мотив. Должен же быть мотив. Пока он не просматривался.

Во-вторых, возможность. Если исходить из предположения, что смертельное лекарство Лили выпила на золотом дне, то кто мог что-то подсыпать ей в кофе или подсунуть таблетку? Причем так, чтобы никто не заметил. Но если в классических детективах обычно всплывают чьи-то подозрительные жесты или перемещения, то в записях Айше царила полная неразбериха.

Как и на золотом дне.

Как и во всей этой истории.

Никаких подозреваемых или, наоборот, абсолютно не подходящих на эту роль не было.

Все и никто. Все или никто.

Каждая могла и ни одна не смогла бы незаметно.

Айше слушала Софию, ожидая, когда она перейдет к главному. Ведь не ради сообщения о браслете она пришла.

Семра сказала Селин, Селин сказала Элиф, Элиф сказала Софии, София сейчас говорит мне… Да, Кемаль явно недооценил оперативность передачи информации. Впрочем, ничего нового. Семра и Кемалю сказала то же самое: что браслет Джан взяла Филиз. И не только это. Еще много всего.

«…Вы не поверите, но, по-моему, у нас все друг друга терпеть не могли», – «Я поверю, а ты? – комментировал Кемаль, когда они прослушивали запись. – Не для того она меня вызвала, чтобы поведать, как они все друг друга любили!» – «Мы ведь сто лет знакомы и раз в месяц непременно встречались… встречаемся… теперь-то, наверно, перестанем. Я уверена, Лили отравили по ошибке. Нет-нет, это не может быть несчастный случай, говорю я вам! Я еще вчера, когда Лили была жива-здорова, хотела поговорить с Айше, она, наверно, рассказывала? Так вот, я и хотела, чтобы она во всем этом разобралась, она ведь детективы пишет. А в полицию разве с одними подозрениями пойдешь? Вы уж меня простите, Кемаль, но никто бы меня там у вас и слушать не стал. Решили бы, что у старушки мания преследования. Но теперь-то! Теперь-то ясно, что все эти отравления – никакая не случайность! И отравить хотели не Лили, вовсе нет! Ей ни разу плохо не было после золотых дней. Отравить хотели меня! Меня! Я же вчера еще, когда…»

Она говорила правду. В том смысле, что не лгала. Она действительно вчера еще намекала на что-то, и многозначительно шептала, и обещала некие откровения, и ничего не ела. Словом, она верила, что говорит правду.

Еще не подозревая о смерти приятельницы, она поведала терпеливому Кемалю страшную историю отравлений, целью которых была, разумеется, расправа с госпожой Семрой. Ибо она, как говорят в плохих фильмах про шпионов, слишком много знает.

Кемаль старался, как мог, направлять обрушившийся на него Ниагарой поток сознания в нужное русло. Что именно она, госпожа Семра, знает такого, чтобы кому-то понадобилось ее молчание? Причем гарантированное, вечное молчание, а не такое, о котором можно договориться или за которое заплатить? Конечно, с ягнятами не договариваются, но их и убивают с первой попытки.

Выяснилось: госпожу Семру за незаурядный ум и практическую сметку не любят все. Буквально все. Потому что она знает… Не допуская возвращения в ту же реку, Кемаль позволил себе повысить голос. Что именно она знает?!

Она, например, знает, что сын Филиз совершил растрату, набрал кредитов в куче банков и к нему вот-вот нагрянет судебный исполнитель. А у Филиз собственных денег нет и сроду не было. Откуда?.. Как это «откуда она знает»? В этом месте на пленке была пауза, заполненная, судя по всему, изумленным взглядом и выразительной мимикой.

Надо же такое спросить! Откуда она знает? Откуда все всегда всё узнают? Ну, если вам надо точно… моя дочь Шейда общается с другим сыном Филиз, с младшим, – он и рассказал.

Поэтому Филиз и украла браслет. Он расстегнулся и соскользнул, Джан, наверно, его плохо застегнула, ведь браслет этот не ее, а ее дочери, она вечно у Илайды драгоценности берет, хочет всем пыль в глаза пустить, как будто все вокруг идиоты и ничего не замечают, а это не так, и я, к примеру, прекрасно знала, что все эти побрякушки, которыми она увешана… Что? Да-да, я и говорю: расстегнулся и упал, я сама видела как. И только собралась его поднять и хозяйке отдать, камни-то там дорогие, сразу видно, я еще подумала, что надо его Илайде отдать, а не Джан, чтобы она не воображала, что умнее всех… Что? Да, только собралась встать – смотрю: Филиз наклонилась, небрежно так зажала его в ладони, он же хоть и толстый, но мягкий – цепочка, в сущности.

А деть-то его ей некуда: сумки рядом нет, водолазка в обтяжку и карманы на джинсах закрывает. Да и джинсы – того и гляди по швам треснут, Филиз всегда так ужасно одевается, вечно в брюках, кошмар, совсем вкуса нет! Так вот, в карман, особенно сидя, ничего не положишь. Она руку с браслетом к себе прижала, как будто у нее бок болит, а в руке вроде как и нет ничего.

Но главное не это, а то, что Филиз видела, что Семра все видела и…

Вопрос: госпожа Семра, припомните поточнее, когда вы узнали от дочери о растрате?

Недели две-три назад? Не раньше? Нет-нет, определенно не раньше.

Вот видите, госпожа Семра, это означает, что ваша подруга никак не могла быть заинтересована в том, чтобы отравить вас два месяца назад.

Кемаль произносил это ровным, спокойным голосом, внутренне кипя от негодования: не могла, что ли, сама сопоставить?! Да и повод ничтожный! Ладно бы еще из-за браслета: быть уличенной в краже, да у давней подруги, – это, может быть, и стоило того, чтобы задумать убийство, только вот отравлена на этот раз отнюдь не Семра. И не понарошку.

Правда, Лили тоже могла заметить манипуляции с браслетом (если они были, а не померещились его впечатлительной собеседнице), могла пригрозить Филиз (или другой воровке – эту вероятность тоже нельзя сбрасывать со счетов), и как мотив это очень даже… вполне… надо потом проверить.

Не зная о смерти Лили, Семра заменила отвергнутую Филиз сначала на Джан, которая всю жизнь завидовала тому, как Семра замечательно воспитывала красавицу и умницу дочь, сравнивала ее со своей Илайдой, разумеется, не в пользу последней. Потом на Софию, которая терпеть не может Семру, потому что Осман, ее муж, всегда зарабатывал куда больше, чем муж Софии, и той приходилось вечно подрабатывать шитьем. Потом на Эминэ, которая однажды сдуру проговорилась о предстоящей ей операции: рак груди, не шуточки, правда, в начальной стадии, и все обошлось, но, тем не менее, кто, кроме вездесущей Семры, знает, что у красавицы протез?

Затем наступил черед Дилары, которая, оказывается, сначала поставила Эминэ не тот диагноз, из-за чего, собственно говоря… И кто, кроме Семры, знает, как Селин ругается с мужем и со своей приемной девчонкой, это на людях она с ней сюсюкает, а в доме, между прочим, слышимость идеальная… А Гюзель никогда не любила ее, потому что… И Лили, ну, Лили вообще всех нас едва выносила, это отдельный разговор, просто никто об этом не догадывается, но госпожа Семра, конечно, знает… Кроме того, госпожа Лили делала у Дилары аборт, а Семра совершенно случайно увидела (сказала бы лучше: разыскала и сунула нос!) ее карточку, когда у них в больнице еще компьютеров не было.

Бывший на грани отчаяния (сколько потерянного времени! сколько пустой болтовни! ни одного интересного факта!) Кемаль от последнего сообщения слегка оживился: хоть какая-то информация о Лили, – и решительно пресек дальнейшие словоизлияния на тему «Как все хотели избавиться от Семры». Просто сказав ей, что ночью умерла, приняв непонятно какую таблетку, та самая подруга, которую его собеседница пыталась обвинить в покушении на себя.

Про таблетку он, разумеется, не сказал сразу, но Семра с таким упорством принялась выяснять, что же именно случилось с несчастной Лили, что стало ясно: не удовлетворив ее любопытства, с места не сдвинешься. Неизвестно, как отреагировала бы Семра, узнав, что приятельницу, например, задушили или застрелили, или она скончалась от сердечной недостаточности. Но таблетка блестяще укладывалась в готовую схему.

Торжествующий монолог «Вот! Говорила я вам!» занял получасовую кассету и еще раз заставил Кемаля пожалеть о сделанном выборе. Черт его дернул сразу броситься на зов этой дамы! Как его угораздило не расслышать в ее интригующих «Я всё знаю и всё расскажу» заявлениях обыкновенную манию величия обыкновенной пенсионерки, мечтающей любой ценой возвыситься над своей обыкновенностью?

И вот теперь, вместо того чтобы собирать по крупицам факты и домыслы по вопросу «Кто и почему не любил Лили?», он вынужден очередной раз выслушивать версию Семры, заключающуюся, как легко догадаться, в отравлении по ошибке.

Ведь это ее, Семру, а не кого другого, травили, травили на протяжении нескольких месяцев! Она казалась действительно испуганной, руки ее без конца теребили то шаль, то воротник юбки; было похоже, что она искренне верит в то, что говорит. Отдавая кассеты Айше, Кемаль сказал:

– Честное слово, ее следовало бы отравить! Она меня довела до белого каления. И ведь не глупа: об Элиф ни словечка плохого не сказала. Но все остальное… испугалась как будто всерьез… да ты сама услышишь.

Айше услышала. И сейчас слушала Софию, с нетерпением ожидая, когда та доберется до главного. До того, ради чего она, оставив с кем-то из соседей маленького сына, приехала к ней в холодный дождливый день, не доверив какой-то важный разговор телефону.

Наконец она приступила к беспокоящему ее делу. Айше была не бог весть каким физиономистом, но София, до этого определенно тянувшая время и обсуждавшая в основном загадку браслета с сапфирами, покраснела и заговорила, уставившись на пустую, плохо покрашенную стену:

– Знаешь, Ай, Лили, наверно многим мешала или не нравилась… но, боюсь, полиция решит, что больше всего она мешала мне.

– Тебе?! Чем, господи?!

– Подожди… сейчас расскажу, раз начала. Ты только скажи: они уверены, что это было убийство?

– Нет, – честно ответила Айше, быстро сообразив, что такой ответ позволит ей уклониться от обсуждения деталей, которые посторонним, в том числе ей, знать не положено. – Они ни в чем пока не уверены. Но, как я понимаю, проверяют все версии и варианты.

– Но самоубийство же невозможно! Значит, или несчастный случай, или убийство, правильно? Она же нормальная была, спокойная, ты помнишь? Да и с чего бы ей? Жила себе без забот и проблем.

– Ну, это мы с тобой можем так рассуждать, – осторожно, чтобы не выболтать лишнего, произнесла Айше, – а в полиции и эту версию проверяют. Вы могли чего-то о ней не знать.

– Могли, – согласилась София, – но все равно: Лили и самоубийство – это как-то неубедительно. Не тот тип. Ну да не в этом дело. Я боюсь, что если это все-таки признают убийством, то главной подозреваемой буду я. По принципу «Кому выгодно?»

5

Они пили уже по третьей чашке кофе.

Рассказ Софии занял немало времени, потому что смущенно кружил вокруг да около, заменял ясные слова иносказаниями и эвфемизмами, отвлекался на оправдания и ответы на никем не предъявляемые обвинения и упреки, медлил на каждом сюжетном повороте и свелся, в конце концов, к следующему.

У Лили Темизель был брат. Чуть старше нее, но отнюдь не выглядевший стариком. Напротив. Много лет провел в Швейцарии, занимался там каким-то бизнесом, имел то ли двойное, то ли тройное гражданство, удачно играл на бирже, купил дом где-то в Альпах и вообще преуспевал. Впрочем, вся эта семейка… деньги к деньгам, как говорится. Женат господин Омер был на немке, в браке не так чтобы особенно счастлив или несчастлив, и потому, овдовев несколько лет назад, воспринял свое новое положение весьма спокойно. Дочь давно живет отдельно, у нее своя семья, а господин Омер вдруг понял, что сыт Европой по горло и хочет перебраться на историческую родину.

И он перебрался. Купил хорошую квартиру в Измире, дачу в Чешме, ходил только в рестораны с национальной турецкой кухней, слушал только турецкую музыку и, доведя свой новорожденный патриотизм до логического конца, решил жениться на соотечественнице. Не испорченной феминизмом и фаст-фудом.

Он вдруг осознал, как ему всего этого не хватало: традиционного завтрака с маслинами и брынзой, правильно заваренного чая в маленьких стаканчиках, домашней выпечки и сладостей всех сортов, турецкого быта с его чистотой, накрахмаленными кружевными салфеточками и легким запахом лимонного одеколона. Визитов к родным по праздникам с церемонными приветствиями и обязательным почтительным целованием рук старшим – даже если сам ты давно не молод. Вывешенных на балконах промытых специальными шампунями ковров. Пикников у моря с мангалом и постеленными на земле разноцветными циновками. Вечернего сидения на балконе с чашечкой хорошего кофе и сигаретой. И, может быть, с приятной женщиной, вяжущей тоненьким крючком бесконечную ленту белоснежного кружева, которое она сматывает в рулон и закрепляет большой английской булавкой.

Постепенно образ этой женщины приобрел вполне конкретные очертания и переместился в его мечтах с последней ступеньки на самую верхнюю, опередив пикники, завтраки, ковры, домашнюю выпечку и накрахмаленно-лимонный быт. Точнее, соединившись со всем этим.

Было очевидно, что ему, еще не старому, богатому, европейски образованному мужчине, найти жену проще простого. Только кликни.

Не перевелись и вряд ли переведутся женщины, готовые воспринимать брак как сделку. Продавать себя за деньги ежедневно – это ах как плохо, ни в коем случае! Продать себя за большие деньги один раз – это, может, и плохо, но если так поступила ваша знакомая, а не вы сами. За комфорт, беззаботность, уверенность в завтрашнем дне многие согласились бы подавать господину Омеру завтрак, и печь крошечные пирожки из слоеного теста, и вязать крючком белоснежное кружево.

Лили с воодушевлением взялась за поиск невесты.

Брат категорически не хотел жениться на молоденькой: в этом случае расчет был бы слишком очевиден. Да и вкусы у них другие, и не смогут они обустроить ему тот быт, о котором он мечтал. Светские подружки сестры тоже не годились. Эти привыкли к прислуге, к приходящим на дом парикмахерам и маникюршам, они давно разучились (если когда-то и умели) готовить ашюре, не забыв ни одного из входящих в эту сладость четырнадцати, а то и пятнадцати компонентов. Они покупали бриллианты так же часто и равнодушно, как туфли: раз в сезон, и не стали бы проводить вечера в тихом одиночестве с вязаньем в руках. А белоснежные кружева были пусть не самым разумным, но непременным условием.

Эпопея подбора невесты под вдохновенным руководством Лили была в разгаре, когда…

– Когда он увидел тебя, правильно? – Айше решила ускорить рассказ подруги, подведя ее к главному.

– Да, – вздохнула София, – увидел меня. Лили новый костюм купила, а юбка оказалась длинновата. Я и приехала, чтобы забрать и переделать. Мы примерку закончили, она еще кое-что отыскала: одно подшить, другое отпустить, где-то что-то зашить или пуговицы заменить. Она же белоручка такая… была… да, была. Так вот, она вышла за пакетом, чтобы все эти тряпки сложить, велела домработнице (у нее тогда еще другая была) чаю мне принести. Я, чтобы время не терять, достала вязанье…

…Белое кружево. Смотанное в рулончик и застегнутое большой английской булавкой. Она и не заметила, что кто-то вошел в комнату. В малую гостиную – была у Лили и такая, для не очень важных гостей. Май выдался жарким, на Софии было легкое и миленькое платье, не испорченное ее обычной манерой сочетать несочетаемое. А сама София очень приятная, улыбчивая, миловидная женщина и кружево вяжет…

Появившаяся через минуту Лили небрежно познакомила ее с братом, чай был выпит, задерживаться причин не было, и София, взяв пухлый пакет, стала прощаться.

– Я и не думала ни о чем таком, – беспричинно оправдывалась она. – Омер предложил меня подвезти, я сначала отказывалась – из вежливости, но сама рада была, ты понимаешь…

Конечно, Айше понимала. Билет на автобус стоил столько же, сколько килограмм помидоров или риса, или три батона хлеба. И для Софии эти деньги были не мелочью. Естественно, она была рада, кто бы ни предложил ее подвезти.

– Мне через час надо было в школу за Эримом, Омер удивился, что у меня такой маленький сын, потом смутился, что намекнул на мой возраст, наговорил комплиментов. Словом, разговорились, он захотел заехать со мной в школу. «Мальчишки, – говорит, – любят дорогие машины…» Такой внимательный… Времени до конца уроков много оставалось, мы в кафе зашли, посидели. Знаешь, так глупо вышло: он мне мороженое заказал, а я почти расплакалась. С детства мороженого в кафе не ела, и так мне себя жалко стало. Ну, слово за слово, говорили, говорили… Нет, ты не подумай, – снова прервала рассказ София, – мне тогда и в голову не приходило… я не собиралась за него замуж! Это Лили была уверена, что я об этом только и мечтаю. Она же из тех, кто все на деньги пересчитывает.

– Теперь понятно, почему она все время была как будто тобой недовольна. И мне показалось, она прислушивалась, когда мы о твоем разводе говорили.

– Еще как прислушивалась! Для нее мой развод был таким ударом. Сначала-то она меня в расчет не принимала: все-таки кто они – и кто я. К тому же я замужем. А тут все вдруг совпало: я созрела для развода, Омер для женитьбы, я ему вовремя подвернулась. А развелась я вовсе не из-за него, ты-то знаешь!

– Да ладно, не оправдывайся ты! И не скромничай! Подвернулась! Наверняка ты не первая женщина, которую он у сестры встретил, да и вообще – мало ли вокруг красоток? Но он же выбрал тебя. И его вполне можно понять. Так тебя можно поздравить? Или ты еще не решилась?

– Ох, я сама не знаю, – вздохнула София. – С одной стороны, мне первого брака хватило. После жизни с моим Хаканом уже ничего не захочешь. Да и выглядит это как-то… он же богатый…

– А тебя это смущает? В смысле не то, что он богат, а как это выглядит, да? Что об этом будут думать и говорить? – Айше считала, что общественным мнением следует пренебрегать, и не упускала случая высказаться на эту тему. – Но, как я понимаю, ты же не из-за денег, правильно?

– Правильно. Но это ты понимаешь, а все… – София безнадежно махнула рукой. – И потом деньги… тоже… это не главное, но… ты только не пойми неправильно. Вот он возил Эрима в «Луна-парк» и катал на всех аттракционах, потом накупил ему кучу каких-то безделушек. Знаешь, у школьников есть своя элита – те, у кого всякие наклейки, дорогие ластики, особенные ручки и портфели. Если у тебя карандаш не какой-то определенной фирмы, ты в их компанию не попадешь и над тобой будут смеяться. Это плохо, но маленьким очень трудно всему этому противостоять. Почему у всех такие пеналы, а у меня нет? Почему все приносят в школу шоколадки, а я нет? Потом, позже, им что-то можно объяснить, но в этом возрасте… нет, бессмысленно. Из этой детской зависти столько всякой гадости может вылезти! Столько комплексов, что ты хуже всех… да что я тебе объясняю, сама понимаешь! Эрим сказал в школе, что на машине за ним родители заезжают. Отец-то туда не показывается. А Омер… ну, словом, у него вид очень представительный, костюм там, галстук… и машина произвела впечатление. Короче говоря, мальчик теперь совсем в другой компании оказался, повеселел, самокат у него новомодный, тоже Омер купил, хоть я и возражала. Так он и в школу с удовольствием бежит, даже учиться стал лучше. Вот я и думаю, думаю… Мне самой эти деньги ни к чему, к нарядам и побрякушкам я равнодушна, ты-то знаешь. Но иногда… так хочется иметь собственный дом, приглашать гостей, топить, не думая, во сколько это тепло обойдется. Но главное – Эрим. Лейла и Бора ведь росли не в такой бедности, у нас и квартира была своя, и машина. А он никогда не мог понравившуюся игрушку получить. Так хочется, чтобы летом он мог ездить к морю, чтобы у него был компьютер, и хорошая одежда, и торт на день рождения, как у всех…

Айше не перебивала. Действительно, как было бы хорошо, если бы София хоть после пятидесяти пожила в достатке. Она это заслужила. Правда, она в своем репертуаре: как обычно, думает не о себе. Можно почти не сомневаться: выйдя за этого Омера, она будет по-прежнему донашивать старые кофты и не станет покупать дорогие вещи и золотые браслеты. Зато у ее сына будет все, чего его душа пожелает.

И ради этого София вполне сможет ужиться с интеллигентным и щедрым господином Омером, раз уж она столько лет уживалась с бывшим мужем – просто ради наличия этого самого мужа и отца детей.

Наверняка София уже мысленно примеряет на себя ту, другую, обеспеченную жизнь: представляет какие-то поездки с сыном на хорошей машине, думает о летних каникулах на хорошей даче, приценивается к вещам, которые она сможет купить. Не себе – сыну. И старшие дети вздохнут с облегчением, особенно Лейла, которая изо всех сил экономит и дает уроки музыки, чтобы послать денег матери или сделать подарок младшему братишке. Даже бывший муж – и тот, пережив первый приступ обиды, смог бы как-то устроить свою жизнь. Ведь ему уже не пришлось бы делить квартиру с бывшей женой. К тому же жена, ушедшая от тебя к богатому ради его денег, – это отнюдь не такой удар по мужскому самолюбию, как жена, ушедшая просто так…

Словом, этот брак решил бы многие проблемы. И на месте Софии любая женщина ухватилась бы за эту возможность не колеблясь. Но София слишком щепетильна. Как это: выйти замуж из-за денег? И она уговаривает сама себя, переводя деньги в иные ценности: образование сына, спокойная жизнь в собственном доме, мороженое в кафе. А ведь есть еще такие вещи, как неожиданные болезни, дорогие лекарства, приближающаяся старость…

Но она ждет, пока господин Омер собственной персоной понравится ей больше, чем его деньги.

И все это категорически не нравится мадам Лили.

Конечно, ее брат самостоятелен, дееспособен и давным-давно совершеннолетний. Да и Лили для него вовсе не любимая мамочка, психологическая зависимость от которой у многих мужчин тянется до старости. Он сам принял решение, сделал предложение Софии и терпеливо ждал ее ответа. Понимая, что в ее возрасте не так просто решиться кардинально изменить свою жизнь.

От Лили в этой ситуации ничего не зависело. Но это легко сказать! На самом деле у хитрой опытной светской женщины имеется целый арсенал разных уловок, предназначенных для расстраивания помолвок. Множество незаметных постороннему глазу мелочей. Элиф и та… да что говорить! Не будь Кемаль так нелепо и необъяснимо влюблен, еще неизвестно, чем бы все кончилось. А Омер старше и консервативнее, для него мнение сестры могло значить весьма много. А уж она, без сомнения, расстаралась… Можно себе представить!

Софии явно не хотелось останавливаться на этом и вдаваться в подробности, ведь Лили мертва, и нехорошо теперь ворошить старые обиды. Но обиды еще не успели состариться – это были полные сил, молодые, почти юные обиды, и они не желали стариться и умирать в гордом молчании только потому, что этого требует этикет.

– … и постоянно подчеркивала, что я ему не пара. И образования у меня маловато – а я, между прочим, книг раз в десять больше нее прочитала. И эти вечные шпильки насчет прически, одежды, насчет моего безденежья и безвыходного положения, и все это при брате, чтобы он осознал, кого берет в жены. Однажды позвала меня, как всегда, что-то подшить, попросила сделать быстро, вручную, прямо у нее. Я шью – она газету взяла и читает: мол, ей со мной разговаривать не о чем, я обслуживающий персонал, вроде ее домработниц. Сначала я не обижалась, ее тоже можно понять: я не их круга, нужна ей очень такая родственница. А потом так противно стало! Чем, в сущности, я хуже этой Лили, которая только и умеет, что ногти красить?! И того не умеет – маникюршу зовет!.. Звала… Так вот, чем, спрашивается, я хуже? Тем, что мне не так повезло? Мои родители, кстати, не бедствовали, и, выйди я замуж не за моего Хакана, который умеет только тратить, я могла бы сейчас быть не беднее ее. Или не так заметно беднее. И попрекать меня моими старыми кофтами, по-моему, гадко. Если бы я захотела, если была бы этим озабочена, как она, я бы, между прочим, и при моих средствах могла бы неплохо одеваться. Другим же я шью. И так мне обидно было, и от обиды, наверное, стала я почти всерьез думать: вот приму предложение Омера – и буду жить, как Лили! Но тут, знаешь, что-то изменилось. Не то чтобы… но, в общем, я заметила. Видимо, она ему наедине чего-нибудь такого обо мне понарассказывала… не знаю, что именно, просто он как-то слегка отдалился, звонить стал не каждый день, за Эримом, правда, приезжал, но… это трудно объяснить словами, но чувствуется. Понимаешь, я бы, может, и сама ему отказала, но то, что она, Лили, все портит, и успешно портит, так меня разозлило. Она ведь еще радоваться будет, что так ловко все обстряпала! То есть, что я говорю, господи?! Теперь уже не будет… А где-то неделю назад она мне знаешь что сказала? «Ты выйдешь замуж за моего брата только через мой труп!»

«И теперь ты можешь спокойно это сделать!» – мысленно ответила ей Айше.

Глава 6

1

Тучи спустились так низко, что, казалось, они вот-вот закроют не только вершины ближайших гор, но и крыши и верхние этажи домов. Серая стена дождя начиналась где-то возле туч и исчезала в таком же сером море, и невозможно было отличить их друг от друга. Такие дожди, со шквалистым ветром, со сверкающими почти у самого моря молниями, с грохочущим прямо над крышами громом, с потоками воды, льющейся по мостовым и тротуарам и парализующей иногда на целый день нормальную жизнь города, с темнотой, настигающей вас в полдень, – такие дожди не редкость в Измире. Они проходят так же неожиданно, как начинаются, словно кто-то на самом верху решает быстренько перемотать пленку с этим небесным спектаклем назад.

И тучи, которые наплывали со всех сторон, с той же неправдоподобной скоростью рассеиваются; небо обретает свой обычный, яркий, как на рекламном плакате, голубой цвет; солнце возвращается на положенное ему место. А о дожде напоминают только маленькие и большие радуги, которые так любят порезвиться после каждого дождя над Измирским заливом.

Но сейчас до радуг было далеко. Вода лилась по окнам сплошным потоком, как будто их поливали из шланга. София давно ушла, вооружившись единственным в доме зонтиком, поскольку Айше удалось убедить ее, что ей самой он явно не потребуется еще несколько дней.

Приближался вечер, и Айше снова почувствовала себя хуже. Лекарство пить было рановато, и она в ожидании мужа свернулась на диване под пледом, надеясь, что сможет согреться и подремать.

Но сон не шел. Не было даже сладкой полудремы, затягивающей ее все дни болезни. Вместо сна и усыпляющего тепла наплывали холодные неприятные мысли.

Все правильно. Конечно, правильно. Все они уверены, что смерть Лили связана (так или иначе) с золотым днем. И, значит, всё, что они, эти женщины, делают, вполне логично. Одни обвиняют других, другие оправдывают себя. Тем самым тоже косвенно обвиняя других.

София выбрала второй путь. Как более интеллигентный. Понимая, что рано или поздно ее история выйдет наружу, она предпочла все рассказать сама, как и подобает ни в чем не виновному человеку. Или человеку, понимающему, как следует себя вести ни в чем не виновному?

Не сложновато ли получается?..

Какая-то мысль мелькнула в глубине сознания и исчезла, не вынырнув на поверхность, как маленькая серебристая рыбка. Мелькнула – и даже хвостика не увидишь.

Что за мысль? О Софии? Нет, не совсем. С ней как раз все понятно.

Айше попыталась вернуться к началу своих размышлений. Кажется, она думала о поведении Софии, которое можно объяснить тем, что она не хочет скрывать своих натянутых отношений с Лили, поскольку ни в чем не виновата, кроме неприязни к ней. С другой стороны – да, это был финал той же мысли – если бы София (которую не хочется ни в чем подозревать, к тому же в убийстве, очень не хочется!), ну предположим на минутку, отравила чем-то мешавшую ей (очень мешавшую, ставившую под угрозу благополучие не Софии, нет, а ее любимого сына – для нее это мотив, весомый мотив!), так вот, не отвлекайся, если бы она отравила мешавшую ей Лили, то как бы она себя повела? Как было бы логичнее себя повести? Психологически точнее? А в психологии София кое-что смыслит, не забывай, пусть на дилетантском уровне, но все же… Так как: затаиться и ждать, пока кто-нибудь из осведомленных подружек порадует ее историей полицию? А потом? Подтверждать? Опровергать?

Опровергать глупо: есть сам господин Омер, он тоже мог бы поделиться своими видами на Софию с полицейскими, есть муж Лили, который наверняка был в курсе переживаний супруги, есть Эрим, которому, похоже, очень хотелось стать законным обладателем приезжавшего за ним «Мерседеса», дачи у моря, компьютерных игрушек и представительного господина в качестве отца.

Пришлось бы все подтвердить. И что тогда сказать? Извините, я не рассказала этого сама, потому что это совершенно не важно, я и думать об этом забыла, не придала значения? Глупо. Понятно, что в ее жизни не так много событий, чтобы не придавать значения такому серьезному для нее делу. Извините, я промолчала, потому что это прекрасный мотив для устранения Лили, и я боялась, что вы меня заподозрите? Почти нормально. Так в девяноста случаев из ста ведут себя и подозреваемые, и убийцы, и свидетели.

Но София выбрала самый лучший вариант. Не стала ждать, пока другие позаботятся довести до сведения полиции ее мотив, а пришла сама. Не в полицию, правда, а к Айше, но это можно понять, и день с лишним размышляла, стоит ли это делать, но это тоже объяснимо и приемлемо. Не сразу же выкладывать все свои маленькие тайны, можно и подумать немного.

Своим приходом к Айше она словно сказала: да, мотив у меня был, но я ни в чем не виновата, и бояться мне нечего. А уж симпатизирующая ей Айше сама позаботится о том, чтобы довести ее признания до сведения полиции в наиболее выгодной и щадящей форме.

И все это может оказаться правдой, а может ложью.

И мысль-рыбка сверкнула своим тотчас исчезнувшим хвостиком где-то здесь. На заключении, что если это ложь, то не сложновата ли вся конструкция?..

И мысль почему-то относилась не к Софии. Так. Уже что-то. Не София.

Еще кто-то, создавший слишком сложную ложь? Перемудривший?..

Ладно, поищем.

Вылезать из-под пледа не хотелось. Но Айше знала, что если она сейчас же не встанет и не положит перед собой свою схему, то мысли ее так и будут кружить вокруг одного и того же и ни до чего нового она не додумается. И рыбку свою, пусть крошечную и ни на что не годную, не поймает.

А кто знает, вдруг она вовсе не ни на что не годная? Малюсенькая такая рыбка, экзотическая – на жаркое не потянет, но для аквариума в самый раз? Они, кажется, бывают безумно дорогие, эти аквариумные рыбки…

Она встала и с недоумением посмотрела на пустой стол. Потом вспомнила, что спрятала свою схему за шкаф и попыталась извлечь ее оттуда. Это оказалось не так просто. Насколько легко было засунуть тонкий и плотный лист бумаги между стеной и шкафом, настолько теперь было трудно даже сообразить, как его достать.

Рука не пролезала в узкую щель, пальцы беспомощно шевелились в нескольких миллиметрах от края листа, не касаясь его, сдвинуть тяжелый, набитый книгами шкаф нечего было и думать.

Айше, разозлившись сама на себя, пометалась по квартире в поисках чего-нибудь длинного и тонкого, но шкаф стоял в углу, и найденные ею линейка, нож и шампур для гриля только подталкивали лист, задвигая его еще дальше.

Она пришла в отчаяние и села перед шкафом, чтобы спокойно подумать. Ничего страшного, в конце концов, незачем так злиться. Все записи есть на кассетах и отдельных листочках; к вечеру придет Кемаль, и вместе они смогут сдвинуть шкаф, но все равно обидно. Мысль-рыбка окончательно ускользнула, рабочее настроение испарилось – и все из-за собственной глупости. Неужели во всей квартире не нашлось другого места, чтобы положить лист бумаги? Запертая комната, например.

Нет, невозможно все предусмотреть и продумать, просчитать последствия какого-нибудь незначительного действия или жеста. Поэтому и раскрываются убийства. Никто не в состоянии предвидеть все последствия, даже очень хитрые и предусмотрительные убийцы. Обязательно какой-нибудь лист застрянет за шкафом.

Вот что стоило, к примеру, убийце Лили (если таковой существует, а он, скорее всего, существует) приложить ее собственную руку к стакану? Или просто дать его ей? Тогда там были бы ее отпечатки – и пожалуйста: полная иллюзия того, что она приняла лекарство сама. Что уж она при этом думала: хотела свести счеты с жизнью, перепутала таблетки, была кем-то обманута и полагала, что пьет безобидное средство от головной боли, – все это было бы интересно только ее близким, но следствие пришло бы к выводу о несчастном случае или стечении обстоятельств, и этим дело бы и кончилось. Практически не начинаясь.

Или, например, то, что одна таблетка не полностью растворится в желудке, а сохранится где-то там в складках чего-то… бр-р-р… «Зачем тебе эти анатомические подробности? Неужели не противно? И для женского детектива не пригодится: дамы не любят натурализма, – пресек ее расспросы Кемаль. – Ты прими к сведению, что таблеток, как утверждают эксперты, было две, и одна растворилась, а одна не совсем, из-за чего химики и смогли ее изучить и сделать вывод, что она не фабричного изготовления». Ну кто мог это предвидеть?

Айше вдруг очень ясно представила себе, что должен чувствовать допустивший промах убийца. Если уж она так расстроена из-за ерунды, сидит на полу перед шкафом, тупо смотрит на него и приходит в отчаяние из-за невозможности что-то исправить, то что же говорить об убийце?!

Таблетка ладно, этого никто не смог бы просчитать, хотя, если подумать, можно было растолочь ее или растворить заранее. Но убийца об этом просчете (если они были: и просчет, и убийца) не знает. Такие подробности никому не сообщали.

А вот об отпечатках могли узнать или догадаться многие. Эту девушку-прислугу с таким пристрастием допрашивали, и муж наверняка в курсе, что на стакане не было отпечатков Лили, да и всем задавали по этому поводу столько вопросов, что нетрудно было догадаться, к чему они. И убийца должен быть в таком же отчаянии и расстройстве, как сидящая перед шкафом Айше.

И что он дальше будет делать? Так и будет, образно говоря, сидеть перед шкафом и ждать? Нет, подумала она, я во всяком случае не буду. Листок из-за шкафа сам не выползет, Кемаль придет не скоро, а я сделала глупость – мне ее и исправлять.

Она встала и вышла на кухню. И буквально через минуту нашла то, что хотела: длинные щипцы для переворачивания мяса на мангале. Кажется, они принадлежали еще к холостяцкому хозяйству Кемаля, поэтому она про них и не вспомнила.

Не сразу, но после двух-трех неудачных попыток ей удалось ухватить щипцами угол листа и изменить его положение так, что его стало нетрудно достать пальцами. Вот и все! Лист с неприятным шорохом скользнул по стене и был водружен на стол.

Очень просто. Вся операция заняла минут пять от силы. Надо было всего-навсего собраться с мыслями и с духом и действовать хладнокровно.

Айше отнесла щипцы на место и, садясь за стол, подумала: «Он тоже будет действовать. Соберется с духом, поймет, что совершил ошибку, что следствие все-таки ведется и смерть Лили не считают самоубийством или несчастным случаем, и будет что-то предпринимать. Помечется в отчаянии, как я, а потом будет непременно что-то делать. Убийца ведь всегда – человек действия. Иначе он не решился бы и на убийство. И он будет исправлять свою ошибку. Хорошо бы только, чтобы его действие не было еще одним убийством!».

Вновь обретенная схема подняла ей настроение, и Айше вернулась к началу своих размышлений. Нет, она не забыла их ход, она зачеркивала знаки вопроса, стоявшие в схеме между именами Софии и Лили, и вместе с тем понимала, что какую-то мысль упустила. Даже если ей сейчас удастся сформулировать все свои мысли, связанные с предположением о лжи и виновности Софии, – с эмоциями это сделать не так просто. А то, что она хотела ухватить за хвост, как рыбку, было не мыслью, а скорее чувством. Ощущением, что что-то не так. Что где-то рядом есть ложь, кем-то не очень хорошо продуманная или, наоборот, чересчур запутанная.

Она рассматривала схему, вспоминала, каким образом каждая из женщин пыталась оправдаться, обезопасить себя и отстраниться от этой истории. Ведь каждая старалась. И, наверное, так и должно было быть. Смерть, как и детектив, никого не оставляет равнодушным.

Да, без схемы пришлось бы трудно. Их было слишком много.

Десять женщин, прислуга, дочь одной из них и она сама, Айше.

Тринадцать. Минус два: спокойно вычитаем себя, сыщик не убийца, это закон жанра. И жертву.

Все равно слишком много.

Не годится ни для повести, ни даже для романа. Читателю будет сложно запомнить детали: имена, внешность, профессия, родственные связи каждой из десяти, нет, одиннадцати героинь должны быть описаны и проанализированы. И в конце книги читатель должен самодовольно сказать, что так и думал – это, конечно, она! С первых страниц было ясно.

Более честный читатель может и признаться, что уж на нее-то никогда бы не подумал, но и в этом случае ему нужно как минимум дать возможность сориентироваться в предлагаемой системе персонажей.

Хороший детектив не должен быть перенаселенным. Даже этот знаменитый французский фильм с зонгами, как у Бертольда Брехта, вместил всего «восемь женщин».

Нет, десять это чересчур. Когда каждая из них обрастет собственными связями и проблемами, число действующих лиц перевалит за сотню, характеры смажутся, и это будет совершенно нечитабельно. К тому же…

«К тому же, дорогая моя, ты пока ничего не пишешь! – оборвала она бесполезные рассуждения. – У тебя жизнь, а не роман, вот и работай с тем, что есть. Скоро Кемаль придет, а у меня, кроме мотива для Софии, ничего нового!».

Впрочем, ничего действительно нового он от нее и не ожидает – откуда? А вот разобраться в том, что имеется, хорошо бы сегодня. Мало ли, что случится завтра.

Айше пронумеровала женщин в схеме и стала делать сокращенные выписки. Возможность дать Лили лекарство, в сущности, была у каждой, но сделать это можно было только в том случае, если Лили приняла его добровольно и осознанно. Например, какая-то подруга и прежде давала ей какие-то таблетки или… да, врач.

Дилара. Она врач, и ей было бы легко убедить кого угодно принять любую таблетку.

Или та же домработница. Лили могла попросить ее принести что-нибудь от головной боли, а та подсунула ей… нет, слишком много допущений. Не могла же эта Гюльтен предвидеть, что у хозяйки заболит голова. Да и таблетки, если они были не такими, как всегда, могли вызвать у Лили подозрение.

Могла, могли, могло…

С возможностью не получалось. Айше абсолютно не помнила, уединялась ли с кем-нибудь хозяйка, перемещений и передвижений было так много, да и, не зная, какие точно взаимоотношения были между Лили и ее подругами, ничего не вычислишь.

Значит, мотив. Айше прекрасно понимала, что за три дня выяснено так мало, что реальный мотив, скорее всего, нигде не обнаружился. Хотя… кто знает?

Дамы говорили много, сообщали мало; выгораживали себя и обвиняли подруг; каждый факт в их занимательных историях следовало проверять, как минимум сопоставляя их рассказы. Айше провела не один час, вновь и вновь выслушивая их откровения, и сейчас ей казалось, что кое-что она может считать доказанным.

Например, госпожа Филиз. Полная, обтянутая брюками дама, обвиненная в краже браслета. У нее просматривается весьма убедительный мотив, разве нет?

Элиф сказала, что Филиз просила у нее в долг крупную сумму. Очень крупную. Она даже не назвала ее, а предварительно прощупала почву. На предмет принципиального согласия. Мол, ей очень нужны деньги. Прямо сейчас. Срочно. Потом расскажет– зачем. Только ей одной и не по телефону.

Хороший ход. После этого почти каждая женщина, поддавшись любопытству и купившись на обещание откровенности, к тому же эксклюзивной, моментально выложит все о своем материальном положении. А если и не все, то достаточно, чтобы сделать вывод: даст деньги или не даст.

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, у которой полно денег в банке и кошельке и которую не контролирует любящий муж.

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, у которой есть возможность распоряжаться хоть какими-то деньгами. Теми, что выдает ей на хозяйство и булавки любящий муж. Которого можно и не посвящать в дела подруги.

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, у которой почти ничего нет и которая экономит на парикмахере и покупает самые дешевые прокладки и колготки, чтобы побаловать вкусной едой любимого мужа. Все равно спросит: вдруг требуемая сумма невелика и ее можно раздобыть, сэкономив в кои-то веки на тех же ужинах для любимого мужа?

«Сколько тебе нужно?» – спросит та, которая вовсе не намерена никому ничего давать и которой этот вопрос нужен лишь для демонстрации несуществующих благих намерений и для мотивированного отказа. Нет, столько не могу – откуда? Вот если бы полстолько, то может быть… да и то…

«Сколько тебе нужно?» – спросит… да любая спросит! Любая нормальная и даже не совсем нормальная женщина.

Элиф не была исключением. Она была воплощением среднего арифметического всех турецких женщин и, конечно же, закинула крючок примитивного вопроса. Но ничего на него не поймала. Кроме расплывчатого «очень много» с полным надежды уточнением «больше тысячи долларов». Элиф удивленно ахнула, утратив тем самым право на эксклюзивную откровенность и лишив Филиз обнадеживающей финансовой перспективы.

– Я уверена, что Лили дала ей деньги или обещала дать, – твердила золовка, когда Кемаль привез ее в субботу «посидеть с больной Айше».

2

Элиф никогда не была исключением. Ни из какого правила.

Она была само это правило, воплощенное чувство меры.

Она была настолько обыкновенна, что Айше, отнюдь не стремящаяся в последние годы выходить вон ни из какого ряда, казалась себе на ее фоне этакой любительницей недозволенного и большой оригиналкой.

Элиф не носила ни слишком длинных, ни слишком коротких юбок; Элиф не стриглась коротко и не позволяла волосам дорасти даже до плеч; Элиф не была ни худой, ни толстой, ни умной, ни глупой; она неплохо, но не блестяще пела и танцевала; она хорошо, но без особых изысков готовила; она любила… а что, собственно, она любила?

Все в меру: спокойную, обычную жизнь, какие-то сериалы, наверное, мужа и почти наверняка сына и брата. Хорошую, не слишком модную, но и не далеко отставшую от моды одежду; может быть, своих подруг и почти наверняка ежемесячные посиделки с ними. И существующий порядок вещей. В котором благополучно уживались ее сериалы, походы по магазинам, регулярные золотые дни, визиты родственников и не слишком любимая невестка.

И неприязнь к Айше тоже была в ней не очень сильной, не определяющей ее поступков и не толкающей ее на интриги и безрассудства вроде истерик, ложных обвинений или мечты о разводе брата. Все это нарушало бы существующий порядок вещей.

А сама Айше, в принципе, была его частью, какой бы она ни была.

И бросить все дела, чтобы «посидеть с заболевшей невесткой», было вполне в духе Элиф и соответствовало правилам. Это хорошо и благопристойно звучало: «Я навещала больную родственницу». Тем более что родственница больна не смертельно, и никаких жертв от посетителей не потребуется.

А сейчас к тому же ей был жизненно необходим слушатель. И на его роль идеально подходила Айше, потому что была участницей событий – но не одной из подруг-подозреваемых, потому что была женой Кемаля и, следовательно, приближенной к недоступной прочим информации. Потому что была вовлечена в историю с самого начала и могла засвидетельствовать проницательность и житейскую мудрость первой заподозрившей неладное Элиф.

– Я же говорила! – произнесла она, едва закутанная в кофту Айше открыла ей дверь. – Слава богу, что вы меня послушались! Ты видела, кто подсыпал ей яд? Если не хочешь – не говори, хотя мне-то могла бы и сказать. Если бы не я, никто бы ничего не заподозрил! Я так и этому сыщику сказала. Почему, кстати, Кемаль сам меня не допрашивал? Прислали какого-то… он и не слушал толком. И так неудачно вышло: только мы разговор закончили, Кемаль приехал, я не смогла даже никому позвонить, он еще куда-то торопился…

Еще бы ты смогла! Айше подавала тапочки и вставляла междометия, стараясь, чтобы они не показались неодобрительными. Небось, Кемаль специально просил, чтобы отправленный к его сестре детектив не спускал с нее глаз и дождался его прихода. Сдал бы, так сказать, с рук на руки. Чтобы та не смогла обзвонить всех, кого не надо. Теперь это обязанность Айше – не подпускать золовку к телефону. Желательно не в открытую.

– Проходи в кабинет, абла, там теплее. Я только чайник поставлю и телефон захвачу: Кемаль обещал звонить.

Положив возле себя вожделенную трубку, она несколько успокоилась: часть задания выполнена. Теперь надо было вытянуть из Элиф как можно больше сведений. В частности: кто, когда, где с кем познакомился, кто кого за что не любил, кто с кем общался постоянно, кто, в конце концов, мог, по ее мнению, за что-то не любить Лили. А ведь часть этих вопросов ей уже задавалась, жаль, что тогда ни Айше, ни Кемаль не придавали значения ответам.

«За что пять милейших людей ненавидели Роджера», – вспомнила Айше название главы из «Смерти под парусом». Того самого, упомянутого ею на золотом дне классического детектива. Все-таки классика есть классика: пять – это вам не одиннадцать. Хотя… да, «Тринадцать за столом» тоже существует.

– …я тебя спрашиваю?! Не могла же ты вообще ничего не заметить! Не зря же ты туда ходила! Ты меня не слушаешь? – возмущенная интонация подхватывала и приподнимала концы фраз. Черт! Главное – не отвлекаться и не сердить ее. Айше решила поэксплуатировать свой некстати приключившийся, но кстати приходящийся сейчас грипп:

– Ох, абла, прости ради бога, так плохо себя чувствую, нос заложен, горло болит (как бы приплести сюда не все слушающие уши?), голова тяжелая, ничего не соображаю. Что ты спросила?

– Я спросила, – смягчилась Элиф, возвращаясь в роль посетительницы больных и несчастных, хотя и не лучшим образом воспитанных невесток, – видела ли ты, кто подсыпал яд?

– Нет, не видела, – Айше быстро пыталась сообразить, говорить ли ей про таблетки и про то, что это не собственно яд, а очень сильное снотворное, и решила, что лучше не надо. – Может, она сама?..

– Что «сама»? Ложись, я тебе чай принесу, выглядишь ты, и правда, хуже некуда. И ерунду говоришь. Что «сама»?! Сама отраву выпила? А кто тогда всех отравлял? Тоже Лили? И с чего бы ей о самоубийстве думать? Уж так жить, как она…

Элиф пустилась в детальное описание абсолютно безоблачной и обеспеченной жизни своей покойной подруги, как будто несколько бриллиантов на пальцах, несколько лишних комнат, приходящая на дом маникюрша и непременная домработница были надежной защитой от разочарований, депрессий, обид и прочих человеческих чувств.

Стоп! Домработница… Лили сказала, что Элиф…

– Абла, – невежливо вклинилась в ближайшую паузу Айше, – Лили сказала, что это ты рекомендовала ей новую домработницу. Это правда? А где ты ее нашла?

Вопрос странным образом озадачил Элиф, и спастись от немедленного ответа ей помог зафыркавший на кухне чайник. Они обе на секунду отвлеклись, вышли на кухню, разыграли короткий скетч, тщательно проговаривая полагающиеся им по роли реплики.

«Я навещаю больную и все сделаю сама», – у одной и «Я принимаю гостью и, несмотря на болезнь, все сделаю сама», – у другой, как предписывал этикет.

Обе были неискренни и понимали это: Элиф с удовольствием приняла бы услуги младшей по возрасту родственницы, а Айше с не меньшим удовольствием улеглась бы в постель и дожидалась своей чашки чая там. Тем не менее обе толкались на кухне, мешая друг другу, и доставали тарелки, чашки и ложки, и думали – каждая о своем.

Вопрос о домработнице не понравился Элиф, это ясно. Но Айше не стала переспрашивать. Зачем? Успеется. Лучше не портить с ней отношения, не давать понять, что ее замешательство не прошло незамеченным и что вопрос этот представляет хоть какую-то ценность. А он, по-видимому, представляет, раз Элиф, не ответив на него сразу, через минуту сделала вид, что забыла о нем, и даже не попыталась вернуться к нему и предложить какую-нибудь ложь. Ну и отлично. Забыла так забыла. И я сделаю вид, что забыла. Потом, когда золовка ушла, Айше внесла его в свою схему, и там он сейчас и висел, одинокий и безответный.

Вопрос не понравился Элиф, и Айше с некоторым удовольствием от своей проницательности наблюдала за тем, как она косвенными способами, не называя ни одной вещи ее собственным именем, выплескивает испорченное настроение. На ту, которая посмела его испортить.

– Ты сделала сарму? – удивление и снисходительность вместе с этаким «ну-ка, посмотрим, на что ты способна» хорошо слышались в ее вроде ничего не значащем вопросе.

Сарма из виноградных листьев выглядела безукоризненно: тоненькие, длинненькие, одинаковые палочки со специально подготовленной начинкой из риса и еще множества компонентов были принесены на днях невесткой Айше Эмель. А у той золотые руки, идеально выполняющие любую работу от шитья и вязания кружев до выпечки сложнейших многослойных тортов.

Поэтому внешний вид сармы был выше критики, но оставался еще вкус, к которому и относилось непроизнесенное «посмотрим». А удивленное ударение на «ты» подвергало сомнению само наличие в доме Айше такого кулинарного изыска вместо ожидаемых полуфабрикатов и замороженной американской пиццы для лентяев. Удивление, преобладающее в вопросе, было отнюдь не поощряюще-комплиментарным, а скорее насмешливо-недоверчивым: надо же, и ученые феминистки на что-то годятся!

– Да, – спокойно и равнодушно ответила Айше, решив не вдаваться в подробности и не радовать Элиф правильностью ее удивления. Иначе придется оправдываться, что-то объяснять… В конце концов, какая разница? Айше умела делать сарму, и удавалась она ей не хуже, чем самой Элиф, хотя, возможно, чуть хуже, чем Эмель. Но приготовление ее отнимало столько времени! Которого было и так мало, чтобы еще тратить его на скручивание тоненьких трубочек из виноградных листьев.

«Сарму из одного стакана риса я делаю за сорок пять минут, если ни на что не отвлекаюсь, – говорила когда-то, в другой жизни, педантичная подруга Айше Сибел. – Но нам этого мало, поэтому делаю обычно из двух. Полтора часа. Причем голова в это время свободна, можно спокойно лекцию продумать или ребенку задачу объяснить».

Когда Айше скручивала сарму, она не могла никому ничего объяснять.

Все мысли сосредотачивались на процессе, а сорок пять минут растягивались на час с лишним. Любимая невестка относилась к этому с пониманием и, как только на базаре появлялись первые нежно-зеленые виноградные листья, звонила Айше:

– Завтра делаю сарму. Пусть Кемаль вечером заберет, – или: – Мустафа тебе вечером завезет, – в зависимости от занятости и настроения ее мужа и повелителя. Эту сарму Эмель завезла сама – целую кастрюлю, снисходя к лени и (или?) занятости Айше.

«Почему-то Эмель не испытывает презрения к моей бесхозяйственности и никогда не тычет мне в нос своими талантами. Хотя вот уж кто мог бы!» – сердито подумала она, выкладывая на тарелку для Элиф примитивное, по понятиям той, угощение: готовое печенье, готовые сухарики, готовые шоколадки. Хорошо хоть сарму не всю доели, а что ее делала Эмель, можно не признаваться. С сармы, слава богу, не снимают отпечатки пальцев! А там их, конечно, полно! Интересно, можно ли их снять с виноградных листьев? Забавный был бы сюжетец!

– Да, – невнимательно кивнула она, почти не вникнув в вопрос золовки. Что-то в нем было об ингредиентах сармы, а Айше ненавидела вести разговоры о секретах кулинарии. К тому же кто знает, чего Эмель туда положила… лучше кивать и соглашаться.

– Да ты что?! – Элиф была настолько потрясена, что Айше тотчас же пожалела о невпопад сказанном. – Как же можно делать сарму без тертого лука?! То-то я смотрю, вкус у нее…

Нет, нельзя расслабляться и отвлекаться, а то еще обидится! Айше совсем было собралась признаться, что понятия не имеет о составляющих данной, конкретной, не ею приготовленной сармы, но что Эмель наверняка все сделала по правилам или лучше, чем по правилам, но Элиф уже неслась дальше. И, может, не надо ни в чем признаваться: пусть вволю покритикует произведение Айше, поучит ее уму-разуму, глядишь – и придет в хорошее расположение духа. Она покаянно вздохнула и откусила половинку ароматной, замечательной сармы. Определенно, лука там столько, сколько надо!

– Я еще понимаю, если ты не добавишь мяту, или выберешь не острый перец, или не положишь лимон во время готовки. Это уж кто как хочет. Но лук! Лук! Без него же никакого вкуса! – Элиф укоризненно дожевала ставшую для нее безвкусной и неинтересной сарму, но настроение ее, похоже, улучшилось. – Конечно, ты так редко готовишь что-то непростое, что могла и забыть. В следующий раз непременно звони мне, я тебе все подробно расскажу.

– Спасибо, абла. Наверно, я вчера уже заболевала и ничего не соображала, – Эмель принесла сарму позавчера, но уж врать так врать! Не хватает еще признаться, что блюдо несвежее! Лучше уж тогда признаться в каком-нибудь убийстве! – Обычно я кладу лук.

– Вот! Я же говорила! – торжествующе переключилась на другую тему Элиф. – Это твое платье слишком тонкое для зимы. Можно подумать, что у тебя единственное нарядное платье на все сезоны. К тому же оно старомодное! И ты в нем выглядишь как сорокалетняя старая дева.

Айше закашлялась от неожиданности и воспользовалась этим, чтобы ничего не отвечать. Ну надо же!

Во-первых, непонятно, к чему относится «я же говорила». Они не обсуждали платье, но из того, что Элиф не высказала ни малейшего недовольства там же, на месте, Айше сделала вывод, что выглядела она вчера так, как хотелось золовке.

Во-вторых, платье. Оно отнюдь не было и не казалось летним и тонким, и простудилась Айше только потому, что ей пришлось ходить в нем целый день, а в университете было, как всегда, холодно. Да и для общественного транспорта надо одеваться попроще и потеплее. А мода! Платье прислала ей из Лондона подруга в качестве запоздалого подарка на свадьбу, и Айше хорошо знала, сколько оно может стоить. А по ткани, фурнитуре, тому, как вшита молния, и прочим мелочам всегда можно отличить вещь этого сезона от поступившей на распродажу и морально устаревшей. Даже классические костюмы, джинсы и простенькие на вид черные платьица подчиняются моде, изменяются вместе с ней, и опытный глаз всегда распознает дорогую, но позавчерашнюю одежду.

Платье Айше было безукоризненно модным. Понимание этого прочитывалось вчера на лицах всех подруг золовки так же легко, как газетные заголовки. Впрочем, и сарма была с луком! Лучше не спорить, а переходить к главному.

Понадеявшись на то, что для поддержания тонуса Элиф было достаточно выпадов насчет сармы и платья, Айше спросила:

– Ты, конечно, все рассказала этому полицейскому?

– Конечно, нет, – мгновенно встала в позу Элиф. – Я ответила на его вопросы, не более того. Если в полиции считают ерундой и выдумками…

Чего и следовало ожидать.

Похоже, муж на это и рассчитывал. Скорее всего, ему даже не пришлось уговаривать посланного к сестре коллегу поиграть в известную игру «плохой следователь – хороший следователь». Девять из десяти нормальных полицейских, а может, и все десять, весьма скептически отнесутся к версии Элиф о ряде неудавшихся покушений, завершившихся смертью Лили, не выслушают с почтением и половины ее соображений, позволят себе хоть раз вслух усомниться в вероятности подобных происшествий, предложат считать их цепью случайностей или роковым стечением обстоятельств, бросят, чего доброго: «Вам могло показаться».

И все, дело сделано! Вот она, госпожа Элиф, униженная и оскорбленная до глубины души недоверием и неуважением, возмущенная черствостью профессионального сыщика и готовая выплеснуть свое возмущение вместе со всей утаенной от следствия информацией первому встречному. Особенно если этот встречный – человек не посторонний, внимательный и не чуждый детективной деятельности.

Айше мгновенно уловила настроение золовки и, мысленно похвалив Кемаля за правильный расчет, постаралась сделать лицо того самого понимающего человека, который был сейчас просто необходим Элиф.

«Почему девять милейших женщин ненавидели Лили?» – чуть измененное, название главы подходило идеально, и Айше собрала вполне приличный урожай сплетен.

Прежде всего, именно Элиф ввела Лили в их компанию.

Да-да, конечно, разве она об этом не упоминала? Быть того не может, Айше просто забыла. Мужа Лили что-то привело в муниципалитет, и Азиз пригласил его к нам домой, а потом уже… что? Нет, разумеется, не всех. С какой стати, скажи на милость, глупенькая моя Айше, будет он приглашать к себе всех, кто обращается в муниципалитет? Господин Эмре был не рядовой посетитель, Азиз говорил о нем с большим уважением, и их, кажется, связывали какие-то дела. Ты же знаешь, я никогда не вмешиваюсь в дела мужа и ничего в них не понимаю. Подтекст прочитывался ясно, но Айше ничем не выдала, что поняла замаскированный выпад. Кому бы ты все это рассказывала, дорогая моя Элиф, если бы я тоже ничего не понимала в делах своего мужа?

«Что связывало мужа Лили с Азизом?» – записала потом Айше вопрос для Кемаля, не побоявшись озвучить при этом и возникшие неприятные соображения. Что может означать такое почтительное внимание государственного служащего, чиновника, ведающего нежилыми помещениями в немаленьком районе Измира, к богатому посетителю, у которого возникли дела в муниципалитете? Либо размер взятки был непривычно большим, либо дела посетителя обещали прибыли и перспективы. Кемаль не стал, как сделали бы многие, лицемерно или наивно защищать мужа сестры и бросил короткое: «Проверим».

Господин Эмре был очень любезен, пригласил их к себе; тогда они только переехали в Измир и, подыскивая квартиру, жили – представляешь, где? – в гостинице. Элиф выдержала паузу, давая Айше время осмыслить услышанное. Люди переехали и не сняли дешевую квартиру, а остановились в гостинице, прекрасно зная, что покупка и отделка собственного жилья займут бог знает сколько времени. И гостиница была не из дешевых, можешь мне поверить, и они пригласили Элиф с мужем на обед в хороший ресторан – знаешь эти рыбные рестораны у самого моря? Пришлось даже просить свекровь, царство ей небесное, посидеть с сыном, не отказываться же от такого приглашения. А потом я, в свою очередь…

Освобожденная от обилия деталей, история вкратце выглядела так.

Элиф, в свою очередь желая быть хоть чем-то полезной новообретенной приятельнице, привела ее в свою компанию. Чтобы той, бедняжке, не было так одиноко в чужом городе. Понятно, что и похвастаться знакомством с женщиной из другого социального слоя было лестно. И важно для Элиф. Хотя нельзя сказать, что все были рады, когда Лили стала постоянным членом их компании. Все-таки, как ни лестно и приятно свести знакомство с более обеспеченными особами, общаться проще с себе подобными.

И – не сразу, конечно, но вскоре – они невзлюбили ухоженную лентяйку, вечно жалующуюся то на домработниц, то на небрежность парикмахера, то на скуку и провинциальность Измира. Наряды она привозила из Европы, лето проводила на лучших курортах, мебель – мебель, а не только блузки! – и занавески меняла в соответствии с модой, то есть чуть ли не каждый год. Разве этого мало, чтобы лучшие подруги захотели ее убить?

– К тому же у нее был любовник, и наверняка не один, – поставила окончательный диагноз, звучащий скорее как приговор, Элиф. – Хотя тебя это, вероятно, не шокирует… Но ты все же скажи Кемалю. Может, это любовник ее отравил. Подобные неразборчивые дамочки, если вовремя не берутся за ум, всегда плохо кончают. Вот и она! Все молодилась, подтяжки в Швейцарии делала, наряжалась, ни детей, ни забот…

Поджатые губы ясно давали понять: это все может относиться и к тебе, дорогая моя Айше. Хоть ты и вышла замуж за моего брата, но за ум-то не взялась: бегаешь каждый день на работу, домашним хозяйством занимаешься из рук вон, сарма у тебя без лука, детей заводить, похоже, не собираешься – и вообще!

– Ты не волнуйся, я не скажу Кемалю про твоих мужей, – торжествующе завершила она монолог, осуждающий покойную Лили и прочих неправильных женщин.

– Каких мужей? – ахнула Айше. – Ты прекрасно знаешь, что я была замужем один раз и развелась бог знает сколько лет назад. И все это знают. И Кемаль, разумеется.

– Дорогая моя, наша Джан всегда говорит правду. И если она сказала, что у тебя третий брак, значит, так оно и есть. И твоя ложь больше не пройдет. А почему, интересно, вы скрывали от меня про книги? Как же можно ставить меня в такое дурацкое положение? Мой брат раньше никогда не имел от меня секретов…

Так, переходя от недобрых сплетен к еще менее добрым выпадам и намекам, Элиф промучила невестку около двух часов, сообщив то, что можно изложить за десять минут.

3

Все девять милейших женщин терпеть не могли Лили.

Да, за это не убивают.

И причина для убийства должна быть куда более весомой, чем простая, даже сильная неприязнь. Во всяком случае – и это Айше знала точно – она должна быть конкретной. Потому что решение об убийстве кем-то принимается – здесь и сейчас. Из-за чего-то. Денег, карьеры, наследства, жажды независимости, страха разоблачения, ревности или не вовремя надетой красной юбки, если речь идет о маньяке.

А неприязнь, тянущаяся годами, может вылиться в яркую беспричинную ссору или привести к охлаждению и отдалению друг от друга. Может и просто питаться мелкими колкостями и презрительным ожиданием чужих неприятностей. И если у кого-то она перерождается в жгучую, мучительную ненависть, требующую принятия кардинальных мер, то непременно найдется что-то конкретное, что вызвало это перерождение.

Потому что причина для убийства всегда конкретна.

Из конкретностей, сообщенных Элиф, получалось следующее.

Филиз просила у всех деньги в долг и, скорее всего, получила их от Лили.

Или не получила. Что тоже годилось бы в качестве причины, вот только Филиз, разговор с которой Айше потом прослушала, уверяла, что это не так. Она вообще не обращалась к Лили с такой просьбой. Да, у Элиф просила и еще у некоторых. У сына, знаете ли, возникли неприятности, не хотелось говорить мужу. Надеялась, что собственных сбережений хватит, но на всякий случай перестраховалась и кое-кого из подруг поспрашивала. Жалко было продавать украшения. Нет, Лили я не просила. Нипочему. Не хотелось. Лили вечно строит из себя… строила, да… подчеркивала разницу в их финансовом положении, не хотелось унижаться. У равного просить не унизительно. Любая из подруг могла бы точно так же обратиться ко мне. Если честно, очень не хотелось расставаться с хорошими кольцами и браслетами. Вдруг у кого-нибудь нашлись бы деньги? Но, увы, ничего не вышло, драгоценности пришлось продать и отдать сыну все, что было отложено на черный день.

Умная женщина. Проверить ее слова практически невозможно. Известно, что она внесла деньги на несколько счетов в нескольких банках, эту информацию было нетрудно получить, но она и не отпирается. Да, была вынуждена погасить долги старшего сына. Пусть, если можно, это останется между нами, не хотелось бы, чтобы муж… ну, вы понимаете… к смерти Лили это ведь не имеет отношения.

Единственное слабое звено в ее версии – ювелир. По словам Филиз, она продала свои украшения в какой-то золотой лавке в центре. В какой именно – не помнит. Мол, нервничала, переживала из-за сына, вошла в первую попавшуюся. Ах, нет, вряд ли найду, их же там столько! Да уж, немало.

Тоже умный ход, если разобраться. Ведь нет никаких оснований проводить следственный эксперимент, который может затянуться на несколько дней, и тащить ее в центр на поиски этой ювелирной лавки. Показать ее каждому торговцу физически невозможно, но даже если обойти всех и ее при этом никто не узнает и не вспомнит, то и это ничего не доказывает. Купили ее побрякушки дешевле, чем положено, и скрывают. Или действительно не помнят: мало ли взволнованных женщин бегают втайне от мужей в ювелирные магазинчики с золотыми браслетами?

Умная женщина. Не предусмотрела только, что Элиф – или кто-нибудь другой – услышит, как она сказала Лили: «Я отдам тебе, как только смогу». Значит, разговор о деньгах при любом исходе дела у них все-таки состоялся.

Джан смертельно обиделась на Лили, когда та не пришла на свадьбу ее дочери. Джан, эта милейшая женщина, разумно пригласила не всех своих подружек – не построили еще такой ресторан, чтобы их всех вместить! – а лишь тех, от кого можно было ожидать хорошего дорогого подарка. Как минимум, золотого браслета. Элиф, конечно, не могла его купить, пришлось явиться с небольшим кулоном, Джан, наверно, была разочарована, хотя чего ей переживать, жених Илайды, между прочим, из очень состоятельной семьи. Но дело не в этом, а в том, что Лили вообще не соизволила прийти. И ни подарка не прислала, ни извинений. Вот так-то. Джан обиделась – ужас как! Но за это, похоже, не убивают. Просто не забывают и при случае отвечают тем же.

Эминэ просила Лили, чтобы та попросила мужа, чтобы тот попросил кого-нибудь, чтобы ее сыну помогли со вступительными экзаменами. У Эмре везде связи, Лили сто раз хвасталась. Но Эминэ она отказала. И нет чтобы, как все нормальные люди, сказать, что так, мол, и так, у мужа именно там знакомых нет, или что я с ним поговорю, и он, конечно, попробует, но ничего не обещаю… Словом, можно придумать какую-то приличную форму для отказа. А Лили отказала – и все. Но даже если эта обида была глубока, неужели есть смысл в том, чтобы убивать ее сейчас?

Или Эминэ и Джан должны обладать поистине античной злопамятностью и склонностью к шекспировским страстям.

Дальше. Муж Лили – совладелец газеты, где работает «тетушка» Гюзель. Само по себе это ничего не значит, но Элиф утверждает, что слышала раздраженную интонацию журналистки: «Я понимаю, что ты не желаешь вмешиваться в дела мужа, но когда речь идет о таких вещах!..» Что это были за страшные вещи, узнать не удалось, но какая-то проблема здесь существовала.

Дилара? Лили у нее лечилась, а потом сменила врача. Как откуда?.. Об этом все знали, в том-то и дело. Представь на минуточку: как-то Дилара ее спрашивает, когда та собирается на осмотр, а то, мол, она скоро в отпуск уходит. А Лили – прямо при всех! – возьми да скажи: «Знаешь, Ди, милочка, я теперь хожу к доктору Ата, мне его рекомендовала Карен, и действительно, оказалось, прекрасный специалист, просто необыкновенный!» А Дилара, между прочим, сто раз упоминала этого Ата, он у них заведующий отделением, она его терпеть не может и говорит, что врач он никакой, разве что администратор, и то не лучший… Когда? Ой, давно уже… года три назад, наверно.

Если три года, то и Диларе сводить счеты с бывшей пациенткой вроде незачем.

Селин и Семра? Элиф старательно пыталась объяснить самой себе, почему они тоже не любили Лили. Не любили – и все. Завидовали.

Сейчас, водя ручкой по нарисованным после разговора с золовкой стрелочкам, Айше заметила, что Элиф, кажется, ничего не знала о трениях между Лили и Софией. Значит, не так уж она информирована и могла запросто упустить что-то еще. Она так и не сказала побоявшейся повторить свой вопрос Айше о якобы рекомендованной ею Лили прислуге. Это должен был выяснить у самой девушки Кемаль.

От разговора с Элиф остался неприятный осадок, связанный, вероятно, как умом понимала Айше, с ее придирками к сарме, платью и намекам на каких-то мужчин, но мешающий возвращаться к нему, чтобы еще раз все проанализировать. И единственное, что было абсолютно ясно и что золовке никак не удалось скрыть, было то, что больше всех покойную Лили совершенно непонятно почему ненавидела сама Элиф.

Айше устало смотрела на ничуть не помогающую думать схему.

Наверное, это дождь. Это он, его монотонный шум, прерываемый порывами ветра, мешает сосредоточиться. Или температура опять поднимается. Или эту смерть не расследуешь, просто сидя в кресле и глядя на схему. Нужны сыщики, лаборатории и все прочее, чему положено быть в настоящем расследовании и профессионально сделанном полицейском романе. А она, Айше, дилетант, разбирающийся, быть может, только в литературе, а в ней и разобраться-то невозможно…

Сонное течение мыслей прервал телефонный звонок.

– Как ты? Не полегчало? – муж говорил быстро, и было ясно, что подробного ответа на свои вопросы он не ждет и не имеет возможности выслушать.

– Полегчало немного, – так же быстро сказала Айше, постаравшись избежать явной лжи и успокоить его. Не просто же так он звонит, вот и пусть переходит к главному.

– Во-первых, ты меня не жди, я на труп выезжаю…

– Почему ты? – удивилась Айше, знавшая, что сегодня Кемаль был не обязан это делать. – Ты же третьи сутки почти не спишь…

– Потом объясню. Кажется мне… ты лучше вот о чем поразмысли: господин Эмре вдруг затих и прекратил всю свою активность. Как-то одномоментно. Более того, теперь он говорит, что его жена постоянно принимала разные снотворные и транквилизаторы, причем втайне от врача, который этого не одобрял, вот и доэкспериментировалась, бедная. Придумай, почему бы это он, а?

– Ну, я не знаю, я же не психолог… а что там с трупом? Это случайно не… не из наших знакомых?

Она уже чувствовала, что этого не надо было спрашивать.

Если бы этот труп не был каким-то образом связан с этой историей, Кемаль не помчался бы туда и не стал бы звонить. Не ради же неадекватного поведения безутешного мужа – вряд ли оно заслуживает внимания. Он в шоке – и может вести себя как угодно. Но из-за еще одной смерти Кемаль позвонил бы ей непременно. Что же это за…

– Это убийство? – быстро вставила она еще один вопрос, не дождавшись ответа на первый.

– Ничего пока не знаю. Еду туда. Немолодая женщина утонула в заливе. Предположительно упала с парома. Понятно теперь?

В трубке зазвучали противные частые гудки, и Айше не сразу сообразила, как ей избавиться от них.

Да, да, да – говорили гудки, – она, она, она…

На той стороне Измирского залива жила только одна из десяти участниц золотого дня, именно с ней пока не удалось связаться полиции, и Айше была практически уверена, что именно с ней теперь никому поговорить не удастся.

Ни о чем.

Хотя на том берегу залива жила, разумеется, не одна сотня тысяч женщин, эта, упавшая с парома, наверняка была той, единственной.

Глава 7

1

– Да нет никакой связи! Нет и быть не может! – Альпер вскочил и заходил по крошечному закутку, который они с Кемалем искренне считали и называли своим кабинетом. – Ну какая здесь связь?! Что ты можешь начальству предъявить? Одна отравилась снотворным, другая свалилась впотьмах с парома. Не забывай, был сильнейший ветер, паром качало, ну и не удержалась старушка.

– А машина? Какого черта она ехала на машине этого парня? И почему он об этом не сказал?

– Ты уверен, что ехала? Может, это еще одно совпадение?

– Да сколько же может быть совпадений? – тоже вскочил Кемаль. – Я сейчас же иду требовать разрешение на осмотр машины, пока мальчишка не уничтожил все следы и отпечатки. Сначала совпадение, что они все чем-то отравлялись, а потом одна траванулась насмерть. Потом сын одной из них бросает свою машину там, где мы через день вылавливаем труп. И не чей-нибудь, заметь, а опять же одной из этой компании. Нет, как хочешь, а что-то есть в этой истории, чего мы не понимаем. На бред похоже.

– Да бред и есть! Брось ты это к черту! Что у тебя за манера, ей-богу: когда тебе говорят, что появился маньяк, ты упираешься, что, мол, типа никакой связи, а теперь сам какие-то совпадения выискиваешь. Лишь бы дело не отдавать, что ли? – Альпер не мог удержаться и не напомнить Кемалю, раздражающему его своей серьезностью, о его недавней ошибке. – Как будто нам работы мало! Вон даже этот псих Темизель успокоился и ничего больше не хочет. Подписал уже показания, что она без снотворного ни дня не жила, можно спокойненько дело как несчастный случай закрывать.

– А отпечатков ее почему нет на стакане? И почему Темизель так резко сменил линию поведения? А ключ от машины? Хоть это-то надо проверить. И парня допросить всерьез. Нет, пойду докладывать. Не нравится мне все это.

Больше всего Кемалю не нравилась собственная вовлеченность в это дело.

Было что-то неприятное и чуть пугающее в том, что эта история (которая была, точно была историей, что бы там ему ни пытались доказать!) слишком близко подбиралась к его семье и к нему самому. Зачем сестра втянула его и Айше во все это? Впрочем, она не виновата: все равно погибшие женщины ее знакомые и такими бы и остались, даже если бы Айше не пошла на их злосчастный вечер.

Вчерашний дождь, холод, труп немолодой женщины, пробывший по меньшей мере двое суток в воде, в серой, холодной, по-зимнему грязной воде залива, – все это заставляло Кемаля внутренне съеживаться и непрофессионально желать только одного.

Чтобы его Айше никогда и близко не подходила к этой проклятой квартире, где проводили этот их проклятый – да-да, чертов, проклятый, какие там есть еще слова покрепче?! – золотой день. Впервые за все время их совместной жизни Кемаль испытывал такое острое чувство вины, ответственности и страха оттого, что его простуженная, любимая, абсолютно беззащитная и интеллигентно-доверчивая жена сидит сейчас одна в пустой квартире, в то время как где-то рядом, совсем близко от их семьи происходит что-то непонятное, а ей ничего не стоит распахнуть дверь, не договорив даже ритуального «Кто там?»…

Нет, лучше об этом не думать.

Надо работать, только работать, глядишь – и эта мерзкая ситуация разъяснится. Кемаль дошел до конца коридора и, уже оказавшись возле самой двери начальственного кабинета, попытался выстроить в уме нечто логичное и не слишком длинное и детальное из всего того обилия разрозненных мелких фактов, которые жизнь начала подбрасывать ему после того, как его сестра впервые произнесла слова «золотой день».

– Гюзель Алатон, журналистка, личность установлена по удостоверению и правам, обнаруженным в кармане куртки, документы заламинированы, почти не пострадали, и эксперт подтверждает, что на фото…

– Ясно, – поморщился начальник. Он был типичным начальником, скорее даже Начальником с большой буквы, и его ничуть не интересовали эти подробности. Мысль о том, что в кармане трупа, теоретически говоря, могли оказаться чужие документы, не приходила и не обязана была приходить ему в голову. На то есть головы подчиненных. Установили личность – и молодцы, а подробности оставьте для чаепитий в свободное время и для личного удовлетворения. – Оформляйте несчастный случай.

– Судмедэксперт утверждает, что несколько ударов были прижизненными, – Кемаль воздержался от расплывчатых версий насчет совпадений.

– А вы могли бы упасть с парома и ни обо что не удариться? Падала-то она живой, правильно? И вообще… что вам там еще не нравится?

– Ключ от машины. У нее в кармане был ключ от машины. Как вы знаете, в ночь с пятницы на субботу на одном из паромов была брошена машина. Владелец нашелся и утверждал, что дал машину приятельнице. Что за приятельница, сообщить отказался, и куда она пропала с парома, оставив машину, неизвестно. Есть вероятность…

– Есть, – опять поморщился начальник. – Есть вероятность. И не надо делать из меня чудовище – этакого бюрократа, которому только бы дело закрыть. Побеседуйте с этим парнем и ключик проверьте. Только вот что… не надо бы связывать это происшествие с госпожой Темизель. Не надо. Я же вижу, куда вы клоните: ночь с пятницы на субботу, журналистка ваша возвращалась понятно от кого. Тут тоже… есть вероятность, правильно? Так вот, вы помолчите пока и тихонечко так копайте. А то господину Эмре то убийство подавай, желательно уже раскрытое, то несчастный случай. Черт его знает, что ему завтра потребуется. Из-за него ходом расследования теперь сверху интересуются, а я не хочу, чтобы на нас давили. И лезли в наши дела. Ясно? Его мадам – сама по себе, журналистка – сама по себе.

– Пока так оно и есть, – почти честно сказал Кемаль.

– Вот и отлично. Так пока и оставим. И никаких вопросов господину Эмре насчет утопленницы.

– Но он владелец газеты, где она работала, и это можно использовать как формальный повод для разговора. Но сначала, – заторопился он, боясь потерять возникшее было взаимопонимание и как бы спрашивая разрешения, – я бы выяснил про машину?..

– Выясняйте. А отравление это… бог с ним, наверно, а?

Кемаль хорошо знал этот тон своего начальника: мол, я вам ничего не разрешал, ничего не запрещал, за всю самодеятельность будете отвечать сами, а если она вдруг принесет результаты – что ж, тем лучше.

Не самая плохая позиция, если разобраться.

Быстро подписав необходимое разрешение на осмотр машины, он ринулся было вниз, от всей души мечтая, чтобы этот мальчишка Тимур, если он ни в чем не замешан, не оказался бы чистюлей или просто любителем техники, без конца вылизывающим ненаглядную машину. Хотя это вряд ли: такой не бросил бы ее и не дал ключи неизвестно кому.

Неизвестно кому? Ну, ему-то как раз известно. И Кемаль был почти уверен, что ему ничего не стоит расколоть этого парня. Потому что в его показаниях, которые он успел просмотреть, была одна весьма занятная фраза: он сказал не «замужняя женщина», а «взрослая, замужняя женщина».

Взрослая… Тимур, конечно, молод, но не настолько же, чтобы считать самого себя мальчишкой. Наоборот, судя по впечатлению, произведенному им на Альпера, парень изо всех сил старается выглядеть солидным и независимым.

Крутым, как это принято теперь называть. Мачо.

Кого же этот многоопытный соблазнитель будет называть взрослым? Правильно: только того, кого он знает с детства и привык считать таковым. С возрастом разница в десять-пятнадцать лет уже не воспринимается как пропасть, а для ребенка гости его родителей – почти инопланетяне. Дяди и тети. Другое поколение. Они живут в наших детских воспоминаниях, мы не знаем, откуда они появились в нашей жизни, они просто были всегда, как наши родители, как дерево под окном детской, как толстое кольцо на бабушкином пальце, как вышитая (когда, кем?) скатерть в гостиной. Мы взрослеем, меняемся, стареем, переходим в категорию взрослых, но тети и дяди из нашего детства остаются для нас теми же – тетями и дядями.

Тимур, похоже, случайно выдал себя. Но почему тогда не сказать прямо, что дал машину подруге матери? Зачем нагромождать всю эту ложь про приятелей, приятельниц, замужних женщин? Ради игры в мачо? Или здесь что-то другое?

«Это я выясню», – сказал себе Кемаль и, повинуясь какому-то безотчетному, с утра тревожившему его чувству, достал телефон и позвонил в лабораторию. Просто так, из добросовестности.

Он знал, что теряет время, и все-таки позвонил.

И правильно сделал.

2

Скука была длинной, привычной, надоевшей до слез.

Скука преследовала ее почти год, сопровождала повсюду, но Илайда не плакала, потому что для слез нужна причина поинтереснее вечной, монотонной, тягучей скуки. Начиная со второй половины беременности, она постоянно пыталась чем-то себя занять, и шкаф в ее спальне до сих пор хранил следы этих попыток: незаконченное вязанье, начатая вышивка-гобелен, недошитое платье, недостроенные выкройки. Она начинала разводить тропические растения, и несколько неухоженных уродцев, опустив листья, недовольно чахли в гостиной, молча удивляясь, почему это их заботливая хозяйка теперь с трудом вспоминает, что их надо по крайней мере полить.

Она бралась за кроссворды, решала огромные и сложные, за которые газеты обещали приз, и Илайда, обложившись словарями, доводила порой дело до конца и раз или два даже посылала плоды своих интеллектуальных усилий в редакции, но призов не получила и престала с нетерпением ждать субботних и воскресных выпусков с приложениями.

Она училась и научилась готовить, приблизившись уже к таким горизонтам, как французские соусы и настоящие восточные сладости. Но муж часто уезжал, подруг у нее не было, приглашать мать чаще, чем этого требовали приличия и сама мать, не хотелось, – а сколько может съесть даже вкусных и изысканных блюд худенькая и не желающая толстеть Илайда?

Потом появился сын, который, в отличие от заброшенных тропических цветов, не собирался молча терпеть свою заброшенность, и Илайде ничего не оставалось, кроме как прилежно выполнять все, что положено, чтобы малыш был доволен. Муж тоже был доволен: его молодая и не очень умелая сначала жена быстро и легко справлялась с нехитрыми домашними делами, потому что выбирала только самые необходимые из них, а остальные или не делала вовсе, или предоставляла эту честь приходящей раз в неделю домработнице.

И Энвер, готовясь принять дела от стареющего отца, отдавал все время семейному бизнесу, часто уезжал по делам и был рад и спокоен внутренне, потому что по-своему – тоже спокойно, уверенно и не вникая в детали – любил жену и малыша и гордился рано обретенной, прибавляющей ему респектабельности семьей. Если иногда ему и приходило в голову, что Илайда скучает, то он приписывал это неизвестным и непонятным для мужчин женским капризам, проискам тещи и своим частым отлучкам.

Он с удовольствием поощрял кратковременные увлечения жены, несмотря на то что они ему недешево обходились. Он беспрекословно покупал лучшие английские спицы, немецкие пяльцы, мулине и шерсть, тропические растения и модные журналы, энциклопедии, швейную машинку и микроволновую печь, видеокассеты и компьютер.

Это последнее приобретение, как казалось Энверу, решило все проблемы.

Илайда ходила на компьютерные курсы, умела пользоваться интернетом и полюбила некоторые игры-стратегии. Энвер и сам не расставался с ноутбуком, позволявшим ему поигрывать на бирже и контролировать деятельность своих филиалов. Фирма отца, в которой Энвер был почти полноправным хозяином, торговала чем только можно – чем попало, как с усмешкой говорил поначалу самоуверенный компаньон junior. Вскоре он понял, однако, что в этой всеядности, неразборчивости и разбросанности были свои плюсы: их фирма не страдала от падения цен, скажем, на муку, компенсируя убытки за счет роста цен на мясо. Компьютер в такой ситуации был просто необходим, что, в конце концов, признал и консервативный глава фирмы, позволив сыну пойти на расходы и компьютеризировать филиалы.

Теперь Илайда знала, как спастись от скуки. Уложив ребенка спать или посадив его в манеж, она привычно щелкала мышью и развлекалась как могла. Стратегии давно были пройденным этапом. В последнее время экран дарил ей другие радости.

Оказалось, ей всегда не хватало общения. Излишне шумная и говорливая мать, вечно окруженная подружками и соседками, подавляла ее, прерывала на полуслове, изводила замечаниями, и Илайда привыкла, оставаясь при своем мнении, помалкивать в компаниях. Сначала взрослых, а потом и сверстников.

Виртуальное общение стало для нее откровением.

Там, в сети, ты уже не Илайда, дочка всем знакомой Джан и жена господина Энвера, ты – кто угодно, к примеру, романтичная и одинокая роковая красавица Жасмин, радующая своим появлением любой форум или chatroom.

Ее там знали, ждали, повторяли ее остроумные и резкие формулировки, ей назначали свидания, на которые она соглашалась, но не собиралась являться, она была тенью и в то же время – почти впервые в жизни – самой собой. Сказанное здесь не имело последствий, знакомые оставались незнакомцами, безответственность и возможность прекратить все это одним движением пальца манила.

«Где ты была весь вечер, красавица Жасмин?»

«Это мой вопрос, ты его украл, негодяй!»

«Жасмин, куда ты исчезла? Вчерашний вечер был просто мрак!»

«И позавчерашний тоже! Ее не было два вечера. Что с тобой, дорогая Жасмин?»

«Столько вопросов мне не задает даже муж! Я пришла – чего же вам еще?»

«Муж! Я просил тебя не упоминать о нем!»

«Да уж, пожалуйста! Только твоего старого мужа здесь не хватало!»

«С чего ты взял, что он у нее старый? Ты что-то знаешь про нашу Жасмин? Давай-ка поговорим в привате».

«Не был бы он старым дураком, не уезжал бы так часто, да, Жасминочка?»

Илайда с усмешкой пробежала глазами вчерашние разговоры и проверила почту. Ничего. Странно. В сущности, тетя Гюзель не так уж и необходима, все равно Илайда уже все проверила, но где же она? Если в командировке, то почему молчит мобильник? Если заперлась дома с любовником, то не на три же дня! Да и вообще, какой любовник в таком возрасте и с такой внешностью?

Не могла профессиональная журналистка три дня не подходить ни к компьютеру, ни к рабочему, ни к домашнему, ни к мобильному телефонам. Может, с ней что-нибудь случилось?

Илайда поежилась. «Что-нибудь» звучало пугающе. Вон Лили… ужас какой! Она никогда мысленно не называла подругу матери «тетя» и не без напряжения выговаривала это вслух, как того требовали приличия. «Тетя Лили» – это звучало как-то неубедительно. Господи, с кем же поговорить?!

Столько всего случилось в последние дни, ей ни за что не разобраться. Да, собственно, разбираться-то ни в чем не хочется, но хоть бы просто поговорить! Сначала злополучный браслет, потом этот разговор с мужем, потом какая-то машина у брата, потом смерть Лили. И тетя Гюзель, как назло, куда-то подевалась! Хотя… зачем ей теперь тетя Гюзель, после всего того, что она узнала? Господи, как обидно: она всегда так доверяла ей, всегда все рассказывала, а она… Интересно, с другими она тоже – так же?..

Звонок телефона заставил ее вздрогнуть и броситься в гостиную, чтобы следующий не разбудил малыша. Вращающееся кресло, с которого она стремительно соскочила, со всего размаха стукнулось спинкой о стол с компьютером, чего Илайда почему-то терпеть не могла.

«Ну, что еще могло случиться? Наверняка гадость какая-нибудь!» – без всякой причины и связи, просто потому, что в последние дни не случалось ничего хорошего, а кресло стукнулось о стол, подумала она, обреченно снимая трубку.

3

– Она посылает ей сообщения по два раза в день и уверяет, что у нее что-то срочное. Вот послушай для примера: «Тетя Гюзель, позвони, пожалуйста. Очень срочно. Надо поговорить. Илайда» Примерно тот же текст и на автоответчике… знаешь, сколько?.. шесть раз. Похоже, самое время ее порасспрашивать, а? Попробуешь?

Кемаль совсем забыл то неприятное ощущение страха за жену, которое испытал буквально несколько часов назад. Судя по всему, его память не распространялась на эмоции. Не втягивать ни во что Айше – это диктовал не разум, а какое-то неуловимое, иррациональное чувство. Она все равно не останется в стороне – оправдывался разум перед чувствами и ощущениями, заглушая их осторожные и невнятные предостережения.

Все равно она завязла в этой истории, все равно она будет вмешиваться, все равно ей придется… к тому же, она действительно может оказаться полезной и добыть такую информацию, которую не раскопать полицейским.

– Попробую, конечно, о чем речь! Только как к ней ехать с моим гриппом? У нее же ребенок.

– Не смей никуда ездить! – он запутался между инстинктом сыщика и любящего мужа.

– Но ты же понимаешь, по телефону…

– Ничего не поделаешь, придется по телефону, – не дал ей договорить Кемаль. – К ней некого сейчас послать, Тимура я в участок отправил, три человека вокруг парома работают, свидетелей ищут, здесь, у нее в квартире, обыск. Словом, Илайда, как ни крути, моя, а я… надо тут еще кое-что выяснить, вечером расскажу. Давай звони.

Айше не любила говорить по телефону.

Ей нравилось видеть собеседника, реагировать на его мимику и жесты, нравилось улыбаться ему и видеть действие собственной улыбки. Она знала, что многое теряет без этой улыбки. Ее голос не обладал выразительностью ее лица, и Айше могла свободно общаться по телефону только с близкими, хорошо знакомыми ей людьми. Звонить незнакомым, да еще по важному делу, всегда было для нее мучением. К тому же звонить предстояло девушке, которая вряд ли расположена к откровенности. И сообщать ей такую ужасную новость, нет, только не это!

Айше закуталась в кофту и потянулась за сигаретой.

Курить не хотелось, но звонить хотелось еще меньше, а чтобы потянуть время, любой способ годится. Как всегда, когда нужно было сделать пусть маленькое, но почему-либо неприятное ей дело, Айше тотчас же обнаружила кучу вещей, которые сделать еще важнее и делая которые можно с абсолютно спокойной совестью оправдывать собственную медлительность. Иногда, чтобы не садиться за недописанную статью, в которой и осталось-то только сделать выводы, она могла убрать всю квартиру, добравшись до таких высот, как вытирание пыли с карнизов и с платяного шкафа; иногда, чтобы не гладить белье, она могла часами – и весьма продуктивно! – работать над переводом или рукописью; иногда, чтобы не звонить по какому-нибудь пустяковому делу, она придумывала себе список покупок и отправлялась по магазинам, потому что там она могла быть совершенно спокойна: мобильного у нее нет, а звонить по делу из автомата, который еще найти надо, совсем нехорошо…

Конечно, так или иначе все необходимые дела и звонки оказывались сделанными, но, как, вероятно, у всех, делались они тогда, когда откладывать их становилось уже нельзя. В конце концов, статьи надо сдавать в срок, еду готовить к тому моменту, когда ее придется-таки подать на стол, белье гладить хотя бы тогда, когда собственных блузок и рубашек у мужа больше не остается, окна мыть тогда, когда сквозь них почти ничего не видно, звонить… да, надо звонить.

Со вздохом отложив так и не выкуренную сигарету, Айше нашла на одном из своих листочков номер Илайды и взялась за трубку.

Занято.

Вот и хорошо, будет передышка.

Может, кто-нибудь другой успеет огорчить ее. Раз она так настойчиво разыскивает Гюзель, значит, она для нее не просто подруга матери, а нечто большее. Кажется, они и на золотом дне перешептывались. Айше заглянула в схему и почти вспомнила какой-то обрывок их разговора. Что о чем-то не надо пока говорить Джан. Скорее всего, что-нибудь абсолютно безобидное и ничего не значащее. Дочери, растущие и взрослеющие в тени таких матерей, как эта милейшая толстушка, почти всегда нуждаются в старших подругах и нередко выбирают в наперсницы приятельниц матери. Так что, скорее всего, девушке просто хочется поболтать. Рассказать что-нибудь о ребенке, или муже, или о новом платье. А тут я с такой новостью!

И главное – Кемаль наверняка прекрасно понимает, что ничего интересного эта Илайда не скажет, поэтому и поручает этот разговор Айше, а сам в это время займется чем-то более срочным и интересным. И ведь даже не сказал, что это ему надо проверить!

Занято. Снова занято. Как оправдание это, конечно, годится, но не для самой себя. Придется все-таки дозваниваться. Иначе потом Кемаль ничего не будет ей поручать. Даже такую неприятную и бессмысленную работу.

Айше еще раз просмотрела свои записи. Илайда, вот она: муж, маленький сын, компьютерные курсы. Ничего особенного.

Занято. Странно: полчаса она разговаривает, что ли? Или в интернете сидит? Ну конечно! Могла бы и раньше додуматься! Вот что значит быть, как они все говорят, не от мира сего и не пользоваться ни интернетом, ни машиной, ни… так, отлично, у нее еще мобильный есть.

– Да, – почти сразу откликнулся запыхавшийся и какой-то испуганный голос. – Да, госпожа Айше, конечно, помню… очень приятно, – тревога в голосе усилилась, придавая каждой ничего не значащей фразе смысл вопроса. «Что случилось? Что случилось? Почему вы мне звоните?» – вот что звучало в голосе девушки, словно она почему-то не ожидала от этого звонка ничего хорошего. И была права…

– Илайда, видите ли, мне нужно вам кое-что сообщить… прежде чем вам сообщат об этом официально, – господи, до чего же тяжело, еще и приврать придется! – Мне показалось, что вы довольно близки с госпожой Гюзель, подругой вашей матери…

– Что с ней?! Я так и знала! Я ей звоню, звоню! Что?..

– Илайда, мне очень жаль… она… с ней случилось несчастье…

– Да не тяните, господи! Она жива?

– Нет, – лучше, наверно, вот так, сразу. – Она умерла. Это был несчастный случай, я вам все расскажу…

– Несчастный случай, как бы не так! За кого вы меня принимаете, за полную дуру?! Сначала Лили, потом тетя Гюзель! Что же это такое?!

– Илайда, милая, не надо так… эти случаи могут быть и не связаны друг с другом… полиция во всем разберется… мой муж сейчас там.

– Где вы живете? – отрывисто и нервно спросила девушка.

– Недалеко от вас, но, видите ли… у вас ребенок, а я… у меня грипп…

– Я вызову няню. Говорите адрес.

В конце концов, так лучше.

Кому-то надо все рассказать, так почему не ей? Илайда судорожно одевалась, беспорядочно доставая из шкафа и снова убирая в него какие-то вещи, отдавала указания почти мгновенно появившейся няне, которая жила в том же доме и всегда была рада возможности подзаработать, спускалась в гараж и отпирала машину, а сама думала и думала. Думала и убеждала сама себя в правильности принятого решения.

Все равно в конце концов все всегда становится явным. Все тайное.

Придется, конечно, рассказывать такие вещи, которые обычно посторонним не рассказывают. Но эти смерти… господи, тетя Гюзель… Илайда поняла, что даже не спросила, что с ней случилось. Она сказала: несчастный случай. Но у нее муж – полицейский, а они никогда не говорят сразу причину смерти. Чтобы тот, кто знает больше, чем ему положено, проговорился. Во всяком случае в кино это всегда так. И, как назло, этот дождь! И припарковаться негде. Она вроде чуть ли не профессор, могла бы выбрать дом посолиднее.

Интересно, вдруг пришло в голову Илайде, ее полицейский муж тоже дома? Тогда это будет официальный допрос? Или все-таки нет? Она совершенно не разбиралась в таких вещах и почти пожалела о том, что так поторопилась. Надо было все хорошенько обдумать, а потом уже…

А что, собственно, изменилось бы, возражала она самой себе, снова пытаясь вызвать не желающий работать лифт. Сколько ты уже обо всем этом думаешь? И до чего додумалась? Если бы еще было понятно, кто в чем виноват и что с чем связано, тогда можно было бы выбрать, кого от чего защищать и о чем умолчать. А так…

Браслет вернули, но кто его взял – так и неясно. И связана ли история с браслетом со смертью Лили? А тетя Гюзель? И машина? А брат и его работа? А брат и машина – и тетя Гюзель? Нет, ничего не понятно. Хорошо, что хоть не седьмой этаж! Запыхавшаяся Илайда нажала кнопку звонка и, увидев закутанную в толстую пушистую кофту, такую домашнюю и симпатичную, совсем не официальную Айше, решила избавиться от всей этой путаницы раз и навсегда.

– Здравствуйте, Илайда, проходите, – девушка выглядела испуганной и какой-то потерянной, как ребенок, которого вовремя не забрали из детского сада. – Я сварю кофе, и мы поговорим, хорошо? Идите сюда, здесь у меня тепло.

В крошечном кабинете действительно было тепло.

Илайда с облегчением поняла, что, кроме хозяйки, здесь никого нет, и, похоже, ей не грозит никакой официальный допрос. В отсутствие Айше она огляделась: стол с книгами и бумагами, книжный шкаф, компьютер, небольшой диван – комната была простой и уютной, хотя ее мать, например, никогда не позволила бы себе приглашать посторонних в такое явно не парадное и почти бедное помещение. И не позволила бы мне – внутренне усмехнулась она. А уж знай она, что я пришла сюда!.. Илайда села на диван, прислонившись к некрасивой подушке с вышитой крестом ярко-голубой розой, и мельком удивилась тому, что неглупая современная молодая женщина зачем-то захламляет свою квартиру подобным старьем.

– Что с ней случилось? – без предисловий спросила она вошедшую с двумя чашками на подносе хозяйку. Илайда понимала, что ведет себя невежливо, почти грубо, но ничего не могла с этим поделать. Если она произнесет хоть одно лишнее слово, она просто расплачется. И долго не сможет остановиться. И расскажет этой приятной женщине куда больше, чем нужно. Расскажет столько, что потом сама об этом пожалеет.

Она так давно не плакала, ей казалось, что слезы остались где-то далеко в прошлом, в несчастливом, молчаливом детстве. Тогда слезы заменяли невысказанные слова и приносили хоть какое-то утешение. Она часто плакала при старших, которые бросались ее утешать и расспрашивать о ее крошечных детских бедах и огорчениях, казавшихся такими большими. И она рассказывала что-то, что было бы похоже на правду и вызывало сочувствие и жалость, но никогда не саму эту правду. Она плакала от одиночества, от невнимания матери, от ревности к брату, от несправедливости материнских замечаний, но когда ее спрашивали, что случилось, она показывала старый, уже пожелтевший синяк или почти зажившую ссадину и говорила: «Стукнулась…»

Она достигала цели: ее жалели, дули на ничуть не болевшие синяки и царапины, – и ей становилось легче. Просто от того, что на нее обратили внимание. Ее детский ум уже тогда понимал, что на душевные раны подуть нельзя и что никто не захочет это делать. К тому же пришлось бы объяснять настоящую причину слез, а это так сложно, куда сложнее, чем показать вчерашний синяк, она и слов-то таких не знает, а слезы от каждого произнесенного слова льются сильнее.

Вот и сейчас ее вдруг захлестнуло это давно забытое, детское ощущение: если она выговорит хоть одно лишнее слово, то непременно расплачется. Глупо, неудержимо, совсем по-детски. И нет ни одного синяка, чтобы показать и вызвать жалость и в то же время избежать объяснений.

Когда она выезжала из дома, ей казалось, что это так просто: взять и все рассказать кому-то. Но сейчас, когда горло сдавил тот привычный давнишний спазм, Илайда почти пожалела, что приехала сюда. Что, ну что она сможет сказать?! «Стукнулась»? Это уже не пройдет. Это осталось там, в детстве, из которого она так старалась выбраться. Так старалась, что стала замужней дамой и матерью, и роковой красавицей Жасмин, и довольно богатой женщиной, и самостоятельной домохозяйкой с прислугой, и… но кем бы она ни пыталась стать, она, похоже, осталась все той же маленькой молчаливой девочкой, плакавшей по любому поводу и не умеющей его объяснить.

Только тетя Гюзель всегда ее понимала.

«Ну что ты, малышка, этому синяку уже несколько дней, ну-ка скажи мне правду. Это ты ведь из-за мамы, да?.. Не обращай внимания, она тебя любит, это она просто так сказала… взрослые вообще нечасто выбирают выражения… ты совсем не неуклюжая, я-то знаю… твоя мама просто выбрала не то слово, а я целыми днями работаю со словами… вот послушай, какая загадка…»

Тетя Гюзель разбиралась в словах.

И эта женщина наверняка такая же, она ведь тоже пишет. И если кто-то сможет хоть что-то понять, то это она. И она не обидится на грубость и вынужденную краткость и резкость речи. И поймет все как надо.

Илайда открыла было рот, чтобы повторить свой вопрос, но вместо этого произошло то, чего она и боялась: слезы полились мгновенно, безудержно, хлынули потоком, как этот проклятый дождь за окном, и нет больше того зонтика, которым была для нее тетя Гюзель, а значит, от слез теперь нет никакого спасения.

4

Она плакала, как маленькая.

Айше даже испугалась сначала, не зная, что ей делать с этим неподдельным горем, с этими детскими всхлипываниями и вздрагиваниями, с этими, по-видимому, давно сдерживаемыми слезами. Господи, что же делать? Она совсем ребенок, маленькая девочка, потерявшаяся среди взрослых женщин, старательно делающая вид, что она такая же, как они, но вот не сумевшая выдержать роль.

Маленький, одинокий ребенок.

Айше присела около девушки, обняла ее, принялась говорить что-то бессмысленно-успокаивающее. Дать бы ей чего-нибудь успокоительного, но у Айше никогда не было ненужных ей самой лекарств. Чаем и кофе тут явно не обойдешься. Айше вспомнила, что на кухне был коньяк, и, оставив на минуту Илайду, налила немного в нелепую чайную чашку. Где Кемаль держал специальные бокалы, она не сообразила, да и вообще, сейчас не до церемоний!

– Вот, Илайда, выпейте, чуть-чуть, это должно помочь. Ну, немножко…

Девушка произнесла что-то неразборчивое, отталкивая руку Айше, и коньяк выплеснулся, обдав их обеих терпким тяжелым ароматом. Илайда посмотрела на темное пятно на ковре, и взгляд ее обрел некое подобие осмысленности.

– Простите меня, – выговорила она, – ой, простите, я…

– Ничего, ничего, – обрадовалась Айше, – вот вы сейчас выпьете, что осталось, и мы поговорим, ладно?

– Нет, мне нельзя, – разобрать слова было трудно, и Айше снова придвинулась поближе, – я же кормлю… раза два в день, но все-таки…

– Значит так, – пора было проявить власть, и Айше вдруг почувствовала, как надо вести разговор: так, как она говорила с нерадивыми студентами, снова не удосужившимися прочитать толстый роман Голсуорси. Или с ученицами в дорогом частном колледже, где она одно время преподавала французский. – Сейчас вы умоетесь, выпьете один глоток коньяка – только один, ничего от этого не случится! – и все мне расскажете. Я никому не скажу, не бойтесь. Это совершенно естественно, что вы плачете, это нормально…

«Это прекрасно, что вы можете так плакать», – этого Айше не произнесла.

Но подумала.

Никто не плакал, когда умерла Лили. Ни одна из ее подруг.

Конечно, они всего лишь подруги, а не родные, а с годами люди вообще отвыкают плакать. И о Гюзель вряд ли кто-нибудь заплачет, кроме этой девочки. Ни любимая всеми Джан, ни красавица Эминэ, ни говорливая, впечатлительная Семра, ни постоянно подчеркивающая свою чувствительность Элиф. Ни одна из них, даже отзывчивая София, на это не способна.

А она сама, Айше? Давно ли она плакала? Не вспомнить даже… наверное, это все-таки возраст. Или равнодушие к другим не приобретается с годами? Разве много найдется людей, о которых она сможет заплакать?

Айше решительно остановила сама себя: хватит копаться в собственных ощущениях, займись лучше девушкой. В любой момент может прийти Кемаль, и тогда их едва возникающее взаимопонимание будет разрушено. Сначала надо дать ей возможность все осмыслить, подумала Айше, и заговорила сама.

– Так вот, Илайда, с Гюзель случилось несчастье. Она упала ночью с парома и утонула. Судя по всему, как раз когда она возвращалась с золотого дня, но точно пока неизвестно. Будет экспертиза…

– Зачем? Я и так точно знаю: тогда. Иначе она бы мне позвонила. Или оставила сообщение. Мы договорились. Я… у меня…

Девушка замялась, видимо сомневаясь, стоит ли Айше ее откровенности.

– У вас какие-то проблемы? – попыталась помочь ей Айше. – Если не хотите, можете не говорить. Я только должна вас предупредить, что кое о чем вас будут спрашивать в полиции. Ваш голос и номер есть на автоответчике, и, кажется, еще адрес в компьютере… словом, муж просил меня связаться с вами и задать некоторые вопросы. Потом, в полиции, они вас еще раз спросят, но вы, разумеется, не обязаны рассказывать все. Их интересует, когда Гюзель должна была вам позвонить, когда вы с ней виделись или разговаривали в последний раз…

– Да тогда и разговаривала, на золотом дне! Вы же сами знаете! Мы договорились потом созвониться, вечером, но она не отвечала. Я тогда еще начала волноваться, но не очень, мало ли куда она могла отправиться. Хотя…

Илайда снова замолчала. Только бы не начала плакать.

– Хотя?.. – тихо повторила Айше, вдруг вспомнившая, что так обычно делают психоаналитики: повторяют, как эхо, последние слова больного.

– Хотя она никогда так не поступала. Если у меня были проблемы или дело, она всегда… сразу же… больше мне не с кем было…

– Она вас любила, Илайда.

– Да, любила… она бы сразу…

– Может быть, вы расскажете мне суть? – рискнула Айше.

Если ей действительно больше не с кем обсудить свои проблемы, вряд ли она не воспользуется случаем. Ей нужен взрослый понимающий собеседник, и коль скоро на Гюзель надежды нет, на ее месте может оказаться кто угодно. Ведь это она сама решила приехать.

– Господи, я совсем запуталась… вы себе не представляете… это надо с самого начала. Как-то все одновременно… вы, кстати, знаете про моего брата?

– Про машину? Знаю. Это действительно оказалась его машина?

– Его. В том смысле, что она на его имя записана, но он клянется, что просто помог приятелю, которому надо было ее на кого-то оформить. Якобы машина принадлежит фирме этого приятеля, и он попросил Тимура, чтобы избежать каких-то налогов, что ли. Мама поверила, конечно.

– А вы?

– А что я? Уж я-то никак не могла поверить. Я своего братца знаю. Я и с тетей Гюзель-то хотела посоветоваться…

Похоже, имя, произнесенное вслух, снова вернуло Илайду к тому страшному событию, из-за которого она оказалась здесь. Айше не позволила паузе затянуться и заполниться слезами:

– Вы ей звонили из-за этой истории с машиной?

– Нет, я тогда еще ничего не знала про машину, вернее, утром уже знала, мне мама позвонила, а вечером… нет, я не поэтому. Вы пользуетесь интернетом?

Айше удивилась.

– Пользуюсь… иногда. Честно говоря, если информацию можно добыть по старинке, предпочитаю не связываться. Меня и муж, и коллеги за консерватизм ругают. Я и машину не вожу, боюсь.

– Неважно, – отмахнулась Илайда, и это нежелание слушать что-либо о чужих проблемах показалось Айше добрым знаком: значит, готова говорить о собственных. – Просто все это началось с интернета. Мне почему-то всегда было нелегко заводить друзей, к тому же их родители всегда становятся друзьями моей мамы… а в интернете… сами понимаете.

Айше понимала. В интернете ты можешь быть кем угодно, это своего рода сцена, на которую позволительно выходить всем и в любом гриме. Она сама, как и большинство людей ее поколения, не нуждалась в такого рода общении, но принимала как данность тот факт, что молодежь совсем другая и что без компьютера современная жизнь немыслима. Молодые читают в компьютере, знакомятся в компьютере, учатся в компьютере, может быть, и влюбляются в компьютере.

Или изменяют мужу. Интересно, виртуальная измена – это все-таки измена или нет?

– …много друзей, – говорила Илайда, – и один мой друг… или поклонник, если хотите, он живет в Анталье, и когда я сказала, что брат там работает каждое лето, он решил его поискать и познакомиться. А когда не нашел, то стал выяснять. Подключил какие-то связи, и недавно выяснилось, что никакой такой фотостудии там нет и никогда не было. Но ведь Тимур летом уезжал и где-то работал, и зарабатывал, судя по всему, приличные деньги. Я боялась, что он связался с каким-нибудь криминалом, а теперь еще эта машина. Откуда она у него? Я рассказала тете Гюзель, она ведь журналистка, то есть не только поэтому, я вообще ей все рассказываю… рассказывала. Она обещала встретиться с Тимуром и поговорить…

Вот как просто. Интересно, она понимает, что делает? Только что она практически выдала своего младшего брата на растерзание правосудию. Ведь если Гюзель договорилась встретиться с Тимуром после золотого дня, и он приехал к месту встречи на машине, и он действительно замешан в каком-нибудь криминале, то…

То разве он бросил бы на пароме машину? Конечно, нет. И вообще непонятно, почему он должен был поспешить на встречу с подругой матери, как только она ему позвонила. Неужели у него не было более интересных планов на вечер пятницы? Или она пригрозила ему чем-то, отчего эта встреча стала для него важной, или все было как-то не так.

– Вы ей это рассказали на золотом дне? И она позвонила Тимуру оттуда?

– Нет, про Тимура я ей раньше рассказала… на прошлой неделе, но она с ним поговорить не успела.

Так. Гюзель, хоть она и пишет только о женских проблемах, все-таки могла что-то выяснить. Время у нее было. И, значит, Тимур вполне мог помчаться на эту встречу по первому требованию. Если она пригрозила ему разоблачением (неважно, чего именно), то юноша мог захотеть от нее избавиться. Если он замешан в чем-то серьезном, вроде наркотиков. Мог испугаться и воспользоваться случаем. Когда еще такой представится: ночь, ветер, паром качает, все пассажиры, которых не так и много, сидят в салоне или в машинах, на палубе никого…

Айше так ясно представила себе эту картинку, словно ей показывали ее на экране. Они, конечно же, вышли на палубу, чтобы их разговор никто не услышал. Конечно же, закурили. Женщина пытается убедить парня, с которым говорит, как с маленьким, что наркотики – это плохо и опасно, что она знает и любит его с колыбели, что ради своей семьи и матери он обязан покончить с этим. Ей холодно, ветер и брызги волн смешиваются в темноте и мешают ей говорить и подбирать слова. Те, что она, конечно, подготовила заранее, из-за качки и ветра теряют свою убедительность, а мальчишка глядит на нее насмешливыми глазами, и ему совсем неинтересно, что такое хорошо и что такое плохо. Он и сам это знает. Эти тетушки вместе с его маменькой с детства донимали его нравоучениями. И он знает все, что она может ему сказать. Как знает и то, что она не отвяжется. А раз так, то чего проще: один удар, рывок – а остальное доделают море, холод и ветер…

Но почему же в таком случае он оставил там машину?!

Почему они вообще разговаривали на палубе, если могли сесть в машину, где их уж точно никто бы не услышал? Где можно включить печку и не зависеть от холода и брызг? Или он выманил ее специально?

Нет, такие вопросы пусть ему задают в участке. Интересно, его сестра понимает, что ее показания…

– Значит, вы не об этом секретничали с ней на золотом дне? Я, честно говоря, кое-что слышала. Случайно.

Видимо, где-то здесь проходила граница между тем, что Илайда была готова рассказать, и тем, что она намеревалась скрыть, потому что взгляд ее заметался, а глаза вновь наполнились слезами.

– Вы слышали? Но это же… это совсем другое. Я вам лучше про браслет расскажу. Про то, как он нашелся.

– Про браслет потом, Илайда, – Айше решила проявить строгость. – Давайте-ка по порядку. Чтобы я ничего не домысливала. В конце концов, то, что не имеет отношения к этим смертям, останется между нами и все. И вы, если не захотите, сможете со мной никогда не встречаться. Дело в этом вашем… друге, правильно?

Илайда покраснела и опустила глаза.

– Да, – выдавила она из себя, – и в моем муже.

Понятно. Значит, эта молодежь, несмотря на все электронные новшества, прекрасно понимает, что можно, а что нельзя. И где проходит – пусть виртуальная, но такая четкая во все времена – граница между ними. И компьютерная измена – все-таки измена. По определению. Ты вроде бы не делаешь ничего плохого, ты просто общаешься с кем-то, заполняя пустоту, в которой существуешь. Но при этом ты говоришь, что не замужем, или что не любишь мужа, или что твой муж стар и безнадежно отстал от жизни, или еще что-то, что удержит у экрана твоего далекого и зачем-то нужного тебе собеседника. Счастливые женщины не склонны к флирту и пустым, многозначительным разговорам – так было во все времена. Никто и не ведет с ними этих разговоров: мужчины безошибочно чувствуют, когда вокруг женщины вдруг образуется пустота, которую можно и заполнить. При виртуальном общении ты невольно прибегаешь к обману. А как же иначе? Как же удержать возле себя этого невидимого, заэкранного собеседника? Тут не годятся паузы и недомолвки, и улыбка теряет свой смысл, замерев на круглом глупом значке-символе, и ты должна все проговаривать словами. А слова кто-то может и перехватить и прочитать.

Сколько мужей мучилось неизвестностью, не зная, как объяснить тот или иной взгляд жены, брошенный на другого. Означает ли он что-нибудь, или показалось? А эта улыбка – она особенная или самая обыкновенная?.. Компьютерная измена не оставляет места для сомнений и возможности двоякого толкования, как когда-то любовные письма. Но если до этих писем доходит не всякая история, ограничиваясь взглядами, улыбками и неуловимыми, летающими в воздухе и тающими словами, то компьютерная история без доказательств измены и не начинается. Ты говоришь кому-то: «Ах, мне так скучно, так одиноко…», ты знаешь, что поступаешь плохо, предаешь того, кто тебя любит, а потом всегда можешь сказать: но ведь ничего не было, это просто компьютер, мы ни разу не встречались, я даже не знаю, как он выглядит, не понимаю, что тут такого… и нанизываешь эти оправдания, как бусинки, на тоненькую ниточку уверенности в собственной правоте. А она может разорваться в любой момент, потому что в глубине души ты знаешь, что стала предательницей, и чем больше бусинок-оправданий, тем тяжелее нитке, – и вот они уже рассыпаны по полу, никому не нужные и блестящие, их было не удержать никакими усилиями, когда они брызгами рванулись во все стороны, и ты еще долго будешь находить их в самых темных закоулках комнаты, где-нибудь под диваном или шкафом.

В самых тайных закоулках своей души.

Правота не нуждается в оправданиях, как красота в самодельных бусах.

Оправдывается виноватый.

– Но ведь ничего не было, мы ни разу не встречались, просто глупо так ревновать и устраивать скандалы из-за ерунды, но он… – говорила Илайда, используя те самые тяжеловесные бусины, которые веками пытаются собрать воедино все виноватые жены и мужья.

Айше стало невыносимо скучно. Она знала, или ей казалось, что знала все, что может сказать эта девочка, и не сочувствовала ей. Она терпеть не могла ложь и старалась прибегать к ней только в самых безобидных случаях, произнося с улыбкой очередное «Доброе утро» и «Спасибо, все хорошо». Но если нормальные люди в подобных случаях лгут автоматически, не замечая собственной лжи, то Айше даже такие простые вещи давались с трудом.

Она слушала Илайду и смотрела в окно, за которым ветер трепал последние листья на огромном грецком орехе, достающем почти до крыши дома и летом создающем своей листвой приятную зеленую тень в кабинете.

«Этим летом обязательно поеду на дачу, – ни с того ни с сего подумала она, – засяду там и напишу наконец книгу. Обе книги, и детектив, и про Шелли. Кажется, эта девушка больше не скажет ничего интересного. Конечно, для нее отношения с мужем важнее, чем какие-то убийства. Или это все-таки не убийства? Черт, ничего не поймешь в этой истории… столько всего произошло, а как будто ничего и не начиналось. Я бы такую читать не стала…»

– И я думаю, что ему все рассказала тетя Гюзель.

Завершающая и какая-то трагическая интонация заставила Айше вновь обратиться к девушке. Вот, значит, как: она все рассказывает тете Гюзель, а та зачем-то решает вмешаться. Наверное, хотела как лучше?

– А ваш муж не мог сам узнать? Я не очень разбираюсь в компьютерных делах, но ведь он мог просмотреть вашу почту…

– Дело не в почте! Понимаете, он вышел в тот чат, где мы обычно общаемся, и отследил некоторые разговоры. А потом сам использовал ник моего друга, и я говорила с ним, думая, что это не он… Словом, надо было знать, где нас искать, а он не настолько разбирается, сам бы он не смог… а знала только тетя Гюзель.

Айше сделала усилие, чтобы не улыбнуться. Просто компьютерный «Декамерон»! Супружеская измена, путаница, классическое quiproquo, коварная обманщица-подруга – и все это по ту сторону экрана!

Бедная маленькая девочка, блуждающая в Зазеркалье.

По ту сторону добра и зла.

– И потом… я проверила.

– Что вы проверили?

– Про тетю Гюзель. Я же все всегда ей рассказывала, мне надо было знать точно. И я сказала ей про браслет. Неправду сказала, чтобы проверить.

Так, браслет – это уже ближе. Надо сосредоточиться и выяснить все по порядку, но так, чтобы не обидеть ее своими вопросами. До чего же у молодежи ужасная манера изложения! Говорят так, словно все окружающие в курсе их дел, и не снисходят до сносок. Скорее всего, они и не знают, что такое сноска и зачем она нужна. Ладно, сейчас задам вопрос, по которому она поймет, что начала свой рассказ не с того.

– Вы сказали ей, кто взял браслет?

– Да нет, – чуть удивленно посмотрела на нее Илайда. – Я лучше с начала…

Конечно, лучше, кто бы спорил! Айше прислушалась к себе и вдруг обнаружила ту же скуку, которую только что испытывала, когда Илайда рассказывала о своей эпопее с мужем. Странно, раньше за ней такого не водилось. Она знала о своем неизменном, пожалуй, временами избыточном интересе к людям – к самым разным, совершенно незнакомым ей, посторонним людям. Этот интерес заставлял ее без скуки выслушивать чужие признания, с этим интересом она вглядывалась в прохожих, с ним она читала, узнавая в персонажах своих знакомых, из этого интереса родились ее книги. Это было то чувство, которое заставляло ее разглядывать чужие окна, чтобы угадать по занавескам характер их владельцев, замечать блузку соседки и живо представлять себе, как она спешно наглаживала ее утром, не отводить глаз от ужинающих на освещенных балконах семей и воображать себе их родственные связи и отношения между ними. Это было то чувство, которое она с удивлением обнаружила у какого-то русского писателя, кажется, Чехова: его герой тоже смотрел на занавешенные окна и думал: «Есть ли там, за шторами, счастье?» Тогда ее порадовала точность попадания: чужое счастье за шторами всегда волновало и как-то будоражило и ее.

Почему же сейчас она не испытывает ничего подобного? Ведь еще недавно эта история казалась ей такой интересной.

Наверное, я старею. И не могу больше интересоваться чужими историями. Но если это так, то ведь я не смогу и писать?..

5

«Что мне за дело до каких-то историй, если не я их придумала?» – найдя подходящую цитату, Айше успокоилась и, проводив Илайду, принялась разматывать спутанный клубок ее рассказа, чтобы к приходу Кемаля он выглядел попривлекательнее. Фраза Джейн Остен примирила ее с собой и собственной скукой. Действительно, что мне за дело?

Эту историю придумала не я, и обитать в ее художественном мире мне неуютно. Мне не по душе компьютерные измены, и пустые разговоры на золотом дне, и немолодая женщина, упавшая в холодное зимнее море, и этот бесконечный дождь, и поздние приходы мужа, и все эти странные стечения обстоятельств…

И еще что-то.

Что-то, что, казалось, она должна вспомнить и что во время разговора с Илайдой раза два или три почему-то напоминало о себе, но так и не появилось. Загадочное «что-то», без которого не обходится ни один классический детектив и которое помогает держать читателя в напряжении. Хитрые авторы специально вводят это «что-то», которое никак не может вспомнить или заметить главный герой, чтобы продвинутый читатель (а только он по большому счету интересует автора) мог льстить себя надеждой, что уж он-то, такой умный и начитанный, сейчас все вычислит. И не замечает, что, даже вычислив или угадав что-то, позволяет себе попасться на очень простую приманку.

Большой мокрый лист, оторвавшись от ветки грецкого ореха, стукнулся о стекло и прилип к нему. Айше снова поежилась, почему-то представив себе такую же ветреную ночь, дождь, паром. Какая холодная и страшная смерть!.. Как у этого одинокого листка…

Но если то, что рассказала Илайда, было правдой, а, похоже, это и была самая настоящая правда, то желающих свести счеты с Гюзель могло найтись немало. Свести счеты или предотвратить неприятности.

Ведь по сравнению с собственными неприятностями чужая смерть, даже такая мокрая и холодная, как у осеннего листка, может казаться не таким уж и серьезным препятствием. А неприятности покойная Гюзель создавала замечательно. И если кто-то, как Илайда, понял, в чем дело и из-за кого у него все в жизни вдруг пошло наперекосяк, то для смерти Гюзель появляются вполне понятные мотивы.

Остается только выяснить, у кого они были. Или все, обиженные ею, собрались, как в знаменитом «Восточном экспрессе», и сообща сбросили ее в воду? Чтобы впредь не играла чужими жизнями и проблемами.

Надо бы позвонить Кемалю: вдруг этот обнаружившийся возможный мотив окажется важным для него и нужным именно в этот момент?

Интересно, что он собирался проверить?

Телефон был занят.

За окном быстро темнело, прилипший лист уже почти не выделялся на окне. Что же это было такое, что она не может не то вспомнить, не то сообразить? Может, это и не важно совсем? Какая-нибудь ерунда, не имеющая отношения к этой истории, но мешающая думать, оттого что кажется важной.

На другом берегу залива замерцали огни, похожие издалека на горстки насыпанных драгоценностей. Хотя кто знает, на что они похожи на самом деле – горстки драгоценностей? Странно все-таки устроено наше мышление: мы безусловно верим всем картинкам, которые нам показывают, и думаем, что добыли это знание на основе собственного опыта. Горстки драгоценностей – кто их когда-нибудь видел, кроме нескольких ювелиров, которые тоже, наверно, не насыпают изумруды и сапфиры горстями, да каких-нибудь старинных пиратов, которых, может, и вовсе не существовало. Но мы все видели их: в кино, на рекламных плакатах, по телевизору и на картинках. На кем-то для нас придуманных картинках. И мы думаем: огни на том берегу похожи на горстки драгоценностей, – и верим, что думаем свою собственную мысль.

Почему-то в этот, казалось бы, неподходящий момент Айше с облегчением поняла, чем ей не нравилась чужая, навязанная ей картинка и что на ней было не так.

Вот она, картинка с золотого дня: худенькая девушка в длинной и широкой ситцевой юбке, какие носят в любое время года подрабатывающие в больших городах приезжие из деревень и маленьких поселков. Она молча подает чай и уносит тарелки, терпит придирки хозяйки и что-то бесконечно протирает, бегает туда-сюда с какими-то вилочками и салфетками, и никто, кроме Лили, не обращает на нее ни малейшего внимания. Но эта же самая девушка неожиданно негромко спрашивает Гюзель про… про что же, господи? Про что-то, никак не увязывающееся с ее положением и цветастой юбкой. И с той простонародной речью, которую Айше, осуждая себя за снобизм, с неприязнью слушала на кассете.

Она спросила что-то про какой-то социологический опрос, кажется, так. Во всяком случае, сами эти слова «социологический опрос» там точно присутствовали и навели Айше на не оформившуюся тогда, но вполне вспоминаемую сейчас мысль: откуда, интересно, эта девица знает такие умные слова. А Гюзель ей что-то ответила или собиралась ответить, но тут вмешалась Лили со своими сословными предрассудками, и на этом разговор и закончился, почти не начавшись.

И – интересно: это важно или нет? – ни Лили, ни Гюзель теперь не спросишь, о чем шла речь.

И – интересно, почему все это вдруг сейчас вспомнилось так сразу? – эта девушка-прислуга вышла из комнаты, столкнувшись с Айше, и как будто чего-то испугалась. Но дело не в этом: Айше и сама тогда шарахнулась в сторону от неожиданности, а в том, что перед этим за дверью совершенно точно слышалось тихое попискивание, какое бывает при нажатии кнопок мобильного телефона. Айше подумала тогда, что, наверно, в этой комнате спит ребенок, а сидящая с ним Илайда звонит кому-то.

Но сегодня Илайда при ней набирала номер, чтобы позвонить няне и узнать, как дела, и ее телефон не издал ни звука. К тому же из той комнаты вышла вовсе не Илайда, а – как ее звали? – Гюльтен.

Которая вроде бы вне подозрений. Но если при ее положении прислуги у нее был мобильный телефон, по которому она срочно звонила, если она могла разговаривать как образованная или не чуждая образованию девушка и при этом весьма убедительно имитировала простонародный говор во время допроса, – то что же, спрашивается, это все означает?

Это просто не может ничего не значить. На стакане ее отпечатки, она последняя оставалась в доме с Лили, она… ее рекомендовала Элиф! Элиф, которой почему-то не понравился вопрос о домработнице и которая ловко ушла от ответа на него.

Айше быстро схватила телефон и набрала знакомый номер.

– Добрый вечер, Айше. Тебе Кемаля? Сейчас, – не дав удивленной Айше выговорить ничего, кроме первого приветствия, золовка с грохотом положила трубку на стол.

– Почему ты там? – спросила Айше подошедшего мужа. – Я тут кое-что вспомнила и решила спросить Элиф…

– Все потом. Я уже все спросил.

– Что ты мог?.. Откуда ты знаешь, что я хотела?!

– Айше, потом. Понимаешь? – в голосе мужа прозвучали жесткие нотки спешащего сыщика, которому мешают делать дело, и вместе с тем что-то похожее на просьбу не обижаться.

– Ты скоро? – она и не думала обижаться, слишком хорошо зная уже его увлеченность работой. Значит, его тоже что-то привело к Элиф. И это явно не было банальным желанием навестить любимую сестру.

– Скоро. Как получится, – в трубке зазвучали гудки.

«Как получится» вовсе не означает «скоро», скорее наоборот.

Скоро у Кемаля обычно не получается.

Интересно, вдруг подумала Айше, а если бы у нас родился ребенок, и я ушла бы с работы, и вела бы жизнь обычной жены и матери, и не воспринимала бы работу мужа как очередной ненаписанный детектив, – то как бы мне все это понравилось? Его поздние – а иногда ранние! – приходы, его ненормированный рабочий день, риск, с которым он пусть не ежедневно, но сталкивается, постоянное одиночество дома, невозможность позвонить собственному мужу просто так, чтобы спросить его, как дела, и услышать его голос, говорящий какую-нибудь милую, им одним понятную ерунду. Если я позвоню ему сейчас и задам такой вопрос, он либо ответит что-нибудь о деле, которым занимается, либо, что куда вероятнее, не ответит ничего. Потому что возле него люди, и не просто люди, а свидетели, или подозреваемые, или потенциальные свидетели и подозреваемые, и при них он не может произносить никакие милые, ничего не значащие слова.

Наверное, я удобная жена. Ему удобно иметь такую жену, как я. Я вечно занята своей работой, я интересуюсь его делами настолько, что это тоже стало почти моей работой, я комплексую из-за того, что не умею наладить уютный быт с пирожками и всегда поглаженными рубашками, я не ношу и не хочу носить браслеты с сапфирами… Ну и что такого? О чем ты? Тебе ведь всегда нравилась эта ситуация, тебе самой не нужен муж, для которого жена – это только пирожки и рубашки, чего же ты хочешь? Его жизнь – это его работа, и она все время была такой, ничего не изменилось, чем же ты недовольна?

Я почти неделю просидела дома, ответила она сама себе.

Раньше такого не случалось, и мне просто некогда было задуматься.

А сегодня пришла Илайда, и я представила себя на ее месте. Дом, ребенок, браслеты с сапфирами. Как перспектива: тот же или лучший дом, еще один или не один ребенок, другие браслеты с сапфирами. Или с бриллиантами. И компьютер как возможность выйти в мир или хоть поглядеть на него в окно.

Не спеши осуждать. Ты могла бы оказаться там же.

Да, конечно, ты взрослая женщина и не дошла бы до компьютерного флирта, из-за которого возникла бы угроза браку, но в остальном… кто знает? Может, она не так уж неправа, эта бедная Илайда?

Ладно, раз муж придет, когда у него «получится», займемся делом.

Айше сняла с листа со схемой закрывавшие его журналы (засовывать его за шкаф она на этот раз не рискнула) и приступила к этому самому «делу», которое отвлекло бы ее от неожиданно возникших неправильных мыслей.

Итак, тетушка Гюзель.

Судя по истории, рассказанной Илайдой, журналистка беззастенчиво пользовалась откровенностью своих подруг. Причем весьма своеобразным образом. Кто-то, к примеру, рассказывает ей на ушко какой-нибудь весьма интимный секрет – а через какое-то время удивляется, что отношения с мужем или с подругой вконец испортились. И снова рассказывает об этом на ушко специалисту по женским проблемам и выслушивает слова сочувствия – а в газете появляются подробности почти такой же истории, и только диву даешься, до чего же у людей все похоже, а тираж растет, и колонка тетушки Гюзель занимает далеко не последнее место в рейтингах. Шепнет ей кто-нибудь, что хочет втайне от свекрови сходить в ресторан с коллегами – глядишь: свекровь тут как тут, откуда-то пронюхала, приглядывается да расспрашивает, да и мужу выскажет все свои подозрения.

Или сидит молодая женщина перед монитором и знать не знает, что тот, кому она только что жаловалась на скучную семейную жизнь, вовсе не ее постоянный собеседник, а ее скучный муж собственной персоной. Правда, молодая женщина оказывается понаходчивей своих старших подруг по несчастью: то ли от той же скуки, то ли от общения с компьютером, то ли просто мозги у нее так устроены, но она расставляет примитивную ловушку. Между прочим, вполне профессиональную. Айше прочитала достаточно детективов, чтобы оценить красоту замысла.

Когда-то Илайда пошла на обман.

Ее так достало вечное нытье матери о нехватке денег, что она попросила ювелира заменить дорогой сапфир в подаренном мужем ожерелье на поддельный. Надевала она его от силы два раза, потому что не очень любила такие крупные и броские драгоценности, да и ходить-то ей при ее образе жизни некуда. Поддельный камень находился не в центре, внимания не привлекал, сверкал практически как настоящий, а проводить экспертизу никому и в голову не придет. Илайда тогда никому об этом не рассказала, даже любимой тете Гюзель: она стеснялась матери и собственной неспособности отказать ей. Она и так отдавала Джан большую часть своих карманных денег, постоянно покупала подарки, но мать не унималась, жалуясь то на стоимость лечения у дантиста, то на необходимость ходить на массаж или купить что-нибудь к зиме. Или к лету. Или к весне.

Теперь Илайда воспользовалась своим молчанием и на золотом дне поведала тете Гюзель, что все камни на браслете, сверкающем на руке ее матери, она давно подменила, а деньги истратила на всякую ерунду, в основном нужную Джан, и как же ей теперь быть, если муж и так грозит ей разводом, обнаружив каким-то образом ее компьютерный роман, а уж если он обнаружит подмену камней…

Через некоторое время после этого разговора браслет пропал. Тут Илайду охватила настоящая паника: она была уверена, что браслет взяла Гюзель, чтобы показать его ее мужу, но это полбеды, пусть показывает, камни-то все как один настоящие. А если она задумала что-нибудь другое? Может, она сначала сама захочет убедиться, что камни ненастоящие, а ювелир сообщит ей, что это не так. И что она сделает? Вдруг действительно подменит камни, чтобы наказать Илайду, затеявшую эту игру?

Ей удалось выйти из гостиной и обыскать сумку тети Гюзель и проверить карманы ее куртки, но браслета она не обнаружила. На столике перед журналисткой лежал ее телефон, никаких ридикюлей и кошелечков она не признавала. Но вдруг она просто сунула его в карман?

– И тут мне стало просто дурно! Вы только представьте себе, что подумал бы Энвер! Он и так-то! Я-то хотела всего-навсего подсунуть ей явную неправду, которой больше уж точно никто знать не мог, и проверить, скажет она об этом Энверу или нет. Потому что это она ему сказала про чат, больше некому! Но я хотела ее поймать, ведь про чат она тоже могла сказать, как вы: типа он сам нашел. А тут бы ей было не отвертеться!..

Но браслета не было, Гюзель кому-то звонила и посылала сообщения, и Илайда совершенно пала духом. Вдруг ее муж уже обо всем проинформирован, а браслета, который доказал бы ложность анонимных (она была уверена, что анонимных!) обвинений, и след простыл. И тут…

– Даже не знаю, как вам объяснить, такое редко бывает… это, знаете, как, например, в этом фильме… там Майкл Дуглас… «Безупречное убийство», кажется?.. Там в самом начале он так смотрит на свою жену, что сразу понимаешь: он ее хочет убить, и не просто хочет, а уже планирует, как это сделать. Всего один взгляд такой – а потом весь фильм про то, как он ее на самом деле любит, и все ей прощает, и вообще он хороший, а она плохая, и только в самом конце выясняется, что тот, первый, взгляд был правдивым. В жизни так почти не бывает, правда, чтобы взгляды что-то ясно говорили… У меня, кроме этого случая, только один раз так было: я сразу поняла, что Энвер хочет на мне жениться, еще до того, как они сватов прислали.

– Сватов? – удивленно переспросила Айше, глядя на джинсово-стриженую Илайду.

– Да, а что вы удивляетесь? У нас все по старинке было. Мама иначе бы ни за что не согласилась. А вы… вас тетя Элиф для своего брата нашла?

– Нет, Илайда, ее брат меня сам нашел – или я его, уж не знаю. У нас, кстати, тоже так было: вот идет мне навстречу незнакомый мужчина, а я вдруг совершенно ясно понимаю, что он из полиции, и что он сейчас заговорит со мной, и что… ну что этим разговором дело не кончится.

– Вот и я… наверное, это только в очень важные моменты бывает… вижу вдруг: тетя Гюзель на меня смотрит, и прямо читаю ее мысли. Она на меня с подозрением смотрит, как и я на нее. Думает, я сама все это подстроила, чтобы браслет пропал. Зачем? А затем: я ее подозреваю, боюсь, что она моему мужу про фальшивые камни расскажет, вот и краду его, воспользовавшись моментом. Теперь – ее слово против моего: кому Энвер скорее поверит. И все это так на ее лице и написано – как будто она Майкл Дуглас! И вот она пытается сообразить, как ей в этой ситуации себя вести. Шепчет мне: позвони вечером, обо всем поговорим. И я поняла, что браслета у нее нет. Значит, его взял кто-то другой, правильно?..

Конечно, правильно, девочка. Жаль только, что история с браслетом, похоже, ни к чьей смерти отношения не имеет. Изобретательная Илайда нашла способ его вернуть.

Приехав домой и уложив ребенка, она обзвонила всех, кто был на золотом дне, и, прикрыв трубку платком, как учат во всех детективах, сказала каждой: «Я видела, как ты спрятала браслет. Верни его Джан завтра около полудня, положи в сумку, никто не заметит, у нее будут гости, и я никому ничего не скажу».

План был не слишком хорош, но почему-то сработал.

Около полудня к Джан «забежали на минутку» жившие неподалеку Селин, и Элиф, и Семра, и Филиз, и София – и браслет оказался в сумке хозяйки, предусмотрительно брошенной Илайдой возле двери. С расстегнутой молнией, чтобы проще было. Илайде совершенно не хотелось знать, кто его взял, – ей нужен был сам браслет. Отчаянно нужен.

Потому что ее первый план по разоблачению тетушки Гюзель тоже сработал: Энвер позвонил ей вечером после золотого дня и со свойственной ему прямотой заявил, что все знает про ее махинации с сапфирами, а от кого – это не ее дело, и… словом, много чего наговорил, вспоминать не хочется.

– Мне нужно было вернуть браслет! Тогда я могла бы ему доказать, что и все его остальные обвинения – ерунда, понимаете?

Айше удивлялась: подвески королевы, да и только! Неужели подобные истории еще случаются? Вон как все перемешалось: старый сюжет – и компьютерные измены, сваты – и узенькие джинсы…

– Я никого ловить не собиралась, я сумку поставила, открыла, сама старалась от прихожей подальше держаться, чтобы ее не спугнуть, и маму удерживала, чтобы она не бегала туда-сюда…

И выиграла.

– Илайда, а почему вы не позвонили мне? Я ведь тоже могла взять браслет, раз я там была.

Илайда смутилась.

– Нет, вы не могли… во-первых, у вас муж – полицейский, значит, вы… ну… правильная такая… и потом…

– И потом?..

– Вы… вы украшения не любите и ничего в них не понимаете! – наконец выговорила Илайда, покраснев, словно обвиняла Айше в чем-то постыдном. – Вы бы не отличили настоящие сапфиры от тех, что в реакторе делают!

– Где делают? – не поняла Айше.

– Мне Энвер рассказывал, что сейчас бриллианты делают в чем-то типа реакторов. И другие камни тоже. Тогда их по блеску практически не отличишь. Вы… вы не обиделись, что я так про вас сказала?

– Конечно, нет, на что же тут обижаться, если вы правы? Я действительно ничего не понимаю в драгоценностях.

О том, что она ни при каких обстоятельствах не взяла бы чужого, будь то бриллиант или носовой платок, Айше предпочла не говорить. Это не аргумент. Для этой девушки, только что познавшей предательство женщины, которую она считала больше чем подругой, и оказавшейся на грани развода, подобные аргументы ничего не значат.

Это ничего не весит: могла – не могла, если в качестве доводов выступают чисто нравственные соображения. Вот тетя Гюзель – могла же!..

– А Лили вы тоже не звонили? – вряд ли Илайда доверяла богатству. Мол, Лили ни в чем не нуждалась и не могла пойти на воровство. Уж это-то она знала по себе! Посмотреть со стороны – она, Илайда, тоже ни в чем не нуждалась.

– Почему же нет? Звонила. Только глупо получилось: к телефону подошла домработница, и я трубку повесила. Она-то наверняка не брала браслет – наши тетушки ее почти обыскали. Так хотели на нее подумать, вы заметили?

– А во сколько вы звонили? – Айше не могла не выдать напряжения. Вообще все ее мысли легко читались на ее лице, она знала об этом и считала недостатком, но, к счастью, не в ее силах было сделать свое лицо менее подвижным и от этого менее привлекательным.

– А вы думаете?.. – захлебнулась прочитанным на лице Айше Илайда. – А ведь правда… я не подумала… и меня никто не спрашивал… конечно, ее могло и не быть в живых, я поздно звонила.

Этот обрывок разговора говорил о том же, о чем она только что вспомнила, глядя в темное окно.

Домработница. Кто она: студентка, вынужденная подрабатывать и старающаяся ничем не выдать своего социального статуса? Может быть: кто же возьмет в прислуги равного себе! Лили, во всяком случае, не взяла бы. Хотя сама Айше, пожалуй, предпочла бы иметь помощницу, с которой можно говорить на одном языке. Но то Айше, а то Лили и ей подобные. Ведь в основном они-то и держат домработниц, а у Айше ее никогда не было и не будет.

Подходила ли домработница к телефону в присутствии Лили? Было ли это ее обязанностью? Или в тот вечер хозяйка легла, велела себя не беспокоить, и девушка проявила инициативу? Но она сказала в полиции, что ушла, когда Лили еще не ложилась. Лжет? Зачем? Неужели потому, что Лили уже не могла подойти к телефону и домработница (мнимая?) об этом прекрасно знала?

Кто она такая: наводчица, втершаяся в доверие и давшая богатой хозяйке снотворное, чтобы затем впустить сообщников? Воровка, ловко спланировавшая кражу, назначив ее на тот день, когда в доме гости, и не рассчитавшая только силу действия лекарства?

Но в этом случае из дома исчезли бы ценности, а господин Темизель уверяет, что все на месте. Или он, как многие мужья, не в курсе того, сколько денег и какие драгоценности его жена держит в доме?

Опять ничего непонятно. Ясно одно: эту Гюльтен, если ее действительно так зовут, надо непременно найти и задать ей побольше вопросов.

Но в любом случае непонятно, при чем здесь коварная журналистка? Или вообще ни при чем? Просто у кого-то из ее жертв вдруг, как у Илайды, раскрылись глаза или истощилось терпение? Неизвестно ведь, с кем еще она вела свои сомнительные игры. Если уж не пожалела молоденькую, одинокую, так доверявшую ей Илайду…

И, между прочим, эту бедную Илайду тоже нельзя сбрасывать со счетов. Она ушла почти одновременно с Гюзель, она могла сама договориться с ней о встрече или и вовсе доехать вместе с ней до парома. И отомстить ей за все. За предательство, ложь, испорченную семейную жизнь.

Или не отомстить, а предупредить следующие действия, обезопасить себя на тот случай, если браслет не найдется, а заодно и выплеснуть ненависть к подло обманувшей доверие подруге, которая, похоже, была у Илайды единственной.

Выплеснуть горячую, не успевшую остыть ненависть в холодное ночное море. И она смешалась с ледяной водой и мокрым пронизывающим ветром, покрылась ледяной коркой, перестала сжигать изнутри, и тогда Илайда смогла холодно довести до конца все остальное: заполучить обратно браслет, оставить кучу сообщений для Гюзель, чтобы отвести от себя подозрения, и выплакать так и не остывшие остатки своей ненависти в кабинете Айше.

Может быть, даже искренне выплакать.

Глава 8

1

– В конечном счете все решают деньги. Только деньги. Большие деньги. В том числе и те, которые вы от нас получаете. И еще получите.

Как многие удачливые политики, он говорил короткими рублеными фразами, часто повторяя ключевые слова. У кого он перенял это, где научился? Ни один нормальный человек так не говорит. Откуда это взялось? От Гитлера, Сталина, молодого Фиделя, от кого-то из американских президентов, записи с выступлениями которых он постоянно смотрел? Спору нет, с толпой только так и можно разговаривать, она длинных фраз и умных слов не воспринимает, но зачем перед окружением-то выпендриваться?

Или маска уже настолько приросла к лицу, что ее не оторвать?

Харизма, черт бы ее побрал! Имиджмейкеры всякие…

Интересно, он когда-нибудь скажет что-нибудь дельное или так и будет упражняться в риторических приемах? И к чему все эти попреки? Вроде все идет по плану.

Ладно, потерпим. В паузу вклиниваться нельзя, это тоже закон жанра. Паузу он держит не для того, чтобы дать что-то сказать и собеседнику, а для того, чтобы тот мог осмыслить услышанное или разразиться аплодисментами. Ему и собеседники-то не нужны – только слушатели.

Театр какой-то, а не работа. Ладно, лишь бы в цирк не превратился…

– Я не понимаю, почему там идет расследование? Может подняться ненужный шум, а нам – и вам тоже – он ни к чему. У вас, что, нет толковых исполнителей? – и так далее до пассажа про деньги.

Только деньги. Те деньги, которые вы получаете… как будто он их себе берет, эти деньги! Нет, он, конечно, берет, но это же… капля в море!

Что ж, надо терпеть. Хотя глупость этого человека его откровенно раздражала: неужели он действительно мнит себя политическим лидером, способным хоть на что-то без своих закулисных помощников? И, кстати, без тех больших денег, которыми он его попрекает? Уж сколько их вложено в его предвыборную кампанию – страшно выговорить! Узнала бы пресса… впрочем, когда надо будет – узнает! Когда придет время сменить эту фигуру на другую такую же – ничего не видящую, кроме собственного изображения на многочисленных экранах, воображающую себя не пешкой в чужой игре и даже не ферзем, а игроком, ведущим собственную партию.

Когда-нибудь он поймет, что это не так. Что он напрасно с таким пренебрежением разговаривал с помощниками, которые не мелькали и не будут мелькать на тех же экранах и газетных страницах. Потому что им нужно не это – им нужна настоящая власть, а не та игрушечная, которой балуются эти мнимые лидеры. Этот уже забыл, каких усилий стоило сделать из него политическую фигуру. Кто он был такой: так, один из крикунов одной из небольших партий – и вот, пожалуйста, без пяти минут глава государства. Интересно, он хоть представляет себе, чего будут стоить эти… пять минут?

– Вы сами знаете, что в Измире всегда все сложно, в том числе и с исполнителями, – иногда надо напоминать ему о неприятном, чтобы не забывался.

– Я прекрасно знаю, где и что сложно! Для этого существует наша программа и, повторяю вам, деньги! И совсем не нужно, чтобы этот Темизель мелькал в уголовной хронике. Пока он работает на нас и, я полагаю, будет работать…

Было не совсем понятно, является ли последнее заявление утверждением или вопросом. Этот новоиспеченный лидер любил такие фокусы: не поймешь, то ли он спрашивает, то ли нет, и у него всегда остается возможность одернуть подчиненного. «Я вас спрашиваю!» или, наоборот, «Я вас не спрашиваю!» – но он-то, слава богу, не простой подчиненный, его такими штучками не проймешь.

– Программа еще не завершена, и на полицию она не действует, – Азиз насмешливо пожал плечами, – кроме того, у нас в Измире…

– Если вы провалите кампанию в этом регионе, вы уже не будете говорить «у нас»! Потому что ваше теплое местечко перейдет к другим.

А вот это неизвестно. В конце концов, он, Азиз, не такая заметная фигура, простой чиновник, к тому же считающийся сторонником мэра-республиканца, так что при любом исходе… вот только знает он немного больше, чем следовало бы.

– Или вы по-прежнему собираетесь работать и на тех, и на других?

– Я вовсе не… – не следует оправдываться, это его только раззадорит! – Я нужен партии на этом месте и именно в этом качестве, и вашему предшественнику это было хорошо известно.

По тому, как потяжелел взгляд лидера, было понятно, что удар попал в цель. Лишь немногие в партии знали, кто стоял за устранением с политической арены ее знаменитого председателя. Большинство сходилось на том, что старик совсем выжил из ума, раз позволил себе такие высказывания, за которые Конституционный суд запретил ему какую бы то ни было политическую деятельность, и почти никто не удивлялся, когда на его месте оказался более молодой и осторожный заместитель. Которого все поначалу воспринимали как временную фигуру.

Заместитель всегда был заместителем – и только. Вовсе не претендентом на престол. Однако когда в его распоряжении оказались фонды партии, и некоторые секреты, и поддержка некоторых арабских лидеров, которым вовремя подсунули его происламские выступления, и когда старый лидер по-отечески провозгласил его преемником, – что же оставалось? Почти никто не знал, что те крамольные речи, за которые поплатился увлекающийся старик, были подсунуты ему не кем иным, как тихим, незаметным заместителем.

Не прямо, конечно, в политике ничего не делается напрямую. Взять хоть эту программу «Восток – Запад»… им нужен Измир, очень нужен. Они пойдут на все, чтобы получить здесь если не большинство, это практически нереально, но такое количество голосов, которое позволит им заявить всему миру, что Турция, вся Турция, даже ее самая западная и самая европейская по духу часть, готова следовать за ними. Тогда к черту Европу с ее бесконечными придирками и оговорками – на Востоке, настоящем Востоке, денег куда больше.

А такие дела, как он правильно заметил, решаются только деньгами. Ну и пиар, разумеется, куда же теперь без него, средства массовой информации и дезинформации, но это в конечном счете тоже вопрос денег. Кампания, являющаяся частью программы, уже началась, такие дела быстро не делаются…

– Так что там у вас не сложилось? – почти нормальным тоном произнес лидер. Нет, он ничего, не дурак, намеки с лету ловит, такой, похоже, и до премьер-министра дойдет.

– На самом деле, ничего страшного. Господин Эмре просто не сразу понял, что к чему, но ему уже объяснили. А без расследования было не обойтись. Но вы можете не беспокоиться, все утрясется. Я в контакте с полицией.

– А журналистка? Зачем такой риск?

– Пока, как мне сказали, никто не связывает эти два случая. Все было сделано очень профессионально, а она была готова поднять шум. Совершенно ненужный шум, о котором вы говорили, и есть газеты и студии, которые ухватились бы за это, и добрались бы и до Программы. А до выборов не так много времени. Наш мэр, как вы знаете, очень популярен…

– Знаю-знаю… нервная у него работа, вы не находите? В его возрасте на такой работе часто возникают проблемы с сердцем. Инфаркт, не приведи господь…

Вот, значит, как.

Жаль, диктофона нет… а впрочем, не надо мне этого компромата, а то не приведи господь, как он выразился. Возраст и у меня тот же, а работа у нас у всех нервная!

И зачем я со всем этим связался?..

2

– Ты понимаешь, эти отпечатки никак не могли так располагаться! Ну-ка, попробуй, возьми стакан, как я тебе описал… вот именно! Поняла? Чертов Альпер, ему на все наплевать, хорошо, я в лабораторию позвонил, а то этот их рапорт так и лежал бы где-нибудь. И никто читать бы не стал: чьи отпечатки, им ясно – и все! А как мог мизинец оказаться сверху, если в стакане вода? Нет, ты попробуй! – Кемаль возмущенно смотрел на Айше, как будто это она была виновата и в халатности Альпера, и в том, что отпечатки располагались так, а не иначе. Но она послушно вертела стакан, потому что увлеченность мужа работой нравилась ей и была заразительна.

– Получается, эта Гюльтен держала стакан кверху ногами? И как ты это объяснишь?

– Понятия не имею! Ты сколько детективов прочитала – объясни, попробуй! Ведь вода-то в нем была!

– Ну… я не знаю, – растерялась Айше, тупо глядя на перевернутый стакан. – Теоретически, конечно, можно предположить, что она его так держала… но зачем?! В принципе, я могу туда и воду налить, только это трудно довольно и неудобно… вот, смотри. Но совершенно непонятно, чего ради?! Лично у меня фантазии не хватает.

– А на Темизеля и его поведение хватает?! То шумел, кричал, а теперь затих и ничего не требует. Но это бы ладно, мало ли, как у кого стресс проявляется, но он теперь твердит, что жена снотворное принимала, что это все несчастный случай, что ее, мол, не вернешь и так далее.

– Может быть, он что-то понял или думает, что понял. Ну, например, решил почему-нибудь сам с собой, что жена совершила самоубийство и что он в этом виноват, мы ведь про их отношения мало что знаем. И теперь ему ни до какого расследования дела нет, поскольку он вроде как все понял. Похоже?

– Похоже. Только на самоубийство-то не похоже: ни записки, ничего. Да еще отпечатки эти!

– Ладно, ты ешь лучше, не нервничай, поздно уже, – Айше взяла свою тарелку и засунула ее в посудомоечную машину.

– Да я ем! – Кемаль отложил вилку. – Но ты мне скажи, почему никому ничего неинтересно?! Ведь и отпечаток губ, он тоже не отпечаток, неужели никто сразу не мог сказать? Потом мы торопим лабораторию, получаем рапорт, и никто его даже внимательно не прочитывает!

– Ну ты же прочитал!

– Прочитал, только теперь весь допрос этой девицы ничего не стоит, и дозвониться я до нее не смог, и Элиф морочит мне голову, что ее типа кто-то из соседок рекомендовал, а кто – она не помнит и вспомнить не может! Азиз укатил в Анкару, и его не спросишь, хотя маловероятно, что он что-то знает, и ты говоришь, что она никакая не деревенщина! А если бы мы сразу знали про стакан…

– Но вам же тогда еще и заключения не дали, вы бы все равно не смогли ей ничего предъявить.

– Официального не было, но это ничего не значит. Мы же знали, что отпечатки ее, а как они расположены, всем плевать. И губы – раз следы помады, то с ними надо возиться, на глазок прикинули, что похоже на помаду хозяйки – и привет. А теперь выясняется, что этой помаде черт знает сколько времени и что стакан подали кверху ногами!

Айше посмотрела на открытую машину и вынула одну из чашек, стоящих на верхней полке. Из нее пила Илайда, и след ее помады был отчетливо виден с нескольких сторон. Видимо, девушка вертела чашку, да, точно, она ставила ее на столик и снова брала, а Айше, естественно, только выплеснула остатки коньяка в раковину и слегка ополоснула ее, прежде чем поставить в машину. Оказывается, нужно сразу отмывать эту помаду по старинке, иначе останется след. Такой, как остался на стакане Лили.

– Никакая помада не отмывается? – спросила она мужа. Надо бы пойти в гостиную и проверить другие стаканы и бокалы, а то так подашь гостям – объясняй потом, что они побывали в посудомоечной машине. Сама она никогда не замечала никаких следов, но, во-первых, она практически не пользуется помадой, тем более дома, гостьи у неё бывают редко, а во-вторых, разве у нее когда-нибудь было время и желание разглядывать на свет вымытую посуду? Разумеется, нет, засунуть все это побыстрее в шкаф – и все дела. Надо было проверить, но в гостиной такой холод, да и гостей в ближайшее время не предвидится – и Айше ограничилась вопросом.

– Не всякая, а, как мне сказали, какая-то новомодная, несмывающаяся. Тебе лучше знать, – Кемаль неожиданно замолчал, внимательно глядя на жену.

– Ты что? – удивилась она.

– Знаешь, я, кажется, понял… нет, ты стой так, стой!

– Да что такое?

– Смотри, – Кемаль подошел к ней и взял из ее рук чашку, – как ты ее ставишь в машину? Кверху донышком, правильно? А потом как вынимаешь? Вот именно! Вот так, да?

Айше мгновенно представила себе ситуацию: вот она начинает расставлять по местам чистую, иногда еще теплую, сверкающую посуду, начиная, как обычно с верхней полки. Чашки, стаканы, рюмки, что бы там ни было – все они перевернуты, чтобы в них не оставалась вода. Она берет их и ставит в шкаф – не перехватывая и не переворачивая, потому что так быстрее. Так, перевернутые, они и остаются на полках, чтобы не пылились. А когда ей нужно взять стакан и налить в него что-нибудь, то она берет его, уже повернув руку, чтобы одним движением поставить на стол. И тогда отпечатки располагаются на нем, как положено. То есть практически на каждом стакане в ее доме можно обнаружить как минимум две серии отпечатков: одни перевернутые и одни нормальные.

И если на стакане, стоящем возле постели Лили, были только перевернутые отпечатки…

– Значит, его как вынули из посудомойки, так больше и не трогали, правильно? – озвучил ее вывод Кемаль.

– Но как же он тогда попал в спальню?

– Нет, не буквально не трогали, а брали в перчатках или тряпкой какой-нибудь, не знаю чем, но позаботившись не оставить следов. Ох, не нравится мне все это… надо домработницу снова допрашивать. Обязательно! Она же сказала, что взяла стакан, налила воду и отнесла в спальню. Или она его все время держала, вывернув руку? Теперь надо, чтобы она показала, как именно она его брала, несла, держала, то есть по идее везти ее в квартиру и проверять на месте. А что вся эта морока даст, спрашивается? И Элиф… ты можешь поверить, что она не помнит, кто ей рекомендовал эту девчонку? Чтобы она привела этой своей Лили неизвестно кого?!

– А если это вообще был другой стакан? – это пришли на помощь сюжеты. Они всегда приходили, старые, знакомые сюжетные ходы, они всегда выручали ее, когда Айше оказывалась в затруднении. Когда что-то в жизни не сходилось или казалось нелогичным и неправильным, она невольно обращалась к тому, чем до недавних пор только и жила: к кем-то уже разгаданным загадкам, к кем-то написанным словам, к давно придуманным и продуманным объяснениям.

К литературе, которую она воспринимала так же всерьез, как реальность.

Настоящая жизнь стала завоевывать позиции совсем недавно: с Кемалем в ее мир вошли настоящие преступления, настоящие, какие-то приземленно-материальные мысли об ужинах и выходных, и планы на отпуск, и расчеты про покупку квартиры, и тщательно отгоняемые сомнения насчет возраста и ребенка. Все это было никак не книжным, и все это хоть и пугало, но уже было, было, и Айше чувствовала, что меняется, взрослеет, уступает чему-то более сильному и неизбежному, чем постоянно читаемые ею тексты.

Но сейчас это снова была прежняя, абсолютно литературная Айше, и Кемаль не мог не улыбнуться, ведь именно такой он впервые увидел ее и полюбил. Голубые глаза засверкали, рука потянулась к волосам, которые она всегда поправляет, когда волнуется или фантазирует.

– Вообще не тот стакан, понимаешь? Вот представь: домработница действительно ставит стакан с водой на тумбочку, и Лили запивает этой водой те самые таблетки… неважно, кто ей их дал и почему – это потом! Главное – стакан! Так вот, на том стакане все отпечатки имелись, причем совершенно нормальные. Но потом кто-то – неизвестно пока зачем – взял тот стакан и подменил его. Ты представь, что тебе зачем-то очень надо подменить стакан – как ты это сделаешь? Следы уничтожить практически нереально, это все знают, все начитанные, да и времени это много займет, значит, надо от первого стакана избавиться и чистый на его место поставить. И этот кто-то берет стакан из шкафа, так берет, чтоб отпечатков не оставить, перчатки там у него или что, не знаю, а на стакане перевернутые отпечатки домработницы, потому что она посуду из машины выгружает. Вот и все!

– Ничего себе «все»! – засмеялся над ее воодушевлением Кемаль. – Такое «все» для отчета не годится. Непонятно, кто, когда, зачем и почему, а остальное совершенно ясно!

– Нет, про стакан понятно, мне, по крайней мере! Кто и почему – это следующий вопрос, но технически-то все объяснимо.

– А куда, по-твоему, делся первый стакан?

– А в ту же посудомойку! Теперь попробуй его выдели среди остальных. Или убийца его с собой унес да выкинул, это неважно. Нет, ты придумай другую версию! Домработнице, даже если она убийца, незачем брать стакан в перчатках: ее отпечатки могут где угодно быть, особенно на посуде, правильно? Наоборот, это было бы подозрительно, если бы ее отпечатков там не было! – Айше помедлила, обдумывая очередной виток сюжета. – Значит, либо она это просчитала и подменила стакан, чтоб на нее уж точно не подумали, либо она ни при чем, а тот, кто подменил стакан…

– Да все упирается в то, зачем он его подменил! Если чтоб выглядело как суицид, то почему руку Лили туда не приложить? Ведь если стакан совсем без отпечатков, это вызовет всякие подозрения… к тому же непонятно, зачем его вообще туда ставить? Ну уничтожь или отмой первый стакан, если на нем твои отпечатки, а второй-то ставить зачем?

– А для правдоподобия. Ведь чем-то Лили запила эти таблетки, не так проглотила, а стакана вдруг и нету.

– А так есть стакан, из которого никто не пил! Ничего себе правдоподобие! Хотя…

Кемаль замолчал. То, что вдруг пришло ему в голову, тоже было не слишком правдоподобно, и ему не хотелось выдавать эту версию, пока ее еще нечем подтвердить.

– Хотя? – нетерпеливо переспросила Айше. Еще не хватало отнимать у нее страницу, не дав дочитать фразу!

– Не знаю… просто вдруг подумал, что это могли сделать нарочно. Чтобы мы в этом копались – и больше ни в чем. Или, наоборот, чтоб привлечь внимание.

– Зачем? Чтоб копались, то есть чтобы вас отвлечь, это возможно, но чтоб привлечь?..

– Господин Эмре, к примеру, почему нет?

– То есть ты хочешь сказать, что там был другой стакан или вообще еще что-то, а он явился домой и принялся подменять улики?

– Вот именно. И это, кстати, почти все объясняет. Дай-ка мне телефон, раз ты там стоишь.

– Хочешь ему позвонить? А не спугнешь, если он действительно в чем-то замешан?

– Не ему. Просто хочу побольше про него разузнать.

3

Элиф сердито поливала водой из душа большой пластмассовый бак для мусора. Казалось бы, как удобно и замечательно задумано: поставить его на лестничной площадке, чтобы все соседи складывали мусор туда, а консьерж забирал по вечерам не отдельные пакеты, стоящие у каждой двери, а один общий из этого самого бака. А что получилось? Все прилежно складывают мусор, консьерж периодически забывает заглядывать в бак; общий, большой пакет никто, кроме Элиф, в этот бак не кладет, и бак пахнет, и мыть его приходится все той же Элиф. Если она, конечно, не желает терпеть запах на лестничной клетке, как ее более равнодушные соседки.

Сегодня она с самого утра выставила все вчерашние пакеты в ряд перед лифтом, чтобы дать понять консьержу, что он снова про них забыл, и теперь злобно отмывала впитавший в себя не самые приятные запахи бак.

Все наперекосяк! Как будто ей нечем больше заняться и не о чем подумать! Сегодня вернется муж, и мысли Элиф непривычно крутились не вокруг того, что она ему приготовит, а вокруг того, что и как она ему скажет.

А что она, спрашивается, может сказать? Самое большее – задаст вопрос, на который не получит ответа, вот и все. А ведь тот же вопрос будет задавать ему Кемаль или кто-нибудь другой из полиции, это точно.

Ее саму уже и Айше спрашивала, и брат, и она выкручивалась, как могла, но долго так продолжаться не может.

И ведь ей сразу не понравилась вся эта история, с самого начала!

Почему это надо было рекомендовать Лили какую-то девчонку?.. Азиз вроде никогда не был склонен к беспричинной благотворительности. Да, все совпало удачно, кто бы спорил: Лили нужна домработница, Азиз упоминает про эту девицу, у Элиф есть возможность оказать всем услугу, сделав всего один звонок. Разумеется, она его сделала.

Но уже тогда… или это теперь так кажется? Она недовольно выключила душ и перевернула злосчастный бак, чтобы не нести его мокрым по коридору. Вроде не пахнет, уж она его терла, терла и моющим средством, отбивающим запахи, поливала. Или все-таки?..

Ладно, будем считать, что не пахнет, и так сойдет.

И с той девицей я так же, вдруг подумала Элиф, сама удивившись неизвестно откуда возникшему сравнению: будем считать, что все в порядке, и не принюхиваться. Вроде ничем не пахнет, правильно? И так сойдет, а что там на самом деле – нас не касается. Так спокойней.

А теперь принюхиваться начинают другие.

Эминэ еще на золотом дне спросила про прислугу, и уже тогда Элиф поймала себя на мысли, что отвечать правду ей решительно не хочется. Ну как это будет звучать: меня муж попросил устроить эту девушку на работу? Или: Лили искала прислугу, а знакомая Азиза… что за знакомая, откуда взялась, что это у него за знакомства с молодыми девушками без определенных занятий? Мало ли кто приходит в их контору в поисках работы, что же всем помогать? И девчонка, как назло, не то чтобы красивая, этого Элиф ни за что бы не признала, но вполне привлекательная.

Вполне, вполне – думала она, приглядываясь к тому, как Гюльтен (она запомнила имя сразу, редкий случай!) разносит чай и уносит тарелки. Она нарочно откинулась на спинку кресла, когда дошла очередь до нее: то ли чтобы получше разглядеть, то ли чтобы выразить ей свое презрение, то ли просто чтобы оказаться подальше – теперь и не разберешь зачем. А та и глаз не подняла, поставила чашку, положила салфетку – и дальше. И что это, спрашивается, означает?

Все или ничего? Вот приедет Азиз – пусть сам расхлебывает! Еще не хватало полиции вмешиваться в их семейные дела, правильно? Она сама не может разобраться, ей не до посторонних. И тем более не до подруг и родных – только их не хватало.

Айше вцепилась бы мертвой хваткой: откуда Азиз ее знает, почему решил помочь, что у них за отношения? Мне бы самой понять, что у них за отношения! А может, и нет никаких отношений?

Как запах от мусорного бака – то ли есть, то ли нет, то ли заглушен запахом моющего средства. Как хочешь, так и думай.

Элиф с выразительным стуком водрузила бак на его место и пошла за чистым пакетом. Мешки с мусором так и стояли у лифта, никем не замеченные и никому, кроме Элиф, не интересные. Конечно, соседки работают, им не до этого. Только ей и есть дело…

Говорят, мужчины в этом возрасте – и молодые девчонки… кстати, никто не знает, в каком таком возрасте. За сорок? За пятьдесят? Или ровно в сорок пять? Или ближе к шестидесяти?

Гюзель вечно обо всем таком писала. Бедная. Элиф любила читать ее колонку, всегда мысленно примеряя на себя все описываемые ситуации. В ее жизни было не так много сильных переживаний, и она любила сериалы, и рассказы приятельниц о чьих-то проблемах, и эти газетные колонки. Они давали ей возможность что-то придумать, что-то пережить в воображении, поставить себя на место героини рассказа. Она даже немного завидовала Гюзель: подумаешь, журналистка, я бы тоже так могла, вот вчера только мне рассказали, я бы тоже могла описать. И, тем не менее, каждое утро машинально открывала газету на той самой странице.

Теперь у меня своя история, с горечью подумала она.

Гюзель бы понравилось: стареющая жена, неверный (скорее всего!) муж, любовница, работающая прислугой у подруги. Или все не так, и Азиз просто захотел помочь? Бывает же так, что хочется человеку помочь – просто так, без всякой причины?

Человеку – бывает, ответила она сама себе, а молодой привлекательной девице – нет. Особенно если помогает ей мужчина средних лет – того самого рокового возраста.

Вот явится он – я его прямо спрошу. Пусть знает, что я не идиотка какая-нибудь, которая любую ложь проглотит, не подавившись. Я давно все поняла, я не так глупа, как ему хотелось бы. Пусть сам полиции отвечает, я не из тех, кто подружкам и газетам плачется, мне такое обсуждать не хочется.

Но как же Гюзель, как же она? Мысли невольно вернулись к несчастной журналистке. Как она могла упасть с парома?! Как с него можно упасть, даже если очень ветрено? Сиди себе в салоне, не выходи на палубу – зачем, интересно, она вышла-то в такой холод? Покурить? Вот они, запреты эти: там не кури, здесь не кури – а люди потом погибают! Кому это нужно – Европе, что ли? Так мы не Европа, у нас всегда все курили, раньше в автобусах даже. Зато у них в Европе пьют все запоем, вон в фильмах показывают… уж лучше курить, разве нет?

Гюзель, конечно, много курила, но все-таки вряд ли… вряд ли она пошла бы на верхнюю палубу под дождь и ветер только ради сигареты. Не похоже это на нее, совсем не похоже.

Тогда чего ее туда понесло?

И что все-таки случилось с Лили?

А если… Элиф даже замерла от этой мысли. Надо срочно сказать Кемалю! Или хоть Айше, она дома сидит! Как это они сами не додумались?!

Конечно: кто-то отравил не только Лили, но и Гюзель! Ей стало плохо, и она вышла на палубу. Тошнило ее, или в сон клонило, или еще что-нибудь. Вот она и свалилась – разве здоровый человек оттуда свалится?!

И, кстати, разговоров об Азизе и его покровительстве этой девчонке будет меньше. Это никого не касается – только меня.

Ах, черт, стеклянная крышка!

4

Черт, черт, черт! Черт побери все это! Всех этих женщин, и полицейских, и… политиков тоже! Особенно их.

Азиз никак не ожидал, что дело может так повернуться.

Прилетев из Анкары, он спокойно забрал со стоянки машину, не торопясь ехал по автобану, предвкушая спокойный вечер перед телевизором, где всегда можно найти какой-нибудь американский фильм, чтобы отвлечься и ни о чем не думать. Вот завтра он выйдет на работу – тогда и подумает, а сегодня у него законный выходной, самолет не опоздал, пробок на автобане не было и быть не могло, Элиф к его приезду приготовит что-нибудь вкусненькое.

И вдруг – пожалуйста! Да еще с двух сторон.

Азизу хотелось есть, и он помахал знакомому официанту. Здесь его знали, еда была неплохой и недорогой, но настроение было безнадежно испорчено, а сидеть в кафе у всех на виду, вместо того чтобы бездумно смотреть в телевизор с собственного дивана, совсем не входило в его планы.

А Азиз очень не любил, когда кто-то нарушал его планы.

Господи, глупая женщина! Что на нее нашло, спрашивается?! Ведь приняла все как должное, ни слова поперек не сказала, сделала, что он просил, еще и радовалась, что окажет подруге услугу. Кто мог ожидать, что она вдруг поднимет такой шум?

Наверно, все из-за этой проклятой крышки. Азиз усмехнулся: вот ведь из-за какой малости могут расстроиться самые продуманные планы! Наверняка и брата она натравила. Стал бы Кемаль задавать все эти вопросы о какой-то домработнице, если бы не любимая сестра? Ясное дело, не стал бы. Или задал бы так, для проформы. Он хороший полицейский, спору нет, но все-таки звезд с неба не хватает и до мысли о Гюльтен сам бы ни за что не дошел. Та всегда все продумывает, ни наследить, ни ошибиться не могла, с полицией побеседовала, все, что положено, сказала.

Нет, с полицией он бы справился, без вопросов. Но вот жена…

Надо же было ей уронить эту чертову крышку!

Азиз даже не сразу сообразил, в чем она его обвиняет. Элиф редко устраивала ему сцены, их семейная жизнь всегда была спокойной и мирной, не выходя за рамки нормальных споров о том, куда поехать на выходные и на какие курсы посылать сына.

Но стеклянная крышка от новой дорогой сковородки разбилась вдребезги, разлетелась на множество противных осколков, которые злая до слез Элиф с злыми слезами выискивала по всей кухне, и от семейного спокойствия не осталось и следа.

Одни осколки – ни собрать, ни склеить, ни пожаловаться фирме-производителю.

«Ты понимаешь, во что ты меня втянул?! На меня пальцем показывать станут! С какой стати я должна была помогать твоей подружке, или кто она тебе?!» – отвратительно, но не слишком громко, помня о соседях, шипела жена.

«Что ты несешь? Какая подружка?! Я же тебе все объяснил: девушка работала у нас в префектуре, чай подавала, платили ей мало, а ей приходилось помогать куче каких-то родственников, я уж и забыл кому! Да я вообще думать о ней забыл! Эмре приходил, жаловался, что Лили опять прислугу выгнала, а Гюльтен как раз чай принесла, мне и пришло в голову, что если ты ее порекомендуешь, то можно помочь человеку, – вот и все! Что ты напридумывала себе?!» – ему так хорошо удалось выкинуть из головы все неприятности, выслушанные в Анкаре, настроиться на вечер отдыха, чтобы завтра с новыми силами – за работу, и вот, на тебе!

«Думать забыл, а как зовут – с ходу вспомнил! – проявила вдруг аналитические способности Элиф. – С какой стати ты бы стал помогать этой девице, если бы она тебе не нравилась?»

«Да она и нравилась, но не так, как ты это понимаешь! Скромная, работящая, все умеет, получала гроши какие-то…и точно так же звали мою покойную тещу, не забыла? Что тут вспоминать-то?!»

«Откуда ты знаешь, что она умеет? Даже слушать ничего не хочу! Мне теперь с Кемалем объясняться, меня Айше уже раза три спрашивала, и подруги будут спрашивать, и в полицию вызовут! Что я должна им говорить: седина в голову – бес в ребро, да?! Сам будешь все всем объяснять, а я унижаться не желаю! Нашел с кем связаться, она тебе в дочери годится!»

«Вот именно, что в дочери! Элиф, ты соображаешь, что говоришь? Стал бы я тебя просить, если бы действительно что-то было? Я, что, по-твоему, идиот? Я не виноват, что ты разбила крышку и злишься. Я устал, как собака, только что с самолета, а ты тут устраиваешь! С Кемалем я сам поговорю, у него есть голова на плечах… в отличие от его сестры!» – почему-то он решил, что если сейчас уйдет, хлопнув дверью, то последнее слово останется за ним и он выйдет победителем.

Но победителем он себя не чувствовал.

И не почувствует до тех пор, пока не поговорит с Кемалем. У которого, как он и сказал жене, была голова на плечах и обмануть которого будет, несомненно, потруднее, чем Элиф. К тому же он глупо построил телефонный разговор и теперь тщательно продумывал все, что он может сказать, и старался не выдать своего напряжения.

– Принеси пока закуски, горячее потом закажем, когда Кемаль-бей придет, – сказал он официанту.

«Что вы пристали к Элиф из-за этой прислуги? Она меня почти из дома выгнала! – шутливо начал он выговаривать Кемалю, садясь в машину. – Приходи в ваш ресторан, я тебе все объясню, мне теперь дома лучше не показываться!»

«Из-за прислуги? – переспросил Кемаль. – А ты про нее что-то знаешь?»

«Разумеется, знаю, это же я попросил Элиф девчонку к Лили устроить…»

«Вот как, – протянул Кемаль. – Ладно, я не дома пока, минут через двадцать подъеду. Или через полчаса».

Азиз был уверен, что свалял дурака. Ему казалось естественным, что жена взбеленилась из-за Гюльтен и сказала Кемалю, что действовала по просьбе мужа. Поэтому Кемаль и звонил в Анкару; правда, разговора не получилось, Азиз сразу сказал, что он на совещании, и Кемаль ничего не спросил. Почему же он, Азиз, решил, что тот уже что-то знает о Гюльтен?

Понятно – почему. Голова занята совсем другим, да и удара с этой стороны он никак не ожидал. Ладно, еще посмотрим, кто умнее. Он поморщился на принесенные закуски, велел подать еще ракы и постарался вспомнить, что голоден.

Ресторан на последнем этаже полицейского управления Нарлыдере имел статус кафе, поэтому цены здесь были умеренные, а кормили сытно и вкусно. Он был изначально создан для служащих полиции, но знали о нем многие, и поскольку официально в него допускались все желающие, то местные жители, особенно работники префектуры и других государственных учреждений, частенько сюда наведывались. И если совсем посторонним могли иногда заявить, что столик надо заказывать заранее, а сейчас, извините, мест нет, то Азизу и ему подобным это не угрожало.

Тем более что он не раз бывал здесь с Кемалем и все знали об их родстве.

– Проблема в том, что мы не можем ее найти, – объяснил ему Кемаль, и Азиз пока не мог понять, радоваться этому или огорчаться. Радовало то, что никаких подозрений ни у кого не возникло, что его лично, оказывается, и допрашивать не собирались, что Кемаль всего-навсего хотел уточнить у него, не слышал ли он от Элиф чего-нибудь об этой Гюльтен, а то она утверждает, что ничего не помнит.

Не помнит! Выходит, она вообще не сказала никому, что девушку рекомендовал ее собственный муж, а он-то боялся! Можно было, значит, ограничиться семейным скандалом и не напрашиваться на этот разговор с шурином. Ладно, сделанного не воротишь, а что Гюльтен исчезла… вот это пока непонятно, хорошо или плохо.

Она-то, как всегда, права и действовала строго по инструкции, но хороша ли была в данном случае инструкция?

И он равнодушно пожимал плечами и разводил руками: кто ж ее знает, куда она могла подеваться, я о ней и думать-то забыл, помог бедняге, потому что возможность такая подвернулась, и не видел ее с тех пор, как она уволилась.

А сам думал только о том, что сидящему напротив полицейскому достаточно протянуть руку и нажать пару кнопок на его телефоне, чтобы поймать его на лжи.

И о том, что сразу же после ужина он сам нажмет эти кнопки, а потом сотрет этот номер, как и несколько других.

Потому что это политика, а не разбитые крышки и семейные скандалы, а с политикой шутки плохи.

5

– А как твоя поездка? – Кемаль решил, что узнал все, что можно, и перевел разговор в более нейтральное русло. – Что-то ты в Анкару зачастил? Карьеру делаешь?

– Ну… в каком-то смысле. В моем возрасте пора уже подумать. На пенсию особо не разгуляешься, да и что я буду делать на пенсии? А до выборов всего ничего. Твое здоровье!

– И твое, – ответно кивнул Кемаль, приподняв матово-белый запотевший стакан с ракы. – А что тебе выборы? Вроде у ваших все шансы, и потом ты же чиновник – тебе-то что, кто у руля?

– Как это что?! Новая метла выметет всех подчистую, особенно потенциальных пенсионеров. Так что приходится шевелиться, – направление разговора ему не нравилось, но Азиз понимал, что не должен его менять.

Впервые в разговоре с шурином он чувствовал, что тот полицейский. А каково, наверно, на настоящем допросе! Нет, до этого никогда не дойдет: он ни в чем не виноват, а выдавать секретную информацию – себе дороже.

Интересно, нужно ли разрешение на обыск, для того чтобы понажимать кнопки чужого мобильного телефона? И обыск ли это? И имеет ли владелец право воспротивиться такому произволу, если вдруг?..

Нет, никаких «вдруг». Все под контролем, существует Программа, эти экстремисты при деле и тоже под контролем, Гюльтен он найдет и все выяснит. Ведь какой-то сбой все же произошел, иначе, сколько бы ни шумел Эмре, никакого дела бы не возбудили. Пожалуй, пора проявить любопытство.

– А что все-таки с Лили? Элиф сегодня крышку какую-то разбила, новую, стеклянную, стала злая, как не знаю кто, обвинила меня чуть ли не в любовной связи с этой домработницей, так что я так ничего и не понял толком. А Эмре спрашивать – сам понимаешь. Отравилась она чем-то, что ли?

– Да вроде, – без особого энтузиазма подтвердил Кемаль. – Этим химики занимаются, типа снотворного что-то, кажется. А ты с этим Эмре как? В дружбе? Что он вообще такое? У нас начальник с ним носится, как будто он премьер-министр.

– Эмре? Да как тебе сказать… я не так много и знаю.

– Ну, что знаешь. У вас же с ним какие-то дела были?

– Были, но это, собственно говоря, к делу отношения не имеет. Политика…

Он все-таки произнес это магическое слово, рассчитывая на то, что оно станет точкой и завершит этот виток разговора. Произнес с тем выражением, с которым говорят о политике непосвященным: мол, это долгая история, вы все равно ничего не поймете, это не ваша забота, что и как там, в высших сферах, и неинтересно это вам, от нее, политики, далеким. Обычно это срабатывало: людям не хотелось выглядеть несведущими и выслушивать длинные объяснения, да и сами политические дрязги никого всерьез не интересовали. Кроме редких случаев, подаренных журналистам и попавших в газеты.

На Кемаля, однако, интонация не произвела ни малейшего впечатления.

Он привык иметь дело с людьми самых разных профессий, а значит, привык и к этому снисходительному тону: что вы в этом понимаете, что я вам полдня объяснять буду? Иногда профессиональные дела подозреваемых и свидетелей действительно можно было обойти стороной, но если нет, то Кемаль был готов терпеливо и вдумчиво вникать в самые разные сферы и области человеческой деятельности.

Политика – подумаешь, невидаль! Вряд ли это сложнее страхового бизнеса, торговли свежими цветами и несвежими бриллиантами, предоставления кредитов мелкими банками, иногда растворяющимися в воздухе, или деятельности подпольных лабораторий, производящих специальные аэрозоли для воров-домушников.

– А ты попроще, в двух словах. Он же раньше не в Измире жил, правильно?

– Да, они лет семь-восемь, наверно, как сюда переехали. У него большие деньги, связи по всему миру, и вообще он фигура заметная, хоть и не на виду.

– Что значит «заметная»? Чем он занимается-то, кроме того, что имеет деньги и названивает министрам?

– Он, вообще-то, не из наших, не из республиканцев то есть. Так что я уж не знаю, какой он там пост занимает в их партии, но в финансовом плане…

– То есть он оплачивает существование твоих противников, а ты с ним водишь дружбу на всякий случай? – насмешливо перевел его недомолвки Кемаль.

– Все не так просто, – с привычной снисходительностью отмахнулся Азиз. – Это же политика, в ней нет только черного и белого. Сегодняшний противник – завтра соратник. Партии объединяются, распадаются, существует множество нюансов, – он потянул последнее слово, рассчитывая наскучить собеседнику.

– Но с «белыми»-то республиканцы уж никак не объединятся, или я чего-то не понимаю?

– Конечно, нет, но…

– Так «нет» или «но»? – засмеялся Кемаль. – Нет, ты мне объясни как рядовому избирателю. А то и за республиканцев голосовать не захочется!

– Формально и официально – нет. Но в каждой партии существуют группировки, правое и левое крыло, более и менее ортодоксально настроенные группы… к тому же всегда кто-то хочет кого-то подсидеть и занять место лидера. Словом, это все сложно, и к твоему делу никакого отношения не имеет. Это не женские посиделки. Тебе Элиф говорила, что они там постоянно отравлялись чем-то? Я, между прочим, сам наблюдал месяц, что ли, назад. Вы их потрясли уже, этих подружек? Похоже, кто-то из них заигрался, да?

– Может быть, – неопределенно произнес Кемаль. Ему совсем не нравилось, что он так и не получил ответа ни на один вопрос. И если объединение республиканцев, традиционно ратующих за демократию, светское государство и вроде бы продолжающих дело Ататюрка, с так называемыми «белыми», провозглашающими традиционные мусульманские ценности и лишь в последнее время переставшими ругать Ататюрка в полный голос, его интересовало лишь постольку-поскольку, то все остальное… что ж, придется повторить. – Так ты сказал про его деньги. Что, неужели их так много, что он может влиять на какие-то партии?

– Деньги на все могут влиять, сам понимаешь. А чьи деньги, – Азиз многозначительно развел руками, – кто их знает. Разумеется, не его. Или не все его. Но через кого-то же должны направляться средства. У Эмре большие связи в Европе, ему, по-моему, принадлежит какой-то банк. Я не очень разбираюсь в тонкостях.

– То есть наших «белых» финансируют из Европы? Ерунда какая! Разве их не шейхи всякие оплачивают? Чтобы мы отвернулись от Запада? А Европе же, наоборот, надо, чтоб у нас была демократия и свобода совести, разве нет? Вон сколько оговорок, прежде чем нас в ЕС пустят.

– Да кому мы нужны в Европе, неужели ты не понимаешь? Они могут сколько угодно придираться к нашей пенитенциарной системе и к прочей ерунде, вроде пандусов для инвалидов на каждой улице, но думаешь, они будут рады, если мы выполним все их требования? Да ни черта! Мы для них – дешевая рабочая сила, дешевые курорты, дешевые товары, которые, заметь, не хуже их собственных. И они, по-твоему, будут рады пустить нас на свой рынок? Сейчас у них оливковое масло из Испании, вина из Франции, мебель из Италии, текстиль не поймешь откуда, потому что половину его даже всякие Диоры давно шьют у нас из нашего же хлопка. А если Турция станет равноправным партнером? Им это надо? Им удобнее ругать наших нелегалов, которых, между прочим, они же пускают на заработки, потому что сами немцы черную работу делать не желают, и никто в Европе по-настоящему никакой Турции знать не хочет. Мы для них – второй сорт, если не третий, и чем мы невежественнее и грязнее, тем им приятнее!

Азиз сел на своего конька, по-прежнему не отвечая на вопросы Кемаля, и увлечение его было, похоже, на этот раз совершенно искренним. Про Европу слушать было, конечно, занятно, впрочем, Кемаль и сам мог при случае порассуждать на подобные темы, но было уже поздно, ему хотелось попасть-таки домой, и пора было перейти от далекой Европы к чему-то более близкому.

– То есть господин Эмре связан с теми, кто против вступления Турции в ЕС и финансирует одиозную партию, чтобы привести ее к власти и показать всем, какие мы плохие? Так?

Азиз ответил не сразу. Видимо, в их среде не были приняты такие прямые вопросы.

– Мне это, собственно говоря, безразлично, – поспешил успокоить его Кемаль. – Какое мне дело до его политических взглядов? Я просто хотел бы понять, что его привело в Измир и с кем он здесь поддерживал отношения. Узнал, что с тобой, и надеялся, что ты мне что-нибудь расскажешь. Так же проще, чем собирать всю эту информацию по крупинкам. Кстати, не знаешь, почему у них не было детей?

– Детей? – удивленно переспросил Азиз. Судя по всему, мысли его витали еще где-то высоко, в области геополитики, и никакие дети, кроме собственного сына по вечерам, его не интересовали. – Понятия не имею. Как-то никогда не спрашивал… да и с какой стати я стал бы? Мы же с ним не приятели, а… что-то вроде коллег скорее. Только профессиональные разговоры, если так можно выразиться. Ничего личного.

Кемаль уже собрался пошутить насчет этой дежурной фразы американских профи всех мастей, постоянно звучащей с экрана, но в кармане завибрировал телефон.

– Твоя жена, – взглянув на номер, сказал он Азизу. – Наверно, тебя ищет?

– Ну и позвонила бы мне, – недовольно буркнул тот. – Сначала устраивает сцены, потом еще тебе жалуется…

Высокий голос заверещал в трубке, но Азиз не мог разобрать ни слова, а Кемаль слушал с непроницаемым лицом.

– Я все выясню, абла… обязательно… да, прямо сейчас. Мы с Азизом ужинаем, – нет, не похоже, что она обо мне, подумал Азиз, иначе он не сообщал бы это таким тоном. Словно переводя разговор на другую тему. Интересно, что там у нее стряслось? Нет бы позвонить собственному мужу – все брату да брату!

– Опять что-нибудь разбила? – прикрывая раздражение насмешкой, спросил он, когда Кемаль закончил разговор.

– Да нет, – поморщился шурин. – Там у сына ее подруги проблемы с машиной, надо кое в чем разобраться.

– Да ты хоть доешь, что за проблемы такие, чтоб вскочить и бежать?

– Нет, я и так засиделся с тобой, у меня еще дела всякие. У нас хоть и не политика, но сложностей да нюансов – выше крыши! Никогда не знаешь, попадешь ли домой к ужину.

Он быстро достал бумажник, отдал купюру привыкшему к таким неожиданным уходам клиентов официанту и отмахнулся от монеток сдачи.

– Поеду гляну, что за проблема. До встречи. Ты бы мне все-таки рассказал про этого Эмре, ладно? Раз уж сегодня не вышло.

И шурин улыбнулся своей обаятельной улыбкой, напомнившей Азизу жену и – поэтому ли, или из-за последнего вопроса? – вызвавшей у него какое-то неприятное чувство несвободы и вины.

А в чем он, спрашивается, виноват?!

6

– Как это тебе удалось? – ревниво спросил Кемаль Альпера, ненадолго ставшего героем дня.

– Ой, да чего проще! – довольный Альпер развалился в кресле. Такие моменты в его работе выпадали нечасто, и, наслаждаясь положением победителя, он даже не торопился домой. – Припугнул его как следует, да и все. Парень нар не нюхал, но про порядки в тюрьме, видать, слышал. И очень ему в камеру не хотелось. «Я ничего не сделал» да «вы не имеете права»! Да «я требую адвоката», как будто ему тут Америка! Представляешь, адвоката ему? Ну, я быстренько объяснил, кто тут право имеет, и что здесь вам не там, и что домой он пойдет только после того, как все мне расскажет и все подпишет, и что неделька в камере такому красавчику только на пользу пойдет. Ну и так далее. Типа дело об убийстве и нечего тут! Он и раскололся, чуть не плакал, бедняга.

– Что, и в убийстве признался? Так ни один суд же…

– Да плевать мне на суд! В убийстве не признается, гад, надо было его все-таки не час взаперти подержать. Да и стукнуть разок-другой не мешало бы. Но все остальное – просто сказка. Заслушаешься. Да он и в убийстве признается, там же все: мотив, возможность, алиби ни хрена нет! Куда он денется, красавец? Потом и свидетелей найдем, и все подчистим. Начальство довольно, между прочим. Я его под подписку отпустил, завтра можно и про убийство начинать. Прикинь, эта тетка его больше года шантажировала, достала просто! А запись у меня, кстати, чистенькая, на ней ни ударов, ни угроз нет! Послушаешь?

Еще бы. Кемалю было неприятно, что легкомысленный Альпер сумел добыть новую информацию, ему не нравились эти дикие методы, из-за которых большинство граждан не любит полицию, боится ее и не рвется ей помогать. С другой стороны, никому не причинили никакого явного вреда, а расследование сдвинулось с мертвой точки, начальство довольно, и – кто знает? – может, он и правда убийца, тогда чего с ним церемониться. Но что-то внутри Кемаля всегда протестовало против подобных методов работы, это было запретным приемом вроде не “fair play”, как в футболе.

– А потом мы жалуемся, что нас никто не любит и в Европу не принимают, – не удержался он от никому не нужного замечания, вспомнив свой бестолковый разговор с Азизом. И почувствовал себя старым и нудным учителем, читающим мораль ухмыляющимся ученикам.

– И черт с ней, с Европой! Нужна она нам! Зато завтра дело закрывать можно.

– Но он же не признался…

– Да ты послушай сначала – на кой черт нам его признания?

Запись начиналась не по правилам, сразу с монолога Тимура, любой адвокат моментально раздул бы из этого целую историю, но – и в этом Альпер был прав – в качестве оперативной информации все это годилось.

«Ты дал машину журналистке Гюзель Алатон?» – так или примерно так, по-видимому, звучал заданный Тимуру вопрос. Скорее всего, более грубо.

«Да. Она ею часто пользовалась, после того… ну после того, как узнала. Я ее не боялся, вы не думайте, но зачем мне скандал, правильно?» – пауза на пленке, наверно, означала, что Альпера не устроило невразумительное изложение, и он, остановив запись, еще раз объяснил ему, что к чему. Поэтому дальше Тимур говорил уже как по писаному.

…Он говорил, а перед глазами у него стояло море и белый, словно выгоревший на солнце песок пляжа. Когда он смотрел на этот песок, то всегда вспоминал начало одного романа, попавшего в его руки без обложки, а потому навсегда оставшегося для него безымянным. Как будто его и не сочинял никто – он был отголоском его собственных мыслей, и больше ничем. Если бы не первая фраза, он бы и читать не стал, не имел он этой отнимающей время привычки, но та фраза почему-то зацепила.

«Однажды на пляже я нашел бриллиант» – ничего себе, да? Везет же некоторым придуркам! В следующих фразах выяснилось, что бриллиант был надет на зарытую в песок старческую руку, а та принадлежала вовсе не трупу, как можно было подумать, а вполне живой и замечательно богатой особе. Тоже ничего себе – для желающего подзаработать красавца.

Бриллиантов на пляже было много, они валялись тут и там. Англичанки боялись или не хотели оставлять их в отеле и ходили на пляж, увешанные драгоценностями. И все сверкали: лоснились от масла для загара, поблескивали очками и зубами, радостно подставляли под лучи солнца в изобилии покупаемые цепочки и браслеты. Они ездили сюда каждый год, или сюда приезжали их знакомые, и они уже знали, что в Турции все очень дешево по сравнению с Англией, и они, лежащие топлесс на этом белом, выцветшем от жары песке, напоминали цыганок, увешанных дешевыми побрякушками.

Только вот побрякушки были отнюдь не дешевыми. И роскошный белый песок был вовсе не в Анталье, куда Тимур якобы уезжал на лето, а совсем в другом месте. Что там ловить, в этой Анталье: русских туристок, замученных детьми и жаждущих романтики и секса, или тех же русских туристок, но желающих продать себя подороже, а еще лучше выскочить замуж?

Нет, это не для него. Дидим – другое дело. Этот небольшой курорт давным-давно облюбовали англичане, здесь были английские вывески и цены в фунтах, здесь почти не звучала турецкая речь, а на пляже валялись бриллианты. И некрасивые тела с этими самыми бриллиантами.

Подбирай кто хочет. И Тимур был среди тех, кто хотел.

Их таких, молодых, стройных, на все готовых, было здесь немало, у каждого была неофициально ограниченная территория, на которой ему разрешалось вести охоту. Попасть в ряды этих избранных было нелегко – вон сколько таких же красавцев торчит в официантах или на другой поганой работе, или торгует чем ни попадя, или весь вечер вкалывает зазывалой в ресторане. Тимура пристроили по блату: его все любили, и друзей у него хватало.

Первая же охота стала удачной. Рассказывая об этом, Тимур даже оживился и слегка воспрянул духом: разве он сделал что-нибудь противозаконное? Наоборот, все довольны и счастливы, он никого не обманывал, деньги не вымогал, ничего не украл, никого не насиловал. Последнее заявление он выговорил чуть ли не со смехом: вы бы видели ту англичанку! Толстая, белесая, обгорела до мяса, волосенки блеклые, лет под пятьдесят – да она еще и недоплатила за ту неделю, что он с ней провел. Потом пришлось на другой участок перебираться, слишком часто его с ней видели, нельзя же сразу после отъезда одной пассии крутить с другой. Это не запрещено, всегда можно с кем-нибудь махнуться, они, англичанки эти, любят, чтобы все как бы по правде. Что вот, мол, появился страстный восточный мужчина, увидел ее и пропал. А что ее соотечественники, включая мужа, на нее сто лет уже ноль внимания, так это их проблемы: либо импотенты все как один, либо темперамент у них не тот.

А правда: эти английские мужики, разоткровенничался Тимур, чувствуя интерес собеседника, они и внимания не обращают, кто и как с их женщинами себя ведет. Все равно им, что ли? Там, в Дидиме, каждый официант с этими туристками заигрывает, лапает их сколько хочет, те полуголые ходят и всем на шею вешаются.

Словом, заработать – раз плюнуть.

После второго сезона Тимур, ничего не сказав родным, купил машину, ничего особенного, «сэконд хэнд», конечно; обзавелся кое-какими дорогими игрушками типа зажигалок, хорошего телефона с встроенной камерой, плеера последней модели, стал подумывать о переезде в отдельную квартиру, но на это пока не решался: все-таки заработки у него сезонные, а за квартиру платить круглый год. Мать, опять же, готовит, стирает, гладит, куда сынок ушел и во сколько пришел, не спрашивает, сестра замуж свалила – чем не жизнь и при родителях, правильно?

А следующим летом все на том же золотом пляже вкрадчивый, с детства знакомый голос вдруг сказал в самое ухо: «Так вот, оказывается, чем ты занимаешься, малыш! Я за тобой три дня наблюдаю».

– И после этого ты говоришь: он не признался! Да на фиг нам его признание, если он мотив сам выложил? Она ему принялась нервы мотать: то да се, да как нехорошо, да мамочке расскажу, да в газете напишу. Про мамочку-то он не очень испугался, наврал бы чего-нибудь, выкрутился бы, а вот газета! Он сразу смекнул, что она ведь и за другими понаблюдать может, и типа расследования что-нибудь соорудить, шума много будет, нашего брата на них напустят, – короче, весь их сладкий бизнес накроется только так. А из-за кого, спрашивается? Его коллеги так называемые да крыша их вряд ли бы обрадовались. Ну, мачо наш испугался и потихонечку в шантаж этот втянулся. Сначала-то она ничего вроде как и не требовала, потом привыкла у него машину одалживать, посылать туда-сюда с поручениями. Я так думаю, что он и с ней спал, хоть он прямо и не говорит. Короче, надоела ему хуже горькой редьки, он и не выдержал. Будешь дальше слушать? Он там прямо говорит, что она ему позвонила с этого их золотого дня и к парому вызвала. Сообщение прислала, что сестра его что-то пронюхала и что, мол, поговорить надо. Вот и поговорили.

– Как ты думаешь, могло такое быть? – было уже поздно, когда он добрался до дома, но Айше ждала его – и его рассказа.

– Ты меня спрашиваешь или самого себя? – улыбнулась она. – Может, чаю тебе?

– Слушай, а глинтвейна у нас не осталось? В самый раз бы в такой холод.

– Есть бутылка, только мне, наверное, нельзя из-за лекарства этого. Там написано: с алкоголем нельзя!

– А ты лекарство не принимай, глинтвейн, по-моему, не хуже. Сколько ты его уже принимаешь – а толку?

– Там написано: надо дней десять, и тогда…

– Мало ли что где написано! – Кемаль достал штопор и пошёл в холодную гостиную за бутылкой. – Выпьешь горячего глинтвейна вместо этой отравы, и все дела. Не могу я после этого мальчишки чай пить! Как вспомню эту журналистку… брррр… дай-ка мне чайник стеклянный.

– Она действительно на золотом дне то ли звонила, то ли сообщения посылала, я не помню. Но телефон при ней был – это точно, и она что-то с ним делала, это я помню. Могла и поговорить, я бы из-за шума не услышала. Давай еще корицы добавим, лучше будет, – она с удовольствием вдохнула ароматный пар и бросила в чайник несколько кусочков темной коры. – Но если бы он столкнул ее с парома, разве он оставил бы там машину? Она же прямо на него указывает! Сел бы спокойно на той стороне, объехал вдоль залива – и домой, никто бы вообще это дело с ним никак не связал.

– Вот именно, – кивнул Кемаль. – Возьми телефоны, а я кружки отнесу. Тут, в принципе, возможны варианты, – вот мы и снова в маленьком кабинете, когда же эта зима кончится, еще только декабрь, подумал он. – Мальчишка мог запаниковать и просто-напросто сбежать, позабыв и про машину, и про все на свете. А мог, наоборот, хладнокровно рассчитать, что кто-нибудь видел Гюзель за рулем или когда она выходила из машины, а кто-нибудь мог потом запомнить его самого в той же машине. И он решил, что безопаснее будет бросить машину, все равно ведь никуда она с парома не денется. И тогда признался он сейчас с тем же расчетом: вот, мол, расскажу все, как было, вот такой я наивный мальчик, а убийство – попробуйте докажите.

– А он бы успел? Не помнишь, его во сколько вызвали? Уже ночь была, да?

– В смысле добраться с той стороны? Мог успеть. На том же пароме, кстати. Или, если бы побоялся там светиться, мог и на автобусе доехать. Или даже такси взять – где мы того таксиста найдем?

– А почему нет, если он был у выхода с парома? Там же наверняка всегда одни и те же работают.

– А кто этим будет заниматься? Нам даже ради журналистки столько людей не дадут. Я, вообще-то, поспрашивал бы тех, кто на пароме был: может, хоть кто-нибудь их вместе видел. Он же утверждает, что на паром не садился. Вроде как она вышла из машины, они поговорили, покурили, потом разрешили заезжать, и она заторопилась, а он такси взял и домой. Кто-нибудь может их вспомнить, особенно те, кто на машинах. Я бы поспрашивал, – повторил Кемаль, прикидывая, когда же, интересно, он будет это делать.

– Думаешь, не разрешат?

– Не то что не разрешат… скажем так, не запретят. Ты же знаешь мое начальство: если можно что-то раскрыть, закрыть, спихнуть в другой район, то никто против этого не иди. Помнишь то убийство в подъезде… ну где провод компьютерный? Все же на мужа указывало, так нет – на маньяка какого-то списали и в Борнову отдали, а маньяк никакой больше не появлялся, муж на свободе, и мы к делу отношения не имеем. Так вот: если парень сел на паром, то машина найдена на той стороне, труп в море, можно и туда передать. А если они на этой стороне поговорили и расстались, то главный свидетель, он же подозреваемый, наш, значит, и все дело наше. Тогда его лучше быстренько раскрыть, тем более что и мотив есть, и возможность, и все, что хочешь.

– Значит, получается, совпадение? – как всегда, перескочив через цепочку мыслей, сказала Айше.

– Видимо, да, – понял ее Кемаль. – Может, дело и не в золотом дне. Только не нравятся мне такие совпадения. Многовато их что-то. Сначала эти их отравления – потом Лили умирает, и это совпадение, понятно. Потом в тот же день еще одна из той же компании погибает, и это тоже совпадение? Нет, найду я завтра время, похожу по тем, кто на пароме был. И домработницу бы найти не мешало, Азиз что-то крутит… посмотрю я завтра.

И когда наступило это завтра, начальство Кемаля не только не возражало против тщательного расследования, но настаивало на нем.

Потому что обнаружилась еще одна жертва.

7

«Господи, как же удачно все получилось, не верится просто! Как удачно!» – повторяла Филиз который день. Конечно, говорить об удаче, когда одна за другой погибли две подруги, как-то неприлично, но она ведь и не говорит, а думает, правильно? А мыслям не прикажешь.

Не могла она заставить себя переживать из-за смерти Лили, ну не могла – и все тут! Гюзель – другое дело, о таком конце и подумать страшно, а Лили… нет, разве она это не заслужила?!

«Как удачно, как удачно», – пело все внутри, вчера даже муж заметил ее оживление, посмотрел чуть ли не подозрительно. Надо быть осторожнее, но наедине с собой-то можно признаться: все сложилось как нельзя лучше.

Интересно, кто это звонил про браслет? Как она испугалась, как хотела то затаиться и молчать, то пойти к Джан без браслета, чтобы не угодить в ловушку, то скорее ехать в центр и продать его! Как хорошо, что она этого не сделала! Теперь-то уж никто ничего не докажет.

Просто гора с плеч. Две горы, нет – три. С долгами сына покончено, долг Лили отдавать не надо, проклятый браслет вернулся к хозяйке – красота! Как будто и не было всей этой нервотрепки последних недель, и можно жить, как прежде.

Гюзель, конечно, жалко, что и говорить. А Лили нет.

Вот не жалко ни капельки – и все. И нечего притворяться, как все они.

Хоть она и умерла, все равно у нее, Филиз, добрых воспоминаний о Лили не осталось. Это надо же было так ее подставить: сначала дать деньги, а потом, когда Филиз уже расслабилась и потратила часть из них, вдруг заявить, что у нее, мол, изменились обстоятельства и деньги придется вернуть в течение недели. И где заявить – на золотом дне! Когда вокруг столько ушей, жаждущих сплетен! Просто подлость – вот это что! Какие у нее могли быть обстоятельства, спрашивается? Никаких – просто захотелось еще раз увидеть, как Филиз будет унижаться и просить.

И кто бы в такой ситуации не взял этот поганый браслет, а?! Да каждый бы взял, нравоучения-то читать проще простого, а окажись в положении Филиз любая из ее подружек, и каждая бы взяла. У Джан драгоценностей девать некуда, хоть Семра и говорила что-то, что типа они не ее, то ли она их напрокат берет, то ли одалживает у кого-то, но Семра есть Семра, известное дело. Все всегда про всех знает – и никогда ничего хорошего. Когда она на золотом дне начала плести эту чушь, что кто-то хочет ее отравить или что-то в этом роде, Филиз так и хотелось сказать: я бы и сама не прочь тебе отравить. Или: это твой внутренний яд периодически активизируется, но не хотелось привлекать к себе внимания. Браслет-то уже был в кармане.

На что угодно поспорю: это она звонила. Ну и отлично, в кои-то веки принесла пользу, все обернулось просто необыкновенной удачей. Зачем нужен этот браслет, который еще продать надо по-тихому, вещь-то непростая, запоминающаяся, если, как выяснилось, долг Лили можно не отдавать?!

Все так вовремя, так кстати… будем надеяться, ее, Филиз, никто не заподозрит. Надо бы с Элиф пообщаться, наверняка она в курсе расследования.

Занятно, вдруг пришло ей в голову, Семра ничего не ела, а Лили отравилась. И ведь многие жаловались, что им было плохо… как странно, жаль, что она не слушала. У нее были свои проблемы: Лили потребовала вернуть деньги, в кармане свернулся ядовитой змейкой браслет с сапфирами, ей бы уйти оттуда поскорее, как только приличия позволят, а не слушать всю эту ерунду.

А вон как все обернулось. Ей самой ни разу не было плохо – неужели ей единственной? Они жаловались все как одна, или, во всяком случае, ей так показалось. Интересно, что бы это могло означать?

Проще всего, конечно, было выкинуть все это из головы и наслаждаться полученной свободой, но, едва она начинала думать об удаче, к приятным мыслям постоянно примешивались все те же нехорошие страхи. Ее ведь могут заподозрить в желании избавиться от Лили? Могут. Еще как могут. Лили никто не любил, Филиз была в этом уверена, но неприязнь ее подруг было легко замаскировать под фальшивыми слезами и ахами. Это была, как ей казалось, обычная, необъяснимая, тягучая неприязнь, подобная той, что она сама испытывала к Лили до истории с этими деньгами. Конечно, у кого-то могла тоже быть более весомая, настоящая причина избавиться от нее, но если это и так, то ей, Филиз, об этом ничего неизвестно.

А жаль. Можно было бы поделиться с полицией. Семра наверняка что-нибудь знает, может, с ней пообщаться? Хотя она, наверно, уже выложила все, что знает, полиции. Если это не она сама отравила Лили.

Вот именно! От удивительной догадки Филиз даже закашлялась. Семра же никого не любит, наверняка у нее к Лили свои претензии. А что она якобы тоже отравлялась – так кто это проверит? Может, она все выдумала?

Так, хорошо, а остальные? Тоже выдумали? Или сговорились? Не могли они сговориться – это точно. Филиз не помнила, кто именно жаловался на плохое самочувствие после золотых дней, но их явно было не двое и даже не трое. И здравый смысл подсказывал ей, что никто из ее старых верных подруг не мог настолько доверять всем остальным, чтобы о чем-то с ними сговариваться. Особенно если это не розыгрыш, а нечто серьезное.

Значит, что-то типа отравлений все-таки имело место. И, кстати, ее, Филиз, запросто могут заподозрить в их организации! Она-то не жаловалась, правильно? Чуть ли не единственная, кто не жаловался. Но, с другой стороны, возразил все тот же здравый смысл, если бы ты это организовала, то ты бы больше всех и жаловалась, а не сидела молча, даже не вникнув в детали разговора.

Так, минуточку… догадка замерещилась где-то неподалеку, и Филиз призвала на помощь почти обо всем догадавшийся здравый смысл. Ну конечно! Вот только понять бы – зачем?

Позвонить Семре? Она метнулась к телефону, нажала на несколько кнопок и остановилась. А помедлив секунду, нажала «отбой». Что она скажет? Что она может спросить или доказать? Выставит себя идиоткой или покажет, что догадалась о слишком многом, – и то и другое нехорошо.

Опасно, просто-напросто опасно! Может, тогда и Гюзель?..

Господи, надо кому-то обо всем рассказать, Элиф, например, у нее же брат… а кто тебе поверит – шепнул здравый смысл. Что ты можешь доказать? Придумала логичное и похожее на правду объяснение, но кто докажет, что это и есть правда? А сама-то ты веришь, что все именно так и было?

Так могло быть – сказала сама себе Филиз, и в этот момент в ее руке зазвенела позабытая ею телефонная трубка.

Она не сразу узнала голос. Потому что это был почти не голос – какие-то стоны и всхлипы. Мгновенно напрягшись, потому что еще не успела отойти от звонка неизвестного шантажиста, велевшего ей вернуть браслет, она сказала себе, что теперь ей нечего и некого бояться. Постаравшись придать официальной твердости голосу, она переспросила:

– Кто говорит? Вас плохо слышно…

– Я… приезжай сюда к нам… если можешь…

– Куда именно? Перезвоните, пожалуйста, я…

– Филиз, это я… тут несчастье такое… да говорю же, я… Селин, ну да… а все эта антенна проклятая…

– Селин, что случилось? – почти закричала Филиз, моментально придя в себя. Видимо, что-то действительно произошло. – Какая антенна?! Объясни толком!

– Приезжай, я тут одна… всем звоню… и полиция едет уже… а больше никого дома нет… я одна не смогу!

– С Айшенур что-нибудь? – предположила Филиз, уже морально готовясь ехать утешать подругу. Кажется, там что-то серьезное, Селин прям не в себе, и полицию упоминала. Ничего, цинично решила она, девочка ей не родная, даже если что-то случилось…

– Нет, слава богу, она в школе… это Семра… Семра, – дальше уже не было ни слов, ни голоса, его смяли всхлипы, заглушил какой-то стон, и Филиз поняла, что ничего не узнает и не добьется, если сейчас же не поедет туда сама.

– Ты у себя? – стараясь говорить как можно короче и четче, она вытащила из шкафа свитер. – Селин, ты меня слышишь? Слушай: никуда не ходи, поставь чайник, я сейчас буду! Слышишь, Селин? Я буду через двадцать минут. Чайник поставь обязательно, – повторила она, как заклинание, не придумав ничего лучшего, чтобы занять руки и мысли подруги и отвлечь ее от чего-то, по-видимому действительно страшного.

Не то чтобы Филиз была абсолютно уверена в том, что глуповатая Селин не могла раздуть целую историю из какой-нибудь ерунды, вовсе нет. С нее станется. Филиз была знакома с Селин не так много лет, как с Семрой, с которой познакомилась еще в юности, но этих – а ведь уже тоже многих! – лет вполне хватило для того, чтобы составить свое мнение об этой даме. Да если бы не Семра и не их золотые дни, она бы с Селин и минуты не проговорила без раздражения. Это был тот случай, когда злословие Семры не казалось преувеличением.

Поверить в серьезность чего-то, связанного то ли с Семрой, то ли с какой-то антенной, заставляла отнюдь не истерика Селин, а сам ее звонок. Она бы в жизни не стала звонить Филиз, если бы не произошло нечто экстраординарное.

А подходя к дому, где на одном, пятом, этаже жили Семра, Селин и Эминэ, и увидев два хорошо знакомых каждому минибуса, и наткнувшись на сновавших туда-сюда людей и натянутую полицейскую ленту, она поняла, что случилось, и правда, страшное.

Путь ей заступил деловито-недовольный молодой человек.

– Вы здесь живете? В какой квартире? Представьтесь, пожалуйста.

– Нет, не живу. Я к подруге приехала, – она порывалась проникнуть в подъезд, но молодой человек, похоже, не собирался ее пропускать.

– К кому именно, госпожа…? – он сделал паузу, намекнув, что она проигнорировала его просьбу представиться. Эта пауза, так же как и только что замеченные ею блокнот в руках и что-то вроде рации на поясе молодого человека, напугала ее.

– Филиз Коркут, – послушно, уже осознавая, что говорит с представителем власти, которому дозволено задавать ей любые вопросы, произнесла она. – Я к Селин… она мне позвонила, сказала, что у нее что-то случилось, что-то срочное. У меня здесь еще две подруги живут: Эминэ и Семра. Они все на одном этаже. А что?..

Но молодой человек не дал ей разразиться вопросами, на которые не был намерен отвечать.

– Проходите, пожалуйста, – пометив что-то в блокноте, кивнул он. – У госпожи Селин сейчас врач, вы можете с ней побыть. Она вас ждет. Потом… видите ли, произошло несчастье, и потом нам придется вас побеспокоить и задать кое-какие вопросы. Раз вы были знакомы с госпожой Семрой Арден… нет-нет, лифт не работает, здесь пройдите, пожалуйста.

Подниматься на пятый этаж было нелегко. Филиз задыхалась, а когда пыталась придать дыханию ритм, то в голове вертелось все то же, только что услышанное, все сказавшее ей, страшное слово.

«Были знакомы».

«Были», «были», «были».

Глава 9

1

«Ситуация на бирже резко изменилась», – думал Кемаль, слушая очередную тираду начальника. Его тон больше всего напоминал быструю, нервную речь ведущих каких-то экономических программ, перечисляющих котировки акций и курсы валют с таким волнением, словно речь шла об их личных проблемах, и с такой скоростью, что вникнуть в причины их переживаний было практически невозможно.

Причины переживаний начальника были понятны. Кто, как не он, поощрял отдельные расследования двух смертей, выглядевших как несчастные случаи, и вот, пожалуйста! Курс его акций резко упал, и надо делать вид, что они вовсе и не его, а он, опытный руководитель, имеет и всегда имел дело только с твердой валютой.

Третья смерть все меняла.

Теперь нельзя было говорить о случайности, о совпадениях и, следовательно, о несчастных случаях вообще. Хотя и эта, третья, смерть сама по себе выглядела как несчастный случай.

Падение в шахту лифта – что же это, как не случайность? Периодически это происходит, и Кемаль, с его прекрасной памятью, мог бы с ходу перечислить несколько подобных происшествий. Почему-то люди, вопреки инстинкту самосохранения, иногда шагали в лифт, не посмотрев под ноги. Дело не всегда, к счастью, заканчивалось смертью, пресса на несколько дней поднимала шум по поводу неправильного устройства всех турецких лифтов, запрещенных в Европе и мешающих стране на равных войти в объединенный европейский рай, потом про лифты благополучно забывали – до очередной неприятности.

Похоже, эта наделает шуму больше, чем обычно.

Кемаля совершенно не радовало, что он оказался прав. Его куда больше порадовали бы доказательства того, что он чересчур мнителен, что он увлекся фантазиями, что две подруги его сестры погибли по совершенно разным причинам, – но третья?! Господи, что они такого кому-то сделали, эти немолодые, обыкновенные, ничем не примечательные женщины? Кому они мешали? Что знали такого – в прямом смысле слова «убийственного»?

Что происходит – в городе завелся маньяк, специализирующийся на несчастных случаях с дамами средних лет? О вкусах маньяков, конечно, не спорят, но даже в их пристрастиях всегда просматривается какая-то, пусть совершенно извращенная, логика. А в данном случае говорить о серии?..

– Абсолютно ясно, что мы имеем дело с серией, – выговорил не разделявший его сомнений начальник. Впрочем, начальнику не положено иметь сомнений – или положено их не показывать. – Работа в этом направлении уже негласно велась, этим занимался Кемаль Акдемир, все материалы у него. Официально мы продолжаем отрицать какие бы то ни было связи между тремя смертями, иначе пресса не даст нам покоя. По второму делу имеется подозреваемый, правильно? Надо им снова заняться – это Альперу и Али.

Вот, значит, как.

Работа, видите ли, негласно велась! Да все из кожи вон лезли, чтобы доказать Кемалю, что смерти Лили Темизель и журналистки ничем не связаны, а теперь сразу – «серия»! Строго говоря: какая же это серия? Способы убийств, если они имели место, абсолютно разные; единственное, что их объединяет, это сходство с несчастными случаями. Если они таковыми не были.

Если не были, то кто-то очень хотел, чтобы их можно было принять за несчастные случаи. Причем за разные, непохожие друг на друга.

– Что у вас с версиями? – вопрос начальника прервал его размышления. Ну, конечно, теперь надо делать вид, что ему, Кемалю, давно пора отчитаться о проделанной работе. Что ж, ничего не поделаешь, чего-чего, а версий у него хватает.

– Строго говоря, можно пока думать не о серии, – не удержался он, – а о связанных между собой делах. Можно исходить из нескольких предположений. Первое, маловероятное: все эти смерти – действительно несчастные случаи, роковые случайности и расследовать там нечего. Доказать это практически невозможно, даже если мы зайдем в тупик и не найдем ни подозреваемых, ни чего-нибудь еще. Второе: одна из этих смертей – несчастный случай, скорее первая, остальные замаскированы под них. Третье: две смерти, сами выбирайте какие, несчастные случаи, а одна, к примеру, вторая или третья – все-таки убийство. Кроме того, возможна версия устранения свидетелей: если первая смерть была убийством, то преступнику могло показаться, что кто-то что-то знает, и он пытается обезопасить себя таким образом. Хотя показания Семры у нас есть, и они абсолютно безобидны… а если мы что-то в них просмотрели, то ведь все равно они уже есть. Какой же смысл ее убивать после этого, а не до? Словом, придется перечитывать и пересматривать все, что нам уже удалось собрать, а возможно, и передопрашивать всех свидетелей… оставшихся в живых, – нехорошо это, ах, как нехорошо, но само выговорилось.

– А вы не думаете, что просто одна из подружек решила избавиться от остальных? – высказался кто-то сзади. На экстренное совещание собрали всех, кого можно, даже стулья отовсюду принесли. – Самая простая версия, по-моему.

– А мотивы?

– Да какая разница, найдем мы мотив! Мало ли у женщин мотивов? Надо их всех напугать хорошенько, и все дела. Сколько их там осталось-то, в той компании?

– Кемаль, ты бы с сестрой поговорил, что ли!

– А то я не говорил! Там у них мотивов – пруд пруди, сколько хочешь! У одной кольцо красивее, у другой денег больше, третья кому-то что-то не так сказала!

– Его сестра, между прочим, тоже под подозрением!

– Или в опасности – это как посмотреть!

– А как ее в лифт-то свалиться угораздило, я не понял?

– Да там у них антенну новую делали, лифт отключили, он на последнем этаже стоял, а она, видимо, дверь открыла, ну и…

– Как это открыла?! Если лифт отключен, дверь фиг откроешь!

– А так же, как тот мужик в прошлом году, помнишь? Там дверь была неплотно прикрыта, он ее открыл – и вперед.

– То есть сначала дверь остается неприкрытой, а потом лифт отключают, правильно?

– Ну да, ее либо чем-то закрепить надо, либо она сама по себе такая, с дефектом. Не зря же в Европе вторые двери делают! И открываются они автоматически, а не так, как у нас тут. Давно пора все эти лифты заменять, дети же свалиться могут запросто!

– Не только дети, как видите, – повысил голос начальник. – Всё, дискуссии закончены, приступаем к работе. Пресса пока нас не трогает, но долго это не продлится. Наше счастье, что последняя жертва не какая-нибудь известная фигура вроде той журналистки. Было бы, кстати, неплохо раскрыть ее дело, тогда никакой серии, и можно спокойно работать. Альпер?..

– Не признается мальчишка, – недовольно отозвался Альпер. – Ни в какую. Я, говорит, с ней пообщался и ушел, в такси сел, она одна на паром въезжала, – и поди докажи что-нибудь. Хотя у него мотив имеется, и можно было бы…

– Ну да, а потом тебе адвокат покажет, что было можно, а что нельзя! Свидетелей надо искать, по-моему, это понятно. Займитесь! Если парень виноват, то мы имеем три отдельных смерти и никакого маньяка и газетной шумихи. Вот и займитесь как следует! Чтоб всех опросили! Коллег журналистки тоже придется: о чем писала, над чем работала, может, компромат какой нарыла, сплошь и рядом бывает. Дальше: что у тебя там за волшебные методики были?

Вот так всегда.

Когда Кемаль предлагал использовать то, что, насколько он знал, уже давно используется – если не во всем мире, то во всяком случае в достаточно развитых странах и солидных организациях, – никто не желал его слушать. Во-первых, полицейским-практикам всегда трудно поверить, что можно, пользуясь лишь компьютером и какими-то непонятными методами и программами, вычислить преступника. Это казалось уместным в книжках и фильмах, но одно дело американские и прочие выдумки, а совсем другое свои, привычные воришки и насильники. Во-вторых, в относительно тихом и слегка провинциальном Измире страшных серийных преступлений практически не совершалось, поэтому работа здесь велась по старинке, не без компьютеров, конечно, но без всяких новаторских крайностей. Следовательно, если признать, что от новомодных методик может быть толк, придется обращаться наверх, в Анкару, просить консультантов, признавать свою беспомощность, а потом принимать этих высокомерных всезнаек и выслушивать их якобы научные рассуждения… а будет ли толк? И если будет – получается, что они умнее нас? Нет уж, увольте, ради какой-то дамочки, задушенной в подъезде, никто этого делать не станет.

Теперь – другое дело, три трупа, близость прессы, влиятельный муж одной из жертв. Почему бы и не показать, что мы не против всех этих нововведений? Даже если они совершенно неуместны.

Кемаль старался читать специальную литературу, иногда просил Айше помочь с переводом, поэтому ему было совершенно ясно, что методики, применяемые для выявления серийных преступников, психологические профили и прочие подобные вещи, в данном случае ни к чему.

Если человек совершил несколько преступлений, он вовсе не обязательно серийный маньяк-убийца. Просто он, к примеру, решил избавиться от родственников и получить наследство, или ему пришлось вторым преступлением исправлять ошибки первого, или он, скажем, по профессии киллер. Конечно, и у наемного убийцы есть свои психологические особенности, и они влияют на выбор места преступления и его стиль, но все же наемник не сам намечает себе жертву, он не может знать, когда и откуда поступит следующий заказ, а время и место будет выбирать скорее из соображений целесообразности, чем из-за собственных предпочтений. И можно ли такого убийцу считать серийным и применять к нему те самые волшебные методики?

И как теперь прикажете растолковывать все это начальству? Совсем недавно Кемаль со всей возможной убедительностью доказывал, что без профилей и специалистов-психологов им не обойтись, но тогда на это были причины. Две женщины, задушенные похожим проводом в разных районах Измира, моментально вызвали желание объединить расследования, но Кемаль считал, что различий там гораздо больше, чем сходства, и предлагал воспользоваться достижениями науки.

Тогда его не послушали.

– Но у нас же нет таких специалистов, – стараясь быть максимально корректным, сказал он. – А в Анкаре нас засмеют, потому что никаких признаков серийного убийцы в классическом понимании у нас нет. Разве серийный убийца стал бы уничтожать близких знакомых? Совершенно разных, ничем, кроме давней дружбы, не связанных? Да и способы… имитация несчастных случаев – это, конечно, почерк или что-то вроде того, но если паром, к примеру, все же случайность? Или снотворное? Или лифт? По-моему, надо еще поработать обычными методами. У нас же есть эти непонятные таблетки, есть Тимур, которым надо всерьез заняться, есть соседи Семры. Ведь к кому-то она потащилась на седьмой этаж, правильно? И как она доехала туда, если лифт не работал? Шла пешком со своего пятого? Тогда почему она ни к кому не зашла? Или кто-то из соседей лжет? И надо прижать эту фирму, которая делала антенны, особенно их. Напугать нарушением техники безопасности и так далее вплоть до закрытия, штрафов и уголовной ответственности. Выяснить, почему они загнали кабину на восьмой, как могли оставить приоткрытой одну дверь, короче, обвинить этих мастеров по полной программе, – может, что и выплывет.

– Про дверь я, кажется, – робко вступил молодой сотрудник, прекрасно умевший производить впечатление на гражданских лиц, но терявшийся перед начальством и более опытными коллегами. – Я не знаю, конечно… но я там жвачку нашел, я ее экспертам показал, они забрали. Короче, она там на площадке валялась, не у самого лифта, но ею могли дверь залепить. Чтоб щель небольшая осталась. Дети могли. На двери вроде след даже есть, маленький такой, эксперт сказал, глянет.

– Хорошо! – грянул начальник. – Значит, еще и детей, и родителей их, что ли, всех взять в работу; экспертов я потороплю, мастеров тоже на предмет жвачки… может, в карманах у кого завалялась, ясно?

Вопрос был направлен в сторону Кемаля, значит, «на предмет жвачки» беседовать придется ему.

– Сам по всем не таскайся, – уточнил начальник. – Троих в подъезд направь, Альпер с Али, как я сказал, с подозреваемым закончат, с паромом один кто-нибудь справится, а Кемаль у нас снова пойдет по всем теткам, и чтоб все до мелочи, все на свет вытащил, ясно? И что в подъезде – все ему передадите, пусть копается, благо память как компьютер. Все, совещание окончено, все за работу. До утра чтоб все перерыли, нам теперь темпы важны, скоро пресса все равно пронюхает!

2

– Не может быть! – ахнула Айше. – Что же это?! Ничего не понимаю, третья уже! И все по-разному…

– Вот именно, – вздохнул Кемаль. – И никто ничего не понимает, и они все в панике, плачут, ахают, боятся, толку теперь от них никакого. И раньше-то не много было, а уж теперь… – он обреченно махнул рукой.

Было поздно, так поздно, что все события дня казались ему давно прошедшими, и даже рассказывать про них не хотелось. Говорить было лень, как будто за этот нескончаемый день он наговорился на всю оставшуюся жизнь. Сейчас он выпьет чаю, посидит немного, и только потом сможет что-нибудь обсуждать. А обсуждать придется, потому что перед ним не просто его Айше, завернувшаяся в толстую кофту поверх теплой пижамы, а важный свидетель. Вот только свидетель чего? Золотого дня? Но имеет ли он отношение к этим странным смертям?

– Мне бы… – обреченно начал он.

– Подожди, чаю выпей, потом поговорим – она, как всегда, понимала его даже не с полуслова, а вообще без слов. Они оба ценили это понимание, принимая его за одну из причин своей любви и счастливой совместимости, хотя оно, возможно, было как раз их следствием. – Иди душ прими, а я пока заварю.

Она зевнула, и Кемаль понял, что тоже хочет спать, только спать, и ничего больше. Спать и забыть весь этот кошмар. Но к утру ему нужно что-то вроде отчета для начальства и что-то вроде понимания ситуации для себя самого. Со вторым будет сложнее, это ясно. Ладно, горячий душ, крепкий чай, никаких глинтвейнов, записи разговоров и схемы Айше – и, может быть, к утру…

– Не спи, иди в душ, – сказал голос жены в самое ухо, – иначе мы ничего не успеем. А хочешь, кофе сварю?

– Нет, – потянулся Кемаль, – кофе – это уже совсем потом. Если засидимся.

– Вставай, вставай, – теребила его Айше, – а то прямо здесь и уснешь. Полотенце на батарее, колонку я включила, иди сейчас же! Нет, я не понимаю, как это можно – упасть в шахту?!

Она ничего не знала. Кемаль не звонил ей, потому что было не до того, к тому же она, посчитав себя уже достаточно здоровой, собиралась ехать в университет и читать лекцию, вот и узнала о происшедшем только сейчас.

– Значит, можно, – он сумел-таки встать и дойти до ванной. – Периодически кто-нибудь падает, сама знаешь.

Конечно, все бывает: аварии, несчастные случаи – но все равно это так странно, разве нет? Она насыпала чай в маленький чайник и поставила его на большой, с кипятком. Что-то во всей этой истории… и не «что-то», а все, все противоестественно! Не может такого быть, ерунда какая-то! Кто-то методично избавляется от – кого, господи?! От немолодых женщин, большинство которых безобидные домохозяйки или пенсионерки. Кому они могли помешать, что сделать такого, за что убивают?

Когда она читала или придумывала детективы, ее всегда занимала причина убийства: она казалась подчас такой ничтожной, что приходилось сомневаться в правдоподобии сюжета. Впрочем, собственные проблемы всегда кажутся людям более сложными и важными, чем чужие, и, наверное, убийцы склонны к еще большему преувеличению. Существует только их проблема, единственная во всем мире, и решить ее, не причинив кому-то вреда, невозможно, а справиться с ней куда важнее, чем принять во внимание чью-то жизнь, и воображение услужливо рисует, как все будет хорошо без этого человека, почему-либо стоящего на пути к счастью. Счастье это у каждого свое – деньги, любовь, самолюбие, карьера, что угодно, вплоть до кусочка бумаги, именуемого, к примеру, редкой маркой, и только оно, это личное счастье, имеет значение.

Оно кажется им достижимым, их личное, полное счастье.

На чьем пути оказались эти несчастные женщины? И не последуют ли за ними другие? А она сама?

Айше заварила чай и прислушалась к шуму воды в душе. Интересно, что им удалось выяснить? Скорее всего, ничего, иначе Кемаль не молчал бы, а сказал сразу, и не смотрел бы так устало, и пил бы не чай вовсе, а коньяк или глинтвейн.

Что-то во всей этой истории… не так. Конечно, не так – разве может быть «так», когда женщина падает в ледяную, черную воду, или в болото сна, которым захлебываешься, так же как водой, или – она зябко поежилась – в узкую глубокую шахту.

– А почему дверь-то открылась? – крикнула она в глубину квартиры, услышав, что Кемаль вышел из ванной, и не сомневаясь, что он поймет, о чем речь. Наверно, она и дня не выжила бы с человеком, не понимающим хода ее мыслей и задающим недоумевающие вопросы.

– Жвачкой залепили, – сумела она разобрать прозвучавший из-под полотенца ответ. – На том самом этаже. Причем жвачку эту почему-то не забрали, а там же и бросили. А зачем отлепляли, спрашивается? Отпечатков на ней нормальных нет, зато следы слюны должны быть. Но с чем их сравнивать? Брать, что ли, у всех соседских детишек образцы?

– А кабина?

– Кабина на восьмом стояла, выше. А она с седьмого упала.

Айше налила чай в большие кружки, чтобы не ходить опять на кухню с маленькими стаканчиками. Она и кофе себе теперь наливала в них, хотя всегда пила его из изящных чашечек и никаких кружек не признавала. Холод заставил. Она вспомнила тонкий фарфор, который им подавали у Лили, ее теплую огромную квартиру, ее саму – ухоженную, благополучную, самодовольную. Где она сейчас? Кому она мешала?

И Семра? Она не была ни милой, ни приятной, ни, вероятно, даже доброй. Она все порывалась что-то рассказать, охотно делилась сплетнями и собственными домыслами, она несколько раз отравилась на золотых днях, она утверждала, что убить хотели именно ее, а Лили – это так, ошибка. Или она была права? Тогда что такое остальные убийства – маскировка? Слишком сложный и надуманный ход для нормального человека и в то же время слишком простой для изощренного, начитанного ума.

Или действительно ошибка? Лекарство принимает не та, с журналисткой происходит несчастный случай, но настоящему убийце почему-то важно добраться до Семры.

– А что она на седьмом делала? – откуда из глубины памяти всплыло, что вроде бы три подруги жили на одном этаже, но, кажется, не так высоко… на четвертом, что ли, или на пятом? Кто-то что-то об этом говорил? Или нет? Конечно, говорил, подумала, Айше, иначе откуда бы я могла это знать? А если говорил, то в какой связи?

– Да черт ее знает! – похоже, она, сама того не подозревая, попала на больное место. – Всех соседей с седьмого допросили, да там всего три квартиры, и в одну совсем недавно новые жильцы въехали, никого не знают. Ни к кому она там якобы не заходила, и подруги ее подтверждают, что не общалась она вроде ни с кем на седьмом. И чего ее туда понесло?! Падала бы со своего пятого, может, жива бы осталась! И кабина, как назло, выше оказалась. И, главное, никто не признается, что ее туда загнали! Понятно же, что специально загнали, не ради Семры, а чтобы удобнее кабель тянуть, а не признаются. Между прочим, через шахту вообще должно быть запрещено кабели и провода всякие проводить, а всем плевать! Азиз говорит: нам в Европу не надо! Может, и не надо, и Европе мы, наверно, не очень-то и нужны, но ради одних этих правил – и то стоило бы постараться! У нас же ни техники безопасности, ни черта! А потом люди погибают, и все ахают: мол, как же так?..

– Ты лучше чай пей! И не волнуйся так, это же всегда…

– Вот именно, что всегда! – Кемаль взял кружку и сделал глоток. Чай был крепким и горячим, душ тоже помог, да еще возмущение это – словом, ни усталым, ни сонным он себя больше не чувствовал. – К сожалению, всегда! Наш босс сегодня решил очередного маньяка ловить, представляешь? То «никакой связи нет», то вдруг – вызывай специалиста и ищи маньяка! В деле неразбериха полная, сплошные несчастные случаи, ни смысла во всем этом, ничего, а его теперь на новшества потянуло. Лучше бы по тому делу с проводом психолога привлекли – так нет же, в другой район передали, и все довольны! Короче, давай все свои и мои бумажки и кассеты, и будем снова про эту Семру слушать. Кому она могла так уж поперек горла быть?

– Ты думаешь, ее столкнули?

– Да не знаю я, что и думать! Элиф в истерике, остальные тоже: ах, нас всех убьют! Ты с Софией поговори завтра, до нее, по-моему, еще никто не дошел, да если и дошел… ты тоже. Или ты работаешь?

– Работаю, но после работы могу. Или по телефону, хотя это не то, конечно. Но я не поздно заканчиваю.

Как в тот день, подумала Айше. Как в золотой день, с которого все началось. Или началось раньше, ведь заподозрили же они друг друга в каких-то нелепых отравлениях?

Поеду, как в тот день, только выйду не там, где жила Лили, а проеду подальше – до своего бывшего дома. Ехать туда не хотелось, но неудобно заставлять Софию снова приезжать к ней. В тот раз легко было оправдаться болезнью, но если она вышла на работу, значит, болезнь в качестве оправдания не пройдет. Впрочем, в такую погоду встретить бывших соседей в сквере или на улице маловероятно; можно быстро добежать, спрятавшись под зонтом и капюшоном, от остановки – и сразу нырнуть к Софии, благо живет она на первом этаже, сразу за почтовыми ящиками. Ни лифта ждать, ни…

И вдруг она вспомнила. Словно перемотала пленку – так четко и ясно, хотя ничего четкого и конкретного в воспоминании не было. Но она – как это говорится? – могла дать голову на отсечение…

– Ты что? – Кемаль встревоженно вглядывался в ее лицо. – Что-нибудь плохое вспомнила?

Как всегда, ее мысли и эмоции легко прочитывались на лице, во всяком случае близкими ей людьми.

– Вспомнила, – кивнула она, – только не знаю, плохое ли. Кажется, ее действительно столкнули. Я вспомнила… только, понимаешь, ничего материального, просто… в общем, мы тогда вошли в подъезд… на золотой день. Мы с Элиф и Филиз, мы с ней у двери столкнулись. А прямо за нами Семра шла, я ей вроде даже дверь придержала… да, точно, она меня окликнула, чтоб я не захлопывала. И она пошла к лестнице, понимаешь, к лестнице, а не к лифту, хотя Лили на последнем этаже, и она сказала, что всегда пешком ходит. И, знаешь, может, это мои домыслы, но у нее либо клаустрофобия была, либо высоты она боялась, либо конкретно лифтов, не знаю, но когда ее заставили все-таки войти в лифт, то она… ну, как я почти… притормозила как-то, помедлила, словно усилие какое-то сделала. Я точно помню, ты не думай! – горячо сказала она, подумав почему-то, что муж может ей не поверить. Не то чтобы заподозрить во лжи, нет, но усомниться в ее памяти, решить, что все это ее собственные фантазии, которые неизбежно возникают у людей, внезапно теряющих близких или знакомых. Все домысливают их – их несказанные слова, их бывшие для всех тайной чувства, и истолковывают их поступки, и вызывают в памяти лица и взгляды. И эти домыслы кажутся правдой, потому что мертвые – это слишком большая тайна, чтобы мы могли с ней справиться, и все по мере сил стараются ее разгадать.

– Я очень четко все это вижу, я бы такое не придумала: она совершенно точно боялась лифтов, может быть, не до фобии, это вряд ли, но она входила в лифт с опаской, я это видела. И не только я, можно с ее подругами поговорить.

– И что? Ты хочешь сказать, что у нее было предчувствие? Что она типа предвидела свою смерть?

– Да какие предчувствия, о чем ты?! Я же пытаюсь тебе объяснить: она их боялась, понимаешь? Она никогда не шагнула бы в шахту, не глядя! Она на первом этаже входила в лифт, словно думала, что он сейчас провалится куда-то! И если ей нужно было вниз, она пошла бы пешком – даже на первый. Кстати, она была в пальто?

Хороший вопрос, подумал Кемаль. Ответ на него он уже знал, потому что сам тоже додумался до него и был горд, что додумался. По тому, как она была одета, можно было определить, куда и откуда она шла.

Семра была одета по-домашнему. Теплый свитер и юбка – так не стыдно открыть дверь соседке или выйти самой куда-нибудь в пределах подъезда. Но ни куртки, ни пальто, а погода такая, что даже за хлебом не выскочишь на минутку, не надев чего-нибудь основательного.

– Нет, в свитере и юбке. У них, наверно, тоже дома прохладно. Вряд ли она на улицу шла. Я подумал, что она могла почему-нибудь заинтересоваться этой антенной, кабелем или чем там… вот и пошла посмотреть. Или спросить, когда они закончат работу. Дошла до седьмого, там никого…

– Или, наоборот, кто-то! Она бы не сунулась сама в шахту, я уверена. Лили могла сама принять какое угодно лекарство, Гюзель могла сама свалиться с парома, но Семра не могла открыть дверь в пустую шахту. Добровольно не могла! И лифтом в пределах двух этажей пользоваться бы не стала, я точно знаю.

– И что мне теперь делать? Доложить о твоей уверенности начальству? Мол, моя жена полагает, что вспомнила, что потерпевшая боялась лифтов, но ведь ничего материального, правильно? Даже не слова! Если бы она сама сказала, что у нее лифтофобия или что-нибудь такое…

– Но она сказала! Сказала, что лифтом почти не пользуется или что-то вроде этого. Я там не одна была, и можно всех расспросить, наверняка кто-нибудь из подружек за ней что-нибудь подобное замечал.

– Еще бы! Они теперь все что угодно наговорят. Она, мол, всегда боялась лифтов, словно чувствовала, и гадание сюда приплетут, и такого навспоминают, что до правды потом не доберешься.

– Но мне-то ты можешь поверить? Не твое начальство, а лично ты – лично мне?

Кемаль засмеялся.

– Лично я лично тебе верю всегда. Просто если ты выступаешь в качестве коллеги или свидетеля, я вправе и усомниться. Только ты не обижайся!

– Да что мне обижаться? Я помочь хочу! И если я вспомнила что-то важное, то буду стоять на своем, потому что я-то уверена, что ничего не придумала и не преувеличила. А что про домработницу, кстати? Не нашли вы ее?

– Нет. Она адрес оставила, где комнату снимала, только там никто ее никогда не видел. Жаль, мы сразу не заинтересовались. Но она тогда сама явилась, помнишь? Через день, кажется. И никого к ней на дом не посылали. Вроде незачем, а получилось, как со стаканом этим: отпечатки есть, а как расположены, всем наплевать. И тут то же самое: адрес есть, свидетельница пришла, показания дала, зачем проверять, живет она там или нет, правильно? И винить некого, никому и в голову не пришло! А теперь где ее искать, непонятно. Если только через Азиза, он хоть с ней знаком был. Может, родственников каких вспомнит. Я же его больше про Темизеля расспрашивал, тоже, кстати, мало чего добился. Не нравятся ему мои вопросы, не пойму даже, в чем дело. Политику без конца поминает, партии какие-то, Европу, темнит, не знаю, что и думать. Взятки он, что ли, у этого Темизеля брал или еще что?

– Скорее всего, – согласилась Айше, – они все на этой работе такие. А если к тому же в политику полезут, так вообще… разве туда честные люди пойдут? Нет, я не хочу сказать, что Азиз, – спохватилась она, но было уже поздно. Слово сказано.

– Да что я, не понимаю? – поморщился муж. Думать о нечестности близкого родственника, мужа любимой сестры, было, конечно, неприятно, но было бы наивностью, если не глупостью, полагать, что именно Азиз, в силу их родственной связи, заботится исключительно об общем благе и в политику пошел тоже не корысти и карьеры ради, а только и единственно по зову сердца. – Понятно, что у них там свои дела, они меня не особенно интересуют, но на свои вопросы я все равно получу ответы. От Азиза или нет – неважно. У них своя работа, у нас своя, и я свое дело тоже, между прочим, знаю.

– Разумеется, – поспешила согласиться Айше, чтобы увести разговор от неприятной темы. – Так я с утра позвоню Софии и напрошусь в гости? И я бы с соседками еще поговорила… ну, насчет лифта. Не могла она не глядя в него шагнуть, поверь мне, не могла! Я еще Элиф спрошу, можно?

– Кого хочешь, спрашивай. Теперь уже никаких секретов нет, они все перезваниваются, общаются, так что и ты не помешаешь. Я опять этой фирмой займусь, которая по антеннам, потом, может, к Азизу подъеду. Хоть что-нибудь из него вытяну – либо про домработницу, либо про Темизеля, – он зевнул, проглотив последние слова.

– Вытянешь, кто бы спорил. А сейчас, если ты не встанешь и не пойдешь в спальню, то уснешь прямо здесь.

– Угу, – пробормотал Кемаль, снова почувствовавший накопившуюся за день усталость, – что за жизнь: дня не видишь… не успеешь оглянуться – уже вечер, и все – завтра, завтра… и результатов никаких.

– Это просто дело такое, – направляясь в спальню, сказала Айше и тоже зевнула. – Не поймешь даже, то ли их три, то ли одно, то ли его вообще нет…

– Кого нет? – не расслышал Кемаль.

– Дела! Ложись спать немедленно, уже ничего не соображаешь. Меня завтра не ищи, я к Софии поеду.

Но поехала она вовсе не к Софии.

3

Больше всего это напоминало игру на бильярде.

Вообще-то, игру на бильярде Айше видела всего раз или два в жизни, и ее представления об этом занятии ограничивались тем, что предлагал кинематограф. Однако сейчас в голову почему-то пришел именно бильярд, хотя вообразить себе этих женщин в настоящей бильярдной было практически невозможно.

Тем не менее они перемещались вокруг большого стола, ловко орудовали длинными тонкими палками, издававшими характерные постукивания, и были серьезны, озабочены и молчаливы, как заправские игроки. Время от времени они с придирчивым профессиональным прищуром оценивали ситуацию на столе, переходили на другое место, перекладывали свои палки из одной руки в другую, перекидывались парой слов, снова к чему-то присматривались и принимались за дело, слегка рисуясь перед единственным, не посвященным в таинство зрителем.

Айше наблюдала за ними с той же скукой, с какой не знающий правил следит за партией в бильярд или теннис. Или какой-нибудь непонятный крикет. Да, конечно, можно оценить ловкость удара, и то, что шар оказался в лузе, а мяч перелетел через сетку или закатился в воротца, но за счетом не уследить, да и неинтересно это человеку, который сам никогда не занимался ничем подобным. Охота же заниматься такой ерундой – думает такой тоскующий зритель, тщетно выискивая предлог, чтобы уйти, никого не обидев и не прослыв невежей.

Айше уйти не могла. Она специально напросилась к ним, и ей ничего не оставалось, кроме как смиренно наблюдать за процессом. Дамы были сосредоточенны, словно священнодействовали.

Они, конечно же, не играли в бильярд.

Они делали баклаву.

Зачем делать эту сложную сладость дома, если в любом магазине, в любой кондитерской можно выбрать из как минимум десяти разновидностей – с фисташками, с арахисом, с грецким орехом, классическую прямоугольную или закрученную в виде тонких пальчиков, треугольничков или роз, свежайшую, еще не успевшую остыть, на любой, самый изысканный и придирчивый вкус?..

Зачем?!

Затем же, зачем скучающие дамы играют в крикет, а их мужья топчутся в прокуренной бильярдной. Не ради результата, а ради процесса. Конечно, чтобы оправдать такое бездарное времяпрепровождение, приходится делать вид, что важен и результат: счет в матче, забитые голы, необходимость физических нагрузок.

Или особый вкус домашней баклавы. Покупать готовую – вот еще! Разве это настоящая баклава? У нее и вкуса-то нет! Вот моя бабушка делала…

– Вот ведь как: думали, на байрам будем делать, а вот для чего пришлось, – первой не выдержала Селин. До этого они, не сговариваясь, обходили волновавшую их всех тему, видимо считая неприличным набрасываться на нее сразу, как голодные гости нарочито медленно приступают к долгожданному угощению.

Они раскатывали длинными деревянными скалками тончайшие листы теста, такие, что просвечивали, когда их поднимали, и казались не толще бумаги. Их будет тридцать или тридцать пять, их слой за слоем осторожно укладывают в глубокий противень, пересыпая толчеными орехами, прорезают, чтобы придать форму, потом запекают, потом заливают сладким сиропом – и получается знаменитая турецкая баклава, которую обычно подают по праздникам, а не на поминках.

Ее редко делают в одиночку. Не потому, чтобы это было слишком трудно, просто тоскливо, все равно что в одиночку катать шары на бильярде. Они, как правило, готовили баклаву вчетвером: три соседки и всегда готовая всем помочь и все умеющая София. На этот раз их было трое, но они решили не изменять план и, поскольку все необходимое было уже закуплено, сделать эту баклаву – как будто для Семры.

Ну и что, что не принято? Какая, в сущности, разница, что подают на поминках? Специальную халву из манной крупы они тоже сделают, это не так сложно, но пусть будет и баклава.

– Ты туда и приходи, – сказала София, когда Айше позвонила ей, – там и поговорим. Или на обратном пути?

– Да нет, ничего секретного, все и так всё это обсуждают. Я тогда и Селин с Эминэ поспрашиваю. Ты, кстати, не знаешь, Семра никогда не боялась лифтов?

– Лифтов?.. Ты хочешь сказать, она предчувствовала?..

– Вовсе нет! Правильно Кемаль говорил, что все за эту мысль уцепятся! Даже ты! Я сама лифты не очень люблю, но именно поэтому я с ними осторожна, понимаешь? Если ты чего-то боишься, то не будешь без причины в это соваться, правильно?

– Правильно, – согласилась София, – только я что-то не припомню… или это я внимания не обращала? Я тебе про другое скажу, я тогда не стала, когда к тебе приходила. Понимаешь, это выглядело бы… как донос, что ли. Я же и так наговорила – чтобы себя оправдать. Если бы я еще при этом кого-нибудь обвинила – ты понимаешь? А теперь, наверно, придется сказать, хотя и некрасиво это, и о мертвых вроде нельзя…

– Ты о Семре? – напряглась Айше. – Что такое?

– Не по телефону. Приходи, поговорим.

Но пока поговорить не удавалось.

София и Селин неутомимо раскатывали тесто, Эминэ время от времени забирала у них накрученные на скалку готовые листы, укладывала их в форму и пересыпала орехами, они обсуждали составляющие сиропа, среди которых почему-то упоминались листья герани. Айше всегда ненавидела их запах, и возможность использовать их в пищу казалась ей отвратительной. Она с нетерпением ждала, когда же они заговорят о том единственном, что ее интересует.

Их ведь тоже интересует только это, зачем они притворяются?

Наконец реплика Селин позволила им приступить, словно они выжидали, когда она будет произнесена.

– А что полиция думает? Не может быть столько несчастных случаев среди нашей компании, просто не может!

– Они пока ищут. Не исключено, что это совпадения.

– Совпадения?! Да вы сами не верите в то, что говорите, дорогая Айше! Сколько же может быть совпадений? Сначала Лили…

– Джан точно все нагадала: и Гюзель про воду, и Лили…

– Но про Семру-то она ничего не говорила!

– Она не успела, потому что браслет пропал. А мне она точно сказала: около тебя случится несчастье, но не с твоей семьей, помните?

– Это ты сейчас придумала!

– Ничего я не придумала! И вообще, подозрительно все это! Семра в тот день ничего не ела, как будто чувствовала…

– Что она могла чувствовать, если отравилась не она, а Лили?!

– А может быть, Лили отравили по ошибке, а хотели убить как раз Семру. И добрались вот до нее!

Селин замолчала и принялась с каким-то ожесточением раскатывать очередной лист теста.

– А зачем она могла пойти на седьмой этаж, как вы думаете? – осторожней, Айше, не спугни их прямыми вопросами. Это не должно быть похоже на официальный допрос – просто разговор подружек, собравшихся для того, чтобы приготовить баклаву. Жаль, что она не умеет обращаться с этими длинными скалками: если бы она участвовала в процессе, то стала бы одной из них, своей, а не человеком со стороны, вдобавок связанным с полицией.

Впрочем, ее вопрос восприняли как должное. Они как будто признавали за ней право задавать вопросы – как в кино или романе, где следствие ведет не полиция, а заинтересованный дилетант. Желательно дилетантка. А как же: мы, женщины, умнее, мы сами во всем разберемся! Вот сейчас Айше возьмется за расследование, мы ответим на ее вопросы – и преподнесем вам истину на тарелочке, как порцию баклавы.

– Да нас уже спрашивали! Может, хотела посмотреть, как антенну делают? Хотя тогда их никого там не было, все на крыше были.

– Откуда ты знаешь, где они были?

– Так один из них зачем-то вниз спустился, на первый этаж, и услышал, как она упала. Он крик поднял – не понял, в чем дело, думал, они что-нибудь уронили. Он заглянул в шахту, стал на крышу кричать, мол, что у вас там творится… тут я выглянула, а он как раз ее нашел. Я спустилась… ох, вспоминать не хочется! Потом они все набежали, стали в скорую звонить, в полицию… словом, работали они до этого на крыше.

– А как он открыл дверь лифта на первом этаже? – кажется, Кемаль говорил, что если бы не жвачка, то Семра не смогла бы открыть дверь при отключенном лифте.

– Не знаю, – отмахнулась Селин, – может, она у них специально открыта была? Они же работали, делали что-то. Нас предупредили, чтоб лифтом не пользовались и что электричество они ненадолго отключать будут. Когда я спустилась, там открыто было.

Предупредили? Тем более странно, что женщина, знающая о неработающем лифте и вообще старающаяся держаться от него подальше, вдруг решает им воспользоваться. А залепить дверь жвачкой рабочие вполне могли – почему нет? Может быть, им нужно было иногда открывать эти двери, и они придумали как? И теперь они, разумеется, ни за что не признаются в этом.

– Не понимаю, что ее понесло на седьмой! – Эминэ посыпала толченые орехи на только что положенный в форму лист и, приблизив лицо к противню, оценила свою работу. Наверно, плохо видит, а очков не носит. – И ладно на седьмой, но в лифт-то зачем?! С седьмого на пятый ехать? Или куда? Она и лифтами-то не пользовалась никогда, вроде как спорт это у нее был – по лестнице ходить.

– Никакой не спорт! – сказала Селин. – Она просто лифтов всю жизнь боялась, предчувствовала прямо! Господи, вот ужас-то! Как вспомню!..

Опять это предчувствие – как сговорились.

Неужели никто не понимает, что страх, если это постоянный, привычный, осознаваемый страх, заставляет быть осмотрительным и осторожным? Но как тогда мог произойти несчастный случай? Или она пошла туда с кем-то, кто вызвал ее под каким-то предлогом, и этот кто-то?.. Но кому она могла мешать? Почему думала, что именно ее хотят отравить, настаивала на этом, но не привела ни одной сколько-нибудь веской причины? Знала, но не хотела говорить? Пыталась привлечь к себе внимание и обеспечить защиту, не выдавая главного? Что же это за секреты у нормальной домохозяйки?

– Ох, Селин, успокойся, ради бога! Всем нам тяжело.

– Не говори, Эминэ, ты-то ее не видела! Тебя дома не было, а мне говоришь: успокойся!

– Ну и что? Как будто я виновата, что меня не было! Я по делу ходила.

Говорить, куда и зачем она ходила, Эминэ явно не хотелось. Скорее всего, это не имеет ни малейшего отношения ни к одной из трагических смертей, но, наверно, придется спросить. Прямо сейчас, пока она не успела что-нибудь выдумать. Надо избавить Кемаля хоть от этих их глупостей!

– А где вы были? – как можно невиннее поинтересовалась Айше, старательно глядя на чью-то двигающуюся скалку.

– Я к врачу ходила, – быстро, но не слишком охотно ответила Эминэ. – К зубному. И в прошлую пятницу тоже. У меня там… кое-какие проблемы.

– В прошлую пятницу у тебя уборка была! – влезла Селин.

– Какая уборка? С чего ты взяла? В такую-то погоду! Ни окна помыть, ни ковры вывесить!

– Точно, ливень был! Я еще удивилась, когда мне Семра сказала, что у тебя уборка.

– Да не было у меня уборки, говорю я тебе! Я вчера пылесосила – вот и вся уборка.

– Вчера – не знаю, а в прошлую пятницу антеннщики приходили, а делать ничего не стали, потому что ливень, и на крыше невозможно было! А Семра покойная мне сказала, что у тебя уборка. Я еще удивилась, потому что погода, и я точно помню!

– Мало ли, что Семра сказала! Меня и дома-то не было полдня, я по пятницам… короче, какая разница?!

И правда, никакой.

Айше с трудом переносила эти пустые разговоры, ее раздражала Селин, ей хотелось как можно скорее выбраться отсюда, но сначала поговорить с Софией, которая хотела что-то сказать. Судя по всему, говорить это при подругах она не собиралась, значит, надо было ждать и вникать в высосанную из пальца проблему уборки у Эминэ. Той явно хотелось замять тему – куда это она ходит по пятницам, интересно? К зубному врачу? Это можно легко проверить, сказав Кемалю, но стоит ли занимать его никчемными подробностями?

– Сколько уже? – разумная София, словно прочитав ее мысли, перевела разговор. Сейчас они кинутся пересчитывать листы теста и перестанут пререкаться по пустякам. Кстати, действительно интересно, сколько им осталось. Она здесь уже часа полтора, ничего полезного не узнала, но уйти, пока они не закончат, будет, наверное, невозможно. Как иначе поговорить с Софией?

– Двадцать восьмой, – обрадовалась поддержке Эминэ. – Или двадцать седьмой, что ли?

– Неважно, – быстро пресекла потенциальную дискуссию София. – Еще три или четыре получится, в самый раз. Лучше послушайте, что я вам скажу. Я хотела одной Айше… но подумала, что вам тоже лучше знать. Вообще, всем нашим нужно знать. Это о Семре.

– Что такое? – так и вскинулись Селин и Эминэ. В их голосах было и детское ожидание сюрприза, и неудовольствие от собственного незнания, и тревога, и любопытство.

– Это она всех отравляла… то есть не отравляла, конечно, просто подсыпала что-то. Кажется, магнезию или что-то такое. Очень сильное слабительное, и еще с чем-то смешивала.

– О господи, зачем?! С чего ты взяла?

– Откуда ты знаешь? Что это за магнезия?

– Семра?! Глупости какие! Зачем ей?

Айше молчала. Зачем задавать вопросы, если они уже так и посыпались на Софию. Сейчас она все объяснит, если, конечно, подобное вообще можно объяснить.

– Я один раз увидела. У нее был какой-то пакетик, и она насыпала что-то белое в кофе. Причем не в свой кофе, а просто в какую-то чашку на подносе. Может, и не в одну, но это я уже потом сообразила. Я тогда подумала, что она эту чашку себе возьмет, знаете, все эти заменители сахара или мало ли, кто что добавляет. Но она совсем другую чашку взяла или от кофе отказалась, я не помню уже, но меня это удивило. Я подумала, зачем что-то добавлять, а потом не пить? И потом еще раз. Я же вечно на кухне, вы знаете, – усмехнулась она. – Лили покойная мне все выговаривала, да? А я, сами знаете… словом, Семру я снова за этим делом застала, она кофе варила. Элиф одну джезву сделала, разлила по чашкам и понесла подавать, я посуду мыла, а Семра вторую джезву поставила. Сыпанула что-то быстро и бумажку в помойку. Я не поленилась, достала, только ничего там написано не было.

– А как же ты узнала, что это за… магнезия или как там?

– Так я с ней поговорила, она сама сказала. Что, мол, вреда от нее никому никакого, максимум тошнота и расстройство желудка. Оправдывалась она так. Еще пошутила, что ее при отравлении мышьяком дают… кальцинированная магнезия, вот. Сначала-то она отпиралась, конечно, потом заявила, что это она себе лекарство добавляла, а не другим, потом… потом призналась все-таки.

– Это у Лили было, да? В смысле ты с ней говорила?

– Да. Я уже знала тогда, что некоторым плохо делалось после наших посиделок, и решила, что это может быть из-за этого ее порошка. Я и сама отравилась, неприятно было, скажу я вам. Ну и подумала: надо откровенно поговорить, что это за дела такие, правильно?

– Но зачем?! С ума она, что ли, сошла?! И Лили, выходит, она отравила?

– Да при чем тут Лили?! Что ты выдумываешь, Селин? Глупости какие! Лили совсем другим чем-то отравилась, мне Элиф сказала. Правильно, Айше?

– Правильно, но… я теперь не знаю, что и думать. Зачем она это делала-то? Ты ее спросила?

– Конечно, спросила. Она… только она умоляла меня никому не говорить, я и молчала, но теперь… ей теперь все равно. Так вот: она уже который раз деньги на золотой день из кассы брала. В магазинчике своем. А муж другую продавщицу подозревать начал, чуть не уволил, та знала, что это Семра брала, больше некому, у них магазинчик-то как твоя кухня. Он ей, оказывается, деньги категорически давать отказывался и дочери не разрешал посылать, но Семра на всем экономила и посылала.

– А дочери-то почему? Ладно еще на золотой день!

– Вроде он был против того, чтобы она в другой город уезжала, знаете же этих отцов сумасшедших. Мой Хакан вон до сих пор не успокоится, что Лейла на певицу учится. Культуры никакой, ему что опера, что песенки в ночном клубе, вот и выступает. Короче говоря, Семра бедная совсем измучилась: доход у них мизерный, на хозяйство Осман ей выделяет в обрез, Шейде она деньги посылает, когда исхитряется. А тут еще наши ежемесячные десять долларов. Деньги-то небольшие, но если бы мы золотые дни устраивать прекратили, то они бы ей оставались.

– Она у меня в долг брала, – недовольно поджала губы Эминэ, – на прошлом золотом дне. Позвонила, попросила: мол, ты не могла бы в этот раз за меня заплатить. А в следующий раз я за тебя.

– И заплатила?

– Заплатила. Только она у Филиз одолжила. Видимо, так по кругу и одалживала.

– Вот бедняга! Сказала бы нам…

– И что? В том же весь и смысл был, чтобы мы ничего не узнали. Чтобы думали, что у нее все в полном порядке, никаких проблем… мы же все друг перед другом постоянно притворяемся, вот и допритворялись!

– Почему это мы притворяемся?! Скажешь тоже, София! Я, например, никогда…

– Может, ты, Селин, и никогда, – не желая начинать спор, согласилась София, – но все остальные? У вас же смысл жизни в том, чтоб на этот золотой день получше одеться, да непременно в новое, да драгоценности нацепить, да покрасивее накраситься! Кроме меня, все в парикмахерскую накануне бегут… как будто у нас с вами не жизнь, а постоянные состязания. Бег по жизни с препятствиями! И вы еще это дружбой называете. Я Семру не то чтобы понимаю, нет, конечно, она глупо поступала, но в чем-то она была права, по-моему.

– Права?! Ну ты даешь! Что это ты говоришь?

– Права в том смысле, что хотела избавиться от этой зависимости и жить только своей жизнью, ни на кого не оглядываясь. Ведь это черт знает что такое, когда что-то делаешь или собираешься сделать, и при этом только и думаешь, как на это посмотрят да что о тебе скажут! И не будешь ли ты хуже других, причем не реально хуже, а выглядеть, только выглядеть хуже! Мы же все так живем, и эти золотые дни у нас как итог соревнований: я вот как хорошо сохранилась, я вот какая умница, я вот какая богатая, а у меня вот какие дети, а у меня муж… ну и так далее. Из-за этого всего Семра и запуталась, и я ее понимаю. Мне самой на эти золотые дни в последнее время не хотелось, честно говоря. Хотя до такого, как Семра, я бы не додумалась. Она хотела, чтобы мы все перессорились и собираться прекратили.

– Но она же сама несколько раз отравилась!

– Ничего подобного! Это она просто рассказывала, что отравилась. Это тоже было частью плана: если никто не обратит внимания на эти происшествия, то она его привлечет. Или сделает, как на последнем золотом дне: сама подаст идею отравлений, разыграет всякие подозрения и под этим предлогом откажется на следующие золотые дни приходить. Вот и все.

– А что же ты все это слушала и ничего не сказала? Мы чуть не переругались, а ты молчала!

– Мы с ней договорились: она прекратит свои глупые выходки, в конце концов, это может быть опасно, что за шутки такие со здоровьем в нашем-то возрасте! А я дам ей возможность устроить сцену и заявить, что больше она в золотых днях не участвует.

– Но она вроде так прямо ничего не заявляла? – попыталась припомнить Айше.

– Не заявляла, – кивнула София. – Она, видимо, решила тебя использовать. Наговорила бы тебе всякой ерунды, раз ты детективы сочиняешь, сама бы потом ни на один золотой день не приходила, а в результате Семры нет – и отравлений нет. Вывод? Она была права, когда кого-то из нас подозревала, и счастливо отделалась. А нас больше знать не желает, чтоб не рисковать. Ну, может, для ближайших соседок сделала бы исключение. Не оставаться же ей совсем без подруг, правильно? Вы бы еще и довольны были: мол, нам-то она доверяет, а интересно, кто же мог, и за что, и почему, и так далее. Тоже поиграли бы в детектив.

– Но тогда… тогда что же получается? – недоуменно остановилась Эминэ и оперлась на скалку, как на бильярдный кий. – Никто никого не отравлял – а Лили умерла, и сама Семра тоже. И Гюзель! Тогда вообще ничего непонятно!

Абсолютно, мысленно поддержала ее Айше. Абсолютно ничего непонятно. И все непонятнее и непонятнее. Как у Алисы в стране чудес – чем дальше, тем страньше!

Скоро Новый год, подумала она по невольной ассоциации.

Этот зимний праздник был не в моде, когда она росла, и связывался в ее представлениях с английскими романами, заснеженными пряничными домиками с открыток, с беззаботными американскими улыбками. С английской Алисой в стране английских чудес. С какой-то другой жизнью, которой нет и не может быть здесь, в Измире. Два года, проведенные в Англии, приучили ее радоваться приближающемуся Новому году и готовиться к нему. Непременные сувениры для коллег и знакомых, обязательные открытки с поздравлениями, обдумывание наряда и поступивших приглашений: к кому пойти? И сколько там будет детей, с горящими глазами ожидающих чуда – или подарка?

Здесь, дома, таких проблем не возникало. Хотя в последние годы и в Измире витрины вспыхивали огоньками и блестками, и повсюду стояли елки, и в каждой лавчонке красно-белым зазывалой встречал покупателей сделанный в Китае Санта-Клаус, но предчувствие волшебного праздника не охватывало город. Да, во многих окнах по вечерам светились елки, и молодежь весело обсуждала, где и как они будут встречать Новый год, и реклама усиленно уговаривала покупать все подряд и делать подарки, – однако чего-то во всем этом не хватало.

Какой Новый год, когда за окном льет дождь, на тротуарах столько воды, что не пройдешь, и елки только искусственные, и никакого снега, и никаких шумных сборищ, карнавалов и фейерверков не предвидится?

А между тем праздник бы не помешал. И ожидание праздника. Дни становятся все короче, темнеет уже около пяти, дождь… вечный дождь, как и было сказано, в квартире холодно, на Кемале висит это странное дело, и не оно одно, сама она никак не придет в себя от не желающей сдаваться простуды, и работы полно, и надо бы зайти купить продуктов, а потом нести их, с трудом удерживая в одной руке рвущийся в небо зонт, – да, праздник бы не помешал.

Я куплю елку, решила Айше.

Не очень большую, чтобы можно было поставить в кабинете, но непременно куплю. И наряжу ее, и сделаю большую уборку, и наплевать мне на дождь! А в этой истории все равно не разобраться, так не лучше ли не ворошить все это и просто погрустить о том, что три женщины уже не встретят новый год, и не сделают баклаву, и не будут переживать из-за пустяков…

– Скоро Новый год, – сказала она вслух.

И пусть невпопад – пусть и они отвлекутся от сплетен, от взаимных обид, от мелочных забот, пусть подумают о тех, кого уже нет, не с жадным детективным любопытством, а по-другому, всерьез, ведь смерть, в каком бы обличье она ни приходила, никого не щадит. И время идет и проходит, и… ну да, скоро Новый год.

– Да, – вздохнула София, уловив ее настроение, – вот и еще один год прошел. Надо елку ставить, Эрим так любит!

– И я хочу купить, – сказала Айше, – так хочется, чтобы был праздник! А то работа да дождь. И уборку сделаю, хотя у меня полквартиры из-за холода закрыто.

– Вот и хорошо, меньше убирать, – подхватила Эминэ. – Мне бы тоже не мешало…

– Так ты же убиралась! – снова вспомнила Селин. – К тебе домработница новая приходила, разве нет? Точно, мне Семра сказала, я сейчас вспомнила, она ее на лестнице встретила, поздоровалась, а мне потом говорит: Эминэ, говорит, уборку затеяла, в такую-то погоду! И чего ты отнекиваешься, я не понимаю! Подумаешь, дело какое, уборка!

– Да что мне отнекиваться, если никакую я уборку не делала! И не приходил ко мне никто! С чего Семра взяла, не понимаю! – Эминэ сердито стукнула скалкой об стол.

– Ладно, девочки, что вы из-за ерунды какой-то! Какая разница, делала она уборку, не делала, – попыталась примирить подруг София, но те, не слушая ее, продолжали спорить

– Госпожа Селин, – удалось наконец вставить слово Айше, – а почему она с ней поздоровалась?

Вопрос был сформулирован явно не лучшим образом, но Айше было не до продумывания формулировок. Ей вдруг показалось, что тут, возможно, есть какая-то связь, и если она действительно есть… нет, лучше не забегать вперед. Селин, как ни странно, поняла ее правильно.

– Да потому, что это она и была! – ответ тоже оставлял желать лучшего, но, Айше поняла, что была права.

– Вы уверены? – переспросила она.

– Семра сказала, а кто ее знает… ее теперь не спросишь… но зачем ей придумывать, правильно?

– Вы вообще о чем? – требовательно спросила Эминэ. – Кто такая «она»?

– А ты разве с Элиф или с Лили не договаривалась?

– Да о чем?! Говори ты толком!

– Я и говорю толком: насчет домработницы. Ты хотела эту, которая у Лили была, позвать, так вот это она и была. Значит, у тебя была уборка, а ты говоришь, что нет!

– Никого я не звала, сколько можно объяснять! Мы про домработницу просто так поговорили – и все! Мне она, между прочим, не по карману, я не Лили! Может, Семре показалось, откуда мне знать? Перепутала ее с кем-нибудь, и все дела. Или она к кому-то другому приходила. Но у меня ни уборки, ни домработницы вашей не было! Меня и самой дома не было! – разгорячилась возмущенная Эминэ, и ее красота стала какой-то хищной, как у злой королевы из сказки.

– К кому же она еще могла? Не ко мне точно и не к Семре, иначе зачем бы ей говорить, что у Эминэ, мол, уборка?

– Селин, можно подумать, в этом доме, кроме нас, никто не живет!

– Да можно просто найти эту девушку и спросить!

– Можно, конечно, но зачем, господи?! Чтобы точно узнать, что я ее не приглашала и уборку не делала, что ли?!

– Ой, я не знаю, – вдруг растерялась Селин и улыбнулась, предлагая перемирие, – мы как-то все на расследование настроились, вот я и… а правда, какая разница? Это я из-за вас, наверно, Айше: вы ведь к нам не просто в гости зашли, правильно? Вы что-то выяснить хотите, да?

– Я сама не знаю, – честно призналась Айше. – Я пока не понимаю, что выяснять, но муж совершенно безумно занят, ему дня не хватает, и я подумала, что если удастся узнать хоть что-нибудь, то это уже будет помощь. И вам полиция будет меньше надоедать. Узнать бы, например, зачем она пошла на седьмой этаж, – это же самое главное! И про домработницу…

– Да она-то здесь при чем? – снова раздражаясь при упоминании домработницы, сказала Эминэ.

– Скорее всего, ни при чем, но…

Но ее не могут найти.

Но она была на месте двух из трех несчастных случаев – если Семра не ошиблась, а Селин не лжет.

Но она говорила с Гюзель и по мобильному телефону… конечно, она говорила по мобильному совершенно нормально, и поэтому Айше решила, что там, за дверью, Илайда, и очень удивилась, когда столкнулась с этой девушкой.

Но… их уже немало набралось – этих «но».

Ей покровительствовал Азиз – и Азиз, по словам Кемаля, ведет себя странно. Элиф вообразила, что у мужа с ней роман. Лили вечно придиралась к ней, но не выгоняла. Господин Эмре уверяет, что почти с ней не встречался. Ее отпечатки – странно расположенные отпечатки – были на роковом стакане с водой. Которую Лили, судя по всему, не пила. А что она тогда пила?

Не много ли ниточек тянется к этой домработнице? Как ее звали – Гюльнур? Нет, Гюльтен – как мать Кемаля и Элиф.

Зачем она приходила сюда, в дом, где живут три участницы золотого дня? Случайно? Приходила ли вообще? Семра могла ошибиться или даже зачем-нибудь солгать, а Семра… как это сказала Селин? «Семру теперь не спросишь!»

Айше вскочила и бросилась в прихожую, боясь упустить мысль. Порылась в сумке – телефон нашелся на удивление быстро.

– Ее надо найти, эту домработницу, – выпалила она, едва услышав встревоженный голос мужа. Она почти никогда не звонила ему в рабочее время, вообще пользовалась мобильным только в самом крайнем случае, считая, что такие чудеса техники предназначены исключительно для важных деловых сообщений, а не для пустых разговоров. Поэтому Кемаль, увидев ее номер, сразу начинал беспокоиться.

– Что-нибудь есть? – мгновенно перестроился он, поняв, что с самой Айше все в порядке.

– Она была здесь, в этом доме, сейчас я уточню, когда именно. Ее видела Семра – или зачем-то солгала, что видела, но в любом случае…

– Понял. Ищем уже, и пока ничего. Зато мне тут свидетеля нашли – на пароме. Не виноват этот Тимур, Альпер весь исстрадался!

– Точно? И что же получается?..

– Да ничего, как всегда, не получается! Ладно, до вечера. Выясни, что сможешь.

Три пары глаз смотрели на нее вопросительно.

При этом они продолжали что-то слаженно и спокойно делать руками – умеют же некоторые! Самой Айше никогда не удалось бы думать об одном, а делать другое… притвориться вон и то не удается, все на лице написано!

– Думаешь, она в этом замешана? – спросила София. – Но вроде никакого отношения…

– Вроде никакого, – согласилась Айше, не желавшая вдаваться в подробности, – но почему бы не проверить? Если Семра не ошиблась, девушка к кому-то приходила, правильно? Вдруг это как-то связано с тем, куда поднималась сама Семра?

– Не понимаю, как это может быть связано, – сказала Эминэ. – Если вы думаете, что я лгу…

– Я не думаю, – совершенно искренне возразила Айше. – Это же легко проверить.

Эминэ ничего не ответила и сделала вид, что полностью захвачена раскатыванием теста. Хотя только что прекрасно справлялась с ним не глядя.

Красивое лицо было совершенно спокойно и не выдавало никаких чувств, прическа волосок к волоску, руки с эффектным крупным кольцом двигаются в том же ритме, однако вокруг нее прозрачным облаком витало недовольство.

Придется все-таки привлекать Кемаля.

Что-то тайное было в том, куда она ходила в тот день или ходит по пятницам, и идея проверки ей явно не по душе. Это, разумеется, может оказаться чем угодно, совершенно невинной вещью, о которой она просто не хочет говорить сейчас, но прояснять ситуацию придется.

Только вот домработницу она, похоже, действительно не приглашала. Одно дело, что она говорила об этом на золотом дне, там ей, скорее всего, просто хотелось покрасоваться перед Лили, а совсем другое – ее повседневная жизнь, где нет места никакой домработнице. Если она у нее когда-то и была, то это было давно и случайно. Может быть, когда она болела – кто-то же говорил, что у нее был рак? Ну, конечно, все та же Семра, которую «теперь не спросишь»! Интересно, правда это или нет? Выглядит-то она великолепно. И волосы – говорят, от химиотерапии вылезают волосы, а у нее вон прекрасные. Или раньше были еще лучше?

– Интересно, с чего это Семра, бедняжка, взяла, что она ко мне приходила? – не успокаивалась Эминэ. Будь Семра жива – наверняка не удостоилась бы «бедняжки», да и тон был бы другим. – Что она тебе сказала-то, ты можешь вспомнить?

– Ну, не дословно, конечно! Сказала что-то типа: видела сейчас ту девушку, что у Лили работала, наверно, к Эминэ убираться приходила. Вот и все. Мы еще потом поговорили, что в такую погоду…

– А во сколько это было? – Айше решила выяснить все детали, благо Селин была явно не против допроса.

– Ой, не помню! Днем… а это важно?

– Не знаю. Но она видела девушку, когда та шла якобы убираться или когда она уже уходила? И еще интересно, это ей девушка сказала, что идет к госпоже Эминэ, или она сама так решила?

Селин задумалась.

– Да как теперь узнать? – наконец сказала она. – Я уже забыла все. Я только поняла, что Семра с ней поговорила… не помню почему, но мне так показалось. Значит, та ей могла сказать, к кому приходила.

– Но зачем бы она стала говорить, что приходила ко мне, если она на самом деле у меня не была?! Я бы потом могла сказать, что это неправда!

– А кто стал бы проверять и зачем? – сказала София. – Могло быть так: девушка зачем-нибудь приходит в ваш подъезд, встречает на лестнице Семру, здоровается, говорит что-нибудь вроде «я пришла к вашей соседке», а Семра уже сама делает вывод, что это Эминэ, потому что на золотом дне вы с Лили и Элиф обсуждали домработниц. Правильно?

– Возможно, – кивнула успокоенная Эминэ. – Вряд ли бы эта девица назвала меня – с чего бы? Тогда это все фантазии Семры. Ты-то сама ее не видела? – обратилась она к Селин.

– Нет… ой, это точно около трех было, потому что мы подумали, что вы рано работу закончили или…

– Или что?

– Или что ты ее наняла не на полный день, чтобы… ну, потому что у тебя работы немного, – выкрутилась Селин.

Наверняка они с покойной Семрой от души посплетничали о скупости Эминэ, которая решила таким образом сэкономить. Заставить прислугу выполнить всю самую тяжелую работу и при этом уложиться в половину оплаты.

– Ну вот и все, – сказала София, выкладывая в форму последний лист теста, – можно в духовку ставить. Вы сироп сделаете, ладно? А то я поздно домой попаду, а у меня ребенок с соседкой, неудобно.

– Так ты ничего и не выяснила, да? – спросила она Айше, когда они, покончив с церемонией прощания, спускались по лестнице.

– Нет, кое-что вроде выяснила. Например, про отравления эти. Ты могла бы и раньше сказать, а то мы с Кемалем не знали, что и думать, связывали их со смертью Лили, перебрали кучу вариантов, а теперь оказывается…

– Но я обещала Семре, что никому не скажу! И потом… разве что-то изменилось от того, что я сказала? Кто-то мог, как и я, узнать про ее фокусы и воспользоваться случаем. Подсыпал что-то Лили, а подумали бы на Семру – если бы, конечно, так серьезно расследовали, что добрались бы до нее.

– Да ей ничего не подсыпали! Там же таблетки были! Ой, только ты не говори никому, – спохватилась Айше. Такая путаница была во всей этой истории, что она забыла, что и кому можно и что нельзя говорить.

– Таблетки? – медленно переспросила София. – Я не знала. Там, на кухне у нее в шкафчике какие-то были… я сахар искала, а Гюльтен сказала, что уже его отнесла. И там были таблетки, точно.

Там не было таблеток – иначе их обнаружили бы во время обыска. А Кемаль, кажется, говорил, что все лекарства были в аптечке. Или это было что-то безобидное вроде аспирина, или их там уже не было, когда проводился обыск?

– А какие, в коробочке?

– Нет, пузырек вроде… что написано, я не помню… белые таблетки, простые.

– Наверное, они и были простые, потому что про них никто не упоминал.

Или, наоборот, не простые, а те самые.

София, видимо, подумала то же самое, но ничего не сказала, а только вздохнула.

– А где ты с Семрой разговаривала? Раньше или прямо там, на золотом дне? Я не помню, чтобы вы где-то шептались.

– А мы и не шептались. Когда вы пришли – вы же вроде вместе пришли, да? – все здоровались, шумели, я ей сразу и сказала, мол, поговорить нужно, она минут через пять ко мне на кухню вышла. Мы недолго разговаривали, ты и не заметила.

– А кто-нибудь заметил, как ты думаешь?

– Не знаю, вряд ли. Вы все в гостиной сидели, мы с ней туда тоже разок вышли, когда Семра стала отпираться, что она ни при чем. Посидели немного, потом она поняла, что я с нее глаз не спущу, обдумала, видимо, как ей быть, и решила, что лучше ей со мной договориться. Иначе я ведь и всем рассказать могу. Она, понятное дело, все бы отрицала, но кто знает, как бы все повернулось. А так: со мной договорится, скандал затеет, на золотые дни ходить перестанет – что ей и требовалось.

– Боже мой, София, неужели это все так сложно?! В голове не укладывается! Подсыпать подругам гадость какую-то, и не один раз, и все ради чего?! Ну не пришла бы раз, другой, соврала бы что-нибудь…

– Но это не выход, и Семра это прекрасно понимала. Ей все равно пришлось бы сдавать деньги – вот в чем проблема. И принимать всех у себя, когда подошла бы ее очередь. Так просто от них не избавиться!

– Почему «от них»? Ты ведь тоже туда ходишь. Или тебе это тоже не нравится?

– Даже не знаю. Раньше нравилось. С подругами увидеться, пообщаться, отдохнуть – если бы не золотые дни, когда бы мы встречались? У всех своя жизнь, заботы всякие, дети, сама понимаешь. А в последнее время разладилось что-то. Не знаю, как объяснить. Может, это у меня из-за Лили и Омера, да и просто скучно как-то стало. И смотреть противно, как они все друг перед другом стараются. Зачем? По-моему, смешно уже в нашем возрасте… какая разница, у кого сколько бриллиантов? Семра, бедная, из-за этого и погибла!

– Из-за чего? – не поняла Айше. – Из-за золотых дней?

– Конечно! Я, знаешь, что думаю? Все вот как было. На том золотом дне она никому ничего не подсыпала, как мы и договорились, разговор на эту тему навела, подготовила себе почву для отступления, правильно? А потом узнала, что Лили умерла. Вернее, что отравилась. Ты ее положение представляешь? Что ей думать? Случайность? Да Семра никогда бы в такую случайность не поверила, я-то ее знаю! И про то, что это не порошок, а таблетки, ей никто не говорил, ведь так? Все говорили: лекарство, а в каком оно виде, мы точно не знали. Значит, либо кто-то нас подслушал и воспользовался ситуацией, чтобы потом все на Семру свалить, либо из-за наших разговоров и шума вокруг отравлений до такого додумался. И опять же воспользовался ситуацией. В этом случае он – точнее, она! – про Семру ничего не знает, но все равно: виноват-то кто? Тот, кто отравления, пусть безобидные, затеял. И вот я думаю, что тут одно из двух: или она как-то додумалась, кто это мог быть, и тогда ее могли убить, чтобы не болтала, или она решила, что она во всем виновата, замучилась – и сама туда бросилась.

– Ну, не знаю, надо подумать. Как-то не верю я, что она могла сама! Она лифтов боялась, или высоты, или я не знаю чего, но неужели не нашлось бы другого способа? Снотворное, в конце концов, все-таки не так мучиться! Да и не такая она была… ну, не такая добрая, чтобы мучиться. А если первый вариант… тогда вспоминай, кто мог вас подслушать. А с другой стороны, это же ерунда: сама подумай, кто и зачем носит с собой такие непростые таблетки?! Ты говоришь: воспользовался ситуацией, но ведь таблетки-то у этой отравительницы должны были быть с собой, правильно? Если бы в следующий раз, то понятно… а чтобы сразу, через час или два после вашего разговора или того скандала?!

– А может, и не сразу, – тихо сказала София. – Многие могли заметить, что что-то происходит. Раньше заметить. Тебя ведь Элиф поэтому пригласила, правильно? Значит, как минимум, одна из нас, тебя я не считаю, конечно, могла все это и заранее спланировать. Я тоже заметила, а мог и еще кто-то. Нас с Семрой совершенно точно никто не слышал, если уж хочешь знать. Кроме Гюльтен, но она, как и ты, не в счет.

– Как?! – Айше остановилась от удивления, не дойдя нескольких метров до автобусной остановки. Там, под стеклянной крышей, пытались спрятаться от дождя какие-то люди, а ей меньше всего хотелось к ним присоединяться. Не такой у них разговор, не для посторонних ушей. – Опять эта Гюльтен?! Черт знает что такое! Ее найти нигде не могут, представляешь? Она дала адрес какой-то, про нее там и не слышал никто. И сюда она приходила, если Семра покойная не лгала. Она вас слышала?

– Могла, я думаю. Мы на нее особо внимания не обращали, она ходила туда-сюда, что-то делала все время, могла и услышать. Но ты же сама сказала: надо было заранее приготовить таблетки, иначе откуда они у нее?

– Не знаю. Ничего я не знаю и не понимаю. Путаница сплошная и все! Вон твой автобус идет.

– Все, счастливо, – заторопилась София, с трудом закрывая видавший виды старый зонт. – И знаешь что, Айше? Будь осторожна, ладно?

– Я? Почему? Если из-за всего этого?.. Но тогда и ты тоже!

Оставшись почти в одиночестве возле стеклянной стены слабо освещенной остановки, Айше подумала об осторожности: что это такое в данных обстоятельствах? Не ездить на пароме? Не подходить к лифту? Не разговаривать с незнакомцами? Не принимать таблеток?

При мысли о таблетках она воодушевилась – надо спросить Кемаля, были ли таблетки на кухне, и если нет… то что? Кто-то их убрал? Зачем? Те самые, роковые таблетки мог убрать только тот, кто о них знал: либо сама Лили, либо убийца. Лили не могла вынести их из квартиры, и их бы обнаружили. Значит ли это, что убийца действительно существует?

Безобидные таблетки могла унести в аптечку домработница. Увидела их там, куда полезла София, и убрала на место, пока хозяйка не ткнула ее носом в непорядок. Еще один вопрос, который некому задать.

Куда она могла подеваться, эта странная девчонка? Неожиданно сквозь многочисленные подозрения, собиравшиеся в голове Айше вокруг непонятного исчезновения Гюльтен, прорвался вопрос: а жива ли она?..

4

– Знаешь, так глупо: я хотела купить елку – и побоялась! – закончила она свой рассказ про Семру, домработницу и таблетки.

– Побоялась? – не понял Кемаль. – Чего? Елки?

– Нет, ты только не смейся, я побоялась выходить из автобуса и куда-то идти одна! Сейчас-то это глупостью кажется, я добралась до дома, все нормально, но в тот момент… не знаю, что на меня нашло. Мне София как-то так многозначительно сказала: будь осторожна! И эта Гюльтен тоже пропала, понимаешь?

– Хочешь сказать, что ее тоже нет в живых? И что вы как эти… «Десять негритят», да?

– Не знаю, – вздохнула Айше и снова вспомнила накативший на нее холодной волной страх.

Какие-то несколько человек стояли вместе с ней на остановке – как узнать, не опасны ли они? Ей еще добираться до дома: идти пешком по темной узкой улице, входить в подъезд, подниматься до квартиры – а вдруг? Было непонятно, чего и почему бояться, и это непонимание парадоксальным образом усиливало страх, а не развеивало его.

С этим прилипшим к ней страхом – Айше почти чувствовала, как он прилип где-то в районе лопаток, не давая свести их вместе, – она дождалась нужного автобуса, доехала до дома, и шла по темной узкой улочке, и входила в подъезд, и поднималась до квартиры, и ничего не случилось, и она сняла страх вместе с промокшим пальто, повесила сушиться и смогла наконец-то спокойно и привычно распрямить спину. И все же… что-то такое словно покалывало там, между лопатками, и было неприятно, как бывает в неудобной или новой одежде. Разве она не повесила его около батареи?..

– А что там с Тимуром? Ты вроде что-то сказал? – чтобы не давать страху свободы передвижения по ее телу, надо сменить тему и думать о чем-нибудь, если не постороннем, то хотя бы конкретном и отвлекающем.

– Там все, как парень и говорил, наши свидетельницу нашли. Она мужа высматривала, он должен был подъехать и опаздывал, вот она и приглядывалась ко всем. Все подтвердилось: красивый юноша подошел к машине, женщина вышла, они постояли, покурили, потом она села в машину, а парень к автобусной остановке пошел. Дальше она не следила, но женщина на паром заехала, это точно, их машины почти рядом стояли, а юноша, теоретически говоря, мог бегом припустить и вернуться, но ему пришлось бы брать билет, а наша дама следила за кассой – не подошел ли муж. Она за машину уже заплатила и не хотела, чтобы он еще раз на билет для себя тратился. В результате она даже загнала машину на паром, а сама вышла и дождалась-таки его. Он, оказывается, мобильный в автобусе выключил, а включить забыл. Короче говоря, вранье во всем этом только одно: Тимур говорит, что на такси уехал, а свидетельница – что он на автобус направился. Но, во-первых, именно направился к остановке, а не сел в него, а во-вторых, эта ложь вполне в духе нашего героя, ты согласна?

– Да, похоже. Этакий Нарцисс с комплексом Золушки – лишь бы не показаться в обносках, да? А женщину она запомнила, ваша свидетельница? И, кстати, чего это она вообще столько подробностей помнит? Не многовато ли?

– Да я ее сам не видел, но вроде все убедительно выглядит. Она говорит, что ко всем просто от скуки приглядывалась и еще придумывала, кто кому кем приходится или что-то типа этого. Мол, сама она тут ходит, озирается, мужа выискивает, за телефон каждые две минуты хватается – что о ней люди могут подумать? Вот и она для других истории придумывала. Видит: красивый парень – там, между прочим, освещение нормальное, наши проверили на всякий случай – она, конечно, думает, он с девушкой встречается, вместо девушки из машины вылезает старая мымра, и она ее запоминает. Что, не убедительно? Она еще подумала, что это его матушка, но они вместе в машину не сели и курили, как посторонние. Наблюдательная женщина, молодец. И муж ее версию подтверждает, и работники парома ее заметили. Тимура и Гюзель они не запомнили, а эта им примелькалась. Она все металась: то ли ей ехать одной, если муж не появится, то ли до следующего парома ждать.

– Значит, Тимур ни при чем?

– Скорее всего. Вообще, смотри, сколько всего прояснилось! Того, что к делу отношения не имеет. Отравляла всех Семра; браслет, судя по всему, взяла и вернула Филиз; домработницу рекомендовала наша Элиф; Тимур встречался с Гюзель по своим делам. А я сегодня еще и с господином Эмре виделся.

Кемаль сказал это таким тоном, что Айше сразу поняла: он приберегал этот рассказ, как завернутый в красивую бумагу подарок, и ждет расспросов.

– И что он?

– А он, дорогая моя, наговорил мне такого… никуда это нас не продвигает, по-моему, но еще кое-что стало понятным. Лучше я по порядку…

Господину Эмре Кемаль позвонил прямо с утра. Не слишком надеясь на его понимание: горе, похороны, стресс – нежелание общаться с полицией можно объяснить. Кроме того, он был или воображал себя важной персоной и относился к тому типу людей, которые считают, что при помощи денег они могут решить любую проблему. И часто бывают правы.

Не дав господину Эмре времени для отговорок, Кемаль сказал, что зайдет на минуту. Прямо сейчас, потому что звонит он из машины и уже подъезжает к их дому. Ничего особенного, только один вопрос. Да, только один, и можно не беспокоить адвоката. Вопрос не для протокола.

В огромной квартире потихоньку вступал в свои права дух заброшенности и безразличия. Под зеркалом в прихожей лежал уже заметный слой пыли, на креслах и диванах в гостиной валялись какие-то вещи, двери в некоторые комнаты были закрыты словно навсегда, а посреди кабинета, куда Эмре провел Кемаля, стоял открытый чемодан.

– Я уеду отсюда, – объяснил Эмре, и Кемаль поразился происшедшей с ним перемене. Это был не тот самоуверенный, всеми недовольный, активный и демонстративно влиятельный господин, который требовал тщательного расследования, звонил министрам, грозил и стучал кулаком по столу. Следующий вариант его имиджа – покорность судьбе, философское нежелание что-либо ворошить, горе из-за невосполнимой утраты – был, пожалуй, ближе к тому, что он пытался изобразить сейчас, однако из-за этой старательно придерживаемой маски выглядывало и нечто другое.

В дорогом чемодане лежали вперемешку какая-то одежда и книги.

– Закончу некоторые дела и уеду. После всего этого в Измире я не останусь. Надеюсь, у полиции нет возражений? Или вы все еще пытаетесь изобразить бурную деятельность и подозреваете всех вплоть до меня?

– Нет, господин Эмре, какие же могут быть возражения? А что до деятельности, – Кемаль пожал плечами, – вы сами на ней не так давно настаивали. Надеюсь, мы сможем с вами связаться, если узнаем что-то новое.

– Разумеется, сможете! Все мои телефоны доступны, у меня офис в Анкаре… или вы думаете, что я собираюсь скрываться от правосудия?

– Я этого не говорил.

– Тогда нечего смотреть на меня как на преступника! У вас, кажется, был один вопрос? Задавайте его. Может быть, я даже на него отвечу. А после этого оставьте вы меня в покое, ради бога!

– Хорошо, господин Эмре. Мы и так оставили вас в покое, хотя дело пока не закрыто, потому что погибли две подруги вашей жены. Кроме того, мы не можем найти вашу домработницу, и все это, согласитесь, выглядит подозрительно.

– Это все случайность, и вы это прекрасно понимаете! А эту домработницу я лично в глаза не видел, я уже вам об этом говорил. Или не вам, но не в этом дело!

– Я, собственно, должен вас спросить вот о чем. Что вы сделали с тем стаканом?

Это было рискованно. Была вероятность, что Эмре ничего не знал об этом стакане, тогда вопрос не имел для него никакого смысла. Но Кемаль был уверен, что это не так.

– Ничего, – быстро ответил Эмре, прежде чем успел что-то сообразить. И почти в ту же секунду, озадаченно прищурившись, спросил: – С каким стаканом? Ничего я не делал ни с каким стаканом! – вызывающе повторил он не вовремя вырвавшееся слово и начал быстро маскировать его еще какими-то громкими, возмущенными словами и вопросами.

Кемаль послушал немного, дожидаясь паузы.

– Вы ведь его убрали в посудомоечную машину, правильно? – отметая все наговоренное собеседником, почти уверенно выговорил он наконец. – А с полки взяли другой стакан, чистый. Брали тряпкой или полотенцем – не в перчатках же вы были! Или в перчатках? А машину снова запустили, так? Я даже могу понять, зачем вы это сделали, непонятно другое…

– Если вам все понятно, то я звоню адвокату. И выслушивать ваши домыслы больше не желаю, – Эмре опустился в кресло и достал телефон из кармана пиджака. Интересно, подумал Кемаль, он дома всегда при параде или куда-то собрался? Пиджак не выглядел домашним, впрочем, кто их знает, этих богатых и влиятельных. Может, это у него самый затрапезный пиджачишко?

– Не стоит, – Кемаль тоже сел, чтобы не возвышаться над ним и вести разговор на равных. – Мы, кажется, договорились, что это не официальный допрос. Впрочем, если желаете, – он равнодушно пожал плечами, давая понять, что времени у него девать некуда и что он готов дожидаться прибытия этого адвоката хоть до вечера. – Если вам есть что скрывать… кроме этого стакана, с которым, мы и так почти разобрались…

– Разобрались так разобрались, – обреченно отложил телефон Эмре. – Но предупреждаю вас: я от всего откажусь. Никаких официальных заявлений я не делал, и если наш разговор записывается…

– Это было бы незаконно, – подыграл Кемаль. – Я ничего не записываю и хотел просто уточнить некоторые детали. Все выяснится и без вашего содействия, но, согласитесь, было бы странно, если бы вы не пожелали это содействие оказать. Все-таки речь идет о вашей жене.

– Вот только не надо читать мне мораль, – поморщился Эмре. – Помощь следствию, содействие правосудию, сокрытие улик…

– Я вас не обвинял, – поспешил заверить Кемаль. – Если вы убрали тот стакан, у вас, наверное, были веские причины. И если вы все объясните, это останется между нами.

– Как оно может остаться между нами, если вы верите во всю эту полицейскую ерунду?! Содействие, правосудие, добро и зло! Да, там стоял другой стакан, я схватился за него, чтобы понюхать эту воду… не знаю зачем! Я уже тогда понял, что Лили… я подумал, она выпила что-то, вот и схватился. Потом сообразил, что там мои отпечатки будут, вот и все. И машину я не включал, просто другой стакан с полки взял, а тот в машину поставил. Если бы я машину включил и она работала, это выглядело бы подозрительно. Я его просто туда запихнул, хотя она полная была, еле место нашел. Машину я потом включил, к вечеру, когда ваши все уехали. Вы поймите: я же не знал, что с ней случилось! Если бы знал, что она эту таблетку вечером приняла, то не стал бы ничего затевать. А вдруг яд какой-нибудь? Тогда меня бы первого заподозрили, правильно?

– Правильно, – кивнул Кемаль. – То есть вы были изначально уверены, что ваша жена не умерла естественной смертью, что вас могут в ней заподозрить, что в деле может фигурировать какой-то яд? И, зная все это, вы принимаетесь быстро уничтожать улики, чтобы обезопасить себя? То есть истинный виновник ее смерти вас не интересует, или вы подозреваете, кто это может быть, и покрываете его? Может, вы и еще что-нибудь уничтожили?

– Нет. Ничего я не уничтожал. И ничего я вам больше не скажу. Все равно у вас собственные версии, вернее, не версии, а фантазии, и я не обязан их поощрять. У меня трагически погибла жена, и я уезжаю из Измира. Если у вас будут официальные вопросы – повторяю, официальные, согласованные с вашим начальством, я готов дать показания в присутствии моего адвоката. Всего хорошего, – Эмре встал и двинулся к двери, вынуждая Кемаля следовать за ним. – Не тратьте время, молодой человек, мой вам совет.

– Спасибо. А что же вы руку жены к стакану не приложили? Чтобы уж окончательно создать иллюзию, что она сама эту воду или отраву выпила? А то стакан без отпечатков – это как-то неубедительно. Или вы думали, что ее отпечатки там и так есть?

– До свидания, – упрямо повторил Эмре. – Я ответил на один вопрос. На остальные не обязан.

– Вот такие дела, представляешь? – закончил свой рассказ Кемаль. – Надо было на этого господина сразу надавить, а мы его жалели, да и не давал он нам такой возможности со своей бурной деятельностью.

– Думаешь, он действительно кого-то подозревал?

– Во всяком случае он вел себя странно. Находит мертвую жену, вызывает врача, а сам подменяет стакан, за который подержался. Ну кто бы на его месте об этом подумал?! Если бы он обнаружил ее с ножом в спине или еще с какими-то явными признаками насильственной смерти, тогда понятно. Хотя вон в фильмах, кто бы труп ни обнаружил, обязательно за орудие убийства хватается. От ужаса и абсолютной невиновности. И потом эту невиновность полфильма доказывает. А этот Эмре что-то слишком предусмотрительный, тебе не кажется? Как будто заранее знал… кстати, ни на какую подпольную лабораторию пока выйти не удалось. Химики там столько всего понаписали про эти таблетки, а следов никаких.

– Может, Дилару спросить, что Лили принимала? Все-таки она ее лечила одно время.

– Ее врача спросили уже. Ничего, говорит, постоянно не принимала.

– Он мог и не знать. В ее возрасте все женщины то за витамины хватаются, то еще за какие-нибудь снадобья. Средство Макропулоса ищут.

– Что-что? – не понял Кемаль. – Какое средство?

– Неважно, – отмахнулась Айше, – это пьеса такая. Нет такого средства, можешь не волноваться! Но ты глянь на любую аптеку – там сплошная реклама, и никакой врач не нужен, иди да покупай. Витамины и прочее: для волос, для ногтей, от морщин, от не знаю чего. Элиф тоже говорила, что ей кальций надо пить и еще что-то от нервов.

– Так подруг же всех уже спрашивали про таблетки, и никто не сказал, что она что-то постоянно принимала.

– Их спрашивали про снотворное, если я правильно понимаю. И врача тоже. А таблетки ей мог посоветовать или даже прописать кто угодно. Она вполне могла ходить к специалистам, к гинекологу точно ходила. Там еще что-то такое было: сначала она у Дилары лечилась, а потом к другому врачу перебежала и всех подруг об этом оповестила. Хочешь, я ей позвоню? Она мне понравилась, вроде нормальная женщина.

– А остальные, значит, ненормальные? – усмехнулся Кемаль. – впрочем…учитывая, что в их компании уже три трупа… одна из них вполне может оказаться ненормальной.

Глава 10

1

Азиз закрыл книгу и отложил ее нарочито аккуратным спокойным жестом.

На самом деле ему хотелось захлопнуть ее, отшвырнуть подальше, разодрать в клочья. Но тогда в комнату обязательно сунется жена, начнутся расспросы и прочая дребедень, придется что-то говорить и сдерживаться, чтобы не наговорить лишнего.

Проклятый француз, озлобленно подумал Азиз. Надо же такое понаписать! Что он понимает в нас, в нашей жизни, в нашей психологии?! Небось разок прокатился в Стамбул с группой таких же бездельников, выучил три с половиной слова, купил убогий путеводитель, полазил по интернету – и туда же, книгу писать! Он пишет, другие издают, переводят, рекламируют, потом все читают и думают, что это правда. А какая там может быть правда, что он смыслит?! У него вон Газиантеп, видите ли, на западе Турции, и ни редактор, ни переводчик не почесались! На карту даже поглядеть не могут, зачем им? Для них вся Турция – сплошной восток, так какая разница, где у этого востока свой маленький восток или запад?!

И все остальное – такие же выдумки! Конечно, выдумки, что же еще? Может, у них там, в Париже, турки-иммигранты именно такие, но не по ним же судить о целом народе. Да кто потащится на заработки в их зажравшуюся Европу, где вечно холодно и сыро, где на тебя смотрят как на раба и дают самую черную и грязную работу? Только неудачники, ничего не достигшие дома, не имеющие ни образования, ни специальности, выходцы с востока страны, что-то где-то услышавшие о возможности заработать в Европе. Потом вот книги про них пишут!

Азиз не хотел признаваться самому себе, что разозлило его совсем другое.

Не то, что в книге была ложь, а Газиантеп оказался на западе, черт с ним, с Газиантепом! Его до глубины души поразило то, что в книге, легко и беззаботно написанной для развлечения толпы каким-то французом, была и правда.

Самая настоящая правда.

Он фантазировал и все угадал? Или он узнал?.. Нет, ничего узнать он не мог, да и не о том он писал, и все, что он описывает, можно узнать из старых газет, и ничего больше в его романе нет.

Настораживала тема. Почему он взялся за нее, если перед этим – Азиз не поленился изучить его биографию и просмотреть несколько сайтов – он писал совсем о другом? Кто мог подкинуть ему идею? Кто-то ведь консультировал его – это ясно. Кто-то, кому выгодно привлечь внимание все той же Европы к грязной, мафиозной Турции, к толпам нелегалов, к наркобизнесу, к устаревшим политическим дрязгам. Иначе зачем бы этому уже известному писателю лезть в такие дебри? Кто-то дал ему добрый совет – и вот, пожалуйста.

Азиз лучше многих понимал, как просто манипулировать общественным сознанием. А уж его шеф – не тот, рвущийся к власти и почти дорвавшийся до престола, научившийся повторять рубленые фразы и любивший словечко «харизма», а другой, не мелькающий на телеэкранах и говорящий нормально, без всяких фокусов, – тот просто виртуоз. Всего лет десять назад все новое, европейское казалось в стране безусловно положительным, интерес к религии и традиционным ценностям стремительно падал, еще немного – и стандартное образование по американско-европейскому образцу окончательно обезличило бы молодежь, превратив ее в современных, болтающих по-английски космополитов.

Конечно, какой-нибудь Газиантеп оставался Газиантепом, но на западе Турции, в больших городах и на многочисленных курортах вся эта европеизация расцветала пышным цветом, сверкала оголенными ляжками и бюстами, поедала гамбургеры, громыхала отвратительной чужой музыкой. И вот за несколько лет… нет, торжествовать рано, еще многое надо сделать, а многое сделано не так, и гамбургеры с музыкой пока еще здесь, и курорты не закроешь, да и не к чему их закрывать, это не тот путь, но сделано немало.

«Прямая пропаганда редко приносит плоды, – говорил лидер, которого они привыкли называть почтительным словом «Ходжа» – «Учитель». – А зачастую вызывает реакцию отторжения. Сейчас не время для открытых заявлений, для них еще нужно подготовить почву. Пусть фанатики-фундаменталисты кричат на каждом углу, что их не устраивает светское государство, что мы должны быть ближе к мусульманскому миру, а не к Европе, что Ататюрк был выскочкой, предавшим истинные национальные ценности. Пусть кричат – на их фоне мы будем выглядеть сдержанными и разумными. Пусть кричат и их противники: мы, мол, должны побыстрее стать как все, говорить по-английски, забыть наши традиции, наплевать на религию и превратиться в курортный придаток Европы. Мы не будем кричать – мы будем действовать. Причем под действиями я не подразумеваю насилие. Никакого насилия, повторяю. Оно только привлечет к нам не нужное пока внимание и отпугнет многих потенциальных сторонников. К тому моменту, как общественное сознание будет готово воспринимать наши идеи, мы должны выглядеть абсолютно чистыми, не замешанными ни в каких террористических крайностях. Однако мы не можем позволить себе пренебречь этими группировками и не поддерживать с ними контактов. Это люди, нередко молодые люди, которых мы можем использовать так, как нам нужно. Мы обязаны показать им настоящий путь, сделав для начала вид, что мы полностью на их стороне. Именно поэтому многим из нас придется пока держаться в тени. Поверьте мне, настоящие дела делаются не на экранах телевизоров. Итак, о Программе…»

Азиз сразу понял, что за этим человеком будущее, и не только будущее страны, но и его личное спокойное, обеспеченное будущее.

До этого собрания, на которое он был приглашен среди других, самых доверенных и активных сторонников демократической партии, он жил в постоянной неуверенности. На ту ли лошадь он поставил? Что будет, если к власти придут-таки правые? Мусульманский мир достаточно богат, чтобы купить себе еще одно правительство в мечущейся между Западом и Востоком стране, – и что тогда? Что тогда будет с ним, с его пока налаженной жизнью?

То собрание перевернуло все его представления. Так вот как это делается, совсем не похоже на то, о чем пишут в газетах, совсем не так, как по наивности полагал он сам. Тогда еще не было знакомых сейчас каждому слов «пиар», «имиджмейкер», «политтехнологии», но разве дело в словах? Программа, которую создал Ходжа, была рассчитана на долгие годы, но тем надежнее она казалась. Это не был сиюминутный план по захвату власти, это, как говорил Ходжа, было нетрудно. Тогдашний лидер увлеченно занимался экономикой, поддерживал малый и средний бизнес, субсидировал экспорт и реформировал налоги – обвинить его в коррупции ничего не стоило. Его поддерживала армия, но и это, по словам Ходжи, не было препятствием.

«Нам не нужна власть сейчас – такая власть, которую очень легко потерять. Нам нужна власть над умами. На ее приобретение требуется время, но только она в конечном итоге имеет значение. Мы должны приручить всех этих крикунов и получить власть над большинством, и тогда мы сделаем из Турции то, что хотим мы, а не Америка с Европой. Сейчас нам не нужна даже армия – нам нужны журналисты, банкиры и вы, знающие о Программе. Основная работа ляжет на вас, действующих на западе страны, потому что это наше главное поле битвы. Здесь уже начинают смещаться понятия, и мы должны этому помешать. Запад Турции обезличивается, активно европеизируется, выглядит современно и привлекательно для живущих на востоке. У меня есть данные о миграции, и они настораживают. Всем хочется попасть в Стамбул или Измир, найти здесь работу, дать детям образование. Сюда едут даже курды, незаконно захватывают необитаемые горы, строят там целые поселки. И прекрасно! Пусть, чем их здесь больше, тем лучше; главное – не дать им ассимилироваться, раствориться среди местных космополитов, принять современные повадки. Иначе очень скоро мы потеряем нашу Турцию и получим еще один кусочек Европы. Как писал один неглупый поэт: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!» Они начали сходиться, но мы этого не допустим. Западные мегаполисы должны стать негостеприимными и высокомерными по отношению к мигрантам, этакое, знаете ли, презрительное «Понаехали тут!» – а сами приезжие, оказавшись в психологической изоляции, должны стремиться сохранить свои привычки и жизненный уклад, сплотиться, не соблазняясь, условно говоря, всякого рода кока-колой. Тогда вскоре у нас будет постоянная почва для недовольства и с той и с другой стороны. Мы начнем с мелочей…»

Мелочей в таком деле не существует – это Азиз понял сразу. Он оценил замысел вождя и стал одним из самых преданных его соратников. Не просто исполнителем, не пешкой в чужих руках, нет, он проявлял инициативу, он удостоился чести звонить Учителю по прямому телефону, он видел, как их деятельность приносит плоды, почти полностью предсказанные Учителем, и не переставал восхищаться этим человеком.

Ему казалось, что его тоже ценят, не могут не ценить.

Разве не он взял на себя проблему тюрбана? А ведь она могла и вовсе исчезнуть, к этому все шло. Несколько лет назад запад страны почти полностью отказался от этого старомодного и уже не нужного символа старой Турции, он и символом-то быть перестал, ну, носили его пожилые женщины да вновь прибывающие мигранты, но все шло к тому, что скоро молодых девушек, добровольно закутывающихся в этот платок, не останется вовсе. Никто не обращал внимания на школьниц и студенток, надевающих тюрбан после уроков, а они, оставшись в меньшинстве, после месяца учебы в государственном учебном заведении радостно освобождались от не делавшего их привлекательнее головного убора и неохотно использовали его разве что в кругу семьи – когда строгий отец являлся домой или заходили в гости старушки-соседки.

А теперь? Тюрбаном, и ничем иным, занимается Конституционный суд, о нем шумят европейские газеты, ни одна женщина не осталась равнодушной к проблеме тюрбана в парламенте, тюрбана на территории университета, тюрбана в школе, тюрбана в Париже; эти платки стали яркими и красивыми, ими не пренебрегают самые дорогие модельеры, ими щеголяют обтянутые модными джинсами и узкими пальто девчонки, тюрбан мелькает на головах телеведущих и во многих офисах, запрещать его стало почти дурным тоном… вот что такое масс-медиа!

«Разделяй и властвуй», – говорил Ходжа, и страна разделилась на сторонников и противников тюрбана. Главное – чтобы не было равнодушных, чтобы проблема постоянно поднималась в газетах, чтобы примирение сторон стало невозможным. За дымовой завесой надуманной проблемы легко принимались нужные законы на другие темы, вводились налоги и предоставлялись льготы, регулировались пенсии и зарплаты. Все это было до смешного легко.

Появилась новая волна: не отсталые, необразованные и забитые женщины в вечных цветастых юбках с шароварами и не вызывающе современные с оголенными коленями и плечами – словно из ниоткуда вышли на улицы юные красотки в модной, но длинной одежде с шелковыми тюрбанами «от кутюр» на головах. Они водили машины, курили, громко смеялись на улицах, свободно общались с мужчинами, ходили в университеты и на работу. Ходили не так, как когда-то их предшественницы, не скромно, с опущенными глазами, стыдясь того, что чуждая эмансипации семья вынуждает их прятать волосы под платком. Те иногда даже снимали тюрбаны, оказавшись в стенах университета, – эти, новые, держали себя уверенно и вызывающе, толковали о демократии и толерантности, упрямо отстаивали свои права в стычках с руководством лицеев и университетов. Тем ничего не оставалось, кроме как принять вызов и ступить на путь войны, запретов и преследования инакомыслящих.

Полдела было сделано: ничто так не привлекает молодежь, как запретный плод. Особенно если этот плод не так уж и плох: никто не заставлял этих девчонок влезать в тюрбаны, никто не отказывал им в праве на образование и работу, они имели возможность вести активный образ жизни, а если так, то почему бы нет? Фронда, бравада, вот мы какие, истинные турчанки, только попробуйте нам что-нибудь запретить! Газеты ловко манипулировали общественным мнением, и вот уже женщина в тюрбане избрана в парламент, и жена президента носит тюрбан, и Европа не знает, как совместить провозглашаемую повсюду демократию с нежеланием принять этих чужаков.

Тюрбаны, мода на соблюдение поста, непременные намазы – хотя бы в пятницу, пышно и весело отмечаемые байрамы, новые мечети, уроки религии в школе, пока не обязательные, добровольные, меньше нетерпимости на словах и больше сторонников на деле… зачем нам насилие и терроризм?! Мы вернем наши ценности другим путем, мы вернем ускользающую Турцию в мусульманский мир, мы сделаем ее, самую развитую среди тюркских государств, центром новой империи.

Не империи волков, как изобразил этот француз.

Волков мы тоже почти приручили. По крайней мере волчат. Или нет?

Азиз в который раз понажимал кнопки – ничего.

Абонент недоступен – и так несколько дней. Что-то наверняка случилось, этот номер для экстренной связи знали немногие, и он никогда не бывал отключен и не находился вне зоны действия сети.

Куда же она подевалась?! Еще немного, и Ходжа узнает о происходящем, и что тогда? Его девиз: «Никакого насилия», но как тогда быть с этими смертями? Случайное стечение обстоятельств?

Он набрал другой номер. Длинные гудки, противно растягиваясь, потекли ему в ухо. Это невозможно: они всегда откликались на звонки друг друга, это было одним из непременных условий их деятельности.

«Вас, посвященных, будет не много, – говорил Ходжа, – но вы будете везде. Что бы ни случилось, вы будете знать, к кому обратиться, ваши телефоны будут всегда доступны для своих, как для ближайших родственников. Потому что мы единомышленники, и, действуя сообща, мы добьемся своей цели. Слышали о масонах? Мы создадим нечто подобное, отбросив ненужную сегодня символику и прочую ерунду. Символы и обряды хороши для оболванивания масс: посмотрите, что творится во время религиозных праздников в католических соборах, синагогах, мечетях. Ритуалы и символы дают власть, это знали и фашисты, и коммунисты, и любые пророки. Человеку пока трудно быть индивидуальностью, ему нужна сопричастность чему-то, что считается правильным, и мы вернем Турции ее собственные символы и веру в себя. Никаких бомб, никакого оружия – шелковые платки, сладости на праздник, торжественные ужины во время поста. Этим мы будем привлекать уже развращенных нынешней вседозволенностью ограниченных людей. Границы мировосприятия есть у всех, и пока, к счастью, лишь ничтожное меньшинство способно широко и свободно мыслить. В свое время мы лоббировали принятие закона о всеобщем среднем образовании, восемь лет сократились до пяти начальных классов, однако это положение скоро изменится. Стране нужен выход на мировой уровень, и через несколько лет закон об обязательном восьмилетнем образовании будет принят. Этого тоже, разумеется, недостаточно, и со временем планка будет поднята на новую высоту, лет до десяти, а то и больше, но в ближайшие десять-пятнадцать лет люди с университетскими дипломами будут в меньшинстве. Кроме того, диплом инженера или врача еще не гарантия свободы мышления. Подавляющее большинство безоговорочно верит написанному в газетах и произносимому с экрана, если это пишется и говорится достаточно часто. И мы будем писать и говорить то, что нужно нам».

Они всегда узнавали друг друга: заветный номер высвечивался на экране телефона – никаких паролей, таинственных знаков, перстней и прочих глупостей. Узнавали – и обязаны были помогать, не задавая вопросов.

Эмре нужна была помощь в аренде помещения и покупке квартиры, и Азиз сделал все, что требовалось.

Гюльтен нужно было устроиться уборщицей в префектуру, и она стала ею. Ей требовалась информация, и Азиз предоставлял ее.

Он никогда не знал ее настоящего имени и адреса, но этот телефон был включен всегда.

Слушая холодный металлический голос, в который раз предлагающий повторить попытку позже, Азиз ощутил пугающую пустоту. Впервые за последние годы он оказался в тупике, он не знал, к кому обратиться и что делать.

Он не знал, что думать. Много лет он разделял чужие мысли, принимая их за свои собственные, разве что лучше сформулированные. Каждый раз, слушая Ходжу или его приближенных, он с радостью новообращенного узнавал в их словах то, что, как ему казалось, он уже давно понял, только не мог выразить. Он сразу принял идеи Ходжи, как свои собственные, быть единомышленником великого человека было лестно и приятно; за словами следовали дела, за идеями – указания, и Азиз жил со спокойным ощущением причастности, приобщенности к чему-то серьезному, с тайным осознанием правильности и важности выполняемой миссии. Он не просто чиновник местной администрации, у него есть Дело его жизни, и это дело объединяет его со многими мыслящими людьми, он знает, чему и кому служит, он знает больше, чем эта пешка, метящая сейчас в ферзи и уже воображающая себя премьер-министром. Еще позавчера в Анкаре он внутренне улыбался, выслушивая эти рубленые фразы народного лидера, потому что он-то знал, что вскоре этой фигурой пожертвуют – так же как и многими другими. Принято думать, что жертвуют только пешками, превращая их в безмозглых камикадзе и живые бомбы, – нет, жертвуют и ферзями, чтобы сохранить короля и продолжать игру.

Не жертвуют только такими, как Азиз, незаметными и исполнительными, знающими и молчаливыми, без них игра не ведется, правильно?

Телефон не отвечал.

Конечно, номера они меняли часто, но те, кому положено, всегда были в курсе этой перемены. Не означает ли это, что он, Азиз, выведен из игры? Да нет, быть не может: такими, как он, не бросаются. Сколько лет он был верным соратником и единомышленником…

– Можно к тебе? – он вздрогнул от неожиданности.

Кемаль уже входил, не дождавшись ответа, за дверью маячило измученное любопытством лицо жены… господи, надо собраться с мыслями! Он так и не смог ни с кем переговорить, тогда, за ужином, ему удалось вывернуться и избежать этих мерзких вопросов, он был даже горд и доволен собой, но сейчас, сейчас! Тогда он рассчитывал, что наберет несколько номеров, получит четкие указания и объяснения и будет следовать им, только и всего.

Сейчас у него ни указаний, ни телефонов.

– Абла, завари нам чайку, ладно? Твоего фирменного, давно его не пил.

Ложечку лести, щепотку предательства, подогреть подкупающей улыбкой – как все просто, и в полиции знают дело. Его собственная жена давно научилась точно так же, если не лучше, смешивать три сорта чая, неужели Элиф не понимает? Нет, она уже на пути к кухне, потом она, конечно, сделает все, чтобы удовлетворить свое любопытство, но сейчас дверь плотно прикрыта, и это не сулит ничего хорошего.

Свой фирменный чай она будет заваривать минут десять-пятнадцать, ее брат это прекрасно знает, а значит, разговор предстоит долгий.

– Эниште, – Кемаль как-то странно выговорил это привычное обращение, словно оно было сложным иностранным словом или важным титулом, вроде «вашего сиятельства». – Мне нужен ее телефон, адрес, биография – всё. Всё и прямо сейчас. Или я натравлю на эту девицу всю полицию Турции, а то и Интерпол. И, пожалуйста, без политики и всех этих, – он пренебрежительно покрутил рукой, – пустых разговоров, хорошо? Рассказываешь мне все как можно подробней; если у тебя с ней что-нибудь, – снова этот жест, отстраненно подумал Азиз, кажется, это он всерьез, – абла ничего не узнает. И никто ничего не узнает, если это не относится к делу и не нарушает закон. У нас три трупа, мы топчемся на месте, и куда ни ткнемся – везде эта Гюльтен. Ты единственный, кто хоть что-то о ней знает, но если ты отказываешься нам помогать…

– Я не отказываюсь, с чего ты взял? Я просто не думал, что она вас так интересует. Да я, собственно, все уже тебе рассказал. Она работала у нас…

– А сейчас в вашем отделе кадров о ней ничего нет, – перебил его Кемаль. – Как будто никогда и не было. Ты ее сам принимал на работу?

– Не то чтобы я… она просила… а что, ты говоришь, с отделом кадров? – это странно, господи, как все странно! И молчание телефонов, и этот жесткий тон Кемаля… но ведь эти трупы не имеют никакого отношения, не могут иметь!.. – В отделе кадров все должно быть.

– Должно, и тем не менее нет. Я там сам был, только что, проверил и компьютер, и бумажки всякие. Только старые ведомости на получение зарплаты и сохранились, а там ни адреса, ни фото, ничего. Откуда ты ее взял? Только не говори мне, что она пришла к тебе с улицы и попросилась на работу!

– Но она действительно…

– Эниште, я тебя прошу. Не трать мое время. Если я ее найду, и она окажется жива и здорова, и выяснится, что она ни в чем не замешана, то на этом все закончится, понимаешь? А пока она либо самая подозрительная фигура, либо много видевший и слышавший свидетель, и в этом случае ей может грозить опасность.

Как в кино, думал Азиз.

Даже слова все какие-то… ненастоящие.

Как будто он что-то цитирует, полицейский роман какой-нибудь или фильм. Надо что-то делать. Тот телефон не отвечает, в Анкаре не в курсе дела, Эмре звонить нельзя. Да и без толку, он сам ничего не знает.

Оставалось только одно. Крайний случай, последняя соломинка. Пусть Ходжа считает его ни на что не способным, но действовать и дальше в одиночку он не осмелится.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – Азиз постарался говорить неторопливо, чтобы и успокоиться, и продемонстрировать это спокойствие. – Ну какое отношение может иметь эта уборщица ко всей этой истории? Да, может, еще и истории-то нет, а? Вы там у себя в полиции придумываете маньяков, а потом сами же ищете! Как твоя сестра прямо! Ей вон за год до всего этого отравления мерещились. Давай-ка я позвоню одному типу, он тогда в кадрах работал, может, вспомнит что-нибудь.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему этот тип должен что-нибудь вспомнить? И, пожалуйста, эниште, его имя и телефон.

– Послушай, Кемаль, что ты себе позволяешь? – неужели не удастся избавиться от него, от этого его полицейского взгляда?.. – Если ты так разговариваешь со мной – а мы все-таки не чужие, правильно? – так вот я никому звонить не стану и помогать тебе не буду. Просто из принципа. Сумеешь доказать, что я совершил преступление, – Азиз усмехнулся, – пожалуйста! Вызывай меня тогда на допросы, спрашивай всякие глупости, а пока… пока ты не имеешь никакого права! Я знать не знаю ничего про эту девчонку, помог ей когда-то – по глупости или по доброте, как угодно, и все дела. И подружек моей благоверной, а твоей сестрицы я сто лет не видел и не убивал. Все ясно?

– Зря ты так, эниште. Впрочем, как хочешь. Гюльтен эту мы найдем… хорошо бы живой, а не мертвой… кстати, господин Эмре с тобой попрощался? Он уезжает из Измира, ты знал? – Кемаль встал. – Пойду выпью фирменного чаю, раз уж заказал. Звони кому хочешь, ордера на обыск у меня пока нет, и допрашивать тебя без адвоката я не могу. Честно говоря, я не думал, что ты откажешься мне помочь.

Он вышел, прикрыл за собой дверь, и последняя фраза словно зависла в воздухе. Как будто она вовсе не была последней, а за ней толпились всякие невысказанные угрозы и предостережения.

Азиз прислушался к зазвучавшим из кухни голосам и набрал последний номер. Его не было в памяти телефона, он был вписан в его собственную память, и Азиз был горд, что знает его, как будто цепочка цифр была магическим кодом, сулящим все, что душе угодно.

Власть, деньги, правое дело – разве многие в его возрасте могут похвастаться всем этим?

«Неправильно набран номер», – сказала ему в ухо металлическая девушка.

«Неправильно набран номер…»

Неправильно набран?.. Азиз поднес телефон поближе к глазам: нет, все цифры, вся их бессвязная последовательность была на месте.

Он нажал кнопку снова.

И еще раз.

Похолодел от нехорошего предчувствия. Если не отзывается этот, последний номер… значит, он остался один. Но почему, почему? Что он сделал неправильно? Он не имел никакого отношения ко всей этой истории, он занимался только порученным ему делом. Они не могут так просто изолировать его и превратить в ничто.

Или могут?

Взгляд его упал на отложенную книгу.

«Империя волков» – кричали кровавые буквы.

Азиз думал, что приручает волков. Заставляет их служить себе и своему делу.

А что если… если это волки приручают таких, как он?..

2

– Я думала, у вас свои собственные проблемы, – многозначительно улыбнулась Дилара, и Айше привычно сжалась изнутри, приготовившись отражать гинекологические нападки. Ну почему всем есть дело до того, когда она заведет ребенка, и не беременна ли она, и нет ли у нее проблем в этой области?! Если тебе за тридцать и ты бездетна – будь готова к бесцеремонным вопросам…

– Нет, спасибо, у меня все в порядке.

– Да вы не напрягайтесь, Айше, просто ко мне все знакомые сами понимаете с чем приходят. Я привыкла уже.

– Нет, я…

– Понятно. Кстати, мы вроде на «ты» перешли? Знаешь, до сих пор не могу в себя прийти. Три раза за десять дней на похоронах, и не чужих людей! Гюзель особенно… хотя с ней-то как раз… не то чтобы понятно, но журналистка все-таки. У них там вечно интриги всякие, она в последнее время все боролась, боролась… так что если это не несчастный случай, то у нее это может быть из-за работы. А вот Семра – не понимаю, ничего не понимаю!

Дилара сняла белый халат и принялась рыться в сумке.

– У меня все на сегодня, так что мы можем где-нибудь посидеть. Или здесь, если хочешь, мне все равно. Могу чай или кофе сделать.

– Давай здесь, – согласилась Айше. – Я так устала сегодня, две лекции прочла, с кучей людей общалась, а грипп никак не проходит, каждый вечер знобит.

– Да сейчас у половины города грипп! И все бегают на работу, как ты, и заражают вторую половину, – Дилара налила воду в чайник, включила его и обернулась к Айше. – Спрашивай, не теряй времени. Хотя в полиции, конечно, спрашивали уже.

– Ты что-нибудь знаешь про лекарства? Про любые лекарства, витамины там, что угодно, которые Лили могла принимать?

– И про это спрашивали. Не знаю я, правда. Она ведь какая была: сначала ко мне ходила, один раз даже… я полиции не говорила, но, вообще-то, они могут ее карту взять и посмотреть. Словом, она аборт делала, ты только Элиф своей не говори. Это давно уже было. Я тогда подумала почему-то, что не от мужа, он у нее вечно в разъездах, хотя дело не в этом, конечно. Сейчас уж и не вспомню, с чего я взяла, но тогда почему-то так решила. Еще уговаривала ее ребенка оставить, а она ни в какую. Не для нее, мол, это, хлопот не оберешься, да и раньше надо было, уже не тот возраст. А какой у нее был возраст, сорока не было! Знаешь, ненавижу я крайности эти: одни вон по семь-восемь рожают, ни контрацепции, ничего, хоть помри, но рожай, а другие, наоборот, лишь бы ручки не пачкать, образованные вроде, карьеру делают, им рожать некогда. Ты смотри тоже, а то поздно будет! Ладно, извини, это я по привычке. Кто ее знает, что она могла принимать. Но могла – это точно. Такой тип. Вечно то витамины, то «Гербалайф» какой-нибудь, лишь бы получше выглядеть.

– А ты в тот вечер на кухню не заходила? София говорит, она пузырек с таблетками в шкафу видела, а потом их там не нашли.

– Нет, зачем? Там девушка эта с Софией метались, ты же помнишь, а я, если честно, когда в гости прихожу, особенно к таким барыням, как Лили наша, сижу, отдыхаю. Весь день на ногах, если есть кому чай подать, я и пользуюсь. Дома-то тоже не посидишь: свекровь. Иногда с дежурства прихожу, с ног валюсь – буквально, в прямом смысле слова! – так муж для меня даже чайник поставить не смей. Не то чтобы чашку подать – это совсем криминал, а на кнопку нажать или сумку, скажем, из рук взять. Так что на кухню, если есть возможность, я ни ногой.

Дилара развела руками, сожалея, что не может помочь.

Наверно, не надо было к ней ехать. Вряд ли она знает что-то интересное, а если и знала, то, как разумный человек, рассказала бы полиции. Что ж, выпью чаю, посижу и поеду, пока не совсем стемнело.

– А с чем боролась Гюзель? – спросила Айше на всякий случай. – Вроде она только о семейных делах всяких писала.

– Да в том-то и дело! Она и хотела спокойно писать о всякой ерунде, утешать влюбленных девушек и просвещать домохозяек. Но у них там сменилось руководство или владелец, я точно не помню, и ей стали диктовать, что и как делать, какие темы поднимать, ну и все в этом роде. А она так не привыкла, раньше-то на ее колонку никто особого внимания не обращал, рейтинг хороший, и прекрасно. А в последнее время, да уже год или больше, по-моему, она все на начальство жаловалась: то ей одно сказали, то другое, то без ее ведома абзац вставили, то что-то вырезали. Я как-то посмеялась: мол, кому это нужно, у тебя просто мания преследования, так она раскричалась, что я не понимаю, насколько все серьезно, и что политика проникает везде, что она не собирается участвовать во всей этой кампании с тюрбанами, – в общем, что-то такое.

– В какой кампании?

– Как – в какой? Уже года два чуть ли не в каждой газете хоть маленькая, да статья про тюрбаны, не замечала? Думаешь, случайно, что ли?

– Нет, я… я, если честно, газет почти не читаю, мне книг хватает. А новости я и так узнаю, если они важные.

– Да что ты оправдываешься?! Не читаешь – и молодец! Одной самостоятельно думающей головой больше. Они же нас всех оболванивают, все эти масс-медиа так называемые, не только что, но и о чем думать прописывают. Так вот про тюрбаны. Вот ты сама вспомни, кто лет пять-шесть назад про них думал, а? Понятно, да? Носили, правильно, мои дикие клиентки с горы особенно, но кто носил, кто не носил – и все дела. Вроде как одежда разных цветов: носи какой нравится, а соседке другой носить не мешай. А теперь представь на минуточку, что в газетах каждый день начнут обсуждать, что белые, предположим, блузки надо носить всем или, наоборот, объявить вне закона? Через месяц-другой вся страна разделится на противников и сторонников белых блузок, не заметишь, как сама начнешь на эту тему с кем-нибудь спорить. И равнодушных не останется, чтобы просто махнуть рукой: плевать, мол, на эти блузки, с ума вы все посходили, что ли? Так и с тюрбаном вышло. Из него снова символ сделали, нам теперь всем выбирать приходится, как мы к нему относимся, не дают нам про него забыть. Пускать ли в нем в университет, прилично ли в нем соваться в Европу, демократично ли его запрещать. Не начни газеты всю эту историю, лет через десять, глядишь, и тюрбанов бы не осталось, разве что в деревнях да на востоке. У нас в Измире их уже и видно не было, ты вспомни! А теперь?

– Да, ты права, пожалуй, – согласилась Айше. – У нас в университете тоже такие студентки появились. Причем, знаешь, современные, умные, про демократию и права человека рассуждают: типа чем вам наш головной убор не нравится, право на образование общее для всех, покрой юбок и брюк, мол, не регламентируется. А мне на них смотреть смешно: иногда джинсами обтянется до неприличия просто, вся из себя модная, накрашенная, каблуки, маникюр, сигарета, а на голове сооружение это! Или сидят с парнями на скамейках обнимаются-целуются – а на башке безмозглой тюрбан! Да уж если ты его надела – веди себя соответственно, разве не так?

– А они тебе про современный вариант ислама расскажут! И сделали все это наши дорогие газеты и телевидение, вернее, те, кому они принадлежат. А какие у них платки роскошные, обратила внимание? Что там «Шанель» да «Гермес»! Вот, глянь, я его на шее ношу, угадай, сколько стоит?

Дилара вынула из стенного шкафа шелковый платок.

– «Вакко», авторская работа, считай «от кутюр»! Это тебе не ситец деревенский! Значит, это кому-то выгодно, правильно? Ведь в наше время, если и были в университете и лицее девчонки из простых семей, так мы их жалели и платки их убогие прятать помогали. Они и сами стеснялись: из дома выйдут закутанные, а к школе подходят – от нас не отличишь. А эти новые?! Это же что-то совсем другое. И свысока еще так смотрят, вроде как они одни знают, как правильно жить.

– А Гюзель? Она-то здесь при чем? Она же всегда нормальные, современные взгляды проповедовала.

– Раньше – да. А в последнее время, как она говорила, на нее стали давить. У нее ведь положение то еще: имя, можно сказать, уже бренд, а в лицо никто не знает. Так что ее убрать проще простого, понимаешь? Ее колонку кто угодно может писать, хоть под ее именем, хоть под другим, это теперь никому не интересно. Это лет двадцать назад она была первая и единственная, а сейчас? Вот ей и приходилось делать, что указывают. И вроде, на первый взгляд, ничего особенного: тема тюрбана актуальна, давайте и вы про это. Потом говорят: напиши-ка про образование, про наши права в Европе, еще про что-то. Но все об одном, чтоб не забывали. Она говорила, что все это по-тихому так, незаметно, возвращает страну к исламу, причем не в его крайней, а в привлекательной для большинства ипостаси. Как-то раз, знаешь, что сказала? Они, говорит, хуже террористов, потому что тех, за что бы они ни боролись, никто и никогда не поддержит.

– Интересно, кто такие «они»?.. Слушай, а ведь она и на золотом дне что-то такое говорила, да? Про подделанные опросы, да и про тюрбаны эти, кажется.

– Ох, я не помню! Она в последнее время только об этом и говорила, а мне не до того, сама понимаешь! И работы невпроворот, и похороны, и весь этот кошмар! Ты мне скажи честно, полиция хоть что-нибудь выяснила? Это все случайности или нет? Разве могут быть такие случайности? Может нам, как в кино, всем грозит опасность? Кстати, мне Селин сказала, что Семра подсыпала нам всем отраву какую-то! Это правда?

– Кажется, правда. Только не отраву, а рвотное или что-то в этом роде. А про случайности я и сама не знаю. И полиция не знает.

– Да, мне вчера звонили, про домработницу Лили спрашивали. Они ее ищут?

– Ищут. Она чужой адрес оставила, и вообще… ее надо допросить, а она исчезла.

– Ее, кажется, твоя золовка прислала? В жизни не поверю, чтоб Элиф да не знала все ее данные!

– Да там длинная и странная история, – отмахнулась Айше. – Элиф, как выяснилось, сама ее и увидела-то, только когда к Лили привела. Ее Азиз попросил девушку пристроить к кому-нибудь из подруг, а тут как раз Лили очередная домработница понадобилась. Элиф и обрадовалась, что быстрее вас всех сумеет Лили удружить, тем более что муж сказал, что девушка нормальная и работящая.

Гюльтен попала к Лили совершенно случайно – если верить Азизу.

Просто так все совпало по времени: Гюльтен просит Азиза, Лили просит всех, в том числе и Элиф, Азиз просит Элиф – вот и все. Если верить Азизу и Элиф, как почему-то подчеркнул Кемаль.

А почему бы им не верить? И обоим, и каждому по отдельности? Какой бы ни была золовка в своем отношении к ней, Айше, в этой истории ей, судя по всему, скрывать нечего. А значит, и лгать незачем. Или не значит? Или не лгать естественно для нее самой, но не для Элиф? Вообразила же она вдруг, что у мужа мог быть роман с этой Гюльтен, а значит, могла что-нибудь напридумывать, чтобы этот воображаемый или действительный роман скрыть.

Кемаля же насторожило другое.

«Да быть того не может, чтоб твоя сестра все уши мужу не прожужжала насчет того, что Лили нужна домработница!» – выпалила Айше, едва услышав об очередном якобы случайном стечении обстоятельств, и Кемаль тотчас принял это за аксиому, не требующую доказательств.

Конечно, Элиф болтала, Азиз делал вид, что не слушал, потом сам или все-таки по просьбе девушки предложил ее на это место. Возможен такой вариант событий? Вполне, только какая разница, кто кому что сказал и предложил? Результат-то один и тот же: Гюльтен работает у Лили, что-то видит, что-то слышит, кому-то звонит с золотого дня, прикидывается деревенщиной, дает чужой адрес, не отвечает на звонки, приходит зачем-то в подъезд, где погибает Семра, – и исчезает.

Если учесть, что все остальные действующие лица на месте и ведут себя по-разному, но совершенно естественно в подобных обстоятельствах, то Гюльтен становится самой подозрительной фигурой.

Независимо от того, жива она или нет.

– Кемаль вчера елку купил, – мысли о чьей-то возможной смерти, совсем как несколько дней назад, напомнили о приближающемся празднике. – Так что поеду я, ладно? Спасибо за чай и за помощь…

– А елка-то тут при чем? – засмеялась Дилара. – Или если б не елка, мы бы тут ночевать остались?

– Да нет, я просто подумала, что ее еще как-то нарядить надо, а у меня игрушек нет, значит, надо бы зайти купить, а заодно и про ужин вспомнила. Точнее, про его отсутствие.

– Понятно. А у нас игрушек! Каждый год хоть что-нибудь, да покупаем, а дочке все мало. Пойдем тогда, я кабинет запру. Как ты думаешь, – вдруг изменившимся голосом спросила Дилара, когда они уже шли по всегда одинаково, тускло освещенному больничному коридору, – с Гюзель это несчастный случай или что? Знаешь, когда я выхожу в этот коридор, особенно вечером… мне почему-то всегда страшно делается. Нет, я все понимаю, глупо, конечно, это все от фильмов, сама над собой смеюсь, а поделать ничего не могу. И еще когда ветер… ветер и холод, понимаешь? Я сразу представляю себе паром, Гюзель в этой своей курточке, ветер ужасный, дождь, вода внизу холодная… спать даже плохо стала. Раз приснилось, как ее сносит ветром и швыряет в эту воду ледяную, и каждый вечер этот сон вспоминается. И знаю, что не надо бы об этом думать, но когда ветер…

Ветер ждал их за дверью, радостно подхватил полы пальто, заиграл платком Дилары, растрепал и без того измученную к вечеру прическу Айше.

– Вот когда платок-то на голову надеть, а ведь не надеваю! – почти прокричала Дилара, натягивая капюшон. – Капюшон тоже сдувает, а этим, в тюрбанах, наверное, удобно!

– Да что ты все об этих тюрбанах! Пусть делают что хотят, ну их!

– Да как ты не понимаешь?! Это не я – это вся пресса и те, кто за ней стоит! Они сталкивают нас лбами, они не дают нам найти общего языка, заставляют делать выбор. Кому-то нужно, чтобы в стране было два лагеря, чтобы мы были непримиримы, чтобы мы становились врагами. Ты газет не читаешь, телевизор тоже, я думаю, почти не смотришь, вот ты только и можешь так спокойно отмахиваться: пусть, мол, какая разница? Но таких, как ты, даже не меньшинство – единицы! Гюзель говорила, что не желает участвовать в чем-то, – значит, было в чем! Может, она кому-нибудь помешала, или что-то узнала, или не то написала?..

– Если бы она написала, убивать ее не было бы никакого смысла! – Айше тоже почти кричала, но ветер отнимал все произнесенные слова, мгновенно разбивал на буквы и разбрасывал вокруг, как те мелкие капли, о которых никогда не поймешь, то ли это дождь, то ли принесенные ветром морские брызги. Унесенные ветром слова разлетались по улице, но Дилару и Айше это не смущало: прохожих было не много, лишь какие-то люди жались, ища защиты от ветра, к автобусной остановке, да и кому могло быть интересно их слушать?

– Когда что-то не то уже написано, убивать не станут, – повторила Айше, словно убеждая саму себя.

Ей, как и Диларе, хотелось верить: то, что произошло с Гюзель, связано с ее профессией и не имеет ни малейшего отношения ни к другим погибшим подругам, ни, главное, к ним, оставшимся в живых.

А если это так – можно поиграть в предположения и догадки, ах, как Айше любила эти детективные игры! Эти занимающие ум, но не трогающие душу угадайки – у экрана, или в книге, или в рассказах Кемаля – они развлекали, спасали от скуки, они ничем не грозили, они не пугали, а если и пугали, то так приятно, так сладко, как в детстве пугает страшная сказка, но ведь конец непременно будет хорошим, конец уже известен кому-то, а ты даже радуешься в глубине души, что сказка все тянется и тянется, и что ты не знаешь разгадки, и что роман толстый, а фильм только начался, ты не будешь заглядывать в конец, ты получишь все ожидаемое удовольствие, и ты не будешь торопиться и станешь сладко мучиться неизвестностью, ты будешь строить гипотезы и слегка огорчишься, что все оказалось так просто и что сказка подошла к концу. Ах, как они нужны нам, эти чужие сказки! Мы ставим себя на место героини, и бежим, и боимся, и страдаем, наслаждаясь при этом и чужими страхами и страданиями, мы уверены если не в счастливом конце, то в обязательной разгадке, обещанной нам автором… иначе какой же смысл и сочинять и читать романы?!

А если и правда – на место героини? Айше попробовала однажды, и все происходившее тогда казалось ей каким-то нереальным, ненастоящим, и ей хотелось поскорее закрыть ту книгу или хоть выбраться из нее – к своей простой и понятной жизни, к своим студентам, к поездкам на автобусе через весь город, к своим собственным проблемам и недочитанным детективам.

Сейчас ее снова мучило это странное чувство, словно кому-то вздумалось ее разыграть, нагромоздив вокруг несколько загадочных смертей, втянув ее в какие-то отношения с персонажами совсем не нужной ей странной истории, которая все не кончается и не кончается. И нет никакого удовольствия от этой нескончаемости и все не приходящей ясности и простоты – наверное, потому, что это жизнь, а не бабушкина сказка…

Мы не хотим быть персонажами – нет, только авторами или, на худой конец, читателями, а уж если кому-то все-таки позволено играть нашими жизнями, то пусть сюжет будет поскучнее, как в толстом, когда-то читанном, кажется, русском, романе: человек жил, жил – и дожил до старости.

Хоть бы проснуться, как Алиса, и оказаться за пределами Страны чудес!

Знакомая улица, не дающий дышать ветер, освещенный оазис автобусной остановки – все казалось кем-то придуманной декорацией, а разговор с Диларой – не более чем очередным сюжетным ходом. Если сюжет развивается линейно, героиня обречена переходить от одного персонажа к другому, узнавая что-то новое на каждом этапе. Но жизнь все-таки опровергает законы литературы: что она узнала сегодня? Разве что о закулисных интригах в газете Гюзель?

– Вот если бы она кому-то угрожала, что что-то напишет, тогда был бы смысл нанести опережающий удар, – по инерции продолжала она свое рассуждение. Говорить было трудно, приходилось делать паузы, чтобы вдохнуть, потом чтобы пропустить особо резкий порыв ветра, вот и остановка, может, ее стекло защитит от этих утомительных, рвущихся прямо в душу нападений.

– Но, – начала было Дилара и замолчала. Быстрыми резкими движениями заправила выбившиеся концы платка и принялась натягивать сброшенный ветром капюшон.

– Что? – пригляделась к ней Айше. – Ты же хотела что-то сказать?

Белая полная рука сжала под подбородком края капюшона.

– Айше, я не знаю. Правда, не знаю. Я хотела сказать, что Гюзель не могла никого шантажировать…

– А потом поняла, что это не так, правильно? Но о мертвых плохо не говорят и даже не думают, да?

– Знаешь, я, по-моему, старалась забыть, и у меня получилось. Я старалась еще при жизни Гюзель… видишь ли, она была, как бы тебе сказать, отнюдь не ангелом. Это вряд ли имеет отношение к ее смерти, но когда ты сказала про шантаж, а я собралась тебе возразить, я поняла, что это вполне вероятно. Я ничего не утверждаю, но, судя по ее характеру… мы с ней вроде как подруги, но…

– Да я все понимаю! Прекрасно она могла сделать любую подлость кому угодно. И шантажировать могла. Я про нее уже кое-что узнала, так что можешь не стесняться. Не ангел – это мягко сказано.

Черт бы побрал этот проклятый ветер! Такие разговоры надо вести тихо, чтобы не перекрикивать его и друг друга, чтобы была возможность отвернуться и не смотреть в глаза собеседнику, чтобы вокруг не стояли посторонние, уже начинающие с интересом прислушиваться к долетающим до них фразам люди.

Из-за ветра они не услышали, как подошел автобус. Пропустить его в такую погоду было бы непозволительной роскошью, и Айше, быстро приняв решение, поднялась за Диларой в теплый салон.

– А ты разве сюда? – удивилась та, когда обернулась, чтобы наскоро попрощаться.

– Я до «Кипы» доеду, куплю кое-что. А оттуда могу и пешком дойти, мне недалеко.

– Ой, мне укроп нужен! Господи, свекровь мне сегодня раза три звонила, чтобы я не забыла. Придется тоже выходить. Она артишоки собралась делать, какие артишоки в декабре, я тебя спрашиваю?! Нет, ей обязательно нужно! Она их в апреле замораживает, чтобы ее сыночек при такой бесхозяйственной жене зимой не умер без артишоков. А он, между прочим, их терпеть не может, особенно если они с листочками! И ей именно сегодня нужен укроп, чтоб завтра с утра приняться за готовку. Причем сама из дома ни ногой, хотя у нас зеленщик в соседнем доме. Но я рисковать не буду: вдруг он закрылся уже, или у него укропа нет… я тоже в «Кипу» зайду.

Огромный, недавно построенный супермаркет работал до одиннадцати вечера, и в нем можно было найти все, что душе угодно. Даже такой требовательной душе, как у любой турецкой свекрови.

– Муж дежурит сегодня, так что я домой не спешу, – продолжала Дилара. – У врачей нормальной семейной жизни вообще быть не может.

– Так же, как у полицейских! Только ты хотя бы знаешь, когда твой муж дежурит, а когда нет, а у нас… Кемаль, бывает, только придет, а через час звонок – и опять надо бежать. К тому же…

– Ну да, мой муж рискует только чужими жизнями, а твой и своей. Но ты ведь не хотела бы, чтобы он был скучным чиновником и весь вечер у телевизора дремал? Знала же, на что шла, правильно?

– Конечно, я и не жалуюсь. Я елочные игрушки посмотрю, ладно? – супермаркет сверкал, как любой европейский перед Рождеством, устоять было практически невозможно. – Ты иди к овощам, там и встретимся.

В сумке задрожал, а потом заверещал телефон.

– Ты где? – без предисловий и приветствий спросил Кемаль. – Я домой еду.

– Я в «Кипе», сейчас куплю кое-что и тоже домой.

– Я тебя у выхода встречу, около книжной витрины, хорошо?

– Конечно, – обрадовалась Айше. – Только минут через пятнадцать, не раньше, я еще ничего не купила.

Если у нее будет машина, надо набрать всего побольше, и, оставив мысль о елочных игрушках, которые, конечно же, нельзя выбирать впопыхах, она быстро пошла вдоль полок, периодически хватая разные коробки и пакеты и почти бросая их в тележку. Дилара взвешивала помидоры.

– Можешь брать сколько хочешь, Кемаль нас на машине довезет, – сказала Айше, остановившись у нее за спиной.

– О господи, что ты меня пугаешь?! И так нервы ни черту! – подскочила Дилара.

– Извини, я…

Они встретились глазами и поняли, что говорить ничего не нужно.

Еще немного – и эта история заставит их вздрагивать от каждого шороха, пугаться любого телефонного звонка, она лишит их сна, нарисует им круги под глазами, она будет преследовать их повсюду, затуманит их разум, проберется в их кухни и спальни, она не даст им жить привычной жизнью взрослых, рассудительных, состоявшихся женщин. Она может победить их и уничтожить. Если они не уничтожат ее раньше.

– Когда же они во всем этом разберутся? – Дилара отошла к фруктам, и Айше тоже сунула в пакет несколько больших яблок. – Я живу, как в кошмаре каком-то. То боюсь собственной тени, то сама себе кажусь полной идиоткой. Ты действительно ничего не знаешь, или просто не должна ничего говорить?

Второй вариант устроил бы ее больше, и Айше так и подмывало сделать значительное лицо и солгать. Да, полиция напала на след, да-да, мы почти у цели, нет-нет, тебе ничего не грозит, можешь ходить, не оглядываясь и никого не опасаясь.

Но ложь есть ложь: ни к чему хорошему она никогда не приводит. В этом Айше была убеждена и, как обычно, сказала правду.

– Не знаю. Фактов всяких много, но все так запутано. А в полиции сейчас только зашевелились, после Семры, до этого надеялись, что два несчастных случая пройдут. Давай быстрее, там еще у касс очереди, а я обещала через пятнадцать минут.

– Да ты иди, я сама доберусь, у меня же ничего тяжелого…

– Нет уж, лучше мы тебя подвезем. На всякий случай, мало ли что…

– Что?! Нет, ты мне скажи – что?! Ну кому мы нужны? Лили могла отравиться, могла, по глупости; Гюзель при таком ветре тоже могла упасть за борт, или кто-нибудь мог ей за что-нибудь отомстить, но Семра?! Она-то как могла свалиться в эту шахту? Да она в жизни в своем доме лифтом не пользовалась, сколько раз говорила! И безобидная была…

– Так это она вам всем отраву подсыпала! Ничего себе безобидная!

– Ну, отрава – это сильно сказано, не яд же все-таки! Глупая она была – вот и все. Это надо же – ерунду такую затеять!

– София считает, что кто-то мог воспользоваться ситуацией и подсыпать что-нибудь похуже. И Гюзель стало плохо на пароме, и она упала в воду, а Семра потом обо всем узнала и либо покончила с собой, либо убийца решил от нее избавиться. Только вот Лили тогда не вписывается.

– Почему? Как раз она-то и вписывается. Выпила то же, что Гюзель.

– Лили отравилась таблетками. Таблетками, понимаешь? Их нельзя никуда подсыпать, она их целиком проглотила. И у Гюзель при вскрытии никакого яда или, скажем, снотворного не обнаружили, но ведь его и не особенно искали, правильно? К тому же тело не сразу нашли, я не знаю, могли ли следы остаться?

– Могли. Но если, как ты говоришь, никто этим не интересовался, то могли и просмотреть. А вот таблетки… ты поэтому спрашивала, что она принимала, да? Вы бы лучше мужа спросили, неужели он не знает?

– Говорит, что не знает. Иди сюда, здесь всего два человека, – Айше привычно устремилась к кассе, где хвост очереди был не слишком длинным.

– Зато ты глянь, сколько у них всего!

– А там вон старушки, у которых всего ничего, но они будут полчаса сдачу подсчитывать и вопросы всякие кассирше задавать.

– Ладно, стоим здесь. Почему бы этим старушкам не прийти сюда утром или днем? Нет, надо тогда, когда все с работы бегут, – ворчала Дилара. – Господи, неужели и мы такими же станем?

– Слушай, – вспомнила Айше, – а что такое с вашей Эминэ? Говорят, она вроде больна чем-то, а когда я спросила, куда она ходила в день смерти Семры, она тоже врача какого-то поминала, только очень неохотно.

– А, Эминэ, – отмахнулась Дилара, – это такая история… несколько лет назад началась. Она, насколько я поняла, решила подтяжку сделать или что-то в этом роде, словом, косметическое. А как она на операцию ляжет, чтоб никто не узнал? После этих операций на лице на люди ведь довольно долго не покажешься. Вот она и придумала пустить слух, что у нее рак. Причем ловко так пустила, через Семру, чтоб, мол, никто не узнал. Семра, естественно, первым делом ко мне, я бегу смотреть ее карту – а там ничего. О чем Семре и сказала, а сама еще Эминэ спросила: может, она еще куда-то ходила? Хотя при ее скупости она в частную клинику не пошла бы, всегда у нас лечилась и наблюдалась, но мало ли. Короче, Эминэ говорит мне, что Семра все выдумала, а Семре, что я все скрываю потому, что сама же ей неправильно диагноз поставила и что она якобы из-за этого позже начала лечиться. Ко мне этот слух уже потом, через год где-то дошел.

– И ты ее не убила?! Ничего себе, такие вещи рассказывать!

– Не убила, как видишь. Сначала, конечно, возмутилась, а потом подумала: это же глупость настоящая! Как я могу, спрашивается, диагностировать рак молочной железы, если я гинеколог? То есть я могу направить на маммографию и дать какие-то советы, но не более того. И нормальным людям это и так ясно, а на идиотов наплевать. Вот такие у нас у всех скелеты в шкафах!

Кемаль стоял у витрины и разглядывал книги, но повернулся к ним, когда они еще не подошли близко.

– Вы нас почувствовали на расстоянии или это совпадение? – спросила Дилара. – Не беспокойтесь, я сейчас пойду, не надо меня подвозить.

– Почему бы нет? Вы же недалеко живете, нам почти по пути. Я вас в витрине увидел, отражение, – ответил Кемаль, взяв у Айше пакеты.

– А я думала, ты на книги смотришь, – сказала она.

– И на книги тоже, – кивнул Кемаль.

– А еще критикуют нашу полицию, – улыбнулась Дилара, – а в ней вон какие профессионалы, как будто глаза на затылке. Может, вы уже все выяснили, Кемаль-бей? А то сил уже нет, от каждого шороха вздрагиваем!

– Нет, к сожалению, пока не выяснили. Сами видите, какая запутанная история. Идите сюда, я машину прямо у входа оставил, под землю не заезжал.

– Пользуетесь служебным положением?

– Конечно. А вы бы не стали? – улыбнулся Кемаль. – Разве я сейчас не на службе? Работаю с двумя свидетелями и при этом думаю. А думаю я, Айше не даст соврать, почти всегда о работе. Так что кладите свои сумки и поехали.

– Я был у Азиза, – сказал Кемаль, как только они высадили Дилару и проследили, как она зашла в освещенный подъезд.

– И что? Ничего, да?

– Ничего, – устало подтвердил Кемаль. – Только какое-то странное «ничего».

– В каком смысле? – заинтересовалась Айше. Азиз всегда казался ей невыносимо скучным, ничего странного, кроме недавно возникшего у них подозрения во взяточничестве, в нем быть не могло.

– Он нервничает, темнит, строит из себя оскорбленного, собрался кому-то звонить, но при мне не стал, а потом, видимо, не дозвонился. Номер раз пять набирал.

– А ты откуда знаешь?

– Так подслушал, конечно! Делов-то! Вышел из комнаты и у двери остановился. Он кнопками попищал, ничего не сказал, потом стал только на одну нажимать, перезванивать. Но без толку. Потом мы чай вместе пили, абла разве отстанет? И он все время какой-то дерганый был, и телефон при нем, в нагрудном кармане.

– А потом? – Айше чувствовала, что у мужа припасено что-то еще.

– А потом самое интересное. Вышел я от них, сел в машину, отъехал в сторонку. Смотрю – через пять минут эниште выходит, лицо каменное, и все в свой телефон тычет и тычет пальцем, и глаз с него не сводит. Сел в машину, минут десять сидел просто так. Я уж было решил, что он хотел посидеть спокойно, чтоб никто не приставал, вот и вышел…

– А почему он не на работе, интересно? – перебила Айше.

– Да у него отгул какой-то. Вроде ему опять куда-то в командировку ехать, они все суетятся перед выборами, я не вникал. Так вот он посидел, а потом вдруг как сорвется с места, еле успел за ним, чтоб незаметно было.

– И куда он?..

– Не перебивай, мисс Марпл! А поехал он, представь себе, почему-то в фирму по установке кабельного телевидения. И не в одну, – торжествующе закончил Кемаль. – Он их семь штук объехал по всей Балджове и Нарлыдере. Недавно только домой вернулся. Ясно?

– Что мне должно быть ясно? Ничего мне не ясно! – возмутилась Айше. – Что ты строишь из себя Пуаро? А, там же антенны, да?

– Вот именно! А в доме наших подружек как раз устанавливали антенну, соображаешь?

– Да… или нет, ничего я не соображаю! При чем тут антенны какие-то, ты мне можешь объяснить?

– Не могу, – вздохнул Кемаль. – И не смотри на меня так, я и сам не понимаю. Но ведь связь есть, должна быть, ты и сама сразу додумалась. Завтра еще денек за эниште нашим поезжу, а там посмотрим. Буду его уже не по-доброму расспрашивать.

– А вдруг это тоже совпадение? Может, его, к примеру, абла просила, чтобы он что-нибудь про эти антенны выяснил?

– И он именно сейчас поехал выяснять? А потом у них давным-давно все цифровые каналы есть, Азиз же болельщик, ему футбол нужен как воздух. Да и не поехал бы он в семь фирм – в семь! Ну, спросил бы в одной, максимум двух, как любой нормальный человек. Нет, все это он неспроста.

Айше помолчала.

Она не слишком любила Азиза, нет, не то чтобы он был ей неприятен, просто он был воплощением того, что нагоняло на нее скуку. Я бы от такого мужа на стенку полезла, всегда думала она, когда они с Кемалем наносили очередной визит и заставали его дома. Это же тоска зеленая: сидит в конторе, бумажки перекладывает, ничего, в сущности, не делает, важность на себя напустил, как все чиновники, а дома или футбол смотрит, или в газету. И вот, пожалуйста!

– Не такой он, значит, у нас скучный, – заявила она.

– Да уж, – засмеялся Кемаль. – Ты это Элиф скажи! Мол, муж твой не безнадежен, вполне интересный мужчина, особенно если за ним пустить наружное наблюдение!

– А ты пустил?

– Да нет, конечно. Ты подумай сначала, как это будет выглядеть. Может, за всем этим ерунда какая-нибудь стоит, а если я на него сейчас наших натравлю… сама понимаешь. Только все оживились, начальство рвет и мечет, пресса того гляди набросится, и тут я им нашего эниште подсовываю. Вцепятся и не отпустят. Я уж лучше сам посмотрю.

– Но ты же не сможешь день и ночь за ним ездить! Попросил бы кого-нибудь из ребят, неофициально, конечно. Вдруг он и ночью куда-нибудь двинется?

– Ночью антеннщики не работают. Нет, Айше, я не хочу пока никого в это посвящать, еще денек понаблюдаю, поговорю с ним, в конце концов. Напугаю. Я думаю, что-то у него было с этой девчонкой, она пропала, и он тоже не знает, где ее искать. И беспокоится. А тут еще я со своими вопросами и страх, чтобы абла не узнала.

– А при чем тут кабельное телевидение и антенны?

– Понятия не имею. Но непременно узнаю, вот увидишь! А знаешь, о чем он их расспрашивал?

– Конечно, нет, а о чем?

– А спрашивал он их, не нужны ли им молодые работники, которые, мол, и в электронике разбираются, и могут по крышам и балконам, как обезьяны, лазить. Якобы у него сын как раз такой, вот он для него и старается.

– Ничего себе! Ерунда какая!

– Вот именно, – подтвердил Кемаль. – Правда, я только в двух местах поинтересоваться сумел, до этого упустить его боялся. Так что только в последнюю контору зашел, а потом еще в одну вернулся, не поленился.

– Ты молодец. Интересно, что все это означает? А что они ему ответили? Чтобы он приводил сына или нет?

– В одном месте сказали, чтоб привел, в другом отказали.

– Послушай, – вдруг сообразила Айше, – а та фирма… он в ту фирму ездил? Вы же их допрашивали, можно и опять!

– С той фирмы он и начал. Знаешь, если бы он сначала поехал в какую-нибудь другую, я, может быть, и не стал бы за ним следить. Просто не связал бы одно с другим. А тут смотрю – где я это название на днях слышал? Ну, и вспомнил, конечно. Вот тогда мне по-настоящему интересно стало.

Кемаль замолчал.

Он старательно подогревал в себе этот сыщицкий азарт, чтобы не смотреть на проблему с другой стороны: подозревать в чем-то, пусть пока непонятно в чем, близкого родственника, мужа единственной любимой сестры, следить за ним, как за преступником, – приятного мало. Хорошо бы удалось уличить Азиза в чем-нибудь несерьезном с точки зрения закона, хоть бы и в супружеской измене! А если… нет, Кемаль не хотел пока думать, что он сделает, если…

В глубине души он понимал, что сделает то, что положено, – хорошо это или плохо. Только ради Айше он однажды изменил своим убеждениям и чувствовал, что исчерпал отпущенный ему природой лимит неправильных поступков. Он позволил убийце жить и растить детей, он оправдал себя чем-то, однако чувство вины и невыполненного долга никуда не делось, оно так и осталось где-то внутри, но иногда выбиралось на поверхность. Тогда Кемаль хандрил, не находил себе места, еще больше времени проводил на работе, молчал с Айше, чтобы не рассказать ей все и не заставить ее тоже чувствовать себя виноватой.

Завтра же надо все выяснить. Чтобы не мучиться подозрениями, чтобы не прикидывать, как поступить в том случае, если Азиз окажется как-то замешан в эту историю, чтобы все снова стало просто и ясно.

– Лучше съезди к ним завтра, – тихо сказала Айше, словно прочитав его мысли. – Прямо с утра. Лучше выясни, и если там ничего…

– Вот и я надеюсь, что – ничего. Ерунда какая-нибудь. Захотел, к примеру, в сыщика поиграть, чтобы свою подружку найти, и решил, что умнее всех.

– Мог, запросто, – согласилась Айше, обрадовавшись, что муж не молчит и не погружается в свои отдельные от нее мрачные мысли. – Завтра узнаешь. Тебе отдохнуть надо как следует, выспаться. «Я подумаю об этом завтра», ладно?

– Это цитата, конечно? – господи, какое счастье, что она рядом, эта женщина! Вот она, прямо здесь, в его машине, стоит только протянуть руку… как бы он был без нее, подумать страшно!

– Конечно! Сегодня целый день этот ветер сумасшедший, что же еще цитировать? Интересно, он еще все антенны не снес с крыш? Ты вполне можешь под этим предлогом к ним заявиться! Антенны, унесенные ветром!

– А знаешь, что еще выяснилось? – не вникнув в проблему цитаты, сказал Кемаль. – Что Семре, перед тем как ее столкнули в шахту, нанесли такой удар по артерии на шее, что она могла скончаться и от него. Просто все, видимо произошло мгновенно, и тело было в таком… изломанном, скажем так, состоянии, что определить это очень сложно. Но эксперт уверен, что это был удар – хороший такой, профессиональный, которым наповал можно убить. И получен он совершенно точно не от стенки в шахте, а от живого человека. Так что все наши версии о несчастных случаях и о самоубийстве отпадают.

– Но как же ты узнал? Раньше же…

– А я просто с экспертом поговорил. Живьем, так сказать. Он про это писать не стал: мало ли, вдруг, и правда, обо что-нибудь стукнулась, а у нас убийство бы зависло. Мне к тому же показалось, что кто-то ему очень хорошо посоветовал этого не писать. И это очень… неприятно.

Он поёжился, как от холодного ветра.

Как будто ветер был так силен, что проникал везде.

3

Пытаясь сохранить нормальный, спокойный вид, Азиз смотрел в окно.

Промозглая зимняя ночь, ветер, даже не ветер, а ураган, и дерево под окном наклонилось так, как будто вот-вот упадет, и, кажется, дождь. Как объяснить жене, что в такую погоду и в такое время ему нужно уйти из теплой квартиры? Раньше ни одна женщина не осмелилась бы ничего спрашивать, и у мужей была абсолютная свобода передвижения. А теперь что?

Он включил телевизор, но на экране была лишь синяя заставка, сообщающая, что канал недоступен. Еще бы, в такую погоду! Он понажимал кнопки пульта, убедился, что смотреть можно только две-три никому не нужные программы, и стал одеваться.

– Ты куда? – тотчас же возникла на пороге комнаты Элиф.

– Пойду футбол смотреть, у нас ничего не видно. Хоть второй тайм посмотрю.

– Может, сейчас все наладится? – Элиф терпеть не могла, когда он ходил смотреть футбол в кафе: там всегда накурено, и ей приходится потом проветривать всю его одежду, и вообще, муж должен быть дома, а не в кафе каком-то! Зачем они тогда, спрашивается, платят за все эти антенны и кабельные каналы, если все равно, чуть ветер подует, ничего не видно?

– Ничего не наладится, видишь, что на улице творится? Часа через полтора вернусь.

Не отвечая больше ни на какие возражения жены, Азиз быстро оделся, похлопал себя по карманам: ключи, телефон, бумажник, – схватил, чтобы не вступать в пререкания, протянутый ему зонт и наконец-то оказался в одиночестве лифта.

Достав телефон, в который раз за сегодняшний день безнадежно понажимал кнопки.

Что-то произошло. Что-то такое, чего он не знает.

Да, конечно, они иногда говорили о возможности перехвата всех разговоров, ведущихся с мобильных телефонов, о том, что проще простого определить местонахождение работающего аппарата, но все это казалось Азизу никому не нужными страшилками. Они же не делают ничего противозаконного, не ведут открытой пропаганды, не поощряют террористов, да и вообще, телефоны нужны им не для длинных бесед, а для коротких сообщений о необходимости встреч и получения или передачи инструкций.

Лифт давно стоял на первом этаже, а он то снова вглядывался в экран, то прижимал телефон к уху. Что это все может означать? Ему дают понять, что он не должен проявлять инициативы и самостоятельно выходить на связь? Или что в его услугах больше не нуждаются? Но этого не может быть, ведь он так много сделал для Программы, его ценит и уважает сам Ходжа, он столько знает, в конце концов!..

Эта последняя мысль вдруг испугала Азиза.

Забыв о зонте, он добежал до машины и какое-то время сидел, пытаясь обдумать ситуацию с этой стороны. Он знает – что, собственно, он знает? И опасно ли его знание для кого-нибудь? Если нет, если все, чем он занимался, действительно нормальная, легальная деятельность члена официально зарегистрированной политической партии, то ни он ни для кого не представляет опасности, ни ему ничего не грозит. А если все не совсем так? Если происходящие непонятные убийства – а что же это еще, как не убийства? – как-то связаны с их Программой, то… то что? Тогда молчащие телефоны ничего хорошего не означают, и если они расправились даже с Семрой, которая не имела ни малейшего отношения к делу и никогда бы ни о чем не догадалась, то что же будет с ним?

Он почувствовал холод, понял, что даже не завел машину, повернул ключ зажигания и попытался взять себя в руки. Он поедет и все выяснит. Если не все, то хоть что-то. Кемаль, кажется, сказал, что Эмре уезжает из Измира, но, может быть, можно еще успеть и застать его.

Почему он не поехал к нему сразу, а мотался вместо этого по всем этим телевизионным фирмам? Конечно, это давало шанс отыскать Гюльтен, а все его мысли в тот момент были сосредоточены вокруг нее. Он должен был предупредить ее о полиции, он хотел расспросить ее обо всем, он просто забыл об Эмре.

Ехать было недалеко, но ливень и ураган, словно сговорившись, мешали изо всех сил. Улицы были залиты водой, по ветровому стеклу лились потоки, с которыми не могли справиться никакие дворники, редкие прохожие были настолько озабочены водой под ногами и ломающимися от ветра зонтами, что ничего не видели и чуть не бросались под колеса. Вдобавок не работал светофор на перекрестке, и Азизу никак не удавалось вклиниться между такими же нервными, куда-то спешащими, заливаемыми водой машинами.

Только аварии сейчас не хватало! Впрочем, это экстремальное вождение, требующее внимания и осторожности, вопреки всему, отвлекло и даже успокоило его. Благополучно миновав перекресток, он подъехал к дому Эмре и посигналил сторожу подземного гаража.

– Нет, еще не уехал, – ответил ему сторож, – но собирается. Вон шофер уже дожидается. И квартиру он продает, вы знаете?

Не ответив разговорчивому сторожу, Азиз кое-как бросил машину и, сдерживаясь, чтобы не побежать, направился к лифту. Хоть в чем-то повезло, еще немного – и он не застал бы и Эмре.

Дверь в квартиру была открыта, возле нее стоял дорогой чемодан. Азиз нажал на кнопку звонка и сделал несколько глубоких вздохов: если не успокоишься, то хотя бы сделаешь вид, что все нормально.

– Открыто, ты, что, не видишь?! – крикнул Эмре откуда-то из глубины квартиры. – Чемодан можешь забрать.

– Эмре-бей, это я, – понимая, что его приняли за шофера, позвал Азиз. Не искать же хозяина по всей огромной квартире!

– Ты?! Зачем еще и ты?! Они уже были у меня, ваши головорезы. Что вам еще нужно, что? Я сделал все, что нужно, сделал! Почему нельзя оставить меня в покое? Вы уже все объяснили – и мне, и Лили! Особенно ей, хотя она вообще ни при чем!

– Эмре-бей, я не понимаю, о чем вы. Я как раз хотел поговорить, я ничего не понимаю. Что происходит, вы можете мне объяснить? Почему вы уезжаете? И все телефоны молчат.

– Наплевать на ваши телефоны! Я все сделаю, я же сказал, и не надо меня проверять! Нечего прикидываться простачком: не понимаю, объясните! Я не выхожу из игры, не выхожу, хотя мне все это надоело до смерти, все эти ваши игры! Можешь так и доложить: я испугался, я дорожу своей шкурой, мне все разъяснили, я снова ваш. Еду в Стамбул, потом в Европу, потом – куда прикажут.

– Но я…

Эмре Темизель всмотрелся в его лицо.

Неужели и правда не понимает? Или так хорошо притворяется? Нет, скорее всего, его просто использовали, не такая он важная персона, простой чиновник, что он может знать! Только то, что «великий Ходжа» соизволил насочинять. Он же мастер – каждому обещает и напевает именно то, что ему нужно. Разве сам он не так купился в свое время?

С ним вели исключительно деловой разговор. Ему предлагали потрясающе выгодные условия для восстановления его тогда почти умирающего бизнеса. Огромный кредит, новые возможности перевода и вложения денег, собственный банк, блестящие перспективы – а взамен, что взамен? Не так много, потому что нам нужны честные и серьезные люди, такие, как вы, почти европейцы, но сохранившие при этом связь с исторической родиной, образованные и современные… то, что выгодно вам, выгодно и нам, этим все сказано. Такие, как вы, а не грязные, нищие эмигранты, согласные на самую черную работу, должны представлять нашу страну в Европе и мире, и чем лучше ваши дела, тем лучше для нас.

Потому что только мы думаем о Турции. О том, чтобы она не превратилась окончательно в источник дешевого хлопка, табака и рабочей силы, чтобы мы сохранили наши традиции, нашу территорию, наши капиталы, преумножили все это, создали бы нормальное правительство, вырастили образованное поколение, а не обслуживающий персонал для загорающих на наших пляжах бледнолицых.

Никто не думает о Турции – вы посмотрите на это жалкое правительство! Вы всегда держались подальше от политики, господин Эмре, мы это знаем, и вы абсолютно правы, потому что от такой политики и надо держаться подальше. То, что предлагаем вам мы, это не политика, это бизнес, и вы, как профессионал, это понимаете. Однако этот бизнес обречен, если у вас нет власти, нет покровителей, нет перспектив. Вы никогда не подниметесь на более высокую ступень, и ваша супруга сможет только разглядывать те витрины с бриллиантами… да-да, разумеется, мы знаем, мы не можем иметь дело с теми, о ком не располагаем достаточной информацией.

О вас эта информация есть, и она нас устраивает. Не беспокойтесь, все это строго конфиденциально, и вам не придется вникать в политические дела, это не ваша профессия. Вы по-прежнему будете заниматься финансами, только масштабы вашей деятельности будут совсем другими, вот, взгляните.

И он взглянул. Они все рассчитали правильно, у каждого есть своя цена, есть то, от чего человек не может отказаться. Он, Эмре, во всяком случае, не смог. Взглянув на предложенные ему бумаги и схемы, он уже не смог бы вернуться к прежнему взгляду на мир – просто потому, что у всех чисел из тех документов было на два-три нуля больше, чем у тех, с которыми он привык иметь дело. Эти нули – нули, какая насмешка судьбы! – моментально перевесили все: они оборачивались то шикарной виллой, то теми самыми бриллиантами для жены, то новой сверкающей машиной.

Нули превращались в золото, в дорогие вина, в легкие меха, в уверенную походку, они многозначительно подмигивали и обещали, обещали… современный офис, полеты первым классом, все самое лучшее.

Интересно, как он говорил с этим чиновником, что посулил ему? Или все проще: ему было достаточно одного нуля, прибавленного к его жалкой зарплате? Что он так смотрит, чего хочет? Они подослали его или он так глуп, что явился сам?

Эмре быстро притянул Азиза за лацкан пиджака и, отметя резким жестом все его готовые высыпаться удивленные фразы, вытолкнул за дверь квартиры. Закрыв ее за собой, он кивком указал в сторону лестницы. Все это было настолько неожиданным, что Азиз, не успев ничего возразить и сказать, последовал за ним.

– По лестнице мы не ходим, – тихо и зло выговорил Эмре, остановившись на лестничной площадке, – вряд ли они и сюда понатыкали свои микрофоны.

– Какие еще…

– Не прикидывайся идиотом. Через пять минут я должен быть внизу и продолжать свою прекрасную деятельность. Так что времени на эти игры нет. Я сказал: я принял все условия, я буду делать то же, что делал раньше. Это все? И не тебе, который приставил к нам эту шпионку, изображать невинность. У нас все прослушивалось, разве нет? Иначе откуда бы они узнали, что Лили уговаривает меня все бросить и уехать из Турции?

Азиз услышал только то, что сумел.

– Ты имеешь в виду Гюльтен? Разве она шпионка? Я думал… мне велели…

– Думал? Никто из нас ничего не думает! Думают за нас другие. Шпионка и убийца, и тебе это прекрасно известно. Они подослали ее к нам, как только почувствовали, что я готов отойти от дел. Как же я сразу не понял, что надо было молчать?! Мы могли бы уехать, скрыться…

– Зачем, Эмре-бей? Зачем скрываться? Разве Ходжа?..

– Разве он кого-нибудь отпустит, наш Ходжа? Особенно меня, знающего, откуда и куда идут деньги? Они объяснили мне, что к чему, объяснят и тебе. Если ты, конечно, захочешь вырваться. От них не уходят – или уходят так, как Лили. И эта журналистка, черт бы ее побрал!

– Значит, и она?..

– Она! Она все и начала, – Эмре запнулся, так и не выговорив следующего слова.

Что я делаю, боже мой?! Остатков разума лишился, не иначе. Что я говорю – и кому?! Этому тихоне, подлецу, который подослал убийцу ко мне в дом, который неизвестно зачем явился сюда, выспрашивает, прикидывается ничего не понимающей овечкой, а сам помалкивает. Они послали его, чтобы выяснить, что еще я знаю, и я снова купился, господи! Нет, больше ни слова, никому, ни о чем! Даже с полицией я не вел себя так глупо, а сейчас!

Хотя и с полицией…

Увидев Лили, он все понял сразу. Это было послание, совершенно понятное и недвусмысленное. Следующим будешь ты. Мы знаем, что ты готов предать нас, и предупреждаем. Теперь ты наш, не отмоешься.

А вот и нет – возмутилось тогда что-то внутри него. Я не поддамся и спутаю вам все карты. Что вы здесь инсценировали – суицид или убийство? Если второе, то кто подозреваемый – я? Конечно, в первую очередь муж. Но зачем тогда было вызывать меня в Стамбул и создавать мне бесспорное алиби? Впрочем, Эмре не мог определить, когда умерла Лили, он с трудом заставил себя дотронуться до холодной руки, как будто это могло подсказать ему выход, и подумал об отпечатках пальцев.

Он смотрел на стакан, не притрагиваясь к нему, и думал. Чьи на нем отпечатки? Не настоящего убийцы, это понятно. Следовательно, либо Лили, либо мои. Проще простого, если постараться и все спланировать заранее.

Достав из кармана салфетку, он осторожно взял стакан и понес его на кухню. С трудом втиснул его в посудомоечную машину, заметив, что посуда в ней уже чистая и что надо будет потом включить ее снова, потом той же салфеткой, едва удерживая за самый кончик, взял с полки другой стакан, налил в него немного воды и отнес в спальню.

Теперь полиция ухватится за это дело, не сможет не ухватиться. Он сам заставит их шевелиться: убита его жена, он имеет полное право требовать серьезного расследования. Если они что-то упустят, он найдет способ указать им на этот стакан. Как это – самоубийство, а отпечатков нет? Ищите убийцу, господа полицейские, делайте вашу работу, и пусть те, кто убил Лили, побеспокоятся. Он представил себе, как попадет исполнителю, как он выйдет из доверия, какие начнутся разборки по поводу плохо проведенной операции, а полиция, глядишь, что-нибудь и раскопает.

Он ни на секунду не задумался, кто и как мог заставить его жену принять то роковое лекарство. Он давно не любил ее, почти презирал за снобизм и жадность, подумывал о разводе, но более важных дел всегда оказывалось больше, чем времени, и все оставалось, как было.

Действовал он быстро и молча, стараясь даже на кухне не издавать никаких звуков. В Стамбуле ему дали понять, что его разговоры прослушиваются, и он решил быть предусмотрительным. Вдруг прослушивают не только телефоны, но и всю квартиру? Ведь как-то они узнали об их разговорах с Лили, а они велись отнюдь не по телефону.

«Ты можешь снять столько денег с этих счетов, сколько захочешь, – говорила Лили. – Если боишься, не бери слишком много. Или бери понемногу и не сразу, чтобы это не бросалось в глаза. Не мне тебя учить, ты наверняка знаешь, как это делается. Переведи около миллиона, не больше, чтобы не зарываться, в Швейцарию, потом придумай что-нибудь, например, что ты тяжело болен, и отойди от дел. Омер поможет тебе вложить эти деньги куда-нибудь, или вы их перепрячете так, чтобы запутать следы, – словом, никто никогда не докажет, откуда они взялись. И уедем в Штаты. Европа маленькая, все на виду, сам знаешь. А жить и вечно прятаться я не намерена. Ты ввязался в это дело, ты и выкручивайся. Гюзель говорит…»

Черт бы ее побрал, эту Гюзель! «Говорит»! Еще как говорит, куда больше, чем нужно. Кстати, с ней он разговаривал не дома и не по телефону, она вызвала его в какое-то кафе на набережной, волны шумели, музыка играла, подслушать их было невозможно, если только не закрепить микрофон прямо на лацкане пиджака. Тогда почему же и она?..

Почему ее тоже убрали, думал Эмре, ведь в Стамбуле речь шла только о нем самом. Лили почти не говорила о Гюзель, ее волновали только собственные проблемы и деньги, или они все-таки общались по телефону, а он об этом не знал?

Или неутомимая Гюзель предприняла атаку не на него одного?

Она тоже хотела выйти из игры. Только не так, как он, не просто тихо исчезнуть с приличной суммой и доживать свой век где-нибудь за границей. Нет, она хотела работать, она не могла без своей работы, она хотела прекратить эту кампанию в прессе, может быть, даже пошуметь насчет ее организаторов, хотя от денег, наверное, тоже бы не отказалась.

«Неужели вы не понимаете, что за всем этим стоят чьи-то большие деньги? – говорила она. – Сначала они просто сделали тюрбаны, посты и байрамы привлекательными, ввели все это в моду, осовременили и украсили, как рождественскую елку. Теперь они разделили страну на два лагеря – сторонников и противников всех этих внешних атрибутов религии. А завтра? Достаточно ерунды, вроде оскорбления какой-нибудь вымышленной святыни, и последуют более жесткие запреты. Запретят, предположим, те же новогодние елки, или европейские шапочки и мантии при получении диплома, или кока-колу, или галстук, или я не знаю что! А дальше – тюрбаны только темных цветов, потом паранджа, потом конец светскому государству. Нас не принимают в Европу, мы качнемся в сторону арабских и тюркских стран, а это шаг назад, и не один. Наверняка это все кем-то оплачено и продумано, а мы с вами просто пешки…»

Господи, как будто он этого не понимал. Уж о деньгах он знал побольше, чем она, и ему незачем было выслушивать ее умозаключения. Эти «тюрбановые» деньги – конечно, они существовали, и масштабы кампании были гораздо шире, чем она могла себе представить.

Одна журналистка из одной почти провинциальной газетки! Один Азиз со своими тайными агентами и дурацкими антеннами! Кто они для Ходжи – даже не пешки! Пешка – тот, кому прочат роль премьера, даже он, Эмре, с его доступом к некоторым их вкладам, почти пешка. А они? Пустое место, не больше. И нет ничего проще, чем сделать их пустым местом в прямом смысле слова.

«Я не думаю, что все так страшно, – успокаивающе произнес он тогда. Ему хотелось отделаться от этой некрасивой взбудораженной женщины, и он стал говорить то, что уже не раз говорил самому себе. – Не стоит сгущать краски. На самом деле ничего особенного не происходит, вы же сами видите, что жизнь в стране идет по-прежнему, а если вы поддадитесь этой истерии и приметесь нагнетать напряжение, то вас просто поднимут на смех. Ну что вы можете доказать, что? Что редактор вашей газеты просит вас писать на определенные темы? А вам не кажется, что это обычная практика? Даже если мы согласимся с тем, что у редактора и, предположим, владельцев газеты имеются какие-либо политические взгляды и предпочтения, то что из этого? Вы вольны выбирать и можете работать в другой газете, в которой другой редактор будет просить вас писать прямо противоположное. Или примиряющее обе стороны. Или вообще что-то другое. Я не вижу повода для паники и далеко идущих выводов».

«А что уже полгорода в тюрбанах – для вас не повод?! И не какого-нибудь восточного города, нет – Измира! Раньше иностранные корреспонденты у нас с трудом всякие закоулки и трущобы выискивали, чтобы старину снимать, а теперь – пожалуйста! Встань на любом углу – и вот вам новая Турция, вся из себя мусульманская, никакого светского государства и свободы совести и в помине нет! И вы в этом участвуете, не забывайте. Или вы не ведаете, что творите? Знаете, у христиан в Библии, кажется, есть такое выражение: левая рука не знает, что делает правая. Вот и у вас так!»

Обе руки Ходжи, подумал тогда Эмре, прекрасно знают, что делают. Вернее, не две – а сколько у него есть рук?

А если пешки не понимают, во что ввязались, что ж, тем хуже для пешек.

Эмре шагнул в квартиру и нажал кнопку домофона.

– Пусть шофер поднимется за вещами. Я готов.

Еще одна пешка продолжает игру. А этот Азиз, если предположить, что он тоже пешка, а не пустое место, пусть продолжает свою.

4

Снова ветер и дождь. И ничего не удалось сделать.

Азиз сидел в машине и тупо смотрел на потоки воды, льющиеся по стеклу. Включать дворники не хотелось. Включить их означало увидеть перед собой улицу, по которой надо куда-то ехать.

А куда?

Огромная темная машина Эмре Темизеля давно скрылась, Азизу на какое-то мгновение захотелось поехать за ней, но он понимал, что это глупо и невозможно. Тот знал, что делает, или мог узнать у кого-то, как всегда прежде узнавал Азиз.

А теперь он ничего не знает, и перед ним скрывающие то, что надо видеть ясно, потоки воды, и никто не отвечает на его звонки, и неизвестно, ответит ли когда-нибудь.

Что наговорил Эмре? Он боялся и не хотел ничего объяснить. Азиз достал сигарету, машинально приоткрыл окно, и порыв ветра радостно бросил ему в лицо горсть холодных брызг. Он закрыл окно, включил кондиционер и заметил, что уделяет совершенно ненужное внимание таким простым действиям, даже задумывается о них.

Это чтобы не думать ни о чем другом, сказал ему какой-то уже говоривший с ним сегодня внутренний голос. Так нельзя. Нужно включить дворники, выбрать маршрут, увидеть ясно то, что перед тобой. И проделать то же самое со своей жизнью.

Эмре боялся, это очевидно. Он боялся так, что согласился работать на тех, кто убил его жену. Пусть он не любил ее, пусть даже она надоела ему и ее смерть кажется освобождением, – но ведь это… не простая смерть. Не болезнь, не несчастный случай, и он знает это.

Это и что-то еще. Что он сказал про журналистку? Что она начала что-то, кажется, так. В любом случае понятно, что и смерть Гюзель Эмре не считает совпадением, а тоже связывает со всей этой историей.

Почему они убили Лили? Чтобы было чем угрожать Эмре? Чтобы навести на него подозрения и потом шантажировать этим? Чтобы за что-то наказать?

Не поступят ли они так же и с ним? Азиз с ужасом думал, что может угрожать его жене и сыну, и пытался утешить себя тем, что он не знает ничего особенного, не может выдать ни одной тайны их организации, не может даже ни до кого дозвониться. То, что несколько дней казалось ему оскорбительным и пугающим, предстало в новом свете: так, может быть, это хорошо, что телефоны молчат? Не дают ли ему понять, что он выведен из игры?

В конце концов, дело тюрбанов уже раскручено, оно существует само по себе, не нуждаясь ни в ком, кроме нескольких ангажированных журналистов. Наверно, Ходжа получил и обещанные за это деньги.

Что же дальше? Азиз включил дворники, увидел слабо освещенную, пустынную улицу и понял, что не сможет смириться с неведением. Кроме Гюзель, которая в силу профессии могла каким-то образом быть причастна к этому делу и, судя по словам Эмре, была действительно причастна, погибла и Семра.

Семра, в доме которой устанавливали антенны.

Его задумка, его находка, которой он так гордился в свое время, – неужели между ее смертью и его идеей есть связь? Но ведь все так хорошо начиналось.

Эти ребята, молодые волки, как называл их писатель-француз, эти завтрашние террористы, с энтузиазмом принялись за новое дело, одобренное Ходжой. Азиз нарочно преувеличил вред, который они могут нанести проклятой гяурской Смирне, самым продвинутым, европеизированным ее районам, это лучше, чем ваши бомбы на рынке и взрывы, замаскированные под аварии с газом. Вы же не курды, не уподобляйтесь им, присоединяйтесь к Ходже и его движению, мы посвятим вас в часть нашей Программы, и, поверьте, пользы будущей национальной и традиционной Турции будет куда больше.

И волки ему поверили.

Они ловко похитили несколько антенн, испытания которых проходили на территории воинской части, доставили их в принадлежащую организации лабораторию, потом занялись установкой их и подобных им на городских крышах. Именно Азизу, случайно обратившему внимание на слухи, исходящие, вероятно, от живущих в военном городке женщин, пришла в голову эта счастливая мысль. Там испытывают какие-то сомнительные штуковины, от которых, как уверяют, у всех лезут волосы? Вот и прекрасно: установить такие по всему городу – и куда больше женщин добровольно наденут тюрбаны. Тем более что это становится модным, а сами шелковые платки – привлекательными. Неважно, правда это или нет: идея-то, идея-то какова! Никто бы до такого не додумался, почти фантастика.

И опасные ребятки при деле. Ходжа не одобрял терроризма, и такой вариант сотрудничества с крайне левой группировкой националистов пришелся ему по душе. Тогда-то возле него и появилась Гюльтен: возникла ниоткуда и теперь исчезла в никуда.

Но все эти смерти? Разве они оправданны? Ходжа просто не знает всего. Ребятки, видимо, вышли из-под контроля.

Надо найти Гюльтен, и он ее найдет.

Может быть… что, если просто позвонить Кемалю и спросить, какая фирма устанавливала антенны в том доме? Самому ему ничего узнать не удалось. В трех фирмах из семи ему сказали, что молодые и ловкие сотрудники у них есть, а в двух, что как раз на днях кто-то из молодежи уволился. Прямо расспрашивать о Гюльтен и ее группе он не решился, не смог и спросить, не работали ли они по такому-то адресу. Как это можно было сделать, не наведя на себя подозрений? Представиться полицейским? Так не проще ли попросить настоящего полицейского?

Правда, последний разговор с братом жены, мягко говоря, не удался. А Кемаль, кажется, неплохой полицейский, занимающийся своим делом с интересом, и память его знаменитая… нет, он вцепится мертвой хваткой и никогда не пропустит мимо ушей якобы безобидный вопрос.

А что если?.. Конечно, что может быть проще! Он просто поедет в тот самый дом и посмотрит, логотип какой фирмы нарисован на этих антеннах. Работа-то ведется совершенно легально, нормальные антенны тоже устанавливают, чтобы у жильцов не возникло жалоб и подозрений. Господи, ну почему он сразу не сообразил?! Не ездил бы по всем этим фирмам, постоянно опасаясь, что его, не последнего человека в районе, кто-нибудь узнает, запомнит, начнет расспрашивать. Не потерял бы попусту несколько дней. Не унижался бы перед Эмре, который, замолчав на полуслове, вызвал шофера и уехал, не дав Азизу даже войти вместе с ним в лифт.

Азиз хорошо знал дорогу.

Сколько раз он подвозил жену или забирал ее у этого подъезда – и не вспомнить. С тех пор как они начали собираться на свои золотые дни, три из этих встреч проходили здесь. Иногда Элиф заезжала к кому-нибудь из подруг и просто так, но это в последнее время случалось все реже.

Оказавшись перед домом, где жили теперь только две подруги и где нашла свою смерть третья, Азиз испытал очередной приступ отчаяния. Даже выйдя из машины и задрав голову, он, разумеется, ничего не увидел.

«Идиот! – обругал он себя. – На что ты рассчитывал, интересно? Как можно в такую темень что-нибудь разглядеть там, наверху?!»

Дом стоял перед ним темной громадиной: окна кухонь и жилых комнат выходили на другую сторону, а с этой стороны не светилось ни одно окно. Было понятно, что с этого места, даже приди он в ясную солнечную погоду, он бы никак не увидел ничего, установленного на крыше. Надо было отъехать подальше и чуть вверх по идущей в гору улице, тогда был бы шанс разглядеть надписи на антеннах сверху, но ждать до утра?.. Еще неизвестно, каким будет утро, если этот ураган не утихнет.

Надо подняться туда, вдруг подумал Азиз. Подняться на крышу и спокойно посмотреть. Хотя в такую погоду это, конечно, сомнительное удовольствие, но, может быть, ему повезет, и он увидит название фирмы, не бродя по мокрой черепице. Если антенна развернута удачно.

Подъезд оказался запертым. Можно, пожалуй, позвонить в любую квартиру и что-нибудь соврать, но вряд ли кто-нибудь откроет в такое время. Все боятся воров и прочих неприятностей, о которых в последнее время принялась активно писать пресса. Интересно, кто стоит за этим? На самом деле совершенно неважно, выросла ли преступность в Измире (можно, кстати, спросить у Кемаля, он-то наверняка знает), важно только то, что об этом много пишут. Значит, это кому-нибудь нужно. Либо готовят отставку кого-нибудь из органов безопасности, либо и повыше.

Мэр, к примеру. Он многим не нравится и многим мешает. Из-за него Измир сохраняет свое положение если не вольного города, то по крайней мере более свободного от старых предрассудков, чем другие районы Турции. В последние десять лет, правда, космополитическая, почти европейская атмосфера города оказалась солидно разбавленной переселенцами с востока, курдами, цыганами, которые самовольно селились на ничейных горах и которым каждый новый префект обещал перед очередными выборами закрепить эту землю за ними в обмен на их поддержку.

Ну и операция «тюрбан» за несколько лет принесла уже свои плоды.

Азиз был горд тем, что он причастен к геополитике. В нашем деле, учил Ходжа, нет мелочей. Большие дела начинаются с первого, пусть небольшого, шага. Мы начнем с тюрбана, ибо он на виду, это сразу принесет нам поддержку арабских стран и серьезных организаций. К тому же, не решив «женский вопрос», мы не можем двигаться дальше. Наши женщины подражают американкам и немкам, мы должны вернуть им их истинное лицо, мы должны, пока не стало слишком поздно, вернуть их к домашнему очагу и к их традиционным функциям. Чужие ценности: образование, карьера, свобода слова, секс и прочие феминистские штучки вроде права на аборты, презервативы и разводы, – должны быть не просто забыты, а осуждены.

Если мы добьемся того, чтобы на западе страны, особенно в Измире, большинство женщин надело тюрбаны, нам гарантировано дальнейшее финансирование. А финансы – дело серьезное, поскольку в конечном итоге все решают деньги.

Азиз невольно усмехнулся, вспомнив, как эта марионетка в Анкаре с важным видом повторяла слова Ходжи. Только деньги! Большие деньги! Как будто он что-то понимал в происходящем, этот потенциальный премьер-министр! Он удивился не меньше Азиза, когда узнал о неприятностях Эмре, и думал лишь о том, как бы вывести его из-под пристального внимания полиции. Он не предполагал, что здесь замешаны свои, а вовсе не какие-то странные стечения непонятных обстоятельств.

Дверь не открывалась, и было наивно и глупо стоять и ждать, пока кто-нибудь выйдет на улицу. Кто же выйдет в такую погоду, спрашивается? Все болельщики, желающие посмотреть сегодняшний матч, уже давно сидят по кафе и клубам и возвращаться начнут еще не скоро, после того как посмотрят все повторы и комментарии и обсудят каждый удар и гол.

Что же делать? В соседнем доме, расположенном совсем рядом, вспыхнул свет на лестничных клетках: сначала на самой верхней, потом – ниже. Значит, сделали эти лампы с фотоэлементом, которые загораются, когда кто-то подходит близко. И сейчас этот кто-то явно шел вниз. Интересно, в этом доме такие же антенны? Кажется, они принадлежат к одному кооперативу и, значит, заказывали антенны одной и той же фирме. Может, там повезет? Если, конечно, идущий вниз собирается выйти из подъезда, а не спускается от соседа, живущего на несколько этажей выше.

Азиз, пожалев об оставленном в машине зонте, но решив не возвращаться, бросился через небольшой сквер к соседнему дому. Едва он приблизился к козырьку подъезда, загорелся свет, а еще через несколько мгновений, словно отвечая ему, вспыхнул тот, что был внутри, за стеклянной дверью, и с той стороны показалось знакомое лицо.

И тотчас же, как в любящем всяческие невозможные совпадения кино, в кармане зазвонил телефон.

Очень быстро, почти не вникая ни в заданный ему вопрос, ни в собственный ответ, он избавился от звонившего, и взялся за ручку двери.

5

– Все-таки это очень странно, да? – Айше, идя за мужем, зачем-то сунулась в крошечную котельную. – Что ты делаешь?

– Отопление включаю посильнее, целый день же не топили. А что странно – Азиз?

– Ну да, фирмы эти… а вдруг он все-таки ночью тоже куда-нибудь поедет? Вот сейчас поест, отдохнет и поедет? А мы тут сидим и не знаем. Позвонил бы кому-нибудь, неужели никто не поможет?

– Да у всех своих дел полно. А кто с дежурства пришел – того не вытащишь без распоряжения начальства.

– Да при чем тут начальство?! У вас дело может с мертвой точки сдвинуться, вы сыщики или бюрократы обыкновенные?!

– Не пойдет он уже никуда, я уверен. Сегодня футбол. Вот, слушай, если не веришь.

Кемаль протянул руку к телефонной трубке, но в эту секунду телефон зазвонил.

– Кто еще на ночь глядя? – буркнул он, нажимая кнопку. – Тебя.

Не было ничего особенного в том, чтобы кто-то (пусть мужчина, мало, что ли, у нее коллег?) звал к телефону Айше, но у Кемаля почему-то испортилось настроение. Он вышел на кухню, чтобы не прислушиваться, но невольно прислушивался и жалел, что не остался рядом.

– Из издательства звонили, – сказала Айше, не дожидаясь вопроса. – Хотят на той неделе со мной поговорить. И книжку вроде готовить начинают, редактору отдали. А ты кому звонить собирался?

– Кому-кому? Сама меня только что упрекала и бюрократом обзывала… Абла, как дела? Нет, почему, все в порядке. Я просто хотел эниште спросить, по какой программе матч, а то я газету купить забыл… да что ты?! Нет, я еще не включал, может, и у нас не видно… я сейчас посмотрю… ладно, а то матч кончится! Да-да, конечно, пока!

– Черт, ты права, как всегда! Ушел он, сказал, футбол смотреть, у них из-за погоды ничего не видно было.

– Может, правда? – не веря своим словам, сказала Айше.

– Где его теперь искать, интересно? – уже одеваясь, говорил из прихожей Кемаль. – Как же неохота в такую погоду опять выходить!

– А ты не выходи. Ну куда ты пойдешь, сам подумай? Как ты его найдешь, даже если он действительно футбол смотрит? А фирмы с антеннами закрыты уже, значит, он точно не в них поехал.

Кемаль достал телефон.

– Думаешь, он тебе скажет, где он? Или ты сможешь определить?

– С этого телефона не смогу, конечно, но вообще-то местонахождение включенного мобильника всегда установить можно. Только кто сейчас бросится для меня это делать? Только бы он был не в машине…

– А при чем тут машина? – не поняла Айше, но муж махнул рукой, и она замолчала.

– Эниште, ты где свою машину бросил? Где «здесь, рядом»? В нее хулиганы какие-то влезть пытались, их задержали уже, я смотрю – номер знакомый. Сигнализацию не включал, что ли? Около какого дома?.. Что тебя туда понесло? Ладно, все обошлось, повезло тебе, мальчишки совсем. Пока! Все, теперь успеть бы! – сказал он Айше, схватил куртку и выбежал из квартиры.

Так и не надев ее, чтобы не терять ни секунды, он бросился к машине, которую всегда ставил так, чтобы можно было выехать моментально. Он чувствовал, что надо торопиться, хотя никогда не смог бы объяснить почему. Азиз зачем-то ездил по фирмам, устанавливающим антенны кабельного телевидения; в доме, где жила и погибла Семра, работала одна из этих фирм; в этом доме Семра предположительно столкнулась с пропавшей Гюльтен; Азиз сейчас тоже именно там. Что-то происходит, и происходит вокруг того дома, и если уж ему удалось так быстро, повинуясь какому-то наитию, узнать, где находится Азиз, значит, надо мчаться туда и все узнать.

И он мчался. Машин, к счастью было мало, а ехать совсем близко.

Припарковавшись около знакомой пустой машины, оказавшейся примерно там, где он рассчитывал, Кемаль снова вытащил телефон. Азиз сказал ему, где находится, значит, это не тайна? Или он просто поддался напору Кемаля и необычности ситуации, которую тот так вдохновенно создал? Улица вокруг была пуста, окна того дома, который почему-то оказался вдруг в эпицентре событий, почти не горели.

Кемаль выскочил из машины под дождь и снова взялся за телефон. Набрал номер Азиза и долго слушал длинные гудки. Раз, два, три – отсчитывал он, пытаясь собраться и придумать, что теперь делать. На предыдущий звонок Азиз ответил сразу, после первого же гудка, говорил быстро и кратко. Куда он мог засунуть телефон за это время, за эти… да, почти уже десять минут, которые потребовались Кемалю, чтобы добраться сюда.

Восемь, девять… и трубку сняли, но голоса Азиза Кемаль не услышал. Какой-то звук, шорох, шепот – что угодно, только не голос.

– Эниште, ты где? Ты меня слышишь? Подходи быстро сюда, к своей машине, ты здесь нужен!

В ответ снова раздалось нечто невразумительное, сопение, дыхание, еще какие-то звуки, потом женский голос, словно издалека быстро сказавший что-то непонятное, потом мужской, странный и сдавленный, не похожий на голос Азиза, проговорил что-то вроде: «Чердак, скорей, чердак!..»

Наступила тишина, и ничего не понявший, но еще больше встревожившийся Кемаль заметался по небольшому скверу между двумя домами. Какой чердак? Он поднял глаза на темный дом, где жили подруги его сестры, – где там этот чердак? Сорвался было с места, но в то же мгновение или даже секундой раньше, чем он успел обдумать, куда и зачем ему бежать, сзади раздался какой-то звук, отозвавшийся грохотом в прижатой к уху трубке.

Кемаль резко повернулся: в нескольких метрах от него блестел в свете фонаря мобильный телефон. Вернее, то, что недавно было мобильным телефоном. А внутри его собственного были уже частые гудки.

Не тот дом – сообразил Кемаль и, уже ничего не додумывая и не анализируя, бросился к соседнему подъезду и нажал сразу несколько звонков.

– Откройте, полиция! – выкрикнул он в ответ на раздавшиеся вопросы. Господи, хоть бы нашелся среди них какой-нибудь доверчивый беспечный человек, способный открыть дверь после такого заявления! Ведь сколько всех пугают в последнее время, никто теперь не верит словам. Мы же сами советуем никому не открывать, не убедившись, что за дверью не Серый волк!

Дверь загудела и открылась: нет, нас этим не проймешь, думал Кемаль, быстро открывая дверь оказавшегося на первом этаже лифта и блокируя ее кстати обнаружившейся урной, у нас всегда найдутся непуганые Красные Шапочки, спасибо им за это!

Чердак – сколько же еще до него?! Кемаль бежал наверх, перескакивая через несколько ступенек, а в голове у него вертелось такое множество мыслей, что он сам осознавал всю их несуразность и невозможность обдумать все одновременно. Азиз во что-то ввязался, и это что-то может иметь отношение к его любовной связи с пропавшей девицей, а может – к его работе и политике. Как же трудно так бежать – я теряю форму, слишком много сижу и езжу в машине. Айше, наверно, волнуется, потому что я ничего не успел объяснить, хотя ей звонили из издательства, и это должно ее отвлечь. Все эти дамы, с их золотыми днями, сколько всего мы про них выяснили, сколько всего они скрывали… интересно, с какого боку здесь Азиз и его подружка? Если удастся все выяснить, эту историю мне ни за что не превратить в рассказ для газеты: абла меня убьет… Хорошо, что в этих домах нет никаких других лестниц, лифт он блокировал, тому, кто на чердаке, никуда не деться! Только бы успеть… зачем он выбросил телефон, что за выходки? Это не его выходки, он бы никогда… а ездить по фирмам с антеннами и лазить по чердакам?!. Что-то во всем этом неладно, как в Датском королевстве, которое непременно упомянула бы Айше… Я все выясню, точно, ведь не может же быть столько мелкого везения сразу: и выяснил, где эниште, и дверь открыли, и лифт внизу стоял…

Сколько же еще этажей, черт возьми?!

6

– Кто звонил? Полицейский братец? – неприязненно и властно спросила Гюльтен. На ней был длинный плащ, а голова закутана неярким платком. Азиз знал, что не на работе она всегда носила тюрбан, даже если одевалась в джинсы или спортивный костюм, хотя вовсе не была по-настоящему стыдлива и религиозна и могла прекрасно обходиться без него, когда это было нужно для дела. «Дело принципа» – говорила она.

– Он не брат, а…

– Брат жены, я знаю. Так он или не он? – делая шаг назад, в тепло подъезда, она повторила вопрос.

– Нет, – почему-то солгал Азиз, – при чем тут он? Элиф звонила.

– Покажи телефон.

– Что ты имеешь в виду? С какой стати? – возмутился Азиз.

– С такой, – презрительно глянула Гюльтен. – Я должна убедиться, что ты не врешь.

– Зачем тебе убеждаться? Что за бред?! Ты лучше объясни мне, что происходит, в конце концов! Тебя полиция ищет, ты об этом знаешь? Почему ты прячешься? – он перешел в наступление, но почему-то не чувствовал своей правоты и силы. Может, из-за того, что вынужден был идти за ней и говорить все это ей в спину? – Ты куда?

– На чердак. Пойдем, там спокойно поговорим, я там место для проводов готовила. Будем опять твои игрушки ставить.

– Почему игрушки?

– А что же? – усмехнулась Гюльтен. – У нас их все так называют. Смех один – антенны, скрытая реклама, бархатная революция! В эту ерунду только придурки вроде тебя могут верить. Чистюли-идеалисты, то плохо, это нельзя, террор – ах, никогда!

– Но Ходжа…

– Ходжа знает, что делает, – остановила его Гюльтен. Они дошли до последнего этажа, и девушка быстро и бесшумно открыла решетку, преграждающую вход на чердак. – Заходи. Здесь темновато, конечно, но ничего. Значит, говоришь, звонила жена?

– Да какое тебе дело, кто мне звонил?! – Азиз повысил голос, чего инстинктивно не делал на лестнице, возле дверей. – Пока ты мне не объяснишь…

– Я объясню. Попозже, – нехорошо поморщилась Гюльтен. – Что ты сказал полиции?

– Да ничего! Что я мог сказать, если сам ничего не понял?! Это ты… ну… Лили и Семру?

– Не совсем.

– Что ты хочешь сказать? – растерялся Азиз. – Как это «не совсем»? Говори: ты или не ты?

– Да тебе-то какая разница? – почти рассмеялась Гюльтен. – Ты же знаешь, что нас много. Ну, Лили, положим, я таблеточки дала, а остальное и без меня сделалось. А тебе бы неплохо кое-что понять. У нас предателей не бывает. И отошедших от дел на покой тоже. Только на вечный покой. Это я тебе говорю, чтоб неповадно было. А то бегаешь по всему Измиру, по телефонам названиваешь, того гляди – или хвост за тобой будет, или звонки твои засекут. Номера-то все сменили уже, подстраховались, а ты, дорогой, теперь залегаешь на дно и сидишь тихо, как испуганная мышь. Где-то год. Потом тебя найдут, и снова будешь работать. Денег ты достаточно тяпнул, на год тебе хватит. Вопросы есть?

– Что за… таблеточки? – почему-то спросил Азиз. Вопросов в голове крутилось столько, что выговорил он первый попавшийся.

– Попробовать хочешь? – насмешливо подмигнула девушка. – Не торопись, успеешь. Вот такие таблеточки, очень гуманные: лучше, чем с парома свалиться или еще куда. У нас их давно делают, производство налажено.

Она вытащила руку из кармана просторного плаща и показала Азизу маленький пузырек с белыми таблетками.

– Приятнее, чем вот это, как ты думаешь? – в другой руке у нее неожиданно оказался пистолет. Глаза успели привыкнуть к полумраку чердака, и пистолет этот Азиз видел очень отчетливо, как видел и то, что девушка легко и как-то привычно им поигрывает. Хотя держит явно умело и крепко, не отнимешь. Да и как это делается, как нужно отнимать пистолет?

Все это – игра, розыгрыш, это не может быть правдой, пронеслось в голове. Это дурной сон, я проснусь – и ничего не будет, что это: чердак, таблетки, пистолет, эта… убийца. Да, убийца! Надо же вызвать полицию – сказал кто-то правильный в голове Азиза. Она только что призналась в убийстве, значит, нужно…

– Что-то мне не нравится твое настроение, – заявила между тем Гюльтен.

Пистолет она держала спокойно и уверенно, словно это было что-то мирное и безобидное, вроде мобильного телефона или фонарика. И уже не поигрывала – направила на него. Все это Азиз отмечал отстраненно, ни на секунду не сомневаясь, что ему ничего не грозит, что это просто… ну да, шутка, игра или такая спецоперация, все это сейчас кончится и разъяснится.

– Я уже сказала, что от нас не уходят. А если уходят, то… сам понимаешь. Тебе бы не лезть, куда не следует! Занимался бы своими штучками и не вмешивался. Антенны твои, конечно, смех один, но и от них, и от журналистов польза есть. Так что Ходжа все это тоже одобряет: чтоб такие чистоплюи, как ты или журналистка эта, с нами сотрудничали. Но если вы думаете, что в любой момент можете соскочить, то в этом вы ошибаетесь. Ох, как ошибаетесь. Иди сюда.

Она сделала почти незаметное движение пистолетом, как будто указывая, куда идти, и Азиз близоруко прищурился. Чего она от него хочет? Сон никак не кончался, он не понимал половины того, что она сказала, путаница мыслей мешала сосредоточиться – а на улице гудел ветер, как-то особенно громко завывающий здесь, наверху, и больше всего хотелось оказаться дома, в своем кресле, и пусть сегодня он не посмотрит футбол, он будет ругать спутниковое телевидение, и ворчать на жену, и требовать себе то кофе, то чаю, и…

– Сюда, я сказала.

На этот раз ему удалось понять – куда.

Небольшая лесенка вела наверх, по-видимому, на крышу. В темноте не было видно, где она кончается, что там дальше – люк или дверь, и было непонятно, зачем туда идти.

– Зачем? – спросил Азиз. Ему вдруг ужасно захотелось курить, он полез в карман за сигаретами и вытащил попавшийся первым телефон.

– Вот и славно, давай-ка сюда, – Гюльтен протянула свободную руку за телефоном, и Азизу вдруг почему-то захотелось спросить, куда она дела таблетки, ведь только что она держала их в руке, а он и не заметил, как она их убрала.

– Зачем? – тупо повторил он, додумывая мешающие вникнуть в ситуацию мысли. – Телефон-то тебе зачем?

– Многовато вопросов. Давай телефон, и пошли, – она снова кивнула в сторону лесенки. Странно как кивнула, подумал Азиз, так что глаза, не отрываясь, смотрели на него. Он протянул было телефон, но тот вдруг зазвонил, и они оба вздрогнули. Или ему это только показалось, и вздрогнул он сам, а такие, как она, никогда не вздрагивают?

Ее свободная рука, оказавшаяся неожиданно сильной, сжала его запястье, но он успел нажать кнопку приема.

«Кемаль» – сказали загоревшиеся буквы.

– Эниште, ты где? – сказала спасительным голосом уже почти выпадающая из его руки трубка.

– Заткнись, – сквозь зубы промычало чудовище, которое он совсем недавно принимал за скромницу и умницу.

– Чердак, скорее, чердак! – наклонившись к оказавшемуся уже в руке Гюльтен телефону и сморщившись от боли, крикнул Азиз. Надо сказать, в каком доме этот проклятый чердак, пронеслось у него в голове, но Гюльтен размахнулась и швырнула его последний шанс в чердачное окно.

– Теперь быстро, – приказала она.

7

Айше не находила себе места.

Она не поняла, куда и почему так сорвался муж, и чувствовала себя неуютно. Во-первых, она не могла понять, беспокоиться за него или не стоит, и, конечно же, беспокоилась. Вроде бы не было ничего опасного в том, чтобы продолжать следить за сделавшимся вдруг таким подозрительным и непонятным Азизом, но ведь уже ночь, и такая погода, и почему он так заторопился?

Во-вторых, ее раздражало, что она ничего не поняла. Если Кемаль действовал так решительно, значит, он что-то понял? Но что? Он упомянул какой-то дом – не тот ли, где жили Семра и ее подруги? И почему он не вызвал никого из своих? Или он это сделает по дороге?

Как всегда, когда на душе у нее было нехорошо, она попыталась занять себя чем-нибудь простым и конструктивным. Скажем, вымыть посуду или разобраться в годами не убираемом ящике письменного стола. Первым делом заварила чай, решив не пользоваться растворимым пакетиком.

Выпью настоящего чаю, возьму хорошую книгу… вот, Вирджинию Вульф, например, а Кемаль придет и все мне расскажет.

Она отнесла чашку в кабинет, подложила под спину подушку с голубой розой и открыла книгу. Вирджинию Вульф она любила открывать и читать с первого попавшегося места. Как правило, первая же фраза радовала.

«Она глянула на скатерть, – прочитала Айше о героине-художнице, – и ее осенило, что нужно передвинуть дерево ближе к центру, а вовсе не замуж выходить, и она просто возликовала».

Айше засмеялась: ну, конечно, она была точно такая же – «передвинуть дерево», изменить сюжет, закончить статью, «а вовсе не замуж выходить»! Но вот вышла-таки… и что? И все равно сидишь одна со своим чаем и никому, кроме тебя, не интересной книгой, да вдобавок еще и нервничаешь.

Нет, неправильно: раз я нервничаю не за себя, значит, я не одна. Вот Кемаль там сейчас один, и неизвестно, что с ним происходит.

Айше закрыла книгу и, взяв свой чай, перешла к столу. Господи, сколько же ненужных бумаг! Она посмотрела на свою схему и лежащие здесь же записи длинных и подробных разговоров с подругами Элиф. Кому это все надо? Она взяла свои собственные записи о золотом дне и попыталась найти что-то, что, кажется, говорили об антеннах, которые вдруг стали так интересовать Азиза. И которые устанавливали на доме трех приятельниц. Кажется, об этом и шла речь: что у них должны сделать спутниковые каналы. Знать бы сразу, что важно, а что нет, и она прислушалась бы к тому разговору, и, может быть, узнала бы что-то полезное.

Но тогда ее интересовали отравления, а еще больше сами эти женщины, хитросплетения их отношений, их взгляды и прически, эта блестящая гостиная, этот общий ненатуральный тон происходящего.

«Я про это напишу, – вдруг поняла Айше, – непременно!»

…И как-то сразу, мгновенно, она вспомнила весь этот золотой день, с его чопорными приветствиями, с озабоченностью, кто кому что и как сказал, вспомнила собственную неловкость и попытки быть естественной и вести себя не так, как они. Неудивительно, что многие из них хотели избавиться от этого ритуала!

Но как же должна быть пуста и скучна их жизнь, если, несмотря на неприязнь, зависть, еще какие-то взаимные претензии и счеты, они все-таки собирались и делали вид друг перед другом и перед самими собой, что им это нравится! Айше попробовала представить, что сделала бы она, если бы была обязана так бездарно проводить время. А ведь некоторые из них, вспомнила она, ходят еще и на другие золотые дни, в другие, но наверняка похожие компании.

Неужели им действительно нечем заполнить свою жизнь? Даже таким, как Дилара и покойная Гюзель, работающим, занятым, уверенным в себе, почему-то нужно ходить на эти посиделки, тратить драгоценное время, играть роль, заботиться о прическе и наряде.

Вот уж поистине – суета сует!

Я про это напишу – длинный роман, с обилием подробностей и мелочей, который бы тянулся, как их жизнь, медленно и монотонно, чтобы складывалось впечатление, что он никогда не кончится. Кажется, я где-то про это читала? Что надо писать детективный роман так, чтобы читателю казалось, что он будет бесконечным, и так выстроить сюжет, чтобы последняя фраза повторяла первую.

Айше посмотрела на свою схему: кого и в чем подозревать теперь? Никто из этих женщин совершенно точно не мог нанести Семре профессиональный удар по артерии, либо одна из них Мата Хари какая-то! Ни одну из них, немолодых, располневших, скучающих, невозможно было представить в этой роли.

Оставалась подозрительная Гюльтен.

Айше попыталась сосредоточиться и восстановить в памяти образ девушки. Длинная цветастая юбка, темные волосы, собранные на затылке… наверно, Лили не допустила бы иной прически на своей кухне. Ловкие уверенные движения, иногда прорывавшееся возмущение в ответах. Девушка была среднего роста и стройной – это Айше помнила совершенно точно. Но ничего запоминающегося.

«Да я бы не узнала ее, если бы встретила в другой одежде и обстановке! – подумала она. – Интересно, как ее узнала Семра? Вряд ли она видела новую домработницу Лили несколько раз. Или та сама с ней заговорила? Надо бы еще раз поговорить с Селин, хотя вряд ли она что-нибудь дельное вспомнит. Или Кемаля на нее напустить?»

Она еще раз проследила за стрелочками на своей красивой схеме – что с ними делать? Они только путают и никуда не ведут. Можно подрисовать еще одну – про Эминэ и Дилару, но зачем? С ними и так все ясно.

И тотчас же, повинуясь какому-то импульсу, Айше решила, что схему эту спокойно можно выкинуть. Не нужна она никому, как ни жалко потраченного времени и труда! За всем этим стоит что-то совершенно другое, что-то такое, чего мы не понимаем и не можем себе представить. Иначе при чем здесь Азиз, и фирмы, устанавливающие антенны, и удар, нанесенный Семре? Все это никак не укладывается в ту мирную схему ссор и неприязней, которую она, Айше, так старательно рисовала.

Нет, не выбрасывать – схему можно оставить для романа, а во всем этом кроется нечто… а вот, интересно, нет ли и у Гюзель следа от такого удара? Или уже поздно об этом говорить?

А если все происходило не по этой схеме, если нужная стрелка оказалась где-то вне этого большого листа, то не опасно ли для Кемаля следовать за Азизом?

Беспокойство снова охватило ее, она встала и заходила по комнате. Метнулась к темному окну.

«Перестань, – говорила она сама себе, – разве это в первый раз? Он почти всегда приходит поздно, он куда-то бежит, он, в конце концов, постоянно имеет дело с преступниками, а ты сидишь дома, читаешь и пьешь чай. Вот и сиди со своей книжкой!»

Она села и снова наугад открыла Вирджинию Вульф.

«Когда женщина думает о мужчине, – прочитала она, – никого уже не возмущает думающая женщина. А когда женщина пишет записочку, пишущая женщина тоже никого не возмущает».

Айше засмеялась и загнула уголок страницы, чтобы потом когда-нибудь найти эту цитату.

«Вот придет Кемаль, я ему покажу. Ему тоже понравится», – но беспокойство не отпускало, и читать дальше было совершенно невозможно.

Ей безумно захотелось позвонить Кемалю, но какой-то внутренний голос уговаривал ее не делать этого. Ты только помешаешь, говорил этот рассудительный голос, мало ли, как там развиваются события.

Ни Айше, ни этот голос почему-то не сомневались, что события развиваются. Надо звонить, но не ему.

И, проклиная свои предчувствия, которым сама обычно не верила и над которыми так любили подшучивать ее близкие, она бросилась к телефону.

Только бы номер оказался в обычной записной книжке, а не только у Кемаля в телефоне!

8

Кемаль сбился со счета.

Кажется, оставался еще один этаж, но неожиданно он очутился перед дверью на чердак и едва успел остановиться. Не врываться же туда сразу, надо хотя бы достать оружие и прислушаться.

Однако прислушаться не удавалось: сердце стучало в ушах и где-то в горле, а никаких отчетливых и громких звуков с чердака не раздавалось. К тому же ливень стучал по крыше, и ветер гудел здесь громче, чем внизу. Тогда он быстро распахнул дверь, зная по опыту, что если дверь скрипучая, то надо открывать ее как можно быстрее. Эта не издала ни звука, и Кемаль, стараясь не производить шума, вступил в темноту чердака. Тотчас же погасла лампочка на последнем этаже у него за спиной, и от этого стал ярче свет, падающий из чердачного окна, и на фоне этого окна, почему-то почти под самой крышей, Кемаль увидел какое-то движение.

Как будто всколыхнулась какая-то ткань или занавеска, и все пропало. Не успев ничего сообразить, он инстинктивно направил на нее пистолет, но целиться в пустоту не было смысла, и он бросился вперед, к этой исчезнувшей тени.

Опять лестница! Хорошо, что маленькая, ведущая на крышу.

Он осторожно выглянул наружу и увидел два силуэта. Они производили странное впечатление: скрюченный мужской, явно с трудом удерживающийся на ногах, и почти слившийся с трубой женский. Больше всего его поразило то, что на голове у женщины был тюрбан, а в руке пистолет.

Кемаль выскочил на крышу, прищурился от дождя и ветра, ухватился рукой за подвернувшуюся опору водяного бака и крикнул:

– Не стрелять! Полиция!

Раздавшийся в ответ выстрел заглушил остальные правильные слова, а женский силуэт скрылся за трубой.

Сколько раз, сидя у экрана телевизора, он обсуждал с Айше эту затягивающую сюжет глупость полицейских! Зачем все эти предупреждения и прочие сантименты, когда понятно, что надо сию секунду обезвредить преступника?! Пусть не убить без суда и следствия, но стрельнуть в руку, держащую оружие, или в ногу, лишь бы задержать и не дать злодею выстрелить первым! Но нет: закон есть закон, хорошие парни не ведут себя, как плохие, – вот и он попался на это, и жгучая боль в левой руке, какой он никогда не испытывал, заставила его пожалеть о собственном занудстве. Он отпустил опору, пошатнулся и сел на мокрую скользкую крышу.

Мужской силуэт переместился, замахал руками, Кемаль узнал Азиза и услышал обрывки каких-то слов, но боль и ветер мешали ему подняться.

Господи, что происходит?!

Мокрая черепица под ногами, эниште на крыше, женщина в тюрбане, выстрелы, ужасная боль в руке – что это за боевик в тихом мирном районе?! И нет надежды, что кто-нибудь услышал выстрел: в такую непогоду люди скорее подумают, что началась гроза.

– Кемаль, это она! Она! – донеслось до него, но слова ничего не объясняли.

Какая еще «она»? Сейчас не до этого! Надо быстро звать эниште и убираться отсюда, пока она их не перестреляла и пока кто-нибудь из них не свалился с этой чертовой крыши! Кто бы ни была эта «она», ей деваться некуда, если она не умеет летать.

Дверь на чердак – путь к спасению – была за спиной Кемаля, и он понимал, что, как только отойдет от нее, чтобы помочь Азизу, женщина сможет быстро броситься к ней и исчезнуть. Даже не делая лишних выстрелов. А если в ее планы входит их сделать?

– Бросайте оружие! – решил потянуть время Кемаль. – Сопротивление бесполезно, дом окружен! Бросайте оружие и выходите.

Но никто не вышел и не бросил никакого оружия, Кемаль услышал крик Азиза, увидел, как тот упал, видимо поскользнувшись, и скрылся за какой-то темной конструкцией. Наше счастье, отстраненно подумал Кемаль, что на крышах, оказывается, столько всего понастроено! И водяные баки, и солнечные батареи, и трубы, и антенны, и еще не пойми что! Раньше Кемаль почему-то никогда не был на крыше – разве что на крышах тех домишек и сараев, в районе которых прошло его детство.

Что-то шевельнулось возле трубы, с которой он не спускал глаз, потому что, в отличие от быстрых героев американских боевиков, не мог придумать, что еще он может сделать, – и он выстрелил в это движение.

– …обязательно убьет! – донесся голос Азиза. – Она всех убила!..

За трубой раздался выстрел и крик, и Кемаль бросился вперед – без всяких тактических соображений, просто потому, что не мог оставаться в бездействии. К своему удивлению, сразу за трубой он увидел скорчившегося почти у края крыши Азиза – странно, что она в него не попала, успел подумать он, прежде чем увидел и женщину, направляющую на него пистолет.

– Хочешь пулю – получишь, – сказала она. – Больше не промахнусь, не надейся. Хотела его вниз скинуть, чтоб вам работы было меньше. Упал, да и все! Но, видимо, не удастся. Ладно, мне все равно…

Понимая, что терять ему нечего, Кемаль прыгнул к трубе. Нас двое, мы мужчины, я вооружен, промелькнуло у него в голове, неужели мы не справимся с этой… восточной бестией?! Вот что значит неожиданность, неподготовленность, да и годы относительно спокойной работы – в основном за компьютером, а не в засадах и погонях!

В американских боевиках плохие парни постоянно промахивались, а герой уворачивался от пуль, как при игре в вышибалы дети уворачиваются от летящего в них мяча. В жизни это вряд ли удастся еще раз, хотя на этот раз труба и помогла мне! Надо срочно придумать что-то… хоть бы Азиз отвлек ее, нас же двое, может быть, мы сумеем…

– Всем оставаться на местах! – вдруг раздалось от оставшейся где-то в его воспоминаниях двери чердака. – Выходить по одному, по моему сигналу, оружие бросать, руки за голову! Стреляем на поражение без предупреждений!

Боясь поверить и узнать показавшийся знакомым голос, Кемаль повернул голову, убедился, что это не бред и не мираж, и, выскочив из-за трубы, схватил уже ничего не предпринимающую женщину. В ее руках не было никакого оружия, и выглядела она испуганной и жалкой.

– Он меня чуть не застрелил, господин начальник! – обращаясь к вновь прибывшим, затараторила она с простонародным восточным акцентом. – На чердак привел, пистолетом грозил, сами понимаете, чего хотел… я на крышу выскочила, я порядочная девушка… потом еще один появился…

– Ах ты, дрянь такая! – запыхавшийся Азиз был не похож на себя. – Да я тебя… я все объясню… она убийца, у них целая организация…

– Он ко мне давно приставал, я уволилась, так он вот, видите, разыскал, настоящий маньяк! Я, господин начальник, порядочная девушка, а никакая не организация!..

– Да не слушайте вы ее! Порядочная!

– Всем в отделение, быстро! Нечего тут, на крыше! Там все выясним, – прикрикнул недовольный промокший Альпер и кивнул остальным. – Заберите-ка их! А ты звони жене сейчас же, – сказал он еще не пришедшему в себя Кемалю, – она там с ума сходит!

– А как же вы?..

– Что – как? Телефон-то у тебя включен, для чего же все эти штучки новейшие придуманы, а? Быстро вычислили. Дольше твоей жене доказывали, что она зря панику поднимает! – засмеялся Альпер. – Если б сразу ее послушали, минут пять назад бы приехали. Хорошо, тут все близко у нас. Но она у тебя сильна! Как ты с такой мегерой живешь, а? Ладно-ладно, шучу! Да иди ты сюда, хватит мокнуть. И звони давай!

И Кемаль позвонил.

– Да не хочу я ничего знать, кроме того, что ты жив! – почти кричала всегда спокойная, даже холодноватая Айше, когда он, уже с перевязанной рукой, согревшийся, в сухой домашней одежде, пытался пить чай в кабинете. – Мне это не интересно, представь себе! Азиз говорит, она говорит… какая, к черту разница?! Не могу я больше все это выносить! Выходи на пенсию и пиши статьи в свою газету дурацкую! И не рассказывай мне ничего, надоели мне детективы ваши!

Ему невыносимо хотелось спать.

Заснуть мешала кружка в руке – вроде он должен выпить горячего чаю? – и ощущение счастья. Ну разве это не настоящее счастье: находиться не на мокрой крыше, под дулом пистолета, а в собственной квартире, и рука не болит, потому что врач что-то в нее вколол, и дождь с ветром шумят не вокруг тебя, а за окном, и жена, любимая жена, ругается и ничего не хочет знать про развязку сюжета?.. Если я засну, лениво думал Кемаль, потом мне опять будет некогда быть счастливым, поэтому я должен пить чай и наслаждаться этим счастьем и покоем. Завтра проснусь – и опять на работу.

И ничего не докажешь, наверное.

Азиз несет какой-то странный, хотя вполне логичный бред про организацию типа масонской ложи, проникшую во многие влиятельные политические партии и финансируемую откуда-то с настоящего Востока. Девушка Гюльтен, вытирая глаза кончиком промокшего тюрбана, рассказывает похожие на правду сказки про обнаруженные у нее в кармане таблетки, которые ей по ее просьбе две недели назад принес Азиз. Они якобы хорошо успокаивают нервы во время климакса, и бедная домработница просто хотела, чтобы противная хозяйка стала менее противной и злобной.

Ее шелковый платок промок до нитки, и ей посоветовали снять его и высушить, но девушка гордо отказалась и одарила всех присутствовавших мужчин таким взглядом, что больше ей никто не посмел делать столь непристойных предложений.

Эпилог

– Видите ли, госпожа Айше, дело вот в чем. Мы хотели бы предложить вам долгосрочное сотрудничество. В наше время мы практически не работаем с авторами, написавшими одну книгу. Либо это должна быть настоящая бомба, вроде…ну, скажем, «Кода да Винчи», либо автор должен работать постоянно. Мы могли бы заключить с вами договор на следующую книгу… вы же пишете еще что-то, правильно?

– Да, то есть не совсем. Я задумала нечто, но пока не знаю, что из этого получится.

– Ну, что же может получиться? – директор издательства подбадривающе и располагающе улыбнулся ей, как учитель не уверенной в себе школьнице. – Получится, я уверен, еще одна неплохая книга, мы ее напечатаем, а вас начнут называть местной Агатой Кристи. Только для этого… нужно кое-что сделать. Не поймите меня неправильно, но если вы последуете нескольким моим советам, то вы имеете шанс стать одной из самых популярных писательниц Турции. Вы, в определенном смысле, это именно то, что нам сейчас нужно. Современная образованная женщина, пишущая о женщинах и для женщин, причем пишущая в легком, всем доступном жанре, но не упрощенно… вы меня понимаете?

Айше понимала.

Вернее, она понимала слова, которые он произносил. Общий смысл пока ускользал от нее, и она ждала, пока директор не начнет выражаться менее туманно, от души надеясь, что на ее лице не слишком ясно читаются скука и непонятное беспокойство, которые она почему-то испытывала.

Странно: директор солидного издательства говорил ей лестные слова и обещал сотрудничество – а она ощущала только скуку и беспокойство!

– …и есть некоторые вопросы, которые сегодня никого не оставляют равнодушным, вы согласны? Вы интересуетесь психологией, проблемами образования, вы, повторюсь, пишете о женщинах, поэтому вполне логично, если именно вы уделите внимание… может удачно вписаться в проблематику вашего следующего романа… такой, на первый взгляд, простой вопрос, как ношение тюрбана… вы работаете в университете, и кому, как не вам…

Что-то подобное они говорили Гюзель, подумала Айше.

Они говорили, и она послушно писала, потом перестала быть послушной… кто такие эти «они»? Существуют ли «они» на самом деле, или это не более чем плод воображения Азиза? Она предпочла бы второе, вот только у Азиза никогда не было никакого воображения.

Дома она включила компьютер и положила перед собой так и не выброшенную, нарисованную для расследования схему. Интересно, что подумал директор о ее невразумительном ответе?

«Я что-нибудь напишу, – сказала она, – как получится».

Я напишу. Только не так, как вам хотелось бы!

Я напишу об этих и подобных им женщинах, которые из-за недостатка образования и всячески навязываемой им несвободы ведут скучную, ничем не оживляемую жизнь. Которые придумывают себе эмоциональные встряски и проблемы, убираются, жарят, гладят, делают баклаву, изводят невесток, шьют, пекут, жарят, чистят ковры, плетут кружева, любят и ненавидят…

Кто дал вам право манипулировать ими, заставлять их думать о чем-то, навязывать им уже изжитые было предрассудки, надевать на них не соломенные шляпки с цветами, а пристегиваемые булавками, надвинутые на самый лоб платки?!

Так я и напишу. А понравится это кому-то или нет – не мое дело.

И тотчас же, словно ожидая, пока она разозлится, к ней пришли первые слова ее будущего романа:

«Они все ненавидели друг друга. Ненавидели той изящной женской ненавистью, которая выражается в улыбках, любезностях, похвалах угощению, комплиментах по поводу новой прически или удачно купленной блузки.

Они отчаянно скучали, выискивая в своей и чужой жизни хоть что-то, чем можно было бы заполнить пустоту, и для этого, по раз и навсегда заведенной традиции, подобно тысячам других женщин Турции, каждый месяц, нарядившись и накрасившись, отправлялись на спектакль под названием «золотой день»…»

Измир, 2002

Оглавление

Вместо предисловия

Глава 1

  1

  2

  3

  4

  5

Глава 2

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Глава 3

  1

  2

  3

  4

  5

Глава 4

  1

  2

  3

  4

  5

Глава 5

  1

  2

  3

  4

  5

Глава 6

  1

  2

  3

Глава 7

  1

  2

  3

  4

  5

Глава 8

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Глава 9

  1

  2

  3

  4

Глава 10

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg