«Дом близнецов»

Дом близнецов (fb2) - Дом близнецов 2896K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Васильевич Королев

Анатолий Королев Дом близнецов

Пролог

Мандрагора — единственный корень, который способен мечтать о смерти садовника.

Из записной книжки Леонардо да Винчи

В начале было слово, слово заказчика, который сохранял инкогнито, и встречу назначил ночью, и лицо его было в тени, хотя эти уловки Валентину, частному сыщику, показались причудой… Человек тот был немолод, даже стар, лет за семьдесят. Голос скрипел, так, по преданию, сухо скрипит мандрагоров корень, когда его вытаскивает из земли простофиля. Тащит из землицы под виселицей на свою беду, остолоп. Заказчик разговор начал неумно, с цены розыска, которая ошеломила своими нулями, и при этом сказал, что искать Валентину практически ничего не придется, и назвал точнейшие координаты мишени вплоть до деталей. Например, что дом близнецов построен в причудливом стиле нового русского выпендрежа: египетский сфинкс с лапами зимнего сада… «Этот домина — как раз то, что тебе нужно, парень. Кстати, дом для гостей рядом, оттуда видно все, как на ладони, захвати хороший бинокль. Так вот, в доме хозяина, и это абсолютно точная информация, скрываются те, кто мне нужен, мои горе-сынки, два моих близнеца (почему они там скрываются, заказчик не стал объяснять), так получилось, что два негодяя недавно стали наследниками моей бывшей жены».

— Было бы лучше их забыть навсегда, — горячился старик, — и концы в воду, но, увы, в этих сосудах течет кровь моих будущих внуков и правнуков, и только ради продления рода я пошел на такой разговор. Твоя задача, парень, сообщить им о том, что я гольбасто момарен эвлем гердайло шефин олли молли гой, император Лилипутии… Ха-ха-ха. Это шутка! Что я — кто «я» они прекрасно поймут — прощаю оболтусов и объявляю их наследниками дома Эшеров… Ха-ха, шучу, парень, шучу. Для чего приказываю вернуться говнюкам в Питер, к душеприказчику усопшей мамаши — вот его визитка — и вступить в права наследства. Так как прежде негодники, до развода с родительницей, были мной лишены всяких надежд, то они, конечно, обрадуются смерти маменьки, на похоронах которой они не соизволили даже появиться, зато примчатся вперегонки к деньжищам, потому как унизительно бедны.

— Но если адрес известен, почему такая огромная сумма за розыск? — спросил заказчика Валентин.

Старикан молнией просчитал его тайные мысли и сказал, что он не маразматик, что сумма соответствует уровню проблемы. — «Дело в том, что мои ребята по сути похищены, присвоены, очарованы, если хочешь, одним большим негодяем, который в курсе всей ситуации. Он лично был проинформирован мной по телефону, что мои близнецы стали миллионщиками по завещанию родительницы, которая, отсудила при разводе треть моего состояния. Так вот, вникай, парень, тот ирод решительно отказался сообщать наследникам мою новость. Наоборот, пригрозил отправить близнецов на тот свет, потому что они-де давным-давно никакие не люди, не субъекты какого-нибудь права, не наследники, не чьи-то там дети, хотя бы и мои, а его-де личная собственность, пленники, если хотите, рабы. И мне надо о них просто забыть, не вспоминать про изгнанных и проклятых сыновей, как это мне легко удавалось почти пятнадцать лет… Каков мерзавец!

Я хорошо знаю повадки этого господина, — продолжил заказчик, — и не сомневаюсь, что он выполнит свою угрозу лишить моих несчастных дуралеев последних остатков разума и разбить священные сосуды с кровью моих внуков, между тем как я решил, что извлеку из близнецов их мужское семя и вкачаю парочке суррогатных мамаш в одной тельавивской клинике, где я с партнерами кую счастье для геев и прочих проблемных фигур. А деньги этого волчару не интересуют, покупать его бесполезно.

Заказчик взял паузу и черство отпил глоток минеральной воды.

— Этот сукин сын настоящий кудесник. Кудесник от Бога, да будет Господь благословен, а тот чудодей проклят.

Старикан поманил Валентина поближе и сказал на ухо:

— Тебе, парень, нужно сначала остаться в живых, отыскать в том логове моих близнецов. Наш чудодей дал логову пышное имя — Хегевельд, что переводится как Заповедный берег, но этот Элизиум — настоящая зона, где тебе нужно держать ухо востро, а еще лучше стать самому волком, дружище. Вот мои близнецы!

С черно-белого снимка смотрело лицо ученика младшего класса. Красивый капризный мальчик с кудряшкой на лбу.

— Второй точно такой же, — опередил недоумение сыщика желчный старик. И добавил: — Это старший. Тогда я еще любил своих недоумков.

И забрал фото.

«Польза такой наводки равна нулю, — подумал наш детектив. — Сегодня двойники выглядят совсем по-другому. Впрочем, — успокоил он сам себя, — задачка проще пареной репы. Ведь они похожи, как две капли воды».

— Постарайся, парень, сорвать те искусные маски, которые зверь на них срочно напялил в ожидании моего наезда, и сообщить им волю моей покойной жены и старого отца. И когда мы с тобой увидимся второй раз, если увидимся, ты уже не будешь считать, что плачу я несоразмерно.

— Так у вас есть свой информатор?

— Ты, Валентин, не дурак, не зря тебя ругал один человек, какого я больше не уважаю. Да, есть в хозяйстве князя один простак-стукачок, но шутить с его здоровьем я не хочу. Потому считай, что никаких информаторов у нас нет, ты там будешь один.

— Князь? Это кличка хозяина?

— Нет, это реальный титул. У нашего прохиндея смесь славных кровей, среди которых есть даже линия двух императоров и одного римского Папы. Хотя с его-то деньжищами купить титул — раз плюнуть.

И уже напоследок старик скрипнул:

— Парень, ты знаешь, почему я выбрал тебя? По голосу! Я звонил в три фирмы частного розыска и получил все, что хотел, но искал подсказки и звонил дальше. Так вот, Валентин, твой голос очень похож на голос младшего близнеца. Так что, парнище, ты легко узнаешь его по голосу. Он тоже будет картавить, как ты.

На этом расстались.

На исполнение дела заказчик отвел всего лишь неделю, максимум две, правда, сказал, что отсчет работы пойдет с момента приезда… Аванс получен. Место указано. Валентин решил добираться до цели на родном «Опеле». В машине имелся искусный тайник, где был спрятан карманный «спайдер» — детектор прослушки плюс личный ПМ, пистолет Макарова. Держать ствол под рукой — правило каждого честного частного сыщика. Маршрут движения был следующий: из Питера в порт Усть-Луга, это 150 километров по шоссе, из Усть-Луги на пароме «Балтийск» до Балтийска, это 40 часов комфортного плавания в каюте «сьют» (в стоимость билета включено трехразовое питание, провоз автомобиля оплачивается отдельно), от порта прибытия ехать 45 километров до Кенигсберга, ныне Калининграда, оттуда еще два часа до Раушена (Зеленогорск), откуда Валентин и докатил до точки атаки. Подъезжая, он остановился на обочине и профессионально сменил номера машины. Было ровно 12 часов дня. Цель приезда — частная клиника — располагалась на территории национального заповедника на берегу моря. При въезде у шлагбаума стоял мотель «Старина Шоколад». Номер сыщик зарезервировал по интернету.

Оставив машину на стоянке мотеля, Валентин приметил невдалеке старую водонапорную башню, прошел на стойку регистрации, предъявил паспорт — Валентин Драго, гражданство Россия, получил ключи от 31-го номера, чуть отоспался, затем поужинал в баре, отведал местного пива (брр, бурда) и, дождавшись темноты, выбрался по пожарной лестнице на плоскую крышу той уцелевшей еще от Пруссии башни, вооруженный мощным биноклем ночного видения фирмы Carl Zeiss.

Пошарив линзами по косматому гребню парковой чащи, ветвей, листьев и прочих помех, сыщик вскоре обнаружил то, что искал, — пятно далекого зарева. Поиграв окулярами, разглядел в зеленой дымке кирпич клиники в строительных лесах и лучах света, а левее — силуэт большого особняка, а еще левее — гостевой дом с зонтами солярия на верхотуре. Валентин вернул луч взора к особняку с парой горящих окон. В чаще парка дом близнецов маячит, как контур огромной приземлившейся птицы. Два окна, как очи у филина. Бетонная полоса проезда змеится в лучах фонарей, как дождевой червяк, схваченный клювом.

Короче, любая подробность закрытой зоны грозит чужаку кулаком.

Разглядывая опасную мишень, Валентин мысленно читал ориентировку на объект атаки, которую собрал еще в Питере.

СПРАВКА

Его прозвище среди коллег «фон Мандраж», настоящее имя Виктор фон Боррис, по паспорту Виктор Борисов (1972), корни рода из немцев, обедневших князей из Саксонии, переехавших в Россию при Екатерине Великой, до революции владельцы завода «ОСТ», национализирован в 1917 году; мать немка, отец русский. В 2007 г. фон Боррис стал владельцем части приморского заповедника в окрестностях Раушена, проданного с нарушениями закона, и располагает комплексом зданий.

Владелец и главный врач частной клиники нетрадиционных методов врачевания. Окончил с красным дипломом СПб мединститут + практика в швейцарской больнице. Начало карьеры (1990) лечение безнадежно больных детей, среди которых по преимуществу были дети и внуки владельцев крупных состояний. После успешного излечения обреченных пациентов получил от состоятельных родителей колоссальные суммы гонорара и на эти доходы построил свою частную клинику по излечению проблемных болезней и тупиковых психических состояний.

Открыл отделение для взрослых.

К лечению принимает около 7 % желающих. Но гарантирует полное избавление от болезни. Клиника рассчитана на политическую и бизнес-элиту. Но есть и бесплатные линии, например, для музыкантов, литераторов, знатоков каббалы, которой фон Боррис давно увлечен. Средняя ставка лечения неоперабельных клиентов от 500 тысяч долларов и выше. Количество медперсонала неизвестно. Количество больных колеблется в пределах 20–25 человек в год. В случае неудачи (такие срывы есть!) — деньги возвращает и сам выплачивает компенсацию семье за психологическую травму от неудачи. Зная эту причуду владельца, многие стараются заработать на обреченных, но фон Боррис всегда выбирает только тех, у кого есть шанс и в 96 случаях из 100 справляется с недугом.

На сегодня его состояние оценивается в 170 миллионов долларов. При особняке построен дом для гостей (не больных), в котором живут ученые, политики, артисты, музыканты, члены так называемого Клуба бывших самоубийц. Цели клуба секретны. Тут же на территории расположены: корпус обслуги, гараж, конюшня, псарня, питомник для змей, яд которых используется в клинике, и оранжерея, где Мандраж выращивает экзотические растения для лекарств. Основной упор — мандрагора.

Клиника охраняются сотрудниками частного охранного предприятия «Выстрел». В систему охраны вложены серьезные деньги вплоть до системы лазерного ограждения. Ночью парк и территория клиники под охраной обученных доберманов. Проникнуть в частную зону практически невозможно.

Важно! Фон Мандраж — эксцентричная личность. Интеллект 177 единиц! Свою приставку «фон» объясняет тем, что его род по материнской линии из прусских Гогенцоллернов и австрийских Габсбургов. Держит большой штат прислуги, набранной из Европы. Для обслуги пошита особая форма с золотыми шевронами княжеских инициалов VfB. Требует, чтобы к нему обращались «князь» или «ваше сиятельство». В частном общении и переписке называет свою территорию «Хегевельд», Заповедный лес. Очень опасен! Почетный доктор нескольких университетов.

С нового года клиника закрыта на переоснащение и техническое усовершенствование; прием клиентов временно закрыт.

Ближайший населенный пункт — дачный поселок “Доктор Дуллитл”. 47 домов. Есть мотель, заправка, магазин, аптека, ресторан и частный отель-пансионат только для немецких туристов (рядом старое немецкое кладбище, куда приезжают навестить могилы родственники из ФРГ).

Историческая справка. С 1871 по 1945 «Хегевельд» — территория Восточной Пруссии. В 20-е годы — курорт для военных. В 1933–1945 — охотничий заповедник люфтваффе. Здесь находился охотничий дом рейсхмаршала Геринга (перестроен в гостевой дом). Для спуска на пляж для рейсхмаршала был построен грузовой лифт высотой 30 метров. В наши дни лифт перестроен.

Важно! Летом пляж посещают нудисты из Германии и Бельгии.

Со стороны моря берег закрыт для посторонних. У причала дежурит патрульный катер. В штормовую погоду катер выкатывают в береговой док. Важно! В дни шторма и сильных гроз возможны падения деревьев и поломки системы безопасности. Зафиксированы отказы камер слежения.

Климат — умеренный.

Время — московское.

Охота по лицензии. Дичь: кабаны, европейский пятнистый олень. Птица: фазан, утки.

Местная легенда: в день своего рождения привидение Геринга охотится на призраки дичи.

Полночь. Воскресенье. Или день первый

Майская луна светила нервным глазом фонарика. Близкий шум ночного моря вибрировал в воздухе гулом водных обвалов. Где-то рядом, рукой подать, гулял шторм, рычали волны, и рев шел снизу. Сам же балтийский простор не был виден, море от глаз заслоняли кроны приморского парка на кромке обрыва.

К мотелю подъехало такси, из которого шумно вышли два человека.

Валентин плашмя лег на крышу, боясь быть замеченным.

Снизу донеслась итальянская речь.

Оба пассажира были пьяны и громко ругались.

В ночной тишине до ушей долетал каждый звук.

Валентин узнал голос путешественника из Рима, полу-итальянца, полу-испанца дона Клавиго. Они познакомились на ужине в баре мотеля, где можно было перекусить парочкой пережаренных стейков и запить дрянным местным пивом.

Спутник вернулся к тачке и тут же уехал.

Видно, приятели хорошо оттянулись в Раушене. Клавиго, протопав по пандусу, зашел в свой номер. Хлопнула дверь. Валентин прислушался — тихо; быстро спустился по лесенке на землю и уже через полчаса крепко уснул. Но только-только сон нарисовался в его уме странным видением… как страшный крик из-за стены разбудил пилигрима.

Это кричал сосед.

Во время ужина Валентин профессионально присмотрелся к человеку у барной стойки. Пиджак из имитации крокодиловой кожи. Желтые брюки из замши. Туфли с красными каблуками. Абсолютный чужак! Когда от скуки они познакомились, тот представился церемонно: дон Клавиго. Хм, дон. По-английски дон говорил с ужасным акцентом, но, вот так сюрприз, неплохо знал русский, потому что в юности горел коммунизмом и жил мыслями в Москве. К причудам имени прибавились новые казусы. Дон Клавиго развлекался тем, что пускал гулять по своим плечам прегадкого хамелеона на длинной цепочке. Порой зеленая тварь спускалась по рукаву пиджака на столик и осторожно прогуливалась среди фужеров и тарелок, оцепенело поднимая суховатые конечности и вращая гляделками. Осторожность божьего создания вызвала у Клавиго гомерический хохот, он вообще был весельчак и любитель поесть.

Но главное, что с нарастающим изумлением осознал Валентин, когда понял природу своего внимания, — ведь он прилип к незнакомцу, как гвоздь прилипает к магниту: они были исключительно похожи! Это первым заметил бармен, второй стала одинокая проститутка за столиком с кружкой пива: «Эй, шустрые, вы с братком на пару кидаете лохов?» А бармен добавил: «Близняшкам второе пиво бесплатно».

Тут и путник заметил необычайное сходство с визави.

Бармен настоял сделать снимок на память для бара: «Ребята, одно фото и два дня пиво за мой счет». Они сели рядом и, убедившись, что похожи смертельно: те же носы, уши, подбородки, губы, глаза… — принялись выяснять: кто, где, когда…

Его крик был так страшен, что Валентин несколько секунд медлил прийти на помощь, но, устыдившись, выбежал на пандус и выбил плечом дверь в номер соседа. Впрочем, она была не заперта. Клавиго корчился на полу, подавившись проклятым хамелеоном. Валентин крепко схватил тварь за хвостище и выдернул изо рта мерзкое угощение, чувствуя упрямство зубов и крепкую хватку челюстей, вцепившихся в человечий язык. Выдрал и понял внезапно, что это никакое не пресмыкающееся, а корень, зеленоватый корешок, которым итальянец то ли подавился, то ли запихнул в рот, собираясь свести счеты с жизнью. Выдрал, отбросил… Весельчак был мертв. Валентин уже собирался кинуться к ночному портье и сообщить о смерти постояльца… Как вдруг на журнальном столике ожил смартфон, и… и… поразмыслив, Валентин сначала выключил звук телевизора (перед смертью сосед смотрел Евроньюс), после чего поднес телефон к уху, тронув иконку приема, но мобильник молчал.

— Алло, — вдруг спросила трубка, — сеньор Клавиго?

— Ммм, — сонно промычал Валентин, изображая спящего.

— За вами вышла машина. «Форд Модл Эй». Пароль «Фиделио».

— Фиделио? — глухо переспросил Валентин и услышал: «Фиделио».

Телефон отключился.

И тут он вдруг сообразил: ей-же-ей, этот пароль ведет в клинику.

Шанс!

На память Валентину пришел фильм, где один репортер то ли в Африке, то ли в Мексике, в отеле у края пустыни, стал случайным свидетелем смерти соседа, и что же? Из чувства потустороннего любопытства он переоделся в одежду покойника, труп перетащил и уложил в постель вместо себя, забрал его документы и т. д. Правда, кончился маскарад очень плохо — обманщика пристрелили черные мафиози. Покойник, чью судьбу он напялил, как шляпу, оказался торговцем оружием.

Он тщательно осмотрел свой шанс.

С покойником они были примерно одной комплекции и одного роста, только размер обуви у Клавиго был чуть больше.

А вечером в баре они говорили вот о чем.

Подвыпивший Клавиго, играя хамелеоном, развязно намекал, что он особенный человек. Ругал свою скучную профессию архивариуса, ученого червяка при Туринских мумиях, говорил, что вот-вот покончит с прежним образом жизни, потому что выполнил заказ одного влиятельного лица (и скашивал глаза в окно, где виднелся край заповедника и маячил шлагбаум у въезда в закрытую зону) и скоро разбогатеет, потому что нашел, наконец, «единицу хранения», которая… Тут он прикусывал язычок, полировал ногтем спинку своего развлечения (хамелеон сучил лапками), но, глотнув коктейля, дон снова начинал раздуваться от счастья и хвастливо намекал, что находка позволит человечеству исполнить… Исполнить что?.. Заветную грезу… Он снова спохватывался и замолкал. Звал посетить Гареццио в горах Лигурии: эта географическая точка войдет в историю мира, потому что скоро… скоро мы будем легко читать мысли друг друга. И Греха тайны отныне не будет, все станет явным, довольно лжи, истина озарит мир…

И вот он мертв.

Справившись с отвращением, Валентин стянул с покойника желтые замшевые брюки, ботинки уже поставлены на постель, узконосые черные рыльца двух мокасин на розовых каблуках, стащил с холодеющего тела тонкий алый пуловер… Тут обнаружилась первая странность: на шее покоился мешочек из красно-золотой парчи на витом шнурке, но пустой. Зачем? Вторая странность: плечи архивариуса, ученой крысы, интеллигента Клавиго были покрыты сизой татуировкой. Если эта раскраска — тату, то наш Клавиго был просто эксцентрик, если наколка, то — мафиозо. Пустой мешочек внутри был полон слабым сладким чихающим ароматом хорошего табака. И тут Валентин сообразил, что было внутри. Тот самый корень и был, какой он вытащил из зубов мертвеца и отбросил в панике в угол. Сыщик пошел за потерей, поднял, тщательно осмотрел и, кажется, понял, что за «единицу хранения» держит в руках… Все сходилось: очертания клубня в виде двуполого существа с грудью и фаллосом, крап черных пятен по корневищу, исполненных странной символики. Да, это был корень мандрагоры. Внезапно корень дернулся, словно ожил, и на миг сменил очертания. Валентин отшатнулся и едва не разжал руку — это был хамеле… нет, показалось.

Спрятав корень на законное место, в потаенный мешочек, Валентин разделся до нижнего белья и сначала надел на шею сей сувенир. Корешок в темноте заточения угрожающе стукнул в грудную кость. Затем натянул брюки, штаны сошлись в поясе, даже были чуть широки, Валентин передвинул укол пряжки на два деления. Самым неприятным, до тошноты, оказался сущий пустяк: надеть носки мертвеца. Выйдя в носках в прихожую за ложкой для обуви, Валентин вернулся и замер: переживание настигает нас позже события. Тело двойника с открытым ртом и вытаращенными глазами валялось на полу, словно надувная карнавальная кукла, голая, розовая, раскрашенная кое-где черным фломастером, не хватало лишь велосипедного шланга для раздувания оболочки, шланга, завинченного в пупок. Брр. Из пасти покойника разило на весь номер выпитым виски. И сейчас это мертвое нечто получит его имя. Наш злоумышленник переодел (стараясь не очень вникать в суть движений) покойника в свои новые брюки, облачил торс в свежую рубашку, надел носки и ботинки и перенес теплую тяжесть через два порога в свою комнату. Только луна одним глазом видела его преступление.

Вдруг накатил приступ предсмертной тоски.

«Беги, Валя, беги!» — шепнул голос здравого смысла. Но кто слушает голос здравомыслия, когда шарик фортуны сладко подскакивает на колесе рулетки? Знатоки знают: тайна рулетки именно в этом звуке, он испытан практикой двухсот лет, этот особый тукающий звук пробега по ребрышкам колеса, сладострастный звук наживки, наркотический звук кормления кайфом, а кайф — наша главная пища, пуля оргазма, пущенная в рот из пистолета. Выплюнуть пулю под силу только святому.

В чем его грех? Внезапно, нежданно-негаданно за стенкой умер постоялец по имени дон Клавиго. Постояльца явно ждут в особняке фон Борриса, куда всем прочим вход строго заказан. Валентину нужно любой ценой туда попасть. По прихоти рока покойник жутковато, необъяснимо, но, черт возьми, был похож на частного сыщика. Особенно похож на фото в паспорте. Было бы глупо не воспользоваться таким фатальным стечением обстоятельств.

Осталось дождаться машины.

Валентин еще раз рассмотрел картину своей опасной затеи. Итак, представим себя на месте полиции. Откроем паспорт: кто он? Ага! Это некто Валентин Драго, россиянин. Смотрим на фото, сличаем с лицом покойника, похож? Похож. Остальное рутина. Сообщить родственникам в Петербург по указанному в паспорте адресу… Тут первая закавыка: прояснится, что покойный был холост, жива только его мать, которая вот уже третий год находится в клинике с диагнозом «болезнь Альцгеймера» и фактически не жива. Вторая и последняя зацепка для полицейского поиска — «Опель» на стоянке мотеля: номер на бампере, не сходится с документами на право вождения машины. Больше того, авто значится в розыске. Одним словом, головоломка набирает обороты, а пока идут шуры-муры, машину не тронут, да и стоянка оплачена вперед, значит, вернувшись, он сможет уехать, благо ключи в кармане. Кроме того…

Внезапно ожил мобильник покойника.

Знакомый голос глухо сказал: «Дон Клавиго, ваша машина у входа».

Детектив поспешно подхватил свой кейс, перекинул через плечо папку покойника на узком ремне и покатил к выходу чемодан мертвеца на колесиках.

Ну и ну!

У дорожки по-царски сиял в лучах Селены полированной чернотой шоколадной смолы антикварный экземпляр «Ford Model A» на ярко-красных колесах, американский хит Форда 1927 года.

(Валентин разбирался в раритетных машинах)

У машины стоял навытяжку настороженный водитель в униформе с золотыми вензелями на лацканах VfB, молча ждал пароль.

«Фиделио».

Кивок. Шофер распахнул заднюю дверцу и уложил вещи в багажник.

— Надо бы сдать ключи от номера, — начал сыщик.

— Не нужно. Портье в курсе, — молвил шофер на дурном английском.

— Парень, я говорю по-русски, — буркнул Валентин, притворяясь чуть сонным.

— Садитесь, мистер Клавиго.

Валентин проник в машину времени: прямая коробка кабины с отвесными стеклами, запах цветочного одеколона в салоне, сидение, отделанное полосатой шкурой, максимальная скорость 105 км в час. В 1927 году такой предмет роскоши стоил $385.

— Шкура африканской зебры, — сказал шофер и уселся за руль.

Больше за всю поездку он не проронил ни слова.

Валентин тоже выбрал молчание. В его положении молчание — золото. Проехав от отеля к шлагбауму, шофер чуть притормозил, проплыли за стеклом две внимательные рожи секьюрити, левый страж окатил физию пассажира залпом фонарика, сказал, что «провоз мобильных телефонов и планшетов категорически запрещен», но обыскивать пассажира не стал. Детектив покорно вручил мобилу покойника, последовал кивок шоферу, «ехай», шлагбаум поднят. «Все, назад дороги нет». По узкой бетонной ленте автомобиль покатил в глубь прибрежного парка. Когда сыщик разглядывал с высоты водонапорной башни окрестности цели, он прикинул, что езды от шлагбаума до клиники и дальше к особняку едва-едва 20 минут.

Луна сияла разгаром полуночи. Водила ехал со скоростью черепахи.

Наконец, «Форд» проехал мимо корпуса клиники в строительных лесах и лучах прожекторов, мимо спящих вагончиков для сезонных рабочих за сеткой забора, и прямо по курсу показался особняк.

Особняк был так причудлив, что Валентин впервые пережил чувство если не страха, то явной опасности своей миссии. «Подумаешь, дело, — думал он в Питере, — объявить близнецам волю отца и затем уносить ноги. Слышали, что я сказал? До свиданья. Ку-ку. Остальное меня не касается». Но теперь, у цели, в тени нависшего дома пустяковая задача вдруг показалась почти что головоломной, а может быть, вообще невыполнимой, недаром заказчик подписался на дикую сумму с пятью нулями. За фук такие деньги не платят. Возможно, предостережения заказчика о трудности миссии — не пустые слова.

Сделав вид, что стряхнул дрему, Валентин, принялся вертеть головой, и разом почувствовал: его любопытство насторожило шофера.

Ночной особняк, плывущий за бортом машины видением угрожающей силы без единого огонька, копировал лежащего сфинкса: место головы занимал пентхаус на крыше, грудью чудища был пологий склон амфитеатра, а перед фасадом — слева и справа — две протянутых лапы из сплошного стекла, по-видимому, оранжереи…

Мрачная трехэтажная глыба с десницами льда с видом на Балтику.

Проезжая вдоль прозрачной лапищи, Валентин сумел разглядеть внутри оранжереи обеденный зал среди пальм в круглых кадках, длинный сервированный стол, спинки стульев, череду бронзовых канделябров на белой скатерти.

Все излучало шик нешуточной власти и чары богатства.

Объехав стеклянные лапы в полтора этажа, «Форд» выкатил на простор стриженой флоры, где на земле мерцал бликами света крест открытой воды в оправе из мрамора, а сразу за бассейном открылся взору дом для гостей, построенный в том же аскетическом духе угроз: квадратная коробка, увенчанная по центру башней в три этажа, обведенной лоджиями.

Отель для гостей тоже спал, что ж, два часа ночи, самое сладкое время… Обогнув по дуге крестообразный бассейн, «Форд» подкатил прямо к вестибюлю гостевого дома, где сиял пустой холл, залитый ярким светом.

Стоп!

Когда машина притормозила, ее сразу окружила стая безжалостных сторожевых псов. Валентин в испуге взглянул на шофера. Псы, рыча, поставили на стекло свои желтые лапы с когтями.

— Не бойтесь, они нападают только после команды, — сказал водила, открывая дверцу, — без команды они безопасны.

Валентин, помедлив, в смятении вышел наружу. И точно: псы — доберман-пинчеры — не проявляли особого интереса к незнакомцу, шофер буднично выкатил из багажника чемодан к раскрытому входу, поставил на мрамор портфель, прислонил к портфелю папку на узком ремне, прощально кивнул, и машина мягко отъехала.

Несколько минут гость оставался один на один со сворой собак.

Он не стал заходить внутрь вестибюля и остановился у незримой черты, не зная, что делать.

У стойки портье не было ни души, а зайти и нажать на круглый звонок Валентин не решился. Кто знает, как прореагирует стая на этот трень-брень. Так прошло, наверное, десять тревожных минут. Иногда страшные доберманы дружно подбегали к человеку и обнюхивали брюки, ботинки, портфель, чемодан. Пять собак против одного человека. Чмок! От него останутся лишь ошметки мяса на мраморе да зигзаги крови от собачьих следов на белом полу.

Это был самый неприятный час жизни за все последние годы.

У входа в отель стоял двухместный электрокар; обычно на таких колесах раскатывают по полям для гольфа.

На море штормило, и грохот волн был по-прежнему отчетливо слышен, но сама балтийская даль и тут была не видна, ее заслоняла ажурная вязь сосен на крутом берегу.

Ночной пейзаж был нарисован косым почерком каллиграфа.

Наш детектив решил хотя бы хорошенько оглядеться по сторонам, но быстро понял, что псы, точь-в-точь, как шофер, разом засекают его любопытство и начинают нервозно сторожить злым дозором прыть чужака. Что ж, не будем оглядываться… Ему бросился в глаза необычный декоративный акведук из череды воздушных стальных арок в два яруса. Этот арочный мост соединял эфирными шагами солярий на крыше гостевого отеля с особняком хозяина. «Мда, для какого канатоходца это построено?»

— Дорогой дон Клавиго, — сказал князь, выходя из вестибюля. — Я ужасно рад, что вы здесь.

Тут он чуть запнулся в словах…

— Надо же, я представлял вас совсем иным. С вами все в порядке?

— Почему вы об этом спросили?

— У вас не те уши. Да и голос на тон выше. Впрочем, прочь сомнения. Добро пожаловать в Элизиум! Приветствую вас в 1927 году! Вы разбираетесь в моделях машин? Это был «Форд Модл Эй», как раз двадцать седьмого года.

— Да, прекрасный экземпляр, — отвечал детектив. — Два окна. Сорок лошадиных сил. Безопасное ветровое стекло. Топливный бак в торпедо. Ширина купе — 1700 миллиметров.

— 1702, если быть точным. Рад свидетельствовать свое почтение в зоне высшей гармонии. Мы зовем ее между собой Хегевельд — Заповедный лес. Берег, где сбываются мечты. Почему вы так унылы, профессор? Расслабьтесь, Клавиго, будьте как дома! Хаос двадцать первого века, президенты Путин, Обама, меценат Джордж Сорос, королева Елизавета вторая — все за бортом времени. Мы в восточной Пруссии, тут балтийский курорт ветеранов первой мировой войны. Наш президент — генерал фон Гинденбург. Наш фирменный двадцать седьмой фактически длится уже пять лет подряд. Мы остановили время. Куда спешить? В 30-х годах будет жарко. У нас блаженная пауза. Ленин умер всего три года назад, Сталин еще не взял власть в свои руки… И большой красный террор еще впереди, и хрустальная ночь, но все — слышите? — пронизано тишиной перед обвалом эпохи… Чудесно…

Он восторженно прислушался к робкому теньканью первых синиц в рассветной мгле.

— Ну, где, где же она! Великая единица хранения! Не тяните!

Валентин, разумеется, не понимал, чего ждет хозяин, но за минувший час после смерти соседа, как актер, обживающий роль, немного сжился с новым обликом, почувствовал через сумму теснот брюки немолодого пижона, плюс пуловер, плюс блеск остроносых туфель человека, который красит волосы… ощутил тяжесть сухого корешка на груди, в тайном мешочке, что оттопыривал ткань… Короче, через муравьиную сумму примет, он прозрел природу умершего дона Клавиго и отвечал в стиле его выспренней болтовни: «Я не рискнул взять единицу хранения с собой, до тех пор, пока вас не увижу…» — «Как, почему?» — удивился хозяин. Он взял паузу и спросил чуть строже, но почти задушевно: «Где же она, единица из единиц, греза нашего любопытства, дама, за которую вам, кажется, мы заплатили что-то почти несусветное и охраняли, не смыкая глаз, ваш маршрут до этой точки, в которой мы встретились? Дайте-ка, дружище, я вас обниму…»

И, ломая комедию из трех объятий, князь самым тщательным образом обыскал Валентина-Клавиго и даже с улыбкой вывернул кармашки его пуловера наружу, пока похлопывая, не нащупал на груди твердый холмик — мешок на шнурке. Он вопросительно глянул в глаза пилигрима: — «Это слишком не то, но все-таки? Вы нарушили мою просьбу не сорить пометом всемирного Интернета. Это что, флешка? Накопитель вместо пергамента? Я же предупредил вас — весь мусор электроники, смартфоны, айпеды, планшеты оставить на КПП, в камере хранения».

Проклятые псы мигом услышали нотки скрытого недовольства в голосе хозяина и настороженно подняли заточенные злом морды.

Итак, догадался герой, речь шла о каком-то пергаменте.

Надо было перехватить инициативу мягкой атаки. Валентин торжественно снял с шеи шнурок с мешочком запрятанной мандрагоры и вручил хозяину. И пальнул наугад возвышенным тоном:

— Вот ваше сокровище.

Князь — человек скорее молодой, чем старый, скорее женоподобный, чем мужественный, скорее суетливый, чем царственный, с квадратными усиками в стиле Чаплина, одетый во что-то вроде самурайского халата по моде 10-х годов прошлого века, когда Европа и Россия беспамятно влюбились в японский ориентализм, — князь запустил руку в мешочек и вынул корешок, похожий на скорченного человечка с дамской грудью и вставшим ятем…

— О, какой экземпляр Палача… Ответ принят!

Хозяин в полном восторге вращал корень перед глазами.

— Драгоценный подарок, у нас Палача нет, в наличии только Судья, Русалка, Рыцарь и Висельник, но что они без Палача… Скорее, мой друг, скорее, — и князь устремился под сень лунного солнца к электрокару у входа, усадил гостя рядом и, включив мотор, покатил по дорожке в сторону полукруглой оранжереи, притормозил у входа, поспешно вытащил гостя за руку и почти вбежал внутрь густого парного тумана, под своды стекла в каплях набрякшей влаги, в густой блеск капели, где быстрым шагом идущего к пульту дирижера промчал по центральной аллее вдоль рядов зелени, рассаженной по гнездам внутри прозрачного лабиринта бегущей воды (разглядеть эту абракадабру гидропоники Валентин не сумел) и остановился на перекрестке у секции под светом нависшей калориферной лампы: — «Вот, полюбуйтесь. Здесь собраны принцы кайфа».

Он низко навис ноздрями над ухоженным пятачком, где смешались в густой переплет лиловой зелени цветы, рты, ушки и стебли растения, каждый сантиметр которого был с изнанки покрыт одновременно цыплячьим пушком и пронизан венами старика на пупыристых лопушках.

Валентин изобразил неподдельный интерес и тоже навис, наблюдая, как руки хозяина холят пальцами газовые конфорки синеватого пламени. Имя, наконец, было произнесено вслух:

— Мандрагора!

На борту гидропонного спиннера грозилась табличка:

Мандрагора.

Царство: растения. Порядок: пасленовые. Род: мандрагора. Латинское имя: mandragora. Внимание: ядовито! Яды: гиосциамин, скополамин, анасцин. Сильнодействующий галлюциноген! Не трогать руками, не вдыхать и не смотреть.

«Ну и ну, а это как, не смотреть?» — подумал Валентин про себя, а князь снайперски молвил:

— Да-да, дружище, не стоит глазеть прямым взглядом, лучше краешком глаза. Видите, в нашем спиннере нет ни одного Палача. Как вы угадали с презентом!

Сыщик, наконец, смог разобраться в том, что увидел.

Так называемый спиннер представлял собой род круглого аквариума на стальных ножках-колесиках, где в гнездах прозрачной сетки были рассажены пятилистные головы мандрагоры, а корни — голые андрогинные существа — жадно свешивались сосульками в глубь воды, где, обнимая друг друга, явно занимались любовью.

Зрелище этих человекоподобных уродцев показалось Валентину отвратительным, а вот князя вид корешков явно будировал.

— Вот, — князь указал острым пальцем на корень, — это Висельник. Фаллос корня уже явственно выражен. А рядом Русалка с явными признаками манюрки. Очень дорогой экземпляр. Мандрагора должна четко делиться по полу на женский и мужской образец. Но вашему гермафродиту нет цены…

И хозяин, вытащив до пояса из мешочка корень Клавиго-покойника, сладко, даже сладострастно расцеловал корневище в обе щеки…

— Только, дорогой князь, не вздумайте откусить, — полушутя вмешался Валентин.

— Князь? — удивился князь и вытаращил глаза. — Где вы видите князя. Я? Ха-ха-ха. Дорогой дон, я не князь. Я всего лишь его секретарь. Вы мне льстите. Князь будет долго смеяться.

Сыщик пережил шок. Надо же так опростоволоситься.

— Вот как! А где же князь?

— Князь там, — махнул рукой секретарь, — но между нами, — он перешел на шепот, — раз вы ошиблись, о, я вам очень сочувствую, вам его будет трудно узнать. Очень трудно.

Действительно, с досадой подумал Валентин, как этого пижона, вертляку и краснобая с манерами жиголо и с усиками комика он мог принять за хозяина секретного царства.

Тут секретарь извлек из кармашка халата свисток и призывно свистнул. На посвист из лабиринта растений поспешно выбрался человек в резиновых сапогах, в резиновом фартуке и секатором в руках.

— Это тоже не князь, — пошутил секретарь, — это садовник.

Садовник учтиво стащил с головы форменный берет с нашитым вензелем VfB и раскланялся. Он был явно обескуражен внезапным вторжением именитых гостей в столь поздний час, но старался не показать растерянности.

— Вот, возьмите подарок нашего друга… Каков экземпляр Палача.

И сквозь смех:

— Слушай, Цезарь, он принял меня за князя.

Садовник взял подарок Клавиго примерно так, как новый Папа берет в первый раз тиару понтифика, обнял тяжелой рукой землекопа корень и стал восхищенно причмокивать.

— Ай-яй-яй, но он, ей-ей, о-го-го, только-только кого-то прикончил.

— С чего вы взяли? — изумился наш Валентин-Клавиго.

— Видите эти глазки? Они закрылись, корень сыт, спит. И видит сны, быть может, — процитировал Цезарь строчку Шекспира.

Тут секретарь и садовник переглянулись; вопрос гостя им не понравился: как так, хозяин не знает собственной вещи?

— И еще он поврежден. Вот тут.

— Вижу, но не понимаю… — сказал секретарь.

— Эти царапины — следы ногтей человека, а тут ясный след от укуса.

— Дружище, это ваша работа? — сказал секретарь.

— Кажется, это собака соседа, — неуклюже солгал Валентин, — я забыл корешок на диване, а шарпей отыскал и, видимо, поработал зубами.

— Бедный пес. Он еще жив?

Настороженные вопросы кружили вокруг детектива, как караульные псы.

— Корень нужно обмыть, подлатать и срочно высаживать, — вмешался садовник.

— Ступай. Место посадки князь отметил крестом на плане.

— Итак, — повернулся секретарь к Валентину-Клавиго, увлекая к выходу, усаживая в электрокар и отправляясь к дому гостей. — Наша оранжерея с вашим корнем даст чудный урожай кайфа. Вы не пожалеете, профессор. Мандраж гарантирован.

— Мандраж? — изумился Валентин. — Я люблю держать голову в полном порядке.

— Вот как? — Секретарь споткнулся на ровном месте… — Разве вы не за этим приехали, дорогой Клавиго? Забыться? Расслабиться? Заболеть заумью?

— Я здоров!

— Сочувствую. Но не будем паниковать, профессор. Князь покончит с вашим рассудком в два счета. Дышите глубже, Клавиго. Тысяча мандрагор оранжереи наполняют сосновый воздух Хегевельда аурой раскрепощения. На каждом шагу ступени в иное. Вам гарантированы потери памяти. Плюс серьезные когнитивные нарушения. В Хегевельде мы все мандрагорцы. Эти корешки — наш идеал. Они слышат мысли друг друга. Всякая ложь тут исчезает. Обманы уходят водой в песок. Здесь нет места для смертных грехов. Все осталось снаружи. Тсс… у нас человек, как Бог, видит и слышит всё! Не цепляйтесь за рассудок, Клавиго. Родня мандрагоры — белладонна и белена. Та же картина тотального разрушения здравого смысла и прочей рутины позитивизма.

— Но я не собираюсь сходить с ума.

— Но не о том ли кричит ваш раритет? — все больше удивлялся взвинченный словами гостя молодой человек.

— Какой раритет? О чем вы? — пытался раскусить его вопросами Валентин.

Но секретарь словно не слышал. Остановив электрокар у вестибюля, он чуть ли не обнял гостя, нашептывая строки из «Песни Песней» Соломона:

О, царь, спелые мандрагоры уже расставили нам шатры благовоний по склону горы, войди ж в сад, как жених, мои плоды круглы и превосходны, так берегла я их для тебя, возлюбленный мой…

Детектив пытался казаться человеком, понимающим, о чем идет речь, но каждое слово, говорило обратное: нет, он решительно не понимает намеков, он профан! Невежда! Чужак!

И вдруг, наперекор себе, не любя рифмоплетов, зашептал в ответ стихи Брюсова, о наличии коих в собственной памяти и не подозревал:

— Над гробами зарытых возле виселиц черных… — Мертвый соками тления, — подхватил секретарь, — мандрагору питает…

А закончили вместе, солидарно и страстно:

— И она расцветает в травах диких и сорных Огоньками тумана из самой преисподней!

Валентин опешил от выходки собственной памяти.

Никогда раньше не вспоминал он никаких стихов, да и не читал их никогда толком, разве что в школе, когда зубрил Пушкина.

— Ага, действует, — сказал секретарь, — это воздух свободы, дух начала столетия.

И снова вперил недоверчивый взгляд в пришельца.

Валентин отвечал бесхитростным взором.

Но холодок недоверия уже просочился.

Несколько раз правая рука секретаря задумчиво описывала зигзаг в воздухе перед лицом Валентина-Клавиго, словно сравнивая пришельца с лекалом, находя какие-то несоответствия в поведении, в одежде, фиксируя жесты, гримасы и черты инородного тела.

Он медлил, не желая расстаться, и сторожил рукой гостя.

— Простите, дружище Клавиго, не случилось ли тут какой-нибудь путаницы? Иначе мне достанется на орехи от князя… Вы действительно дон Клавиго, ватиканский профессор в отставке, архивариус из Турина, садовник из Гареццио, с которым мы списывались на протяжении последних трех лет?

— Послушайте, — взял тон досады наш злоумышленник, найдя выход накопленному раздражению от маскарада и прочих фрустраций, — разве что-то не так?

— Но где обещанное?

— Я держу это в банковской ячейке, возникли кое-какие проблемы.

— Но вы же подписали все бумаги и получили аванс? И клялись доставить единственный экземпляр нам лично.

— Позволь обсудить этот вопрос не с тобой, а с князем…

На «ты»!

— Да, конечно, это не входит в мои полномочия, я лишь секретарь его сиятельства фон Борриса, но, приятель, можно я перейду тоже на «ты?»

Валентин кивнул. Надо не строить из себя обижанца, а вытянуть как можно больше сведений, чтобы правильно сориентироваться.

— Имей в виду, приятель, эта территория сравнима только со святым местом. Я не шучу. И говорю об этом не для красного словца. Знаешь признаки святого места?

— Выкладывай.

— Выкладываю. Святое место должно быть уникальным, огороженным и освященным. В принципе оно не закрыто для посещений. Однако доступ к нему регулируется особыми правилами и может быть ограничен для определенных лиц и в определенное время.

— Кому же нельзя? Не темни, друг.

— «Не темни», отлично сказано… Сюда ограничен доступ для профанов. Понятно говорю, не темно?

— Понятно.

— Так вот, ты внутри первого круга святого места. Первый — внешний. Второй — внутренний. Третий круг — святая святых. Место тайны. Место пребывания имени. За святостью этих кругов наблюдают смотрители места, когены и собаки, слуги священного гнева. Если ты не тот, за кого себя выдаешь, тебя ждут серьезные неприятности. Во-первых, отсюда без разрешения никто не уходит. 27 псов разорвут любого, как только услышат «фас». Никакие электрошокеры и пушки не сработают. Во-вторых, святотатцы тут горят синим пламенем мандрагоры. И это не метафора друг. Даже случайно попавшую лягушку мы узнаем среди наших лягух и отдаем чужака повару на фрикасе. Короче, парень, самое лучшее — быть тем, кто ты есть. Тогда, может быть, все обойдется, и гость вернется в точку старта за внешний круг, в мотель «Старина Шоколад».

Он взял зловещую паузу.

— Впрочем, может быть, я несу чепуху. Дон Клавиго! Ватиканский профессор! Архивариус из Турина! Садовник из Гареццио! Твоя рекомендация — корень Палач. Украсть такой чужаку невозможно, он мигом узнает в лицо злоумышленника и крикнет: «Погибни!» А от крика мандрагоры каждый замышляющий зло простофиля немедля каменеет. Испражнения страха заливают белизну зада. Мозг гаснет. Голос уходит в мошонку. А горло вора затягивает петля, чтобы висельник, дергаясь пауком, брызнул спермой оргазма, на почву под виселицей и окропил росток мандрагоры. Я не темно выражаюсь?

— Темно, но понятно.

В эту минуту навстречу электрокару из холла быстро вышел ночной портье. Его руку оттягивал стальной чемоданчик, на спине сияла катушка с намотанным проводом, который тянулся аж от самой стойки. Минутой позже Валентин понял, что перед ним была полевая телефонная линия образца первой мировой войны. Поспешно поставив коробку на землю, портье раскрыл защелки, отломил крышку и вытащил из зажимов массивную телефонную трубку из черного эбонита. Трубка гудела басистым шмелем в ухе цветка.

— Вас хозяин…

— Алло… — ответил секретарь, — да… да… понял… виноват, ваше сиятельство… да… слушаюсь…

— Ну вот, — сказал он огорченно ночному гостю, вернув трубку портье, — досталось мне из-за вас на орехи.

— Сочувствую, — иронично сказал Валентин.

— Я разбудил князя своим подозрением. Что ж, забудьте всё, что я тут наболтал. Хегевельд ждет!

«Что значит «разбудил?» — подумал гость.

— Прошу.

Так Валентин, наконец, вошел в здание, отмеченное на плане сыщика цифрой «2».

Гостевой дом (как узналось позднее) был отчасти скопирован с парижского отеля «Hotel», где в 1900 году умер Оскар Уайльд. Его сердцевина — башня в стиле турецкого сераля, внутри которой по спирали идет плавный пандус витками вдоль номеров. Если направить шаг вверх, спираль приведет постояльца на крышу под опеку зонтов солярия четвертого этажа. Если направить шаг вниз, спираль выведет гостя на самое дно башни к бассейну в стиле туретчины для одалисок: восьмигранное дымное зеркало горячей воды в мозаичном полу, окруженное нишами с непромокаемыми диванами и подушками. При желании нишу можно задернуть тяжелым узорчатым пологом и укрыться от посторонних глаз. Для тех, кто не любит туретчины, а предпочитает европейский хайтек, имеется открытый бассейн, куда можно выйти прямо из холла: просторный Х-образный бассейн в оправе из мрамора с шезлонгами у края воды. Для любителей моря — мозаичная тропка через стриженый бельведер к рощице сосен на берегу, откуда прямой выход к обрыву с видом на голубую глубь Балтики. Спуск слишком крут, поэтому купальщику необходимо повернуть направо и шагать вдоль береговой кромки к местной достопримечательности, историческому лифту Германа Геринга, кабина которого (красное дерево, ковер, зеркала) под присмотром лифтера отвезет купальщика вниз, на песчаный пляж.

Пляж, закрытый для посторонних.

Пляж с буфетом, официантом, шатрами из парусины.

От берега в море идет прямой мол.

Десять шагов — и твои ноги окатит йодный прибой.

Тысяча метров гарантии полного одиночества.

— Еще два слова о гостевом доме, — закончил портье, — за исключением нескольких уникальных устройств, все очень просто. На первом этаже зал для завтрака, библиотека из личных книг Оскара Уайльда, концертный холл, зал для тренажа, массажный кабинет, малый бассейн и сауна. Плюс комнаты для релаксации и кабины косметики. Лифт для желающих, но князь рекомендует тренировать ноги. Второй и третий этажи — гостевые отсеки. В каждом номере уникальный дизайн. Например, кресла, отделанные кожей анаконды. Есть и двухэтажные номера. В каждом номере просторная лоджия. И хотя лоджии изолированы, наш балкон обходит отель одной спиралью. Удобно для мезальянса… ха-ха-ха…

— В доме есть гости?

— Да, завтра вы познакомитесь. Сейчас все спят. Из холла выход к большому бассейну в парке. — Портье показал рукой на стекло холла. — Вода круглосуточно подогрета, но плавать в одиночку не рекомендуется, положено присутствие медсестры и спасателя. Среди гостей князя бывают очень немолодые персоны. А морем мы не пользуемся, оно слишком грязное.

— Наша цель — только шум. (Это сказал секретарь). Для услады ушей. Слышите?

Валентин прислушался, море штормило по-прежнему, грозно, глубоко и незримо.

— А эти штукенции из стали, к чему они? — гость обратился к портье.

— Какие? Ах, акведук. Честное слово, не знаю. Для красоты, может быть. Все забываю спросить у хозяина.

— Строг?

— Ну что вы. Князь — душка. Потных не обижает.

— Потных?..

— Слуг, портье, горничных, персонал, охрану, садовников лелеет и холит. Но его нельзя никогда обманывать, даже по пустякам. Наказание будет ужасным.

— Я этого не говорил, — вскинул руки секретарь. — Это голос народа.

— Вы надолго? — спросил портье, снимая ключ от номера 31.

«Точно такой же мне достался в мотеле», — отметил наш детектив.

— Думаю, завтра уехать.

— Как это завтра? — сказал секретарь. — Не спешите! Откусите от жизни сполна. Быть гостем князя — счастливый случай. Кстати, дом хозяина всегда отрыт для гостей. Заходите, все двери распахнуты. Своя галерея живописи, музыкальный зал, бильярд, библиотека, даже свое казино с рулеткой. Гуляйте повсюду, везде! Кроме пентхауса на самой крыше. Там его спальня и кабинет. Там же, в левой оранжерее, проходят ежедневные ужины. Предупреждаю, явка к ужину для гостей обязательна, иначе князь будет обижен. У нас прекрасная кухня, достойная пяти мишленовских звезд. В особые дни повара летят из Парижа и Лондона. Особенно хороши десерты кондитера Арчимбольдо. Рекомендую. Но мы заболтались. Три часа ночи, а вы еще не отдохнули с дороги. Ухожу, ухожу…

Уже уходя, секретарь засмеялся… и сказал доверительно.

— Надо же, профессор, ты меня принял за князя, а я сглупил, не воспользовался ошибкой, не раскусил зубами орех. Ну, думаю, какой же ты идиот, Валентин.

— Валентин? — удивился Валентин. — Кто такой Валентин?

— Я, я — Валентин Дураков, дон Клавиго. Я забыл представиться.

И ушел.

Надо же! — поежился сыщик от угрожающей схожести двух имен.

Между тем портье, подхватив вещи, привел гостя к номеру.

— Вот, полюбуйтесь.

Портье открыл дверь.

Мда, это были хоромы, размерами достойные поп-звезды, но обставленные в аскетическом духе германского гения: прямоугольный кожаный диван у камина, на прямой каминной полке массивный раритетный приемник на радиолампах, в лицевой панели приемника встроенные квадратные часы — шик 20-х годов. У стены бесстрастный — с углами — холодильник размером, рядом платяной трехстворчатый шкаф и прочее в том же духе ледяной геометрии Валгаллы.

— Завтрак с 9 до 11. Утром у нас шведский стол. Советую хорошо подкрепиться, а не рассчитывать на обед. У нас не обедают. Увы. Я первый страдаю от этого. Но правило князя — выдерживать аппетит гостей. Правда, можно что-нибудь легкое заказать в номер. Ужин будет поздно. Иногда в восемь или в девять вечера. Иногда ближе к полуночи. Впрочем, бар полон. И можно сто раз перекусить. Но советую оставить в желудке побольше места для блюд нашего повара маэстро Гая Сардини. Костюмер зайдет к вам после завтрака.

— Это еще зачем?

— Вам будет пошит особый костюм для ужина. В согласии с задачей застолья.

Мда…

Оставшись в одиночестве, Валентин быстро шагнул на балкон.

…Наконец-то он увидел зверя в лицо.

Дом близнецов. Дом-сфинкс.

Луна, как нарочно, выкатилась из ночной пазухи, ярче озарив цель.

Кажется, Ницше первым сказал, что если ты начнешь смотреть в бездну, то она в ответ начнет всматриваться в тебя… стоп! Откуда ты это знаешь?

Хотя дом близнецов не подавал ни малейших признаков жизни, Валентин на всякий случай постарался как можно быстрее ретироваться, ему показалась, что сфинкс почувствовал взор чужака и стал присматриваться в ответ пулевыми ранами в черной мишени.

Мда…

Открыв бар и обнаружив в бутылку коньяка, Валентин плеснул на донышко, чтобы расслабиться. Ситуация явно закрутилась против часовой стрелки.

Он включил свой «спайдер», определитель жучков. Прибор жучков не обнаружил, но сыщик кожей чуял: его пасут. Что-то вроде мысленного тумана или струйки кофейного пара от джезвы оплетало мышцы, просачивалось в голову капля за каплей, и этот мыслящий клей клевками дятла пытался пробить его череп, во всяком случае, имя его уже стало известно… Секретарь с насмешкой представился: я — Валентин Дураков.

В случайности детектив Валентин Драго не верил…

Мда.

Все розетки фирмы Мессершмидт были помечены 27-м годом и не подходили для зарядного устройства…

Через час-два он будет без связи, мобилу лучше выкинуть прямо сейчас. В бардачке машины, оставленной у мотеля на платной стоянке, есть запасной. Да и «спайдер» скоро замолкнет, его батарейки тоже рассчитаны на подзарядку. Так вот почему его не обыскали на въезде в зону! В мире немецких розеток 1927 года подзарядка электроники невозможна…

Глоток коньяка и взбодрил и успокоил.

Сыщик переоделся в махровый халат самурайского кроя с широким поясом, в тапочки на каучуковой подошве фирмы Моссманн, принял душ в большой квадратной ванной комнате с полом из каменных плиток, где поместилась просторная немецкая ванна на прямых ножках и каменная лавка для массажа. Покручивая старомодными вентилями, настроил отвесный пучок горячих колючих струй из стального подсолнуха, смывая к голым ногам события рокового дня, а заодно и внезапную смерть дона Клавиго, своего двойника.

Из любопытства к диковине опрыскал себя из массивного пульверизатора с тугой резиновой грушей… вдохнул печальный аромат лесного ландыша.

Нет, это аромат вереска, тут же поправил ошибку внутренний голос.

А называется этот мужской одеколон «Царский вереск».

Что ж, поверим себе.

Уже собираясь улечься в постель, Валентин заметил рамочку.

Номер украшала единственная картинка.

На старинной гравюре был изображен импозантный господин в роскошном парике, в камзоле с брабантскими кружевами и ботфортах. В его облике не было ничего значительного, кроме подписи на латыни, каковую наш герой машинально прочел, словно знал латынь с младых ногтей:

«ХVII век. Генуя. Граф Лаццаро Коллоредо».

И ниже мелким почерком от руки:

«На его груди помещается рудиментарный близнец, длиной 97 см. Голова и тело отростка четко оформлены, человекоподобное существо может двигать руками, дышит, открывает глаза и упирается ступнями в ноги Лаццаро. Так как существо могло издавать звуки и обладало собственным сердцем, Папа признал их двумя людьми и разрешил двойное крещение».

Присмотревшись к гравюре, Валентин заметил, что художник искусно придал костюму графа черты человечка, различимые в контуре кружев и складок камзола. Близнец обнимал брата с отчаянием дитяти, разлученного с матерью.

Что бы это значило?

Прыгнул в кровать. И тут же заснул как убитый.

Понедельник, или день второй

Утром на ванной полке у зеркала его поджидали две жестяных коробки. В квадратной емкости Валентин обнаружил красное мыло с запахом земляники, а в круглой жестянке — зубной порошок с ароматом ландыша. Именно ландыша! Зубная щетка была сделана из натуральной свиной щетины.

Мелочи гигиены внушали: ты в 20-х годах прошлого века, парень.

Для бритья полагались станок из серебра с набором немецких лезвий в папиросной облатке и помазок с костяной ручкой в серебряной чашке для взбитого мыльного крема. Крем находился тут же в стеклянной банке под завинченной крышкой. А зеленый одеколон с запахом сосновой иглы обитал в пульверизаторе с тугой резиновой грушей. Ночью пульверизатор брызгал ароматом вереска, но, пока он спал, жидкость сменили. Сладкий дух земляничного мыла с пылью зубного порошка и уколами одеколона охватили голову, руки и щеки гостя культом свежести и гимнастики. Он становится немцем…

Изображение именитого монстра направило мысли сыщика в нужное русло. Валентин попытался разложить ситуацию на элементы по принципу игры в лего.

Итак, удачное проникновение в запретную зону сразу утяжелилось проблемами, порожденными сим маскарадом. Первая трудность — от него ждут некоего раритета.

Где же она, восклицал проныра-секретарь.

Где же она, единица из единиц, греза нашего любопытства, дама, за которую вам, кажется, мы заплатили что-то почти несусветное и охраняли, не смыкая глаз, ваш маршрут до этой точки, в которой мы встретились?

Первый вопрос: что должен был привезти в Хегевельд несчастный архивариус из Италии? Тут никакой тайны нет, проныра прямо сказал — единицу хранения, то есть какой-то документ. Где покойник мог его держать? Обшарь чемодан. Ты ж его толком не рассмотрел. Если тебя стерегут скрытые камеры, в твоем поведении нет ничего подозрительного, гость поутру раскладывает вещи по полкам. И развешивает одежду.

Валентин раскрыл чемодан, который — повезло — не был заперт набором кодовых цифр.

Так, смотрим.

Обычный набор путешественника: пара свежих рубашек, нижнее белье, несессер, носки, лекарства в прозрачной коробке, машинка для бритья, крем после бритья и прочая оснастка для немолодого тела.

Никаких реликвий и раритетов, вообще ни одной бумажки.

Может быть, двойное дно?

Но для этого нужен нож, что-то острое, внешние признаки молчаливы. Нет тут никакого двойного дна.

Такими же безликими оказались портфель и папка на длинном ремне.

В портфеле — путеводитель по Санкт-Петербургу. Карты. Словарь.

В папке — листы с изображениями мандрагоры. На обороте рисунков — пояснения на латыни. Колода для карт Таро, но без карт. Все.

Когда он брился раритетным станком, в дверь вежливо постучали.

— Да.

Вошел пожилой гарсон в униформе с шевронами VfB на рукаве, с телефонной трубкой в левой руке и петлей шнура в правой.

— Доброе утро. Вас к телефону.

Прошел к вилке и воткнул штепсель.

Надо было привыкать к иному.

— Алло.

— Это шофер. Мне велено доставить вас, мистер Клавиго, на КПП. Там два полицейских хотят вам задать вопросы. Князь велел отвезти вас туда и обратно.

— Я только начал бриться, нельзя ли господ полицейских подкатить к дому гостей и подождать меня в холле.

— Нет, к сожалению, посторонним у нас вход запрещен. (В сторону: «Он бреется».) Князь говорит: добреетесь после.

Валентин вышел к машине. Вместо элитной игрушки 27-го года на алых колесах, его поджидал открытый военный «виллис» времен сражений на Западном фронте.

Когда авто огибало левый выступ бассейна, Валентин заметил в полосатом шезлонге девушку в купальнике и зеркальных очках, которая, приложив руку козырьком ко лбу и вытянувшись стрелкой, смотрела в сторону автомобиля, пытаясь разглядеть — кто внутри? Затем встала, чуть небрежно демонстрируя идеальную фигуру, поправила бретельки, бросила очки в шезлонг, сделала несколько больших шагов к краю бассейна и, стильно подпрыгнув, солдатиком, без брызг вонзилась в воду, полную до краев облачных отражений.

День выдался жаркий, скорее летний, июльский, не майский.

Шофер стрельнул глазами в купальщицу.

Валентин перехватил его взгляд: «Твоя знакомая?»

Но тот мгновенно ушел от ответа: «Нет, гостья его сиятельства». И больше ни слова. Только навигатор снова бубнил: налево, прямо сто метров. Направо. Хотя узкая дорога, где с трудом разъедутся два встречных автомобиля, по-прежнему вилась идеальным серпантином в парковой чаще без единого перекрестка и отворота в сторону въезда.

На КПП его встретил секьюрити и провел в комнату для посетителей.

Там Валентина уныло поджидали два человека в штатском.

— Полиция края, — козырнул удостоверением старший.

«Оперативно сработали, — подумал детектив. — Впрочем, смерть в провинции всегда острое блюдо».

Еще в машине Валентин прокачал ситуацию и выстроил линию обороны. Труп Драго-Клавиго, конечно, обнаружили утром. Горничная пришла убрать номер и ах… (Он был неправ, еще ночью на ресепшен приполз хамелеон, ясно, что с хозяином гада что-то стряслось.) Ничего трогать не стали. Вызвали местных копов. Первый осмотр никаких загадок не дал. Отвезли тело в городской морг. Патологоанатом назвал примерный час смерти клиента. Около 23.00. Тогда только выяснили, кто из постояльцев уехал. А уехал в это время только один человек, господин Клавиго. Куда? В гостевой дом владельца клиники, господина Борриса. Ага! Есть законный повод заглянуть к Мандражу за железный занавес, заехать поглубже в охраняемый участок заповедного соснового леса, незаконно проданный миллионеру… Никаких подозрений о подмене тела у них наверняка нет.

— Вы кое-что забыли, мистер Клавиго, — старший поставил коробку на стол и приоткрыл крышку, там лежал хамелеон.

— Спасибо.

— Вы даже не взглянули. Он же мертв!

— И ради этого вы меня вызвали на допрос?

— Это не допрос. Это предложение.

— Какое?

— Мы думали, смерть любимой игрушки вас хотя бы расстроит.

— Я не люблю демонстрировать свои чувства.

— Вы что-то слишком спешили… Вас кто-то напугал? Уехали ночью.

— Меня никто не пугал. Позвонил секретарь господина Бориса. За мной прислали машину. Я еще не спал.

— Ясно. Вы приехали сюда на лечение?

— Для консультаций. Но к чему эти вопросы? Какое предложение?

— Ваш сосед, русский детектив, мертв.

— Печально. Он убит? Умер? Покончил с собой?

— Еще неизвестно… Мы думаем, отказало сердце.

— Патологоанатом дал заключение?

— Хм. Вы задаете вопросы как профи. Вы случайно не детектив?

— Нет. И все-таки ближе к делу, господа профи. В чем интерес ко мне?

— Вот, посмотрите…

Старший протянул паспорт РФ в знакомой обложке из кожи. Это был его собственный паспорт, выданный ОВД Васильевского острова… и раскрыл лист с фотографией.

— Не понимаю…

— Можно посмотреть ваш аусвайс.

— Нет, я оставил его в гостевом доме.

— Что ж, мы подстраховались. Вот сканер первой страницы вашего общеевропейского паспорта, присланный из русского посольства в Риме.

(Отвратительный оттиск)

— Да, это я.

— Всмотритесь внимательней, видите?

— Что?

— Это одно и тоже лицо!!! — выкрикнул старший.

— Действительно, мы похожи… хотя небольшие различия есть. Но разве случайное сходство может быть основанием для дела? Мы вчера даже пили с соседом по этому поводу на брудершафт в баре. (Бармен и проститутка, конечно, уже настучали.) Скажите, чего вы хотите? Вы подозреваете меня в чем-то? Учтите, я подданный Италии и нахожусь под защитой Евросоюза. Может быть, мне позвонить в консульство?

— Не дергайтесь, мистер Клавиго. У нас против вас ничего нет. Например, вы прекрасно говорите по-русски. Так говорить мог только покойник. Но мы знаем, что вы тоже знаете русский. Вы полиглот. Об этом есть отметка в посольской анкете. А еще вы забыли любимого хамелеона, с которым прежде не расставались ни на минуту, словно он вам чужой. Но нельзя же обвинить вас в том, что ботинки покойника оказались самому покойнику велики.

— Так велики, что свалились, когда санитары подняли тело, — поддакнул младший.

— Мои ботинки на мне, господин Шерлок Холмс.

Но старший коп продолжал напирать:

— Не нервничайте, кража ботинок слишком мелкий повод для разговора. Можно, конечно, взять и сравнить отпечатки ваших пальцев и покойного русского детектива из частной фирмы ООО Аргус, но зачем? Факт смерти от инсульта установлен абсолютно точно, длина тромба в сонной артерии 33 сантиметра. От таких ударов не выживают. Здесь нет речи об убийстве. Каюк. Точка. Просто я не хочу, — меланхолично подвел черту старший, уминая третью сигарету в пепельнице, — чтобы нас сочли дураками. Но тело немолодого человека в морге никак не совпадает с датой рождения русского сыщика.

Местный детектив направил наглый взор в глаза Валентина.

— Мы не знаем, по какой причине два близнеца поменялись местами. Скорее всего нам это приснилось. Но если все-таки наши фантазии вам интересны, и вы не никакой не Клавиго, а например Валентин Драго…

Тут он сделал выразительную паузу и обвел взглядом комнату.

Взгляд красноречиво сигналил: наш разговор слышат.

— Так вот, господин Клавиго. Если вы все же рискнули играть в кошки-мышки и выдавать себя за другого человека, учтите: Факт подмены службой секьюрити князя будет раскрыт всенепременно, если уже не обнаружен. Посему у вас есть последний шанс — сказать нам правду, и мы вас вытащим из капкана, прямо сейчас.

— Это и есть ваше предложение?

— Да. Оно самое. Задержим для проформы на 24 часа и отпустим, или…

— Или?

— Или ждите… Ждите, кто отыщет вас первым: волки, псы или охотники. Не стоит закладывать голову черту.

«Я приехал сюда на пару минут, — размышлял тем временем Валентин, — моя задача не стоит выеденного яйца. Увидеть на ужине пару близняшек, сообщить им волю папаши: ребята, вы стали наследниками! После чего я выложу карты на стол. Простите, князь, я проник незаконно. Ну, получу пендаля в жопу… да за такие бабки это не больно».

— Я решительно не принимаю ни ваших намеков, ни предложения.

— Что ж, вы сами выбрали свой конец… Чао-какао.

— Арриведерчи!

— Не забудьте любимца.

На этой угрозе неприятный разговор был закончен.

На обратном пути наш детектив попросил шофера притормозить у рабочего городка и выбросил проклятую коробку в бункер с горой строительного мусора.

Водила внимательно проследил за траекторией полета коробки, да и машину остановил с очевидною неохотой. На его физии демонстративно читалось: парень, спрятать концы не удастся.

Когда Валентин вернулся в дом для гостей, в холле его караулил вальяжный господин, который представился княжеским кутюрье и попросил разрешения подняться в номер, чтобы снять мерку…

— Зовите меня Маргарин. Хотя я Валерий Адонис.

— Маргарин? Странное имя.

— Да, князь дал мне его два года назад за одну бестактность и обещал сегодня простить. Я счастлив! Невероятно… Боюсь сглазить, но если князь что-либо обещает, то его слово — кремень… Что бы вы хотели надеть к ужину?

— Я… Ничего… Разве то, в чем я одет, нельзя поужинать?

— Поужинать можно, но только в одиночестве, в собственном номере. Между нами, ваш костюм нехорош. Рыжие замшевые штаны не подходят к пуловеру из кашемира. И у ботинок круглый носок. Сейчас такие не носят. И вы застегнули шнурки крест накрест, это нонсенс, шнурки должны быть параллельны друг другу.

Тут вновь на пороге номера появился грум с телефонной трубкой в руках и обратился к новому постояльцу:

— С вами хотят говорить.

— Кто?

— Секретарь его сиятельства.

Операция подсоединения абонента к розетке повторилась.

— Добрый день, дон Клавиго, — громогласно ожила трубка. — Простите, что мне пришлось отправить вас на беседу с двумя надоедами.

Вальяжный костюмер при звуке голоса секретаря встал навытяжку, скроив рожу лакея.

— Я уверен, вы не сказали им ни слова правды.

— Зачем носить свое сердце на рукаве, чтобы его клевали вороны? — парировал реплику Валентин-Клавиго.

— Шекспир прав, — поддержал секретарь. — Костюмер у вас?

— Да.

— Передайте трубку костюмеру.

— Слушаю, мой господин, — отвечал тот по стойке смирно. — Да, мой господин… («К чему так лебезить?» — подумал детектив.) Нет, мой господин, я думаю предложить нашему гостю на ужин костюм для тенниса, брюки гольф на подтяжках. Как фрачную пару? С манишкой? Рукава на запонках? Но, позвольте, ведь тема застолья — бодрость духа, гимнастика Штайнера, лаун-теннис! Вот как… Ясно.

Костюмер Маргарин-Адонис скис, потеряно вернул трубку телефонному груму, который тут же ретировался, и обратил озабоченное лицо к гостю.

— Оказывается, князь сменил идею ужина, гимнастика духа отменяется, стол будет сервирован на тему наслаждения светом. Блеск, перламутр, луна, сияние, зогар! Блюда с икрой, трюфели, черная треска… В костюме допускается только черное, строгое, чуть чопорное, местами фальшивое, стразы, у дам перчатки с оттенками готики.

Что ж, — задумался костюмер, — спасибо за уточнение. Вот было бы смеху, дон Клавиго, если бы вы явились к готическому ужину, задуманному в стиле Эдгара По и Лигейи, в укороченных бриджах, в гольфах до колен и спортивных туфлях на каучуке. В подтяжках. Ха-ха-ха! И с ракеткой для тенниса.

Костюмер отрешенно снял с шеи клеенчатый сантиметр.

— Так, уважаемый дон, разрешите ваше плечо… Объем воротничка… Отлично… Талия… Животика нет? Значит, черное! Никаких накладных карманов! Нет ничего изысканней черного цвета, черный — король спектра. Судите сами, черный цвет русской икры, чернильный цвет трюфелей, все черное говорит об изысканном вкусе. Черная слива, черный брильянт, черная вдова, черная смола ада, черный конь…

— Скажите, Маргарин, а кто будет на ужине?

— Наши гости. Одну вы наверняка видели у бассейна. Юную леди с талией Марлен Дитрих в сплошном купальнике, черный низ, синий верх. Это Магда. У нее потрясающие сиськи. Я вижу их каждый раз, когда сочиняю ей новый наряд. Хм… Иногда она разрешает мне облизнуть обе вишенки… Так, кольцуем ваши бедра…

«А он селадон, — сказал себе Валентин, — и разговорчив…»

— Но, молодой человек, предупреждаю, она равнодушна к мужчинам… Вы меня поняли?

— Еще бы. Тут намекать нет нужды. Скажите, а близнецы… Близнецы за столом будут?

— Конечно, куда они денутся. Без них князю скучно, я это заметил.

— А кто еще?

— Обычный суповой набор: судья, жребий, повар, любовник, палач. Ну и близняшки… Впрочем, случаются перестановки, если хозяин не в духе. Кстати, иногда он садится на мое место, а меня сажает на свое. И я могу приказать что угодно. Например: Магда, разденьтесь! И она раздевается как миленькая. Погуляй-ка, душка, по столу! В нижнем белье! В поясе с резинками для чулок. Ха-ха-ха! Подайте-ка мне свои винные вишни… а ты, это я повару, добавь к вишням свежие сливки… И он обмазывает ее сиськи взбитыми сливками. Обожаю. Ха!

На этой картинке назойливый господин откланялся и исчез.

Оставшись один, Валентин переоделся и вышел из номера.

Но!

Вот так штука… на глаза не попалось ни одного человека.

Валентин обошел весь гостевой дом. Ни души, ни звука, только цепь штрихов говорила о том, что кто-то мгновенно исчезал, услышав его шаги. В холле первого этажа на стойке портье в квадратной пепельнице догорала тонкая дамская сигаретка в длиннющем мундштуке из слоновой кости, кончик мундштука был испачкан губной помадой. Ни хозяйки мундштука, ни портье… Детектив вышел к бассейну. И тут никого, только по воде бегут круговые следы, словно некто при виде гостя нырнул в глубину. Но видна была только шахматная плитка на дне… ни пловца, ни пловчихи… Когда он вошел в библиотеку отеля, ветерок шелестел листами рекламной брошюры, словно нарочно оставленной на подоконнике открытого настежь окна. Он машинально взял книжечку, чтобы погасить неприязненный шорох страниц… выглянул наружу. Окно библиотеки смотрело на дом хозяина, где чья-то рука поспешно задернула штору в круглом иллюминаторе на втором этаже…

Детектив перевел взор на страницу.

Клиника доктора Гиперболоида фон Борриса применяет уникальную методику лечения, которая помогает в борьбе с самыми ужасными болезнями ХХ века, среди которых рак, аутизм, болезнь Паркинсона и Альцгеймера…

Ну и ну! Он перелистал страницы.

«Наша методика проста, мы замещаем тело больного его здоровой копией, для которого особой методикой медитации достаем образец из космической библиотеки тел».

Что за чушь?

«Чем тяжелее твоя болезнь, тем больше шансов.

Главное — ваша готовность рискнуть и стать другим веществом.

Да-да! Все клиники мира лечат существа, т. е. людей, это ошибка.

Мы лечим лишь вещество!»

Бред какой-то!

«У нас очень дорого, но спасение гарантировано! Для тех, кто не может оплатить дорогостоящее лечение сразу, предусмотрены шаги для оплаты частями. Среди больных, принятых к исцелению в стационар, проводится лотерея «Твой шанс»: тот, кто выиграет счастливый билет, лечится бесплатно.

Выиграй свой миллион долларов! За последние пять лет таких людей набралось семеро! 7 любовников Рока!»

Ну и ну…

Он бросил книженцию хвастовства с рекламной чепухи на пол…

В бильярдной комнате по бильярдному сукну разбегались на излете движения шары, и один закатился в лузу. Валентин достал из сетки гуляющий шар и поставил у бортика. В зале релаксации, на белоснежном рояле колыхались курчавая тень. Это качались цветы в ярко-синей вазе саксонской работы. Чья-то рука только что поставила в центр композиции длинный черный тюльпан… Внезапно что-то стукнуло сзади, детектив оглянулся, из жерла пневматической почты на пол выпал в прозрачном пенале бумажный сверток. Валентин поднял посылку. Извлек содержимое. Это был свежий номер журнала мод «Just Shoot me» за 1927 год. Детектив присмотрелся внимательней, в его руках был не оригинал, а первоклассная цветная ксерокопия номера, явно снятая сегодняшним утром с оригинала в библиотеке. Выходит, в доме существует служба по обеспечению фантомного времени — недешевое удовольствие.

Валентин полистал журнал — на страницах шла нешуточная война с французской модой: немкам немецкую одежду! Обнаженная спина дамы предлагает забавы с хлыстом! Глупо красить губы! Немка, не будь парижской шлюхой с бульвара Пигаль!

Тут над ухом грянул звонок. Трещал телефон, старомодно подвешенный на стене. Из чистого любопытства детектив снял трубку: «Алло». Голос молодой телефонистки сообщил: «Герр маршал, Берлин на проводе». — «Я не маршал, и не вызывал Берлин», — ответил Валентин. «Извините», — телефонистка дала отбой. Послышался легкий топот. За окном близко-близко пробежал со смехом ребенок: девочка. Он успел увидеть промельк белого банта в алый горошек на незримой макушке, но когда подбежал к окну, дорожка была пуста…

Внезапно в окно влетел белый мячик для гольфа, пущенный сильным ударом клюшки и, угодив в стену, стал метаться, отскакивая рикошетом по залу, сухо щелкая белыми щечками, пока не подкатился к его ногам.

Валентин машинально поднял кругляш и опять подбежал к окну.

Никого. Пустой простор стриженой травы. Безмолвный особняк хозяин. Шарик солнца в зените. Рябь синевы от ветерка на коже воды в бассейне.

«Постой, а как тебе удалось прочесть немецкий журнал»? — удивился он с опозданием, торопливо раскрыл страницы и успокоился только тогда, когда убедился, что не понимает ни строчки.

А как ты понял слова немки телефонистки?

«Кто-то видит мое передвижение», — подумал Валентин.

Что ж…

Гуляя, гость обнаружил кинозал, где на экране появился финальный титр и погас, как только он открыл дверь. Пусто! А на пути к лифту обнаружил зал домашнего казино с рулеткой и парой игральных столов. При появлении человека вращение колеса остановилось, шарик угнездился в ячейке 11. Казалось, игроки при звуке шагов стали призраками.

Валентин поднялся в лифте на круглую крышу. И тут ни души. Круглый глубокий бассейн с отвесной лесенкой вдоль мраморной стенки. Несколько шезлонгов расставленных в беспорядке под зонтиками. Ах! Наконец-то гость увидел море. Оно уходило вдаль до самого горизонта сонным простором. Ночной шторм сменился легчайшим бризом. Солнце царило. Ни облачка.

Хегевельд!

С высоты было прекрасно видно устройство и расположение запретной зоны. Прямо — кайма реликтовых сосен по борту высокого берега, правее — зловеще безмолвный трехэтажный краснокирпичный особняк князя с пентхаусом цвета снега в кольце мокрого зеленого цветника на макушке. Перед фасадом виллы на расстоянии 300 метров — дугой на земле — стеклянный ангар гидропонной оранжереи для мандрагоры, где ночью побывал Валентин, вокруг простор территории в узорах стриженого боскета, а дальше — зигзаги бетонной ленты автомобильной дороги, идущей к корпусу клиники с носатым строительным краном, с живыми фигурками рабочих на строительных лесах. Подойдя к барьеру, кольцевавшему крышу, детектив принялся изучать загадочный акведук, который узким металлическим руслом соединял гостевой дом с балюстрадой хозяйского особняка. Точно такой же акведук шел на дугообразных опорах от особняка в сторону моря, минуя оранжерею, уходя стальной тропой в кроны сосен на кромке берега. И точно такой же стальной маршрут из серии арок соединял дом с далекой стеной частной клиники.

В чем предназначение сей паутины? Почему особняк играет роль паука, что сторожит сеть, раскинутую над землей?

Тут краем глаза Валентин заметил блестящий предмет в шезлонге.

Это было как раз то, чего ему так не хватало.

В шезлонге кто-то намеренно оставил массивный морской бинокль. Хочешь шпионить? Держи! Детектив приложил к глазам окуляры, покрутил колесико резкости и, устремив заточенный взгляд в сторону моря, начал шагами взора отслеживать панораму местности. Вот в разрыве сосен увиделся галечный пляж и уходящий от берега мол, вот в стеклах появился глиссер, пришвартованный к молу, глиссер красили три матроса, окуная кисти в цветные ведерки. Левее вдруг обнажилась поляна, по которой промчались гончие в травле дичи и мелькнули в зеленом просвете два всадника. Когда окуляры ушли вправо, в чащобе показался пряничный домик с крышей малого солярия, где он увидел голую девушку, лежавшую животом на топчане, покрытом восточным ковром. Служанка — или подружка? — в полосатом пляжном костюме 20-х годов полировала ее плечи и задницу косметическим маслом из сверкающей на солнце баночки. Обе смеялись, устремив взор на особняк князя. Гость полюбовался сырыми от поливки рододендронами, окружившими стеклянные стены пентхауза и в подробностях разглядел домашнюю астрономическую обсерваторию: телескоп, деревянный глобус звездного неба на полу, телефон Телефункен с трубкой из черного эбонита. Разглядывать рабочих на лесах вокруг клиники наш детектив не захотел, а повернулся в противоположную от берега сторону. Единственным объектом, привлекшим внимание, была псарня, где на прогулочной площадке с сетчатыми стенами резвилась, покусывая друг друга, парочка доберман-пинчеров. Короче, бинокль кормил его глаз видами на кипучую жизнь вдалеке: моряки красят борт глиссера, охотники и гончие преследуют дичь, девушки загорают на солнце… А вблизи ни души.

Тут кто-то пустил прямо в окуляры бинокля солнечный зайчик. Вспышка света была так сильна, что озарила пещеру черепа. На миг наш детектив ослеп и не смог понять, откуда прилетел яркий снежок. Но расслышал детский смех и, оттерев слезы, разглядел колыхание боскета, где кто-то прятался.

Шалунью выдал белейший бант с алым горошком.

Пора! Валентин проголодался.

Положив бинокль на матерчатое сиденье шезлонга, Валентин вернулся в свой номер и позвонил портье. Нельзя ли чего-нибудь перекусить?

Ответ последовал сразу, вежливый голос лакея:

— Чего бы вы хотели? Порцию сардин или тунца с какой-нибудь зеленью? Горячей отварной картошки? Пива? И чего-нибудь остренького к пиву? Темное или светлое?

— Темное. Остальное на ваш выбор.

Через пять минут в дверь постучали, вошел грум с корзинкой, которую поставил на столик напротив дивана: «Ваш завтрак, месье». И сразу ушел, предоставив гостю право самому извлекать еду. И — внимание! — выкладывая на столик сардины, хлеб, сыр, масло, Валентин обнаружил на дне корзинки оружие. Что это? В глазах потемнело. На донной салфетке отливал смертоносным металлом — не может быть! — из такого точно застрелились сначала отец, а затем его старший брат Константин… парабеллум… Пистолет был издевательски перевязан ленточкой. Мол, это тебе остренькое к пиву. Вот так номер! Душа облилась кровью, не прошло и суток с его появления в гостевом доме, а служба секьюрити не только раскусила, кто он, но и влезла рылом свиньи в абсолютные тайны его семьи. А именно — в роковую склонность рода Драго к самоубийству. После отца и старшего брата, которые застрелились, вульгарно повесилась любимая тетка Валентина — тоже Валентина, кстати… Наконец, он сам, сам! В юности дважды пережил эти жуткие приливы уйти, немедля уйти вон, восвояси, на фиг, на фиг! Не жить, живо… Его спасло чудо. Первый раз внезапно вернулась мать и, мгновенно раскусив его умысел, на коленях умолила дать клятву не уходить из жизни. Клятвы он не сдержал, но в тот второй раз ему опять удалось пережить искус: в гости без звонка заявилась любимая девушка. В тот знаменательный день он потерял, наконец, унылое девство. Кажется, была и третья попытка. После чего он прошел сеансы внушения и курс психотерапии. Искушения вдруг прекратились. Он спокойно прожил последние десять лет. И все же, все же из-за страха подчиниться проклятию рода Валентин до сих пор живет холостяком, отвергнув двух замечательных женщин, которые были готовы разделить с ним судьбу. Он продал квартиру отца, где стены глазели провалами черепа, купил другую в другом районе, избавился на фиг, на фиг от коллекции оружия, которую отец собирал с дерзким безумством, опасно играя с родовым роком…

Больше тянуть было нельзя. Если эти люди из секьюрити князя будут играть в кошки-мышки с его роковой тягой — он покойник. Черт с заказом, надо сдаваться… руки вверх, я не тот, кто я есть.

Валентин поднял телефонную трубку.

— Алло, — ответил голос телефонистки на телефонном узле.

— Я бы хотел поговорить с господином Боррисом.

— Минуточку, соединяю.

— Да, — ответил секретарь, — какие проблемы, профессор?

— Я бы хотел немедленно объясниться с хозяином.

— Сейчас это невозможно. Князь занят. А если уж совсем честно, он еще в самолете над океаном и будет только к ужину, через четыре часа.

— У него свой самолет?

— Нет, это самолет зарегистрирован на троих владельцев. Князь и его компаньоны по бизнесу. Но что за спешка?

— У меня небольшая проблема. Но это очень личное.

— Тем более потерпите, князь любит признания. Как только он будет на месте, я вам сразу же позвоню. Уй, шеф обожает тайны.

— Ладно, жду.

— А вы не ждите. Напишите ваше признание на бумаге. Очень рекомендую. Это вам зачтется.

— Не давите, вы слишком усердны.

— Бумага у вас в столе в среднем ящике, отличная бумага верже с водяными знаками в виде парабеллума. Нам удалось купить на аукционе три пачки. Пишите золотым пером авторучки фирмы…

Детектив бросил трубку.

Ему почудился тайный смех в голосе секретаришки.

Как ни странно, этот порыв к исповеди привел Валентина в чувство…

Он словно избавился от морока. Дудки! Ведь чтобы узнать то, что узналось, нужно: а) найти его мать в клинике, б) за час вылечить от болезни Альцгеймера. Кроме нее никто не знает полного объема семейной истории. Как выудить из тьмы марку оружия?

«Не буду ничего я писать, говнюк».

Потеряв аппетит, он отрешенно поклевал закуски, отведал пива…

Машинально глянул в меню.

Названия большинства блюд ему ничего не говорило.

Например, хоменташен.

Или профитроли.

Или мусс парфе.

Или ласси и смузи.

По утрам он всегда перекусывал в Макдоналдсе напротив своей конторы: бигмак, чизбургер, картошка фри, горчичный соус. Обедал там же, да и ужинал, честно говоря, чаще всего опять там же. Именины желудку выпадали только на выходные и в командировках.

Но досада на иронию секретаря не уходила.

«Он еще издевается, сучий потрох. Что это он блеял про водяные знаки?»

Валентин потянулся к корзинке, чтобы проверить, заряжен ли роковой пистолет.

Что за чертовщина: никакого пистолета он не обнаружил. Хотя чувствовал краем глаза какую-то пылинку в глазу… Поискав червоточину зла, он вдруг понял истинный источник тревоги. На листке меню для завтрака (меню лежало на дне корзинки) в левом углу был крупно напечатан фирменный значок гостевого дома, контур пистолета размером чуть больше почтовой марки, парабеллум образца первой мировой… он был обвит веселенькой декоративной ленточкой, на коей по-латыни значилось:

«Клуб бывших самоубийц».

Как же он так обдернулся? Милостивый государь, ваша дама бита.

Уф. Он перевел дух.

Видно, он надышался миазмами мандрагоры.

А та вставила в очи по увеличительной линзе.

Кстати, а разве могут существовать на свете бывшие самоубийцы?

Закрыв глаза и расслабившись в кресле, Валентин впервые выпал из ритма рока и в темноте век осмотрелся внутри опасной ситуации. Он вспомнил, как в детстве ждал операцию. Была с ним такая история. В школьной столовой ему стало плохо. После порции сосисок с пюре вдруг затошнило, вызвали «скорую», привезли в больницу, осмотрели и сказали: «Мальчик, тебе нужна операция, у тебя воспален аппендикс». Он уже чувствовал себя нормально, однако дети врачам не возражают. Вызвали мать, она была очень пуглива и дала согласие: «Оперируйте». Консилиум врачей решил: завтра. Так Валя оказался в детской палате, где одному толстому мальчику позавчера уже сделали операцию, он лежал, скучал и пугал всех операционной комнатой в конце этажа.

Там тебе вырежут кишки и закинут на лампу. Какую лампу? Есть там круглая лампа над операционным столом, где из тебя выпустят всю кровь. Зачем? Чтобы разлить по пакетам и заморозить. Зачем? Чтобы продать другим врачам. Зачем? Всем нужна детская кровь. И так далее.

Чушь злого негодяя подействовала на мальчика Валю. Ночью с ним случился приступ лунатизма, каким он страдал в самом раннем, раннем детстве. Ровно в полночь он вышел из палаты в окно, бесшумно прошел по карнизу до нужного окна в коридор, открыл и спустился на пол лестничной клетки прямо перед железной преградой с надписью «операционная». Привстал на цыпочки, дотянулся рукой до двух валиков с цифрами, распечатал запертую на код дверь, наитием вора подобрав нужные цифры, и вошел в пустую операционную. Хотя свет был погашен, Валя отчетливо разглядел жуткие внутренности своей завтрашней смерти — и стеклянные шкафы со скальпелями на прозрачных полках, и просторный стол для операций, и страшную лампу, на которую намотают совсем скоро, уже завтра, его кишки. Тут он потерял сознание и был найден на полу только утром.

Обычно тревога нагоняла на Валентина дремоту. Он погрузился в спасительный полусон и проснулся от прикосновения чей-то руки.

Это был коридорный слуга.

— Пора. 22.00. Вот ваш костюм. Все уже собрались на ужин. Ждут только вас.

— А хозяин вернулся?

— А разве он уезжал?

Тут до них долетел явственный гул вертолета.

— Слышите? — сказал Валентин.

— Да, — удивился слуга, — это вертолет его сиятельства.

— У вас есть вертолетная площадка?

— Да. Только отсюда не видно.

Фрак был в самую пору.

В зеркале Валентин увидел свой новый облик. Ну и жук! Лацканы были украшены стразами. В манжетах белой рубашки запонки из рубинов. В галстуке булавка из серебра в пыльце бриллиантов (подделка?).

Слуга подал мужские бальные туфли.

— Черный цвет, сэр.

— Как удалось так быстро пошить? — Валентин пытался запрятать тревогу.

— У костюмера в коллекции тысяча разных костюмов, подобрать подходящий к вашей фигуре несложно, он кое-где только поправил.

У крыльца ждал мерс, хотя идти было триста метров.

— К дому хозяина принято подъезжать, — сказал водила, опережая вопрос.

Сели. Подъехали.

Свет ярко горел только в нижнем этаже, в левой стеклянной лапе бесстрастного сфинкса. Именно там он вчера засек длинный стол.

— Туда, — указал шофер.

У входа гостя караулил грум, который провел Валентина из вестибюля к высокой двери. Все! Он вошел в залу для ужина. Из-за стола к нему устремилось множество взглядов. Ого, да тут расселась куча народу, где они только прятались? Новая рука показала свободное место с табличкой «гость № 3». Та же рука отодвинула венский стул цвета слоновой кости. Валентин уселся и бегло огляделся, стараясь сдержать дух. За просторным овальным столом сидела целая компания, десять — одиннадцать человек. Но!

Но никаких близнецов, никаких похожих друг на друга молодых мужчин среди гостей не было. Хотя…

Хотя были два симметричных лица, две девушки-близняшки, блондинка и брюнетка в туниках с бретельками на голых плечах, в черных атласных перчатках до локтя. Они сидели прямо напротив него. Одна тут же водрузила на нос темные пляжные очки. Это были те самые девицы, которых он видел в бинокль. Надо же! Валентин пережил тайный шок. Он-то думал, что до конца миссии осталась минута. Увидеть двух близнецов-братьев, подойти, объявить прилюдно волю родителя отверженной паре: «Вы наследники», — признаться в обмане хозяину и дождаться поджопника… бай-бай, господа.

Во главе стола сидел… — вот так номер — секретарь. Только он сильно постарел за минувший день. Вчера и утром это был молодой гибкий предупредительный человек лет двадцати пяти, интеллектуал-проныра, жук с усиками комика, а сейчас это был повелительный безусый господин под сорок с мрачным нелюбезным лицом. Неприятный субъект с горькими складками властного рта и глазами дирижера классического оркестра. Такие глаза всегда караулят. И все же! При всей разнице лет это был секретарь, только вдруг состаренный гримом на 20 лет…

— Вы чем-то удивлены, дон Клавиго? — спросил хозяин. — У вас такое лицо, словно мы с вами прежде встречались?

А вот голос хозяина сыщику был незнаком.

На фоне строгости дресс-кода для гостей сам мэтр был одет очень свободно: апельсиновой корки свитерок из кашемира с горловиной до подбородка и просторная куртка из черной замши, кое-где отделанная осколками вшитых зеркал. На хозяина с потолка был то ли случайно, а скорее с умыслом, направлен острый луч подсветки, и, когда тот шевелился, от зеркальной чешуи начинали отскакивать капли света, как на дискотеке. «Дешевка», — подумал Валентин. И тут заметил брюки хозяина. Они были из рыжего вельвета, точь-в-точь такие носил покойный Клавиго. Это странное совпадение ему не понравилось.

— Нет, нет, мы не встречались, — поспешно ответил обманщик.

Князь заметил эту поспешность и, пометив спешку выразительной паузой, продолжил:

— Я полиглот. Свободно говорю на семи языках: русском, немецком, английском, итальянском, французском, иврите… но на нашем ужине собрались люди, говорящие на разных наречиях.

Князь, говоря по-русски, мгновенно переводил сам себя…

— Как же мы будем понимать друг друга? Очень просто, в моем доме и парке разлит аромат мандрагоры, это уникальный проводник для чтения мыслей. Каждый из нас уже притянут друг другу незримой паутиной того, что я называю мандраж. Но чтобы паутина окрепла и не рвалась от пустяков, предлагаю тост за нашу встречу.

С двух сторон стола появились два гарсона: на подносах узкие бокалы с чернильной жидкостью.

— Пьем до дна. Я выпью первым. Волшебный вкус вина Кортон Шарлемаль, куда добавлено несколько капель блаженной отравы, — и мы будем около двух часов отлично понимать чужие слова, и проживем без переводчиков. За мандраж!

Хасид в широкополой шляпе, сидевший напротив хозяина на другом конце стола, вежливо отказался пить непонятно что:

— Виктор, я тоже говорю на главных языках Европы.

Князь не настаивал:

— Идея кошерной еды безупречна…

Все прочие взяли бокалы.

— Добро пожаловать, профессор, в наш совершенный мир, — сказал фон Боррис, — в Хегевельд, в мой заповедный лес, на остров гармонии, в мой дом, на очередное застолье в нашем клубе бывших самоубийц. Вы можете подумать: разве могут на свете существовать бывшие самоубийцы? Могут. Так мы называем тех, кто хотел свести счеты с жизнью, но ему помешала роковая случайность. И после нескольких неудачных попыток они решили жить до конца и вылечились от тяги.

«Он словно прочел мои мысли», — подумал детектив.

— Здесь мы все чуточку помешаны на смерти, но это исключительно ради остроты разговора. Здесь никто не умрет. А если верить моему приятелю Витгеншейну, то смерть вообще нас не коснется, поскольку не может быть фактом человеческой жизни. Пока ты жив, ее еще нет, а когда она есть, тебя уже днем с огнем не найти.

О, черт, досадовал про себя Валентин, весь первоначальный план пошел насмарку. Тех, кого он искал, на ужине не было. Может, близнецы появятся позже?

Тем временем хозяин продолжил:

— Знакомьтесь господа, это дон Клавиго, которого я давно поджидал. Итальянский филолог. Наполовину испанец. Родом из Кордовы. Архивариус. Библиотекарь. В недавнем прошлом директор одного закрытого ватиканского архива. Специалист по средневековой алхимии. Профессор. Ныне обитатель Турина. Консультант Туринского египетского музея мумий. Автор замечательной работы о том, что философский камень вовсе не выдумка, а один реальный зашифрованный артефакт. А еще он специалист по корням мандрагоры. Наш гость привез мне в дар редкий корень из своего частного огорода в Гареццио, который, надеюсь, добавит эффекта в работе нашей клиники нетрадиционных методов лечения. Клиника в августе возобновит работу и начнет прием клиентов. Ремонт почти завершен. Корень в подарок — это так называемый Палач. К сожалению, Книга Комментариев к Палачу пока недоступна. Господин Клавиго почему-то поостерегся привезти мне купленный и оплаченный загодя на треть раритет… Но не будем спешить. Пятнадцать лет я ждал этой минуты, подожду еще Пятнадцать минут. Вот-вот позвонит мой секретарь и прояснит ситуацию.

«О чем это он?» — подумал Валентин.

— Знакомьтесь, профессор, это моя падчерица Герда.

Девушка-блондинка, сидевшая напротив Валентина, кивнула и соблазнительно улыбнулась.

Он узнал в ней красотку-купальщицу с осиной талией.

И тоже кивнул. И улыбнулся. Как смог.

— Это еще одна моя падчерица Магдалина. Магда, сними очки! Покажись.

Девушка-брюнетка, сидевшая слева от Герды, сняла пляжные очки в квадратной оправе по моде 20-х годов и в свою очередь улыбнулась… насмешливо и враждебно. Две юные фурии были настолько похожи, что Валентин не смог скрыть своего удивления. Его растерянность была тут же замечена.

— Да, очень похожи, даже я, формальный отец, путаю, кто есть кто. Но я называю девушек дочками и прошу своих баловниц носить опознавательные знаки, хотя бы перчатки, очки, заколки. Другая стрижка, а еще лучше парик. Скажем, у Герды седой фокстрот в духе Мэри Пикфорд, а у Магды смоляной слоуфокс из перьев черного лебедя с оглядкой на Полу Негри…

— Но, папа! Перчатки. Парики. Заколки. Их же так легко поменять, — рассмеялась Герда. — Нет, нет, Клавиго, есть более верное средство нас не путать. Магда, покажи ему свой язык.

— Прекрати!

— Ну, покажи… Я тебя очень прошу…

— Покажи, я разрешаю, — сказал князь.

— Черт с вами! — Магдалина зло показала кончик языка новичку.

Ну и клюв…

«Она определенно меня невзлюбила…»

— А вот мой, смотри, — и Герда с наслаждением выпустила из просвета между зубов несоразмерно длинный язычище. Настолько непристойный и влажно сверкающий розовым, что Валентин невольно отвел глаза. На конце языка сверкало ядрышко пирсинга.

— У меня пирсинг, у Магды нет. А еще нас можно узнать по родинкам, — продолжала дерзить Герда. — Смотрите, Клавиго, у Магды родинка на щеке, а у меня на груди.

И она, оттянув край туники, показала крупную махровую родинку на вершине правого полуокружья.

— Браво! — зааплодировал еще один участник застолья. Это был уже знакомый Валентину господин костюмер Валерий Адонис. Он сидел на расстоянии двух пустых стульев от хозяина.

Князь хмуро сдул взором овации родинке и языку.

— С господином костюмером, дон Клавиго, вы уже знакомы. Хотя Валерий Адонис не входит в наш ближний круг, и людей из обслуги я обычно к ужину не приглашаю, но сегодня день абсолютных исключений. Это старший егерь Мак Око, рядом мой старший псарь Вася Цап, далее наш старший конюх Тимур Фишер, а замыкает ряд наш старший садовник Цезарь Череп, впрочем, с ним вы уже познакомились.

Валентин не успевал поворачивать голову, чтобы не отстать от беглого списка хозяина. Впрочем, никто из названых господ ни единым движением не выдал себя, и кто есть кто, гость не разобрал, за исключением смотрителя оранжереи, которому ночью вручил корень покойника.

Все четверо были одеты точь-в-точь, как он сам: фрак, белая рубашка, уголок платка во фрачном кармашке, заколка для галстука.

Тут хозяин взял многозначительную паузу.

— Господин Клавиго. Слева от меня мой близкий друг, певец, владелец уникального голоса в три октавы, контр-тенор, тоже наполовину итальянец, но обрусевший, из славного рода Фаринелли, где были, слава Богу, не только кастраты. Неподражаемый Аир Фаринелли! По кличке Фарро.

Обрюзгший безобразного вида большеголовый толстяк с шевелюрой Бетховена, с веками льва на бабьем лице, с огромным пивным животом, над которым покоилась грушей вислая грудь, толстяк, облаченный в необъятный концертный фрак с волнами из шелка на манер жабо, вяло кивнул, практически не поднимая глаз. Он не скрывал своей скуки и отрешено вертел в руках головоломку, пытаясь разобрать медные петли.

— Фарро, будь любезней к профессору, подними-ка свою задницу, корифей.

Певец подчинился, привстал и кивнул, слегка развернув к новичку свою скучную физию. Но изобразить любезность не смог.

— Сядь, невежа, — сказал фон Борисс и продолжил представление гостей. — Наискосок от вас, профессор, наша домашняя пифия, ее настоящего имени мы не знаем, вот почему ей разрешено носить маску. Хотя, согласитесь, сидеть в маске во время ужина некрасиво. Потому мы наказали пифию немотой. Говорить за нее будет моя внучка Катя по прозвищу Кукла. Вместе они составляют единое тело пифии. Голову и рот. Эта двойка — самая важная пара за нашим столом. Они воплощают нашу цель — избавить человечество от тайных мыслей. Вскрыть черепа лжецов и отменить все тайны мира.

«Ого!» — насторожился Валентин-Клавиго.

— Пифии принадлежит право пророчества и делопроизводство малого суда. Не спешите попасть ей на язык, профессор. Это всегда сюрприз.

«Если есть суд малый, значит, есть и большой», — подумал обманщик и втайне поежился.

Немолодая высокая дама в венце из стекляруса, в горжетке из перьев, в бархатной полумаске любезно кивнула гостю и обняла рукой в перчатке прелестную большеглазую девочку лет семи с большим белоснежным бантом на круглой макушке. Только алый горошек сменился черным.

«Так вот кто пробежал утром мимо окна», — сказал себе Валентин.

— Ты настоящий профессор? — важно спросила Кукла.

— Да, — ответил детектив как можно приветливей.

— Жаль, лучше бы ты был шпионом, — сказала девочка.

Все рассмеялись, а князь погрозил пальцем.

— Итак, дон Клавиго, мои падчерицы-близняшки Герда и Магда, мой певец Аир Фаринелли, моя Пифия в двух лицах — это мой малый двор. Моих верных слуг я уже назвал. А это наш дружеский круг. Знакомьтесь. Художник Гай Розов. Его задача — закончить, наконец, портрет малого двора. Мы стоим группой в большой зале. Там осталось дорисовать только мое лицо. Увы, я не умею позировать. Эта храбрая девушка — фотограф Катрин Аис, она снимает альбом интерьеров нашей виллы и парка для издательства «Галлимар», а заодно шлепает репортаж о клинике для журнала «Шпигель». И, наконец, беллетрист Даниил Протей, который делает для издательства «Ферлаг» книгу моих интервью. Она будет называться «Лекарство от рака, или Диалоги успеха».

— Диалоги триумфа, — поправил беллетрист.

Валентин бегло отмечал про себя: художник — бледнолицый юнец в стиле готов с губами вампира, в шлеме авиатора; фотограф — бритоголовая девушка-панк с тату на плече, писатель — человек без примет, с шеей красного индюка.

— Там наш связник, бравый солдат Курц, — показал князь в сторону, где у стеклянной стены за столиком сидел радист в наушниках из черного эбонита. Перед ним громоздилась нескладная военная рация 20-х годов, сам он был в новенькой форме с пилоткой, просунутой под матерчатый погон.

Связник сдернул наушники, вскочил и щелкнул каблуками сапог.

— Напомню, друзья, у нас сегодня на календаре 21 мая 1927 года, мы находимся в восточной Пруссии, в гостях у прусского общества немецких охотников. Так, Курц?

— Так точно, ваше сиятельство! — отчеканил солдат.

— Вольно, вольно, дружище.

Было видно, что вышколенная свита идеально вписана в причуды хозяина.

Тут князь поднял палец.

— Внимание, шутки в сторону, не будем обижать дона Клавиго, но вот центральная фигура нашей сегодняшней встречи. Мой палестинский гость, равви Барух Кац.

Так прояснилось присутствие за столом внушительного хасида в широкополой шляпе. Он невозмутимо сидел на другом конце прямоугольного стола прямо напротив князя, и уже самим местоположением создавал некий вызов хозяину.

— Барух, можно я буду так тебя называть?

— Да, Виктор, да…

Первый раз прозвучало напрямую имя хозяина.

— Равви Кац, мой давний друг, автор исследований по еврейской мистике. Комментатор книги книг «Сефер иецира», «Шаарей Кдуша», автор монографии «Цфат и испанская каббала Авраама Абулафии», автор трактата о рабби Леоне и рабби Ицхаке Луриа. Кстати, он наш бывший клиент. С приездом, дорогой Барух, ты из тех, кто не хнычет, ты господин тайны.

Господин в шляпе хасида прошел к хозяину, с пылом раскинув руки, они сердечно обнялись и расцеловались, после чего гость вернулся на свое почетное место.

Судя по всему, список гостей назван полностью, а близнецы так и не появились.

— У Баруха была саркома легких, но мы ему помогли…

— Мы — это ты и Всесильный, да будет он благословен, — добавил хасид.

— Не возражаю рукопожатию творца, ребе, но все же замечу. Барух получил отказ клиник США, Германии, Иерусалима, а мы, провинциалы из глухого немецкого леса, тут, в русской Пруссии, на окраине мира, мы справились. Как ты?

— Анализы устойчивы. Рецидивов нет. Я работаю на всю катушку. Правда, наша клиника в Израиле утверждает, что ее диагноз был поставлен ошибочно.

— Ну, еще бы. Твоя опухоль весила 370 грамм. Четвертая стадия. Ты еле дышал. Но это был, конечно, обман зрения. Фантом рентгенографии. Ошибка сканера. Поддельные анализы. Да этим сукам просто нечем крыть.

— Их можно понять и простить, — заметил хасид.

— Всех можно понять и всех можно простить, но кому по силе такая ноша амнистий? — бросил князь.

— Есть один Сильный, которому все ноши по силе, потому что он сам ноша мира. Да будет он благословен.

— Что ж, Барух. Подхватим и мы непосильную ношу. Постараемся стать близнецами Бога… Итак, дорогой гость, — обратился хозяин к новичку, — наверное, мой прием кажется немного экзотичным, но скоро, дон Клавиго, вы привыкните. Никаких секретов в нашем времяпровождении нет. Просто мы все кроме, пожалуй, Фарро, не выносим скуки и хотим со вкусом, изобретательно тратить деньги, которые мне приносит клиника. В печь их. Ату. Кусай. Гори огнем.

Огромный смоляной ньюфаундленд, лежащий у ног, настороженно поднял голову.

— Фу, Клавиго, фу… Все спокойно.

— Клавиго… — встрепенулся наш герой. — Вашего пса зовут Клавиго?

— Ну конечно! Когда он родился, я же позвонил вам в Ватикан и попросил взаймы ваше имя…

Он пристально посмотрел на Валентина.

Слишком пристально.

— Хм. Вы и это забыли? Но мимо. Сейчас позвонит секретарь, и все объяснится. Кто вы есть, полуночник, человек без лица и как вас звать. А пока расслабьтесь. Итак, мой дорогой гость, у нас за ужином происходят самые чудесные вещи в мире. Разговоры, встречи. Очные ставки. Игры. Шарады. Плюс блюда из кухни моего французского повара. Он прилетает к нам из Парижа вместе с нашим парикмахером. За такие прихоти приходится много платить. Но. Друзья, ради вас я хочу умереть нищим, а для этого нужно успеть потратить целую гору золота.

— Папа, мы поможем! — в один голос сказали близняшки.

Стол зашумел. Кое-кто зааплодировал. Фотограф вышла из-за стола и принялась щелкать камерой. Художник что-то черкал карандашом в блокноте, щуря глаз… словом, свита отрабатывала задание.

Между тем Валентин был в раздрае. Еще минуту назад он мысленно отрепетировал сцену прощания: он входит, видит двух близнецов за столом (мужчин, разумеется, а не языкатых девиц), объявляет им о наследстве, приносит публичные извинения хозяину, сообщает о смерти дона Клавиго, и просит немедленно выставить его из дома, потому как он никакой не профессор, а частный сыщик из Питера Валентин Драго… Ну, наорут, ну сдерут фрак, отметелят в худшем случае на КПП… зла-то в его розыгрыше ни капли.

Он старался ничем не выдать своей тревоги, но ситуация внезапно вышла из-под контроля. Ему предстояло на ходу, с бухты-барахты, полностью перестраивать свое поведение. Видимо, близнецов придется отыскивать, и еще не факт, что они где-то рядом. Если они спрятаны от чужих глаз, то, вполне возможно, что они не гости эксцентрика, а его пленники. Старик заказчик был прав: придется ишачить и потеть.

Мда…

Но ему удалось перевести дух и впервые тайком оглядеться… Огромный длинный обеденный стол без единого прибора, накрытый белой скатертью, стоял посередине двухэтажной галереи, внутри левой стеклянной лапы хозяйского особняка между двумя рядами декоративных веерных пальм, посаженных в строгие кадки. Ни одна не была выше или ниже соседки. Интервалы были строго рассчитаны. Даже тени были похожи. Все выдавало патологическую страсть хозяина к геометрии. Горящие люстры на потолке были также маниакально похожи.

Взор Валентина тайно искал свободы.

За стеклом галереи белая ночь переливалась блеском близкого моря. Ветер теребил стрижку боскета. Бледные звезды складывались в узоры угроз.

Две молодых фурии, Герда и Магда, не скрывали своего интереса к Клавиго, с любопытством изучали новинку и о чем-то горячо перешептывались.

Пес-тезка, побродив вдоль стола, вдруг уселся почти за спинкой его стула, потом разлегся, открыв пасть с льющимся языком.

Этот почетный караул действовал Валентину на нервы.

Репортер из «Шпигеля» Катрин Аис тут же улеглась животом на пол, стараясь сделать снимок хозяина с ньюфаундлендом на первом плане.

Ее непосредственность никого не озадачила.

Мда… князь ценит раскованность.

Шалунья-девочка достала пудреницу из маленькой матерчатой сумочки в виде конверта на лямке и, щелкнув, раскрыла пыльное от розовой пудры зеркальце.

Стало понятно, кто пустил в бинокль солнечный зайчик.

Дама в полумаске тут же отобрала у проказницы игрушку и велела сидеть ровно и не болтать ногами.

Кукла в ответ скорчила рожицу, но подчинилась.

А хозяин говорил любопытные вещи:

— Итак, прежде чем перейти к разговору о Блеске, добавим застолью капельку воображения. Друзья, русские, европейцы, немцы, один чех, один англосакс и один иудей — все мы сбежали от проблем с евро и Евросоюзом, от ожидания конца света по календарю майя и прочего хаоса в блаженную паузу между двумя войнами. Притворимся богами. Забудем про век двадцать первый! На дворе 1927-й год! Первая война кончилась девять лет тому назад. О второй еще никто не догадывается. Европа в кризисе. Германия в упадке. У власти президент Гинденбург. Гитлер сидит в тюрьме за мюнхенский путч. И хотя он уже написал «Майн Кампф», немцы его не знают. Тоже, кстати, будущий самоубийца. Зато какой расцвет творческой силы. Не так ли, дружище Гай?

— Еще бы! — подхватил тезис хозяина молодой бородач в авиашлеме. Ив Танги в двадцать седьмом написал свой шедевр из орущих капель «Мама! Папа ранен!».

— Фуй, — сказали близняшки, — это не про папу.

— А Гессе выпустил в свет «Степного волка», — поддакнул писатель Протей, жилистую шею которого Валентин сравнил с выей старого индюка.

— Барток написал балет о чудном мандарине, — бросила реплику фотограф, продолжая ползать по-пластунски и щелкать камерой.

— Виктор, — веско вмешался хасид, — добавь сюда Хайдеггера. «Бытие и время» напечатано как раз в двадцать седьмом. Ум немца догнал гений Раши.

— А еще, — важно объявила Кукла, загибая пальчик, — в ту зиму появились елочные игрушки из ваты, раз, под елку поставили большого деда мороза, два, и сделали елочных зайчиков из картона, три. Их зовут дрезденские зверьки.

— Умница, — рассмеялся фон Борисс, — первый раз слышу.

Маска поощрительно чмокнула девочку в лоб. Князь позвонил в колокольчик. Лишь один Фарро оставался безучастным и вялым, как кусок сырого теста, забытый поваром на кухонном столе.

Метрдотель церемонно выкатил в зал ресторанную тележку, а два официанта споро расставили блюда, на которых сияли гранями льда разные причудливые фигуры, составленные из зеркальных шаров, кристаллов, призм в духе тех, что рисовал Босх на своих изображениях рая.

— Ой, папа, но мы ж-жутко голодны! — накуксилась Герда.

— Я бы съела ростбиф, — капризно потыкала пальцем в несъедобную геометрию Магда.

— Потерпите, дурехи. Еда будет только в финале. А сейчас мы будем питаться блеском.

Тут замигал рыжий глаз рации.

— Тишина. — Хозяин поднял руку.

Связист поправил наушники и стал что-то быстро записывать на бланке. После чего встал и доложил:

— Господа, получена радиотелеграмма. Читаю. Герда, перестань заигрывать с доном Клавиго, твоя выходка с родинкой просто вульгарна.

— Это Клара! Тетя Клара! — захлопала Герда в ладоши.

— Да, — кивнул связист, — подпись: твоя тетя Клара.

Валентин не стал даже обдумывать, каким-таким образом неизвестное лицо узнает, что происходит за столом князя, находясь, скажем, за сто километров. Это, конечно, фокус. Предварительный сговор. Тетя Клара такая же фикция, как и эта полевая рация, и этот ряженый солдатик-связист. Даже его веснушки наверняка работа гримера.

Метрдотель расставил порции света. Перед Валентином сияла ломким светом композиция из трех кристаллических фигур, сложенных в пирамиду и увенчанных сверкающим набалдашником. Оказалось, вдобавок, что каждое блюдо подсвечивается лучом с потолка галереи. Так обычно устроен потолок над танцполом в ночных диско-барах, где важно, чтобы стробоскопический свет для всех не гасил твой частный угол…

Этот луч придал кристаллам особое магическое сияние.

Сразу стало ломить виски.

А от запаха чернильных незабудок в глубоких белых кубиках на столе чуть закружило голову. Валентин знал, что у него аллергия на цветочные запахи: на руках и теле сразу появляются пятна. Но призрак аллергии медлил показать свой норов… руки были чисты, и во рту не проступала оскомина, как от горсти свежей черемухи.

— Итак. Обратимся к нашему первому блюду, — начал князь. — Это блеск. Аристократ питается переливом сияний в бокале. Египетский жрец — светом солнца с макушки обелиска. Звездочет — уколами звезд. В детстве это получалось почти у всех. Все дети обжираются цветом. Цветом светофора. Три кружка мороженого: вишнево-красное, лимонно-желтое и зеленый шарик шербета. Цветом арбуза на картинке в азбуке. На букву «А». Арбуз. Алый разрез с черными семечками внутри. Арбуз в азбуке гораздо вкуснее, чем в жизни. Черный цвет классной доски, нарисованной в азбуке, мог испачкать язык черносливом. Подчеркиваю, мы питались цветом в физическом смысле. Пили свет, как его пьют полевые цветы. Как листва. Как трава. Свет и немного воды. Что может быть легче для желудка, чем эта упоительная легкость? Ее не надо переваривать, она сразу входит в мозг, как яд змеи, легко смешивается с медом, как молоко. Но, увы, глаза ребенка недолговечны. Мыльные пузыри лопаются. Мы взрослеем. Теперь, чтобы вернуть остроту восприятия, нужен соблазн. Не так ли, мой костюмер? Валерий, скажи.

Кутюрье князя Валерий Адонис отвесил общий поклон.

— Согласен на все сто с тем, что сказал мой командир. — Костюмер встал из-за стола и начал обходить гостей. — Роль манка играет одежда. Вот наша Герда. Ее соблазнительный стальной шарик на кончике языка подобен кончику хоботка у бабочки, которой можно посасывать свет…

Польщенная вниманием красотка вновь высунула язык, чтобы показать пирсинг, выбрала холеными пальцами сияющий обломок призмы, поднесла осколок ко рту и провела стальной каплей по зеркальной грани.

Скрип был так сух, что Валентин поежился.

— Я усилил аппетит ее тела скользким шелком ее зеленого платья на узких бретельках. Украсил маковую головку обручем. А к волосам ее очаровательной двойняшки Магды прибавил защипку фирмы Зауфеншталь… Следуя желаниям дорого князя держаться в рамках 1927 года позапрошлого века в стиле Чикаго…

Князь кивнул: одобрямс.

— Покажите…

— Пожалуйста. — Магдалина вынула из волос защипку, распустив по спине ручей русалочьих волос, и показала застолью свое украшение. Попугай из прозрачного плексигласа струился игрой голубых и алых искр.

— Правильная бижутерия — это новые губки, тайные пожиратели блеска. Бусы из крупного жемчуга, перстни из серебра, райские перышки, обрызганные стразами, наборные диадемы от Версаче накормят аристократку на балу или в театре лучше любого повара. Сверкая, она будет кормить взоры мужчин и в свою очередь питаться светом люстры или блеском глаз кавалера, шитьем на погонах маршала Гинденбурга, а брильянты…

Костюмер сделал шаг к пифии в полумаске.

— Разрешите, мадам. — Узкую руку немолодой дамы украшало кольцо с крупным розовым бриллиантом. — Этот солитер в пять каратов может выпить в концертном зале целую люстру перед началом симфонии, а когда свет пригасят, будет всасывать блеск рояля. Алмаз выпьет, как сливки, все медовые блики на медных духовых или захлебнется в ледяном ручье струнных…

— Браво, — зааплодировал князь, — да вы не костюмер, вы поэт!

Костюмер, довольный похвалой его сиятельства, направился к Валентину, но тут снова ожила рация, и связной подал знак внимания. Прошло долгих пять или семь минут записи, после которых тот кивнул.

— Я готов…

— Читайте.

То, что он прочел, окатило Валентина ужасом.

— Валюн. Точка. Я почти умерла. Точка. Меня спасает только вид из окна на стену соседнего корпуса. ЗПТ. Там видна тень какого-то дерева… Многоточие. Черное на белом никак. ЗПТ. Не могу вспомнить его название… Отточие. Помоги…

Валюн, так звала Валентина только мать.

Боже… Но мать потеряла память уже целых три года… Превратилась в овощ, и вся его шпионская работа — оплата непомерных расходов на частную клинику.

— Валюн… — удивленно повторил князь. — Кто среди нас Валюн?

В ответ недоумение.

— Господа, кому адресовано это послание?

Стол молчал, но под взглядом хозяина, который снова обратился лицом к новичку, все взоры дружно устремились к Клавиго.

— Господин Клавиго, вы что-то скрываете?

— Нет, мне нечего скрывать, — взял себя в руки Валентин.

— А чья подпись под радиограммой, Курц?

— Твой овощ… Отрапортовал связной.

— Странное имя…

— Итак, господа среди нас нет никого, кто бы мог прочесть смысл этой загадки. Но, как вы знаете, наш поиск симметрии практически не знает сбоев… ответ будет найден.

— Это мне… — вдруг объявила Магда и смерила сыщика насмешливым взглядом…

— Валюн… Это ты? — недоверчиво протянул князь.

— Да папа, когда мы занимаемся с Гердой любовью, она называет меня Валюн, а я ее Ален.

Возникла неловкая пауза.

— Приехали, — с раздражением молвил хозяин. — Ваши секреты, глупые шлюшки, никому не интересны.

И к кутюрье:

— Вы закончили?

— Да. Скажу только, почему я выбрал профессору Клавиго бледно-розовый колер запонок из рубина. Они помогают правильно пить белые сухие французские вина. В тот миг, когда рука подносит бокал к губам, блеск запонок, попадая в зрачок гурмана, слегка подслащивает сухое вино, придавая глотку оттенок полусладкого …

Но Валентин почти не слышал сей спич, он думал о матери.

Фокус с рацией и телеграммой демонстрировал чье-то реальное шпионское знание, ведь его несчастная мать находилась в угловой неудобной палате, о чем он уже дважды говорил врачу, — из окна была видна только мертвенно-белая стена напротив, на которую, словно в насмешку, падала широкая тень от клена, растущего чуть поодаль.

Врач отвечал, что больные болезнью Альцгеймера не смогут справиться даже с малейшей переменой мебели в комнате, все должно оставаться на своих местах, как опора для разума, скрепа для восприятия, что стоит хотя бы переставить холодильник в другой угол — все пропало! Больной никогда не найдет себя самого в привычном месте и окончательно переправится умом на тот свет.

Если бы мать могла думать и говорить, она бы сказала сыну что-то именно в этом духе: «Валюн, я почти умерла, меня спасает только вид из окна, там на стене качается тень какого-то дерева… никак не могу вспомнить его название… Помоги…»

«Мамочка, это клен…»

Тем временем князь продолжал свой монолог о смаковании света.

— …хотя, повзрослев, мы потеряли способность наедаться лучами, мироздание ведет себя, как дитя, и до сих пор кормится светом творения, что легко увидеть на примере нашего тела. Оглянемся в бездну. Внимание, смотрим! Что же мы видим? А вот что. В начале творения — после акции цимцум — над расступившимся местом для пространства повисает палящая точка света. Но это не свет, а смысл мира, который пока еще стиснут до диаметра мелкой монеты достоинством в один шекель…

И князь, клюнув тремя пальцами по блюду камней, достал матовую жемчужину и поднял над головой.

— Всем видно?

— Да, — неожиданно для самого себя открыл рот Валентин, — но, князь, ваша точка совершенно черна.

Сказал и не понял, почему так сказал.

— Браво, профессор! — возликовал хозяин. — Действительно, она совершенно черна, потому что свету в начале мира еще нечего освещать, он свет в себе, чернильная неразменная монета. Роль изначального шекеля исполнит в моей руке вот эта жемчужина. Жемчужина Полы Негри. А теперь позвольте напомнить вам современную теорию рождения мира, а именно теорию Большого взрыва. Установив факт разбегания галактик, ученый мир мысленно запустил картину разбегания назад, в прошлое, и сравнительно просто установил факт невероятной концентрации всей вселенской материи всего лишь в крошечной точке пространства. Именно тут и случилось нечто такое, что можно сравнить только с исполинским космическим взрывом. Ба-бах! За считанные микросекунды размер нашего шекеля увеличился до величины и веса всей исполинской вселенной, и этот разлет бомбы продолжается уже двенадцать миллиардов лет. Объяснений этому феномену у науки нет и никогда не будет, но картина творения в общих чертах видна…

— Князь, позвольте нарушить распорядок вашего дома жить в двадцать седьмом году, — вмешался хасид Барух Кац, встав из кресла. — Как я понимаю, режим касается только деталей, а мыслить мы можем по-современному. Не так ли?

— Да, это игра для желающих, — ответил фон Боррис. — Хотя, если честно, на декор моей прихоти брошены очень большие деньги, и я бы на вашем месте смаковал прошлое, как хорошее немецкое светлое пиво, как правила лаун-тенниса. Так, как дамы меряют шляпки, а вуайеристы посасывают фильмы студии УФА, где девушки на пляже входят в воду в полосатых глухих трико. Какой цимес перед трагедией! Перчатки до локтя, бледная кожа, темные тени и прочие сласти нового века, когда он еще только чуть-чуть обуглился и не стал страшным, как ад.

— Спасибо за понимание, — ответил гость, — благодарен князю за сравнение начала вселенной с иудейским шекелем, за упоминание цимцума и за воздаяние хвалы существованию Блеска. Я вижу в этом ваше упоение еврейской мыслью и поклоны в сторону того единственного, кто сумел разобраться с замыслом Бога, да будет он благословен, я о рабби Ари, великом льве Каббалы из Цфата, Ицхаке Лурии.

Гость сделал паузу, ожидая реакции согласия или возражения.

Хозяин кивнул: согласен.

— Спасибо, — кивнул в свою очередь гость. — Да, друзья, черное сияние этого смысла вполне сравнимо с закрученной в каплю массой вселенной, но это только краешек тайны. Всмотримся в вашу жемчужину стоимостью в один шекель, князь. Следите, ведь их уже две. Та, что в руках, и ее тень на столе, на белой скатерти слева от блюда, в сантиметре от основания фужера. Всем видно? Итак, жемчужина родила тень жемчужины. Точно так же и сияние смысла в истоке мироздания создает тень восприятия. Сфира Кетер отдается эхом отдачи в сфиру Хокма. Эта тень и есть место для размещения мира, за краем той тени — ничто. Тень, спасительная сень, она же гладь, которая тут же принимает извержение луча. Ари учит, что эта гладь есть особого рода ровность, которая, будучи идеально плоской, при этом соткана из той же жемчужной воды, которая кожей блеска обтягивает нашу жемчужину в руке князя, который уподобил себя этим жестом власти Творцу, да будет он благословен…

Князь снова кивнул: согласен.

— То есть цимцум не только сжатие божьего места для размещения места миру, но еще и отражение, которое принимает порцию Блеска. Тем самым, отразившись, следствие порождает причину, потому что в точке творения нет промежутков.

На этих словах хасид царственно опустился в кресло.

— Спасибо за уточнение, мой дорогой Барух. Конечно же, речь идет об отражении, каковое рождается над водным зеркалом одновременно с жемчужиной. А теперь внимание. Смотрим, как появляется время. Луч света, который спускается из Айн соф на ровность, лучше всего сравнить с падающей жемчужиной. Так будет проще, а значит, точнее. Мысленно замедлим это падение…

Князь поднес пальцы к бокалу с водой и уронил жемчужину.

Брызги задели сонное лицо Фаринелли, и тот брезгливо встряхнул бетховенской гривой.

— Не спи, соня, — заметил хозяин. — Мысленно рассмотрим поведение глади. При замедленной съемке видна поразительная картина. Упав в воду, жемчужина образует жидкую корону из семи побегов, каждый кончик короны увенчан крохотным шариком, точной копией упавшего шара, а из центра вырывается ответный побег, который становится все выше и выше пока на пике не выбрасывает из своей глубины ответный шар, который достигает стартовой точки. Видите, мои пальцы мокры.

Князь показал влажную ладонь и торжественно обтер салфеткой.

— Так тень отвечает упавшему свету. Здесь ставим точку. Этого образа нам вполне хватит. Теперь смотрим на человека. А если свести наше бренное тело к этой великой схеме творения? Сначала лужица плоти. Затем в нее жемчужиной падает смысл. От падения лужица становится чашей. Из ее центра вылетает ответный побег, он же наш позвоночник, который тянется вверх до тех пор, пока не порождает в кульминации взлета пузырь. Это череп! Череп, который, вращаясь вокруг оси, брызгая в разные стороны светом, пробил в разных местах кожицу пузыря и породил наши глаза и наш рот, наши уши и ноздри, глотку с язычком для глотания и, наконец, вскипел пеной мозга. И замер на долю секунды, оглядываясь окрест в изумлении разума, прежде чем не обрушиться вниз. Эта секунда, увы, равна длине нашей жизни. А наши ноги и руки, наш позвоночник — всего лишь слияние брызг, запечатавших миг творения. Что вы на это скажете, мой уважаемый Барух?

Хасид снова царственно встал, подхватив речение хозяина.

— Да, Виктор, соглашусь, я тоже струйка плоти в фонтане вселенной. Хвост крови в облатке кожи, с головой, обтянутой панцирем черепа, где пена создала дары глазниц, расщелину рта и лабиринты для слуха. Сквозь эти отверстия смотрит и разговаривает наш мозг, взбитая падением смысла морская пена творения, капля с перста Его.

Раввин развел руками в знак восхищения и согласия.

— Князь нарисовал вдохновенную картину цимцума, ограничив его рамками появления тела. Ведь речь идет о первом Адаме, по имени Адам Кадмон, который есть шаблон человека для миллионов копий. Человек есть оттиск творящего падения печати Господа в мир. По сути, речь идет о волчке на кончике пальца. О стреле, которая держит мишень. Черенок! Он повсюду. Стрела черенка торчит из центра вишни, сперматозоид — из яйцеклетки. Яблоко! Стоит его разрезать на две половины, и мы увидим, как от падения смысла расходятся в противоположные стороны левая и правая волны мякоти, а в центре взлетающий от счастья к Господу черенок, ось творения, которую вы прекрасно сравнили со струйкой воды, но…

Оратор взял уважительную паузу, погладив благородную бороду.

— Но, князь, в вашей картине нет места случайности, она слишком стройна. В вашей картине имя Творца, да будет он благословен здесь и далее по ходу моей речи, слишком уж идеально творит мироздание, а весь фокус как раз в том, что требовалось сотворить не копию Бога, а его близнеца, созданного по образу и подобию. Вот почему, говорит Ари, Господь тут же отвернул свой взор от творения, чтобы дать выход случайности. Без его пригляда чаша, в которую ударил луч света, тут же разбилась от переизбытка лучей, и человек, увы, не идеальное яблоко, а всего лишь благородный мешок, набитый долями взрыва. Этот контур из кожи с трудом держит семь великих осколков: сердце, печень, желудок, кишки, отлетевшие почки, взбитую падением пену легких и вылетевший наружу шар черепа с мозгом. Едва-едва в последний миг пойманный шеей. Плюс семь миллионов малых осколков, из которых собрано все наше прочее месиво. Как видите, прекрасная картина сразу наполняется чувством отчаяния, потому что вышло то, что получилось, а не то, о чем мечталось…

Валентин, слушая слова хасида, испытывал невероятное возбуждение ума, он буквально умнел на глазах и, хотя никогда дураком не был, был, разумеется, чужд тонкостей иудейской мысли, что всегда ищет не истин, а возможности приумножить тайны… Пытаясь понять, что с ним происходит (надышался?), чувствуя легкое головокружение от пряного аромата, соображал, что слова хасида выдержаны в духе мистического гимна, а гимн есть род молитвы. А молитва — разновидность праздника. Что он не просто думает, а ликует по поводу того, что может думать о Нем.

Тут в голову Валентину пришла одна мысль, и внезапно к полному удивлению самого себя он вновь вмешался в таинственный диспут:

— Теория князя, на мой взгляд, близка к абсолютной истине. Вот рука. — Он вскочил с места, простер руку над столом и перевернул ладонь вверх: — Гляньте! Вот она, чаша, из которой брызнули пальцы. Пять струй!

Близняшки тут же показали ему язык и скорчили рожицы: фуй.

— Но я бы хотел сказать об ухе. Вот где исток нашей жизни. Падает капля рождения с ладони творца. На воде появляется всплеск короны, первая фаза сотворения человека. Посмотрите на ухо. Что это, как не всплеск? Всплеск в виде завитка ушной раковины. А сердцевина уха, слуховой тоннель — след от падения капли в центр головы. Вот, на мой взгляд, начало. Адам появился на поверхности глади сначала как ухо.

— Да… да, — перебил восхищенный хасид, — ухо! Именно ухо, чтобы услышать голос Творца. Вот почему Его можно услышать, да, но видеть нельзя. Так и было сказано Моше. Помните в Торе, в Пятикнижии, во второй главе Исход. Нельзя человеку увидеть меня и остаться в живых.

— Увидеть нельзя! — подхватил князь. — Но можно услышать…

— Да, глаза появляются позже. Глаза — дети ушей. Потому что от удара…

— Удара, который пробивает все мироздание насквозь…

— Вот откуда труба пищевода.

— Нет, нет, ее начало в родничке у младенца, прямая черта творения отвесна и не выделывает коленца в кишках перед анусом.

Это стали кричать наперебой разные концы стола.

— Вот почему родничок новорожденного — мягкий… — принялся пританцовывать на месте хасид.

— От удара! — продолжал вдохновенно наш герой Валентин, не понимая исток своего красноречия. — Жидкий череп, плеснув ухом, стал крутиться в воде и повернулся к каплепаду творения лицом. Стрелы лучей стали бить в фас, и, ура, раскрылся радужный глаз, окруженный малой короной всплеска. Я о ресницах! И о веках!

— А зрачок, зрачок! — в приступе вдохновения князь показал указательным пальцем правой и левой руки на собственные глаза. — Дырочка в центре глазного яблока, все тот же след от падения луча, божественный свищ пустоты, который пронзает мироздание навылет, порождая ось вращения вселенной вокруг мировой линии.

Даже безучастный толстяк Фаринелли сонно встряхнул головой с гривой Бетховена и уставился на хозяина, словно никогда не видел его в таком состоянии экстаза.

— Да, — вскочил на ноги и костюмер, — Бог отличный закройщик. Тело пошито без единого шва и кожа идеально натянута на скелет. Особенно хорошо отделаны ластовицы — кожа на лопатках.

Близняшки, хохоча, зааплодировали.

— Клавиго, но почему так много про ухо и ни слова о фаллосе? — насмешливо спросила Магдалина.

— И о манюрке, — поддержала нападение двойняшка сестра и показала язык с каплей пирсинга: мол, я Герда.

Валентин смутился; в жар плеснули водой.

— Отличный вопрос, — пожевал губами хозяин, — кто берется ответить?

— Может быть, наша маска подаст голос? — предложил кутюрье.

— Нет, — отказал князь. — Ее дело все знать и молчать.

— Тогда пусть скажет великий молчун Фарро.

— Ха-ха, — рассмеялся князь. — Единственный, кто ничего не знает об этом излишестве, это именно наш певец. Пенис и пение несовместны. А! Каков каламбур…

— Может быть, откроют рты важные молчуны… мой художник?.. Мой фотограф? Мой биограф?

Первые отмолчались, а беллетрист Протей кисло молвил:

— Ваше сиятельство, я атеист и агностик. Считайте меня немым.

В этой точке вечера вдруг подал знак связист за столиком у стены.

— Патрон…

— Что там?

— Патрон, пришла телефонограмма вашего секретаря.

— Читайте.

— Читаю… Шеф. Нашелся секретарь профессора Клавиго, он отделался легкими ушибами. Рад тому, что его хозяин уцелел в катастрофе, цел и невредим. Книга Комментариев при нем. Завтра его выписывают из больницы, и он поспешит доставить груз по назначению.

— Ну и чудно… Все объяснилось, мой друг.

— Да-да… — растерянно мямлил лжеКлавиго.

Куда только делось его красноречие.

Внезапное появление слуги и книги. Слова о некой катастрофе …Было отчего смешаться.

— А я-то подозревал, — продолжал князь, — что вы не тот, за кого себя выдаете. Рад тому, что подозрения пали. Больше всего ненавижу агентов, шпионов, сыщиков, соглядатаев, высматривающих мою линию Мажино. Осталось только выслушать нашу пифию. Прошу вас, оракул!

Маска с жемчужным горлом бесстрастно поклонилась гостям.

Крутанула с мужской силищей прозрачный барабан с карточками лото. Открыв крышку, наугад вытащила три картонки и вручила ребенку.

Девочка нахмурила лоб, спрыгнула со стула и торжественно прочитала голосом школьной отличницы, что сегодня утром во время моциона кутюрье раздавил улитку на асфальтовой тропке, куда по утрам вползают улитки погреться на солнце, и кончиком носка отбросил останки жертвы в кусты. Но выводы из гибели улитки не сделал. Не повернул назад. Не перешел на шаг. Не стал смотреть под ноги и раздавил еще восемь штук. Ошметки невинной девятки остались на коврике в номере, где он вытирал свои туфли.

Вторая карточка информировала о том, что ночью в 1.24 во время любовной сцены Герда исцарапала ногтем ухо Магды и, вместо того чтобы прижечь ранку настойкой йода, выдавила капельку крови из мочки и любовалась тем, как она алеет на полированном ногте. И материлась при этом.

В третьей карточке было записано, что в ровно полночь кастрат Фарро зло подумал о князе и добавил про себя: «Ужо тебе, фон-барон».

— У меня все, — сказала отличница и уселась на место.

За столом повисла тяжелая пауза.

— Что ж, — начал князь. Было видно, что он огорчен мелкой низостью ближнего круга, но старается подавить гнев. — Не будем злоупотреблять нашим всеведением. Господь все знает. Но молчит до поры до времени. Что ж, берем равнение на молчок. Чем провинились нежные робкие создания, выползая погреться на солнышко перед топающим слоном. Слепец! Простим дурня. Кок!

— Да, — ответил человек в колпаке, шагнувший из полумрака.

— Накорми сегодня до изжоги господина Адониса французскими улитками по-провансальски.

— Будет сделано, шеф.

— Бойся гнева терпеливого человека, глаголют китайцы, — усмехнулся домашний тиран и повернул лицо к близнецам.

— Теперь. По поводу шалостей моих любимых дочурок. Что ж, это моя вина. Я не подпускаю к ним молодых женихов на пушечный выстрел. Какая пошлость — любоваться пролитой кровью, словно новеньким лифчиком. Простим глупышек. Только прошу медсестру бассейна… Марина!

— Да, хозяин. — Из полумрака шагнула еще одна фигура.

— Пусть поздно, пусть. Дезинфицируй уши обеих проказниц доброй порцией йода.

Что было тут же исполнено с явным излишком: вид красавиц с коричневыми ушами всех насмешил.

— Остался мой бриллиант, царь моей жизни, любимый Фарро. Не будем карать любимца за обидные мысли. Думаю, они родилась сгоряча, не так ли, мой мальчик?

Бледный толстяк покаянно кивнул.

— Всесильный не ставит мысли в вину человеку — только дела. Правда, известно, что на Страшном суде мысли тоже будут преданы суду всесожжения. Но до Суда надо дожить. Не будем спешить и мы. Простим. Не отдадим на съедение псам его грех. Только с одним условием. Спой, Фарро!

— Спой, — зашумело застолье.

Толстяк покорно кивнул и, всколыхнувшись обильными телесами (два Паваротти внутри концертного фрака!), прошел к роялю. Магдалина села за клавиши, раскрыла ноты и уверенно начала фрагмент из оперы Генри Перселла «Актеон и Артемида», тот финальный фрагмент, где умирающий Актеон, загнанный псами богини-охотницы, молит Артемиду забыть про его вину, а богиня грозит наглецу терзать его душу даже в аду. Достав батистовый платок промокнуть лоб и опустив на край рояля пухлую руку, Фаринелли запел. При этом его грудь и живот затрепетали так сильно, что, казалось, он бьется в корчах. Словно в его телеса под батистом вцепилась пантера и рвет жилы певца. Вот-вот — и белизну сорочки зальет кровью.

Боже, как он запел!

Он пел поочередно двумя голосами Актеона (тенор) и Артемида (сопрано).

Но как такое возможно!

Из алой пещеры чудовищной глотки, годной для паровоза, вылетел страстный спиритуальный голос бесполого существа, струя чистой музыки, голос поющей луны, которая как раз к этому времени причалила за огромным окном столовой в нише между стволами. Он не пел, он умирал от печали и обиды на норов античного мира. Протягивая свою сдобную руку движением мольбы, он просил прощения у жестокой мужеподобной богини, которую его плачущий взор нарисовал в высоте небес, жестокую Астарту-девственницу, любовницу охотничьих псов. Протягивая платок, как нежное сердце Пьеро, он, тоскуя, лил из голоса слезы, а из снежного платка — горячую кровь, которая расцветала гиацинтами под его мольбой. Я не виноват, богиня, что нечаянно оказался рядом с твоей наготой. Что кастрату твоя нагота! Почему ты караешь меня за несовершенство подлунного мира? Прости и прощай… Умри, восклицала жестокосердая богиня, я и в аду буду терзать твою наглость зубами собак! От жалости к пленнику смерти у всех закипели слезы, князь закрыл лицо руками в припадке эмоций. Взяв высшую ноту, от которой зазвенела луна, напудренный болью, толстый Пьеро упал на колени, погружая голос прощания в купель лунного блеска, и вместе с ним в эту чашу кончины упали все жребии наших судеб, благодарно обнимая и принимая наказание богини охотницы — вечную смерть.

Овации.

Певцу помогли встать на ноги.

Отрешенный и равнодушный к тому чуду, которое всех потрясло, Фарро вернулся к столу и принялся промокать лоб от бисера пота и безучастно думать о чем-то своем, ковыряя в ухе толстым мизинцем.

Валентин был готов прикончить его за такой прозаизм. «Ведь он только что заставил меня разрыдаться!»

— Был исполнен дуэт Артемиды и Актеона из утраченной оперы Генри Перселла, — сказал князь. — Но два года назад мне повезло купить на аукционе в Лондоне архив Бенджамина Бриттена и Питера Пирса с найденной партитурой Перселла. Он написал ее после гениальной оперы «Дидона и Эней». В паузе между «Королем Артуром» и «Королевой фей», зимой 1691-го. И с тех пор это лакомство мы подаем к нашему ужину.

На этом застолье было закончено, хрустальные головоломки бесшумно убраны, поданы горячие блюда (в том числе и тарелка французских виноградных улиток в зеленом провансальском масле) и прочая пища.

Повар объявил, что за основу ужина в резиденции Хагевельд взят ужин, данный президентом Франции Франсуа Миттераном и его супругой в честь Его Величества Короля Карла Густава и Ее Величества Королевы Сильвии в резиденции Франции в Стокгольме в четверг, 17 мая 1984 года. А именно: паштет из гусиной печенки, бретонский омар и эскалоп из окуня с корнишонами, отварной молодой картофель с морковью, французские сыры и на десерт пирожное-пралине с глазурью и свежей клубникой.

Из вин гостям будут предложены: Шато Сюдюиро 1967 года, Кортон Шарлемань Л. Латур 1978, Нюи Ле Кай. П. Миссере 1969 года и Шампанское Кристалл Редерер 1979 года. Валентин выбрал Шато. Впрочем…

Впрочем, после дивного пения все потеряло смысл, вкус и цвет.

Настала ночь с понедельника на вторник.

Валентин вернулся в номер встревоженным и долго не мог заснуть. Во-первых, детектив был поражен собственным красноречием: никогда еще он не рассуждал вслух о вещах, о которых прежде даже не думал. Это пиршество ума удивляло и пугало. Причину своего странного вдохновения он все больше и больше видел в наркотическом аромате цветов мандрагоры. Надышался! Во-вторых, он был обеспокоен предстоящей встречей с секретарем покойного профессора. Его приезд грозил полным разоблачением: человек, столько лет знавший патрона, в секунду обличит самозванца. Валентин уже понял — гнев князя будет ужасен. Как он прорычал в сторону кутюрье: «Бойся гнева терпеливого человека!» И этот рык всего лишь по поводу пары глупых улиток. Что же с ним будет, когда он выведет на чистую воду не пустяк, а предательство: вторжение в частные владения, обман доверия, подмену имени, и все ради презренной алчбы и похоти сыска… На этом тревожном уступе скалы Валентин уснул, но только-только сон набрал в легкие забытья сонм сновидений, как в дверь постучали.

Валентин проснулся.

Постучали второй раз негромко, но настойчиво. Затем третий — уже с раздражением. Он запахнулся в самурайский халат, подтянул шелковый пояс и открыл высоченную дверь.

Это была Герда. В слезах. С наказанными ушами в следах йода.

Она показала свой пароль — язык с каплей пирсинга: «Это, я Герда». И приложила палец к губам: тсс…

На ней был точно такой же японский халат, затянутый поясом.

— Что случилось?

— Я прошу твоей помощи.

— Какой еще помощи?

Она встала на колени.

— Только без мелодрам… Я слушаю.

Он легко поднял девушку.

— Не здесь.

Она схватила его за руку горячей ладошкой и, миновав два холла и коридор, они оказались в бильярдной комнате.

— Тут не подслушивают.

— Отлично… Говори.

Она села на край бильярдного стола.

— Клавиго, помоги мне бежать.

— Разве ты в плену?

— Не перебивай… Тут все не так, как кажется. Да, я в плену. Я тут торчу уже второй год. Представляешь. Магде О’кей, но я не хочу жить в клетке. Даже такой роскошной.

— Но почему твой отец…

— Никакой он мне не отец. Не таращи вопросы, Клавиго. Думаю, ты тоже попал в переплет. На черта ты только приехал. Он… я про князя… собирает коллекцию темных личностей, чтобы приятно проводить время. Ему скучно! Я три раза пыталась бежать. Но он, гад, каким-то образом узнает обо всем, что подумаешь. Даже самый пустяк. Хочу поцеловаться с мальчишкой из охраны и — бах. Уже через день мальчишку переводят на охрану внешнего кольца. И тю-тю. А парень вообще ни при чем. Даже не знал, что я положила глаз на его петушка. Так, прижала пару раз в коридоре, расстегнула штаны, поиграла сарделькой, короче, ничего серьезного.

— Но тут же везде камеры слежения.

— Нет, в том-то и штука. Этой хрени в зоне почти что не надо. В гостевом доме камеры кое-где есть. И катит прослушка. Но в главном доме никаких жучков и гляделок нет. Папа их ненавидит.

— Папа?

— Ну, князь. Мне его отцом называть привычней. Это все причуды мачехи. Берегись, она тебя невзлюбила.

— Какая еще мачеха?

— Ну, та, что в маске. Карга старая. Якобы пифия. Это его вторая жена. Имей в виду, она медиум и может просечь кое-что. Особенно если ты затаил плохое в душе. Она тебя качает по полной программе. Хобот сунула в самое сердце. Я эту суку чувствую. Но она — тьфу. В доме есть еще какая-то чертовщина, и папа все узнает. Сам ведь слышал сегодня… И об улитках эти поганых, брр, видеть их не могу, и про то, что Фаринелли про себя ругнулся на папу. Они, по-моему, голубые. Кастрат с папой живет. Да. Да, не ойкай. Это лохматое чудо, этот ньюфаундленд Бетховен… Потрясающий голос. Я каждый раз кончаю, когда он кончает свое соло. Он первый контр-тенор мира, так все говорят.

— Герда, скажи мне, а где живут близнецы?

Для Валентина это был вопрос вопросов. Иначе бы он не стал разговаривать с взбалмошной эротоманкой.

— Никаких близнецов кроме нас с Магдой тут нет.

— Здесь нет внутренней тюрьмы? Тайной комнаты? Подземелья?

— Ах, так вот ты зачем тут! Берегись… Завтра папа все будет знать про твои мыслишки и умыслы.

— Но почему завтра? Медиум читает тайное сразу.

— Не знаю. Но я засекла, клянусь, что все узнается папой с погрешностью в два-три дня. Потому и пошла в свой первый побег. Угнала машину в жуткую грозу. Свет в зоне вырубили. Ну, я за руль. Псы сразу за мной. Имей в виду, Клавиго-врунишка, они так обучены, что не дают никому выйти из леса. Кстати, а как твое имя, парень?

Она закинула ногу на ногу, демонстрируя, что на ней нет ничего кроме белых чулок с голубыми подвязками и алых губ для греха.

— Герда, уймись. Я Клавиго.

— Клавиго, о-го-го! Тебе будет хуже. Значит, я прихватила с собой одного паренька из обслуги, трахалась с ним от скуки в подсобке, заклеила ему шары, мол, люблю без ума, показала капусту в сумке и кинула его из машины. Псы на него. Нехорошо получилось, конечно, но друзья девушки — только брильянты да презервативы, как считает бабуля Монро. Собаки стали рвать паренька на куски, а я выехала на КПП и — раз! — тараню шлагбаум. Гроза помогла. У них все системы зависли, и за мной кинулась только пара байков на хондах, а шобла не могла элементарно открыть гараж. Парням не повезло со мной, в машине был мой любимый пинчер ватрушка Рекс. Любил облизывать пальцы, подлец. Я остановила машину. Мол, бензин кончился. Фраера тормознули мотоциклы, уши развесили. Пушки наставили. Выходи или стреляю в ноги. Но я-то знаю, блефуют, дочь короля в сказке не трогают. Я сделала вид, что сдаюсь. Открыла салон. Стекла тонированные, снаружи ноль видимости. Пустила Рекса. Фас, душка! Он стал рвать парней на куски, они стали его кончать, а я ушла в полный отрыв. Зарылась в норе в Калининграде у пары знакомых блядушек. Села на паром до Питера, все чин-чинарем. Полная смена внешности и одежды. Косила под девушку-дауна в инвалидной коляске. Слюна с губы капает. Медсестру-монашку наняла катать меня на палубе. Вижу вертолет. Ну и фиг с ним. Облетел наш паром. Но ведь уже три дня прошло, как я сбежала. Билет на чужое имя. Улетела вертушка. Я расслабилась. А тут два стюарда из бара зырк-зырк на меня. А следом сам капитан. Представляешь, Клавиго, какой уровень слежки! Сам капитан снял мой парик, медсестру в сторону и даже корабль притормозил на полчаса, чтобы нас догнал глиссер, а там уже секретарь херов снизу мне ручкой маячит. Кто сдал? Как? Кому нужна девушка-даун? Там было две тысячи пассажиров.

— Может, у тебя датчик вшит под кожу.

— Я дуреха, конечно, но не до такой же степени, парень. Все проверила раньше. Тот мой дружок-трахальщик обыскал меня электронным щупом. Таблетки давал глотать — нет, Гердашка, на тебе ни одной блохи. Чистая ты…

Она прошлась по нему женским взглядом.

— Слушай, дай мне сока глотнуть, во рту все пересохло. Вон там в холодильнике. Джус апельсиновый.

Валентин достал прохладную банку и отстегнул замок.

Все больше распаляя себя, Герда соблазнительно запрокинула голову, открыла рот для глотка, вроде бы не заметив, как разъехались полы халата. Исправлять вид на тело она не озаботилась.

— Короче, Клавиго, если ты стукачок, ты влип. Никаких близнецов для тебя нет. Тут все гости на виду. Только те, кто за столом. Они все свободны уехать в любую минуту, все-все, кроме нас с сестрой и несчастного Фаринелли. А так в членах клуба много знаменитостей. Кутюрье. Актрисы. Режиссеры. Банкиры. Только они обычно под масками ужинают. Но если клеятся, то все же морду покажут. Я маскам не даю.

— Но какая цель у этого клуба?

— Они мечтают создать идеальное общество. Вроде масонов. А наш клуб самоликвидации — репетиция будущего.

— А при чем здесь мандрагора?

— Откуда я знаю… Тут такие вещи случаются, мало не покажется. Если папа тебя включит в коллекцию, ты такое увидишь… Короче, у нас с тобой один день для рывка. В среду он все будет знать про тебя. Тогда берегись. Но если ты все же реальный Клавиго, то у меня есть план. Обменяй меня на свою чертову книгу!

— Но он же ее купил.

— Но как он ее прочитает без тебя?

— Глазами.

— Дурашка, там написано закорючками, знаками, все сплошь зашифровано, без тебя она фук, пустышка. Вот тут ты и скажешь князю о том, что мы обручились, ну, вроде как жених и невеста, он ради шарады или загадки душу продаст нечистому… Слушай, чего тянем? Давно пора переспать… Ты ведь уже торчишь… Меня не обманешь…

Она заскользила гладким пальчиком по груди в щели халата от развилку у горла все ниже, ниже. Валентин попытался перехватить руку.

— Смотри, какой стол. Класс. Зеленое сукно. Экзотика. Погоняем, твои шары… слушай, со мной легче переспать, чем о чем-нибудь договориться. Трахни. И я отвяжусь.

Что ж, лжеКлавиго так и поступил.

Вторник, или день третий

Утром, обдумав полученную информацию, Валентин понял, что в болтовне Герды есть рациональное зерно: жизнь гостей и семьи находится под контролем, и неважно, каким образом это достигнуто, важно то, что его судьба висит на волоске, что до его неотвратимого разоблачения день, максимум два.

Далее шло по распорядку.

В 9 утра шведский стол.

Прогулка. Тренажер. Бассейн, где он плавал в окружении голых веселых близняшек. Что произошло ночью, Магдалина поняла сходу.

Массаж.

В 13.00 садовник пригласил посмотреть мандрагору. Цветок явно оправился от переезда и пересадки. «Палач, настоящий палач», — причмокивал от восторга садовник.

В 13.30 визит кутюрье, который объявил тему вечера, назначенную князем: исцеление — закон, смерть — случайность.

Ведущий цвет — желтый, ткань — атлас и бархат.

От кутюрье же узнал, что первоначально для ужина планировали сервировать павильон на пляже, но Балтика сильно штормит, и стол будет накрыт в картинной галерее, что в левом крыле особняка.

Ровно в 19.00 детектив примерил новый костюм и на машине был доставлен к застолью.

19.21. Ужин.

За столом были все те же лица: князь в куртке от Ива Сен-Лорана со вшитыми осколками венецианского зеркала, сонный Фаринелли в концертном фраке и маленькой яичной феске. Сучки-близняшки в нарядах 20-х годов с желтыми перьями в волосах. Царственная пифия в бархатной полумаске и ее рот — девочка с белым бантом в желтый горошек. Садовник мандрагор Цезарь Череп с золотым нарциссом в петлице пиджака. Долговязый юнец в стиле гот — художник Гай в авиашлеме — и его спутница, бритоголовая фотокиллерша Катрин с чернильным ртом. Изношенный беллетрист Протей, на шее коего виднелись сине-красные жилы старого индюка. Бравый связист Курц за отдельным столиком у полевой рации. А вот на почетном месте на противоположном от князя краю стола сидели сразу два человека: вдохновенный хасид Барух Кац в неизменной шляпе и молодой незнакомец. ЛжеКлавиго привычно сторожил свои чувства, того, чего он тайно ждал, — внезапного появления близнецов и избавления от миссии не случилось.

Единственное исчезновение — черный ньюфаундленд-тезка не появился до конца застолья.

Что ж, подумал наш сыщик, баба с возу — кобыле легче.

Черный фантом действовал на нервы.

Картинная галерея, где князь велел накрыть стол, с одной стороны имела обычную стену с развешанными полотнами в помпезных рамах, а с другой была обрезана отвесной стеной из сплошного стекла.

За стеклом тлел закат, и луна уже была видна бледным диском стеклянного маятника.

Хозяин постучал скальпелем по бокалу — внимание.

— Господа, тема нашего ужина — исцеление. Вот почему к столу поданы скальпели, щипцы для фиксации кожи и прочая хирургия. А начнет наш разговор о победах над смертью сам исцелившийся — мой друг и бывший пациент равви Барух, который вчера потряс всех нас красноречием Зогара.

Хасид встал и благодарно раскланялся.

— Дорогой князь, дамы и господа, разрешите представить моего давнего друга и соотечественника. Вот он — доктор Соломон Зиглер, который одно время был моим лечащим врачом, но, слава Богу, да будет он благословен, лечащим врачом быть перестал и остался лишь моим другом. Он приехал в анклав вместе со мной с разрешения дорогого хозяина. Что ж, пользуясь моментом, хочу попросить ваше сиятельство выслушать сначала моего лечащего врача. Соломон потрясен моим полным выздоровлением и специально приехал из Хайфы. У него много вопросов медицинского характера.

— Пожалуйста, я готов отвечать. Но только в рамках нашей темы: исцеление — норма, смерть — исключение. Согласны?

Молодой гость в аккуратной кипе и в круглых очках в стиле «Леннон» привстал и с достоинством поклонился.

— Так это вы решили, — улыбнулся Виктор фон Боррисс, — что первоначальный диагноз Баруха «саркома легких» был ошибочен?

— Да, — кивнул врач.

— Это был ваш диагноз?

— Мой. В том-то и дело. Потому-то я здесь.

— К сожалению, моя клиника еще закрыта на реконструкцию. И я вынужден принимать вас в атмосфере праздника мысли. Без документов. Но мимо…

— Постараюсь короче. Я работаю в онкологическом центре имени Маген Давида пять лет. Окончил с отличием медицинский институт в Швейцарии. За все годы у меня не было ни одного сбоя в диагностике. Диагноз, поставленный мной полтора года назад дорогому Баруху, не оставлял надежды. Четвертая стадия. Опухоль неоперабельная. Плюс метастазы. Когда Барух сообщил мне, что, получив по факсу выписку из истории болезни и снимки легких, ваша клиника согласилась принять его и обещала решение проблем, я промолчал. Надежда умирает последней. И что же? Через четыре вернулся месяца помолодевший Барух и сказал: «Соломон, я здоров». Еще год я ждал результатов. Потом упросил Баруха пройти обследование в нашем центре и убедился, что саркома исчезла. Или я ошибся с диагнозом, что невозможно, или в русской клинике бывшей восточной Пруссии некий врач господин фон Боррисс сделал открытие. Но сведения о вас крайне скудны. А отзывы в Интернете слишком рекламны. Одни говорят, что вы маг, другие пишут, простите, что вы шарлатан. Я прошу вас как можно быстрей опубликовать суть вашей методы, стать знаменитым, получить Нобеля, а нам позволить применить вашу методу лечения. У меня в отделении на сегодняшний день умирают восемь больных. Все без надежды.

Гость закончил и весь превратился в слух.

Хозяин взял паузу, словно взвешивая скрытые слова. На миг всем показалось, что он уйдет от ответа.

— Скажу сразу, речь пойдет о чуде и регуляции гомеостаза тканей. С чего начать?

— С гомеостаза.

— На вашем месте я бы поставил чудо вперед. Так вот, канцер не болезнь в традиционном понимании болезни.

— Вы готовы изложить суть дела прямо сейчас? А приоритет?

— Дорогой доктор Соломон, моя центральная статья уже одобрена рецензентами и принята к публикации в научном ревю по проблемам тканевой инженерии и клеточной трансплантации в Штутгарте. И я уже получил гранки. Да и метод мой давно запатентован и одобрен министерством нашего здравоохранения. Ведь моя частная клиника всего лишь клиника нетрадиционных методик лечения, в том числе и официальная база для изучения разного рода пищевых добавок. Дополнение к традиционной медицине. Я не оперирую. Не облучаю. Не занимаюсь химиотерапией. С точки зрения традиции, я колдую. Но, коллега, я не делаю никакого секрета из своих методик.

— И все же. Как понимать вашу преамбулу, что канцер не болезнь?

— С моей еретической точки зрения, канцер — это ложные роды, это счастливое пиршество клеток, которые переживают состояние деторождения. Суть дела в том, что в результате генетических сбоев организм впадает в неустойчивое состояние оживающей матки в момент, когда ее ткань ожидает зачатия. Как известно, стенка матки ждет выпадения из фаллопиевой трубы оплодотворенной яйцеклетки, деление в которой уже началось. Повторю азбуку оплодотворения. Яйцеклетка приняла сперматозоид. Механизм заработал, делясь со скоростью один раз за двенадцать часов, клетка движется к стенке. Ее имя зигота. Но когда крохотный комок слизи достигает числа «сто», его имя меняется на бластоцит. Микроскопическая Лапута, появляется в бездне матки, как летающая тарелка, и озаряет прибытием место приземления. И вот случилось то, что ожидалось: контакт! Родовое место, чье имя плацента, принимает будущего младенца. Думаю, что эта картина похожа на ту, что возникает при зарождении патологии. А именно. На пораженном счастьем ожидания участке организма возникает то состояние разжижения, каковое возникает в стенке матки, ожидающей падения яйцеклетки. Клетка, оказавшись в центре сигнала «делись!», становится лжеродовой, хотя родовой не является, и вокруг нее начинается образовываться псевдо-зародыш, роковой близнец, обманный двойник человека. Жадный зародыш стремится к рождению. Так как ложный близнец растет из ткани собственных клеток, антитела и защита не срабатывает…

— Извините, — перебил гость князя. — Все это не вызывает моих возражений. Это маленькая одическая поэма. Она вполне годится, чтобы в общих чертах рассказать профану о канцере на школьном уроке. Простите, что я говорю дерзости, но все это слишком образно и просто. Мы говорим: раковые клетки делятся, опухоль растет, канцер начинает напитывать организм токсинами. А по-вашему — не опухоль, а зародыш, он растет, ложный близнец, дитятко смерти и вот-вот станет орать…

— Именно так, коллега. Увы. Дальше сложностей тоже не будет. Мой метод — это опыт максимального упрощения. Вы погружаетесь в глубь материи, я же бросаю взгляд с высоты. Секрет в упрощении, а не в умножении сущностей без необходимости. Как говорил председатель Мао: больше читаешь, умней не становишься. Я не хочу умнеть. Я профан и предлагаю варварский взгляд профана…

— И я не претендую на царство, князь. Я тоже профан. Но профи профан.

— Что ж, продолжим говорить глупости. Механизм роста ложного близнеца окружает опухоль системой стойкого жизнеобеспечения и подчинен — внимание! — подчинен той стратегии развития зародыша, каковую мы называем фазами онтогенеза. То есть сначала у зародыша появляется хорда. Затем, например, прообраз хвоста. Хвост в какой-то момент отваливается. За период старта зародыш проходит сотни отрезков развития. Эти отрезки стыкуются друг с другом во времени, вроде сантиметра нашего кутюрье. Только деления на ней неравномерны. Назовем эти сегменты порциями творения. Каждый из них имеет определенную длительность и точки касания. Если подействовать на эту ленту развития и разорвать ее в точке касания, механизм роста зародыша будет прерван. Ложная плацента перестанет питать опухоль. Кусок сладкого сахара, то есть канцер, рассосется, и на месте саркомы останется только гладкое место.

— Красиво сказано, ваше сиятельство. Но это только слова. Как, говоря вашим образным языком, выключить механизм разрастания раковых клеток, колонию которых вы нежно окрестили ложным младенцем.

— Да, тут возникают проблемы. Но это проблемы не деления клеток, а проблемы понимания времени. Для вас время есть последовательная порция мгновений, идущих из прошлого в будущее. Для меня все ровно наоборот. Бог творит мир из будущего.

— Лечение молитвой! — взвился стрелой оппонент. — Я в церкви или больнице?

Хасид мягким жестом руки вернул Соломона на место.

— Спасибо, Барух, ваш друг слишком горяч. Так вот, будущее! Это оттуда к нам навстречу вырастает мостище над бездной, оттуда выступает опора, на которую мы каждый миг ставим ногу. Без места, уготовленного для нас в миг сотворения мира, ступить будет некуда, и мы полетим кувырком в пропасть. То есть лечить вашу колонию онкоклеток нужно сменой вектора времени, прервать постав будущего, лишить поддержки небес, сказать грубо: фиг вам.

— Что? Как?

— Им нужно сделать инъекцию прошлого, внушить более раннюю стадию онтогенеза, призвать к самоубийству. Эту роль в моей мистерии играют так называемые регуляторы времени, порции прошлого. Говоря вашим языком, вытяжки иных хронотопов. Например, вытяжки из печени акулы или потрошков ворона. Сгодится молотый прах скорпиона и прочая ядовитая нечисть, из которой алхимики делали микстуры. Скорпион — вот идеал здоровья. Он умирает только от смерти. Болезни ему неведомы.

— Вытяжки из печени акулы? Старо! Я где-то уже читал об этом… Кажется, в трудах одного специалиста из Грузии времен Советского Союза.

— У вас прекрасная память. Именно так. Но «труды» — громко сказано. Брошюра о препарате «Катрекс» покойного Аликана Гачичеладзе. Она была издана в 1987 году. 25 лет назад. Она называется «Регуляция тканевого гомеостаза, нетоксичная профилактика и терапия хронических патологий». Я всего лишь позаимствовал его подход, добавив пару своих придумок. Так вот… Люди!

В залу вошли два официанта. Первый нес клетку с вороном, второй — аквариум, в котором плавала новорожденная акула длиной в 10–15 сантиметров.

Клетка и аквариум были поставлены на столики справа и слева от мэтра.

— Дорогой профи, вспомним завет Медеи. Чтобы омолодить, нужно состарить! Чтобы омолодить старого Ясона, сделать старику инъекцию прошлого, чародейка Медея влила в его вены настой из печени долголетнего оленя и головы ворона, прожившего девять веков человека.

— Но ничего подобного не было, — перебил докладчика Валентин (вдруг!), — вы перепутали Ясона с узурпатором Пелием. Это его дочерей Медея убедила, что их отцу, дряхлому старику, можно вернуть молодость, если разрубить его на куски и бросить в котел. Для наглядности она заколола барана, велела его расчленить, сварить и, добавив в кипящее варево волшебное снадобье, на глазах дочерей оживила барана, каковой стал ягненком. Дочки поверили, старика-узурпатора разрубили, сварили, но Медея не стала пускать в ход свои чары, и Ясон вернул себе власть над Иолком…

«Откуда ты это знаешь?» — гаркнуло в голове.

Князь удивленно воззрился на оратора.

— Есть такая версия, — согласился тот и продолжил, как ни в чем не бывало. — Тогдашний век людей был короток — 50 лет, зато век священного ворона, жившего в языческих храмах, длился почти пятьсот лет. Пример Медеи сигналит внимательному уму, что вместо изнеженных домашних пеструшек, кококо и кукареку, которых мы используем, чтобы получить сыворотку, нужно взять генетический чертополох, диких черных воронов, а еще лучше катранов, черноморских акул, воронье океанов, неуязвимых убийц, которые станут донорами черной крови. Пусть каждый заведет себе личную акулу или ворона, который станет твоим иммунным братом. Вот полюбуйтесь господа — это мои близнецы.

Князь шаловливо дунул в лицо ворону и побарабанил пальцами по стенке аквариума.

Ворон вздыбил перья. Акула метнулась из угла в угол.

— Ворон сам питается смертью, не ест теплое с кровью, ждет, пока убитая мышь станет мертвечиной, и тогда начинает долбить падаль клевками. На языке космологии, ворон питается отключением хронотопа. На языке биологии, он клюет трупный яд. Его печень прекрасно справляется с этой ужасной дохлятиной. На языке алхимии, он кормится кусками омоложения. Его брат Акула — самое древнее морское чудовище. Ископаемые остатки, найденные палеонтологами в слоях мезозоя, дают основания считать, что эта тварь не менялась уже 300 миллионов лет. Только представьте себе эту уйму времени. У этой выживаемости есть несколько компонентов. Во-первых, колоссальный эффект детоксикации: ворон ест падаль, но сам не сдыхает. А что такое рак? Это опухоль, затопляющая тело токсином. Мое лекарство повышает защиту от этой потравы в тысячи раз. Кроме того, печень ворона и акулы работают, как машина времени. На языке биологии, эта выживаемость парочки основана на том, что кровь ворона и акулы обладает свойством тормозить все разрушительные процессы. Я же объясняю эту стойкость фактором времени. Все древнейшие твари не пускают свои тела в тоннель эволюции. Они отключили этногенез на ранней стадии развития. Акула выпала из метаморфоз эволюции еще в эру палеозоя, точнее, в пору триаса. А часы — это печень. Ее печень отключает время. Проблемы защиты организма сосредоточены в акульей печени, тут ее кровь очищается и получает порцию замедления, и — внимание! — не выпускает акулу из эры палеозоя. Надо позаимствовать эту силу из печени и отдать человеку. Вынуть человека из эры кайнозоя. Завернуть его хотя бы на пару месяцев в мезозой. Увы. Печень ворона слишком мала — она чуть больше сливы. А вот печень черноморского катрана, вполне годится, чтобы сделать вытяжку. Тут важно сохранить вытяжку живой. Любой ценой сберечь то, что у вас, Соломон, называется биологической активностью, а я окрестил биологическим тормозом.

— Слова, слова, слова, — неожиданно бросил Валентин на стол реплику из Шекспира, — наше врачевание всего лишь спор о терминах.

— Вот именно, брат Клавиго, — согласился князь, — пока мы дискутируем, смертность от онкологии вышла на второе место в мире…

Оппонент насмешливо хмыкнул:

— Вы мифологизировали бионику, князь.

— А вы стали пленниками синтетической фармакологии, коллега.

Князь закипел раздражением.

— Стоит ли продолжать, если речь о словах?

— Мы слушаем вас с величайшим вниманием, Виктор, — вмешался хасид. — Мой друг Соломон всего лишь пылок, как и подобает молодой душе. Но он врачеватель тела, а не лекарь слов.

— Не врачеватель, а раб. Раб тела, а не царь. Но загляните в учебник, мой дорогой гость, в человеке 60 триллионов клеток, из них в одну минуту 18 миллиардов умирает, а 18 миллиардов рождается заново. Как ты сможешь контролировать эти 36 миллиардов? К человеку эта бездна не имеет никакого отношения. У тела своя судьба.

— Да вы мистик, князь! — перебил гость. — Мистик и поэт!

— Соломон, — принялся укрощать друга хасид, — дай сказать хозяину то, что он должен сказать.

— Простите, — сбавил обороты молодой эскулап, — я из другого теста.

В споре возникла пауза.

Было видно, что фон Боррис не привык к возражениям и с трудом сдерживает холодную ярость. И все-таки он сменил гнев на милость.

— Итак, — продолжил князь, — поступив в кровь человека, выключатель времени мгновенно обнаруживает запущенные с дикой скоростью часы онтогенеза и переводит стрелки назад. Ложный младенец перестает расти, требовать пищи, начинает створаживаться и угасает. Все это время мой пациент находится в воде. В особом плавательном пузыре в полузатопленном состоянии в середине бассейна. В состоянии транса, в котором он не понимает отчетливо, кто он: Барух, или пловец, или младенец в утробе, или акула. Его сознание раздваивается: тот, кто болен, и тот, кто не знает, кто он есть.

— Да, — вновь ввинтил реплику наш детектив, — нужно поменять близнецов, перетащить дух из раненого мяса агностика в тело адепта!

— Да, профессор. Мясо — кто, тело — что. Забыв Баруха, больной стал хасидом, и встал на путь исцеления, ведь хасидизм неуязвим. Но это детали. Главное — отменить ложное вылезание плаценты из круга мишени. Но не забудьте и про оленя, — князь кивнул на стеклянную стену столовой, за которой егерь провел на поводке лужайку из солнечных пятен — пятнистого самца оленя с кустом рожек на голове. — Его печень весит пять килограммов. Этого хватит на сотню инъекций препаратов гомеостаза.

— Красиво, — парировал врач. — Но в вашей поэме экстаза только одно рациональное предположение. Вытяжки из акульей печени иногда тормозят канцер. Но это давно известно, в моей клинике полным-полно препаратов из печени акулы. Катрекс я тоже использовал, когда лечил Баруха. Никакой положительной динамики средство не показало.

— Все эти лекарства негодны. Оживляющий эффект катрекса содержится в вытяжке около недели. Все попытки превратить снадобье, эликсир жизни, кровь ворона и дух акулы в таблетку — глупость. Эти таблетки мертвы. Они не нацелены на конкретного пациента. Сказано же, что для лечения нужны три компонента: ворон, больной Ясон и волшебство Медеи. Но тут есть одна тайна.

— Вы готовы ее рассказать?

— Да, готов. Хотя думаю, что после признания окончательно превращусь в ваших глазах в шарлатана.

— Отрицая современную медицину, вы уже, простите, им стали.

— Что ж, обменяемся эпитетами. Для меня все современное знание о человеке — наскальная живопись кроманьонца.

— Сильно сказано…

— Виктор, — вмешался хасид, — говори, не тяни.

— Чтобы сработал эффект Медеи, нужна Медея. Волшебство для конкретного клиента. Важнейшим моментом в моей методике инъекций катрекса является определение момента, когда злокачественный близнец переходит из одной фазы развития в другую. В этот момент переключения он уязвим…

— Почему?

— Потому что суть любого переключения состоит в том, что между двумя точками есть промежуток, пусть самый ничтожный, как в радиоприемнике, когда ты перескакиваешь на соседнюю волну. Это зеро есть удобный момент приема иной информации, это точка, где можно перевернуть песочные часы.

— У нас эта называется дозировкой. Сколько, как и когда.

— Это слишком грубо. Тут речь идет о микросекундах укола. Я выстраиваю график инъекций катрекса. Не будем касаться количества вещества, это скучно и просто. По анализу крови и ДНК мы определяем параметры личного лекарства. По сути, мы лечим именной панацеей. То, что подошло Баруху, не годится для Соломона. Вот в чем сложность проблемы — нужно создавать миллион именных таблеток от рака.

— Подумаешь, бином Ньютона! У меня каждый больной имеет свой график лечения. Эту практику можно назвать «именной личной таблеткой». Нет здесь никакой панацеи.

— Коллега, умерьте свой пыл. — Князь повеселел. — Вот вам козырная карта для возражений. Этот график я определяю набором случайных чисел, бросая жребий.

— Жребий? — изумился врач.

— Увы, я не могу взять решение на себя. Формула завета Медеи проста. Это триада: для лечения нужна кровь ворона, больной и колдовство. Вот он, решающий элемент, — судьба. А судьба в руках оракула. А оракул — маска на лице Бога. Так вот! Решение принимает оракул. Чародейка Медея. Моя пифия. Вот она перед вами.

Царственная полумаска бесстрастно кивнула.

— Я сообщаю суть вопроса. Например: из Хайфы получена выписка из истории болезни, больной — некто Барух Кац. Диагноз — саркома. Могу ли я вылечить Баруха? Отвечай.

Маска кивнула, крутанула прозрачное колесо. Девочка с серьезным выражением лица вынула наугад рукой в красной перчатке карточку и, пройдя вдоль стола, мелькая облачком алого дыма за спинками черных стульев, отдала хозяину карточку. Князь подождал, пока девочка вернется на место, и прочитал:

Античному храму сродни пирамиды, Руина даст датскому принцу совет: Меняйте, как выкуп за храм Артемиды, Названья богов на названья планет.

— Я не буду говорить, коллега Соломон, что и в тот раз — полтора года назад — я в ответ на свой вопрос получил этот же самый катрен из Нострадамуса. Но в медицинском деле Баруха, копия которого у вас на руках, этот катрен скопирован на первой странице вместе с моей тогдашней резолюцией «принять к исцелению». Катрен вы, наверное, пролистнули. Замечу, что большинство желающих получают отказ. То есть это чистая лотерея. Я ухожу с головой в многозначность ответа. Закрываю глаза, чтобы не мешать прозрению. Понять его я не в силах, но могу пережить его глубь как намек. Плаваю по наитию в глубинах катрена среди размытых букв. И принимаю смутное решение: да-да, пожалуй, я смогу помочь этому неизвестному Баруху.

— Но почему? — вновь взлетел стрелой оппонент.

— Потому что Катрен и Катрекс — слова-близнецы. Все. Баста. Выбор сделан. И вот он здесь. Я был рад узнать, что он правоверный хасид и каббалист и для него чудеса — трава жизни, а не исключение, как для вас. Наконец, три «Ка» — Катрен, Катрекс и Каббала — тоже сыграли свою роль в моем решении: ого, у этого человека есть шанс на чудо.

— Я с уважением отношусь к вере и никогда не отрицал терапевтического эффекта веры. В нашей клинике последние дни больные проводят с молодыми раввинами. Это облегчает страдания.

— Я иду дальше простой терапии и погружаю тело в купель рождества в ожидании чуда. Тут я даже циничен. Если речь зашла о саркоме, чудо не помешает. Вы верите в эффект записок, которые евреи оставляют в стене плача? Нет… Вы верите в описание обустройства ковчега завета в Торе?

— В описание верю.

— Но как объяснить, что ковчег из чистого золота с золотым ларцом для Торы внутри весом около двух тонн, о чем сказано просто «тяжесть», несли на носилках для четырех рук четыре левита, а использовать скот для перевозки святыни было запрещено?

— Это невозможно…

— Соломон, — укоризненно вмешался хасид, — сказано там, что «не они несли святой ковчег, а ковчег поднимал их от земли и увлекал за собой».

— Хорошо, хорошо, но причем тут твоя саркома, дорогой Барух?!

Все это время мозг Валентина вскипал от желания прояснить обстановку. Он даже счел, что князь отвечал слабо, защищался, не атаковал… Что дело вовсе не в акульей печени, не в оракуле… А…

— Позвольте, дорогой князь, вмешаться в дискуссию и объяснить нашему гостю-агностику суть исцеления…

— Прошу. Знакомьтесь, коллега. Это специалист по мандрагоре, архивист из Ватикана, профессор Клавиго.

— Так вот, — тут Валентин вновь задел перышком мысли крыло скрытой истины и, споткнувшись, подумал, что, наверное, в него вновь переселилась душа покойника Клавиго из Гаррецио, и это умерший близнец веско говорит из земли его голосом.

— Профессор… — вывел его из ступора голос хозяина…

— Так вот, — очнулся наш детектив. — На мой взгляд, все дело в созвучиях и резонансе, а резонатором исцеления выступает это уникальное святое место — немецкий лес на берегу Балтийского моря, ныне занятый русскими. Еще в шестом веке оно было отмечено языческим капищем (откуда ты это взял?). Тут сам собой загорался огонь на ветке сосны. А стрела, пущенная наугад в ночной тьме, убивала сову в глаз, зайца в сердце и в загривок ранила волка. Сейчас здесь парк, где в оранжерее растет мандрагора. Это европейский аналог женьшеня. Только мандрагора не просто растение и корень, а единственное в мире растение, наделенное голосом почти человеческим. Когда корень тревожат, он, защищаясь, впадает в удивительное состояние дрожи и резонанса, который человеческое ухо слышит как истошный вопль, сравнимый разве что с воплем висельника в петле. Этот крик отпугивает сильного и убивает слабого. Но только здесь, в святой языческой зоне, используя мандрагору как запал резонатора, можно вызвать в почве этого места и в воде лечебного бассейна, те целительные резонансные волны, которые погружают тело Баруха в состояние всплеска. Когда рождается первое ухо вслушивания в слово творца и чистота этого вслушивания в феноменальную глоссолалию творения омывает грешное тело. Мембрана не знает саркомы. Она упивается счастьем слышать голос творца, резонируя вместе с водой и землей, лесом и морем, травой и цветами от сонорного оргазма. Так наш Барух снова становится младенцем. Отныне он близнец господа, созданный по образу и подобию своему. И юношей встает из купели. Он чист. Его трясет от восторга. Он славит творца.

И Валентин замер, потрясенный тем, что только что молвил.

— Да! — вскочил в трансе хасид. — Барух поменял свое тело, как старый таллит на новый. Он танцует, держась за ручку ковчега. Ветер сдувает иглы с сосен. Луна поднимает столбами морскую волну и скручивает ее в витую колонну. Барух танцует на лунной дорожке и славит твердость воды, которая прочна, когда узрит Бога, да будет он благословен. А саркома — от лукавого.

И он рухнул на стул в слезах вдохновения.

А Соломону втайне стало стыдно. (Вот оно что! Рак излечим сонорным резонансом низких и высоких частот…) Но он не мог уступить танцу профанов твердость научной мысли, в которую верят те, кто любит хаскалу (рассудок) больше себя.

— Оставим ваш восторг за рамками знания, — сказал он, побледнев от возбуждения. — Я рад, что Барух жив и здоров. Что его анализы сегодня это не те, что были полтора года назад. Но, пользуясь тем, что допущен в круг касты жрецов мандрагоры и ознакомившись с устройством вашего дома и его окрестностей, князь, я все же не могу не промолчать по поводу вашего странного культа двадцатых годов двадцатого века. Я не могу не думать о том, чем это скоро закончится. Минует каких-то шесть-восемь лет, и к власти придет известно кто. А дальше — печи Аушвица? И зачем вы выбрали для вашей клиники охотничьи угодья мясника Геринга, перестроили его бывшую дачу? Где ваша брезгливость к свастике?

— Соломон! — с укором воскликнул Барух.

— Коллега, — ответил князь, — не каких-то шесть — восемь, а пройдет еще долгих-долгих восемь лет. Это было самое стильное время в Европе. Даже в советской России в середине двадцатых годов еще царствовали Малевич и Мейерхольд. Сталин еще только метил в тираны. А рейхсмаршал мясник Геринг был еще пухлячком-милашкой, служил летчиком в Швеции и дружил с молодой Астрид Лингрен, которая была очарована повадками этого милого обжоры в летной форме. В гостях у Астрид он то и дело просил варенья. С милой бестактностью шарил в шкафах в поисках новой порции сладостей. Я самый большой сладкоежка на свете! Говорил о полетах в небе, о новых пропеллерах… Не узнаете, с кого был написал очаровательный толстячок Карлсон, который живет на крыше? Не узнаете, у кого взят пропеллер, для лучшего друга детей, чтобы летать над Стокгольмом? Откройте любой учебник по истории шведской литературы. Симпатяга Карлсон — это молодой Геринг. Да, этот факт не афишируют, но шведам-то он хорошо известен.

— Вот как… впервые слышу об этом, — сказал Соломон.

— Замечу попутно, что мой кумир вовсе не сила, а разум. Чей профиль среди пяти медальонов на этой стене? Поднимите головы… Это Витгенштейн. Как известно, Людвиг Иосиф Иоганн Виттгенштейн родился 26 апреля 1889 года в Вене в еврейской семье.

— Он был протестант!

— Но дед его перешел в протестантство из иудаизма.

— Соломон, умерь прыть, — сказал Барух, — ты среди друзей.

— По календарю нашего острова Людвиг жив, он в самом расцвете сил. Ему 36 лет. Он занят тем, что строит в Вене дом для любимой сестры, в пользу которой, кстати, отрекся от наследства после смерти отца. Из отвращения к деньгам отрекся и по причине полной неспособности вести дела. В этом доме все до мелочей продумано им. Здание лишено всяких украшений. Царит красота прямых линий и ясность пропорций. Это дом вне стиля, хотя сталь и стекло — от модерна. Скажу больше, мой особняк повторяет некоторые черты его дома. А работал он, не поверите, помощником садовника с монахами в Хюттельдорфе около Вены. Он собирался уйти в монастырь. Моя оранжерея — точная копия оранжереи Витгенштейна. Вот почему мои мандрагоры рассеивают в воздухе не похоть, а мысль. Короче, дорогой Соломон из Хайфы, я мысленно живу на солнечной лужайке Европы. Я монах-садовник, и я же объедаюсь вареньем. Я философ, врач, коллекционер людей, и я же летающий Карлсон с пропеллером на спине. Я улетел в благословенные двадцатые годы.

Тут Виктор фон Боррис впервые улыбнулся.

— Кроме того, дорогой гость, это же только игра. Повод, чтобы потратить шальные деньги. Развлечь себя и моих гостей. Игра в лаун-теннис модерна. Даже наш клуб самоубийц — понарошку. Девиз «убей в себе Фауста» — только рекламный слоган Хегевельда. Рецепт противоядия очень прост: не играй, заткни уши берушами, как поступает мой беллетрист Даниил.

— Да, — кивнул тот, — я вас не слушаю.

— Может быть, откроют рты важные молчуны… Мой художник? Мой фотограф? Мой биограф?

Первые отмолчались, а беллетрист Протей, с индюшачьей выей кисло молвил:

— Ваше сиятельство, я атеист и агностик. Считайте меня немым.

Князь дал знак, и слуги споро унесли со стола всю медтехнику.

— На этом позвольте закончить официальную часть ужина, гости проголодались, я чую по ароматам из кухни, что жаркое уже готово. Осталось только выслушать нашу пифию и, если потребуется, чуть-чуть восстановить гармонию Хегевельда. Так! Слушаем истину!

Пифия в полумаске величаво кивнула, вытащила из прически заколку, открыла с ее помощью зеркальную шкатулку и поставила перед девочкой. Та влезла с коленями на стул, важно закрыла глаза и наугад вытащила из зеркального нутра несколько карточек.

— Читай, моя радость, вслух полным голосом, без утайки.

Катя встала и важным голосом, гордясь поручением, прочитала голосом большой немецкой механической куклы:

— Зафиксированы три налушения галмонии: в 2.16 Фаринелли приснилось, что утром, когда он пьет кофе, над его столом плалетела птица и капнула пометом в чашку с кофе, да так метко, что кофе заблызгало лицо. Тогда он расхохотался и сказал сам себе, вот вам, господа, сотворение Адама Кадмона! Кал пал в чашу творения, а не свет и не гло-ссо-лалия. Уф…

Девочка остановилась, князь дал знак — читай дальше.

— Утром, в 7.24 садовник Цезаль Челеп пришел в оланжерею. Прошел первым делом к мандлагоре, подарку Клавиго, посмотрел корень, понял, что корень по прежнему не пустил волоски, с досадой плюнул на землю и подумал, что палачу нужна кловь, крикнул: нету у меня для тебя клови, нету, свекла! Уф…

— Обозвать плод с древа Добра и Зла, великое яблоко, «свеклой», — сказал князь с задумчивой грустью, мельком глянув на садовника, — можно только в припадке безумия. Что ж, не будем наказывать дураков, ослов, остолопов, олухов и прочих болванов. Мимо! Бог ему судья, пусть только наш повар Бартоломео приготовит Цезарю хороший свекольник. Свекла замечательный овощ. Овощи в меню ничем не заменю, говорил Апулей, когда писал Золотого осла. Что ж, да здравствует свекла. Она придаст розового румянца его бледным отвислым щекам, похожим на вымя ослицы.

Перехватив напряженный взгляд лжеКлавиго, заметил:

— Дорогой дон, вы в гостях друзей мандрагоры. Наше кредо: в резиденции Хегевельд, на острове высшей гармонии не должно быть ни грехов, ни грешков. У нас все про всех известно. В том числе и про меня. Привыкайте. У нас правит принцип огласки и наказания.

И дал знак — дальше.

— Последнее искажение согласия записано в полдень. Наш гость господин Клавиго (Валентин вздрогнул) рассматривал галерею немецких картин, где долго изучал портрет журналистки ван Харден работы Отто Дикса. Работа произвела настолько невыгодное впечатление на Клавиго, что ему захотелось мысленно вырвать сигарету из руки журналистки и прижечь участок кожи на правой ноге, который виден из-за приспущенного чулка. Уф.

— Все?

— Все, — отрапортовала Кукла.

— Умница, садись…

Пифия одобрительно погладила девочку по головке костлявой рукой в блеске перстней.

Вот так номер, встрепенулся душой наш детектив. Действительно, прогуливаясь в полдень по галерее, открытой для гостей дома, он чуть притормозил у портрета крайне гротескной девицы с моноклем в правом глазу и, скользнув глазом от короткой стрижки «под мальчика» к коленям курильщицы, заметил плохо натянутый чулок и подумал: «Прижечь бы накрашенной жабе голяшку, чтобы не щеголяла своей эмансипе…»

Но кто, каким образом сумел пошарить в его голове и отыскать соринку в глазу? Неужели вздорная Герда права, что князь узнает всякие гадости прямо из мыслей любого гостя?

— Да, дорогой Клавиго, повторюсь: одна из черт моего прекрасного острова размером с лес вокруг дома и клиники — знать всю подноготную правду о посетителях. Поначалу это не очень приятно, но эффект публичности тайного умысла или проступка превосходит все ожидания, сама мысль получить публичную порку приводит человека в состояние осторожности. Внимание, вы в Хегевельде! Мойте руки перед едой, не плюйте в святой колодец, будьте опрятны в собственных мыслях, не брякайте языком даже тайно, в пещере черепа, знайте — вашу мерзость увидят, вашу вошь увеличат до размеров слона, который будет шарить слоновьим хоботом в ваших грезах. (Он тоже медиум?!) Этот опыт всеведения можно назвать причудой, хозяин-то сбрендил, помешался на мании рая, а можно назвать и новым-новым порядком. Но!

Князь поднял острый палец, увенчанный сразу пятью кольцами с агатом, яшмой, хрусталем, сапфиром. Все камни — покровители близнецов…

— Но, Клавиго, ты прав, даже феминистка должна следить за чулками. Чулок, если ты согласилась принять эту буржуазную метку, должен быть идеально натянут. Потому я аплодирую и прошу тех, кто согласен со мной, похлопать в ладоши.

Стол зааплодировал. Детектив чуть перевел дух.

— А вот ты, дорогой мой ангел, — обратился князь с укором к Фарро, — опять меня огорчил. К чему проводить параллель между падением птичьего дерьма в кофе с падением Имени Бога в даль сотворения мира? Что ж, ты будешь примерно наказан. К роялю, мой ангел, к роялю!

Ага, подумал Валентин, этим привычным наказанием здесь обычно завершается первая половина застолья. Поведение певца послужило подтверждением этой догадки. Князь еще только начал свой спич о параллелях, как наш вдохновенный Бетховен уже зачесывал пятерней непокорные волосы. Потом встал, сонный и вялый, прошел к роялю, положил пухлую руку на край инструмента, достал из кармана белоснежный платок (маска листала ноты, а Магда принялась поклевывать пальцами клавиши), откинул назад свою исполинскую голову с львиной гривой и, содрогаясь туловищем, где на груди пульсировал ком, словно там прятался львенок, запел. Бог мой, он запел на немецком двумя голосами — тенор и меццо-сопрано — дуэт из великой оперы Глюка «Орфей и Эвридика», тот страшный финал третьего акта, где Орфей уже вывел из ада любимую, но оглянулся от ее печальных упреков: «О, почему на нее не смотрит Орфей, разлюбил?» О ужас, оглянулся, нарушив запрет Зевса, и любимая тут же упала замертво. Обливаясь слезами, Орфей скорбит над ее мертвым телом. В той точке, когда Эвридика смолкла, пение достигло кипящей трагической выси. Луна, как и вчера, подкараулила кульминацию и театрально выкатилась за идеальным огромным стеклом в прогалину между кронами сосен и пиками елей, озарив муки Орфея мертвенным светом ада. Выхватив картонный кинжал, чтобы покончить с собой, простирая руки к луне, упав на колени, сотрясаясь, как вулкан скорби, Фарро пел обо всех нас, кто родился на этой земле, обо всех обреченных терять своих Эвридик, обо всех, кто неизбежно спустится в ад и не сможет оглянуться на крик: оглянись! Голос певца обвивал окаменевших гостей кольцами той силы, с какой змей, плеснув с волною на берег, окольцевал детей Лаокоона. Князь не смог скрыть своих слез и закрыл руками лицо, двойняшки были бледны, гости из Хайфы, вскочив со своих мест, закрыв глаза от напора эмоций, отрешенно раскачивались перед плачем Орфея, как перед стеной Плача в Иерусалиме… «Шхина!» — восклицал хасид, и обнимал окаменевшего от потрясения друга. «Шхина», — кивал тот в ответ, что значит: «Здесь, сейчас к нам присоседилось всепроникающее присутствие Бога, его слышащий взгляд».

Еще секунда — и кинжал вонзится в горло певца, но чу… слышен летящий голос Амура (сопрано), голос, звучащий ликованием вести: боги прощают певца и возвращают его любимую Эвридику к жизни! Исторгнув начало арии Купидона третьим голосом и, оборвав его на ликующей точке, Фаринелли вытер платком взмокший лоб, раскланялся на овации и отрешенно вернулся за стол, рухнув всей тушей на стул. Стул застонал от тяжести.

И опять Валентин с легкой ненавистью пожирал глазами певца, который, спустившись с трагической высоты, где только-только парил вместе с голосом под самыми звездами, плотоядно рыскал рукой по скатерти в поисках зубочистки…

Князь промокнул слезы и дал сигнал накрывать.

Повар объявил, что сегодняшний ужин повторяет ужин, данный господином Жискар д‘Эстеном, президентом Франции, и его супругой в честь господина Феликса Уфуэ-Буаньи, президента Республики Берег Слоновой Кости и его супруги, устроенный в Елисейском дворце в понедельник 3 мая 1976 года.

К ужину были поданы: консоме из домашней птицы по-старинному, морской язык в слоеном тесте «Лавальер», фаршированная пулярка по-гатинезски, рагу из весенних овощей, салат из сердцевин салата-латука с зеленью. На десерт сыр и Ардешский пышный бисквит с соусом пралине. Плюс вина: Мерсо Гут д’Ор 1971 года, Шато Тальбо, 1964, и шампанское Редерер, 1969.

В разгар ужина Герда сделала вид, что уронила вилку, бессовестно полезла под скатерть и под столом пребольно ущипнула Валентина за икру. От щипка он чуть не вскрикнул.

А в тот момент, когда Валентин подошел попрощаться, князь придержал его локоть,

— Дорогой Клавиго, уделите мне пару минут.

После чего провел вверх по лестнице на балкон, откуда открывался потрясающий вид на лунную Балтику и звездное небо, на стриженый в духе Версаля простор цветника, обрамленный белыми чашами света. Луна, ровный лоск моря, гребень сосен вдоль края земли, трепет весенней ночи, полной сырого блеска, наполнил сердце Валентина неведомым прежде чувством благоговения перед жизнью…

— Простите князь, я хочу…

«Была, не была, пора раскрываться», — решился детектив, устрашенный чтением мыслей за ужином, но сказал вовсе не то, что хотел:

— Я хочу сказать вам, что вот уже третий день переживаю странное чувство. Словно я вдруг поумнел, словно душа моя стала тоньше, Минуту назад я и не знал, что на свете есть Глюк и его гениальная музыка, а стоило только Фарро запеть, я сразу вспомнил, боже, это же Кристоф Глюк, его лучшая опера, финал третьего действия, где Орфей выводит из Аида любимую Эвридику и, нечаянно оглянувшись, нарушает зарок Зевса.

Князь удивленно выслушал лжеКлавиго, затем, церемонно обняв, ответил:

— Дорогой друг, итальянцы прекрасные знатоки музыки, и не стоит вам наговаривать на себя. А тайна вашего оживления для вас и меня никакая не тайна — это же аромат мандрагоры, она цветет смыслами и увеличивает объем нашей души. По слову Платона, истина — это припоминание. Вы просто припомнили забытое.

Он показал на оранжерею:

— Видите, хотя свет погашен, она почти светится!

Действительно, от стеклянной галереи расходилось свечение. а внутри подрагивал рой светляков, словно оранжерея вдохнула в себя Млечный путь, как аромат, и сейчас наслаждается звездами.

— Заметили, как прощался наш агностик из Хайфы? Он так тискал мою руку — пальцы до сих пор ноют. Он сказал что, услышав пение Фарро, впервые расплакался и поверил в Творца, в чудо и — клянусь, профессор, — он распрощался с позитивизмом. Это победа!

Слова князя перебил шум: в вольерах псарни поднялся стон и лай при виде идущего егеря с ключами свободы.

Куртка князя, в которой отражалось лицо собеседника кусками в осколках, была нелегким испытанием для детектива: казалось, сама одежда видит тебя насквозь…

Пользуясь причудливой паузой в настроении фон Борриса, Валентин спросил:

— А что означают эти странные акведуки?

Сыщик пытался использовать каждый миг расположения хозяина.

— Это причуда дизайнера, который планировал Хегевельд. Он уверяет, что арки из нержавеющей стали утраивают силу оранжереи.

— В это трудно поверить. Можно ли магнитом усилить запах цветов?

— Наверное, нет. Но, профессор, я же хотел вам показать Спику.

Он первым приставил глаз к хвосту телескопа, а затем уступил место гостю. Валентин прижал глаз к окуляру и увидел в космической пустоте бело-голубой светоч ярчайшей звезды в созвездии Девы, похожей на четырехугольник.

— Спика — двойная звезда. Звезда из двух близнецов. Вокруг главной вращается более слабый спутник с периодом в четыре дня. Но эта близость на деле равняется расстоянию в одиннадцать миллионов километров. Да и слабость близняшки весьма относительна, Спика-два ярче нашего солнца в разы, а весом больше в шесть раз. Но вот что меня гложет, профессор. Спика от нас находится на расстоянии в 250 световых лет. И черт знает, может быть, она уже взорвалась, или погасла. Все, что мы видим, как известно всем, далекое прошлое мироздания. Короче, нам никогда не увидеть истинное положение дел. Подтасовка под человека — вот основание мира… и то, что не дает мне покоя, Клавиго.

— Князь, я тоже часто думал об этом, — сказал Валентин, понимая, что никогда прежде об этом не думал, и одновременно переживая услышанное от князя, как свои мысли, — и чаю, что эта подтасовка дана нам во благо. Мы закутаны в сон, как младенцы в утробе. Истина нас точно прикончит. Вот почему мы толком никогда не рождаемся, а мыслим, по сути, мечтами об истине.

— Негодность мира — вот в чем моя проблема, профессор, — вымолвил князь. — Мы никогда не увидим Спику, но… Но, не буду вам докучать. Скоро полночь.

Тут они тепло попрощались. Доверие князя растет — тем больше ужаса в сердце обманщика.

Лифт не работал… надо же, такой пошлый сбой в идеальной системе.

Поднимаясь по лестнице в свой номер, Валентин Драго вдруг замер и вцепился в перила окаменевшей рукой, лицо его мигом покрылось бисером мелкого пота. Неужели! — его затрясло — опять! — не хочу, ни минуты, ни секунды, ни полсекунды…

Это был приступ семейной мании: вожделение покончить с собой.

Бог мой, а он-то думал, что излечился! Семь лет прошло с последней попытки суицида, он прошел лечение в клинике, закодировал тягу и вот — все насмарку. Опустившись на ступени, он хотел уже звать на помощь ночного портье, но внутренний голос повелел: не кричи, а ищи-ка шустрей шнур для петли или вынь ремешок из брюк, он сгодится. Закрепи один конец вокруг балясины, а тот, где пряжка, затяни вокруг горла. И — ну же! — перевались через перила, ремень выдержит груз твоего тела, и все будет кончено. Подчиняясь припадку черной депрессии, Валентин стал вытаскивать ремень из штанин. Тетка рассказывала, что дядя Петр четыре раза побеждал порыв к суициду. Вставал на стол с накинутой петлей и, закрепив конец веревки на крючке для люстры, начинал рассматривать потолок. Так он цеплялся за жизнь. Вот пятно, оно похоже на облако, а эта трещинка — как ослиный хвостик, забавно, а вот царапина, след от ремонта, который был год тому назад, а это что… ах, это же лепнина, круг из лепестков алебастровой розы… темнеет… потолок залит закатом… трещина совсем не видна… так дядя стоял два-три часа, пока приступ черной депрессии не отступал, тогда он снимал петлю с горла и, спустившись со стола на стул, шел пить свой кофе.

Вот и сейчас, вспомнив методу дяди Петра, Валентин, вытаскивая ремень рывками, пытался уцепиться глазами за подробности гостевого дома, которые притормозят сползание на край пропасти. Погоди, жизнь выносима, смотри… но лестница, на которой он рухнул, вцепившись в перила, сухо твердила одно и то же голосом тетки: но однажды потолок ему не помог, на беду выдался пасмурный день, трещины и пятна стали совсем не видны, и твой дядя повесился. Корчась от ужаса, Валентин вспомнил, как брат в больнице ответил ему на вопрос: неужели так хочется? То есть, неужели так жутко хочется уйти из жизни, что нет сил с этим «нет» справиться взрослому сильному человеку? Борис сразу понял его и ответил полушепотом жути: Валюн, это невыносимо, представь себе, ты выпил два литра пива, твой мочевой пузырь трещит по швам, распирает с такой силой, что ты вот потеряешь сознание, ты, качаясь, стоишь над унитазом и зажимаешь шланг, чтобы не капнуло.

Полный швах!

Вот и сейчас Валентин смог только выронить зажигалку, чтобы на миг оставить проклятый ремень и, поймав скользкий квадрат «Ронсон», зажечь огонь левой рукой и обжечь пальцы на правой, той, что тянула ремень из петель штанины… петли… тебе не уйти от петли… ожог не подействовал, зажигалка выпала, покатилась по ступеням лестницы и погасла… «Это лестница меня подкараулила», — сказал себе Валентин, а лестница продолжала твердить в ритме ступенек голосом тетки: «…Однажды потолок не помог, раз, на беду выдался пасмурный день, два, и твой дядя повесился, три…»

Его спасла Кукла.

Девочка, белое облачко в пижаме и тапочках, выбежала из номера к лестнице и, увидев Валентина, не обращая внимания на его странную позу на четвереньках, кинулась к нему в слезах, протягивая ладошку, на которой лежала бабочка.

— Она умерла!

— Нет, — очнулся от приступа смерти несчастный Валюн, — она только помяла крылышки. Смотри, нужно тихонько подуть. — Взрослый взял руку девочки у запястья, бабочка чуть шевельнулась. Это была ночная сатурния. Бабочка расправила крылья из тончайшего шелка в пудре полета, развернулась на ладони и фффыр — полетела.

— Спасибо. — Она перестала плакать: — А теперь, пожалуйста, отведите меня к бабуле, одна я боюсь ходить по коридору.

Он довел Куклу до высокой приоткрытой двери.

— Скажи, — придержал он Куклу на миг, — а как ты достаешь счастливые билеты из барабана?

— Они, как щенки, тыкаются в руку носами. Холодный нос — плохо, теплый — хорошо. Завтра за бабочку я вытащу тебе самый теплый…

Облачко скрылось, смерть отступила, только тут Валентин почувствовал боль от ожога на запястье правой руки. Боль и запах паленых волосков обугленных в том месте, где огонек зажигалки пытался побороть призыв суицида.

Приступ черной тоски миновал, он чудом вырвался из капкана, вернулся в судьбу детектива, попавшего в дурной переплет судьбы. Душа Валентина Драго вновь спасительно погрузилась в подробности самозащиты: до разоблачения остались едва ли часы, счет пошел на минуты… Вернувшись в номер, он разделся и тигром прыгнул в постель, внушая себе: спи! Покачавшись над бездной, люлька причалила к напольной лампе (квадрат света на витой ножке), которую он не стал выключать. На этом тревожном уступе скалы Валентин, наконец-то уснул, но только-только сон набрал в легкие сна сонм сновидений, как в дверь постучали.

Валентин сразу проснулся.

Он-то думал, что проклятый вторник все-таки кончился…

Постучали второй раз. Негромко, но настойчиво. Затем третий раз уже с раздражением. Он запахнулся в самурайский халат и открыл высоченную дверь.

Это была Магдалина, но разглядеть ее он не успел.

— Фас!

Два добермана кинулись на него молча, страшно, с легким рычанием умело сбили с ног. Он упал спиной на ковер. Самец вцепился, ему в горло, фиксируя позу «пленник», а самка прихватила зубами левую ляжку и поставила твердую лапу на причинное место — поза «страж». Одно неосторожное движение, и он будет растерзан.

— Кто ты, сучий потрох?

Магдалина присела на корточки у его лица, и Валентин почувствовал дух коньяка. Стерва была пьяна и опасна вдвойне, ее глаза горели злобой: уй, я тоже доберман, разорву.

Что ж, лжеКлавиго на крайний случай уже придумал, как защищаться, если припрут…

— Я не Клавиго.

— Так я и знала! И кто ж ты, козел?

— Я его слуга. Мы поменялись ролями.

— Зачем? Только не ври, сука. Я читаю все твои вонючие мыслишки.

— Клавиго боялся, что князь отнимет книгу о мандрагоре и не заплатит.

— Врешь! Папа ее купил и перевел на счет поганца пол-лимона! Я сам оформлял бумаги… — и она стащила парик.

Черт возьми — это был секретарь князя.

— Ты… секретарь…

Было от чего опешить, но это был именно он, без наклеенных усиков Чаплина, в гриме молодой девушки с накрашенными губами и тенями в духе двадцатых годов. И почему-то в перчатках до локтя.

Она-он-оно расхохоталось с истинным сладострастием полной победы. Псы чуть ослабили хватку, они лучше понимали оттенки человеческой речи, и детектив Драго понял: сработало, ему поверили. Что ж, куй железо, пока горячо…

— Да, вспомнил, — на ходу выкручивался Валентин, — ваши деньги на счет поступили, но мой хозяин побоялся, что князь его не отпустит из зоны, оставит навсегда слугою при книге. И велел мне занять его место.

— Зачем книге слуга?

— Читать непонятный текст. Там порой меняются целые предложения! Написано на тарабарском языке чернокнижников!

— Глупец. Слово князя — закон. Он дал гарантии твоему пузану, что его ждет радушный прием. Он гость клуба! Это наивысший статут приема. Ни один волосок не упадет с головы гостя. Айри, Бен, фу.

Псы, клокоча, отскочили от пленника.

Секретарь встал с четверенек. Потянулся спиной. Кинул парик на диван из черной кожи, где прическа в стиле гаврош смотрелась особенно жутко, — как скальп французского мальчика.

— Вставай, лакей, налей мне виски.

Валентин встал, псы опять зарычали. Прошел к минибару и вытащил на свет зеленый пузырь шотландского Auchentoshan. Поставил бокал на столик перед диваном, куда плюхнулся незваный гость, и налил виски. Псы легли на ковер и, не сводя яростных глаз, караулили каждый жест.

— Осел, этот бокал для шампанского, для виски нужны стаканы… плесни и себе.

— Валентин (вспомнил Валентин имя секретаря). Я ночью не пью.

— Осел. Я Магдалина, — рассмеялась Магдалина, — смотри, грум.

И распахнув халат, она на миг стянула вниз бретельки лифа показывая плоскую женскую грудь во вкусе 20-х годов, грудь летчицы биплана, круги белизны на загорелом теле, почти что грудь юноши, если бы не торчали в стороны два сизых мизинца (соски).

Насладившись новой порцией шока, Магдалина, торжествуя, подняла бокал:

— Прав папа, мне нужно в актрисы. Все три дня за ужином я сидела напротив тебя, говнюк, и ты ни разу не заподозрил, что тот вертлявый мальчик с усиками в стиле Чарли — это была я.

Залпом опорожнив бокал, она вновь опьянела.

— Что ж, сегодня твой рыжий патрон будет здесь, и папа устроит вам очную ставку. Чую, ты кое-что сочиняешь, не понимая, дурила, что здесь, в доме истин выдавать себя за другого нельзя. Я тебя разыграла от скуки. И папа меня отругал. Настоящий секретарь покупает папе картину на аукционе. Купит, вернется.

— Но ты же выдала себя за другого. Тебе можно, а мне нет.

— Это мой дом, и все от шоферни до собак знают меня в лицо и рады моему маскараду. Я играю в лица, а ты шпионишь, трахаешь мою глупую сестричку-эротоманку, нахал, без моего разрешения. А я ее, дуру, люблю, это моя игрушка, а не твоя подстилка, а ты совал свой грязный хобот во все дырки, засранец. Шлепал мошонкой по попке. Убить тебя мало!

— Магдалина, это твоя Герда меня изнасиловала.

— Верю… — она безнадежно махнула рукой. — Герда двустволка, но ты не в моем духе, лакей, я сама выбираю партнеров для глупышки. И кроме того — у нас такой уговор! — я всегда должна видеть коитус во всех подробностях, ненавижу измены. Мы, близнецы, все делаем вместе, дебил.

То-то Валентину показалось вчера, что бильярдная неспроста была выбрана Гердой для уединения, а все ее слова о том, что тут не прослушивают, — блеф.

— Я отлично засек чужого… только не разглядел, что это ты. Китайская ширма в углу? Ты оттуда все видела?

— Да, остроглазый. А ты не так глуп, как кажешься…

Она окинула его женским взглядом и, тайно взвесив свои желания, сказала:

— Пошарь, раб, в баре бутылочку нашего винца. Черная бутылка с черной наклейкой «М».

Валентин чуть перевел стрелки тревоги, ему удалось переиграть злобный дух ночного вторжения… Поискал в мини-баре бутылку.

— Эта? С черепом?

— Давай сюда. — Магда вывинтила стеклянную пробку из узкого горлышка. — Ставь себе стакан. Никаких возражений, иначе тащу тебя к папе в ад, на растопку котла. Вот, три глотка мне и два тебе. Пей.

Валентин поднес стакан к носу, черная влага с красным отливом обладала легким ароматом тревоги. Наитием сыщика он понял, это настойка на корешках мандрагоры.

— Мандрагора?

— Чуть-чуть, по капле настойки на каждые сто грамм. Не дрейфь.

— А почему череп?

— Для непосвященных яд, но это же не про нас. Ты посвященный, слуга мандрагоры, а я всего лишь кайфую. Ну же, глотни. Поверь, не пожалеешь. Ты переживешь расширение сознания. Вместе со мной, дурила. Я редко иду на такой риск с первым встречным мудилой.

Она выпила первой, скорчила рожицу, и занюхала глоток черной жижи сгибом перчатки, надушенной запахом цикламены.

Он выпил вторым и поначалу ничего не почувствовал, только чуть закружило голову, словно внутри черепа завился вьюнком ароматный дымок. Магда положила руки на плечи мужчины, странно, что они так вытянулись, кожа дрогнула от уколов, Валентин снял руку с плеча и увидел, что это уже собачья лапа, а лицо Магды исказилось чертами собачей морды… «Поохотимся!» — пролаяла девушка, но он прекрасно понял смысл этого лая. Опустившись на четвереньки, вся четверка пинчеров припустила по коридору к двери, дверь была заперта, но Магда, встав на задние лапы, руками в перстнях легко справилась с защелкой. Четыре охотника слаженно влетели в ночной лес, где уже вовсю шла охота: видения черных коней, призраки-всадники в тирольских шляпах, тени гончих травили по лунной просеке лунного зайца. Какое счастье быть желанием человека, ату! «Ату!» — пьяно орал фантом рейсхмаршала, поднимая кляксу мрака (коня) на дыбы. Первой прыгнула Магда, заяц заверещал. Клац! Клац! Два добермана завершили атаку на ушастое тельце. Валентин взвыл от экстаза и стал преследовать Магду, наслаждаясь запахом ее течки, задыхаясь от обилия ароматов ночного леса. Вот кислый след барсука, вот потная твердость конских копыт, вот дух черной ваксы, текущий тенью с бортов сапога в стальной прочности стремени, вот аромат белой гортензии, крапленый вонью лесных клопов. Но сильней всего пылала в мозгу Актеона струя ее мускуса, огнем текущая в ноздри. «Артемида!» — взлаивал он призывным голосом гона. Она же то убыстряла бег, скрываясь в чаще, и только волны узорчатой зелени выдавали ее путь, то сдавалась, кружила вокруг сосны, поджидая погоню, огрызалась, пока не замерла и не приняла лунную икоту вставшего на задние лапы самца, страстно тиская флейтой корень любви.

Среда, или день четвертый

Утром, очнувшись от мандрагорова морока, Валентин обнаружил себя на полу в гостевом номере. Он был раздет догола и весь в синяках от женских укусов, что обнаружилось уже в ванной, когда он встал у напольного зеркала, отлитого в манере изысков ар-нуво: вода глубокого омута в раме из матовых жил остролиста, кувшинок и лилий, где отразился утопленник, похожий на Валентина.

Он принял контрастный душ.

Затем тщательно вычистил зубы, глубоко макая сырую зубную щетку в пороховой зубной порошок «Эдельвейс» в жестяной банке. А завершил выдворение дамских запахов с собственной кожи душистым паром одеколона «Царский вереск». Он понимал, что ночная встреча с пьяной двойняшкой сулила новое зло и яростно тискал тугую грушу пульверизатора.

Взяв полотенце, детектив подумал: «Кажется, я забыл что-то важное…» Но что именно, вспомнить не смог. Наступил третий день поиска роковых близнецов. Он ни шаг не приблизился к цели, а ситуация завинчивалась все глубже, как шуруп в стену.

Если верить словам Магды, сегодня ему предстоит встреча с собственным рыжим секретарем, которого он никогда не видел, только слышал взбучку, какую еще живой Клавиго устроил по мобиле своему помощнику. Теперь он (успешно ли?) выдал секретаря за самого архивиста, а себя обозвал всего лишь слугою профессора. Он был уверен, Магда передаст все услышанное папаше.

Что ж, он заранее примирился с вышвыриванием.

Осталось хотя бы вкусить блаженство последнего дня.

Валентин следовал распорядку.

Облачение в спортивный костюм.

Пробежка рысцой по дорожке из гравия в середке боскета.

Близняшки играли на крыше солярия в лаун-тенисс, обе в полосатых обтекающих пляжных костюмах и в соломенных шляпках от солнца. Обе призывно помахали гостю и послали по воздушному поцелую: живи, самец.

Сучки, высосали до донца мои ядра…

Тут-то он и вспомнил то важное, что забыл… когда, насытив сырую черную орхидею, Магдалина на карачках кайфа отползла по ковру и вскарабкалась на диван, она сказала, кутаясь в плед: «Имей в виду, урод, папа собирает людей для своей коллекции. Если ты ляжешь в масть, тебя ждет участь Фарро. Папа держит его при себе черт знает как долго, лет десять, а уйти отсюда без пропуска невозможно. За вход рупь, за выход — мильон».

Пробежав три петли по серпантину, Валентин повернул обратно.

Чу! — от входа в отель отъехал знакомый автомобиль с красными колесами. Ага! Прибыли новые гости.

— Новые гости? — спросил он скучающим голосом у портье за стойкой в холле, не очень рассчитывая на полный ответ.

— Извините, дон Клавиго, нам запрещено вступать с гостями в разговоры на посторонние темы…

Валентин поднялся к себе, на этот раз лифт работал.

В полдень, как обычно, явился костюмер; стала известна диспозиция застолья.

— Сегодня темой ужина будет Европа, — сказал Валерий Адонис. — Дресс-код — твидовый костюм, обувь из замши, цветная рубашка расстегнута у горла на две пуговицы, ведущий цвет — оранжевый, цвет заката Европы в духе Шпенглера…

— Видели новых гостей?

— Еще нет. Знаю, что приехал ваш ассистент. Но он вне дресс-кода. Ему костюм не нужен.

— Почему?

— Увидите.

После чего кутюрье удалился.

В паузе до вечернего застолья детектив предпринял новую попытку локации дома, тем более что это фактически поощрялось. Прогулялся по первому этажу, где слуги готовили к ужину стол, протирали до блеска бокалы, тарелки, вилки, ножи. При появлении вип-персоны они слегка цепенели, и детектив ускорял шаг. На кухне, куда он тоже сделал визит, три повара колдовали у огромной плиты. Старший кашевар любезно показал меню, где значились разные чудеса. Никаких люков в полу, никаких непонятных дверей он не обнаружил, все было открыто настежь, напоказ. Не вызвали подозрений ни второй этаж, ни третий, где располагались библиотека и галерея. Пентхауз, где проживал сам князь, был так же открыт глазам сквозь стеклянные стены, даже огромная ванна на бронзовых лапах гарпии была видна постороннему. Служанка как раз колдовала над краном, заполняя ванну горячей водой и подливая аромат из кувшина. Их глаза встретились. Девушка тут же встала у ванны по стойке смирно… вольно, вольно — махнул рукой вояжер. Прислуга была вышколена, как кордебалет. «Кордебалет?» — удивился внезапному слову Валентин. «Корд»? Как? Он не понимал, что оно означает, и вернулся в библиотеку, где отыскал словарь иностранных слов: кордебалет — танцовщики и танцовщицы, исполняющие… А! Он не стал дочитывать. Те, кто танцуют вокруг корифея, солиста, звезды. Все остальные слова на открытой странице он, к своему удивлению, знал: копигольдер, корволант, корда, кордегардия, кореопсис, кориум, корибант, корнпапир, кормофит, кордит, кордоба… И даже загадочный «корнцанг» — хирургические щипцы в форме ножниц с зазубринами на стальных ветвях для прочного захвата.

Захлопнув ненужный словник, Валентин сделал завершающую попытку отыскать убежище роковых близнецов и поднялся на самую верхотуру особняка, к астрономической площадке с телескопом. Детектив хотел еще раз оглядеть окрестности, но с моря вдруг наползло облако, и весь дом хозяина оказался накрыт чалмою тумана, пар теплой измороси был так густ, что ни моря, на пляжа, ни сосен вдоль берега, ни парка, ни башни для гостей не различить. Детектив зачем-то протянул перед собой руки, наблюдая, как кожу до самых локтей облепили крупные спелые капли. Пар на глазах конденсировался в дождь. Вдруг облако улетело, и Валентин потрясенно увидел столб радуги, которую прихотью атмосферы загнуло с неба прямо в цветник у пентхауса. Семицветный поток был так близок, что в него можно было вонзить руки, и он уже примерился тронуть радугу, как вдруг она откачнулась почти к горизонту, и уперлась дугой в даль, в гладь, в блеск Балтики, которая вновь открылась глазам человека во всем равнодушии штиля. Спускаясь на первый этаж, Валентин отметил про себя, что, когда летящая чайка влетела в радужный водопад, ее белизна никак не окрасилась, чайка осталась стерильно белой.

Тут его настигла фортепьянная музыка.

Она звучала в пустом холле, но за роялем не было пианиста. Валентин сделал опасливый шаг и увидел, как сами собой прогибаются клавиши на клавиатуре. «Ах, это же механическое пианино», — сказал он сам себе и машинально отметил, что звучит фортепьянная прелюдия Дебюсси под названием «Девушка с волосами цвета льна», но, прислушавшись, понял: нет, это прелюд «Звуки и ароматы реют в вечернем воздухе»… музыкальный пейзаж, романтический импресьон, туманная акварель небосклона, отраженная в зеркальной амальгаме горного озера.

Внезапно инструмент умолк, и наш детектив замер от тайного приступа паники: откуда он знает то, чего никогда не знал? В каких уголках памяти прятался до поры до времени дух знания музыки?

Неужели пыл мандрагоры до конца подчинил его разум?

На ужине в зал галереи собрались знакомые лица: князь в неизменной куртке с аппликацией из ледохода зеркал, гадкие лебеди — близняшки, всегда безмолвная пифия в полумаске с девочкой Катей для речи, толстомясый гений Фарро, два гота — портретист Гай и его подружка Катрин с неизменным фотоаппаратом, жестоковыйный беллетрист индюк Даниил, бравый статист Курт в форме солдата-связиста за столиком с рацией (гости из Хайфы уехали), плюс — внимание! — два новых лица. Человек лет тридцати в монашеской рясе, но с гребешком рыжего ирокеза на бритой голове (и это монах?) и бородатый господин славянской внешности во фраке с бабочкой. Чуть курносый нос и выпуклый эллинский лоб придавали ему сходство с бюстом Сократа, каким его изваял Гудон.

Валентин ждал, что князь начнет ужин с разоблачения его выдумки о том, что он всего лишь помощник профессора.

Но!

Но Магда, перехватила его у стола и делая вид, что целует в щеку, шепнула с насмешкой: «Не дрейфь, трус, я ничего сказала».

Что ж, сыщик перевел дух. Развязка снова отложена.

— Разрешите представить наших новых гостей, — начал князь внешне любезно, но Валентин вдруг почувствовал в его голосе скрытое раздражение и наитием детектива понял, что хозяина почему-то злит ирокез в рясе. «Как же быстро ты овладел повадками свиты, где главное — читать мысли в черепе босса», — подумал детектив. Но почему злит?

Между тем рыжий клоун ловко разыгрывал из себя ассистента.

Пару минут назад, узрев лжеКлавиго, он чуть ли не кинулся целовать его руки, хотя глаза его были красноречиво мертвы: кто ты, приятель?

Валентин тоже видел его первый раз в жизни.

— Я ведь думал — вам хана, — тараторил мертвоглазый монах, — машина перевернулась четыре раза. Четыре! Я ехал за вами, как было приказано. Я же говорил, Какаду рисковый водила. Кто гонит в дождь по серпантину? Ну, не дурень ли?

Валентин решительно не понимал, о чем идет речь.

— Когда я открыл машину, мозги дурачины лежали квашней на приборной доске, а вы не подавали никаких признаков жизни. Я думал, конец профессору. Вызвал «скорую». Приехали быстро. Тут все-таки не Россия. Врач сказал, что вы труп! Я помог ему погрузить груз на носилки и откатить к машине. Надо же, вы живы!

Он говорил демонстративно громко, чтобы князь все слышал.

— Профессор, — вмешался хозяин, — право такое чувство, что вы в ступоре. Обнимите ж своего ассистента. Он привез вашу драгоценную книгу…

Валентин похлопал лжеца по плечу.

Теперь их двое — близнецов обмана.

— Покажите ее, наконец, Ирокез! — сказал хозяин.

Рыжий запустил руку в складки сутаны, вытащил на свет из потайного кармана книжку формата ин октаво в темно-зеленом переплете и с поклоном установил ее на заранее приготовленный пюпитр справа от князя. Трио из домашнего оркестра — флейта, контрабас и скрипка исполнили свадебный марш Мендельсона.

Князь, пока звучала музыка, молитвенно расцеловал обложку и бегло пролистал страницы, вдыхая аромат старой, уставшей от тяжести букв золотистой бумаги.

— Наш мир, если верить Зогару, только комбинации литер на коже вселенной. А смысл этой сплошной татуировке придают только паузы, которые превращают водопад буквиц в слова. Вот почему любая книга священна, даже из самых ничтожных путеводителей. Тем более священна священная книга. Собрание букв, написанных без пробелов.

После чего пытливо посмотрел на лжеКлавиго.

— Сегодня я стал беднее ровно на одну мечту, но у меня странное чувство, господин Клавиго, скажите честно, вы узнали своего коллегу?

Князь начал свою обычную игру в кошки-мышки.

— Честно говоря, он стал выше ростом… — подал опасную реплику Валентин.

— А вы узнаете своего патрона, отец Ирокез?

— Вроде он, хотя не совсем похож… у патрона была родинка на губе, а у него нет, да и взгляд другой, — подхватил стиль обострения игры рыжий шулер. — Хотя да, это ведь вы, хозяин?

— Да, Сальвадор, это я.

Глаза лжеца округлились: разве мое имя Сальвадор?

— Папа, — подала голос Магда, — начни сегодня с пифии. Нужно вывести всех обманщиков на чистую воду.

— Хорошая мысль… Если обманщики есть, мы их разоблачим, но мы забыли о главном блюде, это господин Франк. Наш докладчик.

Человек, посаженный на почетное место в конце стола напротив князя, привстал и поклонился.

— Член Римского клуба, наш гость из Москвы философ Гелий Франк. Автор книги «Новое похищение Европы». Политик, лидер русского отделения партии самоубийц. Я оплатил издание его книги в одном научном издательстве Лейпцига и заказал переводы на три языка: английский, французский, китайский. И думаю заказать перевод на хинди.

— Папа, пи-фи-я! — в один голос крикнули близняшки к недоумению гостя, который уже собрался выйти к импровизированной трибуне поставленной у головы стола. Он мало что понял в семейной перепалке.

Князь притормозил выход докладчика «извините, коллега» и дал отмашку для разоблачений.

— Дорогая провидица, сегодня начнем с вас. Извините, но мои дурехи хотят отведать эскалоп с кровью.

Дама в полумаске отвесила церемонный поклон, привычно достала из прически гнутую японскую шпильку, открыла ею зеркальный ящичек, двумя горстями опустила в пасть фортуны груду карточек, взятых из ящика, и властно крутанула барабан. Кукла Катя спрыгнула с высокого стула, важно подошла к барабану и, отодвинув заслонку, достала, честно-пречестно зажмурившись, наугад несколько карточек.

Зная уже снайперский глаз этой затеи, которая внешне казалась забавой для девочки, Валентин окаменел.

— Катя, сколько карточек ты достала? Четыре? Отдай их нашему Курту. Читай вслух, мой верный солдат!

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — отчеканил радист и, стоя по стойке смирно, приступил к церемониалу разоблачений:

— Написано… Тревога! Знак восклицания. В зону гармонии проник злоумышленник, запятая, выдающий себя за другое лицо, запятая, его цель найти среди нас парочку слабых духом людей и выманить их за линию обороны в Россию. Точка. С какой целью, пока непонятно. Точка. И хотя обманщик — профессионал маскировки, запятая, узнать его все-таки можно, запятая, потому что он напрямую причастен к секретному пособию для садовников мандрагоры, кавычки открываются, «Сад исполнения желаний». Кавычки закрыты. Точка.

— Это не я! — вскочил с места рыжий монах.

— Сядьте… — брезгливо сказал князь. — Читай дальше, Курт. Только опусти знаки препинания. Не тормози.

— Есть отставить чтение знаков препинания!

Курт взял новую карточку:

— Тут написано… Оракул видит еще одного шпиона. Это мужчина средних лет, выдающий себя за мертвеца. Он назвался чужим именем. Он склонен к суициду, его дед, отец, старший брат, дядя, тетка, жена и любовница свели счеты с жизнью. Вчера этот презренный шпик сам пережил приступ черной депрессии. Предлагаю дать ему кодовое имя Мертвец. Мертвец вооружен и очень опасен. Точка.

— Папа! Это он Мертвец! Он! — крикнули в один голос двойняшки, тыча пальцами на Валентина.

Князь, слушал рапорт Курта, откинувшись на спинку стула, закрыв глаза ладонью; в таком оцепенении он пребывал несколько долгих минут, после чего не открывая глаз, глухо сказал:

— Обманщику не поздоровится. Клянусь, он будет найден сегодня же, обезоружен, допрошен, наказан и приготовлен к изгнанию.

— Папа, не отпускай шпика, брось его собакам на мясо! — крикнула Герда.

— Пусть они отгрызут ему пенис! — крикнула Магда.

— Какие вы дуры, двойняшки, — сказал князь, открывая глаза и отрешенно глядя поверх голов. — Наша цель — победа над смертью. Наш образец — земля Эдема из Торы, окруженная райской стеной. Мой остров гармонии — близнец рая, в центре которого Древо познания добра и зла. А я, Виктор фон Боррис, кружу вокруг дерева и стараюсь стать близнецом Бога. Разве Бог убил Адама? Или прикончил Еву? Нет, они были пойманы за руку, разоблачены, унижены, изгнаны и обречены на страдания. Смерть там, за райской оградой. У нас никакой смерти нет. Потому повторяю, обманщикам повезло. Они будет наказаны, да, но, думаю, что они останутся живы, как живыми остались Адам и Ева, но! Восклицательный знак. Но, клянусь, запятая, я сделаю все для того, запятая, чтобы изгнание из Карантина гармонии было хуже, чем смерть… Многоточие.

— Это не я! Клянусь! Не я! — снова взвился монах-ирокез.

— Сказано: не клянитесь. Читали Книгу? — все сильнее досадовал князь и, сделав паузу, холодно объявил застолью: — Мы проверим Сальвадора на детекторе лжи. Курт! Читай дальше!

Валентин помертвел, он с трудом выдержал атаку Оракула: что ж, разоблачение снова отложено, осечка, но слова о самоубийстве подруги не умещались в голове. Как? Неужели Лала мертва? Когда он уезжал в розыск, она сильно хандрила, пару раз рыдала ночью, но не настолько же, чтобы сводить счеты с жизнью.

Он ходил по лезвию бритвы.

Если бы не появление монаха, ему бы не поздоровилось.

Он чувствовал клевки незримого жала.

Но жало было раздвоено и щупало жертву с двух разных сторон. Вот почему он раздвоился на двух злоумышленников, один выдал себя за другого, а другой был склонен к самоубийству, хотя это было одно и тоже лицо — частный питерский сыщик Валентин Драго.

Тайное Око почему-то никак не наведет резкость своих окуляров.

Но каков натиск увеличительной линзы! Разглядеть тайну семьи и сорвать все семь печатей проклятой тяги: дед, отец, старший брат, дядя… целый роковой список угадан копейка в копеечку, но Лала… Лала! Неужели это я заразил ее семейным проклятием…

Двойняшки огорченно показали Валентину два языка и тут же потеряли к нему интерес. Обличая, они хотели только развлечься… словить кайф от агонии кобеля. Так они всего лишь скучали.

— Вчера перед сном в 23.45, — чеканил Курт, — Катя из страха убила бабочку. Окно было раскрыто. Малая сатурния залетела в комнату на свет напольной лампы и стала кружить над абажуром. Тогда злая девчонка сняла с ног домашние тапочки, надела их на обе руки, и стала бегать у лампы, хлопать подошвами тапочек, стараясь убить летунью. Что и удалось через две с половиной минуты.

Кукла Катя закрыло лицо ладошками.

— Я не злая… это нечаянно…

Полумаска обняла ее плечи.

— Дорогая негодница, — вскипел внезапно фон Боррис из-за соринки в зенице Ока, — во-первых, убери ручки с лица, чтобы мы видели как тебе стыдно. (Нет! — замотала головой девочка.) Во-вторых, тебе было сказано, что на острове гармонии смерть запрещена. Ни бабочка, ни муравей, ни лягушонок, ни ящерица, ни птица, ни дерево, ни сад, ни дом, ни даже небо над нами не могут стать жертвой человеческой похоти убивать. Вспомни того мерзкого мальчишку, моего племянника, который смеха ради проткнул веткой пять живых лягух и смеялся, что несчастные земноводные дрыгают лапками. Мы сделали специальную чашу из оникса для его наказания. В нее вместилось семьдесятпять жаб, а семьдесятшестой жабой стал наш негодяй. Он просидел по горло среди жаб всю ночь и был доставлен в больницу, покрытый коростами. Клянусь, сто бородавок будут всю жизнь напоминать ему ту живодерню. В-третьих, ты будешь наказана и лишена чести вытаскивать карточки.

— Можно мне заступиться, ваше сиятельство, — сказал Валентин и рассказал, чему был свидетелем.

Его заступничество было принято с самым живым одобрением.

— Что ж, — кивнул босс. — Не хнычь! Если бабочка жива, а завтра мы это узнаем всенепременно, то твои слезы тебя оправдают. Хватит разоблачений, мы явно объелись секретами… Вот, мой дорогой докладчик, — повернулся хозяин к философу, — так мы тут и живем. Ссоры. Дрязги. Борьба самолюбий. Жадность. Интриги. Цезарь был прав, все деревни вокруг Рима — маленький Рим. Надеюсь, дорогой Гелий, вы не раздумали говорить?

— Я готов, если все тоже готовы.

— Тогда начинайте. Господин Франк, прошу.

Докладчик вышел из-за стола к кафедре. И вот что он сказал:

— Я благодарен князю за помощь в публикации моей монографии, «Новое похищение Европы», благодарен за внимание к моей давней статье — подумать только, пятнадцать лет прошло… — с которой началось наше знакомство и наша дружба. А особенно я благодарен гостеприимству его сиятельства. Только тут, прожив почти месяц в Хегевельде, на острове высшей гармонии имени Виктора фон Борриса, я не умом, а кожей почувствовал, каким образом красота порождает террор, как сгущаются карандашные метки пропорций на чертеже геометра в чешуйки дракона. На первый взгляд, идея Виктора фон Борриса сдвинуть время почти на сто лет назад слишком экстравагантна, чтобы быть плодотворной рабочей машиной для чувств и ума человека. Но оглянитесь, друзья. Мы действительно в 1927 году. В той фазе, где прилив ар-нуво достиг апогея, обернувшись в рациональную страсть Баухауза, и разбился в брызги об утес 33 года.

Баухауз, припомнил вдруг Валентин то, чего вроде бы помнить не мог… Да ведь так называлась школа архитекторов в немецком Веймаре, а руководил школой тот еще жук, Вальтер Гропиус, сухарь-очкарик, идолопоклонник рационализма, помешанный на культе прямых линий. В 33 году фашисты школу закрыли.

— Эти дребезги геометрии, — продолжил оратор, — вошли в сердца миллионов, как влетели осколки чертова зеркала в сердце Кая из сказки Андерсена. Для профана нет никакой связи между зеркалом и отражением в зеркале. Святая простота! Посмотрите на дом, построенный князем, как на систему зеркал, отражающих безумие мандрагоры. Дом князя — живая иллюстрация к моему тезису о превращении рационализма Европы в безумство вакханки. Гуляя вокруг особняка фон Борриса, я вижу воочию, что отвесная стеклянная стена в духе Корбюзье — это эрекция зеркала, восставшего фаллосом из пруда модерна кисти Джона Миллеса, в котором тонет Офелия. Тонет. В паутине ряски. С побегами остролиста в изголовье смерти. С пучком лютиков в правой руке…

Офелия, снова припомнил Валентин имя, которое профи сыска помнить не должен. Эту фифу разлюбил Гамлет в трагедии Шекспира, после того как сам же и заразил ее рефлексией Нового времени. До заражения депрессией ни Офелия, ни королева-мать не ведали, что совестно праздновать свадьбу или бежать на свидание, надев туфли, в которых шагали за гробом всего неделю назад. Выходит, чума стыда будет почище чумы бубонной? Выходит.

Эти мысли выскакивали в голове детектива неизвестно как и непонятно откуда, словно кузнечики на лугу из-под ног мальчика.

— Я восхищен, — продолжал Гелий Франк, — сколь искусно ваш реактор по производству чар мандрагоры вставлен вами, князь, в декорации ар-нуво. Вся флора и фауна здесь как ручная. Каждый шаг завораживает. Ваш стриженый бобриком боскет, как змей, выползает из лесной чащи германского духа, чтобы обвить голое тело молочной Гретхен. Обвить и уложить на ее рыжеволосое лоно. На эту заслонку для прискучившей кухни по выпеканию детей, узкую треугольную голову идеала.

Близняшки тут же кинулись, дурачась напоказ, обнюхивать свои лица, пальцы, запястья и уже собрались клюнуть носами подмышки друг друга, если б не стук княжеской вилки о бортик бокала: уймитесь, дурехи.

— Князь Виктор, — продолжал невозмутимо оратор, словно не заметив подначки, — друзья, коллеги, я узнаю эманации Штука, Россетти, Сомова, Климта в сотнях деталей. Как чудесны ваши венценосные журавли, которых прогуливают утром по дорожкам две аккуратные немецкие девушки в платьях двадцатых годов. Как стильно смотрятся платья девушек, лишенные пошлой женственности, платья-рубашки для летчиц, для мотоциклисток пустыни Дакара… Посмотрите на этот зал, где мы сейчас ужинаем. В нем столкнулась геометрия Баухауза и тулово дракона. Череда зеркал в чешуе. Статуи работы Майоля. Рисунки порочного Обри Бердслея. Подлинники! Вот убедитесь! Нас окружают одни шедевры!

Оратор вооружил руку указующим жестом аукциониста.

— Деревянная коробка для сигар на столе из цветного стекла не просто коробка. Ее фирменный знак — скорлупа позолоченных грецких орехов на крышке. Это изделие фирмы Тиффани. Или головки наших проказниц в чалмах, видите, броши в форме лотоса, куда спикировал шершень из янтаря?

— Это работа Фуке, — в один голос заявили мартышки, вскочив из-за стола, и гордо, показали броши, приколотые к белому шелку.

Издали шершни казались каплями меда.

— Да, это именно Фуке! — подтвердил спец. — 1902 год. На последнем аукционе «Сотбис» они были проданы за двадцать семь тысяч евро.

— Каждая! — ввинтила Магдалина, лаская пальцем солнечный зайчик.

— Дорогой Гелий, как раз сегодня мне предстоит еще одна покупка, — заметил князь и скосил взор на ручные часы. — Вот-вот начнутся торги в Лондоне. Распродажа коллекции семьи Эссен. В зале торгов мой секретарь. Он свяжется по телефону.

Фуке, Фуке — вновь припомнил Валентин то, чего вроде бы никогда и не знал. Было два Фуке, один — министр при короле-солнце, отданный под суд за богатство, другой Фуке — полицмейстер Парижа времен Бонапарта. Третьего Фуке, ювелира, он не знал… Но как понимать слова князя про секретаря, как он может быть в Лондоне, если это был розыгрыш сучки Магды?

— Господа, я готов расцеловать все что вижу. Столовые приборы и подсвечники из позолоченной бронзы в форме кувшинок. Декоративная скатерть — пруд, затянутый зеленоватой ряской с жилками упавшего в воду папоротника. Здесь кувшинки подняли свои желтые рыльца из воды, здесь водяные лилии раскрыли свои снежные клювы. Свет — медный с оттенками персика. Свет во все небо над лесом, процеженный сквозь огромные стекла с пятнами витражей в духе Альфонса Мухи — ни одной прямой линии. Кажется, что феноменальный по краскам закат — тоже дело рук нашего гурмана. Свой вечер, а заодно и наш ужин Виктор фон Боррис украсил заходящим светилом. И смотрите: уже наготове луна, бледная и томная, как положено луне в стиле модерн… Я знаю, она выйдет в тот момент, когда наш певец исполнит новую арию. Дом как единое произведение искусства…

В любой тотальности, подумал Валентин, слишком много безумия… И вздрогнул: «Кто так думает в моей голове? Мандрагора? Корень Палач? Душа мертвеца профессора? Или мыслями захлестнула мой мозг шпиона вся оранжерея, которую оратор метко назвал реактором для производства мечты?» Присутствие новых мыслей скорее пугало, чем воодушевляло к соразмышлению с оратором.

— Особенно восхищает, князь, мемориальная комната Уильяма Морриса, точную копию которой вы создали на втором этаже. Кто не видел, советую заглянуть. Я бродил тут, как в тумане. Ведь именно в этой гостиной распустился опийный мак ар-нуво, тут роковой дурман достиг зрелости. Коробочка треснула, и маковые зерна полетели наружу. Отсюда по свету разнеслись мысли зачинщиков викторианского бунта Морриса и Рёскина: польза есть красота! Здесь родились дети бунтующей фразы. Европейцы: Данте Габриэль Россетти и Джойс, Бенито Муссолини и Морис Равель, Уэллс и Ницше, Гитлер и Шпеер, Роберт Колдевей и Вальтер Андре, Оскар Уайльд и Бердслей, Штук и Корбюзье. Граждане Российской империи: Дягилев и Бурлюк, Стравинский и Ленин, Маяковский и Кандинский, Троцкий и Сталин, Блюмкин и Коллонтай, Иофан и Татлин, Блок и Юсупов, Фаберже и Малевич. Все вместе слились во вдохновенный крестовый поход против уродства. Нет никого динамичней, чем дети фразы. Друзья, за сто лет до лозунга Рёскина из фразы Руссо «люди рождаются свободными и равными в правах» родилась французская колонна сторонников пользы и жеста: маркиз де Сад, Казот, Дантон, Делакруа, Робеспьер, Наполеон. Призраки этих людей, как дым от кальяна, орнаментом правды вились над моей головой, когда я бродил от предмета к предмету. Я пьянел от эмоций. Великий дом, где стартовал мировой марш. Того прообраза в Лондоне давно нет, дом погиб от немецких бомбардировок второй мировой войны.

— Дорогой философ, — воскликнул князь, — у нас еще 1927-ой! Дом целехонек.

— Да, целехонек! А когда Уильям и Джейн переехали — в 1878 году — дом был новехонек. Он стоял на берегу Темзы. Они окрестили его Кельм-скотт-хаус в память о своем сельском доме в Оксфордшире. Друзья, вы не поверите! Князь фон Боррис и его декораторы дотошно восстановили точный облик гостиной: голубые обои с птицами, восточный ковер во весь пол с орнаментом Рая, занавеси с изображениями павлинов и удавов, прямоугольную арку черного дерева, которую можно задернуть занавесом, шкаф для книг, где я обнаружил вчера редчайшее издание Данте. И самое удивительное — свет, свет из английских окон, он создает ту смесь смога, вокзала и пасмурных отблесков океана, которыми, как паром от паровозных труб, полон Лондон. Я забылся, я чуть не открыл окно, чтобы увидеть Темзу конца девятнадцатого века!

— И зря… там именно вид на Темзу с профилем Риджен-стрит на другом берегу и баркой для продажи угля, которая качается на воде у стенки причала. Причем вид панорамный.

— Не сомневаюсь, все именно так. Сколько денег вложено в этот мираж! Миллионы! Сколько нуворишей, спекулянтов и прочих шейхов раскошелилось, чтобы наш Просперо создал свой остров Гармонии. Ваша клиника стала местом чудес, территорией исключений, где по воле Рока отменяется смерть. Но чем больше красоты в этом доме, чем громогласней шум моря, тем тревожнее моя мысль. Почему эта дивная красота пользы шаг за шагом створожила стиль и породила террор? Всего через двенадцать лет Европа омоется кровью. И вот этот несчастный кусок восточной Пруссии станет последним трофеем новой троянской войны из-за Елены.

— Взгляд женщины обладает ужасной силой, — бросил князь.

— Истинно сказано, — набожно перекрестился монах-ирокез.

— Папа, взгляд ребенка сильнее, — заметила Магда.

— Особенно если это больной ребенок, — добавила Герда.

— Почему ты сказала и на меня посмотрела? — обиделась Кукла Катя.

— Оратор говорит о взгляде цивилизации, — вмешался наш Валентин.

— Вот именно! — благодарно кивнул оратор. — Я говорю о взгляде Европы на Азию. Самые сильные чары передаются через взгляд женщины, писал о картинах Россетти критик Фредерик Майерс. Кратко и точно. Добавлю только, что имя той женщины давно всем известно. Это Медуза Горгона.

— Не понимаю, куда вы клоните, дорогой оратор? — перебил князь.

— Я хочу есть, — вдруг сказал Фарро на ухо хозяину, но так громко, что все услышали.

— Хорошо. Тебе сейчас принесут…

— Чашку клубники со сливками. Можно?

— Сливки для дитятки, — распорядился хозяин.

— И мне тоже, — подняла руку Кукла Катя.

Все рассмеялись.

— Впрочем, — сказал хозяин, — не будем педантами. Если докладчик не против, начинаем наш ужин прямо сейчас.

— Не возражаю. Глоток вина смочит мое горло.

— Что ж, будем чавкать!

Князь дал отмашку. Идеальный механизм обслуживания заработал.

Старший повар объявил, что данный ужин — точный близнец ужина, данного господином Франсуа Миттераном, президентом Франции и его супругой в честь Его величества короля Иордании Хусейна ибн Талала и Ее величества Королевы Нур аль Хусейн 10 июля 1984 года, в посольстве Франции в Аммане.

Возникли быстрые тени слуг с подносами.

На ужин были поданы: бретонский омар с овощными шариками, запеченное седло альпинского барашка с зеленью и андалузский гарнир с лесными грибами. На десерт принесли плоские тарелки с французскими сырами на любой вкус, а к сырам подали фруктовое мороженое «Канталу» и вина: Рислинг Л. Бейер, 1979 года, Шато О’Батайе,1976 и шампанское Нобль Кюве де Лансон.

На угол кафедры был поставлен бокал вина и, смочив горло, философ продолжил под гул застолья:

— Итак, Медуза Горгона раскрыла глаза. Мертвая голова ожила. Почему?

Он сделал паузу.

— Загадка слишком тревожна, и ждет ответа…

Еще одна пауза.

— Как два космоса стали роиться? Как немецкий рой принял очертания свастики, а русский рой — контур звезды? И каким образом английский рой сумел сохранить суверенность пчелы? Вот в чем вопрос…

«Что благородней, духом покоряться пращам и стрелам яростной судьбы…»

Валентин машинально продолжил про себя спич Гамлета, но вовремя спохватился: он все меньше и удивлялся всплескам своей памяти, которую раздуло дыханием мандрагоры до размеров ночного облака среди звезд. Наслаждаясь вкусом барашка, запеченного с острыми травами, Валентин, вдруг с отвращением вспомнил свой обычный обед в «Макдоналдсе» напротив своего бюро в Питере. Как гадко ворочается во рту вязкая каша из хлеба и мяса, залитая слюнями майонеза, как приходится бумажной салфеткой оттирать руки после минутного перекуса… брр. Странное дело, но и Лала тоже угодила в этот переплет памяти, прежнюю тревогу сменило желание быстрее забыть тявканье Курта о том, что с ней случилась беда.

— Друзья, вспомним события, окаменевшие под взглядом Горгоны в полосе двух важных для нас лет, от даты открытия концентрационного лагеря СЛОН на Соловках до начала строительства берлинского Жертвенника. В 1924 году искусство модерна начинает створаживать дух Европы в коллоидную массу моллюска. Андре Дерен написал свой шедевр «Арлекин и Пьеро», последний перл своего гения. Онеггер сочинил мрачную оперу «Царь Давид», а Кальман написал прелестную оперетку «Марица». Музы внушали: жизнь — это радость. Литература была в принципе с этим согласна. Опыт Джойса, писавшего элитарную симфонию шифра «Поминки по Финненгану», заметил только сам Джойс. Агата Кристи приступила к детективной серии об Эркюле Пуаро. Мы все убийцы, утверждала Агата. Коммунистка Коллонтай пишет книгу «Любовь пчел трудовых», а под Москвой на даче умирает демонический Ленин. При вскрытии обнаружено, что мозг вождя скукожился до размеров двух иссохших картофелин. Партия приняла решение скрыть отчет патологоанатома, но сохранить тело вождя навечно для очей мирового пролетариата. Это был не столько политический, сколько эстетический жест, точь-в-точь по формуле Рёскина: главное — жест, остальное в искусстве не имеет значения. Труп забальзамировали. Саркофаг с телом был установлен во временном деревянном мавзолее у стены Красной площади, где проходили парады. Вожди встали сапогами на крышку гроба. Так капище Мавсола вдруг получило атрибуты плоской геометрии Египта. Труп превращается в мумию; на языке египтян — мертвец оживает и ждет пищи. Ожидание пищи — суть любого идола. В это же самое время немецкие археологи Вальтер Андре и Роберт Кольвей, два великих дитяти немецкого югенстиля, находят в Сирийской пустыне развалины Вавилона, раскапывают ворота Иштар, дорогу процессий к Жертвеннику и принимают дьявольское решение вывезти все это в Германию. Грандиозный жест красоты и пользы! Неважно, что по этой дороге гнали скот и пленников к основанию вавилонской башни, гнали, чтобы залить свежей кровью чудовищный языческий зиккурат бога Бэла. Неважно, что ворота Иштар в стене Вавилона вели прямо к Дороге процессий. То есть это были врата ада. Неважно! Организуется Немецкое общество для перемещения найденных глыб. Планы Общества грандиозны. Откопанный Вавилон предполагают разместить в берлинском Пергамском музее, который был открыт еще в 1901 году. Его начали перестраивать. Первая мировая война и инфляция задержали постройку, но не отменили сам дух решения. Несмотря на все политические невзгоды, немцы с фанатичной энергией организовали надежную переправу фрагментов вавилонского капища сначала по морю на кораблях до Потсдама, затем по железной дороге до Берлина. Почти семь лет врата ада и обломки страшной дороги у подножия Вавилонской башни везли в Германию. И вот они здесь. Аплодисменты! Берлин готовится воскресить самый страшный жертвенник древнего мира, что и случится в 1930 году. Продолжаю. СССР установил дипломатические отношения с Англией, Испанией, Австрией и Норвегией. Политрук Фурманов написал роман о Чапаеве, где заявил, что смысл революции вырабатывает не народ, а вождь. Неясно чуя нашествие масс, Томас Манн завершил роман «Волшебная гора», где воспевал рефлексию и эгоизм индивида — лекарство от роя. Но тщетно! Фернан Леже уже снял экспериментальный фильм «Механический балет», а Андре Бретон выпустил Манифест сюрреализма, где впервые были оглашены права искажать реальность, как того пожелает художник. Очень важная точка в нашей истории: вещи только кажутся прочными, это вранье! Вещи и люди всего лишь наши сны. Эту идею преображения мира у подхватил Ле Корбюзье. Он сказал: дом — это машина для жилья. Следовательно, человек есть часть дома для работы социальной машины. В 1924 он создает проект Лучезарного города. По духу это город психлечебницы для исправления душевных фобий, масштабная территория вивисекции нравов и перевоспитания. Идеи Бретона и Корбюзье подхватил план Новой Москвы, советский город — улей для любви трудолюбивых пчел. Широкие дискуссии об онанизме в советской печати внушали советской молодежи: онанизм не порок, не дефект, он полезен, пока у рабочей молодежи в первую пятилетку временно нет времени для любви. Комсомолия, не стыдись эякуляции! Так началось всеобщее нашествие марсиан социальных планов. Оно совпало с первыми автоматическими линиями в Англии по обработке деталей машин. Резюме автоматики жестко: рабочий отправлен в отставку. Ты не гегемон, а шестеренка, пригрозила пролетариату английская буржуазия. Тем временем Китай и Советский Союз скрепя сердце признают друг друга, хотя красная Россия продолжает контролировать КВЖД и управлять Внешней Монголией. Сталин нехотя и угрюмо читает курс лекций «Основы ленинизма» в Комуниверситете, гласно объявляя себя наследником Ленина и заявляя права на руководство партией большевиков. Сформирован новый партийный лозунг: Сталин — это Ленин сегодня. Вождь есть Отец и Мать народа. Матка пчелиного роя сформировалась по лекалам любви трудовых пчел. Мумия Ильича оживает в копии Сталина. Теперь тело вождя — двойной саркофаг. Мумия может двигаться, говорить, писать, руководить, заниматься любовью, переваривать пищу, испражняться. Главная цель такого всплытия из смерти — восстановление языческого жертвенника для приема кровопролития. Цели Берлина и Москвы нежданно-негаданно совпадают. Тем временем советский поэт Чуковский в безумии трусости пишет сказку о «Мухе-цокотухе», вышучивая сакральную огласовку ЦК, и сказку в стихах «Тараканище» о тирании усатой мерзости, тайную пародию на усатого наследника мертвого Ленина. Тараканище в 1923 году прошел цензуру, а вот священный стык двух согласных ЦК опошлить не дали, книжка вышла под титлом «Мухина свадьба». В это же время создается московский литературный центр конструктивистов. Идеи Корбюзье о конструировании лучезарного мира находят адептов в России. Фантаст Беляев пишет роман «Голова профессора Доуэля», доказывая, что человек может быть разобран на части и оставаться полезным обществу, даже если от него осталась только голова. Так воскресла одна из шуток Дантона: наши враги — это говорящие попугаи, даже если им отрубить башку на гильотине, головы будут продолжать говорить глупости.

Продолжаю.

Временный деревянный Мавзолей вокруг тела вождя строится как саркофаг и трибуна для вождей революции, отныне одно всегда выдают за другое, а другое за третье. Кандинский пишет великую абстракцию «Композиция № 223» и тем самым подхватывает тезис сюрреализма — вещи, в том числе и человек, не имеют суверенных границ, это всего лишь лучи, тени, сны. Резюме этих усилий одно: границы можно легко нарушить. В Москве выходит книга Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир», первый опыт фальсифицированной истории на глазах живых свидетелей лжи. Этой книгой был открыт путь к фальсификации процессов покаяния врагов народа. В те же годы первые опыты по пересадке обезьяньих желез вдохновляют стареющую элиту ВКП (б): твоя эрекция, товарищ, непременно будет восстановлена, а тело станет моложе. Ухтомский заканчивает труд «Доминанта как рабочий принцип нервных центров». Шаг за шагом формируется негласный заказ партии на управление нервной системой миллионов людей. Скульптор Алексеев создает первую в мире статую Ленина: тотем, призывающий пролетариев всех стран объединяться в борьбе с мировой буржуазией. Теперь наши будни — это война всех против всех как внутри, так и вовне. Человек объявляется трофеем революции, по образцу и подобию Французской революции периода Робеспьера: трофей революции должен быть готов к уделу трофея.

Машков создает плотоядный шедевр «Снедь московская», к которой на выставке подвесил реальный бублик, замаскировав нитку: обмана никто не заметил, зрение москвичей порядком не в фокусе. А Тышлер написал полотно «Цветодинамическое напряжение. Фас и профиль», парируя абстракционизм Кандинского. Нет, твердит он, любую бесформенность можно обвести контуром. Красный граф Алексей Толстой, напуганный культом подшипников, пишет пьесу о бунте машин, внушая читателям идею о том, что бунт машин станет апокалипсисом человечества.

Граф Толстой-два первым прозрел идею матрицы и терминатора.

Призрак бродит по Европе, призрак Франкенштейна, стонал он.

Но его предостережения были почти не замечены.

Книга Троцкого «Уроки Октября» бросает вызов Сталину в деле осмысления итогов революции. Октябрь — это зародыш великой пандемии, это этап, а никакой не итог, возражает великий троцкист верному сталинисту. Фридман в параллель вождям уточняет Эйнштейна: у вселенной есть разные измерения, закон для одного мироздания не закон для другого. Мейерхольд при жизни называет свой новый театр Театром Мейерхольда. Такое яканье не пришло в голову даже дуче — назвать Италию Муссолиния. Гаккель создает первый в мире магистральный паровоз. Открытие московского музея сталинской революции — еще один тезис против пандемии Троцкого. Революция кончилась победой, внушает вождь, и красная чума больше не нуждается в продолжении. Опубликована работа Ортеги-и-Гассета о дегуманизации общества. Его вывод — гуманизм, мутируя, порождает фантомы поведения общества в духе «Капричос» Гойи, пищей для дегуманизации становятся в первую очередь два человеческих чувства: чувство справедливости и чувство прекрасного. Короче, правда и пропорции проглочены в первую очередь. Естествоиспытатель Фриз размышляет о схожих проблемах, но уже в биологии, где как раз мутация позволяет виду выживать и где любые болезненные метаморфозы в итоге всегда позитивны. Эта роковая сумма идей биологии отменяет запрет на допрос миров, отныне Европа — тело, готовое для вивисекции идеалов. И внимание, господа, девятый вал ар-нуво, эта мечта красоты, наконец, добегает до береговой линии и разбивается вдребезги. Стиль превращается в рой мелких предметов, их уже не счесть. Это книги, журналы, заколки, обои, подсвечники, ванные комнаты, платья, шляпки, вагоны, заводы фирмы AG, мебель, витражи, изразцовая плитка, ковры, обивочная ткань и прочая фурнитура эстетической бури.

Следует взрыв. AUFBRUCH!

Черту мутаций европейского духа подводит недавний художник-дилетант, путчист из Мюнхена, национал-социалист Гитлер. В 1925 году он заканчивает в тюрьме свой трактат «Майн Кампф», «Моя борьба», где набрасывает контур новой роевой истории: без денег, без евреев, без культа пола, без рабов, без границ и без церкви. План вождя германского роя подхватывает тезис Рёскина о важности художественного жеста. Партия — это жест, а не смысл! Будущее задумывается исключительно как эстетическая утопия воинственных пчел. Пчела создана!

— Я дрессировщик пчел! — воскликнул князь, захваченный темой доклада.

— Не сомневаюсь! Ваш остров Просперо — это улей для мандрагоры.

— Тсс, — князь приложил палец к губам и прислушался к вечернему сумраку за стеной из стекла.

Вечер возлежал, как зверь с фосфорическими глазами.

— Кроме того… — продолжил докладчик…

— Кроме того, — взвился хозяин, встав во весь рост за столом и простирая руку с указательным пальцем в сторону оранжереи, — подобно пчелиной матке, моя жемчужина спрятана в оранжерее, а пчелы слизывают с ее тела пчелиную манну. В улье эта манна, сродни наркотику, передает миллиону рабочих пчел эйфорию оргазма. Мы копируем эту механику. Точно так же неощутимый аромат мандрагоры разносит по заповеднику «Хегевельд» эликсир расширения сознания.

— Да, здесь люди становятся лучше! — воскликнул оратор.

— Нет, Гелий, берите выше, — сказал фон Боррис, — здесь лучше становится Бог!

Повисла пауза.

Монах тайком перекрестил лоб.

— Продолжайте, мой друг, — и князь опустился в кресло.

Гелий Франк кивнул и продолжил:

— Друзья, о пчеле надо сказать отдельно. Рой пчел — это единый живой организм, где у отдельной особи нет никаких прав жить своей маленькой скучной пастью, нет, она захвачена общей целью и заворожено кружит над царицей, как кружит рой песка над Сахарой, завиваясь струей радости вокруг головы сфинкса. Острие этого роя везде и нигде, а хвост, точнее пуповина смерча, истекает из пчелиной матки. Трубы, которая ежеминутно выбрасывает из тулова тысячи пчелиных яиц. Трубу окружает сексуальная свита из горстки трутней, которые беспрерывно оплодотворяют алчное чрево. Эта модель при всей примитивности — точная копия цивилизации. Гермафродит фараон, гомосексуальное жречество и бесполая масса. Единица измерения этой структуры — особь для исполнения полета к цели. Эта классическая медоносная пчела. В применении к обществу, пчелой я называю лицо, которое обращено внутрь головы и смотрит на мир затылком, что делает выражение миллиона лиц одинаковыми. В России этот тип пчел представляло скопление пентаграмм (звезд), а в Германии — скопление свастик. По сравнению с пентаграммой свастика обладает большей сцепкой, типа липучек велькро на кроссовках.

Итак!

Двадцатые годы прошлого века — это время окончательного формирования новой мозговой сцепки. Прежде такие пандемии летающей саранчи или лавины термитов существовали только у насекомых. В строгом смысле эта сверхличность есть сумма трех агрегатных состояний: гусеница, куколка, бабочка. Каждая часть безмозгла напрочь отрезана от другой. Лишь вместе они являют собой единство — полет. Всем понятно?

— Нет, — сказала Магда.

— Нет, — поддакнула Герда.

— Чего тут не понять, — вмешался Валентин, — оргазм превращает двоих в одно существо, а свальный грех склеивает в одно существо десяток особей.

— Не в существо, дон Клавиго, — вступил фон Боррис, — а в вещество!

— Отличное уточнение, — кивнул докладчик, — брак людей с идеологией склеивает массы в лавину. Князь, ваше сиятельство, дамы и господа! Маленькое отступление. Вчера в кинозале на пятьдесят мест, в северном крыле дома, я посмотрел фильм из замечательной кинотеки князя: фильмы студии УФА, так называемый горный фильм Арнольда Фанка «Охота на лис в Энгадине». Фильм о лыжном кроссе в горах. Снят в 1923 году. Только спорт тут ни при чем. Это поэма о страстной любви к высоте. Документальный фон картины потрясает, мастерство оператора за минувшие сто лет не устарело, оно на высоте, простите мне невольный каламбур. Всякий кто хоть раз увидел немецкую горную сагу, запомнит ее до конца жизни: безмолвие снежных вершин, громадье глетчеров на фоне темного неба, течение облаков, похожих горы, стекло сталактитов, ледяные чертоги победы и главное — они, новые немцы, фанатики альпинизма, штурмовики вершин, откуда можно кинуть презрительный взгляд вниз, на поросячье болото. Скоро, скоро штурмовики высекут фасциями этих свиней. Фасция — это прут, фашина — пучок связанных прутьев в форме цилиндра, фашизм — братство прутьев для бичевания филистерских жоп. Члены этого братства альпинистов — зародыш лавины. Вот что я называю пчелой: лавину подобий, схваченных одной целью.

Но продолжим хронику лет.

Одновременно с написанием «Майн Кампф» проходит первая выставка сюрреалистов в Париже. Ее кредо: здравый смысл — помеха свободе творчества, потому право разумности необходимо ограничить. Корбюзье завершает план города для излечения общества от эгоизма, где человек встраивается в единое целое как элемент каркаса железобетонных конструкций.

С этим европейским кредо согласен и XIV съезд компартии в Москве, который переименовал РКП (б) в ВКП (б). Теперь русский железобетон уложен в основание башни великого Всесоюза. На съезде принято решение о всеобщем начальном образовании. Школа исправит умы единоличников. Бухарин обратился с призывом к крестьянству: мужики и бабы, обогащайтесь, не боясь репрессий! В этой исторической точке русские, сильные задним умом, окончательно раскусывают, что их подозрения верны, народовластие — миф, что они, мужики и бабы, пойдут на растопку исторического локомотива. Вывод народа — парадокс — ушел не в политический протест, а вылился во всенародную мутацию труда, а именно в тотальную имитацию работы и культ алиби перед Богом: Господи Иисусе, глянь, мы тут не при делах.

Наступает эра похмелья, пора тошноты и вымывания яда из жил, которая займет в России больше ста лет.

Тем временем, случилось самоубийство Есенина, первого советского денди, но взамен возникает русский дендизм — комсомол и его погонщик — Союз воинствующих безбожников. Все комсомольцы надели кепки, как Маяковский, и тенниски, как Гарри Купер. На фоне городской голытьбы кепка и тенниска — булыжник франта. Проходят первые массовые акции-молитвы комсомольского дендизма в дни Пасхи: Мария родила комсомольца!

Петроград переименован в город памяти Ленина — Ленинград, и отныне, по логике египетских правил обретения имен, месторасположение города становится местом имени смерти. По сути, отныне имя города Ленина это Смертеград, Могилгород, Кладбищенск… Придумайте сами вариации на эту же тему. Вскоре имя будет оправдано — в годы блокады здесь умрут от голода миллион горожан, но пока светит солнце победы. Маяковский едет в Америку, а вернувшись, пишет очерк «Мое открытие Америки», где находит новое мировое зло — тягу больших денег. Мораль поэта проста: наша мечта — мир без американских денег и без Америки. Советский павильон архитектора Мельникова из лучей бетона на выставке декоративного искусства наглядно демонстрирует кошелькам Европы: старый свет безнадежно устарел и вышел из моды, как кокотки Парижа. Кокотки? Да они же воняют, молвит молодая Коко Шанель, и ее слова молнией мчат по Парижу: слышали, наш бомонд сопрел. Энергия советских конструкций в стиле локомотив угрожает Старому свету войной. Эйзенштейн создает еще один шедевр новой эстетики — фильм «Броненосец Потемкин», который разом перечеркивает все ухищрения европейского кино и Голливуда. Все ваше искусство — хлам! Русские строят первые цельнометаллические самолеты и проектируют пистолет-автомат, предназначенный увеличить убойную мощь офицера и комиссара в боях против буржуев. В Крыму открывается первый всесоюзный пионерлагерь «Артек», здесь передовые школьники получают опыт руководства обычными детьми на местах. Эту линию воспитания лодырей, неучей, жадин и двоечников подхватывает первая радиогазета для детворы «Пионерская зорька».

Тем временем наискосок от Кремля начато строительство Образцового Дома для Счастья с общественными столовыми, с фабрикой-кухней, с кинотеатром. Москвичи строят дом Равенства, где в квартирах нет кухни, где свободные от быта люди насладятся досугом. Все точь-в-точь, как задумано первым идеологом пчелиных утопий Уильямом Моррисом: жить внутри цели! В то же самое время Бела Барток пишет гениальное возражение на европейский культ перемен — музыку к балету «Чудесный мандарин». Его мандарина невозможно убить, он всегда воскресает. Так на поле идей появилось возражение пчеле — будь круглым, как мандарин, катайся из угла в угол, скатывайся по склону, выпадай из руки, только не живи в рукаве — внутри цели. Милн сочиняет обворожительную сказку «Вини Пух и все-все-все», он говорит читателям: право жить есть и у лакомок, а мед принадлежит тем, кто ходит в гости утром, а вовсе не вечером, как положено, а пчелы весьма негостеприимные и неправильные создания. Шредингер открывает основы квантовой механики. Оказывается, законы физики внутри материи работают не так, как наверху. Тем самым мир превращается во флуктуации пустоты, в серию зевков вакуума, во вселенную, которая не имеет никакого знания о том, что мы существуем. Клеткам плевать на то, что из них состоит человек, молекулам все равно, есть ли на свете какие-то клетки, атомы носятся по орбитам, не ведая, что из них собраны какие-то люди, а мезонам, бозонам, кваркам и прочим тварям вообще неведома цель Ноева Ковчега, который качается на волнах потопа. Отныне тайна — самый бессмысленный факт в научной истории, а смысл тайны выключен из бытия, как люстра под куполом зала…

— И эти брызги научной слюны по стенкам явлений они называют знанием! — расхохотался князь.

— Вот именно! — благодарно кивнул оратор. — Но я, с вашего позволения, продолжу. В согласии с квантовой механикой Шредингера начинает развиваться наука незримого, например, радиобиология — опыты по воздействию радиоволнами на пчел, обезьян, солдат и рабочих. Оказывается, смена частот и интенсивности излучателя способны превратить рой пчел в радиоуправляемую бомбу, заставить стаю обезьян подавить панику и охотиться на змей, полк солдат врага — разоружиться, а цех рабочих — усилить коэффициент полезного действия. Единственный минус — пчелы жалят ученых, обезьяны давятся змеями, пленные сходят с ума, а рабочие падают замертво за станками.

На верхнем этаже советской власти формируется оппозиция. Это сплошь вожди партии: Каменев, Троцкий, Радек, Пятаков и другие партийные мандарины. Они хотят выпасть из рукава тирана и раскатиться подальше по лону природы. Главный тезис оппортунистов: идеи Октябрьской революции преданы новыми бюрократами. Но вожди заранее не озаботились обеспечить права возражений. В стране, где СЛОН забит до отказа и где срочно принят на перспективу насилия план создания ГУЛАГа, не может быть места для неправильных пчел. Следует полный разгром бунтовщиков на пленуме ЦК партии и принятие тезиса Сталина о построении социализма в одной отдельно взятой стране, что Маркс считал галиматьей и ахинеей. Сталин начинает выстраивать партию по средневековой римской модели «Три Па»: папа, паства, палач (инквизиция). Для учета и пересчета тварей, взятых на борт Ковчега «социализм», устраивается первая Всесоюзная перепись населения. На борту судна 150 миллионов человек, такое количество грозит качеству мысли.

Филонов в самый разгар плаванья пишет картину «Животные», где у зверья от морской качки проступают самые человечьи лица, а Маршак пишет стихотворение «Багаж», где иронизирует над линеарностью фактов. Оказывается, даже самый строгий подсчет — фикция. В финале вычислений вместо маленькой собачонки всегда окажется оплошка, подстава — лохматая безродная псина.

Дама: Разбойники! Воры! Уроды! Собака — не той породы! А ей: Однако За время пути Собака Могла подрасти!

Как мы видим сегодня, из дальней дали двадцать первые века, часть створоженной территории Европы и России кое-где сопротивлялась нашествию растиражированных копий и чаще интуитивно, чем осмысленно огрызалась, проводила линии обороны. Вот почему так важна идея стебля, реализация трассы для импульса. Стебель, связь, нейрон создают сетку эластичной коры головного мозга. Штепсель тут не сработает.

Ужас перед прямой линией явил читателю красный граф Алексей Толстой в романе «Гиперболоид инженера Гарина». Империя Гарина — зловещая карикатура на любую утопию, сотканную из лучей. «Нельзя погасить луну, лунатики партии», — внушал Борис Пильняк в «Повести непогашенной луны». Булгаков высмеивал идею создания нового человека из подручного материала, например из народа-богоносца или бездомной собаки, которую накорми, обучи, поставь на ноги, пропиши в собственной квартире, дай партбилет, дай должность с наганом… все равно она будет гоняться за кошками и засирать мрамор в подъездах. Пересмешнику с Патриарших прудов Олеша вторил в романе «Зависть», который открывает легендарная сцена: коммунист пускает газы в клозете. «Сокращайся моя кишка, сокращайся» — напевает красный директор завода по производству колбасы.

Тем временем Пудовкин снимает научно-популярный фильм «Механика головного мозга», доказывая, что мозг — биологическая машина по производству правильных пчел. А Вернадский приходит к идее ноосферы, которая станет результатом всепланетарной деятельности человека. Сила цивилизации будет сравнима с геологическими сдвигами, а научная мысль продемонстрирует силу эволюции. Вернадский проник в важный секрет мироздания: бытие — это вихри субатомных частиц под дуновеньями смысла, и чем они мельче, чем просторнее пустота, тем меньше физики, тем надежнее сила самума, из которого ветер цивилизации мгновенно ваяет историю.

Верная, но опасная мысль!

Первыми эту идею на практике реализовали вожди: люди — песок в динамо-трубе, стальные опилки, которые роем влюбленных иголок облепят сильный магнит. Система супер-магнитов ускорит превращение общества в идеальное облако космической саранчи, которая, к примеру, легко преодолеет бездну от земли до луны и затопит лунные кратеры блеском многомиллионной порхающей стали. Центральный телеграф архитектора Рерберга, построенный за два года — 1925–1927 — в центре Москвы обеспечит связь правительства с лунным десантом мировой революции. Первыми заметил на Луне трупные пятна великий немец Хайдеггер. В 1927 году выходит в свет его эпохальный труд «Бытие и время». Мы, говорит он граду и миру, существа, вброшенные в судьбу без ясных на то оснований и потому наш смысл в проживании временности своего проблеска вдоль горизонта событий. Единственное приемлемое объяснение этому парадоксу дал еще Анаксимандр, который сказал: откуда вещи берут свое происхождение, туда же они должны сойти по необходимости, ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость сообразно порядку времени. Этот общепринятый перевод с древнегреческого Хайдеггер уточняет: откуда вещи берут свое происхождение, туда же должны сойти по необходимости вдоль употребления, потому что они придают чин и также угоду одно другому в преодолении бесчинства. Здесь две сложности. «Вдоль употребления» — это философский эвфемизм слова «жизнь», каковая представляет собой существование в рамках судьбы от рождения и до смерти, а это и есть линия, где есть начало и конец, вдоль которой тебя влечет неведомая сила, которая тебя вызвала из бездны… зачем? А затем чтобы вещи вступили в иерархию отношений, придавая друг другу чин, значение и прочие роли, делясь друг с другом чувствами, доставляя угоду любви, радости, сопричастности в противовес беспорядку и хаосу, который царил до появления вещей, являя собой сутолоку бесчинства (не почитания рангов).

Объяснив существо и цель появления вещей как рождение порядка из тьмы над бездной и проявления порядка в гуще хаоса, ни сам Анаксимандр и никто другой не объяснил нам, почему мы рождаемся внутри этой задачи. Почему, придав чин друг другу и поделившись малым угождением с близкими, тут же уходим обратно в глубь вечной смерти?

Эта временность, сказал Хайдеггер, есть душа нашей жизни. Внутреннее проживание этой тревоги и есть человек. Это переживание и есть личность. Априорные формы личности — забота, тревога и страх, сумма этих тревог — бытие человека, бытие-в-мире. Лишь чувствуя себя постоянно перед лицом смерти, человек в состоянии, говорит философ, увидеть значимость и наполненность каждого мгновения жизни и освободиться — внимание! — от идолов общественного бытия.

Что ж, с этой черты Европа взяла передышку, которая длилась весь блаженный мечтательный год, когда все мы красовались перед взглядом зеркала смерти. Первые звуковые фильмы, Морис Равель по заказу дилетантки-танцовщицы-миллионерши Иды Рубинштейн сочиняет «Болеро», бретельки на платьях становятся тоньше и длиннее, в моду входит томный слоу-фокс, время нежится в ванной, смерть прихорашивается, она помолодела, напудрила щеки, красит губы алой помадой, вся власть — у моды.

— Позвольте! — взлетел с места костюмер Валерий Адонис. — Магда! Герда!

Близняшки выбежали на подиум.

Валентин не успел заметить, когда они переделись. Они просто сбросили на пол свои пелеринки?

Теперь это две бестии-летчицы в шлемах с защитными стеклами.

— Все подражают стилю Чикаго. Вместо длинных волос утопленницы — короткая стрижка. Теперь идеал красоты — Камилла Хорн. Ангел-мотоциклистка. Юбка укорочена. Девушка с оголенными руками может показаться на улице. Закурить. Зайти в ресторан. На пляже купальник в обтяжку. Зонт выброшен. Пляжные кабинки без крыш. Стиль — худоба. В моде глубокое декольте: у девушек больше нет вымени. Она — стриженый мальчик. Талия занижена до линии бедер. Корсет выброшен.

Близняшки сбросили корсеты, надетые поверх рубашек.

— Пик популярности у рубашки. Два шва по бокам и пояс. Алле!

Он бросил перчатки.

— Алле!

Шляпки сменили два шлема.

— Перчатки длиной до локтя! Шляпка — сеть русалки из крупного жемчуга. На губах яркая помада с оттенком винной вишни. И сигарета, вставленная в длинный мундштук. Долой постель, в моде секс на бегу, в телефонном бюро, в кабинете, с телефонной трубкой в руке. У нас все!

Аплодисменты.

Близняшки счастливо плюхаются за стол. Матильда показывает лжеКлавиго язык.

— Я тоже закончил! — объявляет докладчик.

Аплодисменты.

И пауза.

Слуга, причаливший к уху патрона, быстро шепчет, и князь тут же озвучивает новость о покупке картины Бёклина «Нападении циклопа на корабль Посейдона».

Новая волна льстивых хлопков.

— Может быть, есть вопросы, ваше сиятельство? — сказал Франк.

— У меня нет. Но думаю, будут реплики… вот первая.

Жест указал на Кутюрье.

Кутюрье: Господин Франк, почему Зигфрид, всадник на белом коне, никогда не узнает своего отражения в воде — «там не я, там дракон сидящий на дереве!»? Почему русский Иван узнает свою физию в зеркале, почему он знает, что он наполовину чудовище?

Автор: Об этом моя книга.

Князь: Европа — это мозг и душа планеты. Извилистая береговая линия Ойкумены, окружив Средиземное море, создала купель цивилизации. Египет, Иудея, Эллада и Рим. И отражение: Британия, Германия, Галлия. И отражение отражений: Византия, Туретчина, Польша и Русь. На картах мира Европа занимает господствующее положение. На карте китайской лучшее место было бы у Поднебесной. Вот почему фраза Руссо: люди рождаются свободными и равными в правах, породила две революции: французскую и русскую. А из фразы Уильяма Морриса: нет ничего менее пригодного для жизни, чем неудавшийся мир, вырос тоталитаризм. Наступило время сражения эстетики, а не политики и не экономики. Ленин и Маркс ошибались.

Кутюрье: Что ж, Европа — ум мира, только здесь береговая линия трех морей: Средиземного, Черного и Балтийского создает контур складок, как в головном мозге. Вот почему отсюда идут исторические импульсы мировой машины. Вот почему наш дорогой князь основал здесь остров Гармонии.

Князь: Я думаю, что и большевики, и национал-социалисты, и фашисты в Италии были не партиями в классическом виде, а формами политического декаданса. Тут движитель не экономика, не рабство рабочих на фабриках. Тут эстетика! Жест. Безусловно, это экспрессионизм политической воли. А рядом — корчи лунатиков. Двенадцатитоновая музыка Шенберга. Жутики Кафки. Картины Кокошки. Трактат Витгенштейна. Оды гомосексуализму.

В сумме это волна социалистических опиатов.

Теоретик фашизма Габриэле Д’Аннунцио любил упасть на пол и кричать: дайте мне есть, дайте мне есть! И так пятьдесят раз, пока его дамы не кидались кормить, кто манной кашей, кто манюркой. Гитлер создавал свою партию в духе немецкого югендстиля: свастика, красный круг на белом фоне, римские орлы, римский жест вскинутой руки: аве, цезарь, идущие на смерть, приветствуют тебя… Никто не заметил, что партия фюрера создавалась по закону вышивки. Мюнхенский путч реально начался раньше, в 1894 году, когда Герман Обрист перевез свою мастерскую вышивки из Флоренции в Мюнхен. Это всего лишь тотальная вышивка игольчатой свастикой по гобелену истории. Русские еще раньше создали свое полотно вышивки — крестиком. И обмакнули белую ткань в первый ручеек крови, текущий из мальчика. Я о гемофилии наследного принца Алексея. Вот начало кумача на знаменах большевиков — гемофилия империи. Этот жест независимо от русских воспроизвел молодой прерафаэлит Джон Миллес. Я о полотне «Христос в плотницкой мастерской Иосифа». Мальчик поранил руку о гвоздь. Струйка крови с ладони капает на пол.

— Да, князь! — подхватил докладчик. — А какой был ор, какая ругань. «Таймс» писала: идея поместить святое семейство рядом с самыми омерзительными вещами в мастерской плотника вульгарна. А точность изображения обстановки отвратительна. И подпись критика — Чарльз Диккенс.

— Культ пролитой крови кружил головы декадентам. А какая тяга вождей к маленьким девочкам! Когда Сталин спас из реки тонущую девочку Наденьку Аллилуеву, он поклялся: вырастет, женюсь. И сдержал свое слово. Его будущей жене было тогда шесть лет. А для разрешения брака Бухарина с несовершеннолетней Анечкой Лариной понадобилось решение Политбюро.

— Серп и молот, символ страны. — это же пенис в зубах Лолиты!

Князь кивнул на реплику кутюрье.

— «Лолита» еще не написана, — вступились за точность близняшки.

— У девочек пениса нет, — веско заметила Кукла Катя и получила легкий подзатыльник от пифии.

Все рассмеялись.

— В сумме, — продолжил Франк, — эта масса жестов складывается в стратегию тотального напряжения. Хаос — главный враг всякой системы. Вот почему так важна предельная упорядоченность всех грозовых молний, гроза по-немецки — это огненная расческа параллельных прямых над Европой. Мания философии — культ языка. На смену брюхастой теории Дарвина пришла новая логика — анализ языка, потому что ученые поняли: наблюдатель влияет на наблюдение. Ату его! Вся наука — оттиски научного языка. Вот откуда гармония олимпиады и ВДНХ, шизоидная жестокость террора, гримаса напряженного страдания в корчах свастики и укусах звезды… Что ж, в чем смысл гнутой линии ар-нуво? Она должна выпрямиться из завитка — стать прямой линией конструктивизма. Чем прямее пружина, тем сильнее удар, — подвел черту докладчик.

— А что наши важные молчуны… у вас есть хоть пара мыслишек? — спросил князь. — Мой художник? Мой фотограф? Наконец, вы, мой биограф?

— Ваше сиятельство, — пробубнил привычную отговорку беллетрист с индюшачьей шеей, — я атеист и агностик. Мы не играем в ваши игры.

— Что ж, надеюсь, вам есть хотя бы о чем молчать…

Князь взял щеточку и стукнул по гонгу.

— Но пора, пора дорогие гости, отведать музыкальный десерт и расходиться по комнатам. Скоро полночь, будем прощаться. Фарро, к роялю!

Безучастный и вялый певец, оставив в покое пару черных шаров из агата, которые он отрешенно раскатывал по скатерти, нехотя встал, раскланялся, чуть оживая и колыхая тушей обжоры, прошел к роялю, где его уже поджидал пианист, вынырнувший из боковой двери. Они пошептались. Фарро положил пухлое тесто (ладонь) на рояль, призвал на помощь батистовый платок из кармана… Стало тихо.

В чаще леса, за стеной из стекла робко показался золотой рог Оберона — краешек луны. Прозвучали первые такты. Вдохновенный певец запел арию Ариоданта (меццо-сопрано) из оперы Генделя «Ариодант». Еще минуту назад несчастный принц в глубине темного леса стенал от измены любимой Гиневры, как вдруг увидел в чаще своего соперника, албанского герцога Полинессо (контр-тенор). Негодяй как раз собрался прикончить подругу Гиневры Далинду, которая, переодевшись, выдала себя за принцессу. Только тут Ариодант понимает, что был обманут коварным албанцем, что Гиневра чиста и невинна, что он снова может любить.

«О счастье, моя любовь…»

Певец начала с невероятного одновременного пения на два голоса. Казалось, что на шее Фарро замерли призраком Сирина сразу две головы и два певческих рта! Два голоса сплетались в вокальное волхвование, от которого у всех перехватило дух. Как такое чудо возможно? Или мы все околдованы сном в летнюю ночь? Или мы сами поем вместе с кумиром?

Невероятным голосом, полурыдая от счастья, сотрясаясь всем телом, вещий любовник луны пел о том, что свет побеждает тьму, что чистота остается нетронутой и что счастье в подлунном мире все же возможно. А вот и луна целиком выкатывается в просвет меж двух контуров ночи, озарить палладина потоком лунного молока. Певец превращается в белого лебедя, лебедь бежит по ночной воде, хлопая крыльями, чтобы обнять луну. Взлетает — все выше и выше… финал.

«О счастье, наша любовь воскресла из пепла…»

Аплодисменты, крики восторга. Близняшки в слезах.

Певец остывает, вязнет в юдоли, отходит от рояля, опускается исполинской жопой на хрустнувший стул и опять безучастно принимается катать свои черные яйца по скатерти. И Валентин опять был готов его разорвать за безразличие к тому потрясению, какое он только что вызвал.

Возвращаясь в номер, Валентин размышлял о новых угрозах. О словах Виктора фон Борриса: расправа ждет каждого, кто обманул хозяина. О странном поведении рыжего малого в рясе монаха. О всеведении пифии. О семейной тяге рода Драго к самоубийству и словам оракула о Лале. (Уехать немедленно, добраться до машины на автостоянке перед мотелем, достать мобильник из тайничка и позвонить в Питер: алло, Лала ты жива?)

Валентин с особой опаской поднялся на второй этаж, боясь, что приступ самоубийства повторится на роковой лестнице, но… но незримый капкан не захлопнул прозрачные зубы. Наш герой благополучно миновал точку ужаса и вышел в пустой коридор с ковровой дорожкой вдоль спящих дверей. Торопливо прошел к себе в номер. Быстро лег, собираясь уснуть.

Покачавшись над бездной, люлька Гипноса причалила к напольной лампе — куб уютного света на витой ножке. На этой летней лужайке посреди ночи Валентин, наконец-то, уснул, но только-только сон набрал всеми фибрами в легкие сна бал сновидений, как в дверь постучали.

Спящий проснулся, накинул халат самурая и, затягивая пояс, открыл высокую дверь. На пороге стоял рыжий монах-ирокез с голубыми глазами и горбатым носищем Данте.

— Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь, — сказал монах словами Германна, — я пришел к вам не по своей воле.

— Говори, — сказал Валентин. — Только короче. Я уже засыпал.

— Я пришел к тебе не по своей воле, — повторил монах, переходя на «ты», — а по воле хозяина.

— Какого хозяина?

— Сеньора Клавиго.

— Что за чушь… он жив?

— Нет, он убит. Убит корнем мандрагоры. Ты же сам все видел. У садовников это называется — подавился корнем.

— Каких садовников?

— Слушай, ты меня все время перебиваешь. А у меня едва-едва полчаса, тут же все прочитывается, прослушивается, просматривается. Короче, слушай. Я не знаю, кто ты и что тут делаешь. Ты назвался Клавиго. Ты выдал себя за профессора, но меньше всего я собираюсь выводить тебя на чистую воду. Это дело его сиятельства, будь он проклят. Так вот, знай, мой покойный патрон — владелец единственной в мире книги «Сад исполнения желаний». Это средневековый трактат монаха-мистика Павы Тосканского, который достиг необычайных успехов в разведении мандрагоры. До него она росла только в лесах и не поддавалась искусственному уходу. Эту рукопись искали четыреста лет, но только Клавиго нашел трактат Павы в библиотеке Ватикана, где работал архивистом, и украл ее, прости Господи его прегрешение (монах перекрестил лоб), потому что сделать копию с этой чертовой книги нельзя, она почти что живая и часто меняет обличья.

— Как живая?

— Как человек. Точнее, как спящая женщина. Но и во сне у нее свой характер и норов. А если она просыпается, то издает крик. То есть общаться с ней нужно очень осторожно. О том, что Клавиго нашел «Сад исполнения желаний», стало известно братству садовников мандрагоры. Есть такой вполне легальный клуб типа клуба собаководов. А так как они все чокнутые, Клавиго получил множество приватных предложений продать книгу. Лет пять он отказывался, но недавно его дочь разбилась на машине, повредила позвоночник и теперь инвалид в коляске. А у нее трое малышей. Короче, понадобились деньги. Клавиго выставил книгу на тайный аукцион садовников. Больше всех предложил князь. Клавиго получил аванс и повез книгу новому владельцу. В понедельник он прилетел чартерным рейсом из Рима через Варшаву в Калининград…

— Ты можешь короче, Сальвадор?

— Я Винченцо. Когда вы пересеклись в баре мотеля, дон Клавиго сразу же позвонил мне в Рим. Вы были похожи, как две капли воды, несмотря на разницу в возрасте. Он был жутко напуган.

— Это я видел, он что-то орал по мобиле.

— Он сказал, что встретил двойника, который лет на двадцать его моложе. А это значит, что книга проснулась.

— Как проснулась?

— Долго объяснять. Если коротко — она принялась производить глюки. Ну, как если б тебе вкололи двойную дозу дури. И профессор не мог понять, ты реально его двойник или ему только кажется.

— Твой босс при мне выпил в баре три фужера «Отвертки». Есть такой крутой микст. Его подают бармены, когда хотят свалить с ног клиентуру. Крыша могла поехать без всякой мистики.

— У него был трезвый голос, но, повторяю, он был напуган.

— Почему?

— По правилам садовников мандрагоры, встреча с двойником крайне опасна и чаще всего грозит садовнику смертью.

— Чертовщина.

— Вот именно. Ты думаешь, я говорю с тобой по-русски?

— Нет, по-немецки.

— Ха-ха-ха… — тихо рассмеялся монах — я знаю только итальянский и немного шлепаю на английском. Это влияние мандрагоры. В оранжерее князя растет полтысячи коллекционных корней для вентиляции зоны. Корни рассажены по схеме каре и в сумме образуют силовую систему увеличения сознания. Ты, наверное, сам заметил, что поумнел раза в два, а то и в три.

— Эффект мандрагоры!

— Да. Но успокойся, дружище. Как только вернешься домой, сознание вернется в привычные рамки, и ты поглупеешь. Эти ароматы и прочие эманации корня что-то вроде ЛСД в воздухе. Все, кто приехал сюда, считай, сидят на игле, только без ломки. Думаю, что беспрецедентный эффект клиники князя тоже связан с этим же действием.

— Хватит лекций. Зачем ты пришел?

— Так вот, господин самозванец, ты в ловушке. А я должен тебе помочь.

— Что значит должен? Я вижу тебя первый раз в жизни, Винченцо.

— Так мне велел хозяин.

— С того света?

— Считай как хочешь… но он тебя ни в чем не винит.

— Еще бы! Когда я услышал крик и вбежал в номер, профессор уже был мертв.

— Это она тебя позвала, мандрагора. Но мы ушли в сторону. Профессор сказал, что ему крышка, книга проснулась. Сказал, что он спрячет ее в условленном месте. Он объяснил, в каком. Если мандрагора меня прикончит, сказал хозяин, не жди моих похорон. Пулей лети в Россию, передай книгу заказчику и проследи, чтобы весь остаток был перечислен на счет дочери. Я прилетел. Добрался до места. Нашел в тайнике книгу. И тогда он снова вышел на связь…

— Снова с того света?

— Твоя ирония неуместна. Это тонкие вещи.

— Извини, парень, я слегка не в себе… говори дальше.

— Так вот, о профессоре. Часть его сознания неотчетливо хранится теперь в корне Палач, в той стеклянной кастрюле, в проклятой оранжерее. Князь думает по неведению, что у корня мужское имя, а между тем «палач» — имя женское. Профессор внушил мне следующее: мой двойник, сказал он, один детектив из Петербурга.

— И это все?

— Да, все. С какой целью он проник в зону, мандрагора молчит. Но ты темная лошадка.

— Да, я тут без приглашения, только не надо брякать об этом, — мрачно сказал Валентин.

Он был раздосадован тем, что его секрет уже пустышка во рту чужака, который не знает ни русского, ни английского, а общается с ним — черт возьми! — с помощью какого-то каре мандрагоры…

— Когда князь узнает — а он узнает, что ты сыщик, тебе конец. Пока он думает, что шпион — я, но завтра я пройду через детектор лжи (Винченцо перекрестился), и все подозрения падут на тебя.

Монах оглянулся на дверь и сказал:

— Отсюда нельзя уйти.

Затем вообще перешел на шепот:

— Ты же видишь, это абсолютный сумасброд. Да, он гений, но он ненормальный. Дуче заповедного леса Хегевельд! Фон барон! Он же задумал, психопат, превратить свой гектар в копию Рая, а самому стать близнецом Бога. Его клуб бывших самоубийц задумал новую версию мира.

Монах округлил глаза:

— Слышал, как он сказанул: у меня Бог становится лучше…

Он перекрестил лоб.

— Гореть ему в аду!

— Но ведь он лечит безнадежных больных, — сказал Валентин.

— То же самое говорил профессор. Слово в слово: раз он поднимает людей из гроба, значит, ему дано свыше и Господь держит гордеца на руках, как младенца.

Монах вздохнул:

— Зачем Богу любить гордеца? Нам неведомо. Бог не отвечает глупцам. Не любопытствуй, предупреждает Ездра.

— Логично… Что ты предлагаешь?

— Не я предлагаю, а мой хозяин. Профессор велел сказать, что прощает твой маскарад, что искушение было слишком велико, когда ты увидел на снимке в паспорте собственное лицо. Эврика, вот пропуск в запретную зону. Кроме того, внушил мой хозяин, раз это случилось при участии мандрагоры, значит, все совпадения не случайны. И гроза, и деревья поперек дороги, и остановка в мотеле, и ваша встреча в баре, и сходство.

Монах припал к самому уху нашего детектива:

— У тебя есть только одно средство уцелеть в лапах этого черта — правильно читать книгу. Профессор велел передать секрет чтения. Держи первую страничку, я переписал специально для тебя десять строк.

Валентин взял лист бумаги и развернул.

Первая строчка выглядела так:

7??+№№»+===ЕНЁ!!///&__+JDSALО№№::::^^^ —;

Плюс еще девять строчек такой же бессмыслицы, идущих уступами абракадабры до нижнего края страницы.

— Бред сивой кобылы…

— На первый взгляд, заумь, но это не заумь. Завтра князь наверняка предложит прочесть, что здесь написано. Всего в книге двадцать две страницы такой же сплошной головоломки. Закорючки, буквы, цифры, треугольники, рисунки, вся эта абракадабра почти живая, значки вдруг срастаются, образуются новые буквы; читать ее можно только в состоянии транса.

— Как шаман?

— Вроде… так под кайфом поют рэп черные парни. Вот держи, это «Шлем Мандрагоры».

Монах вручил Валентину короткий овальный футляр из дерева.

С одного конца футляр был закрыт янтарной защелкой.

— Открой.

— Ты и открой.

— Мне нельзя. Небезопасно. Это твое.

Валентин открыл футляр, внутри ничего не просматривалось. Он опрокинул горлышко на ладонь и почувствовал холодную ткань. В руку выпал ароматный, но абсолютно пустой мешочек из синего шелка с затянутой шнуром горловиной. Размером с шапочку для душа.

— Что это?

— Это капюшон садовника. На языке братства его называют «Шлем Мандрагоры». Ткань настояна на вытяжках корня и обладает особенным свойством. Внешне все просто: капюшон надевается на голову до самого горла и затягивается снизу шнуром. Шлем погружает посвященного в транс.

— Это опасно?

— Профан, скорее всего, сыграет в ящик, но тебе ничего не грозит.

— Ты уверен?

— Только так ты сможешь читать книгу.

— С чего ты решил, что я посвященный?

— Это мнение профессора. Я лично думаю, что ты профан и чужак, но ему там виднее. Я подчиняюсь воле учителя.

— Если я темная лошадка, то почему он решил мне помочь с того света?

— Не знаю. Он сказал, что ты жених его дочери.

— Что за чушь?

— Парень, не грузи, а? Спрашивай сам у корня. Иногда дочерью профессор звал книгу. Так что можно понять его слова не так в лоб. Ты жених книги. Я уполномочен отдать тебе шлем Мандрагоры. И только. Шлем у тебя. Баста! Пока у тебя на голове эта штука, ты сможешь читать книгу, за которую князь заплатил огромную сумму. Кроме тебя, ее больше никто прочесть не сможет. Раз так, значит, пока ты будешь читать, с твоей головы, дружище, не упадет ни один волос.

— А когда прочитаю?

— А ты не спеши. Кто бы ты ни был, князь будет беречь чтеца, как зеницу ока.

Монах встал.

— Мне пора. Охрана уже засекла — меня нет в номере.

Два заговорщика прислушались к ночной тишине.

Дом для гостей забылся глубоким сном.

Валентин приоткрыл дверь, и только когда монах уже почти выскользнул наружу, притормозил рукой за рукав, и задал мучающий вопрос:

— Послушай, Винченцо, ты не слышал о парочке парней-близнецов, которых, по слухам, князь прячет в Хегевельде?

— Первый раз слышу.

— А профессор что-нибудь знал?

Монах отрицательно покачал головой.

И уже уходя, он вдруг прильнул к уху сыщика и шепнул:

— Князь считает, что книга садовника Мандрагоры — это рецепт приготовления Бога. Он чокнутый. Берегись!

Валентин закрыл дверь.

«Ну и ну, ваше сиятельство, не надорвитесь…»

Сбросил самурайский халат на диван… хотел уже, наконец, улечься в постель, как вдруг в голове его отчетливо прозвучал чужой голос:

«Эй, парень, спроси-ка у книги».

Валентин узнал: это был голос профессора из Турина.

«Как спросить?» — молча ответил он.

«Очень просто, надень капюшон».

Валентин помял в руках капюшон, потом, поколебавшись, надел на голову и чуть-чуть подтянул кончики двух шнуров слева и справа, затягивая горловину. Шлем мандрагоры был в самый раз, а сизый шелк так тонок, что Валентин прекрасно видел сквозь паутинную дымку синевы стол с футляром стоймя…

Он взял в руки страницу монаха и легко прочел первую строчку:

«Я должна тебя полюбить…»

Как сие понимать?

И хотя закорючки сложились в слова, смысла никак не прибавилось.

Вторая строчка прочиталась так же легко и так же бессмысленно:

«Центр равновесия в точке солнечного сплетения. Можно идти».

— Эй, — сказал в полголоса Валентин, — где их искать?

В ответ на вопрос — тишина.

— Эй… — хотел повторить свой вопрос и вдруг мысленно ответил себе самому. — Бумага не слышит, а видит, вопрос надо написать.

Он отложил листок.

Ткань, обнявшая голову и лицо, была надушена ароматом лесного ландыша с привкусом дудника из дачного детства. Наш герой вдруг почувствовал сильное желание встать на подоконник и раскрыть створки… Осторожней, приказал он себе, но тут же с волнением махнул исполинским шагом гимнаста на широкий подоконник высокого окна, толкнул створки и свободно шагнул из номера босой ногой на балюстраду, идущую вокруг гостевого дома.

Его ноги прочно держались на узкой опоре. Он посмотрел вниз с высоты третьего этажа. Чувство равновесия — идеально!

Ах, так вот что значат слова центр равновесия в точке солнечного сплетения. Это термин канатоходцев. Пока центр тяжести в сердцевине души, ты легко балансируешь на канате. Ты можешь идти взад и вперед! Можешь поворачиваться на носке и на пятке. Ты идеальная марионетка, которую когда-то описал Генрих фон Клейст. Достаточно управлять центром тяжести — все остальные движения и рук и ног будут балансировать сами собой, как маятники.

Шлем мандрагоры в разы укрупняет эмоции.

Майская ночь.

Валентин стал другим.

Его переживания удивительны и не испытаны прежде.

Его мысли необъяснимы для частного сыщика Драго.

Их объем, высоту и захват не сравнить с поиском мертвецов Питера.

Звездное небо вогнуто игольчатым шатром звездочета. Луна в чисто английском духе — клубок сновидений опия над лесом шекспировской путаницы. По спиральному обошел спящую башню отеля. Ребра, разделявшие лоджии, никак не мешали гимнасту. Держась левой рукой за перемычку, он подводил стопу к самой стене и, переместив правую ногу, совершал вслепую опасный прыжок, метя носком балетной ноги в продолжение карниза. Окна открывали вид на тайны гостей: пифия в спальне расчесывает волосы засыпающей девочке. Встрепенувшись, Кукла подбегает к стеклу и пишет пальчиком закорюку. Валентин легко читает сквозь волшебную кисею смысл печального завитка:

«Я очень, очень хочу домой…»

Еще два пируэта на высоте и он видит, как эротоманки-близняшки упоенно ласкают друг друга на ковре в гостиной, а обученный для любви доберман, нервно повизгивая, караулит пахучую страсть. Сторожевой пес первым почуял свидетеля и оглянулся, рыча. Но Валентин уже шагнул дальше, мимо окон, глядящих в полумрак кинозала, мимо пещеры спящего казино, мимо биллиардной, где призрак толстяка играл в шары сам с собой. Тень почуяла взгляд лунатика и стала вглядываться в ночную тьму за стеклом. Это же Геринг! — ахнул наш сыщик. Маршал был одет в парадный мундир, полы расстегнуты, видна звезда алмазов на галстуке у подбородка… «Если наши взгляды сойдутся, — встревожился Валентин, — мне несдобровать». Мимо! Дальше! Он вышел на площадку солярия, к началу декоративного акведука, который шагал циркулем мага к особняку фон Борриса, упираясь арками то в гостевой дом, то в клинику, то в сосновый лесок на гребне у пляжа. Упоенный собственной мощью, без малейшего колебания, в порыве сомнамбулических сил Валентин бесстрашно перемахнул ограждение, шагнул с карниза на декоративную аркаду акведука и легко пошел к дому князя на высоте тридцати метров по узкой стальной полосе шириной едва ли в ладонь.

Валентин шел быстро и прочно, наслаждаясь фантастическим чувством балансировки, шагая по узкой полосе, словно по земле, шел, сдерживая восторг и любуясь фантастическим блеском ребристой пустыни (море!) и объемом головокружения света вокруг луны. Его обнаружили сторожевые псы: сначала заметили странное движение в воде бассейна, вгляделись в отражение и разом подняли морды. Умные твари! Пока он шел к дому хозяина, сбежалась вся десятиглавая стая, злобно взлаивая от возбуждения. Реакция псов заставила Валентина сконцентрировать центр тяжести и раскинуть для равновесия руки крестом. Тут на самый кончик среднего пальца правой руки вдруг спикировала из прохлады ночная сатурния и, уцепившись лапками, сложила крылья. Бабочка была пьяна от глотков мандрагоры. Гимнаст зашатался. Псы застонали, предвкушая добычу. Остановившись, Валентин начал играть пальцами, чтобы спугнуть летунью. Бабочка заработала крыльями, но продолжала цепляться за палец. Турбулентный ветерок от пухлого тельца окончательно сбил настройку баланса и, спасаясь от падения, Валентин отчаянными прыжками лунатика помчался к той точке, в которой акведук сливался с крышей особняка. Психея взмыла вверх, канатоходец добежал.

Уф!

Валентин с бьющимся сердцем бесшумно прошел вдоль стеклянной стены. Завернув за угол, увидел приоткрытую дверь и призраком силы вошел внутрь двухэтажного кабинета… Тишина, полумрак, запах кожаных переплетов… Он оказался на внутренней галерее, в окружении книжных шкафов. Единственное пятно света — зеленая лампа на рабочем столе хозяина. В кругу света страницы раскрытой книги. Свесившись с перил, он легко прочел верхнюю строчку:

«Начальник тюрьмы не видит ничего в руке его, потому что Ашем с ним, и в том, что он делает, Ашем дает удачу».

Это была строчка из Пятикнижия Моше, из главы о Йосэфэ в тюрьме египетской. Князь перечитывал историю Иосифа и его братьев. Возбужденный победой над тяжестью, Валентин запрыгнул с ковровой дорожки на лаковые перильца и дерзко прошагал по ним до угла, повернул, сделал еще несколько победных шагов на высоте, вышел из противоположной двери и в эйфории восторга вновь запрыгнул на полосу акведука, идущего лучом к берегу моря. Он прошел над стоянкой машин внутри неприступной ограды из металлической сетки с камерами слежения, прошел над стеклянной крышей оранжереи, любуясь близкими макушками пальм… только тут его воздушный путь снова засекли верные псы, которым он даже погрозил с высоты пальцем. Доберманы прекрасно прочитали этот насмешливый жест канатоходца и залаяли от бессилия. Стальная полоса уходила стрелой в вершины сосен, Валентин замедлил свой ход, потому что ветки могли скинуть пересмешника вниз, и перешел на стреноженный шаг, сторожа глазами препоны. Но ветки оказались подрезаны, и он вновь помчался над полянками хвои (крона сосны), как вдруг заметил внизу в лабиринте стриженого боскета стальное яйцо… Точнее, сооружение в виде полусферы, уложенной на квадратное основание. Он замер. Вот так штука… что это? Конха! — влетел в голову архитектурный термин. Яйцеголовый объект молчал, сливаясь с землей. Обсерватория? Охотничий домик в стиле хай-тек? Раковина для уединения рака-отшельника? И почему он не замечал сие сооружение раньше? Однако шум моря манил все сильней. Валентин снова раскинул руки для прочности шага и вышел по стальной полосе в морскую высь над краем обрыва. Увидел свою тень — скошенным иксом — на глади бетонного мола и замер — распятием на кресте — в последней точке пути, там, где акведук упирался отвесной стальной ногой в морскую рябь из лунной чешуи.

Здесь высота достигла сорока метров.

Эй, Хегевельд! Смирно!

Малый маяк на краю пирса, где качался морской глиссер охраны, ответил алыми вспышками Морзе: есть смирно!

Казалось, что можно упасть только вверх и взлететь еще выше.

Казалось, что протяни руку — и коснешься луны.

Падение с такой высоты не оставляло никаких шансов безумцу. Чайка, повисшая в воздухе, сторожила глазом явление человека в небе. Еще чуть-чуть, и она попробует сесть на голову, прочитал он опасную думку глупой обжоры и, сконцентрировав взгляд, увидел смутный контур ее пищевода, колыхание легких, пульсацию сердца, пунктир позвоночника… эта картина птичьего нутра была его душе и удивительна, и отвратительна.

Тут собаки гурьбой скатились с обрыва на пляж и с лязгом когтей по гальке помчались в сторону мола. Чайка резко ушла вверх, а Валентин, развернувшись (самый опасный момент для гимнаста), устремился обратно, набирая скорость, оставляя позади пляж, лифт маршала-самоубийцы, кромку берега в корнях сосны, минуя сферический дом на земле… Вот тут-то он и заметил, что сфера наполнена ровным гулом сияния, словно кто-то внутри зажег свет. Электрический пар озарил круговую стену из тиса.

Эй! — екнуло сердце сыщика: а не это ли истинное пристанище роковых близнецов? Он замер, примериваясь, как бы спуститься на землю. Держась за опору стальной арки, что он бы сделал это в два счета, если бы не проклятые псы, которые опять обнаружили путь небесного соглядатая и, окружив опору, по которой он собирался соскользнуть вниз, возбужденным рычанием упредили его намерение. Тут в полусфере погас свет. Обитатели тайника явно услышали сумятицу собак, подошли к окну, но свет внутри мешал разглядеть, что творится снаружи, тогда и нажали на выключатель.

Валентин вернулся в отель, чуть ли не пьяный от своей лунной пробежки по стальной паутине над Заповедным берегом.

Его взгляд упал на листочек, оставленный монахом.

Там было написано:

«Зачем ты согнал меня с пальца?»

Стянув с головы шлем мандрагоры и спрятав оболочку в пенал, он тут же рухнул на постель и забылся тревожным сном…

Четверг, или день пятый

Утром по распорядку: душ, жестяная коробка зубного порошка, щетка из грубой свиной щетины, гимнастика с парой гантелей, завтрак в номер. Овсянка, фрукты, яишня с беконом, сок, шоколад кофе с цикорием.

Пробежка по серпантину асфальта к берегу и вдоль берега к лифту рейхсмаршала. Подняв голову, он с чувством легкого страха посмотрел на высшую точку аркады. Надо же, нынче ночью в позе распятия, один неосторожный шаг и конец. Снова душ и — бултых в бассейн. Кролем от края до края. Сегодня близняшки играют в теннис. В бассейне он один.

Ровно в 11.20 — садовник.

Дон Клавиго, корень прижился!

Виват!

Валентин поспешил в номер принять костюмера, но внезапно распорядок нарушился.

В дверь постучали, вошел грум и внес телефон на шнуре. Это звонил портретист Гай Розов, который попросил дона Клавиго зайти в мастерскую. Оказывается, князь велел вписать профессора в картину. Что ж, грум же и проводил лже-Клавиго в ателье художника, которое располагалось в летнем павильоне в тени рощицы сосен.

Гай колдовал кистью у исполинского полотна, в котором Валентин легко узнал вариацию на тему «Тайной вечери» Леонардо. Все фигуры за исключением центральной были уже обозначены.

— Вы не против, если я помещу вас на место Иуды?

— Я бы предпочел быть в центре…

Набросок занял около часа. Когда Валентин вернулся к себе, его поджидал костюмер. Он объявил, что сегодня тема застолья — смерть, пелены Лазаря. Дресс-код для гостей: классический стиль. Прощупывая обстановку, детектив спрашивает, а как же наш постник-монах? Он сменит рясу на фрак? Ответ: монах уехал. А кто новый гость? Какой-то патологоанатом.

На ужин собрались все те же: эксцентричный босс Хегевельда, князь Виктор фон Боррис, его придворный контр-тенор Фарро, близняшки Магда и Герда, костюмер Валерий Адонис, портретист князя Гай Розов и его бритоголовая спутница Катрин с всегдашним фотоаппаратом, старый хрыч беллетрист Протей, пишущий книгу о балтийском феномене и его энергетической клинике, безмолвная пифия с говорящим ртом — внучкой Куклой и питерский детектив Валентин Драго, он же не разоблаченный до сих пор итальянский профессор дон Клавиго. Гости были одеты в стиле приемов: у дам — строгие платья, у мужчин — фрак и его аксессуары. Только князь в вечной куртке-конфетти с глазками вшитых зеркал да певец в необъятном концертном костюме. Единственный новичок — господин в круглых очках Леннона с подкрученными усами в духе Сальвадора Дали, но при этом в самом заурядном обличье чиновника: пиджак, жилет, белая рубашка, галстук и прочая конторская зевота.

— Друзья, продолжим нашу сессию мысли! — хозяин зааплодировал.

Его аплодисменты льстиво продлили.

На пюпитре справа от князя красовалась книга для садовников мандрагоры. Сердце Валентина глухо стукнуло: как долго ему еще придется водить хозяина за нос? И как скоро тот узнает о его сегодняшней ночной прогулке по акведукам над территорией зоны? Если в Шаре (так он прозвал про себя дом-яйцо) он не найдет близнецов, то в воскресение укатит. Отбудет, уедет, сбежит! Хозяин пригласил его на неделю. До конца срока осталось всего два дня — пятница и суббота. Хотя — хотя лазейку в ограде святого курятника лис еще не нашел.

— Это наш докладчик, — представил новое лицо фон Боррис. — Еще один член братства друзей мандрагоры, член нашего клуба бывших самоубийц. Теоретик смерти, написавший труд «Смерть? Это не страшно». По основной профессии — патологоанатом, ныне философ эвтаназии, господин Феликс Кожев.

Оратор вышел к трибуне и отвесил церемонный поклон.

— За свою лекцию он получит пятьдесят тысяч долларов.

Докладчик приложил руки к сердцу и снова поклонился.

Князь был заметно не в духе. Валентин уже научился читать его настроение по лицу. Свиту страшила такая угрюмость.

— Сегодня наш диспут посвящен великой разрушительнице бытия госпоже смерти. Вот почему на главном блюде мой кондитер выложил эту прелестную пирамиду из ананасов и дынь, которым придал форму черепа. Как хорош этот чернослив вместо глазниц и эти кукурузные зерна на месте зубов! Кроме того, сегодня утром наша Кукла вдруг умерла, негодница. Когда нас срочно вызвали в гостевой дом, я обнаружил девочку на столе, принаряженную для такого важного случая. С накрашенными губами и в маминых туфлях на каблуке. Мы обомлели, но тут я заметил, что реснички шалуньи подрагивают, а грудь тихо дышит. Обманщица решила нас напугать, а когда я стал ее щекотать за ухом, тут же вскочила и, обняв меня за шею, поведала, что ей все еще стыдно за бабочку. А вдруг она все-таки умерла? Вот почему она сегодня наряжена бабочкой. Это махаон?

— Нет, ваше сиятельство, вы всегда правы, но тут ошиблись, — ответил кутюрье, — это ночная сатурния, та самая, которую Катя попыталась прихлопнуть. Ну-ка, пройдись, шалунишка.

Девочка важно прошлась вдоль стола, покачивая крыльями бабочки, сшитыми из шелка и натянутыми на гибкий каркас. Голову ее украшала атласная шапочка с изящно закрученным хоботком летуньи из серебряной проволочки.

— Прелесть, — князь расцеловал любимицу в щечки и отправил на место.

Мрачность на миг слетела с его чела, босс вдруг просветлел и стал сама любезность, что, впрочем, не могло обмануть чутье застольной стаи: сегодня хозяин не в духе.

— Что ж, пусть моя бабочка, как эпиграф психеи, придаст нашему страшному разговору толику легкости. И кто его знает? — каплю прозрения. А начну я с вопроса, который меня давно измотал. Почему, уважаемый господин Кожев, чтобы создать муравья, бабочку, червяка, нужны миллионы лет? Почему нужны девять месяцев для рождения, когда миллиарды клеток, слившись в одно страстное целое, выйдут из бездны на белый свет с лицом человека? А чтобы прикончить это творение, превратить его в прах и кусок мяса, нужен какой-нибудь маленький гвоздик в висок, затяжка веревки на шее, отмашка лезвия или смехотворный кусочек свинца, запущенный в голову из пистолета? Или просто заклеить рот липкой лентой, а нос застегнуть прищепкой для белья? Почему создать живое неимоверно сложно? Почему убить так необыкновенно легко? Щелкнуть по махаону, который запутался в кисее на летней веранде, и он замертво падает на пол. А между тем у него шесть глаз — само совершенство природы. От скуки проткнуть зубочисткой шмеля, который увяз в капле меда на блюдечке, и мохнатое существо, окруженное сиянием слюдяных крылышек, мертво. Ответьте, Феликс!

— Ответ прост — смерть не имеет значения, — сказал докладчик. — По большому счету, никакой смерти нет!

— Как же нет, герр Кожев? Куда же мы уходим? Почему замолкаем? Причем навсегда и навечно. Нам уже не увидеть родную мать, если она умерла, не окликнуть отца… Смерть любимых и близких, чужих и далеких, святых и пророков, городов и садов, планет и котят — это же катастрофа. А вы — бах-тарарах: смерти нет.

— Если бы смерть была значима, — ответил оппонент, — нам бы не удалось так запросто раздавить муху или сверчка. Каждая тварь была бы окружена непроницаемой сферой прочнее алмаза, и понадобился б кузнечный пресс, чтобы всего лишь оставить трещину на алой корочке божьей коровки. Вернемся на миг назад, вглядимся в вашу фразу, ваше сиятельство. Мол, что стоит от скуки проткнуть зубочисткой шмеля, который увяз в капле меда? Укол! — и вот на блюдечке два молчания: капля извечно немого меда и утихшая капля шмелиного гула. Посмотрим медленно на эту картину. Итак, некое существо — человек, скучая, достает из зубов зубочистку и начинает целиться в островок живого шмеля, застрявшего на блюдечке. Тут сразу явлены два позволения: человек знает, что сейчас прикончит шмеля, и все его тело послушно обслуживает желание убить. Его рука устроена таким образом, что может сжать пальцы, вонзить зубочистку. Шмель также прекрасно приспособлен для собственной смерти: эта не оса, не жук и не камешек, а мягкая порция вещества, которая, кстати, лишена чувства боли и будет убита зубочисткой в состоянии полного кайфа, упиваясь медом…

— А лапки, — с обидой вмешалась Кукла, — он же пытается выдернуть лапки из лужицы — значит, ему не по себе!

— Хорошо, уменьшим степень кайфа, пусть будет так, как сказала эта мини-леди. Шмель пьет мед, но все-таки смущен тем, что лапки прилипли, а ему надо будет вот-вот взлетать. Смотрим снова. Невидимая шмелю туча, Адам, заточенный желанием убить, нависает над судьбой насекомого и, скучая, вонзает острие в гудящее тельце, и вся структура его легко позволяет шмелю быть убитым.

— Жалко шмеля! — крикнула Кукла в слезах.

— Хорошо. Повернем жало вверх, уберем зубочистку, представим, что пчела увидела приближение пальца, она не знает, что это там темнеет вверху, но в тот миг, когда ее раздавили, инстинктивно вонзает в палец свое ядовитое жало.

— Браво! — ожили близняшки. И зааплодировали.

— Как ни странно, но тело Адама тоже изумительно приспособлено, для того чтобы погибнуть. Допустим на миг, что у Адама аллергия на пчелиный яд. В этом случае они умрут оба…

— Нет, шмель улетит! — крикнула Кукла.

Все рассмеялись.

— Пусть летит! — захлопал в ладоши князь. И даже вечно безучастный контр-тенор повернул в сторону девочку апатичную физию в обрамлении бури волос в духе Бетховена и, сложив губы трубочкой, загудел по-шмелиному, одновременно выдувая мелодию известной темы из оперы Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» — полет шмеля…

Тататата там… тататата там…

— Улетел, — сказал докладчик, — остался яд в руке Адама. Посмотрите, с какой скоростью кровь разносит микроскопическую каплю по артериям! Так ветер разносит облако пыли в пустыни. Наша кровь так же приспособлена к соучастию в деле смерти, как слаженность острия зубочистки и шкурки шмеля. Начинается аллергическая реакция, смерть разворачивает человека лицом к страху перед бездной Ничто. Умирая от яда, ты нависаешь над бездной, о, это сложнейшая партитура гибели, тут и первые судороги, и затемнение сознания, и жар, и приступ удушья. Аллергический шок раздувает мышцы горла с такой скоростью, что они сжимают просвет трахеи, и вот финал: доступ воздуха в легкие прекращен. Гляньте! Адам уже валяется на полу, мертвый, как пол или стул, с которого он упал из-за стола. Яд знает, что делает. Яду прекрасно известно, как мы устроены и что такое удушье. А вот пчела не ведает ни об удушье, ни об аллергическом шоке, ни даже о человеке, против которого ее яд сработал. Змея тоже не знает, что яд парализует, скажем, мозг. Это знает яд. Итак, мироздание устроено так, что смерть, ни черта не зная о нас, прекрасно осведомлена о том, как нас убить. Она обладает всеведением и всесилием яда.

— Но, — перебил князь, — есть только один атрибут мироздания, который обладает таким всеведением, это Творец.

— Да, но сущность встречи с ним вполне можно сравнить с глотком яда. Вспомните диалог Моисея с Богом на горе Синай. Стоп, сказал Бог Моисею из огненного куста, сними обувь, это земля свята, дальше ни шагу! Почему, спросил Моисей. Потому что нельзя человеку увидеть меня и остаться в живых. Следовательно, увидеть Его — то же самое, что испить цикуты. Смерть гарантирована.

Близняшки с вызовом стукнулись стаканами сока и осушили до дна. Князь рассмеялся, его смех подхватили.

— Да здравствует смерть!

— Виват!

— Как это ни парадоксально, — продолжил докладчик, — мы никогда не встретимся с ней лицом к лицу. Об этом прекрасно написал ваш любимец Витгенштейн. Смерть не есть событие человеческой жизни.

— Не писал, а еще только напишет! — перебил князь. — Не забывайте, дорогой Феликс, у нас в Хегевельде еще 1927 год. Людвиг сейчас живет в Вене, ему всего 38 лет. Отказавшись от наследства из-за неприятия сущности денег как ложного мироустройства, он занят постройкой виллы для своей любимой сестры…

— Да, ваше сиятельство, я упустил из виду, что в Хегевельде стоит заря века. Я могу продолжить?

«А ведь фон Боррис ошибся с датами, — вдруг пришло на ум Валентину. — «Логический трактат» уже написан, но… Но откуда мне это известно?»

— Итак, — продолжил оратор, — вспомним слова Витгенштейна о том, что смерть — это не событие человеческой жизни. Если смерть случилась, то тебя уже нет. Это событие для других, а не для тебя. А пока ты жив — ее тоже нет. Значит, человек со своей смертью никогда не встречаются. Друзья, выше голову, вы бессмертны. Твоя смерть никогда не случится…

— Нет, господин Кожев, суть дела намного сложнее, чем ваш парадокс, — вмешался вдруг Валентин. — Вспомните блестящую формулировку вашего однофамильца гегельянца Кожева: человек есть смерть, проживающая человеческую жизнь.

— Это мой родственник…

— Завидное родство, — сказал князь.

— Следовательно, — торопил слова Валентин, — беспредельная неуязвимая смерть, капнув из бездны в чрево роженицы, став малой порцией смертности, той, что обзавелась кожей, костями, зубами, глазами и очнулась затем, став человеком, на деле есть родовая причина нашего появления на свет.

Весь стол устремил удивленные взоры на Валентина.

— Мы рождены желанием смерти пожить. Мы пелены, в кои закутался наш скелет…

Даже караул слуг вдоль стены навострил уши.

— Другое дело, что, прожив жизнь человеком, смерть призвана свыше всегда возвращаться обратно, в родовую бездну Ничто … — сказал Валентин.

— Да, профессор, так возвращается язык хамелеона в пасть вместе с прилипшей мухой… — мрачно заметил князь.

Сумрачный смех стола подхватил черную меланхолию босса.

Но Валентин не сдавался в поисках возражений докладчику.

— И еще один тезис, друзья. Смерть все же становится событием встречи, только не событием для человека, а событием для души. Душа знает о собственной смерти, как знает путник о том, что дом пуст, по зеркалу, покрытому слоем пыли. Именно смерть и есть ее вечный приют. Так говорит моя книга. Потому что смерть — это память Творца.

— Ваша книга? — сказал изумленно докладчик.

А князь, взбодрившись, воскликнул:

— Книга! Как же мы могли забыть о великой покупке! Вот она. Дон Клавиго, профессор! Я не смог прочесть ни страницы. Прошу, почитайте нам что-нибудь, пока уважаемый докладчик собирается с мыслями.

То, чего он так боялся, случилось. И что же? Валентин без всякого страха вышел к пюпитру, жестом фокусника вынул из кармана футляр, поклонился собранию.

— В этом футляре так называемый шлем мандрагоры. Он слегка похож на капюшон средневекового палача или головку опийного мака. При чтении книги нужно соблюдать осторожность. Этот шлем (надевает на голову) защитит меня от асфиксии и прочих фрустраций.

Собрание обратилось в слух. А Кукла Катя вскочила на стул, чтобы лучше видеть.

Валентин взял книгу, раскрыл первую страницу, страстно всмотрелся в абракадабру — и, о чудо, хаос сложился под его взором в крупный шрифт. Он четко и громко прочел:

— Человеческое тело — поле посаженных корневищ. Главный корень — Палач: наше сердце. Младший корень — Слуга: наша печень. Средний корень — Корзина: наш желудок. А в сумме — братство корней мандрагоры… Так вот, если мы спросим у братства корней мандрагоры, что есть смерть, то они внушают мне для чтения такой ответ. Смерть — это пустая гробница. Почему пустая гробница — легко догадаться. Тут таится евангельский рассказ о Христе и друге его Лазаре, который скончался раньше, чем Христос успел прийти в Вифанию. Два корня истины. Остальное известно. Спаситель пришел к гробнице и позвал Лазаря, который вот уже четыре дня, как умер, и смрад от его тела был явственно слышен, когда отвалили камень, закрывавший пещеру, где покоилось мертвое тело. Равви, он ведь смердит, потупилась сестра Лазаря. Спаситель громко сказал в глубь пещеры: «Лазарь! Иди вон!» И что же? Покойник встал со смертного ложа и в пеленах, с платком на лице, вышел к другу. Христос молвил людям: «Развяжите его, пусть идет». И они обнялись. А дух тлена остался внутри. То есть пустая гробница — это гробница, покинутая воскресшей смертью, это незанятая телом смертного пустота, оставленная в пещере Лазарем. Первым был Лазарь, вторым сам Христос. Верный ответ всегда состоит из двух ответов. Но! Но тут есть еще оно имя: пелены.

Сначала это пелены смерти, в которых был погребен Лазарь, а затем это пелены, отброшенные человеком после воскресения. Всмотримся в это слово «пелены», в оковы смерти, которыми пеленают мертвое тело, окончательно отделяя его от царства живых полосой ткани, завесой кончины.

Пелены — это и есть та завеса, до встречи с которой ты жив, а после — нет.

Пелены окружают нас и в утробе матери, и в час рождения, когда сброшенный послед следует за младенцем из материнской пещеры на свет. В этой близости пеленания скрыта простая и ясная мысль: роды очень приближены к смерти и, следовательно, в этом сближении — истина схожести. Смерть и роды окутаны родовой пеленой. Их сопровождает разрыв оболочки.

Если увеличить умственный напор на эту мысль, то упоминание встречи дает окончательную разгадку. Пелены — это край времени, который, пока ты жив, ежеминутно отступает, пятится от тебя из настоящего в будущее, увлекая тебя в даль жизни, но однажды завеса замирает, и твоя жизнь ударяется в стену. Больше запаса будущего у тебя нет, тут твоя смерть.

Докладчик поднял руку. Князь дал знак, и Валентин перестал читать.

— Позвольте вас перебить, профессор, и с благодарностью к вашей книге подхватить эту мысль! Да, роды очень приближены к смерти, и в этом сближении — истина схожести. В слове смерть мерещится некий грандиозный смысл. Тут предчувствие ответов, которые надо попытаться вызвать из тьмы окриком: «Лазарь, выходи!» Крикнем и мы в меру сил: смерть, выходи! Мой тезис о том, что смерть с нами никогда не случится, потому что ее фактически нет, и ваш — о том, что она очень даже есть и проживает жизнь, как смертный человек, можно вполне примирить.

— Попробуйте! — перебил князь. — Держу пари, у вас не получится.

— Принимаю, — ответил докладчик.

— Проигравший пусть кукарекает.

— По рукам! Так вот, человек не любит думать о смерти, слишком страшен ее смысл. Между тем бесстрашие позволяет взглянуть на смерть с оптимизмом. Только бесстрашие гениально. Вот оно: глупцы, раз уж мы так любим жизнь, то не стоит бояться смерти. Ведь это дело рук одного мастера. Эти слова однажды сказал своим ученикам Микеланджело, а записал их его друг Джордже Вазари.

— Садитесь, — шепнул князь лжеКлавиго.

Валентин закрыл книгу и вернулся на место. Что ж… первый опыт удался, текст позволил себя прочитать; книга явно вступила в резонанс с темой застолья.

Близняшки глазели с явной иронией. Они не верили ни одному жесту и слову шпиона и ждали развязки, досадуя на доверчивость оболваненного папули.

— Всмотримся пристально в слова Микеланджело, — сказал Кожев. — Смерть происходит из того же задела, из которого сделана жизнь. Следовательно, смерть по замыслу изготовителя равновелика жизни, обладает не меньшим смыслом, исполнена не меньшей красоты, чем жизнь, которая нас так пленяет и которой мы так дорожим. Просто мы не в силах разглядеть панораму смерти с той же ясностью, как пейзаж бытия. Смерть исполнена какой-то неведомой нам сути. Возможно, она полна жизнью. Хотя бы той, что нашла в ней конец. Если жизнь разрушает, то смерть хранит. В глубине этой тьмы не может упасть ни один камень, ни одна капля, ни один волос. Но знак равенства двух дел одного мастера, поставленный рукой Микеланджело, говорит вот что. Жизнь нами любима, потому что исполнена руками мастера, великого Творца. А раз он призвал смерть, сотворил ее, то смерть и жизнь равны между собой и одно легко замещает другое. Но как? Разве внутри смерти есть какой-либо объем, чтобы там можно было очнуться, разглядеть какие-то своды смерти, понять, что ты мертв и словно бы жив и внимаешь очертаниям бездны? Неужели смерть имеет устройство?

Ответ уже просится наружу — нет, мы можем проникнуть мысленно за черту, заглянуть за кость черной стены — так! — но на самом деле у смерти не может быть никакой формы, потому что мастер не будет делать копию того, что уже есть. Творить смерть по образу и подобию жизни, выводить тайные своды и горизонты — ложно, потому что мастер не копиист, не ремесленник и не станет умножать жизнь некой разновидностью жизни в виде смерти. Значит, нет внутри черной стены, в глубине беспросветного мрака никаких далей, нет ни рая, ни ада, ни чистилища, ни порога, ни входа, ни ступени, чтобы встать на тот порог.

Но наше открытие, что у смерти нет формы, означает ли оно, что у нее нет содержания? Смерть безвидна, но обладает содержанием не меньшим, чем жизнь.

И вот тут, в этом слове «содержание» мы, наконец, нащупали точку входа в смерть, в глубину ее безвидности, ее беспросветности и спрашиваем: каким содержанием обладает смерть?

Что такое смерть с этой точки зрения?

Чтобы понять это, возьмем хотя бы слова из Евангелия, о которых напомнил профессор Клавиго: «И сказал Христос: Лазарь! Иди вон! И тот вышел из гробницы».

Что тут сказано о сущности смерти?

О смерти здесь говорят пробелы и паузы между словами, без которых текст Благой вести слился бы в дурное нагромождение звуков и букв:

«исказалхристослазарьидивониитотвышелизгробницы».

Без пауз, без разрыва, без конца одного слова, без смерти этого слова в следующей за ним пустоте молчания не было бы никакого смысла в высказывании.

Следовательно, только смерть слова, пробел, пустота, цезура придают словам смысл. Переиначивая, можно сказать, что если бы жизнь — бесконечный поток красноречия, водопад бытия, лава красоты, змея соблазна — не была бы разделена пробелами пустоты, то не имела бы смысла, потому что не обладала бы ни началом, ни концом, ни левым, ни правым. И не имела бы ни счета, ни формы, ни содержания, а была бы только бормотанием безумца. Пробел и есть та самая божественная пустота — наличие отсутствия, тот алфавит пауз, которым Творец произносит порции имен, отделяя слова творения друг от друга.

Можно считать, что скрепы мастера — зевы смерти.

Без этих зияний пустоты жизнь невозможна.

И хотя речь льется потоком воды, имена уже названы и слова не слипаются в наших ушах.

Хорошо о пустоте сказал Хайдеггер: только пустота придает смысл кувшину, без нее он не годен к употреблению, да и не кувшин вовсе. Пустота, обмазанная глиной, вот что такое кувшин.

Значит, человек — это смерть, облицованная глиной.

Горшок на двух ногах.

В этой точке наши тезисы, дон Клавиго, сошлись: кажущееся противоречие снимается. Смерть — роженица все новых и новых пустот, а человек — место для них, пещера, полная запахом тлена.

— Но постойте, — сказал, досадуя, князь. И продолжил: — Но какой человеческий смысл в том, что открылось? Да, смерть придает смысл потоку, она форматирует речь. Да, человек есть порция смерти, обшитая кожей. Ну и что? Разве нельзя представить бесконечную жизнь, которая, даже наскучив, была бы все-таки не так ужасна, как наша смерть? Да, смерть на посылках у жизни, да, все гениально оркестровано паузами и пробелами, и цезуры, как повитухи, охватывают то нечто, которое становится вещью. Но почему я, творец Хегевельда, должен лечь в землю, умереть, сдохнуть, сыграть в ящик, обручиться с червями? Вот в чем вопрос!

Увидев, что князь побледнел и впал в тайную ярость, Кожев тоже изменился в лице и попытался взять дух разговора в свои руки:

— Князь, вопрос — это всегда остановка мысли. Тут тупик побега, который еще не разрешился цветком. Что ж, начну снова…

— Нет, не начнете, — властно перебил хозяин, — прошу вас вернуться за стол. Но пари еще не закончилось…

Он значительно замолчал. Все разом насторожились.

Слуги открыли стеклянные стены, и свежий морской воздух наполнил зал, уменьшая концентрацию паров мандрагоры. Валентин почувствовал что поглупел.

— Господа, — сказал фон Боррис и даже встал со стула, страстно сверкая сотнями зеркальных глазков, вшитых в любимую куртку, — мы начинаем кружить вслепую, блуждать и повторяться. Тема слишком важна, и сегодня мы кровь из носу должны ответить, в чем высший смысл смерти?

Князь дал знак и в гостиную вошел дежурный врач Дома гостей.

Появление врача не сулило ничего хорошего.

Врач передал хозяину золотую коробочку.

— Я бы хотел придать нашему разговору о смерти толику остроты. Прошу, дорогая пифия, уведите Куклу. Не хнычь, глупая, это всего на полчаса. К ужину ты вернешься. Зато на десерт будет все, что захочешь.

Когда полумаска вывела девочку, князь открыл коробочку и…

— Внимание, господа. Как говорит мой кумир Витгенштейн, все должно быть отдано воле случая!

И вытряхнул на стол нечто вроде черной горошины перца, только горошина оказалась живой, покоясь на остроугольных ножках, как у паучка, и тут же исчезла в лабиринте столовых приборов.

— Тихо! Не двигаться!

Все окаменели.

— Я выпустил на свободу паучка. Сразу скажу, что его укус крайне опасен, но у меня под рукой сыворотка и укушенному смерть не грозит. Но пять минут ужаса гарантирую. Если тварь укусит меня, то укол сделает мой врач, остальным я самолично окажу помощь. Итак, прошу всех положить руки на стол. Герр Кожев, вы тоже.

— Папа! — заорали близняшки.

— Не орите. Паучок не любит тряски, застыньте, и он вас не тронет.

Вслед за князем все обреченно положили рук на стол.

На белоснежном фоне обеденной скатерти передвижения насекомого были прекрасно видны.

Паучок выбрал панк-модель Катрин Аис. Чернильный пирсинг украсил ее мизинец.

— Не бойтесь, говорите, что вы думаете о смерти.

— Думаю. Нет, уверена. На свете есть что-то такое, что пострашнее смерти, только люди об этом не знают. И хорошо, что не знают. Таких страшных незнаний минимум сто. Смерть — это самый хилый пунктик из всех, что есть во вселенной, потому-то мы ее запросто видим и даже болтаем всякую чушь, типа того, что это вонь, пещера, дом с пыльным зеркалом. Все, что говорит человек за последние пять тысяч лет, это глупости. Глупость Платона, глупость Микеланджело, глупость этого Витиштейна…

— Витгенштейна, — скривился князь.

— Какая разница, понятно ж. Бог конечно крутой бог, но князь тут будет круче. Короче, я себя живой смертью не чувствую. В детстве боялась, что у меня внутри спрятался чей-то скелет, но это же для опоры. Знаю, что ни скелет свой, ни череп никогда не увижу и ни хрена по этому поводу не переживаю…

Паучок подумав, метнулся от нее наискосок и стал причаливать к руке хрыча-беллетриста: Катрин тут же схватила фотоаппарат и принялась снимать его черствую физию.

— Господа, повторяю, — сухо сказал литератор, — я атеист и в ваши игрища не вступаю.

Паучок повел себя так, словно понял слова Протея и не причалил к руке, а выбежал на середину стола и затаился у ножки солонки в виде яйца в пасти дельфина.

— Он тоже атеист… — хмыкнул князь, развеселяясь страхом застолья.

— Секрет прост, у нашего атеиста лапы курильщика. Тварь почуяла табачок, — вмешалась Герда и рискованно дунула в сторону насекомого.

Паучок мигом перебежал на руку докладчика.

— Отлично. Пока никто не укушен. Говорите, маэстро.

— Закончу то, что хотел сказать, — побледнев, вымолвил Кожев.

— Смелей, он вас не тяпнет.

— Дело не в нем, я просто боюсь щекотки.

— Я тоже, — зло веселел князь, пьянея от риска.

— Итак, и вещи, и существа, — заговорил докладчик, явно с трудом и даже прикрыв глаза, — окружены контуром смерти, пределом, стеной, пеленой, если хотите. Внутри этой ограды из кости находится порция существования. Назовем ли мы ее жизнью или ожившей смертью — без разницы. Важно другое. Внутри всех нас находится нечто, недоступное гибели, иначе бы мы умирали сразу, как только появились на свет, потому что смерть, как мы видим, есть повивальная бабка всех рожениц. Что же это такое? Отвечаю: это место моей жизни. Место, занятое моим телом, моим смыслом, моей душой. Спрашивается, что погибнет внутри меня после моей смерти? Погибнет тело, погибнет мысль, а с нею исчезнет душа этой мысли и память о ней. И хотя многие уповают на бессмертие души, увы, для меня в ее бессмертии нет никакого высшего смысла. Зачем умножать сущности без необходимости? — спрашивает Бог устами Оккама. К чему плодить бессмертных пчел там, где уже есть Всесильный, да будет Он благословен, чье бессмертие отменяет любые попытки выживать рядом с ним и вдоль простирания этой нечеловеческой и всемирной силы?

Паучок шевельнулся на ногте.

Мысль говорившего сбилась:

— Думаю, что душа не бессмертна.

Паучок ринулся дальше. Докладчик только перевел дух, как тварь вернулась обратно и живо украсила мизинец левой руки оратора червоточиной.

— Вы ему нравитесь, — рассмеялся хозяин. — Смерть? Это вовсе не страшно.

— Итак, — собрался с силами речистый философ. — Что же уцелело после смертельных вопросов? А вот что уцелело. Там, где погибла твоя жизнь и твой дом, умер твой ум, исчезла память и умерла душа, там, человек, уцелело твое место. Кто его займет, место твоей матери и место отца после смерти? Кто занял место убитого Цезаря? Никто! Что же такое место?

Тут паучок перебежал на правую руку Валентина и замер в промежутке между указательным и средним пальцем.

— Он у меня на руке…

— Вижу, — холодно сказал князь.

— Прошу передать мне книгу…

— Передай, — князь снял книгу с пюпитра, вручил Фарро, и тот отрешенно передал книгу. Казалось, ничто не способно вывести Орфея из спячки вечного полнолуния.

— Положите книгу на стол, спасибо…

Стараясь не напугать тварь, Валентин раскрыл книгу левой рукой. Паучок перебежал из просвета между пальцами на ладонь и затаился на линии жизни. Левой же рукой Валентин достал футляр и вытащил капюшон. Надеть его с помощью одной руки было практически невозможно, а двумя слишком рискованно: паучок чернел в центре ладони…

— Магда, помоги, — приказал князь.

— Почему всегда я?

— Ты везучая, ну, шевелись…

Дочь нехотя подчинилась, обошла вокруг стола, но, натягивая капюшон на голову вруна, намеренно так резко дернула шлем, что паук стал кружить волчком по руке Валентина, пока не затаился каплей щекочущей жути в промежутке между мизинцем и безымянным.

— Повезло… — шепнула сучка на ухо и вернулась на место.

Валентин посмотрел на страницу… ничего не понять… абракадабра. «Боже!..» — взмолился он про себя. Буквы молчали, кураж ароматов не срабатывал. Внезапно паучок пробежал на страницу, и — надо же — каракули на бумаге стали превращаться в слова.

— Место гармонии, — начал читать Валентин, отслеживая путь паука, — это территория, на которой посажены ромбом ровно семь мандрагор, но если мы спросим у ромба, что же такое место, то братство плодов внушит нам следующее. Место это, конечно, не дом и не тело. Ведь было время, когда у тебя не было тела, потому что ты был всего лишь микроскопической зиготой в бездне оплодотворения. Но если принять за тело и этот микрон вещества, а не существа, то всего лишь один мысленный шаг дальше в прошлое, до момента зачатия, где еще нет единства завязи, а есть всего лишь стремление к зачатию. То есть уже есть — потенциально есть! — единственное место, которое принадлежит тебе, потому что если бы оно тебе не принадлежало заранее, тебе было бы негде родиться, негде расправиться телу, потому что без места никакое рождение невозможно. Ибо нельзя ступить туда, где нет готового места для твоей ступни. Если мысленно шагнуть еще глубже в даль времени, то факт твоего рождения говорит неумолимо и страшно, что ты обладал своим местом еще тогда, когда твоя мать только лишь увидела твоего отца. И больше того: твое место не было занято ничем и никем, даже тогда, когда твои мать и отец даже не знали друг друга, да и сами вовсе не существовали. Выходит, твое место корнями уходит в основу самого мироздания. И твое существование тому доказательство. Ибо то, что случилось, могло и не случиться, но то, чего не случилось, случиться не могло. Где же исток твоего места и любого места вообще?

На этой фразе проклятый паучок, скользнув с руки Валентина, побежал по скатерти в сторону князя, все ближе и ближе к его рукам. Все напряглись. Последнее препятствие — это рука Фарро, огромный полуостров рыжеватого мясца с волосками. Но вот так штука! Тварь пустилась в обход. Она обегает ладонь певца, тсс! Паучок уже в каком-то шаге от мэтра, вот он уткнулся в указательный палец князя, замер, вскарабкался вверх и, мелькнув угольной чернотой, спрятался у кольца на безымянном пальце левой руки.

Это было любимое кольцо князя, уменьшенная в разы копия известного шедевра Дамиэна Херста: бриллиантовый череп.

Застолье окаменело. Союз паука с черепом… смерть неизбежна…

Князь сохранял ледяное спокойствие. Только поморщился от щекотки колючих паучьих ножек.

— Что ж, продолжим нашу татарскую рулетку. Вопрос задан.

Князь поднес руку к лицу, любуясь блеском кольца, под которым спряталась ядовитая тварь.

— Жребий ответа пал на меня, что ж, поделом тебе, князь… итак…

Он дал знак слуге — воды! Взяв роковой рукой хрустальный бокал, медленно выпил до дна, подразнив паука, поиграл пальцами на столе, словно на клавишах пианино, и сказал:

— Кажется, общими усилиями мы нащупали ответ на вопрос о смысле и устройстве смерти. Ответ вертится вокруг понимания, где же находится основание твоего личного места, да и любого места вообще? И что есть место? Так вот, ясный и неопровержимый ответ на него за всю историю мира дал только один-единственный человек, великий мистик шестнадцатого века Исхак Лурия из Цфата в Верхней Галилее. Он украсил иудейскую каббалу изумительным по глубине и чарующей силе учением о цимцуме или сжатии. Его мысль легко поймет каждый. Лурия сначала задал несколько упрощенных до грубой простоты вопросов, а именно: как может существовать мир, если истинно, что Бог вездесущ и повсюду? Если Бог есть, все, что есть, и все во всем, то каким образом могут существовать вещи, которые, конечно же, не есть Бог? Как мог Бог сотворить иной мир из чего-то, если все вокруг есть только Он и негде взять это самое что-то? Отвечая на это, Лурия говорит: чтобы создать мир, Бог должен был, как бы освободить в себе самом место, создать отсутствие себя, пустоту для некого мистического предвечного пространства, дабы вернуться в ту пустоту назад уже в акте творения и откровения. Вот где исток всякого места, он в удалении Творца в самое себя. Не это ли торжество цимцума повторяет каждая львица, каждая самка, каждая мать, нося в себе, внутри себя разрежение плоти, пещерку матки, место для будущего ребенка, чтобы было ему куда явиться живым из времени сотворения. Это место в Боге, спустившись шагами сфирот в мир, становится временем…

Паучок выбежал из-под перстня на свет, и князь, подняв руку, сдул его с ладони обратно на скатерть, после чего тварь устремилась к татуированной ручке Магды.

Магда хотела спрятать руки за спину, но взгляд князя был так страшен, что она оцепенела, и тварь оседлала ее палец у кромки ярко-алого ногтя.

— Папа, я не знаю что говорить! — заорала она.

— Говори все, что взбредет в голову.

— Папа, смерть похожа на сон. Сон вовсе не сон, как многие думают. Сон — страж твоего места. Сон просыпается ночью внутри твоей ежедневной смерти, чтобы облететь незримый пейзаж жизни, обежать контур той площадки, на которой ты уместился. Папа, сон — тот секьюрити, что караулит смерть. Сон озирается внутри смерти. И смерть под присмотром сна как бы просыпается, не может заснуть и тем самым принуждена, влачить твою человечью жизнь… Папа, я боюсь… Убери эту гадость!

— Говори, и он убежит!

— Сон — жизнь, в которой нас нет. Уф!

Паучок перебежал на руку Герды.

— Ай!

— Говори, дура, ты не глупее сестры. Ну же! У тебя блестящий ум, не притворяйся блядью.

Герда задумчиво потерла кончик носа свободной рукой.

— Я не притворяюсь, я именно она. Так что скажу пару блядских слов про сон. А дело обстоит так. Проснувшись, мы находим самих себя в собственном теле, в окружении привычных вещей, в том же месте, где нас застиг сон. Допустим, мы спали семь часов. Что ж, время жизни во сне пропущено, и — внимание, папа! — мы словно бы заново родились. Назову сон маленькой смертью. Сравню эту смерть с животом роженицы, где своего часа ждет каждый ребенок. Не надо много ума, чтобы заметить два сходства. Сон повторяет томление нерожденного дитяти — раз, а пробуждение — это роды, два. Что из этого следует? А то, папа, что сон — это пуповина, которая поддерживает нашу смертную связь с жизнью. Когда мы умрем, сон окончательно вступит в свои права и склеит наше отсутствие с местом, о котором здесь было так много сказано. Я не знаю, что это такое — место? Но, думаю, его не глупо сравнить с плацентой, с детским местом. Тут через пуповину мать закачивает в ребенка всякую пищу. Короче, это подсказка. Пока ты жив, только сон склеивает тебя призрачным хоботом с местом, откуда ты вышел на свет. Умер? Что ж, возвращайся в состояние полусмерти. Твоя жизнь теперь только снится. Но не тебе, дураку, а твоему вечному месту. Значит, смерть — это сон, который, проснувшись, проживает жизнь человека. Сон, а не смерть. А жизнь состоит из двух половин: беготни и сновидений. И человек, если говорить пафосно, — это состояние присмотра души, которая состоит из слюнок твоего сна, который тебя не знает, но знает нечто большее — свое место. И видит его, остается там — корешком пуповины — и после смерти, когда твой сосуд с благовониями разбит, когда валяются твои черепки, но аромат пролитого масла густо-густо стоит над осколками и обнимает пейзаж твоей смертности. Чую, ты хочешь спросить, а где же Бог в этом раскладе? А Бог, папа, человека в глаза не видел.

Герда осторожно наклонилась над рукой — паук не шелохнулся…

Валентин был поражен монологом сей сексапильной суки, — выходит, аура мандрагоры действует на всех с равной силой увеличения айкью… не петушись, Валюн, ты вовсе не исключение…

— Браво, — сказал князь, — нам удалось увеличить тайну вопроса!

Он легонько постучал по столу закрытой коробочкой — паучок тут же спрыгнул с руки Герды и помчался пулей в сторону стука.

Князь приоткрыл щель коробка, и тварь мигом скрылась внутри.

— Вы его приручили? — спросил с облегчением Валентин.

— Нет, все проще — там, в мешочке из шелка спрятана самка. Только она может вернуть на место самца. Прошу извинить меня за эту возгонку мыслей, но, согласитесь, господа, страх творит чудеса. Мы озолотились парой блистательных мнений. Предлагаю закончить наш разговор в академическом духе… Феликс, прошу вас.

— Спасибо! — Кожев, промокнув салфеткою пот со лба, вернулся за кафедру. — Сначала я не соглашусь с выпадом красавицы Герды, что мастер не видел в глаза человека. Нет, дорогуша! Мгновенная аудиенция с Ним стоит в начале каждой жизни. Примите это как данность, по стойке смирно, без обсуждения.

Герда, кривляясь, отдала честь.

Магда показала язык.

— А теперь перейдем к главному. Подхватывая слова князя, припомню еще одну сущностную характеристику места. Так вот, для поддержания этого места — открывает еще одну истину Лурия — Бог окружает место зеро стеной постоянного сверхнапряжения, без которого ничто в мире бы не существовало. Цимцум, как акт божественного самоограничения и изгнания, исключает силу Творца, но впускает его надзор. Этот надзор мы проживаем как проходящее время. Если уж совсем упростить, то место есть то, что Он видит: это отпечаток немигающего Ока, потому что такова его сила, что взор оставляет печать. Вот где разгадка слов, услышанных Моисеем: не может человек увидеть меня и остаться в живых. Почему не может? Потому что взор Его обладает силой наступить на человека и превратить в след. Что человек! Даже море не может затопить Его оттиск и окружает взгляд стеной отвесной воды. Даже бездна становится оградой следящего взора. Вот подходящий образ для понимания природы цимцума. Нет ничего более прочного, чем Родовое место для раскрытия вселенского бытия. И вот ведь в чем фокус, эта непобедимая прочность оттиска в бездне заодно принадлежит и твоему малому личному месту, которому погибнуть тоже никак нельзя, потому что невозможно разрушить ту крепость цимцума, что в осаде у Бога. Всмотримся мысленно в то, что есть место. Это одушевленный взглядом Творца пейзаж пустоты, в контуре которого содержится порция и твоего присутствия. Твоя суть в сонме прочих смыслов сдувается ветром творения с ландшафта незримого под присмотром Всевышнего. Этот взгляд создает то, что зрит и помнит, то, что вздымается. Вещь наделяется прочностью, а человек — судьбой. Эта мгновенная аудиенция, о которой гениально догадался другой мистик, автор «Зогара» рабби Моше бен Шемтов де Лион из Гвадалахары, и есть роды каждой души, обретающей место. Душа не принадлежит лишь человеку, а являет собой сложное единство, которое ради простоты дела можно обозначить как слияние твоей судьбы с памятью Творца о твоей судьбе, которая одновременно и есть суд души перед Его лицом в порции взгляда. Мы называем это стояние перед оком лица Страшным судом, считая, что Суд еще впереди, когда он есть сокровенный, постоянный, как морской прибой, дух творения. Вот, видимо, как надо понимать слова Яхве, сказанные Моисею на Синае из куста в ответ на вопрос Моисея о дозволении увидеть Всесильного, да будет Он благословен, что «не может человек остаться живым, если увидит Меня». Бог не смерть, а Суд. До смерти ему нет дела, потому что перед его лицом только то, что есть, и только то, что обладает местом для этого есть, то есть только то, что обладает жизнью, потому что увидено Им. Но!

Когда смерть гасит твою душу, разбивает вдребезги келим или сосуд твоего тела, ничто не может истребить брошенный взгляд, который есть память Его, и память та есть вся твоя жизнь во всей ее целокупности и подробностях. И нет для человека разницы, жив он еще или умер, потому что в памяти Бога он вечен.

Тут докладчик взял паузу и поднял лицо верх, словно взывая:

— Но что мне до памяти Всесильного, да будет Он благословен, если нет ни моей жизни, ни жизни матери и отца? И если тело разрушается, вещь обламывается, длительность делится на минуты, часы и века, то место не делится, не разрушается, не пустеет, оно создается сразу и навсегда. Когда творец создал мироздание, Он, по истине от Лурия, в акте цимцума сначала создал место для его размещения, одно для всех вещей. Каждой вещи отныне отведено ее место, и с исчезновением вещи место ее остается, как пустота в пещере, откуда вышел Лазарь. И эта пустота, и это место неуязвимы, потому что без них миру негде стать миром. И эта пустота, и это место, оно же время места или местовремя, и есть смерть — то, что порождает смыслы, а значит, и жизнь. То есть первым актом Творца было сотворение Смерти, которое становится местом и временем для существования жизни. Наоборот нельзя. Невозможно Господу было создать жизнь, а потом вложить в нее смерть. Потому что это была бы смерть миру, что, по меньшей мере, абсурдно. Нет, сначала была сотворена именно смерть и в ее родовую пустоту вложена жизнь, которая сделала смерть смертью, а жизнь жизнью.

Недаром первое описание главы Библии Берешит: земля же была безвидна и пуста и тьма над бездной. Взгляд Творца был принят местом творения, тьмой над бездной, которая и была до сотворения мира, то есть небытием, отсутствием содержания, но не смертью, потому что в ней еще ничего не умерло. Как только возникло вначале, так после него возникла первая смерть. Тьма, где умер взгляд Бога. То есть смерть — это не небытие, не отсутствие всего и вся, не тьма и бездна, а единство двух актов творения. Первый — Вначале. Второй — Пробел, ограда вокруг творения, контур смерти, который обвел то место, где поместилось вначале.

И как вначале не может умереть внутри творящей смерти, так и место твоего существования не может умереть после твоей телесной смерти, потому что место относится к геометрии, к плану, к проекции взгляда, к идее, где не сыплется песок, не трескаются камни, не каплет вода.

Или место было сразу создано для размещения всех вещей?

Да, место было создано для всех вещей, но с гибелью вещи места не становится меньше. Следовательно, после моей смерти место, которое занимала в царстве мест моя жизнь, остается незанятым, потому что иначе бы не было той божественной пустоты, которая контуром обводит мою жизнь. А как мы уже видели, без цезуры в моей жизни не было ни какого смысла, но это абсурдно. Раз она была создана вместе с местом пребывания, она наполняется смыслом.

Мы временно живы, но вечно смертны.

И в этой смертности есть присутствие нашей жизни через ее тотальное отсутствие. Смертность есть содержание кончины и существование нашей смерти, потому что смерть не дурной обрыв, не глупый хлопок мыльного пузыря, а состояние, на которое Творцом брошены не меньшие силы творения, чем на жизнь. Смерть должна твориться раз от разу в просторе просвета, потому что если смерть не творить, то она станет концом бытия.

Представить бесконечную жизнь так же абсурдно, как бесконечную смерть. И тому, и другому Творцом поставлены сроки. Наступает час, и рождается человек. Наступает час, и смерть кончается. И наступает через оживания смерти, вставания покойника с ложа, и выход на свет. Смерть просыпается подобно тому, как просыпается от сна человек. И эта смерть обнаруживает, что время смерти прошло и наступило время смерти жить. Но это не значит, что жив ты. Нет, это означает, что жива и продолжает длиться твоя смерть, у которой нет твоего прежнего тела, а есть только место для обитания смерти и пуповина к нему — вектор времени, идущего из будущее в прошлое через настоящее, потому что Бог творит из будущего.

И Творец сроком итога призывает смерть к рождению, он громко восклицает: «Лазарь! Иди вон!»

И смерть вынуждена оживать и существовать не в блаженстве отсутствия, а в муках присутствия. Смерть! Будь!

И смерть начинает обживать место своего присутствия, которое она взяла у твоей жизни, и это оживание места превращается в кости раба, в скелет участи, затем в мясо воина, мышцы судьбы и, наконец, просыпается в глазах жреца и видит свое лицо. И понимает, что ее снова принудили жить. И содрогается от ужаса, потому что нет ничего ужаснее для человека, чем его смерть, и нет ничего ужаснее для смерти, чем в муках проживать жизнь человека.

Но почему Творцу нужна смерть, чтобы была жизнь? Да потому что нет ничего, что могло бы сильнее осуществить жизнь, чем смерть, которая голодом, страхом погони, болезнями, счастьем, силой и сводами живота толкает жизнь.

Ни жизни, ни смерти не дано у Творца отвертеться от участи быть, вот в каком смысле Микеланджело говорил, что человеку понравится и смерть, раз он так любит жизнь, ведь это дело рук одного мастера.

Только его афоризм надо скорректировать.

Раз мы так цепляемся за жизнь, то и за смерть мы будем тоже цепляться, потому что человек рожден для принятия дара творения, и смерть такой же тотальный дар, как и жизнь.

(Тут девочка вернулась за стол в сопровождении Маски.)

Итак, смерть жива, она наша жизнь наоборот — не от начала к концу, а от конца к началу. Пребывая мертвым Лазарем в глубине небытия, на пуповине вектора под прицелом божьего пальца, она начинает свое бегство от Бога, потому что «нельзя человеку увидеть Меня и остаться живым». Следовательно, и смерти нельзя прижаться к Богу и остаться мертвой, она начинает пятиться и молодеть, пока не превратится в эмбрион и, коснувшись точки творения, откачнется назад, вырвавшись на свет с воплем младенца. Вот как выглядит всемогущая курносая, безвидное царство, тьма — беспомощный комочек крика.

Спрашивается, а что может здесь уцелеть от тебя самого?

Ничего, если ты раб, почти ничего, если ты воин, и кое-что, если ты жрец. У смерти много задач и смыслов. Первый — цивилизаторский. Она рождается возводить пирамиды и охранять рабов, и только жрецу дана возможность увидеть свою смерть, вспомнить свою жизнь, которая явится к нему как сон, как эхо, как послед, без которого рождения не бывает.

Пока мир существует, никакая вечная смерть невозможна, каждому дано и время жизни, и время смерти. Потому что, повторяю снова и снова, мы временно живы и вечно смертны. То есть временно мертвы.

И еще.

Просыпаясь, мы потягиваемся, потягивается и кошка, зевая, распускает когти и выгибает спину. Почему? Потому что смерть должна полностью занять свое место и растянуться в полную силу по контуру вещи, ведь во сне она съежилась в кокон, обнимающий точку твоего места. Все!

Застолье грянуло аплодисментами.

Князь дал отмашку накрывать стол, слуги пришли в движение.

Выстроились рядами тарелки саксонского фарфора, воссияли ножи, вилки и прочее немецкое серебро, вытянулись в идеальную линию витые кольца с салфетками снежной свежести… столовая наполнилась острым блеском вышколенной сервировки.

— Осталось спросить Пифию о провинностях и задернуть дискуссию пением нашего Фарро. Сегодня тянем только один билет, ей-ей, кажется, я проголодался.

Валентин замер.

Пифия повернула барабан с карточками, выбрала одну из десятка и вручила гордой от важности Кукле, которая, спрыгнув с сидения, громким голосом прочитала.

— Поза-позавчера в ночь на среду в 0 часов 13 минут профессор Клавиго хотел покончить с собой на лестнице между третьим и четвертым этажом в Доме гостей.

Все взоры устремились к нему, и Валентин не стал запираться, а только поднял вверх руки — сдаюсь! — и кивнул: это правда…

Повисла грозовая пауза, лица близняшек вытянулись в ожидании казни обманщика и секс-партнера на час.

Но и на этот раз их ожидания не оправдались.

— Хм, — задумался князь, — еще никому из гостей и клиентов моего Хегевельда, внутри защитного круга, не удалось прикончить себя. Если вам, дорогой профессор Клавиго, это удастся, мы все будем удивлены. Нет, это невозможно. Пустая затея. Всегда что-нибудь помешает. Друзья! Забудем об этом пустом инциденте. Я не римский Папа и не московский Патриарх, чтобы осуждать затеи самоубийц, и вообще мы не в церкви.

Валентин перевел дыхание.

— Мы повторяем ужин, — сказал повар, — данный Президентом Франции Франсуа Миттераном и его супругой в честь его Превосходительства Михаила Горбачева, Генерального Секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза, и его супруги, в Елисейском Дворце в среду 2 октября 1985 года.

К ужину были поданы суп-пюре из устриц с шафраном, тюрбан из морского языка по-дьеппски, седло барашка по-провансальски и картофель «Креси». На десерт сыр и пирожное пралине с лесными орехами. Плюс вина: Кортон Шарлемань 1978, Шато Ла Лагюн 1970,

Шампанское «Крюг» 1976.

Валентин вновь с тоской подумал о том, сколько лет уже лопает один и тот же «бигмак» и макает картошку соломкой в горчичный соус в «Макдоналдсе», что напротив его конторы на Васильевском острове…

Когда гости насытились, князь постучал ложечкой по бокалу и выбрал на блюде фруктов, которым кондитер придал формы черепа, массивный череп из ананаса.

— Что ж, подведем черту, — сказал князь.

Застолье притихло.

— Вглядимся в этот благоуханный лик. Вот образец того, что происходит с нами, когда мы, наконец, встречаемся с собственной смертью лицом к лицу. Смерть открывает глаза, чтобы увидеть меня. Увидеть — то есть забрать, то есть вычесть меня из списка живых. Она действует по принципу открытого глаза. «Смерть» окружена близкими по смыслу словами. Вот этот ряд: смерть — мера — смерд — смрад — сметь — смеркаться… Смерть — это значит сметь смерить взглядом что-либо. Смерть — это смотр меры, ее суть — примеривать человека к смерти. Она словно веко на глазном яблоке. Эта примерка идет ежесекундно. Как только после миллиарда подмаргиваний равенство обнаружено, жизнь подытожена, картина смеркается, утрачивается яркость тут-то и следует команда: смирно! Человек вытягивается на ложе смерти. Смирись с порядком! Смерть — это мерка, смерть смеет смерить смертного взглядом. Значит, она тоже смертна, потому что когда ни людей и ничего живого не будет, она тоже кончится. Смерть всего лишь закройщик с сантиметром на шее! Итак, если упростить проблему, чтобы она стала понятной, сравним смерть с глазным яблоком. Вот костлявая гостья постучала костяшками в дверь. Ты кричишь: не входи! А она входит без спроса и вглядывается в свое отражение, потому что лица у тебя уже нет, ты всего лишь жидкое зеркало, разлитое между ушами, и на тебя надвигается ее взгляд. От него не отвертишься. Черный зрачок втягивает отражение, и ты падаешь в бездну его сердцевины. Так свет попадает через хрусталик в глазное яблоко. Хрусталик преломляет лучи — так меняется порядок постава на обратный. Вектор жизни, идущий из будущего в прошлое, меняется. Теперь жизнь идет из прошлого, которого уже нет, в будущее. На задней стороне глазного яблока смерти появляется четкое изображение моего я. Вся оборотная сторона яблока работает по принципу глаза и выстлана той же сетчаткой, что и глаз человека. Она состоит из миллиона светочувствительных клеток. Каждая из этих клеток соединена глазным нервом, по которому изображение идет в мозг… Тут я умолкаю, я не думаю, что у смерти есть мозг, но память у нее есть. Иначе как она отличит меня от купца из Самары? А пока у смерти работает память, жизнь мне не грозит. Смерть гарантирует мою смертность. Так скелет держит осанку тела. Все живое: легкие, сердце, мозги, руки — только одежды на этом разряженном чучеле.

Пассаж фон Борриса завершили аплодисменты.

Хозяин повернулся к Фарро:

— Дружок, мой паучок тебя не заметил, считай, ты оштрафован. К роялю… пианист уже ждет. Плати пени…

Фарро безучастно кивнул, тщательно вытер руки салфеткой, но… но, вставая со стула, вдруг молниеносным жестом — быстрота так чужда такой груде — схватил роковой футляр с паучком, оставленный князем на столе у прибора.

— Фарро, — вскрикнул князь, как ужаленный, — не шути! Отдай!

Но Фарро одарил князя таким взглядом, что тот прикипел к месту.

Дальше — круче.

Фаринелли, выйдя к роялю, открыл крышечку, вскинул вверх и вытряхнул паучка на лицо.

Ах… их было два: самец и самка, и они занимались любовью.

Прокатившись по лбу в сторону раскрытого рта, словно певец хотел заглотать смерть, многоногая тварь застряла над переносицей, где сошлись сросшиеся брови самоубийцы, запуталась в волосатой ижице, и тут певец дал властный знак пианисту и запел…

Мощным страстным меццо-сопрано он запел легендарную арию Дидоны из оперы Генри Перселла «Дидона и Эней». Финальную арию третьего действия: последнюю предсмертную арию царицы.

When I am laid in Earth…

О, это было самое страшное пение из всех, которые слышал здесь Валентин. Стол замер, князь встал на колени перед поющим и закрыл глаза в ужасе, не скрывая бегущих слез. Воздушной спиралью страсти Фарро пел душою царицы о том, что жизнь кончена, она в последний раз видит родной Карфаген и слышит, как на судне Энея матросы поднимают тяжкие якоря и ликуют: мы уплываем.

Внезапно к меццо-сопрано Дидоны примешался тенор Энея, словно опера сделала шаг назад к той минуте, где Эней просит царицу любить наперекор богам. Казалось, из горла Фарро льются ручьями эха сразу два голоса, публика не могла поверить этой сонорной эквилибристике барокко, а Валентин наитием безумца, надышавшегося паров мандрагоры, вник, что Фарро поет на два голоса в духе 20-х, где Дидону пела Нэнси Эванс, а Энея — Рой Хендерсон. Но вот тенор троянца слабеет: герой выбирает не любовь, а корабль. Дидона остается одна и со сладострастьем сирены, с вокальной опорой на бассо остинато, воспевает кончину страстей.

«Когда меня положат в землю…»

Плач царицы поднимает горе любви и сладкий ужас прощания с жизнью до самых вершин Олимпа. В этот миг — умирая — она, Дидона, а не Юпитер, правит вселенной. Голос вылетает с такой силой бельканто, что луна, появившаяся над деревьями, чтобы услышать своего паладина, увидев брачующихся пауков на лице херувима, в замешательстве покрылась тенью затмения. Но вот голос царицы начинает бледнеть, плач женщины у стены вселенского мрака затихает, стенания переходят на шаг ночного смирения, в нем проступает дух метронома: мерзнет луна, стекленеет море, отвердевает парус… Умирая, царица скорбно просит амуров разбросать на ее могиле лепестки живых роз, мягких и нежных, как ее влюбленное сердце…

Все в ужасе смотрели на дуэт певцы с пауками на переносице.

Казалось, вот-вот — и смерть парой мохнатых крючьев, свастикой соития покатится по носу и, жирно мазнув чернотой по сырой от пота губе, запрыгнет жабой во врата рая, вонзится в раздутое горло певца жвалами жал…

Казалось… но…

Вибрация финальной ноты была так сильна, что двуполая тварь сорвалась с уступа брови, огибая лицо и минуя рот, шлепнулась с чела певца на пол и — не разнявшись — молнией умчалась в футляр, который князь сторожил рукой на паркете и вмиг захлопнул.

Он был бледен как мел.

И еще.

Когда замер последний аккорд и голос певца оборвался со стоном струны, его грудь забилась волнами, словно там под рубашкой прятался барс, словно зверь нацелился пастью выкусать из груди человека сердце.

Пианист закрыл крышку рояля.

Валентин потрясенно глядел в одну золотую точку: клеймо под лимонной короной фирмы: Seller; 1849.

Фарро бесстрастно откланялся.

Но пока князь не поднялся с колен, никто не аплодировал.

«Что это было?» — подумал Валентин и сам же себе ответил: «Клянусь смертью Дидоны, пропел певец, однажды мироздания не будет…»

Вернувшись в гостевой дом, поднявшись, против правил, на лифте, чтобы не проходить по лестнице, где пережил искус свести счеты с жизнью, Валентин вошел в номер, разделся, бросая одежду на пол, и рухнул в постель. Подождал, ожидая помехи, но, кажется, тихо, можно уснуть. И только-только смежил очи, как в дверь постучали.

На пороге стоял Кожев. Обреченный и строгий.

— Я Кожев из двадцатого номера, — сказал он.

— Я знаю, Кожев, что вы Кожев… в чем дело?

— Вы не поняли. Я тот самый первый Кожев, не родственник Кожева, а сам он, собственною персоной. Я родился в 1902 году, но не умер в 1968 году в должности профессора Сорбонны, а лишь разыграл свою смерть. В гроб положили тело одного парижского клошара. С какой целью? Отвечаю: иначе б скоро стало известно, что я почти не старею и в шестьдесят выгляжу сорокалетним… все как у Оскара Уайльда… Короче, мне нужна ваша помощь.

— Проходите. Сколько же вам на самом деле?

— Так вы поверили мне?

— Да, я вам верю.

— Сейчас мне сто одинадцать лет.

— Такой возраст хорош, но вовсе не удивителен. Моя бабушка старше вас, ей сто двенадцать.

— Но я выгляжу на пятьдесят.

— Ну и что?

— А то, что я, кажется, могу стать бессмертным. Князь обещал мне вечную жизнь.

— Зачем?

— Отчаянная голова. Он решил создать мировое правительство из бессмертных особей. Но, по его замыслу, они поначалу будут выглядеть всего лишь как счастливые долгожители. А в возрасте двухсот лет разом объявятся миру как властелины землян и пообещают всем резкое удлинение планиды. И за нами пойдут миллиарды.

— Это утопия.

— Нет, это серьезно. Он конфиденциально предложил значительное продление жизни двадцати семи ведущим политикам и банкирам земли, трое уже прошли тайный курс омоложения, и выдают себя за своих детей, остальные, уверен, вот-вот согласятся. Как только почувствуют, что запахло жареным и смерть стоит на пороге.

— И вы знаете имена?

— Знаю, но не назову. Все они известные фигуры. Я единственный посторонний в этом списке сильных мира сего, всего лишь какой-то неогегельянец с русскими корнями.

— Но чем я обязан столь позднему визиту?

— Я бы хотел иметь гарантии покончить с собой… Я знаю, что вы владелец корня Палач, а это единственный из корней мандрагоры, который способен перезагрузить программу и убить бессмертного.

— Вас кто-то обманул. Впервые слышу об этом свойстве.

— Поверьте, это факт. Я за него дорого заплатил.

— Но, господин Кожев, меньше всего я хочу связываться с вашей смертью… и убивать вас.

— Вы не поняли, меньше всего я собираюсь это сделать сию минуту. Чушь. Я бы хотел просто получить препарат про запас. Сейчас я не хочу умирать — это ясно. Сейчас я известен миру под другим именем. Я лауреат Нобелевской премии, между прочим. Но что будет лет через пятьдесят или сто? Я просто хочу иметь свободу воли. Иметь выбор. Захочу жить дальше — хорошо, а если нет? Если я стану рабом вечности? Поймите, для меня, апологета свободы, это конец и абсурд.

— Если все, что вы сказали, правда, я вам сочувствую. Жить вечно — полная хрень. Но чем конкретно я могу вам помочь? Если вам надоест жить, пустите пулю в лоб.

— Не выйдет, я зомби. Я не смогу нажать на курок. Когда князь сделал инъекцию корня, он демонстрировал этот эффект. Я не смог нажать на курок.

— Тогда голову в петлю…

— Это тоже предусмотрено. Я не смогу надеть петлю. Вы не поняли, я зомби. Чтобы убить себя, я должен буду просить близких забить меня молотком или заказать себя мафии. Мне это претит.

— А случай? Автокатастрофа, к примеру.

— Все это слишком грубо. Лучше таблетка. Чик-чик — и в дамки. Я доподлинно разузнал: только корень Палач снимет запрет.

Валентин медлил в растерянности.

— Да, есть такой корень. Но корень подарен князю, прижился в оранжерее… Так что все просьбы к патрону. Или к садовнику. Я архивариус. Бумажная крыса при мандрагоре.

— Вы отказываетесь помочь?

— Чем я могу помочь?

— Вот чем! Прочтите ответ…

С этими словами Кожев (или человек, скрытый под этим именем) вытащил из-за пояса книгу для садоводов «Сад Мандрагоры».

— Вот так номер! Вы свистнули книгу?

— Всего лишь на час… кроме вас эту абракадабру никто не читает…

— Читать ее я не хочу и не буду. Я не могу платить его сиятельству маленькой подлостью. Я окружен царским комфортом. Обласкан. Принят в Хегевельде на высшем уровне. Другое дело, если за вас попросит сам князь…

— Поймите, если князь узнает, что я был у вас, мне не поздоровится. В мое бессмертие вложены исполинские силы.

— Друг мой, тут нельзя ничего делать тишком. Хегевельд — это величайший опыт всеведения. Князь непременно узнает. Вспомните ужин. Пифия в два счета раскусила приступ моей меланхолии. Хватило пары дней, чтобы прочесть прошлое досконально.

— Лубянка тоже была островом для всезнания. Только методы были грубее.

— Признайтесь князю в своих страхах. Точнее, наскучьте ему. Уверен, он вас вычеркнет из списка. Он не выносит скуки.

Но Кожев не сдавался:

— Умоляю, профессор! У вас уйдет всего пара минут. Прочтите вот это место… и я тут же уйду…

Валентин понял, что словами от гостя ему не отделаться.

— Черт с вами!

Он взял книгу.

— Вот эти три строчки…

— Вы уверены, что они ответят на то, что вы спрашиваете?

— Надеюсь.

— Минутку… мне нужно надеть капюшон…

Валентин достал из прикроватного столика круглый пенал, извлек капюшон палача, облачился в прозрачную оболочку, осторожно затянул горловину шнурком и взял книгу.

Поначалу сквозь дымку сизого шелка, строчки никак не прочитывались, он вдохнул глубже, забирая аромат безумия сквозь ткань, и вдруг разглядел в бессмыслице знаков ясные буквы (это была латынь) и прочел: «Книга готова к прочтению». Задавайте ваш вопрос… ну…

— Так и написано?

— Да, понятны эти две строчки, они написаны на чистой латыни.

И даже показал пальцем понятный ряд слов.

— Никакой латыни я тут не вижу. Все та же абракадабра.

— Не злите книгу. У нее женский характер.

— Хорошо… — Ночной гость сосредоточился и, слегка прикрыв веки, четко сказал: — Я бы хотел сохранить свободу воли и при желании отменить действие инъекции омоложения и покончить с собой.

Валентин снова стал усердно глазеть на страницу в ожидании реакции. Строчки несколько секунд стояли на месте, затем дрогнули, и проступил короткий ответ:

«Послушайте свист палача. Этого будет достаточно».

— Какой свист? О чем речь?

Сыщик распустил шнурок под горлом и снял шлем.

Наитием знатока Валентин понял: общение с книгой закончилось:

— Больше мне ничего не прочесть. Книга захлопнулась.

— Но я ничего не понял.

— Я думаю, что вам нужно пройти в оранжерею и найти мой корень. Это почти у самого входа. Бассейн гидропоники. Там все станет ясно.

— Я боюсь…

— Вы не побоялись украсть книгу, за которую фон Боррис заплатил огромную сумму, и трусите зайти в оранжерею?

— Я не крал ее, а просто взял в библиотеке. На той полке, где она стоит. Гостям разрешается пользоваться библиотекой круглосуточно, как и галереей.

— Но не разрешается выносить вон, запихивая за ремень.

— Честное слово, профессор, утром я пойду к хозяину и во всем признаюсь. Вам не придется ничего таить. Но раз вы уже исполнили половину моей просьбы, прошу пройти со мной в оранжерею. Я боюсь этих жутких собак… Неужели вам самому не интересно?

Тут гость нечаянно попал в точку.

Валентин сам был не прочь расшифровать послание:

«Послушайте свист палача. Этого будет достаточно».

— Ладно, так и быть.

Он затянул потуже халат, незаметно спрятал в карман свой спайдер, портативный детектор для обнаружения прослушки, сменил тапочки на сандалии и вышел в ночь. Ночной портье предупреждал, что гулять в час отбоя нужно только пешком, держаться спокойно, тогда собаки не тронут. Только ни в коем случае не бежать, иначе… Теплая майская тьма нависла над головой мириадами звезд. Лето близилось к побережью бывшей Восточной Пруссии. В лесной колоннаде светлячки развесили чертежи трассирующих полетов. В воде бассейна подрагивал мучной мотылек, принявший воду за небо, и вместе с ним морщилось отражением звезд все водное зеркало.

Псы обозначились сразу, два или три, но не приближались, а только подняли морды, оставаясь лежать на земле: путь людей не выходил за границы привычного — вдоль бассейна, по дуге пешеходной тропы к оранжерее. Важно не приближаться к дому хозяина.

Человек, назвавшийся Кожевым, жался поближе.

Пользуясь тревогой клиента (страх развязывает язык), наш сыщик спросил, словно бы между прочим:

— Скажите, Феликс, вы не встречали здесь парочку близнецов лет тридцати? Вы здесь не первый раз.

— Я был в гостях у Виктора трижды. И еще один раз лежал в его клинике во время курса омоложения. Лет тридцати, говорите? Белые? Женщины или мужчины?

— Мужчины. Около тридцати. Белые. Думаю, что брюнеты.

— Нет. Кроме Магды и Герды, других близнецов не знаю.

— А каким образом, вы думаете, князь читает наши мысли и видит даже мелочи, например, вот эту, — и Валентин выстрелил в воду поднятым камешком.

Проклятые доберманы услышали легкий всплеск и разом вскочили, зло навострив уши.

— Тут нет секретов. Мощная система видео наблюдения. И не менее сильная сеть общей сомнамбулической связи. Князь не скрывает: оранжерея корней мандрагоры работает как усилитель айкью и нашей чувствительности. Я, например, вчера позвонил жене: «Что случилось?» Оказалось, она обожгла руку. Я уловил флюиды этого происшествия на расстоянии в пару тысяч километров. Сейчас она путешествует с дочерью в Португалии. Чудеса, да и только…

— Да, — кивнул Валентин.

— Мы тут все раздуты мандрагорой до истинных размеров человека. Удивительное чувство! В Хегевельде я всегда умнею на порядок. Слышу и вижу мельчайшие детали. Глаза как мыльные пузыри. Когда уезжаю — хандра. А дома разом глупею. А вы?

— Примерно те же чувства. У себя… я вовсе другой человек… честно говоря, я вообще вне искусства. Чтобы я любил оперу! Арии в стиле бельканто…

— Князь создал свою резиденцию как опыт всеведения. Но он дерзит. Нельзя жить подробно, сказал Лев Толстой. Бог не участвует в делах бытия. Не шарит руками в поисках мелюзги. Не накалывает на минуций промахи бабочки, как Набоков. А фон Боррис накалывает. Его Хегевельд — опыт новой реальности. Вызывающий опыт. Как контролирует? Думаю, он сильный медиум и считывает наши грешки прямо из черепа. Так муравьед достает языком термитов. О, этот страшный липкий язык, я чувствую иногда его прикосновения к моим мыслям. Но тсс… мы пришли… Слышите?

Они стояли у входа в стеклянный пенал оранжереи.

Сквозь прозрачные стены была видна зеленая чаща джунглей, макушки пальм, побеги лиан и прочая ленивая роскошь субтропиков.

Дверь была приоткрыта.

Из нее сочился пьянящий аромат потной сельвы.

Валентин прислушался, но ничего не услышал.

— Не слышу.

— Ну как же… кто-то насвистывает.

— Может быть, это садовник…

— Нет, это не садовник.

Что ж, несчастный гость, назвавшийся Кожевым, не зря был напуган, не зря… Когда они подошли к спиннеру с табличкой «Палач» (там, в глубине аквариума медузой кайфа нежилась мандрагора), Валентин услышал тонкий соловьиный посвист и сразу установил источник звука. Бог мой, это насвистывал корень. Насмешливо и священно…

«Что-то из Моцарта?» — подумал Валентин.

«Нет, — раздался в его голове шепот Кожева, — это Чайковский. Это корень свистит».

«Да, это я, — сказал корень. — Ты искал смерти, парень, что ж, здравствуй».

На этом месте свист достиг невероятной точки кипения, вода в спиннере взбурлила, расколов оболочку, подкинула корень до потолка, плеснула ввысь седовласым султаном гейзера, и человек, назвавшийся Кожевым, упал, как подкошенный стебель. Изо рта хлынула кровь.

Оглушенный сонорным разрядом, Валентин пошатнулся, но устоял на ногах. Что-то юркнуло горячим побегом из уха. Он провел рукой по щеке и увидел красный мазок. Кровь.

Присев над упавшим, он убедился, что тот мертв.

«Уноси ноги, дурилка», — сказал корень.

Валентин бросился к выходу.

Корень говорил голосом молодой женщины.

Увидев бегущего человека, доберманы кинулись наперерез. Валентин с разбега прыгнул в бассейн и помчал кролем в сторону входа, крича о помощи. Псы бежали вдоль кромки. На пороге возник ночной портье. Увидев собак и пловца, он пихнул в губы свисток тревоги. Дрессированные псы мигом умчались в сторону псарни. «Что случилось?» — кинулся портье к Валентину, помогая выбраться из воды.

— Кажется, в оранжерее умер Кожев из двадцатого номера…

Портье бегом кинулся к стойке, позвонил по внутренней линии, после чего обратился к гостю, который выжимал у входа халат:

— Князь просит вас немедленно вернуться в номер и постараться спокойно уснуть. Утром он вас навестит.

— Это приказ?

— Считайте, что да…

Наш сыщик долго не мог заснуть, даже попросил дежурного принести таблетку снотворного. Таблетка сработала: сон был глубок и черен. А разбудили его слова мертвеца, явственно прозвучавшие в голове:

«Валентин, тебя отсюда не выпустят».

«Кто без тебя будет читать мои мысли?» — пояснил голос молодой женщины. И раздался смех.

Пятница, или день шестой

Ночное ЧП сломало привычный распорядок дня.

Единственное, что удалось, — почистить зубы зубным порошком.

Утренний портье попросил срочно пройти в дом к хозяину.

Привратник провел на второй этаж. Фон Боррис встретил его в домашней галерее у картины Арнольда Бёклина «Полифем, бросающий камень в корабль Одиссея».

Новинка была только что распакована и поставлена на подрамник.

Валентин хотел сразу объясниться, но князь перебил.

— Полюбуйтесь, Клавиго. Мой секретарь привез ее утром. Это великая работа Беклина. Ничуть не хуже «Острова мертвых».

Князь пребывал в самом прекрасном настроении.

— То самое полотно, какое вы купили позавчера на аукционе?

— Да. Нас было трое. Цена росла по вертикали. Торги шли всего четыре минуты. Я выложил два миллиона долларов и победил! Отличный провенанс. Почти сто лет картиной владела семья Тайлеров, чей прадед был дружен с самим художником и получил ее в подарок за неизвестную услугу. Восхищает общий порыв всех живописных прожилок. О, тот, кто умеет нарисовать гробовое молчание, сможет изобразить прибой.

Валентин легко понял, что фон Боррис сравнивает эпический трагизм острова мертвых — Элизиум смерти — с мускулистой энергией волны, поднявшей корабль Одиссея, и с живописным гневом слепого циклопа, схватившего в бешенстве обломок скалы — метнуть тяжесть крушения вдогонку матросам.

— В этой истории, — легко подхватил лжеКлавиго восторги хозяина, — меня всегда восхищает предусмотрительность Одиссея, когда он на вопрос циклопа: «Как твое имя?» — ответил: «Мое имя Никто»… И щит сработал. Когда на рев циклопа сбежались соседи…

— Такие же дурни циклопы, — подхватил хозяин, — и спросили: «Кто тебя обидел?» — «Никто!» — заорал Полифем…

Еще минуту назад Валентин не подозревал что, оказывается, читал Гомера и помнит в деталях ключевые моменты из «Одиссеи».

— Но, ваше сиятельство, я должен покаяться. Когда в номер ночью пришел ваш несчастный докладчик Кожев и…

— Почему несчастный? — изумился князь.

— Ну, как же… — сбился Валентин, собиравшийся все рассказать.

— Ах, вы решили, что он умер от свиста! — улыбнулся князь. — Но это я, я должен покаяться, дон Клавиго. Мы вас разыграли. Простите.

— Как разыграли?

— Очень просто. Поспорили с Кожевым. Он божился, что вы не тот, за кого себя выдаете. Не умеете читать чужую книгу. Мол, ее хозяин погиб от вашей руки. Короче, молол полную чепуху. Тогда я разрешил ему взять книгу. И поспорил, что вы легко прочитаете строчку, которую я заранее укажу.

— Но у него пошла горлом кровь. Да и свист я тоже слышал.

— Поверьте, мы вас разыграли. Я оказался прав, вы легко прочитали то место, которое я мазнул пальцем. Это я внушил буквам предложение о свисте. А вот чепуху о том, что он парижский Кожев, что ему аж сто одинадцать лет, что он зомби, чушь про мировое правительство, про омоложение банкиров и прочий бред это он выдумал сам.

— Так он жив?

— Разумеется. И вечером будет за ужином. Кстати, сегодня тема застолья звучит так: отрицание квантовой физики. Думаю, вам будет любопытно. Тем более что дискуссию будут вести два близнеца. Два брюнета. Оба белые.

Князь улыбался, но глаза его отливали холодным блеском.

«Он играет со мной в кошки-мышки, — подумал Валентин. — Он все знает, но почему, почему медлит с разоблачением?»

«Ему нужен чтец садов мандрагоры», — отчетливо прозвучал в голове голос молодой женщины.

Тут в галерею вошел прораб в каске строителя, держа в руках каску для князя (ах, вот почему он в комбинезоне), и Валентин поспешно ретировался.

«Эй, — обратился он мысленно к голосу девушки, — ты меня слышишь?»

И так еще пару раз.

Но голос мандрагоры не отвечал.

Валентин вернулся в номер и переоделся для спортивной пробежки: футболка, кеды, черные боксеры, бейсболка.

Подкрался к двери 20 номера, постучал.

В ответ тишина. И вдруг заметил записку в створе двери с надписью «Для Клавиго».

Открыл листок и прочел след карандаша:

«Не верь ему, я действительно умер!»

И подпись: Кожев.

Что за чертовщина: покойники записок не пишут.

Спустившись на первый этаж, спросил у портье:

— Мистер Кожев в номере?

— Нет, — портье оглянулся на ящички с ключами от комнат, убедиться, что ключ на месте. — Он предупредил, что вернется к ужину.

Обежав бассейн, где голышом купались Магда и Герда, а Катрин щелкала камерой гламурные позы двух русалок, Валентин пустился трусцой по велосипедной дорожке в сторону моря.

Медленный бег не мешал думать.

Он не знал, чему верить. «Розыгрыш? Что значит розыгрыш — из горла Кожева хлынула кровь, а когда я нащупал сонную артерию за ухом — это был труп. Мне ли не знать, как выглядит свежий покойник. Но откуда князь узнал о том, что я спрашивал про близнецов, про двух белых брюнетов? Это мог сказать только Кожев. Никаких жучков в оранжерее было, мой электронный опекун в кармане халата ни разу не пискнул. Объяснение только одно — все то же: эффект мандрагоры. Эта чертовщина позволяет князю незримо присутствовать. Он, конечно, услышал мои слова. Зачем приспичило спрашивать о близнецах, идиот! Ты на волосок от провала. Мандрагора уже знает твое настоящее имя».

«Валентин, тебя отсюда не выпустят».

Ноги сами понесли его к оранжерее.

Раскрытые настежь двери подсказали: садовник внутри.

Валентин не успел ничего спросить.

— Представляете, господин Клавиго, — Цезарь Череп колдовал над новеньким спиннером, — кто-то проник в оранжерею, повредил три корня на главной аллее и опрокинул прежний спиннер для вашего Палача. Всю систему разрушили! Два часа без воды… Аромат чуть не погиб!

Валентин изобразил тревогу, а сам незаметно оглядел почву.

— Тут уже подмели?

— Да, помощники чистили.

— Вы не заметили следов крови?

— Бог с вами. Какая еще кровь. Скажите, как состояние корня?

Валентин изобразил важность эксперта:

— Я думаю, пара часов без воды аромату не повредила. Может быть, это псы насвинячили?

— Нет. Псы боятся оранжереи. Вот ведь беда…

Понятно, что тела самого Кожева ни садовник, ни его помощники не видели. Все следы ночного вторжения, вместе с трупом, были убраны из святилища сразу после сигнала тревоги, если только… если только «труп» сам не встал на ноги и не явился к князю с докладом о моем поведении…

Неужели все-таки розыгрыш?

Валентин выбежал сквозь колоннаду балтийских сосен к берегу моря. Даль сверкала на солнце кожей Левиафана, по которой до горизонта разливались пенные лужи и гуляли белые барашки. Лето вступало в свои права силой свежего летнего бриза. Помахав рукой охране на сторожевой вышке (в ответ тоже лениво махнули), Валентин пробежал вдоль берега в сторону лифта Германа Геринга, но в лифт не зашел, а рысцой спустился по серпантину на пляж. Ни души. Пара катамаранов на гальке. Водный велосипед для детей. Зонтик от солнца и стойка с коктейлями, за которой дежурит пляжный лакей. При виде гостя он вскочил: чего изволите? Глотнув для бодрости мохито — «Белый ром с мятой и лаймом, только без сахара!», Валентин разделся до плавок, бодро взбежал на мол, осененный шагами декоративного акведука с финальной ногой, поставленной в конце пути, и устремился к купальной вышке. Там, у маленького причала, в бетонной нише охрана держит запасной морской скутер. Что ж, катер был на прежнем месте. Судя по аромату бензина, утром на скутере гоняли вдоль берега.

Охране не понравилось приближение гостя к точке возможного бегства, и оживший мегафон на сторожевой вышке сказал голосом Полифема: «Доктор Клавиго, сегодня штормит, вода мутная, много медуз, прыжки с вышки запрещены, вернитесь на берег, лучше позагорать».

В знак согласия он помахал рукой и повернул назад. Главное он разглядел: катер на месте, в укрывище на конце мола, все тот же морской скутер «Эксклюзив Актив 51 °Cabin». А завести его в нужный момент без ключа он сумеет. Эта модель ему хорошо знакома… полчаса лёта над волнами со скоростью 100 километров в час прочь от Заповедного берега — и его уже не достать. Правда, Герда говорила, что у охраны есть вертолет, но где же ангар? Где площадка для взлета?

Возможно, бежать придется уже сегодня, в крайнем случае, завтра: кольцо Хегевельда сжимается все плотней.

«Валентин, тебя отсюда не выпустят».

Твое имя уже раскрыто.

«Вертолетный ангар перед тобой», — сказал голос молодой незнакомки.

«Где?» — детектив завертел головой.

«То, что ты принял за склад».

Валентин отыскал глазами коробку, которую счел хранилищем.

«Ангар камуфлирован под склад для продуктов».

«А что внутри?»

«Два вертолета класса Геликоптер Евро. Скорость 250 км в час».

«Пока они взлетят, заяц убежит с капустного поля».

«Пилоты дежурят в кабинах. А в каждой капусте по капкану».

«Мда… Это ты свистела в оранжерее?»

«Нет…»

«Ты не ранена?»

«Нет, я умираю».

«Жаль».

«Вместе с тобой, милый».

На этом диалог с мандрагорой прервался.

Чтобы скоротать время, Валентин впервые заглянул днем в кинозал, где попросил показать хит своей юности — «Звездные войны». Но кино не сработало, юмор Лукаса не смешил, принцесса Лея казалась дурнушкой, тревога только усилилась.

А дресс-код — впервые за неделю свободный, то есть одевайтесь как вздумается — только усилил плохие предчувствия.

На ужин в гостиную собрались те же и тот. Сам князь, его бесстыжие двойняшки Магда и Герда, мрачный гениальный вулкан Фарро, пифия в маске за руку с Куклой, жилистый беллетрист Даниил с неизменным диктофоном, портретист Гай в робе художника с подружкой Катрин и ее фотоаппаратом и неизменный декоратор застолий костюмер Валерий Адонис. Входя в залу, Клавиго нос к носу столкнулся с Кожевым. Тот был живехонек, но, странное дело, словно бы не узнал ночного проводника в оранжерею и держал себя так, будто они не знакомы.

— Слава Богу, Феликс, вы живы…

— Вы тоже в курсе?

Оказалось, этот Кожев имел в виду не ночное ЧП, а небольшую аварию, которая случилась, когда он возвращался из аэропорта, где по просьбе князя встречал двух новых гостей Заповедного берега. Машина вдруг скатилась в кювет, и князь выслал замену. Хорошо, что авария случилась уже на подъезде к Заповедному берегу.

Тут-то наш герой заметил приезжих.

Надо же, близнецы. Два курчавых брюнета около тридцати лет, два типичных очкарика, которых ныне зовут ботанами. В принципе, они вполне соответствовали тем, кого он ищет, но ясное дело, они вовсе не те, кого ему заказали найти в Хегевельде.

Отметив, что вся свита в сборе, князь объявил:

— Господа, разрешите представить двух братьев, чьи имена скрыты под псевдонимами Брат Один и Брат Два из Швейцарии. Оба специалисты по критике квантовой физики. Оба участвуют в работе с коллайдером в Церне. И оба решительно разочаровались в базовых основаниях современной физики. Я поддержал издание их трактата «Отрицание дробности». Книга вышла месяц назад и уже вызвала шум в блогосфере. Переводы на пять языков заказаны. Думаю, совсем скоро книга станет научным бестселлером. Но начнем с десерта… Вначале маленькое шоу от нашего кутюрье. Мы соорудили ему этот подиум, поаплодируем костюмеру.

Аплодисменты не заставили себя ждать.

— Тема данного ужина, — вышел к подиуму Валерий Адонис, — для меня не очень понятна. Речь пойдет о невидимом, о микроскопических пылинках материи, о неких бозонах, кварках и прочих иголках квантовой физики в стоге вселенной, которые трудно вообразить. Вот почему я счел, что для костюма лучше подойдут прозрачные материалы: шелк, шифон, сетка и прочие мнимости. А для моих любимых моделей я предложил вуаль…

— Прошу!

Старый селадон явно холил свои заморочки.

Магда и Герда появились на подиуме в кафешантанных красных тарелках (шляпах), с которых свешивалась исполинская вуаль до колен. По сути, они были одеты только в туфли, плюс прозрачные трусики, плюс такие же легкомысленные туники да длинные чулки из дырчатого гипюра, пристегнутые к старомодному поясу в духе 20-х. Отделка стеклярусом. С опушкой из перьев. Эта устаревшая амуниция бабушек Пруссии намеренно не скрывала лобки, обритые наголо, где дерзко темнели стиснутые в полосу жабры любви. Зато груди были тщательно спрятаны в лифчиках из черного муслина.

Церемонно кривляясь, красотки в обнимку прошли туда и обратно.

Волк капал слюной от дефиле красных шапочек.

Аплодисменты.

— Фу, — сказала на весь зал благовоспитанная Кукла Катя, — девочкам нельзя показывать мальчикам писю.

Хохот и новая порция аплодисментов. Даже на лице отрешенного толстяка Фарро проступила полуулыбка.

— Господа, начну с одного объявления, — начал князь застолье. — Сегодня мы не будем спрашивать пифию о том, что случилось втайне от мира на нашем клочке высшей гармонии. Хватит разоблачать. Дышите свободно, преступники! Смакуйте свои грешки!

ЛжеКлавиго перевел дух. Капризы князя непредсказуемы, но час разоблачения, кажется, снова отложен.

— Пока все случается явно, — продолжил хозяин. — Ночью глупый кабан бежал из вольера, проник в оранжерею, раскидал копытами землю, разрыл рылом гнезда редких цветов и опрокинул спиннер гидропоники для уникального корня Палач и даже, выкатив плод, обгрыз мандрагору. Что ж, кабан был наказан. Из его головы сделано чучело, а туша жарится на вертеле для исторических блюд. А теперь слово докладчикам.

Первым за кафедру, сверкая блюдечками очков, встал Брат Один.

— Дамы и господа, — начал он, — сто лет назад европейская философия взяла паузу, не успевая осмысливать все новые и новые научные факты. Физики решили обойтись без философов и возвести на вершину уродца по имени факт, проверенный экспериментом. Мудрость скончалась, философия мертва! — заявил некий господин Хокинг в своей книге, которую почти издевательски, в пику метафизике назвал «Высший замысел». Вот эта книга, изданная 2010 году издательством Сиднея Харриса, на тарелках перед вами. Желающие могут отведать кусочек и даже ее съесть. Бумага обработана поваром по специальной методике. Режется легко столовым ножом. Вкус типа кисло-сладкой капусты… Так вот, в радостной эйфории автор сообщает нам в предисловии, что еще каких-то двадцать лет назад физики не до конца понимали реальность, но ура, сегодня наука готова предложить готовый ответ почти что на все важнейшие вопросы космологии. Завидная уверенность, если учесть, что еще каких-то двести лет назад трактат Коперника о том, что земля — надо же! — вращается вокруг солнца, официально считался ересью. И только в 1828 году Рим снял запрет на новую истину. Если учесть, что двадцать лет назад Марс считался в принципе обитаемым и только камеры американского зонда увидели правду — планета абсолютно мертва, и наполовину расколота бездонной пропастью Титаниус Часма.

Нам с братом трудно разделить оптимистическую уверенность господина Хокинга, что истина мироустройства установлена в его книжице толщиной в два пальца. Увы, в собственном глазу мы не видим бревна. Только что мир облетела сенсация: профессор Харминдер Дуа открыл неизвестную часть нашего глаза. Век за веком офтальмологи считали, что роговица состоит из пяти слоев. Из эпителия, слоя Боумэна, стромы, мембраны и эндотелия. И что же! Профессор открывает шестой слой роговицы. Оказывается между стромой и мембраной есть еще одна прочнейшая линза. Ее назвали слоем Дуа. Теперь придется переписывать все учебники офтальмологии!

Короче, рискнем предположить, что с учетом скорости появления все новых и новых открытий книга господина Хокинга «Высший смысл» устарела уже в тот момент, когда вышла в свет, а сейчас уже пованивает, как подгнившая смоква.

И все же зажмем нос, господа, и полистаем труд астрофизика, который, как написано в аннотации, самыми простыми словами объясняет принципы, которые управляют вселенной. Простые слова уже настораживают. Пожалуй, загадки мироздания так велики, что им к лицу только очень непростые словеса, ну да ладно, попробуем и мы говорить простыми словами.

Поставим краткий опыт максимального упрощения.

Итак, на базе физических экспериментов и рабочих придумок, называемых гипотезами, физики с помощью разных приборов, которые тоже устарели в миг своего рождения, создали исполинскую фикцию под названием квантовая реальность. Вот несколько примеров этой одиозной мистификации. Пример первый. На основании так называемого красного смещения спектра американский астроном Эдвард Хаббл…

— У него отличный стодюймовый телескоп в обсерватории Маунт-Вилсон в Калифорнии, — перебил князь.

— Я там был… Да, ваше сиятельство, телескоп первоклассный, и воздух там очень чистый, морской, хорош для наблюдений. Хаббл установил, что чем дальше галактики расположены от нас, тем быстрее скорость их убегания. На основании чего — повернув время вспять, что сделать под силу даже школьнику, — ученые умы пришли к теории Большого взрыва. Раз галактики разлетаются, значит, когда-то они находились в центре той катастрофы. Вычислить размеры космической бомбы-зародыша тоже удалось без труда. Выяснилось, что стартовый размер этой пра-пра-пра-вселенной равнялся одной миллиардной триллионной триллионной доли сантиметра.

Эту сумасшедшую плотность сжатия мироздания в точку назвали точкой сингулярности.

На вопросы, каким образом и как долго материя могла существовать в состоянии такой плотности, физики не отвечают. Считают эти вопросы лишними. Зато уверенно констатируют, что там, где все физические факторы достигли бесконечных величин, вдруг однажды бабахнуло — ба-ба-бах — грянул Большой взрыв, и за одно мгновение появилась практически вся наша вселенная. Как если бы монетка диметром в один сантиметр, пишет в своем опусе Стивен Хокинг, стала в десять миллионов раз шире нашей Галактики.

И случилось это событие по их расчетам 13,7 миллиардов лет назад.

Кукла подняла руку. Князь разрешил: «Говори».

Катя спрыгнула со стула на пол и звонко прочитала стишок:

Три мудреца в одном тазу Пустились по морю в грозу. Будь попрочнее старый таз, Длиннее был бы мой рассказ…

Смех застолья, после чего оратор продолжил:

— Картина Большого взрыва — такой же большой дырявый таз. Прикладная физика не отвечает на главный вопрос любой философской мысли: для чего и почему он случился? Физика ограничивается только тем, что констатирует факт существования такого взрыва, апеллируя к тому, что любая форма объяснения этого факта изначально бессмысленна. Смею утверждать, что констатация этого взрыва лишена всякого смысла. Эта грандиозная волнующая картина ровно ничего не объясняет, а лишь служит вербальным обозначением для глупейшего факта: мол, раньше вселенная была совсем крохотная.

Предположим, она была микроскопической. Ну и что? Каждый из нас был микроном. Речь об утробе матери.

Оплодотворенная яйцеклетка вырастает в миллиарды раз. Изначальный комочек становится человеком. Сосет пальчик во мгле матки. Но мать, не зная подробностей, продолжает пить утренний кофе и готовится разродиться тем взрывом. Мать не ведает, что только одна живая клетка состоит из десяти триллионов молекул. А количество клеток зародыша растет ежесекундно. Она не управляет ни этими триллионами молекул, ни даже одной клеткой. Каждая молекула состоит из некого числа атомов, чьи размеры невообразимо малы. Если яблоко увеличить до размера земли, то атом по сравнению с планетой будет иметь как раз размер яблока. К человеку эти микроскопические нули не имеют никакого отношения. Роженица не управляет ни одним из атомов, из числа которых состоит сама или ее дитя. Собиранием молекул в ребенка занимается кто-то другой. И вот роды. Тихий взрыв. Дитя появилось на свет. Мать счастлива. Контур ее тела, место, которое мать занимала в комнате, в городе, в мире не распахнулось, не разлетелось в разные стороны. Точно так же вселенная не заметила вашего вселенского взрыва, господин Хокинг.

ЛжеКлавиго отрезал кусочек книги приготовленной поваром. Фуй, вкус этого блюда был почти отвратителен…

Между тем оратор продолжил:

— Даже после взрыва вселенная осталась точно такой же, какой была до рождения. Почему? Да потому, что пока мы внутри нашей вселенной, ее истинный размер для нас не имеет никакого значения. Пусть растягивается сколько угодно! Пусть множит складки размерности. Чашка на столе не выплеснет кофе на скатерть, даже если наша вселенная переживет за миллисекунду не один, а тридцать три Больших взрыва. Вес вселенной до взрыва — если его мысленно взвесить на космических весах — равен весу мироздания после него. Иначе физик должен стать каббалистом и поверить, что материя может набирать собственный вес из ничто.

Место, которое занимала та исходная крохотная точка и то исполинское место, какое она занимает сейчас, это одно и тоже место, и по местонахождению они равны друг другу, потому что никаких других запасных мест у вселенной нет. Иначе мы должны предположить множество мест, а это абсурд, ибо не стоит умножать сущности без необходимости, заметил когда-то Оккам.

Любое новое место рождается внутри изначального места, но не складывается друг с другом, не прирастает к нему вторым животом, а канет в просторе сущности места, каковая есть возможность прибыть. И это при-быть, это бытие прибытия в жизнь, заключено в титаническую оболочку сущего, в объятья призыва, где бытию абсолютно ничего не грозит.

Одним словом, Большой взрыв — научная абстракция. Фантазия курильщика опиума. Мироздание развивается иначе, чем многим кажется, и открытие Хаббла о расползании галактик свидетельствует совсем не о том, что думают господа физики. Кроме того, как нам не дано воочию увидеть округлость земли, пока мы не вышли за ее предел и не облетели на корабле «Союз-Аполлон», так и господину Хокингу невозможно увидеть, что происходит с нашей вселенной, пока он находится внутри системы, а не за ее пределами. И вывод физиков о расширении макрокосма всего лишь логическая ошибка, когда мы на основании свойств одного фрагмента распространяем без всяких оснований физику одной части мироздания на все исполинское целое.

Чем, по большому счету, теория появления мира из точки сингулярности отличается от идеи каббалиста Ицхака Лурии? Он учил, что Бог сотворил мир, освободив в себе место для мироздания, точку абсолютной пустоты, в которую затем снизошел творящим лучом света, каковой по мере схождения принял форму творящих сфирот и по силе обрушения вполне сопоставим с вашим большим взрывом, адепты наглядных пособий и игроки в лего.

Между тем, страхуясь от элементарных вопросов мысли, эту бессмысленную картину рождения вселенной из точки сингулярности физики сразу же окружили несколькими запретами: например, задавать вопрос о том, что было до Большого взрыва бессмысленно и некорректно, потому что это самое ОНО, мол, не имеет к нам никакого отношения.

Второй запрет. Говоря о Большом взрыве, физика не трогает даже мысленно самое-самое начало взрыва, потому что алхимия физиков — теория относительности Эйнштейна — в точке сингулярности, когда температура, плотность и кривизна мира были бесконечны, перестает действовать. Поэтому наши ученые исследует лишь первую фазу расширения вселенной — так называемую инфляцию, разрежение плотности. Размер вселенной, утверждают физики, на том этапе выражался лишь в так называемых планковских единицах, годных именно для сверхмалых величин. Поперечник этой микроскопической пылинки по современным расчетам составлял одну миллиардную триллионной триллионной доли сантиметра. Ну и что? Если эта пылинка была всем, что тогда существовало, то она и была полновесным мирозданием и своим размером — неважно каким — занимала все место мира, за пределами которого ничего другого и не было. Точно так и сейчас наша пылинка занимает весь мир.

Если разделение Аристотелем бытия на два состояния, на потенциальное и актуальное, имеет смысл, то сравнение двух этих состояний по качеству существования — полная чепуха. Из разделения вещей не следует сравнений. Эта вещь — человек, а это — лошадь. Как их сравнивать?

И все-таки, несмотря на запрет, мы рискнем задать физикам два вопроса.

— Три! — поправил Брат Два.

— Прошу, тебе слово.

Брат Один уступил кафедру брату и заодно передал ему собственные очки.

— Извините, я раскокал свои…

Близнец водрузил очки на законное место.

— Зададим детский вопрос, — сказал Брат Два. — Воображению запретов пока нет, и господин Хокинг даже отметил это позволение словами, цитирую: «мы можем вообразить, что вселенных столько, сколько возможно». Так вот, перенесемся в сокровенную точку рождения, мысленно минуем ее. Остановимся за одну миллисекунду до взрыва и спросим, а где находилась сия волшебная точка сингулярности? Ведь как только мы оказались в прошлом нашего взрыва, она тут же исчезла из наших глаз, потому что перенеслась в будущее, которое еще не наступило.

— Августин Блаженный, — вмешался князь, — писал, что вопрос о том, что было до создания мира, если он был создан точное количество лет назад, не задаваем, и что для людей, кто все же задает подобные вопросы, Господь приготовил ад.

— Да, князь, Августин считал, что время было создано вместе с мирозданием. До начала начал никакого времени не было. Ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Я с этим согласен, и ад мне не грозит. Мой вопрос намного проще и глупее: господа, где располагалась ваша точка сингулярности? Или уж совсем просто: было ли у нее в принципе место? Место как место для проявления явления.

Для физиков этот вопрос абсурден: что значит где? Да нигде! Какая разница где? Когда нет самой вселенной, говорить о ее местонахождении глупо. И все-таки мы рискнем быть глупцами, потому что еще никто не отменял прозрение Аристотеля: любое явление состоит из двух фаз — потенции и актуальности. Действительность есть реализация некой возможности. И, следовательно, эту потенциальную точку мы должны поместить не в никуда, а в некое условное место рассвета. Поместить в то и туда, что предшествует эманации, или в бездну. Как видите, мысль ищет подходящее слово для этой рани пред-существования. Слово «бездна» есть и у египтян, и у ассирийцев, и у иудеев. Итак, для точки предстоящего взрыва нужна хотя бы «бездна». «Бездна» от никуда и ничего отличается всего лишь одним свойством: она является необходимым условием для реализации актуальности.

Что такое бездна, не очень понятно, но это сейчас не важно. Бездна то, что предшествует всему. Бездна! О существовании этой бездны согласным хором говорит вся мудрость мира.

Итак, пользуясь воображением, каковое не отменял даже господин Хокинг, мы помещаем эту потенциальную точку в ту самую бездну. И как только мы поместили ее в никуда и в нигде, как только мы совместили эти две половины одного условия в логический посыл, сразу становится ясно, что та самая бездна и есть та самая точка, в которой полностью разместилась точка начала за миллисекунду до взрыва. Ура!

Смотрим дальше. Миллисекунда прошла, за ней еще одна, прошло еще сто миллисекунд, а Большого взрыва не происходит. Но почему, черт возьми, ничего не взрывается? Почему? А потому что ни бездна размером с точку, ни точка размером с бездну не имеют места для проявления себя. Вот что значит это великое словно. Бездна есть то, у чего нет дна, нет места для днища, нет опоры, чтобы прибыть и пребывать.

Правда, о таком пустяке, как место, технари не очень задумываются. И все же, неохотно заметив эту неувязку, они поступили точно так же, как египтяне, которые, озарив бездну светом мысли и разглядев бесконечную безвидную водную гладь океана Нун, стали искать место опоры для бога, место для начала всего и — ага! — заметили первый холмик опоры, восставший из хаоса. Этот холмик, куда Амон твердо поставил ногу, ничем не хуже мысли Фридмана о начальном нуле или предположения Эйнштейна о том, что во времени должно существовать точка начала. Начало не удалось проигнорировать даже самому Хокингу, черт возьми, оно все-таки лучше, чем идиотическая идея о том, что мир существует вечно.

Между тем прошла уже тысяча миллисекунд, а взрыва все нет и нет. Почему? Потому что господин Хокинг и его друзья, согласившись, что начало у времени, видимо, все-таки должно быть, не позаботились хотя бы о самом маленьком местечке для размещения маленького Большого взрыва.

Что ж, возвращаемся снова туда, где мы мысленно стартовали за миллисекунду до рождения мира, для которого нужно место.

Спросим так: чем условная миллисекунда до Большого взрыва отличается от миллисекунды после большого взрыва, когда все стало меняться? Думаю, она ничем не отличалась. Но сказать так, не значит объяснить. Два разных ответа убивают друг друга, а три ответа убивают вопрос.

Ответы о месте отбили у места охоту себя объяснять. Место стало загадкой.

Увы, на сегодня эту невероятную проблему размещения несотворенной потенциальной вселенной смог пристойно объяснить только гениальный мистик. Речь об Арии, который…

— Который вот уже второй вечер у нас нау стах! — воскликнул князь.

— Неудивительно. Его гений отвечает на все, о чем спросишь…

— Вот именно. Его ответ на сущность смерти единственный, который отвечает… но простите мой пыл. Я перебил вас.

— И проблему размещения начала в бездне убедительно объяснил только он, лев истины. В терминах каббалы — а другой терминологии у него не могло быть — он предположил, что поскольку все то, что существовало, было простором божественной бренности, все во всем занимал Бог, то для начала надо было сотворить место для мира. Ари называет его цимцум или сокращение-удаление. То есть Творцу нужно было удалиться от некой точки для осуществления бытия. Уйти, чтобы вернуться в акте творения и откровения. Какая чарующая мощь и глубина!

— Мыслить надо гимнами! — воскликнул Виктор фон Боррис.

— Да, наш князь, гимнами и мольбой, — поддержали братья в один голос.

Оратор продолжил:

— Это разжимание раскрыло в бездне бездн точку опоры для вашей физики, господа. Эту же гениальную мысль, только более грубо излагает египетская ученость: место опоры есть холмик посреди океана, куда Творец поставил ноги, чтобы, мастурбируя, выбросить из восставшего фаллоса в бездну творящее семя…

— По сути это тот же Большой взрыв. Извержение из творящей точки космической праматерии… — ввинтил свою реплику Валентин.

Хозяин благосклонным кивком одобрил его бросок.

Докладчик тоже кивнул одобрительно.

— Вы скажете, фуй, египтяне, дети мумий, они же были глупы. Они были так же глупы, как сегодня умны наши физики. Но уже завтра о наших умниках скажут грядущие умники: какие они дураки, что за чушь теория Большого взрыва. Она такая же вонь в стойле, как скотный двор европейской мысли времен Средневековья.

Облако семени и газовые туманности инфляции — это разные ракурсы одной и той же человеческой мысли, которая на разных этапах — в терминах своего века — объясняет загадку бытия. Египет сказал: семя! Хаббл сказал: газовые туманности. А господин Хокинг, глядя на эти облака, воскликнул: «Если бы в диффузных облаках не было небольших зон разрежения и все было бы однородным, то вселенная имела бы другие физические значения, и нас бы не было».

То есть, по логике Хокинга, все возникло случайно. Не будь этих небольших зон разрежения, могло бы и ничего не быть. Кстати, говорит он об этом достаточно меланхолично… Тут я предоставляю слово своему второму я.

За кафедрой появился Брат Один и церемония с передачей очков повторилась.

— Хокинг, — сказал он, — с безразличием отмахнулся от существования случайности, которая не очень ему интересна. Ему важнее планковские величины. Между тем на объяснение феномена случайности, как и на идею появления места были брошены самые изощренные умы мира. Как случились роды случайности? Ведь случайность, по сути, отрицает весь мировой порядок, упраздняет причины и следствия, аннулирует итоги явлений и начала законов.

Признаем, что вещь и явление есть форма распоряжения порождающих жизнь законов. И вдруг выпадает вдруг! Случается случай! Случай разрешает случиться самой малейшей, самой ничтожной возможности…

Катя опять подняла руку и, не дожидаясь разрешения, протараторила:

— Миллиард обезьян, вслепую ударяя по клавишам пишущей машинки, хотя бы один раз в миллиард лет смогут напечатать «Войну и мир».

— Браво, — улыбнулся князь, — известный пример из теории вероятностей. Хорошо, что ты его помнишь, душка!

Близняшки, корча обезьяньи рожицы, стали изображать удары по клавишам незримого «Ремингтона».

Оратор продолжил:

— Породить случайность в потоке миллиарда распоряжений — головоломка не менее сложная, чем создание места для мира. И опять эту преграду смогла перепрыгнуть только мысль великого Ари, который предложил гениальную версию появления случайности. А именно, идею швират ха-келим, теорию разбиения сосудов. В самом упрощенном виде эта интеллектуальный рык льва выглядит так: место для мира приняло роды мира, как принимает чаша поток воды, чтобы заполниться смыслом и перестать быть пустотой, чтобы обрести свое место и предназначение. Правда, Ари говорит не о воде, а о потоке света, грянувшего с вершины с неуправляемым напором — неуправляемым! Я подчеркиваю это слово. Неуправляемый напор внутри водопада распоряжений.

Короче, случилось так, что чаши или сосуды не выдержали напора и разбились вдребезги. И тем самым роды мира пошли по своей прихоти… тсс… преисполнимся благоговением перед этим фиаско. Мироздание и предтеча Адам Кадмон, два великих близнеца бытия, получили свободу воли, а случайность хаоса вошла в плоть распоряжений, как вдохновенная радость случайного разброса игральных костей. Мир получил право быть самим собой и отпасть от сокрытого истока событий. Так лопается зерно, выпуская побег на волю случая…

— Платон называл чашу мира ситом Восприемницы.

— Да, то, что у Ари сосуды, у Платона названо сито, только дно платоновского сита не оборвалось от напора.

— Но у Хокинга, а я, признаюсь, отведал пару страниц его книги, — сказал князь, — совсем иное представление о том, когда вселенная стала пригодной для жизни.

— Об этом лучше скажет мой брат.

И они опять мило обменялись очками.

— Да, князь, у технарей другая точка зрения. Они считают, что несколько миллиардов лет вселенная была слишком горяча для появления каких-либо различий.

— То есть она была мертва, если называть вещи своими словами?

— Да. Двести миллионов лет она остывала и была, по мнению Хокинга и таких же, как он, теоретиков, не годна для жизни. Этот абсурдный технический тезис не выдерживает вопроса: скажите толком, как может появиться ненужное? Почему ваша раскаленная вселенная не годится для форм существования, о которых вы и не слышали? Когда горячо эскимосу, малайцу холодно. Между тем представить неизвестную нам жизнь раскаленной плазмы гораздо проще, чем объяснить появление первых ракообразных в теплых водах остывшей земли в архейскую эру.

Почему одно время удобно для жизни, а другое неудобно? Почему истина открыта Хокингу, но не открылась, например, Аристотелю, который — вот ведь глупец! — не поверил в мысль, понятную сегодня даже школьнику: человек состоит из атомов. Не может одушевленная вещь состоять из суммы неодушевленных предметов, рассмеялся Аристотель.

Наш тезис таков: глобальное научное знание кружит на месте, развивается только техника.

Еще античная философия предположила, что все вещи состоят из элементов, наподобие того, как слова состоят из букв. Они группируются по схожести и отличаются по различиям. Они — корни мира. И всего таких корней мира четыре: огонь, воздух, вода и земля. Аристотель добавил пятый — эфир, который наполняет космос.

А первым идею об атомарном строении мира выдвинул Демокрит.

Платон согласился с мнением Демокрита и предложил считать, в пределах вероятного, что вещи состоят из мельчайших частиц, которые имеют следующую форму — куб, тетраэдр, октаэдр и икосаэдр. Из кубиков собрана земля, из тетраэдров — огонь, из октаэдров — воздух, из икосаэдров — вода. А основой всех этих геометрических фигур Платон — внимание! — выбирает два треугольника, из которых можно собрать куб, тетраэдр, октаэдр и икосаэдр. Эта двойка существует только тогда, когда складывается в фигуры. Сами по себе они существовать не могут.

Они-то и есть основание мира.

Откровение Платона, при всей кажущейся наивности, абсолютно не нуждается в научном улучшении. Ничего принципиально другого придумать абсолютно невозможно, да и незачем.

По Платону, мир собран из элементарных треугольников.

Господин Хокинг спустя две с лишним тысячи лет после Платона утверждает, что основа мира — это кварки. Как известно, кварками американский физик Гелл-Манн назвал гипотетические простейшие структурные единицы материи, из которых построены все прочие элементарные частицы. С помощью кварков физики сумели внести некоторый порядок в огромное множество обнаруженных частиц. Но спрашивается, чем кварки Гелл-Манна лучше элементарных треугольников Платона? Обратите внимание на то, как царствует над квантовой физикой цифра три.

И треугольники Платона, и кварки Гелл-Мана не существуют самостоятельно. Как только правильные многогранники разрушаются, треугольники мгновенно же перестраиваются, образуя новые многогранники. Кварки тоже имеют смысл только как часть структуры более сложных частиц. Из кварков состоят протоны и нейтроны в ядре атома. Отдельный кварк не обнаружен. Каждый кварк существует только в группе из трех кварков.

Каждый треугольник Платона тоже имеет три вершины.

Как и свойства треугольников, свойства кварков подчиняются числу три. Существует всего три рода кварков. Электрический заряд кварка равен одной трети заряда электрона. А это минимальный электрический заряд в природе. Нечто вроде минимальной единицы Платона. Барионный заряд кварка так же равен одной трети. Что вам удалось добавить принципиального к прозрению Платона?

Гейзенберг, снимая шляпу перед Платоном, говорил, что Платон сводил материю к математическим формулам, но тем же самым занимается и современная физика. Дорфман полагал, что треугольники Платона одновременно материальны и субстанциональны, а сам Платон называл свои выкладки — внимание! — забавой.

— Да! — вскочил в припадке вдохновения Валентин и процитировал: «Тот, кто рассматривает по законам правдоподобия происхождение вещей, обретет в этом скромную и разумную забаву на всю жизнь». Читай диалог «Тимей».

«Но ты же его никогда не читал» — сказал он сам себе.

— Да, забава! — согласился с репликой лжеКлавиго оратор. — Треугольников Платона вполне достаточно для объяснения мира, как Торы достаточно для понимания Бога. Глупо и опасно писать вторую Тору. Забудем о кварках Гелл-Мана. Тора физиков написана в античной Греции. Прозрения Платона вполне хватит человечеству до конца времен. Однако физики, одержимые похотью экспериментальной проверки элементов материи, погрузили микромир в хаос. Они утверждают, что атом устроен по примеру солнечной системы: в центре ядро. вокруг вращается электрон.

Поиски все новых и новых подробностей превратились в кошмар. Барионы, мезоны, нейтрино, бозоны и прочая парящая в безднах бестолочь превратила материю в облако в штанах. Ясно, что проще не будет. Но! Но для лекарства от рака не требуется управлять бозонами, смерть не так глубока. Для управления огнем достаточно зажигалки. Мысль и практика — два разных стороны бытия.

Ничего не понимая в природе огня, дикарь легко поджаривал на костре добычу. Не зная толком ничего о луне, Галилей прекрасно рассматривал ее поверхность в телескоп. Вещи даны нам для угождения желаний, а как устроен паровоз, самолет, банкомат или смартфон не имеет никакого значения для истины. Технари пытаются увеличить спичку до размеров секвойи. Зачем, господин Хокинг? Увеличение и пересчет атомов — абсурд, как пересчет муравьев в муравейнике или веток на дереве. Увеличение показывает нам только, что мир состоит из порций любви. Пример тому — множество Бенуа Мандельброта. Вот вам готовый вид на мироздание! Еще один вид на два треугольника Платона.

Самый сложный математический объект, зафиксированный на дисплее, — множество Мандельброта. Он показывает, что Вселенная — эта пара из двух прильнувших к другу бездонных кругов в виде восьмерки, окруженных солнечной короной фрактальных узоров. Их цель — повторять самое себя. На всей глубине бесконечного погружения в корону наш взгляд найдет тысячи подобных восьмерок. Их можно с благоговением разглядывать, наслаждаться узорами, опускать взор все глубже, но искать новые смыслы в бездне напрасно: дно такое же, как оболочка. Уймись, физик, уймись, все на поверхности, перед глазами. Все! Точка!

Смысл человека, как и любой вещи, находится на поверхности явления. Даже если мы выясним, что есть еще миллиард частиц, составляющих ваши кварки, это не важно для кожи бытия. Взгляд вверх также легко довести до абсурда. Если земля и солнечная система еще имеют важность для нас, как родной город и родная страна, то больший масштаб снимает любые значение. Какой смысл в том, что галактика Туманность Андромеды к нам ближе, а галактика Волосы Вероники дальше? Что значит схожесть Крабовой туманности с крабом? Все исполинские дырявые тазы бессмысленны для бытия человека.

Технари считают, что мир выглядит как логическая система, где есть время, притяжение и расстояния, что у времени есть три фазы — прошлое, настоящее и будущее, что скорость света предельная величина, свыше которой быть ничего не может.

Но всего три метко брошенных камня не оставляют от этой напыщенной картины камня на камне.

Камень первый: апория Зенона о стреле. Летящая стрела, взятая в каждый момент времени неподвижна, и ничем не отличается от стрелы, лежащей на земле, стало быть, движение невозможно. А раз так, следовательно, вся картина мироздания ложна

Камень второй: Нострадамус предсказал гибель короля Генриха II в поединке в 35 катрене за год до гибели короля на турнире.

Катя подняла руку и горячо, без всякого разрешения, перебила:

— Король сразился с шотландским графом молодым лейтенантом Габриэлем Монгомери. Оба держали в руке по копью. И сидели на конях. У короля был позолоченный шлем. При ударе в латы копье графа обломилось, и обломок проскочил через забрало, пронзил глаз короля и вышел из уха.

— Умница, — кивнул оратор, — так все и было по-написанному:

Глаз в шлеме златом, под защитой, как в клетке, И все же он выбит могучей рукой. В турнире лев старый был менее крепким, Чем хитрый, отчаянный лев молодой.

Валентин тоже поймал момент, чтобы вмешаться:

— Ваши доводы будут сильнее, если учесть, что катрен Нострадамуса был понят лишь после гибели короля, а вот королевский астролог Горико убеждал короля не участвовать в турнире из-за опасного расположения звезд. «Ваше величество, — сказал он, — вас могут поранить…»

Наш сыщик уже перестал удивляться приступам внезапной компетенции в том, чего он еще минуту назад не знал абсолютно.

— Спасибо. Два аргумента лучше одного! — подхватил близнец и продолжил, вскинув руки: — Из чего следует, что будущее событие на некоем расстоянии от настоящего уже формируется в близости выступа. В потенции, где, по идее, еще не случилось и выступает готовым из будущего. И отменить его невозможно, что не согласуется с божественным дозволением свободы воли и говорит нам, что не только вся физика технарей разрушена, но и метафизика метафизиков почти наверное развалилась. И только это самое почти наверное дает мне возможность выступать против технарей от ее лица.

Третий камень: господа технари утверждают, ссылаясь на теорию Эйнштейна, что скорость света 300 000 километров в секунду — предельна и быстрее нее не может быть ничего. Но как же быть с Большим взрывом, который вы сами и сочинили? Если учесть ваши выкладки, что нечто размером с монету за считанную секунду превратилась в облако плазмы шире галактики, то это баснословное расширение пятачка материи до астрономической величины уже будет больше скорости света.

Нет, кричит Хокинг, нет, постойте, прекрасно понимая опасность такого вопроса; и конструирует на ходу такой, например, ответ: разлет материи шел-де совместно с разверткой пространства, и этот факт, чур, не считается!

А если, чур-чур, считается?

Что это у вас, господа? Когда надо, свет неодолим, а когда не надо, сей скоростью предела можно и пренебречь… Так вот, господин Хокинг, скажу вам, не пройдет и дня, когда будет обнаружено нечто такое, что движется со скоростью большей скорости света, и вам придется все придумать заново.

— Можно мне, — оживился Кожев, до этого почти безучастный.

Князь только развел руками, словно не ожидал эмоций от зомби.

— Нет никакой гравитации, — встал Кожев. — Пользуясь разрешением князя, сегодня в аэропорту, где встречал двух наших докладчиков, я включил свой планшет и погулял в Интернете. Господа, вы не поверите. Новая порция фактов от космического телескопа «Хаббл»! Изучая область космического пространства в созвездии Гидры, Хаббл обнаружил, что единственная экзопланета, которая вращается вокруг солнечного карлика, TW HYA, удерживается на немыслимом расстоянии от звезды. Эта привязь растянута в космосе на дистанцию, которая в два раза превышает размер нашей солнечной системы. Притяжение на таком расстоянии априори не может действовать.

— Ура! — захлопал в ладоши хозяин. — Физика наших физиков перестала существовать.

Свита тут же подхватила аплодисменты.

Пользуясь паузой, оратор уступил кафедру своему напарнику.

Последовал прежний обмен очками.

— То ли еще будет, — подхватил настроение князя двойник. — Как написал Шекспир, есть многое на свете, мой Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. Но продолжим наш огонь по тазам мудрецов. Понимая шаткость своих выкладок, наши умники предположили, что вселенная у нас не одна, а их бесконечное множество. И у каждой свои законы, и этим произволом воображения они наплевали на бритву Оккама, который заметил «нельзя умножать сущности помимо необходимости»!

Ах, у вас есть необходимость в мириадах исключений, что ж…

Создайте равное по силе возражение Оккаму. Хотя бы одно.

Или опровергните Аристотеля, который, глянув на теорию атомов, пожав плечами, сказал: не может одушевленная вещь быть составлена путем многократного умножения неодушевленных предметов. В какой миг количество незрячих песчинок переходит в качество, и пирамида песка начинает вдруг видеть верблюда? Как Ахиллу догнать черепаху, если прежде чем пробежать весь путь, надо пробежать его половину, затем половину оставшейся половины, и так далее до бесконечности.

Понятно, что в жизни догонит! Но объясните, как такое возможно!

Нет, мы еще дети, наша мысль бегает в коротких штанишках, мы изобретаем страшилки вроде большого фаллоса бога Атона, пальнувшего спермой. Так был создан мир, по мнению Мемфиской школы. Чем тайная космология жрецов, назвавших точкой начала облако спермы Атона, слабее гипотезы Большого взрыва современной физики?

Каждый шаг науки отменяет все предыдущее выкладки. Следовательно, мысль кружит на месте. В физике нет никакой истины кроме прикладного здравого смысла. С этим как раз все в порядке… Хиросима тому наглядный пример.

Итак, вся физическая картина мира неверна, это только набросок, каждому веку истина открыта в полном объеме.

Волк догнал и съел солнце…

Черная дыра, обладая массой…

Это два равенства.

Нет времен для дураков, и нет времен для умных, каждое время истинно. Жить внутри глупости будет абсурдом. Глупость Большого взрыва нейтрализована гением Ари или вот этим гениальным прозрением Хайдеггера об истине, которая есть не равенство субъекта с объектом, не уразумение, а раскрытость! И это не волхвование слов, а истина, которая будет брести с человечеством рядом, как посох в руке проводника сопровождает его путь через пустыню.

Итак, физики говорят, что солнце — это бессмысленный шар раскаленной плазмы, внутри которого вполне поместится орбита луны и чья масса выражается несусветной цифрой в квадрильон. По мнению физиков, солнце не ведает о том, что существует, потому что это всего лишь сгусток огня. Глупцы!

А мы говорим, что шар огня слишком идеален. В этой безупречности сферы нет никакого физического смысла. Следовательно, перед нами мыслящий шар, погруженный в идеальную жизнь. Жреческий термин «бог солнца, чье имя Атон», гораздо точнее передает сущность этого мыслящего Соляриса, который прекрасно видит нас, читает наши мысли, смотрит наши сны и замышляет наши судьбы. Мы всего лишь брызги его бытия. А он в свою очередь всего лишь финальная капля дождя у основания дерева сефирот, чья вершина, божественная Сфира Кетер, сама есть всего лишь «Малкут непроявленного» или, говоря грубым слогом, — грешная дыра Абсолюта, анус льва, задворки Сияния.

Они говорят, что прошлое никогда не вернется, потому что такого еще не было никогда. Глупцы! Никогда не говори никогда! Мы еще слишком молоды и просто не дожили до этого. Слоны Навуходоносора еще войдут на Бродвей и Красную площадь, и мы будем бессильны их напугать.

Они говорят, что Большой взрыв состоялся 13,7 миллионов лет назад, а мы говорим, что это было миллисекунду назад, но мы ничего не заметили, потому что находимся внутри феномена, а не вне него, и невозможно заметить, как растягивается (вместе с нами) вселенная. Для этого нужна какая-то другая вселенная.

На ночном небе все мы, при желании, легко увидим Кассиопею с туманностью Андромеды у вымени Кассиопеи под правым сосцом. А ведь это дымное пятнышко света от ближайшей галактики суммой в сто миллиардов звезд есть самый удаленный объект, каковой возможно увидеть невооруженным глазом. То есть наш взгляд преодолевает в один миг пространство объемом в парсеки, и это преодоление вполне сравнимо с масштабом увеличения при Большом взрыве — от монетки до диаметра целой галактики.

Я открыл глаза, мир благополучно взорвался, а чашка кофе даже не покачнулась.

Мир мерцает, говорят суфисты. Но кто заметит эти мерцания?

Точно так же незаметны нам эти спорадические вспышки творения, каковые происходят с мирозданием со скоростью той самой ноль секунды… Так, взрываясь и сжимаясь обратно в точку творения, мир стоит на месте…

Чем мы можем доказать нашу версию? А ничем! Гипотеза Большого взрыва, как известно, тоже всего лишь версия, раздувание одного единственного факта о разбегании галактик.

Все физические законы неверны. Мысль всегда лишь кружит вокруг истины и питается ее блеском. Кеплер, например, полагал, что планеты способны воспринимать смысл мироздания и осознанно следуют по круговым орбитам. Эту неопровержимую гениальную мысль господин Хокинг приводит в своей книжке как еще один пример глупости и заблуждений человечьего мозга. Но скажите, Стива, как объяснить, что если бы земля располагалась к солнцу на миллион километров ближе или дальше — ничтожная величина, то океаны испарились бы или замерзли, и земля была пуста? Зачем вокруг солнца вращаются странные пылинки, каковые оно заливает светом? Не умнее ли предположить, что эти комки осознанно отдалены от звезды, а само солнце и планеты представляют собой таинственный чертеж смысла, а не картину полнейшей бессмыслицы?

Почему мы предполагаем наличие робкой смутной мысли у одуванчика, и не можем робко и смутно предположить, что шар вещества массой в сотни раз больше земли не обладает хотя бы одной паршивой извилиной и, погруженный в феноменальный мир существования мыслящего вещества, подражая Богу, поглощенный задачами, какие не снились нашим мудрецам, захваченный умственными построениями на периферии сияния, сдерживает свой жар, иначе ему будет нечем заняться.

Суть солнца — продление бытия, роды места, обладание временем солнечной системы и поддержание ирреальных законов, эманация производство божественных сущностей.

Кто соблюдает равенство количества протонов количеству электронов с точностью до 10 в минус 35-й степени процентов — тридцать пять нулей после запятой? Без этой точности существование вселенной невозможно.

Самое простое, что приходит в голову при взгляде на солнце, — догадка, что в эру Египта земля была плоской. Атон и Амон были богами плоскатии, как позднее Зевс богом Олимпа. Угождение глупостям бытия — суть сотворения мира. Атомы появились в тот миг, когда их придумал старик Демокрит.

— Браво! — захлопал в ладоши князь. — Именно этим озабочена моя территория, она опекает мечты, угождает прихотям обитателей!

— Поэтому вы наше солнце! — воскликнул докладчик.

И стол льстиво зааплодировал.

— В свете сказанного о законах угоды, положенных в основание мира, гениальна мысль Анаксимандра: «Откуда вещи приходят, туда же они и должны вернуться, ибо должны платить пени за свое бесчинство». Пени! — хохочет Хокинг, упрекая Анаксимандра в том, что для объяснения физических законов тот пользуется словарем юриста. Как бы ни иронизировал господин Хокинг, качество суда как судящего суждения о пределах и проведении границ заложено во всякой вещи, поскольку вещь желает оставаться тем, что она есть, то есть оставаться в своих границах.

— Он же паралитик в коляске! — крикнула Кукла. — Мне его жалко.

— Катя, его состояние вне обсуждения! — пригрозил князь.

— Анаксимандр создал складку в просторе незримого, где существовал Элизиум. Смысл человека по высшему счету — питать космос воображением, коего нет у Бога, потому что все, что он вообразит, тут же исполнится. Потому Творец сам себе поставил запрет по имени Человек. Иначе в человеке нет никакого смысла! Вспомним слова Иова: человек полагает предел Тьме.

Как мы видим, каждое новое время говорит свое: Израиль отменяет Мемфис, Кант отвергает Творца, Уоллес критикует Дарвина. Еще полвека — и отбросят Эйнштейна. Вот почему важно вырвать мир из рук технарей, которые готовы под любой новый факт переиродить Ирода и поставить все с ног на голову.

Еще двадцать лет назад, говорит Хокинг, мы ничего не понимали, новая картина мира наконец-то все ставит на место.

Это умножение глупости.

Нужно выделять из хаоса версий суспензию тайны. Она одна может быть предметом для размышлений. Кто мы? В чем суть реальности? Как понять мир, в котором мы оказались? И почему оказались? Откуда все взялось? Почему мы существуем? Почему набор законов такой, а не другой? Истинный путь один — умножение тайн, благоговение перед Тайной и созерцание ее без вульгарных попыток ее объяснить. Важнее стать равным с ней, насладиться ее существованием. Покончим с похотью поиска и…

Докладчики сели за стол.

— Браво! От современной физики не осталось ничего, кроме треугольников Платона, — подвел черту князь и внезапно устремил на лжеКлавиго свой дьявольский взор. Покосился в сторону пифии, которая туже кивнула, давая знак, что готова соответствовать любому распоряжению.

Сыщик встрепенулся.

— И хотя я уже отменил решение спрашивать пифию, — начал задумчиво князь, — но я волен и передумать.

Он взял кошмарную паузу.

— Не знаю, стоит ли сегодня устраивать сеанс всеведения и узнавать маленькие грешки наших гостей, а вдруг я и сам обмишурюсь… Что там у нас, дорогая Кассандра?

Пифия закрыла глаза и опустила руку в серебряных кольцах на голову девочки. Катя — прыг со стула — и звонко:

— Сегодня обнаружено три маленьких недоразумения, один грешок и одно преступление…

— Преступление? О-очень интересно!

И вдруг князь створожился и потерял интерес к собственной прихоти.

— Что ж, тем более отложим его на завтра, пусть преступник помучается. А ты, мой негодник, — князь погрозил пальцем Фарро, — тоже будешь наказан исключением из правил. Обойдешься без аплодисментов. Ты меня порядочно вчера напугал, бедокур. Господа, сегодня бельканто не будет.

Толстяк безразлично тряхнул гривою в знак согласия.

— Что ж, — раздул ноздри хозяин, — я слышу, как аппетитно пахнет из кухни, кажется, нас ждут спаржа и артишоки.

Когда пифия голосом Куклы объявила о преступлении, Валентин сжался в боевую пружину. Он был готов ко всему: бежать, молчать, кричать, отрицать, защищаться, но обошлось. Капризен тигр, капризен.

Следуя распорядку, к гостям вышел повар:

— Дамы и господа! Наш ужин один в один повторит ужин, данный господином Жаком Шираком, президентом Франции, и его супругой в честь Ее Величества Королевы Елизаветы II и его Королевского Высочества Принца Филиппа, Герцога Эдинбургского. Ужин был дан в посольстве Франции в Лондоне, в четверг, 16 мая 1996 года.

Будут предложены: ландский паштет из гусиной печенки, фуа-гра в желе из сотерна, жаркое из седла барашка «Ренессанс», спаржа и артишоки на пару. Также сыр. На десерт хрустящее печенье с глазурью и лесными орехами.

И, наконец, вина: Шато д’Икем 1992 года, Магнум Шато Леовиль Лаз Каз 1975 года и шампанское Дом Периньон 1988 года.

Размышляя, о каком преступлении могла говорить пифия, Валентин вернулся в номер, разделся, готовясь уснуть, но для начала прислушался. Где визитер, который каждую ночь нарушает его сон? Кто он на этот раз? Прошло две минуты, пять, десять, но было тихо. Он с облегчением лег, и только-только закрыл глаза, в дверь постучали.

Меньше всего он ожидал увидеть то, что увидел.

На пороге стояла пифия в ночном халате, держа за руку девочку, но впервые старуха была без полумаски, маску надела на лоб шалунья Катя. Лицо пифии казалось знакомым. Боже… у нее было лицо немолодой Марлен Дитрих, когда — наитие мандрагоры! — она снималась в своем последнем фильме «Прекрасный бедный жиголо». В роли баронессы… Старая райская птица, которая любит молодых щенков типа Дэвида Боуи.

— Вот, — Катя протянула плотную карточку, — за то, что ты меня выручил, мы отдаем тебе твой жребий, прочти.

Валентин растерянно взял карточку и посмотрел на пифию.

Как все понимать? Пифия молчала, словно набрала в рот воды.

— Я ее рот, — важно сказала девочка, — она же немая.

Пифия кивнула в знак согласия, и обе повернулись спиной, уходя влево по коридору, где сигналила открытая дверь номера.

Девочка обернулась и строго сказала:

— Беги до ужина.

Валентин поднес картонку к глазам и прочел:

«Сообщение о совершенном и намеченном преступлении!

Гость, который выдает себя за профессора Клавиго, — частный сыщик из Петербурга Валентин Драго. На его совести смерть архивариуса в мотеле. Цель, с которой преступник проник на частную территорию клиники «Хегевельд», — поиски двух близнецов по заказу Оскара Янкеля. Итогом заказа станет убийство Фарро. До злодеяния осталось меньше суток».

Валентин похолодел. Князь был без ума от певца. Гений с гривой Бетховена был главным сокровищем его эксцентричной жизни. Наверное, и любовником… Можно себе представить ярость сентиментального тигра, когда эта карточка будет прочитана, уж он-то сумеет отомстить, живым не уйти.

Валентин кинулся за пифией и Куклой; девочка уже закрывала дверь.

— Катя, постой. Ты можешь завтра вытащить другую карту?

— Все карточки в колесе одинаковые. Ты сам обманщик.

И дверь закрылась.

Бежать! И немедля.

Валентин с первого дня был мысленно готов к мгновенному бегству и заранее все продумал. Он надел шорты, бейсболку, спортивные кеды, затолкал в спортивную сумку полотенце, лекарства, пульт к машине, оставленной на платной стоянке у мотеля, деньги, затыренный швейцарский нож, глянул на часы — 00. 55 мин. Первая цель — любым способом выйти из кольца мандрагоры. Вплавь. Пешком. Как получится. Машина никак не годилась. Слишком заметно, да и все автомобили заперты в гараже. Море — надежней. Нужно уплыть по дуге как можно дальше от охраняемой бухточки с пляжем и лифтом Германа Геринга и уйти за пределы периметра. Лучшее — угнать скутер. Уже несколько раз, мысленно обшаривая его облаком мандрагоры, лжеКлавиго видел, что охрана обычно не вынимает ключ зажигания на пульте. Он молнией долетит до морского порта в Калининграде. А там ищи-свищи. Сложнее уходить пешком через парк, окруженный периметром охраны. Надо преодолеть дорогу от гостевого отеля до клиники, затем от клиники до шлагбаума перед въездом на территорию защищаемой зоны. Тут беглец должен каким-то чудом обойти КПП, а дальше… А дальше рукой подать до стоянки машин у мотеля «Шоколад», где поджидает хозяина новенький «Опель» с пистолетом ПМ в тайничке. Два часа гонки до аэропорта Калининграда. Что дальше? Дальше — небо!

— Эй, — позвал он мысленно глас мандрагоры.

Но книга не отвечала. Это был плохой знак.

Спустившись к ночному портье, Валентин спросил: — Можно ли ночью поплавать в море?

— Разумеется, можно, — ответил портье. — Желания гостей князя неукоснительно исполняются. Только я должен предупредить охрану — они включат свет на берегу.

— А ваши проклятые собаки?

— Я позвоню на псарню. Алло…

С псами оказалось труднее, шесть пинчеров уже отпущены в парк, но остальные еще в вольерах.

Портье передал трубку псарю, тот посоветовал взять на стойке администратора тревожный свисток: — Если что — свистите, и псы вас окружат, но не тронут. Сейчас на воле только суки, они очень умны и всех гостей знают в лицо. Тем более вас, профессор.

Валентин взял проклятый свисток, вышел на дорожку и привычной рысцой побежал в сторону моря. Первые пинчеры показались тогда, когда он спустился на лифте Геринга к пляжу и помахал рукой в сторону сторожевой вышки: я тут, братцы!

Пляж был озарен светом пяти прожекторов. Беглец свистнул в волшебный свисток. Погоня разом застопорилась. Псы черными силуэтами злобы выстроились на кромке обрыва и караулили каждый шаг. Четыре суки из шести на фоне огромного звездного неба. невесомого и прозрачного в дни белых ночей. Мегафон ожил: «Приятно поплавать, господин Клавиго! На море штиль! Только холодно». Продолжая имитировать чудака иностранца, Валентин прежней трусцой выбежал на мол, идущий от берега в море. Сделал демонстративную разминку: отжался раз десять, попрыгал на месте, после чего потрусил к концу мола, где ожидал увидеть в бетонном боксе патрульный катер, но катера не было. Тут вновь ожил мегафон: «Господин Клавиго, что вы ищете? Может быть, катер? Так он туточки». И раздался молодой смех злорадства. Действительно, катер стоял у причала.

Продолжая разыгрывать чудака, Валентин в ответ голосу помахал рукой: типа плохо понимаю по-русски. Поставил сумку на самый край, чтобы было удобно подхватить рукою, разделся и нырнул с нижней ступеньки в воду. Брр… едва ли можно в такой воде, даже на редкость теплого мая, поплавать пятнадцать минут… и стремительно поплыл к скутеру.

На вышке заметили его прыжок, но тут же потеряли чудака из виду. Пока опускали луч прожектора в воду (на что пловец и рассчитывал), он сумел проплыть треть расстояния до причала. Холод и страх бегства придавали сил. Когда же пятно света скакнуло к воде, нашаривая пловца, Валентин набрал воздуха и ушел под воду, контролируя ожоги луча по воде, вынырнул, когда луч ушел в сторону, и, наконец, подплыл к бетонным сваям причала. Катер был причален канатом к металлической лесенке и был затянут чехлом, но когда Валентин отстегнул правый край брезента и мощным рывком взобрался на скутер, обнаружилось главное: ключ зажигания был на месте. Один поворот — и мотор взревет рычанием льва. Но! Но датчик топлива показывал нуль, в баке ни капли бензина. Может быть, есть хотя бы канистра?

Тут раздались голоса над головой, два качка из охраны оторвали жопу от кресел и вышли из будки к причалу. «Куда ж он пропал, сука?» — «Утонул». — «Не надо бла-бла, за гостей на пляже отвечает наша команда. Посвети на скутер. Ты, что ли, не зачехлил машину?» — «Не помню, вроде задраил». Качок спрыгнул с лесенки в катер. (Пловец мерз в воде, держась руками за леер вдоль борта) «Вытащи ключ». — «Зачем? Мы же слили бензин». — «Команда была вытащить глиссер в док, а мы? Я доложил: босс, подъемник заклинило. Он тогда велел топить лодку на хер, а мы? Отбрехались». — «Завтра князь передумает, велит поднимать. У него в башке ветер». — «Ключ вытащил?» — «Да». — «Волоки на всякий-какий канистру» (Загремело гулким железом по дну). «Айда, бегом. Где ж этот хер?»

Пловец уже плыл обратно на мол.

Подслушанный разговор обнажил ситуацию. «Охрана приведена в состояние тревоги. Катер должен был стоять в доке на суше. Но из-за чего шухер? Неужели из-за меня?»

Вернувшись к молу, Валентин выбрался наверх по лесенке из воды и сразу попал в луч прожектора. Помахал рукой. «Все о’кей, мистер Клавиго?» — спросил мегафон. Он показал кружок из двух пальцев: полный о’кей. Лязгая зубами, влез в кеды и, подхватив сумку с одеждой, побежал обратно к берегу. Луч не отставал, хотя пляж был залит огнями. Проклятые псы, заметив бегущего (по лезвию бритвы), кинулись по кромке берега к выходу из подъемника, а охрана назло вырубила свет на пляже, когда он еще не добежал к входной двери лифта. И все же ночь была слишком светла, чтобы беглец мог заблудиться. Луна нежилась ярким сиянием софита.

В просторной комнате лифта пловец перевел дыхание, обтер мокрое тело, глотнул виски из мини-бара, затем поднялся наверх вместе с комнатой, диваном и зеркалом. Открыв дверь, Валентин достал свисток. Псы уже караулили беглеца снаружи. Все шесть ярых сук. Мелодичная рулада вмиг усмирила их ярость. Пинчеры, тяжело дыша от возбуждения, опустились на землю, оскалив клыки и трепеща языками. Только когда он быстро прошел мимо, самки нехотя встали и побрели за жертвой полукольцом загона, пока он не вернулся в дом для гостей.

Белую ночь разбавил прилив рассвета.

Первая попытка сорвалась; лжеКлавиго наполнил ванну горячей водой, добавил жидкое мыло из флакона и погрузился по горло в блаженную теплоту 1927 года. Ужин еще нескоро, дружище, схватка не проиграна, сделай паузу, скушай твикс, как внушает реклама шоколадных батончиков начала ХХI века.

— Вот именно, — проснулся в голове глас мандрагоры. — У тебя в запасе почти сто лет.

— Я думал, ты умерла, — ответил сыщик призраку книги.

— Только вместе с тобой.

День седьмой, или Суббота

Утром Валентин вел себя так, как все предыдущие дни: пробежка по серпантину, 20 минут быстрого кроля в бассейне. Шведский завтрак. Встреча с садовником в оранжерее мандрагоры: корень Палач, слава Богу, ожил. Визит кутюрье в номер: сегодня ужин будет в полночь, князь занят приездом парома нудистов. Тема вечера — гимн мандрагоре. Дресс-код: белая рубашка, ворот расстегнут на верхней пуговице, черный жилет и черные брюки, белые мокасины, носки беж. Ваши духи — «Царский вереск». В два часа прием нудистов на пляже. Просим всех желающих. Гости полностью обнажены. Одеты только официанты. Будет легкий фуршет.

Эта неожиданная новость упрочила шансы для бегства.

Князь подарил беглецу практически целый день.

К полудню солнечный жар превратил утро в бравый летний денек.

В два часа Валентин был на пляже. В чем мать родила, если не очков от солнца, рюкзака с одеждой на голой спине и маленькой сумочки на ремешке, какие в народе зовут «педерастки». Там документы, наличные, две карты «Виза», ключи от машины… Пляж был полон голых девиц, юнцов и большегрудых матрон с огромными задницами. Их доставил к причалу у маяка двухпалубный морской теплоход «Посейдон» небольшого тоннажа. При таком скопище голизны эротический драйв уходит в песок. Едва ли несколько тел привлекали внимание. Фигуры сучек-близняшек Магды и Герды были действительно идеальных пропорций. Плюс шляпы, больше годные для скачек в Аскоте, чем для пляжа в Восточной Пруссии, и еще сандалии античного облика с плетением ремней до коленных чашечек.

Валентин планировал смешаться с толпой нудистов и попасть на корабль. Днем он еще раз прикинул варианты побега. Что если все-таки рискнуть на открытую схватку, воспользоваться кабриолетом, на котором шофер везет новичков от шлагбаума к дому гостей? Но машина пришла только один раз. Валентин ожидал, что шофер выйдет открыть дверцу для пассажира… — раз! — заскочить в кабриолет. Одна секунда! Дать полный газ. Десять минут бешеной гонки по бетонному серпантину. Он сходу таранит шлагбаум… Но пассажиром оказался мрачный чернильный дог с белыми пятнами, а пса поджидала помощница беллетриста с шеей индюка Даниила Протея. Шофер даже не остановил машину, а только притормозил, и дог самостоятельно выпрыгнул к хозяйке. Кабриолет тут же уехал…

На пляже Валентин принялся ухаживать за кокеткой в платочке горошком и туфельками тоже в горошек. Горошек благосклонно приняла его намеки. Они весело болтали о разных пустяках. Валентин клялся, что первый раз среди нудистов. Горошек не верила, сама она из ветеранов движения, первый раз приняла участие в акции еще школьницей в Стокгольме, на пляже у герр Борриса она уже второй раз, тут классно… Действительно, на длинных столах, украшенных цветами, были щедро выставлены сотни крохотных шедевров от кулинара, а официанты разносили шампанское.

Нравы среди нудистов были весьма откровенные, Горошек спросила, чего он к ней клеится, хочет ли просто потрахаться или у него что-то серьезное типа любви? Валентин сказал, что хотел бы ее приласкать своим хоботом, она сказала, что на пляже ее любовник и показала на голого господина с сединами и заметным брюшком. И добавила, что тот никогда не мешает ее сексу. А муж и дети в Стокгольме. Когда он хотел спросить ее имя, Горошек сказала, что предпочитает обходиться без имен. «Я буду тебя звать Собака, а ты?» — «А я буду звать Горошком». Кокетка одарила его ляжку шлепком, и тут случился конфуз: его фаллос стал подавать признаки жизни, что среди нудистов все-таки моветон. Горошек прыснула от смеха, подозвала официанта и, взяв бокал шампанского, куда попросила кинуть два кубика льда из серебряной чаши, проверив прохладу шампанского пальчиком-водоворотом, вылила на восстание плоти. Шутка подействовала.

Только тут Валентин заметил присутствие пифии. Катя была одета в матросский костюмчик, гольфы и даже с вызовом натянула маленькие перчатки, чтобы не показывать нудистам и самого крохотного кусочка открытой кожи, даже лицо замотала в какой-то прозрачный бурнус. Что ж, ребенку позволено. А вот ее спутница Марлен Дитрих в полумаске курила сигарету, вставленную в длинный мундштук, и была безобразно обнажена, обрита, выщипана от лишних волосков и являла солнцу свою плоть, украшенную густой татуировкой. На фоне змеиной чащобы как-то по-особому бесстыдно белели ее отвислые перси, не тронутые тату. Справедливости ради надо сказать — фурия с мундштуком, в туфлях на исполинской шпильке и с закутанной девочкой была самой эффектной дамой на пляже.

Заметив нашего сыщика у ног Горошка, Катя погрозила ему пальчиком и отвернулась. Он легко прочитал этот знак: какие еще амуры? Ты же в опасности, дурачина!

Горошек поймала жест девочки и спросила: «Неужели эта куколка — дочь этой жуткой обкуренной дамы, похожей на анаконду?» «Нет, они сестры», — сказал правду Собака, за что опять получил шутливый шлепок. На этот раз змей выдержал испытание. Договорились полакомиться сексом в каюте, откуда Горошек выставит любовника. Когда теплоход дал первый гудок, Валентин, смешавшись с толпой нудистов, под руку с милым Горошком легко поднялся на палубу. На палубе она представила нового друга седому дружку, тот был очень миролюбив и в ответ на просьбу Горошка, церемонно кивнул и сказал, что будет ждать окончания сеанса в музыкальном салоне. Теплоход дал второй гудок, и мегафон объявил, что судно отчалит через минуту. Пляж опустел. Третий гудок. Матросы выбрали причальный канат. Мотор зашумел. Валентин уже ликовал. Кажется, план сработал. Он впервые увидел с моря, как зловеще выглядит Хегевельд, царство гармонии: отвесный глинистый берег, галечный пляж, на котором слуги слаженно убирали столы, пенал немецкого лифта для Геринга, сосновая роща стеклянная крыша оранжереи, правее зиккурат особняка фон Борисса с площадкой для телескопа, прямо — отвесная нога виадука, на котором он стоял несколько дней назад в безумном приступе лунатизма, левее — кран у стен клиники. Горошек сладко потянула героя за руку. Прощай, остров гармонии! От восторга Валентин подарил Горошку бурный спурт любовного бешенства, оргазм совпал с ревом пароходной сирены, ууу — взвыл Посейдон, но сердце беглеца дрогнуло от предчувствия. И точно.

Динамик в каюте объявил: «Внимание, говорит капитан Гатерасс, наш рейс задержан береговой службой охраны, господин Клавиго, вас немедленно просят спуститься на катер…» — «Тебя?» — изумилась Горошек. Тот кивнул. На судне 57 кают, пока найдут, пройдет час, ну же! И она сказала, что хочет еще заняться любовью. Собака, фас! Горошек была от страсти пьяна. Но убежище нашли гораздо быстрее, чужака с рюкзаком заметило множество глаз. В каюту постучали вежливо и неотвратимо. «Я мастурбирую!» — крикнула Горошек. Тогда дверь открыли ключом. На пороге капитан и два хмурых стюарда. Капитан протянул брезентовый плащ: «Оденьтесь, сэр». Горошек хотела кусаться, но ее оттащили. Накинув неприятный прорезиненный плащ на голое тело, Валентин под конвоем стюардов вышел на палубу. У правого борта фыркал скутер с охраной, голые сучки Магда и Герда приветствовали аплодисментами появление беглеца на палубе катера. Так вот кто притормозил его вторую попытку… С борта на катер спустили авральный трап типа спасательных хоботов на самолетах, моряки спустили его ногами вперед в скользкое жерло, а охрана поймала внизу. «Господин Клавиго, — обратился к нему старший качок, — у вас есть пропуск на выход? Нет. Так мы и думали. Прошу вернуться обратно. Территорию клиники гости покидают только при наличии пропуска…»

«Смотри, — завопила Магда, — он только что кончил, ублюдок! Вот. У него член сырой» Катер взревел и повернул от борта к недалекому берегу, все ближе и ближе царство гармонии.

— Эй, — позвал Валентин глас мандрагоры.

Но книга молчала.

Ну, ты Аким-простота, вдруг подумал наш пленник, ищешь рукавицы, а они за поясом… Вот же дорога на волю — виадук! Для лунатика высота — ноль проблем.

— Вот именно, — раздалось в голове лунное эхо. — Ты же лунатик, Валюн!

Катер причалил к молу; охрана высадила близняшек и беглеца.

Чтобы отвязаться от сучек, которые возбужденно цапали его плоть, лжеКлавиго отбарабанил сладкую парочку на диване в комнате лифта, после чего опять вернулся к себе в номер и залез в горячую ванну смыть следы свального греха и ароматы Горошка.

Только он вылез из ванны, раздался стук в дверь. Грум принес одежду для ужина — все, о чем предупредил поутру кутюрье: белая рубашка, запонки из нефрита, пиджак из жатого бархата, черный жилет, черные брюки, белые мокасины, носки цвета беж… До ужина в полночь чуть больше часа.

На вопрос, как дела, слуга проницательно молвил: о том, что профессор был снят охраной с парохода нудистов, князь уже знает…

Что ж, последний выход, Валюн!

Стрелки настольных немецких часов показали 23.30.

Наш герой переоделся, рассовал по карманам самое нужное: документы, две золотых карты «Виза», ключи от машины et cetera, сбросил обувь, оставшись в носках, и открыл холодильник. Черное вино с латинским M на месте. Тремя медленными глотками осушил бутылку. Голову окатило приятным чувством головокружения. Осталось вынуть из пенала шлем мандрагоры, затянуть шнурком горловину… тсс… не задуши себя, друг! Раскрыв окно, он вышел на террасу и, подрагивая от возбуждения, подошел к тому месту, где стальная жила виадука упиралась в дом для гостей. Сработало… волна лунатической власти сковала рассудок, он без боязни перемахнул через перила, легко вскочил на стальную полосу шириной едва в пять сантиметров и уверено пошел к зиккурату на высоте 30 метров.

— Не оступись, — сказал насмешливо глас мандрагоры.

— Постараюсь.

Парк погружен в сумрак ночи. Небо подернуто летучей мглой. Луна не видна. Зато кое-где видны звезды. Из-за позднего сбора гостей собак пока держат на псарне. Скользнув тенью канатоходца к особняку князя, беглец вдохновенно взбежал по ступеням к телескопу (призрак маршала Геринга, сложив руки за спиной, любовался в окуляр бело-голубой Спикой в созвездии Девы) и с верхней точки особняка огляделся по сторонам. Что дальше? Правый луч акведука шел к морю и обрывался опорой над волнами Балтики — тупик. А вот продолжение луча шло в сторону клиники, где серебрился ажурный журавль — строительный кран. В той стороне находилась граница Хегевельда.

Но только Валентин вознамерился шагать дальше по лучу виадука в сторону клиники, как сновидение (его тело стало сновидением) помчалось вниз по ступеням и примчало Валентина к двери в библиотеку князя. Неужели за книгой? Вот именно! Пробежав бесстрашной марионеткой по перилам балюстрады, Валентин спустился к той полке, где стоял манускрипт бестрепетной рукой взял книгу и спрятал за брючный ремень. Зачем лунатику понадобилась рукопись, Валентин не понимал, но спорить с желанием сна наяву было опасно.

Валентин хотел продолжить путь по лучу в сторону клиники, но тело вновь не подчинилось и понесло лунатика в сторону моря. Зачем? Там же тупик! Внизу мелькнул квадрат неприступной ограды, проплыл стеклянный храм мандрагоры, его тень потекла по гнутому стеклу оранжереи. Лунатик придержал ход, любуясь колыханием макушек веерных пальм. Стальная полоса уходила в вершины сосен. Валентин вспомнил, как во время первой прогулки по виадуку замедлил свой ход, потому что ветки могли скинуть его вниз. Но сегодня тело увлекло его в стремительный бег, и он помчался в сторону цели лунатика. Вот оно! Каменное яйцо в лабиринте боскета! В окнах опять горел свет. Последняя неразгаданная тайна… В этой точке мечта лунатика и желание сыщика страстно совпали, и Валентин, ликуя, стремительно спикировал к земле, просто обхватив руками опору и вращаясь для шика вокруг оси стального шеста виадука. Ей-ей, он стал силен и быстр, как человек-паук из блокбастера Голливуда… Мягкий прыжок.

От прыжка из муравы прыснули пьяные светлячки.

Тсс…

Дом сложен из мрамора, как надгробие или мавзолей.

Нечто вроде классической римской виллы, если не замечать авангардного купола в форме полусферы. Валентин приземлился прямо напротив портика. Широкие мраморные ступени ведут к высокой двери из двух половин, левая створка распахнута.

— Контролируй центр тяжести, — молвила мандрагора.

— Контролирую!

Проем, ведущий в глубь дома, окружали прекрасные статуи.

Слева — бронзовая Помона с яблоками в каждой ладони. Работа Майоля.

Справа — металл, скомканный руками экспрессиониста. Бронзовый мальчик работы Барлаха.

Чувствуется близость ванной комнаты. По паркету струятся полосы пара. Пройдя сквозь проем и откинув рукой парусиновый полог, Валентин вышел к круглой ванне, которая стояла на подиуме, и споткнулся, потому что увидел нечто невообразимое. Это был Фарро, голая туша распаренной плоти. Он мыл губкой какое-то существо… которое держал перед собой в воде… нечто живое, растущее из его живота… Боже! Оно, загибаясь дугой, свисало к краю ванны, живой отросток с лицом и утлыми ручками, которыми уродец цепко держался за перильце купальни. Это была живая половинка человека, растущая прямо из туши певца, страхолюдина с головой и лицом того же Фарро… Бог мой, они срослись. Это одно целое. Тело певца было опорой для сиамского близнеца. Монстр в ванной готовился к выходу в свет. Услышав шаги, Фарро и его брат повернули удивленные лица к незваному гостю. Так вот почему Валентину слышалось пение на два голоса. Так вот кто прятался за волнами батиста на чудовищном брюхе. Так вот те близнецы, которых он искал. Так вот оно что… и отшатнулся от подробностей: не смотри!

Первым впал в ярость Фарро:

— Нельзя узнать меня человеку и остаться живым… — произнес он.

— Сказал так Всесильный Моисею… — добавил второй близнец голосом меццо-сопрано.

В шоке от зрелища голого двухголового человека в ванне Валентин подумал, что видит результат какого-то извращенного эксперимента, эскремент фантазии князя, опыт живодера, но…

— Нет, ты ошибся, — легко прочитал его мысли Фарро, — такими мы родились. И не князь, и не мать, и не отец тому виной, бери выше…

— Ты кто? — спросил женский голос.

— Я? Я детектив, — с трудом ворочая языком, ответил пришлец, — с поручением вашего отца Оскара Янкеля. Найти его сыновей-близнецов… и сообщить его волю. Ваша мать умерла… теперь вы наследники ее капитала…

Головы переглянулись.

— Узнаю старика, он не сказал, что мы сиамские близнецы…

Тут раздался звонок. Телефон образца 1927 года стоял на столике рядом с ванной. Голая гора попыталась взять трубку четырьмя руками, началась борьба, двух половинок…

— Дай я.

— Нет, я…

Пока не победила ручища Фарро:

— Алло… да… Виктор, он здесь… он все видел…

Рука опустила мыльную трубку на рычаг телефона.

— Все, что ты сообщил, мы уже знаем. Теперь выйди наружу и жди, — сказала первая голова.

— Лучше беги, как задумал, — возразила вторая.

— Там ему смерть.

— Все равно он не жилец.

— Эй ты, детектив! Князь велел немедля снять шлем мандрагоры.

— Сбрось капюшон, это ж Палач… — сказало меццо-сопрано.

Но Валентин в ужасе вылетел из убежища монстра, пауком сомнамбулы легко взлетел по опоре вверх, вернулся ходом канатоходца по стреле виадука к дому хозяина (первые гости уже собирались на ужин) и, раскинув руки, побежал по стальной полосе, что ведет к зданию клиники.

Он с трудом держал равновесие.

Еще миг, и он сверзится вниз.

Но вдруг головокружительный путь оборвался.

Последний шаг виадука вел на плоскую крышу.

Уф!

Беглец в изнеможении присел на корточки, пытаясь унять дыхание и перестук сердца. Увиденный кошмар раздвоил Валентина на лунатика и человека. Он понимал, что спастись невозможно. Если бы не шлем мандрагоры он бы давно разбился.

В небесной выси появились фантомы ночной грозы, идущей приливом сияний над Балтикой, донеслись раскаты отдаленного грома.

— Эй, — позвал он глас книги.

Но та не ответила.

— Снимать, не снимать?

В ответ только молчание.

И все-таки беглецу удалось вернуться в состояние транса.

Промчавшись к выходу с крыши, беглец хотел зайти в лифт, но, напрасно давнув кнопку вызова, убедился, что лифт не фурычит. Сбежал по лестнице на этаж ниже и вдруг с любопытством сомнамбулы двинулся петлять по коридору клиники вдоль палат, отмечая высочайший комфорт обстановки в стиле берлинского отеля Кайзерхофф — мебель красного дерева среди пальм. Увидел операционную палату, где роскошь ар-нуво сменилась строгостью аппаратуры XXI века. Вскочив на операционный стол и пробежав его по диагонали, лунатик удовлетворил свое любопытство и, вернувшись на главную лестницу, прыгая через ступени, вылетел в холл, отделанный с роскошью венской оперы.

Ночная клиника была пуста и нема.

— Куда дальше? — спросил он в отчаянии.

— Вверх! — внезапно ответила мандрагора.

Что значит «вверх»? Оглядев стройплощадку через стекло вестибюля, беглец заметил кабель, идущий от трансформаторной будки к высокой бетонной опоре. Слегка провисая туловом анаконды, кабель тянулся сначала над городком строителей, затем над складом стройматериалов и далее в глубину леса, уходя за край Хегевельда, где виднелись макушки линии электропередач. Эврика! Кабель, ползком над опорами, выходит за территорию зоны…

Валентин выбежал из холла и устремился к трансформаторной будке. Гул трансформаторов обозначил зону опасности. Прислонив к стене наклонную доску из тех, что были сложены штабелем на земле, лунатик легко вбежал на крышу и поставил ногу на кабель, косо идущий вверх к макушке первой бетонной опоры. Если бы не эффект мандрагоры, умноженный на вдохновение лунатика, беглецу никогда б не удалась сумасшедшая затея, а она удалась, хотя шаги стали короче и осторожнее. Дойдя до первой опоры, он передохнул, поджав ногу, как аист, сначала правую, затем левую, после этого пустился по кабелю дальше. Позади остался городок строителей, потянулись по сторонам лапы сосен и верхушки елей. А вот и периметр зоны. Его было легко узнать по обилию света, озарившего сетчатую ограду высотой до пяти метров. Но вот и она позади. Кабель полз дальше в сторону ЛЭП, чей контур уже был явственно виден. Внезапно Валентин зашатался и замер. Вдохновенная сила победы над тяжестью стала стремительно гаснуть. Боже! Эффект мандрагоры стал меркнуть.

Небо озарили сполохи близкой грозы.

Лунатик почти что очнулся… Валентин с ужасом увидел, что он стоит, покачиваясь, на электрическом кабеле в резиновой оболочке, на высоте пятиэтажного дома между двумя бетонными опорами, и до ближайшей опоры еще пять-семь шагов. Если бы он очнулся чуть раньше, он бы сорвался. Закрыв глаза, чтобы не выпустить из-под век ауру мандрагоры, Валентин сделал пять шагов в полном мраке и нашарил носком шероховатую макушку бетонной опоры. Ее размер был не больше развернутого носового платка; посередине площадки проходил желоб для кабеля. Не открывая глаз, сырой от ужаса, Валентин, потерявший силу безумия, сначала присел на корточки, затем, обхватив руками вершину столпа, стал нашаривать ногой стальную скобу, верхнюю из череды скоб, идущих к земле вдоль грани столба. Есть!

На то, чтобы спуститься к земле, ушло почти полчаса и тут, у самой земли человек все же сорвался, больно ушибся, но ничего не сломал. Оказалось, что шлем мандрагоры — обыкновенный бабий чулок, который он натянул на голову и закатал снизу валиком до подбородка. Фу! Чары кончились. С омерзением содрав капрон с головы, Валентин бросил обманку на землю и припустил рысцой сквозь лес в сторону близкой дороги.

Чувство жути от вида сросшихся близнецов вновь подступило к сердцу. Но лес становился реже, стали попадаться поляны, он ликовал. Даже гроза осталась позади громыхать над берегом моря. Еще немного — и он на свободе, прощай, Хегевельд! И тут цап… нечто лязгнуло и страшно схватило стальными зубами правую ногу. Беглец с разбега упал на землю и на миг потерял сознание от боли. Но даже в состоянии нуля он понял — капкан! Его правая нога угодила в охотничий капкан на крупную дичь. Валентин застонал, подергал цепь, уходящую в землю… попытался разжать зубья стальной дуги, что акулой вонзилась в ногу ниже колена, увидел струйки крови, бегущие из-под клыков…

Гроза облачной темью свернула к морю, летняя ночь стала светлеть.

Первые признаки погони появились минут через десять вместе с рассветом.

Сначала вертолет, который летел вдоль просеки для опор кабеля стал кружить, словно знал маршрут беглеца, как раз у той опоры, на которой лунатик проснулся, хотя анаконда ползла резиновым брюхом гораздо дальше. Выпустив ослепительный луч света, вертолетчик, сместившись точь-в-точь туда, куда помчал гость, легко обнаружил человека в центре поляны и убедившись, что жертва в капкане, резко взмыл вверх.

Затем донесся лай собак. Ближе, еще ближе…

Валентин стал на четвереньки, чтобы встретить гибель лицом к лицу. Вот дружно заколыхались кусты на краю проклятой поляны, и сразу шесть сук, оборвав лай, рыча, кинулись к человеку и опрокинули наземь, клокоча, но не терзая, а только прижав клыками контрольные точки: горло, руки, ноги. Последняя сука уткнулась в пах, нащупав клыками причинное место. Выученные псы ждали команды «фас», чтобы разорвать беглеца в клочья, борясь с силой инстинкта — догнать и убить. Но команды «фас» не было, и стая была измотана ожиданием, пока не прозвучала команда: «фу»! Жертва услышала рыданья собак, обманутых счастьем погони.

На поляну вышел князь в охотничьей куртке, тирольской шляпе и высоких резиновых сапогах. Рядом с князем брел черный ньюфаундленд Клавиго. Но вся его задняя часть была уложена в сетчатую коляску для собак-инвалидов, и колесики гуманизма елозили по траве. Следом вышагивали три секьюрити в камуфляжной форме, псарь Вася Цап и исчезнувший секретарь, который вдруг нес в одной руке — носками вниз — туфли сыщика, брошенные в номере, а в другой — складной стул, который поставил рядом с капканом, проверил, прочно ли тот стоит, и дал знак боссу: садитесь.

Несколько минут князь проверял координаты пойманной жертвы по карте, которую вручил секретарь, а один из секьюрити светил фонариком.

Они говорили, не обращая внимания на пленника.

— Вот этот капкан, номер двадцать два, на кабанов и волков… точно в центре овальной поляны, и мой планшет через поисковую систему GPS показывает тоже самое, — говорил секретарь.

— Да, вижу, — сказал князь, — но он вытащил цепь почти на полтора метра и контур моей территории задевает только его левую пятку, все остальное тело свободно.

— Ахиллесова пята.

— Пожалуй, да, ахиллесова. Но проблема осталась. Он практически на свободе, я не могу считать, что побег сорван…

— Отпилим ему ногу, — предложил псарь, собирая псов на поводки и щелкая замками ошейников, — и пусть бежит дальше.

— Оставь свои пошлости. Хегевельд хранит, а не калечит… Что ж нам осталось… только левая пятка… да носок цвета маренго, а по дресс-коду сегодня цвет беж.

Валентин молчал, закусив губу от боли, стараясь не встречаться глазами с хозяином, и пытался остановить рукой кровь, бегущую по ноге… напрасно.

Тут вновь затрещали кусты, и трое слуг вынесли на поляну походный столик и стали доставать еду из двух кофров-термосов…

— Что там?

— Холодный ростбиф. Фуа-гра.

— Оставьте мясное, дайте фляжку виски…

Сказанное было исполнено.

Секретарь присел перед пленником, зло толкнул рукой, брезгливо поднял полы его пиджака. Так энтомолог осматривает крылья зловонного жука пинцетом…

— Да, вот она, — показал он на книгу, упрятанную за ремень.

Валентин упрямо приподнялся и сел.

— Мда… вижу… — князь отпил из фляжки и устремил свой взгляд на жертву. Никогда еще Валентин не видел так близко лицо Виктора фон Борриса. Усталое лицо стареющего человека с мешками в синих подтеках под глазами. Если у князя и был близнец, то любители кино наверняка его знают, речь о Максе фон Зюдове, том, который исполнил роль рыцаря в фильме Бергмана «Седьмая печать».

— Взять ее?

— Если он разрешит, да…

— Послушай, ублюдок… — начал секретарь.

— Не ублюдок, а дон Клавиго! — сказал князь.

— Простите, дон Клавиго, — сменил тот тон, — но вы в состоянии умственного расстройства…

— Берите, — отрезала жертва.

— Спасибо.

Секретарь вытащил книгу и вручил хозяину. Тот печально осмотрел раритет и показал Валентину.

— Смотри, во что ты ее превратил…

Валентин, превозмогая боль, удивленно взглянул на «Сад желаний». Сто раз он мог выбросить наставление садовникам мандрагор, но не сделал этого и обращался с книгой бережно… Вот так номер! На обложке значилось «Пособие для цветоводов: рассада и удобрения» и ниже год издания. Все приметы уникума исчезли.

— Вот именно, — прочитал его мысли хозяин, — смотрим дальше.

Он развернул страницы. Вместо таинственной рукописной абракадабры — плоский серийный шрифт… какие-то банальные фотографии цветочных ваз.

— Раритет сошел с ума. За чертой благодати книга погибла. Надеюсь, она оживет, когда вернется под купол оранжереи.

Пауза.

— Хочешь знать правду, моя Кукла Катя в вашей жизни — девочка с синдромом дауна. Лишь Хегевельд вернул ее душу на место. Там мой старый пес бегает без коляски, а мои близнецы, записные самоубийцы, спаслись и распелись, как райская птица, чье имя Фарро.

Князь передал книгу секретарю.

— То же самое уже случилось с тобой, Валентин Иванович Драго. Под куполом высшей гармонии твой дух увеличился до размеров души дона Клавиго, знатока философии, ценителя музыки и бельканто… Ты влюбился в музыку Глюка и Генделя, ария Ариоданта вызвала первые слезы эстетического восторга в твоей душе. Ты очнулся, ты стал человеком… и вот… книга таинств разодрана, буквы стерты, ты падаешь в яму рассады с высоты вдохновения… Впереди узы обыденности. Измены. Кражи. Розыски пропавших детей. Судебная волокита. Скудные скучные деньги. Гамбургер в Макдоналдсе на Васильевском острове и прочие удобрения быта. Одним словом, тоска. Секс с разведенной бабой, лейтенантом полиции. Ваша Лала в погонах, конечно, жива, не бойтесь. Но я боюсь, что и этой рутины вы не увидите.

Князь глотнул из фляжки порцию виски.

— Дружище, вам не повезло, — сказал князь. — Если бы вы находились полностью в контуре, я бы просто вернул вас обратно за стол, ужинать, но вы умудрились вытащить цепь из земли с такой силой, что оттащили капкан в сторону и только пяткой остались в сетях моей юрисдикции, если позволите так сказать. Увы, бедняга, ты свободен. Сейчас с тебя снимут капкан и забинтуют ногу. И поступай как знаешь. Но!

Он поднял палец.

— Но я предлагаю вернуться. По собственной воле. Диспут еще не окончен, мы успеем к десерту. Сегодня тема духовных прений — контуры близкого будущего. Если Валентину… как там…

— Валентин Драго — заглянул в планшет секретарь, — частный сыщик фирмы «Аргус». Санкт-Петербург. Васильевский проспект, 18. 37 лет. Неоконченное высшее. Разведен. Две попытки суицида. Формально скончался неделю назад в мотеле.

— Хватит, — оборвал князь. — Ты думаешь, я не знал с первого дня, что ты не тот, за кого себя выдаешь? Я не знал только этих пошлых деталей, а то, что ты чужак, окончательно понял в ту минуту как ты и твой якобы слуга, рыжий монах Ирокез, смешались при первом свидании перед ужином в среду и стали неловко разыгрывать сцену счастливой встречи. Дураку было понятно, что два субъекта впервые видят друг друга. Я дал команду выяснить кто ты такой, и уже утром узнал — ты не дон Клавиго, ты кто-то другой. Ну и что? Какое мне дело до того, кем ты был там, за чертой. Я видел, что ты стал любимчиком Мандрагоры. Кассандра ослепла, Хегевельд взял тебя под защиту, голос пифии юлил, прикрывая любимца. Оранжерея принялась накачивать твои мозги паром безумия и ума, ты стал запросто читать раритет, шлем помогал тебе видеть, ты даже понравился моему бедняге Фарро и его несчастному братцу Авелю. Для тебя, дружище, они сдвинули свой репертуар ближе к Перселлу. Наконец, ты смог гулять по виадуку, о чем мне доложила охрана. А ведь именно виадук и есть позвоночник моей грезы!

Пауза.

— Глупец, я был для тебя неопасен. Я слуга мандрагоры, а ты ее чтец. Твой ранг выше, чем мой, дурень. Смотри, что она делает с дураками и грешниками…

Князь кивнул в сторону псов.

— Эти пинчеры тоже были моими гостями, мы вместе ужинали, пока мандрагора не увеличила характер до истинной сущности, и вот результат. Они опустились на четвереньки, ссучились, стали лаять. Ты думаешь, я спятил? Что ж, считай, что это метафора. Короче, у тебя есть шанс вернуться, дружище Драго. Тебя ждет счастливая ссылка в истину бытия и правду твоей души, ты не будешь работать, крутиться, как белка, зарабатывать в поте лица своего, следить и выслеживать. Вкалывать буду я, клиника откроется в августе, и моя нега кончится прежней кровавой кашей, я упаду в участь лекаря, как камень в гальюн. Тебя ждут беседы с умнейшими людьми мира — на равных. Ты же гений, только прежде никто тебе этого не сказал. Если ты думаешь, что тебе будет закрыт мир, — чушь собачья. Путешествуй сколько угодно. А даст Бог, купол сада желаний станет шире, Хегевельд накроет всю Бывшую Пруссию, а то и Европу, и тогда нашими грезами и качеством мысли упьется весь мир. Тайн больше не будет — мы откроем свои мысли друг другу. Мы будем думать фактически вслух. Ты сам будешь рваться назад, как рвется монах в свой монастырь в ужасе от жизни вне Бога. Бог — вот мое божество! И даже если Его нет, если наши представления о нем так глупы, как говорят агностики и атеисты, мы когда-нибудь Его создадим. Но моя правда в другом…

И он наклонился к самому уху Клавиго.

— Ты считаешь истиной слова гегельянца Кожева — «человек это смерть, которая проживает человеческую жизнь», а я скажу тебе так — человек это Бог, проживающий жизнь смертного человека. Ну, что ты решил?

«Нет», — покачал головой Валентин.

— Жаль. Я хотел вас спасти. Эй, люди, снимите капкан. Вот его пропуск.

Князь достал карточку гостя, тиснул печаткою перстня.

— Сегодня…

— 27 мая, 4 часа 13 минут, — подсказал секретарь.

— Впишите сами…

Тот вписал дату и время в нужную графу и пристегнул пропуск к пиджаку беглеца.

— Прощай, дружище.

Князь протянул руку в перчатке. Поколебавшись, Валентин ответил рукопожатием. Он был уверен, что все это красноречие — театр для себя, что никто никуда его не отпустит, никто не снимет капкан…

Князь посмотрел на перчатку, где остались следы крови. Снял и отдал секретарю.

— Дружище, берегите себя. Вдруг… Нежданно-негаданно… Однажды… Три самых великих слова в нашей вселенной, где обеспечены все права у случайности. А это поверь, дорогого стоит.

После этого поляна вмиг опустела.

Только старший охранник еще недолго повозился с замком и разжал зубья капкана. Валентин застонал от боли. Бросив челюсти наземь, секьюрити, молодой мрачный парень, достал из кармана пакет первой помощи, разорвал облатку, туго забинтовал ногу и сделал укол от столбняка.

— Ты воевал? — глухо спросил Валентин.

— Типа того, — ответил секьюрити и поставил Валентина на ноги.

Затем кинулся догонять своих.

Валентин с трудом надел обувь.

Гроза вдруг оставила пенную Балтику и вернулась на сушу. Гром загремел ближе и злее, но вода медлила проливаться дождем, хотя небесная ванна наполнилась до краев и чуть накренилась. Только тогда, когда Валентин вышел на ленту шоссе, по асфальту отвесно запрыгали первые капли небесной дроби. Вновь потемнело. Прихрамывая, Валентин шел все быстрей и быстрей, боль отступила. Неужели свободен? Он никак не мог поверить словам сентиментального тигра и ждал новых ловушек. Когда впереди показался шлагбаум на выезде из заповедника, а из будки вышел ночной постовой, он был почти что готов получить пулю в лоб, но дежурный издали помахал рукой: не трусь, все в порядке. И дружески посветил бледным лучом фонаря на пропуск.

Пластик отливал радужными огнями.

На КПП охранник снял карточку с лацкана, провел через щель регистратора на вертушке — вспыхнул зеленый — и Валентин вышел наружу.

— Держи, — дежурный протянул ему зонт.

— О’кей.

Валентин увидел уютные огни над мотелем «Старина Шоколад» и парковку, где стояли всего три автомобиля, в том числе его верный «Опель».

Подволакивая ногу, он дотащился до машины. Стоянка была оплачена на десять дней вперед, в запасе еще трое суток. Открыл пультом дверцу, сложил зонт — пригодится в дороге — и с облегчением сел за руль. Отлично, остались пустяки. Он проверил «Опель» — все работает. Включил музон, чтобы приятнее катить в Калининград, заглянул в бардачок — все на месте, нашарил засохший чизбургер в бумажном пакете, и порцию картошки-фри с пайкой горчицы, перекусить; вытащил из тайника под сидением личный, зарегистрированный, где нужно, пистолет марки ПМ. Он хотел всего лишь убедиться, что пушка на месте, но содрогнулся от приступа вожделения и без всяких попыток отпора, с облегчением, блаженно приставил ствол к сердцу, как можно точнее уперся в тело, чтобы не угодить пулей в ребро, и все-таки… все-таки застрелился.

P.S.

Когда утром к машине приехали местные сыщики и сняли чехол, которым ночной дежурный мотеля накрыл черный «Опель» самоубийцы, они сразу узнали несчастного. Этот был тот самый тип, которого они вдвоем допрашивали неделю назад на КПП частной клиники.

— Ведь я предупреждал дурака — не закладывай черту голову.

— От судьбы не уйдешь…

Во рту жертвы краснел намертво сжатый зубами, залитый кровью кусок от чизбургера; сам надкушенный сандвич и револьвер валялись у ног.

На лобовом стекле было написано: «гав». Пальцем в горчице.

Видимо, это были последние слова самоубийцы.

В салоне до них ничего не тронули, даже музыку на FM-волне оставили включенной.

Оба прислушались.

Передавали какую-то муть…

…Звезда мировой оперы Анна Софи фон Оттер пела в сопровождении Венского симфонического оркестра арию Ариоданта из оперы Георга Фридриха Генделя «Ариодант»:

Dopo notte astra e finestra splende il ciel piu vago il sole, e di gioia empie la terra. Mentre in orrida tempesta il mio legno e quasi assorto, giunge in porto, el lido afferra.

P.P.S.

Выстрелив в сердце, Валентин в счастливом ужасе понял, что уцелел. Осечка! Что ж, жребий сделал свой выбор. Резко рванув с места, горе-самоубийца направил с бешеным ревом «Опель» обратно, к шлагбауму и, протаранив полосатый рукав, помчал к особняку. Охранник ошалело глянул из будки, завыла сирена. Валентин успел к кульминации ужина: стоя у рояля под взглядом влюбленной луны в откосе черного льда (ночь над Хегевельдом), близнецы, одетые в необъятный смокинг, сладкоголосой сиреной счастья пели в упоении на два голоса арию Ариоданта из III акта одноименной оперы Генделя:

Мрак ночи повержен, И вновь небеса обняли солнце, Радость царит на земле. Мое судно, пережив страшную бурю, достигло желанного берега…

— Ваша пуля у меня, — сказал князь. И показал раскрытую ладонь.

2013 год

Оглавление

Пролог

Полночь. Воскресенье. Или день первый

Понедельник, или день второй

Вторник, или день третий

Среда, или день четвертый

Четверг, или день пятый

Пятница, или день шестой

День седьмой, или Суббота Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg