«Персональный миф. Психология в действии»

Персональный миф. Психология в действии (fb2) - Персональный миф. Психология в действии 1057K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вера Авалиани

Вера Авалиани Персональный миф. Психология в действии

© Авалиани В. В., 2017

* * *

Предисловие от автора

Все события и персонажи книги вымышленные, совпадения имен и ситуаций – случайны.

Все считают, что миф – синоним выдумки. И частенько в сочетании с прилагательным «персональный» так оно и есть. Пиарщики придумывают политикам и звёздам кино и музыки вымышленные биографии, одевают их несвойственным образом, заставляют говорить то, что полагается по новому сценарию. Но в психологии первоначальное значение этого словосочетания – максимальное осознание самого себя во времени и пространстве своей жизни. Персональный миф лично для каждого из нас хорош тем, что в нём всё должно быть правдой. В том числе и многое плохое. У меня, например, он выковывался «ключом по голове» в течение нескольких исторических эпох, к тому же в разных странах. И эта книга – попытка вспомнить всё и не повеситься.

Это история ошибок, страхов, потерь и пропущенных возможностей. Это миф отчасти обо мне, но больше о том, что происходило вокруг с теми, о ком я писала и снимала сюжеты для телевидения, с кем дружила и враждовала, кто предавал и кого предавала я. Шанс в чём-то покаяться и от чего-то предостеречь тех, кто моложе. Помните: «Ах, если бы молодость знала…» И теперь я могу сказать: если б я тогда хоть чуть-чуть разбиралась в астрологии и психологии, точно вела бы себя иначе в том вихре дней – иначе не назовёшь, который нёс, ушибал об землю и возносил на опасную высоту без всякой страховки.

Но нельзя назвать этот персональный миф автобиографичным. Ведь миф, как и сказка, без прикрас не может обойтись. А вот без лишних имен и должностей – вполне.

Глава первая

Судя по тому, что мягкая вата тумана переложила собой городские дома и деревья, словно это подготовленные к отправке по почте ценные вещи, недолго осталось ждать стрел травы на газонах и того дрожащего воздуха над асфальтом, который заставляет бредить наяву.

И даже реальные лица, настоящие губы кажутся красивыми, как воспоминания. А уж воспоминания показывают нам фильм мечты, заботливо смонтированный из кусочков сцен из реальной жизни – с закадровым текстом от автора, не желающего знать и помнить ничего плохого. Что ж, мы живём без репетиций – экспромтом. И только классным актёрам удаётся сходу взять верный тон, не оговориться и не проколоться в прямом эфире. Уж я-то знаю, как бывшая телеведущая, – думала Ирина в ожидании третьего – последнего – претендента на должность кого? Помощника в правке книги? Первого критика из числа молодых. И не потому нужны ей молодые, что хочется им угодить. А к тому, чтобы быть уверенной, что её поймут те, кому жить нон-стоп и любить сейчас.

Двое других парней из числа студентов были один – наигранно льстивый: «Вы слишком молодо выглядите для мемуаров», второй – самонадеянный бахвал: «Ничего, я придумаю, как приукрасить вашу жизнь так, чтобы она показалась другим мифической. Что ещё нужно делать в книге под названием „Персональный миф“».

Ирина и сама толком не знала, с чего ей приспичило «порыться в корнях». Потому что нет детей и некого учить на практике. И было бы обидно, если бы те, кто из «целевой аудитории» будут читать её миф, бросили это занятие только потому, что всё им покажется архаичным. Ведь сама она не стала читать полностью опусы Даниила Заточника, первого русского психолога, который сформулировал идею персонального мифа, если на то пошло: «Не воззрись на внешняя моя, но воззрись на внутренняя моя». Хотя лично я не возражаю, чтобы воззрились и на «внешняя моя». Конечно, не с утра, когда из зеркала смотрит бледненькое личико с большими серо-фиолетовыми кругами вокруг синих глаз.

Я люблю свой экранный образ. Это намазанное тональным кремом лицо с якобы идеальной кожей в свете софитов, подсвеченное изнутри адреналином, по-настоящему прекрасно. А вот мысли, которые я высказываю с экрана, лучше моих. Хотя и вроде мои. Но поймут это только тележурналисты и ведущие ток-шоу, даже не актёры – они-то произносят чужой текст. Просто зная, что про твои узнает как минимум миллион человек, начинаешь понимать, что именно ты должен думать, чтобы им понравиться. Хотя, казалось бы, зачем? Неужели кому-то хочется, чтобы все эти сердца под рубашками, майками, халатами учащённо забились и доселе отстранённые от всего, кроме дивана или кресла, люди вдруг стали активно добиваться взаимности?

В дверь опять позвонили. Это пришёл как его бишь… Олег. Его я приму на работу в любом случае. Улетаю на море я уже завтра, так что времени снова давать объявление нет.

Парень оказался высокий, весёлый, вертопрах. Он под Иринино представление о типичном молодом писателе подходил хотя бы внешне.

– Здравствуйте, сударыня. Вы написали, что вам нужен «спарринг-партнер» для чтения уже написанной книги «Персональный миф». Зачем? Мне нужно будет в пух и прах книжонку разнести? Или, наоборот, взять арфу и воспевать?

– Попеременно делать то и другое, живя в доме у моря и распоряжаясь собой всё время, кроме двух часов – с двенадцати до четырнадцати ежедневно. На полном пансионе, но без зарплаты.

– А вы не боитесь, что бесплатно я всё время буду говорить правду и вы того, повеситесь? – он изобразил рукой верёвку, а лицом – удушение.

Ирина засмеялась сухо.

– Не показывайте на себе. Учтите, что я умею давать сдачи и ваше самолюбие пострадает тоже. А может, и вовсе разрушится ваш персональный миф о том, что вы весь из себя «осло-умный».

Тут он закатился искренним смехом.

– На спор? Когда выезжать?

– Через пару дней после меня. Зимой в доме никто не жил.

Глава вторая

Ситуация, в которой оказался Олег, напоминала описанную в начале поэмы «Евгений Онегин»: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог, он уважать себя заставил и лучше выдумать не мог. Его пример – другим наука, но, Боже мой, какая скука полуживого забавлять…» Конечно, Ирина полуживой не была, этакая «роза с мороза». Впрочем, красота увядания сейчас как раз в моде.

Только это тяжкое бремя выпало не на долю племянника, а свалилось на абсолютно постороннего человека. И маленькая и вполне ещё симпатичная дама в шляпке, покачивающаяся в гамаке, растянутом в беседке с видом на море, приняла меры к тому, чтобы «забавляющий» не очень скучал.

Его наняли читать вслух что-то вроде мемуаров этой Ирины Игоревны и по её распоряжению в некоторых местах вносить коррективы. За два часа работы в день этого студента кормили и давали ночлег в маленьком домике на берегу, оставляя всё время свободным. Но обязали возвращаться в десять или не возвращаться ночевать вообще, если повезёт оказаться в гостях у девушки.

Такие каникулы отдыхающего от богемной жизни в общаге литинститута очень Олега Инина устраивали. Вариантом был отъезд к бабушке в Воронеж. А там бы его припахали на даче.

Правда, парень опасался того, что окажется вдвоём с пожилой женщиной в одном доме. А вдруг у той есть на него планы? Прочтя на лице его опасения, женщина при встрече, когда он пришёл на собеседование ещё в Москве, иронично заметила: «Давайте подпишем соглашение, которое назначало бы гигантский штраф за сексуальные домогательства и прекращение сотрудничества. С обеих сторон». И протянула Олегу готовый документ.

Парень тогда облегчённо вздохнул: тактично составленное заранее соглашение оградило бы его. О том, что нарушений в этом смысле с его стороны не может быть, никто не сомневается. Что ж, его это успокоило.

И вот вчера вечером он на такси добрался сюда. Июньская ночь грохотала цикадами, розы пахли мучительно сладко, пока он шёл к белеющим стенам домика на четыре комнатки среди синевы приморской ночи. Где-то внизу шептало море, негромко, но внятно. И от этого внутри прожжённого горожанина Олега что-то расшнуровывалось и расправлялось, разминалось, и к моменту, когда он позвонил в дверь, сделанную просто из дерева, а не бронированную, он почувствовал радость прибытия домой. Хотя был тут впервые. Изнутри пахнуло сонным теплом и запахом чая и ванили.

– Добрый вечер, – сказала Ирина, в темноте и в халатике с большими пуговицами казавшаяся на много лет моложе. – Рада, что ты уже тут.

– И я рад, – проигнорировав переход на «ты», поскольку другое обращение тут было бы неуместно, ответил Олег.

Он поставил чемодан на колесиках в прихожей. Но женщина жестом попросила его захватить с собой.

– Твоя комната в том углу. – Она показала очень маленькой ручкой в перстнях налево. – Надеюсь, ты не слишком громко храпишь – терпеть этого не могу, а моя спальня рядом.

– Тогда и я тоже надеюсь, что… готовить завтрак ты умеешь. – Олег чуть было не нахамил с порога. Но вовремя осёкся под нарастающим холодом серо-голубых глаз хозяйки дома.

– Мы будем готовить его вместе. Передам бесценные рецепты мгновенного приготовления вкусных блюд, – ехидно улыбнувшись, сказала Ирина. – Подъём в восемь. Впрочем, собака и кот будят меня раньше.

– А меня? – огорчился Олег.

– А тебя – как повезёт. Учти, они оба читают мысли не по слогам. Это – не шутка. Так что думать об обоих придётся хорошо.

– Зверская дипломатия, – засмеялся Олег, – а если плохо буду думать?

– Собака будет лаять, а кот насрёт тебе на кровать. Или на одежду – если в шкафу не спрячешь. Впрочем, он умеет открывать все двери и окна.

– Его не Бегемотом зовут?

– Нет, его зовут Ниндзя.

– Уже страшно, – изобразил Олег голосом ужас.

Кот, опровергая слова, появился из-за двери и походкой бандита, нарывающегося на скандал, подошёл к парню. Впрочем, тут же обтёрся поощрительно о его ногу, мол, слушай её больше. И первым проскользнул в гостевую спальню. Ирина включила свет. Ничего особенного – обычная кровать и типовой шкаф, столик для компьютера у стены и тумбочка с лампой. Лампа безликая – стол и абажур. Зато занавеска на окне, расшитая вручную жар-птицей, переключала всё внимание на себя. Окно под ней было раскрыто, но виднелась москитная сетка.

– Штору пока не открывай – тут южная сторона. А ночь в июле только шесть часов.

– Откуда вы всё знаете? – Олег сказал это, кинувшись спиной на кровать.

– Про шесть часов? Из песни. На кухне чай и булочки. Ванна в домике во дворе, как и туалет. Но не надо поливать мочой кусты.

– Вы не путаете меня с собачкой? – обиделся Олег, хотя грешная мысль не ходить ночью в соседний домик у него была.

– У неё мочи меньше, и она любит метить газон по углам. – Тон Ирины был невозмутимым, она зевнула и ушла спать.

А Олег ополоснул руки под краном на очень красивой кухне, расписанной полностью – включая мебель и кухню, под некий сад с цветами и деревьями. Мраморные столешницы удивили и заставили зауважать дизайн. А булки улетели вмиг – воздух из окна бодрил. Хотел было Олег пойти к морю. Но резонно решил, что, судя по звуку, обрыв крутой. И сходил под душ в ванной. Та оказалась вся позолоченной или бронзовой – трудно сказать. Даже сама эмаль была закрашена автомобильной краской. Полотенце почему-то пахло какой-то степной травой, может, полынью. И он едва дошёл до кровати, как уже спал на ходу. Откинул синий плед и рухнул на постель. Во сне ему снилось, что он плывет на корабле в дальние страны. И на море что-то написано от руки. Он силится прочесть, но строчки размывает.

Его разбудил завопивший под ухом кот. Параллельно он драл когтями коврик у кровати, сладострастно выгибаясь.

– Ну, Нинзя, не зря тебя так назвали – разбойник, – Олег потрепал чёрного кота по лобастой голове.

Когда он вышел из ванной, увидел кемарящую на скамеечке в беседке Ирину. Она была растрёпанной и с закрытыми гладами гладила собаку. Та подставляла желательные для поглаживания части под руку хозяйке, не пуская дело на самотёк. При звуке закрывшейся за спиной двери Ирина открыла свои большие серые глаза и улыбнулась Олегу.

– Спал сном младенца! – отрапортовал он.

– Младенцы по ночам орут, – парировала Ирина. И парень порадовался тому, что ей не нравятся банальности. Может, править её книжку будет не очень скучно.

Умывшись, работодатель и наёмник, как сама Ирина назвала их дуэт, встретились на кухне.

– Я ем на завтрак что-нибудь творожное или булки с вареньем.

– А как же обещанный секрет уникальных блюд?

– Хорошо, как тебе тортилья с зеленью?

– Не ел, но буду, – кратко сформулировал он.

– Нарви зелени на грядке прямо под окном кухни. А я пока порежу отваренную вчера картошку и зажарю. Сверху зелень с картошкой заливается взбитыми яйцами. Это и есть похожее сверху на панцирь черепахи блюдо.

Олег воодушевлённо склонился прямо через подоконник за окно, благо его рост позволял никуда не ходить, и нарвал сельдерей и укроп. Ирина подвинула ему доску и нож для шинковки. Он не стал спорить. Через три минуты тортилья была готова и ему очень понравилась.

– Что у нас теперь по расписанию? – поинтересовался он.

– Море и солнце, – порадовала гостя Ирина.

– А работать?

– А работать – с двенадцати до двух. В самый зной.

Парню понравилось, что не придётся ждать встречи с морем долго. И, одевшись для купания, они, как мать и сын, побрели вниз по склону по осыпающейся тропинке. Внизу были большие валуны и мелкие камни. Ирина растянулась на самом большом и плоском.

Олег бросил полотенце на меньший камень, словно стекающий к пляжу. И тут же помчался, радостно вопя, в воду. Долго было мелко, но потом удалось броситься в воду, и сразу его будто окатило елеем. Тёплые волны, вылинявшее уже с утра небо и чувство радостного покоя. Ирина всё ещё лежала на нагретом камне, млела под мягким солнцем и смотрела с удовольствием, как резвится молодой организм в вечных водах.

Чтобы войти в море, сама она позже натянула специальные пластиковые тапочки – идти по камням на дне она терпеть не могла. И, едва перевалив за уровень воды чуть ниже талии, уже поплыла, плавно и даже восхищённо разводя руками воду, словно открывая занавес в подводный мир.

Обед они снова готовили вместе. Макароны по-флотски. Пока парень жарил под руководством Ирины фарш и резал лук, она бережно вытаскивала и осторожно погружала в кастрюлю длинные макароны из красивой пачки. Они были полыми внутри. И после купания оба они умяли изрядно еды. Поэтому чаевничали в беседке чуть не час, обсуждая будущую работу.

– Мне хочется спать, а не писать, – признался Олег.

– А писать почти ничего и не надо. Я ведь всё написала. Это текст, который нужно написать мне, как персональный миф.

– Выдуманный текст.

– Нет, свою биографию с элементами анализа.

– Думаете, кто-то это прочтёт?

– Ты уж точно прочтёшь, такая у тебя работа. – Ирина обиделась. – И потом, я никогда не читала более захватывающей книги, чем история моей собственной жизни.

– И сколько книг вы прочли, кроме поваренной? – съехидничал Олег.

– Больше, чем весь ваш курс вместе взятый. К тому же долгое время я была заведующей отделом литературы и искусства в газете. – Ирина помолчала и уязвлённо добавила: – Боюсь только, что тебе трудно будет писать грамотно. Ведь ваше поколение не пишет ничего длиннее СМС. Одна писательница даже составила только из них целый любовный роман. Он имел успех – читатели его смогли переварить – привычка помогла. А вот читали ли они Голсуорси? Точно нет. После таких книг невозможно давиться теми произведениями – от слова «произвести». Как сухарики со вкусом ветчины…

Тут уж пришла пора закипеть внутренне Олегу.

– Что ж, давайте ваш захватывающий роман из жизни. Я должен читать его вслух или просто делать замечания, читая про себя?

– Ты будешь читать вслух, а я буду вносить на словах корректировки. И тебе придётся записывать поправки в текст на ноутбуке.

– О, так текст всё же – на ноутбуке?! – с долей сарказма пикировал Олег.

– Гусей всех в округе общипала на перья для написания прошлой книги. Так что с этим проблема – пришлось купить «ноут», – усмехнулась она, едва сдерживая смех. Оба прыснули. И Ирина пошла в дом за гаджетом, прихватив с собой чайные чашки из беседки.

Вокруг неё стояла благодатная и ароматная тень. А на газоне плавилась трава, жухла и желтела, несмотря на агрегаты искусственного полива. Олег пододвинул стол ближе к себе. Ирина, когда вернулась и отдала ему уже открытый на экране текст, уселась в гамак.

Читал Олег сперва монотонным голосом. Но скоро в нём появилось сопереживание.

Глава третья

«Я всегда была ничем и никем не защищённым человечком. Маугли, если на то пошло, потому что с младенчества домашние животные играли в моей жизни куда большую роль, чем люди. И в оболочке их безусловной щенячьей и кошачьей любви, полной покусываний и поглаживаний, облизывания и прочих истинных нежностей, мне было так хорошо, что я не воспринимала минимальное общение с отцом и матерью как одиночество. Скорее, как свободу делать всё, что душе угодно. И все остальные заласканные роднёй малыши мне, несомненно, завидовали. Они мечтали о собаках – вокруг меня был их целый рой. Я подбирала раненных птиц – мама их лечила, я обнималась с собакой – отец, даже если видел, руки мыть не отправлял.

Несмотря на то что мама с папой физически рядом бывали редко, моя любовь к отцу была такой сильной, что она не изжила себя и теперь. С ним было можно всё – и до, и после произошедшей с ним трагедии. Помню, я написала ему за шиворот, когда он катал меня на шее перед работой – специально – желала задержать его дома, пока будет переодеваться. И ещё как-то я нарисовала на чертеже каком-то по углам цветочки. А его должны были везти в Москву для утверждения. Но в обоих случаях папа никак не выразил раздражения. Всё, что я делаю, для него было поводом для восторгов. До меня у мамы было несколько выкидышей. И он уже не чаял увидеть собственных детей, хоть помог маме вырастить её дочь от первого брака, младшую сестру, двух племянников. Всё это было до роковой поездки в родной город.

Отец в моём ещё раннем детстве поехал в Ленинград навестить старенькую мать и перед её смертью попрощаться. И на обратном пути в Алма-Ату у него сперли бумажник, в котором кроме очень небольшой купюры лежал ещё пропуск на секретный завод. Он был главным конструктором танков и подводных лодок. Проводник сказал отцу, что вор спрыгнул с поезда. И отец, не мешкая, на полном ходу выскочил из вагона. И ударился головой и потерял память. И пропал на долгих восемь месяцев. А мама ездила по всему пути следования поезда и искала его. А я оставалась на соседскую бабушку Сару, у которой и так было трое внуков в доме напротив. И часто на мои всхлипы и вопли в коляску запрыгивал утешать меня кот Кузя. А возвращал меня из-за ворот, куда я стремилась выбраться, овчарка Пират. И запахи их шерсти навсегда «впечатались» в мой образ жизни, в мои представления о душевном комфорте. Без мужа я, как показало время, жить могу. А без своей «меховой семьи» – нет.

Когда к папе вернулась память, он приехал домой. Но его перевели на другую работу – зам. главного инженера на станкостроительный завод. Потому что периодически память пропадала. Мама носилась с ним по больницам, параллельно работая снабженцем на том же заводе и пропадая в командировках чуть не каждый день. Так что большую часть времени я могла делать что угодно. Меня определили в детский сад. И там случилась первая большая любовь.

Саша был самым высоким и красивым мальчишкой. И он умел говорить и слушать. И он меня… восхвалял. После того как я кокетничала с парнем в парке, родители перестали меня называть красавицей. А он говорил тоже не это слово.

– Ты моя удивительная, ты лучше кошечки.

И всё так искренне. Каждый день он придумывал что-то новое обо мне. И я упивалась его восторгом, но взрослое сознание всегда контролировало меня. Я смотрела на себя в зеркало и искала, в каком ракурсе выгляжу лучше. Это во взрослой жизни очень пригодилось мне при работе на телевидении.

Мы так целовались в пятилетнем возрасте с Сашей Бережинским, что потрясённая сценой на клумбе с большими красными каннами воспитательница в срочном порядке показала меня детскому гинекологу! Как будто пятилетний мальчик что-то мог сделать с пятилетней девочкой! Но даже при таком раскладе оно того стоило. Голова кружилась и словно отвинтилась. Дыхание перехватывало, и радость заливала тело.

Мама высказала свое «фэ» воспитательнице, но сама на меня стала смотреть по-другому. Она стала строже и жёстче со мной, желая не дать мне распуститься. Вскоре папа невольно полил воды на ту же мельницу.

Он в чудесный летний выходной повёл меня в парк культуры и отдыха кататься на карусели. Красота там царила – дух захватывало. Море цветов, разноцветные аттракционы я тогда увидела впервые.

Но тут в парке отключили свет. И тогда, чтобы не разочаровывать меня, отец с парнем, отвечающим за аттракцион, стали вращать для меня одной карусель, толкая лошадок. И я при этом строила глазки – абсолютно намеренно этому молодому человеку, улыбалась ему, показывая ямочки на щеках. Парень глаз от меня отвести не мог. А я его самым настоящим образом соблазняла.

Я всегда отличалась, с самого раннего детства взрослым сознанием. Явно во мне жила душа кого-то минимум тридцатилетнего. И парень это ощутил сполна. Но папу это напугало.

– Что мы будем с нею делать, когда она вырастет? – ошеломлённо рассказывал он маме о моём кокетстве.

– Да уж, – хмуро сказала мама, – в подоле принесёт, как пить дать. Избаловал ты её своей любовью.

– Наоборот, не кинется на первого встречного, зная, что любой мужчина – её, – резонно возразил папа. Но в голосе его уверенности не было. Как и осуждения, впрочем.

Помню, когда он брал меня за руку, во мне всё ликовало. Я ощущала его всесильность. Часто девочкам нравится образ отца. Но мой и вправду был человеком огромной души и интеллекта.

Так сразу по поводу этих двух случаев «по Фрейду» для меня определилось навсегда диаметрально-противоположное отношение ко мне мужчин и женщин. Первые стали защитниками, а вторые – нападающими.

Кроме воспитательницы в детском саду, которая устроила мне обструкцию с гинекологом, была ещё и медсестра в больнице. И защитник в виде папы тогда уже умер.

День его смерти – 24 января 1964 года, хоть мне тогда ещё и шести лет не исполнилось, я помню, как сейчас. Очень холодно, снег сверкает под солнцем. На душе гулко и тревожно с утра. Из детского сада меня забрала не мама, а соседская бабушка Сара – высокая, худая, с бесстрастным лицом иконы. На мои вопросы, что случилось, она, вздохнув, ответила:

– Папе твоему очень плохо. Мама с ним.

При этих словах я вырвала у неё из руки свою ладошку и побежала сломя голову. В доме прямо с порога стояло много людей в тяжёлой, плохо пахнущей одежде. Я помчалась в папину комнату, но меня поймала и прижала к себе выходящая оттуда мама. Она была какой-то измученной и сказала, еле ворочая языком от стресса, что к папе нельзя, у него – врачи. А когда врач вышел, ответив на взгляд мамы трагическим покачиванием головы, я тоже поняла, что папа умер. И я больше никогда не услышу, как он меня позовёт, никогда не обнимет, успокаивая. Я вспомнила, как ещё недавно он лез на второй этаж к окну больницы с пельменями, которые слепил и сварил для меня сам. А его не пустили ко мне – карантин. И он, возмущённый, по пожарной лестнице и подоконнику, как Ромео к Джульетте, лез к пятилетней дочке, чтобы ты поела горяченьких пельменей. Они пахли лавровым листом. Мама варила их без него. Медсестра взобралась на подоконник и взяла у папы банку с едой. А он стоял за окном и с неимоверной любовью и радостью смотрел, как я ем пельмени. Хоть есть мне не хотелось. И я ела, тоже глядя ему в глаза через грязное стекло.

Но когда я вернулась из больницы, по отстранённому взгляду папы я поняла, что ему стало хуже и он меня не узнал. В тот день я сбежала из детского сада, движимая желанием его обнять во время тихого часа. Он стоял на кухне и смотрел на меня доброжелательно, но как на незнакомку. И я заплакала, кинувшись к нему. И от этого память к нему вернулась!

Взрослые не догадывались, что я всё понимаю, что происходит вокруг, без всяких скидок на возраст. Я слышала краем уха разговоры соседей, что отец, очнувшись от беспамятства, пошёл к линии железной дороги, видимо, хотел свою горячо любимую жену освободить от себя. Но его остановили соседи. Те самые, детей которых он не отдал под суд.

Соседские пацаны лет двенадцати забрались к нам в дом и спёрли заначку денег, кулёк конфет и ружьё. Оно числилось на папе. При моей жизни он на охоту не ходил. Но ружьё ему, как бывшему командиру корабля на Балтике во время блокады, было выдано именное. Я его почти не помню, кроме того случая, когда волокла его в пятилетнем возрасте от забора до дома.

Я услышала спор моих родителей на тему того, сдавать ли воришек милиции.

– Нельзя. Это баловство, но они могут в колонию загреметь, – тяжело вздохнув, говорил папа.

– А если они из именного ружья кого-нибудь пристрелят – посадят тебя.

– Сказать им, чтоб вернули.

– Они тебя испугаются и втихомолку спрячут подальше или выбросят. А кто-то подберёт и…

– И что ты предлагаешь – писать заявление на дурачков?

– А что остается.

– Ладно, завтра схожу к участковому, – отец был расстроен очень сильно.

И тогда я сама пошла к Баданам – главным сорванцам нашей улицы. И сказала им, что папа знает, у кого ружьё. Не хочет на них заявлять, но не имеет права – на ружье его имя.

Парни репу почесали смущённо.

– Но мы конфеты съели и деньги потратили.

– Пускай. Ружьё верните.

– Мы к вам придём с ружьём, а там – участковый.

– Ну давайте я отнесу, скажу – нашла за забором.

Присев на корточки, младший из Баданов перекинул мне ружьё через забор. И я его отволокла за ремешок домой. Только до крыльца – по ступенькам не смогла – боялась поцарапать. Позвала папу, врать ему не стала. Он меня обнял и прижал к себе. От него пахло с утра полынью. Такой же и у меня запах пота. Наверное, поэтому он нравится мне.

– Маме скажу, что у забора в траве нашёл. Мол, сами они. Ага?

– Ага. – Мне ли было не знать, какие прокурорские замашки у моей мамы. Всё же она выросла в прокуратуре, где помощником генерального прокурора был её отчим.

Мамина любовь выражалась не «в облизывании», а в трудоёмкой, из последних сил заботе о нас. Но «сю-сю-мусю» ей не были свойственны ни в малейшей степени. И её жажда правды и справедливости не могла никем остаться незамеченной. Она была, что скрывать, подозрительной, и её решения бывали жёсткими. Впрочем, побила она меня один раз. Мы с соседскими мальчишками и девчонками шли регулярно к железной дороге и подкладывали под колёса приближающегося на всех парах поезда украденные у отца Жаворонковых – моих соседей – длинные гвозди. Надо было их держать на рельсах, буквально выдергивая руку из-под приближающегося колеса. Тогда получались тоненькие ножички.

Нас сдал младший Жаворонков. И делегация родителей, в панике прибежавшая к поезду, гнала нас прутьями, стегая всех попавшихся под руку. Тонкие пруты били больно, оставляли красные полосы.

Мамина хроническая усталость от утомительной работы и ухода за двумя больными – папой и мной, её собственная астма не оставляли места сантиментам. И к тому же подмазывала врачей, особенно спасавшую меня Марию Фёдоровну, добывая для стационара бумагу для историй болезни. Тогда она была дефицитной, как, впрочем, и всё остальное в СССР.

В день смерти отца мама отвела меня спать к соседям. Тем самым, чьи пацаны украли ружьё. Меня берегли от подробностей похорон. Соседские мальчишки – оба Бадана – катали меня на санках весь вечер и следующее утро. А я сидела безжизненно, и слёзы без рыданий холодили щёки.

На похоронах было столько людей, что две улицы были заполнены рабочими завода, соседями, коллегами папы с секретного завода. Все заходили в зал и клали цветы. Тогда зимой достать их было просто невозможно. Родни у папы не осталось – все десять братьев погибли кто на фронте, кто в блокаде. Но мамины родственники, которым он был кормильцем тоже, рыдали так, что стены сотрясались. Папины друзья выражали первой соболезнование мне. Они знали, что для мамы эта смерть в какой-то мере облегчение. И я, не зная того, что маму обхаживает её одноклассник, первая любовь, тоже это понимала шестым чувством. И тогда я ляпнула маме:

– Не плачь, теперь у тебя будет другой муж.

Тогда ещё пару недель я не знала, что «тот свет» существует. Но почувствовала, что вроде как, утешая маму, папу предала. Я тут же так расстроилась, что мне захотелось как-то искупить вину. Хоть никто в атеистическом обществе тогда о Боге не заговаривал, но я всегда чувствовала, что всё это вокруг кем-то сделано и запущено, как станок или машина. Что есть кто-то там на небе. Ведь бабушка меня окрестила в младенчестве. Думаю, именно поэтому меня в самых диких ситуациях всю жизнь словно кто-то из них выводил.

Я пошла одна на другой конец улицы к женщине, делавшей искусственные цветы для похорон. До этого я туда ходила с бабушкой Аней – маленькой и шустрой, которая в основном занималась моими двоюродными сёстрами, но на похоронах, разумеется, помогала. Мне дали два цветка бесплатно, понимая, что я хочу их папе в гроб положить от себя. Я так и сделала. Он лежал – такой… успокоенный. Тогда я поняла, что слово «покойник» – от слова «покой». Я ушла в папину комнату. И не успела подумать, что больше не услышу своё имя от него, как тут же явственно, над самым ухом оно и прозвучало. И с тех пор я поняла, что папа просто стал невидимым, но никуда не исчез насовсем.

На похоронах было очень холодно. Оградку вокруг могилы поставили тесную. Но я запомнила место. И потом, через три дня, снова побывала там с мамой. А на мой день рождения – шестилетие – он был через две недели после папиной смерти одна пошла на кладбище пешком и долго сидела там и с отцом разговаривала. И… просила его, чтобы он меня забрал к себе. Я тогда уже знала то, что подтвердила жизнь: жизнь сироты ужасна. И мне не хотелось её терпеть.

Заболели мы всей детсадовской группой. Та самая воспитательница решила нас всех закалять. В ноябре в летнем душе нас всех поливала водой с головой, плохо обтирая полотенцем. И я заболела ещё тогда. Стала кашлять, чахнуть, но не жаловалась.

А вот после дня рождения (а он был на двенадцатый день после смерти папы) я заболела так сильно и так больно, что это было невыносимо. Помню, как мама плакала тихо, ожидая скорую. А мне было при каждом вздохе так больно, что я мечтала умереть. Крупозное воспаление лёгких и плеврит, стреляло в ухе.

И я каждый раз надеялась, что вот сейчас всё это прекратится. Но… Приехали врачи, отвезли меня в больницу. Сделали восемь переливаний крови.

И вот тогда я снова встретилась с женской ненавистью ко мне».

– Мне кажется, что здесь нужно вставить слова «впервые после воспитательницы детсада». Ведь иначе получается, что ненавистью вы называете действия матери.

– Ты прав, вставляй слова, – Ирина была довольна.

В беседку прилетели осы и роились над чашкой Олега в непосредственной близости от его локтя. Он добавлял в чай сахар, в отличие от самой Ирины. Она приподнялась на скамейке, чтобы переставить осторожно чашку подальше от парня. Он благодарно улыбнулся.

– Продолжим?

Ирина встала и прошлась по периметру беседки. Сидеть на деревянной скамье ей было неудобно.

– Может, в дом пойдём читать? Там и чайник ближе, – спросила она.

– Ой, нет, не в первый день на море. Надышаться не мог. И ветер такой приятно горячий, – почти взмолился парень.

– Тогда принеси мне чаю и подушку-сидушку с кухни, – начала торговаться Ирина.

Олег легко поднялся и побежал выполнять поручение. Вернулся с чайниками – заварным и электрическим в руках, с подушкой под мышкой. И тут же плюхнулся у ноутбука.

– Так что вы именуете женской ненавистью? Ведь медсестре было минимум двадцать, а вам – шесть лет. Ревность исключается, поэтому…

– Ревность не исключается никогда. Ревнуют и взрослые к детям. И подлости им делают намеренно. Но тут был вариант заниженной самооценки, когда важно было унижать того, кто не хотел подчиняться тому, что считаю неправильным.

«Как-то вечером соседи по палате попросили меня рассказать им сказку. Я сочиняла на ходу. Сочинять это всегда было моим коньком. Пегасом. Точно сказку я не помню – она была одной из многих. Помню, там принцесса ездила на мотоцикле и сшибла пирата на берегу. Вся палата малышей постепенно переползла поближе ко мне, чтобы можно было сказку рассказывать тихо. Медсестра – ночная дежурная ушла спать (она себе не утруждала). И нашей задачей было ей не мешать. Но она всё же проснулась. И она силой выволокла меня из кроватки, поставила в одних трусах в угол палаты зимой, на всех наорала, чуть не пинала кровати за то, что не дали выспаться. И караулила меня, храпя на стуле рядом. К утру у меня температура была под сорок. И медсестру чуть не уволили за её «воспитание». Но только «чуть». И она начала мне мстить. Всех её гадостей не помню, но одну – когда мне на живот давила слишком тугая резинка от трусиков, я их сняла, чтобы заснуть ночью. Во сне одеяло приоткрыло мою голую попу. И эта стерва медицинская утром выволокла меня, когда все начали просыпаться, голую в центр палаты и всем показала, какая я развратница.

Я попросила маму забрать меня домой после этой истории, когда я стояла вся красная до пяток, а она вертела меня как волчок, показывая всем.

Мама рассказала о «мести» медсестры главврачу Марии Фёдоровне. А та решила всё же уволить садистку, несмотря на нехватку персонала. Зарплаты у медсестёр были маленькими. И когда вечером главврач объявила этой стерве об увольнении, она пошла в кладовку и повесилась. Об этом потом много сплетничали медсёстры. И основное мнение было таким – если детей ненавидишь, зачем идти работать в детскую больницу? Не знаю, были ли у неё свои дети, но им явно повезло, когда она удавилась. Я тогда ещё была доброй девочкой. Но о ней, врать не буду, не жалела. Когда я в первом классе прочла роман «Джейн Эйр», я всё время вспоминала сходные с её переживания сироты. Правда, она осталась без обоих родителей. Но из-за того, что маме моей Зое Даниловне приходилось так часто уезжать в командировки по всему СССР в поисках нужного для производства станков, вернувшись из больницы, я оказалась абсолютно одна. Не считая соседей».

– Погодите про соседей, дайте переварить повесившуюся сестричку. Она была пожилой?

– Лет тридцати. Ничего о ней не знаю. Помню сочащийся ядом голос.

– Её второй раз собирались уволить и из-за вас? Так? Почему она доставала вас так упорно. В книге нет на это указаний.

– Она мне завидовала и ненавидела за это.

– Больному ребенку завидует?! Разве есть повод?

Ирина поднялась и потерла низ попы.

– Жёстко мне тут сидеть. Пойдём в дом – еду готовить. Я кое-что расскажу про виды зависти.

И тут всё же придётся перейти к соседям – Жаворонковым. Родители их – простые люди. Папаша пил, конечно, но тётя Нина, будучи крупнее мужа, всегда его усмиряла. Жертвой ни она, ни дети не были. Дом у них был точно такой же, как у нас. Да в придачу высокая суховатая и очень трудолюбивая баба Сара. То есть ничего она нам не прививала, сказок не читала, просто присматривала без комментариев, чтоб шеи не свернули. То есть своих троих внуков и меня она воспринимала без восторга, умиления, но и без раздражения. Лицо у неё было какого-то особенного цвета, выглядела она, как лики на старинных иконах.

И вот в такой компании развивались следующие события.

Я сочинила очередную сказку, что у меня под крыльцом вырос чудо-цветочек – весь белый, со стеблем. И на нём вместо листьев – сердечки. И кто их съест, того будут любить. Только сорвать его нужно ночью. Все трое слушателей затаили дыхание – белобрысый младшенький Вовка, средненькая дочь Жаворонковых – Галка и красавица – старшая с каштановыми волосами и зелёным глазами – Таня. Она была на пять лет меня старше.

И вот разошлись мы по домам. А утром травинку кто-то вырвал. Я переживала – сама верила в свои сказки. Кто – точно не знаю. Но единственной завистливой среди Жаворонковых была Галя. Предположим, и правда – одевали меня в детстве лучше. Но ведь она завидовала не только этому. Например, когда мой папа умер, она сказала: «Везёт же тебе, твой папа умер, а мой – нет». И в голосе её звучала неизбывная зависть.

Ирина опускала макароны в воду стоймя. А в это время Олег мешал фарш на сковороде. Но, когда услышал повод для зависти, замер с ложкой в руках, рискуя тем, что мясо подгорит. На лице его было неверие и изумление.

– Вы это придумали. Тогда, в детстве, или для своего мифа?

– Клянусь. Придумывать я умею и люблю. Но суть персонального мифа – не врать себе.

Олег, наконец почувствовав запах подгоревшего фарша, выключил плиту и снова помешал заправку для макарон.

– Хотите, покаюсь в том, в чём правда виновата?

Олег сделал благостный вид и сложил ладони одну к одной, изображая пастыря.

– Кайся, дочь моя.

Ирина засмеялась, но поддерживать мизансцену не стала.

– Я сочиняла страшную историю для моей подружки Ленки и её старшей сестры у них на крыльце. Дело было летом, и дверь в дом была открыта. «Дядька повёл мальчика – он весь был в крови и плакал в сквере у столовой. И там закопал вчера вечером. Я сама видела». Девчонки ахнули.

– А ты что сделала? – в ужасе спросила Лена.

– Я… убежала, испугалась. А то он бы и меня убил.

Все, включая меня, расплакались. Я своим мысленным взором видела всю картину. Хоть и знала, что всё выдумала сама.

Тут мимо нас с крыльца сбежал отец Лены, кинулся к сараю и вышел оттуда с лопатой. Я поняла, что он поверил в мою сказку. И стояла, как загипнотизированная, и не смогла признаться во вранье. Мне было стыдно. Потому что Ленин папа обошёл всех соседей, и все они с лопатами два дня перекапывали сквер. На второй день к ним присоединились милиционеры. Оказалось, и правда какой-то мальчик пропал. Меня никто не допрашивал – не хотели подставить под удар убийцы, делали вид, что источник слухов неизвестен. Даже когда никого не нашли, решили, что убийца перепрятал труп, как только нашёл машину. Устами младенца могла глаголить только истина – и больше ничего.

Зато пережитый мною стыд уберёг меня от выдумок в журналистике. Нет, детали я могла додумывать (подчеркивая это). Все они дожидались момента, когда…

– Когда вы будете придумывать свой персональный миф, – подколол Олег.

Ирина вынула макароны на блюдо, и сверху Олег вывалил обжаренный фарш.

– Нет смысла врать себе.

– Но ведь другие тоже это прочтут.

– И гарантированно сочтут мой миф выдумкой. Потому что невозможно выдумать что-то более непредсказуемое, чем реальность. В моём случае точно. Выдумки часто банальны. В них всё чёрное или всё будто с добавлением отбеливателя: вот грязь – и тут – бабах – всё посветлело и вывелось и сияет белизной снега. Впрочем, городской снег белым даже до земли не долетает.

– Но люди хотят в фильме хороший конец. А уж в жизни тем более.

– Екатерина Великая умерла, тужась в туалете. Хороший ли это конец биографии, полной всего разного? А Петр Первый умер от пневмонии, которую получил, спасая своего работника из воды.

Хоть Олег об этом и не сказал, но на лице его было написано изумление – он явно не знал, от чего умерли эти правители-победители.

– И какой я должен сделать вывод из смертей Романовых? Что самое опасное – это быт? Согласен.

Ирина хмыкнула, довольная.

– И этот тоже. Но я-то доказывала тебе то, что никакая жизнь достойную смерть не гарантирует. А ведь именно она и есть конец жизни, конец нашего личного фильма ужасов иди трагикомедии – кому как повезёт.

Дискутируя, они уселись за стол и разложили по тарелкам макароны и мясо.

Олег вдруг вскочил проворно, чуть подальше потянулся из окна и сорвал себе огурец. И, уже сделав шаг обратно на своё место, отдал его Ирине.

– Я сбегаю ещё сорву. – В голосе его звучала вина. Ирине его поступок понравился.

– Сбегай. Только действительно сбегай, а то всё остынет.

Для парня его роста до грядки было три шага. И он их смешно проскакал. В это время на столе завибрировал его мобильный. На экранчике высветилось слово «Отче». Ирина усмехнулась тому, как сын именует отца. Она быстро встала и протянула в окно телефон Олегу. Но у того руки были полны огурцов, и он замотал головой.

– Перезвоню.

– Но это – твой отец.

– Мы с ним пару лет не разговаривали, так что ещё пару минут подождёт, – неожиданно зло сказал парень. И снова смешно лавируя между прядями огуречных стеблей, вбежал в дом. Ира уже протягивала ему дуршлаг для того, чтобы он бросил туда огурцы и ответил на звонок, который продолжал разрываться.

Олег всё же взял трубку. Точнее, грязным пальцем нажал громкую связь.

– Что случилось, сын, ты всё ещё на меня злишься? – голос «Отче» был таким красивым баритоном с неподражаемым вибрато, что внутри Ирины что-то сладко отозвалось внизу живота. Она одёрнула себя – любопытство было сильнее. Олег домыл огурец и руки и ответил, словно плюнул в телефон:

– Я из моря на пляж выходил.

– А мне показалось, что шумела вода из крана. Но про то, что ты уехал отдыхать на море, мне сказала твоя мать. – Голос оставался невозмутимым, несмотря на то, что сын явно «нарывался». – Она сказала, что тебя наняла старушка для написания мемуаров. – Отец явно не сам про старушку выдумал. Или так сказал матери Олег, или его мамаша сама так расценила женщину пятидесяти восьми лет.

Определение сперва кольнуло Ирину в сердце. А потом она поняла, что да, так оно и есть. Она старушка, а её писанина – не психологические экзерсисы, а именно что мемуары. Олег прочёл эту мгновенную боль на её лице. И мгновенно забыл о своей обиде, о которой Ирине пока было ничего не известно. Поэтому сказал скорее ей, чем отцу:

– Да, ты прав. Редактирую что-то вроде «Мемуаров гейши». Только круче.

Отец на секунду озадаченно замолчал:

– Так ты ещё и спишь с этой… гейшей?! Она же тебя на тридцать лет старше!

– Ты тоже старше моей бывшей пассии, как её – забыл – на двадцать девять лет. И ничего.

– Это другое дело. Твоей матери сорок девять!

– Дело это одно: секс, – сказал как отрезал Олег. И осёкся, увидев еле сдерживаемое возмущение на лице Ирины. Оно стало маленьким и словно готовилось взорваться. Он понял почему: ведь не было и намёка на такую возможность в её поведении. А он – для красного словца не пожалел ни её, ни отца. В самом прямом смысле.

Он прикрыл трубку рукой:

– Простите меня, я всё потом объясню.

Ирина ковыряла вилкой в макаронах чернее тучи.

– Я как раз звоню тебе, чтобы ты начал подыскивать дом где-нибудь в том же местечке. Я решил купить что-нибудь у моря. Мы завтра с Анной вылетаем к вам. Надеюсь, ты снимешь нам отель. Мы прибываем в Сочи в одиннадцать вечера.

– Всё ещё с Анной? Идёшь на личный рекорд.

Отец в ответ промолчал, только крякнул.

– Сними нам номер в отели поблизости от вас. А если нет – спроси разрешение у этой своей… дамы сердца, чтобы мы эту ночь переночевали у вас, а потом уж что-то снимем.

– Попробую помочь. Сыновний долг будет выполнен.

Олег ткнул пальцем в телефон так, что тот чуть не съехал со стола.

Он сел за стол и уставился в тарелку. Ирина подняла глаза и спросила:

– Что, папаша у тебя девушку увёл?

– Да, третью. С кем ни познакомлю – все на его голос клюют и идут к нему, как кролики к удаву.

– Да, голос впечатляющий. Да и внешность. Громадный кот в сапогах, – прокомментировала Ирина.

– А он что, в сапогах?

– Нет, но кот.

– Да уж. Байкер в чёрной куртке и техасских сапожках. Пиджаки и те носит с джинсами и кроссовками. Шейный платок и всё такое. Потуги на икну стиля.

– Ну от таких потуг не грех и умереть, – пошутила Ирина.

Лицо Олега оттаяло. И он рассмеялся.

– Скажи, а ты любил эту Анну? Или отец взбесил тебя окончательно с третьей попытки?

– Не знаю. То и другое, наверное.

– Но ведь два года прошло, а ты всё ещё пылаешь местью.

– Два? Да, уже два… Я кольцо купил, решил жениться на Аньке. Она такая – с характером и сиськами, – сам улыбнулся своей характеристике Олег, – а она сказала, что уже две недели, как спуталась с отцом, и за меня не может выйти, чтобы семья не стала «шведской».

– А с матерью отец давно в разводе?

– Пять лет. И перебрал до Аньки тьму девок. И ещё двух моих уводил на раз.

– А мать как пережила развод?

– Легко. Она и сама такая… Вечно молодая. Живёт со своим бухгалтером – он тоже её моложе, по-моему, лет на шестнадцать или что-то около того. С Эриком Шведом. Фамилия у него такая.

– А ты живёшь отдельно?

– Да, когда они развелись, мне сразу квартиру купили. Я ещё школу не окончил. Но я даже рад был, что «молекула» разорвалась на три компонента, а не на два. Всё же в том возрасте мне уже не нравилось быть между молотом и наковальней.

Ирина встала и сунула его тарелку со спагетти болоньезе в микроволновку, подсунул под руку парню огурцы. Тот начал их жевать с хрустом, вспоминая что-то из прошлого.

– Скажите, а я не ошибся? Дальше и правда будут мемуары гейши?

– Круче, – серьёзно покачала головой Ирина.

– Нет, правда? – глаза Олега вспыхнули интересом.

– Гейши занимались сексом за деньги. А я – по любви. К тому же по сравнению с современными женщинами гейши были куда более скромными и зажатыми. Так что да – ты не ошибся в своих предположениях.

– Тогда за работу, – Олег киношно потёр ладонь об ладонь, изображая, что очень спешит взяться за дело. Но глаза были такие раненые.

– А чай?! – возмутилась Ирина. – Чай не пьёшь – какая сила?

– Я могу читать и прихлёбывать, – сказал Олег уже на ходу, направляясь за ноутбуком.

Глава четвёртая

Олег хотел устроиться на краешке кухонного стола, но Ирина прогнала его в беседку.

– Сейчас помою посуду и приду. Ты пока найди место в тексте, на котором вчера остановился.

– Чтоб вы знали, это место определяется теперь автоматически. А посуду сразу мыть – не клёво.

– Что поделать, я не могу работать, если вокруг беспорядок.

– Ну а как же «творческий беспорядок»?

– Это то, что мешает сосредоточиться на деле. Кроме того, сразу мыть посуду – три минуты, а когда к ней присохнет недоеденное – минут десять, даже со средствами.

– Хотите, подарю вам посудомоечную машину. Или вы как Агата Кристи обдумываете сюжет, пока моете чайные чашки?

– Да, читала про неё такое. Но у меня это просто от того, что, пока я была журналисткой, а потом и главным редактором газеты, порой приходилось обходиться даже без еды, и в туалет некогда сходить было иногда перед сдачей номера. Так что лишних десять минут на уборку не было никогда. Пошли, я уже закончила.

В саду несильно пахло огурцами с грядки, точнее их ботвой. Но в самой беседке все запахи затмевали полураспустившиеся и разогретые на солнце розы. Чайные. Особенно это название приходило в голову, когда прихлебываешь рядом с ними ароматный чай из тонкой чашки.

– Я только теперь понял, почему эти розы называют «чайными», – сказал вслух Олег, словно прочтя мысли Ирины.

– И я почему-то именно об этом подумала. Вообще многие слова раскрываются в течение жизни постепенно. Ты вдруг задумываешься о каком-то из существительных, глаголов или прилагательных в иллюстрирующих их значение ситуациях.

– Например?

– Когда у меня в доме после других многочисленных собак и кошек появилась моя Жучка и я пригрела котёнка, собака сперва пыталась кидаться на малыша из ревности. Но я наказывала её за это. И она взяла манеру оттирать своим туловищем котёнка от моей руки, когда я его собиралась погладить. Она буквально всем боком проходилась по нему, отодвигая раз за разом. И мне стало понятно выражение «быть затёртым в социальном плане» – это когда не слишком грубо, но настойчиво людей отодвигают от каких-то благ.

– Мохнатые чудовища типа вашей Жучки. Так может, ревность тоже – основной инстинкт.

– Похоже на то. Когда я только рассталась с Бертраном и жутко страдала, Софья Яковлевна – женщина, с которой мы подружились после того, как я написала статью в нашей газете о том, что она одна из первых в городе занялась бизнесом в шестьдесят пять лет – открыла курсы секретарей, наборщиков текстов и тому подобных специальностей (сама она преподавала там психологию и английский), увезла меня в Индию – подальше от мест, где все тыкали мне в глаза изменами того, с кем мы прожили три года. И всю дорогу до Дели, а потом и Агры уверяла меня, что ревность – это удел слабаков, что в природе её нет. И вот идём мы с ней, беседуя на эту тему, к Тадж-Махалу. Путь до него неблизкий – вдоль бассейна с бортиками через парк. И вот на мраморном бортике видим – лежит гамадрил. И пять макак выбирают у него на мохнатом теле блох. Работают дружно и нежно.

– Вот, ты видишь – нет ревности в природе, – сказала Софья Яковлевна и мимоходом рассеянно потрепала гамадрила пальцами по голове. Тот улыбнулся ласке. И тут все пять мартышек разъярённо кидаются на бедную женщину. Вцепляются ей в причёску, выкидывают ободок, одна – усевшись на плече, начала вырывать массивную серьгу из уха женщины в непритворной ярости. Мы вдвоём еле отбились сумками от ревнивых фурий.

И ту мы обе захохотали, увидев, как побеждённые противницы вернулись к объекту коллективной любви, продолжив прерванное занятие.

Так что, может, ревность и есть основной инстинкт. Так что не кори себя и не считай хуже отца только потому, что девушки уходили к более опытному и богатому человеку с такой же внешностью, как у тебя.

– Я на маму похож, – с сожалением сказал Олег.

– Значит, будешь счастливым. Просто эти девушки не были твоими. Да и отцовскими тоже.

– Но Аня с ним до сих пор.

– Вот именно. А откуда ты знаешь, не ждёт ли она этой поездки, чтобы к тебе попытаться вернуться? Вдруг приревнуешь – и женишься.

– И тогда мы с отцом не будем разговаривать всю жизнь, – мрачно пошутил Олег. – Уж он-то измену себе не простит.

– Если сам не изменит.

– С вами, что ли?

– Не сомневайся. Не знаю, полюбим ли мы друг друга, но увлечь достаточно для секса отпетого бабника очень легко.

Олег посмотрел на Ирину, внимательно её рассматривая.

Глаза серо-голубые, светлые. Морщин ещё мало, и лицо «не поплыло». Нос маленький и чуть вздёрнутый. Губы пухлые и словно треснувшие посредине. Видно, что были какие-то операции или процедуры. Большая и красивая грудь, вроде естественная.

– Только не надо так меня рассматривать. Внешность ещё не всё.

– А что – всё?

– Поймёшь: гипнотичность. Что это – поймёшь, когда дочитаешь эту книгу. Ведь и пишу я её для того, чтобы описать свои наблюдения за поведением и свойствами характеров людей в любви и в работе. И соотнести с существующими теориями в психологии и выдвинуть свои.

Одна из них – бытовой гипноз, кодирование – вещь повсеместная, распространённая. И, вполне возможно, умение это свойственно всем.

– Даже так? Я опять заинтригован. Продолжаю читать. Жаль, что до сексуальных сцен ещё далеко – мы же ещё на стадии детства.

– Как раз следующая сцена – сексуальная. Даже связана с извращением. Точнее, с онанизмом.

Глава пятая

Олег так и остался сидеть с приоткрытым от удивления ртом, пока искал нужную страницу в тексте «Персонального мифа». И начал читать с некой опаской в голосе:

«Все современные любовные романы основаны на том, что детей похищают педофилы. Но считается, что в СССР такого не было. Между тем однажды во время игры в прятки я сидела за кустом, стараясь, чтоб меня не заметили. В это время мне зажал рот ладонью кто-то сзади и втащил в находящийся на улице общественный туалет – деревянный, с дыркой посредине. Худой, издёрганный мужик отпустил меня, оторопевшую, на дырку в туалете, сам нервно сорвал штаны вместе с трусами и затряс у меня перед глазами своей вялой пиписькой. Ко мне он больше не прикасался. Я с интересом разглядывала его манипуляции, когда из него что-то брызнуло, он натянул штаны, от всего сердца сказал мне «спасибо, девочка» и убежал из туалета. Я свободно вышла и, забыв про прятки, побежала рассказывать всем, что со мной случилось.

– А мне-то он не показал! – с завистью сказала Галька. А Танька, которая была на пять лет меня старше, сказала мне с жалостью и серьёзно:

– Нельзя ходить с чужими дядьками никуда, убить могут.

– За что, я ведь ничего ему не сделала и слова не сказала? – искренне удивилась я.

Хотя, как выяснилось чуть позже, тогдашние педофилы на убийство не решались. Один из них жил, как оказалось позже, в соседнем доме. И был он мужем очаровательной женщины тёти Поли. Миниатюрной, прекрасно ухоженной, всегда красивой. У них было двое красавцев-сыновей лет на семь-восемь меня старше. Блондины с нордическими чертами лица. Они отлично учились, выглядели, как денди. Модели, да и только. Я была частым гостем в их доме. Тётя Поля учила меня вышивать на пяльцах, вязать крючком. Моя мама этого не умела сама, да и видела я её редко – урывками. Работа, командировка. Наверное, личная жизнь.

Муж тёти Поли – небольшого роста в толстых очках, весь какой-то пришибленный явно не тянул на отца такого гламурного семейства. Благодаря стараниям тёти Поли сама она и парни были франтами.

И вдруг, когда им обоим было около четырнадцати-шестнадцати лет, как гром среди ясного неба – арест их отца. Он… насиловал маленьких девочек.

Суд был показательным – в клубе завода. Сути я не знаю – мне было тогда шесть лет. После суда жизнь тёти Полины покатилась по наклонной. С работы её уволили. Сыновей в школе избивали, они ушли в профтехучилище. Все трое, вместе с матерью, уже спились, когда через много лет вернулся в дом виновник всех их бед. И пережил их всех. Гриша погиб в пьяной драке, Валера сгинул. А тётю Полю кто-то в голом виде избил ногами пьяную насмерть в футбольных воротах на стадионе… Я узнала об её дикой смерти случайно, уже когда училась в университете. И, видит Бог, в моей памяти она всё равно осталась женщиной настолько идеальной и культурной, что её образ не смогла перечеркнуть картинка в голове. А ведь психология утверждает, что человек, сформировавшись полностью в области характера к пяти годам, а к двадцати пяти – затвердев во всем, даже в росте, – не меняется. И проявляет всю жизнь все свои качества, лишь передвигая в этой плоскости отметки, например, от мягкости в обращении с людьми до полного подчинения, от скромности – до полного погружения в себя и отстранения от внешнего мира. Так могла ли, говоря современным языком, «гламурная» тётя Полина превратиться в голый скелет, которого запинывали какие-то отморозки в ворота на футбольном поле, по этой теории. Когда я вспоминаю об этой семье, у меня появляется ужас перед фатумом, роком. Ни одну жизнь только психологией не объяснить и не измерить… И теперь, вспоминая то небольшое приключение с онанистом, я всё время думаю: если б я раскричалась, убежала и его бы арестовали, что было бы с его близкими. Или он бы всё-таки меня убил, если б я вела себя иначе. И не спасло ли моё спокойное любопытство мне жизнь?»

Олег остановился и посмотрел на Ирину с ужасом в глазах.

– Вы правда думаете, что от самого человека ничего не зависит?

– Так, по мелочам. Знаки препинания в судьбе – не больше.

Парень нахмурился и решительно выключил ноутбук.

– То, что я прочёл, меня запугало. Какой смысл заставлять себя жить с оглядкой, колебаться перед каждым шагом.

– Ты прав. Смысла нет. Будет только то, что должно быть, если слушать свой внутренний голос. А если идти поперёк него, руководствоваться расчётом, то он обязательно окажется неверным.

– При чём тут расчёт?

Тётя Полина была красавицей. А её очкастый педофил Михаил (не помню, как по батюшке) – каким-то начальником. Она вышла за него замуж не по любви, а чтобы иметь дом полную чашу, заниматься детьми и хозяйством. Расчет её был наказан тем, что скрытные и вкрадчивые люди с неприятной внешностью всегда ненормальны. Не думаю, что она его любила хоть день или час. А если в фундаменте семьи нет любви – может рухнуть всё здание, и погребёт под собой и налаженный быт, и отличных детей.

– Я не согласен.

– Да, я поняла. У тебя будет время обдумать аргументы, потому что нам надо сходить по тем домам, которые я осматривала перед покупкой этого дома, и узнать для твоего отца, какие из них не проданы до сих пор. Он же просил подыскать что-то в окрестностях, пригодное для жизни. Ты не в курсе, на какую сумму?

– Думаю, тысяч на двести долларов. Он не богач, но и не лузер.

– Ты его любишь.

– Его – да, а в сочетании его с Аней – нет. – Олег повеселел. Неужели поверил в возвращение потерянного рая?

Первый из подходящих домов находился в двух минутах ходьбы на той же улице. И возле него, в отличие от остальных, асфальт был обновлён. Предпродажная подготовка.

Ирине тогда, когда месяц назад она искала дом для себя, строение понравилось. Но хозяин – большеносый кавказец – так упорно брал её под локоток и прижимался боком, говорил всякие сальности, что она не захотела с ним связываться. И соврала тогда, что она замужем. Так что, прежде чем позвонить в дверь, она шёпотом предупредила об этом Олега.

– А ты сделай вид, что мой взрослый сын. И мы тебе с невестой подыскиваем дом рядом с нашим.

– А если он потом узнает? Ведь отче будет лобзать отроковицу по полной программе.

– Продав дом, бабник этот отсюда уедет. И это для меня будет большое благо. Как и приезд твоего отца, которого могу выдать за мужа в разговоре с Кареном.

Тот как раз удивлённо открыл дверь. Глаза его вспыхнули при виде Ирины и стали жёсткими, когда он перевёл их на молодого высокого мужчину рядом с ней.

– Здравствуйте, Карен. Хочу, чтобы сын осмотрел ваш дом. Скоро мой муж привезёт его невесту. И мы решили на свадьбу им подарить дом у моря.

Карен в ответ не поздоровался, а просто слишком тесно обнял Ирину и кивнул «сыну».

– Я уступлю в цене. В Нальчик уеду, мама старая совсем, – сказал он уже Олегу. Тот, тоже не здороваясь, спросил «сколько». И после того, как Карен назвал цену в двести пятьдесят тысяч, начал торговаться на сто восемьдесят. Порешили на двухстах.

– Но сперва Аня посмотрит, – предупредил Олег Карена, ударив по рукам посреди большой неуютной гостиной. К Ирине он снова полез обниматься на прощание.

– А когда муж приезжает? – спросил он у неё интимным голосом.

– Сегодня ночью.

– Жаль, не успеем ничего, – сказал он так, будто секс у них случался уже раньше. Олег сделал грозный и ревнивый вид. Вошёл в роль сына.

– Ну-ну. Всё отцу скажу, – метнул он на «мать» и Карена молнию глазами.

– Хорошо сыграл. Тебе и в писатели, и в артисты – прямая дорога.

– Среднестатистическая профессия между этими двумя – сценарист. Именно её я выбрал.

На улице Ирина остановилась, припоминая путь к следующему дому, который не выбрала. Тот был подальше от моря, из окон не мелькала его полоска. Но сам домик был не таким примитивным, как тот, что она купила из-за близости к воде. Этакий заковыристый, с башенкой сбоку.

Дом они быстро нашли, отправившись в сторону от моря. Но табличка «продаётся» с него уже была снята.

– Продали, наверное, молодые этот дом. Развелись они и делить решили деньги, а не территорию.

– Так что судьба Карену дом отцу продать. Одно плохо – один ловелас убудет – другой прибудет.

– Что ж, судьба моя такая – нравиться искушённым.

Олег от возмущения даже остановился.

– Искушённым? В каком смысле, умеющим без мыла в любую дырку пролезть?! – От возмущения Олег даже остановился посреди дороги, хотя к нему уже приближалась машина. Ирина оттянула его за руку в сторону с асфальта на обочину.

Но Олег сопротивлялся, иллюстрируя этим выражение «настоять на своём» – внезапно остановиться, не продолжать движение или дело, пока собеседник не согласится с его мнением. Но рассуждать на эту тему она не стала. Пусть это остается только её привычкой вдумываться в отдельные слова.

Пожала плечами, формулируя для себя самой, что именно она вложила в вырвавшееся слово.

– Искушенный – тот, кого регулярно искушают. Предлагают ему себя, соблазняют, привораживают, интригуют. Как правило, это люди красивые, богатые и знаменитые. Твой отец не знаменит, ты говоришь, что и богатство у него среднее, а не огромное. Так что он, скорее всего, красивый и сексуальный. И поэтому его искушают, и он поддается. Иногда по инерции.

– Почему меня не искушают? Я что, не красивый? – В голосе парня прозвучала почти детская обида.

– Как же не искушают, если к двадцати годам у тебя трижды были серьёзные отношения с девушками.

– Но их всех увёл… отец! – Горечь разъедала Олега изнутри, как он ни старался забыть о своих поражениях. – Я знакомлю девок с отцом, и они тут же переключаются. Доминирующий самец, – он всё ещё очень и очень злился и комплексовал.

Надо ему объяснить главное – молодая женщина выбирает того, кто может и захочет дать ей родить ребенка. А выйти замуж за ровесника – это либо обречь себя на скорый развод из-за споров о том, что рожать ещё рано, либо – на развод чуть более поздний, когда неудовольствие парня от того, что любимая растолстела из-за беременности, и всё это вместе или по отдельности не погонит его в чужую постель.

– Понимаешь, отец твой больше старается, потому что ему хочется выиграть сражение за юную красавицу именно у тебя. Потому что вскоре, когда ты заматереешь, оперившись в материальном плане, он будет проигрывать тебе своих любовниц как более молодому сопернику. Он берёт у тебя фору, – Ирина придумала этот аргумент на ходу. Но по выражению лица парня угадала, что это то, что он втайне хотел бы услышать.

Ирина и сама не знала, была ли искренней с парнем или просто хотела его подбодрить. Хотя мы не всегда понимаем, что любая ситуация – она многогранна. И в уме его папаши-ловеласа могли быть все возможные мотивы. Так что всё, что можно сказать о реально случившемся, – всё и оказывается правдой. Только сам отец что-то осознает, а что-то нет. Как и любой другой человек в любой другой психодраме. Мы склонны себя щадить, не называя некоторые вещи своими именами. Увы.

Оба члена экспедиции устали. И вечерний чай в беседке пришёлся как нельзя кстати. Олег уже привычно принёс сам все чайные «прибамбасы».

Почему-то ему захотелось принести смешную сахарницу в виде пузатой керамической кастрюльки и толстые обливные синие чашки из глины, а не те чудесные фарфоровые, которые предлагала сама Ирина. Чай в таком «море» казался синим.

– Вечером искупаемся, – предложил Олег, с удовольствием отхлебывая терпкий чай с бергамотом. – Мне чай напомнил о море.

– Конечно, искупаемся. Тебе надо утопить злость и зависть. В конце-то концов, не привёз бы он сюда твою бывшую девушку, если б в глубине души не хотел её вернуть.

– Нафиг мне эта предательница. Переходящее красное знамя! – притворно возмутился Олег.

– Если она сама захочет к тебе вернуться, то, значит, осознала свою ошибку. А отец просто раскаивается.

Олег допил чай, опустив глаза. Лицо его потемнело снова.

– Что за туча набежала на светлый лик твой? – имитируя старорусский выговор, спросила Ирина.

– Вот вы мне уже обещаете её возвращение. А ведь отче сказал, что дом нужен им на двоих. Вдруг она беременна, они женятся? Не переживу ли я ещё один стресс?

Ирина весело рассмеялась:

– Разумеется, только Богу известно, что будет. Но Дейл Карнеги советует переживать неприятности по мере их поступления, а не заранее.

– Но не лучше ли готовиться к плохому.

– Лучше. Но как?

Оба молча встали и пошли переодеваться для похода на пляж. Олег вышел первым. Остановился у пруда, как у зеркала, и стал разглядывать худощавое и почти не загорелое тело в воде.

Ирина вышла и подколола парня:

– Что, Нарцисс, любуешься своей красотой у озера?

– Своей бледнотой.

– Ну и отец твой вряд ли уже загорел, – парировала Ирина. – А у тебя ещё есть пара часов, чтобы позолотить под солнцем шкурку.

– Ага, и стану я золотым руном.

– Не преувеличивай, шерсти на тебе немного, – отбрила Ирина «остроумца». – Пошли, у моря долюбуешься на прекрасные свои черты.

Олег опять остановился и серьёзно посмотрел ей в глаза.

– Честно скажите мне – я красивый или нет.

– Ты симпатичный. Красивым станешь завтра, когда распустишь павлиний хвост перед той, кто своим выбором повысит или понизит твою самооценку.

– Думаете, что конкуренция красит?

– Но не белит же, – пошутила Ирина. А про себя отметила, что парень-то и вправду красавец. Просто не упивается этим. И потому проигрывает тому, кто уже получил свою тонну комплиментов. Что ж, осталось немного времени, чтобы узнать, кому по плечу «Анюта с сиськами».

Вечера у моря подкрадываются «на мягких лапках», будто громадный пушистый дымчатый кот.

Слишком жаркие здешние вечера – томные, ленивые, с небом, которое из красноватого становится тёмно-фиолетовым, душными не бывают из-за довольно сильного бриза. Запах огромной массы воды – не всегда чистой – в нём есть что-то запретное. Если утром от моря пахнет арбузом, то к вечеру «усталым морем». Потным. Во всяком случае, летом.

Ирине впервые придётся принюхиваться к Чёрному морю в холода. Ведь теперь она сюда переехала, сдав московскую квартиру, – всё же частично ей пришлось взять кредит – гонораров от книги не хватило на этот домик. И теперь арендная плата отправлялась в банк на уплату долга, благо сдала квартиру Ирина дочери давних знакомых. Она отпочковалась от родителей, поскольку оказалась лесбиянкой и начались репрессии в её сторону. Ирине тоже казалось странным, как можно физически желать женщину. Это всё равно что пытаться открыть дверь не ключом, а другой замочной скважиной. Но она привыкла к тому, что перестала понимать всех тех, кому сейчас от восемнадцати до двадцати пяти. «Нечитающее поколение». То есть эсэмэсострочилки. В отличие от литератур, всяческие книги по психологии ими скачиваются. Они хотят иметь «личностный рост» и персональный миф. И под этим соусом Ирине и захотелось «впарить» (как бы они выразились) действительный опыт и реальные наблюдения. Потому что сама она сначала прожила полжизни, работая с людьми, а потом начала читать и писать о психологии. Она может применить все новые теории к собственной практике и психике. И некоторые из них, скорее всего, проверку прожитою жизнью не пройдут. К слову сказать, вся теория Фрейда зиждется только на примере одной единственной пациентки. Ну и его собственной жизни, разумеется. А поскольку ни разу не повторяется ни одна ДНК, то и обобщать вообще вряд ли возможно. Но если описать что-то своё и в этом кто-то увидит себя, то можно считать, что прожил не зря. Нет ничего интереснее своей судьбы. Даже в ретроспективе. И даже в ней хочется найти то, что ты упустил из-за того, что не начал изучать психику человека раньше.

Ирина встала, намереваясь полить грядки и цветы, поскольку солнце зашло. И застала за поливом Олега. Он пускал вверх фейерверки воды из шланга. Огурцы уже плавали в воде, и поэтому Ирина показала ему рукой на цветник.

– Распределение ресурсов говорит о приоритетах. И огурцы явно для тебя важнее роз, – заметила она, когда Олег неохотно перешёл к поливу клумбы, перестав заливать всё вокруг, а просто отбывая обязанность.

– Пошли на море! – сказал Олег. А то скоро уже совсем стемнеет.

– Пожалуй, иди один. Мне нужно гостям твою комнату подготовить. А ты ляжешь на диван в гостиной.

Олег замялся:

– Я – против. Останусь в своей комнате, – морозным голосом сказал Олег. – Не хочу потом всё время думать, что они трахались в моей постели! – выдавил он сквозь зубы.

Можно себе представить, какие картины могут померещиться молодому парню перед приездом бывшей любовницы, изменившей ему с отцом.

– Они приедут усталыми и вряд ли накинутся друг на друга в чужом доме через стену от спальни сына и бывшего любовника. Даже если они купят дом завтра, то всё равно армянин оттуда должен съехать. На это потребуется время… и…

– Но я свою спальню им уступать не собираюсь. Не люблю ничего временного, страдаю не на своём месте. Пусть умещаются на диване, надеюсь, он не раскладной.

– Раскладной вроде, – вздохнула Ирина. Она сама ещё толком в этом доме не освоилась, – и ты его тогда разложи, я его накрою простынями и возьму из наших с тобой спален по подушке. Других-то нет.

Олег молча пошёл раскладывать диван и грохнул им так, что со двор было слышно. Ирина дождалась, пока он нервно побежал к морю, и только потом начала устраивать постель. А пока вернулась в беседку. И начала разглядывать узоры чаинок на дне своей чашки. И ясно увидела картинку, как мужчина подталкивает женщину в спину к другому человеку. Все трое были коротконогими, потому что дальше в чашке было дно. Но ситуацию можно трактовать однозначно. Или нет?

Почему, собственно, она решила, что отец приедет вернуть девушку сыну? Потому что сама бы так сделала? А может, отец Олега – садист и хочет сильнее ощутить триумф или просто поставить Олега перед фактом, что «былых возлюбленных больше нет», как в знаменитых стихах. Но только в них совет – не возвращаться к ним. И что тогда – Олег будет подталкивать меня к своему отцу? Или отец меня к Олегу?!

Олег стоял у входа в беседку и смотрел, как Ирина вертит задумчиво чашку.

– И что, увидели судьбу? Диван разложен. Я иду купаться.

– А я – готовиться к приёму гостей.

Олег помедлил, желая что-то сказать. Но махнул рукой. И всё же уже уходя обернулся и сказал намеренно легкомысленно:

– Если вы хотите заполучить отче, то надо накраситься и нарядиться. Он даже дома ходит в халате с кистями. Во всяком случае, при маме.

– Уже бегу, теряя тапки, – пошутила она вслед. И подумала, что вот и разгадка знаков на дне чашки – это её, а не Аню один мужчина подтолкнул к другому.

И она пошла краситься. Не любила она слово «мейк-ап». «Макияж» нравилось ей оптимально. Но лучшие в этом смысле времена пришлись на простое слово «краситься». В своё время это были даже не тени, а некосметические карандаши. А тушь для ресниц «Ленинградская» была похожа больше на крем для обуви. Но именно в результате приложения чёрного и синего её серо-голубые глаза приобретали глубину и синеву. И именно они всегда пленяли мужчин.

Но в этом доме ещё не было у неё туалетного столика в ванной. Только зеркала над раковиной в ванной. Зато на нём был специальный свет для бритья и макияжа. Поэтому процесс прошёл успешно. Глаза уже не те, зато они удлинены морщинками вверх. Ирина одну из них закрыла стрелками. Нанесла на щёки и губу помаду – румян у неё по новому месту жительства ещё тоже не завелось. Но результат её порадовал. Нацепив серьги в тон глазам, она от их мерцающего покачивания радостно заволновалась. Сердце заколотилось: а вдруг ей ещё раз в жизни предстоит флирт. Если не любовь?! Нет, нет, только не это.

Дело даже не в возрасте, а в том, что у неё по крови движутся тромбы, пока ещё не истреблённые полностью лекарством после второго инфаркта. После первого с помощью радио-хирургии её успели спасти за полчаса до смерти. В любой момент они могли сбиться в один большой и сделать её трупом или овощем – в зависимости от того, застрянут в голове или в сердце.

И поэтому она решила: никогда и ни с кем сексом не заниматься – опасно. Про четвертое замужество и вовсе речи нет. Но возможность отбить мужчину у другой женщины её радовала.

– Вот уж кто не может осуждать других – на себя посмотри, злыдня, – Ирина по-девчоночьи показала язык своему отражению, оно ей понравилось необыкновенно, и отправилась готовить ужин на четыре персоны – простыни и наволочки же просто кинула на диван: пусть Аня сама заботится о ночлеге. А Ирина пока будет соблазнять «отче». Кстати, как его зовут. Ах да, в договоре Олега значилось отчество Макарович. Макар, который телят не пас. Только «тёлок».

Вернулся Олег. Мокрый и решительный. Но войдя на кухню, где Ирина уже включила свет, наткнулся взглядом на её разукрашенные глаза и остолбенел.

– Вот это да, – почти шёпотом сказал он.

– Вся наша красота – наполовину французская косметика.

– Да-а. То есть надо всё же иметь, на что её намазать.

– Нанести. Но в комплименте я к словам придираться не буду.

– Я… Я – в душ, – сказал Олег так, будто вернуться ему предстояло в постель, где его будет ждать обновлённая и улучшенная версия Ирины.

Она обрадовалась его реакции. Значит, «такая корова нужна самому?». Что-то у неё сегодня в мыслях целое стадо парнокопытных.

Воцарилось неловкое молчание.

– Ещё час назад мне бы показалось диким, что у нас что-то может быть. А сейчас… – улыбнулся Олег. И не понятно было, шутит он или говорит то, что в голову пришло.

– Давай ты сосредоточишься на возвращении Анны. Как известно, за двумя зайцами погонишься…

– Ни одного не поймаешь. А вы думаете, можно поймать хоть одного, если мчаться за ним?

– Нет, но если заяц сам бежал навстречу и запутался в сетях…

– Это вы про отца?

– И про Анну тоже.

Олег сделал в воздухе некоторое движение, будто делал зарисовку.

– Тогда зайцы запутались друг в друге. Да и вообще, сети на зайцев не ставят. Они могут их перегрызть.

Ирина подняла вверх руки, сдаваясь:

– Значит, кружевную блузку надевать не буду, чтоб никто не перегрыз. Надену оранжевую блузку с торчащими вверх морковками груди, – съехидничала Ирина и ушла в свою комнату, предоставив мыть посуду Олегу. И он мыл её вдумчиво, выжимая из губки много нежной пены. И ему нравился процесс.

– Ну чистый Фрейд, – сказал он зло, бросив резко губку и решительно ополоснув руки. – Хм – морковки грудей…

Ирина в своей комнате открыла компьютер и попыталась разыскать отца Олега в соцсетях. Его там не оказалось – во всяком случае, по фамилии и имени. Это успокоило Ирину. Значит, он предпочитает знакомиться с реальными женщинами.

– Да зачем мне это. Мне же ничего нельзя. Моя задача – дать повод Анне переключиться снова с отца на сына. А остальное – мрамор, который надо отсечь от статуи и выкинуть – не делать из отходов крошечные статуэтки собственных романов.

Ирина пошутила на счёт морковного платья. Такого в принципе не было. Она решила встретить гостей в слим-джеггинсах, по виду напоминающих джинсы цвета индиго, и размашистой голубой джинсовой рубашке поверх обтягивающей грудь тесной майки. Не позорно, не вызывающе, по-домашнему.

А Олег поймал себя на мысли, что теперь ждёт приезда отца. И ещё то, что очень по нему соскучился. Может, простить им связь? Пусть живут летом по соседству от нас.

– Вот дурак! Меня же контракт заставили подписать специально на случай увлечения. Да и Аня, что говорить, – хороша. Глаза у неё чёрные, большие, шея – как колонна. А про грудь… про грудь и речи нет. Пышная, большая при умеренных формах. Ну и волосы тёмными волнами на белой коже. Она любит делать прическу, когда конский хвост спускается на плечо сбоку.

В мечтах оба и не заметили, как пришло время прилёта рейса «отче и иже с ним». И Ирина переодевалась судорожно, когда услышала звук тормозящего у дома такси.

Сперва из такси вышла женщина, ей из глубины машины подали ребёнка. А потом вышел среднего роста жилистый мужик, и они с водителем стали вынимать сумки из багажника. Ирина увидела, что им навстречу идёт потрясённый и растерянный Олег. Он с трудом переставлял ноги, пытаясь выработать систему поведения в неожиданных обстоятельствах. Что и говорить, малыш в этой ситуации был непредвиденным фактором.

Ребенок, судя по всему, спал. Его жёлтая одёжка фосфоресцировала в свете фонаря над машиной, отбрасывающего свет и на дорожку, ведущую к дому.

Женщина тащила его привычно, правильно. Олегу она улыбалась дружелюбно. Ему ничего не оставалось, как обойти её, умирая от любопытства, и подойти к отцу, чтобы помочь с сумками. Отец его обнял радостно и крепко. Олег ответил тем же. Ребёнок их примирил, сделал невозможным возврат к прежнему. Ирина поспешила в прихожую и широко распахнула дверь навстречу молодой матери.

Анна вошла, не без любопытства взглянув на Ирину. Личико узкое, глаза бледно-голубые, почти белые. Волосы русые, зализанные. В ней чувствовалась некая глуповатая инфантильность, пока она не прошла в спальню Ирины, куда была открыта дверь, и не положила малыша на кровать.

Грудь её была и впрямь выдающаяся – далеко. Но и вся фигура оказалась после родов и кормления чуть оплывшей.

– Располагайтесь, – сказала Ирина приветливо, – ванная справа от вас. У каждой спальни своя, так что можете искупаться одновременно, – сообщила она тоном радушной хозяйки. Так уж вышло, что самой ей коротать ночи придётся в гостиной. Не устраивать же сцену молодой мамаше, мол, забирайте своего ребёночка – и в холл. Про себя она эгоистично вздохнула. Но показывать недовольство не стала. Пошла на кухню. Сумки мужчины уже занесли в комнату Олега.

– Здравствуйте, добрая самаритянка, – комплимент со стороны «Отче» был весёлым и непринуждённым.

Олег вспомнил, что не назвал имён.

– Ирина. Макар, – он по очереди указал на обоих.

– Какие у вас… – застопорившись взглядом на глазах Ирины непроизвольно вырвалось у Макара, – шкафы на кухне красивые. По ним вы целый сад нарисовали, – чувствовалось, что начал он говорить про синие очи, но одернул себя: незнакомая женщина, может, у них что с сыном наметилось. Стушевался ловелас. Его нельзя было назвать старым. Лицо как из камня высеченное, глаза пронзительные, непонятного цвета и глубоко посаженные. Так представляла себе в детстве Ирина рыцарей-крестоносцев.

– Сама садик я садила, и не надо поливать, – отшутилась Ирина. – Это пока всё, что я успела сделать в доме после покупки. На счёт дома для вас мы договорились сегодня (или уже вчера, раз перевалило за полночь) о просмотре на двенадцать дня.

На кухню пришла явно побывавшая под душем Анна. Она выглядела измученной.

– Ну что, к столу?! – глядя на Макара спросила Ирина. – А то я наготовила – съесть без вашей помощи мы с Олегом не сможем.

– Я – как волк. Я – есть что я ем, – заявила Макар.

Анна же смущённо промямлила:

– Разве что салатик попробую.

Олег стал вынимать из холодильника чашку с салатом и тарелку с котлетами.

Женщины доброжелательно поглядывали друг на друга. Отец и сын словно насмотреться друг на друга не могли. Наверное, раньше, до этого разрыва, они в полной мере не знали, до какой степени любят друг друга. Оба люди критичные, остроумные. Таким и в голову не приходит на американский манер изъясняться в родственных чувствах. Вообще, как-то у нас не принято говорить родне объяснения в любви. Об этом очень ёмко написала в своё время в рассказе «Свои и чужие» королева русской сатиры Надежда Тэффи. Вкратце смысл рассказа – если чужой говорит, что простудился, – ему вежливо сочувствуют, если на простуду жалуется свой, то его ещё и обругают, что ходил без шарфа, да ещё добавят, что сам виноват.

За весь ужин они не произнесли ни слова. Потому что появление ребёнка требовало указания времени его рождения: кто этот малыш – сын Олегу или брат? И удастся ли это установить в принципе, даже генетический тест не обязательно внесёт полную ясность. Ведь во многом у них одни гены. Но разные фены.

Ирина расспрашивала Анну о смешных случаях с малышом. Молодая мать рассказывала весело, но на сленге. Было видно по теням на лице, что её слова-паразиты типа «в натуре», «легко», «по жизни» слегка раздражали обоих мужчин. Тени пробегали по их лицам. Словно Ирина была неким критиком, который как раз сейчас оценивает их родственницу. Нет, Аня явно не была деревенской или провинциальной девочкой. Скорее родом она из какого-нибудь пригорода Москвы, например Люберец. Её совершенная красота лица и тела немного упрощалась её словарным запасом, как у Эллочки Людоедки. Ну, может, чуть больше. Ирине молодая женщина нравилась. Похоже, Ваняткой она занималась страстно, читала разные книжки, как его развивать. Но её интерес к прочим делам намного снизился. К Макару она стала относиться с долей скепсиса, он уже не казался ей всесильным. Всё это Ирина поняла, когда она обронила в сторону гражданского (а может, и законного) мужа фразу:

– Не налегай на ужин, с твоим-то дырявым желудком.

В тоне сквозила не забота, а снисходительное указание на возраст, в котором муж уже нуждается в ограничениях. Лицо Макара слегка перекосило, но он промолчал. И Ирина подумала, что в психологическом плане иметь дело с более молодыми и здоровыми людьми, чем ты сам, чревато уколами по самолюбию. Даже когда они не говорят этого напрямую, то в некоторых фразах отсутствует то уважение, которое невольно сквозило, когда нынешние люди преклонных лет были в силе или у власти. Конечно, любые муж и жена через три года перестают друг перед другом «крутить рекламный ролик». Все маски уже сорваны. А если нет, то кто-то из них наверняка брачный аферист или законченный идеалист. Только эти два типа людей говорят партнерам только то, что те хотят услышать.

Впрочем, все эти мысли мелькали у Ирины в голове как бы между прочим. Ей было жаль, что отец ел молча. Магия его голоса не рассеялась, а укрепилась при встрече. И она решила взять инициативу на себя.

– Макар, вы хотели бы переночевать в комнате с сыном или туда перенести из моей спальни вашего Иванушку?

– Нет-нет, буду спать в комнате сына. Мы так долго не виделись.

– Тогда я на пару ночей перейду в гостиную на диван. Надеюсь, вы купите дом уже завтра.

– Ой, простите меня, это я перейду на диван, – Аня даже покраснела за свою невольную неловкость.

– Ну что вы, малышу тоже нужно место. Давайте сделаем из чего-то барьер. У меня есть материал для москитной сетки, её пока на окна не установили. Пойдёмте, примотаем его к спинкам кровати с одной стороны.

Но Макар тут же встал с места, уже стоя допивая чай из мяты.

– Что вы, тут нужна мужская сила. Сын, пойдём твоему сынишке обустраивать ночлег.

Поднявшийся было на ноги Олег от этого заявления буквально рухнул на стул обратно. То, что он был изумлён и растерян, читалось сразу. Но обрадовало ли его известие, что Ванюшка его сын? И поверил ли он в это.

Но отец протянул ему руку и помог подняться, улыбаясь заговорщицки.

– Да, я был бебиситтером не у сына, а у внука. И эту покупку дома я задумал, чтобы поселить молодую семью, – Макару нравился произведённый эффект. Видно, эту реплику он готовил тщательно. И не прогадал со временем.

Олег протянул отцу руку и встал. Они так и пошли в спальню Ирины не разжимая рук. Так, наверное, в детстве Макар тащил малыша Олежку в детский сад. Только теперь сын стал на голову выше отца.

Ирина тоже растерялась, но она ведь оказалась права на счёт того, что Макар привёз Аню, чтобы вернуть её сыну. Да ещё не одну.

Ирина посмотрела на Анну, её вся эта сцена растрогала. Но рада ли она тому, что случилось?

– Анечка, вы решили вернуться к Олегу? И как вы жили всё это время без него?

Анна молчала. Она делала вид, что собирает посуду.

– Аня, я умираю от любопытства. Я написала книгу с психологическим анализом моей жизни. Но такой ситуации, как из мексиканских сериалов, не было даже у меня, безумной.

Аня явно испытала облегчение, когда Ирина обозначила свой интерес не как личный, а как научный.

– А вы будете против того, чтобы Олег вернулся ко мне? У вас с ним что-то было? – Все же она хотела расставить точки над «и». Ирине благо скрывать было нечего.

– Что вы! Мне пятьдесят восемь. А ему лет двадцать пять?

– Двадцать четыре, – поправила Анна. И засмущалась. – Я ушла от него к Макару за два месяца до нашего разрыва. Но когда осознала, что беременна, срок был три месяца. И с этого момента Макар перестал со мной спать. Он стал относиться ко мне, как к дочери. Кормил, отвозил к врачам.

Всё стало ещё хуже, когда ребёнок родился. Ну, я имею в виду, что Макар отдалился ещё больше: нанял Иванушке ночную няньку. Сам стал только завозить продукты раз в неделю. И всегда делал вид, что торопится. Наверно, у него уже был кто-то ещё.

– Надо было спросить.

– Говорит, что нет. Мол, у него теперь чувство вины, что из-за своей прихоти он потерял сына. Не хочет усугублять ситуацию. И, оказывается, когда родился Олег, он с женой тоже не мог спать – у него к ней появилось чувство, будто она стала матерью не только Олегу, но и ему самому. Он, видите ли, не может сексуально покушаться на Мадонну с младенцем.

– Это комплекс. Или фобия. Но не выдумка для отмазки, раз и с женой не спал.

– Говорит, тогда-то и привык иметь пару вариантов на стороне. Благо деньги появились.

– Ну а вы сами, Аня, вы к нему что чувствуете теперь.

– Да ничего. Благодарность разве что. Он вписал имя Олега в свидетельство о рождении Вани. Много раз порывался позвонить сыну и всё рассказать вместо меня. Но не решался. И только когда ему сказали, что Олег уехал на лето пожить у знакомой, он испугался, что вы тоже забеременеете и это всё осложнит. Вот и решил подыскать тут дом и заодно разрушить стену молчания. Мы собрались за день. Дом и правда обещал купить. Нам с Олегом. Или нам с Ванюшкой, если Олег нас с ним не простит или не поверит.

– Он, Аня, всё ещё влюблён, злится. Но я ему всё объясню завтра за работой.

– Думаете, есть шанс, что он вернется ко мне? Я так настрадалась без секса, без моральной поддержки.

– Зато теперь Олег может на вас жениться, не опасаясь измены в своей семье.

– Да я вообще…

Но Ирина жёстко пресекла готовую вырваться клятву.

– Не надо ничего обещать. Жизнь длинная и непредсказуемая. Пойдёмте-ка все спать. Завтра у вас день обретения собственности. Независимо от всего остального это событие грандиозно само по себе.

Олег с отцом быстро натянули сетку. Отец прикрыл дверь. И сказал, не глядя в лицо сыну:

– Я трахался с Анькой всего пару дней после твоего отъезда. А потом – ни-ни. Оказалось, что у неё срок беременности на месяц с лишним больше, чем срок, когда мы с нею переспали. Ваня – твой сын. Я жил отдельно, только помогал ей материально и в оргвопросах.

– Оргвопросах? – зло хмыкнул Олег.

– Я дал взятку, чтобы сына записали на твоё имя. Платил няньке и привозил еду. Анькина мамаша сказала, что раз дочка в подоле принесла, то пусть несёт мимо их двери. Даже встречать из роддома вместе со мной отказалась. Но отец пару раз тайком забегал на внука взглянуть.

– Так чего ж ты раньше мне всё не рассказал?

– Решил вместо тебя тянуть лямку в первый год после рождения внука. Чтобы расплатиться за своё желание перещеголять молодёжь в вопросах секса.

– Ну и дурак, – непонятно о ком высказался Олег. Не то о себе, не то об отце.

– Я ведь так страдал. А ты…

– Думаешь, ты смог бы или захотел бы помогать девке, которая тебя бросила? Подумал бы, мол, зачала непонятно от кого – от меня или от тебя, а возможен и третий участник. Ведь окончательно всё стало ясно после рождения Ваньки. Согласись, малыш в тебя и твою мать удался, а не в Аню или меня. Не просто красивый малыш, а ещё его внешность – алиби для деда!

Олег очень хотел поверить отцу. Это сняло бы груз с его души. Хотя… всё равно ведь измена и подлость со стороны двух самых важных в тот момент для него людей были. Да, раскаялись. Да, поплатились. И, что говорить, любовь не прошла. Но из неё навсегда исчезло доверие.

– Отче, я всё понимаю – головой. Да и Ирина мне предсказала, что ты приехал Аню мне вернуть. Но это означало бы, что ты ею вроде украл, попользовался, а потом решил вернуть.

Макар сидел на краю кровати, сцепив руки в замок. А теперь ещё и голову опустил.

– Согласен. Так оно и есть. Я – эгоист, я плохой человек, я стареющий донжуан, поспешивший подгрести под себя как можно больше тел и душ. Заодно и Анькину. Но я понял, что тебя я боюсь потерять больше, чем всех остальных вместе взятых. Ну, за исключением Иванушки, само собой. Да, он – следующее звено в цепочке моего эгоизма. Я люблю тебя, как часть себя, а его – как часть тебя. Хорошие люди, наверное, как-то по-другому любят.

– Об этом тебе с Ириной нужно поговорить. Она как раз написала книгу по психологии. Причём пытается найти в собственной биографии проявление разных там теорий, течений. Я ещё мало прочёл. Но понял одно: все мы крепки только задним умом. Что толку копаться в прошлом. Его мы мысленно отредактировали, вымарали всё нас перед собой унижающее, идеализировали и подогнали.

Макар с надеждой посмотрел на сына. Тот говорил с горечью, но сцену закатывать не стал.

– Слушай, а у тебя с этой Ириной – что?

– Опять… думаешь, если она моя – захочешь её отбить? Должен тебя разочаровать. Нас связывает её работа. И мой отдых здесь «на халяву», за небольшую помощь. Ирине нужно мнение молодого поколения о её книге. Думаю, она хочет научить нас жить в том смысле, что на своей практике убедилась, что из теорий имеет отражение в практике, а что – туфта для гонорара. И обращать на всякие техники личностного роста, как и на фрейдизм, внимания не стоит. Быть или казаться и всё такое…

Макар прислушался к приглушённым голосам женщин на кухне.

– Пошли ещё чаю с мятой выпьем. Больно уж красивая она, Ира-то.

– Ира?! – Олег ткнул отца в бок. – Она старше даже тебя намного.

Макар приостановился и практично уточнил:

– На сколько?

– Ей пятьдесят восемь. А тебе – полтинник. Но она… она какая-то… не старая. Хоть особо и не молодится.

Макар встал с постели и потянулся.

– Давай глотнем горячей мяты – и в койку. А то проснётся твой Ванька-встанька и начнет вякать, опять не выспимся. Он так шалил в самолёте – вы с ним ещё сами наплачетесь. Юла, а не мальчик.

Глава шестая

Все проспали на следующий день, даже малыш. Поэтому завтракали, стараясь умять всё быстрее, чтобы успеть подкрепиться перед осмотром дома.

Вечером диспозиция прояснилась. Никого уводить не надо. Противник сдался добровольно.

Поэтому утром у Ирины была не нанесена косметика – и краситься перед походом к страстному армянину Ирина уж точно бы не стала.

Деревья на той улице, по которой они двинулись кавалькадой, смыкались высоко над головами и пахли как-то… лечебно. Шли медленно, наслаждаясь красотами, – Олег с Аней по очереди несли малыша. Он всё время тянул ручки к тому родителю, который его только что отдал. Олега как чужого он не воспринял абсолютно – что значит голос крови.

Впереди них шли Макар с Ириной. И оба испытывали неловкость. Макару надо было придумать, что рассказать, а что нет Ирине. Он же не был в курсе, что ей легко удалось расколоть Аню вечером. А Ирина думала о том, как бы сейчас предупредить Макара, что он ей – муж: она ведь соврала вчера приставале, что приезжает её муж с невесткой. Если Анне с Олегом дом не понравится, то положивший на неё глаз сосед захочет зимой положиться себя полностью на одинокую дамочку, которая, конечно, за счастье почесть должна.

– Как странно растут деревья на этой улице – как иголки у ежика на спине.

– Так ведь тут параболой изгибается местность.

– А удобно ли тут катить коляску?

– Вы стали настоящим отцом, которого волнуют странные для мужчины вещи.

– Да нет, нормальным дедушкой. Теперь по выходным даже бывшие плейбои не стесняются выгуливать «породу».

– А я вот дважды не доносила детей.

– Что ж, скоро обзаведетесь внебрачным внуком, – засмеялся Макар своим призывным смехом.

– В смысле?! – Ирина подумала, уж не делает ли он ей предложение так – с бухты-барахты.

Макар откровенно хохотал.

– Да не пугайтесь вы так. Жениться я на вас не собираюсь. Я про то, что вы подружились с Олегом и Аней. Думаю, что время от времени они будут скидывать на вас Ваньку-встаньку. Хотя бы когда он уснёт. Оба слишком долго не занимались сексом, начнут навёрстывать.

Ирина была слегка уязвлена таким категоричным отказом жениться. Она слишком привыкла, что все мужчины более-менее подходящего возраста стремятся с ней жить. Хотя бы вежливей выразился, что ли. Но она решила использовать его промах специально, чтобы рассказать о своей лжи во спасение.

– Конечно, вы не собираетесь на мне жениться. Ведь мы уже лет двадцать пять, как в браке с вами. Я так сказала приставучему соседу, что приезжает мой муж с невесткой, а Олег – мой сын.

Макар оторопел и расхохотался ещё громче.

– Тогда нам нужно срочно перейти на «ты». Мы ведь уже на подходе. Издали вижу любопытный нос продавца дома в окне.

И Макар… притянул Ирину к себе и впился ей в губы. От неожиданности и болезненности поцелуя она вырвалась из объятий.

Макар снова обнял Ирину и сказал на ушко:

– Чуть меньше удивления от почти невинной ласки. А то наблюдатель решит, что я импотент, раз жена так удивляется тому, что муж её целует.

Ирина изобразила улыбку, отстраняясь, и посмотрела на мужа кокетливо.

Армянин сменил диспозицию и уже, широко распахнув дверь, вышел на крыльцо. Рубаха была не застегнута, и под ней кустилась шерсть, перелезая на шею. Зато на голове волос было не так уж много. Вот уж точно говорят, что лысина вытирается об чужие подушки.

– Добро пожаловать, дорогие покупатели! – с акцентом восточного базара пропел Карен. – Я уж и чемодан упаковал.

– Ну, мы вам ничего не обещали. Деньги-то муж даст или не даст, – Ирина мимолётно прижалась к плечу Макара и просящим взглядом посмотрела ему в глаза.

– Куда я денусь с подводной лодки, – довольно ухмыльнулся Макар, – своё, родное – оно должно жить лучше всех.

Карен довольно потёр руки, пропуская покупателей внутрь. На кухне стояла какая-то пышнотелая женщина с русой косой. Но она шмыгнула в другую комнату. Видно, статус её в доме был промежуточным между уборщицей и любовницей, а от хозяйского пока ещё далёк.

Комнаты очень понравились Ане. Малыш загугукал на руках одобрительно, желая поползать в новом доме. Макар же оглядывал всё цепким взглядом, не гнушался и пальцем штукатурку потереть.

– Венецианская штукатурка, – тут же пояснил как ценитель ценителю Карен.

– Вижу, – суховато отбрил его попытку сближения Макар.

– Сколько лет дому? – уточнил он уже нейтральным тоном.

– Три года. Себе строил. Да жена не хочет тут жить, вернулась в Ереван. Города ей не хватает. Магазины не те, – снова интимным тоном поделился с Макаром Карен. – А твоя, смотрю, наоборот – к морю до тебя перебралась. Везёт же людям.

– Зато я вынужден в Москве крутиться. Разве что на праздники смогу сюда приезжать. Хорошо, что сына с невесткой тут поселим, Ирочке моей не скучно будет. Да и не начнут разные ловеласы подъезжать, – Макар посмотрел на Карена с такой грозой, что тот даже попятился.

– Ну, дом продам – уеду. Не могу я к красавице не приставать, – с искренним сожалением сказал любвеобильный армянин. – А она тебе нажаловалась, да? Ладно, больше не буду, – последнюю фразу он обратил к Ирине. Та покраснела.

– Знаю я таких, как ты, – парировала Ира. – «Больше не буду. Но и меньше не буду!» – она пародировала манеру говорить армянина очень смешно. Все рассмеялись, кроме озадаченной словом «жена» Ани. Её, видимо, Олег забыл предупредить на счёт коллективной лжи Карену о том, что Ирина – жена Макара уже двадцать пять лет.

– Быстро это вы пожениться решили, – с некоторой ревностью произнесла она, разрушая тщательно возводимую картину семейной жизни старшего поколения.

– С первого взгляда и до последнего вздоха, – Макар обернулся к «жене» и впился губами Ирине в губы снова. На этот раз поцелуй ей понравился. Она будто и впрямь привыкла к таким выражениям чувств.

Олег же быстренько схватил Анну за подол платья.

– Посмотри внимательнее санузел, удобно тут будет тебе малыша купать? – уводя её сказал он. А уж там на ушко рассказал Анне смысл сцены, разыгранной для одного зрителя.

– Тогда уж и ты меня так поцелуй. Мы ж с тобою тоже якобы женаты.

Олег отодвинул головку малыша и, обняв их обоих, поцеловал Аню. Её чёрные глаза вдруг сделались лучистыми и бархатистыми, чуть прикрылись от удовольствия.

– Я люблю тебя, – дрогнувшим голосом сказала она. А Олег пожал плечами и молча поцеловал её снова.

– У меня сохранилось кольцо, которое я купил, когда собирался сделать тебе предложение, а ты сказала, что уже два месяца у вас секс с моим отцом, – сдавленным голосом сказал Олег. – Хочешь его получить в пользование? – он с трудом поднял глаза на Аню. Она стояла – похожая на Мадонну с малышом на груди и плече.

– Боюсь, ты меня не простил, – сказала она обречённо.

Олег вздохнул глубоко, как перед прыжком в воду. Но решил, что тянуть дальше не получится.

– Не простил. Но и не разлюбил, – будто клятву произнёс Олег. – Но буду жить с тобой. Вот только верить, прости, не получится…

– Давай сделаем так: я сегодня куплю кольцо и попрошу тебя стать моим мужем, – сказала Аня. – Только в тот момент теперь уже ты не скажи, что спал с этой Ириной.

– Конечно, не спал. Но проникся к ней… не знаю чем. Теперь, когда ты будешь слушать её книгу, надеюсь, вместе со мной, ты поймёшь.

Аня уложила малыша и вышла в гостиную.

Макар посмотрел на неё.

– Так что вы решили, молодые? Подходит вам гнёздышко?

– С милым рай везде, – сказала Аня искренне и растроганно.

– Покупай, – кивнул Олег отцу. Все, кроме хозяина дома, поняли, что это больше, чем приобретение недвижимости.

– Ну, тогда вы все – свободны, идите купаться, а мы с Кареном начнём оформлять сделку.

– Вах! – обрадованно вскрикнул Карен и схватил из буфета коньяк. – Мы должны это отметить.

В крошечные пыльные рюмки он плеснул по глоточку для всех из бутылки с виноградной кистью из стекла. Не отказалась даже Аня.

– Я освобожу дом к вечеру. Можете сюда перебираться. Мебель – дарю. – И он полез целоваться со всеми, особенно задержавшись на Ирине.

Макар прервал его лобзания.

– Зачем же дарить – куплю имеющиеся вещи. Да и дело с концом.

– Хорошо, – обрадовался Карен. – Слова мужчины.

Оставив мужчин «ударить по рукам» официально, остальные побрели к дому. Там взяли всё необходимое и отправились к морю. Всю дорогу молодые страстно целовались. Так что Ирина сочла за благо взять Ваньку на руки. Он стал пристально разглядывать её лицо. Глаза его – такие серо-голубые в рамке очень чёрных ресниц чем-то были похожи на её собственные, только синие.

– Неужели ты будешь моим внуком? – спросила она ребёнка. И тот кивнул. А потом положил голову на плечо и прикорнул.

Ванька проснулся на полотенце, лежащем на песке. Прямо перед ним было что-то огромное и синее, и оно было всё время неровным и шипело. Он тут же пополз к морю. Молодые целовались самозабвенно. Так что не мать с отцом, а Ирина поползла за ним. Мальчик протянул руку морю, словно хотел поздороваться. Волна лизнула ладонь. Ванька издал непередаваемые ликующие звуки.

«Наш человек!» – подумала Ирина. И перед её внутренним взором развернулись все возможности вхождения в семью. Радужные были первыми. Но потом она подумала, что Макар так и будет бегать за молоденькими «сосками», как их очень точно называют в народе. И как это будет противно – слушать ложь – ведь менять дислокацию с ухоженного жилья и вкусной еды на салатный лист в холодильнике и секса среди раскиданных вещей ему всё же не захочется. И Ирина решила, что Ваняткой будет любоваться, когда молодые Семёновы будут приезжать в свой дом у моря. Благо, всяко-разно это лето тоже только началось. И про себя решила не допустить сближения с Макаром. Хотя его шарм и не померк. И целоваться он умеет. Но боль и тоска измен для неё непереносимы. Так что и думать долго не надо – буду искать дальше. Идеал – и только мой. Такой результат показал Ирине тест в интернете на тему, какой тип мужчины её. А поскольку идеалы маловероятны в природе, лучше быть одной. Ну то есть с собакой и кошкой. Их любовь после инфаркта более полезна для здоровья и менее травматична для израненного органа.

Глава седьмая

Макар тоже думал об Ирине. Её глаза его вчера просто заколдовали. Все оттенки грозового неба переливались в них, словно освещённые всполохами света. И это враньё Карену на тему того, что они вместе уже двадцать пять лет, неожиданно ему понравилось. Но… он себя знал. Ирина на много его старше, хоть и есть в ней что-то неизбывно молодое и стильное. Но за время после развода он же перебрал целый полк красоток. И каждый раз возбуждение от прикосновения к юному телу – даже и уже изрядно развращённому, вызывало в нём радость жизни и восторг победы – помимо всего прочего. И вряд ли он устоит, если случай подвернётся снова. Вот если б Ирина оказалась не ревнива… Тогда можно было бы не отказывать себе ни в чём.

Макар арендовал машину, как только Карен повёз его в город на своей. Они долго и муторно оформляли куплю-продажу. Карен за мебель заломил несусветную сумму, но Макар торговался всерьёз и порешили на сумме разумной.

Когда в банке Макар перевёл на счёт Карена деньги, мужчины, измотанные сидением в очередях и хождениями по инстанциям, буквально ввалились в ресторан.

– Нам много мяса и чая, и также литр воды, – сделал Макар заказ мрачной сорокалетней официантке.

– А выпить?! – возмутился Карен.

– Дома допьём твой восхитительный коньяк. Мы ведь теперь оба за рулём.

– Неправильную ты машину выбрал. Слишком красивую. Уведут! Вот и жену ты оторвал такую же…

– Ты на чужой каравай рот не разевай, – строго сказал Макар.

– Была бы она как каравай, так подавись ты сам ею. А она… гитара с грудью.

– Гитара с грудью, – Макар захохотал так, что скатилась со стола бутылка с водой, которую только что поставила на стол официантка.

– Ну а жена у тебя на кого похожа? Толстая, что ли.

– Худая. Но худая корова – всё равно не газель. Раньше, пока она не начала себя и меня голодом морить, у неё попа и грудь были. А теперь грудь стекла, как слёзы, попа – костистая. Задурили бабам головы этими девяносто-шестьдесят-девяносто. А у твоей – грудь красивая, ноги рекламные. Слушай, ты её бросить не собираешься? – В голосе Карена звучала искренняя надежда. И от этого нежелание жениться на Ирине у Макара снова пошатнулось.

«Вечером проверю её на ревность», – подумал он решительно.

– Карен, где тут у вас ночной клуб поблизости?

– Тут нет, но до Сочи недалеко. Там их полно. Отметить там собираетесь? Может, я присоединюсь?

– Ага, чтобы жену мою лапать – я тебе так отмечу на всё лицо, а то и тело…

– Ладно, понял – не дурак, – Карен обречённо вздохнул. И посмотрел на официантку голодным взглядом.

– Ещё раз пройдёшь тут без нашей еды – кусок попы у тебя откушу, – сказал он раздражённо женщине.

Та хотела что-то ответить, но ушла на кухню.

– Твоё сырое мясо, – ехидно шваркнула она на стол бифштекс с избытком крови. А бефстроганов Макара оказался хорошо прожаренным.

– Любят тебя женщины, – позавидовал Карен.

– А тебя – нет? – удивился Макар.

– Меня любят тоже. Но реже, – приободрился мужик. И оба накинулись на мясо с аппетитом изголодавшихся неандертальцев. А для Олега и Ирины тем временем настало время поработать над книгой. Олег хотел позвать слушать и Аню. Но та пошла укладывать ребёнка и уснула рядом с ним. Олег увидел, что малыш во сне откатился к краю кровати и его головёнка покоится в ограждении из москитной сетки. Он умилённо сфотографировал эту сцену. Прекрасная, вся сияющая очень белой гладкой кожей с распустившимися волнами чёрными волосами и рядом смешной мальчишка с торчащим светлым чубиком. Так похожий на его собственные детские фото.

Он вернулся в беседку и показал Ирине это чудесное фото на дисплее. Видно было плохо – даже в тени беседки экран аппарата отсвечивал и бликовал.

– Надеюсь, ты переложил Ваньку ближе к матери? – торопливо сказала Ирина. – А то его голова уже свисает. Лежит в сетке, как футбольный мяч.

Олег виновато помчался обратно. Очевидно, отцовские инстинкты в нём пока не развились. А вот основной инстинкт так и бушевал. Ночь им с Анной предстояла бурная. Сладкая и горькая. Главное, чтобы никто из них не взялся вспоминать разрыв…

Олег вернулся, взял ноутбук на колени, потом пересел в самую тень, чтобы лучше видеть свет. И начал читать с того места, где остановился, казалось бы, целую вечность назад. Надо же, наверное, хороший психолог Ирина, раз предсказала, что отец вернёт ему Аню. Да ещё и с его ребёнком в придачу. Кто бы мог ожидать такого благородства от эгоиста и бабника!

В книге Ирины всё ещё шла речь об её детстве. Как бы она ни разоблачала фрейдизм, как основанный на одном-единственном факте, а всё же видит в этом времени фундамент всех последующих чувств и поступков.

Отрывок так и начинался.

«Мне многие говорят, что я знаю мужчин. Как всякое категорическое утверждение это не может быть верным. Конечно, я разбираюсь в людях лучше именно потому, что они меня интересовали больше всего. Глупо играть в компьютерные игры, когда вокруг столько непостижимых характеров, создающих непреодолимые часто преграды. Впрочем, не об этом сейчас речь. Я знакома-то за всю жизнь лично была, может, с тысячей-двумя особей мужского пола. Да и то не близко. У меня побывало в постели «двенадцать апостолов» моей сексуальной жизни, да и то двое по одному разу. С остальными я только общалась, писала о них или о событиях с их участием, снимала телерепортажи, которые их разоблачали. И всегда и все они закидывали удочку на предмет – можно ли её поиметь. Просто хочу сказать, что по прошествии стольких лет я вычленила в тактике и стратегии мужского соблазнения нашей сестры всего три тактики. И узнала я обо всех трёх в шесть лет. Когда после смерти отца и лечения в больнице меня отправили в санаторий «Весновка» на поправку здоровья. Там, на огромной террасе старинного дворянского дома, опоясывающей его со всех сторон, мы спали ночью всем скопом на свежем воздухе. А отдыхало нас тогда в этом детском санатории человек семьдесят».

Олег прервался на секунду и скептически посмотрел на Ирину:

– Вы что, в шесть лет умели считать? Откуда цифра в воспоминаниях о детстве.

Ирина задумалась.

– Ты прав. Тогда я считать не умела. Просто в этом санатории я отдыхала каждое лето с шести до четырнадцати лет. Так что узнала, сколько нас там, позже.

– Но это разрушает доверие к воспоминаниям, – Олег настаивал на своём.

– Ты прав. Убери цифру, сотри этот кусок текста.

Олег удовлетворённо хмыкнул – ещё бы, он «пригодился». И стал читать дальше. Уже кому как не ему были интересны способы обольщения! Ведь он трижды проиграл своему многоопытному отцу.

«Итак, кроватки стоят почти впритык. На соседней с моей железной койкой лежит мальчик лет пяти. Я не могу заснуть – тяжело на душе. Тело болит. Душа мается от какого-то космического одиночества. Папы больше нет. Маму с тех пор я вижу по разу в неделю – на родительские дни в больнице и тут теперь, в санатории. Вокруг очень красивый сад, полный высоченных кустов жасмина и сирени – они цветут и благоухают. На террасе полумрак. Полнолуние. Луна – как огромный глаз неба, думаю я. И вдруг слышу, что мальчик на соседней кровати начинает во сне всхлипывать в тон моим мыслям. Я погладила его по руке, чтобы он проснулся и понял, что в действительности всё лучше, чем во сне. Он открыл глаза и резким тоном выговорил мне шёпотом:

– Зачем ты меня разбудила?!

Я оторопела от такого тона.

– Ты плакал, я тебя погладила по руке.

– Гладь теперь долго, – требовательно сказал он.

– Не буду, – обрубила я и повернулась на другой бок.

– Будешь, иначе я медсестре пожалуюсь, – уже почти жалобно сказал малыш.

Не столько угроза, сколько собственное чувство вины и сожаление, что вмешалась в процесс без его просьбы, заставили меня повернуться, и я стала гладить его руку, ладошку, запястье двумя пальцами. От его руки в мою пошли какие-то токи и разряды. Тогда любовных романов я ещё не читала и не знала, что это и есть та самая «искра», которая пробежала.

– Голову гладь, – странным голосом сказал малыш и, буквально перевесившись через узкий проход между кроватями и положив голову на мою подушку, не то приказал, не то попросил он. Я погладила голову и в какой-то из разов погладила по уху. Мальчик весь напрягся, подобрался, часто задышал.

– Гладь уши, – буквально взмолился он. – Я к тебе сейчас перелезу.

– Ну уж нет, лезь обратно в свою койку, а то я сейчас медсестру позову, – отбрила его я. Он неохотно перелез. Я повернулась на другой бок и заснула.

Утром пацан подошёл ко мне и протянул конфету.

– Ну погладь мне уши, а?

– Не буду. – Но конфету взяла.

– Я буду давать тебе в день по четыре конфеты. А ты мне ночью уши гладить будешь. Всегда.

Вот такой миф из жизни. В нём присутствуют все с тех пор задействованные другими особями противоположного пола приёмы: разжалобить, угрожать чем-то в случае неповиновения, заразить своей страстью, предложить конфеты и прочие блага. И в последнюю очередь пообещать, что будут рядом всегда, каждую ночь твоей жизни. Впрочем, «всегда» для мужчин обычно имеет определённые временные границы. В данном случае срок был явно ограничен пребыванием в санатории летом».

Олег оторвал глаза от текста.

– Не могу припомнить, чтобы я кого-то пытался разжалобить, – хорохорился Олег.

– Значит, ты этого не помнишь за давностью лет. После пяти-шести лет каждый уже выбирает для дальнейшего использования ту тактику, которую выбрал, перебрав в детстве все остальные, – шутливым тоном сказала Ирина.

– Можно я сейчас отвлекусь и на эту тему вспомню что-нибудь о себе, а?

– Конечно. Ведь именно для этого я пишу свою книгу. Чтобы все разбирались в своих жизнях, читая о моей.

Впрочем, Олег не убрал руки с клавиатуры.

– Я своей первой девочке в первом классе сначала предлагал списывать у меня математику, потом просил её отряхнуть мне волосы – специально совал голову в куст, чтобы она меня по голове гладила. Но она и так соглашалась, так что угрожать чем-то или подкупать её не пришлось.

– Уверена, если ты пороешься в более поздних воспоминаниях, в старших классах, когда уже были позывы к сексу, ты был готов на то и другое.

– Всё-таки не угрожал… – задумчивым тоном сказал он. – Разве что тем, что не буду больше с ней встречаться, если она не даст… ну…

– Поняла, не маленькая. Ты действовал методом пряника, употребляя как орудие наказания – кнут.

– Я подарки или другие блага не обещал за секс.

– Тогда купленный теперь дом – это первое использование обольщения, да и то за тебя его применил папаша.

Олег как-то всем лицом передернулся.

– Думаете, она спит со мной за то, чтобы жить в этом доме у моря?

– Она занимается с тобой любовью, чтобы загладить вину, получить стабильность и достаток. Получить статус замужней женщины. И вообще ей нравится секс.

– Но любви ко мне у неё нет.

– Нет. Иначе бы она не могла бы так долго не появляться в твоей жизни. Она искала любви. Но не нашла. А с тобой ей будет хорошо, а ты сможешь воспитывать сам своего сына. Брак ведь это всегда во все времена – экономической соглашение. Пакт о взаимопомощи. И от отца твоего она хотела не любви.

– Ну вы откуда всё знаете! – взорвался Олег.

– Я всё это пережила в третьем браке – желание устроиться, иметь стабильность, регулярный секс, партнера для путешествий и экскурсий.

– И разошлись?

– Ну, у нас не было общих детей. К тому же и секс был… не очень. Там в книге дальше я анализирую как раз результативность брака по расчёту на своём примере.

– Но Анька меня хочет, проглотить готова!

– Кто спорит? У неё не было ни одного акта три года. Так не разочаруй её сегодня ночью.

– Но надо ли начинать снова, если она меня не любит?

– А ты готов уйти, выпустить Ваньку из рук, не погрузиться в её тело, не попытаться прорваться в душу?

– Нет, не готов.

Тогда продолжим читать книгу. И вообще не считай некоторые мотивы основными, а другие – не важными. Чувства, как музыка, складываются из всех звуков, мыслей, запахов, прикосновений, а не из выборочных. Все они – правда. И знаков плюс или минус на них изначально не стоит. Пока чувства не проявляются в поступках. Иными словами, у тебя в голове предложение без знаков препинания. Идёт строка, и от того, где ты поставить запятую, тире, восклицательный знак и точку, и зависит смысл всего.

– А, читал про фразу: «Казнить нельзя, помиловать». Или – «Казнить, нельзя помиловать», – горько усмехнулся Олег.

– Так что просто для себя расставь знаки препинания: «Простить, нельзя казнить» или «Простить нельзя, казнить» и мстить ей своими изменами всю семейную жизнь, видимо, недолгую.

– Хорошо, продолжим? – Голос Олега оставался рассеянным в начале чтения. Но после первой же фразы голос стал удивлённым.

«В том же санатории началась и моя карьера на сцене. Там была массовиком-затейником пожилая женщина – в то время ей уже было за шестьдесят. Но её чёрные кудряшки волос, как бы обведённые каждый полукругом седины, её стройная фигура и фантастической красоты оленьи глаза и сухие, прорисованные, как на картине об испанках, ноги, отбивающие ритм фламенко, были фантастическими. Она учила нас танцевать испанские танцы. И особенно это захватило меня. В шесть лет – взмахи юбок, пульсирующий ритм кастаньет, похожий на стук каблуков и цокот копыт. Меня всё это просто покорило. Это был вихрь, который унёс моё сердце. Если бы не наши театральные постановки летом, которые постепенно доверили режиссировать уже лет в десять мне, – я бы не прикипела душой к театру на всю жизнь. А мечта о сцене и привела меня в конце концов к выздоровлению. Каких только ролей я ни сыграла. Воистину, быть примой в детстве куда приятнее, чем во взрослом возрасте – и зрители искренне восхищаются, и коллеги сильнее и более открыто завидуют. И самооценка становится потом непоколебимой.

Выступали мы на огромном крыльце бывшего барского особняка, а зрители сидели внизу амфитеатром на стульях из столовой. А по бокам бушевал старый, полный огромных, странных деревьев сад, где могучие столетние дубы, все во мху снизу, и кряжистые, сросшиеся в один ствол двумя-тремя деревьями серебряные тополя перемежались кустами жасмина и сирени, перестилались в промежутках ползучим и пахучим можжевельником, от которого исходил запах прохлады. И поэтому акустика была божественной. А сказки, пьесы к которым писала я сама, раздавая актёрам их роли на листочках, словно вплетались в пейзаж. Костюмы шила и ставила танцы всё та же тонкая и звонкая пожилая дама Стефания. Именно благодаря ей я поняла, что, если жить интересно, старость можно отменить или не заметить. И наоборот скука и лень безбожно старит. Среди наших больных детей был один мальчик, который уже в то время усвоил поведение профессионального больного. У других оно приходит после пятидесяти. А этот кутался в кофты, даже когда ему жарко, ел только полезное, отказывался даже от мороженого! А между тем он уже полностью поправился, раз жил в санатории, а не в больнице. И когда его звали играть, он говорил, что бегать вредно – можно ногу сломать. Конечно, приезжала к нему на выходные мама-одиночка с «правильно» поджатыми губами. Я сейчас подумала, что, скорее всего, они так дуэтом и прожили жизнь вдвоём и с удовольствием, переходя от сыроедения к чаю из ромашки, от игры в карты к проглаживанию кухонных тряпок. Может, они и не жили, зато долго не умрут. И не они одни. Не все решаются на поступки, перемены, риски – даже крошечные. Не факт, что они не переживут потрясений. И природные катаклизмы, и исторические события они не в силах отменить. Да и зарабатывать чем-то придется, а там стрессы исходят от коллег и критических ситуаций. Но им нравятся одни и те же ссоры, одни и те же недостатки и ошибки. Они воспринимают всё, что привычно, как норму. И поэтому их нервная система не расстраивается никогда.

Впрочем, в психологии это называется эдиповым комплексом. Правда, мифический Эдип полюбил свою мать как незнакомую женщину и женился на ней, занимался сексом. А при современном варианте – это вообще не мужская любовь, а абсолютная лень полюбить. Кстати, пары мама – дочка в таких союзах встречаются ещё чаще.

Но вернёмся к моему мифу – он ничего общего не имеет с мифом этого мальчика (уже и забыла, как его звали).

После возвращения тогда домой из санатория меня ждал сюрприз. Ворота чинил какой-то красавец-мужчина маминых лет – то есть лет сорока. Русоволосый, такой же не очень высокий, как был мой папа, – где-то метр семьдесят шесть (это я высчитала, разумеется, по фото в более позднем возрасте), он улыбнулся мне красивой белозубой улыбкой и в тот момент очень напоминал Юрия Гагарина. Меня он подхватил, покружил и прижал к себе.

– Да ты красавица какая у нас, – сказал он мне, любуясь отстранённо. И видно, душой он не кривил. Он меня с тех пор обожал. Работал он начальником управления в Министерстве сельского хозяйства. И из каждой командировки привозил мне что-нибудь необыкновенное. Алексей не просил его звать папой. И первое время он усердно работал в саду, построил своими руками беседку.

Оказалось, мама была его одноклассницей когда-то. И незадолго до смерти папы они встретились случайно. И она вспомнила первую любовь.

Мама была счастлива. Видно, последние годы, когда у неё было столько горя и забот, заставили её желать любви и помощи. И она их получила. Но первая драка между ними произошла уже сразу после отмечания чего-то вроде свадьбы со знакомыми. Тут Алексей увидел, как на маму смотрит Леонид Герасимович. Высокий, под два метра – косая сажень в плечах. Волна чёрно-седого чуба над лицом, будто с плаката. Он в маму был влюблён всегда, даже раньше папы. Но наша сурово-моральная Зоя с ним встречаться не стала, потому что тогда на Украине у него была семья и двое детей. Их он, кстати, всё равно оставил, но мама уже была замужем за его другом – прекрасным во всех отношениях. И Леонид женился на медсестре – блондинке Вере (моей будущей крестной).

Но чувства у обоих так и не ушли. И о них знала и не по годам мудрая Вера, не стала вставать буквой «Ф» по поводу того, что все праздники наши семьи проводили вместе. И мой папа – уверенный в себе и в верности жены, желающий её защитить от всего мира. Даже от её чувств к другому.

Спустя десятилетия, когда Леонид Герасимович умер, ещё его жена не узнала об этом, а он явился маме во сне в ту ночь и сказал: «Живой – любил, умер – а люблю». Так что мама узнала о том, что он перешел в мир иной, первой. Но это было уже когда они оба были пенсионерами.

А на той вечеринке в ресторане, судя по тому, что кричал Алексей маме, «Лёнька отобрать хотел» маму у Алексея. И она опять не поддалась. Ведь у него к тому моменту опять в семье появилось ещё двое детей.

Тогда Алексей был свирепым, бил посуду, орал что-то обидное, но не ругательства. А потом плакал и просил прощения. И такие страсти-мордасти длились больше года каждый день. Мама – Скорпион по знаку Зодиака – всегда была для мужчин роковой женщиной. А тут ещё и астрологическое рабство Овна – Алексея перед жестокой хозяйкой. Впрочем, в соответствии с психологией в любви тоже всегда выигрывает тот, кто убегает, кто любит меньше и умеет манипулировать.

Конфликты их становились всё более жесткими, доходило до пощёчин и швыряний на кровать, а то и на пол. Насилие, переходящее в секс. Конечно, не на моих глазах. Но я, чтобы убедиться, что супруги не дерутся, а обнимаются, в щёлку приглядывала за ними. И из-за моего взрослого сознания я понимала, что они делают. Но с высоты теперь пережитых собственных романов могу сказать, что Алексей был силён. И груб в сексе. Его поцелуи больше походили на укусы, а начало акта было явно насильственным, «забивающим» злость. Видно, ему нужна была отрицательная энергия для длительности акта. В советском анекдоте был такой пример: девушка поспешно разделась, чтобы иметь секс. А грузин сказал ей: «А теперь оденься и сопротивляйся». Но тогда, в детстве, я просто отпрянула и убежала. Потому что возбуждение передавалось и мне. Не думаю, что отчим стал бы педофилом. Меня он любил, как ребенка. Впрочем, я боялась его из-за мамы. Я нервничала до такой степени, что стала так называемым «лунатиком». Начала ходить в спящем виде. Это обнаружилось во время сонного часа в детском саду. Я шла и натолкнулась на воспитательницу. И маме высказали, что ребёнок до того нервный, что вот-вот с ума сойдет. И хотя маме секс был явно нужен, она выставила Алексея с его чемоданом за дверь. Думаю, всё же это было в тот момент жертвой ради меня. Потому что мужчина явно был ей нужен.

Не знаю, какой бы я выросла, если б Алексей и дальше оставался жить с нами. Одно могу сказать точно, что, когда уже мне исполнилось семнадцать, он увидел меня случайно в автобусе, пробился ко мне. Обнял не по-отечески. И так притиснулся в полупустом автобусе, что я тогда подумала: какой счастье, что мама его выгнала до того, как я стала сколько-нибудь сексуально привлекательной. А то не избежать бы трагедии в моей и её жизни.

Но после его «увольнения из мужей» трагедия всё же случилась. Мама влюбилась в молодого парня у себя на работе. Без взаимности.

Она перешла со своей работы, связанной с разъездами, на менее оплачиваемую, но более стационарную – заведующую складами ОГМ. Это она тоже сделала ради меня. Ведь в особняке надо было топить печь зимой, готовить ребёнку обеды. И вот там очень смазливый парень – мастер цеха ей приглянулся. Она ради него стала зазывать в дом всех работяг – выпить, закусить её невероятно вкусными пирогами. Но мужчине было неловко от её внимания. Он всячески в тостах подчеркивал, что Зоя нам всем как мамочка.

Видимо, она что-то и где-то сказала о своих чувствах. Но после этого мама напилась. И пила долго. Даже начала гнать самогон. Он было самое ужасное время моей жизни.

Невозможно видеть свою мать раздавленной алкоголем, не реагирующей ни на что. Когда однажды она, пьяная, упала с кровати и я не могла её поднять, я так рыдала, что у меня пропал голос. И сама не знала – жива они или умерла. Сперва я её толкала руками, потом колотила кулаками. Мне так осточертели пьянки дома, бардак и вонь. Я выливала из бутылок купленную у соседей самогонку в раковину. Мать пыталась отбирать, гонялась за мной по двору, а я тем временем лила его на землю.

И вот однажды я решила повеситься. В доме стоял чад и гульба. Я взяла верёвку и пошла в сарай. Сделала петлю, закрепив её за балку скоса крыши. Я сидела и прощалась с тем хорошим, что было у меня, – с вишнёвым садом, с гамаком в беседке, с мыслями о новой роли в театре. Ну не могла я дальше так жить. Крыша сарая была низкой, балки изъедены жучком в труху, она с одной стороны склонялась почти до земли. И пахло древесной пылью и старыми вещами, изгнанными сюда из дома. Я села на пенёк для рубки дров. И прикидывала, раскачивая его, смогу ли выбить его из-под себя. Тоска была такой огромной, что я не собиралась отказываться от задуманного.

Но потом пошёл дождь. Он через не везде целый шифер капал и с крыши сарая. Запахло прибитой пылью. Я обожаю этот запах – когда дождь начинается после жары. И я вышла в сад, села под вишней и дышала жадно воздухом и подставляла лицо каплям. И с меня как будто смыло морок. Ведь пройдёт время, я уеду куда-нибудь учиться, выйду замуж. Правда, ждать этого ещё долго. Но ведь это лучше, чем ничего.

И я пошла в дом, провонявший запахами перегара и закуски. Мамы дома не было. Я снова вышла в сад.

Оказалось, что, когда все разошлись, мама спохватилась, где же среди ночи дочка. Взяла фонарь и, шатаясь, пошла меня искать. Нашла петлю в сарае – я спряталась от неё за деревом.

Она вышла из сарая очень злая и стала кричать, поворачиваясь вокруг себя:

– Кто хочет повеситься – тот вешается. А не пугает других.

И ушла в дом в ярости, а не раскаянии.

Но с этого момента пить перестала. Посиделки в нашем доме кончились. И до конца дней мама стала суровой и раздражённой моралисткой, не пьющей вообще. Она как-то резко состарилась, перестала покупать те красивые вещи и бельё, которые у неё были всегда, сколько помню. Видно, парень этот уволился или женился. Но я всю жизнь отнекивалась от предложений молодых парней. Мне всегда помнилась та унизительная позиция, которая была неизбежна для женщины, которая вдвое старше».

– А как же Пугачева?! – прервал чтение Олег. – Ведь можно же в человеке любить личность, а не только сиськи! – Казалось, он был искренне возмущен.

– В такой любви изначально присутствует опасность, что появится кто-то, кто родит детей. И боль женщины может быть ужасной. Лучше не начинать. Только теперь я понимаю, что для мамы тогда просто необходима была алкогольная анестезия. Но я в такой ситуации пить не стала. Когда меня бросили, я всё время ходила – днём и ночью, по комнате кругами, по улице незнамо куда. Но по маминому примеру я видела, как опасно попробовать глушить боль утраты красоты и свежести алкоголем. От него боль только разгорается и жжёт, как огонь, – сказала как отрезала Ира.

Глава восьмая

Олег хотел что-то возразить, но Ирина как отрезала:

– Позже поговорим на эту тему. Пока читай дальше.

Он выпустил шумом воздух из носа, недовольный её тоном, но продолжил читать текст.

«Я пошла в школу. Первое сентября прошло тихо и мирно. Мне всё понравилось. И я понравилась мальчишкам. Они напропалую хулиганили, чтобы мне понравится. Тот, с которым меня посадили, был щекастым тупицей. Он доставал меня своими тупыми шутками. И я молча разбила ему об голову чернильницу. Он был потрясён. И попросил его пересадить от меня. Зато я взяла нужный тон. Мальчишки сочли меня «принцессой на горошине» и пытались мне услужить. Но после пострадавшего Панюкова меня усадили за одну парту с отличницей Машей. Она была подчёркнуто правильной. С покатыми плечами и дворянской осанкой, что, как оказалось позже, соответствовало её происхождению как правнучке генерала-губернатора Восточной Сибири. Она всегда вела себя ровно, будучи очень воспитанной девочкой. Только худышкой, несмотря на фамилию, свидетельствующую об обратном.

Но время от времени меня пересаживали к какому-нибудь отпетому хулигану. И чтобы понравиться мне и закрепиться на позиции рядом, тот резко исправлялся. Потому что с возрастом я всё хорошела. И становилась очень кокетливой снова, когда миновал период маминого пьянства и моей заброшенности и тоски.

В восемь лет случилось самое знаковое событие в моём детстве – я пришла на большую сцену. В смысле, что во Дворце пионеров сцена зала, где занималась театральная студия, была просто огромной. Я отправилась туда без мамы на отборочный тур. И прошла его с успехом. Преподавали нам там два режиссёра с республиканского телевидения – Людмила Ивановна – изящная брюнетка, небезуспешно копировавшая стиль Одри Хепберн, и молодой красавец с волнистой и шелковистой гривой волос и тонким интеллигентным лицом – Юрий. Он только недавно закончил вуз. И все старшие девочки сходили по нему с ума – в студии были участницы лет четырнадцати-пятнадцати и мои ровесники. Я сразу выбрала направление режиссуры и много читала об этой специальности. Я вообще читала запоем лет с шести, когда научилась читать. И не сказки. «Госпожа Бовари» и «Театр» были в числе прочитанного. Потому что мне не понравилось, что нужно интриговать, чтобы получить роль. Напоминаю тем, кто забыл, что у меня сразу, с младенчества было взрослое восприятие жизни.

Мы учились небольно падать, плакать по команде, расслабляться, петь, используя помощь диафрагмы, и всё в таком же духе. И вот через год мне предложили сыграть первую роль – сестру Малыша в спектакле «Малыш и Карлсон». Но я попросилась на роль Фрекен Бок. Что просто поразило обоих режиссёров. Я была очень худенькой и симпатичной девочкой девяти лет. А образ домоправительницы из мультфильма, как все и по сей день помнят, представлял собой даму с огромной грудью и «дулькой» на голове. Так что меня высмеяли. Но я потребовала. Грудь сделали мне из надувных шариков и подложили их в бюстгальтер. Закрасила чёрным пару зубов впереди. И разучила с назначенным на роль Карлсона (мальчиком моих лет) пару диалогов.

На показе, играя, я сохранила надменность Фрекен, даже усилила её снобизм. Но переставила акцент роли на то, что Домоправительница в Карлсона ни в коей мере не влюбилась. Она постоянно разглядывала его сквозь лорнет на палочке с явным неудовольствием, даже брезгливо. У меня была короткая челка. И я незаметно ставила её взмахом руки почти дыбом. И от этого за каждым словом маленького «ловеласа с пропеллером» смех публики только усиливался.

И знаменитую фразу в конце спектакля в ответ на вопрос Малыша о Карлсоне: «Он улетел, но обещал вернуться» я произносила с интонациями наоборот по сравнению с мультфильмом: радовалась, что он улетел, и была очень расстроена только тем, что обещал вернуться. Так было ещё смешнее. И мне дали эту роль и сразу выделили среди других малолеток. Наш спектакль сняли для телевидения и показали в эфире от редакции детского вещания. И тут началась моя слава в школе. Ну ладно, не слава – фанфар и букетов не было. Но я стала негласной гордостью школы. И это ощущение отделения себя от всех, кто не на сцене, мне очень понравилось. Оно ударяло в голову, как шампанское. Но зазнаваться я не собиралась. Просто мне нравилось, что меня узнавали на катке, где я на фигурных коньках проводила все зимние вечера, и в пионерских лагерях, куда наша студия-театр регулярно ездила на гастроли.

Денег нам никаких не платили. Но на ёлках мы получали подарки, а летом оставались в каждом лагере на пару дней на полном пансионе. А тогда актёрами восхищались до преклонения. Словом, мне нравился и «гарнир» к сцене, но сама она просто завораживала. Вы делаете шаг из-за кулис, и как-то само собой получается, что говорите другим голосом, по-другому двигаетесь, произносите чужие слова, как свои, и, увы, переживаете чужие трагедии до сжимания собственного сердца. Но зато и веселитесь за двоих – за себя и свой персонаж. А уж зрители откликаются и усиливают любое ваше чувство мощной волной сопереживания. И через какое-то время ты начинаешь чувствовать источаемое изнутри себя нечто, какое-то излучение. Вдохновение это, или драйв, или волна, которая выносит что-то из подсознания наружу, – не всё ли равно. Но кто испытал такое – не может не захотеть повторить снова и снова.

Мы с партнёрами всегда импровизировали, особенно с Игорем, носившимся по сцене с вентилятором за спиной, частенько гнали отсебятину – почти на каждом спектакле. Помню, был один мальчишка лет семи, который нас из зала уличал: «А вы вчера на спектакле вместо этой фразу говорили такую-то». И цитировал без бумажки. Тоже своего рода талант – неимоверная память. Наверное, следователем стал. А может, театральным критиком?

Когда мне было лет восемь, произошло ещё одно знаковое событие в моей жизни. По мнению психологов, после него я должна была бы всю жизнь не верить людям, не просить их ни о чём, не бояться.

В одном классе со мной училась девочка – Таня. Мы очень друг другу симпатизировали. Их дом был на соседней улице. И вот однажды Танина мать, она сама и младшая сестрёнка в панике прибежали днём в воскресенье к нам домой и, достучавшись в дверь, бросились в зал и спрятались под стол, на котором свешивалась до пола скатерть.

Вслед за ними мелькнул в окне кухни мужчина с топором в руках.

– Это мой папа, – прокричала Таня нам с моей мамой. Я стояла, растерявшись, а мама одним движением бросилась к двери и задвинула её на засов. Заскочила в кухню и поставила чайник греться. А я всё стояла в растерянности.

– Зови людей на помощь, – скомандовала мама мне спокойным голосом.

Я помчалась в спальню к окну, ведущему на улицу. И закричала:

– Помогите!

Отец Тани – рослый и свирепый пытался вышибить ногами нашу дверь.

За окном уже к тому моменту стояло трое человек – видно, видели, как гнался за семьёй Лариных их папаша. На мои крики подошли все Соколовы. Все с азартом и благоговейным ужасом на лице наблюдали, как, не преуспев в выламывании двери, стал рубить раму окна на кухне. Дерево трещало, стекла сыпались. Люди ничего не предпринимали – даже не бежали звонить в телефон-автомат. Боялись пропустить развязку.

– Всех порублю, сволочи! Водку они вылили, твари! – орал он пьяным голосом. Видно, не всю водку удалось вылить тварям. Кстати, двоих из них именно он «натворил». И кажется, придерживался принципа «сам тебя породил – сам тебя и убью».

Мама моя на бой стекол не реагировала. Я вернулась к ней. Говорить про поведение соседей не стала. Она и так поняла, что помощь не подоспеет.

Оказалось, что она ждала, пока закипит чайник. И как только он начал насвистывать, сорвала его с огня, скинула крышку и с разгона плеснула кипятком в свирепое лицо нашего потенциального убийцы.

Спасло его только то, что, как оказалось, к нему сзади подкрался сосед, безнадёжно влюбленный в мою маму, и схватил его за руку с топором и рванул на себя. Так что попало гаду кипятком только на левое плечо. Он взвыл и выронил топор. Тут его сосед и скрутил. Мама протянула ему в порубленное окно вафельное полотенце, чтобы было чем связать этого крепкого мужика, который орал матом на весь свет. Соседи потянулись к нам во двор, чтобы лучше видеть, чья возьмёт.

Мама отдала свою заначку, собранную ею мне на пианино, семье Лариных. И они прямо от нас поехали на вокзал и купили билеты на поезд в Минск. Домой им возвращаться было нельзя. Потому что их папаша сидел привязанным к дереву у нас в саду. Уже заснул от выпитого. А милиция всё не приезжала.

Из этого случая я могла бы запомнить поведение инертных соседей. Но я запомнила мужество мамы и то, что один из соседей, которых я просила о помощи, всё-таки её оказал. Так что из всех событий в мире каждый запоминает те, которые созвучны его будущей судьбе. Мне предстояло откликаться в будущем на многие просьбы и даже мольбы о помощи. И всегда мне казалось, что я тем самым долг отдаю за непогубленную жизнь. Впрочем, мне во всех делах помогали соседи-мальчишки. И уголь принести, и дрова наколоть, и листья опавшие под вишнями собрать. Видно, сострадание в гороскопе у нашего поколения было в большей степени, чем у предыдущего.

К слову, о пацанах. Моё общение со школьными хулиганами правильнее было бы назвать взаимовлиянием. Например, учил меня всю перемену Немчинов – выглядел он уже в шестом классе как совершеннолетний и прожжённый тип – свистеть. У меня не получалось. И я продолжила складывать должным образом губы, когда начался урок биологии. И вдруг у меня получилось. Биологичка в ярости, глядя на нашей парте на Немчинова, показала ему рукой на дверь. Тот весело встал и радостно выбежал с урока.

Я встала и сказала честно, что свистнула я. Но она только осуждающе покачала головой и произнесла с упреком:

– Ты не должна защищать этих неандертальцев. Так они никогда не научатся себя вести.

Или вот ещё случай. Открываю я свою тетрадь по математике, в которой было заданное на дом задание по карточке. А там прямо под решением красной пастой почерком Ольги, которая сидела прямо передо мной, написано: «Ира, я тебя люблю. Игорь П.».

На самом деле этот красавчик блондин был ко мне совершенно равнодушен, как, впрочем, и я к нему. А вот Оля по нему сохла. Он сидел прямо перед ней на первой парте, и она не могла не восхищаться его классической красотой и надменной аристократичностью.

Не успела я прочесть эту явно разыгрывающую меня фразу, как меня вызывают к доске. И учительница протягивает руку, чтобы взять на виду у всех мою тетрадь и посмотреть, сделала ли я задание. И она читает объяснение. Были мы тогда уже в восьмом классе. И две наши разбитные одноклассницы к тому времени уже родили по сынишке. А я выглядела младше остальных из-за своей худосочности и хрупкости. И до занятий любовью мне ещё было как до луны.

Учительница поджала губы. В ней боролась строгость и снисходительность. И последняя победила.

– Списывай своё решение на доску. Кроме последней фразы на листе, – многозначительно сказала она.

Я думала, что всё обошлось. Но нет – оказывается, по поводу нашей с Игорем якобы любви заседал после уроков педсовет. И учительница литературы, обожавшая тогда новый ещё фильм «Вам и не снилось», защищала наши с Игорем несуществующие чувства. В результате нас пересадили за одну парту. И парень был этому очень удивлён – ведь он не хулиган.

Но я не стала сдавать ему Ольгу. Она и так пострадала – ревновала беспочвенно, сама же эту почту и расширила невольно до грандиозных масштабов.

А общалась я по-прежнему со своими двумя рыцарями, с которыми был взаимообмен – они мне помогают с точными науками, а я пишу за них обоих все сочинения.

Ещё прибавился к числу моих друзей внезапно влюбившийся в меня Вовка – младший из детей Соколовых. В те времена два года разницы в мою сторону были некой пропастью между мной и им. Но он был так похож на Джо Дассена, если тому выпрямить волосы. Поэтому в нашу компанию он влился. А также стал помогать мне по хозяйству. То уголь, то дрова поможет перетаскать. Раньше-то всё приходилось делать самой – когда мама была в командировках. А теперь и она чаще бывала дома, и я подросла. Но помощь друга я ценила всё больше. И тогда я для себя поняла, что воспринимаю любовь только как заботу. Все комплименты и записочки – всё это туфта. Нет поступков – нет и чувства с большой буквы. Как говорил Гейне: «А слово, что ни говори, всего лишь воздух, облачко вдали».

Школа закончилась, надо было думать – поступать ли в театральный вуз? Москва при маме-пенсионерке была в финансовом плане недосягаема. В родном городе авторитетных учебных заведений не было. И я поехала в Новосибирск. Тогда там были очень сильные театры и отличное училище.

Ехать пришлось вместо выпускного вечера – творческий конкурс приходился на день после него, а ещё надо было доехать на поезде.

И вот я в большом, холодном и как-то по-особенному равнодушном городе, где мне с порога не понравилось всё. Серость, сумрачность, однообразность строений и каменные лица людей, словно растворявшихся в тумане.

Я пошла в училище, сдала документы. Меня определили в общежитие. И всё то же ощущение душевного холода и нарастающей тоски крепло во мне.

Всю ночь я лежала и пыталась понять себя: хочу ли я прожить десятки чужих жизней на сцене или хочу сыграть главную роль в своей собственной реальной жизни. И решила, что я уже созрела, чтобы сама выбирать свои роли. И пусть они будут социальными, а не театральными. Но что мне интересно? Стать юристом? Журналистом?

Юристы были всё же ближе: мама работала секретарём в суде, её отчим был помощником прокурора республики. Да к тому же в свои шестнадцать лет я устроила на работу в военный трибунал гарнизона секретарём судебного заседания Таню-соседку. При своей внешности на зависть Джине Лоллобриджиде она была такой застенчивой, что взяла меня с собой в трибунал «для моральной поддержки». А потом тряслась перед дверью председателя трибунала, не решаясь войти. Я же спокойно постучала и вошла одна.

– Чего тебе, деточка, – по-доброму улыбнувшись сказал председатель.

– Вот, привела вам мою подружку – она хочет работать секретарём судебного заседания. Ей нужен стаж, чтобы поступить на юрфак (это была моя выдумка). Она очень обязательная, точная и дотошная. Но только сама о себе такое сказать постесняется.

– А ты про себя что скажешь? Я бы тебя уже сейчас определил в адвокаты.

– Нет, не пойду. Там врать придётся, я лучше буду адвокатов в кино играть.

Председатель засмеялся и попросил завести подружку. Таня зашла, удивлённая тем, что из-за двери слышала смех.

– Да ты ещё и красавица, как тебя зовут?

Таня зарделась и не ответила.

– Татьяна Соколова, – объявила я её, как звезду эстрады. Председатель опять рассмеялся. И Таня будто вздохнула с облегчением, успокоилась и посмотрела на импозантного мужчину в форме полковника юстиции наконец своими крыжовниковыми зелёными глазами и улыбнулась во весь пухлый рот.

– Ох, Таня, чувствую, в первой же командировке тебя похитят и обрюхатят, женятся и запрут, – завистливо вздохнул настоящий полковник.

Таня снова разгорелась, лицо «замаковело» румянцем.

– Нет, не похитят, – опять вмешалась я, – это перед вами она благоговеет, а парней отшивать уже научилась, да ещё как!

– Интересно, а как именно? – искренне заинтересовался черноглазый полковник.

– Сразу назначаю первое же свидание в ЗАГСе, – потупив зелёные глазки, сказала Таня.

– Э-э! Лейтенантов из гарнизонов, где женщин наперечёт, это не отпугнет… – в словах председателя трибунала звучало сожаление. – Ну хоть годик продержишься в секретарях у нас?

– Клянусь, – серьёзно сказала Таня.

И, забегая вперёд, могу сказать – продержалась она лет десять. Пока не уехала с мужем, встреченным там же, в трибунале – он был там водителем, в Тверь.

Но когда мы уходили из кабинета председателя трибунала, он окликнул меня:

– А тебя-то как зовут, актриса погорелого театра? Если не поступишь туда, приходи к нам работать. Хоть секретарём, хоть прокурором.

– Я поступлю, – ответила я, так и не представившись.

И вот накликала. Не поступила, хоть и по своему выбору, а не потому что не прошла.

Утром я забрала документы из училища, даже не пошла на конкурс. Вернулась домой и отдала документы на юрфак.

Я беззастенчиво пользовалась им. И оно придавало мне уверенности и шарма. Не потому ли впоследствии я стала не только режиссёром своих программ на телевидении, но и ведущей. На самом деле экранный образ создаёт некий ореол вокруг образа действительного.

Училась я хорошо, хоть и не отлично. Часто писала сочинения за двух мальчишек из класса. За это один решал мои задания по физике, другой по математике. И как раз этот был моей школьной любовью.

Познакомились мы с ним в раннем детстве, мы ведь жили по соседству. И запомнился он мне тем, что во время игры в догонялки он врезался мне головой в нос, и тот из слегка вздёрнутого превратился в прямой – без хирургических операций. Искра пробежала, но скорее вылетела из глаз. А понравился он мне уже в девятом классе. Я стала искать повод давать ему задания чаще. Но роман наш не развился ни во что серьёзное: к тому времени в классе были уже девочки, которые позволяли делать с собой всё. Да что там, некоторые уж пару лет как родили – в седьмом классе. Хоть и говорят, что в СССР секса не было, но на самом деле сексуальная революция добралась и туда к моменту нашей юности. А уж какие у меня тогда были мини-юбки – их и сейчас не перещеголяли. По самые трусики. Да и то потому, что трусы были обычными советскими трикотажными.

Ну, вернёмся к театру. В нём всё неправда. Но неправда красивая или приукрашенная юмором. И поэтому в неё охотно веришь даже за кулисами. Единственное, что смущает, – верить перестаёшь даже сам себе. Не мнения, а реплики. Не выражение чувств, а их изображение. Амплуа в театре или кино заставляет играть ту же роль и в жизни, гораздо реже характер влияет на амплуа. Но что самое печальное, опыт героев пьесы актёры иногда начинают распространять и на свою жизнь. Даже копировать события или ситуации».

Олег поднял глаза от ноутбука и посмотрел на Ирину с долей недоверия.

– Мне так кажется, что нынешние актёры редко меняют выражение лица. А если ботокса накололи в мышцы, то в кадре одна только красота безо всякого выражения.

– Ну, в то время о ботоксе в СССР и не слыхивали. Хотя именно тогда в общежитии училища мне приснился сон про то, что я иду по городу, а все люди там в нарисованной на голом теле одежде или расписанные цветами. Тогда о боди-арте у нас никто не знал. Думаю, что его не было ещё и на Западе, иначе наши бы их разоблачали в три горла. Так что с полным основанием могу считать себя провидицей.

– Если вы так хорошо видите будущее – это приносит больше денег, чем написание книг о прошлом, – лукаво подколол её Олег.

Но Ирина его тона не приняла. Она задумалась на минуту и очень по-менторски возразила:

– У человека нет отдельно прошлого, настоящего и будущего. Он в любой момент биографии представляет из себя единый монолит. Прошлое никуда не девается в виде воспоминаний, нажитого тела с его привычками и болячками, настоящее им предрешено, а будущее включено в ДНК и гороскопы, прописано на сегодняшней и позапрошлой руке в планы и события. А смерть наступает, когда весь монолит становится прошлым, всё свершилось, что должно. И получается, что в любом возрасте в каждом человеке с младенчества и до последнего дня по эту сторону земли в теле обитает вся его жизнь. Как компьютерная игра вся целиком на одном носителе под конкретным именем. Понял?

– Понял, не дурак. Но про игру – это не ново, это кто-то говорил уже. К тому же у младенцев и у стариков кожа другая.

– И мне понравилось сравнение. Только я больше склоняюсь к тому, что это готовый фильм, а не переход с уровня на уровень, пока не убьют.

Олег хмыкнул как-то неопределённо. И встал, потянувшись с хрустом.

Начал накрапывать дождь. Пришлось бежать в дом крупными скачками, потому что капли были такой силы, что поднимали столбики пыли из-под себя. А когда «читатели» оказались на крыльце под навесом, по кровле вдруг забарабанил град. И Олег, сперва смотревший на куст розы с изумлением – цветок словно раскрасили стразами, вдруг выскочил и нагнулся над розами, прикрывая их собой.

– Надо же, да ты романтик.

– Не могу смотреть, как живое погибает, – тон у него был оправдывающимся.

– Не надо оправдываться в хорошем. А плохое и так нельзя оправдать.

– Мне показалось или вы про моего Отче это говорите?

Ирина не ответила и вошла в дом.

Грустные размышления о том, что прошлое никуда не делось, привели Иру к мысли о том, что не надо начинать новый роман ни в коем случае. Она не хочет никаких страданий и признаний. Она всего пережила – на десять жизней других людей хватит. Лишние воспоминания, как лишний вес, мешают и убивают. Не было ли её целью, слив свой персональный миф в книгу, как на флэшку, освободить от них «жесткий диск мозга»? Голова станет легче «грузиться».

Неумолимо приближался вечер. Молодые собирали вещи для переезда в новый дом, пока малыш был под присмотром. Потом они устали (или просто хотели скорее уединиться для секса) и отказались идти вечером в клуб отмечать покупку дома.

– Вы сходите, – заговорщицки улыбаясь, сказал Олег отцу и Ирине, – а мы выпьем в том самом доме, что куплен, по бокалу чего в магазине найдём. – Он подмигнул Ирине, как бы показывая, что будет очень рад, если она отца всё же обольстит.

Ирина отмахнулась.

– Я не член вашей семьи, мне-то что обмывать!

– Пока не член семьи, – с намеком сказал Макар. – Пока. К тому же продавец так не думает.

Ирина решила оставить этот намёк на серьёзные отношения без внимания и сосредоточиться на том, что Карен тоже пойдёт обмывать продажу.

– Обмойте вдвоём – продавец и покупатель. У меня нет желания изображать и дальше супругу для одного зрителя.

– Вы сами выбрали эту роль. А она – обязывает. К тому же Карен собирается купить на вырученные деньги квартиру в Сочи. А это недалеко для влюбленного генацвале.

Ирина тяжело вздохнула и пошла расставлять тарелки на кухне. На ужин она решила сделать банальную яичницу – еле хватило яиц на такую ораву. Все жевали молча, но постоянно многозначительно переглядывались друг с другом. И в этих взглядах Ирина уловила и один ревнивый взгляд Ани на Макара. И его ответный взгляд типа – не порть всё дело. И ей стало нехорошо. Словно она участвует в заговоре. Значит, эти двое обманывают Олега? До какой степени. И должна ли она вмешаться? И как вмешаться?

– Хорошо, я пойду в клуб. Но не обессудьте, если уйду раньше. Не с моим здоровьем тусоваться всю ночь, – недовольно согласилась она. Олег посмотрел на неё с тревогой. Его поразила мгновенная смена её настроения.

Макар тоже что-то заподозрил и посмотрел на Ирину внимательно и как-то остро. Проверял, не раскусила ли она «сладкую парочку».

Олег остался мыть посуду. Аня пошла с малышом в спальню – кормить и убаюкивать. А Ирина пошла краситься к походу в клуб. И перед зеркалом она разрабатывала тактику: обольщать ли Макара всерьёз или просто поговорить с ним наедине о том, что действительно происходит. И решить это нужно было именно сейчас. От неё зависело, участвовать в маскараде или сломать игру Отче и его любимой девушки. Всё-таки любимой, но претворяющейся ему в угоду любящей другого. Или ей нужны и желанны они оба?

От решения на счёт предстоящей «разведки боем» зависел характер макияжа. Не все понимают, что косметическими карандашами пишется приговор выбранным жертвам. Отшить. Влюбить. Использовать. Спровоцировать. Промариновать. Приворожить.

Ирина выбрала последний вариант макияжа. В конце концов, в ночной клуб не логично идти в монашеских одеяниях и с потупленным взором.

Она вынула самую алую из своих помад и сделал брови вразлёт. Вчера ставка была на взгляд. Сегодня – на мягкие, большие и чувственные губы. Ну и декольте – куда же без него. В своих приготовлениях она не учла только одного – кроме ловеласа Макара на неё будет смотреть ещё и горячий кавказский мужчина Карен.

Она надела голубое платье в обтяжку и почти что хрустальные туфельки на невысоком каблуке. Их перламутровые узоры по светлой коже заставляли сиять, особенно в темноте. Ирина покрутилась у зеркала и показалась себе очень похожей на героиню фильма «Французская женщина». Ну и хорошо. Та ведь тоже соблазнила врага. Она назвала про себя это слово. И поняла, что да, она на стороне противника Макара – его сына. Оказалось, что Отче – не раскаявшийся грешник. А желающий иметь в семье и сына, и любовницу. А обмануть обманщика – святое дело. Ирина засмеялась: она ведь уговаривает саму себя, что не хочет Макара.

И не очень много самоотверженности в том, чтобы заняться сексом с красивым мужчиной. Хоть у него свои мотивы для этого. Но ведь их можно и изменить? С такой бурей в душе, с такой неопределённостью во взгляде она и «предстала пред очи» трио гостей. Олег как-то странно замер. Анна заморгала глазами: рано она списала Ирину из соперниц на тело Отче. Макар расплылся в улыбке, испытав радость и облегчение от того, что не придется изображать заинтересованность в женщине, раз она и правда ему нравится.

Сам Макар уже облачился в светлый льняной костюм и стал ещё красивее. Он потрясающе пах. И Ирина, вспомнив, что не прыснула на себя духами, на глазах у изумлённой публики развернулась на месте и нырнула в спальню. Мужчины переглянулись и оба не сговариваясь показали большой палец правой руки, мол, всё отлично. Макар опустил глаза, не желая встретиться взглядом в Анной. Та демонстративно взяла Олега под руку.

– Ну что ж, бери Ваньку на руки. И мы уйдём отсюда – ведь хозяйка должна закрыть дверь. А нам надо с Макаром дойти до нового дома и, открыв дверь, дать ему новые ключи.

– Не уверен, что они ему понадобятся этой ночью, – шепнул на ухо Анне Олег. И та едва совладала с выражением лица, настолько расстроило её предположение, что Макар может прийти ночевать к Ирине.

– Провожать я вас не буду. Если что – комплектов ключей было два. Один я сразу оставил себе, – сказал Макар сыну, избегая смотреть в лицо Анне.

И, наконец, за окном раздался звук клаксона такси – Макар заказал его, чтобы доехать до клуба. Ирина, выйдя из комнаты, столкнулась с ним лицом к лицу, поскольку он шёл к двери её спальни, чтобы сообщить, что пора ехать. И он попал воротничком рубашки прямо на алые губы Ирины. Он отстранился, чтобы посмотреть, не нанёс ли он ей маленькую травму. На рубашке остался след. Аня, уже выходившая в дверь, обернулась. И застала на лице Ирины блик кокетства и тень возбуждения. И она почти зло протиснулась в дверь прямо одномоментно с Олегом, забыв, что у того на руках Ванечка. Ребёнок ударился о дверь и завопил.

Это разрушило момент очарования. Все выскочили вслед за малышом, стали его успокаивать. И только Аня стояла и в упор смотрела на Макара, буквально сверля его взглядом. И это выражение не ускользнуло от глаз Олега. Он наткнулся на него, как на стекло в двери, – стало больно и досадно. А он-то поверил в этот спектакль!

– Ирина, я тоже, пожалуй, поеду в клуб. Пусть Аня сама малыша уложит. Подождите меня, я только помогу отнести ребёнка.

И он помчался с малышом на руках к новому дому. Аня недовольная плелась сзади. Что ж – за двумя зайцами можно гнаться, только если они оба не развернулись резко на сто восемьдесят градусов и не припустили в обратную сторону от твоей собственной траектории движения.

В клубе Карен охранял столик от желающих подсесть. Он, в сущности, был красивым малым, несколько полноватым только. И пиджак был куплен явно в те времена, когда он ещё не засел в местном ресторанчике возле дома у моря, который сегодня и продал. Всё же горожанин не должен уезжать в провинцию – город – это не просто образ жизни, это и стиль одежды, и рамки твоего собственного живого веса.

И вот, наконец, появились «обмыватели» купли-продажи. Первым вошёл Олег – Карен удивился, что он всё же пожаловал на их скромное мероприятие, да ещё и без жены. Вместо подразумевавшейся Анны в зал вошла сияющая голубым платьем и в золото отливающими волосами Ирина. Когда полоса блуждающего под музыку света от прожектора упала ей на лицо, то стали видны огромные синие серьги и красные, призывные губы. Она помахала рукой Карену и улыбнулась. И Макар был этим сильно задет. Впрочем, не долго. Когда они подошли к столику, сразу три юные подруги с соседнего стола стали откровенно зазывать Макара подсесть к ним.

Девушки были просто роскошными. Возможно, профессионалками. Но всё равно ему было приятно покрасоваться перед ними.

– Я тут с женой, – со вздохом сожаления сказал он, указав глазами на Ирину. И та почувствовала, что он бы сейчас с большим удовольствием и впрямь сел бы не рядом с ней. Девушки презрительно оглядели Ирину.

– Кто ж сюда с женами ходит? – высказалась вслух самая вульгарная из троих. Её родинка над губой неприятно зашевелилась, подчеркивая её грубость.

– Может, у них юбилей свадьбы. Серебряный, а? – подколола другая – спортивного вида девица с накаченными мышцами на руках. Бодибилдерша, что ли?

И Макар на минуту понял героя мультфильма «Дюймовочка» – Жука – тот влюбился в маленькую красавицу. Но его соплеменники не поняли его выбора: «Боже мой, у неё только две ножки?!» – и эта фраза отрезвила Жука. Так и слова про серебряную свадьбу развеяли чары Ирины, возникшие было раньше. Но надо было продолжать играть роль её законного супруга перед Кареном.

– У нас всё, как в первый день знакомства, – дежурно улыбнулся он «жене».

Девушки отвернулись от него и переключили внимание на проходящего мимо парня в прекрасной косухе на широких плечах.

– Эй, а ты тут не с женой? – окликнула его одна из них.

– С будущей, – отшутился он. Но в руках у него и правда было два бокала.

Одна из девушек посмотрела внимательно на Олега. Это была платиновая блондинка с сильно курносым маленьким носиком и заколотыми набок длинными волосами. Парень был одет не для клуба – он же собирался дома получить ностальгический секс, а не идти выпивать-танцевать.

– А ты тут с мамой, что ли? – изумилась платиновая.

– С ней, с родной, – Олег иронично посмотрел на Ирину и подмигнул лукаво. Предугадывая то, что блондинка на него нацелилась, он, не дожидаясь предложений от неё, продолжил тему «мамы»:

– Хочу её пригласить танцевать, чтобы у вас троих появилось время договориться о встрече с моим Отче, – в его голосе прозвучала не одна капля яда.

Ирина с готовностью поднялась. Музыка была быстрой, но Олег вел её в ритме танго. Даже сквозь все смеси запахов клуба пробивался запах розы от майки Олега. Он ведь закрывал её собой от града.

– Ты пахнешь розой, – сказала Ирина, втянув в себя воздух. – Это романтично и необычно для мужчины.

– Вы заметили это, но при всех знаниях из области психологии вы не поняли, что Отче с Аней перед нами разыграли спектакль?! Якобы отец мой помогал Анне издали. А выдала её ревность, когда вы ошарашили нас своими губами. Ну то есть внешним видом… Ушла в спальню милая женщина, а вернулась – роковая.

– Я заметила раньше, за столом, как они переглянулись между собой.

– И мне ничего не сказали?

– Я решила выполнить план «а» – соблазнить твоего отца и освободить Аню для тебя.

– И взять его себе. – Фраза прозвучала утвердительно. Ирина подняла лицо вверх. На нём заиграли блики от зеркального шара. Это было похоже на некое озарение.

– Нет, – твёрдо сказала она. – Это в мои планы не входит. Ловеласы – это люди, которые любят процесс соблазнения, а не семейную жизнь. Предпочитаю, чтобы он отстал, побыв моей ширмой для Карена.

Олег ещё немного потанцевал молча. А потом прижал к себе Ирину.

– Хорошо, что всё раскрылось до того, как мы снова с Аней переспали. И до того, как Отче на вас заполз.

– Почему? Какая разница?

– Обман задумывался против меня. Вас бы задело рикошетом.

Ирина тоже потанцевала, переваривая сказанное парнем.

– Но ведь и я обманывала твоего отца, соблазняя его, – неуверенно возразила Ирина.

Олег открыл рот, хотел что-то сказать, но промолчал. Но вся его фигура стала несколько отстранённой от тела Ирины. Она поняла, что Олег решил не продолжать разговор, потому что не поверил ей.

– Да, я не уверена, что всё это было только обманом, – решилась на признание Ирина, – наверное, мне просто нужен был чей-то «скальп», знак, что я ещё могу кого-то соблазнить, очаровать. Оказалось, что игра шла не по моему сценарию.

– Фильм. Вы говорили про фильм, – напомнил Олег её же собственный образ человеческой судьбы. – И что теперь делать? Как мне быть, надоумьте.

– Говорить нужно с Анной. Сейчас возвращайся домой и скажи, что всё понял. Отец решил помириться с сыном, пожертвовав их отношениями. И продолжать их тайно. Она подтвердит или опровергнет это. А я займусь тем, что продолжу обольщать твоего Отче. И заставлю его сказать, что происходит на самом деле, поклявшись не передавать тебе.

– Поклявшись? – переспросил Олег.

– Ну хорошо, совру, что не передам тебе.

Олег притянул Ирину ещё ближе и схватился больно ей за плечи.

– А надо ли нам это знать? Или достаточно понимать?

– Хорошо, тогда я просто уйду сейчас отсюда. Иди ко входу и вызови нам такси.

Ирина пошла обратно к столику. Ей навстречу шёл пьяненький уже Карен.

– Не возвращайся туда. Девки за соседним столом так и клеят твоего мужа. Дай ему повод для ревности, потанцуй со мной, – глаза его мерцали вожделением. Он, не дожидаясь ответа, схватил Ирину в кольцо рук, будто перепоясал смирительной рубашкой.

– Уходи от него ко мне. Он любит молодых. А я – одну тебя. Вот уже три недели. Во сне вижу.

Карен просто приподнял захваченную врасплох Ирину и тащил её в тёмный угол зала, где схватил её за грудь и стал расстёгивать штаны.

В Ирине вдруг внутри начала разворачиваться какая-то пружина. Гнев? Упрямство? Желание отомстить всем мужчинам на свете за их оскорбительное непостоянство? Только она развернулась и со всей силы лягнула Карена. Он выпал в зал, на относительно освещённое место, крича от боли. Ирина, как пуля, неслась через толпу к выходу. Макар бежал к Карену.

– Что ты сделал с моей женой?!

Карен только стонал. Макар рывком поднял его на ноги.

– Вспомнил про жену, когда другому нужна стала, – выдавил из себя Карен. – Сам же разрешил.

– Я разрешил тебе с ней потанцевать.

– Я и потанцевал. А когда прижался грудью – ничего не мог с собой сделать. Прости друг. Основной инстинкт.

Макар не стал слушать дальше. Он пошёл к выходу, по пути сунув в карман официанта триста долларов:

– За наш столик.

– Ещё пятьдесят, – с некоторым презрением сказал парень. Макар вернулся и сунул ещё сотню.

Ирина с Олегом ехали в такси молча.

– Я завтра приду, как обычно, читать текст. Или могу снова въехать в мою комнату у вас? – спросил Олег, когда Ирина попросила таксиста остановиться у её дома.

– Конечно, – сказал она устало.

Такси тронулось, а она пошла к дому пару метров по тротуару. У калитки припаркована была чья-то огромная машина, сверкавшая боками, как кит. И когда Ирина протискивалась мимо неё к калитке, раздался звук клаксона. И тут же в окне автомонстра появилось заспанное, ошарашенное лицо седовласого красавца. Лицо его было идеальной формы, нос красив и сложно вырезан. Лицо его невозможно было бы не запомнить, увидев раз.

– Извините, я заснул и упал головой на руль. Я вас испугал?

Ирина, не отвечая, постаралась поскорее закрыть калитку на щеколду со стороны двора.

– Ничего. В обморок не упаду.

Мужчина вышел из машины и кричал ей вслед.

– Я не смог устроиться в гостиницу. Не сдадите комнату на ночь, а?

Ирина замедлила ход. Она понимала, что сейчас вернётся из клуба и Макар. И придёт выяснять отношения. А тут – нате вам – мужчина у неё в доме. Что может быть лучше, чем обидеть в ответ на обиду. Она ведь заметила, как он стеснялся «жены» перед девками из клуба. Посчитал, что она уже его, ан нет – всегда есть запасной вариант.

– Конечно, сдам. Но только на эту ночь, – голос её источал мёд. Ирина развернулась и, подойдя, открыла защёлку калитки. – Велком!

Мужчина не ожидал такого поворота событий. И обрадованно в калитку вошёл.

– А чаю дадите?

– Может, мятного отвара выпьем, чтобы сон не перебить?

– Еще лучше, – вели они диалог по дороге к дому. Ирина нагнулась над грядкой у окна и сорвала пучок мяты.

– Чтоб я так жил! – воскликнул с долей зависти мужчина.

– А кто вам мешает? – сказала Ирина, открыв дверь и зажигая свет в прихожей. Фраза прозвучала двусмысленно.

Мужчина раскатисто захохотал.

– Я уже договорился с гостиницей, что завтра меня в полдень поселят, пока мест нет.

Мужчина, увидев, что хозяйка сняла в прихожей офигительные туфли, неловко стянул ботинки. И прошёл за ней на кухню.

Ирина взяла красивый чайник с полки, расположенной над нарисованным ею на стене розовым кустом, и всыпала туда мяту. Чайник, на кнопку которого она нажала первым делом, уже начал закипать.

– Присаживайтесь к столу, – сказала Ира гостю, не оборачиваясь к нему, а заваривая чай на рабочей поверхности у стены.

– Ой, да у вас тут заколдованный сад! – восхитился мужчина искренне.

– Люблю цветы круглогодично.

– Тогда вам не у этого моря жить нужно, а где-нибудь на Карибах.

– Там другой недостаток – не все говорят по-русски.

Ирина, наконец, залила мяту кипятком и повернулась к гостю лицом.

Тот, ожидавший увидеть интеллигентную выдержанную леди, был явно ошарашен алыми губами и яркими глазами Ирины. Она иронично улыбнулась его реакции.

– Что, жизнь полна сюрпризов? – сказала она весело, обнаружив ямочку на щеке.

Было видно, что седовласый великан просто «поплыл». Он пару секунд не мог ничего сказать в ответ.

– Вы, наверное, актриса и пришли со спектакля? – наконец сообразил он.

– Ну, актрисой я стала только на сегодняшний вечер. А так я журналистка, здесь пишу книжку по психологии.

– Вот как, – почему-то обрадовался красавец. – Не поверите, но перед тем как заснуть, я собирался разыскать психотерапевта или психолога. У меня было такое ощущение, что я не знаю близких людей. И себя тоже. Вы не могли бы оказать мне скорую помощь – за вознаграждение, конечно.

– Могу всех успокоить – не только вы, но и никто вообще не знает других людей и себя. Я, например, решила написать книгу «Персональный миф», чтобы попытаться узнать себя в поступках прошлого и настоящего, чтобы спрогнозировать будущее.

– И получилось?

– Получилось отчасти. Говорят, что чужая душа потёмки. А своя – это выгодным для образа самой себя выставленный свет, будто для рекламных съёмок. Вы видите то, что хотите, а не всё. Боюсь, я всё же опустила в тексте многие свои неблаговидные поступки. Или хотя бы не называла самые мерзкие из мотивов. И теперь наняла начинающего писателя, чтобы он, читая вслух, вставлял пропущенные детали – боюсь, у самой рука не поднимется.

Морщины на этом рекламно-совершенном лице прорисовались глубже. И мужчина сказал то, чего она никак не ожидала от такого явно небедного и не обделённого вниманием женщин брутального красавца:

– Дело в том, что я сегодня утром застал мою жену в постели с другим. Был в командировке, вернулся раньше – всё как в анекдоте. А они спят в обнимку. Она и двадцатитрёхлетний друг сына. А я-то всегда чувствовал себя виноватым, когда вдали от дома снимал проститутку. Отношений никогда не заводил. А она…

– А она?

– Не знаю. Не стал их будить и расспрашивать. Просто поднял чемодан и уехал в Сочи – подумать о жизни. И решить, что мне делать и как.

Ирина разлила настой мяты по чашкам и опустилась на стул.

– Вы не хотите делить имущество или сделать менее привычным образ жизни или вы не планировали поменять сорокалетнюю жену на двух двадцатилетних? – Ирина откровенно насмехалась над мужчиной.

– Я не смогу жить даже с одной двадцатилетней. Мне заранее скучно, – искренне пригорюнился он. – Они все красивые и пустые, как надувные куклы. Их можно хотеть, как пончик, но не любить.

– Ну, не все молодые примитивны. Так не бывает. Вы же не искали.

– Зато сынишка в дом переводил много разных краль. Ни в поведении, ни в фигуре ничего естественного. Биороботы.

– А кто ваша жена по профессии? Или дома сидит?

– Она – хирург. Очень грамотная, совсем не женственная, без надутых губ. У неё нет красной помады, – ответно съязвил седовласый.

– Тогда почему этот парень… Из-за денег?

– Нет, его родители довольно богатые, сам он только начал работать дантистом после института.

– А сын ваш общий – его вы оповестили о сцене, которую застали?

– Нет. Может, я вернусь и сделаю вид, что ничего не видел, а?

Ирина отхлебнула чай и увидела на чашке красный след. Она взяла салфетку и стерла губную помаду. Но, видно, остался фрагмент в уголке губ. Потому что мужчина неожиданно потянулся и стёр пальцем помаду с губы. И оба они замерли от этого, потому что их начала бить, всё усиливаясь, мелкая дрожь. Он не убирал руку от губ, она тяжело задышала и оба словно магнитом друг к другу прилепились. На пол полетели чашки, когда, схватив женщину под мышки, мужчина одним движением перетянул её через угол стола к себе. Пришлось встать, чтобы поцеловать обмякшее во время глубокого поцелуя тело. В горле у Ирины сильно защекотало, глаза закрывались, она только и успела, что ахнуть, когда с неё упало расстёгнутое платье.

Из-за забора в окно подъехавший на такси Макар видел, как мужчина притянул к себе Ирину, как они поцеловались и как упало платье.

Он передумал заходить в дом и поплёлся с горечью в душе в новый дом.

Придётся побеспокоить молодожёнов (как он уже мысленно их называл про себя).

«Наверное, пока мы были в клубе, за нею бывший муж приехал, решил восстановить отношения», – утешил себя Макар, пока шёл по горбатой улице. Она вся благоухала в темноте чудесным, густым ароматом роз. Дождь и град растревожили их сердцевины. И, облетая, розы усыпали окрестности. И Макар подумал, что для него теперь этот аромат будет навсегда связан с чувством разочарования. С какой стати он так оскорблён увиденным? Ведь он же притворялся её мужем, а не был им. Почему человек может кем-то восхищаться только на некотором расстоянии. А близость разрушает часть очарования. Детали, вблизи укрупняясь, мешают воспринимать картину целиком?

Глава девятая

В доме свет горел во всех окнах. А Макар-то предполагал, что, утомленные сексом, молодые заснули.

Но оказалось, что они ругались между собой.

– И зачем было сразу врать про то, что жили раздельно! Я ведь и так собирался помочь вам купить дом.

– Твой отец хотел со мной расстаться и вернуть тебя. У нас дело шло к разрыву. Ты заканчиваешь учиться и скоро сможешь нас с Ванькой содержать. Мы хотели как лучше! – со слезами в голосе оправдывалась Аня. – И потом, я правда вас обоих люблю. Вы так похожи друг на друга характерами…

– Перестань топить меня в сахарных соплях. Ваня проснётся. Кстати, он всё же мой или папашин.

– Не знаю. Он тебе всё равно не посторонний.

Макар на цыпочках пробрался в свою комнату и взял нераспакованный чемодан со своими вещами. Он решил поехать в аэропорт и улететь первым рейсом в Москву. Если он сейчас останется – начнутся разборки. Зачем только Анька призналась, что жила с ним до самого вылета сюда. Всё ревность её бабская. Ведь договорились же о том сюжете, который преподнесли. Даже репетировали речь о том, что Макар всё это время помогал девице, залетевшей от сына, её телом не пользуясь. Ему пришлось даже несколько раз бром пить, изображая импотенцию, чтобы Анька перестала приставать с требованием жениться на ней. Он так хорошо перевёл стрелки на Олега. И на тебе – вся комбинация с треском провалилась. Теперь нужно всё обдумать и как-то сгладить. Надо будет позвонить этой Ирине и попросить совета, как не потерять сына. Он так по нему скучал…

Макару удалось выйти на цыпочках из дома и тихо прикрыть дверь. По улице он бежал, посмеиваясь. А где брать такси? Городок тут маленький. И он шёл и шёл пешком по приятной летней ночи у моря. Вдали шумел прибой. Или отлив?

Макару стало жаль уезжать отсюда. И он решил не улетать в Москву, а пока остановиться в отеле в Сочи. Пусть поволнуются о нём родственники, что он домой не приехал, у них не остался. Через пару дней скинет СМС, что жив-здоров. За это время они уже передумают выяснять отношения – главное, что не погиб и не пропал без вести!

Ирина с тем, кто так и не представился, спали в обнимку на диване в гостиной. Почему – не понятно. Только и смогли дойти сюда. Седовласый первым открыл глаза и улыбнулся, посмотрев на то, как комично размазалась косметика по маленькому личику Ирины. Ева никогда не пользовалась ничем из женских штучек. И поэтому утренний размытый макияж Ирины его умилил и обрадовал. За окном вовсю сияло солнце. Он легонько потряс Ирину за плечо.

Она мгновенно открыла глаза – очень синие.

– Как тебя зовут, я ведь так и не знаю, – деловито спросила она.

– Владимир. А ты?

– Ирина, – сказала она, и вновь от лёгкой улыбки образовалась ямочка на щеке. Сколько ей? Лет сорок – сорок два. Она его ровесница – сорокапятилетняя «ягодка опять»?

– Тебе так нравится рисунок моих морщинок? – Ирина чуть приподняла ресницы. – Правда, некоторые из них заменяют чёрные стрелки на глазах.

– Ты заснула в гриме, так что морщинки стрелки только дополняют. В целом картина незабываемая, в стиле импрессионистов.

– А именно?

– Нет-нет, не Тулуза Лотрека. Не карикатурно, акварельно. И хочется всё это стереть поцелуями.

– Ладно, не будем заменять собою химчистку. Я иду в душ.

– Я иду с тобой, – Владимир вскочил бодро, открыл Ирине дверь в ванную комнату. И встал под воду, пробуя её температуру на себе.

– Ты идеальный мужчина. Как такого можно променять на мальчишку, – пожала плечами Ирина, вступая под тёплые струи и оказываясь прижатой к мускулистому, хоть и не настолько подтянутому, как казалось в одежде, телу.

– У мальчишки тело атлета и ежечасные тренировки в сексе. Это не тот вид спорта, где побеждает ум.

– А ты сыграй с молодым соперником в своего рода шахматы, – отстранившись от партнёра, сказала Ирина в ухо Владимира. В ответ он её поцеловал.

– То есть ты образно имеешь в виду, что надо вытянуть его невзначай в соревнования на интеллектуальной почве, где он опозорится. Ну и что. Она же не кроссворды с ним разгадывает, а предаётся радостям тела.

– И тут он может что-нибудь ляпнуть в процессе, что на десятый раз её остудит.

– Ну, она ведь не собирается отменить меня, раз я об их связи узнал случайно. Значит, он дополняет меня в том, в чём я перестал быть в силе.

– Прости, но сегодняшняя ночь показала, что ты любому фору дашь. Ты делаешь больше того, что делают молодые, потому что твоя задача достичь дуэта, а их – скорее получить своё удовлетворение. У них ожидание приносит боль, а у тебя – азарт.

– Ты мне не льстишь? – в голосе его звучала надежда. Видно, хирург не баловала мужа заслуженными комплиментами. – Я правда могу вернуться к Еве и быть уверенным, что она бортанёт парня скоро?!

Ирина вся напряглась – ей было неприятно то, что он с новой любовницей обсуждает возвращение к жене.

– Почему бы и не вернуться. Ты ей сегодня ночью отомстил, ты понял, что любовь не отменяет порывы в исполнении внезапных желаний.

А Владимир притиснул Ирину к себе что было силы.

– А я вот не вернусь. Мне с тобой лучше.

– Вернёшься. Я тут собираюсь жить, пока книгу не напишу, больше полгода – точно. А у тебя дела в Москве. К тому же ты своей жене всё время что-то доказываешь – и это твой двигатель в делах и в личной жизни. Теперь тебе срочно нужно доказать, что ты всё ещё чемпион в постельных матчах. Так что вперёд – на самолёт.

Владимир повернул Ирину лицом к стенке душа и вошёл в неё горячим от воды и желания членом.

– Нет уж. Я тут задержусь.

Ирина выскользнула из кабинки, нечаянно сделав ему больно.

– Экономь силы, – сухо сказала она.

Ирина завернулась в полотенце и отправилась одеваться и готовить завтрак.

Они поели мюсли с молоком, запили крепким чаем. И всё молча. Владимир, отодвигая стул, тяжело вздохнул:

– Ты меня прогоняешь? У тебя были надежды, что я брошу жену. Поэтому ты ночью была со мной?

– Ты же помнишь, у нас не было времени что-то планировать. Нам обоим была нужна месть другим людям. И она оказалась сладкой. Но не нужно начинать что-то не имеющее перспектив.

– Поэтому ты одна! – уел мужчина Ирину. – Нельзя предусмотреть всё. – Он набрал в грудь побольше воздуха перед тем, как Ирину огорошить: – А я остаюсь с тобой и подаю на развод с Евой.

Ирина опешила. Она взяла со стола тарелку, и та выпала из руки. Звон стекла привел её в чувства:

– А общее имущество? А бизнес?

– Поделим, всем хватит, – уверенно сказал Владимир. – А мой бизнес в Сочи переведу. Я ведь торгую музыкальными инструментами и аппаратурой. А тут теперь столько всего связанного с музыкой происходит, что вполне с Москвой может потягаться число возможностей.

Лицо у него загорелось.

– Вот это да! У меня второй кандидат в мужья за два дня. И это в пятьдесят восемь лет.

– Тебе пятьдесят восемь! – ахнул Владимир. – Ты на двенадцать лет меня старше?! – потрясённо спросил он. – Я думал, что тебе ну максимум сорок пять.

– Это меняет твои планы? – весело улыбнулась Ирина.

– Да, меняет, – с тяжёлым вздохом ответил мужчина. – Ты умрёшь раньше меня. И я в старости останусь один. А мне общение очень важно и сейчас, не говоря уж о старости. Оно важнее секса, важнее хозяйственности.

Ирина загрустила, прикинув, что он прав. В её возрасте нужно думать о пресловутом стакане. Умный он мужчина. И не лживый. Нравится ей Владимир больше Макара.

– Что ж, можешь отправляться в аэропорт или в гостиницу, – Ирина улыбнулась наигранно оптимистично.

– В аэропорт поеду, – грустно сказал он. – Вот тебе моя визитка, – Владимир вынул из портмоне золотистый кусочек картона. Ирина руку не протянула, и он положил карточку на стол. – Скажи твой номер, я запишу твой телефон в мой аппарат.

– Запасной аэродром всегда на связи, – с горечью сказала Ирина и свой номер не назвала.

Владимир подошёл к ней, обнял.

– Ты моя красавица. Ты не запасной аэродром, а дивный розовый сад, куда так приятно зайти летом. И полный колючек зимой.

– Ничего себе, да ты можешь писать японские четверостишья! – искренне восхитилась Ирина.

– Что ж, кто, если не романтик, может торговать музыкальными инструментами в наш век компьютерной музыки, – сыронизировал над собой Владимир.

Ирина поцеловала его в щёку. И он внимательно посмотрел на её лицо:

– Ты даже лучше без макияжа. Ясный свет из глаз и преступно красивые губы.

Они снова поцеловались и оказались снова на диване. И длилось это долго и медленно и тягуче сладко. Пока оба снова не пошли в душ, снова не оделись. И Ирина вышла проводить Владимира к машине. И на душе у неё было легко. Не была она просто подвернувшей под руку женщиной, если б не возраст – стала бы судьбой. Очень важно расставаться честно, это не ранит так, как выдуманная вина или невысказанная горечь.

Чтобы развеяться, Ирина убрала квартиру и принялась готовить борщ из щавеля – ведь скоро мог прийти Олег. Он вроде собирался вернуться в свою комнату. Или помирились с Аней опять?

Но Ирина была не права. Молодые спали в разных комнатах. Они не слышали, ругаясь в тот момент, что Макар заходил в дом и забрал свои вещи. Поэтому утром ждали его прихода для дальнейшего выяснения отношений. Но он не появился. Часов в двенадцать они начали беспокоиться – позвонили Ирине. Та сказала, что после клуба Макара не видела. И к ней он не приходил.

– Да ладно, обосновался у кого-то из тех трёх девиц, которые его клеили в клубе, – успокоила Олега Ирина. – Приходите лучше на обед ко мне есть борщ из щавеля с кусочками крутых яиц.

– Крутых, говорите. Нет, Аня останется здесь. Я приду один. Мы снова расстались.

– И у неё пропал аппетит? – ехидно спросила Ира. – Где, по-твоему, женщина с ребёнком может поесть в наших краях? В Сочи отправиться должна с малышом в ресторан? Сегодня днём заполнишь ей холодильник после обеда у меня. А там и Макар подоспеет.

Молодые пришли с Ванечкой, который что-то лопотал, ползал очень быстро сидя, поджимая под себя толчковую ногу. И на разборки взрослых, которые, конечно же, наступили после обеда, внимания не обращал.

– Так когда вы были правы, когда говорили, что отец приехал вернуть мне Аньку или теперь, когда считаете, что его цель возвращения Ани была в том, чтобы вернуть меня.

– Или чтобы иметь нас обоих?! – встряла Аня.

– Да всё вместе. Как можно разделить мотивы и маркировать их: этот главный, этот – второстепенный. И никто не может знать, даже сам человек, лжёт ли он вам или себе самому. Вот ты, Аня, ты кого больше из двух этих мужчин любишь?

– Обоих, – потупившись, почти прошептала Аня.

– Видите. А общество уверяет вас, что это – безнравственно. И правда такая позиция женщины создает массу проблем всем. Но она ведь не врёт.

– И что, будет спать с обоими?! – Олег зашагал по комнате, то и дело обивая углы длинными ногами. – Так всё можно оправдать, любую грязь, – обвинительным тоном проговорил он.

– Я не собиралась, выйдя за тебя, спать с твоим Отче параллельно! – В голосе Ани уже слышались слёзы.

Ирина, вспомнив сегодняшнюю ночь, пробормотала про себя:

– Можно делать что-то и не собираясь…

Ванятка, услышав, что разговор перешёл в другой звуковой регистр и мама собирается плакать, сквасил рожицу и собрался её поддержать.

– Ладно, вы работайте, а мы с Ванькой пошли в тот дом. Вдруг Макар придёт туда.

Она подняла сына. Тот тут же улыбнулся всем и начал шарить ручонкой у матери по груди. Аня почти робко добавила негромко:

– Надумаешь, возвращайся, а? – Она всё же нашла в себе силы посмотреть в глаза Олегу. И тот не отвёл взгляд – довольно презрительный.

– Посмотрим, – ответил он всё ещё сквозь зубы.

Молча достал он свой планшет из сумки – её он просто оставил в своей комнате, пока не распаковав.

Оба они прошли в беседку. И Ирина подумала – сколько же всего произошло за эти сутки от чтения до чтения. Судьбы поменялись три раза. И неизвестность пока что была зыбкой и таящей в себе зачатки трагедии и комедии.

Олег открыл новую главу «Персонального мифа». И радостно потёр руки.

– О, уже про трибунал, потом про университет. А тут-то будет про любовь?

Ирина усмехнулась.

– Если ты про секс – то нет, не будет. Я сопротивлялась ему аж до двадцати четырёх лет. Именно потому, что это было бы банально, отдаться кому-то, потому что время пришло. Я хотела подарить себя любимому, а он всё не встречался. Хотя поклонников было много. И во мне проснулось кокетство вдали от дома и суровой мамы.

Олег явно выглядел разочарованным. Ему хотелось в своей интуиции трудного выбора опереться на чужой опыт страстей и измен, прощений и расставаний.

Но пропустить в повествовании работу в почти абсолютно мужском коллективе и учёбу в числе самых очаровательных парней, которых свет видел, я не могла.

Олег начал читать. И увлёкся. Всё же это касалось того времени в моей жизни, которое в его жизни было сейчас.

«Мне всегда нравились красавцы. И мне повезло родиться среди них. Теперь, с высоты лет (если старость – это высота, а не яма) я понимаю, что слова из моего гороскопа, составленного впервые только в сорок два года, про то, что моё главное предназначение в жизни ценить и создавать красоту, а также и то, что в любой стране мира я буду знакома с лучшими людьми, полностью сбылись. Мальчишки, с которыми я играла в детстве и кокетничала в школе, были действительно очень хороши собой. Признанные актёры Голливуда перед ними меркли. А уж позже, когда я работала, вокруг всегда появлялись мужчины рекламной или картинной внешности, сочетавшие в себе и ум, и элегантность, и лёгкость характера. За исключением последнего из мужей – немца. Это был эксперимент над собой. И по прошествии его точно могу сказать, когда брак происходит по расчёту – пусть это даже расчёт на то, что человек сохранится рядом с тобой до старости только потому, что не обладает красотой, – не оправдался. В этом случае я убедилась, что уйду от «практичного и долговечного» сама. И дело не только в том, что у красивых людей другая природа, чем у обыкновенных или уродов, а в том, что мало кто таким людям не завидует и не приписывает им априори дурные качества. Да, они избалованы вниманием. Зато костяк психи у них более прочный, чем у остальных. Он основан на уверенности в себе. И им не нужно принижать достоинства партнёра, чтобы возвышать себя.

Первая любовь – Женька, пожалуй, имел нос слишком большой. Но губы у него были такие, что даже в пятнадцать лет можно было предполагать в нём будущий секс-символ. Но наши интересы друг к другу не совпали. В том возрасте, когда я была влюблена, он уже спал с наиболее доступными девочками в классе. А когда он попытался приударить за мной после школы, моя мама буквально вызверилась. Его мама работала на бензоколонке, была там королевой (и мне очень нравилась), но моя мама обзывала её воровкой и демонстративно отшивала парня, который был нарасхват у девиц, от дома, высказываясь о его семье оскорбительно.

Завет моей мамы перед отправкой на учёбу в Томский университет был таким: принесёшь в подоле – домой не возвращайся.

Парни в вузе на первых порах очень активно меня окучивали – я была очень искромётной кокеткой. Но потом потолстела от избытка тортиков-безе в рационе, и ко мне стал подкатывать один такой же полноватый парень, похожий внешне на Оноре де Бальзака. Кстати, очень талантливый. Но мне он не нравился, и я показывала ему свой плохой характер, чтобы он меня разлюбил. Не рекомендую этот способ никому. Некоторые парни бывают мазохистами. И он влюблялся ещё больше. Дошло до того, что, когда в моей жизни появился Савва – немец, похожий на короля пик с карт, этот грузный талант не выдержал вида меня рядом с другим и попытался повеситься в туалете. К счастью, верёвка оборвалась. И он свалился на пол. И возненавидел меня с этого момента. О его позорном провале в самоубийстве он рассказал только мне. И хорошо, что это сделал. С тех пор я просто обрубала первые же проявления симпатии ко мне, если к человеку ничего такого не чувствовала. И прониклась ответственностью за чувства других людей. Я перестала просто «точить когти» о чьи-то сердца. Меня очень мучило то, что стало с Женей. Он, как написали мне однокурсники на сайте «Одноклассники», так никогда и не женился и умер первым из всех наших.

Я отбивалась и от тех, кто почти насильно пытался затащить в койку с упорством, заслуживающим лучшего применения. Я понимала, что при внешней привлекательности и работе, связанной с командировками, легко могу испортить честь смолоду. Особенно старался Савва. Он преподавал в институте, который готовил уже в те времена компьютерщиков. И все девушки города на один щелчок уходили с ним, куда позовёт.

Но не я. И именно поэтому мне он предложил выйти замуж. Но я решила подумать, зная о его недержании члена в штанах от слишком многих, чтобы это можно было не заметить. И тут ему пришёл вызов выехать в Германию. Причём в ФРГ. Там его родственник оставил парню в наследство большой магазин.

Савву затягивали по собраниям, исключили из комсомола, он подвергался прессингу со стороны КГБ. И именно поэтому я хотела с ним уехать. Но когда мама узнала, что у меня жених «фашист», – она чуть не прокляла меня. Её можно понять – она пережила войну, хоть и не на фронте, а в тылу – работала с 16 лет на оборонном заводе.

И я не посмела предложение принять. Её ненависть к немцам была более обоснованной, чем подозрительность к евреям. Так что я проводила Савву на вокзале – он ехал в Москву, его всё же выпустили. И он оставил мне свои перчатки в руках. Так захотел почему-то. Они были красивыми. Но домой их отвезти я не решилась.

На третьем курсе я перевелась в университет в родном городе, и там никто из парней мне особо не нравился. Зато началась работа в газете для стройотрядовцев. И я на каникулах часто ездила в командировки. И там-то уж выбор был огромен. И эти вечера у костра… Словом, было трудно носить пояс верности (по заветам мамы), но удалось.

Ещё труднее было после того, как я устроилась в республиканскую молодёжную газету. Парни были один другого краше.

Но журналисты в молодости не женятся – слишком много вокруг соблазнов. И я отшивала и их, хотя хотелось всего с некоторыми из них.

Приставали ко мне и просто на улице. Но и те не подходили – их бы рано или поздно пришлось бы позвать домой – там мама бы их подвергла жёстким испытаниям.

Многие претенденты не подходили по национальности. Все, кто не русский, отметались сразу. Особенно это касалось евреев. Дело в том, что в юности мамина подруга этой национальности назанимала денег у подруг якобы на шубу и уехала из города навсегда. И мама заклеймила поэтому весь народ. Интересно, что в последние её дни именно человек этой национальности вызывал ей врачей, привозил их по моей просьбе на своей машине, а потом помогал с похоронами мамы. Он был мне никем, просто автором в моём отделе. Но у него в характере была гиперответственность по отношению ко всем друзьям и близким без исключения.

Но вернёмся к тем временам, когда мама была жива. Моим первым мужчиной стал всё же русский. Да ещё какой – родственник Саввы Морозова (уж не знаю в каком колене) по имени Александр. Высокий и русоволосый с лицом плакатного героя, он им и был. Я обомлела, когда увидела его выходящим из райкома комсомола в небольшом городке. Он оказался там первым секретарём. Он тоже застыл столбом, когда меня увидел. Он был так похож на русского богатыря из былин. И когда оказалось, что шла в райком именно к нему, мы оба обрадовались и загорелись. Мне нужно было организовать рейд. И он никому меня не перепоручил, занялся лично. Мы уличали весь день – уже не помню кого. А когда он вечером привёз меня в гостиницу, оказалось, что воды в этой провинциальной дыре нет и пыль смыть не удастся.

И Саша повёз меня на речку – горную и бурную, в которой была небольшая заводь. Я залезла в холодную воду голой.

Александр остался у машины – метрах в ста от заводи. Вокруг не было больше ни души. И, подплыв к краю заводи раз в пятый, я решила встать на дно. Там оказался высокий узкий камень, и я на нём поскользнулась и упала, вскрикнув от боли ушиба. Александр бросился за мной. Кинулся в заводь прямо в брюках и рубашке и очень романтично вытащил меня голую на берег. Обнял меня, чтобы согреть и не смотреть. И тут нас обоих начала бить мелкая дрожь. Мы слова сказать не могли. Виной ли тому холодная воды или напряжение, которое было между нами, но мы стали целоваться как бешеные. Я чувствовала боль от ушибов и возбуждение и необычность ситуации. И поняла, что вот сейчас случится то, что я так долго откладывала. Но я не хотела, чтобы это произошло с женатым мужчиной. А другим первый секретарь райкома комсомола просто не мог быть по определению. И вырвалась из рук и помчалась без ничего по холмам. Он бежал за мной, пытаясь что-то объяснить. Я добежала до того места, где оставила одежду за кустами, схватила её и начала надевать. Причём начала с бюстгальтера и майки. Саша за кусты не полез, а стал мне объяснять, что с женой он расстался семь месяцев назад. Он заступился за девушку на автовокзале, которую трое кавказцев волоком тащили в машину. Те его избили так, что он оказался без сознания в больнице. Врачи сказали жене, что у него сломан позвоночник. И реакция её была воистину вопиющей: «Он стал из-за какой-то девки инвалидом на всю жизнь, а мне с ним теперь возиться?!» Она собрала вещи и уехала к маме в областной центр, подальше от прежнего дома. А ведь до этого муж пять лет её лечил от бесплодия: она беременела, и тут же ребёнок погибал. Куда только ни возил Александр свою супругу. А тут первый случай его болезни – и она исчезла в один миг! Именно потому она не узнала, что перелом позвоночника оказался излечимым и Саша через четыре месяца поправился. Но с женой даже не подумал общаться. И вот ещё через три месяца появилась в его жизни я.

После его слов я вышла из кустов одетая и потрясенная его историей, и он, целуя каждый сантиметр, начиная от лямочек на плечах и кончая ободком трусиков, начал меня раздевать медленно и нежно. Я так и не сказала ему, что до сих пор девушка, – никто в это не верил, и он бы подумал, что проверяю. Но был потрясён и растроган, наткнувшись членом на плеву.

Мне не было особенно больно. Но Саша акт тут же прекратил. Поцеловал меня и сделал мне предложение. Я его приняла. Он приехал и попросил руку и сердце у моей мамы. Та была довольно – русский – да ещё насколько!

Мы встречались, и всё у нас было прекрасно. Традиционный конфетно-букетный период с походами в кино, подарками и прогулками.

Я убеждалась в том, что в нём есть какая-то приятная простота и явная готовность к браку. Он так страстно хотел дочку от меня.

При маме мы сексом не занимались. Ездили к Саше в гостиницу. Он был незатейлив, не был особо искушённым в любви. Но меня радовало замужество, дети.

Александр по почте отправил жене уведомление о том, что подал в суд на развод в своём маленьком городке. Но в нужную дату супруга не приехала в ЗАГС. И Александр отправился к ней, в дом её матери. Когда она открыла дверь, то оказалась… на последнем месяце беременности. Той самой, которая не давалась ей раньше.

Потрясённый Саша не стал сообщать мне эту новость по телефону – примчался лично. Мы всё рассказали и моей маме. Все мы сидели бледные и растерянные за столом, накрытым к чаю.

– Ты должен остаться с ней, несмотря на её предательство. Ты должен быть рядом с таким долгожданным ребёнком.

– Но я могу потребовать, чтобы жена отдала мне новорожденного. Мы с тобой его воспитаем. Или её.

Тут моя мама зыркнула на него так, что он даже стул отодвинул подальше инстинктивно.

– Никто не может у матери малыша отнять, даже зверь.

Саша понурился.

– Ладно, пусть ребёнок останется с ней. А мы с тобой уедем в Подмосковье. Меня туда зовёт своим замом секретарь райкома партии.

Мама снова смотрела на нас тяжёлым взглядом.

– Иди к жене, прости её и не пугай такими планами. Забудь мою дочь. Сама судьба вас развела.

Она встала и ушла, суровая и справедливая.

Я злилась на неё. Но она оказалась права. Когда родилась девочка, Саша просто обезумел. Он сам её нянчил, он заваливал колыбельку подарками. Он, не спрашивая жену, назвал дочку своим именем. И я сказала ему по телефону, что встретила другого (хоть никого у меня не было), а он должен остаться с ребёнком. После этого Александр с семьёй уехал в Подмосковье.

А я взяла путёвку и поехала в Грузию. Думала, что на море. Но оказалось, что Бакуриани – это лыжный курорт в горах, как две капли воды похожих на те, что видно из окна моего дома. Я была разочарована.

Но там меня ждала такая яростная страсть, какой я больше не испытала никогда.

Я тосковала вечером в баре, попивая лимонад в своём белом комбинезоне с тугим красным поясом, страдая от того, что воспринимала горы как антипод моря, на близость которого я надеялась, покупая путёвку. Будто вместо принца встретила горбуна. Когда я обернулась к залу, то увидела такой полный и окончательный набор красавцев, которые в буквальном смысле слова строем стояли за моей спиной. Были сборы горнолыжников Грузии.

Блондины и брюнеты с синими и карими глазами, они говорили что-то резкое громко. По-грузински, разумеется. Даже те, у кого мамы – Морозовы и Ивановы – по-русски, казалось, не умели говорить.

Впрочем, иллюзия сохранялась ровно до той минуты, как парни не встретили меня и Лиану – я тогда не знала, что она Лиана, но выглядела она на всё своё имя – продолговатое, извивающееся, тёмное. Но весь строй великолепных спортсменов как-то вдруг смялся, сломался, выпустив на свет из своих рядов Божество.

Чёрные кудри, квадратный подбородок, фигура, в которой нет чересчур выпуклых мышц и нет провалов. Его словно отлили из оливково-розоватой кожи. А когда он, тоже оторопев, уставился на меня, а потом как-то виновато улыбнулся, а потом расцвёл дальше всем рядом безупречных зубов, я перестала дышать.

И как только этот несусветный красавец в алой майке с номером 44 – поскольку подарил её ему игрок из сборной по американскому футболу, подошёл ко мне и слегка обнял, я вдруг почувствовала, как вся наливаюсь властной силой. Власть над таким сильным, гибким, во всех отношениях опасным парнем опьяняла, как, должно быть, кровь опьяняет вампира.

Мы ничего не пили, но состояние было перевозбуждённое. Мы с ним весь вечер танцевали рок-н-рол так вдохновенно, что все остальные уволились в зрители. И угадывали каждое движение друг друга. Но я отказалась переспать с ним в первый день – так ему и сказала. И он – Рамаз – покорно сидел возле моих коленей и целовал все места, до которых доставал, изнемогая от желания, даже стонал от боли в промежности. Но я не сдавалась. До полуночи. Так что всё случилось сразу после двенадцати ночи – ведь настал уже следующий день знакомства.

Моё желание к тому моменту довело меня до боли в боку, она ощущалась как аппендицит, так что я не могла даже привстать с кресла, чтобы Рамаз меня раздел. В итоге он просто пересадил меня со стула к себе на колени, стянул с меня джинсы, даже не расстегнув замок, и, прижав моё дрожащее тело к своему свитеру, взял меня сидя. Подбрасывал он меня за груди, потом пересадил лицом к себе и натирал мои соски о грубую шерсть. Тут я и поняла, что такое оргазм. Потому что по коже моей пошли волны – внутри и снаружи. А он, задыхаясь, назвал меня – с моим-то небольшим опытом – королевой в постели. Я в этом смысле была вовсе неискушенной ещё. Но от любви приходит вдохновение. Но он прав, я чувствовала себя под его руками и губами самой красивой, всё во мне льнуло к нему и обхватывало. Хотя чего уж я могла такого сделать в постели, чего не делали другие? Что его любило много женщин, сомневаться не приходилось.

Уже на следующий день я испытала такую ревность – и тоже в первый раз, что поняла, что просто умру, если он мне изменит. Причём сам Рамаз был ни при чём. В него влюбилась подруга его друга Георгия – красавица с великолепной фигурой. Она уезжала домой в Москву и прямо при мне и при своём друге пригласила Рамаза потанцевать. И на глазах у нас в буквальном смысле со стоном впилась ему в губы. Рамаз оттолкнул её, виновато глянул на Гию и на меня, словно хотел оправдаться.

Но девушка сказала:

– У нас ничего не было. Потому что он не захотел. – Развернулась и ушла – вся такая прямая и агрессивная.

Но я тоже убежала в другую дверь, спряталась и не впускала Рамаза. Не потому, что считала его виноватым, а из-за того безумно сильного укола ревности, который буквально отравил меня физически. У меня болело что-то внутри, жгло, как горчичник, лилось раскалённой смолой по горлу. Я не знала, что ревновать – это так больно. Словно и впрямь в сердце ввели иглу и впрыснули яд. И эта ревность стала противоядием к любви, а не её продолжением. Я твёрдо решила не выходить замуж за человека, который может буквально убить меня тем, что ответит на чью-то страсть. Так что всё остальное время я словно бы прощалась с Рамазом. Потому что терзания от того, что он исчезнет из поля зрения или появится в нём в окружении влюблённых женщин, показались мне выше моих сил.

По существу, оба этих обстоятельства и сделали меня женщиной – отдавать тело, но защищать душу – это важнее, чем защищать тело и отдавать душу. Но уйти от него здесь и сейчас было абсолютно невозможно. Всё равно что себе вырезать сердце по-самурайски.

Мы в полном смысле слова за неделю знакомства ни разу не поговорили. Зато целовались и сексом занимались до умопомрачения. Почти не ели. Рамаз даже специально сам себе – о камень – сломал кисть руки намеренно, чтобы не тренироваться – он ведь был в команде горнолыжников одним из лидеров. А потом он увёз меня в Тбилиси, познакомил с милой, грустной мамой – педиатром по профессии, которая обрадовалась тому, что её сын, наконец, решил жениться. Обрадовался и его папа, ловелас с седыми висками. Он так нежно меня поздравлял, что Рамазу пришлось ему напомнить, что вообще-то я его девушка.

А что у папы были девушки на стороне – об этом и говорить не стоит. А сын был даже внешне очень похож на отца. Так что я только укрепилась в желании уехать домой и забыть Рамаза – не потому, что он сделал что-то плохое, а потому что настолько оказался у меня внутри, что вынь его – и всё, смерть. И продолжать пытку ревностью всю жизнь – просто нереально.

Потому ли, что во мне смешалась влюблённость и горечь разлуки, я так отнеслась к Тбилиси. Я попала в этот город, как муха попадает в ароматное розовое варенье со свежими грецкими орехами. Спустя много лет я, побывав в Париже, поняла, что Тбилиси буквально срисован в районе центральных кварталов с этого города. Но при этом гламурность и манерность, шик и весёлость развиты в Тбилиси больше. И окраинные кварталы со старыми деревянными домами и особыми балкончиками словно бы уравновешивают блеск и светскость центра Тбилиси, делая город более нежным, чем Париж. Но тогда я просто гуляла в обнимку с красавцем-мужчиной по горбатым улочкам, нюхала запах лепёшек из тандыра, который пробивался сквозь цветочный. Подолгу сидела на террасе двухэтажного дома с хрупкой, прошлого века, фарфоровой чашкой в руках. А через перила балкона кланялись полные яблок и гранатов ветки деревьев. Всё было так пряно и сладко – наши ночи и наши дни. Впрочем, того и другого было по три. А потом я вернулась домой, к маме, в разваливающийся от отсутствия мужских рук наш дом. И поняла с горечью – второй раз в жизни – что обречена тащить на себе этот дом. Как улитка. Ведь моя мама-инвалид не станет жить ни в каком другом. И одна не сможет. И ещё раз попрощалась с Рамазом, как с принцем из сказки. Как с овеществлённой и сбывшейся мечтой, от которой я отказалась под давлением обстоятельств».

– Ну вот, а вы говорили, что секс будет только завтра.

– Но это ты читал не два, а три часа. Пора обедать.

– А есть ещё щавелевый борщ? – намекнул на своё пристрастие Олег.

– Нет, вчера доели весь.

– Вчера… А кажется, прошло не меньше года с тех пор, как я был так счастлив от возвращения Аньки и моего сына. А теперь не уверен ни в ней, ни в том, что сын – мой.

– Ну, в жизни вообще ни в ком и ни в чём уверенным быть нельзя. Всё движется и изменяется. И каждый крутой поворот открывает новые горизонты.

Олег тяжело вздохнул. В нём – в лице, в фигуре появилась не просто тоска, но и пополам со скорбью. Он облокотился на колени локтями и закрыл лицо на поникшей голове руками. Ирина встала, погладила его по голове. А он поцеловал ей руку в ладонь.

– Счастливая вы женщина. Вас не предавали.

– Такого ни с одним человеком не случалось. Нельзя избежать ни предательства, ни расставаний. Кто говорит, что верен всю жизнь, – лжёт. Себе или другим – не важно. Мы не можем не реагировать на новые впечатления. И надо уехать с любимым на необитаемый остров. Впрочем, там могла бы ему понравиться обезьяна, и случилось бы скотоложство. Оно было очень развито во времена Апулея.

– Апулея? Того, что описывал древнеримские пиры и оргии?

– Ну да.

– Значит, раз вы также любите животных, о…

Ирина расхохоталась:

– Я, конечно, Маугли. Но помнишь, у него как раз случилась любовь с человеческой девушкой. Вот и я была верна своему биологическому виду всегда.

– А Рамазу верны были? – покосившись на Ирину, спросил Олег почти робко.

– Нет. Я отказала ему, когда он сделал предложение о замужестве, предвидя, как отреагирует мама на следующего «нерусского». Но оказалось, что грузины ей как раз нравились. Потому что Сталин был грузин. А мама его обожала. Впрочем, выяснилось это позже, на следующий год. И по поводу другого грузина. Завтра прочтёшь. Пойдём что-нибудь готовить.

– А если съесть что-либо сырым? – видно было, что в возрасте Олега даже любовный крах аппетита не портит.

Оба они по пути сорвали кто что хотел с грядки под окном кухни. Олег захрустел немытым огурцом.

– Странно, что вы отказались от Рамаза. Ведь с ним вы испытали столько чувств.

– И боль, почище той, что ты испытываешь сейчас. Всё же ты пережил острую ревность один раз. А с Рамазом её бы мне предстояло переживать десять раз на дню. Таким красивым был, пожалуй, только мой последний любовник – Славка.

– Вот вы всё время говорите – последний муж, последний любовник. Разве можно быть в этом уверенной.

– После двух инфарктов – нужно, – невесело резюмировала Ирина. – Но ты прав. Последний любовник был у меня вчера.

– То есть? Папаша всё же был у вас?!

– Нет, случайный знакомый. Просто я настроилась. И расстроилась…

Олег крошил овощи мгновенно. А Ирина тёрла сыр для пасты по-венециански. В соус к ней входили также сливочное масло и чёрный перец с солью. Так что это было самое быстрое блюдо из возможных для приготовления.

– Наверное, дальше у вас в книге идёт качественное сравнение страсти и любви? – голос Олега сделался жёстким после сообщения о легкомысленном поступке уважаемой им женщины.

– Ну вот ты и пригодился, – решила поощрить его Ирина. – Надо вписать эти рассуждения в текст в этом месте, после рассказа о Рамазе. Не зря съешь свою тарелку пасты.

– Свои две тарелки, – уточнил Олег, довольно ухмыляясь.

После обеда, однако, философствовать не захотелось. Кровь отлила от головы, и оба дообеденных философа разбрелись по комнатам, желая полежать бездумно и подремать перед походом на море.

В дверь постучали слишком настойчиво, чтобы подозревать соседей или случайных прохожих. Требовательно постучали. И Олег натянул джинсы и вышел открывать первым. Ирина вставать не стала – вдруг пришёл Макар. Пусть отец с сыном объясняются без неё.

Но голос был казённым и равнодушным.

– Вы – сын Макара… э.

– Я – сын Макара Э., – полушутливо сказал Олег, пока вошедший коренастый малый не вытащил из кармашка клетчатой рубашки удостоверение участкового.

Олег посмотрел на него со всё нарастающей тревогой.

– Полиция? А что случилось?!

– Присядьте, – указал довольно молодой и симпатичный полицейский Олегу на диван.

– Говорите, в обморок не упаду.

– Вашего отца нашли у обочины дороги. Его сбила машина. Насмерть. С ним рядом валялся чемодан. Портмоне осталось в брюках, он не ограблен. Куда он направлялся, во сколько вышел из дома?

Олег всё же сел. Он до ужаса побледнел, и ноги стали ватными. Казалось, в голове зависла одна мысль, которая не позволяла отключиться и провалиться вне бытия: «Что надо было сделать, чтобы… Уехать вместе с отцом из клуба? Но у него был чемодан! Отче заходил в новый дом и застал их ссору с Аней. И решил сбежать без объяснений».

Олег отгонял от себя мысли, как мух, мотая головой.

Ирина, слышавшая часть разговора, тоже вышла из своей комнаты, натянув дрожащими руками пляжный сарафан. И застыла, привалившись к косяку двери в гостиной. А вдруг Макар увидел в окно то, что было между ней и Владимиром. И, потрясённый, решил уехать и шёл по дороге, незаметный в темноте в своей чёрной майке и джинсах.

Или он ждал, пока Владимир выйдет от меня, и стал выяснять с ним отношения? Нет, это нереально. Если разобраться, то их мысли в момент страшного известия с Олегом работали в одном направлении, а именно – виноваты ли они в чём-то перед покойным.

– Мы не знаем, что случилось. Мы уехали раньше – Олег пошёл в тот дом, который отец ему купил накануне, там у него жена и сын. Я провела ночь с прилетевшим ко мне знакомым. Он уехал утром. Во сколько погиб Макар?

– Приблизительно в три – полчетвёртого утра.

Полицейский посмотрел на обоих настороженно. Подозрительно.

– А что, позвольте сказать, вы делаете здесь, молодой человек, если отец купил вам собственный дом.

– А у меня контракт на редактирование книги этой писательницы. Могу показать.

Глаза полицейского стали колючими.

– Значит, жена с сыном дома, вы редактируете тут без рубашки… роман.

– Так оно и есть. А после работы мы разошлись по разным комнатам, чтобы переодеться и идти на море – отсюда ближе.

Участковый, не зная, кого бы и в чём ещё заподозрить, со вздохом поднялся.

– Вам надо проехать и опознать отца, – устало сказал он Олегу. Тот всё ещё был ошарашен, но до него ещё не до конца дошло, что отца больше нет. И это не только горе, но и многочисленные обязанности перед покойным и его семьей. Их общей семьёй.

– Надо сказать Ане как-то тактичнее. Ирина, вы присмотрите за Ванечкой.

– Пусть Аня его принесёт. Или она тоже должна… Ей бы не надо в морг. Пусть оба остаются со мной, – решила Ирина.

Участковый с Олегом, натянувшим майку, уехали в новый дом. Через некоторое время они высадили за калиткой рыдающую Аню и орущего малыша. Ирина подхватила мальчонку и прижала к себе. Он продолжал плакать в плечо, сарафан намокал стремительно.

Аня ушла на кухню, умылась там под краном и пыталась успокоить рыдания, пила через силу воду из-под крана.

Время тянулось неимоверно долго. Женщины не разговаривали, не строили предположений.

Ирина усадила Аню за стол и заварила мяту в чайнике, как вчера Владимиру. Девушку всю трясло нервной дрожью.

– Я говорила Макару – не надо врать Олегу. Но он уверял, что тогда парень не простит. А он без сына жить не может.

– А ребёнок всё же Олега или Макара.

– Да не знаю я. Два месяца каждый день с обоими спала. Какая теперь разница. Мы останемся с Олежкой, если Ванька ему брат – всё равно растить надо.

– Ну хоть повидались сын с отцом. И снова рассориться не успели.

– Ну, с собой бы Макар не покончил из-за новой ссоры с сыном. Ему, наверное, больше хотелось сплавить ему малыша. Не годится он в заботливые папаши. Пусть другие по ночам вскакивают и по поликлиникам ездят. – В голосе Ани проступило что-то от базарной хабалки. Видно, покойный вёл себя довольно эгоистично, делал вид, что одолжение для Ани его забота о ребёнке, быть может, внуке, а не сыне.

– Олег, мне кажется, будет более заботливым.

– Да, но… У него денег нет на настоящую заботу.

– Теперь-то он – наследник.

– Если согласится принять наследство. Он ведь такой гордый и упрямый, что жуть, – похоже, Ане был ближе очаровательный молодящийся разгильдяй Макар. Она его пилила, но в душе понимала, что сама она – не образчик матери. Не удивлюсь, если, напоив мальчонку валерианой, такая могла и в ночной клуб умотать с Макаром, чтобы отбивать его у других девиц. Но расспрашивать Ирина не стала. Попили чаю, собрались пойти к морю, как вернулись Олег с участковым. Олег прошёл в свою комнату за так и не распакованной сумкой. А участковый предъявил женщинам распечатку с дорожной камеры, где в свете фонаря за лобовым стеклом ясно было видно перекошенное от того, что он только что сделал, какое-то безумное лицо Карена. Как он сел за руль? Ведь явно остался обмывать в клубе сделку и своё поражение в соблазнении Ирины.

– Это Карен. Фамилию не знаю. Но она, как и адрес, может быть в договоре купли-продажи на дом, – сказала Ирина.

– Этот Карен вчера в клубе меня домогался, когда мы обмывали сделку.

– Да, мне всю эту историю с лжемужем Макаром рассказал по дороге Олег.

– Вы считаете, он мог его из ревности сбить?

– А мог просто решить подвезти знакомого и вильнул к обочине пьяным как раз в том месте, куда кривая вывезет. Испугался и скрылся.

Она подумала ещё.

– Скажите, а договор в сумке Макара остался?

– Там его не было. Может, где-то в доме найдётся. В любом случае он зарегистрирован в электронных базах.

Олег сел на стул и стал внимательно разглядывать Ирину.

– А вашего хахаля не мог Отче поджидать, а тот его сбил?

– Ну за рулём-то был, как ты выражаешься, хахаль. А он про Макара знать ничего не знал и не видел никогда. Да и расстались мы с ним до отъезда.

– Я смотрю, у нас тут поселилась роковая женщина. А говорили соседям, что купили дом, выйдя на пенсию.

Ирина покраснела от того, как пристально уставились на неё оба молодых мужчины.

– Давайте не будем преувеличивать мою роль в этой истории, – холодно возразила Ирина и ушла из комнаты.

Она села на кровать у окна своей спальни и приложила руки к покрасневшему лицу. Оценка её вранья, её легкомыслия были объективными. И ей мучительно хотелось не видеть больше никого из тех, кто был в курсе её поведения, которое не для дамы её лет.

Все и ушли, верно поняв её состояние. Она закрыла дверь. Снова налила себе остывшего настоя мяты и стала думать, могло ли это быть «преступление страсти». Какую версию выдвинет Карен, когда его арестуют?

В два часа пришёл к ней Олег.

– Я пришёл читать дальше. И вписать рассуждения о разнице между страстью и любовью. Так в чём она?

Разговаривая, Олег не смотрел на Ирину.

– Я разрешаю тебе сегодня не работать. Отец не каждый день погибает.

– А я как раз и решил поработать, чтобы не думать о том, что произошло и в чём моя или ваша вина. Когда Карена арестуют – всё прояснится.

Ирина отвернулась, молча помыла посуду.

– Была я лжежена и мать, теперь я лжевдова или роковая женщина. Мне действительно нужна поддержка в моём персональном мифе. Прошлое создает внутри нас каркас, на который нарастает будущее. Но только в том случае, если это – персональный миф, а не персональный блеф. Если кто-то свои вилы и способности преувеличивает, то это будет чем-то вроде того, что кто-то стальные сваи у дома заменил на покрашенные под металл стеклянные трубки.

– Можно я это тоже запишу в вашу книгу.

– Валяй. – Ирина пошла вразнос. В конце концов Макар ей нравился всего пару часов. И она по нему не должна убиваться.

Олег на этот раз не понёс ноутбук в беседку, а просто пересел к широкому подоконнику у окна. Он был оформлен мрамором, как ещё одна рабочая поверхность. Сидя вполоборота к Ирине, он приготовился записывать.

Ирина потёрла переносицу, привалилась спиной к спинке стула и обхватила спинку сзади. При том, что она ещё и положила ногу на ногу, поза её для рассуждений о страсти была вызывающей.

– Что ж, пиши: любовь – это длительная страсть к человеку, которого, узнав, не отвергаешь.

– То есть можно переспать и с подонком, а потом от него прятаться, чтобы не повторять ошибку.

– Ну если грубо и приблизительно, то так. Но не обязательно то, что ты узнал о случайном партнере, окажется именно плохим или постыдным. Например, ты узнаешь, что у него возраст, не подходящий тебе. Или даже не узнаешь, а осознаешь. Или же он – бойфренд несуществующей дочери – моей. Меня бы это остановило.

– А Отче моего – нет.

– Значит, узнав Аню, он её не просто захотел, а влюбился. Хотя она его использовала. Но, завися от него материально, старалась изображать любовь, чтобы он женился. Но в её обращении к нему проскальзывало разочарование и лёгкое презрение.

– То есть все эти годы она осознавала, что любила не его, а меня, но я бросил её, и в том положении…

– И эти мотивы могли у неё быть. Скажу тебе больше – начни вот тебя сейчас пытать – любил ли ты её всё эти годы или только хотел – это будет бесполезно. В нас нет однозначного ответа ни на один вопрос.

– А любовь она и есть только то, что кажется – так в какой-то старой песне поётся.

– У кого-то так. У кого-то любовь – это стимул для всего – для работы, для рождения детей вопреки медицинским показаниям, для того, чтобы дать свободу всё ещё любимой.

– Это вы о себе?

– Это я о своём первом муже. Вот он любил. И я его – но не сразу. После узнавания полюбила, а сперва он меня напугал. Впрочем, в том отрывке, который сейчас будешь читать, – как раз о нём.

Глава десятая

Олег откашлялся и начал.

«Это было на танцах в молодёжном международном лагере в Сочи. Как видите, в романе опять фигурирует море – только на этот раз Чёрное. Причём в полном смысле. Зимой, ночью я увидела его впервые. Оно вставало на дыбы, как стадо диких вороных коней с гривами из пены. Оно билось о причал в истерике, потому что был шторм. И ни одной живой души. В этот вечер в южном, тёплом даже зимой, городе на пальмы выпал снег. И мало желающих было гулять по берегу. Собственно, я одна буквально выла на берегу всклоченного, бесприютного, тоскливого ледяного моря…

Туда я отправилась, узнав, в дополнение ко всем обрушившимся на меня тогда горестям, что жить мне осталось чуть-чуть. Одна недобросовестная врач-онколог, которую после осудили за то, что она отрезала груди у здоровых женщин, поскольку писала докторскую на тему рака молочной железы, предложила и мне в их числе ампутировать обе груди. Якобы у меня там раковые опухоли.

Но от того ли, что к тому моменту мне уже не хотелось жить и без страшного диагноза, я восприняла это, как мне казалось, спокойно. Но взяла отпуск и поехала к морю. Первый раз на море – и зимой, на свой день рождения в начале февраля. То есть приехала я первого. И в тот же вечер никакая с дороги, даже не накрасившись, натянув снизу на джинсы полосатые вязаные носки чуть не до колена, я вошла в зал, где шла дискотека, и села в сторонке, собираясь просто поглазеть на толпу перед сном. Но тут же ко мне на скамейку приземлился симпатичный весельчак-питерец, который смешил меня и тянул танцевать. Но я хотела оставаться в своём уголке. Мы с ним шутливо препирались.

И тут подошёл высокий, смуглый и наглый парень с лысиной в полголовы. Изнеженный, рафинированный аристократ по сути своей, по рождению и воспитанию, внешне он походил не то на римского сенатора, не то на итальянского брутального мафиози.

И я его испугалась. Трёхдневная щетина, короткий свитер. Он со своим квадратным подбородком и сросшимися на переносице бровями, над глазами чёрными до синевы и огромными, как сливы, казался опасным. И протянул мне руку таким властным движением, что не встать и не пойти означало отвергнуть его. Я поразилась накалу его страсти в глазах, я инстинктивно собралась сбежать. Я соскочила с места. Он подхватил меня и повлёк танцевать.

Делал он это очень профессионально, отточенными и выверенными движениями. Я не видела ничего, кроме куска его коричневого свитера, голова была высоко вверху. От него шёл жар и запах коньяка и шерсти. Про Дато уже в тот момент, хоть ему и было двадцать пять, нельзя было сказать, что он – парень – точно мужчина. Он вёл меня по залу так, как потом по жизни – защищая и направляя.

Тут в другом конце танцпола произошёл инцидент. Двое парней-армян по указанию и выбору третьего – золотозубого – пытаются утащить с собой полноватую девушку. Она сопротивляется. Все расступаются, не желая связываться с типами явно уголовного вида.

– Ой, – стала я высвобождаться из влипших, казалось, в мою кожу рук «Мафиози», – там какие-то придурки мою соседку по комнате крадут!

Дато поспешил за мной. К пестрой компании, в центре которой оказалась теперь и я, вцепившись, как клещ, в свою соседку-ленинградку, я угрожала армянам милицией. Они просто откинули меня к стене. Дато и Гия подошли к армянам вальяжно и небрежно. Не бросились меня поднимать – не дали возможности усомниться в своей значимости.

Друг Дато – Гия – высокий и опасно гибкий, посверкивающий глазами в предвкушении драки, впоследствии оказался кем-то вроде негласного телохранителя «князя», коим оказался Давид.

Дато надменным, ленивым голосом велел армянину в телогрейке с набором золотых фикс:

– Оставь эту девушку в покое. Она дружит с моей герлой.

Армянин посмотрел не него как на ненормального:

– Ну и что. Я эту, полную хочу. Твой «суповой набор» мне на фиг не нужен. Подбери свою стерву и отвали. Я – Автандил. Меня в этой гостинице все знают, и ни одна сволочь против меня не рыпнется.

Давид выпятил нижнюю губу:

– А я – Церетели. Меня в этой стране все знают.

В этот момент впереди него заступил Гия, заслоняя друга собой:

– А я его телохранитель. Слушай, давай отсюда кости уноси. А то что вы все как в картах, у кого туз, у кого козырь. Посадят вас. Уже менты через толпу продираются, я вызвал.

На самом деле ничего подобного не было. Но голоса моих новых знакомых звучали так уверенно, что компания армян рассредоточилась и отвалила.

– Ты так хорошо дерёшься, что не побоялся против троих пойти? – поинтересовалась я у стоящего, будто высеченного из гранита, грузина.

– Вообще не дерусь. Первый раз собрался, – виновато улыбнувшись, покосился он на меня, разрушив образ человека-скалы. – Да вон, Гия не дал развязать конфликт, побоялся, что моя мама его взгреет, если мне подпортят физиономию. Она ко мне вора в телохранители приставила.

– Да-а-а, – протянула я. – Так те, что ушли, – они были хорошие парни, а с нами остались плохие…

Ленинградка Аня, которая тут же, ещё всхлипывая, припала к Гие, отлепилась и сказала:

– У них ножи были, один мне через карман ткнул в бок.

Гия снова прижал её к себе, погладил пышечку по спине, потом ниже. Бровь его довольно изогнулась.

Я тогда спросила Дато:

– А ты правда Церетели?

– Я лучше, – безо всякого юмора ответил мой будущий муж. Да и на самом деле он был в этом уверен.

Князь по отцу, а заодно и сынок партийной верхушки по матери, он ни в чём ни от кого не знал отказа, так что его уверенность в любой ситуации не была показной.

Весь вечер Дато в буквальном смысле слова таскал меня за собой. Временами приподнимая над лужами на тротуаре или притискивая меня к себе просто без всякого повода. Нравилось ему, что я такая маленькая и лёгкая, что меня можно даже на землю не ставить. Время промелькнуло, как секунда.

И вот настала ночь, которая должна была нас разлучить. В блаженном покое и с какой-то оттаявшей душой я улеглась в постель и приготовилась к снам.

По потолку, словно облака по небу, блуждали какие-то смутные огни. Понемногу затихал молодёжный муравейник.

Но тут под дверью, к которой Дато прислонился спиной со стороны коридора, начались демонстративные горькие вздохи, потом поскрёбывания, потом завывания:

– Ира, ну пусти меня! Я просто рядом посижу, клянусь мамой.

Моя улыбка смяла подушку под щекой:

– Откуда я знаю, может, ты – сирота.

Между комнатами в этом молодёжном отеле вместо стен – шкафы, так что наши диалоги слышали пара десятков ушей.

В коридор начали высовываться раздражённые люди. Но ему дела не было до их слов и просьб, он даже голову в их сторону не поворачивал, а продолжал беседу:

– Хорошо, собой клянусь. Пусть я сдохну, если…

Я не выдержала, соскользнула с кровати и открыла дверь:

– Не надо клясться. А то ещё правда…

Разговоры о смерти после моего диагноза были для меня непереносимы.

Утро мы встретили в оригинальной дислокации. В кресле, расположенном в ногах постели, сидел Дато. Я проснулась от того, то кто-то отгибает одеяло и целует меня в пятку. Со сна я взбрыкнула, попав нежному парню по губам. Соседка на соседней кровати ухмыльнулась тому, как парень держит слово.

Дато надел мне кольцо на палец ноги. Это оказался пластиковый ободок от бутылки воды.

– Это наша помолвка. Я прошу твоей ноги, руки, груди, носа, губ и всего остального.

– Я не могу выйти замуж. У меня рак груди, – выпалила я словами. Обманывать и вселять надежды не хотелось.

Он вздрогнул так, будто я запустила в него чем-то тяжёлым. А я, наоборот, замерла и прислушалась к себе, к повисшей паузе и посмотрела на Давида.

Парень побледнел до зелени. Но взял себя в руки:

– Это я рак – по гороскопу. И, клянусь, другого у тебя не будет. Штаны последние продам, а тебя на тот свет не отпущу.

И он перелез из кресла в постель и стал меня целовать горячо и больно. Соседка едва успела схватить джинсы и убежать в ванную.

В сексе, который за этим последовал, Давид довёл меня до рыданий. И не только потому, что началось всё для обоих словно бы с комком в горле: такое полная самоотдача, нечто возвышенное схлестнулось с полным физическим расслаблением, наступившим после такого секса, что проснулись все двадцать этажей молодёжной гостиницы. Любовь с Дато была похожа на обмирание страсти, а потом – на накачивание тела гелем или гелием. Даже Дато всхлипнул пару раз, а я почему-то рыдала до икания. Он соскочил с постели, принёс мне воды и стал утешать: «Не плачь, мы поженимся, у моей мамы в друзьях лучшие врачи. Ты будешь жить».

Спустя несколько лет я поняла, что моё лечение через его маму предусматривало условие: развод через пять лет.

Он женился на мне тайно, родители узнали позже. А если б узнали раньше, то никакой свадьбы бы и не состоялось. Телохранителя Гию, который не сообщил о готовящемся браке, уволили и даже грозили убить. Но он-то был ещё и другом нам обоим.

Моей свекрови не нужна была русская невестка, внуки полукровки. Первый раз она женила сына на дочери прокурора республики. И обе семьи устраивало даже то, что на купленной к свадьбе роскошной квартире молодые жили по очереди. Он пропадал где-то с друзьями и развесёлыми девицами. Она тоже не отставала от мужа. Они были хорошими товарищами, которые показывались вместе на семейных праздниках и спали в одной спальне только на даче у её или его родителей – чтоб утешить предков. И, оказывается, Дато развёлся с женой, когда влюбился в меня. Сделали эти оба всё тайно. Если чего-то и было жаль, так только того, что такие удобные «камуфляжные» отношения заканчиваются, и придётся вступать в брак по-настоящему.

Но Дато просто не мог не жениться на мне. Он потерял бы смысл жизни. Он был потрясен, нежен и осторожен.

Я же не чувствовала к нему того же. И потому мне легче было говорить ему что угодно, рассказывать про тяжёлый характер моей мамы, про жуткую вещь, которая случилась на работе. И мне казалось, что он может всё – справиться с моей мамой, которой не нравится решительно никто, с моей болезнью.

И он, забегая вперёд скажу, смог. Но кроме ровной теплоты я не испытывала к нему той страсти, которая была к Рамазу.

Ведь уже год, как тот ждал моего согласия на брак. Но ужасный диагноз заставил меня не отвечать на междугородние звонки. Не могла я втягивать красавчика в такую историю с уходом за немощной женой. Потому что тот угар, который мы испытывали друг к другу, казался мне опасным, тёмно-красным, как вино. Хотя Рамаз едва ли не был ещё более престижным и богатым грузинским женихом, чем Дато. Отец его возглавлял комитет по туризму и спорту, сам Рам в свои двадцать семь уже был главным ветеринарным врачом страны. А это было тогда одно из самых хлебных мест в иерархии. Ведь Грузия и охота – те вещи, которые не разделяло между собой совковое начальство.

Втайне я боялась разочароваться в Рамазе, если он согласится расстаться со мной, узнав о моей болезни. Но и выходить замуж за него считала подлостью с моей стороны.

В Тбилиси меня на этот раз не показали маме. Маленькая, полная, усатая женщина на фото – моя будущая свекровь – выглядела, как Чапаев без папахи на семейном фото. Но отец и брат у Дато были настоящими красавцами и аристократами. Но в них была та мягкость и вежливость, которой не было в Дато. И уж вовсе не было его безоглядной решимости.

Поженились мы у нас. Дато прилетел, поменяв билет, купленный в Москву. Он в то время вяло занимался диссертацией. А ради меня решил её дописать. Но по пути жениться на мне. И я так обрадовалась, когда он из аэропорта позвонил и сказал, что прилетел. Когда такси остановилось возле дома, я выскочила прямо в окно, ударившись о цветы сирени, побежала к нему навстречу босиком. Была вера в то, что он спасёт наш дом от ветхости, меня – от строгостей мамы. С ним ничего не стыдно и не страшно. Я уже любила его как родственника, как мужчину, как человека. Но той страсти, от которой физически всё содрогается, не было у меня к нему, несмотря на то, что про его пенис потом, когда я приехала в Тбилиси, его секретарша процитировала частушку: «Как у нашего Датоши вырос… такой хороший».

Говорят, что любовь – слепа. Это страсть слепа, а влюбленные видят всё не хуже ясновидящих. И помнят, где, с кем находится объект. Малейшее душевное движение улавливается их внутренним радаром и словно ударяет им в больное место. Я бы никогда не поверила, если б сама не пережила такое.

Единственный раз в жизни. А Давид был постоянно в курсе моих мыслей, ситуаций. Так что я боялась его обидеть лишний раз, что-то подумав о ком-то.

Впрочем, боялась я его не физически. Как-то раз, когда мы стали засыпать в кустах сирени, куда бегали с глаз моей мамы, чтобы побыть друг с другом ночью, я рассказала ему про Рамаза, про Сашу и в первую очередь про Алёшу… Вам-то только предстоит о них узнать. Да… если посмотреть правде в глаза, то жила я и до, и после в жанре какого-то мексиканского сериала. А может, они и правы, латиносы, что тактично опускают в кино время, затраченное на зарабатывание денег? Может, любовь сохраняет на плёнке памяти изображение, как делает это свет на фотоплёнке? А без света любви остальные «кадры» жизни остаются засвеченными или тёмными.

Но после того, как я по «зауму» вылила на Дато яд и мёд своих признаний, он тоже потерял человеческий облик. Мой нежный, трогательно оберегающий меня муж просто заболел от душевной боли. Стал смотреть на меня то испытующе, то с подозрением. Причём наши бурные постельные отношения с Рамазом испугали его куда меньше, чем неосуществлённая любовь с Алёшей. И был прав. Он понимал меня не потому, что знал или имел какую-то интуицию. Он просто принял меня одним цельным куском – с моей болезнью, моей любовью, моим мужским умом и женским нетерпением. Дато сказал, что не хотел бы, чтоб я встретила сначала его, а потом Алёшу. И поклялся его морально «победить».

Зря я рассказала ему всё. В первую ночь после несколько сумбурной и самодеятельной свадьбы он просто наказывал меня сексом. Сорвав юбку, он, даже не сняв с меня белье, просто избивал меня сексом. Он был груб, нахрапист, зол, как чёрт. Потом, кончив, раздел меня и напился. Глаза у него налились кровью. Он ставил, клал и подвешивал меня в каких-то немыслимых позах, приговаривая:

– Так он тебя, да, или вот так, да! Или лучше?

Всё это – то, что он не первый, то, что мне было хорошо с другими, то, что я плачу, когда он меня вот так, бесстыже имеет, осуществляя ли сексуальные фантазии или вытесняя из моего тела память о других, – всё это его возбуждало и угнетало одновременно.

От правды он парадоксально почувствовал себя обманутым. А я – виноватой. Но и получила такое стыдное и яркое удовольствие, что вся душа восставала против тела. Впрочем, не из-за этого я его простила. Просто понимала, что у Дато – горе. Я ведь принадлежу ему не вся. Кусочек памяти занят другими. И с этим ничего нельзя поделать. Даже если он будет последним моим мужчиной, то не сможет быть первым.

Вообще он оказался скрыто-воинственным типом, мой двухметровый, смуглый муж, в профиль похожий на отчеканенного на монетах римского императора с выступающим изогнутым, как полумесяц, подбородком. Гордый, спокойный, неожиданный, коварный. Я чувствовала себя воздухом вокруг него. Я уйду – и он задыхается. Он в полном смысле слова не мог без меня обходиться.

Он всегда появлялся внезапно в обед у меня на работе и рассеивал толпу поклонников, распахивая дверь и сверкая глазами. Они выходили из кабинета поспешно и виновато, потому что он читал их мысли на лицах, в отличие от меня, которая была постоянно занята – работы как-никак было очень много.

Закрыв дверь, он целовал меня властно и вопросительно, втайне принюхиваясь к коже, словно проверял, не подходил ли кто-нибудь из этих «шакалов», как он именовал штат моих поклонников, слишком близко. Я фыркала возмущённо, отталкивала его. Но он заходил сзади и целовал в шею до тех пор, пока я не могла уже думать о работе. Приходилось закрывать дверь с полупрозрачным стеклом и отдаваться ему на столе, под столом. При этом мы зажимали друг другу рот, чтобы не кричать. Вытирались мы в промежностях родной газетой, которую Дато всегда клал в пакет и уносил с собой – чтобы спермой не пахло в кабинете.

Однако, наверное, что-то всё равно витало в воздухе – флюиды страсти, запахи, не уловимые носом, – ведь я выливала на себя изрядно сладких жасминовых духов. Так что, приступая к работе, они втягивали в себя воздух не только носом, но и внутренним мужским обонянием. Что ж удивительного, что мужчины из редакции, когда я развелась с Дато, пытались кто соблазнить, кто – притиснуть в уголке.

Впрочем, не только мужчины страдали по мне, но и дамы – по Датошке. Не было ни одной подруги, которая не попыталась бы назначить ему свидание. Как-то даже пятидесятилетняя заведующая отделом культуры кокетливо и с хрипотцой спросила у него в лифте, как раз, когда он ехал с полным пакетом смятых газет вниз, после экспресс-обеда, как он это называл.

– Вы грибы на базаре покупаете? Пахнет от вас как-то странно. – Она притворялась, что не узнаёт запах спермы.

Он смутился и кивнул. Хотя вежливым он, видит Бог, не был.

Когда Дато звонил мне на работу, в кабинет, где кроме меня строчили свои материалы – кто на машинке, кто от руки ещё трое: два парня и девица, – он вместо приветствия сразу говорил грозно, услышав чьё-нибудь «алло»: «Это не Ира!», словно остальные совершали непозволительную вещь – жили на том же пространстве, что и я. Впрочем, семейная и сексуальная жизнь постепенно вошла у нас в некое русло. Когда я возвращалась с работы, а Дато из библиотеки – он писал диссертацию для получения степени доктора по кибернетике, мы оба спешили в спальню. И были там до ужина, который готовила моя мама (с сюсюканьями в сторону зятя). Со мной она так нежно никогда не ворковала.

Я шла мыться в ванную. Муж проскальзывал за мной. Он буквально служил мне огромной щёткой. Довольно волосатый, он старательно оттирал меня своим телом, заливая пол ванной и соседей снизу. Мне было стыдно перед мамой за те звуки, которые она не могла не слышать, несмотря на любую громкость телевизора.

За ужином мы рассказывали друг другу, как прошёл день, шутили. Потом мама оставалась в гостиной, а Дато мыл посуду. Я обхватывала его сзади и целовала в шею в это время, потом гладила по спине, почти не прикасаясь, из-за чего у него дыбилась вся кожа. Но я уходила спать одна, потому что Дато с мамой смотрели телевизор допоздна и болтали, рассказывая друг другу что-то из жизней. Мама обрела в нём азартного слушателя для мемуаров. Мне ей не хотелось никогда ничего рассказывать – я была ей в духовно смысле более чужой, чем мой муж. Наверное, ей всегда легче было с мужчинами, чем с женщинами, как, впрочем, и мне.

Потом Дато «приходил в меня», будя меня то жёстким сексом без поцелуев, то облизыванием – в полном смысле слова всего тела, начиная с пяток и кончая шеей. Я кончала во время ласк и становилась мягкой, как воск.

Потом начинался секс в самых разных видах и на разных предметах, во время которого я чувствовала себя акробатом в ночном цирке. Удовлетворённый муж засыпал мгновенно, постоянно держа меня за плечо горячей рукой. Но я, сонная вечером, кончала чаще от утреннего плавного секса, когда, обхватив меня сзади, муж ласкал мой затылок и плечи, потом медленными, мягкими пассами загонял меня в скачку. И после этого ещё оставалось время немного полежать, прежде чем идти завтракать.

Дато довозил меня до работы на своей «шестерке» и с этого момента звонил по нескольку раз, каждый раз вслушиваясь в голос. Но после таких бурных отношений я просто была томной, а не по поводу моих посетителей.

Однажды мне и впрямь понравился один мужчина. Был он ведущим джазового фестиваля. Я просто взяла у него интервью, но при этом физическое притяжение между нами было такой силы, что, когда этот мужчина рокового вида и неотразимого обаяния попросил у меня авторучку на минуту, я просто отпустила пластиковую вещицу, и она на расстояние в сантиметров тридцать пролетела параллельно столу из моей руки в его.

Он торопился на прямой телеэфир, где у него тоже брали интервью. Был он бывшим москвичом, но давно жил в Нью-Йорке. Так что встреча наша с ним была не то слово краткой и абсолютно целомудренной. Но глаза наши, а не губы, сказали, что меня он не забудет никогда. Да и я его тоже. Иногда что-то знаешь – и всё. Но, собственно, именно в таких выражениях он и выразил это в коротеньком письме, которое прислал на моё имя в редакцию потом, позже. А пока…

На прощание он притянул меня к себе и поцеловал в губы. Но когда отпустил – у меня в буквальном смысле слова подогнулись ноги. А он стоял, как парализованный, и смотрел на меня долго, пока не выдавил:

– Уйди первой, я не могу.

И я ушла, думая виновато о Дато. О том, что он бы, если б что, всё сразу понял. Но он понял и так.

Когда я вошла домой, Дато сидел и смотрел именно интервью с джазменом в прямом эфире. Когда я вошла, он, даже не обернувшись ко мне, спросил:

– Что у тебя было с этим мужчиной?

– Интервью, – сказала я, не соврав ни капли и солгав на сто процентов.

– Нет, не только, – грустно и горько сказал мой муж-провидец.

Но после этого Дато сказал всего одну фразу, из-за которой я была ему верна, пока мы были вместе:

– Даже если я застану тебя в постели с кем-то, я не смогу тебя разлюбить и бросить. Пожалуйста, не унижай меня так! – И такой отчаянной была его просьба, что я ощутила свою власть над ним. Он был идеал – и только мой. Всё, как позже прозвучало в резюме, к проведённому со мной психологическому тесту на тему возможного партнёра по браку.

Ему я не сказала ничего, но про себя поклялась, что он будет моим единственным до конца моих дней – про годы тогда речь вообще не шла. Но он прочёл мои мысли.

– А если за тобой приедет Алёша? – с опаской услышать правду спросил он.

Всё во мне заболело, застонало, как болит, говорят, отрезанная нога даже после того, как её давно нет. Фантомная боль. И я промолчала в ответ на это, ранив моего любящего мужа так глубоко, как только можно ранить. Нет, наверное, хоть жизнь моя и была в жанре сериала, но эта-то книга скорее притча или басня, в которой должен быть вывод, некое резюме, которое и я-то сама делаю только сейчас, когда пишу эти строки, пытаясь разобраться в любви. А ведь я в конце концов сильно полюбила Датошку той сладкой, семейной, лишённой пошлости любовью, которая сменяет страсть в лучших вариантах семьи. Потому что родным человек становится по поступкам, по запахам и по тому, что ставит тебя неизменно на первое место по сравнению со всеми. Хотя это и кажется прописной истиной, но есть мужчины, которых чем больше узнаешь, тем больше любишь, а есть «фантики» – их имидж благороден и смел, но это лишь роль из сценария по завоеванию новой женщины.

Были в моей жизни и такие. Причём каждый раз я не хотела верить тому мутному, угнетающему недоверию, которое поднималось во мне при нестыковках. И каждый раз я была права, но я просто выкинула этих двоих из моей памяти, чтобы и дальше жить счастливо.

Смысл ведь не в том, чтоб жить, пережёвывая ошибки. Программа выполнила их и закрылась – так же, как в компьютере. Так что даже в этих строках я не собираюсь тратить время на описание трусливых лжецов и искусных обманщиков. Потому что любовь с ними так и не настала.

Мне посчастливилось после Алёши всегда влюбляться не в мужчин, а в их любовь ко мне. И если быть откровенной – это спасает от боли. Прошла их любовь – прошла и моя…

Детей Дато я так и не родила. Он с самого начала сообщил мне, что бесплоден. Но, думаю, его обманула мать, чтобы обманывать его, что неугодная ей в невестки девушка забеременела от другого. Ведь в нашу довольно мрачную брачную ночь ребёнка он мне сделал.

Но когда я чуть больше месяца ходила, ежеминутно трогая свой живот и вслушиваясь в себя, на пути мне попался крытый грузовик, в котором визжали пойманные на улицах собаки. Туда тащили соседскую дворнягу, которую я всегда гладила и подкармливала. И тут решила вступиться. Врала, что это моя собака, – не отдали. Совала им деньги – глядя на меня садистскими злыми глазами даже на водку не клюнули эти живодёры по призванию. Тогда я влезла в кабину и стала уговаривать, дескать, я журналистка, зачем им со мной связываться. Не отдали, затягивали петлю на шее пса и кидали его в общую кучу. И в этот момент я почувствовала такую ненависть к ним – один щербато улыбался перед кабиной, второй выпихивал меня в дверцу из неё. Я взяла камень и шла уже к тому, что стоял, ухмыляясь, чтобы ударить его в висок и убить. Вот именно с этой целью. Глянув мне в глаза, он полез в кузов и выкинул едва дышащего пса мне под ноги.

Собака поднялась, пошла за мной и так и жила потом в нашем дворе, пока через год её снова не поймали те же живодёры и не убили на глазах у моей мамы, чем вызвали у неё первый инфаркт.

А у меня этот приступ ненависти вызвал выкидыш. По ногам потекла кровь, потом в дырку в туалете в саду выпал комок, внутри которого был ребёнок. А потом резко подскочила температура, началась истерика. От шока я не могла идти. Я вышла из туалета, но до дома не дошла. Я лежала в саду днём среди роз и плакала так, что не могла вдыхать. Пока не пришёл Дато и не отнёс меня домой. И тут он сказал резюме ко всей моей жизни:

– Зачем ты убиваешься, жена? Зато собака осталась. Жизнь за жизнь, так ведь всегда бывает.

Так что по всей моей жизни рефреном проходит образ собаки. Так что когда я узнала, что оба мы с Датошкой с года Собаки, что случилось ближе к перестройке, когда советские люди узнали про знаки Зодиака, то даже не удивилась…

С собакой ассоциировался у меня и Алексей Ирин. А я была Ира Алексеева в девичестве. И это не могло быть просто совпадением. Это была судьба, которую я отринула от себя по самым благородным соображениям.

Познакомилась я с ним, когда оказалась в Москве на курсах повышения квалификации молодых журналистов социалистических стран в высшей комсомольской школе. Он стажировался в качестве переводчика с чешского и словацкого языков и поэтому сопровождал делегацию журналистов оттуда во время экскурсий.

Но начну рассказ по порядку. В этой самой высшей комсомольской школе накануне Дня космонавтики 12 апреля – для меня этот день стал навсегда днём встречи с Ним, мне снился сон – я несколько раз видела собачьи глаза – карие, с радужкой во всю величину глаза, они смотрели на меня с такой любовью.

Я опоздала на свой автобус и вскочила в автобус для иностранцев, который как раз отходил – нас везли в музей авиации и космонавтики.

И сразу, с порога увидела эти карие глаза внутри пушистых ресниц. И сразу узнала глаза приснившейся собаки, хоть и на человеческом лице.

Надо сказать, что в столицу я тогда прибыла впервые. Но сразу, в аэропорту почувствовала себя больше дома, чем в доме настоящем. Такое странное чувство, что я уже здесь жила или, скорее, жил. Потому что самые первые мои детские воспоминания были вовсе не детскими, а взрослыми я – чувствовала себя мужчиной лет тридцати восьми – сорока. Чуть циничного, умного и сильного. Поэтому даже когда я делала детские глупости, то всегда знала, что просто «сбиваю со следа». В своём двух-трёхлетнем возрасте я знала такие вещи, которые мне знать не полагалось. Понимала всё, что происходит со мной, раньше, чем научилась говорить. Я даже помню, как удивилась, когда родители обрадовались тому, что я пошла: взяла зарплату из рук папы и понесла маме. Для меня в прошлой жизни ходить-то было нормально! А в этой жизни это были первые самостоятельные шаги. Но вернёмся в 1981 год.

Прибыв в Москву, я сразу поняла, что, несмотря на уверения моей мамы в том, что я «не удачная, не в их породу», – я красива. Собственно, я знала это всегда и только усмехалась маминым словам. Правда, она сама – зеленоглазая блондинка, с великолепной фигурой и грудью третьего размера, была всё ещё очень хороша. Но так по-русски. А моя северная – с серо-синими глазами, с серыми волосами и небольшой грудью не так бросалась в глаза, пока год назад я не перекрасилась в блондинку. Тут-то и начали по мне умирать мужики. Они сидели в моём рабочем кабинете, как в театре, и смотрели на меня часами. Просто ненаглядная какая-то.

Кстати, именно такую «кликуху» мне и дали две редакционные подружки-красотки Наталья и Ольга. Они, так же, как и моя мама, не находили во мне ничего достойного внимания, поэтому их удивлял мой успех у парней. Да и не было во мне ничего никуда выдающегося. Кроме серо-синих глаз на маленьком лице с правильными чертами во мне есть что-то сверкающее внутри, из-за чего лицо всё время меняется, и любой человек – независимо от пола и возраста – просто хочет это наблюдать. Вряд ли тогда моя привлекательность была сексуальной. Но я имела какую-то власть над парнями – необъяснимую, непоказную, данную мне от рождения, а не заслуженную. Впрочем, все это чувствовали и подчинялись даже до того, как меня в двадцать три года – через месяц после прихода в республиканскую газету сделали заведующей самого главного отдела. И редактор с какими-то благоговением в голосе, без всякой, кстати, игривой подоплёки заявил на планёрке, что делает ставку на меня. Что вызвало зависть и возмущение. Но буквально через день все внутренне согласились, что он прав. Вот и на престижные курсы меня отправил тот же редактор. И это тоже показалось естественным теперь уже всем. Даже наши редакционные дивы, оценивающие людей исключительно по одёжке – с первого до последнего мига общения, перестали коситься на моё единственное платье – так оно мне шло.

А в Москве я почувствовала себя в своём праве, в своём ритме, в своей среде. Я узнавала подворотни и арки, которые не показывали по телевизору. Но мне некогда было вдаваться в ощущение дежавю, потому что жизнь во мне бурлила. Почему-то всё время иностранцы кидались подносить мне чемодан, целовали руки и открывали двери. Дома с ними было туго в советские времена, поэтому я ещё не знала, что мне предстоит постоянно олицетворять свою страну для иностранцев – так позже было написано в моём гороскопе, который я сделала лет двадцать спустя. А в высшей комсомольской школе парни из ГДР и поляки просто наперебой умоляли меня о свидании. И это было приятно. В душе моей поднимался победный хмель, который только добавлял мне шарма. Я купалась в своей популярности, строя глазки направо и налево. Лихо заломленная беретка и белое пальто в стиле барбери смотрелись шикарно. Их я купила на всю первую свою зарплату. Я шалила и подшучивала, кокетничала и дразнила.

В первый же день я хотела увидеть Москву-реку. И когда на громадном горбатом мосту открылась перспектива на город внизу и на ширь реки – в этом было что-то… имперское. Грандиозное и возвышающее одновременно. Будто крутой разворот плеч опричника, поднявшего город на грудь. И река эта, будучи женского рода, почему-то сразу дала мне понять, что изменится течение моей жизни силами этого города-великана.

Был апрель, холодный день, в котором ещё пахло зимой. Но деревья стояли, как будто выскочили из постели, из-под белого одеяла на утренний холод кухни, чтобы вопреки всему окунуться в весну, как в тепло метро, где цветут только глаза влюблённых, а больше и нет пока ничего живого. Но уже скоро оттают все.

И вот теперь в автобусе я видела, что точно так же, как я, приходят в восторг от размаха Москвы и иностранцы. Но мне уже было не до них.

Чёрные, горящие такой любовью глаза меня просто околдовали и возвращали к себе вновь и вновь. Алёша смотрел на меня так потрясённо, что водитель, как и все в автобусе, удивлённый нашей реакцией друг на друга, в микрофон попросил «играть в гляделки сидя».

Но я прошла дальше и села рядом с красавцем-чехом Ярославом. Его волнистые волосы, рельефные мышцы, двухметровый рост не могли не впечатлять. Он зажурчал мне в уши комплименты мягким, вкрадчивым голосом. Так что этот гламурный парень, больше похожий на артиста, чем на журналиста, как-то перебил мне осознание того, что сбылся мой сон.

Но едва мы доехали, как меня стал преследовать неотрывный взгляд Алёши. Но он не подходил ко мне, не представился тогда. Он ревновал к Ярославу, который, конечно, был самоуверенным красавцем с мягким юмором и неплохим знанием русского. Алексей Ирин – студент МГИМО в этой компании журналистов, он не мог к нам подойти. Но он не смотрел на военные современные самолёты – самое интересное, что можно представить для парня его возраста, он не смотрел на чехов и словаков, которым переводил экскурсию. Он просто не отводил от меня глаз. Парни уже над ним смеялись. Все его поддразнивали. Но Алёше было плевать на все приколы, он только снисходительно улыбался, давая понять, что оценил их юмор. И вот когда мы столкнулись с ним в дверях, он смотрел на меня прямо и неотрывно, и мне уже некуда было отводить глаза, я поняла, что он не сказал ни слова, но я знаю, что он – моя судьба. Стало так благостно, мне даже показалось, что я заплачу от облегчения, что вот кончилась настороженная, жёсткая полоса жизни.

– Вы уже обо всем догадались, но, может, нам надо поговорить? – хрипловатым баритоном спросил он. И голос его был ещё более привлекательным, чем лицо.

– О чём? – плохо сыграла я удивление.

– О нас, – не стал он сбиваться на заигрывающий тон с серьёзного, даже грустного. – Я видел вас во сне. Вы гладили собаку. А я был собакой.

Тут я оторопела, не может быть, чтобы людям снились сны об одном и том же.

– Ну и что, – оправилась я от удивления. Всё же я была с детства кокеткой до мозга костей. – Надеюсь, вы были во сне дрессированной собакой или дикой собакой Динго, – улыбнулась я. – Может, предлагаете посадить вас на цепь?

– Я и сам пойду за вами, даже если гнать будете. Только всё плохо. Вы уже работаете, а я на втором курсе всего. Так что вы будете меня гнать, будете считать бесперспективным. Но я потерплю, – сказал он это так смиренно и с такой готовностью, что я даже рассмеялась.

Он производил впечатление человека более взрослого и мудрого, чем я и прочие журналисты. У нашего брата с возрастом что-то происходит – в душе мы умники, а внешне – дурачки молодые. А выглядим в среднем… о чём я ему и сказала.

Он сразу успокоился.

– Я должен сегодня вечером вас видеть, – сказал он так, что я поняла, что долг тут ни при чём. Но вообще теперь всё, что он будет делать, – он должен по судьбе. И как будто у него есть на этот счёт инструкции.

Мне стало так хорошо: вот и кончилось моё одиночество. Потому что после смерти папы не было никого, кого бы я любила – из числа людей, конечно.

– Ну конечно, ведь вечером-то у нас у всех сабантуй. И вас на него уж точно пригласят. Так что встретимся.

Но он не это имел в виду, да и я, отвечая ему, тоже.

– Я буду ждать вас в пять на аллее возле корпуса, – обрадовался он. А я только пожала плечами – что ж – там так там.

Олег оторвал глаза от текста и встал, чтобы налить себе воды.

Ирина глянула на часы и ахнула.

– Ну, вы уже перерабатывали, мы так не договаривались.

Олег крупными глотками выпил воды.

– Нет уж, про Алёшу вашего я дочитаю.

– Но он не уходил от меня к моей маме. Так что этот опыт вам не пригодится.

– Ну и что. Мне сейчас больше хочется быть в чужой жизни, чем в своей. Не для того ли люди в принципе читают книги и смотрят фильмы – чтобы мысленно оказаться не там, где они есть. Жизнь подробнее и медленнее искусства. Удовольствия так порой отсрочены, что когда достигаешь цели – и радости-то уже нет. А при монтаже в кино или на телевидении можно сокращать целые годы и десятилетия без ущерба для сюжета. Но только не в молодости.

– Что ж, ты, Олежка, очень быстро стал философом: при первых же несчастьях. Помнишь, как Сократ говорил ученику: «Женись. Повезёт – станешь счастливым. Не повезёт – станешь философом».

– Умеете вы утешить, – Олег решительно потёр затёкшую от долго сидения попу и плюхнулся на неё обратно. – Теперь жениться придётся точно. – Радости в его словах не прозвучало.

Глава одиннадцатая

Отыскал глазами место, на котором окончил чтение.

«Над Москвой сгущалась гроза. Свет был каким-то драматическим, тополя пахли лопнувшими почками, ведь стояло начало апреля. Но раннее тепло разом охватило Москву, хотя ещё вчера и в пальто было прохладно. Я вышла из корпуса в первый весенний дождь, в тёплые объятия ветра, тот стал подталкивать меня в спину. Мучительно ярко запахло весной.

И Алёша сразу обнял меня, хотя было видно, что он очень воспитанный и не избалованный случайными связями. Хотя был и красивым парнем – с идеальной головой на высокой статной шее. А как он пах! Для меня всегда отвращающими были в мужчинах запахи пота и табака, но Алёша пах цитрусовым одеколоном, сквозь который пробивался едва уловимый естественный запах вольной воли – сладость и горечь полыни. Кто знает, был ли это запах взволнованного тела или все эти компоненты входили в парфюм? Но только у меня мгновенно закружилась голова, и мы целовались с первой секунды нашей встречи, на глазах у всех, кто смотрел в окна на раннюю грозу.

Во всполохах молнии, в отсветах солнца сквозь тучи, в сиянии радуги мы стояли мокрые и счастливые. В первый и последний раз в жизни я влюбилась без опасений, без сомнений, без оглядки. И это было так радостно, так странно, что я не узнавала себя. Да меня и никто бы не узнал. Мы оба светились таким светом, что Ярослав, открыв окно, крикнул что-то Алёше по-чешски. Алёша перевёл смущённо:

– Он говорит, что от нас идёт вторая радуга.

И тут только мы заметили первую.

– Так в жизни не бывает! – сказала я.

Но тут мы снова поцеловались так долго и неожиданно опытно, что заподозрить во мне девственницу было бы трудно.

Но мы никуда не пошли – только со скоростью вальса перемещались по аллее от дерева к дереву. Тополя пахли смолисто, сильно, листочки под тёплым дождём разворачивались прямо как при ускоренной съемке. Мы качались, как пьяные, пока бродили под слепым дождём. И говорили, говорили, будто промолчали до этого всю жизнь.

Потом он проводил меня до корпуса, ведь в комнате со мной жила молдаванка Зара, и сказал:

– Завтра и послезавтра мы не увидимся. Я везу чехов в Минск, но я приду сразу, как мы вернёмся. Хоть ночью. Я не знаю, во сколько обратный вылет, – мне ещё не отдали билеты. Но ты меня дождёшься? Скажи, ты будешь меня ждать?

– Я буду тут, – сказала я недоуменно. Как же могло быть иначе. Ах, ну да, ведь про свой-то сон я ему так и не рассказала…

Эти два дня его пребывания в Минске я перенесла неожиданно тяжело. И поняла, что никогда никого не ждала ниоткуда. Мне было хорошо и в одиночестве, людское отсутствие или присутствие было нормой.

Мама после смерти папы часто ездила в командировки, я днями и ночами была одна. Когда-то в детском саду я ждала, когда вечером она придёт, очень страстно. Но она всегда была так индифферентна к моим рассказам, что я рано поняла, что для мамы я – не столько любовь, сколько долг, но всё же любила её какой-то болезненной любовью хилой девочки, всю жизнь проводящей в одиночестве, но теоретически имеющей маму.

Но ей приходилось так туго, что я с моей взрослостью прощала ей усталость и раздражение, с которым она встречала мои попытки убедить её меня воспитывать.

Страх остаться без денег гнал и подстёгивал маму всю жизнь, заставлял работать днём и ночью, чтобы купить мне всё необходимое – и такое красивое, что на сантименты времени у неё реально не было. А позже, когда она вышла на пенсию по инвалидности, то кашляла день и ночь из-за астмы. И у неё не было сил ни на что…

И вот теперь настала моя первая после папы любовь. И тут эти два дня перерыва в объятиях.

Вечером второго дня я плакала от грусти, что его всё нет рядом. У меня горели губы, я не могла толком спать, у меня словно бы начался приступ аппендицита – такая боль была у меня в боку. Откуда же мне было знать, что это боль желания? Маме было не до таких рассказов, даже если она и переживала подобное. Хотя… Ведь оба раза мама выходила замуж не по любви. Первый раз её выгнала в шестнадцать лет из дома вместе с пятилетней сестричкой Валей злыдня старшая сестра. Она же и мать посадила, чтобы дом освободить для себя и своего жениха.

Ну а подобрал шестнадцатилетнюю красавицу, как в сказке про Золушку, местный принц – сын председателя горисполкома. Женился в один день. Как знал, что скоро война. Ребёнка, впрочем, маме он успел сделать. Сестру мою – Свету, которую я и не знала почти. Когда она в восемнадцать лет вышла замуж, мне было только два года. Но на её свадьбе случился скандал – друг жениха влюбился в тёщу Славы. Так что Света с мужем уехали и носу дома у нас почти не показывали. Так, бывали проездом пару раз. Как ни странно, я думала именно об этом, пытаясь уснуть в ту ночь, – о семье.

Ну так вот, под утро, ещё не проснувшись, будто от толчка, я вдруг поняла, что Алёша где-то здесь. Прислушалась. Постучали в соседнюю комнату, хоть на улице едва занимался рассвет. Я соскочила и в ночнушке выскочила в коридор. И угодила ему в руки – такая вся непричёсанная, горячая со сна. И как только он меня обнял, то даже застонал от боли. Его желания я не могла не почувствовать. Он просто умирал от страсти, когда он меня целовал и обнимал, выпростав грудь. Но в этот момент мы оба поняли, что стоим в коридоре. Моя молдаванка, впрочем, уже выходила в халате из комнаты с подушкой под мышкой.

– Я досплю в красном уголке, – улыбнулась она понимающе.

Мы оказались вдвоём, Алёша начал меня раздевать, путаясь в ткани. Потом у него никак не снимался его свитер.

Но когда мы оба оказались голыми, он стал смелым и умелым. Как будто жрец, выполняющий в храме миссию с юной жрицей.

– О Боже, у тебя бёдра крутые, как у индийской танцовщицы, – поразился он, – а в одежде не видно, какие у тебя тугие груди. Он смотрел на меня, как художник, который встретил музу, пока не провёл рукой по бедру и пальцем по груди, после этого мы очутились на полу, а не в постели. Алёша целовал мой бутончик и стонал и покусывал. А меня словно било током высокого напряжения. Он вошёл в меня языком, и я поняла, что хочу, чтобы мне стало больно, потому что сладкий ток довёл меня до того, что я билась в конвульсиях. Алёша поднял меня легко и незаметно и положил на постель.

И тут на какую-то долю секунды во мне сработал блок. Я зажалась, боясь не столько боли, сколько того, что сейчас раскроется мой секрет. Что я стану женщиной не так, как собиралась, – в первую брачную ночь.

И Алёша, у которого его огромный член упёрся в мою плеву, отстранился таким усилием воли, что я поняла, что она у него не железная, а из какого-то космического металла: ему было больно от желания и невозможности его исполнить. Но он сказал:

– Ты хочешь, чтобы это случилось, когда мы поженимся? Я хоть умру в твоей постели, но тебя не трону до этого момента.

Мы стали целоваться, он сложил мою руку в замок на своём члене и сразу кончил.

– Я так тебя любил там, в Минске. А сейчас понял, что нельзя, я же ещё раньше всё про тебя понял.

Я заплакала сама, не зная – от разочарования или от радости, что не стала женщиной. Хотя поняла, психологически ею стала. Ведь то, что Алёша вот именно настоящий мужчина, а не парень, я поняла сразу. А теперь просто в этом убедилась. У меня начался приступ икания, и боль в боку – моё желание было не меньше, чем у Алёши. А воли… воли, кажется, не стало…

Вернулась молдаванка. Она постучала в дверь тихонько, возвещая, что всё встали и в красном уголке ей находиться неловко. Оказывается, прошло уже два часа. А нам показалось, что одна секунда…

Во всём, что с нами происходило тогда, было что-то правильное. Красиво раскручивались смолистые тополиные почки в розочки из крошечных листьев, ведь любовь приходит весной. Алеша казался мне очень красивым со своими вьющимися тёмными волосами и почти чёрными глазами. Ныне генеральский сын, он в своё время наездился по гарнизонам. И спартанский дух чувствовался в его сдержанности, неутомимости, точности и чувстве долга. Он оказался аж на четыре года меня моложе и был всего лишь двадцатилетним. Но настоящий мужчина не просто сформировался, но и окреп в нём. И дело не в том, что у него фигура, как у спортсмена, с рельефными мышцами. Он не был похож на героя боевика или на военного, потому что во всех жестах его было какое-то почти естественное изящество. Оказалось, он много лет занимался танцами и горными лыжами, поэтому так умеет двигаться легко, несмотря на рост под два метра.

От мамы, читавшей в институте литературоведения студентам лекции по русской литературе, он унаследовал любовь к чтению и густые, прямо-таки тенистые ресницы. Конечно, шутить он умел, был остроумен и говорил хорошо. Но какая-то глубинная серьёзность, надёжность и уверенность в том, что у него всё получится, преобладала над внешностью.

Самое интересное, что впоследствии все мужчины мои либо танцами, либо горными лыжами занимались тоже. Вообще, я поняла, что жизнь, если ты пропускаешь шанс с подходящим тебе человеком, предоставляет его ещё пару раз. И хоть один, да использует человек. Так что Алёша, Рамаз и Дато были одного типа мужчинами: сыновьями из хороших семей, красивыми и успешными, но ищущими любви, а не выгоды от брака. И уйдя по уважительным причинам от двух первых, я всё же осуществила свой шанс с Дато. Но тем утром я ещё не знала, что Алексей – генеральский сын.

Когда на следующий день Алёша потащил меня знакомить с родителями, я поняла, что в нём много от отца и он схож со старшим братом Сергеем. Эти трое были будто актёрами, играющими одну и ту же роль, растянутую во времени. На его маму была похожа… я!

Правда, до того, как меня перекрасили в Мальвину. Увы, образ девушки с голубыми волосами не был выбран мной сознательно. Просто, готовясь к вечеру, я забежала в парикмахерскую, чтобы обесцветить корни, прямо перед тем, как Алёша должен был за мной заехать. А парикмахерша захотела сделать мой, как она выразилась, слишком белый цвет волос более естественным. Когда она смыла краску, они оказались ярко-голубыми. Конечно, в природе этот цвет неба и моря вполне естественный, а вот на людях в СССР встречался крайне редко. Я смеялась сквозь слёзы, понимая, что сейчас подумает о невесте сына товарищ генерал. Но время поджимало, и я отправилась на станцию метро, где мы должны были с Алёшей встретиться, то смеясь, то плача. Он меня уже ждал. И глаза его загорелись не осуждением, а восхищением при виде того, как подсиненные волосы гармонируют с сине-серыми глазами. Мы ехали в метро, Алёша оберегал меня двумя руками и сделал мне официальное предложение.

– Ты такая, что я знаю, что другой такой не встречу никогда. Ты моя. Не обращай внимания ни на что и ни на кого, даже на то, что мне меньше лет. Нам надо пожениться, иначе мы всю жизнь потом проживём с чужими. Со мной раньше никогда не было такого и уже не будет, чтобы я вдруг всё в мире начал понимать, даже твои мысли. Помнишь, вчера, когда мы гуляли в дождь, в полукруглом окне в эркере стоял человек и смотрел на нас. И я понял, что, если он сейчас глаза закроет, всего-то лишь опустит веки, исчезнем мы – исчезнем для него. Если ты уедешь, мы исчезнем друг для друга, а для меня это всё равно, что умереть.

У меня стало так нехорошо на душе, потому что я подумала о том, что если я останусь в Москве, то моя мама с астмой и нелёгким характером останется совсем одна. Пока она как-то ходит, но её преследуют травмы из-за хрупкости костей, что будет, если я уеду в Чехословакию с Алёшей, а с ней что-то случится – она ж такая: ни врача не вызовет, ни соседей, с которыми всегда обращалась надменно, не позовёт на помощь. Она гордая, упрямая, сварливая. Но моя. И, как полагается дочери, я люблю её сильно. Всё же я её единственная надежда и опора. И хотя она не просто отпустит меня замуж, а будет гнать, то всё равно я не могу её бросить. Это всё равно как не подобрать раненого на поле боя только потому, что с ним трудней идти и он разрешает оставить его умирать.

У всех есть долг перед родителями. Но у меня он основан на том, что моя мама не уживётся ни с кем. И придётся нам жить вдвоём. Она тянула меня без отца, даже личную жизнь не устраивала больше после той неудачной попытки.

Алёша отодвинул моё лицо от своей груди и сказал, будто я не молчала всё это время:

– Я почему-то понимаю, что в твоём отношении к матери много горечи. Но нам нужно сейчас не думать о семье. А потом всё как-нибудь устроится.

Увы, когда мы вошли в фешенебельное, даже гламурное по тем временам жилище Ириных, все мои опасения оправдались: отец, увидев меня, фыркнул, как кот. И рассмеялся над тем, что сказал ему Алёша про нашу женитьбу. В глазах его читалось: девица-то с придурью! Окрутила неопытного парня, в Москву рвётся. Но не на тех напала. Он был готов дать бой. И Алёше, и его матери, которая сразу же как-то внутренне меня приняла.

Когда папаша, наскоро съев пирожок с визигой, отбыл в другую комнату, она улыбнулась мне заговорщицки:

– Не обращайте внимания. Это не имеет значения для Алёши, кто и что про кого думает. Я верю, он сердцем всегда правильно выбирает. А отец – он отойдёт.

Я рассказала ей историю посинения моих волос, а также про то, что меня пригласили работать в «Комсомолку». Она так обрадовалась! Мы смотрели детские фотографии Алёши и Серёжи, которые выглядели, как близнецы.

– Но зато внучка уж точно на меня походить будет – ведь мы с вами, Ира, так похожи. Мне легко представить вас дочерью…

Уже перед уходом Алёша зашёл к отцу, чтобы намекнуть ему, что надо бы попрощаться.

Седоватый генерал на этот раз вышел ко мне в мягком свитере и шейном платке, но стрелки на брюках выдавали в нём военного.

– Прощайте, Мальвина, – сказал он жёстко, с иронией. – Не думаю, что ещё увидимся, но всего вам доброго.

Алёша посмотрел на него, как на предателя. Мать Алёши кинула на него недоумённый взгляд.

– «Я говорю вам до „свиданья“, ведь расставанья не для нас», – пропела я в ответ несостоявшемуся тестю слова известной в то время песни из комедии. И вышла, улыбаясь. Но это была хорошая мина при плохой игре. Я решила отказать Алёше не из-за его отца. Но он подумал, что из-за этого случая.

Мы вышли из их новенькой гармошки – многоэтажки на метро «ВДНХ», взявшись за руки. Мне, да и Алёше, для которого поведение генерала было шоком, хотелось показать, что мы не маленькие дети, которые от окрика старшего готовы почувствовать себя виноватыми.

Алёша ехал со мной в вагоне метро, буквально вдавив меня в себя.

И я чувствовала, как внутри него борется желание бытового благополучия, невозможное без родителей, и желание моей любви, пока ещё более сильное. Но со временем… Он-то ещё не знал, что та горечь, которая меня буквально затопила, была вызвана не тем, как вёл себя Глава их семьи. Алёша заявил мне тогда, что он, как штатский, не собирается подчиняться командам генерала. Я видела, что мой любимый действительно готов к трудностям, к тому, чтобы снимать квартиру, подрабатывать вечерами, только чтобы мы были вместе.

Он учитывал всё, кроме моей болезненной любви к маме. Но я так любила его за то, что он не предатель, за то, что он настоящий мужчина, как я и думала.

Когда мы пришли в комнату, я сняла плащ, потом платье, потом бельё. Он стоял у стены и смотрел на меня без вожделения, но с любовью.

– Что же ты не раздеваешься? – спросила я. – Мы будем сейчас делать меня женщиной. Потому что послезавтра я уезжаю навсегда. И хочу, чтобы ты, мой единственный любимый, стал моим первым мужчиной. Свадьбы у нас не будет. Я отказываю тебе.

– Тогда я отказываю тебе, – сказал Алёша, и у него аж глаз от тика задёргался. – Мы поженимся. Ты думаешь, что я мальчишка, который слушается папу? Что я невинный, желающий женщину? Да любая девица у нас в институте мне отдастся просто так – за перспективу, потому что в мои двадцать лет – я парторг студентов вуза, у меня будет распределение в Прагу и мои родители соответствуют их представлениям о «семье». Ты – моя судьба. И у нас будет брачная ночь. Так что одевайся.

– Что ж, – сказала я жёстко, – ты только не понял, что не поэтому я не согласна, что твой папа меня невзлюбил. Просто у моей мамы несносный характер и она, сколько я её помню, из-за болезней не живёт, а умирает. Она словно на войне оказалась, когда папа умер. Все сбережения она потратила на его лечение, а сама зимой ходила в осенних туфлях, каждый выходной проводила на барахолке, чтобы продать вещи, оставшиеся в доме, чтобы вырастить меня. И я не имею права ни тебя обречь на больную и вечно недовольную тёщу, ни её – на одиночество. Поэтому, мой любимый, мой хороший, мой единственный, – бери меня в подарок, а не насовсем.

Алёша встал на колени передо мной и сказал:

– Не ломай ничего, ладно. Я не знаю как, но всё устроится! Мы снимем ей вторую квартиру…

– Она не выдержит перелёт с её лёгкими. Она умрёт от чужого города, от зависимости от кого бы то ни было. Она всю жизнь ни у кого копейки не заняла. Это кремень, который врос в свою жизнь. Я уеду из Москвы, и мы забудем друг друга.

Алёша встал с колен и вышел из комнаты. Потом вернулся и спросил:

– Можно, я завтра свожу тебя на спектакль «Юнона и Авось»?

– Конечно. Оставайся со мной, сколько хочешь.

Назавтра мы символично посмотрели спектакль о расставании на век.

Эту музыку и так нельзя слушать без слёз. Он ушёл в океан, собираясь переплыть его, взяв разрешение на брак с любимой, да так и не вернулся. И прощаясь с ним на пороге, босая и непричёсанная Юнона застыла от холодного ужаса и горячего горя: «Ты меня никогда не увидишь, ты меня никогда не забудешь». А во мне песня осталась каменной тяжестью разлуки. Мы вместе шли по городу после спектакля, и не было у руки границы, я не чувствовала, где заканчивается его ладонь и начинается моя. Весь спектакль Алёша держал мою руку. И я гладила его запястье, а он то гладил, то царапал, то согревал, как раненого голубя, мои линии жизни, любви и ложбинку линии судьбы.

Мы почти не говорили – да и незачем было. Я знаю, что он понимает то, что понимаю я, – мы скоро не будем вместе – и не надо об этом говорить. Пока любишь, нет чувства, что ты когда-нибудь останешься один. Ты не можешь это представить. То есть, конечно, вообразить я могу почти всё, вот только при этом чувства должны вспоминаться.

А тогда, после Алёши, я с ужасом обнаружила, что то, что я считала лишь романтическими словами, действительно существует: у меня нет никого, раз нет Алёши! Один человек может стать важнее всего мира. Друзей, родных. Кроме того, пробуждённая любовью, словно бы начала разворачиваться целая панорама жизни, на которой видны мельчайшие детали – комнаты, предметы, дети и мы среди этого, соединённые не какой-то умозрительной нитью, а тем, чем и бывают соединены мужчина и женщина в одно целое.

Даже расставшись с ним навсегда, я невольно присматривалась к кастрюлям и ползункам с таким чувством, будто мне надо их купить для нашего дома или ребёнка. Не думаю, что это сумасшествие. Просто, когда чувство настоящее, «семьестроительство» или домострой пробуждается, как часть новой жизни, для которой нет препятствий, если есть любовь.

Так, наверное, было у тех, кто полюбил, а тут – война или катастрофа. Всё настроенное на счастье и долгую жизнь распускается бутоном. Но вдруг – взрыв, и нет ничего – дым, потом воронка. А тот, кто жив, помимо своей воли и сознания продолжает жить, видя то, чего нет и быть не может.

Лицо Алёши с опустошённым и мокрым взглядом, моё подавленное и упрямое, тупое в своей правоте и не понимающее последствий. Ведь это не кто-то. А я всё взорвала. Всё испортила своим маленьким умишкой, зашоренным традиционной моралью, кондовыми идеями и ненатуральным благородством. Потому что мне не хотелось к маме тогда. Но унаследованное мною от неё чувство долга, гипертрофированное на генном уровне, толкнуло меня в разлуку, как со скалы.

Но я и пострадала за это. Потому что не знала ещё тогда, что у человека обязательств перед собственной любовью больше, чем перед другими людьми. Ведь чувство направляет нас именно к тем, к кому решил Бог. К тому, к кому лежит душа, должно быть приложено тело. Всё остальное – ненормально и глупо.

Самоубийство любви ещё больший грех, чем убийство собственного тела.

Алёша, обняв меня за плечи, через весь центр мегаполиса вёл и вёл меня всю ночь до общежития студентов высшей комсомольской школы. Мы поцеловались на крыльце. Я пошла собирать вещи, а он – за папиной машиной. Настал день отлёта домой.

Мы молчали и по дороге в аэропорт. Причём я перепутала название и сказала, что рейс из Внуково, хотя он был из Домодедова. Когда мы приехали не по адресу, почти ко времени регистрации, Алёша снова оживился:

– Видишь, Москва не хочет тебя отпускать, у тебя сейчас пропадёт билет, и ты не уедешь! – голос у него был взволнованный. Что бы он мог сделать, если б так случилось? Ничего. И на лице глаза были такими взрослыми и тоскливыми, как у дворовой собаки, которую погладили, но не позвали в дом.

Но я попросила его всё же поехать в Домодедово, вдруг успеем. И мой самолёт опоздал на час с вылетом, так что 13 апреля я улетела из своей единственной любви, вырвалась, как дура, из судьбы, чтобы буквально задыхаться ночами от желания, от тоски, от ярости на себя. Я не могла видеть свой дом. Когда я ложилась в постель, то мне казалось, что я горю в аду. Боль желания боролась с полынной горечью разочарования.

Маму, которая ни в чем не была виновата, поскольку так и не узнала ничего о моих мотивах, я тоже не могла видеть. Она была беспомощной, худенькой, но злилась на меня как-то особенно, потому что видела, что почему-то я стала враждебна к ней, молчалива, даже угрюма. Рядом со мной словно тучи клубились – свинцовые, тяжёлые, безнадёжные. Но я не рассказывала ей ни о чём.

Потрясло меня и ещё одно в истории с Алёшей, что подтвердило лишний раз, что он-то и был моей судьбой. Когда я показала фото его моей двоюродной сестре Ляле, с которой мы всегда были как родные, хоть она и была старше меня на пять лет, она схватилась за сердце и обмерла:

– Это же Серёжа Ирин из Питера! У нас с ним была такая любовь, я чуть не умерла, когда его папа помешал нам пожениться тогда, пять лет назад…

– Нет, это Алёша Ирин из Москвы. И его папа помешал пожениться и нам.

Мы переглянулись. У Алёши действительно есть брат – Сергей. И пять лет назад их семья жила в Ленинграде! Там миллионов пять-шесть народу, в Москве – и вовсе тогда было миллионов одиннадцать жителей. И мы, две сестры, влюбились в двух братьев, оба нам сделали предложение! Разве можно после этого не поверить в провидение.

От этого было ещё больней.

Но молодость брала своё. И я всё реже боролась с желанием набрать номер его телефона. И он ни разу мне не позвонил. Но я всегда ждала, что мы встретимся. Но мы не виделись и не слышались больше никогда… Будто умерли оба. И только небо общее над нами, а не одеяло, потолок, крыша – и всё, что должно быть рядом с теми, кто так любил, как мы».

Олег перестал читать. Я сидела с закрытыми глазами, и передо мной за словами вставали видения. А когда их открыла, то увидела осуждающий взгляд парня.

– Вы ещё большая предательница, чем моя Анька. Я пошёл домой – помогу ей с ребёнком.

Он встал, забрал сумку и хлопнул дверью. Такого поворота событий Ирина не ждала. Она решила, что Олег и завтра не вернётся. И решила пойти на море – посмотреть на закат, поплавать и съесть чего-нибудь в кафе на берегу.

Смена обстановки пошла ей на пользу. Море обласкало, приголубило, на песке было так хорошо подремать. И еда показалась очень вкусной. В отличие от своих подруг, которые по странному стечению обстоятельств были детьми врачей и оказались помешанными на чистоте и полезности пищи, Ирина предпочитала всему вкусность. К тому же она заметила, что врачи регулярно очерняют какой-нибудь продукт, потом его реабилитируют. А по её собственной внутренней убежденности, если чего-то захочется – нужно обязательно это съесть. Потому что Бог сделал наше тело очень сенсорным. Подсознание анализирует его наполненность необходимыми элементами и топливом. И если из-за какой-нибудь болезни этот «датчик» не засорен, то только сам человек может чувствовать, чего ему не хватает для нормального функционирования. Ну и для души.

Для души она взяла после рыбы на гриле ванильное мороженное с кусочками манго в нём. И запила всё некой смесью трав под названием «Крымский чай». Тот пах степными травами, тысячелистник был определяем особо. Она закрыла глаза и стала вспоминать, было ли у неё в книге какое-то резюме из психологии по поводу её романа с Алексеем Ириным. Вроде бы было – про то, что жизнь предлагает не меньше трёх вариантов людей с типом характера и образом жизни, подходящим ему.

Но, с другой стороны, какова в этом роль судьбы, астрологии, а какова – психологии. Может, нужно чётко определять для себя, почему именно она-то отказалась от предложения Алёши, не стала ссорить его с отцом? Боялась, что его будет напрягать моя мама, а я неизбежно буду её защищать, хоть и сама знаю, что характер у неё предвзятый и сложный. Или всё же я просто побоялась поменять страну, отказаться от уже складывающейся карьеры.

Тогда ещё не знала она, что у любого действия есть много мотивов, которые друг друга усиливают или ослабляют. Но в сумме разум перевесил чувства, можно сказать, убил их.

И тут Ирина вспомнила, что после сериала «Хиромант» залезла в интернет и с помощью лупы прочла свою ладонь. И оказалось, что по знакам на руке, чтобы жить особенно счастливо и благополучно, ей предстояло совершить дважды большое предательство. Она его не совершила с мамой, не уехала от неё, не бросила одну в старости. А второй раз? Второй раз это было, когда она не бросила кота ради американской грин-карты и работы в русском отделе Парламента США.

Странно было вспоминать об этом, глядя, как багровеют и сизовеют фигуристые облачка над стальным тихим морем, поедая мороженое.

Тогда она была вице-президентом по связям с общественностью концерна прессы. И продолжала писать в разные издания. При полумиллионном тираже главного издания меня звали всюду. Я получила эксклюзивное интервью у Бжезинского, когда он уже не был госсекретарем США, а также у нескольких сенаторов, приезжавших в страну бывшего Союза уговаривать отказаться от ядерного оружия на нашей территории. И я брала у них интервью. Но особенно интересной и судьбоносной была беседа с сенатором Толером Кренстоном. Он в своё время был единственным, кто проголосовал за то, чтобы не вступать в войну с Вьетнамом. И предрек срок поражения США и цену этой войны в политическом смысле.

Однодневный визит сенатора к нам был расписан поминутно. Поэтому пресс-атташе посольства, относившийся ко мне хорошо, потому что его дочь Таня какое-то время подвизалась в редакции журнала, как в центре концентрации информации, интересной для иностранной прессы, организовал мне интервью с ним по дороге в аэропорт и сам выступил в роли переводчика. Так я оказалась в роскошном автомобиле сенатора Кренстона рядом с великолепно выглядевшим – лет на сорок с небольшим семидесятилетним прославленным пожизненным сенатором.

Я спрашивала его о том, что, раз он считается провидцем, какие у него мысли на счёт нашей страны.

– О, я не провидец и не дипломат. Но одно ясно – ни при каких обстоятельствах Казахстан не станет развязывать войну сам. И надо убрать с его территории оружие, которое могут продать из корысти, а то и за деньги и в трудные времена открыть доступ к нему тайно от правительства. И тогда будет с вашей территории запущена ракета, население пострадает нежданно и несправедливо. Я один понимаю также, что при том, что оружия массового уничтожения конкретно на вашей территории не будет, союз военный с Россией убережёт страну от посягательств на неё. Ведь там ядерное оружие останется. А самой Росси не резон на вас нападать – у неё и так много территорий, почти незаселённых.

Я спросила, трудно ли ему было противостоять всем, когда он один проголосовал за ненападение на Вьетнам.

– На меня ополчились, меня пытались сломать, мне мешали пропагандировать мои взгляды, хоть тогда не только я, но и всё население было против бессмысленной бойни на другом конце мира. Зато за это я получил неуязвимость на весь остаток жизни – потому что оказался прав.

– А в чём ещё вы оказались с тех пор правым.

– Нам не надо бомбить кого-либо с благими целями.

– Потому что от рук даже диктаторов гибнет меньше людей, чем в пусть и самом справедливом конфликте. Ведь убийства не могут быть угодны Богу ни по какой причине.

Мы подъезжали к аэропорту. Сенатор вдруг очень пронзительно посмотрел на меня.

– Ирина, я хочу сказать, что вы умеете помочь человеку сформировать мысль, вы можете вдохновлять политиков. Я предлагаю вам сейчас улететь со мной в Москву – где будет моя следующая встреча. А потом в Вашингтон. Я имею право ввозить в страну несколько человек в год и обеспечивать их грин-картой. Вы – не оппозиционер, а просто умница. И я предлагаю вам кроме гражданства ещё и работу в русском отделе парламента. Вы замужем? Позже можете вызвать супруга.

Я была не замужем. Мама умерла. Но в квартире, ключи от которой были только у меня, оставался кот Чуча. И я на минуту подумала, как он меня сперва ждёт, потом мечется по комнатам, а потом от голода выкидывается в окно с девятого этажа. И отказалась. О чём и сказала пресс-атташе по-русски.

– Я не буду переводить про кота, – строго сказал он. – Вы станете анекдотом из-за того, что отказались от таких перспектив из-за какого-то кота!

Мы тепло простились с сенатором у въезда на лётное поле. И я поехала записывать и сдавать интервью. А на душе у меня скребли кошки. Потому что я была так одинока, так бедна, так раздавлена событиями моего тридцать третьего года от рождения. И всё же я не смогла бы жить, зная, что любимый кот должен сдохнуть ради моего благополучия.

Кафе всё наполнялось народом. И я поспешила домой – уже стемнело. На горбатых улочках включились красивые фонари под старину. И я вошла в дом, не ожидая подвоха. Но не успела я включить свет, как на меня накинулся с кулаками Карен. Он ударил меня в грудь очень больно, я ударилась о шкаф в прихожей.

– Что, получила? Зуб за зуб, стерва. Я убил твоего мужа там, на дороге. И вчера пришёл тебя поиметь. Но у тебя тут другой кувыркался. А сегодня моя очередь.

И он рванул у меня сарафан на груди.

Я завопила так, что, наверное, слышно было не только по соседству.

Через минуту в дверь уже ворвался Олег и стал отдирать от меня вцепившегося в трусы Карена.

Я сорвала голос от такого крика, но продолжала хрипеть.

Карен и Олег катались по полу в не очень вразумительной драке – чувствовалось, что у них мало опыта в этом деле.

Олег наступил коленом на грудь Карена, а тот колотил его по груди свободной рукой. Я убежала в ванную во дворе, схватила банный халат, надела поверх разорванного платья и выскочила на улицу, совершенно нелогично побежав звонить к соседям, а не от себя или с мобильного.

Но оказалось, что это к лучшему. Военный пенсионер, который жил с женой и внуком через дом от меня – ведь только там в предыдущие дни горел свет, поэтому туда я стучалась, услышав, что я говорю по телефону, схватил именной пистолет и помчался ко мне домой. Там, сообщив обо всем полиции, я кинулась назад. К тому времени Павел Георгиевич (он сам мне представился, едва я переступила порог), забежав, поставил к стенке обоих драчунов, хоть Олег и повторял вновь и вновь, что «козёл накинулся на Ирину, я ждал её возвращения, чтобы извиниться»… Карен молчал и всем лицом играл раскаяние – очень неубедительно. Поэтому я подтвердила, что Олег и правда меня спас от изнасилования. И сказала, что когда Карен накинулся на меня с кулаками, то орал, что это он убил моего мужа.

– Хорошо, теперь вы свидетель по другому делу, – обнадёжил меня бывший военный. Олег опустил руки и зло отошёл от Карена, в душе борясь с желанием врезать ему ещё раз.

– Мне он тоже говорил, мол, отвали, а то убью, щенка, как отца.

Через две минуты, во время которых я с места не двигалась, не решаясь переодеваться, чтобы разорванной платье послужило уликой, приехала полиция. Всё тот же участковый и второй офицер постарше.

Мы по порядку рассказали все обстоятельства. Я сняла халат, придерживая линию разрыва на летнем платье.

– Да оговаривают они меня. Мы с этой сучкой всегда сексом занимались, а тут она молодого завела, вот и решили меня в тюрьму отправить.

Я от возмущения задохнулась.

– Разберёмся, – уже усомнившись в правоте моей и Олега, сказал старший офицер. Он так и не представился. А участковый инспектор нам поверил – ещё бы – он был в курсе предыдущих событий. Он попросил его выйти и стал ему за дверью рассказывать об интриге против Карена, заверченной нами троими, в результате чего и был сбит Макар машиной Карена.

Вернувшись, полицейские надели наручники на Карена. А нам обоим велели завтра прийти в отделение для дачи показаний.

Мы с Олегом отправились на кухню. От избытка адреналина в сон никого не тянуло.

– Извините меня за то, что я нагрубил днём, – промямлил Олег. Чувствовалось, что раскаяние его не мучило. Но он решил наладить отношения с работодателем.

– Ты видишь, что, если б ты не нагрубил мне днём, Карен успел бы нагрубить гораздо больше. – Я улыбнулась примирительно и крякнула от боли – губу он мне разбил. И теперь на теле будет полно синяков.

– В фильмах полицейские должны бы были отвезти вас в больницу, чтобы врачи сняли побои.

– Но, может, в этом милом тихом городишке никто не жаловался на изнасилование.

– Так он успел… – разъярился Олег.

– Нет, он только меня бил и шарахнул о мебель и пол. Ты подоспел вовремя. У тебя сработала интуиция.

– Нет, честно, я всё время думал, что вы должны были сделать или сказать, чтобы не бросать Алёшу. Ему же тоже было больно. Ещё как.

– Тогда мне показалось, что парню удалось смириться с моим решением, тем более что в результате ему не пришлось идти на конфликт с отцом. Его он любил больше. Грусть и ностальгия, наверное, были и у него. Но в ретроспективе я вижу, что он любил меня куда меньше, чем Давид. И страсть его не была такой яростной, как у Рамаза. Но моя любовь именно к нему была сильнее всех остальных. Я страдала ужасно. До сих пор я не помню внешних событий жизни длиною в год. Всё было темно и сыро. Хотя за это время была и летняя жара, и весенние цветы. На сердце было тяжело и угрюмо. И длился этот год бесконечно. Об остальном прочтёшь завтра. Иди к Ане. Как вы, помирились?

– Сексом мы не занимались. Она убивается больше меня.

– Скажи ей, что он погиб из-за нашего розыгрыша, из-за лжи, которая казалась «во спасение», а обернулась…

– Вы хотите, чтобы она вас возненавидела?

– Я хочу, чтобы она знала, что он погиб не из-за вашей ссоры, которую услышал. Из-за неё он сбежал «из зоны конфликта», но убил его предполагаемый соперник.

– Вы ничего не скрываете, Карен не был вашим любовником до…

– Нет, не был. Правда.

– А почему? Он же вполне себе симпатичный. И кавказец, как вы любите.

– Внутренне сам всегда чувствуешь, когда в человеке именно по отношению к тебе есть угроза чего-то липкого, мерзкого. Собственно, своей ложью на счёт мужа и хотела предотвратить сцены, подобные сегодняшней. А получилось ещё хуже.

– То есть лучше сразу резать правду-матку.

– Лучше. Я выложила про свой рак будущему мужу в первые минуты знакомства с ним. Которые после этого сообщения должны бы стать и последними. Ладно, прочтёшь об этом завтра. Давай утром поедем давать показания, а потом сразу приступим к чтению.

Утром в полицейском участке им просто дали по листку бумаги и посадили с двух сторон за один стол излагать свою версию событий.

На этот раз полицейский представился.

– Майор Сергей Русаков, – протянул он руку Олегу, как только пара писателей вошла. И, покосившись на Ирину, неловко кивнул. Лицо её было украшено синяком на скуле и разбитой губой.

– Вам, писательница, после написания показаний придётся написать заявление о попытке изнасилования тоже и снять побои и сдать мазок.

– Но он не успел ничего, – заверила Ирина майора.

– Ладно, проехали, – майор вышел из кабинета. Там остался только участковый.

Ирина спросила у него:

– А машину нашли, которой Карен сбил Макара?

– Нашли. Он думал, что самый умный, – сдал её ночью в прокат обратно, а в другом месте взял другую машину. И попросил оформить задним числом, денег дал. А мужик в прокате именно поэтому нам и позвонил. Так что мы стали искать в других пунктах и сразу нашли. Там осталась маленькая вмятина на капоте. Умер Макар от удара головой об столб, к которому отлетел от сильного толчка в спину.

– А что говорит Карен в своё оправдание?

– Просто был нетрезвый и не справился с управлением. Макара, дескать, не узнал. Не хочет отвечать за преднамеренное убийство.

– А вы ему не верите? Может, правда. А потом увидел, что это Макар, и пришёл к вдове порезвиться.

– Исключено. Следы шин показывают целенаправленный разгон от предыдущего фонаря, где он увидел Макара, а сбил и не притормозил у следующего. Так что всё было если не спланированно, то целенаправленно.

Ирина вдруг горько заплакала.

– Не надо было мне врать! Я больше не буду! – всхлипывала она. Участковый и Олег одновременно потянулись к графину с водой. Олег опередил полицейского. И налил воду в два гранёных не очень чистых стакана. Один протянул Ирине, другой выпил сам, глотая с водой комок в горле…

Дома у Ирины оба постарались отвлечься, готовя еду. Решили обойтись бутербродами с сыром и ломтиками огурца. Быстро попили чаю без ничего и приступили к работе.

Оба были голодными, потому что пришлось искать помещение судебно-медицинской экспертизы, чтобы зафиксировать побои.

Завтра им предстояло организовывать похороны. Как владельца дома в этой местности Макара разрешили похоронить на местном кладбище. Потому что Ирина обещала ухаживать за могилой. А хоронить Макара в Москве было не из-за чего: из родных у него – Олег да Аня с малышом. И все они будут тут жить летом. А в Москве до кладбища ехать столько же, сколько лететь до Сочи. Так что сегодня ещё можно поработать, а вот потом завертится кутерьма – поминки, оповещение сотрудников по месту работы Макара и всё в таком же духе.

Олег предложил снова читать в беседке. Его роза облетела, но на том же кусте цвели и пахли другие розы и бутоны.

– Получается, Ванька у нас бутон, – вне логики событий высказался Олег. Отче был корень, я – стебель. А малыш – цветок.

– Невыгодное сравнение. Ведь корень у вас вырвали…

Глава двенадцатая

Олег опять чуть не заплакал. Но сдержался и начал читать.

«А через год я поехала в Грузию, встретила Рамаза, ещё через год – Дато.

Природа отомстила мне за мои никому не нужные моральные устои. У меня из-за горя от вынужденных разлук образовалась опухоль в груди. Небольшая. Но её «раздули» в рак.

И обнаружилось это, как пуля на взлёте. Было это после разлуки с Рамазом.

Я собралась поехать с моими сотрудниками на праздничные дни в профилакторий в горах – в «Берёзки». Для курортной карты надо было обойти всех врачей в поликлинике. И я дошла до гинеколога, которая тактично велела мне сходить в онкодиспансер, проверить грудь – там у меня опухоль, возможно, это онкология.

От новости такой я сделалась плаксивой. Я смотрела на деревья, дома и людей через дымку прощания.

Помню эту очередь, в которой я была сорок вторая. Как анекдотично было сидеть среди истерзанных болью и страхом людей и ждать, что ты можешь оказаться одной из них. Но до конца в это не веря. Словно в фильме участвуешь. И так в духоте и раздражении прошли четыре часа!

Потом пожилая врач сказала: рассказывайте. И я вкратце изложила, почему меня отправили к ней. Она что-то писала в истории болезни, потом, даже не взглянув на меня ни разу, не то что не осмотрев, выписала мне бром. Я поняла, что она к тому же ничего не слышит, когда адрес моего места жительства для медкарты мне пришлось орать ей в ухо.

Я вышла с рецептом и не знала – плакать или смеяться. Поэтому получилось что-то среднее. Прождав уйму времени, я получила «диагноз», что здорова, но… не осмотренная врачом!

Помню, как в тот же день я сидела на берегу горного озерка размером со стадион рядом с двумя симпатичными высоченными парнями, слушала «Пинк Флойд» и ошарашенно думала о том, как же мне теперь жить, когда до смерти осталось так мало? Может, пойти сейчас в корпус с одним из них и лишиться девственности, благо каждый из них слегка в меня влюблён. Тем более что никто и не знал, что я берегла свою плеву зачем-то и для кого-то.

Выбор был трудный – высокий, романтичный блондин Олег с мягкими глазами, губами и волнистыми кудрями, который, вообще-то, уже пару лет просил руки моей подруги, или Сакен – атлетического вида парень с раскосыми жёлтыми, как у тигра, глазами, художник от Бога, да и сам похожий на циркача с картины Пикассо «Девочка на шаре». Он рисовал меня постоянно вместо того, чтобы писать материалы. И вот оба, не подозревая о моих мыслях, воспользовались вечером у озера, в которое были воткнуты бриллиантовые иголки звёзд и брошка полумесяца, чтобы шептать мне в ухо слова, от которых по телу, даже несмотря на мысли о раке, разливалась нега.

И тут я начала вместо ответа смеяться, а потом разрыдалась, повергнув их в шок. Я ведь всегда ироничная и спокойная на работе, тут не выдержала. Жизнь соблазняла меня их голосами продолжать жить, любить, искать. А в сердце у меня был только ужас и лихорадочное желание сделать что-то, чтобы успеть почувствовать, узнать.

Я, конечно, сказала им про диагноз – чтобы они поняли, что не надо меня клеить: несерьёзные отношения со мной невозможны. А серьёзные – им ни к чему.

Конечно, они меня опровергали, утешали и гладили по плечам, пока я не замочила обе куртки и всем не стало холодно. Таким был первый вечер моей новой жизни – существования без будущего. И в этом состоянии умирания я жила больше трёх лет.

Пока Дато, как я узнала уже после развода, клятвенно не пообещал своей матери, что разведётся со мной, если она поможет меня вылечить. Наверное, тогда он думал и надеялся, что эта ложь спасёт меня. И пусть я буду жить без него, но буду жить.

Тогда у него и мысли не было, что его мамаша даже познакомиться со мной не захочет. А уж тем более принять. Жёсткая она была женщина и громогласная при маленьком росте и очень круглой комплекции. Она даже злой не казалась, но такой беспардонной и зашоренной в своих националистических идеалах. Но мне ли не понять Датошку – с мамами бороться – себя ранить рикошетом.

Что и говорить – моя мать партийным лидером не была, но зато была внештатным прокурором по жизни.

Но слово своё меня обследовать партийная функционерша сдержать сумела, и именно эта бессердечная Тамара Серапионовна мне и помогла избавиться от ужаса перед раком.

Устроила – так ни разу со мной и не повстречавшись лично, меня к лучшим специалистам социалистических стран в этой области. Они и определили, что у меня вовсе не рак, как выдумала маститая профессорша (впоследствии выяснилось, что эта врач собирала материал для докторской и хотела отрезать побольше грудей), а небольшая фиброма. Она рассосалась впоследствии сама – не то от лекарств, не то от бурного секса, не то от душевного спокойствия в браке.

Но настал оговорённый свекровью срок – и… я оказалась беременной и без мужа. Причём развела нас лопнувшая на куски страна, а не получившая в этот период инсульт Тамара, и то, что я потеряла ребёнка.

Тогда как раз начались события в Грузии, когда Гамсахурдия рвался к власти. И Дато поехал к своим видным родителям, чтобы защитить их в случае чего. Связи с Тбилиси не было, да и обнаружила я, что беременна, когда уже было почти три месяца. Из-за того, что на работе я ввязалась в судебный процесс по газетным делам, мама болела, продуктов в магазинах не стало вообще, я, которая никогда не высчитывала критические дни, даже не заметила, что давно не было внятных месячных. Что-то слегка кровило разок, а может, два – я не помнила, если честно.

И вот, когда Дато не было дома уже более чем два месяца, я сообщила ему, что беременна. И по его затянувшейся паузе поняла, что он не верит, что ребёнок от него.

Обида захлестнула меня. Я поняла, что он подумал, что я… Или он хочет сдержать обещание, данное матери, и остаться с ними в трудные времена… Или…

Я плакала на больничной койке всю ночь. Потом пробралась к телефону во врачебном кабинете и поговорила с мамой. Оказалось, что к ней очень давно – пару недель никто из моих подруг не приезжал, дома всё в пыли, еды нет.

И я плюнула на угрозу выкидыша и помчалась убирать квартиру, мыть маму в ванной, погружая её туда и вынимая, кряхтя. Кровь пошла из матки снова. Поэтому вернулась в больницу, где мне вкололи чужой укол – при пониженном давлении – магнезию. И я упала в коридоре на живот от слабости. Меня отнесли в постель. И утром я проснулась в луже крови, я просто присохла к простыне всем телом. И мне казалось, что ребёнок не сможет родиться нормальным при таких проблемах со всех сторон.

На следующую трагическую ночь мне приснился сон. Я иду по рельсам впереди поезда, перехожу на другой, свободный путь. Но по опасной линии я шла девушкой, а на тот путь перешла… парнем!

Я лежала на клочковатом казенном матрасе в панике, в поту. Абсолютно беспомощная. Мама на костылях и из дома не выходила и приезжать ко мне не могла. Мне привозили передачки с продуктами то сестрица Валя, то сослуживцы – мужчины.

Обо мне уже судачил весь роддом, ведь я была известной журналисткой. И я поняла, что мне предстоит стать матерью-одиночкой. В конце концов, Дато так много сделал для меня. О нашей любви ходили легенды. Моей подруге Ольге в Ленинграде рассказал один грузин, что их князь женился на девушке с раком груди…

И я доковыляла до телеграфа и дала телеграмму Тамаре Серапионовне, что хочу получить развод. Реакция последовала мгновенная. Свидетельство мне доставили на следующий день прямо в больницу – я не хотела волновать маму и попросила прислать документ туда.

У меня случился выкидыш. Потом меня чистили, внесли инфекцию. Я похудела, стала ещё красивее, потому что у меня грудь стала большой при талии пятьдесят сантиметров. Время было страшное, но интересное – 1990 год.

К тому моменту – в конце предыдущего года я получила новую квартиру в более престижном районе, чем мой бывший. Маме не нравилось на верхотуре. Дом был только что достроен. В стране царила разруха, достать какие-нибудь стройматериалы было нереально. Грузчики отказались тащить мебель пешком на девятый этаж. И я созвала всех друзей из всех редакций, где работала. Парни превзошли себя. Мы ели разморозившийся холодец, отмечая новоселье, прямо на полу рассевшись на газеты. И это было последнее веселье перед смертью мамы.

Мама умерла в октябре, десятого.

Было очень тепло в тот год. Её долго отказывались везти в больницу, хотя у неё были боли сильнейшие. Но, как оказалось, козёл – тогдашний министр здравоохранения издал приказ – не увозить людей старше шестидесяти в реанимацию, а маме было шестьдесят семь.

И кардиограмма её инфаркт не показывала.

Новый дом ещё не телефонизировали. И тот самый еврей – автор из числа кагэбэшников звонил в скорую раз за разом из своей машины. Я подняла все свои связи в министерстве. И, наконец, замминистра дала команду маму увезти в реанимацию. Её отвезли в больницу скорой помощи – упрямые врачи отказывались диагностировать инфаркт. А ведь потом патологоанатом позвонила мне и сказала, что я могу подать на них в суд: сердце мамы в клочья разнесло, в ошмётки. И эта боль была адской.

Хоронить маму оказалось не на что. Гиперинфляция делала такие скачки, что просто жуть. Я получала в зарплату полиэтиленовый пакет денег – но их и на крышку гроба не хватало. Я была в отчаянии. Но тут все мои друзья скинулись, редактор газеты выпросил денег на похороны в горисполкоме, и мою маму похоронили.

Я долго не могла плакать – так трудно и оперативно приходилось решать задачи. Я давала телеграмму Дато, зная, как он любил тёщу. Но в ответ получила перевод на триста рублей, да и то через пару дней после похорон. Они пригодились на поминки.

Потом он сказал, что деньги отправил отец, а сыну ничего не сказал про смерть моей мамы.

Я собрала материал по всем врачебным ошибкам, какие нашла, довела до суда многие из претензий к врачам. И выдала статью «Плюс-минус жизнь», после которой министра сняли с должности. И его приказ не лечить стариков – отменили. Началась реформа здравоохранения. На всё это ушло несколько месяцев. И я, наконец, оттаяла и смогла плакать. Мы с котом остались вдвоём.

Когда маму увезли с инфарктом, в моём доме постоянно сидели и даже спали несколько друзей и подруг. Эти четыре дня, когда меня не пускали в реанимацию, все старались меня поддержать. А я бодрилась и не хотела плакать, чтобы не накликать беду ожиданием. И вот в одну из этих ночей я проснулась под утро от слёз, не в постели, а на диване. Было темно и страшно, пахло чужими духами и слышалось сопение спящих. А я сразу поняла, что всё – мамы нет. А Булат в это время сел со мной рядом и баюкал, раскачивал меня, потом начал трясти за плечи. Все проснулись, хоть он тормошил меня молча. Тут же забегали, стали нести валерьянку, чай. Кто-то поехал за Лялей – моей любимой двоюродной сестрёнкой. И мы с ней отправились в больницу. Где и узнали, что я была права в своих предчувствиях. Меня вёл под руку врач, и я ему говорила:

– У меня никого, никого нет.

– Так не бывает, – останавливал он меня не только на словах, но и физически: я заваливалась на бок, хотя мне казалось, что иду прямо. Ноги в коленях были словно из воздуха, я будто не могла на них опираться.

Но я так и не смогла заплакать. Все движения стали, как у набитой куклы.

В ясный день похорон я помню только бескрайние ряды могил, спускающиеся вниз по склону, жёлтую глину и много горьких, ярких хризантем.

А потом вата словно была вынута, и душа начала истекать кровью. Вечером, когда я осталась одна, я включила свет в коридоре и ванной. И начала вынимать вещи мамы, замачивать их в ванной, чтобы постирать и отдать бедным. Её запах – смесь тёплого пота, какого-то пряного и приятного, лекарств последний раз обдал меня, и закружилась голова. Мне стало так страшно – ведь я осталась совсем одна на свете. Это непередаваемое чувство, когда больше никому не интересно, где ты находишься, ела ли или нет. Все те нелепые вопросы инвалидки к журналистке, которые казались никчемными – тем более что всё детство и юность я провела как беспризорница из-за маминых командировок, а теперь, взрослую, меня пристрастно допрашивали обо всяких мелочах, вдруг показались важными. Словно был человек, в чьих глазах существовала и я. А теперь эти глаза закопаны в землю. И мы уже не помиримся никогда.

Ночью я проснулась на том же диване. И вспомнила, как привычно придерживала больную после перелома мамину ногу в гробу. И почувствовала, что она… отвалилась и была просто приложена. И тут я разрыдалась так, будто это мне, а не покойнице сломали ногу. Где, как? Я не знаю. И от это стало ещё горше и страшнее.

Но я не стала никому говорить о моих мыслях и страданиях. Не сестричку же с двумя незакрывающимися клапанами сердца мучить моими ужасами. Но я была рада, что Булат стал забегать и сидеть до вечера, болтая что-то, рассказывая новости из Дома печати. Я решила выйти на работу – чтобы занять себя. Но мне не писалось, я не могла вспоминать слова, тексты получались какими-то бессильными. Тогда Булат бросил свои тренировки и стал буквально водить моей рукой. Надо сказать, что писал он хорошо. И я завелась снова, как заводится заглохшая машина, когда её подталкивают. Я была ему благодарна и старалась не замечать, что он смотрит на меня с обожанием, очень похожим на любовь. Он ласково гладил меня пальцем по щеке, прощаясь, словно не решаясь ко мне прикоснуться губами даже для дружеского поцелуя.

Ещё когда я, разбитая и опустошённая, вернулась из больницы, где лишилась ребёнка, этот мягкий, терпеливый парень, живущий неподалеку, частенько стал заглядывать по-соседски на огонёк. Рассказывал анекдоты мне и маме, делал ей массаж ног, которые отекали. За это мама баловала его булочками, которые пекла виртуозно. От него невозможно было ожидать какой-то бешеной страсти. Он был такой свой, безобидный. Правда, после работы журналистом он подрабатывал тренером по восточным единоборствам. Но этому я значения не придавала.

Поминки по маме прошли, как любые поминки. Наелись, напились, я усталая помогала подругам мыть посуду. Вечер. Все разошлись, а я ещё сметала крошки, собирала скатерть со стола. Как-то так оказалось, что Булат по-соседски остался, чтобы помочь мне после одиннадцати вечера – остальным нужно было успеть на последние автобусы – в советские времена с такси было туго. Большой стол был составлен из кухонного и того, что стоял в зале. Мы принялись с ним вытаскивать кухонный стол из большой комнаты, ножки стола при кувыркании задрали мне подол тёмно-синего трикотажного платья, юбка которого была связана, как гофрированная, так что поднималась и растягивалась легко. В пылу пертурбаций и от усталости я даже внимания не обратила на этот маленький инцидент. Но когда мы поставили стол на место, Булат весь дрожал. У него тряслись щёки, руки, будто по нему пропустили ток. Он смотрел на мой задранный подол так, что я покраснела и начала одёргивать платье, но он остановил мою руку и вдруг, как мне кажется, неожиданно даже для себя закинул подол мне на голову. Я растерялась и возмутилась:

– Я закричу! Убирайся!

– Но ты же чувствуешь ко мне то же самое! Просто притворяешься из ханжества!

– Нет, я ничего от тебя не хочу, я думала, ты – друг…

Поняв, что по-хорошему ему не удастся удовлетворить свою похоть, он стал действовать, как привык на татами – схватил одной рукой мои руки в замок, перевернув меня одним движением спиной к себе и поставив на колени.

Я вскрикнула от боли в заломленных руках. Он торопливо запихал мне в рот часть подола. Потом нажал на какую-то точку у меня на шее, и я начала проваливаться в небытие. За этот момент он сдвинул рукава платья дальше вниз и ими замотал мне руки сзади, как смирительной рубашкой. Я мычала и плакала, пока он, манипулируя болью в моих руках, буквально поставил меня раком и вошёл в меня одним рывком. Я застонала от боли и оскорбления, рванулась так, что руки вывернулись. Это перевозбудило его. Буквально вздергивая меня за связанные руки, как на дыбе, он с холодной регулярностью автомата удовлетворял себя с моей помощью. Мне было больно, как казалось, везде. Я почти не чувствовала его член, потому что боль была всепоглощающей. Потому что, когда он кончил и отпустил мои руки, в нос ударил не только острый запах спермы, но и крови. Внизу саднило, в душе был ад из злости и отчаяния. И больше всего мне было жаль того, что я считала его любовью. Всё оказалось проще и банальней.

Не освобождая мне рот, он стал шептать мне на ухо горячим ртом, что если я сейчас подниму шум, то ничего уже будет не изменить. Да, его посадят в тюрьму, но ведь на процессе мне придётся обо всём рассказывать. Не лучше ли простить эту страсть, ведь он просто с ума сходил. Особенно тогда ночью, когда успокаивал меня на диване. Тут он подхватил меня на руки и, хотя я брыкалась и вырывалась, потащил меня в комнату – видимо, на тот самый диван. Но по дороге я вывернулась и неловко упала на пол.

Тут он меня повалил на спину и зажал ноги каким-то захватом, который я не видела, раз подол по-прежнему был во рту. И тут он снова повторил акт не знаю чего, видимо, штамповки ребёнка. С каким-то хлюпающе-свистящим звуком он входил и выходил, выкрикивая не ругательства, а… молитву. Правда, импровизированную: чтобы я сейчас забеременела и вышла за него замуж. Когда он кончил и стал корчиться, содрогаясь от глубокого оргазма, я подумала, что сейчас он по законам жанра должен меня убить. Ну не будет же он оставлять в живых заведующую отделом партийной газеты, одну из самых популярных журналисток страны в живых после того, что с нею сделал.

Но я рассуждала логически. А он… Он развязал мне руки, вытащил кляп из платья изо рта. И сел на корточки передо мной, склонившись до пола, практически уткнувшись в него лицом.

– Убей меня – ударь по затылку чем-нибудь, – смиренно попросил он. – Скажешь, что убила меня в порыве борьбы, – пробубнил он со стыдом в голосе, – я вёл себя как мерзкий зверь. Просто я уже год представлял, как эта чёрная огромная горилла, твой муж, ублажает тебя каждый день и каждую ночь. А потом я попал к тебе домой. Я молился, чтобы ты осталась одна – без мамы и мужа. И теперь я тебя всю изгрыз и уничтожил. Ударь меня по затылку и сделай вид, что я ещё насиловал тебя. Ничего тебе не будет. Я знаю, что заслужил смерть. Уже после первого раза. Но ты так возбудила меня, когда я нёс тебя в комнату… Ладно, я знаю, ты не ударишь. Хорошо, я убью себя сам.

И при этих словах он повернулся к стене и с разбега со всей силы стукнулся головой о стену так, что посыпалась штукатурка с потолка. Хлынула кровь из рассечённой кожи. Он бился и бился с неимоверной силой. Соседи, разбуженные среди ночи, стали бить по батарее, требуя прекратить шум среди ночи.

Я оттаскивала его за плечи от стены и плакала.

Вдруг он перестал раскалывать себе череп и с надеждой посмотрел на меня:

– Ты плачешь, тебе меня жалко?! Значит, ты можешь меня полюбить! Я ведь только хотел отнести тебя на диван после секса, когда ты стала вырываться.

Он снова подхватил меня, пронёс несколько шагов и положил на старый диван, короткий, с валиками, в бежевую клетку – диван моего детства.

– Вот здесь я хотел тебе сказать, что я за тебя умру, если надо. А ты…

Я плакала и смотрела на него, понимая, что если и раньше у него с головой было не в порядке, то теперь, после того, как он каким-то чудом не проломил себе череп, от него можно ждать чего угодно. Но мне было уже всё равно.

Булат, как пес, положил голову на диван передо мной, заливая его кровью, и преданно смотрел своими раскосыми глазами в мои очумевшие, не верящие в реальность того, что на самом деле происходит. Ну не может быть, чтобы наяву!

– Не хочешь меня убить и жить со мной не хочешь. Тогда сейчас я ещё раз в тебя войду, а потом мы вместе спрыгнем с балкона. Тогда будем вместе в следующей жизни. Потому что так тебя любить никто не будет, – у него была спокойная решимость это исполнить. Он задыхался от страха и возбуждения, почти икал, но явно намеревался исполнить обещание. Руки тряслись, и всего его колотило.

– Я не хочу в тюрьму. Давай поженимся, а? – озарился он идеей, даже дрожать перестал. Надежда затопила его. – Правда, у меня в Улан-Уде жена и ребёнок – родители хотели бурятских внуков. Но я с ней быстро разведусь – слетаю на днях, а? Ты не заявишь на меня?

Я испуганно закивала, надеясь, что теперь, окрылённый, он уйдёт.

Но он оживился от моих кивков и нежнейшим, трепещущим поцелуем впился в мои губы. Потом одним движением скользнул мне под многострадальное платье, зажал мне рукою нос и рот, навалился на меня, стал мять груди, покусывать соски, которые сильно болели, потом стал зализывать раны на «бедном цветочке», как он приговаривал. И снова вошёл в меня, но колыхался так нежно, так жалобно, будто гибкая лилия, которую двигает вода. И плакал, плакал, плакал:

– Что же я наделал. Я погубил тебя и себя. Давай спрыгнем вместе с балкона! Умоляю, давай вместе! Ведь ты мне никогда не простишь, никогда!

Но тут я кончила – не то потому, что начала задыхаться с зажатым носом, не то после рыданий всё во мне расслабилось и затихло.

– О! Ну видишь! Ты меня тоже полюбила, ты никуда не пойдёшь, ты будешь моя всегда, – радостно заорал он, ощущая мои спазмы. И тут же его самого подкосил оргазм. Полежав со мной в позе зародыша, он встал, надел брюки. Посмотрел на меня прощальным взглядом. И ушёл, наконец. Как оказалось, навсегда. Хотя и не покончил с собой.

Он утром сбежал в Бурятию».

Олег оторвался от чтения.

– Вам не кажется странным, что именно в этом отрывке, который мы читаем после гибели отца и попытки вашего изнасилования, говорится о смерти вашей матери и изнасиловании другим. Мне страшно. Мистика какая-то.

– Это говорит о том, что вы должны осознать, что теперь в вашей жизни происходят события, которые станут личным мифом, каркасом его. Смерть и подвиг. Кстати, погиб ваш отец тоже, получается, защищая меня. Женщину. Хоть он и не думал, что цена защиты будет такой. И ты не растерялся в нужный момент и заступился за меня. Это значит, что мы значимся в судьбе друг друга в небесной канцелярии. Люди, которые вмешиваются в события, – они не просто так это делают. Это люди кармические. Каким был для меня Альрашид. О нём прочтём после всех грядущих событий.

– Давайте сегодня.

– Нет. С него меняется минор на мажор в моей жизни. Что будет очень кстати после мрачности похорон.

– Вы, конечно же, придёте на кладбище?

– Само собой. Лжежена стала лжевдовой, раз уж так было суждено.

Пока мы ели, пришла Аня. Её лицо всё ещё было опухшим от слёз. Она прикатила Ваню в коляске. И сказала, что Олегу звонили из похоронного бюро, спрашивали, везти ли гроб в дом или прощание будет в ритуальном зале морга?

Олег испуганно посмотрел на Ирину.

– Конечно, в ритуальном зале. Оттуда можно сразу и на кладбище. Зачем в новый дом сразу вносить покойника. Тем более что дом для него был почти незнакомым, а вам там жить, – решительно взяла на себя Ирина решение этой проблемы. Было видно, что, возможно, никто из этой пары никогда ещё покойника не только не хоронил, но и даже не видел. Поэтому страх их сплотил. Они инстинктивно вцепились друг в друга.

Ирина не стала вынимать Ваню из коляски и решила пойти с ним на море, пока его родители отправились решать оргвопросы.

День выдался прекрасным. Ветер с моря был довольно сильный, но не штормовой. Он смягчал жару. Ирина, не вынимая Ванечку из коляски, где он был надёжно зафиксирован, быстро скинула сарафан на разостланное полотенце и помчалась к воде – успеть проплыть хоть немного – всё остальное время придётся возиться с Ваней.

Она уже отплыла метров на двадцать от берега, когда орущий ей что-то своё невразумительное Ваня как-то оттолкнулся ножкой, и прогулочная коляска поехала по небольшому склону пляжа к воде.

Ирина поставила мировой рекорд по скорости, возвращаясь обратно, но к тому моменту какой-то мужчина лет тридцати уже остановил движение и уволок коляску подальше от воды. Ирине понравилось, что сделал он это спокойно, читать ей нотации не стал, понял ситуацию правильно. Да и всё равно затормозила бы коляска до того, как въехала в воду – по кромке воды было много средних валунов и более мелких камней.

– Спасибо вам большое, – искренне сказала Ирина. – А то ещё и ребёнок не мой – оставили, чтоб присмотрела.

– Так вы – няня! – очень явно обрадовался молодой мужчина с простым лицом, на котором выделялся обгоревший на солнце красный нос. – Меня Вадимом зовут. У меня сын двух лет. И срочно нужна няня тут, на отдыхе. Не возьмётесь? Я хорошо заплачу.

Ирина ещё до окончания монолога энергично замотала головой.

– Что вы, просто у молодой пары тут погиб отец, похоронные хлопоты. А так я книгу тут пишу.

Влад скис, вздохнул тяжело.

– Жаль. Тут у меня няня молодая. Устроилась, чтобы парней клеить. Или хотя бы меня к рукам прибрать. К Игорёшке она равнодушна. А вы вон как перепугались за малыша.

Ирина огорчилась вместе с ним.

– Не расстраивайтесь. Я ведь в обращении с детьми совсем неопытная, своих так и не родила. Так что ваша няня и то более опытная, чем я.

Влад пробормотал извинения и пошёл в воду.

Вернулся он к Ирине. Она уже Ваньку раздела и пыталась натянуть панаму на его вертящуюся головёнку.

– Эй, парень, – строго сказал Вадим Иванушке. Тот внимательно уставился в глаза мужчине и перестал вертеться. Ирина повела карапуза за ручку к воде. Тот решительно тянул её на большую глубину, чем Ирина собиралась его продвинуть.

– Ну ты крутой мужик, – вслед ему шутливо крикнул Вадим. И присел рядом, наблюдая, как Ирина пытается положить Ваньку на руку и второй показывая ему, как ножками болтать, чтобы поплыть.

Он пришёл на помощь и тут. Зашёл поглубже, заставил малыша болтать ногами, держа его за руки.

Тот визжал от восторга.

– Слушайте, как вас там, не няня, – Вадим подождал, пока Ирина буркнула своё имя, – а давайте с вами договариваться о времени, когда вы придёте на пляж. И я принесу с собой Игорёшку. И его научим плавать.

– Да вы с няней приходите.

– Нет, она тогда будет меня соблазнять круглосуточно, мамочку изображать, – на лице Вадима проступила брезгливая досада.

– Как это – мамочку? А настоящая где?

– Отобрал я Игоря у настоящей. Она сразу после родов подсела на наркоту. А через год и вовсе умерла от передоза.

– Видно, было ей так плохо с вами двумя, – предположила Ирина.

– Да. У неё были такие болезненные роды – я запретил ребёнка обезболивающим травить, что она мне ещё в роддоме сказала, что никогда меня к себе не подпустит. Да и сына – он так «из неё ломился», что разорвал там у неё много чего. Словом, она закрылась в спальне, постоянно кололи ей обезболивающее, а потом и наркотики пошли. Она на ночь закрывалась от меня на ключ в своей спальне. Ребёнка ни разу не покормила.

Я уж её и психиатрам показывал, и в Европу возил в клинику от послеродовой депрессии лечить. А потом там же лечил от наркомании.

Так что с самого начала Игорь – только мой сын. И меняет няньку за нянькой. А мать на него даже смотреть не хотела. Он к ней подползал, она его ногой отпихивала.

– Господи, – в голосе Ирины прозвучала паника. – Жуткая история.

– Это ещё не всё. Я не стал ей денег давать, чтобы не было соблазна наркотики купить. Так она договорилась с врачом, работающим подпольно, – тот у неё через интернет захотел купить нашего сынишку на органы. И она пошла с ним на встречу. Хорошо ещё в интернете отследили эту сделку – за врачом следили по предыдущей «покупке». Так что я стал ей денег давать. В тюрьму не дал посадить. И она вскоре от передоза.

Ирина промолчала.

– Что, тоже думаете, это я её «убил», как все её друзья мне на похоронах говорили. Но если б я и дальше ей денег не давал, она бы ещё Игорька кому-то продала, чтобы их получить. Не скажу, что по ней горевал, – голос стал жёстким. – Почему я всё это вам рассказываю.

– Наверное, потому, что я написала книгу по психологии. Но там у меня есть другой пример, когда в девяностом году на моих глазах, как журналистки, с крыши шестнадцатиэтажного дома спрыгнула мать с младенцем, потому что отец-наркоман последние из занятых с трудом денег потратил на дозу. Ушёл от них тайком. А возвращаться стало не к кому.

– Боже мой, – Вадим, который сам пережил потенциальную утрату ребёнка, не сдержался и заплакал.

– Да, время было такое.

– Время всегда такое, – Вадим поднялся, оделся и пошёл прочь с пляжа.

– Вадим, я буду тут послезавтра с десяти до половины первого, – крикнула Ирина ему вслед.

На следующий день с десяти началось прощание с Макаром. Ирина подошла к нему первой, пока молодые родители возились с Ванюшей. Она тихо наклонилась над очень белым, как маска, лицом покойного и залилась слезами.

– Прости, прости, я не могла знать, что из-за меня погибнешь ты! – взмолилась она довольно громко. Так что стоявшие в стороне работники ритуального зала навострили уши.

Вторым подошёл Олег.

– Отче, прости. Иди на небеси, как в молитве.

Аня ничего не говорила. Наклонившись, поцеловала в губу и облила слезами. Маленького Ванечку подержали над гробом не то отца, не то деда. Тот внимательно смотрел ему в лицо, будто пытался запомнить.

Поминки состоялись в ближайшем кафе, том самом, что на пляже. Четвёртым взрослым за столом был участковый. Но в штатском. Все трое сильно напились. Олег рассказывал, как гордился отцом в детстве. У того была теннисная ракетка. И на корте ему не было равных.

Аня сказала только:

– Как мужик он был классным.

Участковый, который не был в курсе того, что покойный спал с девушкой сына, явно удивился такому заявлению. Потому что сказала эти слова пьяная Аня так, что понятно, что говорила не о характере.

– Пусть земля ему будет пухом, – от себя добавила Ирина, не ставшая вдаваться в историю своих взаимоотношений с покойным.

Разошлись по домам вечером. Ирина вернулась в свой пустой дом. И решила наготовить еды и помянуть Макара одна. За короткий срок он успел её в себя влюбить, успел обидеть, успел умереть по её вине. Неужели она и правда роковая женщина?! И она своей старательной хозяйственностью себя взялась переубеждать. И приготовила кусочки мяса в соусе ткемали. А также банановый мусс в кухонном комбайне, смешав перемолотые бананы со сливками и сахарной пудрой.

Перед мясом она налила себе вина – по дороге домой купила домашнее сладкое вино у старушки, торговавшей им недалеко от магазина. И выпила целый стакан перед едой. От сытного ужина ей захотелось спать. И во сне ей привиделся Макар. Он сидел у неё за кухонным столом и с удовольствием вымакивал ткемали с тарелки, куда всё подкладывал себе мясо.

– Хоть напоследок вкусно накормили, – улыбался он Ирине. И она была рада, что угодила ему. Поминки состоялись…

Проснувшись утром, Ирина сложила всё мясо из кастрюли в пластиковый контейнер и отнесла Анне с Олегом. Пусть помянут отца тоже этим блюдом.

На стук вышел открывать Олег. Он спал явно на диване в гостиной один. Аня встала позже и вышла из спальни с малышом на руках.

За столом Ваня сунул себе в рот мясо с острым соусом. Ирина испуганно начала выковыривать его – зубов-то было у мальчишки маловато для цельного кусочка мяса.

– Весь в Макара, – сказала Ирина. И все втроём они дружно вздохнули.

Ирина рассказала Олегу с Ириной, что познакомилась на пляже с отцом-одиночкой. И обещала прийти в десять загорать, чтобы ему помочь.

– Давайте все вместе пойдём загорать.

– Но разве в траур можно? – Олег спросил об этом у неё.

– Не знаю. На море у меня тоже траур впервые, – иронично ответила она.

– А я надену чёрный купальник, – с вызовом сказала Олегу Аня. – Жизнь продолжается. Жара продолжается.

– Ну ладно, мы зайдем за вами, как переоденемся и соберемся, – решил за семью Олег. Он не понял вызова, прозвучавшего в голосе Анны. Да и Ирина тоже. Сама же Аня спорила внутренне сама с собой на счет траура, никто ее не принуждал.

У Ирины все купальники были чёрные. Как и многие платья. Этот цвет стройнит, а в определённом возрасте сохраняется генетический вес. Вы становитесь настолько полными или худыми, насколько был таковым тот человек в родне, на которого вы больше похожи. Этот объём, если вы даже совсем не будете есть, доберется водой. Природа задумала этот объём – а этот скульптор не импровизирует.

Казалось бы, почему Богу не сделать всех нас одинаково красивыми, разумных форм. Но, во-первых, вкусы из года в год меняются, не говоря уж о столетиях, а генотипы и фенотипы остаются, часто скрещиваясь. Не потому ли люди не только с противоположными характерами, но и объёмами часто притягиваются друг к другу.

А во-вторых, как на роли в фильме, так и на роли в судьбах нужны красавицы и квазимоды, шуты и злодеи, такие и сякие по весу, который влияет на внешний вид и… да – на судьбу «персонажа». А уж как влияет на характер! И не факт, что толстые добрее – им тяжелее идти по жизни в самом прямом смысле слова, им за кем-то не угнаться. Но и слишком худым на многое не хватает сил и кое-где – конкурентоспособных форм. Хотя их теперь можно с помощью пластического хирурга вшить в районе груди и попы. Ирина оделась и шла к морю, вспоминая, включила ли она в книгу эти свои взгляды на вес и его влияние на психику.

Кстати, любопытно, если болезни включаются в цепочку ДНК после того, как их приобрело хоть одно поколение носителей, то будет ли объём бюста после пластической операции передаваться по наследству, когда имплантаты научатся выращивать из стволовых клеток?!

Видно, Вадим был мужчиной обязательным, поскольку, когда Ирина с вдохновлённым выражением лица подошла к нему, он уже поглядывал на часы. Педант? Но где ребёнок-то?

И тут она сама вспомнила, что молодые обещали за нею зайти. А она за своими глобальными размышлениями совсем об этом забыла. Она не взяла с собой и сотовый телефон. Но она не успела подумать, что делать, как на пляж забежал Олег, запыхавшись.

– Слава Богу, – облегчённо проговорил он. – Мы уж думали, не похитил ли вас кто-нибудь ещё. Или вдруг Карен сбежал. Стучим – не открывает, звоним на сотку – она трезвонит в доме. Вот я и помчался на пляж.

Вадим с любопытством смотрел на Олега. Тот был младше него лет на пять. Но не сын. Тогда кто?

Отдышавшись, Олег позвонил Анне.

– На пляже она. Ждём вас.

– Знакомьтесь – это Олег, это – Вадим, подойдёт Анна с Ванечкой.

Олег под пристальным и пристрастным взглядом Вадима решил пояснить:

– Ирина меня наняла для корректировки её книги «Персональный миф», мы день только и успели поработать, как отец привёз Анну с малышом, а потом его тут же убили. И вместо отдыха на море – сплошные стрессы.

– А как у вас протекает работа?

– Я читаю вслух биографию Ирины с её размышлениями как психолога – она так лучше воспринимает уже написанное и ещё раз обдумывает свои чувства по каждой жизненной ситуации. Они очень оригинальные и смелые. А я, как читатель, говорю, чего мне не хватает или кажется надуманным.

– Даже так, – казалось, что Вадим что-то прикидывал про себя. – А можно после пляжа я тоже пойду с вами слушать «Персональный миф»?

Ирина и Олег озадаченно посмотрели на Вадима. Он выглядел деловито, не похоже, что прикалывается.

– То есть вы хотите найти в моей книге какие-то эпизоды, связанные с наркоманией женщин. Увы, как раз этого там и нет. Про борьбу с началом алкоголизма и борьбы ребёнка с ним мы уже прочли.

Вадим метнул взгляд на Олега, в котором явственно читалось желание, чтобы он ушёл или хоть отошёл. Но Олег это желание проигнорировал. Тогда Вадим решил сказать это, пока не подошли Анна с ребёнком.

– Я вчера подумал о том, что вы, Ирина, сказали, что у вас так и не родились дети. И я решил попросить вашей руки, если вы не… Ну не богема… в том смысле, что пьёте, курите и спите со всеми встречными? Я хочу, чтобы у Игорька появилась настоящая мама. Я так обжёгся на клубной тусовщице, что молодых не рассматриваю в качестве жён вообще. А тут ещё есть возможность услышать про вашу жизнь. Узнать, какой вы психолог.

Ирина хватала ртом воздух от изумления. Никто её никогда так не изумлял. Оказывается, с помощью персонального мифа можно баллотироваться не только в политики, но и в жёны!

Олег смотрел то на неё, то на Вадима и словно бы одобрял идею.

– Честно говоря, и у меня подспудно зрела идея на вас жениться, пока Ванька не оказался полностью на моей шее, особенно в моменты, где вы пишите про секс. – Олег зыркнул в сторону приближающейся Ани и почти перешёл на шёпот: – А у Вадима есть ребёнок, но на него другая женщина прав не имеет. То что надо.

От тирады Олега теперь обалдел Вадим. Он одновременно узнал о существовании конкурента, о том, что в «Персональном мифе» описывается секс его предполагаемой жены с прежними партнёрами.

– А… а можно будет этот ваш миф про секс не публиковать. Прочтём – и всё.

– Как это не публиковать! – возмутился Олег. – Там такое…

– Но если потом когда-нибудь Игорёшка прочтёт эту книгу? Как-то про маму такое читать неудобно.

– Обязательно прочтёт. Но, если ты на Ирине женишься, то у неё к тому моменту будет другая фамилия. Твоя. Ты кто?

– Ирвин. Прапрадед ирландец был.

– А вот вам иностранец – как в гороскопе, – выдал непонятную Вадиму фразу Олег.

– Да какой я иностранец! По-английски еле-еле. Я же из неблагополучной семьи. Отец в тюрьме умер, мать – недавно от инфаркта. Он же на её глазах убил собаку. Всю жизнь побои терпела, а как только пса прикончил – она слегла.

– А в тюрьму его за что отправили?

– Так за жестокое обращение с животными! Два года дали общего режима. А его всё за ту же собаку зэки и порешили. Он всё возмущался, что не за что посадили. А они решили, что есть за что и умереть…

– Всё, я придумал! – возликовал вдруг Олег. – Мы ваш персональный миф включим в мою книгу о тех событиях, которые тут произошли. Сами видите – что ни день – то шок! И поставим псевдоним из наших фамилий. Тогда всё это будет выглядеть выдумкой писателя, а не эпизодами из реальной жизни.

– Кстати, вы знаете, что есть теория, что роман Шолохова «Тихий дон» – это обрамление к дневникам кого-то из реальных героев книги. Практически весь сюжет и наблюдения оттуда. – Ирина говорила, а сама размышляла.

– Ну, у них теория. А мы скажем правду, что часть истории взята из биографии одного из соавторов, – резюмировала она.

– Да вся история из вашей биографии, если на то пошло. Просто с момента моего приезда сюда у нас вдруг начала появляться и общая биография.

Аня уже слышала про соавторство. И была чем-то недовольна.

– То есть ты хочешь и наше с тобой примирение описать, и всю нашу сложную ситуацию с отцовством, чтобы об нас языки сточили, – она подняла Ванюшку из коляски. – А потом и Ванька прочтёт про то, что он непонятно чей сын. И… – Она раздражённо повернулась спиной, скрывая злые слёзы.

Олег оббежал её и посмотрел в лицо.

– Да нет же, мы как раз говорили, что книга выйдет под псевдонимом, чтобы ни Игорь – сын Вадима, ни Ванька про мам ничего такого не прочли.

– Вадим – это я. А сына сейчас привезут, если Ирина даст согласие. Я её сразу представлю малышу как маму.

Аня повернулась к Вадиму лицом.

– Я что-то пропустила? Вы же вчера познакомились с Ириной. Или вы её представите как свою маму?!

Ирина не услышала в голосе молодой женщины иронии, она не хотела её обидеть. Вадим и правда годился ей в сыновья, причём не самые ранние.

Всё в ней заболело внутри. Ведь чтобы получить ребёнка, ей придётся обречь на брак молодого мужчину, которого любая молодая с руками отхватит. Значит, надо отказаться. Но она молчала, будто ей снаружи кто-то рот зажал рукой. Ей не хотелось думать о его проблемах. В конце концов, парню лет тридцать. Когда его сын вырастет, ему будет сорок восемь – как раз возраст для нового брака. Да что там, сама-то она сколько протянет – лет двенадцать – максимум. За это время малыш станет тинэйджером, и ему будет проще осознать ситуацию. Тогда Вадим сможет жениться ещё раз лет в сорок – сорок два. Но до этого…

Она подняла глаза и увидела устремлённый на неё молящий взгляд Вадима. Олег смотрел тоже с вопросом – ждал ответа на вопрос о соавторстве. Аня смотрела на Ирину скептически, явно оценивая её привлекательность как женщины. И в восторге не была. Именно назло этому не очень доброму взгляду Ирина ответила:

– Я согласна. На всё. На книгу общую, на псевдоним, на замужество.

Аня возмущённо посмотрела на Ирину и выпустила из носа воздух, как пар.

– А вы подумали о том, что вам в постель с ней ложиться? Сможете?

Вадим посмотрел на Ирину проникновенно:

– Думаю, да.

Ирина остановила его жестом.

– Игоря сегодня не просите на пляж приносить. Вы же сами, то есть ты, Вадим, сам говорил, что сперва хотел мой персональный миф послушать, а потом жениться или нет. Идём работать.

– А купаться? – возмутилась Аня.

– Купай малыша. Справишься? – Спросил вполне доброжелательно Олег. И, не дожидаясь ответа, взял под руку Вадима. Ирина уже шла к выходу с пляжа, стараясь держаться прямо. Что значит внимание мужчин. Она-то думала, что оно уже позади. Но надо же…

Анну Олег отправил в дом, купленный Макаром, – кормить и укладывать Ваню, возиться с ним, не мешая слушать книгу. Хотя сама она хотела бы и почувствовала, что после её выпада про возраст Ирины та стала относиться к ней холодно. Но что делать – Аня, хоть и не слышала слова Олега о том, что тот подумывал – не жениться ли на Ирине, вдруг почувствовала в ней конкурентку. Раньше она подозревала в симпатии к ней Макара, теперь – будущего мужа. Но разве она может быть опасной соперницей – пенсионерка-то пионерке?!

И она спокойно отправилась домой.

А остальные оказались на расписной кухне у Ирины. И за одну неделю она выслушала четвёртую рецензию на необычный дизайн.

– Сами расписывали? Прямо по штукатурке сырой или клали свежий слой, – деловито спросил Влад, разглядывая цветы на стенах.

– Рисовала по той, что была.

– Некоторые советуют чуть-чуть смачивать.

– Нет, даже мокрой тряпкой не проводила.

Олег снова с любопытством посмотрел на Влада:

– Ты что, расписывал стены?

– Не цветами. Я на наружной стене своего дома здесь стал рисовать дерево и радугу. Когда закончу, залакирую фасад. Но мы тут не для мастер-класса. Куда идти, чтобы послушать?

Ирина молча указала на стол и начала заваривать чай.

– А может, вы кофе предпочитаете?

– Мне хоть что. Я всё ем и всё пью. Когда есть что.

Ирина посмотрела на потенциального мужа.

– А бывает, что нечего?

– Бывает, работаю сутками. В магазины попадаю по воскресеньям – в лучшем случае.

– А кухарку почему не наймёте?

– Я ем, когда и где придётся. А дома – сплю.

Олег засмеялся и посмотрел на Ирину:

– Мне кажется, он хочет, чтобы вы отказались. Зачем такой муж, который помогать ни в чём не будет.

– Почему ни в чём – я деньги буду зарабатывать в неограниченных количествах.

– Так уж и в неограниченных. А если мне понадобится бюджет, чтобы снять фильм в Голливуде?

Влад рассудительно взвесил что-то в уме.

– Не раньше чем через семь-восемь лет, если не будет очередного дефолта. Иначе – через десять.

– А вы знаете бюджет мелодрамы?

– А вы сможете снять именно мелодраму? – чувствовалось, что ему не внове вести переговоры. И он вопросительно посмотрел на Ирину.

– И вам хочется знать, устраивает ли меня то, что вы – трудоголик. Да. Больше, чем лентяй. К тому же мне и так никто не помогает, даже по выходным и праздникам.

Все они засмеялись. Ирина разлила чай, поставила вазочку с конфетами, и Влад ей обрадовался. А Олег быстро хлебнул пару раз из чашки и стал искать абзац, на котором в прошлый раз остановился. После чего вылил в себя чашку до конца и приступил к чтению.

Тут вмешался в наш спор Вадим.

– Ты давай читай дальше. Я хочу скорее убедиться, что Ирина к алкоголизму, наркотикам не имеет склонности. Ну и… ну и не сексоголик.

Ирина засмеялась раскатисто.

– Этот тоже честный. Но помни, что выбираешь – жениться – не жениться не только ты, но и я. – Слова прозвучали жёстко.

– Я помню, – очень серьёзно, без обиды сказал Вадим. – Я ведь из неблагополучной семьи, а Игорёк и вовсе с плохой наследственностью. Вот я и ищу способ остановить наши с ним несчастья…

Глава тринадцатая

– Ну что, читаем дальше – или сперва окрошку приготовим? – спросила Ирина.

– А давайте мы с вами будем крошить овощи, а Олег нам будет читать.

– Ну, если ты так торопишься, я вообще могу скинуть тебе в ноутбук текст Ирининой книги, и ты прочтёшь его дома.

Вадим на секунду задумался.

– А можно то и другое? – осведомился он, открывая холодильник в поисках редиски и огурцов.

– У нас овощи ещё на грядке, – Ирина показала ему жестом куда-то за окно. И он, как и Олег в первый день, просто подошёл к окну, перегнулся через подоконник и сорвал всё, что надо.

А Олег продолжил чтение.

«Не скоро я оправилась от этого потрясения на сороковой день после смерти мамы. Наверное, я бы и вообще больше никогда и ни на что не решилась, если бы не появился сперва один неотразимый мужчина, который был женат, – и писать я о нём не буду. Но после его нежности и благородства в отношениях у меня постепенно пропал страх перед мужчинами. И «забежал на минутку» и остался на несколько лет не человек, а готовый персонаж из числа редких в моей жизни комедий.

Им был наполовину француз наполовину швед Фредрик.

Его я увидела на заседании инвесторов, прибывших предложить свои услуги молодой новой стране.

И я ухитрилась на это мероприятие в небольшом зале Президентского дворца опоздать. Но всё же просочилась в дверь под недовольными взглядами великих мира сего и плюхнулась на ближайший к двери стул к кому-то на колени. Все засмеялись, и это разрядило обстановку.

Тот, на кого я села, выскользнул из-под меня и ушёл вдоль ряда прессы к последнему незанятому стулу, чтобы не препираться со мной. А я, облегчённо вздохнув, достала блокнот и авторучку и начала записывать, что говорил президент инвесторам, когда почувствовала на себе чей-то неотрывный взгляд, буквально прожигающий меня. Я подняла глаза и увидела почти Рамаза, только более самоуверенного и лощеного по-западному, в великолепном костюме. Он сидел, положив ногу ботинком на колено, почти рядом с президентом, но отвернувшись от него в мою сторону, и ел меня глазами.

Но, несмотря на внешнее сходство с Рамазом, это всё же был не он. Хотя позже оказалось, что при разных годах рождения у этих двух мужчин день рождения был один – 26 декабря. Но тогда я об этом не знала.

Надо сказать, что в те времена я была готова к тому, что как только я появляюсь где-нибудь (точнее сказать – появлялась), то всё начинает происходить будто только для меня. Все становятся более красноречивыми, вдохновенными и подтягивают животы и поглядывают во время речи. Я служу катализатором некоего процесса, потому что не только симпатична, но и слушаю внимательно, выражая лицом, что я думаю. Поэтому лекторы, председатели собраний и ведущий шоу неизменно выбирают в качестве слушателя именно меня. Позже я знала, что отношусь к редкому психотипу женщины-музы. А тогда всё приписывала своему кокетству. Так было и на этот раз.

А в перерыве ко мне подошёл этот черноглазый красавец и сказал на ломаном русском комплемент, который я цитирую уже много лет за его комизм: «Дорогая Дама, я всё время смотрел на ваша шея, она как лебёдка». Конечно, он хотел сказать, что шея у меня, как у лебедя, но я-то представила толстый перекрученный канат – лебедку и засмеялась, как ненормальная. Он смотрел на меня спокойно, даже не обиженно. Тогда я объяснила, что такое лебёдка, он улыбнулся вежливо – у него не было чувства юмора вообще. Зато ум, сердечность и член были очень даже развитыми. Когда я отсмеялась, он позвал меня выпить кофе в буфет. И там спросил, что бы я ему посоветовала, чтобы контракт на поставку оборудования для золотоперерабатывающего завода достался той шведской фирме, представителем которой он является в Москве. И фирма эта принадлежит его тестю.

– А вы напишите предложение на казахском языке и вышлите его сюда не по факсу, а в конверте на имя президента не из Москвы, а из Стокгольма. У Казахстана всего три года независимости, так что знания шведами национального языка не может не польстить. Так что на ваше предложение обратят внимание, и вы обойдёте конкурентов. (К слову сказать, так оно и произошло впоследствии.)

– Спасибо, я так и сделаю. Как я могу вас отблагодарить за совет? – тактично подъезжал Фредрик. – Может быть, мы встретимся сегодня вечером, ведь этой ночью я улетаю в Москву?

– Нет, лучше как-нибудь в другой раз, – так же вежливо отказалась я. – Ко мне на один день приехала университетская подруга из другого города, и мы собирались с нею пообщаться.

– Хорошо, но дайте мне ваш личный телефон, пожалуйста (теперь он выговаривал слова особенно тщательно, чтобы я больше не смеялась над ним).

Я дала телефон. Точнее, визитку, где значился мой рабочий адрес газеты «Караван» и личный тоже. Но он позвонил в тот же вечер, причём одновременно по телефону и в дверь…

Тогда, когда мы ещё об этом и не слыхивали, у Фредрика – в тот момент двадцатитрёхлетнего парня, уже был спутниковый телефон – подарок тестя. Но он им не козырял, просто он приехал на девятый этаж интуитивно – не на всех дверях были номера. Но мою он уже нашёл и сообщил по телефону, что стоит и смотрит на подкаблучницу (у меня на двери вообще-то гвоздиками выбита подкова). Я от этого неправильного, но редкого слова прыснула и открыла дверь. В лицо мне пахнуло дивным ароматом. Как оказалось, пришёл гость с букетом лилий.

– Я заскочил по дороге в аэропорт поблагодарить вас и выпить чаю. Вы же сказали, что мы выпьем с вами чашку чая? – Он спокойно, как к себе домой, вошёл в квартиру, снял ботинки – хотя на Западе так не делают, но, видимо, короткая жизнь в Москве дала ему этот ментальный опыт. И по этой же, наверное, причине прошёл сразу на кухню. А я оглушённо соображала, выдержит ли моя небольшая ваза такой громадный букет.

Фредрик уселся поудобнее на шаткой табуретке и своими рекламно-белыми и крупными зубами впился в недоеденный бутерброд с солёным огурцом, глядя искоса на мою реакцию и улыбаясь очень интимно. И был при этом таким красивым, что казался нереальным.

А я взяла за дверью в кухне трёхлитровую банку и налила в неё воды. Когда цветы были установлены совместно на столе, наши руки скрестились не то и в правду нечаянно, не то специально, и он погладил пальцем запястье, словно извиняясь. У меня защекотало в горле от этого лёгкого прикосновения.

Я очень растерялась. У меня в гостях и правда была Галя. Собственно, не столько в гостях, сколько на постое, раз она приехала в Алма-Ату в командировку от своей джамбульской газеты. Галя к тому же за время, что мы не виделись, стала буддисткой и ещё более странной, чем когда мы учились. Ей стало присуще выражение чванливой святости, она в тот момент, как пришёл Фредрик, читала мантры в дальней комнате и на звонок в дверь даже не прервалась, чтобы полюбопытствовать, кто пришёл.

Я открыла дверь в майке и шортах – как сидела на кухне. И обстановка в доме была не самая парадная. Мы только что закончили ужинать, и я как раз только что домыла посуду, на столе и на полу были крошки.

Но, несмотря на тот шик, с которым он был одет, Фредрик как-то органично вписался в мою кухню со старыми табуретками и белой гедеэровской стандартной мебелью не первого года – и даже не двадцать первого – пользования.

Он пил чай и ел бутерброд с солёным огурцом так, будто привык это делать каждый день. Он рассказывал мне, что отец его в Швеции известный журналист. И в своё время даже отсидел в тюрьме пару месяцев за призыв в прессе «поладить с СССР и лучше продавать им станки, чем они придут их завоевывать».

И ещё он говорил, что всегда хотел быть богатым, потому что мать-француженка вечно пилила отца за то, что ей не хватает денег. Родители развелись, когда оба брата подросли. И Фредрик женился на дочке босса, чтобы стать богатым, хотя эта красивая и сексуальная девушка уже с шестнадцати лет алкоголичка. Он думал, что для него это неважно, но теперь жену ему жаль, он испытывает к ней нежность, но их брак обречён – она не хочет иметь детей. Да и…

– А ты хочешь от меня детей? – серьёзно, глядя в глаза, спросил Фредрик.

– Конечно, ты красавчик, но мало сказать, что мы мало знаем друг друга и… – я не успела договорить, когда он просто впился в мои губы поцелуем. Он целовался очень властно, умело, поднимал мои груди вверх поочередно, а потом, гладя шею рукой с одной стороны, с другой стал её лизать, едва прикасаясь к коже. Это было так неожиданно, что по позвоночнику у меня пробежала искра, которая ударила ему в голову. Он застонал и задрал майку – тем более что дома я никогда не ношу бюстгальтер. Он проделал дорожку языком от пупка к каждой груди, и я затряслась мелкой возбуждённой дрожью. Потом он поцеловал меня в пупок и усадил на пол в кухне, потому что ноги у меня подгибались. Я только ахала от неожиданности его движений. И смотрел он так нежно и тягуче, что мне захотелось погладить его по голове. Руки запутались в крупных кудрях. Вот уж везёт мне на чернявых и кудрявых, начиная с Алёши. И когда я это сделала, он замер, как будто никто никогда его не гладил по голове и этот жест его изумил. Он в рывке поднял меня, посадил на кухонный стол и, расстегнув мои штаны, спустил брюки и вошёл в меня так порывисто и искренне, смотрел так серьёзно и волновался больше меня.

Я снова погладила его по голове обеими руками, и он зажмурился, улыбаясь, и начал двигаться во мне, нарастая.

Но тут в коридоре нарисовалась Галя, и мы оба изумились. Даже я, забывшая, что она тут и вправду есть. Не задерживаясь, опустив глаза, Галя юркнула в дверь туалета. А Фредрик, придерживая штаны одной рукой, а другой неся меня как ребёнка, переместился в большую комнату, где было темно. Он в свете внешних фонарей нащупал диван и сел на него, усадив меня лицом к себе.

– А я думал, что ты придумала про подругу. Я не знал даже, может, у тебя дома муж или любовник. Но я так хотел тебя увидеть, ты меня поразила, когда тебя впустили к президенту. Меня словно ударили под вых (наверное, он имел в виду «поддых», но не время было учить его русскому языку).

Он всасывал в себя мой язык, почти задохнувшись. Так я впервые испытала французский поцелуй. И сама интуитивно на моём вдохе и его выдохе чуть не проглотила его шведский язык. У нас обоих закружилась голова, и Фредрик продолжил движения, прислушиваясь к моим стонам, будто настройщик рояля к инструменту, и действовал очень точно, вызывая в теле музыку. Я явственно услышала мелодию, будто она включилась в голове. Грустную.

От этих мыслей я не кончила, а он кончил. Но был огорчён.

– Что-то случилось, Ира? – спросил он меня. – Ты шла со мной, а потом пропала, и тебе стало грустно. Я что-то сделал не так?! – В голосе его звучало раскаяние.

– Нет, просто я подумала, что веду себя так, что ко мне нельзя относиться серьёзно…

– Я отношусь к тебе серьёзно. Поехали со мной в аэропорт, я куплю тебе билет, и мы вместе будем жить в Москве, – со спокойной уверенностью произнёс он. – А потом я разведусь, и мы поженимся…

– Нет. Во-первых, тут у меня работа, во-вторых, я так и недоносила ребёнка от мужа и, может, от тебя не смогу. И, самое главное, тебе двадцать три, а мне тридцать четыре…

Он понурился, и взгляд у него сделался трагическим.

– Я думал, ты меня старше года на три. Ты такая честная. Я уверен, что могу тебе доверять. И у меня в мире очень много любовниц. Но к тебе я приехал сегодня, чтобы тебя увезти. Но раз детей может не быть… Всё остальное ерунда. Но ты будешь моим другом, Ира, может, ребёнок у нас всё же получится?

Я пожала плечами, в горле у меня стоял комок. Мне вдруг стало так жаль расставаться с этим красавцем-ловеласом, в голосе которого звучала тоска по семейной гавани.

Да, мы потом не раз встречались, даже не сто раз. И когда у нас были другие партнёры, он звонил мне из Москвы и рассказывал всё, как живёт, с кем, как ему одиноко со всеми женщинами, кроме меня…

А женщин было немало. Но ведя их в дом, он словно бы заранее не хотел их туда пускать. И только ощутимый при его потенции сексуальный голод вынуждал его терпеть их игры и пошлость, в то время как он не понимал даже шуток – слишком серьёзно относился ко всему, особенно к выбору. Но постепенно количество женщин привело его – лет через пять после начала нашего разнообразного общения – его приездов в Алма-Ату и моих в Москву к мысли, что мне надо переехать жить к нему. Ведь я тогда была стрингером некогда самого большого английского информационного агентства ЮПИ, располагавшегося на Кутузовском в соседнем с Фредриковским доме. И мне было бы удобнее работать. И переезд дал бы мне к тому же новое качество жизни. И при встречах я замечала, как всё более циничным и отчаявшимся он становится. Появились даже мысли об иностранном легионе. Его очень раздражало стремление новых русских свести дела к пьянке и попытаться обвести вокруг пальца иностранного партнёра, засунув его под большую муху. Фредрик выучил русский мат и сленг. Так что мог говорить с любым на его языке, который совпадал с русским литературным лишь в крошечной части.

И я представляла его напряжённые, но отнюдь не духовно насыщенные, а опасные дни в Москве, его квартиру на Кутузовском, обустроенную именно так, как я люблю: он даже рассказывал мне по телефону, прежде чем купить его, о своём диване – голубом с неясным оранжево-розоватым цветком, будто просвечивающим сквозь лазурь.

Диван оказался мягким и завлекающим в свои выпуклые пучины. Так же, как и я, настрадавшись в неуютном доме, где, казалось, всегда было холодно то ли из-за вражды родителей, то ли из-за того, что мода делала его слегка стальным и обезличенным, Фредрик обожал комфорт, всё мягкое и пушистое. И его дом единственный из чьих-то, где мне было хорошо.

Когда он приезжал в мою новообразовавшуюся страну, он селился в гостиницу, но жил у меня. Мы с ним вместе готовили ужины. Он водил меня на все приёмы в его честь – ведь он не только заключил контракт с заводом, но и помог им получить кредит на покупку шведского оборудования в швейцарском банке. Кстати, по поводу этого кредита я просто восхищалась его способностью работать спокойно, упорно, без опускания рук.

Он приехал ко мне погостить на первое и девятое мая, чтобы не тосковать в одиночестве во время длинных праздников. И вот девятого мая ему позвонили на сотку и сообщили, что до сих пор – в течение нескольких месяцев на уже выделенный кредит так и не поступает заявка от предприятия. И если директор не пришлёт сегодня же по факсу этот документ, решение швейцарского банка будет аннулировано и деньги завод не получит уже никогда из-за своей расхлябанности.

Естественно, сотового телефона у директора в те времена ещё и быть не могло – это был штучный товар тогда в мире. Фредрик в праздник позвонил на завод, но никого, кроме пьяного охранника, там не застал. Но он повёл разговор так грамотно: если сейчас охранник не раздобудет сведения, где отдыхает их шеф, и не отправит кого-то с сообщением о крайней необходимость именно сегодня выслать факсом подтверждение, то завод никогда не получит кредит на новое оборудование, разорится и все работники – а это треть города – лишатся работы. К счастью, охранник был бывший мент и смог разыскать секретаршу у неё дома, организовать ей машину, и вместе они доставили уже хорошо поддатого директора на завод, напечатали документ, шлепнули печать и отправили по факсу. Фредрик лично диктовал им по спутниковому телефону номер факса и как выйти на Швейцарию из Казахстана – и так вплоть до момента, когда пискнул отправленный факс. Он поздравил директора с девятым мая и «новой победой» – его личной. Хотя, если уж на то пошло, то победа была Фредрика. Недаром завод из кредита отвалил ему сто тысяч долларов. Это было на банкете через пару дней, поэтому я была в курсе.

Зато случай во время другого его приезда меня сильно охладил по отношению к нему. Хотя тут важно знать мотивы поступка, чтобы разобраться, зря ли я поставила крест на этом поистине очаровательном мужчине или же поторопилась. Потому что слово «парень» не подходило ему из-за серьёзности и состоявшейся мужественности лица и тела уже в двадцать три. А общались мы с ним почти десять лет – с большими перерывами и большинство времени по телефону, но всё же…

Так вот, один раз Фредрик приехал всего на один вечер в мой город, причём в сопровождении вице-президента и президента компании, от которой он работал в Москве. Им нужно было только подписать в обед договор и улететь ночью, точнее поздним вечером того же дня. В обед, после церемонии, Фредрик позвонил мне и попросил хоть ненадолго увидеться.

Но в этот вечер была свадьба моей подруги, которую я знала десять лет – с её пятнадцати годков, когда она стала автором у меня в отделе молодёжной газеты, – Лены ну, естественно, Димы – её жениха.

Лена, чем-то похожая на Нефертити, долго не выходила замуж, потому что первый её жених – армянин перед свадьбой разбился на спортивном самолёте. И только через несколько лет она это смогла пережить и влюбиться вновь. И не пойти на её торжество я просто не могла. Фредрик приуныл, но я позвала его на свадьбу вместе со мной. А он сказал очень русским голосом:

– А куда я дену моих шведов?

– Возьми их с собой. Свадьба-то в ресторане.

– Классно, – деловито отреагировал он, тем более что у меня с собой есть шёлковые платки и галстуки от «Гермес»! Мы прихватили с собой корпоративные подарки.

Но когда шведы пришли в ресторан, они увидели, что все столы в зале сдвинуты в один длинный и незаметно усесться в сторонке не удастся. Кроме того, все гости дружно переключили внимание с жениха и невесты на экзотических гостей. Оба руководителя компании выглядели по нашим меркам странно: один с пышными бакенбардами другого цвета, чем волосы, а другой – очень высокий, веснушчатый и в шейном платке. Тип с бакенбардами, который как раз и оказался президентом, сразу запал на меня. Он кружил меня в танце – он знал все па на каждую мелодию, чего о себе я сказать не могла. Он объяснялся со мной по-английски, а я всё твердила «но андестенд» и пыталась потанцевать с Фредриком, на котором в буквальном смысле висело несколько девиц, завязавшись узлом на шее. Ленкина свекровь – энергичная дамочка с бешенством матки – маленького роста со злым личиком с кулачок так просто в прямом смысле слова хватала его за яйца. Отцу жениха было очень стыдно за неё, хоть они и были уже в разводе несколько лет. Поэтому и Дима искал себе жену совершенно на мать не похожую и нашёл Ленку – домовитую, расторопную, скромную, но при этом красивую и гордую.

Но когда я подошла к нему, Фредрик на глазах у своего президента разговаривал со мной доброжелательно, но не показал, что мы с ним любовники – ни в щёку не чмокнул, не обнял. Хотя обычно даже на людях был со мной очень нежен. Я поняла, что он тем самым как бы уступил меня своему шефу. И в душе у меня что-то с треском обрушилось. Хотя, возможно, это значило только то, что Фредрик решил, что я присмотрела себе более старшего и перспективного партнёра, и не хотел мне мешать. Не знаю, что уже он думал, но настроение моё было муторным, и на меня нахлынуло ощущение безнадежности: во всём только расчёт, во всём только признания мужчинами права сильнейшего…

Я продолжала танцевать с импозантным и стройным президентом, но мне было горько. Потом шведы напились, и надо было их как-то увести с вечеринки, погрузить в такси, потому что они решительно никуда не хотели уходить со свадьбы и от девочек, которые от них были без ума. Поэтому я просто вынесла обнимающего меня президента, как солдата с поля боя. Он целовал меня в шею. А вице-президент, каким-то образом выучивший первое в его жизни слово по-русски, стоял, качаясь, посреди зала и кричал: «На посошок». Его, слегка приобняв, выводил из зала ресторана Фредрик, хотя перед такси он упирался, будто его похищали, а не везли в аэропорт. Так и осталось у меня в памяти это время как трагикомическое.

Ему было скучно повторение заезженного сценария: ночной клуб, танец, постель, прощание навек с очередной корыстной девкой.

С одной он даже стал жить, потому что встретил её в первый день её работы официанткой в ближайшем к его офису ресторане. Наверное, поэтому эта изящная, с маленькой змеиной головкой и длинной шеей девушка надменно отмела ухаживания двух его коллег. Тогда от скуки – на спор – Фредрик склеил её и привёл к себе домой. И когда обнаружил, что она ещё девушка, был потрясен. Он уволил её из ресторана и поселил у себя. Она оказалась очень способной ученицей в постели. Но в жизни – ленивой и неопрятной. Она подолгу валялась в постели, никогда не готовила завтрак и ужин, отказывалась спать с Фредриком без презерватива, пока не женится на ней. А потом, когда ей понравился такой образ жизни, множество подарков, бывать вместе с Фредриком на банкетах, где она, чтобы вызвать его ревность, строила глазки начальству из Швеции, она стала презервативы дырявить. Однажды обнаружив это, Фредрик сказал, что она, конечно, очаровательная девушка, но он не женится на ней, потому что она на приёмах как откроет рот, как ляпнет что-то вульгарное – а ему нехорошо становится. И он хочет, чтобы, когда он вернётся из Швеции, она собрала свои вещи и ушла.

Девица была разъярённой. Вернувшись, он мало того, что застал дома всё перебитым и порезанным, но ещё и её маму с пьяным папой. Они требовали, чтоб он женился на дочке, раз её «испортил».

В отчаянье он позвонил мне и попросил:

– Я не могу больше! Ира, живи со мной, пожалуйста! Мне так мерзко, я не знаю, кто тут прав, наверное, я – подлец. Даже точно. Но мне так муторно с нею везде, кроме постели! Я не хочу, не смогу всю жизнь мириться с её тупой самонадеянностью и амбициозным невежеством. Я дал её родителям пять тысяч долларов «приданого», как попросил её отец. И это так всё противно и гадко и с моей, и с их стороны. Неужели нельзя жить не в грязи нигде и ни с кем?!

В общем, он заказал мне билет. Я приехала к нему тогда на выходные.

Именно по поводу этого кудрявого и белозубого красавчика я впервые убедилась в том, что разборчивым мужчинам ещё труднее создать семью, чем разборчивым женщинам. Хотя мне муж с запросами «идеал и только мой» – не светит вообще.

Парней на каждом шагу поджидают соблазны, которые девальвируют и секс, и любовь, да и девушки им заранее не верят и ведут себя как временщицы – после нас хоть потоп. Их жизнь буквально вытаптывается и разоряется, как зелёный, прекрасный сад, который не закрыли, как приватную территорию, а сделали городским парком, где быстро разворовали цветы и замусорили траву вокруг скамеек окурками и фантиками. Увы, чтобы оставаться празднично красивым, уникальным и ухоженным, всё должно кому-то принадлежать, чтобы кто-то конкретный это охранял, поливал, возделывал. Но, увы, чаще всего популярные мужчины, а порой и женщины не понимают того, что свобода и общедоступность – разные вещи.

Но вернёмся к нашим баранам, а точнее – к вполне симпатичным шведам, которым, впрочем, до внешности Фредрика, унаследовавшего свои смоляные кудри и чёрные глаза от мамы-француженки, было далеко. Они были слегка стёртыми блондинами и шатенами со светлыми глазами. Так что их подружки держались за них из-за денег и надежности, исходившей от каждого из этих западных экземпляров. А сами шведы общались подолгу именно с этими девицами, боясь нарваться на профи или впустить в свою жизнь неизученную особь.

В вечер приезда он повёл меня в ночной клуб, где тусовался он как раз с друзьями из Швеции и их русскими подружками, которые, оказывается, решили устроить ему что-то вроде бойкота из-за того, что он расстался со своей Лерой. Они ссорили его со шведами, сами уводили от него друзей подальше. А его бывшая в том же клубе уже демонстративно танцевала, обвившись вокруг нового русского с пудовым «брюликом» на пальце. Оказалась она девушкой и впрямь изящной и гибкой, но какой-то… без класса, хотя одета была дорого.

Я решила переломить ситуацию – если не с русскими девушками, то хотя бы со шведскими парнями. И когда Фредрик меня с ними познакомил, мы разговорились на тему того, чем наши ночные клубы отличаются от шведских, поговорили о моде на интерьеры официальных зданий. Они заинтересовались неожиданной темой для разговора, начали анализировать, и мы заболтались. А девушки скучали и постоянно дергали за рукава своих партнёров для танцев. Но тем давно наскучил один и тот же сценарий вечеров. Им оказалось интересней со мной – тем более что мы перешли на тему нового при строительстве стадионов, от этого – к моделям кроссовок со встроенным массажем. Так что красоткам ничего не оставалось, как образовать круг с Фредриком в центре расспрашивать его про меня – ведь я потенциальная «отбивательница» их мужчин – до подруги ли тут?

Фредрик повеселел и обнял меня так сильно и искренне, что его «официантка» (не помню, как её звали) аж закипела на своём во всех отношениях новом русском.

После этого триумфа мы отправились домой. И как всегда нам было хорошо вдвоём на мягкой, булькающей в глубине матраца кровати – матрац ведь был водяной и с массажем. Но когда мы лежали в постели после нежного и сладкого, ласкового и умильного секса, раздался звонок его мобильного. Он сперва говорил нормальным голосом, а потом голос стал колючим и ледяным. Мне было слышно, что говорит он с истеричной женщиной, чей голос почти переходил на визг.

Когда он нажал кнопку отбоя, я поинтересовалась:

– Мама?

Он секунду поколебался – соврать ли мне?

– Нет, это жена владельца Лондонской биржи. Я переспал с ней. Ей так понравилось, что она только на этом основании сегодня потребовала у меня отчёта – где я был до двух ночи! Какое она имеет право на это?! – искренне возмущался этот международный ловелас. Мне сделалось больно. Я подумала, что ни за что не смогу терпеть такое. Почувствовав моё настроение, Фредрик взмолился:

– Если ты ко мне переедешь, я буду отключать телефон каждый вечер!

Что ж, зато он не врал, что не будет ни с кем спать, кроме меня… Да, честность иногда бывает ужасной, но она ранит меньше – и потому лучше, чем благостная «добренькая» лживость. Но об этом мне ещё только предстояло узнать в будущем».

Тут Влад поставил в центр стола окрошку, заправленную кефиром, в красивой супнице – он снял её с полки и тщательно вымыл, поскольку в новом доме ею ещё не пользовалась.

Чудесный острый запах молодой редиски и хрумких огурцов мгновенно притупил интерес к чтению. Все мы, не сговариваясь, разобрали стопку тарелок и стали есть.

– Я не нашёл хлеб, – вопросительно посмотрел на меня Влад.

– Его и нет. Последние дни тут столько всего было, что про такую мелочь я и позабыла.

– Я сбегаю в магазин, – с готовностью сказал парень и, не дожидаясь согласия, вот именно что побежал в маленький супермаркет на соседней улице. Он знал здесь расположение всего, потому что жил у моря уже пять с лишним лет.

– Он всерьёз на вас нацелился, – мрачно сказал Олег, не прекращая есть окрошку. – Крутит рекламный ролик.

– Ты к нему несправедлив. Просто он привык и с родителями-пьяницами, и с женой-наркоманкой, что никто и никогда ему не приготовит.

– Вот вы уже и жалеете его.

Ирина не стала отвечать и стала есть окрошку тоже без хлеба.

– А я, кажется, вас ревную, – сказал Олег, густо покраснев.

Ирина усмехнулась.

– Зря краснеешь. Увы, ревность признак не только любви, но и признак осознания конкуренции.

Тут вернулся Влад. Он буквально слетал в магазин. И когда стал резать хлеб – чёрный, зернистый, рассыпающийся от несколько тупого ножа, то уже и Ирина, и Олег, как две собаки Павлова, улыбаясь и потирая руки, ждали, чтобы он переставил доску с хлебом с рабочей поверхности на стол. И сам он радовался тому, что смог быть кормильцем.

Ирина про себя отметила это качество как ценное.

После обеда и мытья посуды – его на себя взял Олег – читать продолжили.

«Забраковав Фредрика для брака, я выбрала, как считала, более морально устойчивого мужчину.

Познакомилась я с ним как с одним из первых прибывших в страну послов.

И в Бертране я узнала того типа в модной рубашке, которого мне показывал в моём будущем один, как я тогда считала, мошенник. Звучит странно?

Дело было так – я написала статью, в которой рассказывала об одной ясновидящей, отыскивающей живых или мёртвых людей по просьбам их родни или милиции.

После этого за бесплатной рекламой ко мне повалили десятки шарлатанов. И этот мужик был похож на афериста как никто другой.

Он пришёл в редакцию со справкой, что он вылечил рак крови у собственного сына без помощи врачей. То есть было заключение врачей год назад, был притащенный с собой в редакцию мальчишка лет семи, который на плохом русском говорил про то, что болел, но отец его спас. Будто его подучили.

Поэтому я не поверила этому тридцатилетнему типу с сальными волосами и бегающими глазками. Единственно, что в его облике не было наиграно колдовским, так это зигзагообразные пальцы на руках – изогнутые, как ветки дерева.

Видя «кисляк» на моём лице и явное желание спровадить его, колдун – звали его не то Женис, не то Жомарт, теперь уж и не помню – сделал последнюю попытку убедить меня написать о нём:

– А хотите, я вам все прошлые жизни и ваше будущее покажу? – сказал он, гипнотизируя взглядом.

– Ну давайте, если не получится, то вы сразу уйдёте, – поторговалась я, приготовившись опозорить Ж. перед коллегами. Ибо дело было в комнате, где сидели несколько корреспондентов газеты.

Нервно оглядев людей вокруг, колдун всё равно согласился. Он проделал несколько манипуляций перед моими закрытыми по его просьбе глазами и заявил, что сейчас я увижу прошлые жизни.

При этом у меня будто на внутренней стороне век сперва на секунду зарябило, как в телевизоре, а потом я ясно увидела на себе словно бы воротник, а может, это была грудь, как у собаки колли, приоткрытую дверь и неровные доски пола, плохо подогнанные друг к другу. И… всё исчезло.

Я подумала, что просто представила себе, что в первой жизни могла бы быть собакой, раз 1958 год – год собаки. Воображение моё разыгралось – вот и всё.

Но этот Женис или Жомарт назвал какой-то год из другого века, кажется, одиннадцатого столетия – ничего не произошло. Потом он назвал дату из шестнадцатого века, и опять на внутренней стороне глаза зарябило и показалась картинка: я будто бы мужчина, у меня на руках, поверх манжет в виде рюшей и парчового камзола, накинута пряжа, которую женщина с большим декольте сматывает в клубок. И я знаю, что она мне сестра. И всё – опять картинка растаяла.

Потом Ж. назвал дату уже в нашем веке – и я увидела словно бы Марлона Брандо в пору его максимальной славы – уже седого, но ещё стройного и шикарного. Но при этом он был в ультрасовременной рубашке из тех коллекций, что до нас ещё не добрались: в полосатой и застёгнутой сбоку всего на одну пуговичку, продетую в навесную петлю.

Видела я и другие картины, связанные с предполагаемым Брандо. Но ещё до того, как я досмотрела короткий фрагмент до конца, меня позвали к телефону, и сеанс прервался.

Но это видение осуществилось уже через несколько месяцев, когда я, взяв интервью у посла Франции, по его просьбе принесла показать ему текст в гостиницу – на визирование. Он как раз собирал вещи в дорогу и, слушая, ходил мимо меня в полосатой рубашке, которую я сразу узнала. Но, впрочем, с тех пор долго ничего не происходило, хоть мы явно как-то вдохновляли друг друга при встрече.

Посол часто устраивал брифинги с вином и посиделками, поэтому пресса его обожала. И все мне намекали, что, рассказывая что-то в своём поистине королевском кабинете – со статуями, книгами, великолепными картинами, он чаще всего обращается ко мне, и глаза у него горят. Но я привыкла, что всех вдохновляю, но из этого, в сущности, ничего не следует. Так было до старого нового года в 1993-м, который мы встречали маленькой компанией журналистов дома у посла. А точнее – в гостинице «Достык». Когда он общался всё время практически со мной. И остальные журналисты потом в своих статьях написали о том, что посол явно неровно дышит ко мне.

Ещё бы, мы говорили друг с другом так много – по-немецки, поскольку он не знал русского, а я французского, что на других он почти не отвлекался, постоянно глядя мне в глаза.

Но темы были самые что ни на есть политические. Но этого не знала даже его переводчица, потому что, говоря о делах, он смотрел так вдохновенно, постоянно брал меня под локоток. И сразу после боя часов он пожелал мне в будущем году большой любви. А я ответила, что размер и длительность любви не выбирают. Какая придёт – ту и возьму.

На что он поинтересовался, считаю ли я его достойным кандидатом?

Я восприняла это как обычную шутку и сказала, что он должен пройти три испытания: временем, местом и терпением.

– Я понимаю, Ира, – с ударением на окончание сказал он, – вы женщина для роскоши, а я – всего лишь посол, аристократ, но даже без фамильного замка, который давно продан.

Я припомнила мою скромную квартирку и маленькую зарплату и рассмеялась предположению, что купаюсь в роскоши.

Всё стало так серьёзно, он молча смотрел мне в глаза, всем видом показывая, что ждёт ответа. Но… мало кто воспримет серьёзно такое предложение от человека, который не был женат до пятидесяти лет – столько ему было к тому времени. Ну почти. Юбилей должен был настать весной. Это и оказалось не совсем предложение, как выяснилось позже. Не дождавшись согласия, Бертран проводил меня до машины – мы праздновали у него в присутствии ещё десятка человек.

Так до весны мы и продолжали встречаться исключительно на пресс-конференциях, и каждый раз было видно, что он ищет меня в толпе. Но я делала вид, что не понимаю его взгляды, поскольку продолжался мой роман с прекрасным во всех отношениях Альрашидом.

Но на приёме в честь приезда президента Миттерана Бертран вёл себя так, будто я уже его подруга, хотя мы тогда ещё не завязали роман и общались изредка.

Видимо, он впоследствии сделал выбор под влиянием того, что из всей толпы собравшихся в посольстве на встречу с ним Франсуа Миттеран подошёл ко мне и долго и красиво говорил что-то по-французски. Язык я не знаю. Но с разными интонациями отвечала «уи», как попугай, потому что пресс-атташе Айгуль, стоявшая рядом, смотрела на меня с долей садизма и не переводила.

Когда Миттеран сделал уже шаг в сторону, я оказалась у него за спиной. Я посмотрела с опаской на телохранителя – на удивление куртуазного громилу с низкозаросшим лбом.

Он не стал меня отталкивать, а просто успокаивающе улыбнулся.

После этого вечера, на котором я поговорила по-немецки с бывшей премьер-министром Франции, а в тот момент министром энергетики Эдит Крессон, мы собрались за чаем втроём. Ещё симпатичная женщина, она явно когда-то была знакома с Бертраном, потому что они общались, как друзья.

Она мне рассказала, что Бертран стал послом после разоблачительной статьи о том, что французские генералы брали взятки у американцев. После его статьи застрелились несколько из них, остальных судили. Его журналистская смелость вызвала у меня восхищение.

А в следующий раз мы увиделись с ним потому, что мне понадобилась его помощь. Мой шеф решил разрушить сделку одного нечистоплотного влиятельнейшего бизнесмена, который решил открыть наполовину французский канал. А моё начальство попросило меня перебить у него этих партнёров. Шеф мой сам захотел провернуть это дело с французами. И мне удалось, путем интриг, переориентировать их на нашу компанию. Что он и сделал успешно. Договор планировалось составить из расчёта прибыли пятьдесят на пятьдесят. Но когда французы уже уехали, они прислали факс с договором шестьдесят на сорок, мой шеф возмутился, и сделка не состоялась. Мне было очень жаль, потому что мне было обещано сделать меня главным редактором этого телеканала. А взамен предложил возглавить журнал на английском языке.

– Но я ведь не знаю английский! – завопила я.

– Выучишь, – ответил мне мой шеф-овен, ставя под приказом о назначении первое число следующего месяца. На изучение английского языка мне оставалась неделя…

Сообщая о развале сделки с французами, я сказала об альтернативной должности лишь то, что придётся от неё отказаться. И тут Бертран ещё раз восхитил меня:

– Какое дело вам, что вы не знаете английского. Ведь назначение улучшит ваше социальное и материальное положение. Говорите «да», набирайте материалы на русском, отдавайте переводить вашим переводчикам, а потом английские и американские журналисты могут это править – для них это будет источник получения информации на английском языке, а взамен им нужно только выровнять текст и отправить по своим редакциям.

Так я и сделал. И никогда – ни до, ни после этот журнал не был таким интересным и грамотным.

Наверное, всё в конце концов осталось бы нежной дружбой с несколько избыточным перевозбуждением друг от друга, если бы я не решила облегчить Альрашиду уход от меня. И даже после этого я сомневалась, что нравлюсь послу именно как женщина, а не как пиарщица.

Сломав себе голову, как быть в этой ситуации, я решила переехать в Москву.

А произошло это потому, что братья Нойхаусы, с которыми я познакомилась на том знаменитом показе мод от кутюр, не решили купить мою квартиру. Им нужно было помещение для продажи авиабилетов на самолёты их авиакомпании, находящееся рядом с немецким посольством, а люди, живущие на первом этаже соседнего со входом в консульство доме, хотели квартиру в самом центре, так что появилась возможность совершить сделку со знакомыми, что в условиях поголовного кидалова было очень привлекательно. Уже были оговорены сроки отлёта моего в Москву, по телефону застолблена квартира, когда они всей семейкой навестили меня. Пришли в роскошных костюмах на упитанных фигурах, которые не в силах скрыть никакие фалды. Но в лицах у них было что-то плутовато-простодушное, что неизменно подкупает.

Застали пустой холодильник в девять вечера, так что пришлось им сделать бутерброды с солёными огурцами, которые потом, в Германии, Николай – старший из братьев с ехидством мне не раз припоминал.

Но между делом мы разговорились, и они сказали, что присутствовавшей у меня в гостях Оксане тоже нужна квартира в «Самале» и спросили, не знаю ли я кого-то из соседей, кто тоже продаёт квартиру?

Я, как на грех, знала. Продавалась соседняя с моей, тридцать третья. Тамара недавно чуть не потеряла мужа – его избили до полусмерти на золотом прииске. И как только он чуть-чуть оправился, было решено уехать к родителям мужа в Красноярск.

Обрадованные тем, что нашли вторую квартиру рядом с первой, Нойхаусы пошли к соседям договариваться.

Приближалась дата моего вылета в Москву. Фредрик уже подыскал по моей просьбе ещё пару квартир, подходящих мне по цене, если выбранная по объявлению не понравится.

И вот пресс-конференция с послом Франции, и после неё я подошла к Бертрану попрощаться. Я сказала, что послезавтра улетаю в Москву и желаю ему успехов, что мне было очень интересно с ним общаться, ну и всё в таком роде.

Но он занервничал, пригласил меня на ужин и позвал Айгуль – пресс-атташе посольства, чтобы она перевела наш разговор.

За столом в ресторане гостиницы, где он жил, пока ремонтировали снятую для него квартиру, он смотрел на меня так взволнованно, растерянно расспрашивал, где я буду жить первое время, где будет квартира и очень ли я хочу уехать.

Потом он пошёл меня проводить к лифту, но вывел на лестничную клетку и поцеловал очень сильно и глубоко, в губы, изо рта в рот. Неожиданно я ответила, и всё у меня внутри задрожало от желания. Мы целовались так долго, что Айгуль, стоящая в лифте, начала нас окликать. И мы молча пошли к ней с рассиропленным видом. Она поджала губы недовольно, но ни о чём расспрашивать не стала.

На следующий день я не смогла дозвониться до Нойхаусов – все их телефоны оказались отключёнными. Мы так и не договорились о месте передачи денег в Москве и о подписании договора, но они пропали с концами. Я не знала, лететь ли мне в Москву. И только когда я дозвонилась до их сводной сестры Ларисы, она сказала, что… Нойхаусам нужны были не две квартиры, а одна. И теперь они купили соседнюю с моей квартиру – на три тысячи дешевле, чем мою, а я дура, что подсказала адрес конкурентов…

Мне казалось, что с Нойхаусами мы подружились, но оказалось, что чаепитие – это был разведывательный полёт.

Горечь и радость перемешались в моей душе. С одной стороны, я не попала в город своей мечты, а с другой – роман с Бертраном теперь мог случиться. Но увиделись мы недели через две – был какой-то повод.

Пресс-конференция была закончена. Из роскошного кабинета посла выходят журналисты. Бертран провожает их до двери с любезно-отсутствующим видом. Щегольской костюм и ослепительные ботинки, в которых отражаются картины и скульптуры его роскошного кабинета. Высокий и изысканный, стройный и стильный, он постоянно в некой роли, но в тот момент за ней скрывается некоторое беспокойство.

– Вы соврали мне, что скоро уезжаете, – пробормотал он тихо.

Я подняла на него грустные глаза – что и говорить, такие мужчины, как он, не каждый день встречаются.

– Ира, я вынужден был назначать пресс-конференции чуть не каждую неделю. Дольше я не могу вас не видеть. А вы считаете меня тщеславным, наверное.

– А что, я ошибаюсь? – вяло парировала я.

Бертран ещё секунду помолчал, глядя в глаза, и – о чудо! – краснея:

– Ну, наверно, я как французский петух – задиристый и напористый. Но ещё… На самом деле я влюблён. В вас. Не могли бы вы хоть раз поговорить со мной приватно. Назовите время и место.

– И о чём будет разговор?

Бертран замотал головой, досадуя, что я не желаю понимать намеки. А может, и правда их не понимаю – не такой уж продвинутый у меня был немецкий язык в тот момент.

– Ну, тогда я должен спросить вас прямо – хотите быть для меня всем. – Прозвучало это, несмотря на текст будто из романа Дюма, в его устах естественно и честно.

– То есть – любовницей?

– Ну нет, официальной подругой. Я ведь не женат.

Я смотрела на него шокированно. Бертран, не обращая внимания на заглянувшую в кабинет секретаршу, поцеловал меня в губы. Его рот оказался очень жёстким и словно бы опасным. Но целовался он так, что у обоих дух захватило.

Секретарша – сухощаво-жилистая француженка, понимающе хмыкнув, прикрыла дверь. И привалившись к ней спиной, говорит приведенной ею группе людей на милом в своей картавости русском:

– Извините, но Их превосходительство занят. Уже. То есть теперь занят.

Вечером мы с Бертраном встретились возле отеля. Я была в своей коронной небесной синевы шёлковой парке и такого же цвета юбке. Мы бродили вокруг гостиницы – здания, похожего внешне на некий кабошон чёрного бриллианта – его окна – фонари были выпуклыми. Мы обсудили и это, но потом Бертран пригласил меня зайти, посмотреть его картины (я уже видела эти портреты голых женщин – несомненно оригиналы современных художников). Но я поняла его правильно и потому не стала напоминать, что портреты предшественниц для меня не окажутся новостью. Мы вошли, и, помогая мне снять моё синее чудо, он провёл губами по шее, а потом подул на неё. Я обернулась, но он не стал целовать меня в губы, а сразу наклонился к вырезу блузки и, буквально зубами отодвинув бюстгальтер, словно бы кусая меня, а не целуя при этом, всосал сосок.

Я осознала, что ноги у меня стали будто у надувной куклы, подогнулись. Он почувствовал это тоже и опустил меня на ковёр, стянув одним движением вверх бюстгальтер, блузку и юбку.

Я осталась в чулках с кружевной резинкой. Тогда она на мгновение застыл, потом просто спустил штаны и вошёл в меня. Как сразу же внутрь ворвалась струя, похожая на патронник. Я была разочарована, а он улыбнулся мне без всякого смущения, ободряюще: «Утром мы это повторим. Просто я полтора года не был с женщиной – из-за траура по матери, потом переезда сюда».

И вот он артистично, будто показывая фокус, развёл руками. Встав с колен, он вдруг опять замер, схватил со стола фотоаппарат и жестом попросил меня раздвинуть ноги – сфотографировал, как он выразился, орхидею.

Выбранная им потом композиция (к счастью, напечатал он снимки не здесь, а в Париже) – развёрстая алая щель с чёрными кружевами резинок чулок по бокам выглядела очень эротично, так же, как и моё лицо со сверкающими голодной похотью глазами – их, впрочем, я сделала такими специально для фото. И с этого начался наш роман, который во многом держался на том, что я чувствовала себя обворожительной, очаровательной – кем-то вроде Веры Холодной из немого кино. А он был не только любовник, но и ценитель, который нашёл свою, как он говорил, лучшую жемчужину. Впрочем, у Овнов по гороскопу – лучшая – всегда последняя на этот момент. Но я и думала, что буду просто последней. Но, забегая вперёд, скажу, что нет – не стала, к сожалению. Или к счастью. Прошло столько лет, но я так этого и не поняла. Всё же с дипломатами есть одна проблема – они забыли, как быть настоящими, самими собою.

Утром после первой нашей ночи раздался стук в дверь – принесли завтрак. Бертран поцеловал меня, поставив передо мной в постели поднос с едой и чашку с чаем. В халате с китайскими драконами он был почему-то похож на сурового тевтонского рыцаря. Так ведь он и был им по рождению. Порода так и вылезала их всех чёрточек его лица и совершенного, хоть уже и отяжелевшего тела. Одно место у него было такое, что не зря запечатлел его художник на одной из картин, висящих тут же в комнате. Среди прочих симпатичных ню. Я с юмором и отстранённо легко подумала тогда, что и мой портрет когда-нибудь будет написан по фотографии. Меня это не обидело и не смутило – всё же во мне живёт актриса, а вместе с ней способность к публичному обнажению…

Я растроганная отхлебнула чай, удобно поёрзав на подушке. Но мой рыцарь быстро снял поднос с моих колен, спокойно и без слов убрал от губ чашку с кофе и, буквально подкинув меня подведёнными мгновенно коленями под попу, насадил на красавца, торчавшего снизу из халата. Сперва я ойкнула, но по мере нарастания скорости мы оба стонали, скрипели зубами, а когда начались вскрики… стало слышно, как… как от наших стонов фонит микрофон. Явно и несомненно!

– Ого! Слышите звук (мы с ним так и остались навсегда на «вы») – это ведь записывающая аппаратура. Ваши или наши установили?

Бертран на секунду приостановился, но не то время было, чтобы обращать внимание на такие мелочи – какая разница. Пусть завидуют!

Играет он или на самом деле такой – идеальная статуя, обтянутая кожей, прирожденный воин-победитель, который не знает поражений и сомнений. Надо сказать, что соображал и действовал он мгновенно. Это не раз подтвердила наша совместная жизнь.

Потом он набрал полную ванну воды, зажёг свечи по краям и нежно мыл меня губкой. Его авантюризм и свобода в поступках не выглядели абсолютным бесстыдством только потому, что были так естественны. Но остальных это порой шокировало не только в моей республике, но и во французской. Помню, он идёт в трусах через огромный магазин одежды, выбирая джинсы и примеряя их у стойки кассы, а не в кабинке. Или он мог спокойно, будучи абсолютно голым, открыть дверь горничной.

Секс был замечательным, регулярным и размеренным. Но не тон держал меня рядом с Бертраном. Была вторая наживка для меня – его почти отцовская нежность по отношению ко мне, от которой у меня комок подступал к горлу. Потом заснули мы быстро и тихо на советском белье в цветочек, которое в отеле было даже в люксе.

К нему как-то раз приехала подруга, с которой он жил, пока был экономическим советником в Вене. Милая, жутко влюблённая в него женщина. Он был с ней ласков и добр, как… как с больной. И я поняла, как же она страдала, когда он её оставил.

Но даже тогда мне в голову не пришло, что иметь по подруге в каждой стране – это стиль его жизни. И что мне когда-нибудь тоже придётся страдать так же.

Он неизменно оставался романтичным. Всегда наготове были свечи и великолепная музыка, неизменно в моём доме появлялись цветы, а по утрам завтрак в постель. Первое время мне казалось, что я опять плыву по облаку. Но в нём временами мелькали грозовые разряды.

К счастью, на меня Бертран никогда не повышал голос, но на подчинённых мужчин умел орать таким страшным голосом, каким это у них там не принято. И ещё он всегда и всюду опаздывал. Он и Миттерана встречать в аэропорту, когда тот приехал, опоздал на полчаса. Меня это раздражало. Но я отлично понимала, что это особенность его психики – у него вообще не было чувства времени. И даже моднейшие часы с сигналом на руке не могли его дисциплинировать в этом смысле. Но по этой же причине, когда я уже засыпала, он брал ноутбук и писал, писал, писал – чувство гипертрофированной ответственности толкало его к тому, чтобы что-нибудь не пропустить в отчётах к своему министру. Тот его, впрочем, терпеть не мог: очень уж ярый он был посол. По секрету Бертран мне сказал, что его прочили на это место. Но вскоре Миттеран умер – а Бертран остался послом. Нелюбимым во Франции, да и тут против него активно интриговали. Он встречался как с действующими политиками, так и с оппозиционерами, а тем было что рассказать.

Мы были просто созданы, чтобы жить вместе. У него даже была какая-то хозяйственность. Например, он обёртывал новые книги бумагой. И прикрывал вышитыми салфетками свалку из газет и журналов в углу.

Он переводил мне на немецкий язык французские фильмы – мы их смотрели, обнявшись, по видику, и возил кота Чучу к ветеринару, осыпал меня подарками в виде антиквариата. А у меня в то время не было денег даже на новые колготки. Но я никогда ничего не просила. Но как-то раз он скупил магазин в Париже. Позвонил оттуда и спросил, какой у меня размер. Я сказала, что 44. Этим номером в СССР обозначался «смол». А во Франции размер приблизительно на небольшую бочку. Так что все вещи мне пришлось раздарить подругам. Но какие они были красивые!

Мы вместе, естественно, появлялись на всех мероприятиях. А проведя нас на первую службу в Кафедральный собор, который тогда как раз перестал быть музеем, его пресс-атташе даже представила меня патриарху как жену Бертрана.

Его манеры – чуть сдержанные, очень организованное тело и безмерная работоспособность и меня как-то подстегивали. Хотя он никогда и ничего не переваливал на меня. Даже когда у него случился приступ желчекаменной болезни, и ему было больно так, что он загибался в буквальном смысле этого слова, я вызвала врача – и он с ним, морщась от боли, шутил.

Как-то раз, когда мы ночевали у меня дома, во дворе так развылась собака, что мы не выдержали и забрали её к себе. То есть ко мне. Эта заросшая и немолодая чёрно-седая болонка моментально полюбила Бертрана, что не мешало ей гадить в его тапки.

А у меня в доме обгрызать косяки, когда её оставляли одну. Это подстегнуло Бертрана требовать ускорения ремонта его квартиры, потому что там уже год просто-напросто жили строители-шабашники, которые втирали ему, что никак не могут закончить ремонт…

И делал всё мгновенно, спокойно и весело. А я кайфовала снова, ощущая себя оберегаемой. А по сути я была такой же бесправной фигурой, как и приблудная собачонка.

Он не заводил разговоров о будущем – да и так всё было понятно. Но только мне.

Лето плавило асфальт и распыляло полынь. И смесь пыли и этого почти парфюмерного запаха образовывала для меня непередаваемый коктейль лета. И хотя Бертран не просто не хотел расслабляться, но и абсолютно не умел, я решила вытащить его искупаться. Утром я сказала, что можно съездить на выходные на Иссык-Куль. И назавтра я застала Бертрана за странным занятием – он тянул моего кота за хвост из дыры под ванной. Я вскрикнула, Бертран отпустил Чучу. И тот скрылся в дырке величиной в одну кафельную плитку. Как вынуть его теперь из-под ванной?

– Я только что его оттуда достал, – возмутился Бертран, – как же мы поедем на Иссык-Куль, если тут он останется один! Надо отдать его в дом к моей домработнице!

С этими словами он снял с кронштейна душ и пустил струю под ванну в ту самую дырку. Чуча выскочил, как ошпаренный – хотя почему «как»?

Я разозлилась на Бертрана впервые и собиралась зло. К домработнице кота не повезла, я оставила его у себя дома, попросив присмотреть за ним соседку.

Я кинула в сумку только купальник. Бертран, раздувая ноздри и перебирая ногами, как лошадь на старте, стоял, держась за ручку двери.

– Имей совесть, не могу же я уехать вот так – с бухты-барахты. Куда мы денем собаку? Нас с собакой в гостиницу не пустят.

– Лёшья, – позвал Бертран. И собака преданно кинулась к нему на руки.

– Нашу пустят. У неё дипломатический статус.

Собака тут же сделалась гордой и величественной. День на помойке, где она оказалась волей неизвестных нам обстоятельств, привел её к мысли, что комфорт надо ценить и вцепляться в него зубами. Первое время Лёшья даже какала только на ковёр – не желая выходить из дома…

– Но почему уезжать на Иссык-Куль надо так срочно?! Он же не горит – там вода. Кстати, мы едем на автобусе?

– Нет. Я сам поведу машину.

– Но ведь ты не знаешь маршрут, а я – топографический кретин.

– Шери, я специально подарил тебе карту Азии восемнадцатого века и повесил на стену, чтобы ты узнала, наконец, что карты существуют, – пошутил Бертран, пока мы садились в его лимузин.

Я уселась на переднее сидение, собираясь читать дорожные указатели. Но тут этот авантюрист тормозит у первого встречного гаишника и протягивает ему дорожную карту, жестами объясняя, чтобы тот нарисовал маршрут до этого чарующего озера. Тот чертит ему линию, ведущую через горы. А не тот маршрут, по которому ездят автобусом!

– Нет! – взмолилась я, даже руки сложила молитвенно, пока мы ещё ехали по центральной у нас улице. – Ты всё же посол, а там дикая местность, горы и никого вокруг. Даже спросить дорогу будет не у кого!

– Хорошо, там будет красиво и уединённо! – и он улыбнулся мне загадочной улыбкой…

И он был прав. Просторная долина, безумные, нереальные даже для меня горы, у которых вершины будто перевиты белыми жгутами в сложный узор на синем небе, орлы и беркуты, которые парили над Лёшьей в опасной близости, когда та наивно писала на перекати-поле.

Мы ехали уже часа три. И вот…

Бертран восхищённо снимает на дорогую цифровую камеру панораму очередной восхитительной долины. Лимузин стоит распахнутым, с ключом в замке зажигания. Вдруг сзади слышится стук копыт. Но он продолжает вести панораму на камере – не прерывать же кадр из-за таких мелочей, как пара всадников в глуши, где через горы ведёт только песчаная колея от колёс редких здесь машин.

Но я оборачиваюсь вовремя. Успеваю заметить, что один из одетых в телогрейку молодых киргизов достает из кармана кастет и надевает его на руку. Дурак бы не понял, что на нас готовятся напасть. Но Бертран продолжает снимать, медленно ведя панораму на всадников.

Я в ужасе заорала:

– Бертран, садись в машину, это бандиты! У одного кастет на руке.

Бертран же только снисходительно улыбнулся моей такой естественной для женщины (с его точки зрения) трусости:

– Либлинг, а у меня чёрный пояс по карате. И потом, у машины дипломатические номера. На меня не нападут местные жители, они такие милые и открытые.

Я не растерялась и с силой ухватилась обеими руками за фалду и рукав его льняного пиджака (на шее у него был шёлковый платок в тон тому, что торчал из кармашка) и потащила этого пижона в его в авто!

– В конце концов, я за тебя отвечаю… – я практически оторвала ему рукав. Но Бертран не был бы Бертраном, если бы не ответил по тону серьёзно, а по сути ехидно даже в такой момент:

– Да, но кроме как от тебя я ни от кого не пострадал (он смеётся, плюхаясь на сиденье и иронично глядя на женщину). Это так мило, что ты за меня отвечаешь. А то обычно я отвечаю за всех.

Грабитель при этих его словах спрыгнул с лошади и пытался открыть уже заблокированную дверцу. От злости и досады он стукнул кастетом по стеклу, пошли трещины паучком.

– Я же говорила, – не могла удержаться я от типично женского выпада.

Бертран, отъезжая как ни в чём не бывало, приветливо помахал всаднику и пешему грабителю рукой.

Потом уже серьёзно сказал мне:

– Если бы было нам суждено умереть здесь и сейчас, то так бы тому и быть. Но нам ещё не пора.

Отдохнули мы тогда восхитительно. Особенно собака. Она сгрызла кое-что в номере санатория. Но счёт предъявлять не стали. Использовали наши пребывание как рекламную байку. Люди смотрели на ковёр, обкаканный собакой посла.

Что же, приближался срок, когда гормоны их превосходительства стали загораться не от меня, а от некой вялой и полноватой блондинки двадцати лет. Эта милая девочка решила на нём уехать в Париж. И уехала. Но зачем-то при этом сходила к чёрному магу и поставила мне на смерть. Об этом мне сказали две гадалки в разных местах. Не знаю зачем – достаточно ведь было приворота – мы же так и не поженились. Сперва Бертран сделал предложение – объявил меня хозяйкой его дома и жизни на обеде с прессой. До этого я старалась не распространяться на тему, кем я прихожусь Бертрану. Видно, это была его тактика удержания дам и девиц за собой на срок пребывания в стране. Хотя гормоны угасали, но ревность их оживила. Как-то мы отправились в городок французских нефтяников на нашей территории. И там они начали меня обхаживать всем коллективом так, что Бертран на ночь не меня к себе в люкс позвал, а втиснулся всем немалым телом в мою односпальную кровать в маленьком номере.

А потом ещё большим успехом я пользовалась у дипломатов из всех стран СНГ, когда все мы оказались на экскурсии по космодрому Байконур.

Один из военных атташе из Москвы – не красавец, но очень харизматичный тип лет сорока, фактически сделал мне предложение выйти за него замуж, поскольку не увидел у меня кольца, когда мы осматривали узенькую койку, на которой младший лейтенант Юрий Гагарин спал перед первым полётом в космос. Бертран буквально за руку меня выволок оттуда на воздух.

– Ты же моя? – категоричным тоном спросил он.

Я кивнула. Атташе ушёл грустным, с явно разбитым сердцем.

Я всё время думаю, почему, если он полюбил уже к тому времени другую, он просто не оставил меня в покое. Не дал уйти красиво хоть к тому же военному атташе? Ведь я надеялась на семью и ребёнка, когда он уже переметнулся к другой.

Но тут я написала интервью с ним для журнала для иностранцев о том, что Бертран собирается принять участие в президентской гонке во Франции, но не для того, чтобы выиграть её – шансов у него пока ноль, а для того, чтобы описать в своей книге процесс изнутри.

Но участие в выборах означало, что претендент должен оставить любую государственную и дипломатическую должность. И его отозвали со службы. Уволился ли он сам или это происходило автоматически – не знаю. Зато перед отъездом кроме моего портрета у одной моей знакомой художницы-инвалида он заказал портрет своей невесты – Лены. О чём художница меня и оповестила.

Я проводила Бертрана в аэропорту. Он старался не смотреть мне в глаза, объясняя, что просто обманывал девушку. Но мне это стало неинтересно. Любовь прошла. Но у меня на долгие месяцы осталось возмущение им, чувство оскорбления. Я уволилась с прежней работы, где меня расспрашивали с пристрастием, как французы бросают. Я назло рассказывала подробно трогательную сцену на тему «он улетел, но обещал вернуться». Она и вправду была. Но я ей не поверила и в оригинале. Так что я считала это моей «версией для прессы».

И всё бы ничего. Но беда не приходит одна.

И тут опять наступила цепь обманов и потрясений в личной и общественной жизни. Воспевать обманщиков в любви я по-прежнему отказываюсь, а вот обманщиков в делах…»

Вадим жестом попросил Олега остановить чтение.

– Обманщиков в делах в любой жизни хватает. Я просто хочу спросить… не мелковат ли я для такой женщины, как вы, Ирина. Вас любили такие люди. Я точно проиграю в сравнении.

Ирина пожала плечами.

– Жизнь такова, какова она есть. Есть ли смысл мне, не баллотирующейся никуда, писать вместо персонального мифа – персональный блеф?

Олег сделался чем-то доволен.

– Так ты решил пойти на попятный по известной отмазке: я не достоин такой распрекрасной, как ты?

Ирина пристально посмотрела на Вадима. Его искренне возмутило на минуту такое предположение.

– Ты не так сформулировал – не будут ли меня попрекать тем, что я сунулся с моим рылом в передний ряд партера. Или как там в поговорке? – Он посмотрел в глаза Ирине.

Она не хотела прямо сейчас высказывать своё предложение – ведь впереди ещё был компрометирующий её эпизод с неудачным браком по расчёту и аферой с молодым любовником. Хотелось бы, чтобы на её предложение Вадим шёл, уже зная про оба случая. Но тут тянуть было дальше некуда. Парень готовится к решающему прыжку в неравный брак по возрасту. И тут обнаруживает, что и по статусу он может быть неравным. Хотя какой статус у ныне всего лишь пенсионерки. Всё в прошлом.

– Вам не нужно на мне жениться вообще, так что и думать о всех этих барьерах не придётся.

– То есть вы отказываете мне? – голос Вадима прозвучал обречённо.

– Нет. Не совсем. Я придумала лучший вариант, как влиять на воспитание Игорька и не вынуждать оформлять отношения. Вы скажете ему, что я – его бабушка. Я буду за ним присматривать, помогать вам по хозяйству – ведь книгу я скоро закончу. И если она не будет продаваться, то вы будете платить мне зарплату няни. А для всех окружающих – я – ваша мама, которая переехала сюда жить ради внука. Это оградит вас от женитьбы на старухе. А меня – от докладов тех девиц, с которыми вы будете спать. Я всё это уже пережила с Бертраном – больше не хочу.

– А если я буду спать только с вами?

– Думаю, что в пятьдесят восемь, не будучи примадонной с неограниченными доходами и возможностями улучшать свою внешность вновь и вновь, я не могу быть уверенной ни в симпатии ко мне, ни в верности вашей. Соглашайтесь на бабушку. Тем более что два инфаркта, которые я пережила, долголетию не способствуют.

– Я узнаю у адвоката, как это оформить юридически, – сказал Вадим с некоторым облегчением. – Ручаться за нижнюю голову невозможно даже в браке с молодыми, – пояснил он Олегу.

Ситуация разрешилась. И Ирине стало одновременно грустно и хорошо. Получается, что она нашла себе работу, а не мужа. Но не просто работу, а ту, которая заменит семью.

Олег снова было начал читать, но Ирина сказала «стоп».

– Стоп, не читай пока дальше. Я сказала про свои инфаркты и тут же подумала, что с таким здоровьем оставаться одна с ребёнком я не могу. Пусть будет няня. А я буду развивать его таланты, присматривать за няней и готовить вам всем еду.

– А как вы можете узнать, какие таланты развивать? – уточнил Олег. – Я бы и свои хотел узнать. А то, может, я не на того учусь.

– Узнаю я, составив индивидуальный гороскоп на той самой программе. А там всё написано чёрным по белому. Если несколько звёзд, а не одна, указывают на какие-то профессии, то к ним и нужно готовиться. Или хотя бы хобби в этом направлении заводить.

– Тогда я хочу такой гороскоп и себе, и Ваньке.

– Я тоже, тоже! – Вадим смешно для его солидности поднял руку и подпрыгивал на стуле, как делал в школе за партой.

– Тогда у меня ещё одно предложение: наймите няней к Игорьку будущую жену Олега – Аню. Пусть занятия проходят у них в доме. Может, потом кто-то будет ей ещё и на время подкидывать детей, чтобы куда-нибудь сходить. Пусть заделается индивидуальной предпринимательницей. А уж я там буду готовить еду на всех, развивать их таланты. Ведь личность формируется с рождения до пяти лет. Да и друзьями станут мальчики друг для друга, что немаловажно.

– Но разве Аня не уедет в конце лета отсюда? – Вадим посмотрел испытующе на Олега.

– Мне надо в институт с осени. А она – как захочет. Работы в Москве у неё нет. Как и помощи по хозяйству будет мало – мы ведь с Ириной договорились о соавторстве. Но всё решит она сама.

Он набрал Аню по телефону. И в ответ все мы услышали по громкой связи:

– Не хочешь на мне жениться – так и скажи! Квартиру отцовскую делить не хочешь!

Олег быстро выключил громкую связь.

– Скажи ей, что женишься на ней здесь. И даже обвенчаешься, – посоветовал ему Вадим. – Я так и сделал. – И добавил уже сам себе: – На свою беду.

Сообщение о женитьбе через месяц Аню успокоило. Вспотевший от пережитого Олег вытер пот со лба и, не комментируя произошедшее, приступил к чтению дальше. Ведь Вадиму важно было узнать продолжение. Бабушка или жена – теперь Ирина воспитает его сына…

«Моя подруга Ася, режиссёр и сценарист документального кино, предложила мне ещё до отъезда Бертрана окончить сценарные курсы Би-Би-Си. Эта компания по договорённости со Всемирным банком помогала нашим телевизионщикам начать снимать сериалы. И мы подготовили все места и персонажи для будущих серий. Из моих приняли четверых. Ася «родила» только одного, да и то пополам с Лейлой. Взяли за основное место съёмок и придуманную мною частную гостиницу. Так что после прохождения курсов никто не удивился, что меня назначили главным редактором. Это произошло уже после расставания с Бертраном. После назначения я уехала отдохнуть и оправиться от потрясений последних месяцев в Турцию. И за неделю Ася интриговала на тему, что первый местный сериал должна возглавить «нерусская». И англичане, пряча глаза от меня, перед отъездом назначили её саму главным редактором. А мне было предложено делать то же самое за втрое меньшую зарплату.

Ася с тех пор ко мне ни разу не подошла, буквально пряталась от меня. И я просто отказалась подписать контракт. Сделала свою телепрограмму, на которой неплохо зарабатывала для себя и ещё нескольких актёров и помощников. Мы очень веселились на съёмках. Они проходили в мебельном магазине – там не нужно было выставлять декорации. Дело в том, что я рекламировала медицинские препараты и приборы. Модель программы была абсолютно оригинальной, придуманной лично мною. Я будто бы видела с экрана телевизора то, что происходит в квартирах зрителей, и отвечала на их возражения и развеивала сомнения в действенности медикаментов. Сценки эти всегда были очень весёлыми. Поэтому это была одна из многих программ о здоровье, которые смотрели люди любого пола и возраста.

И вот лафа закончилась. Кстати, потеряла я свою программу всё из-за того же подлого типа, который издал, будучи министром, приказ, который погубил мою маму. Он лоббировал закон о запрете лекарственных средств в эфире. Мою программу закрыли, а его – на ту же тему – нет.

После того как братья Нойхаусы кинули меня на счёт покупки квартиры, я знать их не хотела. Николай так и вообще сказал мне: «Ира, ничего личного – это бизнес». И я назвала ему адрес, по которому с удовольствием ходят из мужчин только гомосексуалисты. Но Нойхаусы туда не пошли. Но узнав, что мою программу закрыли, они проявились снова. И предложили мне за гонорар написать часть книги по экономике. Развлекательную часть, как они выразились.

Всё же Николаю с Иваном в глубине души было неудобно передо мной за мои разбитые надежды на счёт Москвы. От природы они были честными людьми, воспитанными непреклонной и высокоморальной, трудолюбивой до умопомрачения мамой и отцом-красавцем, который любил погулять на стороне. И сестра их Лариса была как раз таким «бастардом». Общаться они с ней начали после того, как умерла от сердечной болезни их родная сестра. Внешне и внутренне она была очень похожа на лису – рыжая, корыстная, обманчивая. Но, зная всё это, братья всячески пытались её задействовать во всех делах, подкидывали деньги, приглашали отдыхать в Германии. И вот ей-то и было поручено уговорить меня и ещё одного бывшего одноклассника Николая – когда-то журналиста – ныне горного отшельника Дробязско написать книгу об обмене денег на территории бывшего СССР. То есть мне предстояло написать случаи из того времени – трагические и комические – тех и других было навалом, как предупреждение гражданам Европы, с чем они могут столкнуться при обмене национальных валют на евро. Правда, в СССР процесс был как раз обратным. И из всего многообразия я хорошо помнила, что в последние дни цена доллара повышалась в рублях ровно на тысячу в сутки.

Лариса уговаривала меня не отказываться от возможности пожить в Германии. Но я к этому не стремилась, ведь в войну в блокаде Ленинграда и на подступах к нему погибли все девять братьев моего отца. Не говоря уж об умерших от голода более дальних родственниках. И сам он был командиром корабля на Балтике во время блокады родного его Ленинграда и видел все те несусветные ужасы – типа грузовиков с застывшими трупами, которые никто не хоронил, детей, роющих ложкой могилу маме в промерзшей земле, и многое, многое другое, что рассказала ему единственная выжившая в Ленинграде племянница. Но после месяца жизни в маленькой деревушке её братья нас с ней за компанию обещали отдохнуть на Тенерифе. От нас туда пока никто не ездил.

Самым запоминающимся эпизодом из всего пребывания в Германии было пересечение границы нашей троицей. В центре её был Дробязско. В его сумке горного отшельника было только грязное полотенце – вафельное и кусок хозяйственного мыла, очень похожего на вид на тротил. Неудивительно, что сохранился он с советских времен – судя по запаху, такой роскоши, как вымыться, Дробязско себе с тех пор и не позволял. Мы с Ларисой чуть не задохнулись по дороге в аэропорт. И билеты в самолёт коварно зарегистрировали на разные с писателем ряды. И вот при досмотре сумки – естественно, сдавать столь ценные вещи мужик не стал, немецкая таможенница заглянула в эту сумку, увидела кусок мыла-«тротила» и медленно, собрав всё своё мужество, извлекла его на свет.

Дробязско стал оглядываться на меня, потому что не понял выражения ужаса на лице фрау в форме.

Я поспешила к ним, потому что на вопросы писатель не отвечал, выпятив нижнюю губу оппозиционно – мол, немцы придираются – я так и знал.

Я на ломаном немецком успокоила таможенницу, что это такое специальное мыло, которым одним и должен по предписанию врача пользоваться господин писатель.

– Писатель, – таможенница уставилась на обтрёпанного смердящего мужичонку с таким изумлением, что чуть мыло не выронила.

Я пожала плечами:

– Богема, чего вы хотите. Они все со странностями.

– А вы его откуда знаете? – с подозрением уставилась она на меня.

– Я их переводчица.

– Их? – таможенница поискала глазами, кого второго я имею в виду. И я подозвала жестом Ларису (она по-немецки тоже выучиться не соизволила). – Проверьте сразу и его любовницу, вдруг к ней будут вопросы.

Таможенница всё же выронила мыло. Присели и закрыли голову руками все её коллеги, видимо, ожидавшие взрыва – они-то наш разговор не слышали.

Лариса в роскошной лисьей шубе, благоухающая духами, мыло подняла.

И тогда таможенница поверила, что за деньги русские согласны на всё, даже идти в постель с тем, кто выглядит и пахнет в два раза сильнее бомжа.

Из аэропорта во Франкфурте мы поехали в Бонн. А там оказались в самом дорогом китайском ресторане. Мы с Ларисой отсадили Дробзско подальше от себя. Но там сразу двое посетителей отказались от еды, думая, что им принесли что-то несвежее.

– Этот господин с вами? – спросил официант нас с Ларисой, уплетающих утку по-пекински.

– Мы его везём на лечение в больницу от благотворительного фонда.

– Мы готовы бедняге сложить с собой три порции того, что он заказал, если вы сейчас же уведёте его из нашего ресторана – на нас уже двое обещали подать иск. Он обойдётся нам в десятки тысяч долларов.

Мы сжалились над рестораном и увели Дробязско, который отбивался от нас, мотивируя тем, что не доел свою порцию. Но тут подскочил официант с пустым судком, на выдохе сгреб туда еду. И положил вновь наполненный судок к трём другим в мешке.

Нойхаусы в это время были на какой-то конференции издателей.

Когда они вернулись за нами и мы отправились в городок Каллеталь, я умоляла Нойхаусов срочно затарить домик писателя шампунями и мылом. Они так и сделали. Но он так и не помылся и не переоделся в те шмотки, которые накупили бывшему однокласснику братья Нойхаусы. Моющие средства он увёз жене (она у него была в его землянке), а вещи хотел продать соседям – для формирования начального капитала. К слову сказать, почему его позвали писать об обмене денег, мне тоже не было понятно. У него их точно не было, чтобы менять, в те лихие времена – ведь он уже не работал. Я поняла, что его пригласили, чтобы помочь материально, не оскорбляя чувств одноклассника. И именно это умозаключение позволило мне окончательно простить Нойхаусов.

Жизнь и написание эпизодов для книги экономиста из Москвы, там и писавшего её, было очень скучным. Деревушка, затерянная среди полей с зарослями цветущей сои, была ничем не примечательна. Экскурсия в Берлин свелась к экскурсии в зоопарк, что тоже было неплохо. А в последний день мы попали на какой-то местный праздник в центре Калеталя – ближайшего к деревне городишки. Катались на карусели. А когда Лариса склеила друга Нойфельда и отвалила с ним потрахаться в наш домик, я продолжала гулять по улочкам. И тут ко мне пристал мой будущий муж. Он подошёл ко мне и спросил:

– Вы хотите выйти замуж за Санта-Клауса?

Одного взгляда на него хватило, чтобы понять, что он имеет в виду себя.

– Предпочитаю видеться с этим господином раз в год – на Рождество.

– А я буду устраивать вам праздник с подарками каждый день. И творить чудеса.

Я рассмеялась.

– Вы мне не нравитесь, да и муж мне ни к чему.

– А подарки?

– То есть вы предлагает брак по расчёту?

– Только с вашей стороны. Я же влюбился навек, – усмешка его слова опровергала. Он пытался не быть циничным – не более того.

– А я как раз завтра уезжаю на Тенерифе, а потом домой. Так что побродите тут ещё и поищите жену. Могу дать телефон подруги. Санта-Клаус – её идеал.

– Хорошо, дайте мне ваш телефон. Вы откуда улетаете?

– Из Франкфурта.

– Нет, туда я не попаду – начинается выставка дизайна. А я известный дизайнер мебели и интерьеров. И он сунул мне визитку. А потом по цифрам на другой своей визитке записал мой телефон.

Пока я писала, досадовала на себя: ну зачем?! Он правда не нравится мне, а придётся стать его женой. Ведь мне нужна семья – при моём-то глобальном одиночестве! Ну почему на мне жениться хотят только иностранцы!

Ни делать мне было нечего, ни жить не на что. А Клаус уже три года звонил каждые пятнадцать минут и спрашивал, созрела ли я для брака.

Ну я и сломалась. Почему бы не пожить на немецкой вилле в Гамбурге, не поездить в красивой машине. Что я всё сама и сама. Клаус, по крайней мере, добрый и талантливый, раз в своё время из рук принца Филиппа – мужа английской королевы – получил европейский приз за свою мебель, уговаривала я себя. И уговорила. Съездила отметить день рождения в Германию.

Клаус всё ещё был такой влюблённый. Из аэропорта к машине он донёс меня на руках.

Но стоило нам оформить отношения, как он стал ленивым скрягой. Он не хотел мыться, его напрягала необходимость одеваться для выхода в свет. И хотя он был Овном по знаку Зодиака, но на прежних моих знакомых не походил вообще.

Те фонтанировали энергией, пробивали лбом стену в каждом новом деле. А Клаус устроился в офис самой известной в мире марке кухонь дизайнером, владелец мировой сети доверил ему стажировку его дочери. А он за те бешеные деньги, что ему платили, отказался переделывать её эскиз проекта чьей-то кухни, назвав девушку захребетницей. Она так оскорбилась, что убежала, так что я спешно записала слово и по частям его расшифровала по словарю.

На следующий день Клаус хлопнул дверью в этой волшебной кухонной шкатулке в центре Гамбурга, где были кухни из оникса, малахита, мрамора, не проработав там и трёх месяцев. А устроился он туда, чтобы жениться на мне. Так он предпочитал получать пособие о безработице и проценты за использование его прежних эскизов мебели на фабриках.

Он уселся у компьютера и стал делать себе новые визитные карточки. Без названия места работы. И велел его не отвлекать.

Нойхаусы послали меня в Москву – разыскать и купить суперпрограмму для составления гороскопов на компьютере, о ней ходили легенды. Мне удалось купить последний её диск на складе за бешеные деньги – не мои. Но Клаус сделал копию. И я, отдав оригинал Николаю, устремилась домой и сделала первым гороскоп мужу. Оказалось, что человек, рождённый в этот день и час, будет воспитан не своими биологическими родителями. На этом месте я расстроилась – что-то с этой программой не то. Ведь Клаус рассказывал об умерших в преклонном возрасте родителях и братьях. Я рассказала ему с опаской о строке в гороскопе. Но он подтвердил, что так оно и есть: мать в 1946 году родила его от английского солдата и оставила в роддоме. Но его, как и ещё двух детей, усыновили богатые бездетные немцы. И очень баловали мальчиков. Они выросли на мебельной фабрике родителей, играя стружками.

Подтвердилось кое-что и из моих наблюдений за собственной жизнью: в частности, я узнала, что всегда буду замужем за иностранцем либо человеком другой религии или национальности.

Но только Клаус пошёл по мебельной части, стал даже одним из отцов немецкого хайтека. Вся его мебель, как и одежда, были чёрными. Столешницы – стеклянными. Я возненавидела этот стиль – он очень неуютный, скользкий и холодный. Как и сам Клаус.

В браке с Клаусом мне нравилось только его отношение к собакам. Его пес породы бриар – Норден – один из чемпионов породы в мире меня просто обожал. Мы гуляли по парку у дома странным трио – вольно несущийся гигант Норден, я с маленькой чёрненькой дворняжкой Дусей.

Я устраивала его на работу в Германии. Одевалась в вещи, подаренные французом, и удивительно, что оба партнера были из двух стран, с которыми у России были отечественные войны. И если с французом мы только пару раз проехались по всей Франции в виде экскурсии, то с немцем я жила на их территории. Не скажу, что она была именно вражеской, но отчасти что есть – то есть. Особенно когда в Германию приехал Путин, Первый канал так исходил ядом, мол, был тут шпионом, а теперь президентом приехал. Канал этот был национальным, так что после блестящего выступления перед парламентом, видимо, тех, кто особо старался поссориться с Россией, уволили. Или же он всех убедил – этого я не знаю.

Ко мне дважды привязывались фашисты – один старый и беззубый обозлился, что я читала книгу на русском в поезде метро. Он брызгал слюной и орал «хайль Гитлер». Но я никак не реагировала, как и остальные пассажиры. Другой был неофашистом с бритым черепом. Мы сидели в кафе с приехавшей меня навестить подругой и её взрослой дочерью. И рассмеялись.

Он встал посреди кафе и начал на нас орать, упоминая «швайн».

Я молча подошла к самому его носу и так посмотрела в глаза, что он заткнулся. И сказала ему: сейчас ты будешь полиции объяснять, почему напал на трёх женщин.

– Все свидетели – я на них не нападал! – заорал он в страхе. И быстро смылся из кафе, пока я набирала номер. Но не набрала. От немецкой полиции не откупишься. И это – то немногое, что радовало меня там безусловно – честность государственных служащих».

Олег скептически посмотрел на маленькую и даже не упитанную Ирину и сказал:

– Правда, что ли, громила от слов и вашего взгляда смылся?! Он же фашист, оппозиционер в своей стране – ему арест – это пиар!

Ирина вздохнула, будто не хотела в этом признаваться, но так сложились обстоятельства.

– Ну, я владею специальным взглядом. Магнетическим.

– Из-за синего цвета глаз? – уточнил он.

– Не только. Олег замер и приготовился записывать рецепт взгляда.

– Только не приписывай его изобретение мне, я прочла о нём в какой-то популярной книге по психологии и применяла активно.

Если на тебя орёт кто-то, превосходящий тебя в силе, росте или власти, то нужно уставиться ему в переносицу твёрдым немигающим взглядом – в одну точку. Не смотреть прямо в глаза, но и взгляд не отводить. И у собеседника создаётся чувство, что ты видишь его насквозь и презираешь, поскольку у тебя есть в запасе что-то, что его победит. Оружие, или приём карате, или электрошокер, или папа – генерал полиции. Действует безотказно.

– А синий цвет глаз тут при чём?

– Цвет глаз характеризует тип личности.

– Да ну?

– Это тысячелетиями исследовали китайцы, индийцы, врачи-европейцы.

– Ну и кто есть кто по цвету глаз? Вы и это выучили из книжек.

– Да, есть такая наука – физиогномика. Её ещё Аристотель преподавал Александру Македонскому в детстве. Написал об этом трактат.

– Есть он на сайтах, – оживился Олег, – я сыну прочту, как подрастёт.

– Не знаю, пришло ли кому-то в голову перевести в цифру трактат многотысячелетней давности. Но у нас в Томском университете были очень сильные лекторы. И я списала принципы в конспект, который потом весь курс наш вызубрил. С первого взгляда разбираться в людях журналистам просто необходимо!

– А уж Александру, наверное, было нужно это с кадровой точки зрения – кого назначать главным, на какой участок бросить, – воодушевился Вадим и тоже поискал, куда бы записать тезисы физиогномики.

Олег ему буркнул:

– Не парься. Я впишу это в книгу Ирины и потом скачаю её тебе с поправкой уже.

Ирина кивнула одобрительно. И стала припоминать всё, что помнила из старинного трактата по поводу чтения по лицам.

– Представьте себе, Аристотель считал, что самые коварные люди – с глазами цвета бирюзы. Они всегда думают только о своей выгоде и безопасности.

– Цвет бирюзы – это синий?

– Нет, скорее зеленовато-синий.

– Зелёные глаза – у преданных и надёжных людей. Синие – обманчивы. Глядя в них, надеешься на наивность, а они у людей, всегда полагающихся больше на рассудок, чем на сердце. Серые глаза у тех, кто внутри – как сталь и может преодолеть любые трудности.

– У меня же серые, да? – совсем по-детски спросил Олег.

– Серо-голубые, – ехидно заметил Вадим.

– Ну и хорошо, значит, я на разум тоже полагаюсь, – он стал горд за свои глаза.

– А мои – светло-карие? – не дожидаясь следующего сообщения, от нетерпения заёрзал на стуле Вадим.

– Светло-карие – глаза сильных личностей. А тёмно-карие у тех, кто часто действует спонтанно. А совсем чёрные глаза говорят о страстном темпераменте.

Олег запел «Очи карие, очи страстные и как там… прекрасные».

– Ну да. Это всё, что я помню про глаза.

– А про другое?

– Тоже немного. Всё же я слушала лекцию эту лет сорок назад или чуть меньше. У меня плохо с цифрами.

– Но вам этого хватило, чтобы сразу разбираться во всех своих интервьюируемых?

– Как я могу быть уверена, что всё правильно в них поняла? Я про себя-то этого сказать не могу. Ну… помню – волосы жёсткие и прямые у людей с твёрдым и упрямым характером. А мягкие – у добрых и слабых.

Рот, если широкий – говорит о пристрастии к еде и признак гневливости человека.

Зубы выпуклые и ровные, как ни странно, признак хитрости и эгоизма, а прямые и редкие – человек очень открытый и честный.

У кого большие уши – тот тугодум. А слишком маленькие – будущий вор.

Шея длинная и тонкая – легкомысленный слабак, толстая и очень короткая – обжора и пьяница, глупый и корыстный. Живот большой – признак неуёмного аппетита и неумения отказываться от соблазнов. А грудь узкая – признак ума и образования.

– Ну да, ботаники так и выглядят, – рассмеялись оба гармонично сложенных самодовольных самца.

– Всё, больше ничего в этой области не помню. Но мало это знать, нужно тренироваться в общении с такими людьми, искать подтверждение качествам по чертам лица.

Ирина встала и потянулась.

– Всё, парни, на сегодня. Тебе, Вадим, разве на стройку не надо?

– Да я отпуск взял, чтобы жениться. Для этого и на море хожу без няни… – смущённо проговорил он куда-то в пол.

Олег распрощался, обняв Ирину так, будто она из дальних странствий возвратилась целой и невредимой.

– Идём, жених, скачаю тебе Иринину книгу на твой ноут.

– А на планшет можешь?

– Я все могу, – заверил нового друга Олег.

– До завтра всем, завтра на пляже. Приходите с детьми. И жену вместе поищем Вадиму. Я потом проверю вашу совместимость по гороскопу на своей программе.

Окрыленные, парни ушли. А Ирина загрустила. Во что она ввязалась?!

Видит Бог, не вовремя будут завтра воспоминания о том великолепном сексе с парнем на тридцать лет меня младше. Как бы Влад не передумал отказаться от затеи с присвоением мне титула бабушки.

А с другой стороны – где гарантия, что мою книгу раскупят и мне будет на что жить на этой самой пенсии? На все сбережения-то и кредит куплен этот дом. Деньги очень нужны. Да и общение зимой – регулярное и неотъемлемое, когда по делу с Аней, будет нам обеим очень кстати.

Вечер Ирина провела, читая в саду. Не свою книгу. И она казалась более совершенной и интересной, чем собственная.

– Неудивительно, что автору скучно читать биографическую книгу – все сюжеты и мысли кажутся знакомыми. Хотя, Ирина заметила это ещё по журналистской работе, когда спустя какое-то время читаешь то, что написал когда-то, – вроде бы всё это выглядит умнее. Не для того ли она наняла парня, чтобы он читал ей вслух то, на что ушло больше года, чтобы избежать ненужного самокопания. Если что-то царапнет – его или меня – тогда и исправим.

Ирина встала и пошла погулять на набережной, съесть чего-нибудь типа шашлыка. События требовали энергии. Несколько дней – вот те нате – ещё на целую книгу событий «накапало». Хоть и не на свою – её застолбил Олег. Молодец. Кстати, так и её откровения под псевдонимом не будут её саму пугать своей же откровенностью. Но такие вещи нужно писать, как оно есть и проистекает на самом деле. Или не трогать тему реальной любовной и сексуальной жизни вообще. Все сиропные любовные романы, как и великая литература прошлого, на многие острые вопросы любого конкретного человека двадцать первого века не отвечают по разным причинам. Какие-то моральные догмы устарели, а какие-то стерильные отношения и вовсе выдуманы, и стремиться к ним – значит любые реальные – с их огрехами, некрасивостями и унизительными подробностями будут казаться несчастьем. В то время как это – просто жизнь. Нормальная, а не «сдвинутая по фазе».

В моменты сомнений в правильности своих поступков она читала книги по психологии. И часто их занаученность отвлекала от сути.

Ну а в романах безжалостно правдивого Ги де Мопассана границы между ней самой и героинями создавал язык. В нём не было сленга нашего времени, не было пейзажей и запахов, ритма сегодняшнего дня. Именно поэтому она и подумала, что её книга может быть интересной. Но, судя по парням, им бы больше подошло что-то вроде «десять принципов отбора сотрудников и партнеров». Коротко, эсэмэсно.

И что бы она тогда написала, какую выжимку из всего своего общения: «Дайте человеку почувствовать свою значительность, чтобы он не стал вашим врагом. Хотя… он может принять вежливость за слабость и попытается самого тебя “опустить ниже плинтуса”».

Что ещё? Всегда в общении с близкими выступайте в качестве их адвоката, а не прокурора, что б они ни делали.

– Увы, сама я так не поступала, – откинув книгу в сторону и прикрыв глаза думала Ирина, – тот же Клаус получил от меня немало пинков под зад.

Например, устроился он после кухонного рая работать в магазин, в котором располагалась полная обстановка семи роскошных вилл. На испытательный срок. Шкафчик расписной за двадцать тысяч евро – тот, что я размалевала в десять раз лучше. Стол дубовый за сорок тысяч – и всё в таком же духе. Автор мебели – роскошная женщина лет пятидесяти в Германии и Бенилюксе, где у неё есть магазины, – настоящая гуру уюта и благоденствия. При магазинах есть клуб людей, которые проводят вместе время. И Клаус с испытательным сроком был принят туда дизайнером интерьеров.

И вот этот «борец за права», узнав, что эта Дива Дизайна приедет для инспекции в магазин в Киле, к её приходу переоделся из чёрных джинсов и рубашки от Кельвина Кляйна, которые я ему купила для похода на собеседование, в спортивные треники, которые не надевал даже дома. С единственной целью – продекларировать этим жестом, что ценить надо работу человека, а не делать упор на его внешности. И получил отлуп – его признали не соответствующим имиджу магазина и не зачли испытательный срок.

Но тут он нашёл работу в магазине уникальных ванных комнат. И там очень талантливый дизайнер, который делал самые роскошные ванные комнаты в Германии, отдал ему магазин в Гамбурге. Два других были под началом двух его сыновей. И что же делает этот идиот – он шантажирует работодателя неосторожно написанной им запиской – не фиксировать в бумагах продажу ванной комнаты его племяннице. Впоследствии оказалось, что он её девушке подарил. А Клаус грозился, если ему не повысят зарплату, показать записку налоговикам. А за это у них такие штрафы, что легче заплатить. При первой же возможности Клаусу не продлили трудовой договор.

Так я поняла, что правильно написано в его гороскопе – борьба ради борьбы для него важнее справедливости.

Оставшись без таких козырных мест, Клаус подался в страховую сферу. К нам на виллу приехал голубоватый тип и стал его обучать.

И тут в России случился «Норд Вест». Погибли люди, но не все. И эти двое подонков начали говорить при мне и громко: так и надо этим русским, пусть дохнут! Чеченцы правы. И эти жирные козлы заполучили от меня такое развёрнутое мнение о них самих и их «гешевте», что утром Клаус не удивился, что я ушла, а точнее, уехала на присланной за мною машине Нойхауса в Москву. Куда потом и приполз разорившийся Клаус – переждать момент. И я его приняла. И помогала найти новую жену. Ну не дура ли?

Что скрывать, я в плохих случаях думаю о мести. Но как-то так получалось всегда, что сама жизнь мстила гадким людям. Собственно, когда я делала что-то плохое кому-то, это возвращалось всегда ко мне рикошетом. Так что ещё один психологический закон подтвердила моя жизнь – если ты совершаешь что-то, то и получаешь то же самое. Хочешь другого – сделай все иначе. Но она опять отказалась если не от счастья, то хоть от благополучия. Почему? Потому что идёт по старой колее придуманного благородства или потому, что брак по расчёту с Клаусом был таким нудным и для неё обременительным, что она столько лет предпочитает одиночество?

Ответов у неё не было.

Наутро в дом постучал участковый. Он принёс повестку в суд над Кареном.

Ей ужасно не хотелось давать показания. Пришлось бы признаться в своей лжи перед всеми. И… и… перед Кареном тоже. И он узнает, что убил кого-то из-за розыгрыша. Не знаю, как он отреагирует. Но точно не спокойно. Прийти надо было завтра. И ей, и Олегу, и Анне. Поэтому, получив повестку, вся будущая семейка пришла к ней за советом.

Олег тоже не знал, как себя держать с человеком, который убил его отца. На самом деле он не осознал до конца. Ему казалось, что он обо всём этом смотрит сериал, а отец – он в Москве. И тот непохожий на него бледный мужчина, которого похоронили, играет его роль.

Он сказал об этом Ирине.

– Есть такое понятие, как отсроченное горе. Кто-то не сразу осознаёт, кого лишился. События требуют суеты, дел, сиюминутных решений. Но пройдёт время, увидит или понюхает он после того, как скорость событий снизится, запах отца. И его прорвёт. Воспоминания, слёзы, частые посещения могилы. У меня было такое, когда мама умерла. Некому было принимать решения вместо меня. И поэтому горе будто было на несколько дней отодвинуто на задний план, обложено ватой шока.

– Но что же мне говорить на суде?

– Отвечай на вопросы. Говори всё как было. Не надо привирать и сглаживать что-то ради меня.

– Ладно, – со вздохом облегчения сказал Олег.

Аня посмотрела на побледневшую от своих же наставлений Ирину и спросила у неё сочувственно:

– Вы и сами боитесь завтрашнего дня.

– Боюсь – не совсем то слово. Я стыжусь своих поступков в тот день, когда всё произошло. Я врезала со всей силы мужику, который всего лишь отреагировал вместо Макара на алую помаду. Унизила его. А он отыгрался на моём якобы муже. Завтра моё самолюбие будут порвано в клочья прокурором и адвокатом. А если это всё не рассказать – тогда адвокат убийцы спишет происшествие на несчастный случай – не справился случайно с управлением, наехал не специально.

Ванюшка, почувствовав настроение взрослых, разревелся. Аня принялась его утешать, а он орал до хрипоты.

– Я пойду домой, – перекрикивая вопли малыша, сказала Анна.

– А я останусь. Почитаю за сегодня и завтра.

– Да там уже немного осталось, – как только голосище Вани стал стихать в отдалении, сказала Ирина устало. – Остался только один любовник. И с моей личной жизнью будут покончено. А о творчестве и работе я напишу в книге следующей, если эта будет востребована.

– А если нет?

– Тогда пусть прах моих трудовых подвигов развеет ветер времени. Да и нужно ли это теперь.

– В любом случае я хотел, чтобы теперь мы быстрее внесли изменения в вашу книгу, чтобы я её же без изменений включал в свой рассказ о текущих событиях.

От этого выражения Ирина поморщилась.

– Надо ещё как-то привести язык в стилевое соответствие эпох.

– Как это? Мы-то с вами в одно время живём.

– Есть семантический уровень непонимания. Проще говоря – чужие говорят по-другому. А мы из чужих друг другу поколений. У нас разный набор слов. Разное значение одних и тех же слов. С двадцатипятилетними я чувствую себя, как с инопланетянами.

– Надеюсь, не со мной.

– Ты что-то читал в отличие от многих. И это оставляет след. Ты для меня похож на иностранца, который частично говорит по-русски.

Олег обиженно засопел.

– Вы же сами сказали, что сейчас будет эпизод про молодого любовника.

– Ну, с ним мы мало говорили… – обтекаемо выразилась Ирина.

И от этих слов парень просто бросился за планшетом. И попросил, чтобы можно было читать, откинувшись на спинку дивана, а не на жёстком стуле.

– Конечно, – засуетилась Ирина. И как она раньше этого не предложила. Сама она уселась в кресло напротив. И стала слушать про свой самый сексуальный роман.

Глава четырнадцатая

«Этого разлива чувств я, честно, не ждала. В очередной раз я написала кое-что разоблачительное по материалам судебного дела. И в моём гороскопе было сказано, что мне надо срочно уехать подальше, иначе грохнут меня, как пить дать. Я и купила путёвку, не став проверять гороскоп на верность ценой своей шкуры, то есть шкурки, разумеется, – умащенной кремами и лосьонами, выделанной массажистами и любовниками.

И произошло это на море. Красном. Правда, началось безумие ещё в самолете, где мы не просто заприметили друг друга, а поняли с первого взгляда.

Я читала любовный роман, потому что детектива, который я бы не прочла уже, в киоске аэропорта не оказалось. И вот когда героиня обмирала и содрогалась в объятиях традиционного грубияна-мачо, который, конечно же, в конце книги окажется добрейшим и умнейшим существом – ведь роман-то американский, я подняла запотевшие от желания глаза от книги. В тот момент как раз была стоянка в крошечном турецком аэропорту, где нас не стали выпускать из самолёта. Но трап подкатили, двери открыли. В тишине пели птицы и пахло тёплой землёй. А вылетели мы из морозного города 1 декабря. И ко мне впритык сзади подошёл парень. И я поняла, что постоянно мы с ним друг за другом следили взглядами весь предыдущий полёт, хотя тут же их отводили. Но в этот момент он обошёл меня и встал впереди меня в проходе, на фоне открытой двери, и смотрел на меня так, что из меня разбуженные уже до того книгой эмоции просто бесстыже проявились в теле.

Я даже не уверена, что среди чувств было возбуждение. Просто в меня и из меня наконец-то через полтора года равнодушия и бессилия хлынула радость жизни. Парень был молодой, более чем вдвое младше меня. И я порадовалась, что есть ещё такие красивые какой-то чистой и даже духовной красотой, в которой столько мужского и молодого одновременно. Вся его духовность оказалась видимостью, создаваемой на лице специально.

Когда мы летели дальше, я невольно поглядывала на его размах плеч и треугольник высоченной спины, когда он куда-то ходил. А когда я вошла по прилёту в аэропорт Шарм-эль-Шейха, влезла в автобус, то снова увидела его же. Это я поняла, уловив краем глаза, как весь он радостно напрягся. Я даже не удивилась, когда в тот отель, куда привезли меня, привезли и их. Так появилось в моей жизни ещё одно страстное приключение.

Перекусив наспех, подшучивая друг над другом, мы пошли к морю. Солнце уже садилось, и на девяти пляжах отеля «Пирамида» не было никого. Я бросилась в первую же лагуну – светло-зелёную, песчаную, без кораллов. А Слава со своей матерью как-то засмущались, не стали оба в воду лезть.

А я резвилась, переворачиваясь в воде, как русалка. Слава так возбудился, глядя на меня, что я стала над ним подшучивать из воды, что вечером он искупается с какой-нибудь девушкой после дискотеки. Мать его, видно, давно сексом не занималась сама и даже не знала, что её сын – Скорпион по гороскопу не просто мужчина, а, скорее всего, бабник. Она наивно надеялась, что он, наконец, познакомится с девушкой. И она станет законной бабушкой.

В то время как увидев его взгляд на берегу, я поняла, что девушка у него не просто есть, а есть их параллельно не меньше десятка.

Впрочем, я подумала об этом теоретически, ко мне это пока непосредственного отношения не имело. Я плыла, перебралась в другую заводь – через скалу от этой.

Сквозь метровую фисташковую воду виднелись дивные изгибы и завихрения кораллов – алые, лиловые, похожие на орхидеи и на маки. В пронзённой алыми лучами воде всё пространство перед глазами казалось залитым цветами лугом под изумрудной рябью. И я вспомнила сон. Из-за гирлянды красно-розовых цветов на шее у того красавца, который шёл мне навстречу во сне, я подумала тогда, что он – индиец. Но глаза у него были зелёными, как вода на этом Красном море у берега. И вокруг нас простирался, как я думала, заливной луг. А оказалось… Впрочем, гораздо лучше я запомнила то чувство, когда от счастья всё кажется движущимся в воде: его скользящие по мне руки, его солёные губы с привкусом крови и какой-то особой сладости слюны, которая бывает только у очень любимых.

Когда он во сне стал меня приподнимать над водой и я вся замерла от желания, по шее моей прошёлся прилипающий длинный язык… это была моя собака, которая всегда будила меня на прогулку. Но в контексте сна… Он может ещё и сбыться – искушал меня не иначе как бес. Или всё же Слава?

И вот мы сидим в ресторане чудесного отеля, сбоку низвергается в искусственный пруд изящный водопад. И напротив меня на лице парня, который для меня – мальчик, я вижу такие же зелёные глаза, как у того красавца во сне. И смотрят они хоть и не так влюблённо, зато ещё более бесстыдно и горячо.

Но уже во время еды трудно становилось глотать от какого-то счастливого нетерпения, от адреналина, забушевавшего в крови впервые больше чем за год с тех пор, как я рассталась с предыдущим любовником. Разорвала связь без всякой причины. Надоело это и мне, и ему. Так зачем? И здоровья совсем не стало. Но тут, в ресторане мне вдруг жить захотелось так мучительно, как хочется только пить в жару.

Надо сказать, что, несмотря на то, что я потеряла всех близких родственников, я не была готова к тому, что всё может кончиться не когда-нибудь в результате угасания, болезней, приготовлений. А сразу и сейчас. В сорок девять лет. На которые я, правда, не выглядела. Лет на пятнадцать меньше – такой возраст мне давали. Но, кажется, для смерти не важен ни вид, ни данные из паспорта. У неё есть только лист очерёдности. И тамошний мой номер, оказывается, мог оказаться любым. Даже первым.

Поэтому в тот момент, когда я подумала, что умираю, я поняла, как мне нравилась моя жизнь. Даже работа была связана с газетой под названием «Лайф». Она-то и заставила вникнуть в нюансы того, как, где и с кем надо жить. И вот, не успев подготовиться теоретически к жизни, я должна бросить её, не дочитав судьбу?

Если верить тому, что призраки видят и слышат, то лишаются они, наверное, только осязания и обоняния. И не могут больше ощущать своим эфирным телом капель дождя на теле, уколоться о лепестки хризантем, вдохнуть их чувственный, полынный дух. И, конечно же, им не дано испытать то скольжение воды по коже, то ощущение проникновения в пространство моря с его обнимающими, облизывающими лицо и утомляющими ласками. Мы ведь раз за разом отбрасываем от себя смыкающиеся воды, чтобы двигаться дальше. А когда лежим на волнах и те словно бы выталкивают нас на поверхность, то понимаем, что отдых даёт нам разлуку с глубиной. Так и люди, которые в любви хотят лишь поверхностного скольжения, лишают себя того удовольствия, которое даёт погружение в глубины. Страшное, красивое, опасное и всепоглощающее.

Вообще-то любовь я всегда соизмеряю с морями. Или водоёмами. У одних она – океан – опасный, тёмный, не всегда приятный и часто разрушительный и пугающий, чем красивый и властный. Но у кого-то – лесной пруд, тихий, полный осенней листвы, с высоченным разнотравьем по краям, с запахом дубовой бочки и чёрного цвета при чистой воде. Есть глубина, но нет бурь.

Или же Лохнесское озеро – с виду элегантно-серое и респектабельное, а внутри него – чудовище. И когда море встречается с лужей или с рекой, плавно обтекающей город, закованной в каменные рамки, то в этом нет конфликта – одно поглотит другое и вместе всё срастется. А если встречаются два океана – один холодный – другой тёплый…

Впрочем, это уже чистая теория – зачем им встречаться и как?

Мы втроём вышли из ресторана, обсуждая экскурсии. Мать Славы – Катерина, на пять лет меня старше, приехала сюда специально, чтобы в свой день рождения посетить одноимённый с собой монастырь. Эту поездку подарил ей сын – она посмотрела на «мальчика» с большой любовью и гордостью.

На улице горячий зной уже смягчился, как взгляд Славы, сначала возбуждённый, а потом освещённый ещё чем-то влажным и добрым…

Высокий и стройный, с каштановыми кудряшками и зелёными глазами, но чуть скованный. Такой имидж создавал этот мегасамец исключительно для мамы.

Но я-то лучше знала это поколение – из-за того, что наша редакция была переполнена юными красавцами. И благодаря тому, что все они точат и на мне когти своего обаяния, мордашки, ни рубашки, ни многоопытные взгляды на меня практически не действуют.

Их провокации я встречала достойно – не возмущаясь и не соглашаясь ни на что. Я уж начала бояться, что кроме чувства юмора и чувства долга других чувств у меня не осталось. Правда, жажда красоты только усилилась с годами, особенно теперь, когда моя личная в зеркале расплывается, контуры лица перестали быть таким чёткими, как раньше, краешки губ, раньше всегда загнутые в улыбке, стали спокойными и временами безвольно опущенными. Глаза, правда, всё ещё весёлые, но лучи улыбки застыли вокруг навсегда.

Но как только сейчас и здесь я смотрела на славного Славу, то от этого мне делалось хорошо. Счастье затопило меня изумрудной тёплой водой. Но я честно не думала, что и я в той же степени понравилась Славе. Мама его, конечно, типичная квочка. Но в их компании будет приятно пройтись ранней ночью по ярусам парка, спускающегося к морю. Хотя в глубине души я знала, что обманываю себя. Между нами хоть раз, но будет всё.

Мы договорились встретиться у фонтана в девять вечера. Но Катерина не пришла, Славка сказал, что она заснула после долгого перелёта и гулять мы будем вдвоём. И мы оба явно были этому рады. Ему не давали покоя мои губы – обветренные в дороге и оттого распухшие и покрасневшие. И жар, который исходит от его взволнованного и азартного тела, ощущался мною за несколько шагов. Правда, он всё приближался ко мне по мере удаления от корпуса в сторону глухо стонущего моря и шумных танцполов, ресторанчиков и магазинчиков всё теснее. Уже прижимался.

Но для себя я твёрдо решила проигнорировать его нагло не скрываемое влечение. Но защитная сигнализация отключилась из-за постыдной влажности, просочившейся между моих ног. И только этим вечером в тёплой, стрекочущей скрипками сверчков темноте это сделалось относительно возможным. Но вокруг прогуливалось много людей. И практически мне ничего не угрожало. Как я думала.

Огромный парк из лимонных деревьев с белыми, как голые ноги приезжих, стволами и колючими огромными деревьями алоэ шуршал незнакомым сухим шорохом. Звезды над нами были величиной с игольчатые хризантемы.

Огромная терраса над морем, где были раскиданы беседки с дырявыми крышами, белела и фосфоресцировала в лунном свете. У меня в буквальном смысле слова дух захватывало от круговой панорамы на смолистое, поблёскивающее лунной рябью море. Такая банальная, такая бессовестная красота, как с картинки в журнале, как кадр из мелодрамы, сопровождалась порывистым ветром, очень тёплым и влажным – прилипающим к коже, как язык.

Впрочем, это уже и был язык, который ласкал мою шею вместе с губами смелого до наглости парня. У меня от неожиданности и ошеломляющего действия этой ласки чуть не вырвался крик.

Но я, верная своей упрямой стратегии, постаралась сбить его с сексуального настроя, пыталась свести всё к шутке. Но он наступал уверенно, чувствуя, что тело моё отзывается. Он просто обволакивал меня, я уже не могла дышать, не то что двинуться. И не только потому, что внизу был обрыв, мы стояли у плетня на краешке скалы. И я сама онемела и сомлела, завибрировала внутренним током. И не поняла, в какой момент мне тоже захотелось всего. Помню, что я вроде бы в отместку за его эксперименты на людях якобы в шутку погладила ему закрытые глаза пальцами тем движением, которое вызывает увлажнение глаз. По лицу его пробежало выражение такого счастья и наслаждения, что я поняла – это мужчина с той же группой крови, что и у меня. Словно перед погружением в наркоз, когда страшно и муторно и нет грани между явью и ирреальной реальностью, я перестала сопротивляться его рукам.

Хотя меня и колотило, как безумную, я бы не назвала эту дрожь сладостной. Я словно чувствовала неминуемую гибель. Когда такой безопасный и милый при солнечном свете Слава словно перестал быть молодым и неопытным. Он стал абсолютным мужчиной, в том смысле, когда чувствуешь, что не он движет собой и мной, а какая-то стихийная сила, не имеющая лица. Зато имеющая природную власть – подавляющую и снимающую необходимость решать с других. Длинный, как удав, обвился вокруг меня, казалось, кольцами, которые сжимались неотвратимо. Осталось просто разжать что-то внутри себя и позволить заполнить пустоту. Собственно, если бы я не раздвинула ноги, и между них не просунулся бы хвост этого мифического змия, и он не заполз в меня, будто бы разматываясь по мере углубления и давая мне вздохнуть со стоном, я бы умерла.

Ведь параллельно с тем, что меня душило его желание, меня что-то расплавляло изнутри. Я была в одежде, но ощущала себя не только голой, но и без кожи. И когда эта «голодная змея» всё углублялась и углублялась вовнутрь, когда моё влагалище стало её второй кожей, извиваясь и пульсируя вместе с ней, из глаз у меня хлынули слёзы, горло сдавило спазмом.

Когда пенис, как хвост Змия, сбросил с себя мою кожу и довольный очень медленно выполз наружу, я хоть что-то начала понимать и видеть. К этому времени к нам уже бежали по тёмному, разделённому на фрагменты скалами пляжу охранники, привлечённые стонами над утёсом, в которых, наверное, слышалось не только желание, но и страх, и боль, и что-то мучительное.

Но, увидев обнявшуюся парочку, которая стоит, целуясь (я уже поспешно натянула штаны, а Славка застегнул ширинку), египтяне успокоились и ушли на свой пост. Главное, не изнасилование. А остальные любовные сцены им были ночью у моря не внове. Оба мы пахли морем и спермой. И где-то внизу, но близко мелко и судорожно билось, словно тоже в экстазе, тёмное, тёплое, влажное море.

Потом мы куда-то шли, обнявшись, измученные неожиданной страстью. Он хвастался мне своими победами над девушками. Одну он любил, а она перестала. Другой он устроил праздник Золушки, она его полюбила. Но начала крутить с другими ради денег, и Слава её бросил. А девчонка с горя пыталась отравиться газом. «Вот дурочка!» – резюмировал он.

Потом со смехом рассказывал, как умеет снимать девушек одним только взглядом, что замужние женщины, которых у него «как грязи», звонят его и вызывают к себе. И что он очень, очень сильный игрок в казино, и это его тайная страсть.

Рассказы эти меня не пугали, не вызывали ревности. Они ведь имели отношение только к жадному до удовольствий и впечатлений парню с дневного пляжа. А не к тому ледяному жгучему мужчине, о существовании которого внутри молодой и весёлой оболочки не подозревает, кажется, и сам «носитель».

Когда мы шли по шершавому асфальту в гору и Слава привычным, видимо, для него жестом подтолкнул меня сзади под ягодицы, я даже запнулась от мысли, которая пришла мне в голову: «Так вот он какой был – Змий. А может, под запретным плодом имелся в виду зародыш в иносказательном смысле».

А Слава всё рассказывал. И по мере того, как он стал говорить, будто думает вслух, в его словах появились и проблески правды.

Горечь, с которой он говорил о его любимой женщине, которая его заставляла унижаться, чтобы он мог получить её, а потом и вовсе к нему охладела, была похожа на правду. Тогда-то я поняла, что все остальные девушки, да и женщины – это его месть той, любимой и разлюбившей. Это его желание доказать ей, что его полюбит любая. Его полюбят все! По существу, это было желание противопоставить власть над другими её власти над собой.

И я решила, что этим вечером наш роман и ограничится. Мы долго шлялись по серпантину пустых аллей, топтали влажную траву на газоне, охлаждая ноги.

Потом оба почувствовали жажду, какая бывает в конце пути. И вернулись в отель, буквально рухнули в кресла, которые относились к ночному бару в холле. Тем временем перед носом у меня сперва появился коктейль в руке Славы, а потом выпуклая во все стороны хамская баба, которая орала оглашенно:

– Чтоб я тебя не видела больше возле моего сына, шалава.

Подумать только, ещё сегодня днём эта ныне раздувающаяся от ревности мамаша казалась мне такой милой, чуть робкой, рыхлой душевно и физически. Ведь сын привёз её за границу первый раз.

Я, похолодев в душе и оледенев лицом от обжигающего стыда, повернулась и ушла, не вступая в перепалку на глазах у пьяных посетителей бара.

Первым делом я пустила горячую воду и поливала там себя из душа, словно меня укусила бешеная собака. Вытираясь, я увидела в зеркале лицо с искусанными опухшими и дрожащими губами и с расширенными зрачками. Тени под глазами размазались синим, сливаясь с цветом роговицы. И впервые за эту ночь у меня из какой-то внутренней тяжёлой, заменившей мозг тучи хлынули слёзы от унижения и горечи.

Но, рухнув в постель, заснула я мгновенно и без снов. А утром виноватый Слава, как-то искренне смущаясь, попросил простить его маму. Это он виноват – запер её в номере, чтобы побыть со мной. И ключ унёс.

Наверное, в этом случае я лично орала бы на сына. Но она-то считала парня невинным, а меня – соблазнительницей.

И, не в силах сердиться на своего мальчика, матрона обрушила гнев на меня. Как часто так бывает с любимыми. Мы ухитряемся отводить от них свой гнев, переводя его на тех, кто пусть на минуту отнял их мысли, отлепил их взгляд, а то и тело от нас.

В мире нет ничего постоянного – даже ток состоит из переменного напряжения. И как только мы это поймём – станем счастливыми. Но и я, как и все, не привыкла, не научена воспринимать любовь как вспышку маяка, поворачивающегося в разные стороны. Невозможно осознать, что другой человек – будь он сыном или любовником, никогда не принадлежит тебе целиком. Он сам по себе.

Впрочем, после кратких извинений времени на философию не оставалось. Слава ловким, заученным и явно отработанным приёмом вольной любовной борьбы положил меня на обе лопатки. Но на этот раз я не почувствовала ничего особенного – удовольствие от массажа – не более того. Дневной свет всё же мешает сосредоточиться на интимном. В нём нет мистики. Солнце безжалостно, как взгляд нелюбящего. От него тело немолодой женщины, как по волшебству, становится несовершенным, душа высыхает.

Ну что ж, после быстрого примиряющего секса со Славой мы порешили не нервировать его маму встречами. Что говорить о ней – для меня и то случившееся было шоком.

Он выскочил через балкон моего номера в палисадник, благо, жила я на полуторном этаже, чтобы никто не увидел его в коридоре рядом с моей дверью. Но это не показалось романтичным, скорее, обидным.

От всей этой истории в душе осталась неловкость, какая-то заноза, налёт вранья со всех сторон. И я яростно захотела всё прекратить. Забыть. Не было ничего – бред.

Спускаясь со склона вниз, к морю, которое утром слепило больше, чем солнце, я поняла, что ночное наваждение и постельное примирение словно сняли с меня какое-то заклятье. А в физическом же мире я шла по широкому спуску к морю и почти подпрыгивала. Мне хотелось поскорее погрузится в воду, которая синела ровным ультрафиолетом за кустами каких-то бумажных цветов, чтобы потушить себя окончательно.

Но как только, поплавав, я вышла из моря, я тут же почувствовала, что на меня смотрят сидящие на понтоне небольшой группой мужчины. Причём не просто смотрят, а обсуждают, как бабки на завалинке. Несколько неотесанные, крестьянского вида они продолжали изучать и мою спину, потому что я предпочла улечься на песке у берега, а не на шезлонги – мои губы были слишком откровенно зацелованными.

Но когда я второй раз сплавала с понтона, пройдя мимо затихшей при моём приближении компании, и попыталась выбраться из воды с большой фиолетово-чёрной глубины, меня буквально стащило волной с лесенки. И в сердце метнулась паника – обессилю и утону! Но тут же мою руку схватила чья-то рука и рванула меня из воды с непропорционально большой силой. Так что я оказалась сидящей у ног одного из тех мужиков, которые пялились на меня.

Оглушённая тем, что я так быстро была извлечена из ставшего вдруг бугристым и вязким моря, я на секунду не заметила, что лямку купальника вместе с той частью, которая прикрывала одну грудь, снесло на сторону. Но осознала я это, только увидев мгновенное напряжение под плавками у стоявшего надо мной мужика. Я посмотрела на него – по виду татарина. Кстати, понять что-нибудь по его выражению лица или глаз мне бы не удалось. Глаза скрывались между щёками и веками, как за занавеской. А лицо было, как на советских плакатах, – «непокобелимое».

– Спасибо, – сказала я, отвернувшись в сторону от его нижнего профиля, который всё увеличивался.

По-восточному хитро улыбаясь, мужик спросил меня:

– Мы тут с товарищами всё думали, как такую женщину муж мог одну на море отпустить? Рогов ветвистых он, что ли, не боится? Или он умер?

Хорошая постановка вопроса – прямая.

Я решила, что не надо рассказывать этому, явно намеревающемуся клеиться ко мне мужичку, про то, что своего немецкого мужа я бросила уж два года как. С тех пор мне не хотелось замуж категорически.

Испортил мне Клаус прежде хорошее представление о браке как об удобной и тёплой жизни вдвоём. И, чтобы отшить его, стала врать вдохновенно. Ну то есть не совсем врать, а выдавать прошлое за будущее.

Я решила врать, используя сцены с тем же Клаусом, – для создания имиджа приболевшей жены, которую много работающий муж для поправки внезапно пошатнувшегося здоровья отправил одну в санаторий. Так оно и было пару лет назад. Правда, море было Балтийским, а окружение – немецким. Там быть одному даже более естественно, чем вместе с кем-то.

Эта ложь давала мне возможность хранить верность уже несуществующему мужу в присутствии тех мужчин, которые мне не нравятся. Они бы иначе решили, что я на кого-то охочусь.

Подвалив к нам, разговаривающим на берегу, эти знатные агрономы, отправленные на Красное море после награждения их Президентом России за достижения в их отрасли, живенько расселись на камнях вокруг меня, возлежащей на матрасе, и стали улещать меня совместными экскурсиями, танцами и домашним вином. Мне было приятно болтать с ними, весело отказываться от всего ассортимента.

Тогда они потихоньку вернулись дремать на свои шезлонги где-то там, на пляже. И только Сибагат (так звали татарина или башкира) сидел чайкой на остром камне и говорил со мной, глядя щёлочками своих глаз, едва видных за очками, на мои губы. По его пытливому и жадному взгляду я поняла, что он всё пытается понять, что с ними, почему они припухли и потемнели так странно. И сердце подсказывало ему, что что-то тут не так в легенде о болящей жене немецкого мужа. Еле спровадила его подальше. Якобы чтобы его тень не лежала на мне так, как он явно мечтал лежать лично.

Он отошёл неохотно, как просящая собака.

Но как только я подходила к воде, он спешил на пирс, чтобы вытаскивать меня на берег.

А ночью опять пришёл Слава и ласкал меня опытно, но так, как привык ласкать всех своих многочисленных женщин. Но когда вошёл в меня, то к обоим опять вернулось чувство предопределенности того, что происходит. Страсть вышла из-под контроля, перестала быть развлечением.

Стремление подавить и подчинить в нём соединялось с несомненным желанием поселить во мне своего ребёнка. Он честно вспахивал почву и клал туда семена. Со старанием и бережливостью хозяина, а не временщика.

Именно из-за этого странного секса я поняла, что то, что он, как я считала вчера, врал про то, что род его занятий предполагает риск быть убитым, – не просто треп. Он словно бы выбрал меня в матери своего ребенка, поняв, что именно я с моей повышенной ответственностью будущего мальчишку не брошу. Но про то, что детей не может быть в принципе, я не стала ему говорить.

Особенно после того, как он сказал, что уже подкинул одному хмырю в семью ребёнка: «От меня одни девочки родятся», заявил мне этот малолетний многодетный отец. Что меня, сами понимаете, не очень вдохновляло. Но его желание близости подкреплялось такой нежностью и страстью, что вскоре всё у меня поплыло. Наверное, поэтому, когда я открыла глаза после лёгкого сна и увидела со своего положения в постели в полутьме номера его круглое плечо, то сначала с замиранием сердца и умилением подумала, что у него на плече лежит головка младенца. И он его убаюкал, пока я спала. Эта неправда почему-то очень взволновала меня. И странно повлияла на моё отношение к этому типу.

Но уже вечером того дня, когда утро мы встретили вместе, он уже пил в баре в компании двух девиц. Сидел за столиком рядом с мужем одной из них – красивой стройной блондинки и с собственной мамочкой, абсолютно забыв про меня.

Как-то взбешенно и одновременно прозревающее я поняла, что он по натуре абсолютный эгоист. И хорошо, что это открылось сразу. Лёгкая грусть и досада на то, что я испытала такие странные и новые чувства по поводу не того парня, быстро прошли.

Особенно в монастыре Святой Екатерины, куда мы попали опять-таки с ним и его мамой. Но только потому, что вместе купили путевки на экскурсию в первый вечер – ещё до того, как я не думала, что у меня может случиться лунный удар наподобие того, какими бывают только солнечные…

Поездка через пустыню по библейским пейзажам в монастырь, где улучшала четыре тысячи лет назад свой внутренний облик красавица, полюбившая изображение Бога как мужчину. Но он сказал ей, что изнутри она – далеко не самая лучшая, а он видит не внешнее, а душу. И вот она проводила свои дни в трудах и молитвах. И в конце концов, когда умерла, её тело исчезло из склепа и руку и голову обнаружили на двух разных горах. Им-то и поклоняются теперь люди.

Обо всем этом очень коряво рассказал помятый и невыспавшийся гид на языке, едва напоминающем русский, пока глиняные мазанки местных лачуг не остались позади.

А впереди не замаячила крепость монастыря. Многометровой толщины стены вокруг него впечатляли неприступностью. Собственно, время так и не сумело их перевалить и захватить внутренний двор и церковь. Конечно, никто кроме меня и не подумал одеться так, как полагается для церкви. Зато в юбке и чулках я чувствовала себя дико в толпе туристов, одетых в шорты. Но ровно до того момента, пока все они, как когда-то древние предки, не забоялись, не покрыли головы платками в суеверном желании в ответ на притворство получить счастье. Так готовимся мы все к любовным свиданиям – как и к свиданиям со святыми и с Богом. Благочестивое выражение не шло к шортам и топикам. Зато делало нас чем-то похожими на персонажей того репортажа о явлении Христа, который и описан человеком в Библии. Всех, кроме Славы. Он ещё по пути к монастырю с детской радостью прокатился на верблюде. И в стенах обители вёл себя со здоровым любопытством человека, только что купившего видеокамеру.

На территории монастыря Святой Екатерины некогда Моисей увидел неопалимую купину, там же некогда отдыхали у колодца Мария и Иисус по пути в Иерусалим, почти на том же месте пророк Мухаммед встретил свою будущую жену. Словом, это место как раз подходило для возрождения. И девушки, которые ехали рядом со мной в автобусе, полностью прониклись экстазом момента и очень страстно желали выйти замуж. Не понимая ещё того, что семейная жизнь и любовь иногда проходят параллельно. Но лучше просить для неё не любви, а терпения и удовлетворения. Боюсь, что, представляя рай, они идут в другую сторону…

Мы бродили по древним камням двора. Впрочем, Слава на глазах у матери ко мне не подходил. Хотя в какой-то момент нас потянуло друг к другу как магнитом. И он не выдержал и стал снимать меня на камеру. И что-то тёплое и доброе снова разлилось по венам, как тогда в самолёте. Я снова отпустила его, но уже с несколько другим привкусом: с тем, что мимо меня, не совпав по времени, прошло что-то интересное, похожее на меня своим испытательским настроем по отношению к жизни. С его радостным поглощением всего, что вокруг, – глазами, ртом, руками и другими частями тела.

А может, просто я воодушевилась в храме атмосферой надежды на счастье, за которой сюда и ездили люди, получила маленькое колечко, которое суеверно надела на палец. Представляете, Слава каким-то образом ухитрился не взять кольцо. Я обозвала его и вернула в храм – за счастьем. Хоть, честное слово, была уверена, что ожидает оно его точно не со мной. Мы расстались – это я для себя решила окончательно.

И с утра принялась ждать другой любви. Подходящей.

И получила её просто в неимоверном количестве. Дело в том, что наутро у меня была экскурсия на корабле по морю к коралловым островам.

Предусмотрительно я оделась потеплее, потому что однажды в Турции попала в море под град и страшно замёрзла. В голубом свитере и синей бандане из газового платочка я смотрелась эффектно, но всё же реакция на меня мужчин в тот день была преувеличенно сексуальной. Ведь вокруг было столько красивых девушек в бикини, что по идее меня даже не должны были заметить, сидящую-то в джинсах и свитере.

Но когда стало потеплей и я поплыла к коралловому острову, именно меня стали «страховать» оба инструктора. Один из них, почти чёрный, скульптурный негр с зелёными русалочьими глазами, поддерживал меня под водой так, что иначе как заигрыванием это невозможно было назвать.

Когда эта пытка морскими купаниями, наконец, кончилась, корабль накренился к корме от того, что вокруг меня сидели, лежали, стояли буквально десятки итальянцев. Они влюбились в меня наравне с москвичами с явно избыточным весом и скромным египетским гидом. Кох только мне приносил чай каждые пять минут и заглядывал в глаза. Словом, иначе как чудом такую реакцию назвать было трудно.

Одного итальянца, похожего на кота Базилио из фильма о Буратино, друзья и подруга буквально силой оттаскивали от меня, потому что он кричал мне «мэрид ми», хватал за руку. Но никто не был мне нужен.

На следующий день, в то время как все остальные итальянцы отправились на экскурсию, этот пестроглазый, высокий и интеллигентно нерешительный тип пришёл на наш пляж. Сел напротив на песке и стал с проступающей безнадёгой смотреть на «конвой» из агрономов, который обсаживал меня на камнях всякий раз, как я выходила из воды. Кинув на меня грустный прощальный взгляд, он отправился в гостиницу укладывать вещи – ночью итальянцы улетали домой. И я так и не узнала имя тридцатилетнего Ромео, который на корабле наблюдал за мной издали. Агрономы выпололи его.

А Слава буквально не отходил от блондинки. Её муж, впрочем, не ревновал – видно было, что женщина она честная, хоть на Славу и тоже запала. Но спать ему пришлось со страшненькой и чернявенькой подружкой красотки. Та, безмужняя с двумя детьми, наверное, с горечью и фатализмом понимала расклад. Но терпела ради феерического секса и возможности быть рядом со Славой, которого обожала.

Его же раздражала и она сама, и её милые дети. До такой степени, что сама Страшилка орала на своих потомков с остервенением, выдававшим желание утопить малышей в море.

Мне всё это было неприятно, но я чувствовала себя как человек, которому удалось избегнуть опасности. Выжить в катастрофе. Пересесть с ненужного поезда на правильный.

Впрочем, время от времени Слава лирически смотрел на меня, проникновенно спрашивал про номер телефона и сетовал на мамин запрет, мешающий нам встречаться. И, надо сказать, неизменно при виде меня у него начиналась эрекция. Так что даже массажист, к которому меня тот же Слава пристроил на массаж, называл парня моим бойфрендом. Хоть я и говорила, что он просто френд, громила-негр смеялся.

Много раз замечала, да и не только я, что гораздо сильнее, чем свободных, мужчины любят тех, кто только что побывал в постели у другого. Борьба за популярных самок? Отсутствие собственного мнения? Мания победы над соперником? Запах от тела после любви? Да и надо ли знать, какое из следствий прежних радостей становится причиной новой. Ведь не знаем же мы все, как именно по физическим законам действует телефон, что не мешает им пользоваться.

Так прошли десять дней отдыха. Я забыла о Славе совсем и искренне. Но момент, когда все мы уже уложили вещи и сидели в холле в ожидании автобуса, Слава выманил меня в бар и выпросил телефон. Я к тому моменту выпила свой второй за весь отдых коктейль с ромом. И дала ему номер, специально назвав неправильные цифры в конце.

Но это судьбу не остановило: Слава как-то, перебрав все возможные цифры, нашёл ту, которую я переврала, дозвонился именно в тот момент, когда мы с двумя подругами гадали перед Рождеством с зеркалами и свечами, на словах: «Суженый, ряженый, приди ко мне наряженный». В сочетании с тем, что мы вместе побывали в монастыре Святой Екатерины, это показалось мне намеком, что это снова судьба. И мы встречались, регулярно, дурея от тел друг друга. И так время от времени происходило почти пять лет. Изредка, но с удовольствием. Но я Славку не полюбила – сдержала данное себе слово.

Для чего же тогда люди пишут дневники, автобиографии? Я уж не говорю о бесполезности учебных пособий по обольщению или соблазнению. Код любви, как и секса, пригоден только для одного сейфа, то есть одних отношений, конечно. И не пригодится другим.

А вот персональный миф – это то, что вы готовы предъявить миру с какими-то вымаранными частями биографии.

Те, кто читал мой миф, спросили, почему я не пишу о негативном опыте, об обманщиках и манипуляторах. Да потому что в этих отношениях это был не более, чем сценарий, разыгранный друг для друга и составленный на основе прочтения книг по психологии обеими сторонами. Там было не горе от ума, а скорее интеллектуальный поединок с эротическим привкусом. Времяпровождение не без приятности, но и без цели.

Но какая же цель может быть у любви? Любовь».

Олег нажал на кнопку, выключив компьютер.

– Всё – конец. Хочу напомнить, что в более раннем тексте было указано, при упоминании о безответной любви вашей матери к молодому, вы давали себе зарок никогда на эти грабли не наступать. Но ведь роман у вас случился и длился. Наверное, то, что он закончился, и вызвало у вас инфаркт.

– Нет. Он закончился после инфаркта. Славка к тому времени уже год как жил в Москве. Туда переехал его дядя, а Славка работал на него. Мать отдала его дяде после того, как выгнала отца, застигнутого ею в постели с другой. А Славка в пять лет помогал ей из шланга мыть трупы в морге, чтобы они могли содержать остальных трёх детей. А потом он стал воровать, обыгрывать казино. И чуть не угодил в колонию. Тогда Славку отдали дяде-бизнесмену. И он выбивал из него дурь бейсбольной битой. Иначе никак не получалось. Но именно этот дядя, его молодая вторая жена и малолетняя дочь и стали для Славки настоящей семьей. По матери он не скучал. Впрочем, со временем она стала завозить цветы в страну и продавать их. Так что стала успешной бизнесвумен. Но Славка к ней не вернулся – боялся сойти с колеи. У него открылся талант продаж. И в Москве дядя сделал его директором своего автосалона. Где он преуспевал, продавая женские машинки в огромных количествах. Мне он звонил. А когда я сказала об операции на сердце – перестал. Он этого не говорил, но явно подумал, что у меня теперь огромные шрамы в районе груди. А операция-то была рентгеновской – без шрамов. Но мне показалось это хорошей логической точкой в наших отношениях.

Олег встал как-то порывисто.

– Ну что, до завтра. Пойду в аптеку и куплю снотворное, чтобы этой ночью перед судом заснуть.

– Я могу тебе снотворное дать, – Ирина открыла шкаф и вынула коробку с лекарствами. Отломила Олегу две таблетки.

– Не знаю, можно ли снотворное кормящей матери, но возьми одну и для Анны.

– На вашем месте я бы больше думал о себе, чем о других. У вас такой персональный миф, что…

Он махнул рукой и почти выбежал из Ирининого дома.

«На самом ли деле прошлое неразделимо с настоящим, если прежнее тело стало другим? Подумай лучше, что завтра на суд наденешь, – сама себе жёстко приказала Ирина. – Последний бой – он трудный самый. Но боже, как стыдно… Надену всё серое.

Не, сделаю вид, что мне всё равно, – и пойду в синем. Ладно. Но краситься не буду. Вдруг заплачу там?»

С этими мыслями она проглотила таблетку и тут же отправилась в постель. Ещё толком и не стемнело. Зато проснулась рано. И маялась до десяти.

В суде всё прошло как-то стёрто. Карен вину признавал. На рассказ о том, что Макар не был Ирине мужем, никак не отреагировал, реплик не выкрикивал – не хотел злить судью.

Вадим пришёл в суд и сидел там, пока все они давали показания. И глаза у него при виде Ирины были очень выразительными. По лицу было видно, что миф он читал всю ночь. И укрепился в желании сделать Ирину бабушкой Игорьку. Что ещё раз подтверждало психологическую теорию, что это возбуждаются мужчины от тела, а любят за возникший в душе образ.

Олег сказал после в общем-то нейтральных его показаний, что теперь можно и за написание книги засесть – покажет её Ирине в августе.

Ожидаемых споров, обсуждений и осуждений не случилось, вчерашние страхи оказались напрасными. Никто особо не педалировал тему, что её ложь оказалась роковой для двух мужчин, – даже прокурор.

Но вот после окончания суда – перед зданием Ирину настигла волна чувств.

Почему жизнь всегда сгребает в кучу все эмоции. Перепутывает чувства в странный клубок? Для психолога это вопрос не риторический. Потому что, когда мы готовимся что-то переживать, мы начинаем неадекватно реагировать на другие раздражители – ответил бы психолог. Но в тот момент Ирине стало не до анализирования.

Будущие супруги ушли, но Вадим почему-то остался с Ириной. Он немного помялся, прежде чем отдал ей нотариально заверенное опекунство над Игорем!

– Вдруг что со мной случится – чтобы новая жена, которую найдёте, вас не отстранила от воспитания.

– Да, – ошарашенно сказала Ирина. – Но про то, что я бабушка, всё же малышу не говори, – смущённо сказала она Вадиму, – пусть зовёт меня по имени. Хочу, чтоб хоть эта любовь началась не со лжи. Ещё одного невольного разоблачения я не переживу. И без слов окружающие решат, что я прихожусь ему кем-то.

Тут на коляске няня подвезла малыша. Метров за пять он соскочил с прогулочной коляски и бегом кинулся к Ирине, глядя на неё восторженными глазами.

– Мама! – завопил он и крепко обнял Иринину коленку.

Он был такой светленький, худенький и одинокий. Что она просто погладила его по голове с такой любовью, что самой ей и всем вокруг стало понятно, что этого «мужчину по колено» она и ждала всю свою жизнь и для него станет хоть кем, хоть всем.

Оглавление

Предисловие от автора

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвёртая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg