«Прокурор»

Прокурор (fb2) - Прокурор 1146K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Алексеевич Безуглов

Анатолий Безуглов ПРОКУРОР Роман

Колхозный рынок в Зорянске находился в нескольких минутах ходьбы от дома, в котором жил городской прокурор Захар Петрович Измайлов. Раз или два в неделю Захар Петрович брал в руки хозяйственную сумку и ранехонько, к самому открытию, отправлялся за свежими овощами и фруктами. Об этой его традиции знали сослуживцы и знакомые. И в последнее время подтрунивали над ним, что эти походы скоро кончатся — пойдут свои овощи в садовом товариществе, где Измайлов получил участок два года назад. Однако огородом он обзаводиться не собирался. У жены Галины Еремеевны и сына Володи не лежала душа копаться в земле. Сам же Захар Петрович не имел времени, если бы даже и захотел. Вот и решили на семейном совете развести только сад. А что и в каком количестве сажать, было предоставлено главе семейства.

Сад был заложен прошлой весной. Осталось ждать и ходить пока все-таки на рынок.

Измайлов любил летние базары. Не барахолки, которые волей-неволей ворошили в душе гнетущие детские воспоминания военного и послевоенного времени, когда многим приходилось менять одно несчастье на другое… Захар Петрович любил рынки, где красовались плоды земли, труды человеческих рук. Может быть, потому, что это было воспоминание крестьянского детства. А может быть оттого, что в каждом человеке сидит извечный инстинкт к торжищу, этому древнему, как мир, способу общения людей. Бывая и в других городах, он непременно заглядывал на тамошний зеленый базар.

Измайлов прошел через ворота. До торговых рядов тянулись по обеим сторонам магазинчики с большими висячими замками — хозяйственный, скобяной, продовольственный и промтоварный. Тут же разместились сапожная мастерская и мастерская по ремонту радиотехники. В девять часов распахивались ее стеклянные двери, и над рынком до самого вечера, видимо, для рекламы мастерской, раздавалась веселая эстрадная музыка, создавая какую-то ярмарочную праздничность.

В воздухе стоял пряный запах укропа, петрушки, киндзы, на дощатых прилавках рдела молодая редиска, топорщились упругие стрелы лука. Но особенно ароматна была клубника. Ее привезли из южных областей, и она пахла лучами летнего жаркого солнца.

«Все-таки надо посадить на участке клубнику», — подумал Захар Петрович.

На одном из прилавков Измайлов увидел ревень. Толстые сочные стебли с чуть красноватой ворсистой кожицей так и просились в рот. Захар Петрович удивился: в этом году на рынке ревеня еще не было. И вообще редко кто сажал его. А зря. Отличная штука. Сдерешь кожицу, обмакнешь в соль…

— Сколько просите? — спросил он, указывая на ревень, у старушки, пригоршней брызгавшей воду из тазика на пучки петрушки.

— У хозяина спросите, — ответила та.

— А где он?

— Да только что был тут…

Старушка удивленно оглянулась, даже зачем-то посмотрела под прилавок.

Захар Петрович постоял, но, так и не дождавшись владельца ревеня, пошел по рынку. Потом еще несколько раз возвращался, однако продавец словно в воду канул.

И уже покидая базар, закупив, что было задумано, Измайлов оглянулся. Ревень, оказывается, продавал один из членов их садового кооператива.

«Странно, — удивился Захар Петрович. — Неужели от меня прятался? И чего тут стесняться? Ведь сам растил, честно трудился…»

Он попытался припомнить его фамилию, да так и не вспомнил. Но вернуться и купить ревень не решился.

А у ворот базара уже стояло несколько личностей, род занятий которых не вызывал сомнений — мелкие спекулянты. Две женщины и патлатый паренек. Они предлагали спешащим на рынок косметику, кожаные ремни с вычурными бляхами и «оренбургские» платки.

Эта троица у большинства прохожих, очевидно, не вызывала особой реакции. Ну, стоят, ну, продают…

Однако каждый человек видит мир по-своему. Сапожник обращает внимание, какие на людях туфли, портной — во что они одеты. Измайлов видел теперь только их — спекулянтов. И его поразило, что они действуют совершенно открыто, не прячась.

«Обнаглели!» — возмущенно подумал он, хотя предпринять сейчас тут, на месте, ничего не мог. Не дело его, прокурора города, хватать каждого спекулянта и тащить в милицию… Измайлов решил, что сегодня же, как только придет на работу, позвонит майору Никулину, начальнику горотдела внутренних дел. Тем более, вчера в местной газете было опубликовано письмо о том, что подозрительные типы продают различные дефицитные товары из-под полы возле универмага и на железнодорожном вокзале. Надо обратить на это внимание работников ОБХСС…

Возле их нового пятиэтажного дома, куда Измайловы переехали совсем недавно, загружал багажник своего «Запорожца» сосед Захара Петровича Борис Матвеевич Межерицкий. Они, как говорится, дружили семьями. И очень давно.

Межерицкий работал главврачом психоневрологического диспансера. Крупный, полный, с изрядной плешью, окруженной, как нимбом, редкими соломенного цвета волосами, толстогубый, со светлыми ласковыми глазами, Борис Матвеевич походил на какого-то доброго прирученного зверя.

Сейчас он был в невесть откуда раздобытом рабочем комбинезоне с большим карманом на груди и широченными штанами, заправленными в резиновые сапоги.

— Привет, законник! — весело приветствовал Измайлова сосед, захлопывая крышку багажника.

— Здорово, Боря, — протянул ему руку Захар Петрович.

Есть люди, встреча с которыми всегда создает хорошее настроение. Хоть и видишься с ними чуть ли не каждый день. Таков был Межерицкий.

— В Матрешки? — спросил Измайлов.

— А куда еще… Считай, добровольная трудовая повинность…

Матрешки — название деревни, возле которой отвели место для садового кооператива. Участок Измайлова соседствовал с участком Межерицкого. В шутку они называли себя дважды соседями. Вступить в садовый кооператив уговорил Захара Петровича Межерицкий.

— К морю когда? — поинтересовался Измайлов, зная, что сосед в отпуске и собирался махнуть на Черное море, где под Сочи у него жили родственники.

— Дай бог в следующую пятилетку, — усмехнулся Борис Матвеевич. — Надо строиться…

Он заглянул в сумку Захара Петровича, вынул пучок редиски, зеленого лука, почмокал своими полными губами:

— Товар красный!

— Верно, — кивнул Измайлов.

— А цены? Кусаются? Говорил тебе: сажай сам. У меня огурчики и помидорчики так пошли в рост — ой-е-ей! — Межерицкий вдруг вздохнул. Боюсь, Захар, скоро приду к тебе в прокуратуру с повинной… Сколько дают за покупку левых материалов?

— Что ты купил?

— В том-то и дело, что не купил. Понимаешь, мне цемент сейчас позарез нужен. Неделю хожу в магазин, ну, на Алтайской улице, где торгуют стройматериалами… Нет, и неизвестно, когда будет. А вчера подошел один добрый человек с соседней стройки и предложил мешочек… Так есть надежда получить срок?

Межерицкий усмехнулся, открыл дверцу «Запорожца» и опустился на сиденье. Машина изрядно осела.

— Не согласен я на палатку, Захар. Хочу ездить в Матрешки и зимой. Понимаешь, люблю тепло, уют…

Про палатку Межерицкий упомянул неспроста. До постройки домика он соорудил на участке времянку. А Измайловы поставили у себя туристскую палатку. И к строительству пока не приступали. Хлопоты изрядные. Добудешь кирпич, с лесом туго. А там заботы о шифере, дверных и оконных рамах, краске…

Лучше не вспоминать.

Правда, кое-кто в городе, узнав, что прокурор приобрел участок, предлагал свои услуги. Автотранспорт, строительные материалы. Не прямо, конечно, намеками. Однако Измайлов пресекал попытки таких доброхотов в корне.

— Вот землю дают людям — хорошо, — продолжал Межерицкий. — Отдыхай на природе, ковыряйся в своих грядках. Как врач — я за! Обеими руками. Более того, свои овощи и фрукты выращиваю. На шее государства станет меньше нахлебников. Верно?

— Вернее не скажешь, — улыбнулся Измайлов, оглядывая могучую фигуру соседа. — Особенно если учесть твои габариты. Такого держать на шее…

— Смейся, смейся, — несколько обиделся Межерицкий. — Я серьезно. С одной стороны, отличное дело, а с другой — такие трудности… Стройматериалы, удобрения, транспорт… Все — проблема! Вот ты, один из столпов города, можешь объяснить, почему место под сады выделили возле Матрешек? У черта на куличках! Хорошо, у меня свой транспорт. А другие? До Матрешек автобусом час, да еще от остановки столько же пешочком. А если с сумками, с инструментом? Какой это отдых получается? Одна дорога чего стоит. Вся радость улетучивается…

Межерицкий нахлобучил на голову соломенную шляпу с широченными полями и включил мотор.

Захар Петрович не мог подавить улыбку: до чего комичный стал вид у его приятеля.

От дома Измайлова до прокуратуры было двадцать минут ходу. Этот путь на работу и с работы Захар Петрович, как правило, проделывал пешком.

Зорянск в центральной части своей сохранил в основном облик старого городишки, с кружевом улочек и переулков, заросших липами, тополем и ясенем. Самым большим строением был трехглавый собор, построенный в конце прошлого века на высоком месте. Он считался одним из крупнейших храмов в средней полосе России после «Исаакия» и московских, церквей. Собор являлся памятником архитектуры, уже несколько лет он стоял в строительных лесах, на которых, однако, не очень живо шла работа реставраторов.

Прокуратура находилась неподалеку от главной улицы, в старом кирпичном особняке. Это было добротное строение с палисадником.

Гладиолусы в каплях росы упруго высились над усыпанной крупной галькой дорожкой, ведущей к подъезду. Сам подъезд — пристройка к старомодному двухэтажному зданию — был плотно увит лианами дикого винограда. И если бы не официальная вывеска, уж никак нельзя было бы предположить, что вход этот ведет в столь не романтическое учреждение.

И гладиолусы, и дикий виноград, и скамейка, и даже сама дорожка из гальки, заменившая прежний асфальт, появились всего два года назад. Прежде всего к вящему неудовольствию шофера Измайлова, который носил редкое имя Май.

До этого «Москвич» прокурора стоял прямо у подъезда. Как это водилось еще до Измайлова и было естественным при нем. Преимущества налицо: в дождь и снег можно было нырнуть в автомобиль прямо с крыльца. Да и всем заинтересованным лицам служило условным знаком, на месте ли прокурор.

Раньше секретарь прокурора могла, выглянув в окно, кликнуть Мая или передать ему распоряжение, не выходя на улицу. С появлением цветов и декоративной дорожки «Москвич» выдворили за угол. Правда, Май публично Глаголева не осуждал, однако его отрицательное отношение к этому ни для кого не было секретом.

Когда Измайлов подошел к прокуратуре, первым из своих подчиненных он увидел Глаголева, того самого следователя, который и произвел «революцию» в оформлении здания и дворика прокуратуры.

Глаголев приводил в порядок кусты шиповника, ловко орудуя секатором, и ничего не замечал вокруг.

— Здравствуйте, Евгений Родионович, — поздоровался с ним Измайлов.

— А, это вы! — выпрямился тот. — Добрый день.

В темном, перепачканном землей халате, надвинутом на лоб до самых очков с сильными линзами берете, он совершенно не походил на следователя, которого обычно видят в служебном кабинете.

— Как ваше хозяйство? — поинтересовался Измайлов.

— Придется обработать ядохимикатами, — серьезно сказал Глаголев. Долгоносик появился…

Они обсудили, что лучше применить в данном случае, новейшие препараты — тиофос, хлорофос или же воспользоваться старым средством купоросом. После этого Захар Петрович зашел в здание.

Вероника Савельевна, секретарь прокуратуры, благоухая скромными духами, деловито суетилась в приемной. После приветствия она коротко доложила:

— Звонил Май. Задержится. Полетел… — Она заглянула в бумажку: Компрессор. Как только починит, приедет.

— Хорошо, — кивнул прокурор, проходя в свой кабинет.

Обстановка здесь осталась такой же, какой была при предшественнике Захара Петровича. Не модная. Современные столы и стулья совершенно не гармонировали бы с комнатой, которая была в этом старинном особняке скорее всего гостиной. Большие венские окна, изразцовая печь, оставленная, видимо, из-за красоты плиток, на которых пламенели фантастические кони. Печь бездействовала: здание давно обогревалось батареями центрального отопления.

Глаголев долго ломал голову над тем, как бы улучшить интерьер прокурорского кабинета, но так ничего пока и не придумал: тут был свой стиль. И даже чернильница, мраморная, с медными украшениями, находилась на своем месте.

Первым делом Измайлов просмотрел почту — привычка, выработанная за годы службы. Отложив письма, на которые решил ответить сам, остальные с резолюциями сложил в папку для своего помощника, Ольги Павловны Ракитовой.

Затем Захар Петрович посмотрел записи в перекидном календаре. Одна из них гласила: «Нач. ГОВД'а. Объяснение».

Начальник горотдела внутренних дел Никулин был приглашен, чтобы доложить, какие меры приняты по жалобе, направленной ему Измайловым.

«Кстати, поговорю и о спекулянтах», — вспомнил Захар Петрович свой поход на рынок.

Майор Никулин явился в точно указанное время.

— Ну, что решили? — спросил Измайлов, имея в виду жалобу, ради которой он пригласил майора.

Никулин вынул из кожаной папки объяснительную записку и протянул прокурору.

— Попляшет он теперь, — сурово произнес Егор Данилович.

Речь шла о курсанте Высшей школы милиции, который проходил практику в ГАИ Зорянска. На него жаловался шофер-любитель, остановленный якобы за нарушение правил дорожного движения. Водителем оказался рабочий местного машиностроительного завода, передовик производства. Он возмущенно писал, как грубо вел себя тот самый практикант.

— В его комсомольскую организацию написали, — продолжал Никулин. Пусть разберут на собрании. Поступок курсанта обсужден и на совещании в отделе милиции.

— Ну, он-то пока только практикант, — заметил Измайлов. — Вся беда, Егор Данилович, что и кое-кто из ваших старых работников хамит водителям. — Увидя протестующий жест Никулина, Захар Петрович жестко сказал: — Есть такие сведения. Вот не у них ли научился этот курсант?

Никулин помрачнел.

Измайлов решил больше к этой теме не возвращаться. Он отлично узнал майора за те пять лет, которые тот возглавлял городскую милицию. Такому не надо повторять два раза.

Перешли к вопросу о том, что делается в отношении спекулянтов, которых в последнее время все чаще можно увидеть на улицах Зорянска.

— Это «гастролеры» в основном нам показатели портят, — сказал Никулин. — Я как раз вчера проводил у себя совещание. Чистим город. Привлекаем дружинников. Постараемся, Захар Петрович…

— Давно пора, — кивнул прокурор, как бы давая понять, что все нужные вопросы они обговорили.

Майор ушел. Захару Петровичу было видно в окно, как он сел в поджидавший его милицейский газик. Как только машина тронулась, к прокуратуре подъехали красного цвета «Жигули». Измайлов обратил внимание номерной знак другой области, да и цифры запоминающиеся — четыре семерки.

Из автомобиля поспешно вылез Май, и скоро его шаги раздались в коридоре.

Еще раз глянув в окно, Захар Петрович подумал, что эту машину и водителя он уже где-то видел. Мужчине лет сорок, баки почти до подбородка, монгольские скулы и глаза…

— Разрешите? — заглянул в комнату Май.

— Заходи, — кивнул Измайлов. — Здравствуй.

— Здравствуйте.

Шофер был чем-то огорчен, это прокурор понял с первого взгляда.

— Ну, как компрессор?

— Менять надо, Захар Петрович… А лучше бы… — Он вздохнул: — Всю машину…

Май, пожалуй, впервые прямо говорил об этом Измайлову. Раньше только намекал. Действительно, прокурорский «Москвич» давно пора списывать. В последнее время шофер не вылезал из-под него.

Не успел Май закрыть за собой дверь, как раздался телефонный звонок. Звонил Павел Иванович Ляпунов, начальник отдела общего надзора областной прокуратуры.

— Готовишься к конференции? — спросил он Измайлова после обмена приветствиями.

— А что готовиться, я, как пионер, всегда готов…

В Рдянске, их областном центре, должна была проходить зональная конференция работников прокуратуры. Захар Петрович уже имел официальное приглашение.

— Это хорошо, — сказал Ляпунов. — Вот что, товарищ пионер… у меня, значит, такое поручение от руководства… Будешь делать доклад на конференции.

— Как? — невольно вырвалось у Измайлова. Он прикинул: осталось десять дней. Успеет ли подготовиться?

— Минут на пятнадцать. Деловито, так сказать, и конкретно. Указание Степана Герасимовича — говорить без всяких шпаргалок.

Прокурор области Степан Герасимович Зарубин не любил, когда выступающие шпарили по написанному. Но в устах Ляпунова подобное звучало довольно забавно: сам-то он без бумажки чувствовал себя очень неуверенно.

— Без шпаргалок даже лучше, — сказал Захар Петрович.

— Но текст выступления отпечатай, — продолжал Ляпунов. — Было бы неплохо получить его нам заранее…

— Зачем? — спросил Измайлов.

— Как зачем? — удивился Павел Иванович. — Я проверю, чтобы ты лишнего не наговорил. Ведь прокурор республики обещал присутствовать на конференции…

После этого разговора в душе остался нехороший осадок. Захара Петровича больно кольнуло это недоверие. Оно обижало. И еще. От всего этого пахло показухой. С одной стороны, ты выступаешь вроде бы открыто, свободно, выкладываешь, как говорится, все, что на сердце наболело, а с другой стороны — он проверит! Чтобы, не дай бог, не сказал такого, что в глазах высокого начальства представило бы дела в области в невыгодном свете.

Измайлов нажал кнопку звонка и держал на ней палец дольше обычного. Вошла Вероника Савельевна, секретарь.

— Ракитову, — коротко попросил Измайлов.

— Она же на мелькомбинате, с проверкой, — удивилась та.

— Да-да, — спохватился Захар Петрович, вспомнив, что сам вчера дал своему помощнику задание по проверке на мелькомбинате, где, по сообщению одного из рабочих, транспорт систематически используется не по назначению. — Когда вернется, пусть зайдет.

Вероника Савельевна вышла, но тут же возвратилась:

— Захар Петрович, к вам тут на прием…

— Кто?

— Говорят, народные контролеры… Вот с таким чемоданом! — она широко расставила руки.

— С чемоданом? — удивился прокурор. — Что же, пригласите их.

Через минуту в кабинет уже входила целая процессия: пожилой мужчина в шляпе, которую тут же поспешно снял, парень лет двадцати пяти и совсем молоденькая девушка в легком крепдешиновом платье.

— Вот, товарищ прокурор, — сказал парень, ставя огромнейший чемодан на стол и открывая крышку. — Явная спекуляция…

В глазах Измайлова зарябило от цветных узоров на целлофановых сумках, лежащих в чемодане.

— Прошу, садитесь, — сказал Захар Петрович. — Разберемся по порядку… Во-первых, давайте познакомимся…

— Сидоров, — чуть приподнялся самый старший, держа на коленях шляпу. — Николай Ефимович.

— Рита Волошина, — представилась девушка.

— Григорий Бровман, — назвал себя парень.

— Где вы работаете?

— В типографии… Являемся народными контролерами. Сегодня у нас рейд по плану, — сказал Сидоров. — Проверяли учреждения бытового обслуживания…

— Как оформляются заказы, нет ли претензий у заказчиков, — пояснила Волошина. — Понимаете, на этом фронте у нас в городе много узких мест. Помните, даже в газете «Знамя Зорянска» недавно писали…

— А чемодан откуда? — спросил Измайлов.

— Ой, товарищ прокурор, — воскликнула девушка. — Когда я увидела, что лежит в чемодане, то сразу поняла: дело нечисто! Откуда столько джинсов? Это только спекулянты! Мой брат говорит, у них в техникуме прямо на переменах предлагали во дворе. За двести рублей!..

Сидоров почувствовал, что девушку может занести от главного, и перебил ее:

— Постой, Маргарита… Значит, так. Зашли мы в мастерскую, где работает Боярский…

— Какой Боярский? — засмеялся Бровман. — Зубцов его фамилия.

— Точно, Зубцов, — согласился Сидоров и пояснил, что «Боярский» — это прозвище радиомастера, которое дали ему потому, что внешне он действительно чем-то напоминал известного актера и вообще питал особое пристрастие к его таланту. В мастерской Зубцова то и дело слышалась бодрая песенка д'Артаньяна, исполняемая Михаилом Боярским.

— Что касается претензий к мастерской, то их нет, — продолжал Сидоров. — Все в ажуре. Журнал учета заказов — как в аптеке. Мы опросили заказчиков, бывших в мастерской, они довольны…

— В книге жалоб и предложений — только благодарности, — вставила Волошина. — И вообще, этот Боярский, простите, Зубцов, очень культурный и вежливый. Там даже вымпел висит — «Предприятие образцового обслуживания»… — Она замолчала.

— Осмотрели мы и подсобку, — снова заговорил Сидоров. — Там у него детали разные, корпуса для магнитофонов, приемников. Короче, запчасти… Глядим, мешок с редиской и вот этот чемодан, — показал он на стол.

— Мне они сразу бросились в глаза, честное слово! — не удержалась девушка.

— Спрашиваем, — невозмутимо продолжал рассказ Сидоров, — чьи это вещи? Зубцов говорит: приезжие оставили. Ну, кто на рынок приехал торговать… Знакомые, что ли? Нет, говорит, просто попросили, пусть постоят вещи…

— Мешок и чемодан принадлежат одному человеку? — уточнил Измайлов.

— Разным, — ответил Сидоров. — Редиску женщина оставила, а чемодан какой-то мужчина.

— За мешком эта женщина при нас пришла, — опять вставила Волошина. Забрала и стала торговать на рынке…

— А за чемоданом никто не пришел, — сказал Сидоров. — Мы целый час ждали… Попросили Зубцова открыть…

— Я как чувствовала! — взволнованно воскликнула девушка. — Открываем, а там!.. Нет, вы только посмотрите, товарищ прокурор!

Она вскочила, сгребла целлофановые сумки, которые пользуются у женщин таким успехом (удобно, конечно, в сложенном виде занимают мало места, и вид у них приятный), отложила в сторону. Под сумками аккуратной стопкой лежали новенькие джинсы.

— Импорт, — комментировал Сидоров.

— Самые модные! Вы только посмотрите, какие фирмы! — показывала этикетки Волошина. — «Супер Райфл», «Вранглер», «Ли», «Монтана»… Целых пятьдесят штук! Если даже по сто пятьдесят — семь с половиной тысяч рублей!

— Но это не все, — сказал Сидоров, помогая девушке выложить джинсы на стол.

Под ними были еще майки. Белые, с короткими рукавами. По таким буквально сходили с ума мальчишки и девчонки: на груди красовалось каре из четырех голов (две женские и две мужские). Поверх рисунка алели буквы АББА.

— Маек — ровно сто штук, как одна. — Волошина посмотрела на прокурора, ожидая слов одобрения.

— Вот акт! — поспешно протянул ему бумагу Сидоров.

Захар Петрович прочел акт. Там говорилось, что настоящий документ составлен «по факту обнаружения чемодана, содержащего сто целлофановых сумок, пятьдесят новых джинсов иностранного производства и сто маек с рисунком, принадлежащих неизвестному лицу…».

Акт был подписан тремя народными контролерами, а также Зубцовым.

— Знаете, товарищ прокурор, — еще больше волнуясь, начала Волошина, этот Зубцов никак не хотел подписывать акт, мол: «Я тут при чем?» Тогда предложили ему вместе с нами пойти в милицию… А он, услышав про милицию, распсиховался, стал кричать: «Вы хотите меня, честного человека, опозорить на весь город, ни в какую милицию не пойду. И все. Хоть убейте». А потом, потом стал угрожать даже…

— Угрожать? Кому и за что? — решил уточнить Измайлов.

Но Волошина не спешила с ответом. Она стала крутить головой то направо — в сторону Сидорова, то налево, где находился Бровман, желая, но не решаясь что-то спросить у них.

— Говори все, как было, — рубанул рукой по воздуху Сидоров.

И Волошина, облегченно выдохнув, начала:

— Понимаете, товарищ Измайлов, этот самый Зубцов сказал, что он дружит с вашим сыном и вас лично хорошо знает, поэтому…

— Что? — не удержался Измайлов, но тут же, погасив свою эмоциональную вспышку, попросил рассказывать дальше.

— Так вот, этот Зубцов заявил, что если мы потянем его в милицию за этот чемодан, то он найдет на нас управу у прокурора и мы еще пожалеем… Вот мы и решили сами прийти к вам, показать чемодан и этот акт, все выяснить, а не ждать, когда он на нас наклепает бог знает что.

— Значит, испугались? — едва улыбнувшись, сказал прокурор. — А еще народные контролеры…

Маргарита Волошина, почувствовав поддержку Измайлова, набросилась на Бровмана:

— Я же говорила, что нечего с ним цацкаться, надо было его за шкирку и в милицию, мало ли чего он не хочет… Правильно я думаю, Захар Петрович?

— К сожалению, не совсем. Если Зубцов не хотел с вами идти в горотдел для выяснения всех обстоятельств, то насильно «тащить» его, тем более «за шкирку», как вы тут выражались, нельзя. Не имеете права.

Народные контролеры многозначительно переглянулись. Заметив это, Измайлов продолжил:

— Да, не имеете права, независимо от того, в каких отношениях он с прокурором, его женой или сыном…

— Про жену Зубцов не говорил, — уточнила Волошина.

— И на том спасибо, — усмехнулся Измайлов. — А если говорить всерьез, то про Боярского я действительно от сына, Володьки, что-то слышал — он раза два магнитофон свой чинить в мастерскую носил, а вот, как говорят, в списках моих знакомых не значатся ни Боярский, ни Зубцов. Да и какое это имеет значение? — Прокурор пристально посмотрел на Волошину и на других контролеров, а затем, встав из-за стола, открыл настежь окно и продолжил: — Не кажется ли вам, дорогие товарищи, что часто, слишком часто мы принимаем те или иные решения в зависимости от того, кто он, что он, чей сын, брат или сват?..

Не ожидая ответа, Захар Петрович сел на свое место, набрал номер телефона начальника горотдела внутренних дел. Никулин был у себя.

— Слушай, Егор Данилович, — сказал Измайлов, — срочно пришли ко мне кого-нибудь из ОБХСС…

Буквально через пятнадцать минут в прокуратуру приехал старший инспектор ОБХСС Юрий Александрович Коршунов. Измайлов передал ему, как говорится, с рук на руки народных контролеров. Были предприняты все необходимые меры к поиску и задержанию владельца чемодана.

В конце рабочего дня старший лейтенант Коршунов снова приехал к Захару Петровичу. Был он раздраженный, взвинченный.

— Недаром говорят: если баба встрянет — пиши пропало! — сокрушенно произнес он. — Ну и дошлая же эта девица!

— Контролерша, что ли? — спросил Измайлов.

— Ну да! Риточка-Маргариточка! У парней-то мозги сразу заработали. Хотели из мастерской позвонить нам. А там, как назло, телефон испортился. Этот паренек, Бровман, побежал к автомату. Автомат тоже не работал. Девчонка и уговорила забрать чемодан… Надо же было сморозить такую глупость! — кипел старший лейтенант. — Ведь вот, казалось бы, доброе дело сделали эти контролеры. Хорошо, засекли! И дали бы знать нам, не поднимая шума! Мы того голубчика постарались бы тепленьким взять.

— А что говорит Зубцов?

— Что говорит? Мол, какой-то человек попросил, чтобы чемодан постоял у него с полчаса. Приезжий, говорит. Дескать, куплю кое-что на рынке и заберу чемодан…

— Зубцов описал его внешность?

— В коричневом костюме. Высокий. Глаза серые… Никаких особых примет. В общем, мы составили подробное описание.

— Кто-нибудь еще видел этого человека?

— Других свидетелей не нашли.

— А та женщина, что мешок с редиской оставляла?

— Тоже не видела. По словам Зубцова, мужчина, оставивший чемодан, заходил позже нее.

— Кто эта женщина?

— Пенсионерка. Бывшая колхозница. На деревни Желудево.

— Понятно… И что вы думаете обо всей этой истории? — спросил Захар Петрович.

Коршунов помолчал, подумал.

— Если все так, как рассказывает этот радиомастер…

— Других-то свидетелей вы не нашли, так?

— Так, Захар Петрович, — вздохнул Коршунов. — Я думаю, скорее всего можно предположить, что владельца чемодана спугнули контролеры. В таком случае — положение швах! Ищи-свищи…

— А джинсы, майки, сумочки? Тут пахнет большими деньгами…

— Так ведь своя шкура дороже… Судя по количеству товара, спекулянт с размахом. Мелочиться не будет…

— Как по-вашему, Зубцов действительно непричастен?

— Не знаю, Захар Петрович. Поработаем — увидим…

— А контролерам он действительно угрожал? — спросил Измайлов.

— Судя по всему, было дело. Скорее всего, от испуга. За всю жизнь ни разу в милиции не был даже в качестве свидетеля, а тут вдруг такое… Кстати, Захар Петрович, кто будет вести следствие? Мы? Или у себя материалы оставите?

— Обсудим с Егором Даниловичем, — подумав, ответил Измайлов.

На следующий день он позвонил майору Никулину. Тот взмолился и попросил поручить расследование кому-нибудь из следователей прокуратуры. В милиции была запарка: один из следователей вышел на пенсию, другой был в отпуске…

По факту обнаружения чемодана было возбуждено уголовное дело. Измайлов поручил его Глаголеву.

Евгений Родионович Глаголев стал следователем зорянской прокуратуры при обстоятельствах, не совсем обычных. А вернее, совсем необычных.

Когда он появился первый раз, Гранская, проработавшая следователем вот уже больше десяти лет, в шутку назвала Глаголева Бертильоном, о котором только что прочитала интересную статью в журнале. В ответ на это он загадочно усмехнулся. О шутке Гранской вспомнили довольно скоро. И вот почему.

Как известно тем, кто увлекается криминалистикой, история Альфонса Бертильона — одна из самых ярких в анналах науки о преступлениях. Весной 1879 года в полицейской префектуре Парижа, известной под названием Сюрте, появился болезненный молодой человек, замкнутый и недоверчивый. До этого он пробовал себя в разных жизненных предприятиях, но безуспешно. Место писаря в Сюрте могло устроить разве что отчаявшегося неудачника. Тем более, отец Бертильона был уважаемым врачом, вице-президентом Антропологического общества Парижа.

Короче, Альфонс Бертильон прозябал в углу одного из больших залов префектуры, внося в карточки описание личностей преступников. В то время еще не существовало такого универсального метода идентификации, каким стала позднее дактилоскопия. В картотеку заносились словесные приметы наподобие: «высокий», «низкий», «среднего роста», «особых примет нет», прилагались фотографии. Но это все мало облегчало работу полиции по установлению личности преступников.

Спустя четыре месяца после прихода Бертильона в Сюрте он сделал открытие, обессмертившее его имя. Духота, приступы мигрени и носовые кровотечения, мучившие Бертильона, не мешали ему, однако, находиться «во власти идеи». Он сравнивал фотографии арестантов, форму и размер носов, ушей. И, к общему смеху работников полиции, вдруг попросил разрешения обмеривать регистрируемых заключенных. Ему разрешили. До начала работы он стал посещать тюрьму, где производил свои измерения.

Не обращая внимания на недоверие и насмешки окружающих, Бертильон продолжал свое дело. Открытие его состояло вот в чем.

Если сделать 16 измерений, например, роста, объема головы, ушной раковины, длины ступни, тела до пояса и так далее и зафиксировать их в карточке уголовника, то подобрать другого такого с такими же данными было практически невозможно. И, когда идентифицировали по этому методу первого преступника, пришел день триумфа невзрачного писаря. Имя Бертильона прогремело. Бертильонаж — так назвали этот метод — победно зашагал по Европе. Правда, вскоре его повсеместно заменила дактилоскопия, но факт остается фактом…

Глаголев в какой-то степени стал следователем тоже по воле случая. Скорее, по несчастью.

С детства он увлекался рисованием. Рисование и помогло ему раскрыть преступление, из-за чего он получил от Инги Казимировны прозвище «Бертильон».

После школы Женя Глаголев поступил в художественное училище, которое готовило ювелиров. Все шло хорошо, пока однажды…

Вытачивал как-то Глаголев дома деталь на маленьком станке и не уберегся — забыл или не захотел надеть предохранительные очки, и стружка попала ему в правый глаз. В больнице, куда он обратился лишь на следующий день, стружку извлекли, но с этого момента глаз стал видеть хуже и хуже. Врачи сделали все, что было в их силах, однако зрение у Глаголева скоро испортилось настолько, что он вынужден был теперь пользоваться очками с сильными линзами. О работе ювелира пришлось забыть. Потеря зрения в любом случае — горе, но, когда по болезни приходится расставаться с любимым делом, — горе вдвойне.

Правда, способности и художественная жилка в Евгении Родионовиче оставались прежними. Некоторое время он работал на ВДНХ, занимался оформлением павильонов и территории выставки. А получить высшее образование подтолкнула его жена. Рената сама была из Зорянска, училась в Высшем техническом училище имени Баумана. Из всех вузов Глаголев выбрал Всесоюзный юридический заочный институт. С Ренатой они поженились, когда она перешла на последний курс. После окончания МВТУ Ренату с распростертыми объятиями встретили на машиностроительном заводе в конструкторском бюро. Евгений Родионович некоторое время болтался без дела, не зная, где себя применить, пока однажды директор завода Самсонов не разговорился с новой сотрудницей о муже. И Самсонов предложил Глаголеву заняться благоустройством заводской территории. Предприятие расширялось, часто наезжало руководство из Москвы. Директору хотелось показывать товар лицом.

Глаголев был оформлен на какую-то должность в цех, а по существу являлся садовником. Он заложил на территории завода парк с отличной планировкой. Когда вопрос касался престижа, Самсонов не скупился.

Но тут подошло время производственной практики. По просьбе Глаголева ему в институте дали направление в прокуратуру Зорянска. Он хотел по завершении института стать следователем (кто не мечтает прославиться наподобие комиссара Мегрэ или Эркюля Пуаро!), и Измайлов предложил Глаголеву стажироваться у Гранской.

В это время у Инги Казимировны в производстве находилось несколько заурядных дел. Автодорожное происшествие, квартирная кража, обвес покупателей.

Евгений Родионович жаждал познакомиться с делами интересными. Прокурор посоветовал посмотреть некоторые дела, которые уже прошли через суд. Может быть, потому, что они уже относились к прошлому, Глаголев не нашел в них ничего загадочного. Но зато его заинтересовало дело об ограблении, случившееся года два назад и оставшееся нераскрытым. Вел это дело старый, опытный следователь прокуратуры, ушедший месяц назад на пенсию.

Ограбление жительницы Зорянска произошло неподалеку от города, возле деревни Желудево, где съемочная группа столичной киностудии снимала эпизоды фильма из зарубежной жизни.

Юная часть жителей Зорянска находилась в сильном возбуждении. Еще бы, на улицах можно было встретить «живых» кумиров, кинозвезд. По Зорянску разъезжали заграничные автомобили разных марок. В ресторан на первом этаже гостиницы «Заря», раньше всегда полупустой, нельзя было попасть. Туда ломились не столько за тем, чтобы отведать фирменный бифштекс с грибным соусом, сколько поглазеть на знаменитостей.

Ассистент режиссера и ассистент оператора, разъезжая по городу на роскошном «Крайслере», как-то познакомились с одной девушкой, будущей потерпевшей. «Крайслер», джинсы (правда, донельзя потертые, но зато с ярлыком известной фирмы), а главное, волшебное слово «кино» вскружили этой девушке голову. Ассистенты, выдав себя за оператора и режиссера, то есть основных создателей картины, пригласили ее сниматься в фильме.

Надев самое лучшее платье, золотые сережки и кулон, будущая звезда явилась в Желудево. В этот день группа из-за плохой погоды была свободна от работы, и два ассистента инсценировали съемку, «снимая» девушку аппаратом без пленки. Затем в лесу обмыли рождение новой «кинозвезды». Пикник затянулся на всю ночь. Под утро ассистенты уехали в город, бросив девушку одну. Она же, находясь под сильным действием винных паров, каким-то образом добралась до шоссе, остановила проходившую грузовую машину и попросила довезти ее до Зорянска. Когда водитель выяснил, что у нее нет денег, он ссадил ее, снял золотые вещи и наградил двумя синяками. Ни номера, ни марки машины пострадавшая не запомнила.

Девушку особенно взволновала пропажа обручального кольца, которое надел ей на руку жених, моряк торгового флота, ушедший в плавание и намеревавшийся по возвращении пойти с обрученной в загс. Моряк вернулся, а кольца нет. Несостоявшаяся кинозвезда рассказала ему об ограблении, опустив, разумеется, предшествующие эпизоды. Моряк не поверил ей. Тогда она заявила о случившемся. Было возбуждено уголовное дело. Жених несколько раз приезжал к следователю. Вопрос женитьбы, таким образом, ставился в зависимость от результатов расследования: если будет найден преступник, значит, кольцо действительно похищено и невеста не лжет.

Когда это так и не раскрытое дело попало в руки Глаголеву, со дня происшествия минуло два года, преступник разгуливал на свободе, а моряк все еще не решался соединиться со своей избранницей узами законного брака. И никто не мог предположить, что эту историю раскроет молодой практикант Евгений Глаголев, по прозвищу Бертильон.

Поначалу у него ничего не получалось: времени прошло порядочно да и улик, прямо скажем, никаких. Как и свидетелей. Он попытался нащупать следы через драгоценности, которые грабитель снял с девушки. Для этого Глаголев точно нарисовал их по описанию потерпевшей. В ювелирные мастерские (а их в городе и области было наперечет) по поводу ремонта таких украшений не обращались. Проверка этих вещей у задержанных воров и перекупщиков краденого тоже ничего не дала.

Тогда Евгений Родионович решил подойти с другого бока — попытался воссоздать внешний облик шофера-грабителя. Это тоже было не так-то просто, но помогли способности следователя к рисованию. Намаявшись сам и измучив потерпевшую, он постарался представить кое-какие отдельные черты и приметы преступника, сделал массу зарисовок, которые обсуждал с девушкой. И когда, по ее мнению, портрет стал походить на оригинал, следователь привлек к работе сотрудников уголовного розыска.

В удивительно короткий срок они вышли на преступника. Им оказался шофер леспромхоза, находившегося неподалеку от Зорянска.

Вот когда вспомнили шутку Гранской насчет Бертильона.

Состоялся суд. Потерпевшая очень не хотела, чтобы ее жених присутствовал на нем. Ей повезло: процесс состоялся в то время, когда моряк находился в очередном плавании.

После суда невеста потребовала копию приговора. И обязательно с круглой гербовой печатью. Она вышла замуж за моряка и тут же переехала жить в его город (сам он был из Чернигова).

А в судьбе Глаголева произошел поворот. Все началось с того, что он был отмечен в приказе прокурора республики. Потом появилась заметка в журнале «Социалистическая законность». Глаголева взяли в штат.

Правда, после этого дела Евгений Родионович на следовательском поприще особенно ничем себя не проявил.

Вот кому поручил Измайлов расследовать дело о чемодане, набитом дефицитными товарами и найденном в радиомастерской на рынке.

Получив задание от прокурора и вернувшись в свой кабинет, Евгений Родионович Глаголев достал из шкафчика новенькую папку для дел, надписал, вложил туда акт об изъятии чемодана, составленный народными контролерами. Вторым документом было постановление о возбуждении дела и принятии его к своему производству. Ставя число, Евгений Родионович посмотрел на перекидной календарь.

Восемнадцатое июня, вторник.

Затем Глаголев решил составить план следственно-оперативных мероприятий. «Правильно и полно составленный план — полдела в нашей работе», — учила его первая наставница, следователь Инга Казимировна Гранская.

Евгений Родионович вынул из ящика стола чистый блокнот и записал на первой странице:

«1. Поговорить со старшим лейтенантом Коршуновым.

2. Допросить Зубцова.

3. Допросить контролеров.

4. Проверить личность Зубцова.

5. Сделать запрос на базу горпромторга, поступали туда джинсы, майки и сумочки, подобные обнаруженным в чемодане, или нет».

Глаголев поставил цифру 6, но что делать по этому пункту, так пока и не придумал.

«Там увидим», — решил следователь, набирая номер телефона старшего инспектора ОБХСС. По согласованию Измайлова с начальником горотдела милиции Коршунов был прикреплен к делу о таинственном чемодане.

Они договорились тут же встретиться. Старший лейтенант рассказал следователю о том, как вчера развивались события. Поделился своими впечатлениями о Зубцове. По линии угрозыска продолжались поиски владельца чемодана по словесному портрету неизвестного, составленному со слов радиомастера. На этом и расстались, наметив необходимые мероприятия.

Глаголев решил встретиться с Зубцовым. Но прежде зашел в городское управление бытового обслуживания, чтобы ознакомиться с его личным делом, поговорить с кадровиком.

На рынок он добрался за час до обеденного перерыва.

В помещении мастерской было несколько любопытных мальчишек. Они во все глаза смотрели, как Зубцов, в безукоризненно белом халате и при галстуке, колдовал с миниатюрным паяльником над микросхемой.

Увидев посетителя, мастер положил паяльник на подставку.

— У вас что? — спросил он. — Сдавали в ремонт?

— Ничего не сдавал, — ответил Глаголев, бросив взгляд на мальчишек. Я бы хотел побеседовать с вами…

Зубцов поднялся. Ростом он и впрямь был под стать Михаилу Боярскому и, наверное, подражал внешне — длинные прямые волосы, усы…

— А ну, орлы, прошу освободить помещение, — обратился он с улыбкой к любопытной детворе.

Те стайкой выпорхнули из мастерской. Зубцов закрыл дверь и перевернул табличку надписью «Обед» наружу.

— Следователь прокуратуры Глаголев, — показал свое удостоверение Евгений Родионович.

— Я так и понял, — сказал мастер, нажимая клавишу на магнитофоне. Стало непривычно тихо. — Поговорим здесь или?.. — он показал на дверцу в стене.

— Лучше там, — ответил Глаголев.

Зубцов провел его в подсобное помещение. Оно было без окон. На стеллажах лежали конденсаторы, сопротивления, мотки разноцветных проводов, радиолампы, корпуса от транзисторных приемников и магнитофонов.

— Вас устроит? — показал Зубцов на низенькую табуретку возле небольшого стола.

— Вполне.

Глаголев сел. Мастер примостился на корпус от старого приемника. Он был спокоен все время, пока следователь заполнял бланк протокола допроса, лишь изредка проводил пальцем по кончикам усов.

— Пожалуйста, расскажите, каким образом вчера в помещении оказался чемодан с джинсами, майками и сумками? — попросил Глаголев.

Зубцов обстоятельно, однако без особых подробностей, изложил то, что было уже известно следователю.

— Значит, вы утверждаете, что впервые видели человека, оставившего у вас чемодан? — спросил Глаголев.

— Ну, этого я не могу утверждать, — возразил мастер. — По-моему, он заходил как-то… У меня столько бывает народу…

— Ага, все-таки заходил, — ухватился за это признание Евгений Родинович. — Зачем он заходил? Может, сдавал что-то в починку?

— Возможно. — Зубцов вдруг грустно улыбнулся: — Евгений… Кажется, Родионович?

— Да.

— Евгений Родионович, прошу вас, не надо ловить меня. Поверьте, я искренне хочу помочь вам… Сегодня всю ночь не спал, вспоминал того мужчину. Ведь со мной вчера беседовал ваш товарищ… Но, увы! — он развел руками.

— Значит, больше ничего не можете вспомнить?

— Как только что-нибудь припомню, тут же вам сообщу. — Мастер откинул со лба свисающие волосы.

Глаголев испытующе посмотрел на собеседника, подумал: скорее всего, Зубцов говорит искренне.

А мастер продолжал:

— Вы знаете, я даже специально просмотрел сегодня книгу заказов, квитанции, надеялся: может быть, вспомню… Профессиональная привычка. Встретишь в городе человека — и сразу в уме: «Спидола-240», ферритовая антенна треснула. Или — «Соната», испортился переключатель громкости… Вы понимаете, о чем я говорю?

— Вполне, — кивнул Глаголев.

— Так вот, даже профессиональная память не помогла. Не помню — и все тут.

— Хорошо… А вашу мастерскую часто используют, как… — Евгений Родионович некоторое время подыскивал нужное выражение. — Ну, как камеру хранения?

— Бывает. И знаете почему?

Не дожидаясь ответа, Зубцов поднялся и поманил за собой следователя.

Они вышли.

— Видите? — указал мастер в окно.

Напротив на двери с надписью «Камера хранения» висел огромный замок.

— Третий день гуляет Гаврилыч, — пояснил Зубцов. — Приемщик. Неплохой мужик, ей-богу, но раз в месяц обязательно запивает… Придите завтра будет на месте. У него четко — три дня, не больше… А куда людям деваться? Приедет какая-нибудь старушка из района. У нее покупки или еще что. Меня знают. Как-никак десять лет в этой мастерской… Вот и идут.

Они вернулись в подсобку.

— И все-таки, — сказал Глаголев, — одно дело доверить вам мешок редиски, а другое — чемодан с добром на внушительную сумму… — он покачал головой.

— Еще не такое бывает, — усмехнулся мастер, ущипнув ус. — В прошлом году история была… Заваливается утром один тип. Знаю его, отличные груши выращивает, как мед, так и тают во рту. Дерет, правда, безбожно, но не об этом речь… Заваливается, значит, изрядно пьяный. Говорит: можно чемоданчик оставить? А почему бы нет? Ставь, отвечаю… Ушел. Так до вечера и не забрал… На следующий день является. Физиономия сизая, весь трусится. С похмелья. И вдруг, представляете, расплакался, как баба. Мужичище — во! — Зубцов развел руки у плечей. — А слезы ручьем. Спрашиваю: «В чем дело?» Он мне: «Понимаешь, браток, деньги вчера потерял». «И много?» — спрашиваю. «Жена, — говорит, — послала в город мебель купить, а я не удержался, купил бутылку, другую. Видно, перебрал, вот кто-то воспользовался и украл деньги, а может, сам потерял…» Посочувствовал я ему, конечно, а потом выношу чемоданчик-то, дескать, забери… Он, как увидел свой чемодан, чуть не задушил меня в своих объятьях. Деньги-то, пять тысяч, в чемодане были! А он по пьянке и запамятовал, где оставил…

Зубцов замолчал.

— Что ж, бывает, — сказал следователь.

Уловив в этих словах недоверчивые нотки, мастер обиженно произнес:

— Можете проверить. В Капустино живет. Фамилия Небаба. Запомнил, потому что смешная… Этот Небаба привез мне живого гуся и ящик груш. Все в гости зовет… — Зубцов пожал плечами: — Не понимаю, неужели честность и порядочность теперь такая редкость?

То, что радиомастер действительно честный и душевный человек, говорили следователю и начальник отдела кадров их управления, и директор рынка. Подтвердил он и насчет Гаврилыча, приемщика камеры хранения: есть у него слабость — любит выпить. Давно директор собирается уволить его, да работник он честный…

Когда Глаголев выходил из ворот рынка, Зубцов садился в «Жигули».

— Может, подвезти вас? — спросил он следователя.

— Спасибо, я пройдусь, — вежливо отказался Евгений Родионович.

Он долго смотрел вслед отъехавшей машине. Она была приметная, двухцветная — голубой низ и слоновой кости верх. На границе цветов была прилажена никелированная полоса. Более того, на радиаторе владелец прикрепил украшение от «Чайки», а на колпаки колес — хромированные накладки в виде спиц.

«Ну и наворотил мишуры!» — подумал Евгений Родионович.

До конца рабочего дня следователь успел допросить народных контролеров, обнаруживших чемодан, побывать на базе горпромторга и встретиться еще раз со старшим лейтенантом Коршуновым.

* * *

Придя домой, Захар Петрович удивился — жены еще не было.

— Где мама? — спросил Измайлов у сына, переодеваясь в домашнее.

— Кажется, в гороно вызвали, — ответил сын, не отрываясь от экрана.

Захар Петрович глянул на часы: все учреждения уже закончили работу. Он прошел на кухню. Над неприбранной использованной посудой — Володина привычка, с которой оба родителя боролись безуспешно, — роились мухи.

Измайлов поставил разогревать обед, размышляя о том, как завтра с утра засядет за доклад для предстоящей конференции. Хорошо, что в его распоряжении еще два выходных дня.

А план поехать в воскресенье в Матрешки безнадежно рухнул. Придется послать на участок Галину и Володю. Надо непременно окучить молодые саженцы. И полить — погода стоит сухая, жаркая, не погубить бы молодые, неокрепшие деревца.

Не успел он приступить к еде, хлопнула дверь. Жена.

— Извини, Захар, — зашла она на кухню, даже не переодевшись в халат. — Так перепсиховала, что забыла обо всем на свете…

— Что случилось? — тревожно посмотрел он на нее. — Да, есть будешь?

— Неохота, — Галина Еремеевна опустилась на стул. — Я просто посижу. — Она сцепила руки и положила на скрещенные пальцы голову. — В общем, ничего страшного. А ты ешь…

Захар Петрович с нежностью посмотрел на жену и подумал: «Какая она у меня все-таки красивая!»

В свои тридцать восемь лет Галина Еремеевна и впрямь еще сохранила стать и свежесть молодости. Черные, как вороново крыло, волосы чуть вились, большие бархатно-карие глаза лучились. Кожа у нее была белая, и это создавало удивительный контраст. Галина зачем-то всегда стремилась летом загореть и тогда походила на какую-то туземку из южных стран, хотя Захару Петровичу нравилась белизна ее кожи. Такую он ее встретил под северным небом Сыктывкара, где служил в военной прокуратуре. Студентку педагогического института.

Познакомились они случайно. Приятель, следователь военной прокуратуры, уговорил Захара Петровича поехать за город на Вычегду, попытать рыбацкого счастья. Следователь знал отличное место, где брали сиги и судаки.

Но удача обошла их стороной — поймали несколько окуней, да и то маломерок, разве что для кошки. А рядом, метрах в пятидесяти, какая-то девушка таскала одну за другой крупные сверкающие рыбины. Преодолев мужскую гордость, незадачливые рыбаки подошли к рыбачке. И оба были очарованы ее глазами — две яркие звезды в белую ночь.

Стоял июль, время студенческого отпуска. Но Галина не поехала в свой родной Хановей — городишко неподалеку от Воркуты. Там жила ее семья: отец-рыбак, мать и еще семеро сестренок и братишек. Галина подрабатывала летом (в детском саду, в пионерском лагере), чтобы учиться зимой.

Военные юристы пригласили девушку на вечер в Дом офицеров. Началось соперничество. Галина предпочла Захара Петровича.

Под Новый год сыграли свадьбу в Хановее. Измайлов в первый раз попробовал строганину — свежезамороженный таймень, нарезанный тончайшими пластами и посыпанный солью.

А специальность жена Захара Петровича выбрала под стать своим увлечениям — зоологию, потому что была отличным рыболовом, приходилось ей и бить зверя в тундре. Правда, теперь она с неохотой вспоминает, как ходила с ружьем на песца. Галина стала яростным защитником природы. В школе уже несколько лет действовал кружок «Белый Бим», созданный по ее инициативе и держащийся на ее энтузиазме.

В прошлом году она выдержала настоящий бой с такой солидной организацией, как Главное управление охотничьего хозяйства и заповедников при Совете Министров РСФСР. Конечно, не одна. Но душой и главным воителем была она.

А дело заключалось в том, что в зоомагазине в Зорянске появились в продаже певчие птицы: щеглы, коноплянки, чижи. По соседству с канарейками — искони домашними певуньями — эти пугливые дети лесов и полей выглядели жалко и нелепо. Как Главохота согласилась выдать разрешение на отлов птиц в лесах вокруг Зорянска, местные любители природы понять не могли.

Галина Еремеевна подняла сначала школьников — участников кружка «Белый Бим». Те ходили по домам, в которые попали дикие птицы из зоомагазина. Картина выглядела прямо-таки трагической — около девяносто процентов птиц погибло. И тогда в Москву полетели телеграммы с требованием остановить заведомое уничтожение щеглов, коноплянок, чижей. Было составлено резкое письмо, где говорилось, что это наносит непоправимый урон фауне. Тем более, что вокруг была зона интенсивного земледелия, а значит, усиленно применялись ядохимикаты, вредно действующие на все живое. Да еще этот отлов для продажи. И не только в Зорянске…

В столице не сразу обратили внимание на протесты местных природолюбов. И тогда Галина сама поехала в Москву, где обратилась за поддержкой к крупным ученым-орнитологам. Она даже побывала на телевидении у ведущего передачи «В мире животных».

В результате всех этих усилий отлов был запрещен.

— Ну, рассказывай, — попросил жену Захар Петрович. — Опять воевала?

— Воевала, — кивнула Галина.

— С кем, если не секрет?

— С Бердяниным.

Это был директор их школы.

— По какому поводу?

В Галине Еремеевне, по-видимому, опять вспыхнуло пламя прошедшего конфликта.

— Сам посуди, Захар, какое семя мы взращиваем в ребенке, заставляя его накалывать на булавку бабочку или жука? С детства разрешать губить жизни живых существ! Разве это гуманно?

— Нет, не гуманно, — согласился Измайлов.

— И ради чего? Чтобы в кабинете директора висел еще один диплом…

— Какой диплом? — не понял Захар Петрович.

— За участие в выставке внеклассных работ. — Галина Еремеевна встала, подошла к окну. — Начнем с того, что в какую-то светлую в кавычках голову пришла мысль наградить на прошлогоднем городском смотре нашу школу за лучшую коллекцию насекомых. Бердянину понравилось. Собрал нас сегодня и дал задание на лето — каждому классу в начале следующего учебного года в обязательном порядке представить коллекцию… Все приняли это как должное. Еще, говорят, надо соревнование устроить! Кто больше! Я даже опешила. От жары, что ли, думаю, отупели? Встала и заявила, что категорически против. Бердянин аж позеленел. Раскричался, что я-де всегда против течения… Я объясняю: непедагогично приучать детей к умерщвлению живых существ… Уж больно ему это слово не понравилось — умерщвление. Я, заявляет, в педагогике тоже не новичок, и мы должны готовить учеников к научной деятельности… А какая наука без опытов над животными? Вон, Павлов над собаками экспериментировал… Нашел пример. То Павлов, а это — дети… Да и бессмысленно все это — насекомые на булавках. Пользы для науки никакой… Я это все высказываю, а он мне знаешь что в ответ? «Если ловить бабочек сачками негуманно, непедагогично, ненаучно, то почему в детских магазинах продают эти самые сачки?»

— Вот это довод… — улыбнулся Захар Петрович. — И он тебя не убедил?

— А тебя? — бросила жена.

— Я как-то не задумывался над проблемой продажи сачков.

— Я ему говорю: ловить — еще не значит убивать. И все же, мне кажется, что многие не задумываются, когда предлагают детям орудия для мучения живых существ. Доходы считают, а убытки нравственного порядка их не волнуют. А жаль! Очень жаль…

Галина Еремеевна замолчала.

— Так тебя никто и не поддержал? — уже серьезно спросил Захар Петрович.

— Кое-кто пытался. Массальская, наша химичка, старик Гринберг… Ты бы видел его, — улыбнулась вдруг жена. — Я, говорит, хоть и сухарь-химик, но бабочек люблю живых. В детстве ловил их сачком, но никогда не убивал, а отпускал… Представляешь, седой Гринберг с сачком?

— А при чем здесь гороно?

— Директор пожаловался… Позвонила Доброва, замзавгороно, попросила зайти. Зачем вы подрываете авторитет директора? Ну, я опять не выдержала… Да, на мое счастье, зашла Самсонова.

— Это не жена Глеба Артемьевича, директора машиностроительного завода?

— Да, она. Вера Георгиевна сейчас работает старшим инспектором гороно… Послушала наш разговор и, представь себе, поддержала меня… Доброва смягчилась, говорит: ладно, разберемся.

— И вы до сих пор сражались с Добровой? — посмотрел на часы Захар Петрович.

— Сражение давно закончилось… Потом мы с Верой Георгиевной разговорились. Ты знаешь, в ней что-то есть…

— Вот не подумал бы, — удивился Захар Петрович. — Видел ее раза два. Странное впечатление. Какая-то вялая, бесцветная…

— Я тоже считала ее сухарем. Придет на урок, посидит молча, вопроса не задаст и уйдет, слова не скажет.

— Полная противоположность мужу. Глеб Артемьевич — человек общительный, вокруг него все бурлит и клокочет. Остроумный и веселый…

Их беседу прервал Володя:

— Мама, там пацаны журавля принесли, — заглянул в комнату сын.

Галина Еремеевна поспешила в коридор. Вышел и Захар Петрович.

Трое мальчишек лет восьми — десяти стояли, переминаясь с ноги на ногу, а на полу, печально распластав крылья, лежала большая серо-пепельная птица.

— Боже мой! — воскликнула Галина Еремеевна, наклоняясь над ней и осторожно беря в руки поникшего журавля. — Где вы его взяли? Что с ним?

Мальчик постарше взволнованно стал объяснять:

— Мы купались на Голубом озере, вдруг девчонка подбегает. Мальчики, говорит, там птица лежит. Мы побежали. Смотрим, в кустах журавль. И так смотрит, ну, вот-вот помрет. Жалко ведь. Вот мы и взяли его… Вы его вылечите? — с надеждой посмотрел он на Галину Еремеевну.

— Конечно, вылечим! — заверила она, поглаживая птицу.

— У него лапа больная, — сказал другой мальчик.

— Володя, помоги, — попросила Галина Еремеевна сына.

Вместе они осторожно перевернули журавля. Одна нога у него была неестественно подвернута.

— Да, дело серьезное, — констатировала Измайлова.

Вскоре мальчишки, попросив разрешения зайти завтра проведать птицу, ушли.

В том, что незнакомые дети принесли Измайловым больную птицу, не было ничего удивительного.

После того как Галина Еремеевна организовала кружок «Белый Бим», детвора со всего города обращалась к ней за помощью. Сколько несчастных зверушек и птиц, больных и раненых, осталось в живых благодаря стараниям Измайловой и кружковцев. Иногда приносили животных к ней и на дом. В иных случаях приходилось звать ветеринара, но чаще Галина Еремеевна справлялась сама (она имела для этого аптечку и набор нужных инструментов), и тогда в доме поселялся на какое-то время очередной беспокойный жилец…

Прошлую зиму у них прожил еж. Его принесли, когда землю уже прихватили первые заморозки. Бедняга не успел нагулять жиру для зимней спячки и был обречен, не попади к Измайловым. И все из-за того, что это смешное создание с длинным носом болело какой-то странной болезнью выпадали иглы. Галина Еремеевна испробовала разные мази, лекарства, отвары из растений и трав, пока не напала на нужное средство. Лесной житель выздоровел и все чаще и чаще подавал о себе знать. Когда ночью все спали, в квартире раздавалось то чавканье, то похрюкивание, то едва слышный топот. Особенно любил ежик шуршать бумагами, которые усердно складывал под тахтой.

В начале лета его выпустили. И в квартире по ночам воцарилась тишина. Но всем стало чего-то не хватать. Захар Петрович частенько засиживался за полночь, готовясь к очередному процессу или же занимаясь изготовлением лесных скульптур — занятие, которое по-настоящему давало отдых и полное отключение от дел и забот. За зиму он привык, что вместе с ним бодрствует еще одно живое существо. Ежик мог объявиться в комнате, где он сидел, или же на кухне и, обследовав все углы, принимался чесать задней лапкой за ухом, точь-в-точь как собачонка. Это было до того уморительно, что Захар Петрович каждый раз не мог удержаться от смеха.

К слову — об этих лесных скульптурах. Постепенно ими была заставлена почти вся квартира. Каждый раз, когда Захар Петрович попадал в лес, он приносил оттуда какой-нибудь сучок, или корневище, или просто нарост на дереве… Возьмет это с собой, а дома что-то срежет, где-то подпилит, подклеит, и получится изящная балерина, смешной леший, медвежья морда или грациозный олень.

Но лучше всего, по мнению Захара Петровича, ему удались ежи, которых он творил по образу своего ночного «приятеля».

А как-то жила у них ворона. По кличке Калиостро. Назвали ее так за изящное оперение. Как одежда таинственного мага. После выздоровления она еще долго не хотела улетать, хотя ей была предоставлена полная свобода.

Однажды, когда Галина Еремеевна и Захар Петрович сидели на кухне, Володя торжественно вошел с Калиостро на плече. И птица, раскрыв свой крепкий клюв, вдруг раскатисто произнесла: «Захар-р-р… Захар-р».

Научить ворону произносить отчество отца Володя не успел. Калиостро, которого, видимо, сманили сородичи, исчез.

Потом ученики Галины Еремеевны уверяли, что видели как-то в осеннем городском парке стаю ворон, одна из которых кричала: «Захар-р-р».

Зверушек и птиц, выздоровевших полностью, выпускали на волю: Галина Еремеевна считала, что держать в неволе животных не следует. А если бывшие их пациенты оставались калеками и не могли самостоятельно жить на свободе, их оставляли в клетках, которые сооружали члены кружка «Белый Бим».

И вот теперь принесли журавля…

— Нужна срочная операция, — сказала Галина Еремеевна после тщательного осмотра птицы.

Она позвонила ветеринару, который всегда выручал в подобных случаях. Но его не оказалось в городе.

— Ну что ж, придется самим, — решила Измайлова. — Володя, сбегай к Межерицким. Если Борис Матвеевич дома, попроси зайти.

Когда пришел Межерицкий, был устроен «консилиум».

— Открытый перелом. Гангрена, — сказала Галина Еремеевна.

— Похоже на то, — согласился Борис Матвеевич. — Уж не хочешь ли ты… — начал было он.

— Хочу, — решительно перебила его Измайлова. — Если мы сейчас же не ампутируем ногу, птица умрет.

— Но ведь я не хирург, а психиатр, — взмолился Межерицкий. — И не птичий, а человечий…

— Все равно не отвертишься, — усмехнулся Захар Петрович. Соглашайся… А я буду ассистировать.

— Ну и ну, — покачал головой сосед. — Расскажу в больнице — засмеют. Главный врач психоневрологического диспансера оперировал цаплю…

— Журавля, — поправил Володя. — Дядя Боря, если что нужно принести от вас, я сбегаю, — предложил он.

— Да, с вашей семейкой не сладишь, — со вздохом произнес Межерицкий. — Один — за всех, и все — за одного… Ладно, будем резать. Стерилизатор есть? — спросил он у Измайловой.

— Есть, конечно. И скальпель.

— Хорошо. А какую анестезию?

Галина Еремеевна развела руками.

— У меня дома только новокаин, — серьезно сказал Межерицкий. — Что ж, обойдемся им. И бог, как говорится, в помощь…

«Операционную» устроили на кухне. В спасении птицы приняли участие все. Межерицкий оперировал, Галина Еремеевна подавала инструмент и салфетки, сделанные из бинта. Володя и Захар Петрович держали журавля.

Когда на месте лапы у птицы осталась культя, тщательно обработанная и забинтованная, Борис Матвеевич вытер вспотевший лоб.

— Как же он, сердечный, будет теперь ходить, стоять? — спросил он.

— Что-нибудь придумаем, — откликнулся Володя. — Сделаем протез, верно, папа?

— Сначала пусть заживет, — сказала Галина Еремеевна. — А насчет протеза — идея.

Володя устроил в своей комнате из старой одежды удобное гнездо, где птица тут же и уснула.

* * *

В среду, промучившись весь день, следователь Глаголев все-таки решился зайти к Измайлову, чтобы поговорить о деле с этим злополучным чемоданом. Повод был. Евгений Родионович закончил производством одно дело — о хищении в гастрономе. Надо было утвердить обвинительное заключение.

С этого дела Глаголев и начал.

Измайлов углубился в чтение обвинительного заключения. И, по мере того как знакомился, все больше хмурился.

— Я думаю, все ясно, — бодрым голосом сказал следователь.

Прокурор отложил бумагу и попросил само «дело». Глаголев подал ему папку, присовокупив:

— Обвиняемый сознался… Все подтверждено материалами следствия.

Измайлов, внимательно ознакомившись с показаниями обвиняемого, вздохнул:

— Евгений Родионович, неужели вы сами не были в таком возрасте?

— Но ведь это чистое хищение?

— Хищение хищению рознь… Ну что этот парнишка стащил?

— Полтора килограмма конфет «Каракум» и шоколадный набор «Весна» с витрины. Правда, коробка оказалась с муляжом. Ошибка, так сказать, в объекте…

— Ну да, вместо шоколада в золотых бумажках, наверное, деревяшки завернуты?

— Кусочки поролона, — буркнул Глаголев.

Измайлов закрыл папку, положил сверху обвинительное заключение и отдал следователю.

— Вот что, Евгений Родионович, я считаю, что дело надо прекратить, а материалы передать в комиссию по делам несовершеннолетних.

— Но как же так? Проникнуть в магазин… Все заранее обдумано… А если бы он в ювелирный так?

— Тогда бы и разговор был другой. — Прокурор улыбнулся и, видя недовольное лицо следователя, добавил: — Я не говорю, что за это надо гладить по голове. Но… Искалечить жизнь легко, а вот исправить — ох как трудно… Что у них в семье?

— Неважно… Мать пьет…

— Вот видите, парню и так несладко живется, да еще мы его подтолкнем… Я вижу, вы со мной не согласны?

— А как же борьба с детской преступностью? А приказ прокурора области на этот счет?

— Приказы, Евгений Родионович, тоже надо уметь читать…

— Хорошо. Я завтра же передам материалы в комиссию по делам несовершеннолетних.

— Вы никогда в детстве не лазили в чужой сад?

— Я коренной москвич, Захар Петрович. Родился на Маросейке. Улица Богдана Хмельницкого теперь. Какие там сады…

— А я лазил. Попади я тогда в руки к человеку с вашими убеждениями, не знаю, как сложилась бы моя дальнейшая судьба, — с улыбкой закончил Измайлов. — У вас еще что-то?

— Да. — Глаголев взял другую папку. — Не поспешили мы, возбудив дело по факту обнаружения чемодана в радиомастерской?

— Почему вы так считаете? — спросил Измайлов.

— Тухлое это дело, Захар Петрович. Не найти нам владельца чемодана, это как пить дать. И тогда еще одно нераскрытое преступление, еще одна «висячка».

— А какие меры приняты?

— Да уж и не знаю, что еще придумать. Третий день милиция работает. Всем участковым инспекторам, милицейским постам раздали приметы неизвестного. Даже ГАИ подключили.

— Еще что?

— Предъявили Зубцову фотографии лиц, привлекавшихся ранее к ответственности за спекуляцию, и тех, кто состоит на учете в милиции.

— Не опознал, значит?

— Нет. Так что, скорее всего, хозяин чемодана не зорянский. И, видимо, смотался из города. Не объявлять же нам всесоюзный розыск. Да и кого искать? Ведь, кроме портрета со слов Зубцова, мы ничем не располагаем!

— Как это ничем? — удивился прокурор. — А изъятые вещи?

— На базу зорянского горпромторга все эти товары не поступали. Я самолично ездил, показывал образцы.

— Допустим, у нас в продаже их не было. Но ведь не с неба же они свалились? Их где-то взяли, может быть, со склада базы или с черного хода магазина. Украли, наконец! Вы задумывались над этим?

Измайлов почувствовал, что говорит излишне резко. Однако настроение следователя ему не нравилось, и скрывать свое отношение прокурор не собирался.

— Конечно, думал, — обиженно произнес Глаголев. — Но посудите сами: и джинсы, и майки, и сумки, что были в чемодане, — все заграничное. Как они попали к нам в Зорянск, одному богу, а вернее — черту, известно. Что же касается человека, оставившего чемодан у Зубцова, — тоже загадка… Как же мне решать задачу, где сплошь неизвестные? За что ухватиться?

— А Зубцов? — спросил прокурор. — Вы уверены, что он ко всей этой истории не имеет никакого отношения?

— Да как не верить, Захар Петрович? Все, ну, буквально все, с кем я беседовал, характеризуют радиомастера только с положительной стороны. И в управлении бытового обслуживания, и сотрудники рынка… Старший лейтенант Коршунов с соседями Зубцова говорил. Не пьет. Даже не курит… Потом, зачем ему связываться со спекулянтами? Мастер он отличный, зарабатывает двести — двести пятьдесят рублей в месяц. Жены нет. Живет у матери. У них свой дом, корова… Нет, не вижу я смысла для него лезть в сомнительные авантюры.

— И что вы предлагаете, Евгений Родионович?

— Прекратить дело.

— На каком основании?

Следователь задумался.

— Нет у нас такого основания, — сказал Измайлов, не дождавшись ответа.

— Тогда что делать дальше? — в свою очередь, спросил следователь.

— Искать преступника. Подумайте, речь идет о товарах на такую сумму. Больше десяти тысяч! Не мелкий спекулянтишка! Размах! Чувствуется серьезная утечка где-то. А возможно, тут и не спекуляция. Хищение или контрабанда.

— Хорошо, а если приостановить? — не сдавался Глаголев. — На основании статьи сто девяносто пятой, пункт три, Уголовно-процессуального кодекса… «В случае неустановления лица, подлежащего привлечению к уголовной ответственности…» Пусть милиция, оперативники скажут свое слово. Им, как говорится, и карты в руки.

— Значит, хотите переложить груз на чужую спину? Найдете — хорошо, а не найдете… — Прокурор недовольно покачал головой. — Так не пойдет, Евгений Родионович. Поймите, оперативная служба милиции — это глаза, уши, нюх нашего брата следователя. А вы — мозговой центр! И призваны, обязаны направлять их поиск. К вам подключен отличный работник, Коршунов. Недостаточно — попросим еще.

— Не знаю, зачем нам обрекать себя на заведомо бесперспективное дело? — вздохнул следователь. — Потом придется продлевать срок расследования, объясняться… Или вообще ляжет грузом, как нераскрытое. А отчетность… — Он не договорил, поднялся.

— Странно, Евгений Родионович, что вы не рветесь в бой. Молодой, только начинаете как следователь. А ждете, когда факты и улики сами свалятся с неба. Не ждать их надо, а искать… Другого пути нет. Ясно?

— Попробую, — с кислой миной ответил Глаголев.

Когда дверь за ним закрылась, Измайлов подумал, что, с одной стороны, доводы Евгения Родионовича были довольно серьезными — случай с чемоданом мог оказаться неразрешимой проблемой, с которой, увы, сталкиваются порой следственные органы. Продление срока предварительного следствия, нераскрытые дела… Для отчетности — вещь неприятная.

«Ох уж эта статистика! — невесело размышлял Захар Петрович. — Разве можно за цифрами увидеть настоящую картину? Особенно в работе следователя. Сколько сил, сколько бессонных ночей и напряженных дней требуется иной раз для разоблачения и поимки преступника! И кто потом помнит само дело, его конкретные обстоятельства? Только следователь. В отчетах же лишь цифры, безликие и бесстрастные… К сожалению, именно по ним часто судят о работе и следователей и прокуроров. Правда, на последнем Всесоюзном совещании лучших следователей Генеральный прокурор Союза ССР заявил, что о следователях будут судить не по статотчетам, а по конкретным делам…»

Измайлов посмотрел на часы. Рабочий день давно кончился.

Когда он вышел из дверей прокуратуры, Май, стоя возле автомашины, сиял от удовольствия. Захар Петрович открыл дверцу рядом с водителем.

— Неужели не заметили? — огорченно произнес шофер, направляясь к своей дверце.

— А что? — удивился прокурор.

Май указал на бампер.

Измайлов оглядел машину и улыбнулся: над бампером красовались еще две фары. С желтыми стеклами.

— Каково, а? — торжествовал Май, когда они снова уселись в машину.

— По-моему, излишество, — осторожно заметил Захар Петрович.

— Как? Противотуманные фары — излишество? Вдруг придется выезжать рано утром на место происшествия?

— А-а, — протянул Измайлов, как бы соглашаясь с доводами шофера, а потом добавил: — Мне кажется, туманов в ближайшее время не ожидается.

— Готовь телегу зимой, а сани… — откликнулся Май, трогая с места. Такие фары только на газике Никулина да у вас, — гордо произнес он.

— У нас, — поправил Захар Петрович. — Где разжился?

— Натуральный обмен, — уклончиво ответил шофер.

— Красные «Жигули»? — вспомнил прокурор владельца машины, на которой на днях Май прикатил в прокуратуру.

— Да, — кивнул шофер.

— И компрессор он?..

— Любую запчасть достанет. Мировой парень.

По-видимому, эти расспросы смущали Мая, и он сменил тему.

— Телевизор вчера смотрели?

— А что?

— «Гусарская баллада» шла…

— Не дали досмотреть, — сказал Захар Петрович. — А фильм хороший. Что актеры, что сюжет, что музыка…

— А вы знаете, что в жизни такое было на самом деле? Переодетая в гусара девчонка воевала?

— Знаю, — кивнул Измайлов.

Май частенько задавал такие вопросы, на которые редко кто мог и ответить. Например: где живет самый старый житель на нашей планете? Или: в каком городе была сделана самая большая яичница?

Первое время Измайлов поражался такой широте интересов. Но постепенно «феномен» Мая был раскрыт: у него была страсть вырезать и коллекционировать сообщения из газет и журналов, которые печатались в таких рубриках, как «Понемногу обо всем», «Неизвестное об известном», «Разные новости», «Копилка курьезов». А память у водителя, к слову сказать, была прекрасная.

Как правило, Захар Петрович ответить на заданный вопрос не мог: нельзя же объять необъятное, как говорил Козьма Прутков. Но все-таки прокурор старался не упустить случая сквитаться с шофером.

— Знаю, — повторил Захар Петрович, заметив лукавый взгляд Мая. — В основе водевиля «Давным-давно», а это по нему сделали фильм «Гусарская баллада», лежит история Надежды Андреевны Дуровой.

Измайлову как раз недавно попала в руки книга «Записки кавалерист-девицы», написанная самой героиней Отечественной войны 1812 года.

— Верно, — кивнул Май, а в глазах — озорной огонек: рано, мол, торжествовать. — А ведь была еще одна отчаянная девица. Раньше Дуровой военной стала… Знаете?

Измайлов засмеялся: да, недооценил он Мая. И развел руками: сдаюсь, мол.

— Ту, другую, звали Тихомировой Александрой Матвеевной. А служила она капитаном в мушкетерском Белозерском полку, — начал рассказывать Май. Отчаянной храбрости была! Настоящий герой! Солдаты дивились, не зная, что она женщина. У-у! — протянул он восхищенно. — Вот о ком надо кино делать! И душевная была. Почти все свои деньги эта Тихомирова завещала солдатам своей роты…

— А как она умерла?

— Погибла… А сражение в том бою наши выиграли.

— Почему пошла в армию, не знаешь? — заинтересованно спросил Измайлов.

— Как не знаю. Тоже интересно, — с удовольствием «образовывал» своего шефа шофер. — Понимаете, был у Тихомировой родной брат. Как две капли воды на нее похожий. Служил он в том самом Белозерском полку. Однажды его вызвали в Петербург для сдачи экзаменов на офицерский чин… Куда ты, дура! — крикнул вдруг Май, резко тормозя.

Перед самым носом машины проскочила через дорогу собачонка. Шофер снова набрал скорость.

— Вот несмышленая, — продолжал ворчать он. — На чем я, Захар Петрович, остановился?

— Брат Тихомировой поехал в Петербург.

— Ага… Получил он, значит, чин поручика. Когда возвращался в полк, заехал по дороге домой. А дома беда. Семья разорилась, отец помер. Тоже был военный, майор. В отставке. А матери у них давно не было, сиротами росли… Ну, брат от сильного переживания тут же преставился. И осталась Александра Матвеевна одна. Совсем без денег. Жить не на что. Посоветовалась она с няней. И решила, что наденет мундир брата и поедет вместо него служить. Тем более, науку военную она знала, сызмальства увлекалась… Поехала. И скоро дослужилась до капитана. В этом чине и воевала. Стало быть, она и есть первая в русской армии женщина-офицер…

Май свернул к дому Измайлова.

— Ну, спасибо за интересную историческую справку, — улыбнулся Захар Петрович и попросил шофера завтра утром заехать к нему на час раньше обычного.

* * *

Евгений Родионович Глаголев пришел домой не в духе. Допрос Зубцова снова ничего не дал. Следователь заглянул к нему в мастерскую на рынке перед самым закрытием, и они просидели в подсобке часа два.

Снова, как в первый раз, Глаголев расспрашивал «Боярского» в подробностях об истории со злополучным чемоданом. У Евгения Родионовича было ощущение, что они играют в какую-то детскую игру — вопросы и ответы знал и допрашивающий, и допрашиваемый. «В котором часу зашел?», «Когда вышел?», «Раньше его видели?», «Не говорил ли он, зачем пришел на рынок?», «Здешний ли?»…

И теперь, дома, Глаголев швырнул кожаную папку на журнальный столик, переоделся и плюхнулся в кресло. Рената, жена Евгения Родионовича, занималась на кухне маникюром: Глаголев не терпел запаха ацетона, которым снимался лак с ногтей.

Так он и сидел, смотря в одну точку на стене, ожидая, когда позовут обедать.

— И какой только идиот мог придумать такой рисунок?! — вслух выругался он, глядя на обои.

Говорят: сапожник без сапог… Так и у Глаголевых. Въехали в квартиру почти три года назад, а у Евгения Родионовича все не доходили руки до нее. На машиностроительном заводе отгрохал парк — загляденье! Здание и дворик прокуратуры под его руководством превратили в конфетку. А у себя — все те же лишенные цвета обои, какая-то невообразимо-казенная краска на дверях и в кухне…

— Рената! — не выдержал Глаголев.

Она вошла в комнату в брючном домашнем костюме из яркого ситца с легкомысленным рисунком — игрушки, зверята, мячи.

— Проветриваю кухню, скоро будем есть, — сказала жена, помахивая в воздухе растопыренными пальцами с ярко-красным лаком на ногтях.

— Ну я же просил… — морщась, протянул Евгений Родионович.

— Что? — Рената испуганно оглянулась.

— Не надевай эти дур-рацкие тряпки! — кивнул он на костюм. — Как в цирке, ей-богу!

— Жарко… — оправдывалась жена. — Понимаешь, это у меня самый легкий…

— Неужели у тебя нет вкуса?

Евгений Родионович пошел на кухню. Рената двинулась за ним. И хотя окна были открыты настежь, чувствовался запах ацетона.

— Черт с ним, — сказал Глаголев, втянув носом воздух. — Что там у тебя, давай…

Пока жена спешно накрывала на стол, Евгений Родионович с грустью думал, что злится он зря. И причиной тому не только разговор с Измайловым. Рената опять красила ногти. Почему-то всегда, когда он заставал ее за этим занятием, в нем поднималось чувство, которое он скрывал не только от других, но и от себя. Чувство это — ревность.

Да, Евгений Родионович ревновал. Рената была очень красивая.

Однажды на уроке эстетики еще тогда, в училище, преподаватель затеял нечто вроде диспута — как кто понимает смысл прекрасного. Было много ответов. Но один из них — высказал его самый высокий и красивый из учеников — запал в душу Евгения Родионовича навсегда: «Красота — это то, чем хочется обладать…»

Глаголев любил бывать в компаниях, но при этом всегда переживал Рената неизменно оказывалась в центре внимания мужчин. Ее засыпали комплиментами, чаще других приглашали танцевать.

На улице он замечал, что редко кто из представителей сильного пола не обращал внимания на Ренату. С одной стороны, его переполняло чувство гордости, что у него такая жена, а с другой — тревожило, не вскружит ли это ей голову, и тогда…

Евгений Родионович понимал: ревность — дурные эмоции, унижающие прежде всего его самого. Но ничего с собой поделать не мог. Хотя поводов для ревности со стороны Ренаты никогда не было.

Но в том-то и дело, Глаголев это тоже отлично знал: для ревности даже не надо причин. Она существует, владеет тобой — и все тут…

Ну, взять хотя бы маникюр. Приятно видеть красивые женские руки. Однако у него почему-то возникали эгоистические доводы: ему жена нравится и без всякой косметики. Тогда зачем? Для других? Чтобы нравиться другим?

«Глупо, конечно, глупо», — печально думал Евгений Родионович, совершенно без аппетита съев жаркое, отлично приготовленное Ренатой.

Поели молча. Евгений Родионович, бросив скупое «Спасибо», пошел в комнату. Рената стала мыть посуду.

Глаголев открыл кожаную папку. Взял последний протокол допроса Зубцова (после мастерской он сразу пошел домой), попытался читать, но отложил — появилась резь в глазах. Евгений Родионович решил дать им отдых. В последнее время он стал замечать, что зрение сдает все больше. Поход к окулисту был неутешителен — тот повздыхал, посоветовал серьезно лечиться, не нервничать и выписал еще более сильные очки.

Глаголев старался отогнать от себя печальные мысли, посещавшие его все чаще и чаще: он, кажется, медленно, но неуклонно слепнет. Порой Евгений Родионович и вовсе приходил в отчаяние: что же будет дальше? Работа следователя требовала много писанины, да и читать приходилось массу книг, следить за специальными журналами. Нельзя же отставать от времени. Что же касается нервов…

— Работаешь? — спросила Рената, которая закончила свои дела на кухне и вошла в комнату.

— Немного, — откинулся на спинку кресла Евгений Родионович. Он боялся говорить жене, что творится с его глазами.

— Я посижу? Тихо?..

— Да-да, — кивнул он, делая вид, что знакомится с протоколом.

Жена достала пяльцы с натянутой на них голубой шелковой материей и неслышно примостилась на другом кресле возле журнального столика.

Проворно сновали ее длинные, тонкие пальцы, нанося на ткань затейливый узор. Ветер легонько шевелил занавес на окне. И от этого спокойствия и уюта у Глаголева постепенно стало оттаивать на душе.

Евгений Родионович захлопнул папку. Рената словно ждала этого момента.

— Устал? — спросила она участливо.

— Просто был злой, — с деланной веселостью ответил он. Действительно, к лешему все! Работу, допросы, вопросы…

Но на самом деле он хотел говорить о том, что его угнетало на работе. Идеальнее слушателя, чем Рената, для этого не найти.

— Странный человек все-таки Измайлов, — продолжил Евгений Родионович. — Приношу ему сегодня дело, без сучка без задоринки, готовенькое, можно прямо в суд. Преступник сознался, улики, факты — комар носа не подточит…

— О парнишке? — несмело спросила Рената. — Который украл конфеты в гастрономе?

Она всегда была в курсе мужниных дел (в пределах, как говаривал сам Евгений Родионович, допустимого). И все же спрашивала всегда осторожно.

— О нем, — кивнул Глаголев. — И что же ты думаешь? Измайлов предложил прекратить!

— Да ну? — округлила глаза жена.

— Вот именно! А другое дело, ну, с этим чемоданом…

— На рынке?

— Да. Требует продолжать, а что продолжать-то! Безнадега полная.

— Как же так, Женечка? — искренне сопереживала жена. — И ты не мог доказать Захару Петровичу?

— По-своему он, конечно, прав, — сказал Глаголев, вспоминая разговор с прокурором. Слова Измайлова о его, Глаголева, небоевитости задели, что ли, Евгения Родионовича. — Однако…

Договорить он не успел, в дверь позвонили.

Рената пошла открывать. Из коридора донесся высокий женский голос с удивленной интонацией. Глаголев сразу же узнал его: это была Светочка Щукина, единственная по-настоящему близкая подруга Ренаты. Светочка работала чертежницей в КБ машиностроительного завода, где служила и Рената. Отец Светы был начальником сборочного цеха на том же заводе.

— Добрый вечер, Женя! — поздоровалась Светочка, легко впархивая в комнату. — Сумерничаете?

— Здравствуй, — приветливо кивнул Евгений Родионович.

Светочка села в кресло, грациозными движениями расправив юбку. Увидев пяльцы на журнальном столике, сказала:

— Семейная идиллия, да? Муж отдыхает, жена вышивает?

— А что, не в духе времени? — ответил Глаголев. Сколько он знал Светочку, все никак не мог понять: задает ли она очередной вопрос или это просто ее манера разговаривать.

— Женатикам это как раз и требуется, — сказала Щукина. — Для снятия всяких стрессов.

Светочка была бесхитростной девушкой — что на уме, то, как говорится, и на языке. Евгений Родионович считал ее легкомысленной, а Рената уверяла, что Светочка не так проста, как кажется: читает серьезные книги, думает поступать в заочный институт. Разговоры насчет института шли каждый год, но, вместо того чтобы ехать сдавать вступительные экзамены, Светочка каждой осенью отправлялась в Крым, Ялту, где отдыхала «дикарем», после чего привозила массу впечатлений, делиться которыми ей хватало до следующей поездки.

У Светочки было миловидное лицо, неплохая фигурка. До того как она подружилась с Ренатой, одевалась ярко и безвкусно. Теперь же на ее наряды было приятно смотреть — модно и скромно, в чем была немалая заслуга Ренаты.

— В воскресенье небось будете торчать у семейного очага? — спросила Светочка.

— А куда денешься? — ответила Рената. — Уборку надо сделать, постирать…

— Господи, разве это жизнь? — вырвалось у Светочки. — На природу надо! Погода — самый раз… Может, решитесь, женатики? Завалимся в лес, палатку возьмем… Шашлычки…

— В туризм ударилась? — усмехнулся Евгений Родионович. — Рюкзачки, палаточки…

— Зачем так примитивно? — наморщила носик Светочка. — На авто. Не в каменном веке живем. А?

— «Жигули» по лотерее выиграла? — съехидничал Глаголев.

— Ну да! — серьезно воскликнула Щукина. — По лотерее я только рубли выигрываю, да и то не каждый раз… Знакомый один приглашает. Отличный парень! Соглашайтесь, а то желающих много…

— Спасибо, Светочка, — сказал Евгений Родионович. — С удовольствием бы… Но действительно дела есть.

Светочка в присутствии Глаголева настаивать не стала. Она хорошо знала, что его очень трудно вытащить даже просто в компанию. А тут пикник. Светочка подозревала, что Евгений Родионович ревнует жену, но она даже не могла предположить, что причина сегодняшнего отказа заключалась не только в этом.

— Пойду полью цветы на кухне, — сказал Глаголев, поднимаясь с кресла.

Он понимал, что женщинам хочется поболтать о своих секретах, и решил не мешать.

* * *

Знакомясь на следующий день с материалами дела о найденном в радиомастерской чемодане, Глаголев обратил внимание, что последние показания Зубцова, полученные на вчерашнем допросе, в отдельных деталях расходятся с прежними.

Так, на первом допросе мастер сказал, что неизвестный был в коричневом костюме, у него были серые глаза. А в среду показал: костюм коричневый, в полоску, а глаза, кажется, голубые. Сначала Зубцов ничего не говорил об особенностях речи незнакомца, а в последний раз вдруг вспомнил, что тот немного картавил.

Евгений Родионович решил допросить Зубцова еще раз.

— Что вы хотите, товарищ следователь, — оправдывался мастер. — Я того мужчину видел максимум, ну, пять минут… И вот теперь даже засомневался, какие у него действительно глаза и что на голове у него было… А вот насчет того, что картавил, утверждаю категорически…

— Почему же вы не указали сразу на такую важную деталь? — допытывался Глаголев.

— Бог его знает! — в простоте душевной ответил Зубцов. — Память дьявольская штука. Не поверите, но я только сейчас вспомнил, что у того мужика на правой руке был перстень. Печатка. И знаете, почему припомнил? Увидел на вас обручальное кольцо. По ассоциации, значит…

— А на печатке монограмма была? Ну, буквы?

— Да, что-то выгравировано. Вензеля какие-то. А конкретно… радиомастер развел руками.

Евгений Родионович задал Зубцову еще несколько вопросов и закончил допрос. Для следователя так и осталось невыясненным, что могли означать расхождения в показаниях свидетеля. Может это действительно было случайно, «шутки» памяти или…

Вот это «или» не давало покоя следователю. Он думал об этом постоянно. Тут могло быть два объяснения. Первое — Зубцов знал человека, оставившего чемодан, и сознательно скрывал его приметы, отчего и путался.

Второе — незнакомец являлся мифом, выдуманным для милиции и него, Глаголева. И описание внешности неизвестного — плод воображения Зубцова. В таком случае он просто-напросто плохо запомнил выдуманный образ.

Евгений Родионович придумал один ход, который, возможно, помог бы разобраться с Зубцовым, — предложить ему помочь составить фоторобот неизвестного. Как это делается в лаборатории: монтируют из различных фрагментов лицо — глаза, нос, губы, волосы и так далее. Интересно, совпадет фоторобот со словесным портретом незнакомца со слов радиомастера? И как поведет себя Зубцов? Да, он обязательно сделает это в понедельник…

Засыпал Глаголев в ночь на воскресенье с легким чувством удовлетворения оттого, что какое-то решение, кажется, было найдено.

И, когда зазвонил телефон, Евгений Родионович с трудом расстался со сном. За окном было раннее утро. Он был еще во власти сновидений, услышав в трубке ровный голос:

— Товарищ следователь, беспокоит дежурный — старший лейтенант Ивасько…

— Да-да, слушаю, — прохрипел со сна Глаголев, прикрывая ладонью трубку, чтобы не беспокоить жену. Бесполезно, конечно, Рената проснулась тоже.

— Выслал за вами машину, — продолжал дежурный по милиции. — На двенадцатом километре — дорожно-транспортное происшествие… Со смертельным исходом… По рации передали, что вам следует прибыть на место…

На двенадцатом километре от Зорянска, на крутом повороте у обочины шоссе, уже стояли «скорая помощь», «Волга» и мотоцикл Госавтоинспекции.

— Внизу, — показал подъехавший инспектор ГАИ с рулеткой в руках: он сам что-то рассматривал на асфальте.

Глаголев посмотрел вниз. Там, под высоким обрывом, стояли несколько человек в милицейской форме и кто-то в белом халате. А чуть подальше, где кустарник рос гуще и курчавились три коренастых дуба, виднелся светлый кузов автомобиля.

Отыскав пологое место, Евгений Родионович с трудом спустился, едва не полетев кувырком.

— Здравия желаем, Евгений Родионович! — приветствовал его заместитель начальника зорянского ГАИ Талызин.

Откозырнули следователю старший сержант в дорожной каске и молоденький лейтенант с фотоаппаратом.

Возле машины, как-то нелепо приткнувшейся вдавленным радиатором к стволу дуба, стояла Мария Федоровна Хлюстова — судебно-медицинский эксперт.

Когда Евгений Родионович увидел автомобиль, сердце у него забилось явно учащенно: синий низ, верх цвета слоновой кости…

«Жигуленок» Зубцова. Он был какой-то осевший, со скошенной крышей. Заднее стекло затянуто паутиной трещин, а лобовое отсутствовало. Крышка багажника стояла торчком.

— Вот наша жизнь, — вздохнул замначальника ГАИ. — Вчера только разговаривал с ним… Сосед…

Глаголев, все еще ошеломленный увиденным, лишь кивал. А сам думал о том, что фоторобота, который он задумал составить с Зубцовым, уже никогда не будет. Но все заглушала главная мысль, бившаяся в голове: что это за авария — действительно несчастный случай или смерть радиомастера каким-то образом связана с делом, возбужденным в прокуратуре?

Глаголев и Талызин подошли к Хлюстовой. Судмедэксперт поздоровалась со следователем и спросила:

— Будем начинать осмотр?

— Да, — кивнул Евгений Родионович. — Конечно.

Дверца со стороны водителя была открыта и, перекореженная, болталась на одной скобе.

Зубцов лежал на сиденье, свесив голову под щиток. Одна нога безжизненно зацепилась за рычаг переключения скоростей. Левая рука неестественно завернулась за спину.

Хлюстова констатировала, что смерть наступила три-четыре часа назад. В результате множественных повреждений головы, грудной клетки и конечностей.

— Перевернулся поди раз десять, вон сколько летел, — показал рукой наверх Талызин. — Било, сердечного, как колотушку…

Евгений Родионович глянул на обрыв, по которому спустился вниз, метров пятьдесят, не меньше.

Мария Федоровна отметила также, что погибший был в состоянии алкогольного опьянения.

— И много выпил? — поинтересовался Глаголев.

— Трудно сказать, — пожала плечами Хлюстова. — Вскрытие покажет.

Автомобиль и труп были сфотографированы с разных точек. Все поднялись наверх. И там работник ГАИ, обследовавший дорогу, приблизительно обрисовал Глаголеву картину аварии.

Зубцов ехал, судя по всему, из города. Перед поворотом был спуск. То ли водитель уснул, то ли не справился с управлением — машина не вписалась в поворот и слетела в обрыв.

— И надо же было так напиться, — закончил он. — Ведь перед поворотом знак. Недавно новый поставили, со светящейся краской…

* * *

Измайлову часто приходилось выезжать по делам за пределы города. Так случилось и в этот понедельник. Не заезжая на службу, он выехал с проверкой в поселок Житный.

Проверка отняла больше времени, чем предполагал Захар Петрович. Он едва успел на заседание горисполкома. На нем присутствовал и начальник горотдела внутренних дел. После заседания Никулин подошел к Измайлову.

— Слышали? С Зубцовым?..

— Нет, — насторожился прокурор. — А что?

— Разбился сегодня ночью на своей машине. Насмерть. Говорят, был пьяный, — заключил майор.

…Как только Захар Петрович приехал на работу, к нему тут же зашел Глаголев.

— Зубцов… — начал было следователь.

— Знаю, — перебил его Измайлов. — Как вы считаете, что это?

— Трудно сказать, Захар Петрович… Похоже, что несчастный случай. Поддал прилично, а там крутой поворот…

— Но вы меня уверяли, что Зубцов не пьет? И соседи это подтвердили.

— В жизни все бывает. Как говорится, раз на раз не приходится…

— Может, у него были веские основания для того, чтобы напиться?

— Наверняка. Честно говоря, на последнем допросе мне показалось, что он нервничал.

— Из-за того, что его допрашивали?

— Допрос есть допрос. Приятного мало. Тут даже человек с абсолютно чистой совестью не всегда может вести себя спокойно… А вопросы я задавал Зубцову щекотливые…

И Глаголев рассказал прокурору, какие у него возникли мысли по поводу расхождений в показаниях радиомастера.

— Вот видите, Евгений Родионович, основания подозревать Зубцова в причастности к чемодану есть… И эта авария… Давайте подумаем: а если это не несчастный случай?

— Да, могло быть и самоубийство, — сказал следователь.

— На какой почве?

— Может, из-за чемодана… И вот еще что. Я вспомнил одну деталь. Когда старший лейтенант Коршунов спрашивал соседей, те сказали: женщины у Зубцова разные бывают. Не запутался ли он с ними? Или довела его какая-нибудь голубка. Вот он напился — и в обрыв…

Выслушав Глаголева, Измайлов спросил:

— А убийство вы исключаете?

Евгений Родионович задумался.

— В принципе — возможно и убийство, — ответил он не очень уверенно. Если принять во внимание, что Зубцов единственный человек, который знает правду о чемодане… — Он вздохнул. — Гадать можно сколько угодно. Но нужно ли, Захар Петрович? По-моему, теперь у нас есть все основания прекратить дело.

— Значит, предлагаете ничью? — усмехнулся Измайлов.

— Кому? — удивился Глаголев.

— Тем, кто стоит за этим чемоданом… Знаете, Евгений Родионович, ничьи я признаю только в спорте… Да, Зубцов мертв. Но ведь другие живы. И вы предоставляете им возможность свободно жить и дальше творить свои делишки…

— Но концы обрублены!

— А может, теперь новые появились? Хотя бы в результате этой аварии. И вещи. Забыли? Эти самые джинсы, майки, сумки! Представляете, может быть, где-то ищут этот кончик! Пусть в другом городе, в другой республике. Ищут следственные органы, а нащупать не могут. А вы держите его в руках… Поймите, Евгений Родионович, возможно, Зубцов только вершок… А нам надо копать глубже. Да, да! Глубже! До корешка! Вы же цветовод, должны знать: не вырви сорняк с корнем, он заглушит все. Так ведь?

— Так, Захар Петрович, — согласно кивнул Глаголев.

— Я понимаю, иной раз трудно докопаться… Я недавно читал: самые короткие корни у мхов — меньше сантиметра. А самые глубокие — у одной акации в Африке, до девяноста метров! В том деле, с парнишкой, что залез в гастроном, — корни видны сразу. Неблагополучная семья, некуда себя деть в свободное время, детская, если хотите, несмышленость… А вот какая глубина у истории с этим чемоданом — пока не ясно. Знаете, молодежь хочет одеваться модно. Ну по душе ей эти разрисованные майки да джинсы. В печати по этому поводу уйма выступлений, мнений и критики. А кто-то не захотел вникнуть, кто-то побоялся трудностей, кто-то неправильно спланировал, в результате — дефицит. А раз дефицит, этим пользуются нечестные люди… Каким образом? Я уже говорил вам: возможно контрабанда или же воруют импортный товар на складе, а может, скупают в магазине, чтобы пустить налево втридорога… А может… — Захар Петрович улыбнулся. — Помните, у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке»? Вся якобы контрабанда делается в Одессе на Малой Арнаутской… Но для этого надо где-то доставать ткань, подпольно шить… Видите, сколько проблем стоит за одним фактом чемоданом, набитым дефицитным товаром…

Глаголев ушел, не став возражать прокурору: то ли согласился с его доводами, то ли счел это делом безнадежным. А Захар Петрович еще некоторое время размышлял о том, почему у Евгения Родионовича в последнее время такая апатия. Вероника Савельевна как-то сказала, что Глаголев был в больнице по поводу зрения и после этого вернулся сам не свой.

«Если действительно так серьезно с глазами — до работы ли ему? подумал Захар Петрович. — Это как дамоклов меч, все время ждешь, когда опустится…»

Измайлов решил было, что надо поговорить с Глаголевым под душам, но отмел эту мысль — не обидеть бы следователя. Еще подумает, что это намек уйти со службы. А у них в прокуратуре города и без того не заполнена одна вакансия на должность следователя. С кадрами туго.

Потом Захар Петрович вспомнил, что надо позаботиться о билете на поезд: в четверг ему ехать в Рдянск на конференцию. Он вызвал шофера. Когда Май зашел, Захар Петрович, увидев его перепачканные руки, решил, что тот снова возится с машиной. И не ошибся. Но Май сказал, что во дворе стоит машина его приятеля, который помогает ему ремонтировать коробку скоростей, и что они съездят вместе на вокзал на его «Жигулях».

— Каким поездом поедете? — уточнил Май.

— Нашим, — сказал прокурор.

— Будет сделано, Захар Петрович, — деловито произнес шофер, беря деньги.

А уже буквально через три-четыре минуты Измайлов увидел выезжавшие со двора прокуратуры красные «Жигули», на заднем сиденье которых он узнал своего шофера.

До Рдянска можно добираться скорым поездом и местным, так называемым рабочим, который шел до областного центра в три раза дольше, кланяясь всем светофорам и останавливаясь на каждом полустанке. Скорый же проезжал Зорянск рано утром. А Захар Петрович не желал терять половину рабочего дня. Тем более, четверг — приемный день. Записалось много народу. Так что местный поезд его устраивал больше — отходил в четыре дня и прибывал в Рдянск в девятом часу вечера.

Через час Май вернулся с вокзала и привез билет.

* * *

В оставшиеся до четверга дни на Измайлова навалилась масса дел. Да еще надо было закончить доклад. Как у студента перед экзаменами, ему не хватало одного дня. Последнюю ночь Захар Петрович почти не спал, все шлифовал свое выступление… Как-никак будут проверять…

Приехав на работу, он тут же начал прием посетителей.

Первой зашла к нему старушка. С жалобой на квартиранта, который выжил ее из дома, прикрываясь положением опекуна. Со слезами на глазах она рассказала, как несколько лет назад пустила жить к себе молодого здорового парня. И плату положила самую малость, пять рублей в месяц, отведя ему лучшую комнату.

— Больная я, старая, — делилась своим горем старушка. — Некому дров наколоть, печь зимой истопить. Да и боязно одной. Пусть, думаю, селится, живая душа в доме… Поначалу вежливый был, внимательный. Польстилась я на ласковые слова, прописала. Подала заявление в горисполком, что в опекуны беру… Он подружку привел, говорит, как бы жена ему. Однако в загсе не были. Ладно, думаю, дело молодое. Пусть живут у меня. И если с одной, так это лучше, чем по разным шастать. Как-никак вместе три года прожили, бабой Клавой звал меня. Говорил: вы мне как родная… Появилась в доме его разлюбезная, и все пошло по-другому. Переменился Сергей. Под ее дуду стал выплясывать. Сначала горницу заняли, меня в закуток определили. А краля эта бесстыжая и вовсе, видать, хочет меня со свету сжить. Чуть что, попрекает. Вон, говорит, сейчас молодые косяками помирают, а вы, говорит, небо коптите. Потом знаете что удумали? Дверь из моей каморки заколотили и прорубили другой ход. Чтобы, значит, у них свой был, а у меня свой. Я стала противиться, а злыдня эта заявляет: Сережа, мол, опекун, стало быть, вроде сына, и на дом имеет право, как близкий родственник, наследник как бы… А теперь и вовсе выгнали. У дальней родственницы живу… Что же такое деется, товарищ прокурор?

Измайлов стал успокаивать старушку, разъяснив, что положение опекуна и временная прописка не дают квартиранту никаких прав на ее дом и другое имущество. Согласно закону, опекунство — дело благородное, бескорыстное, и ни о каком наследовании не может быть и речи. Прокурор заверил, что будут приняты безотлагательные меры против обнаглевшего опекуна и его подруги.

Захар Петрович решил также ходатайствовать перед горисполкомом о лишении квартиранта старушки опекунства.

Затем зашла женщина с парнишкой лет шестнадцати. Посетительница попросила Измайлова помочь устроить племянника (племянник при этом не произнес ни слова) в общежитие машиностроительного завода, на котором он теперь работает, закончив ПТУ. Парнишка был родом из деревни, а у нее маленькая комнатка, тесно.

Записав фамилию парня, Измайлов взялся помочь в этом деле.

Около часа дня зашла последняя посетительница.

Когда она появилась на пороге, Измайлов узнал ее сразу. Последний раз она была у него полгода назад. Худенькая, невысокая, с тонкими чертами лица, с печальными глазами и обреченными складками возле уголков рта. И фамилию прокурор вспомнил тотчас же, Будякова.

Муж — пьяница. Работает на машиностроительном заводе слесарем. После принудительного лечения решением народного суда его ограничили в дееспособности. Короче, теперь зарплату Будякова на заводе выдавали на руки его жене.

Если она снова решилась прийти сюда, значит, муж принялся за старое…

— Опять пьет? — спросил Измайлов.

— Об этом уж стыдно и говорить, — тяжело вздохнула Будякова. — Я по другому вопросу, товарищ прокурор.

Она развернула подрагивающими пальцами листок, вырванный из школьной тетради, и протянула Измайлову. Захар Петрович взял теплую и чуть влажную бумажку. Нетвердый, почти детский почерк. «Мама! Уезжаю далеко и буду работать. За меня не беспокойся. Жить в нашем городе больше не могу из-за отца. Мне стыдно, когда меня дразнят ребята: „Аркашка — сын алкашки“. Ты не волнуйся и не плачь. Я скоро вызову тебя к себе. Аркадий».

Измайлов вспомнил и сына Будяковых. Пронзительно четко. Это было возле универмага. Именно там. В плоскости зеркальной витрины отражался мокрый асфальт. Шел дождь. Вечерело. Чей-то тихий голос остановил его, задумавшегося, торопившегося домой. «Здравствуйте, товарищ прокурор». Он тогда не решился спросить у Будяковой, помогло ли мужу лечение и как дела в семье. Потому что рядом стоял подросток. С длинными мокрыми волосами. Он был выше матери, этот Аркадий. Курточка кургузо сидела на его мальчишеских плечах, рукава были выше запястья. Да, какая-то обделенность бросалась в глаза. Наверное, оттого, что за его спиной за зеркальным стеклом витрины манекены кичились новенькими костюмами и куртками…

— Я так боюсь за него, — тихо всхлипнула Будякова. — Аркашке-то нет еще и пятнадцати годков… Где-нибудь сейчас голодный… Или чего доброго со шпаной познается…

Захар Петрович слышал об этой семье и от своей жены. Галина была классным руководителем Аркадия.

«Надо бы поговорить с Галей о нем подробней», — отметил про себя Измайлов. А посетительнице сказал, припомнив вдруг ее имя и отчество:

— Да вы успокойтесь, Зинаида Афанасьевна… Куда мог пропасть ваш сын?

— Если бы я знала, товарищ прокурор. — Она так же тихо перестала плакать и старалась незаметно утереть слезы. — Как пропал в ту пятницу, так до сих пор нету… Совсем ведь малой…

— Может, к родственникам подался?

— Я уже ездила в деревню. Всех дружков поспрошала. Никто ничего не знает… Помогите отыскать Аркашу. Не дай бог к дурной компании прилепится… Он доверчивый…

— Поможем. Конечно, поможем, — поспешил ответить Захар Петрович. Хотя в чем-то главном он вряд ли в силах был помочь. Корень зла куда более недоступен, чем поиск мальчика. Измайлов с горечью спросил: — Ну зачем же вы даете мужу на выпивку? Знаете же его…

— Что вы, товарищ прокурор, не даю, — испуганно воскликнула Будякова. — Даже на обед. Бутерброды делаю, котлетку заверну, молоко… Я ведь знаю, как ему доверять…

— Тогда на какие деньги он пьет? Вещи выносит из дому?

— Господи, что у нас продашь? Пьет на то, что на заводе получает.

— Как? Ведь зарплату выдают вам?

— Это верно, зарплату мне. Спасибо вам, хоть немного легче стало… А сверхурочные платят ему.

— Не понимаю. Все, буквально все, что он зарабатывает, должны выплачивать только вам. Ясно? По решению суда…

Будякова недоверчиво посмотрела на Измайлова.

— А Яков говорит, что заработок за субботу и воскресенье — его деньги. Отдых, говорит, и мое здоровье в те деньги вложены.

— Странно. Ему на суде все объяснили, не так ли?

— Почему же тогда по выходным дням прямо в цеху выдают?

— Это нарушение! Понимаете? Не должны!

— А все-таки выдают…

— Хорошо, мы это проверим… Скажите, часто ему приходится работать по выходным?

— Да почти каждую субботу. И по воскресеньям случается. — Будякова задумалась, молча пошевелила губами и стала загибать пальцы: — В прошлом месяце, значит, три раза было. В позапрошлом… Не помню, товарищ прокурор, сколько точно, но получается, что дети отца и не видят-то. Или на работе, или пьяный. Какое же может быть воспитание? Я ведь тоже работаю. И еще обстирываю, обшиваю семью. А магазины? Пока все очереди отстоишь… Мальчишки мои в женихи вымахали. Отцовский присмотр нужен, твердая мужская рука…

— Это верно, — кивнул Измайлов. — Может быть, муж обманывает вас, что по выходным на работе? Не таскает с завода?

— Яков? Что вы, товарищ прокурор. Пьет, это есть. Но чтобы воровать… — Она покачала головой. — И если бы только он один работал. У Лизы Петренко, соседки, муж с моим в одном цеху. Только Лизаветин-то с умом, на машину уж накопил. А Яков все несет в магазин, что возле завода… Выходит, товарищ прокурор, эти самые сверхурочные умным на пользу, а другим — на горе…

Слушая посетительницу, прокурор размышлял о странной практике на машиностроительном заводе. Будякову не имели права выдавать на руки какие бы то ни было деньги, тут нарушение явное. А вот обилие сверхурочных работ настораживало. В прошлом году прокуратура проводила проверку на заводе. И одной из серьезных претензий к руководству как раз и являлся вопрос о сверхурочных. Самсонов обязался исправить положение. И прокурор был уверен, что тот свое слово сдержит…

— Хорошо, Зинаида Афанасьевна, — сказал Захар Петрович. — Насчет Аркаши я свяжусь с милицией. И разберемся, почему это сверхурочные выдают вашему мужу.

— Спасибо, товарищ прокурор. Вы уж не серчайте на меня, надоела небось вам. То с мужем беспокоила, теперь вот новые хлопоты. Не знаю даже, как вас и благодарить за внимание ко мне…

Будякова ушла. Захар Петрович посмотрел на часы. Пора было ехать домой собираться в дорогу.

Он вызвал помощника прокурора Ракитову и дал задание заняться заявлением Будяковой о пропаже сына.

— И еще, Ольга Павловна, просьба… Муж этой самой Будяковой работает на машиностроительном. Решением суда он ограничен в дееспособности. Проверьте, пожалуйста, почему деньги за сверхурочные выдают ему на руки.

Ракитова записала задание в блокнот.

— И вообще, — сказал Измайлов, — посмотрите, как обстоят дела у Самсонова с выполнением трудового законодательства.

— А что? — насторожилась Ольга Павловна.

— Не слишком ли много сверхурочных работ?

— Странно, — заметила Ракитова. — Опять? Откуда такие сведения?

— Будякова говорит, муж почти каждую субботу на заводе. А частенько и воскресенье прихватывает…

— Я ведь в прошлом году проверяла. Помните, направили директору представление. Неужели снова нарушает? Может, Будякова что-то путает?

— Это вам и следует выяснить, Ольга Павловна. А Будякова — женщина бесхитростная. Я ей верю… Сходите на завод, посмотрите. Бумаги бумагами, а живые люди — с ними поговорить очень полезно…

— Сегодня пойти?

— Нет, думаю, лучше появиться там в субботу. А если будут работать и в воскресенье тоже загляните. Воскресенье у нас, кажется, тридцатое июня?

— Да, — кивнула Ракитова. — Понимаю, конец месяца и квартала.

— В такие дни — самый аврал, — добавил Измайлов.

Они вместе вышли из кабинета.

— Ну, кому передать привет в области? — спросил Измайлов.

— Ой, Захар Петрович, некому, — улыбнулась Ракитова.

— А просьбы какие-нибудь будут?

— Никаких. Желаю вам хорошо выступить на конференции…

Простившись с помощником и секретарем, Захар Петрович поехал домой.

* * *

Зайдя в прохладу квартиры, Захар Петрович услышал звуки, напомнившие вдруг детство. Исходящие паром, недавно оттаявшие поля, запахи весны и щемящая душу песня с высокого чистого неба, где живым треугольником проплывали птицы…

— Наш-то больной повеселел, — встретила его жена.

— Слышу, — улыбнулся Измайлов. — Курлычет. У нас в Краснопрудном все — от карапузов до стариков всегда высыпали на улицу, когда пролетали журавли…

— Постой, постой, — перебила его Галина Еремеевна. — Курлычет… Курлыка. Володя! — обрадованно крикнула она. — Отличное имя.

Галина Еремеевна и Захар Петрович вошли в комнату сына. Он лежал на коврике, что-то чертя на листе ватмана. Рядом сидел журавль на старом пальто Захара Петровича и вертел головой на длинной шее.

— Курлыка? — спросил Володя. — Подходит! В самый раз!

— А мы-то голову ломали, — сказала Галина Еремеевна. — Какие только клички ни придумывали…

Измайлов не удержался, погладил птицу по голове. Потом присел на корточки возле сына.

— Что это ты изобретаешь? — спросил он сына.

— Протез. Для Курлыки, — кивнул он на журавля. — Понимаешь, он должен быть легкий, крепкий и удобный.

— И гигиеничный, — добавила Галина Еремеевна.

— Вот эту часть, — показал Володя на чертеж, — сделаем металлической. А низ — деревянный.

— А какой именно металл? — уточнил отец.

— У меня есть алюминиевая трубка. Как раз нужного сечения. А для подпятника, что ли, простую пробку из-под шампанского.

— Скользить будет. По-моему, нужно мягкую резину, — сказал Захар Петрович.

Володя подумал и кивнул:

— Да, ты прав.

— Ладно, обсудите потом, когда отец вернется из командировки, сказала Галина Еремеевна. — А сейчас быстренько за стол! Не то, Захар, опоздаешь на поезд.

За столом Измайлов рассказал, что на приеме у него была Будякова.

— Боже мой, вот несчастная женщина! — переживала Галина Еремеевна. Я как чувствовала! Аркаша сегодня должен был дежурить в нашем «Белом Биме» и не пришел. Я попросила девочек зайти к нему, узнать, не заболел ли. А он, оказывается, сбежал из дому. — Она покачала головой. — Я обязательно зайду сегодня к Будяковым.

— Зайди, зайди, — одобрил Захар Петрович. — Она очень переживает. Да и каждый бы на ее месте… Сын ведь…

— А что с него взять — ненормальный, — сказал вдруг Володя. — На Богдановку его, чтобы не бегал…

— Не смей так говорить! — взорвалась мать. — Да, он не совсем здоров. Но не издеваться надо, а сострадать!..

Аркаша был действительно не совсем полноценный, как считали врачи, в результате отцовского алкоголизма. Его оставляли на второй год два раза в одном классе, стоял даже вопрос о переводе Будякова в спецшколу, которая находилась на Богдановской улице. Но Галина Еремеевна отстояла его: там, по ее мнению, окончательно затормозилось бы его развитие.

— Но ведь о нем все так говорят! — удивился Володя.

— Вот и плохо, что все! А ты не должен! — продолжала возмущаться мать. — Пойми, это не вина, а беда. Горе! И откуда у тебя такое бессердечие?

Володя демонстративно встал.

— Сиди… Ладно, будет вам, — примирительно сказал Захар Петрович; ему не нравилось, как говорит о мальчике Володя, но не хотелось уезжать с испорченным настроением.

Однако проводы были все-таки скомканы. Володя, обиженный, ушел к себе в комнату. Галина Еремеевна тоже была раздражена.

— Вот пижама, — показывала она мужу, что где лежит в чемодане. — Вот рубашки… Не понимаю, Захар, почему сейчас подростки такие жестокие?

— Может, просто безапелляционные? — успокаивал жену Измайлов.

Галина Еремеевна вздохнула.

— Наверное, ты прав. — Она понизила голос, чтобы не услышал сын: Может, зря я на него накричала? Надо было просто объяснить…

— Конечно, — с облегчением сказал Захар Петрович; ему было бы в отъезде не по себе, зная, что жена с сыном в конфликте. — Постой, ну зачем мне так много рубашек?

— На смену, — ответила Галина Еремеевна. — Кто тебя знает, вдруг захочется в ресторан с какой-нибудь молодкой… Еще скажет, что жена плохо присматривает…

— Какая там молодка! — фыркнул Захар Петрович. — Скажешь же…

Измайлов знал, что жена насчет молодки пошутила, но такие шутки задевали его.

* * *

По дороге на вокзал Май рассказал Захару Петровичу об одном английском палаче по имени Джеймс Берри, который оставался джентльменом даже при исполнении своих обязанностей: прежде чем отправить приговоренного к смерти на тот свет, предъявлял ему свою визитную карточку.

Но Захара Петровича мало заинтересовал чудаковатый палач, он думал о сыне. То, что произошло за столом, на кухне, оставило в душе гнетущий осадок.

Что истинное, настоящее в Володе? Сострадание, доброта, которая проявляется, например, к увечным животным, попадающим в их дом? Или эгоизм, небрежение к человеческому горю, которое промелькнуло в его высказывании об Аркаше Будякове? Может быть, второе идет от того, что он у родителей один? И весь заряд любви Захара Петровича и Галины Еремеевны, обрушенный на Володю, делает его нечувствительным к нуждам и заботам других?

Неуемная родительская любовь может принести не только добро, но и зло — Измайлов это понимал. Знал и то, что Галина Еремеевна балует сына. Сама воспитанная в многодетной семье, старшая из своих братьев и сестер, она, наверное, в какой-то степени была в детстве обделена вниманием и лаской, потому не хочет, чтобы сын познал то же самое.

В последнее время Володя изменился — возраст, видимо. Пришла пора расставания с детскими играми и представлениями. Раньше, бывало, его не выгонишь из дому: легко мог променять шумные забавы со сверстниками во дворе на интересную книгу, рисование или просто отдых на тахте перед телевизором. Причем любил познавательные передачи: «Очевидное невероятное», «Что? Где? Когда?», «В мире науки». Жена говорила Измайлову, что мальчик тянется к науке. Теперь же его трудно было вечером затащить домой — хороводился с такими же подростками, как и он, допоздна, завел гитару, собирал магнитофонные записи модных эстрадных ансамблей, по «телеку» (его выражение) смотрел лишь спортивные передачи да многосерийные детективы. Очень много времени и внимания Володя отдавал одежде. Нашивал на джинсы и рубашку разные эмблемы, бляхи, декоративные заплаты.

«Полная бездуховность! — сокрушалась мать. — Весь во власти вещизма!» И срывалась по любому поводу, как сегодня за обедом. Правда, тут же отходила и искала примирения с сыном, что, по мнению Измайлова, ни к чему хорошему не вело: Володя, в конце концов, оставался уверенным в своей правоте.

Захар Петрович не раз спрашивал жену, как это она, педагог, может вести себя так непоследовательно? Неужели в школе то же самое?

— Наверное, прав был Ликург — легендарный законодатель в Древней Спарте, — сказала со вздохом Галина Еремеевна. — Он считал, что родитель не вправе распоряжаться воспитанием своего ребенка. Это должны делать другие… Поверь, Захар, в школе я знаю, как вести себя. А с Володей… Понимаешь, он для меня сын. Сын, а не ученик! И я забываю, что я педагог…

«Да, — думал Захар Петрович, — чтобы быть наставником, нужна, видимо, объективность. Может ли она быть у родителей?..»

Приехали на вокзал за пять минут до отхода поезда. Измайлов поднялся в нагретый солнцем и дыханием вагон. По коридору ходили горячие сквозняки, и двери во всех купе были открыты.

Проходя по коридору, Захар Петрович увидел своего шофера. Май стоял на раскаленном асфальте перрона и махал рукой на прощанье. Измайлов показал ему жестом, что он может ехать, хотя знал: Май обязательно дождется отхода поезда.

Вдруг Захара Петровича окликнули:

— Категорически вас приветствую!

Это был Павел Васильевич Грач, заместитель директора машиностроительного завода. Измайлов поздоровался с ним. Выяснилось, что он едет в соседнем купе.

Захар Петрович зашел в свое. Двое его попутчиков были на месте. Один из них — мужчина лет тридцати пяти, в вельветовых брюках и легкой рубашке, походил лицом на артиста или художника: вольность в прическе, едва насмешливый взгляд с заметно проскальзывающим превосходством.

На верхней полке лежали его гитара и спортивная сумка.

У столика сидела женщина. В простеньком платьице, со старомодной прической. Волосы, видимо, подкрашенные хной, на концах были рыжими, а к корням серебрились седыми нитями. Женщина смотрела в окно.

Захар Петрович поздоровался — обыкновенная вежливость. Мужчина ответил тем же. Женщина, бросив на Измайлова недолгий взгляд и кивнув, снова отвернулась к окну.

Не успел Захар Петрович пристроить свой чемоданчик под столик, как появился еще один пассажир. Запыхавшийся мужчина лет сорока пяти, в соломенной шляпе и с пухлым портфелем желтой кожи. Лицо у него было какое-то бугристое, с крупными порами, под глазами мешки.

— Слава тебе господи! — плюхнулся он на сиденье. — Думал, опоздаю! Он стал обмахиваться соломенной шляпой. — Мне сегодня надо в Рдянск позарез. Да еще успеть на автобус в Светлоборск, — зачем-то сообщил он и добавил: — Разрешите представиться. Рожнов. Николай Сидорович.

— Альберт Ростиславович, — охотно назвался мужчина в вельветовых брюках.

Женщина буркнула свое имя. Кажется, Марина. Измайлов не расслышал.

— А вас как, простите? — обратился к нему Рожнов.

— Захар Петрович.

— Очень приятно, — наклонил голову Николай Сидорович. — Вот, значит, и познакомились… А как же… — словно бы оправдывался он. — Едем вместе. — Он достал из портфеля термос, поставил на столик и продолжил: Ну и парит! Непременно будет гроза!

— Это уж точно, — сказал Альберт Ростиславович, томящийся, видимо, от скуки в вагоне и желающий вступить в разговор.

Павел Васильевич Грач стоял в коридоре напротив двери их купе и, очевидно, ждал, когда выйдет Измайлов — поговорить.

Поезд плавно качнулся. Что-то тихо громыхнуло под полом. Вагон скрипнул цельнометаллическими боками. Поплыли назад кирпичное здание, водонапорная башня, раскидистый тополь.

— Ну, поехали, — обрадованно произнес словоохотливый Рожнов. — Хоть посвежеет чуток…

Захар Петрович вышел в коридор.

— У вас в купе повеселее, — сказал Грач. — А у меня ребеночка укладывают спать… В отпуск? — поинтересовался он.

— В командировку.

— Я — в отпуск. В Южноморск. Ну и дельце, там одно. Хочу попутно устроить — заказ разместить. Думаем на территории завода мемориал сделать. В память погибших на фронте работников завода. Соорудим стену, а на ней барельефные портреты наших героев. И вверху бронзой — «Никто не забыт, ничто не забыто».

— А почему именно в Южноморске? — несколько удивился Измайлов.

— Там специалисты хорошие… А у нас там неплохие связи. Дело серьезное. Не хочется абы как. Увековечить, так по-настоящему. Со всех точек зрения. Тут самодеятельность не пройдет… И завод наш на виду. Что ни говори, а Глеб Артемьевич молодец! Вот это руководитель! С размахом! Умница, думает по-современному. А ведь вышел сам из рабочих! Прошел все ступеньки. Знает, что почем.

И Захар Петрович в это время тоже думал о директоре завода Самсонове.

— Энергичный, это верно, — кивнул он.

Глеба Артемьевича прислали из Рдянска, их областного центра. Он был из той категории людей, что производят приятное впечатление с первого знакомства. С открытым волевым взглядом, всегда стремительный и скорый в решениях, одетый по самой последней моде, Самсонов быстро стал заметной фигурой в городе. Да и работы развернулись невиданные по здешним масштабам. Понаехали строители, монтажники, завезли горы оборудования.

Скоро Глеба Артемьевича знал в лицо, наверное, каждый городской мальчишка. Частенько директор сам сидел за рулем персональной «Волги» и неизменно присутствовал на матчах, в которых принимала участие заводская футбольная или хоккейная команда. А тех, кто работал на машиностроительном, стали называть «самсоновскими».

Что касается Павла Васильевича, то он был заместителем директора еще при двух предшественниках Самсонова. Через полгода у Грача наступал пенсионный возраст, но он, кажется, не собирался расставаться с работой.

— Скажу вам по секрету, Захар Петрович, — заговорщически подмигнул Грач, когда за окном вагона промелькнул складской двор завода, — мы такое задумали!

— Интересно, — изобразил на своем лице любопытство прокурор.

— Категорически! — продолжал восторженно Грач, употребляя свое любимое словечко где надо и не надо. — Будем строить спортивный комплекс! Стадион, крытый бассейн и все такое прочее… Каково, а?

— По-моему, отлично, — ответил Измайлов.

Этот «секрет» не далее как два дня назад Захар Петрович узнал в горисполкоме.

Проводник, переходивший из одного купе в другое, добрался и до них.

— Прошу билетики, — сказал он, устраиваясь на сиденьи и разворачивая свою истрепанную клеенчатую сумку с кармашками.

Измайлову пришлось войти в купе. Грач последовал за ним.

— Возьмите и у меня заодно, — сказал он проводнику. — Я в соседнем.

Собрав билеты, проводник ушел.

— Сейчас бы холодного боржомчику, — мечтательно произнес Павел Васильевич.

— Лучше чаю, — откликнулся Рожнов, отвинчивая крышку термоса.

— В этакую жару? — удивился Грач.

— Вот именно, — серьезно сказал Николай Сидорович. — Горячего и непременно зеленого. — И, видя недоверчивое лицо Грача, продолжил: — На себе испытал. Пришлось пожить в Средней Азии. Не поверите, сорок градусов в тени, а узбеки в ватных стеганых халатах пьют из маленьких пиалушек обжигающий чай… Холодную воду — ни-ни!

— Бог ты мой, да еще в халате? — покачал головой Грач.

— Веками местными жителями проверено… Мы, русские, разденемся до пояса, все время плещем на себя из арыка, и ничего не помогает. Ад кромешный, скажу я вам! А им хоть бы хны… Между прочим, читал недавно в журнале, ученые установили, что от чая понижается температура всего тела, а от холодной воды — только полости рта… Хотите попробовать? — предложил он Павлу Васильевичу.

— Уговорили, — согласился тот.

Рожнов налил ему чаю. И оглядел присутствующих:

— Может, еще кто пожелает? Как наша дама?

Женщина, бросив негромкое «Спасибо», так же сосредоточенно продолжала смотреть в окно.

«Странная какая-то», — подумал про нее Захар Петрович.

Выпив, кажется, без всякого удовольствия чай, Грач вернул крышку от термоса хозяину, из вежливости все-таки поблагодарив его.

— Что ж, товарищи, так и будем скучать? — весело спросил Николай Сидорович. — Нам ведь еще ехать и ехать… Перекинемся в дурачка, а?

— Это пожалуйста, — охотно откликнулся Альберт Ростиславович.

— В дурачка, так в дурачка, — согласился и Грач.

— А вы, Захар Петрович? — спросил Рожнов.

— Благодарю, не хочется, — отказался Измайлов.

Он не был любителем такого времяпрепровождения.

На предложение присоединиться к играющим женщина тоже ответила отказом.

Альберт Ростиславович снял с полки свою спортивную сумку, поставил на пол, на нее пристроили портфель Рожнова и раскинули потрепанную колоду карт. Чтобы не мешать, Захар Петрович вышел в коридор.

Поезд шел по зеленому коридору елей. На их тяжелых лапах висели гирлянды прошлогодних коричневых шишек. В окно врывался смоляной дух прогретого леса. Мерный перестук колес успокаивал. Захару Петровичу нестерпимо захотелось прилечь и, не думая ни о чем, погрузиться в блаженную истому. Несколько дней подряд он спал по три-четыре часа, а в последнюю ночь и вовсе не сомкнул глаз — готовил доклад. Но не пойдешь же в купе, не попросишь попутчиков прекратить игру.

А его спутникам, по всему видать, было весело: резались в дурачка с шутками и прибаутками. Грач уже со всеми перезнакомился, то и дело слышалось его любимое «категорически».

Захар Петрович не выдержал, присел на откидной стульчик, прислонился к стенке и прикрыл глаза. В голове поплыли неясные образы, накатила дрема.

— Захар… — словно издалека донесся до его сознания женский голос. Знакомый, но давно уже забытый голос, который когда-то снился ему по ночам.

«Заснул я, что ли?» — встряхнулся Измайлов, открывая глаза.

Рядом стояла женщина. Из его купе. Она держала в руках сумочку и смотрела на него.

— Не узнал? — спросила женщина.

Измайлов удивленно разглядывал ее. Куриные лапки морщин возле глаз, седина, пробивающаяся сквозь краску, симпатичные сережки…

И вдруг его словно ударило током.

— Марина? — воскликнул он.

Грустная улыбка коснулась ее губ, заиграла ямочками на щеках.

И вот эти ямочки словно открыли какой-то шлюз в нем, через который хлынули воспоминания.

Девичье лицо с серыми лучистыми глазами, чистоту и юность которого оттеняла белая медицинская шапочка, стройная фигурка в белом халате…

Перед ним, словно наяву, возникла та девушка, которую он последний раз видел в далеком Дубровске много лет назад…

— Неужели ты? — спросил Захар Петрович. Сонливость как рукой сняло.

Она кивнула. Растерянная и радостная оттого, что он ее узнал.

— Ну, здравствуй, — произнесла Марина, подавая ему руку.

— Вот это встреча! — Измайлов пожал ее руку, сухую и шершавую, почему-то боясь слишком долго смотреть на Марину, чтобы не выдать своих чувств.

«Боже мой! — думал он. — Неужели и я так изменился? Эти морщины, седина… А в общем-то еще симпатичная…»

— Как ты тут?.. — спросил он, не договаривая слово «очутилась».

— В Зорянске свекровь живет. Мать мужа. Ездила навестить. Болеет…

— А живешь где?

— В Рдянске… Значит, не узнал? — грустно укорила она.

— Да и ты ведь сразу тоже… — оправдывался он.

— Я тебя еще в Зорянске видела. С сыном. Сразу узнала.

— А почему не подошла?

— Зачем? Я и сейчас сидела, мучилась — выйти или нет. — Она зачем-то оглянулась. — Еще подумают бог знает что. А при твоем положении… Прокурор!

— О чем ты говоришь? — поморщился он. — Познакомил бы тебя с сыном.

— И что бы ты ему сказал, интересно?

— Имеет ли это значение? — Он усмехнулся. — А раньше ты была бедовая…

— Жизнь научила осторожничать, — вздохнула она. — Да и жена у тебя, говорят, ревнивая.

«В Зорянске все всё знают», — с досадой подумал Измайлов.

— Сколько лет мы не виделись?

— Много, Захар…

— Да-а, — протянул он. — Золотое было время. Молодость.

За окном кружились в хороводе березы. В вагоне стало светлее от их белоствольной чистоты.

Захар Петрович вдруг представил себя застенчивым подростком с охапкой сирени в руках, сорванной тайком в заброшенном монастырском саду, с волнением поджидающим молоденькую медсестру городской больницы.

Это было в Дубровске. Больше двадцати пяти лет назад. А тот несмелый паренек в застиранных штанах и драных ботинках — он, Захар Измайлов, студент лесного техникума.

Их свидания назначались в березовой роще на окраине города…

— Похоже на рощу за монастырем… — сказала Марина, глядя в окно вагона.

Выходит, она вспоминала о том же.

Поезд сбавил скорость, приближаясь к станции.

— Ну, я пойду в купе. — Марина снова опасливо оглянулась. — А то увидят, что мы шушукаемся. И вообще, Захар, зачем кому-то знать, что мы знакомы?..

— А что в этом такого?

— Пусть не знают… Так лучше и для тебя, да, пожалуй, и для меня. Договорились?

Он кивнул.

«С чего она так печется о моей репутации? — подумал Захар Петрович. А с другой стороны, может, она и права. В Зорянске, как повсюду, любят почесать языки на чужой счет».

На остановке Измайлов вышел из вагона. У крошечного здания вокзала несколько старух предлагали пассажирам зелень и жареные семечки.

Захар Петрович прошелся по перрону, размышляя о неожиданной встрече. Четверть века — срок большой. Как прожила его Марина? Удалась ли жизнь? Судя по морщинкам, скорее всего — не баловала. Особенного волнения Захар Петрович не испытывал. Но что-то все же шевельнулось в душе. Словно полыхнула далекая зарница. Отголоски прежних клятв, прежних обид и переживаний. А ведь было время, когда он страдал, не находя себе места. Едва не сбежал в самоволку, не думая о том, что может загреметь на гауптвахту. Хорошо, вразумил и остановил его Борька Межерицкий…

— Поднимайтесь в вагон, товарищ прокурор, скоро тронемся, предупредительно уведомил проводник, лузгая семечки из бумажного кулька.

— Спасибо, — поблагодарил Измайлов, стараясь припомнить, где он его видел.

«Наверное, был у меня на приеме или встречались на судебном процессе», — подумал Захар Петрович и тут же констатировал: да, он на виду, и предосторожность Марины имеет под собой почву. Хотя сам Измайлов не понимал, что можно усмотреть плохого в беседе двух когда-то очень близких людей…

В купе заглянул проводник:

— Прошу закрыть окно. Гроза впереди.

Альберт Ростиславович поднялся, закрыл окно.

— Это случаем не ваша гитара, Альберт Ростиславович?

— Моя.

— Уважьте компанию.

Альберт Ростиславович охотно согласился.

— Что-нибудь этакое, — попросил Николай Сидорович. — В смысле романса.

— Сейчас сообразим. — Альберт Ростиславович настроил инструмент. Марина… Как, простите, ваше отчество?

— Антоновна.

— Может быть, дуэтом, Марина Антоновна?

Она смутилась.

— Смелее, — подбодрил ее Николай Сидорович.

— Да что вы, отпелась я… Вот в молодости…

Она глянула на Измайлова. Он невольно улыбнулся.

И вспомнился Дубровск. Прощальная вечеринка перед отъездом в армию. Кто-то затянул: «На позицию девушка провожала бойца». Потому что за столом сидели девчонки, расстающиеся со своими парнями на целых три года.

Как тогда пела Марина! Словно изливала душу. И все смотрела на него, смотрела, не отрываясь.

Думали, разлука на три года, оказалось — навсегда…

— Общество просит! — сказал Николай Сидорович.

Марина вздохнула, махнула рукой — ладно.

Альберт Ростиславович перебрал струны, и зазвучала мелодия известного романса.

— Гори, гори, моя звезда… — начал он неожиданно низким голосом.

Рожнов блаженно прикрыл глаза.

Вторую строку вместе с гитаристом подхватила Марина. Негромко, октавой выше. Получилось у них слаженно, словно они всегда пели вместе.

Когда романс закончился, Рожнов буквально простонал:

— До чего же хорошо!

Потом они спели еще одну современную песню. А когда Альберт Ростиславович, подмигнув Грачу, заиграл «Распрягайте, хлопцы, коней», к дуэту неожиданно присоединился и Павел Васильевич.

Поезд вошел в грозу. Потемнело. По стеклу снаружи косым потоком лила вода.

— Антракт, — отложил гитару Альберт Ростиславович.

И теперь уже, когда Рожнов предложил всем зеленого чаю из термоса, никто не отказался. Альберт Ростиславович сбегал к проводнику за стаканами. Под шум ливня и раскаты грома завязалась беседа. Грач вспомнил фронтовые годы, земляка-гармониста, погибшего под Орлом, который очень любил песню «Распрягайте, хлопцы, коней».

В купе стало по-домашнему уютно. Казалось, что все знают друг друга давным-давно. Захар Петрович думал о том, что было бы хорошо, если бы дождь пролился над Матрешками — ссохшейся земле нужна вода, а то его молодому саду будет худо.

Поезд останавливался на станциях, а потом не спеша катил дальше. Марина вышла в коридор. Измайлов видел ее, неподвижно стоящую у окна.

— Как ты живешь? — спросил Захар Петрович, не выдержав и выйдя к ней.

— Так и живу… — неопределенно ответила Марина, поблагодарив его улыбкой за то, что подошел. — В двух словах не расскажешь. Разное было…

— В Рдянске давно?

— Третий год. Квартиру вот-вот получим. Мужу обещали.

— Как же сейчас обходитесь?

— У его сестры живем. Она на север завербовалась, нам свою квартиру оставила на время…

— А дети?.. — осторожно спросил он, так как не знал, есть ли они у Марины.

— Слава богу. — Она раскрыла сумочку, с которой не расставалась, достала газетную вырезку и протянула Захару Петровичу.

Измайлов увидел на снимке девочку в балетной пачке, рядом — женщина в спортивном костюме. И подпись: «Учащаяся балетного училища Юля Хижняк со своим педагогом С. А. Рогачевой».

Хижняк — девичья фамилия Марины.

— Младшенькая, — с гордостью пояснила Марина. — Балериной будет.

— Это хорошо, — возвратил Измайлов газетную вырезку. — А ты?

— В медучилище работаю.

— Значит, не изменила медицине?

— Нет, конечно… Захар, а ты не знаешь, как Боря?

— Межерицкий?

— Да.

— Твой коллега. Заведует психоневрологической больницей в Зорянске.

— Небось профессор, доктор наук?

— Вовсе нет.

— Как же?.. — удивилась Марина.

— Не получилось…

— Но ведь он головастый был!

— И сейчас, по-моему, соображает неплохо. Врач — каких поискать. К нему приезжают консультироваться светила из Рдянска и даже из Москвы, Ленинграда.

Дождь прекратился. За окном мелькали мокрые деревья, домики — они подъезжали к станции Ратань.

— Ну а как у тебя в семье? — спросил Захар Петрович.

— Ты хочешь спросить, как муж?

— Да… Счастлива?

— О счастье, говорят, мечтают в молодости. В нашем возрасте думают, как бы не было хуже…

Измайлов почувствовал, что Марина не хочет говорить на эту тему. Потому, наверное, что нет этого самого счастья.

— На переправе коней не меняют, — грустно сказала Марина. — Вот приеду сейчас, он на дежурстве… В такой день…

Но какой день, она не объяснила. Состав подошел к перрону.

Захар Петрович снова вышел подышать густой влажной свежестью. Двое мужчин, проходя мимо, возмущались, что поезд будет стоять здесь не пять положенных минут, а бог знает сколько. Когда они поднялись в вагон, Измайлов отправился к проводнику узнать, в чем дело.

— Да, товарищ Измайлов, застряли, — подтвердил тот. — Впереди размыло дорогу. Чинят.

— И надолго задержка?

— Точно сказать никто не может.

— Но в Рдянске-то сегодня будем?

— В обязательном порядке.

Захар Петрович сообщил эту неприятную новость своим попутчикам. Рожнов разволновался, успеет ли на автобус в Светлоборск. Грач тоже расстроился, так как намеревался сегодня же уехать на южноморском поезде. Да и самому Захару Петровичу надо было еще узнать, в какой гостинице забронированы места для участников конференции. Накануне он звонил в областную прокуратуру — вопрос оставался открытым. В Рдянске проходила спартакиада, и понаехало много народу, с местами в гостинице проблема.

— Раз уж приходится загорать, — сказал Николай Сидорович, — не мешало бы подкрепиться.

Он достал из своего необъятного портфеля сверток. Это была копченая курица. Марина вынула из дорожной сумки пироги с капустой — гостинец свекрови. Павел Васильевич сбегал в свое купе и принес котлеты, что приготовила ему в дорогу жена. Измайлов предложил в общий котел бутерброды, сделанные Галиной Еремеевной. А у Альберта Ростиславовича оказались с собой банка шпротов и батон сервелата.

— Ого, как на хорошем банкете, — довольно потер руки Николай Сидорович, когда Марина накрыла стол.

После еды все почему-то приуныли. Стоянка затягивалась. Чтобы расшевелить компанию, Альберт Ростиславович предложил разгадать кроссворд — у него был с собой последний номер «Огонька». Для большего азарта решили соревноваться, кто больше отгадает слов.

— Ну, если я? — с вызовом спросил Рожнов. — Что тогда?

— Сначала выиграйте, — ответил Альберт Ростиславович.

— Да уж будьте уверены! — сказал Николай Сидорович. — Чемпион, можно сказать, по кроссвордам…

— Это интересно, — задумался Альберт Ростиславович. — Давайте держать пари. Выиграю я.

— А на что? — еще больше оживился Николай Сидорович.

— Американка! Кто выиграет, диктует желания.

— Принимается. Кстати, условия, я думаю, равны для всех…

Разгадывали кроссворд с азартом. Больше всех петушился Павел Васильевич и, как правило, ошибался. Измайлову удалось отгадать несколько трудных слов. Но, когда подсчитали очки, к удивлению всех, победила Марина.

— Ваше пожелание? Просим! — потребовал Альберт Ростиславович.

— Какое там желание… — отмахнулась Марина.

— Нет-нет, непременно скажите! — настаивал Рожнов.

Он хоть и не выиграл, но радовался, что Альберт Ростиславович тоже оказался в проигравших.

— Ладно, потом… — замяла вопрос Марина.

Тронулся поезд, простояв в Ратани почти два часа. Все обрадовались.

До Рдянска время пролетело незаметно. Вышли из вагона вместе.

— Так какое же будет ваше желание, Марина Антоновна? — напомнил Альберт Ростиславович.

— Да, именно! — поддержал Рожнов.

— Не знаю, примете ли… В общем, прошу всех ко мне. Хотя бы минут на двадцать. У меня сегодня день рождения. А вы все такие внимательные… Ну, словом, хорошие люди, — смущенно сказала Марина.

«А я уж даже забыл, что у нее сегодня день рождения! — подумал Захар Петрович. — Нехорошо получилось, стыдно».

Мужчины стали наперебой поздравлять Марину. Альберт Ростиславович предложил отправиться к имениннице и побежал искать такси. Грач сокрушался, что не может: через десять минут отходил поезд в Южноморск.

Захар Петрович заколебался. Но отказываться посчитал неудобным: Марина может подумать, что посчитал ниже своего достоинства пойти к ней в гости… Зазнался, мол… Пока Измайлов думал, как лучше поступить в сложившейся ситуации, возле них лихо затормозило такси, которое остановил Альберт Ростиславович.

— Садитесь, садитесь! — торопил он. — Вы, Захар Петрович, назад, а вы, Марина, с шофером. — Измайлов протиснулся в машину.

Рожнов сел возле Захара Петровича, сказав:

— Я только провожу вас до дома. Мне на автовокзал…

Альберт Ростиславович сел последним. Хлопнула дверца, и «Волга» сорвалась с места. Метров через двести Рожнов попросил остановиться возле освещенных окон ресторана. Оставив на сиденьи портфель, он побежал к его открытой двери и быстро вернулся, держа в руках две бутылки шампанского и коробку шоколадных конфет.

Дом, где жила Марина, находился недалеко от вокзала. Николай Сидорович торжественно вручил имениннице вино и конфеты. И когда Альберт Ростиславович, Марина и Захар Петрович вышли из такси, Рожнов озабоченно бросил водителю:

— Жми, друг, на автовокзал. Надо успеть к последнему рейсу.

* * *

Квартирка была двухкомнатная, малогабаритная. Обстановка — только самое необходимое и далеко не новое.

— Располагайтесь, я сейчас что-нибудь быстренько соображу закусить, сказала Марина. — Если надо, можете звонить, — кивнула она на телефон, оставляя мужчин одних в комнате.

Захар Петрович позвонил в облпрокуратуру по поводу гостиницы. Никто не ответил. У Измайлова был еще домашний номер старшего помощника прокурора области по кадрам — Владимира Харитоновича Авдеева. Трубку взяла его теща. По ее словам, Владимир Харитонович ушел с женой в гости.

— Разрешите и мне воспользоваться? — сказал Альберт Ростиславович, когда Захар Петрович закончил говорить.

— Да-да, пожалуйста, — освободил место у аппарата Измайлов, решив позвонить Авдееву еще раз попозже.

— Были у меня когда-то в этом славном городе друзья, — достал записную книжку Альберт Ростиславович и начал вертеть диск.

Судя по тому, как радостно он заговорил в трубку, друзья отыскались. Захару Петровичу показалось неловко подслушивать чужой разговор. Он вышел на кухню.

— Дозвонился? — спросила Марина, орудуя на кухонном столике. Как и в поезде, наедине, они обращались друг к другу на «ты».

— Пока неудачно… Знаешь, по-моему, зря ты так суетишься. К чему столько? — показал он на тарелки с закусками.

— О чем ты говоришь, Захар! — с упреком ответила Марина. — Ради такой встречи…

— Не в еде ведь дело…

— Верно, но ты-то вроде свой, а вот что может подумать Альберт Ростиславович? — Она засмеялась. — Сам знаешь, как моя мама любила говорить: гости в дом — что есть в печи, на стол мечи…

Измайлов вспомнил, когда там, в Дубровске, Марине несколько раз удалось затащить его к себе в гости, ее мать ставила перед застенчивым студентом лесного техникума все, что у них было. А у Захара Петровича кусок не лез в горло: стеснялся своей бедной одежды и думал, что его жалеют. Правда, он скоро понял, что в этом доме так встречают всех, но все же так и не смог до конца совладать с робостью.

— Помоги, а то мне сразу не унести, — попросила Марина, подавая Захару Петровичу две тарелки — с ветчиной и маринованными огурчиками. Мне кажется, Альберт Ростиславович компанейский парень, — добавила она тише. — Наверное, артист, а простой.

Когда они вошли в комнату, Альберт Ростиславович сидел у телефона, как показалось Измайлову, чем-то озабоченный.

— Я так не согласен, — встрепенулся он. — Вы трудитесь, а я как барин.

— Уже все, — сказала Марина. — Только брошу на сковородку лангеты.

— Нет! — решительно поднялся Альберт Ростиславович. — Это уж позвольте мне! Уверяю, не пожалеете! Друзья твердят, что я кулинар от бога…

— Ну, если вы так настаиваете… Уважим, Захар Петрович? — спросила с улыбкой Марина.

— Вольному воля, — улыбнулся в ответ Измайлов.

Марина вышла с Альбертом Ростиславовичем на кухню и вскоре вернулась. Они снова вспоминали Дубровск, свои молодые годы. Невольно перешли на настоящее. Оказалось, что у Марины есть еще одна дочь, старшая, Альбина, которая сама стала уже матерью.

— Где она? — спросил Захар Петрович.

— На Дальнем Востоке, — вздохнула Марина. — Не очень-то сложилось у нее… Разведенка…

— Да, сейчас это, можно сказать, болезнь века, — сказал Измайлов, пытаясь как-то смягчить материнскую боль. — Каждый второй брак распадается.

Но его слова не утешили, Захар Петрович это понял. Что матери до статистики? Главное — не повезло родной дочери.

— Но почему именно у нее? — с каким-то отчаянием произнесла Марина. Из себя ладная, хозяйка хорошая. Для ребенка и мужа жила…

— Найдет еще, — сказал с улыбкой Измайлов, потому что не знал, что говорить в таких случаях.

— Не больно-то теперь мужчины семью желают иметь. А тут еще ребенок на руках… — Она сокрушенно покачала головой. — Вот у младшенькой, Юли, все будет по-другому. — Ее лицо просветлело. — Скучаю по ней — сил нет…

Измайлов вопросительно посмотрел на Марину.

— Так ведь в Ленинграде она. В училище-интернате, — пояснила Марина. — Настоящих балерин готовят с пяти лет… И вот вынуждены жить в разлуке. Но если у девочки талант!..

Вошел Альберт Ростиславович, торжественно неся исходящую паром, шкворчащую сковородку. В комнате аппетитно запахло жареным мясом со специями.

— Прошу! — сказал он. — Понравится, рецепт можете получить, не отходя от кассы!

Марина поспешно стала ставить на стол рюмки, приборы. И пока она этим занималась, Альберт Ростиславович взял гитару и весело спел, переиначивая слова детской песенки:

Как на Марины Антоновны именины Испекли лангеты мы. Вот такой толщины, Вот такой вкусноты!..

Потом все уселись, в потолок полетела пробка от шампанского, с какой-то лихостью и умением открытая Альбертом Ростиславовичем.

— Захар Петрович, — поднимая бокал, сказал он. — Вам, как старшему здесь, — тост.

— Ей-богу, у вас это лучше выйдет, — отшутился Измайлов.

Говорить пустые слова он не хотел, а то, что желал бы сейчас напомнить Марине, при постороннем не мог.

— Хорошо, — не стал упрямиться Альберт Ростиславович, входя в роль тамады. — Марина Антоновна, скажу честно, отвыкли мы по-людски встречаться и привечать людей. Нам некогда, мы недоверчивы. С друзьями — и теми видимся раз в год. Чаще деловые встречи. Как здорово, что сегодня я попал в ваш дом. По-моему, простой, открытый, русский. Повод — ваш день рождения. Так будьте же всегда такой открытой, чистой, любящей людей! Счастья вам, Марина Антоновна! — Он чокнулся с именинницей и красиво выпил шампанское.

Захар Петрович кивнул хозяйке так, чтобы она поняла: он желает ей всего хорошего и помнит Дубровск, их молодость, их чувства…

Мясо Альберт Ростиславович приготовил действительно отменно. Он тут же поделился рецептом с Мариной.

В квартире царила та же непринужденная обстановка, как и недавно в вагоне, казалось, что знают они друг друга давно. Марина пожалела, что Грач и Рожнов не смогли быть сейчас с ними.

Выпили еще по бокалу. Захар Петрович поднялся. Пора было ехать в гостиницу. Но в какую?

Он еще раз набрал номер телефона Авдеева. После длительных гудков заспанный голос его тещи сообщил, что зять еще не вернулся.

Измайлов растерялся. Надо было уходить (Альберт Ростиславович тоже уже собрался), а куда? Конечно, можно было бы поехать в любую гостиницу, обратиться к дежурному администратору, объяснить, попросить…

— Захар Петрович, — видя его растерянность, спросила хозяйка, — у вас какие-то затруднения?

— Понимаете, не могу дозвониться, узнать, где забронирован номер, признался он.

— Господи, да оставайтесь здесь! — предложила Марина. — И вы, Альберт Ростиславович. Уложу вас в спальне. Там две отдельные кровати. А сама вот здесь, на диване…

— Ну что вы… — начал было Измайлов.

— Куда вам на ночь-то глядя! — уговаривала Марина.

Альберт Ростиславович снял с плеча гитару, положил свою сумку на пол, ожидая решения Захара Петровича.

А Марина быстро пошла в спальню, и было видно в открытую дверь, как она доставала из шкафа чистые простыни.

«Да и как объясняться с администратором гостиницы, когда от тебя пахнет вином? — подумал Измайлов. — Люди ведь разные. Что подумают, что станут говорить? А может и до начальства дойти…»

— Выхода нет, — сказал он Альберту Ростиславовичу с виноватой улыбкой.

Тот откровенно обрадовался и признался:

— У меня была довольно невеселая перспектива — провести ночь на вокзале. Из-за этой стоянки в Ратани не успел на ленинградский поезд, а следующий — только рано утром… — Он вздохнул.

Ложась в чистую постель, Захар Петрович понял, как он намаялся за последние дни. Давали знать о себе и бессонные ночи над докладом. Но стоило ему закрыть глаза, как он вспоминал первую встречу с молоденькой Мариной. Еще ту, последнюю…

Потом накатили видения, образы, то яркие, отчетливые, то туманные. Из глубин памяти возникло расставание с Мариной в Дубровске. Словно наяву он ощутил жар девичьих рук, обвивших его шею, влажные жадные губы…

Захар Петрович открыл глаза. На потолке дрожали тени от уличного фонаря. Рядом, на другой кровати, тихонько похрапывал Альберт Ростиславович.

* * *

Зональная конференция работников прокуратуры открывалась в здании Дома офицеров в десять часов утра. Помня звонок начальника отдела общего надзора Ляпунова о том, что с докладом предварительно надо ознакомить начальство, Измайлов появился в облпрокуратуре в девять часов — к открытию. Но ни Ляпунова, ни кого-либо еще из руководства не было находились уже, должно быть, в Доме офицеров. Захар Петрович спешно отправился туда.

Дом офицеров утопал в зелени. По дорожкам, обсаженным туями, расхаживали участники конференции. Многих Измайлов хорошо знал.

Первым, кого Захар Петрович увидел из начальства, был Авдеев. Владимир Харитонович куда-то спешил. Поздоровавшись, Измайлов спросил у него, кому показать свой доклад.

— Зачем? — удивился Авдеев.

Захар Петрович рассказал о звонке Ляпунова.

— По-моему, это он так, перестраховывается, — усмехнулся Авдеев. — Но если хочешь его видеть, зайди в последнюю комнату по коридору. Там комиссия по подготовке конференции.

В комнате толпились люди. Ляпунов звонил по телефону, но, заметив Измайлова, попросил его обождать.

Освободившись, он все-таки прочел доклад зорянского прокурора. В нем Измайлов, как и было поручено, говорил о роли гособвинителя в судебном процессе.

— Добро! Деловито, кратко и по существу… Мы надеемся, Захар Петрович, что ваш опыт будет полезен молодым работникам прокуратуры, заключил Ляпунов.

В зал Измайлов вошел буквально перед самым открытием. Над сценой, где стоял стол президиума, алел кумачом транспарант «Привет участникам конференции!». А сами участники уже заполнили несколько первых рядов кресел.

Захар Петрович огляделся. Строгие форменные пиджаки, белые воротнички, галстуки…

Захар Петрович нашел свободное место с краю, сел. Пожилой следователь из соседнего района пожал ему руку — они были знакомы давно. И потом уже заметил, что совсем рядом, через кресло, сидит и Авдеев. Владимир Харитонович хотел спросить что-то, видимо, о Ляпунове, но в это время из-за кулис появился президиум: областной прокурор, секретарь обкома партии и зампрокурора республики…

Открыл конференцию прокурор области Зарубин. Когда он стал зачитывать приказ прокурора республики о награждении ценными подарками лучших работников, Захар Петрович услышал вдруг и свою фамилию.

— Поздравляю, — шепнул ему сосед-следователь.

После Зарубина с большим докладом выступил начальник отдела по надзору за рассмотрением уголовных дел в судах областной прокуратуры. Он обстоятельно говорил о роли прокурора в суде и призывал, чтобы каждый государственный обвинитель не замыкался в рамках только конкретного случая, рассматриваемого в ходе судебного разбирательства. Ведь факты, имеющие общественное значение, должны быть использованы для воспитательных и профилактических целей.

Измайлов старался слушать внимательно, но слова, доносящиеся с трибуны, постепенно сливались для него в какое-то монотонное неразличимое звучание.

Захар Петрович опять вспомнил, как покидал квартиру Марины. И заныло, засосало под ложечкой.

Вдруг докладчик, как и Зарубин, назвал его фамилию. Это встряхнуло Захара Петровича. По словам начальника отдела, он, Измайлов, выступает на процессах по-боевому, наступательно. И к речам готовится так, что слушать его интересно и поучительно. Одним словом, каждое выступление яркое, образное.

Захар Петрович поймал на себе несколько взглядов. Улыбающихся и любопытных.

…Сменялись выступающие. Измайлов напряженно ждал, когда ему дадут слово. То ли от этого напряжения, то ли от невеселых дум, у него стало сжимать в висках.

«Сейчас бы таблетку тройчатки», — подумал он, потому что почувствовал: сильная пульсация в висках переходит в боль. Он уже с трудом понимал, о чем говорят докладчики. Перед глазами — лишь световое пятно сцены, президиум. Он отметил, как кто-то вышел из-за кулис, передал записку. Она пошла по рукам и дошла до Зарубина. Облпрокурор прочел ее и, дождавшись окончания очередной речи, вышел из-за стола.

«Что это я раскис! — разозлился на себя Захар Петрович. — Мне же выступать! Из-за какой-то ерунды ломать голову…»

Он знал, что злость помогает. И действительно, окружающее как будто снова обрело для него четкую реальность. И тут объявили его выступление.

Захар Петрович пошел к трибуне и вновь почувствовал, что головная боль не дает сосредоточиться. Свою речь он знал назубок. Даже помнил, на какой странице был нужный абзац, чуть ли не каждый перенос. Но когда он очутился лицом к лицу с затихшей аудиторией и сказал: «Товарищи!», к ужасу своему, обнаружил, что никак не может вспомнить продолжения.

Рука невольно потянулась к стакану на краю трибуны. Измайлов сделал несколько глотков. Это был нарзан. Колючая, щекочущая влага освежила, мысли как будто немного прояснились. Захар Петрович смог наконец заговорить. И, уже отбарабанив фразу, припомнил, что она чуть ли не из середины доклада. Потом пришла и первая. Но эта заминка уже нарушила весь его настрой. Как Измайлов ни старался собраться, фразы путались. Он несколько раз пил из стакана, вытирал платком вспотевшие руки. Окончание доклада и вовсе получилось скомканным.

«Слава богу, хоть дотянул», — с облегчением думал он, покидая трибуну под жидкие аплодисменты и стыдясь глядеть на присутствующих.

За ним выступил молодой районный прокурор. Говорил он бойко, интересно, заворожив слушателей, что еще раз подчеркивало провал Измайлова. Пожалуй, первый в жизни.

Появился из-за кулис Зарубин и занял свое место между заместителем прокурора республики и секретарем обкома. Измайлову показалось, что Степан Герасимович отыскал его взглядом и долго внимательно смотрел.

«Неужели слышал меня?» — мелькнуло в голове.

Когда объявили перерыв и все потянулись в фойе, Измайлова взял за локоть Авдеев.

— Что это с тобой, Захар Петрович? Прямо не узнать тебя. Ты же всегда выступаешь — заслушаться можно, а сегодня…

— Голова что-то разболелась, — растерянно ответил Измайлов.

— Бывает, бывает, — улыбнулся помпрокурора области. — А я уж подумал, что это у тебя от похвал. Знаешь, кое на кого они действуют отрицательно… Да, забыл тебя спросить: ты чего вчера звонил?

— Узнать, в какой гостинице нас разместили.

— А-а, — протянул Владимир Харитонович. — Прими мои поздравления за награду…

Захар Петрович буркнул слова благодарности. Он был рад, что Авдеева отвлекли — очень уж мучил стыд за свое выступление.

Не удалось избежать поздравлений и от других участников конференции. Захар Петрович принимал их рассеянно и неохотно.

Потом лосиноглебский прокурор потащил Измайлова в столовую. За столом было еще двое коллег, и возник горячий спор об автоматизированной системе управления, которую хотели вводить в областных правоохранительных органах. Дело это было новое и всех волновало. Прокурор из Лосиноглебска поддерживал начинание и считал, что надо поскорее ввести его в практику. По его мнению, техника освободит от множества бумажек и отчетов, которые отнимают массу времени.

Сосед по столу, пожилой районный прокурор, поинтересовался, что конкретно представляет собой система.

— Насколько мне известно, — объяснил лосиноглебский прокурор, планируется пять видов выходной информации. Отчетно-статистическая — это вместо форм, которые мы заполняем за каждый отчетный период. Аналитическая…

— А это что? — спросил третий сосед.

— Вычислительная машина будет сопоставлять статистические показатели и анализировать их. И даже строить прогноз о состоянии преступности. Сюда войдут разные данные не только по нашей линии. Демографические, культурные и так далее… Ну, и еще три вида информации — индивидуальная, следящая и справочная… Например, Степан Герасимович захочет узнать, как идут у вас дела. Нажмет кнопку, и машина выдаст результат: у товарища Петелина, — он лукаво взглянул на районного прокурора, — необоснованно продлен срок расследования по четырем делам…

— А выговоры тоже машина будет выдавать? — засмеялся Петелин.

— Дойдет, наверное, и до этого, — улыбнулся третий сосед и добавил серьезно: — Все это хорошо. Но не появится ли еще больше отчетов? Раньше только для начальства, теперь и для машин…

До конца перерыва Захар Петрович еще успел зайти в аптеку, которая находилась поблизости. Он принял две таблетки амидопирина, прошелся по скверику возле Дома офицеров. Постепенно улеглась головная боль, напряжение спало, и даже чувство неловкости за неудачное выступление притупилось.

Официальная часть конференции закончилась в седьмом часу вечера. Награжденных пригласили в прокуратуру, в кабинет Зарубина, где в торжественной обстановке зампрокурора республики вручил им подарки. Некоторым, в том числе и Захару Петровичу, — именные часы.

Когда все покидали кабинет, Зарубин сказал Измайлову:

— Подождите, пожалуйста, в приемной. Я сейчас освобожусь. Есть разговор.

Измайлов вышел в приемную. Зарубин некоторое время беседовал о чем-то с зампрокурора республики, после чего Степан Герасимович проводил гостя до дверей. Направляясь снова в свой кабинет, бросил Захару Петровичу:

— Зайдите.

Измайлов двинулся за ним.

Зарубин сел за стол и молча указал Измайлову на стул. Взгляд у облпрокурора был, как всегда, спокойный и сосредоточенный.

Он был седой как лунь. А Измайлов помнил его темно-каштановую шевелюру. И удивлялся еще, как долго не трогает Степана Герасимовича седина. Побелел, как говорится, в одночасье. Когда погибли его дочь с внуком. Это известие потрясло всю прокуратуру. Нелепый, трагический случай. Дочь Зарубина открыла дверь вызванного на шестой этаж лифта и вместе с коляской, в которой находился младенец, упала в шахту — кабина лифта из-за какой-то неполадки, оказывается, не пришла.

Так Степан Герасимович потерял двух любимых людей. Теперь у него на руках осталась внучка (жену он похоронил несколько лет назад)…

— Вы вчера приехали из Зорянска? — спросил облпрокурор, когда Измайлов присел на стул.

— Да, — ответил Захар Петрович.

— Ночевали в гостинице?

— Нет.

— Нет? — переспросил Зарубин так, словно он ждал совершенно противоположного ответа. — Вам же был забронирован номер в гостинице «Центральная».

— Я приехал очень поздно. Поезд задержался. Оползень… — стал сбивчиво объяснять Захар Петрович. И замолчал, поймав себя на мысли, что оправдывается, как нашкодивший мальчишка.

— И где же вы остановились?

— У одной знакомой, — ответил Измайлов уже спокойней. И добавил: Старой знакомой.

— Простите, как фамилия этой знакомой?

— Сейчас — не знаю…

Захар Петрович вдруг почувствовал, что такой ответ не понравился Зарубину. Тот нахмурился.

— Девичья фамилия — Хижняк, — поправился Захар Петрович. — Знаете, интересоваться теперешней было как-то неудобно… Я знаю ее как Хижняк…

Степан Герасимович некоторое время раздумывал, постукивая пальцами по столу.

— И все прошло спокойно, без эксцессов? — спросил наконец он.

— Да какая-то глупая сцена… — начал было Измайлов.

— Глупая? — сердито перебил его Зарубин.

И, сдержавшись, протянул бумагу, написанную от руки.

Это было заявление в обком партии от некоего Белоуса Д. Ф. Написано корявым почерком и с грамматическими ошибками. Белоус писал:

«Моя жена, Марина Антоновна Белоус, возвращалась от родственников из Зорянска. Я не знаю, как у них произошло в поезде, но она уверяет меня, что компания мужчин в ее купе вела себя по-культурному. А может быть, они притворялись. Особенно зорянский прокурор З. П. Измайлов. Когда они приехали в Рдянск, вышеназванный прокурор города Зорянска напросился в дом моей жены под видом поздравить ее с днем рождения. Моя жена сказала, что с ними увязался другой мужчина. Звать его Альберт, а фамилию он скрыл. Но никакого Альберта в моей квартире не было, когда я утром пришел с дежурства. И не знаю, обманывают меня насчет Альберта или они договорились так с прокурором, чтобы отвести мне глаза. Что сам видел, то и сообщаю. Кроме моей жены и Измайлова, я никого в квартире не застал. Зато налицо были следы пьянки.

То, что прокурор Измайлов провел ночь в моем доме и с моей женой, вам подтвердит мой сосед Заикин Афанасий Семенович. Он видел, как Измайлов рано утром уходил из нашей квартиры, после того как я его выгнал.

Убедительно прошу партийные органы разобраться в поступке гр. Измайлова и наказать. Он разрушил мою семью, воспользовавшись положением прокурора. Государство дало ему эту должность и звание не для того, чтобы приходить в чужие дома с подлыми и низкими намерениями. Если таким доверять власть, то честным и трудовым людям деваться будет некуда…»

Измайлов читал заявление и мучительно соображал, когда Зарубин получил этот документ.

…Выходит, Белоус сразу же утром, после ухода Захара Петровича из квартиры Марины, отправился в обком. Да, скорее всего, это было именно так, иначе заявление не попало бы так скоро к Зарубину. Измайлов припомнил, что облпрокурор исчезал во время утреннего заседания.

Измайлов кончил читать и вернул заявление Зарубину. Тот положил перед Захаром Петровичем пуговицу.

— Ваша? — коротко спросил Зарубин.

Это была обыкновенная пуговица, металлическая, с гербом, какие пришиваются на обшлага. Измайлов невольно посмотрел на рукава своего форменного пиджака.

На левом одной пуговицы не хватало…

— Возможно, моя… — растерянно сказал он.

А ведь вчера она была. И Галя никогда не допустила бы такой неряшливости в костюме мужа.

И вот эта безделица, в другое время — пустяк, явилась последней точкой.

«Ну и дурак же этот Белоус! — подумал со злостью Захар Петрович. Выставлять на позор жену…»

— Все было не так, — глухо сказал он.

— Когда мне передали это, — брезгливо кивнул на заявление Зарубин, я подумал: клевета… Скажите, вы действительно ночевали у этой Хижняк-Белоус?

— Ночевал.

— Мужа дома не было?

— Не было.

— Значит, вы были с ней только вдвоем?

— Почему! Ночевать остался и этот самый Альберт Ростиславович.

— Выходит, Белоус врет, что застал только вас?

— Понимаете, и в самом деле, когда Белоус пришел утром, Альберта Ростиславовича уже не было…

— Значит, все-таки не врет…

— Не врет, — сказал Измайлов растерянно.

И эта растерянность не прошла незамеченной.

Зарубин взял заявление, положил в сейф. Посмотрел на часы, на Измайлова.

— Придется вам писать объяснение, — сухо произнес он.

— Объяснение?! — вырвалось у Захара Петровича. — На это… на этот… — Он никак не мог подыскать нужного определения.

— Да, объяснение, — раздраженно сказал облпрокурор. — Мы должны выслушать и другую сторону.

Он положил в сейф и пуговицу.

«Я уже — другая сторона», — с горечью и недоумением подумал Измайлов.

— Не знаю, поверите ли вы мне, — глухо сказал он.

Степан Герасимович чуть усмехнулся.

— Презумпция невиновности распространяется и на прокуроров…

— Когда представить? — спросил Захар Петрович.

— Чем скорее, тем лучше. — Он подумал и закончил: — Разобраться в этой истории я поручу Авдееву. Считайте это служебной проверкой…

* * *

Ольга Павловна Ракитова, помощник прокурора Зорянска, пошла на машиностроительный завод в воскресенье. Это было 30 июня. Вчера «самсоновские» трудились, так сказать, по закону: последняя суббота месяца всегда была рабочей на предприятии. А вот сегодня…

День стоял жаркий. На небе выплеснулись редкие перья облаков. Легкий ветерок колыхал кроны деревьев, гонял по дорогам и тротуарам тополиный пух. Лето наливалось солнцем.

Уже подходя к воротам завода, Ольга Павловна заметила, что стоянка личного транспорта, огороженная железной сеткой, заставлена машинами, мотоциклами, велосипедами.

На проходной ее встретили без всякого удивления. Словно в простые будни.

— Какие цеха работают? — спросила она у охранника, предъявляя свое удостоверение.

— Да почитай все, — ответил тот, скользнув профессиональным взглядом по книжечке.

Ракитова прошла на территорию и в нерешительности остановилась, размышляя, отправиться ли в административный корпус, чтобы поговорить с кем-нибудь из начальства, или же прямо в цех.

Она вспомнила наказ Измайлова: «Побеседуйте с людьми…»

Главный, сборочный цех находился далеко. Дорога, залитая гладким асфальтом и обсаженная молодыми яблонями, казалась бесконечной оттого, что была пуста. Где-то впереди, возле громады бетонной коробки, двигались автопогрузчики.

Ольга Павловна зашагала вперед. Территория сверкала чистотой. Недавно прошла поливальная машина. От асфальта парило.

«Даже поливалка сегодня работает, — отметила про себя Ольга Павловна. — Хозяйственный мужик Самсонов…»

Сзади зашумел мотор. Ракитова оглянулась. Из боковой аллеи выехал пустой автокар. Молоденькая девушка в комбинезоне, со сбившейся косынкой на голове, остановила свой транспорт возле Ольги Павловны.

— Куда вам?

— В сборочный, — ответила Ракитова.

— Давайте подвезу, — сверкнула белым рядом крепких зубов хозяйка автокара.

Ольга Павловна колебалась. Удобно ли? Все-таки представитель прокуратуры… Но предложение было таким сердечным и бесхитростным, что она решилась ступить на железную платформу.

— Держитесь, — посоветовала девушка.

Ольга Павловна взялась за металлическую доску сзади водителя.

Когда они таким образом подкатили к главному корпусу, кар лихо развернулся около огромных дверей и стал. Кто-то окликнул девушку. Возле красного щита с противопожарным инструментом стояла группа парней, куривших возле бочки с песком.

Ольга Павловна даже не успела поблагодарить — водительница соскочила со своего места и пошла к парням. А Ракитова — в цех.

Да, работа шла вовсю.

По воздуху, поддерживаемые железными руками, двигались агрегаты. Десятки людей были заняты в различных операциях.

— Вам кого? — перекрикивая шум, спросил у помпрокурора молодой парнишка. На шее у него, как праздничная гирлянда, висели на проволоке какие-то детали.

— Начальника цеха, — так же громко ответила Ольга Павловна.

— Щукина? Вон он, у себя, — показал куда-то наверх паренек.

Почти под самым потолком виднелось нечто вроде домика, державшегося бог знает на чем.

Ракитова искала глазами, как до него добраться. Молодой рабочий без слов пошел вперед, жестом предложив двигаться за ним.

Шагая вслед, Ольга Павловна отметила про себя, до чего же юн этот внимательный рабочий.

— Ты из этого цеха? — спросила Ракитова, хотя вопрос мог показаться и глупым: что ему делать в чужом цехе.

— Да, — кивнул паренек. И указал Ольге Павловне на лестницу, ведущую под самый потолок.

— А фамилия?

— Бойко! — крикнул он.

И зашагал прочь, как бы давая понять: болтать праздно некогда, надо работать.

Кабинет начальника цеха оказался довольно большим. На столе селектор. Перед глазами хозяина кабинета — ряд телевизионных экранов.

Щукин, седой, высокий, со шрамом на переносице, был в чистой синей рубашке с короткими рукавами и отложным воротничком. Он, видимо, помнил Ольгу Павловну по прошлым посещениям, потому что протянул ей сильную загорелую руку с наколкой-якорем выше запястья и предложил:

— Присаживайтесь, товарищ Ракитова.

И хотя внешне начальник цеха выглядел спокойно, но, кажется, приход помощника прокурора его все-таки насторожил.

— Ну как? — спросила Ракитова. — Все у вас сегодня вышли?

Разговаривать здесь можно было не повышая голоса: шум из цеха почти не проникал.

— Почти все… Есть, конечно, отдельные несознательные… А большинство вышли.

— И кто же эти «несознательные»? — поинтересовалась Ольга Павловна.

Включился селектор. Щукин нажал кнопку, и из микрофона раздался женский голос:

— Когда же, наконец, подвезут изоляцию, товарищ Щукин?

— Уже везут, везут. Работайте, — ответил начальник цеха.

— Что я, юбкой своей буду обматывать?

— Не базарь, — урезонил Щукин невидимую собеседницу и прервал связь. — Вот видите, — обратился он к помпрокурора. — Из-за несознательных страдает производство. Кто-то не вышел на складе, а наши бригады простаивают.

— А у вас в цехе сколько человек не вышло? — поинтересовалась Ракитова.

— Четверо.

— Почему?

— Один квартиру получил. Переезжает. Как будто это нельзя в другой день… Я бы отгул потом дал. Хоть на три дня!

— Еще?

— Другой автомобиль чинит… Вот так и получается, своя рубашка ближе к телу. На завод, на план плевать. Не понимают, что конец квартала.

— А как профсоюзная организация?

— Что скрывать, сам член профкома. — Щукин вздохнул. — Да, мало мы еще воспитываем в людях сознательность…

Ольга Павловна хотела пояснить, что имела в виду, как относится профсоюзный комитет к сегодняшней работе. Но передумала.

А Щукин продолжал:

— Не волнуйтесь, меры примем… Не понимаю я таких. Завод им — жилье, путевки, ясли, а они? Психология какая: побольше взять, поменьше отдать…

Снова позывные селектора. И, когда послышался голос Самсонова, Щукин, хотя и сидел на стуле, словно бы вытянулся по стойке смирно.

— Как идем? — спросил директор.

— По графику, Глеб Артемьевич. — Начальник цеха пододвинул к себе бумажку с колонкой цифр: — Уже триста восьмой вышел…

— Уложишься?

— Разобьюсь…

— Разбиваться не надо. Уложись.

В динамике что-то щелкнуло.

— Вот вам ответственность! — сказал начальник цеха, кивая на селектор. — Директор работает, а слесарь, видите ли, прохлаждается на рыбалке…

«Между прочим, еще неизвестно, кто прав», — хотела возразить Ольга Павловна. Но снова ничего не сказала. И спросила:

— У вас в цехе парнишка работает. Бойко…

— Ну? — подозрительно посмотрел на Ракитову Щукин, видимо, соображая, что бы такое мог натворить подросток.

— Сколько ему лет?

— Семнадцать, кажется. — Начальник цеха все еще выжидал, что же скажет помощник прокурора.

— Еще кто-нибудь из подростков сегодня трудится? — спросила Ракитова.

До Щукина, кажется, начало что-то доходить. Он поерзал на стуле, переложил зачем-то бумаги с места на место и осторожно произнес:

— По-моему, у нас больше нет таких зеленых… Из ПТУ идут в другие цеха, менее ответственные.

Ольга Павловна поднялась.

— Ну, не буду вас сейчас отвлекать. Более подробно поговорим в другой раз.

Начальник цеха тоже встал:

— Я провожу…

— Не беспокойтесь. Я еще побеседую с людьми…

Последняя фраза, видимо, насторожила Щукина. Он суетливо проводил помпрокурора до дверей. И когда Ракитова спустилась в цех и глянула наверх, то увидела, что начальник внимательно наблюдает за ней сквозь толстое стекло своей конторки.

В цеху было жарко. Около сатуратора с газированной водой стояло несколько человек.

— Как трудимся? — спросила Ольга Павловна молодого парня в рабочем комбинезоне, надетом на голое тело.

— Нормально, — задорно ответил тот. У него были голубые глаза, реденькие баки и соломенного цвета усы.

— Женат?

— Не успел еще…

На них с любопытством поглядывали две женщины, ожидавшие, когда освободятся стаканы.

— Почему согласились работать в воскресенье? — поинтересовалась Ракитова.

— Все работают, — удивился вопросу парень. — План даем, понимать надо!

— В воскресенье надо отдыхать, — назидательно сказала Ракитова. И, чтобы этот тон не обидел, с улыбкой добавила: — А то и впрямь не найдешь времени жениться.

— Так им и в холостяках не плохо, — заметила одна из женщин. Хочешь — пей, хочешь — гуляй, никто не заругает…

— Неженатые тоже нужны, — серьезно сказал парень, отдавая стакан женщине. — Газеты читать надо. О нас, холостяках, даже научные статьи пишут…

— И все-таки отдых — вещь серьезная, — сказала Ракитова. — Об этом тоже в газетах пишут. Разрядка…

— У них одна разрядка — «безрукий», — хмуро произнесла другая женщина.

Парень в комбинезоне пропустил замечание мимо ушей.

— Какой отдых? — махнул он рукой. — Валяться на койке в общежитии? Уж лучше здесь. Польза. И государству, и себе. Платят — не жалуемся. В тройном размере…

Ольга Павловна вышла на улицу. Возле бочки с песком все так же сидело несколько человек, казалось, те же самые. Но когда Ракитова пригляделась, то убедилась, что другие. В том числе и Бойко. Увидев помпрокурора, он поспешно бросил окурок в бочку.

— Сколько тебе лет? — спросила Ольга Павловна.

— Шестнадцать… — он смутился. — Это я так, балуюсь. А вообще, мне уже почти семнадцать.

— И кто же разрешил тебе выйти сегодня на работу?

На Ольгу Павловну устремились любопытные взгляды.

— Как же, надо… — опешил паренек. — Я комсомолец…

— Нельзя тебе. По закону запрещено, — сказала Ракитова. — Работа ведь сверхурочная, а ты несовершеннолетний…

— У нас перед планом все равны, — усмехнулся высокий жилистый рабочий.

Ракитова обратилась к курившим с тем же вопросом, что и к рабочему в цехе: как они относятся к работе в выходные дни?

Ответили по-разному.

— Начальство приказывает — мы выполняем…

— Клевая работка. Вкалываешь день, получаешь за три…

А один, пожилой, в кепке, махнул рукой:

— Что там деньги. Не мы для них, а они для нас. — Он поднял над редкой шевелюрой головной убор, почесал макушку. — Отдыхать человеку тоже надо…

— Ты же первый пришел сегодня, Федотыч, — поддел его кто-то. — План, говоришь, выдать надо.

— И пришел, — согласился Федотыч. — Не спорю. Как же не прийти? Щукин разгон такой устроит. Чуть ли не во вредители произведет… А насчет плана я вот что скажу: ежели бы с начала месяца да каждый день все путем двигалось, то и план бы давали, и отдыхали в положенные дни. А то сегодня, видите, как лихорадит. А все потому, что конец полугодия! Завтра, да что завтра, целую неделю прохлаждаться будем, если не больше… Верно я говорю?

Рабочие загалдели.

— Это точно.

— Ты, Федотыч, Самсонову выскажи.

— Зато своей старухе нынче снесешь четвертной.

— Несознательный ты элемент, Федотыч. Никто нас сюда на аркане не тянул.

— Не тянул, — усмехнулся Федотыч. — Это как сказать…

— Не тянул. Вот Лапшин из принципа не явился, и никто ему ни слова не говорит. Так что не наводи тень на плетень.

Федотыч промолчал. За него ответили другие.

— Лапшину не очень-то денежки нужны. Тесть ему полдома отвалил да мотоцикл с коляской.

— Молоток Лапшин, по закону действует…

Ракитова зашла еще в два цеха. Они тоже работали. Пустовало лишь здание конструкторского бюро.

Ольга Павловна решила поговорить с Самсоновым.

В административном корпусе было прохладно и тихо. Кондиционер поддерживал постоянную температуру. Ракитова зашла в приемную. И встретилась с директором лицом к лицу. Он давал какие-то указания секретарю.

— А-а, у нас в гостях закон, — радушно поздоровался с Ракитовой Самсонов. — Знаю, знаю… Проверяете, не прячем ли мы снежного человека?

Эту шутку он повторял не первый раз. Она ему явно нравилась.

— Вообще-то принято сначала к руководству, — пожурил он Ольгу Павловну. — Я ведь могу дать больше информации…

— Вот я и пришла, — несколько сухо ответила Ракитова.

— А теперь я занят, увы, — развел руками Самсонов. — Так что извините…

— У меня есть несколько вопросов, — настаивала Ракитова.

— Честное слово, Ольга Павловна, занят. Давайте завтра, а?

Ракитова растерялась. И не очень уверенно произнесла:

— Лучше сейчас…

Но тут же ругнула себя в душе: нет, с Самсоновым она решительно не умеет выдерживать соответствующий ее положению тон.

— С радостью бы, — усмехнулся Глеб Артемьевич. — Но московские товарищи не могут ведь ждать…

Он протянул ей руку, давая понять, что не изменит своего решения. И, выходя из приемной, добавил:

— Так что завтра… Звоните.

Ольга Павловна, едва сдерживая обиду и возмущение, вышла в пустой тихий коридор. Она поняла, что, делая ей шутливый выговор, Самсонов на самом деле не шутил.

«Ничего, — подумала Ракитова, — в понедельник вернется Захар Петрович и сумеет заставить Самсонова отнестись к нашей работе с должным вниманием. И еще посмотрим, что он скажет о нарушениях, обнаруженных сегодня…»

В проходной Ольга Павловна встретила молодую женщину, которая подвозила ее на автокаре. Она кормила грудью ребенка. Рядом пожилая женщина поправляла в коляске матрасик и простынку. Наверное, мать.

«Значит, и кормящие сегодня работали», — отметила про себя Ракитова. Еще одно нарушение закона о труде.

* * *

Субботний день участников конференции был посвящен, как выразился Ляпунов, культурному отдыху. В первой половине — поездка в музей-усадьбу известного русского художника прошлого века, вечером — посещение областного драматического театра. Давали спектакль по пьесе С. Родионова «Криминальный талант». Она была выбрана устроителями конференции, видимо, с умыслом, так как рассказывала о следователе прокуратуры.

Но Захару Петровичу Измайлову было совсем не до отдыха. После разговора с Зарубиным он всю ночь не сомкнул глаз, думая о том, как выпутаться из нелепой, глупой истории, в которую он попал. С утра в его номер забежал лосиноглебский прокурор поделиться впечатлениями о конференции, а заодно пригласить позавтракать в буфете гостиницы. Чтобы не показаться невежливым, Захар Петрович пошел с ним. В буфете наскоро перекусывали те, кто собирался ехать в усадьбу — автобусы уже стояли наготове. А ехали почти все.

За их столик опять подсел Петелин с бутылкой кефира и бутербродами. Он стал расписывать красоты мест, в которые их собирались везти. Это был дежурный маршрут для всех совещаний.

Узнав, что Захар Петрович остается (он сослался на неотложные дела), его стали усиленно уговаривать присоединиться к экскурсантам. Естественно, безуспешно.

— Сердечные дела? — весело подмигнул прокурор из Лосиноглебска.

— Скорее уж сердечно-сосудистые, — мрачно отшутился Измайлов.

А сам подумал: «Действительно, от моих неприятностей можно запросто схлопотать и инфаркт. Наверное, он так и случается. Живешь себе — и вдруг бац!» Захар Петрович тут же постарался отогнать от себя эти невеселые мысли. Он не мог решить для себя: хорошо или плохо, что областной прокурор поручил служебную проверку именно Владимиру Харитоновичу. Помимо служебных отношений у них была еще чисто человеческая симпатия друг к другу. И не потому, что Авдеев поддержал Захара Петровича в первый же год его переезда в Зорянск, когда он вступил в конфликт с тогдашним прокурором. Более того, как много лет спустя узнал Измайлов, Владимир Харитонович явился его «крестным отцом» при назначении на теперешнюю должность. По-настоящему у них завязались приятельские отношения в последние годы, с того дня, как они однажды вместе отдыхали в санатории возле Светлоборска. Авдеев родился под Новосибирском, в таежной деревеньке. И признался, что нет для него ничего милее, чем бродить по лесу. Все шутил: брошу, мол, прокуратуру, пойду в лесники. Помнится, в ответ на это Захар Петрович со смехом сообщил, что он оставил профессию лесника ради юстиции. Авдеев откуда-то узнал, что Измайлов увлекается лесными скульптурами, и, приехав по делам в Зорянск, непременно захотел посмотреть их. Наверное, понравились, потому что он выпросил одну.

Правда, Захар Петрович слышал, что и у Владимира Харитоновича есть хобби — вязание, но спросить об этом Авдеева не решался. И хотя никто и никогда не видел старшего помощника прокурора области по кадрам со спицами в руках, но сам он и его жена всегда носили шерстяные вещи явно ручной работы.

Короче говоря, Авдеев знал Измайлова не только как прокурора. Так что, казалось бы, он должен был подойти ко всей этой истории, в которой ему предстояло разобраться, без всякой предвзятости. А с другой стороны… Когда Захар Петрович бывал в Рдянске с Галиной, не зайти домой к Владимиру Харитоновичу — значило бы обидеть Авдеева и его жену. И каждый приезд в Зорянск Авдеев считал непременным и обязательным побывать у Измайловых. Он хорошо знал Галину и Володю, ту атмосферу, которая царила в их семействе. И вот теперь эта нелепая история… Что подумает Авдеев? Поверит ли?

Измайлов сидел в тихом номере, прикидывал так и этак, несколько раз снимал телефонную трубку и снова опускал на рычаг, никак не решаясь набрать номер Авдеева.

А решение пришло само собой, когда Захар Петрович попытался написать объяснительную записку, которую просил представить Зарубин. Он вдруг понял: наедине с бумагой ничего не получится. Ему нужен был живой человек…

— Владимир Харитонович, — сказал Измайлов после приветствия, Зарубин уже дал насчет меня указание?

И хотя они были на «ты», Измайлов умышленно опустил местоимение.

— Да, — чуть помедлив, ответил Авдеев. — А что?

— Хотел бы зайти… Можно?

— Добро… Жду.

«Вот и весь, как поется, разговор, — невесело отметил про себя Захар Петрович. — Иди разберись, как настроен сейчас Авдеев…»

Входил Измайлов в кабинет с раздвоенным чувством.

Владимир Харитонович сидел за столом, в очках, над какой-то книгой.

— Проходи, садись. — Авдеев снял очки.

У Захара Петровича несколько отлегло — встретили его на «ты». Но сам он решил обращаться на «вы».

— Почему не поехал на экскурсию? — спросил Владимир Харитонович.

— До поездки ли мне… — Измайлов даже несколько опешил.

— А что? — пытливо посмотрел Авдеев. — Встряхнулся бы…

— Встряхнули уже. Да так, что не приведи господь! Мучаюсь, пишу объяснение и не знаю, что писать…

— Как было, так и пиши, — спокойно посоветовал Владимир Харитонович.

— Я ведь прокурор, понимаю, что каждое слово, каждый факт… — Захар Петрович замолчал, махнул рукой: сами, мол, знаете.

— И я вот сижу и думаю, как тебя, прокурора, занесло в этот дом? Не мальчишка ведь, семейный человек…

— Значит, занесло! — произнес Измайлов, злясь на то, что Авдеев хочет, кажется, учить его морали.

— И здорово обложил тебя утром муж этой Марины Антоновны? — чуть усмехнувшись, спросил Авдеев.

— За милую душу!

— И правильно сделал.

— Как это?! — вскинулся Захар Петрович.

— А так… Хотел бы я посмотреть на тебя в его ситуации. Приходишь домой, а тут — незнакомец…

— Я бы сначала разобрался…

— А потом?

— Это уж судя по обстоятельства.

— Какие же у тебя? — спросил Владимир Харитонович уж без насмешки. Чай не к родственнице на праздник пожаловал, не к сестре, чтобы распивать вино и запросто оставаться на ночь!

Измайлов помолчал. Слова Авдеева задели его за живое. Смущал тон. Но он-то и помог найти силы выложить то, что, возможно, не сказал бы Захар Петрович, например, Зарубину.

— А может, была ближе, чем сестра, — проговорил он негромко.

Владимир Харитонович, как говорится, остолбенел. Зачем-то надел очки, потом снял и некоторое время не мог вымолвить ни слова.

— Так, так, — наконец обрел он дар речи.

— Вы хотели правду…

— Ну-ну… Так договаривай, — скорее потребовал, чем попросил Авдеев.

— Я же хотел жениться на Марине Антоновне! Мечтал, понимаете?!

— Это когда?.. — осторожно спросил Авдеев.

— Когда… Двадцать пять лет назад!

Владимир Харитонович откинулся на спинку стула и так сидел некоторое время, переваривая услышанное.

— И почему не женился? — спросил он.

Захар Петрович вдруг почувствовал в его словах простую человеческую заинтересованность и желание понять.

— Долго рассказывать…

— У нас время есть.

— Ну что ж, тогда слушайте…

И Захар Петрович рассказал о том парнишке, который приехал в Дубровск учиться на лесничего. Был у того парнишки друг Борька Межерицкий. Когда Измайлов учился на последнем курсе лесного техникума, Борис слег в больницу с воспалением легких, и выхаживала его стройная, молоденькая, симпатичная медсестра. Сначала Захар бегал навещать друга. А когда тот вылечился, продолжал приходить под окна больницы с охапками сирени, чтобы дождаться после дежурства медсестру. И хотя она была старше Измайлова, это его не останавливало: другую он не хотел бы назвать своей женой. Так, во всяком случае, думал Измайлов тогда.

Были объяснения, клятвы, мечты… А осенью он ушел в армию… Посылал в Дубровск одно письмо за другим, но безответно. И когда через год службы получил трехдневный отпуск, поехал не к матери в Краснопрудный, а к невесте…

Но невеста была уже замужем за ученым из Москвы, уехала в другой город. И мать Марины сказала, что пусть Захар не ищет с ней встреч, забудет…

— И все? — выслушав Измайлова, спросил после долгого молчания Авдеев.

Захар Петрович кивнул.

— Позавчера мы встретились с ней впервые с тех пор…

— Ты не спросил, почему же она так с тобой поступила двадцать пять лет назад?

— Нет, не спросил. А зачем? И так ясно — поманила столица, кандидат наук…

— Тоже верно, — согласился Владимир Харитонович. — Послушай, а Галине Еремеевне ты никогда не рассказывал об этой Марине?

— Зачем? — повторил Захар Петрович. — Это было до нее.

— Хорошо, — сказал Авдеев. — Кое-что теперь мне ясно. Но кое-что… Выходит, пословица права, что первая любовь не ржавеет? Так?

— Ржавеет, не ржавеет, — хмуро ответил Измайлов. — При чем здесь это?

— Ну, шевельнулось здесь? — Авдеев положил руку на грудь.

— Что, этот вопрос тоже в порядке служебной проверки? — усмехнулся Измайлов.

— Брось, — поморщился Авдеев. — Мне самому хочется разобраться…

Он встал, прошелся по узкому проходу меж книжных шкафов. И Захар Петрович почувствовал: сейчас спросит самое неприятное.

И действительно.

— Раз уж мы начистоту, — начал Владимир Харитонович. — У тебя с этой женщиной… Ну, сам понимаешь… Ничего не было?

— Когда? — с вызовом уточнил Измайлов.

— Позавчера, когда…

— Конечно, нет…

Авдеев хотел еще что-то сказать или уточнить, но в дверь постучали. Бросив «Войдите», он сел за свой стол.

Это был Петелин, зашел отметить командировочное удостоверение участники конференции вернулись с экскурсии.

Измайлов думал, что разговор будет продолжен. Но не дали. Люди шли и шли.

А потом Авдеева вызвал Зарубин.

— Ты когда хочешь домой? — спросил Авдеев у Измайлова, торопясь к начальству.

— Когда велите…

— Подожди до понедельника, — посоветовал Авдеев.

* * *

Говоря Ракитовой, что он занят, директор завода не кривил душой. Самсонов спешил в гостиницу, где его ждали москвичи — начальник главка Лев Григорьевич Бархатов и главный инженер главка Альгис Янович Раупс. Они уже три дня были в командировке в Зорянске и завтра намеревались уехать.

Прознав, что начальство Самсонова останется в городе на воскресенье, председатель горисполкома Чибисов решил показать им место, которое отвели под строительство спортивного комплекса, а после, если гости пожелают, отдохнуть на лоне природы. Бархатов руководил главком давно. Был знающий и строгий — многим директорам крепко доставалось от него на совещаниях. А вот Раупс пришел в их министерство с полгода назад, проработав до этого несколько лет за границей. Что он за человек, раскусить пока было трудно.

Глеб Артемьевич направлялся в гостиницу в хорошем настроении: он покидал завод, когда добивали, как говорится, последние метры перед финишем — план «вытанцовывался». О чем он и сообщил своему начальству. Его поздравили. Бархатов сдержанно, Раупс — более эмоционально, хотя и был прибалтом, которые отличаются, как это принято считать, уравновешенностью и скупостью в проявлении чувств.

Сидя в «люксе» начальника главка и беседуя с москвичами, Глеб Артемьевич все время раздумывал, как передать им предложение председателя горисполкома. Самсонов высказал Чибисову свои сомнения: вряд ли Бархатов согласится «отдохнуть на лоне природы» — если судить по встречам в Москве, тот отличался замкнутостью и суровостью.

Чибисов же сказал: «Попытаемся…»

И вот теперь, выслушивая от Бархатова замечания о работе завода — а они были достаточно резки и откровенны, — Глеб Артемьевич решил: пусть председатель горисполкома пытается сам.

— И еще я вам скажу, — продолжал нелицеприятную беседу начальник главка, — ассортимент по выпуску товаров народного потребления вами не обновляется уже много лет. Вы, наверное, забыли, что говорил по этому поводу на последней коллегии министерства Бармин…

Бармин был заместителем министра.

— Ох уж этот ширпотреб, — вздохнул Самсонов. — Ведь все понимают, кажется, что эти самые кофемолки, которые мы выпускаем, качественнее и в большем количестве делали бы на специализированном предприятии. А для нас — обуза… Кругом твердят: специализация, профилирование, а…

— Ширпотреб — обуза? — недовольно перебил его Бархатов. Неправильный взгляд. В корне. Негосударственный подход… Конечно, не от хорошей жизни вынуждены мы вас загружать…

— Вот именно, загружать, — не сдавался Самсонов. — А у меня не хватает людей даже для производства основной продукции. В каждом цеху недокомплект.

— Знаю, — кивнул Лев Григорьевич.

— Так помогите! Дайте людей — и я горы сворочу!

— А где я их возьму? — усмехнулся Бархатов. — Выйду на улицу Горького в Москве: «Дорогие граждане, слесари и токари, милости просим в Зорянск, к Самсонову?..»

— Что же мне делать? — спросил Глеб Артемьевич. — Инженеров к станкам ставить?

— Зачем к станкам? — снова усмехнулся Бархатов. — Это все равно, что золотой вазой гвозди заколачивать… Инженерные головы, если их с толком использовать, — это и есть ваш резервный фонд. Направить надобно инженеров, нацелить. Я недавно на Урале был. Там тоже кадры на деревьях не растут. А люди думают, ищут… И находят.

— Находят? Где, если не секрет? — осклабился Глеб Артемьевич.

— Снижают трудоемкость изделий. Повышают производительность труда, совершенствуют технологию…

Такой разговор продолжался больше часа. И когда все вопросы были начальством исчерпаны, Глеб Артемьевич сказал им, что председатель горисполкома хочет показать то место, где скоро появятся зорянские Лужники, как в шутку именовал комплекс Чибисов.

— Почему бы не съездить? — вдруг откликнулся Раупс, который во время предыдущей беседы не сказал и двух слов. — А то все впечатления от Зорянска: гостиница — завод, завод — гостиница… Города не видели.

— А что, развеемся, — согласился Лев Григорьевич. — Мне самому гостиница осточертела.

Самсонов набрал номер Чибисова — тот находился в исполкоме и ждал звонка. Председатель тут же приехал в гостиницу.

Сели в его «Волгу». Машина Самсонова следовала сзади.

Стадион решено было строить на окраине города, за Голубым озером. Место красивое — березовая роща, излучина реки Зори. Когда вышли из машины, Алексей Фомич вкратце рассказал, какой задуман проект. Бархатов слушал его рассеянно, казалось, его это мало интересует. Зато Альгис Янович восхищался всем: и озером, где можно проводить лодочные соревнования, и рощицей — для лыжни, и тем, что рядом нет промышленных объектов, а поэтому воздух чистый.

— Я думаю, Олимпиаду девяносто второго года вполне можно приглашать в Зорянск, — пошутил он.

— Если вы еще немного подкинете средств, — со смехом ответил Алексей Фомич, подмигивая Самсонову. — А то как гостей принимать? Рестораны, сауны… Культурный центр…

Снова сели в машину. Чибисов возле шофера. Бархатов, Раупс и Самсонов сзади.

— Ну и жара, — повернулся к гостям Алексей Фомич. — А в гостинице, наверное, совсем дышать нечем…

— Не мешало бы кондиционеры поставить, — согласился Раупс.

— Я считаю, лучший кондиционер — сосновый бор, рядом — озеро с карпами, приятный разговор в мужской компании… — издалека начал Чибисов. — Словом — природа.

— Природа — это хорошо, — откликнулся Раупс.

— Планов на вечер никаких? — спросил Чибисов.

— Планы будут завтра, когда сядем в поезд, — сказал Раупс.

— Ну и добро, — обрадовался Чибисов. — Поедем, отдохнем. Не возражаете? — обратился он к Бархатову.

Тот вяло махнул рукой, мол, ему все равно.

— В Селиваны, — приказал шоферу председатель горисполкома.

«Ловко подвел», — подумал про себя Самсонов.

Честно говоря, он не ожидал, что Лев Григорьевич согласится, и заранее радовался этому: в горячке последних дней приезжал поздно, так что хотел провести сегодняшний вечер дома с женой, которая жаловалась, что совершенно не видит мужа.

«Ну что ж, встряхнуться тоже не мешает», — решил он.

До селиванского леспромхоза было километров шестьдесят. Там и отличный лес, и озеро с карпами — все, что нужно для приема гостей такого ранга. Этим летом Самсонов там еще не был — запарка на заводе.

Машина выскочила на загородное шоссе.

— Давайте договоримся: все дела оставляем, как говорится, за бортом… — предложил Алексей Фомич.

— Какие дела, — сказал Бархатов. — О сыне думаю… Наперекор, наверное, чертенок сделает…

— Они теперь все такие, — кивнул согласно Чибисов. — А в чем у вас разногласия? — осторожно поинтересовался он.

— Говорю ему, подавай документы в инженерный вуз — ни в какую. Только в медицинский.

— А что, медицинский тоже не плохо, — заметил Чибисов.

— И престижно, — подтвердил Раупс.

— Он уже срезался в прошлом году, — сказал Бархатов.

— Как?! — поразился Чибисов. — И вы не смогли ничего сделать?

— Конкурс… — пожал плечами Лев Григорьевич. — А медицина, как вы догадываетесь, далеко за пределами сферы моего влияния…

— Ну, с вашим-то положением… — продолжал удивляться Чибисов.

— Мое положение… — усмехнулся Бархатов. — Это Москва, дорогой Алексей Фомич.

— Дети, дети… — вздохнул Чибисов. — Маленькие — малые заботы, вырастают — большие заботы. Только для них и живем. Трудишься в поте лица, думаешь, на пенсии отдохнешь. Ан нет. Внуки пойдут, о них забота…

— Еще неизвестно, где труднее — на производстве или дома, — сказал Самсонов. — У меня в прошлом году ушла на пенсию главный диспетчер. Встречаю на днях, интересуюсь, как отдыхается. И не спрашивайте, говорит, Глеб Артемьевич, света белого не вижу, на части разрываюсь. Как-никак пять внуков…

— Вот поэтому многие и не хотят на пенсию, — заметил Алексей Фомич.

— Не только, — сказал Бархатов. — Я вот смотрю на соседей-пенсионеров, и иной раз тоска берет: неужели и тебе это уготовано?

Так в разговорах незаметно пролетели шестьдесят километров.

В Селиванах их уже ждали. Когда машины остановились возле группы домиков на берегу озера, окруженного вековыми соснами, к ним подскочил парень лет двадцати пяти.

— Ну, Гена, принимай гостей! — начальственно произнес Чибисов, выбираясь из машины.

— А что, Алексей Фомич, — почтительно ответил тот, — у нас все готово… Какой будет регламент?

— Сейчас посоветуемся.

Председатель горисполкома подождал, пока остальные выйдут из «Волги» и разомнут после долгого сидения ноги. Затем обратился к Бархатову:

— Лев Григорьевич, сначала немного перекусим, а потом попаримся или?..

Бархатов удивленно поднял брови:

— Кто же ставит телегу впереди лошади?

— Верно, — повеселел отчего-то Алексей Фомич. — Банька — всему голова… Что больше уважаете — сауну или нашу, русскую?

— Можем и ту, и другую, — подсказал Гена.

— Ну ее, сауну, к шутам, — махнул рукой Бархатов. — Я патриот. Правда, если Альгис Янович как прибалт… Скандинав, можно сказать…

— Я — против сауны, — засмеялся Раупс. — И знаете почему? В Мюнхене сауна, в Париже — сауна, в Москве — сауна… Надоело…

…В предбаннике, покрытом толстым пушистым ковром, пахло распаренным деревом. Когда все разделись, выяснилось, что Раупс уже успел где-то сильно загореть. У Бархатова был заметный живот, а сам он, с круглыми плечами и руками, покрытыми рыжими кудряшками, походил на борца или тяжеловеса. У Чибисова была тощая нескладная фигура, а кожа изрядно дряблая. Самсонов сумел сохранить подтянутость и атлетическую стройность.

— Культуризмом занимаетесь? — спросил Раупс.

— Так он у нас иной раз выходит с заводской футбольной командой на поле! — ответил за Самсонова Чибисов.

— А как же директорский авторитет? — усмехнулся Альгис Янович.

— Повышается, если команда выиграет, — улыбнулся Алексей Фомич. Болельщики готовы на руках носить…

В парной чудодействовал банщик дядя Петя, как представил его Чибисов. Лет пятидесяти пяти, жилистый, он прежде всего развеял пар, методично размахивая березовым веником, начав от пола и беря все выше и выше.

— Баня любит равномерный жар, — пояснил он, когда Раупс поинтересовался, что такое делает банщик.

Затем все полезли на полок. Дядя Петя поддал шайку воды в печь. Помещение наполнилось ароматом послегрозового луга. Альгис Янович, у которого был до всего интерес, спросил, не секрет ли, от чего такой запах.

— Отчего же секрет, — ответил банщик, охаживая березовым веником Бархатова. — Кладешь в воду липовый цвет, ромашку, душицу, мяту… Ежели хочешь, чтобы особый дух был, медку пчелиного не пожалей…

Банщик был словоохотливый. Обрабатывая гостей одного за другим, попутно рассказывал о премудростях банного дела, о том, что мыло лучше не тереть на мочалку, а взбить отдельно пену; что вода, где замачивается веник, — наипервейшая штука для мытья головы, а чрезмерно поливать камни из шайки негоже: печь, как он выразился, «запурхивается и не может быстро прийти в себя».

Перейдя к массажу, дядя Петя прочел прямо-таки небольшую лекцию, достойную врача. Руки, по его словам, надо массировать от кистей до локтя — кровь, значит, поднимать. И ноги так же — от стопы вверх…

— Гаврилыч, — спросил Бархатов, когда банщик уверенно управлялся с его тучным телом, — ты случайно в Москве в Сандунах не бывал?

— А как же, бывал… Учился, можно сказать…

— Сразу почувствовал! Школа. Митина не знавал? Любимец «Спартака».

— Василия Семеныча! — с благоговением произнес банщик. — Ежели у меня, к примеру, какой-то разряд по этому делу, то Митин, считай, гроссмейстер среди банщиков был…

И они добрых полчаса вспоминали Василия Семеновича, его золотые руки.

После парной все ныряли в озеро, кроме Чибисова, который боялся разбередить свой радикулит. А затем были препровождены Геной в один из домиков, где ждал накрытый стол с закусками. Подавала им пожилая неразговорчивая женщина, как выяснилось — жена дяди Пети.

Когда закусили, жена банщика вошла в комнату с блюдом, на котором веером были разложены шампуры с кусками жареного, исходящего паром мяса.

— О! — воскликнул Альгис Янович. — Еще одно чудо!

— Как вы смотрите, дорогие москвичи, чтобы перейти на коньячок? спросил довольный Чибисов, берясь за бутылку с золотистой жидкостью. — К шашлычку? Тем более — армянский, марочный, ереванского разлива…

Никто, естественно, не отказался. Подняли рюмки за здоровье гостей, потом пили за хозяев, за будущее Зорянска, за мага и волшебника парилки дядю Петю… За столом вконец установилась непринужденная, веселая атмосфера. Все перешли на «ты».

— Ей-богу, Глеб Артемьевич, к таким, как ты, приятно приезжать, говорил Бархатов, блаженно откинувшись на спинку стула. — План у тебя в порядке, жилье строишь, о культуре заботишься…

— Мало строю, — поскромничал Самсонов. — Надо куда больше.

— Поможем, — кивнул Лев Григорьевич. — Кому-кому, а тебе фондов не пожалеем. И средств…

— С транспортом тоже худо, — продолжал директор завода.

— Пришли заявку. Найдем. Из резерва. Лично Бармина попрошу.

— Точно, — вступил в разговор Раупс. — Бармину доложим… Не много у нас таких руководителей… И у начальства на виду, и рабочий коллектив уважает тебя. А то, что в футбол играешь, мне, например, нравится… Знаешь, Глеб Артемьевич, некоторые ведь думают, мол, футбол — это чуть ли не детская забава, игра, одним словом… А я считаю, что футбол — это политика! Да! Большая политика! Ты себе даже представить не можешь, что будет твориться 13 сентября 1998 года.

Самсонов начал лихорадочно вспоминать, какой юбилей ожидается в 1998 году, но в это самое время ему на выручку пришел Чибисов. Перегнувшись через стол с наполненной рюмкой в руке, он спросил:

— Лев Григорьевич, ты уж, дорогой, извини нас, периферийщиков, но я, ей-богу, не знаю, что планируется на 13 сентября, мне никто не докладывал, да и установки, кажется, не поступало…

— Ха-ха-ха, — рассмеялся довольный Бархатов. — Привык ты, председатель, к стереотипу: 1 Мая, 8 Марта… А 13 сентября 1998 года будет день необычный, если хотите — день всенародного ликования, и в Зорянске тоже, уверяю вас, дорогие друзья…

Раупс умиленно смотрел на Бархатова и не узнавал своего начальника.

Тут встал Бархатов и торжественно провозгласил:

— 13 сентября 1998 года, дорогие други мои, исполнится ровно 100 лет со дня рождения нашего русского, отечественного футбола! В этот день в Петербурге, на Васильевском острове, состоялся первый матч между двумя первыми в стране футбольными клубами — Кружком любителей спорта, созданным, к вашему сведению, в 1897 году, и Петербургским кружком спортсменов, созданным в 1898 году. Вот почему сегодня, сейчас я предлагаю всем выпить за 13 сентября 1998 года, за вековой юбилей нашего любимого футбола!

Судя по бурной реакции участников застолья, тост произвел на них сильное впечатление. Раупс, желая продолжить любимую для начальника тему, стал расспрашивать его об истории «Спартака», об отдельных игроках этой команды…

Бархатов охотно и многословно отвечал. Потом разговор о футболе приобрел международный масштаб. Но и здесь начальник главка проявил свою компетентность и эрудицию. Оказывается, официальной датой рождения современного мирового футбола принято считать 26 октября 1863 года, когда в Лондоне была создана Английская ассоциация футбола и сформировано 13 пунктов правил, которые в основном сохранились и поныне… Говорили о Пеле, об игре в Испании…

А когда Бархатов почувствовал, что интерес к его рассказам стал угасать, он решил круто повернуть тему разговора.

— Друзья, отдельно за Глеба Артемьевича и Алексея Фомича мы пили? Пили, — поднял он рюмку. — Сейчас предлагаю тост за их тандем! Это же здорово, когда мэр и директор — как единое целое!

— А как же иначе, — сказал Чибисов, когда все опрокинули свои рюмки. — Что хорошо заводу, то хорошо и городу. И наоборот. К примеру, этот наш будущий стадион… Ведь не только заводским польза. И другие наши жители смогут приобщиться к спорту. Дерзай, как говорится, пробуй! Выше всех и дальше всех!..

У Алексея Фомича случалась странная штука — он то хмелел, то трезвел.

— Правда, — вдруг грустно произнес он, явно хмелея, — хотелось бы, чтоб уж делать так делать… Нет, вы не подумайте, мы благодарны… дареному коню, как говорится…

Чибисов замолчал.

— Постой, Алексей Фомич, ты уж давай выкладывай все, — сказал Бархатов. — Есть просьбы — прошу на стол.

— Есть, — кивнул председатель горисполкома. — Вот мы сегодня славно попарились… А зачем, спрашивается, надо было ехать за семь верст киселя хлебать? Нет, чтобы у себя, на Голубом озере, отгрохать такой стадион, такой…

— Чтобы матч, посвященный столетию отечественного футбола, проходил где?.. — обратился Самсонов к Бархатову.

— Понял, понял. Идея! Что, не хватает денег?

— Их всегда не хватает, — философски заметил Чибисов.

— Можно подкинуть, — сказал Лев Григорьевич. — Только делать все надо с умом. Пусть инициатива исходит снизу, от горсовета.

— Это мы сочиним, — заверил Чибисов.

Утром, когда возвращались в Зорянск, гости не переставали хвалить Самсонова и Чибисова за прекрасно проведенное время. А вечером, когда провожали Бархатова и Раупса на поезд, в багажнике самсоновской «Волги» лежали предназначенные для гостей две цветастые коробки с «сувенирами».

* * *

В понедельник Авдеева вызвал к себе заместитель прокурора области Первенцев.

— С Измайловым беседовали? — спросил он.

— Беседовал.

— Факты, что в жалобе, подтвердились?

— Да как вам сказать… — ответил Владимир Харитонович.

И передал разговор с зорянским прокурором, состоявшийся в субботу.

— Ну и что? — спросил Первенцев. — Главное Измайлов не отрицал, так? Пошел к посторонней женщине? Пошел. Выпивал с ней? Выпивал.

— Два бокала шампанского, — заметил Авдеев.

— Да еще остался на ночь в отсутствие мужа, — пропустив мимо ушей замечание Авдеева, закончил заместитель прокурора.

— Элем Борисович, почему посторонняя? Измайлов же объяснил: когда-то она была его первая любовь. А это чувство, можно сказать, святое… Ну откуда ему было знать, как все обернется, как истолкует муж. Ведь там оставался еще один гость, да исчез под утро…

— Должен был подумать о последствиях, — раздраженно сказал Первенцев. — Мы не можем никому позволить пятнать нашу с вами форму. Призываем к соблюдению нравственности, порядочности, и если сами будем нарушать…

— Но ведь надо разобраться, — не удержался Авдеев. — А если тут недоразумение?

— Ничего себе недоразумение, — покачал головой зампрокурора.

— А почему бы и нет, — убеждал Первенцева Владимир Харитонович. Допустим, этот Белоус не ведал, что его жена и Измайлов знакомы еще с Дубровска… Вот сгоряча и бахнул жалобу. И мы погорячимся. Белоус, может, сослепу, по глупости, но мы-то должны сейчас подумать…

— Сейчас, говоришь? А я уверен, товарищ Авдеев, что нам нужно было раньше подумать… Когда назначали Измайлова прокурором. Вот тогда действительно следовало подумать: можем ли ему доверять такой пост? Кстати, что известно о его прошлом?

— Оно не богато приключениями.

— И все же? Хотелось бы услышать о нем поподробнее… Или вы не готовы?

— Почему же, — пожал плечами Владимир Харитонович. — Я знаю жизнь Измайлова не только по бумагам. Родился он в селе Краснопрудном. Отец одним из первых вступил в колхоз. Но в начале тридцатых годов по ложному доносу был обвинен в кулачестве. Хотя какие они были кулаки? В хозяйстве имелась одна корова да лошадь, которую Измайловым выделил сельский Совет. Он сумел отстоять свою правоту, но сколько это стоило сил и здоровья!

— Простите, Владимир Харитонович, — перебил его Первенцев, — если так было с отцом, то у сына могла затаиться обида, возникнуть определенный комплекс… Как вы полагаете?

— Я считаю, что от этой обиды с детства в душу Захара Петровича если что и запало, то это ненависть к несправедливости. Или у вас есть другие сведения?

— Продолжайте, — не ответив на вопрос, сказал зампрокурора области.

— Потом отец работал лесником. В первые дни Отечественной войны ушел на фронт и вскоре погиб, как многие из их села. Так что в дальнейшем Захара Петровича мать растила одна. И хотя учеба в школе Захару давалась легко, когда осталась за плечами семилетка, встал вопрос, что делать дальше.

В том, первом выборе сыграла, наверное, свою роль память об отце…

В Дубровске, их районном центре, был лесной техникум, куда и поступил Измайлов. Наверное, радовался, что наконец-то матери станет легче. В техникуме платили стипендию и дали место в общежитии. Но мать все равно помогала: чаще продуктами, реже деньгами.

— Извините, Владимир Харитонович, но откуда вам известны такие подробности?

— Как откуда? Мамаша Захара Петровича рассказывала.

— Вы уже успели с ней поговорить? Оперативно… Но насколько это объективно? — многозначительно постучал Первенцев ручкой по столу.

— Настолько, насколько позволяют память и чувства матери, с которой, кстати, я давно знаком, и обо всем этом она мне рассказывала лет пять назад, если не больше… Да и сам Захар Петрович рассказывал, как в студенческие годы приходилось с ребятами по ночам разгружать вагоны. Тяжесть тугих мешков с сахаром, многопудовых бревен, пыль антрацита он, видимо, не забудет никогда.

Поработать лесником Измайлов не успел — летом получил диплом, а осенью его призвали в армию. Перед самым окончанием службы в их часть приехал окружной прокурор и прочел лекцию о профессии юриста, о юридическом факультете. Это и решило судьбу Измайлова.

Пролетели годы учебы в Москве. Затем — направление на следственную работу в суровый, но красивый край — Коми АССР. Там, в Сыктывкаре, он и женился.

Через три года его назначили следователем в Дубровскую райпрокуратуру.

В Дубровске Захар Петрович проработал следователем до самого переезда в Зорянск, куда был переведен помощником прокурора города. Думал, мать поедет с ним, но она отказалась. «Что мне в Зорянске делать? — сказала она. — Со старухами на скамейке языком чесать? Да и порядки в городе другие. Сосед соседу здрасьте не скажет. А тут, в Краснопрудном, вся моя жизнь осталась. В колхозе уважение. И заработок теперь хороший…»

Короче, уговоры оказались бесполезными. Мать осталась в Краснопрудном. А он с женой и сыном спокойно жил в Зорянске.

— Хорошо, допустим. А как насчет взысканий у Измайлова по служебной или партийной линии?

— По партийной чисто, а вот от прокурора области выговор был, один…

— Когда, за что? — допытывался Первенцев.

— Три года назад за необоснованный арест, — ответил Авдеев и, закрыв на столе личное дело Измайлова, взял его в руку, давая понять, что доклад окончен. Но Первенцев попросил его конкретизировать вину Измайлова.

— Будучи уже прокурором города, он дал санкцию на арест одного спекулянта, который купил «Жигули» за шесть тысяч, а продал за десять. Областной суд вынес оправдательный приговор, считая недоказанным умысел на спекуляцию, хотя я лично с такой судебной практикой не согласен…

— У меня такое ощущение, что вы хотите выгородить Измайлова из этой истории с дамочкой…

— Да не только о нем я думаю. Если хотите, и об этой Белоус. Ее репутация тоже пострадает, если брать круто… Хочу разобраться спокойно, по-человечески…

— Не получается спокойно, — перебил Первенцев. — Знаете, что уже говорят? Смеются над нами. В приказе отметили, часы именные дали, а он? Приехал и сразу завалился к любовнице, замужней женщине.

В кабинете воцарилось неловкое молчание.

— Элем Борисович, если вы считаете меня не объективным, поручите это дело другому, — сказал Авдеев угрюмо.

— Вы получили задание от Степана Герасимовича — выполняйте его, сухо сказал Первенцев.

«А сам, будь его воля, передал бы другому», — невесело подумал Авдеев.

— Просто я хочу вам напомнить, — продолжал зампрокурора, — что с нас, прокуроров, спрашивается за такие поступки совсем по другой мерке, чем с других… Помните изречение древних: «Врачу, исцелися сам!..»

«Неужели я действительно миндальничаю? — размышлял уже у себя в кабинете после разговора с начальством Владимир Харитонович. — А может быть, Элем Борисович прав: с нас действительно спрос в отношении морали особый. И до конца ли мне открылся Измайлов? Что-то он недоговаривает… Но я-то сам стараюсь объективно подойти ко всему этому?»

У Авдеева было даже поползновение пойти к Зарубину и попросить освободить его от проверки. Но он тут же отказался от этой мысли: еще подумают, что он хочет спрятаться в кусты…

Владимир Харитонович набрал номер телефона медицинского училища, где, по словам Измайлова, работала Марина Антоновна Белоус. Авдеев решил пригласить ее и мужа для беседы. У него все еще теплилась надежда, что супруги образумятся и поймут. Каких только недоразумений не бывает в жизни.

Но комендант общежития училища Белоус Марина Антоновна в пятницу подала заявление об отпуске за свой счет, и просьба ее была удовлетворена…

— А какую указала причину? — спросил Владимир Харитонович.

— По семейным обстоятельствам, — ответили ему. — В субботу Марина Антоновна срочно вылетела к дочери.

Авдеев позвонил на станцию скорой помощи, где Федор Михайлович Белоус работал шофером. Но выяснилось, что у него выходной день. Помпрокурора взял номер его домашнего телефона.

Белоус был дома. Авдеев представился и попросил, если у него есть время, зайти в прокуратуру.

— Могу зайти, — ответил шофер спокойно.

Он появился в кабинете помпрокурора через полчаса. Лет пятидесяти, сухощавый, с глубокими морщинами на лбу, темнолицый, с серыми внимательными глазами. Одет Белоус был в добротный, несколько старомодный костюм. Верхняя пуговица белой рубашки была расстегнута.

Когда он сел напротив Авдеева и положил руки на колени, Владимир Харитонович обратил внимание на его короткопалые кисти. Такие обычно бывают у шоферов — с навсегда въевшимся в поры машинным маслом. И еще одна деталь: на правой руке между большим и указательным пальцами татуировка маленькое, пронзенное стрелой сердечко.

— Вот, хочу с вами поговорить по поводу вашей жалобы, товарищ Белоус, — начал Владимир Харитонович.

— А что об этом говорить, — пожал плечами шофер. — Уже все сказано. Вашим прокурором из Зорянска. Лучше, по-моему, не скажешь…

— Вы давно женаты, Федор Михайлович? — решил изменить тактику Авдеев, потому что по существу, видимо, сразу говорить не следовало.

— Товарищ начальник, а это, по-моему, без разницы… Год, десять, что вам от этого?

Владимир Харитонович несколько смешался: Белоус явно не был расположен к доверительной беседе. Авдеев чувствовал, что он очень зол. Той тихой злобой, которая бывает страшна и непреодолима.

— А по-моему, разница есть… Когда человека знаешь много лет, то, наверное, веришь ему… Во всяком случае, понимаешь.

— Баба может и через двадцать лет замужества сделать подлянку. Такая у них порода паскудная… Марина у меня вторая жена… Хватит, с первой хлебанул. Одну треть в каждую получку отрывает. А моих ли кормлю — еще бабушка надвое сказала… Насчет веры — своим глазам я верю, и баста. И пусть тысячу раз скажут — мне пустой звук…

— Жена ваша действительно к больной дочери улетела? — спросил Авдеев.

— Мне теперь до фени — хоть в Африку. Буду я свою нервную систему тратить. Пососали из меня денег — хватит.

— Хорошо, товарищ Белоус. У меня к вам такой вопрос. — Владимир Харитонович решил напрямую. — А может, это недоразумение? Вижу, вы озлоблены, но подумайте: не показалось ли вам? Сгоряча что не померещится…

Глаза у Белоуса сузились, на скулах заходили желваки. Но он сдержался.

— Э, нет, товарищ начальник. Чувствую, куда гнете. Да ничего не получится у вас. За дурака себя держать никому не дам. — Он резко встал. Хотите, чтобы я отходную дал? Забрал назад заявление? Своего оберегаете? Лопуха какого можете уговаривать, а меня — не советую. Не лыком шит. И еще более скажу: спустите вашему Измайлову, я насчет него такое сообщу…

Когда он ушел, Авдеев долго сидел, думал.

«А может быть, он прав?» — размышлял Авдеев.

После обеденного перерыва к помощнику прокурора области зашел Измайлов.

— Скажите, Захар Петрович, — спросил у него Авдеев. — Только прямо… Было у вас что-нибудь с Мариной Белоус в ту самую пятницу?

Захар Петрович мрачно ответил:

— Мы, кажется, выяснили это в прошлый раз…

* * *

Утром во вторник Измайлов выехал в Зорянск. Скорый поезд мчался как угорелый, пролетая маленькие станции, переезды, мосты. Захар Петрович почти все время простоял в коридоре.

Больше всего его угнетала неизвестность. Вчера, когда у него состоялся последний разговор с Авдеевым, Владимир Харитонович как-то неуверенно сказал ему: «Езжайте, исполняйте свои обязанности». Держался начальник отдела кадров официально, обращался только на «вы». И на прощание добавил: «Если вы нам понадобитесь, позвоню».

Еще тогда Измайлов подумал, сколько раз он сам произносил эту фразу. Она казалась обычной, а вот теперь прозвучала настораживающе…

Припомнилась Захару Петровичу и такая деталь. В отделе общего надзора облпрокуратуры кто-то обронил фразу, что ему, Измайлову, нашли, кажется, заместителя, без которого он работал уже почти год. Прежний был избран народным судьей.

Выходит, срочно ищут замену? Возможно, будь у него зам, ехал бы теперь домой разжалованный. Прикинув так и этак, Измайлов подумал: если бы вопрос стоял именно так, что мешало руководству назначить Ракитову временно исполняющей обязанности городского прокурора?

«Нет, — решил Измайлов. — Ольга Павловна слишком молода. Опыта не хватает. В этом, наверное, все дело. Вот почему срочно стали искать зама».

В Зорянск Захар Петрович прибыл в девятом часу. На автобус не сел, а пошел домой пешком. В душе нарастала тревога: как вести себя с женой? Рассказать или нет? И то, и другое сделать было трудно. За их долгую совместную жизнь, если он и пытался что-то скрыть, пусть даже мелкие служебные неприятности, Галя это чувствовала сразу, так что он не мог не открыться.

Но, с другой стороны, каково будет узнать Гале, что облпрокуратура проверяет заявление Белоуса…

О том, что жена будет страдать, он знал. Галина ревновала его, особенно в первые годы их жизни. Однажды дело дошло чуть ли не до развода…

«Нет, — принял окончательное решение Измайлов. — Пока говорить Гале ничего не буду. Может, рассосется, а я заставлю ее переживать».

Открывая дверь своей квартиры, Захар Петрович внутренне собрался и вошел с деланно счастливой, но несколько усталой миной на лице.

— Привет! — крикнул Володя из кухни.

— Здорово! — как можно бодрее ответил отец. — Один?

— С Курлыкой.

Журавль сидел посреди кухни, долбя клювом по линолеуму, на котором Володя разбросал кусочки хлеба.

— Выздоравливает? — спросил Захар Петрович, садясь на стул.

— Приходил дедушка Айболит. Через недельку можно ставить протез.

Айболитом они звали ветеринара, которому на самом деле было всего лет двадцать пять.

— А где мама?

— В школе.

— Ну да… — Захар Петрович посмотрел на часы; вопрос был глупый: в это время жена всегда находилась в школе.

— Именные? — улыбнулся Володя, имея в виду часы.

— Не видишь, старые…

— А я думал, уже фасонишь…

— Откуда знаете?

— Инга Казимировна звонила. Поздравляла маму… Золотые, наверное?

— Деревянные, — отшутился Захар Петрович.

— Покажи, а? — попросил сын.

Отец достал из чемоданчика синюю коробочку. Володя вынул часы и с выражением прочел на задней крышке:

— «Прокурору З. П. Измайлову…» — И вдруг рассмеялся: Представляешь, если какой-нибудь вор срежет? Вернет со страху.

— Ну и мысли у тебя, — покачал головой Захар Петрович.

— Ничего себе часики, — примерил на руку часы Володя. И, возвращая отцу, сказал: — Только почему часы? Их в любом магазине купить можно… Именное оружие — это я понимаю! Как в революцию! Показал бы ребятам ахнули бы!..

Болтая с сыном, Захар Петрович чувствовал, как с души стекает, уходит тяжесть.

— Знаешь, ты сообрази мне чего-нибудь поесть, — попросил он. — А то мне надо привести себя в порядок и на работу…

— Это пожалуйста. Мать тут наготовила для тебя. Ждали еще вчера…

Измайлов позвонил Веронике Савельевне и попросил прислать Мая. Затем полез под душ, словно желая смыть с себя все рдянские неприятности.

За завтраком Курлыка просил подачки и старался на лету поймать кусочки. Володя сообщил, что в субботу и воскресенье они с матерью были в Матрешках — отвез дядя Боря — и брали с собой журавля. Деревья все окучили и полили, хотя в четверг и прошел хороший ливень.

«Забота о саде — подарок мне, — подумал Захар Петрович. — А я какой приготовил им?..»

Но он тут же еще раз дал себе слово не думать о происшествии с Мариной, вспомнив пословицу: бог не выдаст — свинья не съест. А если уже выдал, что теперь поделаешь…

…Возле дома на стоянке красовался вымытый, надраенный «Москвич». Май тоже сиял. И не смог удержаться, чтобы не поздравить шефа с именными часами.

— А знаете, Захар Петрович, — сказал шофер, ведя машину по улицам Зорянска, — во Франции поймали одного вора. По отпечаткам пальцев…

— И что же в этом удивительного? — спросил Захар Петрович.

— А в том, что ворюгой оказалась обезьяна, которую люди научили чистить квартиры. Представляю, какая морока была для полиции — отпечатки пальцев есть, а домушника схватить не могут…

— Как же все-таки вышли на обезьяну?

Май почесал затылок:

— А вот про это не было написано…

— Жаль, — усмехнулся Измайлов. — Как раз самое интересное…

…Первое, что бросилось в глаза Измайлову, когда он зашел в прокуратуру, это пышный букет цветов на столе у Вероники Савельевны. Да и сама секретарь выглядела празднично в своем светлом платье из искусственного шелка. Она тоже поздравила Захара Петровича. Как и Ракитова, к которой прокурор зашел сам.

— На машиностроительном были? — спросил у Ольги Павловны Измайлов.

— Была.

Помощник прокурора рассказала о посещении завода и о том, что Самсонов отказался ее принять.

— Элементарная невежливость! — возмущалась Ракитова.

— Да нет, скорее тактика, — сказал прокурор. — Но меня удивляет другое… Неужели все, что мы указали в нашем прошлогоднем представлении, снова повторяется?

— Похоже… Я думаю, что нарушений даже еще больше.

— Да? — вскинул на нее изумленные глаза Захар Петрович. — Ну что ж, придется, наверное, снова провести проверку на заводе. И тщательную. Пожалуйста, займитесь, Ольга Павловна.

— Хорошо, Захар Петрович…

— Я вот еще о чем хотел спросить. Насчет Будякова, ну, мальчика, который сбежал из дома, есть о нем известия?

— Пока нет. Милиция занимается. Я слежу…

От Ракитовой Измайлов пошел к Глаголеву. После приветствия поинтересовался, что нового в деле Зубцова.

— Послал запрос в Торговую палату и Министерство внешней торговли. Пусть сообщат, в какой стране производились или куплены товары, что найдены в чемодане.

— Это вы правильно сделали, — одобрил Захар Петрович. — А в отношении аварии?

— Милиция работает. Пытаются выяснить, что делал Зубцов накануне автокатастрофы: с кем встречался, куда и с кем ездил…

— Есть какая-нибудь зацепка?

— Увы, — развел руками следователь. — Пока ничего… Мать Зубцова говорит, что вечером у ее сына кто-то был. Потом Зубцов сел в машину и уехал…

— А что, она не видела гостя?

— В том-то и дело, что нет. У сына отдельный вход.

— Мужчина или женщина?

— Толком от нее ничего не добьешься. Совсем глухая старуха. Слышала только, как музыку крутили…

— А что говорят о том вечере соседи?

— У Зубцовых двор — что крепость. Забор высоченный, злая собака…

— Не видели, с кем тогда уехал радиомастер?

— Нет, Захар Петрович, не видели.

— Да, недалеко вы продвинулись по этому делу, — сказал Измайлов. И посоветовал: — Попробуйте пройтись по связям Зубцова. Понимаете, Евгений Родионович, мы должны точно знать, как же случилась авария. Чтобы идти дальше.

— Я все отлично понимаю. — Следователь выдвинул ящик стола, вынул какую-то бумажку и повторил: — Очень хорошо понимаю, Захар Петрович…

Измайлов почувствовал: Евгений Родионович чего-то недоговаривает. И спросил:

— У вас есть ко мне вопросы?

— Есть… — не очень уверенно ответил Глаголев. — Но это не касается дел… Вернее, касается, но совсем с другой стороны… — Он замолчал.

— Ну, говорите, говорите, — подбодрил его прокурор.

— Вот, получил наконец, — протянул он Измайлову бумажку. — Два года мама добивалась… Это было очень сложно.

На бланке Московского научно-исследовательского института глазных болезней имени Гельмгольца сообщалось, что Глаголеву предоставляется место для стационарного лечения.

— Вы не подумайте, Захар Петрович, — начал было оправдываться следователь. — Но если я сейчас не поеду…

— Нет-нет, — перебил его Измайлов. — Такую возможность нельзя упускать ни в коем случае.

Захар Петрович перед отъездом в Рдянск узнавал в их поликлинике втайне, конечно, от Евгения Родионовича, — как у него со зрением. Ответ был малоутешительным. Травматическая катаракта, причем в прогрессирующей форме. И когда Измайлов спросил у Межерицкого, что это такое, тот ответил: «Дело дрянь. Обычно кончается полным помутнением хрусталика, то есть того, чем мы видим. Затем — операция. Но и она не обязательно помогает…»

— Езжайте, Евгений Родионович.

— А дела? — обрадованно и в то же время озабоченно спросил Глаголев.

— Передадим другому следователю. — Захар Петрович ободряюще улыбнулся: — Не думайте об этом. Думайте о том, чтобы вас поскорее вылечили…

Прокурор пошел к себе, заглянув по пути в кабинет Гранской. Инги Казимировны не было. Он сказал Веронике Савельевне, чтобы Гранская зашла к нему, как только появится.

За время отсутствия Захара Петровича в Рдянске накопилась масса дел, и он ушел в них с головой.

Гранская зашла после обеда. Как всегда — в форме. Нужно признаться, ей она была весьма к лицу. Насколько помнил Измайлов, в Зорянске он не видел Ингу Казимировну в другом платье. И немало удивился, когда, идя как-то по московской улице, был окликнут интересной незнакомой женщиной в белом брючном костюме, с распущенными по плечам волосами цвета червонного золота и в темных очках, закрывающих пол-лица. Только по голосу — низкому, хриплому контральто — узнал своего следователя.

Гранская была красива, хорошо сложена. Кто-то в шутку назвал ее первой леди зорянской прокуратуры. Ей было за сорок, но ее лет ей не дал бы никто. Удивительно, как она находила время и силы следить за собой работа следователя (а Инга Казимировна отдала ей почти два десятка лет) тяжела для мужчины, не говоря уже о женщине.

Семейная жизнь у Гранской не сложилась. Как и почему, Захар Петрович не знал, а Инга Казимировна никогда об этом не говорила. С мужем, с которым они поженились еще на студенческой скамье (кто он был и чем занимался, прокурору тоже не было известно), прожила чуть больше года. И своего сына Юру воспитывала одна. Он производил странное впечатление: близорукий, молчаливый, однако имел атлетическую внешность, хотя спортом вроде и не занимался.

Жена Захара Петровича говорила, что почти все девчонки-старшеклассницы были влюблены в сына Гранской, но он не дружил ни с одной. Его так и прозвали — Печорин. Всегда был один, всегда в стороне. По словам же Инги Казимировны, он весельчак и острослов.

Размышляя об этом расхождении, Измайлов пришел к выводу, что Юра, наверное, вел себя по-разному на людях и дома, и его открытость распространялась только на мать. А жили они душа в душу. Если Инга Казимировна задерживалась на работе, непременно звонила домой, предупреждала, причем обязательно ставила сына в известность, когда вернется, через полчаса, час, полтора.

После школы Юрий поступал в МГУ, но не прошел по конкурсу и был призван в армию. Инга Казимировна говорила, что это, возможно, и к лучшему: станет настоящим мужчиной.

И действительно, когда Юрий, демобилизовавшись прошлой осенью, зашел в прокуратуру, Захар Петрович узнал его с трудом. Юра отпустил усы, еще шире раздался в плечах, и в его манерах появилась какая-то взрослость, уверенность. Не пробыв в Зорянске и месяца, он уехал в Москву, чтобы готовиться к новому штурму университета.

Инга Казимировна собиралась в отпуск, наверное, чтобы побыть с сыном. И вот теперь Захару Петровичу предстоял не очень приятный разговор — надо было просить Гранскую принять к производству дела Евгения Родионовича.

Поговорили о конференции, о знакомых в Рдянске. Начал Измайлов издалека:

— Насколько я знаю, Инга Казимировна, в этом году в Москве, кажется, нет международного кинофестиваля?

— Нет, — подозрительно посмотрела на прокурора Гранская, сразу поняв, куда он клонит.

Дело в том, что Гранская страстно увлекалась кино. И, когда в Москве проходил фестиваль, непременно в это время брала отпуск и ехала в столицу. Никакое обстоятельство не могло заставить ее отказаться от этого. Захар Петрович знал увлечение Гранской и в преддверии такого события не поручал ей срочных и сложных дел…

— Значит, нет, — произнес Измайлов, глядя в окно.

— Но в конце сентября неделя французских фильмов, — многозначительно произнесла Гранская.

Наступило неловкое молчание.

— Не тяните за душу, Захар Петрович, — наконец попросила Инга Казимировна.

И Захар Петрович рассказал ей о том, какое отчаянное положение у Глаголева со зрением и что есть единственный, может быть, последний шанс лечь в Институт Гельмгольца, и было бы преступно, по-человечески недопустимо этот шанс ему не использовать…

— Не надо меня уговаривать, — сказала Гранская и невесело усмехнулась. — Кто согласится прослыть черствым, бесчувственным эгоистом… Когда принимать дела?

— А чего тянуть? Тем более, Глаголеву надо выезжать срочно… И хочу обратить ваше внимание, — сразу перешел к делам Измайлов, — на историю с неизвестным чемоданом. Ну, связанную с погибшим радиомастером Зубцовым.

— Знаю. Евгений Родионович делился, — кивнула Гранская.

Захар Петрович выложил ей свои соображения, которые в свое время высказывал Глаголеву.

* * *

В восемь часов вечера с минутами Инга Казимировна сошла с загородного автобуса у «Привала».

Рядом с ресторанчиком располагался кемпинг, где останавливались автотуристы, направлявшиеся на юг, к морю…

Гранская сразу увидела знакомую желтую «Волгу». Когда Кирилл приехал в первый раз на новой машине, Инга Казимировна посмеялась — несолидный цвет. Он сказал: «Под твои волосы…»

«Бедный Кирилл, — вздохнула Гранская, подходя к машине. — Мчался за тысячу километров, чтобы услышать сюрприз…»

Она заглянула в салон «Волги». Запыленная машина еще дышала теплом южных дорог. Водителя не было. На заднем сиденье — букет незнакомых экзотических цветов. В это время ее обняли за плечи крепкие загорелые руки, шею защекотала шелковистая борода.

— Кирилл, родной, — засмеялась Инга Казимировна, не пытаясь освободиться из объятий. — Кругом же люди…

Кирилл был в защитного цвета рубашке с закатанными рукавами, в выцветших джинсах и кедах. На голове — узорчатая узбекская тюбетейка. Кто бы мог подумать, что это — член-корреспондент Академии наук, доктор географических наук, профессор МГУ.

— Я голоден, как стая волков. — Кирилл потащил Ингу Казимировну в ресторанчик, не забыв, однако, прихватить цветы. — С пяти утра за рулем.

— Нас выгонят, — сказала Гранская. — У тебя вид свихнувшегося хиппи.

— Здесь ко всему привыкли, — успокоил ее Кирилл. — Туристы…

Официантка невозмутимо приняла у них заказ.

— И вазу для цветов, — сказал Кирилл.

Девушка в накрахмаленном кокошнике бросила взгляд на подвявшие крупные белые цветы, улыбнулась и принесла литровую банку с водой. Кирилл отделил ей часть букета, чем весьма смутил официантку, остальные цветы поставил в банку.

— Как Юрка? — спросила Инга Казимировна, глядя, как ее спутник, не дождавшись заказанных блюд, ест хлеб, густо намазанный горчицей и посыпанный солью.

— Юрка молодец. Уже ходит под землю…

— Это опасно?

— Это надо. И запомни: хочешь остаться ему настоящим другом, не задавай подобных вопросов. Он будет всю жизнь лазить по отвесным склонам, спускаться в пещеры, спать на морозе и ветру, заглядывать в пасть вулканам…

— Это обязательно?

— Нет. Но если он не будет этого делать, то станет кабинетной крысой, а не географом.

— Ясно, — кивнула Гранская.

Ей так захотелось запустить руку в жесткий бобрик волос Кирилла, взять в ладони его шершавое от солнца и ветра лицо, трепать кудрявую, мягкую бороду. И хотя Кирилл говорил, вернее, старался говорить жестко, его серые глаза, почему-то помолодевшие от черного загара, смотрели ласково и доверчиво.

Она вспомнила их первую встречу. Встречу, на которую Инга Казимировна ехала, задыхаясь от гнева и несправедливости. Юра, ее Юра, день и ночь читавший запоем все, что относится к разным путешествиям, географическим открытиям, покорению новых земель, знавший биографии Колумба, Кука, Миклухо-Маклая, Пржевальского назубок, завалил на вступительных экзаменах в университет любимый предмет — географию. Он получил тройку. Конечно, она понимала, изменить ничего нельзя было, и все же хотела узнать от экзаменатора, почему так случилось? Втайне она думала, что сына срезали намеренно: надо было кого-то утопить, чтобы кого-то принять по блату. Парень из провинции, поддержки никакой, рыпаться не будет…

«Злодей», как она узнала, был некто Шебеко Кирилл Демьянович. Он встретил ее официально-вежливо, потому что уже привык выслушивать жалобы, просьбы и стенания родителей абитуриентов-неудачников. Сухощавый, в элегантном дорогом костюме, с чемоданчиком-кейсом, похожий на чиновника, Кирилл Демьянович спокойно объяснил Гранской, что ее сын отвечал посредственно, путался и, в общем-то, тройки заслуживает. Впрочем, и пятерка его бы не выручила — по остальным предметам он получил четверки и нужное для поступления количество баллов все равно не набрал бы.

Что она ему наговорила, Инга Казимировна не помнит. «Была как львица», — сказал потом Кирилл.

А когда мать и сын, смирившись с неудачей, собирались возвращаться в Зорянск, в квартире, где они остановились у родственников, раздался телефонный звонок. Шебеко растерянно и почтительно попросил разрешения встретиться с Ингой Казимировной.

Думая, что эта встреча имеет отношение к поступлению сына в МГУ (мало ли что: кто-то отсеялся, кто-то передумал, вот и освободилось место), Гранская помчалась в сквер напротив Большого театра, совсем не подумав, что официальных свиданий на улице не назначают.

Грозный профессор нервно расхаживал под деревьями и, увидев Ингу Казимировну, вроде бы сильно оробел. Извинившись за звонок и поблагодарив, что она пришла, Кирилл Демьянович попросил выслушать его внимательно.

— Уважаемая Инга Казимировна, — начал он, когда они сели на скамейку, — хочу предупредить вас сразу: вашему Юре я помочь ничем не могу. Да и не в моих принципах… А вот не встретиться с вами я просто не мог… Понимаете, что-то со мной случилось… Хотя я уже давно не мальчик…

Оторопевшая Гранская только и спросила:

— Откуда вы узнали наш телефон?

Сработал следовательский рефлекс.

— У паренька, с которым ваш сын поступал в университет, — пробормотал профессор. — Конечно, ваше право встать и уйти… Но прошу вас, не делайте этого…

Она решила «сделать это». В голове мелькнуло: может быть, Шебеко назначает свидание не первой матери абитуриента (или самой абитуриентке). Правда, в таком случае должно было бы последовать уверение, что он поможет с поступлением и так далее (опять логика следователя)…

Шебеко робко пригласил ее вечером в Большой зал консерватории. И хотя это понравилось Гранской (обычно мужчины, с которыми она знакомилась у приятелей в Москве, тут же звали к себе домой или «где-нибудь посидеть»), она отказалась.

В заключение профессор, совсем стушевавшись, попросил разрешения отвезти ее на своей машине домой.

— Спасибо. Доеду на метро, — ответила Инга Казимировна, поднимаясь.

Он пошел к машине, стоявшей у Малого театра, она — к подземному переходу.

И надо же было ей оглянуться! Инга Казимировна увидела, как рассерженный инспектор ГАИ что-то гневно доказывал Шебеко, а тот растерянно шарил по карманам. Профессор явно влип в неприятность.

Гранская подошла к ним.

— Поедем в отделение, там разберемся! — решительно заявил гаишник, берясь за ручку дверцы машины.

— Что случилось? — спросила Инга Казимировна.

— А вам что надо, гражданочка? — сурово спросил страж порядка.

— Значит, надо, — властно ответила следователь.

Ее властность, которая безотказно действовала на всех, сработала и теперь.

— Прошу на минуточку, — сказала она лейтенанту.

И, отведя его в сторонку, показала свое служебное удостоверение, поинтересовалась, в чем дело.

— Здесь стоянка запрещена. И прав у гражданина нет. Говорит, дома забыл. Вообще, никаких документов…

— Верно, забыл. Потому что спешил, — подтвердила Гранская.

— Куда? — осторожно спросил инспектор.

— Ко мне на свидание…

— А-а, — протянул лейтенант, задумался, понимающе кивнул и, откозыряв, сказал: — Если так — другое дело. Можете следовать…

Гранская подошла к Шебеко, дожидавшемуся в машине, и, сев рядом, приказала:

— Поезжайте.

— Куда? — удивился профессор.

— Домой. Нельзя же раскатывать по Москве без прав…

— Действительно, не знаю, что со мной… — признался Кирилл Демьянович. — Забыл права в другом пиджаке. Никогда такого не было…

Долго ехали молча.

— Простите, — начал Шебеко, — что у вас за власть, если вы вот так запросто с милицией?

— Работаю в прокуратуре, следователем, — просто ответила Гранская.

Он взглянул на нее и вдруг рассмеялся.

— Разве это смешно? — спросила Инга Казимировна.

— Забавно. — Кирилл Демьянович продолжал улыбаться чему-то своему, а потом сказал, уже серьезней: — Представляю, что вы подумали, когда я попросил вас приехать к Большому театру…

— Почему вы так считаете? — От его слов Гранской стало как-то неуютно: ведь он прав, нехорошие мысли у нее действительно возникали.

— Простите, но мне кажется, что у следователей особый взгляд на людей и их поступки. Профессиональный, так сказать…

— Вовсе нет, — буркнула Инга Казимировна, хотя и в этом случае Шебеко был в какой-то степени прав: каждая специальность накладывает отпечаток на мышление человека.

— Значит, предубеждений никаких нет? — спросил профессор.

— Нет, — улыбнулась Гранская.

Этот человек уже чем-то заинтересовал ее, своей открытостью, что ли, и какой-то внутренней интеллигентностью.

— Приглашаю на чашку кофе. Потом я вас все-таки отвезу домой. Должник как-никак…

— Ничего особенного я для вас не сделала, — сказала Инга Казимировна, выбираясь из машины и направляясь вместе с профессором к подъезду. Разобрались и отпустили бы.

— Но штраф слупили бы или — прокол… — рассмеялся он.

Открыла им старушка с полным лицом и в накинутой на плечи шали.

— Познакомься, мама, Инга Казимировна… А это — Ольга Липовна…

— Господи, какая вы красивая, — не удержалась старушка.

— Мама… — недовольно произнес Шебеко, краснея.

— А что? Красота — дар божий…

Вот так впервые Инга Казимировна вошла в дом Кирилла.

Тогда он еще не был членкором и ездил на «Жигулях».

Правда, был другой дом, где, собственно, Шебеко и жил. С двумя подростками-дочерьми и женой-геологом, наезжавшей в Москву на несколько дней в году, так как большей частью она работала в экспедициях. Но давно уже не было меж ними ничего общего, кроме детей.

Гранская и Шебеко встречались обычно в кемпинге у «Привала». Он приезжал на машине, она — автобусом. Дома у Инги Казимировны Кирилл был всего два раза. Вечером. Она старалась, чтобы их не видели вместе: город маленький, могли пойти суды-пересуды. Ведь не объяснишь всем, что он с первых же дней их знакомства просил ее переехать в Москву и стать его женой. Но Инга Казимировна отказывалась — слишком сложное у него было положение в семье. Кирилл настаивал. Говорил, что у жены его есть другая любовь, что она поймет…

— Погоди, Кирилл. Вот выдашь своих дочек замуж, тогда будет проще, сказала она ему однажды. — Нам ведь и так хорошо…

Больше этого вопроса он пока не поднимал, так как знал: если Инга Казимировна решила, так оно и будет.

А им действительно было хорошо. Еще и оттого, что Кирилл прямо души не чаял в Юре. Когда парень вернулся из армии, он забрал его в Москву, поселил у Ольги Липовны. Юра привязался и к Кириллу Демьяновичу, и к доброй старушке. Зимой Юра ходил на подготовительные курсы, по музеям, на лекции.

Весной Шебеко поехал в экспедицию от МГУ на Черноморское побережье Кавказа и взял с собой Юрия…

— Кирилл, экспедиция не помешает ему готовиться к экзаменам? спросила Инга Казимировна, когда официантка наконец принесла им первое.

— Так это идеальный вариант, — ответил Шебеко с полным ртом. Загорай, читай книги. Не то что в Москве. Нет соблазнов. Трудовой стаж идет. Девочки не звонят…

— А что, часто звонят? — насторожилась Инга Казимировна.

— Он у нас парень нарасхват…

Ей было приятно это «у нас». А вот девочки…

— Не волнуйся, у Юрия голова сидит на плечах крепко, — успокоил ее Кирилл.

— Как он в экспедиции питается?

— Прекрасно! Каша, макароны, тушенка… — Он засмеялся. — Все матери одинаковы… Да ты сама увидишь, у нас там здорово!

«Если увижу», — подавила вздох Гранская. Она должна была ехать с Кириллом в экспедиционный лагерь. Недели на две. Затем — втроем в Москву. И вот, не получилось. Инга Казимировна не хотела пока говорить об этом, чтобы не омрачать сразу радость встречи.

Кирилл по-своему расценил ее озабоченность. Накрыв ладонью ее руку, он сказал:

— Все будет о'кей, Ингуша… Ты знаешь, я очень счастлив… Понимаешь, мужчине обязательно нужно иметь сына. Это как бы твое продолжение… А у меня теперь есть Юрка… Нет, ты не подумай, я люблю своих девчонок…

— Да, прости, как они?

Кирилл молча стал есть второе. Ответил потом:

— Она приезжала…

«Она» — это его жена.

— Накупила им кучу тряпок, — продолжал Шебеко. — Сколько можно! Неужели в шмотках все дело?

Он вздохнул. Гранская больше расспрашивать не стала — это был «пунктик» Кирилла. Он боялся, что дочери слишком заняты «вещизмом», а мать поощряла их в подобном увлечении.

— Ну, а твои успехи? — намеренно перешла Инга Казимировна на другое.

И он с увлечением стал рассказывать, какие интересные открытия сделаны экспедицией.

Дело в том, что в начале семидесятых годов в Абхазии, неподалеку от селения Дурипш, была обнаружена третья в мире по глубине пещера — 1200 метров. Самое удивительное — на дне ее лежал вечный снег. Так что это уникальное явление природы заинтересовало не только спелеологов специалистов по пещерам, но и гляциологов — ученых, занимающихся исследованием ледников и снежников. Короче, для любого географа это был клад.

— Фантастика, да и только, — говорил Кирилл. — Наверху субтропики, чайные плантации, мандарины, а внизу — Арктика…

Они просидели в «Привале» до самого закрытия. И, когда вышли, Гранская сказала:

— Я думаю, Кирилл, тебе нужна ванна и чистая постель.

Он с благодарностью посмотрел на нее и подал ключи от машины. Как и всегда, до Зорянска машину вела Инга Казимировна.

«Дома ему и скажу, что моя поездка отменяется», — решила она.

* * *

Захар Петрович задержался на работе. И, когда пришел домой, застал Галину расстроенной. Она была у Будяковых.

— Просто сердце разрывается, — говорила жена. — Это же надо, на одну семью столько несчастий… Неужели милиция не разыщет мальчика?

— Разыщут, разыщут, будь уверена, — успокоил ее Захар Петрович.

— И еще муж Будяковой…

— А что муж?

— Вот с такой шишкой на лбу! В воскресенье напился, упал. Дружинники подобрали на улице, свезли в медвытрезвитель…

— Значит, Будякова говорила правду, — недовольно заметил Измайлов.

— О чем?

— Да о том, что часть денег ему на заводе все-таки выдают на руки…

И он подумал про себя: надо еще раз напомнить Ракитовой, чтобы и этот вопрос был выяснен в ходе проверки.

Потом Галина расспрашивала, как было в Рдянске. Он отвечал коротко: конференция как конференция, вот только выступление его не очень удалось. Наверное, переутомился перед этим. Об истории с Мариной он, как и решил, не сказал ни слова.

— За выступление не переживай, с кем не бывает, — сказала жена.

Они были одни, Володя ушел к приятелю. Сели обедать. Галина поинтересовалась, заходил ли Захар Петрович к Авдеевым, вообще, как они живут. Этот вопрос смутил Измайлова. Как объяснить, почему он не был дома у Владимира Харитоновича? Сказать правду не мог, а сочинять что-нибудь не хотелось. Выручил приход Межерицкого.

— Который час? — спросил вместо приветствия Борис Матвеевич.

— А что, у тебя нет часов? — отпарировал Измайлов.

— Да как-то начальство не удосужилось наградить… — Он похлопал Измайлова по плечу. — Значит, скоро в Зорянске будет новый прокурор?

Захар Петрович чуть не поперхнулся супом. Межерицкий, расценив его замешательство как скромность, рассмеялся.

— Я полагаю, теперь тебе прямая дорога в область. А то и выше, в Москву, в Прокуратуру Союза… Кстати, я совсем недавно узнал, что нынешний Генеральный прокурор Союза тоже когда-то начинал с прокурора района в Ростовской области. Так что, Захар, я не удивлюсь, что тебя вызовут в столицу и предложат…

— Там и без нас отлично обойдутся, — справившись с собой, заметил Измайлов. — Садись, поешь с нами.

— Если поднесут, — уселся на стул Межерицкий.

— А что, — встрепенулась Галина, — может быть, действительно по рюмочке? Такое событие…

— Я пошутил, — остановил Галину Борис Матвеевич. — Не суетись. Только что от стола… Я вот по какому делу… Вернее, так сказать, делегирован к тебе…

— От кого?

— От всех, считай, мичуринцев.

Мичуринцами Межерицкий называл членов их садового товарищества.

— Понимаешь, колхоз имени Жданова тянет дорогу к себе. Техника понаехала, асфальтоукладчик, грейдеры… Улавливаешь?

— Да вроде бы.

— Когда еще такой случай представится? Позвони Кулагину, что ему стоит протянуть до Матрешек два километра…

Кулагин был начальником дорожного участка.

Измайлов нахмурился.

— Нет, мы оплатим. Скинемся, — поспешил заверить Межерицкий. — Я думаю, и тебе не жалко будет на такое дело четвертной…

— Что там говорить! — загорелась Галина. — Вот было бы здорово! А то весной и осенью не доберешься, грязь по колено.

— Слушай, Боря, скажу тебе прямо, — решительно ответил Захар Петрович, — Кулагину я звонить не буду.

— О господи, — вздохнул Межерицкий. — Но почему?

— Как будто ты не знаешь.

— Не знаю… Ты же будешь просить дорогу не к своей персональной вилле! Для целого кооператива!

— Двадцать пять рублей — пожалуйста. Даже — сто! — сказал Измайлов. Если все, конечно, будет по закону. Могу со всеми подписать прошение или что там еще, но лично обращаться — уволь. И вообще, не надо обременять меня подобными делами!

— Ах-ах-ах! — покачал головой Борис Матвеевич. — Прямо ангел с крылышками.

— Но нельзя же так, Захар, — поддержала соседа Галина. — Помочь людям — святое дело!

— Можно! — отрезал Измайлов. — Проворуйся завтра у Кулагина кто-нибудь, как я тогда подступлюсь? Тут же мне тыкнут: а для кого дорогу строили?

— Одно другого не касается, — пробовал все-таки уговорить Измайлова Межерицкий. — Ты же будешь обращаться от имени коллектива.

— А это забудется, от кого я прошу. Запомнят, что я просил. Прокурор! Да еще скажут, что заставил. — Он помолчал и заключил: — Все!

Борис Матвеевич насупился:

— Да, с тобой кашу не сваришь…

— Такую — нет.

— Вот так, Боря, всегда, — в сердцах произнесла Галина. — Кругом все все делают, а он словно небожитель!

— Прекрати, Галя! — пристукнул по столу Захар Петрович.

Она безнадежно махнула рукой. Наступило тягостное молчание.

— Ладно, на нет и суда нет, — сказал Межерицкий. Он поднялся, дружески потрепал Измайлова по плечу. — Тебя не переделаешь.

— И не надо, — буркнул тот.

— Ну, я пошел… — И, увидев приковылявшего на кухню журавля, спросил: — А кто ему лягушек ловит?

— Боря, ты все перепутал, — ответила Галина. — Это ведь не цапля…

— Да? — сделал удивленное лицо Межерицкий. — А я хотел подкинуть: на моем участке их видимо-невидимо…

— Радуйся, слизней не будет и других вредителей, — заверила Галина.

— Вот видите, как хорошо, — улыбнулся Борис Матвеевич, — из вашей квартиры никогда не уйдешь без ценной информации…

— Дома будешь? — спросил у приятеля Захар Петрович.

— Мне давно уже никто не назначает свиданий… А что?

Измайлов хотел сказать, что, может быть, заглянет к нему. Была у Захара Петровича потребность поделиться с Межерицким тем, что произошло у него в Рдянске. Но быстро передумал:

— Так, ничего.

Межерицкий вышел.

— Не сердись, Захар, — сказала жена, видя, что он чем-то удручен. Зря я, конечно, ляпнула…

— Не будем, Галчонок, — ласково посмотрел на жену Захар Петрович. — Я знаю тебя не первый день, да и ты — меня… Давай о чем-нибудь другом…

Ему и впрямь хотелось отвлечься от своих невеселых дум.

— Заходила к нам сегодня соседка, под нами живет. Утюг одалживала, у нее сгорел… — начала рассказывать Галина. — Осмотрелась, пока я утюг доставала, и говорит: а у вас квартирка получше нашей…

— Чем же? — спросил Захар Петрович. — Одинаковые.

— Паркет, говорит. На кухне — моющиеся обои…

— А у них?

— Везде линолеум. А кухня покрашена клеевой краской. И вся, говорит, уже облупилась.

— Да? — рассеянно слушал Измайлов.

Тягостные мысли не покидали его.

* * *

Через день Гранская зашла к прокурору, чтобы поделиться с ним своими соображениями о делах, доставшихся ей от Глаголева. Когда подошли к делу о найденном в радиомастерской чемодане с дефицитными товарами, Измайлов спросил:

— С чего думаете начать?

— С обыска в доме Зубцовых. Удивляюсь, почему Евгений Родионович не сделал этого раньше…

— А вы считаете, обыск необходим?

— Да. Но, возможно, сейчас он ни к чему и не приведет — упустили время. Если Зубцов имел отношение ко всем этим джинсам и майкам, то, скорее всего, успел еще при жизни избавиться от улик. Но чем черт не шутит… Вы дадите санкцию?

— Кто остался у него из родных?

— Мать. Пожилая.

Захар Петрович заколебался.

— Волновать старого человека… Ведь сын погиб.

— А что поделаешь? Надо.

— Хорошо, — согласился прокурор. — Еще что?

— Мы подумали с инспектором Коршуновым… На некоторое время установим за домом Зубцова наблюдение.

— Да, это тоже надо было сделать сразу…

— Лучше поздно, чем никогда, Захар Петрович.

— Вот это «поздно» меня и смущает, — сказал прокурор.

— Попробуем.

Инга Казимировна глянула в окно: к зданию прокуратуры подъехал милицейский газик.

— Захар Петрович, это за мной…

— Езжайте.

Измайлов утвердил постановление следователя на производство обыска у Зубцовых и отпустил Гранскую.

* * *

Моросил летний теплый дождь. Он только прибил пыль на узких улочках Северного поселка да отглянцевал листья яблонь и вишен, которые заполонили сады этой тихой окраины Зорянска.

Отпустив машину, Инга Казимировна и инспектор ОБХСС Коршунов с двумя понятыми подошли к глухому высокому забору Зубцова. На калитке стандартная табличка с собачьей мордой и надписью: «Осторожно, злая собака!» Словно в подтверждение этому, со двора раздался яростный лай.

— А где же звонок? — спросила следователь, отыскивая кнопку.

— Какой там звонок, целый набат, — усмехнулся один из понятых пожилой сухопарый мужчина, имея в виду собаку.

— Волк, да и только, — подтвердила другая понятая — женщина лет тридцати.

Коршунов потряс калитку. Пес залаял еще сильнее. Проскрипела невидимая дверь, и старческий голос произнес: «Фу, Цезарь, на место!» Собака теперь только тихо рычала. Лязгнула задвижка на воротах. В приотворенную дверцу выглянуло старушечье лицо, обрамленное черной косынкой.

— Здравствуйте, мамаша, — приветствовал ее старший лейтенант. — Псину уберите, нам надо зайти…

Калитка захлопнулась. Увещевая собаку, старуха куда-то отвела ее и вернулась одна.

— Заходите, — пропустила она во двор пришедших.

— Следователь Гранская, — показала удостоверение Инга Казимировна.

— Как? — приложила к уху ладонь мать Зубцова.

— Вы громче, она плохо слышит, — подсказала понятая.

— Гранская! — почти выкрикнула Инга Казимировна. — Следователь из прокуратуры!

Старуха молча кивнула и повела всех к дому.

Инга Казимировна оглядела двор. Несколько яблонь, клумба, на которой росли нарциссы и пионы.

Неподалеку от дома притулилась железная коробка гаража, покрашенного суриком.

Гранская предъявила хозяйке постановление на обыск.

— Человека нету, а вы… — покачала головой старуха, скорбно поджимая губы. — Господи, и после смерти покоя нет…

— Покажите, пожалуйста, ваше жилище, — спокойно сказала Инга Казимировна.

Это ее спокойствие подействовало на Зубцову.

— С чего начнете? С его половины? — спросила она.

Его — значит, погибшего сына.

— Да, пожалуй, с его, — кивнула Гранская.

Зубцова перебрала связку ключей, нашла нужный, открыла небольшую верандочку, из которой был ход в большую комнату, заставленную и увешанную всевозможными часами.

Часы были самого разного фасона и размера. Но больше всего старинных. В виде бронзовых и фаянсовых статуэток, в деревянных футлярах, украшенных витиеватой резьбой, с боем, кукушками и прочей премудростью.

Гранская от неожиданности остановилась посреди комнаты.

— Богатая коллекция, — произнесла она вслух:.

Особенно ее заинтересовали старинные карманные часы, лежащие под прозрачным пластмассовым колпаком.

— Очень долго покойный Владик за ними охотился, — вздохнула старуха, заметив, что диковина обратила на себя внимание следователя.

А вещь была действительно примечательная: в светлом серебряном корпусе, на котором искусной рукой мастера были выгравированы фигуры пастуха и пастушки, обрамленные сложным орнаментом.

— Работают? — поинтересовалась Инга Казимировна.

— А как же, — ответила Зубцова. — Если завести, отбивают полчаса и час, показывают число, месяц…

— Знаменитый «брегет», — подсказал Коршунов.

И Гранская вспомнила строки из «Евгения Онегина»: «…пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед»…

— Очень любил их Владик… — хозяйка нежно потрогала футляр.

— Ну что ж, начнем, товарищи, — повернулась следователь к понятым, которые застыли у порога, ошарашенные обстановкой.

Складывалось впечатление, что мебель в комнате подобрали под эту коллекцию. Антикварный буфет, тумбочки, старомодная кушетка с высокой спинкой и зеркалом… Единственно, что привлекло здесь Ингу Казимировну как следователя, — сложенные в коробку из-под конфет письма, поздравительные открытки и телеграммы.

— Это я заберу, — сказала Гранская хозяйке. — На время.

Та молча кивнула. Прошли в следующую комнату.

«Приятный интимный уголок», — отметила про себя Инга Казимировна, оглядывая помещение. Встроенный шкаф, приземистая тахта, покрытая мохнатым пледом, толстый ковер на полу, бар-холодильник, современные бра. Гардина теплого коричневого цвета на окне дополняла общую картину.

Следователь открыла бар. Он был с подсветкой. Зеркальные стенки создавали иллюзию глубины, множили ряды хрустальных рюмок и бутылок с иностранными этикетками.

— Для гостей держал, — сказала старуха. — Сам выпивку не жаловал.

«А погиб по пьянке», — хотела сказать Гранская, но промолчала.

В шкафу были свалены журналы. Полуобнаженные девицы в соблазнительных позах, зазывные рекламы автомобилей, курортов, напитков…

«Сладостная мечта о роскошной жизни», — усмехнулась про себя Инга Казимировна.

В этой комнате она не обнаружила ничего для себя интересного.

Вход на половину матери Зубцова находился на противоположной стороне дома.

«Парадный был его, а черный — для матери», — подумала Гранская.

Там находилась кухня и небольшая каморка, служившая, видимо, покойному домашней мастерской. На полках лежали запасные части и детали к магнитофонам и радиоприемникам. На всем уже успел отложиться слой пыли. Мать Зубцова сюда, наверное, не заходила.

Закончив обыск на кухне и в чуланчике, перешли в спальню хозяйки. Тут была допотопная обстановка.

Высокая никелированная кровать с пышными подушками и покрывалом чуть ли не до пола, тяжелый сундук под накидкой с кистями, стол, наверное, полувековой давности.

Инга Казимировна заглянула под кровать. Из-под нее с рыком высунулась собачья морда. Гранская от неожиданности отпрянула, а Коршунов невольно схватился за кобуру.

— Фу, Цезарь! — прикрикнула хозяйка и, как бы оправдываясь, добавила: — Он при мне не тронет…

— И все-таки лучше без Цезаря, — стараясь выглядеть спокойной, сказала Гранская, хотя, честно говоря, пес ее изрядно напугал.

Старуха взяла собаку за ошейник и вывела из комнаты.

— Еще один волкодав был, — сказала понятая. — После смерти сына куда-то дела, — кивнула она на дверь.

Когда Зубцова вернулась в комнату, продолжили обыск. В сундуке лежали пересыпанные нафталином зимние вещи хозяйки, добротные, справленные на многие годы вперед.

Из-под кровати был извлечен чемодан, доверху набитый книгами по медицине.

— Ваши? — спросила Гранская.

— Невесткины.

— Врачом работала?

— Медсестрой, — вздохнула старуха. — А вот себя не сберегла.

Из материалов дела Инга Казимировна знала, что Зубцов овдовел года за три до своей гибели.

В самом низу, под книгами, лежало что-то завернутое в тряпицу с веселым узором и перевязанное капроновым шнуром.

В свертке оказались два старинных желтоватых подсвечника. Гранская удивилась, откуда у Зубцова такая старина. Но когда она осмотрела подсвечники, то удивилась еще больше — это было изделие наших дней. Сохранились наклейки южноморской сувенирной фабрики; стоили 39 рублей каждый.

— Сын купил прямо перед смертью, — объяснила Зубцова. — Храню на память… Господи, чем мы согрешили перед тобой?.. — Она вытерла набежавшую на глаза слезу.

Следователь завернула подсвечники в тряпицу и водворила на место в чемодан.

В массивном, изъеденном древоточцем шкафу была обнаружена шкура белого медведя. На вопрос Гранской, как попала к ним такая редкость, Зубцова сказала:

— Сын по случаю купил. Все собирался отдать, чтобы морду красиво обработали и вообще… Так и не успел…

Закончив обыск помещений в доме, перешли к сараю, находящемуся на заднем дворе. Там, кроме садового инвентаря, бочек из-под солений да старой рухляди, ничего не было. Еще имелся хлев. Осмотрели и его. Корову, по словам хозяйки, она отвела утром в стадо…

В заключение осмотрели гараж. Он был тщательно прибран, на полках стояла автокосметика, лежали инструменты, мелкие запасные части. У стены несколько новых покрышек. Машины не было — разбитый «Жигуленок» до сих пор находился во дворе госавтоинспекции.

Гранская обратила внимание на сверток в углу гаража.

— Это что? — спросила она у Зубцовой.

Та как бы отшатнулась при виде его.

— Костюм Владика… Рубашка, — произнесла старуха скорбно. — На нем были, когда погиб… Мне передали из больницы…

Развернули грубую бумагу. Аккуратно сложенные брюки, замшевая куртка, синяя рубашка. На всем пятна крови…

— …Какие впечатления? — спросил Коршунов у следователя, когда они возвращались после обыска.

— Ну, так сразу я не могу, — призналась Инга Казимировна. — А что, Зубцов действительно не пил? Или Зубцова сказала это, чтобы обелить сына?

— Соседи тоже подтверждают — не имел такого пристрастия. И сам не любил пить, и пьяных не жаловал.

— Прямо басня какая-то: пьяных не любил, сам в рот не брал, а напился, сел за руль и… Не вяжется.

— Может, оттого и разбился, что не умел пить? — сказал старший лейтенант.

— Возможно. Но я о другом. Почему он вдруг напился?

— В общем-то повод был — следствие, допросы. Виновен — страшно, не виновен — обидно и тяжело…

— Дом у них откуда? — перешла на другое Гранская.

— Мать с отцом еще поднимали… Правда, старинные вещи, роскошная шкура…

— Любил Зубцов редкости, это верно, — кивнула Инга Казимировна.

— Нет, мне нравится выражение «по случаю». Словно безделица какая. А ведь рублей пятьсот за такую шкуру отдал, не меньше.

— И все-таки, Юрий Александрович, у меня не было такого ощущения, что у Зубцова водились шальные деньги. Пусть ковры, даже белый медведь — все не то… Не знаете, отчего умерла его жена?

— Какая-то болезнь печени. Говорят, проглядели.

— Да, так тоже бывает. Сама медработник…

— Зубцов был единственным сыном. Старуха осталась одна как перст. Разве что Цезарь…

— А собака отличная, мне бы такую, — вздохнула Инга Казимировна. — Да уж хотя бы кошку. А как? Командировки, поездки… Даже канарейку не заведешь — помрет с голода, когда закачусь куда-нибудь за преступничком…

— Черепахи, я читал, могут по неделям не есть, — хитро посмотрел на следователя Коршунов.

— Удавы еще больше, — засмеялась Инга Казимировна. — Их теперь заводят. Особый шик. Оригинально…

* * *

Зарубин позвонил по внутреннему телефону Авдееву и попросил зайти с материалами по жалобе Белоуса. Последнее время прокурор не спрашивал его, как идет проверка, и Владимир Харитонович ждал этого вызова. Он не удивился тому, что вместе с ним был приглашен и заместитель областного прокурора Первенцев. Однако сообщение Степана Герасимовича в какой-то мере застало Авдеева врасплох.

— Белоус подал на развод. В качестве свидетеля просит вызвать в суд Измайлова, — коротко сказал Зарубин.

И замолчал. Ожидая, видимо, реакции Элема Борисовича и Владимира Харитоновича. Но они тоже молчали — что скажет сам прокурор.

Глядя на седую голову Зарубина, на его спокойное, сосредоточенное лицо, Авдеев вдруг вспомнил: кто-то из сослуживцев сказал, что Степан Герасимович пишет сказки. Не для опубликования, конечно. Для своей внучки, так трагически ставшей сиротой. Узнав об этом, Авдеев подумал, что уходить иногда в светлый мир фантазии, наверное, не такой уж плохой способ отдохнуть, расслабиться от горя. Да и не только от горя. Сколько трудных, подчас почти неразрешимых вопросов, касающихся человеческих судеб, решал облпрокурор…

— Ну, товарищи! — не выдержал Степан Герасимович.

— Слава богу, что в суд не по уголовному делу и не в качестве соучастника, — сказал Первенцев и добавил: — Пока.

— Тогда в первую очередь нам с вами дали бы по шапке, — чуть заметно усмехнулся Зарубин.

— Не надо дожидаться этого. — Элем Борисович заправил манжету рубашки в рукав пиджака — жест означал раздражение — и продолжал: — Меня уже замучили звонками из Прокуратуры республики, когда же наконец разберемся с Измайловым… Белоус не унимается. Да и не только он. Звонят с его работы: человек, мол, сам не свой, а ведь он шофер и не где-нибудь, а на «скорой», там необходимы предельное спокойствие и сосредоточенность… Так почему, спрашивается, мы не можем поставить точку в этом деле?

— Мне тоже звонят, — спокойно сказал Зарубин. — Тоже интересуются… Давайте, высказывайте ваше мнение. Конкретнее.

— Я считаю, Измайлова надо освободить от занимаемой должности.

После этих слов Первенцева в кабинете воцарилось тягостное молчание. Зарубин вертел в пальцах авторучку. Авдеев понимал, что последнее слово будет за облпрокурором. Но вот сделать сразу, как предлагает Элем Борисович, Зарубин, видимо, не решался. Потому медлил. Это придало Авдееву смелости.

— Позвольте мне, Степан Герасимович? — попросил он.

Облпрокурор молча кивнул.

Владимир Харитонович раскрыл скоросшиватель.

— Я понимаю, — начал Авдеев, — сейчас трудно что-либо привести в оправдание Измайлова. Факты не в его пользу. Да и не вышло бы так, словно я хочу намеренно обелить его…

— По существу, — снова потребовал Зарубин.

— Я не очень верю в искренность Белоуса. — И, видя, как удивленно и недобро посмотрел на него Первенцев, начальник отдела кадров пояснил: Мне кажется, он воспользовался фактом пребывания Измайлова в его квартире для провокации… Понимаете, у каждого свои проблемы и обиды. А тут повезло: в его доме ночью оказался прокурор. Да еще один на один с его женой. Прекрасный случай!

— Коварство и любовь, — усмехнулся Первенцев.

— Какими фактами вы располагаете? — спросил Зарубин, явно заинтересовавшись высказанной версией. И эта его заинтересованность еще больше подбодрила Авдеева.

— Факт первый. Белоус был судим.

— По какой статье? — уточнил Зарубин.

— Сто сорок седьмой, части второй.

— Мошенничество… — задумался Зарубин. — И чем он занимался?

— Карточный шулер. А точнее, дело было так. Он работал таксистом в Сочи. Возил пассажиров в адлеровский аэропорт и обратно… Вы же понимаете, какие люди едут на курорт — с деньгами. А некоторые — с очень большими. Северяне, дальневосточники… Море, юг — все расслабляет, шикануть хочется. Вот этим мошенники и пользовались. Возьмет, к примеру, Белоус такого денежного пассажира из аэропорта. По дороге подсадит одного из соучастников. Затем — другого, словно они друг друга не знают, тоже, мол, курортники. Это у них тактика была такая. По дороге мошенники затевают между собой какую-нибудь игру, азартную, например, очко или буру. Причем стараются делать вид, что играют из рук вон плохо. Ну и завлекают свою жертву. Кто, конечно, клюнет. Для начала проигрывают ему, а уж потом обдирают, как липку…

— Знаю, — кивнул облпрокурор. — Мне как-то довелось выступать по такому делу гособвинителем… Но при чем здесь Измайлов?

— Просто Белоус зол на нашего брата прокурора. Да и за что ему нас любить? Вот и сквитался. Да еще с каким удовольствием! Ведь срок ему тогда дали на полную катушку — четыре года.

— Где Сочи, а где Зорянск… Непосредственно Измайлов ему ничем не насолил, — заметил Первенцев. — Все это гадание на кофейной гуще…

— Еще одно обстоятельство, — невозмутимо продолжал Авдеев. — Точнее, что-то вроде версии. Надоела Белоусу его вторая жена… Кстати, Элем Борисович, я ведь говорил вам об этом предположении, так?

— Помню, — подтвердил Первенцев. — Впрочем, если говорить правду, без всякого на то основания…

— А теперь оно как будто есть, — улыбнулся Авдеев. — Я беседовал с соседкой Заикиной. Она говорит: как только Марина Антоновна за порог, ну, к дочке уезжает, так Белоус тут же женщин приводит на ночь. Молоденьких. Видимо, фельдшериц или медсестер со «скорой». Заикина уверяет, что об этом был у нее разговор с самой Мариной Антоновной. И та якобы знает про мужнины измены, но боится, как бы он не ушел. Где, мол, в ее годы другого найти… Теперь же, как говорится, у Белоуса руки развязаны — сам застал жену с мужчиной. И пошло-поехало! Оскорбленная честь! Требую развод!..

— А может быть, действительно оскорбленная честь? — опять сухо заметил Первенцев.

— Может быть, вполне может быть, — согласился Авдеев. — Но как только Степан Герасимович сказал о разводе, я еще больше начал склоняться к мысли, что Измайлов — лишь повод. — Он повернулся к Зарубину: — Двух зайцев сразу: избавиться от надоевшей жены и прокуратуре оплеуха. Между прочим, об этом лишний раз говорит то, с какой быстротой, прямо-таки удивительной оперативностью, Белоус побежал жаловаться. Сразу!

— Возмущался, кипел, — сказал Элем Борисович. — И его понять можно.

— Ну да, — усмехнулся Авдеев. — Другой на его месте раз десять подумал бы да поразмыслил, взвесил все, прежде чем бежать с такой жалобой…

Зарубин молча наблюдал за их спором, однако же было видно, что он далеко не безразличен к тому, какими доводами оперировали Авдеев и Первенцев. Глубокие складки, залегшие на переносице, говорили о том, что он мучительно искал выход.

— Я считаю, мы отходим от основного вопроса, — решительно заявил Элем Борисович. — Тем более, уважаемый Владимир Харитонович, что лично меня вы не убедили. Во-первых, почему Белоус мстит Измайлову, а не тому прокурору, который арестовал его? Второе. Если он клевещет на Измайлова, это может ударить по нему самому.

— А как Измайлову защищаться? — в свою очередь, возразил Авдеев. Грубо говоря, алиби нет. Да и вопрос больно щекотливый…

— Скажите уж лучше — крыть нечем… Хочу обратить внимание на одну деталь. Помните, Измайлов особо подчеркнул в своем объяснении, как был удивлен, когда эта самая Марина Белоус якобы просила его скрыть их давнее знакомство. Это еще когда в поезде ехали. Она, видите ли, заботилась о его репутации… Подумайте сами: ну что плохого в том, что встретились два человека, которые знают друг друга столько лет? — Первенцев покачал головой. — Нет, если дело только в дружеских отношениях, скрываться нечего. Сам по себе напрашивается вывод: тут есть, что таить…

— Что думает и говорит о своем муже Марина Белоус? — обратился к Авдееву облпрокурор. — И вообще, обо всей этой истории?..

— Я до сих пор не встретился с ней.

— Почему?

— Она еще в отъезде.

— Как характеризуют Белоуса на работе? — спросил Степан Герасимович.

— Не скрою, положительно, — ответил Авдеев. — Шофер высокого класса. Если надо подежурить в выходные, праздники, никогда не отказывается. Даже берет чужие дежурства. И с этим делом, — Владимир Харитонович выразительно щелкнул себя по шее, — в норме.

— Товарищи, да что мы обсуждаем? — не выдержал Первенцев. — Кого проверяем — Измайлова или Белоуса? Пусть моральным обликом Белоуса занимается его организация, если, конечно, сочтет нужным. А к мам поступила жалоба на Измайлова! Понимаете, прокурора Измайлова! И, в конце концов, мы же не можем крутить мозги Прокуратуре республики и обкому партии: мол, на наш взгляд, Измайлова использовали в каких-то личных семейных неурядицах. Не поверят. Измайлов — не мальчишка. А как мы с вами будем выглядеть?

— Чего только не бывает в жизни! Ради удовлетворения своих низменных страстей человек может кого угодно втоптать в грязь! — горячо произнес Владимир Харитонович. — Даже убить! Мы-то с вами с такими вещами сталкиваемся чуть ли не каждый день…

Видя, что спор становится все более горячим, Зарубин поднял руку:

— Вижу, мнения расходятся. Хорошо, я подумаю. Но решать, хочешь не хочешь, придется.

— Степан Герасимович, прошу вас немного обождать, — обратился к облпрокурору Авдеев. — Пока я не поговорю с Мариной Белоус.

Зарубин провел пятерней по седой шевелюре, помолчал, потом повторил:

— Хорошо, подумаю.

На этом разговор был закончен.

* * *

Захар Петрович Измайлов не мог, конечно, знать, что происходило в кабинете Зарубина. В это время зорянский прокурор беседовал со своими подчиненными. У него находились Ракитова и Гранская.

Ольга Павловна доложила, что закончила в порядке общего надзора проверку на машиностроительном заводе.

— Мое мнение, — заключила она, — все те нарушения, которые были раньше, процветают пышным цветом и поныне. Словно мы не делали Самсонову никаких представлений. Как говорится, а Васька слушает да ест…

При слове «Васька» Инга Казимировна улыбнулась:

— Уж какой там кот — тигр…

Измайлов покачал головой.

Не далее как вчера они встретились с директором завода в горкоме. Глеб Артемьевич поинтересовался успехами Измайлова на садоводческом фронте. Захар Петрович сказал, что наезжает в Матрешки от случая к случаю — нет времени. Участок одичал, лютует сорняк, появилась тля. Самсонов предложил свою помощь: он может достать мини-трактор с полным набором навесных орудий. И для прополки, и для пропашки, и для рыхления, и для опрыскивания. Это пока большая редкость, но Самсонов может устроить. Измайлов отказался, сославшись на то, что решился заиметь землю как раз для того, чтобы делать все своими руками…

— С кем из руководства беседовали? — спросил прокурор Ракитову.

— С главным инженером, с главным бухгалтером, с председателем профкома. Замдиректора Грач в отпуске. А Самсонов был опять слишком занят, чтобы принять меня, — с иронией сказала Ольга Павловна.

— Ну и что же они говорили по поводу обнаруженных вами нарушений? поинтересовался Захар Петрович.

— Пытались оправдываться. Кое-что, конечно, признали. В мелочах, разумеется. Послушаешь их — будто не знают элементарных законов…

— Да нет, Ольга Павловна, — с усмешкой заметил Измайлов, — законы они знают.

— Так должны знать и то, что за нарушения наказывают!

— Один сатирик на шестнадцатой полосе «Литературки» как-то очень остроумно заметил, — сказала Гранская, — что незнание законов не освобождает от ответственности, знание — запросто…

Все рассмеялись.

— Неплохая шутка, — согласилась Ракитова.

— Да как сказать, только ли шутка, — серьезно сказала Инга Казимировна. — Сколько мне попадалось уголовников, которые вызубрили Кодекс вдоль и поперек? Я спросила у одного такого «знатока», как же он все-таки решается на преступление. Он невозмутимо ответил: «В наш век информации глупо работать вслепую…» Кстати, бывает, что перед судом в общей камере следственного изолятора разыгрывают настоящий процесс, так сказать, репетируют. С судьями, гособвинителем, защитником…

— В общем так, Ольга Павловна, — возвращаясь к официальной беседе, сказал прокурор, — видимо, придется готовить новое представление. А вот кому направить это представление — надо подумать. Только не Самсонову. Надо нам построже, порешительнее, коль не понимает или не хочет понимать… Прошу не забыть ни одного факта нарушений, даже самого незначительного! Пригласите сюда руководство завода. Будем вести серьезный разговор…

Получив задание, Ракитова ушла. С Гранской прокурор беседовал больше часа. О делах, полученных Ингой Казимировной от Глаголева. Особое внимание уделил делу о чемодане с дефицитными товарами.

— Пришел ответ на запрос Евгения Родионовича из Внешторга, — сообщила Гранская. — Такие джинсы и майки с набивным рисунком мы за границей не закупаем.

— Как же, по вашему мнению, они могли попасть в нашу страну?

— Есть два канала. Первый — контрабанда, второй — фарцовка. Кто-то перекупил их у иностранцев. Меня, однако, смущает вот что. На запрос Глаголева в Торговую палату о целлофановых сумках из чемодана пришел любопытный ответ: сумки нашего, отечественного производства.

— И что же вас смущает?

— Понимаете, Захар Петрович, есть тут какая-то несовместимость, несуразность. Я пока отчетливо понять не могу. Как бы вам объяснить? В наше время, так сказать, специализации каждый старается заниматься своим делом. И спекулянты, кстати, тоже. Кто автомобилями, кто дубленками, кто косметикой и так далее. Тут же еще разительней: контрабанда или фарцовка с одной стороны, и обыкновенные советские сумки, правда ходкие, — с другой. Джинсы, которые идут по двести целковых на черном рынке, и сумки по трояку… Почему они оказались вместе в одном чемодане — для меня загадка, вернее, нонсенс.

— В каких городах выпускаются подобные сумки? — спросил Измайлов.

Гранская взяла ответ из Торговой палаты и стала читать:

— Рига, Душанбе, Ростов, Фрунзе, Приморск, Ереван… Короче, около трех десятков городов. А в скольких продают — не счесть. Узнать, где происходит утечка, практически невозможно. Я имею в виду, нашими с вами силами. Ведь их могли вынести или украсть с самого предприятия, со склада торгбазы или магазина. Разрабатывать эту линию надо не одну неделю, а то и несколько месяцев. И еще принесет ли это результаты — бабушка надвое сказала.

— Что-то никогда не замечал за вами боязни черной работы, — улыбнулся Измайлов.

— Я ищу идею, Захар Петрович. К сожалению, для ее вызревания пока весьма скудная почва…

* * *

Гранской позвонила Вера Самсонова.

— Ингуша, ты после работы свободна? — спросила она.

— Что-нибудь случилось? — встревожилась Инга Казимировна.

— Просто давно тебя не видела.

— Я сама по тебе соскучилась, — призналась Гранская. — Забегу обязательно.

— Не забеги, а зайди, — попросила Вера, как показалось Инге Казимировне, жалобно. — Жду на обед.

— Непременно, Верочка…

От этого «жду на обед» у Гранской потеплело на душе. Милая привычка старой Москвы.

Вера Самсонова появилась в Зорянске, когда ее мужа назначили директором завода. И с первого знакомства они потянулись друг к другу. Наверное, потому, что обе были москвички (Вера родилась и выросла на Большой Бронной, Инга Казимировна — в Замоскворечье). Этим кончалось сходство. Во всем другом — резкий контраст. Во внешности, темпераменте, вкусах.

Инге Казимировне всегда казалось, что с такими людьми, как Вера, обязательно случается что-нибудь трагическое. И ведь повода как будто никакого. Размеренная, даже чересчур, жизнь за спиной энергичного, всеми уважаемого мужа, достаток, ласковая дочь, отсутствие страстей. Ну что может предвещать катаклизмы, страдание?

Но каждый раз, глядя на нежную кожу лица, шеи и рук приятельницы, сквозь которую проступали тонкие голубоватые прожилки, Инга Казимировна пугалась этой очень слабой защищенности — слишком близко под поверхностью теплилась и пульсировала в Вере жизнь.

И еще. Самсонова сразу бросалась в глаза в толпе людей. Как ни странно, не яркостью, а, напротив, легко читаемой блеклостью. Словно на яркой однотонной краске промелькнул мазок акварели. Удивительно при этом было то, что Вера обладала хорошим здоровьем, любила поесть. Ее хрупкость, элегантность была совсем не физического свойства. Однажды они поехали в лес на пикник. Вера пригласила Гранскую погулять. Скорей, убежала от шумной компании мужа, где было много пустого славословия, явно подхалимских тостов и чрезмерного желания угодить Глебу Артемьевичу.

Они ушли далеко. Вера отлично ориентировалась и отыскала дорогу назад по только ей понятным приметам. Как какой-то зверек или птица. Вернулись они часа через два, когда их уже принялись искать. Инга Казимировна, как говорится, с ног валилась от усталости, а Вера даже не утомилась. Будто не исходила десяток километров, а парила над землей.

И все же Гранская не могла отделаться от странной боязни за эту хрупкую и в то же время имеющую в себе крепкую невидимую пружину женщину.

Вера Самсонова была единственным человеком в Зорянске, которая знала все, точнее почти все, об отношениях между Ингой Казимировной и Кириллом. И то, что Вера позвонила и пригласила ее в гости, немного укололо совесть Гранской — в суете дел и своих личных забот она давно не заглядывала к подруге.

Самсоновы жили в особняке, который достался Глебу Артемьевичу от прежнего директора. Находился он далеко — по зорянским, естественно, масштабам — от центра. Но зато место было живописное — вязовая роща на пригорке, внизу синела спокойная гладь Зори, оттененная желтым песком пляжа. Тонкий карьерный песок завезли сюда уже при Самсонове, а вернее его стараниями.

Подходя к обители директора завода, Инга Казимировна вспомнила, как выглядел дом прежде, когда его занимали предшественники Глеба Артемьевича. Сад был куда поменьше, забор пониже, да и сам дом выглядел значительно скромнее. Теперь же у него появился второй этаж с выходом на пристроенный солярий, подземный гараж, во дворе беседка с летней плетеной мебелью, финская баня и бассейн.

Гранскую встретил Томми — огромный ньюфаундленд с вечно плачущими глазами. Он был грозен с виду, а на самом деле увалень и добродушнейший из псов.

Сквозь узорчатые стены беседки Инга Казимировна увидела бледно-лиловое пятно — халатик Веры. К беседке вела вымощенная гранитной плиткой дорожка, обсаженная пряно пахнущими флоксами.

Вера сидела в плетеном кресле с томиком Цветаевой в руках. Темная русая коса лежала на груди; обычно она убирала волосы в узел на затылке и закалывала красивым гребнем.

Они поцеловались — тоже московская привычка.

— Пойдем в дом или посидим здесь? — спросила Вера.

— А где твои?

— Катя в школе…

— Как? — удивилась Гранская. — Каникулы ведь.

— Новое увлечение. Вдруг проснулась любовь к животным. Галя Измайлова организовала кружок. Слышала, наверное?

— «Белый Бим»? — улыбнулась Инга Казимировна. — Центр излечения больных животных…

— А мне затея нравится, — серьезно сказала Вера. — Держать здоровых ординарно. Воспитывать же детвору на сострадании — верный путь к лучшим сторонам их души…

— А Глеб Артемьевич где?

— Принимает телевизионщиков из области. Ну, решай насчет обеда, попросила Вера.

— Еще спрашиваешь! Конечно здесь! — весело ответила Инга Казимировна.

Ее несколько подавляли хоромы Самсоновых. Торжественная гостиная с камином, отделанным мрамором, нарядная югославская мебель, дубовая лестница с резными перилами, ведущая на второй этаж…

Вера пошла в дом и прикатила на столике-тележке (тоже для Зорянска шик!) обед. Сама она почти не готовила, для этого к ним приходила женщина — что-то вроде домработницы, которая стряпала не особенно изысканно, но сытно. Впрочем, как заметила Гранская, в семье директора гурманов не было. Глеб Артемьевич любил икорку, копчености, но скорее потому, что это было трудно достать другим, а ему — запросто. Но Гранская обратила внимание, что какой-нибудь борщ он уминал, пожалуй, с большим удовольствием.

Кто-то заметил: если тебе с человеком приятно трапезничать, значит, он может быть твоим другом. Инге Казимировне всегда доставляло удовольствие есть с Верой. Особенно наедине. Вера изящно держала ложку, нож и вилку, умело резала мясо, отправляя его в рот маленькими кусочками. И при этом поддерживала беседу, которая не мешала, а, наоборот, как бы создавала нужную атмосферу за столом.

И вот теперь они мирно обедали, болтали, казалось бы, ни о чем, под тихий шелест вязов и гудение шмелей. Их было много в саду, разных золотисто-медных, замшевых, темно-коричневых с красным, сине-фиолетовых. Томми лениво следил за ними грустными глазами, лежа у входа в беседку.

«Обязательно надо будет завести домик под Москвой, когда я перееду к Кириллу, — вдруг подумалось Инге Казимировне. — Хорошо бы на берегу реки».

Последнее время она все чаще мечтала о том, что будет, когда они, наконец, поженятся с ее «непоседливым профессором», как она ласково называла Шебеко. Гранская на минуту представила себе, что не Вера, а он сидит сейчас с ней в этой беседке, и сердце томительно защемило: почему они вынуждены жить далеко друг от друга и их свидания так редки и скоротечны?

— Верочка, я тебе завидую, — не удержавшись, выдала свои чувства Инга Казимировна. — Век бы сидела тут и ничего не желала иного, ей-богу…

— С Кириллом, разумеется, — угадав ее мысли, произнесла с улыбкой Самсонова.

— Господи, конечно!

— А я вам завидую, — сказал Вера просто.

— Ну да, так я тебе и поверила…

Вера ничего не ответила. Взяла чайник мейсенского фарфора и налила гостье чаю. И Ингу Казимировну — в который раз! — поразила хрупкость ее белой руки с тонкими веточками голубых прожилок.

— Как у вас все-таки здорово! — воскликнула Гранская. — Воздух…

— Воздух… — повторила грустно Вера. — А знаешь, мне именно его часто не хватает. Сидишь одна. Все время одна, чего-то ждешь…

Инге Казимировне захотелось расшевелить, растормошить эту зачарованную каким-то недобрым колдуном женщину.

— Не сердись, Верочка, но мне кажется, ты сама придумала себе хандру. И лелеешь ее, как любимое дитя…

— Хочешь сказать — бешусь с жиру?

— Если бы бесилась…

Самсонова поправила косу, вздохнула.

— Может быть, ты права, — сказала она. — А что делать?

— Смотри глупые фильмы — комедии, боевики, читай детективы. И чем примитивнее, тем лучше, — полушутливо посоветовала Гранская. — Я ведь знаю, на тебя сильно действуют книги.

— Ты имеешь в виду это? — показала Вера на книгу стихов Марины Цветаевой.

— И это… Понимаешь, тебя буквально завораживает чужая ностальгия…

— Ингуша, у Цветаевой не только ностальгия.

— Но бабская истерика — это точно, — намеренно сгустила краски Гранская.

— Бабская истерика! — возмутилась Вера. И вдруг с горячностью и страстью, так не присущей ей, продекламировала:

— Все рядком лежат, Не развесть межой. Поглядеть — солдат! Где свой, где чужой? Белым был — красным стал: Кровь обагрила. Красным был — белым стал: Смерть побелила.

Вера некоторое время горящими глазами смотрела на подругу.

— Какой поэт-мужчина так сказал о трагедии гражданской войны? В прозе, пожалуй, только Шолохову удалось…

Инга Казимировна улыбалась, довольная, что хоть этим вывела Веру из какого-то столбняка. А та все допытывалась:

— Нет, приведи мне пару строк из того же Маяковского, равных цветаевским!

У них был давний спор о Маяковском. Инга Казимировна ставила его выше всех других поэтов за энергичность стиха и новаторство, как раз за то, что Вера в нем не любила.

— Я говорила о любовной лирике, — попыталась уйти от ответа Гранская.

— Пожалуйста, вот. — И Вера снова начала читать:

— Целовалась с нищим, с вором, с горбачом, Со всей каторгой гуляла — нипочем! Алых губ своих отказом не тружу, Прокаженный подойди — не откажу!

У Веры на щеках выступил легкий румянец, она перевела дух и недовольно заключила:

— А ты говоришь, бабская истерика…

— Ну что ж, признаюсь: Цветаеву я знаю плохо, — ответила Гранская.

— Захвати с собой. Почитай. — Самсонова пододвинула к Инге Казимировне книгу. — И вообще, не о том мы… Тысячу лет не болтали. Что у тебя нового? Почему не в Абхазии?

Инга Казимировна рассказала, что отпуск расстроился и как огорчился Кирилл. Шебеко даже намеревался пойти к Измайлову и устроить ему скандал нельзя так эксплуатировать женщину…

— Захар Петрович, по-моему, не похож на эксплуататора, — сказала Вера. — Он мне нравится.

— Заставить вкалывать умеет. Правда, сам вкалывает… Но с другим прокурором, наверное, я бы уже работать не смогла… Между прочим, Кирилл заявил: если я на следующий год не перееду в Москву, то…

Гранская замолчала.

— Тогда что? — испуганно спросила Вера.

— Я задала ему тот же самый вопрос, — улыбнулась Инга Казимировна. Он ответил: «Ну что ж, будем встречаться у „Привала“»… А ты куда в отпуск?

— В отпуск… — покачала головой Вера. — В Москву не хочется. Там летом суетно, а я отвыкла от беготни… На юг — скучно. Да и жару не люблю…

Издали послышалось тарахтенье моторчика. Самсонова откинула косу за плечи, несколько раз провела ладонями по лицу, от подбородка к ушам, словно хотела расправить морщины, которых, как заметила вдруг Гранская, у нее за последнее время прибавилось изрядно.

— Это Катенька, — сказала Вера.

Дочь Самсоновых вкатила во двор на небольшом сверкающем никелем мопеде. Она была в брюках, блестящей курточке, кроссовках и мотоциклетном шлеме. Заглушив мотор и небрежно облокотив мопед на подножку, Катя солидно подошла к беседке.

— Здравствуйте, тетя Инга, — поздоровалась она вежливо.

Но степенности и выдержки хватило не надолго. Девочка оседлала поднявшегося навстречу ей ньюфаундленда, и тот покорно доставил ее в беседку.

— А вы шикарно устроились, — заявила Катя, стараясь выглядеть совсем взрослой: ей было четырнадцать.

— И ты так же шикарно устроишься, если пойдешь и вымоешь руки, сказала мягко Вера.

С появлением дочери лицо ее просветлело.

— Ты не боишься за нее? — Гранская кивнула на мопед. — Зорянск, конечно, не Москва, однако акселерация и в Зорянске сказывается.

— Волнуюсь, естественно. Уедет на своем мопеде, а я все время прислушиваюсь, не вернулась ли… А Самсонов потакает. Привез японский мопед. Говорит, их поколение скоро все будет на колесах. Готовит Катю. Ждет не дождется, когда можно будет давать ей машину.

— И Катя водит?

— Не так, как отец, но неплохо. Самсоновская порода, с железками на «ты»…

Последнее Вера произнесла без осуждения, наоборот — с уважением.

— Да, — засмеялась вдруг Вера, — ты ведь тоже у нас водитель.

— Только кручу баранку. А с железками на «вы»…

Вернулась Катя. Теперь уже в платье. Воспитанная. «Твоя порода тоже», — хотела сказать подруге Инга Казимировна, но при дочери не решилась.

Мать поинтересовалась, как идут у них дела в «Белом Биме».

— Володя Измайлов принес из дома журавля. У него ампутировали лапу…

— И как же он ходит, стоит? — поинтересовалась Вера.

— Не хуже здорового. Володя со своим отцом ему протез сделали — ну как в ортопедической мастерской…

«Смотри-ка, — удивилась про себя Гранская, — у Захара Петровича еще и такие таланты…» О его увлеченности лесными скульптурами Гранская знала.

— Значит, ходит ваш журавль, — сказала Вера.

— Курлыка, — подсказала дочь.

— Ходит ваш Курлыка, стук-постук…

— Не волнуйтесь, все четко — снизу протеза кусок резины…

Рассказ о делах кружка Катя почему-то все время сводила на Володю Измайлова. Это не прошло незамеченным для Гранской. Да и для матери, видимо, тоже.

От Самсоновых Инга Казимировна ушла, когда стало темнеть.

* * *

— Привет славным представителям племени Обехеэсэс! — заглянул к старшему лейтенанту Коршунову сотрудник Госавтоинспекции Федосеенко.

— А-а, гаи, гаи, моя звезда! — весело ответил Юрий Александрович. Садись, есть дело.

Работников Госавтоинспекции в Зорянском горотделе внутренних дел с некоторых пор встречали этой переделанной строкой из старинного русского романса после одного концерта, данного в День советской милиции. По приглашению начальства приехали артисты из областной филармонии. И надо же было случиться, что певец картавил, а вернее, почти не выговаривал букву «р» и работал, видимо, под Вертинского. Когда он спел первый куплет, послышался смешок. Сидевший в первом ряду майор Никулин обернулся в зал и суровым взглядом прошелся по всем сидящим. А когда исполнитель романсов снова затянул «Гаи, гаи, моя звезда», удержаться от смеха уже никто не мог. Певцу хлопали больше всех выступающих. Он выходил на аплодисменты несколько раз, улыбаясь и не понимая, чем, собственно, развеселил аудиторию.

С тех пор и осталось.

— По делу, свет-батюшка Юрий Александрович, — сказал Федосеенко, усаживаясь. — Придется тебе просить начальство взять меня по совместительству в вашу команду. Читал я сегодня лекцию на второй автобазе в порядке профилактики… — Он замолчал, доставая пачку сигарет и не спеша закуривая.

Коршунов терпеливо ждал. Он знал: дальше пойдет серьезное. Ради того, чтобы переброситься несколькими шутками, инспектор не приехал бы.

— Ты же занимался делом Зубцова? Ну, который в «Жигулях» своих насмерть?..

— И сейчас занимаюсь, — кивнул Юрий Александрович.

— После моего выступления вопросы задавали. О разном. Уже потом, когда все разошлись, подошел ко мне один шофер… По-моему, тебе надо с ним встретиться.

— Фамилия? — спросил Коршунов, щелчком выдвигая стержень шариковой авторучки.

— Зеньковецкий…

…Он оказался высоким, белобрысым, с длинными прямыми волосами и светлыми ресницами.

Зеньковецкий только что вернулся из рейса. Юрий Александрович попросил у заведующего базой поговорить с шофером в его кабинете: больше подходящего помещения тут не было.

— Двадцать третьего нюня ночью, — рассказывал Зеньковецкий, возвращался я из Житного. Около двух часов ночи…

— В два ночи? — переспросил Коршунов. — Что так поздно?

— Правая передняя полуось полетела, — ответил Зеньковецкий. Провозился я с ней, окаянной. Хорошо, ребята в Житном свои в доску, помогли… Ночевать не остался, жену не предупредил…

— Не доверяет? — улыбнулся инспектор.

— Потом иди доказывай, что не верблюд, — засмеялся шофер.

Юрий Александрович любил разговоры в таком духе. Человек непринужденно расскажет о себе больше, чем в сухой протокольной беседе. А знать, кто перед тобой, — очень важно. Его привычки, состояние.

И если Зеньковецкий называл время, верить его показаниям можно было вполне: опаздывал к жене, тут уж невольно будешь поглядывать на часы…

— Подъезжаю я, значит, к железнодорожному переезду у Желудева. Шлагбаум. Черт, думаю, мало я проторчал в Житном. Закрывают переезд, бывает, минут за двадцать. Там в будочке такая толстуха. Кричу ей: пропусти, мол, успею… Куда там, бесполезно…

— Инструкция у них. Строго, — машинально произнес Юрий Александрович, сделав отметку в памяти: узнать, какой поезд около двух следует возле Желудева. Это даст точное время событий…

— Железная дорога, — согласно кивнул шофер и продолжил: — Я приемник слушаю. «Маяк». Для строителей БАМа концерт… Вдруг вижу, с противоположной стороны «Жигуленок» подъехал. Приглядываюсь зубцовский…

— Что, приметный? — закинул удочку Коршунов.

— Еще бы, белый верх, голубой низ. Причуда у Зубцова была. Да и номер знаю: 48–48, легко запоминается.

— А вообще давно с Зубцовым знакомы?

— Да порядком.

— Близко?

— Вот это не скажу. Чинил он мне телевизор, магнитофон. Ну а если у него с машиной что — он ко мне. Правда, в основном профилактика или что подрегулировать. «Жигули» — машина! Это «Москвич» — как баба, не знаешь, когда что выкинет…

— Это точно, — подтвердил Коршунов, зная, как хотел перейти на «Жигули» Федосеенко. У него был служебный «Москвич».

— Смотрю я, значит, и глазам своим не верю: за рулем не Зубцов. Другой кто-то за рулем. А сам Зубцов рядом.

— И что в этом особенного?

— Выпивши?.. Зубцов?

— Так уж и видно в темноте! Может, спал…

— Я тоже сначала подумал. А когда через день услышал, что он разбился под этим делом… — шофер щелкнул себе по воротнику.

— Ну, выпил, с кем не бывает?

— Это Зубцов-то? — протянул Зеньковецкий. — Честное слово, я так и не поверил. Поэтому сегодня и спрашивал специально Федосеенко… Я-то знаю. Не скажу, что сам святой, все мы человеки, — улыбнулся шофер. — Как-то Зубцов мне телик здорово поправил. У меня на дому. Жена, естественно, закусон спроворила. Как у людей водится. А как же иначе? Я по этому случаю коньяк открыл. А Зубцов — ни-ни! То есть категорически ни грамма… И еще заметьте, товарищ старший лейтенант, никогда и никому он не доверял руль своего «Жигуленка».

— Это почему же?

— Не знаю. Как-то сказал мне, что есть такое правило: нельзя доверять даже самому близкому другу машину, деньги и жену…

— Значит, все-таки сидел пьяный, — вернулся к главному Юрий Александрович.

— Да, вот так голову свесил, — показал Зеньковецкий, опустив голову на грудь.

— А кто за рулем?

— Этого не разглядел, — ответил шофер.

— Ну хоть что-нибудь? Какую-нибудь деталь?

— В шляпе, — дотронулся до своей макушки шофер. — С короткими полями. Очки. Кажется, темные…

— Точно темные?

— А может, обычные. Наверняка сказать не могу.

— Что же так, — покачал головой Коршунов.

— Ей-богу, — начал было оправдываться водитель, но Юрий Александрович продолжал укоризненно:

— Больше трех недель прошло…

— Верно.

— А вы такое скрывали.

Зеньковецкий растерялся, похлопал своими светлыми ресницами и, вздохнув, сказал:

— У меня у самого хватало неприятностей. Затаскали…

О неприятностях Зеньковецкого Коршунову уже рассказал Федосеенко. Не то его КрАЗ задел трактор, не то трактор зацепил машину Зеньковецкого. Авария была не ахти какая, однако пока все выяснилось, оба водителя переволновались…

В тот же день Коршунов связался с железнодорожниками. В 2 часа 18 минут ночи мимо Желудева обычно следовал скорый поезд. Именно в это время Зеньковецкий мог видеть зубцовский «Жигуленок» возле переезда. А минут через пятнадцать — двадцать машина слетела в обрыв.

В акте судебно-медицинской экспертизы было указано, что Зубцов скончался приблизительно между двумя и тремя часами ночи…

* * *

Поразмыслив, где мог напиться в ту роковую ночь Зубцов, Коршунов пришел к выводу, что, скорее всего, — в ресторане «Привал» — от железнодорожного переезда у Желудева до кемпинга на машине рукой подать. Ресторан стоял на оживленной магистрали союзного значения, работал до середины ночи, и туда частенько ездили кутнуть зорянские гуляки.

Старший лейтенант поговорил с официантами, работавшими вечером двадцать третьего июня, предъявил им фотографию радиомастера. Но все они в один голос заявили, что Зубцов в тот вечер в их ресторане не был, хотя раньше и заезжал иногда. Как правило, с какой-нибудь девушкой. Характерно, что никогда спиртного для себя не заказывал.

Оставалось еще одно предположение: Зубцов мог выпить с кем-нибудь из тех, кто остановился в кемпинге.

К услугам автотуристов было около ста крохотных домиков со стоянкой для машины. Тут же находился магазин. В продовольственном отделе было и спиртное.

Расспросы сотрудников кемпинга ничего не дали. «Жигуленка» с двухцветной раскраской, как у Зубцова, они в тот вечер не видели. На всякий случай Коршунов ознакомился со списком автотуристов, заночевавших в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июня. Но это тоже не дало никаких результатов.

— Ладно, это не страшно, — сказала Гранская, когда они собрались в ее кабинете, чтобы наметить дальнейшие мероприятия. — Главное, мы знаем теперь, что Зубцов находился в машине не один…

— И за рулем сидел другой человек, — уточнил Юрий Александрович.

После того, как они получили показания Зеньковецкого, у Инги Казимировны поднялось настроение: дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки.

— Понимаете, Юрий Александрович, меня настораживает одно обстоятельство, — сказала Гранская. — Посмотрите, все люди, ну, все до единого, которые знали Зубцова, твердят, что он не пил. Прямо-таки не выносил спиртное. И вдруг напился…

— Мы уже с вами об этом говорили. Да и Глаголева это тоже удивляло. Может, его специально напоили?

— Как это можно? Вспомните, он даже в ресторане воздерживался.

— Точно, — подтвердил Коршунов. — Девушкам заказывал шампанское, а себе — ни-ни.

Гранская перелистала «дело», нашла заключение судебно-медицинской экспертизы.

— Еще одна деталь, — сказала она. — Не так уж много он и выпил. Содержание алкоголя в крови совсем маленькое, чтобы мертвецки спать, как утверждает Зеньковецкий. — Следователь покачала головой.

— А это уж штука индивидуальная. Есть мужики — литр нипочем. А другой со ста грамм гуляет. Особенно тот, кто непривычный. А Зубцов именно такой.

— Скажу честно, меня такое объяснение не удовлетворяет, — призналась Инга Казимировна. — Хорошо, придется, видимо, назначить повторную судмедэкспертизу.

— Конечно, это будет вернее, — согласился Коршунов. — Потому что есть одна штука, которая не дает мне покоя. И вам, уверен, тоже. Смотрите, Зеньковецкий утверждает: в машине было двое — Зубцов и неизвестный человек, сидящий за рулем. Однако утром, когда обнаружили разбитый «Жигуленок», в нем находился только Зубцов.

— Да, я тоже все время об этом думаю. Если это несчастный случай, то должны были погибнуть оба.

— Вот именно! — подхватил Юрий Александрович. — Но не исключено и другое. Тот самый неизвестный, что вел машину, вышел до злополучного поворота над обрывом. А за руль сел сам Зубцов.

— Вот вам еще одна версия, — сказала Инга Казимировна. — Неизвестный доезжает до поворота, останавливается, отпустив тормоза, выходит из машины, захлопывает дверцу, и «Жугуленок» катится вниз, помните, там приличный уклон. И сваливается в обрыв…

— Можно выскочить из машины и тогда, когда она едет на маленькой скорости, — уточнил старший лейтенант.

— Или еще одна возможность: когда машина падала в обрыв, тот, кто сидел за рулем, выпал или выскочил. А к нам не пришел, потому что боится…

— Верно, но это дела не меняет. Главное, нам надо точно знать: в момент, когда машина падала в обрыв, ее вел Зубцов или она была неуправляема? Тогда прояснится, с чем мы имеем дело — с несчастным случаем или преднамеренным убийством.

Коршунов развел руками:

— А как это узнать?

Он вдруг застыл, забыв опустить руки и уставившись каким-то отрешенным взглядом в окно. По выражению Гранской, «сделал стойку».

— Осенило? — спросила она, подождав некоторое время.

— Постойте, постойте, Инга Казимировна, — улыбнулся старший лейтенант. — Помните одежду Зубцова?

— В гараже?

— Да. Сверток, который дали его матери из морга?

— Помню, конечно…

— Мы никак не можем это использовать? — взволнованно спросил инспектор ОБХСС.

Инге Казимировне передалось его возбуждение:

— Что вы имеете в виду?

— Когда какой-то предмет ударяется о другой, на поверхности этого предмета… — начал объяснять Юрий Александрович.

Но Гранская его уже отлично поняла.

— Остаются частицы, — закончила она. — А в данном случае микрочастицы… Ну что ж, Юрий Александрович, это идея. И неплохая. Кстати, я подумала, что помимо химиков и медики могут внести свой вклад…

…Через час, заехав за Хлюстовой, они были в Госавтоинспекции.

Подойдя к разбитой машине Зубцова, Инга Казимировна обратилась к судмедэксперту:

— Мария Алексеевна, вот какую задачу хочу поставить перед вами. Можете ли вы по характеру повреждений на теле человека узнать, где он находился в момент аварии — за рулем или рядом с шофером?

— Я вас поняла, — кивнула Хлюстова. — Конечно, повреждения будут разные. Если человек сидит за баранкой, обычно прежде всего страдает грудная клетка. Самая характерная травма! У пассажиров совсем другие ранения…

…Гранская вынесла постановление об эксгумации и повторном исследовании трупа.

Назначила она и химическую экспертизу. У матери погибшего была изъята одежда, в которой находился сын в момент аварии.

Химики должны были дать ответ: какие микрочастицы въелись в замшевую куртку? С баранки рулевого управления или с панели перед правым передним сиденьем?

* * *

Измайлову позвонил Авдеев. Из Рдянска.

— Хочу завтра подъехать к вам в Зорянск, — сказал он после обмена приветствиями. — Узнай, пожалуйста, может нас принять Железнов?

Егор Исаевич Железнов был первым секретарем горкома партии.

— Хорошо, Владимир Харитонович. А по какому вопросу?

— Ермакова Геннадия Сергеевича знаете? Из Лосиноглебска?

— А как же! Соседи…

— Намечаем его к вам заместителем. Надеюсь, ты не против?

Ермаков работал помощником прокурора Лосиноглебского района. Ему было лет тридцать с небольшим. С виду — энергичный. Вот и все, что Захар Петрович знал о нем.

Измайлов позвонил Железнову. Тот согласился с ними встретиться в любое время. Что Захар Петрович и сообщил по телефону старшему помощнику облпрокурора.

Авдеев приехал на следующий день утренним поездом. И они сразу отправились к Железнову — первому секретарю горкома партии.

Выслушав соображения руководства областной прокуратуры по поводу кандидатуры Ермакова, первый секретарь спросил Владимира Харитоновича:

— А что, из наших некого выдвинуть?

— Захар Петрович не вырастил, — полушутливо ответил Авдеев.

Возражений со стороны Железнова не последовало.

В прокуратуру Измайлов и Авдеев пошли пешком — десять минут ходу. Захар Петрович все ждал, что Владимир Харитонович заговорит о его, измайловском, деле, но помпрокурора области этот вопрос почему-то обходил.

— Ну что там с Белоусами? — не выдержал Измайлов.

— Неважно, — сказал Авдеев.

И рассказал, что супруг Марины подал на развод.

— Когда суд? — спросил Захар Петрович.

Вместо ответа кадровик развел руками. Уже подходя к зданию прокуратуры, Авдеев поинтересовался:

— Кстати, ты не встречался с Мариной Антоновной после скандала?

— Зачем? — удивился Захар Петрович.

Видя, что Измайлов его не понял, Владимир Харитонович сказал:

— Понимаешь, никак не могу с ней поговорить. Уехала к дочери и до сих пор не вернулась…

Авдеев хотел разъяснить что-то, но, видимо, передумал. Больше об этом не было сказано ни слова.

Вопреки обычаю Владимир Харитонович уехал в тот же день. Когда Измайлов пришел домой с работы, жена встретила его вопросом: где Авдеев? Зная, что в командировке в Зорянске тот непременно вечером обедает у них, она сбегала на рынок, купила кролика, до которого Владимир Харитонович был большой охотник.

Захар Петрович стал уверять, что Авдеев хотел бы уехать завтра, но не мог — срочные дела в Рдянске. Передавал Галине привет.

Все это Измайлов, естественно, выдумал. И от этой, пусть маленькой, но лжи, ему весь вечер было не по себе. И вообще приезд помощника облпрокурора, а главное, известие о том, какой шаг предпринял Белоус, всколыхнули гнетущую волну в его душе. Захар Петрович еле дождался, когда домашние лягут спать, и засел на кухне над своими скульптурами — это занятие обычно снимало нервное напряжение, заставляло забыть о всех треволнениях.

Но на этот раз успокоение не наступало. Из головы не шли тревожные мысли. Что означало назначение Ермакова? Какие неприятности сулит предстоящий бракоразводный процесс Белоусов? Как расценить сегодняшнее поведение Авдеева?

Владимир Харитонович в разговорах касался только служебных дел и не пролил даже толику света на положение Измайлова. Это Авдеев, который был всегда с ним откровенен, даже тогда, когда правда была не очень приятной! «Неважно» — вот и все.

«Неужели так плохо? — думал Захар Петрович. — Но почему руководство областной прокуратуры медлит? По существу, все подробности и факты, касающиеся моего злополучного пребывания в доме Белоусов, наверняка известны Зарубину… Может, остановка лишь за преемником?»

Но это были лишь догадки. Возможно, начальство считало иначе. О суде думать было и вовсе муторно. Пришлют повестку. Не явиться — нельзя. К тому же это значило бы признаться в том, что испугался правды. Поехать — как вести себя ему, прокурору, в качестве свидетеля, то есть «соблазнителя»?

Короче, выходило по пословице: куда ни кинь — везде клин.

Испортив несколько заготовок, Захар Петрович собрал инструмент и лег спать. В окне занимался рассвет.

На работу он пошел совершенно разбитый. И это не осталось незамеченным. Зашедшая к нему Гранская не удержалась и сказала, что у него нездоровый вид.

— Заботы, — буркнул Захар Петрович.

— Будьте настоящим начальником, — пошутила Инга Казимировна. Перекладывайте заботы на подчиненных.

Он не нашелся, что ответить на шутку, и сказал:

— Вижу, вы с новостями…

— По-моему, дело Зубцова приобретает совсем иной оборот, — сообщила Инга Казимировна и, спохватившись, спросила: — Не заняты?

— Давайте выкладывайте, — поспешно сказал прокурор. Пожалуй, даже слишком поспешно: не догадалась бы Гранская, как худо ему на самом деле.

— Провели две экспертизы. — Инга Казимировна открыла «дело». Судебно-медицинскую…

— Повторную? — уточнил Измайлов.

— Да. Эксгумировали труп Зубцова… Понимаете, Хлюстова в своем заключении делает категорический вывод: во время аварии Зубцов находился рядом с шофером, а не за рулем.

Гранская передала прокурору «дело». Он внимательно прочел заключение.

— Вторая экспертиза — химическая, — продолжила Гранская. Исследовали микрочастицы краски на одежде погибшего. Тоже с целью узнать, где сидел Зубцов.

— Ну и?.. — оторвался от чтения Измайлов.

— Следующий лист.

Заключение эксперта-химика не было столь категоричным, как судебно-медицинское. На одежде Зубцова обнаружили микрочастицы краски как с баранки, так и с панели перед правым сиденьем.

— Ну, это понятно, — объяснила Гранская. — Машина же его. Сколько раз Зубцов касался этого руля одеждой…

— Выходит, показания того шофера с автобазы подтвердились?

— Считаю, на сто процентов…

— И какие после всего этого выводы?

— Я почти уверена — это преднамеренное убийство.

— Все-таки «почти?» — улыбнулся Захар Петрович.

— Сами знаете, какие сюрпризы иногда может преподнести жизнь.

— Верно, — согласился Захар Петрович. И подавил вздох: он сам получил «сюрпризец». Еще неизвестно, чем все кончится в Рдянске. — Допустим, убийство. С какой целью?

— Как говорят в плохих фильмах: он слишком много знал… Я имею в виду тот злополучный чемодан.

— Вы связываете?

— А как же!

— Но это уж слишком на поверхности.

— Иной раз мудрствовать тоже вредно. Я считаю, что основной упор надо делать на эту версию.

— И все-таки не забывайте о других, — посоветовал прокурор. — Что можете сказать о предполагаемом убийце?

— Пока ничего.

— А внешние приметы?

— Откуда? Зеньковецкий, ну, шофер, который видел их у переезда, шофера не разглядел. Шляпа и темные очки — не примета.

— Это не мог быть человек, принесший чемодан в радиомастерскую?

— Тот человек — миф!

— Почему? — спросил Измайлов.

— Да вы только посмотрите, какие противоречивые показания у Зубцова. — Гранская взяла «дело», нашла протоколы допросов погибшего. Глаза то серые, то голубые, то коричневые. А цвет костюма? Сплошные противоречия.

— Да, Глаголев в свое время тоже обратил внимание на это.

— Между прочим, показания Зубцова, его поведение лишний раз доказывают, что чемодан с дефицитом оказался в мастерской не случайно…

— Думаете, радиомастер замешан в спекуляции?

— Подтверждений этому пока нет. Но и убрали его не просто так… Короче, Захар Петрович, сказать, какую он играл роль, сейчас трудно. Будем работать…

Гранская ушла. Измайлов вызвал Ракитову.

— Подготовили справку? — спросил он. — По результатам проверки завода?

— Сегодня закончу.

— Хорошо. — Измайлов посмотрел на календарь: пятница. — Можем пригласить Самсонова на понедельник?

— Лучше на вторник, — сказала Ольга Павловна.

— Договорились. Позвоните, пожалуйста, Глебу Артемьевичу. Скажите, что необходимо также присутствие председателя профкома и главного бухгалтера…

* * *

Вечером Захар Петрович со всей семьей отправился в Матрешки. Поехали рейсовым автобусом, затем шли пешком через лес. По дороге Галина все пыталась выяснить у мужа, как они распорядятся отпуском.

Обычно уезжали втроем — всем семейством. То на теплоходе по Волге, то в Карпаты, то в Прибалтику. В этом году хотели побывать на Валдае, поселиться где-нибудь на берегу Селигера, но Захар Петрович ничего определенного сказать не мог, что удивляло жену.

— Понимаешь, не на кого оставить прокуратуру, — оправдывался Измайлов.

— Ты же говоришь, Ермакова пришлют.

— Как я буду выглядеть, подумай! — упорствовал Захар Петрович. Человек еще ничего не знает, надо вводить его в курс дела… Так что скорей всего, Галя, придется тебе в этом году отдыхать с Володей без меня. Поезжайте на море.

— Не хочу. С тобой — еще куда ни шло…

— А к твоим? Ведь пишут, зовут.

Галина задумалась.

— Надо спросить Володю. Я, честно говоря, с удовольствием. Соскучилась. Но хотелось бы, чтобы ты тоже с нами…

— Вот и отлично, а смогу вырваться — приеду к вам, — обрадовался Захар Петрович и окликнул идущего впереди с рюкзаком сына.

Тот остановился, поджидая родителей.

— В Хановей хочешь? — спросила мать.

— Когда?

— В конце июля — начале августа. Там в это время хорошо…

— Градусов пять тепла будет? — пошутил Володя.

— Гарантирую десять, — засмеялась мать. — А рыбалка знаешь какая!

— Сходишь с дедом на охоту, — уговаривал отец. — Надо же тебе, в конце концов, побывать на родине матери…

— Узреть истоки, приобщиться… — продолжал балагурить сын.

— Хоть увидишь, что такое полярный день, — сказала Галина. — Солнце не заходит круглые сутки…

— Уговорили, — кивнул Володя и снова зашагал по лесной тропинке.

— Я бы тоже с удовольствием, — искренне признался Захар Петрович, а сам подумал: «Хоть на край света, лишь бы подальше от всех неприятностей».

— Ну и выкроил бы дней десять.

— Не могу, — вздохнул Захар Петрович.

Сказать правду жене он не мог: никто на самом деле не пустит его в отпуск, пока не разрешится эта история с Белоусами. А после проверки, может, отпустят навсегда.

Они вышли из леса. На большой площади раскинулись участки садового товарищества. Слышался перестук молотков, повизгивали пилы — строились.

— Привет коллегам-мичуринцам! — радостно встретил их Межерицкий. Он был в своем необъятном комбинезоне.

Из-за времянки вышла Лиля, жена Бориса Матвеевича, а затем выскочили и сыновья — долговязый близорукий Мишка и Матвейка, мальчик лет десяти, светловолосый, как отец, полный и розовый: загар к нему не приставал.

В их сопровождении Измайловы пошли к своей палатке, где и оставили поклажу. Галина начала готовить ужин, болтая с Лилей. Дети тут же исчезли, у них были свои дела. А Захар Петрович с Борисом Матвеевичем принялись осматривать участок.

— Что делать с тлей? — сокрушался Измайлов, обнаруживая вредителей почти на каждом деревце.

— Это у всех, не волнуйся. Во вторник приедут опылять. Сразу все участки обработают, — успокоил Межерицкий.

— Слава богу!

— Конечно. Мы подумали, что каждому в отдельности с этой заразой не справиться. Ну, потравлю я их, а они к тебе переползут… Вот и договорились с колхозом…

— Скинулись? — улыбнулся Захар Петрович.

— По полтора целковых. Это по-божески, правда?

— О чем речь! Один распылитель, если приобретать, и то…

— В этом и сила коллектива! — засмеялся Межерицкий.

— А насчет дороги? — поинтересовался Захар Петрович.

— Порядок. Через неделю начнут.

— Вот видишь, обошлись и без меня.

— Вроде бы обошлись, а вроде бы и…

Захар Петрович подозрительно посмотрел на приятеля.

— Что значит «вроде»?

— Главный козырь у нас — что и ты тут садовничаешь. А так бы хрена лысого уговорили Кулагина.

— Фантазируешь? — усмехнулся Измайлов.

Межерицкий ничего не ответил и поманил за собой Захара Петровича. Они перешагнули кустики крыжовника — границу участков.

— Помоги мне.

И Борис Матвеевич взялся за очищенный от веток ствол ели, предназначенный на балку, с комля, Захар Петрович — за вершину. Надо было водрузить его на козлы.

— Раз-два — взяли! — скомандовал Межерицкий.

Измайлов хотел резко выпрямиться и… Шершавое бревно выпало из рук. Резкая боль опоясала спину, схватила, словно в тиски.

— Что с тобой, старик? — бросился к нему Борис Матвеевич.

Захар Петрович так и остался стоять согнувшись — разогнуться он не мог.

Подбежали Галина и Лиля.

— Не могу, — прохрипел Захар Петрович. — Вступило что-то.

Его отволокли в палатку, уложили на раскладушку. При каждом движении он стискивал зубы — такой резкой была боль.

Межерицкий, расспросив Измайлова, какого характера боль, и прощупав его поясничную область, резюмировал:

— Обычный радикулит.

— Никогда не жаловался, — сказала изрядно перепуганная Галина.

— Поживешь — до всего доживешь, — усмехнулся Межерицкий. — Рождаемся мы в основном здоровенькими.

— Я знаю, что ты сидел в автобусе у открытого окна. Говорила же, пересядь…

— Ерунда, — морщась от боли, отмахнулся Захар Петрович. — Век не боялся сквозняков…

— Тогда отчего же? — спросила жена.

— В половине случаев — после тяжелых психических травм, — сказал Борис Матвеевич.

— Стрессы, товарищи, стрессы, — покачала головой Лиля врач-отоларинголог. — На работе психуем, дома тоже. А все потому, что жизнь такая — все бегом, бегом, начальство грубит нам, мы — подчиненным, злость срываем на детях…

— Стресс стрессу рознь, — заметил Борис Матвеевич. — Тепличные условия тоже вредны. Человеку борьба необходима, без нее он, как улитка, выковырни из раковины и бери голыми руками… Довоспитаешься ты, неожиданно напустился он на свою жену. — Вырастут наши оболтусы улитками…

— Нашел время! — сердито откликнулась Лиля. — Лучше подумай, как помочь Захару.

— Послушай, старик, потерпеть можешь? — обратился Межерицкий к Измайлову.

— Смогу.

— Надо, брат-мичуринец… Галина, помоги ему надеть рубашку. Отвезем твоего благоверного домой…

Межерицкий вышел.

— За каким чертом он заставил тебя возиться с этими проклятыми бревнами! — сокрушалась Лиля.

— Только при нем не ляпни это, — попросил Захар Петрович. — Не видишь, он и так переживает…

Межерицкий подогнал свой «Запорожец» к палатке. Галина села на заднее сиденье. Долго пристраивала Захара Петровича, чтобы поменьше чувствовалась тряска.

Борис Матвеевич вел машину с предельной осторожностью. Но все равно каждый ухаб, каждая выбоина отдавались резкой болью.

— Значит, ты считаешь, это у него от нервов? — допытывалась Галина у Межерицкого.

Тот посмотрел через плечо на Измайлова:

— Скажи, у тебя нет никаких неприятностей?

Захар Петрович процедил сквозь зубы:

— Вроде нет…

А сам подумал: «Знал бы Борис, в каком нервном напряжении живу я последние недели. И еще этот приезд Авдеева…»

— Может, в горкоме намылили голову? — продолжал расспрашивать Межерицкий.

Измайлов отрицательно покачал головой.

— Брось, Захар, — в сердцах сказала Галина. — Это, конечно, твоя работа. Думаешь, я не вижу? Ты совершенно измотан. Просто не хочется иной раз спрашивать тебя, растравлять… Тут не то что радикулит… — Она не договорила и тяжело вздохнула. — Скажи хоть ты ему, Боря, поберечься надо.

— Видишь ли, Галя, у меня есть своя точка зрения. Прости, пожалуйста, но я ведь врач. И как раз по этим самым нервам… Все вокруг твердят: жизнь пошла такая — просто с ума можно сойти. Скорости, нагрузки, стрессы… Мне так и хочется спросить: а будет ли другая? — Он помолчал и сам ответил: — Нет, не будет. Суматошнее, быстрее, сложнее — да. О спокойствии забудьте, товарищи…

— Так что же делать? — спросила Галина.

— Закалять свою нервную систему. Как закаляют организм от простуды. Для этого надо не уходить от жизненных трудностей, а идти им навстречу, преодолевать их… Так я говорю, Захар?

— Наверное, — откликнулся Измайлов.

— Ученые считают, — увлекшись, продолжал Межерицкий, — есть четыре типа нервных нагрузок. Первая — тренирует, закаляет. Вторая тоже полезна, но при условии, что кончается разрядкой. Третья уже вредна. Четвертая и вовсе приводит к болезни, к неврозам…

— А как отличать эти самые третью и четвертую степени? — спросила Галина. — Что это такое?

— Понимаешь, нервная нагрузка, это по существу сложная ситуация, конфликт, из которого мы должны найти выход. И если мы активно, я подчеркиваю, активно, ищем выход, это полезно для организма. А вот когда выхода вообще нет и мы лишь пассивно ждем, чем все кончится, — дело дрянь. Считай, это и есть третья и четвертая степени. Тогда наши мысли, наши эмоции нас съедают, разрушают нервную систему, физическое здоровье… Отсюда и инфаркты.

Видя, что на Измайловых его объяснение произвело не то действие, которое он ожидал (и Галина, и Захар Петрович приуныли, впрочем, каждый сообразно своим мыслям), Межерицкий сказал как можно бодрее:

— Вывод: тебя загнали в угол, а ты иди напролом. Пусть синяки, пусть ссадины! Пробьешься, тогда тебя уже ничем не возьмешь. Даже динамитом…

«А если ты не знаешь, с чем и как бороться?» — хотел спросить Измайлов. Он постоянно думал о своем дамокловом мече — этой истории с Мариной и ее мужем. И вынужден был признать: пока ему оставалось лишь сидеть сложа руки и пассивно ждать…

Приехали домой, Межерицкий сделал Захару Петровичу новокаиновую блокаду, затем заставил полежать в теплой ванне и расслабиться. Потом натирание едкой пахучей мазью и постель с грелкой на пояснице.

— Как ты считаешь, надолго я? — спросил Захар Петрович, когда Межерицкий, дав последние наставления, собрался возвращаться в Матрешки.

— Сказал слепой: побачим, — неопределенно ответил тот.

* * *

Вопреки опасениям жены на следующий день Захар Петрович уже мог самостоятельно передвигаться по комнате. Благодаря приступу радикулита он сделал любопытное открытие для себя: почти все их знакомые в том или ином возрасте имели «удовольствие» испытать то, что испытывал теперь Измайлов. И у каждого было свое «волшебное» средство начисто и быстро избавиться от этой болезни. Чего только не предлагали: подвязывать к пояснице рубленую собачью шерсть, мазать больную область медом с горчицей, прикладывать кусок эбонита и просто висеть на руках, чтобы растянуть позвонки, зажавшие нерв…

В воскресенье вечером Межерицкий привез из Матрешек свое семейство и Володю.

— Ты молодец, — сказал он Захару Петровичу после осмотра. — Я уже собирался забрать тебя в больницу.

Измайлов воспрял духом. Но Борис Матвеевич охладил его пыл:

— Полежи дома. Хотя бы с недельку.

Захар Петрович выдержал только до вторника. Резкой боли не было, но делать все приходилось осторожно. Ехать на работу на машине он не рискнул — растрясет — и отправился пешком. Как пообещал Галине, всего на два-три часа.

Дело в том, что к десяти утра Ракитова пригласила в прокуратуру руководство машиностроительного завода. Нарушения, вскрытые в ходе проверки, были достаточно серьезными. Говорить с Самсоновым Измайлов предпочел лично сам.

К назначенному времени пришли главный инженер завода Гальперин, председатель заводского профсоюзного комитета Пушкарев и главный бухгалтер Фатхулина.

Предупреждая вопрос прокурора, Гальперин сказал, что Самсонов срочно выехал в область утрясать со строительными организациями вопрос о спортивном комплексе.

Никто из пришедших не отрицал, что на заводе есть отдельные недочеты. Их обещали исправить в кратчайший срок. Это была явная отговорка. Главный бухгалтер, правда, призналась, что по вопросам оплаты сверхурочных у нее часто возникают споры с директором. Но директор всегда настаивал на своем.

Измайлов понял, что без Глеба Артемьевича настоящего разговора не получится, о чем и высказался прямо. На этом беседа была закончена.

Захар Петрович был раздосадован — «героизм» проявил впустую. Но если уж он добрался до службы, то решил разделаться с неотложными делами. А когда собрался уходить, к нему вошла Гранская.

— Захар Петрович, разрешите взять машину?

— Пожалуйста. А что случилось?

Измайлов видел, что Инга Казимировна спешила.

— Не знаю, может, и ничего. Но надо проверить одного человека.

— Если будет что интересное, позвоните, пожалуйста, мне домой, попросил прокурор.

— Непременно…

А произошло вот что. Гранской позвонил Коршунов.

— Инга Казимировна, у Зубцовой был гость. По всей видимости, что-то взял у нее.

— Почему «по видимости»? — спросила Гранская.

— Зашел с чемоданчиком. Знаете, плоский такой?

— «Дипломат»…

— Вот-вот. А когда вышел, ребята поняли: в чемоданчике явно что-то есть.

— Интуиция? — усмехнулась Гранская.

— Наблюдательность.

— Кто этот гость, установили?

— Да. Некто Марчук. Приезжий. Останавливается всегда у родственников. Между прочим, эти родственники — соседи шофера Измайлова.

— Мая Соколова? — уточнила Гранская.

— Да. Соколов должен хорошо его знать… Так вот, этот Марчук от Зубцовой направился к родственникам, где у него стоит своя машина. «Жигули».

Голос у инспектора звучал спокойно, «протокольно», как назвала про себя Инга Казимировна, но за этой сухостью явно угадывалась напряженность.

— Дальше, — сказала следователь.

— Марчук сел в машину. Потом почему-то вышел и на автобусе поехал на вокзал. Купил билет до Южноморска с пересадкой в Рдянске. Его поезд уходит через час.

Гранская на минуту задумалась. Конечно, визит Марчука мог ничего и не значить. За время наблюдения за домом Зубцовой к ней никто не приходил, разве что пару раз разговаривала со старухой соседка, но даже во двор не зашла.

— Где сейчас Марчук? — спросила следователь.

— На вокзале.

— С чемоданчиком?

— Из рук его не выпускает.

И Гранская решилась.

— Сделаем так, Юрий Александрович. Вы подскочите к старухе, разузнайте, с какой целью посетил ее Марчух и откуда они знакомы. А я поеду на вокзал. С Соколовым. На месте, думаю, и выяснится, как подступиться к Марчуку.

— Хорошо, Инга Казимировна. А потом?

— Увидимся прямо на вокзале… Точнее, у дежурного…

— Кого встречаем? — поинтересовался Май у Гранской, когда узнал, что ехать надо на вокзал.

— Встречаемся. С твоим знакомым…

Шофер недоверчиво посмотрел на Ингу Казимировну: шутит или серьезно?

— Марчука давно знаешь? — спросила Гранская. — Ну, родственника ваших соседей?

— Гришуху, что ли? — удивился Соколов. — Порядком…

— Кем он работает?

— Точно не знаю. Говорит, на южноморской сувенирной фабрике.

«Южноморская сувенирная фабрика», — повторила про себя Гранская. Где-то с этим названием она недавно встречалась. А вот в связи с чем, припомнить не могла.

— Он часто наезжает сюда?

— Последнее время часто, — ответил Май и добавил: — По работе…

— Ну и как он? Какой человек?

Соколов ответил не сразу:

— Как вам сказать… Деловой. Вот помог достать противотуманные фары…

«Да, таких „деловых“ теперь много развелось», — подумала следователь, но вслух ничего не сказала.

— Послушай, Май, он никогда не упоминал, что знаком с Зубцовым?

— Это который разбился? Радиомастер?

— Да.

— Вроде нет. — Шофер задумался. — Правда, раза два я видел «Жигуленок» Гришки… — Он поправился: — «Жигуленок» Марчука возле рынка стоял. Там, где Зубцов…

Гранская насторожилась.

— Марчук перстень не носит? — спросила она, вспомнив последний допрос Зубцова, который провел Евгений Родионович Глаголев. Радиомастер утверждал, что неизвестный, оставивший чемодан, носил перстень.

— Не видел я у него никакого перстня. — Он подумал и повторил: — Нет, нету. Только обручалка…

Они въехали на привокзальную площадь.

— Куда? — спросил Май.

— Можно на стоянку.

Шофер поставил машину. Выключил мотор.

— У меня к тебе просьба, Май. — Инга Казимировна улыбнулась: Считай, оперативное задание.

Соколов серьезно кивнул.

— Подойти к Марчуку. Ну, как будто вы случайно встретились. Поинтересуйся невзначай, куда он едет. Почему не на своей машине… Непринужденно, понимаешь?

— Как не понять…

— И постарайся проследить за его реакцией. Я буду недалеко. Потом подойди к комнате дежурного по вокзалу…

…Май отыскал Марчука на перроне. Тот пил воду у киоска с газированной водой. Пил медленно, изредка отставляя стакан. Он был в вельветовом костюме, в маленькой белой кепке с коротким козырьком. Импортный чемоданчик-«дипломат» в его руке сверкал никелем.

Гранская видела, как Соколов небрежно подошел к Марчуку. Они поздоровались. Май тоже взял газированной воды.

«Для начала неплохо, — мысленно похвалила следователь шофера. Разговор будет естественней».

Через десять минут они встретились у комнаты дежурного по вокзалу.

— Говорит, получил телеграмму от жены и срочно едет домой в Южноморск.

— А что случилось?

— Теща помирает.

— А почему поездом?

— Машина испортилась. Так и сказал: завести не мог. А копаться некогда…

— Не удивился, что ты подошел?

— Не до этого… Хотя и теща, а все же…

Инга Казимировна мучительно соображала, под каким бы предлогом заманить Марчука в комнату милиции. Не так просто подойти к человеку, который пока ни в чем не обвиняется, и потребовать документы, проверить его чемодан. Если он честный, значит, обидеть.

Гранская посмотрела на часы. До отхода поезда оставалось сорок минут. Вот-вот объявят посадку. Тогда придется «выковыривать» Марчука из вагона, а это намного сложнее.

У нее появилась идея.

— Зайдем, — сказала она Соколову, берясь за ручку двери комнаты дежурного по вокзалу. Хорошо, у того не было посетителей.

Предъявив служебное удостоверение, Инга Казимировна попросила разрешения воспользоваться телефоном.

— По какому точно адресу жил здесь Марчук? — спросила она у Мая. Ну, адрес твоих соседей…

— Лермонтова, четыре.

Гранская позвонила в отделение связи, назвала себя. Выяснилось, что никакой телеграммы на имя Марчука не поступало.

— Ну вот, — сказала Гранская Соколову, когда они вышли, — ложь первая. Посмотрим, что последует дальше.

Чтобы проверить Марчука (а у следователя теперь было на это моральное право), она решила прибегнуть к помощи работников железнодорожной милиции.

Маленький домик отделения милиции стоял в самом конце перрона. Буквально в трех шагах пролегали пути. Когда они подошли туда, дежурный, пожилой лейтенант, запирал дверь. Он узнал Гранскую. А вот она не могла вспомнить его фамилию.

— Нужна ваша помощь, товарищ лейтенант, — сказала она.

— Срочно?

— Очень.

Было видно, лейтенант куда-то спешил. Но тут же отпер дверь и впустил пришедших в помещение.

— Выручайте, — сказала следователь. — Мне необходимо побеседовать с одним гражданином. Мы подозреваем его. Пожалуйста, придумайте что-нибудь.

Дежурный задумчиво хмыкнул в прокуренные усы.

— Если надо, выручим, — кивнул он.

Инга Казимировна вышла с лейтенантом на перрон. Марчук прогуливался по платформе, изредка поглядывая на большие электрические часы. Он заметно выделялся среди пассажиров.

— Значит, тот, в белой кепочке? — переспросил лейтенант.

— Да, — подтвердила Гранская. — С бакенбардами. Жду вас здесь, в дежурке.

Лейтенант солидно направился к Марчуку, а следователь опять зашла в домик.

Минут через пять появились лейтенант и задержанный. Последний кипел от негодования.

— У меня поезд! Через двадцать минут!

— Не через двадцать, а через полчаса, — спокойно поправил его дежурный. — Так что вы, товарищ, не волнуйтесь.

Марчук, увидев сидящего в углу комнаты Мая Соколова, обрадовался.

— Можете вот у него спросить… Сосед моих родственников. Знает меня, подтвердит, что я действительно Марчук Григорий Пантелеевич.

— А кто говорит, что мы в этом сомневаемся? — невозмутимо сказал лейтенант. — Но в паспорте у вас неполадочка, так?

— Нормальный паспорт. Советский! И все записи есть. Прописка есть? Есть! Регистрация брака, — перечислял Марчук, поглядывая на Гранскую.

Ее присутствие несколько охлаждало его пыл. Наверное, действовал властный взгляд и форма следователя.

— Вот как раз прописка-то у вас, гражданин, того, смазана, — произнес многозначительно и с сожалением дежурный, раскрывая отобранный у Марчука паспорт. — Поди разберись, где вы постоянно живете…

— Господи, да здесь черным по белому написано, — ткнул в документ пальцем Марчук. — Южноморск, Цветочная, одиннадцать, квартира двадцать три…

— Ну, квартира еще разборчиво, а номер дома не то одиннадцать, не то семнадцать. — Лейтенант покачал головой. — А ведь самый главный документ, удостоверяющий личность. Тут все должно быть ясно и четко. Или вы считаете наоборот?

Марчук хотел было что-то возразить, но Гранская опередила его вопросом:

— Куда едете?

— Домой, в Южноморск. Поймите, у меня несчастье. Жена срочно вызвала телеграммой. Мать ее при смерти! — взволнованно сказал Марчук.

— И телеграмма при вас? — спокойно, как бы невзначай спросила следователь.

— А как же! — откликнулся Марчук.

Он стал лихорадочно рыться по всем карманам, однако при этом не выпускал чемоданчик, перекладывая его из руки в руку.

«Неужели найдет?» — мелькнуло у Инги Казимировны.

— Черт, куда же она делась? — растерянно пробормотал Марчук.

— В портфельчике посмотрите, — подсказал дежурный.

— Да-да, наверное…

Марчук положил «дипломат» на стол, ручкой к себе, покрутил что-то, щелкнул замком.

«Цифровой…» — отметила Гранская.

Но то, что она краем глаза увидела в чемоданчике, заставило ее насторожиться. В памяти что-то шевельнулось.

Цветастая тряпица, перетянутая капроновым шнурком… Где-то она это уже видела. И совсем недавно. А может, показалось?..

— Нету. — Марчук задумался. — Ну да! — сказал он обрадованно. Оставил у родственников! — И вдруг, как будто испугавшись своей радости, грустно заметил: — У которых я останавливался. Даже помню: так и осталась лежать на буфете. — Он оглядел присутствующих: — Да разве это имеет значение…

— Конечно, не имеет, — поспешно успокоила его следователь, соображая, как бы получше рассмотреть сверток в чемоданчике. — Знаете что, Григорий Пантелеевич, пока товарищ лейтенант прояснит недоразумение с вашим паспортом, посидим-ка в другой комнате.

Доверительный тон Гранской и слово «недоразумение», видимо, убедили Марчука в том, что скоро все выяснится и его отпустят.

Они прошли в небольшую комнатку за дежуркой. Здесь были стол и два стула. Через закрытое окно почти не доносился станционный шум.

— Присаживайтесь, — сказала Инга Казимировна, располагаясь сама за столом. — И что же с вашей тещей?

— Сердце, — вздохнул Марчук. — Вот все ругаются на своих тещ. А я доволен. Даже счастлив. Не представляю, если с ней что-нибудь случится… — Он снова судорожно вздохнул и скорбно обхватил лоб рукой.

Следователь посмотрела на часы. Марчук, подумав, наверное, что она заботится о нем, спросил:

— Уехать успею?

— Торопитесь? — вопросом на вопрос ответила Гранская, думая о том, почему не появляется Коршунов. А ведь ему уже пора быть на вокзале. Но каким же образом дальше задерживать Марчука?

До отхода поезда оставалось пятнадцать минут. По радио уже объявили посадку. У Гранской в запасе имелось максимум десять минут. А потом? Извиниться, отпустить?

«Что он мог делать в доме Зубцовой?» — спрашивала себя. И вдруг Гранская будто воочию увидела перед собой большой старый чемодан, набитый книгами по медицине, который они обнаружили при обыске под кроватью в спальне Зубцовой. И на дне — эту самую цветастую тряпицу, в которую были завернуты подсвечники, стилизованные под старину.

Гранская завороженно смотрела на «дипломат» Марчука, который он держал на коленях.

— Интересный у вас замок на чемоданчике, — сказала она. — Я слышала, что за границей выпускают такие, но не видела… Электроника?

— Да уж скорее автоматика, — ответил Марчук.

— А не можете продемонстрировать?

— Пожалуйста, — охотно стал показывать и пояснять Марчук. — Набираете определенный код и…

«Дипломат» открылся.

Гранская теперь полностью удостоверилась в своей догадке: сверток был из дома Зубцовой. Еще тогда ее поразило несоответствие между старой, почти выцветшей тряпицей из маркизета, материала, о котором нынешняя молодежь и не знает, и современным капроновым шнуром…

— Подарок жене? — кивнула она на сверток.

— Теще… Только увидит ли она его? — печально сказал Марчук. — Хотел порадовать. Любит такие вещи…

— Какие, если не секрет? — спросила Гранская.

— Подсвечники…

— Покажите, а? — попросила Инга Казимировна. — Люблю старинные вещи… Хобби, можно сказать…

— Ну, старинные не старинные… — Марчук с усмешкой развернул сверток и подал следователю знакомые ей подсвечники.

— Восемнадцатый век! — «восхитилась» Гранская.

Марчук как-то несолидно хихикнул:

— Посмотрите на этикетку…

— Господи, южноморская сувенирная фабрика! Так это значит современные? — разыграла она смущение.

— Ну да!

— Что же это вы, Григорий Пантелеевич, в Тулу везете тульский самовар? — улыбнулась Инга Казимировна.

— Так уж у нас, простите, работает торговля. И Южноморск, увы, не исключение. Вот видите, свои же сувениры покупаем за тридевять земель…

— Что-то я у нас таких не встречала. А купила бы с удовольствием…

— Зашел сегодня утром в ваш универмаг — лежат свободно… В отделе сувениров, сразу направо…

— Спасибо за справку, — снова улыбнулась следователь.

Она отдала Марчуку подсвечники и поднялась:

— Надо поторопить лейтенанта…

— Уж будьте так добры, — с мольбой произнес Марчук и щелкнул пальцем по своим часам.

Инга Казимировна вышла в дежурку, плотно закрыла за собой дверь и шепнула Соколову:

— Иди туда и не спускай с него глаз. Говори о чем хочешь. Развлеки…

Май кивнул: за два года работы в прокуратуре он научился все понимать с полуслова.

Когда они остались одни, лейтенант вопросительно посмотрел на следователя.

— Где у вас тут городской? — тихо спросила Гранская, указывая на два телефона.

Дежурный молча пододвинул ей аппарат.

И пока Гранская связывалась с универмагом (следовательская тщательность), лейтенант продолжал вертеть в руках паспорт Марчука.

Гранская узнала: сегодня сувенирный отдел универмага не работал третий день ревизия.

Знакомый, всегда раздражающий нас переучет, когда стоишь в магазине перед отделом, в котором позарез нужно что-нибудь купить. Но сейчас это обстоятельство обрадовало Гранскую. Теперь она точно знала: Марчук соврал. Как и с телеграммой.

Гранская задумалась: зачем? Вернее, почему? Просто так не врут…

— Какие будут приказания? — негромко спросил дежурный.

Инга Казимировна открыла было рот, чтобы ответить, что и сама думает об этом. Но тут у самого отделения милиции раздался гудок тепловоза. Он звучал долго и пронзительно, заполнив, казалось бы, все пространство.

И вдруг…

Восстанавливая потом в памяти эти мгновения, Гранская могла лишь вспомнить отдельные моменты. Как стоп-кадры в немом фильме. Потому что от гула тепловоза она оглохла.

Лейтенант вскакивает…

Кидается к двери в комнату, где сидят Марчук и Соколов…

Она инстинктивно бросается вслед, все-таки различив какой-то неестественный шум…

Пустая комната с перевернутыми стульями, что говорит о только что произошедшем столкновении…

Разбитое окно, пол в его осколках…

Спина Мая, перепрыгивающего через пути…

Пышущее жаром и маслами тело маневрового тепловоза, заслонившее собой всю картину станции…

Стучат колеса, тянутся цистерны…

Одна, вторая, третья, четвертая…

Потом все разом смолкло. И открылись сверкающие стальными рельсами пути. На самом-дальнем медленно набирал ход товарный состав.

Гранская наконец обрела возможность воспринимать реальность. И увидела фигурку Марчука — ярко белела его кепочка. Он вскочил на один из первых вагонов товарняка. А Май все продолжал бежать за составом. Казалось, безнадежно… Но нет. Наконец он догнал и уцепился за последний вагон. Тут состав скрылся за поездами, застывшими на путях.

— Ах, подлец, ушел! — сокрушался лейтенант. — Надо же…

— И как вы услышали! — только и спросила Инга Казимировна, настолько она была потрясена случившимся.

— Сидел ближе…

— Срочно дайте знать по линии, — отдала распоряжение Инга Казимировна, приходя в себя. — И примите меры, чтобы сохранить здесь все, как есть… Понимаете, нам нужны отпечатки пальцев!

Следователь выскочила на улицу. В это время к вокзалу подруливала милицейская машина с Коршуновым.

Она подбежала к ней, рванула дверцу.

— Поехали! Скорее! — крикнула она, падая на заднее сиденье. — По Привокзальной улице…

— Что произошло? — спросил опешивший старший лейтенант.

В двух словах Инга Казимировна рассказала о случившемся.

— Далеко не уйдут, — успокоил ее Коршунов. — Товарняк.

— За Мая боюсь. Очень!

Юрий Александрович вызвал по рации горотдел милиции. Пока он диктовал приметы Марчука, Инга Казимировна все думала: где она допустила ошибку, расслабилась в разговоре с Марчуком? Ведь она была уверена — тот до конца не понимал затеянной следователем игры…

— Ну и попалась! — вырвалось у нее вслух. — Обхитрила, называется! А этот Марчук провел меня, как девчонку…

Милицейский газик, оглашая улицу сиреной, мчался вдоль железной дороги. Но она лишь угадывалась за маленькими домиками по столбам с электрическими проводами.

Их задержали минуты на две. Огромный рефрижератор при развороте застрял посреди дороги. Шофер копался в моторе. Чертыхаясь, водитель газика объехал его кюветом.

И снова они устремились вперед.

По рации уже передавали приказ всем постам милиции, ГАИ принять меры к задержанию Марчука.

— Что удалось выяснить у Зубцовой? — спросила Гранская.

— Ну, прежде все про подсвечники… — начал Коршунов.

— Знаю. Их взял Марчук, — опередила Гранская.

— Не взял, а купил. За каждый отвалил сто рублей.

— Да ну? — удивилась следователь. — Там же цена стоит: тридцать девять рублей… И что он сказал старухе, зачем они ему?

— Плел что-то, говорит Зубцова. А деньги ей очень нужны — на похороны растратилась, поминки. Признаюсь, Инга Казимировна, говорить с ней мука… Не видела, не слышала, не знаю… И к тому же еще глухая. Потом стала плакать… Вот поэтому и задержался, — словно оправдывался инспектор.

— Эх, надо было заполучить хоть несколько купюр из тех денег, которые заплатил за подсвечники Марчук. Понимаете?

— Почему не понять, — улыбнулся Коршунов, — отпечатки пальцев… — Он достал из внутреннего кармана бумажный сверток. — Пара тех красненьких есть…

— Как? — воскликнула Инга Казимировна сердито. — Без постановления об изъятии? Ведь деньги!..

Юрий Александрович расплылся в улыбке.

— Действительно, изъятие имело место. И без постановления… Но взамен я две свои десятки подсунул. Незаметно.

— А-а, — протянула Гранская.

Они говорили, но в то же время не отрывали глаз от железной дороги.

Газик вырвался на загородное шоссе. Оно пролегало метрах в пятидесяти от путей. Их разделяли деревья, заросли кустарника, а также лоскуты крошечных огородов и картофельных делянок.

— Но одну штуку удалось узнать, — продолжал инспектор. — По-моему, ценную. Марчук был у Зубцовых не один раз. При жизни сына.

— Я так и подумала, — кивнула Гранская. — Откуда бы он знал про подсвечники?

— И странно: приходил почему-то всегда поздно вечером.

— А в тот вечер, ну, перед гибелью Зубцова?

— Этого старуха не знает…

— Поезд, поезд! — крикнул шофер.

Но Гранская и Коршунов уже сами заметили его.

Расстояние между газиком и товарняком быстро сокращалось. И вот темные коричневые вагоны без окон словно застыли на месте, а потом как бы стали откатываться назад, мелькая за низкорослыми деревцами.

Ту-тук, ту-тук, ту-ту-тук, — стучали на стыках колеса.

Следователь и старший лейтенант напряженно вглядывались в мчащийся товарняк. Мешали деревья.

— Смотрите, смотрите! — опять закричал шофер.

Где-то посередине состава на крыше вагона, расставив широко ноги, стояли друг против друга две человеческие фигуры.

Шофер сбавил газ, приравнивая скорость машины к скорости поезда.

Старший лейтенант схватил микрофон рации.

— Я — «сорок второй», — доложил он. — Видим их. Оба на крыше товарняка…

— Где находитесь? — раздался из динамика низкий голос начальника горотдела милиции Никулина.

— Пятнадцатый километр, — ответил Коршунов.

— Через четыре километра железнодорожный переезд, — подсказал майор.

Инга Казимировна так и представила его, стоящего у карты и мысленно следящего за их продвижением.

— Ах, гад! — не сдержался старший лейтенант, инстинктивно хватаясь за кобуру пистолета.

В это время следователь тоже увидела, как Марчук нанес удар в лицо Соколову.

Май зашатался, но не упал.

— Что случилось? — тревожно спросил по рации начальник горотдела.

— Драка, — ответил Коршунов. И снова не удержался: — Хорошо он его… — Эти слова звучали с теплотой, потому что Май, изловчившись, ударил Марчука ногой в живот. Тот свалился на крышу, но чемоданчик из рук так и не выпустил.

В следующее мгновение Май бросился на него, и завязалась отчаянная борьба. Противники перекатывались с одного конца крыши на другой, и казалось, что оба вот-вот свалятся на землю.

Все в машине молчали, наблюдая их смертельную схватку и в страхе ожидая развязки. Старший лейтенант даже прервал свой доклад по рации.

— Почему молчите? — не выдержал Никулин.

— Не знаю, что предпринять, — хриплым от волнения голосом ответил Коршунов.

— Попробуйте подать сигнал машинисту, — посоветовал майор.

— Не услышит. И не увидит. Деревья…

И действительно, с машины просматривались лишь крыши вагонов.

Соперникам каким-то образом удалось расцепиться и подняться. Но проворней это получилось у Марчука. В лучах солнца сверкнули металлические части «дипломата», которым взмахнул над головой Мая Марчук.

И тут островок высоких осин совсем закрыл товарняк от взора сидящих в газике.

Километра полтора ехали, не видя, что происходит там, на крыше вагона. А тут, как назло, показался хвост автомобилей, застрявших у закрытого шлагбаума. Газик выскочил на левую сторону, резко завизжали тормоза. Переезд.

Все выскочили из машины. В это время мимо них проскочил локомотив. Сигналы следователя и старшего лейтенанта машинист, конечно, не заметил. Гранская, Коршунов и шофер напряженно вглядывались в мчавшиеся мимо вагоны. На крыше одного из них, кажется, промелькнула лежащая фигура. Чья?

— Марчук! — перекрывая шум, прокричал Коршунов.

— Вижу, — ответила Гранская.

И оба подумали об одном и том же: где Май, что с ним?

Отгремели последние вагоны и стали уползать за поворот. Через полкилометра — железнодорожный мост, пересекающий Зорю. Добраться туда можно было только кружным путем, сделав километров двадцать.

— И-ех, упустили гада! — сплюнул на землю в сердцах шофер.

Затем все они бросились бежать по маслянистым путям в сторону, откуда пришел товарняк…

…Май лежал среди сочных, ярко-зеленых, тщательно окученных кустов картофеля. Кусты были покрыты бело-фиолетовыми цветами.

Он лежал на боку, с подвернутой ногой, уткнувшись окровавленным лицом в рыхлую землю…

Часто бывает: работаешь вместе с человеком, видишь его каждый день, как будто все о нем знаешь. Но на самом деле выясняется — твои суждения касаются только самого поверхностного слоя его характера и жизни. Плохо, когда это познается в несчастье.

Об этом думала Инга Казимировна, вышагивая в пустом больничном коридоре возле операционной, где врачи вот уже больше двух часов боролись за жизнь Мая Соколова. Его доставили сюда в реанимационной машине…

Кто был Май для Гранской до сегодняшнего дня? Обыкновенный парень, каких тысячи вокруг. Может, немного чудаковатый, со своим странным увлечением собирать из газет и журналов забавные, анекдотические случаи, запоминать и при случае рассказывать.

Инга Казимировна почти ничего не знала о его семейной жизни — Соколов об этом никогда не распространялся.

Почему-то Гранской он казался скорым на подъем, безотказным. Но кроме автомобилей и забавных историй, взятых напрокат, его ничего как будто не интересовало. И вот только сегодня узнала — у Мая золотые руки. Прямо-таки плотницкий талант. Весь свой дом он изукрасил деревянными узорами так, что никто не может равнодушно пройти мимо, останавливаются, чтобы полюбоваться фантастическими птицами, зверушками, цветами, вплетенными в кружева наличников, карнизов, декоративных украшений.

Раньше Гранская никогда бы не могла себе представить, что Май, ни секунды не раздумывая, бросится за преступником, сознавая отчетливо: впереди его может ожидать все, вплоть до смерти.

И еще. До сегодняшнего дня Гранская думала: ну какая может быть жена у Мая? Простенькая, наверное, женщина, с нехитрыми заботами, которые укладываются между работой и домом. А она была одной из лучших вышивальщиц на местной фабрике да еще пела в хоре. И не просто пела — солировала. Говорят: приглашали, звали в консерваторию, но она не поехала.

И еще у них с Маем было двое мальчишек. Младшенькому шел десятый месяц…

Всеми этими сведениями успел снабдить Гранскую Коршунов, который опрашивал соседей Соколова по поводу Марчука.

И вот теперь Инге Казимировне предстояла тяжкая обязанность сообщить жене Мая о случившемся. Конечно, можно было переложить это на других, но Гранская считала, что не имела на то морального права. В том, что произошло с Соколовым, следователь винила себя. И казнилась. За преступниками должны следить и гоняться люди, подготовленные к этому профессионально. Конечно, можно было найти себе оправдание — кто знал, что собой представляет Марчук и что все так обернется.

«Могла не знать, но предусмотреть могла, обязана…» — еще и еще говорила сама себе следователь, меряя шагами больничный коридор. Она решила, что не уйдет отсюда, пока не выяснится точно, что с Маем.

Изредка ее вызывали в кабинет главврача. Это звонил Коршунов или Измайлов. Прокурор был ошеломлен случившимся и, несмотря на свою болезнь, справлялся о ходе операции регулярно.

Наконец из операционной вывезли Соколова с простыней до подбородка. Его обескровленное лицо вытянулось и казалось белее бинтов на голове.

Но, что удивило Ингу Казимировну (и дало надежду), Май, казалось, безмятежно спал — ни мук, ни страдания на лице.

Затем вышел хирург. Гранская хорошо знала его и могла рассчитывать на откровенность.

Они зашли в ординаторскую.

— Ну, что я могу сказать, Инга Казимировна, — начал хирург. Переломы левой руки, ключицы, левой ноги. Это не смертельно, как вы понимаете…

Он замолчал. Гранская напряженно ждала.

— Разрыв селезенки, — продолжил он. — Это уже посерьезней. Мы зашили… Других повреждений внутренних органов нет. Я, честно говоря, опасался травм черепной коробки. Рентген этого не показал. Ну, а ссадины, ушибы…

Врач махнул рукой — мол, что говорить о таких пустяках, когда есть куда более серьезные вещи.

— Короче, — заключил хирург, — ему еще повезло. На полном ходу, с крыши поезда!.. — он покачал головой.

Инге Казимировне вспомнилось то место, где они нашли Мая. Насыпь с мягким, закругленным откосом, густо заросшим лопухами и бурьяном, а дальше — разрыхленная земля…

Но по тому, как был сосредоточен и задумчив хирург, Инга Казимировна поняла, что дело обстояло не так просто. И спросила напрямик:

— Я бы хотела знать ваше откровенное мнение как хирурга. Поймите, ведь я должна сообщить жене, близким…

— Дорогая Инга Казимировна, — устало произнес врач, — ну не могу я ответить на все вопросы. Хоть вы и следователь. И не потому, что скрываю, а просто не знаю. Иной раз, казалось бы, все учел, все сделал, а что-то все же от твоего внимания ускользнуло. Мы ведь тоже не боги. Подождем дня три-четыре. Они решающие… А родственников лучше ободрить…

…Этот разговор Инга Казимировна передала Измайлову почти дословно, но уже из горотдела внутренних дел.

* * *

Операцией по розыску Марчука руководил лично майор Никулин.

Уже были получены сведения из Южноморска о сбежавшем. Вот эти данные: «Марчук, Григорий Пантелеевич, 1948 года рождения, проживает по адресу: город Южноморск, улица Цветочная, дом 11, квартира 23. Национальность русский. Беспартийный, женат. Работает на южноморской сувенирной фабрике агентом по снабжению. Ранее к судебной ответственности не привлекался, приводов в милицию не имеет. Жена — Марчук Тамара Власовна, 1952 года рождения, проживает по тому же адресу, работает приемщицей в ателье индивидуального пошива № 4. Детей нет».

По просьбе Зорянского ГОВДа за домом Марчука было установлено наблюдение.

— Что вас еще интересует? — спросил у Гранской Коршунов, когда она ознакомилась с телефонограммой из Южноморска.

— Первое. На каком основании Марчук прибыл в наш город? Отпуск или командировка?

— Хорошо, — записал Юрий Александрович. — Выясню.

— Второе. Был ли Марчук в Зорянске двадцать третьего июня?

— В день гибели Зубцова?

— Вот именно, — кивнула Гранская. — Третье. Круг лиц, с кем он тут общался.

Дав инспектору еще несколько заданий, Гранская спросила:

— Что говорят дактилоскописты?

В то время, когда Гранская находилась в больнице, в отделении железнодорожной милиции, откуда сбежал Марчук, побывал эксперт по отпечаткам пальцев. Марчук «наследил» там хорошо. И на столе, и на стуле, и на подоконнике. Были отпечатки его пальцев и на купюрах, изъятых Коршуновым у Зубцовой…

— Результаты будут попозже, — сказал Коршунов. — Я вам тут же дам знать.

— О здешних родственниках Марчука, у которых он останавливался, наводили справки?

— Да. Фамилия — Разуваевы. Пожилые люди. Живут одни, без детей. Разуваев — брат тещи Марчука…

— Которая якобы при смерти?

— Угу. Живут скромно. Работают в совхозе, в тепличном хозяйстве.

— Вы с ними беседовали? — спросила Гранская.

— Они были на работе. А подъехать в совхоз не было времени, сами знаете… Вот собираюсь к ним через часок. Думаю, к этому времени застану их дома.

— Знаете что, Юрий Александрович… Давайте сделаем это вместе? Я как раз еду к Соколовым…

Коршунов понимающе кивнул…

…Нумерация домов по Лермонтовской улице, что находилась неподалеку от Голубого озера, была перепутана. Но дом Мая Инга Казимировна нашла сразу: действительно, это была игрушка, а не деревянный сруб. Уже один забор был произведением искусства. Над калиткой высился декоративный навес с узорчатым портиком.

Гранская толкнула калитку. Во дворе играл с мячиком мальчик лет трех. С темно-русыми чуть вьющимися волосами, как у отца.

Увидев Ингу Казимировну, он крикнул в открытую на верандочку дверь:

— Ма-ам! К нам чужая тетя пришла…

С крыльца сошла молодая женщина в косынке и легком халатике. У нее были ласковые зеленые глаза.

— Я Инга Казимировна, — представилась Гранская.

— Проходите, проходите, — приветливо сказала женщина и протянула руку: — Бронислава, Броня… Май о вас говорил…

Она с уважением посмотрела на следователя.

«Господи, и как с ней говорить?! — подумала Инга Казимировна. — Какие найти слова?..»

На верандочке стоял детский манеж. Там деловито распоряжался игрушками розовощекий бутуз.

Приход постороннего человека не заинтересовал его совершенно.

— Хозяйничаете? — спросила Инга Казимировна, усаживаясь на табурет, явно сделанный хозяином дома.

— Дел хватает, — улыбнулась хозяйка. — С ними не соскучишься, кивнула она на сынишку.

«Лучше не тянуть», — решила Гранская.

— Садитесь, Броня, что вы стоите…

— Привыкла. А как же иначе — все на ногах да на ногах, — ответила она, но все-таки села.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, прошу вас. Понимаете, Май… в больнице…

Броня приложила руки к щекам и тихо выдохнула:

— Ой, господи! Как в больнице?

Инга Казимировна машинально полезла в карман за сигаретами, забыв, что бросила курить.

— Я только оттуда. Беседовала с хирургом… Врач очень хороший. И уход будет самый лучший…

Гранская понимала, что надо говорить, все время говорить, чтобы стушевать, ослабить первый удар.

— Авария! — словно не слыша или не понимая слов Гранской, в страхе воскликнула Броня.

— Нет-нет, что вы! — ответила Инга Казимировна. — Вы же знаете, как отлично ездит Май…

— В какой он больнице? — вскочила Броня. — Я сейчас же к нему.

— Прошу вас, сядьте… Ехать туда не надо… Увидите его завтра…

— Они не могут не пустить… Не имеют права… Я жена…

— Да-да, Броня, вы жена, но мы пойдем к Маю завтра вместе, и вы убедитесь, что все будет хорошо…

У Соколовой вдруг непроизвольно скривились губы, она как-то по-детски поднесла кулачки к глазам и разрыдалась.

Малыш, безмятежно копошившийся в манеже, замер и с испугом смотрел на мать.

Гранская подошла к плачущей женщине, положила ей руку на голову и стала говорить какие-то ласковые, успокоительные слова.

Потом Инга Казимировна осторожно, пропуская страшные подробности, объяснила Броне, как и почему Май попал в больницу.

Затем она принесла воды из кухоньки. Плачущая женщина сделала несколько глотков, после чего они долго разговаривали, как будто знали друг друга давным-давно и были задушевными подругами. Броня говорила о том, какой хороший у нее муж. Они познакомились до его ухода в армию, и Броня дождаться не могла, когда же он вернется, все боялась, что найдет там себе другую. И свадьба была сыграна через месяц после прихода Мая со службы.

— Инга Казимировна, миленькая, я действительно завтра его увижу? спросила Броня.

— Я за вами заеду, и мы отправимся в больницу вместе…

Когда Гранская вышла на улицу, то почувствовала, каким тяжелым был сегодняшний день. Но еще предстоял допрос родственников Марчука.

Обычно в такое время (а было уже около девяти вечера) она не решилась бы беспокоить людей. Но закон разрешает в исключительных случаях проводить допрос даже среди ночи. А это и был тот самый неотложный случай.

По улочке носилась детвора, на скамеечках у заборов сидели старухи типичная картина, которую можно было увидеть на любой окраине Зорянска.

Уже подходя к дому номер четыре, Гранская услышала сзади шум автомобиля. Возле следователя остановилась темно-зеленая «Волга», и из нее вышел Коршунов. Он попросил шофера ждать за углом.

— Что с Марчуком? — спросила Инга Казимировна.

— Ищем, всех поставили на ноги, — ответил старший лейтенант. — А вы? Сообщили?

Гранская молча кивнула.

— Ну и как? — с тревогой посмотрел на нее инспектор.

— Да как, Юрий Александрович, — вздохнула Инга Казимировна. — Я сама чуть не разревелась. Броня молодец, держится. — И, прежде чем постучать в калитку, сказала: — Значит, как договорились?

— Да.

Еще в горотделе милиции следователь и инспектор набросали план допроса родственников Марчука. Условились — она говорит с Разуваевой, он с ее мужем. Параллельно.

Открыл хозяин. Высокий пожилой мужчина в меховой безрукавке, хотя и стояло лето. Руки у Разуваева были перепачканы машинным маслом.

Гранская и Коршунов представились, предъявили удостоверения.

Разуваев пригласил их во двор и, заперев калитку, настороженно спросил:

— А по какому случаю?

— По поводу вашего родственника Григория Марчука, — ответила следователь, осматриваясь.

Под навесом стояли красные «Жигули» с иногородним номером. Рядом мотоцикл с коляской. Заднее колесо мотоцикла было снято и лежало рядом на подстилке из мешковины. Видимо, хозяин занимался ремонтом.

— Григория? — удивился Разуваев. — А что он натворил? — По его лицу пробежала тень тревоги.

— Где мы можем побеседовать? — не ответив на его вопрос, спросила Гранская.

— Где хотите… Вот только… — Разуваев показал замасленные руки. В доме, наверное, лучше.

— А супруга ваша дома? — продолжала Инга Казимировна, шагая вместе с Коршуновым за хозяином.

— Тут, тут, — поспешно ответил Разуваев, подходя к водопроводному крану возле крыльца.

Услышав, видимо, разговор, вышла хозяйка. Худая, она выглядела старше мужа.

— Здравствуйте, — посмотрела она вопросительно на пришедших.

— Вот, товарищи из органов, — представил их Разуваев. — По Гришкиному делу…

— Так его же нет.

В отличие от мужа жена явно перепугалась.

Коршунов остался с хозяином на веранде, а Гранская прошла с Разуваевой в комнату.

— Так что же с Григорием? — не выдержав, спросила та, когда они расположились за столом.

— Это потом, — ответила Инга Казимировна. — Скажите, пожалуйста, когда вы его видели последний раз?

— Утром уезжали на работу, Григорий еще спал… А чего ему спозаранку вставать? Мы ведь с мужем в совхозе трудимся, начинаем с семи, а то и раньше. Ехать, считайте, полчаса. Хорошо, свои колеса, а на автобусе более часа уходит…

— А что он делает в Зорянске? Я имею в виду, по какому случаю приехал?

— Не знаю. Дела у него тут какие-то на заводе.

— Давно приехал?

— С неделю.

— А какие именно дела?

— По его службе.

— В командировку, что ли?

— Вроде бы. Знаете, интересоваться неудобно. Зачем да на сколько. Чтобы не подумал — стесняет нас…

— И часто он приезжает в Зорянск?

— Когда как. То подолгу нет, а то вдруг зачастит.

— В прошлом месяце, то есть в июне, он был?

— Был, был, — закивала Разуваева. — Аж два раза.

— Припомните, пожалуйста, когда именно? — попросила следователь.

Хозяйка приложила палец к губам, задумалась.

— Значит, первый раз в воскресенье…

— Число?

— Дайте вспомнить… В середине месяца. Под вечер самый, мы только легли с мужем спать. Не то пятнадцатого, не то шестнадцатого…

— Воскресенье было шестнадцатого, — подсказала Гранская.

— Во-во, — подхватила Разуваева. — Значит, пробыл он денька четыре и махнул к себе. В Южноморск.

— В четверг, выходит?

— Ага.

— Двадцатого июня, — подсчитала Инга Казимировна.

— Стало быть, двадцатого… А на следующую неделю — опять здесь.

— Какого числа?

— Во вторник, как сейчас помню.

— Хорошо, во вторник, — повторила следователь. — Значит, двадцать пятого июня… И долго пробыл?

— До пятницы. Стало быть, до двадцать восьмого, — сама подсчитала хозяйка. — И вот снова приехал три дня назад…

— Как он обычно приезжает — поездом?

— Зачем. На своей машине. Во дворе видели?

Гранская кивнула. И подумала: почему Марчук приехал на «Жигулях», а обратно в этот раз решил ехать поездом?

— Когда он теперь собирался домой? — продолжила она допрос.

— Я же говорила, не спрашивали мы Григория…

— А дома у него как, все спокойно?

Разуваева вскинула на следователя встревоженные глаза:

— А что?

— В Южноморске у Григория как? Все здоровы? Никаких неприятностей?

— Вроде нет…

— И теща здорова?

— Капитолина? — удивилась хозяйка. — Так она в Ростове живет. Вчера письмо получили…

— Можно посмотреть?

Разуваева суетливо встала, открыла сервант, нашла письмо.

Гранская прочла небольшое послание, в котором теща Григория Марчука сообщала, что живет, слава богу, хорошо, вот только артрит мучает, ходить трудно. Но собирается поехать лечиться куда-нибудь на грязи…

— А с сердцем у нее как? — спросила Инга Казимировна, возвращая письмо.

— Никогда не жаловалась.

Потом Гранская поинтересовалась, с кем в Зорянске общается Григорий, приходят ли к Разуваевым его друзья.

— Какие у него тут могут быть приятели? — ответила хозяйка. — Бывает наездами. Все дни занят по делам… А сюда никто не приходил… Да и я, честно говоря, против…

И снова попросила рассказать, что же все-таки натворил Марчук, если им интересуются милиция и прокуратура.

— Он покалечил одного человека, — сказала Инга Казимировна, не вдаваясь в подробности.

После этих слов Разуваева испугалась уже не на шутку и на дальнейшие вопросы следователя твердила: «Ничего не знаю», «Не могу сказать», а между ответами искренне удивлялась: «Никогда бы не подумала, что он способен на такое», «А ведь почти не пьющий», «Да и в родне никто под судом не был».

Напоследок Гранская оставила свой номер телефона, сказав при этом:

— Если Марчук объявится или вам станет известно его местопребывание, незамедлительно позвоните мне… Можете и в милицию…

— Хорошо, хорошо, а как же… — бормотала Разуваева.

…В машине следователь и старший лейтенант обменялись впечатлениями. Разуваев дал приблизительно такие же показания, как и его жена. Выходило, что и в самом деле супруги мало вникали в то, чем занимался и с кем водил знакомство в Зорянске их южноморский родственник.

— По-моему, хозяин что-то знает, но скрывает, — сказал Коршунов.

— Из чего вы это заключили? — спросила Гранская.

— Закинул я удочку, нет ли здесь у Марчука дамы сердца, — объяснил инспектор. — Разуваев замялся. Иногда, говорит, Григорий вечерами уезжал на своих «Жигулях» и возвращался поздно. А вот к бабенке закатывался или еще куда — не докладывал, мол.

— В женщине ли тут только дело? — задумалась Инга Казимировна. — Ну, Юрий Александрович, каковы же итоги?

— Странно вел себя сегодня Марчук, — сказал Коршунов. — Непонятно. Наврал три короба на вокзале. Про тещу, подсвечники…

— Главное, зачем ему было бежать? Я вот сейчас вспоминаю: только одна задача — поскорее избавиться от нас! Любым способом! Смотрите, даже паспорт оставил! Выпрыгнул из окна отделения милиции, вскочил в товарняк. Затем — эта драка с Маем на крыше вагона. Ведь сам рисковал головой! Да и когда в окно… Стеклом небось порезался?

— Выходит, боялся тщательной проверки. Насколько я могу судить из ваших слов — этот трюк с отметкой в паспорте Марчук раскусил…

— Да, я тоже так, думаю, — вздохнула Гранская. — Но вот чего он боялся по-настоящему, не пойму. Ведь на такое без серьезной причины не идут!

— Это уж точно.

Они подъехали к горотделу милиции.

Никаких вестей о Марчуке не было — он будто сквозь землю провалился.

* * *

В новой квартире все теперь казалось Измайлову не так. Огромные окна словно открывали жизнь всему миру напоказ. До потолка — рукой подать. Узкий коридорчик, а кухня — не повернуться. Со старой кухонной мебелью Измайловым пришлось расстаться. Остальная же, привычная и дорогая Захару Петровичу, потому что прослужила почти двадцать лет и была в очень приличном состоянии, выглядела на новом месте несуразно. Галя долго ломала голову, как ее расположить: слишком узкие пространства, слишком много места занимали окна и двери. Жена предложила обзавестись новой обстановкой, но Захар Петрович все медлил.

Что было красиво в новой квартире — полы. Паркетные, с приятным желтым отливом, они блестели лаковым покрытием. Но и тут Захар Петрович считал, что крашеные в жару приятнее. Вымоешь пол — и становится свежее и прохладнее.

Все это он особенно ощутил, провалявшись дома с радикулитом.

Странно, что, когда Самсонов приехал в прокуратуру на беседу, он почему-то первым делом поинтересовался, как Захару Петровичу живется в новой квартире.

— В старой было лучше, — признался прокурор.

Обсуждать этот вопрос с директором завода он не хотел: были другие, куда более важные дела, и, прямо скажем, непростые. Однако Глеб Артемьевич продолжал:

— Все системы, значит, работают нормально? А то могу прислать рабочих, если что надо. В наше время новый дом без ремонта — не дом, добавил он с улыбкой.

— Спасибо, — поблагодарил Захар Петрович. И решил перейти к делу: Чтобы не повторяться, товарищи вам сообщили, о чем у нас был разговор?

— Вы имеете в виду наших заводских командиров?

— Да. Главного инженера Гальперина, председателя профкома Пушкарева и главного бухгалтера Фатхулину.

— Информировали, — кивнул директор.

— Глеб Артемьевич, в прошлом году вот на этом самом месте вы уверяли меня, что покончите с массовыми прогулами, опозданиями, сверхурочными…

— Захар Петрович, как говорится, кто помянет старое… — шутливо перебил Самсонов.

— Рад бы не поминать. Если бы не новые нарушения…

— Неужели у вас мало своих дел, что вы обременяете себя и нашими, чисто производственными? Ей-богу, отлично разберемся сами. Тем более, завод на подъеме. План даем. Строимся, налаживаем культуру. И, между прочим, город не забываем. Так ведь?

Измайлов знал напористость директора. Он даже выработал с Самсоновым особую тактику — дать ему выговориться, а уж потом прижимать фактами.

— У древних была хорошая поговорка, — продолжал Глеб Артемьевич. Богу — богово, а кесарю — кесарево.

— Кто же бог? — не удержался Измайлов.

— Закон! Закон, конечно! Правопорядок… А мы уж будем заниматься мирскими делами, — расплылся в ослепительной улыбке директор завода. Тяжко, трудно, но что поделаешь. Продовольственная программа — это сейчас главная задача в стране! А наши запчасти к сельскохозяйственным машинам идут во все ее концы! Попробуй я не дать план — тысячи тракторов, комбайнов и других механизмов не выйдут в поле! А это — сотни тысяч пудов неубранного хлеба…

Самсонов еще некоторое время говорил о том, какое значение имеет продукция завода для страны. Когда, по мнению прокурора, он выложился, Захар Петрович сказал:

— Я все понимаю…

— Очень хорошо, — довольно произнес Самсонов. — Тогда вы тем более должны знать, что отдельные недочеты, упущения…

— Позвольте, Глеб Артемьевич, — уже строго сказал Измайлов. — Давайте остановимся на этих самых недочетах и упущениях. Конкретно. Согласны?

Самсонов пожал плечами.

— Беда в том, что они не отдельные, — покачал головой прокурор. Нарушения стали системой. Повторяю: системой. Вы смирились с массовыми прогулами, опозданиями. Растет брак.

Самсонов нахмурился.

— Почему, на каком основании завод часто работает в выходные дни? задал вопрос Измайлов.

— Ну, один-два цеха, во-первых. А во-вторых, это бывает в крайних случаях, особых, я бы сказал, — возразил директор завода.

— Хорошо, я приведу вам факты. — Захар Петрович перелистал материалы проверки, проведенной Ракитовой. — В прошлом месяце, в июне, завод работал каждую субботу, а тридцатого — и в воскресенье. Ольга Павловна побывала в этот день у вас на заводе лично и убедилась — трудились все производственные цеха…

Самсонов хотел что-то сказать, но Измайлов не дал:

— Вы должны вести учет сверхурочным работам, выполненным каждым рабочим. Такой учет у вас не ведется. Да, да, Глеб Артемьевич, не ведется. А это нарушение статьи пятьдесят шестой Кодекса законов о труде!

— Сразу видно, что вы не производственник, — усмехнулся директор завода. — Даю голову на отрез, что не назовете мне ни одного предприятия, где бы постоянно не возникала потребность в сверхурочных работах…

— Назову. Мебельный комбинат — раз. Кирпичный завод — два. Если хотите, продолжу. А ведь у них тоже план. И, кстати, тоже вносят свой вклад в Продовольственную программу. Не нарушая закона.

— Значит, вы считаете, что в выходные дни завод никогда, ни при каких обстоятельствах не имеет права работать?

— Имеет. Но для этого надо иметь веское основание, предусмотренное законом. А у вас его не было.

— Для меня основание — государственный план!

— План завод обязан выполнять в установленное рабочее время — сорок один час в неделю.

— А когда мы простаиваем из-за смежников? Вы это не принимаете в расчет?

— Для этого существуют ваш главк, министерство и другие организации. Они должны заботиться о четкой согласованности поставок. В конце концов, есть Госарбитраж. И через него можно взыскать с нерадивых поставщиков…

Самсонов рассмеялся.

— Да если я буду рассылать запросы, названивать, жаловаться да судиться, то работать будет некогда… Производство — штука сложная, и такие сбои, увы, пока не изжиты… Поймите, план нужен не мне. Если хотите знать, зорянский завод своих потребителей не подводит… Конечно, если придираться да цепляться, можно такую платформу подвести — хоть завтра Самсонова на голгофу…

— Я не собираюсь цепляться, Глеб Артемьевич, — ответил Измайлов. — Но разобраться, что творится у вас, обязан…

Затем прокурор остановился и на других нарушениях, обнаруженных в ходе проверки. А в заключение попросил написать объяснение по поводу вскрытых фактов. Измайлов также сказал, что ждет объяснения председателя профкома Пушкарева и главного бухгалтера Фатхулиной.

— А может, мы представим вам общую объяснительную записку? предложил Самсонов.

— Нет, Глеб Артемьевич, не общую, а каждый отдельно. И прошу это сделать через два дня.

— Не успеем.

— Ладно, через четыре, — согласился Измайлов. И повторил: — Четыре! Это окончательный срок.

Заверив прокурора, что все отмеченные недостатки будут исправлены, Самсонов ушел.

Завершив самые необходимые дела, Измайлов отправился домой: Межерицкий самым категорическим образом настаивал на щадящем режиме работы. И все же Захар Петрович заглянул по пути в больницу. Май уже пришел в сознание, но завотделением просил не беспокоить его без экстренной необходимости. Таковой у прокурора не было. Он передал ему фрукты, две газетных вырезки с копилками курьезов и записку, после чего направился домой.

Галина находилась у Межерицких, и Захар Петрович заглянул к ним. Борис Матвеевич потащил Измайловых на кухню — излюбленное место, где они частенько болтали с Захаром Петровичем, и напоил отваром шиповника, холодным, прямо из холодильника.

Речь зашла о том, как идут дела со строительством садового домика.

— Идут, — не очень весело откликнулся Межерицкий. — У меня еще одна забота — квартиру надо привести в порядок к зиме. Нет, как строят, а? Борис Матвеевич встал, попробовал закрыть дверь. — Полюбуйтесь! Двери не закрываются, окна не открываются. В спальне плинтуса отошли, в столовой обои… Ведь нарочно захочешь так напортачить — не получится… Зато отрапортовали на две недели раньше срока.

Захар Петрович почему-то вспомнил, как Самсонов предлагал ему прислать рабочих в случае обнаружения каких-либо недоделок. Но в их квартире, кажется, все было в порядке.

— Ничего, Боря, ты набил руку на садовом участке, — попыталась успокоить Межерицкого Галина. — Наведешь такой марафет…

— Прости, Галя, — разозлился Борис Матвеевич, — но почему это должен делать я? Представь, к врачу поступил больной. Врач его выписывает через положенное время и говорит родственникам: основную хворь я вылечил, а уж там бронхитик, почки, желудочные колики и другие-прочие болячки подлечите сами…

Галина улыбнулась.

— А ведь я не шучу, — серьезно продолжал Межерицкий. — Тут до черта дел! — обвел он рукой вокруг. — Три месяца живем, а все сыпется, отклеивается, перекашивается. А виновные где? Не найдешь! Да еще, я уверен, за этакую срамоту кто-то премию получил. За перевыполнение, экономию и так далее. А теперь я должен тратить свое время, деньги и нервы, чтобы в новенькой квартире сделать ремонт! И не делать нельзя. Просто невозможно жить. Зимой и вовсе будет худо, попомните мои слова. Видели, как заделаны наружные швы? — Он вздохнул, помолчал и махнул рукой: — Впрочем, что вам толковать. Сытый, как говорится, голодного…

— В каком это смысле? — не понял друга Измайлов.

— Я, конечно, тебя не осуждаю, — виновато улыбнулся Межерицкий. — И, имея твое положение, сам бы…

— Погоди, Борис, — нахмурился Захар Петрович. — Ей-богу, не знаю, о чем ты…

Галина смутилась, и Измайлов понял, что за словами Межерицкого кроется определенный и реальный смысл. А вернее, какая-то неприятная для него, Измайлова, штука.

— Прости, если лезу не в свое дело, — сказал Борис Матвеевич. — Не будем об этом…

— Нет будем, — сказал Захар Петрович и, посмотрев на жену, повысил голос: — Черт возьми, объясните же, наконец!

— Ну, помнишь, я тебе говорила… Как-то к нам зашла соседка… Да и во дворе все говорят… Таких квартир, как у нас, в доме всего три. Еще у Петрова и Бабаянца… Паркет, моющиеся обои… И вообще, качество…

Петров был заместителем начальника горотдела внутренних дел, а Бабаянц — зять председателя горисполкома, и к тому же директор автобазы.

— Но ты ведь знаешь, я не обращался к Самсонову по поводу отделки квартиры. И не видел ее, пока нам не выдали ордер! — сказал Захар Петрович, обращаясь к жене. А потом — к Межерицкому: — Честное слово, Боря!

— Я тебе верю, — похлопал его по руке приятель.

Но Измайлову показалось, что Межерицкий не верит. И от этого было почему-то неловко, стыдно.

Потом уже, дома, Захар Петрович думал о том, что стыдно ему стало вот почему: сто двадцать одна семья, проживающая в их доме, обижена, оскорблена и обременена чьим-то заведомо нерадивым трудом, а он и еще двое счастливчиков освобождены от забот и хлопот.

За какие такие заслуги? Ведь они, эти остальные, такие же трудяги, как и он. У каждого свое дело, свой участок работы. Даже посложнее, может быть. И, например, как у Бори Межерицкого, не менее ответственный. Ведь он, прокурор, и рабочий у станка на заводе Самсонова равны по существу и по закону. Они имеют равное право на жилье…

— Почему ты мне не сказала об этом раньше? — спросил Измайлов жену, когда они пришли к себе.

— Господи, да я сама узнала об этом недавно…

Настроение было испорчено. Захар Петрович хотел было опять засесть за свои деревянные скульптуры, но не смог — боли в пояснице усилились.

Он лег с книжкой, но не читалось.

Измайлов почему-то вспомнил слова, оброненные как-то Зарубиным, что прокурору вредно долго засиживаться на одном месте. Тогда Захару Петровичу показалось, что прокурор области не совсем прав: чем дольше работаешь в районе или в городе, тем лучше знаешь людей, их проблемы и нужды и, разумеется, местные «болячки». Теперь же он понял, что имел в виду Степан Герасимович.

Взять хотя бы сегодняшний случай. Он, прокурор города Измайлов, получил квартиру в доме, построенном заводом. Одна деталь: его квартиру отделали лучше других. И пусть он этого не знал, но ведь Самсонов же знает!

Захар Петрович пожалел, что говорил с Самсоновым не так, как надо было говорить на самом деле, — строго и требовательно. То, что огрехов у директора хватает, видно очень хорошо.

Значит, миндальничал? Боялся испортить отношения?

Так вот, наверное, почему Самсонов уверен, что и на этот раз его «волевые» действия сойдут ему с рук. Как и в прошлом году.

«Вот что для него означают паркет и моющиеся обои!» — с горечью размышлял Захар Петрович.

И подумал: в сущности сколько в нашей жизни мелочей — еда, одежда, квартира. Каждодневные заботы, от которых вас незаметно могут избавить вот такие «доброхоты», чтобы потом потребовать за них соответствующую плату на что-то закрыть глаза, что-то посчитать «отдельными недочетами»…

Мелочи… А если посерьезнее? Например, устройство сына или дочери в «престижный» институт, потом — на «теплое местечко». Тогда и услужить надо будет соответственно — не заметить хищение, простить взятку, а то и еще похуже…

«Да, — вздохнул Захар Петрович, — Степан Герасимович все-таки прав. Семь лет я в Зорянске. Оброс друзьями, знакомыми. С кем-то ездил на пикник, у кого-то был на дне рождения, у кого-то на свадьбе. И, наверное, кто-то мне уже сделал услуги. Всего ведь не упомнишь. Хожу в магазин, бываю у врачей. Да и Галина с Володей тоже вращаются среди людей. Конечно, нельзя всех считать корыстными, расчетливыми, но ведь и таковых хватает…»

Размышления Захара Петровича прервал звонок Гранской. Инга Казимировна справлялась о здоровье. Она не была в прокуратуре, когда Измайлов беседовал с Самсоновым.

— На поправку, — неопределенно ответил Захар Петрович. — У вас ко мне дело?

— Элементарная забота подчиненного, — сказала Гранская, и он почувствовал, что она улыбается. — Выздоравливайте. И поменьше думайте о работе…

— Марчука задержали? — все-таки спросил Захар Петрович.

— Упустили… Малый оказался не промах… И еще, Захар Петрович, отпечатки пальцев Марчука не обнаружены на баранке машины, в которой погиб Зубцов.

— Значит, это не он сидел за рулем «Жигуленка»?

— Не знаю, — откровенно призналась следователь. — Кроме отпечатков пальцев самого Зубцова, на баранке иных отпечатков нет. Но ведь был другой человек, который вел машину… Короче, картинка не складывается…

* * *

Как удалось Марчуку скрыться, выяснилось несколько позже — когда в прокуратуру приехал Коршунов.

— Марчук провел не только вас, — сказал старший лейтенант. — Мы тоже прохлопали ушами…

— Как же так, — усмехнулась Инга Казимировна. — Я одна. И женщина. А у вас столько прекрасно натренированных мужчин… — И уже серьезно спросила: — Рассказывайте, что за штуку он еще выкинул?

— Понимаете, сегодня поступило заявление. Из пионерского лагеря «Огонек». Пропала лодка с мотором… Вы знаете, где находится этот лагерь?

— Знаю, — кивнула Гранская. — Километрах в четырех от железнодорожного моста, у речки.

— Вот именно… Ну, начальник думал, что кто-нибудь из ребят. Срочный сбор, конечно… Короче, ЧП. Главное, цепь вырвана из причала с мясом. Если бы кто свой — отомкнул бы ключом. А то увели прямо с замком и цепью… Дали знать в милицию. Когда доложили Никулину, он тут же подумал: а не наш ли это беглец?

— А что, предположение правильное, — кивнула Инга Казимировна.

— Точное! — подтвердил Коршунов. — У моста поезд замедляет ход. Спрыгнуть не так уж трудно. А вокруг берегов речки — заросли камыша. С головой укроет. Марчук, наверное, знал: на первой же станции его ждут. Шоссе тоже перекрыты… Я думаю, он спрыгнул с поезда, до темноты отсиделся в кустах. Может быть, заприметил, что недалеко пионерлагерь и пристань с лодками… Вот и выбрал с мотором. Только одна такая, другие все с веслами… Умыкнул лодку, проплыл километра два без мотора, по течению, а потом завел его… И поминай как звали…

— Лодку обнаружили?

— Нашли, конечно, — вздохнул инспектор. — В шестидесятипяти километрах вниз по Зоре. Как раз недалеко от автострады…

— Это он, выходит, так далеко ушел?

— А что, мотор хороший, «Буран», бензобак полный, да еще запасной был… В том, что это Марчук, сомнений нет. Неподалеку от того места, где он бросил моторку, деревенька небольшая. Женщины утром полоскали белье, видели — мужик на лодке проплыл. В белой кепочке. Короче, по их описанию внешность Марчука… Вот незадача! Казалось бы, мы предусмотрели все…

— Стереотип мышления, Юрий Александрович. Как он может скрыться? Железная или автодорога…

— Но ведь по нашей Зоре пароходы не ходят! А вплавь… — Коршунов махнул рукой. — Одним словом, век живи, век учись… Да, знаете, почему он решил поехать поездом?

— Нет.

— В его машине поломка.

— И серьезная?

— Мы пробовали завести. Двигатель дает вспышки, кажется, вот-вот заведется. Но не берет… Помните, он от Зубцовой отправился домой, то есть к Разуваевым, сел в машину, потом вылез?

— Помню, конечно. Это когда он уже взял у старухи подсвечники…

— Вот-вот… Залезли мы в мотор — так и есть, треснул корпус трамблера. Вы-то знаете, что это такое, — сказал Коршунов.

— Да, да, — машинально ответила Инга Казимировна, хотя совсем не разбиралась в автомобильных двигателях. Трамблер, как она смутно слышала от Кирилла, чем-то связан с зажиганием.

— «Волгу» вы водите отлично, — похвалил следователя старший лейтенант. И зачем-то добавил: — Желтую…

Инге Казимировне показалось, что она покраснела. Она была совершенно уверена, что приезды Кирилла в Зорянск, а их было всего два, остались незамеченными. Они приезжали поздно ночью, а с рассветом ее профессор уже сматывался из города. Ан нет! Их встречи на самом деле скрыть не удалось.

«Ох уж этот Зорянск!» — подумала Гранская. И поспешно сказала:

— Конечно, менять трамблер — история долгая. А Марчук спешил. Но почему и куда, мы так и не знаем… Теперь, Юрий Александрович, выкладывайте, что удалось узнать о нем в Южноморске.

— Он там, на фабрике сувениров, вроде экспедитора…

— И что привозил?

— В том-то и дело, что не привозил, а доставал здесь и отправлял на свою сувенирную фабрику…

Гранская вскинула на инспектора удивленные глаза:

— Интересно, что же?

— Понимаете, их фабрика получает с нашего машиностроительного завода металл…

— Господи! — воскликнула следователь. — Откуда у Самсонова металл? Это же не металлургическим завод…

— Есть, Инга Казимировна, — заверил ее Коршунов. — Я узнавал. Собственно, не металл как таковой, а отходы. Обыкновенные отходы — сталь, медь, бронза… Я пока точно не установил, не было времени, но завод, по-видимому, довольно регулярно поставляет южноморской фабрике эти отходы. Для Самсонова это пустяк, а сколько из них можно сделать сувениров!

— А как это все оформляется?

— По закону. Накладные и так далее. — Видя, что следователь насторожилась, он добавил: — Я думаю, тут мы ничего не извлечем для нас. Во всяком случае, в истории с тем чемоданом и Зубцовым…

— И все-таки проверьте, — сказала Гранская. — Кажется, такие вещи, как отходы бронзы, предприятия должны сдавать.

— Знаю. И справки соответствующие наведу, не беспокойтесь… Так что Марчук здесь бывал именно для того, чтобы переправлять эти отходы в Южноморск. Причем все время торчал на заводе. Говорят, совал нос в каждую дырку. Хотел нержавейку заполучить — отказали. Дефицит…

— Кто это вам сказал?

— Гальперин, главный инженер. Марчук и его донимал.

— Гальперин мог и отказать, а кто-то другой посочувствовать и…

— Возможно. Это мы тоже проверим… Теперь второй вопрос… Когда Марчук отлучался из Южноморска в июне, установить точно не удалось.

— Как это? — нахмурилась Гранская.

— Понимаете, он все время в разъездах. Сегодня здесь, завтра там…

— Южноморский Фигаро, — усмехнулась следователь.

— Просто толкач. У нас — отходы металла, в Ростове еще что-то, в Рдянске — еще. Короче, точно установить его маршрут не под силу, видимо, даже его начальству. Ведь ездит он чаще на своей машине. И далеко не всегда почему-то оформляет свои командировочные. Расходы компенсируются, видимо, каким-то другим способом. Но двадцать третьего июня он, кажется, был дома, в Южноморске.

— Откуда эти сведения?

— С фабрики. И жена Марчука сказала. Разуваевы, помните, тоже показали, что в это время Марчука в Зорянске не было.

Гранская задумалась. Это сообщение было очень важным.

В ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июня разбился Зубцов. На баранке его разбитых «Жигулей», помимо отпечатков пальцев погибшего, других не обнаружено. А если Марчук во время аварии находился в Южноморске, то к автокатастрофе, естественно, отношения не имеет. У него алиби… Но кто же тогда вел машину Зубцова? Тогда, ночью, перед аварией? Зеньковецкий ошибиться не мог… Значит, это не Марчук…

— Хорошо, — кивнула следователь, — этот вопрос оставим пока открытым. И будем думать… Еще я просила вас установить связи Марчука в Зорянске…

— Как я уже говорил, он ошивался на самсоновском заводе. Даже кое-кому ставил…

— Чего ставил? — не поняла Гранская.

Коршунов улыбнулся:

— Не диагноз, конечно… Что еще ставят, как говорил Райкин?

— Тьфу ты! — рассмеялась Инга Казимировна. — У меня, кажется, мозга за мозгу… Выпивку, значит?

— Но разную. Заместителю главного инженера — коньяк, заведующему складом — белую, грузчикам — бормотуху. И все, как в один голос, — Марчук мужик что надо!

— Универсальная отмычка, — усмехнулась Инга Казимировна.

— Только ранг надо правильно выдержать, — улыбнулся Коршунов. — Не дай бог заму главного инженера поставить водку!

— Такие не ошибаются… Ну, что еще? — посерьезнела следователь.

— Дальше деловых связей не шло.

— А вне завода?

— Пару раз видели, как Марчук разъезжал с какой-то девицей, но с кем именно, установить пока не удалось.

Старший лейтенант замолчал.

— Не богато, — сказала Гранская.

— Поживем — разживемся. Однако и в этом есть кое-что…

— В чем?

— Марчук вел себя в Зорянске скрытно. Не находите?

— Ваша правда, Юрий Александрович, — согласилась следователь. — Как сова. Летает в сумерках. Куда-то уезжал ночью, приезжал поздно, вспомнила она показания Разуваевой.

Зазвонил телефон. Это был завотделением больницы, где лежал Май Соколов. Врач сообщил Инге Казимировне (как они уславливались), что следователь может навестить больного.

Гранская тут же решила ехать.

— Может, и меня прихватите? — сказал старший лейтенант. — Есть несколько вопросов.

— Разумеется, поедем вместе. Только просили особенно не утомлять.

По дороге купили на рынке яблоки и ранний виноград (это врач разрешил), а Инга Казимировна — еще букет тугих кремовых гладиолусов. Но когда они зашли в палату, то увидели на тумбочке роскошные розы. Инга Казимировна знала этот сорт — Глория Дей, ее любимые. Несколько пышных кустов росли во дворе Мая. Значит, была Броня.

Май лежал в отдельной палате. Сложное сооружение поддерживало на весу его ногу в гипсе. Рука тоже была загипсована. На бледном лице выделялись лишь живые, с искринкой глаза. Это удивило следователя. Прямо не верилось, что еще вчера Май был без сознания и врач не пустил к нему их с Броней.

— Ты у нас, как я погляжу, герой, — не удержалась Инга Казимировна.

Май смущенно морщил нос. И все время повторял:

— Да будет вам… Спасибо…

Говорил он тихо, видимо, это давалось ему с трудом.

Помня, что времени им отпущено мало, Гранская попросила коротко, не волнуясь, рассказать, что же произошло у них с Марчуком в комнатке за дежуркой в отделении железнодорожной милиции.

— Не поймали? — спросил Май.

— Нет еще, но поймаем. Непременно, уж будь уверен, — сказала Инга Казимировна и приготовилась слушать.

— Значит, сидели, просто трепались. Он спросил про вас, кто, мол. Я сказал: следователь. Он поцокал, говорит, симпатичная женщина. И все на часы посматривал. Упрекал, что помог мне с машиной, и вот, мол, такие неприятности ни за что…

Май замолчал. Видимо, решил передохнуть. Инга Казимировна не торопила, ждала.

— Он все прислушивался, — опять заговорил Май. — Я стал сочинять, что могу, мол, достать приемник от «Волги»… Он встал, словно бы размяться. Потянулся. И вдруг как врежет мне с левой. Я — со стула. А сам думаю: чего это он, сбесился? Я ведь ему ничего не сделал… Тут гудок… — Май подумал и поправился: — Нет… Сначала гудок, а потом удар… Когда он выбил стекло стулом и махнул наружу, я кинулся за ним. Потому что вижу гад он. И злость меня взяла, ведь по лицу ударил. Для меня это не дай бог — зверею… Ну, он вскочил на товарный…

— Хорошо, Май, хорошо. Дальше мы видели, — остановила его Гранская. Отдохни, полежи молча.

Соколов тихо вздохнул, прикрыл глаза. Но все же продолжал шептать:

— Если бы он не ударил чем-то по голове, я бы ему, гаду… Словно гантелей…

— Отдохни, Май, — настойчиво повторила Инга Казимировна.

В палате воцарилась тишина. Только было слышно хриплое дыхание больного.

Коршунов вопросительно смотрел на следователя, словно спрашивал, можно ли теперь ему поговорить с Маем. Гранская сделала жест: пусть, мол, передохнет.

Май открыл глаза. Инга Казимировна кивнула старшему лейтенанту.

— Вспомни, браток, — обратился Коршунов к Соколову. — Когда вы раньше встречались, ну, до истории на вокзале, Марчук называл какие-нибудь фамилии, имена, с кем он имел дело в Зорянске?

Май долго смотрел в потолок.

— Бабаянц, — наконец произнес он.

— Какой? — напрягся инспектор.

— Директор автобазы…

«И зять Чибисова, председателя горисполкома», — подумала Гранская.

— Автомобили… Запчасти… — пытался пояснить Май.

— А из женщин?

— Не знаю… Постойте. Света… Да, точно, Светка. А какая именно, не говорил. Только раз как-то обмолвился, что спешит к Светке…

В палату заглянул врач. Время свидания истекло.

Прежде чем покинуть больницу, зашли к хирургу, лечащему Соколова. Он был настроен теперь куда более оптимистично, чем в первый день, когда они говорили с Гранской.

— Вернем вашего героя в строй, — заверил он следователя. — Молодой, все срастется, как надо…

Когда они сели в машину, поджидавшую их у ворот больницы, Юрий Александрович, усмехнувшись, сказал:

— Да, русского человека нельзя бить по лицу. Тогда его уж ничем не остановишь…

— Только ли русского, — заметила следователь. — Любого…

* * *

На следующий день Гранская выехала в Южноморск.

В этот небольшой город, лежащий на берегу Азовского моря, она прибыла поздно вечером. Выстояла часовую очередь на такси — поезд был переполнен курортниками. До гостиницы оказалось рукой подать. Знала бы — пешком добралась за двадцать минут.

Ее уже ждал забронированный номер, крохотный, чистенький, выходящий на набережную с пляжем.

Утром она проснулась от странного шума, словно кто-то непрестанно сыпал песок. То сильнее, то тише. Шум был ненавязчивый, скорее приятный, но его необычность и разбудила Ингу Казимировну.

Легкий ветер играл цветастыми занавесями, волнами приносил в номер запах воды и йода.

Гранская посмотрела на часы — шесть. И удивилась: такая рань, а она уже свежая, выспавшаяся, хотя легла поздно. Вышла на балкончик. Синяя рябь воды уходила за горизонт. Сразу за жирной лентой шоссе начинался пляж широкая желтая полоса, отделенная от моря белым пенистым прибоем, лениво лизавшим берег. Его легкий шелест и разбудил Гранскую.

Несмотря на ранний час, уже нашлись любители купаться. И все же пляж выглядел пустынно и казался декорацией для какой-то съемки, словно сейчас кто-то даст команду, и толпы людей мгновенно заполнят желтое пространство с диковинными разноцветными грибами-зонтами.

Вдали на лазурной глади невесомо держались перья-паруса. От этой картины радостно защемило сердце.

К девяти часам следователь уже входила на территорию сувенирной фабрики. Все предприятие состояло из нескольких неказистых одноэтажных зданий. Двор зеленел виноградником, поднятым на высокие шпалеры. Лозы, увешанные темными гроздьями ягод, создавали как бы уютный шатер.

И вообще, виноград рос повсюду, во всех дворах, мимо которых проходила Гранская.

Первый свой визит она решила нанести директору. Уже немолодая секретарь спросила, как доложить — кто она?

— Следователь прокуратуры, — сказала Инга Казимировна.

Она была в штатском — легком строгом платье с короткими рукавами. Да тут и невозможно было бы ходить в форме — с утра пекло.

— Заремба, — поднялся ей навстречу хозяин просторного кабинета, в задраенном окне которого торчал ящик кондиционера. — Фадей Борисович. Прошу, — указал он на мягкое полукресло возле огромного стола.

Директору было под шестьдесят. Грузный, с прямой, как шкаф, спиной, крупной головой с бобриком совершенно белых волос. Светло-синий в полоску пиджак необъятных размеров тщетно пытался замаскировать внушительный живот. А мягкий двойной подбородок лежал на узле галстука.

Инга Казимировна осмотрелась. Все было под стать директору: два капитальных шкафа, за стеклянными дверцами которых виднелись полки с плотным строем папок; большой цветной телевизор на массивной тумбочке; толстобокая приземистая кадка с фикусом, заполонившим жирными глянцевитыми листьями четверть кабинета…

— Я вас слушаю, — сказал директор фабрики, откладывая в сторону золотистую многоцветную шариковую ручку.

Он, видимо, был занят какой-то серьезной работой — стол завален газетными вырезками, книгами, брошюрами…

Гранская предъявила служебное удостоверение. Заремба надел очки в тонкой металлической оправе, которые с трудом отыскал среди бумаг, долго рассматривал красную книжечку.

— А где этот ваш Зорянск находится? — серьезно спросил он, возвращая удостоверение.

— Рдянская область…

Директор сцепил пухлые руки.

— Не знаете, Пищухин еще в Рдянске?

Гранская понятия не имела, кто такой Пищухин, и ответила:

— Простите, а в какой он системе?

— Коммунальной. Должен сказать, очень знающий товарищ. Мы с ним в Ростове вместе руководили… — начал было Заремба, но, видимо, поняв, что эти воспоминания не интересуют Гранскую, перешел неожиданно на другое: От кофе, смею надеяться, не откажетесь?

Предложение было неожиданным, и Инга Казимировна буркнула:

— Благодарю.

Заремба посчитал это за согласие и нажал кнопку звонка.

— Сообразите нам, пожалуйста, кофейку, — попросил он заглянувшую в кабинет секретаршу. А когда та скрылась, сочувственно произнес: Хлопотная у вас служба. У меня был знакомый прокурор. В пятьдесят лет инфаркт, а через годик оказался там, где все мы будем, — сообщил он это печальное известие и сам как будто приуныл.

— Фадей Борисович, у вас работает некто Марчук? — спросила Инга Казимировна.

— Григорий Пантелеевич? Работает… Мне передали из отдела кадров, что им интересовались работники милиции. — Заремба тяжело вздохнул. — Я не знаю, что Марчук натворил. Хочу думать, что не очень уж такое, а? — Он выжидательно посмотрел на следователя.

— Натворил, — кивнула Гранская. — Иначе я бы не сидела сейчас у вас.

— Ай-я-яй! — сокрушенно покачал головой Заремба. — Поверьте, никогда не мог взять в толк, зачем людям нарушать закон? Прямая дорога, она ведь лучше окольных. Сколько раз я на общем собрании говорил: трудитесь, живите честно, и общество отплатит вам благодарностью. Кривдой жить нельзя…

— Совершенно с вами согласна, — сказала Инга Казимировна.

— Кадры, — продолжал вздыхать директор, — я считаю, самый важный, самый определяющий момент. Есть кадры — можно спокойно работать, творить материальные и культурные блага… Главное, подобрать настоящих, честных, преданных делу работников… А как почитаешь фельетоны, что творится на некоторых предприятиях, — жуть берет.

В кабинет вплыла секретарь с подносом, на котором стояли кофейник, две чашечки и две сахарницы.

Фадей Борисович поднялся из-за стола и жестом пригласил Гранскую куда-то под сень фикуса. Там действительно стояли два кресла и журнальный столик. Когда они уютно расположились, Заремба, отпустив секретаршу, сам разлил кофе. И предупредил:

— Это сахар, а это — соль, — показал он на сахарницы. — Я сахар не употребляю, читал: вредно, — коснулся он левой стороны груди и сыпанул в свой кофе щепотку соли.

— Солью тоже врачи советуют не злоупотреблять, — заметила Инга Казимировна.

— Надо выбирать наименьшее зло, — сказал Заремба. И, увидев, что Гранская пьет кофе без сахара, одобрительно хмыкнул: — А вы, значит, ни то ни другое?

— Да, отказываюсь от зла вообще, — усмехнулась следователь.

— Марчука я считал дельным работником, — продолжил прерванный разговор Заремба. — Он хороший специалист, а спецам надо доверять. Руководитель должен заниматься общими идеями, видеть масштабно, решать перспективные вопросы…

— Простите, а что вы имеете в виду — Марчук хороший специалист? Чем он занимается на фабрике непосредственно?

— Э-э, — проделал круг в воздухе рукой Заремба. — Материальным обеспечением. Сырье, исходный материал, из которого производится продукция фабрики. Свой участок он не подводит.

— А с моральной стороны? — Инга Казимировна сама невольно перешла на казенные обороты речи.

— Устойчив, — не задумываясь ответил директор. — Женат, в пьянстве не замечен, бытовых скандалов, эксцессов не было…

— Но, Фадей Борисович, вот если я попросила бы у вас характеристику на Марчука? Что бы вы написали?

Заремба облокотился на ручку своего кресла. Гранская уже заметила, что оно было куда массивнее и надежнее, чем то, на котором сидела она.

— Видите ли, Инга Казимировна, — солидно произнес директор, и следователь удивилась, что он запомнил ее имя и отчество, — я подпишу характеристику на Марчука, которую сочтут нужным составить наши товарищи из отдела кадров, люди, непосредственно с ним работающие и знающие его. Предварительно, конечно, посоветуюсь в инстанциях. Но еще раз говорю, я доверяю своим подчиненным. Это мой принцип. На фабрике трудится несколько сотен человек. Досконально вникнуть в биографию и служебное соответствие каждого я не могу…

— Понятно… Сколько у вас работает Марчук?

— Три года и пять с половиной месяцев, — ответил Фадей Борисович.

Гранская поразилась такой осведомленности и точности. Но, поразмыслив, пришла к выводу: раз Марчуком интересовались работники милиции, то Зарембе конечно же подготовили подробную справку о Марчуке.

— Какой у него оклад?

— В среднем около ста пятидесяти рублей в месяц. С премиальными.

— И как живет? По средствам?

Этот вопрос явно поставил директора в затруднение. Он поерзал в своем монументальном кресле, похлопал себя по карманам, словно искал шпаргалку. Но таковой не оказалось, и он растерянно ответил:

— Этот момент осветить не могу. Дома у него не бывал… Да, к сожалению, мы не всегда знаем, как устроены быт и жизнь наших работников.

— Ну, ладно, — сказала следователь, понимая, что директор действительно вряд ли может рассказать конкретнее о Марчуке. — Я поговорю с кем-нибудь из людей, работающих с Марчуком непосредственно.

— Совершенно правильное решение, — одобрительно закивал Заремба.

— Но у меня к вам есть еще несколько вопросов. Позвольте?

— Весь внимание…

Следователь достала из портфеля, с которым пришла на фабрику, целлофановую хозяйственную сумку — одну из тех, что обнаружили в чемодане в радиомастерской Зубцова.

— Вашего производства?

— Нашего, — уверенно ответил директор, рассматривая сумку. — А что, имеются претензии к качеству?

— Просто интересуюсь, ваши ли.

— Мы их снимаем с производства… Понимаете, один из наших принципов — почаще обновлять ассортимент. Это залог постоянного покупательского спроса на продукцию. Больше новинок — вот девиз фабрики. Облисполком одобрил нашу инициативу, рекомендовал наш опыт другим.

— А что еще выпускает ваша фабрика? — спросила Гранская.

Кажется, Инга Казимировна затронула любимую тему директора. Он оживился.

— Мы работаем, если так можно выразиться, на стыке промышленности и художественного творчества… Сувениры — это, с одной стороны, художественные изделия, а с другой — необходимый предмет в хозяйстве или оформлении жилища… Выпускаем декоративные зажигалки, чеканку, пластмассовые и деревянные поделки, коврики и салфетки, вышитые народными умельцами… Хотите ознакомиться — милости прошу в наш небольшой зал-выставку. В этом же здании… За последнее время широко внедряем новые формы организации труда, а именно — увеличиваем контингент рабочих, которые трудятся на дому. Представляете, без увеличения капитальных затрат удалось значительно повысить выход продукции. В этом нас тоже очень поддержали облисполком и городские власти. Да и люди довольны. Вышивальщицы, к примеру, или чеканщики могут работать дома. Это удобно, особенно для тех, у кого ребенок, для пожилых. Так бы они были выключены из сферы производства, а мы используем их труд. Тут огромные резервы. И нет проблемы с рабочими кадрами. Посмотрите, как на других предприятиях требуются, требуются, требуются… А у нас нет отбоя от желающих. Даже есть возможность выбирать наиболее квалифицированных и талантливых.

Заремба еще говорил о том, что его предприятие систематически перевыполняет план, награждено грамотой ВДНХ и вообще неоднократно завоевывало переходящее знамя и вымпелы…

— Кто непосредственный начальник Марчука? — спросила Гранская, когда он выдохся.

— Начальник экспериментального цеха товарищ Анегин.

— Евгений? — пошутила Инга Казимировна.

— Совершенно точно, — невозмутимо, без тени юмора ответил директор. Евгений Иванович. Но первая буква А. Анегин. Все почему-то путают.

Провожая следователя до двери, он с оттенком обиды в голосе сказал:

— Значит, не хотите проинформировать меня, в чем провинился Марчук?

Гранская ответила ему так же, как и родственникам Марчука в Зорянске: нанес тяжелые увечья человеку.

— Вот бы никогда не поверил, — покачал головой Заремба. — Что, был выпивши?

— Трезвый.

— Прискорбно, — вздохнул Фадей Борисович и повторил: — Очень прискорбно. Но надеюсь, Марчук это сделал в неслужебное время и не по служебной линии? Поверьте, это все равно чрезвычайное происшествие! Коллектив у нас здоровый. Люди сознательные, дисциплинированные…

Почти однофамилец знаменитого пушкинского героя оказался высоким загорелым мужчиной. Представительный. Красивый. С буденновскими усами. На его крепко сбитом теле белый халат сидел кургузо. Гранская нашла Евгения Ивановича в цеху, как ей сказали, — в «эксперименталке». Но разговаривать там было не очень удобно: шумно.

Гранская и Анегин вышли во двор, сели на скамеечку в тени виноградника.

В беседе выяснилось, что Марчук на самом деле только числится в экспериментальном цехе и Анегин является его начальником номинально.

— А кому же он подчиняется? — спросила Инга Казимировна.

— Обязанность Марчука — обеспечивать всю фабрику материалами.

Гранской приходилось сталкиваться с подобными случаями. Человек, к примеру, оформлен слесарем, а возит кого-нибудь из начальства или вот, как с Марчуком: числится на должности инженера, а в действительности обыкновенный «толкач», лицо, не предусмотренное ни одним штатным расписанием, но играющее важную роль в механизме завода или фабрики.

— Но вы обычно хоть знаете, когда он выезжает в командировку, когда возвращается? И куда ездит? — поинтересовалась следователь.

— Григорий Пантелеевич не обязан докладываться мне, — ответил начальник экспериментального цеха. — А вообще-то я обычно знаю, на месте он или нет. Ведь фабрика небольшая, коллектив маленький…

— Хорошо. Припомните, пожалуйста, был он в Южноморске двадцать третьего — двадцать четвертого июня? — спросила Инга Казимировна.

Евгений Иванович долго что-то высчитывал в уме, вспоминал (все-таки прошло много времени) и наконец сказал:

— Двадцать третьего, кажется, было воскресенье?

— Так точно, — подтвердила следователь.

— В этот день он мне звонил вечером домой.

— Откуда?

— От себя. У него в квартире тоже телефон.

— А в понедельник, двадцать четвертого, вы видели его на фабрике?

— Как будто заходил. — Анегин опять подумал и сказал: — Да, забегал, по-моему…

Как выяснилось, у начальника цеха с Марчуком близких отношений не было, поэтому о частной жизни его Анегин ничего сказать не мог.

С фабрики Гранская отправилась в ателье индивидуального пошива, где работала жена Марчука Тамара.

У нее был отгул. Дома, на Цветочной улице, на долгие звонки следователя никто не открыл.

Вернувшись к себе в номер и выйдя на балкончик, Инга Казимировна ахнула — пляж был в буквальном смысле переполнен людской массой. Казалось, не было ни одного свободного квадратного сантиметра. Даже море словно бы отступило метров на пятьдесят — так было тесно у берега от купающихся.

Гранской нестерпимо захотелось самой окунуться в теплую убаюкивающую волну, понежиться на горячем песке, но она вспомнила, что купального костюма у нее с собой нет.

Инга Казимировна спросила у дежурной по этажу, где можно купить купальник.

— Та на каждом углу, — ответила дежурная с мягким южным выговором. А хотите покрасивше — как выйдете из гостиницы, потом через рощу, где акации растут, там универмаг наш…

Уже выходя из магазина с покупкой, она увидела в толпе знакомого заместителя директора зорянского машиностроительного завода Грача Павла Васильевича.

Он был в светлых хлопчатобумажных брюках, в рубашке с короткими рукавами, соломенной шляпе и сандалиях на босу ногу. В руках держал большой кулек с виноградом.

Гранская окликнула Грача.

— Привет! Категорический привет! — воскликнул Грач, но Инге Казимировне показалось, что смотрит он на нее как-то настороженно.

— На отдыхе, в санатории? — спросила Гранская.

— Отдыхаю. Через два дня — домой, — ответил Павел Васильевич.

Разговаривать среди обтекающей их толпы было неудобно, и Инга Казимировна предложила:

— Если не спешите, присядем? — показала она на скамейку под развесистой акацией. — Думала, тихий городок, а тут настоящий Вавилон, сказала Инга Казимировна, когда они сели.

— Не говорите! Как в Сочах, — откликнулся Грач. Он почему-то вел себя скованно. — Угощайтесь, — предложил он виноград. — Я мыл…

Гранская оторвала от кисти янтарную крупную ягоду. Виноград оказался удивительно вкусным и сладким.

— Каков, а? — заулыбался Павел Васильевич. — Знаменитая шасла. Тут ее называют «березкой». Между прочим, лечебная штука. Многие сюда специально из-за этого винограда приезжают. Ампелотерапия…

— Что? — не поняла Инга Казимировна, невольно отправляя в рот виноградину за виноградиной: остановиться было невозможно.

— Виноградолечение. Врачи уверяют, что благоприятно действует на сердечно-сосудистую систему, почки, печень. Короче, универсальное средство… Вы давно из Зорянска?

— Вчера вечером. Смотрите-ка, и сразу земляка встретила…

— Да, видите, как хорошо, — подозрительно посмотрел на следователя Грач. — Ну, как там у нас? Новостей, кажется, много?..

— А что вы имеете в виду? — в свою очередь, насторожилась Инга Казимировна: вопрос Павла Васильевича ее удивил.

— У вас, кажется, скоро будет новое начальство? — осторожно поинтересовался Грач.

— Да, наверное, в конце месяца, — ответила Гранская, думая, что Грач имеет в виду Ермакова, которого должны были прислать на должность заместителя прокурора города. Ей говорил об этом Измайлов.

— Смотрите-ка, значит, правда… — вздохнул Павел Васильевич. — А что с Захаром Петровичем? Надо же…

Грач испытующе посмотрел на собеседницу, и она вдруг поняла, что они говорят о разном.

Инга Казимировна почувствовала — Павел Васильевич что-то знает об Измайлове. Больше того, что ей было уже известно из сплетен, распространившихся в последнее время в Зорянске, будто бы у прокурора города какие-то серьезные неприятности. И связано это якобы с женщиной, живущей в Рдянске.

— Выходит, меня просят зайти в областную прокуратуру по этому вопросу?.. — полувопросительно сказал Грач.

Гранская сама хотела бы узнать, что же все-таки произошло на самом деле, и, в свою очередь, спросила:

— Кто вам сообщил это?

— Глеб Артемьевич. Наш директор. Ему звонил из облпрокуратуры какой-то Авдеев. Меня разыскивал. Просил мне передать. Понимаете, мы ведь с Захаром Петровичем тогда вместе ехали в поезде… Ну, он на конференцию в Рдянск, а я — сюда…

— И что же произошло? — не удержалась Инга Казимировна.

— Ничего особенного, — сказал смущенно Павел Васильевич. — Обычное путевое знакомство…

Из его слов Гранская только и поняла: в поезде в одном купе с Измайловым ехала какая-то женщина. В дороге все перезнакомились, и она пригласила своих попутчиков к себе домой якобы на день рождения. Захар Петрович и двое других мужчин приглашение, кажется, приняли, а он, Грач, спешил на южноморский поезд. А посему, что произошло на квартире этой женщины, знать не может…

— Так и попрошу вас передать товарищу Авдееву, — закончил Павел Васильевич, вытирая платком пот, обильно выступивший не то от волнения, не то от жары.

— Вы сами все расскажете Владимиру Харитоновичу: Я-то тут при чем? удивилась следователь.

— А разве вы здесь не по этому поводу? — растерянно спросил Грач.

— Нет, — ответила Инга Казимировна, приведя собеседника в окончательное замешательство. Павел Васильевич некоторое время молчал, не зная, как выкрутиться из щекотливого положения. Он полагал, что, возможно, наговорил лишнего, и боялся: если разговор со следователем дойдет до Измайлова, как это может обернуться для него, Грача. А портить отношения с прокурором ему, естественно, ни к чему…

— Я здесь совсем по другому случаю, — прервала затянувшееся молчание Гранская. Ей не хотелось обсуждать дела Захара Петровича. — А вам здесь как отдыхается?

— Великолепно! — воспрял Грач, радуясь, что тема разговора сменилась. — Всем буду рекомендовать Азовское море. Категорически!

— Вы по путевке?

— Да. В «Зеленом мысе». Это дом отдыха местной сувенирной фабрики. Ну, скажу я вам, лучше, чем в любом санатории. Прекрасный отдельный домик, телевизор… А питание! — Павел Васильевич восхищенно закатил глаза. — Не говоря уже о том, что у нас прекрасный пляж. На городском яблоку негде упасть, а в доме отдыха свободно! Между прочим, хотите понежиться милости прошу. Ко мне в гости…

— Спасибо…

То, что заместитель директора зорянского завода пребывает в доме отдыха сувенирной фабрики, насторожило Гранскую. Она вспомнила сведения, добытые старшим лейтенантом Коршуновым. А не были ли роскошные условия, предоставленные Грачу, платой за какие-то услуги? За отходы металла?

— Я слышала, ваш завод чем-то связан с сувенирной фабрикой? спросила она осторожно.

— У нас тесное сотрудничество, — ответил Павел Васильевич. Полезное. — В его голосе даже прорезалась гордость. — Мы поставляем им всякие отходы, а они взялись оформить нам стенд на заводской Аллее героев. Когда закончат — ахнете! Представляете, сплошная чеканка! Барельефы погибших на войне работников… Вы сколько еще пробудете здесь? неожиданно спросил Грач.

— Не знаю. День. Может быть, два.

— Могу устроить вас в дом отдыха фабрики. Не пожалеете, честное слово!

— Благодарю, — сказала Инга Казимировна. — У меня хороший номер в гостинице «Азов». Удобно: в центре, все рядом…

— Ну смотрите, — назидательно сказал Грач. — Упускать такую возможность… У меня прекрасные взаимоотношения с директором фабрики.

— Фадеем Борисовичем?

— Вы его знаете? — удивился Павел Васильевич.

— Познакомились, — уклончиво ответила Гранская. — А вы обычно с кем еще имеете дело, кроме Зарембы?

— С главным художником… Очень толковый. Боржанский. Знакомы?

— Нет.

— Автор эскиза нашего стенда героев, — охотно рассказывал Грач. — Сам фронтовик…

— А Марчука вы знаете?

— Григория Пантелеймоновича?

— Пантелеевича, — поправила следователь.

— Знаю, как же. Он иногда наведывается к нам в Зорянск.

— По каким вопросам?

— Отбирает нужный для фабрики материал. Я имею в виду те самые отходы.

— И часто приезжает?

— Когда как.

— В прошлом месяце, например?

— Был, был, — подтвердил Павел Васильевич. — Ко мне даже заходил…

— Вы не припомните, в каких именно числах?

Грач задумался.

— А это что, важно? — спросил он тревожно, сообразив, наверное, что любопытство следователя далеко не праздное.

— Важно, Павел Васильевич.

— Боюсь соврать… Где-то во второй половине июня. Числа девятнадцатого — двадцатого. Точнее сказать не могу, просто не помню. Но, если нужно, можно уточнить у наших товарищей. Когда вернусь домой.

— Хорошо. Возможно, мы там снова вернемся к этому… И еще один вопрос. Деликатный, но все же я попросила бы на него ответить.

— Разумеется, — пробормотал замдиректора. — Если это в моих силах…

— Не предлагал ли Марчук вам лично или кому-нибудь еще из работников завода подарки? Например, какой-нибудь дефицит?

— Ну, знаете! — искренне возмутился Грач. — Мы с вами, Инга Казимировна, кажется, знакомы не один год! Как вы могли подумать такое?

— Я же не говорю, что вы взяли, — заметила следователь. — Я спрашиваю: предлагал или нет? К сожалению, ведь встречаются и такие.

— Да посмей он только заикнуться! Духу его больше не было бы на заводе! — с негодованием воскликнул Павел Васильевич и долго вытирал платком взмокшее от пота лицо, шею, руки. — Я хочу спать спокойно.

Гранская посмотрела на часы:

— Простите, Павел Васильевич, вы тут на отдыхе, а я с малоприятными вопросами…

— Ничего, ничего, — поспешно сказал Грач. — Понимаю, служба. Чем могу помочь — с радостью…

Но особой радости следователь у него не заметила. Зато ясно было видно, что он хочет поскорее избавиться от нее.

Они поднялись со скамейки. Грачу надо было на автобус, который останавливался у гостиницы «Азов». Пошли через акациевую аллею вместе. Поколебавшись некоторое время, Инга Казимировна все же пригласила Грача подняться в ее номер, где она оформила их беседу относительно Марчука как протокол допроса.

Расставаясь, Грач почему-то не напомнил следователю о приглашении в дом отдыха.

После ухода Павла Васильевича Инга Казимировна позвонила домой Марчуку. Трубку никто не брал, значит, его жены еще не было дома. Гранская вышла на балкон.

И ей вдруг опять так нестерпимо захотелось очутиться там, среди загорающих и купающихся, что она решила на полчасика спуститься к морю.

Быстро переодевшись, Инга Казимировна захватила с собой полотенце, темные очки, которые купила вместе с купальником, и вышла из номера.

Сердобольная дежурная встретила ее улыбкой:

— На пляж?

— Да как-то неудобно быть в вашем городе и не искупаться, — ответила Инга Казимировна.

— А ты не лезь в толчею, — посоветовала дежурная. — Садись на «двойку» и ехай четыре остановки. Там народу поменьше…

Гранская так и сделала.

Автобус «двойка» довез ее до окраины города. Здесь, как объяснила Инге Казимировне сидевшая с ней рядом словоохотливая девочка с авоськой, набитой продуктами, располагался дикий пляж.

Людей на нем оказалось тоже предостаточно, но все-таки это было не такое столпотворение, как у гостиницы.

Инга Казимировна нашла свободное место, быстро разделась и тут же бросилась в море. Хотелось сразу нырнуть, но было мелко. Прежде чем она погрузилась в воду по грудь, пришлось изрядно отойти от берега.

Раздумав нырять, она легла на спину, закрыла глаза, медленно шевеля руками и ногами.

Какое это было наслаждение! Едва заметная волна убаюкивала, как в колыбели. Жаркое дыхание солнца гасилось мягкой обволакивающей влагой, пахнущей водорослями. Из расслабленного тела выходили усталость, напряжение. Время остановилось. Ни о чем не хотелось думать.

Мысли пришли потом, когда Инга Казимировна растянулась на песке. И прежде всего — об Измайлове. Она еще и еще раз возвращалась к разговору с Грачом.

Павла Васильевича приглашал на беседу Авдеев — старший помощник областного прокурора по кадрам. И если Грач знает точно, что это связано с какой-то сомнительной историей в поезде, выходит, слухи, бродившие по Зорянску, имеют под собой реальную почву.

Гранская вспомнила, что действительно в последнее время Захар Петрович выглядел не лучшим образом, а в поведении нет-нет да и проскальзывало нечто необычное для него — был рассеян, часто раздражен, озабочен без видимой причины.

«Неужели замешана женщина?» — спрашивала себя Инга Казимировна, глядя в светло-синее безоблачное небо.

Она всегда считала, что с Измайловым подобное произойти не может, хотя и знала: Галина Еремеевна ревнует мужа. А ревность без причины?..

Теперь же Гранская решила взглянуть на своего начальника другими глазами и постараться разобраться.

Что и говорить, Измайлов — мужчина интересный. И вполне мог кого-то увлечь. Пусть прокурор, пусть на виду, но ведь по сути — такой же человек, как и все. Со слабостями и страстями, которые не улетучиваются, естественно, когда человека назначают прокурором.

Да и сама Инга Казимировна чувствовала себя обыкновенной женщиной, из живой плоти. Ей тоже было приятно, что в эти немолодые годы она еще имела успех у представителей мужского пола. И хотя счастьем обделена не была (Кирилл у нее был замечательный), все-таки радовало, что на нее иной раз заглядывались незнакомые мужчины.

Может быть, и с Захаром Петровичем так же. Тем более служба его, прямо скажем, не из сладких. Постоянная ответственность. И не только за себя, но и за других. Так почему бы не расслабиться? Это в Зорянске он прокурор, а в поезде — просто пассажир. В другом же городе и вовсе свободный человек.

«Ну а как же семья?» — задала себе вопрос Гранская.

Свою семейную жизнь она не помнила. Вернее, постаралась поскорей забыть. Слишком поспешным было замужество. Встретились, вспыхнули оба, но так же быстро и остыли.

И теперь, спустя двадцать лет, в душе осталось лишь смутное чувство равнодушия и безразличия, которое воцарилось в их отношениях с мужем. Оба надеялись, что с рождением сына появится что-то связывающее их, объединяющее. Но все напрасно. Когда это стало очевидным — расстались. Без взаимных упреков и обид. Самое удивительное — он буквально через полгода женился снова и, как слышала Инга Казимировна, счастлив до сих пор. А вот она, боясь повторной ошибки, не решалась выйти замуж, хотя предложений было много. Не решалась, пока не появился Кирилл. Однако у него слишком много сложностей. Прежде всего две почти взрослые дочери, у которых еще слишком крепка пуповина, связывающая их одновременно с отцом и матерью. Пока они не заживут своей самостоятельной жизнью, им, вероятно, трудно представить рядом с отцом какую-то чужую им женщину.

Правда, в семье Захара Петровича все было как будто проще. Измайловы жили дружно, слаженно. Во всяком случае — на сторонний взгляд. Однако, по утверждению Веры Самсоновой, это вот спокойствие может донять своим однообразием.

Гранская вспомнила статью в «Литературной газете», где рекомендовалось супругам отдыхать отдельно, ездить на разные курорты. Разлука-де обостряет любовь, привязанность, обновляет чувства.

По мнению Гранской, автор статьи в какой-то степени был прав. Но, с другой стороны, сама курортная обстановка толкала, создавала условия для флирта, а возможно, и для более серьезных отношений. Безделье, раскованность, прогулки по романтическим местам, танцы, наконец, ненароком вырвавшееся нежное слово, прикосновение…

«Да, слаб человек. И мужчина, и женщина», — должна была с грустью констатировать Гранская. И почему-то подумала о Кирилле. Он рассказывал, что изредка с товарищами по экспедиции ездит в Пицунду, Гудауту, Новый Афон или Сухуми, чтобы немного встряхнуться, отвлечься от своих пещер.

Хорошо, если эти «встряски» не кончаются любовными похождениями…

От этих мыслей Инге Казимировне стало не по себе. Но она решила не давать воли подозрениям. И снова вернулась к размышлениям об Измайлове, о приключившейся с ним истории, связанной с женщиной. Причем она вспомнила, как год назад Захар Петрович намекнул Гранской, что знает о ее отношениях с Кириллом. Не обсуждая тогда этого вопроса, Измайлов только заметил: пусть она не забывает о том, что работает в прокуратуре, ибо это ко многому обязывает…

«Неужели Измайлов из тех, кто проповедует воду, а сам пьет вино?» ужаснулась Инга Казимировна, потому что считала ханжество отвратительнейшим из пороков.

Эта мысль, как нудная, утомляющая душу и тело зубная боль, не покидала ее. Когда Инга Казимировна ехала с пляжа в гостиницу, когда сидела в номере, время от времени звоня домой Марчуку (ей по-прежнему никто не отвечал).

Нелегко было вот так, как говорится, в один прекрасный день переменить в корне мнение о человеке, с которым связано семь лет совместной службы и, сказать откровенно, дружбы и доверия. Все ее существо протестовало против этого. В конце концов, она сама за полтора десятка лет следственной работы научилась разбираться в людях. И опыт давал ей основания предполагать, что услышанное сегодня от Грача — просто сплетня.

Инга Казимировна предположила, что кто-то хотел оболгать Измайлова преднамеренно, из чувства мести. И сделал это, видимо, человек, преступивший закон и поплатившийся за это. Преступники способны и не на такое. Сколько раз ей самой угрожали по телефону, в подметных письмах…

У Гранской разболелась голова. То ли от этих невеселых мыслей, то ли от того, что перегрелась на пляже. Добравшись до гостиницы, она прилегла на постель и незаметно задремала. А когда проснулась, вспомнила: по плану у нее было намечено зайти сегодня в прокуратуру города, поставить отметку в командировочном удостоверении, поговорить с коллегами…

Там она познакомилась с прокурором Южноморска Вадимом Лукьяновичем Труниным. Загорелый, как, впрочем, почти все жители этого южного города, с бородкой и густой каштановой шевелюрой, Трунин, узнав, что она из Зорянска, поинтересовался:

— Как там поживает Измайлов?

— В трудах и заботах, — ответила Гранская. — Уж вам этого объяснять не надо…

— Да уж знаю, — кивнул Вадим Лукьянович. — Интересный он человек, своеобразный. Мы познакомились в Москве, в Институте усовершенствования…

Трунин был одних лет с Гранской. Правда, в его петлицах сверкали две звезды советника юстиции, а у нее лишь четыре звездочки юриста первого класса.

— Впервые в Южноморске? — неожиданно спросил прокурор.

— Впервые, — подтвердила Инга Казимировна.

— Нравится?

— Еще бы! — воскликнула Инга Казимировна.

— Я очень люблю наш край, и особенно весну. Сколько у нас птиц! Лебеди, гуси, цапли, утки. Сонмы! Между прочим, водится здесь интересная птица. Утка-пеганка. Знаете, где она выводит птенцов?

— Понятия не имею.

— В лисьих норах.

— В заброшенных, что ли?

— Да нет. Вместе с хозяйкой, рыжей проказницей…

— Ну и ну! — покачала головой Инга Казимировна. Она все больше удивлялась тому, что сообщал ей Трунин. — Так ведь даже дети знают, что лисичка-сестричка особо охоча до курочек и уточек…

— А вот пеганок и ее детишек почему-то не трогает. — Вадим Лукьянович развел руками: — Загадка природы. Ученые ломают головы, а понять сей парадокс не могут…

Гранская, как зачарованная, смотрела в распахнутое окно, на лиманы, которым, казалось, не было конца и края, и, думая о чем-то своем, вдруг резко повернулась к Трунину и спросила:

— Вадим Лукьянович, а что можете сказать о вашей сувенирной фабрике?

Трунин рассмеялся.

— Что в этом смешного? — спросила Гранская.

— Следователь есть следователь, — продолжал улыбаться прокурор.

— Я понимаю, может быть, не к месту… — оправдывалась Инга Казимировна.

— К месту, — серьезно сказал Трунин. — Знакомо. Сам начинал в прокуратуре со следственной работы… Значит, подцепили кого-то из зарембовских?

— Подцепили. Но рыбка с крючка сорвалась. Впрочем, может, это вообще ложный ход…

И она коротко рассказала об истории обнаружения в Зорянске чемодана с дефицитом, гибели радиомастера Зубцова и непонятном поведении Марчука.

— Понимаете, пока что бесспорно одно: целлофановые сумки, найденные в том чемодане, производятся на вашей сувенирной фабрике, — закончила Гранская.

— Ну, что я могу сказать о фабрике, — выслушав следователя, сказал прокурор города. — На всех совещаниях, собраниях и заседаниях Зарембу хвалят.

Инга Казимировна вспомнила по ассоциации: у них, в Зорянске, говоря о машиностроительном заводе, тоже прежде всего называют директора. Самсоновский завод, самсоновские рабочие…

— Даже ставят в пример другим, — продолжал Трунин. — И дисциплина на высоте, и культура производства. Пьянства вообще не наблюдается. Не говоря уже о том, что план перевыполняется ежемесячно.

— А хищения, мелкое воровство?

— Насколько я знаю, в этом отношении спокойно. Никаких сигналов от ревизоров, народных контролеров… Впрочем, я бы посоветовал вам поинтересоваться в городском управлении милиции. Может быть, что-то прошло мимо нас…

— Да, — заметила Инга Казимировна, — прямо идеальное предприятие…

— Наверное, свои проблемы есть. И нарушения тоже, уверен. Только их меньше, чем на других. Буквально в прошлом месяце с администрацией фабрики конфликтовал один рабочий. По поводу незаконного увольнения. Обратился к нам. Предъявили иск… Суд восстановил его на работу. — Вадим Лукьянович помолчал и добавил: — Но самое странное, после восстановления он вдруг сам ушел с фабрики, по собственному желанию…

— Главное, доказать свое, что ли?

— Не знаю, что произошло. Может быть, понял, что лучше уйти. Насильно, как говорится, мил не будешь…

Из дальнейшего разговора Гранская поняла: ничего конкретного из того, что ее интересует, Трунин сообщить не может…

Вернувшись в гостиницу, Инга Казимировна еще долго сидела на балкончике, овеваемая бризом, настоянным на запахах моря, смотрела на лунную дорожку и слушала шелест прибоя.

* * *

— Час от часу не легче, — сказал Зарубин своему помощнику Авдееву, когда тот вошел в кабинет прокурора области, и протянул бумагу. Ознакомьтесь.

Владимир Харитонович хотел было тут же ее прочесть, но Степан Герасимович спешил куда-то и попросил забрать бумагу, а мнение доложить потом.

Вернувшись в свой кабинет, Авдеев бегло просмотрел написанное. Затем прочитал еще раз — теперь уже с напряженным вниманием.

Это было новое заявление Федора Белоуса в обком партии, пересланное оттуда в облпрокуратуру.

Белоус гневно возмущался тем, что до сих пор к Измайлову не принято никаких мер. Сразу видно, что начальство покрывает своего…

В выражениях Белоус не стеснялся.

Но главным в жалобе было то, что против зорянского прокурора выдвигались обвинения куда более серьезные, чем прежде.

Белоус писал:

«Измайлов скрыл от всех, что в свое время постыдно бросил соблазненную им девушку, оставив в беременном положении. В дальнейшем его совершенно не интересовала судьба собственного ребенка. Дочь Измайлова выросла, не зная ни ласки, ни внимания отца. За всю свою жизнь она не получила от него ни копейки денег на содержание. Воспитали и вырастили ее с помощью честных других людей. Я не хотел бы ворошить эту историю, если бы чувство возмущения и гражданской совести против несправедливости не заставило меня пойти на этот шаг. Измайлов нанес мне непоправимый урон в семейной жизни. Это мне-то, который долгое время поддерживал его дочь материально, даже помогал внуку Измайлова…»

Когда Владимир Харитонович прочел эти строки, первое, что пришло ему в голову, — Белоуса занесло. Пахло явной клеветой.

Авдеев мог многое предположить, но чтобы Захар Петрович соблазнил и бросил девушку…

Уже потом, тщательно разобравшись в заявлении — а за главной мыслью Белоуса действительно было трудно проследить, — Авдеев понял: речь шла о событиях двадцатипятилетней давности. А покинутая женщина не кто иная, как теперешняя жена Белоуса Марина Антоновна.

Помощник облпрокурора понимал — единственный человек, который может подтвердить или опровергнуть чудовищный навет, была именно она, Марина Белоус.

Авдеев схватил трубку, набрал номер, который уже знал наизусть. В общежитие медицинского училища он звонил ежедневно, и каждый раз ему отвечали: Марина Антоновна еще не приехала…

— Слушаю, — раздался незнакомый женский голос.

— Марину Антоновну можно?

— Это я… — тихо ответила женщина.

От неожиданности (а он был уверен, что и на этот раз звонит безрезультатно) Владимир Харитонович не знал, как поступить: пригласить ее в прокуратуру или встретиться в общежитии.

— С вами говорит старший помощник прокурора области по кадрам Авдеев. Хотел бы побеседовать…

— Пожалуйста…

Авдееву показалось, что она тоже растерялась.

— Где вам было бы удобнее? — спросил он.

— Все равно. — Белоус помолчала и добавила: — Только не дома…

— Понимаю… Не возражаете, если я подъеду к вам на работу?

— Хорошо. Но я освобожусь только через час.

Владимир Харитонович не стал брать машину, а отправился городским транспортом. До свидания с Белоус имелось время кое-что обдумать и сопоставить.

Буквально накануне у Авдеева состоялся разговор с заместителем директора зорянского машиностроительного завода Грачом. Тот возвращался домой с курорта и зашел в прокуратуру по его, Авдеева, просьбе. Грач пока являлся единственным свидетелем того, как вел себя по отношению к Марине Белоус Измайлов. Других спутников Авдеев найти не смог. Однако Грач не был в тот злополучный вечер на квартире у этой женщины. Но одна деталь в его рассказе насторожила Владимира Харитоновича. Грач уверял, что как Марина Белоус, так и Измайлов вели себя в поезде, словно до этого не были знакомы.

Он спрашивал себя: зачем понадобилась эта инсценировка? Кому из них не хотелось, чтобы кто-то знал о прежнем их знакомстве, если оно действительно имело место?

Марине Антоновне вроде бы скрываться было незачем. А вот Измайлову?.. Особенно в свете того, что написал во втором заявлении Федор Белоус.

Правда, Захар Петрович говорил, что сначала не узнал свою первую любовь.

Не узнал или не пожелал узнать?..

Перед глазами Авдеева все время стояли слова из жалобы: соблазнил, бросил дочь…

«Нет, — открещивался Владимир Харитонович от этого, как поп от черта. — Не может быть! Если не верить в порядочность Измайлова, тогда чему верить…»

Найдя комнату коменданта, он постучал. И, услышав «Войдите», зашел.

Казенная комната с казенными шкафами, столом и стульями. На полу почему-то стояло штук пять чайников. Новеньких алюминиевых. На него смотрела увядающая пожилая женщина с заметно проступающей сединой в каштановых крашеных волосах. У Белоус был усталый, изможденный вид.

«Боже мой, — мелькнуло у Авдеева, — она и Измайлов!.. Как он мог в нее влюбиться?..»

И тут же вспомнил: ведь прошло четверть века. А сам подумал: разве можно сравнить его, теперешнего Владимира Харитоновича, с тем Володькой, который наповал убивал окрестных девчонок казацким чубом из-под кепки-восьмиклинки! А сейчас у него едва наберется волос «на одну заварку», как сказал популярный конферансье…

Представились. Марина Антоновна предложила Авдееву сесть.

— Вы знаете, по какому я поводу? — спросил Владимир Харитонович.

Белоус сцепила пальцы рук и, вздохнув, кивнула.

Можно было говорить с ней, так сказать, протокольно. Вопрос — ответ. Но Авдеев понимал: до правды так добраться нелегко, если вообще возможно.

— Марина Антоновна, пожалуйста, расскажите о том, что происходит в вашей семье? А также о себе и об Измайлове. Понимаете, о чем я говорю?

Она снова кивнула.

— Поверьте, — добавил Авдеев, — я хочу разобраться чисто по-человечески. Ведь решиться на развод — значит, надо иметь очень серьезные основания… Простите, вы сами желаете расторгнуть брак?

— Нет-нет! — встрепенулась Белоус. — Ни в коем случае! — И сразу сникла. Немного помолчав, она спросила: — С Федором вы говорили?

— Беседовал.

— Понимаете, я ведь дома не живу… И с ним после этого не виделась… Пыталась звонить, он бросал трубку… Нас вызывал нарсудья Центрального района. Для беседы. Может, хотел примирить… Федор не захотел, чтобы мы там встретились. Не явился…

— И вы считаете, примирение не может состояться?

— Федор — он упрямый…

— По-моему, в таком деле речь не может идти об упрямстве или уступчивости. Главное, какие у вас взаимоотношения, — заметил Авдеев. Чувства, что ли…

— В чужую душу не заглянешь…

— А раньше у вашего супруга не было подобных намерений? Простите, конечно, что я вторгаюсь в такую область.

— Нет. Размолвки были. Без этого, наверное, невозможно. Но чтобы до развода…

— Давно вы в браке?

— Порядком. Нашей дочери вон уже десятый год…

И Марина Антоновна рассказала, что жили они с Федором, в общем, неплохо. Зарплату всегда приносил домой, не как другие — пропивают с дружками. Конечно, муж у нее тоже не святой, иной раз позволит себе грамм двести. Но только дома. И о дочери заботится — пальтишко, там, туфельки, другие подарки. И гордится, что дочь будет балериной.

— А вашей старшей он тоже помогает? — спросил Владимир Харитонович.

При упоминании о ней Марина Антоновна, как показалось Авдееву, насторожилась.

— Собственно, мы вместе с Федором поддерживали ее. Особенно когда Альбина родила. Муж ее бросил… Теперь, правда, посылаем реже. Заработок у нее хороший, но все-таки помогаем. То деньжатами, то одежку внуку… Им знаете сколько надо!

— Значит, Федор Михайлович принимает в этом участие? — уточнил Авдеев.

— Деньги ведь в семье общие. — Она, подавив вздох, добавила: — Были.

— А ваш первый муж?

— Он умер, когда ей не было и годика.

— Ясно, — кивнул Авдеев. — А с Измайловым вы давно знакомы?

Белоус словно сжалась от этого вопроса.

— Марина Антоновна, — мягко сказал Владимир Харитонович. — Поймите, если бы не известные вам обстоятельства…

— Понимаю… Захара я знаю давно.

— Ну, сколько?

— У нас с ним была хорошая, чистая дружба… Расстались мы двадцать пять лет тому назад. Давно…

— А когда встретились после этого?

— Ну… Тогда, в поезде. — Она почему-то опустила глаза.

«Пока подтверждается то, что говорил Измайлов», — отметил про себя помощник облпрокурора. А вслух произнес:

— Расскажите, пожалуйста, подробнее о ваших отношениях.

Белоус сначала робко, потом все спокойнее поведала Авдееву, как она, медсестра в больнице, а Измайлов — студент лесного техникума, познакомились в Дубровске. Ходили, как все, в кино, на танцы. Иногда Захар Петрович даже заглядывал к ним домой. Мать Марины всегда усаживала его за стол, короче — привечала. А потом Измайлова призвали в армию…

— А расстались как?

— Хорошо, — поспешно ответила Белоус.

И за этой поспешностью Владимир Харитонович почувствовал нечто такое, которое Марина Антоновна открывать, возможно, не желала бы.

— Значит, говорите, хорошо… — повторил он. — А жениться не предлагал?

— Да все молодые предлагают…

— Так уж и все.

— Он, во всяком случае, намекал.

— Погодите, Марина Антоновна, — настойчиво добавил Авдеев. — Вы уж постарайтесь точнее вспомнить… Конкретно просил вас Измайлов выйти за него замуж или так, для красного словца? Неужели не понимали, где серьезно, а где нет?

— Да как можно серьезно, когда впереди три года армии?

— Вполне возможно. Разве не женятся до армии?

— Женятся, — вздохнула она. — А сколько таких, кто там других находят.

— Или она.

— Бывает и так… — Белоус с мольбой посмотрела на Авдеева. — Зачем ворошить все это? Жизнь, считай, прожита. У меня своя, у него своя…

— Увы, Марина Антоновна, есть зачем ворошить. Видите, какое дело… Ваш муж обвиняет Измайлова, что он бросил вас, когда вы были в положении, и ребенок этот якобы от Захара Петровича.

Марина Антоновна словно вся сжалась от этих слов.

— Так это или нет? — настойчиво спросил Владимир Харитонович. Знайте, от вашего правильного ответа зависит очень многое.

И вдруг она, всхлипнув, уронила голову на стол, подставив под лоб руку.

— Господи, и зачем это ему надо было? — тихо запричитала она. — Ведь ничего теперь не изменишь… Ничего не вернешь…

Авдеев огляделся, ища графин с водой. Но такового в комнате не оказалось.

— Прошу вас, успокойтесь, — произнес он растерянно. — Возьмите себя в руки…

Он не мог понять, кого и что имела в виду Белоус. И не инсценировка ли все это? Если да, то зачем?

Марина Антоновна достала откуда-то платочек, промакнула слезы. Растрепанная, заплаканная, с красными потухшими глазами, она сейчас выглядела и вовсе старухой.

— Неужели Федор Михайлович так зол на меня? — спросила Белоус, впервые назвав мужа по отчеству. — Неужели он хочет ославить меня на весь мир?

— Прошу ответа на мой вопрос, — настаивал Авдеев.

Она взялась обеими руками за свою седеющую голову и кивнула.

— Первая дочь от Захара. Это правда.

— Та-ак, — выдохнул Владимир Харитонович, не зная, как повести дальше разговор. Он вдруг почувствовал, что почему-то не доверяет этой женщине, не верит. Ему нужны были доказательства.

— Это очень серьезно — то, что вы сейчас сказали. — Он пристально посмотрел на Белоуса. — Слышите, очень…

— Вы не верите… Я вижу… Вы знакомы с семьей Захара? — неожиданно спросила Белоус.

— Да. А что?

Марина Антоновна не ответила, полезла в стол, достала старую дамскую сумочку, долго рылась в ней и, наконец, протянула Авдееву немного пожелтевшую от времени фотографию.

— Пожалуйста, — тихо произнесла она.

Владимир Харитонович взял фото, с которого смотрел на него ребенок лет восьми. С чуть вьющимися темными волосами, ярко очерченным рисунком бровей и родинкой у правой мочки уха. Приглядевшись хорошенько, Авдеев вдруг вспомнил, как впервые попал в дом Измайловых. Они с Галиной и Захаром Петровичем пили чай, а Володя пыхтел над трудной задачей по арифметике, которая ему явно не давалась. Авдеев так и запомнил сына Измайловых — сосредоточенного, серьезного, с испачканными чернилами пальцами.

На фотографии был Володя тех лет.

— Откуда это у вас? — спросил Владимир Харитонович, не понимая, зачем Белоус дала ему снимок.

— Храню, как любая мать…

— А при чем тут вы? — Авдеев был совсем сбит с толку. — Это же Володя Измайлов.

— Это моя старшая дочь. Альбина, — тихо ответила Марина Антоновна. Когда ей было семь с половиной.

— Как? — вырвалось у Авдеева. Ему на мгновение даже показалось, что Белоус его разыгрывает. Но он тут же отбросил эту мысль — уж больно неподходящий случай.

Марина Антоновна пожала плечами, мол, видите сами.

Авдеев снова взглянул на фотографию. Сходство было поразительное.

— Измайлов знает, что у него есть дочь? — спросил напрямик Авдеев.

— Если честно, я поняла, что беременна, только через месяц после ухода Захара в армию.

— Ну и что?

— Написала ему письмо. — Она полезла в сумочку и вынула старый истрепанный конверт. — Но оно вернулось назад…

— Почему?

— Не знаю… Захар, уезжая, просил писать сначала до востребования, пока не будет точного адреса.

— Так, письмо вернулось. А потом?

— Потом… — Белоус вздохнула. — Потом надо было что-то решать… Узнав, что я в положении, мать схватилась за голову. Надо, говорит, принимать срочные меры. Я хотела поехать к Захару, но она была категорически против. А вдруг не признает, что ребенок от него? Иди докажи… Мы даже в юридическую консультацию ходили. Адвокат сказал, что никакой суд не признает его отцом. Мол, совместного хозяйства ведь мы с Захаром не вели… Я все-таки чуть было не уехала к нему. Мать отговорила. Если, мол, Захар и не будет отнекиваться, все равно — какой из него муж? Во-первых, на четыре года младше, во-вторых — солдатик, трешка в месяц на папиросы, вот и весь доход. И еще не известно, кем станет после армии, а у лесничего какой оклад? Ушел служить, а у самого даже приличных штанов нет… А надо было спешить, пока никто не узнал. Аборт? Опасно. Потом захочу ребеночка, а не смогу. Я ведь медик и знаю, так часто случается. Будешь потом всю жизнь локти кусать…

Марина Антоновна замолчала. Авдеев не торопил ее.

— Надо сказать, мать у меня была находчивая, — продолжила Белоус. Как-то сообщила, что подыскала одного человека, который будет мне хорошим мужем. Я говорю, как же он меня, беременную, возьмет? Мать махнула рукой: молчи, мол, об этом, а он не разберется. Только бы поскорей дело сладить. Он, правда, уже не молодой, но и не старый. Зато ученый человек и живет в Москве. Кандидат наук…

— Из Москвы? Кандидат? — невольно переспросил Авдеев, в котором снова вспыхнуло недоверие.

— Если бы я знала, чем все кончится, — вздохнула Марина Антоновна. А то, что москвич и кандидат — точно. Мать моя работала дежурной в гостинице. Он там уже около двух недель жил. Приехал лекции читать по линии общества «Знание».

— Какие?

— А бог его знает. Он был специалист по рекламе. Плакаты всякие у него. Как, например, рекламировать мороженое, детское питание, заем. В общем, все… Мать выяснила, что он разведенный и не прочь бы снова обзавестись семьей. Главное для матери — он не пил. Ни в Дубровске, ни когда мы сошлись и в Москву поехали. Ну ни грамма! Это потом я узнала, что раньше он закладывал — ужас. Лечился. Ему даже эту штуку вшили, «торпеду», как он называл. Против алкоголизма… Держался он, держался, у нас уже Альбина родилась… И помер в одночасье. Не хватило-таки воли, выпил. А при «торпеде» этой нельзя ни в коем случае…

В комнату вошла женщина в темном халате со шваброй в руке.

— Марина Антоновна, — сердито начала она, — нешто мне своей юбкой полы мыть?

— Поди, поди, Шура, — отмахнулась Белоус. — Не видишь, я занята… Освобожусь, решим этот вопрос.

Уборщица, продолжая ворчать, вышла.

— На чем я остановилась? — спросила комендант.

— Умер муж…

— Ох, сколько я горя хлебнула в этой самой Москве — вспомнить страшно!

И она рассказала, что ее первый муж не был разведен, хотя со своей женой фактически не жил давно. Квартира у них была однокомнатная. Развод, правда, оформили быстро. Марина Антоновна с тем кандидатом тут же пошли в загс. Но пришлось им ютиться на кухне. Вопрос уперся в прописку. Прописать-то прописали, но временно. Бывшая супруга категорически противилась, чтобы прописали постоянно. Бегала по всяким инстанциям, писала жалобы.

А тут кандидат наук умер. И Марина Антоновна с грудным ребенком на руках была вынуждена уехать из столицы. Подалась на север. Завербовалась.

О первом муже Белоус говорила тепло.

— Он ко мне со всей душой. Добрый был, внимательный. Так и не узнал, что ребенок не его. Я до сих пор виноватой себя чувствую, что скрыла, обманула… — Она долгим взглядом посмотрела в окно, словно там за серым выжженным пустырем хотела разглядеть и оценить свое прошлое. — Жаль, не уберегла… А с другой стороны, как уберечь-то, если больной? Алкоголизм это неизлечимо, — твердо заключила она.

Владимир Харитонович хотел выяснить, где теперь живет ее старшая дочь. Но она попросила не трогать Альбину и адреса не дала. Детскую же ее фотографию, после некоторых колебаний, взять разрешила.

Ушел Авдеев от Марины Антоновны в больших раздумьях. Отношение к тому, что он сейчас услышал, было двойственным. Рассказ показался ему, с одной стороны, правдивым — все совпадало с уже слышанным от Измайлова. О его нелегкой студенческой жизни, о романтической любви к стройной медсестре. Даже детали совпадали. Короче, все, кроме последнего и самого важного — что они были физически близки.

Приехав в прокуратуру, Авдеев снова прочитал жалобу Федора Белоуса.

Жалобы, заявления… Сколько их прошло через руки бывшего следователя, а теперь помощника облпрокурора? Одни из них писались от чистого сердца, от искреннего возмущения или обиды. Другие были продиктованы явной злобой, желанием свести счеты. Третьи возникали просто от нечего делать, от пустого тщеславия. Но не всегда было легко разобраться, что двигало человеком, обратившимся в прокуратуру. Потому что за каждым письмом стояла чья-то судьба, чья-то жизнь со своими проблемами и противоречиями. И он, Авдеев, не мог, не имел права как работник прокуратуры и как человек отмахнуться ни от одного заявления, ни от одной жалобы, даже (по указанию руководства) от анонимки, хотя сам считал и не раз говорил начальству, что не любит подметных писем и их авторов, потому что честные люди своего имени не скрывают. Впрочем, почти все вокруг относились к анонимщикам так же. В том числе и Зарубин. Относились, но… Все же каждая анонимка проверялась. А вдруг?..

Возвращаясь мыслями к беседе с Мариной Белоус, Авдеев думал: как же теперь расценивать последнее заявление ее мужа?

Теперь факт существования внебрачной дочери Измайлова подтвердила и Марина Антоновна.

Правда, Федор Белоус обвиняет Измайлова в том, что он-де бросил соблазненную девушку и постыдно бежал. Из рассказа же Марины Антоновны Авдеев понял, что вся история произошла несколько по-другому. Возможно, Измайлов и не знал, что любимая девушка забеременела от него. А если так, то в чем его вина?

Этот вопрос мог прояснить лишь сам Измайлов.

«А если супруги Белоус выдумали, что Альбина — дочь Измайлова? спросил сам себя Авдеев. — Единственное пока доказательство — фотография. Но сколько людей, не состоявших даже в дальнем родстве, бывают похожи друг на друга? Роковое совпадение. Да и снимок давний. Альбина на нем совсем ребенок».

Этот вопрос о возможной лжи тянул за собой другие: для чего или для кого Белоусы возводят поклеп на Измайлова? С точки зрения закона доказать отцовство Измайлова невозможно. Марина Антоновна родила, будучи зарегистрированной с другим человеком. Альбина носит фамилию первого мужа матери. А что касается свидетелей — мать Марины Антоновны и ее первый муж давно умерли, а Федор Белоус знает эту историю лишь со слов супруги…

За этими размышлениями и застал Авдеева Зарубин, когда заглянул в двери его кабинета. Он был со своей знаменитой желтой кожаной папкой значит, вернулся с какого-то очередного совещания.

— Как, мнение есть? — спросил облпрокурор с порога.

— Нету, Степан Герасимович. — Авдеев поднялся со стула. — Наконец встретился с виновницей этой заварухи…

— Да? — заинтересовался Зарубин, входя в кабинет и закрывая за собой дверь. — Мариной Белоус?

— С ней, голубушкой.

— Ну и что?

— Знаете, может завариться такая каша!..

— По-моему, давно сварилась. Пора бы уже и на стол… Меня спрашивали сегодня в обкоме. Оттягивать дальше нельзя. Давайте сядем и…

— Степан Герасимович, — буквально взмолился Авдеев, — прошу вас… До завтра отложим, а?

— А что завтра?

— Я хочу вызвать сюда Измайлова.

— Без него что, нельзя решить? — раздраженно спросил облпрокурор.

— Нельзя…

Зарубин внимательно посмотрел на своего помощника и сухо сказал:

— Ладно, вызывайте. Может, так оно и лучше: зачем решать за его спиной?..

Зарубин вышел.

Владимир Харитонович срочно заказал Зорянск. А сам думал: что, если история с дочерью все-таки правда? Каково Измайлову будет узнать? Дочь да еще внук. Такие вещи могут перевернуть жизнь. Ведь есть Галина, Володька…

Измайлов оказался на месте.

— Прошу завтра с утра прибыть в Зорянск, — после приветствия сказал Авдеев.

— С утра не могу, — спокойно ответил Захар Петрович. — Выступаю в процессе.

— По уголовному делу?

— Гражданскому.

— Слушай, — вдруг разозлившись, чуть ли не выкрикнул Владимир Харитонович. — Если говорят с утра, значит, с утра!

— Не могу, — повторил Измайлов. — Из газеты будут. Обещал. А после обеда приеду.

— До газеты ли тебе! — вырвалось у Авдеева. — Не до славы, по-моему…

— Какая там, к черту, слава! — повысил голос и Захар Петрович. — Дело очень поучительное. Полезно другим подумать.

«Ну и дурак! — хотелось сказать Владимиру Харитоновичу. — Ведь твоя судьба решается…»

Но он не сказал этого. Измайлов есть Измайлов. Упрямый.

— Хорошо, — взяв себя в руки, спокойно произнес Авдеев. — Чтобы не позже трех…

Когда помощник облпрокурора положил трубку, то почему-то вспомнил Марину Антоновну. Ее серое поблекшее лицо, приниженность и растерянность.

— Ах ты, курица общипанная! — проговорил он со злостью вслух, хотя понимал, что не имел права на эмоции. — Столько дров наломать!

Даже ее муж, Федор, показался теперь Авдееву симпатичнее — у того хоть ненависть неподдельная.

Измайлов ждал такого звонка от Авдеева. Как ждут заключения врача о болезни, которая давно мучает, и ты догадываешься, что это серьезно.

По тону Владимира Харитоновича Измайлов понял: в облпрокуратуре должны принять решение в отношении него. И, видимо, не в его пользу. В противном случае Авдеев дал бы понять. Но и не выступить на завтрашнем процессе он не мог.

Захар Петрович знал, что на судебных заседаниях по гражданским делам прокуроры выступают редко. И вообще почему-то гражданские дела мало интересуют людей — тех, конечно, кто не имеет отношения к органам правопорядка.

Взять хотя бы писателей, киношников. Да и самих читателей, зрителей. Им подавай острый сюжет — с убийствами, дерзкими ограблениями, с погонями и стрельбой. Хотя, если разобраться в сущности, мотивы уголовных преступлений и личности преступников довольно примитивны и прозрачны. Корысть, жажда денег, порочные наклонности. Но куда сложнее и запутаннее бывают тихие и неприметные, на первый взгляд, гражданские дела. Ведь человек живет каждодневными радостями и печалями, простыми страстями и привязанностями. Крушения и трагедии в повседневной жизни происходят намного чаще, чем всплеск отчаянного зла. Размолвок, недопонимания, эгоизма, а отсюда и страданий больше, чем выходящих из ряда вон преступлений.

Например, люди прожили долгую жизнь вместе и вдруг решили разойтись. Они идут в суд, обливают друг друга грязью, спорят из-за каждой тряпки при разделе имущества, чтобы урвать побольше от человека, с которым нажиты не только вещи, но и дети. Почему они стали врагами? Откуда появляется ненависть между людьми, которые были когда-то влюбленными, целовались, говорили друг другу нежные слова?

Или другое. Мать растила детей. Отдавала им свой последний кусок. Не спала ночей, если они болели. И вот проходят годы, дети сами становятся родителями и забывают о том, что где-то живет та, которая теперь сама нуждается во внимании. Или же просто не хватает на жизнь — ну не скопила в свое время на старость, не отложила в чулок на черный день, потому что не думала, не верила в этот черный день, заботясь лишь о главном — дать светлый день детям, а они, думала, не забудут этого…

Почему-то дела об алиментах родителям Измайлов принимал очень близко к сердцу. Это были грустные, тяжелые дела. Старость сама по себе штука невеселая, а уж несправедливо забытая, заброшенная, оскорбленная — ранила до боли.

А сколько еще подобных тихих, не видных чужому глазу трагедий и драм кроется за скучными словами — гражданское дело? Захар Петрович знал это отлично.

Его задело замечание Авдеева о какой-то славе. Корреспондента городской газеты он пригласил на процесс совсем для другого. Хамству и непорядочности надо давать бой, об этом должно говорить во всеуслышание. Потому что, если не говорить и не осуждать, — расцветут они еще пышнее.

Суд должен был рассмотреть дело старушки, которая пустила в свой собственный домик чужого парня. Прописала. Он стал ее опекуном. А затем, как говорится, сел на голову. Дошло до того, что выжил больного пожилого человека из ее же дома.

Разумеется, участие прокурора, поддерживающего иск незаслуженно обиженного старого человека, было не обязательно. Суд, без сомнения, иск о выселении наглеца удовлетворит. Но, во-первых, Захар Петрович дал старушке слово, что выступит на суде, а во-вторых, он не хотел ограничивать судебное разбирательство только юридическим актом. Несправедливость должна быть наказана общественностью, и поэтому его участие в процессе придаст нужную весомость…

Дома Захар Петрович сказал только, что вызвали в Рдянск, стараясь не выдать своего волнения.

Судебное заседание началось в девять. К одиннадцати все было кончено. Так, как и прочил прокурор, — иск старушки удовлетворили.

Были газетчики, и главное, много народу, что на подобных процессах встречается редко.

Захар Петрович, не заходя домой, поехал в Рдянск.

Еще накануне, когда позвонил Авдеев, Измайлов подумал, как ему добираться. Утренним поездом он, естественно, не мог. Рабочим, что уходил во второй половине дня, тоже — приехал бы лишь вечером. Май лежал в больнице, и Захар Петрович остался как бы без машины… Можно, конечно, попросить машину у Никулина, он не откажет. Но этот вариант Измайлову не нравился.

И Захар Петрович решил поехать на своем служебном «Москвиче» сам. За рулем. Водительские права он имел. А чтобы не терять навык, иногда подменял Мая, когда они отправлялись в долгие поездки.

Выехав из города, Измайлов с тревогой прислушивался к работе двигателя — не дай бог подведет. «Москвич» вопреки всему резво тянул по шоссе, и Захар Петрович, выйдя на трассу, поддал газу, влившись в поток мчащихся к югу автомобилей с номерами далеких городов — Москвы, Ленинграда, Владимира. Люди неслись к морю, к солнцу в предвкушении отдыха и неги. Долгое время впереди маячил нарядный заграничный лимузин с иностранным номером. Через заднее стекло на Захара Петровича не то удивленно, не то с жалостью смотрел кокетливо подстриженный королевский пудель серо-голубоватой масти. Потом машина ушла вперед и исчезла из виду.

Глядя на эту массу людей, направляющихся на отдых, Измайлов вспомнил о том, что Галина отказалась от затеи навестить родных в Хановее. Приступ радикулита у мужа испугал ее, и она ни за что не хотела оставлять его одного.

Удивительно, но Володька был доволен, что озадачило родителей, которые знали страсть сына к разного рода поездкам и путешествиям.

На днях Галина сказала, что их сына часто видят с самсоновской дочкой. Катаются на мопеде. Наверное, эти встречи и были причиной того, что сын с радостью остался в Зорянске.

«Что ж, — решил Захар Петрович, — такая у них пришла пора. Пора свиданий и вздохов».

Думая о сыне, Измайлов пытался представить, как поведет себя Володя, если вдруг отец перестанет быть прокурором.

«Поживем — увидим, — вздохнул Захар Петрович. — Испытание может оказаться серьезным. Если человек — выйдет из него с честью. А если слабак…»

А что он сам будет делать, если придется распрощаться с должностью? Ведь зашибиться можно крепко. По пословице: высоко летать — низко падать.

А главное — больно!

Впервые в жизни Захар Петрович пожалел о том, что, может быть, зря не пошел дальше по своей первой дорожке. Был бы сейчас лесником, бродил по рощам и борам, наблюдал таинственную жизнь деревьев, трав и животных. Не исключено, стал бы даже ученым и занимался проблемами, далекими от человеческих дрязг. Вон Авдеев, и тот признавался ему, что сам бы охотно подался на стезю природоведа.

А может, кокетничал? Впрочем, на Владимира Харитоновича это было непохоже. Просто многим, видимо, кажется: то, что они не сделали когда-то, заманчивее того, чем они занимаются теперь…

Перед самым Рдянском Измайлов посмотрел на часы — он, кажется, побил рекорд Мая, классного водителя. Несколько раз прокурору срочно надо было быть в областном центре, и Соколов выкладывался на полную катушку.

«И мы, значит, кое-что можем, — с удовольствием подумал Захар Петрович, от чего у него поднялось настроение. — Рано я хороню себя. Надо принять бой». — Он вспомнил слова Межерицкого, когда тот вез Захара Петровича, беспомощного, скрученного радикулитом, с садового участка: если тебя загонят в угол, не сдавайся, иди напролом; прорвешься — сам черт не брат…

— …Садись, — предложил Авдеев, когда Измайлов появился в его кабинете. — Будет мужской разговор.

— Давно бы так. А то тянете за душу…

— Погоди. Не знаешь ведь, о чем. Не догадываешься…

— Да уж не о хоккее, — съязвил Захар Петрович.

— Эх, Измайлов, Измайлов, — покачал головой помощник облпрокурора. Намылил мне шею Зарубив за то, что ты не явился с утра.

«Так, — безрадостно отметил Измайлов. — Даже это хотят использовать. Свой принцип, мол, перед начальством выставляю… Ладно, терять мне уже нечего».

— С людьми имею дело, а не с деревяшками, — огрызнулся он.

Владимир Харитонович проглотил этот выпад. И, помолчав, спросил:

— Ты мне все рассказал о ваших отношениях с Мариной Белоус?

— Все! — выпалил Измайлов, злясь, что Авдеев, вероятно, снова будет задавать вопросы, на которые ему уже тошно отвечать.

— Так у вас с ней ничего не было?..

— Я уже тысячу раз говорил!

— От прямого ответа ушел.

— Ну, не было! Ничего не было!

— И в Дубровске ничего не было? — испытующе посмотрел на Измайлова Авдеев.

Захар Петрович вздохнул и отрицательно покачал головой.

— А вот Федор Белоус утверждает, что первая дочь у Марины Антоновны от тебя, — сказал Авдеев.

— Чушь! — воскликнул Измайлов. — Чушь и ложь!

— Я тоже сначала так подумал, — спокойно продолжал Владимир Харитонович. — Но Марина Антоновна подтвердила это… И случился грех перед твоим отъездом в армию. Вспомни.

Последние слова, как пули, пробили отверстия в памяти.

…Их последний вечер с Мариной в том маленьком зеленом городке, где осталась юность… Высокие березы над головой… Осеннее звездное небо, трава, на которой они, подстелив его пиджак, сидели обнявшись, мокрая от росы… И все это сквозь туман какой-то бесшабашной легкости, которую вливает в человека любовь. А может, еще и алкоголь…

— Постой, постой… — Захар Петрович сжал лоб обеими руками. — Что она тебе сказала?

И Авдеев поведал то, что услышал вчера от Марины Антоновны.

— Не может быть! — невольно вырвалось у него, когда Авдеев замолчал. Измайлов встал, прошелся по кабинету. — Понимаешь, девчонки устроили мне проводы. В последний день. Принесли спирт из больницы. До этого я в рот не брал даже вина. А тут… Иду, мол, в армию, пора стать настоящим мужчиной… Ты меня слушаешь? — Захару Петровичу показалось, что Авдеев думает о своем: тот что-то чертил на листке бумаги.

— Конечно, слушаю! Говори.

— Потом мы очутились в роще. Обнимались.

— Признаюсь, Захар, словам Белоус я поверил бы не очень-то, но…

И Владимир Харитонович протянул Измайлову фотографию, которую с трудом выпросил у Марины Антоновны.

Захар Петрович посмотрел на снимок, затем, вопросительно, на собеседника.

— Ее первая дочь… Альбина, — прокомментировал Авдеев.

— Господи! — вырвалось у Измайлова. — Вылитый Володька!

Он так же, как в свое время Авдеев, был поражен сходством. Мысли у него путались. Он опять вскочил со стула.

— Ты веришь, что я не знал? — спросил Измайлов. — Веришь?

— Почему я не должен верить? — пожал плечами Авдеев.

— Почему же она не сообщила мне тогда? Я бы женился на ней, даю честное слово!

— Она написала тебе. До востребования. Но письмо пришло обратно.

Измайлов задумался.

— Да, да, — проговорил он растерянно. — Помню: я попросил ее писать в Ковров. Но пробыл там всего две недели, потом нас отправили в Орел… Хорошо, а почему она не отвечала на мои письма?

— Откуда я могу знать? Она об этом ничего не говорила, — ответил Авдеев.

— Ну а в поезде? Когда мы в прошлом месяце ехали в Рдянск? В конце концов, у себя на квартире? Почему она не сказала мне о дочери? — словно сам с собой рассуждал Захар Петрович. — Ведь не кто-нибудь, а дочь! И внук! Это же… Это же… — Он задохнулся, не находя слов.

Наступило долгое молчание. Нарушил его Авдеев:

— Вот так, Захар.

— Послушай, — глухо откликнулся Измайлов, — как же теперь, а?

Владимир Харитонович опять пожал плечами.

— Это уж что сердце подскажет. Сам знаешь, юридически доказать никто ничего не сможет…

— При чем тут какие-то доказательства! — воскликнул Измайлов. — Жить двадцать пять лет и не знать, что у тебя есть дочь… Может, я ей нужен!.. Дай мне адрес общежития. Я должен найти Альбину!

— А может, лучше, чтобы дочь не знала?

— Вот об этом я и хочу поговорить с Мариной. Прошу.

Авдеев покачал головой, затем написал на бумажке адрес общежития медицинского училища и без слов протянул Измайлову.

* * *

Гранская вернулась из Южноморска в тот день, когда Измайлов выехал в Рдянск. Ей только передали в прокуратуре, что он после выступления в суде тут же отправился в областной центр.

Следователь связалась с Коршуновым и попросила зайти. Он примчался в прокуратуру.

— Какой улов? — нетерпеливо спросил старший лейтенант.

— Небогатый, — призналась Инга Казимировна. — Но поразмышлять есть над чем.

— Жену Марчука допросили?

— Допросили, — протянула Гранская. — Поймала ее на второй день. Весьма кокетливая особа…

— Хороша собой?

— Смотря на чей вкус. Пышненькая и глупенькая. Кажется, имеет романы на стороне. Я говорила с соседкой, пока ее дожидалась во дворе. Болтливая попалась старушка… Когда Марчука нет, его Томочку привозят поздно на такси. А потом до утра играет музыка, хлопают пробки от шампанского…

— А что она говорит о муже?

— Ой, умора! — засмеялась Гранская. — Я говорю: его разыскивает милиция. Она округлила свои накрашенные глазки и заявляет: «Вы ошиблись, Григорий Пантелеевич ответственный работник на фабрике…» Неподражаемо. Это надо было видеть! Честное слово, я думала, такие экземпляры встречаются только в сатирических книгах…

— Двадцать третьего и двадцать четвертого июня Марчук был у себя дома? — не выдержал старший лейтенант.

— Жена утверждает, что был. Приехал якобы в воскресенье двадцать третьего из командировки. Она сделала ему ванну с французским шампунем, подала кофе. Потом они ужинали салями…

— Значит, ошибочка, — задумчиво сказал Юрий Александрович, думая о чем-то своем. — Алиби…

— Алиби? — усмехнулась Инга Казимировна. И серьезно заметила: — Я не очень уверена в правдивости ее показаний.

— Почему? — встрепенулся инспектор.

— Не зря же я вам так долго рассказывала, что это за птица…

— А-а, — виновато улыбнулся Коршунов. — Ну да, в голове ветер, не знает, в какую сторону дуть…

— Вот именно! Она все пыталась выяснить у меня, какой эстрадный ансамбль гастролировал в Южноморске двадцать третьего июня, то есть в воскресенье… По-моему, так она различает дни — на какой концерт ходила, в каком ресторане гуляла… Короче, доверять ей на сто процентов нельзя.

— А на фабрике?

— Тоже непонятная петрушка. Марчука за глаза называют «блуждающий форвард, которого не видно». Но есть показания начальника экспериментального цеха Анегина. Евгения, между прочим… — Гранская посмотрела на Коршунова, тот только едва улыбнулся, потому что, вероятно, внимательно ловил каждое слово следователя. — Он утверждает, что вечером в воскресенье Марчук звонил ему якобы со своей квартиры.

— Это существенно, — заметил старший лейтенант. — Впрочем, можно ведь звонить по междугородной автоматической связи. И не отличишь, что это из другого города.

— Но между Зорянском и Южноморском такой связи нет, — возразила Инга Казимировна.

— Зато в Рдянске есть. А от Рдянска к нам — часа три на «Жигулях».

— Проверьте.

— Это уж непременно… Больше никто не мог подтвердить присутствие Марчука в Южноморске в воскресенье?

— Я таких не нашла.

Гранской показалось, что настроение у инспектора изменилось. И она спросила:

— Что скажете вы?

— Понимаете, Инга Казимировна, мы нашли человека, который, возможно, видел Марчука и его машину поздно вечером двадцать третьего июня.

— Где? — насторожилась Гранская.

— Во Втором Железнодорожном переулке.

— «Жигулей» красного цвета много…

— Верно. Но редко кто приезжает из города, где номерной знак начинается на Ю. И еще. Один мальчишка видел водителя этих «Жигулей». В лицо он его не запомнил, но сказал, что туфли у незнакомца были без задников…

— Сабо?

— Да. Раньше такие носили только женщины, а теперь и мужчины туда же. Модно! Связь прослеживаете?

— Постойте, постойте! — загорелась Инга Казимировна. — Выходит?

Коршунов впервые за всю беседу улыбнулся.

— По-моему, выходит. Помните, в спортивной сумке, которую мы обнаружили в багажнике оставленных у родственников Марчука «Жигулей», были его личные вещи? В том числе и эти сабо.

— Вы же сами только что сказали: модно. Значит, носят многие.

— Допустим, — невозмутимо ответил инспектор. — Но три совпадения красные «Жигули», номерной знак на букву Ю и сабо. — Видя, что Инга Казимировна задумалась, Коршунов сказал: — Что касается звонка к этому Анегину, проверим. Может, звонок был нарочный. Чтобы обеспечить себе алиби.

— Все это заманчиво, — сказала следователь. — Но совпадение по трем, пяти и даже двадцати пунктам — еще не доказательство. Нам нужны бесспорные улики. Хоть бы одна, но такая, которую ничем не сковырнешь…

Юрий Александрович стал расспрашивать о сувенирной фабрике. Узнав, что сумки из чемодана, найденного в радиомастерской, произведены на этой фабрике, он сказал:

— Вот видите! Возможно, еще одна ниточка. Штрих к взаимоотношениям Зубцова и Марчука… Честное слово, Инга Казимировна, я все-таки уверен, что этот «блуждающий форвард» в ночь на двадцать четвертое июня находился у нас.

Гранская невольно улыбнулась. Упорство, с каким убеждал ее инспектор, ей нравилось. Но одно дело — убеждение, а другое — доказательства.

— Хорошо, Юрий Александрович, допустим, был. Тогда попробуем представить, что же могло произойти? Прошу: ваша версия?

— Понимаете, мать Зубцова показала: вечером двадцать третьего у ее сына кто-то был. Предположим, Марчук. Они сели в машину Зубцова и куда-то поехали. Куда — мы точно сейчас не знаем. Весьма вероятно, они отправились за город. Потому что автомобиль слетел в овраг, когда они направлялись из Зорянска. Это бесспорно. Так?

— Допустим, — кивнула Инга Казимировна.

— Тогда за рулем находился не сам Зубцов. Это тоже не вызывает сомнений. Судмедэксперт подтвердил, что в момент аварии Зубцов сидел не за рулем, а рядом с водителем. Причем, был пьян. Я не хочу касаться вопроса, где его напоили, кто и как. Важно, что произошло там, на повороте дороги. — Коршунов замолчал.

— Ну и что, по-вашему, произошло?

Юрий Александрович встал.

— Поворот, — показал он руками, — со спуском. Для мало-мальски грамотного водителя ситуация несложная: чуть притормозил, повернул — и все в порядке. Но, с другой стороны, прекрасное место для инсценировки аварии. Наверху при входе в поворот можно выйти из машины, поставить рычаг на нужную скорость, чуть подтолкнуть, и машина прямехонько свалится в овраг! Тому, кто останется в машине, наверняка крышка! Лететь вниз — ого-го! Помните, пятьдесят метров с гаком.

— А тот, кто толкнул?

— Марчук, предположительно?

— Да.

— Он подождал, когда «Жигуленок» ухнет вниз. Не исключено даже, что спустился и убедился: Зубцов мертв. Потом добрался в город, сел в свои «Жигули» и поехал в Южноморск. И вполне возможно, что его видели в понедельник на фабрике. Гнал, наверное, как сумасшедший.

— А почему мы тогда не обнаружили на баранке зубцовской машины отпечатки пальцев Марчука?

— Помните, среди вещей в его спортивной сумке вместе с сабо были кожаные мужские перчатки?

— Кажется, помню.

— Я еще подумал, зачем человеку летом кожаные перчатки? Марчук, скорее всего, специально их надел, чтобы не «наследить».

Коршунов сел, ожидая, что скажет Гранская.

— Постойте, постойте! — Ее глаза вдруг загорелись. — Значит, вышел из машины перед спуском, поставил переключатель на…

— Третью скорость, — подсказал инспектор. — В таком положении и остался рычаг во время аварии.

— Третья скорость, — машинально повторила Гранская. — Возможно, спустился вниз… А знаете, Юрий Александрович, у нас, кажется, есть шанс.

— Какой?

По возбужденному состоянию Гранской он почувствовал, что у нее родилась идея.

— Если мальчишка из Второго Железнодорожного переулка действительно видел Марчука в тот вечер перед гибелью Зубцова, то мы знаем — Марчук был в сабо. Значит, именно в этой обуви он побывал в доме Зубцовых. В сабо он был и тогда, когда случилась авария. Вряд ли он менял туфли…

Гранская встала, прошлась по своему кабинету.

— Вы понимаете? — воскликнула она. — Частицы почвы, пыль с асфальта, волокна растений… Возможно, все это сохранилось на сабо!

— Но сколько времени прошло, — с сомнением покачал головой Коршунов. — Может, он специально вымыл и почистил обувь…

— Мог, конечно, — согласилась следователь. — А вдруг? Да и вода не все смывает так сразу.

Не откладывая в долгий ящик, они тут же занялись делом. Осмотрели сабо Марчука. Подошва была рифленая, и поэтому в углублениях рисунка сохранились засохшие комочки грязи.

Затем следователь и старший лейтенант, взяв понятых, выехали на место гибели Зубцова. Инга Казимировна, запасшись изрядным количеством целлофановых мешочков, собрала множество образцов почвы по обеим сторонам шоссе. Спустились вниз и там наполнили несколько мешочков землей с дерном, взятой возле дерева, в которое врезалась машина.

Вернувшись в город, посетили Второй Железнодорожный переулок, где свидетели видели красные «Жигули» с номером Южноморска. И там тоже наполнили свои мешочки.

Напоследок заехали к Зубцовой. Гранская объяснила хозяйке цель своего приезда. Та удивилась, зачем им нужны образцы почвы, но противиться не стала.

От калитки до крыльца дома на половину сына Зубцовой вела цементированная дорожка. По обеим сторонам ее был разбит цветник — флоксы, турецкая гвоздика, несколько кустов роз, пионы и георгины. Для того чтобы попасть в гараж, который стоял в сторонке, надо было пересечь полосу земли с чахлой, вытоптанной местами травой. Тут отчетливо были видны следы коровьих копыт.

Инга Казимировна взяла образцы почвы с этого участка, с цветника, а также собрала пыль с цементной дорожки и с пола в гараже. Все это сортировалось в мешочки с указанием места, откуда взята проба.

Был уже глубокий вечер. Зубцова нетерпеливо поглядывала на непрошеных гостей. Из сарая на заднем дворе изредка доносилось мычание коровы.

— Заждалась, бедная, — вздыхала хозяйка. — Доить пора. Она у меня строго по часам приучена…

— Все, — сказала Гранская, — мы уже кончили. Извините.

— Ну и слава богу, — с облегчением произнесла Зубцова. — Уж я ее холю, как дитя какое. Кормилица ведь моя. Единственный доход…

— А разве вы не получаете пенсию? — удивилась Гранская.

— Откудова, — протянула старуха. — В собесе сказали, что не положено.

— Вы что, не работали?

— Всю жизнь домохозяйка. Дом на моих плечах был да сына воспитала это почему-то не считается.

— А муж ваш где трудился? — поинтересовалась Инга Казимировна.

— На фабрике слесарил. Сорок лет оттрубил…

— Вам должны за него назначить пенсию, — сказал Коршунов. — Потеря кормильца.

— Мы не были расписаны… Тридцать лет прожили. Так и не сходили в загс…

— А за сына? — спросила Гранская.

— Не родной он мне. Если, конечно, по крови считать. А по-людски — с двухлетнего возраста вынянчила…

— Как же фамилия? — удивилась следователь. — Вы Зубцова?

— Не Зубцова я. Яшина моя фамилия, — ответила хозяйка.

Гранская и Коршунов переглянулись. Во всех протоколах старуха фигурировала как Зубцова.

— Ничего себе! — невольно вырвалось у старшего лейтенанта.

Он, как и следователь, думал, как же теперь быть с документами, подшитыми в «дело».

Хозяйка же эти слова приняла на свой счет и со вздохом произнесла:

— Конечно, кому до меня дело… Пожила, мол, старуха свое, пора и честь знать…

— Вы не правы, — мягко сказала Инга Казимировна. — Делу вашему можно и нужно помочь…

— Кто мне поможет? — недоверчиво посмотрела на следователя Яшина-Зубцова.

— Надо обратиться в суд. Вы ведь фактически были замужем за Зубцовым, так?

— Тридцать лет…

— Вызовут свидетелей, — продолжала Гранская. — Представите кое-какие документы. И признают, что вы были мужем и женой…

— Многие подтвердят, почитай, все соседи, — оживилась старуха. — И родственники мужа. Это уж точно! Только я не знаю, какие бумаги и как оформлять надо в этот самый суд…

— А вы зайдите ко мне завтра в прокуратуру, — предложила Инга Казимировна. — Я все объясню. Помогу составить исковое заявление…

Хозяйка растрогалась, не знала, как и благодарить.

Когда Гранская с Коршуновым, отпустив понятых, сели в машину, Юрий Александрович заметил:

— Ну, насчет молочка, единственного якобы дохода, она прибедняется. На книжке кое-что имеет. Да еще вещички сына потихоньку распродает. Дубленку вон за девятьсот рублей…

— Одно к другому не имеет отношения. По закону ей положена пенсия пусть получает. Ведь действительно трудилась — такой дом содержать, скотину. И сына воспитала.

— Воспитала, — протянул инспектор. — Не погибни он, еще не известно, где сидел бы — в своей мастерской или у нас, в изоляторе…

— А мать при чем?

— Конечно, — согласился Коршунов, — она к его делам никакого касательства не имеет. Это я так, в порядке замечания.

— Да, — вспомнила вдруг следователь, — я все хочу спросить у вас. Помните, Май в больнице сказал, что Марчук якобы имел дела с Бабаянцем, директором автобазы?

— Зятем нашего мэра Чибисова?

— Да. Удалось установить что-нибудь?

— Марчук на автобазе бывал. Но все интересы кончались автомобилями. Запчастями.

— Только?

— Только. А насчет дефицита… Зачем Бабаянцу лезть в спекуляцию? Он и сам на дефиците сидит… Помните, у Райкина?

— Да, — улыбнулась Инга Казимировна и серьезно добавила: — Я вот о чем думаю. Очень сомневаюсь, справятся ли в нашей лаборатории с исследованием образцов почв? Здесь, по-моему, нужен специалист высокой квалификации.

— А давайте сразу заедем в лабораторию, — предложил старший лейтенант.

Они так и сделали. Гранская оказалась права. Ей посоветовали провести экспертизу в области.

* * *

Уезжал Измайлов из Рдянска в полной неизвестности. После разговора с Авдеевым он помчался в общежитие, где работала Марина Белоус. Но там сказали, что утром Марина Антоновна подала заявление об уходе с работы. Причем просила уволить ее немедленно. Ночь Захар Петрович провел в гостинице. Затем полдня проторчал в прокуратуре области, ожидая сам не зная чего. К Зарубину его так и не вызвали. Лишь после обеда Авдеев коротко сказал:

— Езжай домой, продолжай пока исполнять свои служебные обязанности.

И все.

В довершение всего, когда Измайлов сел за руль своей машины и завел двигатель, что-то заскрежетало под полом. Шофер Первенцева, осмотрев «Москвич», вынес убийственный приговор: полетел карданный вал. И вообще, ремонтировать нет смысла, лучше списать.

Машину отбуксировали во двор облпрокуратуры. Захар Петрович почувствовал себя кавалеристом на поле боя, оставшимся без коня.

И кавалеристом ли? Слово «пока», произнесенное Владимиром Харитоновичем, имело недвусмысленный намек. Значит, ходить ему скоро в пехоте, рядовым, необученным.

Правда, Авдеев не рассказал Измайлову, что и само руководство не пришло к единому мнению.

Первенцев, выслушав сообщение помпрокурора области о том, что Захар Петрович готов признать свою дочь и даже помогать ей и внуку, усмехнулся:

— А что Измайлов теряет? Даже наоборот. Двадцать пять лет дочь росла без него. Алименты с него теперь не возьмешь. Никаких тебе забот и хлопот — сразу внук! Играйся с ним, радуйся, что уже дед… Многие бы так хотели. Ничего себе встреча через двадцать пять лет.

— Теперь этот факт надо рассматривать с другой точки зрения, серьезно сказал Зарубин. — Одно дело — пойти к незнакомой женщине, пить с ней вино и заночевать. Другое — к человеку, с которым связывало когда-то настоящее глубокое чувство. Тем более, к матери своего ребенка. Может быть, она хотела ему открыться? Надо обсудить…

Обсуждали бурно и долго. Так ничего и не решили.

Всего этого Измайлов не знал. Он был озабочен: как добраться домой? Поезда шли только утром, а еще один день терять не хотелось. Можно было, правда, автобусом с двумя пересадками. Захар Петрович им никогда не пользовался, но другого транспорта не было. По пути на автовокзал он решил заглянуть в хозяйственный магазин, купить кое-что из садового инвентаря. И надо же: в магазине он нос к носу столкнулся с четой Межерицких. У Бориса Матвеевича в руках были рулоны обоев. Приехали они из Зорянска на своем «Запорожце».

Межерицкие подождали Измайлова в машине, пока он делал свои нехитрые покупки. И тут же отправились в обратный путь.

Еще в самом начале Захару Петровичу показалось, что при встрече с ним Межерицкие смутились. Чувствовалась какая-то скованность. Борис Матвеевич нет-нет да и поглядывал на Измайлова, словно хотел что-то спросить или сказать. Но не решался.

И все-таки не выдержал:

— Слушай, Захар, твой вид мне не нравится…

Измайлов мучительно думал: открыться или нет? А рассказать обо всем очень хотелось. Слишком долго он терзался наедине со своими мыслями и сомнениями. В душе накопилось столько, что он был уже не в силах сдерживаться.

— Хотите сенсацию? — сказал он с нервной веселостью. — У меня, оказывается, есть взрослая дочь и внук.

Сказал, и что-то перехватило в горле.

— Я это знаю, — сказал Межерицкий.

— Как? — воскликнул пораженный Измайлов. — Почему молчал?

— Вчера узнал.

— От кого?

Борис Матвеевич кивнул назад, на жену, Захар Петрович обернулся к Лиле.

— А что? — пожала она плечами. — Я знала это с самого начала. Когда Марина забеременела, тут же прибежала ко мне.

— И ты скрывала все эти годы? — все еще не мог поверить Захар Петрович. Он даже не предполагал в Лиле такой стойкости: обычно она ничего не могла утаить, готова была делиться с миром всем, что знала.

— Когда Марина уезжала в Москву, взяла с меня слово молчать, объяснила Межерицкая. — Но не в этом дело. Меня, честно говоря, подмывало написать тебе. А потом подумала: зачем? Раз она тут же вышла замуж за другого.

— Ну а когда я приехал в Зорянск? — допытывался Измайлов. — Могла ведь сказать?

— Тем более не следовало говорить. Зачем тебя травмировать? Ты еще должен благодарить меня…

— Спасибо, — горько усмехнулся Захар Петрович.

— Зря кривишься, — назидательно произнесла Лиля. — Жил спокойно…

— Нет! Как ты могла скрывать такое?! — вырвалось у Захара Петровича.

Лиля промолчала.

— У тебя, говорят, из-за Маринки неприятности? — напрямик спросил Межерицкий.

— Кто говорит? — мрачно отозвался Измайлов.

— Господи! Да весь город! — ответила Лиля. — Галина, и та вчера приходила ко мне душу отвести. Понимаешь, позвонили ей… какие-то незнакомые люди… Я уж разубеждала ее, успокаивала…

Эта новость поразила Захара Петровича: значит, жена уже знает! У него сжалось сердце.

— Что Маринке надо? — снова задала вопрос Межерицкая. — Почему вдруг все это выплыло?

И Измайлов рассказал о том, с чего начались для него черные дни, которые продолжаются и поныне. Не скрыл, что все это может отразиться на его служебном положении.

— Ну и дрянь же она! — возмутилась Лиля. — Симпатичная была девка, но дрянь! Ребенок от одного, замуж выскочила за другого. И тебя обманула, и его…

— Зачем ты так, — поморщился Захар Петрович. — Обстоятельства…

— Ерунда! Не вздумай, кстати, клевать на эту удочку, — строго предупредила Лиля. — Повесит тебе на шею дочь, внука…

Борис Матвеевич, молчавший долгое время, вдруг рявкнул:

— Замолчи ты, наконец!

— А почему это я должна молчать? — опешила Лиля.

— Говоришь так, словно речь о каких-то щенках! Это ведь люди! Понимаешь, живые люди! — Он со злостью ударил рукой по баранке. — Ей-богу, лучше помолчи. Ты, Захар, как надумал поступить?

— А ты, Боря, что стал бы делать на моем месте? — вопросом на вопрос ответил Измайлов.

— Дочь есть дочь, — убежденно произнес тот.

— Вот именно! — произнес Измайлов. — Она не виновата! — Он повернулся к Лиле. — Я должен с ней встретиться и сказать правду.

— Ну и глупо! А о Галине ты подумал? — возразила Лиля. — Легко вы, мужчины, относитесь к семье.

…Самым тяжелым для Измайлова были последние ступеньки перед своей дверью. Он решил рассказать Галине все.

Ключ долго не попадал в замочную скважину. В квартиру Захар Петрович вошел с бешено колотившимся сердцем. Были приготовлены первые слова объяснения. Но его встретила тишина. Мертвая тишина. Все окна почему-то были наглухо закрыты.

Тягостное предчувствие холодом обдало душу.

На столе в большой комнате белел лист бумаги.

Измайлов взял его в руки. Галиным почерком было написано всего одно слово: «Прощай». Тут же лежала фотография Марины с маленькой Альбиной на коленях.

И, как последняя капля, как точка, которая отбивала конец чему-то, на столе лежало обручальное кольцо Галины…

* * *

После работы Гранская зашла на рынок за зеленью и овощами. Обещала прийти Вера Самсонова. По холостяцкой привычке Инга Казимировна не баловала себя разносолами, но для подруги решила приготовить что-нибудь вкусное.

Вера пришла в длинном свободном платье из бледно-зеленого японского шелка. Женственная, воздушная. Особую прелесть придавала ей россыпь родинок на шее. Глеб Артемьевич как-то сказал, что эти самые родинки и свели его когда-то с ума.

Самсонова сидела на кухне, пока Инга Казимировна священнодействовала над гуляшом по-венгерски, готовить который научил ее Кирилл.

— Не понимаю я тебя, — сказала Инга Казимировна. — Отпуск, а ты торчишь в Зорянске. Съездила бы куда, встряхнулась…

— Поеду, поеду. И может быть, навсегда, — вздохнула Самсонова.

— Что-что? — не поняла Гранская.

— Ничего, — тихо ответила подруга. — Я так… Понимаешь, Ингуша, год какой-то тяжелый. Ничего не получается. Даже статью, которую заказали в журнале, не могу осилить.

— Спокойное солнце, — сказала Инга Казимировна.

— В каком смысле?

— Ученые считают, что на нашу психику влияет активность вечного светила… Эйнштейн, например, свои знаменитые работы написал в те годы, когда на Солнце были всплески. В это время хорошо творили писатели, композиторы. Берлиоз, Россини, Паганини… А солнечная активность повторяется через одиннадцать лет.

— Тогда подожду, — улыбнулась Вера. — Может, действительно озарит. А пока остается наслаждаться творениями других. Знаешь, я открыла для себя Бальмонта… — Она достала из сумки томик. — Из Москвы друзья прислали…

— Бальмонт… Это тот символист?..

— Ингуша, ну зачем обязательно клеить ярлыки? — как от боли, поморщилась подруга. — Просто прекрасный поэт.

И она, раскрыв книжку, прочла:

— О, люди, я вслушался в сердце свое И знаю, что ваше — несчастье…

Увидев, что эти строки не произвели на подругу впечатления, она перелистала томик.

— А вот послушай еще:

Я хочу порвать лазурь Успокоенных мечтаний. Я хочу горящих зданий, Я хочу кричащих бурь!

— Слишком много «я», — заметила Инга Казимировна.

— Ладно, — вздохнула Самсонова, пряча книгу в сумку. — У каждого свой вкус… А, между прочим, Бальмонт в свое время был кумир, почище, чем теперь Евтушенко или Вознесенский. Правда, с закидонами.

— Обыкновенный псих.

— Вовсе нет! — возразила Вера. — От поэтического и душевного экстаза…

— Я же говорю, юродивый.

— Бальмонт был образованнейший человек. Читал на всех европейских и древних языках…

— Вернемся к прозе жизни, — сказала Инга Казимировна, ставя приборы на стол. — Лично я голодна, как волк.

— Знаешь, хорошо приготовить — тоже поэзия… Ну и пахнет! Божественно!

Однако к еде она едва притронулась. И чем больше Гранская приглядывалась к приятельнице, тем сильнее замечала в ней какую-то перемену. Синева под глазами, которую не могла скрыть косметика, замедленность, нерешительность в движениях, печальный взгляд.

— Ты плохо ешь, голубушка, — сказала Инга Казимировна. — Я понимаю, другое дело у тебя в саду, на свежем воздухе…

— А мне там нечем дышать, — с каким-то тихим отчаянием призналась Самсонова.

И Гранская поняла, что подруга пришла к ней не для того, чтобы болтать о поэзии… Что-то тяжелое было у нее на душе.

— Я в последнее время часто вспоминаю один случай. Мне отец рассказывал. Он ведь в сорок первом воевал в ополчении под Москвой… Как-то был жестокий бой, погибла масса народу. Отца тоже ранило. Но легко. Ползет он под пулями. Слышит стон. Видит, в снегу, в луже крови, девчонка. Совсем молоденькая, школьница еще. С санитарной сумкой. Отец наклонился к ней, говорит, держись, мол, сейчас я тебя перевяжу и дотащу до наших. Она смотрит на него и головой качает. Отец ей: чего тебе? Попить? И подставляет к губам фляжку. А девочка шепчет: «Поцелуйте меня… Меня еще ни разу никто не целовал…»

Самсонова замолчала.

— Умерла? — спросила Инга Казимировна.

— Отец не знает. Вытащил он ее с поля боя. Отправили в тыл, в госпиталь… И вот я думаю: а была ли у меня в жизни любовь?

— Вот те на! — изумилась Инга Казимировна. — Прожила с мужем полтора десятка лет…

— Ну и что? — перебила ее Вера.

— Да и Глеб…

— Не то, не то ты говоришь, — поморщилась Самсонова. — Не помню, почему и как я вышла за него. Что-то показалось… А на самом деле… она вяло махнула рукой.

— Просто ты вбила себе в голову! — решительно сказала Гранская. Пройдет. Я читала, в семейной жизни бывают кризисы. Первый раз — после женитьбы. Все мы ждем чего-то необыкновенного и разочаровываемся… Второй кризис — когда подрастают дети. Это очень опасный момент. Действительно, Катька твоя почти невеста…

— Катя ни при чем… — Самсонова сцепила свои длинные пальцы. Она сидела некоторое время, потом с болью и отчаянием сказала: — Жить не хочется.

Инга Казимировна испугалась.

— Не говори глупостей! Что ты решила?

— Не знаю, Инга, не знаю. Ничего не знаю. — Вера безвольно опустила руки на стол. — Весь ужас в том, что и хочу уйти от Глеба и не могу… Ты что на меня так смотришь?

— Переживаю за тебя.

— А мне показалось, боишься.

— И боюсь.

— Не надо, — серьезно сказала Вера. — Я не люблю, когда меня жалеют.

У Гранской немного отлегло. Она достала припрятанную пачку сигарет. Но Вера решительно отобрала у нее курево.

— Бросила, так крепись, — сказала она. — Тоже мне, следователь…

— Вот такая ты мне нравишься, — нервно засмеялась Инга Казимировна. Так в чем же дело? Какая муха тебя укусила?

— Все очень сложно…

— Или очень просто… Я дам тебе почитать одну статью в психологическом журнале. Это, по-моему, то, что тебе надо знать. А зная болезнь, можно считать, что уже наполовину вылечилась…

— Интересно, — с иронией протянула Самсонова. — Что же в этой статье?

— Как раз твой случай. Понимаешь, при длительной несовместимости двух супругов возникают разные расстройства — депрессия, раздражительность. Дальше — хуже. Неврастения, ипохондрия, психопатия… Махните-ка вы на юг. Будь с ним понежней, дурачься…

— Ну-ну, — продолжала иронизировать Вера. — Интересно…

— Еще один вопрос, — увлекшись, продолжала Гранская. — Не замечала, Глеб в последнее время не прикладывался к рюмке?

— Да, в общем, не прочь, — неопределенно ответила Самсонова.

— Типичный случай! — воскликнула Гранская. — У мужчин добавляется склонность к алкоголю. Так сказать, компенсация и…

— Эх, Ингуша, — остановила ее жестом подруга. — Ты ничего не поняла… Один писатель сказал замечательные слова о человеческом общении. Он так и считает, что человеческое общение — это роскошь!.. Взять хотя бы тебя и Кирилла…

Но она не договорила. Хлопнула входная дверь, которую Гранская по привычке не закрывала днем на запор. В прихожей раздались чьи-то уверенные шаги и стук поставленного на пол чемодана.

На пороге кухни возник сын. Загорелый до черноты, в выцветшей рубашке.

— Юрочка! — Инга Казимировна бросилась к нему. Юра смущенно поцеловал мать и поздоровался с гостьей.

— Здравствуйте, Вера Георгиевна.

— Здравствуй, здравствуй! Тебя прямо не узнать…

— Чудик ты этакий, — все еще не могла успокоиться Инга Казимировна. Без всякого предупреждения… Без телеграммы…

— Без телеграммы, — прозвучал за спиной Юры голос Шебеко. — Но зато с бородой.

Кирилл Демьянович был все в той же полевой одежде — джинсах и ковбойке.

Теперь уже смутилась Гранская. Она представила Кирилла подруге. Он галантно поцеловал Вере руку.

— Как борода? — балагурил профессор похлопывая Юрия по плечу.

Глядя на жидковатую растительность на подбородке и щеках сына, Инга Казимировна рассмеялась.

— Не Черномор… Но, как говорится, лиха беда начало… Ты что, Вера? — спросила она у подруги, которая поднялась со стула, явно намереваясь уходить.

— Пойду…

— Нет-нет, — воспротивился Шебеко. — Мы вас не отпустим… Будем есть фрукты, пить вино. Замечательное вино, — говорил он, подражая кавказскому акценту. — «Псоу»! Во всем мире такого не сыщете!

— Благодарю. Честное слово, мне пора, — вежливо отказывалась Самсонова. — Как-нибудь в другой раз.

И, как ее ни уговаривали, она настояла на своем.

Инга Казимировна пошла ее провожать до подъезда.

— Счастливая ты, Ингуша, — шепнула Вера, целуя на прощанье Гранскую.

Инге Казимировне стало неловко за свою радость, за то, что разговор их прервали. Сердце защемило от жалости: человек пришел поделиться своими бедами, но так и ушел, не облегчив душу.

— Я к тебе на днях забегу! — пообещала Гранская.

Вера кивнула грустно и задумчиво.

А стол в кухне был уже завален янтарным виноградом, крупными сизыми плодами инжира, персиками, прямо-таки светящимися грушами, неправдоподобной величины помидорами. Пряно пахла киндза и еще какая-то незнакомая Инге Казимировне трава.

А Кирилл все доставал и доставал из сумок фрукты и овощи.

— Кто это у тебя был? — спросил он, держа в руках оплетенную бутыль с вином.

— Вера Георгиевна? Инспектор гороно, — ответил за мать Юра.

— То-то я смотрю, оробел ты, парень, — усмехнулся Шебеко. — Для мыши страшнее кошки зверя нет…

— Как раз ее никто в классе не боялся, — сказал Юра.

— А у меня рудимент школьных страхов остался, — признался профессор. — До сих пор снятся мучительные сны — экзамены по тригонометрии, а я ни в зуб ногой…

Глядя на своих мужчин, Инга Казимировна подумала, что Вера права она действительно счастлива.

— Какие планы? — спросила Инга Казимировна, когда Кирилл и Юра после ванны уселись за стол.

— Добрый молодец — в столицу, — сказал Шебеко, разливая по бокалам привезенное из Абхазии вино. — Экзамены.

— Ты сам разве не поедешь? — удивилась Инга Казимировна.

— А что мне там делать? — в свою очередь, спросил профессор. — Чтобы потом говорили: Шебеко кого-то тащил, на кого-то давил, чтобы повысили оценки его протеже?

— Повысили! — воскликнула Гранская. — Хоть бы не занизили!

— И вообще, — продолжал Кирилл, — хорошо бы во всех вузах ввести правило: во время вступительных экзаменов ни одна душа, не имеющая отношения к приемной комиссии, не должна там появляться…

— Но ведь у вас пока такого правила нет.

— Инга, — решительно заявил Шебеко, — обижайся не обижайся, но я никуда не поеду. Кстати, и сын твой в этом не нуждается.

— Ладно, — вздохнула она, видя, что его невозможно переубедить. Признаюсь, я даже надеялась, что ты будешь в приемной комиссии. Как тогда…

— Избави бог! — откликнулся профессор. — Меня туда теперь и на аркане не затащишь! Ведь я не всевышний, чтобы каждый раз решать: этому абитуриенту дать дорогу в университет, а этому закрыть! Бывает, из-за каких-нибудь полбалла у юноши или девушки рушится мечта! А как можно точно оценить знания, если видишь человека впервые? Может, он знает предмет на пять с плюсом, а на экзаменах растерялся, не смог справиться с нервами? Я уж не говорю о звонках, различного рода просьбах, уговорах. Иногда даже угрозах… И что отвратительно — на некоторых членов приемной комиссии это действует… Но не вешай носа, — сказал он. — Я уверен, Юра пройдет. Ведь не зря он столько перечитал. Экспедиция многое ему дала. Пусть едет, сдает. А мы в это время будем с тобой бывать на природе, отдыхать.

— Кирилл, дорогой, — грустно сказала Инга Казимировна, — не забывай, у меня работа.

— Ну а выходные дни? Они-то хоть твои?

— Когда как, — ответила Гранская.

А сама подумала: «Еще неизвестно, кому кого придется ждать: мне тебя из экспедиций или тебе меня из командировок…»

* * *

Через день рано утром выехали втроем в Рдянск — посадить парня на прямой столичный поезд.

Моросил дождь. Шебеко вел машину осторожно. Успели к самому отходу поезда. Наскоро попрощались, Инга Казимировна пожелала сыну ни пуха ни пера. Мелькнуло в вагоне загорелое лицо Юры с белым пятном там, где была сбритая начисто несуразная мальчишеская борода.

И Инга Казимировна осталась наедине с Кириллом.

— Вот и проводили, — грустно сказала она.

— Все будет хорошо, — подбодрил ее Шебеко. — Сразу назад, в Зорянск?

— Нет, мне надо тут в одно место…

…Эксперт, кандидат наук, совсем еще молодой человек, разложил перед Ингой Казимировной множество фотографий.

— Чтобы исключить ошибки, я привлек для консультации профессора из нашего сельхозинститута, — сказал он. — С кафедры растениеводства.

— Очень хорошо, — кивнула Гранская. — И к какому же вы пришли выводу?

— Я хочу ознакомить вас с методой, — обстоятельно начал эксперт, словно не замечая нетерпения Гранской. — Сначала были сфотографированы кусочки почвы, извлеченные из углублений на подошве туфель. В разрезе. Он взял фотографию, направил на нее свет от сильной лампы. — Видите, явно прослеживаются разные слои.

— Да, — подтвердила следователь.

— Мы отделили их друг от друга. Теперь можно было проследить последовательность наслоений.

— То есть узнать последовательно, в каких местах побывал обладатель этих туфель? — уточнила Гранская.

— Совершенно верно. Состав первого слоя — легкая песчаная почва. Вкрапления пыльцы с цветов акации.

«Южноморск», — мелькнуло в голове Инги Казимировны.

Она вспомнила этот симпатичный курортный городок с акациевыми скверами, с ветрами, приносящими степной воздух, и песчаными пляжами.

— Дальше следует слой желтой глины. В нем мы обнаружили семена тополя с волокнами.

Он взял другую фотографию, на которой были обведены карандашом следы семян.

— Тополь, тополь… — задумалась Инга Казимировна.

И вдруг представила себе улицы и переулки, прилегающие к железной дороге в Зорянске. Там росло множество тополей, и, когда они отцветали, тротуары, как порошей, были устланы тополиным пухом.

Видя улыбку на лице следователя, эксперт положил рядом с фотографией с тополиными семенами другой снимок. На нем тоже были отмечены аналогичные семена.

— Это образец почвы из мешочка номер семь…

— Второй Железнодорожный переулок, — сказала Гранская. — Значит, Марчук там побывал.

— Двинемся дальше. — Эксперт взял несколько новых фотографий и положил их по паре: — Смотрите, частицы фекалий коровы…

— Навоз?

— Да, обыкновенный коровий навоз. Подошва исследуемых туфель соприкасалась с ним. И еще характерные особенности этого слоя — остатки, типичные для торфяников: частицы сгнившего мха-сфагнума и другое…

— Точно, верно, — кивала следователь.

Во дворе Зубцовых она обратила внимание на то, что земля под цветником была сдобрена торфом.

— Растения, — продолжал эксперт. — Семена турецкой гвоздики, пыльца цветов пиона и георгина.

«Выходит, из Второго Железнодорожного Марчук отправился к Зубцовым…»

— Это как-то согласуется с вашими предположениями? — спросил эксперт.

— Пока да.

И новая серия фотографий.

— Тут, по-моему, есть небольшая загадка, — сказал эксперт, беря в руки два снимка. — Я сначала не мог понять, что это такое. Частицы кожуры семян хлопчатника…

— Чего? — удивилась следователь.

— Хлопчатника. Видите, остатки хлопкового волокна. Частицы имеются и на подошве, и в образцах. — Он посмотрел на номер вещественного доказательства: — Восьмой мешочек.

— Это на шоссе! — воскликнула Гранская. — На том самом повороте!

Последнее заявление эксперта больше всего взволновало ее. Следовал вывод: Марчук действительно побывал на месте гибели Зубцова! Но не мог же он быть одновременно и в Южноморске?

— Странно, откуда в наших местах хлопок? — задумчиво произнес эксперт. — Овсяная полова, — ткнул он пальцем в отмеченное место на снимке, — это я понимаю…

— Да, там рядом поле с овсом, — вспомнила Гранская.

— Но вот хлопок… — он развел руками.

— Значит, можно с уверенностью утверждать, что Марчук был на двенадцатом километре шоссе? — Гранской еще раз хотелось услышать подтверждение этому чрезвычайно важному для следствия открытию.

— Разумеется, — сказал эксперт.

Из его дальнейших объяснений Инга Казимировна поняла, что Марчук не спускался вниз, в овраг, чтобы убедиться в смерти Зубцова (это предположение выдвигал Коршунов). Зато материалы исследования подтвердили, что с места аварии, возможно, преступник снова вернулся во Второй Железнодорожный переулок — это объективно зафиксировали снимки.

Картинка, как любила говорить Гранская, сложилась.

Теперь было известно, где и в какой последовательности побывал Марчук в ночь с двадцать третьего на двадцать четвертое июня.

— Вы просто маг! — не удержалась Инга Казимировна.

Она была готова расцеловать этого молоденького кандидата наук.

— Маг? — удивился он. — Ординарное исследование. Можно сказать, хрестоматийное… У меня будет к вам одна просьба…

— Ради бога! — откликнулась Гранская.

— Меня интересует вопрос, как в наши места попал хлопок. Это ведь не Средняя Азия… Не посчитайте за труд, позвоните, если разгадаете эту тайну, — широко улыбнулся эксперт.

— Непременно, — пообещала Гранская.

Когда она села в машину, Кирилл удивленно посмотрел на нее:

— Ты что это сияешь, как солнышко?

— В жизни следователя тоже бывают радости. Я имею в виду служебные…

* * *

Настроение Измайлова после возвращения из Рдянска не осталось незамеченным его сотрудниками. Правда, прокурор, как обычно, явился к девяти. Ознакомился с почтой, принесенной ему Вероникой Савельевной. Принял срочных посетителей. Казалось, он был спокоен и деловит. Но все же с ним явно что-то происходило. То вызвал секретаря и долго вспоминал зачем. Попросил ее заказать междугородный разговор с Хановеем, родиной жены, а потом отменил заказ. Просидел над простым ответом по поводу жалобы в газету битый час, тогда как обычно управлялся минут за десять пятнадцать. И что поразило Веронику Савельевну: в документе, который он дал для печатания на машинке, были ошибки и несогласованности. Никогда за Измайловым такого не наблюдалось, он всегда строго следил за стилем и грамотностью.

Вероника Савельевна призвала на помощь Ракитову, чтобы сообща поправить текст: указать прокурору на огрехи она не решилась.

Состояние начальника вслух не обсуждалось, хотя все знали (со слухов, заполонивших город), что у Измайлова неприятности. Слухи были такие, каким трудно было поверить: связался с какой-то женщиной, даже прижил с ней ребенка. Но и не поверить как будто было нельзя, потому что слухи якобы исходили из прокуратуры области.

Вот-вот должен был приехать бывший помощник прокурора Лосиноглебска Ермаков. И хотя сам Захар Петрович уведомлял своих сотрудников раньше, что Ермаков назначен его заместителем, они думали, что теперь, возможно, тот заменит Измайлова. Расставаться с Измайловым им не хотелось. Как говорится, сработались. А каким будет новый шеф, неизвестно.

Для городских сплетников подтверждением прокурорских неприятностей служил и отъезд его жены с сыном из Зорянска. До этого она говорила как будто, что в отпуск не поедет из-за неважного состояния здоровья мужа. И недомогание Измайлова было тоже поставлено под сомнение, мол, болезнь «дипломатическая».

Нужно сказать, что Захар Петрович, узнав от Межерицких об этих толках на его счет, не очень удивился. Кольнуло, конечно. Кому приятно, когда треплют твое имя? Но что можно было предпринять? Не будешь ведь рассказывать и доказывать каждому, что произошло на самом деле.

Больше всего мучило — как ко всему этому относятся работники горпрокуратуры. Он ощущал, что в коллективе воцарилась необычная обстановка: все жили в ожидании каких-то перемен. Пожалуй, только одна Гранская осталась прежней — та же независимость, общительность и юмор. Короче, вела себя в традициях доброго товарищества, но в то же время по-деловому, как это и было заведено с момента вступления Захара Петровича в должность прокурора города.

Что и говорить, все это изматывало нервы, больно ударяло по самолюбию. Но больше всего Измайлов опасался, как бы его теперешнее состояние и положение не отразилось на работе учреждения, руководителем которого он являлся, пусть и «пока», по словам Авдеева. Дело — вот чем он мог доказать себя, оно придавало сил, отвлекало от тяжких, порой невыносимых дум.

Во второй половине дня Измайлов зашел в кабинет к Ракитовой.

— Самсонов представил объяснительную записку? — спросил прокурор.

— Да, да. — Ракитова суетливо полезла в сейф, достала бумаги, схваченные скрепкой, и протянула Измайлову.

— От Самсонова, Пушкарева и Фатхулиной, — пояснила она.

— Всего-то? — удивился Захар Петрович, перебирая отпечатанные на машинке листы.

Каждое объяснение состояло из десяти — пятнадцати строк.

— По-моему, не записки, а отписки, — заметила Ракитова и почему-то спросила: — Вы читали сегодняшний номер «Вперед»?

— Смотрел. А что?

— Самсонова опять хвалят…

«Вперед» — областная газета. Захар Петрович ее действительно сегодня не читал, пробежал лишь по заголовкам.

— Что ж, прочту…

Он посмотрел в окно. В открытую форточку был слышен шелест дождя. В комнате стоял полумрак.

— Вы бы свет включили, — посоветовал он.

— Я люблю дождь, — откликнулась Ольга Павловна.

— К грибам, — сказал Захар Петрович. И осекся. Не подумала бы, что он намеренно ищет сближения с подчиненными…

Вот так мелькнуло что-то прежнее в их общении. Мелькнуло и исчезло.

Он откашлялся.

— Зайдите ко мне через полчасика, — сказал Захар Петрович. Обсудим, — кивнул он на бумаги, которые держал в руках.

Вернувшись к себе, Захар Петрович прежде всего взялся за газету. Внизу целый разворот второй и третьей полос занимала статья, озаглавленная: «И числом, и качеством». Под рубрикой «Передовой опыт» статью написала спецкор Т. Большакова. Имя это появлялось на страницах газеты довольно часто. Писала она на производственные темы.

Большакова не жалела красок, описывая достижения зорянского машиностроительного завода. А вернее — его директора. Захар Петрович насчитал, что фамилия Самсонова упоминалась больше двадцати раз. Автор с нескрываемым восхищением говорила о нем как о представителе «современных, деловых, знающих руководителей», что Глеб Артемьевич — «детище и сподвижник НТР», «прошел путь от простого рабочего до директора крупнейшего предприятия» и так далее и тому подобное. Не упустила Большакова и такую подробность, что Самсонов, не боясь уронить свой авторитет, может выйти на футбольное поле, чтобы защитить честь заводской команды.

«И он ведет за собой к победам спортивную дружину так же, как и весь производственный коллектив», — патетически заканчивала журналистка.

Статью иллюстрировали две фотографии. На одной, вынесенной под заголовок, были изображены Самсонов, председатель горисполкома Чибисов и главный архитектор Зорянска Каплунов на месте будущего стадиона, который собирается строить завод. На втором снимке — передовой рабочий у станка.

Захар Петрович сначала не поверил своим глазам. Это был… Это был Будяков. Тот самый Будяков, которого по решению суда ограничили в дееспособности по причине прястрастия к алкоголю, чей сын сбежал из дому от пьяницы-отца и до сих пор не найден.

— Ну и ну! — вырвалось у Измайлова.

Это относилось и к статье, и к фотографии.

Отложив газету, Измайлов прочел объяснительные записки. Все три директора, председателя профкома и главного бухгалтера — были однотипны. «Отдельные недостатки устранены», «проведены мероприятия», «виновные наказаны» — в таких обтекаемых общих словах ответили Самсонов, Пушкарев и Фатхулина. Ничего конкретного по фактам нарушений. Словно речь шла о чем-то незначительном, не стоящем серьезного внимания.

— Это не просто отписки, — возмущенно сказал Захар Петрович, когда к нему зашла Ракитова. — Это неуважение к нам с вами! Я же разъяснил товарищам с завода, что необходимо объяснить каждый случай, каждый факт!

Ольга Павловна развела руками: что, мол, поделаешь, Самсонов есть Самсонов.

— Вы звонили на завод? — спросил Измайлов.

— Глеб Артемьевич считает, что вопрос, так сказать, исчерпан. Пушкарев что-то мямлил, ссылался на занятость. А главбух ушла в отпуск.

— Нет, не исчерпан вопрос, — сказал Захар Петрович. — Я попрошу вас, Ольга Павловна, обобщите все материалы проверки. И не упустите ничего. Понимаете, ни единого факта нарушения! — Измайлов хлопнул рукой по газете. — До чего дошли! Фотографию Будякова опубликовали!

— Я сама удивилась…

— Кстати, используйте данные из милиции. Я говорил с Никулиным. Он привел очень красноречивые цифры. Число хулиганств, учиненных рабочими завода, растет. Да и среди гостей медвытрезвителя самсоновских с каждым месяцем все больше.

— Ладно, — кивнула Ракитова.

— Впрочем, — сказал Измайлов, — лучше я прямо сейчас позвоню Никулину.

Он набрал номер телефона начальника горотдела внутренних дел и попросил срочно подготовить справку по интересующему прокурора вопросу. Майор сказал, что сделает. И еще он хотел подъехать к Измайлову — были кое-какие дела.

— Жду, — сказал Захар Петрович.

Никулин появился у Изхмаилова в то время, когда к прокурору пришла Гранская. Она только что вернулась из Рдянска.

Рассказав о результатах экспертизы, Инга Казимировна убежденно заключила:

— Теперь можно с полным основанием утверждать, что Зубцова убил Марчук.

— Убил, значит? — Измайлов внимательно посмотрел на следователя.

— Да, да, да. У меня почти нет сомнений, что связано это с тем злополучным чемоданом. Я же говорила вам, Захар Петрович, Зубцов — кончик какой-то ниточки. Этот кончик случайно попал к нам в руки. Наверное, кто-то очень опасался, что мы можем добраться и до клубка. Через Зубцова.

В этот момент в кабинет вошел Никулин, и Захар Петрович попросил Гранскую поделиться сведениями о деле Зубцова с начальником горотдела.

— Вон как повернулось, — покачал головой майор, выслушав Гранскую. Теперь понятно, почему Марчук навострил лыжи, когда его задержали на вокзале. Было от чего удирать. Убийство!

— Раз местный розыск Марчука ничего не дал, — сказала Инга Казимировна, — я считаю, надо объявить всесоюзный. Это во-первых. Во-вторых, следует заняться сувенирной фабрикой в Южноморске.

— Там что, неблагополучно? — поинтересовался майор.

— В том-то и дело, с одной стороны — лучшее предприятие в городе, ответила следователь. — И дисциплина, как мне говорили, на высоте. Хищений нет, пьянства тоже. Сплошные грамоты! Радио хвалит, газеты тоже не отстают…

— Самсонова тоже хвалят, — заметил Измайлов, ткнув пальцем в газету.

— У меня были объективные источники, — улыбнулась Гранская. Прокурор города и ваш коллега, — кивнула она майору. — Но есть один факт: сумочки-то, которые были в чемодане, сделаны на той фабрике…

— Только сумочки Марчук мог воровать один, — сказал Захар Петрович. Или не на самой фабрике… А джинсы, майки? Они откуда?

— И все же я не могу отделаться от ощущения… Понимаете, Марчук занимает там странное положение. Вроде никому не подчиняется, может свободно уехать в любое время в другой город… Ну, толкач, деловой человек, как теперь говорят. Однако что-то тут не то. Да и здесь, в Зорянске, у него была странная миссия…

— Вы же сами сказали, что черпали из объективных источников, — сказал прокурор. — И почему вы считаете, что махинаторов надо искать именно на этой фабрике?

— С высоты, так сказать, птичьего полета иной раз все выглядит благополучно, отлично, — попыталась объяснить Инга Казимировна. — Или как на макете. Поставят архитекторы кубики, понатыкают игрушечные деревца, и получится образцовый микрорайон, любо-дорого посмотреть. А построят, выясняется, что жить-то в нем ох как худо. Как в нашем четвертом. Ни красоты, ни удобства… Может, так и с фабрикой?

— Значит, я так понял вас, — сказал Никулин. — Неплохо бы Коршунову покупаться в Азовском море, а?

— Вот как раз старшему лейтенанту не стоит появляться в Южноморске, возразила Гранская. — Он засвечен, потому что с самого начала занимался делом Зубцова, его знают.

— Резонно, — кивнул Никулин. Он задумался.

— Говорите, со стороны одно, а внутри… — обратился он к следователю. — А что, хорошо бы иметь своего человека на этой самой фабрике, а?

— Это было бы то, что надо! — обрадовалась Инга Казимировна. — Но одним-двумя визитами на квартиру под видом слесаря или электрика тут не обойтись.

— Вы правы, Инга Казимировна, — согласился Никулин. — Требуется глубокая разведка в тылу возможного противника.

— Для сведения: на фабрике работает много девушек, — сказала Гранская. — Может, исходить именно из этого? Легче будет раствориться…

— Надо обмозговать, — уклончиво ответил майор. — Операция серьезная, и с кондачка ее не решить. Но информацию о девушках на фабрике придется учесть…

После этого разговора в прокуратуре было возбуждено уголовное дело об убийстве Зубцова. Вести его Захар Петрович поручил, естественно, Гранской. Инга Казимировна приняла его к своему производству и вынесла два постановления. Первое — о привлечении Марчука в качестве обвиняемого в убийстве, второе — о его розыске. В случае обнаружения Марчука к нему должна была быть применена мера пресечения — заключение под стражу. Где бы он ни находился, его были обязаны этапировать в Зорянск.

Гранская предложила Измайлову объединить дела — о чемодане с дефицитом, найденном в радиомастерской, и об убийстве Зубцова. Захар Петрович посоветовал повременить — пока для этого не имелось достаточно фактов…

Гранской не давала покоя просьба сотрудника областной лаборатории судебных экспертиз выяснить, как на шоссе неподалеку от Зорянска оказались семена хлопчатника. Она поделилась этим с Коршуновым. Юрий Александрович ответил коротко: «Подумаем».

И через несколько дней сообщил следователю, что загадка довольно проста. На базе одного из соседних совхозов существовала, оказывается, лаборатория какого-то института, занимающегося проблемами масличных культур. Для нужд этой лаборатории потребовались хлопковые семена. Полтора месяца назад их доставили на грузовом автомобиле. Скорее всего борта машины имели щели или неплотно прилегали на стыках, поэтому часть семян и высыпалась на дорогу, в частности, на том самом повороте, откуда зубцовский «Жигуленок» свалился в овраг.

Вскоре Гранская встретилась с экспертом в Рдянске.

— Вот такие случайные, редкие вещи, как хлопковые семена в нашем краю, иногда единственная зацепка, которая помогает раскрыть преступление… Случаем не читали в юридической литературе о деле Грэма в Австралии?

— Нет, — призналась Инга Казимировна.

— Очень поучительное дело с этой точки зрения… Видите ли, Грэма Торна, восьмилетнего мальчика, похитили с целью выкупа. На ноги была поднята местная полиция. Испугавшись, преступник убил мальчика и скрылся. Когда нашли труп Торна, то на его одежде обнаружили частички двух растений — кипариса Савара и так называемого настоящего кипариса. Второй кипарис встречается в том месте чрезвычайно редко. Но еще реже возможность существования этих двух растений рядом. Уникальная, можно сказать, комбинация. Вы улавливаете мою мысль? — спросил эксперт.

— Конечно, — сказала Гранская. — Задача состояла в том, чтобы найти дом с участком или такое место, где бы рядом росли эти два кипариса.

— Вот именно. Полицейские обошли сотни домов, опросили множество людей и всех почтальонов, прежде чем нашли нужный дом… Вот так растения помогли выйти на преступника… Помогут ли они и нам?..

* * *

Дорога домой под нудным обложным дождем была тоскливой и безнадежной. Захар Петрович шел как на каторгу — его ждала пустынная квартира и одиночество.

Намерений Галины он до конца не знал. Она уволилась из школы, забрала всю свою одежду — летнюю и зимнюю. Было похоже, что уехала насовсем. Но Володина куртка с меховым подкладом и кроличья шапка остались дома. Может, он отправился с матерью только на каникулы? Но куда? Скорее всего в Хановей, к родне Галины.

А что она сказала сыну? Что она сама знает о Марине и Альбине? Каким образом попала к ней фотография, где Марина Антоновна снята со своей первой дочерью?

Ворох мыслей, догадок и предположений вертелся в голове, от них ломило в висках. Отъезд жены в какой-то степени отодвинул на второй план признание Марины о существовании у Захара Петровича дочери. Но и это событие не давало покоя. Ведь с Альбиной тоже надо было что-то решать. А как отыскать адрес?

У самого дома вдруг сверкнула надежда — вдруг он откроет дверь и услышит родные голоса. Захар Петрович был готов на все — слезы, упреки, брань, только бы увидеть сейчас жену и сына.

Он глянул на свои окна — темно. Чудес не бывает.

В почтовом ящике лежало извещение на посылку. Из далекого города на Дальнем Востоке.

«От Гусарова Н. П.», — прочел Захар Петрович. И посмотрел на часы. Он решил сходить на почту — до закрытия оставалось полчаса.

Коля Гусаров по кличке Пузырь проходил лет восемь назад по уголовному делу, где в судебном процессе Измайлов был гособвинителем. Но познакомился с ним Захар Петрович еще на предварительном следствии. Тогда семнадцатилетний Коля находился в тумане воровской романтики. Попался он с дружками на первой же краже. Не хотел ничего и никого выдавать. Немало часов провели с ним Измайлов и следователь в следственной камере, но он так и не «раскололся». На процессе Пузырь тоже молчал, хотя его приятель напропалую топил других. Отказался Гусаров и от последнего слова.

Захару Петровичу было больно смотреть на этого угрюмого паренька, который под конвоем уходил из зала суда отбывать пятилетний срок. Еще одна сломанная судьба, думал тогда Измайлов. Поведение Пузыря не давало оснований надеяться, что наказание послужит ему уроком на всю жизнь. Казалось, парня нельзя было пронять ничем.

Каково же было удивление Захара Петровича, когда года через три пришло письмо от Гусарова. Оказывается, он не забыл ни единого слова из того, что говорил ему прокурор. О ложной романтике «рыцарей ночи», о бесчеловечных, жестоких законах уголовного мира. Николай писал, что молчал на допросах и в суде, потому что считал постыдным выдавать своих товарищей, пусть даже они подонки и трусы. «Это факт их биографии», — как выразился Гусаров. Но он-то сам понял, что таким людям нельзя давать и кончика пальца — отхватят всю руку. Парень опомнился, сомнений в этом не было. Трясина не затянула его.

Домой Гусаров не вернулся. Работал на лесозаготовках в Приморье, потом женился, осел в небольшом городке.

Изредка в почтовом ящике Измайловых оказывалось письмо из далекого края, написанное крупным твердым почерком. Его обычно читали дома все.

Однако посылка от Николая пришла впервые.

Когда Захар Петрович вскрыл дома фанерный ящичек, в душе шевельнулось что-то теплое. Гусаров прислал то, что давно хотелось иметь Измайлову. В последнем письме Захар Петрович обмолвился, что его интересует экзотический материал для деревянных поделок, а больше всего маньчжурский орех.

Николай знал об увлечении прокурора, более того, пристрастился к нему сам и часто спрашивал совета. Захар Петрович щедро и с удовольствием делился с парнем своим опытом, послал ему месяца полтора назад несколько своих деревянных скульптур.

И вот перед Измайловым лежало целое богатство, из которого можно было натворить массу удивительных изящных вещей, которые украсят любой дом, чаши, вазы, подносы, светильники, шкатулки, рамки.

Захар Петрович запустил руку в ящичек, перебирая крепкие, чуть маслянистые на ощупь орехи, по виду схожие с грецкими. Он не удержался, тут же достал ножовку и распилил орех. Срез напоминал кружево, тончайшую резьбу по дереву искусного мастера.

Но радость тут же погасла.

«Для кого, для чего все это теперь, — с тоской подумал Захар Петрович. В квартире стояла могильная тишина. — Хоть бы звереныш какой-нибудь шевелился».

Он вспомнил, как они втроем — Галина, Володька и Захар Петрович возились с Курлыкой, как радовались, когда птица освоилась с протезом и чинно зашагала по паркету — тук-тук, тук-тук.

Галина говорила, что общение с животными успокаивает психику. Одинокие люди, перенесшие инфаркт, непременно должны завести дома кошку или собаку. Это помогает. Если нет ни собаки, ни кошки, шансов скоро «сыграть в ящик» значительно больше.

Есть не хотелось. Он прошелся по комнатам. Почти каждая вещь напоминала о жене. Гардины… С какой любовью она выбирала материал в магазине. Серебряные молнии на фиолетовом фоне. Шкатулка, которую Захар Петрович сделал из карельской березы. В ней Галина оставила сережки, кулон, два кольца — его подарки. Туда же он положил и ее обручальное кольцо, которое было демонстративно оставлено на столе.

Захар Петрович не выдержал, спустился этажом ниже и нажал на кнопку в дверь Межерицких.

Их не было.

«В Матрешках», — подумал Измайлов. И снова поднялся к себе.

Как прошел вечер, он не помнил. Воспоминания накатывались одно на другое. Их знакомство с Галиной под Сыктывкаром… Свадьба в Хановее…

Прогулка с женой и маленьким Володей по лесу, когда они в жаркий июльский полдень собирали в туесок пряные багровые ягоды земляники. Черники в том году почему-то уродилось мало, но им повезло — напали на богатый черничник. Сынишка набивал рот терпкими ягодами, и казалось, что он испачкался чернилами.

А потом сидели на поваленной березе, с аппетитом уплетали нехитрую еду — картошку в мундире, сало, огурцы.

Было очень светло, солнечно. Фенологи называют июль «пиком света», а Захар Петрович считал, что июль еще и «пик ягод и цветов». Яркие голубые незабудки, золотые бубенцы купальниц, белые россыпи ромашек, розово-дымные заросли иван-чая.

«Неужели это прошло навсегда? — думал Измайлов, лежа на диване. Может, то время было также пиком нашего счастья? Что ждет меня впереди?»

Он так и не перебрался в постель, а, укрывшись пледом, забылся зыбким тревожным сном, где снова и снова являлись Галина, Володька, и все смешивалось — село Краснопрудное, Москва, Сыктывкар, Хановей и Зорянск.

Дубровск ему не снился.

Звонок в дверь показался Измайлову тоже сновидением. Он открыл глаза и в сером дождливом полумраке утренних сумерек не мог понять, что происходит.

Но звонок раздался снова. Робкий, короткий.

Захар Петрович вскочил с дивана. С замирающим сердцем прошел в коридор: неужели Галина?

На пороге стояла мать. С мокрым чемоданчиком в руках.

— Захар! — Она обхватила его шею сухонькими, но еще крепкими руками.

Мокрая косынка щекотала его щеки. Он вдруг почувствовал облегчение рядом родной, близкий человек.

— Мама! Неужели ты? — Он расцеловал ее лицо, все в капельках дождя. Это точно был дождь — мать не любила плакать.

— Твоих не разбудим? — тихо спросила она, когда Захар Петрович, притворив входную дверь, стал помогать ей снимать плащ.

— Проходи, — не ответил он на вопрос. — Что же ты без телеграммы, без звонка?

— Не знаю. — Она долго и тревожно смотрела прямо ему в глаза. Захарушка, милый, что-то у меня сердце болит за тебя. — Она положила руку на левую сторону груди. — Вот уже несколько дней все из рук валится… А вчера не выдержала, бросила свое хозяйство и на поезд…

Он обнял ее за плечи, повел в комнату.

О своих неприятностях Захар Петрович матери ничего не писал. Ни полслова.

* * *

Далеко от Зорянска, в Южноморске, в кабинете директора сувенирной фабрики Зарембы проходило совещание.

Фадей Борисович начал его торжественней обычного.

— Товарищи, собрал я вас, можно сказать, по очень приятному поводу. Вышестоящие инстанции решили, что коллектив нашего предприятия заслужил того, чтобы о нем рассказали по нашему областному телевидению. Будут снимать фильм.

Заремба поправил галстук и, оглядев присутствующих, спросил:

— А ведь наши рабочие действительно заслужили это, не так ли? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Так! Именно! Мы с вами, если можно так выразиться, только мозг. Даем направление. Но, сказать по чести, товары для народа творятся руками простых тружеников фабрики. Им и хвала. Им и спасибо.

Тихо шумел кондиционер, в комнате стояла тишина. Даже фикус, стоявший в углу, казалось, прислушивался к словам директора.

— А теперь разрешите представить вам Флору Юрьевну Баринову. Заремба указал на девушку в ослепительно белой кепочке с крошечным козырьком, очень мило сдвинутой набок, в шелковой блузке и синих атласных брючках, присобранных на щиколотках. На ногах у нее были кроссовки, в руках — блокнот и шариковая авторучка. Через плечо висел фотоаппарат.

Баринова чуть приподнялась со стула.

— Представитель областной телевизионной студии, — продолжал Фадей Борисович. — А это наш главный специалист — Герман Васильевич Боржанский…

Лет пятидесяти пяти, с крупной головой, рыжей бородой и потухшей трубкой в зубах, Боржанский, не вставая с места, чуть улыбнулся и поправил:

— Главный художник.

— А дело у нас какое? Художественное, — заметил директор.

Баринова что-то чиркнула в блокноте.

— Начальник специального экспериментального цеха, мы это подразделение обычно называем СЭЦ, для краткости, — объяснил Заремба, Евгений Иванович Анегин. Лихой казак и прекрасный организатор производства…

Начальник цеха, с которым в свой приезд беседовала Гранская, поднялся и вежливо поклонился.

— Вот это да! — восторженно вырвалось у девушки. — Просто превосходно! Онегин, Пушкин, творчество! Представляете, как это можно будет обыграть?!

Начальник СЭЦ пробасил:

— Только не Онегин, а Анегин.

— Все равно, — сказала Баринова, и ее авторучка забегала по бумаге. Зритель сразу запомнит… Первая находка!

— Завтра вы сможете сами познакомиться с другими нашими командирами производства, — повернулся к девушке Заремба. — Вы просили меня об этом, не так ли?

— Да, да, — ответила Баринова.

— А сейчас перед вами люди, которые осветят наше главное направление. Стратегию, так сказать, и тактику!..

— Из какой вы редакции? — поинтересовался Боржанский, посасывая чубук трубки.

— Общественно-политической. — Видя, что ответ не совсем удовлетворил главного художника, Баринова поспешно сказала: — Я хотела бы пояснить. Вернее, познакомить со своим замыслом…

— Простите, — перебил ее Фадей Борисович, — мы все здесь люди творческие… Чтобы было меньше официальщины, прошу, — указал он на кресла под фикусом.

Там Заремба говорил и с Гранской.

Все разместились за журнальным столиком. Секретарь директора принесла кофе. Разливал его Фадей Борисович.

— Извините, — сказал он, отваливаясь на спинку своего массивного кресла, держа дымящуюся чашечку, которая в его здоровенной руке выглядела наперстком. — Мы вас слушаем.

— Благодарю… Вы не совсем правильно выразились, Фадей Борисович. Это будет не фильм… Вы все, надеюсь, смотрите передачу «От всего сердца»?

— Не пропускаю, — кивнул Заремба.

— А как же! — подхватил Анегин.

Боржанский промолчал.

— Ее у нас в области делают по образу и подобию Центрального телевидения. Там «От всей души» ведет Валентина Леонтьева. Знаете?

На сей раз ее собеседники кивнули одновременно.

— Я считаю, слепо копировать ЦТ — не творческое дело! Нужен свой подход. У меня даже был спор с главным редактором студии. И я его убедила…

— Я тоже всегда за творческий подход, — солидно заметил Заремба, ставя пустую чашку на стол. — Идея должна быть одна, а решение… Здесь мы с Германом Васильевичем, — кивнул он на Боржанского, — и Евгением Ивановичем, — поклон Анегину, — вот так! — И директор прочно сцепил пальцы рук.

— Как раньше решалась передача? — горячо продолжала Баринова, ободренная словами директора. — Съемки в зале. Сидят люди, в орденах и медалях, смотрят на вас с экрана… Ведущий произносит слова. Пускай душевные, хорошие. Но ведь нам хочется увидеть этих людей за станком, дома, за любимым увлечением… Так я мыслю?

— Безусловно, — кивнул Фадей Борисович. — Мало мы показываем наших тружеников среди друзей и близких.

— На отдыхе, в конце концов! — все больше загоралась Баринова. И хотя в кабинете было прохладно, на ее остреньком, с веснушками носике заблестели капли пота. Темно-каштановые волосы, подстриженные под французскую певицу Мирей Матье, все время колыхались от резких движений хозяйки. — Вот это будет достоверно! Понимаете, я, зритель, тогда поверю. Не поверхностно увижу людей и их производство, а изнутри. Надо идти от индивидуальности каждого человека.

— Изнутри — это хорошо, — довольно закивал Фадей Борисович. — Человек никогда не подведет. Фигурально выражаясь, люди — наше главное богатство.

— Передача о вашей фабрике будет экспериментом, — с волнением продолжала Баринова. — И поэтому я согласилась быть автором сценария. Но чтобы сценарий и передача получились такими, как я задумала, мне нужно вплотную познакомиться с коллективом, его производством, бытом, узнать поближе людей, проникнуться волнующими их проблемами. — Баринова замолчала, подумала, внимательно посмотрела на собеседников и сказала: Чего греха таить, обычно мы, телевизионщики, скучно, стереотипно снимаем производство. Приезжает наша телевизионная группа во главе с режиссером на предприятие. Где, что? Кого снимать? Иванова, Петрова, Сидорова? Пожалуйста. Причешут, пригладят героя передачи, сунут в руки текст — и застрочила камера… Уехали, смонтировали, и очередная, простите, постнятина готова. Портрет на витрину… А мне нужен настоящий Иванов, Петров, Сидоров! Не причесанный! С его человеческим нутром, с его прошлым и настоящим. Я должна знать, чем он дышит! Что у него? Может, огородик, может, голубятня…

— Во-во, сам гонял в детстве, — обрадовался Заремба. — Два пальца в рот — за пару кварталов слышно…

Боржанский, едва улыбнувшись и бросив взгляд на могучую фигуру своего начальника, заметил:

— Не скромничайте, Фадей Борисович. Ручаюсь за все пять…

— Возможно, — без улыбки согласился Заремба. — Знатно свистел.

— А сейчас? — поинтересовалась Баринова. — Ой, простите, я имею в виду не свист, а голубятню…

— Годы не те, — вздохнул директор. — Но мы найдем вам голубятника. Он посмотрел на Боржанского. — Механик у нас, кажется, из пошивочного?..

— Я не конкретно, — сказала девушка. — Любое хобби…

— Если надо — будет и хобби! — твердо пообещал Заремба.

— Повторяю: я должна проникнуться духом коллектива, подышать с ним одним воздухом, — самозабвенно говорила Баринова. — Чтобы зритель видел не только то, что в кадре, но и ощущал, что за кадром. И поэтому я должна пожить среди людей, которых предстоит показать на экране…

— Вы совершенно правильно ставите вопрос! — поднял палец Заремба. Злободневно, в свете последних указаний. Милости просим, живите среди нас. Мы обеспечим. Посмотрите, как наши рабочие трудятся, как отдыхают. Побываете у наших передовиков дома. Субботник устроим. А у нас дружно выходят на всякие мероприятия! Как один! Верно я говорю, Герман Васильевич? — повернулся он к Боржанскому.

— Точно, — подтвердил тот.

— Товарищи, миленькие, — расчувствовалась Флора Юрьевна, — помогите мне! Понимаете, мое убеждение, что непременно должно быть творческое содружество между тем, кто снимает, и тем, кого снимают! Без этого наше документальное искусство мертво! И вы должны участвовать в создании передачи так же полноправно, как и вся съемочная группа!

— Поможем? — Заремба впервые за весь разговор засмеялся, обращаясь к подчиненным.

— Об чем речь! — откликнулся Анегин.

— А вы? — с укоризной сказал главному художнику Фадей Борисович. Мне кажется, корреспондент и художник — родственные души… Ну, смелее, Герман Васильевич!

Боржанский вынул изо рта трубку.

— В кино и телевидении — профан. Что нужно показать, рассказать пожалуйста. — Он пристально посмотрел на девушку: — Флора Юрьевна, скажите честно, почему вы выбрали именно нашу фабрику?

Та растерянно развела руками:

— Ну… Как вам сказать… Мне поручили… И вообще, сувениры — это интересно. Да и коллектив ваш один из передовых. — Она замолчала.

— В Южноморске есть более современные предприятия, — спокойно продолжал главный художник. — Электроника, например. Модно, на переднем крае науки… Честное слово, подумайте.

— Тема и объект согласованы в обкоме, — сказала Баринова.

— Да, да, — подтвердил Заремба. — Мне звонили. Утверждено.

— Странно, — улыбнулась Баринова. — Обычно люди мечтают попасть на экран…

— А по-моему, за человека должно говорить его дело, — усмехнулся Боржанский. — Пресса, радио, телевидение… — Он пожал плечами. — Хотеть этого — по меньшей мере нескромно.

— Вот вы говорите, электроника, — вдруг опять зажглась Баринова. — А красота? Изящная вещь в доме? Это же очень нужно, просто необходимо! Всегда! Как говорил Достоевский — красота спасет мир… И для экрана это выигрышный материал. Сувениры, игра красок… Будем снимать в цвете!

— Убедили, — кивнул главный художник, пряча улыбку в бороду. — К вашим услугам.

— Ну вот и хорошо, ну вот и правильно, — встал Заремба. — И советую начинать съемку прямо с Германа Васильевича. Ведь он — гордость коллектива. Представляете, Флора Юрьевна, Герман Васильевич совсем мальчишкой партизанил, награжден боевым орденом за подвиг. И — талант…

— Это интересно, даже очень, — встрепенулась Баринова, хватаясь за ручку и блокнот.

Но в это время Боржанский поднял руку:

— Фадей Борисович, я думаю, что у нас еще будет время поговорить. А сейчас надо устроить нашу гостью, дать ей возможность отдохнуть…

— Согласен, согласен, — извинительным тоном сказал Заремба, тут же прошел к своему столу и нажал кнопку звонка. — Соедините с Крутояровым, сказал он появившейся секретарше.

Та, молча кивнув, вышла. Фадей Борисович вернулся под фикус.

— План передачи я хочу согласовать со всеми вами, — продолжила Баринова. — Кого снимать, где… Потом, когда я поближе познакомлюсь с жизнью фабрики.

— А когда съемки? — поинтересовался Анегин.

— Недели через две, — ответила Баринова.

— Ясно. Долго думаете снимать?

— Дней семь отдельные эпизоды, натура, потом соберем ваших работников в хорошем зале. Еще три дня прикиньте. Итого — дней десять… Кстати, вы не порекомендуете, где провести заключительную встречу? Чтобы современный интерьер и просторно. Без всяких там аляповатых колонн и балкончиков…

— Театр драмы, а? — посмотрел на Боржанского Заремба. — Я договорюсь с горкомом.

— Ну что вы, — поморщился главный художник. — Лжеампир… Киноконцертный зал «Юбилейный» — то, что надо.

Баринова записала в блокнот.

Зазвонил телефон. Заремба солидно снял трубку.

— Да, Заремба… Слушай, Крутояров, надеюсь, все в порядке? Да… Не подведи. — Закончив разговор, он посмотрел на часы: — Флора Юрьевна, если есть еще вопросы, мы можем в другом месте…

— Нет-нет, — поспешно встала журналистка. — Мне еще на вокзал, в камеру хранения за вещами, потом в гостиницу. Говорят, у вас это проблема…

— У нас — не проблема, — позволил себе улыбнуться директор. — Свой дом отдыха. Люкс вам готов. Море, пляж и питание. — Увидев, что Баринова хочет что-то сказать, он остановил ее вежливым жестом: — Вы наш гость и, как я понял, теперь наш товарищ по совместной работе!

Фадей Борисович отдал через секретаря распоряжение, чтобы за вещами Баринову отвез его личный шофер. Потом подумал и, что-то решив, добавил:

— С вокзала — сюда. Я сам отвезу товарища Баринову в «Зеленый берег».

— Честное слово, не знаю, как вас благодарить! — по-детски прижала руки к груди Флора Юрьевна.

— Делом, делом отблагодарите, — пошел провожать ее к двери Заремба. Чтобы передача вышла во! — он сжал свою руку в мощный кулак, выставив верхний палец. — А создать условия — это мы берем на себя…

Когда Баринова скрылась за дверью, директор вернулся к собеседникам, довольно потирая руки.

— Ну, деваха! Боевая! Люблю таких!

— По-моему, так даже слишком боевая, — хмыкнул Боржанский.

— Не понимаю вас, Герман Васильевич, — сказал директор. — Радоваться надо. Прогремим на всю область. Это солидная передача, и попасть в нее…

— В «Фитиль» бы не попасть, — пробурчал главный художник, нервно посасывая пустую трубку.

— За что? — удивился Заремба. — Показатели — дай бог каждому. План, качество…

— А на чем все это делается, уважаемый Фадей Борисович? — криво усмехнулся главный художник. — Помещения — курам на смех! Теснота, неприспособленность. А оборудование? Посмотрит зритель и ахнет: это конец двадцатого века или семнадцатый? — Он раздраженно махнул рукой: — Да что говорить, вы это не хуже моего знаете. И, прежде чем приглашать из телевидения, неплохо бы посоветоваться.

— Позвольте, позвольте! Я вон недавно смотрел по телевизору передачу о кавказских чеканщиках. Из этого, ну, как его?.. Не могу запомнить название селения… — он щелкнул пальцами. — Тьфу! Мука… Тука…

— Кубачи, — подсказал Боржанский.

— Вот-вот! Видели сами! Допотопный горн, инструмент весь дедовский! А какие чудеса вытворяют, черти!

— Согласен. Народный промысел, штучные изделия. А у нас фабрика, поток, конвейер! Разницу ощущаете?

— Очень хорошо! — не сдавался директор. — Сделаем упор на людей. Тем более, насколько я проник в замысел товарища с телевидения, она сама хочет заострить внимание на дух в коллективе. Отдых, быт, в конце концов…

— Быт, — покачал головой Боржанский. — Три года не можем общежитие достроить.

— Вот и пусть покритикует строителей, — сердито хлопнул рукой по подлокотнику кресла Заремба. — Их забота, им и ответ держать.

— Заказчик-то вы, — возразил Герман Васильевич. — Зритель не будет разбираться в генподрядчиках-субподрядчиках. Он только запомнит, что общежития на фабрике нет…

— К чему вы клоните, никак в толк не возьму, — раздраженно встал Фадей Борисович. — Ей-богу, вы сами всегда говорили: пресса — это сила! Радио — нужное дело! Вспомните, когда в прошлом году телевизионщики засняли выставку наших изделий, кто радовался больше всех?

Директор прошелся по кабинету, заложив руки в карманы. Пол под его шагами поскрипывал.

— Верно, — спокойно ответил Боржанский. — Выставка — ради бога! Это реклама, что совсем нелишне. Пишут, что нам срезают фонды, отказывают в автотранспорте и технике — отлично! Действенная помощь. За такое участие я обеими руками. Но лезть на экран, когда у нас еще столько дыр… — Он покачал головой. — Не знаю, много ли будет пользы, если все это увидят десятки тысяч людей…

— Бери выше — сотни, — раздался бас Анегина.

— Вот именно, — кивнул Боржанский.

Заремба остановился посреди комнаты. Доводы главного художника, по-видимому, внесли смятение в его душу. На лбу пролегла одна, но глубокая продольная складка. Он некоторое время мучительно обдумывал что-то и наконец полувопросительно произнес:

— Хозяева-то мы… Вот и дадим направление, что снимать и кого.

— Лучше бы совсем… — начал было начальник СЭЦ.

— Ни в коем случае, — отрубил Фадей Борисович. — Там все решено, ткнул он пальцем куда-то наверх.

— Решено — значит, решено, — стремительно поднялся Боржанский. Анегин тоже встал. — Мы свободны, Фадей Борисович?

— Разумеется, — кивнул тот. — Рабочий день уже кончился, отдыхайте… А с Флорой Юрьевной я сегодня же проведу работу, — задумчиво произнес он. — Селяночкой побалуемся, чайку попьем…

— Не советовал бы, — сказал Герман Васильевич. — Зачем настраивать? Еще подумает бог знает что. — Главный художник вдруг улыбнулся: — А может, напрасно я страхи развел?

Заремба с надеждой посмотрел на него. Герман Васильевич пыхнул в чубук трубки.

— Ведь у нас есть что показать хорошего, — ободряюще сказал Боржанский.

— Есть, сам бог видит, есть, — обрадовался директор перемене настроения главного художника.

— И можно показать товар лицом, не краснея, — все еще улыбался Боржанский. — Нет, в этой девочке определенно имеется что-то, — он щелкнул пальцами.

— В Флоре Юрьевне? — переспросил Заремба.

— Да. Ищет, раскапывает необыкновенное…

— Ну, конечно, — расплылся в улыбке директор. — Молодость, одним словом! Энергия бьет ключом!

— Уверен, мы сможем помочь найти ей для передачи и форму, и содержание, — заключил главный художник. — У творчества одни законы…

Боржанский и Анегин ушли, пожелав Зарембе хорошо провести вечер в обществе Флоры Юрьевны. Директор пришел в отличное расположение, забубнил себе под нос какой-то марш, предвкушая, что ему предстоит быть сегодня в роли радушного хозяина и вести интересные разговоры с представителем областного телевидения.

— Так-с, — бормотал он, расхаживая по кабинету. — Обмозгуем программку… Перво-наперво обед. Самоварчик, естественно… Затем прогулка на катере…

Следующий пункт он додумать не успел — раздался телефонный звонок. Это была его жена, Капитолина Платоновна. Спокойным голосом, который, однако, не предвещал ничего хорошего, она спросила, почему Фадей Борисович до сих пор не дома.

— Капочка, прости, дела… И освобожусь не скоро…

— Не говори ерунды, — отрезала жена. — Чтобы через десять минут был.

— Но у меня корреспондент телевидения!

— А у нас дома сам Константин Венедиктович.

Заремба понял, что планы его рушатся. Константин Венедиктович занимал ответственный пост в госкомитете в Москве и в настоящее время отдыхал в лучшем санатории Южноморска. Капитолина Платоновна прилагала неимоверные усилия, чтобы затащить его в гости. И надо же было случиться, что он, наконец, осчастливил их именно в этот вечер…

— Конечно, Капочка, буду! — не колеблясь, принял решение Фадей Борисович. Впрочем, решение было принято женой.

Он тут же попросил секретаря разыскать Боржанского, на худой конец Анегина. Но те уже ушли с фабрики, а дома их еще не было. Зарембе очень не хотелось оставлять Баринову без опеки, однако ничего не мог поделать.

Когда она приехала с вокзала, Фадей Борисович рассыпался в извинениях, что не имеет возможности проводить ее в дом отдыха. Но уверил, что там встретят и обеспечат всем необходимым — указания даны.

Его подвезли домой. На прощанье Заремба сказал:

— Не беспокойтесь, Флора Юрьевна, вас доставят в полном порядке. — Он похлопал по плечу шофера: — На Витюню можно положиться. Он же завтра утром и приедет за вами…

…Машина влилась в уличный поток.

— Наверное, любите с ветерком? — спросила девушка у шофера, ожидая услышать положительный ответ: водители любят, когда им доверяют.

— У нас месячник безопасности движения, — хмыкнул тот.

— Только поэтому? — лукаво посмотрела на него Баринова.

Витюня помолчал, усмехнулся.

— Знаете такую поговорку: быстро поедешь — тихо понесут?

— А-а, — протянула с улыбкой девушка. — Вот почему Фадей Борисович сказал, что моя жизнь в надежных руках…

— Постараемся, — кивнул Виктор и замолк.

Вскоре выехали за город.

«Молчун», — подумала Баринова. Шофер и по дороге на вокзал и обратно говорил не очень охотно. Она исподтишка разглядывала его коренастую фигуру. На правой руке, на пальцах, было вытатуировано «Витюня» (на фаланге среднего уместили две буквы — ТЮ).

— Из Москвы, значит? — неожиданно спросил шофер.

— Нет, из областного телевидения.

— А у нас на фабрике болтают, мол, приехали московские киношники. Он мотнул головой, цыкнул уголком губ: — Ну, дают! Слышали звон…

— Разочарованы, что не из самой столицы?

Виктор бросил на нее быстрый взгляд:

— Одеты по-столичному. Тут москвичей навалом гуляет по набережной. Не отличишь.

— А я действительно только что из Москвы. Училась там, ВГИК закончила…

— С чем его едят, этот ВГИК?

— Неужели не слыхали? — искренне удивилась девушка, несколько даже обидевшись за такой знаменитый вуз. — Всесоюзный государственный институт кинематографии.

— На кого же там обучают?

— Я, например, окончила сценарный факультет. Но, чтобы писать киносценарии, надо, по-моему, сначала узнать жизнь. Без опыта, без наблюдений ничего путного не сделаешь… Думала поехать на стройки Сибири или в Тюмень. Но предложили на телевидение…

— Без знания жизни — никуда, — согласился Виктор. — А еще на кого учат в вашем ВГИКе?

— На актеров.

— Хо! — вырвалось у шофера. — Что же, и Боярский, и Мордюкова, и Чурсина тоже там учились?.

— Но не все они из ВГИКа… В общем, многие наши студенты становятся звездами… Еще есть факультет операторов, киноведческий, — стала перечислять Баринова, однако водителя это уже, видимо, не интересовало.

— Смоктуновского люблю, — признался он. — Сила! «Гамлета» раз пять смотрел — и все мурашки по коже. — Он задумался, потом повторил: — Сила мужик. Наповал!

— Еще бы! Грандиозный! — подхватила девушка. — Я считаю, по-настоящему его открыл Козинцев. Так же, как Феллини — Джульетту Мазину, а в свое время Жан Кокто сделал Жана Маре, — загорелась было она, но, заметив, что шофер стал тускнеть от этих имен, которые ему ничего не говорили, спохватилась: — Неинтересно?

— О кино всегда интересно… Я так понял: артиста, который подходит по душе режиссеру, он будет в каждую свою картину толкать… Моя мамаша, к примеру, блины только из гречишной муки ладит. Пшеничная, говорит, не то…

— Вот-вот! — чуть не подпрыгнула от восторга Баринова. — Актер для режиссера — это его пластический материал, средство для самовыражения…

— Согласен, — скупо улыбнулся тот.

— Конечно! Мало кто понимает…

Она с жаром принялась развивать эту мысль, но шофер сказал:

— Прибыли.

Директорская «Волга» стала у закрытых ворот, сквозь витиеватый узор которых была видна уходящая к морю аллея, обсаженная топольками. Из-за глухой ограды выламывались купы платанов и акаций.

Ворота венчала сделанная из анодированного металла, сверкающая под лучами заходящего солнца надпись: «Зеленый берег». И внизу, тоже из блестящей проволоки, — «Дом отдыха южноморской сувенирной фабрики».

Виктор коротко просигналил. Отворил им быстрый худенький человек в полосатой тенниске и соломенной шляпе.

— Крутояров, — протянул он в окно руку Бариновой. — Фадей Борисович звонил. Все готово…

Он сделал знак водителю проехать на территорию. Виктор миновал линию ворот и остановился. Баринова вопросительно посмотрела на него.

— Директор дома отдыха, — пояснил Виктор.

Крутояров, закрыв ворота, сел на заднее сиденье.

— К седьмому, — бросил он шоферу.

Машина проехала по аллее, свернула и метров через семьдесят остановилась у небольшого коттеджа.

Баринова успела увидеть длинное одноэтажное здание, волейбольную площадку, где азартно, с гиканьем и уханьем, сражались за мяч с десяток парней и девушек; несколько уютных беседок, увитых виноградом, детскую площадку, уставленную персонажами известных сказок, сделанных из дерева и фанеры.

— Милости просим, — сказал директор дома отдыха, вылезая из машины.

В коттедже было две крохотные комнатки. В одной разместился спальный гарнитур с широкой кроватью, вторая была гостиной и кабинетом одновременно.

Виктор поставил на устланный однотонным паласом пол чемодан гостьи.

— Пора назад, — сказал он и направился к выходу.

— Спасибо, большое спасибо, — протянула ему руку девушка. — Очень интересно было с вами познакомиться.

— Буду завтра утром как штык. — Шофер, не выпуская ее узкую ладошку из своей крепкой руки, спросил: — А звать-то как?

— Флора, — улыбнулась девушка.

— Годится, — кивнул шофер. — А меня — Виктор Берестов.

И вышел.

— Располагайтесь пока, — вежливо откланялся и Крутояров. — А кушать приходите в самоварную. Это, как выйдете, второй домик налево.

Он на всякий случай посмотрел на часы, мол, не мешало бы поспешить. И удалился.

Флора это поняла. И уже через десять минут вышла из коттеджа, только умывшись и поставив неразобранный чемодан в шкаф.

Что ее поразило (из машины она почему-то не заметила) — это объявление на доске: «Убедительно просим рвать спелый виноград! Приятного аппетита!»

Виноград рос везде. До самоварной (тоже странное название) Флора шла коридором, образованным переплетением виноградных лоз.

Крутояров ее ждал.

Чудеса продолжались. В уютной комнате стоял стол, накрытый белоснежной скатертью. Хрустальная ваза все с тем же виноградом. Но прелесть была в другом. На полках вдоль стены стояли самовары. Их было штук тридцать — больших, средних и маленьких, чуть больше заварного чайника.

— Всю жизнь собирал, — похвалился Крутояров, показывая на сверкающие самовары. — И подумал: а почему бы всем не любоваться на этакую красоту? Подарил дому отдыха. Герману Васильевичу пришла идея так оформить…

Оформление было действительно под стать. Полки выкрашены под хохломскую роспись, на стенках — вышитые рушники, связки баранок.

— Этот самовар самый дорогой, — пояснил Крутояров, показывая на изящный самовар с вычурными ручками, краником с накладными узорами. Изготовлен на фабрике ювелира Пеца. Какое богатое тулово, а? В смысле работы. И материал отличный — нейзильбер.

— Тулово? — переспросила девушка.

— Это так корпус называется… А вот патриарх — завода самого Баташова. Смотрите, сколько медалей. Ведерный, для трактира.

Они прошли мимо экспонатов, тулова которых были различной формы — в виде вазы, кубка, репки, шара, яйца.

— Дровяные, так сказать… А этот, глядьте, — остановился Крутояров, — редкий экземпляр.

— Чем? — поинтересовалась Флора.

— Спиртом нагревается. Называется бульоткой… Ну, а это современный, электрический…

— Потрясающие выйдут кадры! — восхищенно произнесла Баринова. Особенно в цвете!

— Ну да! — откликнулся Крутояров. — Медь, мельхиор… — Заметив, что гостью заинтересовал самый крохотный самоварчик, он улыбнулся: — Для эгоиста…

— На одного, значит?

— Так и называется.

В комнату заглянула розовощекая девушка в белоснежном переднике.

— Здравствуйте.

— Добрый вечер, — ответила Флора.

— Подавать?

— Неси, Оленька. Соловья баснями не кормят, — весело посмотрел Крутояров на гостью.

Однако не умолкал ни на минуту в то время, когда Баринова ела (сам он сказал, что только от стола).

Девушка успела узнать, где и когда словоохотливый директор дома отдыха приобрел каждый самовар, кем выпущен и для каких случаев предназначается.

А в довершение всего был подан горячий самовар. Один из коллекции. Чаевничали уже вдвоем с Крутояровым…

…Поздно вечером, устав от дневных впечатлений, почти засыпая, Флора записала в блокнот:

«Ф. Б. Заремба. Типаж. Но не понятный. Бог знает что: с одной стороны как будто ретроград (манера говорить), а с другой — современный.

Г. В. Боржанский. Вещь в себе. Не глуп. Интересная биография.

Е. И. Анегин. Похож на гусара — не хватает только венгерки, сапог да острой сабли. Может, хороший производственник?

В. Берестов. Кажется, смышленый малый. Наладить контакт. Через таких людей, как шоферы и уборщицы, можно узнать больше, чем у начальства».

* * *

Приезд матери Захар Петрович воспринял как подарок судьбы. Евдокия Назаровна, казалось, многое поняла, когда переступила порог квартиры в то дождливое серое утро.

Спросила, куда уехали Галина и Володя. Он ответил, что в Хановей (Измайлов не сомневался в этом). Больше она вопросов по этому поводу не задавала. Возможно, и потому, что вечером того же дня Захар Петрович обнаружил: мать открывала женину шкатулку с украшениями — как-никак работа сына (шкатулка была переставлена), и, скорее всего, она обратила внимание, что обручальное кольцо Галина сняла.

Поинтересовалась мать, естественно, и делами на работе. Захар Петрович не умел врать, но и правду говорить не хотелось. Он ответил что-то неопределенное. Евдокия Назаровна не стала лезть ему в душу, знала: если нужно будет, откроется сам.

Сын не открывался, щадил. Вот так они и играли в какую-то непонятную игру, стараясь обходить больные вопросы. Вспоминали Краснопрудное, соседей, знакомых…

— А знаешь, Купчиха-то здравствует и поныне, — сказала как-то мать.

Купчихой звали гусыню, которая появилась на свет в год ухода Захара Петровича в армию.

— Да ну! — удивился Измайлов.

А сам подумал: «Двадцать пять лет — почти ровесница Альбины».

Разумеется, ни о Марине, ни о дочери он матери ничего не сказал. Решил повременить, пока все, возможно, образуется. Или уж совсем рухнет.

— Хоть и стара Купчиха, а слух почище, чем у моего Шарика.

Всех собак, которые перебывали за долгую жизнь у Евдокии Назаровны, она называла Шариками.

— Над петухами до сих пор верховодит? — с улыбкой спросил Захар Петрович.

— Первейшая генеральша.

Купчиха терпеть не могла, когда задиристые петухи вступали в бой. Гусыня задавала драчунам трепку и разгоняла их. Удивительно, но хохлатые вояки боялись и слушались ее.

Да и сам Захар Петрович, когда приезжал домой, старался быть подальше от своенравной хозяйки материной живности, которая не по праву щипала и гоняла его со двора. Правда, Володю Купчиха привечала, ходила за ним, как собачонка.

— И несется?

— Десятка три в сезон. А ведь молодой до ста несла.

Мать до сих пор держала корову. Животных любила. Иногда Захару Петровичу казалось, что мать не хочет переселяться к ним в город только из-за невозможности расстаться со своими четвероногими и двуногими подопечными. Любовь к животным объединяла их с Галиной. Они могли часами говорить о них.

Захар Петрович спрашивал себя: что делал бы, если бы не приехала мать? И с ужасом думал: сошел бы с ума от тоски и самоедства.

Одним словом, приезд Евдокии Назаровны был настоящим спасением.

Заходил частенько Захар Петрович в больницу — проведать Мая. Дела его шли на поправку, хотя до полного выздоровления было далеко. Когда ему разрешили читать, Броня нанесла мужу книг, журналов, соорудила нечто вроде пюпитра, чтобы он мог листать одной рукой. Видя бодрое состояние Соколова, Измайлов радовался. Как-то не удержался от похвалы:

— Герой! И вообще, заслужил, чтобы тебя представили к награде.

— Что вы! — отмахнулся здоровой рукой Май.

— Ну, если такие поступки, как твой, не отмечать… — покачал головой Захар Петрович.

Май лукаво посмотрел на прокурора:

— А знаете, Захар Петрович, какую привилегию получает человек, если ему присваивается титул почетного гражданина Лондона?

— Ну?

— Он имеет право пасти овец на территории Лондона, бесплатно переходить по главному мосту через Темзу, ночевать в приюте для сирот и тому подобное… Это все указано в специальном дипломе. Чудаки англичане, правда?

— Чудаки, — согласился Измайлов.

— Но самое забавное, — сверкнул глазами Соколов, — если ему, то есть почетному гражданину, взбредет в голову, скажем, поджечь лондонские доки или совершить гнусное предательство, то его повесят не на обыкновенной веревке, а на шелковой… Вот так!

Они посмеялись над забавными традициями жителей туманного Альбиона. Май поинтересовался, как Захар Петрович обходится без машины.

— Пришел обрадовать тебя, — сказал прокурор. — Получили «Волгу». Новенькую!

— Ну да?! — вырвалось у шофера. — Теперь, лафа! «Волга» — это машина! А то как-то несолидно получалось: прокуратура города — и малолитражка… Значит, уважают вас там…

Где «там», Май не пояснил. А Захар Петрович подавил вздох: кое-кто уже болтал в городе, что «Волгу» выделили не ему, Измайлову, а будущему прокурору, который якобы скоро займет его место. Этой «информацией» поделился с Захаром Петровичем Межерицкий.

— Какой цвет? — не мог успокоиться Май.

— Белый.

— Маркий. Но ничего, зато красиво и не так нагревается на солнце. Соколов прикрыл глаза, наверное, представляя себя за рулем новенькой сверкающей машины. — А кто вас возит?

— Пока обхожусь сам. Жду, когда ты вернешься в строй, — улыбнулся Захар Петрович. — Небось соскучились руки по баранке?

Соколов серьезно посмотрел на прокурора и тихо сказал:

— А то нет… Но… — Он помолчал. — Думка у меня появилась, Захар Петрович. Не знаю только, возьмут меня после этого? — Он обвел глазами загипсованную грудь, руку и ногу.

— Куда? — заинтересовался Измайлов.

— Поверите, не идет из головы картина, как мы сцепились на крыше с этим гадом! У меня теперь на них зуб! На всех! — Он снова прикрыл глаза. В общем, хочу в школу милиции пойти… Возьмут, как вы думаете?

— Возьмут, конечно же возьмут, — подбодрил его прокурор. Выздоравливай, а там поглядим, если решение серьезное.

— Серьезней не бывает, — заверил Май. — Я даже жинке сказал.

— А она?

— Броня у меня мировая, — с теплотой в голосе отозвался Май. Согласилась.

Было видно, что Май загорелся не на шутку. Но вот его травмы…

После этого разговора Захар Петрович зашел к хирургу.

— Ваш герой замучил меня вконец, — с улыбкой признался врач. — Сможет ли водить мотоцикл, заниматься самбо и все такое прочее. Еще на ноги не встал, а уже…

— Человеку свойственно надеяться, — сказал Измайлов. — Мечтать. Разве это плохо?

— Прекрасно! Значит, поправится! Я давно замечаю: те, у кого опускаются руки, болеют дольше и тяжелее. Соколов молодец, сильная натура.

— Выходит, сможет и самбо, и мотоцикл?..

— Воля творит чудеса. Не знаю, слышали вы о чехословацком спортсмене Людвике Денеке? Олимпийский чемпион по метанию диска! А ведь в самом начале своей спортивной карьеры он ехал на мотоцикле и попал в аварию. Повредил позвоночник. Врачи думали, ходить не сможет, не то что метать диск… Вот что значит целительная сила мечты, человеческого духа!

Захар Петрович не раз потом возвращался мыслями к Маю, его желанию стать здоровым и сильным, чтобы сражаться с подобными Марчуку. Но буквально на следующий день он вспомнил своего шофера по другому поводу.

Пришел на прием к прокурору мужчина. Довольно молодой. Жалоба его состояла в том, что на предприятии, где он работал, его поставили в общую очередь на получение жилья.

— Что же вас не устраивает? — спросил Измайлов.

— У меня льготы, — сказал посетитель и предъявил грамоту, полученную за участие в каком-то мероприятии ДОСААФ.

Измайлов объяснил, кто и какими преимуществами должен обладать, чтобы иметь право претендовать на внеочередное получение жилплощади. Посетитель ни под одно положение не подходил.

— А грамота? — настаивал он. — Ведь не каждому дают!

Вот тогда-то и вспомнил Захар Петрович разговор с Маем. О тех курьезных привилегиях, которые получают почетные граждане британской столицы.

Когда Захар Петрович рассказал о посетителе зашедшей к нему в кабинет Ракитовой, она не поверила.

— Он что, того? — покрутила пальцем у виска Ольга Павловна.

— Нормальный. Вполне, — заверил Измайлов. — Просто у нас путаница с этими всяческими льготами… Например, человек хорошо трудится, выполняет норму. Как положено, не больше. Но почему-то иные руководители считают, что его нужно поощрять. Но вдумайтесь: норму-то он и так должен давать. Без всякого поощрения. К тому же, он за это деньги получает… Ну, а если несколько раз выступит на собрании, напечатается в стенгазете да еще в кроссе участвует — подавай ему бог знает какие блага. Но ведь выступление на собрании, в стенгазете — норма нашей общественной жизни. А спорт — для его же здоровья. Я не говорю о грамотах и значках. Иной как начнет перечислять свои награды, полученные где-нибудь на районной выставке или смотре, и, главное, требует за это какого-то особенного к себе отношения, ей-богу, стыдно становится. Да, мы учим, что трудиться добросовестно и честно — почетно. Понимаете, почетно! Но почет и вымогательство — разные вещи… А некоторые требуют привилегий даже не за свои заслуги, а как бы по наследству. За мать! За отца! Позвольте спросить, почему? На каком основании?..

Ольга Павловна молчала. То ли потому, что не знала, как реагировать, то ли в данный момент ее волновало другое.

— У вас дело? — спросил Измайлов.

— Понимаете, пришел Щукин…

— Кто это?

— Начальник цеха с машиностроительного завода… Мне кажется, вам было бы интересно послушать его.

— Пусть зайдет, — кивнул прокурор.

Ракитова вышла и через две минуты вернулась со Щукиным. Начальник цеха был, по всему видно, взволнован. Розовый шрам на переносице резко выделялся на его бледном лице.

— Садитесь, рассказывайте, — предложил Измайлов после обмена приветствиями.

— Я вот уже с Ольгой Павловной… — начал Щукин, не зная, куда девать руки. — Словом, объясните, товарищи, за что меня так? Оплеуха, можно сказать! — Он оттянул ворот рубашки и повертел шеей, словно задыхался.

— А в чем дело? — спросил Захар Петрович.

— Я человек простой, — продолжал Щукин. — Хочу знать, за что прокуратура против меня? Что я такого сделал?

Измайлов перевел удивленный взгляд с начальника цеха на своего помощника.

— Понимаете, — попыталась объяснить Ольга Павловна, — товарищ Щукин считает, что ему объявили выговор по нашему настоянию.

— Ерунда какая-то, — вырвалось у прокурора.

— Как же так? — растерялся начальник цеха. — Вызвал меня Грач, говорит: прокуратура проверяла твою работу и обнаружила нарушения законов о труде… Я, конечно, спрашиваю: когда проверяли, что нарушал? Он сказал, что в воскресенье, тридцатого июня, вы приходили, — ткнул он пальцем в Ракитову. — А у меня несовершеннолетний подросток Бойко трудился. Таким, мол, в выходные дни и ночное время работать нельзя. За это тебя требуют наказать… Но почему меня, товарищ прокурор? Я выполнял указания Самсонова! Выходит, он ни при чем? Выходит…

— Погодите, товарищ Щукин, — остановил его прокурор. — Во-первых, ни с Самсоновым, ни с Грачом разговора лично о вас не было…

— Это точно? — недоверчиво посмотрел на Измайлова Щукин.

— Абсолютно точно.

Начальник цеха нахмурился и угрюмо произнес:

— Вот, значит, как… Ну, ясно…

— А на тот факт, что у вас по выходным трудятся несовершеннолетние, и не только в вашем цехе, я уже указала вашему руководству, — сказала Ракитова.

— Все цеха указали? — снова недоверчиво спросил Щукин. — И гальванический, и механический?

— И упаковочный тоже, — подтвердила Ольга Павловна. — Уверяю вас, ни единого нарушения не пропустила.

— Та-ак, — протянул Щукин. — Значит, одного меня решили сделать козлом отпущения. — Он зло хмыкнул. — Не выйдет! — И стиснул руки так, что хрустнули пальцы.

— А факт был? — спросил Захар Петрович. — Работали в воскресенье несовершеннолетние?

— Факт был, отказываться не буду. Так ведь Самсонов вызвал — дать план любой ценой! Чтобы на работу вышли все! А все — значит и пацаны, которым еще и восемнадцать не стукнуло. Я так понимаю.

— Разве вы сами не знали, что нельзя? — спросил Измайлов.

— Нельзя? У нас на заводе все можно! Вернее, на все закрывают глаза, если надо! Гони план, а там хоть гори голубым огнем! Победителей не судят, говорит Самсонов.

— Это смотря какой ценой досталась победа, — заметил Захар Петрович. — Я считаю, что она сомнительна. А вы?

— Может быть. — Щукин был занят своими мыслями и заговорил о наболевшем: — Однако почему отдуваться должен именно я? Двадцать лет вкалываю на заводе! Не то что выговора, замечания не имел! Рабочим начинал…

— Самсонов, говорят, тоже начал со станка, — вставил Захар Петрович.

— Не знаю, как он, а я действительно с ученика… И, признаюсь, в начальники не лез. Повышали!

— Вы в профком обращались по поводу выговора? — задал ему вопрос прокурор.

— Я сам член комитета, — произнес он с горькой усмешкой. — Знаю, как на нашем заводе дела решаются. — Он махнул рукой: — Сплошной формализм.

— И вы миритесь с этим? — спросил Захар Петрович.

— Что значит миримся? Так уж Самсонов поставил. Взять хотя бы работу в выходные. Без всякого профкома решают. Заготовят приказ, а Пушкарев подмахивает. Или, например, борьба с пьянством. Сам был на заседании профкома, можете поверить. Собрались мы рассмотреть представления из вытрезвителя. Хотели вызвать людей, поговорить, все чин по чину. Самсонов отрубил: нечего, мол, самим портить показатели. Ответьте, что меры приняты. А в назидание одного-двух лишите премии — и все. Вообще-то Самсонов не любит присутствовать на заседаниях профсоюзного комитета. Но когда решается вопрос распределения жилья или путевок — он тут как тут, в обязательном порядке. А как же! Без Самсонова такое не решается. Не дай бог дадут квартиру не тому, кому надо по его расчетам…

— А как же очередность, списки? — удивился Захар Петрович.

— У Глеба Артемьевича свой список…

— И все молчат? — поинтересовался прокурор.

— Попробуй высунься! Так же, как меня, выговором или по карману вдарит… Вот и живут у нас по принципу: с сильным не борись. Тебе же хуже будет, а ничего не докажешь.

Захар Петрович покачал головой:

— Вы считаете этот принцип правильным?

— Не я его установил, — буркнул Щукин.

— Странно, я был убежден, что на заводе есть общественность и она пользуется авторитетом… — начал было Захар Петрович.

— Была, — перебил его начальник цеха. — Знаете, как рабочие называют Глеба Артемьевича? За глаза, конечно? Просто «Сам-Сам».

— Почему?

— Потому что ведет себя так. Он сам — и все! Больше никто для него не существует.

— Но его все-таки уважают?

— Уважают? — криво улыбнулся Щукин. — Кто вам сказал? Подумаешь, пару раз вышел на футбольное поле. Реклама! Показуха. Да и когда это было? А уж шума из этого…

«Зол на директора за выговор, — подумал о Щукине Измайлов. — Поэтому может быть необъективным. Обида — плохой советчик».

— Не хотел из избы сор выносить, да ладно, — продолжал начальник цеха. — А вы делайте вывод: уважают Глеба Артемьевича или нет. Взять хотя бы эти авралы. А они в конце каждого месяца, не говорю уже про декабрь. Побеседовал бы Самсонов с рабочими по душам, поговорил бы с нами, начальниками цехов: так, мол, и так, надо выкрутиться, поднажать… У него же один разговор — план на бочку, и никаких! А чтобы заткнуть рот, платит в тройном размере. Словно это его завод и деньги из его кармана. — Щукин приложил руку к груди: — Разве так можно? Значит, наше рабочее понятие во внимание не принимается? Рвачи мы, что ли, чтобы нашу совесть за рубли покупать?

— Выходит, покупает, — не удержался Измайлов.

— Покупает? — вскинулся Щукин. — Это еще надо посмотреть, кто кого… Послушайте, как ребята приспособились. Не считается с нами Самсонов, вот они и… Если по выходным в тройном размере платят, почему бы не воспользоваться? — Начальник цеха хитро посмотрел на Ракитову: — Вы в то воскресенье заметили, сколько курильщиков стояло у входа в цех?

— Да, — кивнула Ольга Павловна. — Человек пятнадцать. Сказали, что у них перекур.

— Перекур, — усмехнулся Щукин. — На три часа. С дремотой… Если хотите знать, бригады могли дать план еще в пятницу. Уложились бы в срок без всяких выходных. Они, как выяснилось, специально не торопились. Все детали на неделе заготовили, понимаете, фактически работу выполнили, а сделанную продукцию не сдали, припрятали…

— Припрятали? Зачем? — удивился Измайлов.

— Чтобы сдать ее в воскресенье, — пояснил Щукин.

— И что дает такая комбинация? — допытывался прокурор.

— Неужели не понятно? Все очень просто. Если бы готовая продукция была сдана тогда, когда фактически сделана, то рабочие-сдельщики получили бы за нее деньги в одинарном размере. А если они сдадут ту же продукцию в выходной день, то получат в три раза больше…

— Позвольте, — удивилась Ракитова, — я же сама видела в то воскресенье: станки были включены на полную мощность.

— Правильно, — согласился начальник цеха. — Чтобы электричество нагорало. А то ведь догадаются…

— Удивительно, — сказал Измайлов. — Выходит, станки гоняли вхолостую?

— Все предусмотрели… — развел руками Щукин.

— Удивительно, — возмущенно повторил Захар Петрович, — что вы, начальник цеха, зная об этом обмане…

— Не знал! — почти выкрикнул Щукин. — Могу вам дать честное партийное слово! Мне ребята признались только вчера, когда выговор на доске увидели. — Щукин тяжело вздохнул. — Уйду с завода, это точно. Надоело видеть, как у них там все расписано: кого понизить, кого передвинуть, кого повысить. Почему, вы думаете, Пушкарев под самсоновскую дудку пляшет? На замдиректора метит. Вместо Грача…

— А Павел Васильевич? — спросил Измайлов.

— На пенсию собрался. Да и трудно ему. Завод вон как расширили, а годы уже не те… Глеб Артемьевич обещал выхлопотать Грачу персональную пенсию. Теперь понимаете, почему Павел Васильевич выполняет любое распоряжение директора? Служит ему правдой и неправдой… Да, как ушел Благовидов, Самсонов совсем перестал с кем-либо считаться. Толковый был мужик Благовидов, что и говорить!

Измайлов знал, что Благовидов, бывший секретарь парткома, пользовался большим авторитетом на заводе и в городе. Но последние годы часто болел. В начале прошлого года ушел на пенсию. Возможно, если бы не болезнь, Благовидов до сих пор не покинул бы свой пост. Его уважали. С новым секретарем партийной организации Журавлевым Захар Петрович был почти не знаком.

— Вот вы, — обратился вдруг Щукин к Ракитовой, — видели аврал в конце квартала. А у нас в январе этого года такое творилось! По двенадцать часов люди от станка не отходили…

— Почему? — удивилась Ольга Павловна.

— Самсонов рапортовал двадцать восьмого декабря, что есть план. Липа! Не было его. Натянули потом с трудом двадцатого января…

— Это же, очковтирательство! — воскликнула Ольга Павловна. Приписка!

— Называйте, как хотите. Я говорю о факте.

— У меня к вам вопрос, — сказал прокурор.

— Пожалуйста, — откликнулся Щукин.

— Вот вы наблюдали, что творится на заводе…

— Последние полтора года, — уточнил начальник цеха. — Я же говорю, как Благовидов ушел…

— Хорошо, но ведь полтора года — срок приличный! Почему же вы, как член партии, не обратились в горком партии, если уж на заводе не смогли ничего добиться?

— Думал, образуется… А к вам обратился, потому что накопилось, товарищ прокурор. — Щукин некоторое время помолчал, потом добавил: — Как бывает — работаешь, на многое закрываешь глаза, свыкаешься… И в какой-то момент вдруг понимаешь: ведь нельзя так дальше!

— Ага, после выговора, — усмехнулся Захар Петрович.

— Да не в выговоре дело, — отмахнулся Щукин. — Выговор — это так, повод. В конце концов сняли бы его. Через полгода. Совесть моя заговорила. Я ведь рабочий человек. Если не я, то кто же правду скажет?

— Хорошо бы не только здесь, но и на партийном собрании на заводе, заметил Измайлов.

— Скажу, — убежденно сказал начальник цеха. — Все скажу и уйду. На керамический. Потому что теперь нам с Самсоновым не ужиться. Это как пить дать…

Еще долгое время прокурор с помощником, оставшись вдвоем, обсуждали услышанное от Щукина.

— Он раздражен, обижен, — сказал Измайлов. — Может, и сгустил краски. Но все равно вам надо поглубже проверить сообщенные им факты. Особенно о приписках! Разговор с Самсоновым, как я понял, еще впереди. Серьезный разговор.

— Хорошо, Захар Петрович. Между прочим, Щукина рабочие любят. Все, как один, говорят: честный, никогда ничем не воспользовался как начальник цеха и член профкома. Семья у него пять человек, а живут в маленькой двухкомнатной квартире. Уж кто-кто, а он мог отхватить трех- или четырехкомнатную…

Получилось так, что в этот же день у Измайлова состоялся еще один разговор, предметом которого служил машиностроительный завод. Точнее, народный драматический театр при заводе. Разговаривали в горотделе милиции.

— Хорошо устроился этот Бальзатов, — покачал головой майор Никулин. Прямо по Островскому. Недаром, наверное, поставили спектакль «Доходное место». В точку, можно сказать.

Бальзатов был одновременно директором Дворца культуры завода и режиссером театра.

— Что он натворил? — поинтересовался Захар Петрович.

— Под видом реквизита обшивал себя и свою семью. Помните, в прошлом году у них шла пьеса «Мария Стюарт»? На сцене английская королева красовалась в мантии из сатина, зато жена Бальзатова сидела в зале в панбархатном платье. А сынок — в кожаном лайковом пиджаке. Кожа должна была пойти на костюм какого-то герцога. — Никулин усмехнулся: Королевскую знать обкрадывал. Штаны у бедного герцога были из дерматина. Срам да и только.

— Да, — улыбнулся прокурор, — нехорошо они с королевой поступили.

— Но это еще не все, — уже серьезно продолжал майор. — Мебель заказывали. Самую современную — стенки, кресла, тахты. А проводили, как декорации. Эту мебель наши работники ОБХСС обнаружили на квартире Бальзатова и кое-кого из его друзей.

— Так открыто и нагло воровал? — удивился Измайлов.

— Да нет, оформлял, что декорации пришли в негодность. Списывал. По акту. Бальзатов — жох. На все имеются документы. Липовые, конечно… И еще. Вы бывали во Дворце культуры?

— Разумеется.

В этом Дворце выступали приезжие артисты, гастролировал областной драматический театр. Галине иногда удавалось затащить мужа на концерт или спектакль.

— Вы когда-нибудь видели там в буфете икру, апельсины, крабы? спросил майор.

— Бутерброды с сыром да пирожные…

— Вот-вот, — кивнул Никулин. — А только за этот год буфет получил, как мы выяснили, шестьсот килограмм разных копченостей: сервелата, колбасы, корейки. Красной и черной икры около ста килограмм, семьсот банок крабов, полтонны апельсинов…

— Ого! — воскликнул прокурор. — Куда же все это пошло?

— Бальзатов объясняет, что съели во время творческих встреч, — хитро улыбнулся начальник горотдела. — Ну, когда артисты приезжали на гастроли. Говорит, о городе заботился, просто так, мол, к нам не поедут. Товарищи из ОБХСС беседовали с администратором рдянского театра. Тот сказал, что в буфете даже сосисок не было, не то что икры… Правда, я сам слышал, что у Бальзатова откуда-то есть дефицит. Думал, сплетни, а оно вон что оказалось!

— Как ему это удавалось?

— Как! Придет Бальзатов в управление общественного питания нашего горисполкома: выручайте, товарищи! Известная певица со своим ансамблем из Москвы! Не осрамиться бы, побаловать их вкусными вещами! Из столицы да еще знаменитая — как не дать? Певицы да актеры — всеобщие любимцы… А потом эта икра, апельсины и крабы уплывали к нужным Бальзатову людям. Тем, кто ему мебель делал, фонды выделял на бархат, кожу да замшу… «Жигуленок» он купил без очереди…

— Что по этому поводу говорит Самсонов? — поинтересовался прокурор.

— Утверждает, что ничего не знал, — ответил Никулин. — А буфетчица утверждает: не раз его шофер брал икру, осетрину и прочие деликатесы.

— Может, шофер для себя?..

— Буфетчица уверяет, что для шефа.

— А деньги платил?

— В этом отношении чисто. Платил…

Конечно, как размышлял потом Захар Петрович, директор завода мог действительно не знать о махинациях Бальзатова, тем более — участвовать в них. Так оно, скорее всего, и было. Не станет же Глеб Артемьевич мараться из-за мелочи, не то положение. Но неужели он не задумывался, откуда у Бальзатова эти дефицитные продукты? А если задумывался, то как спросить с него? Ведь сам же пользовался. Хотел того Самсонов или нет, но оказался в какой-то степени зависимым от ловкача. Раз в долгу — строго не спросишь. Значит, надо смотреть сквозь пальцы и на другие художества махинатора…

…Вечером, после работы, Измайлов подходил к своему дому с замиранием сердца — так было каждый день после отъезда жены и сына. Ему казалось (и ох как хотелось): вот он зайдет в свою квартиру и увидит Галину. Но каждый раз его ждало разочарование.

Встретила мать. Из кухни доносился запах чего-то вкусного. Евдокия Назаровна готовила сыну его любимые блюда.

— Какие-то пацаны приходили, — рассказывала она, когда сели за стол. — Кролика увечного принесли.

— А где он? — спросил Захар Петрович, привыкший, что жена оставляет дома больных зверят.

— Унесли. Спросили Галю, я сказала, что в отъезде.

Измайлов рассказал матери о кружке «Белый Бим» и предупредил: если снова притащат какое-нибудь животное, пусть направит ребят в школу кружок действовал и в отсутствие его жены, под руководством кого-то из старшеклассников.

— Непременно скажу, — пообещала Евдокия Назаровна. — Смотри-ка, а Галина твоя сердечная…

— Добрая, — кивнул Захар Петрович.

А сам подумал: «Была бы она такая же сердечная к своему мужу».

Напоминание о жене разбередило душу. Что бы с ним теперь ни происходило, поведение Галины казалось Измайлову все-таки несправедливым. Могла же дождаться его, объясниться, наконец. А то сорвалась в одночасье, увезла сына… Интересно, как и что она сказала Володьке? Неужели и он отрекся от отца? Разумеется, силком его никто бы не заставил ехать: парень взрослый.

Правда, Захара Петровича огорчало, что сын вел себя несколько инфантильно. Но в такой ситуации он должен был иметь свое мнение! (Если, конечно, мать с ним поделилась.)

Захар Петрович разложил свои инструменты, приступил было к вазе, которую он начал делать из маньчжурского ореха. Раздался междугородный телефонный звонок.

Измайлов бросился к телефону, опрокинув стул: Галина!

— Добрый вечер, — раздался в трубке голос Авдеева. — Отдыхаешь?

— Вроде того. Здравствуйте, Владимир Харитонович.

Измайлову показалось, что помощник областного прокурора чем-то озабочен. Или встревожен? И потом, почему звонит домой, а не на службу?

— Кропаешь, наверное, свои деревяшки?

— Как догадались?

— Догадался, — вздохнул Авдеев.

Измайлов почувствовал: тому есть что сказать и, скорее всего, сообщение не из приятных.

— Слушай, Захар, такое дело… Нехорошо как-то получилось… В общем, сегодня у меня была твоя дочь со своим сыном, то есть твоим внуком…

— Где они? — невольно вырвалось у взволнованного Измайлова.

Правда, он тут же спохватился: почему «нехорошо как-то»? Небось тоже жалуется на него, на Захара Петровича.

— В общем, — не ответив на вопрос, глухо произнес Владимир Харитонович, — Марина Антоновна… Покончила с собой…

— Как?.. Когда?.. — Измайлов опустился на кушетку.

— Ты же знаешь, она уволилась, улетела к дочери, к Альбине. И на следующий день ее там нашли… В сарае повесилась…

У Измайлова перехватило горло.

— Захар, Захар! — громко позвал Владимир Харитонович, подумав, наверное, что тот положил трубку.

— Слышу, — глухо отозвался Измайлов. — Прямо как обухом по голове…

Евдокия Назаровна, которая сидела в комнате со штопкой в руках, внимательно смотрела на сына.

— Записку оставила. Альбина показала мне. Пишет, что запуталась…

— В чем запуталась? Что говорит Альбина?

Звонок Авдеева — как гром среди ясного неба.

— Перед смертью она всю ночь говорила с Альбиной. Плакала. Рассказала о тебе… Оказывается, Альбина впервые узнала, кто ее настоящий отец…

— Ну и как? Я могу с ней увидеться?

— Не время сейчас, Захар. Поверь мне, не время… Она тоже спрашивала, где ты и что. По-моему, хотела встретиться. Я отсоветовал. Пока.

— Зря, — в сердцах произнес Измайлов.

— Может, и зря. Хотя я думаю, сейчас бы не надо…

— Это наше с ней дело, — резко произнес Захар Петрович. И тут же пожалел: Владимир Харитонович действовал, наверное, из лучших побуждений.

Авдеев снова вздохнул:

— Поздно говорить. Завтра утром улетят домой.

— Адрес оставила?

— Да. Скажу честно, хорошая дочь у тебя. И мальчишка отличный. Внук. Между прочим, Петя. Редкое теперь в городе имя… К нам не собираешься?

— Дня через два.

— Расскажу подробности.

Попрощались невесело.

Захар Петрович долго сидел не шевелясь. Какая-то тяжесть опустилась на плечи. Сколько бы ни выпало неприятностей на его долю по вине Марины, все же ее смерть потрясла Измайлова.

Он вспомнил Марину такой, какой увидел тогда, в поезде. Крашенные хной редкие волосы, стоптанные туфли…

«Запуталась, — промелькнули в голове слова Авдеева. — Действительно, у нее был какой-то обреченный вид. Или это мне теперь так кажется?»

— Захарушка, чего зажурился? — негромко спросила мать. — Плохие вести?

— Да, — признался он. — Помнишь Марину?

— Дубровскую, что ли? Медсестру, за которой ты ухлестывал?

— Ее, — подтвердил Захар Петрович, удивляясь памяти Евдокии Назаровны. — Повесилась…

— Повесилась…

— Господи! — испуганно откликнулась мать. — Чего же она так, родимая? Я думала, ты о ней забыл… Никогда при мне не вспоминал…

— Я действительно забыл…

— А чего вдруг объявилась? — осторожно выспрашивала мать.

— Ох, мама, тут такое…

И Захара Петровича прорвало. Он выложил все: как встретил Марину в поезде, про день ее рождения и о том, что заварилось, когда он остался ночевать в ее квартире, и, наконец, известие о дочери и внуке, о которых Измайлов и не догадывался…

— Значит, Галина из-за этого?.. — пытливо посмотрела Евдокия Назаровна в глаза сыну.

— Да, — коротко ответил он.

Его удивило то спокойствие, с каким мать реагировала на сообщение об Альбине и внуке.

— Вон оно что, — думая о чем-то своем, произнесла Евдокия Назаровна. — Недаром у меня сердце болело за тебя. Материнское сердце все чует…

— Теперь видишь? — сказал Захар Петрович, словно извиняясь за то, что был угрюм, малоразговорчив, что не мог рассказать всего сразу.

— Хорошо, что открылся. Я ждала. Знаешь, Захар, держать в себе нехорошо. Ты уж лучше не молчи. Впрочем, — махнула она рукой, — отцовская порода. Петр тоже всегда при себе свои горести держал. Ходил сам не свой, а мне оставалось только догадываться… Значит, у тебя есть внучек, Петенька? — Евдокия Назаровна улыбнулась. — Имя как у прадеда. А что, хороший у нас был отец. Добрый, ласковый. Помнишь?

— Очень даже хорошо.

— Зря сердишься на этого… Владимира Харитоновича, — серьезно сказала она сыну. — Сам подумай, какая у вас нынче встреча получилась бы? Мать схоронила, да еще после такой кончины… Отойдет маленько, тогда другое дело…

* * *

В первое утро в доме отдыха «Зеленый берег» Флора Баринова проснулась чуть свет. Море отливало жемчугом. Девушка не удержалась, надела купальный костюм и пошла к морю.

Девушка искупалась, растерлась полотенцем и, бодрая, свежая, вышла из коттеджа на прогулку по территории дома отдыха. Обитатели уже пробудились.

— Доброе утро! — еще издали поздоровался с Бариновой Крутояров.

Он приблизился к ней немного подпрыгивающей походкой, в той же соломенной шляпе и тенниске.

— Здравствуйте, Гаврила Ионыч, — вежливо откликнулась девушка, протягивая ему руку.

Он улыбнулся ей доброй улыбкой и поинтересовался, как спалось.

— Отлично! Как в раю! — ответила Баринова.

— У нас так, — довольно произнес Крутояров и пошел с ней рядом, оценив, наверное, накануне способность девушки уметь слушать.

Директор дома отдыха, как успела заметить Баринова, любил рассказывать. А для какого рассказчика не нужен хороший слушатель?

— Много у вас отдыхает народу? — поинтересовалась Флора.

— Человек пятьдесят. Можно сказать, почти все семьями. Да, спохватился он, — завтракаем в восемь. — Крутояров глянул на часы: — Стало быть, полчаса у нас имеется. Подадут вам в коттедж.

— Зачем? — воспротивилась девушка. — Наоборот, мне интересно со всеми.

— Со всеми, — повторил Крутояров. — Я тоже так считаю: на миру и кушать приятно, и аппетит прибавляется.

Флора отметила про себя, что решение ее завтракать в общей столовой понравилось Гавриле Ионовичу.

— Не понимаю, зачем Фадей Борисович ввел моду кормить в коттеджах? покачал головой Крутояров. — Перед рабочими неудобно, да и нам лишние хлопоты. До вас в этом домике отдыхал заместитель директора зорянского завода. Вы даже себе представить не можете, как мы с ним нянчились.

— Почему? — полюбопытствовала Баринова.

— То плов узбекский закажет, то кавказские хинкали, то «Псоу» ему подавай. А где возьмешь это вино? Пришлось в Сухуми лететь за вином… Нянчились, как с малым ребенком. А все знаете отчего?

— Не знаю. Интересно…

— Потому что наша фабрика зависит от зорянского завода. Отходы цветных металлов у них получаем. Наш человек все время там торчит. Марчук, пробивной мужик…

«Выходит, в домиках живут привилегированные, — сделала вывод Баринова. — А Заремба к их лику решил причислить и меня».

Они не спеша шли по аллее акаций.

— У нас и ульи имеются, — вдруг ни с того ни с сего похвастался Крутояров. — Балуем отдыхающих медком. Особенно детишки любят. Скажу вам, мед с цвета акации — самый лучший. Пробовал я гречишный, липовый, знаменитый башкирский. А наш ни на какой не променяю. Врачи говорят целебный. И не засахаривается долго. — Он нежно погладил шершавый ствол. Чудо-дерево! У нас ведь плохо приживается всякая растительность. Солончаки, песок, сушь. Да и ветра постоянно. А акация живет. И как! Пятнадцать лет назад посадили, смотрите, как вымахали!

— Вы, значит, давно работаете в доме отдыха? — обрадовалась Баринова: ей нужен был человек, хорошо знающий фабрику и людей.

— Я же говорю, пятнадцатый год. А на фабрике, считайте, с самого основания. Поначалу артель была. Инвалиды. — Крутояров откашлялся. — Я возглавлял. Тогда тут, — он обвел рукой вокруг, — голый песок был. В палатках отдыхали. За саженцами акаций в саму Одессу ездил.

— В Одессу? — удивилась Флора.

— А что? В России акацию начали сажать впервые в Одессе. Еще в прошлом веке. Из Одессы она и пошла повсюду. Вы, наверное, не помните, маленькая были, оперетту даже написали «Белая акация». Про Одессу…

— Знаю, — кивнула девушка.

— Затем осели здесь обстоятельно, — продолжал Гаврила Ионович. Фабрика росла, и дом отдыха благоустраивался. Я за виноградник взялся. Потом корпус фундаментальный поставили…

— А коттеджи?

— Это уже при Зарембе, — ответил Крутояров. И, как показалось Бариновои, вздохнул. Они уперлись в забор и повернули обратно. — С оформлением нам Герман Васильевич очень помог. Натура у него такая — чтоб все красиво было. Занятно, не правда ли?

Он показал на избушку на курьих ножках, на высоченного фанерного Гулливера, на Конька-Горбунка, взвившегося на дыбы.

— Изобретательно, — кивнула девушка. — Я вижу, ваш главный художник интересный человек…

— Еще бы! А биография — прямо книгу писать. Фронтовик, мальчишкой орден получил в Великую Отечественную.

— Слышала. А за что?

— Герой! — с жаром рассказывал Крутояров. — Послушайте, какая история. Может, пригодится… Герман Васильевич сам с Белоруссии. Был под немцем в оккупации. И вот однажды в их деревню ворвались фашисты. Перед этим партизаны напали на их часть, положили многих, взорвали склад с оружием. Немцы и вовсе озверели. Согнали всех женщин, стариков и детей в амбар. Их главный и говорит: если не скажете, где партизанская база, всех спалим. Дал на размышление два часа. А для устрашения стали амбар соломой обкладывать… Боржанскому было тогда годков тринадцать. Шустрый, юркий. Нашел под стеной лазейку, проскользнул в нее. Ну и ползком, меж камней. Потом как задал стрекача! Фашисты стреляли вдогонку, но не попали. А он к партизанам. Их база недалеко была. Поднял их. Те на коней и в деревню. Еле успели. Изверги уже поджигать амбар собрались. Завязался бой. Отбили жителей… За это и представили Германа Васильевича к награде. Аж в Москву летал за орденом. Вручал сам Михаил Иванович Калинин…

— Надо это непременно использовать в передаче! Эх, записную книжку в доме оставила! — сокрушалась Баринова. — Но ничего, я запомню.

— О нем в южноморской газете статья была. Пионеры приглашают к себе в День Советской Армии и Девятого мая… А сам скромный, простой. Если приезжает сюда, в общем корпусе располагается… И способного человека, умельца, заметит и определит на подходящее место…

— А много на фабрике таких?

— Есть. — Гаврила Ионович на секунду задумался. — Да хотя бы Тарас Зозуля. Слышали про него? Золотые руки! Лучший мастер в СЭЦ. Правда… Крутояров вдруг замялся, вздохнул. И не договорил.

К ним подбежала Оля, та самая розовощекая девушка, что обслуживала Баринову в самоварной комнате.

— Гаврила Ионыч, пробу надо снимать!

— Иду, милая, иду. — Он извинительно улыбнулся Бариновой. — Такой уж порядок — сам пробую.

И прыгающей походкой поспешил к жилому корпусу.

До завтрака Флора успела занести в блокнот сведения, услышанные от Крутоярова.

В столовой было по-домашнему уютно. Подали оладьи с душистым медом, рисовую кашу на молоке и какао. Все сытно и вкусно. Крутояров ходил между столиками и спрашивал, кому добавки. Но желающих не было: порции на убой.

«Да, обстановка здесь прямо-таки семейная, — отметила про себя Баринова. — А Гаврила Ионович — душа отдыхающих».

В девять за представителем областного телевидения пришла машина фургончик «Москвич». Баринова прихватила блокнот, повесила через плечо портативный магнитофон и, когда села в машину, спросила у незнакомого Шофера:

— А где Витюня?

— Повез какого-то москвича в аэропорт, — ответил водитель.

— А-а, — протянула девушка разочарованно.

И эта ее разочарованность не осталась незамеченной.

— А я что, не нравлюсь? — осклабился шофер, выезжая за ворота дома отдыха.

— Почему же, — поспешно ответила Флора. — Просто я хотела побеседовать с ним. Думаю рассказать о нем в передаче…

— О Витюне? — изумился водитель. — Надо же, без году неделя — и уже…

Берестов явно чем-то не нравился водителю фургончика. Однако Флора интересоваться не стала — ей-то что? Но шофер выложил все сам.

— Он ведь до того, как сесть на директорскую «Волгу», крутил вот эту баранку, — ударил шофер по рулю. — Его бы вообще надо с фабрики по шеям. Понимаете, вез из дома отдыха виноград для фабричной столовой. У нас ведь виноград бесплатно. А он, ваш Витюня, за бутылку коньяка кому-то из больницы целый ящик отдал. За бутылку совесть свою продал! — возмущался шофер.

— Это, конечно, нехорошо, — согласилась Баринова, огорчившись, что тот самый Виктор, который ей вчера так понравился, совершил позорную сделку.

— Ничего, — продолжал шофер, — у нас не больно хапнешь. Врезали ему, как надо…

«Москвич» быстро мчался по шоссе, обгоняя машины.

— А почему же его на «Волгу» посадили? — покачав головой, спросила Баринова.

— Так он после «разговора по душам» не то что быстро ездить, еле ходить мог, — со злорадством откликнулся водитель. — Гаишники на фабрике были, ставили Витюню в пример. У нас ведь месячник безопасности движения.

— Знаю, — кивнула Флора.

— Начальник ГАИ, не зная, в чем дело, взял да и похвалил Берестова: ездит, мол, по всем правилам, не нарушает, не гоняет, как некоторые. Вот после этого Фадей Борисович и взял его на свою «Волгу», потому что не любит шустрых шоферов.

«Еще одна маленькая тайна Зарембы», — отметила про себя Баринова.

— Спрашивается, где же справедливость? — с обидой посмотрел на пассажирку шофер.

Флора улыбнулась в ответ:

— Трудный вопрос. Слишком философский…

По приезде на фабрику Баринова прежде всего заглянула к директору, чтобы поблагодарить за то, как здорово устроили ее в «Зеленом береге».

— Значит, обстановка навевает творческие мысли? — спросил довольный Заремба. — Я рад. С чего думаете начать сегодня? Может, пройдемся по цехам?

— Очень прошу, Фадей Борисович, только не беспокойтесь! Я сама. Не обращайте на меня внимания, — попросила Флора. — Иначе люди не раскроются…

— Как считаете нужным, — расплылся в улыбке Заремба.

Флора вышла во двор фабрики и спросила у первого встреченного рабочего, где находится СЭЦ. Тот показал на здание в углу двора. Проходя тенистым коридором виноградника, она увидела впереди Боржанского.

— Герман Васильевич! — обрадованно крикнула девушка.

Главный художник оглянулся, подождал ее и приветливо поздоровался, предварительно вынув изо рта свою неизменную трубку. Как и вчера, в кабинете директора, она не горела.

— Вы очень заняты? — спросила журналистка.

Боржанский взял чубук в зубы и ответил нечто нечленораздельное.

— Буквально на несколько слов, — умоляюще посмотрела на него Флора.

Главный художник молча указал на скамейку. Они сели. Баринова быстро подключила миниатюрный микрофон к магнитофону, щелкнула клавишей переключения.

— Зачем, — укоризненно покачал головой Боржанский. — Я же не какой-нибудь знаменитый актер или выдающийся спортсмен.

— Ничего, ничего, — успокоила его Баринова, — не обращайте внимания. Это поможет нам в подготовке передачи.

Боржанский хмыкнул, пожал плечами: ладно, мол, если так надо…

— Расскажите о вашей работе, — попросила Баринова.

— В двух словах? — усмехнулся главный художник.

— Ну, как вы понимаете свое место в производстве? — уточнила Баринова.

Боржанский на секунду задумался.

— По-моему, сувениры — штука не простая, — сказал он. — Это воспитание и, если хотите, даже социальная политика. Возьмите борьбу с пьянством и курением. Ведется повсюду. А я буквально на днях видел сувенирную сигаретницу в виде бутылки коньяка! Это же реклама тому и другому. Или, например, кое-где выпускают зажигалку-пистолет. Такая вещица привлечет скорее всего подростка, а раз он купит зажигалку, то почему бы ему не купить и сигареты? А там… Вы меня поняли?

— Разумеется… Ну а в смысле эстетическом, каково ваше кредо?

— Бой с пошлостью, — просто ответил Боржанский. — Когда я вижу в каком-нибудь доме винный бочонок с кружками в псевдогуцульском духе, мне жалко хозяев. Если встречаю даму внушительных размеров, запакованную в белые джинсы, мне смешно. А вот огромный безвкусный письменный прибор из малахита на письменном столе — это уже не смешно. Это расточительство! Малахит — слишком нежный, слишком живой материал, чтобы его так бесстыдно и никчемно портить. Запасы малахита почти иссякли…

— Я читала, создали искусственный, — заметила Баринова.

— Пока только опытные образцы, — парировал Боржанский. — Но дело в другом. Я хочу сказать, мещанство — оно тоже видоизменяется. Теперь не вешают ковров с лебедями и русалками, не ставят на этажерку мраморных слоников…

— Понимаю вас, — кивнула Баринова.

— Я ведь недаром начал с подделок под гуцульщину, — продолжал главный художник. — Помнится, попал я после войны в Прикарпатье, на знаменитую Косовскую ярмарку. Тогда еще были истинные мастера. Не говорю уже о старине — это шедевры! Резьба по дереву, инкрустация, чеканка, ковры! И что получилось? Теперь так называемыми сувенирами там занимается всяк, кому не лень. Крестьяне забрасывают поля и переходят на халтуру. Дошло до того, что просто дурят людей. Вы не поверите…

— А что именно? — полюбопытствовала Флора.

— Распускают обыкновенные мешки из-под сахара или полушерстяные дорожки, которые продаются в магазинах, делают пряжу, красят, ткут ковры и выдают за чисто шерстяные.

— Ну и ну!

— Уверяю вас, — сказал Боржанский. — И все почему? Есть мещанин. Он купит. Мода для него свята. Еще бы, у других есть, а у него нет. А что этому покупателю подсовывают, он не ведает.

— И как же теперь быть? Я, например, не кончала Суриковское или Строгановское училище. Ей-богу, не отличу, где шедевр, а где подделка. И таких, как я, много.

— Вот именно. — В голосе Германа Васильевича проскользнула нотка удовлетворения. — Прежде всего надо прививать, воспитывать вкус. И не потакать моде. Тогда вы не будете бросаться на халтуру. А уж наше кровное дело — учить прекрасному. — Главный художник поднялся, давая понять, что и так уделил журналистке слишком много времени.

— Еще минуточку, прошу вас, — взмолилась Баринова, и Боржанский сел. — Я вот думала… Понимаете, меня мучает, с чего начать? — торопливо стала объяснять Флора. — Экспериментальный цех, по-моему, — это творческий центр всей фабрики… Представляете, в кадре — руки. Они держат заготовку, и постепенно на глазах телезрителя рождается сувенир… А?

— Я бы не хотел, чтобы вы показывали это, — ответил главный художник недовольно.

— Почему? — искренне удивилась Флора.

— Видите ли, Флора Юрьевна, творчество — это, согласитесь, тайна. Лично я никогда никому не показываю свои работы до полного завершения… Есть, правда, и другая сторона вопроса. Чисто производственная. Боржанский провел чубуком трубки по несуществующим усам. — Нам будет неприятно, если на другой фабрике используют наш образец. Не забывайте, на каждый сувенир есть авторское право.

— Конечно, конечно, просто я не подумала, — стушевалась Баринова.

— Да и телевидению зачем лишние хлопоты? — снова поднялся главный художник. — Будут писать, спрашивать, где купить. А может, то, что вы заснимете, не пойдет в серию. Мы ведь в этом цеху ищем, экспериментируем…

Они вместе двинулись по дорожке. Флора, не выключая магнитофон, старалась держать микрофон поближе к собеседнику.

— Ну а просто рассказать о людях, которые трудятся в СЭЦ? — задала она вопрос.

— Это пожалуйста! — сделал великодушный жест Боржанский.

— У вас там работает Тарас Зозуля…

— Интересно, откуда такая информация? — чуть усмехнулся Герман Васильевич.

— Журналисты тоже имеют свои профессиональные тайны…

Боржанский сунул трубку в рот и, пока шли до СЭЦ, думал о чем-то своем. А точнее: его очень настораживало поведение корреспондентки, ее активность, въедливость. Кто она? И зачем, с какой целью прибыла сюда?

Специальный экспериментальный цех находился в здании, которое стояло в стороне от других строений фабрики. Его скрывали деревья и кусты китайской розы. На плотно закрытых окнах — железные решетки.

«Словно нарочно скрывают от посторонних глаз, — подумала Флора. Представляю, какая там духота…»

К ее удивлению, в помещении было прохладно: воздух кондиционировался. И приятным сюрпризом звучала музыка. Старое томное танго «Брызги шампанского».

Конторка Анегина размещалась сразу у входной двери. Он сидел за столом и беседовал с крепышом с литыми мускулами и сплющенным носом, какие бывают у боксеров.

При виде Боржанского и Бариновой начальник цеха вскочил с места. Поздоровался с девушкой.

— Евгений Иванович, товарищ с телевидения хочет побеседовать с тобой и познакомиться с Зозулей, — сказал Боржанский.

— Будет сделано, — коротко, по-военному ответил Анегин.

Главный художник молча вышел. Парень с могучими бицепсами тоже исчез.

— Садитесь, Флора Юрьевна, — предложил начальник цеха, но, увидев, что Баринова включила магнитофон и подставила к нему микрофон, растерялся. — Говорить я… э-э… не мастак. Посидите… Сейчас…

И выскочил из конторки. Хлопнула входная дверь.

«Ну и перепугался лихой казак», — подумала Баринова, оглядываясь.

Через стеклянную стенку она увидела весь цех — небольшие, отгороженные до плеч человека ячейки. Отсюда, из конторки, которая располагалась выше остального помещения, были видны люди, склонившиеся над столами, верстаками, швейными машинами, станочками. В основном здесь работали девушки. Молоденькие, симпатичные, как на подбор.

Начальник цеха отсутствовал недолго. Снова хлопнула входная дверь, и Анегин появился в своем наблюдательном пункте, как назвала про себя конторку Баринова. Она поняла: Анегин советовался о чем-то с Боржанским.

— Пойдемте к Тарасу, — сказал он, косясь на магнитофон.

Зозуле было лет тридцать. Волосы на голове черные, а в контраст им рыжие, словно покрашенные хной, усы. Работал он в пиджаке.

— Получается, Иваныч! — весело встретил их Зозуля в своей ячейке, заваленной проволокой, веревками, деревянными чурбачками и разным инструментом.

— Тут к тебе с телевидения, — сказал Анегин.

— Добре, — стрельнул в девушку мастер черными глазками, которые как-то неестественно блестели. — Зозуля. Тарас.

— Баринова, — представилась Флора и спросила, видя в его руках приспособление, напоминающее скакалку, только с тремя шнурками, а на них деревянные ролики: — Что это у вас?

— Помогаем толстым, — он оглядел ее изящную стройную фигурку, — стать такими, як вы. — И ни с того ни с сего рассмеялся.

— Это для самомассажа, — пояснил начальник цеха и показал, как нужно пользоваться: словно трешь спину полотенцем после купания. — Ясно?

— Вполне, — кивнула девушка.

Ее внимание привлек странный предмет, торчащий из-за лацкана пиджака Зозули, — как будто кончик полиэтиленовой трубочки для коктейля. С этого бока пиджак был чуть оттопырен.

Заметив взгляд Бариновой, Тарас спрятал трубочку поглубже и, сильно покачнувшись, сказал Анегину:

— Я думаю, главный будет доволен. Бачишь? — провел он пальцем по роликам, в которых были пропилены углубления, отчего они походили на зубчатые колесики.

— Смотри-ка! — хмыкнул довольный начальник цеха. — Просто и сердито. — Он повернулся к Бариновой: — Понимаете, раньше мы делали ролики гладкими, без зубчиков. Эффект, конечно, не тот.

— Да, теперь массаж в несколько раз интенсивнее, — закончил за него Зозуля и громко икнул, обдав слушателей винным духом. — Принимаешь, чи ни?

— Порядок, — похлопал его по плечу Анегин. — Давай в том же духе! А мы не будем мешать. Пойдемте, Флора Юрьевна, побеседуем еще…

Он деликатно выпроводил Баринову и повел к себе, несколько смущенный.

«А мастер-то под мухой, — констатировала Баринова. — Ладно, поговорю с ним в следующий раз».

— Хорошо у вас, все время музыка, — сказала она, когда «Брызги шампанского» сменила песенка Крокодила Гены из мультфильма о Чебурашке и его друзьях.

— Помогает работать, — с удовольствием подхватил начальник цеха, все еще шокированный состоянием Зозули. — Больше всего нравится мастерам вот эта песенка да еще «Подмосковные вечера». Все время крутим. Врачи пишут, музыка — лучшее средство от переутомления…

Но поговорить им не дали. Анегина вызвали к директору.

Флора весь день провела на фабрике, ходила по цехам, знакомилась с людьми. А вечером в доме отдыха, у себя в коттедже, прослушала магнитофонную запись разговоров, состоявшихся днем, прочла заметки, занявшие добрую половину блокнота. Не все люди откровенничали, некоторые смущались, некоторые чего-то боялись. Но были и такие, кто говорил с журналисткой охотно и откровенно, высказывая кое-какие вещи, которые постороннему узнать сразу невозможно.

Например, тот самый Зозуля редко бывает трезв. Он все время «заправляется» через полиэтиленовую трубочку из грелки, которую носит в кармане пиджака.

Вспомнив, с какой неохотой главный художник фабрики и Анегин говорили об экспериментальном цехе (а вернее, все скрывали), Флора сделала приписку в блокноте: «Не слишком ли ретиво оберегается от чужих глаз то, что создается в СЭЦ? Может быть, дело не только в „творческих секретах“?»

* * *

Почти каждый вечер Гранская и Шебеко садились в «Волгу» и ехали за город. Кирилл Демьянович наотрез отказался скрываться в кемпинге и жил на квартире Инги Казимировны. Да и прятаться было бесполезно: в городе и так знали об их отношениях. А соседи считали их законными мужем и женой.

Их излюбленным местом был чистый торжественный сосновый бор километрах в двадцати от Зорянска. Сюда приезжали не только они, красивый уголок привлекал и других туристов. Местное лесничество, чтобы уберечь лес от стихийного разгула отдыхающих, организовало тут разного рода удобства: врытые в землю столики и скамьи, специальные ямки для кострищ, шалаши. Это было удобно и лесникам, и туристам: мусор складывался в специально отрытую траншею, огонь разводился там, где положено, не вытаптывалась растительность в других местах.

— Сделано удобство на копейку, а сбережены тысячи, — одобрительно говорил Шебеко. — А главное, человек чувствует заботу, доверие. Потому здесь и не безобразничают…

Они любили сиживать допоздна у костра, болтать обо всем, что придет в голову. Кирилл признавался, что давно так не отдыхал. Их несостоявшийся совместный отпуск у моря в какой-то степени компенсировался этими поездками.

Как-то Кирилл позвонил Гранской на службу и торжественным голосом сказал, чтобы она не задерживалась ни на минуту. У них, мол, сегодня замечательный день, который они должны отметить в лесу.

Кирилл поджидал ее за углом (подъезжать прямо к прокуратуре она ему все-таки запретила).

— Какой такой замечательный день? — спросила Гранская, усаживаясь в машину.

— Увидишь, — загадочно ответил профессор.

«Туристский раек», как окрестил их любимое место Кирилл, был чисто выметен. Машина остановилась возле шалаша.

— Как здорово, что мы одни! — воскликнула Инга Казимировна.

Кирилл попросил ее отвернуться и посидеть в машине.

За спиной Гранской звякнули ложки, рюмки. Но она стоически держалась и не оборачивалась.

— А теперь, о повелительница, — торжественно зазвучал голос профессора, — снизойди до презренного раба твоего и яви сюда лицо свое, подобное луне в полнолуние…

— Хочешь сказать, я растолстела, — со смехом встала с кресла Инга Казимировна.

Она повернулась и всплеснула руками.

Врытый в землю стол был накрыт ослепительно белой скатертью и сервирован не хуже, чем в ресторане. Фрукты, овощи, ветчина, салаты, холодный цыпленок. Приборы сверкали. Даже салфетки не были забыты. И над всем этим великолепием возвышалась серебряной головкой бутылка шампанского в окружении лимонада.

Но самым неожиданным сюрпризом для Гранской был небольшой плакат из картона, на котором чертежным шрифтом было выведено: «Сегодня 1085-й день нашего знакомства. Ура!»

— Ты что, подсчитал? — удивилась Инга Казимировна.

— Представь себе, — сказал Кирилл, довольный произведенным эффектом.

— Я понимаю, круглая дата…

— А почему надо отмечать только круглые даты? — воскликнул Шебеко. По-моему, главное — что на душе. Лично у меня — празднично и хорошо. А у тебя?

— Тоже, — благодарно улыбнулась она.

— Прежде чем сесть за этот скромный стол, позволь преподнести… — Он вдруг замолчал, смутился и стал лихорадочно рыться в карманах.

— Забыл дома? — рассмеялась Инга Казимировна, потому что у Кирилла был очень забавный вид.

— Не может этого быть! — продолжал он исследовать карманы.

— Растяпушка, — подошла она к нему и нежно поцеловала. — Очень даже хорошо. Чего-то должно не хватать. Когда все слишком хорошо — это уже плохо… Скажи хоть, что?

— Увидишь, — лукаво глянул на нее Кирилл, берясь за шампанское. Скажу — не будет сюрпризом.

К нему вернулось прекрасное настроение. Он откупорил вино и разлил шипящую влагу в высокие бокалы.

— Давай сразу договоримся, кто поведет машину обратно, — сказала Инга Казимировна. Всегда назад, в Зорянск, вела машину она.

— Это имеет значение? — удивился Кирилл.

— Кто за рулем — пьет лимонад.

— Ну, Инга, с двух бокалов-то…

— А ГАИ?

— Господи, старший следователь в машине!..

— Вот именно, — мягко сказала Инга Казимировна. — Зачем мне это надо, чтобы потом кто-то…

— Сдаюсь! — шутливо поднял руки вверх Шебеко. — Веду я. Но символически прикладываться буду!

— Только символически! — погрозила ему шутливо Гранская.

Профессор сказал цветистый прочувствованный тост и действительно только пригубил вино.

Инга Казимировна набросилась на еду. Да и Кирилл не отставал. Постепенно стол пустел.

На опушке бора, где они расположились, было пока светло. Но с той стороны, откуда слышался гром и сверкали зарницы, небо густо почернело. Еловый лес с редкими высокими березами, стоявший через ложбину, начинал беспокоиться, глухо шуметь.

— Здорово! — прошептал Кирилл, обняв Ингу Казимировну за плечи. Стихия всегда прекрасна…

Они помолчали, думая каждый о своем.

Вдруг налетел порыв ветра. Тронулись, закачались верхушки могучих сосен, скрипя в вышине ветками.

Шебеко и Инга Казимировна стали лихорадочно сносить все в машину. Кирилл поднял с травы ее форменный пиджак, шутя накинул на себя.

Им было весело. Снова и снова накатывались волны порывистого ветра. Край грозовых туч приближался с отчаянной быстротой, готовясь накрыть их темнотой и ливнем. Молнии прочерчивали темное небо, и ворчливый гром переходил уже в грозный рык.

— В машину! — крикнул Кирилл Демьянович, распределяя вещи в багажнике.

Инга Казимировна села вперед, рядом с водительским местом. Шебеко, закрыв багажник, огляделся на всякий случай, не забыто ли что. Потом приладил «дворники».

— Порядок, — проговорил он, открывая дверцу и ставя правую ногу на пол машины.

И вдруг, странно ойкнув, повалился на сиденье.

— Не дурачься, — попросила Инга Казимировна. — Застрянем…

Но он все валился, валился на нее, хватая правой рукой воздух.

— Кирилл! — строго прикрикнула Гранская, но, увидев его запрокинутое лицо, поняла: что-то произошло.

Даже при слабом свете лампочки, горящей в салоне «Волги», можно было разглядеть, как лоб и щеки Шебеко покрыла неестественная бледность.

— Что с тобой? — схватила она его под мышки.

А в голове почему-то промелькнуло: «Сердечный приступ».

— Жжет, — сквозь зубы процедил Кирилл. — Ч-черт, прямо горит.

— Где, Кирилл, где?

Он втащил вторую ногу в машину, чуть приподнялся, показывая правой рукой на левую руку выше локтя.

— Господи! — воскликнула Инга Казимировна. — Что это?!

На рукаве рубашки расплывалось темно-красное пятно.

Она осторожно сняла с его плеч свой форменный пиджак, завернула рукав рубашки.

Кровь толчками выхлестывалась из бицепса с внутренней стороны руки.

«Вена! — подумала Гранская. — Но где и как он мог пораниться?»

Размышлять было некогда.

Откуда только нашлись силы! Она оторвала второй рукав от его рубашки, сделала жгут и туго затянула выше раны.

Кирилл слабо улыбнулся.

— Как тебя угораздило? — спросила Инга Казимировна.

— Осмотри пиджак, — приказал Шебеко.

Она стала вертеть пиджак так и этак. Около лацкана слева и на спине было два аккуратных круглых отверстия.

И тут их накрыла гроза. По железной крыше загрохотали тугие злые струи. Яростно громыхнул совсем рядом грозовой разряд.

Дальше Инга Казимировна действовала автоматически. Открыв дверцу со своей стороны, она помогла Кириллу передвинуться на сиденье, скинула с себя куртку и тщательно укрыла его до подбородка, затем захлопнула дверцу и перебежала под ливнем на место водителя.

«Волга» рванула с места, резко развернулась и помчалась меж сосен, вырывая снопами света яркие проблески водяных струй.

* * *

О происшествии со старшим следователем прокуратуры Гранской Измайлову стало известно поздно вечером. Позвонили домой из милиции. Он хотел знать подробности, но ему только сообщили, что пострадавший доставлен в больницу, а Инга Казимировна с оперативной группой выехала на место происшествия. Прокурор настоятельно попросил, чтобы Гранская обязательно позвонила ему, когда вернется в город. В любое время.

Это было ЧП. Захар Петрович, чтобы не побеспокоили мать, перенес телефон в кухню и сидел там до тех пор, пока не раздался звонок Гранской.

Было около трех часов ночи.

— Ну как Кирилл Демьянович? — нетерпеливо спросил Измайлов.

— Спит как ангел. Потерял много крови, но ранение не опасное. А я рядом, вместо медсестры…

— Он дома? — удивился прокурор.

— А откуда я звоню…

Захар Петрович вдруг почувствовал, какой усталый у нее голос.

«Спит как ангел…» Если она так говорит, значит, действительно нет опасности для жизни.

— Хорошо, Инга Казимировна, не буду вас больше беспокоить. Представляю, сколько вы пережили. Завтра, если нет неотложных дел, оставайтесь дома.

— Спасибо, Захар Петрович, — тепло сказала Гранская.

Он пожелал ей спокойной ночи…

…С утра прокурор связался с Никулиным. Оперативной группе, выезжавшей ночью в сосновый бор, ничего обнаружить не удалось. Был обследован и лес напротив опушки, где находились Шебеко и Гранская. Служебно-розыскная собака след взять не смогла — шел сильный дождь.

Уголовный розыск вел работу в направлении поиска человека, который произвел выстрел. Единственная пока улика — пуля, которую нашли в спинке сиденья машины. С определенностью можно было сказать лишь то, что выпущена она из нарезного оружия, калибр 5,6 мм.

До половины дня Захар Петрович был занят. Приехал из Рдянска Авдеев, чтобы представить коллективу зорянской прокуратуры нового заместителя прокурора города — Геннадия Сергеевича Ермакова.

На что обратил внимание Измайлов: Ермакова повысили в классном чине был юрист первого класса, а теперь младший советник юстиции.

Захар Петрович был назначен на должность горпрокурора юристом первого класса. А сейчас — советник юстиции.

После официального представления сотрудники разошлись по своим кабинетам. Авдеев пошел в горком партии, пообещав вернуться и еще поговорить с Измайловым.

— А вы пока побеседуйте, — сказал он, оставляя прокурора с новым замом.

Они говорили часа два. Конечно, за это время нельзя было исчерпывающим образом охватить все проблемы и дела прокуратуры. Но для начала было достаточно.

Вернулся из горкома Авдеев. Захар Петрович с нетерпением приготовился слушать его. В Рдянск он так после телефонного звонка и не выбрался, когда Авдеев сообщил о смерти Марины.

И действительно, Авдеев поведал о посещении дочери и внука Измайлова.

— Не знаю, мне показалось, не сладкая была у Альбины жизнь, рассказывал Владимир Харитонович. — Мать малюткой отвезла ее к своей тетке…

О тетке Марины Захар Петрович никогда ничего не слышал.

— Та воспитала Альбину, дала образование, — продолжал Авдеев. Правда, не ахти какое — техникум…

— А специальность?

— Маркшейдер твоя дочь. Это специалист по плотинам, шахтам.

— Серьезная специальность, — заметил Захар Петрович. — Мужская.

Захар Петрович с жадностью ловил каждое слово Авдеева.

— Хорошая она, с крепкими добрыми понятиями. Жизнь, наверное, научила… Так вот, она утверждает, что Белоусы, я имею в виду обоих супругов, считай не помогали ей. Один раз прислали посылку с распашонками да ползунками, когда Петька родился, да перевод на двадцать пять рублей… И все.

— Но зачем же тогда Марина врет? — воскликнул Захар Петрович. И поспешно поправился: — Врала. И ее муженек. Якобы постоянно посылали деньги, вещи…

— Не знаю, Захар. Чего не знаю, того не знаю. Наверное, стыдно было. Родную дочь бросила, как котенка. Кому охота признаваться в этом? Конечно, как говорится, о покойниках плохо не высказываются, но, прости меня, насколько я понял, по отношению к своей старшей дочери Марина Антоновна поступала паршиво…

— И младшая с ними почему-то не жила, — задумчиво заметил Захар Петрович, вспомнив, что дочь Федора Белоуса учится в балетной школе-интернате.

— Я тоже об этом думал, — кивнул Авдеев.

— Ну а самоубийство? Что в записке?

— Я помню дословно. «Простите меня, люди, никто не виноват. Я сама виновата. Запуталась».

— В чем? — вырвалось у Измайлова.

Авдеев помолчал, подумал, прежде чем ответить.

— Понимаешь, Захар, Марина Антоновна перед смертью сказала дочери, чтобы та никогда, ни при каких условиях не имела дела с отчимом.

— То есть с Федором Белоусом?

— Вот именно. Марина Антоновна говорила, что он вертел ею, как хотел. Вот и запуталась. А почему и как, объяснить Альбине не успела. А может, не пожелала…

О его, Захара Петровича, делах разговора не состоялось. Или Авдееву было нечего сообщить, или он посчитал, что не к месту. Владимир Харитонович поехал домой. В Рдянск отправлялся второй секретарь горкома и взял его с собой в машину.

В обеденный перерыв Захар Петрович позвонил Гранской (она не вышла на работу) и сказал, что хотел бы подъехать к ней на полчасика. Инга Казимировна очень обрадовалась.

Кирилл Демьянович лежал с забинтованной рукой в постели.

— Захар Петрович, — представила прокурора Гранская, затем повернулась к лежащему Кириллу и сказала: — А это мой муж.

Мужчины пожали друг другу руки. Как всегда в таких случаях, была и некоторая неловкость, и взаимное изучение. Выручила, опять же, женщина.

— Вот, доставили Захару Петровичу лишние заботы да хлопоты…

— Это ты, — с улыбкой произнес Шебеко.

— Почему? — удивилась Инга Казимировна.

— Уверен, это дело рук твоего поклонника, — с нарочитой суровостью заявил Шебеко, показывая на бинты. — Покушение на почве ревности.

— А может, моей соперницы? — в тон ему спросила Гранская.

Во время кофе с бутербродами этой темы больше не касались. Но зато по дороге в прокуратуру (Гранская пошла на работу, так как было много неотложных дел.) прокурор и следователь вернулись к происшествию в сосновом бору. Собственно, ради этого Захар Петрович и пришел к Гранской. Выслушав ее обстоятельный рассказ, Измайлов попросил поделиться с ним своей точкой зрения на случившееся.

— Тут или несчастный случай или покушение на убийство, — ответила Инга Казимировна. — Первое вполне возможно. Сейчас охотничий сезон. Там, где мы отдыхали, много дичи. Отличные угодья — птица, кабаны. Охотники приезжают даже из других областей…

— Охотиться в сумерки, — покачал головой Захар Петрович. — И гроза, как вы говорите, приближалась.

— Аз-арт… А может, кто пьяный бродил по лесу с ружьем и пальнул.

— Всякое случается, — согласился Измайлов. — Ну а если с умыслом?

— У меня, — улыбнулась Гранская, — смею вас уверить, нет страстных поклонников, готовых на подобный шаг. Но я думаю, целили в меня, а попали в Кирилла, — продолжила Гранская. — Перепутали в сумерках…

— Кого-нибудь подозреваете?

— Конкретно — нет.

— А если хорошенько подумать, вспомнить? — настаивал Измайлов. Какие у вас сейчас дела в производстве?

— Со мной могли сводить счеты и за прошлые. Сколько типчиков прошло через мои руки! Сколько из них сейчас отбывают сроки! Ведь мстят не только сами преступники, бывает, кто-нибудь из родственников или дружков-приятелей…

— Это верно. Но вы ведь помните своих подследственных.

— Помню, — вздохнула следователь. — Еще как помню, Захар Петрович!

— Может, кто-то грозил?

— Да грозят многие. Особенно в начале следствия. Схватили, мол, невинного человека, пожалеете! — Гранская махнула рукой. — Таких песен я наслушалась во! — провела она рукой по горлу. — Впрочем вы сами хорошо знаете это…

Они подошли к прокуратуре.

— Познакомлю вас сейчас с новым замом, — перешел на другую тему Измайлов.

— С Ермаковым? Знакомы…

— Представлю официально.

— Давайте отложим, — попросила Гранская. — Надо зайти в милицию. Ребята из угрозыска хотят задать несколько вопросов. Я ведь по этому делу как бы свидетель. А может быть, даже потенциальная потерпевшая…

— Хорошо, хорошо, — согласился прокурор. — Это, как сами понимаете, не к спеху.

Не успел Измайлов зайти в свой кабинет, как приехал Самсонов. Он был точен, явился ровно в 14.00.

— Глеб Артемьевич, — начал после взаимных приветствий прокурор, — мы, кажется, договаривались, что вы представите подробное объяснение.

— Я представил. Чем оно вас не удовлетворяет? — ответил Самсонов.

— Простите, но это просто отписка…

— А я считаю, это ответ по существу. По-деловому, коротко и ясно. По-моему, чем разводить бюрократическую переписку… Я понимаю, ваша работа связана прежде всего с бумагами… А у меня — дело…

— Но за бумагами стоят конкретные факты нарушений. — Видя, что Самсонов хочет что-то возразить, Измайлов остановил его жестом: — Да, да, нарушений. А вы пытаетесь отмахнуться от нас, как от назойливой мухи…

Директор нахмурился.

— Хорошо, в чем суть проблемы? — спросил он сухо.

— Я просил вас ответить прежде всего на вопрос: почему на вашем заводе столько сверхурочных работ? И в будние дни и в выходные?

— Не будьте наивным, — усмехнулся Самсонов. — Сами знаете государственный план!

— Это не оправдание.

— А я и не собираюсь оправдываться, — передернул плечами Самсонов. Кажется, не для себя и не для своей тещи стараюсь. Для общества, государства.

— Нашему обществу не нужны старания, которые противоречат закону, спокойно произнес Измайлов. — Не для того существуют Конституция, законы, чтобы их обходить.

— Только не надо меня агитировать, — поморщился директор. Конституцию я знаю не хуже вас.

— Тогда совсем непонятно, почему вы отнимаете у рабочих право на отдых? Это право закреплено законом!

— Вы слишком легко бросаетесь словами, — покачал головой Самсонов. Отнимаю отдых… Это еще нужно доказать. Это же надо, Самсонов не дает рабочим отдыхать! А кто построил Дворец культуры, профилакторий? Почище какого-нибудь санатория на Черном море! Они отдыхают, а я уже забыл, что такое отдых! За план отвечаю я! Поставки задерживают — верчусь я! Как пустить вставшую автоматическую линию, думаю я! Рабочих рук не хватает опять же выкручиваюсь я!

Подождав конца тирады, прокурор сказал:

— А я думаю, что за все эти неполадки, которые возникают по вине руководства, все-таки отдуваются рабочие и инженеры!

— Вы или недопонимаете, или притворяетесь! — с негодованием произнес Самсонов. — Им-то что? Отработали и домой. А я ночами не сплю. Как между молотом и наковальней! Ей-богу, как в сказке: направо пойдешь — министр вызовет на ковер, налево — прокурор…

— А вы лучше прямо, как сказано в законе… Кстати, что у вас за порядок — оплачивать работу в выходные дни в тройном размере? И прямо в цеху?

— Не себе же в карман! — взорвался директор.

— Но и не из своего кармана. А государству, обществу плохая организация работы, нарушение законов обходятся ежегодно в сотни тысяч рублей. Слышите, в сотни тысяч! И все это по вашей вине.

— Моей? — едко процедил Самсонов.

— Да. И всех тех, кто сознательно идет на правонарушение. Визирует подписанные вами незаконные приказы… Да, кстати, у вас же на заводе есть юрисконсульт. Он должен помогать… Помогает? — спросил прокурор.

— Помогает — как веревка повешенному, — криво усмехнулся директор. Да и молодой он у нас, еще неопытный, учится…

— Он вернулся с сессии? — поинтересовался Измайлов и, узнав, что юрисконсульт сейчас на месте, попросил, чтобы тот зашел в прокуратуру.

— Хорошо, — кивнул Самсонов, поднимаясь с места, решив, видимо, что разговор окончен, но в это время Измайлов обратился к нему с новым вопросом:

— Почему вы не реагируете на сигналы милиции?

— Какие именно?

— Из медвытрезвителя. Ваши рабочие пьют!

— Не больше других. И делать из этого трагедию…

— Разрушенные семьи, слезы матерей, заброшенные дети, драки, хулиганство, бесконечные прогулы… Это, по-вашему, не трагедия? — не сдержался прокурор и повысил голос.

— А я-то здесь при чем?

— При том, что не ведете борьбу с пьянством на заводе. Отсюда прогулы, брак, — стал перечислять Измайлов.

— Это вы уж слишком! — почти выкрикнул Самсонов. — Плакаты на каждом углу! Лекторов приглашаем! Мероприятий больше, чем где бы то ни было…

— Вот именно, мероприятий! Для галочек и палочек. А какова им цена, если число пьяниц и прогульщиков растет?

— Попробуй наказать их! Только на заводе и видели! И, кстати, вы разве подсчитывали, что наши работники пьют больше других?

— Статистика… Вот справка из горотдела милиции, — пододвинул к директору бумагу прокурор. — Как ни подберут пьяного на улице — с вашего завода…

Но Самсонов на справку даже не взглянул.

— По-моему, лучше уж попасть в вытрезвитель, чем в постель к чужой жене, — злорадно бросил он в лицо Измайлову. — Раньше в таких случаях подавали в отставку!

Захар Петрович почувствовал, как жаркая кровь залила его лицо, шею. Ему стоило огромных усилий сдержаться.

— В таком тоне мы с вами ни о чем не договоримся, — выдавил он из себя.

— Конечно, если нет желания… — пробормотал Самсонов.

У Захара Петровича бешено стучало в висках. Продолжать беседу он не мог. Может быть, и директор понял, что хватил лишку, но сдаваться не желал.

Он встал и демонстративно-подчеркнуто заявил:

— Я готов отвечать за свои действия где угодно и когда угодно! А позволять отчитывать себя, как мальчишку… — Самсонов не договорил, махнул рукой и вышел.

Когда минут через пять в кабинет вошла Вероника Савельевна, Измайлов стоял у раскрытого окна. Таким бледным она не видела его никогда.

* * *

Юрисконсульт явился в тот же день.

— Сложно вам работать на таком солидном предприятии? — спросил Измайлов.

— Всякое бывает, — уклончиво ответил Колофидин.

Прокурор сразу обратил внимание, что юрисконсульт вел себя настороженно. Во всяком случае, каждый ответ старательно взвешивал, обдумывал.

— К вам часто обращаются рабочие по поводу конфликтов с администрацией? — поинтересовался прокурор.

— Не припомню. В основном консультируются насчет декретного отпуска. Это женщины. По вопросам выхода на пенсию, получения разных льгот…

— А Самсонов регулярно советуется с вами?

— Советуется? — удивился Колофидин. — Он ставит мне задачу: надо так-то и так-то обосновать какое-нибудь решение или действие администрации.

— Вы визируете приказы руководства?

— Не все, — ответил Колофидин.

— Почему?

— Как вам сказать… Я часто уезжаю. То на сессии в университет, то по арбитражным делам…

— Тогда поставлю вопрос конкретнее. Нам известно, что вы визировали последние приказы о работе в выходные дни, хотя, как вы сами знаете, правовых оснований для такого акта у директора не было. Так?

— Допустим, — не поднимая на прокурора глаз, тихо ответил юрисконсульт. — Но что я могу сделать, если товарищ Самсонов считает, что нужно?

— Как что? — удивился Измайлов. — Ответ на этот вопрос содержится в Положении о юрисконсультах. Вы знакомы с ним?

— Читал, конечно. Даже на экзаменах отвечал…

— Тем более, — продолжал прокурор. — В этом Положении что сказано? Если юрисконсульт обнаружит несоответствие проекта приказа, инструкции или другого документа правового характера действующему законодательству, он должен не визировать этот документ, а дать заключение с предложением о законном порядке разрешения тех или иных вопросов. Ну а если руководство завода все же подпишет незаконный документ, юрисконсульт обязан, подчеркиваю — обязан, сообщить об этом вышестоящей инстанции и добиться его отмены. И если юрисконсульт не принимает мер к устранению нарушений закона, он несет за это ответственность наряду с руководством. Это вам ясно?

— Ясно, товарищ прокурор… И на лекции профессор говорил. Он даже назвал юрисконсультов полпредами закона.

— Да, полпред закона — звучит здорово, — кивнул Измайлов.

— Звучит-то хорошо. Но вот на практике с директором или главным бухгалтером спорить трудно. Попробуй возрази…

— А вы пробовали?

— Пробовал. Так знаете, что заявил мне главбух? Говорит: «Ты у кого зарплату получаешь? У нас. Вот и изволь нам помогать, а будешь мешать лучше пиши заявление об уходе…» Вот вам и полпред закона. А если учесть, что у меня еще нет диплома и я стою на очереди для улучшения жилищных условий… Сами понимаете, что значит пойти против директора… Вам, конечно, легче, вы прокурор, независимы… — Колофидин почему-то оборвал эту мысль и перескочил на другое: — Знаете, на производстве все очень сложно складывается иногда. Взять хотя бы эти авралы. Ведь они часто не по вине завода. Поставщики подводят…

— Это уже другое, — заметил Измайлов. — Такие вопросы решаются через Госарбитраж.

— Решаются? — усмехнулся Колофидин. — У нас на заводе работала специальная бригада с Ратанского химического комбината. По договору. Они испытывали свои новые антикоррозийные материалы. Все было хорошо. А в начале года комбинат недопоставил нужное количество изоляции. Мы — в Госарбитраж. Так они тут же убрали бригаду и вообще прекратили с нами всякие дела… Выходит, мы наказали не их, а себя… И опять на меня напустились, мол, я во всем виноват… А иногда доходит прямо до анекдота. Помните, в прошлом году областной отдел юстиции проводил совещание юрисконсультов?

— Помню, — кивнул прокурор.

— Я тоже участвовал, — продолжал несколько осмелевший Колофидин. Мне понравилось выступление начальника управления из Министерства юстиции о значении правовой пропаганды на предприятиях… Вернувшись из Рдянска, я решил заняться этой самой пропагандой. И, вы знаете, чем это кончилось? Я едва не вылетел с завода!

— За что же?

— За то, что разъяснял людям законы! Всего лишь! Я стал публиковать в заводской многотиражке разъяснения по отдельным статьям Кодекса о труде. Рубрику с редактором придумали: «Юристом можешь ты не быть…» После моих заметок в редакцию посыпались письма, вопросы… Первая стычка произошла с Самсоновым, когда я разъяснил, что по закону кормящих матерей нельзя отправлять в длительные командировки. А как раз отправляли рабочих в совхоз на уборку урожая. Самсонов дал мне указание: мол, на заводе много женщин, у каждой и так уйма отговорок, еще что-то говорил, предупреждал меня. Я не сдался. А через месяц, когда в многотиражке я поместил статьи из Кодекса законов о труде, в которых регламентировался порядок объявления выходных дней рабочими, ну в каких случаях допускается, и что требуется согласие профкома, он вызвал меня к себе и говорит: «Ты что же это мне нож в спину?» Сам рвет и мечет. Швырнул газету мне прямо в лицо.

Колофидин замолчал.

— А дальше что? — спросил Измайлов.

— Самсонов топал на меня ногами и кричал: «Молод еще меня учить! Если я буду все делать, как положено, завод вылетит в трубу! И твоя прогрессивка тоже!»

— Но я знаю, что за работу в выходные дни рабочим у вас платят даже в тройном размере. Как же насчет «трубы»?

— Как Самсонов выкручивается с финансами, это уж его тайна.

— А в многотиражку продолжаете писать?

— Что вы. Рубрику мою прикрыли. Под предлогом того, что не хватает места и надо печатать более актуальные материалы. А что касается пропаганды правовых знаний, мол, завод и так приглашает лекторов…

Из дальнейшего разговора Захар Петрович понял: единственное, что требует директор завода от юрисконсульта, — это любыми способами «вытаскивать» руководство из сложной юридической обстановки, в которую Самсонов попадает частенько.

И еще одно почувствовал Измайлов: отчаявшись добиться чего-либо на заводе в своих благих намерениях, Колофидин «сложил крылышки» и теперь не хочет лезть на рожон…

Конечно, на любом месте человек должен быть принципиальным, честно выполнять свои обязанности. Но все же, по мнению Захара Петровича, юрисконсульты действительно находятся в слишком большой зависимости от администрации предприятия, где служат. Может, было бы лучше, если бы они находились в подчинении отдела юстиции? Или в двойном подчинении — отдела юстиции и руководства предприятия?

— Удобного человека держит при себе Самсонов, — сказал Захар Петрович Ракитовой, которая как раз вернулась с машиностроительного завода.

— Как бы это не аукнулось Глебу Артемьевичу, — заметила Ольга Павловна. — Я сегодня беседовала с одной женщиной. Сироткиной. Это она работала на автокаре в воскресенье, когда я была у них с проверкой. А ведь она кормящая мать! Поплакалась мне. Говорит, что начальник ее ничего слушать не хочет. Заставляет работать и в ночную смену, и в выходные дни. Грозит в случае отказа лишить премии. А дома у нее — молодой муж, ругается, что жена не бережет себя и мало уделяет внимания семье. Дело чуть не до развода доходит. Сироткина оказалась между молотом и наковальней…

— Она обращалась в профком? — спросил Измайлов.

— Нет. Считает, что профсоюз и так ее облагодетельствовал: когда родила, детскую коляску подарили.

— И много таких, как Сироткина, на заводе?

— Есть. Я еще с тремя кормящими матерями говорила. Та же картина. Да еще на картошку хотели посылать.

— И Колофидин об этом говорил, — кивнул Измайлов. — Что еще вам удалось выяснить?

Ольга Павловна доложила, что помимо нарушений, выявленных прежде, на машиностроительном заводе не соблюдаются нормы перевозок грузов вручную. Инженер по технике безопасности объясняет это тем, что сплошь и рядом отсутствует соответствующая механизация. Ее не успели наладить, то ли не предусмотрели в проекте реконструкции.

— Да, — покачал головой прокурор. — А послушать Самсонова, везде у него гладко. Так, отдельные недостатки…

— Ничего себе отдельные! — воскликнула Ракитова. — Куда смотрела государственная комиссия, когда принимала новые цеха? Мне говорили, что был другой проект реконструкции. Но Глеб Артемьевич добился своего…

Измайлов отпустил Ольгу Павловну, попросив поскорее завершить обобщение всего материала, накопленного в ходе проверки. И обратить внимание на заявление Щукина о том, что в прошлом году имели место приписки.

В конце рабочего дня зашел Ермаков. Он уже успел познакомиться с делами Гранской. Слышал Геннадий Сергеевич и о вчерашнем происшествии.

Во время беседы Захара Петровича со своим замом позвонил Никулин.

— Захар Петрович, надо решать, — сказал майор. — Я имею в виду вчерашнее.

— Понимаю, — ответил Измайлов. — Есть что-нибудь новенькое?

— Пока нет. Но пора возбуждать уголовное дело. Мы, как сами понимаете, не можем. Не исключено покушение на убийство.

— Да, да, — согласился прокурор, — возьмем к себе.

— Кому поручите? — поинтересовался майор.

— Дайте подумать. — Захар Петрович прикрыл рукой микрофон и объяснил сидящему напротив Ермакову: — Начальник горотдела милиции. По поводу вчерашнего.

— Ясно, — кивнул Ермаков.

— Понимаете, вопрос в том, кому поручить расследование. — Прокурор освободил микрофон и сказал в трубку: — Слушай, Егор Данилович, я позвоню чуть попозже. Договорились?

— Добро.

— Не понимаю, в чем загвоздка? — спросил Ермаков.

— Поручить некому, — развел руками Измайлов. — Глаголев в Москве, в больнице. Еще один следователь в отпуске. Практиканту не доверишь. Остается Инга Казимировна, а она вроде бы потерпевшая, не имеет права…

— Действительно, положеньице, — усмехнулся Геннадий Сергеевич.

Захар Петрович внимательно посмотрел на него и предложил:

— А что, если вы возьметесь?

— Я? Но позвольте, меня направили сюда не на должность следователя…

В голосе Ермакова прокурору послышалась обида.

— Уверяю вас, у меня и в мыслях не было подрывать ваш авторитет, искренне сказал Измайлов. — Это в интересах дела…

Ермаков все еще был обескуражен.

— Наш шофер, Май, я говорил, что он лежит в больнице, любит снабжать меня занятными историями, — сказал Захар Петрович. — Одна из них, по-моему, имеет, отношение к нашему разговору. Как-то Наполеон обходил караулы и увидел спящего часового. По уставу и законам военного времени этого часового надо было немедленно предать суду и расстрелять… Как же поступил Наполеон? — Захар Петрович хитро усмехнулся.

— Не представляю, — ответил Ермаков, явно заинтригованный.

— Поднял выпавшее из рук часового ружье и занял его пост… Поступок полководца облетел все боевые колонны. И солдаты оценили этот великодушный жест! Разве после этого не пойдешь за Наполеоном на смерть?

Геннадий Сергеевич рассмеялся.

— Я, конечно, не Наполеон, — сказал он, шутливо погрозив Измайлову. Но уговаривать вы умеете. Недаром Владимир Харитонович предупреждал…

— Значит, беретесь?

— Раз надо, — ответил Ермаков, однако без особого энтузиазма.

* * *

В субботу с утра прибыли в «Зеленый берег» два набитых автобуса с отдыхающими. Рабочие приехали с семьями, чтобы провести выходные дни у моря.

Гаврила Ионович сам устраивал прибывших, выдавал раскладушки, постельное белье.

Дом отдыха стал напоминать перенаселенную коммунальную квартиру. Везде люди, шум, гвалт, детские голоса.

Флора Баринова нашла Крутоярова и сказала, что ей неловко одной занимать целый коттедж, когда в основном корпусе забиты даже коридоры.

— Вы меня просто выручили! — обрадовался Крутояров. — А я боялся даже заикнуться… Народу что-то сегодня!

— Подселяйте, подселяйте. У меня поместится еще человека три-четыре.

— А если с ребеночком, не возражаете? — спросил Крутояров.

— Ради бога! — ответила Флора и пошла к себе.

Минут через двадцать к ней заглянула молодая симпатичная женщина с маленькой девочкой на одной руке и с большой сумкой в другой.

Баринова бросилась помогать ей.

— Ничего, спасибо, я сама, — смутилась женщина.

— Сюда, — показала на спальню журналистка.

Женщина робко вошла, огляделась.

— Давайте знакомиться, — сказала Баринова. — Флора.

— Надя, — ответила женщина. — Надя Урусова.

— А как нас звать? — погладила Флора по голове малышку.

— Павлинка, — ласково сказала мать, сажая ребенка в кресло.

Павлинка улыбнулась и, показав на Надю пухлой ручкой, произнесла:

— Мам-ма…

Через полчаса Баринова уже знала, что Урусова работает на фабрике кассиром в бухгалтерии, сама из деревни, а девочке всего девять месяцев.

На вопрос о муже Надя замялась, из чего Флора поняла, что Урусова одинокая.

Она была выше среднего роста, стройная, но не хрупкая, с крупными, миловидными чертами лица.

— Пойдем купаться, — нежно сказала Надя дочке. И та, словно поняв, захлопала в ладоши.

Флора отправилась с ними. Выходя из коттеджа, они столкнулись с Виктором Берестовым.

— Привет! — сказал он Бариновой, как старой знакомой. — Значит, моих определили к вам?

И по этому «моих», и улыбке, которой он одарил Урусову, журналистка поняла, что шофера и кассиршу связывает нечто большее, чем знакомство. В довершение всего Павлинка радостно протянула к нему ручонки и нежно обняла за шею. Он подхватил ее и понес к воде.

Народу на пляже было необычно много. Но все же не так, как в городе.

Виктор разделся и, оставшись в плавках и рубашке, решительно вошел в море, держа на руках Павлинку.

— Что он делает? — тревожно спросила Флора Надю, видя, что шофер быстро удаляется от берега.

— Не волнуйтесь, — успокоила ее Урусова. — Витя знает, что делает…

Сбросив платье, она двинулась за ними. Флоре стало любопытно. Она пошла вслед.

То, что она увидела, буквально потрясло ее. Под руководством Виктора Павлинка резвилась в воде, как будто море было ее родной стихией.

— Умничка, — ласково говорил Берестов, помогая девочке. — Давай попробуем «поплавок»… Вдох! Ротиком, ротиком… Ручками обхвати коленки! Вот так! Головку к груди!.. Пошла!

Все свои слова-приказы Виктор сопровождал действиями, и казалось, что девочка отлично понимает его. Она свернулась калачиком и погрузилась лицом в воду. Над поверхностью торчала лишь ее круглая спинка.

— Порядок, мать! — весело посмотрел Берестов на Надю. Та радостно улыбнулась в ответ.

— И вы не боитесь? — удивилась Флора.

— Сначала боялась, — призналась Надя.

— А чего бояться? — задорно сказал Виктор. — Надо читать книжки! Пишут, что наши предки пошли от рыб.

— Не рано ли? — покачала головой Флора.

— Я читал, что детей надо учить сначала плавать, а ходить они сами научатся, — убежденно произнес Виктор. Увидев, что девочка распрямилась и распласталась в воде, он сказал: — А теперь покажем тете, как мы ныряем…

Он вынул из нагрудного кармана рубашки сверкающую на солнце чайную ложечку, отошел шага на три и опустил ее на дно.

Павлинка нырнула, ловко работая ножками и ручками. Тельце ее извивалось в воде, волосики распустились. Она уверенно скользнула ко дну и вскоре появилась на поверхности, зажав ложку в кулачке.

— Будущая чемпионка мира! — сказал довольный Виктор. — Ну, на сегодня хватит, малявка. Теперь — отдых…

— А вы почему не купаетесь? — спросила у Берестова Флора. — Такая жара…

Он несколько замялся, пробурчал что-то непонятное и махнул рукой.

Потом они валялись на пляже. Павлинка неуклюже ползала по песку, словно доказывая правоту слов Виктора, что человек вышел из моря, — в воде девочка чувствовала себя куда увереннее.

Надя поначалу была скованной с представительницей телевидения, постепенно оживилась, стала расспрашивать Флору о киноартистах. Узнав, что Баринова знакома лично с режиссером Герасимовым и актрисой Тамарой Макаровой (по институту кинематографии), Урусова прониклась к девушке уважением.

— Моя мама говорила, что маленькой я любила устраивать целые представления, — призналась она. — Надену отцовский полушубок, дедушкин малахай, возьму веник и изображаю часового… В кино, наверное, видела… И в школе в драмкружке участвовала. А как хотела в театре играть! Прямо спала и видела…

— Ну и надо было пойти учиться в театральный, — сказала Флора.

— Куда нам, деревенским, — отмахнулась Урусова. — Я до пятнадцати лет и в городе-то не была. Дальше райцентра не ездила.

— Ну и что? — горячо возразила Баринова. — Есть такая актриса Любовь Полехина. Видели, наверное?

— Это что в «Вишневом омуте» играет?

— Не только. Еще в картинах «Вкус хлеба», «Дочки-матери»… Во многих. Она ведь тоже выросла на селе. И тоже мечтала стать актрисой. Не побоялась, поехала в Москву, хотя там ни родных, ни знакомых. Правда, в первый год ей не повезло — опоздала. Документы уже не принимали. Она устроилась работать дворником, целый год штудировала учебники, читала Станиславского, Мейерхольда, Эйзенштейна. И добилась своего! На следующий год приняли во ВГИК. Теперь знаменита на весь Советский Союз.

Надя только покачала головой.

Виктор, внимательно слушавший их разговор, вдруг заявил:

— А я, если и пошел бы учиться, то не на артиста, а на режиссера… Вот вы рассказывали, — обратился он к Бариновой, — артиста делает режиссер. Так?

— Запомнили, — улыбнулась Флора.

— И я вас правильно понял: в кино режиссер самый главный?

— Почему же, — пожала плечами Флора. — Если говорить честно, все начинается с литературной основы. С идеи! То есть со сценария…

— Вы его побольше слушайте, — сказала Надя. — Он и меня замучил. Накупил книжек по кино, в библиотеке журналы берет…

Увидев, что Виктор закурил папиросу, она возмущенно произнесла:

— Опять соску взял! И кто придумал эту заразу?

— Индейцы, — ответила Флора. — Из Южной Америки. А в Европу табак привезли спутники Колумба.

— Чтоб им пусто было! — в сердцах сказала Урусова. — Нет бы что-нибудь путное…

— А они были убеждены, что это целебное средство, — сказала Баринова.

Виктор, дабы прекратить разговор на эту тему, затушил папиросу. Флора заметила: при Наде он больше не курил.

В столовой сидели за одним столом. Потом, поспав после обеда, встретились снова. Женщины болели за Берестова — он играл в волейбол, и, нужно сказать, мастерски. Во всяком случае, его «мертвые» удары никто не брал.

Вечер провели у моря, провожали солнце. Виктор с сожалением расстался на ночь с Надей и ее дочуркой. Павлинка уснула как убитая в постели Бариновой (она уступила спальню, устроившись в другой комнате), и женщины, не зажигая света, любовались сквозь стеклянную стену лунной дорожкой на спокойной черной глади моря.

Иногда случается, что человека принимаешь сразу и до такой степени, что готов открыть ему самое сокровенное. Так было и с Надей.

— Правда, Витя стоящий парень? — спросила она у Флоры.

Баринова от неожиданности не знала, что и ответить. Но поняла: Наде, наверное, необходимо поговорить с кем-то о любимом человеке.

— На него можно положиться, — убежденно произнесла Флора.

— Он такой внимательный, — сказала Надя.

Флора почувствовала, что говорить следовало бы о другом, об иных, человеческих, качествах.

— Замуж зовет, — продолжала Надя, но в ее голосе звучали грустные нотки.

Флора пыталась разобраться, о чем она грустила. О том, что, может быть, не получилось у Нади с другим человеком — отцом Павлинки?

— Если нравится, идите, — посоветовала Флора.

— Знакомы-то всего ничего, — вздохнула Надя.

— А что сердце подсказывает?

— Что может подсказать бабье сердце?

Баринова угадала в темноте усмешку на ее миловидном лице.

— Чувство — самое главное, — проникновенно сказала Флора.

Ей было несколько странно, что незнакомый человек открывает душу. Вот так запросто, не зная по существу, кто она и что.

— Вы не поверите, я, как увидела Виктора, сразу влюбилась, призналась Надя. — Глаза у него добрые…

— Ну и хорошо, — обрадовалась Флора.

— А как с Павлинкой нянчится! И она к нему тянется, прямо сияет вся, как увидит его. Вот только что не умеет еще говорить «папа»… Да ведь и не было папы, — вздохнула Урусова.

— Это очень важно, что у них взаимная тяга, — сказала Баринова. — Да и выйти теперь замуж с ребенком не так легко.

— Что же, по-вашему получается, бросаться на любого, кто согласится взять с ребенком? — сердито спросила Надя. — Я так не хочу. Главное чтобы меня полюбили.

— Он любит. Это сразу видно.

— Да? — с тихой радостью спросила Надя. — Смотри-ка, даже вы заметили. Значит, правда…

— Хочу снять его для передачи, — сказала Флора.

— А зачем? — насторожилась вдруг Урусова.

— Ну как же, хороший водитель. Работники ГАИ, и те ставят его в пример…

— Не надо, — тихо попросила Надя.

— Но почему? — настаивала Баринова.

— Понимаете, сидел он… А вы его перед всеми выставите… Да и вам потом нагорит…

В комнате наступила тишина. Флора чувствовала, что это признание далось Урусовой не легко.

— Только вы никому не говорите, очень прошу! — взволнованно произнесла Надя.

— Честное слово! — вырвалось у Флоры. — Значит, вы поэтому раздумываете, идти или не идти за него замуж?

— Видите ли…

— Давай, Надя, на «ты», — предложила Баринова.

— Что ж, давай… Так вот, понимаешь, то, что было, то было — ну что поделаешь, коль так сложилось? А вот что скрыл судимость…

— От кого?

— От отдела кадров, когда к нам поступал. — Надя покачала головой. Спрашиваю: зачем скрыл? Витя говорит, что иначе не взяли бы на работу. Я ему: раз решил жить честно, так нельзя врать даже в самой малости… Потом, с этим виноградом… Сменял ящик на бутылку коньяка…

— Я слышала, — кивнула Баринова.

— Выходит, опять не сдержался. Правда, отделали его за тот ящик — не дай бог! Сотрясение мозга. — Она тяжело вздохнула.

— А кто это постарался?

— Да есть у нас один парень. Бывший чемпион города по боксу. Дружок начальника СЭЦа.

— Такой здоровый, с приплюснутым носом? — спросила Баринова, вспомнив, как она впервые зашла в цех к Анегину и застала у него крепыша с внешностью боксера.

— Да. У нас его Громилой зовут. И все боятся. Одно время он даже в дружине был, ходил по городу. Так все хулиганы его стороной обходили…

— Странные порядки, — заметила Баринова. — Разве мордобоем воспитывают? Ведь есть же, например, товарищеский суд…

— Знаешь, на некоторых никакие суды не действуют. А вот после знакомства с кулаками Громилы…

— Нет-нет, такие методы не годятся. Я завтра же поговорю об этом с директором…

Воскресное утро началось тревожно. У Павлинки поднялась температура, на тельце выступила сыпь. Прибежавший Виктор перепугался — не от купания ли? Но медсестра, за которой сходила в медпункт Баринова, сказала короткое слово — корь.

Урусова тут же собралась и повезла девочку домой. Виктор, естественно, поехал с ней.

Вскоре Флору вызвали в контору директора дома отдыха — звонил Заремба.

— Вы хотели посмотреть наших работников в семейном кругу? — спросил Фадей Борисович после приветствия.

— Конечно, — обрадованно ответила Баринова. — Это было бы здорово!

— Сейчас за вами заедет Евгений Иванович, посетим Боржанского. Кстати, познакомлю вас со своей супругой.

— Очень буду рада, — сказала Флора, понимая, что ей предстоит банкет, организованный начальством фабрики.

* * *

Анегин приехал за ней в щегольском ослепительно белом костюме, на среднем пальце правой руки у него красовался массивный золотой перстень с монограммой. Он открыл дверцу «Жигулей» последней модели и, галантно поздоровавшись, пригласил Флору сесть рядом, на переднем сиденье.

Доехали до города незаметно. Там к ним присоединился Заремба с женой.

— Капитолина Платоновна, — представил он журналистке пухлую женщину лет сорока, с капризно сложенными губами и волоокими глазами.

Та протянула Бариновой холеную руку с тщательно ухоженными ногтями и японским магнитным браслетом на запястье. Одета она была довольно скромно — легкое платье из кремовой марлевки. Да и сам Фадей Борисович походил на заштатного счетовода в своих хлопчатобумажных брюках, рубашке с короткими рукавами и соломенной шляпе.

Главный художник фабрики ожидал их, оказывается, не на городской квартире, а на даче недалеко от Южноморска.

Дачка была более чем скромная: маленький деревянный домик посреди участка, расположенного на берегу моря. Десяток фруктовых деревьев, огородик и неизменный виноградник. Возле домика стояла собачья конура. Единственно, что бросалось в глаза, — несколько пышных кустов роз, усыпанных крупными яркими цветами.

Когда машина подъехала к забору, большой лохматый пес выскочил из своей будки и, гремя цепью, зашелся в лае.

Откуда-то из-за виноградника появился Боржанский, в шортах, майке и пляжных сандалиях. Он унял собаку, запер ее в конуре и открыл ворота.

Анегин подогнал машину к самому домику. Гости вышли. Боржанский встретил их приветливо, но руку никому не подал.

— Готовлю, — пояснил он и, видя, что Фадей Борисович направился к крыльцу, сказал: — На природу, на природу! Дышать воздухом…

Все пошли за ним.

Возле самой воды стояли стол, стулья. Рядом в мангале весело трещал огонь под чугунным котлом, в котором шкворчало мясо с луком. Приехавших приветствовала высокая женщина, лет тридцати пяти, в старых потертых джинсах и в майке с короткими рукавами. У нее было продолговатое лицо, мечтательные глаза и пепельно-серые волосы, падающие на плечи.

— Моя жена Эрна, — сказал Боржанский, обращаясь к тележурналистке.

— Очень приятно. Флора, — протянула руку девушка и подумала, что зря вырядилась, как на торжественный прием.

— Плов? — потянул носом Заремба. — Фирменное блюдо.

— Да, — кивнул Боржанский, шинкуя острым ножом морковь.

— Вы еще и кулинар! — воскликнула Флора.

— Только плов, — покачал головой Герман Васильевич. — Память о Средней Азии.

— Но уж зато готовит его — язык можно проглотить, — сказала Эрна. Меня даже не подпускает к котлу…

— Боюсь, не разучился ли, — сказал Боржанский.

Анегин, Заремба и Капитолина Платоновна уселись на стулья, а Эрна потащила Флору в дом (Баринова при этом заметила, что Боржанский укоризненно посмотрел на супругу).

Домик состоял из двух небольших комнат и застекленной веранды. Обстановка — самая простая. Кровати, старомодный платяной шкаф, телевизор старой модели. Зато на всех стенах — картины. Преимущественно пейзажи. В рамках и без них.

— Это все Герман, — с благоговением произнесла Эрна.

Чтобы не казаться невежливой, Флора стала внимательно рассматривать работы Боржанского.

— Здесь чувствуется влияние Юона, — сказала она, указывая на зимний пейзаж.

— Сразу видно знатока! — обрадовалась жена Боржанского и особенно оживилась, когда Флора включила магнитофон: — А вы знаете, Юон пророчил мужу большое будущее! — Она вздохнула. — Если бы Герман захотел… Я ему твержу: займись по-настоящему организацией своей персональной выставки. Ведь у него столько почитателей! Пора бы уж и в Союз художников. В свое время ему предлагал рекомендацию сам Коненков! А Герман говорит: Левитан не был членом Союза художников, но это не помешало ему стать Левитаном… Ну посмотрите, разве это не совершенство? — обвела она руками вокруг. Вам нравится?

— Очень, — кивнула Баринова.

Она остановилась возле небольшого холста с вечерним пейзажем.

— Герман Васильевич не выставлялся в Москве? — спросила она. Кажется, я эту картину видела…

— Выставлялся, а как же! — ответила с гордостью жена Боржанского. Ему и теперь предлагают, а он… Боже мой, ну как мне ему доказать, что нельзя так относиться к собственному таланту?!

И Эрна стала сетовать на то, что если бы муж бросил фабрику и целиком отдался живописи, то куда было бы больше пользы и ему и людям.

— А что, разве он сейчас не пишет? — поинтересовалась Флора.

— В последнее время совсем забросил кисти и мольберт. Заедает производство… Хоть вы скажите ему! — попросила Эрна.

Баринова пообещала.

Когда они снова вышли во двор, Флора заметила странного человека. Это был высокий жилистый мужчина, загорелый до черноты, с копной совершенно седых спутанных волос. На нем были короткие, чуть ниже колен, выцветшие штаны.

Мужчина сидел прямо на песке возле большой бочки, лежащей на боку в дальнем углу участка Боржанских за кустами виноградника.

— Кто это? — Баринова остановилась от неожиданности.

— Пойдемте, пойдемте, — заторопилась смутившаяся Эрна. — Он у нас немного того… — она дотронулась пальцем до виска.

Флора успела еще разглядеть его светло-серые, спокойные и в то же время пронзительные глаза. Она невольно несколько раз обернулась в его сторону. И как ей ни хотелось подробнее расспросить хозяйку о странном мужчине, все же не решилась.

Боржанский пригласил всех к столу.

— Ну, за встречу!

Все подняли бокалы.

Фадей Борисович не выдержал, встал для тоста.

— Товарищи! — Он откашлялся. — Друзья! Герман Васильевич поднял первый бокал за встречу. Я бы хотел несколько расширить его выступление… Прошу прощения, я имею в виду тост… Нашей фабрике оказали честь представлять на голубом экране тружеников города. В лице Флоры Юрьевны, Заремба слегка поклонился в ее сторону, — подчеркну, очень милой и обаятельной, мы принимаем сегодня у себя в тесном кругу представителя славного отряда работников искусства. Это не просто встреча. Она символизирует союз творческих сил и производства…

Директор фабрики говорил в том же духе еще минут пять и всех утомил. А когда он закончил и все наконец выпили, Боржанский не без иронии заметил:

— Ну, слава богу, как раз и плов подоспел.

На столе появилось исходящее ароматом блюдо с живописно уложенным рисом, кусками баранины и целыми головками распаренного чеснока.

— Может, пригласим Иннокентия? — вдруг предложила жена Зарембы. — Он всегда так интересно говорит…

— Да-да, где ваш брат? — обратился к Эрне Фадей Борисович.

— Он не пойдет, — ответила та.

— Ну я прошу, — капризным голосом сказала Капитолина Платоновна.

— Хорошо, — поднялся Герман Васильевич. — Попросим осчастливить своим присутствием Диогена-второго…

Боржанский вернулся с Иннокентием. Помимо штанов теперь на нем была надета просторная белая рубашка с вырезом на груди.

Брат Эрны поздоровался, скромно пристроился у краешка стола.

Флора исподтишка разглядывала его. При всей внешней экстравагантности Иннокентий производил впечатление спокойного, уравновешенного человека. Она даже ощутила какую-то уверенность и силу, исходящую от него.

Все набросились на плов. Он же положил себе на тарелку лишь несколько листиков салата, ломтик огурца. К вину, которое налил ему хозяин дома, Диоген-второй даже не притронулся.

— Прекрасный плов! — сказал Заремба, орудуя вилкой. — Выше всяких похвал.

— Зря ты, Кеша, отказываешься, — поддел Анегин.

— У Иннокентия свои принципы, — вступилась Капитолина Платоновна.

— Это принципы для всех, — сказал Диоген-второй, невозмутимо жуя зелень.

— Поделитесь, — попросил Заремба.

— Надо потреблять пищу, которая несет жизненную силу, — спокойно ответил Иннокентий. — В муке нет жизненной силы, а в неразрушенном зерне есть. Потому что сохранен зародыш…

Баринова обратила внимание, что Капитолина Платоновна слушает его, чуть ли не раскрыв рот.

— А как насчет мяса? — с улыбкой спросил Анегин.

— Мясо убитого животного вредно, — с прежней невозмутимостью ответил Иннокентий. — Перед тем, как скотину убивают на бойне, она испытывает страх, и организм ее наполняется ядами…

Видя, что речи брата отвлекают гостей от еды, Эрна решила переменить тему.

— Герман, налей еще вина, — сказала она.

Боржанский наполнил бокалы. Подняли тост за гостью из областного телевидения. Заговорили о будущей передаче. Об Иннокентии, казалось, все забыли. Да и сам он незаметно исчез из-за стола.

После плова подали арбуз.

Отяжеленные едой гости решили немного пройтись. Тем более, как сказала Эрна, рядом находился минеральный источник, и Флоре было бы интересно побывать там, попробовать целебную воду. Вчетвером — жена Боржанского, супруги Заремба и журналистка — отправились на прогулку. Герман Васильевич и Анегин остались вдвоем.

Боржанский выпустил собаку из конуры, дал ей кости. Евгений Иванович поджидал его у стола. Когда Герман Васильевич вернулся, лицо у него было мрачнее тучи. Никто не узнал бы в нем сейчас такого всегда спокойного, невозмутимого главного художника фабрики.

— Послушай, Женя, — сказал он, еле сдерживая гнев, — ты что, совсем спятил?

— А что? — растерялся Анегин, втягивая голову в плечи.

— Тоже мне, техасский миллионер на Гавайях, — уничтожающе процедил Боржанский. — И кому ты тычешь в глаза этим куском золота? — ткнул он в перстень Евгения Ивановича.

— С Москвы забыл снять, — ответил Анегин. — Там это придавало вес, солидность. — Он стал поспешно сдирать перстень с пальца. Но тот сидел крепко.

— Смотри, руку оторвешь, — съязвил Боржанский. — Да и неудобно уже теперь, все видели…

— Между прочим, — огрызнулся Евгений Иванович, — есть сведения, что кто-то недавно приобрел норковую шубу…

— Мало ли, — усмехнулся Боржанский. — Кто-то примерял, кто-то платил…

— А висит небось в шкафу твоей жены…

— Так в шкафу же! — рявкнул на него Боржанский. — Ее, бабу, которая только и живет тряпками да побрякушками, и то приучил не высовываться. А тебе постоянно долблю — и как об стенку горохом! Не можешь никак отвыкнуть от купеческих замашек? Твои любовницы хвастают, что черную икру едят у тебя ложками…

— Можно подумать, твоя жена от икры отказывается, — не сдавался Евгений Иванович.

— Но не при посторонних же! — хлопнул ладонью по столу Боржанский. Ты видел, что было у меня сегодня здесь? Лучок со своего огорода, яблочки со своего дерева! А ты? Сегодня у тебя красные «Жигули», завтра голубые…

— Герман, не кажется ли тебе, что ты консерватор и перестраховщик? парировал Анегин. — В Москве чуть ли не каждый дворник ездит на «Жигулях»!

— Дворнику можно, а тебе нет! — отрезал Боржанский.

— Чепуха! У жены любого директора магазина или базы на каждом пальце по бриллианту! Открыто ходят!

— Вот поэтому их и стали заметать! А насчет твоих загулов с бабами в «Кооператоре» я тебя предупреждал? Оказывается, тоже впустую…

— Но, Герман…

— На хуторе своем, говорят, развернулся вовсю. Представляю! сверкнул глазами Боржанский.

— Там все на дядю! Все на дядю! — поспешно заверил Анегин. — На него записано. Можешь быть спокоен.

— Как же, спокоен! Белыми нитками шито! ОБХСС зацепит — никакими дядями и тетями не прикроешься…

У Германа Васильевича задергался глаз. Анегин понял: дальше спорить нельзя было ни в коем случае. Если у Боржанского начинался тик, значит, все, это предел, за которым мог последовать нервный срыв.

— Но для чего же тогда мы рискуем? — тихо, с тоской спросил Анегин. Для чего по краешку ходим, а?

— Пойми ты, глупая башка, богатым быть — это одно! Ради этого и рискуем! Но зачем казаться богатым? Для нас это слишком большая роскошь, никогда не позволительная и всегда опасная!

Боржанский замолчал. Молчал и Анегин, было слышно лишь его мрачное сопение.

— Ладно, — вздохнул главный художник, — выкладывай, что в Москве.

— Насчет Маэстро — полный ажур, — оживился Евгений Иванович. Презентом доволен.

— Еще бы, — усмехнулся Герман Васильевич. — Кто бы мне за росчерк пера преподнес два килограмма икры и ящик коньяка… Эхе-хе…

— Этот росчерк дал нам семь килограммов серебра и два килограмма золота, — напомнил Анегин. — Будем браслеты делать.

— А на три килограмма силенок не хватило?

— Всему свое время.

— Ну хорошо… Что ты узнал об этой шустрой девчонке?

— Бариновой?

— Да, чтоб ей неладно было, — чертыхнулся Боржанский. — Развила тут такую бешеную активность… Всюду нос сует…

— Не очень приятные сведения, Герман, — снова помрачнел Евгений Иванович. — Подозрительная биография…

— Не тяни душу!

— Во-первых, в своем ВГИКе была в народной дружине. Во-вторых, ее тетка — майор милиции в отставке. Букетик, а?

Боржанский раздумчиво покачал головой, побарабанил пальцами по столу. А Евгений Иванович продолжал:

— И третье. По распределению должна была ехать в Архангельск, а оказалась вдруг в наших теплых краях…

— Та-ак, — поднялся Боржанский.

Он подошел к самой кромке воды и долго смотрел на море. Потом зло сплюнул:

— Недаром мне сразу не понравился ее приезд. Подсунули нам эту девицу, как пить дать. Носится со своим магнитофоном, готова всем в печенку залезть. А главное, так и вьется возле твоего цеха!

— А по вечерам у себя в коттедже что-то строчит, — сказал Анегин и, подумав, добавил: — Может, доносы следователю или прокурору, а? Как ты думаешь?

Боржанский прошелся, сложив руки на груди.

— Говорил я Племяшу, тысячу раз твердил: ничего не предпринимай без согласования со мной! Никаких газетчиков, никаких киношников, пока точно не узнаем, откуда дует ветер. И нате вам! Проявил инициативу, ничего не скажешь! Кто-то брякнул сверху, а он и рад стараться! Смычка искусства с производством! Из кожи вон лезет…

— Черт возьми, неужели нельзя переиграть через Матушку, расстроить съемки? — воскликнул Анегин.

— А как? — раздраженно спросил Боржанский. — Если эту Флору сунул к нам ОБХСС — тут уж надо не подавать вида, улыбаться, будто мы рады до смерти этим съемкам. Это тебе не ревизоришка, которого напоишь-накормишь да и выпроводишь с конвертиком…

— Точно, — вздохнул Анегин. — Перестарался Племяш.

Боржанский сел.

— А теперь давай подробнее о Зорянске, — строго посмотрел он на собеседника.

— Был я у Музыканта, царство ему небесное, — невесело начал Евгений Иванович. — Вернее, у его матери. Старуха, как я понял, до сих пор под колпаком…

— Ты-то сам не засветился, Казак? — вскинул на него суровый взгляд Боржанский.

— Э, за меня не бойся, — успокоил его Анегин.

— За Музыканта я тоже не боялся, а оно вон как повернулось, — покачал головой Герман Васильевич. — Подсвечники, надеюсь, привез?

— Тю-тю подсвечники, — мрачно развел руками Анегин.

— Как это? — вскинулся Боржанский.

— Вот так! Марчук их увел!

Боржанский вскочил и вцепился в лацканы пиджака Анегина.

— Увел?! Да я!.. Да я вас!.. — задыхаясь, прохрипел он.

Анегин перехватил его запястья и испуганно залепетал:

— Герман, Герман! Я-то при чем? Ничего не знал, сука буду!

Боржанский рухнул на стул, оставив в покое пиджак Анегина, и некоторое время сидел, словно в столбняке.

— Ну, он дорого заплатит мне за это, — наконец произнес он.

— Точно, Герман, спускать нельзя, — с готовностью подхватил Анегин. Спрятали гада, ксиву достали, а он тридцать тысяч замел! И у кого?!

— Ладно, что-нибудь придумаем, — жестко сказал Боржанский. — Теперь, Казак, насчет журналистки. Возьмешь ее на себя…

— Это можно, — встрепенулся Евгений Иванович. — Взнуздаем, шоры на глаза — пойдет куда надо, как миленькая! — Он нервно хихикнул, но под тяжелым взглядом Боржанского умолк.

— Каждую деталь продумаем. И никакой самодеятельности! — сурово предупредил главный художник.

— Понял, шеф, — закивал Анегин. — Да, ты не забыл, что надо посылать человека в Ростов? А кого?

— А черт его знает! Я уже никому не верю!

— Я тут положил глаз на одного парня, — сказал Евгений Иванович нерешительно.

Боржанский вскинул брови.

— Витюня… После головомойки, которую устроил ему Громила, стучать не побежал. По-моему, свой. И башли ему нужны позарез…

— Спешишь, Казак, — покачал головой Боржанский. — Как бы не нарваться…

— Так ведь Ростов ждет.

— Все равно погоди. Приблизь, проверь. А там посмотрим…

Они еще долго обсуждали свои планы, то и дело упоминая Племяша (это была кличка Зарембы), Матушку (жена директора), Маэстро (под этим именем фигурировал замначальника главка в Москве, от которого зависели фонды на драгоценные металлы для фабрики), Музыканта (покойный Зубцов), Скеса (Марчук).

Флору Баринову отныне для конспирации договорились называть между собой Птахой.

Разговор их прервал лай собаки, известивший, что с прогулки вернулись гости.

* * *

Следователь Глаголев появился совершенно неожиданно. Из Москвы он никому не писал, не звонил, и сотрудники ни у кого не могли узнать, как прошла операция, потому что жена Глаголева, Рената, уехала вместе с ним.

Измайлов встретил следователя сердечно.

— Значит, вернулись в строй? — спросил он.

Евгений Родионович стал объяснять, что хотя операция прошла успешно, но врачи предупредили: если перегружаться и время от времени не проходить курс лечения, болезнь будет прогрессировать.

— Ну что же, отдохните еще, — посоветовал Измайлов. — У вас за этот год отпуск не использован.

Глаголев замялся.

— Понимаете, Захар Петрович, — несмело начал он, — мне вообще запретили. Вернее, строго наказали сменить профессию…

— Даже вот как? — сочувственно произнес Измайлов.

— И в заключении сказано… Официально.

Евгений Родионович поспешно достал из бумажника документ, написанный на бланке Института глазных болезней имени Гельмгольца.

Измайлов прочел бумагу, подписанную доктором медицинских наук, в которой указывалось заболевание Глаголева (мудреный латинский термин) и категорическая рекомендация: избегать работы, связанной с чтением, нервными перегрузками и так далее в том же духе.

— Видите, — виновато сказал следователь.

— Вижу, — возвратил ему документ прокурор и с улыбкой добавил: — Не скажу, что вы меня обрадовали. — И уже серьезно заключил: — У нас со следователями — прямо беда, сами знаете. Даже нового зама запряг в следственную работу… Но раз у вас такое положение — ничего не поделаешь… Место для вас придется искать?

— Уже есть, — улыбнулся Глаголев, явно успокоенный, что объяснение с начальством прошло гладко.

— Где? Кем?

— В леспромхозе. В Селиванах. Лесником.

— А что, подходяще, — одобрил Захар Петрович, подумав при этом, что Глаголев осуществил то, о чем в тяжкие минуты мечтал он сам.

— Там рай! — мечтательно произнес Евгений Родионович. — И дом сразу дают.

— А как же Рената? Она, насколько я знаю, инженер…

— В леспромхозе обрадовались. Еще бы, с московским дипломом! У них ведь техники немало…

— Когда думаете перебираться?

— Хоть завтра. От вас зависит.

— Дела вы передали еще перед отъездом в Москву, да?

— Да, — кивнул Евгений Родионович.

— Раз все решено, тянуть нечего. Пишите заявление, сразу и оформим.

— Уже готово.

Глаголев положил на стол заявление. Ставя свою резолюцию, Измайлов шутливо спросил:

— В гости пригласите?

— Ради бога, Захар Петрович! Приезжайте в любое время! С женой и сыном. Три большие комнаты внизу да еще наверху две…

Евгений Родионович ушел. А у Измайлова заныло сердце. То ли от того, что Глаголев напомнил о Галине и Володьке, то ли от того, что Евгений Родионович переезжает в Селиваны. А ему, Захару Петровичу, нельзя вот так запросто подать заявление и перебраться куда-нибудь в домик среди леса, позабыв все свои несчастья и горести.

Последнее время он чувствовал, что живет, как говорится, на пределе. Самое мучительное — ночи.

Каждую ночь Захар Петрович ждал утра. С приходом дня постепенно развеивались его ночные кошмары. Он шел на работу и стремился с головой окунуться в дела, чтобы забыться, отвлечься от переживаний.

Мать видела его мучения, его запавшие глаза, но только вздыхала. Однажды она сказала ему:

— Захарушка, а виски-то у тебя серебряные. Да и не только виски…

Это он заметил и сам — за месяц изрядно поседел. Прихватывало сердце. Теперь Захар Петрович не выходил из дома без валидола.

Из дома… Когда уехала мать, он ему и вовсе опостылел.

Вот и сейчас, после разговора с Глаголевым, который, сам того не ведая, разбередил душу Измайлову, Захар Петрович почувствовал, как в груди что-то сжало и лихорадочно забился пульс.

Он привычным движением вытряхнул из алюминиевой трубочки таблетку, положил под язык и прошелся по кабинету. Затем открыл окно и несколько раз глубоко вдохнул воздух, уже ощутимо пахнущий осенью. Захар Петрович очень любил это время года — вторую половину августа. Лето еще не ушло, но уже грустно, что оно отцветает.

Теперь же Захару Петровичу все равно, что на дворе.

Сзади открылась дверь. Так входит только Вероника Савельевна. Он обернулся.

— Захар Петрович, к вам женщина одна просится. Примете?

— Приму, конечно, — сказал Измайлов, садясь за свой стол.

«Нельзя давать волю чувствам и нервам!» — строго приказал он сам себе и, вынув изо рта валидол, положил в ящик стола.

Посетительница оказалась работницей машиностроительного завода. Фамилия ее была Сироткина. Захар Петрович вспомнил, что это о ней говорила Ракитова — та самая водительница автокара, кормящая мать, которую в нарушение закона заставляли работать в вечернюю смену и по выходным.

Сироткина волновалась, теребила в руках платочек.

— Понимаете, товарищ прокурор, я пришла… — Она запнулась. — Я пришла сказать… Объяснить, почему работала в то воскресенье, ну, в конце июня, тридцатого числа…

— Вы ведь уже давали объяснение моему помощнику, — сказал Измайлов.

— Все не так было, — поспешно произнесла посетительница.

Она опустила глаза. Измайлов чувствовал, что визит этот ей в тягость. Сироткина некоторое время собиралась с мыслями, а может быть, с духом. И вдруг зачастила скороговоркой:

— Никто меня не заставлял. Я сама. Потому что надо было подзаработать. Мой муж хочет купить мотоцикл. Давно мечтает. И работала я одно воскресенье. Мой начальник согласился только потому, что сменщик заболел. Вот я и вышла. А так было бы нарушение…

— Погодите, погодите, — остановил ее Захар Петрович. — В прошлый раз вы утверждали, что выходили на сверхурочную работу со всем коллективом не только в то воскресенье.

— Я работала одно воскресенье. Потому что сменщик заболел, — уже тихо сказала Сироткина.

— Только тридцатого июня?

— Да.

Сироткина упорно не отрывала взгляд от пола.

Измайлов нажал кнопку звонка. Тут же появилась секретарь.

— Позовите, пожалуйста, Ольгу Павловну.

— А ее нет, — ответила Вероника Савельевна.

«Жаль, — подумал прокурор. — Интересно, как вела бы себя Сироткина при Ракитовой?»

— Хорошо, — кивнул Захар Петрович. — Как появится, пусть зайдет.

Вероника Савельевна вышла.

— Значит, вы говорили Ракитовой неправду? — обратился прокурор к посетительнице.

— Да. — Она спохватилась: — То есть нет, я говорила правду… Я забыла…

— Что вы забыли?

— Что работала лишь одно воскресенье. Мой сменщик…

— Про него я уже слышал. Скажите честно, чем вызван ваш приход? прямо спросил Измайлов.

Сироткина не ответила.

— Что, у вас неприятности на работе? — допытывался Захар Петрович.

— Нет, — поспешно ответила Сироткина. — Просто я думала, думала и решила, что товарищ Ракитова не так меня поняла. Я, наверное, все перепутала… Когда у меня еще не было Катюши, я всегда выходила, если надо было. А после рождения дочки вышла всего раз, тридцатого июня. И директор ни при чем…

Измайлов всегда убеждал себя, что людям надо верить. Но в данную минуту он Сироткиной не верил. Слишком резко изменила свои прежние объяснения. Не вынудили ли ее придти в прокуратуру? Правда, она могла обманывать в тот раз: мало ли какие у нее взаимоотношения с начальством…

— Товарищ Сироткина, вы хорошо подумали, прежде чем идти ко мне? спросил Измайлов.

— Хорошо, — тихо ответила Сироткина с тем убеждением, когда не знаешь: человек говорит это искренне или с отчаяния. — Бывает, ляпнешь, не подумав, а потом самой стыдно…

Давить на нее Измайлов не имел права. Да и не хотелось. Если ее уговорили пойти в прокуратуру — факт не в пользу Самсонова.

— Ладно, товарищ Сироткина. Но только я хочу предупредить вас: совсем не трудно проверить то, что вы сообщили… У вас все?

— Все.

Было видно, что она рада поскорее выбраться из кабинета.

Минут через десять после ухода Сироткиной к Захару Петровичу заглянула Ракитова. Измайлов рассказал ей о странном визите. Ольга Павловна расстроилась.

— Очень жаль, что разговор произошел без меня. Ее заставили! Уверена! Наверное, припугнули…

— Или же посулили что-нибудь.

— Ну как же так можно, Захар Петрович! Неужели те, кто заставляет менять прежние объяснения, не понимают, что творят?

— Похоже, что не понимают.

— Как же теперь быть?

— У вас ведь есть объяснения других работниц?

— Разумеется! А вдруг и они придут! Вдруг тоже откажутся от своих слов?

— Посмотрим, — задумчиво произнес Измайлов. — Зашевелился Глеб Артемьевич. И тактика, обратите внимание, какая. Подействовать на нас, так сказать, снизу.

— Снизу, — повторила Ракитова. — Ну да, как будто сами рабочие нарушают.

— Не нарушают, а поддерживают начальство, — усмехнулся Захар Петрович.

По поводу тактики директора машиностроительного завода Измайлову пришлось задуматься в тот же день еще раз. Когда у него побывала корреспондентка областной газеты «Вперед» Большакова.

Прежде чем нанести визит в прокуратуру, она позвонила из гостиницы. Захар Петрович тут же дал согласие встретиться.

Лично знакомы они не были, но Измайлов знал ее по статьям, периодически появлявшимся в газете. Писала Большакова больше на производственные темы.

— Я часто бываю на машиностроительном заводе, — без предисловий начала она. — Так что это предприятие знакомо мне очень хорошо. Динамичный коллектив…

Захару Петровичу было непонятно, что это означает, но он не стал уточнять. А корреспондентка продолжала:

— И вот я опять приехала. Два дня провела на заводе. Говорила со многими людьми. Обстановка мне не понравилась. Чувствуется скованность, словно всему коллективу подрезали крылья… Товарищ Измайлов, чем вызвана эта проверка со стороны прокуратуры?

— Проверка была вызвана нарушениями законов о труде, — спокойно ответил Измайлов.

— Основные ваши претензии?

Измайлов вкратце рассказал о том, что вскрылось в ходе проверки. Большакова изредка делала запись в блокноте. Когда Измайлов закончил, она сказала:

— По-моему, тут несколько спутаны понятия. Я думаю, речь идет прежде всего об энтузиазме масс.

— А мне кажется, — не удержался Захар Петрович, — энтузиазмом масс хотят прикрыть нерадивость руководства… Когда рабочий дает за смену продукции больше, чем предусмотрено заданием, это энтузиазм. Да, для этого нужна полная отдача, умение распределить свое время, учесть каждую минуту, даже секунду, на производственной операции. И конечно же четкая работа всех звеньев, от директора до вахтера… Если же не справляются с планом я не буду вдаваться в подробности, по чьей вине, — и, чтобы подтянуть план, прихватывают сверхурочные часы, дни, за которые государство обязано платить в двойном размере, то это беззаконие.

— Но необходимо гибко исполнять законы, — произнесла она менторским тоном.

Корреспондентка долго что-то чиркала в своем блокноте. По выражению ее лица ничего нельзя было определить. Оторвавшись от записей, она вдруг спросила:

— Вы проживаете в доме машиностроительного завода?

— Я получил квартиру от райисполкома, — поправил ее Захар Петрович, не понимая, куда клонят корреспондентка.

— Давно?

— Четвертый месяц.

— Мне сказали, что вы уже требуете ремонта?

— Да, — усмехнувшись, ответил Измайлов. Большакова приготовилась записывать его «претензии». — Да, я требую ремонта во всех квартирах, кроме трех, — повторил прокурор.

Большакова недоуменно хлопала глазами.

— Не понимаю. Объясните, пожалуйста.

Пришлось рассказать, что в доме, который построил завод, из рук вон плохо проведены отделочные работы. Кроме трех квартир. Одну получил он, прокурор города, вторую — зять председателя горисполкома, третью замначальника милиции. В этих отделка, что говорится, — люкс…

Измайлов после памятного разговора у Межерицкого, который вместе с Галиной открыл ему глаза на эту неприглядную историю, поднял вопрос в исполкоме горсовета, чтобы строители исправили свои огрехи. Чибисов возражал, но Захара Петровича поддержал первый секретарь горкома Железнов.

Выступила и городская газета. Начальник строительно-монтажного управления в ответе редакции заверил, что нужные работы будут сделаны незамедлительно…

— Неплохо бы и вам выступить на страницах своей газеты, — в заключение сказал Измайлов. — На носу осень, а строители и в ус не дуют. Еще даже не приступали.

Большакова молча выслушала Измайлова и опять записала что-то в блокноте. Больше у нее вопросов не было, и она ушла.

Сопоставив приход Сироткиной и визит Большаковой, Захар Петрович понял: Самсонов действует не только снизу.

* * *

Вера Самсонова пришла к Гранской на работу с небольшим чемоданом. Это удивило Ингу Казимировну — подруга никогда не посещала ее в прокуратуре. А когда та попросила проводить ее на поезд, Гранская удивилась еще больше: к услугам Веры всегда была и собственная машина, и служебная, мужа.

Вера сказала, что Глеб Артемьевич в командировке, а обращаться на завод с такой просьбой ей не хотелось. То, что Катя, дочь Самсоновых, отдыхает в Подмосковье у родных Веры, Гранская знала и раньше.

Они поехали на автобусе. Вера отправлялась в Москву и говорила о том, как соскучилась по дочери, родным, по столице и что, наконец, дорвется до театров. Но от внимания Инги Казимировны не укрылось подавленное состояние подруги.

До отхода поезда оставалось несколько минут. Они расцеловались, и Вера зашла в вагон. Гранская подошла к окну, чтобы перекинуться с ней на прощанье несколькими словами.

— Инга, будешь в Москве, обязательно позвони, — вдруг попросила Вера.

— Когда я туда вырвусь, ты уже вернешься, — со вздохом ответила Гранская.

— Не вернусь, — сказала Вера, глядя куда-то в сторону.

Мимо по перрону проехал автокар, гремя железными ящиками, и Инга Казимировна не расслышала слов Веры, но поразилась выражению ее лица какая-то отчаянность и тоска.

— Что-что? — переспросила Гранская.

— Насовсем я… Понимаешь, не вернусь больше…

— Ты… Ты это серьезно? — растерялась Инга Казимировна. — Но почему? Что случилось? С Глебом поссорились?

— Да нет. Наоборот…

— Так в чем же дело? — все еще не могла понять Инга Казимировна.

— Ну как тебе объяснить… — Вера приложила пальцы к вискам. — Не знаю, может, было слишком хорошо…

— Ну, бабы! Совсем с ума посходили! Галя Измайлова, теперь вот ты…

— Нет, Ингуша, у меня совсем другое! Совершенно… Ох, если бы я могла вот так, как Галя, — ревновать, мучиться! Понимаешь, это — жизнь! А когда изо дня в день ничего не происходит, торжественно обставленная пустота… Ей-богу, можно сойти с ума…

Поезд дернулся и тронулся с места. Инга Казимировна пошла рядом.

— А Катя? Как же она?

— Даже не знаю, как скажу ей об этом. Ведь она так любит отца… Прощай, Ингуша, дорогая!..

Вагон уже обогнал Гранскую, и это были последние слова подруги, которые она услышала.

Вера высунулась из окна чуть не по пояс и стала отчаянно махать рукой. По ее лицу текли слезы.

Поезд шел все быстрее и быстрее. Гранская стояла на перроне до тех пор, пока мимо не проскочил набравший скорость последний вагон.

Она машинально вышла на привокзальную площадь, даже не села в автобус, а побрела пешком…

Вечером, когда Инга Казимировна пришла домой, Кирилл долго присматривался к ней, а потом поинтересовался, почему она такая рассеянная и задумчивая. Инга Казимировна рассказала об отъезде Веры Самсоновой и призналась:

— До сих пор не могу прийти в себя. Все время думаю, что же ее мучило? Заботливый муж. Дом — полная чаша… Недаром все-таки говорят: чужая душа — потемки…

— Эхе, голубушка, человек — не простая штука. И я не уверен, что когда-нибудь эта загадка будет разгадана до конца. Да и зачем? Станет скучно…

— Наверное, ты прав.

— Лично мне нравится высказывание Сартра… Человек есть не то, что он есть, а то, что делает…

Кирилл лежал на диване с книжкой в руке о знаменитом в прошлом веке враче Федоре Ивановиче Гаазе, лечившем в тюрьмах арестантов.

— Читаю, и просто не верится, что возможны такие люди, — потряс книжкой Шебеко. — Это же надо: родиться в Германии, приехать в Россию и так полюбить ее народ! И, главное, кого? Самых обездоленных — арестантов, ссыльных, бедноту… Продать деревню и все свое состояние вбухать в больницу для них!.. Как говорили о нем? — Кирилл перелистал несколько страниц. — «У Гааза нет отказа…» Да, а за что это автор благодарит тебя? — спросил Шебеко, показывая дарственную надпись на книге.

— У меня были кое-какие материалы о Гаазе. Послала ему…

— Откуда? — удивился Шебеко.

— Семейные реликвии… Моя бабка приходилась дальней родственницей Федору Ивановичу.

— И ты молчала об этом? — воскликнул Шебеко, округлив глаза.

— А зачем кричать? Я ведь просто Гранская… Это Гааз был знаменит…

— Но мне-то могла сказать!

— Не было случая, — просто ответила Инга Казимировна.

— Та-ак, — чему-то обрадовавшись, протянул Кирилл. — Значит, ты можешь сказать точно. Понимаешь, тут прямо невероятные вещи. — Он снова полистал книгу. — И, конечно, знаю, что автор имеет право на творческий вымысел… Например, когда Гааз добирался зимой, в метель, по Москве к больному…

— И его остановили три бандита, потребовали отдать деньги и спять шубу? — продолжала Инга Казимировна.

— Вот-вот. А узнав, кто он, сами довели его до нужного дома… Это не домысел?

— Чистая правда, — заверила Гранская. — Гааза знали в лицо чуть ли не все уголовники. Считали святым.

— Святым, — задумчиво повторил Шебеко. — Точнее не скажешь. — Он опустил голову на подушку и некоторое время смотрел в потолок. — Не только исцелял больных, но и отдавал последнее, что у него было… А ведь есть такие «светила» — без подношения и слушать тебя не хотят.

Зазвонил телефон. Инга Казимировна сняла трубку. Коршунов.

— Инга Казимировна, я сейчас собираюсь беседовать с подружкой Марчука, — сказал старший лейтенант.

— Слава богу, нашли наконец-то! — воскликнула следователь, удивившись спокойному тону Коршунова.

— Нашли… Только сегодня прилетела с курорта. — Теперь у Коршунова в голосе послышались извинительные нотки, словно он был виноват в том, что девица была на курорте. — Вы присоединитесь или встретитесь с ней завтра?

— Еду! — ответила Гранская, понимая, что это «завтра» вызвано пребыванием у нее раненого Кирилла. — Вы где?

— В горотделе.

Инга Казимировна быстро переоделась, взяла ключи от «Волги» Кирилла. И пока ехала до милиции, думала о том, что может представлять собой та девушка. Впопыхах она не расспросила старшего лейтенанта, а надо бы, чтобы хоть как-то подготовиться к допросу.

Кто она? Просто подружка или соучастница? И вообще, может ли пролить хоть какой-то свет на дело Зубцова?

«Ладно, сориентируемся на месте», — решила Гранская.

Когда она вошла в кабинет Коршунова, лицо девушки показалось ей знакомым.

— Светлана Щукина, — представил ее Юрий Александрович.

Дальше та сама рассказала следователю о себе. Что работает на машиностроительном заводе, где отец ее — начальник одного из цехов. С Григорием Марчуком знакома полгода. Как-то в столовой завода оказались за одним столиком. Он сказал, что в Зорянске в командировке, друзей-приятелей нет и не скрасит ли Света его пребывание в незнакомом городе. И все это с юмором, тактично и деликатно. Пригласил вечером в кино. Она согласилась. У Марчука была своя машина. После кино немного покатались. Он купил ей цветы… С тех пор, когда приезжал в Зорянск, они иногда проводили время вместе. Ездили за город, раза два обедали в ресторане «Привал»…

— В Зорянске вы вместе с Марчуком были у кого-нибудь? — спросила Гранская.

— Я же говорю, у Григория здесь почти не было близких знакомых, ответила девушка. — А у моих… Один раз я пригласила его к подруге, но он не смог…

— Вспомните, пожалуйста, Светлана, был ли Марчук в Зорянске двадцать третьего июня? — задала вопрос следователь. — Это было воскресенье…

— Двадцать третьего июня? — задумалась девушка. — Так это и было тогда. Ну, когда я пригласила его к подруге на день рождения.

Гранская незаметно переглянулась с Коршуновым и сказала:

— Пожалуйста, расскажите об этом подробнее.

— Дня за два до того воскресенья я сказала Григорию: пойдем к моей подруге. Он принял это без энтузиазма. Сказал, что, наверное, там и предки будут, то есть родители. Я сказала, что одна молодежь. Записи — что надо! Потанцуем… В общем, как будто уговорила. Мы хотели днем в воскресенье съездить за город, а вечером — на день рождения… Встретились в воскресенье в двенадцать часов. Григорий какой-то кислый, говорит, бессонница замучила и вообще — дела неожиданные свалились, да плюс ко всему утром в понедельник надо ехать домой, в Южноморск…

— За город вы поехали? — спросила Гранская.

— Какой там! Попросил только достать снотворное, чтобы васпаться перед поездкой домой. В воскресенье ведь наша аптека не работает…

— Снотворное? — переспросила Инга Казимировна.

— Ну да! Я побежала домой. Отец иногда пользуется, когда сильно устает на работе… Посмотрела в тумбочке, где обычно лежит лекарство, в пачке — одна таблетка. Григорий сказал, что это для него мало, чтобы уснуть — нужна лошадиная доза, как он выразился… Я вспомнила: у той самой подруги, к которой мы собирались пойти на день рождения, мать работает в аптеке. Может, у нее дома имеется… Действительно, она дала мне такие же таблетки. Я принесла Григорию…

— Сколько?

— Неполную пачку — не то четыре, не то пять таблеток.

— Какое снотворное? — спросила Инга Казимировна.

— Нум… Нам… — Щукина, как ребенок, наморщила лоб и взяла в рот палец. — Вспомнила! Нимбутал!

— Нембутал, — поправила Гранская. — Дальше что?

— Он все взял. Поблагодарил. И уехал.

— После этого вы встречались с Марчуком? — продолжала допрос следователь.

— Нет, больше не виделись…

Заметив, что Коршунов подает ей знак, Инга Казимировна попросила Щукину выйти на несколько минут в коридор.

— Ох и не нравится мне эта бессонница Марчука! — сказал старший лейтенант, когда они остались вдвоем.

— Мне тоже, — кивнула Гранская.

— Давайте сделаем так — я махну прямо сейчас к Разуваевым, родственникам нашего беглеца, а вы продолжите со Щукиной…

— Разумно, Юрий Александрович. И заодно загляните к той подружке, где она взяла полпачки снотворного…

Позвали Щукину. Она сообщила фамилию и адрес своей подруги. Старший лейтенант уехал, а Гранская продолжила допрос.

Со слов девушки выходило, что она ничего не знает — чем занимался Марчук в Зорянске помимо дел на заводе. Впрочем, о них она тоже имела самое смутное представление — доставал и отправлял в Южноморск какие-то материалы. А что касается Зубцова, Марчук при ней никогда даже имени его не упоминал.

Закончив допрос и отпустив Щукину, Инга Казимировна тут же позвонила Межерицкому. Ей не терпелось проверить одно свое предположение. А лучшего специалиста, чем Борис Матвеевич, в этой области не было.

— Нужна ваша помощь, — сказала следователь, когда Межерицкий ответил на звонок.

— По какой части?

— Наркологии.

— По телефону? — удивился Межерицкий.

— Ну и что?

— Голубушка, это только кардиологи могут теперь обследовать больного по телефону — снять кардиограмму и так далее. Я же должен говорить с пациентом и проверить рефлексы…

Инга Казимировна так и представила себе Межерицкого — полнолицего, румяного, с медицинским молоточком в руках. Он напоминал ей иногда увеличенного во много раз младенца, исследующего незнакомую игрушку…

— А может, попробуем? — сказала Гранская. — Представьте себе, что здоровому, сравнительно молодому мужчине, который в рот не берет спиртного, дают алкоголь со снотворным…

— Сколько того и другого?

— Сколько алкоголя, точно неизвестно, а снотворного — таблеток пять-шесть.

— Какого именно?

— Нембутала.

— Дорогая моя, да пяти таблеток нембутала с головой хватит, чтобы свалить чемпиона по тяжелой атлетике! А тут еще спиртное. Полное торможение! Даже отравление возможно.

— И когда он заснет?

— Практически сразу.

— Крепко?

— Если организм слабый и непривычный — может и навсегда.

— Ну вот видите, — удовлетворенно произнесла следователь, — вы ответили, как говорится, по всем пунктам. Большое спасибо, Борис Матвеевич.

— Всегда готов, — ответил тот.

Межерицкий уже привык к подобным звонкам и никогда не задавал лишних вопросов…

Когда Коршунов вернулся, то прямо с порога заявил:

— Разуваевы никогда не видели, чтобы Марчук пользовался таблетками от бессонницы. Говорят, разве что тайком и от храпа…

— Как? — не поняла Гранская.

— Храпел могуче, — улыбнулся старший лейтенант. — Старуха Разуваева даже как-то сказала Марчуку об этом. Он просил, чтобы ему стелили в самой дальней комнате от хозяев. И засыпал тут же, только до подушки.

— А что говорит подруга Щукиной?

— Действительно, вспомнила, что Светлана в тот день брала у них снотворное. Правда, сказала, что для отца.

— Ну вот, Юрий Александрович, еще одна загадка раскрыта: Марчук взял нембутал для Зубцова. Подсыпал в водку, через пару минут полное торможение — и делай с человеком что хочешь…

Она рассказала о разговоре с Межерицким, присовокупив при этом:

— А нам с вами следовало бы поставить по единице! Вернее — мне. Надо было сразу попросить судмедэксперта провести анализ крови погибшего Зубцова на содержание снотворного…

— Все-таки докопались, — успокоил ее инспектор. — Лучше поздно, чем никогда… Какое у вас впечатление о Щукиной?

— По-моему, не очень далекого ума и несерьезная девица. Ведь знала, что Марчук женат!

Инга Казимировна осеклась.

«Господи, — мелькнуло у нее в голове, — может быть, вот так и обо мне говорят бог знает что».

— Видать, ухажористый, — сказал Коршунов, не заметив ее смущения.

— Да, наверное, умеет, — кивнула следователь. — А она — из бабочек-однодневок. Прошвырнуться на машине, в ресторане побывать… Вот он и использовал ее в своих целях. Как ни крути, а Щукина объективно соучастница убийства Зубцова.

— Невольная, мне кажется. Умысла-то у нее не было…

— Если говорила нам правду, — задумчиво произнесла Гранская. — Чему, признаюсь, я склонна верить… Ладно, посмотрим… Теперь о Южноморске. Там следует покопаться в кое-чьей биографии. В первую очередь Боржанского и Анегина. Они там, как мне кажется, самые крупные рыбки.

— Я бы этого Боржанского!.. — вдруг зло произнес старший лейтенант. Такие вот и позорят фронтовиков!

— Не говорите, — вздохнула Инга Казимировна. — Прямо не знаешь после этого, кому и во что верить… Мальчишкой партизанил, героем был, а до чего теперь докатился? Был бы бездарь, а то ведь бог его талантом наградил…

— Нашел кого награждать! Гад Боржанский — и больше ничего! — не мог успокоиться инспектор.

— Будет вам, Юрий Александрович, — успокаивала его Инга Казимировна. — Поберегите нервы.

* * *

Когда машина, доставившая Флору Баринову из «Зеленого берега», остановилась у фабричных ворот, подъехал на велосипеде и Боржанский. Пока охранник возился с запором, они успели перекинуться несколькими фразами.

— Закаляете здоровье? — улыбнулась девушка.

— Здоровье никому не вредит, — ответил Герман Васильевич. — Эту штуку, — показал он на велосипед, — я предпочитаю бегу трусцой. Сон теперь, как у младенца, давление — любой спортсмен позавидует. И все остальное в идеальной норме. Уверяю вас, велосипед — транспорт будущего.

Ворота открылись, и они въехали на территорию.

Журналистку уже поджидала секретарь директора и попросила срочно зайти к Фадею Борисовичу.

— Разрешите представить вам, — торжественно произнес Заремба после, приветствия, — наш передовик, зачинатель замечательного движения. Сам Алексей Романович Козолуп!

Флоре подал руку несколько растерянный от такой торжественности молодой приятный мужчина лет тридцати.

— Баринова, — сказала девушка, разглядывая его.

Козолуп был одет по моде — в вельветовых джинсах, в туфлях на высоком скошенном каблуке и с узкими носами, отделанными металлической полоской. На руке у него болталась на цепочке пластинка с какой-то гравировкой такие теперь носит молодежь.

— Ну что вы, Фадей Борисович, — сказал шофер-экспедитор. — Прямо в краску вогнали. Словно я космонавт или альпинист, покоривший Эверест…

— Не скромничай, Леша, — похлопал его по плечу директор. Скромность, брат, не всегда к месту… Понимаете, Флора Юрьевна, он первый стал работать на фабрике по принципу: товар, минуя базы и склады, — на прилавок магазина!

— Что же вы до сих пор скрывали его от меня? — спросила тележурналистка, включая свой магнитофон.

— Он только вчера вечером вернулся из рейса, — пояснил директор. Эх, Флора Юрьевна! Нам бы пяток таких молодцов да специализированных машин еще штуки три — мы бы развернули его движение вовсю! Я очень надеюсь на телевидение. Это огромная сила!

— Постараемся предоставить эту силу в ваше распоряжение, — улыбнулась Баринова. — Вы что, возите продукцию фабрики в другие города? — обратилась она к Козолупу.

— В Таганрог, Жданов, Ростов, — стал перечислять шофер.

— Думаем расширять географию, — прервал его Заремба. — Надо только, чтобы вышестоящее начальство помогло нам с автосредствами и штатами. Пресса, между прочим, уже заинтересовалась козолуповским движением.

Фадей Борисович взял со своего стола журнал «Прикладное искусство», нашел нужную страницу и протянул Бариновой.

— Вот, — ткнул он пальцем. — Статья о нашей фабрике.

Статья была иллюстрирована несколькими фотографиями. Одна из них изображала группу людей на фоне фонтана «Дружба народов» на ВДНХ. Баринова узнала несколько человек, с которыми уже успела познакомиться в ходе подготовки к передаче. Козолуп скромно стоял крайним.

— Разрешите позаимствовать? — попросила Баринова. — На время. Я использую это в передаче.

— Ради бога! — ответил Заремба. — Там, кстати, есть цифры, отдельные показатели, которые вам пригодятся… Ну, я думаю, товарищу Козолупу и представителю телевидения будет о чем побеседовать, так что не смею задерживать.

Баринова и шофер-экспедитор вышли во двор и устроились в виноградной беседке.

— Расскажите о себе, — попросила журналистка, подставляя поближе микрофон.

— Женат. Играю на гитаре. Участвую в художественной самодеятельности, пишу стихи. Увлекаюсь водными лыжами… Исчерпывающе? — Козолуп улыбнулся, обнажив два ряда ослепительно белых зубов.

— Я серьезно, — несколько обиделась журналистка.

— Ну как можно рассказывать о себе? — продолжал улыбаться Козолуп. Хвалить — не скромно, ругать не хочется… Уж лучше задавайте вопросы.

— Хорошо… О вашем движении. Как вы пришли к нему, товарищ Козолуп?

— Прошу, зовите меня просто Алексеем. Без официальщины. Она как-то сковывает, замораживает… А насчет движения…

Но рассказать о движении шофер-экспедитор не успел. Возле них, словно из-под земли, появился Боржанский.

— Простите, Флора Юрьевна, но я вынужден похитить у вас собеседника, — сказал он. — В силу, так сказать, производственной необходимости.

— Надеюсь, не навсегда? — шутливо спросила журналистка.

— Разумеется, — кивнул Боржанский.

— Я вас найду, когда освобожусь, — пообещал Козолуп, поднимаясь со скамейки.

Однако они не встретились. Флора узнала, что Козолуп срочно отбыл в очередной междугородный рейс.

К середине дня у Флоры разболелась голова, слегка знобило. Вчера вечером она искупалась в море, хотя было ветрено и прохладно. Флора решила поехать в свой коттедж, полежать, выпить аспирин. И, никому ничего не сказав, отправилась в «Зеленый берег» автобусом, который вез туда белье из городской прачечной.

Крутояров, узнав, что она плохо себя чувствует, сказал:

— Какие аспирины? Лучше народных средств ничего нету!

Он проводил ее в коттедж.

Когда Флора вошла в комнату, то остановилась, пораженная: на окне красовалась великолепная штора из тростника, на которой была изображена хижина в японском духе.

— Смотрится, да? — спросил довольный директор дома отдыха.

— Изумительно! — воскликнула журналистка.

Гаврила Ионович потянул за шнур, и штора поползла вверх.

— Все Тарас Зозуля, — сказал Крутояров с уважением. — Самородок. Талант… — И сокрушенно вздохнул: — Только вот водка его губит… — Он снова взялся за штору. — Видите, крепится на том же карнизе, что и занавеска. Две планки, распорки по обеим сторонам. Одним концом упираются в стену, а другим — на трубы карниза. И дополнительных дырок сверлить не надо, просто штора прикрепляется к этим планкам… Делаем во всех комнатах.

Он с удовольствием несколько раз опустил и поднял легкую штору.

— Действительно, смекалистый парень этот Зозуля, — сказала Флора.

— Что вы! Как чародей. До чего ни дотронется — все ладно и красиво. А на фабрике сколько понавыдумывал такого-этакого… — Гаврила Ионович спохватился: — Ну, отдыхайте, я мигом…

Но что он сделает мигом, Крутояров не объяснил. Баринова прослушала записи, сделанные сегодня на фабрике, занесла памятку в блокнот, чтобы узнать в бризе, какие изобретения у Зозули, и тут появился Крутояров с самоварчиком из своей коллекции, который назывался «для эгоиста».

— Минуточку, — бросил он и снова исчез, чтобы появиться минут через пять с двумя баночками.

— Спасибо, Гаврила Ионыч, за хлопоты, — расчувствовалась девушка. Мне, право, неловко…

— Больной — что малый, ухода требует… Вот малиновое варенье, вот медок. Наилучшее лекарство от простуды.

— Я же сама могла сходить…

— Мне, скажу по совести, приятно сделать вам хорошее. — Он налил ей крепкого душистого чаю. — Вот вы сразу сказали, что будете есть в столовой, со всеми… Понятие имеете…

— Что тут особенного? — удивилась Флора. — Не принцесса же…

— Все-таки с областного телевидения, — с уважением сказал Крутояров. — И не прохлаждаться, а работать приехали… А бывает, привезут иного нужного человека, тот всякие там обеды-ужины в домик требует, считает делом, само собой разумеющимся. Бог с ним, если сам шишка. А когда сынок его? — Гаврила Ионович махнул рукой. — Отдыхал тут один такой. Пьянки закатывал, девиц, мягко выражаясь, легкого поведения привозил… Сказал я Фадею Борисовичу, а тот: нужно, мол, брат, терпи. Папаша его сидит на фондах. Говорю: пусть хоть на чем угодно сидит. Не уберете — вот вам мое заявление. Не могу терпеть да и перед народом стыдно, перед рабочими… Заремба сам приезжал увещевать этого сопляка. А надо бы этому барчуку снять штаны да всыпать горячих!

— Выпроводили? — заинтересовалась Флора.

— Слава богу, сам досрочно умотал. Натворил в городе дел, в милицию попал. Ну и подальше от греха — в Москву, домой. — Крутояров вздохнул: Эхе-хе… В наше время таких порядков не было, чтобы из-за каких-то там фондов ублажать кого-то: коттедж отдельный, помидорчики свежие да виноград в столицу на самолете. — Он помолчал и неожиданно лукаво улыбнулся: Кстати, и из-за вас имел нагоняй…

— Как это из-за меня? — испуганно спросила журналистка.

— Что помешал, дескать, творчески работать, стеснил.

— Это когда у меня жила Надя Урусова с дочкой? Ну, знаете! возмутилась Баринова, — я скажу Фадею Борисовичу…

— И не Фадей Борисович это, и говорить ничего не надо, — отмахнулся Крутояров. — Я сам за себя умею постоять. До Фадея Борисовича при мне трое директоров фабрики сменилось. Никого не боялся. Другой будет — тоже не сдрейфим. — Он поднялся. — После чайку — обязательно в постель. И укройтесь потеплее. Тогда толк будет.

Флора сердечно поблагодарила Крутоярова и, когда он ушел, забралась в кровать под одеяло. Уснула она не скоро, перед глазами мелькали кадры будущего кинорепортажа.

Разбудил ее стук в двери, сначала робкий, потом более настойчивый. Она крикнула:

— Войдите!

На пороге появился Евгений Иванович Анегин. Через его плечо заглядывал Виктор Берестов.

— Флора Юрьевна, разве так можно?! — приложил Анегин пятерню к груди. — Мы с ног сбились — где вы, что…

— Да ничего страшного, — успокоила его девушка. — Немного перекупалась вчера…

— У нас же медпункт! В конце концов, нашли бы хорошего врача…

— Честное слово, Евгений Иванович, не стоило волноваться, — заверила его Баринова. — А врач и здесь оказался. Прекрасный врач! Я совершенно здорова.

— Честно? — недоверчиво спросил Анегин.

— Абсолютно.

Действительно, после чая с малиной и медом и сна она чувствовала себя бодрой, свежей.

— Ну, слава богу, — вздохнул Анегин и добавил: — И все-таки мы на вас в обиде…

— За что? — полюбопытствовала Баринова.

— Скрыть от нас… — он покачал головой. — Хорошо, ваш коллега позвонил с телевидения. Лядов.

— А, оператор…

— Да. Он передал вам поздравления. Мы к ним присоединяемся. — Анегин вынул из-за спины руку, в которой он держал букет пунцовых роз. — С днем рождения!

— Спасибо, — смущенно откликнулась девушка.

Она попросила мужчин на минуточку выйти, быстро встала, застелила кровать и привела себя в порядок.

Анегин и Берестов вернулись с двумя сумками. Видя, что на столе начали появляться фрукты и закуски, Флора воскликнула:

— Зачем, Евгений Иванович? Это я должна угощать…

— Вот когда я буду в гостях у вас дома — другое дело, — ответил Анегин.

— Так принято, — поддакнул ему Виктор.

К грушам, персикам, винограду, буженине, осетрине и крабам Анегин в довершение присоединил две бутылки — с коньяком и светло-золотистым вином.

— Годится? — с улыбкой спросил Берестов.

— Господи, как в лучшем ресторане! Если бы я знала, надела бы платье, — показала Флора на свой брючный костюм.

— Вы прекрасны в любом наряде! — прочувствованно произнес Евгений Иванович. — Прошу! — торжественно показал он на стол и, когда Баринова села, спросил: — Коньяк или вино?

— Нет, нет. Я вообще не пью. Но если уж… то, пожалуйста, вина… одну рюмочку… А почему вы стоите? — спросила Флора, обращаясь к Берестову.

— Витюне нельзя, он за рулем, — ответил за него Анегин.

— Машина — как невеста, — сказал с улыбкой шофер. — Нужно ухаживать. Отходить от нее надолго опасно — уведут…

И вышел.

Евгений Иванович произнес цветистый тост, в котором сравнил Флору с розой, морем, что плескалось за стеклянной стенкой, с вином, игравшем в бокале, и пожелал ей долгих счастливых лет.

Выпили. Анегин пил коньяк.

Вино было превосходное. Флора сразу же ощутила в себе какую-то легкость, воздушность, настроение было приподнято-праздничным, хотелось обнять весь мир.

— Я так вам благодарна, — призналась вдруг она. — Честное слово! Только есть один вопрос…

— Хоть тысячу! — с рыцарской готовностью откликнулся Евгений Иванович, радуясь тому, как быстро подействовала на Флору та щепотка порошка, которую он незаметно бросил в бокал вина.

— Разве можно быть одновременно цветком, морем и вином?

— Можно, — заверил ее Анегин. — Вы же совмещаете в себе журналистку и… — Он с загадочной улыбкой посмотрел на девушку.

— И что? — спросила она, заинтригованная.

— Замнем для ясности, — так же загадочно ответил Анегин. — Как вино?

— Изумительное!

Он с готовностью налил ей еще, не забыв наполнить коньяком и свою рюмку.

— Сегодня ваш день, и будем пить только за вас! — Анегин галантно чокнулся.

Второй бокал произвел на Флору еще более сильное действие. Все вокруг заиграло яркими красками, реальность исчезла, растворилась, тело потеряло вес. Она будто парила над землей. Евгений Иванович был словно где-то очень далеко и в то же время близко. Флора теряла суть и смысл разговора, они остались в памяти фрагментами. Она помнила лишь, что они перешли на «ты». Анегин спросил:

— Значит, ты не только девчонка-цветок, девчонка-море, девчонка-журналистка, но и девчонка-милиционер?

— Да, — кивала Флора так, что подбородок ударялся в ключицу. — И девчонка-милиционер. А откуда ты узнал?

— Ну как же, рыбак рыбака видит издалека, — подмигнул Анегин. — Сам не раз ходил с повязкой дружинника…

На нее нашло бахвальство, это она тоже помнила.

— А я награждена значком «Отличник милиции»! И еще…

Последнее, что осталось в памяти, — Евгений Иванович доливает себе из бутылки последние капли коньяка и предлагает прокатиться по ковыльной степи.

— Хочу на простор! В степи! — весело закричала Флора, вскочила и рухнула на руки Анегина.

Дальше — полный провал.

Она не знала, как очутилась в машине. Евгений Иванович усадил ее на заднее сиденье и сам пристроился рядом.

— Поехали, Витюня, проветримся, — сказал Анегии.

Берестов тронул «Волгу». Когда выехали из ворот, спросил, оглянувшись:

— Сморило?

— Слабачка оказалась… Давай в лиманы.

— Это можно.

Сгустились сумерки, Берестов включил фары. В окна врывался степной ветер.

— Флора, Флора! — нежно говорил Анегин девушке.

Голова ее болталась на его груди. Анегин страстно обхватил ее за плечи.

— Дальше? — спросил Виктор.

— Сворачивай, сворачивай, — прерывающимся хриплым голосом потребовал Анегин.

Виктор резко свернул с дороги.

— Милиционерочка моя, журналисточка… — задыхался сзади Анегин. Сейчас мы сделаем все, что надо… Тебе будет хорошо…

По просьбе Анегина Берестов затормозил.

— Выключай свет, — снова приказал Анегин. — И смотайся на время…

Виктор оглянулся. Распалившийся Анегин лихорадочными движениями расстегивал девушке кофточку.

— Слышь, Витюня!

— Евгений Иванович…

— Цыц!

— Опомнитесь, — более настойчиво произнес Виктор. — Испортите все. Себя загубите и…

Видя, что слова не действуют, он выскочил из машины, рванул заднюю дверцу со стороны Анегина. Тот вывалился на землю. Шофер, взяв его под мышки, помог подняться.

Анегин оттолкнул его и, чертыхаясь, отошел в сторону, некоторое время стоял, тяжело дыша.

— У нас, кажется, нарзан остался, — сказал он угрюмо.

Берестов принес ему бутылку. Анегин крепкими зубами своротил пробку и вылил шипящую жидкость себе на голову.

Когда в бутылке не осталось ни капли, он зашвырнул ее подальше, потом решительным шагом вернулся к машине и сел рядом с шофером.

Анегин не произнес ни слова до самого дома отдыха, только все время держал голову на ветру, высунувшись в окно.

В «Зеленый берег» приехали, когда совсем стемнело. Машину подогнали к самым дверям коттеджа журналистки, отвели ее в дом и устроили на диване, прикрыв одеялом.

Евгений Иванович опустил новую штору.

По дороге в город он вдруг протянул шоферу ладонь:

— Дай пять…

Виктор пожал ему руку.

— Да-а, — протянул Анегин, — если бы не ты, наломал бы я дров!

— Это точно, — кивнул Берестов.

— Ох и аппетитная же, стерва! — Евгений Иванович судорожно вздохнул.

— Клевая девка, — согласился шофер. — Куда?

— К Боржанскому на дачу… Только Герману о том, что было в лиманах… — Анегин положил руку на плечо шофера. — Ни гу-гу, ясно?

— Железно.

— За мной должок, — уже совсем весело произнес Анегин, хлопнув Берестова по плечу. — А за Казаком долг не пропадает никогда!

Подъехали к даче Боржанского. Анегин вышел из машины.

Пес, звеня цепью, огласил окрестность злым лаем. На крыльце появился Герман Васильевич. В дом с Анегиным они заходить не стали, а исчезли в саду, где говорили минут десять.

Потом вышли и сели в «Волгу».

— По домам, — устало приказал Анегин и, когда машина тронулась, продолжил, видимо, прерванный ранее разговор: — Так что, Герман, с крахмалом ни хрена не получилось.

— Уму непостижимо, — фыркнул Боржанский. — Выбил в Москве золото, малахит, яшму, а этакую ерунду!..

— Я же не могу его родить! Знаю, что фиговина, а попробуй достать! Я и так, и этак. Чего только не предлагал. А плановичка уперлась: нет — и баста!

Они некоторое время молчали. Это молчание неожиданно нарушил Берестов:

— А какой крахмал нужен?

— Да все равно — картофельный, кукурузный, рисовый… — ответил Евгений Иванович.

— И много?

— Хотя бы килограмм триста…

— Могу сделать, — предложил шофер.

— Нет, ты серьезно? — встрепенулся Евгений Иванович.

— Дружок заведует складом на кондитерской фабрике. Только…

— Ну, за этим, — потирая палец о палец, сказал Боржанский, — дело не станет.

— Да ты, Витюня, просто клад! — не удержался Анегин.

Когда подъехали к дому Боржанского, он, прежде чем выйти из машины, сказал шоферу:

— Разговор о крахмале — между нами.

— Могила. Витюня трепаться не любит, — весело откликнулся шофер. Вас понял.

— Понятливых мы ценим, — серьезно произнес Герман Васильевич и вышел из машины…

…Наутро Баринова проснулась с тяжелой, тупой головой.

«Господи, — подумала она, глядя на остатки пирушки, — что я вчера наболтала Анегину?»

И по мере того, как в памяти всплывали смутные, отрывочные воспоминания, ей становилось все муторней и страшнее.

«Это же надо было так напиться! — грызла она себя. — Опозорилась!»

Первым желанием было собрать вещи и уехать. Незаметно, чтобы никто не видел. Но она тут же отбросила эту мысль. Ведь не маленькая же девочка! Да и кто ей позволит сорвать столь ответственное задание?

Но больше всего смущало: как это она так опьянела от двух бокалов вина? Ведь раньше ей доводилось выпивать и больше, а такого не случалось…

* * *

Это обстоятельство очень интересовало и Гранскую.

— Подсыпали Бариновой что-то в вино, я уверена, — сказала Инга Казимировна Измайлову, докладывая о ходе расследования. — Можно теперь говорить о почерке, каким действуют Боржанский и компания. Тогда усыпили Зубцова, теперь одурманили журналистку…

— А что ей подмешали? — спросил прокурор.

— Не знаем. Недопитая бутылка вина и бокал таинственным образом исчезли… Между прочим, эта история чуть не провалила операцию на фабрике.

— Да? — покачал головой Измайлов. — Вот видите, значит, надо спешить.

— А с другой стороны, если форсировать, можно испортить. Спугнем, Гранская улыбнулась. — Козьма Прутков говорил: спеши медленно. — И уже серьезно продолжала: — Кое-что выясняется из прошлого этих деятелей. Анегин отбывал срок в исправительно-трудовой колонии в Мордовии.

— Вот как! — поднял брови Захар Петрович. — Вы же говорили, что, по сведениям отдела кадров сувенирной фабрики, он перед законом чист.

— Говорила. Оказывается, он скрыл судимость. А сидел за то, что, будучи аспирантом в институте, в летние каникулы возглавлял студенческий строительный отряд и занимался махинациями. Не знаю, как он преуспевал в науке, зато по части махинаций с фиктивными нарядами развернул поистине титаническую деятельность. А деньги делил пополам с директором совхоза, который принимал фиктивную работу… На чистую воду их вывел «комсомольский прожектор», а затем — следователь и суд.

— А Боржанский? — поинтересовался Измайлов.

— С этим пока неясно. Я вам говорила, что послала запросы в Министерство обороны и Союз художников. — Захар Петрович кивнул. — Из министерства ответили, что Боржанский действительно награжден орденом боевого Красного Знамени в 1943 году. А вот Союз художников до сих пор ответ задерживает. Выставлялся он со своими картинами или нет… следователь развела руками.

— До меня не доходит вот что, — сказал прокурор. — С одной стороны прямо-таки образцовое предприятие, я имею в виду южноморскую сувенирную фабрику, — дисциплина, производственные успехи. А с другой стороны Боржанский и ему подобные! Как это совместить? Невольно задумываешься: может быть, радужные показатели — тоже липа?

— Все не так просто, Захар Петрович. Возьмем дисциплину, отсутствие мелких хищений, прогулов, пьянства и так далее. С этим я разобралась. На фабрике существует, попросту говоря, вышибала — бывший чемпион по боксу. Чуть что — кулачная расправа. Между прочим, так поступают и с теми, кто пытается спорить с администрацией. Вот почему никто не идет жаловаться в суд. Один рабочий не знал этого, и кончилось тем, что хотя суд и восстановил его на работе, но все равно ему пришлось подать заявление об увольнении по собственному желанию. Предварительно побывав в травмопункте.

— Но это же дикие методы! — не мог сдержать возмущения Измайлов.

— Совершенно верно, — кивнула Гранская. — Это один из штрихов деятельности шайки Боржанского. Тот самый вышибала — ближайший подручный Анегина… Теперь о производственных показателях. Тут никакой липы нет. И, главное, продукция ходкая. Помните, я рассказывала вам о подсвечниках? Сделано с большим вкусом. Честное слово, сама купила бы…

— И как вы все это объясняете?

— Когда я была в Южноморске, прокурор города рассказал мне любопытную штуку. Водится там забавная утка. Пеганка. Самое удивительное, что она спокойно уживается в одной норе с лисой…

— Ну да? — изумился Захар Петрович.

— Вот именно. Живет себе поживает, выводит утят, и рыжая разбойница их не трогает… Мне по аналогии приходит на ум ситуация на фабрике. Честные работники и алчные хищники… Кстати, ученые уже больше ста лет разгадывают феномен пеганки и лисы…

— До сих пор не разгадали?

— Нет.

— А нам свою все-таки придется разгадать, — улыбнулся Захар Петрович.

— Ясно, что никто не разрешит мне заниматься этим больше ста лет, рассмеялась Гранская.

Она достала из папки с делом номер журнала «Прикладное искусство», о котором говорил Заремба с Бариновой, раскрыла на нужной странице.

— Вот иллюстрация к сказанному, — серьезно продолжала Инга Казимировна. — Фабрику хвалят. Более того, группа работников награждена дипломами ВДНХ…

Измайлов взял журнал, пробежал начало статьи о южноморской сувенирной фабрике.

— Если уж говорить о загадках, — сказала Гранская, — то мне абсолютно непонятна вот эта фигура, — она ткнула пальцем в группу работников фабрики, снятых у фонтана «Дружба народов».

Захар Петрович вопросительно посмотрел на следователя.

— Заремба. Директор, — пояснила Инга Казимировна. — Не знаю, утка он или лиса… Опять же, тут сняты честные рабочие, а этот, — она указала на крайнего мужчину, — из компании Боржанского и Анегина. Так что…

То, что произошло с Измайловым, когда он вгляделся в снимок, буквально поразило Гранскую.

— Погодите, погодите, Инга Казимировна, — взволнованно перебил прокурор следователя. — Кто это?

— Козолуп.

— Альберт Ростиславович?

— Какой Альберт Ростиславович? — удивилась Гранская. — Алексей Романович…

Измайлов завороженно смотрел на фотографию.

— Не может быть! — вырвалось у него.

— Вы о чем? — Гранская все еще не понимала, что происходит с прокурором.

— Козолуп Алексей Романович… Работает на фабрике… Это точно? прерывающимся голосом спросил Измайлов.

— Ну да, — подтвердила Гранская. — Шофер-экспедитор. Кстати, Заремба очень рекомендует показать его в передаче, которую готовит Баринова… А что, вы его знаете?

— Понимаете, Инга Казимировна… Мне нужно… В общем…

Измайлов схватил телефонную трубку, но, передумав, положил ее на рычаг.

— Простите, Инга Казимировна, мы потом продолжим. А журнал я пока оставлю у себя, — справившись с волнением, произнес прокурор.

— Хорошо.

Гранская покинула кабинет в полном недоумении.

Она не знала, что уже через полчаса Захар Петрович мчался в Рдянск на машине горотдела внутренних дел, которую предоставил в его распоряжение майор Никулин. На «Волге» прокуратуры, которую водил теперь недавно принятый на место Мая шофер, уехал по делам в район Ермаков.

Сидя в милицейском газике, жадно глотавшем километры, Захар Петрович не замечал ничего вокруг. Перед его мысленным взором стоял тот самый симпатичный мужчина в вельветовых джинсах, с которым он ехал в поезде в Рдянск. Как он подыгрывал на гитаре Марине, а потом, в доме Белоусов, приготовил вкусное мясо. И как он непонятным образом исчез, когда Измайлов проснулся в спальне Марины…

— Значит, не Альберт Ростиславович, а Алексей Романович, — неожиданно вслух произнес Измайлов.

— Что? — повернулся к нему водитель.

— Так, ничего, — пробормотал Захар Петрович.

И до самого Рдянска больше не проронил ни слова.

Подъехали к облпрокуратуре. Захар Петрович первым делом бросился к Авдееву. Но его кабинет был заперт. Секретарь Зарубина сказала, что Владимир Харитонович в командировке и его не будет до конца рабочего дня.

— Степан Герасимович сможет меня принять? — спросил Измайлов.

— Прямо сейчас? — несколько удивилась секретарь.

— Да, прямо сейчас, — настойчиво повторил Захар Петрович.

Секретарь зашла к прокурору области и скоро вернулась.

— Заходите, — кивнула она на дверь.

Зарубин сидел над какими-то бумагами. При виде Измайлова отложил ручку, сдержанно поздоровался и предложил сесть.

Волнуясь, сбиваясь и путаясь, Захар Петрович стал рассказывать о том, что отыскался наконец один из попутчиков той его злополучной поездки.

— Спокойнее, пожалуйста, — сказал Степан Герасимович, внимательно слушая его рассказ.

Постепенно Измайлов успокоился, перешел к делу Зубцова и к тому, каким образом опознал Козолупа. Показал и журнал, взятый у Гранской.

— Вы осуществляете надзор за делом Зубцова? — спросил Зарубин.

— Да.

Облпрокурор некоторое время молчал, что-то обдумывая, а затем сказал:

— Теперь вам придется устраниться. И, прошу вас, ничего не предпринимайте…

Назад, в Зорянск, мчались как угорелые. Захар Петрович хотел успеть на заседание исполкома горсовета.

А из головы не шел разговор с областным прокурором. Его отстранение от надзора за делом Зубцова было естественно. Он и сам бы так поступил. Козолуп, может статься, оказался в том поезде и в том самом купе, в котором ехал Захар Петрович, вовсе не случайно.

А встреча с Мариной?

То, что она действительно возвращалась в Рдянск от больной свекрови, было правдой. Это Измайлов узнал точно.

Если Козолуп выдал тогда себя за другого, назвавшись Альбертом Ростиславовичем, то Марина была подлинной. Реальной!

На заседание исполкома Измайлов успел к самому концу. Он вошел в кабинет Чибисова, стараясь не шуметь, сел за стол.

— И последний вопрос, — провозгласил председатель горисполкома. — Как вы знаете, началась массовая уборка овощей. Урожай нынче хороший. Надо помочь работникам овощных баз. Здесь присутствуют руководители предприятий. Предлагаем в ближайшую неделю послать по тридцать человек на базу. Согласно розданному списку.

Слова Алексея Фомича вызвали ропот присутствующих.

— Когда же это кончится? — поднялся директор керамического завода Терехов.

— Правильно, — поддержал его кто-то.

— Сколько можно? — раздался еще чей-то голос.

— Товарищи, товарищи, — поднял руку Чибисов. — Так ведь для самих себя будут стараться. Чем больше будет заготовлено на зиму овощей, засолено…

— Алексей Фомич, — перебил его Терехов, — я же не прошу присылать работников базы ко мне на завод помогать выпускать изделия.

— Совершенно верно! — снова раздался голос с места. — Привыкли чужими руками!..

Чибисов не успел ничего ответить, потому что Терехов предложил по этому поводу высказаться Захару Петровичу — какие есть на этот счет указания в законодательстве.

Измайлов знал: всегда, когда заходила речь о подобных поборах рабочей силы с предприятий, возникали споры. Это было и в прошлом году, и в позапрошлом. Он был готов к ним.

— Я считаю, принимать такое решение не следует, — сказал Захар Петрович, видя, что все взоры устремлены на него. — Это противоречило бы постановлению ЦК КПСС, Совета Министров СССР и ВЦСПС от 13 декабря 1979 года «О дальнейшем укреплении трудовой дисциплины и сокращении текучести кадров в народном хозяйстве». Я уже цитировал его как-то. В нем сказано, что нельзя допускать необоснованного привлечения рабочих и служащих на разного рода сельскохозяйственные, строительные, заготовительные и другие работы.

Его слова были встречены с одобрением. Чибисов, однако, сказал, что вопрос об овощной базе надо отложить: посчитаем, мол, что исполком недостаточно подготовился и так далее. И закрыл совещание.

Все разошлись. Измайлов остался. Было дело к председателю.

Чибисов не скрывал досады, что прокурор способствовал провалу решения.

— Нет чтобы поддержать, — бросил он с упреком Захару Петровичу. Помочь обосновать…

— В обход постановления? — отпарировал Измайлов и, чтобы больше не касаться этого вопроса, перешел к своей просьбе: — Как вы знаете, Алексей Фомич, у меня новый заместитель. Ермаков. Живет в гостинице. Семья в Лосиноглебске. Я писал вам…

— Квартиру? — усмехнулся Чибисов.

— Да. У Геннадия Сергеевича четверо детей.

— Ух ты! Такой молодой, когда же он успел?

— Два раза по двойне, — сказал с улыбкой Захар Петрович. — Между прочим, приветствовать надо. Учитывая, что в городе падает рождаемость…

Измайлов вдруг почувствовал, что в его тоне звучат просительные, заискивающие нотки.

— Шесть человек! — покачал головой председатель горисполкома. Меньше, чем трехкомнатной, не обойдешься…

— Совершенно верно, — подтвердил прокурор.

Чибисов нахмурился.

— Покажите мне такой закон, чтобы давать вашему работнику квартиру вне очереди! — неожиданно сказал он.

— Ну, в виде исключения, — проговорил Захар Петрович не очень уверенно, потому что такого закона он действительно не мог привести.

— Сколько таких! — вздохнул председатель. — Тот ветеран, тот больной, тот молодой специалист…

— Сами посудите, не может же Ермаков жить в гостинице, — более твердо сказал прокурор.

— Рад бы помочь, но — увы! — развел Чибисов руками. — В этом году не получится. Да и в первом полугодии следующего ничего не предвидится. Вы сами знаете, что самая ближайшая сдача дома — в третьем вартале будущего года.

— Ну, может, кто выедет? — спросил Измайлов.

— А это, Захар Петрович, трудно сказать. Кому когда вздумается съехать с квартиры, нам неизвестно.

— Что же делать? — растерянно произнес прокурор. — Посоветуйте, Алексей Фомич.

— Эх, Захар Петрович, умели бы вы ладить с людьми… — Чибисов выжидательно посмотрел на Измайлова и многозначительно заметил: — На машиностроительном сдают девятиэтажку. Район хороший… — Он замолчал.

— Ну и что?

— Если бы вы обратились к Глебу Артемьевичу… Пошли бы ему кое в чем навстречу… Самсонов ценит добрые отношения…

Обращаться к директору завода в обмен на какие-то (хотя Измайлов отлично знал, какие именно) уступки прокурор не пожелал. И ушел от председателя горисполкома с нехорошим осадком в душе. Он, прокурор города, который формально, юридически является независимым, фактически связан многими незримыми путами…

* * *

На следующий день Гранскую вызвали в прокуратуру области со всеми материалами по делу Зубцова. Измайлов не мог объяснить почему. Он лишь сказал, что отстранен от надзора за этим делом.

«Еще одна загадка, — размышляла Инга Казимировна, сидя в поезде. Мало их с южноморской сувенирной фабрикой…»

Последнее время ей стало казаться, что с этим делом она не разделается никогда. Каждый день уйма звонков, запросов во все концы Советского Союза, справок. Список «что?», «почему?», «откуда?» рос как снежный ком. Следователь чувствовала, что одних ее сил явно не хватит для такого объема работы. А ведь на руках было еще пять дел.

Недаром, видя замотанность Инги Казимировны, Кирилл все настойчивее стал уговаривать ее переехать с ним в Москву. Он был убежден, что работа следователя — не для женщины. Гранская возражала.

— Посмотри на себя! — воскликнул вконец разозленный профессор. — Как загнанная лошадь! У меня прямо душа разрывается! Вижу тебя не больше часа в день…

— Не могу себя представить в ином качестве, — упрямо ответила Инга Казимировна.

— Ерунда! Есть и другие возможности. Ты ведь любишь кино? У меня приятель работает в Госкомитете по кинематографии, может устроить тебя в юридический отдел. Будешь ходить на просмотры. Всякие там абонементы на фестивали…

Шебеко действовал по поговорке: капля по капле камень точит. Инга Казимировна всерьез задумалась над его словами. В конце концов, и годы брали свое — уже не девочка. Множились морщины, в волосах она то и дело находила новую серебряную нить.

Стареть не хотелось. Во всяком случае — раньше времени. Гранская уже почти дала Кириллу согласие: закончив находящиеся в ее производстве дела, подать заявление об уходе…

В облпрокуратуре ждали приятные новости. Начальник следственного управления сообщил, что по делу Зубцова создана бригада следователей (ей придали еще двоих из других районов). Возглавлять бригаду поручили Инге Казимировне. Их принял с докладом Зарубин. Выслушав обстоятельное сообщение Гранской, Степан Герасимович спросил:

— Что думаете предпринять?

У следователей уже было выработано на этот счет общее мнение.

— Взять под стражу Козолупа, — высказала его Инга Казимировна. Просим санкцию на арест. Есть сведения, что Козолуп возит в другие города левые товары.

Облпрокурор не стал возражать. По окончании совещания он попросил Гранскую зайти к Авдееву.

Авдеев подробно расспросил ее о Козолупе. Когда Гранская кончила рассказывать, Владимир Харитонович сказал, что в конце июня этот шофер-экспедитор с южноморской сувенирной фабрики ехал в одном купе с Измайловым.

— Захар Петрович не делился с вами тем, что произошло в тот его приезд? — задал он вопрос следователю.

— Нет. Однако я краем уха слышала. Но, знаете, слухи есть слухи…

И Авдеев продолжил свой рассказ о встрече Измайлова с Мариной Антоновной, о том, как прокурор попал в ее дом и что из этого получилось.

— Марина до этого знала Козолупа? — спросила следователь.

— Мне она сказала, что нет. Познакомились якобы в поезде, — ответил Авдеев. — Повторно допросить ее, увы, нельзя. Она покончила с собой.

— Как и почему?

Поколебавшись, Владимир Харитонович произнес:

— Да, видимо, нужно выложить вам все до конца…

Он посвятил Ингу Казимировну в то, что было когда-то в Дубровске между Измайловым и Мариной Антоновной, сказал и про первую дочь, затем ознакомил с предсмертной запиской Марины Антоновны, поделился впечатлениями о встрече с Альбиной.

— Есть еще один факт, который мне удалось установить, — сказал Владимир Харитонович. — Незадолго до всей этой истории у Марины Антоновны были неприятности на работе. Ревизия установила в общежитии медицинского училища большую недостачу постельного белья, одеял и другого имущества. Материально ответственным лицом являлась Марина Белоус. Директор училища буквально рвал и метал, хотел отдать ее под суд. И вдруг, к удивлению всех работников общежития, дело замяли. Марина Антоновна в течение двух-трех дней покрыла недостачу и как ни в чем не бывало продолжала работать комендантом…

— Знаете, Владимир Харитонович, — призналась Гранская, — все эти сведения прямо оглушили меня.

— Понимаю, как не понять.

— Как это все связать?

— Вот-вот! Я сам уже не понимал, что к чему. И когда Степан Герасимович сказал мне о Козолупе, я задумался. Возможно, это цепь случайностей, не связанных между собой событий. В жизни разное бывает… Вы сколько пробудете в Рдянске? — спросил он.

— Сегодня же еду в Южноморск. С постановлением на арест Козолупа.

— Вам, как говорится, и карты в руки. Попытайтесь узнать у него о встрече с Измайловым. И насчет Марины Белоус тоже.

— Непременно, — пообещала Инга Казимировна.

* * *

Утром за Бариновой в дом отдыха приехал Виктор Берестов. Дорогой они говорили о Наде Урусовой, о Павлинке. Девочка поправлялась. Флора сказала, что хотела бы навестить их.

— А что, зайдите, Надя будет рада, — сказал Берестов и, помолчав, смущенно добавил: — Вот, в загс решили…

— Ой, поздравляю! — воскликнула Флора. — Честное слово, я так рада за вас обоих!

— Свидетельницей пойдете? — улыбнулся шофер.

— С удовольствием! А где будете играть свадьбу?

— Хотим в деревне, у ее родителей.

— Пригласите?

— Раз беретесь ручаться за нас… Посадим по левую руку от невесты…

И у Виктора, и у Флоры было прекрасное настроение. Но когда они въехали на территорию фабрики, обоим бросилось в глаза странное поведение людей.

Охранник, отворивший ворота, был суров. Во дворе стояло несколько рабочих. Они с серьезными лицами обсуждали что-то.

Журналистка зашла в приемную Зарембы. Фадей Борисович отдавал какое-то распоряжение секретарю.

— У нас несчастье, — сказал он Бариновой, протягивая свою огромную пухлую руку. — Прямо как обухом по голове! Такого работника потеряли!..

— А что случилось? — спросила девушка, заражаясь его тревожным настроением.

— Убит Козолуп, — скорбно произнес директор. — Погиб на посту, как герой.

— Не может быть! — только и вымолвила Флора.

Она вспомнила его красивое улыбчивое лицо, восторженный, так и не законченный рассказ о работе. Весть о смерти поразила девушку еще и потому, что он был молод. Алексей так и стоял у нее перед глазами, в модных вельветовых джинсах, туфлях с блестящими полосками и металлической цепочкой на руке.

— Извините, Флора Юрьевна, я еду на место гибели, — продолжал Фадей Борисович. — Ужасная смерть! И героическая! На Алексея Романовича напали бандиты. Ведь он вез ценности, товар! Мне сообщили из милиции, что он защищался до последнего. Хотел сохранить государственное добро…

— Можно, я с вами? — вырвалось у журналистки.

— Зачем? — покачал головой Заремба.

— Для дела, — сказала Баринова.

Заремба вопросительно посмотрел на нее.

— Понимаю, Фадей Борисович, это горе, это несчастье… Давайте покажем в передаче…

— Ни в коем случае! — решительно заявил директор. — Передача должна быть светлой, так сказать, в мажоре!

— Но ведь жизнь состоит не только из радостей! Тем более, вы говорите, что Козолуп погиб, как герой! Рассказ об этом только поднимет передачу, сделает более жизненной, человечной!

Заремба заколебался.

— Ведь у его товарищей, у вас лично найдутся слова, чтобы сказать о погибшем светло и торжественно? — уговаривала журналистка.

— Конечно, найдутся! — воскликнул директор. — Едем, — махнул он рукой.

— Мне нужно полчаса. Надо связаться с начальством и съемочной группой.

Баринова засела за телефон. Великих трудов стоило ей убедить руководство областного телевидения провести нужную съемку. Немало усилий ушло на уговоры режиссера и оператора поехать на место происшествия, благо снимали они в соседнем районе.

Наконец отправились.

— А вы знаете, ваше присутствие даже поможет мне, — сказал журналистке Заремба, уже сидя в машине. — Не умею утешать…

Утешать надо было вдову Козолупа. Заехали за ней домой. Она была совсем молода, почти девчонка. Горе, казалось, лишило ее воли. Она покорно села в служебную «Волгу» Фадея Борисовича и всю дорогу молчала, забившись в угол на заднем сиденье.

Заремба был тоже подавлен. Только время от времени вздыхал.

Виктор Берестов сосредоточенно вел машину и ни разу не посмотрел на пассажиров.

Ехали долго.

Вдруг вдова Козолупа закатила глаза.

— Остановитесь, Виктор! — крикнула Флора. — Ей плохо! Воды!..

Вместо этого Берестов рванул вперед и скоро свернул с шоссе к небольшому ручью.

Молодой женщине брызнули в лицо холодной водой, положили на грудь смоченный в ручье платок и раскрыли настежь все дверцы машины.

Когда вдова пришла в себя, Флора обхватила ее за плечи. Та тихо плакала.

…На месте происшествия было несколько легковых машин с надписью «Милиция» и знакомый Бариновой «рафик» с телевидения.

Трагедия разыгралась в безлюдном месте, в стороне от шоссе, среди акаций и тополей — тут проходила лесозащитная полоса.

Когда Виктор остановил «Волгу» и все вышли, их проход снимали на пленку.

К приехавшим подошла женщина в белом халате. Поговорила о чем-то с Зарембой. Тот указал на вдову.

Врач взяла под руку молодую женщину и повела ее в глубь лесозащитной полосы.

Флора двинулась за ними. Но то, что она увидела, буквально пригвоздило ее на месте.

Среди деревьев стоял обгоревший остов автофургона. Рядом лежало что-то, накрытое простыней.

Баринова лишь заметила прихваченный огнем, но не сгоревший полуботинок с металлической полосой на носке и черную скрюченную кисть руки с пластинкой на цепочке.

Флоре стало плохо.

* * *

В этот же день прибыла в Южноморск Гранская и прямо с вокзала направилась в прокуратуру города, чтобы ей помогли произвести арест Козолупа и обыск на его квартире.

Громом с ясного неба было для Инги Казимировны сообщение о гибели шофера-экспедитора сувенирной фабрики.

Инга Казимировна зашла к прокурору города Трунину. Поинтересовалась подробностями.

— Дело ведет следователь прокуратуры соседней области. Он только что был у меня, сообщил самые общие сведения, — сказал Вадим Семенович. — Труп Козолупа сильно обгорел, однако жена все-таки опознала его. Все деревянные части машины, я имею в виду крытый кузов, сгорели. Насколько можно судить по результатам первого осмотра, товара не было. Отсюда следует вывод: его похитили. Нападение и убийство с целью ограбления. А поджог — для уничтожения следов.

— Много он вез товара? — спросила Гранская.

— На несколько десятков тысяч. Это следователь сейчас уточняет… На месте происшествия обнаружены следы протекторов другого автомобиля. Скорее всего, на нем приехали и уехали преступники. Предполагается, что их было двое — по следам, оставленным на почве.

— Какое заключение дал судмедэксперт?

— На теле погибшего имеются следы борьбы. Сломана рука, ребра, поврежден череп. Повреждения прижизненные… Как сами понимаете, окончательные результаты будут после вскрытия.

— Когда произошло убийство?

— Прошедшей ночью. Возможно, что за Козолупом следили, узнали каким-то образом, что он остановится ночевать на природе. А может, специально заманили в лесополосу. Не исключено и то, что преступники случайно оказались на том месте. Пока собрано слишком мало фактов, чтобы выдвигать более определенную версию…

— А вы не знаете, где сейчас следователь? Мне хотелось бы поговорить с ним.

— Только что поехал на сувенирную фабрику. Если сейчас отправитесь туда, то застанете его наверняка.

— Нет-нет, — сказала Гранская. — Там я появляться не могу.

— Ну, смотрите сами, — пожал плечатки Трунин. — Какие ваши планы?

— Если бы я знала, Вадим Семенович! — воскликнула Инга Казимировна. Но на день-другой, видимо, придется задержаться. Кто знает, вдруг откроется что-нибудь интересное… С гостиницей поможете?

— А как же, — улыбнулся Трунин. — Поможем по старой дружбе.

Он стал звонить в гостиницу, а Гранская подумала: «Странное дело я веду. Стоит выйти на подозрительного человека, как он или погибает, или исчезает бесследно. И таких уже трое — Зубцов, Марчук и Козолуп…»

* * *

Старший лейтенант Коршунов шел по окраине небольшого белорусского городка, отыскивая нужный ему номер дома.

Искать близких Боржанского оказалось делом весьма трудным. Деревня, в которой родился главный художник южноморской сувенирной фабрики, была сожжена немцами, а с ней сгорел и архив сельсовета. На том месте было теперь водохранилище. Коршунову пока ни родных, ни знакомых разыскать не удалось. Если таковые вообще были. Единственный человек, знавший Германа Васильевича, был фельдшер Краснопольский, который и проживал теперь в этом городке.

…Инспектор постучался в калитку в глухом заборе. В ответ послышался старческий голос:

— Открыто!

Юрий Александрович вошел во двор. Маленький, щупленький старичок, оседлавший лестницу-стремянку, снимал с раскидистого дерева румяные яблоки.

— Погодите, дорогой товарищ, я сейчас, — проскрипел он, слезая на землю.

Коршунов помог ему. Представился (инспектор был в штатском). Краснопольский не удивился приходу работника милиции, наверное, потому, что уже привык за свою долгую жизнь ничему не удивляться. Фельдшеру шел девятый десяток.

— Гера Боржанский? — переспросил он, когда они устроились за шатким столом под яблоневыми деревьями. — Как же, как же, помню. Ох и постреленок был, заводила! А когда фашист пришел — героем стал!

— Я знаю, — кивнул Юрий Александрович. — Орден боевого Красного Знамени получил…

— О, мы гордимся им. В местном музее боевой славы портрет Геры висит… А вы бы знали, сколько я помучился с ним! Пацан, хочется в речке искупаться, на солнышке вверх пузом полежать, а ему нельзя было…

— Почему? — заинтересовался Коршунов.

— У мальчика было редкое заболевание. Витилиго.

— Что-что? — не понял Коршунов.

— Ви-ти-ли-го! — по складам произнес старичок. — Еще «песь» называют. В общем, штука не опасная, но не очень удобная…

— А в чем она проявляется?

— Белые пятна на коже. В основном — на лице, кистях рук, на предплечьях. Правда, ни боли, ни зуда. Просто пятна. Это оттого, что кожа полностью теряет особое красящее вещество — пигмент меланин. — Фельдшер улыбнулся, прищурив маленькие слезящиеся глазки. — Дефект, можно сказать, косметический. Одно правило нужно соблюдать неукоснительно — беречься от солнца. Чуть побудешь под его лучами — ожог! Ведь там, где эти пятна, кожа очень нежная…

Юрий Александрович поразился памяти Краснопольского.

— Конечно, Гера удержаться не мог, плескался в речке. А вечером я его гусиным жиром спасал. Первейшее, по-моему, средство от ожогов! Такая вот болезнь…

— Чудная, — подтвердил старший лейтенант.

— И вот казус какой: известна с незапамятных времен, а до сих пор кардинального средства от витилиго нет.

— Неужели? — удивился инспектор.

— Нет — и все. Так, подлечивают немного. Но эти самые пятна остаются на всю жизнь… Угощайтесь, пожалуйста. — Краснопольский пододвинул к Юрию Александровичу большую миску с яблоками. — С дерева — самый вкус…

— Спасибо, — ответил Коршунов, беря яблоко.

Сообщение о редкой болезни Боржанского заставило его задуматься.

— Расскажите, пожалуйста, что вы слышали о Германе Васильевиче, что он делал после войны и потом? — попросил инспектор.

— Гера воевал в партизанском отряде, был ранен. Вывезли на Большую землю самолетом. После этого его следы затерялись… Я сам был у партизан, лечил раненых. Затем, когда подошла Красная Армия, был в медсанбате. Дошел до Сандомира. Там меня осколок снаряда и подкараулил. — Краснопольский сложил на животе сухонькие руки. — Врачей, дорогой товарищ, тоже смерть находила. Как и всяких других — от солдата до генерала… Та-ак… Вернулся я домой из госпиталя — одни трубы печные на пепелище торчат… Старичок скорбно замолчал.

— Да, — вздохнул старший лейтенант, — полютовал фашист на белорусской земле.

— Страшно вспомнить, — сказал Краснопольский. — Так вот, самого Геру я больше не видел. А из всех земляков отыскал потом одного Максима Боржанского.

— Родственник Германа Васильевича?

— Дядя родной. Мы с Максимом встретились в Минске. Это было году в сорок шестом…

— А кто из родных у него есть?

— Сейчас — не знаю. Отец погиб в самом начале войны, мать немцы расстреляли. Родных братьев и сестер у Геры не было. В сорок шестом году были живы лишь дядя, Максим, о котором я говорил, и его дети — Мария и Олесь.

— Двоюродные брат и сестра, — уточнил старший лейтенант.

— Да, двоюродные. Мария старшая, а Олесь помладше будет…

— Не знаете, где они живут?

— Не могу сказать, дорогой товарищ, — сокрушенно развел руками Краснопольский.

— Сколько им теперь лет?

— Если живы. Марии должно быть теперь годков под шестьдесят. Олесю пятьдесят три — пятьдесят четыре. Они с Герой были одногодки… А вы ничего о Гере не знаете случаем? — в свою очередь спросил фельдшер.

— По нашим сведениям, Герман Васильевич жив.

— Как, где? — встрепенулся Краснопольский. — Господи, хоть бы одним глазком взглянуть на него!

У старика задрожали руки.

— Живет и здравствует, — сказал Юрий Александрович.

— Почему же не заглянет в родные места? Его бы тут… Да что говорить, встретили бы как героя! Ко мне тут недавно пионеры приходили, расспрашивали о партизанах, о знаменитых земляках. — Краснопольский смахнул со щеки невольную слезу радости. — Нет, это же надо, Гера Боржанский жив!..

А Коршунов думал, что же могло исковеркать его душу? Когда это произошло и почему? Какие обстоятельства толкнули Боржанского на преступный путь?..

Краснопольский долго не хотел отпускать старшего лейтенанта, все рассказывал ему о том далеком времени, когда был в отряде у партизан, в котором воевал и юный Гера Боржанский.

Перед отъездом из уютного городка Коршунов зашел в местный музей боевой славы земляков, устроенный в одной из комнат Дворца культуры. Ему показали портрет героя-подростка. Портрет был увеличенным снимком с небольшой любительской фотографии и сильно подретуширован. Веселое мальчишеское лицо с чубчиком почти на самой макушке, расшитая на груди рубашка-косоворотка.

С помощью товарищей из местного отдела милиции Юрию Александровичу удалось заполучить копию портрета.

* * *

Как-то утром в кабинете Измайлова раздался звонок.

— Товарищ Измайлов? — спросил незнакомый голос, когда прокурор снял трубку.

— Да.

— Сейчас с вами будет говорить заместитель министра товарищ Бармин.

Не успел Захар Петрович подумать, по какому поводу он может звонить, раздался низкий размеренный голос:

— Здравствуйте, товарищ Измайлов.

Прокурор ответил на приветствие.

— У вас, я слышал, есть какие-то претензии к директору зорянского машиностроительного завода Самсонову? — спросил замминистра.

«Вот оно что…» — промелькнуло в голове у Измайлова.

— Есть, товарищ Бармин, — ответил он спокойно.

— Только что в Зорянске были наши товарищи. В частности, начальник главка Бархатов. Могли согласовать, утрясти. В конце концов, сообща направить Самсонова, если имеются отдельные недочеты. Конь о четырех ногах, как говорится, и тот спотыкается…

— На заводе серьезные нарушения законов о труде, и поэтому… — начал было Измайлов.

— Такие ли уж серьезные? — перебил Бармин. — Мы ведь его тоже проверяем… Судя по последним показателям, завод уверенно набирает темп. Освоил новую продукцию, стал перевыполнять план. Правильно ли будет в настоящее время дергать его руководство?

Измайлова покоробило слово «дергать».

— Вы, наверное, не в курсе дела, товарищ Бармин…

— Кое-что мне известно, — веско сказал замминистра. — Поймите, товарищ Измайлов, машиностроительный завод, насколько я знаю, — самое большое предприятие в вашем городе. Оно крупное и в масштабах республики, я бы даже сказал — страны. Самсонов — человек с тем самым размахом, который нужен для данного завода. Возможно, что-то вам кажется не так… Хочу обратить ваше внимание: завод непосредственно занят выпуском продукции, которая, как воздух, нужна труженикам полей…

— Знаю, — сказал прокурор.

— Надеюсь, вы понимаете, что усилия всей страны направлены на выполнение Продовольственной программы?

— Я все это отлично понимаю, — несколько раздраженно ответил Измайлов. — Но это не дает права администрации завода игнорировать требования закона. У нас есть сигналы, заявления, которые, к сожалению, подтвердились. Нарушения на каждом шагу!

— Но почему всего этого не заметил начальник главка, а вот вы, видите ли, заметили? — начальственным тоном произнес Бармин.

— Я не знаю цели поездки сюда начальника главка, и мне неизвестно, что он проверял и как.

— Ну, это мы с вами обсуждать не будем, это наши производственные дела, — сказал Бармин, нажимая на слово «наши».

Измайлов почувствовал, что его собеседник злится, видимо, он не был готов к такому отпору.

— А мне бы как раз хотелось обсудить, — отпарировал Захар Петрович. Уверен, это пошло бы заводу на пользу.

— Как мы все любим говорить, обсуждать… А кто будет заниматься делом? И вообще, у меня складывается впечатление, что вы не патриот вашего города, не болеете за него, — в голосе Бармина послышалась усмешка.

— В каком смысле? — спросил прокурор.

— Ну как же! Должны быть заинтересованы в том, чтобы машиностроительный завод работал четко, с полной отдачей! Тогда всем будет хорошо. И городу в том числе. Между прочим, министерство по наказу избирателей Зорянска выделило дополнительные средства на спортивный комплекс. Пожалуйста, сооружайте бассейн, сауну и другие удобства. Мы идем навстречу, а вы… — Бармин замолчал.

— А что мы?

— Неужели нельзя решить в рабочем порядке? Сядьте с Самсоновым да потолкуйте: так, мол, и так…

— Я всегда за честный, открытый разговор, — сказал Измайлов.

— Вот и хорошо. Только не надо горячиться. Постарайтесь вникнуть. Может, Самсонов чего-то недоглядел, вы немного перегнули. А ведь дело у нас одно…

— И закон тоже один. Для всех! Странно, товарищ Бармин, что мне приходится объяснять вам это.

Последнее замечание вывело замминистра из себя.

— По-моему, вы слишком много на себя берете, — сказал он ледяным тоном. — Ну что ж, мы будем вынуждены перенести разговор в более высокие инстанции. И вам придется держать ответ за свои действия!

Даже не попрощавшись, Бармин бросил трубку.

«Ну вот, — подумал прокурор, — еще с одной стороны атака — сверху… А Бармин, видимо, уверен: дам, мол, указание какому-то там Измайлову — и все уладится. Нет, товарищ заместитель министра, так просто не уладится. Если Самсонов не поймет, наконец, что закон есть закон…»

Раздался новый звонок. На этот раз звонил секретарь парткома машиностроительного завода Журавлев. Захар Петрович сам хотел давно встретиться с ним, но Журавлев был сначала на совещании в Москве, потом в отпуске.

— Только что вышел на работу, — сказал секретарь. — Узнал, что у нас проверка… Слышал, что вы имели беседу с Самсоновым, Пушкаревым и Фатхулиной… По-моему, я тоже не постороннее лицо. Когда мы могли бы увидеться?

— Чем скорее, тем лучше, — ответил Измайлов.

— Сегодня после обеда примете меня?

— Жду…

Журавлев пришел не один.

— Павлов, — представил он прокурору мужчину лет сорока, который держал в руках толстую папку с бумагами и круглый длинный футляр, в котором обычно носят чертежи, — тубус. — Бывший инженер нашего завода.

Измайлов предложил им сесть, недоумевая про себя, зачем секретарь прихватил инженера, да еще бывшего.

— Захар Петрович, расскажите, пожалуйста, что выявлено в ходе проверки, — попросил Журавлев.

— По-моему, вы должны лучше меня знать, что творится на вашем предприятии, — ответил прокурор. — Нарушения сплошь и рядом, а партком и его руководитель в стороне.

— Что ж, крыть нечем, — признался Журавлев. — Действительно, я почти не вникал в административно-хозяйственную деятельность. А вернее, только-только стал разбираться, что к чему. Я ведь на заводе без году неделя. Проработал полгода в КБ — выбрали секретарем. И сразу подобралось одно к одному — выезды на семинары, совещания. — Заметив на себе внимательный взгляд Измайлова, Журавлев поспешно произнес: — Понимаю, это не оправдание… И все же просветите…

Захар Петрович перечислил основные факты, выявленные Ракитовой. Журавлев ничего не оспаривал. Все больше мрачнел.

— Да, — сказал он после того, как прокурор замолчал, — положение очень серьезное. Прямо ни в какие ворота… Но беда в том, что все куда сложнее. Понимаете, Захар Петрович, нарушения, о которых вы говорили, скорее следствие…

— А причина, на ваш взгляд? — спросил прокурор.

— Она гораздо глубже, — задумчиво произнес секретарь. — Разное переплелось… Вот, ломал голову, с людьми беседовал. Кое-что начинает проясняться. — Он неожиданно повернулся к Павлову, напряженно следившему за разговором. — Хорошо, посоветовали обратиться к Семену Даниловичу. Он мне на многое открыл глаза…

Захар Петрович тоже перевел взгляд на Павлова, который, казалось, только и ждал момента.

— А что вы хотите, — сказал он со злостью. — Родили хромое дитя и требуете от него лихой кадрили! Так не бывает! — Он замолчал, видимо, испугавшись своей резкости.

— Продолжайте, продолжайте, Семен Данилович, — подбодрил его Журавлев. — Я думаю, Захару Петровичу это будет очень интересно.

Павлов опустил на стол прокурора папку, развязал тесемки. Повеяло пылью, лежалыми бумагами. Запах чердака…

— Вот если бы приняли этот проект, — горячо произнес бывший инженер завода, тыча пальцем в плотно слежавшиеся, пожелтевшие листы, — совсем другой коленкор был бы.

Из его сбивчивого, поначалу путаного рассказа Измайлов понял, что, когда Самсонова назначили директором зорянского машиностроительного завода, тогдашний главный инженер Чуднов предложил проект реконструкции предприятия. Но у Самсонова имелся свой план, который и был принят.

— Чем проект Чуднова отличался от проекта Самсонова? — спросил Захар Петрович.

— В корне! Принципиально! — воскликнул Павлов. — Чуднов исходил из того, что все выделенные средства следует пустить на модернизацию. Поясню, что это такое. Кстати, Чуднов ездил за границу, перенимал опыт. Так вот, там не бросают деньги на новые корпуса и административные здания! Потому что умеют считать. Капитальное строительство — роскошь. Не стены дают доход, а станки и люди! В ФРГ, например, сплошь и рядом заводские здания дедушкиных времен. Но зато оборудование — новейшее! Раз в семь лет полностью обновляется станочный парк. На это денег не жалеют и правильно делают. Чуднов предлагал именно такой путь. — Павлов, все больше горячась, стал листать схемы, диаграммы, таблицы, подшитые в папке. Он даже вытащил из тубуса чертежи и расстелил на столе. — Вот они, реальные предложения, цифры, подсчеты. Минимум затрат — максимум эффективности!

— Я детально ознакомился, — подтвердил Журавлев. — И как инженер скажу: дельно составлено. Учтено буквально все!

— А что натворили? — с не меньшим пылом продолжал Павлов. — По проекту Самсонова вбухали миллионы в здания. Еще бы, бетон, стекло, гофрированный алюминий. Впечатляющее зрелище! А станки, оборудование? Морально устарели! Так ведь, товарищ Журавлев? — обратился он к секретарю парткома.

— Да, оборудование устаревшее, — согласился тот.

— А как государственная комиссия принимала новые корпуса, вам не рассказывали?

Журавлев кивнул.

— Спешили рапортовать! — сказал Павлов, поворачиваясь к прокурору. Сплошные недоделки! Некоторые не устранили и до сих пор. Вот и приходится ломать технологию. Зато премии и благодарности сыплются на Самсонова как из рога изобилия… Я сгущаю краски? — снова обратился он к Журавлеву.

Тот не ответил. Лишь тяжело вздохнул.

Измайлов спросил у Павлова, когда тот ушел с завода и почему. Выяснилось, что, как только утвердили проект реконструкции Самсонова, Чуднов был вынужден уйти с завода: с новым директором главный инженер сработаться, естественно, не мог — слишком принципиальными были разногласия. А Павлова, как сторонника Чуднова, Глеб Артемьевич очень скоро нашел способ уволить.

— Понимаете, провожали Чуднова. Он ведь перебрался под Москву. Ну, я на проводах немного выпил. Так, чуть-чуть. А как же, такого специалиста лишились. Да и человека! — объяснял Павлов. — Ну, потом я забежал на завод. Буквально на минуту… Самсонову доложили. Назавтра — приказ. Павлов махнул рукой. — Повод всегда найдется.

— И где теперь? — поинтересовался Измайлов.

— Кино кручу, — ответил Павлов. — На сельской кинопередвижке. — Он стал сворачивать чертежи. — Обидно. Человек столько сил положил. Я — о Чуднове. И такой труд оказался никому не нужен. В сарае валяется…

— Я хочу и в этом разобраться, — твердо сказал Журавлев. — Много, очень много было рационального и полезного в предложениях Чуднова. И почему их не приняли?

— Самсонов — как танк. Если уж не посмотрел, что друг… откликнулся Павлов.

— Чей? — спросил Журавлев.

— Чуднова. А вам никто не говорил? — спросил Семен Данилович.

— Нет.

— Самсонов и Чуднов учились в одном институте. Одно время их, что говорится, водой нельзя было разлить…

— Я слышал, Глеб Артемьевич начинал рабочим, — заметил секретарь парткома.

— Начинал, — кивнул Павлов. — А для чего? Для карьеры.

— В каком смысле? — вскинул на него глаза Журавлев.

— Папаша Самсонова ему весь путь рассчитал. — Павлов усмехнулся. — От и до! Как-то в минуту откровенности под хмельком Самсонов-старший признался Чуднову. Говорит: попомни, мой Глеб самое позднее в сорок лет будет директором крупного завода, в пятьдесят — министром!

— Интересно, как это он рассчитал? — спросил Журавлев.

— Очень просто! — сказал Павлов. — Когда Глеб Артемьевич окончил школу, причем с серебряной медалью, отец сказал ему: в институт ни в коем случае, только на завод! А учись заочно…

— В этом ничего плохого нет, — сказал секретарь парткома. — Опыт. Жизненный и профессиональный…

— Вы слушайте дальше, — не переставал усмехаться Павлов. — По напутствию отца первым делом на заводе Глеб Артемьевич должен стать активистом. Сказано — сделано! Потом — как в песне: «Все выше, и выше, и выше…» Вот и получается, «рабочий» только по форме, по анкете. Но вымышленная биография, она для Глеба Артемьевича как палочка-выручалочка, любое препятствие прошибет. Не знаю, насчет жены тоже папаша присоветовал или уже Глеб Артемьевич сам…

Павлов замолчал. Измайлов вопросительно посмотрел на него.

— Чуднов как-то говорил, что у Самсонова любовь была, когда он еще учился заочно. Хорошая девушка. Да, видать, не подходила под отцовский расчет. Ну, Глеб Артемьевич и отхватил профессорскую дочку! Тесть как-никак большой ученый в металлургии…

— Семейная жизнь — это личное дело, — заметил Журавлев. — Не будем скатываться до положения сплетников…

— Стал бы я сплетничать, — обиделся Павлов. — Неужели не понятно, что у таких, как Самсонов, все только для карьеры! Все! Даже жена! воскликнул он, но, заметив протестующий жест Журавлева, больше об этом даже не заикнулся.

В свое время Измайлов думал: Чуднов переехал в подмосковный городок, прельстившись тем, что оказался поближе к столице. Выходит, причина крылась в другом.

* * *

Хоронили Козолупа в цинковом гробу. Заремба сам возглавлял комиссию по организации похорон. Было много народу, в основном работники фабрики. От каждого цеха — венки с траурными лентами. Фадей Борисович произнес над гробом трагически погибшего шофера-экспедитора торжественно-скорбную речь, в которой перечислил заслуги и достоинства Алексея Романовича, трагически вырванного из жизни рукой убийцы.

Могильный холмик был весь покрыт цветами. Родные, близкие и сослуживцы умершего, в том числе и Фадей Борисович, отправились на служебном автобусе посидеть по обычаю за поминальным столом.

Последними покидали кладбище на директорской «Волге» Боржанский и Анегин. На поминки они не поехали.

— Ко мне на дачу, — сказал Берестову Герман Васильевич. — Прихватим по пути Капитолину Платоновну…

Некоторое время ехали молча — похороны есть похороны. Но как только машина влилась в оживленный городской поток автомобилей, грусть и задумчивость на лицах пассажиров сменились деловой озабоченностью.

— Жизнь есть жизнь, — произнес Анегин и, когда «Волга» остановилась перед светофором, вручил шоферу сверток. — За крахмал, — пояснил он. — Ты, брат, здорово нас выручил.

— Витюня трепаться не любит, — повторил свою излюбленную фразу Берестов, улыбаясь во весь рот и пряча сверток в карман.

— Еще достать можешь? — спросил Евгений Иванович.

— Попробую, — пообещал шофер.

— Не обидим, — похлопал его по плечу Анегин. — Башли небось нужны?

— А кому не нужны? — удивленно глянул на Анегина Виктор. — На кооператив коплю.

— Держись нас — все будет! И хата, и мебель, и мед по усам, — заверил Виктора Анегин.

Но Боржанский перебил его.

— Послушай, Витюня, куда ты вчера отвез нашу телевизионную барышню? спросил он.

— Баринову? В соседний район, в Степное, — ответил Виктор.

— Не говорила, зачем едет?

— Ярмарку посмотреть. Степное ведь славится ярмарками…

— Ей эта ярмарка нужна, как мне чирей на одно место! — зло сплюнул в открытое окно Анегин. — Все ясно, Герман, там она с ментами встречалась…

— Не суетись! — оборвал его Боржанский. — Витюня, расскажи, как все было?

— Ну, когда я утром приехал за ней в дом отдыха, она попросила отвезти ее в Степное. Ну, я отвез. Она велела мне ехать назад. Я спрашиваю, как в Южноморск добираться будете? Она говорит: на автобусе, вечером…

— А до сих пор нету! — снова встрял Анегин. — Вот сука! Оторвалась! Тут мы с нее глаз не спускаем, так она в Степное…

На этот раз Боржанский ничего не сказал ему. А Берестова пожурил:

— Зря ты ее оставил там одну…

— Откуда я знал, — стал оправдываться шофер. — И Фадей Борисович на этот счет никаких указаний не давал…

— А что касается Флоры, — жестко сказал Анегин, — будешь получать указания от нас. — Он вдруг смягчился: — Если поскорее хочешь заиметь уютное гнездышко…

Виктор, подумав, кивнул:

— Ясно.

— Надо Матушку обработать, — повернулся к Боржанскому Анегин. — Пусть Витюню прикрепят постоянно к Птахе.

— Сделаем, — кивнул Герман Васильевич…

* * *

…Жена Зарембы села в машину, вздыхая и охая.

— Что-то последние дни у меня душа прямо разрывается, — стала жаловаться она, обращаясь к одному Боржанскому. — И левый глаз все время чешется. Какая-то неприятность подкарауливает — это точно…

— Нехорошо, — сочувственно откликнулся Герман Васильевич. — А сны какие?

— Ужас! — призналась Капитолина Платоновна. — Все рыба живая. Так и плещется, так и бьется в воде! И деньги. Серебро…

— По утрам плюете через левое плечо? — спросил Анегин.

— И утром, и днем, и вечером, — ответила жена Зарембы. — Одна надежда на Кешу. Может, снимет с меня неприятности…

— А если правый глаз чешется? — вдруг спросил Берестов.

— Это хорошо! Очень хорошо! — воскликнула Капитолина Платоновна. Слева-то у нас — дух зла. Он и заставляет чесаться левый глаз. Это к слезам, — пояснила она. — А справа — добрый дух. Чешется правый глаз — к радости и удаче… Если правая ладонь чешется — значит, к деньгам…

На даче их встретила жена Боржанского. И сразу потащила гостью в дом показывать какой-то сногсшибательный журнал мод. Мужчины пошли к воде.

Иннокентий сидел на берегу в своих белых штанах и рубахе, отрешенно смотря на прибой.

— Кеша, есть дело, — начал Боржанский. — Вызови какого-нибудь духа для Капитолины…

— Шарлатанством не занимаюсь, — сказал Кеша, не меняя позы.

— Пойдем поговорим, — более властно сказал Боржанский.

Иннокентий неохотно поднялся, и они пошли к бочке в дальний угол участка.

— Скупнемся, — предложил Анегин Берестову. — Теперь будет битый час уговаривать. — Он быстро разделся, оставшись в одних трусах. — Ты чего? спросил он, видя, что Виктор не раздевается.

— Рад бы, но… — ответил шофер, задирая штанину.

На голени у него была повязка с запекшейся кровью, багровел синяк.

— Где это тебя угораздило? — покачал головой Евгений Иванович.

— Монтировку уронил… А вот освежиться можно.

Берестов снял рубашку, подставив обнаженный торс ветерку. Пока Анегин плескался в воде, шофер прогуливался по берегу.

— Эге! — воскликнул Евгений Иванович, когда выскочил из моря и увидел неприличную татуировку на спине Виктора. — Знакомая картина. Случаем не Холявы работа?

— А чья же еще, — откликнулся спокойно Берестов.

— Ты смотри, — обрадовался Анегин, — мир тесен! — Он запрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха воду. — По какой статье отбывал срок?

— За цыганскую халатность, — усмехнувшись, нехотя ответил Берестов. Коня украл, уздечку оставил…

Заслышав женские голоса, он тут же накинул на плечи рубашку. Подошли Эрна и Капитолина Платоновна.

— Ну где же Иннокентий? — капризно и нетерпеливо спросила жена Зарембы.

— Будет Кеша, будет, — сказал серьезно Евгений Иванович.

И действительно, к ним за Боржанским покорно шел Диоген-второй. При виде Иннокентия Капитолина Платоновна словно засветилась.

— Кеша, — бросилась она к нему навстречу. — Что же вы скрываетесь от нас?

Кеша подал взволнованной женщине руку. Она схватила ее и готова была чуть ли не поцеловать. Боржанский едва заметно кивнул Анегину. Тот громко произнес:

— Прошу прощения, но я должен ненадолго покинуть вас… Идем, Витюня…

Никто и не собирался задерживать Евгения Ивановича. Они с шофером пошли к машине.

— Надо подскочить в одно место, — сказал Анегин, садясь в «Волгу».

— Второй раз вижу этого Кешу и не могу понять: он что, чудик? тронул машину Берестов. — Действительно гипнотизер?

— Экстрасенс, — поправил Анегин. — Сейчас они в большой моде! Гоняются за ними. Платят бешеные деньги, чтобы попасть на прием.

— Неужто все это правда? — не переставал удивляться Берестов. — И Кеша на самом деле может?

— А черт его знает! — отмахнулся Анегин. — Что могу сказать точно, так это насчет лечения. Головную боль, например, вмиг снимает. Поднесет руки к голове, поводит, поводит — и нету боли! По себе знаю!

— И с похмелья? — улыбнулся Виктор.

— С похмелья предпочитаю сто пятьдесят грамм коньячку, — засмеялся Евгений Иванович, а отсмеявшись, уже серьезно сказал: — Сверни вон в тот переулок, к дому с зеленым забором…

Остановились у высокого глухого забора. Анегин вылез из машины, позвонил. Открыла ему какая-то женщина. Евгений Иванович исчез с ней во дворе, но довольно быстро вернулся. В руках у него был внушительных размеров тюк в мешковине. Когда он положил его на заднее сиденье, в салоне машины остро запахло новенькой кожей.

— В город, — коротко сказал Анегин.

Поехали. Шофер долго молчал, занятый своими мыслями.

— Чего зажурился, паря? — весело спросил Анегин.

— Да вот, думаю. Странные штуки бывают на свете. Непонятные. У нас в соседней деревне мужик мог воду находить. Специально звали. Идет с прутиком, идет, потом остановится и говорит: здесь ройте. И на самом деле там вода близко была. Чудеса!

— Что вода! Я слышал, некоторые умеют нефть находить…

— Это с детства, что ли, такое умение? Ну, врожденное, да? — спросил шофер, но Евгений Иванович только пожал плечами. — У Кеши когда обнаружилось?

— О! — воскликнул Анегин. — Он в двух таких переделках побывал, что удивительно, как он вообще начисто не свихнулся!

— Интересно, — встрепенулся Виктор.

— Первый раз… — Евгений Иванович вдруг осекся, внимательно посмотрел на Берестова: — Не трепанешь?

— Евгений Иванович… — обиженно протянул Виктор.

— Смотри, — предупредил Анегин. — Хоть дело и давнее, но все-таки… Это было на Кавказе. Там богато хоронят. Кольца, серьги — все на жмуриков одевают… Это теперь Кеша в святые записался, а в молодости… Короче, похоронили молодую девку. Красавица! И одно дитя в семье. Сам понимаешь, горе неописуемое. Все драгоценности на нее нацепили… Кеша и решил золотишком разжиться, все равно ведь в земле пропадет. На следующую ночь после похорон разрыл он могилку. Только дотронулся до покойницы, а она… глаза открыла…

— Как же он разглядел ночью-то?

— Луна вовсю светила. Нет, ты представляешь? Открыла глаза и села…

— Представляю, — передернул плечами Берестов. — От такого и самому недолго гепнуться…

— Тогда-то Кеша и поседел, — сказал Евгений Иванович. — А свихнулся он, по-моему, в другой раз…

— Ну а дальше? — нетерпеливо спросил Берестов.

— Дальше… — усмехнулся Анегин. — Он со страху наложил полные штаны и бежать. Потом одумался: девчонка-то могла узнать, другим сказать… Он к ее отцу в ножки — бух! Так, мол, и так, польстился на драгоценности, а дочь ваша жива… Папаша на седьмом небе от счастья…

— Постойте, — недоверчиво сказал Виктор. — Так ведь покойников вскрывают…

— Э-э! — махнул рукой Анегин. — В горах… Родственники не дали… Ну, значит, родители ошалели от радости: не умерла дочь, а в глубокий сон впала. Есть такой, летаргия называется. Словно умер человек.

— Читал, — кивнул Виктор.

— Ну, на радостях родня и замяла, зачем Кеша полез в могилу. А ведь мог загреметь в тюрягу за грабеж покойника…

Евгений Иванович замолчал.

— А второй раз? — напомнил шофер.

— Еще похлеще влип. Понес его черт в Узбекистан. Есть там городок один. Слышал?

— Слышал… — неопределенно ответил Виктор.

— Там газовое месторождение. Почему Кешу туда потянуло, не знаю. Наверное, тепло да длинный рубль… — Анегин вдруг приказал: — Остановись у этого дома. Потом доскажу.

Берестов подкатил к двухэтажному дому. Евгений Иванович выскочил из машины, взял тюк и исчез в подъезде. Отсутствовал он минут десять, а когда вернулся, велел ехать назад, к Боржанскому.

— Ну, Евгений Иванович, не томите душу… — сказал шофер.

— Спят, значит, работяги в своих кроватках в общежитии, — с удовольствием продолжил Анегин. — А под утро как шарахнет!

— Что?

— Землетрясение, вот что! Гул, говорит, стоял жуткий, зарево в окнах. Собаки воют. Земля ходуном ходит, как перед концом света… Ну, прихлопнуло их. Многих, в том числе и Кешу, откопали к вечеру. Вот тогда он и тронулся. В больнице лежал…

— Выходит, он все-таки того… — с разочарованием произнес Берестов. — Может, никакой и не экстрасенс? Просто чушь мелет?

— Не знаю, — развел руками Евгений Иванович. — Говорит складно. Но то, что с приветом, видно сразу. Ну скажи, может нормальный человек утверждать, что берет энергию из космоса?

— На этом пунктике он чокнутый, — согласно кивнул Виктор. — А в остальном как?

— Это ты у Капитолины Платоновны спроси, от кого она аборты делает, захохотал Анегин.

— Значит, с бабами все-таки путается, — усмехнулся Берестов. — А я-то думал, он вовсе не от мира сего.

— Иметь дело с бабами, по его мнению, естественно. А вот прочие излишества он отвергает. Считает, что надо ходить пешком и без всякой обуви. Ни к чему приличный харч, одежда и всякие там квартиры, гарнитуры. Говорит: этого в природе нет. А раз так, то и человеку не нужно. Надо, мол, презирать всякое наслаждение, в этом и заключается самое большое наслаждение…

— Так что, всем поселиться в бочках, как он? — засмеялся шофер.

— Да нет, этого Кеша не требует. Видишь ли, он считает нас слабаками. Напрасно суетимся, тело ублажаем. И труды наши бесполезны. А вот он, — в голосе Анегина зазвучал неприкрытый сарказм, — живет для души. Мы черви, а он мудрец. Уверяет, что такие мудрецы, как он, друзья богов. А у друзей все общее… Стало быть, мир принадлежит богам и мудрецам…

— Ну хватил! — покрутил головой Берестов.

— Да черт с ним! — сказал Евгений Иванович. — Пусть жрет свою травку. А я уж как-нибудь перебьюсь, бедолага, икоркой!

Он зычно захохотал.

На дачу вернулись, когда на поселок у моря опустились сиреневые сумерки. Эрна прилипла к экрану телевизора на веранде. Герман Васильевич возился у кустов роз. Гремел цепью и поскуливал запертый в своей будке пес. С берега доносился шум прибоя.

В ответ на вопросительный взгляд хозяина дачи Анегин небрежно сказал:

— Порядок. А у вас?

— Думаю, тоже, — усмехнулся Боржанский, кивая в сторону бочки Иннокентия. — Вы вовремя воротились.

И действительно, буквально через минуту показалась фигура Капитолины Платоновны. Она вынырнула откуда-то со стороны странного жилища Диогена-второго.

— Прекрасный вечер, не правда ли? — произнесла она бодро, но скрыть до конца свое смущение не смогла.

Щеки ее пылали, а в глазах была разлита усталость.

— Да, вечер отличный, — подтвердил Герман Васильевич. — Чайку попьем?

— Спасибо, надо ехать. Мой небось уже дома… Надеюсь, хозяин проводит меня до машины? — жеманно закончила она.

— А с Эрной не хотите проститься? — вопросом на вопрос ответил Боржанский.

— Ах да! — спохватилась Капитолина Платоновна, направляясь к веранде.

— Во дает! — не удержался Анегин.

Боржанский хмыкнул и покачал головой: кофточка на жене директора была застегнута наперекос — пуговицы попали не в те петли.

От Эрны Капитолина Платоновна вышла с приведенной в порядок одеждой…

…На следующее утро Фадей Борисович дал указание своему шоферу, чтобы тот не только привозил и увозил из дома отдыха журналистку с телевидения, но и вообще избавил ее от поездок на общественном и случайном транспорте. Куда бы она ни ездила.

— Переработанное время тебе компенсируем, — пообещал Заремба Берестову. — Что хочешь, отгулами или премию выписать?

— Деньгами вроде бы лучше, — сказал на это шофер.

* * *

У всех анонимщиков по телефону одинаковая интонация, мертвый, обесцвеченный голос. Их Измайлов определял по первым же словам. Так говорил и незнакомый мужчина, позвонивший Захару Петровичу в прокуратуру, когда он только зашел в кабинет.

— Измайлов, ты читал сегодня газету «Вперед»?

Захар Петрович не успел ответить — трубку тут же бросили. Чертыхнувшись про себя, он вызвал секретаря.

— Вероника Савельевна, почту принесли?

— Заканчиваю разбирать, Захар Петрович.

Она вышла, и опять звонок.

— Приветствую, Захар. — Это был Межерицкий. — Читал?

— Что?

— «Вперед».

— Еще не успел.

— Тогда я позвоню попозже. — Борис Матвеевич помолчал, потом осторожно сказал: — По-моему, ты должен радоваться…

— Я ведь ничего не знаю, — сказал прокурор.

Звонок приятеля его удивил, пожалуй, больше, чем звонок анонимщика. Если Межерицкий и звонил на работу Захару Петровичу, то только по служебным делам.

— Конечно, это было бы смешно, если бы не было немножечко грустно, сказал Борис Матвеевич. — Но Самсонову оказали медвежью услугу. Даже дурак, и тот поймет, что это явное передергивание…

В дверях появилась Вероника Савельевна с газетами.

— Мне как раз принесли газеты. Я тебе позвоню…

— Обязательно, — попросил Межерицкий. — Я дома.

Секретарь положила на стол почту и ушла. Измайлов развернул областную газету. На второй полосе целый подвал занимала статья под заголовком «Палки в колеса». Автор — все та же Большакова, которая недавно была у Захара Петровича.

Вначале были восторженные слова в адрес зорянского машиностроительного завода. На этот раз автор напомнил его историю, этапы развития, из каких руин построили его после войны. Затем — как и в предыдущей статье корреспондентки о заводе — снова о научно-технической революции, модернизации, увеличении мощностей чуть ли не втрое. Изделия, мол, на уровне мировых стандартов, культурно-бытовое строительство… Автор не забыл ни нового микрорайона, ни Дворца культуры. Целый абзац был посвящен будущим зорянским Лужникам…

«Было бы ложной скромностью умолчать, — писала Большакова, — что в немалой степени успехам ныне передового промышленного предприятия способствовало его руководство во главе с директором Г. А. Самсоновым. Это признают в министерстве, в областных и районных организациях. Рабочие завода любят своего руководителя, что, прямо скажем, играет немаловажную роль в деле выполнения государственных заданий. Мы порой стыдимся простых человеческих понятий. Уважать и любить своего директора… Кажется, избитая фраза. Но за ней стоит доверие, готовность трудиться под его началом до полной самоотдачи, до самопожертвования. Если начальник нашел путь к рабочему сердцу, сумел так поставить себя, что его личный настрой, деловитость и энтузиазм передались во все звенья и подразделения предприятия, успех дела заранее обеспечен…»

Дальше зазвучала минорная музыка. Речь шла о том, что заводу вставляют палки в колеса.

«Вызывает удивление позиция городской прокуратуры Зорянска (прокурор З. П. Измайлов), занятая по отношению к ведущему предприятию города, говорилось в статье. — Спору нет, надо следить за исполнением законности. Но плохо, когда это переходит в мелочную опеку, в следование букве закона ради самой буквы, а не существа…»

В общих, расплывчатых фразах Захар Петрович опять увидел знакомое, слышанное от Самсонова, его подчиненных и самой Большаковой.

Короче, можно было сделать вывод, что прокуратура города (дальше фамилия Измайлова не фигурировала) сознательно мешает людям спокойно трудиться. По словам корреспондента, дирекцию замучили проверками, вмешательством в производственные дела, настраиванием рабочих против руководства. Большакова уверяла читателей, что администрация, профсоюзный комитет и общественность завода по первому же сигналу устранили недостатки в своей деятельности, на которые им указали в прокуратуре…

Когда Захар Петрович кончил читать, то удивился своему отношению к статье: она его не задела. Как не задевает иногда несправедливая брань, если понятно, чем она вызвана.

Измайлов спокойно проанализировал это звено в цепочке действий Самсонова и его защитников. Звонок Бармина, разговор у Чибисова насчет квартиры для Ермакова, теперь — выступление Большаковой…

Захар Петрович позвонил Межерицкому.

— Ну как? — спросил тот.

— Все закономерно, Боря…

— Я рад, что ты невозмутим. Но…

— Спасибо, старина, за поддержку, — перебил приятеля прокурор. — И успокой Лилю.

— При чем тут Лиля? — несколько растерянно спросил Межерицкий.

— Знаю, знаю, уже отпевает меня, — сказал Захар Петрович.

— Не отпевает, а переживает… Зайдешь к нам сегодня? Надеюсь, не забыл?

У Захара Петровича чуть не вырвалось: «Что?» Хорошо, что он тут же вспомнил: у Межерицких сегодня годовщина свадьбы.

— А как же, — поспешил ответить он.

— Предупреждаю, придешь в одиннадцать — все будет уже съедено и выпито…

После разговора с Межерицким по поводу статьи долго никто не звонил. А звонков Измайлов ждал. Через час ему стало казаться, что весь город уже прочел газету и вынес ему, Измайлову, свой приговор.

«Странная штука человеческая психика, — невесело размышлял Захар Петрович. — Ведь даже неправда может кого угодно поколебать. А если еще печатная…»

Не успел он додумать, как позвонил Журавлев.

— Захар Петрович, — решительно начал он, — я в корне не согласен с позицией автора статьи! Считаю, ваши действия отражены неправильно. Слишком односторонне показана роль руководства завода. А как выглядят в статье рабочие? У нас смеются… Смех — весьма показательная штука.

— Да, смех — это серьезно, — подтвердил Захар Петрович.

Звонок секретаря парткома словно снял камень с души. Измайлов больше всего опасался, что на заводе приняли статью за чистую монету.

— Как же так можно? — возмущался Журавлев. — Ведь Большакова буквально позавчера беседовала со мной. Но я не нашел в статье ни одной своей мысли… В частности, что в проекте реконструкции завода были серьезные недоработки…

Измайлов молча слушал его. И в заключение Журавлев заявил:

— Так дело оставлять нельзя! Выступление газеты дезорганизует общественное мнение. А в настоящий момент это недопустимо… Вы знаете, звонил Благовидов, прежний секретарь парткома. Он полностью придерживается моего мнения… В общем, Захар Петрович, я напишу в редакцию…

На этом и распрощались.

Потом стали заходить сотрудники прокуратуры. И каждый выражал свое негодование. Захар Петрович воспрял духом. Но, оказывается, преждевременно. Позвонил начальник отдела общего надзора прокуратуры области Ляпунов.

— Надо отреагировать на выступление газеты, — сказал он.

— Как? — спросил Измайлов.

— Послушайте совет старого служаки, Захар Петрович, — доверительно произнес Ляпунов. — Напишите в редакцию: факты, мол, подтвердились строго указано помощнику городского прокурора Ракитовой, которая занималась проверкой…

— Кому нужна такая филькина грамота? — вырвалось у Измайлова.

— Знаете, всегда лучше от греха подальше, — сказал Ляпунов.

У Захара Петровича сделалось тоскливо на душе.

— Значит, свалить на стрелочника? — спросил он.

— Всегда-то вы найдете формулировочку, — укоризненно произнес Павел Иванович. — А в вашем положении сейчас… — он не договорил.

Измайлов хотел сказать Ляпунову, что нельзя так просто отмахнуться от столь серьезного, принципиального вопроса. И не в его, Измайлова, привычках прятаться за чью-то спину, тем более — подчиненного. Но вдруг Захар Петрович представил себе начальника отдела, сидящего в своем кабинете с трубкой в руке. Измайлов всегда, когда заходил к Ляпунову, мог с первого взгляда определить, с кем Павел Иванович говорит по телефону. Если трубка прижата к уху, словно Ляпунов сливался с ней, чтобы ни в коем случае не пропустить ни словечка, ни звука, значит, это было начальство. Он буквально внимал ему. С равными по рангу Павел Иванович мог позволить себе держать трубку весьма свободно и небрежно. Зато в беседе с подчиненными и просителями трубка едва касалась уха, причем рука держала ее весьма неохотно (мизинец обязательно брезгливо оттопырен)…

«Именно так он сейчас и держит трубку», — подумал Захар Петрович и решил с Ляпуновым в споры не вступать.

— Я не знаю, о каком положении вы говорите, — прикинулся малопонятливым Измайлов. — А насчет ответа в редакцию… Ну что ж, ответим по существу…

— По существу — это правильно, — довольно заметил начальник отдела общего надзора; формулировка ему, видимо, понравилась.

А в Захаре Петровиче вдруг на минуту взыграл чертик.

— Аргументированно ответим, — сказал он. — По-деловому и в пределах, так сказать…

«В пределах» окончательно удовлетворило Павла Ивановича. Он обожал такие расплывчатые обороты.

Разговор был закончен в сдержанно приятных тонах, но настроение у Захара Петровича заметно потускнело.

А во второй половине дня его вызвал первый секретарь горкома Железнов. С материалами проверки на заводе.

Когда прокурор зашел к нему, в кабинете находился и председатель горисполкома Чибисов. Наверное, они говорили перед этим о чем-то приятном, потому что оба находились в хорошем настроении. Но Измайлов знал: весел секретарь или хмур, на решении вопросов это никак не отражалось.

— Ну, садись, — сказал Железнов. Перед ним лежала газета «Вперед» со статьей Большаковой. Отдельные строчки были жирно подчеркнуты красным карандашом. — Как это понимать? — спросил он, показывая на газету.

— Я сторона заинтересованная, — ответил прокурор. — И, знаете, опровергать, оправдываться голословно… Короче, Егор Исаевич, вот тут все изложено, — он положил папку с материалами проверки на стол первого секретаря горкома. — Факты, аргументы, выводы…

Железнов взял папку, словно пробуя ее на вес.

— О-о, — протянул он, — тяжеловата… И все же хочу от тебя самого услышать. В двух словах.

Захар Петрович вдруг почувствовал, что говорить надо не о статье, хотя она и являлась поводом.

— В двух словах, — повторил за Железновым прокурор, — пора навести порядок на заводе. И поставить на место Самсонова.

Реакция была такая, какую Измайлов ожидал: Железнов откинулся на спинку стула и с удивлением посмотрел на Захара Петровича. Он знал это удивление — секретарь заинтересовался. Согласен или нет — дело другое. Главное — настроился на очень боевой лад.

— Заявление серьезное, — сказал он.

— Огульное, — не выдержал Чибисов. — Бросаться такими фразами…

— Да вы посмотрите на весь стиль его работы! — тоже не сдержался Измайлов. — Что бы Самсонов ни делал, считает себя правым! Весь аппарат подчинил своей воле! И не считается ни с людьми, ни с общественностью! Ни с тем, что можно, ни с тем, что нельзя!

— На то он и руководитель, чтобы держать все нити в своих руках, перебил его Чибисов. — Он обязан брать на себя ответственность. С него же и спрашивают.

— Не спрашивают, а подпевают!

— Но ведь главное делается! План! — сердито доказывал председатель горисполкома. — Это не бумага, это продукция! Реальные ценности!

— Но какими средствами? — не отступал Захар Петрович. — На заводе процветают в начале месяца прогулы, а в конце штурмовщина! Бесконечные авралы! Людей под конец месяца, квартала, года заставляют работать сверхурочно! В выходные дни переплачивают вдвое, втрое…

— Но ведь по закону… — напирал Чибисов.

— В нарушение закона! Потому что трудовое законодательство точно определяет, в каких случаях и в каких количествах можно прибегать к сверхурочным работам! А на заводе? Мы подсчитали и ахнули! Это же разор государству!

— Спокойнее, товарищи, — произнес Железнов. — Можно ведь без горячки.

— Приведу один пример, Егор Исаевич, — сказал Измайлов. — Когда рабочие трудятся в выходные дни, им платят тут же, в цеху, в тройном размере.

Железнов покачал головой и мрачно сказал:

— Да, это уже не щедрость…

— Более того, — продолжал прокурор, — приказ о выдаче так называемых премий, надо же как-то оправдать такое расточительство, выходит на заводе уже после того, как деньги выданы! Как вы это назовете? — с вызовом спросил он у Чибисова.

Алексей Кузьмич пожал плечами:

— Может быть, в отдельных случаях… Обстоятельства, знаете ли…

— Это недопустимо ни в каких случаях, ни при каких обстоятельствах, отрезал Измайлов. — Это грубейшее нарушение… — А возьмите борьбу с пьянством? Сплошной формализм.

— Но почему этим должен заниматься только директор? — возмутился Чибисов. — А партийная организация? Комсомол? Общественность?

— Они хотят заниматься… — начал было Захар Петрович.

— А директор запрещает? — саркастически усмехнулся Чибисов.

— Объективно выходит, что мешает, — невозмутимо сказал Измайлов.

— Это, по-моему, просто извращение фактов! — воскликнул Чибисов. — Уж кто-кто, а Глеб Артемьевич не жалеет ни сил, ни средств. Лекторы даже из Москвы выступают, на заводе открыли клуб трезвенников, где проводятся встречи за самоваром! Я уже не говорю о наглядной агитации.

— Да, Захар Петрович, я тоже что-то не понял: как это Самсонов может тормозить борьбу с пьянством? — сказал Железнов.

— Посудите сами, — ответил прокурор. — Из медвытрезвителя шлют на завод письма о каждом, кто там побывал. Просят принять меры и сообщить…

— И правильно делают, — кивнул секретарь. — А как на них реагируют на заводе?

— В том-то и дело, что по существу никак! — ответил Измайлов.

— Не сообщают в милицию? — решил уточнить Железнов.

— Нет, они посылают ответы: дескать, меры приняты, имярек обсужден на собрании или на заседании товарищеского суда, лишен премии или тринадцатой зарплаты… А на самом деле? Только в двух цехах товарищеские суды рассматривали подобные дела. А в других эти суды значатся только на бумаге. Что же касается собраний, то на них о вреде пьянства и необходимости борьбы с ним говорится в общих словах, без фамилий… Премий никто не лишался ни за пьянство, ни за прогулы. Напротив, многим, кто побывал в вытрезвителе и оплатил расходы по своему содержанию, завод выплатил премию. Как бы своего рода компенсацию… Я не стану перечислять всего, здесь подробно изложено, — показал прокурор на лежащую перед Железновым папку. — Хочу только заметить, что директор во многом повинен лично. Он больше всего печется о внешних показателях благополучия дел на заводе. А люди? Ведь за каждым случаем алкоголизма может стоять разбитая семья, слезы, человеческие трагедии! Буквально перед тем, как идти в горком, мне позвонили из милиции. Я был потрясен!

— Что случилось? — встревоженно спросил Железнов.

— Тихая, скромная, выдержанная женщина чуть не убила своего мужа…

Действительно, час назад Измайлову сообщили: та самая Будякова, у которой муж в свое время был ограничен судом в дееспособности, набросилась на супруга. Он спускался по лестнице с аквариумом в руках. Аквариум принадлежал сыну Аркаше, сбежавшему из дому из-за пьянства отца. И вот эту дорогую для сына вещь Будяков решил продать, чтобы иметь деньги на выпивку. Доведенная до отчаяния женщина так толкнула мужа, что он покатился по лестнице и был сильно покалечен. Его увезли на «скорой помощи».

Об этом и поведал сейчас прокурор.

— Пусть хоть сто лекторов приедут из Москвы, — горячо продолжал он. Пусть хоть весь завод обклеют плакатами! Но если не смогли предотвратить несчастья одной семьи, отдельно взятого человека, грош цена всему этому! Вот вы говорите: встречи за самоваром, — повернулся Измайлов к Чибисову. А кто сидит за этим самоваром? Три-четыре работницы пенсионного возраста. А десятки молодых парней после смены прямо с проходной — в рюмочную. Знаете, о чем я говорю? — Председатель горисполкома неохотно кивнул. Всего пятьдесят метров от заводских ворот…

Захар Петрович замолчал. Железнов постукивал пальцами по принесенной прокурором папке.

— По-вашему, выходит, что во всем виноват Самсонов, — сказал Чибисов. — Прямо преступник какой-то, — усмехнулся он.

— За это, конечно, не судят, — ответил Захар Петрович. — Но есть и другое… — Он снова замолчал.

Чибисов насторожился, а Железнов попросил:

— Ты уж договаривай.

Он посмотрел в глаза прокурора. Строго и долго.

Измайлов этот взгляд выдержал.

— Есть сигналы, что на заводе имеют место приписки…

Слово «приписки» внесло вдруг в кабинет, в атмосферу разговора что-то очень серьезное и зловещее.

— Это точно установлено? — жестко спросил секретарь горкома.

— Видите ли, получается странная штука, — медленно произнес прокурор. — Мы хотим этот факт выяснить… Главный бухгалтер неожиданно уходит в отпуск, не по графику, а начальник планового отдела берет бюллетень…

— Человек уж и заболеть не может, — пробурчал Чибисов.

— Погодите, Алексей Кузьмич, — сказал Железнов. — А как еще можно проверить?

— Послать кого-нибудь в Москву, в главк. Я звонил начальнику Самсонова, Бархатову, просил, чтобы он помог разобраться с этим… Товарищ Бархатов, как говорится, дал нам от ворот поворот. Дипломатично, конечно, занятость и так далее…

При упоминании фамилии Бархатова Чибисов почему-то очень заинтересовался стеклянной пепельницей на столе Железнова, словно пытался проникнуть в замысел художника, создавшего витиеватый узор.

Железнов положил папку с материалами проверки в сейф.

— Это я оставлю у себя, — сказал он. — Хочу ознакомиться.

Затем, подумав, присовокупил к ней и газету со статьей «Палки в колеса», давая тем самым понять, что разговор окончен.

…Как ни старался Захар Петрович освободиться пораньше, все равно приехал домой в девятом часу вечера. Поднялся быстро на свой этаж с букетом цветов и бутылкой шампанского. Проходя мимо квартиры Межерицких, он услышал звуки ритмичной джазовой музыки — Миша включил для гостей магнитофон. На лестничной площадке стоял аппетитный запах. Фирменное блюдо Лили — зажаренный в духовке гусь.

Минут двадцать ушло на бритье, глажение рубашки в бледно-голубую полоску, которая, по мнению Галины, очень шла к его выходному костюму.

Переодеваясь перед зеркалом, Захар Петрович невольно вспомнил, как они были у Межерицких в этот день в прошлом году. Он специально закончил для этого случая лесную скульптуру — изящный олень и олениха (Лиля была очень тронута, а Борис Матвеевич шутил по этому поводу весь вечер, пытая Измайлова, что тот имел в виду, придав лесному красавцу такие большие ветвистые рога), а Галина испекла пирог.

«Подумать только, — с грустью констатировал Захар Петрович, — всего год назад, а кажется, — целая вечность».

Узел галстука никак не давался. Измайлов чертыхнулся, сорвал с шеи галстук и опустился в кресло.

Что делать у Межерицких? Эта мысль не давала ему покоя с того самого момента, как Борис Матвеевич напомнил об их с Лилей годовщине. До застолья ли ему сейчас? И, главное, повод какой… Придется сидеть одному за праздничным столом среди людей, которые из года в год приходят отметить это событие и привыкли видеть его с Галиной; испытывать на себе любопытные и сочувствующие взгляды, делать вид, что у него все в порядке, стараться быть веселым, смеяться шуткам, чокаться…

А назавтра кто-то из гостей непременно будет рассказывать, что Измайлов явился без жены, значит, насчет семейных неурядиц прокурора правда, а не слухи, и так далее и тому подобное.

Зазвонил телефон. Захар Петрович потянулся было к трубке, но снять так и не решился. Если от Межерицких — что сказать, почему он не пошел к ним. Ему показалось, что звонки продолжались бесконечно долго. Когда они наконец смолкли, Измайлов с облегчением вздохнул.

Сгустились сумерки. Захар Петрович так и продолжал сидеть в кресле. В доме напротив одно за другим зажигались окна, составляя замысловатый рисунок.

Опять звонок. В дверь. Долгий, настойчивый. Сомнений не было: кто-то из Межерицких. Измайлов мучился, открывать или нет. И все-таки не открыл. Хотя поймал себя на мысли, что прячется, как мальчишка.

Когда звонок умолк, Захар Петрович с раздражением подумал: неужели не могут догадаться, какое у него состояние? А с другой стороны, он понимал, что друзья стараются отвлечь его от тягостных размышлений. Как он завидовал в эти минуты Межерицким! Они были вместе! Перепалки между Лилей и Борисом Матвеевичем вспыхивали довольно часто, но по таким ничтожным поводам, что каждый раз они сами же над собой и подтрунивали. Захар Петрович не мог представить, чтобы кто-то из них мог сделать другому по-настоящему больно.

А вот у него…

В это время снова затрезвонил телефон. Захар Петрович, не снимая с рычага трубку, перевернул аппарат и до конца убрал громкость звонка. И тут же подумал: а если по службе? «Ладно, — решил он, — имею же я право на свободный вечер».

Он откинулся в кресле, закрыл глаза. В квартире было тихо. Только мерно тикали настенные часы. Неведомо почему возникло в памяти далекое, казалось бы, начисто забытое воспоминание.

…Он, мальчишка, идет с матерью из райцентра домой. Разбухшая от дождей и растаявшего снега весна развезла дороги. За плечами — котомка со жмыхом. Идут, с трудом выдирая ноги из цепкой глины. А у него одна мечта, одно желание — скорее очутиться дома. Он звал тогда доброго колдуна из сказок, чтобы тот оторвал их с матерью от земли, так сильно и грубо притягивающей уставшее, измученное тело, и волшебством доставил в деревню.

Но чуда, естественно, не произошло. Они прошли свой путь сами. Потом — радость, простая, как глоток студеной воды в жару… Пес Шарик, с визгом облизавший лицо… Скрип родной двери… И весело занявшийся огонь в печи…

Что, на самом деле, нужно ему теперь? Ощутить тепло Галиных рук, услышать Володькин голос.

Глоток воды в жаркий день…

Так мало. И так много!

Часы стали мелодично отбивать время. Но Захар Петрович этого не слышал. Он был во власти не то воспоминаний, не то сна…

Утренняя улица Дубровска. Тонкие рябины усыпаны рдеющими гроздьями ягод. В том году они уродились на славу. Значит, жди зимой нашествия пернатых гостей: много рябины — много птиц. Рядом с Измайловым, крепко ухватившись за руку, шел Володя. Торжественный и притихший. С большим букетом цветов. А сам отец не мог скрыть волнения — ведет сына в школу.

Первый раз в первый класс!

А почему с ними не было Галины? Ах да, она, как и все учителя, ушла пораньше, чтобы подготовиться к торжественной церемонии…

Эта картина сменилась другой.

Они втроем отдыхали в Прибалтике. Лето выдалось на редкость теплое. Галине нравилось купаться в море поздно вечером, когда вода была как парное молоко.

Тихо шумели сосны, серебрились под луной песчаные дюны. Они сидели с женой на берегу, не думая ни о чем, следя за светящимися огнями теплохода.

Измайлов словно наяву почувствовал запах смолы, йода. Теплоту и нежность Галиной руки. Она перебирала пальцами его волосы.

Как будто из того, прибалтийского вечера послышалось:

— Захар…

«Что же это? — мучился Измайлов. — Где Галина? Почему я не вижу ее?.. Ах да, я же сплю… Сон во сне…»

— Прости, Захар… Прости, родной… Я же ничего не знала…

Горячие капли упали на лицо.

Он открыл глаза.

Из коридора в комнату лился электрический свет.

Рядом стояла Галина. Заплаканная и виноватая.

Наяву.

* * *

— В дом отдыха, как всегда? — спросил Берестов у Бариновой, когда она по окончании рабочего дня села в машину.

— Давайте нагрянем к Наде, — предложила Флора. — А то я пообещала, что заеду…

— Она обрадуется, — сказал Виктор, довольный решением девушки.

Последнее время он был при ней как привязанный. Отвезет в «Зеленый берег» и болтается там до самого вечера. Хотя Баринова отсылала его, Виктор торчал в доме отдыха до тех пор, пока отдыхающие и журналистка не ложились спать.

По пути к Урусовой Флора купила плитку шоколада.

Их приезд произвел переполох. Хозяйка бросилась на кухню, чтобы приготовить для гостьи что-нибудь вкусненькое.

Надя жила с дочкой в небольшой комнате в общей квартире. Другие две комнаты были заперты на огромные висячие замки, которые прямо-таки поразили Баринову.

— Кто соседи? — поинтересовалась она.

— Разве не видно? — усмехнулся Виктор, кивая на замки. — Дремучие куркули. Боятся за свой хрусталь и ковры… Холодильник, и тот на замке.

— А где они сейчас? — полюбопытствовала Флора.

— У них за городом участок. С домом. Они там с ранней весны до поздней осени. Это, конечно, хорошо: Надя как бы одна в квартире…

Пока хозяйка хлопотала на кухне, Виктор и Флора сидели в комнате. Павлинка притихла на коленях у Берестова, шурша оберткой от шоколада. Руки, щеки и даже лоб были у нее коричневые.

Надя, забежавшая в комнату, чтобы накрыть стол, сказала:

— Спасибо, что хоть комната есть. Четыре года по людям скиталась, не имела своего угла. Втридорога платила…

— Ничего, — многозначительно произнес Виктор. — Будет отдельная квартира.

— Откуда? — отмахнулась Надя. — У нас на фабрике такая очередь!..

— Поженимся — увидишь, — твердо сказал Виктор.

— Ну, если Фадей Борисович хорошо относится к тебе… Он, конечно, может…

— Почему обязательно Фадей Борисович? — пожал плечами Виктор. — Мы и сами с усами!

— Гляди-ка, как расхвастался, — засмеялась Надя и снова убежала на кухню.

Было видно, что она не очень верит своему жениху. Но какой женщине не бывает приятно, когда кто-то думает о ее счастье и благополучии.

Флора рассматривала Надину комнату. Вещей было много. Казалось, хозяйке не хватало места, чтобы развернуться. Все говорило о тоске по хорошей просторной квартире.

Внимание Бариновой привлекли семейные фотографии. Собранные вместе, по-деревенски в большой раме под стеклом.

Флора подошла поближе. На одном из снимков Надя была за рулем «Волги». На машине — шашечки. Такси…

— До фабрики баранку крутила, — пояснил Виктор, увидев, что заинтересовало журналистку.

Появилась Надя с тарелкой огурцов и помидоров. Она слышала последние слова Берестова. И добавила:

— А что? План всегда привозила.

— Все равно не женская работа, — заметил Виктор. — Пьяные парочки развозить из ресторанов. Суют тебе лишний полтинник…

— Никогда чаевые не брала! — вспыхнула Надя. — Потому что противно!

— Верю, верю, — успокоил ее Берестов.

Сели за стол. Надя старалась угодить гостье, предлагая самое лучшее.

— А что мне было делать? — продолжала она. — Приехала в город. За плечами только училище механизаторов. Тут тракторов нет. Вот и пошла шофером такси. Не на самосвал же садиться…

— Ты что оправдываешься, Надюха, — сказал ласково Виктор. — Я же не осуждаю…

— Я просто рассказываю, — ответила Надя. — Потом вот Павлинка родилась, — кивнула она на дочурку, возившуюся в своем уголке с куклами. Пришлось уйти из таксопарка: там работа сменная и по двенадцать часов… Пошла на курсы счетоводов. Даст бог, еще техникум осилю…

— Это у нас в проекте, — подтвердил Берестов.

— И Виктора заставлю учиться, — пообещала Надя.

— Уговаривает, — хмыкнул тот.

— И правильно делает, — поддержала Надю Баринова. — Куда тянет?

Виктор не успел ответить. В коридоре раздался звонок. Резкий, настойчивый, долгий, как будто звонивший хотел поднять на ноги весь дом.

— Кто это? — встревоженно поднялась Надя.

Но Виктор опередил ее. Он выскочил из комнаты. Щелкнул замок, хлопнула входная дверь. И вдруг из прихожей послышались рыдания.

— Тамара, Тамара! — успокаивал кого-то Виктор. — Что с тобой? Что случилось?

— За что? За что они?! — сквозь рыдания словно толчками выдавливал слова женский голос. — Из-избили… Деньги за-забрали…

Надю словно пружиной подбросило. Она метнулась в коридор. Баринова тоже невольно встала.

А уже в комнату Берестов вводил молодую женщину со сбившейся прической и размазанной по лицу краской для ресниц. Одной рукой она прикрывала глаз.

— Успокойся, Тома! — уговаривала ее Надя. — Кто тебя? Когда?

— А-анегин ваш… — всхлипывала пришедшая. — С этим… Громилой…

Она вдруг запрокинула голову и тонко и высоко заголосила.

— Воды! — крикнула Надя Виктору. — Скорей!

Берестов побежал на кухню.

Павлинка, напуганная происходящим, скривилась, готовая тоже вот-вот расплакаться. Баринова бросилась к ней, взяла на руки, прижала к себе.

Вернулся Виктор с кружкой воды. Тамара сделала несколько судорожных глотков, придерживая кружку обеими руками.

Глаз у нее заплыл, на щеке алела ссадина.

— Попей еще, попей, — уговаривала ее Надя, словно маленькую. — Легче станет… Потом и расскажешь толком…

— Пришли Анегин с Громилой, — начала Тамара. — Принесли записку от Гриши. Чтобы я сняла «двадцать рублей» и отдала им. А потом, а потом… Она снова разрыдалась.

— Какая записка? Какие двадцать рублей? — ничего не понимая, переспросила Надя.

Постепенно Тамара взяла себя в руки.

— Понимаешь, Гриша часто бывает в командировках, — рассказывала она, — и всегда оставляет мне свою сберкнижку. На предъявителя. Если нужно было кому-нибудь срочно отдать деньги, он присылал записку: сними рубль или полтинник…

— Полтинник? — удивилась Надя.

— Значит — пятьсот, а «рубль» — тысяча. Такая договоренность между нами была. Поняла?

— Да, конечно, — кивнула Надя.

— Ворвались они, — продолжала Тамара. — У меня один знакомый сидел. Так Громила его с лестницы спустил! А Анегин сует мне записку на «20 рублей», то есть 20 тысяч… Смотрю, почерк как будто Гришин, а, с другой стороны, будто и не его. Я еще подумала, может, с похмелья писал? Короче, деньги я все же отдала. Тут Анегин говорит, что на словах Гриша еще передал, чтобы я им подсвечники отдала… Какие, спрашиваю, подсвечники? Громила как рявкнет: не придуряйся, мол, гони подсвечники — и все тут! А я ни о каких подсвечниках и слыхом не слыхивала… Они словно сбесились. Тамара прижала к глазам платочек и снова заплакала.

Немного подождав, Надя спросила:

— И что дальше?

— Набросились на меня. Глаза налитые. От обоих перегаром несет… Ваш Громила как двинет мне, — Тамара показала на затекший глаз. — Хотел еще, да Анегин остановил. Сказал, что сами найдут подсвечники… Ты бы видела, что они устроили в квартире! Перевернули все вверх дном. Горку с посудой опрокинули, хрусталь побили… За что, скажи мне, Витюня? — повернулась она к Берестову. — Ведь ты водишься с ними… Что я им сделала, а?

Берестов смущенно повел плечами.

— Нет, ты скажи! Объясни мне, почему они так? — пытала его Тамара.

— А записка эта самая… — пробормотал Виктор. — Где она?

— Где? Анегин порвал! — зло ответила Тамара.

— А подсвечники нашли? — спросил Виктор.

— Нашли, в гараже…

Тамара схватилась за глаз и запричитала. Боясь, что она опять закатит истерику и вконец запугает Павлинку, Баринова вышла с девочкой на кухню.

Вскоре на кухне появился Виктор.

— Такая штука, Флора, — сказал он озабоченно. — Вы посидите, пожалуйста, с Надей, а я отвезу сейчас Тамару домой и вернусь за вами…

— Конечно, разумеется, — пролепетала Баринова, подавленная всем происходящим.

Флора слышала, как хлопнула входная дверь. И ее позвала Надя.

— Кто это была? — осторожно спросила Баринова.

— Моя подруга. Тамара Марчук.

— А муж ее где?

— Неизвестно. Понимаешь, ходят разговоры, что Гриша попал в какую-то нехорошую историю. Милиция якобы его ищет. В общем… — Урусова махнула рукой. — Садись, Флора, кушай, пожалуйста.

Но обед скомкался. Флора пыталась выяснить, в какую-такую историю попал Марчук, но Надя от разговора ушла. Потом приехал Берестов. Наскоро попрощавшись с Надей, они отправились в «Зеленый берег». Виктор всю дорогу молчал. Молчала и Баринова. Оставив Флору в доме отдыха, Берестов, не теряя ни минуты, тут же поехал назад, в город.

* * *

Старший лейтенант Коршунов утопил пуговку звонка. Послышалась мелодичная трель. Затем протопали легкие шажки, дверь распахнулась, и на пороге показался мальчуган лет пяти.

— Здравствуйте, — сказал он, внимательно разглядывая незнакомого дядю. — А вам кого?

— Здорово, — ответил инспектор. — Мария Максимовна дома?

— Баба Марья болеет…

— Саня, кто пришел? — послышалось из глубины квартиры.

— К тебе…

Мальчик впустил Коршунова в прихожую, молча поставил перед ним домашние тапочки. И только потом повел в комнату.

В кресле сидела старая женщина. Коротко подстриженные волосы ее были совершенно белые. Одна нога, обвязанная теплым платком, покоилась на табуреточке.

Юрий Александрович поздоровался. И спросил:

— Вы Мария Максимовна Урбанович?

— Она самая, — кивнула старушка.

— Ну что ж, будем знакомы.

Коршунов представился, показал удостоверение.

Сложен и труден был путь сюда, в украинский город, в поисках родственницы Боржанского. Юрию Александровичу прямо не верилось, что перед ним, наконец, двоюродная сестра Германа Васильевича.

— Что-нибудь стряслось с Павликом? — с тревогой обратилась она к инспектору.

Коршунов не знал, кто такой Павлик, но решил успокоить Урбанович.

— Я к вам по другому поводу… Можно сказать, дела давно минувших дней…

И, чтобы расположить к себе Марию Максимовну, стал расспрашивать о ее болезни. Урбанович сказала, что страдает артритом — отложением солей. До недавнего времени крепилась, кое-как двигалась, а теперь хворь одолела совсем, шагу ступить не может от боли. Хорошо, внучек заботливый, и лекарство подаст, и дойти до кухни поможет.

А внучек примостился рядом и во все уши слушал, о чем говорят взрослые.

— Ну-ка, Саня, помоги мне, — обратился к мальчику старший лейтенант. — Освободи, пожалуйста, столик.

Мальчик мигом убрал с журнального столика газеты, книги и вместе с инспектором пододвинул его к креслу, где сидела бабушка.

Юрий Александрович вынул из кармана пакет, достал из него десятка полтора фотографий и разложил перед женщиной. На снимках были изображены мужчины различных возрастов. Этими фото Коршунов разжился в местном отделе внутренних дел (фотографии держали для проведения опознаний). Среди них были два фото Боржанского, теперешнего и в юности.

— Мария Максимовна, посмотрите, пожалуйста, внимательно. Знаете кого-нибудь?

Старушка надела очки, стала перебирать фотографии.

— Господи! — воскликнула она, дойдя до снимка из музея боевой славы. — Герка… Откуда у вас?

— Узнали? — не ответил на ее вопрос Коршунов.

— Как не узнать? Братец. Двоюродный.

В голосе Урбанович прозвучала не то насмешка, не то какая-то обида, что несколько удивило старшего лейтенанта.

— Больше никого не знаете? — спросил инспектор.

Мария Максимовна снова пересмотрела фотографии.

— Нет, — решительно сказала она.

И сколько Коршунов как бы невзначай ни подсовывал ей снимок главного художника, где тот был запечатлен с бородой, усами и неизменной трубкой, Урбанович так его и не признала.

— Хорошо. — Юрий Александрович убрал фотографии. — Теперь расскажите, пожалуйста, о Германе.

— А что рассказывать, — вздохнула Мария Максимовна. — Где он живет, чем занимается, не знаю.

— Как же так? — удивленно воскликнул инспектор. — Он же ваш брат! Вместе росли, в войну одно горе мыкали…

— Это точно, — согласно кивнула Урбанович, — мыкали. И что из этого? У него своя жизнь, у меня — своя. Давно разошлись наши пути-дорожки…

Инспектор был несколько обескуражен. Он не мог понять, почему старуха не очень охотно говорит о своем брате. И решил начать издалека.

— Вы были в деревне, когда он совершил геройский поступок, за который получил орден?

— Была, — сказала Урбанович. — Только что особенного в его поступке? Не он единственный рисковал в то лихое время жизнью… У нас в соседней деревне старушка двух фашистов на тот свет отправила…

— Как так? — заинтересовался Коршунов.

— А очень просто. Поселились у нее офицер с денщиком. А она им с жареными грибами поганки скормила. Через три дня оба и преставились… Старушку ту полицаи чуть насмерть не запороли. Ей почему-то орден не дали…

— Когда вы видели Германа в последний раз? — спросил Юрий Александрович.

— В сорок седьмом году. Думала, что погиб, а он… — она махнула рукой и замолчала.

— Погиб? — удивился инспектор.

— Ну да! Когда они поехали за лесом…

— Расскажите об этом подробнее, — попросил инспектор.

— Уж столько лет прошло, а спокойно говорить не могу. — Мария Максимовна вытерла повлажневшие глаза. — Вы простите меня, старую…

— Понимаю, понимаю, — мягко ответил Юрий Александрович.

— Значит, дело было в сорок седьмом году, — начала Урбанович. — Сами небось помните то время. Голодуха. В деревнях, что под немцами были, одни печные трубы на пепелищах. А жить где-то надо. Стройматериалов нема. И рабочих рук не хватало… Ну и послали из нашего колхоза бригаду за лесом. На север. Сами они должны были валить, сами сплавлять по реке до железнодорожной станции. А в той бригаде, считайте, одни женщины. Из мужиков — только Герман и Олесь…

— Олесь — это кто? — спросил старший лейтенант.

— Мой родной брат. Они с Германом одногодки. Обоим еще и семнадцати не было. Пацаны, можно сказать… Германа сделали бригадиром. Конечно, наденет орден — солидно! И уважение…

— Извините, что перебиваю. Где это было? — уточнил Коршунов.

— Где-то на Печоре. В леспромхозе. Туда надо было добираться недели две… Отправились наши весной, а управились, считайте, к зиме. Снег уж первый выдал… Стали сплавлять плоты по реке. Своим ходом… Саня, обратилась старушка к внуку, — принеси, милок, мою сумку. Ту, коричневую…

Мальчику явно хотелось услышать весь рассказ бабушки, но он безропотно пошел выполнять ее просьбу. А Мария Максимовна продолжала:

— Последними шли Олесь и Герман… И вот заявляются в колхоз бабоньки одни. Без парней. А через месяц приходит письмо… Саня! — крикнула она.

Внук появился в комнате со старой кожаной дамской сумкой. Мария Максимовна порылась в ней, извлекла какие-то бумаги.

— Вот, — протянула она Коршунову.

Пожелтевшие от времени, они, казалось, вот-вот рассыпются на клочки. Юрий Александрович осторожно взял бумаги в руки.

Одна — письмо из села Кривые Бугры, которое расположено в километрах ста от того места, где лес рубили. В том письме до сведения правления колхоза «Светлый путь» доводилось, что колхозник Олесь Максимович Боржанский погиб во время сплава леса и похоронен на кладбище в Кривых Буграх. Подпись председателя исполкома сельского Совета скреплена гербовой печатью.

Второй документ — заключение врача о том, что Боржанский О. М. утонул.

Подавая Коршунову третью бумагу, Урбанович пояснила:

— Это было в кармане у Олеся… Брата нашли на берегу…

Коршунов с трудом разобрал выцветший от времени, к тому же подпорченный водой текст. Это была справка, выданная родному брату Марии Максимовны, что он командируется для заготовки леса.

— Тогда у колхозников паспортов не было. Выдавали справку — и все, сказала старушка.

— Знаю, — кивнул Юрий Александрович. — Ну а Герман Васильевич?

— Как только я получила известие о смерти Олеся, тут же написала в леспромхоз и в Кривые Бугры, — продолжала Урбанович. — Спрашивала, что с Германом? Мне ответили, что о нем ничего не известно. Нашли, мол, только тело Олеся… Вы представляете? Ночей не спала, все Германа ждала! Проходит месяц, другой, полгода… Неужто, думаю, и он погиб? Как? Тоже утонул? Или замерз в лесу? А может, медведь заломал, волки растерзали? Сколько слез по нему выплакала, одна подушка знает… И Зосю жалко…

— Какую Зосю?

— Наша, деревенская… Невеста Германа. Она ведь тоже в бригаде заготовителей была… Извелась девка, исказнила себя: зачем, мол, раньше с плотами ушла, почему с парнем не осталась? Любила она Германа… Еле мы с ней дождались лета. Отправились в Кривые Бугры. Добирались — не приведи господь! И поездом, и на попутных, и на барже, и пешком. — Урбанович тяжело вздохнула. — Справили оградку на могилу Олеся. О Германе так ничего и не узнали. Вернулись домой и за упокой его души свечку в церкви поставили…

— И как же Зося? — поинтересовался инспектор.

— Ждала еще несколько лет. А чего ждать? Раз нет весточки — значит, помер. Уговаривала ее выйти замуж, надо ведь жизнь налаживать. Подыскала ей хорошего мужичка, правда, постаршее нее лет на десять. Уехали куда-то… Ну и у меня своя семья тоже образовалась. Постепенно свыклась, что потеряла братьев, родного и двоюродного… Прошло пятнадцать лет. Как-то приносит муж газету. Московскую. О Германе, говорит, пишут… Я так и обмерла… Оказалось, действительно, писал один партизан о том, как воевал в наших краях. И о Германе написал, что, мол, орденом парнишку наградили, но о дальнейшей его судьбе ничего не знает. Просил откликнуться Геру, родственников или знакомых… Я тут же послала письмо в редакцию. Так, мол, и так, поехал за лесом и не вернулся… И вдруг нежданно-негаданно присылают мне вот это…

Мария Максимовна протянула Коршунову газету и листок. Газета была на незнакомом языке.

— Из Таджикистана, — пояснила Урбанович. — Здесь о Германе написано, — ткнула она пальцем.

Заметку венчала подпись: «Халим Вафоев. Муаллим».

— Одно слово я до сих пор помню по-ихнему. Муаллим — учитель. Этот самый Вафоев, то есть учитель, прочитал воспоминания партизана о Германе. Ну и написал, что Боржанский живет в их городе. Скромный, мол, труженик. Как прознали, что он настоящий герой, стали приглашать на всякие торжества… Здесь перевод, — показала старушка на листок. — Мне с газетой прислали…

— Как же Герман попал в Таджикистан?

— А бог его знает! Главное — жив! Я так разволновалась, так разволновалась, хотела даже ехать к нему. Муж говорит: напиши сначала, всякое бывает, столько лет прошло… И как в воду глядел. Написала я в ту таджикскую газету, чтобы мое письмо Герману передали. А сама прямо извелась вся, дожидаясь ответа… И дождалась. — Урбанович вздохнула, дала Коршунову письмо. — Даже не удосужился своей рукой, на машинке отстукал…

«Здравствуй, Маша! — читал Юрий Александрович. — С чего это ты вдруг вспомнила обо мне? Когда я в сорок седьмом — сорок восьмом годах валялся по больницам, почему-то никто из родных не побеспокоился. А ведь я тогда, можно сказать, чудом с того света выбрался. Когда наш плот налетел на камни и нас с Олесем смыло волной, меня выбросило на берег, и я потерял сознание. Хорошо, подобрал меня участливый человек, дотащил до поселка. Руки-ноги у меня были обморожены. Ко всему прочему заболел менингитом, то есть воспалением мозга. Теперь совсем не могу переносить холода. До сих пор мучают головные боли и с памятью неважно. Пишу я тебе потому, что обидно. Чужие люди заботились обо мне, а родные даже не удосужились узнать, жив я или нет. Я знаю, в то время всем приходилось туго, но что пережил я, не пожелаю никому. Когда вышел из больницы, прямо с голоду помирал. Но свет не без добрых людей, не дали помереть. Ну да ладно. Не хотелось ворошить прошлое, но твое письмо заставило. Осуждать тебя не берусь. Наверно, правильно говорят: своя рубашка ближе к телу. Однако после всего, что я испытал, поддерживать какие-то отношения с теми, кто бросил меня в трудную минуту, не могу. Надеюсь, что поймешь меня правильно. Герман».

Коршунов вернул письмо старушке.

— Господи! — сказала она. — Если бы я знала, в какой он больнице! Хоть на край света пошла бы. — Старушка покачала головой. — Подумать только, как может болезнь перевернуть человека! Всегда был такой нежный, ласковый, душевный. Любил меня, как родную сестру. И вдруг так ожесточился…

…О том, почему с Боржанским произошла разительная перемена, и зашел прежде всего разговор у Гранской, когда Коршунов вернулся в Зорянск.

— Мария Максимовна — единственная родственница, оставшаяся в живых! удивлялся старший лейтенант. — Даже не захотел разобраться…

— Видно, сильно обиделся, — сказала Инга Казимировна. — Или болезнь подействовала. А потом, Юрий Александрович, не всякий выдерживает испытание медными трубами.

— Вы имеете в виду славу?

— Вот именно, — кивнула Гранская. — В газетах хвалят, в президиум сажают…

— Вполне может быть, — согласился инспектор. — Но у меня есть кое-какие сомнения. К примеру, почему Урбанович не признала Боржанского по фотографии? Теперешнего.

— Ну, это объяснить не так трудно. Когда она видела его в последний раз?

— Тридцать пять лет назад.

— Я недавно встретила сокурсника, с которым не виделась лет пятнадцать. И не узнала. Всегда стройный, шевелюра — ни одна расческа не брала. А теперь живот свисает через ремень, тройной подбородок и волос осталось, как говорится, на одну драку. И это за каких-нибудь пятнадцать лет! А тут — тридцать пять. Только когда видишь человека каждый день, кажется, что он все тот же…

Видимо, доводы Гранской не очень-то убедили старшего лейтенанта, потому что он продолжал:

— А как же витилиго? Вы ведь видели Боржанского?

— Мельком.

— И никаких пятен на лице или на руках не заметили?

— Вроде бы нет…

— Вот именно, — многозначительно произнес Коршунов. — Я еще удивился: с такой болезнью надо беречься от солнца, а он живет на юге, любитель загара. Я специально поинтересовался у его участкового врача насчет витилиго. Тот говорит: никаких признаков.

— Может, вылечился, — высказала предположение Инга Казимировна.

— Да не вылечивается витилиго! — воскликнул инспектор. — Разве что произошло чудо!

— Возможно, ему-то как раз и повезло. Одному на десять тысяч!

Коршунов с сомнением покачал головой.

— Хорошо, Инга Казимировна, — сказал он, — еще одно. Почему Боржанский за столько лет ни разу не побывал в родных краях?.. Любого тянет туда, где прошло детство. К старости — тем паче. Помните нашего прежнего начальника милиции? Большую часть жизни прожил в Зорянске, а как только вышел на пенсию, уехал в свой аул. Оставил такую квартиру, друзей… Может, у Боржанского не обида на родных и земляков, а что-то другое?

— А где для этого другого более веские объяснения? — спросила следователь и как бы себе самой ответила: — Нет их у нас пока… Я тоже обо всем этом думала, но… — Гранская развела руками. — Теперь, Юрий Александрович, об истории на квартире Марчуков, — перешла она на другое. Как вы считаете, зачем Анегину понадобились те подсвечники?

— Ума не приложу, — сознался старший лейтенант. — Загадка… Марчук переплачивает матери Зубцова за них втридорога… Его жену из-за них избивают… Ясно одно: эти подсвечники представляют для них какую-то ценность.

— Какую именно — вот в чем вопрос! Может быть, заводская этикетка на тридцать девять рублей — камуфляж?

Инспектор пожал плечами.

— И как они очутились в гараже у Марчуков? — продолжала Гранская. Выходит, Марчук был в Южноморске после того, как сбежал от нас?

— А кто может поручиться, что это не другие подсвечники? — в свою очередь, спросил Коршунов.

— Тоже верно, — согласилась Инга Казимировна. — Возможно, и не те, что я видела у Марчука в «дипломате»… Возня вокруг них очень интересует Авдеева…

— Авдеева? — удивился Коршунов. — Из облпрокуратуры, что ли?

— А вы его не знаете? Теперь надзор за следствием по делу, которое мы ведем, поручен ему, — сказала Инга Казимировна.

* * *

Баринову нашли в цехе, когда она беседовала с одной из молоденьких работниц. Начальница цеха сказала, что журналистку просят срочно зайти к директору.

Возле здания администрации фабрики Флора увидела знакомый «рафик» и поняла: приехала съемочная группа.

В кабинете Зарембы уже восседали в креслах под фикусом режиссер телевидения Олег Стариков и оператор Костя Лядов.

Фадей Борисович угощал их традиционным кофе и попросил Баринову присоединиться к ним.

— Отснимем на одном дыхании, — продолжал разговор Стариков, когда Флора села в кресло. — Я кладу день на натуру, день — на отдельные эпизоды на фабрике, день — на общее торжество…

— Всего три дня? — удивился директор.

— Увы! Оператору, — кивнул режиссер на Лядова, — надо ехать на съемку фильма. А с другим снимать мне не хочется. Костя — ас!

— Понимаю, — кивнул Заремба. — Какие будут у вас просьбы?

— Будут, — сказал Стариков и стал загибать пальцы: — Первое транспорт.

— Обеспечим. Автобус и?..

— Легковую машину, — безапелляционно сказал режиссер. — Каждая минута съемок — на вес золота!

Последние слова произвели на Зарембу сильное впечатление. Он быстро поднялся с кресла, от чего оно отчаянно простонало, подскочил к своему столу и нажал кнопку звонка.

Секретарь показалась в дверях кабинета мгновенно, как кукушка из окошка на часах.

— Шофера автобуса и Витюню! — скомандовал Фадей Борисович.

Дверь бесшумно захлопнулась.

Когда те явились, Фадей Борисович познакомил их с режиссером и оператором телевидения, дал соответствующие указания.

Потом Флора со своими коллегами поехала на «Волге» директора в гостиницу. Олег и Костя остановились в «Азове». Это была самая лучшая гостиница в городе. Другие члены съемочной группы — звукооператор, ассистенты, осветители — в гостинице попроще.

— Ты действительно хочешь управиться за три дня? — спросила Флора в машине у Старикова.

— Могу и за два, — усмехнулся тот. — Не дрейфь, старуха, все будет о'кей!

— Ты не знаешь его хватку, — сказал Костя, который в кабинете у Зарембы не произнес ни слова.

Только теперь Флора обратила внимание на его красные глаза и подозрительно отекшее лицо.

— Пленки достаточно? — спросила Баринова.

— В обрез, — ответил Костя. — Это тебе не «Мосфильм». Для нас дубли роскошь…

— «Нагру» дали? — поинтересовалась Флора. Это был магнитофон, единственный на студии, который мог вести запись сразу с нескольких микрофонов. Из этого расчета она и построила кое-какие эпизоды в своем сценарии.

Олег снисходительно улыбнулся, а Костя заржал:

— Может, ты еще хочешь пленку «Кодак»?

— Но как же?.. — растерялась Флора.

— Будем снимать с одним микрофоном, — сказал Олег. — Сейчас у меня в номере составим план. Что, кого и где снимаем. Потом — проезды. Чтобы точно наметить географию… Проезды отснимем сегодня же. Вечером осмотрим объекты и помещения…

— Но у меня все записи в доме отдыха! — воскликнула Баринова.

— Привезешь, — невозмутимо сказал Стариков. — И просьба, вернее, совет: не суетись. Понимаю, твоя первая передача… А у меня — трудно сказать какая по счету. Что-нибудь соорудим. И еще будет лучшая передача года…

Подавленная безапелляционностью и напористостью Олега, Флора не знала, что и сказать.

— Друг, — неожиданно обратился к шоферу Костя, — где бы кружечку пивка перехватить?

— Тут недалеко, — откликнулся Виктор. — Свежее, холодненькое…

— У-у! — простонал от предвкушения удовольствия оператор. — Нам вчера такой прощальный банкет закатили, — признался он Бариновой, — как для иностранной делегации, ей-богу!

— Да, — подтвердил Олег. — Председатель колхоза — мировой мужик. Хлебосол, каких поискать…

Режиссера с оператором оставили возле пивного погребка, а Флора поехала в «Зеленый берег».

Состояние у нее было отчаянное. И не только потому, что Стариков ставил условие — снять все за три дня. Она не знала, кого снимать. Особенно отчетливо она осознала это, когда, прибыв в дом отдыха, схватилась за свои записи, которые вела изо дня в день, встречаясь и беседуя с различными работниками фабрики. И вот теперь, листая объемистый блокнот, почти весь исписанный мелким почерком, она обнаружила: если что ей и не удалось, так это найти настоящих героев для передачи.

Козолуп — погиб. Витюня попался на некрасивой истории с виноградом, да и вообще…

А другие?

Сколько времени, например, потрачено на Тараса Зозулю, фабричного Левшу? И что выяснилось?

Баринова пробежала глазами его историю, которую удалось выстроить из рассказов разных людей.

«Жил-был парень, — читала она свои записи, — с детства дружил с молотком, пилой, плоскогубцами, напильником и рубанком. Все, что попадало ему в руки, — проволока, деревяшка, фанера, кусок пластмассы, деталь от какого-нибудь механизма — с помощью фантазии превращалось в игрушку, полезную вещь. Тарас родился с шестым чувством, имя которому мастерство! А оно всегда чуждо корысти и славе…»

Потом шло описание, как Зозуля, работая на других предприятиях, еще до сувенирной фабрики, никак не мог пристроить свои изобретения и рацпредложения. То в соавторы к нему набивалось множество людей, не имеющих отношения к выстраданному новшеству, и его фамилия терялась, пропадала в их числе. То его детище тонуло в ворохе бюрократических бумаг или напрочь застревало в машине волокиты. Короче, желание искать новое у Тараса постепенно исчезло.

И вот нашлись «добрые» люди. Евгений Иванович Анегин — один из них. Зозулю пригласили в СЭЦ на сувенирную фабрику. Начальник цеха назначил (конфиденциально, разумеется) ему твердую мзду за каждую творческую новинку. Никакой волокиты! Ваши идеи — наши деньги… Но!..

Вот в этом «но» и крылся секрет, почему Анегин сквозь пальцы смотрел на пьянство Тараса. В бризе автором почти всех предложений Зозули был признан… Евгений Иванович.

«Как же после этого говорить о специальном экспериментальном цехе во главе с его начальником?! — с отчаянием думала журналистка. — Рабочие после передачи будут смеяться. Анегин — липа!» Правда, эта информация не проверена, а когда о ней Баринова поделилась с директором фабрики, он заверил, что создаст авторитетную комиссию, разберется, и если сигнал подтвердится, то он примет самые решительные меры.

Она снова начала листать блокнот. И споткнулась на фамилии Зарембы. Ему Флора посвятила несколько страниц.

«Директор фабрики, — писала она, — должен знать о своем предприятии все! Фадей Борисович — счастливое исключение. Он ничего не знает и блажен духом! Поэтому, видимо, бог милует его.

Заремба сидит в теперешнем кресле пять лет, и сидит, по всему видать, прочно. Принимая лавры, давая интервью корреспондентам, выступая по радио.

Последние пять лет его жизни — это ниспосланная откуда-то благодать за предыдущую, полную удивительных и непонятных для него самого взлетов и падений руководящую деятельность. Впрочем, Заремба никогда не мог понять, за что его повышали или понижали, и вообще не взялся бы объяснить очередная должность есть положительная или отрицательная кривая амплитуды.

Сколько он сознательно живет, столько и руководит. В послужном списке Фадея Борисовича имеются: директор домостроительного комбината, начальник горзеленстроя, директор скотобойни, директор профессионально-технического училища. Это, по его выражению, крупные объекты. Вперемежку или калибром и престижем помельче — мастерская по ремонту одежды, баня, кладбище и др. Но, главное, ниже должности директора, начальника или заведующего он не опускается.

Поговаривают, что редкостная плавучесть Зарембы объясняется просто: брат его жены, Капитолины Платоновны, занимает какой-то высокий пост в столице. Сам Фадей Борисович о могущественном шурине никогда не упоминает. Однако там, где надо, это почему-то знают…

Фадей Борисович всегда и везде твердит, что „доверяет специалистам“. Удобно для оправдания собственного безделья.

Любимым его занятием является сидение над очередным докладом. Пишет он их сам.

Свои доклады Заремба отдает перепечатывать на машинке, переплетает и хранит в отдельных шкафах. Все до одного. В синих, зеленых, коричневых, желтых и красных обложках, они кочуют за Фадеем Борисовичем из одного служебного кабинета в другой.

Вторым и непреложным пунктом его деятельности, где бы он ни начальствовал, является создание кружков по изучению. Чего? Всего. Техники безопасности, производственной гигиены, воспитания детей, международного положения, культуры и быта и так далее и тому подобное.

Любит он церемонию подписывания различного рода деловых бумаг. Нужно отдать ему должное, подписывает все, что приносят.

Многие пользуются его добротой, зная, что отказа не будет.

Третий кит, на котором стоит Фадей Борисович, — производственные совещания, пятиминутки и летучки. Если он не пишет доклад, не подмахивает бумаги, то проводит совещание.

На каждом новом месте он сразу же приступает к переоборудованию своего служебного кабинета.

В отношении подбора кадров — любимой темы Зарембы — он весьма заблуждается, думая, что людей на работу принимает он. На фабрике поговаривают, что это делает Капитолина Платоновна, руководствуясь не тем, каковы деловые и профессиональные качества у человека, а определяя годность к должности по… гороскопу…»

Флора твердо решила ни Зарембу, ни Анегина героями передачи не делать и потому их фамилии в блокноте зачеркнула. К ее удовлетворению, на фабрике было много интересных людей, о которых можно рассказать, правда, из руководства оставался, пожалуй, один главный художник, человек, несомненно, энергичный, творческий. Или взять Крутоярова. Ветеран… А какой дом отдыха организовал! А сколько прекрасных рабочих-умельцев могут стать героями передачи! Чуть ли не о каждом можно снимать полнометражный фильм. Конечно, времени оставалось мало, а Бариновой следовало еще многое проверить, уточнить. Но режиссер торопил, не давая Флоре, как автору сценария, развернуться.

Надо прямо сказать, что с приездом съемочной группы, и прежде всего Старикова, Баринова внезапно сникла, утратив свою былую напористость и инициативу, а вместе с ними и веру в то, что ей удастся полностью реализовать свой первоначальный замысел. С таким минорным настроением она и отправилась в город.

* * *

Измайлов проснулся с ощущением какой-то чистоты и спокойствия. Яркий свет заливал спальню, и он даже подумал: не зима ли на дворе? Так светло и чисто бывает, когда прочно ляжет снег, выбелив и скрасив все вокруг. Но Захар Петрович понял: это отсвет соседнего здания, построенного из голубоватых панелей.

И, наверное, эта чистота, это спокойствие были у него в душе. Он посмотрел на Галину, лежащую рядом с ним, и она, словно почувствовав его взгляд, открыла глаза. И улыбнулась. Счастливо, как прежде.

Захар Петрович поразился своему состоянию: спал всего ничего, а никакой усталости и тяжести. Даже какой-то подъем.

Эта ночь как будто бы разделила два мира. Прежний, о котором он не хотел вспоминать, и новый, в котором стоило жить, какие бы неприятности ни сулило будущее.

Он снова и снова переживал то состояние, когда увидел вчера Галину. Ей во что бы то ни стало захотелось показаться у Межерицких. Обязательно! Чтобы их увидели вместе. Ради этого и мчалась как угорелая из Рдянска, ухлопав последние деньги на такси.

Пока Галина приводила себя в порядок, он узнал, что Володя прямо, не заходя домой, отправился к Самсоновым. Навестить Катю. Он не знал, что она гостит в Москве.

Вчера вечером Захар Петрович появился с женой на торжестве, когда веселье было в полном разгаре. Радости Лили и Бориса Матвеевича не было предела.

Засиделись допоздна. А когда вернулись к себе, Володя был уже дома и крепко спал, сморенный дорогой. И все говорили, говорили, никак не могли наговориться…

— Захар, почему ты скрыл от меня, что у тебя неприятности на работе? — укоряла мужа Галина.

Он стал оправдываться, что не хотел ее волновать.

— Господи! — заплакала она. — Неужели я бы не поняла тебя, да? В какое положение ты меня поставил? Выходит, что я — стерва! Тебе плохо, а я ушла…

Он успокаивал ее, а сам от счастья тоже чуть не плакал.

— Понимаешь, этот звонок… Да еще как увидела фотографию…

— Какой звонок? — спросил Захар Петрович.

— Когда ты уехал на конференцию, позвонил мужчина. Говорит: у вашего мужа есть любовница и побочная дочь… А потом я нашла в нашем почтовом ящике фотографию. Честное слово, у меня чуть сердце не разорвалось, когда я увидела, как похожи Володька и девочка с фотографии… Подумала, что снимок недавний… Так стало горько, так обидно! Ну и подхватилась. Ты же знаешь, какая я иногда бываю сумасшедшая…

Захар Петрович рассказал Галине, как все было на самом деле. Заснули, когда в окне забрезжил синий рассвет.

И вот теперь, глядя на счастливое лицо жены, Захар Петрович вспомнил, что забыл задать Галине два вопроса.

— Скажи, как ты узнала о моих служебных делах? — поинтересовался он.

Она взъерошила ему волосы и сказала:

— Какое это имеет значение?

— Интересно все-таки… Межерицкие?

— Нет.

— Авдеев?

— Нет. — Она улыбнулась: — Не гадай, все равно не скажу… Написал добрый, очень хороший человек… Я тут же в дорогу. Даже не помню, как собиралась…

— А как Володя? — осторожно спросил Захар Петрович. — Что ты ему сказала, когда вы уезжали в Хановей?

— Не помню… Но о той женщине — ничего…

Встреча с сыном была сдержанной.

— Мужики и есть мужики, — смеялась Галина. — Даже не поцелуются по-человечески…

Измайлову показалось, что Володя возмужал, повзрослел. А может, много думал в Хановее. Ведь вряд ли от его внимания ускользнуло состояние и настроение матери.

Сели завтракать все вместе. Захару Петровичу хотелось, чтобы это утро длилось без конца. Но надо было идти на работу. Галина придирчиво осмотрела его перед выходом. И на прощанье попросила почему-то передать привет Ракитовой.

По дороге в прокуратуру Захар Петрович старался разгадать, кто же мог написать в Хановей. Если не Межерицкие и Авдеев, то?..

Сначала он подумал на Гранскую. Но, поразмыслив, отмел свое предположение. Инга Казимировна сделала бы это, скорее всего, в открытую. И сказала бы ему сама.

Вероника Савельевна?

Нет, при всем уважении к Измайлову та не решилась бы на такой шаг.

Он так и появился на работе, не придя ни к какому определенному выводу.

Ключом к разгадке была реакция Ракитовой, когда Захар Петрович передал ей привет от своей жены. Она мгновенно залилась румянцем и, не удержавшись, воскликнула:

— Уже приехала?

Но тут же осеклась, смутилась и не знала, куда девать глаза.

Захар Петрович прямо-таки опешил. Теперь почти не приходилось сомневаться, что его помощник и была тем самым «добрым, очень хорошим человеком».

«Кто бы мог подумать? — удивился Измайлов. — Ракитова, которая стеснительна невероятно, которая теряется, когда речь заходит о личном…»

Открытие было и приятным, и грустным. Приятным, потому что Ольга Павловна проявила себя с той стороны, с которой он ее не знал. Грустным (вернее — досадным) — потому что Захар Петрович считал себя достаточно проницательным психологом, и вот… Выходит, переоценивал свои способности.

Но такие разочарования полезны. Значит, нужно лучше приглядываться к людям: они куда многограннее, чем это кажется.

Чтобы окончательно убедиться в своей догадке, он хотел прямо спросить Ольгу Павловну. Но раздумал: сделала доброе дело — и спасибо ей. Пусть это будет маленькой тайной троих — его, Гали и Ольги Павловны…

Захар Петрович быстро отпустил Ракитову.

И тут позвонил Никулин.

— Аркадий Будяков задержан милицией в Москве, — коротко сообщил начальник ГОВДа.

— Ничего себе! — вырвалось у прокурора. — Еще один удар для несчастной матери… За что? Когда?

Майор рассказал то, что сообщили ему по телефону из столицы. Оказывается, парень сбежал из дому с определенной целью (как он объяснил задержавшим его работникам милиции). У него была идея: найти такого врача, который вылечил бы отца от пьянства.

Наивный парнишка отправился в Москву. Где он там скитался, как искал чудо-доктора, Никулину в подробностях пока известно не было. Короче, Аркаша попал, кажется, в руки афериста, какого-то дяди Коли. Тот напел Будякову, что поможет разыскать нужного врача и заработает денег для оплаты лечения.

Этот самый аферист взялся отремонтировать квартиру одному крупному ученому. Заверил, что материалы — обои, паркет, плитка, разные там ручки и светильники — будут самые лучшие… Даже показал образцы. Получив задаток (а сумма за ремонт была заломлена весьма внушительная) и ключи от квартиры, дядя Коля «приступил к ремонту», представив Аркашу своим подручным. Владелец квартиры жил в это время на даче. Несколько дней назад дядя Коля, по словам Аркаши, уехал в другой город за материалами для ремонта. А мальчик пока готовил квартиру — сдирал старые обои. Когда хозяин навестил городскую квартиру и открыл комнату, где были сложены самые ценные вещи, то обнаружил, что все они исчезли. Он тут же позвонил в милицию. Аркашу задержали…

— Что мальчик сказал? — спросил Измайлов.

— Куда именно уехал дядя Коля, не знает. Жили они на квартире, которую шабашник выдавал за свою. Но оказалось, что тот снял ее у какой-то старушки… При Аркаше обнаружили всего рубль с мелочью.

— Интересно, для чего он мог понадобиться этому аферисту? недоумевал Измайлов.

— Думаю, как бы в качестве заложника. Пока парень возился с обоями, время шло, ни у кого никаких подозрений, а у преступника — больше возможностей замести следы.

— Ну ладно, провести наивного парнишку легко… А вот как ученый клюнул?

— Дядя Коля уверял, что ремонтировал квартиры у композитора Хачатуряна, Михаила Жарова, писателя Бориса Полевого…

— Все они умерли, — заметил Захар Петрович.

— Вот-вот! Не проверишь…

— Можно ведь было узнать у родственников…

— Наверное, посчитал неудобным. Короче, обмишулился, — сказал Никулин. — А мальчишку надо выручать. Если, конечно, не замешан. Похоже, он просто жертва афериста.

— Кому позвонить в Москве? — спросил Измайлов.

Начальник ГОВДа дал координаты.

Захар Петрович связался со столичным отделением милиции, рассказал об Аркаше, обстановке в его семье. В Москве пообещали отнестись к парнишке внимательно и тщательно разобраться во всем.

* * *

Присутствие съемочной группы взбудоражило всю фабрику. Режиссер решил снять несколько интервью с рабочими в виноградной беседке — живописно, на натуре, отличная цветовая гамма: веселые разноцветные скамейки, лозы, усыпанные гроздьями винограда…

Когда Баринова хотела поделиться со Стариковым своими сомнениями по поводу героев передачи, он, не дослушав ее, заявил:

— Не волнуйся, старуха! Главное, чтобы на экране было побольше симпатичных девушек.

По этому принципу он теперь и отбирал людей для съемки. Флора попыталась вмешаться, но режиссер не обращал на нее никакого внимания.

Выбор Олега пал на девушек из цеха Анегина.

— Улыбайтесь! — командовал он смущавшимся работницам. — У вас все хорошо, даже отлично! Побольше тепла, искренности!.. Представьте, что вы на свидании!..

Неожиданно сломался магнитофон. Звукооператор долго возился с ним, потом признался, что нужен квалифицированный мастер.

Баринова схватилась за голову. А Стариков, накричав на звукооператора и дав ему час на исправление поломки, продолжил съемку.

— Несколько эпизодов, — сказал он Флоре, — пустим с закадровым комментарием.

Магнитофон повезли в город в радиомастерскую, а съемочная группа перебралась со всей аппаратурой в вышивальный цех. Тут Стариков опять выбрал несколько смазливых девиц, и камера застрекотала.

Флора отвела Олега в сторону.

— Кого ты снимаешь? — спросила она, еле сдерживаясь от возмущения. Я же просила вон ту женщину! Передовик, мать пятерых детей…

— Не фотогенична, — поморщился режиссер, но, заметив, что Баринова вот-вот взорвется, нехотя согласился: — Ладно, покажем ее на среднем плане…

После обеда съемки продолжили. И снова почти по каждому эпизоду между Бариновой и режиссером возникал спор. Наконец Стариков не выдержал и сказал: если Флора будет гнуть свою линию, они не управятся и за месяц.

Журналистка промолчала. А когда Костя Лядов сказал, что вечером их троих пригласили в ресторан при гостинице «Азов», она наотрез отказалась. Виктор отвез ее в «Зеленый берег» и вернулся в город.

Анегин угощал телевизионных деятелей. «Дружеский вечер», как окрестил его начальник СЭЦа, начался в ресторане. Затем Евгений Иванович, прихватив коньяк и фрукты, пошел с Лядовым в его номер. Там застолье было продолжено. Анегин и оператор воспылали друг к другу сердечной привязанностью, скрепленной прекрасным напитком, возраст которого исчислялся не одним десятилетием.

— За дружбу! — провозгласил очередной тост начальник СЭЦа. — Пусть она будет продолжаться столько, сколько выдерживали этот коньяк!

— Согласен! — радостно чокнулся с ним Лядов. — Я для тебя — что угодно! Приезжай к нам… Только свистни меня…

— Приеду, — пообещал Евгений Иванович. — А насчет услуги… Есть небольшая просьба…

— Для друга! — ударил себя в грудь оператор. — Говори! Я на все согласен!

— Завтра, Костя, завтра, дорогой! Сегодня будем отдыхать душой и телом…

Анегин ушел от свежеиспеченного приятеля, когда тот, как говорится, уже лыка не вязал.

Внизу, у подъезда гостиницы, как и было условлено, ждал Берестов.

— Парни крепкие, — произнес Анегин, усаживаясь рядом с шофером. Видать, закаленные… Но мы опытнее.

Сам Евгепий Иванович был в сильном подпитии и всю дорогу до дачи Боржанского что-то мурлыкал под нос.

Поселок на берегу моря спал. Лишь веранда домика главного художника фабрики светилась ярким светом.

Анегин попросил Берестова немного подождать.

Боржанский встретил Евгения Ивановича и молча проводил его на веранду.

— Этот оператор, кажется, покладистый малый! — начал разговор Анегин. — Все будет в порядке! Не вижу оснований для уныния…

— А я — для веселья! — сурово посмотрел на него Боржанский. По-моему, надо прикрывать лавочку!

— Ты что? — ошалело уставился на него Анегин. — Только-только до настоящих башлей дорвались! До этого — только одни расходы…

— Неужели не видишь — обложили!

— Это на тебя проповеди вашего придурка действуют…

— А осечка Белоуса в Рдянске? — рявкнул Боржанский. — Провалы Зубцова и Марчука в Зорянске? Сюда уже добрались…

— Интересно, что ты скажешь пайщикам? — зло прищурил глаза Анегин. Так они и дадут свернуть дело!.. Не о том думать надо, Герман!.. Где твой боевой дух, смекалка?

Главный художник нервно прошелся по веранде:

— Как бы узнать наверняка, под колпаком мы или нет? — Он вдруг остановился напротив Анегина и неожиданно закончил: — Хорошо… Поговорим завтра. На трезвую голову…

Евгений Иванович с облегчением вздохнул:

— Другой разговор. А то развел панихиду…

…Как только он сел в машину, тут же достал из кармана пиджака плоскую бутылку с коньяком, отвинтил пробку и выдул одним махом все содержимое.

— Домой? — спросил Берестов.

— Погреться возле Нади потянуло? — добродушно усмехнулся Анегин и, не дождавшись ответа, скомандовал: — Поехали в сторону Степного. Потом скажу, где свернуть…

Буквально через несколько минут шофер увидел, что Евгений Иванович сильно захмелел.

— Гуднем с тобой! — похлопал он по плечу Виктора. — Сегодня без баб… Но это иногда тоже хорошо… — И вдруг со вздохом сказал: — Не понимаю я тебя, Витюня. Вокруг столько канашек — цмак! — поцеловал он кончики пальцев. — И чего ты прилепился к Надьке? Баба, да еще с довеском…

— Не надо, Евгений Иванович, — попросил Берестов.

— А-а, понял, понял! Любовь, как говорится, зла!.. А ты гордый! Я люблю гордых… — У Анегина заплетался язык. — Извини, Витюня, что мы тебя того… Помяли немного… Кто знал?

— Вы о чем?

— Ну, за виноград… Понимаешь, надо всех держать во! — он показал сжатый кулак и хихикнул: — Небось когда поступал на работу, писал, что родился в мае?

— Ну да… — удивился Берестов.

— Скажи, кто научил? — шутливо погрозил Анегин пальцем.

— Я на самом деле майский…

— Капочка майских обожает… У нее все по звездам рассчитано. Мартовских не берет. Ни-ни! Под знаком Марса родились, значит, воевать любят… Будут скандалить, писать в газеты…

— А при чем тут Капочка? — еще больше удивился Виктор.

— Племяш… Фадей Борисович у нее полностью в руках, — серьезно сказал Евгений Иванович. — А Капочка — в руках у нас… Этот Кеша хоть и чокнутый, а сдобненькое любит…

Анегин плотоядно облизнулся, замолчал. Постепенно голова его свесилась на грудь. И вдруг раздался долгий, с присвистом храп.

Берестов тронул его за плечо:

— Куда везти, Евгений Иванович?

— Двадцать третий километр, после столбика налево… Там огоньки… Хутор… Дядя Кондрат…

И Анегин отключился.

«Волга» мчалась по пустынному шоссе. Виктор всматривался в пролетавшие назад указатели километров, боясь пропустить нужный.

За двадцать третьим действительно был поворот. Проехали еще километров пять, прежде чем показалось несколько огней. Виктор остановил машину у темнеющего в ночи высокого забора. И не успел разбудить своего пассажира, как скрипнули ворота. В свете фар появился невысокий, щуплый, прихрамывающий мужичишко, с огромными усами, в галифе и сапогах. Он заглянул в машину и, увидев Анегина, стал деловито открывать ворота. Видимо, такие наезды были в порядке вещей.

Виктор заехал в большой двор, обрамленный тополями. Фары осветили продолговатое здание с маленькими окнами у самой крыши и рядом — ладную хатку с побеленными стенами и кровлей из толя.

— Дядя Кондрат, — представился мужичок Берестову. — Ну-ка, подмогни…

Виктор хотел было вытащить из машины Анегина, но тот неожиданно открыл глаза.

— Знакомсь, — указал он на дядю Кондрата. — Мой родич. Гроза ипподромов. Одесса, Ростов, Пятигорск… — И, отодвинув в сторону «грозу ипподромов», сам выбрался из машины.

Нетвердо ступая, Анегин зашагал к хате, махнув Берестову: мол, айда за мной.

Дядя Кондрат двинулся за ними, покрякивая и пуша рукой усы.

То, что он наездник, можно было и не сообщать. Первая комната, куда они попали из сеней, была заставлена и увешана спортивными кубками, вымпелами, фотографиями, картинами и скульптурами с изображением лошадей.

Анегин, покачиваясь, остановился у снимка, где дядя Кондрат был сфотографирован рядом с великолепным конем и с уздечкой в руках.

— Бергамот, — указал Евгений Иванович на красавца скакуна. И объявил: — Я сейчас… Надо сполоснуть физиономию…

Он исчез за дверью.

— А это? — обратил внимание Виктор на фотографию красивой лошади, серой, в яблоках.

— Мой любимец! — с гордостью сказал дядя Кондрат. — Чистокровная арабская. Настоящий стандардберд[1]… - Он вдруг спохватился: — Заговорил я тебя… Звать-то как?

— Виктор, — представился шофер.

— А соловья баснями не кормят…

— И не поят… — подхватил появившийся в комнате Анегин.

Волосы и рубашка у него были мокрые, но походка стала более уверенной. Он предложил спуститься куда-то вниз по винтовой лестнице.

Берестов ожидал увидеть мрачный погребок, но его буквально ослепил роскошный зал, отделанный светлым деревом и нержавейкой. В потолок были вделаны красивые светильники. Посреди помещения стоял овальный стол, окруженный стульями с высокими резными спинками. Вдоль одной стены сиял металлическими полками и зеркалами бар, весь уставленный импортными бутылками.

— Садись, — величественно указал Анегин Виктору на стул и пошел к холодильнику — огромному «Розенлеву».

— Ну и красотища! — не удержавшись, воскликнул Берестов, обозревая подземное чудо.

— Унутрия-матушка, все она! — щурился от яркого света дядя Кондрат.

— Кто-кто? — не понял Виктор.

— Унутрия, говорю… Крыса такая большая. Третий год ее развожу… За шкурку-то до полсотни дают… Раньше, правда, морока была. Сам расти, сам забивай, сам шкуру выделывай… А теперь потребкооперация принимает унутрию живьем. Шкурки — на шапки и воротники, а мясо — в торговлю…

— Тьфу! Неужто едят? — удивился Берестов.

— Сам не пробовал, а заготовитель говорил, что вкус — как у индейки. За границей ее мясо куда дороже говядины!..

— Ладно, дядя Кондрат, — подошел к столу Анегин с бутылкой экспортной водки и коньяком «Метакса». — Витюня свой парень… С твоих нутрий мне бы только на отделку сортира хватило… Ты лучше сооруди что-нибудь горяченькое на закуску…

К удивлению Берестова, бывший наездник не обиделся, а с готовностью вскочил с места и шустро проковылял куда-то за бар. А Евгений Иванович стал таскать из холодильника всевозможные яства: осетрину, крабы, заливной язык в консервах, салями. В довершение он поставил перед Берестовым едва початую двухкилограммовую банку черной икры и воткнул в нее столовую ложку.

— Рубай, — бросил он небрежно. — Потом можешь смело говорить, что ел икру ложками. — Анегин загоготал.

Виктор был подавлен, оглушен всей этой роскошью. Евгений Иванович это заметил.

— Эх, друг-портянка, — произнес он с каким-то отчаянием, разливая по высоким хрустальным бокалам коньяк. — Тошно мне, обидно! Приходится прятаться под землю, как крысе! А я могу запросто отгрохать домину в два этажа. — Он подумал и, посчитав, видимо, что мало, воскликнул: — в три этажа! С солярием и зимним садом! Да еще в доме бассейн соорудить с подогревом! Смотрите, на что способен Евгений Иванович Анегин! — Он махнул рукой. — Пей!

— Боюсь, — сказал Виктор.

— Ха! — вылупил на него глаза Анегин. — Сто целковых платил за бутылку! Греция! — Он снова загоготал. — У нас в Греции все есть… Помнишь, в каком-то фильме?

— За голову боюсь, — пояснил шофер. — Мне тогда ваш Громила так тряханул мозги!.. Пробовал я уже. Чуть-чуть выпью, а черепок раскалывается от боли…

— Ну, если чуть-чуть, у меня тоже раскалывается! — Анегин захохотал так, что зазвенели рюмки на баре.

Потом он залпом выпил коньяк, засунул в рот изрядный кусок осетрины и жестом приказал Виктору следовать его примеру.

Берестов вздохнул и медленно выцедил свой коньяк.

— Вот это по-нашему, — крякнул Евгений Иванович. — Икорку, икорку бери! Пойдет за коньяком, как за родной мамой!..

Затем он заставил гостя опустошить второй бокал. На третьем Берестов взмолился:

— Не могу… Так сразу… — язык у него еле ворочался. — Еще к телевизионщикам ехать… Уже три часа ночи…

— Плевать! Что-нибудь придумаем, — успокоил его хозяин. — В крайнем случае, у меля таблетки есть — ни один гаишник не подкопается. Японские…

— Погоди, — пьяно мотнул головой Берестов, — не гони лошадей…

— Можно, конечно, и погодить, — согласно кивнул Анегин. — Скажу только: нравишься ты мне. А особенно спасибо за то, что остановил меня тогда. Ну, с этой журналисткой…

— Чего там, — махнул рукой Берестов. — Понимаю ведь…

— А я голову даю на отсечение — будет у тебя своя хата и «Жигули» у подъезда. Да что там «Жигули»? «Волгу» достанем! — Он вдруг осекся и помрачнел. — Только вот Герман что-то запсиховал. Говорит, копают под нас… Так ведь это еще бабка надвое сказала, копают или нет… Послушай, Витюня, ты, я вижу, парень шустрый. Может, у тебя есть знакомые среди ментов? Или кто-нибудь, через кого можно выйти на них?

— Есть, — ответил Берестов, преданно глядя на Анегина.

— Конечно, нас не интересует какой-нибудь постовой сержантик, сам понимаешь…

— Я с Мурадяном знаком, — хвастливо заявил Виктор.

Евгений Иванович поперхнулся икрой. Откашлявшись, вперил в Виктора немигающий взгляд.

— Гургеном Ашотовичем? — даже несколько отрезвел он. — Замначальника ОБХСС?

— Угу, — ответил Берестов, набивая рот крабами.

— Мать честная! — ахнул Анегин. — А поговорить с ним можешь? Так сказать, разведочку провести?

— О чем?

— А это уж мы тебе скажем…

— В принципе — все можно…

— Лады, — серьезно сказал начальник СЭЦа. — Завтра кое с кем посоветуюсь. А теперь — пошли.

Евгений Иванович потащил Виктора в… тир. Он располагался в сарае за хатой. Тут, словно напоказ, были выставлены прекрасные карабины и охотничьи ружья.

— Выбирай, какое по душе, — предложил Евгений Иванович.

Берестов взял двуствольное ружье с богато инкрустированным ореховым ложем.

— Губа не дура, — одобрил Анегин. — «Манлихер»… Из винтовки этой фирмы убили американского президента… Но я предпочитаю англичан. «Голланд-Голланд»… Надежное и верное, как пес… А ты, дядя Кондрат, чего стоишь?

Тот взял скромное охотничье ружье, покрутил его.

— «Тозик», — сказал он. — Хоть и наш, отечественный, а иностранцам не уступит…

По пьянке отчаянно мазали. Только оглохли от стрельбы. И Евгений Иванович вывел гостя во двор подышать свежим воздухом.

Но на самом деле он решил ошарашить шофера окончательно.

Длинное здание, с небольшими окнами под крышей было конюшней. В денниках дремали два великолепных породистых коня.

— Этот, — похлопал Евгений Иванович по крупу серого в яблоках, обошелся мне почти как «Жигуленок»…

Но Берестов уже настолько был полон впечатлениями от волшебной пещеры южноморского Алладина, что больше ничего не воспринимал.

— Спать, — едва смог вымолвить он, когда они вышли из конюшни в занимающееся серое утро.

Его отвели в дом и уложили на мягкую перину бывшего героя ипподромов Одессы, Ростова и Пятигорска.

* * *

Повестка дня заседания бюро горкома партии гласила: «О соблюдении трудового законодательства на зорянском машиностроительном заводе». Измайлову сообщили о бюро за два дня. И это были два дня нервного напряжения. Предвидеть исход заседания было трудно. Захару Петровичу удалось узнать, что на него пригласили начальника главка министерства Бархатова и заместителя главного редактора областной газеты «Вперед».

Но больше него самого волновалась Галина. Утром она особенно тщательно выгладила рубашку и брюки мужа, а провожая, взяла слово, что Захар Петрович тут же позвонит ей после окончания заседания бюро.

Он отправился в горком, удивляясь спокойствию, вдруг сошедшему на него. Ему почему-то было интересно: какое настроение у Самсонова. Но Глеб Артемьевич появился, когда все уже заняли свои места за длинным полированным столом в кабинете первого секретаря. Директор завода пришел с коренастым солидным мужчиной, и Измайлов понял, что это Бархатов. Лица у обоих были непроницаемы. Во всяком случае, Самсонов выглядел так же внушительно, как всегда.

Железнов дал слово прокурору — докладчику по первому вопросу повестки дня. Измайлов говорил минут двадцать. И это было редкое заседание, когда обошлось без реплик во время основного доклада. Потом посыпались вопросы. Проводились ли раньше проверки на заводе по линии общего надзора? Почему вдруг вопрос о трудовой дисциплине на самом крупном предприятии города поднят лишь теперь? Интересовались деталями, фактами. В некоторых вопросах звучали тревожные нотки. Захар Петрович понял: то, что он говорил в адрес Самсонова, в какой-то мере касалось и других руководителей.

К удивлению Измайлова, вторым после него выступил начальник милиции. Никулин начал так:

— Вы знаете, товарищи, о чем я сожалею? Что Самсонов не слышал моего вчерашнего разговора с Аркашей Будяковым. Мальчик едва не попал в колонию для несовершеннолетних. От кого убегал этот парнишка? От родного отца! Он рассказывал такое, что у меня на голове волосы шевелились!..

А дальше майор выдал, как говорится, на полную катушку. И о формальном отношении на заводе к сигналам из милиции, и об участившихся за последнее время случаях хулиганства заводской молодежи, и о том, что большинство «гостей» вытрезвителя — самсоновские…

Глеб Артемьевич под конец его выступления все же не выдержал:

— При чем тут я?

— Пора от слов перейти к делу! — ответил Никулин и сел.

За Никулиным взял слово Чибисов. Он выгораживал Самсонова, ссылаясь на статью в областной газете.

Выступило еще несколько членов бюро. В основном — критиковали Самсонова. Тот изредка бросал язвительные реплики.

— Ну что ж, Глеб Артемьевич, я вижу, вы хотите высказаться? — спросил Железнов.

— Кое с чем я соглашаюсь, — поднялся директор. — И говорил об этом товарищу Измайлову… Безгрешен лишь тот, кто ничего не делает… Но хочу остановиться на очень важном вопросе. Думаю, сидящие здесь согласятся со мной… Каждый руководитель иной раз оказывается в таком положении, когда необходимо принять волевое решение…

— Так называемое, — бросил кто-то реплику.

— Не пойдешь на риск, — пропустил ее мимо ушей Самсонов, — провалишь дело…

И дальше Глеб Артемьевич стал развивать мысли, которые Измайлов уже слышал. От самого директора, Бармина, корреспондентки газеты «Вперед» Большаковой: не формальный, а творческий подход, высшие соображения, жертвы ради основного — плана. И так далее, и тому подобное.

Самсонов закончил, уверенный, что сумел отвести основные обвинения прокурора.

Но тут попросил слова Журавлев.

— У меня дополнение, — поднялся он, — к выступлению Захара Петровича…

Глеб Артемьевич вскинул на секретаря парткома завода удивленные глаза. А тот продолжал:

— В ходе проверки на нашем предприятии всплыл вопрос о приписках. Так вот, Егор Исаевич, — обратился Журавлев непосредственно к первому секретарю горкома, — болезнь начальника планового отдела, как выяснилось, дипломатическая. Я был у этого начальника дома. К своему стыду, как руководителя заводской парторганизации, узнал: приписки действительно имели место. В частности, мы рапортовали о выполнении годового плана в прошлом году тридцатого декабря. Фактически же задание было выполнено лишь девятнадцатого января этого года…

— Ерунда! — вскочил Самсонов.

Между ним и Журавлевым возникла перепалка.

В кабинете поднялся шум, и Железнову пришлось несколько раз постучать ручкой по графину.

Захар Петрович обратил внимание, что Бархатов все время что-то записывает.

«Хочет выступить, что ли? — подумал Измайлов. — Интересно, как он будет защищать Самсонова?»

Но когда Железнов обратился к начальнику главка с вопросом, хочет ли он высказаться по обсуждаемому вопросу, Бархатов коротко ответил:

— Не уполномочен. — И, сочтя, видимо, что надо добавить еще кое-что о причине своего присутствия на бюро, сказал: — Я проинформирую руководство министерства о поднятых здесь проблемах.

— Тогда подведем итоги, — сказал наконец Егор Исаевич. — Я думаю, все началось с того, что Глеб Артемьевич ввел нас в заблуждение, когда принимался проект реконструкции завода. Мы не специалисты. Но вызывает удивление тот факт, что этот проект поддержали, казалось бы, компетентные люди. — При этих словах все почему-то посмотрели в сторону Бархатова. — В этом, по-моему, тоже надо разобраться… Теперь о главном. К сожалению, мы привыкли измерять успехи и недостатки рублями, а моральные потери в последнее время замечать почти перестали. Конечно, материальные убытки заметнее. Подсчитали — видно как на ладони. А вот эрозию души разглядеть труднее. Некоторые товарищи научились искусно прикрывать ее демагогией, красивыми фразами о государственных интересах, требованиями времени, заботой о народе. На самом же деле эта эрозия нравственности самым непосредственным образом задевает и материальную сторону. В этом лишний раз убеждаешься на примере машиностроительного завода! Экономика должна быть экономной — истина, которую обязан усвоить и претворять в жизнь каждый руководитель. Но о какой, с позволения сказать, экономии тут можно говорить? Завод систематически привлекает рабочих к сверхурочным работам, что влетает государству в копеечку! Особенно возмутителен тот факт, что в цехах вхолостую работают станки! Зря расходуется электроэнергия, тысячи киловатт-часов! И это вместо того, чтобы беречь! Бесхозяйственность? Нет, хуже, серьезнее! Куда серьезнее, чем думают иные. Мы говорили об этом много, видимо, даже слишком. Пора уже спросить с виновных. Спросить строго и по партийной линии, и по государственной…

Первый секретарь пристально посмотрел на Самсонова. Тот, не выдержав взгляда, опустил глаза. Наступила тишина. После небольшой паузы Железнов продолжил:

— И вам, товарищ Самсонов, придется держать ответ перед партией и народом. И не только вам! Каждому, кто нарушит закон! Каждому, кто формально, бездушно относится к своим служебным обязанностям! Каждому, независимо от того, какой пост занимает. Более того, с руководителей спрос должен быть особый! Повышенный!

Если бы у меня спросили, что я считаю сегодня самым большим злом, я бы сказал: безответственность, равнодушие, терпимость к недостаткам.

Убежден: в том, что у нас кое-где вольготно живется лодырям, пьяницам, хапугам, виноваты в первую очередь руководители этих предприятий. Да, это по вашей, товарищ Самсонов, вине рабочие дни превратились в выходные, а выходные — в рабочие. Это по вашей вине пьяницы чувствуют себя безнаказанно. Это по вашей вине они, получив большие деньги в воскресенье, тут же отправляются их пропивать, а в понедельник или вовсе не выходят на завод, или думают, где и чем опохмелиться. Широко бытует мнение: «Велика ли беда — выпивает человек, так ведь на свои пьет!» А беда между тем поистине велика, огромна. Да и на свои ли только пьет пьяница? Ведь он семью, детей своих обворовывает. Да и нас всех, общество, если каждый день недодает продукцию. А сколько денег идет на бюллетени, на лечение пьяниц… Доколе же терпеть все это? А вы, товарищ Самсонов, не только терпите пьяниц, но и рекомендуете их портреты помещать на страницах областной газеты как передовиков. Уже за один этот факт мы должны с вас спросить. И спросим!

В процессе сегодняшнего обсуждения был затронут вопрос о пропаганде закона. Создается впечатление, что к ней на заводе относятся формально. Хорошо, что выступившие здесь товарищи обратили на это внимание. Возможно, было бы целесообразным открыть на самом крупном предприятии города филиал народного университета правовых знаний. И не откладывать в долгий ящик, а нынешней же осенью…

Предложение Железнова поддержали все. В том числе и Самсонов.

— Теперь о статье в газете «Вперед», — говорил Егор Исаевич. Выступить действительно было надо. И давно. Но не так. Звонить во все колокола! И не брать под защиту товарища Самсонова, которому закон якобы мешает широко шагать. Простите меня за резкость, но к закону директор машиностроительного завода относится наплевательски, по принципу: что хочу, то и ворочу! В материалах проверки и выступлении прокурора фактов приведено более чем достаточно. Повторять не стану. Но скажу, что подобное отношение к закону и законности ни со стороны директора, ни со стороны его подчиненных больше нетерпимо. Закон есть закон. И соблюдать его должны мы все. Да, все без исключения!..

Железнов сделал паузу, оглядел всех присутствующих внимательным взглядом и перешел к заключительной части своего выступления:

— Я считаю, что мы можем принять решение по вопросу о соблюдении трудового законодательства на машиностроительном заводе. Тут все ясно. Исправлять положение надо самым решительным образом. Но нарушения, которые имеют место там, наблюдаются, увы, и на других предприятиях. Возможно, не в таких масштабах, но есть. Думаю, об этом стоит поговорить на сессии горсовета. И подготовиться к ней со всей серьезностью. Привлечь для этого кроме работников прокуратуры также народный контроль и постоянную комиссию по социалистической законности и охране общественного порядка горсовета. Так, товарищи? — Члены бюро горкома выразили одобрение предложению Железнова, а он заключил: — Что же касается персональной ответственности за нарушения, выявленные на машиностроительном заводе, то этот вопрос, по-моему, придется оставить открытым. Пока прокуратура не разберется с приписками. Причем разберется основательно и объективно, без всяких скидок на заслуги и ранги товарища Самсонова. И не только Самсонова… — Железнов перевел взгляд на Бархатова. — Нам стало известно, что вы, товарищ Бархатов, в свой последний приезд в Зорянск не захотели разобраться с положением дел на заводе, не вникли, не помогли… Более того, даже пытались взять под защиту. Почему? Не потому ли, что директор так много внимания уделил вашему досугу? Конечно, мы спросим с товарища Самсонова и за это. Но и на ваше поведение мы не имеем права закрывать глаза. Вот почему наш долг проинформировать руководство и партком министерства о вашей роли, товарищ Бархатов, во всей этой неприглядной истории… Хочу еще заметить: если приписки действительно имели место, то виновные не могут оставаться не только на руководящей работе, но и в рядах партии… Товарищ Измайлов, — обратился к прокурору первый секретарь, — месяца вам будет достаточно?

— Вполне, — ответил Захар Петрович.

— Хорошо, — кивнул Железнов. — Действуйте. Надо будет — возбуждайте уголовное дело по фактам приписок. И палки в колеса вам ставить мы не позволим никому…

* * *

По личной просьбе Зарембы телережиссер запечатлел производственное совещание у директора фабрики. Баринову на деле отстранили от участия в съемках. План съемок, который она, что говорится, вынашивала и лелеяла, столько времени сидя в Южноморске, Олег Стариков игнорировал. Ей было обидно. А главное, не с кем даже поделиться, поплакаться, что ли.

«Неужели так будет всегда?» — думала она, безучастно присутствуя в кабинете Фадея Борисовича, когда Олег лихо отснимал сцену за сценой.

Она маялась, но со съемок уйти не решилась.

Маялся и еще один человек — Евгений Иванович Анегин. После ночного загула на хуторе. В комнате было душно и жарко от осветительных приборов и набившихся людей. Даже кондиционер не справлялся.

Когда наконец Стариков торжественно произнес: «Стоп! Объект закончили!», начальник СЭЦа едва ли не первым бросился к дверям. Но его окликнул Боржанский и знаком показал зайти к нему.

— Уж лучше бы не появлялся сегодня на фабрике, — ворчливо заметил главный художник у себя в кабинете. — Ты хоть в зеркало смотрелся?

— Эти прожекторы… — попытался оправдаться Анегин.

— Помолчи! — оборвал его Боржанский и спросил: — Оператор действовал как надо?

— Будь спок! — заверил Евгений Иванович. — Между прочим, на хутор я вчера поехал не зря…

И он рассказал Боржанскому о беседе с Витюней по поводу Мурадяна.

— Неужели ты думаешь, что Мурадян возьмет на лапу? — покачал головой Герман Васильевич, выслушав Анегина. — Майор! Замначальника ОБХСС!

— А что, майоры милиции не люди? — усмехнулся Евгений Иванович. — Им деньги не нужны?.. По-моему, не берут только те, кому не дают… Предложить кусок пожирнее — наверняка не устоит…

— Ну ты и замахиваешься, Казак, — уже несколько одобрительно произнес главный художник. — Высоко метишь!

— Поэтому ты и прозвал меня Казаком! — развеселился Анегин.

— Да уж скорее за пагубную страсть непременно иметь породистую лошадку — не смог удержаться от подковырки Боржанский. — Ох, подведешь ты нас под монастырь своими замашками!..

— Да будет тебе! — поморщился начальник СЭЦа. — Лучше давай обмозгуем, как получше подъехать к Мурадяну…

Это они обсуждали долго и тщательно. А когда кончили, Евгений Иванович сказал:

— Козолуп, так сказать, безвременно выбыл. Нужен новый шофер-экспедитор.

— Только из своих, — подчеркнул главный художник.

— А как же! Против Митьки не возражаешь?

— Громила? — удивился Боржанский. — В принципе — нет. Но он же твой заместитель в цеху. Не покажется ли подозрительным понижение в должности?

— Ты, Герман, скоро начнешь бояться собственной тени, — в свою очередь, подколол Боржанского Анегин. — Выдадим за порыв энтузиаста! Подхватил почин погибшего товарища…

— Ладно, — кивнул Боржанский.

— Завтра готовь приказ.

— Хорошо. Еще что?

— Сам знаешь, я разрываюсь на части. На мне теперь не только функции Марчука, но и надомники…

— Понятно, — перебил Герман Васильевич. — Какие предложения?

— Бросить на надомников Витюню.

Боржанский задумался, пососал чубук трубки, потом спросил:

— Не рано ли?

— А где я тебе людей возьму? — разозлился Анегин. — Рожу, что ли?

— Что ж, Витюня так Витюня… Введи его в курс дела, покажи, проинструктируй…

— Само собой…

…Вечером того же дня Берестов подкатил к дому Анегина. Евгений Иванович сел в машину и назвал адрес. Поехали через центр города.

Южноморск доживал последние бурлящие курортные дни. Скоро начнется учебный год, мамаши увезут детей-школьников, и наступит пора степенных отдыхающих, с начальственной осанкой и солидными брюшками. Бархатный сезон…

— Послушай, Витюня, — начал Анегин, безучастно наблюдая в окно «Волги» за толпами фланирующих отдыхающих. — Теперь для тебя начнется настоящее дело. Готов?

— Как скажете, Евгений Иванович, — бросил на начальника СЭЦа преданный взгляд Виктор. — Работка-то не очень мудреная?

— Справишься, — заверил Анегин. — Но заруби себе на носу: ты — мой кадр! Дай срок, мы все приберем к своим рукам. Хватит, покуражился! бросил он кому-то угрозу, но, спохватившись, продолжил: — А сегодня хорошенько запоминай, что к чему. В дальнейшем будешь шуровать самостоятельно…

По адресу, указанному Анегиным, находился чей-то собственный дом. С высоким глухим забором. На условный знак — длинный звонок, короткий и снова длинный — калитку открыла полная черноволосая женщина.

— Привет, Оленька! — поздоровался Евгений Иванович.

Та ответила на приветствие и повела приехавших в дом. При электрическом свете Берестов увидел, что «Оленьке» не меньше пятидесяти.

Анегин сказал хозяйке:

— Познакомься, это Виктор. Теперь вместо меня будет приезжать он.

— Понятно, — кивнула женщина.

Берестов оглядел комнату, в которую попал. Большой длинный стол, какие бывают в пошивочных мастерских, весь устланный раскроенными кусками джинсовой ткани. Тут же стояла электрическая швейная машинка с недостроченными джинсами.

Хозяйка отодвинула крой, положила на стол огромный лист оберточной бумаги, в которую стала заворачивать стопу готовых брюк.

— Какой размер гонишь? — спросил Евгений Иванович, наблюдая за ее действиями.

— Сорок шестой.

— Закончишь партию, переходи на сорок восьмой, — сказал Анегин.

— Ладно, — кивнула женщина. — Но материи осталось всего на тридцать пар, — предупредила она.

— Виктор подкинет, — ответил Евгений Иванович.

Загрузив внушительный сверток в багажник, поехали на другой конец города. И снова — частный дом. На этот раз их встретил пожилой мужчина на протезе. Евгений Иванович называл его по отчеству — Дмитричем. Они забрали из машины сверток с джинсами. Дмитрич повел их не в дом, а в просторный сарай, в котором от стены до стены висело множество веревок. На них, как в казарменной прачечной, было развешано множество брюк. Но не солдатских, конечно, а все тех же джинсов. Тут же стояло большое корыто с мутной серой массой.

— Твой крахмал, — похлопал Берестова по плечу Евгений Иванович.

Он, как и в предыдущем доме, сказал хозяину, что впредь при передаче и получении товара его заменит Виктор.

Дмитрич, отчаянно скрипя протезом, снял с веревок высохшие джинсы и стал упаковывать в тюк.

Анегин, взяв одни брюки, подал Берестову:

— Поставь на пол…

Виктор поставил. Крепкие, негнущиеся, они стояли колом.

— Ткань наша не та, — цокнул языком Евгений Иванович. — Вот и приходится сильно крахмалить. Эх, достать бы импортную!..

Оставив Дмитричу взятую у Оленьки партию для накрахмаливания и прихватив уже обработанные, они направились за город.

Дом, к которому они подъехали, уже был знаком Берестову. По тому вечеру, когда они привозили жену Зарембы на дачу к Боржанскому. Тогда Анегин оставил здесь сверток с кожей.

На этот раз они тут ничего не оставляли, а только взяли.

Молодые парни-двойняшки, различить которых было так же трудно, как две тарелки из сервиза, производили фурнитуру для джинсов. В доме была оборудована целая мастерская с небольшим прессом, станками, штамповочным и другим устройством.

Они передали Анегину и Виктору коробки с «фирменными» пуговицами и разными металлическими нашлепками, которые не могли не привести в восторг помешанных на иностранных вещах.

И, конечно, лейблы. Какие заманчивые, призывные надписи были на этикетках! «Монтана», «Леви», «Супер Райфл», «Ли», «Вранглер»… Короче, выбирай, что нравится!

— Не отличишь от настоящих, правда? — похвастался перед Берестовым начальник СЭЦа.

Близнецы-умельцы при этом скромно молчали.

— Шик! — подтвердил Виктор.

С фурнитурой и накрахмаленными джинсами направились снова в город. Окончательной операцией занималась чета средних лет — муж и жена. Они пришивали к брюкам молнии, этикетки и другие украшения. И тщательно утюжили.

Демонстрируя Берестову готовый экземпляр «импортных» брюк, Анегин спросил:

— Ну, как джинсики?

— Полный отпад! — восхищенно покрутил головой шофер.

Готовый товар повезли к Евгению Ивановичу домой.

— Как видишь, — сказал в машине Анегин, — твое новое дело не хитрое.

— Вроде бы, — кивнул Виктор. — Оленька шьет, Дмитрич крахмалит, у этих близняшек забирать разную там шелупонь и отвозить на заключительную доделку…

— Отлично. Готовую продукцию — ко мне.

— А где брать материю? — поинтересовался Виктор.

— У меня. Башли тоже я выдаю. — Евгений Иванович загоготал: — В конвертике! Как в лучших фирмах на Западе!..

* * *

От Юры пришла телеграмма: «Порядок танковых частях целую студент МГУ Гранский».

Телеграмму принесли рано утром. Инга Казимировна до того разволновалась, что за завтраком не притронулась ни к чему, только выпила чашку кофе.

— Ну, что я говорил? — торжествовал Кирилл Демьянович. — Протекция не понадобилась! Так что, мать, надо собирать чемоданы! В Москву, в Москву! Как любили говаривать чеховские героини…

— Прямо бы на крыльях полетела, — вздохнула Инга Казимировна. — Но…

На работу она отправилась в растерянных чувствах.

«Странное дело, — размышляла Гранская, — столько ждала этого момента — и все равно неожиданность».

Было радостно, но в то же время вставал вопрос: что дальше? Ехать в Москву, к сыну? Остаться? Оттягивать решение дальше было невозможно.

В прокуратуре сразу заметили ее состояние. А узнав новость, каждый, естественно, счел нужным поздравить.

— Ну что ж, мой тезка не подкачал, — высказался по этому поводу Юрий Александрович Коршунов, появившийся у следователя в середине дня. — Жаль только, что не пошел по вашим стопам. Мой Валерка категорически заявил, что будет милиционером.

— Сколько ему?

— Пять, — усмехнулся старший лейтенант.

— Значит, решение твердое! — рассмеялась Гранская. Потом уже серьезно добавила: — Вообще-то мой Юрка скорее исключение. В Ленинграде в Институте усовершенствования следователей провели опрос. Большинство ответило, что их дети тоже хотят стать следователями… Ну, я вижу, у вас есть что-то новенькое?

— Так точно, — кивнул инспектор. — Удалось кое-что установить из прошлого Боржанского… Во-первых, из Кривых Бугров он не сразу отправился в Таджикистан, а тринадцать лет обретался в Химках, под Москвой. Между прочим, никто не помнит, чтобы у него были пятна, я имею в виду витилиго…

— И чем он занимался в Подмосковье?

— О-о! — протянул Коршунов. — Делец был отменный! Сначала занялся изготовлением ковров. Он ведь неплохо рисовал… Помните, после войны красавицы у пруда с лебедями, на клеенке?

— Смутно, — призналась Инга Казимировна. — Совсем девчонкой была…

— Бойко шли. Потом, когда справились с разрухой, в магазинах появлялось все больше товаров. И, естественно, ковров. Боржанский перешел на фарцовку. Не ладилось, не знал языков. Как общаться с иностранцами?.. Он пробует себя на ниве валютчика. Накололи свои же, более опытные компаньоны: подсунули фальшивые царские червонцы…

— Это было уже когда? — поинтересовалась следователь.

— Конец пятидесятых годов… Боржанский не унывал. Занялся спекуляцией автомобилями. Кажется, преуспел… А тут начался другой бум иконы, старые картины…

— Шестидесятые годы? — улыбнулась Инга Казимировна.

— Точно… Но ведь надо иметь прикрытие. Боржанский скупил картины у одного художника. Тот был способный, но… — Юрий Александрович щелкнул себя по воротнику. — Кончил белой горячкой… Боржанский действовал с умом. Обнародовал, так сказать, творчество постепенно. Будто сам пишет картины. На выставки давал по нескольку штук. Сначала на самодеятельные, затем на профессиональную областную. Тут он снова чуть не погорел. Один из друзей спившегося художника узнал две-три его работы. Ну и Боржанский быстренько смотался. Причем подальше от Москвы — аж в Среднюю Азию. После того случая он боится выставок, как черт ладана. Не соглашается ни за какие коврижки…

— Да, его уголовная биография — прямо клад для криминалиста, сказала Гранская. — Можно проследить историю различных категорий преступлений. Для каждого времени — своя… Дальше?

— Из Таджикистана он совершенно неожиданно уезжает в тысяча девятьсот шестьдесят втором году. Отъезд по времени совпал с тем фактом, что его отыскала двоюродная сестра. — Коршунов многозначительно замолчал.

— Вы думаете, это связано?

— Понимаете, повода уезжать как будто не было. Имел дом, в городе уважали, работа — одно удовольствие. Боржанский возглавлял бригаду от худфонда. Ездили по колхозам, оформляли разные стенды, писали портреты передовиков. Заработок — будь здоров! И вдруг бросает все и тащится в Южноморск, на пустое, как говорится, место. Ведь он не сразу стал главным художником сувенирной фабрики. Пришлось поработать локтями. Одно время даже в кинотеатре прозябал, малевал афиши…

— Может, обыкновенная тяга к перемене мест? Или климат в Таджикистане не подошел. Там ведь летом жарища!

— Южноморск — тоже не Прибалтика.

— Все-таки море, мягче климат, согласитесь…

— Все это так, — сказал Коршунов. — Но вот какая странная штука: в школе он по рисованию шел хуже всех. То есть ни в зуб ногой.

— Да и сейчас, насколько я понимаю, не Репин. Вы же сами говорите: картины не его.

— Но все-таки что-то рисует…

Инга Казимировна задумалась. Потом зачем-то достала две фотографии Боржанского-подростка и нынешнего. Долго смотрела на них.

— Да, — сказала Гранская, — за всем этим определенно что-то кроется. Но вот что именно, пока понять не могу… Знаете, Юрий Александрович, у меня есть одна идея. Надо провести экспертизу. У нас такую не осилят, только в Москве. — Она вздохнула. — Пошлю, хотя время и поджимает…

* * *

Надя страдала. Страдала молча. Виктор в последнее время забегал к ней на несколько минут, а бывало, не появлялся и по два дня. Но она не высказала ему ни слова обиды. Думала, поймет сам. Но Берестов словно не замечал ее еле сдерживаемых слез.

Она стала бояться опять остаться одинокой. Хорошо, была Павлинка. Девочка занимала почти всю ее жизнь, не давала тревоге окончательно заполонить сердце. Днем. Зато по вечерам, когда Павлинка засыпала в своей кроватке, Надя не находила себе места.

И еще одолевал страх за Виктора. Ей казалось, парня опять засасывает трясина, та, которая однажды уже вырвала его из нормальной жизни. Надя уже не знала, что больше ее влечет к Берестову — любовь или желание помочь ему остаться честным человеком. А может быть, второе еще больше разжигало ее чувство. Виктор умел быть нежным, заботливым. Умел… Но далеко не всегда эта его природная черта прорывалась через какую-то преграду. В эти минуты Наде было особенно жаль его. О годах, проведенных в заключении, Виктор никогда не говорил. И она понимала его: то, что он видел и пережил, лучше не ворошить. Она готова была на все, лишь бы с ним больше никогда не случилось ничего подобного.

В тот вечер ей было почему-то особенно тоскливо. И когда к ней буквально вихрем ворвалась Тамара Марчук, Надя поначалу обрадовалась.

Тамара была в ярком крепдешиновом платье, босоножках-танкетках, в модных темных итальянских очках с тонкой золотой оправой.

— Ой, Надюха, кого я видела в «Кооператоре»! — воскликнула она, снимая очки.

И хотя лицо Тамары покрывал толстый слой грима, однако он не мог скрыть синеву под глазом — итог посещения Анегина и Громилы.

— И ты еще шастаешь по ресторанам? — покачала головой Надя, показав на синяк.

— А я не снимаю очки… Знаешь, клеятся еще чаще. Мужчин всегда волнует загадочность…

Она снова надела очки, фасонисто прошлась по комнате, кажется, забыв, зачем забежала к подруге.

— Так кого ты видела? — напомнила Урусова.

— Твоего Виктора! — выпалила Марчук.

Надя не успела расспросить Тамару о подробностях, а та была уже в дверях, бросив на ходу:

— Чао! Меня ждут в машине. Мужик — во! Тридцать пять лет, уже полковник, летчик первого класса…

Тамара исчезла, оставив после себя резкий запах духов.

У Нади заныло в груди, захотелось плакать. Выходит, недаром ее сегодняшнее беспокойство.

В кроватке спала Павлинка, обняв плюшевого медвежонка.

— Поеду! — вслух сказала Надя. — Нужно увидеть самой… Если все так…

Наскоро переодевшись, она выскочила на улицу. Оставлять девочку одну она не побоялась — та всегда спала спокойно и крепко.

Такси удалось остановить моментально — шофер свой, из таксопарка, где она работала.

Когда Надя сказала: «В „Кооператор“», водитель усмехнулся:

— Ты что, Урусова, богачкой стала? Или от дружка прячешься?

Надя ничего не ответила.

«Кооператор» находился за городом. За рестораном установилась определенная репутация: его посещали те, кто боялся веселиться гласно. Одни — по причине сомнительных доходов, другие прятались от своих жен и мужей. Третьих привлекла сама репутация этого заведения. Конечно, забредали на его огонек и такие, кто не ведал всего этого. И все же люди, считавшие себя порядочными и морально чистыми, в «Кооператор» не ходили.

«Неужели нашел другую? — спрашивала себя Надя, когда машина неслась по городу. — А его клятвы? Лишь красивые слова? А если снова засосала уголовщина?..»

Такси промчалось мимо парка культуры и отдыха. Гремела музыка, под гирляндами огней гуляли празднично разодетые курортники и местные.

Надя вспомнила, сколько волнений связано с танцплощадкой: что вот, наконец, подойдет тот, который…

Подходили. Приглашали. И уходили, протанцевав пару танцев. Тот, который… так и не появился.

«Может, я сама виновата? — казнила себя Надя. — Виктор молодой, здоровый, красивый… Всякое повидал. А я…»

Близости между ними еще не было. И, возможно, напрасно: он ведь не мальчик… А может быть…

Машина выскочила на загородное шоссе. Чем ближе был ресторан, тем сильнее охватывали сомнения — зачем она едет? Если Виктор с женщиной унижаться?

«Пусть с женщиной, — решила она, — пусть! Хоть буду знать точно… Тогда больше на порог не пущу…»

— Не выключай счетчик, — попросила Надя шофера, когда машина остановилась у скромного на вид здания.

Она вошла в зал и робко остановилась, ища глазами Виктора.

На небольшой эстраде стайка девиц, почти в чем мать родила — минимум материи на груди и бедрах — фривольно отплясывала чарльстон, демонстрируя налитые ляжки. Все вокруг излучало интим и тоску по добротной роскоши. Никакого модерна. Ковры, хрусталь люстр, огромные китайские вазы, фонтанчик с бронзовыми ангелочками. И ретро-танец…

Наконец Надя нашла, кого искала. Она подошла и опустилась на свободный стул у столика, который стоял напротив Виктора. Он заметил ее не сразу: казалось, весь был поглощен зрелищем вихляющихся женских тел. За столиком Виктора сидели еще двое — мужчина и женщина. Мужчина — спиной, женщина — вполуоборот.

Надя смотрела на жениха и беззвучно плакала.

Наконец Виктор увидел ее. Встретившись взглядом с невестой, он застыл. Затем, смутившись, суетливо поднялся, сказал что-то своим приятелям и подошел к Наде.

— Прошу, иди домой… Буду через час, — торопливо прошептал он ей на ухо.

Дружок Виктора обернулся — типичное кавказское лицо. Женщина тоже бросила на нее любопытный взгляд, но тут же отвернулась.

Надя машинально встала, как в полусне, миновала пространство, заполненное разморенными музыкой, алкоголем и едой людьми. В спину ей надрывался чарльстоном оркестр.

Выйдя на улицу, она села в поджидавшую ее машину сзади шофера и тихо произнесла:

— Назад…

И всю дорогу крепилась, чтобы не разрыдаться.

В своей комнате Надя дала волю слезам. Потом долго сидела на стуле в каком-то оцепенении.

Выстрелом прозвучал для нее негромкий щелчок замка. Надя вся напряглась, словно затылком видя, как Виктор стоит в дверях.

— Надя… — позвал он.

Она не повернулась. А так хотелось! Ведь она выиграла. Он пришел…

Виктор шагнул к ней, твердо взял за плечи и повернул к себе.

— Представляю, что ты подумала, — сказал он. — Дуреха…

Обида улетучилась, все забылось вмиг. Надя уткнулась лицом в его плечо. И услышала, как гулко и торопливо билось его сердце.

— Дуреха, — ласково повторил он. — Эх ты… — нежно и с укором.

Надя обхватила шею Виктора. Что-то бормотала. Не то «прости», не то «люблю». Что-то внутри нее звало его. В ту бездну непреодолимого желания, за пределы радости.

Виктор ответил на этот зов. Он уже сам не мог сдержать себя…

…Буря, пронесшаяся в них, медленно успокаивалась. Они лежали рядышком, ощущая тела друг друга. Она — потрясенная. Он — еще больше.

— Ничего не понимаю, — наконец произнес Виктор.

Надя молчала. Он сел, пристально посмотрел в ее загадочно улыбающееся лицо.

— Фантастика! — взъерошил волосы Виктор. — Знаю, девушка может иметь дело с парнем и остаться девушкой… Но чтобы родить и остаться девушкой!..

— Ты у меня первый, — тихо сказала Надя.

— Павлинка не твоя! — воскликнул он.

— Никогда так не говори! И даже не думай, — попросила Надя. — Я боялась рассказать раньше…

— Чего?

— Опасалась, что ты не будешь ее любить…

— Да какая разница, чья она? Я за Павлинку… — начал было Виктор.

— Она мне больше, чем родная, — сокровенно и радостно вырвалось у Нади. — Понимаешь, Вить, она по-настоящему моя!

— Может, все-таки объяснишь?

— Была у меня подруга… Забеременела… Родить не имела права. Нельзя ей было, ясно?

— Случается, — медленно произнес Виктор, внимательно глядя на Надю и боясь пропустить хоть одно ее слово.

— Время аборта пропустила. Боялась… К каким-то бабкам ходила, зелье всякое пила… Не помогло. Может, от этого Павлинка и родилась семимесячной. Крошечная, жалко смотреть… Ну, мать, подруга моя, в отчаянии. Что делать? Хоть руки на себя накладывай… Я испугалась: или себя порешит, или девочку… Тут как раз отец мой приехал в Южноморск. На своем самосвале. Ты же знаешь, он шофер…

— Ага, — кивнул Берестов.

— За удобрениями приехал. На складе не было, сказали, что надо обождать… Отец жил у меня. Ну, немного загулял. В смысле, по пивным барам… Что меня стукнуло, не знаю. Говорю той подруге: давай девочку. Выдам за дочь… В общем, завернули мы ее потеплее, приехали ко мне. Отец дрыхнет… Села я за руль его самосвала и помчалась домой, в деревню. А самой страшно до ужаса: вдруг не довезу, вдруг умрет? Ведь недоношенная… — Надя замолчала.

— А дальше? — поторопил Виктор.

— Довезла, — улыбнулась чему-то далекому Надя. — Уже когда в деревню въезжала, другой страх охватил: мать прибьет. Меня. Крутая она у нас… Единственная дочь принесла в подоле… — Она снова замолчала.

— Ну и как?

— Как видишь, жива, — негромко засмеялась Надя. — Перво-наперво Павлинку доставили в роддом. Врач сказал: часом позже — потеряли бы девочку… Мать потом, конечно, накинулась на меня. Как смела? Почему скрыла? Сам знаешь, в деревне на этот счет строго. Позор!

— Представляю, — улыбнулся Виктор.

— Вот так было дело… Веришь или нет, теперь самой кажется, что это я ее родила…

— А кто мать?

Надя подскочила, словно ее подбросило пружиной.

— Витенька, давай сразу договоримся, — схватила она его за руку, — не спрашивай. Никогда! Не нужно это тебе! Никому не нужно! Понял?

— Ладно, ладно… Чего уж тут не понять, — ласково погладил он ее по голове. — Павлина Викторовна Берестова… Звучит?

— Ага, — согласилась она, уткнувшись лицом в его грудь. — И еще дай слово…

— Какое? — насторожился Берестов.

— Перестань якшаться со всякими проходимцами. — Ее голос прозвучал глухо, словно она говорила в него, чтобы просьба достала до самого сердца. — А я помогу тебе устроиться в таксопарк. Директор ко мне хорошо относится. Скажу, муж. Возьмут! А этих — брось!

— Ты о ком? — осторожно спросил Виктор, хотя сам знал.

— Тревожно мне… Не нравится наш главный художник… А начальник СЭЦа — вообще!.. — Она вдруг заговорила шепотом, словно боялась, что кто-то подслушает: — На фабрике о нем нехорошие слухи ходят. Честное слово! Да у меня самой глаза есть… Откуда у Анегина каждый год новая машина? Костюм не костюм, золотой перстень — как булыжник… Девчонок смазливых набрал к себе в цех, подарки им делает, как принцессам! Ясно, конечно, за что… Но ведь на одну зарплату, даже начальника цеха, так шиковать не будешь…

— Верь всяким сплетням! — перебил ее Виктор.

— Народ зря говорить не станет… Это милиция не все видит, а люди все! Держись подальше от Боржанского и Анегина, прошу тебя…

Слова Нади камнем ложились на душу.

— Я человек подчиненный: привезти-отвезти… — пожал плечами Виктор.

— Ну, ладно, — вздохнула Надя. — А что это за девица? Та, в ресторане?

— Первый раз сегодня видел.

— Не с тобой, значит? — осторожно спросила Надя.

— Ты что, Надюха! — ответил Виктор. — Конечно, нет! Я люблю только тебя…

Она шмыгнула носом. Но все же не успокоилась.

— А кавказец кто?

— Так, знакомый, — неопределенно сказал Виктор. — Пригласил меня, посидели…

Берестов соврал. Кавказца, а вернее Гургена Ашотовича Мурадяна, пригласил он сам. Так решил Боржанский.

— Все-таки больше не ходи в «Кооператор», — попросила Надя. — И вообще в рестораны… Без меня…

В ответ Виктор обнял ее и уткнулся в ее распущенные волосы…

…А на следующий день Берестов как бы ненароком заглянул в кабинет Германа Васильевича. Его с нетерпением уже поджидали Боржанский и начальник СЭЦа.

— Какие успехи? — спросил главный художник.

— Клюнул, — ответил Берестов.

Боржанский и Анегин переглянулись.

— Так сразу? — недоверчиво посмотрел на шофера Герман Васильевич.

— Зачем, — пожал плечами Берестов. — Не сразу…

— До прихода Урусовой или после? — усмехнулся Евгений Иванович, давая понять, что вчера у них в ресторане были свои «глаза».

— Во время, — огрызнулся Берестов.

— Не обижайся, Витюня, — миролюбиво произнес Боржанский. — Давай конкретно. Как он реагировал?

— Барыню плясать не стал… Тоже шарахается от собственной тени. Осторожничает.

— Это ясно, — кивнул Герман Васильевич. — Я спрашиваю, какие условия?

— Какие условия может предложить простой шоферюга? — в свою очередь, спросил Берестов. — Понял, что я на подхвате… Намекнул, что хотел бы иметь дело с шефом.

— А ты?

— Сказал, посоветуемся. Никого, естественно, не называл.

— Правильно, — одобрительно закивал главный художник, потом задумчиво произнес: — У нас есть сведения, что Мурадян выдает дочь замуж. А это большие расходы. Так что деньги ему сейчас очень даже нужны…

— А что, — вдруг развеселился Анегин, — свадьбу мы осилим! Мурадян того стоит!

— Это, конечно, уровень, — сказал Боржанский. — Дать так дать! Свяжем накрепко. — И снова задумался. — А если темнит? Не попасться бы в свой же капкан…

— Задаточек выдал, — улыбнулся Виктор.

— Какой? — не понял Боржанский.

— Завтра на фабрике будет шмон. В вашем цеху, — повернулся к Анегину Берестов. — Кто-то настучал…

— Да? — сначала испугался тот.

— Пусть проверяют, — жестко сказал Боржанский. — Надо подготовиться.

— Подготовимся! — встрепенулся Евгений Иванович и снова повеселел. Это даже хорошо! Прилетят воробушки, а у нас тишь да гладь, да божья благодать… А ведь правильно говорит наш знакомый директор ресторана: было бы здоровье, остальное купим. И ОБХСС тоже…

* * *

— Я к вам, Владимир Харитонович, — обратился к Авдееву Ермаков.

Они встретились в коридоре областной прокуратуры.

— Заходите, — пригласил его в кабинет Авдеев и, когда они сели, поинтересовался: — Как вам работается на новом месте и в новом качестве?

— Ну, в качестве своего зама Захар Петрович меня пока что использовал мало, — усмехнулся Геннадий Сергеевич.

— Боится загружать?

— Наоборот. Сразу же подкинул дело, но… Сейчас я в роли следователя.

Авдеев не мог понять, что кроется за усмешкой Ермакова, и на всякий случай решил защитить Измайлова:

— Да, со следовательскими кадрами у вас прямо швах… Ну, ничего, скоро пришлем, так сказать, боевое подкрепление.

— Да вы не подумайте, что я жалуюсь, — спохватился Ермаков. — Дело интересное. По нему и приехал к вам.

«Слава богу», — облегченно вздохнул про себя помощник областного прокурора. И спросил:

— А почему ко мне?

— Вы ведь осуществляете надзор за следствием, что ведет Гранская. Ну, связанное с Южноморском.

— Я.

— Не знаю, Владимир Харитонович, — не очень уверенно начал Ермаков, может быть, это преждевременно… Короче, хочу посоветоваться.

— Пожалуйста, давайте, — с готовностью откликнулся Авдеев.

— Понимаете, дело, которое поручил мне Измайлов, касается Гранской. Вернее, покушения на ее… — Геннадий Сергеевич на секунду запнулся, мужа…

— Профессора Шебеко?

— Да.

— Об этом я знаю. Инга Казимировна рассказывала.

— Мы работали над двумя версиями — несчастный случай и покушение на убийство… Так вот, работники угрозыска вышли на одного человека. Некто Анегин…

— Как, как вы говорите? — подался вперед Авдеев.

— Анегин. Евгений Иванович. А он проходит по делу южноморской шайки.

— Да-да, — нетерпеливо перебил Владимир Харитонович. — Он что, был в тот день в Зорянске?

— Так точно, — кивнул Ермаков. — Анегин появился в нашем городе всего на несколько часов, но именно в эти-то часы стреляли в профессора Шебеко.

Он замолчал.

— Дальше?

— У Анегина под Южноморском имеется нечто вроде загородного поместья. Конюшня, тир с набором охотничьих ружей…

— Это точно: поместье, — усмехнулся Авдеев. — Прямо барин. Подпольный.

Ермаков положил на стол несколько коробочек, в которых лежали на вате сплющенные кусочки свинца.

— Вот смотрите, — начал объяснять Ермаков, — эта пуля ранила профессора. Ее извлекли из сиденья его «Волги». Оружие, из которого она выпущена, нарезное, калибр 5,6… Остальные пули, — указал Ермаков на другие коробочки, — из ружей и карабинов, принадлежащих Анегину. Их удалось добыть в его сарае-тире… По мнению специалистов, вот эта пуля, пододвинул он одну из коробочек поближе к Авдееву, — тоже калибра 5,6 и отстрелена из нарезного оружия… Нам также известно, что у Анегина имеется ружье ТОЗ, нарезное, калибр 5,6… У нас, в Зорянске, как вы знаете, провести баллистическую экспертизу нет возможности. Вот, привез, чтобы провели здесь.

— Понятно, — кивнул Авдеев. — Какие у вас затруднения?

— Сейчас объясню. Последнее слово, разумеется, за лабораторией судебных экспертиз, так как пока точно нельзя сказать, что эти две пули выпущены именно из одного ружья. Но все же я должен поставить в известность Гранскую. Как следователя, ведущего дело по Южноморску. А с другой стороны, тут же отстранить ее от ведения этого дела. Как лицо заинтересованное. Потому что в данном случае не важно: стреляли в нее или Шебеко… И что мне, по-вашему, делать?

Владимир Харитонович задумчиво произнес:

— Действительно, Гранская не может дальше вести дело. Как ни жаль. Следствие подходит к концу, и, прямо скажем, Инга Казимировна хорошо потрудилась…

— Понятно, что жалко. Но надо!

После некоторого размышления Владимир Харитонович сказал:

— Давайте подождем результатов экспертизы. Чтобы наверняка. Ну а уж если подтвердится, что в Шебеко стреляли из карабина Анегина… — Владимир Харитонович развел руками.

— Хорошо, — согласился Ермаков.

— А Гранской пока ни слова, — попросил помощник областного прокурора.

* * *

У Виктора Берестова выдался жаркий день. С утра повез режиссера и оператора в «Зеленый берег» — отснять последние кадры для передачи. Баринова настояла на том, чтобы показали Крутоярова и его образцовое хозяйство. Ассистент Лядова перепутал кассеты, и пришлось мотаться с ним в город и обратно. Затем надо было отвозить теледеятелей после съемок в Южноморск. Так что заскочил Виктор на фабрику лишь после обеденного перерыва. Зашел к директору — не будет ли каких распоряжений.

У Фадея Борисовича сидел Боржанский. Заремба нервно прохаживался из угла в угол.

— Как некстати пришли на фабрику работники ОБХСС! — сокрушался он.

— А когда они были кстати? — пошутил главный художник.

— Черт, телевизионщики еще здесь…

— Не волнуйтесь, — вмешался Виктор, — на фабрике у них нет больше дел. Осталось только посадить в поезд…

— А перед этим — прощальный ужин в ресторане, — улыбнулся Герман Васильевич. — Для закрепления, так сказать, хороших впечатлений…

— Да-да-да, — с облегчением произнес директор. — Я даже подготовил небольшую речь.

— Тост, — поправил главный художник, не переставая улыбаться.

— Послушай, Виктор, — вдруг обратился Заремба к Берестову, — ты, кажется, еще не обращался в дирекцию за материальной помощью?

— Так ведь работаю всего ничего! — удивился Берестов. — Да и не нуждаюсь…

— Это не имеет значения, — бросил Боржанский. — Твое дело — написать заявление.

— В связи с семейными обстоятельствами. — Заремба пододвинул шоферу чистый лист бумаги и авторучку. — Конечно, это не совсем по закону, смущенно оправдывался Фадей Борисович, — но надо же как-то оплатить банкет. Иначе через бухгалтерию не проведешь… Слава богу — недорого обошлось.

— А кому отдать деньги? — уразумел наконец Берестов, что к чему, хотя прекрасно понимал, что на банкет будет истрачено куда больше, чем ему причиталось.

— Нам, — сказал Боржанский.

Заявление Заремба оставил у себя и отпустил шофера.

Берестов отправился в дом отдыха. За Бариновой. В последний раз. Она уезжала со съемочной группой.

Журналистка всю дорогу была задумчива.

— Ну как, получится передача? — спросил Виктор.

Флора махнула рукой. Было видно, что она недовольна. Лезть с расспросами Виктор не стал. Баринова сама перевела разговор на Надю и Павлинку, просила передать привет.

— На свадьбу обещали, — напомнил Берестов.

— Приеду! — заверила Флора. — Обязательно дайте знать.

— На деревню дедушке? — усмехнулся Виктор.

— Ах да, простите, — виновато спохватилась Баринова и, вырвав из блокнота листок, написала свой адрес.

— Теперь порядок, — сказал шофер, пряча бумажку в карман.

Оставив журналистку в гостинице, он помчался на фабрику. Не терпелось узнать, чем кончился визит работников ОБХСС.

Только он поставил машину у административного здания, подошел Боржанский.

— Жми в бухгалтерию, — приказал он.

— Ну как? — не удержался шофер.

— Затем к Анегигну, — словно не слыша вопроса, сказал Герман Васильевич.

«Помощь», выделенная Берестову, равнялась пятидесяти рублям.

Когда он заглянул в СЭЦ, Евгений Иванович встретил Виктора с нескрываемой радостью.

— Все в ажуре! — сообщил он. — Ушли ни с чем. Еще и извинялись. Евгений Иванович довольно потер руки.

— Видите, значит, Мурадян…

— Т-с-с! — приложил палец к губам начальник СЭЦа. — Без фамилий.

Берестов положил на стол деньги, полученные в бухгалтерии.

— Что это? — удивился Анегин.

— На банкет телевизионщикам.

Евгений Иванович расхохотался.

— Ну, Витюня, ты даешь! Сколько тут?

— Пятьдесят.

— А банкет обойдется раз в пять дороже! — Анегин достал солидную пачку десятирублевок, приложил к деньгам на столе и пододвинул к Виктору: — Это тебе за… В общем, сам знаешь…

— Для чего тогда весь этот цирк? — недовольно пробурчал Берестов, загребая деньги. — Заявление, помощь…

Евгений Иванович откинулся на спинку стула.

— Герман трус, — презрительно процедил он. — Боится всего патологически.

— Глаз у него поэтому дергается, да? — поинтересовался Виктор.

— Хрен его знает! — в сердцах произнес Анегин. — Может, от психа. Как-то признался, что тик его еще в детстве мучил. И прозвище у него было — Моргунчик… В общем, псих и трус. Устраивает спектакли даже перед Племяшем…

— А почему нашего директора так прозвали?

— Говорят, Капочкин дядя в Москве занимал в свое время большой пост. В плановом отделе какого-то министерства. Ну и не давал Фадею Борисовичу тонуть. Завалит Заремба очередное вверенное ему производство — тут же звонок. Переводят на новое. Короче, опекал Фадея Борисовича по-родственному. Так и пошло: Племяш да Племяш…

Шофер понимающе кивнул, помолчал, потом преданно спросил:

— Пойду, или будут поручения?

— Будут, — серьезно сказал Анегин и, наклонившись почти к самому уху Виктора, шепнул: — Герман хочет встретиться с Мурадяном.

— Понял, — откликнулся Берестов.

А Евгений Иванович уже громче продолжал:

— Сегодня вечером есть работа. После проводов телевизионной гоп-компании.

— Годится, — весело произнес свое любимое словечко шофер…

…Проводы устроили в «Кооператоре», в малом банкетном зале, имеющем отдельный вход. Кроме официантов прислуживал чуть ли не сам директор ресторана, друг Анегина.

Отъезжающих накачали спиртным и обкормили деликатесами в рекордно короткий срок. Единственным человеком, кто ничего не пил, была Флора Баринова. На этот раз Евгений Иванович держался от нее подальше, хотя и предложил первый тост за журналистку. На банкете от фабрики были он и Заремба, разразившийся цветистой речью.

Режиссер Стариков и оператор Лядов вышли к поджидавшему автобусу и машине Фадея Борисовича очень нетвердой походкой. Не говоря уже об ассистентах и осветителях. Кое-кого Анегин и Берестов буквально вынесли на руках.

На вокзале Лядов, почти по-родственному лобызая Евгения Ивановича, сказал ему на ухо:

— Все будет тип-топ! — И, громко икнув, добавил: — Ты, Женчик, мужик что надо!

«Мужик что надо» оставил в купе режиссера и оператора шесть бутылок коньяку.

— Наконец-то эта сучка смоталась, — сказал Анегин Виктору после того, как они проводили работников телевидения и, завезя домой Зарембу, остались одни.

— Без нее спокойнее, — подтвердил Берестов.

— Нет, ты видел? — кипел начальник СЭЦа. — Ни капли вина не проглотила! Даже до икры не дотронулась… Все принюхивалась да присматривалась… А на вокзале? «До свидания, товарищ Анегин!» передразнил он Баринову писклявым голосом. — В гробу я хотел бы ее видеть! Хоть бы для приличия сказала спасибо. За то, что носились с ней как с писаной торбой…

Он еще некоторое время поносил журналистку последними словами.

— Да будет вам, Евгений Иванович, — успокаивал его шофер. — Далась она вам. Нашли из-за чего нервы портить…

— Тоже правильно, — сказал Анегин. — Не стоит она моего здоровья… Давай, Витюня, на Виноградную улицу. — Евгений Иванович неожиданно повеселел, что нередко случалось с ним после мрачного настроения. — Мы, парень, не только джинсами пробавляемся…

На Виноградной они забрали два объемистых тюка, которые еле поместились в багажник «Волги». Потом двинулись на Лиманный проезд.

В тюках оказались белоснежные майки с коротким рукавом и вырезом под шею. Передавая их бойкой девице, Анегин представил ей Виктора как человека, с которым она будет иметь дело впредь.

Девица вручила им готовую продукцию — такие же майки, но уже с рисунком на груди. Штампы с участниками ансамбля АББА, Михаилом Боярским, Аллой Пугачевой, а также с «заграничными» сюжетами — ковбоями, старинными автомобилями времен начала века, головами африканцев, украшенными перьями, — изготавливались, по словам Евгения Ивановича, в экспериментальном цехе. Девица лишь делала красящий раствор (доставать красители теперь тоже должен был Берестов) и штамповала рисунки на майки. Так что Виктору еще придется время от времени отвозить надомнице новые штампы.

— Чтобы не приедалось покупателям, — сказал Анегин, когда они вернулись к «Волге».

— Клевые маечки, — похвалил Виктор, трогая машину с места. — Идут здорово?

— Что ты! Нарасхват! Прямо как в бездонную бочку, ей-богу! Самое смешное: в газетах ругают моду на такие майки, а спрос… все равно растет. В магазинах-то примитив! Олимпийский Мишка. Это в лучшем случае. Да и то не лежат на прилавке…

— Это точно, — кивнул шофер.

— То-то же! — гордо заявил Евгений Иванович и приказал: — Останови возле автомата. Герман просил позвонить, как проводили.

Берестов затормозил у первого телефона-автомата. Начальник СЭЦа пошел звонить и вернулся бегом.

— На дачу, — бросил он, плюхаясь в сиденье.

По его тревожному тону Виктор понял: что-то случилось, но расспрашивать не стал. Только поддал газу.

Анегин всю дорогу мрачно молчал. Боржанский вышел на лай пса, и они прошли на веранду. Горела лишь неяркая настольная лампа без абажура, и тени людей зловеще двигались по стенам.

— Митьку задержали, — выпалил Герман Васильевич.

— Как? — остолбенел Евгений Иванович. — Где? Когда? Кто?

— За городом. Гаишники.

— А товар? — все еще находясь в шоке, еле вымолвил Анегин.

— Товар не тронули. Только отобрали права… Будет тут с минуты на минуту.

— Какого же черта ты поднял шухер?! — взвился Анегин. — ГАИ тебе не ОБХСС! — После перенесенного потрясения он был взбешен.

— Одна контора! — отрезал Боржанский.

— Нет, ты совсем рехнулся! Знаешь что, если нервы не в порядке, лечись, а не…

— Заткнись! — стукнул кулаком по столу Боржанский. — Горят в основном по глупости! Зачем ты послал Громилу, если он толком даже ездить не может? Все твои кадры…

— Хорошо! — скрестил руки на груди Евгений Иванович. — Просто отлично! Садись сам за руль и езжай! И в Ростов, и к Маэстро…

У Боржанского раз дернулось веко, другой, но Евгений Иванович словно не замечал этого. Он разразился отборной руганью.

Берестов со страхом наблюдал их перебранку, не зная, чем она кончится. Развязка наступила неожиданно: подъехала машина, просигналила, и залился лаем пес.

Боржанский выскочил во двор.

— Как он мне надоел! — Евгений Иванович ходил по веранде, сжимая кулаки. — Нет, гад буду, пошлю его подальше! Удав! Привык чужими руками жар загребать! Строит из себя стратега. Тоже мне, Наполеон нашелся…

Герман Васильевич возвратился с Митькой. Могучие плечи Громилы были виновато опущены, глаза — как у нашкодившей собаки.

— Что случилось? — строго спросил Анегин.

— Я уже на шоссе выехал, да у Тарасовки лейтенант ГАИ остановил…

— Шпарил небось вовсю?

— Да нет, честное слово…

— Ну?

— Попросил документы. Я — пожалуйста, товарищ начальник, вот вам корочки, вот путевой лист, вот накладные… Он машину обошел, покачал головой. Нашел, гад, к чему придраться! Скаты, видишь ли, лысые!..

— Скаты! — схватился за голову Боржанский. — Кретины! Что, не могли взять в гараже новые?

— Я говорю, — продолжал Громила, еще больше стушевавшись, — ничего, довезут… Так у него и к корочкам претензии. Как решето, говорит…

— Идиот! — завопил Боржанский. — Полный идиот! Почему нам не сказал? — Он забегал по веранде. — Это же надо!..

— Ладно, Герман, выпусти пар. Разберемся спокойненько, — миролюбиво сказал Анегин и обратился к Митьке: — Товаром интересовался?

— На накладные едва глянул, в кузов даже не посмотрел, — ответил Громила. — Вертайся, говорит, парень, обратно. О твоей же, мол, жизни забочусь. Когда права отбирал, сказал, что вернут, когда прослушаю лекцию в ГАИ.

— Вот видишь, Герман! — обрадованно воскликнул Евгений Иванович. Дело выеденного яйца не стоит!

Боржанский сел в кресло и мрачно уставился в пол. Оптимизма Анегина он явно не разделял.

— Как же теперь с товаром? — спросил он после некоторого молчания. Завтра в Ростове в десять утра будет ждать Чикомас…

Евгений Иванович кивнул на Берестова:

— Он отвезет.

Боржанский сначала воспротивился этому. Между ними опять едва не вспыхнула ссора. Но под напором Анегина Герман Васильевич все-таки дал свое согласие послать Берестова. На том же грузовике-фургоне. Он разъяснил Виктору, как ему надо действовать в Ростове. Первым делом встретиться с Чикомасом, передать ему джинсы и майки, изготовленные подпольными надомниками, а затем отвезти в магазин легальный товар сувенирной фабрики.

— На обратном пути, — заключил Герман Васильевич, — прихватишь из Ростова одного человека. Возвращайся ночью, чтобы его ни одна душа не видела. Понял?

— Хорошо, — кивнул Виктор.

— Отвезешь того человека на хутор к дяде Кондрату, — приказал Анегин и, похлопав шофера по плечу, дал ему коробочку с иностранной этикеткой: Как почувствуешь, что спать тянет, проглоти одну пилюлю…

Надо было спешить. Виктор и Громила поехали в гараж, сменили на грузовике изношенные скаты на новые. И Берестов отправился в Ростов.

Он гнал машину всю ночь и прибыл за час до условленного времени. Припарковал машину на стоянке у колхозного рынка.

Ровно в десять к грузовику подошел небольшого роста мужчина с желтоватым цветом лица и тяжелыми мешками под глазами. Оглядевшись, сказал:

— Привет.

— Здорово, — ответил Берестов, открывая ему дверцу в кабину.

По описанию Анегина это действительно был Чикомас.

— Казак звонил, — продолжал тот, устраиваясь на сиденье. — Двинули ко мне.

И назвал адрес.

У него на квартире Виктор оставил три огромных чемодана и поехал в магазин — сдать продукцию фабрики. Вернувшись к Чикомасу, он наскоро поел и заснул как убитый. Чем занимался хозяин квартиры весь день, Берестов не знал. Проснулся он, когда за окном уже была темень. Чикомас опять накормил его, дал внушительный сверток с деньгами и коротко бросил:

— Поехали.

Он был неразговорчив, этот ростовский компаньон.

Остановились на одной из улиц возле сквера, где их поджидала высокая женщина. Головной платок скрывал почти все ее лицо, воротник плаща был поднят. К удивлению Виктора, она села не в кабину, а полезла в кузов.

— Счастливо, — бросил на прощанье Чикомас.

Берестов погнал машину назад, в Южноморск.

На рассвете заспанный дядя Кондрат открыл ворота анегинского загородного дома. Женщина спрыгнула из кузова и прошмыгнула во двор. Лица ее Виктор так и не разглядел.

Он облегченно вздохнул и поехал домой. Досыпать.

* * *

— Ты можешь хотя бы в выходные побыть со мной? — взмолился Кирилл Демьянович. — А то скоро начну сам с собой разговаривать…

Была суббота.

— Есть идея, — сказала Инга Казимировна. — Поедем в Селиваны? На днях встретила в городе Глаголева. Взял с меня слово, что приеду в гости… Представляешь, два дня на природе! Ни о чем не будем думать! Погуляем по лесу, покатаемся на лодке. Там чудесное озеро!..

Инга Казимировна рассказала, кто такой Глаголев и почему он стал лесником.

Профессор не скрывал своей радости. Уж в леспромхозе-то Ингу Казимировну не отыщут. Встряхнется, отдохнет от дел. Дома по вечерам и то не дают покоя телефонные звонки.

На небе повисли кипы ленивых облаков. Предвестники осени. В кронах деревьев мелькали пожухлые листья. На косогоре выметнулись тяжелые стога сена. В открытые окна машины ворвался запах высушенного разнотравья.

— До чего же хорошо! — не удержалась Инга Казимировна.

В Селиванах они и вовсе ошалели от торжественности высоких темных елей и таинственной красоты озера.

— Ты знаешь, — сказал Кирилл, выходя из машины у дома лесника, Глаголев выиграл, сменив профессию.

Инга Казимировна поняла, что это камень в ее огород.

Приезд гостей хозяева восприняли как праздник.

— Вот не ожидал, вот обрадовали! — говорил Евгений Родионович, не зная, куда их посадить и чем угостить. — Обещают приехать все, но мало кто заглядывает в нашу глушь…

Дом ему выделили внушительный. Сруб-пятистенка. С двумя печами. Предшественник Глаголева имел большую семью. При доме был разбит небольшой садик, огород. Имелся закут для скотины.

— Корову заведете? — шутливо спросила Гранская, когда Евгений Родионович и Рената показывали свое хозяйство.

— Непременно, — серьезно ответил Глаголев. — Травы кругом!..

— Косить умеете? — поинтересовался Шебеко.

— Штука нехитрая, — сказал бывший следователь.

— Как сказать, — усмехнулся профессор. — По-настоящему — искусство… Мой дед был мастер. Муравушка у него ложилась — загляденье! Махал косой, словно рисовал…

— Как тебе жизнь на природе? — обратилась Гранская к Ренате.

— Нам с Женей здесь хорошо, — просто ответила она.

Рената похорошела. Румянец во все щеки, глаза лучились спокойствием и тихой радостью.

— А цветы? — спросила Инга Казимировна у Глаголева, вспомнив его увлечение.

— Сколько хотите, — обвел он руками вокруг. — Ромашки, иван-чай, кипрей…

Они оба рассмеялись, поняв друг друга.

Глаголев сходил в дом за лукошком.

— Я вас оставлю на полчасика. Пойду нарежу грибков…

— Как это нарежу? — поразился профессор.

— Мы не ищем, — с улыбкой пояснила Рената. — Снимаем урожай, как на огороде.

— Я с вами, — решительно заявил Шебеко Евгению Родионовичу.

— С удовольствием, — согласился Глаголев. — Тут недалеко.

Мужчины ушли. Инга Казимировна взялась помогать хозяйке, расспрашивая при этом об их житье-бытье.

— А нам лишь бы вместе, — говорила Рената. — Не понимаю, как это другие надоедают друг другу. На люди стремятся. Отдыхать ездят отдельно… Мне с Женей интересно. Он никогда ничего не скрывает от меня, всем делится…

— И даже служебными делами?

— В пределах, конечно, — смутилась Рената и стала оправдываться: Никаких ваших тайн он не выдавал. Так, в общем…

— А ребеночка думаете?.. — спросила Инга Казимировна.

— Уже…

— Сколько месяцев?

— Второй.

— Вот это здорово! Одобряю! — искренне порадовалась Гранская. — Кого хочешь?

— Мне все равно, а Женя требует девочку.

— Если очень захочешь, будет девочка! — засмеялась Гранская.

«Вот счастливые, — подумала она, глядя на жену Глаголева. — Пожалуй, единственная пара, у кого нет сомнений, метаний. Дай-то бог, чтобы не было и впредь».

— В город не тянет? — спросила Инга Казимировна.

— Что я там забыла, — отмахнулась Рената. — В кино или театр и отсюда можно съездить. А телевизор и здесь смотрим. Зато какой воздух! Тишина… Идти на работу на центральную усадьбу — одно удовольствие.

— А зимой?

— На лыжах! У меня разряд! Холмы и горки есть — вот будет удовольствие! Вы любите кататься на лыжах?

— Тысячу лет не стояла. В молодости увлекалась.

— Приезжайте, — пригласила хозяйка. — Представляете, с мороза — в теплую избу! Чай с вареньем. Из лесной малины и земляники наварила. А белые пойдут, сушить буду…

— А по подругам не скучаешь? — поинтересовалась Гранская.

— Немного… Осталась у меня в Зорянске одна. Щукина. Так она регулярно навещает нас…

— Как, как вы сказали? — переспросила Инга Казимировна.

— Света Щукина. Вместе работали на машиностроительном. Когда мы жили в городе, бывала у нас почти каждый день…

Рената вдруг осеклась, удивившись реакции гостьи. Гранская в упор смотрела на нее. Молодая женщина даже поежилась. Но на самом деле Инга Казимировна не видела ее.

Измайлов называл такое состояние следователя «поймать идею».

Однажды Инга Казимировна видела в кино, как расчищали одну из площадей Москвы, избавляя ее от старых, не представляющих архитектурной ценности домов. Подняв клубы пыли, упали стены. А когда пыль рассеялась, перед взором предстало прекрасное в своей законченности рядом стоящее здание.

Нечто подобное произошло и теперь.

— Послушай, Рената, — сказала Инга Казимировна, — ты должна мне все рассказать о Щукиной. Это очень важно.

— Конечно, Инга Казимировна, — ответила Глаголева, заметив, какой серьезной и озабоченной стала Гранская.

Они беседовали до тех пор, пока в сенях не послышались оживленные голоса. Вернулись Евгений Родионович и Шебеко.

— Инга, ты не можешь себе представить! — воскликнул Кирилл Демьянович, входя в дом. — Уйма грибов! Такое я видел только в тайге!..

Он замолчал, поразившись виду хозяйки. На Ренате, что говорится, не было лица.

К огорчению Шебеко и Глаголева, Инга Казимировна заявила, что ей срочно нужно в город.

Наскоро попрощались. Гости сели в машину. Евгений Родионович сунул на заднее сиденье лукошко с грибами.

— Извините, Евгений Родионович, — сказала Гранская. — Вы сами были следователем, должны понять… А мы обязательно как-нибудь приедем к вам…

— Может, объяснишь, что произошло? — обиженно спросил Шебеко, когда «Волга» отъехала от дома лесника.

— Прости, родной, — виновато произнесла Гранская. — Сейчас ничего сказать не могу…

И всю дорогу думала о своем.

Оставив Шебеко у подъезда своего дома, она поехала к Щукиной, чтобы еще раз допросить ее. А когда вернулась, сообщила Кириллу:

— Завтра пораньше отправлюсь в Рдянск.

— Я с тобой, — сказал профессор. — Возьму билет в Москву, позвоню по автоматической связи в университет. Отсюда дозваниваться — мука…

* * *

— Хорошо, что вы приехали, — сказал Авдеев Гранской. — Я собирался завтра махнуть в Зорянск… Присаживайтесь, выкладывайте, что у вас.

В областной прокуратуре было непривычно тихо — воскресенье. Но кое-кто работал. И редкие шаги или негромкие фразы, доносящиеся из коридора, сразу замечались.

— Они все знали! С самого первого дня! — без всякого вступления сказала следователь, но Владимир Харитонович понял, что речь идет о шайке Боржанского. — Когда и при каких обстоятельствах было возбуждено уголовное дело зорянской прокуратурой, какие затруднения возникали у Глаголева в процессе следствия. Знали, что следователь просил прекратить дело… Знали и о том, что прокурор Измайлов был против…

Инга Казимировна замолчала, ожидая реакции Авдеева. К ее удивлению, Владимир Харитонович спокойно сказал:

— Мы тоже пришли к этому выводу. Не далее как вчера именно об этом шел разговор у Степана Герасимовича. Он очень недоволен, как это Измайлов допустил утечку информации о ходе следствия.

— Но Захар Петрович тут ни при чем!

— А кто?

— Глаголев.

— Неужели преступники нашли к нему подход? — нахмурился Владимир Харитонович.

— Да нет! Все куда проще, — стала объяснять Инга Казимировна. Понимаете, Евгений Родионович очень любит свою жену. Да и она его. Короче, живут душа в душу. И довольно замкнуто. Глаголев делился с женой, какие у него печали и радости по службе. Он считал, что в этом нет ничего особенного. Ну, сказал, что прокурор не соглашается прекратить дело, ну, обмолвился, что не верит в виновность одного человека. То есть Зубцова… Так, по мелочи утекала информация…

— Ничего себе по мелочи! — покачал головой Авдеев.

— Это Евгений Родионович так считал, — продолжала Гранская. — А у Ренаты есть закадычная подруга — Светлана Щукина…

— Свидетельница по нашему делу? — уточнил Владимир Харитонович.

— Да, она. Любовница Марчука… Жена Глаголева, сама того не ведая, выбалтывала ей важные сведения. А уж от Щукиной они шли к Марчуку. Ему ведь достаточно было одного-двух слов, чтобы понять, как идет следствие по делу Зубцова.

— Как вы докопались до всего этого? — спросил Авдеев.

Гранская рассказала о вчерашнем визите в Селиваны и о разговоре с Щукиной.

— Значит, эта Светочка специально выспрашивала у жены Глаголева сведения о следствии?

— Она, конечно, отрицала это, но потом все же призналась, что Марчук заставлял. Даже просил, чтобы Щукина уговорила Глаголевых поехать с ними на машине Марчука на пикник, в лес.

— Ездили? — встрепенулся Владимир Харитонович.

— Нет. Отказались.

— Слава богу, хоть тут хватило ума.

— Теперь вот что, Владимир Харитонович… — Гранская стала перелистывать том «дела», но Авдеев перебил ее:

— Погодите, Инга Казимировна, вы даже не поинтересовались, почему я завтра собирался к вам…

Тон, каким были сказаны эти слова, насторожил Гранскую. Владимир Харитонович словно в чем-то извинялся. Или жалел. Она вопросительно посмотрела на Авдеева, он молча протянул ей бумагу.

Инга Казимировна быстро пробежала ее глазами. Потом прочла еще раз, очень внимательно.

Это было заключение из областного бюро судебных экспертиз. В результате баллистического исследования пуль калибра 5,6 (извлеченной из сиденья машины Шебеко и обнаруженной в сарае-тире на даче Анегина) эксперты пришли к выводу, что обе пули выпущены из одного ружья ТОЗ, принадлежащего Анегину.

— Дайте сигарету, — попросила Гранская.

— Не держу, — неуверенно ответил Владимир Харитонович, зная, что Гранская бросила курить.

— Не хитрите, Владимир Харитонович! — сказала Инга Казимировна.

Авдеев понял, что ей действительно надо затянуться, чтобы успокоиться, справиться с сильным волнением. Он достал заначку, которую держал на всякий случай в ящике стола. Инга Казимировна жадно втягивала в себя дым, закрыв глаза. Авдеев ждал.

— Но при чем здесь Кирилл? Зачем в него стреляли? — наконец сказала Гранская. И ожесточенно смяла в пепельнице недокуренную сигарету.

Владимир Харитонович удивился ее спокойному, только немного озлобившемуся голосу. И подумал: «Да, этой женщине выдержки не занимать».

— Еще не знаю, — ответил он. — Постараюсь разобраться в этом… Но вы понимаете, Инга Казимировна, что теперь…

— Понимаю, — грустно кивнула головой следователь. — Кому сдавать дело?

— Мне. Степан Герасимович поручил возглавить следственную бригаду. Тряхни, говорит, стариной. Тем более, я в курсе… Освободил на время следствия от всех дел в прокуратуре, связанных с кадрами…

Гранская протянула ему три пухлых тома. Владимир Харитонович взял их в руки, как бы взвесил.

— Думаю, когда закончите, нужна будет тележка, — нервно заметила Инга Казимировна.

В ее голосе слышалась масса оттенков — и печаль, и облегчение, и злость.

— Во всяком случае, еще один том уже есть, — Авдеев присовокупил к трем папкам четвертую, потоньше. — Принял дело от Ермакова, — пояснил он. — О покушении на Шебеко. Я вынес постановление об их объединении… У вас, конечно, есть много такого, что пока не легло, так сказать, на бумагу…

— Разумеется.

— Поделитесь, а? — улыбнулся Владимир Харитонович.

Гранская рассмеялась, но теперь уже открыто, от души.

Они сидели часа два, листая протоколы, знакомясь с ответами на запросы, обмениваясь соображениями. Кое о чем и поспорили. Рассказала Инга Казимировна и о своих планах, замыслах, которые не успела завершить.

— Надо до конца выяснить объем всех «услуг», которые оказывал Боржанскому и его компании Грач, — сказала Инга Казимировна.

— Замдиректора вашего машиностроительного завода?

— Да. Одно нам известно точно. На складах завода скопились сверхнормативные запасы дефицитных материалов — нержавеющая сталь, бронза, целлофановая пленка… По распоряжению Грача часть из них была отпущена южноморской сувенирной фабрике. Эти материалы строго лимитированы. Грач нарушал действующий порядок… Судя по тому, как его принимали в Южноморске, когда он жил в фабричном доме отдыха, — специально отправляли на самолете человека за абхазским вином, свежими овощами и фруктами, Грач, видимо, оказывал и другие услуги преступникам. Хотя, как мне думается, об их нелегальной деятельности он, вероятнее всего, не знал.

Авдеев сделал для себя пометку.

— Еще что? — спросил он.

— Со дня на день должно прийти заключение экспертов из Москвы, сказала Гранская. — Исследуют две фотографии — теперешнего Боржанского и в юности… Но я бы на вашем месте вызвала его двоюродную сестру, Марию Урбанович.

— Когда?

— Как только арестуете ее брата. Но ни днем раньше.

— Понял, понял, — закивал Владимир Харитонович. — Представляю их встречу… Но сможет ли она? Вы говорите, у нее больные ноги?

— Постарайтесь, Владимир Харитонович, — настаивала следователь. Боржанский — сильный противник, его просто так не возьмешь.

В заключение Владимир Харитонович сказал:

— Завтра выезжаю в Южноморск. Пора всю эту шайку брать. Санкция на арест получена.

Инга Казимировна пожелала ему успехов…

…Кирилл Демьянович нервно прохаживался возле своей «Волги».

— Это, по-твоему, полчасика? — сказал он появившейся из подъезда прокуратуры Гранской. — Я уже позавтракал, пообедал…

— Билет взял? — спросила Инга Казимировна, садясь за руль.

— А ты как думаешь! — проворчал Шебеко, устраиваясь рядом.

— На какое число? — Инга Казимировна тронула машину с места и выехала со стоянки на проезжую дорогу.

— Мы же договаривались, — удивился профессор. — На послезавтра…

— Билет придется сдать.

— Ты с ума сошла! Отчет по экспедиции не готов, корректура лежит, доклад для симпозиума еще и не начинал!..

— Едем через неделю и вместе! — весело взглянула на Шебеко Инга Казимировна.

Тот долго переваривал радостное сообщение, а затем спросил с надеждой:

— Совсем?

— Сначала в отпуск. На разведку. Я же должна найти место…

— Чудак человек! — фыркнул Шебеко. — Устроишься в юридический отдел Госкино.

— Не пойду в Госкино, — категорически заявила Инга Казимировна. Только на следственную работу!

— Прости, какая муха тебя укусила? Ведь, кажется, уже все обсудили…

Она помедлила с ответом.

— Понимаешь, Кирилл… Теперь точно установлено, кто стрелял тогда, в сосновом бору… И я поняла: не имею права уйти в кусты. Буду драться! Каждый день, каждый час!

Шебеко потер лоб, внимательно посмотрел на Ингу Казимировну.

— Это будет твоя личная месть?

— Личная, — кивнула Гранская. — Только не месть. Скажем, убежденность! Надо сделать все, чтобы среди нас, — она показала на оживленную улицу областного центра, — не ходили всякие мерзавцы!..

* * *

Полковник Русланов, начальник Южноморского городского управления внутренних дел, назначил совещание у себя в кабинете.

Авдеев был знаком лишь с самим Руслановым да начальником ОБХСС и поэтому внимательно присматривался к работникам милиции, заполнявшим помещение. А народу набиралось много. Недаром полковник распорядился принести дополнительно стулья из других комнат.

Люди все шли и шли. В основном это были молодые ребята. В штатском. Встретишь такого на улице, и даже в голову не придет, что это оперативник.

Последним зашел майор Мурадян.

— Кажется, все? — нетерпеливо спросил у него Русланов. — Можно начинать?

— Так точно, товарищ полковник, — ответил Мурадян, усаживаясь на стул.

Начальник горуправления милиции поднялся и в наступившей тишине сказал:

— Разрешите представить вам товарища Авдеева, — указал он на Владимира Харитоновича, — ответственного работника Рдянской областной прокуратуры. Он ведет следствие по сувенирной фабрике…

— Так прокурор или следователь? — раздался чей-то голос.

— Старший помощник прокурора области, — пояснил полковник. Возглавляет бригаду следователей. — И строго предупредил: — Вопросы прошу задавать потом…

Он предоставил слово Авдееву.

— Постараюсь особенно не растекаться, — начал тот. — В Южноморске орудует преступная шайка. Причем действовала она, к сожалению, не год и не два, что не делает, прямо скажем, чести правоохранительным органам города. Впрочем, упрек можно адресовать не только вам, но и вашим коллегам из Зорянска и других городов, где сбывалась подпольная продукция… Об этом мы еще поговорим отдельно. В другой раз… Так вот, шайка за это время успела расхитить народных средств на сотни тысяч. Если не на миллионы…

Владимир Харитонович дал время переварить услышанное и продолжил:

— Как видите, преступники чрезвычайно опасные. На их счету убийство, а также покушение на убийство. Они скопили у себя большое количество ценностей — золото и драгоценные камни. Задача в предстоящей операции не только арестовать преступников и собрать изобличающие их вещественные доказательства. Хочу сделать особый упор на то, что надо также изъять у них и вернуть государству награбленное. Сами понимаете, ценности они прячут не по карманам…

— Это точно, — усмехнулся кто-то.

— И не под подушкой, — продолжал Авдеев. — У них наверняка имеются тщательно замаскированные тайники и закуты… Товарищ Русланов предложил не совсем обычный план, чтобы добраться до этих схоронок. План любопытный. Но, думаю, об этом он лучше расскажет сам, — повернулся Владимир Харитонович к полковнику. — Однако, прежде чем будет изложен план операции, я хотел бы еще обратить ваше внимание на то, что, если хоть одно слово, хоть малейшее сведение выйдет из этих стен, операция может провалиться…

Авдеев долгим внимательным взглядом обвел всех присутствующих. Когда его взор остановился на Мурадяне, тот отвел глаза и стал смотреть в окно.

Совещание длилось около трех часов.

Операция была назначена на завтра.

* * *

Боржанский сидел на веранде дачи. На столике перед ним стояла бутылка коньяка, лежали на блюде бутерброды с черной и красной икрой. Закатное солнце золотило хрустальную рюмку.

Главный художник сувенирной фабрики позволял себе вечером такое времяпрепровождение.

Сначала аутотренинг — полное расслабление, сидя на стуле. С безвольно опущенными руками и головой. Потом — несколько глотков ароматного напитка. Аутотренингу он выучился по научному журналу, коньяк же был его собственным вкладом в систему.

Но последнее время не помогало ни то, ни другое. Желанное успокоение не приходило.

Вот и теперь…

Главный художник чувствовал, что теряет контроль за событиями и людьми. Все стало зыбко, непрочно. И очень тревожно.

Единственное достижение — Мурадян.

Этот армянин Боржанскому не понравился. Юлил, всеми силами старался что-то выгадать, обхитрить. Впрочем, к подобным людишкам Боржанский привык. Подпольный мир, в котором он вращался уже столько лет, кишит одними проходимцами, продажной сволочью. (Удивительно, но Боржанский и мысли не допускал, что сам из этого же племени.)

Как-то на глаза ему попалось чье-то изречение, что человеком управляют две страсти — страх или личная заинтересованность. Боржанский с удовлетворением отметил, что всегда умело эксплуатировал это в людях. Если нельзя было запугать, он покупал. И наоборот. Иногда прибегал одновременно к двум средствам.

Мурадяна он купил. Когда придет черный день, тот не подведет. Они связаны одной веревочкой. Теперь заместитель начальника ОБХСС города ни в коем случае не допустит, чтобы его, Боржанского, арестовали. Отныне им будет руководить страх. За свою шкуру.

«Расслабиться!.. Ни о чем не думать!» — мысленно приказывал себе Боржанский, снова и снова пытаясь дать полный отдых мышцам и голове.

Не получалось.

— Тьфу ты! — разозлился Боржанский. — Нервы стали ни к черту!

Он вышел во двор. Пес, преданно глядя ему в слаза, махал хвостом.

Боржанский взял секатор, стал обрезать лишние побеги с кустов роз.

Издалека донесся шум приближающихся автомобилей. И то, что машины неслись на большой скорости, насторожило Боржанского. Он вообще в последнее время боялся громких звуков, резких движений.

Знакомая «Волга», взвизгнув тормозами, остановилась у ворот дачи. Тут же за ней как вкопанные стали «Жигули» Анегина, за рулем которых сидел черноволосый человек. Боржанский узнал в нем Мурадяна. Помимо него в машине сидела девица, которую привез из Ростова Берестов.

А во двор уже вбегали Анегин и Виктор. У Анегина в руках был чемоданчик-«дипломат».

— Собирайся, Герман! — выпалил Анегин. — Скорее!

«Вот оно», — подумал Боржанский.

У него вдруг отнялись ноги.

Бешено лаял пес, рвавшийся к приехавшим. А главный художник не мог сделать и шага.

— Ты слышишь?! — перекрывая лай, крикнул Евгений Иванович. — Мурадян сказал, что через полчаса менты будут здесь!

В себя Боржанский пришел, когда раздался истеричный крик жены. Он не видел, когда Эрна появилась на крыльце. Что она кричала, разобрать было невозможно: мешала собака.

Боржанский с трудом преодолел оцепенение, сорвал с собаки ошейник с цепью, схватил за шерсть на загривке и, оттащив в глубину сада, дал хорошего пинка. Пес, жалобно скуля, убежал. Герман Васильевич бросился на веранду. Берестов и Анегин — за ним.

Боржанский схватил трубку телефона. Она молчала. Он несколько раз лихорадочно нажал на рычаг.

— Отключили! — швырнул он трубку.

— Скорей! — зло прошипел Евгений Иванович. — У надомников обыск! На фабрике вовсю шурует милиция! Зарембу арестовали!

Говоря это, Анегин оставался внешне спокойным, сосредоточенным, что сильно подействовало на Германа Васильевича. Он впервые стал безропотно повиноваться Анегину.

— Что стоишь? — рявкнул на жену Боржанский. — Собирайся!

— Только самое ценное, — предупредил Евгений Иванович.

Боржанский сбежал во двор, схватил лопату и начал остервенело выкорчевывать кусты роз. Тугие бутоны шмякались о землю.

— Куда мы? — тяжело дыша, хрипло спросил он у Анегина, молча наблюдавшего за его усилиями.

— Мурадян вывезет, — коротко ответил Евгений Иванович. — Гарантирует, что место надежное.

Боржанский выворачивал куст за кустом. Наконец он нашел то, что искал. Из земли показалась тряпица. Герман Васильевич дрожащими пальцами выковырял из нее жестяную банку и сунул за пазуху. Пот катил с него градом. Подскочив к собачьей будке, он стал валить ее на бок.

— Чего стоишь? — крикнул он Берестову, нетерпеливо переминавшемуся с ноги на ногу. — Помоги!

Вдвоем они справились с конурой, оттащив ее в сторону. Отплевываясь шерстью, Боржанский опять схватился за лопату. Вскоре из земли была извлечена бутылка из-под кефира. Боржанский обтер ее рукавом. Внутри блеснули желтые кругляши — золотые монеты.

Бутылку Боржанский сунул в карман брюк.

Когда они втроем вбежали в дом, Эрна лихорадочно запихивала вещи в большой чемодан. Второй, набитый так, что не закрывалась крышка, лежал посреди комнаты.

— Герман, норка не лезет! — плачущим голосом сказала она.

Боржанский засунул в чемодан серебристую шубу и кивнул Виктору: мол, помоги. Они вдвоем налегли на крышку, и наконец замок защелкнулся.

— На кой черт тебе шуба? — сверкнул глазами Анегин. — Только камушки! — властно приказал он. — Может, ты еще и ее возьмешь? — кивнул он с усмешкой на жену главного художника.

Боржанский растерянно глянул на Эрну, потом махнул рукой и бросился к трельяжу. Он стал выдергивать ящики, вытряхивать из сафьяновых и ледериновых коробочек драгоценности и рассовывать их по карманам.

Последнее, что прихватил с собой главный художник, — четыре подсвечника. Вернее, свинтил с них самую верхнюю часть, куда вставлялись свечи, и, завернув в салфетку с буфета, сунул за пазуху.

Никто не заметил, как в комнате появился Иннокентий. Он молча наблюдал за лихорадочной возней мужа сестры.

— Вот до чего доводят страсти к вещам, — произнес он печально. Говорил я вам…

— Пшел прочь! — завопил на него Боржанский. — Теперь можешь философствовать сколько угодно! Посмотрим, кто тебя кормить будет…

Пока Герман Васильевич возился с драгоценностями, Эрна успела незаметно отволочь чемоданы к машинам. Когда Анегин, Боржанский и Берестов подбежали к «Волге», она пыталась пристроить свое добро в багажник.

— Отставить! — осадил ее Евгений Иванович.

— Это почему? — возмутилась Эрна.

— Ты останешься! — жестко произнес Анегин.

— Вы к шлюхам едете! Я знаю, знаю! — залилась слезами жена Боржанского, указывая на девицу, сидящую в «Жигулях».

— Дура! — рявкнул на нее Анегин. — Нашла время сцены закатывать! — Он ткнул ногой в чемоданы. — Лучше отнеси это поскорее к соседям!

— Зачем? — опешила Эрна.

— Чтобы не подохнуть с голоду! — ответил Евгений Иванович. Он пихнул на заднее сиденье «Волги» Боржанского, который был на грани истерики, сел рядом с ним и напоследок погрозил Эрне кулаком: — Смотри! Ментам ни слова! Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаешь!.. — И захлопнул дверцу.

«Жигули» тут же рванулись с места. Виктор погнал «Волгу» вслед.

Шум машин постепенно утих, затерялся вдали. Эрна подхватила чемоданы и потащила через дорогу, к соседям, на которых можно было положиться.

Иннокентий обошел вокруг дома, постоял над развороченной клумбой, где лежали обсыпанные землей, грязные, смятые пунцовые розы.

Его внимание привлекло громкое чавканье, доносившееся с веранды. Он поднялся на крыльцо.

Пес, опершись передними лапами на журнальный столик, торопливо хватал с подноса бутерброд за бутербродом. Морда у него была в икре.

Увидев Диогена-второго, он от страха поджал хвост и еще быстрее защелкал челюстями.

— Не бойся, — грустно улыбнулся Иннокентий. — Лопай… Теперь нам с тобой придется перейти на подножный корм…

* * *

«Волга» Берестова мчалась по городу.

«Черт возьми, откуда в это время в городе столько машин!» возмущался про себя Виктор, лавируя в потоке автомобилей.

Ему казалось, что все южноморские владельцы «Волг», «Жигулей», «Москвичей» и «Запорожцев» решили вдруг выехать на прогулку. Гнать быстрее Берестов не мог: не дай бог, задержат гаишники за превышение скорости. Хотя дорога была каждая минута.

«Ничего, — подумал Виктор, еле сдерживая возбуждение после горячки на даче Боржанского, — наверстаю за городом».

Еще надо было заправиться: стрелка бензинометра приближалась вплотную к нулевой отметке.

Он свернул к автозаправочной станции. Как назло, здесь скопилось десятка полтора машин, а работало всего две колонки. Девица, отпускавшая бензин, действовала не спеша, лениво переругиваясь с клиентами.

«Вот так всегда, когда спешишь», — вздохнул Берестов, пристраиваясь к длинной очереди.

Наконец с полным баком он выехал на шоссе, ведущее за город. Так и хотелось утопить педаль газа до упора.

«Спокойнее, спокойнее», — уговаривал себя посланец Анегина.

Впереди еще был пост ГАИ. Последний при выезде за черту Южноморска.

Мимо стеклянной будки стражей дорожного движения он проехал с надлежащей скоростью. И держал ее до тех пор, пока не скрылся за поворотом.

Теперь можно. Машина резко прибавила ходу, у виска засвистел ветерок, врывающийся в открытое окно.

Сгустились сумерки. Пришлось включить дальний свет.

Виктор расслабился. Быстрая езда по знакомой трассе действовала успокаивающе. Правда, не давала покоя мысль: а вдруг весть о том, что произошло в Южноморске с Боржанским и его «ребятами», долетит до Ростова скорее, чем он прибудет туда? Анегин, отправляя Берестова к Чикомасу, уверял, что тот законспирирован надежно. Дорожку к Чикомасу знали только Евгений Иванович да он, Виктор. И все же гарантировать ничего нельзя. А вдруг Чикомас уже все знает и успел рвануть когти? Кроме него, Виктор ни с кем из «своих» в Ростове знаком не был…

Туда он добрался утром. И хотя принял несколько таблеток кофеина, которыми снабдил Виктора Анегин, голова все же была тяжелая. Сказывалась нервная, напряженная ночь.

Дверь открыла Берестову незнакомая женщина. Молодая, красивая, с пикантной родинкой на верхней губе. На ней был воздушный, весь в кружевах, пеньюар. В первый свой приезд Виктор ее не видел.

— Михаил Семенович дома? — бодро спросил он.

— А вы кто будете? — в свою очередь поинтересовалась женщина, внимательно разглядывая Берестова, однако без удивления и настороженности.

— Виктор… Его друг… Из Южноморска.

— А-а, — задумчиво протянула она. — Сожалею, но его нет.

— Ага, на работе? — огорчился Берестов, глянув на часы: было начало девятого.

— Он работает в основном по вечерам, — улыбнулась женщина. И уже серьезно добавила: — Очень нужен?

— Позарез! — чиркнул Виктор рукой по горлу.

— Прямо не знаю, чем вам помочь… Он на Маныч на охоту подался. Обещал быть завтра… Как только вернется, я скажу… Где вас искать?

— Нет-нет, ждать я не могу, — поспешно ответил Берестов, а сам подумал: «Как не повезло с самого начала, так и пошло все наперекосяк».

— Вы на машине? — поинтересовалась женщина. Виктор кивнул. — Тогда можете его найти… Я сама точно не знаю, где охотничий домик, но дам адрес одного человека. Он объяснит, куда ехать…

Этим человеком оказался молодой парень, живший в центре города в «кавалерке» — однокомнатной квартире. Вся она была увешана фотографиями звезд зарубежного джаза. А сам хозяин «кавалерки» был трубачом в эстрадном ансамбле, обслуживающем шикарный ресторан. Михаил Семенович Чикомас, как понял Берестов, играл в этом же оркестре на контрабасе.

«Теперь понятно, почему он работает по вечерам, — отметил про себя Виктор. — А что, отличная позиция: в ресторане официантки — „свои люди“, через которых легко сбывать джинсы, майки и другой товар…»

Трубач, ездивший как-то с Чикомасом стрелять уток, подробно рассказал Берестову, где находится охотничий домик, а точнее, землянка. Километрах в ста от Ростова.

Виктор тут же отправился в путь.

Отыскать охотничий домик Чикомаса оказалось сравнительно легко, хотя он и хоронился среди густых зарослей акаций. Нашел его Виктор по «Запорожцу» старой модели.

Само охотничье пристанище Чикомаса было просто-напросто небольшой землянкой, может быть, даже оставшейся после войны и подремонтированной. Массивная дверь ее была открыта. Виктор вышел из машины и заглянул внутрь. На лежаке сидел Чикомас.

— Здравствуйте, Михаил Семенович! — приветствовал его Берестов.

Чикомас, как показалось Виктору, не узнал гостя. Его желтоватое угрюмое лицо с мешками под глазами ничего не выражало.

— Помните, я приезжал с товаром? От Евгения Ивановича? — несколько растерялся Берестов.

— Мало ли кто от кого приезжает, — отдышливым голосом произнес Чикомас.

Он был в охотничьей куртке, сапогах. На дощатом столе лежали патронташ и две утки с окровавленными перьями — трофеи.

— Между прочим, я по важному делу, — обиженно сказал Виктор. — Вас это оч-чень даже касается…

— А нету у меня с тобой никаких дел, — усмехнулся Чикомас.

— Да ты что в самом деле! — разозлился Виктор, невольно переходя на «ты». — Я, дурак, всю ночь не спал, жал сюда, а этот фрайер…

— Полегче, щенок, — прохрипел Михаил Семенович.

— Слушай, Чикомас, — перебил его Берестов, выйдя из себя. — В Южноморске большой шмон… Если не хочешь, чтоб тебя замели, поехали со мной… Снабдим ксивой… Ляжешь на дно. Не желаешь — выкручивайся сам! Так передал Казак! Все!

Виктор демонстративно вышел из землянки.

Несколько минут оттуда не доносилось никаких звуков. Затем послышалось шевеление, и появился Чикомас. На плече — зачехленное ружье, в руках — патронташ и спортивная сумка, Михаил Семенович сложил все в «Запорожец» и только после этого обратился к посланцу Анегина.

— Что-то ты темнишь, парень, — мрачно произнес он. — Почему не позвонил сам Казак?

— Значит, не мог! — огрызнулся Виктор.

— Что с ним?

— Залег на дно… Хаза надежная.

— Телефон есть?

— Ну есть…

— Номер?

Берестов заколебался. Анегин сказал, что звонить можно только в крайнем случае.

— Записать есть чем? — спросил Виктор.

— Запомню.

Виктор назвал номер телефона и предупредил:

— Только звони не из дому.

— Ладно, будешь еще меня учить, — проворчал Чикомас и чуть смягчился. — Говоришь, всю ночь не спал?.. Ложись, — он указал в землянку на лежак. — Тут тебя никто не обеспокоит. Верст на десять вокруг ни души… Пойдем, покажу, где одеяло, подушка… — Они зашли в землянку, Чикомас указал на деревянный ларь в глубине: — Там все.

— Разберусь, — сказал Виктор.

Он даже не успел сообразить, что произошло. Чикомас с неожиданным для него проворством выскочил наружу. Хлопнула дверь, и через секунду заскрежетал ключ в замке.

— Спятил, что ли! — закричал Берестов, бросаясь к двери.

Но Михаил Семенович не ответил. До Виктора донесся звук мотора «Запорожца». Чикомас уехал. Виктор в бессильной злости несколько раз ударил кулаком по двери. В землянке стояла кромешная темень. Он ощупью добрался до лежака и повалился на него.

— Ну и черт с ним! — вслух произнес Виктор. — Потом разберемся.

Груз бессонной ночи, волнений, километров, которые он накрутил со вчерашнего дня, навалился на него всей тяжестью. И он тут же заснул, словно провалился в бездну.

* * *

Сколько он спал — два часа, пять, десять, — Берестов не знал. Проснулся от жажды и голода. Со вчерашнего утра у него во рту не было маковой росинки.

Темно и тихо, как в могиле.

«Сколько же сейчас времени? — пытался отгадать он. — День или ночь?»

Часы, тикающие у него на руке, были без светящихся цифр и поэтому бесполезны: темь хоть глаз выколи. Он опустил с лежака ноги, встал. Пошарил в темноте руками и наткнулся на стол. Ладонь коснулась холодных скользких перьев. Дичь, которую так и не взял с собой Чикомас.

Размышляя о его поведении, Виктор решил: не доверяет. Но куда он поехал? Может, уже смотался подальше от Ростова? И больше не вернется сюда?

От этой мысли стало не по себе. Кричи не кричи — бесполезно. Вокруг, как сказал Чикомас, на десять километров ни одного человека.

Берестов обшарил карманы. Увы, спички остались в машине. Сигареты тоже. Тайком от Нади он иногда покуривал.

«Хоть бы раз затянуться», — с тоской подумал он, сглотнув тягучую слюну.

Виктор стал медленно двигаться по комнате, стараясь припомнить, что он заметил в ней при свете. Но память мало что подсказала — какие-то полки, ларь… Да и как запомнишь, когда в землянке и при открытой двери был полумрак.

Виктор осторожно встал и нашарил полку. Наверное, он сделал неловкое движение: что-то упало, разбилось, и помещение наполнилось запахом керосина.

«Летучая мышь», — вспомнил он.

Виктор наступил на осколки стекла от лампы. Теперь даже если отыщутся спички, зажигать нельзя — спалишь себя заживо.

Он повернул назад и нашел лежанку. Снова прилег.

Виктор клял на чем свет стоит и Чикомаса и свою глупость: позволил запереть себя, словно мышь в мышеловку.

Он то впадал в забытье, тогда ему представлялась вода, холодная, чистая, вкусная, то приходил в себя. Казалось, что в этой землянке он находится уже целуй вечность.

«Будет история, если Чикомас бросил меня насовсем, — размышлял Виктор. — Интересно, сколько времени может прожить человек без воды и пищи?»

Вдруг его подняло, словно пружиной. Он прислушался. Неужели кажется? Нет, все-таки наяву.

Снаружи послышался звук автомобиля. Все ближе, ближе. А потом громом прозвучал звук открываемой двери землянки.

— Витя! — извинительно и в то же время тревожно произнес Михаил Семенович, шурша коробком спичек. — Прости, браток…

— Не зажигай! Керосин! — закричал Берестов.

— Что, лампу разбил? — Силуэт Чикомаса вошел в землянку, растворился в темноте. Слышно было, как шарили по полке. Затем вспыхнул луч фонарика. — Пошли, пошли… Надо сматываться поскорее…

— Пить хочу, — прохрипел Виктор.

— Один момент! — Чикомас осветил полки, вынул откуда-то бутылку. Минералка! А вот жратвы нету… Не догадался…

Они вышли на воздух. Ярко светила луна. Берестов сорвал о ручку двери пробку и присосался к горлышку. Вода обжигала горло, щипала углекислым газом, а он пил не переставая.

— Сколько сейчас времени? — спросил Виктор, отдышавшись.

— Около четырех… Ну, поехали? — нетерпеливо попросил Михаил Семенович.

Виктор сел за руль «Волги», вставил ключ зажигания и завел двигатель. Чикомас устроился на заднем сиденье.

— Есть у меня желание хорошенько врезать тебе! — в сердцах сказал Виктор, закуривая.

— Извини, Витя… Но и меня пойми… Один раз я уже накололся. Червонец схлопотал. Строгого режима. За доверчивость… Как еще от «вышки» бог уберег, сам не знаю…

Берестов включил свет в салоне, оглянулся на пассажира. Тот прижимал к себе большой потрепанный портфель желтой кожи.

— Ты чего? — испуганно спросил Чикомас.

— Ничего. — Виктор выключил свет и тронулся. — Ну что, убедился? зло усмехнулся он.

— Убедился, — вздохнул Михаил Семенович. — Говорил с Казаком…

— В город заедем?

— Нечего там делать. Все, что надо, здесь, — похлопал Чикомас по портфелю и ухмыльнулся. — Прощай, Ростов-батюшка!

Некоторое время ехали молча. Берестов осторожно вел машину по степи.

— Куда меня повезешь? — нарушил молчание Чикомас.

— В Таганрог.

— Лучше бы подальше, — заметил Чикомас.

— Как приказано… Да и доктор там есть, свой в доску… Может так физиономию изменить — дочь родная не узнает, — успокоил его Виктор. — А она у вас симпатяга…

— Какая дочь? — подозрительно покосился на него Чикомас.

— Ну, твоя, с родинкой… Та, что направила меня сюда…

Чикомас довольно ухмыльнулся:

— Это не дочь… Жена.

— Да ну! — присвистнул Берестов. Он вспомнил красивую женщину, которая отворила ему дверь квартиры Чикомаса. — Законная?

— Законных давно не держу… Была одна… Не успел судья огласить приговор — тут же побежала в загс подавать на развод… Сухарика не прислала в колонию, падла. А сама на мою заначку по курортам разъезжала! Он зло сплюнул в окно.

Наконец выбрались на шоссе.

— Теперь я с ними по-другому, — продолжал Чикомас. — Подержу годик-другой и ауфвидерзейн! Новую беру. Молодку. Новая всегда слаще…

Виктор глянул на своего пассажира и усмехнулся.

— Чего лыбишься? — спросил Чикомас.

— Так, ничего…

— Думаешь, с моим портретом не любят? — насмешливо произнес Михаил Семенович. Берестов ничего не ответил. — Еще как любят! Красивые ведь в мужике ценят не внешность, а наличность…

Чикомас оглянулся. Сзади догоняла их какая-то машина. Виктор уже давно заметил ее.

— Слышь, прибавь-ка ходу, — попросил Михаил Семенович.

— Тебе что, жизнь надоела? — покачал головой Берестов. — Не видишь, сплошные колдобины…

Чикомас нервно вертел головой, непрестанно оглядываясь назад. Расстояние между ними и ехавшим сзади автомобилем сокращалось.

— Гони! — не выдержав, крикнул Михаил Семенович. Виктор увеличил скорость. — Наверняка хвост!

— Брось ты! — огрызнулся Берестов. — Мерещится всякая ерунда…

«Волгу» подбрасывало на неровном, выбитом грузовиками асфальте. А свет фар догоняющих их «Жигулей» уже заливал салон «Волги», золотил рыжую шевелюру Чикомаса.

И вдруг, словно с неба раздался голос, многократно усиленный мощным динамиком:

— «Волга» номер двадцать четыре семьдесят, остановитесь!

Неожиданно для Берестова Чикомас вытащил из-под пиджака пистолет.

— Не вздумай останавливаться! Жми на всю железку! А то пристрелю! зашипел он, щелкнув предохранителем пистолета.

«Волга» рванулась вперед.

— Повторяю! «Волга» двадцать четыре семьдесят, остановитесь! — снова прозвучал голос.

И тут Чикомас выстрелил прямо в слепящий их свет. Вокруг дырочки в заднем стекле разбежалась паутина трещин.

Машину качнуло с одного бока на другой — это Берестов обходил ухабы.

— Брось пушку! — закричал он Чикомасу. — Слышь, брось, а то подведешь под вышку!

— Теперь уже все равно! — прохрипел Чикомас. — Семь бед — один ответ…

«Волга» неслась вперед, словно в слаломе. Показался поворот. Виктор прижал автомобиль к внутренней бровке. Отчаянно взвыли скаты.

— Заслон! — вырвалось у Берестова.

Впереди поперек дороги стояли два огромных самосвала.

Берестов, что называется, лег на тормоз. Его кинуло грудью на баранку. От оглушающей боли он чуть не потерял сознание. Чикомас по инерции перелетел на переднее сиденье. Пистолет шмякнулся о щиток с приборами и упал на пол. А к машине уже подбегали работники милиции…

Через три часа Берестов и Чикомас были доставлены в Южноморск.

Там Виктор узнал, что произошло с пассажирами «Жигулей» Анегина после того, как они расстались возле дачи Боржанского.

…Когда Берестов выезжал из Южноморска, «Жигули», за рулем которых сидел замначальника ОБХСС города, мчались к центру города. А там, неожиданно для Боржанского и Анегина, вдруг влетели в какие-то ворота и остановились посреди просторного двора.

— Приехали! — бросил Мурадян, выходя из машины.

Боржанский открыл дверцу со своей стороны. И застыл.

К машинам подбежало несколько милиционеров. Это было городское управление внутренних дел.

Совершенно ошеломленного Боржанского, Анегина и девицу провели в здание, в дежурную часть. Здесь уже находился Заремба.

При виде своих ближайших помощников по фабрике Фадей Борисович так опешил, что у него отвисла челюсть.

Но особенно сильное потрясение он испытал, когда один из милиционеров снял с арестованной девицы парик.

— А-о-о-а… — вырвалось из уст перепуганного насмерть директора.

Это оказался… Козолуп. Бывший шофер-экспедитор смущенно запахивался в женский плащ и неловко переступал с ноги на ногу. Голова Зарембы откинулась на спинку жесткой скамьи, лицо побледнело и покрылось крупными каплями пота.

Дежурный офицер поспешно налил воды, поднес Фадею Борисовичу. Тот выпил, стуча зубами о край стакана.

— Я же сам хоронил его… — наконец вымолвил он. — Такую речь произнес…

Арестованных увели.

В тот же день в Южноморске было арестовано еще несколько человек. Операция, так тщательно разработанная в горуправлении внутренних дел, прошла успешно. У преступников было изъято ценностей на сумму свыше миллиона рублей.

Комната, которую отвели Авдееву на время ведения следствия, после обысков, произведенных у членов подпольного «синдиката», походила на склад. На одном столе — стопки джинсов, маек, рулоны ткани, крахмал, кожа, коробки с фурнитурой, бобины капроновых ниток, большая кипа разноцветной замши. Все это служило неопровержимыми доказательствами преступной деятельности шайки Боржанского. На другом столе — «дипломат» Анегина, желтый портфель Чикомаса, полные драгоценностями, бутылки, наполненные золотыми червонцами, груды золотых колец, сережек… Жемчуг, бриллианты… Золотые подсвечники. Огромные чемоданы, точно такие, как и тот, что в свое время был обнаружен в радиомастерской Зубцова. В них шубы из норки и соболя, другие не менее ценные вещи… И пачки, пачки сотенных купюр… Всего на один миллион двести пятьдесят тысяч.

Начались допросы, очные ставки. Бригада следователей валилась с ног от усталости.

Боржанский, которого допрашивал Авдеев, начисто отрицал свое участие в уголовном бизнесе.

— Я ведь не был материально ответственным лицом, — говорил он. Найдите хоть одну мою подпись под документами, касающимися производства, получения материалов или реализации продукции. Утверждение новых образцов — пожалуйста!.. Протоколы заседаний художественного совета — ради бога!.. Это моя компетенция. Остальное меня не касалось…

После перенесенного шока при аресте Боржанский пришел в себя и, видимо, решил придерживаться тактики ни в чем не признаваться.

— Разного рода усовершенствование изделий, словом, рацпредложения утверждали вы? — спросил Владимир Харитонович.

— Ну я, — осторожно ответил Боржанский.

— Так почему же все, что изобретал Тарас Зозуля, оформлялось на начальника экспериментального цеха? Сумма премий, выплаченная ему, весьма внушительна.

— А это уж выясняйте у Анегина, — отпарировал Боржанский. — Заявок на изобретения от самого Зозули не поступало.

— Идея создания экспериментального цеха принадлежала вам?

— Я был одним из инициаторов, это верно. И руководствовался при этом заботой об улучшении качества продукции. Кстати, цель была достигнута. Сравните то, что выпускала фабрика до создания СЭЦа и после. Как небо и земля! Об этом говорят не только грамоты и дипломы с выставок. Самое веское слово за покупателем. Спрос на наш товар год от года повышался…

— На какой — легальный или подпольный?

— Я же вам определенно сказал, — невозмутимо ответил Герман Васильевич, — ни о какой подпольной, как вы выражаетесь, продукции не слышал. И, если Анегин занимался какими-то махинациями, при чем тут я?

Когда Авдеев выложил перед Боржанским золотые царские червонцы, бриллианты, изумруды, а также ювелирные изделия, изъятые у него при аресте, Герман Васильевич заявил:

— Все это принадлежит моей жене.

— На какие средства она их приобрела? — спросил Владимир Харитонович.

— Достались в наследство.

— Откуда у дочери слесаря царские червонцы, бриллиантовая диадема и серьги с изумрудами? На зарплату слесаря этого не купишь, — усмехнулся Авдеев.

Боржанский пожал плечами. И на дальнейшие вопросы отвечал лишь: «Не знаю», «Не могу сказать», «Мне об этом ничего не известно»…

…Приступив к допросу Анегина, Владимир Харитонович прежде всего ознакомил его с показаниями Боржанского.

— Подлец! — возмутился Евгений Иванович. — И тут хочет сухим из воды выскочить! Давил всех, как последний гад, жить не давал по-человечески, а теперь — в кусты! Не выйдет! Пора этого подонка вывести на чистую воду!..

Авдеев попросил Анегина изложить свои показания письменно. Тот выполнил это охотно.

«По существу дела, — писал он, — могу сообщить следующее. С Боржанским Германом Васильевичем я познакомился, когда работал главным администратором кинотеатра „Космос“. Боржанский был у нас художником, затем уволился, и я потерял с ним связь. Четыре года назад он позвонил мне по телефону и предложил встретиться. Встретились у него дома. Боржанский сказал, что устроился главным художником на сувенирную фабрику, и спросил, не хочу ли я перейти туда же на должность начальника только что образованного цеха. Я сказал, что мне и в кинотеатре неплохо. Боржанский объяснил, что цех — это ширма, за которой можно развернуть грандиозное дело. Ты, сказал, парень рискованный, энергичный, вместе мы горы своротим. И поделился со мной планами создания „левого“ производства дефицитных товаров. Я не сразу принял его предложение. Согласился перейти на сувенирную фабрику лишь тогда, когда Боржанский познакомил меня с женой Зарембы. Стало очевидным, что задумка Боржанского вполне осуществима, так как через Капитолину Платоновну можно крутить директором фабрики, как нам будет угодно. Помимо меня Герман привлек Марчука и Козолупа. Идея использовать в наших целях надомников тоже принадлежит Боржанскому. В мою функцию входил подбор людей, готовых работать на нас.

Систему реализации товара разработал также Боржанский. По существу, все остальные члены группы были лишь исполнителями. Даже долю каждого при распределении вырученных денег устанавливал Боржанский…»

— Теперь давайте кое-что уточним, — сказал Владимир Харитонович, ознакомившись с показаниями Анегина. — Чем занимался ваш цех?

— Ну, разными вещами, — неопределенно ответил Анегин. Экспериментировали…

— Как незаконным путем добывать деньги? — усмехнулся Владимир Харитонович.

Бывший начальник СЭЦа лишь пожал плечами. Он так и не смог сказать, что же именно сделало для улучшения производства вверенное ему подразделение фабрики.

— Пойдем дальше, — продолжал Авдеев. — Почему брат жены Боржанского, как вы его именуете — Кеша, подчинялся любому приказу Германа Васильевича?

— Боржанский держал его во! — Анегин показал сжатый кулак. — Этот тунеядец, Кеша то есть, официально считался инвалидом второй группы. А документы на инвалидность были липовые. Герман грозился, что разоблачит родственничка и его инвалидность и его философскую оригинальность, если тот не будет выполнять указаний в отношении Капочки… Простите, Капитолины Платоновны…

— Ясно, — кивнул Авдеев, внося это в протокол. — Вы упомянули о системе реализации подпольного товара. Что это за система?

— О том, как производятся джинсы, майки, сумки и прочее, знали четыре человека, «олимпийцы» — Боржанский, я, Марчук и Козолуп. Затем товар доставлялся в другие города. Доверенным людям, вроде Зубцова, Чикомаса. Мы их между собой называли «сотниками». «Сотники» знали только своего «олимпийца». У «сотников», в свою очередь, были люди, которые занимались непосредственно реализацией товара, так называемые «пешедралы». «Пешедралы» имели дело лишь с «сотниками» и никого больше не знали…

— Хорошо продумано, — покачал головой Авдеев. — В случае провала одного человека цепочка размыкается. И до вас, то есть «олимпийцев», не добраться. Так?

— Добрались, — вздохнул Евгений Иванович.

— Чьим сотником был Зубцов?

— Марчука.

— Почему Зубцова убрали?

— Я к этому не имею никакого отношения! — категорически заявил Анегин. — Это решение Боржанского.

— Вы не ответили на мой вопрос. Так почему убрали Зубцова?

— Герман боялся, что он расколется на допросах и завалит Марчука… Вы не верите? Если бы я не хотел помочь следствию, то не стал бы по просьбе майора Мурадяна говорить по телефону с Чикомасом, когда к нему поехал Берестов. Без этого вам бы не взять Чикомаса.

— А чем не угодил вам профессор Шебеко? — спросил Владимир Харитонович.

— Профессор? — изобразил искреннее удивление Анегин. — Не знаю никакого профессора.

— Не притворяйтесь, Евгений Иванович, — спокойно произнес Авдеев. Когда вы были в Зорянске…

— Не был я в Зорянске! Никогда!

— Как же ваше ружье ТОЗ могло очутиться там без вас? — усмехнулся Авдеев.

Он положил перед Анегиным заключение баллистической экспертизы. Тот прочел документ, вытер со лба пот и уставился в пол.

Окончательно он понял, что отпираться бессмысленно, когда следователь предъявил показания свидетелей, видевших Анегина в Зорянске в день покушения на Шебеко.

— С профессором ошибочка вышла, — хрипло произнес Анегин. Обознались…

Владимир Харитонович вспомнил рассказ Инги Казимировны, что в тот вечер они с Кириллом Демьяновичем поменялись: она надела красную куртку профессора, а он накинул на плечи ее форменный пиджак.

— Вы стреляли в кого?

— В следователя…

— Зачем?

— Слишком рьяно взялась за дело…

— Значит, признаетесь, что покушались на жизнь Гранской? — повторил Владимир Харитонович.

Анегин вдруг рванул на себе рубашку, так, что во все стороны полетели пуговицы, и, закатив глаза, повалился на пол.

Авдеев вызвал конвоиров. Подследственный бился в корчах на полу, изо рта его шла пена.

Пришлось прервать допрос.

«Припадки» у бывшего начальника СЭЦа продолжались и в изоляторе временного содержания. Обследовавший его врач сказал, что это, скорее всего, симуляция. Для окончательного выяснения пришлось направить Анегина на судебно-психиатрическую экспертизу.

* * *

— Расскажите, как случилось, что преступная группа смогла безнаказанно действовать на фабрике более четырех лет? — спросил у Зарембы Авдеев.

Фадей Борисович похудел. Лицо, раньше румяное, налитое, лоснящееся, посерело. Щеки обвисли тяжелыми складками. Он походил на состарившегося бульдога.

— Одурачили! Меня, можно сказать, стреляного воробья, провели на мякине! — сокрушался директор.

— На мякине ли? — усмехнулся Авдеев.

Но Заремба не понял иронии.

— Поверьте, Владимир Харитонович, — страдальчески посмотрел на следователя Заремба, — я ничего не знал! А ведь за долгую безупречную жизнь руководил не одним коллективом! Не скрою, разное бывало, но чтобы уголовщина… И знаете, почему это случилось?

— Почему?

— Слишком доверился! Нет, чтобы держать в ежовых рукавицах, как делают иные… Я, понимаете ли, положился на человеческую совесть. И все как будто пошло хорошо! Впервые предприятие под моим руководством гремит вовсю! Премии, вымпелы, статьи в газетах… — Он тяжело вздохнул. — И кто бы мог подумать?

— Можно было, — сказал Авдеев. — Можно и нужно.

— Честно вам говорю, даже в голову не приходило!

— Даже когда вам преподнесли западногерманскую стереоустановку? спросил Владимир Харитонович.

— Так это на день рождения сына!

— А финский мебельный гарнитур?

— Годовщина нашей свадьбы с женой…

— А японский цветной телевизор?

— На мой день рождения…

— Но ведь каждый из этих подарков стоит не сотни! — воскликнул Авдеев. — Тысячи! Неужели вы не задумывались, откуда у Боржанского и Анегина такие деньги? И для чего, с какой целью они вас задаривают?

Фадей Борисович пожал плечами:

— А что в этом такого? К примеру, когда я работал в системе бытового обслуживания, мы, руководители точек, складывались и тоже делали презенты начальству. — Заметив недовольное лицо следователя, он поспешно произнес: — Может быть, это и не совсем… Но так принято! Уважение, так сказать…

— Далеко не у всех так принято! — сказал Авдеев. — И не уважение, а будем называть вещи своими именами — взятка! Самая обыкновенная взятка!

Заремба заерзал на стуле, вытер платком взмокшее лицо.

Владимир Харитонович задал несколько вопросов относительно Капитолины Платоновны. Фадей Борисович признался, что иногда принимал на фабрику людей по совету жены. Отрицать он этого не мог — слишком очевидны были факты.

А что касается темных делишек главного художника, тут Заремба стоял твердо: никакого участия! Халатность его как директора, попустительство с этим он еще может согласиться. Передоверился.

* * *

К сожалению, к этому времени еще не пришел из Москвы ответ экспертов, которые исследовали фотографии Боржанского, посланные Гранской. Так как сомнения в отношении личности главаря банды были очень серьезными, в Южноморск, по просьбе Авдеева, приехала Мария Максимовна Урбанович.

В городскую прокуратуру ее доставили на машине, и Владимир Харитонович решил провести опознание: следственный изолятор, по его мнению, произвел бы на старушку тяжелое впечатление.

Урбанович передвигалась с трудом. Она не сразу взяла в толк, что от нее требуется.

— Понимаете, Мария Максимовна, — объяснял Авдеев, — вам покажут несколько мужчин. Постарайтесь хорошенько разглядеть их, может, кого-нибудь из них вы узнаете…

В комнату, приготовленную для опознания, пригласили троих мужчин приблизительно одного возраста с Боржанским. Затем под конвоем был доставлен сюда и Герман Васильевич. Понятые были уже здесь.

Авдеев ввел в комнату Урбанович, поддерживая ее под руку. Старушку усадили на стул.

Сколько раз помощник прокурора области присутствовал на опознании, сколько раз проводил их сам, но почему-то так волновался впервые…

Мария Максимовна надела очки и стала рассматривать выстроенных у стены мужчин.

Лицо у Боржанского побледнело. Предательски дернулся глаз.

— Господи!.. — прошептала старушка. — Неужели…

Она вдруг вспомнила: «Моргунчик» — так звали в детстве ее родного брата.

— Прости, Маша! — срывающимся голосом проговорил Боржанский. — Прости меня! Я… Я…

— Олесь! — подалась к нему Урбанович. — Жив!.. Жив!.. — Она повернулась к Авдееву: — Это же мой брат! Родной!

Боржанского увели. Был составлен протокол опознания. Мария Максимовна дрожащей рукой поставила свою подпись, причитая:

— Как же так? Зачем скрывался?.. Ведь я сестра!.. Столько слез по нему пролила…

Владимир Харитонович не мог ей всего объяснить. Да и ему самому было еще не ясно, почему Олесь Боржанский жил под именем Германа, своего двоюродного брата. С этого и начал Авдеев очередной допрос Боржанского сразу после опознания. «Герман Васильевич» был подавлен, растерян, испуган.

— Тридцать пять лет я боялся этой встречи! Тридцать пять лет жил в ужасе, что меня узнают, разоблачат! — сказал он с отчаянием.

— Но зачем вам понадобилось присваивать чужое имя и биографию? спросил Авдеев.

— У меня не было выхода, — глухо произнес Олесь Максимович. — Никто бы не поверил… Но я не убивал!

— Кого?

— Германа. Двоюродного брата! — воскликнул Боржанский.

Видя, что ему надо успокоиться и сосредоточиться, Владимир Харитонович дал Боржанскому бумагу, ручку и попросил изложить свои показания письменно.

Тот долго сидел за столом, отрешенно смотрел в окно. Затем взялся за ручку. И минут через двадцать протянул Владимиру Харитоновичу написанное.

Он подробно изложил то, что уже было известно следствию, — как в далеком сорок седьмом году отправился с бригадой лесозаготовителей на север, как они сплавляли по реке плоты…

«Мы отправили всех женщин, — читал Авдеев, — а сами шли последними. Хочу отметить, что отношения у нас с Германом были натянутые. Из-за девушки, в которую я был влюблен. Последнее время Герман крутился возле Зоси. А уже на плоту, когда мы плыли по реке, признался, что, как только вернется в колхоз, женится на ней. Мы поссорились, совсем забыв об управлении. Плот налетел на камни, я и Герман очутились в воде. Как я выбрался, помню с трудом, но первая мысль была — что с Германом? Кричал, звал, аукал — все напрасно. Тогда я побежал по берегу и скоро наткнулся на его тело. Волной Германа выбросило на берег. Лицо у него было все в крови. Я обмыл его, стал делать искусственное дыхание, пытался привести в чувство, но он не подавал признаков жизни. Убедившись, что Герман мертв, я испугался. Кто поверит в несчастный случай? Все ведь знали о наших отношениях. Я был уверен, что меня обвинят в убийстве. И тогда я решился. Паспортов у нас не было, только справки из колхоза. Без фотокарточек. Я вынул из его кармана завернутую в клеенку справку — так мы хранили от сырости наши бумаги — и положил свою. С этого момента я стал Германом Боржанским…»

— Это ужасно, все время бояться, зная, что ты не тот, за кого себя выдаешь, — скорбно сказал Олесь Максимович, заметив, что Авдеев кончил читать его признание.

— Однако же вы неплохо пользовались героическим прошлым двоюродного брата, — заметил Владимир Харитонович.

— Да как вам сказать, — покачал головой Боржанский. — Оно, это прошлое, отняло у меня столько лет жизни… Когда пришло письмо от Марии…

— Вы поэтому перебрались в Южноморск?

— Да. Не дай бог прикатила бы…

— Борода и усы тоже для камуфляжа?

— Тоже, — криво улыбнулся Боржанский. — Между прочим, опередил моду. Отрастил, когда еще никто не носил. Это теперь парни заводят для шика…

— А ведь все зря, Олесь Максимович.

— Да, глупо, — согласился Боржанский. — Все равно рано или поздно…

— Я о другом… Вас никто не подозревал в убийстве брата.

Владимир Харитонович дал ему ознакомиться с заключением о причине смерти Германа, в котором врач констатировал, что тот утонул.

Олесь Максимович прочел его и некоторое время сидел, обхватив голову руками и уставившись в одну точку.

— Если бы я знал! — простонал он. — Тридцать пять лет метался, мучился! Все было бы по-другому!..

— По-другому? — усмехнулся Авдеев. — Трудно поверить… Но я одного не могу понять, как вы, живя в постоянном страхе, решались на отчаянные уголовные авантюры?

— Разве жизнь под чужим именем преступление? — возразил Боржанский.

— Преступлений у вас предостаточно. Давайте начнем по порядку…

Но Боржанский наотрез отказался давать показания.

Через несколько дней Авдеев убедился, насколько Гранская была близка к разгадке личности Боржанского. Пришло заключение из Москвы: на исследованных экспертами фотографиях были два разных человека. Выводы экспертов основывались на том, что соотношение расстояний между глазами, ушными раковинами, а также другими частями лица строго индивидуально и с возрастом не меняется.

* * *

Авдеев принял к своему производству, присоединив к южноморскому, еще одно дело — об убийстве в лесозащитной полосе с последующим сожжением трупа.

Козолуп жив, значит, вставал вопрос: кто убитый? Владимир Харитонович вынес постановление об эксгумации. Останками, извлеченными из могилы, на которой еще лежали увядшие венки, перевитые траурными лентами с трогательными надписями в память погибшего Козолупа — зачинателя прогрессивного движения на фабрике, занялся судмедэксперт. Вскоре им было установлено, что останки принадлежат Григорию Марчуку: дантист, делавший при его жизни зубной протез, узнал свою работу. Владимир Харитонович ознакомил с заключением судмедэкспертизы Алексея Козолупа и предъявил ему помимо прочего обвинение в соучастии в убийстве Марчука.

Бывший шофер-экспедитор перепугался насмерть.

— Я стоял в стороне! Честное слово! И вообще ничего не видел! Это Федотов! — уверял он, чуть не плача.

— Кто такой Федотов? — спросил Авдеев.

— «Сотник» Анегина. Кличка — Чикомас…

В отличие от Боржанского Козолуп отвечал подробно на все вопросы.

Постепенно вырисовывалась картина убийства Марчука. Все началось с подсвечников, которые так озадачили в свое время Гранскую. Почему и как погиб Зубцов, Инга Казимировна в основном разобралась. Незадолго до гибели радиомастер получил свою долю не в деньгах, а в золоте. Из благородного металла была отлита часть уже известных подсвечников. Для отвода глаз этикетка гласила, что цена каждого 39 рублей.

Марчук польстился на золото убитого Зубцова, полагая, что Боржанский не узнает об этом. На самом деле он подписал себе смертный приговор.

Осуществил убийство, по словам Козолупа, Федотов.

Козолуп подогнал машину с левым товаром к условленному месту в лесозащитной полосе. Там его уже поджидали Федотов и Марчук. На автомобиле. Марчук якобы должен был забрать джинсы и майки. Распили бутылку водки. Марчуку подсыпали снотворного. Прежде чем он заснул, Федотов заставил его написать жене, чтобы та выдала двадцать тысяч рублей. А отдать подсвечники Зубцова отказался. Когда он свалился, Федотов нанес ему несколько ударов заводной ручкой. Затем, опять же по словам шофера-экспедитора, переодел его в одежду Козолупа, затащил в кузов фабричного грузовика, облил бензином и поджег.

— Чья была идея совершить подмену?

— Боржанского, чья же еще! — ответил Козолуп.

— Стереотип, — произнес Владимир Харитонович, имея в виду, что Боржанский в свое время «похоронил» себя вместо брата. — А для чего надо было вас прятать?

— Ну, когда на фабрике появился ваш человек… ну, из милиции. Эта журналистка Баринова…

— Никакой она не наш человек и в милиции никогда не работала, заметил Авдеев.

— Как?! — изумился Козолуп.

— Так. Она действительно корреспондент телевидения, и только.

— А мы-то думали… Надо же! Выходит, Боржанский ошибся! Он ведь больше всего опасался, что вскроется с Измайловым…

— Эта история в поезде? — спросил Авдеев, с трудом скрывая волнение. — И на квартире Марины Белоус?

— Да, — кивнул Козолуп.

«Ну вот, значит, моя догадка была правильной», — подумал Владимир Харитонович.

— Расскажите об этом подробнее…

Козолуп выложил все.

Как и предполагал помощник облпрокурора, Марина и Козолуп оказались в одном купе с Захаром Петровичем не случайно.

Когда преступники убедились, что Измайлов не разрешит Глаголеву прекратить дело Зубцова, было решено каким-либо способом вывести зорянского прокурора из игры. Муж Марины, Федор Белоус, был знаком по колонии с Анегиным. Одно время его использовали для перевозки подпольного товара, когда Белоус работал на такси. Как-то он проговорился Анегину, что его падчерица — дочь прокурора. За это и ухватились. Созрел план скомпрометировать Измайлова. Надеялись на то, что его снимут после того, как застанут с чужой женой.

Сначала Марина Антоновна категорически отказалась участвовать в этом деле. Но положение было хуже некуда: обнаружилась крупная недостача в общежитии. Ей так и заявили: или она соглашается — и ее избавляют от всех неприятностей, или — тюрьма. Марина Антоновна выбрала первое.

Преступникам повезло. Когда Измайлов послал своего шофера Мая Соколова на вокзал за билетом, его подвез на своей машине Марчук. Узнав номер вагона и места, Марчук купил еще три билета в то же купе…

— Кто был третий помимо вас и Марины Антоновны? — спросил Авдеев.

— Чикомас, — ответил Козолуп и поправился: — Федотов.

— Который выдал себя за инженера Рожнова? — уточнил Владимир Харитонович.

— Да, — подтвердил бывший шофер-экспедитор. — У каждого была своя роль.

— А что же произошло на квартире Белоус?

— Прокурору в шампанское подсыпали снотворного, — опустил глаза Козолуп. — Он заснул. А утром, как было условлено, пришел Федор, муж Марины… Я незаметно смотался, а Марина легла в постель, на которой ночью спал я…

— Это же подло! — воскликнул, не удержавшись, Владимир Харитонович.

Козолуп весь как-то сжался и ничего не ответил. Его взгляд застыл на свисавшем с плеч женском платье.

— А этот маскарад для чего? — спросил Авдеев, с ног до головы осмотрев Козолупа.

— Когда пробирался в Южноморск… Боялся… Чтобы не узнали…

— С какой целью вы ехали в Южноморск?

— Приказал Боржанский. Он обещал снабдить меня липовыми документами… Завтра я собирался лететь на север…

* * *

Следствие шло, что говорится, вглубь и вширь.

В Рдянске был арестован Федор Белоус, в Ростове — Федотов — Чикомас Рожнов. Удалось выйти и на тех, кто поставлял дельцам дефицитные материалы.

Узнав о том, что у Бариновой есть магнитофонные записи разговоров с некоторыми подследственными, Владимир Харитонович пригласил ее в Южноморск. Попросил заодно прихватить и отснятую для передачи пленку.

Журналистка приехала без промедления. Авдеев решил прежде всего посмотреть пленку. Они сидели в просмотровом зале с Бариновой и Мурадяном (тем самым, который так мастерски сыграл роль взяточника, что во многом способствовало успешному проведению операции по аресту преступников и изъятию у них ценностей).

Когда прокрутили весь материал и включили свет, Авдеев удивленно спросил:

— Почему на экране ни разу не появились ни Боржанский, ни Анегин? Их что, не снимали?

— Снимали! — заверила журналистка. — Я хорошо помню! И сама поражаюсь: где они?.. Правда, Лядов мне говорил, что несколько десятков метров пленки оказались бракованными…

— Кто такой Лядов? — спросил Гурген Ашотович.

— Оператор.

— Вы присутствовали на съемках, — сказал Мурадян. — Давайте прокрутим снова, а вы смотрите, каких еще нет эпизодов.

После повторного просмотра Баринова растерянно заявила:

— Остальные эпизоды все. И без брака…

Авдеев и Гурген Ашотович переглянулись.

— Ясно, — усмехнулся замначальника ОБХСС, — не обошлось без вмешательства Боржанского. Надо поговорить с оператором…

Впоследствии выяснилось: Лядов по просьбе Анегина постарался, чтобы пленка в нужных местах оказалась засвеченной. Не зря бывший начальник СЭЦа поил и кормил оператора в ресторанах! Владимир Харитонович объяснил журналистке, чем вызваны ее приглашение и просмотр пленки. Особенно ее поразило, что преступники приняли ее за переодетого работника милиции.

Вспомнив о Наде и Павлинке, Флора испуганно спросила:

— А Берестов? Шофер Зарембы? Неужели тоже соучастник Боржанского?

Ни слова не говоря, Авдеев подвел ее к одной из комнат, открыл дверь.

— А-а, Флора Юрьевна, здравствуйте! — поднялся из-за стола лейтенант милиции.

Это был Берестов.

— Ой! — только и вымолвила Баринова.

— А вы говорите — кино… — улыбнулся Виктор, протягивая ей руку.

Флора сразу обратила внимание, что наколка на пальцах Берестова исчезла.

— На спине тоже была не настоящая татуировка? — лукаво спросила журналистка.

— Конечно!

— А уголовное прошлое? История с ящиком винограда? — продолжала Флора.

— Честному они бы доверились, как вы думаете? — в свою очередь, спросил Виктор.

— Понимаю, понимаю, — закивала головой Баринова. — Легенда…

— Между прочим, — сказал девушке Авдеев, — он из-за вас чуть не сорвал всю операцию… Помните ваш день рождения?

— Не надо об этом, прошу вас… Ничего не помню, — смущенно сказала Баринова.

— И очень хорошо, что не помните.

— А как же Надя?.. — осторожно спросила Флора. — Тоже для дела?

— Свадьба будет настоящая! — весело ответил Берестов. — Надя смеется: полюбила бывшего уголовника, а выходит замуж за милиционера…

…Когда Баринова с Авдеевым вышли от Берестова, Флора спросила:

— Что же мне теперь делать с передачей? Значит, весь материал в корзину?

— Зачем же, — возразил Владимир Харитонович. — Закончится следствие, снимите еще судебный процесс — вот вам и передача. Только под другой вашей рубрикой — «Закон есть закон»…

* * *

В кабинет Измайлова заглянула Вероника Савельевна:

— Захар Петрович, возьмите трубку. Южноморск…

Измайлов удивился, кто бы мог ему звонить из этого города. Но раздался голос Авдеева, теплый, дружеский.

— Какие планы, Захар? — спросил Владимир Харитонович после приветствия.

— Какие? Работа и еще раз работа… Проверяем, есть ли на нашем машиностроительном приписки.

— Поручение горкома?

— Знаешь, а спрашиваешь…

— Можешь доверить это Ермакову?

— В принципе могу. Толковый у меня зам.

— Вот и хорошо… А как насчет отдохнуть? Тут, в Южноморске. Небось устал?

— Странно, — усмехнулся Измайлов. — Сам просил не уходить в отпуск, а теперь…

— Обстоятельства изменились, — сказал Авдеев. — Я серьезно. Нужен ты мне тут.

Зная, что Владимир Харитонович ведет следствие в Южноморске, Захар Петрович полушутя спросил:

— Нужен как прокурор?

— Как свидетель… Заодно и остался бы. Курорт…

— А путевки?

— Уж две путевки вам с Галиной достанем…

— Не две, а три…

— Володьке? — удивился Авдеев. — У него же занятия в школе!

— Нет, не Володе, — ответил Захар Петрович. — Дочь приезжает. Альбина. С Петей.

— Да ну?! — воскликнул Владимир Харитонович. — Ох и здорово, ей-богу! Рад за тебя! А что, бери Альбину и внука, отдохнете все вместе…

— Ты знаешь, — признался вдруг Измайлов, — я очень волнуюсь. Все думаю, думаю и не могу представить нашу встречу…

— А зачем представлять ее заранее? Увидите друг друга — и все станет на свои места… Это так здорово — в вашу жизнь входят два новых человека!..

Примечания

1

Стандардберд — породистый, выведенный по образцу (англ.).

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg