«В понедельник рабби сбежал»

В понедельник рабби сбежал (fb2) - В понедельник рабби сбежал (пер. Татьяна Иванько) (Рабби Смолл - 4) 977K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Гарри Кемельман

Гарри Кемельман В понедельник рабби сбежал

Семье и друзьям в Израиле

От издателя

Книги Гарри Кемельмана известны во всем мире и вот уже почти сорок лет уверенно себя чувствуют в мировом Океане детективов. Герой Кемельмана, застенчивый молодой раввин-ученый, конечно же, напоминает и знаменитого отца Брауна (хотя бы своей неряшливостью в одежде), и средневекового английского монаха брата Кадфаэля — любовью к уединению, и китайского судью Ди — вниманием к тончайшим различиям в вероисповеданиях. И всех их — твердостью своих религиозных убеждений. И, конечно же, неподдельным интересом ко всем проявлениям жизни. И замечательным чувством юмора…

Но есть и отличие. Это не детективы действия — это детективы размышления. «В Талмуде есть все» — говорит рабби Смолл, и, виртуозно применяя диалектический метод его изучения, из любой ситуации выходит, как и положено любому детективу-любителю, детективом-победителем.

Четыре романа из «недельной» серии о рабби Смолле уже вышли из печати. Читателя ждут еще шесть увлекательных и познавательных книг с хитроумными сюжетами и множеством интересных подробностей из жизни еврейской общины маленького городка в Новой Англии.

Об авторе

Гарри Кемельман, родившийся в 1908 году в Бостоне, штат Массачусетс, создал образ одного из самых известных детективов-священнослужителей — рабби Дэвида Смолла. Писательская карьера Кемельмана началась с коротких рассказов для журнала «Эллери Квинс мистери мэгэзин», героем которых был профессор из Новой Англии Никки Вельт. Первый из этих рассказов, «Прогулка длиной в девять миль», считается классическим (позже под этим названием вышел сборник рассказов о Вельте). Серия романов о рабби Смолле началась в 1964 году с романа «В пятницу рабби долго спал», который стал бестселлером и в 1965 г. принес Кемельману премию Эдгара По за «Лучший первый роман».

Гарри Кемельман умер в 1996 году. Его дочь Диана, передавая издательству эксклюзивное право на издание книг Кемельмана на русском языке, написала:

«Мой отец был потрясающим человеком. Он делал вино. И скульптуру. Очень хорошо играл в шахматы. Играл на флейте и на скрипке. Читал запоем. Он был самым большим интеллектуалом из всех, кого я когда-либо встречала, и знал все: математику, пчеловодство, историю и религию, литературу. Говорил на французском, на идиш, на иврите и на немецком. Он был поистине человеком Возрождения».

Как возник рабби Смолл Предисловие Гарри Кемельмана

Я родился и вырос в одном из еврейских кварталов Бостона. Мы несколько раз переезжали, но всякий раз — в еврейский квартал, то есть в такой, где живет достаточно евреев, чтобы обеспечить рентабельность еврейских мясной и бакалейной лавок. В последней можно было купить селедку и ржаной хлеб с твердой коркой вместо упакованных в вощеную бумагу круглых булок, которые продавались в обычных магазинах и которых, согласно рекламе, «не касалась рука человека» (ну конечно же). Эти лавки должны были располагаться так, чтобы от любого дома до них можно было дойти пешком: в те дни мало у кого были машины, да и те зимой стояли в гаражах, так как улицы не расчищали от снега, а только посыпали песком. В любом районе, где были рентабельны эти две лавки, были рентабельны и школа с синагогой.

Я пропускал школу каждый еврейский выходной, потому что ходил с отцом в синагогу. Там я бормотал положенные отрывки так быстро, как только мог, но мне никогда не удавалось сравняться в скорости с отцом. Он успевал прочесть «Амида»[1] и сесть, а я еще был на середине, хоть и спешил изо всех сил. На Верховные праздники[2], когда синагога была набита битком, под предлогом, будто я иду на балкон к матери, мне удавалось улизнуть, чтобы поиграть с другими мальчишками, а позже, когда я подрос, — пофлиртовать с девочками.

В синагоге все прихожане читали отрывки из Торы[3] на иврите, однако лишь немногие понимали значение произносимых ими слов. Мы не молились — по крайней мере в том смысле, что ничего не просили и ни о чем не умоляли. Мы произносили благословения и слова благодарности и читали отрывки из Библии и псалмы. Если молитвы и содержали какие-то просьбы, то они касались земли Израиля и еврейского народа в целом. Возможно, я упрощаю, но все же показательно, что наш эквивалент молитвы «Отец наш небесный, хлеб наш насущный дай нам на сей день» звучит как «Благословен Ты, Господь, породивший хлеб из земли».

Пятьдесят лет назад я переехал в один из городков Новой Англии — «янки-городок», названный в моих книжках Барнардс-Кроссингом. Евреев там было немного, и когда они решили учредить синагогу, ее пришлось сделать консервативной (о трех, конечно, не могло быть и речи), — чтобы характер службы не был слишком чужд ни для нескольких пожилых ортодоксов, ни для реформистов[4]. По правде говоря, большинство из них о своей религии знали очень мало или совсем ничего. Они были американцами во втором или третьем поколении. Их родители немногое усвоили от своих родителей-иммигрантов и еще меньше передали своим детям. Лишь один-два человека из числа старых ортодоксов соблюдали дома кашрут[5].

О религии как таковой они знали по книгам или фильмам, но принципы иудаизма им были почти неизвестны. Типична реакция одного молодого адвоката, который попросил нанятого общиной раввина благословить только что купленный им кадиллак. Он удивился и обиделся, когда раввин ему отказал, сказав, что не может благословить вещь. Большинство друзей адвоката, которым он рассказал об этом в синагоге, отнеслись к этому так же.

Несоответствие между взглядами раввина и прихожан и возникавшие в результате этого проблемы показались мне весьма занимательными, и я написал об этом книжку. Мой издатель, Артур Филдс, счел ее скучноватой и в шутку предложил мне оживить текст, добавив в него кое-какие захватывающие моменты из моих детективных рассказов. Проходя как-то мимо большой стоянки для машин возле нашей синагоги, я вдруг поймал себя на мысли, что это очень удобное место, чтобы спрятать труп. И поскольку раввин — это человек, обладающий юридическими знаниями, чья главная функция — разрешать представленные на его рассмотрение споры, мне показалось, что в качестве детектива-любителя, докапывающегося до истины, это будет идеальный персонаж. Так родился рабби Дэвид Смолл.

Глава I

Сидя на диване в гостиной, Мириам с головой ушла в воскресную газету. Услышав стук двери между прихожей и кухней, она позвала:

— Дэвид? Мистер Рэймонд позвонил, как только ты уехал. Похоже, что-то важное.

Потирая руки от холода, рабби Дэвид Смолл вошел и встал перед радиатором.

— Я видел его в храме[6].

— Ты опять без пальто?

— Я прошел от машины до храма, только и всего.

— Всю зиму ты проходил с простудой.

— Один-единственный насморк…

Несмотря на хорошее здоровье, рабби Смолл был худ и бледен и выглядел намного старше своих тридцати пяти из-за близорукости и сутулости. Свекровь всегда напоминала Мириам, что он должен побольше есть.

— Один, но всю зиму. Он хотел тебя видеть по поводу контракта?

Рабби покачал головой.

— Нет, чтобы сообщить, что правление постановило не проводить общинный Седер[7] в будущий Песах[8].

Мириам заметила, что он чем-то недоволен.

— Но до Песаха еще четыре месяца.

— Четыре с половиной месяца, — поправил он. — Но сообщил он не для того, чтобы предупредить заранее. Как наставник религиозной школы я должен передать директору, что не надо начинать готовить детей к службе. Это называется обращение по инстанции: когда я был капелланом в армии, по всем вопросам я должен был обращаться к пастору Беллсону, а не непосредственно к полковнику.

Она не могла не заметить горечь в его тоне.

— Он сказал, почему они решили не проводить Седер?

— Только после того, как я спросил. Он сказал, что за последние два года мы только потеряли на этом деньги.

— Ты недоволен?

— Я недоволен тем, что меня не пригласили обсудить это с правлением. Меня уже не волнует, что я не присутствую на их заседаниях, хотя каждый новый состав приглашал меня с самого начала, шесть лет подряд. То, что эти решили обойтись без меня, достаточно показательно. Но празднование Песаха относится к юрисдикции раввина, и я вправе надеяться, что они хотя бы поинтересуются моим мнением. Зачем я здесь, если я не участвую в решении подобных вопросов? Я что, просто функционер, отвечающий за проведение церемоний? Они что, думают…

— Но ты уверен, что это преднамеренно, Дэвид? — спросила она с тревогой. Он был очень раздражителен последнее время, и она попыталась успокоить его. — Они новички, наверное, просто чего-то не понимают…

— Новички! Они сидят там уже три месяца. И если они сомневаются, что правильно, а что нет, так есть люди, у которых можно спросить. Нет, в этом все их отношение. Они руководят, а я — просто служащий. Мой контракт, например…

— Он упоминал об этом? — быстро спросила она.

— Не упоминал.

— А ты?

— Я уже говорил им, когда он заканчивается, — сказал он натянуто, — и этого должно быть достаточно. Я что, должен выпрашивать его у них?

— Но ты работаешь без контракта.

— И что из этого?

— Значит, они могут тебя уволить. Пришлют за месяц уведомление о том, что в твоих услугах больше не нуждаются, и все.

— Не исключено. И я могу сделать то же самое по отношению к ним. Уведомить их, что ухожу. — Он озорно улыбнулся. — Даже соблазнительно.

— О, нет, только не это.

Он оставил радиатор и принялся расхаживать по комнате.

— А почему нет? Мне уже нравится эта идея. Что я теряю? Несколько месяцев в конце года? Если они до сих пор не заключили со мной контракт, это может означать только то, что они не намерены возобновлять его на следующий год. Почему еще они молчат? Почему еще они не пригласили меня посещать заседания правления? А сегодня — он просто сообщил мне, что они не собираются проводить общинный Седер. Я уверен, что именно это они и имеют в виду. На оставшуюся часть года я здесь для проформы — свадьбы, бар-мицва[9], проповеди по пятницам — а затем они скажут, что на следующий год планируют сделать замену. Так почему бы не опередить их?

— Они не сделают этого, — возразила Мириам. — У них ничего не выйдет. Мистер Вассерман и все твои друзья будут бороться…

— Но я не уверен, что хочу бороться. Почему я должен бороться? Сколько должно пройти времени, чтобы меня признали? Я здесь уже седьмой год, и почти каждый год в моей работе был какой-нибудь критический момент. Меня или пытались уволить, или делали что-нибудь такое, что не оставляло мне другого выбора, кроме как отказаться от должности. Я устал от этого. Условия работы не должны быть такими, чтобы человеку приходилось тратить свое время и энергию на то, чтобы сохранить ее. Силы должны уходить на выполнение работы.

— Но прошлое правление собиралось заключить с тобой пожизненный контракт, включая отпуск каждый седьмой год.

— Я слышал что-то в этом роде и, думаю, согласился бы, если бы они предложили, — задумчиво сказал он. — Хотя… так ли уж хорош пожизненный контракт? Он связывает меня, но не связывает их. В любое время, когда они захотят избавиться от меня, им надо только предложить что-нибудь из ряда вон выходящее, с чем я не смогу смириться, и мне придется отказаться от должности. Так ведь и было, когда я вынес раввинское решение по вопросу захоронения бедного Айзека Хирша, а Морт Шварц, который был тогда президентом, отменил его и задумал эксгумировать тело. И было это, если ты помнишь, на первом году моего пятилетнего контракта. У меня просто не было другого выбора, кроме как уйти в отставку.

— Но они ее не приняли.

— Прекрасно приняли бы, если бы не Горальские, перед которыми они выслуживались. А в прошлом году Бен Горфинкль прямо сказал, что собирается оплатить несколько остающихся месяцев моего контракта и уволить прямо в середине года.

— Да, но он и его друзья из правления думали, что ты настраивал их детей против родителей. Это была просто борьба за власть. Я уверена, что у них бы это не прошло. Твои друзья в правлении, Вассерман, Беккер и другие помешали бы этому.

— Но Вассерман и Беккер не помешали этому. Все, что они смогли сделать, это предложить мне работу в другой конгрегации[10], которую они собирались организовать. Я сохранил работу только потому, что дети Горфинкля и остальных оказались замешанными в ту историю с убийством. И тот же самый Беккер, кстати, организовал оппозицию в мой самый первый год и делал все, чтобы уволить меня, когда под угрозой была не только моя работа, но и моя голова.

— О, Дэвид, — укоризненно сказала Мириам, — это давняя история. Беккер с тех пор такой же твой сторонник, как и Вассерман. Ты, надеюсь, не обижаешься на него за ту оппозицию?

— Я не обижаюсь ни на чью оппозицию — ни Беккера, ни Шварца, ни Горфинкля. Все они хотели как лучше. Возможно, единственный, на кого мне следовало бы обижаться, это Джейкоб Вассерман.

Мириам посмотрела на него с недоверием.

— Вассерман? Но он был твоим другом с самого начала. Это он пригласил тебя сюда и поддерживал против любой оппозиции.

Рабби кивнул.

— Именно это я и имею в виду. Он был слишком добр ко мне. Может быть, если бы в тот первый год он присоединился к мнению большинства, я уехал бы отсюда и нашел другую работу в другой конгрегации. Может быть, я должен бороться за свою работу здесь потому, что я действительно не подхожу им. Если после шести лет мне все еще приходится воевать, может, это не то место. Может быть, другая конгрегация…

— Но они все одинаковые, Дэвид, — все пригородные конгрегации.

— Значит дело во мне, я недостаточно гибок, наверное. Может быть, я вообще не подхожу для раввината, по крайней мере, для руководства конгрегацией. Может быть, мне следует заняться преподаванием, или наукой, или организационной работой. — Он сел на диван и посмотрел ей в глаза. — Помнишь прошлый Песах, когда мы были уверены, что мне придется уйти; мы решили тогда, что вместо того, чтобы сразу же искать новое место, поедем в Израиль?

— И?

На его лице промелькнуло подобие улыбки.

— Так почему не сейчас? Если они могут послать мне уведомление за месяц, почему я не могу уехать, точно так же уведомив их?

— Ты имеешь в виду, оставить работу? — Она была явно потрясена таким поворотом.

— О, не обязательно ее оставлять. Я могу попросить отпуск.

— А если они не дадут?

— Я его возьму в любом случае. Я устал от этого места, сыт им по горло, не могу больше. Ты что, не понимаешь, что за шесть лет, что я здесь, у меня не было каникул? Летом хоть как-то поспокойнее. Религиозная школа закрыта, ни праздников, ни служб по пятницам… Но все равно остаются свадьбы, бар-мицвы, люди болеют и ждут, что я приду навестить их, другие приходят поделиться своими проблемами… Если бы не случайные уикэнды, мы вообще сидели бы как на привязи. Я должен уехать туда, где смогу побыть какое-то время наедине с собой. — Он улыбнулся. — А в Израиле тепло-о-о…

— А может, просто заказать трехнедельный тур? Посмотреть достопримечательности и…

— Я не хочу осматривать достопримечательности. Это или новые здания, или остатки старых, или дыры в земле. Я хочу пожить некоторое время в Иерусалиме. Мы, евреи, веками стремились в Иерусалим. Каждый год на Песах и в Йом-Кипур[11] мы говорим: «В следующем году в Иерусалиме». В прошлый Песах, когда мы так говорили, мы действительно имели это в виду. Мы действительно думали, что поедем туда, — по крайней мере, я. Прекрасно, теперь у нас есть шанс. Я не связан никаким контрактом.

— Но правление может расценить это как вариант отставки и отдать твое место…

— Допустим. И что? В нашем возрасте мы можем позволить себе попытать счастья.

Мириам с опаской посмотрела на него.

— И как надолго?

— А не знаю, — непринужденно сказал он, — три, четыре месяца, может быть, дольше — так долго, чтобы прочувствовать, что мы жили там, а не просто нанесли визит.

— Но что ты там будешь делать?

— А что там делают другие?

— Люди, которые живут там, работают. А туристы заняты только осмотром достопримечательностей…

— Если тебя волнует именно это — хорошо, я могу закончить статью об Ибн Эзре[12]. Я изучил источники, у меня есть все выписки. Единственное, что мне теперь надо, — свободное время, чтобы ее написать.

Он сейчас был удивительно похож на маленького Джонатана, когда тот просит о чем-то особенном, какой-то особой привилегии. Она чувствовала, что он этого страшно хочет.

— Ты ведь не только что придумал это, Дэвид. Ты это давно обдумываешь?

— Всю свою жизнь.

— Да, но я имею в виду…

— В прошлом году, когда похоже было, что мне придется уйти, я хотел уехать до поисков новой работы. Когда бы еще мы получили такой шанс? Но выяснилось, что мы остаемся, и я сказал себе: будь доволен уже тем, что продолжаешь получать жалованье. Не получается! Всем сердцем я настроился на поездку — и теперь не могу выбросить это из головы.

— Но отказаться от работы…

— Я смогу получить другую, когда мы вернемся. И не забывай, существует вероятность, что эту я так или иначе могу потерять.

Она улыбнулась.

— Хорошо, Дэвид. Я напишу своей тете Гитель.

Теперь пришла его очередь удивляться.

— А причем здесь она?

Мириам сложила газету и аккуратно положила ее рядом с собой.

— Я соглашалась со всеми твоими важными решениями, Дэвид. Я согласилась, когда ты отказался от работы в Чикаго, за которую платили так много, — потому что тебе не понравился сам тип конгрегации, — хотя мы жили на мою зарплату машинистки и на твои случайные заработки по праздникам в каком-нибудь маленьком городке. Потом была работа в штате Луизиана, которую ты не захотел. И место помощника раввина в Кливленде, где платили больше, чем обычно платят недавнему выпускнику семинарии, — ты сказал, что не хочешь подстраиваться под кого бы то ни было. И когда ты хотел оставить работу здесь, при Шварце, я согласилась с этим, несмотря на то, что носила в это время Джонатана и вовсе не горела желанием переезжать в другой город и искать место, где буду жить с грудным младенцем. Теперь ты хочешь рискнуть этой работой ради возможности уехать и пожить некоторое время в Иерусалиме. Я опять следую за тобой. Ты отвечаешь за общую стратегию. Но ты слабоват в тактике. Если мы собираемся жить в Иерусалиме в течение нескольких месяцев, нам понадобится место, где остановиться. Мы не можем жить все это время в гостинице. Мы не можем себе этого позволить. Кроме того, в гостинице ты всегда скорее гость, чем местный житель. Поэтому я напишу тете Гитель, которая живет в Израиле со времен британской оккупации. Я напишу ей о наших планах и попрошу арендовать для нас квартиру.

— Но она живет в Тель-Авиве, а я хочу остаться в Иерусалиме.

— Ты не знаешь мою тетю Гитель.

Глава II

Берт Рэймонд открыл собрание.

— Обойдемся, пожалуй, без чтения протокола прошлого заседания. Там ничего особенного, насколько я помню.

Бен Горфинкль поднял руку.

— Я бы хотел заслушать протокол, господин председатель, — спокойно сказал он.

— Ну, конечно, Бен. Ты не прочитаешь протокол, Барри?

— Берт… я хотел сказать — господин председатель, я не переписывал его. Я имею в виду, что у меня только мои заметки, что-то вроде черновика.

— Ничего страшного, Барри. Я уверен, что Бен не станет обращать внимание на небольшие грамматические ошибки…

— Но я хотел сказать, что раз они в таком виде, а ничего особенного мы на последнем собрании не принимали, то я решил вообще их не брать.

Высокий, привлекательный молодой президент, свой парень, был всеобщим любимцем, и не хотелось смущать его понапрасну; ему было явно неудобно за небрежность секретаря.

Горфинкль пожал плечами.

— Ладно, раз ничего не принимали, тогда не имеет значения. — С этим новым правлением было так много серьезных разногласий, что выражать недовольство по поводу мелочей, вроде непрочитанного протокола казалось бессмысленным.

— Хорошо, — сказал президент с благодарностью, — тогда займемся важным вопросом этого заседания. Что вы думаете по поводу письма рабби?

Снова Горфинкль поднял руку.

— Я, должно быть, пропустил что-то на последнем собрании. Ни о каком письме от рабби я не слышал.

Президент расстроился.

— Тьфу ты, конечно, не знаете, Бен. Я получил его на неделе, поговорил с ребятами и решил, что все уже знают. Я получил от рабби письмо, в котором он просит об отпуске на три месяца с начала года.

— Могу я увидеть письмо?

— Вообще-то я его не принес, Бен. Но там нет ничего — только то, что я сказал. Что-то вроде: «Пожалуйста, считайте это просьбой о трехмесячном отпуске». Обычное деловое письмо.

— Он не объяснил причину своей просьбы?

— Нет, только то, что я сказал вам…

— А я скажу вам, что это уловка, — вмешался Стэнли Агранат. — Его интересует не отпуск. На самом деле его интересует контракт. Он посылает это письмо, и нам приходится идти к нему и спрашивать: «Что происходит, рабби?» Он отвечает, что хочет уйти на три месяца. Тогда мы говорим: «Но рабби, вы не можете так вот уйти на три месяца в середине года. У вас здесь работа». Тут он делает круглые глаза и говорит: «О, у меня работа? А где мой контракт?» И тогда нам приходится заискивать перед ним и объяснять, что у нас еще не было возможности заняться вопросом контракта, и как нам жаль… в общем, все такое дерьмо. Мы вынуждены обороняться, понимаете? Это просто уловка.

— А если мы откажем ему? — спросил Арнольд Букспан. — Когда ты показал мне письмо, Берт, я сразу сказал, что это ультиматум. Он не просит, он сообщает нам. И еще, если он добросовестный служащий храма, он не может уехать просто так. А если он может уехать просто так, тогда, насколько я понимаю, он — не добросовестный служащий храма.

— Подождите, ребята, — сказал президент, — давайте по-честному. Они всегда работают по контракту, а мы дотянули до конца срока.

— Мы должны подойти к этому логически, — сказал Пол Гудман, который, как и президент, был адвокатом и рассуждал методично. — Сначала мы должны решить, нужен ли нам раввин вообще, а потом…

— Что ты имеешь в виду — нужен ли нам раввин вообще? Как мы без него обойдемся?

— Во многих местах их нет. Я имею в виду, постоянных. На каждую пятницу они берут какого-нибудь молокососа из семинарии и платят ему пятьдесят или сто баксов, плюс на расходы.

— Да, конечно, и что они получают? Молокососа!

— Не просто молокососа, а раввина молокососа.

— Видел я некоторых из них. Хиппи, да и только.

— Послушайте, ребята, — вмешался Берт Рэймонд, — мы так не можем. У нас в храме в течение всего года устраивают свадьбы и бар-мицвы. Когда они придут договариваться, что мы им скажем? Может, у нас будет рабби, а может, и нет? Работа идет круглый год, и круглый год у нас должен быть рабби с полным рабочим днем.

— Хорошо, перейдем к следующему пункту, — сказал методичный Гудман. — Тот ли это рабби, которого мы хотим? Если бы лично мне нужен был какой-нибудь святоша, объясняющий, что правильно, а что нет, я предпочел бы человека постарше. Для меня это вопрос эмоций.

— А для меня это деловой вопрос. И я не позволяю эмоциям вмешиваться в дела, — сказал Марти Дрекслер, казначей. — Так вот, когда Берт сказал мне насчет этого письма, я навел некоторые справки и могу изложить вам кое-какие голые факты для обдумывания. Цены на раввинов повышались каждый год, начиная со второй мировой войны. Каждый выпуск семинарии требует более высокое начальное жалованье, чем предыдущий. На свободном рынке цена на рабби со стажем работы лет в пять или шесть, как у нашего, будет на три-пять тысяч баксов больше, чем мы платим сейчас, потому что это будет человек, уже имеющий кафедру, и нам придется заинтересовать его. Нанимая рабби, мы покупаем духовное руководство. Зачем, спрашивается, увеличивать стоимость нашего духовного руководства на три тысячи баксов, если в этом нет необходимости?

— Не вижу смысла.

— Я тоже.

Президент оглядел стол.

— Хорошо, думаю, мы достигли согласия. Все вполне согласны с тем, что сейчас самое лучшее для нас — это продолжать пользоваться услугами нашего нынешнего рабби. И мы вернулись к тому, с чего начинали. Что нам делать с этим письмом? Лично мне кажется, что Стэн Агранат прав, и что рабби интересует именно контракт. Наше мнение? Все согласны? — И снова его взгляд скользнул вокруг стола, задерживаясь на мгновение на каждом из сидящих для подтверждающего кивка.

Только Бен Горфинкль возразил.

— У меня впечатление, что рабби обычно, что говорит, то и имеет в виду.

Президент пожал плечами.

— Когда он писал, так и было, возможно. Наверное, был немного раздражен. Честно говоря, мне показалось, что он вроде бы обиделся, когда я сказал ему, что мы не собираемся проводить общинный Седер. В этом, может быть, и дело. Но я думаю, что когда мы предложим ему контракт, он тут же решит, что уже и не хочет отпуска. Понимаете, о чем я, — может, он хотел уехать, чтобы искать работу.

— Ты попал в точку, Берт.

— Хорошо, так какой контракт мы ему предлагаем?

Бен Горфинкль, прошлогодний президент, почувствовал, что вынужден выступить еще раз. Он присутствовал на собрании только потому, что по регламенту все экс-президенты становились пожизненными членами правления. Остальные — Беккер, Вассерман и Шварц, переставали ходить уже после нескольких первых заседаний. Нынешнее правление было особенным — все молодые люди, нет никого старше тридцати пяти, и все близкие друзья. Они обсуждали дела храма во время случайных встреч, и заседания правления служили в основном для формального утверждения того, что они уже решили между собой. Но Горфинкль все еще упорно посещал заседания, хотя, в основном, молчал. Этот вопрос был важным. Медленно, осторожно, он объяснил правлению, что в конце прошлого года рабби завершил шесть лет работы в конгрегации, и что предыдущее правление намеревалось предложить ему пожизненный контракт, включая годовой отпуск каждый седьмой год.

— Но мы чувствовали, что подобный контракт скорее должен быть заключен новым правлением, чем уходящим в отставку.

— Я не помню, чтобы видел что-то похожее в протоколах заседаний прошлого года, — сказал секретарь.

— Правильно, — сказал Рэймонд. — И я не припоминаю ничего такого.

— Естественно, — сказал Горфинкль. — Рабби тогда присутствовал на заседаниях. Мы не могли обсуждать это при нем.

— В таком случае, — заметил президент, — мы можем считать, что это просто обсуждалось неофициально некоторыми из членов правления. Не думаю, что нас это к чему-то обязывает.

— Я только изложил историю вопроса, — холодно сказал Горфинкль.

— Хорошо, берем это за основу. Что вы думаете, ребята, насчет идеи Бена о пожизненном контракте и годовом отпуске?

— Могу только сказать, что мне эта сделка кажется довольно выгодной, — сказал Агранат. — Учтите, я не имею ничего против рабби, но это выгодная сделка.

— Напротив, — сказал Горфинкль, — это обычная вещь. У рабби был год испытательного срока, затем с ним заключили пятилетний контракт. Следующим обычно бывает еще более длительный контракт, и в большинстве мест это пожизненный.

— Как идет оплата при таких контрактах? — спросил Марти Дрекслер. — Ежегодные повышения или…

— Думаю, да, — сказал Горфинкль, — или какая-то договоренность насчет компенсации в зависимости от роста цен. Мы не вникали в подробности.

— Мне кажется, надо о многом подумать в связи с этим, — сказал Дрекслер. — Если мы даем ему годовой отпуск, нам придется нанимать замену на время его отсутствия. Подумайте немного об этом.

— К чему ты клонишь, Марти? — спросил президент.

— Я скажу, к чему я клоню. Храм, рабби — это религия и все такое прочее. Но контракт это деловое соглашение, мне все равно, между кем и кем. Все должно быть ясно, и каждая сторона должна получить лучшее из того, что может. Смотрите, я уже говорил, что цены на раввинов повышаются из года в год. Это правда, но если мы берем рабби, которому подходит к пятидесяти, его шансы на получение другой работы не так уж велики. Он уже сходит со сцены. Тогда его позиция немного слабее, а наша немного сильнее. Сколько ему сейчас? Тридцать пять или вроде того? Так вот, предположим, что мы предлагаем ему пятнадцатилетний контракт с перспективой ведения новых переговоров, когда он истечет.

— Ого, даже не знаю…

— Это как-то грязно.

— Что в этом грязного? — спросил Дрекслер.

Стэнли Агранат помахал рукой.

— Я хочу внести предложение.

— Какое у тебя предложение?

— Одну минуту, господин председатель, предложение уже обсуждается.

— Какое предложение?

— Не было никакого предложения. Переливали из пустого в порожнее…

Рэймонд постучал молотком по столу.

— Одну минуту, соберитесь. Не было предложений, значит, нет причин не давать это сделать Стэну. Продолжай, Стэн.

— Я предлагаю, господин председатель, чтобы вы назначили комитет, который сходит к рабби, прозондирует почву, пощупает его…

— Ты уверен, что имеешь в виду рабби, Стэн?

Председатель постучал по столу.

— Эй, ребята, серьезнее.

— Если серьезно, — сказал Гудман, — то я хотел бы поправить предложение Стэна и создать комитет из одного человека, и предлагаю для этого Марти Дрекслера.

— Правильно, пусть с ним имеет дело один человек.

— Ну и как? Вы все за то, чтобы кто-то один вел переговоры?

— Правильно.

— Это единственный путь.

— Единственно честный путь — один на один.

— Хорошо, — сказал Берт Рэймонд. — Все, кто за это предложение, говорят «да», все, кто против, — «нет». Большинство «за». Только вот, пожалуй, это я должен говорить с ним вместо Марти.

— Нет, пусть пойдет Марти.

— Почему Марти? Мне кажется, как президент конгрегации…

Они боялись, что он может предложить слишком много, но никто не сказал этого вслух. Пол Гудман объяснил:

— Я предложил Марти, во-первых, потому что он — казначей, а контракт — это деньги. Кроме того, Марти финансист и знает все об увеличении стоимости жизни и прочих вещах. Но если не Марти, то мне кажется, что тебя мы хотели бы послать к нему в последнюю очередь, Берт, и именно потому, что ты — президент. Марти или любой другой всегда может сказать, что должен получить у правления дальнейшие инструкции или одобрение любой заключаемой им сделки, но что бы ни предложил президент, мы должны будем поддержать. И если ты что-то пообещаешь, а мы потом тебя не поддержим, тебе будет не очень-то удобно возвращаться и говорить, что твое правление с тобой не согласно.

— Хорошо, — сказал Рэймонд, — ты идешь к рабби, Марти, и решаешь эту проблему.

Глава III

Мириам открыла дверь и проводила Марти Дрекслера в гостиную.

— Это дела храма, мистер Дрекслер, я оставлю вас…

— Думаю, вам лучше остаться с нами, миссис Смолл. В моем собственном бизнесе, когда дело касается финансов семьи, например, ссуды, я всегда прошу клиента прийти с женой. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Конечно, мистер Дрекслер, раз вы предлагаете…

Рабби поднялся, усадил гостя и затем сел сам.

— Это имеет какое-то отношение к финансам нашей семьи, мистер Дрекслер?

Марти Дрекслер улыбнулся сияющей улыбкой представителя кредитной компании.

— Я бы сказал, что имеет. Мы проголосовали на правлении за то, чтобы дать вам контракт, и Берт Рэймонд назначил меня комитетом в одном лице, чтобы уладить с вами все мелкие разногласия.

— Очень любезно с их стороны, — весело сказал рабби. Он откинулся на спинку стула и посмотрел на потолок. — Я, правда, считаю контракт скорее соглашением между двумя равными сторонами, когда у каждого есть что-то, нужное другой, а не тем, что одна сторона предоставляет другой.

Дрекслера нелегко было выбить из колеи. Он кивнул.

— Да, я думаю, тут вы правы. Я имел в виду, что пришел заключить контракт.

— А почему сейчас?

Дрекслер посмотрел на него с укоризной.

— Рабби, мы же взрослые люди, а не детки в песочнике. Вы посылаете нам письмо с просьбой об отпуске — много ли надо, чтобы увидеть тут намек на контракт? В конце концов, все мы деловые люди. Хорошо, возможно, мы были немного невнимательны. Возможно, мы просиживали задницы — извините, миссис Смолл, — в то время как должны были заниматься делом. Но мы ведь в этом деле новички. Решили, что это простая формальность. Что ж, я сожалею, мы все сожалеем. Теперь к делу. Пожалуй, так: вы говорите мне, чего вы хотите, а я скажу вам, что ребята считают приемлемым. Если найдутся расхождения, мы покалякаем об этом. И не стесняйтесь говорить, миссис Смолл, потому что вы заинтересованы так же, как и рабби, я считаю. Возможно, даже больше; я всегда говорю, что хозяйка в доме — леди. Это она знает, сколько продуктов нужно семье и сколько они будут стоить. Так что, друзья, выкладывайте мне все прямо, а я вам потом скажу, что по этому поводу думает правление. Если цифры не сойдутся, я обсужу это с правлением и вернусь поговорить снова, и так, пока все не уладим. Достаточно справедливо?

— Это достаточно справедливо, мистер Дрекслер, — сказал рабби. Он колебался и постукивал кончиками пальцев по ручке стула по мере того, как выстраивал предложения, чтобы все объяснить.

— Возможно, вам трудно в это поверить, мистер Дрекслер, но когда я посылал письмо, меня интересовал только отпуск. И в настоящий момент меня интересует только отпуск. У меня не было и мысли о контракте, и я не готов обдумывать это прямо сейчас. Я просил об отпуске, и отпуск — это то, чего я хочу.

Дрекслера это не убедило. Он искренне восхитился способностями рабби в торговле и попробовал зайти с другой стороны.

— Хорошо, вы предлагаете такой подход; согласен. Давайте подумаем и посмотрим, к чему это приведет. Вы говорите, что хотите отпуск. В вашем письме вы сказали — три месяца. Это именно то, чего вы хотите?

Рабби кивнул.

— Значит, вы уходите на три месяца. И рассчитываете на полную оплату, я полагаю?

— На самом деле, я не думал об этом. — Он задумался. — Нет, пожалуй, при таких обстоятельствах я не имею права на какую-либо оплату.

Дрекслер был раздражен. Как торговаться с тем, кто ничего от вас не хочет? Он собирался намекнуть, что если храм выплатит ему жалованье за три месяца — немалые деньги, — они должны будут заключить соглашение о том, как он им это возместит. Но если он ни на что и не рассчитывал…

— Допустим, мы откажем вам в отпуске, рабби?

Рабби слегка улыбнулся.

— Боюсь, что так или иначе, я возьму его.

— Вы имеете в виду, что уйдете в отставку?

— Вы не оставили бы мне другого выбора.

— Тогда значит ли это, что если мы даем вам отпуск, вы обязательно вернетесь?

— Не знаю. Не знаю, что я буду чувствовать или чего я буду хотеть через три месяца. — Он улыбнулся. — А кто знает?

— Но послушайте, вы ставите нас в трудное положение. Я имею в виду, что нам придется нанять кого-то на ваше место, пока вас нет, и если вы не уверены, что вернетесь…

— Я понимаю вашу проблему, мистер Дрекслер. Хорошо, почему бы нам не предположить, что я вернусь? И когда я вернусь, мы сможем заключить контракт, который будет взаимоприемлем. — Он улыбнулся. — Конечно, если я не вернусь, нам не придется этого делать.

Зазвонил телефон, и Мириам подняла трубку.

— Это Нью-Йорк, Дэвид. Наверное, твоя мама. Возьми другую трубку, а?

Рабби извинился и вышел из комнаты. Мириам сказала в трубку: «Привет, мама. Все хорошо?… Да, у нас все в порядке… Да, с Джонатаном все отлично… Да, Дэвид здесь, он сейчас подойдет. — Она услышала щелчок. — Ну, все, мама, пока. У нас гости».

Вернувшись на место, она обратилась к Дрекслеру:

— Мой муж в Барнардс-Кроссинге больше шести лет, мистер Дрекслер. За все это время у него не было настоящего отпуска — только случайные уикэнды. Он устал. Выдохся. Ему надо освободиться от этой постоянной работы, чтобы иметь возможность подумать. Вы думаете, для меня это просто — подняться, уехать на три месяца и жить на наши сбережения? Вы правы, это я веду хозяйство. Это я беспокоюсь о расходах, а поездка будет дорогой — один проезд…

— Вы хотите путешествовать или…

— Мы собираемся в Израиль, в Иерусалим.

— О, миссис Смолл, если это Израиль, все понятно. Я имею в виду, что для рабби это вполне естественно, ему надо посетить это место. Он, наверное, единственный рабби из всех вокруг, который там еще не был. И вот что: Дон Джакобсон, член правления, занимается туристским бизнесом. Держу пари, он может придумать какой-нибудь проект, какой-нибудь трехнедельный тур, где ваш муж будет гидом, и это не будет ему стоить ни цента. Я поговорю с ним.

Тем временем рабби вернулся в комнату.

— Ничего важного, — сказал он Мириам. И Дрекслеру:

— Это очень любезное предложение с вашей стороны — что-нибудь организовать, но мы собираемся не просто съездить, а пожить некоторое время в Иерусалиме.

— Вы имеете в виду именно в Иерусалиме? Вы не собираетесь путешествовать, чтобы посмотреть достопримечательности? И целых три месяца? Зачем?

Рабби коротко рассмеялся.

— Вряд ли мои доводы покажутся вам убедительными, мистер Дрекслер, но попробую объяснить. Песах — наш основной праздник. Мы празднуем его не просто со службой, но со сложным ритуалом, чтобы его урок, философия, на которой основана наша религия, запечатлелись в нашем сознании.

— О, вы все еще беспокоитесь из-за нашего решения не проводить общинный Седер? Видите ли, там были значительные финансовые…

— Нет, мистер Дрекслер, дело не в решении правления, — заверил его рабби. — Есть серьезные аргументы у обеих сторон, хотя, должен отметить, — это вопрос, относительно которого конгрегации обычно должны бы консультироваться с рабби. Нет, я собирался сказать, что ритуал заканчивается пожеланием: «В следующем году в Иерусалиме». В общем, я произносил это в конце каждого пасхального Седера, но в прошлом году это было для меня не пожелание, а обещание, религиозный обет, если хотите.

Дрекслер был поражен, и оставшиеся несколько минут вел себя тихо и почтительно. Но к приходу домой привычный цинизм взял верх, и когда жена спросила о результате визита, он ответил:

— Он говорит, что хочет поехать и пожить какое-то время в Иерусалиме; это у него вроде религиозного обета. Кому он пробует морочить голову? Он просто ленивый и хочет пофилонить. Скопил немного деньжат и решил потратить их.

— Получая жалованье…

— Нет.

— Вы не собираетесь платить ему? — Она была удивлена.

— Он берет отпуск. Тому, кто берет отпуск, жалованье не платят.

— Немножко некрасиво, а? Так решило правление, или это твоя идея, Марти?

— Слушай, Этель, это не мои деньги; это деньги конгрегации. Как казначей я обязан использовать их в ее интересах. Я не могу швырять деньги на ветер только потому, что он — рабби. К тому же, он сам это и предложил.

Она не отреагировала, как и в течение всего вечера, когда во время коммерческих телепередач он вставлял по ходу: «Некоторым, конечно, хорошо, если они могут уехать на три месяца, и их жены согласны с этой сумасшедшей идеей»; или: «Конечно, если он сам оплачивает проезд, у него нет перед нами никаких обязательств. Он, небось, прямо сейчас пишет в кучу конгрегаций, узнавая насчет работы».

Но позже, когда они лежали в постели и он уже засыпал, она сказала:

— Знаешь, Марти, это безумие, конечно, но в то же время и здорово.

— Ты о чем?

— Я имею в виду — бросить все, и просто уехать…

Глава IV

— Он просил три месяца отпуска, и они дали ему три месяца отпуска. — Харви Кантер перебросил одну ногу через ручку кресла, запустил руку в шапку седых волос и обратил синие навыкате глаза на своего шурина, Бена Горфинкля. — Так почему ты считаешь, что они подложили ему свинью?

Харви был женат на старшей из двух сестер и на добрых десяток лет старше Горфинкля — за пятьдесят. И он, и жена относились к младшим родственникам несколько покровительственно. «Таймс-Геральд» в Линне, где он был редактором, могла уместить в один абзац новости высочайшей государственной или международной важности, а введению в должность чиновников местного благотворительного общества посвятить две колонки. Он писал передовые статьи, отражавшие закоснелое консервативное республиканство владельцев газеты, но в частной жизни был левым радикалом, агностиком и вообще не проявлял должной почтительности ни к чему — особенно к связи его шурина с храмом в Барнардс-Кроссинге, которую он находил весьма забавной.

— Но без оплаты, а этот парень не мог накопить много денег.

— Ты, вроде, говорил, что рабби сам этого хотел.

— Я сказал, что Марти Дрекслер так нам это изложил.

— Думаешь, соврал? Он кто, банкир?

— Кредитная компания «Большие атлантические финансы». Нет, думаю, не мог он соврать, это обязательно всплывет. Но этот тип мог поставить рабби в такое положение, что тот просто вынужден был так сказать. Что-нибудь вроде: «Вы считаете, рабби, что вы уедете на три месяца, мы найдем вам замену, а вам тоже будем платить за ничегонеделание?» Что-нибудь в таком духе.

— Вообще-то рабби большой мальчик и должен уметь о себе позаботиться.

— По части денег и бизнеса он страшно наивен. Мог бы иметь пожизненный контракт и годовой отпуск. Правление пошло бы на это, если бы он настоял.

— Это ты предложил? — Харви посмотрел на шурина.

— Это то, что правление в прошлом году решило предложить ему. Но был конец срока, и мы решили, что вопрос о пожизненном контракте надо передать новому правлению. Мы, правда, надеялись, что оно не будет так уж сильно отличаться от остальных. Как обычно — что-то старенькое меняется на что-то новенькое, а в среднем почти одно и то же, из года в год. Но группа Рэймонда — Дрекслера составила полный список и победила.

— Как им это удалось?

— Во-первых, в середине прошлого года конгрегация почти раскололась. Было две группы — моя и Мейера Паффа. Мы, конечно, были в большинстве, с самых выборов. Но большинство было незначительное, а после неприятности, в которую попали наши дети, мы немного растерялись и вообще уже не хотели воевать за управление храмом. А многие просто разочаровались во всем этом деле. И мы почти не боролись.

Видя скептический взгляд шурина, Бен попробовал объяснить подробнее.

— Нам казалось, что это и не потребуется. В группе Рэймонда — Дрекслера одна молодежь — всем под тридцать пять, в храме они почти все новички, по два-три года, не больше, — и мы решили, что они немногого добьются. Но за последние годы этой самой молодежи в конгрегации стало очень много, и сейчас, думаю, их больше, чем нас, что постарше. Дети растут, люди нынче уходят на пенсию намного раньше… да много причин.

Не похоже было, что Харви уже поверил, и Бен продолжал.

— Храм основали Джейк Вассерман и Эл Беккер, люди пожилые. Они всегда соблюдали традицию, поэтому храм был так важен для них. Все, конечно, шло от Вассермана, он очень религиозен. Кроме того, когда храм только-только зарождался, нужны были люди с деньгами, я имею в виду с большими деньгами, как Вассерман и Беккер, потому что они могли время от времени оплатить счет за топливо или жалованье преподавателя из собственного кармана, когда казна пуста. Они брали расписки у администрации храма, но не думаю, будто они действительно ожидали, что храм будет когда-либо в состоянии возместить им расходы. Наверное, некоторые из них все еще не оплачены. Да, надо немало прожить, чтобы накопить столько.

— Это правда, — признал Харви.

— А затем, когда храм уже стоял на ногах, я имею в виду, когда мы столкнулись с настоящими расходами, к власти пришли люди вроде Морта Шварца. Они были помоложе, но все еще достаточно обеспеченные, потому что в те дни мы всегда проводили кампании по сбору средств, а ты не сможешь убедить кого-то сделать большое пожертвование или дать под залог, если не сделаешь этого сам.

Харви поднял бровь с подчеркнутым удивлением.

— Ну, уж у тебя-то нет таких денег. Или есть, Бен, и ты держишь это в секрете?

На это Горфинкль не отреагировал.

— И к тому времени, когда моя группа пришла к власти, — серьезно сказал он, — храм был полностью платежеспособен. Им нужен был только кто-то, кто мог квалифицированно вести дела, административный работник.

— А Рэймонд и Дрекслер? Они что, не администраторы?

Бен покачал головой.

— Нет, они другие. С одной стороны, они моложе. У всех есть или профессия, или собственное дело, и у всех — думаю — хорошо идут дела, но, конечно, все они еще только делают карьеру. И если ты адвокат, как Берт Рэймонд или Пол Гудман, полезно быть важной шишкой в такой организации, как храм. Ты на виду, многие иначе и не знали бы тебя. И бухгалтеру, вроде Стэнли Аграната, и врачам, и дантистам, — всем им это идет на пользу.

— Ты имеешь в виду, что они занимаются этим только для рекламы? — мягко поддразнил его Харви. — Не то, что все вы.

— Не совсем так, — сказал Бен, игнорируя шпильку в свой адрес, — это было бы несправедливо. Скажем, они об этом не забывают. Они достаточно в себе уверены и хотят делать дело. В городской политике они участвуют по той же самой причине.

— Хорошо, — сказал Харви уже серьезно, — так почему ты думаешь, будто они что-то имеют против рабби, хотят подложить ему свинью?

Горфинкль на минуту задумался.

— Трудно объяснить. Видишь ли, ему тридцать пять, как и им, но он не такой. Он не хочет ни больших денег, ни большой престижной кафедры. Он сделал кое-что довольно эффектное за то время, что он здесь, но никогда не стремился использовать это с целью рекламы — не из скромности, нет, а просто потому, что не считает это достойным внимания. Они, возможно, стерпели бы такое в человеке постарше, но в человеке их возраста… Понимаешь?

Харви кивнул.

— Думаю, да.

— Тут другое: он точно знает, что он думает, и не стесняется говорить это.

— Вы имеешь в виду, что он категоричен? Самоуверен? Упрям?

— Нет, хотя кое-кто, кажется, так и думает. — Бен холодно засмеялся. — И я так думал одно время.

— Я помню.

— Но тут нечто другое, — продолжал Бен. — Старый Джейк Вассерман однажды сказал о нем, что у него в голове что-то вроде радара, настроенного на еврейскую традицию. Когда конгрегация отклонялась в ту или иную сторону, он слышал сигнал и возвращал нас на правильный курс. Дети из младшей школы и из колледжей, вроде моего Стью, тянутся к нему. Стью объясняет это тем, что они точно знают, какие у них отношения. Насколько я понял, он не подыгрывает им и не говорит с ними свысока.

— Думаю, я уловил, в чем дело. Так что тебя волнует?

— Эти дети не голосуют.

— Ты боишься, что Дрекслер и компания вытеснят его? — Харви все пытался понять, к чему шурин клонит.

— Это, и… Ну, — Бен отвел взгляд, — я не хотел бы видеть его обиженным.

— И это все? — Харви засмеялся и поднялся в кресле. — Успокойся, Бен. Люди вроде Дрекслера не могут обидеть такого человека, как ваш рабби.

Глава V

Молодого выпускника семинарии даже не стали серьезно обсуждать. Почему он вообще решил приехать? Если на раввинов такой большой спрос, почему он хочет временную работу, когда мог бы получить постоянную?

— Он сказал, что хочет какое-то время осмотреться.

— А что, на постоянной работе он осмотреться не может? Если надумает куда-то уйти, его что там, силой будут держать? Хотите, скажу, почему он хочет эту работу? Потому, что не может найти никакой другой. Мы такого хотим? А его борода? Это все, что нам нужно, — бородатый рабби!

— И жена — обратили внимание? С этой идиотской тушью у нее глаза как у енота. И платье до пупика[13]!

Рабби Гарри Шиндлер произвел совершенно другое впечатление. Ему было за сорок, он казался личностью обаятельной и в то же время волевой. Главное возражение состояло в том, что он несколько лет не работал раввином. Он объяснил это с обезоруживающей искренностью: «Я все объясню. После семинарии мне предложили работу — помогать рабби большой конгрегации в Огайо. Они сказали, что рабби через год-два собирается на пенсию, и я получу его место. Я был не просто помощником, заметьте, а носил звание заместителя раввина. Через полтора года рабби заболел, и до конца года я исполнял его обязанности. Подходит время заключать новый контракт, в правлении появляются новые люди и говорят, что им нужен человек постарше, но что я могу остаться в той же должности и за то же самое жалованье. Это действительно работа для одного человека, но меня пригласили потому, что их рабби был не очень здоров.

Мужчина в первую очередь должен заботиться о своей семье — у меня жена и дети — а жалованья помощника раввина было недостаточно. Но я хочу, чтобы вы четко понимали: здесь не было вины конгрегации. И не было вины правления. Просто недоразумение. Возможно, это моя ошибка, что все не было четко оговорено, но конгрегацию я не виню».

Настойчивое утверждение, что конгрегация не была виновата, произвело на комитет большое впечатление.

— И я пошел работать в торговлю, о чем нисколько не жалею. Мне иногда кажется, что семинария должна требовать, чтобы все ее выпускники год или два проходили обучение в бизнесе, чтобы они могли получить представление о том, чем живет их конгрегация, что ее интересует, что беспокоит, какие возникают проблемы. Я думаю, что большинство раввинов теряют связь с повседневной жизнью и, значит, связь с действительностью.

— Что вы имеете в виду, рабби?

— Пожалуйста, возьмем наши праздники. В основном они длятся два дня, и большинство раввинов беспокоит посещаемость именно в этот второй день. Так вот, поработав в бизнесе самостоятельно, я знаю, что иногда просто невозможно обеспечить себе второй выходной. И могу понять и посочувствовать прихожанину, занятому в большом бизнесе, который не может прийти в храм на другой день. У меня нет к нему никаких претензий. Даже если он, скажем, должностное лицо в храме.

Слушатели поощрительно закивали головами.

— Так вот, я решил, что раз Бог призвал меня служить Ему в области бизнеса, я хоть в доску расшибусь, но буду идти по этой стезе, пока не добьюсь успеха. Я много работал и, не скрою, не раз думал о возвращении к безопасному и святому труду раввина, но каждый раз понимал, что этим признаю свое поражение. А когда в компании я стал заместителем генерального директора северо-восточной части Огайо, то решил, что отслужил свой срок и даже больше, и могу теперь вернуться в раввинат без ощущения, будто делаю это из-за неудачи в бизнесе. И хочу сказать вам, джентльмены, что я мог бы зарабатывать намного больше, оставшись в национальной агрохимической корпорации, чем могу надеяться получать, будучи раввином. Но раввинство — моя настоящая работа. Я чувствую, что это мое призвание, и именно поэтому я заинтересован в этом месте.

— Но вы утратили связь, отстали…

— Совсем наоборот, когда я перестал выполнять обязанности рабби официально, я стал даже активнее. Я был президентом местного общества сионистов, фактически, помог его организовать. В течение трех лет я был вице-председателем общинного фонда. Все это написано в моем резюме. Я возглавлял экуменический комитет, чья деятельность направлена на улучшение отношений между евреями, католиками и протестантами. Я был в комитете посещений городской больницы. Три года руководил кружком по изучению Библии в «Киванис»[14], занятия в котором проводились каждый второй четверг в течение всего года, зимой и летом.

Вы догадываетесь, джентльмены, кто больше всех выступал на занятиях этого кружка. И нет нужды говорить, что всякий раз, когда я уезжал из города, первыми в мою дорожную сумку попадали мои талес[15] и тфилин[16], потому что, перестав работать раввином, я не перестал быть хорошим евреем.

Хотел бы я иметь столько пятицентовиков, сколько раз я вел молитвы в миньяне[17] какого-нибудь городка, и сколько раз меня просили произнести небольшую проповедь. В маленьких городах на северо-востоке Огайо я был известен как Путешествующий Рабби. И конечно, по природной склонности я все время продолжал научные занятия, — добавил он, чтобы охватить все стороны деятельности раввина.

Комитет был в восторге от рабби Шиндлера, но в процессе обсуждения трезвые рассуждения взяли верх. Не то, чтобы они сомневались в его способностях проповедника — их более чем удовлетворили присланные им магнитофонные записи проповедей, благодаря которым его, собственно, и пригласили. К его поведению во время интервью тоже нельзя было придраться. Он был прям, хладнокровен и искренен, как хороший продавец, который уверен в качестве своего товара и соответственно подготовил его подачу.

— Можно, конечно, обратиться в его конгрегацию…

— Не думаю, что мы много узнаем, прошло восемь лет, как он уехал. Вполне возможно, что и людей этих там уже нет.

— Тогда надо попробовать разузнать о нем в национальной агрохимической, — сказал Дрекслер.

— Черт побери, нельзя этого делать, Марти, — сказал Рэймонд. — Он все еще работает у них. Им может не понравиться, что он подыскивает другую работу. Ты же знаешь эти компании.

— Но нельзя брать его только по голословным утверждениям. Он мог сочинить всю эту историю, — настаивал Дрекслер.

— Мы знаем, что он раввин, семинария это подтвердила. Так? Мы знаем, что он может проповедовать, потому что его проповеди есть в записи. И все согласны, что он нам подходит.

— И все-таки что-то тут не так, — сказал Арнольд Букспан. — Эти записи сделаны прямо в синагоге. Правильно? А с какой стати?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, зачем раввину нужны записи своих проповедей?

— Многие раввины хотят их иметь.

— Да, но тогда сначала они их пишут на бумаге. Это я к тому, что если он уже тогда делал эти записи, то значит, уже тогда искал работу и собирался посылать их в конгрегации, где есть место.

— Ты попал в точку, Арнольд.

— Да, но он мог начать поиски работы в самом конце, — сказал Барри Мейснер, страховой агент, — и по-моему, это нормально. Скажу честно, я в восторге от этого парня. На его месте я действовал бы точно так же. У меня были ситуации, когда намечалась сделка, и все срывалось из-за какого-нибудь недоразумения, в котором на самом деле не было ничьей вины, и мне приходилось заново продумывать все дело и идти другим путем. Со всеми такое бывало. Мы подходили с другой стороны, и часто выходило даже лучше, чем по первоначальному плану. Так что я могу представить себя в его роли. Если бы я готовился к этой встрече, я бы все так и спланировал.

— Это-то меня и выводит меня из себя, — настаивал Букспан. — Если бы я собирался продать пару дюжин дождевиков какой-нибудь большой компании, куда меня до того не звали, я бы действовал именно так. Так же ловко, как этот парень.

— Ну и?

— И в этом проблема: он точно такой же, как и мы.

— То есть мы вернулись к тому, с чего начинали. Все это требует времени, а у нас его не так уж и много, — заметил Рэймонд. Надежные ребята, соль земли, но иногда так трудно заставить их принять решение, особенно когда он пытался достичь полного согласия. Он чувствовал, что голосование, когда одна группа побеждает другую, только испортит отношения.

— Да, но мы не можем взять первого попавшегося, — сказал Букспан.

— А почему нет? Всего-то на три месяца.

— Или намного дольше, если рабби решит не возвращаться.

Джеф Винер заговорил, несколько смущаясь. Он совсем недавно основал в этом регионе собственное дело, «Винер Электроникс». Берт Рэймонд проделал для него необходимую юридическую работу и заставил присоединиться к управлению храмом.

— Послушайте, ребята, я тут у вас недавно, и не думайте, что не ценю ваше приглашение работать в этом комитете. Но вот что мне кажется, если вы, конечно, не возражаете, что новичок, так сказать, такое говорит: у нас к этому неправильный подход. Я имею в виду, что мы ищем не того парня. Мы приглашаем молодого, и оказывается, что с ним что-то не так, непонятно, почему он хочет временную работу, даже не зная, надолго ли это. Сорокалетний должен бы уже иметь постоянную работу и не оставил бы ее ради временной, если бы у него там было все в порядке. Так вот, я считаю, что мы должны искать человека постарше.

Рабби храма, в который я ходил в Коннектикуте, откуда я родом — он, кстати, женил меня, — только что ушел на пенсию, проработав в нем тридцать лет. Они сделали его чем-то вроде почетного рабби. И не подумайте, что рабби Дойч — какой-то старикашка с палочкой. Ему шестьдесят пять, но в гольфе мне давали большую фору.

— У него акцент или что-нибудь в этом роде? Я имею в виду, он говорит на хорошем английском, или он один из ветеранов? — спросил Дрекслер.

— Говорит ли он на хорошем английском? Хотел бы я говорить так, как он. Он родился здесь, его отец тоже, и даже, думаю, его дедушка, хотя, возможно, он приехал сюда ребенком. Он в родстве с Нью-Йоркским семейством Дойчей, знаете, банкирами.

— Тогда почему он стал раввином? Почему не занялся банковским делом? — вопрос задал Дрекслер, но возник он у большинства.

— Это надо принимать как факт: есть такие люди. Они что-то вроде крестоносцев, несут веру…

— А ребицин?

«О» — показал Винер в знак полного одобрения. — Поверьте мне, ребицин — высший класс, она закончила Уэлсли или, может быть, Вассар или Брин Мор — во всяком случае, один из лучших женских колледжей. Кстати, если хотите знать, она урожденная Стедман.

— А что такое Стедман?

— Дэн Стедман. Вы что, никогда о нем не слышали?

— Ты имеешь в виду этого комментатора на телевидении?

— Именно. Это ее брат.

— Ну что ж, пока все звучит неплохо, — сказал Рэймонд. — Не мог бы ты ему позвонить и договориться, чтобы он приехал, а мы бы на него посмотрели и послушали, или чтобы он провел вечернюю службу в пятницу?

— Ого! — покачал головой Винер. — Такого человека, как рабби Дойч, не приглашают на смотрины. Если вы, ребята, заинтересованы, я мог бы прощупать почву. И если это заинтересует его, мы поедем посмотреть на него и поговорить с ним.

Глава VI

Внезапно Смоллы стали популярными. Люди, которых они едва знали, находили повод заглянуть к ним — чтобы пожелать безопасного и приятного полета, но в первую очередь, безопасного. «Мы собирались поехать примерно в это время, но моя жена думает, что надо подождать, пока там не станет немного тише, — ее кролик может пострадать от взрыва бомбы (застенчивый смешок) — так что мы решили съездить на Бермуды».

Дать имена и адреса людей, которых им следует навестить. «Я познакомился с ним, когда был там четыре года назад, он занимается какими-то очень важными исследованиями в университете. Он там страшно выдающаяся личность. Я напишу, что вы приезжаете. Позвоните ему, как только устроитесь».

Показать им свой прошлогодний маршрут с цветными слайдами и фотографиями всех мест, где они побывали, и убедить Смоллов не пропустить того, что они считали самым главным. «Я снимал это в немного туманный день, так что впечатление неполное, рабби, но уверяю вас, от этого вида захватывает дух. Обязательно посмотрите…»

Пришел Мейер Пафф, один из столпов храма — очень большой, с крупными чертами лица и огромным животом. Похожие на сосиски пальцы полностью накрыли руку рабби.

— Послушайтесь моего совета, рабби, не дайте втянуть себя в эти экскурсионные крысиные гонки. Я был там уже четыре раза. В первый раз они заставили меня ходить с раннего утра до ночи. Через неделю я сказал, что никуда не двинусь из гостиницы. И все остальные поездки предпочитал оставаться в гостинице, сидя у бассейна за картами и болтовней. Жена, конечно, все хотела увидеть и сразу же решила поехать на экскурсию. Я сказал, чтобы ехала — и потом рассказала обо всем мне. Понимаете, в любой другой стране мне бы в голову не пришло позволить ей ехать одной, но в Израиле вы просто чувствуете, насколько это безопасно. Рядом всегда женщины из «Хадассы»[18], и если она их не знает, кто-нибудь обязательно познакомит ее с ними.

Там все очень по-семейному. И еще кое-что: перед самым возвращением я купил пачку слайдов из разных мест, и когда меня спрашивали: «А ты видел?..», я говорил: «Еще бы! Потрясающе. Я сделал там несколько отличных снимков».

Бен Горфинкль тоже заглянул.

— Я говорил со своим шурином. Он редактор «Таймс-Геральд» в Линне, вы знаете. Может, вы захотите написать несколько статей для газеты…

— Но я не репортер.

— Я знаю, но он имел в виду общий фон, личные впечатления, местный колорит. Все, что он может заплатить, это обычный построчный гонорар. Не знаю, во что это выльется в итоге, — не так уж много, скорее всего, и ничего обещать он, конечно, не может, пока их не увидит, — но ваше имя будет все время на слуху…

— Понимаю, — сказал Смолл. — Поблагодарите его за меня, и спасибо вам.

— Вы сделаете это? — нетерпеливо спросил Бен.

— Не могу ничего сказать, пока я здесь.

— Я на самом деле думаю, что вы должны попробовать, рабби, — сказал Горфинкль, с трудом скрывая разочарование.

— Я понимаю, мистер Горфинкль.

Джейкоб Вассерман, основатель храма, слабый, с похожей на пергамент кожей, пришел попрощаться.

— Вы мудро поступаете, рабби, отправляясь сейчас, пока молоды и можете получать удовольствие. Всю свою жизнь я обещал себе, что поеду, и всегда что-нибудь мешало. А теперь, когда я, можно сказать, каждую минуту нахожусь под опекой врача, уже слишком поздно.

Рабби подвел его к креслу и усадил.

— У них там тоже есть врачи, мистер Вассерман.

— Да, конечно, но чтобы отправиться в такое путешествие, нужно больше, чем просто желание. От одной мысли сердце готово выскочить из груди, а для меня, каков я сейчас, маленькая прогулка или поездка в машине, когда сын заедет за мной на часок, или приход Беккера — этого уже достаточно. Но я счастлив, что вы едете.

Рабби улыбнулся.

— Хорошо, я попробую получить удовольствие за двоих.

— Отлично, будете там моим послом. Скажите, рабби, этот человек, который приходит на ваше место, этот рабби Дойч, вы знаете его?

— Я никогда не встречался с ним, но кое-что слышал. У него очень хорошая репутация. Насколько я понимаю, конгрегации повезло, что он приезжает.

Старик кивнул.

— Возможно, было бы лучше, если бы приехал кто-нибудь похуже.

— Что вы имеете в виду, мистер Вассерман?

— То, что у нас существуют партии, клики, группы — не вам объяснять.

— Да, я знаю, — мягко сказал рабби.

— И как надолго вы уезжаете?

— В любом случае на три месяца. Возможно, больше.

Старик положил покрытую синими венами кисть на руку рабби.

— Но вы вернетесь?

Рабби улыбнулся.

— Кто может сказать, что случится завтра, не говоря уже о трех месяцах?

— Но сейчас вы собираетесь вернуться?

Его отношение к старику не позволяло ему ни уйти от ответа, ни придумать что-нибудь успокаивающее.

— Я не знаю. Просто не знаю.

— Ох, — сказал Вассерман, — этого я и боялся.

Хью Лэниган, шеф полиции Барнардс-Кроссинга, принес пакетик.

— Маленький подарок вашей жене от Глэдис, она просила заскочить.

— Уверен, что Мириам будет очень рада.

— И вот что, не беспокойтесь о доме, я распорядился, чтобы на участке был человек и чтобы патрульная машина регулярно проверяла это место.

— О, спасибо, шеф. Я собирался зайти в отделение и оставить ключ, когда будем уезжать.

— Вы, похоже, шли к тому, чтобы когда-нибудь туда поехать.

— Шел? — Рабби искренне удивился.

— Так же, думаю, как священник собирается в Рим.

— О, понимаю. Что-то вроде этого, и даже больше. На самом деле это предписано нам религией, причем всем евреям, не только раввинам.

— Как мусульманину посетить Мекку?

— Не-ет, не совсем так. Это не дает никакой особой благодати, никаких особых религиозных заслуг. — Рабби обдумал ответ. — Я думаю, это что-то вроде тяги, вроде того, что — как я понимаю — приводит почтового голубя в то место, где он родился.

— Понимаю. В таком случае, думаю, это есть не у каждого из вас, иначе намного больше евреев уехали бы.

— Почтовые голуби тоже не все возвращаются. — Он попробовал еще раз. — Понимаете, наша религия не просто комплекс убеждений или ритуалов, которые может принять любой. Это образ жизни, и, более того, он каким-то образом переплетен с самим народом, с евреями как нацией. И оба они, религия и народ, так или иначе связаны с местом, с Израилем, и в особенности с Иерусалимом. Наш интерес к этому месту не только чисто исторический. Я имею в виду, оно важно не просто потому, что мы происходим оттуда, а скорее потому, что это — особое место, предназначенное нам Богом.

— Вы верите в это, рабби?

Рабби улыбнулся.

— Я должен верить в это. Это настолько большая часть наших религиозных убеждений, что если бы я сомневался в этом, я должен был бы сомневаться и во всем остальном. А если сомневаться во всем остальном, значит, вся наша история была бессмысленной.

Лэниган кивнул.

— Думаю, это имеет смысл. — Он протянул руку. — Надеюсь, вы найдете там то, что ищете. — В дверях он остановился. — А как вы доберетесь в аэропорт?

— Я думал взять такси.

— Такси? Это обойдется вам в десять баксов, а то и дороже. Вот что, я заеду и отвезу вас.

Вечером рабби сказал Мириам:

— Забавно, что из всех, кто ко мне приходил, только христианин предложил отвезти нас в аэропорт.

— Он добрый, хороший друг, — согласилась Мириам, — но другие, вероятно, думали, что ты уже обо всем договорился.

— Но только он догадался спросить.

Глава VII

Пока она вешала пальто в стенной шкаф, он незаметно осматривал комнату в поисках признаков чьего-нибудь присутствия — трубки в пепельнице, пары шлепанцев возле удобного кресла. После всех этих лет, — сказал себе Дэн Стедман, — он не ревнует свою бывшую жену, просто ему любопытно. Если она завела любовника, это не его дело. Он ведь не жил холостяком после развода. Она теперь ничего для него не значит — и все же, пробыв в городе уже несколько дней, он, на всякий случай, отложил визит, о котором она просила в письме, до своего последнего дня в Штатах. Но, поднимаясь по лестнице к квартире, он не мог отделаться от возбуждающего интереса и легкого волнения от мысли, что сейчас увидит ее.

Она вошла в гостиную. «Все еще привлекательна», — отметил он. Высокая и стройная, с подстриженными, зачесанными за уши волосами и свежим цветом лица, она не выглядела на свои — он быстро подсчитал — сорок пять. Пока она обходила стол, чтобы сесть напротив, он решил, что она принадлежит к числу тех немногих женщин, которые с успехом могут носить брюки в обтяжку. Она тут же опять поднялась и подошла к бару.

— Выпьешь что-нибудь?

— Немного джина.

— Со льдом, правильно?

— Точно.

Наполняя стаканы, она исподтишка оглядывала его. Все так же изыскан, но неухожен. Брюки на коленях мешком — она бы этого не допустила, и манжеты слегка пообтрепались — она бы заставила его сменить рубашку перед выходом.

— Я звонила без конца — раз десять, не меньше. Потом решила написать.

— Несколько дней я был у Бетти в Коннектикуте. И вернулся только вчера вечером, — соврал он.

— Как она? Надо бы ей написать.

— Прекрасно.

— А Хьюго?

— Думаю, хорошо. Ты знаешь, он ушел на пенсию из своей конгрегации.

— Ах да, когда мы виделись последний раз, ты говорил, что он подумывает об этом. И как ему на пенсии? — Она подала стакан и села напротив.

Он усмехнулся.

— Не особенно. У него было множество планов на свободное время. Но ты же знаешь, как бывает. Когда он был занят в храме, у него было оправдание, а теперь, когда оправдания нет, не знает, с чего начать проекты, которые вынашивал все эти годы. А Бетти еще хуже. Он все время крутится у нее под ногами.

— Бедный Хьюго.

— Но он нашел другую работу, так что все не так уж и плохо. Он заменит в Массачусетсе рабби, который на несколько месяцев едет в Израиль. Есть даже шанс, что его попросят остаться.

— О, это хорошо. — Она взглянула на него поверх стакана. — А как у тебя?

— Все в порядке. Ты знаешь, что я ушел с телевидения?

— Я слышала. Опять проблемы с Райаном?

— Дело не в этом. — Он встал и начал расхаживать по комнате. — Просто я сыт по горло. Что это за жизнь — вечно нестись куда-то, иногда на край света, чтобы сообщить с экрана новости, о которых телезрители уже прочитали в газетах?

— Но первым ты тоже бывал, брал интервью у высших чинов.

— Да, и они никогда не говорили ничего, что не было бы уже официально известно. — Он снова сел. — Я подумываю о работе на образовательном телевидении. Работа такая же, но намного больше свободы в комментариях и подборе информации. А пока пишу книгу для «Дэшл и Стоун».

— Здорово! Аванс нормальный?

Вот уж типично для нее, подумал он, спросить о финансовой стороне дела прежде, чем о сути.

— Только-только на расходы.

— О?!

— Книга об общественном мнении, о том, что на самом деле думает человек с улицы.

— Но на телевидении ты делал то же самое.

— Не совсем. Там они знали, что у них берут интервью. А для книги я собираюсь использовать карманный диктофон с выносным микрофончиком. Пара за соседним столом в ресторане, к примеру, разговаривает о чем-то интересном. Я включаю диктофон, записываю все, а потом слушаю и анализирую.

— Уверена, что книга будет интересная, — вежливо сказала она.

Он допил джин и поставил стакан на край стола.

— Повторить?

— Нет, пожалуй, не стоит. — Он впервые откинулся назад и, расслабившись, огляделся вокруг. — Про тебя можно не спрашивать. Выглядишь прекрасно, как всегда.

Она кинула на него взгляд — нет ли в этом чего-то большего, чем дежурная любезность.

— Я много работаю.

— Должен сказать, это на тебя похоже, Лаура. — Он кивнул на стену. — Новая картина, кажется?

— Ага. Это — Джосая Редмонд. Он делает для нас обложку. Я не купила ее — пока. Это на время. Решила сначала пожить с ней и разобраться, хочу ли я ее.

О Редмонде он слышал. Большой бабник, а работы ценятся очень высоко. Он чуть было не спросил в шутку, проводит ли она ту же политику по отношению к художнику, что и к картине, но сдержался; он знал, что у него это получится жестко и горько. Кроме того, она вполне могла позволить себе купить картину обычным путем. Как главный редактор издательства, она должна неплохо зарабатывать. Поэтому он просто кивнул и рассматривал картину в ожидании, пока она заговорит о причине, по которой хотела его видеть.

«Я должна увидеть тебя, — говорилось в письме. — Крайне важно, чтобы мы обсудили будущее Роя. Я ужасно обеспокоена…» — и так две страницы, где в каждом предложении по крайней мере одно слово было напечатано курсивом. Ее речь немного напоминала это письмо, и когда они только начали жить вместе, ему казалось это странным и привлекательным, придающим некое напряженное волнение ее словам. Позже он обнаружил, что это слегка утомляет.

— Я получила письмо от Роя, — начала она.

— О, тебе он, оказывается, пишет? — На этот раз горечь прорвалась. — Я не получал известий от него с тех пор, как он уехал в Израиль.

— Возможно, если бы ты написал ему…

— Я писал ему дважды. Я должен продолжать писать в надежде, что он не выдержит и ответит?

— Он несчастен.

— Ничего нового. Он был несчастен в колледже. Все его поколение несчастно.

— Он хочет вернуться домой.

— Так в чем дело?

— Потерять год занятий? Если он вернется сейчас домой, он не получит зачета о прохождении курса.

— Нынешних детей это не волнует. Они меняют один предмет на другой и один колледж на другой, как я меняю ботинки. А когда заканчивают, ни к чему не готовы и ни к чему не стремятся. В чем его несчастье? Что-нибудь конкретное, вроде девушки, или что-то общее, вроде положения в мире?

Лаура нервно зажгла сигарету.

— Не понимаю, как ты можешь относиться к этому так легкомысленно, это же твой сын.

— Мой сын! — взорвался он. — Я породил его, надеюсь, но не знаю, какое отношение имел к нему после этого.

— Дэниел Стедман, ты знаешь, что я советовалась с тобой по поводу каждого шага в его жизни, каждой школы, в которую он ходил, каждого…

— Ладно, ладно, давай не будем начинать все сначала. Чего ты от меня хочешь?

— Напиши ему, прикажи остаться до конца года и пригрози, что в противном случае сократишь содержание.

— Понимаю. Я должен притвориться суровым.

— За дисциплину отвечает отец, — натянуто сказала она.

— Он сразу станет счастливым?

— По крайней мере, это может удержать его от каких-нибудь глупостей.

— Я сделаю лучше, — сказал он, поднимаясь с кресла. — Я поеду и повидаюсь с ним.

— Не можешь же ты вот так подняться и отправиться на другой ко… — Тут она увидела, что он улыбается. — О, ты в Израиль и собирался?

Он кивнул.

— Это книга об израильском общественном мнении.

— Когда ты летишь?

— Завтра. У меня швейцарские авиалинии на Цюрих.

— Не Эль-Аль? Говорят, это безопаснее, они очень осторожны.

— И намного больше народу. Полет длинный, я хочу разбить его. В Цюрихе я смогу ненадолго остановиться, — сказал он как можно небрежнее.

— Цюрих? — Она бросила на него быстрый взгляд. — Ты ни во что не впутался, а?

— Впутался? — засмеялся он. — Что ты имеешь в виду — впутался?

— Я все еще волнуюсь за тебя, Дэн, — просто ответила она.

Он пожал плечами с легким раздражением.

— Ничего особенного. Оттуда я лечу прямо в Израиль.

Глава VIII

Из офиса отдела социальной службы на пятом этаже больницы Гитель Шлоссберг видела крыши значительной части Тель-Авива, на каждой из которых под углом в сорок пять градусов были установлены панели из черного стекла, улавливающие солнечное тепло для подогрева воды. Высокое здание закрывало вид на море, но она знала, что оно там, и иногда ей казалось, что сквозь шум уличного движения она слышит прибой. Она любила вид из своего окна, как любила ездить на работу по узким, заполненным людьми улицам, между рядами домов с грязной и осыпающейся штукатуркой — не потому, что это красиво, а потому что виден был прогресс.

Она прожила в этом городе большую часть своей взрослой жизни и помнила время, когда большие промежутки между домами были садами, но предпочитала видеть его тесным и людным, расширяющимся во все стороны, использующим каждый клочок скудной земли. Значит, все больше и больше людей приезжает жить, работать и делать город процветающим и сильным. И, покачиваясь в кресле за чтением письма от Мириам, она мечтала: племянница приезжает с семьей — в гости, конечно, но если убедить ее остаться…

Коллеги обвиняли Гитель Шлоссберг в непрофессионализме. Ее подход был чисто прагматическим. Например, если клиента надо было устроить на работу, она могла вежливо пошантажировать потенциального нанимателя. Сама она не получала никакой выгоды, и совесть ее была чиста. В национальной игре протекции она была старым специалистом. Само собой, в ее отчеты это не попадало — они были в лучшем случае поверхностными, поскольку она считала их досадной помехой, придуманной дирекцией агентства для демонстрации своей власти. По-настоящему важную информацию о клиентах она хранила в высокоэффективном досье своей памяти.

Все это раздражало ее молодых коллег, настроенных на объективный, профессиональный и настолько научный, насколько позволяла дисциплина, подход. Зато старые кадры, знавшие ее, когда она была членом Хаганы[19] в дни британской оккупации, и помнившие ее многочисленные успехи в добывании продовольствия, медикаментов и даже оружия и боеприпасов у британских солдат, были преданы ей и прощали самые возмутительные нарушения стандартной процедуры.

Ее мужа убили во время террора, предшествовавшего Войне за независимость, и она осталась с младенцем на руках. Естественно было бы отказаться от работы в подполье, но Гитель выбрала другое: чтобы утопить горе, она бросилась в работу по защите Иерусалима, где в то время жила. Даже ее сын участвовал в борьбе: много раз она с сообщениями или лекарствами пересекала границу, установленную британцами вокруг еврейского квартала, с малышом на руках. Мать с ребенком охрана пропускала беспрепятственно.

Не будучи религиозной, она тайно верила старой идишской пословице, гласящей, что для каждого горшка найдется крышка, что у каждой проблемы, поставленной перед ней Господом, есть парная проблема, обеспечивающая решение обеих. В молодости многие мужчины проблему своей холостяцкой жизни пытались представить как парную проблеме ее вдовства, надеясь, что брак решит обе. Но эту проблему она отказалась решать. Она осталась одинокой, преданной памяти мужа, и была своему ребенку и отцом, и матерью.

Крошечная, чуть выше пяти футов, с копной не слишком причесанных седых волос, заколотых на макушке шпилькой, которую она время от времени поправляла, чтобы они не рассыпались, она была генератором энергии. Закончив читать письмо Мириам, она тут же взяла трубку и начала названивать по агентствам недвижимости. Никаких записок на память: что должно быть сделано, должно быть сделано немедленно.

— Шимшон? Это Гитель.

Нет нужды объяснять, какая Гитель, при том, что это обычное имя в Израиле.

Осторожный ответ Шимшона: «Шалом, Гитель». — Звонки от Гитель часто означали долгие поиски жилья для кого-нибудь из ее нищих клиентов, при этом само собой предполагалось, что его комиссионные будут минимальными.

— У меня совершенно особая проблема, Шимшон, поэтому в первую очередь я звоню лучшему…

— Меблированная квартира в это время года, Гитель? И всего на три месяца? Я поищу, конечно, но это будет непросто. Сейчас у меня в наличии ничего нет.

Затем она позвонила Меиру, затем Итамару, затем Шмуэлю, объясняя каждому, почему она звонит ему первому. Наконец, она позвонила Хае — к женщине нужен был немного другой подход.

— Я звоню именно тебе, Хая, потому что это особая проблема, и понять ее по-настоящему может только женщина. Понимаешь, дочь моей родной сестры…

И Хая четко обозначила трудности, на которые другие только намекали.

— Послушай, Гитель, посмотри на вещи реально. Меблированную квартиру, какую хочешь ты, всегда нелегко снять, а в это время года практически невозможно. И хочешь ты ее в Тальбие или Рехавии. Университетские ученые и врачи, которые едут на работу за границу, уже заключили договора. В августе я могла бы предложить тебе полдюжины на выбор, но ты говоришь, что они приедут в январе. Кто в это время года сдает квартиру? Я арендовала одну на прошлой неделе, но на весь год. А сумма, которую они могут заплатить, — об этом не может быть и речи. Я советую поискать место в какой-нибудь гостинице Старого Города или в одном из монастырей, которые принимают паломников. Конечно, если я что-нибудь услышу…

Гитель и сама знала, что Тальбие и Рехавия пользуются самым большим спросом, а значит, и самые дорогие, но была уверена, что никакое другое место не подойдет. Племянницу она знала по снимкам, которые сестра посылала все эти годы из Нью-Йорка, а рабби Смолла видела только на свадебной фотографии, но ни минуты не сомневалась в том, что знает, где они хотели бы жить. Рассуждала Гитель просто: сестру и зятя она знает, следовательно, знает, какая у них дочь и какого человека она выбрала себе в мужья.

Она откинулась на спинку стула, закрыла глаза, чтобы спокойно обдумать проблему, и тут же вспомнила о миссис Клопчук, с которой виделась позавчера. Через несколько минут она уже шла на стоянку к машине — десятилетнему «рено», который если и передвигался с помощью молитв и проклятий, то только в том случае, когда она не забывала заправить бак. На этот раз машина завелась сразу, что она сочла хорошим предзнаменованием. Согласно закону обратной магии, если бы она заводилась плохо, это тоже было бы хорошим предзнаменованием. Когда Гитель выходила на цель, плохих предзнаменований не существовало.

Через четверть часа она сидела в квартире Клопчук за чашкой кофе, без которого общение в Израиле невозможно.

— Я обдумала проблему и уже сомневаюсь, что ваша идея (это была ее собственная идея) — сдать свободную комнату девушке из колледжа — так уж хороша. Деньги, которые она вам заплатит…

— Но дело не в деньгах, миссис Шлоссберг. Я говорила, что хочу предложить ей комнату и стол в обмен на приятное общение и помощь в работе по дому.

— Вот-вот, именно это меня и беспокоит. Какого приятного общения вы дождетесь от молодой девушки из колледжа? А помощь? Кончится тем, что вы будете работать на нее. Сегодня вечером у нее свидание, завтра ей надо готовиться к экзамену или написать реферат. И вы скажете: «Ладно, занимайся, я помою посуду». А если вдруг выяснится, что она не очень хорошая хозяйка, вы что, прогоните ее? Вы знаете, что не способны на это.

— Так что мне делать? Я не могу себе позволить кого-нибудь нанять.

— А ваша сестра в Иерусалиме?

Миссис Клопчук упрямо покачала головой.

— Почему нет? Это же ваша сестра. Если вам нужна помощь, самое разумное — попросить ее.

— Моя сестра, благослови ее Господь, на Новый год звонит, чтобы пожелать мне хорошего года. После смерти мужа я ездила к ним на Песах, пока был жив ее муж. И это все, что нас связывало.

— Вы оба стареете, — строго сказала Гитель. — Я знаю, что такое семейные ссоры. Одна что-то сказала, другая ответила, и вы уже не разговариваете друг с другом иначе как официально и вежливо. И в большинстве случаев никто не может вспомнить, из-за чего все началось. У вас такая большая семья, что вы можете себе позволить быть в плохих отношениях с сестрой?

Миссис Клопчук опять покачала головой.

— Смотрите, как замечательно все можно устроить. Она сдает квартиру в Иерусалиме и делит с вами расходы на жизнь здесь. Она ваша сестра. У вас много общего. Вы обе немолоды…

— Она старше.

— И если она почувствует себя плохо, вы поможете ей. Вы сможете заботиться друг о друге, а сейчас вы обе одиноки…

— Я скорее отрежу себе язык, чем попрошу ее.

— А если вам не придется, если я устрою так, что она приедет и проведет у вас несколько месяцев?

— Говорю вам, она не приедет. И она не сдаст свою квартиру кому попало. Она же с ума сойдет от одной мысли, что кто-то перепутает ее мясную посуду с молочной…

— А если я договорюсь сдать ее квартиру человеку, которому она может доверять абсолютно? Например, раввину?

Глава IX

«Сердечно приглашаем вас встретиться с рабби Хьюго Дойчем и миссис Дойч, а также пожелать счастливого пути рабби Дэвиду Смоллу и миссис Смолл, которые отправляются с длительным визитом в Святую Землю. Храм, малый зал. Воскресенье, 28 декабря, с 4 до 6 пополудни».

Так выглядело приглашение, отправленное всем членам конгрегации. Работа по оформлению, организации печати и рассылки была возложена на Малкольма Злотника, специалиста по рекламе (Злотник. Творческие контакты, реклама, договора).

Когда он представил свой проект правлению, были, конечно, и возражения.

— Черт, Мэл, — сказал Берт Рэймонд, — я имел в виду что-то вроде: «От всего сердца приглашаем вас на прием в честь…» — понимаешь, что-то официальное.

— Где ты живешь, Берт? Это же средневековье. Сегодня все просто и неофициально. Если послать такое приглашение, народ припрется в смокингах.

— Может, ты и прав, Мэл, — сказал Марти Дрекслер, — но тут не сказано, кто такой рабби Дойч. Я имею в виду, надо сказать что-то вроде «та-та-та, та-та-та… чтобы встретиться с нашим новым рабби, та-та-та, та-та-та».

— Да, но тогда народ может подумать, что рабби Смолл уезжает навсегда.

— Ну и? — Марти улыбнулся и поглядел на Берта Рэймонда.

— Ну и возникнет куча вопросов, и придется давать кучу объяснений. Эл Беккер, кстати, один из самых рьяных сторонников рабби. А я получил чек от «Беккер Форд-Линкольн» и…

— Это-то понятно, — сказал Рэймонд. — Я и сам сейчас делаю кое-что для Мейера Паффа и тоже не представляю, как он к этому отнесется.

Стэнли Агранат заметил, что надо бы написать «нашему дорогому рабби».

— С каких это пор он твой «дорогой рабби»?

— Всегда так говорят.

— Только на похоронах.

Оба рабби с женами стояли в конце малого зала, ожидая прибытия гостей. Было еще рано, и женская община занималась последними мелочами, расставляя чашки и блюдца, блюда с печеньем и нарезанным пирогом и споря о местах для цветов и украшений. Время от времени кто-нибудь из женщин обращался за консультацией к женам рабби, то ли потому, что благодаря своему положению они были для них высшей инстанцией, то ли просто как повод поговорить с новой ребицин.

Несколько членов правления стояли маленькой группой в стороне от суетившихся женщин, поглядывая в сторону двух рабби, которых оставили наедине для профессиональной беседы. В глаза бросалась разница между двумя этими людьми. Рабби Смолл был среднего роста, худ и бледен, рабби Дойч высок, строен, румян и широкоплеч. К тому же он был красив, с высоким лбом, увенчанным белыми волосами, которые казались еще белее рядом с черным шелком ермолки.

У него был орлиный нос и чувственный рот, обрамленный седыми усами и эспаньолкой. Когда он говорил, его глубокий баритон звучал ритмично, как у профессионального оратора, вовсе не так, как голос рабби Смолла, который даже на кафедре проповедника был монотонным и сухим. Никто не сказал, конечно, что сравнивает их, но это было видно из восторженного согласия, которым они встретили замечание Берта Рэймонда: «Здорово смотрится». И ясно было, что они все согласились, когда Марти Дрекслер добавил: «Вот так, по-моему, и должен выглядеть рабби».

Женщины пришли в такой же восторг от миссис Дойч, как мужчины от ее мужа. Она тоже была высокого роста, ее седые волосы были зачесаны на затылке вверх и скреплены гребнем. Это походило на диадему и придавало ей аристократический, почти царственный вид. В то же время она была проста и демократична. Когда президент женской общины представила ей членов организации, она сказала:

— Знаете, девочки, я конечно, никогда не сказала бы этого Хьюго, но, откровенно говоря, именно женская община руководит храмом.

Они были очарованы.

Все они любили Мириам Смолл, но так, как могли бы любить соседскую девочку из колледжа в коротких носках и мокасинах, которая приходила иногда посидеть с их ребенком. Рядом с Бетти Дойч она казалась не то что молодой, а просто незрелой.

Когда они подошли посоветоваться, где поставить декоративные подсвечники, Мириам сказала:

— Я бы поставила их в центре, чтобы они не мешали наливать чай.

Бетти Дойч отступила назад, чтобы лучше видеть стол, вернулась, передвинула подсвечники к концу стола, снова отошла и посмотрела на результат.

— Так они достаточно далеко от края, чтобы не слишком мешать, а стол кажется более длинным. Как вы думаете, девочки?

Их охотное согласие ясно означало, что ребицин теперь миссис Дойч. Заметив это, миссис Дойч взяла Мириам под руку, и пока они неторопливо возвращались к мужьям, прошептала:

— Когда не очень важно, какое принять решение, я взяла себе за правило всегда соглашаться с девочками из женской общины и поощрять их делать то, что они хотят.

— Сколько человек приходит на вечернюю службу в пятницу, рабби?

— Обычно от пятидесяти до семидесяти пяти.

Рабби Дойч поджал губы.

— При конгрегации из почти четырехсот семей? Хм. Вы организуете какую-нибудь рекламу?

— Только объявление в печати.

— А мы кроме информации в печати к пятнице еще всегда посылали открытки по почте. Я убедился, что это очень эффективно. Кроме того, я всегда стараюсь подобрать интригующее название для проповеди. Это помогает, поверьте мне. Что-нибудь актуальное…

— Вроде секса? — невинно спросил Смолл.

— Между прочим, темой одной из моих проповедей был секс в Талмуде[20]. В тот раз было полно народу.

Женщины присоединились к ним.

— Вы, наверное, собираетесь много путешествовать, раз впервые едете в Израиль, — сказала миссис Дойч.

— По правде говоря, мы не строили никаких планов, — сказал рабби Смолл.

— Дэвид не ахти какой турист, — объяснила Мириам.

— Рабби Смолл — ученый, — сказал рабби Дойч. — Думаю, большую часть своего времени он проведет в университетской библиотеке.

— Я не думал об этом. Я работаю над статьей, но все материалы уже собрал.

— Вы хотите сказать, что у вас вообще нет никаких определенных планов? — спросил Дойч.

— Просто пожить там.

— О! — Рабби Дойчу это показалось почти недопустимым, и он сделал вывод, что его коллега скрытен.

После неловкой паузы Бетти Дойч спросила:

— У вас есть родственники в Израиле?

— У Дэвида никого. А у меня там тетя. Это она нашла для нас квартиру в Иерусалиме, в Рехавии.

— О, это хороший район. Мой брат Дэн сейчас в Иерусалиме. Если хотите, я могу дать ему ваш адрес. Он был в Израиле много раз, в последний раз прожил там около года. Он хорошо знает город и мог бы познакомить вам с ним.

— Это Дэн Стедман, журналист?

— Да. Он пишет книгу об Израиле. Его сын, Рой, тоже там, в университете.

— Очень интересно. Он занимается в аспирантуре?

— О нет, он совсем молодой, учится в Рутгерсе и предпоследний год проводит за границей.

— Обязательно дайте вашему брату наш адрес, — сказал рабби Смолл. — Виктори Стрит, 5. Может быть, вашему брату и племяннику будет приятно иногда посидеть за шабатним столом в семейной обстановке.

— О, Дэн будет очень признателен. — Она бегло записала адрес. — Я напишу ему через пару дней.

В спешке подошел Берт Рэймонд.

— Люди начинают собираться, я стану здесь и по мере их появления буду представлять их вам, рабби Смолл, и…

— Я думаю, они знают меня, — сухо сказал рабби Смолл. — Почему бы вам не стоять рядом с рабби и миссис Дойч, а после того, как вы представите гостей, они пройдут дальше и попрощаются с нами.

— Пожалуй, вы правы, так и сделаем.

Пары поменялись местами как раз вовремя, чтобы Рэймонд успел представить первых пришедших.

— Привет, Майк. Рабби Дойч, я хочу представить Майера Фельдмана, одного из столпов храма. Его жена Розали. Рабби Дойч, наш новый духовный лидер, и миссис Дойч.

В течение часа Рэймонд представлял членов конгрегации. Рабби Смолл изумился, узнав, как много среди них «опор», «столпов» или, по крайней мере, «замечательных работников». Гости шли сплошным потоком, а когда он иссяк, рабби с женами получили свободу. Смоллы вскоре оказались в противоположном от Дойчей конце комнаты. Люди подходили, чтобы пожелать безопасного путешествия, подсказать, какие места они обязательно должны увидеть, дать пару полезных советов, предложить друзей и родственников — все они, разумеется, оказались очень важными людьми, — которые будут счастливы пригласить Смоллов в гости.

Незадолго до шести Мириам, помня о приходящей няне, которая осталась с Джонатаном, предложила пойти домой.

— Ты права, пожалуй, — сказал рабби Смолл. — На самом-то деле они здесь не ради нас.

Они подошли к Дойчам, обменялись рукопожатиями и пожелали друг другу удачи.

— Когда вы уезжаете? — спросил рабби Дойч.

— В четверг.

— А я надеялся увидеться еще хотя бы разок, но мы на пару дней возвращаемся в Коннектикут.

— Мы тоже будем заняты.

— И не беспокойтесь за свою конгрегацию, — сказала миссис Дойч. — Хьюго будет хорошо о них заботиться. — Она помедлила. — А бомбежки вас не волнуют?

— Здесь или там?

— О, это хорошо. — Она потянула мужа за руку. — Дорогой, я поинтересовалась у рабби Смолла, не волнуют ли его бомбежки, а он спросил: «Здесь или там?»

Дойч недоуменно посмотрел на нее.

— Это же про бомбы в наших университетских городках…

— Ха-ха, конечно. Очень хорошо, рабби. Подходящий комментарий к состоянию нашего общества. И хорошее название для проповеди. Вы не возражаете, если я его использую?

Смолл усмехнулся.

— Почту за честь, рабби.

Дойч снова протянул руку.

— Ну, идите с миром и с миром возвращайтесь домой, — сказал он ни иврите. — Здесь или там. Очень хорошо.

— Что ты о них думаешь? — спросила Мириам по дороге домой.

— Похоже, с ними все в порядке. Мы и по-говорить-то особо не успели.

— Они — профи, Дэвид.

— Профи?

— Профессионалы. Держу пари, у них не будет никаких трудностей с конгрегацией или с правлением. Они точно знают, что от них хотят услышать, и точно знают, как это сказать. Они сделают конгрегацию абсолютно ручной — и ей это понравится.

Намного позже, когда Дойчи вернулись в отель после легкого ужина у Рэймондов и готовились ко сну, Бетти спросила:

— У тебя нет ощущения, дорогой, что у Смоллов могли быть кое-какие неприятности с конгрегацией или, по крайней мере, с некоторыми из членов правления?

Хьюго Дойч аккуратно повесил пиджак на плечики.

— Мне намекали на это президент и этот его близкий друг — Дрекслер, кажется, — как только мы встретились. Это очень плохо. Существует методика обращения с конгрегацией, но, боюсь, рабби Смолл ее пока не освоил. И я не уверен, что когда-либо освоит. — Он расшнуровал ботинки и обул домашние шлепанцы. — Понимаешь, он — ученый. Несколько лет назад он опубликовал статью о Маймониде[21] — я ее не читал, но слышал несколько одобрительных отзывов. Так вот, такие люди часто не вполне подходят для руководства конгрегацией. Они заняты не тем делом и иногда осознают это достаточно рано, чтобы переключиться на подходящую работу — преподавание, исследования, а иногда остаются, попусту расходуя свою энергию на то, что они не могут делать хорошо, и от чего, вероятно, даже не получают удовольствия.

Жена улыбнулась.

— Может, осознает после нескольких месяцев в Израиле, вдали от всего этого.

Глава X

Пока Рой Стедман насухо вытирал лицо полотенцем, его друг Абдул разглядывал большие плакаты, которые были основным украшением маленькой комнаты: свинья в форме полицейского, стоящая на задних копытах; монахиня, поднимающая юбку к бедру, чтобы достать из чулка спрятанный кошелек; обнаженная пара, держащая друг друга за половые органы, словно обмениваясь рукопожатием при знакомстве.

Оглянувшись, Абдул спросил:

— А девушки, когда видят это, не возражают, не сердятся?

— Пока ни одна не возразила, — загадочно усмехнулся Рой, забыв, правда, упомянуть, что ни одну пока еще не удалось уговорить прийти в гости. — Наверное, они наводят их на правильные мысли.

— Недурно. А если твой отец или, как вы это называете, твой папа придет к тебе в гости, ты оставишь их на месте?

— Конечно, почему нет? — Рой бросил полотенце на крючок и стал расчесывать свои длинные волосы.

— Он богатый, твой отец?

— Богатый? Не сказал бы. Крепко стоит, думаю, но богатым я бы его не назвал.

— Богатый, раз остановился в «Кинг Дэвид».

— Что, это и правда так дорого? Я был там пару раз, ничего особенного.

— Можешь не сомневаться. На одну ночь или на неделю, может и нет, но жить там постоянно[22]…

— А он мог получить скидку как представитель телевидения. И вообще он писал, что купит или арендует машину и поездит по стране, — несколько дней здесь, несколько там. Чтобы написать книгу, ему надо побывать везде.

— Ты не собираешься с ним?

— Если он поедет туда, куда бы я тоже хотел.

— А машиной он тебе не даст попользоваться?

Рой улыбнулся.

— Послушай, если у моего старика будет машина, держу пари, что я буду пользоваться ей больше, чем он.

— Тогда у тебя совсем не будет времени для Абдула. Все девочки, как ты их называешь — чувихи? — будут твои, какую ни захочешь.

— Перебьются. — (Идея ему явно понравилась). — Здешние девочки как сосульки.

— Сосульки?

— Холодные, понимаешь?

— Понимаю, — компетентно подтвердил Абдул и улыбнулся. — Может, познакомить тебя с другими? Не холодными. Горячими.

— Ты имеешь в виду здешних арабских? Они еще хуже еврейских. Они словно на привязи, а другой конец веревки крепко держит хозяин.

— Ничего, есть и такие, которые знают, чего хочет мужчина, и как ему это подать. От них кровь кипит. — Он похлопал своего молодого друга по плечу. — Берешь машину, прихватываем пару девочек и едем на уикенд к одному моему родственнику. Хорошо проведешь время, гарантирую.

— Точно? А познакомить с какой-нибудь прямо сейчас не можешь?

— Ты хочешь сказать, сегодня вечером?

— Нет, не сегодня, но… Зачем везти их к твоему родственнику? Я хочу сказать, чем здесь плохо?

— Ладно, подумаем. — Он сознательно сменил тему. — Твой папа сионист?

— Черт, понятия не имею. Никогда не говорил с ним об этом.

— Все американцы — сионисты, — с легким осуждением в голосе сказал Абдул.

— Я американец, но не сионист, — мягко сказал Рой.

— Я имею в виду всех американских евреев.

— То есть?

— Ты же мне говорил, что твоя мать не еврейка. Значит по еврейскому закону ты не еврей.

— Я об этом ничего не знаю. Я всегда считал себя евреем, и так же считали мои друзья. Вообще-то до того, как я поступил в колледж, все мои друзья были евреями.

— И здесь.

Рой рассмеялся.

— Правильно. В колледже и здесь, но здесь я тоже в колледже.

— Ты прав. — Абдул посмотрел на часы. — У тебя в восемь встреча с отцом, ты бы оделся.

— А я что, не одет? Почему я должен наряжаться для встречи с собственным отцом?

На Рое была синяя хлопчатобумажная куртка «Эйзенхауэр» и выцветшие синие джинсы, обтрепанные внизу, на ногах босоножки. Абдул — ему было двадцать шесть, а Рою восемнадцать, — снисходительно покачал головой. Он никак не мог понять, почему американские студенты предпочитали одеваться как бедные рабочие, как феллахи, когда у них были деньги, чтобы купить приличную одежду. Он испытывал приятное удовлетворение от сознания, что одет прилично, даже очень прилично, — обтягивающий костюм из блестящей черной шерсти, рубашка с длинным, остроконечным воротником и широкий цветастый галстук. Вытянув ноги, он поворачивал туфли на пятках и с одобрением рассматривал их. Итальянские туфли с большими медными застежками были начищены до блеска.

— Ты не понимаешь, Рой. Ты идешь в «Кинг Дэвид», где даже в жаркие дни женщины ходят по вестибюлю в норковых палантинах. Отец, скорее всего, поведет тебя в «Гриль». Я даже не уверен, что они впустят тебя без галстука и без носков. Волосы тоже, конечно, им это не понравится, но тут уж они ничего не смогут сделать. Но в куртке и без галстука…

— Я одеваюсь так, и если им это не нравится — придется проглотить. А отец — кого он хочет видеть — меня или мой костюм? Что же касается метрдотеля, то мужчина не должен позволять этим типам помыкать собой. Вот что я тебе скажу, Абдул: мужчина должен быть сам собой. Это главное.

Абдул пожал плечами. Он не хотел спорить с этим молодым американцем, чьей дружбы так усиленно добивался.

— Возможно, ты прав, Рой. Пошли, я провожу тебя до остановки.

Рой сел в автобус, и с освещенного пятачка Абдул шагнул в темноту. Он услышал шаги сзади и остановился.

— Это ты, Махмуд? — спросил он по-арабски. — Мне показалось, что я раньше видел тебя позади нас. Ты шпионишь за мной?

— Я не шпионил. С кем ты дружишь — твое дело, пока оно не затрагивает остальных.

— Я знаю, что делаю, — коротко сказал Абдул.

— Хорошо, не хочу спорить, но если ты надеешься одурачить евреев дружбой с одним из них…

— Послушай, Махмуд, все мы под наблюдением, израильтяне знают, что мы не остановимся до полной победы. Но они надеются, что хорошее обращение — хочешь в университет — пожалуйста, — успокоит хоть кого-то из нас, и мы смиримся с мыслью, что нами управляют. Какое-то время это, пожалуй, еще продлится. А за кем они будут следить внимательнее — за теми, кто смирился, или за теми, кто не поддается? Им же так хочется верить, что кого-то из нас они склонили на свою сторону! — Он улыбнулся в темноте. — Так что я им даже немного помогаю. Рой молодой и не очень сообразительный, но он — хорошее прикрытие. А теперь, если ты шел за мной не для того, чтобы шпионить…

— У меня для тебя новости.

— Ну?

— Мы получили известие из Яффо. В Шин Бет[23] перестановка и Адуми перевели в Иерусалим. Он сейчас здесь. Его видели.

— И что из этого?

— Пожалуй, нам следует какое-то время быть поосторожнее и посмотреть, что происходит.

— Как давно он здесь?

— Кто знает? Возможно, несколько месяцев.

Некоторое время они шли молча.

— В конце концов, какое это имеет значение? — сказал, наконец, Абдул.

— Большое. Если он здесь за главного, нас ждут те же меры, которые они применяли в Яффо и Тель-Авиве.

— Нет. Здесь, в Иерусалиме, такое не пройдет. Здесь слишком много людей со всего света…

— В Тель-Авиве их еще больше.

— Там в основном бизнесмены, у которых в голове только их бизнес. А в Иерусалиме религиозные, ученые, дипломаты, писатели, журналисты — все, кого евреи так стараются убедить в своем либерализме и демократии. Здесь большая христианская община, имеющая связи и в Европе, и в Америке. И это не такой большой город, все тут же становится известным, ничего не скроешь. Поверь, забирать наших людей сотнями и сутками допрашивать их — здесь ему такое с рук не сойдет, это тебе не Тель-Авив, и не Яффо. Кроме того, если его перевели, то уж конечно не на пару дней, он наверняка пробудет здесь какое-то время. Так что, сидеть и ждать следующей перестановки, когда пришлют кого-нибудь другого? Репутация одного человека сделает нас бабами? Что до меня, я готов продолжать. Передай сообщение Швейцарцу. Пусть готовит устройство. Я готов действовать по первоначальному плану.

— А остальным?

Абдул улыбнулся.

— Продолжать, как мы договорились, или — лучше — подружиться с каким-нибудь евреем и устроить так, чтобы быть рядом с ним во время…

Глава XI

Джонатан явно наслаждался ситуацией, бегая туда-сюда по залу Эль-Аль, или серьезно наблюдая, как пожилая женщина перекладывает вещи из одной сумки в другую. Пролетев от бостонского аэропорта Логан до аэропорта Кеннеди в Нью-Йорке, он считал себя опытным путешественником.

Мириам, на чьи плечи легли все заботы о поездке, вдоволь наволновалась, составляя списки, — что еще сделать, что взять, о чем обязательно не забыть. Теперь, в аэропорту, она поняла, что ничего уже не исправишь, расслабилась и решила наслаждаться путешествием. Сидя среди кучи пальто, чемоданов и сумок, она спокойно потягивала кофе из бумажного стаканчика. Как ни странно, она не беспокоилась, где в эту минуту находится Джонатан, потому что все люди в зале, ожидающие вечернего рейса, казались странно знакомыми, почти как на семейной встрече, где кто-нибудь да проследит, чтобы с ним ничего не случилось. Это впечатление всеобщего знакомства усилилось, когда муж слегка толкнул ее локтем, показывая на пару около стойки.

— Похож на Марка Розенштейна, правда?

Из них троих только рабби проявлял нетерпение. Чем скорее они попадут на борт самолета, тем скорее доберутся до места; ожидание было невыносимым. Он постоянно смотрел на часы, вставал с места и расхаживал по залу, словно поторапливая время. Подойдя к окну, он остановился, тревожно глядя на метель, но успокоил себя тем, что в Логане было то же самое, а вылет не задержали.

Наконец из динамика прозвучало объявление — сначала на иврите, затем по-английски, — что самолет готов к посадке. Они торопливо собрали вещи и, крепко держа за руки Джонатана, стали в очередь. После осмотра сумок очередь разделилась на две, для мужчин и для женщин.

Каждого заводили в занавешенную кабину, где проводили по ним электронным щупом, затем обыскивали вручную. Рабби видел эту процедуру в телевизионных детективах, но никогда не подвергался ей сам. Джонатан начал хныкать, так как обыск напомнил ему осмотр у врача, который обычно заканчивался чем-нибудь неприятным, вроде укола, но отец успокоил его:

— Это не страшно, Джонатан, совсем не страшно.

— Нас обыскали очень тщательно, — сказал он подошедшей Мириам, — даже под одеждой. А тебя?

Она кивнула.

— То же самое. Хорошо, что принимаются все меры предосторожности.

Хотя на билетах были указаны места, в проходе возникла толкотня и давка.

— Они что, не знают, что мы не полетим, пока все не усядутся? — проворчала Мириам.

Рабби посмотрел на попутчиков.

— Для многих, наверное, это первый полет. Или действительно не верят, что мест всем хватит. Мы всегда были скептиками.

Они только легко позавтракали и были очень голодны. К счастью, стюарды и стюардессы начали разносить еду, как только самолет поднялся в воздух. Некоторых пассажиров они пропускали. Человек, сидящий через проход от рабби, сказал стюарду:

— Этому человеку не дали поднос.

— Я знаю, — сказал стюард. — Вы его адвокат? — и пошел дальше по проходу.

Мужчина наклонился к рабби.

— Грубиян. Эти молодые израильтяне все грубияны — никакого уважения.

Объяснения пришлось ждать недолго. Как только стюарды покончили с подносами, они начали разносить плоские картонные коробки с надписью: «Строго кошерно».

— Ага, так бы и сказал. А наш обед не кошерный? Мне говорили, что на Эль-Аль вся еда строго кошерная.

— А вы спросите у стюарда.

— И опять наткнуться на хамство?

— Хорошо, я спрошу. Мне и самому интересно.

Когда стюард в следующий раз проходил мимо, он тронул его за рукав.

— А наш обед не кошерный? Насколько те более кошерны?

Стюард пожал плечами и улыбнулся.

— Я летаю шесть лет и все еще не выяснил.

Рабби улыбнулся и кивнул в знак благодарности, но сосед медленно покачал головой.

— Фанатики, вот кто они такие. Их, наверное, полно в Израиле.

Вскоре после обеда погасили свет, и пассажиры устроились на ночь. Мириам и Джонатан спали, но рабби удалось только подремать урывками. Однако, когда встало солнце, он был абсолютно бодр. Мириам уже проснулась, как и добрая половина пассажиров. В проходе двое или трое мужчин в молитвенных накидках и тфилин стояли, повернувшись к окнам, и читали утренние молитвы.

— Ты проснулся, Дэвид? Стюард сказал, что скоро подадут завтрак.

Он кивнул, но не ответил, и по губам она поняла, что он читает молитвы. Закончив, он сказал:

— На этот раз я молился сидя. Но я хотя бы смотрел в правильном направлении. А они, — кивнул он на людей в проходе, — стоят неправильно.

— Что ты имеешь в виду?

— Самолет летит на восток, а они смотрят на север и на юг.

Сосед снова тронул его за руку и показал на молящихся.

— Что я вам говорил? Фанатики!

После завтрака пассажиры начали готовиться к приземлению, хотя впереди еще было несколько часов полета. Они рылись в сумках в поисках паспортов и адресов, кто-то вставал, чтобы поговорить с друзьями, кто-то записывал маршруты и адреса новых знакомых. Время от времени пилот объявлял об интересных местах, появлявшихся в разрывах облаков, — Альпы, побережье Греции, греческие острова, — и пассажиры тут же послушно прилипали к окнам. Наконец он объявил, что самолет приближается к Израилю, к аэропорту Лод. В иллюминаторах по правому борту промелькнули зеленые поля, затем появилось полоса черного асфальта. Когда несколькими минутами позже самолет мягко приземлился и стал выруливать к стоянке, в пассажирском салоне раздался взрыв аплодисментов, но было ли это восхищение мастерством пилота или облегчение от того, что длительное путешествие закончено, и они теперь в безопасности на земле Израиля, рабби не знал. Он заметил, что у Мириам влажные глаза.

На иврите пилот сказал:

— Благословенны прибывшие в Израиль, — и затем перефразировал по-английски: — Добро пожаловать в Израиль.

Очевидно, только что прошел дождь, на асфальте были лужи, они шли к залу ожидания, держа за руки Джонатана и не давая ему шлепать прямо по воде. Воздух был мягок и чист, как майским утром.

Большая толпа встречающих ожидала за барьером таможни. Следя за багажной лентой, Мириам и рабби в то же время отыскивали в море лиц кого-нибудь похожего на фотографию Гитель в семейном альбоме, сделанную много лет назад. К тому времени, как они получили свои сумки и прошли таможенный досмотр, толпа значительно поредела, но, тем не менее, они не видели никого похожего на Гитель. Только они уселись на скамью, и Мириам начала рыться в сумке в поисках записной книжки, как появилась Гитель и тревожно спросила:

— Семья Смолл? Мириам?

— О, Гитель!

Гитель прижала Мириам к груди и неуверенно протянула руку рабби. Он взял ее за руку и поцеловал в подставленную щеку.

— А это Джонатан! — Она взяла его за плечи, отодвинула и восторженно прижала к себе. Затем отпустила и отступила на шаг, чтобы оглядеть всю семью. Теперь она была готова действовать.

— Никак не могла завести машину. Когда идет дождь, аккумулятор — сами понимаете. А сегодня утром был первый за несколько недель — посевы погибали без воды, но вы привезли дождь. Это хорошее предзнаменование. Вы голодны? Может, хотите кофе? Нет? Тогда вперед.

Размахивая зонтиком, Гитель подозвала носильщика с тележкой, бегом вывела всех из здания аэропорта, ткнула концом зонтика в точку на тротуаре, велела им ждать здесь, пока она подгонит машину, и унеслась, прежде чем рабби успел предложить свою помощь. На этот раз аккумулятор, должно быть, не подвел, поскольку долго ждать им не пришлось. Она подъехала, громко сигналя, чтобы отпугнуть любого, кто стал бы претендовать на выбранное ею место, резко затормозила и выскочила из машины. Вытащила из багажника запутанный клубок веревки, вручила его носильщику и стала наблюдать, как тот привязывает чемоданы к багажнику на крыше.

Рабби шепнул ей:

— Сколько ему заплатить?

— Я заплачу, — твердо сказала она, — потом вернешь. Тебя он может надуть.

Пока носильщик заканчивал с чемоданами, к рабби подошел моложавый человек в длинном кафтане и широкополой черной фетровой шляпе ортодокса, с густой бородой и длинными, тщательно завитыми пейсами. Он спросил на идиш:

— Вы из Америки?

— Да.

— Вы, наверно, здесь впервые?

— Да.

— Тогда я уверен, что вы бы хотели, чтобы вашим первым действием на этой святой земле был акт милосердия. Я собираю на иешиву[24]…

Расплачиваясь с носильщиком, Гитель нечаянно услышала это и разразилась речью на иврите:

— Постеснялся бы! Человек впервые в стране, только что приземлился, и на него тут же налетают всякие шнорреры[25]. Какое у него будет впечатление о нас? — Она втолкнула рабби в машину и села за руль. — Кроме того, — продолжала она через открытое окно, — этот человек — известный раввин в Америке. — И, включив передачу, дала прощальный залп: — Он сам этим занимается.

Когда они отъехали, рабби возразил:

— Я не собираю средства. В Америке раввины этим не занимаются.

Она повернулась и похлопала его по плечу, чуть не столкнувшись при этом с другой машиной.

— Знаю, знаю, но это единственный аргумент, который действует на таких типов.

По дороге Гитель с пулеметной скоростью безостановочно комментировала все, мимо чего они проезжали.

— Эта роща — десять лет назад здесь не было ничего, кроме камней и песка… Вон там, прямо за этим домом — его тогда еще не было — арабы напали из засады на моего хорошего друга и хладнокровно расстреляли его… Эта дорога ведет к поселению. В сорок восьмом на него напали. Три человека с одним автоматом удерживали целую роту, пока не смогли переправить детей в безопасное место… Мы выращиваем цветы на экспорт… В прошлом году наши агрономы опробовали новое удобрение, которое удвоило урожай на акр — фантастика!.. Вот поля арабов. Мы научили их защищать рассаду пластиком. Это увеличило производительность в четыре раза… Там, сзади, арабская деревня. Древняя! Вы не поверите, сколько здесь было грязи и болезней… Трахома и гастроэнтерит были повсюду. Летом дети умирали, как мухи. Потом мы открыли там клинику. Сначала они не доверяли нам. Лечение должно было проходить на виду у всего семейства. Когда мы давали им пилюли, они начинали меняться — даю две белых за одну красную — так вот. Но постепенно они научились, и дети больше не умирают. Некоторые молодые люди пользуются государственной помощью и когда женятся, строят современные дома, вместо того, чтобы пристраивать комнату к старому… Цементный завод. Они работают круглосуточно — три смены в день…

— Палатка, — воскликнул Джонатан, — и козы.

— Бедуины. Они пригоняют свои стада на пятачок свободной земли, ставят палатку и остаются на пару дней или на неделю, пока не останется ни клочка зелени. Потом идут дальше. Овцы бедуинов — одна из основных причин ухудшения земли за эти годы. Они съедают все под корень… Это танки, арабские танки и броневики. Мы оставили их там как напоминание. Мы захватили их в перестрелке. Мы были готовы. Потом столкнули их с дороги, и с тех пор они там. В кибуце[26] за тем поворотом есть еще несколько — их покрасили в яркие цвета. В них играют дети.

Пейзаж, не считая редких пальм или кактусов, напоминавших, что они в субтропиках, был непримечателен: плоская равнина с маленькими возделанными полями. Но вскоре дорога начала подниматься длинными, закрученными петлями, и пейзаж заметно изменился. Они приближались к Иерусалиму, и везде вокруг них были древние холмы, холм за холмом, бесплодные и покрытые камнями, кроме маленьких пятен зелени в тех местах, где склон был очищен от камней, использованных для постройки террас.

— Даже камни выглядят старыми и уставшими, — воскликнул рабби.

— Все это кажется таким истощенным и… и бесплодным, — сказала Мириам.

— Когда-то это была земля, текущая молоком и медом, — сурово сказала Гитель, — и она опять будет такой.

Они ожидали, что город появится перед ними внезапно, эффектно, окруженный стеной город, как на фотографиях, но дорога, по которой они ехали, шла мимо случайных кучек домов, проходила через арабские поселения, где дома прилегали один к другому, как в индейских поселках, и через более современные еврейские поселения; постепенно поселения становились все ближе и ближе одно к другому, пока ряд зданий не стал почти непрерывным, и им стало ясно без объяснения Гитель, что они в городе.

Они петляли по узким улицам с маленькими, убогими лавками, заполненным маленькими европейскими автомобилями, где на тротуарах было полно людей. Разочарованные первым впечатлением от города, они нетерпеливо разглядывали прохожих, показывая друг другу на все новое и необычное: на хасида[27] в широкополой черной шляпе, длинном кафтане и брюках, заправленных в чулки; на группу солдат с автоматами, переброшенными через плечо или болтающимися на пальце, продетом в спусковую скобу; на араба в черно-белой куфие, обвязанной двойным черным шнуром. Потом они повернули за угол и попали на более широкую улицу, где здания стояли только по одной стороне; с другой земля ниспадала в широкую долину, и за ней, на расстоянии, лежал древний, окруженный стеной город, похожий на картинку в детской книжке.

Гитель остановила машину.

— А вот и Старый Город. Любуйтесь.

— Это так красиво!

Рабби не сказал ничего, но глаза его сияли.

— Мы будем жить далеко отсюда? — спросила Мириам.

— Прямо за углом. Вы будете видеть это каждый день, и вам не надоест.

Глава XII

Отец и сын обменялись рукопожатиями, похлопали друг друга по спинам и отступили назад, разглядывая один другого. Дэн Стедман действительно думал пообедать в «Гриле», где он наверняка мог бы показать сыну важных людей — жену английского консула, первого секретаря американского посольства. Он вовсе не собирался хвастаться своими знакомствами, но ему так хотелось произвести на сына хорошее впечатление. Потом по той же самой причине он передумал: знакомые могли подойти поговорить, а он хотел, чтобы сегодня вечером сын принадлежал только ему.

Когда он увидел, как одет Рой, то был вдвойне доволен, что не заказал столик в «Гриле»: одежда мальчика, безусловно, вызвала бы возражения у Аврама, метрдотеля. Поэтому он предложил пойти в клуб художников, что оказалось удачным выбором, поскольку некоторые молодые люди были одеты почти так же, как его сын.

Дэн рассказал Рою новости о матери, дяде Хьюго и тете Бетти, о том, что происходит в Штатах, о тамошней погоде — «самая плохая зима за многие годы. Ты не представляешь, как тебе повезло, что ты здесь» — и о собственных ближайших планах: «Я проведу какое-то время в Иерусалиме, потом поеду в другие большие города — Хайфу, Тель-Авив и в какие-нибудь поменьше, может быть, даже в мошавы[28] и кибуцы». Но могут быть проблемы с транспортом: — «Покупка новой машины займет пару месяцев, а аренда обойдется слишком дорого».

— Почему бы тебе не купить хорошую подержанную?

— Не все так просто с этими подержанными. Покупаешь кота в мешке, а если приглашаешь эксперта, где гарантия, что он не в сговоре с продавцом?

— Есть такой парень, Мимавет, он помещает объявления в «Джерузалем Пост», может, и в ивритских газетах, но я их не читаю. Он посредничает при покупке и продаже автомобилей. При нынешнем положении вещей очень вероятно, что когда ты будешь его продавать, то получишь больше, чем заплатил.

— Мимавет? Забавное имя.

— Да, в переводе «от смерти», правильно? У меня неважный иврит, но это я знаю.

— Правильно. Можно к нему заглянуть. Я уже немного поискал — не здесь, в Тель-Авиве, — но пока видел только кучу драндулетов.

— О? И давно ты здесь, папа?

Дэн покраснел, затем весело сказал:

— Да, пару дней. Решил навестить кое-кого из знакомых в Тель-Авиве, разделаться с этим, прежде чем ехать к тебе в Иерусалим. Ты понимаешь.

— Конечно. — На самом деле Рой ничего не понял, но не видел смысла делать из этого проблему. Ему пришло в голову, что «знакомые», которых навещал его отец, могли оказаться женщиной.

— Мама говорила, что ты несчастлив, — сказал Дэн, чтобы сменить тему.

— Понимаешь, здешние парни — и чувихи тоже — все они такие крутые герои. Ты знаешь, как в Штатах представляют себе техасцев. Так вот, это еврейские техасцы. Можно подумать, что каждый из них лично выиграл Шестидневную войну[29]. Они постоянно спрашивают, как тебе нравится Израиль. И если ты из кожи вон лезешь, рассказывая им, какая у них замечательная страна и какие замечательные они сами, — а некоторые американские студенты так и делают, — они или ухмыляются, вроде как от смущения, или смотрят так, будто ты попал в самую точку, хотя у тебя остается впечатление, что они немного удивлены, как это придурок вроде тебя может оказаться таким понятливым. Но если тебе, не дай Бог, случится хоть капельку покритиковать что-то в их драгоценной стране — например, людей, развешивающих простыни на фасадах и выколачивающих ковры прямо на главной улице, или этих бесконечных попрошаек, — они набрасываются на тебя со страшной силой и объясняют, что так и должно быть, или просто — это предписано Торой. Вот как с нищими, например. Я сказал как-то, что кто-нибудь всегда просит денег, а этот парень говорит, что поскольку в Торе сказано, что ты должен подавать милостыню, эти ребята оказывают важную услугу, принимая ее. Они, вроде, предоставляют тебе возможность заработать благословение.

Отец засмеялся.

— Конечно, новая страна…

— Да, но это не единственная страна, и остальной мир создан не только для того, чтобы помогать им. И они всегда нападают на тебя. Почему Америка полезла во Вьетнам? Почему мы плохо обращаемся с чернокожими? Почему мы не делаем чего-то для бедных? Почему мы позволяем загрязнять наши реки и озера? Тебе все время приходится обороняться.

Отец насмешливо посмотрел на него.

— А ты не то же самое говорил всегда?

Рой вспыхнул.

— Конечно, но они подают это таким образом, что если с ними соглашаешься, чувствуешь, будто подлизываешься к ним. И все преувеличивают, поэтому ты пытаешься рассказать им, как есть на самом деле, и вдруг понимаешь, что защищаешь практически все американское, даже то, с чем сам не согласен. И все как одна каста! Никого не заставишь обратить на себя внимание. Особенно чувих. Пытаешься договориться о встрече, а она уходит обедать.

— А другие американские студенты?

— Могу только сказать, что в Штатах я бы с ними не общался. А вообще-то они в той же шкуре, так что, какая разница? Как кучка барышень без кавалеров, которые танцуют друг с дружкой. Девчонкам еще хуже. Эти парни ведут себя так, словно делают им одолжение, когда здороваются. Что касается меня, я в основном тусуюсь с арабскими студентами, — небрежно добавил он.

— С арабскими?

— Да. Не волнуйся, папа. Это сейчас модно, дружить с арабом. На самом деле многие израильтяне считают, что они намного ближе к арабам, чем к нам, поскольку те тоже израильтяне.

— Понимаю. И именно поэтому ты несчастен.

— Понимаешь, я был в полном ауте, когда писал маме. Я тосковал по дому, мне до смерти хотелось съесть гамбургер или пиццу, побывать на премьере фильма… а здесь я был один…

Дэн был доволен открытием.

— Но теперь я здесь, — сказал он.

— Конечно, и не думай, что это ничего не меняет. А эти поездки, которые ты планируешь, может, я могу поездить с тобой — машину помог бы вести…

— А учеба?

— Да все сачкуют, иногда даже по месяцу. На это рассчитано. Ну, так как, папа?

Картина была заманчивая: долгие поездки вдвоем, ночевки в маленьких гостиницах, кофе из термоса в стороне от дороги, разговоры, взаимные признания — компенсация за годы жизни врозь. Может, удастся как-то повлиять на характер, изменить ход мыслей, — сделать то, что отец должен делать для сына. Он улыбнулся.

— Заметано, Рой, — сказал он, и, несмотря на все усилия сдержаться, голос его дрожал.

Глава XIII

К тому времени, как они разгрузили машину и распаковали сумки, наступила ночь. Стемнело внезапно, как обычно в тропиках, и воздух стал холодным. Они устали, проголодались, и Мириам предложила пойти в ресторан.

— Ресторан? Это ненужная расточительность, — сказала Гитель. — Есть магазины — бакалея прямо через дорогу. Мы можем купить все, что нам нужно, приготовить и поесть раньше, чем официант в ресторане примет заказ. И что делать с ребенком?

Рабби только что принес из машины крепко спящего Джонатана, раздел и, все еще спящего, уложил в постель. Совет казался подходящим.

Гитель строила дальнейшие планы.

— Завтра с утра мы должны сделать покупки на шабат[30], Мириам — потому что в шабат все закрыто, — добавила она, как бы подчеркивая, что ее интерес скорее светский, чем религиозный. — Я отведу тебя в большой маркет недалеко отсюда, где ходишь с тележкой и берешь, что хочешь, — точно, как в Америке. Но сначала мы устроим Джонатана в школу. За углом есть детский сад…

— Я не думала, что он пойдет в школу, — возразила Мириам.

— А что же он еще будет делать? Все дети в школе. Если он туда не пойдет, ему не с кем будет играть, и ты будешь связана весь день. Ты же захочешь чем-нибудь заняться. У меня есть подруга в отделе социальной службы больницы «Хадасса», ей всегда нужны волонтеры. Тебе наверняка понравится. Я тебя устрою.

Она и не подумает уезжать, пока не увидит, что они устроились, как следует, но уверена, что все можно сделать утром. К счастью, в комнате Джонатана была вторая кровать, хотя она уверяла, что это неважно. В Израиле всегда можно обойтись — на диване или даже на полу.

Она говорила о своей работе, о сыне Ури, кузене Мириам, который был в армии.

— Он высокий и красивый, как и его отец. Все девушки сходят по нему с ума, и когда он в отпуске, я почти не вижу его.

Заметив, что у рабби слипаются глаза, она начала сокрушаться.

— Я тут болтаю, а вы, бедняги, до смерти хотите спать. — И с некоторым удивлением добавила: — А знаете, я тоже немного устала. Все, ложимся спать, а делами займемся завтра.

У рабби создалось впечатление, что только потому, что он раввин, и возможно, потому что они не состоят в прямом родстве, она воздерживается от принятия решения обо всем, что он должен делать во время их отпуска. Но лечь он был не против и заснул, едва коснувшись головой подушки.

Его внезапно разбудил громкий глухой звук. Было темно, он нащупал на ночном столике часы и очки и включил крошечный ночник: было двенадцать часов. Рядом беспокойно зашевелилась Мириам, но тут же повернулась на другой бок, уютно завернулась в простыню, и он услышал ее медленное ровное дыхание. Рабби выключил свет и попытался снова заснуть, но, покрутившись несколько минут, понял, что это бесполезно. Он окончательно проснулся. В халате и шлепанцах он прокрался в гостиную, взял из шкафа книгу и устроился поудобнее. В постель он вернулся почти через четыре часа.

Он проснулся поздно, после десяти. Мириам и Гитель уже отвели Джонатана в детский сад, договорились, что он будет ходить каждый день, и как раз выходили за покупками.

— Не забудьте вино для кидуша[31], — крикнул он вслед.

— Мы включили его в список, — сказала Мириам. — А ты что собираешься делать?

— Погуляю и посмотрю город.

Солнце было уже высоко, когда рабби закончил утренние молитвы и позавтракал. Лучи его ослепительно отражались от белого камня города, так что приходилось щуриться; он подумал, что надо бы купить темные очки. Воздух был прохладным, как в приятное апрельское утро дома, легкий плащ оказался кстати.

Он шел медленно, странно выбиваясь из темпа других прохожих. В основном это были женщины, возвращающиеся из утреннего похода по магазинам с покупками в сетках. Хотя он шел по улицам жилого района, некоторые из которых были роскошными, с новыми многоквартирными домами, тут и там попадались крошечные лавки, прячущиеся в полуподвалах, — бакалея, кофейная лавка, пекарня, прачечная.

Впереди, как и он, не спеша, шли два дружинника из гражданской обороны, мужчины средних лет. На них было что-то вроде формы: зеленые нарукавные повязки, береты и длинные, сильно поношенные шинели. Видневшиеся из-под них брюки были явно гражданского покроя. Один нес старую винтовку, у другого был стальной прут длиной примерно в два фута, чтобы протыкать подозрительные свертки, оставленные в урнах для мусора. У рабби возник праздный вопрос — не просто ли они прогуливаются, с ружьем в руках. Они горячо спорили, оживленно жестикулируя. Приблизившись, он услышал: «Так что Агнон не столько ивритский писатель, сколько идишистский автор, пишущий на иврите. Это разные вещи». Дружинник оборвал разговор и подозрительно посмотрел на рабби, когда тот остановился рядом с ними.

— Скажите, пожалуйста, я иду в сторону центра города?

— А куда вам надо?

— Я здесь недавно, — объяснил рабби. — Где здесь магазины, деловой район?

— Ему надо на площадь Циона. Что вы хотите купить?

— Я не хочу ничего покупать. Я просто хочу увидеть город.

— Тогда прямо впереди — Кинг Джордж-стрит. Если повернете налево, то попадете на Бен Иегуда-стрит. Это деловой район.

Улицы были узкими и людными, а магазины маленькими и, по сравнению с тем, к чему он привык в Америке, непривлекательными. Они были похожи на магазины, которые он видел в маленьких фабричных городках Новой Англии, где в витринах были выставлены товары, не менявшиеся, похоже, со времени открытия. В узких переулках, в пространствах между домами и даже прямо на тротуаре, где было пошире, стояли лоточники с разными мелочами — карандашами, гребенками, бритвами, бумажниками, зонтиками, зажигалками. В нескольких киосках продавались лотерейные билеты. В дверных проемах и на тротуарах сидели старики, прислонившись спиной к стене здания, и продавали газеты. У некоторых на продажу не было ничего — только несколько монет в руках, которыми они звенели, привлекая внимание прохожих.

Везде были молодые парни и девушки в форме. Многие ребята с автоматами — короткоствольными, с металлическими прикладами. Они несли их, перебросив ремень через плечо, или подмышкой, как зонтики, или раскачивая за спусковую скобу, как портфель. Ему пришло в голову, что они не похожи на солдат, хотя молоды и здоровы. В их манерах было что-то штатское и прозаичное, как если бы они работали на какой-то гражданской службе, где требуется форма, как у водителя автобуса.

Повсюду он видел хасидов, старых и молодых, в шелковых пальто, похожих на халаты, широкополых фетровых шляпах, в обтягивающих панталонах, заправленных в носки, с подпрыгивающими при ходьбе пейсами. Один раз его чуть не сбил мотоцикл, промчавшийся мимо, когда он сошел с тротуара на переходе. На нем сидели два молодых хасида, их бороды и пейсы развевались на ветру, сидевший сзади одной рукой придерживал широкополую шляпу, вцепившись другой в приятеля.

Увидев магазин головных уборов, рабби решил на всякий случай купить вторую кипу[32]. Они продавались во всех подарочных магазинах — из красного и синего бархата, украшенные золотым и серебряным шнуром, но он хотел простую черную. Владелец магазина был высокий, с длинной бородой. Ему помогал сын в хаки, пришедший домой в отпуск, на полке позади прилавка лежал на виду его автомат. В магазине стояло несколько мужчин, никто из них явно не был покупателем, они говорили об арабских террористах и о том, какие меры должно принять против них правительство. Они говорили на идиш, который рабби не сразу, но понимал. Сын через минуту оторвался от разговора, спросил, чего он хочет, положил на прилавок две стопки черных кип — «эти по две лиры, а эти по четыре», — и снова присоединился к беседе, прервавшись только за тем, чтобы взять у рабби деньги и дать сдачу.

Рабби отметил, что сделка совершилась необычайно просто и, по американским меркам, даже примитивно — ни упаковки, ни чека. Кассового аппарата не было, молодой человек достал сдачу из ящика под прилавком. Он не сказал даже обычное «спасибо», хотя, когда это сделал рабби, автоматически ответил: «Бевакаша» — пожалуйста.

Разглядывая витрины, он автоматически переводил цены в лирах на доллары. Пройдя по извилистым улицам, ни одна из которых, казалось, не пересекалась с другой под прямым углом, он внезапно очутился на открытом рынке, в узких проходах между прилавками с товаром, преимущественно фруктами и овощами. Были и ларьки с рыбой или мясом, и даже магазины тканей или одежды — все вместе. За прилавками стояли арабы, бородатые евреи, женщины — все кричали, торговались, жестикулировали, уговаривали. На стендах от какого-то магазина можно было купить расческу, записную книжку, пачку иголок, носовые платки или, например, пальто, если среди полудюжины висящих на стойке найдется подходящий размер.

Рабби свернул в боковой переулок и оказался в жилом районе из старых каменных домов в один или два этажа, где в основном явно жили хасиды. Мужчины уже возвращались домой из своих магазинов или с занятий, чтобы готовиться к шабату. В открытых внутренних двориках играли дети. Головы у маленьких мальчиков были обриты наголо, оставались только пейсы. Все они были в кипах, которые трудно было не потерять, когда бегаешь или бьешь по футбольному мячу. В сторонке маленькие девочки играли отдельной группой в скакалку и классики. Время от времени раздавался грохот мотоцикла, удивительно не соответствующий общей атмосфере; мрачный, свирепого вида смуглый молодой человек, чисто выбритый, но с длинными, по моде, волосами, в пестрых брюках клеш и спущенном низко на бедра модном широком ремне, с вызывающим видом проносился мимо и исчезал за углом.

Проходя по этому району, рабби не был уверен, что идет в правильном направлении, но не хотел спрашивать женщин, сидевших у порога своих домов: обращение незнакомого мужчины могло быть воспринято как непристойность. Но, в конце концов, он вышел на широкую улицу с высокими современными домами привычного вида. И действительно, на следующем углу увидел табличку «Яффо-роуд», что вела к Кинг Джордж-стрит. Он уже устал и обрадовался, заметив маленькое кафе, где можно было немного отдохнуть за чашкой кофе.

Это было приятное тихое место, по крайней мере в это время дня, со стопкой газет и журналов на французском, немецком и на иврите. Была занята всего пара крошечных столиков, и сидевшие за ними люди были поглощены газетами. Он заказал кофе и выбрал из стопки вечернюю газету.

Передовая статья была посвящена самому последнему террористическому акту — взрыву бомбы в жилом доме в Иерусалиме, в Рехавии, прошлой ночью. Погиб мужчина, профессор агрономии из университета. Его жена и двое детей избежали этой судьбы только потому, что ночевали у родственников в Хайфе. У газеты, очевидно, не было времени на сбор полной информации о жертве, и она привела только короткую биографию, какие обычно хранятся в администрации, вместе с фотографией, взятой из того же источника.

Внутри был помещен план района. Увидев его, рабби вздрогнул. Все произошло всего через одну улицу от Виктори-стрит. Должно быть, это и разбудило его ночью — звук взрыва!

Власти допускали, что это могла быть работа группы КАТ, — Комитета арабского триумфа, взорвавшей пару недель назад бомбу на рынке в Яффо, где погибли два человека. В тот раз люди из КАТ позвонили в полицию за несколько минут до взрыва. В другой раз они позвонили достаточно рано, а может, устройство не сработало вовремя, так что полиция успела найти и обезвредить бомбу. На этот раз, однако, предупредительного звонка не было.

Была помещена фотография использованного устройства, маленькой продолговатой коробочки из черной пластмассы, похожей на карманный радиоприемник. С одной стороны был штырек, который, если его выдвинуть, приводил в действие механизм, взрывая заряд приблизительно через час. Статья сопровождалась набранным жирным шрифтом примечанием, что любой, кто наткнется на такое устройство, может предотвратить взрыв, нажав на этот штырек. Это не обезвредит устройство — его можно снова привести в действие, вытянув штырек, — но в таком состоянии его не опасно брать в руки.

Большая часть газеты была посвящена этому событию, и рабби жадно читал все подряд. Армейский специалист по взрывам оценил устройство невысоко. «Это не очень мощная бомба, — сказал он с беспристрастием профессионала — и удар направлен только в одну сторону».

Сосед сказал в интервью, что погибший профессор работал над какой-то проблемой, решение которой могло принести большую пользу арабским фермерам.

Редакционная статья горячо критиковала психологию террористов, считающих подлые убийства невинных граждан ведением войны.

Рабби положил газету на место, расплатился и вышел из кафе. Он преодолел мгновенный порыв бежать домой и обыскать квартиру — вдруг там лежит черная пластмассовая коробочка. Знает ли о взрыве Мириам, испугалась ли, а если не знает, должен ли он рассказать ей? Но тут же понял, что она, конечно, знает. Они с Гитель пошли в супермаркет, там об этом наверняка говорили, она не знает иврита, но Гитель, конечно же, рассказала ей и успокоила. Было два часа, люди торопились, словно опаздывали на важную встречу. Магазины были или уже закрыты, или закрывались, владельцы тоже спешили. На одном углу был цветочный киоск; только там все еще шла торговля. Но и его хозяин старался быстренько обслужить трех или четырех нетерпеливо ожидавших покупателей. Рабби купил букетик гвоздик и направился к дому.

Когда он пришел, Мириам и Джонатан были дома, но Гитель уехала.

— Ури обычно получает отпуск на выходные, — объяснила Мириам. — Она, конечно, хочет встретить его дома. Я думала, она постарается передать ему по армейским каналам, чтобы он приехал в Иерусалим вместо Тель-Авива, но, похоже, даже Гитель не может это устроить.

— Она пробовала?

— Даже и не пыталась. Мне кажется, она считает непатриотичным беспокоить армию по таким мелочам. Армия здесь священна.

— Да уж, наверное, раз она и не пытается командовать ею, — фыркнул он.

— Но Дэвид, она хороший человек.

Рабби удивился.

— Конечно же. По-моему, она прелесть. Я не против ее стремления руководить. Гитель происходит из длинной цепи женщин-руководителей, которая тянется от Деборы[33] до Голды[34]. У нас это традиция. В штетле[35], пока мужчины учились, всем заправляли женщины. — Он улыбнулся. — Тебе и самой достается немного этого, ты же знаешь. Просто жаль, что она не с нами в наш первый шабат в Израиле. — Он поцеловал ее и вручил цветы.

— Счастливого шабата.

Он хотел спросить, слышала ли она новости, но тут в комнату вбежал Джонатан.

— Я был в школе, папа, я буду ходить туда каждый день — с Шаули из верхней квартиры.

— Вот и прекрасно, Джонатан. — Он ласково погладил его по голове. — И как тебе в школе?

— Ой, там здорово. — И возбужденно добавил: — Ты знаешь, тут дети не умеют бросать мяч. Они бьют по нему. Ногами.

— Страшно интересно. — Он хотел еще поговорить, расспросить сына о школе, спросить Мириам, как она провела день, но не мог — слишком устал.

— Я прошел пешком через весь город…

— Ты бы прилег и вздремнул, Дэвид. Я поспала, и прекрасно себя чувствую.

— Да, пожалуй… — Он помедлил. — Ты слышала о…

Она быстро глянула на Джонатана.

— Да, но давай не сейчас. Иди, ложись.

Он заснул, не успев разуться. Когда Мириам разбудила его, ему показалось, что прошло всего несколько минут.

— Пора вставать, Дэвид. Это наш первый шабат в Иерусалиме, думаю, надо сесть за стол всем вместе. Я не хочу, чтобы Джонатан лег слишком поздно.

Он резко сел.

— Который час?

— Семь часов.

— Но вечерняя служба уже закончилась…

— У меня не хватило духа разбудить тебя. Ты так крепко спал. Это все длинный перелет. Наши внутренние часы не в порядке.

Рабби встал и умылся холодной водой. Войдя в столовую и увидев, что стол накрыт, свечи зажжены, а цветы стоят в вазе в центре стола, он снова почувствовал себя свежим. Он сел во главе стола, наполнил бокал для кидуша, затем поднялся и начал древнюю молитву: — В день шестой…

Глава XIV

С самого приезда в Барнардс-Кроссинг рабби Хьюго Дойч регулярно совещался с кантором Зимблером и Генри Зелигом, председателем ритуального комитета. Последний был назначен президентом на этот важный пост в основном из-за скорости, с которой читал молитвы. Берт Рэймонд обратил на него внимание, когда пришел в миньян прочитать кадиш[36] в годовщину смерти отца.

— Он первым сел после «Шмоне-Эсре»[37]. Сначала я подумал, что он, как и я, что-то пропускает, но специально сел рядом с ним — и правда читает все. Губы шевелятся без остановки. Наверное, все на память знает.

Зелиг и в самом деле знал на память ежедневные молитвы, но этим его знание еврейского ритуала полностью исчерпывалось Поэтому он соглашался со всеми предложениями рабби Дойча. Кантор был более твердым орешком. Он охотно принимал любое предложение, расширявшее его участие в службе, но когда рабби Дойч предлагал пропустить какую-нибудь молитву, особенно с длительным музыкальным сопровождением, он начинал жаловаться.

— Но рабби, эта молитва задает настроение всей службе. — Иногда он ссылался на чисто личные основания — мол, это лучшее соло в его репертуаре: «Я пою первую часть молитвы фальцетом, потом следующую часть нормальным голосом, потом опять фальцетом, и опять нормальным голосом. Это звучит как дуэт, народ в восторге. После каждой службы кто-нибудь обязательно подходит выразить восхищение именно этой молитвой».

Но у рабби Дойча было собственное мнение и богатый опыт обращения с капризными канторами.

— Послушайте, кантор, есть правило успешного проведения службы в пятницу вечером — служба должна быть короткой и живой. Она же повторяется каждую неделю. Если служба тянется долго, прихожане устают и первое, что они делают — как вы знаете, — перестают на нее ходить. Служба должна длиться не больше часа. Они поужинали и хотят расслабиться. Немного послушают ваше пение, немного попоют сами, мы прочитаем вместе с ними пару мест, чтобы у них появилось торжественное чувство шабата, потом я произношу короткую проповедь. «Амида» — небольшой перерыв, чтобы размять ноги; заканчиваем мы энергичным «Адон Олам»[38], и они спускаются в малый зал выпить чаю, съесть пирог и поговорить между собой. Это хорошее вечернее развлечение, вы увидите, что посещаемость будет расти от недели к неделе.

У него были и другие идеи относительно улучшения службы, и в первую же пятницу он сумел реализовать их все одновременно. Когда прихожане расселись по своим местам, они заметили, что высокие, похожие на троны стулья на возвышении с обеих сторон ковчега[39], обычно занятые рабби и кантором, пусты. По расписанию служба должна была начаться в восемь, и без четверти конгрегация, которой не терпелось увидеть своего нового рабби в действии, уже собралась и расселась. Но места на возвышении все еще пустовали.

Орган играл печальную мелодию, жалобные минорные каденции, но без десяти восемь звук внезапно стал нарастать, перешел в мажор, дверь комнаты для облачения открылась, и появился рабби, выглядевший величественно в черном одеянии и шелковом талите; на голове у него была высокая бархатная ермолка, как у кантора. Он чуть помедлил, затем, не спеша, поднялся по ступенькам возвышения и стал перед ковчегом спиной к конгрегации. Он постоял так минуту или две, слегка наклонив голову, потом выпрямился и направился к своему месту.

Усевшись, он невозмутимо оглядел конгрегацию, останавливая пристальный взгляд на перешептывающихся прихожанах, и разговоры прекратились. Без двух минут восемь он поднялся и подошел к кафедре. Лицо было обращено не к конгрегации, а слегка повернуто к двери комнаты для облачения. Он стоял, спокойно ожидая; ровно в восемь дверь открылась, появился кантор и с порога начал петь «Ма Това» — «Как прекрасны шатры твои, Иаков». Медленно, продолжая петь, кантор поднялся по ступенькам на возвышение, а рабби стоя смотрел на него. Пение закончилось в тот момент, когда кантор достиг кафедры, и только тогда рабби вернулся на свое место рядом с ковчегом.

Затем кантор пропел «Леха Доди», прихожане с ним вместе спели припев, после чего рабби вышел вперед и объявил глубоким баритоном:

— Теперь мы вместе прочтем псалом на двенадцатой странице ваших молитвенников.

Он прочел первый стих, затем следующий вместе с конгрегацией, и его глубокий голос явно выделялся на фоне бормотания прихожан.

Служба и правда была короткой и живой. Проповедь продолжалась всего пятнадцать минут, ни одна часть программы не была затянутой. Кантор пел не слишком много, прихожанам это понравилось. В совместном чтении половину прочел рабби, осталось приятное ощущение легкости и сопричастности; «Амида», прочитанная стоя и в тишине, была почти как отдых.

Были, конечно, и недовольные. Кое-кому из старших не понравилась черная одежда рабби, напоминающая священника или пастора, некоторые сочли приготовления слишком эффектными, театральными и искусственными. Им возражали:

— Послушайте, какая религиозная организация в мире самая сильная? Католическая церковь, правильно? А чем они берут, если не спектаклями и церемонией? Они знают, что приводит людей в церковь каждую неделю — хорошее шоу. И они его ставят.

Оппоненты возражали и по поводу проповеди.

— Как по мне, на самом деле он ничего не сказал.

— Зато на это ему не понадобилось сорок минут.

Но даже самые большие противники были вынуждены признать, что служба было отмечена исключительной благопристойностью, отличительной чертой консервативного иудаизма.

Подавляющее большинство, однако, было в восторге, многие сочли своим долгом подойти к рабби и сказать об этом.

— Я получил истинное наслаждение, рабби. Я редко приходил по пятницам, но с этих пор вы будете видеть меня каждую неделю.

— Ваша проповедь, рабби, задела струнку во мне, если вы понимаете, что я имею в виду. Я долго буду думать об этом.

— Знаете, сегодня вечером я впервые почувствовал, что принимаю участие в чем-то — ну — святом. Я могу назвать это только так.

— И я, рабби. Это был лучший шабат, какой я могу припомнить.

Берт Рэймонд, стоявший рядом с Дойчем, сиял.

Глава XV

Смоллы еще не отошли после перелета и проспали все утро — даже Джонатан. Их разбудило яркое солнце, бившее прямо в лицо; был уже одиннадцатый час, слишком поздно, чтобы идти в синагогу.

Мириам мучили угрызения совести.

— Я знаю, что ты хотел пойти в синагогу в первый шабат в Иерусалиме.

— Я собирался, — беспечно сказал он, — но будут и другие шабаты. Пойдем, погуляем. Рядом с Кинг Джордж-стрит есть парк.

На улице они увидели нечто совершенно новое для себя — целый город, соблюдающий шабат. Все магазины были закрыты — как и следовало ожидать — но это еще не все. Автобусы не ходили, почти не было машин. Светофоры мигали желтым. Люди просто гуляли по улицам, как и они, семьями, в лучшей шабатней одежде, наслаждаясь хорошей погодой.

Те, что возвращались из синагоги, шли более целеустремленно, некоторые все еще в молитвенных покрывалах на плечах, — нести их в руках могло считаться работой и, следовательно, нарушением шабата. Всюду они видели хасидов в нарядной одежде: вместо широкополой черной фетровой шляпы — меховой штреймл, короткие, похожие на бриджи штаны собраны чуть ниже колена, на ногах белые чулки. Некоторые были в длинных черных шелковых пальто, подвязанных поясами. Те, что помоложе, предпочитали длиннополые сюртуки, из-под жилетов была видна бахрома талес котн, малого талита, который хасиды носят постоянно; для молитвы они надевали на талию плетеный пояс, чтобы отделить нижние, земные части тела от верхних и, как считается, более духовных.

— Почему они так одеваются, Дэвид?

Он усмехнулся.

— Пожалуй, из чистого консерватизма. Так одевались зажиточные польские и русские купцы восемнадцатого столетия, вероятно, так одевался Баал Шем Тов[40], основавший движение в восемнадцатом веке, и, подражая ребе[41], они одеваются так же. Думаю, что аманиты[42] в Пенсильвании руководствуются тем же. Мы склонны связывать одежду с позицией. Может, поэтому современная мода вызывает такой протест — ее считают показателем бунта и разрыва не только с традиционным стилем, но и с традиционной моралью и ценностями.

— Ну ладно еще старики, но когда молодые… — вон тот, ему не больше четырнадцати.

Рабби проследил за направлением ее взгляда.

— Он немного франт, а? Его штреймл — это ведь норка, — должно быть, стоит немало. — В его голосе появилась грустная нотка. — Печальный парадокс в том, что так твердо придерживаясь стиля в одежде, они в значительной степени утратили дух движения. Изначально хасидизм был своего рода романтическим мистицизмом, движением радости и смеха, песен и танцев, направленным на непосредственный контакт с Богом. Это была необходимая и весьма эффективная реакция на строгое соблюдение религиозных предписаний, характерное для того времени. Но теперь все вернулось в исходную точку, и это течение наиболее педантично в строгом следовании букве закона.

В парке мальчики от десяти до двадцати лет и старше играли в футбол. Играли без соблюдения формальностей, команды складывались случайно; увлекшись, игроки часто сталкивались друг с другом, но пострадавших, похоже, не было.

Смоллы сели на скамью и наблюдали за ними. Другие зрители сидели прямо на траве на краю импровизированного поля, и хотя время от времени мяч проносился над их головами, а игроки боролись за мяч вокруг них, никто не возражал.

Они сидели на скамье под ярким солнцем в полном расслаблении. Джонатан отошел в сторону, наблюдая за группой мальчиков помладше, игравших маленьким мячом. Один раз мяч подлетел к нему и остановился у ног.

— Бей, — крикнул на иврите один из мальчиков. Он не понял, но автоматически ударил по мячу и с удивлением и восхищением смотрел, как тот полетел по воздуху. В восторге от своего успеха и немного испугавшись, что не должен был отбивать мяч так далеко, Джонатан побежал к родителям, крича:

— Я отбил его, я отбил его. Вы видели меня? Вы видели, что я отбил мяч?

Мать обняла его.

— Это был прекрасный удар, — сказал рабби. — Если вернешься, может, снова ударишь, и тебя примут в игру.

— Дэвид! — воскликнула Мириам. — Они же на два или три года старше. Его могут ударить.

— А по-моему, нет. Посмотри-ка, никакой агрессии.

Но Джонатан не хотел рисковать и прижался к матери. Приближался полдень, игры постепенно прекращались. Смоллы тоже неторопливо, в духе дня, направились домой.

— Первый раз за много лет ты не пошел в шабат в синагогу, Дэвид, — сказала Мириам, когда они подходили к дому.

— Так и есть, но я не чувствую, чтобы что-то потерял. Я всегда ходил не только потому, что этого ждали от меня как от рабби, или как от студента семинарии, а еще раньше как от сына рабби, — но и потому, что таким образом я выделял шабат из моих будней. Я одевался немного по-другому, шел в храм пешком, выходя заранее, чтобы не надо было спешить. И точно так же шел назад, зная, что никаких неотложных дел нет. Пожалуй, я не только праздновал, но и утверждал шабат. А здесь нет нужды утверждать его. Его не приходится выделять из будней — это сделали за тебя. Весь город соблюдает шабат. Ты знаешь, хоть мне не удалось пойти в синагогу, это был лучший шабат из всех, что я могу вспомнить.

Она с любопытством взглянула на него.

— Странновато звучит для рабби.

— Возможно. Но так я чувствую.

Глава XVI

Помощник — смуглый, темноволосый, застенчивый — робко вошел в кабинет своего начальника, инспектора полиции Иш-Кошера, и кашлянул, чтобы привлечь внимание. Иш-Кошер, спокойный, массивный человек в ловко сидящей форме, поднял голову и приветливо сказал:

— Да, Аарон?

— Там пришел человек, — сказал тот извиняющимся тоном. — Он из гражданской обороны и был на дежурстве в том районе, на Альфонт-стрит…

— Он что-то видел? Что-то знает? Да говори же. — Инспектор потрогал маленькую кипу, прикрепленную шпилькой к редеющим волосам. Для него она была признаком не столько набожности, сколько лояльности по отношению к его партии, придававшей большое значение религиозной традиции. Заодно она прикрывала лысину на макушке.

— Ну…

Иш-Кошер вздохнул. Вот уж типичный сефард[43]. Они очень хороши в рядовом составе — пешеходный патруль, регулировка уличного движения и прочее, но на более ответственных должностях нерешительны и цепенеют в любой момент. С ними приходится много и терпеливо работать. Через несколько лет в управлении их, пожалуй, будет намного больше — в армии уже большинство.

— Садись, Аарон, — доброжелательно сказал он. — Ну, так в чем дело?

— Я не знал, беспокоить тебя с этим или нет. На самом деле там ничего такого, просто время совпадает, но у нас нет ничего другого.

— Так давай его сюда, поговорим. Сам говоришь, ничего другого у нас нет.

— Их там двое, но говорит в основном один.

— Тогда давай обоих. У нас что, не хватает стульев?

Обоим было за сорок, по одежде и общему виду Иш-Кошер решил, что это мелкие предприниматели, лавочники, скорее всего. Шмуэль, тот, который в основном говорил, был одет немного поопрятнее. Костюм выглажен, а ботинки начищены. Моше тоже был в пиджаке, но свитер весь в пятнах. Иш-Кошер подумал, что он, скорее всего, работает на улице, наверное, хозяин ларька.

— Мы были на дежурстве, — сказал Шмуэль.

— Ночном дежурстве, — поправил Моше.

— Ты будешь говорить, Моше, или я?

— Говори ты.

— Хорошо. Так вот, мы были на ночном дежурстве, было, пожалуй, без скольких-то одиннадцать. Мы были почти в конце Альфонт-стрит. Взрыв был в номере девяносто восемь, а мы были за пару домов до него, скажем, у восемьдесят шестого. Мы остановились закурить…

— Ты закурил сигарету, — сказал Моше.

— Хорошо, я закурил сигарету. Ты боишься, что инспектор донесет на меня? Так вот, подходит мужчина и очень любезно, очень вежливо спрашивает, не знаем ли мы, где находится Виктори-стрит.

— Он говорил на иврите?

— Он говорил на иврите, но он не израильтянин. Иностранец, американец, я думаю.

— Хорошо, продолжай.

— Ты знаешь, как идет Виктори-стрит, изгибается дугой. Я и спрашиваю его, какой ему нужен номер, потому что если это большой номер, ему надо вернуться назад, а если начальный, так это в том направлении, куда мы шли, дальше по Альфонт-стрит и направо. — И он изобразил это рукой.

— Он сказал — номер пять, — произнес Моше.

— Я как раз собирался сказать инспектору, — негодующе сказал Шмуель.

— Хорошо, — сказал Иш-Кошер, — он искал Виктори-стрит, 5. Что дальше?

— Ничего, — торжествующе сказал Шмуэль.

— Ничего? — Иш-Кошер уставился на этих двоих и затем вопросительно посмотрел на помощника.

Шмуэль поднял руку — то ли успокаивая его, то ли желая сказать, что продолжение следует.

— Потом я прочитал в газете, что когда бомбу приводят в действие, до взрыва остается час. Так вот, бомба взорвалась примерно в полночь, а этот человек подошел к нам как раз около одиннадцати. Так я сказал моему другу Моше и…

— Понимаю. Вы его хорошо разглядели? — спросил Иш-Кошер. — Можете его описать?

— Описать? — Он неуверенно посмотрел на Моше. — Он был высокий. Правда, Моше?

Моше кивнул.

— Может, футов шесть, Моше?

— Не меньше шести футов.

— Какого цвета волосы, глаза?

— Было темно. Это же было поздно вечером. Ты видел его глаза, Моше?

Моше покачал головой.

— Сколько ему лет?

— Средних лет. Я имею в виду, не мальчик, не юноша. Может быть, пятьдесят. Ты бы дал ему пятьдесят, Моше?

— Не меньше пятидесяти. Может, даже пятьдесят пять.

— Как он был одет?

— В пальто и шляпе. Потому я не и могу сказать, какого цвета волосы. На нем была шляпа.

— И он американец? Откуда ты знаешь? Его иврит?

— У него хороший иврит, но не такой, как у нас. Как будто он учил его, понимаешь, что я хочу сказать?

— Хорошо. Он спросил вас, как попасть на Виктори-стрит, вы ему сказали, и он ушел?

— Не-ет, не совсем. Ему был нужен пятый номер, а мы шли в ту сторону, так что шли вместе и разговаривали.

— Ты разговаривал, — сказал Моше.

— Ну, я разговаривал. Я что, выдавал какие-то секреты?

— О чем вы говорили?

— О чем обычно говорят люди? О правительстве, о налогах, о войне — как всегда.

— И вы проводили его до места?

— Нет, мы дошли до перекрестка, и я сказал, что ему надо идти туда, там начало Виктори-стрит, а номер пять — это второй или третий дом от угла.

— И он пошел, — подсказал Иш-Кошер.

— Нет. — Шмуэль улыбнулся, довольный, что заманил инспектора в ловушку. — Он посмотрел на часы и сказал, что уже, пожалуй, слишком поздно идти в гости. Он поблагодарил нас и пошел дальше по Альфонт-стрит.

Иш-Кошер насмешливо посмотрел на своего помощника, когда тот вернулся, проводив посетителей.

— Я тебе говорил, — сказал Аарон, — что не думаю, будто там что-то такое есть, но…

— Но у нас нет ничего другого, — сказал шеф. — И все же, если немного подумать, это любопытно. Одиннадцать часов — довольно поздно, чтобы идти в гости, так же поздно, как и несколько минут спустя, когда он решил, что уже слишком поздно. Пожалуй, стоит немного порасспрашивать. На многое я не рассчитываю, как ты понимаешь. Пожалуй, метод Адуми — схватить несколько арабов и допросить из расчета, что кто-нибудь из них перенервничает и признается, — правильный метод. Но в моем районе убит человек. То, что его убило взрывом, несущественно. Это убийство, а я обязан расследовать убийства. Так что, может быть, стоит сходить на Виктори, 5 и спросить, не ждал ли кто-нибудь из жильцов в тот вечер позднего гостя.

Глава XVII

В воскресенье Смоллы решили посмотреть город. Все утро было в их распоряжении: Джонатан пробудет в школе до двух часов, и в полдень его там покормят.

— Не беспокойтесь о том, чтобы вернуться точно вовремя, — сказала Орс Розен, их соседка. — До вашего прихода он может поиграть с Шаули.

— Мы хотим пойти в Старый Город и к Стене, — сказала Мириам. — Успеем?

— Конечно. — И она объяснила, на каком автобусе добраться к Яффским воротам. — Вы увидите там указатели, как пройти к Стене. Это недалеко. Туда и пешком можно добраться. Но первый раз лучше на автобусе.

Поэтому они сели в автобус. Не успели они заплатить за проезд, как водитель резко тронулся с места, и их отбросило на сиденья. Но перед автобусом внезапно появилась машина, и водитель так же резко затормозил. Он высунул голову в окно и крикнул:

— Да обойдут тебя беды, но ты круглый дурак. — Покраснев от негодования, он снова резко рванул с места.

Несколько минут рабби и Мириам не отрываясь смотрели в окно. Женщина средних лет с кучей пакетов на широких коленях и парой сеток с покупками, лежащих рядом, дернула за шнурок звонка и, опасаясь, что водитель не слышал, дернула еще раз.

Тот глянул в зеркало заднего вида и крикнул:

— Все в порядке. Я тебя слышал, слышал. Или ты думаешь, что это музыкальный инструмент? — Он свернул к обочине и остановился.

Женщина собрала свои сумки и пакеты и направилась к двери.

— Он ведет себя так, будто эту дорогу построил его отец. А сколько раз ты дергаешь шнур, а он не останавливается? И сколько раз в дождь ты ждешь на остановке, а они проезжают мимо?

— Женщина, женщина, всем надо ехать, и если ты не поспешишь, то не успеешь приготовить обед к приходу мужа. Закончишь свой рассказ в следующую поездку.

— Все водители автобусов одинаковы, — сказала Мириам.

Рабби улыбнулся.

— Этот такой же, да не совсем.

Автобус высадил их перед Яффскими воротами, и, прежде чем войти, они обернулись посмотреть на ту часть нового города, которую проехали.

— Он весь такой белый, Дэвид, — воскликнула Мириам.

— Он построен из иерусалимского камня. Если я правильно помню, во времена Британского мандата этого требовал закон. Может быть, он еще действует. Но впечатление потрясающее, правда?

Они прошли через ворота, пересекли широкую площадь и вслед за другими посетителями вошли в узкий коридор шириной меньше десяти футов, главную улицу Старого Города. Она была крытая, как туннель, с лавками и магазинами по обеим сторонам; хозяева-арабы сидели снаружи на маленьких скамейках, жестами приглашая прохожих заходить.

Улица круто спускалась вниз; через каждые несколько футов были две или три ступеньки, и казалось, будто они спускаются все глубже и глубже в недра земли. Улица была заполнена арабами, туристами, священниками различных конфессий, и повсюду были дети. От главной улицы отходили переулки, тоже крытые, с тянущимися вдоль магазинами. Однако то тут, то там они мельком видели скверики или внутренние дворики, явно жилые. На одном углу к ним подошел мальчик одиннадцати-двенадцати лет. Парнишка был чист и одет по-европейски.

— Вам нужен гид, леди и джентльмен? Я могу проводить вас куда угодно. Вы хотите пойти к Западной Стене? Вы из Америки?

— Да, мы из Америки, — сказала Мириам.

— Может быть, из Чикаго? Или из Пенсильвании? У меня много друзей в Чикаго и в Пенсильвании. Может быть, вы знаете кого-нибудь из них? Доктор Гольдштейн из штата Пенсильвания — мой очень хороший друг.

— Нет. Я не знаю доктора Гольдштейна из Пенсильвании, — невольно развеселившись, сказала Мириам.

— Может, вы хотите увидеть Виа Долороза[44]? Я могу показать ее вам и устроить, чтобы вы зашли внутрь монастыря. Отец Бенедикт — мой очень хороший друг.

Мириам покачала головой.

— Может, вы хотели бы купить ковры или драгоценности? Я могу отвести вас в лучшие магазины. Как моим друзьям вам продадут все по самым низким ценам. Или персидские эмали — я знаю магазин, который владелец собирается закрывать и распродает все очень дешево.

— Мы не хотим ничего покупать, — сказала Мириам.

— Мой брат может достать вам кожаные изделия по оптовым…

Мириам покачала головой и поспешила вслед за мужем, который ушел вперед, не поддавшись соблазну. Сворачивая за угол, они увидели, как мальчишка подошел к кому-то еще.

— Нельзя поощрять их, — сказал рабби, — иначе от них не избавиться.

— В это пареньке есть что-то особенное. Когда-нибудь он, возможно, станет мэром города.

Рабби усмехнулся.

— Не этот. Этот будет торговцем, владельцем такого же магазинчика и будет целый день сидеть на табурете перед своим магазином, покуривая кальян и поглощая бесконечные чашки кофе. Он будет владеть половиной города, и мэр будет числиться в его платежной ведомости.

По мере того, как они углублялись в древний город, постоянно спускаясь вниз, характер улицы менялся. Магазины здесь были предназначены не для туристов, а скорее для жителей города. Были мастерские, где ремонтировали радио и часы, и другие, где чинили горшки и кастрюли. Мясные лавки с целыми овечьими тушами, подвешенными за ноги, и лавки, где продавались странные продукты. Обувные мастерские и парикмахерские. В маленьких кафе радио было включено на полную мощность, унылая, пронзительная арабская музыка была слышна далеко вокруг. И сидевшие перед своими лавками владельцы не улыбались призывно, а безразлично скользили взглядом, зная, что этих туристов вряд ли заинтересуют их товары.

Один раз Мириам и Дэвид пришлось прижаться к стене, когда два осла, навьюченных грудами пустых деревянных ящиков из-под фруктов, протрусили по улице, подгоняемые криком маленького мальчика. В другой раз им пришлось отступить в подвернувшийся дверной проем, чтобы не сбило с ног стадо овец, которое гнали через узкую, похожую на коридор улицу.

В одном месте улица странно расширилась во что-то вроде площади, где несколько девочек пяти-шести лет играли в игру, похожую на классики. Увидев Смоллов, они тут же подбежали, умоляюще протягивая грязные маленькие руки с криком: — Деньги, деньги.

— Не обращай на них внимания, — сказал рабби и строго покачал головой в их сторону. Одна маленькая девочка схватилась за живот, чтобы показать, что она голодна, а когда и это не дало никакого результата, зашаталась и упала на землю. Мириам чуть было не остановилась, но рабби пошел дальше, и она боялась потерять его из виду. Оглянувшись, она с радостью увидела, что малышка встала и опять играет с другими детьми.

— Как ты думаешь, она могла быть голодна, Дэвид?

— Только не эта. Они все выглядят достаточно упитанными, а на ней новые ботинки.

Указатель направил их к ряду узких ступеней, и они последовали туда за группой людей. Поднявшись, они увидели широкую площадь и за ней Стену. С каждой стороны дорожки стоял солдат, и женщины должны были открыть сумочки для осмотра.

Смоллы оказались на каменном балконе, расположенном выше площади. Ограда, поставленная под прямым углом к Стене, отделяла женскую часть справа от мужской слева. Десятка два женщин стояли рядом со Стеной на женской стороне, дотрагиваясь до нее. На мужской стороне людей было намного больше, большинство из них молились, раскачиваясь и кланяясь в экстазе.

— Это что-то значит для тебя, Дэвид? — мягко спросила Мириам.

Он медленно покачал головой, раздумывая.

— Не сама Стена. Для меня это просто стена. Хотя это, скорее всего, часть Храма, построен он был, по-видимому, Иродом, который не входит в число моих любимцев. Но молящиеся там производят на меня впечатление. Возможно, людям действительно необходимо особенное святое место.

— Мы спустимся?

У барьера они разделились.

— Я буду ждать тебя здесь минут через двадцать, — сказал он.

Он немного прошелся и приблизился к Стене — не молиться, а просто постоять несколько минут и подумать. Потом опять пошел вдоль Стены, иногда останавливаясь, пристально рассматривая массивные камни и проводя по ним рукой, чтобы ощутить фактуру. Он прошел под аркой, примыкавшей к Стене, туда, где велись раскопки, и осмотрел шахту, которая опускалась до предполагаемого первоначального уровня храма. Потом вернулся и подождал Мириам.

— Ты молилась?

— Да. Но я бы не хотела говорить тебе, о чем.

— Ты и не должна.

— Ну, тогда и не буду. Там одна женщина пыталась заставить меня надеть длинную юбку, которая была у нее с собой. Я отказалась.

Он посмотрел на ее ноги.

— Она, наверное, просто позавидовала.

— В щелях между камнями на моей стороне засунута куча всяких маленьких бумажек.

— На моей тоже. Я заглянул в некоторые.

— Не может быть!

— Конечно, а почему бы нет? Я же положил их на место.

— И что в них?

— Кто-то хочет, чтобы Бог вызвал землетрясение в Египте. У меня был соблазн не класть ее назад, но потом подумал, что Бог, скорее всего, сам разберется. В одной просили о выигрышном номере в лотерее. А еще в одной просят излечить от болезни.

Отметив его тон, она спросила:

— Ты это не одобряешь, похоже?

— Почему, это довольно трогательно. Дома, пожалуй, я бы и мог кое-что сказать, но здесь…

Мириам взяла его под руку.

— Здесь как-то все по-другому, правда?

Он серьезно кивнул.

— Так много людей, все такие разные, и все приходят сюда в поисках чего-то. Посмотри на того высокого блондина. Копия парня, с которым я учился в колледже. Этот немного поплотнее, правда, но после стольких лет мог и поправиться. — Он нахмурился, стараясь вспомнить. — Эббот, Уильям — нет, Уиллард Эббот. Он учился в какой-то фешенебельной привилегированной частной школе, где все преподаватели до мозга костей британцы, все увлекаются играми и спортом. Мы все пришли в колледж, в основном, из городских средних школ. Он был еврей, но абсолютно ассимилированный, так что знали об этом очень немногие.

— Здесь всем кажется, что они знают многих. Каждый напоминает кого-то знакомого.

— Думаю, этого следовало ожидать. Есть несколько определенных типов характерных еврейских лиц. Но к Билли Эбботу это не относилось. Банально, но факт: он не был похож на еврея.

Они собрались уходить, когда рабби услышал.

— Смолл! Дейв Смолл!

Они остановились: блондин широкими шагами направлялся к ним, протягивая руку.

— Билли Эббот! И правда, ты!

— Собственной персоной. Вы, конечно, путешествуете. Знакомитесь с достопримечательностями.

— Точно. — Рабби представил Мириам. — А ты? Ты здесь по делу?

— Я живу здесь, возле Кесарии. Я гражданин Израиля, занимаюсь аудитом. Раз в месяц выбираюсь по делам в Иерусалим и взял себе за правило каждый раз сходить посмотреть на Старый Город и Стену. Большинство моих клиентов в Тель-Авиве и Хайфе, а я живу на полпути между ними, есть возможность иногда сыграть в гольф.

— И есть миссис Эббот? — спросил Дэвид.

— О, да. И три маленьких Эббота, два мальчика и девочка. А вы? У вас есть дети?

— Один мальчик, Джонатан, — сказала Мириам. — Он здесь в Израиле, с нами.

— По-моему, я припоминаю, что ты собирался продолжать учебу в семинарии, Дейв…

— Я так и сделал. У меня кафедра в Массачусетсе, в Барнардс-Кроссинге…

— Здорово. Я знаю это место. Мой друг несколько раз участвовал там в регате, я как-то был у него в команде. Хороший, помнится мне, город.

— Нам он нравится, — сказала Мириам.

— Забавно, что ты поселился здесь.

— Я из семьи музыкантов — мой отец пианист — и мы побывали везде, я жил и в Лондоне, и в Риме. А после Шестидневной войны решил поселиться здесь.

— Но почему здесь? — настаивал рабби.

— У меня не было никакого религиозного порыва, никакого чувства национального или религиозного воссоединения, если ты об этом. Мои родители считали себя гражданами мира. Меня воспитали так же. Они никогда не отрицали того, что они евреи, но никогда и не выпячивали этого. Но мир не готов иметь своих собственных граждан. Евреи есть везде, и еврей как объект разговора — и дискриминации — продолжает существовать. Одно хамское замечание по поводу евреев, да еще когда ты не один, — и твоя гордость, твое мужское достоинство не позволяют тебе спустить это… Была одна девушка, которой я интересовался, — впрочем, ладно, забудем, это не важно. — Он усмехнулся. — Короче, я понял, в конце концов, что если я хочу вырваться из проклятого еврейства, то должен приехать сюда.

Рабби усмехнулся.

— Ты, конечно, выбрал забавное место, чтобы вырваться из еврейства.

— Да, здесь я не чувствую себя евреем.

Рабби кивнул.

— Думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду.

Когда они вернулись домой, было уже больше двух часов, и миссис Розен встретила их словами:

— Джонатан играет с Шаули. Вы могли гулять до вечера.

— На первый раз достаточно одного утра.

— Между прочим, вы ждали кого-нибудь в гости в ночь на пятницу?

— В ночь на пятницу? Мы только-только приехали. И мы здесь никого не знаем. А в чем дело?

— Полиция наводила справки. Они расспрашивали всех соседей. Хотели узнать, не ждал ли кто-нибудь в доме гостя вечером в прошлый четверг.

Рабби вопросительно посмотрел на Мириам и покачал головой.

Глава XVIII

Иш-Кошер изучал лежащий перед ним список.

— Ты опросил каждого из них лично?

— Всех кроме… Смоллов, — сказал Аарон, сверяясь со своими записями. — Их не было дома. Я могу вернуться и поговорить с ними, если ты думаешь, что это заслуживает внимания. Но они только что прибыли из Америки. Маловероятно, чтобы они ждали кого-нибудь в первый же день.

— Что там за семья?

— Муж и жена. Он какой-то раввин. У них маленький мальчик. Ах, да, по словам соседки, они приехали с тетей миссис Смолл, израильтянкой, которая живет в Тель-Авиве и привезла их в город, чтобы помочь устроиться.

— Ага!

— Ты думаешь, тетя…

— Нет, но она-то уж точно не только что приехала.

— Ее там уже нет. Она уехала на следующее утро.

— В шабат?

Аарон кивнул.

Иш-Кошер покачал головой — раздраженно и неодобрительно. Потом выпрямился на стуле.

— Послушай, Аарон. Вероятно, там ничего нет, но все-таки стоило бы проверить. Если ты на днях окажешься поблизости, взгляни на них.

Аарон кивнул. Потом поерзал на сиденье и прокашлялся.

— Ты не думаешь, что Адуми, возможно, находится на правильном пути…

— Конечно, на правильном. Конечно, это террористы. Об этом говорит и тип бомбы. Но какие террористы? Аль Фатах, ООП, Комитет арабского национализма, или Батальон арабских боевиков? Все они взяли на себя ответственность. Ты же знаешь, они всегда так поступают. Адуми арестует всех, чьи имена есть у него в досье, и допросит их. Большинство из них молодые и неопытные, нервничают, и в чем-то проговариваются. Это метод армии и Шин Бет. Он срабатывает, потому что основан на предположении, что террористы нападают вслепую, на кого угодно — на женщин, детей. Их задача в том, чтобы вызвать ужас, а не достичь какой-то определенной цели. И при такой посылке это единственно логичный метод.

Инспектор откинулся на спинку стула.

— Но предположим, что кто-то из террористов имеет зуб на конкретного гражданина Израиля. Тогда этот теракт с таким же успехом мог быть направлен конкретно против него. Понимаешь? Сегодня это профессор университета. Допустим, именно за ним и охотились. Значит, возможно, что это арабская студенческая группа. А методы Шин Бет уже не так годятся при работе с арабами в университете. С ними они обращаются мягко — это правительственная политика. Значит, если мы сумеем точно выйти на группу или человека, мы сделаем то, чего не может Шин Бет.

— Но мы спрашивали его коллег и студентов, все как один утверждают, что это был кроткий, безобидный старик, никогда никому не причинял вреда, никогда не проваливал студентов.

— Стоп, Аарон, это цитата. Кажется из какого-то заявления для прессы: «кроткий, безобидный старик». — Он порылся в лежавших на столе газетах. — Ага, вот оно, заявление профессора Робинсона: «Яков Карми был кроткий, безобидный старик, который никогда никому не причинял вреда, ни арабам, ни евреям. Кстати, только на днях он рассказал мне, что проводит для арабских фермеров в районе Иерихона исследование, которое позволит увеличить им урожай в четыре раза». Что ты об этом думаешь?

— Я, конечно, читал это заявление, но…

— Но что это означает, Аарон?

— Это означает, что он был кроткий, безобидный старик…

— Ха, — сказал инспектор. — Это означает, что у Якова Карми была идея, которая могла бы принести доход арабским фермерам. Официального сообщения не было, но в университете об этом знали. А это означает, Аарон, — он поднял палец, — что если его планы противоречили политике террористов, об этом мог знать только кто-нибудь в университете.

— Но если это должно было помочь арабским фермерам…

— Именно этого террористы и не хотят. Кто пострадал от них больше всего? Не евреи. Мы в состоянии себя защитить. Это были арабы, десять к одному, двадцать к одному. Бедолагам в секторе Газа досталось больше всех. А почему? Потому что террористы не хотят, чтобы арабы сотрудничали с нами. Они не хотят, чтобы те преуспевали, потому что тогда они поймут, что материально им выгоднее быть с нами, чем с хозяевами-арабами.

Он сидел и раскачивался на стуле, разглядывая смуглое лицо помощника. Потом принял решение.

— Послушай, Аарон, можешь забыть об этой американской паре с Виктори-стрит, 5 на какое-то время. Или пошли к ним кого-нибудь из своих людей. Я хочу, чтобы несколько дней ты покрутился в университете. Без формы. Поговори со студентами-сефардами, они ближе к арабам. По крайней мере, они знают арабский и могли что-то случайно услышать. Ты знаешь кого-нибудь из них?

— Парня моей сестры.

— Превосходно. Пусть познакомит тебя с ними. И повидай профессора Робинсона, выясни все, что возможно, об этом проекте, над которым работал Карми.

Глава XIX

Короткие и живые вечерние службы по пятницам действительно имели успех в Барнардс-Кроссинге, и за два месяца рабби Дойчу удалось удвоить посещаемость. Отчасти помогла и отправка прямых приглашений по почте, но, как отметил Малкольм Злотник, «если бы товар не соответствовал рекламе, дело бы не пошло». Для большинства это уже вошло в привычку.

— Вечер пятницы? Боюсь, это исключено. По пятницам мы ходим в храм… Мы тоже не религиозны, но мы проводим приятный вечер. Выбираемся из дома… и конечно, рабби прелесть, а Бетти Дойч — понимаешь, мы так подружились, я чувствую, что подведу ее, если пропущу службу… Она такая чудная. Она урожденная Стедман, ну, знаешь — Дэн Стедман с телевидения…

Были, конечно, и критики. Например, Мейер Пафф.

— Я не говорю, что новый рабби не хорош. Я только говорю, что он, пожалуй, слишком хорош. Лично я, когда парень начинает говорить, смотрю на часы. Что бы это ни было — политическая речь или какая-нибудь заумная лекция, на которую потащила меня жена, или рабби, читающий проповедь, — я смотрю на часы, когда он начинает, и смотрю, когда он заканчивает. У рабби Дойча средняя длительность примерно пятнадцать минут. Иногда он говорит семнадцать минут, или даже восемнадцать, но обычно от начала до конца проповеди проходит пятнадцать минут. Речь у него хороша, надо отдать ему должное, но это все-таки пятнадцать минут. А дальше я подсчитываю. Я иначе не могу; я считаю всегда — может быть потому, что делаю это всю свою жизнь. Берем пятнадцать минут, умножаем на число пятниц — скажем, на тридцать пять, потому что летом служб нет, — и получаем немного меньше девяти часов. Теперь мы делим на это то, что мы платим парню, и, позвольте сказать, за час выходит дьявольски много. Это я и имею в виду, когда говорю, что он хорош. Я хочу сказать, что любой, кто может заработать за час столько бабок, не просто хорош — он чертовски хорош. Но тут я задаю себе другой вопрос: а может ли этот парень произнести длинную речь? Хватит ли у него способностей для длинной речи?

По крайней мере, на службе в Пурим[45] рабби Дойч доказал, что может произнести длинную речь. Его проповедь длилась пятьдесят минут по часам Мейера Паффа. Это был первый праздник со времени его вступления в должность, и большая часть храма была заполнена. Его проповедь называлась «История Пурима: реальность или сказка?» И все прошло хорошо. Десятки прихожан говорили ему, что до этого времени они никогда по-настоящему не понимали значение праздника. А Берт Рэймонд позвонил ему следующим вечером и сказал:

— Я просто обязан был позвонить, рабби. Я получил так много замечательных отзывов на вашу проповедь, что просто обязан сказать, как мы признательны.

Рабби Дойч был очень доволен и, повесив трубку, не удержался, чтобы не пуститься в философствование с женой по поводу успеха своей проповеди.

— Понимаешь, на самом деле я всего-навсего рассказываю историю Пурима, но им она кажется удивительной. Конечно, многие помнят сюжет в общих чертах, но это только добавляет удовольствия. Вот если бы я просто пересказывал, они бы решили, что их принимают за детей, и возмутились бы. И совершенно законно. Поэтому я украшаю ее всевозможными предположениями, чтобы сделать ее правдоподобной в современном контексте, — например, будто персидский царь боялся, что Аман устроит дворцовый переворот, и они с Эстер подготовили заговор, приведший его к гибели. — Он усмехнулся. — Должен сказать, что это прошло на ура.

Она одобряюще улыбнулась.

— Да, дорогой. Тебе нравится здесь, правда?

— Очень, — не колеблясь, ответил он. — Это приятный город, близко до Бостона и Кембриджа. Мне нравится возможность время от времени пойти на тот симфонический концерт, который я выбираю.

Бетти Дойч покачала головой.

— Я имею в виду, что тебе нравится этот храм, конгрегация, твоя работа.

— Это лучшее из всего. Никаких проблем с правлением, каждый из кожи вон лезет, чтобы понравиться, и я делаю только то, что хочу. А эта сегодняшняя проповедь, ты знаешь, когда я ее написал?

— Конечно. Ты читал ее своей первой конгрегации в Ковентри, в Мичигане, и еще раз, когда мы только переехали в Дарлингтон, Коннектикут. Мне и на самом деле не надо было спрашивать, счастлив ли ты здесь, — сказала она с улыбкой. — Я вижу, что тебе нравится. Ты не думаешь, что неплохо было бы остаться?

— Об этом не может быть и речи, Бетти. Это только временная работа. Рабби Смолл вернется в следующем месяце. Кроме того, я на пенсии. Ты помнишь об этом?

— Да, я помню, дорогой. Но я также помню, что ты не слишком радовался уходу на пенсию. У такого человека как ты — с хорошим здоровьем, энергичного — должно быть какое-то занятие. Ты не можешь все время просто слоняться без дела.

— Я не знал, что я слоняюсь без дела, — сухо произнес он. — Я собирался написать кое-какие статьи, научную работу, которую я давно обдумываю…

— О, Хьюго, посмотри правде в глаза. Если бы тебе было, что написать, ты бы это уже сделал. Ты бы сделал это еще тогда, когда был рабби конгрегации в Дарлингтоне. И, конечно, не провел бы эти месяцы, просто слоняясь из угла в угол.

— Я обдумывал несколько идей.

— Нет, Хьюго. Когда хочешь писать — пишешь. — Она покачала головой. — Разве ты не видишь? То, чем ты занят сейчас, руководство храмом и конгрегацией — это работа для тебя. И ты прекрасно с ней справляешься. Так почему бы не продолжить?

Он обиженно отвернулся.

— Что ж, мне жаль, что ты считаешь мои научные планы просто фантазией…

— Но это так, Хьюго, дорогой. Помнишь, как ты надеялся, что конгрегация в Дарлингтоне наверняка попросит тебя остаться? И рассуждал о том, что будешь делать, если не попросят. Тогда ты сказал, что у тебя, по крайней мере, будет время привести в порядок свои бумаги, и ты сможешь отредактировать свои проповеди для публикации. Но это означало только то, что ты не был готов к мысли об уходе на пенсию. Но они не попросили тебя остаться, и ты провел несколько месяцев на пенсии…

— Я был уверен, что они попросят, — спокойно сказал он. — Они до сих пор не нашли замену. По крайней мере, не смогли прийти к единому мнению. Но, пожалуй, за тридцать лет люди могут устать от тебя.

— Конгрегация изменилась, Хьюго. — По ее тону было понятно, что это обсуждалось уже много раз. — К власти пришли люди другого типа и стали руководить по-своему. — Она улыбнулась. — И ты, кстати, тоже начал уставать от них.

— Да, это правда.

— Но здесь, — продолжала она, — все тебя уважают. Если бы ты остался…

— Было бы то же самое. Все они милы, обходительны и любезны, потому что знают, что я здесь только на короткое время. Если бы у меня был обычный долгосрочный контракт, все было бы точно так же, как в Дарлингтоне.

— Это не так, Хьюго, — поспешно сказала она. — Ты был молодым человеком, когда приехал в Дарлингтон. У тебя не было ничего — ни денег, ни репутации. У них была возможность помыкать тобой, и они делали это, пока за многие годы ты не собрался с силами и не завоевал их уважение. Но здесь они знают, что ты не нуждаешься в них. Ты получаешь почти такую же пенсию, как то, что они тебе платят. Никто здесь не может помыкать тобой, и они знают это, так что не будут и пытаться. О, Хьюго, — взмолилась она, — если бы ты остался еще на пять-семь лет, потом мы переехали бы во Флориду или, может быть, в Израиль.

— Неплохая идея — получить другое место, — уступил он, — но ты, похоже, забыла, что сюда в следующем месяце возвращается рабби Смолл.

— Откуда ты знаешь? — резко спросила она.

— Таков был, ну, скажем, договор. Меня наняли на три месяца, потому что через три месяца должен вернуться рабби Смолл.

— Это не совсем так, Хьюго. — Хотя они были одни, Бетти Дойч понизила голос. — В женской общине есть пара девочек, с которыми я действительно подружилась, и они немного пооткровенничали. Ты знал, например, что у рабби Смолла неоплаченный отпуск?

— Неоплаченный? — Он был потрясен. — Ты хочешь сказать, что они удержали его жалованье?

— Насколько я поняла, он сам отказался. Он отказался говорить о контракте и даже отказался обещать, что вернется сюда.

Рабби Дойч не мог в это поверить.

— Он казался очень уравновешенным молодым человеком. Для молодого человека с семьей отказ получать жалованье выглядит донкихотством. Конечно, это могло зависеть от того, как его предложили.

— Но это еще может означать…

— Скажем, это позволяет подумать о возможностях. — Он кивнул. — Да, это позволяет подумать.

Глава XX

Жизнь Смоллов вошла в определенное русло, и через несколько недель им уже казалось, будто они давным-давно живут в Иерусалиме. Несмотря на неважный иврит, Мириам адаптировалась, пожалуй, лучше всех, благодаря плотному распорядку дня. Отведя Джонатана в школу, она шла в больницу «Хадасса», где пять раз в неделю по утрам работала волонтером. Возвращалась она около часу дня и успевала сделать покупки до того, как магазины закрывались на обед. Решив заранее, что надо купить, она спрашивала мужа, как это звучит на иврите, или искала незнакомые слова в словаре. Иногда она репетировала перед рабби фразы, которые ей могли бы понадобиться: «Сколько стоит килограмм того-то?», «У вас есть покрупнее?», «Доставьте это, пожалуйста, на Виктори-стрит, 5. Если меня не будет дома, можно оставить на крыльце. Молоко и масло я возьму с собой».

После обеда, пока вернувшийся из школы Джонатан играл с Шаули, она шла в ульпан — на ускоренные курсы иврита. Вечером, после ужина, готовила домашние задания на следующий день. Иногда они с Дэвидом гуляли по вечерам, а иногда приглашали приходящую няню, чтобы сходить в кино или провести вечер с друзьями, которых успели завести.

Джонатан был счастлив — рядом было полно ровесников, совсем не так, как в Барнардс-Кроссинге. Он схватывал язык быстрее, чем мать со всеми ее уроками и домашними заданиями. Через несколько дней он начал называть ее имале, а отца абеле — уменьшительными от има и аба. С родителями он говорил на английском, даже когда знал, как это сказать на иврите, но в его речи появлялось все больше ивритских слов. Мелкие ходовые фразы «Я хочу стакан молока» или «Я хочу поиграть на улице» он чаще всего произносил полностью на иврите.

Выбор школы оказался очень удачным. Поскольку практически все женщины работали, в округе было три или четыре детских учреждения, но в то, которое выбрала Гитель, ходили несколько детей, говорящих по-английски, — их родители или приехали на длительное время из США или других англоязычных стран, или были новыми репатриантами. Так что переход на иврит оказался для него еще легче. Сначала он играл только с детьми, говорящими по-английски, но по мере освоения иврита у него стали появляться и другие друзья. Но самым постоянным товарищем по играм и лучшим другом был Шаули, мальчик из верхней квартиры.

Хотя у рабби не было четкого распорядка, время для него не тянулось медленно. В каком-то смысле все годы жизни в Барнардс-Кроссинге он тоже сам распоряжался своим временем. Он посещал заседания, решал вопросы в комитетах, давал советы, но все эти дела шли не по расписанию. У него не было определенных часов приема и жесткого режима работы. Поэтому здесь его день не слишком отличался от дней в Барнардс-Кроссинге. Утром он шел в одну из ближних синагог на утреннюю службу, бывало, общался с кем-нибудь из прихожан или даже завтракал с ними в ближайшем кафе. Он знакомился с городом, много читал, причем большое количество книжных магазинов и широкий выбор книг были постоянным источником приятного удивления. И конечно, он работал над своей статьей об Ибн Эзре.

И рабби, и Мириам завели друзей — она в больнице и в ульпане, а он в синагоге. Иногда по вечерам они принимали их у себя или ходили в гости к ним, проводя время, как принято здесь, за чаем, кофе, печеньем и разговорами. Однажды рабби справился с опасениями по поводу движения на дорогах и арендовал машину; они совершили путешествие по Галилее и провели несколько дней в кибуце. На какой-то вечеринке они встретили одного хавера, товарища, который приехал в город по своим кибуцным делам. Его звали Ицикал. Они так и не узнали его фамилию.

— Приезжайте к нам на несколько дней, и вы увидите, как живет настоящий Израиль. Мой ближайший сосед уезжает в отпуск, и вы можете пожить в его доме.

— Но кого мне спросить, когда я приеду?

— Спросите Ицикала — они поймут.

Его сыну, ровеснику Джонатана, разрешили остаться с родителями вместо детского дома, где дети такого же возраста жили вместе, — чтобы Джонатану было с кем играть. Он пришел с отцом на следующий день в пятницу, чтобы отвести Смоллов на завтрак в общественную столовую. Когда они вошли, рабби читал утренние молитвы. Малыш наблюдал за ним широко открытыми от удивления глазами.

— Что он делает, папа?

— Ш-ш, он молится.

— А что это на нем надето, платок и эти ремешки?

— Это талес и тфилин. Помнишь, в твоей книге о войне есть фотография солдат у Стены в такой же одежде?

— Зачем они их надевают?

— Они думают, что это помогает в молитвах.

— Но почему они молятся?

Рабби закончил. Он улыбнулся мальчику.

— Потому что мы благодарны и хотим выразить благодарность.

Ицикал тоже улыбнулся.

— У нас нерелигиозный кибуц. Может быть, даже антирелигиозный.

— Вы не соблюдаете никакие праздники и шабат?

— Мы не соблюдаем религиозные праздники, а остальные отмечаем по-своему.

— Но из наших праздников чисто религиозный, пожалуй, только День искупления.

— Значит, его мы не соблюдаем.

— Изо всех сил стараетесь не соблюдать, или просто не придаете им значения — как именно?

Ицикал пожал плечами.

— По-разному. Многие просто не придают значения, но кое-кто из очень просвещенных склонен к доктринерству, про них можно сказать, что они изо всех сил стараются не соблюдать их.

Однако вечерняя трапеза, шабатний ужин, была праздничной. Все члены кибуца нарядились, женщины надели платья вместо джинсов, а мужчины белые рубашки с открытым воротом. Еда была традиционной — фаршированная рыба и курица, на столе были даже свечи и вино.

Смоллы сидели за одним столом с Ицикалом и его семьей, и рабби оглядел большую комнату. В одном углу он увидел за столом несколько пар, где все мужчины были в кипах.

Он кивнул в их сторону.

— Кто это? Они члены кибуца?

— Да, они члены кибуца. Они религиозные. Никто не возражает; у нас даже есть для них отдельная кухня. Они вступили в кибуц несколько лет назад. Мы были рады этому. То время было немного опасным. Вам было бы удобнее ужинать вместе с ними?

— Нет, все в порядке, но вы не возражаете, если я надену кипу? Для меня это в первую очередь вопрос привычки. И это избавит Джонатана от вопросов.

— Пожалуйста.

— И не будете возражать, если я произнесу благословение на вино и на хлеб?

— Вперед, рабби. Я понимаю. Конечно, сам я в это не верю…

— Это выражение благодарности за пищу, данную нам. — Он улыбнулся. — Способность выражать благодарность составляет одно из отличий человека от низших животных, и иногда не вредно проявить это отличие.

Ицикал покачал головой.

— Я вижу, вы немного знаете о животных, рабби. Поверьте мне, они тоже могут выражать благодарность.

Рабби подумал, потом кивнул и улыбнулся.

— Что ж, время от времени хорошо показать и сходство с низшими животными.

Ицикал засмеялся.

— Вы молодец, рабби. Я вижу, что вы в любом случае найдете причину, чтобы произнести благословение. Продолжайте. Я даже постою, пока вы это говорите.

Когда через несколько дней они отправились в долгий обратный путь в Иерусалим, Мириам спросила:

— Ты думаешь, тебе понравилось бы жить в кибуце, Дэвид?

— Пожалуй, да. Если бы нам пришлось остаться здесь, я бы всерьез об этом подумал. Вступление в кибуц раньше было своего рода героизмом, думаю, что в некоторых частях страны это и сейчас так. Но с чисто экономической точки зрения жизнь в большинстве из них, похоже, удобнее всего.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты знаешь, вещи здесь недешевы.

— Продовольствие — по крайней мере, некоторые продукты, дешевле, чем в Штатах.

— Да, но все остальное в основном дороже — жилье, одежда, машины, электроприборы. Похоже, что у большинства людей они есть, хотя при их заработках это выглядит невозможным. — Он покачал головой. — Как люди живут на их жалованье — большое чудо Израиля! Я задаю вопросы, но пока не получил убедительного объяснения. Насколько я смог выяснить, ты берешь в долг, чтобы купить нужную вещь, например, квартиру, и если потом не выплачиваешь вовремя взносы, тебя почти невозможно выселить. Так что пропущенные платежи прибавляются к твоему долгу, а ты просто выжидаешь, пока валюта не обесценится, или правительство не примет какой-нибудь закон о помощи. А в кибуце тебе не надо беспокоиться о таких вещах. Там позаботятся обо всем, обо всех расходах. И жизнь выглядит неплохо. Да, если бы мы решили поселиться здесь, я бы хорошенько об этом подумал.

— Религиозный кибуц, конечно, — отметила Мириам.

— Не вполне уверен. Нет, пожалуй, я не вполне уверен, что нерелигиозные кибуцы действительно совсем не религиозные. Понимаешь, возможно, так и следует праздновать шабат, который мы только что провели. И вполне возможно, что в библейские времена многие праздники праздновали так, как в этом нерелигиозном кибуце. Некоторые из них, такие, как Шавуот[46] и Суккот[47] непосредственно связаны с природой. Люди, живущие близко к земле, как кибуцники, празднуют их, наверное, так же, как евреи библейских времен, по тому же поводу — потому что это естественно.

Орошаемые поля кибуца остались позади, и они ехали теперь через пустыню, по выжженной, сухой, каменистой и бесплодной земле, где только редкие заросли низких, пыльных кустарников отмечали линию вади[48]. Яркое солнце отражалось ослепительными желтыми бликами от намертво спекшейся земли. Гнетущая безжизненная атмосфера заставила его замолчать. Пытаясь избавиться от нее, он снова заговорил.

— Я раввин, профессионально религиозный человек. Я молюсь в положенное время и определенным образом. Отчасти это вопрос привычки, как чистить зубы. И отчасти я делал это сознательно, потому что считал важным для сохранения религии и народа, как англичанин, который переодевается к обеду в джунглях. Но здесь все не так. Здесь ты не должен строго следовать ритуалу, потому что не должен считать это своей обязанностью. Я думаю, что тот же англичанин далеко не всегда переодевается к обеду, когда возвращается в Лондон. Может быть, все, что мы добавили за много лет, — молитвы, особые ритуалы — было сделано именно поэтому, необходимы по этой самой причине. Но теперь, пожалуй, причина исчезла, и они утратили свою необходимость.

— Это забавно, — мягко сказала Мириам.

— Что забавно? — он глянул на нее краем глаза.

— То, что тебе пришлось приехать в Святую Землю и обнаружить, что все святые вещи на самом деле не святые.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать. — Он улыбнулся. — Но это похоже на то, как мой друг Билли Эббот не чувствует себя евреем, потому что живет среди евреев. Может быть, святые вещи неуместны в Святой Земле. Я не думаю, что чувствовал бы себя очень уютно, если бы эта земля была святой в строгом смысле слова. Ты помнишь, как тебя потрясло, когда ты впервые читала израильскую газету и увидела сообщения о кражах, ворах и проститутках. Как это — воровство и проституция в Святой Земле!

— Дело было не столько в этом, сколько в том, что проститутку звали Рахель[49], а вора Барух[49].

— И все же, если бы здесь не было проститутки по имени Рахель и вора по имени Барух, это было бы не нормальное, созданное на этой земле государство, а скорее музей вроде колониального Уильямсбурга[50], где людям платят за то, что они разгуливают в костюмах времен колоний. Туда хорошо зайти ненадолго, как в любой музей, но ты не могла бы жить там. А тут прямо наоборот. Я не думаю, что хотел бы приехать сюда с кратким визитом, но думаю, что мне понравилось бы жить здесь.

— Так ты действительно всерьез об этом думаешь?

— Да, всерьез.

— А раввинат? — тихо спросила она. — Ты думаешь о том, чтобы выйти из него?

Он ответил не сразу, и некоторое время они ехали в тишине.

— Я не боюсь признать вероятность того, что мог совершить ошибку.

Глава XXI

Каждое воскресенье после полудня, если позволяли погода и дорожные условия, Эл Беккер заезжал за своим старым другом Джейкобом Вассерманом и брал его на прогулку. Вассерман был первым президентом храма, его настоящим основателем, Беккер поддерживал его в течение трудного периода становления и сменил на посту президента. Раньше они встречались на воскресных заседаниях правления, но поскольку теперь ни один из них там не бывал, эти встречи им заменила прогулка. В основном они говорили о делах храма; это был их единственный общий интерес.

Был теплый, ясный день, случайный теплый день в марте, предвестник прекрасной весенней погоды, которая иногда бывает в Новой Англии, и Вассерман уже сидел на веранде в пальто, когда подъехал Беккер.

— Я получил открытку от рабби, — приветствовал его Беккер.

— Я тоже.

— И что сказано в твоей? — Беккер был маленький, коренастый, с низким, скрипучим голосом, в котором всегда звучали агрессивные нотки, усиленные манерой вытягивать при разговоре шею, словно он бросал вызов слушателю.

— А что скажешь в художественной открытке? Фотография Стены. На обороте написано, что он хорошо проводит время. По правде говоря, я думаю, что написала ее ребицин, а он подписал.

— У меня то же самое. Знаешь, Джейкоб, иногда я не понимаю рабби. Сейчас в храме мы его самые большие сторонники, мы боролись за него, не знаю, сколько раз, а он не может придумать ничего лучше, кроме как послать нам паршивую открытку, написанную к тому же его женой.

— Да? Когда ты уезжаешь в отпуск, ты пишешь письма? — В английском языке Вассермана чувствовался не столько акцент, сколько особая забота о правильном произношении.

— Это другое дело.

— Ты посылаешь открытки, как прошлым летом, когда вы поехали в Калифорнию. И писала их миссис Беккер. Я прав?

— Конечно, но это другое дело. Для меня это вопрос дружбы. Но для него это деловой вопрос. Он уезжает на три месяца — идея и сама по себе не слишком хороша, да еще в ситуации, когда правление со своими чинушами пытается тебя выжить. В такой ситуации ты должен находиться поблизости, чтобы иметь возможность дать отпор. А он уезжает, причем без контракта. Совсем уж неразумно, особенно, когда видишь, что на подмену тебе берут такого лихача. Конечно, мы знаем только со слов Марти Дрекслера, будто он сам этого хотел. Я не исключаю, что этот маленький ублюдок поставил рабби в такое положение, что тот вынужден был отказаться от контракта, чтобы сохранить чувство собственного достоинства. А гордость не позволила ему прийти к нам и сказать, что Дрекслер надул его. Так напиши нам, тем, кто тебя поддерживает, спроси — как обстоят дела, что происходит? Предложи какую-то стратегию. По крайней мере, дай нам знать, когда ты возвращаешься, чтобы мы могли приготовиться…

— Ах, Беккер, ты умный человек, но не достаточно умный, чтобы понять рабби. — Он медленно поднялся на ноги, и Беккер подал ему руку, чтобы помочь спуститься по ступенькам. — Ты всегда не понимал его. Рабби никогда не пускается на уловки, всегда говорит именно то, что хочет сказать. Он сказал, что хочет взять отпуск; он устал и хочет отдохнуть. Отдохнуть, понимаешь? Что такое отпуск для всех нас? Зимой мы едем во Флориду немного погреться. Летом — прячемся от жары в горах. Мы видим новых людей, уходим от дел. Жена не занимается домашним хозяйством. Это просто небольшой отдых. Но для такого человека, как рабби, это нечто большее. Ему не нужен такой отдых, как тебе или мне. Когда он перестает работать, это означает, что он хочет сделать переучет.

— Сделать переучет? Каких товаров?

— Ты думаешь, как на складе? Нет. Или, может быть, да. Его товар — это он сам. И когда он делает переучет, он спрашивает самого себя, как много себя он израсходовал. Получил ли он за это хорошую цену? Сколько у него осталось? И следует ли ему продолжать торговать вразнос, как прежде, или надо изменить стиль работы?

Беккер как раз помогал Вассерману усесться в машину и даже остановился, уставившись на него.

— Ей-богу, Джейкоб, я не понимаю, о чем ты, черт побери.

— Не понимаешь? Скажи мне, ты бы хотел быть раввином?

— Раввином? Нет, черта с два.

— Почему нет?

— Почему нет? Во-первых, я люблю работать сам на себя. Я работаю сам на себя с тех пор, как в детстве торговал вразнос газетами. Я не хочу, чтобы мне приходилось жрать дерьмо за каким-нибудь начальником. А если это за кем-нибудь из парней, которых мы выбрали в правление и в президенты, то в Форт Нокс[51] не хватит денег, чтобы заплатить мне.

— А за деньги, которые мы платим рабби Смоллу?

— Только если меня связать.

— Так ты думаешь, что ты умнее рабби? В той, старой стране, все было иначе. Раввин был самый главный человек в городе. В шул[52] был президент, но раввин был вроде президента всей общины. В одних местах он был богат, в других только-только зарабатывал на жизнь. Но это не имело никакого значения; он был главный человек. Если раввин принимал решение, кто мог отважиться пойти против него? Этого не мог даже самый богатый человек в городе. — Вассерман опустился на сиденье. — И молодой человек, который чувствовал, что способен справиться с этой работой, шел в раввинат. Но здесь не так. Здесь раввин — не такой важный человек. Здесь у него куча начальства вроде Марти Дрекслера, Стэнли Аграната или Берта Рэймонда. Он сразу видит, что это не похоже на то, чего он ожидал, но продолжает работать, потому что ему кажется, что дела понемногу улучшаются, что он, похоже, начинает контролировать ситуацию. Но со временем начинает понимать, что так будет всегда — то лучше, то хуже. И тогда он должен решить, что делать дальше. Конечно, если это рабби Дойч…

— Что ты имеешь против рабби Дойча? Я за рабби Смолла, но должен признать, что рабби Дойч — хороший человек. — Беккер наклонился вперед, чтобы завести двигатель.

— Рабби Дойч — хороший американский раввин. Один из лучших американских раввинов, которых я видел. Он хорошо выглядит, хорошо говорит и никогда не конфликтует с нужными людьми. Может быть, когда ему было столько лет, как рабби Смоллу, перед ним стояли те же вопросы, и он решил, что это не стоит борьбы, что, слегка прогибаясь тут и там, он сможет жить спокойно. — Вассерман помахал рукой с синими венами, имитируя вероятную гибкость Дойча. — Но рабби Смолл немного другой. Я боюсь, он может решить, что оно того не стоит.

— Откуда ты это знаешь, Джейкоб? Рабби тебе что-то говорил?

— Ничего не говорил и не спрашивал у меня совета. Я и так знаю. Я понял это, когда услышал, что он не взял у храма никаких денег на время отпуска. Если бы он взял жалованье за то время, что не работает, — можно сказать, ни за что, — он чувствовал бы себя обязанным вернуться. А раз нет ни денег, ни контракта, значит, он не уверен, что вернется. Понимаешь — не уверен. Потому что если бы он был уверен, что не вернется, он бы просто уволился. И именно поэтому он до сих пор не написал нам. Потому что он все еще не принял решение. — Он посмотрел на Беккера. — А как все это скажешь в открытке?

Глава XXII

Голос был таким громким, что рабби отвел трубку чуть подальше от уха.

— Рабби? Шалом. Держу пари, вы никогда не угадаете, кто говорит. Так это — В.С. Маркевич, вот это кто.

Мысленным взором рабби видел своего собеседника, радостно сияющего от того, что смог преподнести кому-то приятный сюрприз. В.С. Маркевич всегда преподносил приятные сюрпризы своим друзьям и знакомым. Дома, в Барнардс-Кроссинге, он мог заглянуть к кому-нибудь вечером, не потрудившись позвонить заранее, и даже обнаружив, что хозяева собираются уходить, никогда не смущался и разговаривал, повысив голос, чтобы хозяйка дома, накладывающая в спальне макияж, не пропустила что-нибудь из того, что он говорил ее мужу, который из вежливости вынужден был остаться в комнате и криво завязывать галстук без помощи зеркала. Он всегда был уверен, что его рады видеть.

Он обычно говорил о себе в третьем лице, редко используя местоимение и предпочитая при любой возможности повторить напыщенное имя. Он не был членом совета директоров храма, но без малейших колебаний высказывал свое мнение на общих собраниях и встречах Братства евреев. Он поднимался (круглая лысая голова блестит, рот растянут в постоянной улыбке) и произносил: «Господин председатель, В.С. Маркевич хотел бы прокомментировать поступившее предложение». Получив слово, он засыпал слушателей фразами «В.С. Маркевич чувствует, что…» и «По скромному мнению В.С. Маркевича…»

— Когда вы приехали, мистер Маркевич?

— Только что.

В голосе слышалось удивление, словно означавшее, что для В.С. Маркевича немыслимо приехать по любому делу в Израиль и не позвонить в первую очередь своему рабби.

— Вы приехали один, мистер Маркевич? Или вместе с миссис Маркевич? Вы путешествуете?

— Со мной только Кац, мой партнер. Мы здесь по делу, рабби. У нас куча намеченных встреч, одна наверняка с министром развития промышленности, затем мы присоединимся к группе, которая встречается с премьер-министром, но это позже, через неделю. Для вас в этом, наверно, нет ничего особенного. Полагаю, вы за это время уже познакомились со всеми важными шишками…

— Боюсь, что нет.

— Что ж, может, я сумею представить им вас — когда сам познакомлюсь. А сейчас вот чего бы я хотел. Мы взяли такси, они как раз грузят наши вещи, и через пару минут мы отправляемся в Иерусалим. Мы остановимся в «Кинг Дэвид» на сегодня и завтра. Потом едем в Хайфу. Как насчет того, чтобы мы встретились, и вы, может быть, показали бы нам город, достопримечательности и все такое?

— Гид из меня, вообще-то, не ахти какой, но я буду рад видеть вас и мистера Каца и показать вам, что смогу.

— Уже договорились, рабби.

На следующее утро они встретились в вестибюле гостиницы. Маркевич и Кац только что позавтракали в кафетерии, но решили, что не прочь выпить еще по чашке кофе, и они сидели за столиком втроем, потягивая кофе и беседуя о Барнардс-Кроссинге.

Маркевич в шутку называл Джо Каца своим немым партнером — «поскольку вечно говорю я один». Маркевич был крупным и экспансивным, с широкой улыбкой, которая словно делила надвое его похожую на дыню голову, а Кац — маленький, озабоченный, с грустными глазами и застенчивой улыбкой. Когда Маркевич говорил, Кац сидел молча, одобрительно кивал на остроты партнера и порой вздрагивал, если ему казалось, что тот допускает бестактность.

Не то чтобы Маркевич говорил слишком громко: он просто никогда не понижал голос. Где бы он ни находился, он говорил обычным тоном. В вестибюле он говорил так, словно обращался ко всем вместе. Так что все слышали, что Мазуры развелись, сына Джосаи Гольдфарба арестовали за наркотики, Хирши продали свой магазин скобяных товаров в Линне и переехали во Флориду. Мальчик Макса Кауфмана, Эл, занял первое место на школьной научной олимпиаде. На Элм-стрит, как раз перед храмом, поставили новый светофор, и переход стал более безопасным для детей, идущих в религиозную школу. Ленни Эпштейн обещал тысячу долларов школьному фонду.

Наконец, рабби удалось спросить:

— А как дела у рабби Дойча?

— Ах, рабби, — просиял В.С., — мы попали в десятку. Когда я услышал, что вы берете отпуск, я думал, вы подсунете вместо себя какого-нибудь мальчишку из семинарии. А если не мальчишку, то какого-нибудь шлюмиэля[53], который сам не может получить приличную работу. Но с рабби Дойчем вы сделали хороший выбор. И ребицин тоже. Она первоклассная леди.

— Я не выбирал его, его выбрал комитет. Я с ним никогда не встречался ранее.

— Ах, так? Я думал, это вы его выбрали. Если вы помните, я был на приеме. И когда я увидел, как вы с Дойчами стоите и дружески беседуете, я предположил… ну, так или иначе, он хороший человек. Я хочу сказать, когда он поднимается на кафедру, — он выпрямился на стуле и оглядел комнату, имитируя рабби Дойча на кафедре, — и произносит проповедь этим своим голосом, иногда прямо мурашки бегут по спине. Конечно, я не очень много общался с ним, но слышал, что говорят люди: он произвел на них впечатление, я имею в виду, даже на местных христиан. Вы знаете, что они попросили его работать в библиотечном комитете? А это для постороннего… И насчет ребицин, вы знали, что ее брат — Дэн Стедман, я имею в виду телекомментатора? Они сразу пришлись у нас ко двору и хорошо вписались.

— Это хорошо. Значит, он доволен Барнардс-Кроссингом?

— Именно этот вопрос В.С. Маркевич задал рабби Дойчу не далее как в прошлую пятницу, в Онег Шабат[54]. Мы пили чай, и тут В.С. Маркевич подходит прямо к рабби и говорит, — его голос стал деловитым: — «Рабби Дойч, вы нам нравитесь, и мы все думаем, что вы отлично работаете, но нравится ли вам здесь?» Многие говорят, что В.С. Маркевич всегда много болтает, но он считает: не спросишь — не узнаешь.

— И что же он ответил?

— Ну, а теперь вы будьте судьей, вы скажите мне, нравится ли ему в Барнардс-Кроссинге. Он отвечает этаким светским тоном, как он умеет: «Это красивый, приятный город, мистер Маркевич, а для меня, ко всему прочему, у него есть дополнительное преимущество — всего полчаса езды до больших библиотек Бостона и Кембриджа». Понимаете, он большой ученый. Так что вы думаете? Нравится ему или не нравится?

Рабби улыбнулся.

— Я вас понял, мистер Маркевич.

Маркевич внезапно перешел на хриплый шепот, ни на децибел не ниже нормального голоса.

— Поговаривают даже, что конгрегация теперь, возможно, достаточно велика, чтобы иметь двух рабби, и что, возможно, рабби Дойч захотел бы остаться. Что вы думаете об этом? — Он откинулся на спинку стула и лукаво посмотрел на рабби.

— Я предвижу некоторые сложности…

— Именно так сказал Маркевич, когда впервые услышал об этом. Правда, Кац? — Он опять наклонился вперед и продолжал конфиденциально. — Рабби Дойч — старше и опытнее, так что он не может быть помощником у рабби Смолла. С другой стороны, рабби Смолл получил эту работу первым, и ему вряд ли понравится идея уступить место и играть вторую скрипку при рабби Дойче, независимо от его возраста или опыта.

Кац вздрогнул.

— Пожалуйста, Маркевич.

Маркевич удивленно обернулся.

— В чем дело, Кац? — и снова повернулся к рабби. — Вот я и говорю, почему это не могут быть два рабби-партнера, с одинаковым статусом, тем более, похоже, скоро нам придется проводить две службы, одну наверху и одну внизу, в малом зале? Я представляю это так: поскольку все наши праздники длятся два дня, службу наверху, которая, несомненно, важнее, они могут проводить по очереди, бросая жребий. Что скажете, рабби?

Рабби Смолл поджал губы.

— Интересное предположение.

Маркевич толкнул партнера локтем.

— Видишь, Кац, не спросишь — не узнаешь. Рабби Смолл заинтересовался. Обдумайте это, рабби. А теперь, как насчет того, чтобы посмотреть город?

— Думаю, в первую очередь вы хотели бы увидеть Стену?

— Да, мы хотели бы увидеть Стену. У нас есть особая причина. — Он улыбнулся и подмигнул партнеру.

Они взяли такси, и всю короткую поездку сидевший в середине Маркевич вертел головой по сторонам, чтобы ничего не пропустить.

— Посмотри на это, Кац, там… уже проехали. Это было — что это было, рабби?.. Ого, посмотрите на этого старого еврея с пейсами… Ба, а вон там — араб! Я хочу сказать, если у них на голове намотано пестрое шматье, значит это арабы. Правильно?.. Эй, это, должно быть, какая-то церковь…

И так продолжалось, пока они не вышли из машины у Яффских ворот, — он задавал вопросы, не дожидаясь ответов, показывал на все, что казалось ему необычным, — на людей, здания, вывески.

— Я решил пойти этой дорогой, чтобы дать вам возможность увидеть Старый Город, — объяснил рабби.

Они пересекли площадь за воротами и подошли к улице, похожей на туннель.

Кац отступил назад.

— Вы хотите сказать, что мы пойдем туда? Это безопасно?

— Конечно, Кац. Посмотри на этих двух бородатых старикашек. Если они идут, думаю, для нас это тоже безопасно.

Они вошли. Маркевич комментировал, в его словах слышалось не столько удивление, сколько недоверие.

— Представляешь, Кац, это — улица… Для них это обычная улица… Представляешь… Посмотри на этих женщин в покрывалах. Чего они боятся?.. Как люди могут так жить?.. Смотри, обувная лавка. Лучше не останавливаться, Кац, а то тебе, возможно, придется купить… это барахло… кто такое покупает?.. Как они умудряются зарабатывать на жизнь… Смотри, вон парень продает халву… Когда ты последний раз ел халву, Кац? А это, наверное, они называют мясной лавкой… Смотрите, ничего не накрыто… Думаю, они никогда не слышали о санитарии…

Наконец они подошли к Стене. Оглядев площадь перед ней, Маркевич сказал:

— Вот это уже что-то. Вы, наверное, приходите сюда почти каждый день, а, рабби?

— Я был здесь несколько раз.

— Ну и дела, я думал, вы приходите каждый день, я имею в виду, молиться.

— Нет, мистер Маркевич, я не вижу в этом необходимости. Молитвы не становятся сильнее из-за того, что прочитаны у Стены.

— Мы можем идти прямо к ней? — спросил Кац. — Или надо купить билет, сделать пожертвование — вон парень за стойкой…

— Он просто раздает бумажные кипы тем, у кого нет головных уборов. Нет, вы можете идти прямо к Стене. Здесь нет никакой платы.

— Представляешь, Кац, никакой платы. И даже пожертвований. Послушайте, рабби, — Маркевич впервые понизил голос, — не могли бы вы помолиться за нас? Мы имели в виду какую-нибудь особую молитву, чтобы вы попросили об успехе нашего предприятия…

— Особенно о финансировании, — сказал Кац.

— Правильно, особенно о финансировании, но я думал о нашей затее в целом.

Рабби покачал головой.

— У нас каждый молится за себя, мистер Маркевич. У евреев нет посредника между человеком и Богом. Вы можете стать поближе к Стене, если вам кажется, что это будет эффективнее, и высказать все, что у вас на душе.

— Но понимаете, я не знаю ничего на иврите, разве что пару молитв, вроде благословения на хлеб или вино…

— Я уверен, Бог поймет, если вы будете говорить по-английски и даже если просто подумаете об этом.

— Вы думаете, Он не будет против, если это касается бизнеса? В конце концов, это для блага страны.

Рабби улыбнулся.

— Люди просят о чем угодно. Некоторые даже пишут маленькие записки и засовывают их между камнями. Видите?

— Да. — Маркевич оглянулся и, увидев, что на него никто не смотрит, вытянул несколько скатанных бумажек. Он развернул одну и, поскольку она была на иврите, передал рабби. — Что тут написано?

Рабби прочел: «У меня шесть дочерей, и моя жена беременна седьмым ребенком. Всемилостивый, пусть это будет мальчик, чтобы он мог прочитать кадиш по мне и моей жене, когда мы умрем».

Маркевич развернул другую, рабби прочел и перевел: «Моя жена больна. Она в тягость и себе, и мне. Или забери ее к себе, милосердный Г-дь, или дай ее выздороветь».

Маркевич покачал головой и сочувственно поцокал языком. Ему надо было оправдать свое вторжение в чужие беды.

— Не то, что Маркевич сует нос в чужие дела, рабби. Он просто хочет получить общее представление. — Он развернул третью. — О, эта на английском. Это что-то похожее, — и он прочитал вслух: — «Телефоны Америки — 52, IBM — 354, Крайслер — 48, Дженерал Моторс — 81. Я прошу не о богатстве, только о достаточной прибавке, Господи, чтобы я спасся от банкротства».

Он тщательно свернул бумажки и вложил в щель.

— Стоит попытаться, Кац. Дай мне карандаш и листок бумаги.

Рабби ждал, пока они написали свою просьбу и затолкали в трещину между двумя камнями. Они стояли перед Стеной, бормоча какие-то известные им обрывки на иврите. Даже на некотором расстоянии он слышал голос В.С. Маркевича, произносившего благословение на вино, благословение на хлеб и потом, после паузы, четыре вопроса, которые задает самый младший ребенок во время пасхального Седера. Затем пару минут Маркевич стоял молча, крепко закрыв глаза и сосредоточенно наморщив лоб. Наконец, он произнес:

— Об этом В.С. Маркевич просит, Господи, — и сделал шаг назад.

Люди продолжали прибывать, и, повернувшись, чтобы уходить, они увидели группу американцев, преуспевающих людей среднего возраста, как и они сами. Один, в черной шляпе и более скромной одежде, скорее всего был раввином, сопровождавшим их в поездке.

— Просто разойдитесь и станьте вдоль Стены, — распоряжался он. — Не бойтесь. Не робейте. У вас столько же прав находиться здесь, как у любого другого. Все откройте шестьдесят первую страницу…

Маркевич многозначительно посмотрел на Каца и кивнул в сторону молящихся американцев.

Они оставили Стену и взяли такси до площади Циона, прошлись по улицам Бен-Иегуды и Яффо, деловому району нового города. Узкие улицы и маленькие скромные магазины явно разочаровали их.

— Да уж, это вам не Пятая авеню, а, Кац? — сказал Маркевич.

— Не Пятая авеню, и даже не Бойлстон-стрит или Вашингтон-стрит, но посмотри, какой небольшой капитал нужен, чтобы открыть здесь дело.

Рабби решил, что они устали, и завел их в ближайшее кафе. Они заказали кофе и разглядывали посетителей за соседними столиками. Некоторые из них читали газеты и журналы.

— Они приходят сюда, чтобы читать? — спросил Кац.

— Они приходят повидаться с друзьями, почитать, поговорить, скрасить однообразие дня за чашкой кофе, — объяснил рабби.

— Думаю, здесь никогда не слышали про оборот посетителей, — сказал Маркевич, отставив чашку. — Куда теперь, рабби?

Рабби кивнул официантке. Она подошла.

— Что-нибудь еще, господа? Тогда три кофе — три лиры.

— Сейчас, пожалуй, можно пойти посмотреть университет, — сказал рабби, доставая кошелек.

Маркевич попытался остановить его.

— Нет, рабби, когда В.С. Маркевич ест, В.С. Маркевич платит. Сколько это?

— Нет, мистер Маркевич, — сказал рабби, и дал несколько монет официантке. — Вы — гости, а я — местный житель.

В университете партнеры расцвели. Это уже было на что-то похоже. Они были явно разочарованы тем, что видели до сих пор. Старый Город был необычен, что и говорить, и люди живописны, но это выглядело интересно в кино и на открытках, а вблизи необычность и живописность были грязными, потрепанными и вонючими. Западная Стена — ну так что, стена и стена. Они не ощутили предвкушаемого волшебства. И площадь Циона тоже была старой и убогой, не такой, конечно, как Старый Город, но и не тем, к чему их подготовили слайды и фильмы, виденные на собраниях по сбору денег. Но новые, современные здания университета, его широкие площади были именно такими, каким, по их представлениям, должен был быть весь город и даже вся страна. Много лет они покупали израильские облигации и делали пожертвования. Теперь, наконец, они смогли увидеть, что их деньги использованы на дело. Они прогуливались, глубоко вдыхая чистый, свежий воздух, как бы исходивший от новых зданий. Они останавливались и добросовестно читали надписи на всех попадавшихся им бронзовых мемориальных досках.

— Пожертвовано семьей Исааксон, Монреаль… Попечением Артура Бомштейна, Поукипси… Построено в память о Сэди Аптейкер… Комната Гарри Г. Альтшулера… Библиотека промышленного дизайна памяти Морриса Д. Маркуса…

Они читали вслух и комментировали.

— Тебе не кажется, что это может быть Маркус из «Иннерсоул Маркусес»?

— Посмотри, Кац. Монтгомери Леви из Родезии. Представляешь, из Родезии.

— Там тоже есть евреи. Вот из Дублина, Ирландия…

Потягивая виски у себя в номере, партнеры обсуждали день.

— Честно говоря, Кац, наш рабби немного разочаровал меня. Я имею в виду, что он — рабби, можно бы ожидать, что он молится каждый раз, приходя к Стене. А он сам признался, что был там всего несколько раз. Как-то это неправильно, если он раввин и живет в Иерусалиме. И почему он отказался помолиться за нас? Это его работа, так ведь? Как по мне, похоже, что он устал от нее.

— Он в отпуске. Работа рабби ничем не отличается от любой другой. Когда человек уходит в отпуск, он хочет отдохнуть от нее.

В.С. бросил на него взгляд.

— Ты уверен, что это отпуск?

— А что же еще?

Маркевич понизил голос до хриплого шепота, который мог отчетливо услышать через закрытую дверь любой, кто случайно проходил по коридору.

— Может, он и не собирается возвращаться, может, намерен остаться здесь. Именно поэтому он не хотел читать молитву за нас. Словно мы уже не его конгрегация. Ты помнишь, как в кафе он настаивал, что заплатит сам. С каких это пор рабби так раскошеливаются? Помнишь, как он сказал, что мы — гости, а он — местный житель? Ты помнишь?

Кац наклонил голову в знак согласия.

— Ты попал в точку.

Маркевич допил свой бокал и просто сиял, в восхищении от собственной проницательности.

— Запомни мои слова, Кац, он не вернется. Я скажу тебе еще кое-что: если он не вернется, а рабби Дойч останется, В.С. Маркевич не будет страдать от бессоницы.

— Ну и как? — спросила Мириам.

Рабби ответил не сразу. Он нахмурил брови, словно подбирая слова для ответа.

— Понимаешь, это забавно, — сказал он наконец, — стоит прожить здесь какое-то время — не обязательно долго, — и начинаешь чувствовать себя жителем страны, по крайней мере, по отношению к туристам. Тебе неловко за них, тебя возмущает их неспособность понять хоть что-то из того, что они видят, обижает их снисходительность, сравнения с Америкой — неважно, произнесли они их или нет; тебя возмущает, что из-за сделанных пожертвований они считают эту страну своей собственностью…

— Ты действительно говоришь, как местный житель.

— Думаю, да. Возможно, я начинаю думать и чувствовать, как они.

Она поднялась, подошла к столу и стала передвигать лежащие там книги, вазу с цветами, пепельницы. Стоя спиной к нему, она сказала:

— У меня такое впечатление, Дэвид, что ты намекаешь, что хотел бы остаться здесь.

— Думаю, что мог бы, — сказал он спокойно. — По крайней мере, на некоторое время. Ты против?

— Не знаю. Это как сказать. А что ты будешь делать — я имею в виду, как ты собираешься зарабатывать на жизнь? Здесь ты не можешь быть раввином.

— Я знаю.

Она повернулась к нему.

— Дэвид, ты устал быть рабби? Ты собираешься бросить это занятие?

Он рассмеялся.

— Это забавно: раввин приезжает в Святую Землю и теряет религиозность. Конечно, еще до поступления в семинарию я знал, что не смогу быть таким раввином, каким был мой дедушка в маленьком штетле в России, когда жил там, да даже в ортодоксальной общине, когда только приехал в Америку. Он был судьей, с помощью Талмуда решал проблемы конгрегации и общины. В Америке такое было невозможно. Но я думал, что мог бы быть таким раввином, как мой отец, главой общины, который направляет конгрегацию в русло фундаментального иудаизма и не дает ей отклониться в окружающее романтическое христианство, закрепляя в сознании и традиционные ритуалы, и молитвы, которые нужно произносить в определенное время. Они не созвучны современному миру, их достоинство в том, что они сохраняют наше отличие от соседей и поэтому обладают связующей силой. Но с первого дня приезда в Израиль я стал понимать, что это были ритуалы Изгнания, галута. Сильнее всего я ощутил дух шабата в наш первый день здесь, когда я не пошел в синагогу, и потом в том нерелигиозном кибуце. Они всю неделю работали, а в шабат надели чистую одежду, праздновали и отдыхали, набираясь сил. Я почему-то почувствовал, что так и должно быть. Мне показалось, что здесь, в своей собственной стране, наши ритуалы стали своего рода мумбо джумбо, фетишем — нужным в диаспоре, но бессмысленным здесь. Я увидел это в удивленных глазах сынишки Ицикала в кибуце, когда он наблюдал, как я молился в талесе и тфилин. Наложить определенным образом черный кожаный ремешок на руку и на лоб, завернуться в особую ткань с бахромой, чтобы произносить слова, написанные для меня сотни лет назад, — это было нужно в Америке, чтобы напомнить мне, что я еврей. Но здесь, в Израиле, нет никакой нужды напоминать мне об этом. Моя работа в Барнардс-Кроссинге — не что иное, как выполнение религиозных фокусов-покусов: свадьбы, похороны, чтение соответствующих молитв. Именно это нужно сегодня от меня Маркевичу и Кацу.

И он заходил по комнате, засунув руки в карманы.

— Но они не типичны для конгрегации.

— Да, я согласен, они крайний случай, но их отношение не слишком отличается от отношения большинства конгрегации.

— Дэвид, ты принял решение? Ты определенно решил, что хочешь уйти из раввината?

— Нет… я не знаю, — несчастным голосом произнес он, уныло глядя на пол. — Но…

— Но ты хотел бы знать, как отнесусь к этому я? Так вот, я вышла за тебя замуж до того, как ты стал раввином, и если бы ты вылетел из семинарии, я бы не просила о разводе. Но ты все-таки должен зарабатывать на жизнь. А как?

— Ну-ну, я всегда смогу найти работу. — Он поднял глаза, и его голос опять стал бодрым. — Или вступим в кибуц… Я мог бы преподавать, писать что-нибудь для газеты. У меня достаточно хороший иврит. Конечно, придется кое к чему приспособиться, привыкнуть к более скромной жизни. Вместо работы волонтером в больнице тебе придется найти оплачиваемую работу…

— Это меня не беспокоит. Я могла бы даже делать то же, что и теперь. Другие сотрудники отдела работают за плату. Но я смогу начать работать только через некоторое время.

— Почему?

— Сегодня в больнице я ненадолго отпросилась и пошла сама показаться врачу. — Она помедлила. — У меня будет ребенок, Дэвид.

Глава XXIII

Перед обедом в клубе художников они встретились, как обычно, в холле гостиницы, и первыми словами Роя были: «У меня завтра экзамен, так что я должен сразу уйти». Он всегда сообщал что-нибудь подобное — что он устал и собирался лечь пораньше, что завтра рано начинаются занятия или на этот вечер назначено еще одно свидание — всегда был какой-нибудь повод уйти сразу после обеда. Всякий раз Дэн был разочарован и даже немного обижен, но тщательно следил за тем, чтобы никак не проявить свои чувства. Он понимал, как важно, чтобы Рой считал себя полностью свободным, и ни за что не хотел оказаться в роли деспотичного отца. «Чтобы мы стали друзьями, — говорил он себе, — он должен хотеть видеть меня так же, как я хочу видеть его».

Он пробовал расспросить Роя о занятиях, но практически безуспешно.

— Такие же лекции, как в Штатах. Если найдется один интересный профессор, считай, что тебе повезло. Время, правда, проходит немного быстрее. Большинство из них просто излагают основы.

Он попробовал рассказать ему о своей работе, о записанных на пленку интервью, о профессиональных приемах. Большого интереса это не вызвало.

Пробовал спрашивать о друзьях Роя и даже предложил пригласить кого-нибудь пообедать с ними.

— Понимаешь, все очень заняты.

— Я не прошу специально готовиться. Просто позвони мне.

— Ладно, я учту.

Решив, что Рой, возможно, расценивает этот интерес как вмешательство в его дела, излишнее любопытство, он решил сегодня вечером говорить на нейтральные темы и отдать инициативу в разговоре сыну. По дороге они молчали, и только уже в ресторане Рой, наконец, сказал:

— А знаешь, тут неплохо.

Дэн согласился, что и место, и обслуживание, и качество еды здесь очень хороши для Иерусалима.

После обсуждения меню они ели в основном молча. Только когда принесли десерт и кофе, Рой решился.

— Я звонил тебе вчера вечером, мне сказали, что ты уехал в Тель-Авив.

«Уж не обижается ли он на меня за эту поездку?» — подумал Дэн.

— Да, я уезжал на пару дней. Боб Чисхолм устраивал небольшую вечеринку. Он там руководит представительством агентства АП. — Рой не проявил никакого интереса, но Дэн продолжал, чтобы заполнить паузу. — Я сел в маршрутку и, как только приехал, позвонил в «Шератон» узнать, не найдется ли номер на ночь. Мест, конечно, не было — как всегда, но я поймал Фила Бэйлена, администратора, и он пообещал что-нибудь устроить. Так что мне удалось остаться.

— М-гм.

— Тот еще город, — продолжал Дэн. — Никогда не знаешь, с кем вдруг встретишься. Ночью после вечеринки я добрался до гостиницы, и кого вижу? Альфреда Норткота. Он из Би-Би-Си, пару лет назад в Лондоне я жил в его берлоге, пока он был в Испании.

— Ага.

— Я даже не удивился. Представляешь, за время, что прошло между регистрацией и лифтом, я встретил трех знакомых. Только кончил регистрироваться, как меня заметил полковник Жиранд, с которым я познакомился в Париже лет шесть-семь лет назад, мы несколько минут поболтали. Пока мы говорили, к нам присоединился Боб Чисхолм — тот, что устраивал вечеринку. Тут слышу, кто-то меня зовет: «Ми-и-истер Стедман». Поворачиваюсь, а это Ольга Рипеску. Я вспомнил ее, как только увидел, и вспомнил, как зовут. Несколько лет назад я делал передачу о румынском балете. В основном, конечно, о прима-балерине, балетмейстере и менеджере, но кое с кем из молодых артистов, только что принятых в труппу, тоже разговаривал — эта девочка была среди них. Она осталась в труппе, и теперь уже сама прима-балерина. Узнала меня, хотя прошло столько времени.

— Фантастика!

Дэн не знал, как отнестись к этому комментарию, поэтому притворился, что не заметил.

— В американском посольстве на следующей неделе будет вечеринка, — продолжал он. — Я туда приглашен. Я мог бы добыть приглашение для тебя, если хочешь. Там обычно бывает полно хорошеньких девочек из всяких дипломатических и правительственных учреждений.

— Еврейских девочек?

— В основном.

— Ясно, — сказал Рой. — Ты хочешь, чтобы я познакомился с какими-нибудь еврейскими девочками.

— Судя по тому, что ты мне рассказывал, это было бы неплохо. Да, я хотел бы, чтобы ты познакомился с какими-нибудь еврейскими девочками и еврейскими мальчиками.

— Так я и думал. То есть, ты все еще пытаешься руководить моей жизнью, — с горечью сказал Рой.

— Не для этого ли существуют отцы? — сказал Дэн, пытаясь перевести все в шутку.

— Никто не имеет право вмешиваться в чужую жизнь. Я — личность, и я имею право жить, как я хочу. Я намерен сам выбирать себе друзей и жить по-своему. — В голосе Роя звучал гнев.

— Послушай, Рой, неужели мы должны ссориться при каждой встрече?

— Ты только не пытайся давить на меня, и все будет просто чудесно. Дело только в этом — не пытайся на меня давить. — Он встал из-за стола. — Слушай, уже поздно, а у меня завтра экзамен.

Вернувшись в номер, Дэн Стедман перебрал в уме прошедший вечер. Что происходит с этими молодыми людьми? Что им ни скажи, они все понимают по-своему. Как говорить с ними, чтобы они слушали и отвечали разумно, по-взрослому?

Он вспомнил строки из письма сестры из Барнардс-Кроссинга, которое получил только этим утром: «…хотя он провел здесь более шести лет, никогда не был особо популярен и не имеет никакой реальной поддержки в конгрегации, за исключением молодежи, в основном, подростков, которые, похоже, любят его — но права голоса в храме у них нет».

Он поискал в ящике стола предыдущее письмо, в котором она дала ему адрес рабби Смолла.

Глава XXIV

— Это книга о взглядах, о точке зрения израильтян — не правительственных чиновников или важных шишек, а людей с улицы — евреев и арабов, мужчин и женщин, молодых и старых. — Стедман оживился. — Понимаете, рабби, в разговоре с чиновником вы можете услышать только официальную точку зрения, уже изложенную в правительственных сообщениях для печати. Но если вам удастся разговорить обычных людей, вы получаете представление о политической ситуации, на которой основаны официальные новости.

— А как вам это удается? — спросила Мириам. — Вы останавливаете людей на улице?

— Иногда я так и делаю, миссис Смолл, но я не говорю, что хочу взять у них интервью, потому что тогда они или замыкаются, или говорят то, чего — по их представлениям — вы от них ждете. Я стараюсь вести себя немного хитрее. Вот идет по улице человек. Я спрашиваю его, как добраться в какое-то место, которое находится в той стороне, куда он направляется. Обычно он говорит, что нам по пути, и я присоединяюсь к нему. По дороге мы беседуем, и если похоже, что это будет интересно, я включаю свой диктофон — выключатель у меня в кармане, — так что они не знают, что наш разговор записывается на пленку. А вернувшись к себе, я подписываю все пленки, чтобы в свободное время можно было их расшифровать, сравнить и отредактировать.

— Вы берете интервью по-английски, на иврите или еще на каком-то языке? — спросил рабби.

— У меня есть интервью на иврите, на идиш, на английском и даже на французском. Я прекрасно владею идиш, у меня не слишком плохой французский. И разговорный иврит тоже нормальный. Я был здесь раз двенадцать, в последний раз прожил больше года. Я бы сказал, что мне его хватает. Иногда бывают трудные случаи, как вот на днях. Мне попался интеллектуал, он употреблял слова, которых я раньше никогда не слышал. Но это еще одно преимущество записи на пленку. Я могу прослушать ее много раз и найти в словаре незнакомые слова.

— А как же вы продолжали беседу, не поняв, что он сказал?

— О, суть я улавливал хорошо. Я чувствовал, что упускаю только тонкие оттенки. Не хотите как-нибудь прослушать некоторые мои записи?

— Очень хочу, хотя не думаю, что моего школьного французского будет достаточно, чтобы понять, о чем речь.

— На французском у меня не так много, только несколько разговоров в ресторане, где бывает много сефардов из Северной Африки. Может, заглянете ко мне? Если вы не заняты завтра утром…

— Ничего срочного.

— И вы, миссис Смолл?

— Я очень хочу, но утром я должна быть в «Хадассе».

Когда они встретились следующим утром, Стедман сказал:

— Может, это даже хорошо, что миссис Смолл не смогла прийти. Втроем иногда тяжелее разговаривать.

— Пожалуй, вы правы. Между прочим, Мириам просила узнать, не хотите ли вы пообедать с нами завтра вечером. Мы будем рады, если ваш сын тоже придет. Когда вы упомянули по телефону, что он учится здесь в университете, мы рассчитывали увидеть его еще вчера.

— Он вечно занят. Я вижу его примерно раз в неделю, мы обедаем вместе. Я стараюсь не слишком вмешиваться в его жизнь. Не уверен, что он сможет прийти завтра вечером, но я спрошу.

— Завтра шабат, я думал, он свободен. Он получит удовольствие от шабатней трапезы, а я хотел бы познакомиться с ним.

— И я хотел бы, чтобы вы познакомились с ним, рабби. — Он поколебался и принял решение. — Честно говоря, я немного растерян и не понимаю, как с ним вести себя. После развода с его матерью — ему тогда было десять лет — у меня, конечно, было право на встречи, но из-за моей работы я подолгу не бывал в Штатах. Жена не позволила компенсировать потерянное время, когда я бывал дома, я не осуждаю ее, это нарушило бы нормальный ход его жизни. И в итоге мы виделись по одному дню от случая к случаю. Я старался сохранить с ним связь, писал, звонил — но это все не то. Я надеялся, что здесь, наедине, мы получше узнаем друг друга. Но он холоден и сдержан. Я не могу пробиться к нему. Иногда мне кажется, что он обижается на меня. Если я пробую интересоваться его учебой, его проблемами, пытаюсь что-то посоветовать, он ведет себя так, будто я вторгаюсь в его личную жизнь.

— Так оно и есть, по всей вероятности.

— Но я его отец.

— Биологически. Ваш сын обращается с вами, как с посторонним, потому что вы для него — посторонний.

Они остановились на краю тротуара перед светофором. Перейдя улицу, Стедман продолжал.

— А что прикажете делать? Я вижу, что он делает всякие глупости. Неужели я должен смотреть, как он делает ошибки, и не вмешиваться? Насколько я сумел выяснить, все его друзья в университете — арабы. Когда я предлагаю ему подружиться с кем-нибудь из еврейских студентов и говорю, что его нынешние знакомства неразумны или даже опасны, он только сердится на меня.

— Точно так же, как сердились бы вы, если бы он отважился покритиковать ваших друзей.

— Есть разница.

— На самом деле, не такая уж и большая, а в его глазах — и вообще никакой. — Рабби пожал плечами.

— И каков ответ?

— Никакого, по крайней мере, того, на который вы надеетесь. Если вы будете относиться к нему, как к чужому, как к молодому человеку, которого вы встретили случайно, но на которого у вас нет никаких прав, через некоторое время вы смогли бы стать друзьями.

Стедман протянул к рабби руки, как бы умоляя понять.

— Но я хочу помочь ему. Я хочу помочь ему устроить жизнь, повлиять на него, направить на верный путь.

— Вот как друг вы и смогли бы.

Рабби видел, что Стедман разочарован, что его совет вряд ли пришелся. Они шли по тихому кварталу, и вдруг Стедман схватил его за руку.

— Вот где можно найти ответ.

Рабби поглядел вокруг, но не увидел ничего необычного.

— Вон вывеска: МИМАВЕТ, БРОКЕРСКАЯ КОНТОРА. Когда я только приехал, я сказал Рою, что собираюсь купить машину для поездок по стране, и предложил ему пойти со мной, чтобы выбрать какую-нибудь. Он страшно заинтересовался.

— Вы думаете, что автомобиль поможет?

— Рабби, если вы не знаете, как дети относятся к машинам, вы не знает детей. Вы не против, если мы остановимся на минутку? Я видел их рекламу в газетах, хочу взглянуть, что они предлагают.

Это была мастерская по ремонту, несколько выпотрошенных автомобилей ждали своей очереди. В одном углу, возле окна, стоял матово окрашенный стол, заваленный грязными газетами, в деревянном держателе стояла картонка: МИМАВЕТ, БРОКЕРСКАЯ КОНТОРА. Подошел пожилой бородатый механик.

— Мистер Мимавет?

Механик ткнул пальцем в стол.

— Вам нужна контора Мимавета? Вот она. — Он ткнул еще раз. — Мимавета нет. Он немного приболел.

— А, это его место? Я могу поговорить с кем-нибудь еще?

— Нет. У нас нет дел с Мимаветом, он только арендует стол.

— Вот как. — Стедман был разочарован.

— Вы по поводу машины, наверное? Покупка или продажа?

— Меня интересует покупка, но…

— Так идите к нему домой. Это нормально. Он и здоровый иногда по нескольку дней сидит дома. Его бизнесом дома можно заниматься с таким же успехом, как и здесь.

— Я-то хотел посмотреть, что он предлагает, и…

Механик рассмеялся.

— Он ничего не предлагает. Он работает не так. Вы говорите ему, что вы хотите, и он находит это для вас. Он — сумасшедший старик, но должен сказать, что в машинах он разбирается, и он устроит вам выгодную сделку.

— Он сумасшедший в каком смысле? — спросил рабби. — В том, что устраивает выгодные сделки?

— Ваш молодой друг — шутник, — сказал механик и продолжал. — Он сумасшедший потому, что так устроена его голова. Он много пережил и будет рассказывать вам об этом как заведенный. А кто не пережил, особенно в этой стране? Возьмите хотя бы его имя — Мимавет. «От смерти» — разве нормальный человек выберет такое имя? — Он пожал плечами. — Но он разбирается в машинах, и он честен. Если он продает вам машину, он точно скажет, в каком она состоянии, и можете ему поверить.

— Хорошо, возможно я позвоню ему, — сказал Стедман. — У вас есть его домашний телефон?

— Пока нет. Он переехал в новое место. Есть общественный телефон в подъезде, но я не знаю номера. Но не обязательно звонить заранее. Просто зайдите. Он наверняка будет дома.

— Но он же болен…

— Обыкновенная простуда. Поверьте мне, он не будет против.

— Хорошо…

— Вот, — сказал механик, — записывайте: Мазл Тов-стрит, 1. Это новая улица, идет от Шалом-авеню. Знаете, где Шалом-авеню?

— Да, я знаю Шалом-авеню.

— Короче — новая улица, идущая от авеню. Многоквартирный дом. Можете зайти к нему в любое время — сегодня, завтра, послезавтра…

— Послезавтра шабат, — сказал рабби с улыбкой.

— Ну и что? Шабат для него ничего не значит.

— Вы пойдете? — спросил рабби, когда они вышли. — Пешком туда можно добраться?

— В Иерусалиме куда угодно можно добраться пешком. Пока не знаю. Надо подумать.

Глава XXV

День начался, как обычно, за исключением того, что появившееся по утрам недомогание было немного сильнее, в результате чего обычные утренние звуки, к которым, казалось, она уже привыкла, раздражали больше, чем всегда. Раздражал шум легковых машин и грузовиков, с ревом поднимающихся в гору, — их дом стоял на небольшом холме. Прислуга в доме через дорогу выколачивала развешанные на перилах веранды ковры большой бамбуковой выбивалкой — по-видимому, единственный способ чистки ковров в Израиле. Прислуга в квартире над ними выплеснула ведро воды на каменный пол и сгоняла ее резиновой шваброй в булькающий водосток — по-видимому, единственный способ мытья полов. Ее хозяйка уже готовила еду к обеду, главной трапезе дня, и рубила что-то в деревянной миске, причем каждый удар через миску передавался столу, оттуда на пол, оттуда на потолок над самой головой Мириам — по-видимому, единственный способ приготовления еды.

А муж именно сегодня решил пойти на утреннюю молитву в синагогу вместо того, чтобы помолиться дома, — пожаловаться было некому и, хуже того, некому было помочь собрать Джонатана в школу.

Джонатан капризничал. Обычно он ходил в школу с Шаули, мальчиком из верхней квартиры, своим закадычным другом, но у Шаули был насморк и небольшая температура, мать вчера вечером предупредила, что он останется дома. Поэтому Джонатан просил проводить его. Она отказалась: школа в квартале от дома, улицу переходить не надо — в конце концов он отправился один, но не без слез, — настроение это не улучшило.

Все это отнимало время, драгоценные минуты, а ей нужно было успеть на автобус, идущий в больницу, чтобы вовремя попасть на прием к гинекологу.

И тут из Тель-Авива позвонила Гитель.

Гитель звонила часто, обычно по конкретному поводу — сообщить, что получила письмо от матери Мириам, продиктовать рецепт, который она опробовала и осталась довольна результатом, сказать, что в связи с работой проведет пару часов в Иерусалиме, и объяснить, где они могут встретиться на пару минут. Но сегодня она позвонила просто поболтать с племянницей перед работой. И, видя, как летят минуты, Мириам в отчаянии объяснила, что ей надо на прием к врачу, и она должна повесить трубку. Она сказала про больницу, зная, что ни один другой повод ее тетя не примет, как достаточно серьезный.

Но Гитель тут же встревожилась и потребовала сообщить, что случилось.

— Кто тебя лечит, Мириам? Может, я его знаю. Если что-то серьезное, я сумею устроить, чтобы тебя осмотрел главный врач.

Мириам все равно собиралась сообщить новость при встрече и сказала, что это обычный визит к гинекологу, что она ждет ребенка.

— Это замечательно! Мазл тов! Какая удача! Когда это будет? О, Мириам, ребенок может родиться в Израиле. Когда Дэвиду надо будет вернуться на работу, ты сможешь остаться здесь. Вы с Джонатаном можете перебраться в Тель-Авив. Я позабочусь о нем, когда ты будешь рожать. Будет немного тесновато, но в Израиле мы всегда сможем устроиться, дорогая. Если Ури приедет в отпуск, он может спать на диване в гостиной, и я могу, если надо.

Когда Мириам, наконец, удалось закончить разговор и добраться до остановки, автобус только-только ушел. Ей пришлось прождать в больнице все утро. Доктор был раздражен тем, что она пропустила назначенное время, ни его английского, ни ее иврита не хватило, чтобы объяснить ситуацию. Он был холоден и неприступен, она не смогла выяснить все, что ее беспокоило.

На этом дело не кончилось. На обратном пути автобус был переполнен, и хотя ей досталось сидячее место, молодой человек, стоявший в проходе рядом с ней, без конца грыз семечки, сплевывая шелуху прямо перед ней. Ей было противно, на иврите она все равно не смогла бы высказать ему все, что думает по этому поводу, и она молча страдала. Когда он, наконец-то, вышел, облегчение почти тут же сменилось жутким смущением, когда новый пассажир, продвигаясь по проходу к сиденью, увидел шелуху у нее под ногами и устроил ей скандал.

Дома она обнаружила, что муж съел завтрак и ушел, оставив тарелки в раковине. Вода была холодной, хотя она и дала ей стечь. Тут раздался звонок, и вошла Гитель.

— О, Гитель!

Мириам обняла тетю и понемногу начала успокаиваться, плача от облегчения. И только потом спросила, каким чудом та умудрилась приехать.

— Если социальный работник в Тель-Авиве не может найти себе дело в Иерусалиме, он должен менять работу. И потом, если моя сестра напишет и спросит, что я делала, когда узнала, что ее дочь беременна, я что, буду объяснять ей, что не могла уйти с работы?

Мириам, найдя в Гитель благодатного слушателя, подробно описала утренние события и, пользуясь редкой возможностью пожалеть себя, перечислила все проблемы с момента приезда — трудности с языком, новое домашнее хозяйство и даже изменившееся отношение мужа к работе.

Гитель подняла руку.

— Я могу понять желание Дэвида оставить раввинат. Это не работа для современного способного мужчины. И я могу только приветствовать его желание поселиться здесь. Возможно, я недооценила его. Но ты ждешь ребенка, и мы должны быть практичными. Твоя мать далеко, я должна занять ее место и помочь тебе советом, как это сделала бы она. Есть проблема — как заработать на жизнь. Твой муж не может просто бросить свою работу и свою профессию. Если он хочет оставить их и переехать сюда, он должен подготовиться. Он должен все спланировать и обо всем договориться. Даже если он прямо завтра найдет здесь работу, вам все равно придется вернуться в Штаты, чтобы уладить свои дела. И как бы мне ни хотелось, чтобы ты осталась здесь, боюсь, что для этого туда придется поехать тебе. Мужьям нельзя доверять паковать мебель и как следует закрыть дом, а уж если муж раввин…

Она усадила племянницу в кресло и пододвинула ей под ноги скамеечку. Затем поставила перед ней стул и села.

— Итак, давай мы будем практичными — и методичными. Сначала мы должны разобраться с твоей личной проблемой. У тебя первые недели беременности. Что тебе нужно, так это тишина и покой, свобода от страхов и сомнений. Тебе не нужна куча анализов и рентгенов, тебе не нужен специалист, который видит в тебе только историю болезни. Что тебе нужно, так это хороший семейный доктор, врач общей практики, который сядет рядом с тобой и ответит на любые вопросы, которые у тебя могут появиться, и скажет, к чему следует подготовиться.

— О, это было бы замечательно, Гитель, но где я его возьму? Ты знаешь такого, который…

— В Тель-Авиве я могла бы назвать тебе дюжину имен. Здесь, в Иерусалиме… одну минуту — у моей подруги, Сары Адуми, замечательный настоящий старомодный доктор. Когда он проводит осмотр, он никогда не спешит. А потом еще чай с ними пьет. Наверное, и ему хорошо — он вдовец или холостяк, во всяком случае, одинокий. Он даже нашел им новую квартиру, потому что ей нельзя подниматься по лестнице. Вот такой это доктор. Дай телефонную книгу… Ага, вот и он, доктор Биньямин Бен Ами, Шалом-авеню, 147. Я позвоню ему.

— Может, сначала поговорить с Дэвидом, — засомневалась Мириам.

— Что знает об этих вещах муж, особенно раввин… Доктор Бен Ами? Я близкий друг Сары Адуми. Я хотела бы договориться о встрече для моей племянницы… Вы можете принять ее сейчас? Прекрасно, уже везу.

Глава XXVI

Кафе «Иерусалим» в Старом Городе расположено недалеко от Дамаскских ворот. Тысячи туристов ежедневно проходят мимо его открытых дверей, но зайти решаются немногие. Очередная пара, устав от палящего солнца, заглядывала внутрь в надежде на чашку кофе или стакан апельсинового сока, но тут же понимала, что оно явно не для туристов.

По радио оглушительно гремит заунывная арабская музыка. В тускло освещенной задней части стоит бильярд, на котором обычно играют несколько молодых арабов, сопровождая каждый удар шумными восклицаниями.

Остальная часть комнаты уставлена простыми деревянными столами, где одни сидят с кофе и сигаретами, а другие играют в карты. С одной стороны — стойка кассира. Он поворачивает голову, чтобы лучше слышать, когда клиент перечисляет, что он брал, подсчитывает на небольших полосках бумаги, кладет деньги в ящик и дает сдачу из маленьких столбиков монет, который держит на краю стола. Его уважают, потому что в его руках деньги, потому что он умеет быстро их считать, и еще потому, что он — хозяин. Сразу за столом раковина, где моет грязные тарелки его сын, выполняющий также обязанности официанта.

Если пара все-таки заходила, официант вежливо принимал у них заказ, обслуживал и больше не обращал на них внимания. Остальные посетители тоже игнорировали их, даже не взглянув в ту сторону. Как игнорировали они Абдула, который пил кофе, держа перед собой открытую книгу. Здесь он был чужим. Одежда, книга — все говорило о более высоком статусе, вплоть до студента. Он сидел уже двадцать минут и пил вторую чашку, когда вошел Махмуд. Он не поздоровался с Абдулом, а подошел к бильярду и несколько минут наблюдал за игрой, затем перешел к одному из столиков, где играли в карты, и немного поболтал. Потом взял табурет, перенес его к столику Абдула, сел рядом и кивнул официанту.

— Кофе.

Когда официант принес кофе и вернулся на свое место у раковины, Махмуд сказал:

— Мы выяснили, где он живет, но Лейла считает, что надо подождать.

Абдул пожал плечами.

— Все проще, чем… — Махмуд щелкнул пальцами. — Это новая квартира, вся застройка новая. Он пока один во всем доме, квартира на первом этаже. Дом выходит на Шалом-авеню, а его подъезд в самом конце, рядом с насыпью. Улица тоже новая, по другую сторону ни одного дома.

— Ну и?

— И Лейла считает, что все слишком просто. Возможно, это какая-то ловушка.

— Женщины! — презрительно произнес Абдул. — Вечно они из-за всего волнуются.

— Нет, Абдул, Лейла не такая. У нее есть голова на плечах. Она не хуже любого мужчины в организации. Но она выяснила, что в Тель-Авиве он жил на верхнем этаже, хотя у него больная жена, и ей тяжело подниматься по лестнице. Почему здесь он взял квартиру на первом этаже?

— Потому что у него больная жена, и ей тяжело подниматься по лестнице. Ты сам все объяснил. Кроме того, в Иерусалиме не так просто найти квартиру.

— Но если его перевели сюда, разве правительство не позаботилось бы, чтобы он получил такую квартиру, какую захочет?

— Правительство не занимается поиском квартир даже для действительно крупных шишек, хоть для министров, когда их переводят сюда. Поверь мне, ради него оно не станет менять свои привычки. Если Лейла из-за этого волнуется, она просто обыкновенная баба. Передай Швейцарцу, чтобы готовил игрушку. И чтобы сам проверил. В прошлый раз она сработала преждевременно.

— Там два въезда, между ними он оставляет машину, на тротуаре между зданиями. Места там немного. Швейцарец может смастерить что-нибудь такое, что мы прицепим к его машине…

— Это идея Лейлы? — презрительно спросил Абдул. — Замечательная идея! Вам придется ждать до позднего вечера, когда уже хорошо слышно, как поднимают и опускают капот. Нет, лучше всего обычное устройство. Мы подбросим его, когда еще светло, и никому в голову не придет остановить тебя и спросить, что ты там делаешь.

— Хорошо, я скажу Швейцарцу.

Абдул снова уткнулся в книгу, и Махмуд добавил:

— Лейла интересовалась этим американцем, с которым ты так дружен.

Абдул закрыл книгу и впервые обернулся лицом к другу.

— Значит, Лейла думает, что теперь она решает, с кем мне дружить? А дружбу с тобой она одобряет?

— Абдул, но он американец и еврей…

— У меня свои планы на то, что он американец.

— Она думает, что, возможно, у него есть свои планы на тебя.

— У Роя? — Абдул откинул голову и рассмеялся. — Она думает, что Рой может использовать меня?

— Один раз она видела его в ресторане с каким-то взрослым. Они съели весь обед молча. И еще оставались, когда все уже ушли. Просто сидели, пили кофе, не говоря ни слова. Это выглядело подозрительно.

— Скажи Лейле, чтобы она перестала повсюду искать агентов. Это его отец.

— Нет, Абдул, потому что через несколько минут она вернулась — сказала официанту, что забыла шарф. А они ссорились. Твой молодой друг грубо разговаривал со старшим. Ни один сын не говорил бы так со своим отцом.

Абдул улыбнулся.

— Ты не знаешь американцев.

Глава XXVII

Они встретились в «Кинг Дэвид», и Стедман с восторгом, как старому другу, которого не видел много лет, пожал рабби руку.

— Не могу передать, как я рад, что вы согласились прийти, рабби. Я позвонил сходу, не задумываясь. Если бы подумал, не звонил бы в шабат.

— Я так и понял, потому и пришел. Кроме того, здесь мой привычный режим в шабат немного изменился. Я не всегда хожу в синагогу.

— Даже так?

— Я иду, когда мне хочется пойти. В Америке это вошло в привычку, а я не хочу, чтобы это было делом привычки.

— И должно им стать, когда вы вернетесь, так?

— Если вернусь.

Стедман ждал продолжения, но рабби молчал, и он решил не настаивать.

— Рой придет прямо к дому дилера, — сказал Дэн, когда они вышли. — И я подумал, что это хороший случай познакомить вас. Я позвонил ему и рассказал, что мы заходили в гараж и что я собираюсь заглянуть к Мимавету. Он прямо загорелся и предложил пойти сегодня; мне не хотелось его разочаровать, и я согласился. Понимаете, если бы я сказал, что сегодня шабат и лучше отложить это на следующую неделю, он мог подумать, что я пытаюсь отделаться от него. Я уверен, что это ключ к решению проблемы нашего общения.

— Вы хотите купить его дружбу?

— Нет, конечно же, нет. Но сколько времени у меня на общение с ним, когда он учится, — раз в неделю за обедом? И он всегда спешит. А если у меня будет машина, он брал бы по паре свободных дней, мы бы съездили на север, в Галилею, потом на юг, в Негев. Мы бы общались… У меня много знакомых по всей стране. Он сможет познакомиться с израильтянами, с их точкой зрения. И вернувшись, возможно, изменит свое отношение. Он был бы…

Рабби показал на указатель.

— Вот и Шалом-авеню.

— Хорошо. Мы встречаемся с ним перед домом. Это дальше по улице. Скажите, вы что-нибудь понимаете в машинах?

— Я умею водить. Это почти все.

— Тогда, если вы не против, я просто скажу, что у нас была заранее назначена встреча, и вы согласились пойти со мной.

— Хорошо.

Когда они пришли, Рой был уже там и рассматривал плакат — громадный и уже здорово потрепанный. Он гласил, что строительная корпорация Резника собирается возвести большой комплекс жилых домов — центральное отопление, центральное газоснабжение, выводы для теле- и радиоантенн, большие подсобные помещения — и что он займет целый квартал. Согласно помещенному в одном углу рисунку архитектора, будет семь выходов на Коль Тов-стрит и столько же на Мазл Тов-стрит; два ряда домов охватят большое пространство с деревьями, кустами, тенистыми аллеями и террасами. Маленькие нарисованные фигурки прогуливались по дорожкам. В примечании говорилось, что квартиры будут готовы к заселению в начале 1971 года, но его зачеркнули и поверх написали: готовы к немедленному заселению. Рабби посмотрел вокруг, на свободный участок, который они только что прошли, — один или два акра камней и щебня с разбросанными тут и там заплатами травы или низкого кустарника, придававшими зеленоватый оттенок желтой глинистой земле. На участке росло несколько низких искривленных олив с изогнутыми, скрюченными ветвями. С другой стороны дома был еще один такой участок, который слегка оживляла фигура бедуина, жующего на камне свой завтрак, пока маленькое стадо коз обгладывало редкие клочки зелени.

Мазл Тов-стрит, как и Коль Тов-стрит, параллельная ей с другой стороны комплекса, была еще незаасфальтированной, узкой и скользкой от густой желтой грязи Иерусалима.

— Какой там адрес, номер 1? Тогда это должно быть в другом конце, — сказал Рой. — Это номер 13.

Брезгливо пробираясь по Мазл Тов-стрит — по улице, сделанной парой проходов бульдозером, — и перепрыгивая с одного сухого места на другое, они дошли до насыпи в конце. С любопытством посмотрели через нее на идущее внизу шоссе и вернулись к двери дома.

— Не похоже, чтобы здесь кто-нибудь жил, — сказал Рой.

— На почтовом ящике карточка с именем, — заметил отец. — Это должно быть здесь.

Он постучал в дверь, и хриплый голос ответил изнутри:

— Входите. Дверь открыта.

Они вошли в большую пустую комнату. Несколько складных стульев, но ничего, похожего на мебель, — ни столов, ни ковров, ни занавесок, ни ламп. Низенький худой человек, почти совершенно лысый, не поднялся, но жестом пригласил садиться. Он был в пижаме и махровом халате. На правом виске ощутимо пульсировала жилка, и время от времени скула под ним дергалась от тика, который он, похоже, останавливал быстрой гримасой, оттягивая в сторону правый угол рта, а вообще уголки рта были опущены, и нижняя губа выдавалась вперед, придавая лицу выражение постоянного недовольства.

— Это вы на днях искали меня в мастерской? — Он говорил на хриплом, гортанном иврите.

— Да, — сказал Дэн. — Меня зовут Стедман, это — мой сын. А это мой друг Смолл. — Он тактично не добавил, что это раввин.

На узкой мраморной полке, похожей на каминную и прилаженной к стене на уровне плеч, стояла бутылка и несколько стаканов. Мимавет налил себе и вопросительно посмотрел на посетителей.

— Немного бренди? Боюсь, это все, что я могу вам предложить.

Когда они покачали головами, он продолжал:

— Я немного простыл, а бренди помогает.

Его голос действительно был очень хриплым, и слова перешли в приступ кашля.

— Похоже, вы очень сильно простужены, — сказал Стедман.

— Да, моя соседка через дорогу посоветовала мне своего доктора. Я нашел его в списке Купат Холим[55], позвонил, и он обещал прийти — сегодня, завтра, а может и послезавтра — когда доберется. В этой стране надо научиться быть терпеливым. Я заказал ковры, диван и несколько кресел больше месяца назад, до того, как въехал. Если повезет, я получу их в следующем месяце. Эти стулья, кровать и стол на кухне я привез со старой квартиры. Ладно, зачем вам мои проблемы. Вы хотите купить машину. Скажите, что вы хотите, сколько намерены потратить, и я вам это достану.

С иврита он перешел на идиш, а про машины говорил уже на английском с сильным акцентом, словно хотел убедиться, что они поняли каждое слово. И так в течение всего разговора — иврит для общих тем, идиш для личных и английский для дела.

— У вас есть что-то в наличии?

— Нет, я брокер. Когда вы хотите купить квартиру или дом, вы идете к брокеру. Вы же не предполагаете, что он владелец. То же самое с акциями и облигациями. А почему не с машинами? Приезжает, например, на год университетский профессор. Потом в семье кто-то умирает, он должен лететь назад в Англию или в Штаты и понятия не имеет, когда вернется. Выгоднее всего ему продать свою машину. Если он обратится к дилеру, то получит крохи от ее стоимости. Если даст объявление в газетах, то неизвестно, сколько придется ждать. А если придет ко мне, я продам ее через пару дней, причем за лучшую цену, чем предложит ему дилер, хотя и меньшую, чем если бы он продавал ее сам. Как я это делаю? Люди знают обо мне, передают один другому. И ко мне приходят — те, кто хочет купить, и те, кто хочет продать, — остается только совместить их интересы.

— И много таких, как вы, которые занимаются подержанными машинами? — спросил Рой.

— Я не знаю никого другого, молодой человек, а если бы и знал, не думаете же вы, что я их назову, а? И это не всегда подержанные машины. Вы не представляете, как часто продавцу новых автомобилей бывает нужно продать одну или несколько с приличной скидкой — тихо, осторожно. Со скидкой в зависимости от ситуации. А у меня есть и такая информация.

— А сейчас есть что-нибудь из новых? — нетерпеливо спросил Рой.

— Вот прямо сейчас нет. Как скоро вы ее хотите? Сколько собираетесь потратить? Модель?

Обсуждали, в основном, Рой и Мимавет, иногда вставлял замечание Дэн Стедман — достоинства «фиатов» и «пежо», «рено» и «фольксвагенов», их мощность, экономичность, цену и стоимость перепродажи. Наконец Мимавет сказал:

— Думаю, я знаю, что вы хотите, и знаю, где есть машина именно для вас. Приходите сегодня в семь вечера, у меня будет то, что вас интересует.

— Почему вы так уверены? — спросил Дэн.

— Когда занимаешься этим делом столько, сколько я, мой друг, знаешь своих заказчиков.

— У вас раньше было автомобильное агентство? — спросил рабби, которого заинтересовал этот странный человек и его грубоватые манеры. — Или вы и начинали как брокер?

Мимавет скорчил гримасу.

— Я приехал в эту страну без копейки денег, без друзей и без родственников, которые могли бы помочь. У меня было только то, что надето на мне, одни лохмотья. Я разбирался в машинах, точнее, в двигателях внутреннего сгорания. И если бы был здоров, стал бы автомехаником. Но я был больной, можно сказать, только что восставший из мертвых…

— Что вы имеете в виду — восставший из мертвых? Тогда ваше имя…

— Правильно. Мимавет означает «от смерти». Здешнее правительство ужасно хочет, чтобы вы сменили свое имя на ивритское. Платите лиру, заполняете бланк, и дело сделано. Так зачем было и дальше носить имя, которое дал моему деду или прадеду какой-то казак, когда за лиру я могу изменить его на что-то, имеющее смысл. Я восстал из мертвых и взял себе имя Мимавет.

Он засмеялся хриплым булькающим смехом, довольный произведенным на посетителей впечатлением.

— Вы хотите сказать, что были так больны? — настаивал рабби.

— Нет, я хочу сказать, что русские — да перестанет светить на них солнце — приняли меня за мертвого. То, что на самом деле искра не погасла, — маловажная деталь, которую они проглядели. Это национальное свойство русских — да родятся у них только девочки — не обращать внимания на мелочи. Их машины часто не работают потому, что они не могут заниматься мелочами вроде смазки или замены мелких деталей, которые выходят из строя. Как они говорят, это мелочи, а машина большая. Официально я был мертв.

— Это было во время войны? — спросил Стедман, загоревшись.

— Во время второй мировой. Поскольку я оказался в неправильном месте в неправильное время, я попал в концентрационный лагерь. В основном там были поляки и несколько русских. Я был единственным евреем.

Его голос внезапно стал сухим и наставительным как у профессора, читающего лекцию. Он говорил на идиш.

— Немцы рациональны. Когда им поручают проявить жестокость, они делают это рационально. А русский нерационален. В большинстве случаев его жестокость просто следствие небрежности и нерациональности. Он просто забывает о маловажных деталях вроде еды, одежды и крова, необходимых, чтобы пережить русскую зиму.

Я был образованный человек, инженер-механик, таких там было немного. И все же меня поставили на черную, неквалифицированную работу на открытом воздухе. За первый месяц я потерял пятьдесят фунтов. Единственное, что меня поддерживало, — я знал, что нас должен посетить лагерный врач. Он проверял здоровье заключенных, и именно он решал, кого в какую команду пошлют, в помещении или на улице, или, что хуже всего, в лесную команду. Наш врач был еврей.

Мимавет откинул голову назад и закрыл глаза.

— Я вижу его как сейчас: доктор Резников из Пинска, ученый и добросовестный член партии, новая порода евреев в социалистическом раю. Вы не поверите, чего мне стоило увидеться с ним, но я добился этого, успел сказать ему, что я еврей, и что если буду продолжать работать на улице, то умру через месяц. Я был болен, у меня была лихорадка, моей единственной обувью была пара кусков ткани, которые я оторвал от одежды и обмотал вокруг ног. Он не ответил, только пристально на меня посмотрел. И я ушел. Этого было достаточно. Я и не ожидал, что он ответит. Но он должен был запомнить меня. Он не мог ответить, для него это тоже было опасно.

— На следующий день нас построили, он шел вдоль строя, прикладывая руку ко лбу одного, приказывая другому широко открыть рот, щупая пульс у третьего. Это был медицинский осмотр. У помощника был список, он называл имена и затем записывал около каждого имени рекомендацию врача. Он подошел ко мне, внимательно оглядел и сказал помощнику: «Лесная команда».

— Эта лесная команда была занята прокладкой дороги через лес, вырубала деревья, вычищала кустарник, заготавливала бревна. Мы работали в лесу, побег теоретически был возможен, поэтому дисциплина была зверская. Маленькие группы работали на участках с отмеченными границами. Переступивших границу убивали. Нас выводили бегом еще до рассвета, мы работали до захода солнца, а затем строем возвращались в лагерь. Тех, кто отставал, били, и если не помогало — расстреливали. Каждый день назад возвращалось меньше людей, чем вышло.

— Я продержался три дня, а на четвертый, когда мы возвращались в лагерь, поскользнулся и упал. Пошел снег, они подгоняли нас, чтобы вернуться до начала бури. Охранник пнул меня ногой и приказал встать. Я старался. Как я старался! Я поднялся на колени, но тут же снова свалился. Другой охранник крикнул тому, который стоял надо мной, чтобы он поторопился. Он снова приказал мне встать, и когда я не смог, направил на меня винтовку. Другой охранник снова закричал, и мой человек спустил курок винтовки — равнодушно, словно в зайца в поле.

— Он выстрелил?

— Он выстрелил, и думаю, больше даже не взглянул на меня. Если выстрел был не смертельный, я бы все равно замерз — при условии, что волки не добрались бы раньше. На следующий день за мной послали бы похоронную команду. Это забавно, но знаете, какая мысль пришла мне в голову последней, перед тем, как я потерял сознание? А теперь доктор Резников считал бы меня годным для лесной команды?

— Но вы, похоже, не умерли, — сказал Стедман.

— Рана была поверхностной, холод, наверное, заставил кровь свернуться. Меня нашла старая крестьянка, собиравшая хворост. Она прятала и кормила меня, пока я не смог передвигаться. Я добирался сюда больше года, и поверьте, много раз я жалел, что выстрел не был смертельным.

— Тогда здесь вы должны себя чувствовать как в раю, — с чувством сказал Стедман.

Лицо Мимавета растянулось в жуткой улыбке.

— После того, как вы были мертвы, мой друг, вы просто живете от одного дня к другому. — Голос его внезапно оживился, и он деловито перешел на английский. — Приходите сегодня вечером в семь, и у меня, вероятно, будет для вас машина. Не тяните. Хорошая сделка не ждет.

На улице Рой спросил:

— О чем он так долго болтал на идиш? Рассказывал историю своей жизни?

— Нет, историю своей смерти, — сказал рабби.

— Вот как? — Видя, что рабби улыбается, он принял это за образец раввинского юмора. — Что ж… — Не зная, как реагировать, он повернулся к отцу. — Послушай, мне пора идти. Встретимся на том же месте сегодня вечером?

— Да я вовсе не намерен возвращаться сюда.

— Но папа…

— Если я вернусь, он поймет, что мы заинтересованы, и я заплачу бешеные деньги.

— Но…

— Он знает мое имя и знает, где меня найти. Если у него что-то получится, можешь быть уверен, он позвонит.

Увидев, что Рой явно разочарован, рабби сменил тему.

— В пятницу вечером твой отец придет к нам на шабатний обед. Миссис Смолл и я будем рады, если ты тоже придешь, Рой.

— Отлично, спасибо. Я обязательно буду.

Когда они возвращались, рабби сказал:

— Потрясающая история.

— Да, и она есть у меня на пленке.

— Вы записали ее? Так целью была не…

— Я и в самом деле пошел покупать машину, но решил, что стоит записать наш разговор. Если что-то нечисто — например, если он торгует крадеными, — я вне подозрений.

Рабби кивнул, и некоторое время они шли молча. Потом рабби задумчиво сказал:

— История невероятная, но его имя говорит, что это правда.

— О, я уверен, что это правда, по крайней мере, он в это верит. Но это не так уж необычно, как вы, похоже, думаете, рабби. Здесь, в Израиле, у каждого своя невероятная история. Одни бежали от нацистов, другие боролись с арабами. Практически каждый остался жив в результате маленького чуда. Чудеса — это часть здешнего климата.

Глава XXVIII

Доктор Бен Ами, крупный, коренастый и неуклюжий человек, остановил свой «фольксваген» у насыпи, одним плавным движением, рожденным долгой практикой, выбрался из-за руля вместе с большой врачебной сумкой и тут только увидел, что в квартире Адуми темно. Он остановился на минуту и прошел несколько шагов вперед на площадку между домами 2 и 4 по Коль Тов-стрит, где Авнер Адуми обычно ставил машину. Ее там не было. Он был абсолютно уверен, что его пациентка, Сара Адуми, дома. Наверное, задремала засветло, а муж еще не вернулся.

Он мог позвонить в дверь и разбудить ее. В конце концов, его ждали, может, она и не спит, а просто отдыхает. Но осматривать ее в отсутствие мужа не хотелось. Было почти семь, через несколько минут наверняка появится Авнер. Лучше подождать.

Тут он вспомнил о другом больном, некоем Мимавете, живущем через улицу, в доме 1 по Мазл Тов-стрит. Пациент новый, судя по звонку, у него скорее всего катар верхних дыхательных путей. Аспирин, покой, может быть, микстура от кашля, чтобы смягчить раздражение в горле. У него уйдет на это десять-пятнадцать минут, а к этому времени Адуми будет дома. Ему нравилось заканчивать день у Адуми. Можно не спешить, выпить чашку чая и посидеть за дружеской беседой, прежде чем идти домой.

Чтобы не разворачиваться на узкой, грязной улице, он пошел пешком между насыпью и домами. Было темно, и он включил фонарик.

На полпути он остановился, минуту стоял, как вкопанный, потом вернулся. В вестибюле был телефон-автомат, и он набрал номер кабинета Адуми.

— Авнер?.. Это Бен Ами… Я в вашем доме, то есть, в вестибюле… Нет, Сару пока не видел. В доме темно, и я решил, что она задремала… Нет, подожду, пока ты не вернешься. Но я должен сообщить тебе кое-что важное… Нет, лучше не по телефону. Когда ты будешь? Через полчаса? Хорошо… Нет, все в порядке, у меня еще один пациент в следующем квартале. Я сначала зайду к нему.

На углу Шалом-авеню и Мазл Тов-стрит Рой Стедман остановился и посмотрел на часы. Почти семь.

Вечер был облачным, туманным, начал накрапывать дождь. Он поднял воротник куртки и пошел к дому Мимавета. Машины не было. Ни новой, ни подержанной, — вообще ни одной машины на всей улице. До семи оставалось еще несколько минут.

В четверть восьмого машины тоже не было, и он понял, что никто уже не придет.

Он перешел улицу и собирался позвонить, когда из дома вышел человек и тщательно закрыл за собой дверь. Он с удивлением посмотрел на Роя.

Рой увидел черную сумку.

— О, вы, наверное, доктор. Я к мистеру Мимавету.

— Да, я его врач. Мистер Мимавет нездоров. Он в постели, и я не хочу, чтобы его беспокоили. Имейте в виду, я только что уложил его в постель и сделал укол. Чтобы открыть, ему придется вставать.

— А, ну да, в таком случае… пожалуй… я зайду завтра утром.

— Да.

— Так я пошел, пожалуй. Э-э — спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Рой пошел по улице. Он оглянулся и увидел, что доктор стоит и наблюдает за ним. Пройдя половину улицы, он снова оглянулся; на этот раз доктора не было. Рой остановился, затем повернулся и пошел назад.

Глава XXIX

Взрыв был негромким. За исключением зияющей дыры в стене квартиры Мимавета и нескольких разбитых окон, материальный ущерб был невелик. Но в отличие от взрыва, который пару месяцев назад унес жизнь профессора Карми, этот произошел ранним вечером, поэтому собралась большая толпа, привлеченная если не самим взрывом, то шумом пожарных машин, и полиция с трудом сумела огородить участок.

Да и реакция на смерть старика совершенно отличалась от реакции на смерть профессора. После гибели Карми пресса выдвигала предположения, почему жертвой был выбран именно он. И через несколько дней оказалось, что он был занят важным сельскохозяйственным исследованием, которое могло привести к поразительному увеличению урожая некоторых зерновых культур. Точных данных о его исследованиях не было, и в то время, как одна газета авторитетно заявила, что он был занят разработкой нового чудесного удобрения, другая не менее авторитетно сообщала, что он работал над использованием неопресненной воды, чтобы сделать пригодными для вспашки тысячи акров земли, которые до сих пор считались бесполезными. В любом случае, все признавали, что он был крупным ученым, чья смерть стала большим ударом для Израиля.

Но Мимавет не был важной персоной и не занимался ничем таким, что могло помочь или повредить Израилю. И это тем более приводило в бешенство, потому что убийство явно было бессмысленным и бесцельным.

Была и другая реакция, вызванная иронией ситуации, как показало заявление доктора, который посетил его незадолго до взрыва. Заявление, сделанное в полиции доктором Бен Ами, широко цитировалось в прессе.

— Это был новый пациент, он выбрал меня из списка «Купат Холим», — думаю, потому что я живу поблизости. У меня был расписан график на весь день, хоть и был шабат. Болезнь не соблюдает шабат, видите ли. Но мне удалось втиснуть этот визит, так как у меня был другой больной на соседней улице, а приехал я немного раньше. Это судьба. Я был там около семи, позвонил, и он крикнул, что дверь открыта. Он был очень простужен, сильно кашлял и сказал, что не спал несколько ночей. Я дал ему лекарство от кашля, ввел снотворное, проследил, чтобы он лег в постель, выключил свет, захлопнул дверь и ушел. Утром я собирался снова зайти. Но, очевидно, он заснул не сразу. Должно быть, немного позже он встал, чтобы налить себе бренди из бутылки, которая стояла на полке в гостиной. Если бы он остался в постели, то был бы сегодня жив, я уверен, так как взрыв был в гостиной, а окно спальни даже не разбилось.

— Представляете, он вызывает доктора, получает лекарство и туда, и сюда, и доктор еще следит, чтобы он лег в постель. Мой доктор не стал бы так заботиться. Он осматривает тебя, выписывает рецепт и уходит. Ты хочешь поговорить с ним, спросить о чем-то? Он слишком занят. Пять минут — это его предел. И где ты получишь рецепт в шабат или в любой вечер после семи, его совершенно не касается. И после всего этого бедняга встает, наливает себе — и бах!

— Откуда они знают, что он вставал, чтобы выпить?

— Это было в газетах. Я видела это в «Ха-маарив». Когда его нашли, он все еще держал в руке бутылку. Они считают, что взрывом его ударило о мраморную полку в гостиной. Наверное, стоял рядом. Голова разбита вдребезги.

И, качая головами, они на минуту смолкали, размышляя о превратностях судьбы человеческой.

А в восточном Иерусалиме, где молодые арабы собирались в многочисленных кафе за чашкой кофе, картами и горячими дискуссиями о политике, и где сообщение о любой неудаче Израиля, какой бы незначительной она ни была, встречалось с большой радостью, весело шутили, что жертве взрыва больше подошло бы имя Ламавет, а не Мимавет — то есть, скорее «к смерти», чем «от смерти».

Конечно, террористы немедленно взяли ответственность на себя, практически все группировки. Аль Фатах, базирующийся в Иордании, выпустил заявление: «Наши храбрые коммандос продемонстрировали, что они могут проникать в самый центр еврейской крепости, и что ни один еврей, живущий в Палестине, не защищен от нашей мести. И так будет до тех пор, пока резолюция Организации Объединенных Наций не будет выполнена, и жители Палестины не добьются справедливости».

Интеллектуалы за арабскую независимость, находящиеся в Ливане, заявили, что в попытках завоевать симпатию мировой общественности израильское правительство прибегло к своим старым уловкам, выдавая жертву взрыва за невинное гражданское лицо. Хорошо известно, что Мимавет был связан с Еврейским Агентством и всего за несколько дней до взрыва находился с секретной миссией в Цюрихе.

Палестинский комитет в Сирии объяснил, что в доме 1 по Мазл Тов-стрит находилось секретное оборудование Армии Израиля, электронный центр управления, уничтоженный их храбрыми коммандос, и что смерть Мимавета была чисто случайной.

Каирская «Аль-Ахрам» утверждала, что израильское правительство скрывает истинные факты. Газета цитировала главу Организации освобождения Палестины, который сказал, что в это время на Мазл Тов-стрит, 1 проходило секретное стратегическое совещание, что там находилось много высокопоставленных израильских должностных лиц и что число смертельных потерь доходит до пятидесяти.

Лига англо-арабской дружбы в своем информационном бюллетене намекала на множество улик, доказывающих, что взрыв был организован израильтянами с целью вызвать к себе сочувствие в мире, что они уже делали такие попытки, взрывая пассажирские самолеты и обвиняя в этом арабов.

Рабби услышал новость по радио, в вечернем выпуске новостей. Первый шок от осознания того, что убит человек, которого он видел только этим утром, разговаривал с ним, тут же сменился ощущением, что он должен что-то предпринять. Он позвонил Стедману.

— Да, я услышал об этом раньше, в вестибюле отеля. Ужасно!

— Я думаю, мы должны пойти в полицию.

— В полицию? Зачем? Мы можем сообщить им что-то полезное, рабби?

— Мы можем передать его рассказ. Вы можете дать им прослушать свою запись. По поводу его врага…

— Простите, рабби, не вижу логики. Если бы убили этого, как его там — Резникова, эта история еще могла представлять хоть какой-то интерес для них. Но убили-то Мимавета.

— Думаю, они должны знать.

— Поверьте мне, они знают. А если нет, то достаточно скоро узнают. Как только спросят в той мастерской, где у него был стол, и…

— Откуда вы знаете, что он рассказывал там об этом?

— Полно, рабби, вы же слышали, что говорил механик. Сумасшедший старик всем рассказывал о своих проблемах — как он это назвал? — как заведенный. Уж не думаете ли вы, что мы трое, совершенно незнакомые ему, первыми услышали эту историю? Можете быть уверены, что он рассказывал ее любому, кто соглашался слушать.

— Но все-таки, я думаю, что… я хочу сказать, что хуже бы от этого не стало…

— Рабби, — убежденно произнес Стедман, — я очень много бывал за рубежом и усвоил одну вещь: не связывайся с полицией, если можешь этого избежать. Я знаю, вы думаете, что в Израиле все иначе, но поверьте мне: во всем мире полиция одинакова. И нам нечего сообщить им за исключением того, что мы видели его утром в тот день, когда он погиб. После нас у него могло быть сколько угодно гостей. Тот доктор видел его совсем незадолго до происшествия.

— Однако, я хотел бы обсудить это с вами. Завтра, например…

— Сожалею, рабби, но рано утром я на несколько дней еду в Хайфу. Встретимся, когда вернусь.

Рабби никак не мог успокоиться. Стедман, вроде бы, прав во всем, и все же он чувствовал, что они должны пойти. Но идти один он не мог. Сам собой возникал вопрос, почему об этом не сообщил Стедман, — а именно этого тот и старался избежать.

Глава XXX

— Эй, откуда такой загар, В.С.? Ты был во Флориде, или приобрел солнечную лампу?

— Во Флориде? Нет, мы с Кацем были в Израиле.

— Израиль? Без шуток? Эй, парни, В.С. был в Израиле. Когда вы вернулись?

— Позавчера. Мы ездили всего на десять дней — по делу.

Это был воскресный завтрак Братства, и народ стоял кучками в ожидании, пока члены комитета накроют столы, — в женской общине все бывало готово днем раньше.

Маркевича обступили.

— Ну, как там, В.С.?

— Как погода?

— В тебя стреляли арабы, В.С.?

— Ты открываешь отделение в Израиле, В.С.? Будешь международным финансовым магнатом?

— Как там люди? Боятся?

— Боятся! — громыхнул В.С.Маркевич — да в любом городе вы можете гулять в любое время дня и ночи. Мы с Кацем ходили по ночам в темноте, ни о чем не беспокоясь.

— Вы все осмотрели? Где вы были?

— Большую часть времени мы провели с ребятами из министерства развития промышленности. Они сопровождали нас и представили некоторым важным шишкам в правительстве. Это была классная поездка.

— А в Иерусалиме были? Видели рабби?

— Да, — сказал В.С., — мы его видели. Мы провели с ним почти целый день, он нас сопровождал.

— Он показал вам могилу Царя Давида?

— А витражи Шагала? Это было первое, что я увидел там.

— А в больницу «Хадасса» ездили?

— А в Меа Шеарим?

— На нас самое большое впечатление произвел «Яд Вашем». Вы там были?

Маркевич, усмехаясь во весь рот, поворачивался от одного спрашивающего к другому. Наконец он поднял руки.

— Правду сказать, парни, нам не удалось повидать ни одно из этих мест. Как я сказал, рабби сопровождал нас. Он решил, что мы хотели бы увидеть Стену, как оно и было. И он провел нас по Старому Городу, без которого мы могли обойтись. Я имею в виду, что как по мне, так это просто кучка маленьких вонючих улочек. А затем мы пошли смотреть на университет, и все это заняло у нас почти целый день. По правде говоря, — и он понизил голос до громкого шепота, — у меня создалось впечатление, что рабби не знает половины мест, о которых вы говорите, парни.

— Да? Я думал, что к этому времени он будет знать каждую щелочку и каждый камешек.

Маркевич пожал плечами.

— Мы тоже. Честно говоря, это была одна из причин, почему мы ему позвонили. Мы думали, он должен знать, что стоит посмотреть.

— Наверное, у него просто не было времени на осмотр достопримечательностей. Думаю, он целыми днями сидит в университетской библиотеке…

— Шутишь? — насмешливо спросил Маркевич. — Когда мы возвращались оттуда, он признался, что был там до этого всего пару раз.

— Так что же он там делает?

— Насколько мы смогли выяснить, он просто бездельничает, — по улицам ходит, кофе пьет — в таком духе.

— Я знаю, что он не больно-то бойкий, но думал, что уж в Иерусалиме… А он не говорил, когда вернется?

Маркевич медленно покачал головой.

— Ни слова. И если подумать, это немного странно. Я имею в виду, можно было надеяться при прощании на что-нибудь вроде: «До встречи в Барнардс-Кроссинге». Ни слова. Просто: «До свидания».

— К чему ты клонишь, В.С.?

— Помните мою идею, на последней встрече я говорил об этом — насчет того, чтобы у нас были два рабби-партнера. Так я вроде как прощупал его на этот счет.

— Не мог ты такое сделать, В.С.!

— Еще как мог. Вы знаете мой девиз: не спросишь, не узнаешь. Почему не спросить? Может, я и не совет директоров, но я полноправный член общины. Взносы у меня все уплачены.

— Ладно, спросил так спросил. И что?

— Ничего! — торжествующе сказал Маркевич. — Он не прыгал от счастья, но и не рассердился. Вообще никакого интереса. Спокойно и вежливо выслушал.

— Может, просто осторожничает…

Маркевич ткнул собеседника локтем и понимающе подмигнул.

— Может и так, а возможно, его это просто не заинтересовало. Правду сказать, наш рабби нас немного достал. Я имею в виду, если он — наш раввин, то мы вправе ожидать, что он за нас помолится. Когда ты едешь в Вашингтон и сообщаешь об этом своему конгрессмену, он интересуется твоими проблемами. Он пробует тебе помочь или, по крайней мере, заставляет тебя поверить в это. Во всяком случае, пошлет кого-нибудь из своего офиса сопровождать тебя. Правильно? Так вот, мы надеялись, что так же можем рассчитывать на рабби. Ну вот, например, мы идем к Стене. Правильно? Ты ждешь, что раз уж твой рабби рядом, так он за тебя помолится у Стены. Для нас это самое священное место, и если уж появился шанс помолиться там, ты не хочешь его упустить. Правильно? Так вот, когда мы его попросили, он сказал, что предпочел бы не делать этого, мы, видите ли, должны сделать это сами. Ладно, мы, конечно, помолились, но это, знаете ли, не одно и то же. Во-первых, нам пришлось говорить по-английски…

От главного стола донесся резкий удар молотка, и председатель призвал:

— Все готово, может, уже сядете? Рассаживайтесь, пожалуйста.

Все засуетились, а собеседники автоматически заговорили тише.

— Действительно странно. Как ты думаешь, В.С., что бы это значило?

Маркевич понизил голос до шепота, который было слышно за восемь столов.

— Я вам так скажу: Маркевич трепаться не любит, но Маркевич готов поставить свою десятку против чьей угодно пятерки, что когда наш рабби отправился в Израиль, он отправился навсегда.

Глава XXXI

Хотя считалось, что полиция в лице Хаима Иш-Кошера и Шин-Бет, представленная Авнером Адуми, «сотрудничают», тот факт, что обычно они встречались в маленьком пыльном офисе Адуми на верхнем этаже штаба полиции, временно отведенном разведке, а не в удобном и просторном офисе Иш-Кошера в противоположном конце здания, давал понять, что сотрудничество это несколько одностороннее.

По стилю они очень отличались. Иш-Кошер, в отглаженной и на все пуговицы застегнутой синей форме, в белой рубашке с черным галстуком, распространял вокруг себя атмосферу бодрой деловитости. Он легко улыбался должностной улыбкой, сверкая ровными белыми зубами, показывая интерес и понимание. Авнер Адуми — крупный, дородный, круглоголовый, с коротко подстриженными уже поседевшими волосами, среди которых изредка проглядывали прежние светлорыжие, — был без галстука и в рубашке с короткими рукавами. Его расстегнутый воротник, подобно кипе Иш-Кошера, был чем-то вроде символа причастности к политике Израиля. Он был бесцеремонен, авторитарен и редко улыбался, а если и улыбался, то немного вымученно.

— Как себя чувствует госпожа Адуми? — вежливо спросил Иш-Кошер.

— Легла на пару дней в «Хадасса», на обследование.

— Мои соболезнования.

— Ничего страшного. Просто кое-какие анализы.

— Шок от взрыва?

— Доктор говорит — нет. Завтра, наверно, будет дома. Позже, вероятно, придется опять лечь на несколько дней. — Он взглянул на кипу Иш-Кошера. — Это твои люди устроили, что я не могу навестить ее в шабат.

Быстрая, легкая улыбка.

— Мои люди? А, ты хочешь сказать, религиозные. Ну, почему же, навещать можно. Дело в том, что пешком не доберешься, а ехать автобусом или на машине, значит осквернить шабат.

Адуми сердито погрозил ему пальцем.

— В один прекрасный день все остальные откажутся терпеть это, Хаим.

— Тогда государство перестанет быть еврейским государством.

— Это будет нормальное еврейское государство, но для всех евреев, а не только для вашей небольшой горстки. Ладно, к делу. Нашли что-нибудь по Мимавету?

— Нет, но я уверен, что охотились за ним. Его бизнес…

— Темные дела? Ворованные машины? Он имел дело с арабами?

— Насколько мы знаем, нет. Но в этих делах с машинами всегда кто-нибудь недоволен. Покупатель думает, что его надули, или продавец считает, что мог бы получить больше. Или заподозрил, что Мимавет что-то припрятал. В конце концов, он был брокером, и имел право только на комиссионные, не на прибыль.

— Но все опрошенные сказали, что у него хорошая репутация, что дела он вел честно.

— Да, но…

— Хорошо, не хочу с тобой спорить. Продолжай в том же духе, если хочешь, но могу сказать, что ты прешь прямо в тупик. Университетский профессор…

— Мы нашли там арабский след, — быстро сказал Иш-Кошер.

— Конечно, но нам он не годится. Он хотел помочь им, это их друг.

— Но в этом-то и дело, — возбужденно сказал Иш-Кошер. — Понимаешь…

— Да знаю, знаю. Террористы не хотят, чтобы их народу помогали. Вся эта теория, — он отмахнулся, — только теория. Террористы действуют не так. Они думают не так. Арабы думают не так. Один араб убивает другого, и семья жертвы мстит, убивая убийцу. Это понятно. Это нормально. Это не наш метод, не метод цивилизованных людей, но это понятно. Но если они не могут расправиться с убийцей, они мстят, убивая кого угодно из его семьи — брата, дядю, отца. Это уже другое дело, понимаешь ли. Нам они хотят отомстить с тех пор, как наша армия победила их в Шестидневной войне. Это нормально. Но победить армию они не могут, поэтому убивают нас, считая это разумной заменой. Кого из нас? Им совершенно безразлично. Старика вроде Мимавета, женщин, детей.

— Но…

Адуми опять остановил его, подняв руку.

— И чем больше, тем лучше. Поэтому они и взрывали бомбы на рынках и в многолюдных местах, где есть вероятность большого количества жертв. Но там мы за ними следим, и есть шанс быть пойманными. Поэтому они стали действовать наверняка. Ищут безопасные цели. Если мы их не поймаем, они опять обнаглеют и опять нацелятся на общественные места. Почему они подбросили бомбу Мимавету? Я тебе скажу: потому что он был легкой добычей. Старик, живущий один в новом многоквартирном доме, единственный житель на улице, на темной улице. По ней они могли пройти незамеченными…

— Но их видели. Доктор видел…

— Доктор видел молодого человека, который сказал, что у него дело к Мимавету. Вполне возможно. И он мог что-то видеть. Его стоило бы допросить.

— Тогда почему ты вырезал эту часть из заявления доктора, когда мы передавали его прессе?

— Потому, Хаим, что было бы лучше, если бы он пришел сам. Это доказало бы, что он никак с ними не связан. Он не сделал этого, следовательно, может быть, что-то есть…

— Или просто не хочет быть втянутым.

— Это террористический акт. Каждый должен хотеть помочь. — Адуми устало покачал головой. — Я рисковал, скрывая это от прессы. Впрочем, раз не пришел, то и пресса не помогла бы. Шел дождь, он был с поднятым воротником и знал, что доктор не сможет опознать его. Я бы, тем не менее, хотел разузнать о нем хоть что-нибудь.

Иш-Кошер широко улыбнулся.

— Возможно, я могу помочь тебе. Хочешь знать, как его зовут?

Из лежащего на коленях портфеля он извлек листок бумаги и передал его через стол Адуми. Тот прочел: «Был в семь, как и обещал. Стедман».

— Где ты это взял?

— Один из моих людей решил заглянуть в почтовый ящик. Она лежала там.

— Но здесь нет даты. Это могли оставить пару дней назад. Доктор не говорил о записке и сказал, что видел, как тот уходил.

— Но он мог вернуться.

— Возможно. — Адуми изучал записку. — Стедман, Стедман — где я слышал это имя?

— Есть довольно известный американский журналист Стедман. Он сейчас здесь, остановился в «Кинг Дэвид».

— Нет, нет. — Он начал рыться в папках на столе, перелистывая одну за другой. — Ага, вот оно — Стедман. Так зовут, Хаим, — с выражением сказал он, — одного американского студента из университета, которого часто видели в компании со студентом-арабом по имени Абдул Эль-Халди. А этот Абдул какое-то время интересовал нас.

— У тебя на него что-нибудь есть? — нетерпеливо спросил Иш-Кошер.

— В смысле, что интересовало бы вас, полицию? Нет. Ничего подозрительного в поведении. Он очень осторожен.

— Но тогда…

— Это само по себе может быть подозрительно, Хаим.

— То есть арабы, которые что-то делают, вас интересуют, а те, которые ничего не делают, вас тоже интересуют?

Адуми коротко рассмеялся.

— Недалеко от истины, Хаим. Мы подозреваем их всех. Но когда я говорю, что мы интересуемся Абдулом, то имею в виду, что хотя за ним и нет ничего, о чем нам было бы известно, мы следим за ним, потому что есть кое-какая информация. Арабы, которые по той или иной причине хотят быть на нашей стороне, время от времени дают нам немного сведений. И его имя упоминалось больше одного раза. Так что мы держим его под наблюдением. Не круглосуточно, конечно, для этого у нас не хватает людей. Но мы следим за ним, и в последнем сообщении упоминается студент по имени Стедман, который часто бывает в его компании. Значит, у меня возникает интерес к Стедману. И когда я узнаю, что некто по имени Стедман как-то связан с Мимаветом, может, даже заходил к нему в тот самый вечер, когда он был убит…

— Ты собираешься арестовать его?

— Нет, Хаим. Думаю, некоторое время я побуду в стороне. Твои люди задержат его, и ты его допросишь. И вот чего я от тебя хочу…

Глава XXXII

Иш-Кошер быстро пролистал паспорт и нажал кнопку на столе. — Отдайте на проверку. — Затем опять повернулся к Рою.

— Так вот, мистер Стедман, мне любопытно, почему вы не обратились к нам сами. Я думаю, что гостю, обладающему информацией о преступлении, следует сотрудничать с полицией.

— Но я ничего не знал о преступлении. Я имею в виду, я слышал про взрыв, но это было после того, как я ушел. И я ничего не видел.

Иш-Кошер потрогал кипу и улыбнулся.

— Вы образованный человек, мистер Стедман. Вы студент нашего университета. Вы, безусловно, должны понимать, что отрицательное свидетельство тоже важно. Тот факт, что вы ничего не видели за время между, скажем, без пяти минут семь и пятнадцатью или двадцатью минутами восьмого, означает, что бомбу должны были установить раньше — или позже. Вам не приходило в голову, что это могло оказаться полезным полиции?

— Вообще-то, я думал об этом, но этот доктор мог видеть все, что мог видеть я.

— Не совсем так, — поправил его Иш-Кошер. — Он был в доме, когда вы были снаружи. А когда вы вернулись, чтобы оставить записку, он уже ушел.

— Пожалуй, я чего-то недопонял. Я просто решил, что раз он уже сделал заявление, так зачем мне идти?

Рой испугался, когда за ним пришли из полиции, и тем более, когда привели в кабинет инспектора. Но теперь успокоился. Инспектор в кипе — это обнадеживало.

— Когда вы назначили встречу с Мимаветом?

Сначала он было решил не упоминать об утренней встрече, чтобы не втягивать отца и рабби, но инспектор был настолько в курсе всего, что скрывать это не имело смысла.

— Я не назначал ее. Он сам назначил. Понимаете, мы были там утром, точнее, в полдень.

— Мы?

— Да. Отец позвонил и сказал, что собирается зайти к Мимавету по поводу покупки машины, а так как он считает, что я в них разбираюсь лучше, — и тоже буду ей пользоваться, — предложил пойти на следующий день, в субботу…

— В шабат.

— Да, я понимаю, но отец сказал, что Мимавет не будет возражать, а в другие дни у меня мало свободного времени. В общем, мы встретились на углу Шалом и Мазл Тов…

— С вашим отцом?

— Да. И с ним был друг, рабби Смолл из Америки.

— Рабби Смолл? — В голосе Иш-Кошера не было и намека на удивление.

— Да, рабби Смолл. Дэвид Смолл, по-моему.

— Он был вторым экспертом по машинам?

Рой взглянул на Иш-Кошера. Это издевка? Но лицо инспектора было невозмутимо.

— Они с отцом договорились прогуляться, и он просто пошел с нами.

— Понимаю.

— Мы пришли к Мимавету и говорили о машинах. Он предложил нам выпить, и много говорил о себе, о своей прежней жизни, думаю. Он говорил на идиш, так что я ничего не понял, — одно-два слова, которые я знаю по-немецки. А потом сказал, что если мы вернемся в семь, у него, вероятно, будет для нас машина.

— Но вы вернулись один.

— Да, в общем, отец сказал, что не придет, потому что не хочет, чтобы Мимавет думал, будто ему так уж приспичило. Это было, когда мы уже ушли, как вы понимаете. Я имею в виду, он сказал это не Мимавету, а мне.

— Тогда почему вы вернулись?

— Решил хоть взглянуть на машину, если она есть.

— Но ее не было.

— Вот именно. Но я подумал, что раз мы пришли на встречу, по крайней мере, я пришел, а машины нет, значит, он не выполнил свою часть договора, и это ставит нас в более выгодное положение. Легче будет торговаться.

— Понимаю.

— Но когда доктор сказал, что он спит, и не надо его будить, и что-то вроде того, мол, как можно беспокоить больного человека, — я ушел. Но потом подумал, что стоит написать ему записку и оставить в почтовом ящике. И вернулся.

— М-гм. Ваш отец живет не с вами…

— Нет, в «Кинг Дэвид». Но сейчас его там нет. Он поехал на несколько дней в Хайфу.

— Его адрес там?

— Я не знаю. В гостинице мне сказали, что он уехал в Хайфу. Я не просил адрес. Хотя они, может, и знают.

— Хорошо, мистер Стедман. Все кажется достаточно ясным.

Он поднялся в знак того, что их встреча закончена.

— Это все?

— Может, я еще захочу повидаться с вами, но пока это все.

Он улыбнулся в знак прощания.

— Да, но мой паспорт. Он у вас.

— О, конечно. — Иш-Кошер поднял трубку. — Паспорт… да, паспорт мистера Стедмана. Принеси его, пожалуйста… Что?.. Хорошо, посмотри у него на столе… да, понимаю… Да, наверное… — Он положил трубку и повернулся к Рою. — Человека, который им занимается, нет на месте. А паспорт он, наверное, взял с собой. Мы пошлем его вам по почте.

Когда Рой ушел, он снова поднял трубку.

— Авнер? Иш-Кошер. Молодой Стедман только что был здесь… Нет, ничего особенного, за исключением того, что утром он был у Мимавета со своим отцом, а его отец пришел со своим другом. И кто этот друг, Авнер? Это раввин Дэвид Смолл… Не помнишь? Виктори-стрит, 5… Нет, это тот жилец, которого не было дома, когда мы проверяли всех по взрыву у Карми.

Глава XXXIII

Несмотря на кипу, инспектор Иш-Кошер не был религиозным человеком, но был очень традиционен и четко представлял себе, как должен выглядеть раввин, а рабби Смолл не соответствовал этому представлению. Раввин должен носить бороду и соответствующую темную одежду, желательно черную. Рабби Смолл был без бороды и носил светло-серые летние брюки и льняной пиджак. По крайней мере, раввин не должен ходить с непокрытой головой — рабби Смолл был без шляпы. Иш-Кошер не мог удержаться от легкой враждебности, приглашая рабби садиться.

Инспектор пролистал лежавшую на столе папку, затем поднял глаза и радостно произнес:

— Недавно мы расспрашивали жильцов в вашем доме, чтобы узнать, не ждал ли кто-нибудь посетителя в один из вечеров. Вас не было дома, но ваша соседка, госпожа Розен, сказала, что вы приехали только в тот день, поздно вечером, фактически. Она сказала, что вы раввин из Америки. Однако на карточке в вашем почтовом ящике написано только «Дэвид Смолл». Вы действительно раввин?

— Да, я раввин.

— Тогда почему на карточке не написано «Рабби Дэвид Смолл»?

— Потому что здесь я не раввин.

— Но доктор, приехавший из Америки, вероятно, указал бы свою профессию на почтовом ящике.

— Это разные вещи. Доктор может оказать помощь в критической ситуации, при несчастном случае, например.

— Очень тактично с вашей стороны, рабби. И какой именно вы раввин?

— Консервативный. Я раввин консервативного храма в Америке.

— Обучение консервативного раввина отличается от обучения наших?

— Нет, не особенно. Немного переставлены акценты, а работа действительно отличается. Многие из ваших раввинов выполняют здесь почти юридические функции. Наша работа редко связана с юрисдикцией. Она касается по преимуществу эмоционального и духовного здоровья общины, в которой мы служим.

— Понимаю. — Инспектор внезапно улыбнулся. — Теперь, чтобы выяснить и покончить с этим вопросом: вы ждали кого-нибудь в вечер приезда?

— Нет, никого, о ком бы я знал.

Иш-Кошер сделал пометку в папке, закрыл ее и откинулся на спинку стула. И опять приятно улыбнулся.

— Вы получили годичный отпуск у своей общины?

— Нет, не годичный. Я взял отпуск на несколько месяцев.

— А, каникулы. И что вы делаете, рабби? Осматриваете достопримечательности? Может быть, занимаетесь в университете?

— Нет, в основном, ничего особенного — просто отдыхаю.

— От ваших тяжких трудов в конгрегации?

Инспектор улыбался, но говорил с явным сарказмом.

— Что-то вроде этого, — добродушно сказал рабби Смолл.

— Создается впечатление, что вы отдыхаете не только от вашей конгрегации и вашей работы, рабби, но даже от религии, которую исповедуете.

— Что вы имеете в виду? — удивился рабби. — Если вы намекаете на то, что я не каждый шабат хожу в синагогу…

— Я намекаю на то, что вы отправились в шабат по поводу покупки машины к одному человеку, а именно к Биньямину Мимавету, в чью квартиру подложили бомбу, и который в результате умер.

— Откуда вы знаете, что я пошел покупать машину?

— Пожалуйста, рабби, — укоризненно сказал Иш-Кошер, — вопросы задаю я.

— У меня была назначена встреча с моим другом, Дэном Стедманом, а у него еще встреча с сыном. Он очень хотел познакомить нас, и я согласился пойти с ними.

— Но он собирался покупать машину, заниматься делами — в шабат. Я снова спрашиваю, какой вы раввин?

Теперь враждебность была очевидна. Рабби Смолл чуть улыбнулся.

— Как и любой раввин, я размышляю над этими вопросами больше, чем средний мирянин вроде вас, — терпеливо начал он. — Мы следуем традиционным религиозным правилам в точном соответствии с раввинским кодексом — накрываем голову, к примеру, или соблюдаем шабат — отчасти по привычке, отчасти потому, что от нас этого ждут, и, возможно, для укрепления традиции и авторитета раввина. Я не думаю, что любой, кто задумывался над этим вопросом, действительно считает, будто Бог требует этого от человека или получает от этого удовольствие. Как сказано у Исайи: «Пресыщен Я всесожжениями… воскурение — мерзость для Меня; собраний, которые вы собираете в начале нового месяца и в субботы, не терплю Я», — говорит Господь. Сказано довольно сильно, но это дает представление о том, как Бог Исайи, по крайней мере, рассматривал подчинение догмам и религиозный обет в целом.

— Бог Исайи! — Иш-Кошер был возмущен. — Скажите, рабби, вы верите в Бога?

— Полагаю, как полицейский, вы хотели бы услышать в ответ «да» или «нет».

— Я…

— Это трудный вопрос, — непринужденно продолжал рабби, — так как в нем присутствуют три переменные…

— Переменные?

— Конечно. Вы спрашиваете, верю ли я в Бога. Вы подразумеваете меня в настоящий момент, меня вчерашнего или меня три года назад? И что вы имеете в виду, говоря «верите»? Это вторая переменная. Вы хотите знать, верю ли я так же, как в то, что дважды два равняется четырем? Или так, как я верю, что свет проходит какое-то число миль в секунду, чего сам я никогда не видел, но что демонстрировали люди, чьей компетентности и честности меня учили верить? Или вы говорите о том, как я верю, что был человек по имени Вашингтон, завоевавший для американских колоний независимость от Англии, или как я верю, что существовал человек по имени Моисей, сделавший то же самое для евреев Египта? Если вы задумаетесь об этом, то увидите, что есть много форм веры, и все они немного отличаются друг от друга. И, наконец, третья переменная — Бог. Вы имеете в виду человекоподобное существо? Или невыразимую сущность? Того, кто знает о каждом из нас и отзывается на наши просьбы о помощи? Или того, кто настолько выше нас, что у Него не может быть к нам никакого интереса? Или любую из других концепций, которые разрабатывали в течение многих веков? Но вообще-то говоря, я полагаю, что иногда испытываю чувство веры и уверенности и ощущаю нехватку ее в других, как это делаете вы, или главный раввин, или — коли на то пошло — папа римский.

Иш-Кошер уставился на своего посетителя. Потом собрал оставшиеся силы и сухо сказал:

— Я пригласил вас сюда не для теологических дискуссий.

— Я не знал, зачем вы меня пригласили.

— Мимавет назначил встречу с вашим другом Стедманом на субботний вечер. Я хочу знать, ходил ли он туда.

— Я больше не видел мистера Стедмана, но помню, как он говорил сыну, что вовсе не намерен идти. Он не хотел проявлять нетерпение. Это все?

— Это все. До свидания.

— Мой паспорт. Он на вашем столе.

— Ах да. Вот он.

Иш-Кошер вручил книжечку рабби и после его ухода некоторое время стоял, выбивая пальцами легкую дробь на рабочем столе.

Глава XXXIV

От рабби не ускользнуло, что в полиции каким-то образом узнали о его визите к Мимавету. Им могли сказать или Дэн, или Рой. Если, что вряд ли, Мимавет сделал какую-то запись о следующей встрече, и полиция нашла ее, то в ней, конечно, упоминалось имя Стедмана. Не было причин записать и его имя, поскольку он явно не интересовался покупкой машины. Было невероятно — хорошо, почти невероятно, — что информация поступила от Дэна, так как он отказался пойти в полицию. А если передумал и все-таки пошел, то уж наверное позвонил бы сначала ему. И если не позвонил, то это или небрежность, или попытка втянуть его в эту историю. Зачем? Возможно, его шурина заинтересовала работа в Барнардс-Кроссинге, и он руководствовался соображениями примитивной семейной преданности?

Эту абсурдную версию из области мелодрамы он отбросил. И все-таки, что он знал о Дэне Стедмане? Да, у них было несколько приятных бесед, что и говорить, но это еще не повод доверяться ему. За исключением того, что Стедман был тележурналистом, он не знал ничего о его прошлом. А это внезапное решение поехать в Хайфу, что это? Странно, конечно. Нормальным было бы желание обсудить жуткую историю, с которой они так тесно связаны. Он пробовал прогнать эту мысль из головы, и все же…

Рой, конечно, был более вероятным источником информации. Если Мимавет что-то записал, то упомянул бы только фамилию Стедман, и простая проверка навела бы на Роя. Обычный допрос — и они узнают, что Рой был с отцом и его другом, Дэвидом Смоллом. У Роя не было никакой причины скрывать это. Но почему тогда Рой не позвонил и не предупредил, что им заинтересовалась полиция? Очень просто — юношеская опрометчивость и легкомыслие, вполне характерные для него, судя по тому, что он слышал от Дэна.

Рабби позвонил Рою, как только пришел домой. Никто не ответил. Он звонил позже, звонил на следующий день, но все так же безуспешно. Затем выбросил это из головы. Рой придет на обед вечером в пятницу, тогда они и увидятся. А даже если по какой-то причине и откажется, обычная вежливость требует, чтобы он позвонил.

Поджидая в пятницу прихода гостей, рабби решил не поднимать этот вопрос. Шабат — день мира и покоя. Конечно, если об этом заговорит кто-то из Стедманов, он не сможет отказаться от обсуждения. Но сам он не станет поднимать эту тему.

Стедманы пришли порознь, но почти одновременно. Только он открыл дверь, чтобы поздороваться с первым, как пришел второй. И поскольку было уже поздно, они сразу пошли к столу и стоя слушали, как рабби читал кидуш, благословение на вино, которым начиналась церемония шабата.

На обед была обычная для шабата еда — куриный бульон, фаршированная рыба и курица. Рой, привыкший к ресторанам и университетскому кафетерию, наслаждался. Он выражал Мириам восторг по поводу каждого блюда и соглашался на добавку.

— Я не часто ем такое, — оправдывался он, — по крайней мере, так вкусно приготовленное.

Постепенно, расслабившись от еды и вина, он преодолел скованность. Обстановка за столом и в доме — то ли из-за присутствия маленького Джонатана, то ли потому, что рабби с женой были относительно молоды, была приятно неофициальна и очень отличалась от шабатних трапез дяди Хьюго. Там, несмотря на попытки тети Бетти создать атмосферу беззаботности, торжественный акцент на святости этого дня портил все удовольствие.

За чаем после трапезы они заговорили о нем и его жизни в университете. Полностью успокоившись, Рой рассказал о своих трудностях.

— Я не слишком хорошо владею ивритом, и это не на пользу делу, думаю. Но главным образом дело в израильских студентах. У них своя каста. И американцы замыкаются. Мои самые близкие друзья — арабы.

Сказано это было с вызовом, но отец перчатку не поднял. Напротив, тон его был веселым и сердечным.

— Это здорово, Рой. Я хочу, чтобы ты видел все стороны.

Странно, но Рой не испытывал благодарности. Он посмотрел на промолчавшего рабби.

— Мне кажется, рабби не согласен.

Рабби Смолл медленно покачал головой.

— Да, пожалуй, не согласен. Если бы возник спор между мной и моими соседями Розенами, а мой гость, недавно пришедший, встал бы на их сторону и предпочел их, думаю, что я имел бы право чувствовать себя обиженным.

— Должен сказать, рабби, что многие израильские студенты дружат с арабами.

— Рад слышать.

— А мне показалось, что как раз нет.

Рабби кивнул.

— Эта ссора — между ними, и хорошо, когда та или другая, или обе стороны делают шаги к примирению, так же, как если бы миссис Смолл пыталась помириться с миссис Розен. Но с гостем ситуация другая.

— Это старое мышление — моя сторона, ваша сторона. Это оно привело ко всем войнам и всему прочему. — Рой бросился в атаку. — Мое поколение так не думает. Нас не волнует, на чьей стороне мы родились. Какая сторона права, вот что важно. Посмотрите на наше отношение, я имею в виду отношение американцев моего поколения, к Вьетнаму. Ваше поколение говорит нам, что это враги, но мы отказываемся соглашаться. Мышление вашего поколения принесло нам войны, грязь, голод, болезни. Мое поколение все это меняет.

— Тут он попал в точку, рабби, — сказал Дэн. — Я думаю, что мы все испортили, а они пытаются все исправить.

— Нет, — энергично покачал головой рабби. — Это не наше поколение породило все, что неправильно в мире, а все поколения человечества. Те же самые поколения, которые в ответе и за все хорошее. Мы живем в мире, а не в райском саду. Старшее поколение тоже что-то исправляет, просто потому, что новое еще не набралось опыта. Пройдет по крайней мере дюжина лет, прежде чем твое поколение, Рой, получит шанс попробовать свои силы. И если это твое поколение преодолевает национальные границы, почему ты называешь израильских студентов в университете кастой? Они из твоего поколения. Кстати, почему арабы твоего поколения не пытаются установить мир в этой небольшой части мира, терроризируя вместо этого гражданское население? Большинство террористов из твоего поколения, ты знаешь это. Если бы наступил мир, они могли бы заняться бедностью и болезнями в собственных странах…

— Почему израильтяне не делают этого в своей стране?

— А они не делают?

— Что вы скажете о сефардах, которые живут в трущобах и не имеют шанса на достойную жизнь?

— Израильское правительство старается помогать им, — заметил Дэн Стедман.

— Могли бы делать намного больше. — Рой обращался к рабби.

— Каждая страна могла бы делать для нуждающихся намного больше, чем делает, — мягко сказал тот. — Назови хоть одну, которая делает все, что может.

— Но эта обязана быть нацией идеалистов, — возразил Рой.

— Обязана? Очень надеюсь, что нет.

— Как это? — Рой был поражен. — Странно слышать такое от раввина. Разве вы не хотите, чтобы эта страна была идеалистической?

— Нет, не хочу. Вся наша религия нацелена на практическую этику, а не на абсолютный идеализм. Этим-то иудаизм и отличается от христианства. Мы не требуем, чтобы люди были сверхчеловечными, достаточно быть просто человечными. Как сказал Гилель: «Если я не для себя, кто для меня?». Традиционно мы всегда чувствовали, что парносса, зарабатывание на жизнь, необходима для хорошей жизни. У нас нет традиции идеалистического аскетизма или сверхчеловеческой преданности, как в монашестве или искусственном обете бедности.

— Что плохого в идеализме?

— Создание из идеи культа. Идея начинает значить больше, чем люди. Иногда люди жестоки, потому что… да потому что они — люди. Но есть самоограничение. Если человек нормален, за жестокостью обычно следуют угрызения совести. Но если он идеалист, то любое зло может быть оправдано во имя идеала. Немцы убили миллионы во имя идеала расовой чистоты. В России тысячи были убиты за вполне человеческое желание сберечь немного еды на зиму. Я мог бы добавить, что прямо сейчас кто-то из твоих коллег-студентов в Америке творит зло во имя мира или социального равенства, во имя каких-то чисто теоретических обязательств или любого другого идеала, который кому-либо придет в голову.

Они спорили до поздней ночи. Иногда спор вертелся на месте, как это часто бывает со спорами, а иногда соскальзывал в области, совершенно не связанные с предметом обсуждения. Но главными оппонентами были Рой и рабби; Дэн лишь изредка вступал в разговор — всегда на стороне сына. Вопрос о взрыве в квартире Мимавета не возникал вплоть до того момента, как гости собрались уходить. В разговоре упомянули Хайфу, и Рой спросил отца, как прошла поездка.

— Можно сказать, успешно, Рой. Ты, надеюсь, согласишься. В порту я случайно заметил «Атению». Мы в очень хороших отношениях с капитаном, я зашел повидаться. Он тоже обрадовался и в итоге пригласил нас обоих пойти с ним — Греция, Сицилия, и назад в Хайфу — всего десять дней. Что ты на это скажешь?

— Вот это да, папа! Когда едем?

— Можно уехать в Хайфу в воскресенье…

Рой щелкнул пальцами.

— Вот… я кое о чем вспомнил.

— В чем дело? У тебя экзамен?

— Нет, у нас в это время как раз перерыв. Но мне понадобится паспорт, да?

— Конечно. В чем дело, ты его потерял?

— Я его не терял, — и он рассказал, что произошло.

— Они его потеряли — один из этих твердолобых копов куда-то засунул его, — добавил он с негодованием. — И если они отправили его сегодня, я не получу его завтра, потому что это шабат, а в шабат почта не работает. И даже если он придет в воскресенье, я не получу его до полудня, потому что мою почту приносят в это время.

— Я думаю, что ты не получишь его и в воскресенье, — медленно произнес отец.

— Почему нет?

— Потому что… потому что, хотя в здешней полиции может быть куча растяп, даже твердолобых копов, как ты их называешь, но с паспортами они никогда не делают ошибок — кроме преднамеренных.

— Что ты имеешь в виду? — Рой забеспокоился.

— Тебя допрашивали в понедельник? Во вторник?

— Во вторник.

— Хорошо, сегодня пятница. Прошло четыре дня, и ты все еще не получил его. Думаю, они арестовали твой паспорт. И в такой стране как эта, окруженной врагами, ты все равно что в тюрьме. Ты не можешь поехать никуда, даже в гостиницу в другом городе. И они могут арестовать тебя в любое время, когда захотят. Почему ты не пошел туда, когда паспорт не пришел по почте?

— Я ходил. Я был там сегодня утром. Никто ничего не знает. А когда хотел пойти к этому инспектору, тому, в кипе, — мне сказали, что он ушел и уже не вернется.

— Этого-то я и боялся, — пробормотал Дэн.

— Но, конечно, — сказал рабби, — если вы пойдете к здешнему американскому консулу…

— Нет, думаю, не стоит. Возможно, в воскресенье я съезжу в Тель-Авив и зайду в посольство.

— Но будет слишком поздно…

— Будут другие возможности. Может быть, в его следующий рейс.

На улице Дэн умышленно увел разговор от темы полиции и паспортов.

— Как тебе понравился вечер?

— Все было отлично. Рабби мне понравился.

— Ты только и делал, что без конца спорил с ним.

— Не имеет значения. Он же не поддакивал мне, как учителя в Штатах, которые вечно стараются ко всем подлизаться. Ты знаешь эти штуки: «Это хороший вопрос» или «Стедман сделал очень интересное замечание». Я спорил с ним, а не выслушивал, что правильно, а что нет. Мы спорили на равных.

Они дошли до того места, где пора было расходиться.

— Э-э, Рой, насчет паспорта, не волнуйся об этом. Возможно, я поеду в Тель-Авив завтра.

— Но завтра шабат. Тебе придется взять такси. Это будет стоить около пятидесяти лир.

— Да, но обратно поеду на маршрутке или на автобусе, а это всего три с половиной.

Пока Рой устало брел домой, останавливаясь и поднимая большой палец всякий раз, когда слышал шум машины, он прокрутил в голове все с начала. Если инспектор подозревает, что он действительно причастен к убийству, почему тогда обращался с ним так любезно? Почему не допросил более подробно? С другой стороны, если допрос был таким, как казался, зачем было так тщательно проверять паспорт? Возможно, отец прав, и они на самом деле арестовали его паспорт; но тогда почему нельзя просто пойти в американское консульство в Иерусалиме и заставить их вернуть его? Почему отец считает необходимым ехать в посольство, в Тель-Авив? И в шабат? Только для того, чтобы ускорить дело и успеть на рейс? До воскресенья посольство все равно ничего не сможет сделать, а к тому времени будет слишком поздно. Но тогда зачем было говорить, чтобы он не волноваться? Если действительно нет ничего, о чем стоит волноваться, почему он собирается ехать в Тель-Авив в шабат? А если есть, почему не сказать прямо? Он что, считает его ребенком, которому нельзя сказать правду?

И тут Рой действительно начал волноваться.

Глава XXXV

— Это совершенно неофициальный разговор, рабби, — сказал Марти Дрекслер. — Мы хотим, чтобы это было ясно с самого начала. Так ведь, Берт?

Берт Рэймонд кивнул.

— Именно так. У Марти появилась идея, и мы решили поговорить с вами, прежде чем начнем проталкивать ее.

Рабби Дойч переводил взгляд с одного гостя на другого, барабаня пальцами по ручке кресла.

— Я должен все обдумать, — сказал он, наконец, своим глубоким баритоном. Таким голосом — на несколько тонов ниже того, каким обычно просил жену приготовить яйца на завтрак, — он говорил с кафедры. — Я честно служил моей конгрегации в Дарлингтоне в течение тридцати лет. Многие хотели, чтобы я продолжал работать, но я почувствовал, что нуждаюсь в заслуженном отдыхе. Я собирался заняться научной работой. Традиционно раввин — это прежде всего ученый, джентльмены. Честно говоря, одной из причин моего приезда в Барнардс-Кроссинг была его близость к большим библиотекам Бостона и Кембриджа. И даже за то короткое время, что я провел здесь, я пользовался ими. Но от работы с конгрегацией я тоже получал удовольствие, и должен признать, она не была серьезной помехой моим научным занятиям. Другой вопрос, смогу ли я совмещать их в течение длительного времени. Я должен все тщательно обдумать.

— Да-да, конечно, мы это знаем. Мы и не просим вас ответить немедленно, — нетерпеливо сказал Марти.

— И это не только вопрос моих личных интересов, — продолжал рабби Дойч, словно его и не перебивали. — Существует также вопрос этики и нравственности — я приехал сюда на замену рабби Смоллу…

— Но это не он вас нашел, — сказал Марти. Долго сдерживаться он не мог, хотя и чувствовал себя в присутствии рабби Дойча довольно скованно, не то, что с рабби Смоллом. — Я имею в виду, что не он же просил вас приехать и занять его место. Это сделало правление. Я хочу сказать, что он вас не выбирал, так что вы ему ничего и не должны.

— Да как сказать…

— Марти прав, — рассудительно сказал Рэймонд. — Вы были бы как-то обязаны ему, если бы он просил вас приехать и занять его место — это понятно. Как и в случае, если бы он рекомендовал вас правлению даже без вашего ведома — просто представил бы как возможного кандидата. Но он вообще не имел к этому никакого отношения. Когда он сказал, что хочет взять длительный отпуск, — и учтите, он не просил, он просто известил нас, — мы долго обсуждали, что делать. Был даже вариант ни с кем не связываться, а просто договариваться с кем-нибудь из семинарии время от времени.

— Понимаю. — Рабби Дойч долго смотрел на потолок, обдумывая ответ. — И тем не менее, раввинство — это не бизнес. Я не могу воспользоваться отсутствием коллеги, чтобы занять его кафедру, как бизнесмен отбирает клиента у конкурента. — Он поднялся и стал расхаживать по комнате, а они следили за ним, как зрители на теннисном матче. — Я был очень счастлив здесь. Я признаю это. И я счастлив слышать, что мои усилия не были напрасны. Я счастлив слышать, что обо мне хорошо думают в конгрегации. Я просто счастлив. Теперь предположим, что вследствие моего большего опыта кто-то из вас, большинство из вас, даже вся конгрегация, — он остановился перед ними и широко развел руки, словно физически обнимая многочисленную паству, — решили, что я больше подхожу вам, — я намеренно преподношу это таким образом, джентльмены, потому что и мысли не допускаю, будто методы рабби Смолла не столь эффективны, как вы, джентльмены, похоже, думаете обо мне и моих методах, — но даже и при этом возникает вопрос: справедливо ли — или, по крайней мере, прилично ли для меня — занять эту кафедру на основании постоянного контракта, в то время как рабби Смолл оставил ее, намереваясь вернуться после каникул, отпуска или даже простого отсутствия.

— Но в этом-то все и дело, — сказал Марти. — Это не просто обычный отпуск. Я-то знаю, именно я обо всем с ним договаривался. Я был готов говорить о контракте. Он провел здесь почти семь лет и за все это время ни разу не уезжал, мы были готовы дать ему годичный отпуск. Но для годичного отпуска, как вы понимаете, должен быть контракт. Я хочу сказать, что нельзя выдать человеку годовое жалованье или его половину, чтобы он мог съездить в Израиль, а потом услышать от него: «Очень жаль, ребята, но я решил работать в другой конгрегации». А он даже обсуждать это не захотел. — Марти не мог сдержать негодование в голосе. — Наотрез отказался говорить об этом. Ладно, не хотите говорить о контракте — замнем, но каковы ваши намерения, рабби? Как долго вы хотите отдыхать? Вы хотите поехать в Израиль? Все бросить и расслабиться? Прекрасно, я могу это понять. Я считаю, что раввин должен хотя бы раз съездить в Израиль, чтобы иметь возможность сказать, что был там. Вы хотите уехать на три недели, на месяц, — отлично, мы прекрасно все уладим. Нет, он хочет длительный отпуск, три месяца, а то и больше. Но я казначей храма. Я финансист, и отвечаю перед всей конгрегацией за то, как расходую деньги храма. Это не мои деньги. Это их деньги, деньги конгрегации, а когда я имею дело с чужими деньгами, я должен быть осторожным. Я хочу сказать, предположим, что кто-то из конгрегации спрашивает — какое я имел право отдать деньги храма, когда я даже не знаю, вернется рабби или нет? Я прикидываю, что он мог бы попросить у конгрегации на законных основаниях, придумываю формулу и говорю: «Хорошо, рабби, давайте подсчитаем исходя из права на отпуск. Вы здесь немного больше шести лет. Каждый имеет право на две недели отпуска в год. Итак: шесть раз по две недели — двенадцать недель или три месяца. Получается, что оплаченный трехмесячный отпуск я смогу оправдать перед кем угодно». И что на это говорит рабби, как вы думаете? Он говорит, что уже думал над этим и решил, что не должен получать жалованье за это время. И как по мне, это означает, что он фактически подал в отставку, — торжествующе сказал Дрекслер.

— Я это тоже так понимаю, — вмешался Берт Рэймонд.

На лице рабби Дойча появилось отсутствующее выражение, и когда он заговорил, его взгляд был направлен не на них, он обращался к невидимой аудитории.

— Ответственность за духовное руководство конгрегацией может сильно истощить нервную систему, джентльмены. Когда я был молод и руководил своей первой кафедрой, мне не однажды приходила в голову мысль, что ради душевного спокойствия я должен отказаться от всего этого и попробовать заняться чем-то другим. Возможно, вы обратились к нему, когда он был на пределе сил. Если бы он хотел уйти в отставку, разве он не сказал бы вам?

— Мы думали об этом, — сказал Берт Рэймонд, — и именно поэтому не обращались к вам прежде. Но совсем недавно один из членов общины, В.С. Маркевич, я думаю, вы знаете его…

— Да, я знаю его.

— Так вот, может, В.С. и не гений, но и не дурак. Он преуспевающий бизнесмен, а это означает, что у него есть опыт общения с людьми. Он встретился с рабби Смоллом в Израиле, и у него создалось впечатление, что тот не намерен возвращаться. Возможно, он даже думает оставить раввинство.

— Однако не следует судить о таких вещах с чужих слов…

— Мы этого и не делаем, рабби, — сказал Марти Дрекслер. — Если бы мы были уверены, что рабби Смолл не вернется, мы поставили бы этот вопрос на правлении и лишь потом пришли бы к вам с конкретным предложением. Мы спрашиваем только о том, захотите ли вы остаться здесь, если представится возможность? Я хочу сказать, что если вы уже начали налаживать отношения с другой конгрегацией…

— Нет, пока еще…

— Так почему бы не остаться здесь?

— Как я уже сказал, я должен обдумать это. Мне надо обсудить все с миссис Дойч и выяснить ее мнение по этому поводу.

— Конечно, — быстро сказал Рэймонд. — Пожалуйста, обсудите это с миссис Дойч. А позже мы снова поговорим. Мы, если можно так выразиться, просто подстраховываемся.

Глава XXXVI

В разговорах о политике Абдул всегда высказывался в адрес правительства или евреев Израиля так, что трудно было отличить, где шутка, а где нет.

— Сегодня в банке я получал деньги по чеку. Выстоял длинную очередь, а когда добрался до окошка, клерк сказал, что это не та очередь. Я стал в другую. Когда, наконец, подал чек клерку, он начал его изучать. Лицевую сторону, обратную, подпись. Потом потребовалось удостоверение личности. Потом в длинном списке он искал фамилию владельца чека, чтобы удостовериться, что это их вкладчик, сличил подписи и проверил, достаточно ли на его счету денег, чтобы покрыть чек. Затем дал мне что-то подписать и отправил к другому клерку. Я опять ждал в очереди, там снова расписался, и только тогда получил деньги. Израильская система. А чек был на двадцать лир.

— Меньше шести американских долларов.

— Вот именно. За это время я мог заработать больше.

— А в арабских банках быстрее?

— Нет, но мы за этим и не гонимся. Это вы делите работу между многими людьми ради скорости. У нас работу, которую может выполнить один человек, делят на двоих или троих, чтобы все могли заработать. Это не дороже, потому что платим мы им немного, каждому по чуть-чуть. И мы не дергаемся из-за задержки, мы на нее рассчитываем и никуда не спешим. Как правило, это значит, что чиновник ждет взятку. Мы не возмущаемся, потому что жалованье у бедняги маленькое, семья большая, ее кормить надо, приданое для дочери собрать…

— А если человек не в состоянии дать взятку?

— Значит, или у него есть связи, на которые он надеется, или — немного подождет и помучается. А в Америке что, не так, если человек не может позволить себе адвоката?

Рой рассмеялся. Но его беспокоило другое, и чтобы развеять свои опасения, он решил рассказать Абдулу о паспорте. Может, Абдул увидит это в другом свете, может, это пример обычной полицейской глупости?

— Что ж, возможно, ты прав. Послушай, у меня тоже есть история. — И он рассказал все с самого начала.

— Мимавет? — прервал его Абдул. — Ты был у Мимавета? Но это то место, где…

— Да, да, я знаю, но слушай…

Когда он рассказал, как его отец отнесся к идее вернуться позже тем вечером, Абдул одобрительно улыбнулся.

— Он мудрый человек, твой отец. Отличный прием — не проявлять интерес в торговле. Всегда помни, что продавец заинтересован в обоих.

— Да, хорошо…

Когда он сказал, что вернулся на Мазл Тов-стрит вечером, Абдул уже не улыбался.

— Не очень умно с твоей стороны, Рой. Если бы отец узнал об этом, он бы рассердился. И вообще, что толку, ты же не мог купить ее сам?

— Просто хотел посмотреть на нее, я и не собирался к нему заходить. Он же должен был позвонить кому-то после нашего ухода и сказать, чтобы машину пригнали к семи. И если бы она была, я мог бы взглянуть на нее и хоть что-то сказать своему старику.

— Но ее там не было.

— Правильно. И я подумал: мы договорились о встрече, он обещал достать машину, но не достал. Значит, я должен зайти к нему и показать, что мы свою часть договора выполнили, а он нет. И теперь он у нас в долгу, понимаешь?

Абдул с сожалением покачал головой.

— С чего бы это он был перед вами в долгу? Что бы это дало? Ты думаешь, он запросил бы меньше? Поверь, скорее он запросил бы больше, потому что увидел бы твою заинтересованность.

— Да, вообще-то мне все казалось иначе. Короче, все равно я его не видел, потому что он был болен и лежал в постели, так что я оставил в почтовом ящике записку.

Абдул задумался.

— Она, вероятно, все еще там. Надо ее забрать. Там сейчас есть рабочие, арабские рабочие, возможно, я смогу организовать…

— Ее забрали.

— Ага, еще лучше. А то я уже забеспокоился.

— Полиция. Они вызвали меня на допрос.

Лицо Абдула было невозмутимо.

— Продолжай.

— Этот парень, с которым я говорил, довольно славный. Я рассказал ему, что произошло, он задал несколько вопросов, и все. Но он отдал проверить мой паспорт какому-то клерку, а когда я уходил, они не смогли его найти. Я думаю, этот парень, я имею в виду клерка, ушел из офиса, может, пошел позавтракать, и забрал паспорт с собой. Инспектор сказал, что они отправят по почте, но я все еще не получил его. Мой старик заволновался, но ты же знаешь взрослых — вечно они волнуются.

Абдул встал и заходил по комнате. Наконец он остановился и посмотрел Рою в лицо.

— Твой отец — умный человек, Рой. У него есть основания волноваться.

Такой реакции Рой не ожидал.

— Послушай, если они считают, что у них на меня что-то есть, они могли просто прямо сказать мне, что забрали мой паспорт. Зачем им косить и притворяться, что они его потеряли?

— Косить? А, кажется, понимаю. — Абдул на мгновение задумался, словно прикидывая, как бы это получше выразить. — Понимаешь, Рой, когда они забирают твой паспорт, это официальное действие. В ответ ты идешь в американское консульство или нанимаешь адвоката, и вы требуете вернуть паспорт — или выдвинуть против тебя официальное обвинение, чтобы дело могло рассматриваться в суде. Но когда у них недостаточно доказательств для передачи дела в суд, они стряпают дело.

— Что ты имеешь в виду — стряпают дело?

— Даже когда обвиняемый явно виновен, необходимо создать дело. Полиция не может прийти к судье и сказать: мы считаем этого человека виновным в таком-то и таком-то преступлении и хотим, чтобы суд приговорил его на столько-то лет. Они должны представить доказательства, шаг за шагом. На это нужно время. И это в случае, когда обвиняемый действительно виновен. А когда он невиновен, времени требуется еще больше.

Рой был ошеломлен.

— Ты хочешь сказать, что они пытаются подставить меня?

— Что значит — подставить?

— То, что они знают, что я невиновен, но все равно пытаются меня засадить.

Абдул пожал плечами и улыбнулся.

— Но почему? Я имею в виду, почему меня?

— Потому что ты был там. А полиция, естественно, хочет доказать свое умение. Как? Они арестовывают людей и стараются заставить их признаться. В Америке не так?

— Да, наверное, везде так. Но послушай, они знают, кто это сделал. Это сделали твои люди.

Абдул внезапно застыл, и глаза его сузились.

— Что ты имеешь в виду, говоря о моих людях?

— Это сделали террористы. Они признали это.

Абдул улыбнулся.

— Беда в том, что все они признали это, все группы боевиков. Боюсь, они готовы брать на себя все, что происходит в Израиле. И это естественно, они хотят заслужить репутацию. Но именно по этой причине израильскому правительству нужно доказать, что это сделал кто-то другой — например, ты. Израильтянам тяжело осознавать, что боевики могут проникнуть в сердце еврейского квартала. Это заставляет их нервничать. Они плохо спят по ночам. И это означает также, что служба безопасности не так хороша, как ей хотелось бы выглядеть. Поэтому, если они докажут, что это сделал просто какой-то человек, значит, боевики здесь ни при чем.

Рой был в отчаянии.

— Но что мне делать?

— Ну вот, теперь видишь разницу между вашими людьми и моими. Если бы это была арабская страна, мы нашли бы нужного человека и дали взятку. А если бы не получилось, то договорились бы с каким-нибудь клерком в полиции, чтобы он потерял дело. Понимаешь? Это было бы нетрудно…

— Было бы… но сейчас, что мне делать сейчас?

— В твоем положении я бы уехал из страны — нет, это невозможно, ты без паспорта. Лучше где-нибудь скрыться. Съезди к кому-нибудь в гости, в Хайфу или в Тель-Авив…

— И что хорошего из этого выйдет? Полиция может меня арестовать…

— Не арестует, если не сможет найти. Что, у тебя нет друга, которому ты доверяешь и к которому можешь приехать в гости? А тем временем отец пойдет в посольство и узнает, что можно сделать. Ты говорил, он важная шишка.

— Он сейчас там.

— А, тогда я уверен, что он все устроит. Тебе действительно не о чем волноваться.

— Да, возможно, ты прав.

Но он понял, что Абдул просто успокаивает его, что на самом деле ситуация непростая.

Глава XXXVII

На схеме функциональных связей посольства США прямоугольник с именем Майкла Донахью занимал какое-то неопределенное положение. У него не было непосредственного начальника, и непонятно было, в чем именно состоят его обязанности и за что он отвечает. Пунктирная линия вела от этого прямоугольника прямо к верхнему эшелону, что уже было информацией. Располагался прямоугольник не настолько высоко, чтобы Майкла Донахью автоматически приглашали на приемы, но и не так низко, чтобы он отчитывался о своих посетителях. Он не был одним из симпатичных мальчиков — учтивых, красивых, хорошо одетых, с особым талантом располагать к себе жен и дочерей сотрудников дипломатического корпуса в Тель-Авиве. Напротив, это был коренастый мужчина среднего возраста, лысеющий, с круглым лицом и свернутым на ринге носом. На нем обычно был мятый льняной пиджак и бесформенная панама. Большинство сотрудников считали, что он имеет какое-то отношение к рекламе, поскольку он водился с журналистами, хотя непосредственно к отделу связей с общественностью не относился. Более сведущие подозревали, что он из ЦРУ, или звено между ЦРУ и послом.

К Майку Донахью, старому другу, и обратился с просьбой Дэн Стедман, когда поехал в Тель-Авив.

— В общем, они забрали паспорт Роя и выдали ему какую-то небылицу, будто не могут его найти и пошлют почтой.

— И он поверил?

— Он еще ребенок, Майк. Этот инспектор, который его допрашивал, был как родной — никакого напора, — как тут не поверишь?

— Но все это время…

— А дальше все как обычно. Не получил на следующий день и списал все на почту. Потом денек слегка поволновался, но решил еще подождать. Потом пошел сам — никто вообще не понимает, о чем это он, а инспектора нет на месте. И если бы не зашел разговор о поездке, он мог бы ждать еще несколько дней или недель, прежде чем рассказать мне.

— Полиция паспортов не теряет, — категорически заявил Донахью.

— Так я и подумал. Выглядит все очень некошерно.

— Безусловно. И я не думаю, что это дело рук полиции — американский гражданин, студент университета, да еще и сын человека, связанного с прессой. Нет, это Шин Бет. Полиция работает на них.

— Хорошо, что мне делать? Играть в открытую, идти прямо к ним и поднимать шум — или ехать в консульство в Иерусалиме и заставить их послать официальный запрос? Или просить выдать ему новый паспорт?

Донахью покачал головой.

— Я бы этого не делал. Видишь ли, если это Шин Бет, и они хотят, чтобы твой мальчик какое-то время не покидал страну, они позаботятся, чтобы он не уехал, даже если им придется для этого уложить его в больницу.

Дэн возмутился.

— Да брось ты, Майк, здесь демократия, существует закон…

— Это ты брось. Ты пробыл здесь достаточно долго, должен бы что-то и понимать. Какая страна, неважно, демократическая она или нет, может контролировать разведку? Если Шин Бет захочет на несколько дней задержать твоего мальчика, никто не сможет предотвратить небольшое дорожное происшествие, хоть бы сама Голда лично вмешалась. Они докажут, что этого требует безопасность страны и что она не знает всех подробностей. Агент не отменит операцию, пока не получит приказ от начальства.

— И что вы делаете в таких случаях?

— Это зависит от того, каков случай.

— Как это понимать?

— Попробую тебе растолковать, Дэн. В Иерусалиме произошел теракт, твой малыш был там — на тихой, пустынной улице, которая явно не предназначена для вечерних прогулок, заметь. Или скажем так: он находился в месте, где ему совсем уж нечего было делать, — если только у него не было там дел. И на обычную прогулку это не похоже, потому что шел дождь. Итак, это пункт первый. Пункт второй: его близкие друзья в университете — арабы…

— Я не говорил, что они его близкие друзья.

— Да, но ты сказал, что он дружит с ними, потому что не сумел подружиться с израильскими или американскими студентами. Хорошо, вносим поправку: неважно, близкие или нет, но они его единственные друзья. От этого что, легче? Итак: допустим, что один из его хороших друзей, или один из его единственных друзей, просит оказать ему маленькую услугу. «Оставь эту коробочку на подоконнике квартиры моего друга в доме 1 по Мазл Тов-стрит, хорошо, Рой?» Его ведь так зовут? Рой? Или: «Мне надо забросить кое-что в дом моего друга, Рой. Не пройдешься со мной?» И на месте: «Не подождешь минутку на улице, Рой, а если кто-нибудь появится, кашляни, свистни или что-нибудь в этом роде?»

— Мой сын не стал бы…

— То есть, не сомневаюсь, твой сын не стал бы… Позволь только сказать, что чей угодно сын мог бы сделать такое, особенно в наши дни. Я просто предлагаю варианты. И если было что-нибудь похожее, я не уверен, что можно хоть что-то сделать. То есть, если он виновен или как-то связан с этим, я не вижу другого варианта, кроме как ждать, пока они оформят дело и передадут его в суд. И тогда все, что ты сможешь сделать, — это нанять самого лучшего адвоката, какого сумеешь найти. Но если он совершенно невиновен и у них на него действительно ничего нет, кроме его случайного пребывания там, может, что-нибудь и получится.

— Например?

— Мы можем запустить информацию, чтобы она дошла до нужных людей. Услугами обмениваются как бы между прочим — ты случайно вставил слово, а его услышали…

— Понимаю. А что я делаю тем временем?

— Абсолютно ничего. Просто ждешь. Ты возвращаешься в Иерусалим сегодня?

— А как же, я собирался на автобус или…

— Почему бы тебе не покрутиться здесь денек-другой? Возможно, у меня будут для тебя какие-то новости.

Стедман кивнул.

— И вот что, Дэн: если мы разберемся с этим, было бы неплохо, чтобы твой сын вернулся в Штаты, как только получит свой паспорт.

— А это еще почему?

— В таких вещах никогда не ясно все до конца. Иногда к этому причастны больше одного человека, и не все получат информацию одновременно. Кроме того, твой сын, похоже, не с того начал. Он приехал сюда, чтобы чего-то добиться, и пока явно не преуспел. И нет оснований надеяться, что он достигнет большего, если останется до конца года.

— Страшно не хочется забирать его из университета посреди года… Хотя… возможно, ты прав.

— И Дэн…

— Да?

— Побереги себя. Будь осторожен.

— Что ты хочешь сказать?

Донахью помедлил.

— Видишь ли, все службы разведки подозрительны, чтобы не сказать откровенно параноидальны. Им может прийти в голову, что юнец вроде твоего малыша мог действовать по указанию своего папочки.

Глава XXXVIII

Адуми никогда не вызвал к себе Иш-Кошера, нет, он просто звонил инспектору из своего пыльного маленького кабинета на третьем этаже.

— Хаим? Это Авнер. Ты занят?

И даже если важнее чтения газеты ничего не было, Иш-Кошер отвечал:

— Сейчас да, Авнер, но минут через пять-десять…

— Я хотел бы повидаться ненадолго. Мне спуститься?

— Пожалуй, лучше я поднимусь. Меньше вероятности, что помешают. Приду, как только смогу.

Потом он тянул время, пока не решал, что пора, и только тогда, прихватив портфель, не спеша, но целеустремленно, как и подобает инспектору, шел по коридору, затем по лестнице до перехода в соседнее здание, еще по одному длинному коридору и еще через один пролет лестницы. Там он останавливался, делал несколько глубоких вдохов, приводя себя в норму, и уже небрежно шел по короткому коридору к кабинету Адуми.

Он сел, поставив портфель на пол между ног.

— Надеюсь, госпоже Адуми лучше.

Адуми покрутил ладонью.

— По-разному. Доктор Бен Ами хочет, чтобы она опять легла в «Хадассу» на обследование и еще какие-то анализы. Он уезжает на месяц с лишним и хочет положить ее до отъезда.

— Месяц отпуска? Эти доктора хорошо устраиваются.

— Он летит на какой-то медицинский съезд в Женеву. Потом на другой, в Вальпараисо. Им же достаточно послать заявку — и они уже официальные участники. А потом вычитают это из подоходного налога. И он объедет вокруг света, потому что из Вальпараисо можно лететь что на запад, что на восток. А нам с тобой, считай, повезло, если мы сможем урвать неделю для поездки в Эйлат. Но Бен Ами хороший парень, я не завидую ему.

Он смахнул в сторону папку, словно приглашая Иш-Кошера представить имеющиеся бумаги.

— Ладно, у тебя что-нибудь есть?

Иш-Кошер вытащил папку из портфеля.

— Только всякая обычная ерунда об отце мальчика. Вплоть до недавнего времени он был зарубежным корреспондентом одной из американских телекомпаний. Ты должен помнить, он был их корреспондентом по Ближнему Востоку и находился здесь до и во время Шестидневной войны. Довольно хорошо владеет ивритом. Сейчас живет в «Кинг Дэвид» и, похоже, ничем особенно не занят. Говорят, что он пишет книгу об израильском общественном мнении. Заводит с кем-нибудь беседу и записывает на пленку. У него скрытый магнитофон и петличный микрофон. По словам горничной, у него в комнате куча пленок, все аккуратно подписаны.

— Она твой человек?

— М-гм.

— Тогда организуй копии пленок.

— Хорошо. Да, вот кое-что интересное: одна из лент подписана «Мимавет».

Адуми пожал плечами.

— Если сын не врет насчет покупки машины, что подтвердил тот малый, раввин, — тогда, скорее всего, это просто запись встречи. — Он посмотрел в окно и пробормотал: — Ходит везде и записывает разговоры, а? Хорошее прикрытие, если подумать. Он говорит с кем угодно и заявляет, что записывал это для своей книги.

— Думаешь, агент? ЦРУ?

— Как и все эти американские корреспонденты, — сухо сказал Адуми. — Если они и не платные агенты ЦРУ, по крайней мере, обмениваются с ним информацией. Что-нибудь еще о нем?

Иш-Кошер покачал головой.

— Не считая того, что он уехал на пару дней в Тель-Авив. Он позвонил оттуда в отель спросить, были ли для него какие-нибудь звонки, и сказал, что проведет пару дней в «Шератоне».

— В «Шератоне»? Это интересно.

— Что тут интересного?

— Только то, что именно туда он поехал, прилетев в Израиль. Вместо того, чтобы ехать прямо в Иерусалим, он отправился в Тель-Авив и остановился в «Шератоне».

— Вы следили за ним?

Адуми едва заметно нехорошо улыбнулся.

— Мы следили не за ним. Там была румынская балерина, прима-балерина румынского балета, выступавшего в Тель-Авиве, Ольга Рипеску. Она русский агент. Мы следили за ней. Когда Стедман зарегистрировался, она почти сразу заметила его, и они общались какое-то время. Что ты об этом думаешь?

— Они могли быть когда-то знакомы. В конце концов, эти иностранные корреспонденты ездят повсюду.

— Это так, но все равно интересно. А ты узнал что-нибудь об этом раввине?

— Только то, что сказал тебе сразу после допроса. Он кажется достаточно безобидным. Ничем не занят, просто гуляет по городу, иногда со Стедманом, иногда по утрам ходит в синагогу…

— И просто случайно живет в доме 5 по Виктори-стрит, в том доме, дорогу к которому кто-то спрашивал у парней из гражданской обороны в тот вечер, когда на соседней улице взорвалась бомба, — сухо сказал Адуми.

— Это может быть чистым совпадением и ничего не доказывает.

— О-ох, Хаим, ты — полицейский. Ты всегда рассуждаешь на языке доказательств, того, что прокурор сможет представить в суде, — цепь свидетельств, ведущих к определенному выводу. Но в разведке мы заняты безопасностью государства и не можем позволить себе роскошь абсолютного доказательства. Мы ищем канву, или какую-то странность, или — еще лучше — канву странностей. — Он постучал по столу коротким указательным пальцем.

— Что ты называешь странностью в данном случае?

— Тут их полно, Хаим. Возьми любого из тех, кто нас интересует. Каждый из них ведет себя не совсем нормально. Начнем со Стедмана. Он прибывает в Израиль и вместо того, чтобы ехать прямо в Иерусалим, где живет его сын, едет на пару дней в Тель-Авив.

— Но у него там друзья…

— Можно объяснить и так, конечно, но все же это немного странно, потому что сына он давно не видел и всегда мог съездить в Тель-Авив позже. Странно даже то, что сын не встретил его в аэропорту. Но вдобавок ко всему, одна из первых, с кем он встречается в Тель-Авиве, — Рипеску, известный агент. Опять странно. Но на этом дело не заканчивается. Он приезжает в Иерусалим и занимается странным делом, которое может служить прикрытием. Оно позволяет ему запросто, и с виду совершенно невинно, говорить с кем угодно. Никаких встреч в особых местах, никаких замечаний шепотом, проходя мимо, все открыто и честно. Если мы прямо спросим, почему он говорил с кем-то, за кем мы ведем наблюдение, он просто скажет, что это его обычный метод сбора материалов.

— Но послушай, информация, записанная на пленку служит доказательством…

— Брось, Хаим, не надо считать его таким простачком. Если это опасная информация, он просто сотрет запись. Останови его на улице один из наших людей, и он может стереть ее прямо на месте, держа одну руку в кармане, пока его держат за другую. Поверь, эта идея с книгой, основанной на уличных беседах, дает прекрасные возможности. Кстати, Хаим, тебе не приходило в голову, что это он мог спрашивать, как пройти на Виктори-стрит, 5, — правда, это только добавило бы нам странностей?

— Это возможно, мы можем проверить. Свозим дружинника в «Кинг Дэвид». — Иш-Кошеру явно понравилась перспектива определенного задания.

— Стоит попробовать. Пошли дальше. В следующий раз мы натыкаемся на него в связи с Мимаветом. Вечером того самого дня, когда он идет к нему, в квартире Мимавета происходит взрыв. Чертовски странно.

— Совпадение, конечно, интересное, особенно, если это он обращался к дружиннику, — оно связывает его с обоими взрывами.

Адуми продолжал.

— И вот тебе самая интересная странность. Он отец Роя Стедмана, который не только во время взрыва у Мимавета был рядом, но еще и дружит с Абдулом Эль-Халди, которым мы давно интересуемся.

— Вы хоть раз его допрашивали?

Адуми покачал головой.

— Нет, он же из интеллектуалов. Мы обращаемся с этими арабскими интеллектуалами осторожно, особенно, если они студенты университета. Это политика правительства, и насколько возможно, мы ее придерживаемся. Так, продолжаем. Я уже назвал странным, что Рой не встретил самолет отца. И странно, зачем это еврейскому мальчику так уж сильно дружить с арабами. Но возьми обоих вместе, отца и сына, и ты найдешь еще одну странность. Мы забираем паспорт мальчика, и вместо нормальной реакции — заявить в консульство — они сидят и ждут, пока его не пришлют по почте. Ладно, мальчик ничего лучшего придумать не может, но отец, конечно, мог бы. А дальше у нас есть раввин…

— Его ты тоже подозреваешь?

— Он живет через одну улицу от той, где произошел первый взрыв, и произошел он в ту же ночь, когда раввин прибыл в город. Совпадение? Хорошо. Но кто-то, кто мог подложить эту бомбу, спрашивал о доме, где живет наш раввин. Совпадение? Возможно. Наконец, он подружился со Стедманами и идет с ними покупать машину у человека, в ту же ночь убитого взрывом бомбы. И это в шабат; раввины ходят на деловые встречи в шабат? Совпадение? Вполне может быть, но как по мне, это напоминает канву.

— И все-таки…

— Это цепь, Хаим, ты что, не видишь? — Он поднял большую руку, отмечая звенья на коротких пальцах. — Рипеску, известный агент, старший Стедман, младший Стедман, Абдул — араб, которого мы подозреваем. И рабби Смолл где-то посередке как одно из звеньев.

— Это интересно, — согласился Иш-Кошер, — и странно, и действительно похоже, что там есть какая-то канва, но там нет ничего, чтобы я мог начать что-то делать. — Он выглядел разочарованным.

И снова Адуми нехорошо улыбнулся.

— Ты не можешь, а я могу.

— Ты хочешь сказать, что пойдешь напролом и…

Адуми с сожалением покачал головой.

— Пока нет. Мне действительно не хватает данных. Но если вокруг Виктори-стрит крутился действительно Стедман, это могло бы помочь. И записка, которую молодой Стедман оставил в почтовом ящике Мимавета.

— А она чем?

— Помнишь, что в ней? «Я вернулся, как обещал». Это могло означать то, что есть, не больше, но могло и еще что-нибудь.

— Например?

— Предположим, — сказал Адуми, — что у него уже были какие-то дела с Мимаветом, возможно, не без проблем, и он говорит: «Смотри, я не забываю об этом. Я вернусь!»

— Но ты же был уверен, что Мимавета убили террористы и просто случайно, не имея ничего против него лично.

— Правильно, но в свете того, что мы знаем теперь, этот Мимавет мог быть убит потому, что кто-то хотел его убить. И может, стоит немного тщательнее проверить его деловые записи, как можно более ранние, и, пожалуй, допросить людей в мастерской.

— Я выясню, что смогу сделать, — важно сказал Иш-Кошер.

— Это даст нам повод, понимаешь?

— Понимаю. Это как раз то, что тебе надо?

— Есть еще куча вопросов к моим собственным людям. В этой сумасшедшей работе никогда не знаешь, с чем столкнешься. Все эти люди могли быть чьими-то агентами и все же каким-то невероятным образом работать на нас тоже. Я должен все проверить.

— Понимаю, — сочувственно кивнул Иш-Кошер.

Некоторое время оба молчали, и Иш-Кошер не мог понять, кончен ли разговор.

— Это все, Авнер? Или у тебя есть что-то еще?

— Есть кое-что. Мне сообщили, что американцы сочтут одолжением, если мы не станем мешать Стедманам покинуть страну. Для этого Стедман и поехал в Тель-Авив — устроить, чтобы об этом одолжении попросили.

Иш-Кошер удивился.

— Ты хочешь сказать, что он поехал с протестом в посольство?

— О, нет, не с протестом. Это слишком сильно. Он поговорил с кем-то, кто передал словечко одному из наших людей…

— Я хочу разобраться, Авнер, — осторожно начал инспектор. — Ты хочешь сказать, что если мы найдем доказательство того, что Рой Стедман убил Мимавета, американцы захотят, чтобы мы отказались от обвинения против него?

— Нет. Если у нас будут доказательства, что он нарушил закон, им и в голову не придет пытаться просить для него снисхождения. Это только в том случае, если все, что у нас есть, это канва, которая в итоге может привести к доказательству, но сейчас это канва и только, понимаешь?

— И что ты собираешься делать?

— Твои люди могли бы что-нибудь придумать, но на это, скорее всего, понадобится время. И мы не можем просто продолжать держать этих людей про запас. А ситуация тупиковая. Вот если бы они начали действовать…

— А если не начнут? Я просто отсылаю паспорт Стедмана назад — извините, мол, за временные неудобства?

— Вот я и думаю, может, слегка подтолкнуть их?

— Что ты имеешь в виду?

— Дернем за один из концов цепочки, это может вызвать реакцию. Рипеску уехала, она отпадает. А вот Абдул… В их группе есть девушка по имени Лейла М’зсоуми. Что, если твои люди арестуют ее…

Глава XXXIX

Рабби Хьюго Дойч стоял у плиты в пижаме и махровом халате, наливая себе вторую чашку кофе. Бетти, все еще в ночной рубашке и халате, забеспокоилась

— Может, ты оденешься, дорогой? Ты опоздаешь на заседание правления.

— Я не пойду. Сегодня меня попросили не приходить. Думаю, они собираются обсуждать вопрос о моем пребывании здесь. Поэтому я решил взять выходной, миньян тоже пропущу.

— Тогда давай попьем кофе на веранде. Похоже, на улице тепло и приятно. Вдохни этот воздух! — Она открыла дверь на веранду и остановилась на пороге с чашкой в руке.

— Это утренний бриз. Мы дышим океаном. Весна в Новой Англии, Хьюго, — прежде я никогда не получала такого удовольствия.

— Да уж, Дарлингтон — фабричный город, и весенний ветер обычно приносил запах дыма и серы — помнишь?

— М-м. Я так рада, Хьюго, что мы остаемся. Я боялась, что ты будешь чересчур уж… щепетильным.

— Одну минуту, Бетти. — Он принес свою чашку и сел в кресло рядом с ней. — Я не изменил своего мнения. Я только сказал, что хотел бы остаться, если рабби Смолл решит не возвращаться.

— Но ты сказал…

— О сегодняшнем заседании? Там должны решить, хотят ли они меня, — если не вернется рабби Смолл.

— То есть Дрекслер сказал тебе, что они хотят Смолла, а ты просто их запасной вариант?

Он отхлебнул кофе.

— Нет, у меня такое впечатление, что если бы мы были на равных, их первым вариантом был бы я. Но это все-таки его место.

— Это их мнение, Хьюго, или твое?

— Это мое мнение, — упрямо сказал он. — Я не отнимаю работу у человека.

Бетти прикусила губу, с трудом сдерживая слова, которые рвались наружу. Она знала, как он реагирует на возражения, когда упрямится, и улыбнулась.

— Здесь легко работается, правда?

— Настоящие каникулы. Я все время думаю об этом — почему здесь настолько лучше, чем в Дарлингтоне? Пожалуй, в немалой степени из-за денег. Материально раввин зависит от конгрегации, от правления, если уж совсем точно, и подсознательно они не могут избавиться от чувства, что он наемный служащий. Поскольку платят они, это дает им преимущество, и вполне в человеческой природе иногда воспользоваться им. Но они знают, что я на пенсии и не нуждаюсь в их жаловании. И это ставит меня на другой уровень.

— О, не думаю, что дело только в этом. По-моему, они более… более респектабельны, чем конгрегация в Дарлингтоне.

Он покачал головой.

— Нет, тут я с тобой не согласен. Может быть, они чуть состоятельнее, но это новые деньги, которые они заработали за последние десять-двенадцать лет. Многие замечательные дома, в которых мы бывали, полностью заложены. И если честно, время от времени я замечаю в них подленькие штучки, чего в Дарлингтоне не было. Например, рабби Смолл, не получающий жалованье.

— Да, но ты говорил, что это был его собственный выбор.

Рабби Дойч кивнул.

— Они так сказали. Но ты знаешь, как это бывает. Человека загоняют в угол, и у него практически нет никакой альтернативы. Прилично было бы вообще не упоминать об этом, а просто продолжать посылать ему чеки.

— Тебя это волнует? Поэтому ты не решаешься на эту работу?

— В отношении меня можно не волноваться. Я просто думал о бедном Смолле. Что касается меня, я в некоторой степени просто использую ситуацию, хотя с моей стороны это, пожалуй, немного нечестно. Понимаешь, здесь у меня преимущество, я не нуждаюсь в них. Нам хватает на жизнь, я не забочусь о продолжительной карьере. Если я останусь здесь, сколько это продлится, три года? Пять? Максимум — семь. Ты же видела, за все время здесь у меня не было ни споров, ни конфликтов вроде тех, которые в Дарлингтоне возникали, кажется, каждую вторую неделю. Они знают, что если уж я высказал свою точку зрения, то намерен придерживаться ее. — Он самодовольно улыбнулся.

— Не так уж часто ты и высказывал здесь свою точку зрения.

— Тоже правда. Здесь работа временная, я не чувствую потребности немедленно решать любой вопрос, как это было в Дарлингтоне. Там из-за любой мелочи я должен был искать выход не потому, что она была важна сама по себе, а потому что боялся последствий. Здесь я не беспокоюсь. Я чувствую в себе достаточно силы, чтобы справиться и с серьезным конфликтом. Помнишь мистера Слонимски в Дарлингтоне?

Миссис Дойч рассмеялась.

— Эйб Кохен был в больнице целую неделю, рабби, а вы не сходили его навестить.

— Он еще вел учет случаев, когда я пропустил миньян, — усмехнулся рабби.

Теперь, когда он был в хорошем настроении, она снова осторожно попробовала:

— А тебе не приходило в голову, что для меня это тоже приятная перемена, Хьюго?

— Что ты имеешь в виду, моя дорогая?

— В роли ребицин я должна была быть осторожна и осмотрительна. Мое поведение могло повлиять на твою работу. Я должна была приспосабливать свои отношения к политике в синагоге. Арлин Рудман звонила мне практически каждое утро и каждый раз болтала со мной по часу, а я слушала и никогда не прерывала ее, потому что ее богатый муж был в конгрегации одним из твоих самых сильных покровителей.

— Но ты продолжала болтать с ней и после моего ухода на пенсию.

— Только потому, что трудно менять сложившиеся привычки. — Она посмотрела вдаль. — Всякий раз, когда они приходили к нам в гости, у меня было ощущение, что она проводит инспекцию помещения.

— Вот как! Я думал, она тебе нравится.

— На самом деле она мне никогда не нравилась, Хьюго. Я просто привыкла к ней. И когда ты ушел на пенсию, ничего не изменилось. Отношение женщин конгрегации ко мне и мое отношение к ним складывались в течение тридцати лет. Их нельзя изменить одним махом. У меня никогда не было настоящих друзей; подруги, которых выбираешь в зависимости от веса их мужей в конгрегации, немного стоят.

— Но когда я ушел на пенсию…

— Стало только хуже. Я перестала быть официальной ребицин, и меня можно было не принимать во внимание. У меня не было ни детей, ни внуков, чтобы ходить к ним в гости и заниматься ими. В нашем доме никогда не было молодых людей, кроме Роя. И видели мы его только тогда, когда Лаура отправляла его к нам, чтобы самой немного отдохнуть. Но я всегда чувствовала, что он мешает тебе. Я думаю, он тоже чувствовал это, бедный мальчик.

Казалось, она готова расплакаться.

— Поверь мне, Бетти, я люблю мальчика. Что касается Дарлингтона, я понятия не имел — но… но мы и не должны возвращаться в Дарлингтон, когда я закончу работу. Теперь мы можем жить где угодно, знакомиться с новыми людьми и заводить новых друзей. Можем снять квартиру в Бостоне или Кембридже, где я смогу работать в библиотеке…

— Это бесполезно, Хьюго. Наука не в твоем вкусе. Если бы она тебя действительно интересовала, ты бы уже давно нашел возможность для занятий. Копание в пыльных книгах не твоя сильная сторона. Ты должен иметь дело с людьми. В этом ты хорош. Я знаю, ты будешь притворяться и каждое утро торопиться в библиотеку с портфелем, полным тетрадей и ручек, но в первый же ненастный день ты останешься дома, ритм нарушится, и ты будешь оставаться дома все чаще и чаще, пока, наконец, окончательно не перестанешь притворяться и станешь просто ходить за мной из комнаты в комнату, пока я занимаюсь работой по дому, — два старика, которым нечего сказать друг другу и которые путаются друг у друга под ногами.

Он не ответил сразу, и между ними повисло длительное молчание. Наконец он сказал:

— Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Согласись на эту работу, если тебе предложат. Оставь этические вопросы им. Это их дело.

Глава XL

Иш-Кошер говорил с Адуми утром, а к полудню один из его сержантов ехал в Тель-Авив, и на пассажирском месте рядом с ним сидел Шмуэль из гражданской обороны.

Шмуэль был уже не так уверен, как во время допроса.

— Понимаешь, это было поздно вечером, в темноте. И с тех пор я видел много людей. Как я могу быть уверен, что именно этот человек, а не кто-то другой, обратился ко мне в тот вечер?

— Бывает так, что описать человека ты не способен, но если хоть раз видел его, то находишь что-то знакомое…

— А если нет?

Сержант был терпелив.

— Я все объяснил. Ты подходишь к нему и здороваешься. Если он ответит на приветствие, что вполне возможно, — отвечает почти любой, независимо от того, знает он тебя или нет, — тогда ты говоришь: «Вы легко нашли этот дом на Виктори-стрит?» Если это тот человек, он скажет: «О, да, без проблем» или что-нибудь вроде этого. Если спросит, что ты делаешь в Тель-Авиве, скажешь, что приехал по делу или что у тебя встреча с другом — что угодно.

— А если он скажет: «О чем это вы?»

— Значит, ты славно прокатился в Тель-Авив и обратно и немного оттянулся.

Другой сержант расспрашивал пожилого бородатого механика в автомастерской, где у Мимавета был стол.

Механик в отчаянии посмотрел на стенные часы, а затем на машину, владелец которой скоро должен был появиться.

— Я шесть раз говорил с вашими людьми. Я не имел никакого отношения к этим делам и ничего о них не знаю.

— Знаю, знаю, — успокаивающе сказал сержант. — Но если у человека был здесь рабочий стол, он должен был иногда говорить с тобой о своих клиентах. Он не мог быть настолько занят, чтобы целый день сидеть за столом. Наверняка крутился около, когда делать было нечего.

— Конечно, но…

— И разговаривал, так?

— Конечно. Молчаливым он не был.

— Так о чем говорит бизнесмен? О какой-нибудь сделке, которую упустил, об удачной сделке, которую провернул, о клиенте, с которым были проблемы. А они у него наверняка были. Всем не угодишь.

— Конечно, когда занимаешься сделками…

— Так подумай и постарайся вспомнить — это все, чего я от тебя хочу.

Механик ухватился за предложение.

— Хорошо, я подумаю и постараюсь вспомнить. Зайди как-нибудь на следующей неделе, и я расскажу все, что вспомню.

— Нет-нет, прямо сейчас. Послушай, когда ты работаешь, тебе видна передняя часть мастерской, где стоит стол. Правильно?

— Когда я работаю, я работаю. Я занят своим делом…

— Конечно, но глаза-то ты поднимаешь время от времени. Хотя бы для того, чтобы инструмент поменять. И не можешь не видеть, кто сидит за столом.

— Хорошо, я вижу, что кто-то сидит у стола…

— И если они спорят, ты слушаешь, иначе не бывает, так уж человек устроен. Не говори, что ни разу не слышал, как Мимавет спорит с клиентом.

— А кто говорит? Конечно, слышал.

— И слышал, как клиент выходит из себя и вылетает, хлопнув дверью…

— Послушай, парень, при сделках клиенты часто хлопают дверью, но потом обычно возвращаются. Если бы ты занимался бизнесом, ты бы это знал.

— Конечно, — вежливо сказал сержант, — и держу пари, что много раз Мимавет рассказывал тебе об этом, вы посмеивались, а ты успокаивал его: «Не волнуйся, он вернется».

— Почему нет? Когда два человека работают рядом, они поддерживают друг друга, если только они не конкуренты.

— Правильно. А теперь скажи, не помнишь ли ты, чтобы кто-то настолько разозлился, что обещал отомстить? Я имею в виду молодого человека, иностранца, американца…

Ранним вечером Рой и Абдул прогуливались по улице после обеда. Возле дома Роя навстречу им из тени выступила фигура. Это был Махмуд.

Рой поздоровался, и Махмуд приветливо улыбнулся. Потом быстро заговорил по-арабски.

— Я знал, что вы придете сюда. Я искал тебя. Они взяли Лейлу.

— Это плохо, Махмуд. Думаешь, она заговорит?

Махмуд пожал плечами.

— Если бы мы были хозяевами положения и взяли бы их девочку, у меня бы она заговорила.

— Ты прав. Что ты собираешься делать?

— У меня есть место в Старом Городе. А тебе советую уехать на север.

— Да, похоже, это лучше всего. Мне понадобится машина.

— Я могу пригнать ее сюда через полчаса.

— Хорошо. И мы сразу едем.

— Мы? Ты имеешь в виду американца?

— Правильно. Я попробую взять его с собой. Для страховки.

Когда они поднимались по лестнице, Рой спросил:

— О чем вы там говорили?

— Мой дядя выдает замуж дочь. Там большой праздник, на несколько дней, и нас с Махмудом пригласили.

— Вы едете?

— Махмуд не может бросить работу. Правда, он даст мне свою машину, но это длинная дорога. Дядя живет в Галилее. Страшно не хочется в одиночку сидеть ночью за рулем три часа.

— Так езжай завтра утром…

Абдул покачал головой.

— Ты не понимаешь. Собирается вся семья, и если не приехать сегодня вечером, лучшие комнаты и кровати будут заняты. Нет, если ехать, то только сегодня.

— Вот как… послушай, Махмуд говорил что-то про меня? По-моему, я уловил слово «американец».

— Да, было кое-что еще, он говорил о тебе. — Абдул подобрался, как для прыжка. — Он видел, как полицейские звонили в твою дверь.

— Звонили в дверь? Черт возьми, наверное, приносили паспорт.

Абдул покачал головой.

— Их было двое. Чтобы принести паспорт, двое не нужны. Он слышал, как один говорил, что они вернутся утром.

— И что мне делать, по-твоему?

Абдул задумался.

— Пожалуй, если бы ты убрался отсюда ненадолго, пока твой отец улаживает дела в Тель-Авиве, это было бы… — он ткнул его в бок. — У меня идея, поехали со мной.

— Ты имеешь в виду — на свадьбу?

— Почему бы нет? Пир горой, танцы, девушки, — сказал он, широко улыбаясь, — много девушек.

— Но меня не приглашали.

Абдул засмеялся.

— А я приглашаю. Я представлю тебя дяде как своего друга, и ты будешь его самым почетным гостем. У тебя будет возможность увидеть арабское гостеприимство.

— Ты это серьезно? Ты берешь меня с собой?

— Конечно. Ты мой друг. — Тут ему в голову пришла мысль. — Твой отец в Тель-Авиве. Позвони в «Кинг Дэвид» и оставь для него сообщение, что на несколько дней уезжаешь в гости к друзьям, чтобы он не волновался, если не найдет тебя, когда вернется.

Глава XLI

В понедельник Гитель приехала в Иерусалим.

— Тут какая-то конференция, — объяснила она. — Обычно я на них не езжу, как понимаете. Пустая трата времени. Собирают людей, которые только и могут, что писать бумажки. Но в этот раз приехала, чтобы и к вам зайти, и повидаться с Сарой, которая завтра ложится в «Хадассу» на обследование.

— А что с ней, Гитель? — спросила Мириам.

— Если бы они знали, стал бы доктор Бен Ами посылать ее на обследование? Я-то, конечно, знаю, в чем дело…

— Вот как? — спросил рабби. Обычно им с Гитель нечего было сказать друг другу. В большинстве случаев она вела женские разговоры с Мириам, а он молчал или даже уходил в другую комнату. Но его удивило ее замечание.

— Конечно, — фыркнула она с явным презрением к его мужскому, чтобы не сказать — раввинскому, слабоумию. — Она нервничает, бедная девочка. Она в постоянном напряжении.

— Из-за чего? — спросила Мириам.

— Если бы ты была замужем за человеком, занимающим такой пост, как ее муж, ты бы тоже нервничала.

— Ого, а кто он такой?

— Важный государственный чиновник, — строго сказала она.

— Похоже, в здешнем правительстве все чиновники важные, — поддразнил ее рабби.

— Я хочу сказать, когда он уходит утром из дому, она не знает, когда он вернется и даже вернется ли он.

— У него опасная работа?

Она заметила недоверие в его голосе.

— А вы думаете, нет, рабби? — Это было чистой иронией; обычно она звала его Дэвидом.

— Ты, конечно, слышал про недавний взрыв, когда погиб старик, автомобильный дилер. Так это случилось практически рядом с ней.

Рабби улыбнулся.

— В ту ночь, когда мы приехали, был взрыв на соседней улице, и тогда тоже кто-то погиб. Не хочешь ли ты…

— Но тот был важной персоной, профессором университета.

— Ну и что?

— А то, что он был естественной мишенью для террористов. Но этот был никем. Я уверена, что на самом деле они охотились за Авнером. Это его они хотели убить. Они просто ошиблись.

— Немного притянуто за уши, Гитель. Я еще могу понять, что они хотели взорвать новый жилой дом и заодно убить безобидного старика. Но мне трудно поверить, будто они собирались подложить бомбу и убить конкретного человека, но ошиблись адресом.

— Это говорит только о том, что ты не много знаешь про арабов, особенно про террористов, — фыркнула Гитель. — Не говори мне, что они охотились за этим автомобильным дилером.

— Хорошо, не буду, — добродушно сказал рабби. Она подозрительно посмотрела на него и повернулась к Мириам.

— Сара была в постели, крепко спала, заметь, когда взорвалась бомба. Ты хочешь сказать, что это не отразится на женщине, которая и так не слишком здорова, по крайней мере, последние десять лет?

— То есть именно поэтому она и ложится в больницу? Так сказал доктор?

— Доктор! Я ничего не имею против доктора Бена Ами. Но он всего-навсего мужчина. Отзывчивый и чуткий мужчина. Ты это знаешь, Мириам. Но он может понять только то, что может понять мужчина. Чтобы понять душу женщины, нужна женщина. Я сказала Авнеру прямо в лицо: «Если хочешь, чтобы твоя жена выздоровела, — сказала я ему, — найди другую работу». И ему нечего было ответить.

Зазвонил телефон, и Мириам взяла трубку. Звонил Дэн Стедман, чтобы пригласить их пообедать в «Кинг Дэвид» вечером.

— О, мы бы с удовольствием, но приехала моя тетя Гитель из Тель-Авива, и…

— Берите ее с собой.

— Одну минуту. — Она прикрыла трубку рукой. — Это Дэн Стедман, наш друг. Он приглашает нас на обед в «Кинг Дэвид» сегодня вечером.

— Так идите. Я могу остаться дома и побыть с Джонатаном.

— Нет, он попросил, чтобы я взяла тебя с собой.

— Даже и не знаю. Я…

— Он славный малый — и неженат, — сказал рабби.

Гитель посмотрела на него с досадой и негодованием.

— Ну, Гитель? Пожалуйста, пойдем.

— Ладно, что я теряю?

Мириам сказала в трубку:

— Все в порядке. Мы все можем прийти. Есть какой-то особый повод?

— Да нет, но я скоро возвращаюсь в Штаты и…

— Вот как? Что-то неожиданное?

— Я все расскажу при встрече.

Глава XLII

Заместитель декана по работе с иностранными студентами очень аккуратно приложил кончики пальцев одной руки к кончикам пальцев другой и медленно кивал, слушая Стедмана. Ни одной минуты он не верил сказанному — сын затосковал по дому и хочет вернуться в Америку. У него был большой опыт общения с родителями американских студентов, приходивших к нему забирать своих сыновей или дочерей из университета. Обычной причиной было любовное увлечение и желание вступить в брак с кем-нибудь, кого они считали совсем неподходящим. В последний раз это был пылкий сионист с детства, который вдруг возмутился тем, что его дочь решила остаться в стране и вступить в кибуц.

— Кто может сказать, что есть знания, мистер Стедман, — мягко сказал он. — Учиться в нашем университете приезжают студенты со всего мира, но в основном из Америки. Потому что наши преподаватели лучше? Ничуть не лучше, чем в Америке или других развитых странах. А какую тогда пользу они извлекают от нашего образования? Не знания, которые выносят из аудиторий, а то, что за стенами университета, здешняя жизнь, люди…

Как только Майк Донахью заверил его, что дело улажено, Дэн Стедман вернулся в Иерусалим, чтобы подготовить отъезд Роя в Штаты, но нашел только записку, что он уехал на несколько дней в гости к друзьям и позвонит, когда вернется. Чтобы ускорить дело, Дэн пошел в университет узнать, что нужно сделать.

— Я понимаю, но меня в общем-то интересует, как быть с зачетами о прослушанных курсах и всем прочим.

Декан улыбнулся и развел руками.

— Без экзаменов мы, конечно же, не можем поставить зачеты, но система экзаменов у нас очень гибкая. Студент может сдавать их в любое время года. Мы вынуждены идти на это, потому что в течение года многих призывают на военную службу, как преподавателей, так и студентов.

— И он не сможет предъявить ничего, что зачли бы при сдаче экзаменов дома?

Декан медленно покачал головой.

— Значит, год он потратил впустую — и ничего ценного за стенами аудитории, думаю, тоже не приобрел. У него почти не было друзей…

— Мне очень жаль, мистер Стедман. Такое впечатление, что вы разочарованы, и он тоже, наверное. Американским студентам здесь нелегко. Наши программы немного сложнее, по крайней мере, требуют больше работы, но дело не в этом. Даже языковые проблемы не основная причина их неудовлетворения. Просто здешняя обстановка для них очень непривычна.

Мы заинтересованы в них отчасти потому, что они приносят доллары, в которых мы крайне нуждаемся. А еще мы надеемся, что кому-то понравится здесь, и они останутся — или вернутся потом. В людях мы нуждаемся не меньше, чем в долларах. Но наш университет для наших студентов, мы не можем перестраивать его под иностранцев. Наши студенты старше ваших в среднем на три года — на время, проведенное в армии. А в этом возрасте три года — большая разница. И в армии они возмужали. Для них университет не отдых, не каникулы перед взрослой жизнью и необходимостью зарабатывать на нее. Большинство из них работают по вечерам, сразу после занятий. У нас нет никаких закрытых групп или кланов, мистер Стедман. — Он поднялся и обошел стол, как бы удаляя барьер между ними.

— И все же в некотором смысле каждый принадлежит к какому-то братству, но это братство его армейского отряда. А такое братство разборчиво по отношению к постороннему даже больше, чем самые привилегированные клубы в ваших колледжах, потому что в армии от него зависела жизнь. У них нет ни времени, ни желания заводить знакомства за пределами своего круга. То же самое относится к студенткам. Все они взрослые девушки, готовы вступить в брак, и естественно чужакам предпочитают израильтян, с которыми шансов на брак больше. Для американского студента все это делает общение весьма затруднительным.

— Это делает его чертовски близким к невозможному.

— Не совсем, мистер Стедман. Есть и такие, которые приезжают сюда осмысленно, многие выросли в религиозном или сионистском окружении, и им достаточно самого пребывания здесь, по крайней мере, вначале. Они упорно занимаются, хорошо овладевают языком. Они добиваются успеха и вливаются в жизнь страны. И многие решают остаться.

— У Роя, конечно, окружение было другое. Мои собственные симпатии, безусловно, на стороне Израиля, но ни в каких сионистских организациях я не состою.

Декан кивнул.

— И мы вернулись к началу. Откуда мы знаем, что есть знания? Возможно, опыт, который приобрел ваш сын, прожив несколько месяцев среди серьезных, преданных делу молодых людей, даже если он не мог в нем участвовать, окажет большее влияние на его будущее, чем если бы он нашел здесь копию того, что видел в Америке. В настоящий момент он чувствует только разочарование, но кто знает, может есть и чувство сдержанного восхищения. А когда станет постарше, забавы и развлечения отойдут на второй план, может, он и вспомнит их в качестве примера…

Стедман кивнул и даже сумел улыбнуться.

— Звучит убедительно, когда это говорите вы, доктор. Интересно, как оно будет звучать, когда я буду рассказывать все это его матери.

Глава XLIII

Всякий раз, когда Абдул переключал передачу, машина протестующе рычала, и дремавший на соседнем сиденье Рой беспокойно шевелился, менял положение и снова засыпал. Когда они только отъехали, он обратил внимание, что с передачей или сцеплением что-то не в порядке.

— Это уже не первый год, — сказал Абдул. — Не о чем волноваться.

Амортизаторы тоже были не в лучшем состоянии, и на каждом самом маленьком ухабе их безжалостно подбрасывало. Но Абдул весело заметил:

— Все лучше, чем пешком.

— Может, я поведу немного?

— Потом, если я устану. Лучше вздремни. Когда доберемся к дяде, может, допоздна лечь не удастся.

— Со мной все в порядке. Ты знаешь, что двигатель стучит?

— Стучит? А, ты про это слабое тиканье? Чепуха, поверь мне. Махмуд хорошо разбирается в машинах, и эта у него отлажена как часы. Может, не как наручные, но как надежный будильник. Пожалуй, она идет не так тихо и мягко, как ты привык; но всегда заводится, и всегда едет.

— Да, пожалуй… И довольно мало берет, как я посмотрю. Едем уже больше часа, а стрелка и не пошевелилась.

Абдул усмехнулся.

— Датчик не работает. Она вообще не шевелится.

— Тогда откуда ты знаешь, когда нужно заправиться?

— Махмуд знает. Он ее заправляет. Ни разу не было, чтобы кончился бензин. Он сказал, что горючего хватит до самого дома.

— А где он живет, твой дядя?

— На севере, в Галилее. Недалеко от границы, — беспечно добавил он.

— Я имею в виду, в каком-то городе или…

— Там, в тех краях, только несколько маленьких деревень. Я уверен, что ты никогда о них не слышал.

— Он живет в деревне?

— У него дом в деревне, несколько домов, но живет он на своей ферме, в стороне. И едем мы на ферму.

— Ты хорошо знаешь дорогу?

— О! — Абдул выразительно пожал плечами.

— А ты уверен, что мне будут рады? Я хочу сказать, он же не знает о моем приезде.

— Ты не знаешь арабского гостеприимства, Рой. Я его племянник. У нас это значит больше, чем у вас. Это значит, что я из его семьи — как сын. А ты — мой друг. Его дом как мой, и если я приглашаю тебя, это то же самое, как если бы тебя пригласил он. Ты понял?

— Пожалуй. — Он откинулся на сиденье и посмотрел через ветровое стекло на яркие звезды в совершенно черном небе. — А он не скажет, что я здесь? Я имею в виду…

— Я знаю, что ты имеешь в виду, Рой. Кому? Полиции? Даже если он узнает, что они тобой интересуются и что ты скрываешься от них, ты в полной безопасности. Ты гость, а гость — это свято.

— Это хорошо. А к тому времени, когда мы вернемся, отец уже все уладит…

— Я уверен, что все образуется. — Он взглянул на спутника.

— Рой? — тихо позвал он. Ответом было только сонное бормотание. Абдул улыбнулся. Он взглянул еще пару раз, но Рой спал как убитый.

Он проснулся от удара, машина остановилась как об стену. Его отбросило к двери и обратно на сиденье.

— Что… что случилось? Мы уже там?

— Мы в канаве, — сказал Абдул. — И у нас кончился бензин.

— Но…

— Не страшно, Рой. Мы почти на месте. Вообще-то мы на краю владений моего дяди — на дальнем краю. Последний кусок пройдем пешком. И жалеть-то не о чем, потому что отсюда дорога — это дорога? — колея по грунтовке — уходит в сторону и потом делает петлю. Мы пойдем напрямик через лес…

— А что будет с машиной? — ворчал Рой, выбираясь наружу.

— Я попрошу дядю притащить ее упряжкой мулов. Здесь с ней все будет в порядке. Давай за мной. — Он нырнул в заросли бамбука.

— Ты знаешь, куда идти?

— Да, конечно, но говори тише, Рой. Кто-нибудь из дядиных людей может подумать, что мы посягаем на его частную собственность.

— Да, в общем… лучше бы ты позвонил им, — сказал он, с трудом пробираясь за смутной фигурой. Он все еще не совсем проснулся и спотыкался на каменистой и неровной земле.

Внезапно сбоку раздался крик:

— Стой!

Рой застыл на месте, но Абдул побежал.

— Сюда, Рой. Беги. Беги.

Раздался выстрел, и он увидел, что Абдул пошатнулся и упал.

Глава XLIV

— Я бы узнал вас где угодно, — сказал Дэн, когда его представили Гитель. — Вы очень похожи на племянницу.

— Ха! Фантастика — сравнивать молоденькую красивую девушку со старухой.

— Напротив, я уверен, что Дэвиду приятно видеть, как со временем будет выглядеть его жена.

Он провел их в «Гриль» и галантно усадил ее на самое удобное место.

— Садитесь сюда, Гитель, с той стороны немного дует от кондиционера.

Пока они ждали официанта, Дэн обращался в основном к ней, показывая на знакомых ему посетителей.

— Вон тот производит покрышки и собирается строить здесь большую новую фабрику. Мы с ним разговаривали на днях в холле.

Он помахал в ответ рукой, когда тот кивнул.

— А вон та женщина, что у стойки, была президентом «Хадассы» два — нет, три года назад.

Он поймал ее взгляд и улыбнулся.

— О, вы знаете, кто это зашел? Это министр финансов. Я брал у него интервью в прошлом году. Интересно, вспомнит ли он меня.

Министр, похоже, вспомнил и широкими шагами направился прямо к ним.

— Гитель! Сто лет тебя не видел. Что ты делаешь в Иерусалиме?

— Привет, Боаз. Как Лия? А девочки? Я тут на конференции.

Она представила его остальным.

— Ури все еще в армии?

— Все еще.

— Откуда ты его знаешь, Гитель? — спросила Мириам, когда он ушел.

— Боаза? — Она пожала плечами, словно желая показать, что его высокое положение для нее не бог весть что. — В Хагане мы были в одном отряде. — И все же она была явно довольна ситуацией.

— Я собирался представить вас, — сказал Стедман, усмехнувшись, — а он даже не вспомнил меня.

— Боаз? Ему сейчас есть о чем помнить.

— Пожалуй. Он спрашивал про вашего сына? Он в армии? Профессионал и собирается делать карьеру?

— Кто их знает, эту молодежь? У них планы меняются каждую неделю. Несколько недель назад, когда я видела его последний раз, он собирался уходить. У него есть девушка, думаю, теперь за него планирует она.

— Когда мы встретимся с ним? — спросила Мириам. — Двоюродный брат, мы здесь почти три месяца…

— У него не каждую неделю отпуск. И подозреваю, что я знаю не обо всех. Он встречается с этой девушкой. Она живет в Иерусалиме, и он написал, что на следующей неделе приедет не в Тель-Авив, а сюда. Ну, что скажете? Отказаться от родной матери ради встречи с девушкой!

— Послушай, если он приедет сюда, напиши ему, чтобы он заглянул к нам хотя бы на пару часов. Скажи, чтобы взял с собой девушку. И ты приезжай из Тель-Авива на шабат. Напиши, чтобы он приходил на обед — вместе с девушкой. А вы, Дэн, сможете прийти?

— Не думаю, Мириам. Очень возможно, что мы с Роем к этому времени уедем, а если и нет, то будем готовиться к отъезду.

— О, да, вы собирались рассказать об этом.

— Рассказывать особо-то и не о чем. Мой друг из посольства уладил дела Роя, и я решил, что при этих обстоятельствах будет лучше, если я поеду вместе с ним. Весь необходимый материал я собрал, а редактировать и писать с таким же успехом могу и в Штатах.

Раздали меню, и официант, рано облысевший молодой человек, был снисходительно услужлив: «Возьмите паштет — я гарантирую, что вы никогда не пробовали подобной печенки, мадам». Паштет был хорош. «Поверьте мне, возьмите бифштекс». А когда Дэн выбрал рыбу, он только пожал плечами, словно говоря — есть же люди, которые никому не верят.

В перерывах между блюдами он вертелся вокруг, наполняя бокалы, поднося Дэну огонь, когда тот брал в рот сигарету, поднимая салфетку Гитель, соскользнувшую с колен. Шел приятный непринужденный разговор, Гитель рассказывала о прошлом, а Дэн вставлял воспоминания о своих предыдущих приездах.

Когда официант подал кофе, к их столику подошел метрдотель.

— Мистер Стедман? Вас просят к телефону. Сюда, пожалуйста.

— Это может быть Рой. Извините меня.

— Он очень симпатичный, — вслед ему сказала Гитель.

Дэн отсутствовал недолго, а когда вернулся, был явно не в себе.

— Это Рой? — спросила Мириам.

— Нет, не Рой. Очень прошу извинить меня, я должен немедленно ехать в Тель-Авив, но, пожалуйста, не уходите. Заканчивайте обед без меня, пожалуйста. — Он неуверенно обвел их взглядом, видя замешательство и тревогу.

— Роя взяли при попытке пересечь границу, — выдавил он и быстро ушел.

Глава XLV

— Пижама идет тебе больше, чем костюм, — невесело сказал Дэн. И правда, в отличие от льняного пиджака пижама была хотя бы выглажена.

Донахью улыбнулся.

— Она из новой ткани, которую не надо гладить. После стирки вешаешь на плечики, и она будто только что из фирменной упаковки. Дочь подарила, когда я последний раз был в Штатах. Выпьешь?

Стедман покачал головой. Он молча сидел на стуле — сгорбившись, опираясь на бедра сложенными руками, уставившись в пол.

— Извини, что поднял тебя с постели, — неловко сказал он.

— Я не спал, просто читал. Почему ты сразу не сказал, что едешь?

— Я не собирался, думал, что не смогу. Я пригласил гостей на обед в «Гриль». Очень симпатичные люди — я не представлял себе, как их бросить. Приятный вечер, хороший обед, интересная беседа — а когда вернулся к столу, это меня и добило. Сидеть и мило беседовать, когда Рой… там? Я извинился и взял такси. Я просто не сообразил позвонить и предупредить.

— Все нормально. Но ты знаешь, что я ничего не могу сделать. Ситуация изменилась.

Стедман поднял глаза.

— В чем она изменилась? — Он, конечно, знал, но хотел услышать.

— Брось, Дэн. До сих пор у них ничего на него не было. Он дружил с арабом. Ну и что? Многие дружат, израильтяне тоже. Он был недалеко от места взрыва — даже в самом месте — но у него было правдоподобное объяснение. Ничего официального полиция не предпринимала.

— Они забрали у него паспорт.

— Нет, не забрали. Ты знаешь, что это так, я знаю, и они знают, что это так, но официально они просто затеряли его и не отправили вовремя.

— Да уж…

— Но теперь его взяли при попытке пересечь границу. В любой стране это всегда преступление. Но в воюющей стране это может быть серьезным преступлением. А если это переход на вражескую территорию, оно может быть чертовски серьезным.

— Но он не знал, что пересекает границу, — закричал Стедман.

— Я сказал, что это он так говорит, — поправил Донахью. — По его словам этот Абдул пригласил его в гости к дяде — на какое-то там грандиозное веселье, которое продлится несколько дней. Они поехали на север, где, якобы, живет этот самый дядя. И когда почти добрались до места, бросили машину, чтобы срезать путь. Рой не совсем понял, почему именно они ее бросили — то ли поломалась, то ли Абдул заехал в канаву. Видишь ли, история немного неубедительна, Дэн, — ты должен это признать. Я хочу сказать, что у твоего малыша нормальные мозги, иначе он не учился бы в университете. Но тут — оставить машину и срезать путь через лес, проехав, черт побери, такое расстояние, — он должен был знать, что они страшно близко к границе.

— Почему он должен был знать? Скорее всего, он никогда там не был раньше. А если за рулем был другой, он мог спать.

— Да, но он чертовски быстро все понял, когда увидел вокруг израильских солдат. — Он вдруг задумался. — Странно, вообще-то — целый отряд именно в этой точке.

— Думаешь, это западня?

— Вполне возможно. Я бы не удивился. Во всяком случае твой мальчик впервые проявил здравый смысл, когда остановился и поднял руки. Араб пытался убежать, и они его подстрелили.

— Убили?

— Нет, только ранили в ногу. Думаю, он им нужен для допроса.

— И конечно, он впутает Роя, — с горечью сказал Стедман.

— Не обязательно. Зачем? Легче ему от этого не станет. А если и попытается, они, скорее всего, проигнорируют. Все это дело выглядит немного странно. Тут попахивает Шин Бет. У меня впечатление, что на самом деле их волнует не переход границы. Это вопрос пограничной службы, которая относится к министерству полиции, но не похоже, что им занимаются они. Дело, кажется, контролирует Иерусалим. Как по мне, на самом деле их интересует возможная связь со взрывом. И если так, для твоего мальчика это станет обвинением в убийстве. Прости, Дэн, но нет смысла приукрашивать ситуацию.

— Да, никакого, — устало сказал Стедман.

— А вот адвоката взять надо.

— Это в последнюю очередь. Даже если адвокат сумеет выиграть дело, ты представляешь, что это будет значить для Роя? Этот араб — герой для его народа, и даже израильтянам в какой-то степени понятны его мотивы. Но американец и еврей! Даже если он выйдет сухим из воды, как жить потом с этим? Я не могу допустить, чтобы он предстал перед судом. Должно быть что-то, что ты можешь сделать!

— Образумься, Дэн. Адвокат сейчас…

Стедман спокойно кивнул.

— Когда плохой вариант превратится в худший, я, конечно, возьму адвоката. Но давай начнем с хорошего — именно для этого я и пришел к тебе.

Донахью налил себе глоток.

— Я ничего не смогу сделать, если это убийство. Не смог бы и сам посол. Нельзя прийти к руководству независимого государства и сказать: да, он убил одного из ваших подданных, но я хочу, чтобы вы его отпустили.

— Ты прав.

— Но тогда…

— Послушай, ты можешь выяснить, кто занимается этим в Иерусалиме?

— Думаю, могу, но что это тебе даст?

— Не знаю. Попробую встретиться с ним и постараюсь убедить. Больше ничего.

— Хорошо, я попытаюсь.

Стедман поднялся и направился к двери.

— Дэн.

Стедман остановился.

— Ты уверен, что он не делал этого?

— Не знаю. Не хочу думать об этом. — У двери он остановился. — Мне кажется, на самом деле я совсем не знаю своего сына.

Глава XLVI

Хотя ежемесячник «Хаолам» писал о науке и политике и регулярно посвящал статьи литературе, искусству и тенденциям моды, по сути это был иллюстрированный журнал — эффектные, выразительные снимки появлялись наряду с другими, сопровождающими статьи. Волнения по поводу взрыва на Мазл Тов-стрит давно улеглись, а на первой странице обложки вдруг появилась фотография мертвого Мимавета, лежащего на полу в гостиной.

Никакого комментария к происшедшему не было, только маленькая подпись в рамочке. Ракурс придавал снимку поразительный драматизм. Мимавет лежал на левом боку с подтянутыми как у эмбриона коленями. Вытянутая поперек тела правая рука сжимала бутылку бренди как булаву. Открытые глаза уставились в пространство, с правого виска стекала струйка крови. На переднем плане в центре нижней части снимка находилась радужная дуга донышка бутылки, фигура в результате оказалась причудливо укороченной. Указательный палец лежал вдоль расширяющегося горлышка бутылки, и его кончик был направлен прямо на зрителя. Выше были видны костяшки пальцев, охвативших горлышко, остальная часть руки была скрыта перспективой, а в самом центре — поднятое кверху лицо мертвеца с открытыми застывшими глазами.

— Впечатляет, — признал Адуми. — И есть в ней что-то такое… покоя не дает.

— Я знаю, — согласился Иш-Кошер. — Мне тоже. Как ты его ни держи — подальше, поближе, с одной стороны, с другой — кажется, что палец указывает прямо на тебя, и глаза тоже. Я спросил у ребят из фотолаборатории, они объяснили, что фокус наведен на кончик пальца. В этом весь эффект.

— Интересно, кто его сделал.

— Не указано. Мог быть кто угодно — даже простой турист. У них камеры всегда с собой. Прежде, чем мы отгородили место после взрыва, на Мазл Тов-стрит уже было человек сто, у половины были камеры, и все щелкали. У какого-то парня получился необычный снимок, он и послал его в редакцию. Думаю, за него хорошо заплатили. А может, и фоторепортер-газетчик…

— Это я все понимаю, но почему они решили поместить его сейчас? Как ты думаешь, может, что-то пронюхали?

Иш-Кошер решительно покачал головой.

— Невозможно. Арестовали этих двоих несколько дней назад, а материалы номера должны были уйти в типографию по крайней мере недели две тому.

— Ты хочешь сказать, что они не могли поменять обложку в последнюю минуту?

— Вообще-то, наверное, это возможно, — осторожно сказал Иш-Кошер. — Я не силен в полиграфии и издательском деле, но что они на этом выигрывают?

— Может, решили, что мы собираемся дать делу ход, и выступили с сенсацией? Мне не хочется думать, что это могло просочиться из нашего круга, Хаим.

— Поверь, Авнер, моим людям, которые знают об этом, я доверяю абсолютно. Тебе нечего бояться с этой стороны. Я уверен, что это просто совпадение.

— Лучше бы так.

Стедман увидел фотографию на стеллаже с журналами в вестибюле отеля. Он купил экземпляр и взял в номер. Он тоже ломал голову, почему снимок появился именно сейчас. Что это, часть искусной кампании, чтобы возродить интерес к теме? Или чтобы пробудить общественное негодование? Появятся ли статьи о взрыве в ежедневных газетах? Он решил было зайти в редакцию и навести справки, но передумал, так как сами его вопросы могли спровоцировать ненужный интерес. Но если это кампания, а он бездействует…

Он понял, что ходит по кругу, что необходимо поговорить с кем-то, кто свежим взглядом оценит ситуацию целиком.

Глава XLVII

В пятницу Гитель приехала пораньше, чтобы помочь Мириам приготовить обед.

— Право, Гитель, это очень любезно с твоей стороны, но я прекрасно могу справиться одна.

— Послушай, Мириам, никаких церемоний. Я не хочу вмешиваться. Я видела сотни и тысячи семей, где невестка и свекровь живут в одной квартире, и мне не надо рассказывать, что для двух женщин кухня всегда маленькая. Я собиралась просто тихо посидеть и составить тебе компанию.

Она сидела тихо, только давала советы:

— А лук, Мириам? Всегда готовь суп с луком. Ури говорит, что это придает супу домашний вкус.

Мириам заметила, что Дэвид не любит лук.

— Но в луке вся прелесть супа, потом его можно выбросить. Он придает аромат. — Позже, за столом, когда рабби похвалил суп, она поймала взгляд Мириам и победно кивнула: «Я же говорила».

— Нет, Мириам, рыбу не крутят в мясорубке. Ее рубят. Да, я знаю, в Америке вы перемалываете рыбу как печенку, потому что это легче. У вас есть даже электрические мясорубки — кладешь рыбу и нажимаешь кнопку. Но после этого она выходит похожей на пасту, и ее трудно готовить.

Она порылась в шкафчиках, нашла секач и большую деревянную миску, пристроила ее на коленях и, несмотря на обещания, вскоре уже ритмично рубила рыбу — «просто показать, как это делается». Во время работы она без остановки говорила — про хозяйку квартиры, которую посетила на прошлой неделе и которая хорошо ладит со своей сестрой, про нового инспектора в ее отделе — вряд ли он ей понравится, про Сару Адуми, к которой заскочила на пару минут в «Хадассу» перед приходом сюда и по поводу лечения которой у нее имеются серьезные сомнения. Когда она раздражалась, ритм ускорялся.

Но больше всего она говорила об Ури и тогда уже рубила в бешеном темпе, выражая изумленное разочарование.

— Он высокий, как его отец, и красивый. Это я говорю не только как мать. Ты сама убедишься, когда он придет. И пользуется успехом. Девушки сходят по нему с ума. У него был богатый выбор. А он увлекся девушкой из бедной семьи, они из Туниса — или из Марокко или вроде того, разницы никакой. Они утверждают, что разница есть, но мне еще ни разу не удалось ее увидеть. И конечно, она смуглая, как арабка. А он вдруг стал религиозным, потому что ее семья очень религиозна. Они все такие. Ее даже от армии освободили, потому что она религиозная. Ури говорит, что она хотела, но знает, что отец все равно не позволил бы. Возможно. Если это правда, то она больше уважает родителей, чем он. Он даже молится каждое утро, с филактериями, представляешь? Как это могло случиться? Он вырос в просвещенном доме.

— Мой Дэвид молится каждое утро.

— Даже теперь? Мне казалось, ты говорила…

— Он думает о том, чтобы сменить профессию, а не религию.

— Ладно, раввин должен молиться; это его работа. Да и привык, наверное. — Понятно было, что пример племянника она не рассматривает как убедительное доказательство нормального поведения. — И теперь он поговаривает о вступлении после армии в религиозный кибуц. Ты знаешь, что это значит? Каждый год у него будет ребенок, он всю жизнь будет фермером.

— Ты против кибуцной жизни, Гитель?

— Нет. Это один из наших больших социологических вкладов. Раньше это было необходимо для развития страны. Но теперь ситуация изменилась. — Мириам, казалось, не поняла, и она пояснила: — Я имею в виду, что теперь, когда страна окрепла, они уже не так необходимы. Он мог бы стать врачом, инженером, ученым. У него хорошая голова. — Похоже, Мириам все еще не понимала, и она нетерпеливо добавила: — Неужели странно, что мать хочет для сына не легкой жизни, а возможности реализовать себя?

Гитель не на шутку разволновалась, и Мириам не стала развивать эту тему.

— Как ты думаешь, он придет с ней?

— Я звонила ему вчера. Ее отец возражает, считает, что это неприлично. Такое вот у них воспитание, у этих восточных людей.

— А тебе не хочется поскорее увидеть ее?

— С этим удовольствием я могу и подождать.

Рано вечером рабби пошел в синагогу, а когда вернулся, свечи были уже зажжены, на столе лежали две шабатние халы, а у тарелки рабби во главе стола стоял графин с вином и бокалы. В ожидании Ури женщины хлопотали на кухне с последними приготовлениями к трапезе, а рабби расхаживал по гостиной, напевая хасидскую мелодию.

— Он будет в форме? — спросил Джонатан у Гитель.

— А в чем же еще?

— С ружьем?

— Он офицер, он не ходит с ружьем.

— А-а-а…

Джонатан был так явно разочарован, что она поспешно добавила:

— Он носит на поясе револьвер. Наверное, придет с ним.

Прошли четверть часа, полчаса, и Мириам заметила, что Дэвид время от времени посматривает на часы. Она уже собиралась спросить у Гитель, не могут ли они начинать, когда послышался стук входной двери и затем раздался звонок. Джонатан сорвался с места, открыл дверь — там стоял Ури.

Он был именно таким, как описывала Гитель. Высокий, загорелый, уверенный. Джонатана он сразил наповал — форма, ботинки, берет и, конечно же, кобура с пистолетом. Знакомясь с рабби, он пожал руку, но Мириам крепко поцеловал в губы.

— Красивую девушку надо целовать как красивую девушку, — объяснил он. — Ты не возражаешь, Дэвид?

С матерью он обращался так, словно видел ее час назад. Из уважения к Мириам он говорил по-английски, с сильным акцентом, слова, казалось, шли из горла.

— Хорошо провела время на конференции?

— На конференцию ходят не ради хорошего времяпрепровождения.

Они не поцеловались и не обнялись; только жест собственника, которым она сняла какую-то пушинку с его куртки и разгладила складку на плече, указал на их родство.

— А зачем же? Ты что, чему-то учишься там? Они могут тебя научить?

Мириам он объяснил:

— Она встречает там всех своих старых друзей — из Иерусалима, из Хайфы, даже из Тель-Авива. Многих, кто живет с ней в одном городе, ей удается увидеть только на этих конференциях.

Гитель держала себя с сыном сухо и тщательно скрывала гордость, с которой рассказывала о нем Мириам. Она обращалась к нему со снисходительной иронией, но при упоминании о его девушке иронию сменил откровенный жесткий сарказм. А он отвечал терпимо и добродушно, но иногда вдруг взрывался и переходил на иврит — то ли, чтобы поточнее выразиться, то ли не желая обидеть Мириам.

— Ее отец не разрешил ей прийти, потому что здесь может быть не кошерно?

— Послушай, я это сказал, потому что не хотел спорить с тобой. На самом деле это я был против.

— Ага, ты не хотел познакомить нас? Может, ты стыдишься своей матери?

— Не переживай. Ты с ней познакомишься. И Мириам с Дэвидом тоже, надеюсь. Но не все вместе, по крайней мере, не в первый раз. Потому что ты что-нибудь скажешь, и мы начнем ссориться. А я не хочу испортить шабат Дэвиду и Мириам. Она хотела прийти, но я отговорил.

— Может, пойдем к столу? — мягко предложил рабби.

Они стояли за стульями, пока рабби нараспев читал «Кидуш». Ури сменил берет на черную шелковую кипу. Гитель промолчала, только неодобрительно поджала губы. Когда все уселись, она спросила:

— Этот кусочек шелка священнее чем твой армейский берет? Или он лучше закрывает голову?

Ури добродушно улыбнулся.

— Когда хоть ненадолго избавляешься от формы, чувствуешь, что действительно в увольнении.

— Этот аргумент твоя девушка понимает лучше, чем я. Вы сегодня виделись, я думаю.

— Да, мы с Эстер встретились, — вызывающе сказал он на иврите. — Немного подизенгофили в парке, а потом я приехал сюда на попутке. Что из этого?

Рабби навострил уши.

— Дизенгофили? Что это значит — дизенгофить?

Ури рассмеялся.

— Этому ивриту тебя не научат в иешиве, Дэвид. Это армейский слэнг. В Тель-Авиве есть большая, широкая улица с кучей кафе, улица Дизенгоф. Ребята просто гуляют там с девушками. Так что подизенгофить значит прошвырнуться со своей девочкой.

— Как ты понимаешь, Дэвид, с матерью не подизенгофишь, — сказала Гитель. — Удивляюсь, что ее отец не настаивал, чтобы ты пошел с ним в шул, а то и к Стене.

— Он приглашал, и я бы пошел, если бы не поехал сюда. Он не ходит к Стене. Он ходит в маленький шул в Квартале[56], мне нравится там.

— Он предпочитает шулы, мой сын. Он становится настоящим раввином. Каждый день он налагает филактерии и молится…

— Ну и что? Ты завязываешь нитку на палец, и это напоминает тебе о чем-то. Так что плохого, если я навязываю один ремешок на руку, а второй на голову?

— О чем это должно тебе напомнить?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Например, о том, что когда я один в карауле, может оказаться, что я не один. Есть шанс поймать пулю снайпера или наступить на мину. Не хочется думать, что это только вопрос удачи, что если бы не сделал один лишний шаг, этого не случилось бы. Лучше думать, что существует что-то большее, частью которого я являюсь, и даже моя смерть является его частью. Смотри, все эти штуки, свечи, вино, халы, вся идея шабата — это красиво. Может ли что-то быть красивым и не иметь никакого смысла? Ты сама зажигаешь дома свечи.

— Шабат не религия. Это главный социологический вклад, который мы сделали.

— Не являются ли все религиозные обычаи социологическими вкладами? — мягко сказал рабби.

Гитель склонила голову набок и подумала.

— У твоего мужа любопытный взгляд на вещи, Мириам, — сказала она. Потом повернулась к рабби.

— Может, ты и прав, но даже главное социологическое новшество может со временем стать обычным суеверием. Возьми моего сына…

— Ой, хватит, Гитель, — прервал Ури, — есть и другие темы для разговора, кроме меня. Тебе удалось повидать Сару?

— Я видела ее, и Авнера тоже. Он был в больнице, когда я пришла. И я прямо ему сказала: «Авнер Адуми — сказала я, — если ты хочешь, чтобы твоя жена…»

— Да, я знаю, — опять прервал ее Ури. — Он должен бросить свою работу.

— Ты все еще не объяснила, почему она так опасна, — сказал рабби.

— Я не знаю, чем конкретно он занимается, знаю только, что он крупный государственный человек…

— Брось, Гитель, ты прекрасно знаешь, что он работает в Шин Бет.

— Я не знаю ничего подобного. Ни он, ни Сара никогда не говорили об этом, а мне и в голову бы не пришло выяснять. Должна сказать, что ты, солдат, лучше бы подумал, прежде чем говорить.

— Почему? Ты считаешь, что Дэвид с Мириам будут болтать об этом направо и налево? Слушай, может, мне сходить к ней, пока я здесь?

— Когда? Завтра? Не получится. Твои верующие друзья не позволят, потому что туда можно только доехать. Никаких посетителей в «Хадасса» в шабат. Даже Авнер не может увидеть свою собственную жену. Для них это ужасное преступление. И они устанавливают правила для остальных. Они даже не настоящие израильтяне; они не говорят на иврите…

— А эти англо-саксы и йекки[57], которые руководят «Хадассой» и вашей больницей тоже, это их ты называешь настоящими израильтянами? Что касается языка, они даже не хотят учить его. Живут здесь тридцать лет и больше, а ни газету прочитать на иврите, ни новости послушать…

— Ого, есть проблема «настоящих израильтян»? — радостно сказал рабби. — Значит, государство окрепло. В процессе становления на такие споры времени нет.

— Ты не понимаешь, Дэвид, — серьезно сказал Ури. — Ты мало прожил здесь. Это вопрос принципа…

— Нет, Ури, это вопрос логики. Любой гражданин Израиля автоматически является настоящим израильтянином. Некоторые, возможно, более типичны, чем другие. Я полагаю, что пекинес — менее типичная собака, чем гончая, и все же это настоящая собака. Кем еще он может быть? Твой языковый тест исключил бы многих, приехавших сюда и погибших за страну. Твой собственный отец, как я понимаю, не говорил на иврите.

— Мой муж был идишистом, — натянуто сказала Гитель. — Он не говорил на языке из принципа.

— И религиозные общины, по крайней мере, некоторые из них, тоже не говорят на иврите из принципа. Они считают его святым языком, а значит, он не должен использоваться для мирских вещей.

— На самом деле никто не возражает против того, что они не говорят на иврите, или даже против их нелепой одежды, если уж на то пошло, — сказала Гитель. — Мы возражаем против того, что их меньше пятнадцати процентов населения, а они при этом пытаются навязать свои обычаи всем остальным.

— А ты отрицаешь право политической группы использовать все средства для усиления своего влияния и распространения своих идей? И не забывай, для них это не просто политические принципы. Они могут ошибаться, но считают, что выполняют заповеди Всевышнего.

— Фанатики! — сказала Гитель. — Вот они кто.

Рабби улыбнулся.

— Даже фанатики приносят свою пользу. Они образуют один конец кривой, которая состоит из всех нас. Если они немного приблизятся к центру, то представители другого конца окажутся настолько же дальше. Если бы пару веков назад все мы были «просвещенными», были бы мы сегодня народом?

Гитель отодвинула тарелку, поставила локти на стол и наклонилась вперед, в ее глазах горел воинственный огонь.

— Дэвид, ты раввин, но ты не знаешь того, о чем говоришь. Это не твоя вина, — великодушно добавила она, — ты здесь слишком недавно, чтобы понимать, что происходит. Дело не только в ограничениях, которые они налагают на остальных в шабат, есть целые области, которые полностью находятся под их контролем. Они контролируют браки; они проверяют, кто еврей, а кто нет. Фактически они контролируют наши гостиницы и рестораны. И все это на основании древних законов, которые не имеют никакого отношения к современному обществу. Если человека случайно зовут Коген, они отказываются дать ему разрешение на брак с разведенной женщиной на том основании, что он из рода Коганим, священников, а согласно книге Левит, или Второзаконию, или чему-то там еще священник не должен жениться на разведенной… Или: женщина страдает от жестокости и оскорблений мужа, а развестись не может, потому что развод может дать только муж…

— Раввинский суд может приказать мужу предоставить развод, — сказал Ури, — его могут даже посадить в тюрьму, если он отказывается.

— А если он уже в тюрьме? А дети, у которых отец — еврей, а мать не еврейка, и которых суды объявили не евреями?

— Но если она обратилась в иудаизм…

— То это они решают, правильно ли она обратилась, — торжествующе закончила Гитель.

Рабби откинулся на спинку.

— А какой закон, где-либо и когда-либо, касался всех совершенно одинаково? Всегда есть исключительные случаи, которые несправедливы по отношению к отдельной личности. Но общество терпит их, потому что совершенный закон невозможен, а жизнь без закона немыслима. Если таких исключительных случаев слишком много — то есть, если случаи перестают быть исключительными и становятся правилом, — тогда или в законе делают изменения, или его слегка изгибают, дают иное толкование, чтобы приспособить к новой ситуации. Именно это произошло здесь в вопросе смешанных браков. Но если не будет этих фанатиков, посвятивших себя сохранению строгого толкования закона в вопросе, кто еврей, а кто нет, скажи, как долго по твоему мнению Израиль останется еврейским государством? Какой понадобится срок, чтобы он стал полностью космополитичным? И как тогда оправдать сохранение его как отдельного государства?

Джонатан широко зевнул, немедленно переключив все внимание на себя.

— Бедный ребенок, — сказала Гитель, — наш разговор утомил его.

— Ему давно пора спать, — сказала Мириам. — Давай, Джонатан, поцелуй папу, тетю Гитель и Ури и пожелай спокойной ночи.

Джонатан послушно обошел всех и в конце остановился перед Ури.

— Ты уходишь сегодня вечером? — с тоской спросил он.

— Ури ночует сегодня здесь, — сказала Мириам, — и если ты сразу же ляжешь спать, то сможешь встать рано и пойти с ним в шул.

Намного позже, когда все, наконец, решили укладываться, Гитель объявила, что будет спать на диване, а Ури в комнате Джонатана. Он возражал, но Гитель настаивала, что предпочитает диван. Мириам она объяснила:

— Я хочу, чтобы хоть одну ночь он поспал на удобной кровати. А Джонатан будет страшно рад, когда проснется.

Помогая Мириам приготовить диван, она спросила:

— Ваш друг, этот Стедман, уже уехал?

— Нет, не думаю. Он наверняка позвонил бы нам, чтобы попрощаться.

— У его сына действительно неприятности?

— Я не знаю, но мы волнуемся. После того вечера в «Кинг Дэвид» Дэн не звонил ни разу. Наверное, пытается разузнать в посольстве, что можно сделать.

— Страшно неприятно, он симпатичный человек.

— Может, завтра зайдет на кидуш. Обычно он приходит.

— Значит, увидимся, может, я смогу помочь. У меня много знакомых.

Глава XLVIII

Марти Дрекслер и Берт Рэймонд намеренно зашли к Дойчам в субботу утром; они знали, что рабби будет в храме, а повидать им нужно было именно ребицин.

— О, мистер Рэймонд — и мистер Дрекслер. Рабби в храме.

— Да… там ведь он и должен быть… — Рэймонд выглядел огорченным, но не уходил.

Наступила неловкая пауза.

— Может, зайдете? У вас что-то срочное? — Она посторонилась. — Я как раз налила себе вторую чашку кофе. Не составите компанию?

— С удовольствием, миссис Дойч, — сказал Марти.

Она усадила их за стол и принесла чашки. За кофе они просто беседовали. От второй чашки оба отказались. Марти поднял руки.

— Кофе хорош, но с меня достаточно одной. А рабби мы хотели видеть, чтобы узнать, принял ли он какое-то решение по вопросу, о котором мы говорили с ним на прошлой неделе. Он вам рассказывал?

— Да, он упоминал об этом, — осторожно сказала она.

— Я полагаю, что вас это касается не меньше, чем его. Как вы относитесь к идее остаться здесь, миссис Дойч? — спросил Рэймонд.

— Решения принимает Хьюго. — Она убрала чашки. — Я уверена, что вы понимаете это, мистер Рэймонд.

— Конечно, — сказал Марти. — У себя дома тоже я принимаю решения, просто жена говорит мне, какими они должны быть. Мне кажется, что так в большинстве семей. И мне пришло в голову, что рабби прислушивается и придает большое значение тому, что вы говорите.

— Вообще-то, конечно…

— Я хочу сказать, что если вам эта идея не по душе, если вы думаете, что рабби слишком стар, чтобы взяться за новую работу, или надумали уехать во Флориду, тогда мы идем по ложному следу, и чем раньше узнаем об этом, тем скорее сможем начать продумывать варианты.

— Что касается меня, должна сказать, что мне здесь нравится. И я знаю, что Хьюго тоже. А не слишком ли он стар — решать вам и вашему правлению. Я знаю, что он так не думает. И я так не думаю. А Флорида — я уверена — это последнее, что придет ему в голову.

— Так вот, если вы на нашей стороне…

— Но я могу сказать вам, что беспокоит его больше всего, — продолжала она, — действительно ли здесь есть работа.

— Я знаю, что вы имеете в виду, — серьезно сказал Рэймонд, — и конечно, я объяснил рабби Дойчу, что мы обратились к нему, поскольку у нас есть основания считать, что работа действительно есть.

— Послушайте, миссис Дойч, — импульсивно сказал Марти Дрекслер. — Позвольте мне говорить начистоту. Когда рабби Смолл взял отпуск, подчеркиваю — взял, потому что, видит Бог, никто ему его не предлагал, — так как по мне, с той самой минуты место было свободно. У себя в офисе я нашел бы замену прежде, чем парень заберет свою бутылку виски из ящика стола. И не думаю, что я жесток; я просто справедлив. Я не против давать другому то, что ему причитается, пока я получаю то, что причитается мне. Но в правлении нашлись ребята, которые объяснили мне, что с раввинами так не проходит. Ладно, мы согласились найти замену, а именно, вашего дорогого мужа, пока Смолл свалил на три с лишним месяца. Но за все это время мы не услышали от него ни слова. Ни единого слова. Ни строчки со словами «До скорой встречи», не говоря уже о каком-нибудь письме с вопросом: «Как там у вас дела?» И теперь уже в правлении побольше ребят, которые согласны со мной — место свободно, и возможность взять другого парня сама плывет в руки.

— А вы писали ему?

— Нет, не писали, и если бы кто-нибудь на правлении предложил это, я бы рогом уперся, потому что не должны мы писать ему и умолять сообщить о своих планах.

— Ив придачу ко всему, миссис Дойч, — добавил Рэймонд, — два члена конгрегации были в Израиле, провели с рабби Смоллом целый день, и у них создалось впечатление — я хочу быть справедливым, — что он не вернется и может даже вообще покинуть раввинат.

— Что ж, должна признать, и нам показалось странным, что рабби Смолл не написал нам.

— Мне этого вполне достаточно! — воскликнул Марти. — Как по мне, рабби Смолл точно сошел со сцены.

— Пожалуйста, Марти…

— Послушай, Берт, это не только мое мнение. Я прощупал ребят из правления, большинство говорит, что если придется выбирать между рабби Смоллом и рабби Дойчом, они выберут рабби Дойча, даже если будет борьба. Он наш человек. Он тот, кто нужен храму. Видите ли, миссис Дойч, Берт того же мнения, но он адвокат и слова не скажет, не вставив кучу «по причине» и «принимая во внимание». А я говорю начистоту, миссис Дойч: место свободно, и ваш муж может получить его, если хочет; но только нельзя расслабляться и ждать, когда оно само свалится ему в руки. Он должен его взять.

— Боюсь, что я не понимаю.

— А я уверен, что понимаете. Он должен показать, что хочет этого. Не бывает работы или сделки, чтобы все шло как по маслу. Всегда есть какие-нибудь мелкие осложнения. Это жизнь. Этого следует ожидать. Но в данном случае я не вижу больших проблем. Просто рабби Дойч должен показать, что хочет эту работу. Иначе, когда вернется рабби Смолл, найдутся такие, которые скажут, что хоть они и предпочитают рабби Дойча, рабби Смолл — молодой человек, обремененный семьей, и… начнется. Будут недовольные, и нам, как вы понимаете, прежде всего придется отстаивать свои интересы, — часть этой грязи попадет и на вашего мужа.

Миссис Дойч кивнула.

— Да, думаю, что я вас понимаю.

— Так что, по рукам, миссис Дойч?

— Я уже сказала, что решения принимает Хьюго, но я обещаю поговорить с ним.

— Это все, о чем мы просим, — сказал Марти, вставая. — Если я случайно загляну к рабби Дойчу, я не стану упоминать, что был здесь.

— Думаю, это правильно. Я не скажу о вашем визите.

— И тогда он решит, что все исходит от вас.

Она улыбнулась.

— Да, пожалуй, так будет лучше.

В машине Берт спросил:

— Ты думаешь, ей это удастся?

— Дело в шляпе, — фыркнул Марти. — Я не философ и не психолог — и близко нет, — но по работе мне часто приходится составлять мнение о парах, когда они вместе приходят брать кредит, — и обычно я разбираюсь, кто в доме главный. Поверь мне, в их доме это она.

Глава XLIX

Ури ушел к своей девушке. Джонатан уже сменил «хорошую» одежду, которую надевал в синагогу, на обычные шорты и свитер и играл во дворе с Шаули, а Смоллы и Гитель сидели за кидушным столом с вином, кексом и орешками, когда пришел Дэн Стедман. Он протянул экземпляр «Хаолам» рабби.

— Как видите, машина запущена. В ближайшие дни она наберет обороты, и к тому времени, когда начнется судебный процесс, пресса уже вынесет приговор.

У него был изможденный вид, под глазами темные круги.

Рабби глянул на снимок, затем полистал журнал.

— Это ежемесячник, и должен был уйти в печать заранее. Он вроде нашего «Лайфа». Они напечатают любой снимок, если он интересен. Видели тридцать вторую страницу? Этот аэроснимок, должно быть, сделан сразу после Шестидневной войны. Так и фотография Мимавета интересна просто как фотография.

— Возможно, — устало согласился Стедман. — Я так зациклился на этом, что уже ничего не соображаю. Похоже, совсем свихнулся. И не с кем обсудить…

— Что случилось? — спросила Мириам.

— Я… — Он нерешительно помедлил, и перевел взгляд с одной женщины на другую.

— Если вы не хотите говорить при мне, — предложила Гитель, — я могу уйти на кухню.

— Нет, все нормально. Максимум через несколько дней об этом будут знать все. — Он усмехнулся. — С таким же успехом вы можете сначала выслушать мою версию.

Начав рассказывать, он успокоился и скоро уже говорил сухо и объективно, словно перечислял факты литературному обработчику газетных статей. Он постоянно по-редакторски комментировал: «Я понимаю, почему полиция могла прийти к такому заключению» или: «Это было ужасно глупо со стороны Роя». Обе женщины неотрывно глядели на него, а рабби пристально разглядывал обложку. Дэн закончил словами:

— Не могу поверить, чтобы Рой сделал такое. Я уверен, что у них нет доказательств, необходимых для обычного судебного процесса.

Гитель слушала все это с двойственным чувством: власти, похоже, считали, что молодой человек связан с террористами и совершил преступление, в результате чего погиб человек, и в то же время ей было жаль симпатичного мужчину, сидевшего напротив, — трудно было представить, что его сын виновен.

— Почему вы не возьмете адвоката? — спросила она. — Он мог бы устроить вам свидание с сыном.

Стедман покачал головой и изложил свои мотивы, как прежде объяснял их Донахью.

— Кроме того, по словам моего друга из посольства, это дело Шин Бет, и они ведут его по-своему.

— Что вы собираетесь делать?

— Ему удалось узнать имя человека, который ведет это дело, — некто Адуми; я пытался увидеть его, но он уклонился от встречи.

— Авнер Адуми?

— Да. Вы его знаете?

— Я его хорошо знаю.

— Если бы вы могли договориться о встрече, — взмолился он.

Ее лицо приняло суровое выражение.

— Вашего сына подозревают в ужасном преступлении против государства, мистер Стедман. Шин Бет, я уверена, ничего не делает из прихоти. Но Авнер Адуми — государственный служащий, и вы имеете право на встречу с ним. Нельзя позволить ему уклоняться от обязанностей. Я отведу вас к нему — прямо сейчас, если хотите. Он, вероятно, дома.

Дэн не мог сдержать благодарности.

— Но я не могу просить вас о таком одолжении. Если вы просто дадите мне его адрес…

— И что вы станете делать, если он захлопнет дверь у вас перед носом? Поверьте, Авнер вполне способен на такое. Нет, я отвезу вас туда и прослежу, чтобы он, по крайней мере, выслушал вас.

— Вы не возражаете, если я тоже поеду? — спросил рабби.

— Ничуть, — сказал Стедман, у которого вдруг поднялось настроение. — Чем больше компания, тем лучше. Он поймет, что скрыть ничего не удастся.

«Рено» завелся сразу. Гитель, конечно, села за руль, Стедман рядом с ней, а рабби сзади, Во время короткой поездки все были на удивление молчаливы, каждый погружен в собственные мысли. Гитель подъехала к дому на Коль Тов-стрит и с двумя мужчинами как на буксире, решительно подошла к двери и нажала кнопку звонка.

Адуми открыл дверь.

— Что ты тут делаешь, Гитель? И кто эти люди?

— Это мой друг Дэниел Стедман, а это мой племянник, Дэвид Смолл.

Он улыбнулся.

— А, раввин из Америки, тот, что не соблюдает шабат. В чем дело?

— Мы хотим поговорить с вами, — сказал Стедман. — Я хочу.

Адуми поколебался мгновение и пожал плечами.

— Тогда входите, — и отступил в сторону. Рассеянным, извиняющимся жестом он показал на разбросанные по полу газеты и беспорядок в комнате. — Жена в больнице.

— Поэтому надо устраивать свинарник, чтобы Сара взялась за уборку, как только вернется? — накинулась на него Гитель. — Ты боишься, что она не найдет, чем заняться?

— Я собирался убрать до ее возвращения, — смиренно сказал он.

— Я уберу. А ты поговоришь с мистером Стедманом.

Она принялась подбирать газеты. Адуми указал мужчинам на кресла.

Пару минут они наблюдали за ней, и затем Стедман сказал: — Мой сын, Рой…

Адуми резко оборвал его.

— Ваш сын пытался пересечь границу с враждебным государством. Когда страна в состоянии войны, это дело военных властей и военного суда. Я не имею к этому никакого отношения.

Но Стедман не дал себя запугать.

— У меня есть информация, что дело ведете вы. А у меня надежный информатор, — спокойно сказал он. Прежде чем Адуми успел ответить, он добавил: — Эта попытка сбежать за границу — ваших рук дело?

— Что вы хотите этим сказать? — Но Адуми не разозлился, он усмехался.

— Я хочу сказать, что очень уж она пришлась к месту. Полиция допросила его по поводу взрыва и затем удачно позабыла вернуть ему паспорт. Если бы у них были какие-то вещественные доказательства, связывающие его с этим делом, они арестовали бы его прямо на месте. Но поскольку они так не сделали, я не исключаю возможность, что вы подтолкнули его сделать какую-нибудь глупость, побег, например.

— Невиновные не убегают.

— Если их не напугать. Этот его арабский друг, он из ваших людей? Он, случайно, не агент-провокатор?

— Мы не стреляем в собственных агентов. Вы смотрели слишком много фильмов о шпионах, мой друг.

— Все, что может выдумать голливудский режиссер, может прийти в голову и сотруднику службы безопасности. Он мог даже притвориться, что ранен.

— О, его действительно ранили, поверьте мне. Но он жив, и его можно допросить.

— И уже допросили, я думаю, — сказал рабби.

Оба мужчины повернулись к нему, а Гитель оторвалась от работы.

— Что вы хотите сказать?

— Если он был серьезно ранен, — скромно начал рабби, — вы допросили бы его немедленно, чтобы наверняка получить от него то, чего хотели, прежде чем он умрет. А если рана не опасна, я не думаю, что вы стали бы ждать, пока он полностью выздоровеет. Поэтому я думаю, что вы его допросили, и он явно не сказал ничего, что указывает на причастность Роя. иначе вы не говорили бы сейчас про переход границы — если бы у вас имелись более серьезные основания для обвинения.

Гитель прекратила уборку, одобрительно кивнула племяннику и уселась в кресло. Адуми тоже посмотрел на него с уважением.

— Это раввинский пилпул[58]. Вот уж не думал, что вы, американские раввины, занимаетесь такими вещами. Я не говорю, что вы неправы. — Он немного подумал. — Но допрос еще не окончен…

— Конечно, — с горечью вставил Стедман, — и прежде чем вы закончите, он догадается, что вы хотите от него услышать.

— Мы здесь не применяем такие методы, — зло сказал Адуми.

— Такие методы применяет любая полиция, как и любой задающий вопросы — подсознательно, даже учитель, кстати, — спокойно сказал рабби. — Я не знаю, что вынудило Роя покинуть Иерусалим. Может быть, его убедил этот арабский друг, которого, не исключено, ваши люди тоже напугали. Или еще по какой-то причине. Но если преступление Роя в том, что он пытался покинуть страну, это, конечно, не тяжкое преступление. Вы же не держите здесь людей силой, как в странах Железного занавеса. Вы просто требуете соблюдения формальностей, если они хотят уехать. Так что с этой точки зрения все, что у вас есть против него, — он не выполнил официальную процедуру. Что это влечет при обычных обстоятельствах? Судебное внушение? Маленький штраф? Несколько дней тюрьмы? Значит, вы держите его по какой-то иной причине. И это может быть только взрыв в квартире на соседней улице. Так что если можно доказать, что он с этим не связан…

— И как вы собираетесь это доказать?

Рабби подтолкнул Адуми экземпляр «Хаолам».

— Это доказывает фотография. Вы ее видели?

— Я ее видел. Здесь есть что-то, что доказывает, будто ваш человек не мог это сделать?

Он взял журнал, и пока изучал снимок, все молчали. Он вышел из комнаты и через минуту вернулся с лупой. Он просмотрел через лупу каждый квадратный дюйм снимка, водя головой из стороны в сторону, а они молча ждали. Наконец, он отложил лупу и журнал и вопросительно посмотрел на рабби.

— Перед уходом доктор уложил его в постель, — начал рабби. — Он решил, и все вы согласились, что Мимавет, должно быть, встал с постели, чтобы налить себе выпить из бутылки на полке.

— И что?

— А то, что когда из бутылки наливают, ее держат не так.

Адуми опять поглядел на снимок.

— Если бы он наклонил бутылку, виски потекло бы у него по руке, — сказал рабби.

— А может, он собирался взять бутылку с собой, поставить на полу и время от времени отпивать по глоточку. — На Адуми довод рабби явно не произвел впечатления.

Рабби медленно покачал головой.

— Нет, этого он тоже не собирался делать. Бутылка стояла на полке. Ваши квартиры одинаковы, и полка там, как и эта… — Он умолк и подошел к полке, которая была выше его плеча. — На снимке он держит бутылку как булаву, опустив большой палец…

— Булаву? Ах да, понял.

— И естественным образом, не вывернув руку и плечо, он не мог достать ее с полки. Вы намного выше, но и вы не сможете.

Адуми встал, подошел к полке и попробовал.

— Ладно, — согласился он. — Тогда почему…

— Почему он держал ее таким образом? Чтобы использовать как оружие, конечно. Единственная причина держать бутылку как булаву — если собираешься использовать ее как булаву. А это значит, что в комнате был кто-то, на кого он собирался напасть. Или от кого собирался защищаться.

— Но…

— И это не мог быть Рой, потому что когда он пришел, доктор как раз уходил и запер за собой дверь.

— Он мог вернуться позже и войти…

— В запертую дверь?

Стедман неуверенно улыбнулся, а Гитель улыбнулась и одобрительно кивнула.

— Подождите, — сердито сказал Адуми, — если дверь была заперта, и никто не мог войти, зачем вообще вооружаться бутылкой? Значит, он держал ее таким образом по какой-то другой причине…

— Или против кого-то, кто был там до того, как заперли дверь.

— Абсурд. Там был только доктор. Против него-то зачем?

— Почему бы не спросить доктора?

— Он за границей. — Адуми в раздражении прикусил верхнюю губу. Затем лицо его прояснилось, он улыбнулся и вернулся в кресло. — Все это очень интересно, но совершенно не по делу. В таких случаях всегда находятся сбивающие с толку мелочи. Человек погиб от взрыва…

— Откуда вы знаете? — быстро вставил рабби. — На снимке видно, что он ударился виском. Его могли толкнуть, и он ударился головой — об угол этой самой полки.

— Да, и то же самое могло случиться в результате взрыва. — Адуми опять чувствовал себя уверенно, минутные сомнения, вызванные доводами рабби, исчезли. Он говорил равнодушным, даже ироничным тоном. — Или вы считаете, что после драки с доктором, или что там у них было, кто-то пришел и установил бомбу на его подоконнике? Вы должны признать, что это было бы очень удивительное совпадение. Более того, — торжествующе добавил он, — нас ведь прежде всего интересует бомба, а вы не доказали, что ваш молодой человек не мог вернуться и установить ее — с запертой дверью или нет.

— Вы правы, это было бы удивительное совпадение и поэтому не очень вероятное, — признал рабби. — По всей видимости, если Мимавет был убит ударом по голове, убийца и установил бомбу.

— Почему? Зачем устраивать взрыв, если он уже убил его?

— Почему? Потому что убить ударом по голове может любой, и любого можно подозревать. Но взрыв связывают с террористами, они любезно берут ответственность на себя.

— Но вы намекнули, что убийца доктор Бен Ами. Где он взял бомбу? Вы думаете, что доктора всегда таскают их в своих сумках?

Рабби был в затруднении, и это было видно по его лицу.

— Я здесь относительно недавно и не знаю, что возможно, а что нет. Но страна в состоянии войны — и не один год. Я подумал, что бомбу или, по крайней мере, взрывчатку нетрудно достать. Гитель говорила, что он в каком-то родстве с подрядчиком…

— Он его брат, брат Фила Резника. Ну и что?

— У подрядчиков много взрывных работ, — упорно продолжал рабби, — и я подумал…

— И вы подумали, что он мог запросто пойти к брату и попросить несколько динамитных шашек? Замечательно. Неужто вам и вправду пришло в голову, что Фил Резник дал своему брату немного динамита для экспериментов, — продолжал он голосом, полным сарказма, — или что доктор Бен Ами после того, как убил Мимавета, побежал к нему домой, взял динамит, привязал к нему часовой механизм и прибежал назад, чтобы установить его? — Он бросил взгляд на Стедмана и Гитель; им было явно неловко. Он сменил тон и продолжал уже доброжелательно: — Неплохая версия, рабби, даже остроумная, но дело в том, что это вообще была бомба другого типа. Особое устройство, которое террористы использовали и прежде, похожее на маленький пластмассовый радиоприемник. Мы давали его описание в газетах…

Он умолк, заметив, что рабби не слушает, а уставился в потолок и что-то бормочет.

— Резник, Резник. Очень может быть… Когда мы с Дэном и Роем пришли к Мимавету, он рассказал нам длинную историю о том, что сделал с ним некий доктор Резников.

— Правильно, — сказал Стедман. — Я помню. Доктора, который назначил его в лесную команду, звали Резников.

— Мы были для него совершенные посторонними людьми, заметьте, — продолжал рабби. — Но все равно он рассказал нам ее. У него это явно была идея фикс, он наверняка рассказывал эту историю многим.

Рабби встал и заходил по комнате.

— Резников, Резник — одна и та же фамилия. Я не знаю русского, знаю только, что «ов» для него обычный суффикс и означает «сын такого-то». Я не знаю, что значит резник…

— Шойхет, — быстро сказала Гитель, — резник — это шойхет[59].

— В самом деле? Итак, одна и та же фамилия — шойхет или сын шойхета. Тот, что поехал в Америку, подрядчик, — Фил, вы сказали? — сократил Резников до Резник, на американский лад. А тот, кто приехал сюда, выбрал израильское имя, потому что… потому что так делают многие и государство поощряет это…

— Надо заполнить анкету и заплатить лиру, — сказала Гитель.

— Точно. И хотя шойхет вполне достойная и уважаемая профессия, он не стал Шойхетом, Бен Шойхетом, или Бар Шойхетом, — пожалуй, при его занятии это звучало бы несколько неуместно. Он берет обычное имя Бен Ами. И Мимавет вызывает Бен Ами, не зная, естественно, что это Резников. Это совпадение, если хотите, но вполне возможное в вашей маленькой стране, куда съехались евреи со всех концов света, и где можно встретить самого неожиданного еврея. Я встретил одного на второй или третий день и мог бы поклясться, что во всем мире это последнее место, где такое возможно, — а он, оказывается, просто живет здесь. И после встречи с Уиллардом Эбботом у Стены я не вижу ничего невероятного в том, что вызванный Мимаветом доктор Бен Ами оказался его старым врагом, доктором Резниковым.

— И вы думаете, что они узнали друг друга, когда он вошел?

— Если это действительно та история, которую поведал нам Мимавет, я сомневаюсь, чтобы доктор узнал его. Возможно, конечно, но вряд ли. Доктор видел его всего пару раз, и запоминать его было незачем. А вот Мимавет… думаю, он надолго запомнил своего доктора. Я так и вижу, как он называет его настоящим именем…

— Доктор тоже вспомнил его и началась драка?

— Скорее всего Мимавет замахнулся бутылкой, доктор оттолкнул его, и он ударился головой о полку.

Все молча смотрели на Адуми, который покусывал нижнюю губу, — наверное, чтобы лучше думалось.

— Такое возможно, — сказал он, наконец, — но где он достал бомбу?

— Достать, может, и не смог бы, даже если бы попытался, — но после фотографии в газете он должен был узнать ее, когда увидел.

— Что вы имеете в виду?

— Не было не одной машины ни перед домом Мимавета, ни вообще на всей Мазл Тов-стрит. В этом Рой совершенно уверен. Значит, доктор пришел пешком. Откуда? В заявлении для прессы он сказал, что у него оставалось немного времени перед другим вызовом, и он заглянул к Мимавету. Перед вызовом к вашей жене, потому что из любого другого места, даже совсем рядом, он приехал бы на машине. Но отсюда, чем снова садиться в машину и разворачиваться на узкой грязной улице, легче пройти пешком через проход. Он пришел отсюда.

— Все похоже на правду, потому что он позвонил мне в офис, спросил, когда я буду дома, и сказал, что должен сообщить мне что-то важное.

— Он так и сказал? — с любопытством спросил рабби. — Что должен сообщить вам что-то важное?

— Да.

— Я имею в виду — именно такими словами? — настаивал рабби.

— «Я должен сообщить тебе что-то важное» — именно этими словами. Я точно помню, потому что, естественно, сразу же подумал, что речь идет о Саре. Но он сказал, что у нее еще не был. В доме было темно, моей машины не было на месте, и он понял, что я еще не приехал.

— А он знал о вашем положении, чем вы занимаетесь?

— Знал. Не потому что мы друзья, как вы понимаете, но, — он слабо улыбнулся, — просто он предполагал, что болезнь жены как-то связана с моей работой. Гитель без конца твердит мне, что я должен бросить ее, если хочу, чтобы жена была здорова.

Гитель энергично кивнула.

— И ты должен, Авнер.

Адуми хотел ответить, но рабби быстро сказал:

— Это все объясняет, согласитесь.

— Что это объясняет?

— Это объясняет, почему он не сообщил в полицию, когда нашел бомбу, — торжествующе сказал рабби.

— Какую бомбу? О чем вы говорите? — рассердился Адуми.

Стедман и Гитель тоже были озадачены, но промолчали.

— Ту самую. Доктор Бен Ами приезжает сюда и ставит машину перед вашей дверью. Он понимает, что вас нет дома, раз в квартире темно. Некоторые врачи не хотят осматривать замужних женщин наедине, — а может, против сами женщины или их мужья. Неважно, он знает, что вы скоро приедете, и решает сначала зайти к другому пациенту. Пациент живет в такой же квартире в следующем квартале, а между улицами есть проход. Он берет свою сумку и идет через него. — Рабби встал, подошел к окну и вгляделся в проход между домом и насыпью. — Ночь была облачная, туманная. Если вы помните, позже начался дождь. Он, скорее всего, включил фонарик. Так вот, я думаю, что он увидел бомбу на подоконнике этого окна, который с улицы не виден.

— Этого окна? Вы считаете, что она была на моем окне?

Рабби кивнул.

— Думаю, да. Гитель все время утверждала, что они охотились за вами. И я думаю, она права. Она сказала, что вы занимаете очень важный пост в правительстве.

— Конечно, я была права, — сказала довольная Гитель. — На что сдался террористам этот старый занюханный автомобильный дилер? Я с самого начала говорила, что охотились они за тобой, Авнер. Авнер занимает очень важный пост. В Тель-Авиве, до переезда сюда он…

— Ша, Гитель, ты слишком много болтаешь. Так вы думаете, что бомба была на моем подоконнике, рабби? И Бен Ами ее увидел?

— По-моему, да. — Он сел на край подоконника. — Я не знаю, что бы я делал, если бы наткнулся на бомбу, как доктор Бен Ами. Думаю, испугался бы до смерти. Она была взведена и могла взорваться в любой момент. Что ему было делать? Бежать? Отбросить подальше? Откуда он знал, как долго она там пролежала и когда должна взорваться? Должен сказать, что он действовал очень разумно. Он вспомнил инструкции в газетах, как ее обезвредить — вдавив внутрь стержень взрывателя. При обычных обстоятельствах он вызвал бы полицию, но они примчались бы на нескольких машинах, обыскали все вокруг и до смерти перепугали бы вашу жену. Вместо этого он позвонил вам, так как знал, что террористы скорее по вашей части. Во всяком случае, он понимал, что вы во всем разберетесь. Позвонил и сказал, что должен сообщить вам что-то важное.

Адуми медленно кивнул. Рабби продолжал:

— А что он сказал, когда вы встретились?

— Что после осмотра он решил положить ее в больницу на обследование.

— Но звонил он вам до того, как осмотрел ее.

— Он мог и заранее предполагать…

— А не проще ли было в таком случае сказать, что ему надо что-то обсудить с вами или о чем-то посоветоваться, а не что он должен сообщить вам что-то важное?

— Я уловил, к чему вы ведете. Он идет по проходу и видит бомбу. Вдавливает стержень и звонит мне. Потом, не дожидаясь меня, идет к Мимавету. Почему нет? Не торчать же здесь просто так. Но даже если принять вашу версию того, что произошло между ним и Мимаветом, все равно непонятно, зачем ему понадобилась бомба. Чтобы выдать убийство за террористический акт? Зачем? Он мог сказать, что позвонил в квартиру Мимавета и ему никто не ответил…

— Потому что там был Рой! — воскликнул рабби. Безусловно, смерть была случайной, но все же насильственной. При расследовании не все могли поверить в чистую случайность. У него положение, его любят, уважают. Он мог многое потерять, если бы полиция начала копаться в этом деле. А если бы ничего не предпринял, тело нашли бы на следующий день, и Рой мог выступить с заявлением, что видел, как доктор выходит из квартиры и запирает за собой дверь. Тут он вспомнил про бомбу и понял, что может выдать это за террористический акт — он знал, что как всегда они немедленно возьмут ответственность на себя. Подложили бомбу, конечно же, они. Он только перенес ее на другое окно и снова привел в действие.

— Но он подвергал опасности Сару, — возразила Гитель.

— Это так, мистер Адуми? В газетах писали, что мощность и радиус действия этой бомбы ограничены.

— Это правда. Она проснулась, конечно, от звука и удара, но тут же заснула под влиянием снотворного. Бедняга — мне даже жаль его.

Он принялся ходить по комнате под пристальными взглядами посетителей.

— Может быть, мы ничего не добились от Абдула, потому что все время крутились вокруг Мимавета. Если повернуть допрос в другую сторону… — Он оборвал себя и повернулся к Стедману. — Я… я сожалею, — неловко сказал он. — Без ошибок не обойтись, особенно в вопросах безопасности…

— Я понимаю и не в обиде на вас.

— Спасибо. — Адуми слегка улыбнулся. — Но за взрыв он был в ответе, как вы понимаете, — уже своим присутствием там. — Он неуверенно перевел взгляд с одного гостя на другого. — Рабби, я хочу поблагодарить вас и тебя тоже, Гитель, за то, что ты привела их сюда… я…

— Ты должен был знать, Авнер, — проворчала она, — что сын такого человека, как мистер Стедман, не станет связываться с террористами — или мой племянник.

— Я… да, должен был знать.

Она укоризненно посмотрела на него, затем на улыбающихся рабби и Стедмана.

— Мужчины! — воскликнула она, повернувшись к дверям. — Мы что, полдня здесь проторчим, пока Мириам там ломает голову, что с нами случилось?

Стедман и рабби покорно последовали за ней к машине.

Глава L

— Они улетают в понедельник, — сказал рабби. — Дэн сказал, что постарается заглянуть завтра попрощаться.

— Но почему Рой не может закончить год?

Они были в доме одни, Гитель увела Джонатана в парк. Рабби пожал плечами и ответил не сразу. Он пошел к плите, налил себе чашку чая, вопросительно посмотрел на нее и налил вторую.

— Так, наверное, лучше всего, — сказал он, сделав глоток. — Мальчик неудачно начал. А сейчас достаточно напереживался. Не думаю, что он сильно преуспеет, если останется до конца года. И есть опасность со стороны друзей Абдула, которые знают только то, что уехали они вместе, и Рой на свободе, а Абдул в тюрьме.

— А Дэн?

— При таких обстоятельствах он не может спокойно отправить его одного.

— Но его книга…

— Значит, вернется позже. А может, материала достаточно, чтобы садиться и писать. — Рабби допил чай. — В конце следующей недели исполнится три месяца, как мы здесь. Пора начинать думать…

— О, Гитель сказала, что миссис Клопчук охотно согласилась, чтобы мы оставались на любое время, сколько захотим.

— Я имел в виду не только квартиру. Я имел в виду, что нам пора начинать думать о возвращении в Штаты.

— О? — Она сдержала удивление, ожидая продолжения.

Рабби смутился.

— Меньше всего в Израиле нужен еще один раввин. Они нужны за пределами страны. Неужели ты не понимаешь? Доктор идет туда, где есть больной, и раввин тоже идет туда, где он нужен.

— Но ты собирался отказаться от раввинства, если останешься здесь.

— Я знаю, — печально сказал он. — Такие грезы, такие фантазии время от времени приходят на ум любому, чья работа связана с ответственностью за других. Но это только мечты, рано или поздно приходится возвращаться к действительности и начинать с того места, где остановился.

— Это все из-за истории с Роем?

— Она, пожалуй, помогла принять решение, но мне кажется, что я пришел к нему уже давно. Ты знаешь, меня это мучило еще до приезда сюда.

— Но когда ты заговорил об этом со мной…

— Я наполовину надеялся, что ты будешь против. Так мне было бы намного легче. Но я рад, что ты этого не сделала, потому что решить, конечно, я должен был сам.

В дверь забарабанили, и она открыла Джонатану и Гитель.

— Я играл в футбол, — закричал Джонатан. — Правда, Гитель? Скажи им. Там были дети, они стали играть, и я тоже играл.

— Здорово, это просто замечательно, — сказал отец.

— Он настоящий бомбардир, — сказала Гитель.

Рабби посмотрел на часы.

— Ого, позже, чем я думал. Пора идти в синагогу на Авдалу[60]. Хочешь пойти, Джонатан? Тебе придется переодеться.

— Хорошо. Я быстро. Ты подождешь? Ты мне поможешь снять свитер, Гитель?

— Конечно. Пойдем, дорогой.

Рабби перелистал карманный календарик.

— Если мы улетим через неделю, в следующий понедельник, мы попадем назад ровно через три месяца. Я бы этого хотел. Может, позвонишь завтра в авиакомпанию и узнаешь, можем ли мы купить билеты?

Когда рабби с сыном ушли, Гитель сказала:

— Знаешь, Мириам, у меня не было времени сказать тебе раньше, и я не хотела говорить при нем, но твой Дэвид произвел большое впечатление на Авнера Адуми и… и на меня тоже. Он оказал огромную услугу Стедманам, но это очень хорошо и для Израиля.

— Но не так хорошо для доктора Бен Ами, и мне жаль его. В тот раз, когда ты отвела меня к нему, я очень волновалась, а он был добр, мягок и очень мне помог. Что с ним будет?

— С доктором Бен Ами? Ничего с ним не будет.

— Ничего?

— Конечно, нет. Адуми — не полиция. Шин Бет работает в основном независимо, как я понимаю. А если он и должен как-то отрапортовать, то может просто сказать, что по его убеждению Рой не был связан с террористами, и дело с концом.

— Но он не может проигнорировать то, что сделал Бен Ами.

— А что ужасного он сделал? Эта история в России? Нет никаких доказательств, только рассказ Мимавета. Когда принимаешь служебное решение, человек, которого оно задело, всегда думает, что у тебя зуб на него лично. В любом случае то, что произошло в России много лет назад, не имеет никакого отношения к Адуми.

— Но он убил Мимавета, — возразила Мириам.

— Да, но твой Дэвид доказал, что это был несчастный случай и что Бен Ами действовал в порядке самообороны. Должно быть, так оно и было, потому что Бен Ами вряд ли узнал одного бывшего заключенного из тысяч, с которыми он имел дело, — это Мимавет его запомнил. Что еще? Он не сообщил о найденной бомбе? Он пытался; он обезвредил ее и позвонил Адуми, чтобы сказать об этом.

— Но потом он опять включил и взорвал ее.

— Да, но по существу без всякого вреда, потому что Мимавет был уже мертв. Он повредил здание, что и говорить, но это здание принадлежит его брату. И я сомневаюсь, что тот захочет подать жалобу, даже если и узнает, что произошло. Нет, я уверена, что к возвращению Бен Ами Адуми придет к такому же мнению и не станет возбуждать дело против него, скорее всего, даже вообще ничего ему не скажет. Вот увидишь, когда Бен Ами вернется, он сразу займется лечением Сары.

— Меня не будет здесь, чтобы увидеть это, Гитель. Мы уезжаем и возвращаемся в Штаты примерно через неделю.

На этот раз уверенность и самообладание Гитель покинули ее.

— Но мне казалось, ты говорила…

— Что Дэвид хотел остаться? Я уверена, что он хочет, но он знает, что должен вернуться. В глубине души он всегда понимал это.

— Мне стало одиноко, когда Ури ушел в армию, — уныло сказала Гитель, — и я надеялась, что наконец у меня будет семья, — чтобы прийти в гости, помочь. А теперь вы уезжаете, Ури женится, и я буду еще более одинока, чем когда-либо.

Мириам порывисто подошла к Гитель, села рядом и обняла ее.

— Не грусти, Гитель, мы постоянно будем приезжать — чтобы расслабиться и набраться сил.

— Мне грустно, — признала Гитель, — но я грущу о вас. Грустно думать, что вы возвращаетесь в Изгнание, когда могли бы остаться здесь, в Земле Обетованной. Но езжайте здоровыми и здоровыми вернитесь. Твой Дэвид — умный человек. Может быть, в следующий раз он останется.

Глава LI

— Когда я получила твою телеграмму, я была уверена, что ты везешь домой какую-то девушку, — сказала Бетти Дойч, умело выведя машину из аэропорта и выбравшись на шоссе, которое вело домой, в Барнардс-Кроссинг. — Ты написал: «Мы прилетаем» вместо: «Прилетаю». Совершенно несвойственное тебе мотовство — написать лишнее слово, но потом я подумала, что таким образом ты меня предупреждаешь, что приедешь с девушкой, которую подцепил — или которая подцепила тебя.

Стедман рассмеялся.

— Ты была близка к истине, Бет, но это не про девушку; это был Рой. Я думал, мы на недельку приедем сюда. Но Лаура встретила самолет в аэропорту Кеннеди, и Рой решил сначала поехать с ней домой.

— О, я бы так хотела, чтобы он пожил у нас. Ты знаешь, как я отношусь к нему, Дэн.

— Ну да, он твой единственный племянник…

— Когда своих детей нет, племянник становится чем-то большим, чем племянник, даже чем единственный племянник.

— Ладно-ладно, он с удовольствием приедет к тебе надолго, когда устроится, — пообещал Дэн.

— Замечательно. Он, должно быть, здорово поработал, чтобы так рано сдать экзамены. Он сдал их?

— Не совсем. Кое-что помешало…

— С ним все в порядке, а? — быстро спросила она. — Он не заболел, не…

— Нет-нет. Он здоров. Я все расскажу, когда доберемся домой. Нет смысла повторять это еще раз при Хьюго. Кстати, как он?

Она предпочла бы и дальше говорить о племяннике, но хорошо знала своего брата и знала, что силком из него ничего не вытянешь.

— Хьюго в добром здравии. Он всегда в добром здравии, — добавила она, — но иногда может достать.

Бетти Дойч была глубоко предана мужу, но видела его недостатки, и хотя никогда не заговорила бы о них с посторонним, без стеснения признавалась в них брату, который, в конце концов, был кровным родственником и, следовательно, в некотором смысле даже более близким, чем супруг.

— Трудно быть замужем за раввином; они слишком много времени проводят дома. Они постоянно вертятся под ногами. И неизвестно, когда он сбежит на какое-то важное заседание, или на замену неявившемуся лектору. Ты готовишь вкусный обед и собираешься после пойти в кино, а в итоге обедаешь одна и смотришь потом телевизор. А то приходит поговорить какой-нибудь паренек, у которого неприятности, — или он думает, что у него неприятности. И конечно, надо немедленно поговорить, потому что иначе он убежит из дома, или покончит с собой, или сбежит с какой-то совсем неподходящей девчонкой, а ты сидишь над остывающим обедом и ждешь, раздумывая — начинать без него или еще немного подождать, и прислушиваешься к голосам в кабинете, пытаясь угадать, заканчивают они уже, наконец, или еще есть о чем поговорить.

Стедман засмеялся.

— За все это время ты, конечно, могла бы и привыкнуть.

— К некоторым вещам никогда не привыкаешь. Когда мясо пережарилось, воспоминания о том, что оно пережарилось и на прошлой неделе, не помогают. Но я хотела сказать, что все это не идет ни в какое сравнение с тем, когда живешь с раввином, у которого нет кафедры. Когда Хьюго ушел на пенсию, он был полон замыслов: он собирался отредактировать свои проповеди и издать их отдельной книгой; потом должна была появиться книга заметок консультанта; следующей была книга о еврейских праздниках. Он был полон замыслов, полон замечательных намерений, которые собирался осуществить теперь, когда у него наконец-то появилось свободное время. Он капитально отремонтировал свою пишущую машинку, запасся бумагой и копиркой, купил запасную ленту и особую бумагу, с которой не надо вытирать, если сделаешь ошибку. И ровно три дня он уходил к себе в кабинет сразу после завтрака и проводил там пару часов. На четвертый день он решил сначала пойти прогуляться. Я пошла в его кабинет — не шпионить, как ты понимаешь, просто убрать и вытереть пыль. И там было только несколько листков бумаги, на которой он напечатал что-то вроде «быстрая коричневая лиса» и «восемьдесят семь лет назад» — и тому подобное.

— Иногда бывает немного трудно начать.

— Он никогда и не начинал, Дэн, — мягко сказала она.

— Я думаю, всем, кто уходит на пенсию, надо немного времени, чтобы приспособиться.

— Но раввину намного труднее, — настаивала она. — Он многого лишен. В общине о нем сложилось определенное представление, которому он должен был соответствовать. Другие люди, уйдя на пенсию, могут каждый день играть в гольф и каждый вечер в карты. Могут ходить в кино или читать детективы. Но от раввина требуется более высокий уровень — по крайней мере, он так думает. Можно иногда сыграть в гольф, но если его будут видеть на поле каждый день, люди начнут удивляться. Мы обычно ходили в библиотеку пешком, потому что от нашего дома до нее было около мили. Это хорошее расстояние для приятной прогулки по свежему воздуху, и у нас была какая-то цель. Мы ходили вдоль полок, время от времени он показывал на какой-нибудь детектив и просил, чтобы я взяла его на свой абонемент. Бедняга не хотел, чтобы библиотекарь знал, что он читает что-то несерьезное. Он мог взять на свой абонемент книги по социологии и сравнительной религии, всякое такое. Но читал он только те, которые просил взять меня.

Стедман рассмеялся.

— Какая тебе разница, что он читал? Все-таки занятие.

— О, я не возражала. Я просто вспомнила об этом, чтобы показать тебе, что у раввина все по-другому. Но он не мог читать целый день. На самом деле Хьюго никогда и не был ах уж каким читателем. И просто от нечего делать бедняга целый день ходил за мной по пятам. Когда я стелила постели, он был тут же. И когда я возилась на кухне, он был там, предлагая что-нибудь сделать, подавая вещи, которые мне не нужны. Понимаешь, у женщины свой ритм работы. Если она привыкла доставать перец из шкафчика, мало пользы от того, что она находит его под рукой. Это выбивает ее из колеи. Говорю тебе, если бы не подвернулась эта работа, я бы сошла с ума.

— Но она подвернулась.

— Да, и здесь действительно очень хорошо. И конгрегации очень нравится Хьюго. Что касается правления, так они просто не знают, как еще показать, насколько они благодарны за его приезд. И Хьюго нравится здесь намного больше, чем в его старой конгрегации, где он провел тридцать лет. Со времени приезда у него не было ни одной размолвки с правлением, они со всем соглашаются. С этой точки зрения это самая легкая работа, какая у него когда-либо была. И он вовсе не стар, понимаешь? Я хочу сказать, что раввин в шестьдесят пять лет действительно в расцвете сил. В конце концов, он не роет канавы. И потом он может читать все свои старые проповеди, а для этих людей они, конечно, как новые.

— Но ведь это только временно.

— А вот это не обязательно. Если бы Хьюго не был таким нерешительным в некоторых вопросах и таким непрактичным, он мог бы оставаться здесь столько, сколько захочет. Он наверняка посоветуется с тобой. Я говорила с ним, и почти убедила.

Она включила сигнал поворота и повернула за угол.

— Вот наша улица.

Она остановила машину у обочины, и в ту же минуту рабби Дойч помахал им рукой с веранды.

Когда Дэн вышел из машины, шурин бурно приветствовал его:

— Рад видеть тебя, Дэн. Побудешь у нас какое-то время, а? Эй, дай я возьму твой чемодан.

Несмотря на протесты шурина, он ухватил самый большой из двух чемоданов, которые Дэн выгрузил на тротуар, и направился к дому.

— Похоже, Хьюго подходит здешняя жизнь. Он выглядит намного веселее и энергичнее, чем когда я видел его последний раз.

— Это правда. И все из-за новой работы. Он действительно страшно доволен. Ты должен помочь мне убедить его остаться.

— Мы еще поговорим об этом, — как-то загадочно произнес он.

Глава LII

Они решили, что говорить будет Рэймонд.

— Ты вечно торопишься, Марти. С людьми такого класса как Дойчи надо быть неторопливым и спокойным. Пойми, это тебе не пара, проигравшая на скачках деньги за аренду и пришедшая к тебе за ссудой.

— Хорошо, хорошо, говоришь ты, но добейся, чтобы контракт был подписан сегодня вечером.

— Ты все время твердишь, что мы должны подписать его сегодня вечером, а мне все равно, когда он подпишет, если скажет, что остается. Может он захочет, чтобы с контрактом познакомился его адвокат…

— Да? Послушай, Берт, пока у нас нет его подписи на документе, у нас нет ничего. Я знаю, что он классный парень, возможно, хозяин своего слова, но у меня было слишком много сделок, когда договариваешься и обмениваешься рукопожатием, а позже выясняется, что ты их неправильно понял или что обстоятельства изменились. Ты думаешь, мы единственные, кому он нужен? А если через пару недель он решил, что работать ему нравится больше, чем шататься без дела, и отправил в конгрегации, где рабби собирается в отпуск, письма со словами: «Мне стало известно, что ваш духовный лидер, рабби Зилч, уходит в годичный отпуск, та-та-та, та-та-та… и поэтому я хотел бы сообщить вам, что готов рассмотреть возможность выручить вас — та-та-та, та-та-та. Искренне ваш, Хьюго Дойч, раввин в отставке».

— Брось, Марти!

— Я бы не удивился. Смотри, он на пенсии всего несколько месяцев. Правильно? Мы предложили ему работу. Правильно? Так почему он согласился, если уже ушел на пенсию? Можно еще понять, если он при этом выручает своего приятеля-рабби, который заболел или идет в отпуск. Но со Смоллом он не был знаком. И вот почему он согласился: ему надоело рассиживать на своей раввинской заднице без дела. Отставка, знаешь ли, не всем по вкусу. И если он захотел опять впрячься в работу, то, наверное, уже начал связываться с другими конгрегациями

— Хорошо…

— Именно поэтому я хочу его подпись на контракте. Потому что когда через несколько дней Смолл вернется, он поведет себя так, будто просто был в отпуску и готов приступить к работе.

— А мы скажем ему, что поняли это иначе и выбрали свой вариант.

Дрекслер отчаянно замотал головой.

— Ха! Рабби Дойч тут же откланяется.

— Что изменится, если у нас будет его подпись на контракте?

— А то, что он уже не сможет отступить. Так что откланяется рабби Смолл.

— Почему ты думаешь, что он не будет бороться за место?

— Потому что он гордый ублюдок, он не доставит нам такого удовольствия и ни за что не признает, что его вышвырнули. Он будет вести себя так, будто и не собирался возвращаться.

— Раньше он боролся, было такое пару раз…

— Нет, Берт, тогда было по-другому. Тогда он боролся за какие-то принципы, а не просто за работу. Доверься старому Марти. Ты хочешь рабби Дойча? Получи его подпись на контракте.

И все же когда они пришли к Дойчам и уселись в гостиной, Берт не спешил. Он поговорил о погоде и о том, как хорош летом Барнадс-Кроссинг. Спросил о знаменитом брате миссис Дойч и о том, какие новости привез он из Израиля. И только заметив, что Марти стал проявлять нетерпение, сказал:

— Мы пришли завершить дело, которое обсуждали на прошлой неделе, рабби.

— Вы получили известие от рабби Смолла?

— Непосредственно не получили, рабби.

— То есть, ничего определенного…

— Определенного — нет, но я уверен, что он не вернется. Судя по всей истории наших переговоров, он не заинтересован в возвращении. Мы хотим убедиться, что не останемся без рабби, и поэтому хотели бы уладить вопрос сегодня, получив вашу подпись на контракте.

— Но ведь возможно же, что рабби Смолл через несколько дней будет дома, — можно подождать его приезда и тогда все уладить.

Тут терпение Дрекслера кончилось.

— Послушайте, рабби, я — бизнесмен, и не люблю темнить в делах, как Берт. Это нормальный подход. Я вам прямо скажу. Мы не хотим борьбы в конгрегации. Мы не хотим, чтобы люди принимали чью-то сторону и обсуждали все «за» и «против». Лично я считаю, что это непристойно, — целомудренно добавил он. — Так вот, если вы хотите остаться, контракт у нас собой. Вы его подписываете, и дело с концом. Мы почти уверены, что рабби Смолл не станет спорить по этому поводу, особенно если окажется перед тем, что Берт называет совершившимся фактом. Понимаете? Мы подписываем контракт здесь и сейчас — и все в ажуре, ждем приезда рабби Смолла, он уже не помеха.

Рабби Дойч медленно кивнул головой.

— Понятно. Так вот, когда рабби Смолл вернется, я поговорю с ним. Если он категорически откажется от места и скажет, что не собирался дальше работать, — я подпишу ваш контракт. В противном случае, даже если ваше правление решит, что вам он не нужен, я не останусь.

Миссис Дойч коротко утвердительно кивнула, как школьный учитель при правильном ответе тупого ученика в присутствии проверяющего.

— Но ваша жена говорила… — выпалил Марти.

— Это мое мнение, — решительно сказал рабби, — и это мнение миссис Дойч.

Когда они ушли, рабби сказал:

— Я доволен, что с этим покончено. Меня мучила совесть с тех пор, как мне пришла в голову идея остаться.

— Боюсь, я имела к этому некоторое отношение, Хьюго, — печально сказала миссис Дойч. — Но правду говоря, я действительно думала, что рабби Смолл не вернется. Даже не написать президенту…

— Это можно понять. Он молод, а они обидели его. Поэтому он и не писал.

Она поколебалась.

— Конечно, после того, как Дэн рассказал, что он сделал для Роя, ты не мог принять другое решение. Но все равно, Хьюго, мне очень жаль. Мне действительно понравились наши несколько месяцев здесь…

— Мне тоже, но это не потому, что храм или конгрегация какие-то особенные, а потому что они новые для нас. И относились к нам хорошо, потому что мы временные…

— Возможно, ты прав…

— Неужели ты не понимашь, Бетти? — нетерпеливо продолжал он. — Весь фокус в том, чтобы быть гостем. Если бы я принял должность, с этим было бы покончено.

— Что ты хочешь сказать?

— Я думаю, что мы неправильно подошли к уходу на пенсию. Весь смысл жизни на пенсии в том, что ты свободен, и у тебя хватает денег на твою свободу. На свободу делать, что хочешь.

— Ты попробовал, и тебе надоело.

— Нет, я делал то, чего от меня ожидали другие, — ничего не делал. Да, это скучно. Но делать то, что хочешь, — значит какое-то время не делать ничего, а потом работать — когда захочется. Я не успел тебе сказать, вчера я звонил в семинарию. Долго говорил с отделом трудоустройства и сказал, что меня интересует временная работа — подменять рабби на годовой отпуск или кого-нибудь, кто болен, и что деньги при этом не имеют большого значения. Я попросил, чтобы они имели меня в виду. Мне показалось, что я без труда получу любое место, которое понравится.

— Ты снова будешь работать?

— Только когда захочу. Я хочу немного поездить, например, пожить несколько месяцев в Израиле, как Смоллы. Потом на несколько месяцев или на полгода взять кафедру — если захочу; если мне понравятся место и люди. То есть, куда бы мы ни поехали, мы везде будем новыми — и независимыми. Если честно, я действительно думаю, что умею руководить конгрегацией.

— О, Хьюго, ты один из лучших. Я тоже думаю, что это хорошо. А если они попросят тебя остаться…

— Я извинюсь и скажу, что ушел на пенсию и постоянная работа меня не интересует, — твердо сказал он.

— Так будет лучше всего, дорогой.

Они молча сели в машину, каждый думал о своем. Отъехав от дома Дойчей, Рэймонд спросил:

— Что делать?

— Что делать, черт побери? — свирепо переспросил Дрекслер. — Готовить теплый домашний прием по случаю долгожданного возвращения Смоллов.

Глава LIII

— Жена сказала, что вы, ребята, должны быть у нас завтра вечером, — сказал шеф Лэниган, — но я случайно был неподалеку…

— Конечно, — сказала Мириам. — Чашечку чая, а?

Она встала с дивана и пошла на кухню. Взгляд шефа скользнул по ее талии.

— А вы там не бездельничали, Дэвид. Не знаю, чем бы еще вы оправдали свою поездку. Но вы нашли, что искали?

— О, да, — сказал рабби, помогая Мириам накрыть к чаю. Он предложил гостю сливки и сахар. — Там было хорошо, и мы нашли — фактически в тот же день, когда приехали.

— Замечательно. Но все же это было опрометчиво — на три месяца оставить работу, особенно при таком конкуренте. Хотя вечеринка, которую они закатили в честь вашего приезда, пожалуй, доказывает, что вы знали, что делаете, — неохотно добавил он.

Шеф ругает его за то, что он рисковал потерять работу? Рабби был тронут.

— Да, он хороший человек, рабби Дойч. Городу он понравился?

— Произвел впечатление. Всем своим видом. — Он оценивающе оглядел рабби. — Про вас этого не скажешь, вы знаете.

— Я знаю.

— Ладно, не будем придираться. Производить впечатление — часть ваших обычных уловок. Говорят, сейчас не обязательно соблюдать манеры. У священников, похоже, появилась новая мода, хотя я и не уверен, что она долго протянет. Вот как викарий в нашей церкви, он появился, когда вы были в отъезде. Новый тип священника. Везде ходит в синих джинсах и свитере. Сидит на полу с детьми и играет на гитаре. Религиозные песни, согласен, но звучат они не как религиозные. По крайней мере, не как наши песни. И что в итоге? Когда я вижу, как он в облачении перед алтарем служит мессу, я вижу хиппи в синих джинсах. А когда он читает проповедь, я думаю: докажи, докажи это. Если речь не о чуде, если нужны обычные доводы, он должен убедить меня. И, конечно, не может.

— А отец Догерти?

— Вы не увидите его без пасторского воротничка и черного костюма. Поэтому он всегда выглядит, словно в облачении, и когда вы видите его перед алтарем, вы верите ему. Пусть Майк Догерти не такой уж умник, но от него это и не требуется, потому что вы чувствуете, что это Некто говорит его устами. Может быть, в религии есть много фокусов, рабби, но так или иначе, это действует.

— У нас это немного не так. Раввин не священник.

— Да, я знаю, вы мне объясняли, но знает ли об этом ваша конгрегация, или им все равно нужны фокусы?

— Думаю, некоторым нужны. Может быть, время от времени они нужны всем.

— Пожалуй, именно поэтому рабби Дойч был так популярен. Я слышал его однажды, когда он вел службу. Говорит, как поет. Очень впечатляет. У нас священник носит форму и облачение — парадную форму. А вам приходится налегать на голос и манеры, потому что форма — это важно. Спросите любого копа.

Рабби взглянул на брошенную на пол синюю фуражку шефа и с улыбкой прикоснулся к кипе.

— Шеф полиции в Иерусалиме — а может, он просто инспектор, — носит вот это.

— Правда? Это что, часть его формы? И на улице носит?

— Нет, фуражка у него вроде вашей. Он был в ней только у себя в офисе…

— В офисе? Вы ввязались там?..

Рабби усмехнулся.

— Не совсем. Был взрыв, а я кое-что знал об этом, и в полиции мне задавали вопросы.

— Взрыв! И вас допрашивала полиция?

— Пожалуй, это можно назвать и допросом, — сказал рабби, улыбаясь воспоминаниям. — Но главным образом он касался моих религиозных убеждений. Инспектор усомнился в их правильности.

Шеф удивленно покачал головой.

— Полицейский, сомневающийся в правильности ваших религиозных убеждений! Что это за страна, где коп допрашивает раввина о его религиозных убеждениях? Это дело полиции?

— Такая вот страна, — сказал рабби, — но так ведут себя не все. Только этот коп.

— Но вы говорите, что был взрыв. Так там действительно опасно?

— О, нет.

— Дело в том, что монсеньор из Салема везет группу в Ирландию, Рим и затем в Святую Землю. Жена мне все уши прожужжала, я уже наполовину отпустил ее. Но если там опасно…

— Нет, там вовсе не опасно, — сказала Мириам. — Для нее, — добавила она. — Но для нас…

— А что за опасность была там для вас?

Мириам посмотрела на мужа. Он улыбнулся.

— Для нас все время существовала опасность, что мы не вернемся.

Примечания

1

Амида — основная молитва каждой из трех ежедневных обязательных служб — утренней, дневной и вечерней. (Здесь и далее примечания редактора).

(обратно)

2

Верховные праздники — десять дней покаяния — дни между еврейским Новым годом (Рош ха-Шана) и праздником Йом-Кипур.

(обратно)

3

Тора — Пятикнижие Моисея, первые пять книг Библии.

(обратно)

4

Консервативное движение в иудаизме возникло в середине XIX века в Германии как реакция на реформистский иудаизм, возникший там же в начале XIX века. Условно говоря, консервативный иудаизм находится между ортодоксальным и реформистским (более либеральным) направлениями современного иудаизма.

(обратно)

5

Кашрут (производное от кошер (иврит) — дозволенность или пригодность с точки зрения Галахи (свода еврейских законов). Понятие относится к широкому кругу юридических, этических и ритуальных проблем. В обиходе термин кашрут (или кошер) чаще всего связан с вопросом пригодности пищи к употреблению.

(обратно)

6

Храм (англ. temple) — здесь: и здание синагоги, и организация, и верующая часть еврейской общины города (то же: конгрегация).

(обратно)

7

Седер — церемониальная трапеза в Песах.

(обратно)

8

Песах — праздник в честь Исхода евреев из Египта и освобождения от рабства.

(обратно)

9

Бар-мицва — букв. «сын заповеди» — ритуал, знаменующий вступление мальчика, достигшего тринадцати лет, в религиозное и правовое совершеннолетие.

(обратно)

10

Конгрегация — прихожане, паства, здесь: верующая часть еврейской общины города.

(обратно)

11

Йом-Кипур — День искупления, или Судный день, — самый важный праздник в еврейской традиции, день поста, покаяния и отпущения грехов.

(обратно)

12

Ибн Эзра — Абрахам Ибн Эзра (ок. 1092–1167) — младший современник и ближайший соратник Иегуды Галеви, самого известного поэта «золотого века» в Испании, религиозный и светский поэт, комментатор Талмуда, автор фантастического произведения о космическом путешествии.

(обратно)

13

В оригинале: pupik.

(обратно)

14

Киванис — общественная организация в США и Канаде, объединяющая, в основном, представителей среднего класса — бизнесменов и членов их семей — и имеющая клубы по всей стране, особенно в небольших городках.

(обратно)

15

Талес (идиш), талит (иврит) — шелковая или шерстяная накидка, еврейское молитвенное облачение.

(обратно)

16

Тфилин (иврит), филактерии (греч.) — две коробочки из черной кожи с вложенными отрывками из Торы — Пятикнижия Моисея. Ремешками прикрепляются одна к левой руке (против сердца), другая — на лбу. Возлагаются перед началом утренней молитвы в будние дни.

(обратно)

17

Миньян — кворум из десяти взрослых евреев, необходимый для совместной молитвы. Американские евреи часто употребляют это слово как синоним синагоги.

(обратно)

18

Хадасса — женская благотворительная организация.

(обратно)

19

Хагана — подпольная военизированная организация, созданная в подмандатной Палестине в 1920 году для защиты жизни и имущества евреев от нападений арабов. После провозглашения независимости в 1948 году стала основой Армии Обороны Израиля.

(обратно)

20

Талмуд — комментарии к Торе в виде дискуссий и разъяснений — одна из главных книг еврейской культуры.

(обратно)

21

Маймонид (Моше бен Маймон, Рамбам, 1135–1204) — выдающийся еврейский философ и врач, комментатор Торы, талмудист. Родился в Испании, с 1165 г. жил в Египте, был придворным врачом султана Салах-ад-Дина. Автор знаменитого труда «Путеводитель колеблющихся».

(обратно)

22

Разрядка заменена на болд (прим. верстальщика).

(обратно)

23

Шин Бет — служба безопасности Израиля.

(обратно)

24

Иешива — высшее религиозное учебное заведение.

(обратно)

25

Шноррер (идиш) — попрошайка, нахальный голодранец, колоритная фигура еврейского местечка, персонаж многих анекдотов.

(обратно)

26

Кибуц — сельскохозяйственная (в настоящее время не только) коммуна с общностью имущества и равенством в труде и потреблении. Первый кибуц был основан еврейскими переселенцами-социалистами из России в 1910 году.

(обратно)

27

Хасид — см. сноску на стр. 130 — примечание 40.

(обратно)

28

Мошав — кооперативное сельскохозяйственное поселение, в отличие от кибуца члены мошава владеют жильем и распоряжаются своими доходами.

(обратно)

29

Шестидневная война — 5-10 июня 1967-го года Израиль нанес упреждающий удар по Египту, Сирии и Иордании в ответ на угрозы арабского мира «стереть Израиль с карты мира».

(обратно)

30

Шабат — суббота. Понятие субботы является одной из фундаментальных основ иудаизма, основное предписание — «и никакой работы не делай» — входит в десять заповедей и несколько раз повторяется в Торе. Начало празднования шабата — в пятницу, с появлением первой звезды.

(обратно)

31

Кидуш — ритуал освящения вина перед праздничной трапезой. Так же иногда называют и праздничную трапезу дома после службы в синагоге.

(обратно)

32

Кипа (иврит), ермолка (идиш) — небольшая шапочка из ткани (или вязаная) — своего рода символ религиозности. Ортодоксальные евреи носят кипу всегда, консервативные — в синагоге и во время еды.

(обратно)

33

Дебора (Двора) — пророчица и предводительница в древнем Израиле эпохи Судей.

(обратно)

34

Голда — Голда Меир (1898–1978) премьер-министр Израиля с 1969 по 1974 гг.

(обратно)

35

Штетл — (идиш) — еврейское местечко в черте оседлости царской России.

(обратно)

36

Кадиш — молитва скорбящего по умершим.

(обратно)

37

Шмоне-Эсре — то же, что «Амида» (см. сноску на стр. 7 — примечание 1). Произносится стоя.

(обратно)

38

Адон Олам — «Властелин мира» — славословие Богу. По еврейским меркам относительно новая молитва (составлена в средние века, включена в службу в XV в.).

(обратно)

39

Ковчег — Ковчег Завета. В современной синагоге — место для хранения свитков Торы, часто на помосте, с которого раввин читает проповедь.

(обратно)

40

Баал Шем Тов, (сокр. Бешт), букв. «обладатель доброго имени» (1700–1760), — заложил основы современного хасидского движения, похоронен в местечке Меджибож на Подолии (в современной Украине — Хмельницкая область). Отвергал аскетизм, учил возносить молитвы с радостью и весельем, что было серьезным вызовом традициям того времени.

(обратно)

41

Ребе — цадик, духовный лидер хасидской общины.

(обратно)

42

Аманиты — секта американских меннонитов, протестантской секты, проповедующей беспрекословное исполнение библейских предписаний.

(обратно)

43

Сефарды — евреи, выходцы из арабских стран (в отличие от ашкеназов — выходцев из Европы). В массовом порядке иммигрировали в Израиль в первые годы его существования. Многие имели только начальное образование и занимались, в основном, ремеслами и физическим трудом.

(обратно)

44

Виа Долороза — (итал.) — дорога скорби, крестный путь Иисуса Христа.

(обратно)

45

Пурим — праздник в честь спасения евреев от угрозы полного уничтожения во время вавилонского пленения.

(обратно)

46

Шавуот — праздник дарования Торы еврейскому народу на пятидесятый день после исхода из Египта. В Торе описывается также как праздник в честь летнего сбора пшеницы и фруктов в Стране Израиля (праздник первых плодов).

(обратно)

47

Суккот — праздник, напоминающий евреям о жизни в шалашах (сукках) во время сорокалетнего пребывания в пустыне после Исхода; также праздник окончания сбора урожая.

(обратно)

48

Вади (араб.) — высохшее русло реки.

(обратно)

49

Рахель, Барух (благословенный) — библейские имена.

(обратно)

50

Уильямсбург — город в штате Виргиния, где сохранен старый колониальный облик.

(обратно)

51

Форт Нокс — хранилище золотого запаса США (штат Кентукки).

(обратно)

52

Шул (идиш) — небольшая синагога.

(обратно)

53

Шлюмиэль (идиш) — неудачник, неумеха.

(обратно)

54

Онег Шабат — букв. «наслаждение субботой» — отдых после шабатней трапезы.

(обратно)

55

Купат Холим — здесь: поликлиника.

(обратно)

56

Квартал — еврейский квартал в Старом городе.

(обратно)

57

Йекки — евреи, выходцы из Германии.

(обратно)

58

Пилпул — диалектические рассуждения, казуистика. Прием, применяемый при изучении Талмуда.

(обратно)

59

Шойхет — резник, человек, имеющий право умерщвлять животных, чтобы мясо было кошерным (чистым, годным к употреблению).

(обратно)

60

Авдала — букв.: отделение (иврит) — ритуал окончания шабата и перехода к будням.

(обратно)

Оглавление

От издателя

Об авторе

Как возник рабби Смолл Предисловие Гарри Кемельмана

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Глава X

Глава XI

Глава XII

Глава XIII

Глава XIV

Глава XV

Глава XVI

Глава XVII

Глава XVIII

Глава XIX

Глава XX

Глава XXI

Глава XXII

Глава XXIII

Глава XXIV

Глава XXV

Глава XXVI

Глава XXVII

Глава XXVIII

Глава XXIX

Глава XXX

Глава XXXI

Глава XXXII

Глава XXXIII

Глава XXXIV

Глава XXXV

Глава XXXVI

Глава XXXVII

Глава XXXVIII

Глава XXXIX

Глава XL

Глава XLI

Глава XLII

Глава XLIII

Глава XLIV

Глава XLV

Глава XLVI

Глава XLVII

Глава XLVIII

Глава XLIX

Глава L

Глава LI

Глава LII

Глава LIII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg