«Близкий свет»

Близкий свет (fb2) - Близкий свет (Возвращение Турецкого - 29) 899K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фридрих Незнанский

Фридрих Евсеевич Незнанский Близкий свет

Пролог ОНА И ОН

Все начиналось, как в сказке: жили-были на свете три девочки — Эва, Инга и Лора. Учились в одном классе, дружили, вместе обсуждали мальчишек, пытавшихся ухаживать за ними. Свободное от уроков время предпочитали проводить на взморье, благо оно было под боком — что в Дубултах, где они родились и росли, что, позже, в соседнем Майори, где жили. В той же знаменитой когда-то на всю советскую страну Юрмале — всесоюзной здравнице, объединявшей около десятка маленьких и очень уютных поселков, вдоль морского побережья Балтики.

Школу они успели закончить еще в советское время, но к двадцати годам оказались в другом государстве — в свободной Латвии. К счастью, период адаптации прошел для них безболезненно: молодым всегда легче принять новизну и быстрее приспособиться к непривычным условиям жизни.

Судьбы складывались по-разному, но до поры, удачно. Ставшая медсестрой, Эва неожиданно нашла себя в конструировании одежды и заняла достойное место среди известных модельеров. Инга, с детства занимавшаяся спортом, достигла известных высот в плавании, стала даже чемпионкой своей страны, пока травма не остановила ее победный путь к олимпийским высотам. Но и тогда хорошее домашнее воспитание позволило ей без особого труда оставить спорт и заняться преподаванием английского языка в гимназии. А красавица Лора, мечтавшая только о сценической славе, естественно, стала актрисой Рижского драматического театра и за десять лет работы в нем достигла широкого признания публики.

Замуж все трое вышли тоже фактически одновременно, но ближайшие же годы показали, что скороспелые браки, как правило, недолговечны. Эва разошлась с мужем, не прожив и года. Инга потеряла своего мужа-тренера, когда получила травму, он ушел к другой, более успешной пловчихе. А Лора «разбежалась» со своим еще в студенческие годы, когда училась в РАТИ, в Москве.

Поскольку все трое продолжали жить в Майори, они и встречались нередко. И так получилось, что дом Инги, учившей детишек в гимназии, стал для них как бы центром притяжения. Вплоть до того, что подруги даже своих поклонников предпочитали приводить в гости именно к ней. Инга жила уже одна, условия ее быта были вполне приличными, и одна комната в трехкомнатной квартире на втором этаже пустовала — как нарочно, для подруг с их кавалерами. Поначалу, возможно, те и стеснялись, но быстро привыкли и стали считать самую умную из них — Ингу своей терпеливой исповедницей. И та покорно сносила, не выказывая открытого недовольства, более чем веселые «встречи» подруг с их горячими поклонниками.

А к тридцати пяти годам пошла черная полоса. В другой теперь уже стране, в городе Воронеже, от руки уголовника погибла Эва. Лора была на гастролях и не могла прилететь домой. Инга же пришла на кладбище, вся в черном, как согбенная монашка, и с неприязнью наблюдала, как фактический виновник гибели Эвы, человек, которого та безумно любила, и тоже, кстати, посещавший квартиру Инги, произносил прощальные слова на могиле подруги. Он делал вид, что не замечал Ингу, потому что даже не подошел, не поздоровался, не посочувствовал, а прямо с кладбища уехал в свою Россию.

Никому и в голову не могло прийти, что, спустя всего лишь какой-то месяц, одной из оставшихся подруг снова придется пережить горе…

Лора была актрисой способной и удачливой, что не одно и то же и в театральной практике случается нечасто. Ее легко и радостно узнавали зрители и поклонники. Выше среднего роста, красиво полноватая, но ловкая и по-своему изящная в движениях, темноволосая и темпераментная, с искрящимися от неутоленной страсти, агатовыми глазами, она представляла собой тот тип женщин, которые особенно нравятся прибалтийским «прохладным» мужчинам, когда тем уже за пятьдесят. Пытаясь «догнать и снова испытать» неутоленную с молодости жажду любовных приключений и полагая, что именно с ней это возможно — при определенных условиях, разумеется, — они не оставляли ее своим настойчивым «вниманием».

Сама же актриса желала постоянно видеть рядом с собой только одного, пусть и не совсем молодого, но исполненного требовательной и жесткой энергии, кстати, очень известного, талантливого человека, в которого безоглядно влюбилась в первую же их мимолетную встречу. Ощутив тогда впервые на себе его проницательный, словно обжигающий взгляд, она с понятным ей самой томлением почувствовала вдруг, что при ее желании и невозможное возможно. Правда, он был женат на своей ровеснице, тоже актрисе весьма средних возможностей, но разве это серьезное препятствие?

Теперь — о нем. Модный режиссер с громким именем пламенного ниспровергателя традиционного театра, подвизавшийся в последние годы на крупнейших сценах, как у себя на родине, так и за рубежом, в частности, в России. Имя его было «на слуху» у авангардной театральной критики и приверженцев новейших взглядов на сценическое воплощение мировой классики.

Неожиданно он увидел в актрисе — не жене, конечно же: той, с ее возрастным амплуа, такая роль даже не «улыбалась»! — полностью отвечающий его ближайшим замыслам, трагический облик распутной красавицы Дездемоны, вдовы венецианского мэра, в очередной своей постановке нового сезона. Как сообщалось в театральном анонсе, он собирался осуществить постановку остро психологической драмы «Отелло», по мотивам одноименной пьесы Уильяма Шекспира. Абсолютно новую, в этой связи, трактовку образа клерка, банковского служащего Яго, собирался предложить зрителю он сам. А роль ревнивого Мавра, президента банковской группы «Эглите», режиссер предложил известному голливудскому киноактеру, наполовину афроамериканцу, как обязывает изъясняться нынешняя политкорректность. Его мать, латышка по происхождению, эмигрировала в Штаты в малолетнем возрасте вместе с родителями. И этот мулат-латыш в одном из интервью признался, что его заветная мечта — воплотить на театральных подмостках материнской родины, где он никогда не был, новый сценический образ великого Мавра. Он определенно чувствовал в себе такие силы. И его заветное желание упало на хорошо взрыхленную почву.

…Режиссер уезжал с супругой в летний отпуск. Оглянувшись в полутьме кулис и не заметив вокруг никакой опасности, он интимным жестом тронул полноватую, но невероятно чувственную в постели, талию актрисы. В театральном коллективе их взаимопритяжение, в общем-то, уже не составляло тайны. И они не раз заставляли «колотиться» свои возбужденные творческим экстазом сердца в рваных и опасных для здоровья ритмах, а также и в унисон, когда им удавалось снимать стрессы от бесконечных ожиданий подарков судьбы в виде свободного помещения. У нее дома — пожилая мать неприлично строгих нравов, у него и дома, и «на театре» — полупомешанная на его изменах жена, трепетно ожидавшая от мужа новых ролей.

Поэтому любовные встречи чаще всего и происходили в Майори, в старом, двухэтажном, на восемь квартир, доме с печным отоплением, в котором проживала Инга.

Разумеется, «желанным гостям» не следовало бесконечно досаждать этой симпатичной, темноволосой женщине с изумительно прозрачными глазами своей безудержной страстью, иллюстрируемой постоянными стонами, слезами, мольбами и бесконечными «твердыми обещаниями» уже назавтра все изменить в жизни самым кардинальным образом. Актриса в таких случаях вдохновенно внимала клятвам режиссера, собиравшегося немедленно, после каждой такой их встречи, развестись со «старухой» и жениться на ней — молодой, талантливой и чертовски обаятельной. Но при этом она как-то уже привычно отмечала, что «обещает» ей он всякий раз задыхающимся от перевозбуждения голосом. Однако, несмотря ни на что, сама она, тоже едва дыша в окутывающем ее облаке остывающей страсти, продолжала верить и трепетно ждать, вопреки элементарной логике. Да, Лора готова была ожидать бесконечно, лишь бы постоянно ощущать на своей талии его изысканные, требовательные ласки. Очень хотелось верить мужчине, доставлявшему ей поистине неземное наслаждение.

Одним словом, после окончания последнего перед закрытием сезона спектакля, за кулисами, он, наконец, сказал ей о том, что действительно должно было перевернуть всю ее жизнь. Так она посчитала. Он открыл ей «страшную» тайну: из отпуска — это твердо! — он вернется один, и начало следующего сезона ознаменуется стремительной работой над его собственным «Отелло», где героиней станет только она, и никто другой. Это будет замечательное открытие! Свет великого искусства, который уже совсем близок, озарит имя Лоры на долгие годы вперед!

Времени для целенаправленного прощания перед его уходом в отпуск у них не было. Внизу, в раздевалке, между колоннами, выкрашенными «под мрамор», голодной тигрицей металась разъяренная жена, поседевшая, вполне возможно, от его «последних указаний» ведущим актрисам театра. Поэтому и прощание их получилось обидно быстрым, почти скомканным. Он сунул ей отпечатанную на принтере рукопись пьесы «по мотивам Шекспира» и попросил внимательнейшим образом прочитать, чтобы по его возвращении немедленно начать застольные репетиции. Вот только…

Он воровато оглянулся, его быстрая и требовательная рука снова движением опытного массажиста прошлась по ее восхитительной талии, и режиссер вдруг с надрывом прошептал:

— Было бы очень, очень уместно… дорогая моя, любимая, нежная… если б ты за время моего вынужденного, ну, ты ведь прекрасно понимаешь, отпуска… немного сбросила бы вот здесь, ты чувствуешь?

И он нежно сжал сильными пальцами мягкую и не очень большую, кстати, складку «сытости» на ее теле, словно бы «охнувшем» от мгновенного и сильного возбуждения.

Но в чем же заключалась причина его пожелания? Он ведь всегда обожал, задыхаясь от безмерных чувств, гладить и тискать, и даже слегка покусывать этот ее «излишний вес», активно массируя его обеими руками и изумляя обмиравшую от страсти Лору сравнениями, присущими, по меньшей мере, богине красоты и абсолютного телесного здоровья. Но если он сейчас считает, что многовато? Что ж, возможно, некоторая ее «прибалтийская пышность» не совсем соответствовала режиссерскому видению образа «божественной» Дездемоны. Тогда как лично она была твердо убежденна, что все у нее самым наилучшим образом соответствовало эталонам красоты, особо почитаемой настоящими мужчинами, понимающими толк в женщинах. Уж кому и знать-то об этом! Но, может быть и в самом деле, прекрасная вдова «по Шекспиру» должна казаться зрителям немного стройнее?

Самолет в Москву, куда режиссера пригласили для подписания договора о работе над новой постановкой в театре «Современной драматургии», улетал в ближайшие часы, и потому их последний поцелуй был мгновенным и жалящим. На том они и расстались…

Лора была обязательным человеком: раз уж пообещала, значит, сделает. И она подключила для решения очередной «творческой» задачи верную во всех отношениях Ингу. Та давно увлекалась всякого рода наставлениями мудрых людей, обещавших любые панацеи. И многие из их советов по укреплению здоровья успела испытать на себе. Оставаясь при этом, что могло бы показаться несведущему человеку странным, живой и здоровой. Чем и гордилась. Видимо, ее телесное и духовное здоровье имело своим источником прежний ее спорт, от которого ей еще достались крепкая, спортивная фигура, а также несколько широковатые плечи, свойственные всем пловчихам, но… Это, как говорится, уже на любителей. А таких у нее было бы немало, если бы у Инги случилась острая нужда.

— Сбросить вес? Похудеть? — не удивилась она. — Да нет же никаких проблем!..

Их действительно не было. И советов тоже хватало. От «образной» фразы широко известной эстрадной дивы: «Закрой пасть!» до телевизионной рекламы новейших средств, произведенных ведущими в данной области медицины мировыми фирмами.

— Открой любую газету, — посоветовала она, — посиди денек перед телевизором либо загляни в Интернет, и перед тобой откроются грандиозные пласты самых разнообразных и, в общем-то, недорогих средств для похудения. В реальные сроки и за вполне приемлемые деньги. Достаточно послушать тех, кто уже прошел это испытание, оказавшееся совсем легким… Только я бы на твоем месте не стала портить свою красоту. Не понимаешь ты, подруга, что нужнее всего этим нашим мужикам!

— Черт с ними, с мужиками! Искусство требует!.. Да я и не собираюсь слишком уж насиловать свой организм… Поедем-ка лучше, посидим в нашем пивном баре, там такая корюшка! А сбросить лишнее я всегда успею… Хотя тоже не понимаю, чего ему во мне не так? Видела б ты его глаза!

— До или после? — захохотала подруга.

— Во время! — огрызнулась актриса, которая имела в виду совсем иное.

— А чего смотреть? — Инга продолжала смеяться и добавила с иронией: — Я и так все слышала!

Она иногда вынуждена была возвращаться домой с вынужденных прогулок не совсем вовремя — дождь загонял, холодно, сыро: зимы в Прибалтике здоровья не добавляют. Но ради истинной дружбы, чем ни пожертвуешь? Всем, конечно, кроме собственного здоровья. Она не раз замечала, как в таких случаях режиссер, вытирая, ввиду вынужденной своей ретирады высокий, лысеющий лоб влажным носовым платком, пахнущим дорогим парфюмом, и поглаживая вздрагивающей пятерней квадратный подбородок «сильного мужчины», искоса поглядывал на нее одобрительным и недвусмысленным взглядом. Но Инга ни разу не сказала об этом Лоре: зачем лишний раз напрягать подругу? Хотя сама, по непонятной ей причине, терпеть не могла лысых мужчин, то есть явно наибольшую часть мужского населения. Куда уж ей соваться со своими советами или кого-то там разоблачать?..

Но в данном случае знания и советы опытной в таких делах Инги оказались для Лоры, как нельзя, к месту.

Не откладывая дела в долгий ящик, они нашли в Интернете несколько однотипных объявлений, в которых пропагандировались широко известные тайские таблетки. Также там подробнейшим образом перечислялись их наиболее важные качества, о которых необходимо знать любому, точнее, любой, которая захочет воспользоваться таблетками «для существенной потери лишнего веса». По сути, целая инструкция. Чего не пить, что есть, чем запивать, для контроля аппетита в качестве необходимого стабилизатора. Затем указывались сроки каждого курса: 28 дней, месяц, 4 месяца, 6 месяцев. И даже совсем фантастический — 7 дней! Но все без тени юмора, всерьез. На всякий, видимо, случай, для недоверчивых потребителей указывались производители лекарств, помимо тайских, — из Китая, Франции и Соединенных Штатов. То есть каждому заинтересованному лицу должно было стать до боли ясно, что дело это серьезное и, при правильном применении, абсолютно безопасное. Да и цены на препараты были совсем не запредельными. Например, таблетки, рассчитанные для приемов в течение 28 дней, при снижении веса на 6—10 килограммов, стоили 150 долларов. Немало, если по правде, но и немного, надо сказать, когда от этого зависит твоя судьба.

Данный срок более чем устраивал актрису, ибо ее любимый должен был возвратиться из отпуска через месяц. И она, таким образом, могла бы его встретить, что называется, «во всеоружии и полной боеготовности» для начала новой жизни и нового этапа творчества. Но самым важным для актрисы было то обстоятельство, что режиссер во время одной из кратких встреч, расслабившись и с нежным трепетом поглаживая упругое бедро своей замечательной партнерши, мечтательно заметил, что был бы действительно счастлив, если бы ему удалось, как он и замыслил, в самое ближайшее время развестись с опостылевшей старой супругой и с восторгом юного неофита пасть в объятия новой, — единственной и любимой. А уж он-то умел любить, имея в виду весь огромный комплекс сложной любовной науки, и всегда блестяще это доказывал. Он также был умен и прекрасно образован, — ее режиссер, ее подлинный бог в искусстве, и о самых сложных проявлениях чувств говорил просто и убедительно. И она беспрекословно и полностью, до самого донышка своей восхищенной души, отдавалась его власти, ибо верила, что он был с ней искренним.

По этой причине она решила не медлить, чтобы приготовить сюрприз любимому человеку и, в немалой степени, духовному учителю.

Все она делала правильно, точно по инструкции. Даже в той ее части, где говорилось о нежелательном употреблении во время проведения курса алкогольных напитков. Она и не употребляла алкоголя, она предпочитала хорошее пиво, как когда-то отец, как мать — в молодости, не видя в нем и для себя особой опасности, тем более что такой вариант и не оговаривался в многочисленных инструкциях. А пиво в Латвии, как и всемирно знаменитый «Рижский бальзам», были визитной карточкой во все времена. И, кстати, опыт тех, кто уже прошел подобный курс похудения, и удачно, свидетельствовал о том, что она выбрала для себя наиболее верный вариант.

Подруги позвонили по указанному в сопровождающей инструкции телефону и договорились с представителем фирмы, занимающейся поставками и распространением указанной в объявлении продукции о том, что уже назавтра им будут доставлены тайские таблетки для проведения «очень сильного» курса «эффективного похудения» в течение 28 дней. То есть это было как раз то самое, что и требовалось режиссеру для выполнения его грандиозного творческого замысла.

Лора строго придерживалась указаний инструкции, за малым исключением. Лето было очень жарким, уехать куда-то она не могла, и потому, чтобы хоть как-то скрасить свое одиночество и умерить нетерпение, с которым она ждала возвращения, она фактически сама начала работу над текстом пьесы, полагая, что очень обрадует режиссера знанием текста. А паузы, спасаясь от потной духоты, разбавляла любимым пивом. Нечасто и немного, просто для удовольствия. А может быть, и по привычке.

Что произошло, никто из ее знакомых, начиная с матери и лучшей подруги, так ничего понять и не смог. Примерно за неделю до окончания курса актрисе стало плохо. На следующий день — еще хуже. Обеспокоенная мать вызвала врача, и тот предложил немедленно госпитализировать больную. А дальше случилось и вовсе страшное. Был поставлен диагноз: цирроз печени. Который и подписал приговор…

Единственное, чем смогли помочь резко постаревшей от горя матери работники дирекции и постановочной части, готовившие театр к новому сезону, а также немногие, оставшиеся в городе актеры, — это с последними почестями похоронить ее единственную дочь при обилии живых цветов рядом с могилой отца, широко известного в бесконечно далекие теперь советские времена партийного функционера. По неписаному театральному обычаю, коллеги проводили талантливую актрису в последний путь аплодисментами…

Вернувшийся из отпуска, счастливый и опьяненный свалившейся на него, в конце концов, удачей, режиссер был, в прямом смысле, раздавлен ужасной вестью, которую услышал в театре. Он вдруг почувствовал, как земля с диким грохотом вырвалась у него из-под ног. Нет, в театре, как уже было сказано, конечно же, знали об их нежных чувствах друг к другу, трудно бесконечно таить очевидное, но чтоб так переживать?! Случайные свидетели происшедшего потрясенно молчали, не находя слов утешения и не зная, чем реально помочь. Однако режиссер недаром слыл по-мужски сильным и выносливым человеком, он сам вышел из шокового состояния. Сам же и поднялся с пола, растирая ладонями виски, мокрые от вылитой ему на лицо воды из директорского графина. И первое, что с изумлением услышали окружавшие его коллеги, была его фраза о том, что «Отелло», несмотря ни на что, будет поставлен! И посвятит он его бессмертной памяти замечательной актрисы…

Да, режиссер явил себя истинным творцом, а не размазней, засунутой в мужские брюки. И, вероятно, неоспоримая, по-своему, истина заключена в том, что все-таки настоящее, подлинное искусство должно быть выше всяческих жизненных трагедий, и в этом его бессмертная сила!

Но искусство искусством, а нелепая и, главное, непонятная, беспричинная смерть действительно любимой женщины не давала покоя ставшему нервным и излишне впечатлительным истовому служителю Мельпомены. Он с трудом переживал личное горе, ибо все, что окружало его, напоминало о невыносимой потере: и красивая, большая фотография актрисы в траурной рамке с муаровым черным бантом, установленная в фойе, которую никто не хотел убирать по своей воле, а указаний не последовало, и маленький, печальный венок на двери ее гримуборной, и даже тонкий запах ее любимых духов, словно бы по-прежнему витавший в стенах театра.

Никто толком так и не с мог объяснить ему, что произошло. Правда, во время похорон, узнал он, якобы распространился слух, что актриса стала жертвой собственной трагической ошибки. Она слишком уж решительно, без всяких к тому оснований, решила похудеть, хотя, по общему мнению, нужды в том никакой не было, и провела самостоятельно какой-то курс лечения, не согласовав его элементарно с любым, понимающим в этом толк врачом. Вот они, результаты бестолкового самолечения! Шаманство! Безграмотность! Идиотизм и невежество XXI века! Сколько еще жертв требуется принести на алтарь непроходимой глупости?!

Каждое слово болезненно уязвляло самолюбие режиссера и взывало к поиску справедливости, к установлению истины. А кто мог ею обладать? Мать покойной? Но она знала только о самом факте приема дочерью каких-то таблеток. Подруга? Та, в квартире которой в лучшие дни, казавшиеся теперь такими далекими и скомканными, но безмерно счастливыми, встречался он, тайком проходя в темный, пахнущий сладковатым дымком печного отопления, подъезд. Пожалуй, только одна Инга и могла бы что-то поведать безутешному, безмерно опечаленному «жениху». Он ведь так долго добивался личного одиночества, чтобы затем коренным образом изменить свою жизнь, что, получив его, наконец, ужаснулся, утеряв в единый миг реальные перспективы.

Для Инги причина случившейся беды не составляла тайны. Да, она в курсе, она и сама помогала советами, но кто ж знал, что Лора пошла на огромный риск, ни с кем из врачей не посоветовавшись предварительно? А все — от неистового желания срочно похудеть! И вот трагический результат. Не менее печальная подруга повествовала горькую сагу, а режиссер, неожиданно обнаружив совершенно не характерные для себя прежде чувствительность и даже слезливость, рыдал, сжимая лицо ладонями. Он клял и казнил себя, будто и в самом деле был виновником нелепой смерти любимой. И его раскаянье вдруг оказало на Ингу настолько сильное впечатление, что она превозмогла в себе естественную неприязнь к несчастному «творцу прекрасного» и попыталась немного утешить его, как могла бы это сделать любая, даже не слишком искушенная в театральном искусстве, женщина, способная понять горе ближнего. Неожиданно для себя самой, она бережно приняла в свои объятия режиссера, жаждавшего немедленного и жаркого утешения. Искренне плачущие, зрелые мужчины всегда вызывают у женщин неистовое желание простить, успокоить, пригреть на своей груди таких, оказывается, беспомощных и потерявшихся в душевных и физических муках, «гераклов-победителей». Что, в конечном счете, и произошло, — на исходе вечера, когда общая неясность в сердцах и мыслях особенно нетерпеливо сближает душевно обнаженных людей.

Так в совместных рыданиях и оправданиях произошло у них нечаянное сближение, переросшее к середине ночи в методичное и целенаправленное взаимное утешение. А ближе к утру у режиссера, вновь ощутившего свои, как оказалось, не до конца растерянные творческие силы, возникла твердая уверенность в том, что слова о спектакле-памятнике, сказанные им в театре, действительно более чем уместны. Но если у него в те минуты еще и оставались бы какие-то отдельные неясности по этому поводу, то у женщины, томно вздыхающей в его объятиях, никаких сомнений вообще не оставалось: решение принято исключительно правильное. И, самое главное, — высоко нравственное. Это будет действительно достойная память!

Ах уж этот артистический мир, в котором все так хрупко и условно!..

Уходя от своей очередной любовницы, режиссер с благодарностью унес в кармане переданные ему ключи от ее квартиры: вдруг ему срочно потребуется тайно прийти и склонить свою талантливую и несчастную голову на высокую и чувственную грудь впечатлительной женщины? Вдруг захочется жарко припасть к ее широкому и сильному, почти неженскому плечу в минуты собственного творческого томления и одиночества? Всякое ведь случается возле свежего источника новой любви!..

Однако сам по себе вопрос оставался открытым: почему пресловутые таблетки, аналогичные тем, которые многим до нее не приносили никаких огорчений, оказались смертельно опасными для актрисы? Это уже не пустая формальность. Гибель достойного человека требовала, если не решительного и немедленного отмщения, то хотя бы четкого указания на виновного в этой нелепой трагедии. И в одну из последовавших затем встреч на квартире, становившейся для режиссера все более привычной и уютной, он высказал мысль о том, что безнаказанной трагедию оставлять никак нельзя. И на этот счет у него имеются кое-какие соображения.

В свою очередь, и бывшая подруга, а отныне разумная и щедрая утешительница по-прежнему безутешного, но не в такой уже острой форме, режиссера, сказала, что неподалеку от ее дома находится известная адвокатская контора, в которой работает — она сама видела — очень симпатичный молодой юрист. Она подумала, что, если там рассказать об этой истории, адвокаты найдут возможность распутать эту неприятную и грязную историю с таблетками, которые наверняка были фальшивыми и опасными для жизни. Просто надо заявление отнести, ну и тогда, после этого…

Словно бы постоянно держа перед своим напряженным внутренним взором светлый образ Лоры, Инга имела в виду, что коллеги покойной вполне могли бы озаботиться этим вопросом. В смысле, финансовой его стороны. Это не было укором или упреком, а, скорее, дружеской подсказкой. И режиссер немедленно поспешил оценить тактичную форму высказанного предложения: еще бы, ну конечно, а как же иначе! Зачем же тогда вообще существуют друзья и коллеги?..

Договорились следующим образом: она зайдет к адвокату и выяснит все условия договора, а режиссер прозондирует в театре возможность оплатить необходимое расследование. Это был, по их обоюдному убеждению, оптимальный вариант решения проблемы. Тем более что некая внутренняя, возможно, не до конца осознанная, вина по-прежнему беспокоила обоих, а на белом свете нет ничего более удручающего своей безнадежностью, нежели собственное ощущение беспомощности и невозможности что-либо исправить, вернуть к первоистоку, либо решительно переиграть жизнь в обратном направлении…

«Но, может быть, и не стоит к этому стремиться, — отстраненно думала вздрагивающая от горячих приступов наслаждения женщина, — а достаточно лишь поверить, что и прощение, и утешение сосредоточены в твоих собственных руках и что сама возьмешь, то твоим и останется?..»

В который раз за эту ночь она увидела низко над своим лицом расширенные глаза своего нового друга и любовника, озаренные совершенно немыслимым блеском, и с глубоким облегчением решила, что поскольку он наверняка согласится с ее мыслями, то не стоит и поднимать эту, слишком больную для обоих тему. Живое все-таки следует отдать живым…

Глава первая ССОРЫ И ПРИМИРЕНИЯ

Дело, кажется, шло на лад, устраивалось как нельзя лучше. Турецкий готов был зажечь свечу в первой же попавшейся у него на пути церкви. Но поблизости имелись только соборы и костелы, а он не был уверен, что там его благодарность будет принята без встречных условий. Повод-то все-таки был. Очередная, «последняя», его ссора с Иркой завершилась благополучным объяснением и рассеялась как дым. Точнее, как утренняя дымка или легкий туман на взморье. Правда, для того, чтобы «рассеялась», ему потребовалось приложить немало усилий, в том числе и физических. Умственные — что, они привычны. А вот сыграть роль осчастливленного прощением мужа, да так, чтобы и самому, в конце концов, поверить в это, чтобы жена тоже поверила, тут одного осознания мало, тут умение необходимо, многолетний опыт, так сказать. Но все у них действительно обошлось, Ирка простила, пообещала забыть, а потом на деле доказала, что она, как и в прежние времена, любит своего мужа, и как любит! Напрашивался вывод: дурак ты, Турецкий! Верно сказано: от добра — добра не ищут. Пора бы и, в самом деле, остановиться, оглянуться, да и выплюнуть осточертевшие удила, которые сам же и зажал зубами, закусил, понимаешь…

Последние дни Иркиного «отпуска» выдались жаркими, но на взморье это не так остро ощущалось, как в городе, и они предпочитали всем другим занятиям, кроме ночных, валяться до темноты на пляже, подставляя спины шаловливым волнам, которые мягко перекатывались через них и быстро таяли, словно испаряясь, в горячем песке. Уходили с утра и валялись до самого вечера, подкрепляясь бутербродами и копченой рыбкой — под охлажденное пивко из банок, зарытых в мокрый песок. Турецкий из красивых перьев чаек, которые собирал на пляже, строил веселой расцветки шалашики, а Ирка негромко рассказывала ему, ну, как они, например, вдвоем будут жить в этих легких строениях, когда очутятся на необитаемом острове. В одном шалаше у них будет дом с огромной спальней, в другом — ночной клуб, куда они будут заходить перед сном, чтобы пропустить по кружечке отличного пива, которое здесь, в Юрмале, выше всяких похвал, а в третий, тоже ночной клуб, они заходить не будут, — из принципиальных соображений. Турецкий искренне хохотал, хотя слышал этот анекдот про английского лорда на необитаемом острове чуть ли не сто дет назад, но Ирка радовалась, рассказывая, а он радовал ее своим смехом. Нет, серьезно, жизнь налаживалась, слава богу, чего вспоминать прошлое?..

И еще одно прекрасное качество проявилось у Ирки: она, в самом деле, не умела помнить зло, причиненное ей мужем: забыли, — значит, забыли. А вот Эльза Густавовна, последняя из трех ее теток, две из которых пребывали уже в иных мирах, все-таки помнила, как когда-то ее строптивая племянница, неожиданно почуявшая в душе и теле самостоятельность, а возможно, и опасность в одночасье потерять соседа Шурку, который собирался уже переезжать из их общей коммуналки на Старом Арбате в свою новую, однокомнатную квартиру в доме на Фрунзенской набережной, наплевала на все правила хорошего тона и другие условности и независимо ушла в его комнату. А утром, так следовало понимать, появилась из нее, если еще не до конца женой, то, во всяком случае, не посторонней женщиной для почти дипломированного юриста. Вступили в брак они позже, но с той ночи привыкли вести отсчет совместной жизни ни в чем себе больше не отказывать. Может быть, в угоду воспоминаниям о тех незабываемых днях и ночах горячей юности и не «зацикливалась» Ирина на Шуркиных «похождениях»: ссорились, ругались, она убегала к теткам, возвращалась, — значит, любила все-таки своего беспутного муженька. Да и куда его бросить-то, погибнет же!..

А тетки, конечно же, внимательно наблюдали в ту пору, как на лукавой физиономии племянницы, обещавшей стать очень красивой дамой, постепенно менялись выражения — от наивных еще вопросов быстро созревающей девицы до глубокого и, возможно, чуть-чуть ироничного отношения к тому, что самим теткам, в их закоренелом девстве, было попросту недоступно пониманию. Но вот это ее превосходство, а также достоинство, достигнутое благодаря сугубо личным преимуществам перед ними, и возвышало Ирину в их глазах. А также распространялось и на ее мужа. Во всяком случае, к их ссорам они относились снисходительно, охотно привечая племянницу, но и не отказывая в гостеприимстве ее мужу, одно время даже слишком часто прилетавшему мириться.

Иных уж нет, а те далече. Оставшаяся в одиночестве, Эльза Густавовна прочно осела еще в конце восьмидесятых годов прошлого века в Юрмале, на родине своего родителя. За два десятка лет она обзавелась тут знакомыми, помнившими ее предков, и считалась среди них своей. Это было удобно и семейству Турецких: они чувствовали совсем другое отношение соседей к себе, — вроде как и они тоже здесь свои. Ну а сам Александр Борисович бывал в Риге и прежде довольно часто по служебным делам, и в последнее время — тоже несколько раз, постоянно оставляя о себе доброе впечатление среди бывших коллег. Он знал свое дело и не хамил, не играл роль обиженного «старшего брата», не выказывал превосходства, — за это его и уважали. У профессионалов ведь свой подход к оценке личности…

Очередное роскошное утро началось у них с веселых препирательств. Поскольку ночь оказалась более бурной, нежели они предполагали вечером, Турецкий позволил себе «смежить веки» лишь перед рассветом. А вечная хлопотунья Ирина, осторожно освободившись от его сонных объятий, отправилась на рынок и вернулась вместе с солнцем и с кошелкой свежей черники. Самый сезон!

— Шурик, подъем! — торжественно объявила она, приближаясь к постели и ставя кошелку на пол. — Уже…

Она, вероятно, хотела сказать ему, что солнце давно взошло и им не стоит терять времени зря: раннее солнышко очень полезно для здоровья. Хотела, конечно, но не рассчитала расстояния до Шурки, а тот, словно хищный зверюга, почти прыгнул к ней, схватил в объятия и рухнул обратно в постель. Ирина хохотала и вовсе не собиралась сопротивляться.

В перерывах между затяжными поцелуями она все-таки сумела донести до мужа мысль о том, что пора бы и позавтракать, восстановить щедро растраченную за ночь энергию.

— А что у нас? — скорее, машинально спросил он, по-прежнему не собираясь вставать. И отпускать ее — тоже.

— Я решила, Шурик, — попыталась стать серьезной жена, — что тебе пора взяться за свое здоровье. Ты видишь, как я замечаю, все хуже. Раньше ты таскал очки для солидности, это понятно, потом они понадобились всерьез — для чтения. А теперь ты уже и разговариваешь, не снимая очков. Так нельзя. Я узнала от умных людей, что при слабом зрении очень помогает черника. Вон, целую кошелку принесла. И каждый день, сколько будем здесь, таскать буду. И я решила, что ты теперь станешь ежедневно лопать чернику с молоком, со сметаной, с кефиром, с любым наполнителем, со мной.

— Да-а? — вмиг усек Турецкий. — А что, по-твоему, лучше в качестве наполнителя, — ты или сметана?

— Дурак! — Ирина засмеялась, сообразив, что сказала нелепицу. — Я ее вместе с тобой есть буду! Тьфу! Совсем запутал!

Отсмеявшись, они стали выяснять, где тетка? Той дома не было, ушла к соседке, у которой случились, видимо, какие-то неприятности. Ирина слышала, как обе старые женщины что-то возбужденно, едва не плача, долго обсуждали по-латышски, потом куда-то ходили. Но ничего конкретного она так Ирке и не сказала.

— Тетки нет… У соседки, там что-то… — договорить не успела.

— Быстро! — больше у него слов просто не нашлось, да и не нужны они были.

Когда тетка вернулась, Ира с Шуриком дружно уминали из большой глиняной миски чернику с молоком, — чмокали, чавкали и… целовались, оставляя друг у друга на губах и щеках свежие лиловые следы полного и окончательного примирения. Хмурая Эльза Густавовна не смогла сдержать легкой усмешки: очередная война между супругами закончилась более чем мирной передышкой. Но ее мучили неприятности, и она, помолчав и покачав в осуждении седой головой, заговорила.

У подруги соседки, проживавшей на противоположной окраине городка, действительно случилась большая беда. Даже, можно сказать, трагедия.

Внезапно умерла дочь, ведущая артистка Рижского драматического театра Лора Страутмане — умница, красавица, совсем молодая, немного за тридцать, ну, может, чуть больше, но с большими творческими, да и жизненными перспективами. Ее здесь все знали. Отчего умерла, совершенно непонятно: решила немного похудеть, так, как это для новой ее роли требовалось, а вон, гляди, чем кончилось!.. Врачи установили чудовищный диагноз: цирроз печени! Совершенно невероятно! Вчера девять дней исполнилось, и у Ады Морисовны собирались те, кто помнил и любил ее Лорочку, — несколько пожилых подруг матери и самые близкие друзья покойной. А тех всего и пришло-то три-четыре человека, — лето же, все в отпусках. Говорили хорошие, теплые слова, сочувствовали матери, но что ей все эти речи, когда Лорочку уже не вернешь? Симпатичный режиссер из театра, который приехал из Риги, был крайне возмущен тем обстоятельством, что по поводу непонятной кончины талантливой актрисы не ведется никакого расследования, и клятвенно пообещал Аде Морисовне и всем остальным, что не оставит этого дела. Можно было подумать, что его действия что-нибудь изменили бы…

Рассказывая и словно жалуясь, Эльза Густавовна как-то странно поглядывала на Александра, будто лично он мог быть в чем-то виноватым перед неизвестными ему женщинами, будто он имел вообще к ним отношение. Позже, когда скорбный рассказ закончился и Турецкие с облегчением отправились на пляж отлеживать животы, бока и спины, Александр спросил у Ирины, какую, по ее просвещенному мнению, он мог бы чувствовать за собой вину перед абсолютно неизвестной ему актрисой и ее матерью? Во всяком случае, так, ему показалось, думала о нем тетка. С какой стати, черт возьми? Латвия — совсем другое и, кстати, чуждое ему государство — со своими правилами и законами, и к латвийскому правосудию он вообще не имеет отношения, поэтому нечего и намекать… понимаешь… Неизвестно, чем та балда отравилась, вполне возможно, даже и некачественными лекарственными препаратами, — мало, что ли, подобных случаев? Повсюду же, в буквальном смысле, стонут от фальсификата во всех сферах, в любой мало-мальски стоящей продукции. А уж о медицине и говорить нечего! И если они, эти опечаленные родственники, хотят что-то обнаружить, пусть сперва разберутся в качестве тех лекарств, которыми пользовалась несчастная актриса. Откуда они появились и кто их привез?

Александр сказал об этом, не сильно, что называется, задумываясь о смысле своего совета, а вот Ирина насторожилась. И решила поговорить с теткой об этом. Ей показалось, что в ее сетованиях как раз и прозвучало откровенное недоумение по поводу того, что никто так и не узнал, да, кажется, и не собирается узнавать, истинной причины смерти, хотя вон уже, сколько времени прошло. Вроде и из полиции никаких проясняющих сведений не поступало. И о чем там думают, непонятно. Зато теткино неодобрение к Шурке, как к носителю высшей законности, вообще, явно почувствовалось….

Ирина даже уловила в интонации тетки, возмущающейся странной ситуацией с выяснением причин смерти красивой молодой женщины, да еще к тому же известной артистки, некое сожаление по поводу того, что в новой демократической стране никому нет дела до обычной человеческой судьбы. Мол, при советской власти уже, небось, на пупах бы крутились все эти полицейские милиционеры, потому что их давно бы крепко взгрело начальство — за медлительность и халатное отношение к делу. А нынешним вроде бы даже и причину искать незачем: сама неизвестно, от чего лечилась, и сама же неизвестным лекарством отравилась. Ну, так что ж теперь делать? Нанимайте частного сыщика, который выполнит обязанности государства, но только за хорошее вознаграждение. Вот как Шурик, как все охранно-розыскное агентство «Глория», к помощи которого все чаще прибегают люди со своими заботами и несчастьями. Не дело, конечно, но заметно, что и другого выхода никто не видит. Кругом же коррупция, будь она неладна, и демократия тут ни при чем, если основа основ государства — правоохранительные органы — повязаны поголовной коррупцией.

Ирина недовольно поморщилась: кажется, она уже и сама уже начала пользоваться Шуркиными интонациями, разбрасывая обвинения налево и направо, ни за что конкретное, в сущности, лично не отвечая. Удобная позиция…

За ужином разговор возобновился словно бы сам по себе. А может, это Шурка, чьи мозги, разумеется, если не заняты посторонними бабами, то всегда нацелены на все эти привычные для него следствия-расследования, спровоцировал его. Во всяком случае, он, как бы между прочим, заметил, помешивая в стакане с чаем раздавленную чернику, — лечиться так лечиться! — что, если женщина, потерявшая единственную дочь, да к тому же, вероятно, и кормилицу, действительно желает добиться истины, ей легче всего не ждать решения компетентных органов, а обратиться к адвокату. Тот проведет соответствующее расследование, и одинокая пожилая женщина сможет получить хоть какую-то компенсацию от государства. И тянуть с этим делом не надо: чем больше пройдет времени, тем меньше будет обнаружено улик и фактов. Это он как профессионал советует. И, кстати, тут же вспомнил он, неподалеку, почти в центре Майори, вблизи от отеля «Балтик-Бич», имеется адвокатская контора бывшего отличного сыщика, а ныне адвоката Дорфманиса, с которым ему приходилось работать совсем недавно. Шура посмотрел с улыбкой на жену и добавил:

— Это было дело, связанное с убийством Эвы, если помнишь. Он — толковый мужик. И если у этой вашей Ады, или как там ее, Адель, Аделина, Аделаида? — Турецкий еще шутил! — возникли вопросы, она вполне может проконсультироваться с адвокатом, тот не откажет в помощи. И недорого, кстати, возьмет. Его зовут Лазарем Иосифовичем, — добавил он и, полностью отключившись от темы, немедленно принялся за свой чай.

«Вот же счастливое умение! — почти восхитилась Ирина откровенной наглостью мужа. — Это ж надо?! При мне вспомнить о своей… Ну, негодяй, ничто его не пробирает! И ведь тут же сделал такой вид, будто у них ничего не было!» Но ревность Ирины длилась недолго. К чему теперь говорить о той покойнице, задушенной преступником, охотившемся, как выяснилось, вовсе не за ней, а за Шуркой, в воронежской гостинице? Она вспомнила собственные размышления сегодня на пляже и решила, что Шуркина шальная башка все-таки хоть и с заметными моральными издержками, однако варит в правильном направлении. Молодец…

Режиссер Петер Августович Ковельскис принял умный совет Инги и озвучил идею обращения в адвокатскую контору на поминках, где ему внимали с неоднозначным интересом. Он без труда нашел указанную контору и договорился с молодым человеком, который представился помощником адвоката Дорфманиса, Димитрисом Вилипсом, о том, что те возьмутся за такое расследование. Но им было необходимо знать все, что касается погибшей, и не из слухов, а из первых рук. И режиссер назвал ему адреса и телефоны матери Лоры, ее подруги Инги и тех нескольких работников театра, кто знал о решении актрисы сбросить лишние килограммы. Впрочем, о причине ее такого решения он решил промолчать, полагая, что ничего, кроме осложнений и подозрений в свой адрес, не добьется. Сама решила. Да, был у них такой разговор, но фактически на бегу, за несколько часов до его отъезда в Москву, и разговор этот касался исключительно исполнения роли Дездемоны в «Отелло».

Но сам он никаких предварительных условий актрисе, естественно, не ставил, очевидно, это была ее собственная инициатива, закончившаяся так неожиданно и трагически. Но дело определенно не в этом. Что, собственно, и требуется доказать. А то в театральном коллективе некоторые коллеги уже косятся на него, режиссера, возможно, желая приписать ему какую-то долю вины, в то время как он скорбит вместе со всеми о горькой потере.

Вежливый помощник адвоката все понял и пообещал немедленно поставить Петера Августовича в известность, как только им удастся найти хоть какие-то следы или улики совершенного преступления.

Довольный своей миссией Ковельскис тем временем занялся поиском подходящей актрисы, для замены на роль жены Отелло. Однако, поскольку сама судьба снова занесла его в Майори, а дом Инги находился неподалеку, в нескольких кварталах от главного проспекта, на Йомас-йела, и он решил не терять лишнего времени, хотя наступающий вечер был у него свободен, и позвонил ей. Причем позвонил, находясь почти возле ее дома. Он поставил себе за правило не появляться здесь без предварительного телефонного звонка, чтобы не ставить новую любовницу в неловкое положение. Элементарный такт обязывает. А ну, как у нее «гостит» кто-то другой? В том, что так может быть, он был почти уверен. Тонкий знаток психологии, он подозревал, что у «его Инги» есть еще кто-то. На каком основании? А на том, что она вела себя с ним в постели как очень опытная, умелая специалистка в этой, не такой уж и стыдной, в сущности, профессии. Мало ли, у кого как судьба складывается! Разумеется, ни о какой продолжительной связи с ней и речи быть не могло, разве что — близость, вот так, от случая к случаю.

Потому и сейчас, получив разрешение посетить, Петер Августович решил не медлить, и несколько минут спустя, уже входил в подъезд и открывал дверь в квартиру своим ключом. Но почему-то именно этот акт полнейшего, можно сказать, доверия к нему со стороны хозяйки не задевал его сознания. Он поспешил заверить гостеприимную Ингу, чьи прозрачные, словно созданные из кристаллов хрусталя, глаза излучали поистине небесное сияние, в том, что находился неподалеку, можно сказать, рядом, посетив перед этим адвокатскую контору. И, собственно, это и явилось причиной его появления у нее. Ну то есть так сложились обстоятельства. Странное, надо заметить, оправдание перед женщиной, вручившей тебе свои ключи — и не только от дома, но и от… Конечно, иногда мужчина должен думать перед тем, как приступать к оправданию своих, якобы спонтанных, действий. Очевидно, в данный момент ему было не до анализа своих речей.

Инга улыбнулась, подчеркивая тем самым свое одобрение его действий. Вот только одно ее, кажется, в этот раз несколько смутило: сообщая ей о своем разговоре с помощником адвоката, режиссер, ничуть не смущаясь, спокойно раздевался. Он аккуратно снял с себя верхнюю одежду и повесил пиджак и брюки на спинку стула, затем, продолжая говорить и перейдя в другую комнату, начал снимать там сорочку, майку и носки. Оставшись в одних трусиках, он выглянул к Инге и с удивлением обнаружил ее по-прежнему удобно сидящей в кресле и не собиравшейся немедленно спешить к нему, сбрасывая на ходу, как однажды уже было у них, легкий, очаровательный халатик. Наоборот, она поглядывала на его достаточно крепкую, накачанную фигуру с вопросительным интересом.

Он опешил: что происходит? Он же пришел за… ну, как… обычно. Он — в дом, она — в постель! И полная ясность. Каждый получает свое наслаждение. Хорошо, когда это происходит одновременно, но ничего страшного, если и порознь. Нет, в самом деле, что происходит?

На лице Ковельскиса было написано столь откровенное недоумение, что Инга расхохоталась. Ему показалось, что даже и с неприкрытой, хотя бы элементарной вежливостью, насмешкой. И он вдруг подумал, что, наверное, поторопился. Ведь всю прошедшую ночь после утомительных, но, очевидно, необходимых для своего же собственного морального очищения, поминок девятого дня они провели в бурной борьбе, совершенно обессилившей закаленного в подобных любовных битвах Петера Августовича. А вот Инга, как он обнаружил, покидая ее «уютное гнездышко» на рассвете, совсем вроде бы и не устала. И могла бы, вероятно, продолжить состязание в выносливости. О чем это говорит? О ее бурном спортивном прошлом? Со всеми издержками «тренерских забот о своих подопечных» во время спортивных сборов, и так далее, известно же… Именно это обстоятельство и подтолкнуло его к мысли, что она, конечно же, профессионалка. И раз это так, то ни о каких сердечных делах и проблемах здесь не может быть и речи. Расслабление — да, наслаждение — да. В конце концов, и особая благодарность может тоже иметь место. Но, возможно, напрасно распалив свое воображение, она претендует теперь на нечто большее нормальной человеческой близости? Это стало бы огромной ошибкой с ее стороны. Увы, не мог себе позволить известный деятель высокого искусства длительную и в чем-то обязывающую его страсть с обыкновенной преподавательницей английского языка в гимназии. Даже с учетом ее замечательного женского умения. Так в чем же дело?

Нелепо обнаженный, он застыл в дверях «вопросительным знаком».

А Инга, с новым для себя интересом разглядывая его тело, на котором уже появились первые свидетельства приближающегося «критического» возраста, размышляла о том, что же с ней самой сегодня произошло? Почему она не ринулась в постель, на ходу сбрасывая с себя на пол немногие домашние одежды и тем самым демонстрируя свое неистовое желание поскорее почувствовать этого сильного мужчину? Что ее остановило? И вдруг поняла. И ей стало очень грустно: снова ошибка. А ведь так была уверена… Ее словно ледяной водой окатило: ну, конечно, вот она — причина Лоркиной смерти. Это — он! Лорка, разумеется, влюбилась и без всяких компромиссов отдалась этому жеребчику, полагая, что он — ее судьба. А прежний его брак — нелепая случайность. Лорка поверила! Как поверила и она сама несколько дней назад, когда он впервые один пришел к ней.

А ведь Лорка кинулась в свою любовь, словно в пропасть, отчаянно веря, что Петер не даст ей упасть, но при этом каждое его слово, каждая просьба — закон! Вот почему она и ухватилась за этот проклятый срок — 28 дней, и ни часа больше. Она и опомниться не успела, как в чем-то главном прокололась. И на спасение уже не оставалось времени. Другими словами, вот он, главный виновник Лоркиной гибели. Он замыслил, как всякий самовлюбленный художник, свой спектакль, и ему было вовсе не до актрисы, которая и нужна-то была лишь в качестве удобной любовницы, а также вспомогательной силы в процессе осуществления грандиозных творческих планов. Какая же он мерзость! Он ведь и переживал-то «по-театральному»! Слезливо и сентиментально, будто работал на публику. Ну, конечно, поэтому и в первую же ночь их более близкого знакомства он, якобы ища утешения, вмиг оказался и в ее постели. Совершенно забыв при этом несчастную жертву собственной беспечности. Так ведь легче всего оправдать себя… Он — натуральный потребитель, этот сукин сын, он уже и к новой любовнице привык настолько стремительно, что не мыслит, что она ему — ему! — способна отказать! Ну что ж, посмотрим на тебя, голубчика, реально…

Замерший в дверях «великий режиссер», олицетворял собою скульптурную фигуру классического «Недоумения». Инга хмыкнула и поудобнее устроилась в своем кресле, вытянув в его сторону очень аппетитные, стройные и сильные ноги настоящей спортсменки: пусть слюну глотает!

— Я не успела тебя предупредить, милый, — с сарказмом заявила она. — Ты так стремительно принял собственное решение, ни о чем не спросив. Но сегодня у меня нет ни малейшего желания заниматься с тобой привычным для тебя, банальным сексом. Настроения нет, да и дела еще имеются. Сейчас ко мне подъедет один очень способный студент, с которым я занимаюсь, главным образом, установкой правильного произношения. — Инга округлила рот, давая Петеру полную возможность думать о ней все, что ему захочется. — И я буду плотно занята часа два-три, не меньше. Он не успевает быстрее, понимаешь ли? Впрочем, чтобы не расстраивать тебя сильно, я могу подсказать адрес, где тебе без труда удастся снять вполне приличную даму. Ты ведь за этим бегаешь ко мне, не правда ли? Ну, чего молчишь, красавчик? — уже с пренебрежением спросила она. — А то — любовь, морковь!.. Ты загубил Лорку-то, ты, я это сейчас вдруг поняла! И Бог тебе этого не простит. Я почему-то решила, что ты действительно страдаешь, вот дура! А тебе все едино, лишь бы ножки были пошире раздвинуты, верно? То-то и оно… — Инга поднялась из кресла. — Одевайся, я устала от тебя. Думала, в самом деле, свою любовь потерял, а оказалось-то, всего-навсего пару очень удобных ног. Нет, ты не тот, за кого я тебя приняла. По ошибке, конечно. Извини, ты мне неинтересен.

Она вышла на кухню и стала слушать. Но в комнате, показалось ей, ничего не происходило. Неужели, мелькнула нелепая мысль, он сейчас кинется к ней, упадет на колени и станет умолять простить его? Жарко и путано объяснять, что она не поняла его, что он, на самом деле, извелся от безумного желания…

В прихожей не хлопнула, нет, а аккуратно защелкнулась стальная, сейфовая дверь — единственное, что осталось от недолгого мужа. Тренер был помешан на том, что за ним отовсюду подглядывают, да и ценности свои берег пуще глаза — многочисленные медали прошлых соревнований. Затем, уже тише, раздался стук двери в подъезде. И она увидела, как режиссер характерной своей, стремительной походкой поспешил в сторону станции Майори, к электричке на Ригу. «Он и на такси для себя экономит», — равнодушно подумала Инга, почему-то вспомнив, что Петер ни разу за несколько своих «посещений» не появился у нее дома с каким-нибудь, пусть самым незначительным, подарком для нее и являлся, как в свой собственный дом. А, интересно, почему он ни разу не пригласил ее к себе? Он ведь в разводе со своей прежней женой? Или это все — слова, одни слова, на которые он большой мастер?

Фигура режиссера исчезла вдали улицы. Инге стало очень грустно, и она отошла от окна. О чем было еще думать? Только о том, что сама оказалась ничуть не умнее Лоры, тоже ведь поверила…

На столике в прихожей она почему-то без всякого удивления увидела оставленные им ключи от ее квартиры. Молча простился, значит…

Спустя два дня, за которые Инга просто силой, напряжением нервов, заставила себя забыть об этой нелепой связи, хотя в памяти все еще оставались некие моменты, когда она ощущала себя на вершине блаженства. А что еще требуется нормальной ч очень симпатичной женщине, не имеющей ни мужа, ни постоянного бойфренда, при общении с красивым и сильным мужчиной, к тому же и очень известным?

И тут раздался телефонный звонок… Лето, — кто бы мог звонить? Никого же из близких знакомых нет в городе. Ей казалось, что рижане почему-то были равнодушны к прелестям своего края, и на взморье обычно «тусовались» иностранцы, то есть приезжие, а не местные жители. Потому и звонить ей было некому. Если только?.. И забилось сердце, оскорбленное в самых светлых надеждах! Неужели?!

Но «алло» произнес незнакомый голос. Она ответила неохотно, что да, это она у телефона, Инга Францевна Радзиня. Что угодно?

Настойчивый голос, упирая на срочную необходимость личной встречи, предупредил, что речь пойдет у них о трагически погибшей Лоре Генриховне Страутмане, ее подруге. Она удивилась: откуда стало кому-то известно о том, что она дружила с Лорой? Вроде они никогда и нигде не афишировали этого факта. Встречались, заходили в бары, сплетничали в охотку. Что еще может связывать когда-то близких школьных подруг? Не могла же она сказать о том, что ее квартира служила Лоре и ее любовнику удобным прибежищем!..

Мужчина хмыкнул и изысканно ответил:

— Извините, любезная Инга Францевна, но мне показалось, что вы так агрессивно встретили мой звонок, будто ожидали, по крайней мере, услышать рычащий голос своего заклятого врага. Позвольте уверить вас, что это решительно не так! Я — адвокат Лазарь Иосифович Дорфманис, и моя контора, о которой, уважаемая госпожа, вы непременно слышали, находится в пятнадцати минутах спокойной ходьбы от вас, так, во всяком случае, мне представляется, возле «Балтик-Бич». А необходимость прибегнуть к вашей помощи, любезная госпожа Радзиня, вызвана у меня тем обстоятельством, что ко мне в контору недавно обратился, вероятно, хорошо известный вам театральный деятель господин Ковельскис. Во всяком случае, он так утверждал. И я не позволил себе усомниться в его словах.

— Да? И почему же? — прямо-таки дрожащим от показного равнодушия голосом спросила Инга.

— А вы и не представляете себе, уважаемая госпожа, — судя по интонации, адвокат улыбался, — как лестно он отзывался о вас. Правда, — он тут же хихикнул, — господин Ковельскис предупредил меня, что вы можете оказаться не самой э-э… скажем так, удобной собеседницей, но у вас есть, тем не менее, важнейшие человеческие качества. Вы, сказал он, — предельно искренний и честный, и вообще глубоко порядочный человек. И если только пойдете нам навстречу, то сделаете, со своей стороны, все, чтобы оказать существенную помощь адвокатскому расследованию.

— Он правда так сказал? — почти выдохнула Инга.

— Клянусь честью, верьте моему слову. Я никогда не обманываю своих клиентов, и уж, тем более, красивых женщин! — адвокат засмеялся.

— Откуда вам-то известно? — Инга не соображала, как реагировать. Уже и сам предмет разговора словно бы отошел у нее в сторону, явившись далеко не главным для нее.

— Хо! Слышали б вы, с каким восторгом он описал мне вас, чтобы я мог легко узнать при встрече. И, если вы не против, могу открыть вам свою, чисто профессиональную, тайну. Но, с вашего позволения, строго между нами. Идет?

— Ну-у… идет!

— По-моему, уважаемая госпожа Радзиня, — вкрадчивым шепотом заговорил адвокат, — он серьезно увлечен вами. Если вообще не влюблен, как юный студент в красавицу курсистку, вы меня понимаете? — кинув последнюю фразу совсем уже интимным тоном, адвокат раскатисто рассмеялся. — кажу больше. Когда я предложил ему приехать в контору вместе с вами, он уверенно заявил, что такой шаг может оказаться весьма неудобным, даже неприятным для вас. Он не желает оказывать никакого морального давления на вас, полностью доверяя вашему мнению и убеждениям. У меня, скажу по чести, на миг закралась мысль, что он в чем-то виноват перед вами, не совсем еще понимая, как выйти из этой ситуации. Но это, простите, уж относится к области предположений и не имеет ни малейшего отношения к тому следствию, которое нам предстоит предпринять.

— Благодарю вас за откровенность, — нашлась, наконец, Инга. — Так что я должна сделать?

— Ну, идеальный вариант, если бы вы нашли возможность посетить нашу контору, я готов назвать точный адрес.

— Благодарю вас, но, кажется, я знаю. Однажды, впрочем, не так и давно, я случайно оказалась в вашем районе и встретила симпатичного молодого человека, который представился мне помощником адвоката. Уж не ваш ли? Его зовут, по-моему, Димитрас.

— Хо! И тут поспел! — адвокат развеселился. — Мой, мой, чей же еще? Способный парень… Очень способный! — сказано было явно двусмысленно. Но голос адвоката сразу стал серьезным. — Если бы вы смогли подойти в контору еще сегодня, я был бы вам крайне признателен. Но если для вас поздно, я готов перенести встречу на завтра, в любое, удобное для вас время.

— Нет, нет, ну, что вы, что вы! Я же понимаю, что есть вещи, которые не терпят отлагательства, да и не так уж поздно. Пожалуй, я приду.

— Буду с нетерпением ждать вас, уважаемая Инга Францевна.

Что-то было не в порядке с головой… Мысли какие-то дурацкие, сомнения… А если все придумано? Но с какой целью?.. К примеру, чтобы отвести от себя подозрения?.. Она же ясно выразилась, назвав его виновником гибели Лоры. Он мог испугаться. Сомнения сомнениями, но ведь такое обвинение с ее стороны, будь оно широко озвучено, действительно могло бы нанести непоправимый ущерб имиджу знаменитого режиссера. Вот он и заволновался, на всякий случай. И даже ход нашел верный. Он, видите ли, ее всячески восхваляет, а она его станет обвинять, по сути, в смертном грехе. Что на это ответить? Обыкновенная стерва, и ее словам нельзя верить. Хотя она — да, и честная, и порядочная, и умная. И даже красивая! Но — ошибся, видите ли, в ней заслуженный человек, тонкий знаток психологии. Впросак попал!.. Почему бы и не так?

Жестокие сомнения одолевали Ингу. Очень хотелось ей поверить адвокату. И боялась, помня весьма неблаговидное поведение Петера. Неужели она сама ошибалась, а оттого и такая реакция на смерть Лоры? Но почему? На ее стороне факты, а на его? Опять одни слова?..

Как бы там ни было, а решение принято, и пусть ее продолжают мучить сомнения, она сама же только что пообещала адвокату прийти в его контору.

Но перед тем как выйти из дома, она вдруг решительно сняла телефонную трубку и набрала известный ей номер в дирекции театра. Хотя до открытия сезона было еще далеко, Инга знала, что Петер задерживается в театре обычно допоздна. Ответил мальчишеский голос:

— Театр, кого вам надо?

— Петера Августовича.

— Сей момент, он где-то здесь бродил, — без всякого уважения произнес тот же голос, и она услышала его крик: — Эй, Юрис, глянь-ка там главного! Его срочно на трубу зовут!

Через несколько томительных минут, на протяжении которых у Инги несколько раз вспыхивало острое желание бросить трубку, раздался знакомый и, оказывается, очень ожидаемый, голос режиссера:

— Ковельскис, слушаю вас.

Ни усталости от быстрого бега, ни нетерпения, — обычный деловой тон.

— Ответь мне, пожалуйста, зачем тебе понадобилось давать адвокату столь лестную мою характеристику?

— А-а-а… — протянул он, узнав. — Прости, сейчас перезвоню, здесь слишком много народу, плохо слышно, я перейду в свой кабинет.

«Врет, — слушая короткие гудки, подумала Инга, — просто растерялся и не знает, что ответить». Но трубку, тем не менее, положила на аппарат. И буквально через минуту раздался звонок. Она сняла трубку.

— Инга, — услышала она нетерпеливый и словно бы заранее не принимающий никаких возражений голос, — я просто обязан тебе заявить, что я вел себя, как самая отвратительная свинья. Это непростительно, я знаю, потому и не прошу никакого снисхождения с твоей стороны. Ты абсолютно права, а я — скотина. И говорю это совершенно искренне.

— А с чего это ты вдруг осознал это и, кажется, даже собираешься каяться?

— Скажу честно, хотя знаю, что мои слова еще больше отвратят тебя от меня. Только уйдя и дожидаясь потом электрички, а потом в поезде до самого дома, я думал только о том, какую совершил грубую, непростительную, отвратительную ошибку! Только не бросай трубку, дослушай, пожалуйста! Ты была полностью права. И это, в первую очередь, касается моего отношения к женщинам — вообще. Их у меня было немало в жизни, и ничем особенным они, одна от другой, не отличались. Увы! А так по-скотски получилось оттого, что я тебя не понимал, будучи уверенным при этом, что видел насквозь. Но, только оказавшись за дверью, осознал себя примитивным жеребцом. И стало, ты не поверишь, ужасно стыдно и горько. Ты — не такая, как все они! Ты не похожа ни на кого из них, только слепец мог этого не видеть и не понимать… Вот и все причины, — Петер тяжко вздохнул. — А перед адвокатом я не мог лукавить, да и не собирался. Я просто на миг вспомнил тебя — всю, с ног до головы, ну, как я видел не раз, прости, потом будто услышал твой голос и… В общем, сама понимаешь. Но мне и в голову не могло прийти, что он скажет об этом тебе. Еще раз прости, мне очень неловко перед тобой за эту… самодеятельность.

— Ну, почему же? Он мне и еще кое-что добавил. Я, правда, не поверила, отнеся его слова к обычной адвокатской любезности. Например, то, что ты, возможно, влюблен в меня, как юный студент в красавицу курсистку. Извини, это не мои, а его слова.

— А знаешь, — задумчивым голосом заметил он, — этот адвокат сразу показался мне очень умным и проницательным человеком. И теперь я уже уверен, что он сумеет докопаться до первопричин…

— Я бы тоже хотела этому верить… Ну, что ж, хорошо, я получила от тебя ответ. А скажи, Петер, я сильно нарушила бы твои планы, если бы попросила тебя навестить меня сегодня?

— Неужели, милая, ты готова простить?!

Режиссер воскликнул, как показалось Инге, с несколько излишним пафосом. Но она тут же оборвала свои мысли: нельзя же быть въедливой и отвратительной до такой степени! Режиссер — ведь тот же артист! Ну, так он жизнь воспринимает! И как можно от него требовать чего-то иного?

— Не знаю, как насчет «простить», но… буду тоже честной. Я по тебе соскучилась.

— Когда я могу быть у тебя, милая моя? — почти перебил он ее.

— Сейчас я отправлюсь в адвокатскую контору, мы договорились с этим Дорфманисом. А сколько времени займет беседа, не знаю. Но думаю, что окажусь дома раньше, чем ты подъедешь. На всякий случай, те твои ключи от квартиры будут лежать в почтовом ящике, внизу, полагаю, ты еще не успел забыть мой номер?

Вот сказала и подумала, что зря пытается язвить, он же все объяснил, и немедленно получила легкий щелчок по носу от него:

— А у тебя разве нет сегодня дополнительных занятий английским?

«Ах ты, сукин сын! — хмыкнула про себя она. — А впрочем, это же обычная их пикировка, ничего серьезного и обидного, зато разжигает…»

— Представь себе. Кто-то «настучал» моему студенту о тебе, и он категорически отказался от продолжения занятий со мной. Чем нанес непоправимый ущерб моим финансам. Что, съел?

Боже, каким счастливым голосом он захохотал!

— Я все понял! Лечу, дорогая!

Глава вторая САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

На столе стояла раскрытая коробка с тортом. Если не с самым большим в Объединенной Европе, то уж в Риге — это точно. Вернувшись домой и не обнаружив в почтовом ящике ключей, Инга усмехнулась и почувствовала, как где-то под сердцем разлилась теплая волна. Она позвонила в свою дверь и машинально толкнула ее: дверь была открыта. В квартире стояла тишина. Инга вошла в комнату и ахнула, увидев посреди стола это художественное чудо, произведенное из кремов, безе и разнообразных засахаренных фруктов. Фантазия кондитеров была, конечно, на недосягаемой высоте.

— Ну и?.. — громко произнесла она, не увидев в комнате никого.

Услышав шаги, обернулась: из кухни вошел Петер, элегантный, как… герой-любовник, и в руках у него были открытая бутылка шампанского и два бокала.

— Мне показалось, что для начала… — начал он, но Инга забрала у него бокалы с бутылкой, небрежно поставила на стол и вдруг припала к его груди с такой отчаянной силой, что его качнуло, едва удержался на ногах.

— Ты — мерзавец, ты — сукин сын, — словно в горячке, шептала она, уткнувшись лицом в его грудь. — Я же устала без тебя! У меня все горит без тебя!.. Неужели ты не понимаешь?!

Торт так и остался на всю ночь нетронутым, а из бутылки благополучно испарялись пузырьки невыпитого шампанского. Громко гудел большой напольный вентилятор, пытаясь разогнать духоту, на кухне, в сетевом приемнике, играла какая-то музыка. Но все эти звуки ровным счетом ничего не значили, их никто не слышал, поскольку в горячей темноте квартиры могли иметь значение для постороннего слуха и восприятия лишь тягучие, стонущие вздохи, свидетельствующие о том, что, по крайней мере, уж двоим-то под этим небом совершенно точно ни до чего и ни до кого не было дела, — кроме как до самих себя…

— Что бы ты делал, если бы я не позвонила? — с трудом отрываясь от его губ, прошептала она.

— Сам бы пришел. Я уже решил для себя окончательно. Пришел бы и стал на колени перед дверью, и ждал, пока ты не простишь меня. Ты так хлестко дала мне по морде, как никогда и никто не делал этого… Со мной что-то произошло… чрезвычайно важное.

— Да, я чувствую, ты сегодня какой-то новый… Я не знала тебя такого…

Они торопились так, будто опаздывали на уходящий навсегда поезд. И только под утро достигли своей конечной остановки, совершенно выдохшиеся во время долгого пути и лишенные возможности осознать, что же на самом деле с ними произошло. Ведь бурное примирение — то же отчаянье, только с обратным знаком, а общее заключается в том, что и там, и там человек срывается с тормозов…

Петера, конечно, куда больше, чем Ингу, мучило осознание своей косвенной вины в происшедшей истории. Он совершенно искренне сказал ей об этом. А потом он хотел узнать, что рассказала она адвокату, чтобы быть, в свою очередь, готовым к его следующим вопросам. А о том, что они будут заданы, у него не было сомнений. Поэтому хорошо бы не путаться. Он так и объяснил ей. Но не потому, что чего-то боялся, а лишь ради того, чтобы не запутать само расследование. Ведь он многого не знал, отсутствуя в театре в течение месяца, в частности, и того, почему именно такой опасный для себя способ похудения избрала Лора. Петер до этого момента называл актрису безличным местоимением «она», но теперь, словно вспомнив ее имя, невольно подумал, что опять совершил ошибку.

Инга каким-то странным взглядом уставилась на него, едва заметная усмешка тронула ее губы, и она спросила:

— Ты уже забыл ее?

«Интересный вопрос, с подковыркой, подумал он. — Скажешь: забыл, — какой ты после этого мужик? А скажешь: не забыл, — тогда чего ты у меня делаешь?» И он решился на чистую правду, какой бы она ни была опасной для него в отношениях с Ингой.

— Ты ведь не читала моей пьесы, дорогая, — начал он. — А это не совсем Шекспир. Хотя герои и его, но они перенесены в наши дни. И ситуация, сама по себе, тоже близкая, но… есть свои особенности, как ты понимаешь. Тот же свирепый и любящий, но безжалостный Отелло, тот же мерзавец, в общем, Яго и та же чистая и непорочная, на первый взгляд, Дездемона. Но Отелло в новом, моем, прочтении — крупный банкир, а Яго — недавний банковский служащий, заставивший Дездемону покорно пасть не только перед его физическими данными, скажем так, но и под его угрозами и шантажом. Спасая мужа, она идет на этот ужасный свой подвиг, она даже помогает Яго завладеть частью капитала своего мужа. Но самый главный нерв спектакля заключается в том, что падение ее происходит не за кулисами, а прямо на сцене, на глазах зрителя! И от этого в атмосфере спектакля появляется безумная напряженность. Действие накаляется! И когда правда вскрывается, и между Отелло и Яго вспыхивает непримиримая вражда, при которой каждый из них пытается устранить соперника, но у них ничего не получается, им остается только один выход. Да, кошмарный, да, мерзкий, но такой естественный в сегодняшнем мире. Ради сохранения единства банковского бизнеса, им обоим придется пожертвовать Дездемоной. Теперь ты понимаешь, в чем фишка, как говорит наш молодой зритель? И почему мне весьма подходила на роль главной героини именно Лора? С ее статью, внешностью, безмерным и именно современным сценическим обаянием! Одного было излишне много — форм телесных. Ты представь себе на минуточку обнажающуюся на глазах зрителей Лору, представила? То, что в ней было совершенно изумительно и неповторимо в постели, можешь мне поверить, на сцене выглядело бы пародией на истинную красоту. Она просто обязана была подобрать свое тело… Чтоб оно выглядело вот, как… у тебя! — он медленно и со сдержанной страстью погладил горячей ладонью высокое бедро и крутой изгиб талии Инги, лежащей на боку. — Ты — идеальная Дездемона. В моем видении.

— Ну, уж хватит! — она хмыкнула. — Меня не для этого Бог создал, и я — не актриса. И никогда не пыталась ею быть. Ищи себе других.

И подумала, что Петером не очень ловко сказано это «можешь мне поверить», к чему надо отнести? Не к тому ли, что все-таки главное для него — постель? Тогда при чем здесь чувства? И уместен ли разговор о них вообще?..

— Вот мне и приходится, — продолжил он свою мысль, — заниматься теперь поиском. К тому же далеко не каждая из них согласится обнажиться на сцене, чтобы имитировать акт, понимаешь? А о тебе, дорогая, не может быть и речи! Но Лора была бы согласна, я знаю, она — настоящая актриса, и для нее искусство было превыше всяких обязывающих границ обывательской морали. Увы… Я-то думал, окажется все гораздо проще… Ну, хорошо, отвлечемся от героини. Так как тебе моя концепция?

— А это разрешено? Ну, до такой степени перелопачивать Шекспира?

— А почему — нет? Он ведь тоже спер сюжет из средневековой новеллы. А потом есть такое очень удобное понятие — римейк. Это своеобразное повторение какого-то произведения в новом варианте. Мы часто говорим: по мотивам того или другого, что дает нам определенную свободу действий. А если говорить точно, то это просто новая версия, или интерпретация, известного ранее сюжета. Так что ничего странного, необычного или зазорного в моей версии нет. Но трагедия женщины, гибнущей от рук спасенного ею же мужа, остается вселенской по своим масштабам трагедией, вот в чем задача искусства, понимаешь?

— Наверное, окончательно пойму, когда увижу своими глазами, — Инга многообещающе улыбнулась и мягким, вкрадчивым движением утомленной львицы потянулась к нему. — Значит, тебе так нравится мое тело? — почти мурлыкнула она.

— Очень! — с жаром воскликнул он и ринулся к ней. — О, моя богиня! Ты — единственная на свете! И ты — только моя! И твое место в моем театре — лучшее кресло в шестом ряду, у прохода! — с пафосом восклицал он, торопливо и Страстно раздвигая ее ноги…

«Бедная девочка… — думала Инга, накаляясь от возбуждения. — Лора так и не поняла, что стала жертвой его художественной концепции… А он мог только желать ее, пользоваться ею, но не любил, нет…»

Во время неторопливого, ленивого завтрака Инга максимально подробно пересказала Петеру свои ответы на вопросы адвоката. Он внимательно слушал. Потом пересказал, о чем сам говорил. Выходило так, что их знания предмета, в общем, совпадали, и это обстоятельство будет, как сказал Петер, играть теперь главную роль, когда начнется судебное разбирательство. Нельзя, чтобы они в чем-то рознились, это сразу вызовет подозрения. Но какие именно «подозрения» и чьи конкретно он имел в виду, Инга не поняла.

А Петер стал развивать мысль о том, что театральный режиссер является, в сущности, по складу своего ума и характера тем же сочинителем и исследователем всякого рода ситуаций, в которых действуют известные или новые его герои, как и любой писатель, и сочинитель детективных сюжетов для бесконечных телевизионных сериалов и отдельных фильмов. Ведь нередки случаи, когда автор и сам становится соучастником выдуманного им развития интриги. Вот и в данном случае, расспрашивая Ингу и уточняя некоторые детали, он пришел к выводу, что расследование надо начинать с поиска того курьера, который доставил лекарство. С него, видимо, и начнет раскручиваться длинная цепочка. Поэтому он хотел бы знать все, без исключения, подробности поиска и получения лекарств. Как, что и с чего началось?

Инга рассказывала, стараясь ничего не пропустить из деталей той истории, о которой она, признаваясь себе, очень хотела забыть. Почему? Да, в общем, по той же причине, чувствуя и свою невольную вину перед Лорой. Не прямую, — опосредованную. Любой человек, в конце концов, сам выбирает свою судьбу. А совет? Что совет? Инга ведь и сама воспользовалась тем же средством, если бы это потребовалось. Но, может быть, средство оказалось не тем, о котором шла речь в Интернете, и Лоре достался какой-нибудь фальсификат? И как же теперь это проверить?

У Петера был ответ. Уж если у них, у жуликов-поставщиков, пошел в ход фальсификат, значит, они теперь не остановятся, будут продолжать гнать свою опасную продукцию. Вряд ли они собирают сведения о том, как действует на клиентов их средство. И уж наверняка не сопоставили известие о смерти известной актрисы, в некрологе которой, естественно, ни слова не сообщалось о причинах ее гибели, с фактом употребления ею некачественного и, видимо, очень опасного для здоровья лекарственного средства. Или специальных биологических добавок, как их ни называй. Словом, требуется срочно выйти на поставщиков. А сделать это так, чтобы не вызвать у них заранее никакого подозрения, могла лишь Инга, которая вместе с Лорой уже пользовалась их услугами и, не исключено, узнала бы того, кто доставлял лекарства. Чтобы потом проследить за ним.

Инге показалось, что в Петере вдруг пробудилось забытое им мальчишество. Игра в казаки-разбойники, воры и полицейские, что было совсем не свойственно такому солидному мужчине. Но, может быть, именно эта их, прямо надо сказать, сумасшедшая страсть и возвратила ему утраченную молодость? Если так, что ж, пусть поиграет, разогреет кровь. Хотя, пожалуй, у Инги к нему по этой части совсем не было претензий, скорее, наоборот, он демонстрировал большое умение и неутомимый и даже жадный до истинного наслаждения нрав. А в любви это — чаше всего и есть определяющий фактор длительности отношений женщины и мужчины, безоглядно испытывающих друг друга на прочность. Впрочем, Инга не исключала и своей, ведущей, по-своему, роли в их ярко вспыхнувших чувствах.

Каким бы ни был мужчина, но предмет его страсти и есть та основа, на которой и разыгрываются любовные баталии. Инге самой понравилось это сравнение себя с полем ожесточенного сражения, оно соответствовало ее сильным ощущениям. Ну, что ж, коли так, пусть побалуется, раз ему нравится и возбуждает. Но, в принципе, это дело ведь не его, а того адвоката. За это ж деньги-то получает! Или в театре решили сэкономить? Разговора на данную тему у Инги с Петером еще не было, и она могла думать себе все, что угодно. Главное же, что могло беспокоить ее, это не потерять Петера раньше времени. А то ведь известно, чем кончаются все детективы, когда в них принимают деятельное участие дилетанты. Она не хотела обижать Петера, но все-таки подумала об этом, решив сказать ему как-нибудь, при случае, когда это будет удобно ей и необидно для него.

Но принять участие в поиске продавцов она, тем не менее, согласилась. Как и Петер, окончательно решивший не ставить об этом в известность адвоката Дорфманиса. После посещения его конторы и беседы с ним Инге, вопреки убеждению Петера, показалось, что на роль деятельного сыщика, который способен распутать злостное преступление, тот не очень подходит. Толстый и, вероятно, ленивый увалень, гораздый произносить легкие и убедительные слова, но когда дело коснется конкретного расследования, то есть беготни и бессонных ночей слежения за преступником, неспособный к такому профессиональному подвигу. Ну, конечно, это ее понимание — тоже результат просмотров бесконечных сериалов, в которых все ясно и понятно с самого начала. И герои — как пешки, которые легко передвигать по клеточкам шахматной доски жизни. А вся сложность заключается лишь в том, чтобы в развитии действия обязательно участвовали актеры, которые нравятся зрителям. Пусть и дальше они кочуют из сериала в сериал, лишь бы они появлялись, лишь бы не теряли своего обаяния, и стареющей даме, вроде нее, можно было бы даже помечтать: вот бы выйти за него замуж! А то можно и так, вот как пока у них с Петером… Пока…

Петер, видела Инга, даже в своей озабоченности был целеустремлен. После ее возражений, касавшихся адвоката, он тоже вдруг заговорил о Дорфманисе с некоторым предубеждением и потому, видно, решил, что и сам сумеет и найти, и выследить, и наказать преступников. Но вот зачем? Возможно, чтобы выглядеть в ее глазах во всем блеске своих стараний и возможностей? Ибо нечто иное, как решительность и мужество в опасную минуту, и возвышает по-настоящему мужчину в глазах женщины. Это ж какая нужна была ему моральная встряска, чтобы он понял простую истину! Испытать жестокое унижение, а потом заслужить такое прощение, о котором и в лучшие минуты не мечтал! Инга прекрасно знала свои достоинства и не собиралась их недооценивать. Но каков же наш видный работник театрального искусства! Мальчишка… который с восторгом выпендривается перед очень понравившейся ему девчонкой. Так было, так всегда будет. Закон жизни…

Инга усмехнулась, ощущая свою силу и свою правоту…

Покончив с домашними делами, она уселась за компьютер. Нетерпеливый Петер расположился за ее спиной, чтобы удобно было держать подбородок на ее твердом плече и шумно вдыхать щемящий аромат духов. А она, чувствуя на своей щеке его прерывистое дыхание, сдержанно усмехалась. А сердечко-то екало: «Мой… мой…»

С ходу столкнулись с непредвиденными трудностями. Они проистекали оттого, что Инга вместе с Лорой занималась поисками больше месяца назад. Вскрыв адреса поставщиков средства для похудения в Интернете, Инга увидела, что их количество резко увеличилось. Масса новых фирм, компаний и организаций во всех, без исключения, случаях занимались исключительно «эксклюзивными» поставками, причем только от самих производителей, находящихся в Таиланде, во Франции, в Штатах… Вот и разберись теперь, с кем пришлось потом иметь дело Лоре!

Впрочем, Инга помнила, как сама же искала с подругой ту фирму, у которой были средства для похудения за 28 дней и стоили 150 долларов, это Лора посчитала решающим фактором при выборе. Такой она сама себе определила срок. Да и с деньгами было не густо, хотя она вполне могла рассчитывать и на финансовую помощь подруги. При этом она как бы мельком добавила, что резкое похудение — это не ее прихоть, а требование режиссера. Именно он дал ей жесткое задание избавиться, точнее, сбросить свои телесные излишки, в течение одного месяца. Ибо начать репетиции она должна была уже в новой «форме». И это требование актриса сочла для себя непререкаемым. А что ей еще оставалось делать? Даже если бы пришлось и рискнуть… Вот и «дорисковалась», а режиссер сопит теперь за спиной у Инги и не может прийти в себя от обилия впечатлений и предложений поскорее вручить клиенту очередную панацею. Петер ведь никогда не сталкивался с подобным положением дел! Поневоле станешь вздыхать и сопеть…

Инга испытывала противоположные чувства: он же не мог заставить Лору пить те или иные снадобья! Он просто предложил… Но он «предложил» так, что та не могла отказаться! Вот и пойми…

Теперь-то она понимала, почему предложил. В его распоряжении была одна только Лорка, которая, он был уверен, согласится, ради высокого искусства, обнажиться на сцене и имитировать вместе с ним, наверное, не очень пристойные игры. Заведомо скандальные. Но почему он был в ней так уверен? А потому, что Лорка была влюблена в него по уши. Она ж и сама в этом признавалась, хотя Инга все-таки подозревала, что это у подруги маскировка: быть единственной музой известного режиссера, от слова которого в театре зависит все, — это круто! Она могла быть, к примеру, в восторге от его чисто мужских качеств, принимая его страстную благодарность за подлинную любовь. Но вот любил ли ее он? Инга снова и снова возвращалась к этому вопросу, словно он бесконечно мучил ее. «Да какая разница! — уже злилась она на себя. — Нет же… ничего нет теперь!» Он не любил Лорку, он просто пользовался ею. Ее преданностью, ее покорностью, ее страстью к театру.

И снова вопрос в пустоту: а красиво ли мужчине «пользоваться» преданностью находящейся рядом с ним женщины? Или он такой же, как и все остальные, энергичные в сексуальном смысле мужчины, возбужденные присутствием рядом соблазнительного женского тела, даже если оно не полностью соответствует его эстетическому идеалу? Уж что есть, то и есть, тем и придется пользоваться. И как его осуждать за это? Наверняка кто-то в данный момент точно так же оговаривает и его там, в театре, куда он сегодня не пошел, потому что не хотел, по правде говоря. Позвонил и отменил репетицию, велев занятым в будущем спектакле актерам учить свои роли. Это им не Шекспир, тут думать требуется! И его сейчас осуждают за легкомысленную связь с обыкновенной учительницей английского языка, если это кому-то уже стало известно, а в театре известно все…

А он и не «чешется», и молодец! Как его за это осуждать?..

Мысли мешали, и тогда Инга решила пойти методом обыкновенного «тыка». Она выбрала три фирмы, продававших одинаковые средства для скорого похудения, и стала методично прозваниваться в каждую, аргументируя свой интерес тем, что якобы недавно прошла курс и очень этим обстоятельством довольна. А теперь хочет предложить те же условия ближайшей подруге. И операторы каждой из фирм немедленно подтверждали, что именно он, или она, и оказывали госпоже… как? Ах, Радзине! Ну да, конечно, именно ей, эти услуги. И готовы была немедленно выслать своего представителя для заключения договора и обеспечения клиентки необходимыми средствами. Видно, туговато у них было с покупателями, за любую возможность готовы ухватиться. «Жулики они все порядочные», — думала Инга и не торопилась соглашаться, обещая подумать еще и связаться позже. А потом, когда ей порядком надоела эта лживая свистопляска, она вдруг вспомнила, что «та» фирма предлагала одни и те же средства, но только рассчитанные на разные сроки. И Лора где-то делала соответствующие записи. Неужели их выбросили? Она немедленно, переключилась на домашний телефон Лоры, — уж Ада Морисовна наверняка видела эти записи. Или сами таблетки. Может, и баночка сохранилась, или инструкция по применению — с адресом фирмы-распространителя?

Им повезло. Мать Лоры, обрадовавшись звонку подруги своей дочери и узнав, зачем Инге понадобились сведения о продавце, готова была в лепешку разбиться, чтобы помочь наказать виновников смерти Лорочки, хотя никакой роли в ее собственной жизни это событие уже не играло бы. Сказала, что поищет в комнате дочери, где ни одного предмета не сдвигали с места и не брали в руки с места со дня ухода…

Ну, конечно, она плакала при этом, а Инга решила в самые ближайшие дни навестить пожилую женщину. Хотела предложить сделать это вместе с Петером, но вовремя одумалась: это было бы уже слишком. Явиться в дом к матери вместе с любовником ее дочери! Стыд и срам…

Ада Морисовна обещала перезвонить, если ей что-нибудь удастся обнаружить, но позвонила уже через час. Она сообщила, что в ящичке туалетного столика дочери нашла круглую пластмассовую баночку в упаковке, возможно, от тех самых проклятых таблеток. И потому, если у Инги есть необходимость, она может подойти, благо недалеко, и взять ее.

— Ты проводишь меня? — спросила Инга у Петера.

— Да, разумеется, — не задумываясь, ответил он.

Инга подумала, что это странно, — то, что он же с готовностью согласился сопровождать ее. Либо ему в голову не приходит такая, вполне естественная мысль о том, что матери Лоры его появление с подругой покойной дочери может показаться неприятным, либо у него с ней, с Ингой, действительно все гораздо серьезнее, чем ей кажется?

— Нет, — решительно возразила Инга, — я боюсь, что невольно поставлю тебя в неудобное положение, милый. Лора ведь вполне могла рассказывать матери о своих отношениях с тобой. Я думаю, надо щадить чувства матери, да тебе уже и так досталось на поминках. Я не хочу, чтобы тебя коснулось даже случайное подозрение. Я сама схожу, а ты лучше отдохни, а то я тебя сегодня совсем утомила. Ты не можешь себе представить, как мне хорошо с тобой, милый…

Она замолчала в ожидании какой-нибудь его протестующей реплики, но он молча кивнул и легко согласился, словно бы машинально подтягивая на себя скомканную в ногах простыню и прикрывая свою вызывающую наготу. Мог бы и чуть пораньше. Инга улыбнулась. Всем хорош, вот если бы только такту чуть побольше… Но они — гении — видно, считают себя выше общих правил приличий, ничего не скажешь, не делать же ему замечания, — может обидеться, а это не входило в ее планы…

Инга шла по теневой стороне улицы, ощущая необыкновенную легкость и подозревая, что ее лицо совсем некстати выдает счастливая и глуповатая улыбка. С такой улыбкой, конечно, и думать было нечего появляться в доме Ады Морисовны. Но Инга давно не ощущала в себе столько радости, давно не было с ней такого зажигательного и яркого мужчины. Еще бы и уверенности добавилось, что так будет и дальше. Но она почему-то испарялась, стоило лишь об этом подумать всерьез.

Но почему? Он же разведен, сам заявил, а она его вполне устраивает, для этого не надо быть наблюдательным человеком. Может, пока устраивает? А дальше — как сложится? Или не сложится, окончившись банальным сексом? Вот здесь и заковыка…

Но все-таки сейчас, хотя этот вопрос и оставался для Инги главным, заботило ее иное. Что-то в ней протестовало против решения Петера самостоятельно провести расследование. Она всегда считала, что каждым делом, а тем более связанным с каким-то преступлением, должны заниматься только специалисты. Нагляделась она, пусть и не в такой и долгой жизни, — но ведь уже хорошо за тридцать, а уточнять дату не хотелось, — натерпелась, попадая в такие ситуации, когда проблемы решали все, кто угодно, кроме тех, кто в них разбирается, и повторений не хотела. И если подходить с этой точки зрения, то какой из Петера сыщик? Да его же в Риге каждая собака знает! Этот его скандинавский профиль с залысиной и квадратной челюстью сильного и упрямого мужчины не сходил еще недавно, в связи с окончанием театрального сезона, ни с экрана телевидения, ни со страниц всяких глянцевых еженедельных журналов. Стоит только внимательно посмотреть на него, чтобы сообразить, что таких сыщиков с запоминающейся внешностью не существует. Если они — не самоубийцы. Инга тоже почитывала остросюжетные любовные романы и понимала, что к чему. Вот и возникал у нее вопрос: каким образом Петер, при его такой характерной внешности, собирается выслеживать преступников? И вообще, известно ли ему, как это делается? Она огорченно вздыхала: что-то в намерениях Петера ей сильно напоминало самодеятельность, неприличную для мастера высокого жанра.

Она еще не знала, что и в какой форме скажет Петеру, но уж точно попытается его отговорить и не рисковать ни собой, ни своей репутацией.

Глава третья СТАРЫЕ КОЛЛЕГИ

Ирина добилась своего, и как Шурка ни сопротивлялся, каких аргументов ни приводил, доказывая жене, что они находятся не дома, а в чужой стране, где в «ихний» монастырь, как выражаются остряки, со своим «суставом» не лазают. Ирина хохотала над «неприличным» мужем, но от своего решения не отступала. Она и тетке сумела доказать, что в той стрессовой ситуации, в которой оказалась приятельница теткиной соседки Ада Морисовна, помощь опытного психолога-криминалиста может оказаться просто неоценимой.

Ну, насчет опыта, тут Турецкий мог только ласково улыбнуться, чтобы не травмировать самолюбия психолога-криминалиста. А сам подумал, что для Ирки этот шаг может означать лишь то, что она одурела уже от своего внутреннего состояния — или уже статуса? — беглой супруги и что ей просто необходимы стабильность и ясность во всех отношениях. Впрочем, огромная моральная вина его в этой, постоянно муссируемой супругами проблеме была бесспорна. Даже пытаясь доказать жене свою горячую любовь и преданность, он порой, не отдавая себе отчета, демонстрировал Ирке такое умение и одержимость, не свойственные, мягко говоря, человеку, пережившему и тяжкие ранения, и контузию и вообще долгое пребывание в коме, что поневоле у нее мог возникнуть закономерный вопрос. Ну, например: «Шурик, я поражена твоим высочайшим — без тени иронии! — мастерством, но ответь, откуда оно у тебя и благодаря каким постоянным тренировкам достигнуто?» А дальше, естественно, она кинется во всякие домыслы и вымыслы, типа, «ты — низкий и мерзкий изменщик!» или «я тебе этого никогда не прощу!». Никогда, надо понимать, до следующего раза…

Но, как бы там ни было, понимал Александр Борисович, ему иногда просто необходимо идти «на поводу» у Ирки, чтобы демонстрацией своего полного смирения и беспрекословного послушания снова и снова добиваться у супруги очередного прощения. Которое, если говорить по правде, ему не очень-то и было нужно: почти двадцатилетний брак давно показал, что приступы обид у Ирки никогда не кончатся. Но ей были сладки, на самом деле, вовсе не их ссоры, утверждавшие ее как личность и уличавшие его во всех, без исключения, смертных грехах. Ей нужны были их жаркие примирения, словно возвращавшие обоих в старую арбатскую коммуналку, где Иркины любознательные тетки, как опытные резидентки иностранной разведки, прислушивались к вызывающим «многия сомнения» звукам, доносившимся из комнаты распущенного соседа. Он ведь до самой своей женитьбы на Ирке так и слыл у них «распущенным молодым человеком», на которого, тем не менее, ей стоило бы обратить внимание. Может, его освобождающаяся комната их устраивала, а вовсе не счастье племянницы? В чем тут логика, непонятно.

«Чаще просите у своих жен прощения, — говаривал мэтр следственных дел молодым своим практикантам, — не важно, за что, ибо им жизненно необходим только сам факт вашего публичного смирения перед ними, и да пребудет с вами вечный семейный мир!»

Он и сам, конечно, желал бы следовать собственным мудрым поучениям, однако далеко не всегда у него это получалось. Он знал, почему: характер собачий, если честно. С явными кобелиными позывами, бороться с которыми иной раз просто невозможно.

Но в данном случае, подумал он, надо Ирке помочь. Это будет способствовать утверждению ее авторитета перед самой собой. Давно не было возможности продемонстрировать высокие способности, ясное дело. И раз ей так хочется, пусть будет! Только, как профессионал, он прекрасно понимал, что появление неких «русских» в приличной латышской семье, в каком бы положении та ни находилась, может вызвать определенные сложности, и не столько морального, сколько политического свойства. Оно может быть вполне расценено, при определенных обстоятельствах, как наглое вмешательство соседнего государства во внутренние дела суверенной Латвийской Республики. А это уже пахнет международным конфликтом. Нет, он никого не пугал, однако сам от такого «вмешательства» категорически открещивался. Женщинам надо? Валяйте! И вообще, разберитесь сперва, кому требуется срочная моральная помощь: тетке, соседке теткиной или приятельнице соседки? В общем, запутанная ситуация, и у него нет ни малейшего желания распутывать столь сложную «интригу». Лично он — на пляж! Когда еще выпадет такая божественная возможность?

Ирка сыронизировала тут же, что называется, в одно легкое касание:

— Когда ты опять поведешь себя так, что мне придется искать утешения у моей единственной и горячо любимой родственницы.

Это ж надо! И Эльза Густавовна немедленно отреагировала, восхищенным и влюбленным взглядом уставившись на племянницу. Да что они, сговорились? А может, подумал он, согласиться с ними? Чем он рискует? Ну посидит, посочувствует, в конце концов, как вежливый иностранец, послушает, а вдруг и совет какой-нибудь возникнет? Жалко, что ли?

На деле ж оказалось все не так просто.

Они хорошо прогулялись по Майори до Викторияс-йела, в двух шагах от Дзинтари. Тетка, подозревал Турецкий, вела их, как Сусанин, какими-то боковыми улочками, а не центральным проспектом, рассекавшим напрямую все маленькие городки-поселочки прелестной Юрмалы. Выяснилось, что Эльза Густавовна нарочно выбирала тенистые улочки, чтобы родные ей люди — вот и Турецкий, наконец, угодил в родню! — не испытывали неудобства, раз уж сами вызвались помочь! «Сами вызвались, — хорошо сказано!» Не важно, прогулялись-то действительно прекрасно. Ибо, ставя перед собой всякий раз единственную и благородную цель — достичь полнейшего примирения с Иркой, — Турецкий как-то забывал про то, что Юрмала — это действительно набор прелестных городков, а не один только бесконечный пляж вдоль мелкого моря, знаменитый своими горячими дюнами и наглыми чайками.

Шагая рядом с супругой, Александр Борисович старался не думать о том, что по этим самым улочкам он, если подумать, не так уж и давно, бродил с прекрасной женщиной, которой, — увы! — уже не стало на свете. Сам же ее и хоронил, найдя и обезвредив ее убийцу. Горькие воспоминания. Ирка знала об этой истории, правда, о многом не догадывалась, и, слава богу, все ведь давно уже в прошлом…

От кого-то слышал фразу: не ходи по местам прежней любви. Ничего хорошего не поимеешь, кроме душевного расстройства. И то, если оно способно принести хотя бы щемящую жалость к утерянному времени. В минусах, говорят, тоже имеются, если подумать, свои плюсы.

Ирина видела, что мужу несколько не по себе, и думала, что это связано с их непрошеным визитом. И она шепнула Шурке, что он зря напрягается, от него действительно ничего не требуется, никаких моральных жертв или издержек, просто она счастлива, что хорошо прогулялась с ним, а когда это было в последний раз, и не упомнить! Наверное, правильно, незачем было упрямиться: ведь из таких незаметных мелочей порой и складывается семейное согласие, которое в результате приводит к… А к чему оно приводит, они оба прекрасно понимали, обмениваясь многозначительными ухмылками. «Ирка все-таки молодчина, — думал он. — Умеет восстановить необходимый потенциал…»

Ада Морисовна оказалась вполне еще жизнеспособной пожилой женщиной, для которой смерть дочери явилась тяжелейшим, но, к счастью, не смертельным ударом. Она поздоровалась и в дальнейшем разговаривала нормальным, достаточно спокойным тоном. Правда, теткина соседка шепнула подруге Эльзе, а та, в свою очередь, Ирке, что показное спокойствие стоит Адочке огромных нервов и усилий, — сегодня уже дважды вызывали врача. Поэтому желательно, чтобы ее не мучили долгими расспросами. Понятное дело, иначе какого черта тогда тащились сюда через весь городок?

А дальше произошло событие, которое никак не мог предвидеть Турецкий. Раздалась трель дверного звонка, хозяйка вышла, чтобы открыть дверь, и в комнату, к изумлению Александра Борисовича, вплыл, переваливаясь, как огромная утка на мягких ногах, никто иной, как Лазарь Дорфманис! Тот самый, о коем Александр еще недавно поминал, советуя обратиться к нему за советом. И, судя по реакции хозяйки, он здесь уже не впервые.

Увидев Турецкого, адвокат сперва растерялся, но тут же несказанно обрадовался, хотя его радость могла показаться не совсем уместной в данной обстановке. Он не понимал, разумеется, что привело Турецкого в этот дом, однако сам факт его присутствия был для Дорфманиса, несомненно, явлением положительным. Он улыбался.

Александр представил Лазаря своей супруге, подчеркнув последнее слово, чтобы Лазарь не ляпнул бы чего-нибудь по простоте душевной. Но Дорфманис, в знакомом уже Александру Борисовичу, роскошном деловом костюме от Армани, в своих привычных золотых очочках и при галстуке-бабочке, был реальным воплощением вежливости и достатка, — умного и благородного. Он «приложился» к Иркиной ручке, красноречивым взглядом показав мужу, что в полном восторге от немыслимого — ничуть не лукавя! — совершенства его жены. Ирина засияла. Турецкий мимикой показал, что абсолютно разделяет оценку Лазаря Иосифовича.

Словом, церемония быстро закончилась, и Лазарь приступил к своим обязанностям, ради которых и прибыл сюда. Воспользовавшись присутствием коллеги, которого глубоко уважал, он кратко изложил суть дела, за которое взялся по договору с руководством театра. И эти обстоятельства привели его в дом покойной актрисы, чтобы выяснить, что и каким образом произошло. Очевидно, заявил он, все проблемы в некачественных препаратах, что доказать будет очень трудно. Поэтому ему необходима максимальная помощь всех лиц, которые хорошо знали Лору Генриховну и могли бы сообщить любые сведения, относящиеся к процессу ее похудения, приведшему, как следует понимать, к смертельному исходу. Да, это муторная работа, сбор улик, но, в конечном счете, выполнимая.

А присутствие Турецкого в доме его обрадовало еще и потому, что коллега, по глубокому убеждению адвоката Дорфманиса, с его блестящим аналитическим умом и оперативными способностями, несомненно, сумел бы оказать серьезную помощь, если бы захотел.

Вывод был несколько неожиданным: что значит — захотел бы? Другая страна, другие законы!

Все так, возразил адвокат, но типы преступлений-то одинаковые. Неужели в практике Александра… Саши, не встречалось ничего подобного? Преступления, как известно им обоим еще с давних, советских времен, границ не имеют и не признают. И Лазарь, полагая, что относительно недавние подвиги его московского коллеги здесь, в Юрмале, никому не известны, немедленно начал повествовать, как Саша расследовал вместе с ним, адвокатом Дорфманисом, обстоятельства трагической смерти, а по сути, хладнокровного убийства гражданки Латвии. И при этом Саша самолично, несмотря на протест начальника оперативной группы, предпочитавшего не брать преступника живым, ввиду оказываемого тем вооруженного сопротивления, вышел один на один с убийцей и сумел-таки взять его живым. Там такая стрельба поднялась! Даже опытные оперативники решили, что оба они — и Турецкий, и преступник — уже не выйдут из заколоченного дома живыми. Ан, вот как! Потом подсчитали, что задержанный выпустил в Сашу десять пуль и ни разу не попал, а ведь стрелок был очень опытный. А Саша выстрелил только один раз, просто выбил пистолет из рук бандита-рецидивиста и потом дал ему по морде. Хорошо врезал, оперативники были в восхищении. Вот это — настоящая работа, говорили они потом.

Но больше всего тогда и самого адвоката, и его помощника, и даже тех же оперативников потрясло то, что, когда Саша разблокировал, наконец, дверь и вышел из дома, он сказал, возвращая пистолет его хозяину: «Постарайтесь, молодой человек, никогда не стрелять в живых людей. Это ужасно противная работа!» Так вот эта его фраза теперь здесь у всех, что называется, «на слуху»…

Александр чуточку скосил глаза на Ирку и увидел, как лицо ее пошло красными пятнами. И подумал: «Ох и достанется же мне от нее сегодня!» Но только чего достанется, додумывать не стал, хотелось бы хорошего.

То происшествие с захватом преступника Турецкий постарался свести к шутке, но сам рассказ, как он увидел немного позже, помог самому адвокату немедленно завоевать полное доверие и даже почтение у матери покойной актрисы. Еще бы, с самим Турецким брал убийцу живьем! Такой все сможет. И причину смерти Лорочки, конечно же, установит. В смысле, найдет ее виновников.

Ну а дальше одинокая пожилая женщина стала рассказывать о том, что знала. Мужчины внимательно слушали ее. Александр уже понял, что Лазарь постарается с него теперь не слезать. Ну и пусть, невелик труд — найти и проверить продавцов той дряни. Главное, их установить. Так он и сформулировал свое видение «предмета расследования», когда Лазарь спросил о его мнении на этот счет. И был полностью согласен с Сашей, дело за малым: что конкретно она принимала?

Ада Морисовна сказала, что по просьбе подруги несчастной Лорочки, которая тоже захотела установить название фирмы-производителя того средства, она обшарила туалетный стол дочери и обнаружила в одном из ящиков пустую картонную упаковку вместе с инструкцией по медицинскому применению препарата, вероятно, того самого. С указанием адреса фирмы-производителя и распространителя препарата. И принесла находку, добавив, что за нею должна с минуты на минуту подойти та подруга, которую зовут Ингой. Она учительница и из очень благородной семьи. Хорошо воспитанная женщина, к сожалению, осталась без родителей, и с мужем не получилось, а с Лорочкой они были одноклассницами в школе, в соседних Дубултах.

Лазарь немедленно подтвердил, что недавно разговаривал с этой женщиной и она произвела на него весьма приятное впечатление. Она сообщила ему, что сама же и помогала Лоре добывать это средство, а теперь, неоспоримо, чувствует свою вину в ужасной трагедии, хотя лично он, как адвокат, никакой ее вины не видит. Но факты, приведенные ею, необходимо тщательно проверять. Это хорошо, что она должна скоро прийти.

Чтобы не мешать Ирине, которая, кажется, дождалась, наконец, своей очереди для успокоительного и утешительного разговора с матерью покойной, демонстрации всяких психологических «штучек», способствующих ускорению релаксации, мужчины вышли на улицу — поговорить, подышать, а Турецкий — и сделать парочку затяжек. Эта трагическая ситуация с актрисой, расстроила его. А тут еще выплыла и Эва, о которой он старался не думать хотя бы здесь. Но эпическое повествование Лазаря пробудило и эти нехорошие воспоминания. Да ведь и Ирина тоже не забывала той истории, и особый героизм своего Шурки, таковым называть наверняка не собиралась, ибо он, по ее мнению, — и она твердо выскажется еще по этому поводу! — опять проявил свою вечную, неистребимую дурь, совершенно не думая ни о жене, ни о дочери! Словом, ему еще предстоит «схлопотать» по полной программе…

Инга еще издали увидела стоящих возле подъезда Ады Морисовны двоих высоких мужчин. В одном из них, толстом, она без труда узнала адвоката, с которым беседовала. И второй, стройный, показался ей почему-то тоже очень знакомым, но она никак не могла вспомнить, где и когда его видела. И «зациклилась» на своем вопросе до такой степени, что сама же себя и укорила: «Да что такое с тобой творится? Уж тебе ли сейчас жаловаться на недостаток ласк? Вон он, твой, валяется там, в постели, никак толком в себя не придет, так ты его, миленького, ухайдакала за минувшую ночь, разделала под орех. Чем же теперь и этот-то еще тебя заинтересовал?»

Подходя ближе, Инга увидела, что мужчины тоже заметили ее. Они уставились на нее, как если бы только что говорили именно о ней, и адвокат даже улыбнулся приветливо. А вот второй просто разглядывал ее, чуть приподняв одну бровь, и непонятно, о чем думал. И тут она вспомнила его. Он! Ну, конечно, как же сразу не сообразила, а ведь совсем, кажется, недавно было… А что — недавно? Да ничего. Интересно, что он все такой же спокойный и самоуверенный. Нет, не узнает, никаких эмоций, кроме обычного мужского интереса к симпатичной женщине, — это читается во взгляде. Все мужики одинаковы…

А ведь было время, когда она остро завидовала подруге и никак не могла понять элементарной вещи: почему люди, так страстно любящие друг друга, по собственной воле устраивают себе встречи, настоящие, немыслимые в обычной семейной жизни, праздники, всего раз в год — и то по обещанию? Неужели им этого вполне хватает, чтобы сохранить свои чувства? Уж она бы сама… нет, не смылся бы от нее тот мужчина.

Из самых болезненных ее ощущений были те, когда эти любовники прятались у нее. То от непогоды, то по каким-то другим причинам и, не стесняясь хозяйки, бесцеремонно выпроваживали ее, если их встречи происходили днем, чтобы устроить в ее доме очередную оргию. Ну а ночные встречи приходилось терпеть, куда ж идти? Подруга потом, надо отдать ей должное, активно помогала убирать квартиру, обнаруживая в самых неожиданных местах следы их беспорядочной любви. Ужас! Инга это все слышала и сама не понимала, почему терпит! А подруга, сверкая глазами, буквально захлебываясь от переполнявших ее чувств, повествовала о том, что у них и как происходило. И задыхалась от восторга, стерва этакая. Как же ненавидела ее в такие минуты Инга! И как мечтала однажды сделать страшную гадость этому самоуверенному самцу. Именно самцу, ибо догадывалась, что никаких иных чувств, кроме самого примитивного, он к ее подруге не испытывает, а та — просто похотливая, восторженная дурища, ничего не понимающая в жизни. Инга уже к тому времени осталась совсем одна и в жизни понимала, если и не все, то очень многое.

А совсем недавно она увидела его на кладбище. В день похорон Эвы. Это стало для нее такой неожиданностью, что она даже растерялась. И не подошла, ни слова не сказала, не напомнила о прежнем знакомстве, да и какое это теперь могло иметь значение?.. Они и были-то на кладбище вместе с этим адвокатом. Кто-то сказал, что им удалось задержать убийцу, но какую это могло играть роль, если жертву уже опускали в могилу?.. И на поминки он не остался, а сразу уехал на вокзал. Так и не пересеклись. Интересно, а хоть сейчас-то вспомнит, узнает? Ух и наглая же физиономия! А так-то ничего, очень даже ничего. Не такой, конечно, яркий, как Петер, но, если верить давно забытым временам, силен был. Да, впрочем, у них же с Эвой, как та уверяла Ингу, и не могло быть ничего серьезного, этот Сашка был женат и не собирался бросать свою супругу. А то, что между ними было, — это, мол, настоящая, сумасшедшая страсть, какая достается мужчине и женщине только один раз в жизни. Хочешь, верь, не хочешь, не верь. Инга верила и ждала своего случая, а его все не было. Вот теперь подумала, что Петер, может быть… Ей бы еще и уверенности побольше!..

Она подошла к мужчинам, слегка кивнула Лазарю Иосифовичу, и тот немедленно расплылся в вежливой улыбке. А она вопросительно уставилась на Сашку, как звала его Эва, да и она сама, каждый раз уходя из своей квартиры: понимай, мол, как желаешь! Ждала пристального интереса, узнавания, смущения, наконец, но он оставался спокоен. Показалось даже, что холоден и равнодушен. Только губы тронула легкая усмешка, и он, без всякого, впрочем, интереса, просто вежливо склонил голову. Так приветствуют незнакомых.

— Не узнали? — с вызовом спросила она.

— Отчего же узнал, — легко отозвался он. — А вы очень изменились, Инга, и в лучшую сторону. Когда мы познакомились, по-моему, уже тысячу лет назад, вы были просто красивы, обаятельны, а сейчас я вижу перед собой сплошное очарование. Время пошло вам навстречу… на пользу. Вы действительно прекрасно выглядите. От души рад вас видеть. Однако и к великому сожалению, наша сегодняшняя встреча связана с печальным событием.

— Вторая встреча, — поправила она. — И событие второе, разве не так?

Он вскинул брови.

— В самом деле?

— В прошлый раз, Саша… или как вас звать, по старинке, Сашкой?.. — Ага, смутился, наконец, поняла Инга, интересно, как он теперь станет выкручиваться? — Вы произносили прощальные слова у могилы Эвы, тоже моей близкой, если помните, подруги, и не глядели по сторонам, вы были вдвоем с этим господином адвокатом. А потом сразу уехали.

— Да, да, — он помрачнел и грустно уставился на нее. — Это ужасно, что нас с вами уже второй раз сводит смерть близкого вам человека. Очень плохо…

— Вы, кажется, на что-то намекаете? — она вспыхнула. — Уж не предполагаете ли вы, что следующая очередь?..

Турецкий резким протестующим жестом оборвал ее. Адвокат был попросту ошарашен таким поворотом событий, он ничего не понимал и переводил с беспокойством взгляд с Турецкого на Ингу и обратно.

— Ни боже мой! — сердито сказал Александр. — О чем вы, Инга? Я оперирую только фактами. А в данном случае, вообще, ни малейшего отношения к делу о смерти актрисы не имею. Ада Морисовна, оказывается, хорошая знакомая родственницы моей супруги, и мы пришли, чтобы выразить ей свое соболезнование. И случайно встретились здесь с Лазарем Иосифовичем, который и вам, как я вижу, тоже знаком. Но вы мне невольно напомнили, — продолжил он задумчиво, — замечательное время, нашу молодость. И уже за одно это огромное вам спасибо. — И он, склонив голову, отошел в сторону, к урне, чтобы выбросить окурок.

— Скажите, уважаемая Инга Францевна, — немедленно приступил к своим обязанностям адвокат, — объясните нам с Александром Борисовичем, — видно, он не хотел принимать всерьез слова Турецкого, — зачем вам понадобилась та фирма, чьи лекарственные средства использовала Лора Страутмане?

Инге пришлось начать свои объяснения, понимая, что адвокат просто так теперь ее не отпустит, а в дом она не могла пройти, потому что он загораживал своей грузной фигурой проход к двери. А в общем, ее объяснения свелись к тому, что полиция ровным счетом ничего не делает, никого не волнует смерть замечательной артистки, вот они с режиссером Петером Ковельскисом и решили выяснить, кто продает эти смертельно опасные средства и насколько их изготовители и сбытчики защищены законом? Вот поэтому они и разыскивают фирму, продавшую Лоре средство для похудения.

Дорфманис слушал объяснения и поглядывал на Турецкого, сохранявшего на лице индифферентное выражение. Но когда речь у Инги зашла о желании Петера провести личное расследование, то есть самостоятельно выследить, куда отправится преступник-продавец, он иронично хмыкнул, чем сразу же вызвал резко неприязненное к себе отношение со стороны женщины. Ишь, петух! Не нравится ему! Сам ни черта не делает, советы тут раздает?

— Ты разрешишь, Лазарь? — вдруг спросил он и в ответ на торопливый кивок адвоката продолжил: — Дорогая моя Инга, послушайте, — мягко сказал он. — Если у вас есть желание услышать мое частное, но вполне профессиональное мнение, я посоветую вам со всей ответственностью: не лезьте, милая, в это дело. Оставьте профессионалам заниматься своими обязанностями. Обратите, пожалуйста, внимание и поверьте мне, что какой бы талантливой, даже гениальной, ни была художественная самодеятельность, все равно она так и останется самодеятельностью. В этом великая ошибка всех тех, кто этого не понимает. В частности, — он с сарказмом фыркнул, — среди этих убежденных дилетантов множество крупных руководителей и в охранительных органах, и в правительствах наших суверенных стран. О работниках искусства я вообще не говорю. Дилетантизм в любом профессиональном деле неприемлем, а в нашем — он еще и смертельно опасен. Верно, Лазарь?

Тот снова молча кивнул.

— Отсюда следует единственный вывод, дорогая моя девочка, извините за такую вольность: если бы я имел власть, или хотя бы реальную возможность, категорически запретить вам даже косвенно участвовать в этом расследовании, я бы немедленно так и поступил.

Он медленным и каким-то тягучим, что ли, «знающим или понимающим» взглядом «проплыл» сверху вниз по ее, почему-то вдруг напрягшейся фигуре, И она сама теперь смутилась. Будто испугалась чего-то, реально ощутив на себе его требовательное прикосновение, отчего ей вмиг стало жарко. Она разозлилась: «Господи, да что ж это такое?!» А в зрительной памяти всплыла отрешенная улыбка Эвы: «Не представляешь себе, Ингуша, как же мне с ним хорошо! Как свободно!..»

— А вы действительно похорошели прямо-таки доневозможности! — улыбнулся Александр. — Светитесь счастьем! Наверное, есть серьезная причина, да? — Он необидно рассмеялся, вовлекая в игру и адвоката. — Вот именно поэтому я настойчиво… нет, даже не советую, я просто очень прошу вас… Ингуша, да?

И он с такой нежностью, зараза этакая, улыбнулся, что ей чуть не стало плохо. Он помнил, как звала ее Эва, переполненная сумасшедшими эмоциями. Помнил… будь он неладен!

Заметив, что Ингу качнуло, Турецкий немедленно подхватил ее локоть, подвел к лавочке у входа и вежливо предложил присесть. Перекинувшись взглядами с Лазарем, он пожал неопределенно плечами и предложил:

— Знаете, миленькая моя, если вы хотите назвать вашему Петеру фирму, вы, конечно, имеете право это сделать, и сейчас Лазарь Иосифович принесет и покажет вам упаковку с инструкцией. Но отдать вам ее мы не можем, это единственная улика, понимаете? И, тем не менее, посоветуйте вашему режиссеру оставить слежку в покое. Его же наверняка все в Риге знают. Заметная фигура. Но он способен в результате своих неверных действий не только сам попасть в беду, он, не желая того, и вас здорово подставит. Не говоря о том, что попросту сорвет те оперативные действия, которые предпринимают официальные органы расследования. Может быть, вам неизвестно, — он вздохнул и присел рядом с ней на лавочку, а Дорфманис грузно потопал в дом, — что сегодня в мире, в тех сферах, где прокручиваются несметные деньги, а медицина — одна из таких сфер, — убрать мешающего преступному бизнесу человека ровным счетом ничего не стоит. Без всяких следов, я знаю… — Он чуть наклонился к ней и очень тихо сказал: — Это, наверное чертова работа, Ингуша, быть лучшей подругой, да? С ума можно сойти… Там, наверху, моя жена, она еще ко всему прочему и психолог-криминалист, проводит душеспасительную беседу с матерью Лоры. — Он безнадежно развел руками. — Она знает про Эву, они знакомы были, накануне Эвиной гибели разговаривали по телефону. Но вы уж не напоминайте ей, не травите душу. Пожалуйста…

Он взглянул ей в глаза с такой печалью, что Инга, тоже почувствовав боль, с трудом удержалась, чтобы не пожалеть его, не погладить по щеке…

Глава четвертая ПЕРВАЯ НЕУДАЧА

Петер Ковельскис был человеком, несомненно, талантливым и самоуверенным не только в силу своей профессии, предполагавшей, что театральный режиссер, и, тем более, главный, таковым он себя всерьез считал, является непросто руководителем огромного коллектива — наравне с директором, а иногда и выше, — но и вообще для большинства творческих работников самым настоящим судьей и отцом родным, а, в сущности, живым богом. И это обстоятельство давало ему неоспоримое право распоряжаться, по сути, судьбами всех, кто находился и в непосредственной зависимости от него, и даже просто рядом. Особенно, как ни странно, это касалось его отношений с женщинами. Он ждал от них восхищения, и не только своим высоким творческим потенциалом, но и чисто человеческими способностями, коими владел в совершенстве и не скрывал этого, а, напротив, при любом возможном случае старательно подчеркивал. Женщинам очень нравилось его снисходительная ирония к самому себе. Творческий человек, обаятельный, оригинальный, интеллигентный и доступный, — может ли быть лучшей характеристика?

Смерть Лоры Страутмане оказалась для него очень серьезной потерей. И не только потому, что временно, как говорят, «зависла» роль Дездемоны в задуманном им спектакле. Тот должен был носить, в определенной степени, скандальный характер, то есть максимально соответствовать духу времени. Он видел, что современный зритель устал от многих неразрешимых проблем, включая и навязанные ему обществом этические. Ему осточертели поучения, он хочет получить, наконец, истинное наслаждение от искусства, во всех его проявлениях. Ну время такое, неопределенное, неустойчивое, когда возможно фактически все, любые человеческие чувства и отношения вывести на сцену, если ты истинный художник и тебя не пугает официальное «неудовольствие»! Пусть и в некоторых, весьма, впрочем, условных рамках — для начала. Именно поэтому он и решил в буквальном смысле перенести на театральные подмостки само противоречивое время и дух эпохи высокого возрождения, создать, близкую к подлинной, атмосферу великих и разнузданных страстей, любовных драм, шальных богатств и грязных убийств, немыслимых насилий и черных предательств ближних своих. Ну в полном соответствии с тем, что происходило при распаде империи, из которой Латвии все же как-то удалось выбраться с наименьшими потерями. Но ведь и спектакль должен был служить иллюстрацией не только того, что было, но и того, что могло бы случиться, не повернись история именно так, а не иначе.

Однако, оставляя в стороне любые теоретизирования, Петер видел перед собой совершенно конкретную задачу, и заключалась она в новой порции хорошо продуманного эпатажа публики. Ему хотелось, чтобы мужчины в зрительном зале, истекая желанием, следили горящими от возбуждения глазами за поистине захватывающим развитием интриги, подсказанной великим Шекспиром, а женщины, нервно хихикая, безудержно краснели и прикрывали глаза растопыренными пальцами. Вот это подлинная реакция! А что потом будут говорить, как ругать, на это наплевать! Публика-то повалит, и это станет высшей оценкой спектакля.

Ему очень подходила для роли Дездемоны именно Лора, с ее почти отрешенным, истовым отношением к театру. За успех у публики она пожертвует даже некоторыми начатками общепринятой морали и нравственности, она — истинный творец. Или, правильнее сказать, идеальный исполнитель гениального замысла. Лора была совершенно готова к выходу в этой блистательной роли. Петер собирался, — правда, в первоначальном варианте текста пьесы «по мотивам» этот акт оговаривался лишь в общих чертах, — показать на сцене реальное «падение» наивной и прекрасной Дездемоны. После чего она открывает в себе доселе неизведанные ею, невероятные для нее — прежней, глубины любовных страстей, но казнится, скорее еще по привычке, доставшейся от строгого домашнего воспитания.

Но это все — мелочи, это уже режиссерские приемы. А страсть должна быть подлинной. А как же иначе могла бы она выглядеть в исполнении самого Петера в роли коварного и подлого соблазнителя Яго и Лоры, влюбленной в него без остатка? Ну, может, саму «клубничную» сцену, которая, по его замыслу, должна была начаться грубым насилием, а закончиться отчаянной взаимной страстью, можно было бы совсем слегка завуалировать с помощью оформления, но это уже работа художника-декоратора, — и она рассчитана специально на ханжей. И этот факт тоже оговаривался в пьесе, во избежание неверных толкований. А потом, это же — сегодняшний день, во всех его жестоких аспектах!

Словом, без Лоры идея спектакля сильно пошатнулась. У Петера даже мелькнула шальная мысль — после нескольких свиданий с Ингой, — вывести на сцену ее, не профессионалку. Просто заставить выучить текст — для начала. Но замысел сразу погас после неожиданной ее реакции на его «свободное обхождение» с ней. Нет слов, способная женщина, очень страстная и с богатым воображением. Но она прекрасна лишь в роли вполне конкретной, восхитительной любовницы, это стало ему предельно ясно. Однако она, что было тоже заметно, строила уже далеко идущие планы относительно него. А это было лишним. Но Петер не торопился разочаровывать очаровательную и щедрую любовницу, надо быть принципиальным идиотом, чтобы отказаться от такого подарка природы. И это — после тяжелой, иначе не скажешь, потери в лице Лоры. Да, та была истинной богиней любви. Петер и образ-то своей Дездемоны писал именно с Лоры и — для Лоры. Увы, остается только жалеть о собственной ошибке. Ну, чем ему, в конце концов, могли бы помешать эти ее изумительно чувственные складочки на талии, от которых у него начиналась натуральная одышка, настолько переполняли эмоции! Да наоборот, именно это и могло стать той самой, откровенной и роскошной правдой! Как же он не видел?! Той правдой, ради которой любой мужчина во все века безрассудно продавал все самые твердые и принципиальные свои убеждения. Вот из чего надо было исходить!..

Теперь-то понятно, почему у него сложилась эта отвратительная ситуация. Сусанна, его бывшая уже теперь, к счастью, супруга, читая тайком от мужа странички текста, потребовала в самой решительной форме, чтобы главная роль была отдана ей. И даже грозила неприятностями, а она это умела, умела… И родители ее, и связи… Вот и пришлось срочно пересмотреть концепцию и изменить откровенно сексуальную фигуру Лоры, о чем в тексте несколько раз возникают весьма рискованные и пикантные диалоги, на более юную. Жена, слава богу, не рискнула сбросить свои… тонны. А вот послушной Лоре не повезло… Что поделаешь, надо срочно теперь искать новую исполнительницу. Но в родном театре, где Петер знал практически всех основных героинь, и не понаслышке, хотя никогда не считал себя «бабником», таковой не находилось, значит, на стороне придется искать. А это непростительная задержка.

Он уже знал, что по театру поползли весьма неприятные шепотки, касающиеся его взаимоотношений с Лорой, откровенно компрометирующие его, и это тоже было очень некстати. Очевидно, оскорбленная их стремительным разрывом, жена решилась-таки исполнить свои угрозы. Вот и принял он на себя, безапелляционно заявив в театре об этом, миссию частного расследования нелепой гибели актрисы. И общественное, будь оно проклято, внимание отвлечется на другие проблемы, и уж, во всяком случае, он свой престиж не уронит, сумеет сохранить «творческое лицо». И кому надо, тот оценит его в высшей степени благородный и честный поступок, и вообще, его своевременную инициативу.

Вовсе не считая себя человеком неумным и наивным, Петер знал, что в этом мире действительно далеко не боги обжигают горшки. А отыскать и выследить потенциального преступника — дело не самое сложное, если присутствуют желание и удача. Желание было, а удача обычно являлась к нему уже во время работы. Главное ведь в этом деле найти продавца, а дальше пусть компетентные органы выполняют свои обязанности.

А Инга очень удобна в этом отношении. Если аккуратно и, как бы исподволь, поддерживать в ней шаткую уверенность в том, что их взаимные чувства раз от разу крепнут все больше, что и демонстрировать-то ей совсем не трудно, а, напротив, очень даже приятно, то она станет самой преданной помощницей. Следовательно, и большую часть риска, о котором сама же и говорила, охотно возьмет на себя. Да разве и сможет она поступить иначе с «горячо любящим ее человеком»? Он же видел, что «безумно нравится» ей, особенно, после просто гениального демарша с обещанием стоять перед ней на коленях. И внешность его соответствовала придуманному ею образу любящего мужа, да и физические данные, за которыми он всегда тщательно следил, пока не подводили. Ну а уж если ему и предстоит теперь «души в ней не чаять», ничего не поделаешь, такой расклад намечается…

Всего он ожидал, но только не того, что на корабле произойдет бунт. Причем второй, ибо с первым он благополучно справился, заработав даже приличные дивиденды. И теперь снова? Что случилось?.. А может, это у адвоката появились какие-нибудь сомнения относительно его искренности? Это было бы очень неприятно, черт возьми! Совсем ни к чему!

Инга пришла домой поздно, на его вопрос, где так долго ходила, просто не ответила — и все. Хотя и ежу понятно, что для того, чтобы взять упаковку от лекарства, терять столько времени не было нужды. И смотрела на него как-то странно, словно изучающе. Ну да, успешно демонстрировала учительский взгляд на нерадивого ученика, которому, вполне возможно, предстоит показательная порка в присутствии всего класса. Очень неприятное, надо сказать, ощущение. Особенно когда не знаешь, в чем дело.

А ведь он, желая проявить явную заботу о ней, поскольку за любовными утехами они так и не удосужились чего-нибудь съесть, пошарил в ее холодильнике и нашел свиные отбивные, которые и пожарил вместе с зеленым горошком. И банки пива охладил. Все приготовил, чтобы желанная и любимая сразу почувствовала его нежное к себе отношение, предшествующее еще более сладким утехам. Так готовился, а она не оценила. Холодно оглядела накрытый стол и, кивнув, ушла в ванную, не произнося ни слова. Нет, совершенно определенно, что-то с ней произошло. И в негативном ключе. Да, это чертовски некстати! Но что?!

Она вышла, освеженная, с аккуратно уложенными волосами, будто собиралась не в постель, а на новую прогулку. Час от часу не легче…

— Ты знаешь, Петер, — заговорила она неожиданно строгим тоном все той же учительницы, — я все время сегодня думала…

Она замолчала, и Петер немедленно перехватил инициативу:

— Это очень похвально, драгоценная моя, я обожаю думающих людей! Это — прекрасный пример…

— Подожди, — морщась отчего-то, отмахнулась она. — Я же не сказала тебе, о чем. Куда ты торопишься? Зачем столько слов?

— Ну, прости, — он печально опустил взгляд, — я полагал, что тебе нравилось, когда я…

— Нравилось, нравилось, — одной интонацией словно «отмахнулась» она от него. — Но речь не о том, что было и как нам это нравилось. Я совершенно о другом. Понимаешь ли, Петер, эта твоя инициатива с поиском продавцов мне стала сильно напоминать обыкновенную, совершенно ни на чем не основанную, глупую авантюру. А еще проще — обыкновенный блеф. Кого, скажи, мы с тобой собираемся обмануть?

— Я не понимаю, — с наигранным изумлением начал он, — как тебе, дорогая моя, только могло прийти в голову, что мы говорим о каком-то пустом деле? Неужели из моих слов ты смогла вынести такое суждение?! Это невероятно, милая! Я не знаю, что думать! Но — почему?

— Вот, видишь ли, я очень хочу, чтобы ты понял, и тем развеял многие мои сомнения… Я разговаривала с умными людьми. С профессионалами. И они мне, что называется, на пальцах доказали, насколько наивны и недальновидны наши планы провести собственное частное расследование. Это так же очевидно, как и то, что ты дилетант в этом деле. Нет, ты — классный профессионал — на сцене, среди таких же блистательных лицедеев. Этого не отнимешь, как и того, что в постели ты тоже большой специалист, — что умеешь, то умеешь, я и не пытаюсь быть к тебе несправедливой. А вот в остальном… Подумай… Не знаю, но у меня нет желания участвовать с тобой в этой авантюре. Но я принесла название этого лекарства и адрес распространителя, можешь взять с собой, если это тебе поможет в твоих планах. Не знаю, не знаю… А ты что же, так и не поел? — она кивнула на остывшие отбивные.

— Я так ждал тебя! — изобразил он обиду.

— Ну, поешь… а мне что-то не хочется, душно… Да и перекусила я немного… в кафе. А у тебя еще дела сегодня есть?

— Ты что, выгоняешь меня? — он чуть не подавился.

— Нет, о чем ты говоришь, тебе ведь так нравится здесь. Уют, приятная, послушная женщина, удобная постель, наверное, было бы большой подлостью с моей стороны лишить тебя сразу стольких удовольствий, правда… милый?

— Я не понимаю причины твоего сарказма, Инга. Может быть, возьмешь на себя труд объяснить? Чем я провинился? Или в чем?

— Не знаю. И почему обязательно вина? Ты ведь очень сильно любишь меня? И готов ради меня на все? Так ты шепчешь мне на ухо? Так за чем же дело? Переезжай сюда, сыграем с тобой негромкую свадебку. А там решим, ведь у нас с тобой такая страстная любовь, правда? Бытовые мелочи значения не имеют, верно? Или у тебя другое мнение? Или сомнения? Ну, давай правду, чего мы с тобой после такой бешеной любви стесняемся своих высоких чувств? Или ты еще не готов?

— Знаешь, Инга, дорогая моя, — Петер насупился, но тут же постарался смыть с лица неприязненное выражение дежурной улыбкой, — я просто ошарашен таким твоим неожиданным наездом, как выражается молодежь. Мы же обсудили этот важный, не сомневаюсь, вопрос. И я все сказал… Вот сдам спектакль, и он станет моим настоящим свадебным подарком тебе. Я полагал, что моей любимой женщине вовсе не безразлично мое творчество. Моя жизнь, собственно говоря. Но, может, и я чего-то не понял?

— Да все ты прекрасно понял, мой дорогой, — устало вздохнула Инга и поднялась, но у двери обернулась и добавила спокойным голосом: — Только зачем мне спектакль-памятник? Его ж ты уже Лоре пообещал. Не надо разбрасываться пустыми обещаниями. И не возись с посудой, я потом сама помою, — и ушла в комнату.

Чуть позже он заглянул в спальню, Инга лежала одетая, искоса посмотрела на него.

— Я совсем забыл, — сообщил он, морщась, вероятно, от своей «забывчивости», — я ведь действительно собирался переговорить до конца дня с Янисом, нашим директором, по ряду финансовых вопросов, надо же срочно приглашать другую актрису, оговаривать условия, а они все невероятно капризны, эти примы, ты даже не представляешь себе, насколько… — Он огорченно покачал головой. — Так ты меня простишь, если я поеду? А посуду я помыл, не беспокойся, отдохни. — Он игриво засмеялся и подмигнул ей: — А то мы с тобой, хорошая моя, и в самом деле, взяли слишком серьезный темп, не так ли? Но ты была прекрасна, любовь моя! Так я пойду?

— Да, до свиданья. Ты, наверное, потом позвонишь?

— А как же! — возмутился он. — Как ты могла подумать?! Но я все равно буду делать то, что обещал. И коллективу, и тебе, и самому себе! Иначе я не умею. Даже если какой-то твой знакомый считает, что это опасно. Я же отлично знаю, что они боятся или не хотят мороки, и потому ни черта не делают! А я привык делать! Вот так, дорогая!

И с этим восклицанием он выскочил за дверь.

Инга поднялась и через сеточку легкой шторы стала смотреть на улицу. Он вышел, постоял немного, словно глубоко вздохнул, и, не оглянувшись на ее окно, решительно зашагал стремительной своей походкой в сторону железнодорожной станции.

Он сказал ей, что ему нравилось ездить в электричке, среди простых людей. Его часто узнавали, улыбались, приветливо кивали. И это очень льстило его самолюбию, в чем он как-то ей одной, по его уверениям, и признался. И это тоже входило в условия его игры: слыть знаменитым, но простым и доступным в общении.

Она сокрушенно вздохнула и сняла с аппарата телефонную трубку: ей никого не хотелось слышать. Все оказалось слишком прозрачным и примитивным. И в памяти всплыли слова Саши-Сашки, как называла Эва своего — не любовника. Нет, у них было что-то совсем иное, ни на что вообще не похожее. Нечто такое, отчего двое неожиданно бросают все и устремляются друг к другу. А что это было, кто теперь знает?.. Но почему он вдруг с таким интимным откровением сказал ей эту ужасную правду о ее чертовой работе — быть близкой подругой двоих покойниц, по сути, единственной свидетельницей их любви?.. Неужели он один понял ее тоску? Вот ведь коснулся самого ее больного нерва, и в ней что-то словно перевернулось. Не хватало, подумала с испугом, теперь еще и в него влюбиться! Это был бы уже совершенный кошмар, но… Почему же тогда она весь вечер бродила в одиночестве по улицам, не желая возвращаться домой и снова ложиться в постель с этим…

Вот два мужика. Оба — от ближайших подруг. Наверняка, как любовники, они мало, чем отличаются друг от друга. Один у Инги был, что называется, «на слуху», когда в ее квартире встречался с Эвой, в объятиях другого она была сама. У них даже и возраст один. Но какие они разные! Петер, будто придуманный ею, играет с подлинным блеском, красиво, захватывающе, шикарно — он же прирожденный артист! Но когда он называет ее милой, родной и любимой, отчего-то в сердце нет немедленного горячего отклика. А от Сашиного «миленькая моя» обожгло в животе. Почему? Инге сейчас показалось странным, что ни в одну из мучительно страстных своих ночей с Петером она ни разу не вспомнила Лору. А в Саше вдруг поразило то, как мягко попросил он ее не расстраивать воспоминаниями его жену. И столько тоски выплеснулось из его глаз! Он ничего не играл, потому что ему это было не нужно. Эва, очевидно, всю жизнь их любви прекрасно знала об этом. Вот и разгадка?..

Воспользовавшись отсутствием адвоката, Инга вдруг решилась спросить у Саши, чтобы узнать из первых рук, что же случилось с Эвой и почему он принял такое деятельное участие в розыске убийцы? С Еленой Георгиевной она на эту тему говорить не могла, духу не хватило, а с ним так и не встретились, тогда, после кладбища, на что она, не признаваясь себе, все-таки рассчитывала. Но первый ее вопрос был о том, почему он так откровенно игнорировал ее присутствие на похоронах?

— Я, наверное, был не в себе и тебя просто не увидел. Или не узнал, прости.

— Ладно там, не видел! — она поморщилась и задала второй вопрос — об Эве.

Турецкий насупился, посмотрел искоса и спросил:

— Тебе это очень надо знать?

— Она была в восторге от тебя и часто мне говорила об этом.

— Была… говорила… Ее последнюю ночь мы провели вместе. В Воронеже. Она боялась какого-то человека, который угрозами заставил ее узнать, где я. Она узнала и сказала ему, но предупредила и меня, а я только позже узнал, кто он. Оказался опасным преступником, которого я поймал пятнадцать лет назад и посадил. Я улетал рано утром в Москву, позвонил ей в номер из аэропорта, она еще спала, но проснулась и сказала, что следующая наша с ней встреча состоится по ее инициативе. Мы обычно…

— Я знаю о ваших давних договоренностях, — чуть улыбнулась Инга.

— Я улетел, а он проник в ее номер и задушил, организовав дело так, чтобы все подозрения в ее убийстве пали на меня. Это была его месть мне. И я поклялся поймать его и задушить своими руками. Поймал, но понял, что это была бы слишком легкая смерть для него. Лазарь помогал мне отыскать его здесь, в Юрмале, в Яункемери. Вот и все, Ингуша… А сейчас я здесь потому, что у жены отпуск, она к своей тетке приехала, и встреча с Лазарем у меня произошла случайно, как и сейчас с тобой, — он слабо улыбнулся, не рассказывать же ей о настоящих причинах. — Знаешь, Ингуша, мы часто делаем в жизни не то, даже и не со зла, а по причине равнодушия проклятого, а потом казнимся. С безнадежным опозданием. Но я рад, что у тебя все хорошо. Ты цветешь… на тебя приятно смотреть.

— Не надо, — она поморщилась, — чему там цвести, Саша?

— Есть, чему… есть. Можешь мне поверить. Просто далеко не всякий умеет видеть, хоть и смотрит. А это — не одно и то же. У тебя, оказывается, очень красивые глаза, хрустальные такие… Не наивные, а… чистые. И на фигуру твою я почему-то никогда прежде не заглядывался, а теперь вижу, — он подмигнул, — что она достойна самого пристального внимания. Честное слово, не лукавлю…

— Ну а еще чего скажешь? — она насмешливо хмыкнула, но что-то помешало ей при этом быть резкой.

— Я бы много чего сказал… Ну, например, что такие женщины, как ты, встречаются в жизни, ой, как нечасто! И кому-то обязательно достанется это большое счастье. Главное, чтоб он сумел оценить вовремя, не прозевать его. Я знаю, почему только теперь это понял. Мне Эва застила глаза.

— Не оправдывайся, я знаю, что ты очень любил ее.

— Наверное, не совсем так, Ингуша. Я пытался разобраться, потом, в поезде… Я никогда не спрашивал себя, люблю я ее или нет. И она меня не спрашивала. Это была совершенно необъяснимая, ослепляющая, болезненная и счастливая страсть. Сумасшедшая, сшибающая с ног. Но женой и мужем мы никогда друг друга не мыслили, это — правда. И не ждали изменений, нас устраивало это сумасшествие. Но оно не могло длиться все время.

— Ты знаешь, Эва однажды сказала мне то же самое. А я не поняла и усомнилась: разве такое возможно? Ты представляешь, она мне ответила: «Ингуша, ты еще многого не понимаешь». И сказала так, что я почувствовала себя, по сравнению с ней, маленькой, неопытной девчонкой…. А ты еще долго будешь здесь? — спросила, уверяя себя, что без всякой цели.

Он пожал плечами. Склонив голову, как-то сбоку посмотрел на нее с нежностью, очевидно вызванной воспоминаниями, и ответил:

— Недельку, чуть больше… Ну, десять дней… Я тоже взял отпуск в нашем агентстве. Из прокуратуры меня уволили, в связи с тяжелым ранением.

— Я помню, Эва нервничала, звонила, но…

— Ничего странного, об этом знали только в Москве, вот она и примчалась, чтобы узнать. Узнала… на свою голову…

— Послушай, Саша, у меня с этими новыми похоронами в голове полная каша. Я ничего не понимаю. Я могла бы, в самом крайнем случае, понадеяться на твою, хотя бы краткую консультацию? Чтоб позвонить? Но без… ты пойми меня, я не хочу тебя компрометировать перед твоей женой.

— У тебя с собой трубка? — Он взял ее мобильный телефон и «вбил» в меню свой рабочий мобильный номер, отдал. — Будет нужда?.. А этот режиссер, он чей? Лорин или твой?

Она поразилась его догадке.

— С чего ты взял?

— Значит, твой, — он негромко хмыкнул. — Тогда передай ему. Если он подставит тебя или обидит, я попрошу своих здешних друзей, чтобы ему оторвали яйца. Передашь? — спокойно сказал, без тени улыбки или угрозы.

— Но почему? — она вспыхнула.

— Потому что мне дороги те, кто связаны с памятью Эвы.

— А у тебя нет необходимости записать и мой номер?

Он внимательно посмотрел на нее, достал свой мобильный и кивнул:

— Давай, в самом деле, ничего нельзя исключить. Это чтоб ты не наделала глупостей, — словно оправдываясь, сказал он, записал и спрятал трубку в карман.

А тут пришел адвокат и с подозрительной усмешкой уставился на них, беседующих со спокойным выражением на лицах.

— Вот, — сказал он, — протягивая ей инструкцию с адресами производителя и представителя фирмы в России и Латвии. — Сделайте одолжение, Инга Францевна, послушайтесь совета Александра Борисовича, он зря говорить не станет, я его достаточно хорошо знаю. А эти адреса можете переписать, но не знаю, зачем они вам.

Она быстро взглянула на Сашу, а этот отпетый негодяй ответил ей такой уморительной ухмылкой, что она поперхнулась от вырвавшегося смеха.

— Я не то сказал? — забеспокоился толстяк, снимая очки.

— То, Лазарь, дорогой, самое то. Я после тебе объясню, не при женщине.

И так подмигнул ей, что Инга окончательно поняла и приняла выбор подруги. Но не удержалась и тихо спросила, уже прощаясь:

— Мне когда позвонить?

— Лучше, если ты вообще будешь держать нас с Лазарем в курсе тех дел, которые замыслит этот… режиссер.

Инга поняла, что он хотел сказать: «Этот твой», но передумал, не захотел обижать.

— А ты позвонишь? — очень тихо спросила она.

Он чуть прищурился и в тон ей ответил:

— Не скомпрометирую?

— Ты? Нет, — без всякого выражения ответила она.

Вот потому и не спешила возвращаться домой из адвокатской конторы.

Не понимая, с какой целью, Инга вышла в прихожую, и взгляд ее скользнул по столику. Ключей на нем не было. Петер не принял всерьез их размолвку, значит, надеялся, что все образуется…

Петер был не столько расстроен, сколько рассержен. Причем, в первую очередь, на себя. Ну надо же быть таким дураком, чтобы купиться на самый обыкновенный бабий каприз! Понял ведь уже, что умная она баба, и с ней нельзя обращаться, как с очередной актрисулькой, она особого подхода требует, а главное, с ней надо соглашаться, но делать по-своему. И ни в чем не спешить разочаровывать! Хочет говорить о браке, — пожалуйста, давай помечтаем вместе, милая! Хочешь этого — да с удовольствием! Хочешь того — пожалуйста, любимая! Все они очень ценят твою готовность. Даже одну только готовность, а не сам результат! И, ради своей уверенности в том, что ты сражен и покорен ими, согласятся ждать до второго пришествия. Но ты-то ведь «не знаешь», что обычно в подобных случаях, причем всегда неожиданно, вмешиваются какие-нибудь нелепые обстоятельства, которые и мешают тебе немедленно принять то самое, единственно правильное, решение, подсказанное ею. Ну и так далее. Подожди, родная, куда мы несемся сломя голову, у нас же с тобой вся жизнь впереди, и какая прекрасная Жизнь!.. Именно так, с большой буквы!.. А обстоятельства? Так надо подождать, и все изменится! Вот, на каком языке надо было с ней разговаривать, а не строить обиды, не хлопать дверью. Хорошо хоть, додумался тарелку за собой помыть, глядишь, и — мостик остался… Оценит ведь, никуда не денется, да и где она еще «такую любовь» найдет? У тех сыщиков, что ли?.. Бред…

Петер устал от своего внутреннего монолога. Но его неприязнь к «тем сыщикам», из которых он видел только одного — ленивого и неповоротливого адвоката Дорфманиса, — только усилилась. Он не собирался спорить и доказывать кому-либо, а Инге, в первую очередь, что ловля жуликов — дело совсем уж безопасное. Но Петер, по правде говоря, и не собирался сам никого ловить и арестовывать, зачем? Достаточно узнать, кто они, и назвать их адрес полиции.

А если Инга даже в этих его действиях видит опасность, скорее, для себя, раз отказывается ему помогать, но упаковку все-таки достала, значит, не стоит рисковать и самому. Можно подумать, не найдется кого-нибудь в том же театре, кто с радостью захочет оказать небольшую помощь любимому режиссеру! Да только свистни и пообещай приличную роль в ближайшем спектакле! Глупышка, не понимает она этого. Потому что, фактически, и не знает ничего, кроме своих чисто школьных проблем, и не мыслит более высокими категориями. Все мысли вокруг одного и того же — наслаждение, удача, ахи, охи и — в конце замужество. Но ее, определенно, несвоевременное «заблуждение» легко поправимо, главное — терпение и еще раз терпение. Зачем же отказываться от удовольствия раньше времени? Вот это уже действительно глупо. Ну а чтобы иметь необходимые аргументы для следующего сладкого примирения, надо форсировать события, пора уже от слов переходить к делу. Тут она абсолютно права: многословие всегда чревато своей неискренностью. И, надо отдать ей должное, невольная ее подсказка пришлась очень ко времени. Грех не воспользоваться, это — во-первых, и вдвое больший — не подчеркнуть при очередном свидании ее полнейшей правоты, ловко предъявив при этом первые свидетельства своей удачи. А до тех пор аккуратно, не переигрывая, изображать сдержанную обиду. То есть не оставлять своим вниманием, постоянно и неназойливо напоминать о себе, тяжко вздыхать от жестокой женской несправедливости…

Он едва не расхохотался, громко и беззаботно, но одернул себя, заметив обращенные к себе взгляды пассажиров электрички, своих соседей. Склонил голову в легком поклоне и независимо уставился в окно. Сзади зашептались две симпатичные девицы, узнавшие его. Он, еще входя в поезд, заметил их. Девочки в самом соку, пальцем ткни, как говорится, и брызнет! И одеты соответствующим образом. Охотницы, что ли? Вряд ли, но девчонки разбитные, наверняка и учить их ничему не надо. Ну, точно, сейчас станут выпрашивать автографы…

Подумал, что самым правильным было бы с его стороны завести с ними непринужденный разговор, а на вокзале усталым голосом предложить им просто так, без всякой определенной цели, посидеть в каком-нибудь кафе, после чего они наверняка сами станут напрашиваться в гости. А что, и пойти им навстречу, пригласить домой и отодрать обеих по очереди! Вот это и была бы его самая сладкая и жестокая месть упрямой, самолюбивой и самонадеянной бабе, у которой, в сущности, и нет-то ничего, кроме… Но это есть у всех баб, и у тех девчонок — тоже… И не известно еще, у кого лучше!..

Злость плохой советчик. Петер взял себя в руки, нехорошо солидному, известному человеку вести себя подобно легкомысленному мальчишке. Неправильно это. Но проснувшийся вдруг зуд исканий и приключений словно толкал его. И Петер, он сидел на лавочке с краю, сменил позу и боком навалился на спинку, повернувшись, таким образом, к ним. Ничего, очень даже симпатичные, и совсем не девочки, нет, их возраст опасности уже не представлял. Увидев его прямой взгляд, они вспыхнули от неожиданности и восхищенно замерли, а он, с приятельской усмешкой, подмигнул им и резво вскочил, демонстрируя, тем не менее, свое «молодечество».

— Прошу, — он склонил голову, вежливо показывая рукой на свое место. — Прошу, прошу, не стесняйтесь, девушки, доставьте мне удовольствие поухаживать за… красавицами!

Он добродушно засмеялся, вызывая у соседей разнообразные чувства, но больше, видимо, уважение по поводу его «джентльменства». И вот уже парень напротив, следуя его примеру, поднялся, тоже предлагая девушкам свое место. Наконец, те смущенно уселись, сверкая шикарными коленками, кокетливо прикрытыми сумочками, а одна из них, что напротив, прямо-таки восторженно уставилась на него, и между ними начался молчаливый и неторопливый диалог тягучих взглядов.

Петер без особого труда выяснил для себя, что ничем не рискует, пускаясь в новую авантюру. И когда поезд подошел к рижскому перрону, он был уверен, что их согласие на его приглашение им уже фактически получено, оставалось лишь сделать это остроумно и непринужденно, и тут он не сомневался в себе. Ну и еще некоторые частности оставались, но это уже на перроне — автографы там, знакомство, любезное приглашение и прочее…

И он легко забыл о своей обидной неудаче там, в Майори, в квартире слишком уж строптивой учительницы, впрочем, и достаточно любвеобильной, этого не отнимешь. Ничего, если мужчина правильно себя поставит, женщина долго не выдержит, уже однажды пережитая страсть непременно снова вскружит ей голову, и прибежит сама, как миленькая, как верная собачонка, чтобы лизнуть хозяина за его желанную ласку. А вот тогда уж он и покажет ей, говоря по-русски, где раки зимуют. Отличное, между прочим, выражение — многослойное и остроумное…

Но, вспомнив о России, он тут же с неудовольствием подумал о том, что родная Рига, при всем его к ней уважении, все-таки провинция, никуда от этого не уйдешь. И отношение к «Отелло» в его интерпретации наверняка будет неоднозначным, скорее, с уклоном в негатив. А вот в Москве спектакль, определенно, прогремит. Москва сегодня, как ни одна другая столица мира, обожает эксперимент. Москва, увы, а не Рига, делает и погоду, и громкое имя истинному творцу. Впрочем, пусть это его личная точка зрения, но тогда почему же, скажите, именно его постоянно приглашают в Россию? Вот и начать разговор с ними, — он взглянул на девушку, уставившуюся на него с откровенным ожиданием, — с этой темы… Которая обязательно потребует серьезного и… фундаментального продолжения, но — в более непринужденных условиях… Отличная идея! А неудача? Так после нее даже и случайная удача бывает слаще!..

Все оказалось проще простого, и первое впечатление было самым верным: конечно, охотницы, но не из тех, кого называют путанами, не профессионалки, а талантливые любительницы. Ну, очень талантливые. И это облегчило контакт при знакомстве, они сразу же предложили своему любимому, как немедленно выяснилось, режиссеру и артисту, не терять времени в кафе, а поговорить о театральном искусстве, в любой другой обстановке, лучше — домашней. И даже охотно приняли на себя организацию спонтанно возникшей вечеринки — при его, естественно, финансовом обеспечении, на что он пошел с открытой душой и привычной для него щедростью. Со своими восторженными поклонницами подлинная творческая личность не имеет морального права на скряжничество. Скупость во всех ее проявлениях обычно унижает нарождающуюся страсть. А вот отсутствие скупости — определенно стимулирует. Это — не откровение, а привычная практика каждого, уважающего себя художника…

До фундаментальных бесед дело так и не дошло, потому что страстные поклонницы таланта Петера, и вместе, и порознь, поспешили растворить черный осадок «творческой» неудачи, осевший в его душе, и окончательно очистили ее от лишнего шлака ненужных переживаний.

Все-таки истинное мастерство вдохновляет. И Петер в какой-то момент, убедившись, что даже при своих блистательных данных, что и было с огромным удивлением и пиететом отмечено обеими гостьями, не смог в полной мере раскрыть перед требовательными поклонницами все грани своего таланта, и подумал о товарищеской взаимопомощи. Ну, кто же стал бы возражать, если бы вечеринка приобретала все более живые черты изумительных оргий эпохи блистательного Возрождения? Он успел-таки поделиться с жадными до знаний поклонницами некоторыми соображениями, относительно ближайшей постановки «Отелло». Их, конечно же сильно впечатлили и сам дух, и отдельные сцены из будущего спектакля, на который они тут же получили личное приглашение охмелевшего от похвал «творца». И потому они высказали немедленное согласие с его предложением придать некоторое разнообразие их совместному «творческому действу».

Несмотря на поздний час, — а девушки и не собирались торопиться, что вполне устраивало хозяина, — Петер позвонил своему приятелю, театральному художнику, вместе с ним работающему над оформлением спектакля. Бруно был почти, можно сказать, его доверенным лицом. И не то что поклонником его таланта, а просто близким товарищем, от которого Петер почти ничего не скрывал. Зная его авантюрный характер и будучи уверенным, что неожиданное «ночное» приключение будет принято с восторгом, он позвонил. И не ошибся. Бруно тоже понимал толк в женщинах и, примчавшись, с места в карьер, доказал это им обеим, таким образом далеко не в первый раз «породнившись» с товарищем.

А немного позже Петер вдруг сообразил, что идея с приглашением Бруно навеяна им самим Господом. Ведь лучшей кандидатуры для исполнения своей задачи он не мог бы найти. Именно Бруно, с его абсолютной преданностью и доверием к нему, способен был провести в жизнь ту самую идею, от которой его так настойчиво отговаривала Инга. Он как-то отстраненно подумал, что, несмотря ни на какие «осадки» в душе, все же в ее мыслях было нечто такое, на что следовало бы обратить внимание. Она ж исключительно из любви к нему говорила, и в этом-то он все-таки не сомневался. А собственная злость тут не советчик.

«Интересное дело, — думал он, с ленивым любопытством сытого барса поглядывая на потягивающихся в усталой истоме девушек, готовых по первому зову немедленно продолжить бурные попеременные скачки со многими препятствиями. — Хороши самочки, ничего не скажешь, великолепно молоды и, что характерно, совсем не щепетильны в выборе способов наслаждения. Вот оно — наше новое поколение! Полное раскрепощение! Абсолютная свобода духа! И тела, между прочим, — тоже… А какая техника! Они и есть мои главные зрители, они все сами поймут, без чьей-то подсказки, и разберутся получше иного искушенного критика…»

А вот, например, Инге предложить проделать то, что для этих девчонок — норма и откровенное удовольствие, даже и язык как-то не повернется. И, конечно, именно поэтому для нее «Отелло» — всего лишь спорный и скандальный спектакль. Оттого и думает она не о будущем произведении и его создателе, а, в первую очередь, о себе и своем будущем. О семье, о браке, — это естественно. И ее, в общем-то, не стоит казнить за такое непонимание. Но как постоянная любовница, она, разумеется, превосходна. Так и не следует грузить ее проблемами, надо оставить ей то, в чем она действительно совершенна, и всячески поддерживать в ней эту уверенность. И обещать, обещать, не стесняясь, если что-то не получится. Больше искренних интонаций! От этого еще никто не умирал…

Но, подумал он, довольно мазохизма, — расслабился, отдохнул и — за дело… Девчонки с нетерпением ждут красивого продолжения! И что нам, в конце концов, всякие мелкие неудачи!

Жизнь потекла, точнее, резво поскакала дальше…

Под утро Бруно «запросился» домой, у него была назначена у какого-то галериста ответственная встреча, о которой он не стал распространяться. Девочки неохотно, но с пониманием, отпустили его и немедленно перекинули свои заботы на вальяжного «барса». Так назвала Петера одна из начитанных девушек — Ильзе, которой он, по ее словам, напомнил это красивого и благородного, но очень опасного зверя. Петеру безусловно понравилось.

А девушки, как он уже успел выяснить, оказались медсестрами из санатория в Кемери и взяли себе отгулы, поэтому и никуда не торопились. В их ловких и старательных руках Петер мог позволить себе провести даже некоторые сравнения с теми ощущениями, которые испытывал с Ингой, и отметил с удовольствием, что опыт и энергия женщин средних лет заметно перекочевывают в это молодое поколение. И когда увидел, что только необходимые дела заставляют его остановить «роскошное пиршество», окончательно решил не терять новых знакомых — таких активных и чистеньких. Уезжая от него на такси, которое он вызвал д ля них, каждая девушка получила от него по небольшому конвертику, так, пустяки, по паре сотен евро — не в качестве какой-то оплаты, — упаси, Боже! — а исключительно из глубокой человеческой благодарности. Они попытались сделать вид, что провели с ним и его другом ночь вовсе не из-за денег, ссылаясь на то, что не могли и мечтать о таком тесном знакомстве с самим великим режиссером! Но Петер оценил их кокетство и, настаивая, чтобы они приняли от него «сувенирчики», охотно записал оба их телефона, твердо решив почаще напоминать им о себе. Да и открытие сезона не за горами, а с билетами проблемы не возникали. Было бы очень неразумно с его стороны прерывать, мало того что восхитительное, но и просто необходимое в определенных ситуациях, знакомство.

А девушки были польщены и обходительностью, и широтой души восхитительного и умелого партнера, как они уверяли его, страстно и со вкусом обцеловывая перед уходом и обещая по первому же звонку… ну, как это положено у самых близких друзей. А уж ближе, чем сегодня были они, трудно и придумать…

Вот ведь — простые девчонки, но в них же бездна изысканного такта и сердечной благодарности!

«Ах, Инга, Инга, как ты бываешь, однако, неправа!.. Сколько драгоценных ощущений теряешь из-за своей нелепой строптивости! И — заметь! — не в первый раз!»…

Глава пятая ПЕРВЫЙ АКТ ДЕЙСТВИЯ

Прошло два дня. Инга не ожидала так скоро услышать голос Петера — спокойный, добрый, деловой, такой, который ему свойственен, когда он по горло занят работой, но помнит о своих обещаниях. Странно, думала, он же всерьез обиделся. Несмотря на его мягкость при прощании и уходе. Ну как же, ведь интеллигент, не любит, когда с ним так бесцеремонно… А кто любит?..

Все эти мысли быстро промелькнули в голове, и ей показалось, что она не сразу поняла, о чем ее просит Петер. Инга попросила его еще раз повторить свою просьбу, сославшись на то, что ей помешал расслышать работающий телевизор. Вот сейчас она его выключит и… а с ним все в порядке? Как он себя чувствует?.. Вопросы, скорее, дежурные, но Инге было важно услышать, как он на них отреагирует.

Она пока так и не пришла к окончательному выводу, чем завершить свою новую неудачную попытку добиться счастья. Не Сашу ведь просить о помощи! Хотя, возможно, это и был бы самый лучший вариант. Ну почему нельзя, как у них с Эвой? Она ведь была счастлива, Инга не сомневалась, а встречались с Сашей чуть ли не раз в год! Но, значит, им двоим хватало! А что, разве так быть не может? Сашина жена? Ну и что? Эва даже знакома с ней была, и кому оно мешало? Нет, совсем запуталась… Лето еще, работы нет, вот и гнетет черт-те что. А теперь еще и этот звонок, оторвавший ее от бесконечных сомнений…

— Так что ты сказал, извини, я внимательно слушаю?

— С удовольствием повторю, — он засмеялся, будто ничего между ними не случилось. — Понимаешь, какая штука, девочка моя, я внимательно проанализировал еще раз то, о чем ты говорила и все-таки решил не отступать. Я хочу честно глядеть самому себе в глаза, когда бреюсь по утрам, — в трубке прозвучал легкий, бархатный такой смешок. — Отдавая тебе должное, я пришел к выводу, что в твоих словах, а, может быть, в определенной степени, и в заботе обо мне, извини за нескромность, есть большая доля истины. И не важно, кто тебе это предложил. Мне твое личное мнение важнее всех других, так уж сложилось, ничего не поделаешь… Я не утомил?

— Нет, а что, ты чувствуешь усталость? Или это у тебя по другой причине?

Петер вздрогнул, но взял себя в руки: уж об этом она ничего знать не может, но женщина — непредсказуемое существо, кто ее поймет? Виду только не надо подавать. Телефон — гениальное устройство: нельзя увидеть лицо собеседника. Хотя, говорят, уже появились новые — с видеокамерами, и когда они станут массовыми, вот тут и начнутся сплошные кошмары.

— Молодец, — засмеялся он, — отличная реакция! Нет, конечно, с тобой я никогда не уставал, уж ты-то помнишь! Но я хочу сказать о другом. В общем, если говорить о преамбуле, то я, пожалуй, исчерпал свои резервы. А теперь — главное. По тому, последнему телефону, который ты пробила и считаешь, что это — он, я позвонил. И объяснил оператору, что мечтаю, чтобы моя жена похудела, и она не возражает. А для этого мне требуется средство, название которого я ему и прочитал по телефону — с твоей упаковки. Он сказал: есть такое, спросил, когда и куда доставить? Прости меня, что я, кажется, совсем уже обнаглел, но, честное слово, мне просто больше не к кому обратиться. Если ты думаешь, будто у меня в запасе полно баб, то ты сильно ошибаешься. Да, они были, но после знакомства с тобой, как отрезало. Не могу никого, кроме тебя, видеть. Не говоря уж, просить о чем-то. Что мне надо? Сделать простую вещь. Я дал твой адрес и назвал твою фамилию. И сказал, что это не тебе, а твоей подруге, моей жене. Просто мне самому неудобно этим заниматься. Неудобно, и — все, а он понял, посмеялся и даже посочувствовал. Так вот, к тебе скоро подъедет мой человек, которого ты не знаешь, и передаст тебе конверт с денежками. Он подниматься к тебе не станет, позвонит по телефону, а ты, если нетрудно, спустись в подъезд и возьми у него деньги. Их сегодня же надо передать тому курьеру, что доставит средство для похудения. И все, и больше ничего, даже ни о чем говорить с ним не надо. Остальное — не твоя забота. В конверте денег хватит и на само средство, и на стабилизатор, мне сказали, он тоже необходим. А то, что останется, пожалуйста, употреби сама. — Он снова засмеялся. — Ты меня столько кормила и поила, что я обнаглел окончательно и попросту объел тебя!

И снова Инга услышала бархатное рокотание сытого самца, — так ей показалось. А Петер, между тем, продолжал:

— Ты уж прости меня, драгоценная моя, и наполни свой холодильник снова. Мало ли, вдруг я однажды снова получу желанное приглашение? Хорошо? Ну, вот и ладушки! — обрадовался он, не собираясь дожидаться ответа. — А у меня, знаешь ли, уже началась настоящая свистопляска. Пошли просмотры! И вчера, и позавчера! Сегодня, правда, — только три, значит, смогу освободиться не раньше одиннадцати вечера, даже если бы и очень хотел увидеть тебя, не смог бы, потому что завтра — их уже семеро, обалдеть можно! Все рвутся в Дездемоны, ты представляешь? Из России четыре дурочки прикатили! И как они узнали о нашей с тобой потере?! Уму непостижимо… Ну, ладно, хватит эмоций и лирики, я чувствую, что уже надоел тебе. Помоги мне, от всей души прошу! И прости, что так получается, но мне действительно больше не к кому обратиться за помощью. А я в ближайшие дни, если ты позволишь, сам подъеду, заберу у тебя лекарство, и закроем этот вопрос окончательно. Я еще кое с кем договорился о помощи, но она — в другом плане… Ты молчишь, дорогая? Если тебе не по душе, не стесняйся, ради бога, скажи, и я отстану…

— А что говорить? Ты ведь уже все сам и решил. Хорошо, я сделаю. Присылай. И удачи тебе в выборе своей героини.

Он неодобрительно хмыкнул по поводу коротких гудков телефонного отбоя и подумал, что «девушка», очевидно, почуяв свою силу в отношениях с ним, начинает показывать зубки. Ну, ничего, это у нее, как показала практика, быстро проходит, где она себе найдет еще такого шикарного любовника? Еще два-три дня разлуки особого значения не имеют, они только усиливают даже у очень умной и осторожной женщины, грамотно пропущенной перед этим через крупную мясорубку мужской страсти, постоянно нарастающее желание вернуться в руки талантливого повара. Хорошо сказано, подумал он. Надо будет где-нибудь кинуть по ходу действия такую реплику… Для Яго! Это — в его ключе!..

Однако теперь уже действительно надо форсировать события. Петер поговорил с Бруно и объяснил тому «на пальцах», что, к великому сожалению, сам он практически ничего не может, его уже повсюду узнают, вон, даже в той же электричке! Нигде и ни от кого не скроешься…

Бруно весело «посочувствовал» и пообещал помочь. Но только чтоб не в ущерб служебному времени, работы много. Петер отлично знал, на что «клевал» Бруно, да и молоденькие медсестры, от которых этот веселый ловелас был в восторге, всегда могли послужить ему хорошей компенсацией любых затраченных усилий. К слову, добавил Петер, и та дама, которой необходимо передать деньги, большая специалистка — в известном смысле. Очень сильная, красивая, блестяще сложена и энергична в постели, — бывшая спортсменка. И если Бруно удастся найти к ней тактичный и нежный подход, он наверняка тоже сможет рассчитывать на успех. Только делать это надо ненавязчиво и интеллигентно, без давления. И побольше страсти — слов, эмоций!.. Она балдеет от всего этого и такое демонстрирует! В общем, повезет, сам почувствуешь. Ну, этого Бруно не занимать, — когда речь о везении…

А что касается денег в конверте, так там только половина, сказал Петер, предназначена на оплату лекарства, а вторая — это его личная благодарность Инге Францевне за ее роскошные и щедрые ласки…

Ковельскис полагал, что ничем не рискует, давая такое напутствие приятелю. Повезет ему, тем лучше, это будет хороший аргумент против притязаний Инги на свободу «творчества». А не повезет, как, скорее всего, и получится, в запасе оправдание — сам виноват, я ведь тебе «любимую» от себя оторвал! Бруно, разумеется, этого не знал, но понимал, что после такого «подарка» невозможно отказать товарищу и, помимо всего прочего, твоему главному режиссеру. Никак нельзя, и дружба, и положение обязывают!

Телефон дал о себе знать два часа спустя. Инга усмехнулась про себя: «Ишь, как сработано быстро! Не успел объявить, а «гонец» — у дверей. Интересно, кто это?»

Она подошла к окну и увидела стоявший в сотне метров от дома светло-серый блестящий автомобиль. Из него вышел мужчина и направился к ее подъезду. Инга вышла из квартиры, как была, в домашнем коротком халатике, и, спустившись в подъезд, открыла дверь. Увидела приятного внешне молодого человека, который с любопытством разглядывал ее и не спешил передавать деньги. Может быть, он решил, что она пригласит его к себе? Зря. Очевидно, эта мысль была ясно написана на ее выразительном лице, потому что «гонец», который радостно ухмыльнулся при виде ее, но под ее строгим и неприязненным взглядом вдруг смутился и начал что-то сбивчиво объяснять про свою миссию. Какая миссия, зачем? Инга холодно спросила, от кого он и что ему надо? Резко спросила, но не грубо.

— Извините, это вы — Инга Францевна?

— Я. Что угодно?

— Конверт тут. Деньги. Пятьсот евро. Посчитайте, пожалуйста.

— Зачем? — безразлично повторила она, не желая отказываться от холодного тона и не протягивая руки к конверту. — Вы уже заглядывали внутрь? Нет? Так зачем же мне считать? А если вы полагаете, что господин Ковельскис обманывает, пересчитайте деньги сами.

И он, под ее ироническим взглядом, вскрыл конверт и пересчитал купюры. Кивнул и протянул ей вместе с конвертом…

— Все? — без выражения спросила Инга.

Но молодой человек словно воспрянул духом, заулыбался и всем своим видом показал, что не собирается уходить. Он никак не мог оторвать глаз от сильных ляжек бывшей спортсменки, которые так и привораживали взгляд своим шоколадным загаром. Он переминался с ноги на ногу, пялясь на ее ноги и не решаясь о чем-то спросить. Инге надоело наблюдать за его телодвижениями, и она повернулась, чтобы уйти.

— Постойте, Инга Францевна! — воскликнул он. — Мы ведь даже не поговорили!

— О чем? — спросила она с недоумением, снова поворачиваясь и нимало не заботясь о том, что полы халатика не поспевали за ее движениями.

— Как о чем, о вас, конечно! — с жаром воскликнул он. — А если хотите, и обо мне! Разве я вам совсем не нравлюсь? Вы — вся такая строгая, мрачная, а, говорят, когда улыбаетесь, нужно немедленно портрет писать! Вы же — красивая, яркая, ну, просто настоящая модель для понимающего в женщинах толк художника! Не верите? Давайте с ходу докажу! Я могу! Я сделаю ваш набросок и оставлю вам на память! Ну же!

— Не понимаю, — она нахмурилась и спросила с неудовольствием: — О чем вы?

— Да чего ж тут не понимать? — в свою очередь, удивился он. — Кофе угостите? Я бы с удовольствием! И с чем-нибудь вкусненьким? А я вас за это…

— Погодите трещать, о чем вы? И с какой стати?

— Ну, как же? Вы — из простой женской благодарности. Я ж вам деньги привез. Большие. А вы — такая приятная женщина, такая вся… ох! — он поцеловал кончики сложенных пальцев. — И я бы ничего не имел против того, чтобы… ну, посидеть с вами для начала… ну, вы же понимаете? Я мог бы, кстати, прилично добавить к вашей сумме… Петер говорил, что вы — уникальная, в этом смысле, женщина…

Ингу будто по лицу ударило чем-то тяжелым и смрадным.

— Что вы сказали?! А ну, вон отсюда! И заберите свое дерьмо! И дружку передайте, что он тоже — подлец и ничтожество! Такое же, как вы! Убирайтесь! — она швырнула ему в лицо конверт, деньги и громко хлопнула дверью…

Ее прямо-таки трясло от ненависти. По отношению к чему или к кому, она сама еще не знала, наверное, ко всему этому мерзкому миру, который ее окружал. Она быстро ходила по комнате, тряся перед собой кулаками. И тут в ее сознание ворвался телефонный звонок. Чисто машинально взяла трубку.

— Инга! — завопил слишком знакомый голос. — Что там этот негодяй себе позволил? Я из него, идиота, душу вытрясу! Что он себе позволил, скажи? Послушай, я заранее готов стать перед тобой на колени и молить о прощении за то, что поручил примитивное дело полному кретину! Ну, прости, милая! Клянусь тебе!..

— Чего тебе надо? — она пришла, наконец, в себя.

— Не обращай на него внимания, я ему прочищу мозги! Он дурак, художник у нас. А художники — ты сама прекрасно знаешь, что за публика, — самоуверенная и недалекая. Наверное, от кого-то услышал о том, что я влюбился в прекрасную женщину — такого ведь у нас не утаишь, правда? — и решил сам попробовать пристроиться, мерзавец. Ну, я ему еще покажу!.. Инга, возьми, пожалуйста, конверт, этот болван, вместо того чтобы извиниться перед тобой за свое хамство и передать тебе деньги, опустил конверт в твой почтовый ящик. Он только что позвонил мне, и я ему высказал все, что о нем думаю. Возьми деньги, Ингочка, пожалуйста, а то с минуты на минуту подъедет тот поставщик. Могут ведь украсть, ящик же твой не запирается, я знаю. Очень тебя прошу! А когда позволишь, я примчусь к тебе и стану на коленях вымаливать твое прощение столько, сколько тебе будет угодно, милая. Ладно?

— Ладно, — буркнула она, скорее, от усталости и многословия, и положила трубку.

Подошла к окну и увидела, как тот молодой человек, отойдя подальше от дома, остановился и обернулся на окна, видно, о чем-то размышляя и покачивая головой, а потом пожал плечами и пошел к стоявшему неподалеку автомобилю. Но машина не тронулась с места, и Инга поняла, что теперь этот «умный гонец» будет ожидать, когда появится представитель фирмы, чтобы потом начать следить за ним. Значит, Петер окончательно решил, признавая ее правоту, поступить, тем не менее, по-своему. Ну что ж, она поможет, но только один раз, поскольку обещала, но больше никакой иной поддержки он от нее не дождется…

Вдруг мелькнула мысль: «Это же прекрасный повод позвонить Саше!» Усмехнулась. Вот чего она, оказывается, ожидала, — возможности! Ну, конечно, он же просил… Или посоветовал? Или предупредил? А какая, в сущности, разница, если есть необходимость посоветоваться? А может, и намекнуть о своем окончательном разрыве с Петером, хотя тот еще на что-то и надеется. Холодильник ему нужен полный, видишь ли! И спать, понимаешь, не с кем! Ведь врет все!.. Привык жить на готовеньком — и жратва, и баба в постели, и ни в чем никакого отказа. Нет, пора, и в самом деле, с этим кончать. Он считает, что его слава осеняет всех, кто его окружает. А кому она нужна, скандальная его слава? Не нравились Инге ни идея, ни странная интерпретация несчастного Шекспира, как ни пытался Петер доказать ей, что это — новое слово в мировом театральном искусстве, не верила, и все тут! А его, разумеется, злило: почему самая обыкновенная «училка» не желает понимать гения?!

Ну и вали отсюда, раз у нас сплошное непонимание! Однако и «валить» не хочет, где ж ему еще такое «блаженство» обломится?.. Но почему она постоянно с ним соглашается? Это что, полное отсутствие собственной воли? Или он так умеет давить на психику? Противно все…

Инга вспомнила о конверте и пошла в подъезд, к почтовым ящикам. А, поднимаясь к себе, увидела приоткрытую дверь соседской квартиры. Выходя в подъезд, как-то не обратила внимания. Уж не случилось ли чего? На всякий случай постучала по филенке двери. Вышла соседка.

— Здравствуй, Ингочка, тебе что-то нужно? — пожилая дама улыбнулась.

— Нет, ничего, тетя Ирма. Я смотрю, у вас дверь открыта, вот и забеспокоилась.

— Наверное, я не захлопнула до конца, а ветер распахнул. У меня тут сплошные сквозняки, и все равно дышать нечем. Ну и лето! Спасибо, милая, — соседка снова заулыбалась. — А ты приятно выглядишь! Я тут, у нас, недавно видела одного очень приличного мужчину. Уж не собираешься ли ты, наконец? Нельзя, Ингочка, такую прелесть, — она обвела пальцем овал своего лица, но показала на Ингу, — попусту терять, дорогая! Послушайся совета, не затягивай. Мужчины нынче такие разборчивые, а твой — элегантный, сразу видно хорошее воспитание…

— Спасибо, тетя Ирма, — улыбнулась ей Инга, — я обязательно прислушаюсь к вашему совету.

В это время внизу стукнула дверь, и по лестнице затопали быстрые шаги. Инга увидела поднимающегося явно к ней немолодого уже человека с морщинистым лбом, короткой рыжеватой бородкой и длинными, седеющими волосами до плеч. Он был в кожаной куртке. Подумала, как ему не жарко в такую погоду?

Он посмотрел на Ингу, потом на открытую дверь со стоящей в проеме полной женщиной, обернулся к двери Инги и посмотрел номер.

— Простите, — любезно обратился он, — а вы случайно не из этой квартиры? — он еще раз внимательно уставился на Ингу. — Знаете, мне кажется, что я однажды уже привозил к вам наши средства, да? — он растянул губы в улыбке, но глаза его, заметила Инга, не улыбались, а словно сверлили серыми буравчиками, однако любезность так и сочилась с его языка. — Куда прикажете пройти, уважаемая госпожа?

— Проходите, пожалуйста, сюда, — Инга открыла свою дверь и, приветливо кивнув соседке, пропустила мужчину вперед.

Они прошли на кухню, и мужчина, словно невзначай, кинул беглый взгляд по сторонам, как бы оценивая доход хозяйки. Это он привозил свои таблетки Лоре, в ее дом, где тогда была Инга.

— А я ведь хорошо запомнил вас с прошлого раза, — продолжил он поток своих комплиментов. — Вы отлично выглядите! Просто прекрасно для молодой женщины! Не знаю, зачем вашему супругу потребовалось, чтобы вы снова прошли наш курс? Ну что ж, может быть, вы сами решили еще немного подкорректировать свою и без того прекрасную фигуру? Тогда вы станете совершенно изумительной, очаровательной дамой! Как говорится, в самом расцвете сил и здоровья!

— Спасибо за приятные комплименты, но только вы ошибаетесь. Это средство покупаю не я, оно для моей подруги, супруги моего… знакомого. Это он и звонил вам. И в прошлый раз, кстати, мы покупали его у вас для другой моей подруги. К сожалению, с ней… не все ладно…

Она сказала и вздрогнула, подумав, что, кажется, ляпнула лишнее: сейчас начнутся расспросы, а что она может ответить? И Петер просил ничего не болтать. Надо же, как-то само собой сорвалось с языка. Она взглянула в «серые буравчики» его глаз и поежилась от непонятного, тревожного чувства. И поспешила перевести разговор:

— А мне, знаете ли, корректировать свою фигуру нет необходимости, уж извините. Так сколько мы вам должны?

— Значит, это не ваш муж к нам звонил? А кто же он?

Странный был вопрос, и Инга решила на него не отвечать. Но ее насторожила «память» этого мужчины: с какой это стати, он ее запомнил? Зачем ему это было нужно? Он что, всех женщин «запоминает»? И она ответила как бы нейтрально:

— Ну какое это имеет значение? Мужчина, который хочет сделать сюрприз жене.

— Значение имеет, — с явным подтекстом сказал продавец. — У нас есть правило: передавать лекарство только в руки пользователя. Там приложена подробная инструкция, что и когда надо делать, понимаете? Чего не следует делать, и так далее.

— Конечно, понимаю, я обязательно передам ее… Петеру. В конце концов, если у вас есть желание кататься, можете договориться с ним и поехать по его адресу. Но это — в Риге.

Опять сорвалось! Она поморщилась. Ну что делать, если не по ней хранить дурацкие тайны!

— Ну педеру так педеру, — хмыкнул длинноволосый и положил на стол договор, в котором было перечислено несколько условий, которые пользователь обязуется соблюдать при приеме средства для похудения, в том числе, обязательная консультация у врача.

Да, она вспомнила, что и Лора подписывала подобный документ, который освобождал фирму от всякой ответственности, если клиентом не будет выполнено хотя бы одно из перечисленных условий. А вот выполнила ли она условия или нет, теперь никто не узнает. Но сейчас Ингу этот вопрос не волновал, ведь копия договора останется у нее. А к самому документу был приложен чек, и общая сумма составляла около четырехсот евро, немало.

Инга открыла конверт и подумала: «Оплати счет и на оставшиеся «денежки» наполни холодильник, а то я приеду, и тебе будет нечем меня угостить!» А чего она еще хотела? Все правильно. Но самое смешное, что средство это, вместе со стабилизатором, тоже в большом пластиковом флаконе, никому не понадобится. Другими словами, деньги выброшены на ветер! Тут мы можем явить широту своей души.

Мужчина, завершив передачу товара и забрав договор с ее подписью, выжидательно смотрел на Ингу и не уходил. Ну, конечно, какой же мужик пропустит такую возможность? И не сделает даже заранее обреченной на неудачу попытки? Инга поняла, что сама и виновата в этом, вернее, ее привычка одинокой жизни: личное удобство превыше всего. Вот она и халат не сменила на что-то более пристойное. Но, с другой стороны, не переодеваться же при нем! А вот почему она в таком, слишком вызывающем, виде выскочила на улицу к «гонцу», и сама теперь объяснить не могла бы. Поэтому наверняка и тот молодой наглец так отреагировал! Ну да, она ж ему фактически вызов бросила! И этот навязчивый взгляд поставщика был ей тоже очень неприятен, он словно жалил ее, раздевая и вызывая лишь неприятные мурашки по спине. Хотя, возможно, он просто ждал «чаевых». Но Инга и не думала давать что-то сверх положенного по счету. Она сухим кивком поблагодарила и первой вышла из кухни, чтобы открыть дверь. Он молча ушел, похоже, недовольный. Только на лестничной площадке полуобернулся и, скользнул по Инге весьма «прохладным», если не сказать большего, взглядом. Как по пустому месту. А может, он так и посчитал ее — «пустым местом», слишком разборчивой проституткой какой-нибудь, набивающей себе цену?..

А ничего с ним не случится, он всего лишь курьер, подумала Инга, но поежилась почему-то снова. Чуть позже она поняла, что конкретно ее смутило: этот «памятливый» сказал, что запомнил ее. А зачем ему нужно было запоминать своих покупателей? Тем более что покупала-то не она, а Лора, и он это там, у нее дома, прекрасно видел. И хорошо ли это?..

Закрыв за ним дверь, Инга вернулась на свой «наблюдательный пункт» у окна. Обратила внимание на большой темно-красный джип у своего подъезда, в который садился на место водителя этот несколько странный, пожилой «курьер». И машина, резко взяв с места, умчалась к перекрестку, где ее ожидал уже повернувшийся «носом» к выезду светло-серый автомобиль. Он уехал вслед за джипом.

Ну вот и все. Этот посланец Петера наверняка сам и доложит ему, что передача состоялась. А дальше что?

Инга вдруг подумала, что Петер непременно очень скоро приедет за лекарством и попытается у нее остаться на ночь. Но самое отвратительное заключалось в том, что она, скорее всего, не сможет противостоять его нагловатой и бесцеремонной настойчивости. Вот что ужасно!

И тут ей пришло в голову, что, пожалуй, ее единственным спасителем действительно может стать только один человек на свете — Саша. Ну, или адвокат. Но на того полностью рассчитывать нельзя, как ему объяснить, почему она не хочет сегодня оставаться одна, пока Петер не заберет у нее лекарство? Саша поймет, почему-то она была в этом уверена. Или ей сильно того хотелось? Сама не могла себе ответить.

Ну, в конце концов, флаконы можно передать Петеру и на улице, вместе с инструкцией, не обязательно это делать у себя дома. А объяснить можно… да хоть просьбой Ады Морисовны побыть с ней вечерок. Нельзя же отказывать безутешной матери своей покойной подруги? А в доме у нее Петеру делать было нечего. Из этого пусть исходит…

Она нашла в мобильнике телефон, записанный самим Турецким, и нажала вызов. Он сразу откликнулся, и это показалось ей хорошим предзнаменованием.

— Саша, это я…

— Узнал, здравствуй, Ингуша. Что-то случилось?

— Я не отрываю?

— Для тебя у меня всегда есть время. Слушаю…

Инга пересказала ему все события дня, начиная с утреннего звонка Петера. И вот лекарство теперь у нее, а она вдруг чего-то испугалась, может быть, того, что этот продавец узнал ее? Или странными глазами наблюдал за ней? И еще про того, кто ждал курьера в машине, тоже сказала: как он выглядел. И обоих посетителей описала в подробностях. Турецкий слушал, а потом сказал:

— Знаешь, что, давай-ка подходи быстренько к адвокатской конторе, а я сейчас перезвоню Лазарю и тоже подойду. Чего-нибудь придумаем.

От его предложения повеяло уверенностью, и Инга успокоилась. Перед выходом зашла к соседке и сказала ей, что уезжает к знакомым до утра. А если кто-то захочет ее видеть, пусть оставит записку в почтовом ящике, она вернется утром, прочитает и перезвонит. Почему-то она решила, что так и будет на самом деле. Хотелось бы, во всяком случае, так думать, хотя она не представляла, что будет дальше и где ей придется переночевать. Может, правда у Ады?

Но этот ее вопрос, оказалось, меньше всего заботил Сашу, потому что, когда она спросила его, он отмахнулся: потом. Гораздо больше его интересовал способ передачи лекарства режиссеру Ковельскису. Не надо ждать, когда он позвонит Инге, правильнее будет, если она сама сообщит ему, что лекарство от нее он может получить в адвокатской конторе. В крайнем случае, пусть пришлет того своего молодого «гонца», который уже приезжал, поскольку держать у себя это лекарство она не намерена. Куда он денется? А если начнет финтить, предупредить его: не хочешь — не надо, выброшу! Потому что вся эта выдумка со слежением за продавцом — сплошная безграмотная чушь. И раз есть основания подозревать фирму в продаже некачественных лекарств или фальсификатов, надо иметь в виду, что свой бизнес она будет защищать до конца. А если он согласится приехать, тогда можно будет попросить его выдать адвокату одну таблетку препарата для криминалистического анализа. Возможно, именно в качестве таблеток и заключается тайна смерти Лоры. Приходится иметь в виду и то обстоятельство, что Инга и продавец узнали друг друга. Значит, и средства для похудения доставлены те же самые. Словом, звони ему, Инга…

А пока она советовалась с Сашей, в каком плане вести разговор с Петером, Дорфманис вынул флакон с лекарством из упаковки и с картонной коробочкой в руках вышел в приемную.

Звонить Инге предложили не с мобильного, а с городского телефона. А сами предполагали подсоединиться к аппарату и послушать разговор — в интересах расследования, не больше. Важно только, чтобы Инга не испытывала при этом смущения. Она посмотрела на адвоката, потом на Сашу, увидела, как он ободряюще подморгнул ей, и согласилась. Наверное, решила она, это будет правильно. В конце концов, тут же взрослые люди, некоторые интимные аспекты, если бы Петер вздумал о них намекнуть, их не должны смутить. Это — жизнь. А, кроме того, она испытывала к Саше доверие. Мнение же адвоката ее мало заботило: он как доктор, от него тайн быть не должно. Это Сашины слова, еще в прошлый раз сказанные, когда она спросила его, в какой степени ей следует быть откровенной с Дорфманисом? И не нанесет ли полная откровенность ущерба ее собственной репутации?..

Петер так обрадовался ее звонку, будто получил приглашение немедленно навестить ее постель. Это мелькнуло у Инги, когда она услышала его бодрое и радостное:

— Дорогая, неужели я тобой прощен?! О, радость! Жди! Я все уже знаю! Мне позвонил… — сплошные восклицания, вот только в чем причина восторга. — А чего ты его так строго приняла? Даже испугала, хотя Бруно — не из пугливых! — он «бархатно» рассмеялся.

— Не поняла, я что, должна была в постель пригласить?

— Ты с ума сошла! Как тебе такая мысль в голову пришла?! Это я лечу в твои пылкие объятия! Немедленно!

— Куда? — будто не расслышала она.

— Как, куда? — опешил Петер. — К тебе, разумеется! Ну в твои… жаркие, да?., объятия!., а куда же еще? Или у тебя есть другое предложение? Еще более соблазнительное для твоего любимого мужчины? — «бархатный» тон так и рокотал. — Тогда я готов рассмотреть его немедленно по прибытии в твой уютный будуарчик, где мне всегда так сладко лежать в твоих объятиях, дорогая!

Инга быстро и с тревогой взглянула на Сашу, а тот, широко ухмыляясь, покрутил пальцем у своего виска и покачал головой, что должно было означать лишь одно: вот же сукин сын! — а может, и покрепче, уже в «матерном» ключе. Она едва сдержалась, чтобы не фыркнуть, не расхохотаться, глядя на эту его мимическую сцену.

— А с чего ты взял, что являешься моим, — она подчеркнула последнее слово, — любимым мужчиной? Вот уж глупость! Ты ж казался мне умным человеком, Петер! Сбавь пыл, я хотела тебе предложить всего лишь заехать сегодня в контору адвоката Дорфманиса, ты его знаешь, и забрать свое лекарство вместе с инструкцией, как им пользоваться. Я была вынуждена за него расписаться. А мы так с тобой не договаривались. Вот поэтому у адвоката, ввиду того, что ты заключал с ним договор от имени театра и являешься его клиентом, возник к тебе ряд очень серьезных вопросов.

Он помолчал и затем спросил с неприятной, злой интонацией:

— Ты одна?

— Да, разумеется. А тебе нужны свидетели? — она взглянула на Сашу, и он кивнул.

— Не нужны! — почти прорычал Петер. — Ты с ума сошла?! Зачем ты это сделала, дура набитая? Кто просил, черт тебя возьми! Ты понимаешь, что невольно… впрочем, я думаю, что все-таки вполне сознательно, подставила меня? Нарочно, да?! Говори! Попытайся оправдаться!

— Ну что ты?! — спокойным тоном, хотя все в ней кипело, ответила Инга. — Даже и не пытаюсь! Конечно, это я — дура такая, тебя — умного, решительного и проницательного, подставила, если тебе угодно. Но я уверена, это ты меня подставил, сделав своей подсадной уткой. Без моего на то согласия, между прочим. Это ты настаивал, но не желал слушать моих возражений! Знаешь, что, дружок, приезжай-ка сюда и сам разбирайся со своими дерьмовыми играми. Да, и ключи мои не забудь вернуть! Можешь оставить их у адвоката, мне их позже передадут.

Она взглянула на Сашу, а тот одобрительно качнул головой и показал большой палец. Как же у нее сразу вспыхнула надежда!

— Вон ты как теперь заговорила!.. — разочарованно и горько протянул он. — А я-то думал… Размечтался, кретин этакий… Ну что ж, вероятно, ты права, зря я затеял это дело. Ты мне — не помощница, хотя обещала. Врешь, ты обещала! А я, идиот, поверил! Знаешь, Инга?.. Я думаю, что мы так и не поняли друг друга. Оказалось, тебе нужен был не я, как личность, как творец, а просто очередной… — в койку! Как это ужасно! Так разочаровать! Впрочем, теперь не важно. Что ж, раз уж так складывается, раз я кардинально ошибся в тебе, то, наверное, нет и нужды что-то исправлять и выяснять?.. Черт с ними, с пятьюстами евро, не обеднею. А ты, если эти таблетки тебе уже без надобности, просто спусти их в канализацию… У тебя дома удобный сортир, — с презрением добавил он, — сколько раз за ночь я выскакивал туда — из твоих страстных объятий! Вот там ты и нашла место и уликам, и моим чувствам к тебе, и всему остальному, что нас до сих пор связывало, да? Ну, ответь, докажи мне, что я не прав! Молчишь? Не желаешь?!

— Чего ж молчать-то? Мне отвратительно слышать мерзости, которые ты изливаешь. Противна твоя грязь — вместе с тобой. И не смей повышать на меня голос! Ненавижу тебя!

— Нет, а я больше не могу тебя слушать, у меня разрывается сердце от боли!.. Ты, я вижу, пошла на поводу у этих! Но они тебя до добра не доведут, ты еще убедишься!.. А ключи твои я никуда не повезу, я брошу их обратно, в почтовый ящик. Ты же, как мне теперь кажется, оставляешь их там не только для меня? Увы, нет сил пережить твое предательство! А я так рассчитывал! Как же я надеялся! Я думал, твоя любовь — не пустые слова! Нет, я безумно огорчен и скорблю… Ах, Инга, красавица моя! Одумайся, пока не поздно! — странным, «театральным» голосом закончил он свой странный монолог.

— Да пошел ты! — «швырнула» ему Инга, легко представив себе наигранное выражение «глубокой скорби» на его «скандинавской» физиономии, что у него всегда получалось красиво и даже эффектно. — Догадывалась ведь, что скотина… Спасибо за урок! — И резко бросила трубку, оборвав телефонный разговор.

Саша с сожалением посмотрел ей в глаза, но вдруг с одобрением сказал:

— Ну, сволочь! Каков позер! А ты — молодец! С ними только так и надо: раз — и навсегда! Огорчился он, да? Ты слышал, Лазарь, этот сукин сын огорчен и скорбит! Ох, чую я, придется тебе огорчить его куда серьезнее. Но ты заметил, как он очень старательно пытался оставить для себя лазейку, чтобы вернуться? Ох, хитер, сукин сын! Нет, Ингуша, он от тебя не отстанет, ты ему еще нужна. Вот зачем, это — другой вопрос. Ладно, есть время, посмотрим, обсудим. Но тебя в обиду не дадим, запомни раз и навсегда… А, касательно моего мнения, Лазарь, по поводу всей этой катавасии, скажу так. Я бы предложил тебе — для начала — во-первых, найти убежище для Инги. Пока временное, — на денек, на два. И, во-вторых, определиться, не станет ли режиссер после этой «трогательной беседы с любимой», извини, Инга, расторгать с адвокатской конторой соглашение на защиту интересов театра и матери покойной? Или этим шагом он сильно опустит свой имидж, который, кажется, и так на уровне плинтуса, и не рискнет на подобный демарш?

Дорфманис, слышавший последний «монолог» режиссера, неопределенно пожал плечами и озабоченно посмотрел на Ингу, которая сидела угрюмо, будто не смея поднять глаз.

— Во-первых, где ж я ей найду пристанище?

— Эх ты, вершитель судеб человеческих! Ладно, ты уже изволил заметить, что каждый раз самые ответственные решения я вынужден брать на себя?

— Так тебе и карты в руки! — обрадовался адвокат.

— Ох, картежник… Сейчас спрошу у Ирки. Там, у ее тетки, кажется, есть свободная комнатка, которую она никому еще не сдавала. Тебя не смутит тесное соседство с моей женой? — он с таким явным подтекстом посмотрел на нее, что Инга готова была сквозь землю провалиться от стыда. — Перестань! — он, смеясь, махнул ей рукой. — Шуток, что ли, совсем не понимаешь?

Позвонил Ирине, рассказал о сложившейся ситуации и, глядя на Ингу в упор, объяснил жене, что на ближайшую подругу Лоры, похоже, объявлена охота. И они с адвокатом, принимая решение о защите свидетеля, обращаются к Эльзе Густавовне за содействием и помощью. Возражений против ее присутствия в доме, как поняла Инга, оттуда не последовало.

И вот тут она вдруг сообразила, что, пожалуй, ближайшая ночь будет в ее жизни куда труднее, чем даже те, когда она у себя дома, из соседней комнаты, была вынуждена слушать ночи напролет сдавленные вопли Эвы и сама едва не сходила с ума от бессильной зависти, ревности и ярости…

Саша, как ей показалось, почувствовал, о чем она думает, и беспомощно развел руками: мол, рад бы, но…

— Ну что, Лазарь, теперь по второму вопросу. Будешь звонить? По-моему, самое время, — и посмотрел на Ингу: — Он где, дома?

Та кивнула. Дорфманис открыл перед собой телефон Ковельскиса и набрал номер.

— Алло? — спросил он по-русски, а остальной текст пошел на латышском языке.

Турецкому было все равно, — закончит, объяснит. Инга, по знаку Саши, взяла параллельную трубку и слушала. Турецкий смотрел в окно. Наконец, разговор закончился. Дорфманис иронически хмыкнул:

— Вот же, гусь! Ну, перескажите Саше, — кивнул он женщине и сердито добавил: — Да не смущайтесь вы! Думаете, нам еще неясно, с кем мы имеем дело? Подонок самый низкопробный! Но умеет притворяться. Подлинный лицедей!

Инга, по-прежнему не поднимая глаз, сказала, что Петер попытался облить ее дерьмом, заявив, что ни о каком лекарстве не знал и знать не желает. Это все — инициатива Инги, с которой у него нет никаких отношений, да и те, приятельские, которые были, прекратились еще на прошлой неделе. Теперь Турецкий понял, почему Лазарь, видя, как «закипает» Инга, строго прижимал толстый, как сарделька, указательный палец к своим губам и сердито вращал глазами. Ну да, в данном контексте ее вмешательство было бы крайне неуместно.

— Ну и что же ты переживаешь? — с ласковой улыбкой сказал Саша. — Одним подлецом в твоей жизни меньше, только и всего, да, Лазарь? Кстати, Лазарь проверил: никакой твой Ковельскис не главный режиссер. Обычный, их в театре называют очередными. А этот просто временно, пока не пригласили нового главного, исполняет его обязанности. Ну любит славу человек, что поделаешь? По слухам, большой бабник. Во всяком случае, если верить внутренней театральной молве, ни одной актрисы в «коллективе» этот ходок не пропустил мимо своего внимания. Не переживай, подруга! Ты ровным счетом ничего не потеряла стоящего…

Хорошо он сказал, Инге даже плакать расхотелось, хотя уже чувствовались позывы. Вот тебе и сильная женщина!

— Так что решили с договором? Он приедет? — спросил Турецкий у адвоката.

— Не знаю… особой охоты не проявил, — ответил Дорфманис. — Думаю, вряд ли. Но по поводу того, чтобы расторгнуть соглашение и прекратить расследование, он ничего не сказал. А я, как ты понимаешь, не настаивал. Не затронул эту тему. Наверное, ты прав, Саша, не думаю, чтоб ему было выгодно становиться перед общественностью в неприглядном виде. А как вы считаете, Инга, вы ж его лучше знали? — он задал вопрос без всякого подтекста, но Инга смутилась.

— Лазарь, дорогой, — пришел на помощь Турецкий, — оставь ты девушку в покое. Он уже столько крови ей испортил… Его дело. Но баночки, раз он отказывается от них, мы тогда вполне имеем право вскрыть без его разрешения, но лучше это сделать в присутствии понятых. Чтобы потом официально отправить на анализ в судебно-медицинскую экспертизу. Есть у нас и документы получения — инструкция, чек. А как там наш друг Пурвиекс поживает? — это он вспомнил начальника Департамента уголовной полиции Латвии. — Я бы посоветовал тебе, Лазарь, в этом деле не обходить его стороной. Дело вполне, по моему мнению, может потянуть на откровенную уголовщину. А то ведь вышеуказанный «засранец-режиссер», прошу прощения у дамы, здесь, у вас, все-таки какая-никакая, а видная театральная фигура. Поэтому тебе, Лазарь дорогой, обязательно придется иметь в виду и широкое общественное мнение, которое из обычного протеста, изначально будет на его стороне. Так как тебе мое предложение?

— Принимается, — охотно согласился Дорфманис. — Сейчас я отправлю кого-нибудь за понятыми. А Димитрас поедет на фирму, чтобы выяснить, это их лекарство или нет. А потом, ты прав, я отправлю его в Экспертный центр. — И он снова вышел в приемную.

— Господи, как мне жутко стыдно за… за все! И вы слышали, и могли поверить!

— Ты с ума сошла! Плюнь и разотри. Давай на этом и закончим с твоими эмоциями. Как уже слышала, ты — подруга Лоры, — сказал Турецкий. — И только, и ничего больше, поняла?

Инга быстро кивнула.

— Вот и умница… Но какая же он скотина! Зуб даю — после всего того дерьма, что он излил из себя, этот подонок все равно попытается помириться с тобой.

Она не отреагировала, продолжая пристально смотреть ему в глаза. Он усмехнулся и тихо сказал:

— Не надо, а?

— Жаль, — так же тихо ответила она. — А то ведь я тоже могла бы… только с тобой, Сашка…

— Зачем ты ее вспоминаешь? Душа болит.

Она опять кивнула.

— А я ведь все-все про вас помню… — И вдруг резко отмахнулась рукой. — А, ну тебя! Ты этого никогда не поймешь…

— Ну как раз это понять могу, только не стоит, — он перевел взгляд на окно и сказал в пустое пространство. — Я с таким трудом помирился с женой…

— А разве я тебя хочу подвести? Как ты можешь, после всего…

— Я уверен, ты — замечательная женщина, ты достойна самой высокой и самой нежной любви, — он хмыкнул, потянув носом запах ее духов, но сказал с неожиданной жесткостью в голосе: — Хорошенько запомни это, и не позволяй всяким скотам поступать с собой… как… Черт бы их всех побрал!

— А тебе будто обидно за меня? — она даже прищурилась с вызовом.

Ему показалось, что в ее полувопросе-полуутверждении прозвучал, скорей, не вызов, а просьба сказать ей желанную правду, которой она якобы не знала и от которой зависела теперь вся ее дальнейшая жизнь. Он усмехнулся и, прищурившись, невразумительно пожал плечами.

— Знаешь, что я тебе отвечу, подруга? В подобных случаях всем нормальным мужикам бывает очень обидно за хороших, славных женщин, оскорбленных мерзавцами.

— Спасибо, — совсем тихо произнесла она и улыбнулась: — Значит, у меня еще не пропала надежда?

Он машинально, кивнул и вздрогнул от собственного вопроса: «Ты чего творишь, дурья башка?!» — и, взглянув на Ингу, так обреченно вздохнул, что она рассмеялась.

«Ну, Турецкий, ну, ты — ходок! — продолжил он собственные “угрызения”, но привычно одернул себя, так как с ходу нашел достойное оправдание: — Да ладно, ничего ж не случилось! Это всего-навсего игра у нас такая. Просто слишком многое из прошлой жизни связывает наши воспоминания… Хотя это обстоятельство ни о чем не говорит…»

Инга, показалось ему, уже успокоилась. Где ж ему догадаться, что думала она об Ирине. В прошлый раз ей так и не пришлось познакомиться с его женой, но в свое время Инга слышала о ней немало добрых слов, и, как ни странно, именно от Эвы, которая была даже знакома с Ириной, но, как она повторяла, исключительно из природной скромности, предпочитала не набиваться в близкие подруги. И при этом никогда не требовала и от Саши ничего невыполнимого. Значит, можно и так жить?

Вернулся Дорфманис и сказал:

— Понятые скоро придут.

— Хорошо, — кивнул Турецкий и спросил у Инги: — А что делается сейчас у тебя дома? Какие у тебя самой, в связи с это историей, планы? Что-то тебе мешает, я же вижу? Так поделись.

Она ответила, что, в общем-то, ничего не мешает, поскольку перед уходом она на всякий случай предупредила соседку о своем отсутствии до утра. И Саша подтвердил, что это она абсолютно правильно сделала. Впрочем, ближайшее время покажет. Инга поинтересовалась, что может показать время?

— Видишь ли, Ингуша, мы не знаем, чем занимается тот твой «гонец», который деньги привозил. Театральный художник, надо понимать. Этот твой бывший хрен гороховый наверняка дал ему задание проследить за продавцом. А такое дело любительства категорически не терпит. И теперь мы можем только ожидать, чем закончится этот кретинизм, — помнится, он так обозначил свои действия? А если он даже и приедет сюда, то вряд ли теперь сознается, что послал человека за продавцом, хотя из твоего рассказа это именно так и было. Фразу-то его помнишь? «Мне позвонил!» И даже имя назвал: Бруно. Наверняка это «гонец». Не ты ж ведь звонила? А больше и некому, кроме «гонца».

Инга вынуждена была согласиться.

— Это, будем считать, два. Наконец, отчего на тебя смотрел с подозрением тот продавец? Просто узнал? И услышал, что лекарство не для тебя? А для кого? Для какой-то подруги? А почему та сама не стала покупать, как это делают обычно? И какой там муж, сюрприз? Чушь собачья! Это — три. Ты заметила, сплошные вопросы без четких ответов? Зато, уезжая, он наверняка должен был заметить своего преследователя в светло-серой машине. А проверить, что это не случайность, проще пареной репы: пару раз изменил направление и посмотрел в зеркало заднего обзора. И вот это — уже ответ. Четыре. Какова должна быть теперь реакция тех, кто ведет данный, скажем пока так, просто незаконный промысел? Самой примитивной, в бандитском смысле. Взять преследователя вместе с получательницей и с пристрастием их допросить. И если у них появится хотя бы тень сомнений в вашей искренности, вас немедленно уберут обоих. А у них обязательно появится, если торгуют фальсификатом. И это — пятый пункт. Вот тебе и весь расклад. Ковельскис, ты сама говорила, дал им только твой адрес, а не какой-то мифической подруги? Тебе, значит, и ответ держать. Поэтому тебе и надо скрыться на время. Аты сомневаешься, почему этот… извини, вдруг стал отказываться от своего участия в поиске и доставке лекарства? И вообще, от всего открещиваться, даже от тебя. Неужели еще неясно? Мерзавцы всегда раньше всех чуют жареное… Лазарь, я ничего не пропустил?

Дорфманис отрицательно покачал головой.

— Все правильно, Саша. Но про «гонца», я могу предположить, мы узнаем в театре либо когда полиция найдет ту светло-серую машину. Или если ей удастся захватить тех, или того, кто появится у Инги дома. Скорее всего, это произойдет уже сегодня ночью. Если все так, как мы предполагаем. И как мне подсказывает моя интуиция. А что нам надо сделать? Я думаю, зажечь маленький свет у Инги в окне, совсем маленький, как ночник. Если им понадобится Инга, они, как ты говоришь, «клюнут». Вопрос, где нам теперь взять оперативников?..

— А Пурвиекс, старина, на что? Ты же с ним в хороших отношениях, вот и… В конце концов, если мы с тобой ошибаемся, то принесем глубокие извинения. А если не ошибаемся, тогда что?

— Ты прав, Саша, придется ему звонить.

— Не просто звонить, а изыскать еще и возможность оставить засаду в квартире Инги. Мы можем сесть и сами, конечно, но необходимо оружие и разрешение пользоваться им. А я — иностранец.

— Я об этом тоже думаю, Саша… Но, может быть, вы пойдете немного погулять?

Турецкий понял, что адвокату необходимо разговаривать с начальником Департамента уголовного розыска наедине, и не стал возражать. Он встал и тронул Ингу за плечо:

— Выйдем, подруга? — и вышел, а она — покорно — за ним.

— Саша, неужели все так страшно? — спросила шепотом, когда они оказались на улице и зашли за угол дома, увитый густой зеленью дикого винограда.

— Понятия не имею. А пугать тебя не собираюсь. Искать они тебя могут по всем адресам твоих подруг. К знакомым твоим старушкам тоже наверняка заглянут. Зато у нас с Иркой не найдут, мы же никому тут не известны, ясно? И о том, что мы с тобой знакомы, они тоже не знают.

— Ясно, — она безотчетным движением прижалась к нему и почти простонала: — Если б ты только знал, Сашка!.. Как мне трудно сейчас без… твоей помощи!

— Да знаю, господи, — он поморщился. — Слушай, Ингуша, неужели ты думаешь, что, встреться мы с тобой, ну, немного раньше, да хоть и сразу после тех же похорон, я б так и оставил тебя горевать в одиночестве? Да ни в жизнь! Мы б с тобой так помянули Эву, что всем чертям стало бы тошно! — он засмеялся, поднял за подбородок ее лицо и, злорадно ощерившись, добавил: — Вот уж тогда бы я точно проявил весь свой низкий и подлый характер. Ты даже представить себе не можешь, с каким жестоким, жадным наслаждением я поиздевался бы над тобой, чтоб довести и тебя до воя и стона… — Он тяжко вздохнул и нежно погладил ее по щеке. — Но это все — если бы… Сослагательное наклонение не имеет ничего общего с нашей прошлой историей. А сейчас я, увы, старый, обремененный семьей и сотнями самых твердых обещаний исправиться окончательно и бесповоротно. А ты по-прежнему и молодая, и красивая, что называется, ягодка в соку.

— Нам бы, Сашка, лет десяток назад, когда я умела только красиво мечтать, что когда-нибудь один красивый мужчина, хотя бы по ошибке обратит на меня внимание. Ошибется комнатой… Вот тогда я и была ягодкой. А теперь я все умею, да толку?.. Мечтать не о ком… Разве что вот так, чужое…

— Ну перестань!

— И ты брось дурака валять. И не кокетничай! Старый он… А насчет воя и стонов, так я их уже не раз с вами прошла — на слух! Сволочи вы были порядочные, совсем меня не жалели, хотя я прекрасно понимала не о ком, а о чем вы тогда только и могли думать…

— Жуткое свинство, конечно. Да только что теперь вспоминать!.. Но ты, я смотрю, кажется, жаждешь компенсации за свои прошлые моральные и физические страдания?

— Мы ж с тобой так и не помянули ее, сам говоришь. А насчет того, что в соку, откуда тебе известно, если даже попробовать боишься? Ах, Сашка… Знаешь, что я тебе скажу? Я никогда в жизни не слышала столько мерзости, сколько сегодня от этого… Я ж ему верила, ты даже не представляешь, как! Но все, теперь все! Только мне необходимо срочно очиститься от него… Помоги, я хочу, чтобы именно ты полностью вытеснил его из моего сознания, из тела — отовсюду! И это в твоих силах, потому что теперь ты остался один, а виноват передо мной и за себя, и за нее. Понимай, как хочешь, если желаешь… моего прощения. А потом я подумала, что, возможно, когда-нибудь ты и меня захотел бы пригласить, чтобы продолжить празднование прекрасного вашего обычая. По-моему, я своим, совершенно вами не заслуженным, ангельским терпением могу рассчитывать на такую награду от тебя. Извини, что приходится напоминать…

— Да тут напоминай, не напоминай, виноват, ничего не попишешь. И в самую пору просить прощения, но, видишь ли…

— Давай без «но», раз ты сам все понимаешь!

Она вцепилась пальцами в его спину, приникла к нему и, зажмурившись, решительно закинула голову и вытянула губы для поцелуя. И когда она прижалась, дрожа от возбуждения, он вдруг тоже остро почувствовал, как нежданно-негаданно в нем прямо вспыхнуло сильное желание. Это ее тело… эти руки… эти губы, черт возьми! Что делается?! «Как же сдержать себя, граждане? — готов он был воскликнуть. — Как выйти из штопора, сохранив свое лицо? Нет, наверное, придется немного уступить, к примеру, наполовину, но не больше…»

Он быстро оглянулся, как мелкий жулик, собирающийся «стырить» с чужого стола пирожок, и, не медля, совершил то, на что она «прозрачно намекнула». То есть он «прикипел» к ее полным и требовательным губам с таким жаром, что чуть сам не задохнулся. И уже как-то отстраненно подумал, что здоровым и умным мужчинам, вообще, не пристало мучить бесконечным ожиданием хорошеньких женщин, которые не раз настрадались от их подлого эгоизма.

А Инга между тем, прерывисто дыша, не открывала глаз, — в ожидании продолжения, так надо было понимать? Но где? Тут, что ли? В кустах? В антисанитарных условиях?! Сумасшедшая!.. Ее ногти жадно впивались в его спину. Кажется, она уже готова была страстно застонать, но Турецкий ловко вывернулся, отодвинулся от нее и, быстро схватив за руку, как школьник, вывел из-за угла. И вовремя. Потому что несколько секунд спустя, на крыльцо конторы буквально «выкатился» Дорфманис. Он сосредоточил свое внимание на явно возбужденной парочке, пожал плечами и, бурно жестикулируя, заговорил:

— Саша! Во время моего разговора с Иваром Яновичем ему позвонили и сообщили о найденном только что в Каугури вдребезги разбитом светлосером автомобиле «хонда», который восстановлению не подлежит. Известно также, что водителя на месте аварии не оказалось. А я перед этим рассказывал ему как раз о том нашем «гонце»! Короче, надо срочно ехать и смотреть. Там, на месте, он и обещал мне решить вопрос об оперативной поддержке. — Дорфманис неожиданно рассмеялся. — Я не сказал тебе еще! Ты тоже будешь смеяться! Ивар Янович пообещал оперативников только тогда, когда узнал, что ты помогаешь мне. Правда, очень смешно? А девушке, — он проницательно взглянул на Ингу, — я думаю, надо отдать нам ключи от своей квартиры и ехать, Саша, к твоей жене. И там очень молча сидеть… Но ты заметил, — вновь оживился он, — что события начинают развиваться в связи с той схемой, которую я предвидел? Ты это заметил?

— Несомненно, Лазарь, — очень серьезно, без тени юмора, ответил Турецкий, скользнув «затуманенным» взглядом по лицу Инги, — я всегда знал, да и постоянно, если помнишь, говорил тебе, что просто поражаюсь этому твоему умению предвидеть. Но мы ж с тобой-то знаем, откуда что берется! Большой опыт, старина. И тонкое знание психологии. Ты же до адвокатской деятельности считался лучшим в Латвии сыщиком, я не преувеличиваю, Инга! — он обернулся к ней. — Когда-нибудь ты станешь всерьез гордиться тем, что была лично знакома с самим Лазарем Иосифовичем Дорфманисом! Вот так!

А она нарочито медленно раздувала чувственные ноздри и сладострастно облизывала яркие губы кончиком языка, с трудом сдерживая при этом рвущийся смех. Но адвокат с каждой фразой Турецкого, заметила она, становился все выше и крупнее, хотя, кажется, больше уже было некуда.

— Тогда поедем? Но по пути давай Ингу к нам забросим?

— А разве мне нельзя с вами? — она немедленно состроила жалостную мину. — Хотя бы там, у меня дома? С вами же мне совсем не страшно!

— Поверь, не женское это дело, да, Лазарь?

— Разумеется! Нет, ну, так что ты мне все-таки скажешь, а?

— Скажу, как говорят в театре: дали занавес, и пошел первый акт, Лазарь… Но финал этого спектакля еще очень не скоро. А скольких своих героев отправит неизвестный нам с тобой автор на тот свет, никто из зрителей не догадывается.

Он поймал слишком откровенную, ускользающую улыбку Инги, полную таких несметных обещаний, что тот, кто мог бы случайно находиться на его месте, наверняка не устоял бы на ногах. Другой, но не Александр Борисович. Опыт все-таки, богатая практика. Он ласково улыбнулся в ответ и подумал, что «бедной девочке с исстрадавшейся душой» в этот раз, по всей видимости, ничего не светит. Не собирался он ударять в грязь лицом перед Иркой, ну, что теперь поделаешь? Разве что в следующий свой приезд, который, если хорошо подумать, вполне может оказаться и не за горами… Ну а пока:

— Знаешь, что, дорогая, отдай-ка мне свои ключи от квартиры. И тебе не до греха будет, — он хмыкнул, — и нам понадобиться могут, верно, Лазарь?

И Дорфманис охотно подтвердил, как и все остальное, что предлагал Турецкий.

Глава шестая БОЛЬШАЯ ОШИБКА

Бруно Розенберг был хорошим театральным художником и достойным товарищем. А Петера Ковельскиса почитал как старшего брата. Многое их связывало. В первую очередь, конечно, совместные постановки, в которых Петер, как актер и известный режиссер, разрешал другу «вытворять» при оформлении своих спектаклей все, что тому было угодно. Такая свобода творчества, по-своему, и определила характер Бруно: независимый, самоуверенный и до наглости авантюрный. Возможно, он в чем-то копировал самого Петера, обожавшего, помимо театрального искусства, вообще всевозможные варианты «красивой жизни» со многими ее изысками и даже изящными, тонкими извращениями. Во всяком случае, Бруно всегда оставался его верным спутником и активной поддержкой в приключениях подобного рода. На том, собственно, и строились их дружеские отношения.

Петер в своих «увеселениях» никогда не забывал о Бруно, а тот, будучи все-таки помоложе и порезвее, как бы стимулировал старшего товарища к активному поиску новых «подвигов». Чаще они называли эти свои «оргии в духе прекрасного Возрождения» трапезами. Сладкими, изысканными трапезами…

Именно по причине столь явного сходства характеров и темпераментов, Бруно и в этот раз охотно откликнулся на просьбу старшего друга помочь ему разоблачить торговцев медицинским фальсификатом. Тот легко уверил его, что при этом ничего, ровным счетом, Бруно не грозит. Надо просто проследить, куда отправится продавец — и все. И сказать адрес. Остальное — не его дело. «Желательно также, чтоб тебя никто не видел и не обратил внимания на твой интерес», — закончил он.

Театральные художники обычно публике неизвестны, и в этом их преимущество перед актерами, которых запросто узнают на каждом углу, в любой толпе. По этой причине, и только, не мог сам Петер проделать такую, элементарную, в сущности, операцию. Бруно и уговаривать не пришлось…

Но в данный момент, ожидая продавца, Бруно сидел в машине и занимался непривычным для себя делом: он анализировал и пытался мысленно отыскать причину своей ошибки. Он же не сказал этой Инге ничего не пристойного! Однако почему так орал на него, словно всех собак спускал, Петер? Что получилось неправильно? Он же сам и намекнул, что можно попробовать. И почему же тогда — нет? Еще ни разу при подобных обстоятельствах у Бруно не случалось осечки.

Ну, в самом деле, если баба, какая бы она ни была гордая, занимается таким промыслом, а он только так и понял Петера, то какого черта стала ломаться? Она ж выскочила к нему в таком виде, что только потомственный импотент отказался бы немедленно завалить ее на первом же сеновале! Или просто цену себе набивала? А сколько ж она стоит-то? Двести пятьдесят евро?! Да что ж она, королевской крови? Это ж надо! Самые дорогие краски нынче дешевле этой откровенной шлюхи! Ну и времечко сегодня, кто бы сказал!.. А баба все-таки хороша, фигура — что надо! И — ноги!.. Вот где ее главная сила!

Он вдруг сообразил, что, вполне возможно, сам и промахнулся: надо было не болтать, не тянуть кота за хвост, а тут же — за ней, поймать в подъезде и с ходу вмазать — прямо под халат! Там же на ней наверняка ничего нет!.. А потом, когда отдышится, станет оправдываться: лето ведь, жа-арко! Ах ты, моя красавица, ах ты, сладкая!.. Да какой счет? Любые деньги… В разумных пределах… И наверх, к ней, и, вообще, пошел бы этот поставщик!..

Нет, наверное, правду говорят, что некоторые сильные женские натуры очень любят, когда их берут именно наглостью, им настоящий жеребец нужен, вот как этой сочной кобылке… А какие ляжки, о-о-о!.. Бруно почти наяву представил себе, будто наблюдая за самим собой со стороны, как он уже догоняет Ингу, мощно захватывает ее сзади, наваливается сверху, сгибает, она истошно орет, а он давит, давит, срывая с нее все, что ему мешает, и… — у-ух!.. Нет, такие эмоции — это уж слишком!..

Он, бедный, даже застонал от невероятного вожделения. Такая игра возбужденного воображения однажды доведет до того, что можно и… самому невзначай промокнуть, о-хо-хо!..

Ему оставалось теперь только сосать собственный язык да огорченно чмокать от горючей зависти к Петеру, который пользуется таким добром, даже не понимая, чем он владеет… Конечно, не понимает, раз готов был поделиться с товарищем… Бруно бы ни за что не стал отдавать в другие руки… Такая баба дороже любого желания похвастаться своей очередной победой…

Он уже почти задыхался от мошной эмоциональной перегрузки, так хотелось Ингиного тела и так было жалко себя. Но мысль о том, что первый блин, как говорится, всегда комом, постепенно приводила его в чувство, охлаждала понемногу. Если баба просто капризничает, если это — ее постоянная манера общения с мужчинами, и иначе она не может, да и не хочет, то не хрена на нее тогда и время терять. Хуже нет таких, которые постоянно выдвигают какие-то условия, прекрасно зная, что обещания-то получат, но они никогда не будут исполнены. А эти все стонут, требуют, канючат, отбивая всякое желание… И в подобных случаях никого, лучше тех медсестричек, пожалуй, не придумаешь, — вот где настоящие кадры: полное тебе уважение, а какая смелость, какие разнообразные ласки! Какая разносторонняя культура! А когда они вдвоем, и сразу обе, — сплошная любовь, да и только! Ну и дьявол с ними, с профессионалками, мы и на любительницах сможем сладко оттянуться…

Размышляя так, Бруно недолго просидел в своей «хонде» в ожидании курьера из фирмы. Увидел, как мимо него «просквозил» темно-красный джип «мицубиси» и подрулил прямо к подъезду дома Инги. Проследил, как из машины вышел длинноволосый тип в темной куртке — это в жару-то! Или у него в джипе сильный кондиционер? Он вошел в подъезд. Все понятно, поставщик. Наш клиент, понял Бруно. Он решил отъехать подальше, развернуться и поставить машину поближе к перекрестку и «носом» на выезд, чтобы, как выражаются опытные сыщики, сразу «сесть на хвост».

Ему не понравилось, что этот тип, не позвонив клиентке, сразу вошел в подъезд. Ну, конечно, его-то она впустила, с новой обидой подумал он, а теперь, небось, ляжками перед ним трясет! Вот же сучка! И Бруно стало опять очень горько за поруганную собственную гордость и за презрительное отношение к себе со стороны какой-то шлюхи. Ему и в голову не могло прийти, что Петер, вообще, может пользоваться услугами какой-нибудь солидной дамы, нет, только эти… И он даже дал себе обещание предпринять максимум усилий для того, чтобы все-таки однажды крепко загнать это наглое, сытое тело в жесткие клещи. Может, и с помощью Петера, тот ведь не гнушается и вместе с ним оттягиваться на одной телке — одновременно, и это у них — настоящий кайф! А чем эта лучше других?.. Решив так, он успокоился и тут же забыл о своем позорном фиаско. Благо и поставщик вышел из подъезда.

Значит, начнем? Бруно приготовился. Он хорошо водил машину и был уверен, что красный джип далеко от него не уйдет. Да и дорога, как он мог предположить, была, в общих чертах, известной: в город, куда же еще?.. Они выехали на центральный проспект и понеслись в сторону Риги. Джип шел ровно и ходко, Бруно старался не отставать. Пока все складывалось нормально, он не волновался.

Но перед выездом на Йомас-йела в сторону Дубулты джип неожиданно свернул направо, в первый же переулок и помчался по нему до первого поворота налево, после чего исчез за углом дома. Бруно поднажал, он же, как советовал Петер, не «висел» у джипа сзади, он старался придерживаться определенной дистанции, чтобы казаться независимым.

Странным показалось ему, что красный «японец», поплутав по переулкам, вырвался, наконец, снова на трассу и попер по проспекту Зигфрида Мейеровича с максимальной скоростью, невзирая на запрещающие знаки. Что оставалось делать? Догонять! Не мог же он упустить объект своего наблюдения!..

На высокой скорости прошли Яундубулты, и только в Пумпури джип снова резко изменил направление и ушел направо. Бруно полным профаном не был и подумал, что, может быть, «красный» хочет проверить, не за ним ли движется «хонда», и повторит свой маневр с выездом обратно, на трассу, несколько дальше. Здесь Бруно мог сказать себе, что, в общих чертах, знал, куда ведут улицы, и решил не торопиться сворачивать и догонять джип. Один раз, не подумав, он уже сделал эту ошибку. Но тогда голова была, несмотря на то что он запретил себе об этом думать, занята все той же Ингой, которая словно маячила перед ним за лобовым стеклом, и он никак не мог оторвать глаз от ее, определенно, очень горячих, шоколадных ляжек, так и выскакивавших между коротких пол цветастого халатика. Нет, Инга не прятала их, а, напротив, подчеркивала, причем с определенным вызовом. Он только теперь это начал понимать. А ее строгость и раздражение, разумеется, были вызваны его нелепой медлительностью. Да еще о каких-то деньгах заговорил! Надо ж быть таким кретином! С женщинами этого рода вообще не ведут разговора о деньгах, поскольку оплата, и достаточно высокая, сама собой разумеется. Очень хочешь? Тогда «очень» и плати, и не спрашивай. Тебе потом назовут сумму, которая понадобится твоей щедрой и изобретательной партнерше на покупку, к примеру, сумочки от Гальяно.

Бруно так увлекся своим «открытием», что проехал мимо того поворота, где свернул красный джип. Он остановился и прикинул свои возможности. Возвращаться, сворачивать и догонять — глупо. Если у джипа «стойбище» где-то здесь, его уже не отыскать. И надо будет сменить машину и заново объехать весь Пумпури в поисках его. Но дело это неблагодарное и долгое. Пускай Петер, если ему так надо, сам кого-нибудь попросит это сделать… Ну а если это у джипа был всего лишь маневр, чтобы провериться, тогда он должен снова появиться на трассе чуть подальше, возле Меллузи. Вот там можно и постоять в ожидании какое-то время. Или проехать чуть дальше, а потом продолжить преследование…

Черт, подумал Бруно, машина очень заметная, хотя светло-серый цвет «скрадывается», но «хонда» была совсем новенькой, и Петер это знал, поручая миссию Бруно. Он, наверное, и девчонок с этой целью привез к себе, и его разбудил едва ли не посреди ночи. Хитрый мужик… Ну а что? Зато хоть не жлоб… Правда, этот его последний демарш с руганью, доходящей почти до матерщины, — тут он явно переборщил. Бруно имел теперь все основания послать его так далеко, что тот обязательно заблудится… А все из-за чего? Да из-за собственной телки, которую сам же и рекомендовал пощупать, обещая, что особого сопротивления с ее стороны не будет. Так что, можно сказать, это еще неизвестно, кто кого подвел. Или подставил, как любит выражаться Петер… И он тронулся дальше, внимательно поглядывая по сторонам.

Прав-таки оказался. Не прошло и пяти минут, как он заметил в зеркальце заднего обзора, что из переулка позади него выкатился на проспект все тот же красный «японец». И Бруно немедленно дал газ и пристроился тому «в хвост».

Но возле Вайвари джип, идущий в трех машинах впереди, вдруг опять нырнул направо. И пошел странными зигзагами. Зачем, запутать, что ли, свои следы хотел? Но ведь так оно не делается. А преследуемая машина все больше углублялась в глубину кварталов. Показалось, что даже скорость стал понемногу сбрасывать, будто не желая отрываться от своего преследователя: теперь это уже стало водителю джипа, тому длинноволосому в куртке, ясно и понятно.

Случайно взглянув в зеркальце заднего обзора, хотя нужды в том никакой не было, Бруно заметил, как его нагоняет черный джип, типа «гранд чероки». Не торопясь, но упорно.

Ему бы задуматься и дать ходу, изображая, что погоня была совершенно случайной. Но Бруно не придал значения теперь своему уже преследователю, он продолжал настигать «красного». И тут произошло неожиданное. Красный джип вдруг резко вспыхнул огнями стоп-сигнала. Бруно хотел немедленно выскочить и обогнуть его слева, но краем глаза, с понятным ужасом, заметил, что ему не даст совершить этот спасительный маневр черный джип, мгновенно оказавшийся по его левому борту. И Бруно, спасая себя и машину, резко крутанул руль вправо. И через считаные секунды — он и сообразить не успел — его «хонда» вильнула вправо и с ходу, на приличной скорости, воткнулась радиатором в бетонный фонарный столб. А самого водителя неведомая, страшная сила рванула вперед…

В последний миг Бруно почему-то успел подумать, что вот точно так же и он — на Ингу… только что… мысленно… И сразу обрушилась темнота, наполненная режущей, раскаленной болью…

Плотный, лысый мужчина лет шестидесяти, с грубым, морщинистым лицом и «въедливыми», но словно выцветшими на солнце, глазами, сидел за обеденным столом и деревянной расписной ложкой хлебал окрошку. Доливал в глубокую тарелку с нарубленными овощами и зеленью квасу из кувшина, шмыгал носом и продолжал трапезу.

Перед ним, только что не навытяжку, застыли двое: длинноволосый в куртке и молодой, стриженный наголо, парень лет двадцати пяти. Незаметно переглядываясь, они ждали очередных вопросов обедавшего и не обращавшего на них ни малейшего внимания. Так казалось. На самом деле все было иначе, лысый исподлобья кидал на них острые взгляды и продолжал, хлюпая, хлебать, всякий раз облизывая ложку, будто готовился ее положить на стол. Но не останавливался.

— Чего молчим? — проговорил, наконец, словно с неохотой. — Или я не велел спросить?

— Так точно, шеф. Только чего ж спрашивать? Он внизу валяется.

— Я спросил не как он, а кто таков?

— Вот его документы, шеф.

Длинноволосый сделал шаг вперед и хотел положить на стол обедающего удостоверение и водительские права. Но шеф ложкой резко отмахнулся.

— Я спросил: кто? — низким и хриплым голосом повторил он.

— Написано, шеф, — длинноволосый раскрыл удостоверение, — Розенберг. Бруно. Художник в театре.

— Ну?

— Там, внизу. Дышит еще. А если подергать, и заговорит. Но может и загнуться. Мы ж его чуть не из-под капота доставали, а ноги зажало, пришлось выдергивать, — длинноволосый издал короткий смешок. — Половина мяса там осталась. Ну и… в отключке везли.

— Чего надо было, спросили?

— Никак нет, шеф, — с непонятной «воинской» интонацией ответил длинноволосый. — Я ж говорю, в отключке.

— А чего ему надо было, говори, Андрис?

— Не могу знать, шеф. Но вел меня от самого дома той телки. Ну, про которую я сразу доложил… Ладная телка. Во! — он показал большой палец. — Ее надо бы спросить!

— Это — потом, — отмахнулся ложкой лысый. — Ты уверен, что он не случайный?

— Так он там уже стоял, шеф. Я еще на подъезде, там, на Йомасе, его засек. И сразу Гуннара вызвал на трубу. Сказал, как поеду, он и догнал у Вай-вари. Там мы этого и сделали.

— А телка чего? — Шеф все не поднимал глаз. — Кому товар, сказала?

— Говорит, педер какой-то, шеф. Или пидор, хрен их тут знает.

— Ты должен знать…

Лысый говорил по-русски, хотя был наполовину латышом. Но годы, проведенные им на зонах при Советах, сделали свое. Там конвойные-латыши особым почетом не пользовались, не в пример их недавним предкам, знаменитым латышским стрелкам, спасавшим советскую власть, и приходилось им говорить на языке того государства, в котором приходилось жить и трудиться на благо общего Отечества, «не щадя живота своего». А теперь и страна уже другая, но «международный» язык остался, — теперь язык общения с братвой. С теми, кто не признает никаких государственных границ и пограничных столбов.

— Ну, так чего будем делать? — он, наконец, взглянул на тех двоих. — Мне, что ль, его спрашивать?.. А как там было?

Длинноволосый Андрис посмотрел на стриженого парня, словно предлагая высказаться ему. Мол, он сам-то был впереди, а сбоку действовал Гуннар.

— Он догонял его, шеф, — парень сделал шаг вперед. — А мы взяли в «коробочку». Ему и пришлось столб обработать. Сложился в гармошку. Вынули, привезли. Там старик какой-то ошивался. Говорит, каждый раз одно и то же, шеф. Проклятый, говорит, столб. Поинтересовался, где «скорая». Я сказал, быстрей сами доставим. Пока дождешься…

— Запомнил? — без всякого интереса спросил лысый.

— Не знаю, шеф. Может, и обратил внимание на номер, но вряд ли. Поглядел и пошел. Без интереса.

— Его запомнил, спрашиваю?

— А, извини, шеф, конечно.

— Ну и чего решили? — тем же равнодушным тоном спросил лысый.

— Как прикажешь, шеф.

— А вам нужен свидетель?

— Никак нет, шеф, — вмешался Андрис.

— Так какого ж вы… мать вашу, а? Почему ж не взяли с собой, как свидетеля? — шеф хмыкнул.

— Понятно, шеф, сделаем, — с готовностью кивнул Андрис.

— Не опоздали? — с насмешкой спросил шеф.

— Успеем, — заверил и Гуннар.

— Ну-ну, — и шеф махнул рукой. — Ступайте и сделайте, чтоб заговорил. Зачем, от кого? Я подойду… А про телку подумаю… Скажу…

В подвале большого каменного дома, прямо на бетонном полу, лежал Бруно. Ноги его были ободраны почти до кости, и мужик в халате санитара делал ему обезболивающие уколы. Но Бруно то впадал в беспамятство, то надрывно выл и закатывал глаза. Здоровенный санитар равнодушно взирал на него. Рядом, в металлической коробке, лежало несколько наполненных шприцев.

— Ну чего? — хрипло и недовольно спросил санитар, увидев спускающихся по лестнице двоих водителей. — Его уже отпевать пора, — хмыкнул он. — Долго не продержится. Я ему противошоковые вгоняю, только уже слабо действует. Торопитесь.

— Ну давай еще, чтоб хлебало открыл, — Андрис кивнул на Бруно. — Вопросов-то — один, два, и — увози на хрен. Как неопознанного. Ксивы у шефа.

— Отвезти-то отвезу. Только ночью, не сейчас.

— Давай, когда хочешь. Твои дела… Ну, коли его!

Санитар сделал Бруно очередной укол, а Гуннар присел перед ним и сильно похлопал по щекам. У Бруно дрогнуло одно веко. И парень немедленно спросил его по-латышски, зачем он следил и кто его послал. Ответит, будет жить. Не ответит, будет подыхать долго и больно.

Кажется, показалось им, Бруно понял. Очень тихо пробормотал, захлебываясь собственной кровью, которая сочилась из уголка рта и стекала на пол, что просил его Петер…

— Опять этот «педор»! Какой пидор? Чего несешь, падла? — возмутился Андрис. Вообще-то, он был Андрей, но здесь приходилось называться так, будто он — латыш, однако язык он знал не очень хорошо. — Телка тоже несла про «педора» какого-то, теперь — этот! Спроси, откуда взялся этот пидор, мать вашу?

И стал слушать, как Гуннар продолжал допрос, время от времени дергая Бруно за ногу. Некогда им было ждать на месте аварии, пока приедут спасатели и разрежут «гармошку». Да и не входило это в их планы. Бруно взвизгивал, вероятно, от страшной боли, а потом долго выл, как собака, которой переехали лапы.

Но что-то Бруно все-таки мог сказать, и Гуннар, низко склонившись над ним и больше следя за движениями губ умирающего, кивал.

— Ну чего? — нетерпеливо спросил Андрис. — Не тяни, подохнет же! Шеф шкуру спустит.

— Петер это, а не педор, режиссер в его театре, он и велел. Достать товар и посмотреть, от кого привезли. Ну сечешь зачем? А товар у той телки остался. Короче, можно забрать, — Гуннар ухмыльнулся, — вместе с телкой. И поинтересоваться, — он сделал резкий, непристойный жест, недвусмысленно показывая, в чем состоит его прямой интерес, — чего, говоришь, она умеет?

— Во! — Андрис снова показал большой палец. — Только я — первый. После шефа, — добавил он уважительно и хохотнул. — А то после тебя никому уже ничего не останется!..

Гуннар, довольный своей славой крутого самца, поддержал смех.

По лестнице затопали шаги, и в подвал, освещенный сильной лампой, спустился сам шеф.

— Ну, чего ржете? Узнали? — прохрипел он.

— Да, шеф, — ответил Гуннар, поднимаясь, и коротко доложил о Петере из театра и его телке.

— Инга ее зовут, — добавил Андрис. — Чего делать будем, шеф?

— Сами не знаете? — хмыкнул тот. — За ручку водить? Со свидетелем разбирайтесь. Этого? — он взглянул на равнодушно слушающего его санитара. — Как это у вас? Утилизировать? Вот и давай. А телку — ко мне, горяченькую, и чтоб ни один волос с нее, ясно? Вместе с товаром.

— Так точно, шеф, — почти хором ответили оба.

— Ну а ясно, действуйте. И чтоб мне полный порядок! Вот, как стемнеет…

Дорфманис с Турецким приехали на место автомобильной аварии, когда там уже работала полицейская бригада. Лазарь Иосифович провел Александра Борисовича через оцепление и представил офицеру, сказав, что это — московский следователь, помогающий ему расследовать уголовное преступление, с согласия начальника Департамента уголовной полиции господина Пурвиекса, который должен скоро сюда подъехать. И он в курсе участия господина Турецкого.

Александр Борисович, провожаемый кивком офицера, подошел к смятой машине. Водителя, как быстро выяснил адвокат, в машине уже не было, когда бригада подъехала, вызванная случайным свидетелем происшествия. Этого свидетеля, местного жителя Юриса Вагнера уже нашли и допросили, вон он, у забора стоит. Если надо, можете поговорить, разрешил офицер.

Дорфманис с Турецким подошли и познакомились, представившись знакомыми потерпевшего аварию Бруно Розенберга, — его фамилию адвокат узнал, позвонив в театр.

Господин Вагнер, пожилой человек с редкими седыми волосками, аккуратно зачесанными поперек голого черепа, рассказал то немногое, что знал и о чем уже успел поведать офицеру полиции.

Особенно заинтересовали в его рассказе два факта. Во-первых, наличие двух джипов — красного и черного. Но ни марок машин, ни их номерных знаков старик назвать не мог. Не то поколение, которое уже вырастало за рулем. А, во-вторых, хотелось подробнее знать о тех людях, что вытаскивали пострадавшего из смятой машины и укладывали в багажнике черного джипа, чтобы, по их словам, немедленно отвезти в больницу. И про то, что они «скорую помощь» не вызывали, и полиции не сообщили, тоже сказал господин Вагнер. А Турецкий с Дорфманисом лишь переглянулись и кивнули друг другу. Про одного из водителей — длинноволосого, они уже знали, а второго, из черного джипа, старик описал, как мог: молодой, стриженный наголо, в джинсах и голубой ковбойке, достаточно высокий, заметно сильный. Немногое, конечно, но уж что запомнилось.

Между прочим, господин Вагнер и сам удивлялся, почему те сразу, как обычно делают, не сообщили об аварии в больницу, в полицию, а просто забрали пострадавшего и уехали. А как произошла авария? До странности просто. Большая красная машина вдруг резко затормозила. Ехавший сзади вот этот, серый автомобиль, тоже стал с визгом тормозить, — вон, и следы можно увидеть на дороге, — наверное, увернуться в сторону хотел, но тут сбоку появилась большая черная машина. И тогда серая, чтоб не врезаться в красную, резко вильнула вправо и врезалась в столб, да с такой силой, что он даже закачался. А водители выскочили и стали вытаскивать пострадавшего. Наверное, боялись, что его машина взорвется. Но она не взорвалась. Вот тогда свидетель и подошел, спросил, чем помочь? А они ответили, что не надо, сами справятся. И посоветовали ему идти домой. И он пошел. Вот и все.

Турецкий сказал Дорфманису, чтоб тот постарался убедить старика действительно уйти домой, а еще лучше, к кому-нибудь из знакомых, и носа на улицу не показывать несколько дней, на всякий случай. Потому что его наверняка начнут искать. Полиции он известен, и этого достаточно. Тем более что и показания записаны. Короче, не надо здесь лишний раз отсвечивать. Лазарь подошел к офицеру и вкратце объяснил тому ситуацию. Офицер подумал и согласился. Старик быстро ушел: видно, ему самому это дело не очень нравилось, чем-то бандитским веяло от него.

А офицер сказал, что уже звонил и выяснил, что никакого звонка в полицию, кроме свидетельского, так и не поступало. Так же, как и ни в одну из ближайших больниц тяжело раненный пострадавший при автоаварии не поступал. И, видно, уже не поступит. Если он стал жертвой бандитов, то они сами с ним расправятся и закопают где-нибудь в лесу. Но о красном и черном джипах патрульная полиция уже предупреждена. Будут останавливать и производить досмотр, на предмет обнаружения следов преступления. Кровь там и прочее.

А что до аварии, так она, к сожалению, не первая здесь, кстати. Этот поворот местные жители недаром зовут проклятым. Постоянно машины бьются. Но вот почему здесь сразу два больших джипа оказались? И оба водителя без всякой осторожности, даже нарочито грубо, выдергивали из разбитого салона пострадавшего, чьи ноги были плотно зажаты скомканным железом. Так вот, один из них, молодой, имел явно уголовный внешний вид. В сериалах телевизионных таких часто показывают.

Турецкий согласился с ним: ловко подстроенная авария, без всякого сомнения, имеет непосредственное отношение к преступникам, торгующих сомнительными, если не смертельно опасными лекарственными препаратами. Преследователя они запросто засекли и взяли, причем, скорее всего, тяжело раненного. Из показаний того старика картина становилась прозрачной. Да, чистая работа. Значит, и след теперь ведет в ту фирму, которая продавала это средство для похудения. А конкретно, к поставщику, к длинноволосому мужчине с морщинистым лицом и рыжеватой бородкой, в темной кожаной куртке. Недаром, выходит, он так не понравился Инге.

Впрочем, Инга созналась, что ее неприятие вполне могло быть продиктовано тем обстоятельством, что продавец увидел ее в коротеньком домашнем халатике и мог подумать о ней не весть что. Внешний вид у нее был действительно несколько вызывающим, мягко говоря. Но она вовсе не собиралась соблазнять или смущать кого-то. Просто так случайно получилось. Она хотела переодеться, но продавец застал ее на лестнице, когда она поднималась с деньгами в конверте, и по пути перекинулась несколькими словами с соседкой. В самом деле, не при нем же она должна была потом переодеваться! Но смотрел он на нее противными глазами. То как на дичь, которую можно вкусно приготовить, а то как на совершенно пустое место. И был очень ею недоволен. Чаевых, что ли, не получил, поэтому? А за что давать? И так большие деньги получил! В общем, очень неприятный тип. И теперь мнение Инги было подкреплено свидетельскими показаниями, из которых становилось ясно, что от того типа, в самом деле, исходила серьезная угроза. Именно поэтому Инге следовало так же, как и господину Вагнеру, немедленно спрятаться и не высовываться.

В принципе, Александру Борисовичу картина была, что называется, до боли понятна. Но Дорфманис попросил его задержаться до приезда Ивара Яновича. Надо ж было решить как-то вопрос с оперативной службой, охраной свидетельницы, ну и прочие проблемы, касающиеся участия Турецкого в расследовании. Государство-то все-таки другое.

Глава седьмая В ОСАДЕ

Возвратившись домой, Александр Борисович застал жену и Ингу за чайным столом, беседующими на какую-то, вероятно, близкую им обеим тему, потому что лица их были оживлены. На Турецкого посмотрели без особого любопытства: будто пришел, и слава богу. Частности их не интересовали. Или они ждали, что он сам станет рассказывать? Ну Ирка-то понятно, она привыкла не торопить мужа с расспросами. Но Инга — могла бы проявить и побольше любопытства, дело-то касалось ее напрямую. Нет, она просто посмотрела вопросительно и взяла чашку.

— Тебя кормить? — спросила Ирина.

— Обязательно, я сегодня без ужина.

— Это почему? — вот тут удивилась Ирина.

— Потому что буду не дома, а… ладно, потом… Ну, чего уставились? — он улыбнулся. — Нам с Лазарем выделили ребятишек. Так что ты сваргань парочку десятков бутербродиков с чем-нибудь и кофе завари в термосе. Ночка длинная.

— Инга сказала, вы там что-то с засадой придумали? — с тревогой спросила Ирина.

— Да какая засада! — поморщился Саша. — Так, одно слово. Если те захотят полезть. Не уверен, но на всякий случай. Чтоб не рисковать. Эти черти наверняка, если решились, то полезут сегодня. Надо их встретить.

— Только ты, пожалуйста, не лезь вперед! — с раздражением воскликнула Ирина. — А то я тебя знаю! Надоело мне за тебя постоянно бояться!

— Есть вариант проще, — ухмыльнулся Саша.

— Какой?

— Перестать бояться. Ладно, не волнуйся, все будет путем, — и подмигнул вмиг напрягшейся Инге.

— Знаю я это твое «путем», — Ирина, ворча, ушла на кухню, а Инга немедленно отреагировала на его взгляд по-своему.

— Я забыла сказать, Саша… Я не подумала, что мне придется срочно прятаться и поэтому… Ты понимаешь, женщина в чужом доме… Пусть ненадолго, на два-три дня, как ты говоришь. А у меня, извини, даже запасных трусиков нет. И что я буду делать? Как я вынуждена себя чувствовать? Ты подумал?

Турецкому показалось, что она готова была немедленно задрать перед ним подол своего платья, чтобы продемонстрировать наличие только одного упомянутого предмета дамского туалета. Он снова ухмыльнулся и подумал о том, что Инга как раз и способна сейчас на такой вызывающий демарш. И, опережая ее действие, он, молча смеясь, приложил указательный палец к своим губам: тихо, девушка, не обостряй обстановки!

— Да, я не подумал как-то, — развел он руками и стал смешно чесать затылок.

— Чеши — не чеши, а мне домой надо. И теперь я одна просто боюсь. Что делать прикажешь? — она так спокойно посмотрела на него, что он понял: его нравственность под очень серьезной угрозой. Инга от своего не отступит. И выхода нет.

— Действительно, промах допустили. Зря я тебя сразу не предупредил. Но откуда ж было знать?.. А чего, одолжила бы у Ирки? Нельзя, что ли?

— Знаешь, женщины обычно как-то своим бельем пользуются.

— Да понимаю… А без них, что ли, тоже нельзя? — спросил и понял, что сморозил глупость, и сейчас получит сдачи — соответствующий ответ.

— Можно, — негромко сказала Инга, пряча очень подлую ухмылку, — только в другой ситуации.

— Перестань! — прошипел он. — Что ж делать? Наверное, успеем сбегать, пока засаду не устроили. Тут, в общем-то, и недалеко.

— Шурик, — сказала Ирина, входя, — если вы хотите успеть до темноты, тогда торопитесь, уже начало одиннадцатого. А то, что ты просил, будет готово через пять минут. Но Ингу-то вы, надеюсь, проводите обратно?

— Обязательно. Ох, не нравится мне все это… А что, завтра нельзя?

— Можно, но лучше сегодня, — упрямо заявила Инга. — А Ирино белье на меня просто не налезет!

Турецкий мысленно сравнил ширину бедер и «размах» плечей обеих дам и вынужден был сделать неутешительный для себя вывод, что узковатым Иркиным бедрам далековато до «классического совершенства» бывшей чемпионки по плаванию Инги Радзини. Он представил ее в коротком, распахивающемся на ходу, халатике и готов был пожалеть участников дневного спектакля: испытание не для слабонервных. Ну, Инга, ну, артистка!.. Осталось только представить себе выражения глаз раздолбая-художника и козла-братана, чтобы понять, на какие немедленные действия были способны оба. И ей надо благодарить Бога, что пока обошлось. Но с выводами торопиться все равно рано…

Конечно, нечего было и спорить. Оказывается, Инга уже и Ирку сумела убедить, что, если сбегать быстро, такое приключение ничем никому не грозит. Бандиты ведь только по ночам нападают. Латвия — достаточно цивилизованная страна, и полиция здесь всегда начеку. Правда, трагическое происшествие с Бруно Розенбергом, как выяснилось, театральным художником и приятелем Петера, все-таки произвело сильное впечатление на Ингу. Но Турецкому показалось, что она так и не поняла до конца всей серьезности и опасности происшедшего для себя, и уж никак она не соотнесла автомобильную аварию, подстроенную преступниками, со своими собственными проблемами. Не наивная, а беспечная «девушка», причем без всяких к тому оснований. Раз уж влезла в чужую дурь, надо же как-то теперь выкарабкиваться. А она, похоже, не очень это понимает… Ну да, и продолжает жить своими желаниями и ощущениями, которые — вот они! — так и светятся в хрустальных ее глазах. Такая женщина, ничего не скажешь…

Светлое и легкое платье свое Инга была вынуждена прикрыть накинутым сверху широким темным плащом, который, удирая от Турецкого к тетке, захватила с собой Ирина на случай непредсказуемой балтийской непогоды. А Турецкий надел темный спортивный костюм. Ночью совершенно незачем привлекать к себе внимание.

Перед выходом из дома Александр Борисович позвонил Лазарю Дорфманису и выяснил у него, когда к дому Инги прибудут оперативники. Те пообещали подъехать около двенадцати ночи. Командир группы уже там побывал и наметил позиции. То есть время еще было, но не так уж и много, и Турецкий предупредил адвоката о той миссии, которую он вынужден провести в квартире Инги вместе с ней. Лазарь похмыкал и пообещал предупредить оперативников, чтобы те по ошибке не обрушились на «своих».

Он понимал, что пока не станет темно, преступники вряд ли осмелятся явиться в этот дом, в котором, кроме Инги, проживало еще семь семей, в каждом подъезде — по четыре квартиры на двух этажах. Да и район этот густо населенный, здесь не отдельные особнячки, окруженные обильными зелеными насаждениями, а своеобразные коммунальные дома, где все равно каждый знает своих соседей. Интересно, а как собирается расположиться оперативная группа? Но это, впрочем, их дело. Лазарь сказал, что в квартире они сидеть не собираются, очевидно, займут позиции вокруг строения.

Уже было почти темно, когда они подошли к дому. Турецкий внимательно осматривался, бандит ты наверняка не пешком придут и, значит, остановятся где-то неподалеку, — далеко тащить Ингу они не решатся, а сама она не пойдет, будет сопротивляться. И вот уже в этом случае они пойдут на любые крайности, чтобы заткнуть ей горло. Следовательно, где-то поблизости должен находиться хотя бы один из джипов. Красный здесь «засветился», наверняка приедут на черном.

Но сейчас никаких машин здесь и близко не было. На всякий случай посоветовал Инге, не открывая своей двери, спросить у соседки, не спрашивал ли ее кто-нибудь? Потому что, в случае опасности, можно подождать прибытия оперативников и под их охраной войти в квартиру.

Инга согласилась, хотя, судя по ее виду, ни в каких преступников она не верила. Но, тем не менее, позвонила тете Ирме и спросила, еще на подходе к дому. Та ответила ей, что за весь день никто на их лестничной площадке не появлялся и ей в дверь не звонили, не спрашивали.

Но в подъезд, а потом и на второй этаж, Турецкий поднялся все-таки первым. Здесь светила неяркая лампочка, которая включалась внизу, а выключалась возле квартирной двери, очень удобно: пришел — включил, поднялся к себе — выключил. Экономия…

И в квартиру он тоже вошел первым. Быстро осмотрел комнаты и закрыл дверь, пропустив Ингу. Заметил, что внутренняя сторона двери напоминала сейфовую — стальную, с глазком, прикрытым крышечкой, — отметил: грамотно сделано, — и парой щеколд, которые были пыльными. Значит, ими Инга не пользовалась, странно, зачем тогда?

Она ответила, что это — остатки паранойи ее бывшего мужа, очень известного в свое время спортсмена и тренера, обладателя многих медалей и кубков, над которыми он, в буквальном смысле, дрожал. Так трясся над своими цацками, как будто они были самыми главными его драгоценностями. Ну вот такой пунктик был у мужика. Только вся эта «история» оказалась никому не нужной, и когда они развелись, Ричард сложил свои бесценные «победы» в два чемодана и с ними ушел, освободив стены от полок, заставленных кубками и другими наградами, а также от бесчисленных разноцветных лент с медалями разных достоинств, развешанных в обеих комнатах, как на выставке. И так сразу просторно стало, свободно дышать.

Турецкий понял, что Инга заговорила об этом, чтобы самой не нервничать. С ней что-то творилось, это было заметно.

— А чего ж тогда не запираешь дверь? Тут у тебя пыль вековая, — он провел пальцем по поверхности щеколды.

— Ну, во-первых, ты прекрасно знаешь, что для тебя-то она всегда открыта, — она многозначительно уставилась на Сашу. — А, во-вторых, чего у меня брать?

— Тебя! — Турецкий подмигнул ей.

— Меня?! Да кому я нужна?..

— Тому или тем, от кого я тебя сейчас защищаю… Ладно, Ингушка, — он смешно подвигал кончиком носа, — тебе нужен верхний свет?

— Совсем необязательно… Я могу и в темноте… — двусмысленно протянула она.

— Ну ты и балда. О чем думаешь?

— О тебе, конечно. Перестал бы ты, что ли, разговаривать да занялся делом. Оно, я помню, у вас тут здорово получалось!

— Не хулигань, у нас мало времени, пора уходить. И еще, давай-ка перед уходом оставим в твоей спальне вон тот ночничок. Пусть думают, что ты — дома и спишь. Они ж в дверь грохотать не станут, попытаются отмычками сработать. Тут их и возьмут. Мы обычно говорим: на горячем. А ты не тяни, иди, собирайся, у нас с тобой две-три минутки…

Турецкий перешел в другую комнату и, не включая света, выглянул из окна через кисею легкой занавески и обнаружил пожарную лестницу на крышу. Прикинул: если подняться до уровня окна, можно запросто дотянуться до подоконника и открыть створки.

— Что тут за лесенка? — негромко спросил он.

— Какая? А! — она подошла сзади и положила ему руки на плечи. — Ей, наверное, сто лет. Ричард как раз больше всего и боялся, что залезут через окно. Хотел решетки поставить, еле отговорила: здесь же не тюрьма! А ты чего стоишь? Сядь, посиди. Ну, несколько минут, и я сложу сумку. Только самое необходимое. И переоденусь. Посмотри и скажи, что лучше надеть? Да не стесняйся ты…

— Не заводись… Лучше объясни, зачем она тут вообще? Эта лестница.

— A-а… Так по ней же ко мне мальчишки еще в школе лазали. Когда ухаживали. Давно было, — сказала словно со скрытым смыслом.

— Ничего себе! — он засмеялся. — И много их было?

— Этого добра хватало. Любви, Сашка, не было.

— А куда она выводит? В кусты?

— Это ты про любовь?! — удивилась она.

— Да про лестницу! Слушай, что у тебя на уме?

— Понятия не имею, никогда не интересовалась, — она засмеялась.

— Ох, Инга!.. Ты меня восхищаешь! Ладно, давай, действуй… — он снова выглянул из окна на лестницу, проступающую на более светлом фоне черными своими перекладинами, слабо подсвеченными дальним фонарем на столбе. Подумал, что действительно, при таком удобном способе проникновения в квартиру никакая железная дверь не спасет. Надо будет, уходя, сказать об этом оперативникам. Вполне могут даже и не поинтересоваться.

— Ну вот, я и готова, — сказала Инга, выходя из спальни с темной сумкой в руке. — Свет оставить или погасить?

— Оставь, как ориентир для уголовников, — Турецкий усмехнулся. — Идем, — и услышал через открытую форточку приближающееся урчание автомобильного мотора, в ночи звуки разносились далеко. Он посмотрел на свои часы: одиннадцать. Что-то рановато, не рассчитали… — Стой! Тихо…

Он быстро перешел в спальню и чуть-чуть выглянул наружу, не отодвигая шторы. Внизу, у самого подъезда, остановился темный джип.

— Оп-па! Наш выход отменяется, кажется, опоздали… — Турецкий скользящим шагом переместился в прихожую и, стараясь не шуметь, задвинул в пазы обе щеколды. Постоял, прислушался. Движением руки подозвал Ингу, чуть прижал ее к себе и приложил палец к губам. — Подождем немного. И послушаем. Пойдешь в спальню и ляжешь там… Меня та чертова лестница беспокоит. Послушай, а у тебя нет чего-нибудь тяжелого? Бронзовая статуэтка, например, или утюг?

Прозрачные глаза Инги в полутьме прихожей стали большими и глубокими. Но на лице не было никакого волнения.

— Ты чего? — тихо спросил Саша.

— Ничего, — она спокойно пожала плечами, прикрытыми уже другим, темным платьем. Турецкий понял, это чтоб не надевать плаща, и она свернула его и продела сквозь ручки сумки. — Мне с тобой не страшно, Сашенька, ты не волнуйся, пожалуйста… Утюг есть, только он легкий… Колотушка есть — мясо отбивать, но она — тоже так… Бутылка шампанского!

— Тащи сюда, только не топай. Туфли сними…

Инга принесла бутылку из холодильника, Турецкий прикинул в руке: нормально, но может оказаться и одноразовым оружием — это какая башка…

Наконец, он услышал негромкие шаги на лестнице и снова прижал Ингу к себе, отодвинувшись с ней в сторону стены, за дверной косяк. Она даже слабый такой, словно призывный, стон издала — совершенно не по делу, ну, Инга! И он молча засмеялся.

К двери подошли. Сколько было народу, непонятно, но точно не один. Жаль, быстро отошел от окна, не сосчитал. И к глазку в двери он приближаться пока не решался. Но больше троих не будет. Толпой за одной бабой не ходят. Двое, наверняка — из тех джипов. Послышалась речь: говорили по-русски. Странно, опять пресловутая «русская мафия»? Ну чудеса! И он шепнул Инге в самое ушко:

— Прислушайся, если заговорят по-латышски, переведешь мне.

Она кивнула и с большой охотой, что он немедленно отметил, повисла на нем, прижавшись всем телом. «Женщина — непредсказуемое существо, — подумал он. — Кому — беда, а ей — удовольствие… Может, и правильно, зачем волноваться зря, когда рядом мужчина, который просто обязан ее защитить…»

В замочной скважине двери раздался скрип, сдержанное звяканье железа, потом легкий толчок… Затем короткий мат — по-русски — и реплика:

— Андрис, там изнутри закрыто. Но она дома.

— Звони.

— А чего?

— Телеграмма, скажешь, пусть откроет…

Раздался звонок. Турецкий приложил палец к губам Инги и зашептал ей на ухо, что надо делать. Звонок повторился, более настойчиво. Потом — словно раздраженно — несколько раз подряд.

Инга отошла вбок и начала шлепать по полу босыми ногами, приблизилась на прежнее место и сонным голосом спросила по-латышски:

— Кто там?

— Телеграмма! — ответили на родном языке. И она почти неслышно переводила Саше, а тот кивал и жестами показывал, что отвечать.

— Бросьте в почтовый ящик, утром выну.

— Срочная! Откройте, расписаться нужно.

Турецкий улыбнулся и подмигнул ей.

— Вам нужно, сами и расписывайтесь. А я сплю. Я раздета. Спокойной ночи… — и зашлепала по полу, словно удаляясь.

Пауза за дверью длилась недолго. Там тоже слушали звуки в квартире. Наконец, тишину нарушил новый поток матерщины — негромкий, видно, не хотели привлекать внимание соседей. В основном «речь» шла о том, что вот эта… спит… и все ей… а они тут… А в общем, «мысли» сводились к тому, что стрелять в дверь не стоит: шума много, и тогда она вовсе, не откроет. Что делать? Может, попытаться через крышу? Наконец, один посоветовал другому обойти дом вокруг: второй этаж — не так и высоко, а если крепкие водосточные трубы, то можно попробовать. Одна комната у Инги была угловой, об этом она и шепнула Саше. Но он полагал, что они попытаются по лестнице проникнуть в квартиру, так им покажется удобнее. Дверь можно теперь не сторожить.

Они тихо переместились в ту комнату, из которой была видна лестница.

Саша по-прежнему прижимал к себе Ингу и, словно машинально, чисто по-дружески, поглаживал ее плечо, талию, крутой изгиб бедра, — медленно скользил ладонью, будто успокаивая взволнованную женщину. А тем временем достал телефонную трубку и вызвал Лазаря. Тот отозвался и спросил, где они. Турецкий ответил, что они с Ингой уже в осаде. Уголовники пытаются проникнуть в квартиру, они знают, что Инга здесь одна, а про него им ничего не известно. Так что было бы очень неплохо, если бы оперативники немного поторопились. К слову, снаружи дома есть пожарная лестница, и одно окно у Инги выходит почти на нее. Оттуда и будет совершено проникновение в самое ближайшее время. Вернее, попытка. Потому что Турецкий собирается угостить их бутылкой охлажденного шампанского.

Лазарь посмеялся шутке и сказал, чтоб не слишком напивались, а холодное на ночь вредно. Но на всякий случай, пусть и ему немного оставят. На такой веселой ноте и закончился разговор.

Турецкий улыбнулся и спрятал трубку в карман. Бутылка стояла у его ног. И он отодвинул ее чуть в сторону, а сам слушал, ожидая, когда те обнаружат, наконец, пожарную лестницу. А потом им предстоит выяснить, возле чьих окон она приставлена. Значит, немного времени есть. О чем он и сказал Инге, предложив ей пройти в спальню и там лечь возле кровати на ковер. И не подниматься, что бы ни случилось. Но ничего, тем не менее, не должно произойти экстраординарного, так он думает. А там и оперативники подъедут.

— Слушай, а может, мы вместе… пойдем, приляжем?.. Сам же сказал: есть время.

— Чего? — он переспросил, прислушиваясь к шумам за окном.

— Ну., если выйти излома нельзя и надо ждать, так зачем просто так смотреть друг на друга? А ты все равно мой вечный должник. И пока не вернешь долг, буду тебя… ну, не слезу…

— С тобой понятно, — хмыкнул Турецкий.

— Ничего тебе, Сашка, непонятно. Если ты стесняешься, то я ничего не стесняюсь, и тебя, в первую очередь. А когда еще и в экстремальных условиях, то, говорят, такой секс ни с чем вообще сравнить нельзя… Ну, чего ждешь-то? Хватай и тащи! А я буду слабо сопротивляться!

— Не ори! С ума сошла? Они же услышат. У тебя нарочно, что ли, все форточки открыты?

— Так жарко! В доме дышать было нечем.

— Еще надышимся. Не знаю, чем они вооружены, но надо быть внимательными и осторожными, пока не приедут опера, ясно?

— А чего бояться? Если он полезет в окно, ты ж его «хряпнешь»?

— Еще как «хряпну»! — он засмеялся. — Ты — умница. Но все равно не шуми. Как только они полезут, ты сразу же уйдешь в ту комнату, и без разговоров, они ведь и стрелять умеют, а ночью нет ничего противнее и страшнее шальной пули.

— Ой, какой ты умный! Но лучше б нам все-таки…

— Потом, потом, все потом…

— Ловлю на слове!

— Ох, рыбачка… Лови уж, может, и поймаешь… когда-нибудь… чем черт ни шутит, а?..

Говорил он пустые слова, а сам чутко прислушивался к полутьме, слегка подсвеченной дальним фонарем.

Наконец, услышал внизу, подокном, негромкие голоса. Нашли… Но заговорили не по-русски. Турецкий выглянул и увидел три силуэта. Один из них быстро пробежал по окну лучом фонарика. Вот как! Задачка усложняется. Инга, по-прежнему прижимаясь к нему, начала медленно переводить. Речь у тех шла, конечно же, о том, какие из окон на этой стороне дома. Один из них быстро ушел за угол, видно, к подъезду, чтобы определиться поточнее и не влезть в чужую квартиру. Большой шум никому не нужен, шеф велел тихо действовать. Эту фразу Инга перевела последней, и Турецкий кивнул ей. Отдал телефонную трубку и попросил уйти в спальню и уже оттуда, как можно тише, передать эти сведения Лазарю — о темном джипе, троих бандитах, одного из которых зовут Андрис, и приказе «шефа». Пусть срочно выясняет, кто это?

А сам он оставался у окна. Они же быстро вычислят и полезут: двух мнений нет. Турецкий вспомнил, на каком расстоянии от угла дома находятся окна, и подумал, что от водосточной трубы, даже если она находится в идеальном состоянии, до оконной рамы им не дотянуться. Значит, остается только лестница.

Прикидывая «бандитские варианты», он сделал вывод, что налетчики они, конечно, никакие. Уж если б ему пришлось совершить такую операцию, он бы еще днем провел рекогносцировку и выяснил все необходимые детали. И про лестницу бы узнал, и куда нужные окна выходят, и на всякий случай, машину бы с люлькой для ремонта фонарного освещения подогнал бы, чтобы войти в квартиру, как минимум, с двух сторон одновременно. И вот еще, что странно, вероятно, среди нападавших есть и тот, кто в первой половине дня привозил средство для похудения. Как же он-то ничего не запомнил? Инга ведь его в дом пустила, даже на кухню провела. Что ж он, не заметил внутренних дверных запоров? Сам Александр Борисович, едва вошел в квартиру, первым делом обратил на них внимание. Хотя у него уже была своя внутренняя установка, как выражается Ирка, великий знаток психологии. Их все еще нет, а она, бедная, небось, переживает, и в голову лезут не весть какие мысли. Надо ей позвонить и объяснить, хотя бы в двух словах… Или не надо? Еще больше волноваться станет? Ну что делать? А! Пусть лучше Инга позвонит! Это выход…

— Ингушка! — шепотом позвал он, и та немедленно оказалась рядом с ним.

— Саша, я все рассказала, он говорит: держитесь и не сильно шумите, чтоб они не убежали раньше времени.

— А теперь ты так же тихо позвони Ирке и коротко проинформируй, что мы ждем оперативников. Только не пугай ее, а то еще примчится сдуру — на выручку, с нее станется…

Инга посмотрела на него почти в упор, глаза в глаза, и прошептала:

— Знаешь, я бы тоже прибежала к тебе. Вот как сейчас. Ой, Сашка, что ты со мной делаешь!

— Иди, иди, делом занимайся, спасительница…

Но она, не слушая, вдруг обхватила его шею обеими руками и с такой жадностью впилась в его губы, что едва сама на ногах удержалась. Он ощутил на своих плечах приличный вес ее тела и вскользь подумал, что настоящая женщина, пребывающая в состоянии аффекта, и должна быть тяжелой и сильной, как стальной капкан. Ага, это чтоб из мужика — дух вон!.. Черт его знает, о чем башка думает…

— Ну, готова? — шепнул ей. — Тогда иди, а то они, чую, сейчас полезут… А эти когда подъедут, Лазарь сказал?

— Говорит, скоро, они уже к Булдури подъезжают. Из Риги, что ли, едут? Минут через десять — пятнадцать, наверное. Как, продержимся, Сашенька? — и опять полезла целоваться.

Храбрая «девушка», натерпевшаяся, но не злопамятная — это большой плюс. Но ведь и Ирине не объяснишь словами эмоциональный накал ситуации! Ах, эти долги!..

— Иди, иди, — уже нетерпеливо попросил он Ингу, а сам приблизился вплотную к стенке у окна — со стороны лестницы. Когда тот станет открывать створку и, скорее всего, преодолеет подоконник прыжком, вот в этот момент он и должен «схлопотать» по затылку. Ни раньше, но и не позже. Тогда он ляжет тихо. Можно будет даже рукой слегка придержать, чтоб не валился с грохотом, а потом ласковым шепотком «пригласить» следующего. Двоих, на первый случай, достаточно. Главное, чтоб третий стрельбу не поднял по окнам.

Турецкий размышлял так же спокойно и деловито, как делает это опытный шахматист, разыгрывающий свой привычный гамбит с неизвестным ему, но, определенно, не сильным соперником. Просто бандит часто бывает непредсказуемым. Хотя раз они «изъясняются» и по-русски, значит, какая-то доля предсказуемости их поступков все же имеется. Проще говоря, можно проследить и предугадать последовательность их «телодвижений».

Ну вот и началось… Турецкий услышал скрипение ржавой лестницы под тяжестью поднимающегося человека. Затем несколько раз подряд негромко раздались скребущие звуки. За окном появился темный силуэт человека, который, держась одной рукой за стойку лестницы, другой хватался за проем форточки, чтобы проверить, вероятно, насколько прочно закрыто окно. Турецкий наблюдал за этими попытками и не мешал, как и не торопился прийти на помощь. Нет, помочь человеку, конечно, можно, даже нужно, но только в тот момент, когда он откроет раму и сунет голову в проем. Вот тут и пригодится охлажденное шампанское. И, похоже, все дело шло к тому.

Турецкий поднял бутылку, протер головку рукавом, чтоб меньше скользила в руке, и взялся поудобнее. Но вот звякнул верхний шпингалет — нижний был не закрыт — какая беспечность! — и оконная рама стала открываться. Рука снаружи цепко ухватилась за подоконник, за ней вторая, с фонариком, острый луч от которого скользнул по противоположной стене и уперся в пол. Самое то, что надо! И вот тут уже должна была сработать сноровка Александра Борисовича, «проходившего» подобные ситуации в своей «творческой биографии».

Очень вовремя в другой комнате охнула Инга, вероятно также наблюдавшая за развитием событий. А ведь не договаривались! Но луч фонаря метнулся в дверной проем: этот тип знал расположение комнат. Голова быстро пошла вперед, и Турецкий, шагнув сбоку, из-за плотной шторы, резко «приложился» бутылкой к бритому затылку, одновременно перехватив падающего человека за шею, и резко потянул на себя.

Там, внизу, могли видеть, хотя вряд ли — фонарик-то у них один, непредусмотрительно поступили, отправляясь надело! — как тело и ноги подельника скользнули в оконный проем и исчезли.

А Турецкий, скорее, для верности, добавил еще раз по затылку и оттащил в сторону, чтоб не мешал. Ловко, как всякий профессионал, обшарил карманы, брюки за ремнем на спине и достал пистолет. Подумал: хороший мальчик, правильно носит оружие! Затем взял фонарик и, подойдя сбоку к окну, прислушался. Снизу донеслось нетерпеливое:

— Ну, чего там?

Хотя спрошено было не по-русски, Александр понял смысл вопроса и, коротко сверкнув фонариком вниз, громким и хриплым шепотом произнес нечто, отдаленно напоминающее русское «давай!». Или «валяй!», а в общем, хрен его знает. И погасил фонарик. Вот ведь правильно учили когда-то: надо знать язык врага своего! Нет, бандитский-то он хорошо знал, но еще не решил для себя, уместно ли разговаривать на нем с «коллегами» по общему ремеслу с тем, который лежал у его ног и не подавал явных признаков жизни? Но, может, просто хорошо отключился, — сейчас не время было размышлять на эту тему. Надо готовить шампанское для следующего гостя…

И, как всегда, в плохом спектакле, актер «на выходах» ошибся и очень не вовремя подал свою реплику. Что в таких случаях бывает? Понимающие зрители смеются. Ничего не понимающие пытаются понять, в чем смысл произнесенной дури и почему смех. Но это был тот случай, когда понимающим сразу стало не до смеха. Невдалеке громко и противно «рявкнула» полицейская сирена. И двое внизу забеспокоились: не по их ли душу? А что, если Инга, — они ж знали, как ее зовут, милый режиссер постарался, — решилась позвонить в полицию и сообщить о надоедливых ночных «почтальонах»? Короче, надо было «делать ноги». О чем «нижние» и сообщили «верхнему» громкой хрипотой на непонятном для Турецкого языке. Но он решил доиграть до конца и, сверкнув вниз фонариком, точно так же сообщил нечто, напоминающее не «сейчас», а, скорее, истинно российское «ща!». Чем те собирались объяснять его задержку, один Бог знает. Но ждать не стали, а быстро побежали за угол дома, наверное, к своему джипу. Ну теперь их могут остановить только полицейские, Турецкий был бессилен. На его руках находились красавица и полутруп. Ни одной, ни другим он рисковать не хотел, да и не мог. И потому громко сказал Инге:

— Душа моя, не дашь ли ты мне какой-нибудь ремень покрепче?

— Сейчас. Свет можно зажечь? — спокойно спросила она — вот ведь выдержка! Счастлив тот мужик, который всерьез свяжет с ней свою жизнь…

И он немедленно сказал ей об этом. Она засмеялась и принесла ему узкий, но прочный, кожаный ремень. И пока он, уложив «стриженого-бритого» мордой — извини, Ингушка, — на пол, связывал тому руки за спиной, та смотрела с острым любопытством, как он это делал, а потом сосредоточенно спросила, не убил ли он этого? И добавила, что это — не тот, который был, тот — длинноволосый, а этот — молодой. А потом вдруг засмеялась — легко и беззаботно.

— Ты чего? — спросил Турецкий.

— Я передала Ирине то, что ты просил, и знаешь, что она мне ответила? — И на его вопросительный взгляд продолжила: — Она сказала, буквально, следующее: «Я так и знала, обычные Шуркины фокусы. Но ты-то хоть жива?» И, не дожидаясь моего ответа, добавила: «Ты там проследи, пожалуйста, за ним, чтоб он не очень зарывался. А я устала и спать хочу. Явитесь, Шурик знает, где ключ. Тебе я постелила, спокойной ночи»… Скажи мне, Сашенька, она у тебя нормальная?

— Более, чем, — он поднялся. — Просто она давно привыкла к «моим фокусам» и пытается таким образом защититься от постоянных стрессов. Я говорил: если б знала адрес, прибежала бы на выручку и тут же влипла бы в «историю». Но все это — искренне.

— Ты ее сильно любишь?

— А тебе зачем? Сопоставляешь уровни чувств?

— Нет, пытаюсь тебя понять.

— Так я ж ясен, как прозрачное стеклышко… А Эва— это особый случай. Нет, не особый, а единственный в своем роде.

— Угу… Было бы смешно, хотя и очень здорово, потребовать сейчас от тебя компенсации, о которой ты давеча так тонко намекнул. Но, кажется, уже и тут опоздали, пора дверь открывать. — Инга услышала совсем близкие звуки сирен и пошла в прихожую, но на пороге остановилась и обернулась к Турецкому, который поднимал с пола за скобу пистолет бандита. — Но не думай улизнуть. Придет час, и я тебе напомню о твоем долге. Ух, что я тогда с тобой сделаю, фокусник!..

Он посмотрел на ее решительную позу и прикинул, что они бы могли, конечно, успеть, если бы… успели, — и засмеялся.

— Ты вот что, закрой-ка на все запоры и шпингалеты свои окна и форточки, потом проветришь…

— Ты считаешь, что мне еще что-нибудь угрожает?

— Обязательно. Теперь ты для них куда более опасна. Ты — конец ниточки, за который они станут тянуть, чтобы выяснить, кто на них вышел. Поэтому собери и сложи в сумку все необходимые тебе и важные документы, а также многочисленные, как я понимаю, драгоценности. А в том, что они здесь еще раз появятся, я не сомневаюсь. Им же надо знать о судьбе пропавшего без вести «собрата». Так что будешь жить пока у нас, чем, говорю тебе ответственно и честно, подвергнешь сильному стрессу теперь и мою «чувственную» сторону неизменной, увы, натуры.

— Это почему же? — с вызовом спросила Инга.

— Сама не понимаешь?.. У меня давно не было такого решительного и бесстрашного партнера.

— Может, партнерши? — она хмыкнула.

— Слушай, что говорю. Партнерша — это в койке. Разницу сечешь, как выражается моя высокообразованная дочка?

— Кажется, понимаю. А что, мне надо гордиться? — и сама себе ответила, почти безнадежно вздохнув: — Наверное, придется, ох, Сашка, чтоб тебя…

И подумала, не высказав мысль вслух: «А вдруг это и есть тот реальный путь, который и поможет, в конце концов, добиться от него “компенсации”? Надо же, и термин придумал ведь… Компенсация!..»

Глава восьмая БУРНАЯ НОЧЬ

В допросе пришедшего в себя Гуннара Пекелиса Турецкий участия не принимал. В полицию отправился Дорфманис, который в качестве адвоката вовсе не собирался защищать его, хотя тот воспрянул духом, услышав слово «адвокат», решил, наверное, что это шеф о нем уже позаботился. Но его быстро разочаровал следователь, сообщив, что адвокат ведет свое расследование причин смерти известной актрисы, погибшей по вине продавцов фальсифицированных средств для похудения.

В наличии у следствия имелся также джип марки «гранд чероки», принадлежащий Гуннару Пеке-лису. Двое его подельников, рванувших при первых же звуках полицейской сирены к машине, поняли, что удрать на джипе им не удастся, и бросили и его, и хозяина на произвол судьбы. Их толком и не искали: сразу занялись тем, которого Турецкий уложил в квартире, когда же дошла очередь и до двух других, тех уже и след простыл.

А джип, как и самого владельца машины, без труда утром опознал свидетель трагедии в Вайвари господин Вагнер. Он и повторил свой рассказ о том, чем занимался этот молодой человек, увезший сильно пострадавшего в аварии водителя в багажнике своей машине, без оказания тому срочной медицинской помощи. И не в больницу повез, как сказал его длинноволосый товарищ, потому что она находится в противоположной стороне.

Между прочим, при осмотре его джипа в багажнике были обнаружены небрежно замытые следы крови. У следствия не оставалось и сомнения, чья это кровь.

Короче говоря, теперь на Гуннаре висели уже два преступления, которые квалифицировались как особо тяжкие. Соответственно, ждало его и суровое наказание, не понимать этого мог только полный идиот, а Гуннар таковым себя не считал. Выход Представлен был ему только один, о чем и предупредил следователь: немедленное оказание существенной помощи следствию. К тому же и отобранное у него оружие — пистолет «беретта», разрешение на владение которым он представить не мог, проверялась специалистами-баллистиками на предмет идентификации.

Гуннар, на которого обвалилось столько обвинений, сник. Но больше всего его, очевидно, как предполагали в полиции, мучил вопрос, на который он не хотел отвечать: о судьбе пострадавшего при аварии Бруно Розенберга. А это деяние могло квалифицироваться и как похищение человека с преступными целями, и как целенаправленное, умышленное убийство.

Никто и не предполагал, что причиной молчания арестованного было как раз именно то обстоятельство, что он сам и стрелял из своей «беретты» в Бруно Розенберга. Надоело им слушать в подвале раздирающие слух крики истекающего кровью человека, остатки жизни которого сами же и поддерживали с помощью уколов. Хотя вопрос с ним был ясен, поскольку и говорить он больше не мог. И шеф махнул рукой, предлагая кончать «базар» и срочно избавляться от трупа. Можно было, конечно, по темноте в любом парке его закопать. Но повсюду нынче бродят эти проклятые собачники со своими питомцами, а Гуннар с Андрисом не хотели, чтобы труп быстро нашли…

Как видел Гуннар, полицейские взялись за него всерьез, и его версия о том, что лез в окно к женщине, известной своим легким поведением, но нарвался на соперника, у них не прошла. И теперь его с минуты на минуту должны были повезти домой, и там произвести тотальный обыск. В результатах он теперь мог даже и не сомневаться: сразу выплывут на свет его связи и контакты с другими членами бригады шефа. Как не сомневался он и в том, что и шеф ни минуты не станет с ним церемониться и прикажет немедленно убрать. Как тот труп. И его приказ будет исполнен в обязательном порядке, — всем было известно, что шеф своих решений не меняет и не отменяет. Значит, и выхода нет?

Ну а вдруг поможет хотя бы сотрудничество со следствием? Следователь намекнул, что в таком случае не будет настаивать на применении осуждения «под верхнюю планку». Совсем ведь необязательно сознаваться в том, что это он, Гуннар Пеке-лис, по приказу шефа застрелил того водителя, и уж, тем более, он вполне может не знать, где сейчас находится труп. Да и, кстати, шеф ведь приказал тому санитару убрать его. Как это? Утилизировать, вот!.. Похоже, тут стоило крепко подумать…

После долгого допроса, во время которого Гуннар больше молчал, или делал такой вид, будто не понимал смысла задаваемых ему вопросов, либо усиленно размышлял, его отвели ненадолго в камеру и оставили среди нескольких уголовников. И один из них узнал Гуннара, подсел ближе и стал расспрашивать, за что он тут. Гуннар продолжал утверждать, что произошла ошибка и его арестовали потому, что приняли не за того. И начал излагать свою версию о проститутке и ее клиенте. Но знакомец почему-то сразу не поверил и стал высказывать свои сомнения относительно слабенькой, мягко говоря, версии, которую Гуннар себе придумал. Уж он-то знал, с кем и чем конкретно занимается его молодой приятель. Короче, придумай-ка, парень, что-нибудь другое, посущественней. А на суде, если обеспечат толковым адвокатом, можно будет от всего отказаться. Знакомец считался бывалым «сидельцем» — еще со старых времен. Начал свой поход по «крыткам» еще при Советах… Но это все равно не утешало. И когда открывший камеру конвоир приказал Гуннару выходить, на душе у него стало совсем кисло. Да и знакомец как-то странно посмотрел ему вслед, провожая взглядом, полным насмешки.

Не ведал Гуннар до сих пор о главном, что вдребезги разбивало любые его оправдательные «сочинительства». Нет, в глубине-то души он, конечно, понимал, что не столько сам виноват, сколько подельники, которые его бросили, даже попытки вытащить из капкана, куда он попал, не предприняли. А ведь могли бы. Даже обязаны! Но, поскольку он не знал подробностей своего задержания — ему не сказали, а раскалывающийся от боли, забинтованный затылок был плохим советчиком и уж, тем более, информатором, — он и мог говорить только о том, что действительно помнил, но лишь до момента проникновения в квартиру через окно — по пожарной лестнице. И делал он это, разумеется, один, — к проститутке компанией не ходят. Потому, мол, и попался… Полагал, что такое его объяснение все-таки пройдет. Но, очевидно, недаром с такой откровенной насмешкой посмотрел ему вслед опытный знакомец: чуял он что-то, но не сказал. Наверное, уже и сам не верил Гуннару…

И это ощущение чего-то непоправимого как повисло над Гуннаром, мешая ему свободно дышать, так и давило до самого порога кабинета следователя. Но стоило переступить порог, как все внутри у него разом оборвалось. Даже в глазах потемнело… И единственная мысль пробилась: «Хана!»…

Инга проснулась утром с ощущением абсолютной свободы и душевного покоя. Надо же так! Переволноваться сумасшедшей ночью, чтобы потом, в буквальном смысле, отключиться и заснуть чистым сном младенца. А может, это Саша внушил ей такую уверенность?.. В конце концов, что произошло? Принял участие в ее судьбе, которую сама подвергла опасности по вине красивого — ничего не скажешь — сукина сына. Так мало ли в жизни делано ошибок? О чем теперь рассуждать…

Когда в ее квартиру вошли оперативники, Инге показалось, что все опасности кончились. Они с Турецким быстро ответили на вопросы офицера полиции, а немного пришедшего в себя задержанного отвели вниз, в полицейскую машину. Толком сказать тот так ничего и не смог. Голова его была в крови, но кость оказалась цела, как установил прибывший вскоре врач. Наверное, обошлось простым сотрясением мозга, как результат действий Александра Борисовича в состоянии самообороны. Пистолет задержанного не оставлял сомнений в целях его проникновения в чужую квартиру. Но двое сбежавших с места преступления уголовников не давали покоя Турецкому, и он, поговорив с Дорфманисом, которого отвел в сторону, предложил Инге надеть все-таки плащ и следовать за ними.

Они спустились в подъезд, возле которого стояли три полицейские машины, и сели в одну из них. Дорфманис еще оставался в доме, забрав у Инги ключи от ее квартиры. А они вдвоем с Турецким уехали. Но, стараясь как-то продлить пребывание с Сашей наедине, Инга, которая поняла, что их везут к Турецким, на Ригас-йела, предложила немного пройтись по набережной Лиелупе. Вряд ли кто-то так уж всерьез следит за ними. И они вышли, поблагодарив водителя-полицейского, а тот улыбнулся им ободряюще и пожелал доброй ночи. Ах, если б он знал, подумала вскользь Инга, как именно этого ей сейчас и не хватало!..

Саша взял у нее сумку, она сняла ненужный теперь — в качестве маскировки, уж это поняла, — плащ и прислонилась плечом к своему спутнику, а его руку закинула себе на плечо и прижала к своей полной груди, которой, между прочим, гордилась — и не без оснований. Он сбоку хитро посмотрел Инге в глаза и ловко «уложил» ее грудь в свою крепкую ладонь. Чуть сжал и стал поглаживать, будто мягко массировать. И она вмиг почувствовала, как у нее в животе вспыхнуло пламя. Понял это и он и осторожно убрал ладонь, прижав ее плечо к себе и нежно поцеловав в висок. Был миг, когда она подумала, что сойдет с ума от невероятного желания, но они так и не сделали даже маленького шага навстречу друг другу. Просто медленно шли, словно молодые влюбленные. Причем не в одиночестве, навстречу попадались точно такие же парочки, не обращавшие ни на кого внимания. Чудное ощущение! Они молчали, не видя нужды в словах. Даже не останавливались, чтобы прильнуть и впиться друг в друга губами. У Инги долгое внутреннее возбуждение, которое она с трудом сдерживала в себе, как-то незаметно для нее сменилось тихим душевным спокойствием. Очевидно, все-таки переволновалась за целый день, и наступила реакция. Вот в таком настроении они и пришли к дому Ирининой тети.

Кровать ей была постелена в маленькой комнате. Саша поставил на стул ее сумку и прислонился плечом к дверному косяку. Инга с юмором посмотрела на него и негромко спросила:

— Хочешь, чтоб я при тебе? А не боишься?

Но он задал неожиданный вопрос:

— А что у тебя было с этим Петером?

Инга вспыхнула, чувствуя, как чудовищно плавятся ее щеки, виски и почему-то отвратительно и стыдно потеет шея. Но она усилием воли сдержала вспыхнувшую вдруг неприязнь и с вызовом уставилась на него, наверняка специально нанесшего ей такой точный и подлый удар — и это после всего, что у них было… Хотя, если разобраться, а что было-то?.. Но все равно это… это!..

— Тебя интересует «что» или «как»? Уточни! — спросила напряженным шепотом.

— Прости, я глупо поставил вопрос. Я имел в виду Лору и какие-то ваши с ним договоренности, либо совместные действия в этой связи.

— Я все подробно изложила, — по-прежнему недружелюбно буркнула она, словно не желая развивать эту неприятную ей тему.

Он озабоченно покачал головой, смешно вытянув губы.

— Я читал. И от тебя тоже слышал… Но это — не совсем то, Ингушка… Мне до сих пор неясно его отношение к этому вопросу. У него что, такой выгодный и своевременный «пиаровский» ход? Тогда почему так легко отступил? Почему от всего отказался? Даже от знакомства с тобой? Это не могло быть просто так. Он чего-то явно испугался. А вот чего?.. И ты не знаешь, и я… Может, понял, что зарвался, а теперь отступить боится, потому что может вмиг растерять весь свой наработанный имидж?

— Все может быть, не знаю…

Инга ответила, уже с нетерпением ожидая, когда он уйдет наконец. Сам пригласил, а теперь душу мотает — посреди ночи! Она решительно уселась на кровать, и короткое, «смелое» платье обнажило ее отличные, загорелые ноги до самых трусиков. Ничего не скажешь, ноги, конечно, отличные, у преступников губа — не дура.

— Да, наверное… — Турецкий с ухмылкой оглядел открывшийся «пейзаж» и снова покачал головой. — А хочешь узнать, что сегодня еще произойдет?

В сознании у Инги будто что-то сместилось. Господи, о чем она?! Сашка ведь с ней совсем о другом! И она кивнула, глядя на него с тревогой.

— Я не волшебник, — сказал он с иронией, — я только учусь… И терпеть не могу всяких оракулов, предсказывающих крупные неприятности… Но тебе, пожалуй, скажу. Ни для какой цели, сам не знаю, зачем… Или не надо?

— Нет уж, начал…

— Голубушка моя…

Он сказал это так нежно, что Инге чуть плохо не стало. И стыдно за свою нелепую вспышку неприязни. За свою глупую демонстрацию в этом доме. Она ведь — все о себе, а он — увы, только о деле. Почему-то в зрительной памяти возникло сияющее счастьем лицо Эвы, а затем Инга, будто наяву, услышала ее слова: «Ты не представляешь, как с ним тяжко порой! В самый жаркий миг он вдруг может вспомнить о своей проклятой работе, и — его уже нет! Он здесь, рядом, со мной, во мне! — а его нет. Он — там, где ловят этих… И я, наверное, за это его обожаю, нету такого другого…»

«Нету другого… — Инга посмотрела на Сашу в упор и увидела… его отсутствующий взгляд. — Ну да, он — там, где… ловят….»

— Я слушаю тебя, Саш, прости меня, — тихо сказала она.

— За что? — удивился он и лукаво подмигнул ей. — Наоборот, извини меня, оговорился нечаянно по поводу этого… Так вот, милая моя, будем надеяться, что те двое не заметили твоего отъезда. А я сказал Лазарю, что сегодняшняя бурная ночь на этом не закончится. Ну, сама понимаешь, когда он узрел наши с тобой физиономии, то решил, как в анекдоте: все уже таки было. Я его, к сожалению, глубоко разочаровал. Ты меня прости… Уезжая, они в твоей квартире, оставят и ночничок, и двоих со «стволами». Я почти уверен, что попытки с ходу овладеть тобою еще не закончились. Но меня сейчас не это тревожит.

Он замолчал и начал потирать пальцами лоб. Инга посмотрела и тихо кашлянула, привлекая внимание к себе. И он едва заметно улыбнулся ей..

— Почему я спросил тебя о том… ну, козлике, скажем? Как бы у него сегодня тоже не произошла «бурная ночь». Имея в руках Бруно — театрального художника, зная о твоей роли в этой истории и о некоем Петере, который отправил его следить, они без труда могут сопоставить ваши совместные действия по поводу разоблачения поставщиков, к примеру, некачественных лекарств. Но почему они такие смелые и ничего не боятся, даже «узнавать» своих покупателей, этого не знаю еще, не могу дать четкого ответа. Возможно, у них имеются и какая-то очень сильная опора, и мощное прикрытие… Знаешь, что, выйду-ка я сейчас на улицу, чтоб народ не будить и тебе, наконец, дать покой, да перезвоню Лазарю. А у тебя случайно нет домашнего адреса этого… Петера? — он спросил без всякого подтекста и взглянул на Ингу.

— Я никогда не была у него. Не знаю и знать не желаю, можешь мне поверить!

Турецкий улыбнулся: так юная девушка клянется в своей невинности любимому юноше, который не может в этом удостовериться лично и безуспешно рвется проверить. Инга уставилась вопросительно, и он, оглянувшись на закрытую дверь, шагнул к ней. Наклоняясь к ее ушку, нечаянно, чтоб удержаться на ногах, оперся ладонью на ее чертовски сексуальное колено. Она ж нарочно выставила свою приманку, и ежу понятно! Сжав пальцами эту красоту, Турецкий негромко сказал по поводу «клятв в невинности», и у нее челюсть отпала от его жуткой наглости! Он хотел выпрямиться, но она оказалась проворнее и кинула ногу на ногу, крепко сжав ими его руку. Сильными, надо отметить… Ну что ж, играть — так играть! И он, в свою очередь, страстно приник губами к ее щеке, но поцеловал так, будто лизнул нежный бархат, чуть прикусив мочку ушка. Инга ничего сообразить не успела, только охнула, а этот негодник другой рукой ловко подхватил ее ногу под коленом, подбросил и шутливо шлепнул по попке. Валясь на спину, она задохнулась, чувствуя, что у нее «едет крыша». Но он преспокойно высвободил свою руку и, нахально подмигнув Инге, помахал кончиками пальцев и послал воздушный поцелуй. «Спокойной ночи… девушка!» — произнес одними губами и ушел, осторожно прикрыв дверь…

Ни одна женщина в жизни Александра Борисовича не опрокидывала мысленно на его хулиганскую башку столько ненависти и нежности одновременно, столько желания и отчаянья… Но усталость взяла свое, и Инга заснула с мокрыми глазами…

И вот проснулась от солнца, светившего ей из окна прямо в лицо. На душе было так спокойна, будто ее отпустила долгая и мучительная болезнь. А может, оно так и было, подумала она, ведь все вчерашние события, включавшие и ее сумасшедшее желание отдаться Сашке, были больше похожими на бред. Где отдаваться-то, когда за стенкой его жена? Это же идиотизм! Или на набережной? С ума сошли? Слава богу, что ничего у них не случилось, а закончилось почти прекрасно. Почти, потому что, переведя взгляд на дверь, она уперлась глазами в Турецкого, который, как и вчера,„стоял, опершись плечом на дверной косяк. И взгляд его был тот же — нахальный и хитрый! И у Инги снова томительно засосало в животе…

— Ты интересно спишь… Чмокаешь во сне губами. Со мной, что ли, целовалась?

— А я вчера тебя убить хотела, — стараясь быть спокойной, парировала она.

— Я знаю, потому и смылся. Но это были цветочки!

— А есть и ягодки?

— Есть. Разговаривал с Лазарем. Там, у тебя в квартире, как я говорил… нет именно, как он и предполагал, взяли под утро еще двоих. Причем один из них — длинноволосый, кстати, — бывший милиционер. Слушай, в чем дело? Не хочешь популярно объяснить мне, отчего это они так и липнут к тебе? Ты им ничего не обещала, о чем мне не сказала, ну, из девичьей скромности?

— Сладкая, наверное, — мстительно произнесла Инга, — вот и…

— Да, с мухами у вас тут «напряженка». Но ты спала действительно сладко.

— Пробовал?

— А как же! Мысленно. И даже не раз.

— И что?

— Во! — он показал большой палец.

— Ну негодник! И как только тебя терпит твоя супруга?..

— С трудом, я знаю, — он оглянулся на дверь и потянулся к ней доверительно: — Но что каждый раз получается, сама подумай? Только, понимаешь, хочу исправиться, а тут… ну, сама видишь! И ты еще активно помогаешь бедному мальчонке! Вот в чем фишка, рубишь теперь? Ладно, оставим разговор об исправлении на потом. Ты можешь сегодня валяться, сколько тебе угодно. Я попросил, — он снова оглянулся, — дать тебе возможность отдохнуть и прийти в себя.

— А ты куда? — Инга нахмурилась.

— К Лазарю, разумеется. Там, у твоего бывшего, кажется, созрели крупные неприятности.

— Да? — спокойно отреагировала она, и сама удивилась, куда делось волнение. Перегорела, что ли?

— Да, — подтвердил он. — Лазарь с ним уже разговаривал. Влип Ковельский!

— Он, вообще-то, Ковельскис, — поправила Инга.

— Ага, они все понаставили в собственные имена, фамилии латвийские окончания. Мол, мы — коренные жители, а отсюда и приоритеты, наверное? И поблажки всякие?

— Не знаю, я — с рождения Радзиня. Нас с Эвой в школе дразнили: Ладзиня и Радзиня, — две разини! А мы и были такими, нам нравилось…

— А почему ты не хочешь спросить, что с ним случилось? — Саша прищурился.

— Я его вычеркнула.

— И больше — ни-ни?

— Абсолютно.

— Ну и молодчина. Значит, и его ссылки на твою инициативу юридической силы не имеют, ты имеешь право отказываться от любых его гнусных инсинуаций. Да он и сам вряд ли теперь станет доказывать твою вину и валить на тебя свои грехи, поскольку с Бруно крепко прокололся. Там этих всех, кого арестовали, скоро начнут поочередно допрашивать в полиции. И еще ожидают заключения судебно-медицинских экспертов по поводу таблеток для похудения. Им осталось только представителя фирмы отыскать…

— Телефоны же есть! — подсказала Инга. — Я дважды им звонила. Разговаривала с их диспетчером. Ну, который заказ принимал и давал по ходу советы. Мягкий такой голос был, типа баритона.

— Увы, телефоны-то — мобильные. А зарегистрированы они наверняка, черт знает, на кого. Это сразу подозрительно. И представитель фирмы проживал, как уже выяснено, на съемной квартире, из которой недавно выехал. И фамилия его ничего не говорит полиции, не был ранее судим и не привлекался по другим делам в качестве свидетеля. И вообще — эта фирма, может, и существует на самом деле, там, где-то в Таиланде, а здесь ее так называемые представители — обыкновенные жулики. И диспетчер у них — какой-нибудь бывший оперный певец, к пенсии прибавку зарабатывает. И дома у себя сидит, на мобильной связи. Вот и все их представительство. А вообще-то, они, как правило, действуют по давно отработанной системе…

— Что, даже система есть?

— Еще бы! Как во всяком высокорентабельном деле. А ты уже видишь теперь, что люди там серьезные, и у них должна быть четкая схема взаимоотношений. И в ней все поставлено так, что многие просто не знают друг друга, хотя «трудятся» вместе. Ты понимаешь — почему?

— Чтоб на допросе не проговориться, да?

— Вот именно. Представь себе, имеется некий источник поставки препаратов. Начальник всего, он же — хозяин-барин. И связан он только с посредником и больше ни с кем. У посредника есть свой гонец. У того — помощник, который, в свою очередь, связан с организатором всех продаж в определенном районе, осуществляющим охрану самого процесса продвижения товара к покупателям. А у помощника, в свою очередь, имеются знакомые только с ним барыги, у каждого из которых уже есть свои, более мелкие распространители товара — дилеры. Эта схема обычна для наркоторговцев, потому что обеспечивает максимальную безопасность для руководства. Думаю, и здесь особых отклонений нет. Не исключаю, что, прикрываясь лейблом действительно существующей известной фирмы, они выпускают фальшивку, сопровождая ее подлинной инструкцией фирмы-производителя. Напечатать-то сегодня можно, что угодно и как угодно, были бы деньги. Ну, может быть, какое-нибудь промежуточное звено у распространителей и отсутствует. В целях уменьшения накладных расходов. А к чему я тебе все это рассказываю, догадайся с трех раз? — Турецкий улыбнулся.

— Нет, конечно, — с серьезным видом ответила Инга, — это самый действенный способ, во-первых, разбудить несчастную девушку, измученную сомнениями и желаниями, а во-вторых, дать пищу омраченному страхами уму на целый день. Достаточно? В любом случае, очень благородно с твоей стороны.

— Неплохо сказано, и с тобой мне действительно все ясно… девушка! Увы, я не хочу успокаивать, но могу предположить, что, даже взяв троих «налетчиков», претендовавших на твою бесценную душу, мы рискуем еще не скоро добраться до самого верха. А это означает, что успокаиваться тебе, к сожалению, рано. Нет, могу, конечно, и ошибаться, но сам уже не раз с подобными вещами сталкивался. Думаю, и здесь — тот же случай… Ну пускай ваши ищут. Этого ведь мало, Ингушка, сесть преступникам на «хвост», надо отыскать следы, ведущие наверх — к организатору, гонцу, посреднику и, наконец, к источнику. При этом не исключаю, что источник вполне может проживать и не в Латвии. Видишь, какая крутая лестница получается?

— Вижу, обрадовал с утра.

— Рад стараться. А теперь отдыхай. Еще рано, семи нет…

— Ну ты — хорош! А самому сладенького не хочется? — с ухмылкой опытного провокатора спросила она.

— Вчера уже было — во! — он чиркнул пальцем по горлу. — Думал, объемся!..

— Какой же ты все-таки… уйди с глаз! — Инга скривилась, как от чего-то кисло-горького во рту, и уткнулась носом в подушку.

— Пра-а-тив-ный, — добавил он гнусавым голосом и ушел, издевательски смеясь.

Следы прошедшей, как ее окрестил Турецкий, «бурной ночи» были хорошо заметны на лице адвоката Дорфманиса. Оно опухло, и под глазами набрякли серые мешочки.

— Ты чего, совсем не спал? — удивился Турецкий.

— Можно подумать, что ты…

— Я-то как раз спал. Рядом с женой.

— Скажи, пожалуйста!.. А эта дама, я тебе должен, между прочим, заметить, у-у-у! Значит, нет… — он «поиграл» бровями. — Ну поедем, посмотришь?..

По пути в Ригу Турецкий поинтересовался, чем закончилась полицейская операция с установлением местонахождения дистрибьютера фирмы? Не проще ли было связаться с самой фирмой и предоставить ее руководству инструкцию вместе с образцом средства для похудения? Уж им-то там проще простого выявить подделку. И заодно установить, кто виноват: производитель, инструкция или невнимательный потребитель?

Адвокат ответил, что и на эту тему у него был разговор со следователем, но тот предпочел не торопиться, ибо того, что случилось, уже не поправишь, а спугнуть преступников проще простого. И лучше всего, по его мнению, сначала попробовать разобраться с представителями в Латвии, а если будет возможность, то и в России. Нельзя исключить, что главное преступление совершается на одном из этих уровней.

— Я его понимаю, — подтвердил свою позицию Турецкий, — но одно другому не мешает. А время между тем уходит зря. Кстати, Лазарь, если мне не изменяет память, то российский дистрибьютер находится в Калининграде? То есть по соседству, так?

— Ну так, и что? — Дорфманис заинтересовался.

— А то, дорогой мой друг, что Калининград в зоне нашей с тобой досягаемости, это — раз, два — уверен, что там будет точно такой же результат, но только вас будут год мурыжить с ответом. Но на ваше счастье, у вас тут есть я. Сами вы там, у нас, фиг, чего добьетесь, еще и по дипломатическим каналам придется действовать, верно? А я чувствую, что малость засиделся, мхом стал обрастать, да и с семьей, слава богу, — все в порядке. Это я к тому, что ваш Пурвиекс вполне мог бы связаться, например, с Меркуловым, — как у нас с тобой уже однажды было, — и попросить о сотрудничестве, о дружеской помощи. Он мог бы сослаться на то, что я и так здесь, и по вашей же просьбе пытаюсь помочь, и осточертел уже вам своими советами, и был бы куда более уместен и полезен для следствия, находясь в Калининграде… Словом, Лазарь, делай выводы самостоятельно, что это я все время за тебя думаю?

Дорфманис захохотал.

— Ну, ты не можешь нам осточертеть, Саша. А касательно твоего предложения — это превосходная мысль! Я обещаю тебе, что уже сегодня, переговорив для порядка со следователем, попытаюсь добиться аудиенции у Ивара Яновича…

«Вот и блистательный повод, — подумал Александр Борисович, — слинять, не подвергая опасности равновесие в семье — во-первых. Не обижая страстно желающую, как говорят спортсмены, прямого, «контактного» общения даму, которая вовсе не заслуживает быть обманутой «честным парнем» Турецким, — во-вторых. И, в-третьих, самому уйти от тяжкого соблазна, не теряя при этом своего лица, сохраняя собственное реноме и полностью исключая у «заинтересованного лица» ощущение, будто он совершил банальный побег. А заодно и помочь хорошим ребятам, они ведь тоже помогли в трудную минуту. Когда Костя попросил их об этом — подсобить по-свойски, без высоких правительственных решений и дипломатических протоколов. Ну, пусть это будет — в-четвертых. Но тогда возникает и в-пятых! Придется сесть и внимательно изучить все материалы следствия, предоставив все той же, в высшей степени приятной, даме самой теперь выкручиваться из неприятной ситуации, в которую она влипла по собственной доброте. А это — не лучший вариант, нехорошо бросать женщин, когда им продолжает грозить опасность. Между прочим, к Ирке все вышеозначенное тоже имеет непосредственное отношение. И о ней, о ее спокойствии, тоже надо думать… Вероятно, может быть и шестое, и седьмое, — не в них суть. Пусть ребятки сами соображают, что им важнее. В любом случае, его отъезд тогда станет вынужденным, и — какие могут быть после этого обиды? И данного слова никто не нарушал, ну скажем, так сложились обстоятельства…»

Подведя краткий итог своим размышлениям, Александр Борисович понял, что такое решение было бы наиболее правильным…

В Рижском полицейском управлении уже начался рабочий день, и ранних посетителей проводили в комнату с односторонним окном в соседнюю, где уже шел допрос задержанных под утро уголовников. По описанию Инги, Александр Борисович сразу узнал длинноволосого, очевидно, дилера, — если исходить из своей же собственной схемы, о которой он недавно рассказывал одной, очень соблазнительной и весьма самонадеянной даме. Ох уж эта ее немотивированная активность! Нет, собственно, у нее-то есть мотив, а вот у него — только подстерегающая со всех сторон опасность. Хорошо еще, что Ирка понимает его состояние…

Допрос шел на родном языке, и Александр Борисович ничего не понимал, надеясь на переводы Дорфманиса. А тот внимательно наблюдал и слушал, покачивая головой с осуждением.

— Ну? — поторопил его Турецкий.

Тот отмахнулся и отрицательно покачал головой:

— Версия — та же. Дамочка легкого поведения, обещала, не в первый раз. Про своего предыдущего «коллегу» — ни сном ни духом. Вероятно, следователь сделает… очную ставку. Я так полагаю. Чтобы прекратить ненужное переливание воды, да?

— Ты правильно предлагаешь, Лазарь. Тогда и я бы посоветовал тебе сделать маленькую подсказку этому следователю, он ведь, кажется, — умный человек?

— Несомненно, — важно отреагировал адвокат. — А ты о чем?

— Я бы посоветовал еще раз снять показания с Инги и ее соседки относительно этого, как его?

— Андрис Грибовас.

— Понятно, — хмыкнул Турецкий, — Андрюша Грибов. Это он — из «бывших»? Или другой?

— Нет, тот моложе, Ян Голомка, поляк, судя по фамилии. Имеет судимость — рэкет. А этот до девяносто первого года работал участковым в Елгаве. Проверено и уточняется, чем после занимался. Из милиции его… — Лазарь сделал жест отторжения. — Благополучно вытурили. Ты должен понимать?

— А как же? Сами же его, говоря образным языком уголовников, «опустили».

— Ну… не так, чтобы… другие же… все-таки смогли… как-то?..

— Возможно, но не мне судить о частностях, когда налицо уже готовый результат. Не обижайся. Если ты уверен, что в России было иначе, ты слишком хорошо о нас думаешь.

— Нет, я не спорю, я — о данном, конкретном случае…

— Понятное дело. А еще посоветуй предъявить Андриса тому старику из Вайвари. Третьего, подозреваю, он там не видел. Их же двое было: Гуннар и Андрис, верно? И повторный рассказ старика о том, чем эти двое там занимались, собьет спесь с этого бандита. Документирование, Лазарь, вот что важно сейчас. Чтоб потом эти не открутились, у вас же адвокатам здесь дана куда большая свобода. Но, я думаю, ваш следователь это понимает, он, смотрю, довольно быстро работает, это — хорошо.

— Так.

— Они и увезли Бруно. Но не в сторону Риги, а — в обратную. Возможно, этих двоих смогут узнать дальше по побережью, в Каугури, в Кемери. Если где-то там их база. Там же вполне могут и обнаружиться какие-нибудь следы исчезнувшего представителя фирмы. А диспетчер, который сидит на телефоне и принимает заказы, может находиться и в Риге. Я бы сейчас оставил его в покое, они сами выйдут на него. А вот все их телефонные звонки за последние, скажем, двое-трое суток, — по-моему, ты уже об этом обмолвился? — немедленно пробил бы у операторов сотовой связи. Может быть, они сами все выболтали, понимаешь меня?

— Я говорил, да? — Дорфманис взглянул на Турецкого и на его кивок сам себе ответил: — Разумеется, так и надо, не знаю, почему следователь этого еще не сделал?.. Но я ему немедленно подскажу, ты прав, Саша… — Он посмотрел в окно на спокойно беседующих следователя и задержанного и, пожав плечами, предложил: — А знаешь, они на русский язык, определенно, не перейдут, поэтому, наверное, тебе будет дальше не совсем интересно. Пойдем? А позже вернемся и посмотрим на второго уголовника. Пойдем, выпьем кофе, я угощу, и поговорим о возможных перспективах дальнейшего следствия…

И, усевшись в маленьком кафе, напротив полицейского управления, Лазарь Иосифович стал рассказывать Турецкому уже более подробно о том, что произошло в эту же ночь с режиссером Ковельскисом…

Тот позвонил адвокату уже утром, когда Лазарь, присутствовавший при «транспортировке» преступников из квартиры Инги, вернулся домой и прилег, Полагая, что «бурная ночь», как назвал ее коллега Турецкий, уже закончилась. Но, судя по тону, Петер Августович был в полнейшей панике. И не просил, а умолял Дорфманиса немедленно приехать к нему, поскольку сам он боялся выйти из дому. У него были бандиты, допрашивали, угрожали и только что ушли, угрожая всяческими карами, если он посмеет обратиться в полицию. Но теперь у него просто нет другого выхода. Конечно, ни в какую полицию он звонить не станет, поскольку только адвокат и может посоветовать, что ему делать дальше. Логично и резонно.

Адвокат разбудил спящего безмятежным сном своего помощника Димитраса, чтобы тот захватил с собой миниатюрный магнитофон для записи беседы с клиентом. Неизвестно ведь, о чем она пойдет, а клиент может потом отказаться от своих слов. Да и не одному же мчаться на рассвете черт-те куда! Турецкий, правда, тут же заметил, что не возражал бы и сам составить адвокату компанию. На что Лазарь тактично напомнил ему о законах гостеприимства, которые он уже и так без конца нарушает, злоупотребляя без всякого зазрения совести временем российского коллеги. Но, в конце концов, с взаимными реверансами покончили, и Лазарь перешел к сути дела.

Двое бандитов не просто посетили режиссера с угрозами. Им другое нужно было. Они потребовали, чтобы он немедленно сознался, зачем ему потребовалось начинать какое-то собственное расследование по поводу несчастья с актрисой его театра? Ведь ее диагноз был совершенно ясен, и средства для похудения ровным счетом не имели к этой болезни никакого отношения? Зачем послал приятеля следить за курьером, доставившим покупательнице это средство? Зачем женщину при этом использовал? Значит, имел определенный умысел? Какой? Такие вот вопросы горохом посыпались на его, еще не отошедшую ото сна, голову.

Адвокат попросил режиссера подробнее описать, как проходил допрос. Тот помялся и вынужден был сознаться, что происходило это не у него дома, а неизвестно, в каком месте.

Дело в том, что бандиты легко проникли в его квартиру, вскрыв замки. Затем, угрожая ему оружием, они заставили его выйти на улицу и сесть в темную машину. Из-за паники, охватившей его, он не сумел ничего запомнить. А потом ему надели на голову темный полотняный мешок, через который было трудно дышать, и повезли. Ехали долго, не меньше часа, по его прикидкам. А вышли из машины в подземном гараже, после чего по неосвещенной лестнице они прошли в большую комнату. Там он, наконец, и разглядел тех, кто стал его допрашивать. Но главным среди них, несмотря на то что он молчал, а вопросы задавали другие, был плотный, широкоплечий мужчина, явно за шестьдесят лет, с грубым таким, крестьянским лицом. Он смотрел на пленника очень неприятным взглядом и только слушал ответы. Но уже в самом конце, когда Петер сумел-таки доказать им, что ни к какому расследованию отношения не имеет, а это сугубо личная инициатива Бруно, который был страстно влюблен в покойную актрису и пользовался, кстати, у нее большим успехом. Он и советовался с Петером, как со старшим коллегой в театре, по поводу своего слежения, поскольку не верил ни полиции, ни врачам с их диагнозом. Но все, что произошло с Лорой, было именно так, как сообщили и полиция, и врачи, и он, режиссер и близкий коллега покойной, с ними полностью согласен. Несчастная Лора никогда не отличалась дисциплинированностью, поступала в любых ситуациях только по-своему. Наверняка нарушила инструкцию по применению средства. А сама, увы, любила выпивать, было дело, не скроешь, так что и вопрос, откуда у нее цирроз печени взялся, лично ему, потерявшему, увы, талантливую актрису, совершенно ясен. Поэтому и сомнений никаких нет в том, что она во всем виновата сама, избрав способ быстро похудеть, даже не посоветовавшись с ним, близким ей, в общем-то, человеком. Очевидно, она все сделала не так, что было для нее характерно. И вот — плачевный результат. Но и у него самого попутно возникает вопрос: зачем было будить его среди ночи и угрожать, когда он и сам готов подтвердить, где угодно, свою точку зрения? Если в том имеется нужда, разумеется.

Этот, который с «крестьянским лицом», вышел из комнаты с одним из тех, кто задавал вопросы — вполне интеллигентным молодым человеком, и скоро тот вернулся. Сказал, что они, посоветовавшись, решили: в происшедшем несчастье личной вины господина Ковельскиса они не усматривают, но о состоявшемся разговоре, который только что состоялся, необходимо немедленно забыть. Во избежание тяжких последствий.

Он не выдержал и спросил-таки о Бруно. Тот не появился в театре, где его ждали, и коллектив, естественно, волнуется, идут ненужные разговоры, даже требуют обратиться в полицию за помощью. Ну, соврал, о чем говорить, но надо же было найти причину.

Молодой человек ответил неохотно, что режиссеру незачем знать подробности нелепой пропажи приятеля. Ему помогли освободиться из разбитой машины, но сам он почти не пострадал. Естественно, он был допрошен теми, кого он преследовал, но в своих ответах сослался на двух человек — своего знакомого режиссера и еще одну даму. Однако та исчезла из своего дома, поэтому проверить показания Бруно Розенберга так и не удалось. А сам он, оставленный в пустом помещении, ухитрился сбежать оттуда, попросившись в туалет. Он ушел через окно. Куда, никто не знает. И, вероятно, теперь чего-то боится. И совершенно зря, поскольку фирма постоянно заботится о своем престиже и никаких насильственных действий в отношении пользователей ее услугами не допускает категорически.

Ну и после этого режиссера отвели обратно в машину и снова надели на голову темный колпак, объяснили, что исключительно ради его собственной безопасности. Никто не собирается чинить неприятности очень известному деятелю культуры Латвии, но болтать на данную тему не стоит. Каждый отрицательный отзыв по поводу продаваемых средств наносит непоправимый ущерб репутации фирмы. Это же известно: единственное «нет» легко перевешивает на весах большого бизнеса тысячи «да». Вот и следует из этого сделать правильные выводы…

Короче говоря, его привезли домой, сняли мешок с головы, настойчиво еще раз попросили молчать о происшедшем, после чего быстро уехали. Так быстро, что он и номерной знак машины не успел рассмотреть. Даже марку автомобиля не запомнил. Полная амнезия, понял адвокат. Вот как напугали!

Но самое любопытное заключалось в том, что Ковельскис так и не смог сформулировать, ради чего он вызвал адвоката. Впрочем, Лазарь понимал: тот хотел прекратить расследование без осложнений для себя и своей репутации. Харизму свою боялся здорово подмочить. Прямо он этого, конечно, не сказал, но из всех его бесконечных фраз, можно было сделать именно такой вывод. Другими словами, он хотел бы, чтобы сам адвокат сделал заявление о том, что по каким-то причинам не может проводить дальнейшее расследование обстоятельств гибели актрисы. А ту часть гонорара, которую ему вручили при заключении соглашения, он, естественно, может оставить у себя. Ведь какая-то часть работы все же проделана! Такая вот просьба.

— Ну и ты? — откровенно ухмыльнулся Турецкий, догадываясь об ответе Лазаря.

— Я? — он наморщил лоб. — Попросил у него письменное заявление о том, что он настаивает на прекращении действия соглашения о расследовании причин гибели Лоры Страутмане. В таком случае, репутация адвокатской конторы не может и не должна страдать от капризов ее клиентов. Пожалуйста, заявление — на стол, и расследование официально прекращается. Именно в официальном порядке.

— Он обещал подумать и позже сообщить о своем окончательном решении? — спросил Турецкий.

— Именно так! — торжественно провозгласил Дорфманис.

— Ты — молодец, я всегда это знал.

Адвокат многозначительно улыбался.

— Ну, что ты теперь мне посоветуешь? Продолжать или поставить точку?

— Хочешь, дам другой совет? — И на вопросительный взгляд Лазаря пояснил: — Ты бы, старина, посоветовал этому вашему следователю найти возможность вызвать для допроса Петера Августовича, да? Кстати, и повод для этого найти несложно. Что бы там он ни утверждал, но у тебя есть показания Инги, да и мы с тобой своими ушами слышали его признание, что это он послал Бруно заниматься опасным делом, в результате которого тот и пострадал. Можешь и меня допросить в качестве свидетеля. А разговоры о том, что художник сбежал из окна сортира, — липа и чушь. Свидетельские показания старика из Вайвари говорят о противоположном: водитель был в тяжелейшем физическом состоянии, его грубо выдернули из покореженной от удара о столб машины. И это обстоятельство, в свою очередь, указывает на то, что Петер нарочно, то есть вполне сознательно, пытается ввести следствие в заблуждение. В данном случае, тебя. Ты ж ведь имеешь на руках полную магнитофонную запись беседы с ним и ее расшифровку? Так пусть теперь попробует отказаться от своих слов! И об этом факте может стать известно многим заинтересованным лицам, не исключая и бандитов. Ну, с его харизмой, как говорится, будет сразу покончено. Да и уголовники не простят того, что он, вопреки их запрету, открыл рот. То есть его можно спровоцировать, вынудить на откровенность — ибо только в ней и есть его спасение. Это он должен сам понять. И тогда он просто обязан, не только как коллега Бруно, но и как известный работник искусства, то есть человек, обладающий острым зрением, отменной памятью и художественным видением, без особого труда помочь следствию в создании субъективных портретов главных преступников, тех, что допрашивали и присутствовали при его долг росе — и старого, и молодого. И тогда, уже имея на руках фотороботы этих бизнесменов в кавычках, слишком серьезно заботящихся о высоком рейтинге своей фирмы, возможно, ваша полиция станет действовать более решительно?

— Это — хорошая идея, Саша. Наверное, есть смысл прямо сейчас пойти к следователю и дать такой совет. Ты, — он лукаво взглянул на Турецкого, — не станешь настаивать на своем авторстве?

— Помилуй бог, о чем ты, Лазарь? — Турецкий засмеялся. — Можно подумать, что такая мысль не пришла бы тебе в голову, когда ты подвергнул бы элементарному анализу результаты допросов этих уголовных типов! Или, например, не предложил бы следователю провести очную ставку между режиссером и Ингой? Это ведь «азы» нашей с тобой работы, верно?

— Пожалуй, ты прав, — подумав, подтвердил «догадку» Турецкого Лазарь.

Глава девятая ОЧНАЯ СТАВКА

Петер Ковельскис был разъярен, получив от следователя Лациса повестку с вызовом его на допрос в качестве свидетеля по делу об исчезновении Бруно Розенберга. Только этого ему сейчас и не хватало! Это были явно чьи-то происки! Он подозревал адвоката, Ингу… Ну с последней справиться ему было совсем просто: все отрицать категорически, а наговаривает она на него оттого, что он ее попросту бросил. Надоели бабские капризы, — это любой мужчина может понять.

С адвокатом было сложнее. Зря Петер с ним откровенничал, тот мог и во зло использовать исповедь своего клиента, который захотел отказаться от дальнейших услуг адвокатской конторы. Да еще вместе с ним помощник сидел — с нейтральным лицом. А кто даст гарантию, что тот ничего не запоминал? Нехорошо, нет, очень плохо все получилось! Вот что значит, напряжение, волнение, да еще и этот страх чертов, будь они все…

Но отказаться он не мог. Надо было ехать на допрос. Каким-то образом, в театре об этом вызове стало известно. И на него смотрели с интересом и уважением, потому что верили: режиссер знает нечто такое, о чем неизвестно никому. Такая вот уверенность… в коллективе. Он же ни в чем не был уверен. Кроме того, что влип в чрезвычайно неприятную историю, за что и винить-то некого, разве что самого себя. И на свою совершенно ненужную самоуверенность…

И еще был у него один маленький пунктик, можно сказать, который его тревожил. Он был связан с Ингой. К сожалению, как понимал теперь Петер, он вовремя не придал особого значения ее мнению о тех событиях, которые произошли в последние дни. И относил все не стоящие серьезного внимания их мелкие разногласия исключительно к личным, сугубо женским, ее качествам. Ну, не может женщина мыслить крупно, масштабно, да этого от нее и не требуется. Достаточно того, что она профессионально ведет себя в постели. А мнение? Кому оно нужно? Оказалось, ошибся. И данную акцию с вызовом его к следователю прокуратуры он посчитал инспирированной ею. Ужасно, конечно, так ошибиться в человеке!

Разумеется, это она, используя ситуацию с их последней размолвкой относительно ее посещения адвокатской конторы, по поводу которого он высказался достаточно резко — и, кстати, зря, — попыталась уязвить его как можно больнее. За что конкретно? Да опять же за его резкость с нею. Может быть, и за его несколько снисходительное к ней отношение, как к любой другой женщине, обязанной доставлять мужчине наслаждение, раз уж у них возникло острое сексуальное влечение друг к другу. А что касается ее вполне вероятных надежд на замужество? Ну, так, в сущности, подобным образом повела бы себя любая женщина, окажись она на месте Инги, то есть в опытных руках мужчины, знающего в любовных делах. И, по правде теперь говоря, примерно так же вела себя в последние дни и Лора, уверенная в том, что час ее торжества близок.

О чем может мечтать любая, мало-мальски способная актриса? О ведущих ролях в театре, о муже — главном режиссере и о его славе, ибо она, в первую очередь, — твоя слава! Но с Лорой, тут же останавливал «бег своей мысли» Петер, у него были иные отношения, нежели с Ингой. Лора была творческим человеком, она могла стать его соавтором и даже его музой! А эта — нет, дальше постели никак не тянула… Хотя, надо отдать ей должное, в своем деле она была большим мастером. А в его возрасте, когда уже немало зависит от партнера, приходится думать и об этой стороне вопроса… Но — жена?! Да никогда! Однако поддерживать в ней такую уверенность было правильным решением: она старалась!.. А теперь, получается, он зависит от ее «мнения»?! Да какое там может быть мнение вообще?! Чушь какая!.. Вот это и надо объяснить следователю, он поймет, как всякий нормальный мужчина, в конце концов… Если он — не полный импотент…

Назначено было к двенадцати. Что ж, Петер и выехал из театра так, чтобы оказаться в прокуратуре ровно в двенадцать, ни минутой раньше. Показать им всем, что его время стоит дорого!..

Идея провести очную ставку между свидетелями, господином Ковельскисом и госпожой Радзиня показалась следователю Лацису разумной. Он уже успел просмотреть протокол показаний Инги Францевны, а также выслушать с большим вниманием устные показания Александра Борисовича. Протокол же этих показаний, оформленный по всем правилам Лазарем Иосифовичем, также лежал на столе перед следователем. Другими словами, тот был основательно «вооружен» против любых «фокусов» режиссера. Работники искусства, знал он прекрасно, люди особой породы, которые часто желаемое охотно выдают за действительное. И он попросил Дорфманиса и Турецкого помочь ему организовать доставку женщины в прокуратуру. С учетом, естественно, объявленной на нее охоты, о чем его поставил в известность адвокат еще накануне. Они успели побеседовать на месте задержания «очередной партии» преступников, рано утром забравшихся к Инге все по той же пресловутой пожарной лестнице — прямо в руки оперативников. Следователь, рассказывал Лазарь Саше, только диву давался, насколько оказались тупы эти уголовники. Он даже высказал со смехом предположение, что, возможно, если снова оставить в квартире засаду, удастся накрыть и всех оставшихся в банде. Дорфманис вспомнил реплику Турецкого, сказавшего еще днем, что сюда обязательно прилетят уголовники, как мухи на сладкое. И добавил следователю, что, с его точки зрения, эта женщина действительно может представить собой лакомый кусок. И не только для бандитов. Посмеялись, конечно, а что было делать? Наверное, поэтому следователь Лацис, которому не исполнилось и сорока лет, так легко согласился и допросить госпожу Радзиню с учетом вновь открывшихся обстоятельств, и даже попробовать уговорить ее на проведение очной ставки с ее недавним любовником. Тут требовалось учитывать, разумеется, и чисто этический момент. Подставлять красивую женщину не надо было, но и сбить наглость и немотивированный гонор с режиссера тоже следовало бы.

Лазарь прекрасно понимал, что лучше, чем Турецкий, никто не сумеет убедить Ингу пойти на помощь следствию. Тем более, после всех грубостей Петера в ее адрес и откровенных угроз со стороны преступников. И Александр Борисович, для видимости поразмыслив, дал согласие поговорить с женщиной, благо следователь готов был немедленно обеспечить его даже транспортным средством, вместе с шофером.

Дорфманис поощрительно подмигнул Саше, демонстрируя уверенность в том, что Инга, конечно, послушается его…

А вот Александр Борисович, сам же и посоветовав провести очную ставку, теперь задумался: стоило ли оставлять Ингу фактически наедине с Петером. Точнее, наедине с его обвинениями, которые посыплются на ее голову, как из мешка. Она ведь может и растеряться. И что тогда подумает о нем, о Саше, который, фактически, как бы подставил ее? Почему-то ее мнение о нем стало для него совсем не безразличным. Вероятно, с ней надо будет поговорить, проработать возможные варианты, вооружить аргументами. Но сделать это в машине с чужим водителем будет очень трудно, на полную откровенность нельзя рассчитывать. Опять же, Инге надо хотя бы ненадолго предоставить свободу действий, чем подчеркнуть ее женскую неотразимость и обаяние, перед которыми сдаются даже самые надежные крепости. Нет, не в том смысле, чтоб уж прямо до полной измены дошло, но, скажем так, хотя бы чуть-чуть, меньше, чем наполовину. Конечно, ей необходима большая уверенность в себе, подорванная откровенным предательством режиссера и… упрямой неуступчивостью Александра Борисовича! От этого никак не уйдешь, а женщины не любят таких поражений и не прощают их мужчинам. Вот как все сложно в этом мире…

А тут еще Ирка! Надо ж обставить дело так, чтобы у нее, вообще, не возникало подозрений. Это когда у Инги все в глазах уже давно написано!..

Спустя короткое время, Александр Борисович понял, что, взвалив на свои плечи ответственность за безопасность женщины, сам оказался в еще большей опасности. К этому факту можно было бы отнестись с изрядной долей юмора, мол, не в первый раз, не из таких ситуаций выходили без особых моральных потерь. Но на этот раз он почувствовал, что если между ним и «девушкой» что-то и произойдет, то исключительно по его собственной вине.

Приехав домой, он не обнаружил ни Эльзы Густавовны, ни Ирины. А Инга охотно объяснила ему, что старушка отправилась снова к своей подруге, а супруга Саши ушла на рынок. Ушла буквально пять минут назад, не дождавшись мужа, и придет, вероятно, не очень скоро, поскольку ее путь туда-обратно займет не менее сорока минут. Итак, дом был пуст, а следовательно…

Он не фантазировал и не преувеличивал, когда сказал себе самому о том, что было написано во взгляде Инги: в них уже не просьба читалась, а почти приказ. «Девушка» явно слетала «с катушек».

И сама догадывалась об этом, и даже была уверена, что спасти ее от умопомешательства теперь мог лишь один человек. Таким образом, Александр Борисович неожиданно для себя оказался перед суровым выбором. А он-то решил, будто миновал опасную черту. Как бы не так!

Нет, можно было отдаться, конечно, на выбор судьбы: чего не совершишь ради спасения психики молодой женщины! Но, подобно многим мужчинам, передвигающимся в жизни по остро отточенным лезвиям опасностей, он старался всегда оставлять за собой запасной вариант. И вот настал момент, когда ему потребовались все его способности — для решения одной лишь задачи: сохранение своего лица.

Бытует популярная «подсказка»: если ты видишь, что насилие неизбежно, расслабься и постарайся хотя бы получить удовольствие. Но Турецкий, как и большинство мужчин, относил этот практический совет исключительно на счет женщин. На себя он его не примерял. А теперь, вспомнив услышанную от кого-то из приятелей фразу, приписываемую Гете, о том, что из каждого свинства можно вырезать кусочек ветчины, решил именно этим советом и воспользоваться. Тем более что «девушку», — либо даму, как угодно! — ожидали в качестве свидетельницы ответственные люди, и по этой причине она в гораздо большей степени нуждалась в его профессиональной консультации, нежели в душевном утешении.

Он очень серьезно объявил Инге, что полностью осознает свою глубокую вину перед ней и не собирается делать вид, будто собирается убежать от ответственности. Он добавил, что чувствует себя просто обязанным залечить всеми возможными и известными ему способами ее душевную рану, причем многократно и с огромным взаимным удовольствием, но… И дальше последовало самое главное. Только не сейчас! Но он слово дает!.. Короче, по присказке: как только, так сразу! А сейчас ни у нее, ни у него нет ни минуты свободного времени!

И ведь сумел убедить…

Пока ехали, он успел рассказать ей, о чем пойдет разговор в кабинете следователя, а также о той важной роли, которую ей предстоит сыграть. И тем самым расставить, как говорится, все точки над… их отношениями с Петером. Если она Действительно к тому готова, и не только на словах.

Инга была готова, ибо ее месть теперь получала новую «подпитку» в виде обещания Саши. А что он умел держать слово, об этом она прекрасно знала еще в лучшие дни от самой близкой своей подруги. Она не сомневалась и готова была высказать предателю, притворявшемуся в ее объятиях нежным и любящим «женихом», все, что о нем думает теперь. Ее решительность понравилась Турецкому, и он был уверен, что именно это очень не понравится господину режиссеру. О возможных его обвинениях он рассказал Инге тоже и прикинул с ней несколько вариантов ответов. Она кивала, слушая его, и на губах ее блуждала мстительная улыбочка. Нет, Петеру явно не поздоровится. Непонятно, на что он собирается рассчитывать… Если собирается.

Но он, вообще-то говоря, может и неожиданный номер выкинуть. Например, спасаясь от обвинений, начать истово каяться перед Ингой, объясняя свои ошибки простым недомыслием, взрывом эмоций, спровоцированным смертью «великой актрисы», — да мало ли, что ему еще придет в голову? Артист ведь! И к этому варианту Инга должна быть готова, и не идти на компромиссы…

Ну а потом… Нет, скорее всего, не завтра, но… обязательно… потому что… и так далее. Ничто так не действует на страстно жаждущую любви женщину, как искреннее обещание, подкрепленное затрудненным от глубокого волнения дыханием, нестерпимым блеском в глазах и нервными движениями рук, готовых немедленно кинуться сокрушать любые препятствия на пути к заветной цели, которая тихо постанывает рядом — от вожделения…

«Просто все это надо делать грамотно, — думал между тем Александр Борисович, — и не бояться в экстремальных ситуациях даже и немного пожертвовать собой… Во имя высшей справедливости!..»

Они прибыли в прокуратуру с небольшим опозданием, допрос явившегося к следователю режиссера уже начался. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что у Инги было еще время подумать над возможными ситуациями и лишний раз посоветоваться и с Турецким, и с Дорфманисом. А плохо оттого, что она могла «перегореть» и растерять свою решительность. А мямлить там не получится. Ковельскис, вероятно, достаточно опытный психолог и сумеет переговорить Ингу, сломать ее и свести ее показания против него к обычной женской ревности. И тогда возможные построения следователя относительно виновности Петера Августовича развалятся, подобно карточному домику.

Время тянулось, Инга безучастно поглядывала по сторонам и неизвестно о чем, думала. Турецкий начал уже беспокоиться за нее. Но она вдруг посмотрела в его озабоченные глаза и подмигнула. И он восхитился, вот это — выдержка! И когда, наконец, подошел адвокат и сказал, что допрос заканчивается и сейчас же будет производиться очная ставка, Инга просто кивнула — почти равнодушно. Но, проходя в кабинет следователя, на миг, словно нечаянно качнувшись, прижалась к нему плечом и сказала быстрым шепотом:

— Запомни, я это делаю только ради тебя…

И вот тут он уже не повторил для Инги, а дал слово самому себе, что обязательно спасет ее страждущую душу. Как — неизвестно, но придется все-таки приложить максимум усилий… Вообще-то, со слабыми женщинами можно ограничиться и уговорами, и обещаниями, и даже клятвами, а с сильными так не получится. Помни, Турецкий!

И вдруг мелькнула совсем уже шальная мысль: «Как будто это только мне и нужно?!» Ответить на свой вопрос не успел, все же думал найти компромисс. А тут их с адвокатом пригласили в комнату, соседнюю с кабинетом, в котором проходила очная ставка. Одностороннее стеклянное окно позволяло им все видеть и слышать, но самим для тех, кто находился в кабинете, оставаться невидимыми. Как заметил Лазарь, следователь и сам был заинтересован узнать впечатления коллег.

Картинка разворачивалась любопытная.

Ковельскис был обескуражен самим фактом очной ставки с Ингой. Он поглядывал на нее с откровенной тревогой, очевидно, по той причине, что даже не догадывался о том, что она захочет рассказать. А Инга сидела, выпрямившись, и не поднимала глаз и внимательно рассматривала поверхность стола.

Следователь избрал правильную тактику, отметил Турецкий. Он начал зачитывать свои вопросы к режиссеру, — те, что уже были зафиксированы в протоколе допроса. И тем самым ставил режиссера перед необходимостью повторять и свои ответы, в которых он, естественно, как сразу выяснилось, стал «чернить» Ингу и переваливать на нее всю вину и за гибель Лоры, и за ее инициативу относительно слежки. То есть пошел, что называется, «в наглую».

Ну, со слежкой было ясно, у Инги имелись серьезные контраргументы. А вот факт с Лорой — в смысле, вины Инги, порекомендовавшей подруге именно это средство и помогавшей его достать, — это стало для нее, определенно, неприятной новостью. Значит, Петер пошел ва-банк?

«Эх, на минутку бы, — подумал Турецкий, — пообщаться с Ингой! Она может растеряться, разозлиться и — сведет свои оправдания к встречным обвинениям, не подтвержденным неопровержимыми свидетельствами».

Он сказал об этом Лазарю. Но тот как-то двусмысленно покачал головой: мол, посмотрим, не станем торопиться. И оказался прав, зря Турецкий запаниковал.

Настала очередь Инги. Она улыбалась, что стало совсем неожиданным для свидетелей происходящего, и смотрела только на следователя, не обращая никакого внимания на Петера, будто его и не было в кабинете. И начала шаг за шагом рассказывать об истории взаимоотношений режиссера и актрисы, как об этом ей говорила сама Лора. И в качестве свидетельств назвала несколько фамилий других знакомых Лоры, которые могли бы с успехом подтвердить сказанное Ингой.

Одним словом, вопрос «экстренного похудения» не раз обсуждался подругами даже и в присутствии матери покойной, которая считала, что ее девочка совершает непростительную глупость. Но у Лоры был единственный аргумент: клятвенное обещание режиссера дать ей роль Дездемоны, но только при условии… и так далее. Оттого и срок избирался Лорой самый крайний — 28 дней.

А дальше — известно. Кстати, уезжая в Москву, режиссер дал слово актрисе, что именно за время этого отпуска он разведется со своей супругой, чтобы затем заключить брак с Лорой. И этот вопрос также муссировался среди знакомых актрисы. То есть, иначе говоря, актриса и не могла поступить иначе, ибо жесткие условия, в которые она была фактически поставлена своим «женихом», не оставляли ей иного выхода. Вот она и торопилась.

Ковельскис пытался несколько раз перебить Ингу, но следователь останавливал его резким жестом. И тот понемногу сникал. Неприятно, конечно, когда твое белье выворачивают наизнанку и демонстрируют публике.

Но Инга пошла дальше. Покончив с Лорой, она перешла к новым обвинениям — уже против себя. Она вдруг заговорила таким искренним, таким скорбящим тоном, будто вот тут, прямо на глазах у той же, изумленной публики, решила сознаться в своих ошибках и горьких заблуждениях. Турецкому стало даже нехорошо оттого, что она до такой крайней степени «разоблачается и выворачивается» перед этим… Петером.

Цитируя Петера, который пытался, показной объективности ради, не унижать Лору за ее «глупое, ничем не мотивированное, самостоятельное решение», — она стала рассказывать о том, как у нее на квартире «великий режиссер» и «великая актриса» многократно занимались любовью. Вынужденно находясь в соседней комнате, Инга постоянно слышала жаркие уверения режиссера в вечной любви, которым не поверить могла бы только бесчувственная, деревянная чурка. И все обещания, и «великие» планы — творческие и житейские, — рождались и провозглашались у нее «на слуху». Да, были моменты, когда Инга искренне завидовала подруге, была рада за нее, обретавшую подлинное счастье с любимым человеком и наставником, потому что и сама поверила бы щедрым речам «великого и гениального».

Наверное, это обстоятельство также сыграло весьма неприглядную, как теперь выяснилось, роль и в ее судьбе — уже после смерти Лоры. Это произошло, когда режиссер, раздавленный отчаяньем, явился к ней домой, чтобы «вспомнить потерянную любовь и заглушить в себе горечь прощания со своей богиней!». Инга фактически буквально процитировала его, объясняя это обстоятельство тем, что подобные речи и признания ей не часто приходилось слышать в своей жизни.

Тут Ковельскис не выдержал и с неподдельным гневом воскликнул, что не желает далее слушать потоки низкой клеветы, изливаемой на его безгрешную и чистую голову. Тем более, женщиной, известной всем своим «легким поведением».

— Все, что я вынужден выслушивать в этом кабинете, не имеет к делу, по поводу которого я вызван вами, господин следователь, решительно никакого отношения! Я протестую и, вероятно, буду вынужден довести мой протест до вашего прокурора.

На лице Инги не дрогнул ни один мускул.

— Нет, почему же, — спокойно возразил следователь, — как раз имеет, ибо объясняет следствию известные мотивы вашего поведения. Я ведь еще не цитировал госпоже Радзиня ваших высказываний относительно ее поведения, ее инициатив? Не так ли? Поэтому давайте не будем торопиться. Продолжайте, пожалуйста, Инга Францевна.

И она без тени смущения продолжила свой рассказ о том, как Петер разыграл перед ней такое безутешное горе, что немедленно вызвал естественную, ответную реакция, свойственную каждой женщине, — пожалеть и утешить бедного, такого красивого и несчастного служителя муз! И он, добившись таки своего, с необыкновенной легкостью сменил личные «ориентиры». Вплоть до того, что даже прикинул вслух, как она выглядела бы в роли Дездемоны! Фантастика? Ничуть, но она категорически отказалась, ибо не собиралась становиться актрисой, даже если бы он сам «курировал» ее. Образ Лоры еще был слишком свежим перед ее глазами.

Что еще она может сказать? Ну, как оказалось, он действительно занимался с Лорой обыкновенным сексом, потому что она хорошо умела это делать. Но подспудно, что понял только теперь, когда оказался в постели у Инги, окончательно убедился, что любит, и прежде любил, только ее одну! «Великий артист», он был настолько активен, убедителен и блестящ в демонстрации своих «искренних чувств», что Инга, может и сама уже того не желая, действительно поверила ему. Как всякая дура, как дикарка, привлеченная и покоренная блеском словесной мишуры. И снова, уже теперь на нее, посыпались обещания немедленно жениться: только не отказывай мне в своей страстной любви! Впускай в свое «гнездышко», где так уютно моей душе! Так ради чего это все постоянно разыгрывалось?

Задав сей явно риторический вопрос, Инга с дьявольской усмешкой выдала такое, причем не щадя себя, что Турецкий с Дорфманисом только переглянулись.

— А чтоб не лишиться бесплатного наслаждения в моей постели, а заодно и поддержать свой пошатнувшийся имидж с помощью ловко разыгрываемой активности в расследовании причин гибели актрисы. Хотя он предпочитал это делать чужими руками, — того же Бруно, который должен был следить за продавцом, ее руками, — чтобы не самому общаться с продавцами-преступниками, а оставаться чистеньким и в стороне.

В театре, продолжала Инга, что хорошо известно, очень не одобряли его неискреннего, наигранного поведения в трагической ситуации. Самой же Инге это стало окончательно понятно после ее телефонного разговора из кабинета адвоката, во время которого Петер обрушился на нее с чудовищными обвинениями за то, что она его якобы «подставила». Перед кем? Перед законом? А разговору тому имеются два свидетеля, присутствовавших при нем. Они наверняка подтвердят всю низость поступков господина Ковельскиса, никак не рассчитывавшего на то, что эти его поступки и речи станут известны кому-то постороннему…

Потом она рассказала о Бруно, который привозил ей деньги на лекарство от Петера и, очевидно, очень рассчитывал на ее благосклонность. Он, видимо, сам решил либо, что вероятнее, режиссер так его информировал, что пятьсот евро предназначены ей за оказанные Петеру сексуальные услуги. Мол, дорогая женщина, но зато и… так надо понимать. Такой вывод она сделала потому, что этот Бруно немедленно предложил ей добавить к переданной сумме еще из своего кошелька: мол, он тоже, как и Петер, может заплатить ей хорошие деньги за… ну, чего теперь объяснять! Мерзость это была и гнусность! Инга швырнула в лицо Бруно конверт с деньгами и заявила, что отказывается помогать Петеру, пусть сам занимается своей авантюрой. Но Петер, в ответ на ее возмущенный звонок, умолил, упросил согласиться помогать ему и дальше, пообещав морально и физически уничтожить этого негодяя Бруно, посмевшего… и так далее.

Может быть, все дальнейшее и стало результатом тщательно спланированного «великим режиссером» спектакля?

И далее Инга «выкинула» очередной номер, на который Турецкий с Дорфманисом отреагировали уже с искренним восхищением. Она сказала следователю:

— Если лично у вас есть еще ко мне вопросы, я готова ответить на любые, в пределах того, что мне доподлинно известно. Если же их нет, я попросила бы разрешить мне покинуть ваш кабинет. Мне глубоко отвратителен сидящий напротив мужчина, в кавычках, абсолютно лишенный стыда, совести и нагло лгущий даже в такой, крайне важной для установления истины, ситуации. Как же я не сумела разглядеть эту мерзость и пошлость?!

Ковельскис в буквальном смысле рот разинул: уж от такой недалекой, по его убеждению, и похотливой девки услышать подобное в свой адрес, — это превыше всяких сил! И он начал наливаться краской, готовый немедленно сорваться и продемонстрировать здесь весь свой гениальный артистический темперамент. Но следователь его опередил. С вежливой улыбкой он ответил:

— Благодарю вас, госпожа Радзиня, за искреннее сотрудничество со следствием и помощь в установлении истины. Вы свободны. А если появится необходимость, вы разрешите вам позвонить, чтобы уточнить отдельные факты?

— Да, разумеется, — улыбнулась и она в ответ. Поднялась и вышла, скользнув по режиссеру равнодушным взглядом, как по пустому месту. Точнее, по обычному конторскому стулу.

— Я могу…?! — привскочил режиссер.

— Нет, — отрицательно качнул головой следователь и холодно пояснил: — У меня к вам еще есть ряд серьезных вопросов и уточнений в ваших прежних показаниях… Но я вас долго не задержу, — закончил он с брезгливой усмешкой.

— А он — молодец, этот ваш Лацис, — сказал Турецкий.

И Дорфманис, копируя жест Саши, показал большой палец и одобрительно покивал…

— Остальное меня, честно говоря, не интересует, — Александр Борисович махнул рукой и пошел к двери. — Это уже — дело вашей техники. Если только Лацис действительно захочет прижать этого… козла. И вызвать на свою голову общественный скандал. Но одно его действие в настоящий момент может позволить ему полностью взять этого режиссера под свой жесткий контроль.

— Да? И какое, Саша?

— Лазарь, дорогой, ты и сам прекрасно знаешь, и вряд ли тебе нужна моя подсказка. Фоторобот, конечно, мы ж с тобой говорили об этом. Чтобы снять с себя все подозрения, этот тип будет вынужден помогать полиции составить субъективные портреты бандитов, с которыми общался ночью в их доме. У него нет альтернативы.

— Да, да, разумеется. Я не упустил, просто подумал, что, может быть, еще очередь не подошла? Но если и ты считаешь, что Лацису пора переходить от разговоров с Ковельскисом к конкретному делу и начать давить на него, то я, пожалуй, зайду и подскажу ему. Точнее, напомню. Ты прав, действительно пора, нечего тянуть, как это?.. Кота за хвост?

Я ведь тоже так думаю… А ты хорошо поработал. Она выглядела очень и очень… убедительной.

Турецкий со сдержанной улыбкой развел руками, словно оправдываясь, что, мол, никакой личной его заслуги в «выступлении» Инги нет. Он уже убедился, что она оказалась умнее и находчивее, чем он предполагал.

— Это уже не я, Лазарь, это она сама такая. Видно, от природы. Смелая женщина…

— Умна, бесспорно. Аты… как ты относишься… к той, прошлой истории?

Дорфманис знал от Турецкого о причинах гибели Эвы, сам же помогал искать преступника.

— Как, спрашиваешь? С горечью, Лазарь, с большой горечью…

— Да, я тебя, наверное, понимаю. Они ведь были, я помню, близкими подругами, да? Очень интересно…

Александр Борисович не стал уточнять, что именно показалось Лазарю интересным, а сделал ему «ручкой» и отправился догонять Ингу…

— Ну как я тебе? — нейтральным тоном независимой женщины спросила она, когда они с Сашей вышли из прокуратуры. И кинула на него острый, мгновенный взгляд.

Он сдержанно улыбнулся и, наклонившись к ее ушку, ответил:

— Только не гордись, но был момент, когда я просто влюбился в тебя. Увы… жаль, что не могу, как говорится, сделать это всерьез и надолго.

— Было бы плохо? — быстро спросила она.

— Очень. И ты это сама прекрасно знаешь. Но не стоит путать истинную любовь даже с самым замечательным и восторженным увлечением. Увлекаясь, мы совершаем массу глупостей, но счастливы, удовлетворяя и себя, и друг друга. А любовь… опасная штука, черт возьми, — произнес без всякого пафоса.

— Сказать правду?

— Сказать, — он улыбнулся и, обняв ее плечо, прижал к себе.

— А я и не хочу влюбляться в тебя. Это было бы действительно слишком серьезно и… нехорошо, нереально, ненужно… Я ни у кого не хочу тебя отнимать… Зато теперь я прекрасно знаю, почему безумно завидовала подруге. Вы были сумасшедшие в своем увлечении. Я тоже хочу, Саша… Ну, придумай что-нибудь, пожалуйста! — она таким нежным и жалобным взглядом уставилась на него, что другое сердце и не выдержало бы.

— Ингушка, мы обязательно что-нибудь придумаем…

А про себя добавил: «Когда-нибудь…»

И они отправились на вокзал, чтобы прокатиться в Юрмалу на электричке: Александр Борисович давно на ней не ездил, — все машины да машины…

Глава десятая ЛАВИНА

Очень не хотел Петер Ковельскис помогать полиции и участвовать в составлении «субъективного портрета» «шефа», которого так, слышал он сам, называли те, кто его похитил. Одно дело просто кратко описать человека двумя-тремя штрихами, — как он выглядит, во что одет, а совсем другое — вспоминать каждую индивидуальную черточку лица. В первом случае, ты ничем не рискуешь, похожим на твое описание может стать любой прохожий — ну, через одного. А, создавая точный портрет, ты сильно рискуешь тем, что об этом узнают бандиты и не простят, естественно. Очень не хотелось, но упрямый — иначе не скажешь — следователь популярно объяснил, что может означать упорное нежелание важного свидетеля помочь расследованию тяжкого, по всей видимости, уголовного преступления. И не известно, как это обстоятельство отразится в дальнейшем на отношении к известному деятелю культуры его коллег. Этот «мягкий» фактор перевесил даже страх перед тем неприятным типом, правда, Петер поспешил предварительно заручиться все-таки обещанием следователя не разглашать его участие в создании фоторобота. Мол, ему вовсе не нужна такая слава, она может помешать его творчеству.

Следователь ухмылялся и кивал, соглашаясь. Ему-то все эти прохиндейские ходы режиссера были более чем понятны. И в этом смысле он готов был положительно оценить помощь, оказанную ему со стороны адвоката и его московского друга, которого тот представил ему. Вызванная по их совету для проведения очной ставки, Инга Радзиня лихо расправилась с чопорным и самоуверенным режиссером, опустив его, что называется, ниже порога. И очень своевременным оказался их же совет составить фоторобот главного преступника — «шефа» — исключительно силами самого режиссера, чтобы окончательно сбить с него спесь и гонор. Кстати, потом отдельные детали можно будет подкорректировать, привлекая уже задержанных преступников: увидев, что полиция вышла на их «шефа», те сильно упираться не станут, зарабатывая себе определенные очки для последующего судебного разбирательства.

Разумеется, Марис Эдуардович Лацис и сам бы подошел к таким решениям, но, когда подсказка появляется в самом начале расследования, ею не каждый сумеет правильно и вовремя воспользоваться. А Лацис умел прислушиваться к советам старших и более опытных коллег.

Ковельскис только на допросе казался крепким орешком. Но, как выяснилось позже, он уже здорово «прокололся», когда в весьма недружеских, мягко выражаясь, тонах «понес» свою любовницу. Она сама в том охотно призналась, заставив его крепко понервничать. Считая себя, и видимо, не без оснований, крупнейшим театральным деятелем республики, режиссер, конечно же, не желал окончательно вешать себе на шею те события, причиной которых сам и явился. Чести они ему не могли принести. А женщина быстро и безжалостно поставила его на место, умело сняв с себя все его обвинения и уличив его во лжи. После ее ухода он уже больше помалкивал, подыскивая себе новые аргументы, с которыми у него было туго, судя по всему. И предложение принять участие в составлении фоторобота застало его врасплох. Ведь он же так ярко «живописал» свои впечатления от пребывания в доме уголовников, что сказать теперь: «Я не помню», — просто не мог. Никто б ему не поверил, и это было бы воспринято как нежелание помочь в расследовании. И он очень страдал от этого. Вот и надо было давить на него, пока не перегорел.

Режиссера быстро перевезли в Экспертно-криминалистический центр при Департаменте уголовной полиции, где его ждали специалисты, и те немедленно навалились на него с вопросами, не оставляя свидетелю времени на посторонние размышления.

А Лацис тем временем, зная уже, что теперь Ковельскис никуда не денется, вызвал на допрос Андриса Грибоваса. Из троих, задержанных в квартире женщины, этот, самый старший из них, Андрей Грибов, был при Советах сотрудником милиции в звании капитана. После освобождения Латвии он оказался совершенно не у дел и с бандитами связался, вероятно, по той причине, что ничего другого делать просто не умел — в той же милиции. Вот на него и решил надавить Лацис, как на более опытного из троих. Уж он-то точно должен знать о послаблениях, гарантируемых преступникам органами правосудия за их помощь следствию.

Именно эту главную мысль и постарался следователь донести до Андриса. Ему показалось, что тот и сам уже об этом подумывал. Прежде — ни одной судимости, явного криминального прошлого тоже не просматривалось. Профессия на сегодняшний день — развозил лекарственные препараты по заказчикам, давал рекомендации по части их употребления. Вроде никакого криминала. Он и теперь готов был отстаивать свою первую версию посещения квартиры госпожи Радзиня. Да, он привозил ей лекарственные снадобья, да, увидел в таком соблазнительном виде, фактически полураздетой, что, наверное, ни один нормальный мужчина не упустил бы возможности найти свой интерес на этом плодородном поле. Ну не получилось, так что же, казнить за это? Но тогда придется пересажать половину мужского населения!

— А господин Голомка, ваш напарник, тоже так считает? — поинтересовался, как бы между прочим, Лацис.

— Именно так. Я сам ему предложил. Такие женщины, как подсказывает мне опыт, не стесняются брать деньги за свои услуги.

— Превосходно. Поэтому вы и отправились по пожарной лестнице, с оружием в руках?

— Ну… — на миг замялся Андрис. — У нее мог кто-то уже быть. Нет, мы, разумеется, не стреляли бы, но припугнули, и он бы сам убежал! — Андрис улыбался, рассчитывая на понимание.

— Откуда у вас оружие?

— У меня от прежних времен, точнее, после разгона бывших органов, была возможность защититься от тех преступников, которые считали, что я мог поступить с ними несправедливо. А старых врагов хватало, мне часто угрожали. И пистолет был моим табельным оружием, каюсь, что я его не сдал. Но со мной ведь и поступили несправедливо, обидели, оскорбили мое человеческое достоинство, по сути выгнали на улицу…

— С достоинством — позже. А что, припугнуть-то пришлось?

— К счастью, нет, — убежденно заявил Андрис.

— А режиссеру тогда зачем угрожали, с колпаком на голове к своему «шефу» возили?

— Какого режиссера? — удивился Андрис. — Не знаю такого. Когда? Мы же к женщине собирались…

— А перед этим увезли к себе, где допрашивали, потом вернули домой, припугнули и — к женщине. Разве не так? А мы о вас уже прекрасно знали, когда брали в квартире сегодня рано утром. Ну, рассказывайте. Это уже куда серьезнее получается, чем по ночам женщин навещать с оружием в руках. Режиссер — фигура очень заметная. У него — огромные связи. И он решил это похищение не спускать вам с рук. А я уже получил указание от своего начальства — не церемониться. Мы недавно предъявили ваши фотографии господину режиссеру, и он легко вас опознал. И дал точное описание вашего шефа и его помощника. Составлены фотопортреты, сейчас их распространяют по всей Юрмале, в частности, и в Кемери. Так что задержание вашего шефа — теперь дело времени. Население посмотрит на эти фотографии и само сдаст нам этих преступников. Сейчас этим как раз и занимается полиция. Можете быть уверены, ваши «шефы» мелкую сошку, вроде вас, щадить не станут. В этой связи могу дать только один дельный совет: торопитесь. Вы работали в правоохранительных органах и сами знаете, какое послабление имеют те, кто сотрудничают со следствием. Тем более что ваши преступные намерения и действия нам теперь доказать ничего не стоит. Прекрасно известна вам и другая сторона вашей Медали. С милиционерами, пусть и бывшими, уголовники в местах заключения не церемонятся. Так что будете говорить или нет… подумайте, даю вам две минуты. После чего вызываю на допрос вашего напарника и делаю то же самое предложение. А потом и третьего, вы его тоже прекрасно знаете, Гуннара Пекелиса, вместе с которым убивали театрального художника Бруно Розенберга. А убийство — это… сами знаете. Я жду. — Лацис посмотрел на наручные часы и перевел взгляд на забранное решеткой окно.

— Буду говорить, — после короткого раздумья сказал Андрис Грибовас. — Только оформите как чистосердечное признание. На мне крови Бруно нет.

— А кто же из вас убил его? — Лацис и сам не ожидал, что его случайно высказанное предположение окажется правдой.

— Гуннар его пристрелил. Чтоб не мучился. Он и так был почти покойником. После аварии. Да там и санитар мог… — Андрис, похоже, проговорился и прикусил язык.

— Откуда он, этот санитар? — равнодушным голосом спросил Лацис.

— Какой?

— Который мог, по-вашему. Он — из какой больницы? Фамилия, имя, кличка?

— Да он санитар и есть. Из больницы. А какой, я не знаю, у нас не спрашивают. А зовут Петрис, фамилии тоже не знаю. Санитар, такое погоняло.

— И что он мог, по-вашему? Вы сейчас сказали, что он мог, так что он мог, в конце концов, ну?

— Убрать труп.

— Убрал? И куда?

— Должен был, не знаю… Мы потом за режиссером этим поехали.

— Откуда он должен был «убрать труп»?

— Ну, от шефа. Из Кемери… — и опять «прикусил язык» Андрис.

Впрочем, следователь уже понял, что делает он так намеренно, вроде бы нечаянно проговариваясь. Будто бы его к стенке прижали и выхода другого не оставили. Перед кем играет? Перед своими? Так у них своя «почта» работает.

— Адрес назовете или тоже «клещами вытягивать»? — следователь усмехнулся.

— Тогда мне — крышка, свои же и уберут.

— Так они и без того будут пытаться убрать. А вот нам придется думать, стоит ли мешать им? Не знаю, не знаю… Ну как хотите, я ваши сведения уточню у Яна. Или у Гуннара. Когда им станет известно, что вы уже «запели», и тем самым «заложили» их, сами ведь прекрасно понимаете, они постараются вас опередить. А что, для них — вполне резонно, — равнодушно закончил он.

— Ладно, скажу, — после коротких, но мучительных раздумий сказал Андрис.

Как ни присматривалась Ирина к Инге во время их позднего обеда, почти ужина, если говорить о времени, не совсем понимая причину ее весьма «хмурого» настроения, оснований для подозрений в очередных Шуркиных «фокусах» она не находила. И вынуждена была, наконец, спросить напрямик: что у них случилось?

Турецкий, обрадованный, некоторым образом, тем, что, пока они возвращались домой Инга успокоилась и больше не проявляла откровенных притязаний на его «супружескую верность», и сам смог объяснить плохое настроение женщины впечатлениями от очной ставки. Об этом и сказал, добавив, насколько мужественно и почти профессионально грамотно она вела себя в кабинете следователя и наголову, в пух и прах, разбила все доводы и возражения режиссера. Инга за все время рассказа лишь раз подняла голову от тарелки и быстро взглянула на Сашу — ах, как она хорошо умела это делать! — и во взгляде ее Турецкий поймал благодарность. Подумал при этом, как бы не переборщить, а то все начнется сызнова. Но Инга не сделала даже намека на какие-то потуги в этом направлении…

Затронул он и калининградскую тему, объяснив, что местным коллегам будет очень нелегко выйти на тамошних поставщиков. Другая страна, дипломатия, политика… Ирина, естественно, спросила, что он намерен предложить им? Хорошо зная супруга, она могла предположить, что раз уж он взялся помогать, то теперь не отступит от своего, характер не тот. Значит, ожидаются новые осложнения… А ведь так хорошо шло… Нет, она не осуждала Шурку, она просто устала от его активности. Как он однажды заметил, «неавторизованной активности». Термин, пришедший из «госбезопасности» и никогда не поощрявшийся, скорее, наоборот, звучал как обвинение в нарушении определенных норм. Но сколько ни говори, ему — нипочем! Увезти б его в Москву, подальше отсюда, но в глазах мужа Ирина наблюдала решительность, а не усталость или желание спустить дело на тормозах.

— Надо с Костей посоветоваться, — сказал он в конце обеда. И на вопросительный взгляд Инги пояснил: — Мой бывший шеф и друг, зам генерального прокурора. Ира его очень хорошо знает. Да? — он посмотрел на жену.

— Все так. Но если бы ты дал мне трубку и я начала бы разговор, возможно, он сумел бы отговорить тебя от некоторых… ну, может, и не глупостей, но, определенно, дел, связанных с серьезным риском. Господи, как я устала! — вздохнула она и поднялась, чтобы убрать посуду.

— Да какой там риск? — отмахнулся он. — Обычная проверка. Да я сам и не стану этим делом заниматься. Есть же компетентные органы.

— Знаю я тебя! — резковато ответила Ирина и, посмотрев на Ингу, продолжила: — Если б вы знали, как тяжело сидеть одной дома и ждать, когда к тебе придут и расскажут, что он опять полез под пули, не слушая ничьих аргументов! И его не то чтобы убили, но… и так далее, представляете, Инга? Всю жизнь! Фактически ежедневно! Как я устала… Ладно, — она обреченно махнула рукой, — делай что хочешь. Только помни, что у тебя есть дочка, которая тебя любит и постоянно ждет, а ты едешь всегда в другую сторону. — И она вышла из комнаты.

— Не преувеличивай! — крикнул он вдогонку и взглянул на Ингу: — Женщина, о чем говорить?

— Ира права, Саша, — тихо сказала Инга. — Наверное, не стоит.

— Посмотрим, — сказал он и взял телефонную трубку. — Мое почтение, Костя! Сообщая в первых строках письма, что я жив и здоров, а ты?.. Почему до сих пор не удосужился хотя бы просто поинтересоваться, чем дышит твой бывший? Или — с глаз долой, из сердца — вон?

— Не говори глупостей, помирился? — сухо осведомился Меркулов.

— Так точно. Но, кажется, назревает очередной конфликт. Я тут, Костя, совершенно случайно влез в чужие дела, померла знакомая другой знакомой Иркиной тетки, и я нечаянно стал вроде консультанта. У Лазаря Дорфманиса, помнишь его? Ну, тебе еще Пурвиекс звонил, когда мы раскручивали с адвокатом финал дела об убийстве гражданки Латвии, должен помнить.

— Ну и зачем тебе это понадобилось? Шило в заднице? — Меркулов не принимал веселого и беззаботного тона, наверняка догадывался о продолжении. — Опять приключения на свой… ищешь? Снова какая-нибудь женщина?

Турецкий зажал микрофон трубки ладонью и с ухмылкой сказал Инге:

— Умный, зараза! Все наперед просекает!.. Про женщину какую-то спрашивает. Ты не знаешь, кто бы это мог быть? — он подмигнул Инге, словно заговорщик, и заговорил в трубку: — Да что ты, Костя, с шилом у меня в этом самом месте все нормально. Не колет. Дело в другом. Понимаешь ли, погибшая женщина принимала таблетки для «скоростного» похудения. Она — очень известная актриса. Была. И тут считают, что с этими таблетками не все ладно. Местные поставщики оказались элементарными уголовниками. Сейчас их изымают и начинают проводить работу. Но след от местных поставщиков ведет в наш Калининград. И я просто нутром чую, что здешним ребятам добраться туда будет очень непросто. Вот я и подумал… А ты что скажешь?

Турецкий снова слегка подмигнул Инге и заметил, что от такой его реакции к ней начинает возвращаться нормальное настроение. Вот уже и губы сложились в прелестной усмешке. Ну и слава богу…

А Костя, между тем, как обычно, брюзжа, выговаривал Сане, что очень хорошо понимает Ирину, которая, очевидно, давно уже устала от его безответственных инициатив…

На что Турецкий с ходу заявил:

— Твои бы слова, Костя, да Ирке в уши! — И закричал: — Ирка, иди сюда, тут твой сторонник за твое нравственное здоровье ратует! Иди, послушай его!

Ирина пришла, молча взяла трубку и долго слушала, не произнося ни слова, потом вздохнула и ответила:

— Костя, ты же знаешь, ему хоть топор на голове теши! Все равно сделает по-своему. Уж лучше помоги, если можешь… Я тебя очень понимаю… Спасибо… — и отдала трубку мужу.

— Ну, до чего договорились? — со смехом спросил Турецкий, глядя вслед жене, и заговорил уже в трубку: — Учти, что я в полной мере разделяю ее опасения. Это если действовать в одиночку. Но ты же не оставишь друга?

— Чего ты от меня-то хочешь?

— Ничего. Просто, не исключаю, что тебе может позвонить твой старый товарищ Ивар Янович, которого я только что упоминал. Вот и все. А у тебя, если мне не изменяет память, которая мне никогда не изменяет, в Калиниграде правит в губернаторах, кажется, бывший депутат Госдумы, и ты его отлично знаешь. Это я тебе просто напоминаю, не больше. И никаких просьб с моей стороны.

— Негодяй ты, Саня, — печально ответил Меркулов. — Хорошо, если Ивар позвонит, может быть, что-нибудь придумаем. Но ты не раскатывай губы, у тебя семья, о которой ты очень мало думаешь. И мне очень не нравится и заботит, что Ирина говорит о тебе таким тоном. Вероятно, ты уже в печенке сидишь у нее. Думай об этом, она давно заслужила, чтоб ты хотя бы не забывал о ней. Да ну тебя! Пока.

— Ага, не мешай работать! Понял, Костя, учту все, без исключения, твои пожелания. — Он отключил трубку, положил ее на стол и сказал Инге: — Нормально… А куда они все денутся?.. Ну что ж, можно позвонить Лазарю и сказать, что Костя, в принципе, готов к переговорам… Ты пойми меня, нельзя бросать подобные расследования на полдороге, ведь эти негодяи сразу почувствуют свою безнаказанность и продолжат травить ни в чем не повинных, красивых женщин. А кто о них должен думать и заботиться, как не мужчины, верно говорю?

Инга только покачала головой и даже слегка закатила глаза с таким выражением, будто он восхитил ее своими словами.

«Перебарщиваешь все-таки, Турецкий», — сказал он себе и снова взял телефонную трубку.

— Лазарь, привет, давно не виделись. Твой Пурвиекс может, если у него появится острое желание, позвонить Косте. Свою долю «непонимания», — он засмеялся, — я уже слопал. Так что не теряйте времени, ребятки, пока барин в добром настроении.

— Так это — твоя инициатива? — спросила Ирина, входя в комнату.

— Нет, ну, что ты… — он сдержал смущение. — Мы уже говорили сегодня в прокуратуре на эту тему. И я почувствовал, что эти ребята будут просить меня о помощи. Так зачем же воспринимать их просьбу как нежелательную нагрузку, когда можно заранее кое-что предусмотреть? Не захотят, посчитают дело, ну и бог с ними, мне же легче. — Он подумал, что мог бы придумать в качестве объяснения любую причину, главное, чтобы она не внушала ни одной из этих женщин даже и тени подозрения, будто его, отчасти вынужденный, побег, в первую очередь, для их же пользы. — Но, видишь ли, Ирка, я только что говорил Инге о том, что такие вещи оставлять без последствий было бы нечестно… даже перед самим собой. У тебя разве другое мнение? Ни за что не поверю!

— Ну и не верь… — вздохнула Ирина.

Зазвонил телефон. Турецкий взял трубку, послушал и с неподдельной радостью воскликнул:

— Ай, молодцы! Конечно, подъеду! Какой разговор!.. Высылай машину, — он посмотрел на обеих женщин, показал два больших пальца и встал из-за стола. — Ну вот, и покатилась лавина… Думаю, к ужину поспею, спасибо за обед, девушки, отдыхайте пока и ничего не берите в голову…

Ионас Цирулис, как говорится, на всю оставшуюся жизнь запомнил этого ирода, бешеного пса, Игната Скулме, Хозяина на зоне, где отбывал он свой срок, «пятерик», полученный им еще по статье 145 УК РСФСР «Грабеж, совершенный по предварительному сговору группой лиц… с проникновением в помещение…» в соседней с Латвией, Псковской области. Короче, сберкассу взяли. Дело казалось совершенно ясным, никакого «мочилова» не было, да и не предусматривалось изначально, но «закатали» и его, и двоих подельников, угрожавших оружием, но так и не применившим его, основательно. А когда прибыл на зону в Мордовию, это случилось в самом начале печально знаменитой «перестройки», ближе в концу восьмидесятых годов, понял, что ему очень крупно не повезло.

Говорили, что сам латыш, Хозяин не переносил земляков и устраивал для них особо жесткий режим. За что он ненавидел латышей, никто не знал, но именно им, если те попадали к нему, он мстил почему-то всегда с особой жестокостью. Карцер считался более-менее терпимым наказанием. Мать у Игната, говорили, вроде была русской, и значит, это он папашу своего так ненавидел? Все могло быть. Но Ионас как «первоход» испытал тогда на собственной шкуре всю ненависть начальника режима к своей отцовской нации.

Однако, как бы там ни было, все однажды кончается, и Ионас вышел на волю «с чистой совестью», повторяя про себя, что когда-нибудь ему еще доведется встретиться с известным среди уголовной братии садистом. И вышел он тогда, когда Латвия обрела уже полную самостоятельность. Правда, дальнейшая судьба основательно помотала Ионаса, прежде чем он дошел до мысли, что «работать» у себя «дома» ему нет никакого смысла. В России активно поднимал голову криминальный бизнес, защищавшийся от своих вчерашних «подельников» всеми известными им средствами. И с тех пор Иона «работал» исключительно «за границей», дома только отдыхая от неустанных трудов «на чужбине».

Утром, поднявшись ото сна, он отправился к рынку, чтобы промочить горло свежим пивом. Ну привычка такая у человека. По части крепких спиртных напитков Ионас не был большим специалистом, все-таки профессия «домушника» требовала четкости и точности движений. Однажды попытался вот сменить «масть» — в Пскове это случилось, — и отправился на зону. С тех пор больше не рисковал и не экспериментировал, а пользовался только теми способностями, которые ему Господь отпустил.

Итак, отправившись в бар, Ионас обратил внимание на женщину в полицейской форме, прикреплявшую к доске для объявлений у жилого дома чью-то фотографию. Так ему показалось. Он помнил из прошлого, как выглядели эти «картинки» на милицейских стендах «Их разыскивает милиция». Он подошел, чтобы посмотреть, кого на этот раз ловит полиция, и замер. Ему даже пива расхотелось. Он увидел, не веря своим глазам, грубое, почти квадратное лицо человека, очень, просто невероятно, похожего на его злейшего врага на протяжении всей жизни. Да, это был, он мог подписаться под своими словами, проклятый Игнат Скулме!

Побаиваясь, что его пристальный интерес мог быть неверно истолкован девушкой в полицейской форме, он, однако, не мог оторвать глаз от портрета. Затем прочитал текст под ним. Он гласил, что разыскивается особо опасный преступник, имя и фамилия которого неизвестны, но имеются сведения, что он может проживать в Юрмале, где-то в районе Кемери или Слоки. Любого, узнавшего этого человека, просят немедленно обратиться в полицию. За любые предоставленные сведения, которые помогут обнаружить или задержать этого преступника, полагалась премия. Не слишком большая, но она была!

Ионас почувствовал, как в душе его тонко и нежно запели райские птицы. Он не мог ошибиться: на фото изображен Игнат Скулме, бывший теперь начальник исправительно-трудового учреждения номер… Да, будь трижды проклят этот номер! Едва сдерживая рвущийся из груди восторг, Ионас вежливо поинтересовался у девушки-полицейского, в чем обвиняют этого типа? Она дружелюбно ответила, что это — очень опасный уголовный преступник… Она еще говорила что-то. Но Ионас уловил одно: они у себя в полиции не знают, кто он, и потому поиски сильно затруднены, и вся надежда на тех, кто мог его встречать на улицах Юрмалы или в каком-то другом месте.

— Кажется, я могу вам дать некоторые сведения об этом человеке, — сказал Ионас чуть дрогнувшим голосом. Он понял, что пришла, наконец, долгожданная пора расчета — по всем статьям и за все обиды.

Девушка немедленно пригласила его с собой, и, спустя десяток минут, он сообщил, что хорошо знал в прошлом этого человека. Это…

Его сведения протоколировались. Потом он расписался в своих показаниях. И узнал, что как только преступник будет обезврежен, он может зайти в Рижское полицейское управление и получить свою премию…

Вот теперь, впервые за долгие годы на воле, Ионас Цирулис пил свежайшее пиво с таким наслаждением, с такой жадностью, будто пробовал этот божественный напиток также впервые в жизни! Внутри у него все стонало от наслаждения, пело и аплодировало. Он чувствовал необычайный прилив сил. И уже видел, словно воочию, как всю премию за этого гада он потратит только на пиво, но перед этим поглядит в глаза своего кровного врага и насладится его падением.

— Это я, Ионас Цирулис, лично «опустил» тебя!..

Его уже не интересовало, как станут «пробивать» Скулме в полицейском управлении, искать его адрес и пытаться взять с помощью бойцов отряда специального назначения.

Александр Борисович узнал об этом событии только тогда, когда был установлен точный адрес проживавшего в Кемери, в собственной вилле, Игната Павловича Скулме. Большой его дом, окруженный садом, находился почти на окраине поселка, неподалеку от санатория «Кемери», там, где жилой массив граничит с Национальным парком. Красивое место и очень удобное. Если появится срочная необходимость покинуть дом, большого труда это не составит. Это же обстоятельство учли и те, кто собирался штурмовать виллу. В то, что сдача произойдет без выстрелов, никто не верил, зная уже, с кем придется иметь дело. Человек, всю жизнь державший в своих стальных и безжалостных тисках тысячи заключенных, которые выли от его «забот» и не раз поднимали бунты, кончавшиеся практически одинаково — общей зачисткой, руки в ожидании справедливого возмездия поднимать не станет…

— Только, Саша, — сказал Лазарь, когда они уже подъезжали к месту будущего штурма, — не просись в первые ряды наступающих. Пусть делают свое дело профессионалы. А мы посмотрим. Знаешь, кто это? Хозяин виллы?

И он начал пересказывать Турецкому те сведения, которыми обладал уже сам.

«Потрясающе, — размышлял между тем Турецкий, — как это характерно было для того, недавнего смутного времени, когда убежденные борцы с преступностью сами становились в мгновение ока преступниками… Ну, конечно, они же прекрасно знали тех, с кем боролись, и в совершенстве владели их преступными методами. Поистине богатейшая практика!»

Александр Борисович, следуя осторожному предупреждению Дорфманиса, рваться в первые ряды и сам не собирался. В гораздо большей степени его интересовали те помещения, где бандиты могли пытать Бруно Розенберга, выбивая из него сведения о тех, кто его послал. О режиссере, о даме легкого поведения, которая способна и согласна решительно на все, только плати. Все допрашиваемые следователем преступники говорили о признаниях «подыхавшего» от невыносимой боли художника, примерно, одинаково. Хотя Санитар его и колол обезболивающими средствами, но те почти не действовали. И в этой связи, узнав от адвоката об их показаниях, Турецкий не чувствовал в душе ни малейшей жалости, ни сочувствия к покойному уже Розенбергу. Хотя, возможно, это было и не по-христиански. Но гнида — она во всех своих проявлениях остается гнидой. Надо будет при случае сказать об этом Инге, пусть почувствует хоть какое-то душевное облегчение.

— А, кстати, Лазарь, ты обмолвился о каком-то санитаре. Он-то при чем?

И Дорфманис начал рассказывать о том эпизоде во время допроса Андриса, когда тот вспомнил человека по кличке Санитар, который и должен был якобы утилизировать тело покойного.

— Его еще не нашли? — И на отрицательное покачивание головы Лазаря Турецкий продолжил: — Обычно, как тебе, конечно, известно, такие клички определяют профессию преступника. Значит, он и есть самый натуральный санитар. Вероятнее всего, в одной из близлежащих больниц. А поискать его я бы предложил среди тех, кто трудится в морге. Не думали об этом? Таких ведь немного, считай по пальцам одной руки.

— Думали, но больниц в Юрмале несколько.

— И во всех имеются свои морги?

— Это интересно! — Лазарь задумался. — А почему ты считаешь, что тот Санитар работает обязательно в морге?

— Лазарь, дорогой, а где бы ты, будучи на месте преступников, решил временно спрятать труп? Чтобы потом аккуратно вывезти его и закопать, скажем, в лесу? Или просто утилизировать? Это ж не твоя, надеюсь, была идея? Насчет утилизации?

Дорфманис медленно покачал головой: нет, не его…

— Слушай, а чего они ждут? — Александр Борисович уже забыл о Санитаре и спросил у адвоката, наблюдая, как бойцы из группы захвата ручейком «влились» во двор виллы и, прикрываясь кустарником, росшим густой стеной вдоль невысокой ограды, быстро «растеклись» по периметру здания.

— Должен Лацис приехать. Он снимал показания со свидетеля, узнавшего на фотопортрете этого Скулме. Ты представляешь, этот свидетель, будучи ранее осужденным, сидел в лагере, когда там был начальником этот самый тип. Характеризует его как кровожадного зверя. Надо думать, тут еще и чувство мести имеет место…

Турецкий, не высовываясь на открытое место, в просвет между купами кустов, наблюдал за действиями спецназовцев. И вспоминал свое собственное, не такое уж и давнее приключение во время штурма виллы, где засел убийца Эвы. Она, между прочим, та проклятая вилла, находилась где-то поблизости от этих мест, вероятно, в Яункемери, в соседнем поселке, но теперь она казалась такой же невозвратно далекой, как и время, когда все это происходило.

Уже начало основательно темнеть. Наконец, подъехал и вышел из машины Лацис. Чуть удивился и приподнял брови, обнаружив здесь Турецкого с Дорфманисом, но приветливо кивнул и многозначительно поднял указательный палец, словно сообщил, что у него имеется к Турецкому важное дело. И тут же решительным шагом направился в калитку, после чего тоже исчез за стеной кустарника.

Скоро зеваки, коих вокруг набралось немало, услышали, усиленный мегафоном, голос следователя, четко произносившего несколько фраз, — раз, другой, третий…

— О чем это он? — спросил Турецкий у адвоката.

— Он предлагает немедленно прекратить сопротивление, сложить оружие и выйти всем, находящимся в доме, на улицу с поднятыми руками.

— Но, судя по всему, никто не собирается исполнять приказ? — Турецкий хмыкнул.

— Да, но формальность требует…

— Я помню, — кивнул Александр.

Он вспомнил, как старался в прошлый раз командир группы захвата, требовавший от убийцы добровольной сдачи, а тот смеялся и предлагал им взять его. «Вежливый спецназ, — подумал о ребятах в бронежилетах и шлемах с масками, рассыпавшихся по двору. — Наверное, долго будут уговаривать. Под пули лезть никто не желает. Никто не хочет думать о том, что в жизни «всегда есть место подвигу»… Может, и есть, даже наверняка имеется, да только сам человек должен быть другим…»

Лацис продолжал свои призывы, а темный, не освещенный, дом молчал.

— Может, там и нет никого? — предположил Турецкий. — Проверили предварительно? А вдруг хозяин стоит где-то рядом, за нашими спинами, и ухмыляется? — Он обернулся и увидел целую толпу любопытных жителей поселка, освещенных фонарями на столбах. Никакая угроза им была не опасна. Бесстрашный народ…

— Наверное, есть, — неуверенно сказал Лазарь.

Послышались четкие слова явной уже команды, и со всех сторон к дому устремились фигуры людей в темном. И сейчас же из одного из окон дома раздался выстрел. На ходу споткнулся и упал ничком один из спецназовцев.

Турецкий поморщился и осуждающе покачал головой. Лазарь обратил внимание на его реакцию.

— Ты думаешь?..

— Ничего я не думаю, и так ясно, один уже готов… Что ж они так-то?

По всем окнам дома дружно ударили автоматные очереди. И под их прикрытием к упавшему бойцу кинулись двое других, подхватили и поволокли по земле. Ботинки того, кого они «уволакивали» с поля боя, бессильно чертили каблуками по земле. Да, сомнений не оставалось, одна жертва уже есть.

— Они теперь, по-моему, должны немного озвереть, нет? — спросил Турецкий.

Дорфманис неопределенно пожал плечами: момент убийства, было заметно, очень угнетал его. Ну, правильно, когда он был следователем-то в последний раз? В прошлом веке, поди, сто лет назад… Когда мы были молодыми, и розы алые цвели… Вот уже и есть первый повод для возложения роз…

Теперь бойцы били по окнам безостановочно, рискуя израсходовать весь свой боезапас, а что будет дальше? Не понимал этого Турецкий.

Но вот несколько человек короткими перебежками сумели добраться до дверей, что-то там сделали, пошуровали и прыснули в стороны. И тотчас рвануло, дверь вылетела из гнезда-косяка, а в дом, откуда повалил дым, метнулись темные тени…

— Ну, наконец… — облегченно вздохнул адвокат. — Без жертв не обходится, да?

— Это война, Лазарь, не обходится, — сердито ответил Турецкий. — А тот парень сам виноват, ты же видел, что он пошел прямо на окно, из которого и получил пулю? Опыта нет… Не было, — поправил он себя и подумал: «Тихо, наверное, живут. Это — не у нас, вот где опыта более чем достаточно…» — Ну, пойдем?

За ними ринулась было целая толпа, но полицейские, окружавшие дом со стороны ограды, решительно воспротивились. Послышались новые команды. Смысла их Александр Борисович не понимал, но тон их был строгим, даже угрожающим. И люди остановились.

«Странно, — снова подумал Александр, — помнится, во время нашего штурма никаких зевак поблизости не было. Неужели нельзя было и здесь как-то обеспечить? Или кому-то захотелось подчеркнуть масштабность операции?»

Он сказал об этом Лазарю, тот на миг задумался, но снова пожал плечами.

Из дома еще доносилась редкая перестрелка. Лацис стоял у почерневшего дверного проема и не торопился войти. Увидев подходящих своих коллег, улыбнулся и сказал Турецкому:

— Я уже получил уведомление о том, что ваше руководство прокуратуры не будет возражать, если вы окажете нам помощь в поисках преступников, скрывающихся на территории вашего государства.

«А вот тут они — молодцы, быстро сработали… Ребятки не дремлют. У нас бы, пожалуй, долго еще раскачивались…»

Турецкий обернулся к Лазарю:

— Твоими молитвами?

И снова Дорфманис пожал плечами, на этот раз удовлетворенно.

— Ну что ж, раз лавина покатилась, ее уже не остановить, — сказал, скорее, подумал вслух Александр Борисович.

— Какая лавина? — переспросил Лазарь.

— Это я — своим мыслям… Кажется, там уже стихло, господин Лацис?

— Да, можно пойти, — кивнул он.

Но адвокат начал что-то быстро говорить следователю, прозвучало слово «санитар». Лацис внимательно выслушал, обернулся к Турецкому и кивком поблагодарил его, а ладонью вежливо коснулся груди, даже не изменив при этом сухого выражения на лице.

«Культурный народ… Такой никогда не пошлет тебя подальше, он и откажет с доброжелательной улыбкой. Говорят, они не любят нас, русских, свиньями называют… Ну так, а ты и не «свинячь», будь тоже вежливым… Что, слабо?»

Турецкий тихо засмеялся, а Дорфманис взглянул на него с удивлением.

«Что, не совсем уместно? Нет, Лазарь, ты не прав. Мы все — участники обшей трагедии, той, где смех и слезы — всегда рядом… Жизнь называется. Будь она неладна… Но работать на подхвате скучно, нужна самостоятельность. Хотя бы немного…»

Глава одиннадцатая ИТОГИ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ

— Саша, почему ты придаешь такое значение Санитару? — спросил Лазарь после разговора с Лацисом, когда они уже обошли фактически весь дом, но никаких следов пыток Бруно не обнаружили. Как и лекарственных средств, ради которых, собственно, и разгорался сыр-бор. — Они же сознались, те трое, которые присутствовали?

— Ну и что? Да, сознались. А если вы не найдете прямых улик их преступления, они откажутся в суде, заявят, что их заставили признаться под давлением следствия. У меня случались такие дела, я знаю. Каждое их слово должно быть жестко задокументировано. Не нашли, значит, надо искать дальше. Найти следы крови или другие доказательства.

— Ты знаешь, Саша, меня тоже очень смущает то обстоятельство, что у нас пока нет прямых доказательств их преступной деятельности. Нет товара, а значит, мы не сможем и предъявить им обвинение в распространении опасных для здоровья фальсификатов.

— Вот именно. И в этом случае, как ты будешь, точнее, с чем, с какими уликами на руках, защищать интересы матери погибшей актрисы? Я уж не говорю об амбициях театра… Они ж все-таки платят тебе. Им конкретный результат нужен.

— И что ты предлагаешь делать? — подумав, спросил Дорфманис.

— Есть, вообще-то, одна мыслишка. Давай обсудим ее немного позже. Но и у меня к тебе, друг дорогой, тоже есть встречный вопрос.

— Я внимательно слушаю! — адвокат словно напрягся, но Турецкий улыбнулся и спросил:

— Как, по-твоему, этот Лацис — самолюбивый парень? В смысле, очень или так себе, в норме?

Лазарь задумался, потом тряхнул головой, придерживая указательным пальцем очки на переносице.

— Я думаю, немного есть… Чуть больше, чем могло быть, вот так.

— Хороший ответ, — Турецкий засмеялся.

— Но зачем был вопрос?

— Я подумал, что, наверное, тебе и дальше надо самому с ним разговаривать. О наших с тобой общих соображениях. Я заметил, что он ревниво относится к моему присутствию здесь. А объяснять ему, что я никакой не контролер, не конкурент и, вообще, как у нас говорят, «пришей кобыле хвост», мне бы не хотелось. А еще у меня нет желания участвовать в вашем деле в том плане, будто я сам напрашиваюсь. Поверь, я делаю это все лишь по той причине, что ты попросил меня высказать некоторые мои предположения, а мы с тобой все-таки старые коллеги и, надеюсь, добрые товарищи. И уж, во всяком случае, учить его или поправлять, делать нечто подобное, у меня нет ни охоты, ни необходимости.

— Но почему ты сделал такой вывод?

— Мне показалось, что наша с тобой инициатива относительно помощи на территории России ему не очень пришлась по душе.

— Да? Но мне так не показалось. Может быть, наоборот? Он чувствует ответственность, потому что я ему рассказал, кто ты?

— Понимаешь ли, Лазарь, лично для меня, да и для дела, это не столь важно. Поэтому давай-ка все оставим, как было: мы говорим с тобой, а ты уже — с ним. Пусть это будут твои предложения.

— Я согласен, как ты считаешь нужным…

Никакого трупа в большом доме, естественно, не обнаружили. На вопросы следователя, куда спрятали труп убитого здесь Бруно Розенберга, арестованные не отвечали. Лишь один из них, сам Хозяин, то бишь, Игнат Скулме, безразличным тоном ответил, что ни о каком Розенберге ничего не знает. Не знаком. Не видел. Более того, ознакомившись с постановлением о задержании и обыске в доме подозреваемого в совершении тяжкого уголовного преступления И.П. Скулме, Хозяин небрежно бросил, что отвечать он намерен только в присутствии своего адвоката, и дал его домашний адрес и телефон: мол, связывайтесь, если желаете.

Он и двое задержанных его помощников сидели в большом зале первого этажа, скованные наручниками. Внешность у Хозяина была весьма характерная, Турецкий представил его в полковничьей форме, когда тот проходил по «вверенной ему» территории, где-нибудь в мордовских лесах, в зоне строгого режима. Да, действительно, тот еще зверь!.. Вообразил себе без труда и радость бывшего зека, который узнал на фото своего бывшего тирана. Правильно уверяют, что многое в жизни предсказуемо…

Турецкий предположил, что, если прямо сейчас начать по-новому допрашивать ранее арестованных бандитов в связи с их показаниями о пытках Бруно, можно проколоться. И сказал об этом Лазарю, тот удивился, — почему?

— А потому, я думаю, что повторный допрос может подбросить им мысль о том, что следствие так ничего и не обнаружило. И не обнаружит в дальнейшем. Вот они и начнут дружно «путаться», «забывать», никак не «вспомнить», в каком помещении, на самом деле, это происходило. Да и происходило ли вообще? Поскольку он только слышал об этом, а сам не присутствовал. Ну погорячился, хотел следствию помочь.

— Неужели ты думаешь? — озабоченно спросил Дорфманис.

— Повторяю, старина, я не думаю, я знаю. Не впервой, как говорится. Ищите срочно Санитара. А вы, вообще-то, его ищите?

Лазарь убежал к Лацису. Ну, насчет убежал, было бы говорить не совсем правильно, он, скорее, как большая утка, покатился, переваливаясь с ноги на ногу, — очень потешно. Александр Борисович улыбнулся вслед. И решил еще раз проверить подвальные помещения. Спустился по бетонной лестнице в длинный коридор и включил везде свет.

В обширном подвале было несколько комнат различного предназначения: например, склад со всяким старьем — мебелью, тряпками и прочим ненужным барахлом. Но здесь пытать могли вряд ли. Иначе потом пришлось бы сжечь все до единого предмета, собранных тут.

В другом помещении, очевидно хранилище продуктов зимой, стояло множество пустых ящиков, сколоченных из деревянных планок. Здесь тоже наверняка не производили экзекуции, следы крови могли остаться на дереве, а решительно за всем не уследишь.

Наконец, третье помещение, более цивилизованное, даже обшитое изнутри потемневшими от времени, узкими дощечками, именуемыми в просторечии «вагонкой», было приспособлено под всякого рода спортивные приспособления, и здесь же была оборудована сауна. Там, куда ходишь каждый день для оздоровления, для релаксации и восстановления сил, тоже «гадить» чужой кровью не станешь, даже если запах и цвет крови приятны тебе, как старому и опытному «специалисту».

Оставалось четвертое помещение — почти каморка, так, три на четыре метра. В ней ничего не было из стоящего внимания. Ну, разве что сколоченный дощатый щит, прислоненный к стене. Предназначение его было пока неясно.

Турецкий вспомнил, что следователь побывал здесь, осмотрел пол, «обнюхал деревянный щит, но, ничего не обнаружив, пошел дальше. Александр Борисович провел рукой по дереву, оно показалось ему влажным.

Он поднялся в большой зал и пальцем подозвал адвоката, который присутствовал при допросе «главного действующего лица». Лазарь охотно поспешил к коллеге, видно, допрос не доставлял ему удовольствия, Хозяин отмалчивался либо пожимал плечами. Он, оказывается, потребовал, чтобы вызвали его адвоката, и теперь ожидал его.

Дорфманис подошел. Турецкий с таинственным видом приложил палец к губам и негромко спросил:

— Не колются?

Адвокат отрицательно покачал головой и продолжал вопросительно смотреть.

— Тогда, — тихо предупредил его Александр, — внимательно понаблюдай сейчас за ним, за этим, как его? Игнатом. — И довольно громко сказал по-русски: — Ну что, ребятки, молчат? И будут молчать. Только они сейчас уже готовы волосы на себе рвать… Это ж надо было дуракам так дешево проколоться!

Следователь Лацис с удивлением обернулся к Турецкому.

— Ну а как же, — продолжал Александр Борисович, — у кого-то из этих троих нервишки не выдержали… — он толкнул Лазаря в плечо и кивнул на одного из задержанных, который вроде бы дернулся слегка, но не обернулся, значит, русскую речь понимал. — Вот он и завалил бойца спецназа, значит, «мокруха». Ему бы, вон тому, сразу поднять ручонки, тогда вам и инкриминировать им нечего. А теперь вооруженное сопротивление, убийство сотрудника полиции при исполнении служебных обязанностей. На много потянет.

И снова кивнул на спины задержанных, которые заерзали на своих стульях, но стоически не оборачивались. Делали вид, что ни слова не понимают. Да, как же! А что они на это скажут?.. Лацис тоже с интересом слушал Турецкого, наблюдал за реакцией задержанных.

— Лазарь, дорогой, — громко продолжал Турецкий, — попроси следователя, чтоб он нам с тобой выделил минут на десять эксперта-криминалиста со всем его «хозяйством». Я, кажется, нашел-таки нечто весьма любопытное.

Дорфманис подмигнул, понимая игру, и направился к Лацису, который сидел, уже сосредоточенно поглядывая то на бандитов, то на Турецкого. И после короткого диалога на латышском языке Лацис кивнул и показал пальцем на эксперта, сидящего в стороне на ступеньках лестницы на второй этаж со своим чемоданчиком. Повинуясь жесту следователя, тот поднялся и вместе с адвокатом направился к Турецкому. Эксперт был пожилым, и явно старой закалки.

— Что-то есть? — спросил он, жестко выговаривая букву «ч».

— Да, пойдемте, покажу. Господин следователь, — почти крикнул Александр, — это буквально на несколько минут! Есть следы крови. Осталось группу сравнить…

Они сошли в подвал, и Александр Борисович сразу провел адвоката и эксперта в каморку, к щиту.

— Надо ломать его. Я уверен, между досок окажутся следы. Щит влажный, его мыли относительно недавно. А тут пахнет сыростью, помещение не успело просохнуть.

Эксперт с уважением посмотрел на него и раскрыл чемоданчик со всяким необходимым инструментом. Через несколько минут дощатый щит был разломан, а сами доски — оторваны от крепящих их брусков. Можно было и не сомневаться, что темные потеки на боковых гранях двух из них и есть следы запекшийся крови.

— Промыть-то промыли, да небрежно, торопились, — пояснил адвокату Турецкий. — Лазарь, Санитар срочно нужен, а вы телитесь. Уйдет, искать будете. И он наверняка уже в курсе того, какой вы тут гигантский «шмон» учинили, народу-то — видал, сколько собралось вокруг?

— Но ведь его ищут уже! — возразил Дорфманис.

— Трупы в моргах ваших ближайших, сколько их ни есть, проверьте. И поинтересуйтесь, не привозили ли накануне в крематорий неопознанный труп?

— Да, это так, надо, действительно, Саша, — закивал адвокат и заторопился наверх.

— Она? — спросил Турецкий у криминалиста.

— Она самая, — улыбнулся тот. — Как вы додумались?

— Ну, во-первых, я подумал, что в этом пустом помещении, где чувствуется неприятный запах, они вряд ли режут кур или колют поросят. А, во-вторых, если бы мне предложили спустить с человека шкуру, лучшего места во всем доме я, пожалуй бы, и не нашел. Тихо, спокойно, никто не мешает. Кричи — не кричи, каземат, да и только. Пыточная камера.

— Все правильно. Соответствует задаче. Но сразу увидеть, это… я бы сказал…

— А у нас говорят: живу давно. И, в принципе, если тут хорошо обработать бетонный пол, то, как его ни отмывай, что-то да осталось наверняка. А ваше мнение?

— Вы криминалистом не работали? — эксперт поднял голову.

— Я работал с гениями криминалистики. Наверняка знаете и помните… Иосифа Ильича Разумовского, например… Или Семена Семеновича Моисеева, был в Московской прокуратуре такой замечательный прокурор-криминалист.

— О-о! — эксперт лишь развел руками и с уважением покачал головой. — Это были… да!

— Почему — были? Они, слава богу, живы и здоровы. Старенькие только. Так и мы с вами тоже не молоды. Как, бывало, в прежние времена говорили? Раньше мы были молоды и красивы, а теперь мы, увы, не молоды…

Эксперт засмеялся.

С помощью Турецкого они отпилили от доски большой кусок с темными следами, и эксперт завернул его в целлофановый пакет. Поднялись в большой зал. Следователь уже знал от адвоката о найденных следах и с нескрываемым торжеством поглядывал на Игната Скулме. Но тот сидел с каменным видом — многолетняя школа за спиной все-таки. А вот двое, которые были помоложе, поглядывали на Хозяина с ясно написанной на лицах тревогой.

Им было отчего тревожиться. Следователь уже сообщил им, что ранее задержанные преступники уже дали свои показания, и «посещение» виллы Скулме вовсе не случайный, а вполне закономерный финал его преступной деятельности.

Так переводил Саше «текст» Лациса адвокат, и Турецкий кивал: может, оно в оригинале звучало не столь высокопарно, черт его знает. Лично он выбрал бы другую тактику «беседы». Но здесь — Европа, Гаагский и какой там еще? Страсбургский суд по правам человека… Ах, как вольготно под его крылом убийцам и отравителям! Если к «живой» политике они не имеют непосредственного отношения…

Но это была все-таки его личная точка зрения. Он мог ее «обнародовать», а мог — и нет. От этого ровным счетом ничего на свете не менялось…

Нельзя было исключить, что именно своевременная «подсказка» Александра Борисовича относительно «великого множества» юрмальских моргов ускорила продвижение следствия. Санитар, работающий в морге больницы в Булдури, звался Петрис. Характеризовался медперсоналом как мужик скандальный, подверженный алкогольному влиянию. Ну, то есть ничего необычного для профессионала в этой области медицины. Но его на службе не оказалось — рабочий день давно закончился. Действительно, было уже темно.

Младший следователь, помощник Лациса, с экспертом-криминалистом и двумя оперативниками выясния домашний адрес Петриса Звягиня и отправился к нему. Как и предполагалось уже, «грубая личность», по кличке Санитар, была если не в полном разборе, то близко к тому. Лыка он не вязал, но что-то все же соображал. И передвигаться не мог, ибо, как стало сразу понятно, постоянные стрессовые ситуации вынуждали надорванный вселенской печалью организм Санитара постоянно компенсировать свои издержки морального плана самым примитивным образом — с помощью водки и пива. В смеси, которая у каждого уважающего себя народа именуется «ершом».

С ходу привести его в чувство не удалось. И тогда постановили решать все вопросы без непосредственного участия Санитара, но в присутствии понятых. Которые, надо сказать, большой радости, не говоря об элементарном уважении к хозяину захламленной квартиры, не испытывали. Но зато в их глазах светилась однозначная мысль, выраженная единым словом: «Допрыгался». Хотя он не делал ни малейших попыток совершать какие-либо телодвижения.

Обыск, учиненный следственной группой, был кратким и результативным. Очевидно, Санитар, в силу ему одному известных обстоятельств, не выполнил ни одного указания большого Хозяина. А потом, по всей видимости, свой «разнузданный» образ жизни Санитар считал надежной «крышей» от всяких подозрений со стороны, как обычно говорится, «компетентных органов».

Среди предметов, обнаруженных в самых различных местах — под кроватью, в кухонном ящике среди ножей и вилок, на шкафу с одеждой и на вешалке в прихожей, — некоторые из них привлекли внимание оперативников тем, что они никак не сочетались с хозяином, которому якобы принадлежали. Ну, к примеру, узковатые для «богатырского» роста Санитара, дорогие, запачканные чем-то темным, похожим на следы засохшей крови, джинсы с лейблом очень известной фирмы и дорогим ремнем из крокодиловой кожи, продетым в антабки. Такие наверняка снимаются мародерами со своих жертв. Или найденная среди ножей и вилок, определенно золотая зажигалка с инициалами «Р» и «Б».

И, уже в довершение всего, снятый с мизинца медицинского работника, также золотой перстень с теми же, не соответствующими имени хозяина, инициалами. На случайность эта улика никак не тянула. И дурак бы сообразил, что «БР» — это Бруно Розенберг. Правда, этому факту требовалось еще и документальное подтверждение.

Дальнейший обыск выявил множество предметов, явно чуждых интересам Санитара, но, тем не менее, они были. Тончайшая шелковая мужская сорочка. Образцы прочей одежды, по всей видимости, реквизированной у покойников, еще не успевших занять свое последнее пристанище. А еще было обнаружено немало медицинских препаратов, назначение которых могла определить судебно-медицинская экспертиза. Ну и наконец, орудие производства, несколько десятков наборов шприцев, — не приобретенных в аптеках, а ворованных, конечно.

Созвонившись с Лацисом, помощник следователя принял решение транспортировать задержанного господина Петриса Звягиня для проведения дальнейших следственных действий в камеру предварительного заключения, где тот и должен был, в конечном счете, обрести духовную и физическую самостоятельность. А обнаруженные возможные улики преступления должны были пройти процесс опознания. И помощник следователя понял, что прямо с утра ему предстоит отправиться в Рижский драматический театр.

Но теперь вставал очередной, не менее важный, чем обнаружение улик, вопрос о местонахождении тела покойного художника. Описание его внешних примет у следствия имелось, однако никого похожего, как выяснилось в крематории, за последнюю неделю к ним не поступало, значит, Бруно Розенберг мог и сохраниться, исключительно благодаря попустительству Санитара.

Никто в следовательской группе не мог с абсолютной уверенностью заявить, что «статус-кво» с телом Розенберга может сохраняться всю ночь. И отправились снова в Булдури. Поздновато, конечно, но истина дороже…

Все было правильным. В морг больницы, куда были срочно вызваны врач-патологоанатом, отвечающий за свое «хозяйство», а также начальник службы охраны и больничное руководство, в лице заместителя главного врача. Вскрыли помещение, и в одном из ящиков холодильника, среди нескольких других, неопознанных трупов, было обнаружено и тело относительно молодого человека, облаченное в неприглядную даже на вид одежду, более напоминающую нищенские лохмотья.

Едва очередной труп «выехал» на лотке из холодильной камеры, как помощник следователя убедился в том, что это и есть разыскиваемый Бруно Розенберг. Фотография, взятая в театре, не оставляла ни у кого ни малейших сомнений.

Вопрос теперь состоял в другом: каким образом тело покойного попало сюда, в морг, на каком основании и по чьему распоряжению? И вообще, был ли этот человек покойным, когда его укладывали на лоток? Для больницы, пользующейся хорошей репутацией, этот факт оказался просто ужасающим!

А ответить на многочисленные «как» и «почему» в данной ситуации мог лишь один человек. Но он по-прежнему и лыка не вязал, находясь уже в камере предварительного заключения при Управлении уголовной полиции. А если учитывать, что езда до Риги, а потом и до Управления составляла в обшей сложности около часа, но тот так и не пришел в себя, можно было представить, какую дозу «принял на грудь» медицинский работник по кличке Санитар.

В общем, сплошной конфуз и, в перспективе, — крупные неприятности…

Александр Борисович между тем, договорившись с Лазарем Иосифовичем о том, что тот его еще сегодня проинформирует о тех событиях, которые могли бы произойти в процессе дальнейшего расследования, раскланялся со следователем Лацисом о отбыл домой. В конце концов, он ведь в отпуске. А помощь — это дело сугубо добровольное. И кроме того, что-то похожее на интуицию подсказывало ему, что оставлять дома двух малознакомых, красивых женщин наедине друг с дружкой — не самый лучший, в том числе, и безопасный, вариант. В то время как своим присутствием он мог бы сглаживать возникающие шероховатости между женщинами, очевидно прекрасно понимающими, что происходит на белом свете. Одним словом, что поделаешь, когда ничего не поделаешь?

Турецкий понимал, что Инга, скорее всего, могла бы уже возвращаться в свой дом. Главная опасность от нее отведена в сторону. Но что-то ему все-таки мешало. Раздумывая, пока возвращался в такси домой, он пришел к выводу, что мешали два фактора. Первый — уже поздно, и значит, придется провожать «девушку» домой, и на этом пути столько соблазнов, что он, пожалуй, и не совладал бы с собой. А второй заключался в том, что, несмотря на аресты, никто не мог предположить, сколько тех бандитов еще оставалось на свободе. А потому как раз Инга и могла бы стать у них «разменной монетой», если бы они начали торговлю с полицией. Уж лучше риск душевный, решил он, нежели смертельный…

Женщины не спали, ждали, как он понял, новостей. Глядя на них, Александр Борисович не заметил каких-либо сложностей морального плана: сидели две невольные подружки, пили чай.

Он коротко проинформировал и добавил, что, возможно, скоро позвонит Лазарь, который вместе со следователем Лацисом и его помощником заканчивал допросы на вилле преступника.

— Ну, хоть ночью-то можно было бы успокоиться? — неприязненно заметила Ирина. — Или вы с ним еще не наговорились за целый день?

Инга молчала, но смотрела и слушала с интересом, Саша отметил это. Тактичная «девушка». И он, как бы проверяя себя, стал рассказывать им в весьма общих чертах о своих предложениях, которые собирался высказать адвокату. Заодно отметил и реакцию Лациса — для полноты картины. Особенно на известие от Пурвиекса, уже переговорившего с Костей Меркуловым.

Ирина, морщась, заявила, что все это — абсолютно лишнее. Шурик сам себе вешает на шею уголовное дело, которых у него и дома — выше крыши! Спор мог разгореться, правда, без участия Инги, чему-то таинственно улыбавшейся. Но, как выражался Александр Борисович, его мобильник «сыграл из Моцарта».

Он развел руками с видом победителя и взял телефонную трубку.

— Я на связи, Лазарь. Чем закончили? — и потом долго молча слушал «доклад» адвоката.

По всему выходило, что новые соображения Турецкого смогли бы сдвинуть застрявшее на месте расследование. Но для этого требовалось его активное личное участие. Не в качестве наблюдателя и консультанта, а как самостоятельного действующего лица. Но только чтоб потом не было ни обид, ни возражений. Если Лацис готов пойти на этот шаг, он возьмется. Если нет, пусть решает и ищет улики сам. Ирина права, дома масса незаконченных дел, да и в отпуске теперь нет нужды. Ну, в том смысле, что примирение уже произошло, и самое время закреплять мир активными обоюдными, встречными действиями.

Турецкий говорил об этом с юмором, рассчитывая, прежде всего, на реакцию жены. А Инга должна была просто иметь в виду, что на свете не так все просто, как порой представляется. По искоркам, вспыхивающим в ее хрустальных глазах, он видел, что ничего решительно нового он конкретно для нее не открыл. Встречные — так встречные, активные — так активные, пусть и обоюдные, но к ней самой все это не имеет ни малейшего отношения. Как не играет и сколько-нибудь серьезной роли. Сильная женщина, однако…

А смысл предложения Турецкого заключался в следующем. Чтобы снова не утомлять своих невольных слушательниц, он предложил отдать ему для повторных допросов Андриса Грибоваса, ну, Андрея Грибова. А перед этим следует произвести самый тщательный обыск в его жилище и опросить соседей о его образе жизни. На этот счет у Александра Борисовича были свои соображения, о которых он раньше времени не хотел бы говорить. Впрочем, Лазарь не исключался из числа присутствующих при допросах. А вот Лацис и прочие… могли бы немного подождать. Какая мотивация? Очень простая. Турецкий и Грибов — русские. Им легче понять друг друга и договориться. Но с условием, что договор должен быть «железным», то есть выданные обещания по части послабления, а может и вообще вынесения условного приговора, должны быть признаны действительными. Но все материалы следствия, касающиеся конкретно Грибова, должны лечь на стол Турецкого, после чего необходимо будет согласовать со следователем возможные уступки.

Другими словами, Турецкий собирался в прямом поединке «расколоть» Грибова и представить следователю все нужные для продолжения расследования материалы. Условия понятны? Прекрасно! Спокойной ночи, Лазарь, попытайтесь прийти к консенсусу…

— У тебя такая уверенность, что ты можешь заставить того длинноволосого сказать правду? — недоверчиво спросила Инга.

— А почему бы нет?

— Ну, знаете, — морщась, возможно, от усталости, сказала Ирина, — если вам очень интересно обсуждать, на ночь глядя, следственный процесс, извольте! А я хочу спать. И вообще, насчет обоюдных, всяких там активных и прочих… ты, Шурочка, все же подумай. Нечего без конца лозунгами разбрасываться! — и она ушла, показав язык.

Оставшиеся за чайным столом засмеялись.

— Она права, Саша, — негромко сказала Инга. — Я все больше убеждаюсь, что поставила перед собой непосильную задачу. Не думай об этом. Делай, что тебе нужно. А мне, наверное, пора возвращаться, да?

— Я как раз думал об этом, и, боюсь, рано. Во всяком случае, до решения вопроса с этим Андрисом.

— А чего ты добиваешься? Вернее, хочешь добиться?

— Видишь ли, я посмотрел на всю эту гоп-компанию. Могу заявить ответственно, что Андрис — притом, что он — один из них, — на мой взгляд, вещь в себе, как говорят философы. И, по-моему, кроме общих, бандитских дел и обязанностей, у него имеются и другие, более важные занятия. Даже чисто внешне он, как бывший участковый милиционер, сильно отличается от прочих «качков». А я знаю, что далеко не всегда в процессе превращения работников правоохранительных органов в «оборотней», как их теперь называют, главную роль играла жажда наживы, скажем так. Сами власти немало постарались, чтобы верные «служаки» послали ее на все четыре стороны. И этот фактор надо учитывать. Не всегда тут нет возврата назад. Вот и все. Хочу проверить. Получится, будет результат. Не выйдет, извинюсь и уеду домой, в Москву. Ирка права, там подобных дел не перечтешь… И чего, в самом деле, я должен «загранице» помогать, да?

Он в упор взглянул ей в глаза и увидел, как она лукаво ухмыльнулась. Потом подмигнула слегка и покивала.

— Конечно, ты прав. Но и «заграница» твоя — рукой подать, да? — скопировала его и положила на стол обе руки ладошками вверх. Быстро окинула взглядом прикрытые двери в другие комнаты и, наклонившись ближе, почти шепотом спросила: — А кто из вас последним назначил очередь?

Он только и мог — покачать с укором головой. Эта «отъявленная хулиганка» продолжала тянуть свою линию. Она ведь была в курсе того, что у него с Эвой однажды, как бы сам собой, «заключился» договор. Их встречи назначаются по очереди. К примеру, он случайно тогда в Воронеже встретил ее в аэропорту, значит, очередь не считается. А когда они утром расстались, и он позже позвонил ей из аэропорта, и Эва была еще жива и здорова, ее последней фразой был вопрос: «Следующий ход мой?» Это они так бесконечно долго разыгрывали шахматную партию своих встреч. Он ей ответил: «Разумеется…» Последний краткий диалог в их жизни. И теперь Инга, знавшая об этой игре, спрашивала: чья очередь? Что отвечать на прямой вопрос? От него зависело и очень многое, и, с другой стороны, абсолютно ничего, — это как посмотреть. Он помолчал и ответил:

— Ее…

Инга кивнула и поднялась:

— Спасибо тебе, пойду спать. А насчет возвращения ты подумай, в гостях — не дома. Спокойной ночи, и удачи тебе. С вашим примирением. — И подмигнула едва заметно, вот же… ох, боже мой!..

Утром его разбудил телефонный звонок Дорфманиса.

— Ты еще спишь? Я уже давно не сплю, — доложил он, не дожидаясь ответа. — Могу предложить тебе позавтракать в кафе, возле меня, ты знаешь.

— Наверное, я так и сделаю. Только умоюсь…

Женщины посмеялись и «махнули рукой».

— Только я вас очень прошу, барышни, не высовывайтесь без крайней нужды на улицу. Подождите еще немного. Я думаю, скоро кончится…

Лазарь уже сидел в кафе и тут же знаком подозвал официанта.

— Я уже сумел поговорить с Лацисом… — начал он.

— Когда? — изумился Александр и взглянул на свои часы — шел только десятый час.

— Как когда, в девять, разумеется! Я объяснил ему о нашем вечернем разговоре, он охотно согласился и попросил только об одном, согласовать с ним отдельные частности. Ну я думаю, вопрос о том, какими полномочиями ты мог бы располагать, когда придется приводить встречные аргументы. Я так сказал?

— Абсолютно так, — улыбнулся Турецкий. — Тогда не теряем времени?

— Да, но только потом надо выпить кофе. — Это он имел в виду — после завтрака: прекрасной глазуньи с поджаренной, хрустящей ветчиной и всяких булочек, сметаны… Что еще нужно белому человеку?

В следственном отделе, куда Александр Борисович прибыл вместе с Дорфманисом, у него состоялся недолгий диалог с Лацисом. Оказалось, что ничего нового и добавлять было не надо, следователь «просекал» с ходу идеи Турецкого. От его «высокомерия» не осталось и следа. Напротив, он даже обрадовался такой помощи, полагая, что в данном случае может оказать на преступника особое влияние именно «национальный» момент. Остановились на том, что подменять собой суд все-таки не стоит, но твердые обещания относительно отдельных послаблений дать можно. А там, как будет видно. Если показания серьезно повлияют на дальнейший ход расследования, все, как говорится, может быть.

А затем Турецкому был вручен акт судебно-медицинской экспертизы относительно тех средств для похудения, которые доставил Инге курьер из филиала фирмы, поставляющей потребителям «подлинные» таблетки из Таиланда, точнее, капсулы. Интересный этот был акт. Фальсификация, как ответственно заявляли специалисты-эксперты, осуществлялась при изготовлении и продаже данного средства, в буквальном смысле, по всем направлениям: от химического состава до способов применения. Притом, что название сохранялось подлинное, как и все сертификаты фирмы-производителя и страны производства.

В состав представленного на экспертизу лекарственного средства входили сильнодействующие препараты — диазепам, фенфлюрамин и психотропное вещество фентерамин. Все эти лекарства, — а вовсе не БАДы, то есть биологически-активные добавки растительного происхождения, которые и составляют основу и содержание тайских таблеток, — применяются исключительно в психиатрии при лечении депрессий и пограничных состояний психики. Лекарства эти, употребляемые под постоянным наблюдением лечащего врача, в самом деле, уменьшают аппетит, вызывают временное похудение, но способствуют обострению хронических заболеваний.

На приколотой к акту экспертизы бумажной четвертушке, очевидно, рукой врача, знакомого с диагнозом Лоры Страутмане, было написано, что у женщины 30 лет отроду был пивной гипофиз. И регулярный прием таблеток нанес ей непоправимый удар, спровоцировав цирроз печени. Вот так и получается, любила одна прекрасная женщина пиво. Не пьяницей была, а просто любила. С золотистой салакой горячего копчения… И даже не догадывалась, чем ей это увлечение грозит.

Значит, что же, не препарат виноват, а неправильное его применение? Без консультации врача? А, с другой стороны, ведь тайские таблетки не имеют никакого отношения к психотропным лекарственным средствам. И условия их применения гораздо проще. Но тогда почему одно выдается за другое? Причем с использованием подлинной инструкции по применению и указанием реальной фирмы-производителя, которая — так теперь получается, — не имеет никакого отношения к фальсификату. Одно — дороже, другое — дешевле, а начальный эффект одинаков после применения, с той лишь разницей, что к подделке потребитель привыкает быстрее. Ох эти наркоторговцы! Не мытьем, так катаньем достают…

Вот, собственно, и ответ, кто виноват. И если препараты поступают действительно из Калининграда, где пакуются в фирменные флаконы и принимают вид подлинного товара, получается, что и главного Хозяина следует искать тоже именно там. А здесь работают только распространители и их охранники, часть из которых уже взята под стражу. Какая часть — пока неясно, но все эти преступные «деятели» конечно же будут защищать всеми доступными им способами свое «добро», свой уголовный бизнес. Оттого они так и забеспокоились, когда в лице Инги ощутили, почуяли надвигающуюся опасность для себя.

Турецкий сказал Дорфманису, что, по его мнению, в настоящее время распространение психотропных препаратов — это уже епархия не столько милиции, или полиции, как здесь, в Латвии, а Федеральной службы по борьбе с распространением наркотиков… И если затевать военную кампанию против этой системы обмана, то начинать надо, естественно, с головы.

Затем они обратились к протоколам допросов и обыска в комнате Грибоваса. Он проживал в большой коммунальной квартире с двумя соседями — также холостым мужчиной преклонного возраста и пожилой одинокой женщиной. «А что, — подумал Александр Борисович, — компания вполне подходящая для откровенности…» После этого он посмотрел паспорт Андриса, изъятый уже при обыске в его комнате. Полистав, обратил внимание Лазаря, — они смотрели материалы вдвоем, — что в паспорте стояла постоянная виза, разрешающая владельцу въезд в Россию. То есть, другими словами, тот же Калининград был в черте полной доступности, причем без всяких осложнений. Ну а в Европе — само собой, тоже было все в порядке.

— И о чем это говорит, как ты думаешь? — загадочно спросил адвокат.

— А я как раз вчера долго думал, Лазарь, — усмехнулся Турецкий, — именно это и предполагая. Давай прикинем. Вот мы с тобой за последние дни посмотрели на эту публику, что «пашет» не щадя живота своего на бывшего тюремщика. Как ты считаешь, может кто-то из них выполнять весьма, скажу тебе, непростую курьерскую должность по транспортировке лекарств из-за границы?

— Ну, если судить по их внешности, то нет. Но, возможно, у некоторых из них имеются и другие качества? И другие люди?

— Но мы их с тобой не видели. А вот то, что именно Андрис сам развозит средства по покупателям, объясняя при этом правила их применения, — это факт. Инга его видела дважды. Оттого и он ее запомнил. Я знаю почему. Красивая женщина, никакой необходимости худеть не наблюдается… А тут еще какие-то неприятности, она же сказала ему об этом. Поневоле задумаешься. Надо думать, что такой гусь, как этот Скулме, реагирует на подобные факты однозначно. В показаниях Грибоваса, да и у Гуннара — тоже, говорится, что Хозяин, или шеф, как они его кличут, приказал доставить лекарство обратно, вместе с «горяченькой телкой», и чтоб ни один волос с ее головы не упал, понимаешь? А это потому, что Андрис и сам положил на нее глаз и сказал об этом шефу. Но Грибовасу, я думаю, здесь уже «не светило». Для шефа старался. Потому и оружие взял: для устрашения — и только. Стрелять бы он нипочем не стал. Вот и сыграем на этом. Для начала…

— Ты знаешь, Саша, я уверен, это будет очень интересно. Если он поймет, что это его единственный выход. Бывший «мент», как говорится, всегда им остается для уголовников, они их в тюрьме не терпят. Напомни это ему.

Турецкий улыбнулся и кивнул:

— Значит, так и договоримся. Ты побудь за стеклом, а я поговорю один на один. Попробую, чем черт не шутит?.. Но это мы с тобой «провернем» после обеда, а сейчас давай-ка, дружище, махнем к нему домой. Очень хочу взглянуть на жилье собственными глазами и поговорить с соседями. Посмотрим, что у нас наберется против него. И ты мне будешь надежным помощником и переводчиком. Как тебе такая миссия? Не обижает?

— О чем ты говоришь! — Дорфманис, укоризненно глядя на Сашу, привычно развел руками. Как толстый тюлень — ластами…

Турецкий нажал кнопку дверного звонка два раза, что соответствовало вызову господина Грибоваса. Никто, естественно, не откликнулся. Тогда нажал один раз. За обычной дверью, обтянутой коричневым потертым дерматином, послышались медленные шаги, и глубокий, можно сказать, бархатный, голос спросил по-латышски:

— Вы к кому, простите? Если к господину Грибовасу, то его нет дома. Можете сказать, что ему передать.

Лазарь быстро перевел, и Турецкий сказал, что говорить.

— Это из адвокатуры и полиции, господин… простите, не знаю, как вас?

— Меня зовут Станислав Корнис! — со значением произнес сосед Андриса за дверью.

— О! Сам Корнис? Поверить не могу! — с восхищением отреагировал Лазарь.

— Собственной персоной! — торжественно провозгласил тот, открывая дверь. — Вы меня слышали, господин?..

— Дорфманис, к вашим услугам. Рад видеть прекрасного артиста! Господин Корнис, глазам своим не верю!

Лазарь явно наигрывал, как говорят актеры. Но, видимо, имел причину? А у самого Турецкого появилось странное ощущение, так называемого, дежавю. Он определенно либо слышал уже однажды этот голос, либо хорошо знал о нем. Но от кого?

И вспомнил, конечно: Инга же! Она говорила про «бархатный голос» оператора, принимавшего оба раза заказы на лекарства для похудения. Неужели он? Это была бы просто великая удача!

— Я прошу прощения, — вежливо извинился он, — Лазарь Иосифович, мне необходимо срочно позвонить в связи с… вы понимаете. Одну минутку, — и вышел на лестничную площадку, доставая телефонную трубку. — Ингуша, внимательно прислушайся сейчас, — заговорил он тихо, — к голосу, который сейчас услышишь. Вспомни, не знаком ли он тебе? Так, внимание!..

Александр Борисович вернулся в квартиру и, держа перед собой мобильник со встроенным в его корпус фотоаппаратом, сделал вид, что собирается фотографировать дверь напротив и вешалку с какой-то одеждой.

— Господин Дорфманис, представьте меня, пожалуйста, господину Корнису и переведите ему, что мне необходимо задать несколько важных вопросов.

— Можете обойтись без перевода, — поощрительно улыбнулся бывший артист, — я отлично владею русским. А как же? Весь классический репертуар еще недавно… как вы понимаете… Слушаю вас, господин…

— Турецкий… к вашим услугам, — повторил он адвоката. — Нам необходимо знать, что в этой прихожей принадлежит господину Грибовасу? И есть ли у него еще места, где он держит свою одежду или другие, необходимые ему предметы быта?

— Я, разумеется, покажу, но… понимаете ли, не далее, как вчера…

— Мы в курсе. Но открылись новые обстоятельства, которые могут повлиять на следствие. Итак?

— Это, как вы изволите видеть, его вешалка. И одежда тоже его. Но здесь не вся, часть находится во дворе нашего дома, там небольшая пристройка рядом с гаражом. Там Андрис хранит и все свои рыболовные принадлежности — снасти и прочее. Он нас с Полиной Семеновной частенько балует… свежей рыбкой. Любит рыбалку. Увлеченный человек…

— А что, — и ухом не повел Турецкий, по-прежнему держа трубку перед собой, — как вы лично считаете, способен ли ваш сосед на неблаговидные дела?

— Что вы?! — почти с мистическим ужасом воскликнул Корнис. — Да он такой, что и мухи не обидит!

— Вы уверены? — как бы удивился оценке Турецкий.

— Безусловно! Подписаться готов! Лично! — Вероятно, это был настоящий подвиг для него — подписываться лично.

— Ну хорошо, благодарю вас. Нельзя ли пригласить еще кого-нибудь, кроме вас, в понятые? Мы вынуждены сорвать с двери печать.

— Да, да, конечно! — Корнис «пошлепал» по коридору, вероятно, к соседке, Полине Семеновне.

— Ну? — спросил Александр, поднося трубку к уху.

— Саша! — взволнованно заговорила Инга. — Это же он! Диспетчер! Я не могу ошибиться! Ты сам говорил, наверное, оперный певец. Не так?

— Молодец, именно так. Спасибо. Отдыхайте.

— А ты?..

— Позже, — Турецкий отключил телефон. — Диспетчер, — он кивнул вглубь коридора. — Инга узнала. Поработаем?

— Надо же! — Лазарь только руками развел.

Пришла соседка, недоверчиво поинтересовалась документами Дорфманиса — его солидный вид сделал ненужным представление ей еще и Турецкого. Полоску бумаги с печатями они сорвали и открыли дверь ключами, которые Лазарю перед уходом вручил Лацис. Вошли в комнату и огляделись.

Ничего нового, по сравнению с тем, о чем уже читали в протоколе осмотра, не увидели. Однако Турецкому теперь не давали покоя «рыбацкие наклонности» господина Грибоваса. И они, попросив бывшего оперного артиста Помочь им, вместе спустились во двор и ключом, который, оказывается, так и хранился постоянно у соседа, открыли дверь небольшой пристройки. И первое же, что увидел Турецкий, убедило его в том, что он на правильном пути. Можно было вызывать следователя Лациса. Находка того стоила…

Но почему же сюда не заглядывали те, кто производил уже обыск в квартире?

— Так никто из них и не спрашивал, — ответил Корнис. А сам он знал, что здесь нет ничего иного, кроме вот этой просмоленной одежды, высоких сапог и нескольких удочек с небольшим бреднем. Но ни бреднем, ни удочками, сухими и даже покрытыми в отдельных местах паутиной, как убедился Турецкий, уже давно никто не пользовался. А вот одежда — кожаные штаны, плащ, шляпа, рукавицы, — они все еще остро пахли морем и рыбой.

Говорили, правда, вспомнил Корнис, о каких-то запрещенных средствах, но он мог бы дать руку на отсечение, что ничего подобного у Андриса и близко не было. Очень вежливый и заботливый мужчина, всегда из своих поездок с хорошей рыбой возвращается и ничего ведь себе не оставляет, все отдает им с соседкой.

Можно было закрывать дверь и ожидать следователя…

Поблагодарив бывшего артиста, они сказали, что сейчас снова поднимутся к нему, чтобы продолжить с соседями разговор об Андрисе. Нужны, мол, смягчающие его вину аргументы. А сами присели на лавочке у подъезда, чтобы перекинуться некоторыми мыслями по поводу неожиданных находок. Правда, неожиданными они были, скорее, для Лазаря, а Турецкий чувствовал, что о чем-то подобном он уже думал, прикидывая, каким образом мог курьер, если им был «вежливый» Андрис, доставлять товар из Калининграда в Ригу? Так вот же и способ: «рыбалка». Это могло быть какое-нибудь рыбацкое суденышко или даже сейнерок, из бывших колхозных, и подозревать наверняка знакомый всем пограничникам экипаж в контрабанде было бы смешно. «Вежливые» рыбаки с честными голубыми глазами, всегда при рыбе, не жадные, какие могут быть вопросы? Удобная и вполне проходимая версия…

Но те полицейские, которые производили здесь обыск, не знали, что курьер и диспетчер были соседями. И, естественно, к певцу не сунулись, зачем? А теперь интересно, как он станет оправдываться, когда ему будет предъявлено обвинение в соучастии в преступлении?

Надо бы тщательно теперь проверить и этого господина, но сделать это мог лишь Лацис, как официальное лицо. А пока нельзя спугнуть соучастника, надо его всячески отвлекать от мысли о том, будто следствие и его в чем-то подозревает.

— Пойдем-ка, поболтаем со Станиславом, расспроси его о прошлых театральных триумфах, «бывшие» это очень любят. Вспоминать, рассказывать… Расскажи мне — при нем, конечно, — о его былых триумфах, соври, он все съест. Главное, чтоб не заподозрил.

Вот с этого пункта и надо начинать разговор с Грибовасом, чтобы сразу отсечь у того все надежды на то, что им удастся обмануть следствие. Но при этом обязательно посеять другие надежды. Пусть на менее благополучный, но все же исход…

Глава двенадцатая ИСХОД

Марис Эдуардович Лацис был обескуражен сообщением Турецкого, который, оставив Лазаря предаваться «сладким воспоминаниям» со Станиславом Корнисом, вышел, чтобы встретить следователя и ввести его в курс дела. Рассказал он и о своей версии по поводу доставки контрабанды из Калининграда в Ригу морским путем. А также высказал мысль о том, что, поскольку база с фальсификатами так и не обнаружена до сих пор, а задержанные «ничего о ней не знают», можно предположить, что она находится где-нибудь в рыболовном порту. Мало ли там давно списанных суденышек! Лучше сейфа и не придумаешь…

Следователь смотрел на Турецкого, кивал, будто в раздумье, и потом сказал:

— Вы знаете, господин Турецкий, я очень признателен Лазарю Иосифовичу, обеспечившему наше знакомство. И сотрудничество. Очень. И я теперь думаю, что подозреваемый Грибовас, если он действительно пойдет на сотрудничество со следствием, захочет нам указать адрес базы, так?

— Ну разумеется, а я тоже рад, что в меру своих сил сумел немного помочь вам. Но впереди, к сожалению, куда более серьезная проблема: накрыть основных поставщиков всех этих фальсификатов… Да, кстати, господин Лацис, у меня тут мелькнула мысль. Обратите внимание, когда начнете беседу с оперным певцом, вот на какой момент. Судя по его отзывам, и он сам, и соседка Полина Семеновна, похоже, души не чают в Андрисе, который им всегда помогает. Прошу обратить внимание: помогает, одаривая их свежей рыбой. Возможно, что и Грибовас тепло относится к своим соседям: он не молод, одинок, так же как и они. И еще — несмотря на то что они живут в одной коммунальной квартире, а это всегда бывает непросто, они дружат. Они — русские, что ни говорите, и в чужой для них стране. Это преступность, как вы прекрасно знаете, интернациональна. Я к тому говорю, что, если Грибовас услышит, скорее всего, от вас, что в результате его противоправных действий обязательно пострадают его соседи, которые, оказывается, все знали о нем, но не выполнили своего гражданского долга, не донесли на него полиции, для Андриса это обстоятельство может стать где-то даже и решающим в его признательных показаниях. Ну и рыболовный порт… Мне кажется, для того, чтобы прижать его к стенке, этого достаточно. Плюс — обещание какого-то снисхождения в суде.

— Но, я думаю, вы сами начнете с ним разговор? — Лацис насторожился так, будто Александр грозил обмануть его надежды.

— Разумеется, если вы и теперь считаете это нужным. — Турецкий широко улыбнулся. — Я стараюсь всегда выполнять свои обещания…

Однако перед тем, как начать разговор с Грибовасом, Александр Борисович долго совещался с Лазарем Иосифовичем, предложив тому собственный план своей «операции». Имея в виду, прежде всего то, что Лацис об этом плане вполне мог и не знать, ему ведь нужен был готовый результат: признание обвиняемым своей вины и добровольная выдача склада с товаром. И сотрудничество Андриса со следствием должно было стать, как предполагали все трое, занятых этим расследованием, острым сигналом для всех остальных: торопитесь, не опоздайте, а то поезд уйдет без вас. Короче говоря, посвятить следователя в план Турецкого предлагалось Дорфманису, но только тогда, когда «процесс» уже пойдет. И если он действительно пойдет.

Эта проблема должна была затронуть и всех остальных подельников, взятых под стражу. Ну, может быть, кроме Игната Скулме. Потому что тот ни на какое сотрудничество, как следовало из его заявления, идти не собирался. А вот на что он рассчитывал, следствию было неизвестно. Но, очевидно, рассчитывал-таки, потому как в следственной камере, где он содержался, несмотря на его, ненавидимое другими уголовниками, прошлое, никто из тех не пытался давить на него. Или открыто выражать недовольство его присутствием среди «законников». Значит, какая-то неизвестная сила все-таки стояла за его плечами. Правда, настоящих, «заслуженных», воров в той камере и не содержалось, — так, все по мелочи, по статьям не особо тяжким. Но известно же: чем мельче личность, тем выше амбиции…

Лазарь, в принципе, одобрил тактику Александра, хотя долго качал головой в сомнениях, одолевавших его: определенно, предложение Турецкого отдавало для адвоката авантюрой. Но ведь существует же и расхожая истина: кто не рискует, тот и не пьет — в зависимости от вкуса и аппетита…

Приведенный на допрос в следственный кабинет Андрис Грибовас был удивлен, увидев за столом следователя незнакомого человека. Адвокат, может быть? Нет, об этом пока и разговора не было. Говорили, что Игнат, то есть шеф, потребовал себе адвоката и отказался говорить до его прихода. Но адвоката у него, кажется, все нет, и он молчит.

— Садись, Андрей Петрович, — по-русски сказал незнакомец и посмотрел на конвоира: — Снимите с него наручники, пожалуйста.

«Странный разговор, непонятное начало…» — Андрис ничего не понимал.

— Вижу, у тебя много вопросов? Отвечу по ходу дела. А теперь давай-ка о самом деле. Могу тебе сказать следующее: с тобой, лично у меня, все ясно. Спрашиваешь, кто я? Отвечаю, старший следователь Следственного комитета Прокуратуры России. По особо опасным… Турецкий моя фамилия. Но ты не сидел еще, можешь не знать. А вообще-то я здесь многим знаком — еще по старым делам. Так вот, о чем пойдет у нас речь… Слушай внимательно.

Турецкий сделал паузу, лениво поглядел в окно, потом снова посмотрел на Андриса, но глаза его были прищурены, словно он пронзал взглядом насквозь. Опытный следователь знает, как надо смотреть. Только об этом хорошо известно преступнику, уже побывавшему в подобных ситуациях, а этому бывшему менту откуда знать?

— Ну, короче, чтоб не размазывать манную кашу по столу… Побеседовал я недавно и со Станиславом твоим, и с Полиной Семеновной. Удивительно, но они тебя так характеризуют, будто ты — единственный их герой и кормилец. Рыбкой постоянно балуешь, этаким, как они, пенсионерам — это солидная прибавка. А потом они ж — русские, значит, по местным понятиям, публика-то — не очень, второсортная, верно? По себе ведь знаешь… Но вопрос в том, что теперь, ввиду открывшихся обстоятельств… я о твоих «рыбацких» похождениях… и они пойдут по делу о контрабандной доставке медицинских фальсификатов и распространении психотропных средств, от которых мрут люди, не как свидетели, а как соучастники. Вот в чем беда. Сильно ты их подставил с этими своими рыбацкими причиндалами. Все это, извини, такая фигня! Полный профан, и тот разберется, зачем тебе нужна была такая одежда. Да и запахи там… Ты ж не мальчик, не посторонний, сам участковым побегал. На «земле» работал — высший почет и уважение. Ну а что так вышло, так в том, я знаю, не только твоя вина. По всей и нашей теперь стране — то же самое. Ну разве что кадрами своими мы не так щедро разбрасываемся, надо ж кому-то и жуликов ловить. С бандитами всякими…

Турецкий снова сделал паузу, как бы предлагая арестованному «переварить» сказанное. Потом, словно бы походя, предложив Андрису пачку сигарет и зажигалку, продолжил.

— Склад, где вы храните этот товар, здесь пока не нашли. Но я-то знаю, что ты его в рыболовном порту прячешь. Возни просто будет много, но ведь найдем, как пить дать. И ребятки твои, с кем ты рейсы в Калининград совершаешь время от времени, тоже ответят. Даже если и ничего про твои фокусы не знают. Но это уж дело местной Фемиды. Мне наплевать. Лично мне, скажу тебе честно, нужен поставщик в Калининграде. Чтоб окончательно, раз и навсегда, перекрыть эти каналы. Ну вот, обрати внимание. Купила одна хорошая женщина, талантливая актриса, гордость Латвии, твои таблетки, или там капсулы, хрен их знает, попила и померла. А почему? А потому, что они провоцируют любые заболевания, которые уже имеются у человека, но он о них не знает. Просто «играет в ящик», и дело с концом. Значит, какой вывод следует? Убийцы вы. И судить вас будут теперь по самым «строгим» статьям. И не за мошенничество, не за подлог, понял?

— Короче, — хрипло заговорил Андрис, — что предлагаете? Они тут мне уже пообещали, только я что-то не шибко верю. Им скажешь, все вокруг сразу узнают и… А мне это надо? Я уж лучше отсижу… Здоровым буду.

— А вот это — вряд ли. Ты ж сам в ментах бегал, помнишь. Часто ты исполнял свои обещания, которые давал? Чего молчишь? А потому что тебе крыть нечем. И систему ты нашу знаешь. А у меня в запасе тоже есть несколько хитрых ходов на твою задницу. Думаешь отсидеться? Как бы не так. Ты ж — курьер, а это не простая пехота, на тебе доставка товара, на тебе его распространение. И помогает тебе твой сосед по квартире, который принимает заказы от клиентуры. А уж как вы ухитрились сесть на телефонные номера настоящего дистрибьютера, про то у вас обоих будет спрашивать уже не полиция, а государственная безопасность, сечешь? То есть, как ни крути, ни верти, а вы пойдете, как у нас, в криминальной России говорят, «паровозиком», не забыл блатной терминологии? Придется вспомнить… Да и потом, — Турецкий махнул рукой и сморщился, как от чего-то неприятного во рту, — я тебе скажу так. Сбросить «дезу» о том, что ты сдал подельников, выдал товар и прочее, — пара пустяков, было б желание. А оно, правду говорю, кое у кого здесь уже появляется. А ты еще — из «бывших», вот и прикидывай на себя.

— А какой выход? Чтоб соседей оставили в покое, не знают они ничего, я им лапшу на уши вешал.

— Ты понимаешь, это доказывать надо. Время тянуть. А у местных нет такого настроения. Да и смерть актрисы подлила масла в огонь. И ваши ночные приключения в квартире ее подруги — тоже горячо обсуждаются. Тут ври — не ври, никто про это дело, — Турецкий блатным жестом хлопнул одной ладонью по другой, свернутой в трубочку, — никто не поверит. Взяли-то ведь с оружием, вот какое дело. И, можешь мне поверить, этот Игнат — уже в силу своей бывшей профессии, ни за одного из вас не заступится. Он ничего и знать-то не знает, это вы, помимо него, свои дела устраивали. Его хороший адвокат защищать станет. И защитит, потому что тут — Европа, права человека и прочее. Коренное население, угнетавшееся Советами. А ты — даже и не латыш. И соседи твои — тем более. Опять же, и мужик ты вроде нормальный, тебе бы жить и жить…

Турецкий вспомнил, как он спросил у Инги по поводу этого Андриса. Ну, в том плане, что если бы она не знала, кто он и чем занимается, а просто посмотрела, как на мужчину? Каково ее впечатление? В принципе, вообще, с точки зрения обыкновенной женщины? И она ответила: «Нормальный. Сильный, наверное, такие обычно нравятся дамам, которым уже за сорок. Взгляд противный только…» Значит, если бы не «взгляд», то у мужика было бы еще не все потеряно? И Александр Борисович сказал Андрису об этом. Но тот и ухом не повел, другим была занята голова, и это — хорошо.

— Так что предлагаете? — снова повторил Андрис, уже очень озабоченным, даже растерянным тоном.

— Я сказал, — Турецкий стал глядеть в окно. — Сдавай базу, производителя… А оформить-то, если хорошенько подумать, можно будет… Кто-то из рыбачков твоих рот открыл, ты и не знаешь, кто конкретно. А там конкуренты сработали, они ж наверняка есть у Игната. Вот и покатилось. Поэтому и склад взяли неожиданно. Потому что за конкурентами давно уже слежка велась. И адрес производителя таким же необъяснимым вроде образом всплыл, верно? А сам ты раскаиваешься, поскольку чувствуешь и свою вину. Товар-то развозил, но мог и не знать химического состава препарата.

— Откуда ж я знал?! — вдруг воскликнул Андрис.

— Вот, — словно бы похвалил Турецкий, — совсем похоже на правду. Кто усомнится? Так и надо соображать, понял?

Андрис, уставившись в стол, как бы отрешенно кивал.

— Ну а соображаешь, не тяни кота за хвост. Игнат — не дурак. И когда твои подельники почуют, что он их начал сдавать, они разом рты откроют. У меня это далеко не первый случай в практике. Да ты и сам, поди, помнишь… одна ж фактически система.

И снова тот закивал, не поднимая головы.

— В общем, мой тебе совет. Не телись больше. Я ж ведь тоже русский, каково оно иной раз бывает, вроде бы как в неродном государстве, знаю. — Турецкий кинул быстрый взгляд на стену, в которой была вмонтирована большая зеркальная плоскость — окно в кабинет, чуть заметно подмигнул и сам кивнул. — Следователя я твоего знаю, толковый мужик, зря валить не станет… Ладно, дай тебе, Бог… Я сейчас уйду, покури пока, оставь себе, ты ж к хорошим привык, я у тебя дома видел. Скажу Лацису, что мы договорились. В общих чертах. Могу?

И снова молча кивнул Андрис, потирая шею ладонью.

Турецкий вышел.

Навстречу ему из соседнего помещения шагнули Лацис с Дорфманисом. Адвокат ухмылялся.

— Я не переборщил… с национальным вопросом? — улыбаясь, спросил у них Александр Борисович.

И Лазарь Иосифович позволил себе такое, чего от него было трудно и ожидать. Турецкого он, во всяком случае, удивил. Он дружески похлопал Александра Борисовича по плечу, выказывая тем самым высшую степень своего одобрения.

— Я думаю, он поплыл, — сказал Турецкий. — Работайте… Марис Эдуардович. Но адресок в Калининграде мне был бы очень кстати, поскольку задерживаться у вас мне уже не очень ловко. Здешняя неудача обязательно насторожит тамошних… Начнут копать. А «почта» у этих работает бесперебойно. Уж мы-то с вами знаем.

— Да, разумеется, — многозначительно покачал головой следователь. — Должен отметить, ловко вы его… с конкурентами. Пожалуй, тут есть смысл.

— Мы с Лазарем, — Александр посмотрел на Дорфманиса, — тоже так думаем. И абсолютно согласны с вашим мнением, да, Лазарь?

— Ну, конечно! — тот от избытка чувств широко развел руками и ловко поправил указательным пальцем очки, норовившие соскользнуть с потной переносицы.

«Молодец Лазарь, — подумал Александр Борисович, — переживал все-таки…»

Это действие стало фактически последним в ряду других, уже произведенных Турецким в гостеприимной его сердцу Латвии.

На следующий день, вооруженный сведениями, которыми, после длительного допроса Грибоваса, уже располагал следователь Лацис, Александр Борисович собрался лететь в Калининград. В уголовном деле, возбужденном в связи со смертью хорошей актрисы Лоры Страутмане и вооруженным нападением на близкую ее подругу Ингу Радзиня, открылись новые обстоятельства.

Сама Инга приняла окончательное решение вернуться домой. Ну и, по настоянию Саши, проявлять все-таки определенную осторожность. Не высовываться на улицу без острой необходимости. Стараться не ходить в одиночку, — есть же знакомые. Запирать дверь и окно возле пожарной лестницы.

Ирина тоже поняла, что дальше «скрываться» у тетки всякий смысл пропал, и засобиралась домой, благо и Шурик клятвенно пообещал ей в Калининграде не задерживаться. И в разные переделки не встревать.

Программа его, по сути, могла ограничиться информированием руководства области о тех событиях, которые «имели место быть» в Риге, а также о криминальных связях латвийских уголовников с «родными», отечественными. Сам губернатор занимался региональными проблемами, находясь в настоящее время в Совете Федерации, и должен был вернуться лишь на следующей неделе. Зато было навалом помощников, одного из которых и следовало проинформировать. Одновременно предполагалось поставить в известность и Управление Федеральной службы по борьбе с незаконным оборотом наркотиков. А уж те пусть сами решают, как поступать дальше. И на все эти информационные заботы Александр Борисович отводил себе два, максимум, три дня. Быть в Калининграде и не искупаться в Куршском заливе, не погреться на дюнах, не порыться пальцами в пляжном песке, как когда-то, в поисках кусочков янтаря, не выпить пивка под экзотическую рыбку в баре, что рядом с зоопарком, не заглянуть в форты, где, говорят, открыли отменные ресторанчики, — это было бы превыше его сил. Да больше ему и не требовалось. После категорического примирения с женой следовало как-то и самому отпраздновать это очередное семейное событие.

Прощание оказалось скоротечным. Ирина была уверена, что уже на текущей неделе встретит мужа живым и здоровым, значит, можно считать, что и отпуск благополучно заканчивается.

Инга чувствовала естественную неудовлетворенность таким расставанием. Но глаза ее лучились, — вероятно, от самого факта знакомства, более близкого, чем можно было предполагать поначалу. Ну а что может случиться дальше, это отдавалось ею на волю именно случая.

Александр проводил ее домой, по дороге поговорили о некоторых его планах: где собирается останавливаться, бывал ли в городе раньше, что о нем знает? Инга там тоже бывала, даже знакомые имеются… Так, в легкой болтовне и прошла дорога.

В подъезде Александр, как испуганный собственной храбростью школьник, воровато поцеловал «девушку». Вернее, он так начал. А закончил уже крепко, взасос, чтоб та задохнулась на прощание от избытка нахлынувших не вовремя чувств. После чего немедленно ретировался к ожидавшей его собственной супруге.

Утром он вылетел в Россию и через короткое время приземлился в аэропорту «Храброво». Далее — такси, город, гостиница «Прегель». И телефонные звонки в службу областной администрации. Ответственное лицо, с которым предстояло беседовать Турецкому, тоже временно находилось в отъезде. Но — в пределах области. А «навещать» службу ФСКН до разговора с «высоким начальством» не позволяла субординация, «расписанная» Костей еще в Москве.

Меркулов встречался с губернатором, но информировал его без ряда важных подробностей, и тот просил все имеющиеся сведения в обязательном порядке передать своему помощнику.

Но, поскольку помощника не было на рабочем месте, значит, у Турецкого открывалось время для моря, для пива и для всего прочего, что составляет разнообразные удовольствия свободного человека. Успешно решившего, ко всему прочему, остальные проблемы своего бытия.

Поздно вечером, когда «нагулявшийся» Александр Борисович, нежно поглаживая полный пива живот, готовился отойти ко сну, «заиграл Моцарт». Достал мобильный телефон, заранее чувствуя отвращение к любому информатору. Пожалуй, кроме Ирки, которая тоже, не сегодня-завтра, обещала быть в Москве, чтобы встречать «с восторгом» возвращающегося с победой основного кормильца. В этой связи имелась тайная надежда истратить остатки «отпуска» на поездку в Лондон. Точнее, перелет к Нинке, которая должна уже была вернуться из собственного летнего «отпуска», частично проведенного у своей британской подруги в графстве… а черт его знает, как оно называется… но это — определенно, графство! С тем, чтобы приступить к последнему году своих занятий в колледже. Ну а дальше… Не хотел и думать сейчас Александр Борисович о том, что станет делать дальше его слишком самостоятельная дочь…

Итак, вызов. Оказался Лазарь. Не то чтобы черт его принес, но — так, уже как бы и без разницы. Адвокат Дорфманис, вместе с латвийскими проблемами за один только истинно свободный день отошел так далеко, будто его никогда и не было.

— Привет, какие проблемы? Ты еще разве не спишь? — лениво поинтересовался Александр.

— Я хотел тебя проинформировать, Саша. Мы хорошо сделали, когда провели обработку этого Андриса. Он много сказал. Но, главное, я думаю, заключается в том, что основной производитель, у которого он получал товар от лица Скулме, является, как ни странно, знакомым этого уголовного преступника. Интересно, что ты скажешь, если я сообщу тебе, что им является бывший еще недавно заместитель начальника Оперативно-розыскного бюро вашей Федеральной службы по борьбе с наркоторговлей в Калининградской области! Как ты говоришь? Оп-па? Вот именно… И это у меня самая главная новость для тебя. Поэтому, я думаю, когда ты захочешь информировать руководство этой службы, имей в виду данное обстоятельство. Это я… ты сам понимаешь?.. Еще скажу, сегодня разговаривал по телефону с Ингой. Она тоже передает тебе привет. У нее все спокойно, я думаю, так и будет. Мы сделали с тобой хорошее дело. Извини, что я тебя, наверное, разбудил…

«Хороший человек, — размышлял Турецкий. — И его предостережение далеко не лишнее. Никуда не денешься, уж теперь придется иметь в виду…»

На следующий день, приятно отдохнув, Александр Борисович созвонился снова с администрацией губернатора, и ему сказали, что интересующий его чиновник должен появиться в городе до конца дня. Ему, разумеется, передадут о приезде господина Турецкого из Москвы, и уже в конце дня либо в самом начале следующего будет назначено время для встречи и беседы.

«Хрен его знает, какой по счету помощник губернатора, а условностей и важности хоть отбавляй! Не рабочая информация, а прямо-таки аудиенция!» — так подумал Александр Борисович и решил взять напрокат машину, чтобы «поколесить» по городу, а может, и съездить в тот же Янтарный… к морю…

Но в середине дня, когда «ноги» уже несли из жаркого города и лишь профессиональная осторожность и бдительность удерживали Турецкого от соблазна умчаться, куда глаза глядят, он получил «эсэмэску».

Прочитал и словно окунулся в невозвратное прошлое. Мистика какая-то… Текст гласил: «Гостиница «Прегель», 14 четверг, 20 часов». Ни подписи, ничего больше. Действительно, наваждение какое-то. Нет, что бы ни произошло, куда теперь ехать? Но, может, кто-то ошибся? Скинул не по тому адресу? А что, если?

Он немедленно позвонил Инге, но ее телефон был почему-то «вне зоны досягаемости»…

И тогда он снова поехал к зоопарку — пить холодное пиво. И «отдыхал», время от времени безуспешно дожидаясь ответа по телефону Инги. А около четырех часов пополудни, как говорится, его «достали» из администрации губернатора — по его «рабочему» мобильному телефону, номер которого он оставил у секретаря губернатора. Приятный женский голос сообщил ему, что Александр Иванович Смешин прибыл на службу, он в курсе и приглашает господина Турецкого к 18 часам. Если, разумеется…

Никаких «если» быть не могло, а выпитое пиво не отягощало. Скорее, даже бодрило в такую ужасающую жару.

Вернувшись в гостиницу, Александр Борисович принял душ, надел приличную сорочку, почистил ботинки и отправился пешком в администрацию, ехать туда на прокатном «форде» было глупо — пешком пять минут. Да и жара понемногу сваливала, а по тенистой улице сквозил приятный ветерок — уже к вечеру.

Смешин принял незамедлительно. Но не потому, что отложил другие важные дела, а по той причине, что у него их, скорее всего, и не было. Вид у Александра Ивановича — самоуверенного молодого человека, «из нынешних», как теперь говорят, — был совсем не деловой. Видно, он, исполняя распоряжение губернатора, был вынужден слушать какого-то Турецкого и принимать к сведению, не больше. А вот губернатор приедет, тогда и станут разбираться. Короче, самая типичная чиновничья ситуация. Турецкий даже засомневался, стоит ли вообще затевать разговор?

Еще ранее, из гостиницы он звонил Косте и высказывал уже свои соображения по поводу того, что информация у него очень серьезная и нельзя, чтобы ее спустили на тормозах. Но Меркулов успокоил, сказал, что губернатор характеризовал своего помощника как делового и внимательного работника. Ну, короче, их дело…

Разговор пошел сразу по делу, и Турецкий даже подумал, что зря «грешил» на помощника. Тот слушал очень внимательно, делая пометки в своем блокноте.

Собственно, вся информация сводилась к подробностям того уголовного дела, которое «раскручивали» в Риге, а также прямых контактов латвийских преступников с производителями и распространителями психотропных средств и фальсификатов в Калининграде. Которых, в свою очередь, поданным следствия, возглавляет бывший заместитель… и так далее, подполковник в отставке Баркевич Василий Еремеевич.

Турецкий обратил внимание на то, что во время их разговора в кабинет помощника раза три заходил другой молодой человек и клал на стол перед помощником очередную бумагу — на подпись. А сам помощник, делая знак Турецкому, чтобы тот продолжал, быстро, почти не глядя в текст, подписывал и отдавал эти документы уже своему, очевидно, помощнику.

Что-то не нравилось во всей этой игре Александру Борисовичу. Все-таки его «закрытая» информация предназначалась ответственному лицу, а здесь что? Нет, он не продолжал информировать, до тех пор, пока «помощник помощника» не выходил из кабинета с непробиваемо каменным выражением на лице. И тем не менее.

Его сообщение было принято к сведению. С благодарным кивком, но — сухим, чиновничьим. А он-то чего хотел, чтобы его лобызали? Все правильно. Оставалось теперь договориться о том, как проинформировать о тех же фактах начальника Управления ФСКН, у кого и «трудился на ниве борьбы с наркотиками» бывший его зам. Вопрос Турецкий поставил конкретно: надо ли это делать? Может быть, прежде дождаться реакции губернатора?

Такой постановкой он словно бы вынуждал Смешина поторопиться с решением проблемы. Тот помялся, но, в принципе, согласился с Александром Борисовичем. Договорились о том, что Смешин позвонит Турецкому и сообщит о принятом решении. Когда? Да хоть завтра с утра, если у Александра Борисовича не предвидится каких-либо дел личного порядка. Турецкий заверил, что таких дел у него нет и он вообще собирался уже завтра возвратиться в Москву.

На том и остановились.

Выходя из приемной, Александр Борисович никого не встретил, посмотрел на часы: ну да, рабочий же день давно кончился! И тут вспомнил об «эсэмэске».

А что, чем черт не шутит? И никакой тут мистики. Он же сам и сказал Инге, чья очередь осталась незавершенной…

Время подходило к восьми, и он ускорил шаг. У входа в гостиницу народу было мало. Но когда он подошел к дверям и оглянулся, посмотрев при этом на наручные часы, из гостиничного холла вышла женщина. Он смотрел на свою руку и не поднимал головы, поэтому увидел только ноги. И сразу узнал их. И подумал, что наверняка узнал бы их среди сотни других, вот ведь что делается!.. А когда, наконец, ухмыльнувшись, взглянул на женщину, увидел только большие и прозрачные глаза, — красивые, зараза такая!..

— Здравствуй, а что ты здесь, собственно, делаешь? — спросил удивленно.

— Ты получил весточку?

— Так точно. И что из этого следует? У меня в этом городе нет приватных знакомств. И лояльной подруги — тоже.

— Не страшно, у меня есть. И нас уже ждут.

— Лихо. А это далеко?

— Возьмем такси.

— Не надо, у меня есть. Вон, видишь, красный «форд»? Но я хотел бы надеть что-нибудь полегче, — он передернул плечами под пиджаком. — Официальная встреча была, сама понимаешь.

— Я не возражаю. А что, на сегодня ты уже полностью свободен? — в хрустале ее глаз посверкивали золотистые искорки. — До утра?

Он кивнул и улыбнулся. «Вот тебе и близкий свет, — подумал с юмором. — И чего мужики ищут?..» Но Инге сказал:

— Я бегом переоденусь, а ты иди к машине, я сейчас открою, — он сунул руку в карман брюк за ключами от машины с брелком-сигнализатором, — и открой, пожалуйста, окна, а то задохнемся.

Вытянул руку в сторону машины, нажимая на сигнал, а сам повернулся к двери. И в тот же миг на него обрушился грохот, который сильно толкнул его в спину, припечатав лицом к стене около двери. Еще ничего не понимая, Александр обернулся, отчаянно моргая глазами, и сразу увидел Ингу, которая боком лежала на ступеньках и с ужасом смотрела на него. Он подскочил к ней, подхватил, поднял на ноги.

— Ну?!

— Кажется, ничего, — растерянно пробормотала она. — Пронесло…

— Ну и слава богу, — вмиг успокоился он, прижимая ее голову к своей груди. — Нет, ну, надо же? Вот гады! И что с ними делать прикажешь, а?

Из того места, что называлось его прокатной машиной, валил густой черный дым, в середине которого бесновалось пламя. А вокруг в разных позах — изумления? ужаса? — стояли люди, их, оказывается, здесь было немало, просто он почему-то никого не замечал. Или не туда смотрел? Александр ухмыльнулся по поводу столь легкомысленного своего предположения и этим обескуражил «девушку», смотревшую на него расширенными от не пережитого еще испуга глазами.

— Да, — он покачал головой, — похоже, если свет и близок, то он — в конце известного туннеля… Нет, шалишь, рано…

— Ты о чем?!

— А вон, — он небрежно кивнул в сторону черных клубов и поднимающихся к небу, и словно расползающихся по земле. — А итог-то мог быть иным…

— Ну Сашка, у тебя и воля…

— Какая, к черту, воля? Денег не хватит расплатиться за эту прокатную тачку! А может, местная администрация подсобит?.. Ну да, жди от них… Влип я, однако, как говорил один мой знакомый чукча…

— О чем ты думаешь, о чем говоришь, Саша?! Какие еще деньги?! У меня есть… сбережения, я тебе все отдам!

— Ишь, ты! Еще чего! Достаточно того, что у меня есть ты…

Вот «ляпнул» по инерции, не думая, и осекся. А она немного отстранилась и, близко посмотрев ему в глаза, тихо произнесла:

— Как хорошо ты сказал… Но можешь не бояться, Сашенька, я никогда не сделаю ничего такого, отчего бы ты почувствовал себя плохо.

— А я и не боюсь, — храбро ответил он и облегченно засмеялся, понимая, что наступила, наконец, реакция.

— Знаешь, что, — сказала Инга, — пойдем-ка отсюда. От греха…

— Ага, — ответил он и достал из кармана заигравшую Моцарта трубку.

— Турецкий, слушаю.

— Александр Борисович! — услышал взволнованный голос, почти крик, Смешина. — С вами ничего не случилось?! Тут такое говорят!..

— А что со мной должно было случиться? — совсем спокойно спросил Турецкий.

— Мне сказали, ваша машина… — помощник будто запнулся.

— Ах, вон вы о чем? Сгорела, да. Так рвануло, что чуть даже не зашибло. Стараются ребятки господина Баркевича, так надо понимать?

— О чем вы говорите?! Мы немедленно назначим расследование!

— Бога ради, но только без меня. Мне теперь просто необходима эта… ну, релаксация. Если позволите, тогда до завтра, как договорились?

И, не дожидаясь ответа, он просто отключил телефон вообще и спрятал трубку в карман. Вместе с ключами от сгоревшей машины — улика какая-никакая.

Поворачивая вместе с Ингой за угол гостиницы, Александр Борисович вдруг остановился и хохотнул от внезапно посетившей его оригинальной мысли. Инга вскинула голову, а он подмигнул и сказал:

— Потом.

А мысль была такая: «В самом деле, если, по утверждению философов, в одну реку невозможно войти (!) дважды, то кто может запретить мужчине просто купаться?»…

Оглавление

Пролог ОНА И ОН

Глава первая ССОРЫ И ПРИМИРЕНИЯ

Глава вторая САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

Глава третья СТАРЫЕ КОЛЛЕГИ

Глава четвертая ПЕРВАЯ НЕУДАЧА

Глава пятая ПЕРВЫЙ АКТ ДЕЙСТВИЯ

Глава шестая БОЛЬШАЯ ОШИБКА

Глава седьмая В ОСАДЕ

Глава восьмая БУРНАЯ НОЧЬ

Глава девятая ОЧНАЯ СТАВКА

Глава десятая ЛАВИНА

Глава одиннадцатая ИТОГИ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ

Глава двенадцатая ИСХОД Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg