«Обитель милосердия [сборник]»

Обитель милосердия [сборник] (fb2) - Обитель милосердия [сборник] 1418K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Семён Александрович Данилюк

Семен Данилюк Обитель милосердия (сборник)

Посвящение

Эту книгу я посвящаю людям, благодаря которым не стал брачным аферистом, тунеядцем, маньяком-насильником, вором в законе, не страдаю хроническим алкоголизмом и не скатился на путь измены Родине.

Все эти врождённые пороки мой отец, человек редкой проницательности и удивительного педагогического чутья, разглядел во мне ещё в дошкольном возрасте, когда я забил свой первый в жизни гвоздь. Забил я его в новенький радиоприёмник.

Справедливо полагая, что скверну необходимо выжигать на корню, отец энергично взялся за моё воспитание, за неимением каленого железа используя добротный солдатский ремень.

Впервые я был бит, как только принес первую двойку. Закончив порку, отец потребовал, чтоб я сделал правильные выводы. Я их сделал и завёл второй дневник — для хороших отметок. После этого бывал бит неоднократно — дабы пресечь болезнь, прежде чем она укоренится в неокрепшем организме.

Неблагодарный, я упорствовал в ереси. В ожидании звонка от классного руководителя перерезал телефонный шнур или ломал розетку. Телефон отключили, а я был бит, хотя вины не признал. Дважды убегал из дома, причём во второй раз был перехвачен при попытке сесть в поезд до Уссурийска.

— Не удивлюсь, если он попытается перейти государственную границу, — мрачно констатировал отец. — Меня всегда настораживала его пятерка по французскому языку.

Отец приумножил свои педагогические усилия и даже лично взялся обучить меня делению столбиком. Увы! Минут через сорок, обессиленный, он отбросил в сторону сломанную об меня линейку.

— Я надеялся, что он дозреет до степени умеренной дебильности, — грустно признался отец плачущей матери. — Но, видно, не судьба. Это что-то идеально круглое. Очевидно, наследственность по материнской линии.

То, чего опасался проницательный отец, свершилось, — злое начало восторжествовало. В седьмом классе отца вызвали к директору школы — на стенд «Их разыскивает милиция» я втиснул фото председателя совета дружины.

— Мы породили ехидну, — вернувшись, порадовал он мать. — Очевидно, в твоём роду кто-то сидел в тюрьме. Если б ты не вмешивалась в процесс воспитания, быть может, я бы вытянул его до уровня слесаря-сантехника, а теперь слишком запущено. Я не могу бороться с твоими генами. Их больше. Так что довершай его разложение сама — осталось совсем немного.

Мать со свойственной ей терпеливостью принялась «довершать», в результате чего по окончании школы я поступил в университет. Увидев студенческий билет, отец удовлетворённо отметил, что его система наконец-то стала давать плоды.

Однако, когда после выпускного университетского вечера я явился домой слегка пошатываясь, отец подозрительно посмотрел на мать:

— Почему ты не призналась, что в твоём роду были хронические алкоголики? Это ж готовый кандидат в наркологический диспансер. Хоть теперь ты поняла, какой вред мы причинили человечеству?

По счастью, мама ничего этого не поняла, и спустя некоторое время я стал кандидатом наук.

— Воля и труд человека дивные дива творят, — изумляясь самому себе, продекламировал отец.

И если я до сих пор не отбываю наказание в колонии для особо опасных преступников, не состою на учёте как алкоголик и наркоман, не завербован иностранной разведкой и не скрываюсь от уплаты алиментов, то всем этим, как видно из изложенного, я обязан отцу. Поэтому публикуемый сборник я посвящаю как отцу, так и маме, которая, не обладая педагогическими талантами мужа, так и не поняла, какой мрачный клубок пороков гнездился в душе её сына, и растила меня как обыкновенного ребёнка, каковым я вследствие этого и оказался.

Медведик (Из теткиных баек)

Август шестьдесят восьмого года. Киев накрыло летней истомой. Недвижный каленый воздух выдавливает всё живое с улиц. Кажется, город впал в дрёму. Разве что верхушкам каштанов перед распахнутым теткиным окном на Владимирской досталось немного ветра. Он мягко теребит листья, отчего по навощённому паркету гуляют теплые блики.

Вот уж вторую неделю после поступления на филфак я гощу у тети Оли. И вторую неделю гонористый семнадцатилетний пацан по всякому поводу схлестывается с упёртой шестидесятичетырехлетней старухой. Впрочем, в семнадцать лет стариком кажется всякий, дотянувший до сорока. На самом деле, тетка ни тогда, ни после в старуху так и не обратилась. До самой смерти сохранила она пронзительные, незамутненные возрастом голубющие глазищи, заставлявшие мужчин обмирать. Но и огневой характерец тоже не угас в ней до последнего часа. В тот свой приезд в Киев я от него слегка отхлебнул.

В молодости тетка была отчаянной авантюристкой. В пятнадцать вступила в отряды ЧОНа. В неполные восемнадцать с первым мужем сражалась сначала у Котовского, потом против Врангеля. По сведениям матери, среди военно-административной верхушки тридцатых тетка чувствовала себя своей. Во всяком случае, из пяти её мужей ни одного ниже комкора не было. Да и в литературном мире Бабель, Эренбург, Фадеев — для меня фамилии из хрестоматии, для нее — люди, с которыми сводила судьба. А со знаменитым Михаилом Кольцовым она и вовсе близко приятельствовала.

Должно быть, отсюда привычка к безапелляционности. Возражений не терпела. Я же в семнадцать собирался покорить этот мир и во всяком споре стремился настоять на своём. Мозги абитуриента густо нафаршированы свежими знаниями. И я то и дело уличаю тетку в неточностях, а бывает, и в передергиваниях. Но всякий раз, когда я загоняю ее в угол, тетка беззастенчиво использует убойный аргумент. «Если на то пошло, Маяковский сам признавал это», — заявляет она. — «Маяковский этого не говорил». — «Тебе не говорил, мне говорил», — победно усмехается тетка. Я надуваюсь — проверить сказанное невозможно. Накануне мы в очередной раз повздорили. Я принялся декламировать Есенина, которым зачитывался. И вдруг тетка отчеканила:

— Вот уж кого не уважала, так этого «кулачка»!

Оказывается, в двадцатых вместе с мужем тетка с месяц жила в одной из московских гостиниц. В соседнем номере останавливался Есенин. Изредка общались. Однажды, со слов тетки, Есенин забежал в их номер с новыми яловыми сапогами. «Спрячьте на время. Отец из деревни нагрянул. Увидит — заберет». Отцу пожалел! Какой там поэт? Сельский жлоб. Обычно в таких случаях я терялся. Но не в этот раз. Спустить, когда любимого поэта походя обзывают «кулачком», я не мог.

— А слышала, «суди не выше сапога?» — схамил я в запальчивости. — Думаешь, если по соседству спала, так и судить право получила? А судить гения надо по творчеству его. Нет, прав Есенин — большое видится на расстоянии!

Тетка подалась вперед, тяжело задышала. Голубизна в глазах погрозовела.

По счастью, как раз прибежала Верочка. Тридцатипятилетняя Верочка, приемная дочь тети Оли, существо удивительное.

Легкая, уступчивая, с веселой ямочкой на подбородке, она безропотно принимает на себя приступы теткиной раздражительности. Лишь за два года до моего появления наконец вышла замуж — всех прежних кандидатов тетка отшивала. Не одобрила она и нынешнего. Но тут уж Верочка настояла на своем. Теперь живет у мужа. Но каждый день непременно забегает навестить «мамочку», принести продуктов. Забегает одна. Мужа ее непримиримая тетя Оля видеть не желает.

Верочка разрядила накалившуюся атмосферу. Тем не менее спать мы с теткой легли, не пожелав друг другу спокойной ночи. Наутро оба ищем пути к примирению.

Тётя Оля, сидя за письменным столом, перебирает старые бумаги. Обтянутый бильярдным сукном стол как раз возле окна. И всё на нём: карандаши в пластмассовом стаканчике, стопка двухкопеечных тетрадей, зачитанные томики Ленина вперемежку со стихами, — всё в таком привычном порядке, что, когда тётка возлагает на стол свои руки, понимаешь: это именно те единственные в мире руки, которых не хватало на этом столе для полной гармонии. Гладкие, наманикюренные. Разве что крохотные пигментные пятнышки выдают почтенный возраст. Да и вся эта солнечная прибранная комнатка, с салфеточками на этажерках, со взбитыми подушками на никелированной кровати, с фикусом у платяного шкафа, настолько полна тёткой, что всякий другой кажется здесь лишним.

Будто случайно, тётка выуживает из объемистого пакета ссохшуюся, пожелтевшую фотографию. Протягивает мне. На фото трепетная белокурая девушка в балетной пачке, поставив ножку на табурет, зашнуровывает вокруг лодыжки ремешок.

— Хороша была? — требовательно уточняет тетка.

Я показываю большой палец. Еще бы не хороша. Пытаюсь понять, где это снималось: в школе или уже в институте?

— Наверное, на выпускном вечере?

— На вечере, — подтвердила тетка. В лице ее проступило торжество. — На кремлевском любительском концерте, перед Первомаем. За два месяца до ареста.

— Как за два месяца?! — Пораженный, я вновь впиваюсь в фотографию.

Тетку арестовали в тридцать восьмом. Родилась она, по непроверенным данным, в третьем году. Значит, на фотографии ей должно быть не меньше тридцати четырех. К тому времени переменила трех мужей. Сын уже заканчивал школу. Но поверить в это, видя изящную миниатюрную фигурку, лукавый, из-под челки взгляд, было решительно невозможно.

Зато в другое, что много раз слышал от матери, поверил враз и безоговорочно, — всю жизнь мужчины влюблялись в тетку без памяти и по капризу ее совершали немыслимые сумасбродства.

— Ох, и кру тила она ими! Глазиком скосит, на ножке кру тнется. И — готов! — произнося это, мать завистливо зажмуривалась.

Впрочем, сама мама сведения о похождениях тети Оли черпала из рассказов родственников. Разница меж сводными сестрами составляла двадцать семь лет. Жили в разных городах. Общаться начали только после теткиного освобождения.

Но и прочие родственники, как я убедился, знали немногим больше. Жизнь тёти Оли была окутана легендами. И легенды эти тетка создавала сама. Она никогда при мне не рассказывала о своей жизни связно. Лишь изредка бросала вскользь что-нибудь вроде: «Берия, признаюсь, поразил. Редкостный, конечно, стервец. Но, в чем не откажешь, умел обольщать». И тут же, будто сказанное не заслуживало внимания, переводила разговор на другое. Искоса, впрочем, упиваясь произведенным впечатлением. Как хочешь, так и понимай: то ли её обольщал, то ли кто-то из подруг поделился.

Но в этот раз тётю Олю что-то крепко зацепило. Она впала в задумчивость, заёрзала, задвигала губами. Вдруг вытряхнула на стол содержимое пакета и с обеспокоенным видом принялась разгребать его. Нашла то, что искала.

— Значит, считаешь, хороша была?

— Что значит была? Да ты из редчайшей категории женщин — до восьмидесяти доживешь, и всё хороша будешь! — подольстился я.

— Да? А как тебе эта бабёнка нравится? — Тетка протянула еще одну фотографию, совсем скукоженную.

Что тут могло понравиться? Сгорбившаяся старуха, в телогрейке. Кисти рук зябко закутаны в засаленные рукава. Мохнатый платок, по-бабьи подвязанный под самый лоб.

Я непонимающе вглядываюсь в унылое, отёчное лицо, — зачем мне его показывают? Посмотрел на тетку, та выжидательно улыбалась. Начиная догадываться, всмотрелся. И лишь тогда разглядел теткины глаза. Только очень печальные и будто наледью покрытые. В паутине морщин.

— Это через восемь лет после освобождения. Стало быть, на всё про всё мне здесь сорок два годочка. А ты говоришь… — Тетка положила два фото рядышком. Подмигнула. — Что губки подраспустил, племяш? Жалко стало? Еще спасибо, что жива осталась.

В комнате установилось молчание. Тётка, кажется, ждала наводящего вопроса. Я же затаился, боясь спугнуть редкое в ней исповедальное состояние.

— Шалая у меня все-таки судьба выдалась, — усмехнулась тётя Оля. — Будто кто на куски нарубил: вначале жизни — филейчику, потом — грудинки, — тетка отпихивает бальное фото, отчего-то с неприязнью, — а оставшиеся кости да ливер на студень ушли. В Карлаге этого студня со стужей вдосталь хлебнуть довелось.

Следом за бальным фото на край стола отлетает и «старуха в телогрейке».

— А теперь, похоже, хвосты подъедаю. И уж сама не знаю, жила я той жизнью, какую вспоминаю, или почудилось. Ведь сколько люда вокруг меня вертелось. Сотнями, тысячами исчисляла. А какие глыбы меж ними попадались. Какие страсти кипели, споры до драки о смысле бытия. И вдруг — сгинули, как не бывало. Никого из прежних. Не то чтоб рядом, но хотя бы на виду. Ни-ко-го! — выдохнула она тоскливо. — И следов никаких: писем, метрик, фотографий. Кроме этих двух, по случайности сохранившихся. Была Атлантида и — затопило.

Тетка откинула головку на спинку стула, зажмурилась под солнцем, так что пушистые ресницы принялись будто сами собой подрагивать. Всё-таки истинная женщина остается ею до конца. Видно ведь, что разволновалась непритворно. А всё-таки не забыла принять позу повыигрышней. Я в волнении ждал.

— Арестовали меня через два месяца после мужа, — произнесла наконец тётя Оля, не размежая век. — Он тогда был в Харькове секретарем… Впрочем, неважна тебе должность. Главное — был он настоящим коммунистом. Не люблю высоких фраз, но если уж говорю, что настоящим, значит, того стоил. За то и взяли. Тогда каждый настоящий большевик был потенциальным врагом народа. Проходил по одному делу с Варейкисом. Вместе расстреляли. Это я уж после узнала. А тогда, как мужа забрали, бросилась спасать. Бабенка-то в общем бойцовая была. Кинулась к друзьям мужа, да и своим — общие они у нас были, — отогреться. А от них вдруг таким морозцем… Бр-р! Вот тут-то бабоньку и заколотило. До этого носилась по инстанциям, словно у Котовского, — всё искала, где тот вражина затаившийся, чью башку поскорей снести надо, чтоб честных коммунистов не порочил. А тут чую — нет какого-то одного. Гниль по всей датской державе пошла. Я-то еще в гражданскую привыкла: друг — это который прикроет. А здесь — большевик, отчаянный парень, а говорит со мной о муже моем, дружке своем закадычном, шепотком, словно о заразной девке. Страшно мне стало, тем паче что бояться-то, в общем, не привыкла. И вот возвращаюсь как-то домой, а сын Алька (шестнадцать, школу заканчивал) сообщает: «Похоже, тебя разоблачили. — И протягивает повестку из милиции. — Я всегда подозревал, что от алиментов укрываешься». Любил, стервец, над матерью подшутить.

О дурном не подумала. Пришла, протянула повестку: «Здрасте, мол. Чего желаете?» «Здрасте, — отвечают. — Только вам не к нам, а к смежникам. Мы просто послали от себя, чтоб без лишних волнений. Так что потрудитесь улицу перейти».

Вот тут и дошло — пришел мой черед. Вылетела я от них и — бегом домой. Меж машин, по лужам, по грязюке. Сын рисовал что-то. В Строгановское готовился поступать. Схватила его за плечи, развернула. «Ты, — шепчу, — сынуха, если со мной что случится и обо мне дурно говорить станут, не верь. И про отца не верь. Чисты мы перед тобой и перед партией, понимаешь?» Глаза у него мои были, огромные, голубющие. Как слезы в них поплыли, будто дамбу прорвало и озеро растеклось. Приласкала, как умела.

И — пошла себе, солнцем па лима. Нашла кабинет. Следователь молодой, но уже такой — осанистый. Весь из себя в значении. Посадил на стул, воды налил. Сразу видно, жесты заученные. Папиросочку, правда, не предложил. Сижу, жду, когда он про мужа заговорит. Голову опустила, чтоб страха не выказать. Во рту жжет, в висках колотит. Руки, чувствую, дрожат, а унять не могу. Долго так сидели. Вдруг слышу тяжелое мужское сопение, глаза поднимаю, а у него даже кончик языка вылез, только что слюна не течет. Засмотрелся, стервец! Сразу очухалась. До чего ж запугали бабёнку, что салажонка-сопляка чуть не за Каменного гостя приняла. Волнения как не бывало. И во рту сделалось свежо, и вены на висках исчезли. Смотрю на него с прищуром, но так, чтоб не обидеть (видишь, тетка-то у тебя хоть из гусаров, но дипломатию превзошла).

— Может, начнем? — предлагаю.

Тут и он опамятовал.

— Что можете сказать о таких-то? — и протягивает коротенький список.

— А что могу сказать? Чудные ребята, большевики.

А сама жду, когда он про мужа заговорит.

— Да вы не спешите, подумайте. Вызвали-то вас сюда неслучайно. Нам известно, что вы всех троих хорошо знаете.

— Еще бы не знать, — отвечаю. — Все дружки мои закадычные. С Пашкой Печерскую лавру закрывали, с Серегой у Котовского воевали, а с Вадькой росла вместе. Настоящие наши советские ребята.

Смотрю, а он пальчиками по столу постукивать начал — с эдакой нарождающейся злобочкой.

— Вот что, девушка, — другим, чугунным голосом отчеканил он. — Что вы можете о них хорошего сказать, нас не интересует. Говорите о плохом. Ясно теперь?

Тут меня понесло.

— Во-первых, я вам давно не девушка. Трех мужей поменяла. А за этих ребят могу поручиться, как за себя.

Выпалила последнюю фразу и осеклась. Репутация-то моя для них, как пеленка у грудняшки, — мокренькая. Но, видно, и правда умела я парней на привязи держать. Смолчал. Потом вытянул неохотно из стола чистые листы, положил передо мной:

— Раз так, пишите поручительство.

Протянул ручку. Тут же назад отдернул.

— Только советую сперва крепенько подумать.

И смотрит в упор — особенно. Будто свою, потайную мысль в меня вкладывает.

Да я и сама догадалась, что голову в петлю сую. Только думать уже не могла. Головка-то хоть и умненькая была, притом что хорошенькая, но вот если мысли с чувствами расходились, тут она мне отказывала. У других, счастливцев, при таком раскладе совесть съеживалась, а у меня в голове замыкало. Выхватила ручку. Да и сунула голову в петлю. Тетка промокнула повлажневшие губы, провела салфеткой по лбу.

— Через неделю за мной приехали. Теперь это как картинку в учебник истории рисовать можно: двое в кожанках и один с винтовкой. Месяца три в подследствии держали. Вот когда по-настоящему поняла, что такое жуть. Это когда коммунист измывался над коммунистом. С одной стороны, ты, верящий в Ленина, в коммунизм. А с другой — следователь. Тоже, вроде, на том же воспитан. Но вот изгаляется он над тобой, как над врагом, мужа твоего ни за что уничтожает. А ты не веришь, не хочешь верить, что он тебе и впрямь враг. И что не ошибка всё, что происходит, не заблуждение, а продуманное массовое уничтожение лучших и надежнейших кадров. Хотя, поверь в это, наверное, чуть полегче бы стало. И мечешься ты по камере, не в силах понять, почему мальчишка-следователь на допросах с обслюнявленным ртом выкрикивает дико: «Признавайся, вражина, что была в одной шпионской группе с этим своим Сережкой!» А ты только зубами хрустишь.

— Били? — не удержался я.

Тётка на секунду запнулась. Хотела, видно, для остроты приврать. Но — честь ей и хвала — удержалась:

— Нет. Меня — нет. Не того масштаба я для них фигура была. Мне и без того стресса хватило. И что по сравнению с этим привычные страхи? В детстве мышей боялась до одури. А тут проснусь ночью в камере, смахну жирную крысу и дальше сплю. Спали, кстати, обязательно лицом к двери.

— А это зачем?

— Чтоб надзиратель мог в «глазок» разглядеть: а вдруг ты с собой что сделала. Там и впрямь умереть порой за немыслимое благо казалось. Вот они и следили, чтоб тебе это счастье без их санкции не перепало.

Через три месяца объявили приговор: «Пять лет лагерей за недоносительство». Ты понял: за не-до-но-си-тель-ство! В шестьдесят первом встретилась я с одним из тех ребят и только тогда узнала с изумлением, что никого из них в те страшные годы не тронули. Даже не знали, за что отсидела. Думали, за мужа. Какова хохмочка?

Тетка натужно засмеялась.

— Тот год для меня вообще мерзопакостным выдался. Я ведь еще и сына потеряла. Пока оставалась на свободе, успела связаться с троюродной сестрой в Крыму. После моего ареста Нюся увезла его к себе. Там же пошел мой хлопчик в десятый класс. Так прознали-таки. Нашлась грымза-учительница, объявила перед классом, что у них теперь учится сын закоренелых врагов народа. А семнадцать лет — самый поганый возраст. Ушел в горы и — не вернулся. Через три недели нашли повесившимся с рисунком в кулаке. Мне Нюся рассказала, что на нём было. Он, муж и я подходим к воротам вроде рая, но с надписью «Коммунизм», а сверху бог с лицом Ленина руки протягивает. Да, поганый это возраст — семнадцать лет.

Тетка пытается говорить спокойно. Она и впрямь внешне спокойна. Если ты сумел пережить боль от потери близких, то время потихоньку рубцует её, будто замораживая в леднике. Но порой лед подтаивает, и замороженная боль начинает ныть заново.

Мне кажется, что теткин голос прервался. Видимо, так и было. Потому что она сердито прокашлялась, испытующе скосилась на меня — заметил ли. Делаю вид, что нет, — только бы не оборвались воспоминания. — Отправили меня в Карлаг. Всё там было: и грязь, и нечисть, и мысли дикие, и звезд ночной полет. Довелось и с уголовниками поякшаться, и вены резать пыталась… Это когда до меня о смерти хлопчика моего весть дошла. Думала, после такого не живут. А вот ведь перетерпела. В сороковом, когда два года оставалось, завела себе что-то вроде дембельского альбома.

Про этот альбом я от тетки мельком слышал. И даже видел несколько сохранившихся листиков. На каждом — рисованный человечек. Из тех, что «ручки, ножки, огуречик», и — четверостишие. Стихи мне тогда не показались, зато щемяще беззащитный человечек поразил. Вот он, отвернув голову, несет на вытянутой руке парашу. И ручка-прутик подрагивает: то ли от тяжести, то ли от брезгливости. А вот он стоит, съежившись, меж сторожевых вышек с головкой, тоскливо задранной к звездному небу. Знаю, со слов тетки, что блокнотик этот заветный она в пятидесятые отвезла Фадееву. И он даже будто бы загорелся напечатать. Но после его гибели блокнотик канул. Может, опечатали среди прочих бумаг.

Тётка шумно вздохнула:

— О дембеле размечталась, дуреха. Не поняла еще до конца, с кем дело имею. В сорок первом, как война началась, вызвали нас к куму и предъявили документик: до конца войны заключенные автоматически остаются в лагерях. Ничего больше не помню. Рухнула, говорят, на пол. Сейчас уж и не скажу, с чего так. Ведь уверена была, что война больше чем на год не затянется. Очухалась в госпитале в палате для умирающих с открывшейся язвой. Простыни липкие, холод. Мозг говорит: умри наконец. А тело отбрыкивается.

Провалялась три месяца, вышла из больницы. Но больше дней до освобождения не считала — чтоб с ума не спрыгнуть. Да и не рассчитывала дотянуть. Потому что осталось от меня на всё про всё сорок шесть килограммов костей — будто луна обгрызанная.

Вся прозрачная. Можно уроки анатомии проводить, не вскрывая. В общем, собралась бабонька подыхать. Но тут начальник лагеря сменился. И надо же — подвезло, — в двадцатых под одним из моих мужей служил. Понятно, ни полсловом не дал знать. Но только перевели меня вдруг на метеостанцию — Метка, по-нашему. Это по тем местам удача неслыханная. Сродни хлеборезке. Наверное, помочь решил. А может, просто, чтоб умерла доходяга в стороне, по-тихому.

И началась моя новая жизнь. Метеостанция в стороне от лагеря. Заборчик, вышка, домик. Голая степь. Ветер пронизывающий в калитку ломится. По ночам волки ему подвывают. И ты среди этого одна, что былинка в поле. Любой походя затопчет. А кому затоптать, было. Степь вся в лагерях. То и дело бегут. В основном блатняки, беспредельщики. А Метка — она посреди степи как маяк. Кого еще на огонек вынесет? Правда, собак молодых дали, кавказцев. Вот они меня и спасли. Не от людей. Тут Бог миловал. От голодной смерти. Меня-то, зэчку, на баланде держали, а для собак моих рацион другой. Даже мясо отпускали. Так я из их пайки потихоньку подворовывала. Ну, правда, молодчаги псы оказались. Ни разу не пожаловались. Через год вымахали так, что ко мне охрана ездить перестала — пёсики не подпускают. А пристрелить жалко — сами дали. Потом это же не зэчка. Госимущество как-никак. На балансе. Выделили мне клячу Алку, и стала я на ней сама в лагерь с отчетами да за продуктами ездить. А Метку так на меня и переложили. Даже проверками не досаждали.

И понимаешь, племяш, какая штука. Чем больше меня жизнь бьет, тем, чувствую, крепче во мне человек. Не то чтоб человечище. А просто человечек. Чистюля, помыться любит, одеться старается поопрятней, поесть, пусть не сытно, но вовремя, волосы по утрам расчесать. В лагере пока была, ты — хошь не хошь — казенная единица. Всё наперед размерено. Разве что ногами сама перебираешь. А как на Метку отправили, зажила тётка! Со временем даже парой платьиц цветастых разбогатела. На люди в них, понятно, не показывалась, но наедине с собой форсила! Представляешь?

Очень даже представляю. Только вчера прогуливал тётку до аптеки. В маленькой шляпке, в шифоновом платьице в талию, рукав «фонариком», в туфельках с бантиками, она несла себя по Большой Подвальной. И встречные огорошенно обмирали при виде этого изящного осколка тридцатых годов.

Тётка самодовольно прищурилась:

— С платьями этими знатная история связана. Мне их врачиха одна подарила. Не из зоны. Из Караганды. У нас в лагере хирург-глазник знаменитый сидел, так она дочурку свою к нему привезла. Девчонке стружка в глаз попала, слепота грозила. Связи у врачихи, похоже, в Карлаге серьезные были, раз операции на зоне добилась, да еще и аппаратуру выбила. А вот из лагеря велели уехать. Представляешь? Ребенка на операцию оставляют, а мать, у которой судьба дочери решается, гонят от неё за сотни километров.

Ошалела, видно, бабонька. Кинулась к заключенным: спрячьте, отблагодарю. А где в лагере чужого спрячешь? Вот и посоветовали на Метку. Знали, стервецы, что ко мне охранники лишний раз не сунутся. Начальство наверняка прознало. Но смолчало.

С неделю у меня прожила. Операция удачно прошла. Спасли девке зрение. Только ее еще надо было наблюдать, лечить. Что делать? Но — пробивная! Опять по связям рванула. Договорилась, чтоб дочка, пока лечат, у меня на Метке жила. А я, хоть меня никто не спрашивает, как раз не против. Так у меня десятилетняя пацанка поселилась. Ничего, сжились, — привязчивая, стервочка, оказалась. Даже с пёсиками моими сдружилась. Через два месяца мать за ней вернулась. Когда прощались, протянула адресок. Мол, как освободят, сразу ко мне, в Караганду. Устрою на работу. Жить, пока комнату не подберем, у меня будешь. По тем временам слова эти дорогого стоили. В Киев-то я при всех раскладах вернуться бы не смогла — поражение в правах.

Обнялись мы, разнюнились. А дочка стоит рядом и тоже, смотрю, слезки потекли. Она ведь в первый раз увидела, как я плачу. Врачиха мне и туфли с бантиками хотела оставить, но там два лишних размера оказалось.

Уехали они. И так мне худо стало. Будто заново осиротела. Опять осталась со степью один на один. Ночью волки воют, собаки в ответ заходятся, степь холодом веет, а маленький человечек, который и весит-то меньше хорошей собаки, сидит себе в домике, подложил ручонки под подбородок и тоже подпискивает: мол, отпустила бы ты меня, степь, в стольный Киев, к каштанчикам моим любимым, ведь ни в чем я перед тобой не виновата.

И вот сижу я, травлю себя по ночи. Вдруг слышу среди степных звуков новый вкрапился. И не звук даже, а так — будто дыхание. Я ведь, как меломан в оркестре, любой шорох в степи различала. Вскинула голову, напряглась. И впрямь посторонний звук. Усиливается. Уже жужжит тихонько, пофыркивает. Меня аж ошпарило: «Машина! Значит, по мою душу».

Время тогда, племяш, такое было: для вольных настоящего закона не существовало. А уж для зэков… Поступит команда, приедут, заберут, да и пристрелят по дороге при попытке. А потом сактируют. После трех месяцев предвариловки ничего так не страшилась. Я ведь опять надеждой на освобождение жить начала. Сорок пятый шел. И вот на тебе — едут. Настал, стало быть, мой час. Тоскушка-потаскушка моя хиленькая вмиг испарилась. Одна мысль: «Неужели всё?!» Не знаю, на что решиться: разве собак с цепи спустить? Так в этом случае и с ними церемониться не станут — перестреляют.

А гул то затихнет, то вновь приблизится. Значит, не по прямой едут, петляют. Начинаю соображать: раз прямой дороги не знают, может, не охрана, а кто залётный. Кинулась огонь в доме тушить — если и впрямь чужие, не заметят да мимо проскочат. Только поздно сообразила. Минут через пятнадцать подъехали. Стучат в ворота. Чему быть, того не миновать, — открыла. Собак так и не спустила — их-то за что понапрасну губить?

Вижу, газик тусклыми фарами на забор светит. И низенький паренек лет двадцати пяти в кожаных куртке и кепке перед калиткой сапогами на морозе притоптывает. Да еще пустым ведром себя по спине околачивает. И такой вид разухабистый — чистый опер. Шарю глазами по кожанке, ищу, где оружие запрятано.

— Что, мамаша, — спрашивает, — не подкинешь водички, в радиатор залить? Заблудился на охоте.

Значит, всё-таки не по мою душу. Пронесло на сей раз. Господи, Боже мой, слава тебе, Всевышний! И не соображаю, что вслух молюсь. В первый раз в жизни. Я ведь и до того, и после того — атеистка прожженная. А тут, видать, уверовала ненадолго. Опомнилась, только когда у него щека задергалась:

— Ты чего блажишь-то, старая?

«Блажишь» — это я бы ему спустила. А вот за старуху обиделась. Хотя, в сущности, ею и была, — тётка ткнула в сторону фото. — Отобрала ведро, калитку перед носом на щеколду затворила — он-то хотел следом втиснуться, — налила воды, заново открываю калитку, и — ведро из рук! Позади разбитного паренька стоит медведь и мерно раскачивается. Ну не то чтоб совсем медведь, но ростом и осанкой — один в один. К тому же весь в меху, от волчьей шапки до собачьих унт.

Должно быть, остолбенела я. Потому что паренек этот, язва, заухмылялся. На ведро пролитое поглядел с сожалением, головой с ехидцей покачал: плоховато-де с нервишками, хозяйка. Потом скосился на медведя и говорит:

— Пусти-ка ты нас погреться. Подмерзли малёк. Да не бойся, мы не кусаемся.

Не догадывался он, что кусачих я куда меньше боюсь. Я б, может, и прогнала. Тем более по инструкции любой контакт заключенных с вольными запрещён. Надо б сказать, что зэчка я. Сами пулей развернутся. А что, если, наоборот, решат: раз бесправная, всё дозволено? Да и видно, что намерзлись. Впустила, конечно.

Входят в дом. Медведь при свете, как шапку стянул, в человека превратился. Только рост остался медвежий — за два метра. Лицо крепкое, каменноскулое. А глаза — махонькие, но до чего живые и теплые. Как в них заглянула, отлегло, — с этой стороны беды не будет. Не понравилось, правда, что повел себя больно по-хозяйски. Прошелся вразвалочку, оглядел небогатую обстановку да хилую утварь, второму кивнул, и тот — тотчас из дома. Я было обеспокоилась — никак что удумал. Но напрасно — опустился на табурет и будто врос. Сидит, молчит да меня в упор разглядывает — из-под платка вылущивает. А унты-то в снегу. И снег, вижу, подтаивать начал. Ну, какая у тебя тетка чистюля, сам знаешь. Сказать ничего не сказала, но зыркнула от души. Думала, взовьется. А он вместо этого затылок лапищей почесал и так обескураженно улыбнулся, — если и появилась во мне злость, исчезла тут же. Ну как на такого Медведика сердиться!

При этом прозвище какая-то неясная догадка всколыхнулась во мне. Что-то смутно знакомое, где-то слышанное. Возбуждение моё тетка подметила, но то ли не обратила внимание, то ли не сочла нужным отвлекаться.

— Так вот, сидим. И всё это время во мне свербит: надо, наконец, признаться, кто я. То, что Медведик этот — большое начальство, поняла сразу. В зону пропуск на охоту кому попало не дадут. Только контакт с политической зэчкой — это вам не сайгачья охота. Коснись чего, не поглядят, что начальствою Медведей, их ведь тоже собаками травят. Только собралась с духом, второй возвращается, из машины корзину с продуктами тащит. И чего там только не было, мама дорогая! Колбаса, сыры, икра даже черная. Ну и водка, конечно.

Вот ведь интересно. Когда меня арестовали, следователь-стервишко недели через две пытку удумал: на допросе вытащил колбасу, мясо и давай кусманами наяривать. Я тогда в него пепельницей запустила — так боялась колбасу схватить. А тут шесть лет отсидела, стол от продуктов ломится, каких с тридцать восьмого не видела. Сами предлагают. А я креплюсь. И глаза отвожу, чтоб не выдать, насколько голодна. Гордость отчего-то обуяла.

Медведик меж тем молча посапывает, чесночную колбасу ломтями в рот запускает да водку лупит стаканами. Один Володька — он представился — разговор поддерживает:

— Не страшно одной в степи? И чем же это люди так досадили, что от всех подальше в вольноопределяющиеся подалась?

Больше скрывать было нельзя.

— Не я выбирала, — отвечаю. — Заключенную куда пошлют, туда идет.

Выпалила. И поднялась, чтоб проводить. Володька и впрямь осёкся, принялся рукой по лавке шарить — кепку искал. А кепка на голове оставалась — снять забыл. А вот Медведик странно себя повел. Отставил стакан, осмотрел меня по-новому, потом протянул колбасу и увесисто так, будто землю бульдозером разрывает, потребовал:

— Ешьте.

И знаешь, начала я есть. Может, оттого, что впервые голос его услышала. Ем и молчу. И они оба молчат. То на меня зыркнут, то меж собой переглянутся. Наконец поднялись. Володька замельтешил:

— Спасибо за уют-ласку, а нам пора.

И слава богу, что пора. Проводила. Заперла за ними калитку. Возвращаюсь, а корзина с оставшимися продуктами в сенях стоит. Забыли. Значит, повезло мне — еще месячишко-другой на подсобных харчах протяну. Уверена была — больше не увижу. Только месяца не прошло, опять гул в степи. И снова двое — впереди Володька с корзиной шествует, а Медведик следом топает. Проносят корзину в дом, я Володьке пустую отдаю. Минут тридцать посидели, помолчали и — поднялись. Так и повадились. Приедут, посидят, Володька потреплется ни о чем, Медведик помолчит, посопит, корзины обменяют и — дальше, фарами степь выстригать. Вдвоем всегда приезжали. Видно, никому, кроме Володьки, Медведик не доверял.

Кто я, откуда — ни ползвука. Медведик вообще за всё время, дай бог, десятка два слов обронил. Только глазёнки жадные — куда я, туда и они следом. Будто каждый раз на месяц вперед мною пропитывался. Тут и слов не надо. А вот Володька, у того язык не на привязи. То там, то здесь проболтается. От него я и выведала, кто такой Медведик.

И тут наконец меня озарило: ведь Медведиком, со слов мамы, тетка называла последнего из своих мужей. После него замуж уже не пошла, хотя домогались даже в шестьдесят.

— Кажется, он был директором какого-то комбината! — выкрикнул я.

— Угольного, племяш, угольного, — улыбаясь глазами, подтвердила тётя Оля. — И не какого-то, а в Караганде. То есть бог и царь. Хотя нет — только царь. И тоже под богом ходил. И если б прознали, что под видом охоты зэчку политическую навещает, сам понимаешь, — тетка полоснула себя ребром ладони по горлу. — Но ездил ведь, стервец! А мне в конце концов что? Хочет — ездит, шуганут — вмиг остынет. А пока — какое-никакое развлечение. Да и — что душой кривить? — он же меня, доходягу, на ноги поставил. Полгода так продолжалось. А потом очередной месяц прошел — их нет. День, другой — всё нет. Во мне отчего-то раздражение забурлило, шутки они со мной шутить вздумали — хотим заедем, хотим нет. Появитесь, думаю, голубчики, хрен я вас на порог пущу. Через пару дней подобрела — черт с вами, пущу. Но так встречу, что сами пулей усвистаете. Корзину отдам, а новую назло не возьму. То-то морда сытая медвежья вытянется! С мыслью о сладкой мести заснула. Еще неделя прокатила! Слух мой хваленый изменил мне окончательно: чуть не каждый час гул машины чудится, — бегу к калитке. И когда в очередной раз так впустую сбегала, будто вспышка: бабонька, да ты ж его ждешь! Поняла — и сама себе поразилась. Так не бывает! Ведь восемь лет скорбного существования, казалось, давно во мне женщину спалили. И вдруг откуда что берется? Будто травинка сквозь асфальт продралась. Что же это за сила у жизни такая? И следом запоздалая догадка: раз не приехал, значит, беда с ним? Как стояла меж моих пёсиков, так меж них и осела. Людям бы такими чуткими быть, как собакам, — вылизывать принялись, утешать.

Меж тем второй месяц на излет пошел. Начала я сама с собой психотерапию: выбрось, мол, из головы. Тем более будущего здесь изначально не было. Что ж пустые слёзы лить? Наоборот, радуйся, что ни разу не застигли. А то бы новый срок схлопотала. И вообще всё, что свершается, к лучшему: из ниоткуда пришло, в никуда уйдет. Здорово я себя укрепила. Прямо якорем!

К вечеру — гудение. Сердце захолонуло, якорь сорвало, как не бывало, ноги сами к калитке понесли. Вся терапия, само собой, разом с меня слетела. Даже в голову не пришло, что это могут оказаться лагерные — по мою душу.

И точно — знакомый газик подъехал. И в нем всего один человек — Медведик. Оказалось, Володька ногу сломал. Так Медведик, чтоб ко мне приехать, научился сам машину водить. Это он мне после сказал. А в тот момент хотела для порядка отсобачить. Только он как шел, так, не останавливаясь, подхватил меня вытянутыми руками и понес перед собой. А в доме даже на пол не поставил. Приблизил глаза в глаза и…

Дыхание тёти Оли сделалось прерывистым, взор замутился. Вялые щечки зарумянились, по лицу забродила томная улыбка. И это в шестьдесят четыре! Каким же сладким призом становилась она для мужчин, которых любила в молодости.

— Что дальше-то? — некстати поторопил я.

Тетка вздрогнула, смутилась.

— Что могло быть дальше? Пропала тётка. Я ему в ту ночь впервые о себе рассказала, чтоб понимал, какой чумной заразы коснулся, и — бежал, пока не поздно.

Глазищи ее потеплели:

— Не убежал, конечно. Не того калибра мужик. Медведи, говорит, к чуме невосприимчивы.

Тётя Оля хмыкнула растроганно.

— С тем и простились на две недели. То есть это я думала, что на две недели. Забыла влюбленная баба, что нельзя жить надеждами. На другой день поехала на своей Алке в лагерь — сдуру верхом. А та — даром что кляча — с чего-то понесла. Мне после в больнице объяснили, что чудом жива осталась.

И бывают же подарки судьбы — после больницы освободили. Приехала в Караганду к врачихе своей. И что думаешь? В самом деле приняла. И дочка ее меня не забыла — на шею кинулась. Ещё и в больницу к себе нянечкой пристроила. Она же мне и жильё подыскала. Нет, что ни говори, а если человек настоящий — он во все времена настоящим остается. А кисель — всегда кисель.

— А как же?!.. — в нетерпении перебил я.

— О чем ты? — тетка усмехнулась. — Я ж пораженная в правах. И ты хотел, чтоб я к директору комбината заявилась: мол, вот она, ваша нечаянная радость. Одно дело Метка, где никто не видит, и совсем иное среди злых глаз. Правда, Медведик клялся, что вдовец и что будет ждать. Так ночью в чем не поклянешься! Нет уж, не в моих правилах других подставлять.

Тётка глянула на ходики — вот-вот должна была забежать на обед Верочка — и принялась сгребать рассыпанные бумаги обратно в конверт. Должно быть, вид у меня был совершенно разочарованный. Тётя Оля смилостивилась.

— Он меня сам разыскал, — небрежно сообщила она. — Прямо в больнице на глазах у всех подлетел и тряхнул так, что косынка с головы свалилась. «Где ж ты пропадала, стерва?» Думала, прибьет прилюдно. Лицо пунцовое, губы дрожат, глазки навыкате. После выяснилось, что он к моему освобождению руку приложил и, когда не появилась, чуть ли не в розыск объявил. В общем, сгреб в охапку и поволок к себе в берлогу, то бишь в квартиру.

Тётя Оля отчего-то вновь углубилась в обе свои фотографии. А я с нетерпением жду: если о самом Медведике среди родственников смутные разговоры ходили, то почему и как тётка с ним рассталась, никто толком не знал.

В тётке умерла актриса — усиливая эффект, затягивает и затягивает паузу. И, только когда от тишины начинает звенеть в ушах, выдавливает:

— Вот и от него у меня даже фотографии не осталось. Так внезапно всё произошло. Три года прожили вместе. Я уж в судьбу была готова уверовать — будто человеку за несчастья обязательно должно воздаться. И считала, воздалось. Наивная! Как-то вечером возвращаюсь с работы, вижу у подъезда газик, а в нем Володька за рулем. Сразу недоброе почуяла. Он тоже меня увидел, выскочил:

— Ольга Михайловна, поторопитесь, вещи уже в машине.

— Какие еще вещи?

Метнулась наверх, в квартиру. Медведик на диване сидит.

Открыла было рот, чтоб закричать: что, мол, за дела за моей спиной? Но по тому, как он поднялся, поняла: нет времени на бабьи истерики.

Протянул мне листок.

— Здесь адрес моего друга. В Киеве всё может. Он тебе уже комнату выделил и с работой всё организует так, что никто вопросов задавать не станет. Билеты на поезд у Володьки. Он и поса дит.

Обхватил меня, приподнял как когда-то — глаза в глаза. И такую я там тоску разглядела, что можно и не спрашивать. Всё-таки пролепетала:

— Неужели и до тебя добрались?

Медведик насупился:

— Только не вздумай написать. Когда всё уладится, сам приеду.

— Так и не приехал! — тоскливо выдохнула тетка. — Я потом рискнула — врачихе своей черканула. От нее узнала, что арестовали их с Володькой чуть ли не на другой день после моего бегства — за вредительство. Какой-то безумный план не выполнил. А еще через два года звонок в квартиру. Открываю, а там врачихина дочка подросшая стоит. Мать от перитонита умерла, так эта стервочка ко мне сиганула. Так и приросла на всю жизнь. Тётка намекающе ждет. Я уже давно догадался. Но, чтоб доставить ей удовольствие, делаю изумленные глаза:

— Неужто Верочка?!

Тетя Оля, довольная удавшимся розыгрышем, кивает.

— А о Медведике так больше и ничего? — со слабой надеждой напоминаю я. — Может, всё-таки?…

— Сгинул, — тетка посмурнела. — Это у птичек-невеличек вроде меня шанец какой-никакой оставался, а как медведю на лагерной баланде выжить? Да с его-то шатуньим норовом!

Она угрюмо скрежещет зубками.

— Какое племя под корень вывели, сволочи! Зато теперь сплошное быдло свинячье жирует. Вот они, племяш, зигзаги истории. — с привычной ностальгией оглаживает томик Ленина. — Всего-то трех-четырех лет ему не хватило. Совсем в другой стране жили бы!

На этот раз я не спорю. В шестьдесят восьмом сам был в том же уверен.

— А еще я им Мишку Кольцова никогда не прощу! — внезапно выпаливает тётя Оля.

У тётки серьезный счет к советской власти. Нынешних властителей она считает сталинскими последышами, извратившими ленинские идеи, и ведет с ними непримиримую борьбу. На ее счастье, советская власть об этом не догадывается и не мешает ей тихонько стариться в чистенькой комнатенке на Владимирской, под любимыми киевскими каштанчиками.

Золотой мальчик

На всё про всё оставались жалкие три недели. Три недели из трёх месяцев после дембеля.

Еще в армии Игорь Владимирович отвел себе этот срок, чтоб оформить накопленные сюжеты в рассказы и повести и разослать их по журналам.

По возвращении домой, полный радостного нетерпения, принялся он за работу. С азартом, какого не знал прежде, набрасывался на чистые листы бумаги. Два месяца, превозмогая соблазны, просидел, закрывшись в комнате.

Увы! Предвкушение успеха обернулось душевной мукой. Юнцом, стоило остаться одному, воображение захлёстывало его, так что едва находил время наспех записать обрывочные пометки. А чаще не находил вовсе. Слишком сладкими, волнующими были мечтания, в которые погружался, чтобы отвлекаться на ручку и бумагу. И удивительные истории и образы, заслонённые новыми, забывались. А эти новые растворялись среди следующих. Это огорчало, но не пугало. Казалось, избытка им не будет. Всего-то надо наконец заставить себя сесть и записать.

Он заставил. Спустя пять лет. Но что-то надломилось за эти годы душевного простоя. А главное, фантазия, сладкая и верная, казалось, подруга его, испарилась. Быть может, перелетела к другому, более усердному.

Всё-таки он написал с десяток рассказов, наброски к пьесе. Но сам видел, что всё это не дотягивает до серьёзного уровня. Даже лучшее требовало переделки или правки. А сил на кропотливую работу после двух месяцев разочарований более в себе не находил.

Вчера, правда, проблеснул недурной этюд, — Игорь Владимирович самодовольно улыбнулся и потянулся перечитать.

— Игорёк, иди обедать! — крикнула из кухни мать.

Игорь Владимирович в сердцах захлопнул тетрадку, убрал ее в ящик и выскочил из-за стола. Задержался у зеркала. Там отразилась высокая гибкая фигура. «И чего девки во мне находят? Плечи могли бы быть пошире, да и голова мелковата. Будто у ихтиозавра», — ненароком подумал Игорь Владимирович, с удовольствием разглядывая тонкие чистые черты лица.

Из кухни вновь донесся призывный крик матери.

— Да иду же! — Игорь Владимирович раздраженно отбросил расческу.

В коридоре столкнулся с вышедшей из гостиной младшей сестрой. При тусклом свете сорокаваттной лампочки лицо сестры показалось бледнее, чем обычно. Она нервно потерла длинными пальцами виски и прошла на кухню, словно не заметив брата. После последней ссоры они перестали разговаривать.

Поначалу все трое ели молча. Иногда Игорь Владимирович резким голосом просил у сестры передать ему солонку или горчицу, и та, не отрываясь от книги, придвигала требуемое. Бесстрастное равнодушие сестры задевало Игоря Владимировича, и он с трудом удерживался от ядовитой реплики.

Мать ела неспокойно. Всё время порывалась что-то сказать. Догадываясь, о чем зайдет речь, Игорь Владимирович с неудовольствием дул на горячий борщ. Наконец мать решилась. Будто только сейчас вспомнив, хлопнула себя по лбу:

— Вчера Марка встретила. Говорит, у них в газете освободилось место. Может похлопотать.

Игорь Владимирович, не ответив, подвинул ей тарелку с остатками овощей. Мать вспылила:

— Ты что ж так и собираешься дома до пенсии отсиживаться?

— Но, испугавшись, что обидела сына, поспешно поправилась:

— Мы, конечно, можем тебя одевать и кормить, но только если ты будешь занят делом… Пойми, сынок, тебе двадцать пять. Позади институт, армия. Надо бы наконец устраиваться. Отец в двадцать пять уже начальником цеха работал.

— Ну да, он и сейчас им работает, — не удержался Игорь Владимирович. Сам понял, что сказал лишнее, но увидел, как зыркнула исподлобья сестра, и распалился: — Мне по закону после армии три месяца отдыхать положено. А прошло чуть больше двух. Может, за оставшееся время найду себе дело по призванию? Что ж мне, учителишкой, что ли, идти, если вы меня в своё время в проклятый пед засунули?

При этом привычном упреке мать тяжело замолчала. Но вступилась сестра:

— А почему бы тебе, собственно, и не пойти учителем? Раз ничего другого не умеешь.

Обида охватила сразу, всего:

— Это ты завалишь вступительные и пойдешь в какой-нибудь Дворец культуры соплежуев гаммам натаскивать. Учить она меня вздумала. Курица!

Еще три года назад сестра начала бы спорить, кричать, быть может, заплакала. Теперь допила компот, поблагодарила мать и вернулась в гостиную, откуда тотчас послышалась мелодия Бетховенской сонаты.

— Вот так целыми днями, — вздохнула мать. — Трудится до отупения. Как бы не переиграла. Я Норе написала насчет Киевской консерватории, та похлопотала. Но — наотрез отказалась. Задалась целью в Гнесинку и — больше никуда. А куда ей с её техникой в Гнесинску? Но я уж молчу как рыба. Помню твой горький опыт. Эх, к ее бы старательности да твой талант!

— Ты не виновата, — великодушно утешил ее Игорь Владимирович. — В семнадцать лет у самого голова должна быть на плечах.

— Я ведь думала как лучше, сынок! — растроганная мать притянула его к себе. — Рассудила: провалишься в МГУ — душевная травма. Ты ж такой ранимый. Да и армия маячит. А пед — вариант беспроигрышный. К тому же можно было в аспирантуру или журналистом. При твоих-то способностях! Вот Марк вчера…

— Я тебе уже объяснял, мама, — Игорь Владимирович освободился из ее рук. — Газета — это штамп. Хочешь погубить себя — иди туда.

Мать никогда этому не верила. Но спорить с сыном с его гипертрофированным самолюбием не решалась. Всё-таки попыталась осторожно возразить:

— Но ведь многие начинали с мелочей. А потом стали международниками. Талант, он всюду пробьётся.

— Талант, талант! Да нет у меня никакого таланта! — как всегда неожиданно, вспылил Игорь Владимирович. — Выдумали байку про золотого мальчика. А я обычный. Обычный! И отстаньте все от меня!

Он пробежал по наполненному музыкой коридору, подскочил к гостиной, крикнул в склоненную близоруко над пюпитром фигурку:

— Закрываться надо! Гилельс задрипанная!

Хлопнул от души дверью.

— И не входите ко мне! Я занят! — рявкнул он в сторону кухни, вбежал в свою комнату и вжался лбом в тёплое оконное стекло.

— Сволочь! Какая же я сволочь, — зашептал он. Как-то всё нескладно выходит. Всё как-то… Вот ведь любит он мать и сестру, а что на деле? Мать всегда в слезах, с сестрой и вовсе будто чужие. Почему всё так сложно и почему он такой сложный? А ведь со стороны, верно, натуральным подлецом выглядит.

Игорь Владимирович представил, что за происшедшей сценой наблюдал кто-то посторонний, невидимый. И его бы спросили потом: «Ну, как этот Игорь Владимирович?» — «Неврастеник и пустышка». Так бы, наверное, и сказал.

Все мы с плеча рубим, торопимся ярлыками обклеить. Но ведь грязь, что на поверхности, порой не суть, а ширма. Ты не поленись, в глубину загляни. Вот в чем настоящая задача мастера — добраться до человеческой изнанки. Ведь это так заманчиво: постичь человека обстоятельно, скрупулёзно и найти точные, единственные слова, что лягут в текст одно к одному, как жемчужинки в колье.

От красивых этих мыслей Игорю Владимировичу сделалось уютно. Домашние склоки, собственные неурядицы отдалились, и он принялся мечтать, как входит в ресторан ЦДЛ, никому ещё не известный, не состоявшийся. Играет музыка. И вдруг всех присутствующих откуда-то сверху будто током пронзило: «Снимите шляпы, рядом с вами гений!» И зал замирает завороженно. А красавица фигуристка, отмечающая победу на последней Олимпиаде, поднимается и под завистливыми взглядами приглашает его на белый танец. И они вальсируют, вальсируют. Раз-два-три. Раз-два-три.

— Раз-два-три, — Игорь Владимирович сделал круг.

В дверь протиснулась голова матери. Игорь Владимирович замер, отчего-то притворился, будто занимается гимнастикой, прервался, поняв, что выглядит глупо, и с такой злостью глянул на беспардонную мать, что та поспешно отскочила.

— Я тебя уж два раза к телефону звала! — донесся из коридора обиженный ее голос. — Дружки названивают.

Игорь Владимирович хотел убрать тетрадь, но вспомнил, что так и не достал ее. Приятели приглашали разгуляться пивком. Накануне изрядно перебрали в кафе.

«Ну и черт с ним, — решил Игорь Владимирович. — Все равно не пишется».

— Я прогуляться, — бросил он.

Мать пожала плечами.

Компания уже понуро сидела в полупустом ресторане вокруг покрытого неопрятной скатертью стола, в ожидании похмелья перебрасываясь квёлыми, через силу фразами. Игорь Владимирович оглядел пообтершихся, начавших лысеть друзей, увязших в семьях, заботах, карьерах, и вспомнил, какими они были всего восемь лет до того. Молоденькие, звонкие, один другого краше, будто их таких специально подбирали.

— «Золотые» мальчишки пришли, — радовались официантки, когда шумно и нахально вваливались они без очереди в рестораны. Те официантки, их подружки, давно замужем; кто остался, поднялись до метрдотелей, а новенькие не больно-то обращают на них внимание. Вот и теперь изнемогающий с перепоя Мишка изо всех сил гипнотизирует смазливую официанточку своей безотказной прежде улыбкой, но та что-то не больно реагирует.

С подошедшим Игорем Владимировичем поздоровались скупыми кивками. Плохо скрывая, что, в сущности, им нет до него никакого дела.

А ведь еще недавно повсюду его «подавали»: «Наш писатель». Хотя никаким писателем он, конечно, не был. А был лишь автором небольшого рассказа, который Марк приметил и опубликовал в своей газете.

«Недурной, кстати, получился рассказик», — потеплело внутри у Игоря Владимировича. После, набравшись смелости, он переправил его в «Юность». И хоть не напечатали, но отзыв прислали очень доброжелательный. С предложением присылать ещё. Как же коротка дистанция от преклонения до разочарования!

«И зачем мне всегда твердили, что я талантлив? — с обидой подумал он. — В школе, в институте. А уж дома-то! «Ты же можешь!»; «Ах, вы могли бы!»; «Несомненно, вы могли!» — со злой иронией передразнил он восхвалителей и осекся, поняв, что в трех этих фразах невольно воспроизвел свою нынешнюю судьбу.

Мог! Только всё ждал чего-то. Будто само придумается, само напишется. Не придумалось и не написалось. Как смешон ему ныне тот самоуверенный мальчишка, что с калькулятором прикидывал возраст, к которому станет Нобелевским лауреатом. Его давно нет. Ничего не случилось. Просто шарик крутнулся десяток раз вокруг солнца, и мальчишка, «золотой» юнец, всеобщий баловень, исчез. Никто и не заметил пропажи. Все думают, что тот мальчишка — он. Наивные!

Игорь Владимирович зло хмыкнул. На него удивленно скосились.

— Джентльмены, покидаю вас, — он поднялся. — Потешный час закончился. И снова — делу время. Деньги будут, высылайте. — Пожал вялые ладони. Никто не остановил его.

В скверике возле троллейбусной остановки, на витой скамейке, сидела пожилая женщина с книгой, а в траве, рядом с ней, копошился мальчуган в панамке.

Игорь Владимирович застыл. За восемь лет, что не видел он свою классную руководительницу, она ощутимо сдала. Мешки под глазами, и прежде заметные, набухли и потемнели, лицо покрылось пигментными пятнышками.

— Здравствуйте, Вероника Капитоновна, — бодро и одновременно чуть томно поздоровался Игорь Владимирович.

— Здравствуйте, — Вероника Капитоновна подняла голову, прищурилась.

Игорь Владимирович выдержал кокетливую паузу. Вероника Капитоновна продолжала всматриваться. Потом глаза её как-то потускнели. Она, похоже, смирилась, что не сможет припомнить этого молодого человека. Однако, боясь обидеть, напряженно ждала.

— А вы, должно быть, всё так же верны шестой школе? — намекнул Игорь Владимирович.

— Была, была верна, — учительница поправила воротничок на подбежавшем малыше. — Теперь уж три года на пенсии… А как вы? — она сбилась смущенно.

«Неужели и впрямь так изменился?» — Игорем Владимировичем овладела досада. Захотелось даже уйти не узнанным, но теперь это было неудобно.

— Ай-я-яй, Вероника Капитоновна! Ученика признавать не хотите. А говорили, будто я у вас из любимчиков.

Смущенная учительница грустно улыбнулась.

— А такого Маргелова помните? — не выдержал Игорь Владимирович. Он улыбнулся широко, готовый принять восторженные извинения. И — посерел: старушка смотрела всё так же старательно и напряженно.

— Да я ж учился у вас! — принялся уговаривать её Игорь Владимирович. — Во всех школьных спектаклях играл. Даже сценарий для выпускного написал. Вы мне, когда аттестат вручали, ещё сказали: «С нетерпением жду твоей первой книги»… Ну, Маргелов же я! — он окончательно сбился. — С Бурханчиком за одной партой сидели!

— Бурханчик! — обрадовалась Вероника Капитоновна. — Да, да, помню! Заходил два года назад. Знаю, что успел защитить диссертацию. Уже завлаб. Очень оказался способный мальчик.

— Вот-вот. А я Маргелов. За партой вместе…

Глаза Вероники Капитоновны наполнились слезами.

— Не помню. С памятью у меня неладно, — она прижала морщинистые руки к вискам и повторила мучительно. — Не помню! Не помню!

— Бабушка! — Малыш, настороженно смотревший на обоих, потеребил ее за рукав. — Тебе же нельзя волноваться! — Насупившись, посмотрел на незнакомца:

— Ей нельзя волноваться!

— Простите, — пробормотал Игорь Владимирович и побрел прочь.

Встреча с учительницей потрясла его. Десятки раз в своих фантазиях он встречался с ней, и всякий раз она шумно, во всеуслышание восхищалась своим неуживчивым, но незаурядным учеником. Она должна была восхищаться им, как прежде. Не могла не восхищаться. И вдруг обнаружилось, что он вовсе вычеркнут из её памяти. Будто и не было.

Всякий раз, мечтая об успехе, о грядущей славе, он представлял своих одноклассников и однокурсников, девочек, на которых когда-то заглядывался безответно. И все они представлялись растерянными, ошеломленными его успехом, сокрушенные оттого, что не оценили прежде. А оказывается, для любого из них есть вещи в тысячу раз более важные, чем Игорек Маргелов. И даже стань он и впрямь знаменитостью, поудивляются в меру и снова погрузятся в дела и заботы. И никто из прежних подруг не бросит ради него мужей, детей, дом и не помчится со слезами раскаяния в гениальные объятия. «Да и не к кому бежать-то. Кончился гений, не начавшись», — горько припомнил он.

…В подъезде, как всегда, слышна была музыка.

Сначала Игорь Владимирович решил, что сестра включила запись фортепьянного концерта. Но, поднявшись на этаж, вдруг осознал, что играет она сама. Он даже остановился от неожиданности. За эти годы так привык к бренчанию рояля в соседней комнате, что воспринимал не как музыку, а как шумовой фон.

И вот сейчас, внезапно поняв, что сестра превратилась в отличную пианистку, он стоял и с недоверчивой улыбкой слушал мелодию Лунной сонаты. И так тихо стало на душе его, такая нежность поднялась к сестре, к матери — ко всем им, что терпят его и страдают из-за него. Захотелось броситься к обеим, обнять, сказать что-то ласковое, примирительное.

Неверными руками открыл он квартиру, распахнул дверь в гостиную. Мать вязала, примостившись возле рояля. Она быстро подняла на сына блестящие глаза, и стало видно, что очень ждала его.

— У нас событие, Игорёк, — начала она.

— Мама, не надо, — не обрывая музыки, потребовала сестра.

— Ну почему же? Он ведь твой брат… Мы тебе не говорили. Но сегодня были на прослушивании у Иохиллеса. Он берет её в свой класс, — всё еще изумленно-радостная, шепнула мать. — Сказал, что удивительное, редкое дарование. Ты представляешь?

— Поздравляю, — сухо произнес Игорь Владимирович и вышел. Счастливое состояние гармонии испарилось вмиг. У себя бросился на диван и вгрызся зубами в подушку.

Дверь скрипнула, и мать боязливо протиснулась внутрь:

— Ты не занимаешься, Игорёк?

Игорь Владимирович не ответил. Мать присела на краешек дивана и осторожно, боясь спугнуть, принялась гладить его волосы.

— Знаешь, сынок, — произнесла она. — Ты не сердись, но я, кажется, понимаю, что с тобой происходит. Это очень трудно — смириться, что мечтания завышены. Так бывает с каждым, но у тебя это затянулось.

— Не надо меня обхаживать! — Игорь Владимирович аж взвизгнул от обиды. — И нечего причитать, как над трупом. Завтра же отправлюсь к Марку и начну трубить — от и до, от и до! Ать-два, ать-два! От аванса до получки. Ты ведь этого жаждешь?

Мать заплакала. В раскаянии перевернулся он на спину, дотянулся до её руки.

— Не надо, ма! Ты ж меня, дурака, знаешь.

— Ничего. Это нервы, — мать слабо улыбнулась. — Я ведь перед тобой очень виновата. Вбила когда-то эту дурь в голову. Вот теперь и расхлебываем… Да, Игорек! Посмотри, что нашла, — она вскочила с дивана, подбежала к магнитофону. — Вот, копалась в старых записях… — Она нажала на кнопку. Сначала что-то зашуршало. И вдруг тишину прорезал смех — такой безудержно-радостный и бесконечно чистый, что Игорь Владимирович не сразу узнал его.

— Это тебя на шестнадцатилетии отец тихонько записал, — сообщила гордая находкой мать. — Как ты чудесно смеялся, — вздохнула она.

— Убери. Убери это! — закричал Игорь Владимирович, зажимая уши. — Не хочу!

Перепуганная мать, путая от волнения клавиши, выключила магнитофон, подбежала к бьющемуся на диване сыну.

— Что ты? Что ты? — спрашивала она, готовая вновь разрыдаться. — Ну, посмотри же на меня.

Он поднял лицо, и мать увидела в глазах его жуткую, невыразимую тоску. Она обхватила его голову и крепко, как могла, прижала к себе. Сын обнял ее благодарно и затих.

— Всё уляжется! Поверь, всё непременно уляжется, — беспорядочно бормотала она. — И ты обязательно состоишься. Здесь ли, там. Но — обязательно. Только нужно время и труд. Время и труд.

Потом он заснул, а мать так и сидела на диване, боясь шевельнуться, чтоб не разбудить, заплаканная и почти счастливая.

4.06.73

Рыжий сашка

Когда в обкоме комсомола мне предложили путевку в международный молодежный лагерь в Ереване, я не раздумывал.

В семидесятые — восьмидесятые годы ММЛ, разбросанные по союзным республикам, стали любимым местом отдыха молодежи. Для нас, изолированных от внешнего мира, Закавказье, Прибалтика воспринимались как самая настоящая заграница (каковыми в конце концов и оказались). А уж когда в центре Еревана, среди домов из красного туфа, в открытом уличном кафе попивал я кофе с коньяком и любовался ширококрылыми, беспрерывно гудящими «фордами» и «мерседесами», окончательно убедился — заграничней не бывает.

Позже узнал, что иномарки эти подержанные и присылают их родственники из-за рубежа (в отличие от русских, армяне своих корней не теряют). Но и после этого восхищения не убавилось. Сочетание «подержанная иномарка» в моей голове решительно не укладывалось. В России и за инвалидскими «запорожцами» ломились с заднего хода.

Целый день пробродил я, ошалелый, по главным улицам. Поэтому до молодежного лагеря, разместившегося в гористой, окраинной части города, добрался лишь к концу дня заезда. В лагерной «стекляшке» уже вовсю шло братание, к которому я охотно присоединился.

В молодежные лагеря съезжалась комсомолия со всего Союза. Безупречные заведующие отделами и инструкторы райкомов и горкомов, оказавшись вдалеке от привычных ограничений, превращались в обычных юнцов и девчонок, каковыми, собственно, и были по возрасту, и оттягивались со страстью и удалью, каких в них не подозревали ни секретари-начальники, ни мужья с жёнами. Потому сходились друг с другом легко. Знакомились на брудершафт, и чем больше выпивали, тем больше друг другу нравились. Пили, как водится, пока не иссякало спиртное.

Последнее, что запомнилось в тот вечер, — долговязый парень с депутатским значком, который, ухватив меня за пуговицу (кажется, он за нее держался), страстно объяснял, что после выпивки внутри человека образуются некие алколоиды. И, если немедленно не добавить, они начнут расщепляться и грызть тебя изнутри.

Очнувшись в девять утра, я убедился в его правоте. Расщепившиеся за ночь алколоиды бушевали в голове, покусывали желудок, щекотали гортань, высушивали нёбо и вообще всячески шкодничали, требуя залить их сверху новой порцией спиртного. Отказа не принимали. Да я и не отказывал. Было бы чем.

В джинсах и стоптанных сандалиях на босу ногу поволокся я к выходу из сонного лагеря — опыт подсказывал, что раз построили молодежный центр, значит, поблизости непременно должны были открыть винный магазин.

Он оказался даже ближе, чем можно было надеяться. Прямо напротив лагерных ворот, с другой стороны дороги, стояла дощатая продуктовая палатка с оплетенным металлическими прутьями окошком. А за ним на витрине угадывались пузатые «бомбы» «Агдама», бутылочки портвешка и «Ркацители». О миг желанный! В нетерпении я припустил к палатке. Увы мне! Окошко оказалось наглухо задраено. И ни души. Пустынный асфальт серпантином извивался вдоль безлюдных предгорий.

Оголодавшие, обманутые алколоиды взвыли и с новой силой принялись скрестись изнутри. От безысходности я забарабанил по окошку. Уже готов был хватить булыжником по стеклу и протиснуть руку меж прутьями. Скорее всего, после этого пришлось бы сменить лагерь — молодёжный на исправительно-трудовой. Но судьба не допустила до крайности — внутри послышался шорох. Окошко открылось. Обнадеженный, я сунулся носом вперед и — отпрянул. Из палатки на меня внимательно смотрела конопатая, окаймленная жесткими рыжими волосами русацкая физиономия с бульбой посреди широкого лица.

— Ты еще здесь откуда? — бестактно брякнул я. Обладатель огненной шевелюры задумчиво порылся пальцем в широкой, будто артериальная скважина, ноздре и неспешно, с чудовищным армянским акцентом произнес:

— Зачэм колотишь, дарагой? Стучаться надо, да?

Я даже привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть за его спиной спрятавшегося кавказца. Но нет — никого больше не было.

— В смысле, ты кто? — поправился я, тоже, впрочем, невразумительно.

— А ты кто? — резонно отреагировал незнакомец. Вгляделся повнимательней и вдруг зацокал: — Новенький, да? Русский, да? Выпить хочешь, да? Помогу, слушай! Как хорошему человеку не помочь? — Он растекся в неотразимой улыбке.

Я тотчас оттаял — передо мной была родная, истинно русская сострадающая душа. Так я познакомился с Сашкой Саркисьянцем. В Армению Сашка попал ребенком, во время войны. Разбомбили поезд с беженцами. Плачущего среди трупов младенца подобрала армянская семья. Документов при нем не было. Твердо знал малыш лишь своё имя: Саска. Так и остался Сашкой. Но уже Саркисьянцем. К моменту нашего знакомства Сашке исполнилось тридцать пять. За все эти годы из Армении не выезжал. Да и за пределы Еревана выбирался нечасто. Жил в доме приемной матери, холившей его и любившей. Впрочем, Сашку, как я вскоре убедился, любили все. Среди приятелей-армян слыл он за человека доброго и веселого, но со странностями. Быть может, странность его виделась армянам в чрезмерной открытости. (У нас это называется рубаха-парень). А быть может, в том, что он всегда был доволен тем, что имел, и не жаждал большего. Отказался, например, от доходного места в большом универмаге, что выхлопотали для него.

— Зачем оно, слушай? — оправдывался он перед ходатаями.

— В палатке я сам по себе начальник. Друзья заходят, есть где угостить. А что там? Ни воздуха, ни посидеть.

— Там другие деньги, — подсказывали Сашке.

— Э-э! Что деньги? — Сашка презрительно рубил рукой воздух.

Ему нравилось, что вокруг люди. Редкий случай, когда, забежав в подсобку, я не заставал там двух-трех горбоносых южан, что-то степенно обсуждавших за бутылочкой «Кахетинского». И меж ними, смуглыми, небритыми, огненный Сашка — самый шумный, самый гортанный. Будто шальной ветер занес семя одуванчика на садовую клумбу, и проросло оно незаконным желтым цветом меж черными тюльпанами.

Иногда, правда, оказывался Сашка в палатке в одиночестве. Тогда он всеми силами старался заманить меня внутрь, набулькивал стакашек портвешка.

— Не торопишься, нет? Посиди, слушай. Расскажи о России, — заискивающе просил он. — О чем именно?

— Вообще.

Его интересовало всё. Климат, люди, как живут, сколько получают… Я рассказывал. Сашка слушал, прицокивая. Глаза его горели детским любопытством и — неизбывной тоской.

— Россия! — то и дело мечтательно причмокивал он. — Какая жизнь могла быть! Моя жизнь!

— Господи, Сашка! — взрывался я. — О чем ты? На самом деле вы здесь на порядок лучше живете. На порядок! Ты хоть знаешь, что такое давиться в очередях за говяжьими костями? А что делается в колхозах Нечерноземья, рассказать? Как раз только побывал.

Я принимался делиться наболевшим. Сашка мрачнел всё больше. Наконец вскипал:

— Как можешь так говорить? Ты что, турок какой? Это ж Родина. О ней, как о матери, нельзя плохо!

И мне отчего-то делалось стыдно.

— У вас, наверное, снег.

— Какой снег? Окстись. Начало октября! Листопад.

— Листопад! — мечтательно тянул Сашка.

— А здесь что, листопада не бывает?

— Здесь другой. Не русский.

На глаза его навертывались крупные слезы.

— Да в чем проблема, Сашка?! — не выдерживал я. — Съезди наконец в Россию. Сам всё своими глазами посмотри.

— Съезжу, да, — Сашка сразу стихал. — Вот соберусь как-нибудь и съезжу.

— Долго собираться, никогда не выехать! Нечего волынку тянуть. Вместе и поехали. У меня еще неделя отпуска останется. Москву покажу, Волгу.

Я уже представлял, как буду хвастать колоритным Сашкой перед приятелями.

— Или — слабо?

— Да. Надо, надо, — Сашка тушевался. — Но — стыдно, слушай. Как поеду?

— Что стыдно?! Кого? — загорячился я.

Но, поостыв, понял. Сашка обречен был оставаться чужим среди своих и своим среди чужих. Среди приютивших и вырастивших его армян выделялся экзотической внешностью. В России вызывал бы хохот жутким, несовместимым с бульбой акцентом. И эта ситуация мучила болезненно стеснительного Сашку.

— Чего не женился до сих пор? — переводил я разговор.

— О! Это-то, — Сашка по-армянски закатывал глаза. — Не случилось, слушай. Армянин женится на армянке. Еврей на еврейке. Русский на русской должен, да? Вот съезжу на Родину. Может, там найду.

Как-то с очередного похмелья мы сбросились, у кого что осталось, и меня делегировали к Сашке. Палатка по обыкновению была закрыта. Я привычно обошел ее сзади и условным стуком постучал в дверь. В подсобке, на поставленных на попа ящиках сидели два щетинистых, остролицых армянина. Меж ними на цементном полу стояла початая бутылка «Алиготе».

— Понимаешь! Сын у него родился, — протягивая мне три «бомбы», Сашка кивнул на одного из гостей.

Должно быть, черт меня дернул. Я раскупорил одну из купленных бутылок, разлил портвейн по стаканам. Подражая Сашке, провозгласил:

— За твоего наследника, дарагой!

…И я пропал. Искать начали через час. Остервеневшие собутыльники колотились в запертую палатку, но так и вернулись ни с чем, матеря меня нещадно. Обеспокоились позже, когда не явился к ужину. Наутро, отсчитав сутки с момента исчезновения, сообщили в милицию. Приехала опергруппа. Опрашивали, суетились. Говорят, даже собаку по следу пускали. К концу дня за меня стали пить не чокаясь.

Разыскал пропажу толстый черноусый участковый, знавший в округе всех и всё про всех. Он сопоставил исчезновение отдыхающего с пустующей палаткой. И пошел по дворам, где праздновалось какое-нибудь событие. За третьим по счету праздничным столом обнаружился бодрый тамада Сашка. Рядом, на одеяльце, под грушей, лежал я. Совершенно осоловелый, поскольку при каждом новом тосте гостеприимный хозяин приподнимал мою голову и — вливал. Впервые в жизни появление участкового я воспринял как избавление. Отдыхающие в лагерях и на турбазах подобны бабочке-однодневке, жизнь которой отмерена от рассвета до заката. На отдыхе всё свершается с иной скоростью, чем в повседневной жизни. То, что там тянется месяцами, годами, десятилетиями, здесь вмещается в дни и часы. И каждый день и час перенасыщен страстями и событиями. Влюбляются, ревнуют, изменяют, страдают от измен, утешаются с другими, наконец, едва прикипев друг к другу, расстаются. И хоть дата окончания смены известна заранее, подступает она всегда неожиданно.

О предстоящем отъезде я сообщил Сашке за сутки. Веселые глаза его притухли. Но тут же вспыхнули свежим азартом.

— Надо, слушай, отвальную! — с гордостью выговорил он заковыристое словцо. — Или мы не русские? Поедем на рынок. Так, да? Отберем баклажан там, зелень, прочее всякое. Сам выберу, чужому доверить нельзя. Мясо особенно! Замочу! Знаю, как надо.

— Чего тут знать? В уксусе!

— Уксус?! — Сашка оскорбился. — Глупый ты человек! Баран просто, а не человек. Уксус — смерть шашлыку. В вине. Но — тоже не всякое. Знаю какое. Сам и дерево под уголь подготовлю. Негодное дерево — всё насмарку.

Я вновь прошелся с шапкой по кругу. И после обеда мы с Сашкой сели на рейсовый автобус и поехали с гор в долину — на Ереванский рынок. Маленький ПАЗик лениво пылил по дороге. Остановок он, похоже, не ведал. Просто притормаживал, когда кто-то поднимал руку. Входящий непременно здоровался со всеми, перекидывался несколькими фразами с Сашкой. Здесь его знали все. Выходящие обязательно прощались.

Сидевший на заднем сиденье старик вдруг что-то прокричал. Водитель остановил автобус. Старик вышел. Он уже скрылся за домами, а автобус продолжал стоять. Через пять минут я потеребил Сашку за рукав:

— Чего стоим?

— А! Пошел племянника поздравить с сорокалетием. Скоро вернется. Ничего. Отдыхай, слушай!

Вернулся ушедший еще через десять минут, вновь громко прокричал, — похоже, передал привет водителю, — и автобусик покандыбал себе дальше. За всё это время никто не выказал нетерпения. Кроме, понятно, меня.

Деньги за проезд, как я заметил, кидали на кожух рядом с водителем. Там же катался куцый рулончик из билетов. При выходе я хотел оторвать два на память. Но Сашка успел ухватить меня за рукав и удержать от бестактности:

— Обидишь, слушай!

Ереванский рынок благоухал запахами и рокотал разноголосьем. Войдя в центральные ворота, Сашка преобразился. Дотоле мягкий и неспешный, он вдруг сделался нетерпелив и скандален. Его привизгивающий фальцет напрочь забивал низкие голоса торговцев. Надо было видеть, как он покупал. Перебирал зелень, потирал ее, подносил к носу, принюхивался, хмурясь, отбрасывал и хватался за следующий пучок. Услышав цену, громко, презрительно ухахатывался, взбрасывал руку: «Э-э!» — собираясь отойти. Продавец удерживал Сашку и предлагал назвать свою цену. Сашка нехотя называл. Теперь уже продавец произносил: «Э-э!» — И всё начиналось сначала. Горячий спор шел на копейки. Я хотел вмешаться, но вовремя уловил главное: оба — и продавец, и покупатель — наслаждались процессом. Наконец они ударили по рукам и расстались, преисполненные уважения друг к другу.

— Теперь мясо, баклажаны! Потом гранат не забыть, — азартно объявил Сашка. Через три часа я, оглушенный и безразличный ко всему, едва передвигал ноги. Сашка же оставался светел, бодр и лучезарен. С рынка уходил неохотно.

На другой вечер вся наша сдружившаяся команда собралась в отдаленном углу лагерного сада, где уже вовсю трудился Сашка.

У раскидистой яблони догорал костерок. На длинной скамейке рядком стояли благоухающие, прикрытые крышками металлические миски. На подносе грудилась стопка армянских лавашей — тонких, как блины, пахнущих свежей коркой.

Все расселись вокруг костра и, истекая слюной, нетерпеливо поглядывали на священнодействующего Сашку. К шампурам он никого не подпускал. Сам нанизывал мясо, перемежая кружками помидоров и ломтиками лука. Работал ловко — сразу с двумя мангалами, так что шашлыки испекались в очередь, один за другим. Огненная Сашкина шевелюра то и дело вспыхивала в отблесках костра. Подвижный как ртуть, он был подобен свершающему обряд колдуну. Да он и был в эти минуты колдуном. Колдуном — укротителем шашлыка.

Ах, что это был за ужин! Ты брал лаваш, ложкой накладывал внутрь чесночно-баклажанную смесь, скручивал его в горячую трубочку, из бутылки, зажатой меж ног, отпивал добрый глоток вина, в правую руку хватал сочащийся, дышащий костром кусок мяса, откусывал пропитанный специями лаваш и вгрызался зубами в шашлык — сочнейший и вкуснейший из всех пробованных мною прежде.

Вечерний прохладный сад, в отдалении — сквозь ветви деревьев — шум и огни гуляющего корпуса, и мы, насытившиеся, пьяноватые, все — влюбленные и грустные оттого, что очередная сказка заканчивается, и завтра грядет расставание друг с другом и с полюбившейся Арменией.

И самый шумный и оживленный среди нас — Сашка, успевавший тостовать и задираться к девушкам. Только оказавшись с ним бок о бок, я разглядел в глазах тоску, как, должно быть, у эмигранта, провожающего в порту очередной корабль с далекой Родины, на которой никогда не бывал. И тогда я поднял стакан и, стараясь подражать визгливо-гортанному Сашкиному голосу, произнес тост за того, кто расцветил наш отдых, за того, кого каждый из нас будет рад видеть гостем в своем доме. Сашкино смеющееся лицо вдруг исказило судорогой. Пытаясь сдержать плач, он быстро заморгал белесыми ресницами, даже обхватил ладонью рот, но — не сдержался и зарыдал.

Я записал ему свой адрес и все контактные телефоны и в десятый раз потребовал клятвенного обещания приехать. Сашка, утирая слезы, поклялся. Он не приехал и не позвонил. Чего и следовало ожидать. Через много лет, в конце восьмидесятых, я вновь попал в Ереван и попросил отвезти меня к ММЛ. Мне не терпелось повидать Сашку.

Палатки напротив входа больше не было. На ее месте выстроили типовой застекленный магазинчик «Товары повседневного спроса». Молоденькие продавщицы из равнинной части Еревана на мои расспросы недоуменно пожимали плечами. Помог пожилой покупатель — небритый облысевший армянин, в котором я не сразу признал того самого отца новорожденного, в доме которого мы с Сашкой сутки гуляли. От него я узнал, что все эти годы Сашка безвыездно прожил в материнском доме. Приемная мать дважды пыталась его женить на дочерях соседей, но он всё как-то изворачивался. А женился уже после ее смерти — на какой-то русской женщине с ребенком («И куда смотрел? — армянин огорченно зацокал. — «Профура» настоящая. С первого взгляда видно. Все видели. Он один не видел»). Она, сама пьющая, приучила Сашку к водке, и за два года до моего появления зимой они оба, перепившись, угорели в своем доме.

— Плохо он с ней жил, — припомнил армянин. — Говорили — бросай, какая она жена? Говорил — брошу. Потом опять говорил — как брошу? На кого?.. И пить столько разве можно? Да, хороший был человек. Но — что поделаешь? Русский. Это не исправишь. Гены! — армянин важно потряс узловатым пальцем.

На своей исторической Родине Сашка Саркисьянц так и не побывал.

Обиды эдуарда никитина

Обида первая, природоохранная

Обида первая начала зреть в тот апрельский день, когда Эдуард Никитин, тогда ещё студент филфака, открыл ногой дверь деканата и изложил ошеломленному декану свои взгляды на блат вообще и блат за мзду, в частности.

На комсомольском собрании, назначенном вслед за этим, готовился прилюдно подтвердить сказанное в запале. Но повестка дня, вывешенная за полчаса до начала собрания, изумила его несказанно. А именно: бытовое разложение старосты курса Никитина, заключавшееся в сожительстве со студенткой иняза девицей Белошейкиной.

На собрании однокурсники, отводя глаза, дали принципиальную оценку недопустимому поведению своего товарища. Впрочем, выражения использовались вполне аккуратные, поскольку слыл Никитин человеком невоздержанным в словах и в поступках и любил в нетрезвую минуту взойти в свою комнату, что на третьем этаже общежития, по водосточной трубе.

Невоздержанность свою Никитин продемонстрировал тут же. Торжественно, на глазах у всех, достал студенческий и комсомольский билеты и пришпилил вроде погон на плечи посеревшему комсоргу. После чего в общежитии разыскал девицу Белошейкину, поинтересовался насчет претензий. Единственную претензию удовлетворил тут же и отбыл на родину — в славный районный городишко Ржев — уже Эдуардом Михайловичем Никитиным.

Дома поначалу задиковал, запил горькую. Даже поколотил гульбливого своего отчима, швырнувшего в мать поленом. И предупредил, что, если тот еще раз поднимет руку выше, чем на высоту поднесённого ко рту стакана, руку эту он ему отобьёт. Этой высоты пьянчужке-отчиму хватало. И в доме восстановился мир. Через пару недель просох Эдуард Михайлович, осмотрелся и принялся осваиваться в новой жизни.

Поступил на мехзавод. Думал, всерьез. Получилось ненадолго. После смены застал в цехе одного, когда тот детали по карманам расфасовывал. И, как за Никитиным в таких случаях водилось, провёл разъяснительную работу. Со смещением челюсти включительно. Недаром еще в школе о нём слава среди пацанов гремела самая подзаборная.

Собрали, как водится, коллектив. Никитин начал было объясняться, но увидел: знают. Все всё знают. За то и бьют. А раз бьют, скрепи зубы и не скули. Чему бы хорошему, а этому паскуда отчим в детстве обучил. Так и покинул завод, не объяснившись. Единственно — харкнул на проходной.

Поступил в районную газету — всё-таки незаконченное филологическое. Поначалу понравилось. И он понравился. Главный редактор под опеку взял. На планёрках нахваливал. Сулил славу матёрого газетчика. И было за что. От командировок не отлынивал — год, почитай, из района не вылезал. Да и перо оказалось злое, въедливое. Чересчур даже въедливое. Раскопал факты приписок командировочных в горкоме комсомола. Уезжал комсомолец на один день (утро — вечер), а по отчётам в бухгалтерии, как на гражданскую войну уходил. У иных стахановцев за месяц по сорок пять суток набиралось. Едва не грянул скандал на всю область. Хорошо главный редактор успел в последнюю минуту снять статью с набора. А самого автора подправил выговором. Пустяшным, в сущности. Даже без занесения. Но больно обидчив оказался молодой корреспондент — положил заявление об уходе. Главный редактор попытался отговорить: де, не оббившись, матерым газетчиком не станешь. Но Никитин лишь усмехнулся криво, харкнул на порог и с тех пор при слове «социалистическая пресса» аллергически подергивался.

Через два месяца новую вакансию предложили — заместителя председателя районного общества по охране природы.

Сходил, пригляделся, с председателем познакомился: забавный дедок, бывший моряк-фронтовик, моторку пообещал.

Пораскинул мозгами Эдуард Михайлович и — пошел на новое поприще. Что-что, а к природе относился трепетно. И вроде легла новая должность на его характер один к одному. Носился он на подсгнившей своей моторке по Верхневолжью и — пел. Во всю свою неслабую глотку. Отчаянно, конечно, привирая мотив. Но зато души и восторга на оба берега хватало. И новая по городу слава прокатилась: крепкий мужик на хорошее дело посажен. Блюдет закон! Да и дед-председатель проникся. Вместо себя на областное совещание передовиков послал. На совещание Эдуард Михайлович заскочил мимоходом, думал, к своим бывшим однокурсникам в гости поспеть. Но посидел, послушал, да и взял слово. Накопилось у него злобы на одного хозяйственника, что полреки загадил. И оказалось — в жилу. Того как раз собирались снимать, повод подбирали. В общем, поблагодарили за бдительность.

Председатель после этого и вовсе в заместителе своём души не зачаял. Даже насчет рекомендации в партию подступаться начал.

— Мы, говорил, старики, уходим. Мне что, я тёртый, за мать нашу природу кому хошь глотку порву, потому что нечего мне уже бояться после трех фронтовых ранений, контузии и ста рублёв пенсии. Об одном болею: не вижу в молодежи нашей твердости, умения в землю вгрызться и не отступать, когда начальство прёт буром. А в тебе всё это есть, и потому держу на те бя на дёж у.

И хоть не очень понял Эдуард Михайлович, почему при приближении начальства надлежит немедленно окапываться, о новом своем месте в жизни стал задумываться всерьез и перспективно.

Через короткое время недалеко от города затеяли возводить комбинат, а под строительство, естественно, начали карьер готовить. И местом для карьера определили лобастый, обросший, как дикобраз, кусок берега в восьми километрах от города.

Первым Никитину эту новость отчим сообщил: этот про всякую гадость узнавал за пять минут до того, как она случится. Сгреб Эдуард Михайлович деда-председателя в охапку и вместе с ним зашагал по инстанциям: место-то заповедное, а всего километров десять в сторону ничуть не хуже есть. Копай себе без ущерба для ландшафта. Разве что возить подальше. Районные инстанции обнадежили: понимаем, осознаём. Но пассаран! Документация не пройдет. И впрямь не подписали согласования.

Дедок-председатель даже посетовал на легкость, с какой победа досталась:

— Жаль, не подпустили супостатов на дистанцию кабельтова. Видать, знают руку старого дальнобойщика.

Но у стройки той пароль оказался союзного значения. Вьюгой круговерть завернулась, и опять задуло на город — уже с севера, со стороны областного центра. И остыли отцы города: жаль, конечно, но плетью обуха не перешибешь. С этим дед-председатель прибежал к Никитину:

— Слышь, Эдуард, вызывали. Говорят, немасштабно мыслим. Подписать предлагают.

— Ну, и?

— Так я чего? Намертво, на якоре. Не признался я им. Как думаешь, выстоим? Уж больно напористы. Если только изловчиться схитрить. Да, жаль природу.

— Можно и схитрить, — согласился Никитин. — И диспозиция в свете этой хитрости будет такая: собирай-ка, дед, манатки и катись в отпуск.

— Это куда-й-то?

— Да хоть по местам боевой славы. Давно ж мечтал.

— Больно обидчив ты, Эдуард, — дед насупился. — Слова уж не скажи. Сразу в амбицию. А ведь не так ты меня понял.

Но, видно, понял он деда все-таки правильно, потому что в двадцать четыре часа отбыл председатель общества охраны природы в неизвестном направлении. Даже печать для надёжности прихватил.

И остался Эдуард Михайлович Никитин один, и не то чтоб на кабельтов, а на прямую, можно сказать, наводку. Две недели через день в область гонял, в высокие кабинеты пробивался, с комиссиями на место выезжал. Когда почувствовал, что поддержки во власти не найдет, принялся ржевитян на демонстрацию протеста поднимать. Посты из ветеранов по берегу реки расставил с твердым наказом: если что, то чтоб как в сорок втором, на ржевском «пятаке», — насмерть.

Да и сам к демонстрации этой готовился как к последнему бою. Даже единственную белую рубаху подкрахмалил.

И вдруг всё разом стихло: не вызывали, не грозили, не приглашали на согласования. Похоже, откатилась вражья сила. Не по зубам орешек оказался.

В эдаком феерическом настроении наладил Никитин старую свою лодчонку и отправился в круг почета по отвоеванным землям.

…В восьми километрах от города кодла зубастых экскаваторов подрывала заповедный берег. Всё захлестнуло в нём ненавистью: ну, ведь гады хуже фашистов. Не мытьем так катаньем. Перед фактом решили поставить. Закон преступили. Так и заполучите скандальчик!

Моторку носом в берег, сам в прорабскую и первого же попавшегося за грудки — на предмет прогуляться к прокурору. Тут-то и предъявили ему протокол согласований, на котором среди прочих красовалась кудрявая подпись председателя общества охраны природы.

— И кто ж из вас подделывал? — Никитин обвел хмурым взглядом перетрусивших строителей.

— Обижаешь. Твой шеф подписал. Не веришь, убедись. Что ж мы, по-твоему, совсем уж мародеры?

С ехидцей вроде сказали, но и с опаской: за эти месяцы от крутого Никитинского нрава натерпелись. Но опасались зря — то, что не врут, Никитин понял тотчас.

— Эх, мужики, — посетовал он. — Чего зубы скалите? Кого победили? Это ж как в собственной спальне кучу накласть. Живете временщиками…

Постоял перед снующими тараканами-экскаваторами: будто по живому режут, твари зубастые. «Щас бы связку гранат, кажется, сам бы под экскаватор бросился». С тем и ушел.

Дед-председатель, точно, дома оказался:

— Эдуард! Вот уж желанный гость. Весь город о твоих подвигах гремит.

— Чего вернулся?

— Дак это… в гостях хорошо, а дома лучше. Разволновался. За судьбу дела. — А зачем подписал?

— Кто?! Зачем, зачем… Надо, стало быть. Тебя, дурака, своей подписью от тюрьмы спасал: не давала еще тебе жизнь, видать, по мордасам. Вот и прешь буром! Людей на антисоветскую, считай, демонстрацию додумался подбивать. Да за это, знаешь! Хорошо, я поспел. А насчёт стройки — большие люди подключились, не нам с тобой чета. Мне тут объяснили кой-чего стратегическое, чего тебе неизвестно. Может, я мелкой уступкой большое дело спас. А ты и впрямь… Хвалю. И рекомендацию в партию дам без колебаний. Хоть кое-кто и начал насчет тебя намекать, но я им твердо сказал…

— Эх, дед, — Никитин поднялся. — О Боге думать пора. О том, что после тебя останется. А ты всё смердишь.

— Ну, тебя, сопляка, не спросили. Эва куда! С ним еще как по-человечески. Плюнул Эдуард Михайлович, по некультурному своему обыкновению, на дедов порог. С тем и отбыл с государевой службы. Два дня у матери белый просидел, зубов не разжимал. Да еще отчим, подлюга, подзуживал:

— Что, Эдуард, постоял за правду-то? Вона как ее сейчас механизмами подсекают. Нет уж, хочешь прожить без проблем, не высовывайся. Себе целее. Может, сгонять?

Приходили с утешениями. Так зубов и не разжал. Уж на исходе третьего дня, когда мать мимо тенью прошмыгнуть собралась, остановил ее:

— Слушай, матушка, ты зачем мне в детстве врала, будто жить по правде нужно? Или правда моя кособокая? Куда ни ткнусь, поперёк оказываюсь.

— Да я и сама понимать перестала, — тяжко призналась мать. Она опасливо положила ладонь на буйные вихры сына. — Бог с тобой, сынок, живи, как все. Оно и мне спокойней будет.

А чего тут еще скажешь?

— Вот и славненько, — согласился сын. — Сколько можно в городских сумасшедших ходить. Пойду-ка погоняю шабашку. Хоть прибарахлимся с тобой.

И случился с тех пор Эдуард Никитин бригадиром шабашников. Но это уже обида номер два.

Обида вторая, шабашная

…И случился с тех пор Эдуард Михайлович Никитин бригадиром шабашников. А что? Голова, если без закидонов, вполне светлая, руки в обе стороны вертятся, в строительстве и раньше смыслил, а поработав пару лет, освоил досконально. Но главное умение — организовать процесс. Это просто на зависть. Такие договора «срубал», такой стройдефицит выуживал, что даже «бугристые» шабаши ахали.

И новая слава пошла про Никитина: чудила чудилой, но-о! Вот бы к кому попасть. Тяжело, однако, — конкурс. Да и не каждый выдерживал. Бригаду свою с апреля по ноябрь гонял по двенадцать — четырнадцать часов. Само собой, без грамма. За пьянку вышибал без обсуждений и без материальных компенсаций. Сам, если где прорыв, не разгибался вместе с остальными. К декабрю раздавал заработанные «куски»:

— Держите, обломы! И чтоб до весны поганых ваших рож не видел!

Покупал себе нового пыжика и — гулевал так, что Ржев дрожал. На радость отчиму, на горе матери.

Ближе к концу февраля «шабаши» вставали на низкий старт. Под окнами принимались мелькать флагманы, прислушивались, приглядывались. Шепоток по Ржеву пускали:

— Говорят, пыжика загнал. Стало быть, выхаживается. Вот-вот шабашку затрубит. Так не один год продолжалось.

— Сдохнешь ведь от такой жизни, — глядя на почерневшего к весне сына, в бессильной тоске стонала мать.

— Может, и к лучшему, — не спорил тот.

И тут, глянь, женился. Вроде по дури, походя, только что не со скуки, но удача не отвернулась, в яблочко попал. Сама Нинка крупная, добрая, покладистая. Через год сына родила. И впервые пыжиковая шапка до весны дотянула, — как-то сама собой пресеклась пьянка.

На противоположном крутом берегу Волги, среди деревянных построек, купил развалюху с двадцатью пятью сотками. Развалюху снес и на ее месте по собственному проекту принялся возводить кирпичный дом. Под узорчатый терем, как когда-то пацаном мечтал. Те же шабашники на бригадиров дом ходили как на субботники. Нинка, жена, вовсю огород обихаживала. Даже сын, малолетний Михрютка, помогал — то за матерью с лейкой топал, то возле отца отирался — шурупы подавал.

Правда, соседи, по слухам, с брачком попались. Будто бы всю округу ябедами изгадили. А главное, зоркие: доподлинно установили, что плетень на метр заходит на их территорию. О чём Эдуарду Михайловичу и сообщили. Будто бы и заявление уже куда надо подготовили.

Никитин, он что? Само миролюбие. Не ссориться же из-за ерунды. Зашел в дом, вынес карабин-«вертикалку», зарядил дробью, подошел к плетню да и пальнул в какого-то одичалого пса, забежавшего погреться на соседский участок. Как раз в метре от копавшихся в грядках соседей. Между делом пальнул. Мимо, конечно. Больше чтоб ствол не ржавел. И как-то насчет плетня забылось.

Правда, еще через пару недель жене Нинке было сделано замечание, что сухие ветки в саду жгут, с риском для соседних строений. Можно и поприжать через пожарные инстанции.

Опять же не стал Эдуард Михайлович в споры встревать. Обмотал паклей палку, сунул в керосин, поджёг — дело было к ночи, а фонари на улицах, как всегда, побили, — перелез через плетень и отправился к соседям, погостевать, познакомиться поближе. Все пристройки с факелом добросовестно обошел, во все углы заглянул. Расстроился увиденным, — слов нет!

— Сомневаюсь, говорит, в противопожарном отношении. Домишко деревянный, ветхий, и, случись искра, не безупречный. Очень я за вас опасаюсь, как бы беды не вышло. Так что если загоритесь, кричите громче: авось успею кого из огня вытащить.

По-доброму ободрил, по-соседски.

На этом как-то всё и закончилось. Не было больше меж ними ни ссор, ни конфликтов каких. Очень даже милые люди оказались. И чего только злые языки не наболтают!

Хорошо зажил Никитин, по своей правде: дом над Волгой, лодка у берега, «Жигуль» в гараже, жена ласковая, сынишка-бутуз у ног крутится, перенимает. Сам себе хозяин. А главное — от властей отгородился. Наоборот, власти, когда уж очень припечет, на поклон прибегают. Отрапортуют, например, досрочно о сдаче социального объекта, премии «срубят», а у самих нулевой цикл не прикрыт, — дорожка протоптанная, к Никитину. А он, покочевряжившись, срывал бригаду и бросал на прорыв.

Заламывал, правда, крохобор. Но все равно на круг выгодней выходило, чем своим халтурщикам по три раза за одну работу переплачивать. Сам же Никитин, сдав городу очередную «горящую» точку, уплывал на островок посреди реки, сидел там часами, глядя на бурлящую меж камней воду, и о чем-то тяжко молчал.

Уговаривали на стройку прорабом — с твоим-то организаторским талантом вмиг в начальники строительства поднимешься. Особенно жена подзуживала — Михрютке скоро в школу. Что ж ему биографию с отца-шабашника начинать? А если по трудовой книжке начальник, и сыну среди одноклассников совсем другое уважение.

Но слишком хорошо знал Эдуард Михайлович, как на стройках зарплата выводится. А потому, хоть и с сожалением, но был дуре-бабе дан ответ: лучше свободный шабашник, чем конвоируемый передовик. А насчет уважения, я в городе и так фигура.

— Фигура! Пока не загребли, — ворчала добрая жена.

Через год и сам сынишка заявился с претензиями: в школе кто-то обозвал его сыном куркуля. Нахмурился Эдуард Михайлович, посадил сына в «Жигуль» и повез по району.

Возле какой-нибудь фермы, коровника выходил: «Как, ребята, не порушилось здание?» — «Спасибо, Михалыч, стоит как влитое. Вовек благодарны». По городу прокатил. Напоследок возле школы остановился.

— Тоже ты? — догадался счастливый Михрютка.

— Понял теперь? — растрогался Никитин. — Это и есть мой след на земле. За что люди, которые понимают, и уважают. А на насмешки, что от зависти да подлости, бей в лоб — надёжней усвоят.

Через три дня случилось невиданное — у задней калитки остановилась черная «Волга», из которой вышел сам председатель горисполкома товарищ Бадайчев.

Эдик как раз баньку заканчивал штукатурить. Так аж чертыхнулся в досаде, жаль, ни Михрютки, ни Нинки в доме, то-то бы языки прикусили. Впрочем, острые мордочки соседей из-за плетня выглядывали.

— На себя кольцо! — смывая в бачке руки, крикнул Никитин. С председателем горисполкома прежде доводилось ему видеться три-четыре раза. Впечатление на Эдуарда произвел мужика деятельного, толкового. Слышал, что инициатива пригласить его в прорабы тоже исходила вроде как от председателя горисполкома. Правда, до личного общения не снизошёл — к шабашникам, как все знали, пред относился брезгливо, как к наросту на теле общества. То, что сейчас заявился лично, могло означать лишь одно: случилось что-то чрезвычайное.

Пред открыл калитку и замешкался. Накануне прошел ливень. Потоки воды смыли с дорожки песок, обнажив склизкую глину. Потоптался Бадайчев, давая хозяину время подойти. Но тот, прищурившись, поджидал возле крыльца. Пришлось самому топать по грязюке.

— Ну, здравствуй, король шабашки! — поздоровался Бадайчев. Огляделся, осваиваясь. При виде стилизованного под терем дома губа его оттопырилась.

— Наслышан про сей шедевр, — протянул он. — Ловко, гляжу, устроился. Палаты белокаменные, розы-мимозы. Прямо персональный коммунизм. Будто нет за оградой ни бедности, ни разрухи.

— Как не быть, пока вы есть, — Никитин незамедлительно выпустил колючки наружу.

Пред, непривычный к подобному укороту, предостерегающе свел брови.

— Это ты о ком так?

— Да о вас обо всех. — Не было в Никитине заднего хода. Природа, создавая, не предусмотрела.

Бадайчев побагровел:

— Эва куда тебя вынесло! Уж и власть не власть. Развели прилипал!

— Это я-то прилипала?! — Никитин ткнул Бадайчеву едва не в физиономию бугристые свои ладони. — А ты подсчитал, сколько нас таких, шабашников, по Союзу? И сколько возводим. Одна моя бригада за сезон то сделает, что колхоз за пятилетку не осилит. О качестве уж не говорю.

— Положим, не задаром. Деньги получать не забывал.

— Это ты получаешь! А я зарабатываю.

— Зарабатываешь! А потом с тем же председателем делишься. Всех вокруг развращаешь!

— Да не я, а ты! — огрызнулся Никитин. — Я что, от полноты души ему даю? А может, потому что иначе подряда не будет? И если ты государственным мужем быть претендуешь, так избавь меня от этого. Дай умный закон, обзови нас какими-нибудь кооператорами, помоги со снабжением. Думай, короче, как работяг, вроде меня, с умом использовать, а не болтай до одури о перестройке. Вместо того, чтоб желваками играть, лучше прикинь, сколько одна моя бригада государству твоему сэкономила.

— Моему?!

— А мне оно без надобности. Я сам по себе.

За плетнем крякнули. Подкравшийся отчим подслушивал, сидя на корточках.

Оба — и хозяин, и гость — вдруг опамятовали. Представили, как выглядят со стороны. Усмехнулись, не сговариваясь.

— Верно говорят, невозможный у тебя характер, Никитин, — примирительно сказал Бадайчев.

— А я со своим характером не набиваюсь, — рубанул, всё ещё в горячке, Эдик. — Говори, с чем пришел. Если б загнобить хотел, холуев бы своих из милиции подогнал. А раз сам, значит, что-то всерьёз?

— Всерьёз, — признал Бадайчев. — Через две недели открываем лекторский центр по пропаганде основ марксизма-ленинизма.

— Эва!

— Первый по области. Открытие запланировано на седьмое ноября, сразу после демонстрации.

— И?..

— Трубы прорвало. Подвал залило.

— В первый раз, что ли?

— Торжественное открытие. Специально приурочено к юбилею Октябрьской революции. Из Калинина много народу подъедет. Из Москвы тоже — замминистра, телевидение. Под моё слово едут… Подставили, сволочи! — с ненавистью рявкнул Бадайчев. — Только щёки надувать сильны! А по факту — бракоделы! Совсем рабочий человек перевёлся. А там… виртуозы нужны. Мало что ремонт. Филигранная отделка требуется. Чтоб без швов.

Непонятное молчание хозяина Бадайчеву не понравилось.

— Запросы твои знаю. Фонды выделим. Лично прослежу, — успокоил он.

— Не знаешь, — Никитин мотнул вихрастой головой. — Хочу на ноябрьской демонстрации на трибуну.

— Чего?!

— На трибуну! — упрямо повторил Никитин.

— Трибуна для вождей и передовиков, — жёстко напомнил председатель горисполкома.

— А я он и есть — передовик. И хочу, чтоб все это знали.

— Ты не передовик! Ты для всех был, есть и будешь — шабашник! — Бадайчев набычился. — И если я тебя на трибуну запущу, знаешь, что говорить станут?

— Это моё условие.

— Две цены.

— Трибуна или ищи другого! — непререкаемо закончил разговор Никитин.

Бадайчев, загнанный в угол, аж рыкнул от злости.

— Ладно! Будет тебе трибуна, — выдавил он через силу.

— Слово?

— Сказал же!

— А пропуск?

— Сделаешь, получишь прямо у входа. Передам в оцепление. Не попрощавшись, круто развернулся и, не разбирая дороги, прямо по глине зашлёпал к калитке.

Замаявшийся в засаде отчим подбежал, разминая затекшие ноги.

— Слышь, Эдька! Соображай, чего удумал. Соглашайся деньгами, пока не поздно. Хошь, догоню?

Под тяжелым взглядом пасынка бессильно отступился.

— Да! Будет дело под Полтавой!

На ноябрьскую демонстрацию погода выдалась отменная, как по заказу. Колонны шли нарядные, весёлые, с шарами да транспарантами. С песнями и плясками на тротуаре. Шёл в кои веки и Эдуард Никитин. Непривычно нарядный, в костюме-«тройке» и той самой накрахмаленной рубахе. С женой, Михрюткой и увязавшимся пьяненьким отчимом.

Перед выходом на центральную площадь помахал рукой жене с сынишкой, ловко поднырнул под цепочку солдат и пружинистым шагом зашагал к трибуне, с которой приветствовали демонстрантов отцы города.

— Пропуск? — дорогу ему перегородил стоящий впереди оцепления майор милиции.

— По персональному приглашению председателя горисполкома Бадайчева, — с небрежным достоинством сообщил Никитин. Показал паспорт. Сделал движение протиснуться мимо.

— Минутку! — майор выставил шлагбаумом руку. Но уверенное поведение незнакомца несколько его смутило. — Все равно должен быть либо в списках, либо кому-то передано. В списках, сколько помню, такой фамилии нет.

— Наверняка передано, — согласился Никитин. Обернувшись, лучезарно помахал встревоженным жене и сынишке, которых поток демонстрантов вдавил в солдатскую цепочку. Нинка, выдерживая толчки, своим широким задом с трудом укрывала Митхрютку.

— Сходи, уточни, — предложил Эдик майору.

— Если кому надо, спустятся, — заупрямился тот.

— Может, спустится, может, нет. Может, передал, может, не успел, — в своей насмешливой манере прокомментировал Никитин. — Только я ведь дожидаться не стану. Развернусь да уйду. А тебе после объясняться придётся, почему персонального гостя не пропустил.

— Не пропустил, потому что без пропуска, — ответил майор, но без прежнего апломба. Уж больно самоуверенным выглядел незнакомец.

— Ладно, — решился он. — Жди. Попробую подняться.

Со своего места Эдик хорошо видел Бадайчева. Тот о чем-то оживленно переговаривался с секретарём горкома и неизвестным круглолицым мужчиной в очках и шапке пирожком.

Видел, как Бадайчев, отвлечённый кем-то, отклонился назад. Лицо его сначала сделалось удивленным, затем перекосилось. Что-то резко бросил, явно стараясь, чтоб не расслышали соседи по трибуне.

Праздничное настроение у Никитина рухнуло. Он умел понимать без слов.

Через минуту-другую спустился майор. Побагровевший, с поджатыми губами.

— Значит, так, — отчеканил он. — Велено передать, что шабашникам на трибуне не место.

— Паскудина, — процедил Никитин.

— Ну-ну, не больно. А то, если что, вмиг оформлю, — пригрозил майор. Пригрозил, впрочем, без души. Видно, команды «разобраться» не поступило. — В общем, начальство из области понаехало. Потом из Москвы какой-то замминистра. Так что никак нельзя. Но взамен за твою работу аж тройной коэффициент применён. Сказал, сможете залиться.

— Я и говорю, паскуда! — повторил Никитин. Сложил руки рупором.

— Бадайчев! Ты — дешёвка! — заорал он во всю силу лёгких. Но крик потонул в звуках марша и скандированиях демонстрантов. Единственный расслышавший — майор — с перепугу ухватил Эдика за плечо. Забегал глазами в поисках подчинённых.

— Ладно, проехали! — Никитин стряхнул с плеча чужую руку.

— Передашь после от меня своему: что я ему не холуй, чтоб об меня ноги вытирать. А за подлянку положено отвечать.

Развернулся и зашагал к колонне.

— Ишь каков! — протянул вслед озадаченный майор. — Не, не понимает русский мужик, когда с ним по-доброму. Другой бы за такие деньжищи по гланды вылизал, а этот кочевряжится. Надо же, три коэффициента. Это ж сколько, если навскидку?

Глазки майора заблестели — принялся считать.

Эдик добрался до своих. Убрал глаза, чтоб не встретиться с сострадающим Нинкиным взглядом.

— Ступайте домой… Я после, — прохрипел он через силу. Не разбирая дороги, шагнул, дерзко рассекая праздничную колонну.

— Пожалуйста, догони! — перепуганная Нинка подтолкнула отчима следом.

На развилке влево от тротуара отпочковалась пыльная, сползавшая к волжскому берегу тропинка, упиравшаяся в знаменитый Никитинский терем. Но Никитин, будто не заметив ее, как шел размашисто, так и продолжал вышагивать в сторону центра.

Отчима давно уж насторожила эта нацеленная походка. Прибавив ходу, догнал, ухватил за рукав.

— Промахнулся, Эдичка. Дом-то слева остался, — душевно подсказал он.

По колючему выражению глаз, по сведённым скулам понял — не промахнулся. В конце улицы в лучах солнца сияло свежее, празднично украшенное здание с широченным транспарантом по фасаду: «Седьмого ноября 1985 года, к Дню Великой Октябрьской социалистической революции, состоится торжественное открытие Лекторского центра по пропаганде основ марксизма-ленинизма».

— Ты чего надумал-то, басурман? — Отчим, догадавшись, аж задохнулся. — Своей головы не жалко, так о Нинке с сыном подумай… Ну, погодь, давай обсудим… Тут как раз по полстакана осталось, — он побултыхал бутылку, что с утра таскал в кармане, прикинул на просвет. — Добьем, и всё сразу путём покажется. А хошь, и мою долю махни! Пойми! Жить нам здесь. А они власть. И мы для них кролики. Только вякни и…

— То-то и есть, что кролики, — процедил Эдик. — Сидите, шантрапа, по клеткам и ждете безропотно, чего еще над вами удумают.

Развернул отчима к тропинке, лёгким пинком под зад придал ускорение. Отошел на пять метров, остановился и, пугая прохожих, крикнул:

— А я не кролик! И никому себя держать за оного не позволю!.. Э!.. Чего с вами?!

Резко повёл плечами, будто разрывая незримые цепи, и — зашагал навстречу кумачовому транспаранту.

— Чего-й-то он? — подтолкнула отчима подвернувшаяся соседка с кошелкой.

— А то, что баламут! — отчим печально покачал головой. — Правду, видать, мне говорили, что мать его по молодости с цыганом путалась. И чего Нинке скажу?

Озабоченно покачивая головой, он затрусил в сторону берега.

Из журнала учёта происшествий:

«Седьмого ноября 1985 года Никитин Эдуард Михайлович, 1949 года рождения, уроженец и житель гор. Ржева, образование незаконченное высшее, без определённых занятий, проник в здание Лекторского центра и из хулиганских побуждений, используя пожарный топор, разрушил трубы центрального отопления и иные коммуникации, сделав невозможным нормальное функционирование здания.

Своими действиями совершил злостное хулиганство с особой дерзостью, сопряженное с умышленным уничтожением государственного имущества, что повлекло причинение крупного ущерба. Возбуждено уголовное дело. Подозреваемый задержан».

Спустя два месяца Ржевским городским судом Эдуард Никитин был осужден к двум с половиной годам лишения свободы. Примерно столько же оставалось до издания «Закона о кооперации в СССР».

Но это уже будет обида номер три — перестроечная.

Засада Из цикла «Журнал учета происшествий»

В июльскую субботу, вечером, на реке Тверце, близ деревни Протасово был убит архитектор из Москвы Султан Мирзоев. Его спутницу, дебелую блондинку тридцати пяти лет, доставили в районную больницу в состоянии нервного шока.

Из первого сбивчивого ее объяснения, полученного оперуполномоченным уголовного розыска Велиным, удалось установить, что накануне, в пятницу, они с Мирзоевым на его машине приехали на Тверцу, намереваясь провести вдвоем выходные. Выбрав поляну поукромней, разбили палатку. На другой день рыбачили, варили уху. Перед сном немного выпили. Ближе к ночи на поляну с разухабистой бранью вывалилось несколько подростков по шестнадцать — восемнадцать лет. Были они заметно пьяны и сразу повели себя агрессивно. При виде Мирзоева осклабились: «О! И сюда черные добрались!»

Один из них, долговязый, с выгоревшими, слежавшимися волосами крикнул: «Не все же азикам наших телок дрючить», — и принялся валить ее на землю. Мирзоев кинулся на помощь, но его сбили с ног. Сколько могла, сопротивлялась, даже кусалась. Но потом ударили чем-то по голове, и она потеряла сознание.

Очнулась совершенно растерзанная, на безлюдной поляне. Палатка валялась на земле, все разгромлено, стекла в машине выбиты, багажник взломан и перерыт. Чуть позже в кустах обнаружила труп Мирзоева. Ни особых примет, ни во что были одеты нападавшие, не запомнила. («О чем вы говорите? Какое там запомнить? Это же ужас! И главное, почти без слов… Зверье!»).

Собственно, нехитрая механика преступления выявилась достаточно полно уже через полчаса после начала осмотра места происшествия. Потерпевшего долго «месили» ногами — едва не все ребра оказались переломаны. Потом, видно, вконец озверев, принялись добивать палками. Одним из ударов проломили череп в районе виска. После этого тело оттащили в кусты и наспех забросали ветками, нарубленными для костра.

Как бывает при таких чрезвычайных обстоятельствах, на место происшествия понаехало областное начальство. Поэтому осмотр проводился с особой тщательностью. Пожилой эксперт-криминалист, с трудом согнув пухлое тело и втянув отвисающий животик, более часа урчал над следом обуви, оставленным на пересушенном, расползающемся даже от дыхания песке, и исхитрился-таки извлечь почти идеальный гипсовый слепок. Следователь прокуратуры буквально на карачках исползал поляну, выискивая всё новые и новые следы. Закончив осмотр, он оседлал трухлявый пень в тенечке и принялся выносить постановления о назначении экспертиз. Наконец облегченно потряс занемевшей правой рукой, кивнул на горку упакованных вещественных доказательств.

— От души насвинячили, — довольный результатом, он подмигнул начальнику угро Гордееву. — Теперь вы мне только человечков представьте. А уж костюмчик я им живенько примерю.

После чего уехал на вскрытие.

Костюмчик в самом деле вышел добротный: одних дакто-пленок с отпечатками пальцев рук изъяли полтора десятка. Осталось, по словам следователя, всего ничего: примерить это изобилие на подозреваемых. А как раз подозреваемых-то пока не было. И найти их — задача уголовного розыска.

Вот уж третий день райотдел милиции находится буквально на военном положении. Каждое утро начальник РОВД Сергей Иванович Бойков набирает номер председателя райисполкома и слышит выжидающее:

— Как там, Сергей Иванович?

— Пока, увы, — отвечает Сергей Иванович и слушает на том конце озабоченное сопение.

Вздохнув, он поднимает трубку прямой связи с начальником УВД, и оттуда немедленно раздается раздраженный голос генерала:

— Все копаешься, старик?.. Сдаешь позиции!

Может, поэтому, а может, потому, что третьи сутки без нормального сна для измученного почечными коликами пятидесятилетнего фронтовика многовато, только обычно выдержанный подполковник Бойков ходит взвинченный и с трудом удерживается от начальственных разносов. И каждые три часа дежурный по отделу передает в управление информацию, безликую и безотрадную: «Преступники пока не установлены».

На второй день дала знать о себе Москва. На имя начальника УВД пришла лаконичная директива: «О раскрытии в трехдневный срок доложить в Главное управление уголовного розыска МВД». После этого к розыску подключили оперативные службы города.

Теперь сыскари работали и по ночам. Спали тут же, на стульях в Ленинской комнате. Слегка отоспавшись, выпивали в дежурке стакан спитого чаю и вновь включались в пахоту.

Узенький отдельский коридорчик наполнился разномастными посетителями. Кто-то доверительно шушукался по углам с операми; другие с хмурыми обеспокоенными лицами часами дежурили у дверей кабинетов.

Старший оперуполномоченный ОУР Саша Федоров, подвижная громадина, остервенев от недосыпа, окончательно махнул рукой на соцзаконность. Просто запирался в кабинете с особо подозрительными личностями. Крики несчастных подталкивали к откровенности тех, кто ждал своей очереди.

К концу второго дня удалось раскрыть три «темные» прошлогодние кражи, разбой и наезд со смертельным исходом, на учет дополнительно поставили шесть выявленных случаев злостного хулиганства. Но дерзкое убийство позорным красным флажком продолжало красоваться на оперативной карте райотдела.

В эти дни сотрудники других служб, не задействованные в раскрытии убийства, старались не вылезать из района и лишь к вечеру, по одному, просачивались в служебные кабинеты. При встрече с осунувшимися сыскарями первыми здоровались и поспешно отводили глаза, будто чувствуя свою вину в бессилии уголовного розыска.

Казалось, даже воздух искрился от напряжения. Но во вторник с утра на лицах оперативников появились торжествующие улыбочки, и по отделу просквозил слух — вышли на след убийц. Дошла обнадеживающая новость и до лейтенанта Танкова.

В отделе Танков был новичком. Лишь две недели назад ему присвоили звание и направили в районный уголовный розыск. Но поскольку свободная штатная единица в угро освобождалась лишь через два месяца, молодого лейтенанта использовали на подхвате. Поэтому, когда после обеда Танкова по селектору вызвали к начальнику райотдела, он едва не побежал — в надежде, что его помощь наконец понадобилась.

Кабинет, куда вошел, постучавшись, Танков, оказался забит людьми. Вдоль стен и у стола почти в полном составе разместилось отделение уголовного розыска. Рядом с Бойковым, сопя и сморкаясь, грузно восседал его заместитель Борис Иванович Сиренко.

— Это хорошо, что вы в штатском, — оглядев Танкова, отчего-то одобрил Сергей Иванович. — Присаживайтесь.

Танков прямо у двери опустился на краешек стула, прижавшись к потеснившемуся начальнику уголовного розыска Гордееву.

— Значит, прошу быть внимательными, — произнес Бойков обычным будничным тоном, каким всегда говорил на планерках. Но именно в этом акцентированном спокойствии, ненормальном в обстановке бешеного ритма, в каком жил сейчас райотдел, проступало то же напряжение, что исходило от всех остальных. Сидели отрешенные, без обычных подколов, шуточек и перемигиваний.

— Только что звонил Федоров, — объявил Бойков. — В техникуме взять не удалось. Группа захвата разминулась с ними на двадцать пять минут. Куда ушли, неизвестно. Скорее всего, разошлись по домам. Адреса у меня на столе. Всего, — Бойков нацепил тяжелые роговые очки, оглядел список, — шесть адресов.

«Нашли, нашли всё-таки!» — запело внутри Танкова.

— К закоперщикам, Зубову и Рогову, направим по двое, — невозмутимо продолжил Сергей Иванович. — К остальным распределим сотрудников по одному со страховкой. Ответственный — Гордеев.

Он посмотрел на дежурного по отделу капитана милиции Василия Ивановича Кузнецова, известного своей словоохотливостью, сказал жестко, угрожающе:

— В управление без моего личного указания не передавать ни полслова. Никаких предварительных данных, никаких твоих обычных намеков. Проболтаешься — тут же выгоню на пенсию к чертовой матери!

— Так, Сергей Иванович, когда ж это я… Обидно слышать. Да я за отдел душой…

— Молчать! Задержать должны своими силами. Без варягов из области. Сами раскрыли, сами и возьмем.

— Только чтоб брать культурно, — крутнул лапой Сиренко. — Это дело серьезное. А то привыкли, понимаешь, с наскоку…

Он огладил раннюю лысину и интенсивно засопел, что делал всегда перед долгим выступлением. Но тут, по знаку Бойкова, поднялся низкорослый крепыш Гордеев, насмешливо глянул на косноязыкого Сиренко и четко доложил, кто, куда и с кем идет, каким образом поддерживается связь, когда и через кого будут сниматься засады.

Пока он говорил, все присутствующие — и Танков среди прочих — испытали радостное волнение стрелков, когда они знают, что дичь уже в загоне, и неизвестно только, на какой именно номер она выйдет.

Бойков поднялся:

— С богом! До места засад доберетесь на дежурном УАЗе. Кто не влезет — в машины ГАИ. Вопросы есть?

— Оружие брать? — решился Танков.

Послышались смешки.

— Вопрос не праздный, — счел необходимым усерьезнить обстановку начальник райотдела. — Надеюсь, остальные помнят, что против несовершеннолетних оружие мы применять не должны.

Он улыбнулся впервые за эти дни:

— Хочу верить, что сотрудники уголовного розыска сумеют задержать нескольких пацанов без кровопролития.

По отдельскому коридорчику шли к машинам, громко смеясь и шутливо толкаясь, словно мушкетеры по Лувру. Оперуполномоченный Велин, расшалившись, пнул ногой дверь кабинета ГАИ и гаркнул:

— Что заперлись, как дорожная моль в сундуке?! А ну, заводи тарантасы! Угро на задержание едет.

И холеные надменные гаишники заулыбались навстречу.

— А ведь я с самого начала отстаивал эту версию. Если б сразу с этого боку сработали, давно б на них вышли. — Велин забежал вперед, искательно, сверху вниз, заглянул в лицо Гордееву. — Юра, помнишь, я предлагал начать с техникумов?

— А пошел ты, трепло, — снисходительно и даже нежно ответствовал Гордеев.

Потрепанный отдельский уазик, просевший от оседлавших его молодых тел, вздохнул и, посапывая, как при одышке, полуразрушенной коробкой скоростей, припадая на правое переднее колесо с разбитым амортизатором, отправился в один из многочисленных дворов микрорайона Южный.

Поднявшись по щербатой подъездной лестнице на пятый этаж, Танков приостановился. Сердце его при мысли о предстоящей встрече с преступником заколотилось. Он перевел дыхание и, рассердившись на собственное волнение, с силой вдавил кнопку звонка.

Дверь приоткрыла распаренная женщина в застиранном сатиновом халате и платочке поверх волос. В руке она держала пропитанный маслом нож с прилипшим кусочком котлеты.

— Из милиции! — Танков сунул ей в лицо удостоверение и, грубо отодвинув, протиснулся в прихожую. — Где Вадим?

Прижатая дверью к стене, женщина опасливо смотрела на энергичного молодого человека с красной книжицей.

— Чего отмалчиваетесь? — Танков добавил напору.

— Да его вроде нет дома…

— Что значит вроде? Кто знать должен? — при свете тусклой лампочки Танков наконец разглядел свежее девичье лицо и растерялся: быть матерью пятнадцатилетнего оболтуса она никак не могла. — Слушайте, а кто вы такая?

— Вообще-то соседка, — девушка хмыкнула. — Меня, на всякий случай, Валя зовут. А Катерина Петровна скоро придет со смены. Это мать Вадика. Только в продмаг зайдет и — домой.

Танков туповато затоптался. Он как-то упустил из виду, что существует такой атавизм, как коммунальные квартиры, и к встрече с соседями оказался совершенно не готов.

— Мне бы дождаться, — растерянно промямлил он. — Может, в коридоре посижу?

— А чего в коридоре? — Увидев его замешательство, Валя успокоилась и сразу приняла покровительственный тон. — Вы к нам пока проходите. У нас и подождете.

Не получивший инструкций на этот счет Танков замялся.

— Да проходите смело, — более не церемонясь, она подтолкнула его к ближней комнате. — Когда входная дверь открывается, у нас сразу слышно.

В большой комнате за полированным столом, с угла накрытым скатертью, крепкий пятидесятилетний мужчина в майке увлеченно обгладывал куриную ножку. Он поднял обмазанный жиром подбородок и, скользнув взглядом по Танкову, недоуменно посмотрел на Валю.

— Па, к нам из милиции, — скорбно сообщила та.

— Вот как? — Мужчина начал заторможенно подниматься, вытирая рот и подбородок снятой с колен салфеткой.

— Да прикололась я, пап. Он к Синельниковым пришел, — Валентина заливисто расхохоталась.

Отец отер вспотевший лоб, укоризненно покачал головой — Ты меня своими шуточками когда-нибудь до инфаркта доведешь.

Валентина фыркнула. Танков с удивлением вглядывался в непонятную сцену между отцом и дочерью.

— Мне Вадима надо дождаться, — напомнил он о себе. — А в коридоре, как погляжу, присесть негде… Табуретку выделите?

— Зачем табуретку? Располагайся, — мужчина поднялся, потянул со стула рубаху. — Я все равно на работу убегаю. А здесь телевизор, чаёк. Есть и покрепче, но тебе, наверное, нельзя?

Обращение его с Танковым, как только узнал, что тот пришел к Синельниковым, стало свойским. Он натянул поверх рубахи джемпер, шагнул к двери. Спохватившись, принялся беспомощно охлопывать карманы рубахи.

— Держи, Маша-растеряша, — Валя достала с серванта пачку документов. Придирчиво оглядела отца.

— И как выгляжу? — заискивающе поинтересовался тот.

— Вполне. Для старух лет тридцати — сорока сойдешь.

— Вот послал бог дочку, — отец, отчего-то растроганный, подмигнул Танкову. — В институте учится. Два языка. Но — оторва, каких мало.

Он погрозил дочери пальцем:

— Гляди, не обижай парня.

В ответ Валя постучала по часикам на руке. Спохватившись, отец пожал на ходу руку Танкову и выскочил из квартиры. Слышно было, как сбегает он по лестнице.

Валя принялась сноровисто собирать грязную посуду.

— А ведь это отец тебя испугался, — засмеялась она. — Он у меня водитель автобуса. По ночам прогревальщиком в автопарке подрабатывает. И повадилась к ним какая-то мразь по автобусам шарить. Стали следить. Неделю назад накрыли двоих с Зарельсовой. Надо было в милицию сдать. Но шоферы — народ горячий. У них своё правосудие. Выпустили едва живыми. Теперь вот дрожат.

— Не боишься чужому-то такое? — Танков удивился. — Я вроде тоже из милиции.

— Не боюсь, — Валя стащила косынку, под которой оказались короткие пшеничные волосы, придвинула гостю розетку с вареньем. — Давно выяснила: никуда эти обормоты не обращались. Дома бодягой залечились. Это я так, для педагогики стращаю. Кроме меня, кто присмотрит? Женить бы его, тем более комнат две, разместились бы. Да всё отлынивает. Сначала пел: пока, мол, школу не кончишь. Теперь — «пока институт»…

Она заметила, что гость принялся исподтишка шарить взглядом по стенам в поисках фотографий.

— Вдвоем мы. Давно, — сухо пояснила Валя. — И вообще — пей чай. — Она подхватила грязную посуду и вышла. А когда вернулась, Танков задохнулся.

За несколько минут она успела сменить халатик на облегающий сарафанчик, под которым сразу стала заметна легкая изящная фигурка.

Подсела к Танкову.

— Так что Вадька натворил?

— Почему натворил? — растерялся Танков.

— Для чего-то ты сюда пришел… Да заедай вареньем. Сама, между прочим, варила.

Танков вежливо выудил из розетки вишенку, долго обсасывал, соображая, как держаться дальше. Полномочий на ведение откровенных разговоров он не получал. — Вадька ведь на самом деле нормальный пацанчик, — произнесла Валя тоном умудренной женщины. — Учится, матери помогает. Даже втайне подрабатывает: вагоны на товарной станции разгружает.

— Почему в тайне?

— В этом-то и штука, — Валя недоуменно наморщила носик. — Я сначала, как он проговорился, думала, на новый видик собирает. Целыми днями о нем трендит. А он матери на Восьмое марта вазу хрустальную принес. С цветами. Поступок? — Она вздохнула растроганно.

— Поступок, — согласился Танков. Он был готов со всем соглашаться, лишь бы не сходила с ее личика лёгкая блуждающая улыбка.

Настенные часы хрипло вздохнули и принялись отстукивать половину восьмого. Танков спохватился. Он сидел за столом в чужом доме, распивал чай с вареньем, млея при виде обворожительной хозяйки. И — ничего не происходило. Странная получалась первая в его жизни засада, невсамделишная. Валя, перехватившая взгляд гостя, брошенный на часы, в свою очередь встревожилась.

— Слушай, дело-то к ночи. И впрямь серьезное что?

— Да, серьезное, — врать ей Танкову не хотелось. Пытаясь избежать дальнейших расспросов, он принялся усиленно дуть на остывший чай.

Но Валя оказалась не из тех, кто легко отступается.

— Излупили кого? — она пытливо вгляделась в Танкова.

— Почему так решила?

— А что еще у пацанов бывает?.. Так как?

— Избили, — скупо подтвердил Танков. — Арест ему грозит.

— Вот гаденыш. — Валя присвистнула озадаченно. — Знаешь что? Ты б матери его не говорил. Она ж одиночка. Одна сына поднимала. Все в него вложила. Поздний ребенок. Понимаешь? Сердце у нее больное, «Скорую» чуть не каждый месяц вызываем. Если и впрямь…

Танков упрямо дул на чай.

— Давай так сделаем. — Она придвинулась вплотную, так что Танков с волнением ощутил прикосновение женской ноги. — Ты сейчас уходи. А завтра с утра мы с отцом его, куда скажешь, приволокем. Как мать на работу уйдет, за шкирку возьмем и притащим. Слово! А потом как-нибудь Катерину Петровну подготовим. Хочешь, вместе?

— Не могу! — отчаянно выкрикнул Танков. — Приказ у меня. Обязан дождаться. Если мешаю, могу выйти.

— Вот и выйди! — вспылила Валентина. — Не может он… А пожилого человека угробить — это ты можешь?!

Во входной двери провернулся ключ. Танков поспешно выскочил в коридор и встал за косяк, чтоб его нельзя было увидеть прежде, чем зайдешь в квартиру.

— Вот наказание эти запоры, — запричитал на лестничной клетке женский голос, и вошла мать разыскиваемого Синельникова Катерина Петровна, некрупная сорокапятилетняя женщина с узким подвядшим лицом.

— Валечка! Я вам селедку купила, — с порога оживленно заговорила она. — Недешевая, правда. Зато жирненькая.

Она захлопнула за собой дверь и запнулась — прямо перед ней стоял незнакомый парень.

— Я к вам, — объявил он.

С привычной боязливостью Катерина Петровна всматривалась в незнакомое лицо. Потом вопросительно посмотрела на вышедшую соседку. Валя, отведя глаза, вынула из ее руки набитый пакет и ушла на кухню.

— В хоромы-то пригласите? — с фальшивой развязностью произнес Танков.

— Да уж какие хоромы. — Катерина Петровна прошла по длинному коридору до угловой комнаты, потянула оказавшуюся незапертой дверь и, отступив, пропустила вперед незваного гостя.

Танков вошел в комнату, где жили вдвоем мать с сыном. Небогатую, прямо скажем, комнату. Шкаф с потрескавшейся полировкой; две одинаковые пунцовые софы ржевского производства, на одной из которых валялась брошенная в спешке рубаха; телевизор «Сигнал» с нахлобученной сверху магнитолой и стол с наваленными в беспорядке радиодеталями. На подоконнике из-за стираной тюлевой занавески выглядывала объемистая хрустальная ваза с вставленными искусственными розами — должно быть, та самая, о которой говорила Валя.

— Сын это… на учебу торопился, — по-своему оценила взгляд гостя Катерина Петровна, сдернула рубаху и, чуть приоткрыв скрипучую дверь шкафа, не глядя сунула ее в объемистое нутро. — Он ведь позднее меня уходит. Я-то с семи на смену, а ему к девяти. Ну, малой еще. Иной раз проспит. Вот в спешке и бросил. А вообще-то он у меня аккуратный, обстоятельный… Вы, должно быть, из техникума. Он предупреждал, что могут зайти…

— Я не из техникума, Катерина Петровна. — Танков почему-то заговорил торжественно и оттого, как сам с неприязнью услышал, лелейно. — Я из милиции.

Откинув назад руку, хозяйка нашарила спинку стула и, осторожно оседая, опустилась на сиденье. Покрасневшее лицо с мелкими морщинками приобрело тоскливое выражение.

— Нашли-таки, — качая головой, будто про себя, пробормотала она. — Говорила я ему, не езди в этот поход дурацкий. Ну, чего тебя к этим… тянет? Ну, чего?! Скажите, чего ему среди них надо? Медом, что ли, намазано?! — Лицо ее некрасиво исказилось, готовое зайтись в плаче. Но, видно, вспомнив о соседях, она лишь всхлипнула.

Мучившийся от необходимости врать, Танков оторопел.

— Значит, сын вам всё рассказал?!

— Еще б он не рассказал, милый ты человек! Еще б он матери не сказал. Такого у нас не водится. Я его, дурака, как узнала, сама тряпкой отходила.

— Тряпкой — это, конечно, круто, — неприязненно процедил Танков.

— Слышь, — Катерина Петровна дотянулась до его рукава. Искательно потеребила. — Вы скажите, чего нам за это, штраф будет?

— Какой штраф? Почему штраф?!

— Да вы не нервничайте. Чего вы нервничаете? Ведь не дура совсем. Понимаю: отвечать придется.

Танков начал осознавать, в какое отчаянное положение он угодил.

— Так что рассказал вам сын?

— Как было, так и рассказал. Чего-чего, а врать матери не обучен, — с обидой, из-под которой проступала гордость, сообщила Катерина Петровна. — В поход они, я ж говорю, ходили. В воскресенье приехал, лица на нем нет, рубаха порвана и в крови. Модная такая… Джинсовка.

— Что он рассказал?

— Известно что. Девок не поделили. С Кешкой Зубовым, дружок его, куда-то в деревню на танцы пошли, ну и подрались с деревенскими. Наверняка Кешка затеял. Потому что мутный! Вечно чего-нибудь нафордыбачит. А мой дурачок в рот ему смотрит. Хотела его с девочкой познакомить. У подружки дочка, умница. Так осрамил при соседях: ты, говорит, мать, дремучая. Надо будет, сам найду. А кого найдет? Этих, что ли? — Она отчего-то ткнула в сторону шумящего под окнами проспекта.

— Где вещи? — Танков придал взгляду выражение проницательности.

— Какие?.. А, так застирала. Брюки еще поносятся, да и рубаху подлатала незаметно. А кровь в холодной воде отошла… Да нет, вы мне правду скажите: большой штраф-то за эту драку положен?

Растерявшийся Танков неопределенно мотнул головой. Кивок этот Катерина Петровна восприняла как подтверждение:

— Ведь это ж никаких денег не напасешься. Только-только на телевизор насобирали. Костюм ему хотела к выпускному. И здрасте, опять! Мать последние жилы рвет, а он, стервозина. Я не тряпкой, я палкой его отхожу!.. А ведь какой способный! — без малейшего перехода умилилась она. — У кого во дворе мотоцикл, машина сломается, к нему идут. И ведь денег не берет. Неудобно у своих. В радиоклуб ходит. После восьмого класса работать засобирался, а я вот приказала: «Учись! Пока техникум не кончишь, никуда».

Катерина Петровна прервалась, обдумывая засевшую мысль:

— Хоть бы уж поменьше штраф. А то у вас еще приводы есть, — щегольнула она невесть где добытым знанием. — Может, можно вместо штрафа привод, если не очень страшно. — Она просительно дотронулась до Танкова.

— Можно и привод, — окончательно заврался тот.

— Вот я и говорю. — Катерина Петровна хитренько оживилась.

— Ты б похлопотал. Тебя ж, наверное, начальство послушает. И то сказать, что за парень, если сдачи дать не может? Он ведь и сам знаете как переживает… Мне вот не говорит, а во сне стонет. Совестливый!

Танков не в силах больше переносить этот разговор, по существу издевательский, отошел к окну и стал смотреть вниз. Проносящиеся по проспекту машины уже включили габаритные огни. В комнате тренькали ходики, такие же, как у соседей (наверное, вместе и купленные).

Танков колебался: не выйти ли ему во двор? Скорее всего, Синельникова взяли по другому адресу, а о нем попросту забыли.

Катерина Петровна сделалась задумчивой, то и дело тревожно поглядывая на гостя. Потом уж и глядеть перестала, словно сообразив, что не станет занятой милиционер из-за штрафа до ночи дожидаться ее сына, и догадки своей пугалась.

У соседей работал телевизор. Шла программа «Время».

Танкову хотелось вернуться к понравившейся Вале, примириться. Договориться о новой встрече. Он колебался, но всё не мог решиться. Тягуче цедились минуты, заполняя комнату напряженным ожиданием. И этот затухающий вечерний ритм разорвала выстрелившая входная дверь подъезда. Кто-то бежал вверх по лестнице.

Танков вздрогнул. Подняла на него наполнившиеся испугом глаза Катерина Петровна.

Теперь стало слышно, что бегут двое. Один из них что-то кричал. Танков выскочил в коридор. Из соседней комнаты показалась напряженная Валя. Распахнулась, отлетев до петель, входная дверь, и в квартиру ворвался мокрый взъерошенный парень. Он собирался захлопнуть задвижку, но увидел перед собой незнакомца и застыл, посвистывая перетруженным дыханием.

Тотчас следом вбежал Саша Федоров и, не останавливаясь, навалился сзади. Под тяжестью стокилограммовой массы парень рухнул на пол. Оперативник, тяжело и злобно хрипя, принялся выкручивать оттянутую назад руку. От страха и боли беглец закричал. Валя возмущенно задышала.

— Это тоже из угрозыска, — предупредил её Танков.

— По манерам видно! — брезгливо отчеканила та.

— Ладно, вставай живо, бегун хренов! — Федоров, не отпуская заломленную руку, поднялся. — Считай, отбегался.

Он чуть усилил захват, и Вадим Синельников оказался стоящим на коленях с наклоненной к ногам головой.

— Да что ж это?! — закричала Катерина Петровна, с ужасом наблюдавшая, как ломают ее сына. — Что ж вы, если милиция, так все дозволено?!

Она оттолкнула Танкова и, худенькая и бесстрашная, пошла угрожающе на Федорова, который, не обращая внимания на присутствующих, деловито выволакивал на лестницу стонущего от боли и унижения Вадима Синельникова.

— Что ж ты, бугай, его как убийцу какого валтузишь?!

— А кто же он?! — Федоров, обозленный преследованием, издерганный тремя бессонными ночами, приостановился. — Если он человека ни за что ни про что на тот свет отправил, так кто ж он, по-вашему, божий одуванчик, что ли?! Ишь, жалко стало. Раньше надо было жалеть, когда мразь эту растили!

Задохнувшись яростью, он поволок поникшего убийцу вниз по лестнице.

— Мамочка, прости! — разнесся гулко по подъезду истошный мальчишеский голос.

Танков растерянно повернулся. Потрясенная Катерина Петровна, ощупывая воздух рукой и что-то шепча, опускалась на пол. Он подхватил ее и с помощью Вали отнес на диван.

— Помоги ей… Они и вправду человека убили, — потерянно пробормотал Танков и выскочил из квартиры.

На улице Танков обогнал обоих. Федоров шел быстро, все еще тяжело дыша, и лишь слегка придерживал Синельникова за локоть, а тот семенил рядом, обмякший и потерянный.

За углом стоял все тот же уазик, в заднем отсеке которого, за решеткой, набилось несколько человек. Рядом Велин с помощью участкового запихивал в гаишный «жигуленок» долговязого парня с выгоревшими длинными волосами. Парень ожесточенно вырывался. Внезапно он резко присел, вывернулся и побежал к уазику, крича на ходу:

— Паря! Менты понтят! Нет у них ничего! Ничего и не было! Помните! Ничего не было!

Дежуривший у решетки Юра Гордеев, квадратный штангист, неспешно перехватил долговязого рукой за шею, крутнул и, уперев колено в спину, слегка надавил, отчего тот зашелся в беспомощном хрипе.

— Не было, значит? — насмешливо, так, чтоб слышали сидящие в машине, уточнил Юра. — Ничего, ты у меня всё вспомнишь. И как били, и как ветками прикрывали, и как каждого заставлял палкой по голове добивать. Кровью скреплял. Все вспомнишь, тварь!

Кто-то за решеткой затрясся в рыданиях. Как раз подошел Федоров. Гордеев ключом отомкнул дверцу, и Саша с ходу отработанным ударом колена под зад вогнал за решетку последнего злоумышленника — Вадима Синельникова.

Танков отказался сесть в переполненные машины и пошел пешком. Когда через сорок минут добрался он до райотдела, из дежурки уже разносился победный голос изнемогшего от молчания Василия Ивановича:

— Управление? Принимай сообщение на раскрытое убийство… А ты как думал?! Сельские ребята не шутят. Взялись, так уж раскроют. В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое июля в районе деревни Протасово было совершено убийство гражданина Мирзоева Салтана Салмановича, сорока двух лет. Убийство совершили — точно, короеды. Зубов Иннокентий Геннадьевич, семнадцати лет, студент первого курса университета; Санин Александр Дмитриевич, шестнадцати лет, учащийся строительного техникума; Синельников Вадим Дмитриевич, шестнадцати лет, учащийся того же техникума…

Спустя месяц трое — Юра Гордеев, Саша Федоров и Сиренко — за умелое и оперативное раскрытие тяжкого убийства были поощрены приказом начальника УВД.

Танков еще несколько раз приезжал к знакомому дому, в надежде на встречу с Валей бродил у подъезда, но зайти в разоренную коммуналку на пятом этаже он так и не решился.

Выезд на происшествие Из цикла «Журнал учета происшествий» (Повесть)

Ближе к вечеру лейтенанта Танкова вызвал заместитель начальника райотдела Борис Иванович Сиренко. Когда Танков вошел, Сиренко правил какой-то документ. Правил, похоже, с натугой: раскаленная лысина светила прямо в лицо вошедшему. Не отрываясь, Сиренко ткнул карандашом в сторону одного из десятка стульев. Работал Борис Иванович неспешно и — не при подчиненных будь сказано — на удивление муторно, поэтому в редкий час не сидело перед ним одновременно по два-три человека в ожидании руководящего решения.

Вот и сейчас в углу у окна развалился дежурный по отделу старший лейтенант Чесноков, а прямо напротив стола поерзывал участковый Лукьяненко. Именно его очередной опус и правил, тяжко вздыхая, Борис Иванович.

— Ну, уж это-то… — Он бросил карандаш и посмотрел на Лукьяненко. Участковый тотчас вздохнул. Видно было, что разговор долгий: и не в первый раз бросил, и не в первый раз посмотрел. — Ты чего пишешь-то? «Михеев вышел из дома. Идя по улице, его ударили по голове».

Чесноков гоготнул.

— Так все и было, — подтвердил Лукьяненко, с укоризной посмотрев на веселящегося дежурного.

— Так и было, — передразнил Сиренко. — Это ж процессуальный документ. Тебя грамоте-то учили?

— Я без высшего.

— Десятилетку же кончал?

— Это да. — Лукьяненко повздыхал. Вспомнил, видно, как кончал школу. В своё время тридцатилетнего ударника-тракториста Василия Лукьяненко в порядке почина рекомендовали на работу в органы внутренних дел. И вот уже три года ходит Василий Сергеевич в кожаной куртке сельского участкового. Оружием, правда, не балуется — чего нет, того нет, — и табельный «макаров» пылится в домашнем сейфике, ключ от которого хранит самый бесстрашный человек в поселке — жена Василия Сергеевича. Поговаривали, что и отдельные постановления писаны вроде как женской рукой, но руководство на злые эти наветы не реагировало: хоть и никакой участковый, а где сейчас другого на такой отдаленный «куст» сыщешь?

— Ты вот чего, Лукьяненко… — Сиренко задумчиво повертел перечеркнутое донельзя постановление. — А иди-ка ты отсюда. Пускай тебе твой непосредственный начальник правит. А то привыкли, понимаешь, чуть что — к руководству.

— Так я чего докладывал, Борис Иванович. — Изнемогший Лукьяненко вытащил из-под себя влажный планшет. — Уехал он. А сегодня срок по заявлению.

— Иди отсюда, говорю, — нажал на голос Сиренко. — Нечего тянуть до последнего дня.

Лукьяненко аккуратно упаковал потертую на сгибе пачку бумаг и, извинившись, с облегчением вышел, так, впрочем, и не поняв, зачем просидел он здесь битый час.

— Разгильдяй. Из-за таких вот ничего за день не успеваешь, — пробурчал Сиренко, но тут же тряхнул головой и просиял добротой и отзывчивостью в сторону молодого лейтенанта:

— Вы как, Танков, осваиваетесь в коллективе?

— Так точно.

Работал Танков всего два с половиной месяца, стеснялся университетского «поплавка» на кителе и, словно искупая недостаток армейской выучки (прошел лишь офицерские сборы после вуза), к начальству старался обращаться исключительно уставными словами. Видно, для райотдела с его закоренелым панибратством выглядело это диковато. Чесноков, во всяком случае, поморщился.

— Планы какие?

— Служить, товарищ капитан.

— Похвально. Пока у нас к вам нет претензий. Ваш шеф-наставник Велин рекомендует вас как исполнительного и инициативного работника. Так что, как только вакансия в уголовном розыске освободится, считайте, вопрос решен.

— Спасибо, товарищ капитан.

— Кстати, все хотел спросить. Чего так в утро тянет? Работенка-то грязная. Нет бы в следствие. С высшим образованием в самый раз. Там, кстати, и единица свободная есть. И попрестижней. А?

— Благодарю, товарищ капитан. — Танков поднялся. — Но я бы все-таки хотел в уголовный розыск.

Некоторое время Сиренко с интересом его разглядывал.

— А впрочем, — отмахнулся он от какой-то досаждавшей мысли, — все мы через это прошли. На сегодня планы есть?

— Никак нет. Если что надо — готов.

— Вот это правильный подход, — одобрил Сиренко. — Чувствуется, что проникаетесь общей задачей… Вам дежурить по отделу приходилось?

— Приходилось, приходилось, — вмешался Чесноков. — Со мной на той неделе дежурил.

— Так точно, — подтвердил Танков. — Ходил один раз помощником дежурного.

— Опыта негусто, — Сиренко поскреб ногтем лысину.

— Да сможет он, — Чесноков, в отличие от начальника, сомнений не ведал. — Сами ж говорите, толковый. И верхнее образование. Да потом день-то какой — среда. Самый тихий денек. — Чесноков, не стесняясь, зевнул.

— Тут такое дело, Танков. — Сиренко, все еще колеблясь, пригладил потускневшее солнышко на голове. — Не явился сменный дежурный Кузнецов. Может, заболел, может, несчастье какое — не знаем пока. Живет он в деревне, не дозвониться. Чесноков уж лишних шесть часов передежуривает.

— Восемь, — не уступил двух часов Чесноков.

— Ставить на вторые сутки не имеем права, а подменить некем. Я всю расстановку сил прикинул. Следствие, розыск, сам понимаешь, нельзя: они в опергруппу ходят. ГАИ, пожарники тоже. Участковых из района вытаскивать уже поздно. Так что придется тебе, понимаешь, до утра командовать отделом. Так сказать, вставать у руля. Справишься? Не подведешь?

— Не знаю. — Танков испугался. В отдел он был принят сверх штата за счет должности участкового и использовался пока на подхвате. Работа дежурных, казалось бы, была спокойной. Еще бы, сутки на телефоне, двое отдыхаешь. Для милиции с ее растяжимым, как жвачка, рабочим днем вещь прямо-таки нереальная. Но это, так сказать, милицейская арифметика, а если до алгебры дойти — нет, пожалуй, более взрывоопасной точки. Несмотря на малый стаж работы, Танков об этом был наслышан.

— Неужто трусишь? — громко поразился Сиренко. — И это будущий сыскарь! Да ты рваться должен на огневой, так сказать, рубеж. А Чесноков тебе все подробно объяснит. Чесноков! — Сиренко начальственно подобрался. — Пока полностью в курс дела не введешь, из отдела ни ногой. — Ответственный по отделу сегодня — начальник уголовного розыска, — вновь обратился он к Танкову. — Если что, всегда подправит. А может, еще и выйдет этот барбос Кузнецов. Тогда сменим.

Сиренко поднялся, торжественно вышел из-за стола, что делал чрезвычайно редко, крепко сжал руку Танкова:

— Возражений нет? Дерзай, лейтенант!

Танков хотел возразить, но втиснуться между двумя на одном дыхании слепленными фразами не успел, а потому молча повернулся через левое плечо и вместе с довольным Чесноковым вышел в коридор.

— Это я тебя сосватал, — похвастался Чесноков. — Этот бы и щас еще искал, кого поставить. А подмена не придет, не надейся. Загулял мужик.

— Откуда знаешь?

— А то впервой?! Думаешь, Сиренко не знает? Это он перед тобой ваньку валял. — И, упреждая вопрос, пояснил: — Ваське Кузнецову до пенсии год. Вместе с начальником отдела начинал. Вот Сергей Иванович его и тянет. Но теперь уж не дотянет. Не те времена. Хана Кузнецу!

Чесноков, не скрывая радости, подтолкнул Танкова, — после увольнения Кузнецова сам он становился первым кандидатом на должность старшего дежурного.

Дежурная часть — это громко сказано, а попросту дежурка, — как и весь отдел, была, можно сказать, малогабаритной. Даже махонькая камера для задержанных своим решетчатым деревянным окошком смотрела, вопреки предписанным нормативам, прямо в стол дежурного по отделу. За столом этим с разбросанными журналами восседал, тяжело пыхтя, помощник дежурного Павел Евгеньевич Филиппов, старший сержант милиции. Маленькая веселая легенда райотдела, улыбчивый стошестидесятикилограммовый слоник. Встречая Пал Евгеньича, каждый сотрудник непременно интересовался, не похудел ли уважаемый помдеж. И Филиппов ожиданий не обманывал. Едва входя в отдел, громко, довольно отдуваясь, рапортовал:

— Опять кило за неделю плюсуем…

— Принимай начальство, Пал Евгеньич, — объявил Чесноков, откровенно подхихикивая. — Будь ему, так сказать, поддержкой и опорой.

Доброжелательно задвигав округлыми, похожими на свернутые свежеиспеченные блины, щеками, Филиппов утопил руку Танкова в своей мягкой, как подушка, лапе.

— Давай расписывайся в приеме дежурства. — Чесноков сноровисто выудил из-под живота Филиппова ручку, раскрыл и разбросал перед опешившим Танковым сразу несколько журналов.

— Так Сиренко сказал, что ты объяснить должен. Я ж не знаю…

— А чего тут объяснять? Покрутишься — разберешься. Помощник опытный. Шофер тоже… — он недобро усмехнулся, — …опытный. Так что не тяни резину, принимай оружие.

Растерявшийся Танков посмотрел на своего помощника.

— А ничего, — добро улыбнулся тот. — Пусть катится. Отдежурим. Не впервой.

— Долго ты будешь копаться? Давай за мной, — Чесноков уже снял замок с обитой железом дверцы в углу. Вдвоем протиснулись они в крошечную оружейную комнату, в узенькое пространство между толстенным, пышущим здоровьем сейфом и хлипким столиком, обильно заляпанным жиром, щелочами, заваленным хлебными крошками и пустыми бутылками из-под кефира. Чесноков распахнул сейф. Прямо на Танкова, словно звери в вольерах зоопарка, смотрели стреноженные в деревянные подставки тупоголовые пистолеты ПМ. В нижнем ряду стояли похожие на щук хищники покрупнее — автоматы Калашникова.

— А вот здесь ничего. — Танков ткнул в пустующие подставки.

— А что на них вместо пистолетов пришпандорено, не видишь? Разуй глаза, — Чесноков пренебрежительно смерил его взглядом. — Карточка-заместитель называется. Посмотри, чьи фамилии. У этих оружие всегда на руках.

Танков поспешно закивал. Он понимал, что дежурство так не сдают, но испытывал неловкость оттого, что каждым вопросом своим обнаруживал перед ехидным Чесноковым такую удручающую некомпетентность, что лучше уж смолчать, потом как-нибудь не спеша разберется.

Чесноков меж тем расстегнул поясной ремень, стянул с него кобуру с пистолетом, протянул Танкову:

— Держи шпалер. Вешай на пояс и будешь за шерифа. Так что, пацан, подписал, что ли? А то пока я еще до дому доберусь. — Он предвкушающе потянулся: — Значит, запоминай. За день было одно очевидное ДТП. Я его уже зарегистрировал. Да еще опергруппа с обеда уехала на кражу магазина. Засим всем пока! — Он пожал руку Филиппову, повернулся к подменному дежурному, оглядел неодобрительно: — Тоже мне, братья Вайнеры, — и исчез.

После восемнадцати отдел начал пустеть. Хлопала сначала интенсивно, а потом все реже входная дверь. Разместившись сразу на двух стульях и заполнив собою полутораметровое пространство от окна до стола дежурного, дремал у батареи Филиппов. Танков сидел за столом и перечитывал книгу учета происшествий, выискивая в ней собственные следы. А вот, пожалуйста: «На место происшествия выезжала опергруппа в составе…» И его фамилия. Пусть в конце, но ведь это он нашел в «подломанном» магазине за мешками с крупой долговые расписки, а уже потом начальник розыска Гордеев «расколол» завмага на инсценировку кражи. Чувство причастности было необыкновенно приятно. Опять зазвонил телефон. Танков поправил повязку на левом рукаве, не удержался, скосился на надпись, рывком поднял трубку.

Он уже освоился и, отвечая, с удовольствием подражал залихватским чесноковским ноткам.

— Дежурный по райотделу лейтенант Танков, — с аппетитом, отрывисто представился он. — Помедленней. Записываю… Уже уехали?.. Зачем же я к вам на ночь глядя людей буду гонять?.. Да нет, я понял: торговали некачественной колбасой, квитанции по вашему требованию не предъявили… Номер машины я записал… Всё правильно, гражданин: с обманами потребителей нужно беспощадно бороться. Но зачем же это делать на ночь глядя? Завтра с утра будут направлены сотрудники. Так что не волнуйтесь, товарищ ветеран. Никуда они теперь не денутся, а за сигнал спасибо. Честь имею!

Танков поспешно положил трубку и поднялся. В дежурную часть в фуражке и плаще вошел Сиренко:

— Опергруппа еще не вернулась?

— Никак нет.

— По рации связывались?

— Не сообразил.

— Надо соображать, раз на серьезное дело посажен. — Сиренко прошел к маленькой радиостанции, стоящей прямо на металлическом ящике с картотекой: — Какой позывной у УАЗа?

Танков беспокойно задвигал руками по плексигласу на столе. Где-то под ним он видел список позывных. Ведь только что видел.

— Ну? — поторопил Сиренко.

— Двести первый. — Филиппов неспешно приоткрыл щелки глаз. — Да бесполезно вызывать. Кузьмич наверняка рацию не включил.

Сиренко все-таки попробовал. В рации бесперспективно хрипело и щелкало.

— Разгильдяй! — Он швырнул трубку. — Давно выгнать пора.

— Да звонили они, — лениво успокоил его Филиппов. — В отдел едут.

— Раскрыли?

— Вроде везут кого-то.

— Тогда ждать не буду. — Сиренко поправил фуражку. — Если что, я дома. А вам, товарищ лейтенант, — он с неудовольствием сделал паузу, — надо быстрей овладевать оперативной обстановкой. Вы сейчас мозг отдела, а не просто, понимаешь, кукла какая-нибудь. За все в ответе.

Едва захлопнулась за ним входная дверь. Танков упрекнул Филиппова:

— Что ж вы, Пал Евгеньич?! Звонили, а вы не сказали?

— А чего говорить? Едут и едут… Пойти кабинеты, что ли, проверить? — Филиппов, опершись сразу на стол и подоконник, поднялся, покряхтывая. Зазвонил телефон. Мужской голос продирался издалека, сквозь хрипы в телефонном аппарате:

— Милиция? Слушайте, вы там скажите этой истеричке, чтоб меня в дом впустила! Не на улице же мне околевать!

— Говорите громче и по существу! — закричал Танков. — Откуда вы и что случилось?

— С Востока я!

Танков посмотрел на разминающего поясницу Филиппова.

— Поселок Восток, — кивнул тот. — Есть такой. Лесовики там живут. Самый у нас медвежий угол.

— Громче, пожалуйста! — опять закричал Танков. — Кто вы и что случилось?

Он долго слушал, кивал, переспрашивал. Наконец закрыл ладонью мембрану:

— Ничего не пойму. Какой-то Гусаров. Вроде из заключения. Там у него часть дома по наследству. А в доме женщину с детьми поселили. В общем, не пускает она его. Чего делать-то?

Филиппов неспешно отобрал трубку.

— Слышь, милый, — он даже не изменил тональности и не повысил голоса. — Дело твое гражданское, понимаешь? Не милицейское… Ну, тем более… Ты погоди. До утра найди, где переночевать… Ну, как это не найдешь? В своем-то поселке? А утром дуй в поссовет… Чего ты мне свои бумаги читаешь? Я в них все равно не понимаю. Ты властям доказывай… Ну, чего заладил: сломаю, сломаю? Мужик ты или нет? Уступи до утра… Ну ладно, передай ей, что в милицию велели позвонить. Только гляди, чтоб без рукоприкладства. А то опять загремишь. — Он аккуратно положил трубку. — Чем только заниматься не приходится! Запиши куда-нибудь. Может, часа через два позвонишь для покоя.

В двадцать один час вернулась опергруппа. Первым в дежурную часть зашел оперативный уполномоченный уголовного розыска Велин. Из-под левой подмышки расстегнутого пиджака выглядывала замшевая лямка знаменитой велинской кобуры, сшитой по его личному заказу, как сам он не раз намекал, одной ба-а-льшой специалисткой.

— А ты чего здесь? — поразился Велин, узрев перед собой собственного стажера.

— Не видишь, дежурю.

— Ты подумай, детсад развели! — Велин обернулся к входящему в дежурку низкорослому, плотно сбитому, словно пачка сливочного масла, начальнику уголовного розыска Гордееву.

— Тебя, в самом деле, кто поставил? — удивился тот.

— Заместитель начальника райотдела Сиренко. — Танков на всякий случай поднялся. — Не явился сменный дежурный.

— Опять Васька сорвался! — В сообразительности Гордеев никак не уступал Чеснокову. — Но Сиренко-то хорош! Пацана на такое дело сунуть. — Последнее он произнес вроде бы про себя, но достаточно громко, чтоб быть услышанным другими. — Новости?

Гордеев безошибочно выхватил из пачки рабочую тетрадь.

— Ничего особенного, товарищ капитан. По линии экономической преступности сигнал. Еще из поселка Восток звонили.

— Танков заглянул в черновик. — Там Гусаров «откинулся», — под ироничным взглядом Гордеева он смущенно поправился:

— Из заключения вышел. А его в собственный дом не пускают. Туда женщину с детьми поселили.

— Больше ничего?

— Никак нет. А у вас как, товарищ капитан? — решился Танков. — Сиренко приказал узнать.

— Приказал, приказал… Больно много приказчиков развелось! — Судя по всему, на непосредственного начальника у Гордеева была аллергия. Он расстегнул пуговку на потертой папке, достал тоненькую пачку бумаг. — Регистрируй кражу. В управление передашь как нераскрытое.

— Так вроде у вас фигурант есть? — щегольнул осведомленностью Танков.

— Передашь, как сказал! — Гордеев поморщился, тяжко вздохнул. — Танков, у меня лицо как, добродушное? — Он растекся вдруг в простецкой улыбке.

— Как будто, — растерялся Танков.

— Тогда порядок. Велин, пригласи Рыкову, — начальник уголовного розыска опять вздохнул, словно набирая воздуха перед тяжелым погружением.

По пустому коридору процокали каблуки, и следователь Рыкова, тщедушная молодая женщина, не остывшая еще с дороги, остановилась, напряженно прислонившись к косяку двери.

— Татьяна Геннадьевна, — Гордеев увлеченно, не отрываясь, читал рабочую тетрадь, которую успел пролистать перед этим, — может, ты Воробьева прямо сейчас задержишь, чтоб его в ИВС пораньше отвезти?

— А я и в мыслях не держу его задерживать. — Небрежный Гордеевский тон не сбил Рыкову и не поколебал. — Я тебе еще в машине об этом сказала.

— Ну, и сказала! — Гордеев бросил об стол тетрадь, а вместе с нею и дипломатические подходцы. — Воробей вор, и его надо посадить!

— Надо, — ехидно согласилась Рыкова. — Но только при наличии доказательств.

— Магазин-то он подломил.

— Может быть.

— Погоди. — Гордеев заволновался. — Его после кражи у магазина видели. Это раз…

— Не у самого магазина, а просто в поселке.

— При нем было две бутылки водки, и он угощал дружков. Причем водка той же партии, что украдена. Это тебе что, не доказательство?

— Да эта партия два дня продавалась. И выдавалась, между прочим, не по ведомости. Короче, ничем не опровергнуто, что он мог ее купить.

— Так опровергни! Ты же следователь. На то и существуешь.

— Попробую, — в тон ему согласилась Рыкова. — Но только сейчас у меня оснований для задержания Воробьева нет, и я свою шею под незаконное задержание подставлять не буду.

— Страхуешься?!

— Здоровый инстинкт самосохранения.

— Слушай, ты часом не ошиблась призванием? Тебе бы в адвокаты. Ты что, не понимаешь? В поселке появился не-од-нократно! — Гордеев уже не произносил слова, а чеканил их по слогам, — су-ди-мый за кражи Воробьев, и тут же полетел магазин. Мы ж все другие версии вместе отработали.

— А обыск ничего не дал.

Велин издевательски хмыкнул. Гордеев сдвинул узел мешавшего ему галстука:

— Что ж он, фраер, что ли, краденое домой тащить? Припрятал где-то.

— Вот найдешь, тогда обещаю: задержу. При всех обещаю, — Рыкова с чувством стукнула себя кулачком по груди.

— Хо-хо-хо! — раздельно гоготнул Велин. Он даже руки на животе сложил, демонстрируя муки от хохота. Рыкову, как и вообще всякую некрасивую женщину, он не терпел.

— Так некого задерживать будет! За Воробьем пять судимостей. — Для наглядности Гордеев показал раздвинутую пятерню. — С шестой ходкой он будет признан особо опасным рецидивистом. И, между прочим, отлично это знает. Поэтому, как только гуманная наша Татьяна Геннадьевна, оберегающая закон от негодяев из уголовного розыска, его с извинениями отпустит, благодарный Воробышек тут же расправит крылышки и полетит бомбить магазины в другое место. И дай бог, чтоб его не пришлось объявлять во всесоюзный розыск.

Рыкова задумчиво принялась выстукивать что-то на косяке двери.

— Ну, ты что, в самом деле, зэка этого пожалела? — уловил ее неуверенность Гордеев.

— Его?! — та аж вскрикнула в негодовании.

— Так задержи! — поспешно поддержал начальника Велин. — А мы тебе за эти три дня доказательства для ареста накопаем.

— Уж ты, пожалуй, накопаешь, — фыркнула Рыкова, и это было ее местью за дерзкое хохотание.

— Да нельзя такого кита не задерживать! — Возмущенный Велин даже схватился за свои густые волосы и слегка их поворошил. — Вон молодой дежурный, и тот тебе скажет.

Танков почувствовал себя неловким зрителем в цирке, которого расшалившийся клоун вдруг потащил из первого ряда на манеж.

— В самом деле, Татьяна Геннадьевна, — пробормотал он.

— Как же отпускать? Если вы и сами считаете, что это он. Ведь преступник же.

— Ты-то еще, цыпленок… — Разгорячившаяся Рыкова развернулась к Танкову, но, посмотрев на его разом сморщившееся лицо, продолжать не стала. — Словом, так, Гордеев. Хочешь задерживать, делай это сам. А я с прокуратурой в объяснительные записки играть больше не намерена. С меня хватит — наигралась.

— Оно конечно. — Гордеев больше не скрывал презрения. — В сторонке отсидеться спокойней.

— Если у вас ко мне больше ничего нет, я пойду. Мне еще обвинительное заключение по наезду надо отпечатать, — круто развернувшись, Рыкова зацокала по коридору в обратном направлении.

— Вот ведьма!.. — полоснул ей вслед Гордеев, не слишком регулируя тембр голоса. — Чистюли! Крысы конторские! Как раскрывать, так их нет. А вот помешать, так откуда кто берется! Закон, закон! Используют как ширму для безделья. А закон для одного существует: чтоб общество от таких вот Воробышков защищать. И если я Воробья посажу, так этим нашему обществу окажу неоценимую услугу, а стало быть, действия мои на благо закона и вполне ему соответствуют. Подведя такую роскошную идеологическую базу под принятое решение, Гордеев успокоился.

— Велин! Тащи сюда эту контру!

И вот в сопровождении Велина и шофера — милиционера Игнатьева в дежурную часть вошел невысокого росточка пьяненький и веселенький мужичонка с могучей бородавкой на правой ноздре — гроза сельповских магазинов Юрка Воробьев.

— Чего делать-то будем, Юра? — Доброжелательный Гордеев находился в явном затруднении.

— А чего такое случилось, Юрий Алексеевич? — Воробей на глазах расстроился.

— Придется тебя сажать. Как считаешь?

— А почему ж не посадить? Воля ваша: надо — сажайте.

— Ты ж умный мужик, тёзка! Так чего ж ломаешься? Попался — будь мужчиной, имей смелость признаться.

Танков заметил, как Воробьев, явно удивленный таким грубым ходом, но не желавший, видно, ссориться с Гордеевым, удержался от насмешливого ответа.

— Я, Юрий Алексеевич, трусом с детства был, — стесняясь, признался он. — Чего уж теперь с этим поделаешь?

— А вот это ты видел? — Велин успел притащить Уголовный кодекс и натренированной рукой распахнул его перед Воробьевым. — Смотри статью. Чистосердечное признание есть обстоятельство, смягчающее вину. Черным по белому. Пиши, пока не поздно, явку с повинной. Глядишь, на суде пару лет скинут.

На этот раз Воробьев сдерживать ядовитую свою натуру не стал.

— И где это вы, Юрий Алексеевич, таких малахольных набираете? — посочувствовал он. — Да ему если только кражу пончиков в школьном буфете доверить. Там пацаны очень эту книжку уважают.

Уязвленный Велин, угрожающе насупившись, двинулся к доставленному, однако Гордеев движением плеча отодвинул подчиненного.

— Ты в самом деле думай маленько, кому чего говорить, — сказал он неодобрительно. — Да Юрку сколько раз сажали, столько статью эту зачитывали. Верно я говорю? Велинский промах Гордеев поспешил использовать для укрепления контакта с подозреваемым.

— Приятно иметь дело с умным человеком, — осторожно потрогал наживку Воробей.

— И когда ты только, Велин, работать научишься? Ко всем без разбору со своими приемчиками. В людях надо разбираться. А то только по бабам силен, — непедагогично отчитал начальник угро своего опера. Нахохлившийся Воробей удовлетворенно кивал головой.

— Вот что, Юра. — Добившись, что тот расслабился, Гордеев тут же заложил вираж для новой атаки. — Кодекс я тебе читать не буду. Ты его и так наизусть знаешь. И свободу за признание не обещаю — у тебя теперь ее долго не будет. Зато другое обещаю твердо: признаёшься, даёшь явку с повинной — будет и по изолятору, и по зоне все как надо. Ну, ты понял. Идешь в непризнанку — на меня не обижайся.

— Зачем же так, ребром-то? — забеспокоился Воробей. — У вас свой интерес, у меня свой. Чего уж так-то?

— Ты меня давно знаешь? — Гордеев подобрался. Воробьёв настороженно пожал плечами. — Сколько у тебя ходок было?

— Чего спрашиваешь? Пять. Последняя твоя.

— Врал я тебе когда?

Воробей молчал. Молчал и Гордеев. Танков, подавшись вперед, впитывал в себя весь этот разговор, внимательно наблюдая за обоими.

— Так я тебе обещаю, — не дождавшись ответа, Гордеев говорил теперь, методично ужесточая голос. — Или признанка, или вывернусь, но доказательства для ареста добуду. Понял ты меня? Но тогда уж буду строг! — Гордеев постучал пальцем по столу. — Три минуты на размышление! — Он демонстративно посмотрел на часы, мягко, доброжелательно, как-то даже по-домашнему добавил: — Думай, Юра. — И вышел в коридор.

Смущенный Воробей вздыхал и переминался. Велин незаметно кивнул Танкову. Тот понял. Много раз он видел, как это делают оперативники, и теперь решил попробовать сам.

— Чего ты думаешь? — заговорщически прошептал он. — Гордей — человек слова. Сказал — сделает. Соглашайся, пока не поздно. Смотри, потом локти кусать будешь.

Воробей, у которого, похоже, за годы общения с органами развился абсолютный слух на малейшую фальшь, презрительно не обратил на него внимания, напряженно что-то прикидывая про себя.

— Надумал? — Гордеев остановился у порога дежурной части. Воробей, огорченный необходимостью расстроить уважаемого человека, удрученно покачал головой:

— Не пойдет, Юрий Алексеевич. Резона нет. Докажешь ты там, не докажешь — еще вопрос. А только я погожу себе клетку строить. Лишняя ходка мне тоже не в радость.

— В камеру его! — Гордеев нашел глазами Велина, задумчиво изучавшего в зеркальце какой-то прыщ на подбородке. — Хорош, ничего не скажешь. Еще химзавивку в салоне «Ромашка» — и можно на панель. Оформляй протокол задержания.

— Так как же? Дело у Рыковой. Надо у Бойкова или хотя бы у Сиренко подписать, — заробел Велин.

— Я за них подпишу! — Гордеев выхватил бланк протокола задержания и сверху размашисто на нем расписался. — Филиппов, обыщешь! Да смотри, чтоб после тебя бритвы в носках не обнаружилось.

— Уж и было-то один раз, — лениво застеснялся тот.

— Воробьев! Ты знаешь, что сегодня моей дочурке пять лет исполняется?

— Наши поздравления, Юрий Алексеевич.

— И что она сейчас сидит за столом и ждет папу?.. Долго ты у меня, Воробей, будешь этот день рождения помнить. — Он посмотрел на неловко стоящего за столом Танкова: — Я возвращаюсь в район. Будет где телефон, позвоню. Что серьезное — связывайся с дежурным по управлению, Сиренко вызови. А то он что-то все домой торопится. Начальничек, прости господи. Велин!

Изящно изогнувшись сбоку у стола, оперуполномоченный заполнял кинутый ему бланк.

— Запомни. Случись что — не с пацана, с тебя спрошу.

Не отрываясь, тот поднял сжатую в кулак левую руку.

— Ну, будь здоров, Воробей. Удачи мне можешь не желать.

— Отчего же? Счастливого пути, Юрий Алексеевич. В аварию не попади. — Воробей шутил, но неловко, с натугой. Видно, жестокие гордеевские слова запали в него накрепко и уже зудели внутри, разрушая потихонечку первую линию обороны.

На улице затарахтел мотоцикл.

— Опять у него цилиндр барахлит. — Водитель дежурного УАЗа Игнатьев, как и все, прислушивался к неровному гулу. — Как бы не застрял по грязи. По такой-то погоде. Пойду машину гляну. Совсем довели.

Отдав Танкову протокол задержания, выскочил и тотчас вбежал уже одетый в кожаное пальто Велин:

— Я на ужин. Буду звонить.

Судя по нетерпению, ужин для него приготовила еще одна ба-а-льшая специалистка.

Дежурная часть опустела. Воробьев, запертый в деревянной клетушке, громко именуемой камерой для задержанных, стоял, прислонившись к дверце, и, пытаясь заглушить в себе мысли о Гордееве, все еще пьяный, беззлобно, со знанием дела изгалялся над молоденьким дежурным.

— Товарищ старший лейтенант, — говорил он. — Давайте подискутируем о роли преступности в жизни нашего общества. Ведь мы как волки — санитары жизни.

Танков, уткнувшись в бумаги, не отвечал.

— Товарищ капитан, — не унимался Воробьев, — а что вы скажете о последнем клеветническом заявлении американской администрации? Это ж просто беспрецедентно.

— Товарищ майор, — доносилось из клет ушки через некоторое время. — Я бы хотел выйти в туалет. Это мое конституционное право.

Усталость взяла свое: умолк и он.

Раздавшийся в тишине звонок почти обрадовал Танкова. Чесноков оказался прав: звонили нечасто. Звонки приносили мелкие вопросы, частную информацию, изредка позванивали из района участковые, туманно сообщая о своем местонахождении. Танков неспешно уже снимал трубку и солидно, короче, чем положено, ронял:

— Дежурный Танков.

— Дежурный! — закричала трубка, и Танков поднял глаза на настенные ходики, только что выстукавшие двадцать два тридцать. — Он опять в дом колотит!

— Да кто это?

— С Востока, я ж говорю. Пудышина я. А он требует! Учтите, я на все пойду.

— Вы по поводу Гусарова? — сообразил Танков. — Скажите, это его дом?

— Тюрьма по нему плачет! Рано выпустили.

— Да вы ответьте: его или нет?

— Мало ли чего?! Мой это дом! Мне его дали!

— Послушайте! Да послушайте вы! — Танков кричал. — Есть суд. Он все решит. Но без суда нельзя. Он же к себе домой…

— Не пущу! Слышите? Я три года по баракам мыкалась. Только чуть выправились. Мое это! Сунется пропойца проклятый — вот те крест отчужу!

Короткие гудки разнеслись по помещению.

— Надо что-то решать, — беспомощно сказал Танков. Для чего-то показал пикающую трубку развалившимся на стульях помощнику и шоферу. — Выезжать туда придется.

— На чем? — неприязненно резанул Игнатьев. — Бензина-то не т.

— Как это нет? — поразился Танков. — Куда ж он делся? Разве вам не давали?

— Давали, — огрызнулся водитель. — Двадцать литров на сутки не хошь? А у меня один пробег до Калугина и обратно — сто двадцать километров. Да по городу покрутился. У нас ведь все баре, пешком никто ходить не хочет, всем машину — вскочил да погнал, вот и все твои двадцать литров. В сортир бы, наверное, ездили, только вот УАЗ в коридор не пролазит.

Слушавший все это Филиппов мягко осадил разошедшегося ворчуна:

— Бензин найдешь.

— Где ж это?

— Да найдешь. — Филиппов равнодушно отмахнулся, и Игнатьев, хоть и недовольный, возражать не стал. Видно, и впрямь знал тот что-то существенное о тайных его возможностях.

— Тут другой вопрос: куда ехать? — засомневался помдеж.

— То есть как? — не понял Танков.

— Да не проехать туда. Дороги нету. Летом еще по болоту автолавка проезжает, а теперь, в распутицу, только на дрезине. Она туда с Центрального поселка два раза в день ходит.

— Точно, — обрадовался Игнатьев. — А у меня не трактор и не вертолет. Это ж машина все-таки. Думаете, если Игнатьев, так на нем пахать можно?

— Да помолчите вы, сержант! — неожиданно для себя резанул Танков. — Решать же надо. — Он провел пальцем по оперативной карте района: — Может, по шоссе до узкоколейки? А оттуда Велин с Игнатьевым по шпалам до поселка? Я бы сам, да не имею права отдел надолго оставить.

— Что ты, милый? — охладил его Филиппов. — Там же километров с десять. Это ночью-то, в дождь. Да когда ж они там будут?

Еще и до узкоколейки час езды. Не, ты не горячись, потому как туда и впрямь сейчас если только на вертолете.

— Я в управление позвоню, — решился Танков. — Может, помогут?

Многомудрый Филиппов вздохнул, но мешать не стал.

… — Да вы что, лейтенант?! — рассердился дежурный по областному управлению. — Не можете самостоятельно такой вопрос решить? Рядовая гражданская склока вокруг избушки, а вы готовы общую тревогу объявить. Учитесь думать.

— Значит, вы приказываете не ехать? — уточнил Танков.

— А ты, брат, как я погляжу, того… По обстановке решайте, — дежурный по управлению отключился.

Пристыженный Танков положил трубку. Слышавший весь этот разговор Игнатьев смотрел на него вполне безжалостно.

— А если до Центрального поселка, а оттуда на дрезине?

— Дрезину еще найти надо, — потянул с ответом Филиппов. — Да и потом, — он вдруг решился, — куда в самом деле? Ну, приехали. Дальше что? Что мы им, дом поделим? Мы даже забрать никого не сможем.

— То есть? — Танков удивился этому неожиданному обороту.

— Они ж там грозят друг другу.

— Да мало ли что?! — на высоких тонах вмешался Игнатьев.

— А забирать-то не за что.

— Ты пойми, — Филиппов мягко придавил плечо дежурного, — таких звонков у нас во! — Он провел рукой поверх головы.

— А машина одна. Наша заповедь — ее при себе беречь. Вот ты щас ее погонишь — а ну что серьезное или, скажем, не дай бог, убийство? Куда машина делась? Ах, дом делить поехала? В лучшем случае выговор.

— А чего ехать? Позвонить Карелову, и дело с концом! — Всякая возможность избавиться от поездки делала Игнатьева находчивым и инициативным.

— Правильно! — обрадовался Филиппов. Он ткнул рукой в недоумевающего дежурного. — Это командир дружины в Центральном поселке. Вот такой мужик! В любое время суток. Безотказный. Звони!

Звонок из райотдела Карелова не порадовал.

— Жаль, застали, мужики, — засмеялся он, — а то уж уходил. У племянника сын родился. Но раз надо, так надо. Чем могу?

Сообщение Танкова его почему-то развеселило.

— А я уж перетрусил, — отсмеявшись, объяснил он. — Этих двоих знаю. Он-то хоть и отсидел, да тихий, а она точно его не пустит. Знаешь, из таких — что ухватила, то мое. Весь поселок в страхе держит. Ты, видно, недавно служишь, лейтенант?

— Да.

— Понятно. В диковинку всё. Привыкнешь. А насчет этих не волнуйся. Сейчас дозвонюсь. Если что, пошлю пару человек на дрезине. В самом крайнем случае, — тут он, не скрывая насмешки, сделал жуткий голос, — сам поеду. Так что, считай, принято. И живи спокойно. Разберусь — доложу. В моей дружине проколов не бывает. Гордеева там случаем нет?.. Оно и видно. Привет ему.

Танков, не дожидаясь окончания разговора, скомкал листок с записью и бросил в урну.

— Дежурят тут психопаты всякие, — схамил Игнатьев.

Пристыженный Танков не ответил. Вбежал Велин.

— Чего дергаетесь, мужики? — с порога закричал он. — Давайте Воробья, я его в ИВС отвезу. Оттуда домой.

И хотя дежурство в отделе членам опергруппы полагалось нести до двадцати четырех часов, Танков возражать не решился.

— Мой пламенный привет гражданину подполковнику! — Приветственно поднял руку выпущенный из клетки Воробей. — Крестный мой, Юрий Алексеевич, не звонил? Любопытно бы узнать, как у него дела. Теперь таких энтузиастов немного найдешь.

Велин с Игнатьевым вывели Воробьева на улицу, слышен был скрежет открываемой задней дверцы, смешок Воробья, окрик грозного Велина.

Зазвонил опять телефон. «Черт, я же сводку по краже забыл передать», — вспомнил Танков.

— С вами говорит из Субботина директор совхоза, — произнес взвинченный голос. — У нас вроде ЧП.

— Что значит «вроде»? — После позорной истории с Востоком Танков сделался подозрительным и настороженным.

— Заперся тут один в доме напротив сельсовета и палит из окон.

— Как палит?!

— Стреляет. Ранил агронома. Никого не подпускает… Алло! Вы меня слышите?

Танков вскочил с места и энергичными жестами показывал Филиппову, чтобы тот задержал машину. Помощник, слышавший разговор, поспешил на улицу.

— Сейчас соберем опергруппу! Обеспечьте, чтоб никто не подходил к дому!

— Понял вас. Улицу с двух сторон мы уже перекрыли. Только не выскакивайте на машине на площадь. Пусть шофер правление сзади объедет. Мы там ждать будем. Вы уж поторопитесь: детишки в доме.

— Выезжаем, выезжаем, — в уже повешенную на том конце провода трубку пробормотал Танков.

Филиппов, успевший вернуться, отдувался, восстанавливая дыхание.

— За меня! — крикнул ему Танков. И, уже подбегая к дверям: — Сиренко позвоните!

УАЗ стоял боком к отделу, частично перекрыв мостовую. Рядом с водителем небрежно развалился Велин. Танков рывком впрыгнул на заднее сиденье:

— В Субботино! Быстро! Стрельба там. Один уже ранен.

— Бензина же нет, — привычным канючным голосом отозвался Игнатьев.

— Зальем по дороге! Остановим любую машину. Поехали!

Игнатьев глянул на Велина.

— Надо же, — отвечая на его взгляд, процедил тот, — какой нам дежурный попался энергичный. Ишь как глазенки горят. Небось уж и орден на груди ощущает.

Он повернулся к Танкову:

— Зря мельтешишь, парень. Не будет тебе ордена. И благодарности тоже. Ну, пальнул кто-то случайно. Да мы приедем, они уж все спать будут. Сколько на такие сигналы езживали. — Велин демонстративно зевнул. Игнатьев приоткрыл дверцу, собираясь выйти.

— Как дежурный по отделу приказываю ехать, — отводя глаза, приказал Танков.

Велин усмехнулся. Игнатьев, всем своим видом выказывая неудовольствие, повернул ключ. Машина медленно тронулась — то и дело притормаживая, чтобы объехать оставшиеся после дождя лужицы, — под презрительное бурчание шофера.

— Тормози! — резанул Танков.

Игнатьев, вздрогнув, утопил педаль тормоза до пола, отчего Велин, несмотря на малую скорость, боднул стекло.

— Ты чего орешь?! — не обнаруживая опасности, Игнатьев закрутил головой.

— Если вы, товарищ сержант, сию же минуту, со всей возможной скоростью… — Танков захлебнулся от негодования. — Я отстраню вас от дежурства!

Игнатьев выругался, дернул на себя ручку коробки передач, и машина рванула с места. Теперь она, напротив, на всем ходу таранила любую яму, отчего сидящих в салоне бросало в разные стороны.

— Понабрали салажни всякой, — громко зашипел Игнатьев.

— Машины гробить. Завтра же рапорт напишу.

— Товарищ генерал-майор! — закричал вытанцовывающий в своей клетке на запасном баллоне Воробей. — Я требую отвезти меня в ИВС. По моей статье смертная казнь не положена!

— Это еще откуда? — в передряге Танков о задержанном забыл начисто.

— А от верблюда. — Игнатьев сплюнул. — Хотел ведь назад в дежурку отвести, так нет, мы начальники, мы приказываем. Вот и указуй дальше.

— Поехали. — Танков безнадежно отвернулся к окну. — Чего уж теперь?

УАЗ рвался из города.

— Включите сирену, — приказал Танков, заметив, что водитель собрался притормозить перед светофором.

— Не работает, — с удовольствием отмел приказание Игнатьев.

— Тогда нарушайте. — Танков потянулся к рации. Рация оказалась выключена. — Не включаете, конечно, из бережливости, чтоб не пережечь?

Игнатьев презрительно смолчал.

— «Урал-2», «Урал-2», я двести первый, прием!

— На приеме, — отозвался неспешный филипповский голос.

— Сиренко сообщили?

— Да занято всё.

— Немедленно звоните в управление. Поднимайте группу захвата. Я буду держать связь.

Он положил трубку рации на колени.

— Цирк, да и только, — сплюнул Игнатьев.

— А из Москвы спецгруппу не будешь вызывать? — Велин, дотоле отмалчивавшийся, уже не скрывал неудовольствия. — Между прочим, товарищ захватчик, на такие происшествия положено в бронежилетах выезжать.

— Чего ж раньше-то молчал? — спохватился Танков. — Неужто возвращаться?

Машина выезжала уже из города.

— Ты дежурный, сам поехал, сам и решай, — отвернулся Велин. — Хотя обычно положено наоборот: сначала думать, а потом уж…

— Во-во! — обрадованно поддержал Игнатьев. — Руковод-куровод. Только б машину гонять. А ты б сперва головой.

— «Урал-2», «Урал-2», я двести первый.

— Да звоню, звоню.

— Пал Евгеньич, приготовьте для группы захвата бронежилеты. Ключ от оружейки у вас на связке.

— Это знаю. Чего ж сам-то не взял?

— Да я… Не сообразил. В общем, едем на место.

Машина спотыкалась на многочисленных выбоинах, покряхтывая измученными рессорами.

— Товарищ генерал-лейтенант, — не унимался Воробей. — А вы как его брать-то будете? Должно, снайперским выстрелом? Или вон тот ковбой долговязый приемом карате дом развалит?

— А ну заткнись, пакость! — Велин с таким натуральным остервенением потянулся к левой подмышке, что Игнатьев испуганно скосился, а Танков положил на его руку свою:

— Ты что, Сереж?

— Э-э, жизнью рискуешь, а тут… — Велин дернул плечом и опять прислонился к стеклу.

Игнатьев прирос глазами к дороге: фары уже «выстригали» сельскую улицу.

Задворками и огородами, дважды чуть не увязнув в грязи, заляпанный, с выключенными фарами уазик выскочил на унавоженный пятачок за одноэтажным зданием правления. В тусклом свете раскачивающегося на ветру фонаря толпились, должно быть, добрые две трети субботинских жителей. Одна из женщин, икая, всхлипывала, прислонясь к стене. Ее участливо поддерживали. Велин эффектно шагнул из темноты навстречу обрадованным людям.

— Здравствуйте, кормильцы! Оперативный уполномоченный Велин, — бодро представился он. — По какому поводу собрание? Какая повестка дня?

— Быстро! Не ожидал. — Мужчина с депутатским значком на лацкане пиджака прочувствованно тряхнул ему руку. — Председатель сельского совета Захаров Виктор Мефодьич.

— Так что тут у вас за паника, товарищ председатель? — Велин благосклонно позволил пожать свою руку и с доброй отеческой усмешкой оглядел собравшихся. Из-под ненароком распахнувшегося кожаного пальто выглянула полированная рукоятка пистолета. — Едем по селу — тихо. Думали — нашутились и спать разошлись. Так чего не спится, сельчане?

— Лейтенант Танков, — стоящий сзади него Танков улучил минуту, чтобы представиться.

Захаров радушно, но невнимательно кивнул, как и все, привлеченный к великолепному Велину.

— Ой, спасите! — вдруг с новой силой вскрикнула постанывающая женщина. — Ой, детишки мои!

— Да уймись ты, наконец, курва! — рявкнул один из мужиков. — Всех уже растравила.

— Кременчук! Вечно ты, Степан, как-то с перебором! — Захаров укоризненно покачал головой. — Дети ее в доме, — пояснил он досадливо.

— В каком доме? Кто? С кем? — Велин строго оглядел галдящую толпу. Танков смотрел за его работой с удовольствием. Сейчас Велин был воплощением мужества и уверенности, чего, похоже, так не хватало этим растерявшимся людям. Установив тишину, Велин поощряюще кивнул Захарову. — Давайте строго по фактам.

— Ну, тогда, значит, часа два назад…

— Точнее!

— Точнее б надо у секретаря моего спросить. Она как раз правление закрывала и видела, как он ее гонял.

Танков подтолкнул Велина:

— Слушай, зачем нам сейчас-то все по минутам?

— Товарищ лейтенант, — Велин заметил, что реплику услышали, — гляньте-ка лучше, как там подозреваемый. К вам, товарищи, торопились, даже вот задержанного не успели высадить.

— Спасибо вам, — поблагодарил кто-то в толпе.

— Так что дальше?

— В десятом часу это было. Минут сорок, — уточнила одна из женщин.

— В двадцать один сорок?

— Чего? Ну да. Я как раз к корове выходила. У них дверь открыта, мат, Галина голосит, ну, я так и сообразила: отсидел Будаков свои пятнадцать суток. Из города, говорят, пьяным приехал.

— Да вдрызг, — уточнил всё тот же бойкий Степан Кременчук.

— Точно, — обрадовался вдруг Велин, — чувствую, фамилия знакомая. Я ж его и сажал за семейное. Жену, что ли, избил?

— Избил! — подтвердила икающая в стороне женщина. — Так теперь и мстит, проклятый, чтоб он сдох! Только на детишках-то, на них-то зачем вымещать!

— Тихо, Галина! — Захаров махнул рукой, и несколько женщин уже привычно принялись ее успокаивать.

— Словом, кто-то ему насчет жены нашептал. — Захаров взял Велина под локоть и осторожно отвел в сторону. Увязался следом за ними и неприглашенный Танков. — Вообще-то бабенка еще та. — Виктор Мефодьич интимно убавил голос: — Как у нас говорят, ручная. В смысле — по рукам ходит. Раньше с бывшим механиком путалась, теперь вот с агрономом.

— Это в которого Будаков стрелял? — уточнил Танков.

Захаров, по-прежнему стоя к нему спиной, кивнул.

— Словом, ситуация такая. Начал ее метелить. Это у них водится. Бросить, видно, не может, но и не прощает. А она по злобе или еще как и крикни, что, мол, дети не его. Он за ружьем. Двустволка в доме была припрятана. Эта-то, пока он бегал, опомнилась, уползла. Так он в доме с детьми закрылся.

— Детям сколько? — опять вмешался Танков.

— Пацан восьми лет и девка. Пяти, что ли? Пальнул вдруг из двух стволов по грузовику. Кузов — в щепки, машина — в кювет. Сунулся было к дому агроном — чего полез, дурень? Так он по нему на полном серьезе шарахнул. В плечо попал.

— Опасно?

— Да вроде в мякоть. В медпункт отвели. Вот кончится карусель, повезем в город. Чем только кончится? — Захаров вздохнул. — Совсем озверел мужик.

— Как это он пьяный попасть ухитрился? — усмехнулся Велин, ласково поглаживая большим пальцем ненаглядную свою кобуру.

— Чего ж не попасть? — опять втерся Степан Кременчук. — Он же егерем был. Одних кабанов сколько завалил. Так что в лоб — без смысла. Мы уж мозговали. Это он щас притих, а то ведь даже на площадь не подпускает, орет, требует, чтоб курва эта вышла, а иначе грозит мальцов порешить, а себя сжечь.

— Керосин у него там, — растерянно добавил Виктор Мефодьич. — Прямо хоть штурмом бери.

— А может он, по-вашему, это сделать?

Захаров помолчал, давно, видно, этим мучился.

— Н-не знаю. Не могу поверить. Хотя вон чего наворотил. Не приведи бог такое несчастье. Да и в районе потом объясняться.

— Обязательно может, — заверил Кременчук. — Так-то он на вид спокойный, не шебутной, только вот мозги к лесу передом повернутые. Я сколько раз замечал, изобьет — на ней-то как на кошке, а он по три дня сам не свой. Я ж говорю: такая коза.

— Дом обложили? — строго прервал Велин.

— Как это?

— А вот так, — Велин незаметно оказался на прежнем месте и говорил громко, для всех. — Так что надоест ему в доме отсиживаться, выйдет сейчас вот из-за угла с двумя стволами и жахнет. Может, уже стоит за углом?

Люди занервничали, кто-то из женщин охнул.

— Раззявы! — Велин задумался. Танков меж тем подошел к углу сельсовета и оттуда выглянул. Прямо перед ним открылась небольшая, где-то сорок на сорок, площадка, вытоптанная и выезженная до последнего чахлого стебелечка, — центральная площадь. На противоположном, крутом ее конце над сельсоветом завис небольшой деревянный дом в три окна. Ни справа, ни слева от него строений или густых посадок не было.

— Специально вы бандита в такую крепость поселили? Чтоб ему отбиваться легче было? — досадливо съязвил выглянувший из-за его плеча Велин. — Хоть сзади огородами можно подойти?

— Нет там ни огородов, ни пристроек. Дом для рабочих из города держали, а потом этих вот пустили. На свою голову, — Захаров удрученно насупился. — Кто ж мог такое знать?

— Мило, — оценил ситуацию Велин. — Маленькая загадочка из детской игры: как казакам поймать разбойника, если последнему помогает власть на местах?

— А вы что ж, так втроем и прибыли? — поинтересовался не отстававший Кременчук. — Дело-то, кажись, серьезное. Как тут втроем-то?

— Кажись! Серьезное! — передразнил раздраженно Велин. — Привыкли, понимаешь, вороньего шума пугаться. Одна пьянь всю деревню в страхе держит.

— Пьянь-то пьянь. Это не он один, — не стал спорить Кременчук. — Да ведь пальнуть может. Эдак картечью из двух стволов — и пополам.

— Выкурим. Значит, так. — Велин повернулся к Танкову и подошедшему Игнатьеву. Танков невольно подтянулся. — Наша задача, служивые, — обложить дом. Чтоб не вышел. Ну, и попробуем склонить к сдаче. Мужики с ружьями есть?

— Найдутся, — заверил Захаров.

— А чего ж, браконьеров-то полно, — подтвердил Кременчук.

— Сам небось промышляешь?

— А то.

Он хотел добавить что-то развеселое, но Велин повелительно махнул рукой и продолжил:

— Значит, обкладываем дом. Потом попробую с ним поговорить. Рупор есть?

— Пробовали уж. — Захаров кивнул на прислоненный к бревнам большой, свернутый трубкой металлический лист.

— Не так пробовали, — отрезал Велин. — Ну, и после этого будем ждать прибытия группы захвата.

— А вы-то кто ж? — Кременчук, не любивший ироничного с собой обращения, задал вопрос со всей немалой насмешливостью, на какую оказался способен.

— А мы, — Велин оглядел толпящихся жителей, — передовая бригада группы захвата. Обеспечиваем подготовку объекта к дезъюкции.

От диковинного этого слова, смысл которого Танков, как ни напрягался, осилить не смог, народ почувствовал к Велину безграничное доверие.

— Уж побыстрей бы, ребята, — попросил кто-то. — Детишки в доме. Мать уж отливали.

— Быстро что? Правильно: кошки родятся. — Велин браво подмигнул какой-то смазливой девице, отчего та покраснела.

— Игнатьев!

— Чего орешь? — Игнатьев стоял рядом с Велиным и без малейшего к нему почтения ковырял в зубах. От панибратского обращения на людях Велин поморщился и строго спросил:

— С отделом по рации связывался?

— А то сам не знаешь — не берет. Сколько раз просил: замените, замените. Как километров за пятнадцать отъедешь, так и недостает.

Велин неодобрительно покачал головой.

— Стало быть, так, Виктор Мефодьич. — Он ткнул председателю сельсовета в грудь длинным и холеным, словно револьверное дуло, пальцем. — Беги в правление, звони в отдел. Объясни от моего имени ситуацию. Пусть ускорят прибытие группы.

Замаявшийся от бессилия и теперь обрадовавшийся возможности подчиниться другому, более ответственному и знающему, увесистый Виктор Мефодьич, перепрыгивая через лужицы, припустил к задней двери правления.

— Ставлю задачу. Танков, обойдешь дворами, заляжешь с той стороны дома. Теперь ты, зубоскал. Кременчук, да? Поглядим, на что ты годен. Твоя задача…

Выстрел, короткий, с мерно угасающим эхом, прервал диспозицию.

— Подходи, лярвы! Чего затихли?! — Голос был надсадный, неуправляемый. — Выводи курву на площадь! Галка! Подлая! Выходи под винтарь, а то щас щучат твоих…

— Папочка, не надо! — долетел из глубины дома отчаянный мальчишеский голос.

— Не надо, родименький! — заревел и голосок потоньше.

— Убьет! Убьет, зверь! — так же истошно навстречу голосам детей закричала Будакова. — Убьет! Люди! Люди! Погань!

Она упала на землю и, катаясь по ней, выкрикивала, выплескивала, вжимаясь ртом в траву, изощренные угрозы и ругательства.

Новый выстрел отщепил кусок бревна на венце дома.

— Милиция, сделайте что-нибудь. Убьет ведь детишков-то! — не выдержала одна из женщин. Напряглись в готовности заголосить и другие.

— Чего они сделают? — обозлился подбежавший на выстрелы Захаров. — Чего они втроем-то? Утихните! Не до вас.

Он обтер лоб, сказал тихо:

— Не дозвонился, занято там. — Взял за рукав Велина, сказал, поглаживая — Товарищ, родненький, надо чего-то решать. Нельзя ж так. Детишки ведь.

— Вот-вот наши прибудут. — Велин посмотрел на часы. — Вот-вот должны. Игнатьев! Связался ты, наконец?

— Так говорил же…

— Связывайся, мать твою! Связывайся без конца!

Танкова что-то толкнуло. Он аккуратно обогнул председателя сельского совета, дошел до угла дома и, не остановившись, вышел на площадь.

— Господи! — взвизгнул кто-то.

Велин и Захаров, равно ошеломленные, одновременно подняли руки, призывая к тишине.

Танков, с трудом отрывая разом отяжелевшие ноги, сделал четыре шага и остановился напротив темных окон. Фигура его в милицейской форме была хорошо освещена вторым, фасадным фонарем, качающийся отсвет которого бродил по отливающей полировкой луже.

— Будаков! — неожиданно хриплым голосом, какого никогда в себе не подозревал, крикнул Танков. — Бросьте оружие! Сопротивление бесполезно! Не усугубляйте вины! — Он сам ужаснулся той казенщине, что полилась с языка. Надо было находить другие, нужные слова, но мозг, как и все тело его, парализовало от ощущения беззащитности перед чернотой этих вооруженных окон. Он набрал воздуха и прерывисто крикнул: — Требую вашей сдачи!

— А ну, пшел вон, парламентер вшивый! — отозвался Будаков.

Теперь Танков различил его профиль в окне. Увидел он и ружье, которое неспешно, на глазах, казалось, само по себе поднималось над подоконником, пока не слилось в круглые отверстия дул, направленных на него. Эти отверстия Танков ощущал физически, так же явственно, как пот, сразу до пяток брызнувший из него и слепивший его с одеждой.

— Считаю до трех! — крикнул Будаков.

Танков продолжал стоять. Вперед он не мог шагнуть и понимал это. Прятаться опять за угол — об этом стыдно было и думать. Надо найти слова…

— Раз!

Пуля ударила в землю и, прорыв канавку, утонула в полуметре от него. Отшатнувшись, он сделал шаг назад.

— Отпустите хоть детей, не мучьте их! — крикнул Танков.

— Два!

— Беги, парень! — крикнули из-за дома.

Он повернулся и, стараясь идти нарочито медленно, сделал шаг к спасительному углу. Теперь он ощущал ружье лопатками. Дрожит, дожимая курок, палец, еще четверть мгновения, и пуля, самодельная, с неотшлифованными краями, изготовленная на секача, вплющится между лопатками. Она входит в него, ломает, корежит позвоночник, буравит, разрывая, внутренности…

— Три!

Танков прыгнул рыбкой, перекатился за угол и затих на траве, закрыв голову руками. Выстрела не было.

— Что, ошметок легавый? Ссышь, когда страшно?! — хрипло, с удовольствием кричал Будаков. — Это вам не мужиков по шалманам гонять!

Танков, отводя глаза, неохотно поднялся с земли.

— Что ж тут было сделать? — Захаров успокаивающе принялся его отряхивать. — Вишь, озверел мужик. Стрельнул бы тебя в упор, да и все дела.

— Возьми. — Игнатьев обил о рукав поднятую с земли фуражку и сам надел на Танкова. — Чего уж теперь? Давай наших ждать.

— Мефодьич! — заорал опять Будаков. Тот вздохнул, поднял рупор. — Тащи мою стерву! Скажи, ежели через пять минут под расстрел не выйдет, щенят еённых порешу. Мне теперь все едино.

— Опомнись, Генка! Дети ж твои! Чего зверствуешь?

— Не мои они! Нагуляла, тварь!

— Его! Его! — Галина Будакова, затихшая было на земле, всполошилась, заметалась, хватая за грудь то Велина, то Танкова. — От него дети! Чем хошь поклянусь!

— Да нам-то ты чего? — досадливо освободился от ее цепких, перепачканных грязью пальцев Велин. — Что мы, попы? Ты вон его уговори.

— Иди, Галина, иди. Скажи что-нибудь из-за прикрытия. Договорись как-то, — подтолкнул ее Захаров.

Будакова медленно подошла к углу, оглянулась. Ей поощряюще закивали.

— Гена, — тихо позвала она. Откашлялась. Крикнула тонко:

— Ге-ена! Гена, прости! Чем хошь клянусь, твои дети! Со зла сказала. Слышишь? Отпусти их, не мучь. Твои ж они! Ну, пошутили, и будет! Чего людей смешить. И так уж нагородил!

— Пошутили! — Он будто только и ждал этого неудачного словечка, чтобы намертво в него вцепиться. — Это верно! Нашутила ты препорядочно! Всё во мне перековеркала. Нет тебе веры! А ну выдь из-за угла, если честная. Вместе пошутим! Ну?! А-а, знает, кошка…

Будакова повернулась:

— Что ж мне теперь? И впрямь под ружье?

— Да погоди, погоди ты, Галина! Вот, ей-богу, удумала. — Захаров встряхнул ее за плечи. Отвел глаза. — Горячку-то чего пороть?

Он передал ее женщинам, подошел к стоящим кучкой милиционерам:

— Надо чего-то решать, ребята дорогие! Ей-богу! Хоть штурмом бери! Ну не посылать же бабу… И малых не оставишь. До крайности ведь мужик дошел.

— Сколько мы здесь? — Велин глянул на часы, встряхнул, подгоняя. — Почти полчаса. Вот-вот наши подъедут.

— Чего там вот-вот! — грубо оборвал Игнатьев. — Да пока их по ночи соберут, пока вооружатся. Хорошо, если через час доберутся.

Из темноты подбежал подросток.

— Кто здесь Танков? — крикнул он. — Вас дяденька зовет, который в машине.

— Что вам, Воробьев? — Танков недовольно подошел к решетке. — Опять хотите осуществить конституционное право — в туалет? Так я его нарушу: не до вас.

— Слышь, парень. — Воробей прижался к дверце, зашептал: — Дай я его возьму!

— Чего возьмешь?

— Этого, в доме. Ну что, как пень, зекаешь? Мне один черт. Гордей ведь и верно докопается. Сам не найдет, так Любку «развалит». А мне зарез. Может, возьму, так скостится? А чего? Рвану через площадь. Глядишь, промажет. А там рыбкой в окно и — кто кого.

— Спасибо, додумался, — поклонился Танков. — Мне только еще не хватало вас угробить. Сами возьмем.

— То-то гляжу, здорово у вас получается. Мнетесь по углам.

Танков повернулся, подошел к нервно расхаживающему Велину.

— Будакова! — строго позвал он, и та, тихо бившаяся головой о бревно дома, тотчас подбежала.

— Справа боковое окно есть?

— А?.. Есть, есть!

— Так чего есть? — Кременчук постучал костяшками пальцев ей по лбу. — Да оно в той же комнате, где он сам. Незамеченным не пролезешь. Пытаться надо через левое, там горница.

— Окно закрыто? — Танков спрашивал теперь быстро, целенаправленно.

— Тебя, дура, спрашивают, на шпингалеты закрывала? — перевел вопрос Кременчук.

— На личину. Оба. Осень ведь.

— Это ж разбивать надо, — включился подошедший Захаров. — Услышит, выскочит — и в упор.

— Так это, — радостно замахала руками Будакова. — Форточку я, кажись, не закрыла. Широкая такая!

— Кажись! — передразнил Игнатьев. — Точно знать надо. Эх, баба и есть баба.

— Если обежать кругом, сколько выйдет?

— Метров триста, — прикинул Кременчук. — А там уж по пустырю на рывок.

Танков сощурился:

— Сережа, Игнатьев!

Они отошли метров на десять.

— Может, я чего не понимаю, — замялся Танков. — Но предлагаю так. Один начинает переговоры — отвлекает, второй перекрывает правое окно, чтоб не ушел, третий… Словом, надо попробовать через форточку. Правое окно, я думаю, надо подстраховать Василию Кузьмичу.

— Сделаю, — непривычно покорно кивнул Игнатьев. — Что ж, не понимаю, какое дело.

Он отошел в гущу людей, и среди них началось оживление.

Танков облизнул губы:

— Сергей, ты как, одобряешь решение? Если есть другое, лучше, скажи.

— Так чего обсуждать? — Велин пожал плечами. — Ты дежурный по отделу. Стало быть, сегодня мой начальник. Решил — мое дело подчиниться.

— Что ж, — Танков помялся. — Как мы с тобой поделимся?

— Ну, оратор ты, как погляжу, никакой. — Велин усмехнулся. — К тому же он меня знает, попробую уломать. В общем, переговоры я на себя возьму. Потом ты потоньше. Так что если в форточку, так шансы только у тебя.

— Вот и ладушки. — Танков вздохнул. — Раз так, начинай, а то пять минут уже истекают.

— Я ж здоровый. Не пролезу.

— Это верно.

— И уговорю его скорей тебя.

— Конечно, ты умеешь.

— Ну, а как ты внутрь проникнешь, тут не сомневайся: напрямую через площадь рвану. Ох, нарушаем мы инструкцию. — Велин озабоченно покачал головой. — Обложить бы положено и ждать. Но раз уж ты решение принял…

Танков шагнул было к переминавшемуся в нетерпении Кременчуку, но, поколебавшись, вернулся к Велину.

— Передумал?

— Слушай, ты посмотри, как у меня пистолет, — боясь, что их услышат, смущенно попросил Танков. Он вынул пистолет из кобуры и протянул Велину.

— Чего пистолет? — Тот недоуменно покрутил оружие на ладони.

— Ну, это… — Танков оглянулся. — С предохранителя как снять? Забыл я.

— Чего?! Оружие, что ли, не держал?

— Так получилось. Да я и был-то всего на офицерских сборах. Даже на стрельбище не возили. Ты только покажи.

— Ясно. — Велин издевательски, призывно хохотнул, покрутил головой, собирая слушателей, но какая-то мысль удержала его, и он только тихонько выругался: — Предохранитель! Он у тебя и заряжен-то не был. Гляди, теперь патрон в патроннике.

— Где?

— Там, где надо, раззява. В общем, собачку спустишь. Вот она. И можно стрелять.

Танков осторожно принял пистолет, сунул в кобуру.

— Только учти! — остановил Велин. — Без предупреждения стрелять не имеешь права. Сначала в воздух. Иначе…

Танков и заждавшийся Кременчук побежали.

— Счастливо, сынок! — негромко пожелал вслед Захаров. Многие женщины крестили бегущих со спины.

Быстрыми шагами шел к рупору Велин…

Огородами, падая, перемахивая через палисадники, а кое-где ломая их, Танков и Кременчук перебежали к стынущему пруду, где залегли в негустой осоке. До заветного окна отсюда было метров сто тридцать потоптанного луга. В тишине деревни разнесся искаженный металлом голос:

— Внимание! Будаков! С тобой говорит оперативный уполномоченный уголовного розыска Велин! Выслушай меня, и выслушай внимательно! Сейчас ты собираешься совершить непоправимую ошибку! Я не буду давить на твою совесть, я просто объясню, что будет, если ты пойдешь на это. И слушай изо всех сил, потому что шагнуть на роковой путь ты всегда успеешь!

— Толково говорит, — оценил Кременчук.

Танков, отдыхая, молчал. Он боялся растерять ту решимость, которую с трудом собрал после недавнего позора.

— Ну, все, — прошептал он. — Дальше я один.

— Я с тобой, лейтенант, — заупрямился Степан. — Не дело одного бросать. Да и не сладишь ты в одиночку. Он мужик здоровый. — Только тут Танков разглядел в его руке небольшой ломик.

— Нельзя, Кременчук, нельзя.

Не вставая с земли, Танков содрал с себя китель и рывком, пригнувшись, а потом и во весь рост, не петляя и не сворачивая, побежал к окну. Почувствовав дыхание сзади, махнул отгоняюще рукой, но продолжал бежать, с надеждой ухватывая клочки фраз, непрерывно выкрикиваемых Велиным.

— Ответь же, ответь, — бормотал он.

Добежав, наконец, до стены, склонился к траве и натужно, закрывая рот, отдышался. Рядом глотал воздух Кременчук. Танков поводил перед ним пальцем: «Тише, пожалуйста, тише». Велин меж тем веско перечислял смягчающие вину обстоятельства, особенно напирая на явку с повинной. Будаков упорно отмалчивался, и, как ни прислушивался под окном слегка отдышавшийся Танков, в доме было тихо.

Наконец лейтенант решился. Подняв руку, осторожно, с надеждой подтолкнул от себя пересохшую, с отслаивающейся краской раму. Она не подалась. Кременчук, сделавший то же самое, покачал головой: «Бесполезно». Оставалось встать во весь рост, дотянуться до форточки и надавить — дай Бог не заперта. Сообразительный Кременчук подсел, сложил замком руки и медленно принялся поднимать вставшего на них Танкова.

По мере того как голова и грудь все полнее вписывались в мрачный квадрат окна, Танков с нарастающим страхом вглядывался в черноту дома, из которой, быть может, давно уже с ухмылкой разглядывал его Будаков. Вот он опять поднимает ружье, заряженное картечью. Как там Захаров сказал — в упор и пополам? Его, Мишку Танкова, пополам? В двадцать два года? Спокойно, спокойно, спокойно.

«Хорош», — показал он рукой вниз и осторожно надавил на наружную сторону форточки. Она чуть слышно скрипнула — скрип этот отдался в нем пугливым эхом. Наружная створка уперлась во внутреннюю и под нажимом руки приоткрыла ее.

— Чего там? — шепнул снизу Кременчук, которого под тяжестью ноши начало качать.

Танков успокоил его жестом. Он решался. Можно было попытаться разбить рукояткой пистолета стекло и впрыгнуть, но навстречу, из комнаты, выскочит Будаков, а глаза со света ничего не увидят.

— Быстрее, — попросил Кременчук.

Танков вытащил из кобуры пистолет, осторожно, как показал Велин, снял с предохранителя и с вытянутыми вперед руками, подпихиваемый снизу Кременчуком, принялся втискиваться в форточку. Прошли руки, голова, шея, вплотную самое трудное — плечи. Теперь он висел, пытаясь дотянуться руками до подоконника, и, медленно, осторожно подтягиваясь, втискивал остальную часть тела. Кременчук, приподнявшись на цыпочки, придерживал ноги, и все-таки одна сорвалась: тяжелый форменный ботинок отчетливо ударил по наружному стеклу.

Танков замер. Он понял ошибку. В обуви, в непригнанной форме у него не было шансов проникнуть бесшумно. Надо было бить стекло. Сейчас он висел, перевесившись вполовину, сжимая в правой руке бесполезный в эти мгновения пистолет, и в ужасе ждал, что из темноты подойдет сбоку Будаков и… Страх, дотоле сдерживаемый, расползался по нему. Он так явственно ощутил занесенный над собой топор, как раньше кромсающую тело пулю. Ужас охватил Танкова… Его передернуло, и одновременно он почувствовал под одеждой мерзкую сырость. Он рванулся вперед. Забыв об осторожности, с хрустом протискивался сквозь раму, извиваясь, будто червяк на крючке. Наконец неловко перевалился через подоконник и, лишь слегка смягчив удар, упал на пол. Тут же вскочил и, отчаянно скрипя новыми ботинками, отбежал в самый темный угол у противоположной стены, с отчаянным звоном свалив по дороге какой-то таз.

Издалека доносился до него увещевающий голос Велина:

— Пока у тебя только хулиганство, ну дадут года три, может, еще и условно, а если и впрямь на такое дело решишься — да это ж вышак без разговора.

«Не может быть, чтоб не слышал, — затаившись в углу, не верил Танков. — Что ж не вышел? Или навел стволы на дверь и ждет?»

Он явственно различал напряженно прильнувшую к окну фигуру Кременчука. Намокшие брюки прилипли к телу и неприятно покалывали. Теперь оставалось рывком ворваться в комнату — глаза уже привыкли к темноте. Но, дважды пережив ужас смерти, Танков никак не мог решиться на это в третий раз и только покачивался бессмысленно. Наконец, почти ничего уже не соображая, единственно желая хоть чем-то всё это кончить, он подбежал к двери, рванул ее на себя, боком проскочил косяк, вжался спиной в печь справа от входа и замер, нервно водя перед собой пистолетом. Прямо напротив него, за столом, сидел крупный, с отечным небритым лицом мужчина лет сорока и в упор его разглядывал. Рядом — стволами вверх — стояло прислоненное к табурету ружье. Детей Танков не видел, но сзади, за печью, с облегчением услышал взволнованное шушуканье.

В тот же миг раздался звон: Степан Кременчук крушил ломом левое окно. Прервался на полуслове и Велин. Боковым зрением Танков увидел, как, отшвырнув рупор, выдергивая на ходу пистолет, крупными прыжками пересекает он площадь. За ним, отстав, бежали несколько мужчин с ружьями.

— Руки вверх! — сглотнув, выдавил Танков.

Равнодушный к грозному его предостережению, Будаков налил себе из початой бутылки водки полный стакан, кивнул насмешливо на окно: «Ишь жмет, оратор», — и залпом выпил.

Теперь надо было подойти и забрать ружье, но заставить себя сделать еще одно усилие Танков не мог, а потому молча стоял, нелепо выставив перед собой оружие, которое сейчас у него из руки можно было разве что выломать.

— В первый раз под пулю? — понятливо усмехнулся Будаков. — Вот так, легаш. До чего бабы-то доводят. А я ведь ее и впрямь пристрелить хотел. Стерву эту. А малых бы не тронул. Что я, кровосос? Да ты подбери губы-то, а то увидят.

Вбежал Кременчук, огляделся, схватил ружье. Хрустнула под ударом входная дверь. Ворвался Велин. Отбросив ногой табурет, подскочил к Будакову, аппетитно сунул в лицо дуло так, что зубы хрустнули о сталь:

— Смотри, тварь! Это тебе за детишек.

Будаков оказался прижатым к спинке стула и расширяющимися от страха глазами следил за велинским пальцем, которым тот медленно отжимал курок.

— Не надо! — испугался Кременчук.

— Велин, не смей, — шепотом потребовал Танков. — Он сдался. Он сам сдался…

Танкова трясло. Трясло все сильнее, и, как он ни старался, ничего не мог с этим поделать. Из своего угла он наблюдал, как Велин с вошедшим Игнатьевым защелкивали на запястьях задержанного наручники, как влетела в комнату Галина, с разгону прорвалась к мужу и грязными ногтями пропахала на его лице четыре борозды, моментально наполнившихся резво бегущими ручейками.

Будаков даже не попытался отклониться. Он стоял и с тоской смотрел на жену.

— А отмучились, кажись, мы с тобой, Галина, — негромко сказал он. — Видать, все к тому и шло…

Она, еще за секунду перед тем с трудом удерживаемая двумя здоровыми мужчинами, разом затихла и задумалась, словно мысль эта оказалась для нее новой и неожиданной. Наконец, на ощупь опустилась на стул и только тут приласкала подбежавших детей.

— Сам напросился, — резко бросила она, но не было в ней ни злобы, ни уверенности.

— Пошли, — подтолкнул Будакова Велин.

Тот тронулся и остановился, глядя на затихшего в углу Танкова.

— Повезло тебе, парень, — покачал он головой. — Ты когда в форточке брыкался, я ведь над тобой с молотком стоял. Все решал. Видать, есть твой бог.

И тут Танков нутром припомнил ощущение нависшего топора. Его судорожно перетряхнуло, и возникшая тошнота стремительно подступила к горлу. Зажав рукой рот, он выскочил в дощатый туалет и там, уже опорожнив желудок, долго, без слез, всхлипывал. Оттуда услышал и вой сирены. Он вошел в комнату, надел заботливо принесенный кем-то — Кременчуком, конечно, — китель, как мог, оправил одежду и вышел из пустого, никому больше не интересного дома.

На площади возле двух «Волг» с распахнутыми дверцами прохаживались, весело перешучиваясь, человек пять здоровых парней, упакованных в тяжелые бронежилеты. На боку у каждого покачивались подсумки. Плечи оттягивали автоматы Калашникова. Это была управленческая группа захвата. Чуть в стороне стоял заместитель начальника областного угро подполковник Силин и внимательно слушал азартно жестикулировавшего перед ним Велина. Здесь же, ковыряя носком сапога землю, топтался и Захаров.

Танков вздохнул, незаметно скосился на свои брюки и, всем телом ощущая мерзкую сырость, подошел к ним.

— Товарищ подполковник, — негромко, почти в спину доложил он. — Дежурный по райотделу лейтенант Танков.

Силин, повернув вбок голову, глянул на лейтенанта. На лице его отразилась та степень неудовольствия, при которой еще можно сдерживаться, но которую нельзя скрыть.

— Как понимать случившееся? — Силин сделал паузу. — Как могло получиться, что группа выехала на задержание… Вы хоть осмысливаете это слово: за-дер-жа-ни-е?! Во-о-ру-жен-но-го! Преступника!

«Так вот откуда у Гордеева эта манера чеканить слова», — некстати подумалось Танкову.

— Шофер-милиционер без оружия, — продолжал рубить воздух подполковник, — все без бронежилетов. Вдобавок в малочисленном составе. Да еще с задержанным в машине. Это что — выезд на происшествие или на пикничок с девочками?! — Он сорвался-таки на крик.

— Я боялся, что опоздаем, товарищ подполковник, — промямлил Танков. — Думал, как быстрее. Передали, что дети.

— Оправдываться не надо! — будто только того и ждал Силин.

— Виноват.

— Что за бардак здесь был, мне уже доложили.

— Сергей Константиныч, — со снисходительной участливостью вступился Велин. — Танков еще совсем неопытный. Первое дежурство.

— Детишек спас. — Растерявшийся Захаров никак не мог сообразить, что здесь происходит.

— Оставьте вы!.. — раздраженно отмахнулся Силин. — Людей спасать — это наша профессия. А с руководством отдела мы завтра разберемся, почему вот таким, — он сверху донизу провел рукой вдоль фигуры Танкова, и тому показалось, что рука многозначительно задержалась на брюках, отчего он еще гуще покраснел, — доверяют судьбу района. Благодарите бога, лейтенант, что вас не ухлопали. Полез как слон в посудную лавку! Насмотрелись, понимаешь, детективов… По машинам! — крикнул он. — Этого забираем с собой. — Будаков уже сидел в одной из «Волг», сплющенный с двух сторон объемистыми операми.

— Там дежурный следователь, сразу и оформим, а завтра передадим в прокуратуру. — Он сделал знак Танкову отойти в сторону:

— Приедете в отдел, не забудьте сразу передать сообщение.

— Есть, — еле слышно ответил Танков.

— Сколько лет в органах?

— Так уже… почти три месяца.

— Уже… почти… — Силин качнул головой. — Здорово перетрусил?

Танков хотел ответить что-то бодрое, но слишком свежи были воспоминания, и он молча кивнул.

— Интересно начинаете, — неожиданно хмыкнул подполковник. — Завтра доложу о вас генералу. Думаю, поощрим. А вообще второй раз такое не проскочит. Здесь выучка нужна, дрессура. До свидания, лейтенант.

Уже садясь в машину, Силин придержал дверцу.

— Велин, — раздумчиво припомнил он. — Мне докладывали, что вы подавали рапорт о переводе в другую службу.

— Был грех, — громко смутился Велин. — Жена, злыдня, подбивала. Прихожу поздно, ревновала. Беспричинно, конечно, товарищ подполковник. Но теперь я тверд — никуда.

— В течение трех суток вы должны подать аналогичный рапорт, — предельно сухо потребовал Силин. — Я подпишу.

— Но почему? — Велин оторопел.

— Размеры крупноваты. В форточку не пролезаете… Поехали! — Силин захлопнул дверцу.

Водители «Волг» с лихостью, принятой среди управленческих шоферов, резво, безжалостно «пожирая» шины, развернулись и помчались, заливая село дальним светом фар.

Танков побрел к УАЗу, в котором уже поджидали Игнатьев и Велин. Ему кивали, говорили что-то ласковое, благодарственное. Остановил его Виктор Мефодьевич.

— Ты, главное, не унывай, — сказал он. — Мне этот ваш подполковник не понравился. А то, что ты сделал, — это, я тебе скажу, подвиг. И я завтра же проинформирую район. Если надо, письмо вашему министру напишем. Защитим, словом.

— Не надо меня защищать, — словно отходя от заморозки, Танков через силу улыбнулся. — Всё хорошо.

Он пожал руку Захарову и залез на заднее сиденье. Заглянул Кременчук.

— Держи, лейтенант. Это я из ружья вынул. — На глазах Танкова он выковырял ножом пыж и высыпал тому на ладонь горку рубленого свинца — картечь. — На память тебе.

— Разрешите трогаться, товарищ дежурный? — Игнатьев включил зажигание.

Старчески покряхтывая на ухабах, уазик потащился за молоденькими «двадцатьчетверками». Завезли домой молчаливого Велина.

— Будешь писать рапорт, не забудь фразу: «Захватил вооруженного преступника», — посоветовал он, выходя.

— Так Будаков не сопротивлялся…

— Салага ты еще. Набрали вас тут… Пиши, как сказано. — Велин с силой захлопнул дверцу.

Возле самого отдела Танков вспомнил о притихшем сзади Воробьеве:

— Его ж в ИВС отвезти надо.

— Не поеду! — категорически отрезал Игнатьев. — Как хошь, товарищ дежурный, хоть снимай, хоть как, а не поеду. Это ж в два конца километров двадцать, а мы и так доехали на одном желании.

Стрелка уровня бензина и впрямь зашкаливала за ноль. Усталый и измотанный, Танков смирился.

Через полчаса в отделе всё стихло. Устроились на стульях в Ленкомнате Игнатьев и Филиппов, храпел беспокойно за решеткой, прямо на полу, Воробьев. В полной тишине сидел за столом Танков. Еще долго он то делал записи в многочисленных, путанных пока для него журналах и тетрадях, то отвечал на уточняющие вопросы дежурного по управлению. Потом, возбужденный, ходил возле стола, улыбаясь чему-то или стыдливо потряхивая головой. Наконец, присел за стол и тут же заснул, положив голову на раскрытую книгу учета происшествий. Во сне он постанывал и улыбался.

Густая осенняя ночь уже блекла и медленно, разводами преобразовывалась в нерадостное, тяжелое утро, когда раздался резкий в такой полной тишине звонок в дверь. Танков встряхнулся, пытаясь снять помятость после неудобного сна, потер щеки и пошел открывать. На крыльце стояла женщина лет сорока пяти в вытянутой, изъеденной молью кофте. Правый чулок у нее был спущен, и резинка, о каких Танков думал, что их давно не носят, волочилась по асфальту. О беспорядке в своей одежде она, похоже, не догадывалась либо просто не обращала на такую мелочь внимания.

— Я с поселка Восток, — оттеснив Танкова, она прошла в отдел. Достала из-за пазухи паспорт, протянула: — Где здесь тюрьма?

— Чего вам надо? — Танков разглядывал диковатую пришелицу, а в голове некстати вертелось: «Утро туманное, утро седое…»

— Так сюда мне.

Они стояли теперь в дежурной части, и женщина показывала рукой на решетку.

— Куда «сюда»?! Вы хоть знаете, для кого это?

— Так… для преступников всяких. Что я, дура совсем? Я ж говорю, Пудышина я. Помните, звонила? Ушибла-таки я его.

Танков, еще у двери начавший понимать, в чем дело, сглотнул прорезиненную слюну:

— Так, может, мимо?

— Чего там мимо? — Она с состраданием посмотрела на него. — Прямёхонько топором по темечку. Главное ж, предупреждала: не лезь, не пущу. По-хорошему предупреждала. Мой это дом! — Она прервалась, села на стул и всхлипнула: — Детишек жалко. К соседке отвела, а сама с ночи прямо по шпалам. — Она вдруг заговорщически погрозила Танкову пальцем: — А ведь я тебе говорила. А ты не приехал.

— Подвинулась баба, — констатировал прилипший к решетке Воробей. — Видать, и впрямь убила.

А Танков больше и не сомневался. Поэтому опустился на стул и сидел так несколько минут, рисуя крестики на листе бумаги. Потом, не глядя на диск, набрал нужный коммутатор, дождался ответа.

— Соедините с квартирой Карелова в Центральном поселке.

— Совесть бы поимели, — возмутилась телефонистка. — Пятый час всего. Дайте хоть поспать человеку.

— Хватит, отоспался, — безжалостно перебил Танков. — Соединяйте! Это из районной милиции.

Долго слушал он гудки.

— Да спят они, — прикинула телефонистка.

— Продолжайте!

— Чего ж продолжать-то? Давно б взял.

— Слушаю, — буркнул вдалеке низкий мужской голос.

— С вами говорит дежурный по райотделу лейтенант Танков. Как в отношении сигнала с поселка Восток?

— Какого еще поселка? Ах да… Нормально, а как же? Съездили — пресекли. Я ж говорил тебе, лейтенант, паникуешь. Ты что, из-за этого в такую рань звонишь?

— Сами ездили?

— Ну, не сам. Поручил своим дружинникам…

— Поручил съездить или выяснить по телефону?

— А чего случилось-то?

— А то, что сегодня ночью Пудышина топором убила Гусарова.

— Что?! Это… не может быть. Кто вам сказал?

— Сама сказала. Сидит здесь передо мной. Сволочь ты.

— Погодите. Погодите, лейтенант! Это еще выяснить надо. Она ж с приветом, наговорит всякого. Я сейчас же лично выезжаю. Немедленно. И сразу звоню. Вы меня слышите?! Немедленно!

— Чего уж теперь! — Танков равнодушно бросил трубку. Из-под разрисованного листа достал другой, чистый, в середине которого аккуратно, старательно обводя буквы, вывел: «Рапорт».

На стуле скулила, раскачиваясь, пожилая женщина в спущенном чулке.

Из книги учета происшествий:

«13 октября, в 20 часов 40 минут, в селе Субботино Будаков Геннадий Семенович, 38 лет, несудимый, разнорабочий совхоза «Рассвет», находясь в нетрезвом состоянии, на почве ревности избил жену, Будакову Галину Ивановну, 35 лет, рабочую того же совхоза, после чего заперся в доме и, угрожая убийством двух малолетних детей и самосожжением, открыл огонь по прохожим. В результате причинено проникающее пулевое ранение Антонову Борису Николаевичу, 44 лет, главному агроному совхоза «Рассвет». Выездом на место опергруппы преступник задержан и водворен в ИВС. Возбуждено уголовное дело».

Из официального ответа начальника управления внутренних дел на заявление.

Копия: в областную газету.

«Уважаемая гражданка Павлова! Проведенным служебным расследованием факты, изложенные в Вашем письме в газету, полностью подтвердились. Сотрудники органов внутренних дел, не обеспечившие своевременный выезд на место происшествия, что привело к убийству Вашего племянника Гусарова К. Н., наказаны в дисциплинарном порядке: заместителю начальника райотдела капитану Сиренко объявлен выговор. Начальнику уголовного розыска капитану Гордееву объявлено о неполном служебном соответствии. Дежурный по райотделу лейтенант Танков из органов внутренних дел уволен».

Экзекуция Из цикла «Журнал учета происшествий»

Лёшку Бадая, старшего инспектора ГИБДД, на счету которого числились десятки раскрытых «тёмных» наездов, любимца райотдела и грозу автохулиганов, беспощадно изгоняли из рядов милиции. Страшное дело сотворил старший лейтенант Бадай. Полторы недели назад, заявившись домой в неурочный час, застал в постели жены некую особь мужского пола. Ни жена, ни особь на встречу эту никак не рассчитывали. Жена при виде покатившихся из орбит Лешкиных глаз попросту переползла под кровать. Особь же, завороженно глядя на подрагивающий в милицейской руке пистолет, мелко и быстро икала.

Удержался Лешка от крайности. Лишь ухватил с туалетного столика початую бутылку коньяка, опорожнил из горлышка и долбанул ею о зеркальный шкаф, что купили с женой на первую после свадьбы получку. Затем вылетел на мороз, где поджидал хозяина знаменитый в городе красный «Москвич» с немыслимым рупором на крыше. Забыв про гололёд, надавил в сердцах на акселератор и на первом же повороте точнёхонько въехал в фонарный столб.

Машина, как написали в протоколе, получила незначительные технические повреждения, а водителя вынули из-за руля с закрытым переломом голеностопа и поганенькой припиской в диагнозе — «средняя степень алкогольного опьянения».

Сейчас он сидел, нахохлившись, в углу Ленкомнаты, где как раз начиналось общее собрание с единственным пунктом в повестке дня: «Персональное дело А. Бадая».

Опершись на клюку, Лешка с мрачной безысходностью разглядывал обувь членов президиума. Тяжело впечатались в пол сапоги начальника райотдела полковника Бойкова. Подрагивали, словно борзые на поводке, «лодочки» его нового зама, старшего лейтенанта Платошина. В центре, меж ними, широко раскорячились стоптанные туфли первого заместителя начальника управления внутренних дел генерал-майора Скворешного. Скворешный то и дело приподнимал правую туфлю и прямо рантом с усилием скрёб по лодыжке левой ноги. «Чешется, видать», — некстати посочувствовал Лешка.

Скворешного не любили и побаивались: не с «земли» человек, пришлый, посажен обкомом партии надсматривать за милицейскими кадрами. Заглазно генерала, убежденного трезвенника, моралиста и ретивейшего борца за чистоту рядов, именовали «охотником за ведьмами». И то, что он лично прибыл на собрание, с неотвратимостью подписанного приказа свидетельствовало о безнадежности Лёшкиного положения.

Наконец туфля Скворешного поторапливающе дотронулась до соседского сапога. Бойков неохотно поднялся, постучал ручкой по графину. Постучал, скорее следуя ритуалу, чем из необходимости. В большой, туго набитой людьми комнате давно установилась спёртая, подавленная тишина.

— Допрыгались, други? — Начальник отдела хмуро оглядел макушки собравшихся. — Ведь сколько раз предупреждал. Ну чисто бараны! А уж чтоб Бадай…

Лёшка поднял виноватые, страдающие глаза на начальника («бывшего начальника», — горько осознал он).

— Что теперь смотришь? — Бойков отвёл взгляд. — Пятнадцать лет без единого нарушения. С Доски почёта не слезал. Сколько наездов раскрытых! А уж чтоб пьяным за рулём… Так на шестнадцатый год отмочил-таки! И главное, точнехонько подгадал под кампанию по борьбе с пьянством на дорогах. Как специально ждал. А, что с вами!.. — Он сел было, но, спохватившись, приподнялся: — На собрании присутствует Петр Петрович Скворешный. Я думаю, он лучше меня обрисует подоплеку, так сказать… Прошу, Петр Петрович.

Скворешный недовольно скосился на стареющего полковника. Не вставая, внушительно прокашлялся:

— Вот смотрю я на вас, молодых, здоровых… Как говорится, кровь с молоком. — Он добро улыбнулся. — Кажется, чего не работать во славу, так сказать, державы. Но вот, оказывается, есть среди вас такие, у которых и кровь, да и совесть на спиртном замешаны. Именно что на спиртном! — надавил Скворешный. Отстранённое молчание, установившееся в помещении, ему решительно не нравилось. — Правду говорят, что в семье не без урода. И этот урод, он, понимаете, та самая ложка дёгтя, что бочку мёда поганит. Это ж надо! Все органы, понимаешь, напрягают силы, чтоб перебороть такое позорное явление, как пьянство. И находятся-таки в наших рядах людишки! Которые не только по всяким зауглам распивают, но ещё и пьяными за руль лезут. Тем более офицер дорожно-патрульной службы. Это ж до какой распущенности надо дойти. А ведь кто управлял, тот знает, дорога — всегда повышенная опасность. Просто в голове не укладывается!

Скворешный натужно задышал. Весь вид его выражал крайнюю степень возмущения. Но Лешка-то видел, как во время возникшей паузы содрал он с себя правую туфлю и освободившимся носком принялся чесать левую лодыжку с таким остервенением, что из-под брючины выползла застиранная кальсонная резинка.

«Подойти, что ль, почесать? Может, скостит за усердие». Лешка хмыкнул от осознания безмерности унижения, на которое был сейчас способен, лишь бы не выгнали.

— Словом, вопрос с Бадаем решённый, — облегченно объявил Скворешный и рубящим движением руки окончательно отделил подрагивающего в углу Лёшку от остальных. — Конечно, мы могли бы просто уволить его. Но руководству важно в полной мере учесть мнение коллектива. Понять: способны ли вы сами дать должную оценку безобразному, понимаешь, факту. Так что говорите откровенно. Прошу только, выступая, помнить о чистоте рядов. Пьянице пощады быть не должно!

— И не будет! — заверил его, стремительно поднимаясь, Платошин. — Есть желающие высказаться?

Будто боясь, что такие желающие найдутся, он на одном дыхании продолжил:

— Тогда позвольте сначала мне… Тут в кулуарах отдельные доброхоты, знаю, разговоры вели, де, случайность, с кем не бывает. Правильно товарищ генерал нам указал — опасное это заблуждение…

— Каково забирает мальчик, — шепнул начальник уголовного розыска Гордеев.

— Далеко шагнёт, — согласился сидящий рядом сорокапятилетний майор Кольцов. Всего два дня назад старший следователь УВД по особо важным делам за какую-то провинность был снят с должности и с понижением переведен в райотдел. Теперь он с интересом присматривался к происходящему.

— …Да, опасное! — надбавил голоса Платошин. — По Бадаю и прежде были сигналы. О поборах с водителей, об аморальном поведении в быту.

— Мы проверяли, — сухо, для Скворешного, пояснил Бойков.

— Анонимки не подтвердились. А с аморалкой, так там и вовсе, как оказалось, с ног на голову перевернули.

— Но ведь сигналы-то были, — упрямо, хоть и несколько растерянно, продолжил Платошин. — Значит, плохо проверяли. Чтоб столько лет в ДПС и — ничего не подтвердилось…

Кто-то натужно хихикнул.

— Между прочим, в суде, если нет доказательств, дело прекращается, — выкрикнули из рядов.

— Ну-ка, ну-ка, кто-й-то там такой грамотный? — Скворешный заинтересованно привстал, разом придавив зародившееся оживление. («Аж чесаться перестал», — подивился Лешка.)

— Ба, а я-то дивлюсь, голос вроде как знакомый… Кольцов, конечно.

— Здравия желаю, товарищ генерал.

— Кто о чем, а вшивый, понимаете, о том же, — замначальника УВД насмешливо покачал крупной головой. — Вы б о доказательствах этих, Кольцов, в своих уголовных делах пеклись. Тогда, может, не вылетели бы из УВД как пробка, понимаешь! Кстати, прошу всех усвоить: борясь за чистоту рядов, мы будем безжалостно изгонять запачкавшихся. И ещё — специально для демагогов — здесь вам не суд и спрятаться за отсутствием доказательств не удастся. Вот именно!

Скворешный жёстко прошелся взглядом по зароптавшим рядам. Поощряюще кивнул Платошину.

— Выступать будешь? — Гордеев наклонился к начальнику ДПС капитану Талызину, ссутулившаяся могучая спина которого начисто заслоняла его от президиума.

— Сам не видишь, что безнадёга? — огрызнулся тот.

— Получается, товарищ генерал, любопытная цепочка. — Платошин потащил руку вверх, словно вытягивая пресловутую цепочку из запасного кармана. — Нечистоплотность дома, пьянство в быту, ощущение безнаказанности, вследствие чего — пьяная авария, и ещё слава богу, что вовремя попался, а то бы и до преступления докатился.

— Во холуй-то! — донеслось сдержанное шипение откуда-то от батарей, но, по счастью для говорившего, голос его «затерся» за общим шумом.

— А что? От измены жене до измены Родине — один шаг, — неловко пошутил заштатный отдельский остряк Велин. Но в попытке разрядить ситуацию не преуспел.

— Та-ак! Вот это так та-ак. — Скворешный тяжело поднялся. Рядом с ним встал посеревший Бойков. — Вот мы и договорились. Это ж надо так переродиться, если для вас человек, честно и прямо говорящий негодяю, что он негодяй, уже и холуй и чёрт-те что!.. Кто это сказал?

— Мы разберёмся, товарищ генерал, — тихо пообещал Бойков.

— Я уж не говорю, что перед вами руководитель. — Скворешный ткнул в зардевшегося Платошина. — Как убеждаюсь, болеющий за дело. И что же? Вместо того чтоб поддержать, решили ярлыков навешать. Чтоб, стал быть, притёрся. Не позволим! Кто это сказал?

— Товарищ генерал! Мы разберёмся, — решительно повторил Бойков.

— Что ж, разберитесь. — Скворешный искоса зыркнул на начальника отдела. — Иначе мы вам поможем. Что там у нас дальше?

— Я, товарищи, — сдавленно, как бы сглотнув обиду, продолжил Платошин, — говорил не с чьей-то подсказки, а по зову сердца. Невзирая на ранги. Прошу и других высказываться так же честно и прямо… Ну что? Стесняемся? Тогда давайте предоставим слово молодежи ДПС. Гончаров, ты вроде хотел?

— Я? — Рослый сержант, на свеженьком мундире которого еще красовались армейские значки, вроде бы удивлённый приглашением, с независимым видом поднялся. — А чего? Могу.

— На трибуну поднимается младший штуцерщик на наливе с крепостью до сорока, — возвестил неугомонный Велин. Ради остроты он был готов даже рискнуть гневом начальства. Впрочем, и на сей раз труды его не пали на благодатную почву.

— Заткнись, пустомеля! — во всеуслышание порекомендовал ему старший опер угро Фёдоров. Уязвленный Велин, знавший его крутой нрав, благоразумно смолчал.

— Пожалуйста, Гончаров, — с натужной улыбкой кивнул Платошин.

— Ну, мы, конечно, осуждаем Алексея Константиновича, — разглядывая что-то в полу, начал Гончаров. Но вдруг оторопело скосился на добрейшего участкового Смородина. «Не пачкайся, сынок. Тебе ж здесь работать», — почти беззвучно обозначили губы Смородина.

Нервно улыбаясь, Гончаров смешался.

— Что ж, главное сказано, — выручил Платошин. — Может, непосредственный начальник дополнит?

— Да чего там? — неприязненно зыркнув на бойкого зама, буркнул Талызин. — И так всё ясно.

— А что ясно? — Скворешный пошевелил пальцами, будто вылущивая капитана из скорлупки, в которой тот пытался спрятаться. — Помнится, когда вы на коллегии оправдывались за рост дорожно-транспортных происшествий, так прямо Цицерон, понимаешь. А теперь и сказать нечего? Вы за увольнение Бадая?

— Да в общем-то раз попался пьяный за рулем, так чего уж? — придушенно, ненавидя себя, пробормотал Талызин.

— В самом деле, товарищ генерал, — включился Платошин. — Ситуация очевидная, осуждающая позиция налицо. Предлагаю проголосовать.

— Вообще-то надо бы сначала Бадаю последнее слово дать, — напомнил Бойков. — Вроде как подсудимый.

Скворешный, хоть и хмуро, согласно кивнул.

Давно ждавший этого момента Лёшка вдруг растерялся. Опершись одной рукой о клюку, другой — о колено, он начал выпрямляться (так раскрывается заржавевший перочинный нож) с натугой и лишь в конце разом резко разогнулся. Он поднял лицо, и многие смущённо отвернулись. Бадай плакал. Всякий раз, как он пытался что-то сказать, из горла доносилось бульканье, и он поспешно тёр кулаком по щекам.

— После армии… пацаном, — выдавил-таки он. — У меня здесь всё… Дома и то больше нет. Нельзя мне без этого… — В груди Лёшки опять клокотнуло. Он со всхлипом перевёл дыхание.

— Может, возьмете себя в руки? Офицер всё же, — Платошин брезгливо поморщился.

Кольцов едва успел придавить к стулу рванувшегося вперёд Гордеева.

— Да в первый раз ведь! — вскрикнул Бадай и вскриком этим словно освободил застрявшие в горле слова. — Вы ж знаете, братцы. Никогда за руль, чтоб на поддаче… То есть, извиняюсь, выпивши… И чтоб авария какая! А тут как нарочно один к одному… Ну, бес попутал же, братцы!

— Ишь, подвиг какой — за рулем он раньше не пил. — Платошин иронически покачал головой. — Просто не ловили. И вообще думать надо было, перед тем как пьяному за руль лезть. Тогда, может, не пришлось бы здесь своими мнимыми заслугами козырять. Полагаю, товарищ генерал, всё ясно.

— А ты его заслуги считал?! — На этот раз Кольцов перехватить начальника угрозыска не успел. Низкорослый, плотно сбитый Гордеев вскочил. — Ты с ним на дорожные ездил? За угонщиками по ночам, в грязь и пургу мотался?! Что ты всё гонишь?!

— Вы хотите выступить, Юрий Алексеевич? — быстро предложил Бойков.

— Могу, — неохотно пробурчал тот. — Бадай, конечно, влип. Пьяный, авария, чего говорить… — Он зло — и так, чтоб все видели, что зло, — посмотрел на поникшего Лешку. Затем перевёл взгляд на президиум и продолжил, убрав из хрипловатого своего голоса все интонации, исключая разве что самые бархатные. — Но и шестнадцать лет безупречной службы не выкинуть, и заслуги учесть бы надо!

— Всё это мы знаем, Юрий Алексеевич, — сдержанным тоном отреагировал Платошин. Ссориться с авторитетным начальником угро ему не хотелось. — Вы дайте оценку по существу.

— А я что делаю?.. Сколько ж можно топтать друг дружку, чуть кто споткнулся. Ладно б случайный, залетный. — Взгляд Гордеева дерзко остановился на Платошине. — Но Бадай-то свой.

— Во! — Скворешный, до того без выражения слушавший, выбросил вперед палец. — Во где собака зарыта. Добреньким быть хочется. Да и не добреньким, а хитреньким. Де, сегодня Бадаю скостят, а завтра, глядишь, и мне. Давайте будем пить, гулять, а потом покрывать друг друга. Так, Гордеев?

— Да нет, конечно, товарищ генерал. Но я с Бадаем восемь лет рядом. Это нужный работник. Потом все ж знают, почему это случилось. Я не оправдываю его, но…

Гордеев вдруг сбился, притихли и остальные: Скворешный с побагровевшим лицом, тяжело опершись ладонями о стол, начал медленно подниматься. Как показалось, намеренно медленно, чтобы сдержать гнев. И только Лёшка из своего угла видел, как нога Скворешного судорожно шарила в поисках «отползшей» туфли. Но другие видеть этого не могли. Потому, затаив дыхание, завороженно следили за грозным генералом, так что стало слышно, как в конце коридора кричит что-то в трубку дежурный по райотделу. Но и поднявшись, Скворешный продолжал с тяжелым недоумением всматриваться в аудиторию.

— Перестаю понимать. — Он потёр переносицу. — Молодой руководитель ведущей службы. На хорошем счету. Планировался в резерв на выдвижение. — Он как-то ненароком обласкал прошедшее время глагола, и у Гордеева, не пугавшегося бандитских ножей, разом пересохло нёбо. — И вдруг… даже не знаю, как назвать. Незрелость, что ли? Вы что, защищаете пьяницу?

Среди гудящей от напряжения тишины стоял совершенно потерявшийся Гордеев.

— Я не за пьянство, конечно. Тут чего уж? — Голос его окончательно рухнул. — Но, может, учитывая стаж, хотя бы ограничиться неполным служебным соответствием? — Облизывая губы, он на ощупь опустился на стул.

— Обстановочка у вас, однако, — неприязненно покачал головой Скворешный. — Говорили мне, но чтоб настолько… Платошин! Вы будете, наконец, вести собрание или тоже, понимаешь, декоративная фигура?

Платошин быстро отёр лоб. Первое же собрание, да еще в присутствии самого генерала, особо ценящего умение проводить линию, не задалось. Он набрал воздуха:

— Голосуем. Кто за то, чтобы ходатайствовать перед руководством УВД об увольнении Бадая за дискредитацию звания работника милиции, выразившуюся…

Пока Платошин с аппетитом чеканил формулировки, привалившийся к стенке Бадай с каким-то отстранённым интересом увидел, как все, кто сидел поблизости, принялись незаметными, змеиными движениями передвигаться так, чтоб в момент голосования оказаться к нему спиной.

Лёшка оценил эту товарищескую деликатность и, в свою очередь, намеренно поднял глаза на висевшую над ним стенгазету, одна из статей в которой — «Сократим аварийность на дорогах» — была подписана его фамилией.

— Прошу слова! — зычно разнеслось по комнате. Приподнятые уже правые плечи резко опустились: над рядами поднялся следователь Кольцов.

— Вам-то что говорить? — раздраженно произнес Платошин.

— В отделе вы всего ничего и Бадая знать не можете.

— Вы тоже не из ветеранов, а эва как лихо по нему прошлись, — под общее оживление дерзко отбрил Кольцов. — Да и выступление у меня буквально на две минуты. Бадай за это время не скиснет. А, товарищ генерал? В свете, так сказать, демократических тенденций.

— Что ж, пусть скажет, — озадаченно разрешил Скворешный.

— Благодарю, товарищ генерал. Ваша гуманность — притча во языцех. — Кольцов склонился чуть ли не в поклоне. — Я почему, собственно, позволил себе?.. Случай у меня был похожий. Четыре года назад ездил по уголовному делу в один район. Приехал поздно, до гостиницы добираться лень было. Заночевал в райотделе. А ночью случилась авария. Второй секретарь местного райкома партии на повороте на служебной «Волге» точнёхонько въехал в сосну. Я и вызвался съездить допросить. Всё равно на стульях не больно поспишь.

— Можно по существу? — поторопил Платошин.

— Уже подбираюсь… В больнице мне объяснили, что ехал он вдвоем с девицей. Она-то лишь поцарапана, а он весь переломан, к тому же, что называется, в сильной степени… Поднялся в палату. Он и в самом деле оказался пьяным вдрабадан. Даже не понял, что перед ним следователь. История в общем-то типичная: ездил в хозяйство принимать объект, набанкетился, подставили девку. Вот и повез ее. Явно привык пьяным за рулем. Чувство опасности атрофировалось, кто в районе что против скажет? Но вот что поразило — всё время твердил: «Господи, лучше умереть. Если наверху узнают, конец всему. Доктор, милый, это конец!» Понимаете, лежал здоровенный, удачливый мужик и — плакал. Он за карьеру больше боялся, чем смерти!

— Сергей Иванович! — Скворешный холодно обернулся к Бойкову. — Я что-то не пойму. Это у вас так принято, на собраниях анекдотами друг дружку забавлять?

Бойков недоуменно повел плечом.

— А, собственно, и вся история, — объявил Кольцов. — В общем, захотелось мне помочь мужику. Дежурного врача уломал.

Вырвали мы с ним запись, благо она оставалась последней, и переписали, в результате чего бедолага из пьяного превратился в трезвого, даже не успев протрезветь. Запись я забрал. По-моему, и сейчас где-то дома валяется. Объясненьице подредактировал, как надо, девицу вообще не упомянул. Ну, а наутро врач его предупредил. Словом, мокрое шоссе, крутой поворот — и совсем другой разворот дела.

— И что? — Скворешный с тяжелым недоумением вглядывался в выступающего, будто силясь постигнуть какой-то тайный смысл.

— Да ничего. Я к тому, что жизнь есть жизнь. С каждым может случиться. Не святые. Извините за внимание. — Кольцов уселся на место.

— М-да, хороши у вас воспоминания, — оценил Платошин. — Если вы этим пытались выгородить Бадая, то получилось, я бы сказал, чрезвычайно неуклюже.

По разочарованному лицу Бойкова было заметно, что на сей раз он согласен со своим заместителем.

— Я больше скажу, — поддержал Скворешный. — Какой-то местный князёк, из зажравшихся, которые позорят… А как в этой истории смотрится сам Кольцов? Представитель правоохранительных органов покрыл, можно сказать, преступника. Жаль, давненько это было. А то б дал соответствующую команду и вытряхнули бы вас, Кольцов, из рядов… Впрочем, думаю, с такими настроениями и так не задержитесь… Что ж, давайте в самом деле заканчивать.

Он вновь поднялся.

— Старший лейтенант Бадай совершил тяжкий проступок и потому, безусловно, заслуживает самого жёсткого наказания. — Скворешный перевел дыхание.

Лешка сидел теперь, сломившись меж колен, и, казалось, уже не воспринимал происходящее.

— Но учитывая, что Бадай награжден двумя медалями «За безупречную службу», неоднократно поощрялся, ранее взысканий не имел…

Первым вскинул голову чуткий Гордеев.

— …полагаю возможным оставить Бадая на службе, ограничившись неполным служебным соответствием. — Скворешный незаметно приподнял шторки мясистых век, словно хотел явственнее разглядеть произведенный эффект.

А эффект и впрямь получился оглушительным. Сначала послышались отдельные возгласы, затем что-то игривое выкрикнул Велин, и, наконец, безмолвное перед тем помещение наполнилось радостным гулом.

Поражёнными не меньше остальных выглядели и члены президиума. Бойков, ещё утром безуспешно пытавшийся отстоять подчиненного, совершенно озадаченный, по-мужицки теребил нос. С приоткрытым ртом застыл «подставленный» Платошин.

— Не скрою, что ехал я с иным мнением. — Негромкий голос Скворешного без усилия заставил всех умолкнуть. — Но выступление Гордеева меня поколебало. Правильное, между прочим, выступление. И оценку дал принципиальную, и за товарища вступился. А вот остальные… — Он разочарованно повел шеей по направлению Бойкова. — Нет у вас, Сергей Иванович, в коллективе истинной взаимоподдержки, умения отстаивать позицию… А то увидели, понимаешь, большое начальство и — перетрусили. А? Перетрусили?

— Есть немного, — в зале засмеялись.

— То-то и оно. — Скворешный отодвинул стул.

— Товарищи офицеры! — подал команду Бойков, и все дружно вскочили, приветствуя выходящих руководителей. Лишь когда дверь закрылась, Бадай окончательно поверил в спасение. Всё ещё пребывая в радостном остолбенении, опираясь на клюку, он протолкался сквозь похлопывающих и постукивающих его сослуживцев к стоящим поодаль Гордееву и Кольцову.

— Юраха! По гроб жизни… — Он растроганно ухватил Гордеева свободной рукой за плечо.

— Да чего там, — смущенно отстранился тот.

— Как это чего?! Очень даже чего! — прежним заливистым голосом возопил Бадай. — Ты, мил друг, в тяжкую минуту от меня, грешного, не отвратился и теперь от праведных деяний не открещивайся. Литруха с меня!

— Скворешному свечку за здравие поставь. Оказывается, правильный дядька. Вот уж не подумал бы. — Гордеев озадаченно тряхнул головой.

— Но Кольцов-то каков оратор! — К ним пробился измаявшийся без аудитории Велин. — Вот это называется, от души загнул. Пропадать буду, тебя в адвокаты не возьму…

Закончить он не успел.

— Кольцова в кабинет Платошина! — зычно крикнул вбежавший помдеж.

— Ну вот, пожалуйста. Довыступался, болезный. — Велин демонстративно расшаркался.

В кабинете в одиночестве сидел генерал Скворешный.

— Так где выписка? — без предисловий, тяжело глядя на подчиненного, спросил он.

— Порвал тогда же. Не солить же мне их.

— Точно? — Скворешный недоверчиво впился в непроницаемое лицо следователя. — Тогда почему раньше не напомнил? Когда самого с должности снимали?

Кольцов повел плечом.

— Гордый, выходит? — отчего-то неприязненно констатировал Скворешный. — Что ж, считай, теперь квиты.

— Разрешите идти?

— Идите… Пока.

Повернувшись через левое плечо, Кольцов вышел в коридор, по которому растекались победно-возбужденные сотрудники.

Обмылок Из цикла «Журнал учета происшествий»

Следователи выпивали и закусывали. Само собой, по окончании рабочего дня. Хотя сегодня он закончился несколько раньше и совершенно неожиданно: руководителя следственной бригады с острым приступом язвы прямо из кабинета на «скорой» увезли в госпиталь. И, если положат на операцию, будет назначен новый руководитель. Из числа трех оставшихся следаков.

— Готовьтесь принимать дела, Владимир Георгиевич. — Игорь Коновальчук добродушно приподнял стакан в сторону сорокапятилетнего майора милиции Кольцова — до недавнего времени старшего следователя по особо важным делам, одного из лучших в области.

До положения рядового члена следственной бригады Кольцов был низвергнут за допущенную волокиту при расследовании последнего многоэпизодного хищения антиквариата. Несмотря на личное указание начальника УВД срочно обрубить концы и направить актуальное дело в суд — к юбилею Октябрьской революции, он продолжал упрямо допрашивать обвиняемых, получая от них сведения о всё новых преступных эпизодах. За что и пострадал.

Теперь перед ним вырисовывались всего две перспективы: либо возвращение на прежнюю должность и повышение в звании, либо — близкая и неотвратимая пенсия. Все это понимали. И знали, что как раз сейчас начальник следственного управления и личный друг Кольцова полковник Шурыгин направился к генералу, чтобы утвердить кандидатуру опального «важняка» в качестве нового бригадира. Потому Коновальчук с особым чувством улыбнулся третьему члену бригады, Завистяеву:

— Что, Сашок, содвинем бокалы за возвращение Владимира Георгиевича в элиту? Хоть здесь справедливость восторжествует.

— Большому кораблю семь футов под килем! — прогремел Завистяев, плохо, впрочем, скрывая разочарование. Втайне он сам рассчитывал занять освободившееся место. Опасаясь, что его досада будет подмечена остальными, Сашка преувеличенно шумно вернулся к прежнему, прерванному разговору. — Сейчас, кого бы в командиры ни поставили, главное — быстренько обработать оставшиеся эпизоды и загнать дело в суд. Тогда всё тип-топ будет: и премии, и должности. А начнем, как Георгич любит, каждому обвиняемому в душу лезть, и сроки прогорят, и сами по башке наполучаем. Да и какая у зэков душа? Грязь одна. С меня так Калюжного хватило! На всю оставшуюся жизнь отвадил от иллюзий. Слыхали, небось, какую он в суде подлянку кинул?

И хотя все слышали, и не по разу, Сашка не отказал себе в мстительном удовольствии напомнить:

— Я с ним, хоть и рецидивист, попробовал по-гуманному. Как Георгич учит. И в изоляторе всё тип-топ обеспечил, и с родственниками свидания.

— Положим, не от избытка милосердия ты его приваживал, — осадил вошедшего в раж Завистяева Коновальчук. — Он за это на себя два десятка чужих краж взял.

— А что я с того поимел? — несколько смущенно огрызнулся Завистяев. — Кроме того, что в суде этот волчара объявил, будто оговорил себя, потому что следователь за каждое признание ему по бутылке водки давал.

Сашка не стал рассказывать, как после заседания едва не валялся в ногах у председателя суда, уговаривая не направлять в УВД частное определение, — ему как раз подошло очередное звание. Но, вспомнив о пережитом унижении, возмущённо засопел.

— Вот как это, по-вашему? По-человечески? Можно ли с ними после этого хоть о чём-то договариваться?

В упорном молчании Кольцова Сашка разгадал глухое несогласие и, как с ним часто бывало, полез на рожон:

— Чего отмалчиваешься, Георгич? Ты ж у нас известный психолог и человеколюб! Ответь!

— Резво по жизни бежишь, Саша, — Кольцов огладил стакан с плещущейся на дне водкой. — Всё влёгкую отхватить хочешь. А влёгкую в нашем деле не получается. Чтоб до человека достучаться, самого себя в лоскуты рвать приходится.

— Ну, ты чисто проповедник! — восхитился Сашка. — Только не жирно ли будет, чтоб под каждого уголовника душу подкладывать? Нет уж, хватит. Обучили. Отныне — он в том окопе, я в этом. И кто кого. Мне его любовь не нужна. Ему — моя. Раскрыл — посадил. Не доказал — выпустил. По-честному. Без этого твоего душевного стриптиза.

— Это называется, прост как правда, — съехидничал Коновальчук.

— А правда на поверку всегда проста! — отбрил Сашка. — Я вообще считаю разговоры, что преступником, мол, делают обстоятельства, — от лукавого. В одной и той же ситуации один справится, другой покатится вниз. И никакой добренький дяденька следователь тут ничего не переменит… Ты чего это, Георгич?! — испуганно сбился он. Встрепенулся и Коновальчук.

При словах «дяденька следователь» Кольцов вздрогнул, губы его задрожали.

— Так. Вспомнилось, — показывая, что всё в порядке, приглашающе приподнял стакан и махом допил.

— Позабавить вас разве? — решился он. — Тем более все равно ждать, пока Шурыгин вернётся.

Кто ж возразит новому шефу, в кои-то веки ощутившему потребность выговориться? Завистяев поспешил разлить по стаканам остатки водки.

Кольцов, вроде еще колеблясь, выдержал паузу.

— Надо же, как внезапно всплыло, — удивился он себе. — Англичане говорят: у каждого свой скелет в шкафу. Вот и у меня он есть. Свербит и не дает жизни. М-да… Лет десять, боюсь соврать, назад, работал я следователем в сельском райотделе.

— Я как раз у тебя стажером начинал, — с удовольствием припомнил Завистяев.

Кольцов кивнул.

— В числе прочих сбросили мне одно уголовное дело по Аксентьеву. Пригородный такой посёлок, теперь уже в черте областного центра, — пояснил он для Коновальчука. — Малолетка, некто Андрей Шмалько, «бомбил» собственных поселковых. Возраст, что называется, прокурорский — только-только четырнадцать стукнуло. Но размах впечатлил! Он там за пару-тройку дней три десятка подвалов обработал, а потом еще в квартиру влез. На квартире, кстати, и засыпался. Материалы обысков чуть не на десятке листов каждый: коренья-варенья, ошмётки сала, бутыли с соками. А уж хлама и ветоши, не сосчитать… Я потом с месяц для обвинительного заключения разбирался, что у кого взял и что почём. Характеризующий материал соответствующий: мать-одиночка, раннее пьянство, драки в школе, откуда его в седьмом классе выперли, прочая прелесть. Само собой, на учете в инспекции по делам несовершеннолетних. Соседей, учителей бывших допросил, и все один к одному: злобный, мстительный, неблагодарный. Словом, ошибка природы. Или, говоря профессиональным языком, — несомненная судебная перспектива. А тут ещё Шмалько дважды по повесткам не явился. Облик, что называется, проявился окончательно. Пришлось поручить участковому достать шкета из-под земли. Только через неделю отловили: по чердакам прятался…

Я к тому времени на следствии десяток лет уже отработал. Успел, что называется, повидать многое. Но, не совру, как только увидел пацана этого, сильнейшее пережил потрясение.

Вошёл: здрасте, дяденька следователь. Да какие там четырнадцать?! Десять, двенадцать максимум. У меня сыну сейчас десять. Так тот, четырнадцатилетний, такой же шпендель был.

Белобрысенький головастик, тощенький, весь прозрачный. И уши, конечно! Свежими лопухами в стороны торчат. А глазёнки, — Кольцов пошевелил пальцами, — даже не определишь. Лукавые такие! При чём тут преступник? Озорник разве.

В общем, санкцию на арест, что лежала заготовленная, я тут же мысленно со стыдом изничтожил. Но насчёт контакта, правду сказать, туго пошло. Спрашиваю, как додумался по подвалам лазить, а он исподлобья зыркает. Вроде распознать хочет: дурак я или прикидываюсь. Буркнул: «А чего они закупорились? Жрут себе за закрытыми дверями. Огурца не выпросишь. Жлобы!»

С такой внезапной злобой ответил, что сразу видно: весь мир в число этих жлобов «закольцевал». И меня тоже. Дальше — хлеще. Про мать спросил — так вовсе матом полоснул. В общем-то понятно: отец их бросил, она пьёт, случайные связи… Хвастаться, прямо скажем, нечем. Но чтоб до такой степени собственную мать возненавидеть… Да еще при следователе матом обкладывать… В моём кабинете и рецидивисты гонор придерживали.

Хотел я его одернуть, да понял, что он меня специально провоцирует, вроде как на зуб пробует. Вижу, куда как не прост парень. Но что меня в нём сразу подкупило… Задаю вопрос: зачем, мол, столько консервов набрал, может, в поход собрался, на плоту по реке. Вроде подсказываю: да, хотел. Нюанс, а в результате совсем другой мотив краж: не корысть, а детская шалость. Да нет, отвечает, чего я на этом вашем плоту не видел. Толкнул бы в городе у магазинов, а на «башли» водки взял… А глазами показывает: задёшево покупаешь, добреньким хочешь быть. Вот она где у меня, ваша доброта показушная!

Когда мне соседи да учителя страсти про пацана этого рассказывали, верил. Пока воочию ушей и глазенок этих не увидел. Я так понимаю, в школе такие пацаны не подарок. В него ж шило вставлено, да и психика, чего говорить, надломлена. Когда такое дома, это ж кем надо быть, чтоб без завихрений расти? Его, я узнал, еще в первом классе Жёваным прозвали, — вечно мятым ходил. А то, что этот первоклашка сам свои две рубахи стирал и, как умел, отглаживал — это как?! Кто знает, сколько он над тем утюгом в загаженной халупе проплакал?..

— Ушинский ты наш, — гоготнул Завистяев. — Вытурят скоро на пенсию, иди прямиком в школу.

— Рассказывайте дальше, Владимир Георгиевич, — Коновальчук недобро зыркнул на хамоватого приятеля.

— Если коротко, начал я к себе Андрюшку приваживать, приручать, как волчонка. И вроде пошло, — Кольцов слабо улыбнулся воспоминаниям. — Толкался он у меня часами, повестки разносил, помогал, как мог. Даже на происшествия со мной пару раз выезжал. Домой к себе его приводил. Хотелось, знаете, возместить мальчишке нехватку участия. И где-то ещё, надо признать, самолюбие срабатывало: вот вы его топчете, а я подниму. Другие следаки тоже к нему привязались. Утром увидят: «Эй, головастик, чего на службу опаздываешь? Твой шеф уже спрашивал».

И ещё обнаружилось — фантазия у пацанёнка богатейшая. Вдруг начинает рассказывать: кого-то из воды спас, где-то пожар потушил… И с такими деталями роскошными — заслушаешься. Готовый артист. Я сначала обрывал. Мол, кончай врать. Но ведь сочиняет-то о красивом, о подвиге. Вроде себя сегодняшнего передо мной приукрасить пытается.

Кольцов помрачнел:

— И только я собрался к прокурору договариваться о прекращении дела (одних справок да характеристик набрал хренову тучу. Даже из Дворца пионеров, что он лобзиком лучше всех вырезал), меня внезапно в областной аппарат на автокражи перекинули. В тот же день вылетел в срочную командировку. Андрюшкины кражонки передал другому следователю. Втолковал всё, что мог. Особо — насчет прекращения дела. Но — плохо, видно, втолковал. Да и следователь оказался из ретивых. Недосуг ему было в Андрюшкиных проблемах копаться. Повздорили, наорал. Шмалько не явился по повестке, был доставлен приводом и арестован, а дело следователь скоренько передал в суд.

— А что ты хотел?! — взвился вдруг Завистяев. Отмахнулся в сердцах от недоумевающего взгляда Коновальчука. — Да я, я это был! Развел тут сюсюканьки-масюканьки. А у салажонка двадцать пять краж, и все со взломом!

— Отверточкой в замочках подвальных ковырял.

— Один хрен — «с применением технических средств»! Да и гоняться за ним — тоже то еще удовольствие. Я, что ли, ему мешал по повесткам являться? Когда у тебя на руках сорок уголовных дел и, почитай, каждые два-три дня срок подходит, тут не до педагогики. А то — «оставил одному…». Мне стыдиться нечего! К тому же никто паршивца этого не посадил. Помариновали месячишко в следственном изоляторе. А на суде дали отсрочку исполнения приговора. Считай, всё тип-топ.

— Эва как. — Кольцов недобро прищурился.

— И чем же закончилось? — Коновальчук, боясь ссоры, поспешил вернуть Кольцова к рассказу.

— К суду я опоздал. А когда прилетел, попытался Андрюшку разыскать, ездил в посёлок. Только он в бега пустился, домой к матери не заявлялся. А у меня опять закрутка по автомашинам этим пошла — месяца четыре из командировок не вылезал. Едва конец забрезжил, на иконы перебросили. А это еще полгода.

— На иконах меня как раз в вашу бригаду включили, — напомнил Коновальчук, отчего — то улыбнувшись. — Повезло мне. Вы из меня тогда следователя и сделали. Помните?

Кольцов, не желая отвлекаться, скупо кивнул.

— Через полтора года судьба меня опять в тот же район забросила — заместителем начальника райотдела. Как-то заступил ответственным дежурным. Ближе к ночи по селектору вызывают в дежурную часть. Оказалось, звонят с аксентьевского поста ДПС. Подхожу:

— Майор Кольцов слушает.

— Товарищ майор (а слышимость скверная, голос хрипами оброс), тут до вас пацан добивается. Передаю трубку. Вроде серьезная информация.

— Владимир Георгиевич! — Ба, Андрюшка! Ведь сколько времени не видел, а голос узнал тут же. Слышу, дрожит от волнения: — У нас здесь преступник появился! Быстрее надо!

— Да говори толком, головастик, не мельтеши. — А сам улыбаюсь невольно: представил его великолепное ухо у телефонной трубки.

— В поселок приехал такой Бирюков. Только отсидел за убийство. Я сегодня у него в доме был. Он мне пистолет с патронами показывал. Чемодан при мне открывал, такой, с потертым боком, — там пачки денег доверху! Всё хлестался, что пришил кого-то. То ли кассира, то ли… Полный отморозок! Говорит, если менты или еще кто сунется, враз перестреляю, а потом уж себя. Он завтра поутру уезжать собрался, счёты с кем-то сводить! Для того, говорит, и пистолет припас. Меня убить грозил, если кому проболтаюсь. Даже дверь запер. Так я дождался, когда он пьяный уснет, в окно сиганул и через поле сюда, на пост. Слышите меня, Владимир Георгиевич? — Голосок звенит, срывается от волнения и страха.

Я зажал трубку рукой:

— Немедленно готовить машину и опергруппу. Всех с оружием!.. Андрей! Жди нас на посту, понял? Минут через двадцать будем. Только сам туда не лезь! Дождись! А насчет его угроз не дрейфь — порвём, как тузик грелку!

Мчались, само собой, с мигалкой и сиреной. Всё-таки вооруженное задержание, не хвост собачий. Ну, и волнение… Не каждый день под пули лезешь. Такая атмосфера, казалось, даже на машину перекинулась: уазик наш на всех рытвинах и колдобинах тоже вроде как в дрожь кидало…

Встретил он нас на посту ГАИ, как и договорились. За год, как по голосу и понял, почти не изменился. Разве что чуть вытянулся и оттого совсем оборвышем стал выглядеть.

— Я дом покажу.

Поехали. Ночь, петляем меж каких-то сараев.

— Пистолет опиши.

— Да я в них не разбираюсь.

— Глянь, не такой? — опер из розыска, Паша Бакланов, большой до оружия любитель, свой «макаров» показывает.

— Не… Там вот эта штука круглая и здесь вот так вертится. Он ещё при мне пули вставлял в это… Барабан, во!

— Значит, револьвер, — снисходительно определил Паша. — А деньги? Какие купюры?

— Не разобрал. Он же краешек приоткрыл. Да и ошарашило меня, как увидел. Но в упаковках.

— Может, выручка? — прикинул я. — Телефонограмм иногородних не было? Установок по нападению на инкассаторов?

— Свежих нет. — Паша отрицательно мотнул головой. — Хотя мог старое поднять. После отсидки.

— Вот его дом. — Андрюшка ткнул пальцем за угол, и шофер тут же вцепился тормозами в дорогу, одновременно погасив фары.

— Какая квартира?

— Второй этаж налево. Да я покажу!

От возбуждения Андрюшка аж подпрыгивать начал.

— Нет уж, — отрубил я. — Помог — и будет. Дуй домой, чтоб никто не заподозрил. В квартире кто ещё есть?

— Сестра. Та ещё грымза. Вы с ней построже. А то, если что почует, тут же заорет. А у него-то револьвер заряженный. Может, все-таки с вами? Я б сзади…

Я посмотрел на расстроенное мальчишеское лицо:

— Не сердись, брат головастик, но нельзя. Не имею такого права.

— Владимир Георгиевич, — он горячо схватил меня за рукав, — только вы уж поберегитесь. Если что, сразу стреляйте. Чтоб первым успеть. А то этот беспредельщик не пожалеет.

Я успокаивающе щёлкнул его по выступающим зубам. Хорош всё-таки оказался головастик!

К квартире подошли на цыпочках, расположились. Я перед дверью, оперативник мой слева, у звонка, сзади помдеж в форме. Шофёр с оружием — на всякий случай — под окнами… Киваю Паше: с богом! Состояние, сами понимаете, — палец так по курку и бегает.

Звонок. Время под час ночи. Строго по закону, если ночное время, не имеем права без крайности граждан тревожить. Но тут-то как раз крайность. Еще звонок. Минуты через полторы шарканье.

— Кто-о?

— Откройте, пожалуйста.

— Да кто это?

— Откройте, — стараюсь говорить потише, чтоб не переполошить подъезд.

— А чего надо? — Голос неприятный, сродни походке — шаркающий какой-то. Делаю знак. Бакланов эдак побасистее говорит:

— Бирюкова вы будете? Телеграмма срочная.

— Чего за телеграмма ещё?

— А это не нашего ума дело, — осердился Паша. — Нам дадено, мы и носим. Ну что, так и будете через дверь принимать?

— Ходют тут… ходют…

Слышу, на цепочку закрывается. Потом собачка отщёлкнулась, и дверь тихонечко приоткрывается. В следующую секунду Бакланов бьет в неё плечом, цепочка, конечно, долой, хозяйка, еще невидимая, — в сторону, я вслед за Пашей внутрь.

У стены женщина в старом халате лет сорока, испитое потрясённое лицо. И расширенными от ужаса глазами следит за подрагивающим перед ней баклановским пистолетом.

— Где брат? — шепчу.

Она только рукой на одну из комнат ткнула.

— Спит?

— Да я почем?!.. У-уу.

Бакланов ей лапой пасть опечатал: «Не голоси, тетка, порешу!» И физиономию зверскую скроил, чтоб поняла: не шутит.

Двинулись. Сердце аж к горлу подкатило. Движение, звук, неловкий шорох, и — ждешь выстрела.

Комнатную дверь от себя тихонечко надавил. Темнота, блевотный запах и — храп. Храп этот сразу успокоил. Бакланов первым в комнату прошёл, слышно, как подобрался к кровати, пошарил, видно, под подушкой. И — уже в полный голос, преувеличенно бодро:

— Нормалёк! Пусто тут.

Помдеж повернул выключатель. Зрелище предстало, что называется, достойное пера. На кровати, на животе, дрыхнет детинушка росточком эдак под метр девяносто. Прямо в свитере потертом, брюках, даже ботинках. Одна нога на одеяле, другая сползла и коленом уперлась в пол, голова к нам повёрнута, челюсть с двумя золотыми фиксами отворена, и из неё — смрадный храп и слюна на подушку стекает. На столе бутылки из-под водки, окурки горкой, закуска изгрызанная…

От света мужик заворочался, захрюкал недовольно, глаз приоткрыл. Да и не приоткрыл даже — щёлка едва появилась, должно быть, сквозь неё форму и разглядел. И в ту же секунду — надо отдать должное реакции — взмыл вверх и — на рывок к двери. Растерявшийся помдеж попытался выстрелить, так он его с ходу в сторону снёс, аж пистолет в угол отлетел. Хорошо, Бакланов сзади повис… Еле скрутили втроём, завернули в наручники. А он катается по полу, хрипит, глаза навыкате, матом кроет.

Мы с Баклановым переглянулись. Точно Андрюшка сказал — серьёзную, похоже, рыбку зацепили. Единственно — револьвера не видно.

— Ты куда оружие дел? — спрашиваю.

— Твари!.. Менты поганые!.. Все сгниёте…

— Пока не сгнили, скажи по-хорошему, куда револьвер запрятал?

Смотрю, аж кататься перестал:

— Дуру гонишь, начальник?

— А деньги?

— Какие?

— Российские или какие там у тебя ещё?

— В пиджаке…

Точно, в запасном кармане сто пятьдесят рублей. Рядом со справкой об освобождении. Правда, не за убийство судим, а за хулиганство.

— Чемодан с купюрами где? — спрашиваю.

Тут он вовсе все приличия отбросил. В мою сторону высказался. Повторить не берусь, но если перевести с мата на бытовой: давно ли, дескать, у психиатра на учете состою? А я и сам чувствую: что-то не то. Бакланов мой тоже с ноги на ногу переминаться начал.

Я к сестре повернулся, что к косяку тихонько прижалась:

— Где его чемодан?

— Да у меня в комнате. Где ему быть? Рубахи хотела вынуть, постирать.

— Покажите!

Проходим за ней. Тот самый, с обшарпанным углом. Только не с опечатанными пачками, а с поношенным мужским барахлом. И ещё платьем в целлофановом пакете. Видно, в подарок сестре.

Протянул я ей братов презент, а глаз уж не поднимаю.

— Чего ж он на нас кинулся?

— Да он пьяный на всех кидается. Дурак дураком, хоть кого спросите. Такого наорет, такого на себя наговорит, хоть щас расстреливай. За характер свой поганый и схлопотал два года. Главное, откуда что берётся? Тверёзый, ну тишайший. Слесарь ведь какой!.. — Она заплакала. — Вы б его не сажали, а? Не со зла бросился. Ведь только вышел… Работать назад хотел пойти. Взаправду хотел! Вот же письма из колонии… Сам писал. — Она бросилась на колени перед тумбочкой. Вынула стопочку, перетянутую резинкой, и, всё ещё стоя на коленях, подняла лицо. Слёзы растекались по морщинам, как вода во время дождя по дорожным кюветам. — Ему только пить нельзя. И то обещал, что последний раз… А я б уж проследила, а?.. Хорошие мои… Что вам, прибудет с него?

Вошёл помдеж, смущённый собственной нерасторопностью.

— Ну?

— Задрых опять, сволота. Прямо в наручниках к стене привалился и храпит.

— Кто у него сегодня был? — спрашиваю сестру.

— Да никого. — Она с усилием поднялась с колен. — Этот разве что поганец, Андрюшка Шмалько. Он и подбил на пьянку. Надо-де обмыть. Даром, что от горшка два вершка, а святого с пути истинного собьет.

Паша догадливо скрежетнул зубами.

— Я щас этого маломерка найду. Для начала башку оторву, — сладострастно пригрозил он.

— Я-то в другой комнате была. Поругались они чего-то, брат его гнать стал. Слышала только: мал еще жрать стаканами. А тот угрожать начал… Такая тварь зловредная. Одно слово — обмылок.

Она охнула, зажала рот:

— Неужто навел?! Ох, паршивец! Да что ж это, люди?!

— Успокойтесь, всё обошлось. — Я неловко потрепал женщину по плечу. Кивнул Бакланову: — Сними наручники и поехали отсюда.

— А может, — Бакланов интимно отгородил меня спиной от бормочущей хозяйки, — оформим на пятнадцать суток? Пару рапортов насчёт сопротивления… А то мало ли что? Начнет жалобы строчить, потом отписывайся. Заодно и пощупаем «по низу». Чего там у него после зоны на уме?

— Да вы!.. Соображать!.. — рявкнул я так, что Паша отшатнулся. — Выполняйте. И — жду в машине.

Вообще-то мы с ним до этого на «ты» были. Просто чувствовал себя жутчайше. Никак не мог в толк взять, за что мне от Шмалько такая оплеуха прилетела.

Кольцов пригубил водки.

— Через два месяца всё выяснилось. Андрюшу Шмалько взяли за разбой. Пошел провожать до дома пьяную материну подругу, на улице поднял полую металлическую трубу и — по голове. Он у неё, оказывается, дома кошелек с тридцатью рублями углядел.

Завистяев понимающе закивал, всем видом выказывая — другого не ждал.

— Навестил я его в следственном изоляторе. Легко ж я на это свидание шёл!

— Что ж ты, — спрашиваю, — поросёнок, тогда за штуку отшутил? Ведь могли запросто под горячку пристрелить человека.

Посмотрел он на меня, не скрываясь, цыкнул так сквозь зубы:

— А ничего. Знал бы, как маломерком обзываться.

— За маломерка пулю? — подивился я. — А на разбой зачем пошел? Глупо. Из-за трёх десяток… Понимал же, что сядешь.

— Сяду и сяду. Чего тянуть-то? — потом усмехнулся по-взрослому: — А ты, значит, опять с душевным разговором зашёл? Гнида ты, худшая из всех. Жалко, что ты его не пристрелил. Как раз оба бы и схлопотали.

Опустился я на стул, слова подбирая, но так ничего и не отыскал. Вызвал конвойного.

Шмалько в дверях обернулся:

— А меня в тот раз после ареста в камере били. Прослышали, что вам помогал. В карты играли, а на кону — чья очередь ментовскую «шестерку» метелить. И на зоне опустить грозились.

— Будя молоть. Р-руки за спину! — Конвойный вытолкнул Шмалько наружу и закрыл снаружи дверь.

Вот тогда я всё для себя понял.

Ведь я как? Понравился пацан, чего не пособить? И сам себе умилялся: вот какой дядя добрый. Вроде получилось приручить. Значит, психолог! А потом вроде не срослось. Опять же не виноват. Обстоятельства. А то, что в искалеченной жизни этого пацана я, может, последним человеком оказался, кто остановить его мог, кому он поверил, — об этом я думал?! Хотя, пожалуй, думал. Только когда усилия особые потребовались, на это меня не хватило. Вот и выходит, что судьбой своей он в первую очередь мне, добренькому дяде, обязан. — Кольцов скрипнул зубами. — Нельзя, оказывается, добро творить между делом.

— О чем и говорю! — охотно согласился Завистяев. — Наше добро — грамотно делать свою работу. Раскрывать, выявлять и сажать. Без всяких антимоний. За это нам и зарплата положена.

Сашка упруго вскочил, вытянулся. В кабинет входил начальник следственного управления полковник Шурыгин.

— Ужин после битвы? — Шурыгин прошелся взглядом по уставленному столу. — Потом чтоб всё за собой убрать!.. Значит, сообщаю, новым руководителем следственной бригады назначается… — Он сдержанно кашлянул, давая тем понять, что решение не его. — Завистяев.

— Есть такое дело — принять дивизию! — браво выкрикнул Сашка.

— Завтра с планом работы ко мне, — хмуро осадил неуместную веселость следователя Шурыгин. Он остановился взглядом на ссутулившемся Кольцове, замешкался, но, так ничего и не добавив, вышел.

— Не унывай, Георгич, пробьемся! — Сашка приобнял Кольцова. — И о пенсии думать забудь. Мне ценные кадры нужны. Но только чтоб отныне без закидонов. С утра на обыска поедем. Там живая работа. Не до рассусоливаний будет! А со Шмалько этим себя не гноби. Такая, стало быть, планида его: по зонам да по тюрьмам. Ещё, небось, и в кайф.

— Да нет в этом никакого кайфа! — Кольцов сбросил с плеча покровительственную руку, пошёл к выходу. У двери задержался:

— Повесился Андрюшка через день в камере. Недоглядели.

Он вышел.

— М-да, выработался мужик, — сожалеюще процедил вслед Завистяев. — Боюсь, не потянет.

Коновальчук собрался возразить, но сдержался — кто ж станет спорить с новым начальством?

Чудачок Из цикла «Журнал учета происшествий»

Следователь Ханский — натура деятельная, неугомонная. По утрам его рослая породистая фигура начинала мелькать в отделе милиции ещё до прихода начальника РОВД полковника Бойкова, который, страдая бессонницей, в свою очередь, появлялся в дежурной части не позже восьми утра.

И когда в девятом часу вечера усталый полковник — фронтовик в последний раз проходил по коридору, из кабинета с роковой цифрой «тринадцать» всё ещё разносилась бодрая чечётка разбитой пишущей машинки «Москва»: неутомимый Ханский являл миру очередное обвинительное заключение.

В отделе Вадим Викторович Ханский был фигурой приметной: в стрельбе из пистолета ходил в первых, в лыжных гонках и беге по пересечённой местности уступал только гаишнику Шурику Гейне, призёру области по милицейскому многоборью; на его счету значилось вооружённое задержание.

И всё-таки один изъян в безупречной его репутации имелся: следователь Ханский, по определению начальника следствия майора Чекина, был клиническим лоботрясом.

Броуновское движение, о котором Вадим по причине прогулов в средней школе имел смутное представление, тем не менее, самым решительным образом сказалось на его характере. Оно бурлило и клокотало в нём с энергией вулкана, который пробуждался одновременно с самим Ханским. А потому Вадим Викторович не выносил однообразия.

Едва присев утром за рабочий стол, вспоминал он о массе незаконченных накануне, совершенно неотложных дел и, подброшенный изнутри, мчался по кабинетам.

И хотя одноэтажный райотдел был не слишком велик — не Кремлёвский дворец съездов, — найти после этого вдохновенного Вадима было затруднительно, чтобы не сказать маловероятно.

Да никто его, по правде сказать, и не искал. Как говаривал майор Чекин, кому он, зараза, нужен? Дела-то худо-бедно тянет, а с паршивой овцы… Вот именно.

Одно могло удержать легкомысленного Вадима на рабочем месте: хорошенькая потерпевшая или, ещё лучше, — обвиняемая. Но такая удача благодаря предусмотрительности начальника следствия ему выпадала нечасто. Потому на портрете Дзержинского, что часами томился в одиночестве в тринадцатом кабинете, установилось, по наблюдениям начальника ОБХСС Трифонова, унылое, укоризненное выражение лица.

Лишь к концу дня, когда все остальные с нетерпением принимались подгонять минутную стрелку, бодрый и энергичный Ханский подтягивался к своему кабинету. Тогда-то и возникал жизнеутверждающий дробот, что, подобно походному маршу, провожал по домам утомлённых сотрудников.

Новому следователю майору Усыгину, надо признать, здорово не повезло. Потому что, когда, подстриженный, подглаженный, поскрипывающий и благоухающий, прибыл он в райотдел для представления начальству, единственное свободное место оказалось как раз в коварном тринадцатом кабинете.

Начальник отдела Сергей Иванович Бойков, узнав о предстоящем пополнении, погрузился в тягостные раздумья. О новом сотруднике было известно, что работал, и успешно, в кадрах. Котировался на выдвижение. Но неожиданно для всех подал рапорт о переводе в низовое отделение, в следствие, где никогда прежде не работал.

Предпенсионник Бойков, тёртый аппаратчик, заподозрил, что под видом следователя в отдел забрасывают кандидата на его должность с задачей набрать компромат на нынешнее руководство. Потому вновь прибывшего встретил несколько настороженно. Подле Бойкова, нервно потирая руки, ёрзал начальник следствия Чекин — его самого, как вши Мазепу, заедали сомнения.

— Так почему вдруг решили?.. Говорят… э… Вы сами… — поинтересовался Бойков, старательно сохраняя любезность на лице.

— Сам! — радостно подтвердил новичок. — Захотелось на землю. К народу поближе. Чтоб своими руками эту нечисть… Ну, вы меня, конечно, понимаете?!

— Ещё бы! — помрачневший Бойков оборотился к начальнику следствия.

— Где разместите товарища? — строго вопросил он.

— Пока в тринадцатый, к Ханскому, — Чекин стеснительно отвёл глаза. — Мест-то все равно нигде больше нет.

— Ну, разве что пока, — Бойков с состраданием оглядел беспечного новобранца. — Кабинет большой, на двоих. А мы вам туда лампу настольную выделим. Вот начальник следствия обеспечит.

— Да вы не волнуйтесь, товарищи, — успокоил обоих Усыгин. — Я не прихотлив. Главное — побыстрей впрячься в работу.

— Чего-чего, а этого добра хватает, — буркнул Чекин и, как всегда при упоминании о вале уголовных дел, загрустил.

Так и получилось, что, когда в десять утра по пути из ГАИ в пожарку Вадим заскочил за забытыми сигаретами, из-за соседнего, пустого прежде стола поднялся округлый и складный моложавый майор милиции.

— Здравствуйте, Вадим Викторович, — произнёс майор.

— Здоров, — невнимательно бросил Вадим.

— Я майор Усыгин, ваш новый товарищ.

Последняя фраза догнала Вадичку в дверях. Ханский озадаченно притормозил. Вернулся.

— Чего говоришь? — засомневался он.

— Говорю, будем вместе работать. Бороться с теми, кто мешает нам жить. Бок о бок выметать скверну, — майор жизнерадостно ткнул Вадика в бок коротким пальчиком. — Вот как вы полагаете, Вадим Викторович? Скоро мы победим преступность?

— Ага, — сообразил что-то Вадим и на всякий случай присел за машинку.

— Я тут поработать собирался, — смутно сообщил он.

— Конечно, конечно. Не буду мешать, — майор благоговейно отступил, кивнул на разваленные листы уголовного дела. — Должно быть, изобличаете кого-нибудь матёрого?

Ханский, неделю как волокитивший «венерическое» дело, разом сомлел и притих, совершенно ошарашенный.

Спустя полчаса Усыгин забеспокоился.

— Извините, Вадим Викторович, что отвлекаю, — задремавший Ханский вздрогнул. — Но вот что странно. Новый человек в райотделе уже два часа и до сих пор не представлен коллективу. Странно, чтоб не сказать: неверно. Боюсь, это чья-то недоработка.

— У нас каждый сам «прописывае тся», — мрачно бухнул Вадим, которому складный майор всё сильнее действовал на нервы.

— Как это?

— Сам, говорю. Обойди кабинеты. Представься. Кто таков, для чего прибыл.

— Вы полагаете, это удобно? — На лице Усыгина установилось выражение такого полнейшего внимания, что Вадим ощутил приступ вдохновения.

— Ещё как! — заверил он. — Только не бирюком входи, а покаламбурь.

— Сказать людям живое слово? — догадался Усыгин.

— Ну. Ты ж это наверняка умеешь.

— Да, мне приходилось работать с массами, — подтвердил Усыгин и, поправив фигуристо сидевшую на нём форму, отправился с визитами. Следом походкой индейца, вставшего на тропу войны, крался Ханский.

Усыгин и впрямь обошёл все кабинеты и всякий раз, войдя, произносил одну фразу:

— Здравствуйте, друзья. Я ваш новый товарищ майор Усыгин. Будем отныне вместе бороться с преступностью.

После этого пожимал руки и отправлялся дальше, оставляя в тылу сражённых наповал ментов.

Заглянул он и в Ленинскую комнату.

— Скверно живёте, братцы, — упрекнул он по возвращении Вадима. — В Ленкомнате даже пианино нет. Это же элементарно. Надо будет на ближайшем собрании хорошенько вздуть вашего замполита.

На тонко организованного Ханского фраза эта произвела впечатление неизгладимое. Тихо всхрюкнув, он выскочил в коридор и припустил к Чекину.

— Ты где этого откопал? — с порога заострил вопрос Ханский.

— А меня что, кто спрашивал? — огрызнулся Чекин. Был он не в духе: прокурор опять завернул на доследование уголовное дело.

— Откуда хоть?

— А где майора через звание получают? — Чекин выдернул из каретки протокол, размашисто поставил подпись.

— Мохнолапый, стало быть, — сообразил Ханский. — Ну, спасибо тебе, батя, за гостинчик.

— Ничего. Он хоть и блатняк, но человек, видать, интеллигентный. Поднаберёшься культурки. А то врываешься к руководству, как в пивнуху. Может, и за дела наконец засядешь?

— А это видал? — Ханский повертел перед начальником увесистой дулей.

Ну, что поделаешь? Невзлюбил Вадим Викторович блатного майора, а не взлюбивши, задиковал.

— Как выходные? — интересовался по понедельникам лукавый Ханский.

— Прекрасно! Вы знаете, просто прекрасно! — Усыгин подходил к окну и, распахнув, по обыкновению, форточку, аппетитно глотал морозный воздух. — Кстати, превосходная гимнастика для лёгких. Не хотите попробовать?

— Не хочу! — поёживался недоспавший Вадим. — Так чем занимался? Баб, поди, жал?

— Что вы такое говорите? — Усыгин конфузился, и Ханскому делалось хорошо. — В субботу ходили с женой в филармонию на си-бемольный концерт. Превосходно, — он прикрывал глаза и, наигрывая пальчиками по столу, мурлыкал. — А в воскресенье в букинистический забежал. Мне там репродукции Босха отложили. Редчайшие! Если попросите, принесу показать! Но уж не обессудьте, — только из рук. Как вы думаете, Вадим Викторович, если я подготовлю лекцию по поздним фламандцам, товарищей это заинтересует?

Вадим ликовал. Под первым же предлогом улепётывал из кабинета и мчался извещать отдел об очередных опусах мохнолапого майора. Правда, в силу ли отсутствия музыкального и художественного образования, по иным ли причинам, но только услышанное воспроизводил Ханский несколько искажённо.

В филармонии, с его слов, Усыгин на глазах у жены кадрился к девицам, си-бемольным концертом не предусмотренным, а репродукции Босха, в его интерпретации, представали шведской порнухой.

— Он и ко мне, знаешь, так подкатывался. Могу, мол, показать из рук. А чего я, голых баб не видел? Я вообще сомневаюсь, — тут Вадик озабоченно озирался. — Не голубой ли?

Поначалу благодаря неустанным хлопотам Ханского над наивным Усыгиным посмеивались.

Но прошёл месяц-другой. Пригляделись. Работает старательно. Сложные расследования, правда, не тянет, но одноэпизодные дела перелопачивает без волокиты, просиживая на работе до девяти-десяти вечера. К тому же оказался добрым, надёжным товарищем, у которого всегда можно перехватить десятку до зарплаты. А то, что чудак, так чудак-то, в сущности, безобидный.

Так что проказы Вадима перестали встречать сочувствие у окружающих.

Даже лучший дружок Ханского, начальник ОБХСС Трифонов, как-то не выдержал:

— Кончал бы ты, Вадька, мужика травить. Смотри, как пашет во имя ликвидации преступности.

— Да он же придурок!

Но занятой Трифонов только отмахнулся:

— Ты б поработал чуток, Ханя. А то у тебя скоро плесень в сейфе прорастёт. Тебя ж попрут, Ханский.

И, кстати, накаркал. По забывчивости Вадим Викторович на неделю нарушил срок по «арестантскому» делу.

Партийное собрание, собранное по представлению районного прокурора, погромыхивая, катилось по наезженному сценарию, как дрезина по узкоколейке. Начальник отдела Бойков припомнил невыход Ханского на праздничное дежурство, об отсутствии плановости и фактах волокиты с грустью говорил начальник следствия Чекин.

Сам Ханский, как ему и полагалось, скорбно кивал, не забывая исподтишка пощипывать за коленку новенькую паспортистку Любочку Шанис.

Посапывали у батарей старшие товарищи, резвился по стенам молодняк. Всё шло к очередному строгому выговору.

Но тут на собрание по дороге из поднадзорной колонии заскочил сам прокурор Воропаев и с налёту, сметая окружающих духом доброго коньяка, прогремел, что дальнейшего глумления над законностью не потерпит, и если разгильдяя Ханского не уволят и на сей раз, то следующее представление будет направлено уже генералу.

Не ожидавший такого поворота, Ханя побледнел.

Прокурор сразу после выступления укатил дальше, а в Ленкомнате установилась озадаченная тишина.

— Так что, товарищи? — подал наконец голос секретарь парторганизации участковый Галушко. — Похоже, Ханский и впрямь превысил предел дозволенного. Придётся голосовать увольнение. Кто за?

И вот тут-то слово для выступления попросил следователь Усыгин. Не будем полагаться на память. Вот стенограмма выступления, увековеченного нетвёрдой рукой секретаря собрания.

«— Товарищи коммунисты! Возьму быка за рога. Предыдущие выступления руководства не были принципиальны. Это ловкий манёвр с целью уйти от ответственности и переложить вину на крайнего, то есть Ханского. Конечно, товарищ Ханский — и об этом надо сказать прямо — халтурщик. И заслуживает публичной порки. Но разве он сегодня стал халтурщиком? И где все эти годы были остальные? Или только прозрели? Уволить проще всего. Но проблема куда глубже — товарищ Ханский не исключение. Я прибыл помочь вам победить преступность (смех в зале). А вы, оказывается, и не собираетесь её побеждать. В отделе царят равнодушие, волокита, отсутствие инициативы. Известно, что политику определяет лидер. Поэтому я говорю руководству отдела: если вы, товарищи, не способны выправить ситуацию, лучше честно уступите место другим. Иначе коллектив вас подправит».

И вновь повисло общее ошеломленное молчание. Все выжидательно смотрели на начальника отдела. Но тот застыл с закаменевшими скулами. Он больше не сомневался — «засланный казачок» прибыл по его душу.

И опять первым нашёлся Галушко:

— Ну, так что, товарищи, я так понял, ограничимся всё-таки строгачом?

После собрания Ханский зашёл в кабинет в пиджаке, застёгнутом на все пуговицы. Смущенный, затоптался перед Усыгиным, который как ни в чем не бывало погрузился в работу.

— Ну, Шурик! Потряс! Я-то тебя за пианино держал, а ты просто-таки Джордано Бруно какой-то!

— Пустое, товарищ! — Усыгин взволнованно поднялся. — Борьба-то общая. А лично вы, Вадим Викторович, мне симпатичны. Убеждён, что вы не безнадёжны, и мы истинно подружимся. Может быть, даже семьями.

Ханский потупился: холостой Вадим любил дружить семьями.

— Ну, что, Шурик? — спрашивал теперь по утрам Ханский, требовательно заглядывая в усыгинские глаза. — Только честно: победим преступность? Без дураков, веришь?

— Верю, — убеждённо отвечал Усыгин.

— Тогда ладно. — И Ханский против обыкновения усаживался за машинку, не дожидаясь конца рабочего дня.

Известность Усыгина ширилась и где-то даже граничила с популярностью. Всё то, что годами забраживало за задраенными люками кабинетов, он с милой непосредственностью выкладывал открыто, невзирая на ранги. Его изречения типа «И прокурора вздуем. Тоже хорош гусь оказался» быстро становились крылатыми. Особенно, конечно, среди следователей. Его острое выступление на партактиве получило поддержку нового секретаря райкома. И даже начальник УВД, докладывая о состоянии политико-воспитательной работы, упомянул фамилию Усыгина как пример работника с принципиально новой психологией.

Слава Усыгина сказалась и на авторитете самого Ханского. Обиженные на начальство сотрудники то и дело стали зажимать его в углах и шепотом просить протекции. И Ханский значительно обещал замолвить словечко перед «своим».

Настал, впрочем, день, идиллию сию пресекший. Как-то, заглянув в кабинет, Ханский застал сидящего перед Усыгиным сгорбившегося, в изношенной телогрейке мужичка лет пятидесяти. На закопченном лице его присохли кусочки глины. Это был известный по району (БОМЖ) Валька Ляхов.

— Здоров, Валюха, — пребывавший в приподнятом состоянии Ханский отпустил ему мимоходом «леща». — Опять влип, опарыш противный?

— Да уж влип, начальник, — Ляхов, вращая своими цыганского происхождения глазами, щербато осклабился. — Посмолить не найдёшь?

— Спёр чего? — Ханский полез за сигаретами.

— Пожрать захотелось, — в тон ему весело сообщил Валька.

— Вот чума! И чего тебе неймется? Жизнь кругом какая! Баб море. А ты всё сроки по мелочёвке мотаешь!

— Да вот сам думал завязать, — Валька вздохнул. — Думал, выйду и завяжу. Сестра в Ставрополь звала. Ан не вышло.

— Держи! — Ханский протянул ему сигарету.

— В этом кабинете, гражданин подследственный, не курят, — строго произнёс Усыгин. — И вообще, курение вредно для организма. Если интересуетесь, принесу брошюру. Ознакомитесь на досуге.

Ляхов, уже чем-то напуганный, поспешно пихнул сигарету за ухо.

— Я всё-таки хотел бы понять, — продолжил Усыгин прерванный допрос. — Как получилось, что вы, человек, учившийся в советской школе, выросший на коммунистических идеалах, скатились на порочный путь бродяжничества и тунеядства? Сколько у вас судимостей?

— Ну, пять ходок.

— Опять же жаргон этот, — Усыгин удручённо покачал головой. — Ведь как могуч и чист русский язык. Помните у Гоголя? «Чуден Днепр при тихой погоде». Так и слышишь журчание реки. Или, скажем, полотна Саврасова… А вы — «ходок». Да ещё, слышал, нецензурно выражаетесь. Будем перевоспитываться.

— Да кончали б уж! — Ляхов развернулся к Ханскому: — Викторыч! Возьми к себе. Второй час жилы тянет. А чего хочет, в толк не возьму. Я ж не отрицаю. Посади, и дело с концом!

— Дудки! — Ханский захохотал. — Всё ищешь, как полегче. Нырк — и в тюрьму на лёжку. А ты вон товарища майора пройди! Глядишь, в следующий раз воровать передумаешь.

Подмигнув пунцовому Усыгину, Ханя помчался дальше по своим делам.

Когда он вернулся в кабинет, Усыгин, уже в одиночестве, заполнял протоколы. Слева, на столе стоял прокопченный котелок.

— Посадил?

— Вынужден был задержать, — Усыгин озабоченно покачал головой. — Боюсь, потеряли мы человека.

— Да, жуткий случай.

— Я хотел вам заметить, Вадим Викторович, — как всегда, готовясь сказать неприятное, Усыгин засуетился. — Я не только по последнему факту. Ляхов, конечно, деклассированный, ущербный элемент. Но нельзя же так… неуважительно. На «ты», даже рукоприкладство. Он же по нам с вами о советской власти судит.

Поскучневший Ханский отвёл глаза.

— И потом, Вадим Викторович, вы, конечно, меняетесь к лучшему. Но уж очень медленно. Вот и сегодня два часа нет на рабочем месте. Поймите меня правильно…

— Понял! — Ханский примирительно приобнял майора.

— Понял, дорогой проповедник!.. Ты меня только успокой, победим мы их, злыдней?

— Да боже ж мой, обязательно!

— Тогда сажусь и просто-таки на твоих глазах начинаю пахать.

Он встряхнул котелок, на дне которого забултыхалось с десяток картофелин. — Валькин, что ли?

— Да, понимаете, собирал на совхозном поле.

— Чего, за это?! — В голове у Ханского что-то замкнулось. Он дважды тряхнул котелок. — Ты его за это?!

Усыгин недоумённо глянул на непонятно взволновавшегося соседа.

— Опасность преступления, как знаете, во многом определяется личностью преступника, — назидательно произнёс он.

— Ляхов же совершил новую кражу через неделю после освобождения, что свидетельствует о его неисправлении.

— Только за это?!

— В деле имеется справка из совхоза, что ущерб от кражи с учётом размера, до которого мог вырасти картофель, и числа повреждённых клубней составляет восемь рублей сорок копеек, то есть налицо преступление, квалифицируемое как мелкое хищение социалистической собственности.

— Вот это восемь сорок? — Ханский ещё раз взболтнул котелок и вдруг, перевернув, высыпал картофель на листы уголовного дела.

Усыгин вскрикнул:

— Вадим Викторович! Что вы себе, наконец, позволяете?!

— Купи! — Ханский ткнул пальцем в разбегающиеся клубни.

— Купи, говорю, за восемь сорок!

— Да при чём здесь?.. У меня официальная справка!

— А если б он десяток яиц свистнул, ты б ему за кур-несушек с цыплятами посчитал?! Так ты, выходит, бухгалтер?!

— Вы утрируете! — сорвался на крик и Усыгин. — Это вопрос продовольственной политики! В районе идёт операция «Урожай». И каждое подразделение должно внести посильную лепту в дело борьбы с расхитителями продовольствия. Делу будет предан общественный резонанс. И вообще, требую прекратить этот недопустимый тон!

— Тон, стало быть, тебя заедает! — прохрипел Ханский. — Ах ты, ханжа! Значит, на «ты» нельзя! А мужика в тюрьму загнать ради резонанса — это ничего? Это в жилу?

Слюна от беснующегося Ханского обильно орошала прижатого к стенке Усыгина. Ханский ухватил его за грудки.

— Босх, говоришь? Си-бемоль, говоришь?! — не владея собой, орал Ханский. — Он же тебе, паскуде, сказал, что жрать хотел?! Может, ему после тюряги деваться некуда было?

— У нас, слава богу, безработица давно ликвидирована.

— Ах, ликвидирована! Так я тебе морду набью!

Вадик ухватил Усыгина поприкладистей, занёс руку для удара.

Дверь распахнулась. В кабинет на крики вбежал Трифонов и следом — Бойков.

Мгновенно сориентировавшийся Трифонов ухватил Ханского под локти и оттащил.

— Что тут происходит? — встревоженный Бойков внимательно оглядел обоих. Согнувшийся, с оттянутыми локтями Ханский прерывисто дышал. Тонкие губы Усыгина ещё пузырились от страха.

— Ну, Ханский, на этот раз всё! Готовься на увольнение, — жёстко объявил начальник отдела. — Довольно твои фокусы терпели.

В напряженном молчании Усыгин достал платок, отёр лицо, брезгливо отряхнул костюм.

— Ничего страшного, товарищи, — сказал он наконец несколько сдавленным голосом. — Просто у нас с Вадимом Викторовичем случилась полемика по уголовному делу.

Он выдавил улыбку.

— Правда, спор вышел горячий. Вадим Викторович натура увлекающаяся.

— И всё, Ханский? — недоверчиво уточнил Бойков.

Вадим выдернул руки, что удерживал Трифонов, шагнул к выходу. Уже на пороге оборотился к Усыгину:

— А я тебе, пианине, поверил.

После загадочных этих слов отправился к Чекину.

— Пересади меня, — потребовал он. — Куда хошь. Хоть к чёртовой матери. Я тебя как гуманиста прошу.

— И чего тебе неймётся? — Чекин неохотно оторвался от несходившегося квартального отчёта. — Работает человек, старается. Матом и то не выругается… Во ты у меня где!

— Спасибо, Александрыч! — искренне поблагодарил Ханский.

Смутный слушок о ссоре сквозанул по отделу. Сквозанул — и затих. Потому что словоохотливый Вадим на сей раз уходил от всех вопросов. Усыгин же, как всегда, оставался вежлив:

— Всё в порядке, товарищи. Всё по существу.

Спустя некоторое время Усыгин, как и ожидалось, был переведён в другой отдел — с повышением. К облегчению полковника Бойкова. Перед уходом он обошёл кабинеты и попрощался с каждым за руку.

Заглянул он и к Ханскому.

— Я уезжаю, Вадим Викторович!

— Большому кораблю скатертью дорога!

— Я хотел сказать, что не сержусь. Я много думал о случившемся. Неужели из-за этого опустившегося человека, который все равно не сегодня завтра попал бы в тюрьму, мы разрушим самое дорогое — узы привязанности? Ну, вашу руку, товарищ!

— А пошёл бы ты…

— Жаль, — искренне пожалел Усыгин.

Проработал он недолго, но обстановку в отделе разнообразил, и многие о его уходе жалели. Один только жизнерадостный Ханский при случайном упоминании этой фамилии мрачнел и на некоторое время впадал в меланхолию.

Усекновение полковника Дюкина Из цикла «Академия МВД»

Если вы такие умные, так почему не в ногу ходите?

Армейский анекдот

В адъюнктуру Академии МВД я попал через год после трагической гибели её основателя и вдохновителя генерал-лейтенанта Крылова.

В начале восьмидесятых всё в академии оставалось плодом его усилий.

Могучее, сталинской постройки, центральное здание с высоченными лестничными маршами подпиралось двумя примкнувшими с боков корпусами. Корпуса эти прежде были обычными жилыми домами. Но неистовой энергии Сергея Михайловича Крылова хватило на то, чтоб расселить жильцов и переоборудовать бывшие квартиры под кафедры и лаборатории. Так что академический комплекс стал напоминать крупную, изготовившуюся к взлету птицу с широченной грудью и откинутыми назад крыльями.

Многого за короткий срок сумел добиться первый начальник академии. Но высшее его свершение — учёные, которых собрал он вокруг себя и которые остались здесь после его смерти. По общему мнению, до самоубийства Крылова довел всесильный первый замминистра внутренних дел, зять Брежнева генерал-полковник Чурбанов. Не смог стерпеть рядом с собой независимого, более масштабного человека.

Но, уничтожив Крылова, необходимо было искоренить и крыловщину — особый фрондёрский дух, которым, казалось, была пропитана академия. Мне повезло его застать.

После спёртой, придавленной атмосферы в районной и областной милиции, какую я знал и от какой бежал, академия показалась высоченной скалой знаний и вольномыслия. Казалось, на этой высоте иная разреженность воздуха, подпитывавшая мозги особым, пьянящим кислородом. Не только в кулуарах, но и на официальных заседаниях здесь судили обо всём и всех — жестко, аргументированно, ядовито. При этом оставались легкими и приветливыми в общении. До академии я, к примеру, не догадывался, что на свете бывают улыбчивые, доброжелательные генералы.

Даже бесконечные нежные лобызания при встречах солидных полковников, поначалу покоробившие меня, позже стали восприниматься неким масонским жестом, подтверждавшим причастность к особой касте. Стать когда-нибудь одним из них, равным среди избранных, казалось мне высшим, невиданным счастьем.

Просто разогнать этих людей было не под силу и Чурбанову — МВД собирало их по крупицам, переманивая из других ведомств. Но пригнуть, выбить тлен крыловщины казалось необходимым. Способы для этого отработаны десятилетиями — на руководящие должности в академии стали назначаться чурбановские ставленники.

И первым появился заместитель начальника академии по строевой подготовке полковник Дюкин[1].

Рослый, моложавый, с браво развернутыми плечами, всегда в полевой форме — похрустывающая портупея, бриджи обтягивают могучие икры, — образец строевого офицера. Каковым он и оставался, пока не был выхвачен из части, будто брюква из привычной грядки, и, по прихоти замминистра, воткнут в цветочную оранжерею.

В свои пятьдесят пять Дюкин начинал рабочий день с того, что во дворе академии, скинув гимнастёрку, выполнял на перекладине десяток подъемов с разгибом. Солдат. Не захвативший большую войну, но успевший вдосталь навоеваться с бандеровцами, о чем не давала забыть орденская планка на груди. Легко было поверить, что в своей части он пользовался уважением. Потому что был по-армейски справедлив. Хорош на стрельбище и в строю — заслужил право быть первым на отдыхе.

Пал Иванович Дюкин был человеком самодостаточным. В том смысле, что жизнь виделась ему предельно ранжированной, — следует ставить цели и задачи и добиваться их выполнения кратчайшим, а значит, оптимальным путем.

Цели ему определили. Задачи поставили. Он сам их озвучил — «выбить расхлябанность и мормудонский дух из крыловских последышей». Озвучил публично. Пал Иванович не был подвержен греху двуличия. Что думал, то и говорил.

Сразу после назначения на должность вечером он появился в общежитии академии, где проживали слушатели второго факультета — капитаны и майоры, готовившиеся после окончания двухгодичного обучения принять райотделы милиции.

Человек десять в тренировочных костюмах сидели в отсеке, покуривая и лениво делясь новостями перед сном, когда перед ними возник новый зам по строевой в сопровождении трепещущего коменданта.

— Почему не приветствуете старшего по званию? — нахмурился Дюкин. — Смир-рна!

Слушатели озадаченно повскакивали с мест.

— Другое дело. А то уж думал — не офицеры. Вольно, вольно. Присаживайтесь, — снисходительно разрешил Дюкин. — Ну, хлопцы, какие проблемы?

— Да полно проблем! Тараканы вот заели, — пожаловался, подмигнув остальным, капитан из Омска. — Талдычим, талдычим коменданту, а ему всё как с гуся.

Побагровевший комендант опасливо скосился на начальство.

— Тараканы, говоришь, — недобро протянул Дюкин. — Эва как! Правду говорят, нет порчи хуже Москвы. Вот я тридцать пять лет по казармам и офицерским общежитиям. На всяких тараканов насмотрелся. И что? Да ничего — ни я их не трогаю, ни они меня. Тараканов-то вы разглядели. А в своем глазу, значит, и бревна не замечаем. Прошелся я сейчас по комнатам. Не то чтоб штанги! Гири, гантели завалящей не нашел. Зато карты, считай, повсюду. Изнежили вас, как погляжу. Легкой жизнью развратили.

— Фамилия?! — потребовал он у простодушного капитана.

Капитан осипшим голосом представился.

— Запомню. Еще просьбы есть?

Больше, само собой, просьб не последовало.

— Во-во! И перед начальством трусите, — Дюкин поморщился. — А русский офицер должен равно бодро глядеть в лицо врагу и начальству. Вот я против бандеровцев три года. Автомат в правой, подсумок с гранатами под левой, парабеллум под ремень, и — вперед! Враг перед тобой, и дело наше правое. И с замминистра так же. Пойдешь, говорит, во вражеский окоп? Пойду, говорю, раз надо. И с трудами не посчитаюсь. Но чтоб руки мне не вязать! Вот такой я человек. И другим быть не смогу. Не тот покрой позвоночника.

Похоже, академия виделась полковнику Дюкину чем-то вроде вышедшего из-под контроля штрафбата, в котором ему, боевому офицеру, поручили восстановить дисциплину и чинопочитание.

Сказано — сделано. По утрам, широко расставив сапоги, стоял Дюкин посреди центрального фойе и цепко оглядывал входящих в академию. Заметив нарушение в форме одежды, жестом выдёргивал проштрафившегося из толпы и публично громогласно отчитывал, невзирая на чины и регалии. Его покрикивающее: «Эй, ты! Живо ко мне», — то и дело разносилось под гулкими сводами.

Через короткое время знакомство с Дюкиным свели и мы, адъюнкты первого года обучения, проходившие двухмесячный вводный курс. Павел Иванович взялся лично провести занятие по строевой подготовке.

В класс он вошел с привычной бодростью и тотчас заметил непорядок.

— Неграмотно встаём. Нестройно. Попробуем ещё, пока не получится. Встать!.. Сесть… Встать!.. Чуть лучше. Сесть! Теперь можно и познакомиться.

— Уже познакомились, — бухнул я.

— А то слышу вокруг, адъюнкты какие-то, — на моё счастье, на дерзкую реплику Дюкин внимания не обратил. — Кто такие, думаю? Что за невидаль? Может, каких особых адъютантов готовят? А выходит, ученых, — слово «ученых» Дюкин произнес с некоторой гадливостью. — Гляжу вот на вас. Очкарей, правда, многовато. Но на круг молодые, здоровые. Сколько пользы Родине могли бы принести. Кой же черт, хлопцы, занёс вас в эту науку? — Он по-доброму оглядел ошалевшую аудиторию. — Ну, если на прямоту, о чем душа болит? Чего добиваетесь? Взять хоть вашу профессуру. Говорят, умные. Пригляделся я. Ну и что ж это за ум, если на нем форма, как пижама висит? Неужто и впрямь хотите стать такими же?

— Вообще-то за этим и поступили, — не удержался кто-то в задних рядах.

И тем полковника Дюкина сильно огорчил.

— Эва, как гниль глубоко проникла. Оно, конечно, на лёгких хлебах удобней, чем Родине пользу приносить.

Он тяжко вздохнул:

— Ладно, пошли на плац. Плац, он сразу покажет, кто на что годится. Встать! Не так… Сесть…

Неудивительно, что Дюкин быстро сделался ходячим анекдотом. О нем рассказывали самое немыслимое. И отделить правду от вымысла было невозможно. Поскольку любой вымысел о Дюкине выглядел правдоподобным.

Как-то в перерыве очередной всесоюзной научно-практической конференции, в углу фойе, курила представительная группка в штатском.

Один из куривших — дородный кавказец — кинул окурок в урну и не попал. К его неудаче, мимо как раз проходил Дюкин.

— Поднять! — рявкнул он.

Южанин под округлившимися взглядами товарищей насупился. Тем не менее поднял окурок и опустил в урну.

— Почему не в курилке?

— Это вы мню? — поперхнулся тот слюной.

— Тябю, тябю, — насмешливо подтвердил Дюкин. — Откуда такой?

— Вообще-то из Азербайджана, — кавказец икнул, заметно было, что так с ним давно никто не разговаривал.

— Оно и видно. Привык там, в окаянном мусульманстве, к свинству, так и сюда приехал своими соплями поганить священную московскую землю? Вот напишу твоему руководству, чтоб взгрели как следует. Кто по должности?

— Министр внутренних дел, — ответили за ошарашенного азербайджанца.

Дюкин, что с ним случалось редко, несколько смутился.

— Что ж ты? До министра дослужился, а попадать не научился. На стрельбище бы попрактиковался, что ли, — буркнул он, отходя. Оставив последнее слово за собой.

Как раз из конференц-зала вышел начальник академии Бородин.

— Кто это? — шепотом поинтересовался у него замминистра внутренних дел Украины.

— Дюкин. Мой зам по строевой. Прислали сверху на усиление.

И, отвечая на понимающие усмешки, добавил:

— Сам боюсь.

Меж тем подошло время строевого смотра. Как во всякой военизированной структуре, в академии велись соответствующие учёты, составлялись графики дежурств преподавателей, изредка проводились зачётные стрельбы, и дважды в год кафедры и факультеты выстраивались во дворе для прохождения строевых смотров.

Убедившись, что все на месте, расходились. Профессура от строевых смотров, как правило, по умолчанию освобождалась.

Но в этот раз Дюкин самолично проследил, чтоб явка была стопроцентной. Даже врачи были предупреждены, что за внезапные заболевания профессуры ответят как за теракт.

— А если у кого геморрой? — съязвил начальник медсанчасти.

— Конечно, геморрой. Еще б не геморрой? И песок из него давно сыпется. Только если это перед смотром случится, я тебя самого в часть отправлю солдатам клистиры ставить.

Упустить возможность дать сражение врагу на собственной территории Дюкин не собирался. В результате вышли все.

Академические «коробки» застыли перед замом по строевой, сзади которого нахохлился другой заместитель, по науке — полковник Игошев.

Дюкин гоголем прошелся вдоль рядов, натренированным взглядом выхватывая нарушения в одежде. «Застегнуть воротничок!.. Подтянуть ремень!.. Академия! Смир-р-на-а!»

Застывшая «коробка» — миг торжества, минута высшего восторга.

И тут Дюкин краем глаза уловил шелохнувшуюся фигуру. То оказался начальник кафедры уголовной политики полковник Машевич. Грузный, одышливый пожилой человек в мешковатой на нем форме. Толстые линзы очков прикрывали слезящиеся, навыкате глаза. Левая, тронутая варикозом нога слегка приволакивалась при ходьбе. Светило уголовно-правовой науки и редкая умница, Герман Эдуардович Машевич оставался сугубо штатским человеком.

— Эй, вы там! — Дюкин побагровел. — Отставить дергаться при команде смирно.

Каре, дотоле покорно молчаливое, затихло выжидательно.

— Это вы мне? — Машевич растерянно покрутил крупной головой и озадаченно переступил ногами.

— Отставить топтаться! — Дюкин подошел к нарушителю. — Команды «вольно» не было. Вы что, в конце концов, полковник или как?

Дисциплинированный Машевич, прикусив губу, постарался, как умел, застыть на месте. Вот только из-за проклятой ноги его всё время тянуло влево.

— Почему нога согнута? — заметил Дюкин.

— Ревматизм, — тихо, стесняясь, признался Герман Эдуардович.

— Ревматизм у него! — громогласно подивился Дюкин. Он уже определился с объектом главного удара. — Полковников они здесь насобирали! В каком интересно инвалидном доме?.. Отставить разговоры! Никто команду «вольно» не давал.

В рядах в самом деле поднялся глухой ропот. К Дюкину поспешно подошел Игошев.

— Это цвет науки!.. С трудом уговорили из института прокуратуры… — горячо зашептал он.

— В строю он прежде всего офицер! — отбрил Дюкин. Сурово оглядел насупившиеся ряды. — Совсем, гляжу, распустились. Напоминаю, вы здесь не каждый сам, понимаешь, по себе. У меня есть установка сделать из вас полноценное боевое подразделение. И уж будьте покойны, я ее добьюсь… Полковник Машевич, выйти из строя!

Багровый Машевич, опустив голову, шагнул, но его повело на стоящего плечо в плечо заместителя — Цаплина.

— Извини, дружок, — пробормотал Герман Эдуардович. Одёрнув китель, он подошел к Дюкину, сделавшемуся совершенно багровым, — Машевич шагнул с правой, здоровой ноги.

Подойдя в упор, Герман Эдуардович, не зная, что делать дальше, затоптался. Дюкин неприязненно выжидал.

Машевич озадаченно оглянулся на Цаплина.

Округлив губы, тот зашептал едва слышно, отчаянно боясь привлечь к себе внимание:

— Полковник Машевич прибыл по вашему приказанию.

Глуховатый Машевич повернулся правым ухом.

Теперь уже зашелестел весь строй:

— Полковник Машевич прибыл по вашему приказанию!

Герман Эдуардович благодарно закивал.

— Прибыл по вашему приказанию, — сообщил он.

Дюкин скривился.

— Отставить стоять как штатская гусеница! Повторим выход из строя. На место шагом марш!

Машевич, опустив взмокшую лысую голову, вытащил из кармана полотняный носовой платок, снял очки и принялся тщательно протирать стекла.

— Отставить заниматься посторонним! — потребовал Дюкин. — Смотреть на меня бодро!

Машевич неспешно водрузил на место очки, посмотрел. Дюкин поёжился. Неуклюжий недотёпа исчез. Из-под очков его прожигал внимательный, холодно-изучающий взгляд.

— Вернитесь в строй, — поспешно разрешил Дюкин. Только теперь он понял, что зашел слишком далеко.

— Гера, пожалуйста! — умоляюще пробормотал Игошев. Но поздно — предел кажущегося профессорского добродушия оказался перейден.

Машевич внезапно шагнул вперед, так что Дюкин едва успел отступить, и, приволакивая больную ногу, направился к центральному корпусу.

— Полковник Машевич, я сказал: встать в строй, а не покинуть его! — отчаянно крикнул ему в спину Дюкин. Бесполезно.

Дюкин повернулся к грозно притихшему каре. Поджал побелевшие губы.

— Что ж, гнилой фрукт лучше сразу долой! Думаю, этому горе-офицеру недолго осталось носить мундир. Остальные продолжим. Подравня-айсь!

— Это теперь без меня, — послышался гортанный голос на другом краю каре, и полковник Арапетян, автор основополагающих трудов по криминологии, отправился следом за другом — тем же маршрутом, махнув подчиненным по кафедре догонять.

Воде, как известно, главное подмыть часть плотины. Дальше хлынет само собой.

— Кафедре ОРД разрешаю разойтись! — объявил полковник Безродный.

После чего, уже без всякой команды, потянулась оскорбленная кафедра уголовной политики.

Дюкин оторопело слизывал кровь с покусанных губ — такого святотатства в его жизни не случалось.

Через несколько минут на плацу остались две «коробки» — слушатели Второго факультета во главе с насупившимися начальниками курсов и адъюнкты первого года обучения.

— Разойдись! — бросил Дюкин и гневно обратился к Игошеву: — Видал, как по дисциплине прошлись? Над святым надругались! — он ткнул в плац. — Ниче! Немедленно Чурбанову доложу. Чтоб ножом этот гнойник к чертовой матери! Всех!

— Вот как? И с кем он останется? С вами, что ли? — холодно кивнув, Игошев повернулся спиной.

Детали случившегося далее у разных рассказчиков расходятся. Достоверно известно лишь, что, прежде чем Дюкин доехал до министерства, Чурбанову позвонил начальник академии Бородин и предельно лояльно, без комментариев проинформировал, что порядка двадцати докторов наук, в том числе две трети состава ученого совета, написали рапорта об увольнении.

— Шантажом занялись, стало быть, — недобро констатировал тот. — Что ж, вольному воля. Может, давно пора. Что сам думаешь?

— Что тут думать, товарищ первый заместитель министра? КГБ, прокуратура, Минюст, ИГПАН с руками оторвут. Давно мечтают милицейскую науку под себя подмять.

Чурбанов опамятовал. К юридической науке он относился прохладно, как к делу несерьезному, искусственному. Но позволить ведомственным интересам прокуратуры и особенно КГБ хоть в чем-то восторжествовать над милицейскими, — об этом нельзя было и подумать.

В тот вечер я заступил помощником дежурного по академии. К восьми часам академия опустела. Дежурный отлучился, и я в одиночестве, в мертвой тишине, штудировал очередную монографию. Внезапно началось шебуршение у входа, засуетились постовые, затопали тяжелые шаги, и в дежурную часть вошел полковник Дюкин.

— Товарищ полковник!.. — я взметнулся, одновременно поправив сползшую повязку. Взмахом руки он прервал рапорт и тяжело осел подле, в свободное кресло.

— Кто будешь?

— Адъюнкт кафедры уголовного права МФЮЗО капитан…

— Помню. Тоже, поди, уже знаешь?

Я продолжал стоять навытяжку.

— Знаешь, конечно. Всякая сошка уж знает, как Дюкину рыло начистили. И норовят ведь судить! — Тут я подметил, что Дюкин — диковинное дело — был нетрезв. — Главное, сам же поставил задачу. Сунул в паучью банку, а теперь я же, выходит, и склочник. Ты, говорит, на золотой запас министерства посягнул. А я всей душой! Понимаешь? Чтоб без беспредел… — язык его заплелся. — По уму в общем. Но где ж видано, чтоб строй, — он потряс пальцем, — безнаказанно поганить? Наука здесь, видишь ли! Да я против неё ничего не имею, раз уж иначе нельзя. Мне вот Чурбанов советует и самому тему диссертации приглядеть. Опыт-то ого-го! Против одних бандеровцев сколько накопил. Автомат в правой, подсумок с гранатами под левой!.. Уж не хуже ваших болтунов сумел бы. Что думаешь?

Я благоразумно смолчал. В отличие от всесоюзного светила Машевича адъюнкт-капитанишка перед гневом Чурбановского ставленника был беззащитен, как одуванчик перед прихотью ветра.

— Ниче! — Дюкин стиснул зубы. — Всё образую и отделю. Ученый — ученый. Офицер — офицер. Чтоб всё ранжированно. И нечего меня гарнизонами пугать. Видывал я гарнизоны, какие тому же Чурбанову и не снились. Ништяк, пробьемся!

Голос Дюкина дрогнул. Он тяжело поднялся и, не кивнув, вышел.

С этого дня противостояние Дюкин — профессура перешло в вялотекущую фазу.

Каждый занимал свой окоп. Профессора при встречах с ним раскланивались. Дюкин в свою очередь с интересом осваивал местоимение «вы».

Казалось, мир восстановился и наступило благолепие.

И тут по академии просквозил слух: полковник Дюкин заявил на утверждение ученого совета тему диссертации на соискание степени кандидата юридических наук.

За несколько дней до совета Бородину позвонил Чурбанов и предложил лично проконтролировать процесс утверждения. Бородин, в свою очередь, попросил об этом своего зама по науке и председателя ученого совета Игошева. Попросил, отводя глаза, как о личном одолжении.

Бородин знал, кого просил. Профессор Константин Еремеевич Игошев среди членов ученого совета был своим среди своих. Не раз и не два по просьбе то одного, то другого он вытягивал нужные «диссеры», решал вопросы с публикациями. Игошеву и с куда более крупными просьбами не было отказа. Но в этот раз все, включая лучших друзей, упрямо отмалчивались.

— Не хочешь за него голосовать, не приходи на совет вовсе, — заканчивал Игошев очередной приватный разговор.

Пришли все, за исключением Машевича. Даже глуховатый генерал Весельчук. Прежде ершистый и гонористый, наживший кучу врагов, с возрастом он сделался покладистым и бесконфликтным. Самую острую критику в свой адрес выслушивал вполне благодушно и без обиды. За что снискал всеобщую симпатию. Мало кто знал, что, выступив на очередном симпозиуме или семинаре, Весельчук тут же отключал слуховой аппарат — чужие мнения его давно не интересовали.

Заполненными оказались и зрительские, обычно полупустые, ряды — всё было забито адъюнктами и преподавателями. Даже слушатели, чуравшиеся туманных научных диспутов, на этот раз примчались и за неимением мест расселись прямо в проходах.

В первом ряду среди прочих соискателей раскинулся Дюкин. О команде Чурбанова ему было известно, и он то и дело внушительно поглядывал на часы с видом занятого человека, впустую теряющего время.

Наконец в президиум поднялся Игошев. Постучал ручкой по графину, обвёл взглядом враждебный сегодня зал и предпринял последнюю попытку спасти ситуацию:

— Товарищи, у нас обширная повестка плюс две защиты. Кроме того, вынесены на утверждение пять кандидатских тем. Все предварительно согласованы с научными руководителями и одобрены кафедрами. Предлагаю для экономии времени утвердить пакетно, как мы частенько практикуем. Если нет возражений, переходим ко второму вопросу повестки…

— Как то есть пакетно? — прошелестел слабый голос генерала Весельчука. Оказывается, когда надо, он слышал. — Почему пакетно? Нет уж, давайте без халтуры. По каждой кандидатуре.

И, разумеется, был поддержан.

— Ну, если не жалко времени… — Игошев укоризненно покачал головой.

Первые четыре темы просвистели, как пули, — через пяток минут были утверждены.

— Последняя тема: «Действия органов внутренних дел в период массовых беспорядков». Соискатель Дюкин. Кафедрой общественного порядка одобрена. Полагаю, и нам следует сделать то же самое. Кто за? — Игошев бодренько поднял руку и умоляюще посмотрел на лучшего друга — Арапетяна.

— Рука не поднимается, — извинился тот.

— А что это за тема такая? — свежо поразился Юрий Игнатьевич Липатов, будто никогда прежде не слышал ни о теме, ни о соискателе. Зал предвкушающе затих. Липатов, автор известных монографий по уголовному праву, снискал репутацию крупного ученого. Но куда круче была его слава полемиста. Потому что в трудах его, обстоятельных, но холодно-бесстрастных, пропадало главное человеческое качество Юрия Игнатьевича — едкая и всепрожигающая, словно соляная кислота, язвительность. Оппонентов в научном споре он просто сжигал. А уж что за оппонент для него косноязыкий Дюкин?

Игошев безнадежно прикрыл глаза.

— Пусть соискатель для начала объяснит, где это он на седьмом десятке лет советской власти выискал массовые беспорядки? — потребовал Ляпунов. — Только встаньте, когда к вам обращается член ученого совета.

Дюкин поднялся.

— Может, щас и нет. А если будут?

— Откуда вдруг будут? — Липатов плотоядно сощурился. — Или вы не слышали, что у нас общество развитого социализма построено?

— Что ж с того, что построено? — Дюкин набычился. — Бывает-то всякое. Я вот много лет по Прибалтике служил. Там разные настроения. Есть и которые экстремисты — за отделение. И если вдруг полыхнёт, надо ж знать, кто, куда, за кем. Чтоб без паники. Ранжированно.

— Вы что же, не верите в интернационализм братских советских народов? — перебил его Липатов.

Наступило неловкое молчание. Использовать в научном споре популистскую риторику здесь всегда считалось моветоном. В стремлении отхлестать выскочку-солдафона Липатов нанес удар за гранью фола.

Положение поправил Безродный.

— Давайте обсудим заявку по существу. Пусть соискатель для начала обоснует новизну, актуальность исследования. Изложит диссертабельные положения. Готовы сформулировать собственный концептуальный подход? — обратился он к Дюкину с любезностью распахнувшего пасть крокодила.

— Так… Раз положено.

— Только, пожалуйста, кратко, по основным дефинициям.

— По чему? — помертвел Дюкин.

— Вот именно.

Дюкин стиснул челюсти. Он уже понял, что будут мордовать. Но сделать ничего не мог. Теперь это был бой на чужой территории. И под рукой ни одной гранаты.

Мордовали его нещадно. Со всей возможной вежливостью и предупредительностью. Так что через полчаса вышел он из аудитории совершенно оплеванный и, само собой, неутвержденный.

Тему, конечно, через неделю утвердили. Закулисно. Настоять на своем для Чурбанова стало делом принципа. Но только сам Дюкин с этого момента к науке остыл окончательно.

А вскоре случилась смерть генерального секретаря. Из кресла замминистра на скамью подсудимых пересадили Чурбанова.

И как-то незаметно, в одночасье, исчез из академии притча во языцех полковник Дюкин. Говорят, канул обратно в омут внутренних войск. Академия отторгла инородное тело. Цветник остался цветником, не дав «опустить» себя до скрещивания с брюквой.

Но я часто вспоминал полковника Дюкина. Прошло каких-то семь лет, и массовые беспорядки покатились, нарастая, по огромной Стране Советов.

И все: КГБ, внутренние войска, прокуратура, да и высоколобые ученые тоже, оказались к этому совершенно неготовыми.

Гулливер Из цикла «Академия МВД»

Я потянулся постучать, но дверь сама распахнулась: то ли от прикосновения костяшек пальцев, то ли от дуновения ветра с лестничного пролёта. Сидевший в кабинетике человек недоумевающе вскинул плоское лицо с вдавленным боксерским носом.

— Что? В школе не научили стучаться? — хмуро съязвил он.

«Ну, попал», — расстроился я. Еще не зная, что в самом деле попал — в десятку. Нашу судьбу определяют характер и удача. Характер, если его достает, ведет тебя к цели. Удача, если милостива, расставляет на твоем пути людей, придающих ускорение либо подправляющих маршруты твоего движения. Ворвавшись в октябре 1984 года в кабинет № 714 на седьмом этаже Академии МВД, я не догадывался, что именно удача сюда и привела. Та осень выдалась для меня тяжеленной. В сентябре едва не сорвалась защита кандидатской диссертации по причине, совершенно невероятной, — один за другим слегли оба оппонента. Одного из них — спасибо ему огромное — пришлось привозить на защиту прямо из больничной палаты, в промежутке между утренней и вечерней капельницами.

Но главное — в ноябре истекал срок адъюнктуры, и необходимо было срочно определиться с трудоустройством. В адъюнктуру я поступил из Калинина, где работал в следствии.

Возвращаться на практику, имея ученую степень, понятно, не собирался. Напротив, мечтал, подобно своим учителям — Гаухману, Ляпунову, — посвятить дальнейшую жизнь правовой науке. Само собой, в Москве. Адъюнктом я оказался не из худших, и варианты трудоустройства намечались, но при одном непременном условии — наличии московской прописки. А для этого необходимо было обменять однокомнатную «хрущевку» в Калинине, в которой жил с женой и восьмилетним сыном, на комнату в Москве или Подмосковье. После долгих мытарств нашелся вариант в химкинской коммуналке. Само собой, с изрядной доплатой.

Вскоре, впрочем, выяснилось, что сговориться друг с другом — это даже не полдела. Куда важнее — убедить жилищную комиссию райисполкома, что, совершая обмен, стороны не покушаются тем самым на подрыв социалистической экономики, на совершение массовых беспорядков, в том числе с использованием пиротехники и взрывчатых веществ, что обмен не является посягательством на основы конституционного строя СССР и что под его прикрытием ты не планируешь развязать агрессивную войну против мирного человечества.

После я снял с книжной полки «Божественную комедию». Искал у Данте, в какой круг ада поместил он членов жилищных комиссий райисполкомов. Не нашел. Оказывается, не было во Флоренции тринадцатого-четырнадцатого веков жилкомиссий. Дальше листать не стал. Если Данте не знал обменов, значит, не ведал истинного ада. Сколько же невидимых миру слез, несбывшихся надежд и разбитых иллюзий осталось намотано на том крюку, что торчал возле зала заседаний химкинской жилкомиссии, — на нем вывешивались списки разрешенных обменов. Я оказался из редких везунчиков.

Порхающей птичкой, помахивая ордером, полетел я в Академию МВД — рапортовать, что препятствий для моего трудоустройства более не существует. Тогда мне так казалось. Правда, свободных вакансий на моей кафедре — уголовного права МФЮЗО — не было. Но начальник адъюнктуры, грубейший и добрейший Николай Иванович Майоров, тут же предложил вариант: на седьмом этаже академии разместили лабораторию проблем предварительного расследования ВНИИ МВД. Есть пара мест. Вновь назначенный начальник отдела Анатолий Петрович Гуляев попросил подобрать кого-нибудь посмышленей.

— Звонить?

Гордясь собственной смышленостью, я вытянулся и пристукнул каблуками. Жизнь вновь улыбалась. Вот так, улыбаясь, я и зашел в тот самый кабинет 714.

— Так чего не стучишь? — буркнул Гуляев.

— Пытались приучить стучать, да не вышло, — сдерзил я. — А насчет стучаться, дверь у вас, похоже, сама открывается… Я от Майорова.

— А я думал, от науки, — Гуляев выжидательно прищурился. Я догадался — это он так пошутил. И теперь ждет реакции. Должно быть, проверяет чувство юмора. Юмор, по мне, был весьма среднего разлива, но я коротко подхихикнул. Чуткий к фальши Гуляев поморщился, кажется, заподозрил во мне подхалима.

— Защищался по уголовному праву?

— Так точно.

В желании понравиться я переусердствовал. Не монтировались мои очочки и джемпер из лапши с бравой подтянутостью прирожденного строевика.

На узком лбу Гуляева проступила глубокая морщина разочарования.

— Ну, а у нас совсем другой профиль: уголовный процесс, криминалистика. Думаю, тебе не подходит.

— Я, на минуточку, до адъюнктуры начальником районного следствия работал, — напомнил я.

— Слышал. Но теперь-то ты «уголовник». Почему же согласился перепрофилироваться? — Маленькие острые глазки испытующе вонзились в меня.

— На кафедре у Гаухмана вакансий не нашлось, — честно ответил я.

Гуляев неприязненно хмыкнул. Ничего другого он и не ждал.

— Мотылек, стало быть. Решил пересидеть, где ни попадя, лишь бы в Москве.

Положительно, с каждой секундой я нравился ему всё меньше.

— Именно так, — подтвердил я. Объяснять, что, работая в лаборатории, рассчитывал засесть за докторскую диссертацию на стыке права и процесса, счел излишним.

Гуляев намекающе глянул на часы, давая понять, что аудиенция закончена. Следовало отдать ему должное — действовал он честно и прямо. Кандидат не понравился, и скрывать это он не считал нужным.

Я сделал движение к двери.

— Странно, — засомневался вдруг Гуляев. — Коля Майоров за тебя просит. И Лёва Гаухман очень хорошо отзывается. — Нижняя губа его озадаченно наехала на верхнюю. Что-то ему мешало так быстро распрощаться со мной. Должно быть, рекомендации близких друзей. — Очень странно. Ладно, присядь. Попробуем всё-таки познакомиться.

— Да я-то с вами знаком, — я мотнул подбородком в сторону сейфика, на котором среди прочих углядел монографию — «А. П. Гуляев. Следователь в уголовном процессе». Книга эта была знаменита. Почти в каждом следственном подразделении стояла на полке.

— Вот как? — Гуляев заинтересовался. — И что скажешь?

— Полезная книга, — вяло начал я. Но запас подхалимажа иссяк. Я решился: — Или — честно?

— А ты меня не пугай, — он насупился.

— Видно, что сам автор на следствии давным-давно не работает.

— Ну-ка, ну-ка? — упершись локтями в стол, Гуляев подался вперед. Будто в боксерскую стойку встал.

— В эмпиреях пребываете. Многие рекомендации на уровне мечтаний. А в жизни неприменимы.

Гуляев насупился, кожа натянулась на скулах, нижняя губа наползла на верхнюю. Он вскочил, оказавшись сбитым, невеликого росточка человеком, схватил монографию, впечатал передо мной:

— Докажи!

— Сейчас как будто не время! — попытался увильнуть я. Увы, я еще не знал железную хватку этого человека.

— Можешь — докажи! Не можешь — не болтай! — властно потребовал Гуляев.

Что оставалось?

— Да вот хоть здесь, — я ткнул в оглавление. — Насчет обжалования следователем указаний надзирающего прокурора. Как вы думаете, сколько он проработает, если объявит войну собственному прокурору?

— При чем тут это? — Гуляев набычился. — Принципиальный следователь должен не за кресло держаться, а во имя установления истины по делу идти на любой служебный конфликт.

Я исподтишка пригляделся, не издевается ли. Нет. Кажется, в своем негодовании он был искренен. Он тоже подметил моё удивление:

— Давай, давай, спорь. Приводи аргументы.

Я привел, он возразил. То же и со следующим. Самые убойные, казалось мне, доводы отметались как смехотворные. Я понял: передо мной не человек — железобетон. При этом Гуляев не защищал свои положения. В них он не усомнился ни на минуту. То, что для других — защита, для него — лишь повод перейти в контратаку. Он и перешел — принялся обращать в свою веру меня. Но и я не видел причин отступаться. Постепенно оба вошли в раж.

— Легко казаться принципиальным, если самому на баррикады не идти! — кричал я в запале. — Вы ж своими подстрекательскими советами беззащитных следователей под расстрельный прокурорский огонь подставляете! Поп Гапон вы, вот кто!

— Аргументов не слышу! — отвечал Гуляев.

— Чтоб слышать, надо слушать.

— Что ж, тогда слушай, — кротко вздыхал Анатолий Петрович. И принимался вразумлять меня. Минут через десять уже он в сердцах лупанул кулаком по столу: — Я тебе третий раз очевидную вещь талдычу. Что ж ты такой тупой-то?!

Я наконец опамятовал. Чем это я здесь занимаюсь? Пытаюсь убедить работодателя, что главный труд его жизни — галиматья! Ничего не скажешь, Данилюк, силен ты вести переговорный процесс. Умеешь расположить к себе людей.

Оставалось быстренько свернуть дискуссию:

— Впрочем, вам видней.

— Не понял. Ты согласен, что я прав, или нет? — потребовал Гуляев. Двусмысленности он не принимал. Хмурый взгляд призывал: «Смирись и отрекись от ереси». А пошло оно!

— Нет, конечно! Только переубедить вас все равно что… — Я огляделся по сторонам, ткнул пальцем в кряжистый металлический сейфик, который теперь мне казался сродни хозяину. — Извините, что отнял время.

Коротко кивнув, шагнул к двери.

— Скажи Майорову — беру, — донеслось вслед.

Предположив издевку, я резко обернулся. Гуляев поводил плечами, будто воробей, отряхивающийся после доброй драчки. Поймав мой озадаченный взгляд, вдруг подмигнул.

— Твой недостаток — что ты упертый, — объявил он. — Но кой-какие здравые мысли проскользнули. Придется учесть, чтоб усилить позицию.

Было заметно, что случайный спор наполнил Гуляева новой энергией и новыми идеями. И теперь ему не терпится вернуться к столу.

— Да! Гаухман сказал, что ты целевик от Саратова? — припомнил он, прощаясь. — Открепительное письмо не забудь получить.

— Это как раз без проблем, — ошарашенный, я выдавился в коридор.

Легко же я это сказал. Но — сказал, в чем был уверен.

В адъюнктуру Академии МВД иногородних принимали только при наличии целевого направления от провинциального милицейского вуза. Так что, если в твоём городе, как в том же Калинине, таковых не было, путь в адъюнктуру, казалось бы, заказан.

Препоны эти, впрочем, обходились без труда. Научный мир тесен — все друг другу чем-то обязаны. И провинциальные вузы охотно откликались на просьбы из Москвы направить в адъюнктуру нужного человека из другого города, а когда подходило время трудоустройства, писали открепительные письма, хотя бы потому, что предоставить иногороднему жильё были не в состоянии. Так что начальник кафедры уголовного права МФЮЗО Лев Давыдович Гаухман, желая помочь мне поступить в адъюнктуру, выбрал Саратов по единственной причине — в тот момент, когда я появился в его кабинете, телефонная книжка оказалась раскрыта на букве «с».

Потому я так легко и ответил: «Без проблем». Но когда тот же Лев Давыдович позвонил по моей просьбе начальнику Саратовской школы полковнику Сдиру, в ответ услышал, что открепительного письма не будет — уволился доцент с кафедры уголовного права и школе позарез понадобился специалист. Попытки разубедить не подействовали.

— Надо же, уперся, — Лев Давыдович озадаченно положил трубку. — Вообще-то знал, что он хохол, но чтоб настолько!

Он смущенно потеребил свой острый, с горбинкой нос.

— Сгоняй-ка ты сам в Саратов, реши на месте. Они же по закону должны тебя как молодого специалиста жильем обеспечить, а откуда в Саратове жилье?

Мудрый Лев Давыдович знал, что говорил. По приезде в Саратов я первым делом заглянул на кафедру уголовного права. Встретили московского выпускника с симпатией — преподавательская единица в самом деле была нужна. Но когда я упомянул о жилье, озадаченно переглянулись. Подвели к портрету заслуженного деятеля науки.

— Знаешь его труды?

— Еще бы.

— Так в однокомнатной и умер.

Оценили сочувствующим взглядом мою худосочную фигуру, — дотянет ли?

В общем, к начальнику школы я явился подготовленным. Полковник Сдир принял приветливо («А! Молодой специалист. Заждались»). Просьбу дать открепительное письмо отмел сразу.

— Мне самому достойные кадры нужны.

Уговоры, ссылки на человеколюбие, само собой, не подействовали. Оставалось бросить главный козырь:

— Что ж, раз положено по закону, готов приехать. Где и у кого могу получить ключ от квартиры?

Сдир с усилием сохранил благожелательность.

— Квартира будет. Со временем. Пока поживете в семейном общежитии.

Лукавый ответ меня не устраивал.

— Пока — это сколько? Месяц, два?

Сдир нахмурился.

— Год, два, сколько придется. У меня заслуженные профессора по двадцать лет в очередях стоят, — в сердцах проговорился он.

— Они местные и стоят в очереди на улучшение. А у меня в чужом городе ничего и никого. Дома жена и восьмилетний сын. Вы мне их предлагаете на годы поселить в общежитии? Сколько после этого продлится мое семейное счастье?

— Если разрушится, значит, не ту жену выбрал. И вообще, это ваше дело, — непривычный к препирательствам начальник школы набычился.

— Наше! — пошел вразнос и я. — Закон касается обоих. Я обязан приехать на работу, вы — обеспечить квартирой. Готовы дать письменное обязательство?

Запас начальственного добродушия иссяк. Сдир поднялся, сухо вперился в забывшегося адъюнктика:

— Какая у вас была тема диссертации? Освобождение от уголовной ответственности? А надо бы ближе к карательному праву. Так вот закон здесь — я. Не вы первый, не вы последний. Приедете и будете работать. Или — нигде не будете. Через неделю жду.

Он густо обвел дату в календаре, будто колючей проволокой обмотал.

— Начиная с этого дня — прогул.

Попрощался я кивком головы. Конечно, ультимативный, через губу, тон задел. Но всерьез я не испытывал обиды на полковника Сдира. Образовалась пробоина в учебном процессе, и он как мог торопился ее залатать. Напротив, если бы произошло невероятное и Сдир чудесным образом извлек из кармана ключ от новенькой квартиры, я бы огорчился куда сильнее.

По возвращении в Москву я заскочил к Гуляеву, рассказал, что в открепительном письме отказано, но и жильё не предоставлено. На этом основании я подаю рапорт в УУЗ с просьбой разрешить продолжить службу во ВНИИ МВД, по месту жительства. Я был бодр, уверенный, что закон на моей стороне. Прав оказался полковник Сдир — не те законы я изучал. Это стало ясно после визита в Управление учебных заведений.

Хотя инспектор УУЗа выслушал меня сочувственно.

— Угораздило же тебя на Сдира попасть. Всего-то неделю как из отпуска вышел. С его замом в секунду бы порешали. Но этот… Если чего втемяшится, колом не выбьешь, — он поскреб затылок. — Ты не первый, кого Сдир через колено ломает.

— Но я же прав! — воскликнул я с показной горячностью. — Жилье мне по закону положено.

— Забудь, — инспектор пренебрежительно отмахнулся. То, что мне казалось серьезнейшим аргументом, здесь виделось пустой «отмазкой». — Но и посодействовать тебе хочется. Тем более насчет тебя шефу, — он ткнул подбородком в дверь с надписью «Заместитель начальника УУЗа», — звонил Гуляев, просил помочь.

Я изумился — к моим потугам Анатолий Петрович относился сочувственно, согласился придержать под меня место, но о поддержке не обмолвился ни полсловом.

— Гуляев — мужик замечательный. И шеф мой Анатолию Петровичу рад помочь, — доверительно сообщил инспектор. — Но и со Сдиром за просто так нам ссориться не с руки. Сдир — очень непростой, чего доброго, начнет жаловаться. Нужны еще аргументы, которыми прикрыться можно. У тебя жена или сын, случаем, не больны чем-нибудь?

— Типун тебе.

— Жаль, — инспектор огорчился. — Болезнь — это бы замечательно. А уж если у жены что-нибудь на грани неизлечимости… — он мечтательно почмокал губами.

— Может, мне ее сразу похоронить? — съязвил я.

— Сразу нельзя. Сначала надо разрешение на Москву получить, — отмел иронию инспектор. — В общем, я подсказал, ты услышал. Попробуй достать что-нибудь эдакое, зубодробительное. — Он потряс кулаком.

Калинин тогда еще был моим городом. Друзья-врачи расстарались на славу. Так что через два дня выяснилось, что жена моя, дотоле совершенно здоровая, внезапно подхватила какое-то невиданное респираторно-вирусное заболевание, при котором организм может комфортно существовать в Верхневолжье, выдюжит в Москве. А вот климат Средней Волги для него совершенно несовместим с жизнью.

Прочитав витиеватую справку, инспектор хмыкнул:

— Это ж совсем другое дело.

Бережно подколол ее к рапорту, вложил в папку «На доклад».

— Шеф отбыл в инспекторскую поездку по областным школам. Вернется, подмахнет. Можешь считать себя москвичом.

Обнадеженный, я отправился с благодарностями к Гуляеву.

Командировка заместителя начальника УУЗа затянулась. За дни ожидания я успел перевести вещи в новую комнату, жена (несмотря на зловещий диагноз, по-прежнему здоровая) подала на работе заявление об уходе. Договорился насчет перевода сына в химкинскую школу. И даже, по поручению Гуляева, подготовил статью для нового сборника трудов ВНИИ. У меня вообще вошло в привычку забегать по вечерам к человеку, неожиданно принявшему в моей судьбе живое участие. Он обсуждал со мной планы реорганизации отдела, что-то я помогал компоновать и даже вызвался разобрать ворох старых, сваленных в углу протоколов. Можно сказать, приступил к работе.

Всё вроде бы шло прекрасно. Но чем дальше, тем больше в душе поселялось смутное беспокойство. Я гнал его от себя. Затянулась у человека командировка. Это бывает. Союз большой, школ много. Вернется — подмахнет. Никаких оснований для паники. Но мой оперативно-следственный опыт бил тревогу: если преступление не раскрывается по горячим следам, то чаще всего не раскрывается вовсе. Если проблема не решается сразу, она не решается никогда.

Опасения подтвердились. Заглянув в очередной раз к Гуляеву, застал у него начальника адъюнктуры Майорова. Моё внезапное появление смутило обоих. Первым, как обычно, нашелся Николай Иванович.

— Ты чего до сих пор не в Саратове? — вроде как удивился он.

Похоже, лицо моё вытянулось. Потому что в тоне Николая Ивановича за напускной суровостью проступило сочувствие:

— Пока ты резину тянул, дошло до Сдира. Вчера он приехал в Москву и встретился со своим старым другом, начальником УУЗа. И пожаловался, что у него за спиной затеяли блатные интриги… В общем, насчет тебя поступила директива: отправить зарвавшегося адъюнктишку по месту целевого назначения.

Николай Иванович подбавил голосу строгости:

— Так что хватай исподнее и жми в Саратов, пока по стенке не размазали. Всё понял? Я понял. И сердце моё ухнуло. Потому что фамилия начальника Управления учебных заведений МВД была, на минуточку, Черненко. Александр Устинович. Александр — это, конечно, не Константин. Но при старшем брате Генеральном секретаре ЦК КПСС слово младшего в МВД было увесисто, как булыжник на шее утопающего. Как раз таким утопающим я себя и ощутил.

— В УУЗе тебя с утра разыскивают, — Майоров придвинул ко мне телефон.

Инспектор УУЗа, еще недавно фамильярно приветливый, на этот раз чеканил слова:

— Рапорт оставлен без удовлетворения. Вам надлежит в течение трех дней приступить к работе по месту распределения.

Трубку он положил, не попрощавшись. Отныне я был для него проигравшим. А значит, виноватым.

— Что ж теперь? — бесцельно пробормотал я.

— А что остается? Собирайся и езжай, — добрейший Николай Иванович смущенно потеребил массивную оправу очков.

— Чай, не в ссылку.

Как раз в ссылку. Я скосился на Гуляева. Тот, напустив нижнюю губу на верхнюю, хмуро отмалчивался.

Выходя, расслышал фразу Майорова:

— Что ж делать? Бери другого. Тот тоже неплохой парень.

Конечно, для них от перестановки слагаемых сумма не изменится. Но я-то и был тем самым единственным слагаемым, которое переменяют. Участь моя казалась предрешенной. И все-таки смириться я не желал. Всеми помыслами я был в Москве. Едва защитив кандидатскую, кипел от нетерпения засесть за докторскую. Мечтал, подобно своим учителям, ворваться в элиту правового собщества. Мне казалось, что я имею, что сказать в науке. И если скажу в Москве, это расслышат и заметят. В далеком же Саратове окажусь один, без друзей, без связей. Буду обречен впрячься в унылую преподавательскую поденщину. Никому не интересный, возможно, надломленный. Так мне тогда казалось.

Я еще пометался, взвесил все про и контро и — написал рапорт на увольнение. «В конце концов, кандидаты наук всюду нужны, на гражданке тоже есть правовые ВУЗы, — убеждал я себя. — В крайнем случае, пойду в адвокаты. Не пропаду».

Я храбрился, выдавая желаемое за действительное. Из МВД, как и из армии, по собственному желанию редко отпускают. А уж уйти против воли Александра Устиновича Черненко… Увольнение без выходного пособия с формулировкой «за дискредитацию звания работника милиции», выглядело бы гостинцем. И какие после этого вузы и адвокатуры захотят иметь дело с «меченым»? В лучшем случае светило мне сторублевое юрисконсульство на какой-нибудь мебельной фабрике. Тем не менее я решился, сцепив зубы, пройти этот путь до конца.

На следующий день приехал в УУЗ. Инспектора на месте не оказалось. Можно было подождать. Но я боялся утратить решимость и смалодушничать. Потому, отсекая пути к отступлению, оставил рапорт на столе, а сам отправился в академию прощаться с друзьями и знакомыми. Об указании Черненко все уже, само собой, знали. И разговаривали со мной соответственно: сочувственно, но — отстраненно. Как со смутьяном, высылаемым по высочайшему повелению.

Само собой, забежал я и к Гуляеву, — поблагодарить за участие. Дело шло к вечеру. Но Анатолий Петрович, как обычно, корпел над документами.

— Что? — поднял он голову.

— Всё! — скорбно ответствовал я. Рассказал об оставленном рапорте. Положил папку с разобранными лабораторными материалами. Напоминая о первом знакомстве, браво подтянулся, вскинул руку к несуществующему козырьку. — Разрешите отбыть в самостоятельное плавание?

Под свинцовым взглядом Анатолия Петровича я сбился с бодряческого тона:

— А что остается? Ползти побитым псом к ногам Сдира — противно глазу. Лучше уж так.

— Быстро сдаёшься, — процедил Гуляев.

— Сдаюсь?! — Я-то как раз ощущал себя богоборцем. — Да я всё, что мог. До конца.

— Уверен, что до конца?

Я кивнул.

И тут Анатолий Петрович произнес фразу, поразившую меня на всю оставшуюся жизнь:

— Стало быть, пришло время главного ресурса.

После чего поднялся, потянулся к полковничьей шинели:

— Езжай домой, жди на телефоне.

…Прошло два дня. Жена моя с малолетним сыном сидит на чемоданах в Калинине, в родительской квартире. Сам я мечусь по пустой, заставленной коробками и катулями комнате и накручиваю километры меж окном и телефонной тумбочкой. Хочется напиться, чтоб ни о чем не думать. Но возбуждение столь велико, что я не могу влить в себя даже рюмку. С завистью слушаю развеселые матерные выкрики за стеной — сосед-краснодеревщик впал в очередной десятидневный запой. Счастливчик! Я убеждаю себя смириться с неизбежным — шансов на положительное решение нет. И все-таки что-то поддерживает во мне слабую надежду. И это «что-то» — тяжелый взгляд человека, процедившего таинственную фразу: «Пришло время главного ресурса». Впрочем, к вечеру третьего дня надежда угасла. Тогда и позвонили. В трубке послышался голос инспектора УУЗа:

— Семен Александрович? (кажется, он впервые назвал меня по отчеству). Вам разрешен перевод на работу во ВНИИ. Можете оформляться. Поздравляю. — Сквозь официальный тон угадывалась легкая обалделость.

Я положил трубку и опустился там, где стоял. Послышался нежный поздравительный перезвон. Я сидел на продавленной коробке с хрусталем и бессмысленно улыбался. Много позже я узнал-таки, что это был за «главный ресурс». Оказывается, Анатолию Петровичу Гуляеву в своё время случилось оказать Александру Устиновичу Черненко серьезную услугу. И он напомнил об услуге, попросив взамен открепление для меня. Черненко, связанный обещанием Сдиру, готов был выполнить любую другую просьбу. Гуляев, поджав губы, настоял. Кстати, сам Анатолий Петрович ни разу эту историю не подтвердил. Подробности я узнал от инспектора УУЗа, подслушавшего обрывок горячего спора.

Предлагаю вникнуть. У Гуляева, как у всякого, была куча проблем, в том числе незащищенная докторская диссертация, разбитая в аварии «Волга», застарелая очередь на жильё для незамужней дочери. Слово брата генсекретаря шутя решало любую из них. А он истратил уникальную возможность, чтобы помочь, пусть симпатичному, пусть перспективному, но совершенно постороннему парню.

К моменту моего прихода в лабораторию положение Анатолия Петровича было шатким. Гуляева назначили начальником отдела на место профессора Корнеевой. Именно она создала этот отдел, подобрала и выпестовала молодых ребят, ставших его сердцевиной. Птенцов гнезда Корнеева. А ушла, не сработавшись с самодуром — начальником института. Смириться с увольнением любимого руководителя птенцы не желали и принялись поклевывать ее преемника. Гуляев с его тяжеловесной манерой общения, тягучей речью словно специально подставлялся под насмешливые сравнения с искрометной Корнеевой. В лаборатории с чьей-то легкой руки его окрестили Гулливером.

Злоязыкий шутник, обыгравший небольшой росточек, не подозревал, что попал в точку. Потому что это в самом деле был Гулливер, великодушный, преданный делу, которому служил. Насмешки за спиной, открытая язвительность при публичных обсуждениях стекали с него, как вода по дождевику. Он будто не замечал их, следуя избранным путем и заставляя следовать им остальных. И прежние непримиримые отступились. Они продолжали звать его Гулливером. Но теперь уже совсем с другой, озадаченной интонацией.

Говорят, наши недостатки — продолжение наших достоинств. Непоколебимое упорство, спасшее меня осенью 1984 года, вскоре стало причиной бесчисленных стычек меж нами.

В 1985 году я был включен в авторский коллектив по подготовке пособия «Задержание подозреваемых». Подходил срок сдачи пособия в РИО. А руководитель темы Гуляев лежал со сломанной ногой в госпитале (в пятьдесят лет на футбольном поле пошел в жесткий стык). Вместе с третьим членом нашего авторского коллектива Сережей Забариным (ныне — известным московским адвокатом) мы навестили его, дабы снять последние мелкие замечания. Нам казалось, что мелкие. Но первое же наше предложение: прописать в пособии требование, чтобы фактических подозреваемых не допрашивали в качестве свидетелей об обстоятельствах совершения ими преступления, вызвало решительный отпор. Все попытки убедить Гуляева отметались. Я вновь ощутил хорошо знакомый железобетон. И, как при первой стычке, в свою очередь, вскипел. Посыпались искры. На звуки ругани начали заглядывать обеспокоенные больные, медсёстры. Спохватившись, мы с Забариным замолчали. Гуляев недоуменно насупился:

— Ну, что умолкли? Продолжайте, доказывайте. У нас же живая полемика. Каждый открыт для убеждения.

Не сговариваясь, мы с Серёжей бессильно рассмеялись.

За этот фрагмент отвечал я. И сдал его Гуляеву в том же виде.

— Хотите, сами правьте. Только тогда снимите мою фамилию.

Надо отдать должное Анатолию Петровичу — он не изменил ни строчки. Видно, поразмыслив, согласился.

Впрочем, точно так же от него страдали и люди, куда более высокопоставленные: руководители Верховного суда, прокуратуры, МВД — все, кому доводилось вместе с Гуляевым готовить бесчисленные законодательные проекты, предложения и рекомендации. Убежденный в своей правоте (а в ней он всегда убежден), Гуляев додавливал любого оппонента. Ни регалии, ни звания, ни титулы не могли заставить его отступиться от того, что считал правильным.

Я долго удивлялся, почему же упёртого, беспокойного этого человека продолжают приглашать в высокие комиссии, где так ценятся благолепие и единодушие. Да потому что во всяком деле нужен двигатель. А моторный трудоголик Гуляев вытягивал любое, самое безнадёжное поручение, расчищая преграды и завалы с неотвратимостью маленького шагающего экскаватора.

Хорошо помню конец восьмидесятых. Институт, как и вся страна, бурлит. В ожидании счастливых перемен никто не работает. Времени с девяти до восемнадцати едва хватает, чтоб перечитать ворох свежих газет. В курилках, коридорах, в кабинетах нескончаемые диспуты о будущем державы. Весомее и авторитетнее всех голоса первых институтских лоботрясов. Начальник лаборатории, прежде жесткий поборник дисциплины, ходит по кабинетам и — знак демократических перемен — караулит свою очередь на журнал «Огонёк».

И посреди этого гвалта, склонившись к столам, корпят два человека. Гуляев и другой Гулливер — Анатолий Павлович Дубровин — готовят методические рекомендации для Главного следственного управления МВД.

— Сеня! — подзывает меня Гуляев. — Давай посоветуемся насчет рекомендаций.

— Какие, помилуй бог, рекомендации? Кому они сейчас нужны? Страна разваливается!

Оба непонимающе смотрят: при чем тут развал, если есть поручение?

Я вот теперь думаю: если бы таких Гулливеров было хотя бы по одному на десяток, может, и развала страны не случилось бы?

Но случилось. В девяностые тухлые годы страна жила как девка, изгулявшаяся, пропившая всё из дома. Все ходили потерянные, пришибленные. Каждый приспосабливался к новой действительности как умел. Сам я, не защитив докторскую, сбежал в банк.

Профессора, учившие меня служению науке, презрительно кривившиеся при слове «плагиат», кропали диссертации для выбившихся в депутаты олухов. Встречи с прежними коллегами начинались и заканчивались жалобами на унизительное безденежье.

Гуляев и здесь выбивался из общего ряда. Преподавал в пяти-шести вузах сразу, подрабатывал статьями для коммерческих журналов. Хватался за всё и всё успевал. Будто пересел с шагающего экскаватора на юркий бронетранспортер. Но говорить об этом решительно не желал. Потому что жил и горел совсем другим. Все знали, что Гуляев активно пробивает проект нового уголовно-процессуального кодекса. И при редких встречах с бывшими «лабораторцами» спешил любой разговор повернуть на то, как быстрее поменять законодательство и тем самым положить конец беззаконию (наивно увязывая одно с другим).

— В Госдуме сопротивление большое, каждый абзац в УПК приходится пробивать, — жаловался Анатолий Петрович. — Кстати, послезавтра мне на комитете одно спорное место защищать — давайте-ка обсудим. Сеня, поставь рюмку. Успеешь надраться!

— Анатолий Петрович! Может, хоть сегодня отдохнете?

— Как это? Удобненькая позиция. Я отдохну, ты отдохнешь. А кто дело делать будет?

И, конечно, превращал умиротворенное дружеское застолье в яростный научный диспут.

Мне кажется, главное свойство Гуляева — убежденность, что без его участия всё пойдет наперекосяк.

Это я понял еще в восьмидесятых, когда на своем «жигуленке» повез подвыпившего Анатолия Петровича домой. Через минуту он вынул из меня душу: «тормози! Куда подрезаешь! Какой олух выдал тебе права? Да пропусти же «Москвича»! А вот теперь газуй!»

Прямо на перекрестке я ударил по тормозам так, что Гуляева мотнуло о лобовое стекло.

— Анатолий Петрович, при всём уважении. Если не заткнетесь, высажу к чертовой матери. Иначе — врежусь.

Гуляев озадаченно оттопырил губу:

— Ладно, прав. Два водителя на переднем сиденье — перебор. Замолкаю и больше ни слова. Езжай, как умеешь. Авось, дотянешь… Вот и славненько, теперь переходи на третью передачку… Да что ж ты со второго ряда-то?!

На собственном семидесятипятилетии Анатолий Петрович затюкал несчастного тамаду и выступающих. Сам представлял, перебивал и комментировал поздравительные речи.

— Петрович, дашь ты наконец мне самому сказать?! — взмолился Анатолий Павлович Дубровин.

Я усмехаюсь — не даст.

Когда доходит очередь до меня, Гуляев предупреждает:

— Только не вздумай опять рассказывать саратовскую байку.

А я все равно рассказываю. Хоть прошло уже двадцать пять лет. Но все эти годы я продолжаю спрашивать себя, смог бы сам так же пожертвовать чем-то очень важным ради малознакомого человека. И всякий раз признаюсь — нет. Не хватило бы душевной широты. А у вас? Только честно. Один на один с собой. То-то. Потому он — Гулливер! Из редчайшей породы Гулливеров.

Добрейший Ник Ник Из цикла «Академия МВД»

Начальнику докторантуры Академии МВД Николаю Николаевичу Заворуеву было крепко к шестидесяти. Но он по-прежнему оставался бодрым, ладно сколоченным молодцем.

Более того, с возрастом в пышную не по годам шевелюру обильно набрызгало седины, а глубокие морщины на лбу, словно кракелюры на старинных полотнах, добавили лицу благородства. На фоне полированных лысин и опушек сверстников Николай Николаевич, или, как звали заглазно, Ник Ник, с его гривой выглядел крепким баобабом, затесавшимся меж чахлых прореженных кустиков.

Несколько портила бравый вид толстенная роговая оправа на носу. Но и она была к месту. Не потому, что уж так хороша, а потому что напрочь скрывала глаза. И опять же не в том дело, что глаза у Заворуева не удались или выгорели с годами. Нет, в ясную минуту они сохраняли исконный васильковый отлив. Только вот ясных минут у начальника докторантуры с годами становилось всё меньше. Ник Ник крепко — и чем дальше, тем крепче — зашибал.

О причине говорили вполголоса, с придыханием. Намекали на какие-то проблемы в отношениях с бойкой женой — на двадцать лет моложе его самого, — отчего Ник Ник сильно страдал.

Если это так, то от тоски Заворуев лечился самым русским из всех лекарств.

Едва придя в десять утра на работу, он усаживается в кресло за широченным своим, заваленным бумагами столом и принимается постукивать ногой об пол с ритмичностью наигрывающего гаммы музыканта.

Сначала негромко и неспешно — пиано. Затем более энергично — форто. И наконец фортиссимо — раздраженно бухает каблуками. Гулкие звуки разносятся по соседним помещениям. И тогда в кабинет заглядывает методистка Галочка.

— Кого надо, Николай Николаевич? — Галочка встревоженно вглядывается в любимого начальника.

— Не тебя, — буркает Заворуев, не прекращая энергичную чечетку.

Так происходит едва не каждый день. Колотит он до тех пор, пока с нижнего этажа не поднимается тот, кого жаждет видеть Ник Ник, — начальник кафедры ОРД полковник Безродный. С припухшим после вчерашней выпивки лицом.

— И чего бухать? Чего бухать? Потолок скоро рухнет. Ты, Коля, прямо стахановец, — кокетливо ворчит Безродный. — День только начинается.

— Утром выпил, день свободен, — Ник Ник извлекает из ящика стола блюдечко с подсохшим кружочком лимона. Намекающе придвигает к Безродному два неопрятно помытых стакана.

— Я думал, у тебя есть, — физиономия Безродного разочарованно вытягивается.

— Если б было, на хрена мне тебя звать, — в свою очередь расстраивается Ник Ник.

Безродный не обижается. На Николая Николаевича вообще не обижаются. Все знают, что крикливый матершинник Коля Заворуев незлобливый, к тому же очень надежный человек, не раз выручавший из беды тех, кого считал друзьями. Друзей же этих благодаря отходчивости и весёлому нраву у Ник Ника — море. В том числе среди тех, кто занимает самые высокие должности в министерстве. Наверняка продвинули бы наверх и самого Ник Ника, если б не укоренившиеся выпивки на работе.

О пристрастии Заворуева к спиртному я узнал еще в начале восьмидесятых, будучи адъюнктом. Но пагубность этой привычки тогда еще не сказывалась. Благодаря могучему организму Ник Ник, упаивая других, сам оставался на ногах, бодрым и энергичным.

Но к началу девяностых здоровье дало усадку. У Заворуева, словно у мифического Портоса, начали разбухать и, что хуже, отказывать ноги. Особенно после обильных возлияний. Уже дважды поздно вечером адъюнкты, дождавшись, когда разъедется начальство, скрытно выносили упившегося шефа через КПП-2 и укладывали в такси.

Как раз в это время мне и довелось вновь общаться с Ник Ником, — для завершения работы над докторской диссертацией я был зачислен в докторантуру Академии МВД, то есть попал в прямое подчинение к полковнику Заворуеву.

Николай Николаевич не был занудой. Чрезмерной опекой подчиненным не докучал, мелкие докторантские проблемы решал быстро, зачастую на бегу. Лучшего шефа нельзя было и пожелать.

Несколько, правда, смущала в Заворуеве крикливая, покровительственная манера общаться — для него я навсегда остался молодым адъюнктом из начала восьмидесятых.

Но для меня-то разница была. За прошедшее десятилетие стал ведущим научным сотрудником ВНИИ, написал несколько пособий. К тому же тогда я был капитаном, теперь — подполковником. И даже мог стать полковником. Об этом, собственно, и рассказ.

Как-то в кабинете Заворуева я затесался в компанию из начальников кафедр и профессоров. Люди солидные, потому выпивали исключительно под тосты. Ник Ник длинных тостов не любил — начинала подрагивать рука. И когда дошла очередь до него, провозгласил краткое:

— За нас, молодых и любвеобильных полковников!

— А полуполковникам выпить можно? — некстати встрял я.

— Так ты, обормот, даже не полковник? — огорчился Ник Ник. — А хер ли тогда со свиным рылом в приличное общество влез?

— Да он же водку покупал, — вступились за меня. — И вообще, похоже, хороший парень.

— Какой же он хороший, если даже не полковник? — резонно возразил Ник Ник.

— Вот и сделай ему полковника. Или — слабо? — подначил кто-то.

— Не получится из меня пока полковник, — охолодил я ходатаев. — У меня по предыдущей должности потолок подполковничий.

Ник Ник, уязвленный подначкой, отчего-то обиделся.

— Не полу-учится! С кем дружишь, салага?! С самим Заворуевым! А для Заворуева ваши положено — не положено не существуют. Чтоб завтра ко мне явился с представлением на звание. Через пару месяцев обмывать будем! — под одобрительные выкрики друзей объявил он.

На другой день я вошел в кабинет начальника докторантуры и положил перед ним отпечатанный текст.

День не задался — к двенадцати Ник Ник всё еще оставался неопохмеленным.

— Чего-й-то? — Он хмуро, не в силах вчитаться, повертел непонятный документ.

— Так вот… Представление на полковника.

— На тебя, что ли? — Ник Ник икнул. — Ишь, куда метишь! Послужить толком не успел, а туда же. Думаешь, если в друзья набился?..

Кровь бросилась мне в лицо:

— В друзья я еще ни к кому не набивался. Сам вчера предложил. А нет, так и — не больно-то хотелось!

Я потянулся забрать представление, но Ник Ник быстренько переложил его на другой угол стола:

— Ладно, ладно, уж пошутить нельзя! И впрямь, думаешь, не помню?

Вообще-то именно так я и думал.

— Моё слово — кремень! Сказал будешь полковником, значит, быть по сему!.. Слушай, у тебя выпить с собой нет?

Как же, нет! Кто ж к тебе, любезный Коля Заворуев, в нужде без спиртного заходит?

Напомнил я Ник Нику о представлении, кажется, месяца через два. И тем очень его огорчил.

— Вот не люблю стеснительных. Почему столько молчал?! Давно бы всё порешали. Кому из моих представление передал?

— Тебе. Из рук в руки.

Заворуев смутился.

— Может, и мне. Видишь, сколько работы скопилось? — Он тоскливо взлохматил бесформенную стопку служебных бумаг, меж которыми антрацитом блеснул глянцевый журнал «Плейбой». — Тут не абы как — кинул начальнику и забыл. Тут сопровождать надо. Сейчас живо повтори. А я завтра в управление кадров отправлю.

Я — повторил. Он, как выяснилось еще через полгода, не отправил.

Как-то, набравшись смелости, я напомнил.

— Э, черт! Никому передоверить нельзя, — расстроился Ник Ник. — Понимаешь, я ж после нашего разговора на больничный попал с варикозным расширением вен. Поручил методистке отправить с нарочным. Но, видно, ветер в голове. А теперь, конечно, где тут найдешь?

Куча на столе и впрямь выглядела, будто нерасчищенные снежные завалы к весне.

— Выгоню я её к черту!

Ник Ник потянулся к звонку.

— Не мытарь девку, — остановил я его. — Не хочешь делать, нечего было трепаться. Я ж к тебе с этим не навязывался.

— Опять хамишь. Вот чуть дашь поблажку, и тут же норовите на шею влезть. Знаете, что шея у Заворуева крепкая.

Я, взбрыкнув, вскочил, но Заворуев с неожиданной резкостью перехватил мой рукав и без усилия развернул к себе.

— Ладно, не дуйся — не девочка. У всякого плохие дни бывают. Пиши в последний раз. Лично отвезу. Хоп?

— Хоп, — нехотя согласился я. Хотя почему «нехотя»? Стать полковником мне как раз хотелось. Да и азарт появился.

Прошли очередные полгода. Иллюзии мои по поводу полковничьего звания поиссякли окончательно. И к Заворуеву я заглянул подписать очередной отчет об итогах работы.

Истекал третий, и последний, год моей докторантуры.

Николай Николаевич восседал за столом непривычно свежий и — что вовсе в диковинку — энергично разгребал скопившиеся завалы.

«Может, завязал», — подумалось мне.

— Какого ляда без стука прешь? — в своей манере поздоровался Заворуев.

— Подмахни отчет и уйду, — я протянул лист бумаги.

Вопреки обыкновению, Ник Ник пробежал текст глазами и отшвырнул:

— Иди переделывай. Третий год в докторантуре, не научился отчёты оформлять.

Отчеты эти штамповались из года в год. Лишь подновлялись цифры да названия опубликованных работ. Нахмурившись, я принялся перечитывать, может, методистка кафедры Арлетта что напутала? Но нет, всё выглядело в полном порядке.

— Опять шлея под хвост попала? Подписывай и — не валяй ваньку! — Я раздраженно вернул лист на место и припечатал сверху собственной паркеровской ручкой.

— А я говорю, оформлено неверно, — ручку Заворуев, повертев, сунул себе в карман, а отчет вновь пихнул мне в руки. — Что у тебя в конце?

— Подпись, — съязвил я.

— Полностью прочти.

— Слушаюсь, — я демонстративно поджал губы. — «Докто рант кафедры уголовной политики и права кандидат юридических наук подполковник милиции Данилюк». За фамилию, если не нравится, извиняйте. Выйду замуж, сменю.

— То, что Данилюк, — полбеды. Бывает и хуже. А то неправильно, что подполковник, — Ник Ник добавил голосу строгой торжественности: — Болтаетесь где ни попадя, только не на рабочем месте, потому и не знаете ничего. Полковника тебе присвоили.

— Шутишь? — растерялся я.

— Есть у меня время со всяким шутить. В спецсписке подписали. Куда только приказ опять зафинтюлил? Три дня назад сверху лежал. Иди переписывай. Ну, и не забудь…

— Это уж само собой, — радостно пообещал я.

На пороге застыл. Пристально вгляделся в начальника докторантуры.

— Но это точно?

— В ком сомневаешься, мальчишка? — громыхнул Ник Ник, плохо скрывая удовольствие. — Заворуев пообещал, Заворуев сделал. Двигай, полковник. А я пока приказ этот разрою. Такая гулька в тот день была!

— Спасибо, Николай Николаевич! — с чувством выдавил я и помчался на свой пятый этаж.

Когда я ворвался к методистке, хлопотливая, обаятельнейшая Арлетта, сидя за машинкой, разбирала каракули начальника кафедры.

— Арлетта, дорогая, откладывайте эту фигню. Надо перепечатать мой отчет, — нахально потребовал я. — Ошибку мы с вами в конце допустили.

Я сделал вкусную паузу.

— Оказывается, мне полковника пару дней назад присвоили. Так что вы уж перебейте, а я пока в магазин сгоняю — поляну накрывать будем!

Новости разлетаются моментально. Меня охлопывали, поздравляли. Старшие, скрывая недоумение, молодые — зависть. Непритворно расстроенным выглядел лишь доцент Доренок, третий год безуспешно хлопотавший о полковничьем звании.

Минут через сорок я влетел к Заворуеву, разрумянившийся, словно именинный пирог, с перепечатанным текстом в левой руке и увесистым пакетом — в правой.

— Товарищ полковник, полковник милиции Данилюк прибыл для начала торжеств!.. — бодренько принялся рапортовать я и — осекся. Уж больно тих и непривычно скорбен сделался Ник Ник.

Предчувствия, увы, не обманули.

— Какой ты на хрен полковник, — пробурчал Заворуев, отводя глаза. — Нашел я, понимаешь, приказ.

— Ну, и?..

— Что ну? Нукает он. Я ж помнил, как подписывал! Полагал, что на тебя. А оказывается, это Доренок по пьянке на себя подсунул. Дым тогда коромыслом стоял, вот и смешалось у меня. Ты-то носу не кажешь, а другие куда прытче. И как сразу не разглядел? — Заворуев сокрушенно мотнул буйной головой.

— Как ты не разглядел — это я тебе и без прорицателей угадаю! Трепло! — прошипел я, поднимаясь. Злоба и горькое разочарование требовали выплеска.

Выходя, я невольно скосился на начальника. Заворуев откинулся в кресле, подняв голову к потолку и сдвинув на лоб массивные очки. Боль и тоска тонули в васильковых глазах.

Я спустился на кафедру, где личный состав в нетерпении хлопотал у накрытых столов. Подошел к угрюмому Доренку:

— С полковником тебя, Паша!

Доренок вспыхнул.

— Заворуев в приказе фамилию спутал, — я рассмеялся, плохо скрывая горечь.

— Я все-таки сам сгоняю. Чтоб не на слово… — умудренный опытом Доренок, перепрыгивая через две ступени, помчался наверх, в докторантуру.

На этот раз ошибки не произошло, и гуляние потянулось своим чередом. Ничто не изменилось, даже повод.

Больше к Заворуеву я не заходил.

А через два месяца Николай Николаевич погиб под машиной. Подшофе перебегал Ленинградский проспект, и вдруг отказали могучие ноги Портоса.

Чуть позже, когда меня пригласили на работу в банк и я подал рапорт об увольнении, состоялся разговор с начальником управления кадров академии.

— Почему ты полковника не получил? — пролистав дело, удивился он.

— Так не положено. У меня потолок подполковничий. Заворуев пытался помочь через свои связи, но, похоже, не получилось.

— Потолок! Пытался, — хмыкнул начальник кадров и сам себя оборвал — он, как и все, любил покойного: — Ты сколько монографий проштудировал, пока докторскую свою кропал? Штук пятьдесят, сто?

— Может быть, — я недоуменно повел плечом.

— И все, поди, страниц за триста. А вот эту тонюсенькую брошюрку читал? — Он вытянул из стола и потряс «Положением о докторантуре».

— Заглядывал, — неопределённо буркнул я.

— Заглядывал он! — восхитился начальник кадров. — И что вы за мутация такая — учёные? На всякую хрень время находите, а в собственные регламентирующие приказы заглянуть не удосужитесь. Ведь черным по белому: «Докторанту по ходатайству непосредственного начальника может быть присвоено звание на одну ступень выше». И дел-то было — один раз отправить бумагу в министерство. Ах, Колька, Колька! — Он с внезапной нежностью покачал головой.

Что ж! Не суждено оказалось мне уйти в отставку полковником. Но какой же суетной мелочью видится это теперь!

Но вот что не забывается и мучает — это брошенное в сердцах «трепло». Последнее, что осталось меж мною и Заворуевым. Потому что кем-кем, но треплом Николай Николаевич не был точно. А был просто добрейшим человеком, беззаветно и безответно любившим и топившим тоску в пьяном ухарстве.

Сначала было слово Из цикла «Академия МВД»

Одним из любимых поводов для зубоскальства среди ученых-юристов был Законодатель. Таинственным термином этим именовался Верховный Совет — единственный орган, принимавший новые законы и вносивший изменения в старые.

Но кто из чиновников в каком именно кабинете прописывал то, что после подмахивалось председателем Верховного Совета, оставалось тайной за семью печатями. Зато тайной не было другое — правовой культурой люди эти не отличались.

К тысяча девятьсот восемьдесят второму году Уголовный кодекс превратился в трухлявое лоскутное одеяло, в котором очередная обнаруженная прореха наспех заделывалась первым же подвернувшимся куском материи — число бесконечных дополнений, изъятий и исключений, кажется, превысило количество статей, первоначально в кодексе содержавшихся.

Большей частью такие нововведения диктовались не объективной потребностью общества, а единственно — святой верой государства, что любую социальную язву можно ликвидировать, пригрозив уголовной карой.

Через два года после принятия кодекса вдруг обнаружили, что в деревнях домашнюю скотину кормят хлебом. На безобразие отреагировали оперативно — ввели уголовную ответственность за скармливание хлебопродуктов скоту. Вот только лишнее зерно от этого не появилось, и кормить домашнюю скотину — последний оплот крестьянина — все равно больше было нечем. И по-прежнему у автолавок хлеб сметали десятками буханок. А значит, в одночасье всё колхозное крестьянство превратилось в преступников. Пересажать всех — значит, лишиться сельского хозяйства. О «мертворожденной» норме предпочли забыть.

Но наука впрок не пошла. Законодатель продолжал измышлять всё новые составы преступления, а в восьмидесятые годы и вовсе поставил их на поток, будто кто-то приоткрыл краник. «Незаконный отпуск бензина или других горюче-смазочных материалов», «Незаконное использование электроэнергии» — эти и подобные хиты умирали в момент своего опубликования.

Впрочем, пока замусоривалась Особенная часть уголовного кодекса, правовое сообщество, свыкшееся с малограмотностью властей, относилось к происходящему с бессильной насмешкой.

Но в конце 1982 года совершилось покушение на Общую, теоретическую часть, то есть на фундамент, на котором держится вся правоприменительная практика. Уголовное законодательство украсили перлом, неуклюжим по форме и безграмотным по содержанию — «Деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности».

Логика людей, додумавшихся до подобного новшества, виделась простой, как обух топора. В соответствии с Конституцией 1977 года признать виновным в преступлении может только суд. Но многие «незначительные» дела прекращаются на стадии следствия на поруки. То есть с признанием вины, что конституции противоречит (следователь — не суд). Если запретить следствию это делать, поток «мелочевки» захлестнет и утопит суды. Увеличить число судей — дорогое удовольствие. Куда дешевле объявить, что всё, что не дошло до суда, — это не преступления, а лишь деяния, содержащие его признаки. То есть вроде и виновен, но и Конституцию соблюли. В результате родили диковинную помесь уголовного права и процесса. Как если в водку подбавить простокваши.

В общем, для нормального человека подобная казуистика малоинтересна. А вот для прокуроров, судей, следователей — беда. Ведь с этим надо что-то делать! Сажать или не сажать людей, наконец! В уголовно-правовом мире воцарилось легкое обалдение. Ждали официальных и научных разъяснений.

С кулуарным комментарием не задержались. «На сей раз Законодатель превзошел сам себя», — озадаченно иронизировала профессура.

А вот от публичных разъяснений, которых начали требовать от ученых, все, как один, уклонялись. Хвалить новый закон мешало чувство брезгливости, ругать — инстинкт самосохранения. Все-таки пусть и дурость, но освященная авторитетом государства. Потому старались стыдливо отмолчаться, как если бы кто-то сановный публично, во всеуслышание испортил воздух.

Может, так на тихой волне и замолчали бы очередной властный ляп, вроде как ничего и не было, если б не Иосиф Соломонович Ной.

В шестидесятые годы саратовский профессор взорвал отечественную криминологию своей авангардистской биотеорией. До него единственной причиной преступности в СССР из десятилетия в десятилетие объявлялись пережитки капитализма. Авангардное часто становится магистральным. За двадцать лет на монографиях и учебниках Ноя выросло не одно поколение юристов.

Но к восьмидесятым имя Ноя оказалось не то чтоб забыто, но не на слуху. А жить не на слуху неугомонному Иосифу Соломоновичу было неуютно.

В крупнейшем теоретическом журнале страны «Государство и право» появилась статья Ноя, в которой он на десяти страницах доказывал, что пресловутая дефиниция «деяние, содержащее признаки преступления, не представляющего большой общественной опасности» — это никакой не ляп, не недосмотр малограмотных юристов, а судьбоносный, на грани гениальности ход Законодателя.

И сейчас, спустя двадцать пять лет, не берусь судить, был ли Иосиф Соломонович искренен в своем публичном восхищении новым законом или использовал его как удачный повод вновь привлечь к себе внимание. А скорее, жажда возрождения покрыла пеленой глаза его.

Статью, само собой, заметили — Ной все-таки, — но не отреагировали. Может, из уважения к прежним заслугам автора. А скорее — всё из той же опасливости — публично разносить принятый государством закон себе дороже.

В результате увесистый булыжник с грохотом бухнулся в озерцо. Всплеск, брызги и — тишина. Ряска затянула след падения.

Но не деликатного замалчивания добивался Иосиф Соломонович. Ной жаждал успеха, который вернул бы интерес к его имени. И, ощущая за собой незримую государственную поддержку, он полез на скандал, как Александр Матросов на амбразуру. Ситуация сложилась парадоксальная. Ной вновь оказался в роли диссидента, но диссидента удивительного — навыворот.

Опять, как когда-то, он стоял один против всех. Но только теперь он один против всех защищает государство. Мир перевернулся. Иосиф Соломонович потребовал предоставить ему трибуну для публичной защиты своих взглядов. В конце концов неистовый напор его продавил «ватное» противодействие правового сообщества. В Академии МВД была назначена конференция с докладом профессора Ноя и выступлениями оппонентов.

В Москву Иосиф Соломонович приехал за несколько дней до ее начала и, не теряя времени, принялся наносить визиты в крупнейшие учебные и научные учреждения, завязывая дискуссии и вербуя сторонников.

Так он появился на кафедре уголовного права МФЮЗО, адъюнктом которой я состоял. Маленький, полненький, с глубокими залысинами, не по росту шумный, он заполнил собой небольшое кафедральное пространство.

Наспех покончив с традиционными поцелуями, Ной тут же попытался затеять диспут вокруг своей статьи.

Увы! Он имел дело с такими же ушлыми, как и сам, людьми. Я даже поразился, как быстро опустела кафедра. Под разными предлогами разбежались почти все. Ной сокрушенно поскреб крутую лысину и посмотрел на единственного оставшегося, то есть на меня.

— А вы, простите?..

— Адъюнкт кафедры.

— Ага! — Во взгляде Ноя появилась плотоядность — если медведю не удалось задрать бычка, сгодится и барашек. — Что ж, юный коллега, давайте подискутируем. Высказывайтесь напрямик, как вы восприняли законодательную новацию.

Он притиснулся вплотную и ухватил меня за пуговицу, должно быть, чтоб не сбежал, как другие.

Сбегать я не собирался. Темой моей кандидатской диссертации как раз были «преступления, не представляющие большой общественной опасности». Диссертация была практически готова к защите, когда законодатель бухнул на правовое сообщество своё «деяние, содержащее признаки…». И меня еще спрашивают, как я это воспринял. Примерно так, как если б залетная птичья стая, пролетая, обгадила выскобленный, приготовленный к параду плац. Парад, то есть защиту, теперь предстояло откладывать и заново чистить плац — править написанное и высказываться по поводу нововведения.

Так что я имел, что сказать. А вот возможности высказаться мне не давали. Иосиф Соломонович, требовательно, снизу вверх, заглядывая в глаза собеседнику, напористо, без пауз, пересказывал содержание собственной статьи, пресекая всякую попытку что-то ответить.

Ною неинтересно было мнение безвестного адъюнкта. Иосиф Соломонович просто подтачивал клыки перед генеральной битвой. И все-таки спустя минут двадцать, когда он закашлялся, захлебнувшись собственной слюной, я успел-таки протараторить, что думаю по поводу бездарной, безграмотной и бессмысленной формулировки.

Ной так поразился, что перестал кашлять. Доброжелательно-пытливый ленинский прищур сменился жестоким разочарованием.

— Вижу, ученого из вас не получится, — констатировал он.

Я понял, что отныне ему неприятен. И еще ощутил, насколько скверно придется его оппонентам.

Впрочем, то, что я лишь ощутил, научный мир знал доподлинно — любая полемика для Ноя носила личностный характер. Отвергающий его постулаты автоматически зачислялся обидчивым, памятливым ученым в число недоброжелателей.

Поэтому найти выступающих на предстоящую конференцию оказалось делом нелегким. В конце концов на незавидную роль первого оппонента уговорили главного научного сотрудника Института государства и права профессора Исаака Михайловича Гальперина — фигуру, по авторитету и заслугам вполне сопоставимую с докладчиком.

Вальяжный барин с седой гривой, с неспешными, обманчиво мягкими манерами, чистейшим московским говором и безупречной, сражающей логикой, которую он умел облечь в отточенные формулировки. Его публичные выступления напоминали мне отчего-то уроки фехтования. Поразительно было видеть, как ловко, двумя-тремя неожиданными аргументами он разрушает доводы оппонента, готового уже торжествовать поб ед у.

Но, согласившись оппонировать занозистому Ною, Гальперин, по общему мнению, загнал себя в ловушку.

Поддержать Ноя ему заведомо не позволяла репутация принципиального, неподкупного ученого, которой он дорожил. Объявить же публично, что статья Ноя — всего лишь неубедительная попытка выгородить безграмотного законодателя, — значило нажить в лице Иосифа Соломоновича непримиримого, не забывающего обид недруга.

За час до начала конференции огромный зал заполнился. Ждали скандала.

Первым, как и положено, выступил с заготовленной речью Ной. Недовольный квёлой реакцией зала, он вернулся на место, отряхиваясь и изготовливаясь к драчке.

Следом на трибуну поднялся Гальперин. Итак, перед ним были две взаимоисключающие задачи: сокрушить постулаты докладчика и при этом ухитриться не нажить в его лице врага.

Как поступил бы на его месте обычный человек? Должно быть, пробормотал что-нибудь вроде: «Приведенные аргументы не выдерживают критики».

Как сказал бы, скажем, нормальный «крепкий» ученый? Скорее всего, так же, как второй оппонент — доцент из института КГБ: «Платон мне друг, но истина дороже».

Исаак Михайлович Гальперин начал своё выступление с витиеватого, невиданного по своей изысканности зачина:

— Мера моего неприятия представленной теории может сравниться только с мерой восхищения ее автором.

И далее со свойственной ему обстоятельностью принялся методично крушить шаткие ноевские построения.

Сидящий же в зале Ной сиял! Потому что теперь получалось, что чем больше Гальперин разрушал, тем больше восхищался.

Когда, закончив выступление, Исаак Михайлович возвращался на место, Иосиф Соломонович поднялся и с чувством обнял его.

Кстати, со вторым оппонентом, куда более лояльным и осторожным, оскорбленный Ной даже не раскланялся.

Такова сила слова!

Между прочим, после конференции дискуссия по поводу «деяния, содержащего признаки преступления…» потихоньку сошла на нет. А из нового Уголовного кодекса неуклюжую формулировку, само собой, поспешили исключить.

Обитель милосердия (Повесть)

Чувствовал себя Илюша Карась не так чтоб в полном порядке. И хоть на вчерашнем пикничке, вопреки Оськиным настояниям, был воздержан до неприличия, какая-то общая омерзительность все-таки проявлялась. Может, причина в той стопке фруктовой эссенции, что под видом вишневой настойки ввернул-таки в него предприимчивый негодяй и виртуоз порнографического анекдота Стас Саульский? Оченно даже может быть. Хорошо хоть сегодня не операционный день.

— Илья Зиновьевич! Там эти пришли. Шохины.

Всех находящихся в здании клиники Таисия Павловна Воронцова беспощадно рассекала на две неравные части: «наши» — и голос ее с изрядным вкраплением металла, обращаясь к людям в белых халатах, трогательно побрякивал, — и «эти». «Этих», естественно, было больше.

С момента ее перевода из гинекологии Карась невзлюбил старшую медсестру. Чувство это, как и положено руководителю, он добросовестно пытался подавить и уж во всяком случае не выказывать, тем более что поначалу оно воспринималось лишь как естественная реакция интеллигентного человека на неприкрытую угодливость. Но было в этой неприязни и что-то неосознанно-личное, а потому беспокоившее. Обнаружил он причину совершенно случайно. Как-то, задержавшись в кабинете, услышал на другом конце засыпающего отделения неприятные, саднящие звуки, живо напомнившие ему день похорон матери, когда под порывами кладбищенского ветра вот так же дребезжали жестяные листья на могильном венке. Выскочив в коридор, он увидел на другом его конце Воронцову, с аппетитом разносившую провинившегося больного.

— Благодарю. Пригласите.

Освободилось два места: умершего накануне восьмидесятилетнего старика и в палате для инвалидов войны, или — с ехидной «подачи» ординатора Тёмушкина — в Ставке Верховного главнокомандования. Сейчас в двухместной Ставке в одиночестве долеживал директор лесоторговой базы.

Правда, туда планировался Саульский, у которого месяц назад Карась не без злорадства обнаружил камни в почках, но место Стасу понадобится только после возвращения из заграницы. Так что в общем-то можно Шохина запустить и в Ставку. Но Динка тоже хороша, стервозина. Звонарнула между делом: Илюшенька, лапочка, положи — хороший человек. И — с концами в Сочи. А чем хорош, через кого хорош?

— Разрешите? — Их было двое: пожилой, в приличной югославской «тройке» мужчина, худощавое, в крупных родинках лицо которого было перетянуто морщинами, как опечатанная сургучными печатями бандероль, и настороженно державшаяся чуть сзади женщина.

— Илья Зиновьевич! Вам должны были звонить, — едва войдя, она напоминающе, неестественно заулыбалась.

— Знаю, знаю, проходите. — Карась приветливо поднялся, избавляя вошедших от первого чувства неловкости. «Нашего круга, — уверенно определил он. — Должно, и в преферанс маракуют».

— И какие проблемы?

— Похоже, что больше никаких, — мужчина поднял и опустил руку. — Дожил, понимаете, до пошлой жизни: отлить без «скорой» не могу. Кончился мужик.

— Ну что вы, — Карась принял от женщины конверт и аккуратно вытряхнул его содержимое на стол. — И дел-то всего: простату чикнуть. Не то чтоб очень приятно, но и паниковать нет оснований.

Он углубился в документы.

— Понимаете, два месяца назад перенесли второй инфаркт.

— Женщина неотрывно следила за изменениями в лице заведующего урологическим отделением, пытаясь по ним определить, какое впечатление производит история болезни, и это мешало.

— Нужен полный покой, а тут это. Пытались по-всякому оттянуть. Если б не приступы… Совсем он, бедный, извелся.

— Ну, не балабонь, без тебя разберутся. — Шохин сделал рубящее движение, и жена осеклась.

— Главное — второй инфаркт, — тут же, беспокойно вглядываясь во врача, не удержалась она. — Первый был обширный, да теперь еще все это. Как, по-вашему, операцию можно делать?

— Вот зануда, — усмехнулся Шохин, — кого хошь изведет. Сорок лет с ней мучаюсь. Может, хоть теперь избавлюсь.

— Болтаешь здесь, — суеверно рассердилась жена и незаметно постучала костяшками пальцев по сиденью стула.

— Вы в самом деле зря паникуете… Михаил Александрович, да? — Карась понимающе покачал головой: каждый из них торопился в таких случаях сказать как можно больше, полагая, очевидно, что из их слов врач сможет понять что-то, чего нет в истории болезни, но что самым решающим образом повлияет на ход лечения. — Аденома простаты. Без отклонений. Операцию сделаю сам, по новой методе: обычно мы делаем в два приема, а здесь обойдемся одним.

— Может, дополнительно обследовать сердце? — Она нашарила и жестом фокусника принялась вытягивать из сумочки желтоватую похрустывающую кардиограмму.

— Ничего больше не надо, — решительно отказался Карась.

— Пару дней дополнительно обследуем, потребуется — пригласим кардиолога. Так что, — он нахмурился, перехватив ее сомневающийся взгляд, — все будет на высшем идейно-художественном уровне.

— Стало быть, на верстак, — вымученно пошутил Шохин.

Можно подумать, что был хоть какой-то шанс избежать этого.

— Фронтовик? — требовательно перебил Карась. За годы работы в урологии у него «наработались» серии психологических приемов, действующих безотказно.

— Ну, а как же? — Шохин удивленно встрепенулся. И это его удивление, и то, что на пиджаке у него не было ни значков, ни планок, — все внушало уважение. Обычно они приходят сюда, увешанные побрякушками, словно новогодняя елка. Некоторые еще и ворох почетных грамот тащат.

— Пять орденов, три ранения, в сорок первом в окружении в партию вступил, — поспешно, недовольно скосившись на не к месту лаконичного супруга, отрапортовала Шохина. Она словно бросила эти ордена и ранения на невидимые, но реально присутствующие в кабинете весы, на которых сейчас взвешивается отношение к ее мужу.

— Хватит тебе все в одну кучу! — Шохин, извиняясь, глянул на завотделением. — Хотел один прийти, да разве отпустит? — Да, — вздохнул он, изображая лукавство, — прошли времена, когда по девочкам бегал. Теперь не убежишь.

— Бог с вами, Михаил Александрович, — Карась одним игриво-сочувствующим движением лица показал ему, что шутку принял, и ей, что принял это именно как шутку. — Смеяться изволите: от такой жены — и по девочкам. А вот на ноги поставим — это точно. В конце концов, что такое шестьдесят восемь? Как мы недавно выяснили — это еще даже не средний возраст.

Ему все больше становился симпатичен этот человек, в котором даже сейчас, сквозь неуютность нынешнего его положения проглядывала какая-то особая, въедающаяся годами весомость. Жена его по-прежнему неподвижно сидела на стуле. В отношениях с мужем она напоминала лайку, крутящуюся возле секача, отскакивающую при малейшей опасности, но тотчас опять наседающую, назойливо и неотвратимо добиваясь намеченной цели.

— Условия подберем, — успокоил ее Карась. — Вы кем, кстати, работаете?

Шохин замешкался.

— На пенсии он, — понизив почему-то голос, пояснила жена.

— Пришлось уйти из-за сердца. — Она положила руку на плечо ссутулившегося мужчины. — Уговаривали остаться, конечно, но я настояла.

— Завидую, — Карась блаженно причмокнул губами. — Воздух, дача. Сам мечтаю о пенсии. Но мне до этого еще, как медному котелку. — Он расстроенно поднялся. Поднялись и они. — Палата, правда, великовата: на восемь человек. Но тут уж… — он виновато развел руки, упредил движение Шохиной.

— К сожалению, больше ни одного места. И то злоупотребил, чтоб для вас высвободить.

— После операции, — голос Шохиной задрожал. — Я знаю, что с нянечками у вас трудно. Я бы хотела дежурить…

— Да, да, полагаю, для вас мы сможем сделать такое исключение, — он интимно улыбнулся и, словно стараясь сделать это незаметно, посмотрел на часы.

Теперь он увидел их со спины: его нарочито твердую и оттого очень напряженную походку, и руки его жены, отставленные в стороны и привычно готовые подхватить мужа, — и только теперь понял, почему уже с начала аудиенции росло в нем давно не испытываемое волнение. Не было никакого внешнего сходства с его родителями, но в поведении Шохиной все время проглядывала та же трогательная, какая-то безысходная заботливость и предупредительность, что так внезапно проявилась в жестком, жестоком даже его отце в последние годы жизни мамы.

— Как палатный врач буду вести сам, — вырвалось у Карася.

Благодарно кивнув, они вышли.

— Так куда Шохина, в мертвецкую? — злоязычная сорокалетняя Таисия, ощущающая еще дразнящие прикосновения сбежавшей молодости, тоскливо ненавидела палату, в которой содержали стариков, оперируемых по поводу простаты.

— Это что еще за «мертвецкая»?! — вскинулся Карась. — Что за «мертвецкая», я вас спрашиваю?

Он осекся, вспомнив усвоенное некогда от главного железное правило руководителя: крик — признак слабости.

— Я не могу вас обязать любить больных, — тихо, на контрасте, закончил он, — в инструкциях это не обозначено, но проявлять о них максимальную заботу…

— Так что, в Ставку тогда? — по-своему поняла разгон медсестра. Она выжидательно покачивалась в дверях, чиркая бедрами по косякам, широкая и приземистая, словно свежепобеленная баржа, что уже месяц околачивалась на реке возле его дачи.

— Говорить с вами, как… Кладите в общую.

Понимающе улыбнувшись, Таисия вышла.

Илья Зиновьевич раздраженно посмотрел на календарь: совершенно выбит из колеи, а еще надо к главному — прогнуться насчет докторантуры. Хорошо хоть суббота на носу. Взгляд его шарахнулся и беспокойно заметался по численнику. В досаде набрал он номер телефона.

— С директором соедините… Иосиф Борисович? Здорово, Оськ! Илюша. Слушай, старик, охота срывается: без меня. Совсем вылетело: в эти выходные моя очередь отца навещать. Ну, что делать? Самому жалко. Нет, в среду не получится: совещание. Стас? Укатил, поросенок. Обещал хорошую порнуху привезти, так что готовь видик. Да, ты не помнишь, какой анекдот он последним изобразил? Точно: как два пирожка гнались за булочкой. Ну, хоп! — И вешая трубку, Илюша Карась умиленно улыбнулся.

— А вонищу-то развели, — вошедшая первой в палату Воронцова с неудовольствием оглядела больных. — Говорено ведь было, чтоб дверь открывали.

Шедшая следом Ирина Борисовна невольно отшатнулась: спертый кисловатый запах ударил в нос, будто из откупоренной бутылки с перебродившим соком. Четверо из лежащих, повернув головы, с вялым любопытством смотрели на нее. У троих из них одеяла были откинуты, и они лежали не двигаясь, широко раздвинув ноги, в бесстыдной старческой наготе. Еще двое, очевидно послеоперационные, постанывали и хрипели в забытьи. У большинства от животов тянулись резиновые трубки, опущенные в подвешенные к матрацам грязные бутылочки. Одна трубка выскочила из бутылочки, и моча равномерно покапывала на ухабистый линолеум, образовав внизу небольшое буроватое озерцо. Под кроватями, а у кого-то и прямо на табуретах желтели содержимым «утки» и «судна».

На мгновение она прикрыла глаза, и тут же, спохватившись, улыбнулась подошедшему мужу, который, сжав скулы, смотрел в открывшееся перед ним пространство.

— Заходи, заходи, чего стесняешься? Куда прикажете, Таисия Павловна?

— А чего приказывать-то? Одна всего и есть свободная. — И медсестра дарящим движением потрепала длинноногую, в «башмачках» койку, возвышающуюся над прочими, как верблюд, затесавшийся среди пони.

— Да что ж он тебе, жокей, что ли? — неприязненно произнес лысый, желтоватого отлива мужчина, лежащий по соседству, по свежему виду — единственный дооперационник. С первых слов отложил газету и ждал случая вмешаться в разговор. — Навернется с такой парапетины, так и до реанимации не дотащите.

— Перестаньте, сглазите! — рассердилась Ирина Борисовна.

— Без тебя, Ватузин, не обошлись, — дерзость в пациентах старшая медсестра пресекала и до панибратства старалась не допускать. — Всего-то второй день, а в каждой бочке затычка.

— А я тебя в первый день раскусил, что ты есть за штучка, — с готовностью заскандалил Ватузин. — Вентилятор лучше б наладила, чем вякать. Накидали как сельдей в бочку, не продохнешь.

— Щас сбегаю, — охотно согласилась Таисия. — Может, еще монпансье желаешь?

— От вас дождешься. Если только с дустом, — желчно отреагировал Ватузин.

— Ну, ничего, — «успокоила» его, а заодно и себя, разозленная медсестра. — Вот тебе отрежут чего надо, тогда я погляжу, как заговоришь. Небось по-другому заюлишь.

— Чего уж так-то? — Шохин, с осуждением слушавший перебранку, затеянную новым соседом, при последней мстительно сорвавшейся реплике медсестры удивленно посмотрел на нее. — Все-таки перед операцией человек.

— А если перед операцией, так и хамить можно?!

— Да нет, конечно…

— Миша, — Шохина обеспокоенно потянула мужа за рукав. — Давай поблагодарим Таисию Павловну и будем располагаться…

— Просто, знаете, меня когда в живот ранило, так медсестра одна тащила. С боли, стыдно сказать, таким матом шарашил, откуда только слова вспомнил. И ничего — даже не огрызнулась. Потому что — сестра милосердия.

Воронцова было вскинулась, но уперлась в жесткий встречный взгляд.

— Ну, здесь не фронт, так что… — она, недовольная собой, потопталась. — Размещайтесь. Пришли болеть, так болейте, а не митингуйте. — И, не обращая внимания на заискивающий жест его жены, решительно вышла из палаты.

— …Что, новенький? — поинтересовалась у Воронцовой сидящая на посту молоденькая медсестра.

— Да, опять наш блатняка притащил. — Блатняков Таисия не любила. Независимость и даже некоторая снисходительность их поведения, и, наоборот, зачастую легкое, лишь слегка прикрытое заискивание перед ними врачей больно унижали ее.

— А чего не в Ставку?

— Да средненький, видать, блатнячок. Ты давай получше за палатой гляди. Этот лысый, Ватузин, снова баламутит.

— Так он не со зла. Нервничает.

— Не со зла, как же. Не распускай. Их вона сколько. Чуть упустишь — и сядут на шею. Только и будешь бегать.

Медсестра, не споря, кивнула: хоть и сварлива была Воронцова, но к медперсоналу относилась с пониманием, могла, если подольститься, и на ночь подменить. Разведенка.

— …Ну, чего ты опять влезаешь? — напустилась на мужа Шохина, едва закрылась дверь. — Сколько говорила: ведь лежать тебе у нее!

— Чего думал, то и сказал. Зато сама вон больно дипломаткой стала: того и гляди кланяться начнешь.

— Хотела бы я знать, что б с тобой за эти годы без моей «дипломатии» было, — проворчала Ирина Борисовна.

— Да уж как-нибудь обошелся бы, — он посмотрел на одобрительно крякнувшего при последней его реплике соседа. — Что, браток, страшновато?

— Ты, гляжу, больно резвишься, — досадливо, как человек, мысли которого столь легко и внезапно раскрыли, буркнул Ватузин. — Только от судьбы-то, от нее не уйдешь и за бабу не спрячешься.

— Вот это верно, — согласился Шохин. — Резвиться и впрямь не с чего. Хотел бы соврать, что не боюсь, да не могу. Устал. Но что отмерено — дотерплю. И на женщин, между прочим, кидаться не стану.

— Ну-ну, — Ватузин отвернулся, демонстративно натянув на голову одеяло. — Бодрячков мы тоже видывали. Оно поглядим.

— Оно и ладно, — согласился Шохин. Он оглянулся на прислушивающихся больных, придержал едва сдерживающуюся жену. — Ну что, старуха, ничего, вроде?

— Ничего, — согласилась Ирина Борисовна. — Конечно, это не Четвертое управление. Зато разом отмучаемся — и домой. Как раз к настоящей весне выйдем. А там дача начнется. Пегасов саженцы каких-то необыкновенных роз достал. Подумаешь — операция! Что она у нас, первая, что ли! Слышал, что наш доктор сказал?! Чик — и все!

Одеяло соседа осторожно приспустилось, и Шохин поспешно освободился от поглаживающей руки.

— Дачка! Розочки! — раздраженно передразнил он. — Что-то больно распоэзилась. Раскудахталась, понимаешь, и не остановишь.

— Что ты еще болтаешь, дурак?!

— Ну, ладно! — решительно перебил он. — Знаешь, или катись, или давай размещаться! А то ведь я тебя за эти номера быстро отсюда…

— Давай, Мишенька, — поспешно опустив вспыхнувшее лицо, она с нарочитой кротостью вздохнула и от этой способности сдерживаться, что появилась в ней за последние годы, почувствовала умиление.

Операция прошла просто-таки до неприличия гладко. Карась в этот день был как-то особенно хорош и удачлив, поэтому, когда ассистировавший Тёмушкин по окончании операции развел руками: «Шеф, вы сегодня прямо Гилельс», — это почти не было подхалимажем. Ну, конечно, с некоторым допуском: все-таки диссертация Тёмушкина готовилась к рецензированию.

Из операционной он вышел с приятным чувством человека, подтвердившего свой высокий профессионализм, и едва выйдя, увидел со спины Шохину за занятием для полнеющей пожилой женщины самым неожиданным: приставляя шпильку одной туфли к носку другой, она медленно продвигалась по коридорной половице, балансируя руками, как мальчишка на рельсе.

— И сколько насчитали шагов? — поинтересовался, нагнав ее, Карась.

Шохина так стремительно развернулась, что, если бы не уперлась в его грудь, пожалуй, ударилась бы о стену.

— Да все превосходно, — он придержал ее за плечи. — Даже не придется делать повторную операцию. Да нет, в самом деле все хорошо!

— Господи! Как же я испугалась, — по лицу ее потекли слезы.

— Совсем себя до истерики довела.

Она громко, расслабляясь, выдохнула воздух.

— Ну-ну, все в порядке, — Илья Зиновьевич легонько потрепал ее по плечу. — Теперь все в порядке.

— Просто не знаю, как мы вас отблагодарим.

— А никак, — Карась улыбался великодушной улыбкой щедрого волшебника. «Ну, если Динка еще и этого ей не объяснила…» — Сейчас не это главное, — он разом посерьезнел, отчего и у нее сошла с лица эйфорическая гримаса. — Все-таки не будем забывать: здоровье у него, скажем так, на ступень ГТО уже не потянет. Поэтому как можно больше пить. И уход, присмотр. Особенно первые два дня.

— И ночи. Я очень прошу разрешить мне дежурить по ночам, — она умоляюще подергала его за рукав халата. — Хотя бы пока не стабилизируется.

— Не положено, конечно, — кисловато засомневался завотделением. — Но для вас… — он доверительно улыбнулся, — исключительно из соображений гуманности.

На самом деле ночные послеоперационные дежурства родственников практиковались достаточно широко. В условиях, как любил сострить главный, острой клинической недостаточности младшего медперсонала это был хоть какой-то выход.

— Спасибо, — с чувством поблагодарила женщина. — А кардиолога к нему?..

— Делается все необходимое, — Карась разом убрал все интимные нотки. Нет большей ошибки для врача, чем позволять родственникам больных садиться себе на шею.

Уже немного отойдя, обернулся.

— Да, так сколько ступеней отсюда до операционной?

— Н-не помню, — Ирина Борисовна расстроенно покачала головой. — Вылетело. Верите, три раза пересчитывала. Склероз!

— До вечера. — Он поспешил к своему кабинету, возле которого прогуливалась крашенная под седину дама с букетом цветов и оттянутым книзу целлофановым пакетом — мать прооперированной им месяц назад шестилетней девочки.

Нет, положительно — спешите делать добро!

…Спал он беспокойно, со сна даже трижды пытался вскочить с постели, и она поспешно перехватывала его, блокируя сверху собственным весом. К тому же то и дело приходилось подходить на стоны другого послеоперационника — Ватузина, метавшегося по соседству. Только к утру она задремала: просто сидя на табурете ткнулась лицом в ноги похрапывающего мужа. Так и застал их забежавший пораньше заведующий отделением.

— Ну, молодцом, — Илья Зиновьевич приветливо кивнул встрепенувшейся женщине; откинув одеяло, быстро и точно, словно проигрывая утреннюю гамму, прощупал пах и живот, посмотрел на стекающую по трубке буроватую жидкость.

— Я вам клянусь: в самом деле удачно, — Карась засмеялся, потому что стоящая слева Шохина будто пыталась выдрать у него из-под черепа какие-то особенные, потайные мысли.

— Больше пить. Организм должен все время гнать воду, чтобы избежать воспалений. Договорились, Михаил Александрович?

Он взял руку открывшего глаза больного и с удовольствием почувствовал ощутимое ответное пожатие.

— Надо только потерпеть.

— Договорились, — еле слышно согласился Шохин. — Чего-чего, а терпеть приучен, — уголок рта его чуть изогнулся.

— Тогда сработаемся, — Карась уважительно провел по венам больного. Взбухшие, переплетенные, они разбегались вверх по бессильно лежащим на одеяле рукам, словно вылезшие из земли корни старого, пожившего дерева.

…Возле дежурного поста завотделением остановился.

— Вы что же? Не могли ей хотя бы пару кресел составить?

Воронцова сделала непонимающее лицо.

— Я о Шохиной. Всю ночь на табурете просидела.

— А они сюда что, спать ходют? Пришла ухаживать, так не заваливайся. А то баре пошли, чего-то все особенного требуют.

Карась с трудом не выказал раздражение: кто-кто, а старшая медсестра прежде не позволяла себе подобных выходок.

— Здоровая вы женщина, Таисия Павловна, — порадовался он за подчиненную.

— Не жалуюсь, вроде.

Сжав губы, Карась отвернулся. Таисия действительно была на редкость здоровым человеком: только официально было установлено два случая, когда она, заснув на дежурстве, не слышала сигналов из палат.

Двое суток Ирина Борисовна почти не выходила из больницы. Лишь по утрам, оставив задремавшего мужа под чей-нибудь персональный присмотр, бежала домой, готовила что-то, забывалась на часик, упав прямо на покрывало, а потом через город, груженная бесконечными сумками, спешила, кляня себя за задержку. В неотдохнувшем мозгу ее представлялся муж, беспомощно лежащий в эти минуты на гренадерской своей койке и безотрывно глядящий в открытую дверь палаты.

И эта вечная невыспанность, и непосильная бешеность заданного ритма, и щекочущее сочувствие окружающих, а главное — столь редкая полная зависимость мужа. доставляли ей особое наслаждение, в котором она не признавалась и себе. Наслаждение, обострённое страхом за него и желанием, чтоб именно ей был он обязан очередным своим выздоровлением. В такие дни, как теперь, она не вспоминала о душивших ее прежде обидах.

За это время она узнала их всех — сестер, нянечек. Узнала, кто и что любит, кого и о чем можно попросить. И по мере того, как убывали припрятанные в домашнем баре коробки с шоколадными наборами, возрастало число благ, отвоевываемых ею для мужа: вентилятор в палате, маленькая электрическая плитка на отделенческой кухне… Это были плоды науки, которой за годы его болезней овладела она с таким трудом, переламывая себя. Пожалуй, только попытки наладить более тесные отношения со старшей медсестрой упирались в холодную отчужденность.

На третий день мужу разрешили вставать, и теперь они то и дело поднимались и по несколько минут прогуливались по длинному отделенческому коридору, обмениваясь ревнивыми взглядами с шаркающими навстречу стариками с такими же подвешенными на шею бутылочками. У одного из них, с одутловатым, беспокойным лицом, на груди болталась бутылка из-под портвейна.

— Ты глянь, Ирк, и сюда пробрались, неугомонные, — Михаил Александрович, вспомнив о вечно гоношащих, беспрерывно «постреливающих» мелочь мужиках из шумного их двора, улыбнулся.

— Ага! — она радостно прижалась плечом — засмеялся, засмеялся! — Ну, слава богу, значит, пошло на поправку. Теперь и детективчики свои читать начнешь.

— Накаркаешь, — словно уличенный на шкоде мальчишка, он движением плеча отодвинул гладящую руку.

— Тьфу-тьфу, — поспешно согласилась жена. — Да нет, все будет хорошо. И Илья Зиновьевич так считает. Все-таки молодец он. Сам прооперировал, ведет тебя, а он ведь по штату не обязан. Здесь слухи ходят, что в Москву его забирают.

— Во-во, еще и твое занудство терпит, — насмешливо поддакнул Шохин. — Ведь это кому сказать: высококласснейшего специалиста она учит, как лечить! Еще мужик порядочный: я б на его месте тебя давно шуганул отсюда.

— Ну, кардиолога он все-таки мог бы пригласить, — она увидела сведенные брови мужа и поспешно добавила: — Динку не забыть потом отблагодарить: все-таки договорилась.

— Еще б Динка для меня и не сделала! — Шохин потряс в воздухе пальцем. — Ты хоть думай, чего говоришь. Для кого — для кого, а уж для меня-то… Только не смей ей чего-нибудь такое ляпнуть — обидишь человека.

Ирина Борисовна смолчала: не говорить же, в самом деле, чего стоило ей уломать старую знакомую сделать этот звонок.

— Да, Сережа вчера опять звонил, спрашивал, как ты. Говорит, Маришка чего-то там особенное к твоему выходу мастерит. Подумать только, внучка в пятом классе. Старики уж мы с тобой, Мишенька. Жизнь позади. А ты все ругаешься, — она шмыгнула носом.

— Именно что позади, — Шохин желчно усмехнулся. — С комбината чего никто не приходит?

— Ворчун, ой ворчун! — подивилась Ирина Борисовна. — «Не приходит», — передразнила она. — Да им волю дай, они б отсюда и не уходили. Телефон обрывают: как там Михаил Александрович? Договорились ведь — в больницу никого не пускаем. Чего теперь ноешь?

— Да я не ною, — Шохин устало остановился. — Домой хочу… А шут с ним! — он разудало тряхнул головой. — Борьке скажи, что в порядке исключения разрешаю зайти. Так и быть, подброшу идейку.

— Опять идейку! Седьмой год твоими идеями кормится. И так весь комбинат смеется.

— Ну, поговори мне.

Она с тяжелым чувством подумала, что вечером придется звонить Сажину и в ответ на проходное: «Как там наш железобетонный?» — врать что-нибудь бодренькое в тон и потом между делом намекнуть, что к нему пускают в любое время. Ну, вы ж понимаете! И заранее предвидела ответ: «Да-да, при первой возможности. Вот разгребусь маненько». Он действительно оказался очень понятливым, этот бывший зам — незаменимый тамада юбилейных банкетов. А потом врать что-нибудь в оправдание под тяжелым понимающим взглядом мужа.

Они присели в холле, стараясь не смотреть через открытую дверь палаты на откинувшегося на подушке Ватузина. Реабилитация у того проходила туго, рана вокруг трубки загноилась, стоял даже вопрос о дополнительной операции. Встречаясь теперь с его обиженным взглядом, Шохин морщился и постанывал.

Отсюда, из кресел, увидели они стремительно идущего по отделению мужчину. Накинутый на плотные плечи халат развевался буркой. Встречные больные и медсестры поспешно, уступая напору, отходили в стороны.

— Вот наглец, как у себя в кабинете! — подивился Шохин.

— О, какие люди! — мужчина радостно поспешил к сидящим. — А пугали: тяжелая операция, тяжелая операция! — Он обхватил Шохина за плечи.

— Тише, Сережка, раздавишь отца, — Ирина Борисовна поцеловала сына в подставленную щёку. — И не предупредил. Ну, как находишь?

— Огурец. Просто-таки свежий огурец, — сын не скрывал восхищения. — Эдак и я бы лег отдохнуть на пару недель. А что? — неожиданная перспектива захватила его. — Чикну я эту простату к чертовой матери. И главное — сколько плюсов: во-первых, лет через тридцать мучиться не придется, а потом — и от женщин, наконец, избавлюсь.

— Э, балабон, — безнадежно махнул Шохин, движением этим словно ненароком коснувшись волос сына.

Ирина Борисовна поднялась:

— Пойду отцу обед разогрею, а вы пока поболтайте. Только сегодня не спорить! — добавила она, внушительно посмотрев на сына.

— Слушаюсь, мэм, — Сергей Михайлович послушно склонился.

Они сидели в соседних креслах, и Шохин-младший положил ладонь на руку отца:

— А ты действительно выглядишь молодцом.

На самом деле, увидев отца, он даже растерялся: настолько тот сдал за эти несколько послеоперационных дней.

— По работе как?

— На работе как на работе, — с деланым равнодушием ответил Сергей. Но, не удержавшись, похвастался: — Между прочим, предложили замом в один главк.

— Интересно? — Шохин-старший оживился.

— Подергался было, да через своих людишек получил кой-какую негативную информацию, так что думаю чуток погодить. Да и потом, себя поставить надо. На каждое предложение кидаться — так в мелочевках и осядешь.

— А для дела как лучше?

— И для дела лучше, — Сергей скрыл улыбку: старик не меняется.

— Чего внучку не привез? — Михаил Александрович опустил подбородок на грудь, так что он почти уткнулся в подвешенную бутылочку.

— Выздоровеешь — привезу. Еще осточертеет.

— Давай, давай, — оживился отец. — Так и быть, выручу вас в очередной раз: заберу на все лето на дачу. Голубей будем гонять, мороженое рубать.

— Мать совсем осунулась, — Сергей поспешно перевел разговор: жена уже достала для дочки двухмесячную путевку в Анапу. — Ты б ее отпускал пораньше.

— А кто ее держит? — Михаил Александрович тревожно повел глазами на дверь кухни, откуда доносился высокий голос жены, беседующей с буфетчицей. — Гоню — сама не идет.

— Позавидуешь тебе, — сын в самом деле завистливо вздохнул. — Просто-таки образец коммунистической жены. Сейчас такие вымирают, как мамонты. Если б ты ее здоровый так же ценил, как теперь.

— Ну, это не тебе судить, — насупился отец. — Мать про то, как я к ней отношусь, все сама знает, — он многозначительно порубил воздух ребром ладони. — Тут вы не мешайтесь. Ты вот отчитайся-ка лучше, чего у тебя опять с Галиной.

— Сосуществуем, — оттого, видимо, что ждал этого вопроса, ответ получился раздраженным.

— Во-во, — Михаил Александрович скривился с видом человека, который ничего другого и не ожидал. — Два идиота. Под сорок уже, и все — «сосуществуем». Девчонку б пожалели. И что вы за люди? Пятнадцать лет грызете, грызете друг друга. Уж разодрались бы один раз на год вперед или разошлись к чертовой матери!

— Может, и разойдемся, — тяжело согласился сын.

— Э-э, у тебя и десять лет назад та же музыка была.

— Не так все просто, отец.

— Ничего не делать, оно, конечно, проще. Живете вы, я погляжу, как сонные мухи. На поверхность всплыть — на это откуда только силы берутся. А там — устроился, чтоб сверху не капало и снизу не сквозило, и — плыви себе куда вынесет, хоть в сортир, абы потеплее! — Глаза стали злее, движения жестче.

— А зачем же в одну кучу? — Сергей Михайлович почувствовал подзабытое, разом приливающее озлобление, как всегда при спорах с отцом, когда тот рубящим этим движением отсекал самые очевидные, но не устраивающие его факты. — Знаешь же, что я-то не из бездельников. Неделю не поднимался: готовил документы на коллегию…

— Все фантики. Люди кругом дело делают, такую махину разворачивают, а вы все бумажки перекладываете.

— Да какие еще люди?! Где ты их видишь? Начитался беллетристики, — Сергей приподнял угол оставленного кем-то на журнальном столике «Огонька». — Думаешь, если сверху волны, так и снизу буря? Ан тихо. Так, легкое дыханье, трели соловья. Выжидают твои люди, каким боком все обернется. Ты-то в свое время дернулся, так по шапке получил. Или забыл?

— То-то я и гляжу: мне дали, а тебя запужали до смерти, — на обтянутом желтоватой кожей лице Шохина заходили желваки. — Время щас другое. Стране хозяин нужен!

— Силен ты судить да рядить! — восхитился сын. — О государстве, как об артели. Да это ж махина неподъемная! Тужимся вот, подступаемся с разных сторон, а ведь никто толком не знает, чего из этого выйдет.

— А не знаешь, так уйди с богом. Только черта с два ты куда уйдешь.

— Все та же безапелляционность! Сколько кругом происходит. Все, к чему привыкли, вверх тормашками летит! Один ты не меняешься.

Он увидел, как подбородок отца опять плавно опустился на грудь и, спохватившись, погладил его запястье:

— Ладно, будем считать, что ты прав.

— Я всегда прав, пока жив, — решительно заявил отец. — И имей в виду, Серега: загубите своими фокусами внучку — не прощу.

Сергей Михайлович с привычной опаской скосился на отца. Да нет, чего там? Простит. Этот — простит.

— Опять спорите? — подошедшая с дымящейся тарелкой Ирина Борисовна осуждающе взглянула на сына. — Устал, сынок?

После обеда, когда Шохин уснул, мать с сыном устроились в тех же креслах.

— Да я ладно, — он провел рукой по ее вьющимся рыжим волосам. — Ты-то чего себя изводишь? Смотри, что под глазами развела. Разве обязательно сутками торчать? Пришла, накормила — и домой. Все так делают.

— Так не отпускает. Только начну собираться, в руку вцепится и поглаживает, поглаживает. Как тут уйдешь? — Она растроганно посмотрела через открытую дверь палаты на спящего. — Хитрюга!

— Просто идиллия! — подыграл сын. — Кто не знает — и не догадается, сколько вы по молодости посуды переколотили… А помнишь, как вы разводились?

— Что ты болтаешь?

— А! Думаешь, если маленький был, так не помню! — он уличающе засмеялся. — Когда отец загулял.

— Ты что-то путаешь, любезный!

Он увидел, что всерьез рассердил мать, но досада, нереализованная после грубой выходки отца, требовала выхода.

— Ну-ну. Передо мной-то ханжить не стоит.

— Полно врать, говорю! — Она изогнулась, готовая вскочить с кресла.

— Ну, полно так полно, — с ехидной покорностью согласился сын. Продолжать в том же тоне он не решился. Они помолчали.

— Ты должен знать главное, — примирительно произнесла мать, — что мы с отцом всегда любили друг друга. Это главное! — настойчиво повторила она.

— Конечно, — он обнял ее за плечо. В конце концов, память — штука избирательная и каждый оставляет себе самые удобные воспоминания.

— Как здесь обстановка? — он словно отбросил предыдущий разговор.

— Да в общем ничего. Операцию сделали блестяще, завтра трубку снимут. Старшая сестра, правда, сволочь, — не сдержалась-таки Ирина Борисовна. — Иной раз так подмывает шугануть, а не могу. Боюсь, как бы потом на отце не отыгралась. Он же таким беззащитным стал, наш папка.

— Сослуживцы бывшие, должно быть, уже не заползают?

— Вру ему, конечно. Но он-то ждет. Случись, не дай бог что, так речи сладкие на поминках говорить все заявятся! — голос ее моментально взвился. — Так вот не дождутся они у меня. Вытащу! Сколько лет тащу, а уж теперь-то… Не дождутся! — Она застучала кулаком по подлокотнику кресла. Сидящая на посту старушка-медсестра тревожно оглянулась.

— Мама, люди кругом! — Сергей придавил сверху ее запястье.

— Совсем ты на пределе!

Теперь он со страхом разглядывал ее руку, всегда такую холеную, с эдаким изгибом, а сейчас покрытую первой вялой паутинкой.

— Ничего, ничего, сынок! Это пройдет. Вот выпишем отца и отдохнем. Просто надо смириться. Старик он. И никому теперь не нужен, кроме нас с тобой.

По детской привычке он, склонившись, потеребил по-прежнему густые, переплетенные заросли волос, и — задохнулся от нежности: снизу они были словно побеленные стволы деревьев, присыпанные у корней комками извести.

— Уж лет пять крашусь, — чутко поняла мать.

— Отошел я от вас. Все гонишь, гонишь. А куда, если вдуматься?

— Ты торопишься? — Она встрепенулась.

— Прости, приходится! На машине по дождю. Пока доберусь до Москвы…

— Я думала, останешься хоть до завтра.

— Увы, — он пристукнул циферблат дорогого «Ролекса». — И так еле вырвался. К понедельнику должен срочную работу закончить. Постараюсь прикатить на следующие выходные. Смотри, сама не свались.

— Тогда уж езжай прямо сейчас, по свету, — она поднялась. — Позванивай. Отец о вас постоянно расспрашивает. И пожалуйста…

— Быть осторожным на шоссе.

— Да. И вообще.

Говорить о том, что она рассчитывала на него, чтобы немного отдышаться, мать не стала.

К Шохиной подошла медсестра Прасковья Ивановна, семидесятилетняя любимица больных, эдаким карманным бегемотиком неутомимо косолапящая меж палатами, с умилением обхватила ладошками щеки:

— Скажи, пожалуйста, одно лицо! Вылитый батька.

— Копия, — уточнила Ирина Борисовна. Она смотрела вслед уходящей мужской фигуре, и сутулостью, и легкой усталостью, и размашистостью так похоже воспроизводящей движения ее мужа.

В четвертом часу пополудни в ординаторскую, посреди совещания, ворвалась Шохина.

— Илья Зиновьевич! — взгляд ее, пометавшись по заполненному кабинету, отыскал заведующего. — Надо кардиолога. Простите, что мешаю! Простите, товарищи.

— Что-то случилось? — подчеркнуто сдержанно спросил Карась.

— Нет! — Шохина мотнула головой. — Просто появилась вялость. Мне кажется…

— Милая вы моя, — Карась сдержал раздражение так, чтобы все — и Шохина в том числе — поняли, что он сдержал законное раздражение. — Вашему мужу, простите за напоминание, под семьдесят. Он перенес тяжелую операцию. Еще бы он не был вялым.

— Но ведь это только сейчас, — она затравленно отвернулась от осуждающих взглядов.

— Да поймите вы, — вмешалась врач отделения Татьяничева, тридцатитрехлетняя блондинка, тугая и стройная, как перетянутый целлофаном тюльпан, — не бывает, чтоб послеоперационный период — и без легких отклонений. А вы сразу в панику. Хотите, чтоб он плясал по коридорам?

— Извините, — Шохина взялась за ручку двери. Она вышла было, но из коридора обернулась: — Я, наверное, паникерша…

— Я разберусь, — сухо пообещал Карась. — Больше вас не задерживаю.

Он поднял трубку телефона:

— Таисия Павловна! Кто сегодня ночью на втором посту?.. Вы что, опять подменяете?.. Ну, хорошо, обратите внимание на Шохина. Со слов жены, у него вялость… Я тоже понимаю, что такое послеоперационная реабилитация. И тем не менее! Проследите, и если будут отклонения, вызывайте кардиолога. Все!

— Любопытно, — Татьяничева усмехнулась. — У нас что теперь, родственники лечение назначают?

— Продолжим, — заведующий отделением, призывая к вниманию, постучал карандашом по столу.

…Сразу после совещания следом за Карасем в кабинет его прошла и Татьяничева.

— Виновата, виновата! — реагируя на его жест, сообразила она. — Обещаю больше твой авторитет не подрывать.

Она вспрыгнула на краешек стола, небрежно развернула к себе лежащую историю болезни.

— О! Трясет тебя эта старуха? — рассеченные тушью глаза Татьяничевой с веселым сочувствием смотрели на заведующего.

— Шохина, что ли? Есть маленько, — не стал отпираться Карась.

— А все блат проклятый, — растягивая слова, она покачивалась перед шефом.

— Да был бы блат. — Он поднялся и пошел по периметру разделявшего их стола. — А то видимость одна — пенсионеры.

— Как же ты так промахнулся?.. Илья Зиновьевич! Вы левую руку не потеряли? А то я ее на своем колене обнаружила. — Татьяничева с притворно-неодобрительным удивлением покачала головой.

— Ох, и ехидна ты, — буркнул Карась. — На турбазу поедем через неделю?

— А нэт, пэрсик, нэт, — Татьяничева чуть потянулась, прогнув тело. — С мужем на дачу еду. Кстати, — она примирительно мазнула пальчиками по его руке, — почему ты повел Шохина в палате?

— Идеально чистый операционный случай. Так сказать, пример для диссера. Захотелось провести до конца. — Сказать этой красивой, точно запрограммированной женщине об истинных мотивах он, стыдясь самого себя, все-таки не решился.

— Так что, дружба врозь? — задал-таки он мучивший вопрос.

— Что делать? Такова се ля ви, — в тон ему подыграла Татьяничева. — Кстати, когда ты уходишь в докторантуру?

— Однако! — Карась искренне подивился. — И трех дней не прошло, как главный намекнул… Откуда такая информированность? Слушай, — со смехом предположил он, — а может, ты с ним теперь?.. В конце концов, должна же ты с кем-то спать, раз меня бросаешь?

— Хорошенький ты мальчик, Илюшенька, — она соскочила со стола, — но доложу по секрету — хам!

Карасю показалось, что неожиданно он угадал. Это было открытие чрезвычайной важности, многое объясняющее… Самка! Расчетливая самка!

— У вас ко мне дело?

— Мальчишка, — Татьяничева с улыбкой потянулась к его волосам, но он холодно отстранил ее руку.

— Да ничего у меня с главным нет! — будто только теперь поняв его состояние, произнесла она. — Глупости какие.

И тут же, словно сказанное было совершенно очевидно, продолжила:

— На следующей неделе в область поступит японская аппаратура. Та самая. Через два-три дня сюда приедет Ходикян. Будет решаться вопрос, в какое отделение ее передать, — она выждала его реакцию и, не дождавшись, поджала губы. — Ты что, так и собираешься в мальчиках просидеть?

— По-твоему, заведующий отделением, к которому на прием из Москвы ездят, — мальчик? — не удержался Карась. — Беспардонная ты все-таки бабенка.

— А по-твоему? Илюшка, тебе сорок, и ты созрел для прыжка. Я что, должна тебе объяснять, что такое приличная аппаратура? Это за год докторская, это возможность делать любые операции, это диагностика. Это…

— Это вылеченные больные.

— И это тоже, — по лицу ее скользнула тень. — И, наконец, это имя! А в перспективе… — Она кивнула на окно, за которым шумело у стен клиники веселое шоссе на Москву. — Такие случаи бывают два-три раза в жизни и их нельзя пропускать. Проморгал — считай, списан в неудачники. Учти, Самарин тоже претендует. Так что…

— Я догадываюсь, что такое хорошая аппаратура. Не пойму только, ты-то что так за меня хлопочешь?

— Ты все-таки хоть и талант, но тупица. Во-первых, я займу твое место.

— Ты?! — вырвалось у него совершенно непроизвольно.

— А почему бы и нет?! Я неплохой специалист. А как администратор уж не слабее тебя. Это-то не отнимешь.

— Есть, видишь ли, еще один пустячок, — осторожно, словно не решаясь продолжить, произнес он.

— Что? Любить больных?! — тоном человека, которому надоело вкушать спускаемые сверху добродетели, договорила за него Татьяничева. — Так им ни твоя любовь, ни моя не нужна. Они сюда приходят лечиться, и им нужен результат. Как и мне. Так что наши интересы здесь совпадают. А единство интересов — самые крепкие узы.

И, во-вторых, — она добралась-таки до его шевелюры, отчего у Карася томительно заныло внутри, и, мягко улыбаясь, приблизила его лицо. — Ты спрашивал, какой интерес мне? Объясняю: хочу, чтоб об Илье Зиновьевиче Карасе слава как об Илизарове гремела. А о том, что к этому приложила руку и некая безвестная Татьяничева, будем знать только мы с тобой. — И, отвечая на вопрошающий его взгляд, добавила: — Я, видишь ли, тщеславна и предпочитаю быть любовницей московского профессора, а не подружкой провинциальной знаменитости.

Прежде чем растерявшийся Карась ответил, Татьяничева вышла из кабинета.

Ирина Борисовна кроила шагами свою ставшую неуютной квартиру, переходя из комнаты в комнату, и с трудом удерживаясь, чтобы в третий раз за вечер не позвонить в отделение. Она совсем было подобралась к телефонному столику, когда собранный мужем дверной звонок пропел мелодию из арии Дон Кихота. Впрочем, басил он и «врал» мотив так же нещадно, как и его создатель.

— Я не разбудила, милая? — старушка-соседка, чей возраст даже сама она определяла «на глазок», с допуском в два-три года, мелко потряхивала головой на пороге. — Я только спросить о Михал Ляксандрыче.

— Сделали операцию, пока все хорошо.

— Ну, дай-то бог, — старушка щурилась слезящимися глазами. — Душевный человек. А я вот ему тут… В церкви была, так это просвирки, — она поспешно принялась разматывать протертый носовой платок, внутри которого потряхивалось несколько сухариков. — Ты б ему дала. Врачи врачами, а Богово — это само собой.

— Мы ж неверующие, Александра Ивановна, — Ирина Борисовна сдержанно, выказывая благодарность, улыбнулась. — Так что вряд ли ваш Бог атеистам помогать станет. Да и муж, если узнает, меня саму выгонит.

— А ты не говори, размочи в воде и дай, — старушка пересыпала сухарики в ее ладонь и сама же заботливо сжала пальцы. — Верующие вы там иль еще какие, а Господь все одно позаботится. Щас и не разберешь, где кто. На словах-то все: «Бога нет», а как прижмет, так и «Господи, спаси».

— Ну, к Михал Александровичу это не относится. Он на чем всю жизнь стоял, и сейчас стоит, — она вдруг устыдилась, поймав себя на заурядном хвастовстве.

— Душевный человек, — согласилась соседка. — Строгий, конечно, не без того, но душевный. Все по правде.

Двадцать лет назад Шохин, злоупотребив своим депутатским положением, «выбил» комнату для ее тяжелобольного, теперь уже давно умершего сына.

Мужа она увидела, едва войдя в отделение: обмякнув, сидел он в холле, в кресле, развернутом к входной двери. Голова его безвольно свешивалась.

— Миша! Мишенька! — он медленно, через силу поднял голову, тихо улыбнулся:

— Пришла? А я вот встречать вышел. Гляжу, все нет и нет.

— Тебе плохо? Пойдем немедленно ляжем. Ну, обопрись! — с трудом поддерживая навалившегося мужа, а другой рукой оттягивая бьющую по ногам сумку с кастрюльками, она довела его до кровати.

— И как ты, хороший мой, в таком состоянии до кресла дошел? Давай ляжем. Вот так, теперь вторую ножку. Ничего, я рядом, все будет хорошо, все будет…

— Стонал он ночью-то, — сообщил медленно выправляющийся Ватузин.

— А кардиолога разве?..

— Звонил я. Да рази ж их дозовешься? — Ватузин безнадежно махнул кистью, разминая одновременно руку.

Круто повернувшись, она шагнула к двери и здесь столкнулась с улыбающимся Карасем. Только что главный подтвердил насчет докторантуры.

— Едва рассвет, и я у ваших ног!.. — он осекся.

— Я же просила. Русским же языком! Я прошу, требую наконец! Ему нужен кардиолог!

— В чем дело? — Илья Зиновьевич невольно отодвинулся, толкнув при этом входящую следом Татьяничеву — Вы же обещали. Ему плохо. Понимаете вы — плохо!

Через ее голову Карась обеспокоенно разглядывал больного.

За эти сутки, да какие там сутки — меньше! — Шохин изменился до неузнаваемости: покрытое холодной испариной желтое лицо, слипшиеся, разбросанные вокруг головы пучки волос, запавший без вставной челюсти рот и втянутые щеки, повторяющие очертания десен. На постели лежал старик, тяжело больной старик.

— Ну что ж, сейчас будет кардиолог. Не надо только паниковать.

— Это что-то ненормальное! Я хорошо знаю своего мужа.

— Недавно вы утверждали то же самое, — напомнил Карась. Шохина отвернулась: на другой день после операции, узнав, что температура у больного 35 и один, она тут же подняла на ноги отделение.

— Вот так, — удовлетворенно закончил Карась. — И я прошу: впредь не злоупотреблять теми привилегиями, которые вам здесь предоставлены. Вы начинаете дестабилизировать работу отделения.

В самом деле, привлеченные шумом, в дверях толпились несколько больных из других палат.

— …Почему не вызвали вчера?

— Вы бы дверь, юноша, потрудились закрыть.

Молодой кардиолог, с нарочито большей силой, чем было необходимо, захлопнув дверь, с тем же возбуждением посмотрел на заведующего урологией:

— Я спрашиваю, почему?!

— Седуксена дать?

— Простите?

— Ну, в чем дело? Только по существу. — С Карасем кавалерийские наскоки не проходили.

— У больного начался отек легкого.

— …?

— Это от сердечной недостаточности. Кардиолога надо было вызывать по крайней мере вчера, а по науке — так «вести» после операции. Он же инфарктник, — последнее кардиолог, заметив сидящую в углу в кресле Татьяничеву, произнес мягче, как бы извиняясь перед женщиной за свое взвинченное состояние.

— Черт! Этого еще недоставало, — Карась нагнулся над селектором. — Воронцову найти и срочно ко мне… Как это могло случиться? Такой идеально чистый случай. И главное — каждый день прослушивал.

— Нужен был кардиолог, — упрямо, хотя и без прежней запальчивости повторил врач. — Тем более, вы же были предупреждены, — он сбился: ироническая улыбка Татьяничевой сделала обычное дело.

— Так каковы перспективы? — Татьяничева размашисто задала вопрос, к которому исподволь, боясь ответа, подводил разговор Карась. — Насколько опасно?

— В его состоянии все опасно. Но вообще-то… К вечеру было бы поздно. Лечение я назначил, буду забегать через час. Да, ему предписано больше пить… ну, чтоб гнать воспаление. Так для сердца это вредно. Надо искать компромисс, — он поднялся. — Может, стоит подключить невропатолога. Как там повернется? Случай-то неординарный.

— Ну, батенька, — Карась тонко, осаживающе улыбнулся. — Это вы после вуза увлекаетесь. А в жизни, как в жизни. Здесь, видите ли, урология. В основном старики. Каждый второй сердечник, и каждый случай неординарный. И если мы строго по инструкции начнем действовать, так вы первый взвоете. Но, впрочем, — он тут же посерьезнел, — включайтесь. И, как говорится, любую помощь.

Недобро глянул на вошедшую прямо в пальто Воронцову.

Кардиолог неловко постоял, явно расстроенный тем, какой поворот принял разговор, и, главное, своим поведением: вместо того чтоб, как собирался, высказать все, что думает, оробел и позволил еще и себя отчитать как мальчишку.

— Все-таки вы очень запустили, — пробурчал он и, кивнув, вышел из кабинета.

— Ишь ты, учитель выискался, — Воронцова, стараясь подгадать под настроение, да и в самом деле возмущенная бесцеремонностью «зеленого» врача, кивнула на дверь.

— Почему, несмотря на мое указание, к Шохину не был вызван кардиолог?! — холодно произнес Карась.

Старшая медсестра непонимающе сморгнула, и стало очевидно, что о вчерашнем разговоре она попросту забыла.

— Так вы же вроде сказали — если хуже будет. Ну, точно! — тотчас оправилась она. — Вы еще сказали поглядеть. Если чего, тогда вызвать.

— Так вот у него это самое «если чего». Вы за ночь хоть раз в палату заходили?

— Ну.

— Что «ну»?!

— Вроде. У меня их двадцать палат. Рази ж упомнишь?

— Но это послеоперационный больной с изношенным сердцем! Уж за такими-то хотя бы можно присматривать?! — он кричал, и на этот раз не хотел себя сдерживать. — А вам опять дозвониться ночью не могли.

— Да чего случилось-то?

— Видите ли, Таисия Павловна, у Шохина начался отек легкого, — мягко, стараясь сбить накал в кабинете, пояснила Татьяничева.

— В ваше дежурство, между прочим! — Карась обличающе ввинтил в воздух палец.

— Да что, в самом деле?! — голос Таисии, едва она почувствовала опасность, загрохотал, как сваливаемые с крыши листы кровельного железа. — Все-то вы недовольны. Уж, кажется, вроде стараешься. Мало эта психопатка, его жена, всю кровь высосала, так и вы. Что теперь, удавиться? Не могу ж я над каждым заместо мамки сидеть. Добро б еще ребенок был. А указания такого не было, — она опасливо посмотрела на грозно примолкшего заведующего.

— Знаете, что я сделаю в следующий раз? — нарочито тихо, стараясь быть предельно убедительным, пообещал Карась. — Я вас просто выгоню. А теперь идите отдыхайте после героической смены. Свое дело вы сделали.

Таисия развернулась с такой яростной стремительностью, что, казалось, вынесет на бедрах косяк.

— Подумаешь, могу и сама написать, — ее вроде ни к кому конкретно не обращенное удаляющееся бормотание было хорошо слышно. — Тоже мне место. Насквозь вонючка. На улицах шарахаются.

— Сволочь какая, — тихо, бессильно прошептал Карась. Чуть что — и в кусты. И главное, никуда ведь он ее, сволочь такую, не выгонит.

— И ведь не выгонишь стерву, — повторил он вслух.

— А чего тебе ее гнать? Приличная медсестра.

Карась с показным неодобрением посмотрел на Татьяничеву.

— Что ты собираешься делать с Шохиным? — вопросила та, равнодушная к начальственному гневу.

— К чему вопрос?

— Просто вижу, каким боком он тебе может выйти.

— Это-то здесь при чем?

— И все-таки, что ты думаешь теперь? — она настойчиво нажала на последнее слово.

— То, что положено врачу, — вытягивать! — его раздражение стало устойчивым, как бывало всегда, когда кто-то пытался надавить на него против воли. — Если в ближайшее время не стабилизируется сердце, переведу в кардиологию.

— Нет.

— Что нет?!

— К Самарину ты его не переведешь. Во всяком случае, до визита Ходикяна. Или ты забыл, что Самарин метит на нашу аппаратуру?

— Чушь какую-то несёшь, — Карась плюхнулся в свое кресло. — Что с того, что я переведу старика с больным сердцем в кардиологию? Как это можно обернуть против меня?

— Как угодно, наивненький ты наш. Во-первых, не забывай, что это не просто старик, а послеоперационный больной, и сердечная недостаточность началась после операции. А кто сказал, что не в связи с операцией? Во-вторых, его жена-психопатка своими придирками и подозрительностью уже извела весь персонал. Так что убедить ее товарищу Самарину в том, что состояние мужа — результат халатности заведующего урологическим отделением, — раз плюнуть. Тем более…

— Что тем более?! — он требовал голосом: молчи, ведь это ж неправда.

— Тем более, так оно и есть, — безжалостно ударила Татьяничева. — С его-то сердцем и не взять под кардиологический контроль? Ты в последние годы был удачлив, Илюша, и, как следствие, стал самоуверен. А это, мой друг, чревато.

— А можно без менторского тона?

— Можно. Так вот, насколько я поняла эту бабенку, она с большим удовольствием нарисует соответствующую жалобу и, если сделает это сейчас, то… ну, в общем, она не должна сделать этого сейчас. Наконец, твой идеально чистый больной может попросту загнуться. И хотя умрет он в кардиологии, по хирургии это будет наша смерть. И тогда вопрос: почему, Илья Зиновьевич, вы позволили себе экспериментировать над тяжело больным человеком, да еще без должного кардиологического обеспечения? Есть еще три-четыре «против тебя», из которых самое безобидное — озлобление части персонала из-за жены Шохина. Мой вам совет: утихомирьте эту бабенку. Мы не должны допустить сейчас раскола в отделении.

— Ты эту часть имеешь в виду? — он кивнул на дверь, в которую перед этим вылетела Воронцова. — Если б эта стерва не дрыхла на дежурстве…

— С этим надо разобраться, но между собой, внутри.

— А что касается сердца, — Карась упорно думал о своем, — то умрет он скорее здесь, чем в кардиологии.

— Уж лучше здесь.

— Что вы сказали? — Карась стиснул зубы и намеренно, будто не узнавая сидящую напротив, сощурил глаза. — Я, конечно, уважаемая, не лишен честолюбия и не против карьеры — тоже не без греха… — чувствуя мокроту в голосе, он прокашлялся.

— Ну, пошло…

— Но я не подонок! И не всякая цена успеха меня устраивает. Я, видите ли, семнадцать лет эскулапствую и, хоть кончил мед несколько раньше вас, но, похоже, клятву Гиппократа помню лучше…

— Ну да, войти в дом для пользы больного, — охотно, не реагируя на дрожащий тембр, продемонстрировала эрудицию Татьяничева. — Только не надо скрежетать зубами. И не разыгрывайте из себя совращаемого Фауста. Я что, предлагаю угробить его, дурачок? Просто призываю не спешить, — заметив возражающий жест, с нажимом усилила: — Не суетиться. Этот мальчик-кардиолог — тихоня. Он всю жизнь просидит в земских лекарях. Но он живенький и смышленый и раз берется лечить здесь, значит, можно пока лечить здесь. Ну, понял? Иначе он сам бы потребовал экстренного перевода. Ты ж видел, каким волком влетел?

Карась внимательно смотрел на нее.

— А вот когда он стабилизирует сердце, с твоей, конечно, помощью, при первой возможности снимаем трубку и… еще один спасенный на выход. Можешь описывать в диссертации. Так что, нервный, но по-прежнему дорогой шеф, ваша совесть врача может быть спокойна, — Татьяничева ласково улыбнулась.

— Мы принимаем единственно возможное решение: при всех раскладах Шохин должен остаться в отделении.

— Может, ты и права, — задумчиво поглаживая подбородок, прикинул Карась. — Уж вести, так до конца.

И тут же, боясь быть превратно понятым, добавил:

— Но именно с этой точки зрения! — он подозрительно скосился на собеседницу, и та охотно кивнула. — Запомни! Врач — это не просто профессия, это — нравственная категория, это… Короче, никакой конъюнктуры я не потерплю!

— Согласна! — Татьяничева подняла вверх руки, и, окончательно утверждая свершившуюся капитуляцию, опустила их ему на плечи. — Ей-богу, Илюшенька, спорим из-за всякой ерунды…

— Да пойми ты, что врач — это посредник между духом и телом…

— Понимаю. Ты это уже говорил. Ну, хватит, в самом деле, — особенным, тревожащим голосом произнесла она. — Лучше поделись, что там у нас с докторантурой?

— На послезавтра вызван в Москву на собеседование, — растроганный этим «у нас», не без торжества объявил Карась.

— Назначена аудиенция на Пироговке. Да куда теперь? Придется, видно, им обождать, пока Шохина не вытащу.

— Полно тебе, дорогой мэтр, — Татьяничева укоризненно отстранилась. — Почто обижаешь верных своих учеников? Езжай, и даже в голове не держи. Шохина беру на себя и можешь не сомневаться — уход ему будет обеспечен по высшему разряду.

— Ну, поглядим, как там завтра пойдет.

— Да что тут глядеть! — возмутилась Татьяничева, убежденная, что именно такой реакции он и ждал от нее. — В кои веки такое событие. Все на карте! Распыляться нельзя. Бить и бить в одну точку до победного.

— Поглядим, поглядим.

— И последнее, — она-таки решилась, заглянула в его разом насторожившиеся глаза. — Илюш, только не злись, но… Передал бы ты его, пока не поздно, палатному.

И тут же, еще договаривая, пожалела о сказанном: не так надо было.

— Пока не поздно, значит, — понимающе закивал он. — Страханемся, стало быть. Соблюдем, так сказать, реноме. Я, должно быть, произвожу не слишком благоприятное впечатление, если вы позволяете делать мне подобные предложения, но, смею вас уверить, что больного Шохина буду вести сам, до конца, и только так, как считаю нужным. А советы всяких «замушек» да женушек мне без надобности!

— Ну что ж, браво: вновь эффектно и благородно. А я подлая интриганка и мне ай-я-яй, — дождавшись, когда обличительная его поза обретет некоторую нарочитость, Татьяничева усмехнулась. — Можешь продолжать в том же духе. Только имей в виду, что оступиться легко. Делай, конечно, как знаешь, но если сорвешься, на меня не рассчитывай ни в каком качестве. Я, мой милый, не люблю неудачников!

К концу дня сердечную недостаточность сняли, а уже на другой день, воспользовавшись улучшением, Карась вынул трубку. Теперь у Ирины Борисовны появилась нежданная проблема: больным овладело желание мочиться. Раздраженно преодолевая ее сопротивление, он то и дело садился на кровати, требуя «утку», и с трудом, тужась, отчего на висках подрагивали лиловые вены, выдавливал из себя по нескольку капель. Он как-то заметно ослабел и, уклоняясь от прогулок по коридорам, все чаще молчал. Не выпуская руку жены, лежал, глядя в пространство. Тем не менее в целом положение стабилизировалось, и Карась потихоньку готовил больного к выписке. Поэтому, когда услышал под дверью кабинета осторожные, нутром узнаваемые шаги, тревожно напрягся.

— Ну, что у вас опять? Я занят.

— Я бы попросила вызвать невропатолога, — смущаясь и от собственной настырности, и от непривычной грубости холеного в обхождении заведующего, произнесла Шохина. — У него какая-то депрессия, и потом это маниакальное стремление через каждые пять минут… — она замолкла, потому что Карась вдруг хихикнул.

— Ну, знаете, разлюбезная моя, — подчеркивая изумление, он покачал головой, — я, между нами, девочками, уже начал тихо проклинать тот день, когда поддался на Динкины уговоры. Вы ж просто затретировали отделение своими бесконечными претензиями. Вчера вы потребовали, чтобы проверили, те ли таблетки дают вашему мужу. А потом медсестра, между прочим, добросовестнейшая девочка, час рыдала в ординаторской.

— Мне показалось… Ведь бывают случаи, вы знаете…

— У нас не бывает, — отрезал Карась. — Чего прикажете ждать завтра?

— Я понимаю, я отнимаю много времени, но я чувствую своего мужа. Вот тогда с сердцем…

— Слушайте, а зачем вам врач? — огорошил он ее. — По-моему, вам вообще врачи не нужны. Вы ж все за всех знаете. Зачем я как лечащий врач?

— Илья Зиновьевич, не обижайтесь, мы так благодарны за операцию, но у вас-то их много, можно и пропустить что-то, а у меня только он один и есть.

Голос ее как-то «поплыл», и Карась, не выносивший женских слез, поспешно закончил:

— Давайте договоримся: я — врач, ваш муж — больной, вы — жена больного. Я лечу — ваш муж лечится — вы мне верите. А не наоборот. И вообще: ваш муж идет на поправку. Не без отклонений, конечно, но в целом динамика стабильная. Поэтому из списка тяжелых в приемном отделении мы его исключаем. Так что с завтрашнего дня милости прошу на общих основаниях три раза в неделю с четырех до шести. А хандрит он совершенно естественно: в его возрасте все это не может не выматывать. Наверное, домой просится?

— Просится.

— Вот через пару дней и решим. Дома он живенько повеселеет. — При упоминании о доме лицо ее оживилось.

— Решено? А то я, честное слово, скоро через вас стану посмешищем в собственном отделении.

Проводив посетительницу, он прошел в ординаторскую, где Татьяничева мягко выговаривала молоденькому стажеру, который благодарно кивал при каждом ее слове.

При виде заведующего он поспешно поднялся, проведя одновременно рукой по волосам.

«Экий аккуратненький», — мимоходом с неприязнью отметил Карась.

— Я завтра уезжаю в Москву, — объявил он Татьяничевой. — Вы остаетесь за меня.

— Хорошо, — без выражения согласилась она. Обыденностью голоса она как бы подчеркивала, что о предыдущем разговоре начисто забыла.

— Я снял Шохину трубку, — не поверил ей Карась. — Сейчас положение нормализовалось. Думаю, теперь могу ненадолго отлучиться.

Татьяничева внимательно слушала заведующего, будто сообщение о Шохине и впрямь оказалось для нее новостью.

— Все-таки я бы попросил…

— Не волнуйтесь, Илья Зиновьевич, за вашим пациентом будет самый внимательный присмотр.

— Организм предельно изношен, а за эти сутки пришлось ввести столько препаратов…

— Да, конечно, — Татьяничева прикрыла глаза. — Ваша требовательность к себе — образец для всего отделения.

Карась вздрогнул от этой оплеухи, зыркнул на стажера, но тот, подавшись вперед, столь благостно внимал уроку врачебной этики, что Карась только неловко кивнул.

— Удачи вам, Илья Зиновьевич, — пожелала Татьяничева.

Он проснулся от страшной, пульсирующей в мозгу головной боли. Было ощущение, будто левую сторону черепа взрывают динамитом, но, не в силах взорвать разом старую слежалую породу, скалывают кусками, неуклонно подбираясь к сердцевине, чтобы оттуда уже направленным взрывом развалить на части. Левой половины лица, как и левой половины туловища он больше не чувствовал. Словно взяли и оттяпали часть тела. Поспешно, путаясь в проводах, дотянулся до переключателя вызова.

— Ну, что у вас? — Молоденькая, с нежным личиком отличницы медсестра в накинутом наизнанку халате сдержала зевоту.

— Д-де, в-вот не м-м… — Он отчаялся: звуки исходили из него невообразимо, неузнаваемо изуродованными, к тому же рождение их вызывало в голове новые схватки. Он провел по виску и далее сверху вниз вдоль левой стороны тела.

— Онемело, что ли? — сообразила медсестра. — Со сна, должно быть, затекло, — вслух прикинула она, растерянно трогая руку, лоб. — Лежать-то можете? Давай-ка таблетку от головной боли примем. Врач все равно один на три отделения. Тревожить неловко, тоже намаялся человек за смену. Да и дежурит сегодня терапевт. Выпьете и до утра поспите, а там и смена придет, руку вам вмиг восстановят. Ну как, потерпим до утра? Он закрыл глаза.

— Вот и умничка, — одобрила медсестра.

Она приподняла его голову, втиснула в рот принесенную таблетку, наклонила стакан с водой. Острый, поросший сединой, как валун мхом, кадык отчаянно пульсировал. Часть воды стекала из уголка рта на шею и на простыню.

— Что с пациентом? — Татьяничева, скрывая волнение — все шло наперекосяк, — небрежно повертела и отбросила историю болезни.

— Не жалеете вы, урологи, коллег, — пожурила невропатолог, молодая, рано разбабевшая женщина. Усаживаясь, она широко расставила ноги, так что брезгливая Татьяничева отвернулась.

— Сигареткой угостите?.. Спасибо.

— Так что все-таки?

— У-у, — невропатолог аппетитно затянулась. — Устала. Четыре вызова и еще в терапию тащиться. Там, говорят, рыдать один чудик начал. Не клиника, а дурдом.

— Я в отношении Шохина спрашиваю, — поторопила Татьяничева. До чего ж не терпела она этих неопрятных, мужеподобных баб, обо всем поспешно судящих, снисходительно умствующих и панибратски толкующих, самим существованием своим оскорбляющих, по ее мнению, таинство женственности.

— А чего Шохин? — невропатолог, дотянувшись, придвинула к себе бронзовую пепельницу с возлежащей русалкой — сомнительное украшение Карасевого кабинета, нарочито неспешно, смакуя, отерла сигаретный пепел о сосок ее левой груди. — Лицо уже отходит, двигательные рефлексы восстанавливаются. Думаю, небольшое ишемическое кровоизлияние. Видно, перекачали наркоты. В любом случае ничего страшного. Я там кое-что назначила, — она ткнула в лежащую подшивку. — Но больше так, для родственников.

— Он должен лежать неподвижно?

— Почему? Можно и садиться. Нельзя только перенапрягаться. А это, принимая во внимание характер операции, ему уже не грозит, — она со смешком затянулась и решительно ткнула сигарету. — Все, с вами разделалась, теперь вперед за орденами в терапию.

— Может, есть необходимость перевести в неврологию? — быстро просчитала новый вариант Татьяничева. — По нашей линии все развивается абсолютно нормально. Если бы не все эти дела, — она дотронулась до груди и головы, — уже б готовили к выписке.

— Дудки! — невропатолог уличающе засмеялась. — Вы начали, вам и заканчивать. У нас, сами знаете, какая очередь. Если со всякой требухой класть начнем, так засыпемся. А впрочем, нам-то что дергаться? Есть шефы, им и банковать. Привет. К вечеру загляну.

К вечеру речь его стала более связной, и он даже, слегка бравируя, приподнимал то и дело все более послушную левую руку, с радостью чувствуя, как вливается в нее, недавно еще чужую и недвижную, жизнь его тела. Ему казалось, что кровь бегает по ней, как соскучившийся хозяин по комнате, долгое время перед тем закрытой на ремонт.

— А ну-ка, еще чуть-чуть, — жена искренне аплодировала каждому мелкому успеху, отмечая его подсунутым в рот призовым кусочком грецкого ореха.

— А п-помнишь, — он почувствовал умиление, — как ты за меня болела, когда я за сборную факультета против биохимиков играл?

— Ой, да конечно, Мишенька! — она обрадовалась этому воспоминанию. — Ты лучшим баскетболистом института был…

— Нет, Пашка Кравчун тоже силен.

— Да что Пашка? Обычная каланча. Против тебя он не смотрелся. Как ты по центру проходил! Мощный, сильный. Сколько на тебе фолов понабирали. Но и боялись же мы тебя с девчонками. Пигалицы, двадцати ведь не было. А тут — за тридцать, фронтовик, дремучий дед, да еще и слава грубияна. Жуть! Одно первое знакомство чего стоит. Вы представляете? — она посмотрела на недвижно, с сочувствием глядящего на них Ватузина, окинула, обернувшись, других больных, и без того молчаливо внимавших, и, зная, что дальнейшее будет приятно мужу, с удовольствием припомнила: — Меня в тот день первый раз в запас заявили на баскетбольный матч за факультет. Ближе к концу решили выпустить, а у меня даже майки не было. Нашли какую-то мужскую, размера на четыре больше. В общем, вышла, как в тумане: ношусь, куда-то пасую, толкаюсь, майка как знамя хлопает, ничего не помню. После матча все целуют, поздравляют. Вдруг! — она сделала паузу, скосилась на предвкушающего мужа, — чувствую, за майку дергают. Оборачиваюсь — сзади он. Лицо злое, и эдак сквозь зубы: «А ну, снимай майку! Она такого позора в жизни не видела!» Я так плакала, — тихо, словно прочувствовав давнюю девичью обиду, закончила она. Еще раз глянула на мягко улыбающуюся палату и другим голосом, обращаясь к мужу, пожаловалась:

— А вот как в первый раз увидела, не могу вспомнить.

— Как это не помнишь?! — взволновался он. — В аудитории, на лекции Товаровского…

Он принялся вспоминать, теперь уже не умолкая и не желая терять время на выслушивание ее реплик, а она, потрясенная, тихо сидела рядом, потому что сейчас он воспроизводил в лицах те давние, трогательные и незначительные для посторонних эпизодики, которые, как она все эти годы была уверена, этот жесткий, немногословный обычно человек давно напрочь забыл. И она купалась в его словах, сглатывая слезы и боясь утратить ощущение бесконечной нежности и полного слияния, чего ей так не хватало все эти годы.

— Хватит, хватит, милый, — пересилила она себя. — Тебе ж нельзя болтать. Ну, договорились? Слава богу, что пронесло. Хочешь, чтоб настоящий инсульт был? Ну, что ты смотришь, глупыш?

— Досталось тебе. Помучил за свою жизнь.

— Не болтай, — она изо всех сил постаралась рассердиться. — Я выйду. Лежи и молчи.

Он ухватил ее за запястье, но она ласково высвободила руку.

— Да ужин только приготовлю. На кухоньке приготовлю и тут же вернусь. Лежи, родной, отдыхай, — она поцеловала его в холодный и влажный лоб.

Когда Ирина Борисовна вернулась в палату, муж полулежал на левом боку, свесив ноги с кровати.

— Ты зачем сел?!

— Я хочу…

— Да все понятно, что ты хочешь, горе мое. Но ведь можно же лежа, кого стесняешься? — она подхватила его за левое плечо, но едва отпустила, чтобы поднять с пола стеклянную «утку», как его вновь завалило влево, как вытертого плюшевого медвежонка, что полулежал дома на серванте.

— Не держит, зараза, — тихо, с подступающим страхом подивился он.

— А ты хочешь, чтоб все сразу, — укладывая, пожурила она.

— И когда я тебя заставлю докторов слушаться? Чуть получше — и никакого сладу с тобой.

Она нервно посмотрела на часы.

— У-уже?!

— Пора, Мишенька. А то внизу раздевалку закроют и не успею одеться.

Он продолжал смотреть.

— А завтра опять прибегу с обеда, — она заговорщически понизила голос: — Тут в терапии с нашего производства один лежит, а у них завтра приемный день. Так я как будто к нему, а сама к тебе проскочу. Ну, что ты все так смотришь? Скоро укол снотворного сделают и уснешь. Пока то да се, уже и я прибегу.

— Ишь как жинка вокруг тебя квохчет. — Ватузин отходил от операции и теперь с удовольствием часами сидел, покачиваясь на койке. — Мою-то бабу так черт заставит. За все время один раз всего и приехала. И ладно б с добром, а то даже пожрать толком не привезла, волкодавина.

— Любили, видно, плохо, — поддела Ирина Борисовна. Она уже привыкла к безыскусному, солоноватому жаргону этой палаты, как свыклась с видом постанывающего слабоумного старика у окна, исколотые синюшные ягодицы которого выглядывали из-под одеяла.

— Да не, — не стал особо отпираться Ватузин. — Тут уж кому как повезет. Вашему вон повезло.

— Что так, то так, — неожиданно признался Михаил Александрович. Он почувствовал, как голос «рванул» вверх и на глаза навернулись слезы. «Черт, совсем ослаб, уже и нервишки сдают», — досадливо подумал он. Но противиться охватившему его умилению не хотелось, и, чтобы скрыть слезы, он поспешно отвернулся к стене и на поцелуй жены лишь сердито отмахнулся.

— …Что это? — Ирина Борисовна выронила сумку, и молоко из опрокинутой бутылки с веселым чавканьем побежало по палате. В сумерках — прорвалась лишь под вечер — ей был виден муж, недвижно лежащий лицом вверх. Левая щека его была наполовину прикрыта пышным квадратным бинтом, перехваченным крест-на-крест полосками пластыря. На лбу — затянутая свежей кожицей ссадина, в углу рта прикипела плохо смытая кровь.

— Я спрашиваю, что здесь было?! — она угрожающе посмотрела на находящихся в палате.

— Да вы что?! — возмутился под ее взглядом выгуливающийся у окна сосед напротив. — Мы, что ли? Вот с этого агрегата пи… грохнулся, то есть. По ночи еще.

— Как же это? — она ошеломленно присела на табурет у кровати мужа. Перевернутая «утка» валялась под тумбочкой.

— П-понимаешь, приснилось, — он отвел глаза. Она потянулась было подать ему вставную челюсть, но увидела, что она во рту. Сердце ее сжалось — опять нарушилась артикуляция.

— Что? Что тебе еще приснилось?!

— З-забыл, гд-де я. П-приснилось, что на работу оп… Ну, и вскочил.

— Он об угол кровати приложился, — пояснил сосед. — Мы его с Ватузой еле назад взгромоздили на мастодонта этого, — он со скрытым уважением оглядел койку. — Здорово щеку посек. Пришлось хирурга вызывать. Зашивали.

— Мишенька! — Ирина Борисовна тоскливо провела подушечками пальцев по заклеенной щеке. — Что ж ты делаешь-то, Мишенька? Нам еще переломов не хватает.

Он виновато потерся о руку жены.

— Как чувствовала, — сообщила она. — Ночью вдруг проснулась: что-то случилось. Хотела позвонить, но не решилась. И так они меня здесь за дурочку держат.

В самом деле, отношение к ней после истории с кардиологом в отделении переменилось: происшедший накануне скандал широко обсуждался среди младшего медперсонала, и поведение этой Шохиной, настучавшей Илюшке на Таисию, подвергалось, хотя и с некоторыми оговорками, единодушному осуждению. Теперь вид ее, в часы сна мужа сидящей с вязанием в холле, вызывал всеобщее раздражение. И даже обходительная Прасковья Ивановна, в часы дежурства которой Ирина Борисовна уходила домой более спокойной, и та, захваченная общим настроением, как-то неловко отводила добрые свои глаза, будто говоря: «Что ж вы, голубушка моя, так меня подвели? Вроде с вами по-доброму». Наиболее горячие головы предлагали даже потребовать от зава убрать распоясавшуюся «блатнячку», и только деликатное вмешательство Татьяничевой, бывшей в курсе всех перипетий в отделении, предотвратило демарш.

Михаил Александрович икнул, тут же еще.

— И чего ж это мы поели? — Ирина Борисовна перешла на подбадривающий, шутливый тон. — Это каким же прожоркой надо быть, чтоб аж до икоты? Ну, давай запьем.

Он судорожно глотнул из носика приставленного к губам чайничка и — опять икнул.

— Воздух придержи, — посоветовал Ватузин. — Раза три, сколько можешь, подержи — само пройдет. Дело проверенное.

Шохин надул щеки, но по тому, как безмолвно вздрагивала грудь, было понятно, что икота овладела им основательно.

— Не проходит, — тихо сказал он.

— Ничего, ничего, все пройдет, — жена снисходительно улыбнулась. — Если б все остальное так же легко, как икота, проходило, ты б давно дома на своем диванчике валялся.

Через час икота усилилась. Она стала глубже, исходила откуда-то из недр грудной клетки. Казалось, что сотрясается вся диафрагма.

— Больно-то как! — в беспокойстве простонал он. Впадины закрытых глаз увлажнились. И по тому, что ее муж, тот самый железобетонный, от которого она прежде не слышала слабодушных жалоб, плакал от боли, она поняла, что изношенный его организм на пределе.

— Ничего, Мишенька, это, должно быть, бывает. Бывает, должно быть. Ты полежи, я сейчас.

Когда она вышла в пустой коридор, настенные часы как раз отстучали девять, из далекого холла доносился звук работающего телевизора, и только на посту возле включенной настольной лампы разговаривала по телефону подменившая кого-то Воронцова.

— А теперь скажи «баба», — ласково требовала она. — Ну, как мой сюсик свою бабу любит? Вот умничка. Теперь ложись спать, а завтра бабушка тебе что-то принесет. Жгутик резиновый принесет. И бинтик? Ты тоже хочешь быть, как баба, медсестрой? Ладно: и бинтик, и ватку, и все-все-все принесу, — она с улыбкой обернулась на поспешные шаги, но даже вид Шохиной не отвратил ее от желания поделиться радостным удивлением. — Это ж надо! Сорок лет — и уже двоюродная бабка. Во времена пошли!

Спохватишись, строго спросила:

— Что у вас? А то там ребенок на холодном полу.

— Таисия Павловна! Он икает!

— Я тоже, когда объемся, икаю, — сыронизировала Воронцова и, давая понять, что разговор окончен, подняла трубку.

— Он уже с час икает.

— Есть надо, что и все, — внушительно развернувшись на стуле, подсказала Таисия. — Что и все. Понятно? Не деликатесы из дому таскать да сервелаты всякие, от которых потом запоры.

«Надо было ей все-таки ту палку сервелата уступить», — Ирина Борисовна вспомнила жадные глаза медсестры два дня назад.

— Что вы говорите?

— По большому-то, говорю, давно ходил?

— Дня два.

— Понятно, — Таисия с превосходством вздохнула. — Газы скопились. Вот и икает.

Она окончательно потеряла интерес к собеседнице:

— Алло! Катюха, ты? Ну что, спать понесли? А ножки помыли? Ты представляешь, такая засранка: хочу, говорит, быть, как баба. Ты подумай…

— Да, но, — назойливая Шохина не уходила, — что теперь делать? Ему же больно.

— Катя, я перезвоню. Да тут одна достала, — она положила трубку, тяжело посмотрела перед собой. — Что делать, говоришь? Клизму ставить.

— Как? То есть я когда-то…

— Как?! — эффектно изумилась медсестра. — Могла бы и научиться, если уж в сиделках. Такое учение, оно, промежду прочим, дорогого стоит. А ты вон все с наскока хочешь.

— Х-хорошо, — Ирина Борисовна сглотнула. — Сделайте, я отблагодарю.

Из разговоров больных она знала, сколько по негласно существующим расценкам стоит поставить клизму.

— Отблагодарит она! — передразнила Таисия. — Принцесса какая. Все так и норовишь унизить.

— Простите, — растерялась Шохина. — Вы не так поняли.

— Так, все так! — уверила ее медсестра. — Я тебя с самого начала раскусила. Ладно, чего выстаивать-то? Пошли, помогу. А то простыней на вас не напасешься. Ишь, всполошная какая. Икает он, видите ли. Щас всех профессоров соберем.

— Ну, хорошо, не надо профессоров. Но, пожалуйста, пойдемте.

Через двадцать минут, забрав скомканную белую тряпку, Воронцова покинула палату.

— Вот видишь, как хорошо, — Ирина Борисовна в последний раз перевернула мужа, разглаживая под ним свежую простынку.

— И очень славненько мы прослабились. Теперь газы вышли, икота сама от нас и ушла. И Мишеньке сразу стало легче. Он уснет, а завтра я ему его любимый «Спортик» почитаю.

— Эх, — Ватузин, подражая Шохину, манеры которого незаметно для себя за эти дни усвоил, по-гусарски рубанул воздух, — теперь он мог себе такое позволить, — мне б лет пятнадцать сбросить, отбил бы. Такую бабу и не отбить!

— Лет пятнадцать назад я б тебе, пожалуй, отбил, — Михаил Александрович, расслабленный от наступившего облегчения, шутливо потряс кулаком. — Да и щас еще не советую. А то вот маленько оклемаюсь… — Он зычно, будто молотом ударили о глухую стену, икнул. Тут же еще.

— О Господи! — Ирина Борисовна вцепилась в спинку кровати. — Я же дура!

Икота глубокими двойными ударами сотрясала все тело.

— Послушайте! — Она выбежала из палаты, едва не сбив проходившую Воронцову. — Но он опять икает!

— Икает — значит, надо, — Таисия торопилась на уколы в недавно обновленную Ставку.

Шохина встала перед ней.

— Вызовите невропатолога! — громко потребовала она. — У него явно что-то с головой.

— Это у тебя что-то с головой! — взъярилась медсестра. — Ты что, врач? Болтаешься здесь под ногами. Работать мешаешь. Думаешь, ежли блатная, так все и здрасте. Еще раз сунешься, выгоню из отделения. И так непонятно, как пробралась. А ну, отойди!

Неожиданно ее развернуло.

— Не сметь! — Таисия испугалась. В этой жесткой, со злой силой сжавшей ее плечо женщине не было ничего от занудливой, вечно что-то канючащей Шохиной. — Вы не шутите этим! — требовательно повторила та. — Я пока молчу, что из-за вашего головотяпства… Не перебивать! Муж чуть не умер. Я пока о многом не говорю. Но если вдруг что-то случится, если, не дай бог, с ним хоть что-то!.. — она перевела дыхание. — Короче, или вы немедленно вызываете невропатолога, или я в этой вашей забегаловке всех на ноги подниму!

«Поднимет, — поняла Таисия. — Поднимет, а Илюшка уволит. Давно копает».

— Ладно, — она рывком высвободила зудившее плечо, — позвоню Татьяничевой. Всех уж довела, — Шохина, будто конвоируя, шла чуть сзади. — Занудина какая! Из-за нее людей еще по ночам тревожь.

— Звоните заведующему, — приказала Шохина.

— А еще чего хошь? В Москве он.

— Как в Москве?! Он же ничего не говорил.

— Во-во! — набирая номер, прошипела Воронцова. — Докатились. Только палец дай. Врачи перед ними отчитываться должны. Других дел у заведующего нет, как с утра до ночи в вонище этой сидеть. Уж и не съезди никуда. Привыкли под себя грести… Алле? Извините, что поздно, но тут опять эта Шохина скандальничает… Да ничего не случилось. Икать, видите ли, ее муженек принялся. Объелся, видать, чего-то, а эта вон грозит всех уволить.

— Отдайте! — Ирина Борисовна выдрала трубку. — Товарищ Татьяничева! Нет. Да послушайте же, наконец! У него уже с два часа глубокая икота. Это явно связано с ударом. Ну, конечно. Нужен невропатолог. Она как раз дежурит, я видела. Да вы поймите, у него сердце. А эта икота… Ему ж больно! Неужели надо, чтоб опять повторилось?.. Хорошо. Да, завтра я к вам зайду.

— Возьмите, — она ткнула трубкой в насупившуюся Таисию.

— Ладно, вызову, — буркнула, выслушав, медсестра. — Да все я поняла!

Она бросила трубку и подхватила тазик с накрытыми шприцами.

— Вам же сказали вызвать невропатолога.

— Закончу с уколами, вызову! — Таисия прошла мимо. — Не один твой здесь. Другие больные, они тоже для нас, промежду прочим, люди. Ишь, цаца какая!

— Везет мне на вас, — невропатолог, завидев дежурившую у палаты Шохину, усмехнулась. — Что опять случилось невообразимого?

— Понимаете, икает.

— Как не понять? Жуткая история: икает. Я гляжу, дай вам волю, вы б всех врачей у постели вашего мужа собрали. Совесть бы поиметь надо. Меня ведь прямо от тяжелого сорвали.

Она умолкла, прислушиваясь: из распахнутой двери палаты доносился гулкий двойной набат, еще, еще.

— Пятый час квохчет, — один из больных при виде врача приподнялся на локти. — Сколько ж можно мужику мучиться? Да и мы тут… Хоть укольчик сделайте.

— Сделаем, сделаем, — невропатолог задумчиво смотрела на заходящегося в надсадной, выворачивающей икоте старика.

Не в силах видеть происходящее, Ирина Борисовна выбежала в коридор. Спустя десять минут вышла и невропатолог. Была она непривычно тиха и медлительна в движениях.

— Что? Доктор, что?

— А что вы хотите? — женщина досадливо отодвинулась от напирающей Шохиной. — Это инсульт. Возможно, задет ствол. Тут, знаете, гладко не бывает.

— Позвольте? — Ирина Борисовна поперхнулась. — Но позвольте: вы ж сами говорили, что это просто спазм сосудов, что ничего страшного. Ведь двое суток…

— А может, спазм, — согласилась врач. — Случай больно непростой. Трудно пока определить. Понаблюдать бы надо.

— Понаблюдать?! Но ведь два дня. Кто мешал? Если непонятно!..

— Ладно! Только истерику здесь не надо устраивать. Без лечения он не был. Делаем для вашего старика все, что можем. Но медицина тоже, знаете, не всесильна. Щас назначу новый курс. Постараемся к утру снять икоту. Все. Идите домой.

Она медленно пошла к посту, где навстречу ей поднялась медсестра.

— Как вам эта паникерша?

— Ну, в общем-то… Кто вызвал жену?

— А это какие-то завовы дела. Блатные, — Таисия не отказала себе в удовольствии обсплетничать Карася. — Так, стало быть, как я и думала: зря, значит, вас побеспокоили?

— Что? — врач, задумчиво заполняя историю болезни, постукивала ногтями левой руки по столу. — Сделаете еще укол. Потом вот это. Я тут все написала. И посматривайте. Черт его знает, куда все поворачивается. Вроде, бодренький дедок был. Часа через два забегу. А если что, вызывайте. Сигаретки нет? Ах да. Ну, будьте здоровы.

Она пошла было вправо, но увидела, что от седьмой палаты, откуда по-прежнему разносились глухие звуки, приближается оставленная ею женщина, и повернула в сторону запасного выхода.

— Я бы хотела подежурить на ночь, — тихо подошла к медсестре Шохина. — Мужу совсем плохо.

— Вы пойдете домой, — мстя за пережитый страх, отказала Таисия. — Ничего с вашим мужем за ночь не сделается. А я без разрешения оставить не имею права. И звонить не буду. Хватит людей беспокоить.

Шохина кротко вздохнула. Казалось, недавняя вспышка надорвала ее.

— У него инсульт, — так же тихо, в пространство, произнесла она. — У него обширный инсульт. Уже два дня. А его не лечат, — она помолчала. — А я идиотка.

— Будет причитать, — Таисия встревожилась. — Врачи у нас толковые. И вообще, ты иди. Паниковать нечего. За твоим я пригляжу.

Она чуть коснулась Шохиной, и та послушно повернулась.

— Если разрешите, я позвоню из дома.

— Нечего названивать. И так с телефона не слезаешь. Иди. Чего случится, тут без тебя найдется кому… — она неловко замолчала. — Ну, словом, давай домой.

Шохина вскинула было голову, но тут же опустила. Она зашла в палату, где все так же, содрогаясь, захлебывался ее муж.

— До свиданья, Мишенька, — склонившись, тихо сказала она. — Сейчас тебе сделают укол. Попытайся уснуть. Завтра утром я приду. Я только на ночь. Чуть отдышусь — и сразу назад. Ты уж перетерпи. А завтра я здесь всех на ноги поставлю. Ты, главное, помни, что мне говорил: пока я рядом, с тобой ничего не случится. Верь в это. Выкарабкаемся.

Михаил Александрович простонал. Она поцеловала небритую ворсистую щеку и выбежала из палаты. Шохин вновь гулко икнул.

— О господи! — измаявшийся Ватузин в отчаянии нахлобучил на голову подушку.

Она шла по улице и слизывала губами воду. Это, однако, странно: ведь она не плачет, а щеки почему-то залиты водой. Она подняла голову, и капля попала в глаз. Только тогда она поняла, что уже около часа идет под дождем. Ей вдруг пришла в голову мысль, что из клиники могли позвонить, а ее нет в квартире, и она побежала. Тем более что уже было совсем рядом. На лестничной клетке, поколебавшись, позвонила в дверь напротив.

Долго не открывали, но чем более явственно было, что визит затеян не ко времени, с тем большим упрямством жала она на звонок. Отпустила его, только когда услышала тяжелые шаркающие, перемежаемые причитаниями, шаги.

— Кто еще?

— Откройте, Александра Ивановна, это я, Шохина.

Дверь, похрустев запорами, открылась.

— Извините, я только…

— Господи, Ирина Борисовна, вы ж насквозь. Да заходи.

— Нет. Ничего. Я сейчас в ванную… Ничего не надо. Александра Ивановна, я что хотела? Вы завтра в церковь пойдете? Вот у меня с собой двадцать пять. Так вы, как там у вас положено, свечку поставьте, а остальные раздайте от его имени бедным. Если мало, я еще…

— Неужто плохо?! — старушка приняла деньги, отмахнувшись от предложения принести еще.

— Инсульт, — она прислонилась лбом к косяку. — Он так мне верил, так верил, что, пока я рядом… А я не уберегла.

— Ничего, — старушка успокоительно гладила ее по мокрому запястью. — Бог поможет. Люди не помогут, а Бог такому человеку обязательно поможет. И все как есть лучше сделаю. И свечечку знаю, кому поставить. С утрева и сбегаю.

— Одни, — Ирина Борисовна вспомнила вдруг, о чем думала всю дорогу. — Всю жизнь вокруг люди. Смех, споры, ругань и… люди, люди, люди. Нескончаемые, чего-то ищущие у него, требующие. Как водоворот. Я даже ревновала. И вдруг — никого, пустота. Живут где-то, спорят, а мы одни. Река вдруг взяла да и сменила русло, а мы вот на мели остались. И никому уж и дела нет, что Михаил Александрович Шохин умирает.

— Что ты! — старушка стукнула ее ладошкой в плечо. — Что ты — окстись, и думать не смей такое. Я старая, я знаю: сейчас он не умрет. Иначе б чувствовала. Ты не смейся.

— Добрый вы человек, Александра Ивановна.

— Ты спать иди. Отогрейся и спи. Может, мне у тебя заночевать?

— Спасибо, не надо, — она только сейчас заметила, что старушка перешла на «ты», и от этого стало как-то теплее. — Я сама.

Она долго отмокала в горячей ванне, держа перед собой газету. Уже вылезая, обратила внимание, что все это время читала «Советский спорт». Кажется, впервые в жизни.

Потом, спохватившись, подбежала к телефону, путаясь, набрала код межгорода, слушала убегающие в пустоту далекой квартиры гудки.

— У телефона.

— Сереженька!

— Мама, ты? Чего это ты ночью? Что случилось, мамочка?!

Она молчала, чтоб не разрыдаться.

— Алло! Мама, мама, говори!

— Да, я здесь. Сережа, ты сможешь сейчас приехать?

— Отец?!

— Нет, но ему хуже. Я на пределе. Приезжай.

— Черт, ведь так все хорошо шло, — ей показалось, что в голосе его промелькнуло раздражение. Скорей всего, просто показалось.

— Алло, мама. Завтра в десять у меня назначено совещание. Я не могу отменить. Это очень важно. Но как только кончится, я брошу все дела и приеду. К вечеру буду у вас. Мама, ты слышишь?!

Она положила трубку; поколебавшись, отсоединила телефон: в любом случае ночью ей звонить не станут. Сейчас главное было заснуть, чтоб хоть чуть-чуть восстановиться. Главное — заснуть: завтра она пробьётся к главврачу, потребует перевода в неврологию, она скажет ему… ну, что сказать — найдется. Важно, чтоб они поняли, что если они не вытащат, то даром это не пройдет. Важно так объяснить, чтоб поняли. И тогда они будут тащить. Их надо заставить тащить… — Люминал сделал свое дело, и она «поплыла» в успокаивающее небытие.

Она проснулась от острой, пронизывающей боли, было ощущение, что полоснули по сердцу. Глубоко вдохнуть не могла. Лежала, откинувшись на подушке, мелкими осторожными глотками вбирая в себя воздух. Таких приступов у нее никогда не было. Левой рукой, стараясь не потревожить грудь, подключила телефон, набрала две цифры.

— «Скорая» слушает. Слушаю, говорите! Ну что, играться будем?

Она положила трубку. «Скорая» может увезти, а это нельзя. Правда, это было слишком похоже на ощущения мужа, когда его увозили со вторым инфарктом. Но сейчас никак нельзя. Просто невозможно.

К счастью, к утру сердце отпустило, и только аккуратненькие мешочки под глазами набрякли и оттянулись книзу.

Едва поднявшись на этаж и выйдя из лифта, она услышала победный, пронизывающий лай, разносившийся из дальнего конца отделения. Даже не сразу поняла, что это, но тут же, сообразив, бессильно привалилась к стене.

— О господи! — в ужасе прошептала она.

— С утра квохчет, — сочувственно подсказал Ватузин. Его уже готовили к выписке, и он горделиво выгуливался по длинному отделенческому коридору. — Ночью было уснул, а потом опять. И сил нет смотреть, как мучается.

Она отвернулась и сжала руками уши: лай слышался теперь глуше, но избавиться от него было невозможно.

Похоже, в отделении уже привыкли к этому постоянному фону: из палат, позевывая, выходили заспанные больные с полотенцами через плечо; мимо, цокая каблучками и тревожно переговариваясь, прошелестели две запоздавшие на дежурство стажерки; из открытого буфета слышался крик нянечки, призывавшей кого-то поставить наконец этот проклятый чайник.

«Господи, — прошептала она в стену. — Спаси его, и я поверю. Никому никогда не признаюсь, даже ему, но мы-то с тобой знать будем. Умоляю, спаси. Ты же знаешь: он этого стоит».

— Шохина, — сказали сзади. — Шохина!

Она развернулась на голос, и Илья Зиновьевич с трудом удержался, чтобы не отшатнуться.

— Вы! Вы!

— Успокойтесь.

— Из-за вас! Он же умирает! — выкрикнула она запретное дотоле слово и, словно освободившись от наложенного табу, крикнула, уже не сдерживаясь: — Человек умирает!

— Прекратите! — нервно потребовал Карась. На возбужденные голоса начали выглядывать больные, из ординаторской вышла и остановилась у двери Татьяничева. — Я сам только что узнал. Назначен новый курс. Идите к нему в палату! — Он раздраженно обернулся к скапливающимся людям. — Все разойдитесь! Здесь не цирк!.. Шохина! Чего вы в конце концов от меня хотите? Свое дело я сделал грамотно. У вас к моей операции претензии есть? — Он осекся, потому что на ум некстати пришло райкинское: «К пуговицам претензии есть?»

— Сволочь, — отчетливо выговорила женщина и, вздернув сумку со съестным, двинулась навстречу нарастающему лаю.

— Психопатка! — Илья Зиновьевич забежал в кабинет, отшвырнул в сторону подвернувшийся стул, зло обернулся к вошедшей следом Татьяничевой.

— Ну что, доигрались?! И я-то хорош! На кого понадеялся?

— Остынь, — Татьяничева плотно прикрыла за собой дверь. — Шохина надо немедленно переводить в неврологию. Немедленно!

— Да что вы говорите?! — поразился Карась. — А не вы ли, уважаемый крупный специалист, кандидат, так сказать, в заведующие, третьего дня чего-то мне тут совсем другое буровили? Ничего, что я так с вами запросто?

— Прекрати кривляться. Никто не мог предвидеть такого витка. Очевидно, когда «снимали» сердце, перекачали наркотиков, и это спровоцировало инсульт. А то, что его вовремя не определили, так это не наша вина.

— Я, конечно, очень рад, коллега, что наши точки зрения наконец-то совместились, но со своими идеями ты опоздала: он уже нетранспортабелен.

Карась взялся за телефон.

— Что ты собираешься делать?

— Договорюсь, естественно, с неврологией, чтобы прислали специалиста, не эту… — он сдержался. — И будем лечить здесь. Не в моих правилах смиряться с поражением. Алло, неврология?

Татьяничева нажала на рычаг.

— В чем дело?

— Через час здесь будет Ходикян.

— Черт! Совсем забыл.

— Я уж не говорю о том, что лай этого Шохина разносится по всему этажу, а значит, привлечет внимание, но как только его женушка завидит комиссию, я представляю, какой фейерверк она устроит. Или ты собираешься выносить ее отсюда за руки за ноги.

— Ничего я не собираюсь, но больной действительно нетранспортабелен.

— На носилках спустить в лифте и перенести в соседний корпус — ничего страшного. К тому же мы не уходим в сторону: урологию будем вести у них.

— Надо так загнать, — Карась ошарашенно затряс головой.

— Илья Зиновьевич! — Татьяничева ужесточила голос. — Нет времени заниматься словоблудием. Решайте.

— Даже так? — надменно подивился Карась. — Ну что ж, я реш у.

— Алло! Где там ваш шеф? Так найдите срочно… Карась, — он, успокаиваясь, постучал трубкой по столу. — Я решу! По совести решу! Чхал я на ваши комбинации. Да! Здорово. Спать долго изволишь. Тебе известно что-нибудь в отношении Шохина? Сам главный звонил?! Уже освободил место?! Вот это оперативность, — он посмотрел на Татьяничеву, и та отвела в сторону глаза. — Стало быть, без меня меня женили. Я только тебя об одном прощу: чтоб эта прошмандовка больше в моем отделении не появлялась. Идиоткой надо быть. Даже я вижу, что у него обширнейший инсульт, явно задет ствол… Шестьдесят восемь. Это ты его жене объясни, что пожил, а со мной шутить не надо. Ишемию она, видишь ли, у него легонькую обнаружила. А я не знаю, чего это такое! У меня это в истории болезни записано. Извини, дед, завели меня… Хорошо, перенесем сами. Привет!

— Воронцову я уже пригласила, — сообщила Татьяничева.

— Мне начинает казаться, что я здесь вообще лишний, — обнаружив, что все решилось за него, он, хоть и стыдясь, почувствовал облегчение.

— Ну, вот так и лучше, — Татьяничева, уловив его состояние, улыбнулась. — Скоро спасибо скажешь.

Карась надменно фыркнул.

— Вызывали? — Таисия демонстративно обратилась к заместителю. После последних шохинских событий она была в обиде на заведующего и давала это почувствовать.

— Таисия Павловна, — Татьяничева интимно положила ей руку на предплечье. — Шохина необходимо немедленно подготовить и перевезти в неврологию.

— И слава Богу! — порадовалась Таисия. — Избавимся, наконец. А то я слышу, эта ведьма-то, — она посмотрела на заведующего, — уж и на вас кидаться стала.

— Перевезете на каталке, — демонстративно не реагируя на реплику, уточнил Карась. — Возьмите в помощь кого-нибудь из персонала.

— Нет каталок-то, — Воронцова непонимающе пожала плечом. — Да и так доведу. Чего он там весит-то?

— Я сказал — на каталке! — Карась пристукнул по столу. — И с максимальной осторожностью!

— Пожалуйста, на каталке, — Татьяничева мягко пожала руку медсестре.

— Подумаешь, цаца какая, — выходя, пробурчала Таисия. — Вози его. Сто метров пройти не может. Кого б другого, так небось…

— Да, на каталке! — бешено заорал ей в спину Карась. Он схватил трубку зазвонившего телефона. — И аккуратненько!.. Алло! Слушаю, Пал Георгиевич! Нет, это мы тут между собой… Понял. Спускаюсь.

Он растерянно положил трубку.

— Ходикян уже у главного. Начнут с нас. Так что… Я надеюсь.

— Сделаем.

— Да? — желчно усмехнулся Карась. — Так же, как с Шохиным?

— Илюша, — умоляюще произнесла Татьяничева. — Ради бога, только не теперь. Запомни! Никто не виноват. Никто! Просто не выдержал организм.

— Ну-ну, — Карась скривился. — Только не думай, что этот разговор мы не продолжим.

— Хорошо, но… — она постучала по стеклу часиков, успокаивающе погладила его по щеке.

— Побежал, — он сунул в карман халата блокнот. В дверях остановился, припоминающе похлопывая себя пальцами по лбу. — Да, фикус протрите. А то как бутерброд с пылью. И проследи…

— Да иди, наконец, горе ты мое!

— …Ну, поглядим, что это за Карась такой премудрый, которым аж Москва интересуется, — Ходикян вошел первым и на мгновение приостановился — резкий, характерный запах не смогла сбить даже влажная уборка.

— Отвык, понимаешь. Совсем бумажки заели, — он сокрушенно качнул крупной густоседеющей головой. Хлопья желтоватой перхоти слетали с нее при каждом движении и оседали на халате, словно конфетти на снегу.

— Видать, только закончили, — оценил Ходикян усилия медперсонала: следы «аврала» высыхали на полу пятнышками. — Бдите перед приходом начальства?

— Попробуй не бдить, — осторожно огрызнулся главврач. — Разом всыпете.

— Ничего, — заведующий облздравом, или, как сам себя любил называть — завздрав, снисходительно похлопал его по плечу. — На то и зад, чтоб по нему ремень ходил.

Он посмотрел по сторонам. и те, на кого попал взгляд — и Карась в их числе, — понимающе усмехнулись: конечно, на что бы еще и нужен зад, как не на то, чтоб по нему отечески прогуливалась вышестоящая рука. Главврачу было что ответить завздраву. Ой, было! Он даже позволил себе представить, как запунцовеет полнокровный, снисходительный Ходикян. Но как раз сейчас решался вопрос о закладке реанимационного корпуса.

— И все-то вы про нас, грешных, знаете, — он натужно улыбнулся.

— А я еще больше знаю, — Ходикян захохотал, быстро двигая большим пористым носом. — Ладно, премудрый Карась, показывай нам свое хваленое, скажем так при дамах, пахучее царство. Поглядим, чего оно стоит.

Процессия подошла к первому посту, возле которого поспешно поправляла колпак раскрасневшаяся медсестра, а рядом, чуть изогнувшись, в лицо высокому начальству улыбалась Татьяничева.

Она выдержала паузу, давая возможность полюбоваться собой, и только потом шагнула навстречу.

— Позвольте приветствовать вас в нашем отделении.

Ходикян чуть скосил на главврача.

— Врач Татьяничева, — глухо, теряясь, представил тот. Карась заметил его растерянность и тоскливо выругался про себя.

— Вот теперь все ясно. Просто-таки отличное отделение, — Ходикян засмеялся, и тотчас вокруг послышался разряжающий смех.

— А ты действительно специалист. Ба-альшой специалист, — завздрав погрозил смешавшемуся Карасю пальцем. — Нет, я серьезно: подобрать такой штат — это уже стратегия.

Он поцокал языком, и главврач понимающе переглянулся со своим замом: кажется, «входит» в настроение.

— Между прочим, товарищ заведующий областным отделом здравоохранения… — Татьяничева с бесстрашием знающей себе цену женщины стряхнула с его плеча перхоть.

— Бог мой, так официально! — притворно перепугался Ходикян. — Неужто провинился перед такой красавицей? Не прощу себе. Где кинжал?!

— В этих стенах я прежде всего врач. И как у врача у меня к вам имеются претензии, — периферийным зрением она с удовольствием увидела «замерзшие» лица сопровождающих. — Редко спускаетесь на нашу землю. А нам так часто нужна ваша помощь. Да что мы — больные ждать не могут.

— Виноват, исправлюсь! — Ходикян повел пальцем в сторону остальных. — Вот пример критики снизу. Ведите нас, бесстрашная женщина!

Они двинулись дальше, когда дверь одной из палат с шумом распахнулась, и оттуда боком выбрались две женщины. Меж ними, раскинув руки на их плечи и медленно, запаздывая, перебирая ногами, передвигался высохший старик в тренировочном трико. Тело его бесшумно, конвульсивно подергивалось.

Произошла накладка — понял Карась. Он рванулся было, намереваясь вернуть их в палату, но тут же сообразил, что произойдет через мгновение, как только Шохина увидит его, и отступил за спину одного из ординаторов. Но, похоже, поспешность эта была излишней. Шедшая слева пожилая женщина никого и ничего перед собой не видела. Прикусив нижнюю губу и опустив лицо, она упрямо волочила мужчину, наступая на стоящую процессию, так что идущая справа медсестра, опешившая при виде комиссии, все-таки не могла остановиться.

Напряженно смотрящий на происходящее Ходикян первым отступил в сторону. Следом за ним растеклись по стенам остальные. В полном молчании шла по живому коридору странная эта процессия. Старик простонал.

— Сейчас, Мишенька. Ничего, — женщина дотянулась щекой до его щеки и успокаивающе потерлась. — Тут рядом и — в кроватку. Сделают нам укольчик, и мы заснем.

— Н-не хочу укольчик! — захныкал старик. — Больно!

Голова его провисла вниз, и он стал похож на старую подбитую птицу, которую волокут за раскинутые крылья.

Воронцова опустила глаза. Так подвести зава, да что там зава — клинику! — она и в голове не держала. Если б ей толком объяснили!

— Не нашли каталку, — только и шепнула она возле затаившегося Карася.

Ходикян еще какое-то время смотрел им вслед.

— Тяжелый случай, — нашлась Татьяничева. — Илья Зиновьевич сделал уникальную операцию, теперь понемножку восстанавливается, но очень трудно — организм совершенно изношен…Может, все-таки пройдем в ординаторскую?

— Что? Да, — какая-то мысль овладела Ходикяном, и он то и дело потряхивал волосами. Они вошли в ординаторскую. Собранный медперсонал суетливо и бестолково вспорхнул со стульев.

— А, поросль, — тяжело усаживаясь, поздоровался заведующий здравотделом. Не зная, как следует отвечать на нетрадиционное это приветствие, поросль «застреляла» глазами в свое руководство. Впрочем, ответа завздрав и не ждал, продолжая натужно думать о своем.

— Послушай, Карась, а как фамилия этого больного, ну, что мы сейчас?.. Подожди, дорогой, не говори! Шохин, да? Шохин, точно! — радостно, хлопая себя по ляжкам, закричал Ходикян. — Михал Александрович Шохин!

— Шохин, да, — Карась скосился на Татьяничеву, но та недоуменно пожала плечами.

— И не узнал, — сокрушался, прицокивая изумленно, Ходикян. — Как нас болезни ломают, а? Не увидел бы сам, не поверил, слушай.

Он заметил взгляды, полные вежливого непонимания, и поразился.

— Да вы что, не знаете, кто у вас лежит? — Ходикян переводил взгляд с главного на Карася, на Татьяничеву, опять на главного, словно сомневался, в полном ли рассудке собравшиеся вокруг него люди. — Что, действительно никто не знает, кто такой Шохин?… Ну, вы даете, эскулапы, — он все не мог успокоиться. — В мое время, — шестидесятилетний Ходикян с опаской подумывал о пенсии, — это имя гремело. О слава, тлен! И всего-то десяток лет. Какой лев был. Член бюро обкома, Герой Соцтруда! Директор нашего металлургического гиганта. А, вспомнили, вижу! Бывший, конечно. Фигурища масштабнейшая. Хозяин! Шохин сказал — все, кремень.

— Странно, чтоб такой человек, и никто не знал, — подыграла Татьяничева. Она попыталась вовлечь в разговор и Карася, но тот, отключившись от происходящего, навязчиво смотрел в сторону двери.

— А сняли его тогда, — охотно объяснил Ходикян. — В обком новый первый пришел. Ну, известное дело, нужно векселя отрабатывать, себя проявить. А как раз очередная кампания была по внедрению какого-то метода. Вот он его и попытался на металлургическом протрубить. Шохин уперся: нерентабельно (потом, кстати, по его и вышло). Ну, и сцепились. Шохин мужик видный был, к министру дверь ногой открывал, но тут его свалили. Замордовали проверками, ревизиями, нарушения финансовой дисциплины накопали. Еще б их не было: если б не рисковал, так видели б мы там металл. Ну, и подчистую — убрали на пенсию, еще и дело прокуратура, помнится, с полгода вертела. А где он теперь, наш комбинат? Да, рушить — это мы умеем.

«Это вы умеете», — согласился главный и, боясь быть застигнутым на этой мысли, сочувствующе улыбнулся.

Карася трясло. Он то кровожадно предвкушал возвращение с югов Динки, которой выскажет все, что о ней думает, то вспоминал сцену в коридоре. «Почему я здесь сижу? — говорил он себе. — Ведь там у меня тяжелейший больной. Я его врач. Чего жду? Надо встать и уйти. Встать и уйти».

Дверь скрипнула, и в нее протиснулась испуганная Воронцова. Губы ее подрагивали.

Он сразу, похолодев, все понял. Кто-то подбадривающе нажал пальцами на колено. Это была Татьяничева. Очевидно, она ожидала чего-то подобного, потому что никто, кроме них, появления медсестры не заметил. Все внимали Ходикяну.

— А кстати, ваша-то больница, — с аппетитом припомнил завоблздравотделом, — тоже благодаря ему появилась. На свой страх и риск протащил решение через бюро, выделил деньги, материалы. Так что молиться бы вам на товарища Шохина, а вы вон даже имени не знаете. Я ведь сам у него в заводской поликлинике начинал. Ой, мужичище был! Жаль, сошел с дистанции. Сейчас как раз время таких мужиков пришло. Ах ты, господи! Как мы стариками-то раскидываемся! Значит, личная просьба: максимально внимательно. Что понадобится, прямо ко мне — сделаем. Договорились?

Карась неотрывно продолжал смотреть в пол.

— Не понял, — насторожился Ходикян.

— Да, конечно, все сделаем, — пообещала Татьяничева. — И так бы подняли на ноги, но раз еще такая рекомендация, тут уж… Так, Илья Зиновьевич? Илья Зиновьи-ич?!

— Да, — тихо подтвердил Карась. — Конечно. Вылечим.

Внизу, возле приемного покоя, стояла каталка, на которой под белой простыней угадывалось лежащее тело. Рядом, прямо на кафельном полу, сидела женщина. Откинувшись затылком к стене, она неподвижно смотрела перед собой. Мимо то и дело проходили люди. Завидев скорбную фигуру, они стихали, убавляли шаг, но тут же, пройдя мимо, спешили дальше: день только начинался, и надо было очень многое успеть.

Туточка

На пляж гостиницы «Жемчужина» Вадим проникал аж двое суток. Вчерашняя попытка просочиться мимо угрюмого вислоусого охранника провалилась просто-таки позорно: был он отловлен на турникете и шумно, со скандалом изгнан. Не удался и сговор с расхристанным, дембельского вида сержантом милиции с потрескивающей на боку рацией. Будучи отозван в сторону, сержант вполне равнодушно глянул на удостоверение личности подполковника авиации и, полный сарказма, пояснил, что выход к морю исключительно по визиткам гостиницы, а не по всяким там картонкам.

Кровно обидевшись за «картонку», которую он добросовестно отрабатывал, командуя авиаполком под Норильском, Вадим ретировался на «базу», то есть на одичалый, забитый людьми пляж «Приморский», где и лечил своё потрепанное самолюбие, злорадно представляя сержантика стоящим во фрунт перед грозой «маслобаков» прапорщиком Кувичко.

Но ведь славно же все начиналось! Еще позавчера утром вышел он на томный сочинский перрон и моментально, не торгуясь, снял комнату в центре города — может же командир авиаполка позволить себе не считать на отдыхе деньги! А еще через час Вадим стоял на пирсе среди счастливо-безмятежного галдежа и любовался взбитой мутно-зеленой волной, хрипло накатывающей на пропитанный солнцем и человеческим потом пляжный песок. Сбросив в спешке одежду, он уплыл за волнорезы и с полчаса, отрешенный и расслабленный, покачивался на волнах, смывая с себя воспоминания о хмуром промозглом Норильске и нервотрепке служебного расследования после гибели капитана Тутберидзе.

К обеду он уже вполне освоился и отчаянно флиртовал с двумя предельно раскованными медичками из Воронежа. Девушки оказались настолько без комплексов, что из всех этических проблем оставалось решить, казалось, единственную: начать ли с одной или попробовать сразу обеих. Впрочем, суета летчику не к лицу. Вадим, не форсируя событий, назначил им свидание на вечер, а сам отправился передохнуть и разложить измятые в дороге шмотки.

Разомлевший, с блуждающей улыбкой, он продирался напрямик через кустарники и, довольный собой, прикидывал, что бы сказал сейчас его заместитель по строевой дядя Коля, увидев своего командира. Скорее всего, просто безнадежно вздохнул бы. Ведь всякий раз, когда кто-то из офицеров вляпывался на левых связях, дядя Коля, увещевая очередного нарушителя, неизменно повторял: «И что ж вы так во всем комполка-то подражаете?» Впрочем, дядя Коля имел право на суровую истину. Сам он был семьянином в высшей степени: трогательно привязанный к жене и двум дочкам, он дважды в месяц выезжал за подарками для них в Норильск, где втайне содержал молоденькую любовницу.

Пять лет не бывавший в Сочи, к тому же задумавшийся о своем, Вадим шел по существу на автопилоте, и все-таки глазомер бывалого разведчика погоды не подвел: вышел он точно по курсу, к асфальтовой дорожке, окаймляющей площадь у летнего театра. И вот здесь-то, протиснувшись меж двух кипарисов, он увидел Их.

Полуденный жар спал, и на площади прогуливалось достаточно людей, некоторые уже в вечерних туалетах, но это надвигавшееся метров с двадцати видение он выхватил сразу, будто вмонтированная внутри камера автоматически включила крупный план. Позже он сообразил, почему все произошло так стремительно: фигуры людей, которые он зафиксировал, выйдя к площади, были развернуты в одну, именно в эту сторону. И, черт возьми, было на что посмотреть! Их было двое. Нет, две.

Справа, ближе к бордюру, шла девочка лет пятнадцати в кружевном сарафанчике — эдакая стремительно летящая стрекоза. Делая шаг, она сильно отталкивалась носком туфельки, будто с каждым таким толчком и впрямь собираясь взлететь, — и взлетала! Но, едва поднявшись над землей, раздумывала и плавно возвращалась на горячий асфальт. Выгоревшие пружинистые локоны волос клубились вокруг возбужденного личика. В ней не было совершенной законченности. Длиннющие ноги чуть взбрыкивали, словно у олененка, от резких взмахов рук лопатки трепетали цыплячьими крылышками. Шла прелестная девочка, которая совсем вот-вот, еще два-три штришка, превратится в совершенную красавицу. И в предвкушении этого она порхала сейчас над асфальтом, требовательно собирая взгляды мужчин и гордясь перед своей спутницей.

Рядом с трепетной девочкой шла молодая женщина, полностью, казалось, углубленная в себя. Всеобщее внимание словно не достигало ее. И лишь подрагивание четко очерченных ноздрей на отстраненном, мягко-задумчивом лице выдавало привычное возбуждение, что испытывала она под множеством обволакивающих мужских взглядов, впитывая их в себя столь же естественно, как ее отполированное шоколадное тело — солнечные лучи.

И все-таки именно вдвоем сестры — а при всей внешней несхожести близкая родственность их была несомненной — производили удивительное впечатление совершенной гармонии, когда очарование словно искрилось меж ними, сокрушая встречных мужчин.

Жертвой этого очарования пал и Вадим. Застигнутый врасплох рыщущим взглядом девочки, он испуганно сглотнул прорезиненную слюну, подозревая, что вид у него вполне идиотский, и — не ошибся.

— Двадцать третий! — с торжествующей дерзостью отсчитала та, словно пришпиливая Илью в собранный богатый гербарий.

— Туточка! — нежно укорила старшая, и лукавая парочка просквозила мимо.

Спустя несколько секунд номер двадцать третий помотал головой и сделал наконец то, что давно собирался, — поставил ногу на тротуар. От недавней победительности не осталось и тени, и всей его воли хватило только на то, чтобы плестись следом, стараясь не думать, как сам он при этом выглядит. А выглядел он наверняка неважнецки. Какой-то тоскливо застывший парень — надо полагать, номер двадцать четвертый — сочувственно шепнул:

— Бесполезняк, мужик. Не по нам сшиты.

— Да пошел бы ты, — схамил Вадим, хотя, несомненно, тот был прав — скукоженный, в измятом с дороги тряпье, на что тут рассчитывать?

А Вадим и не рассчитывал. Просто упрямо шаркал по асфальту, молясь своему воздушному богу, с которым втайне от подчиненных поддерживал самые свойские отношения, чтоб они не обернулись.

И накаркал-таки! То ли на звук, а скорее, из озорства, желая обозреть поверженные тылы, но девочка живо крутнулась на одной ноге. Может, она и не признала бы в нем экспонат из своей коллекции, но очумевший Вадим неожиданно для самого себя принялся сосредоточенно ковырять кору ближайшего дерева, она всмотрелась… и весело зашептала в ухо старшей сестре.

И все-таки он добрел за ними до гостиницы «Жемчужина». Уже входя в холл, девочка еще раз обернулась и фыркнула, выказывая презрение к зарвавшемуся недотепе, самой назойливостью своей компрометирующего ее обожаемую сестру.

Ну, что сказать? Конечно, день на этом для Вадима закончился. И, конечно, не дождались резвые медички своего шаловливого кавалера. И уже среди ночи, сев на кровать, уяснил окончательно: если не найдет старшую из сестёр, не объяснится как-то, то не только отпуск наперекосяк.

Перед глазами стояли мягкая, обращенная внутрь себя улыбка и — одновременно — нервная, пульсирующая женственность, казалось, стекающая по смоляным волосам и округлым плечам.

А ведь он был и не так чтоб уж очень влюбчивым. Все-таки летчику, которых еще в училище «рвут с куста», до тридцати пяти досидеть в холостяках — это, как говаривал дядя Коля, тоже высший пилотаж. Вот почему, загнав вглубь жестокую, нанесенную милицейским сержантом обиду, Вадим продолжал разрабатывать планы проникновения на недоступную простым смертным территорию, да так и заснул, ничего не придумав.

Но все гениальное — просто. На следующее утро, с подачи пляжного фотографа, он приплатил владельцу снующего вдоль побережья катерка, и через десять минут в компании столь же веселых и находчивых был высажен на пирсе одного из престижных сочинских пляжей. Вальяжно бронзовеющий спасатель сделал было движение в сторону нарушителей морской границы, но тотчас и отвернулся, должно быть, ослепленный солнцем.

Вадим осмотрелся, пораженный контрастом с городскими пляжами.

Хотя народу и здесь было немало, но люди не валялись вповалку, будто новобранцы на сборном пункте, а разместились на лежаках и в шезлонгах. Под навесами за круглыми столиками играли в преферанс и аппетитно сдували в песок пену с запотевших пивных бокалов, из-под навеса тянуло запахом шашлыка. Разливали чай, кофе, у барной стойки сгрудились любители ранних коктейлей.

Никто не суетился и не таращился друг на друга, хотя среди загорающих успел он заметить и гастролирующих актеров театра Сатиры, и знаменитого эстрадного пародиста. Не обвыкнув еще в этом равнодушии, пародист, белый и рыхлый, как разваренный окунь, раздраженно ворочался на топчане.

По ту сторону кордона Вадиму казалось, что стоит только попасть сюда, и он увидит сестер столь же естественно, как на площади у театра. И только сейчас ему пришла в голову очевидная мысль, что их может здесь и не быть. И вообще, с чего он взял, что два столь очаровательных существа разгуливают по курортному городу, как говорится, без конвоя.

В растерянности он затоптался и неловко задел ногой пышнотелую барышню, загоравшую на спине без бюстгальтера, с раскинутыми в стороны руками и ногами. Она оценивающе, снизу вверх, оглядела атлетически сложенного мужчину, но, не уловив встречного интереса, разочарованно прикрыла глаза.

«Казачий набег» не удался. Вадим с тоской оглядел обширную территорию, мысленно разбивая ее на летные зоны.

— Вы специально загородили солнце? — поинтересовались сзади.

— Извините, — вполоборота, отодвигаясь, кивнул он раскинувшейся в шезлонге молодой женщине со сдвинутыми на лоб итальянскими очками.

В висках Вадима заколотило, в горле булькнуло и пересохло. Это была она.

— Простите ради бога, — хрипя и все-таки не позволяя себе откашляться, торопливо произнес Вадим. — Я не буду выглядеть неприлично-назойливым, если скажу, что вы изумительны?

— Для того чтоб решиться на это, вам понадобилось два дня?

— Значит, вы запомнили?.. — радостно вырвалось у Вадима.

— Трудно было не запомнить такую колоритную личность — кипарисы здесь еще никто не грыз, — она тут же отомстила за неловкость, что-то оценила в нем, и оценка эта оказалась не в его пользу.

— Впрочем, я должна вас огорчить: случайные знакомства не входят в мои привычки.

— А я согласен. Заговаривать с незнакомой женщиной — признак дурного тона, — он изо всех сил пытался выглядеть изящно-ироничным. — Но прошу принять во внимание смягчающее обстоятельство…

Вадим прервался выжидающе. План знакомства он, разуверясь в своей способности к импровизации, отработал сегодня ночью. И сейчас, после её естественного наводящего вопроса, должна была последовать его ударная — сногсшибательная по замыслу — фраза. Но вымученная ирония — плохая визитная карточка, и женщина лишь насмешливо смотрела на стремительно теряющегося перед ней ухажера.

— Боюсь, что если я стану ждать возможности быть представленным где-нибудь на светском рауте, то случится это разве что за гробовой доской, — пролепетал Вадим.

— Очень может быть, — весьма сухо согласилась она и, стремясь отгородиться от неловкого домогательства, потянула на глаза очки. Еще секунда-другая, и зародившийся в ней легкий, от скуки интерес окончательно угаснет, и тогда…

— А, чёрт! Вы правы. Все вру, — решительно объявил Вадим и плюхнулся возле нее в песок. — Уеду. Сегодня же, к чертовой матери, уеду! Тоже мне грозный ухарь нашелся!

— Мне тридцать пять, — сообщил он изумленной женщине.

— Вроде, чего не видел? А тогда… ну, когда вы с сестренкой… Не думал, что так может быть. Верите, ночью не заснул. Просто потрясение какое-то. С вами вот говорю, ерничать пытаюсь, а под горлом — будто счетчик. Вон и пальцы трясутся.

Он с удивлением раздвинул подрагивающие на весу кисти.

— В позе Ромберга неустойчив. Меня б щас на медкомиссию — чистая комиссация!

С тоской заглянул он в тонкое встревоженное лицо.

— Не пугайтесь! Ради бога, не пугайтесь. Я не хотел вас обидеть. Вот только полюбовался — и ухожу. Уезжаю. Улетаю. Испаряюсь!

— Чего уж там? Сидите. Да сидите же, наконец! А то опять солнце загородите. Туточка права: вы и впрямь псих. То он кипарисы грызёт, то вдруг бежать. Нет уж, явились знакомиться, так знакомьтесь. Вам ведь хочется мне понравиться?

Вадим тупо кивнул.

— Так извольте потрудиться. Тем более на сегодняшние рейсы вы все равно опоздали.

— Какая у вас улыбка, — поразился Вадим.

Губы ее сложились в капризную складку:

— Только давайте договоримся: без пошлостей…

— Не, не, не, — Вадим живенько замотал головой. — Не буду. Выдавлю из себя по капле. Хотя в вас и правда такое очарование…

— Доброе утро, богиня. — Вадим прервался: к шезлонгу подходил пожилой, но крепкий и ухоженный мужчина.

— Я не помешал, Машенька? — Он подхватил протянутую ему руку: «Господи, Борис Аркадьич, когда вы мешали?» — и поцеловал ее, слегка изогнувшись. Так, впрочем, чтоб не обнаружить небольшую, с пятирублевую монетку проплешину. Одновременно он втянул в себя аккуратный животик, нависающий над длинными, по последней моде плавками.

«Молодится, зараза», — отметил насторожившийся Вадим.

— Познакомьтесь, кстати. Это…

— Вадим.

— Борис Аркадьевич.

— Вадим Дмитриевич, — поправился Вадим и крепко сжал руку, разом сделавшуюся жесткой в его ладони.

— Хорошие жары стоят, — произнес Борис Аркадьевич.

— Да, душно, — без выражения согласился Вадим.

— Все-таки ничто так не успокаивает, как море.

— Ну, это смотря с какого пляжа входить.

— Вы, похоже, только приехали, — по-прежнему мягко и обходительно, игнорируя непонятное недоброжелательство, предположил Борис Аркадьевич. — В какой, простите, гостинице?

— Я в городе… У друзей. Они же и пропуск на пляж организовали, — Вадиму стало стыдно снятой комнатенки и отсутствия блата, и тут же он устыдился своего стыда. И оттого раздражение против некстати вторгшегося, опасного для него незнакомца усилилось.

— О! Остается позавидовать, — Борис Аркадьевич даже слегка расстроился. — А мы вот кочуем по гостиницам. Да еще и не повезло этим очаровательным дамам. Старый сосед по столу попался и навязывается в компанию.

— Борис Аркадьевич! Ну как вам не надоело? — притворно нахмурилась Маша. — Напрашиваться на комплименты — это, наконец, становится неинтересно.

— Добрая и волшебная, — Борис Аркадьевич благодарно провел по лежащей на подлокотнике руке.

— Теперь волшебная, — Маша обиженно надула губки. — А к завтраку не пришли. Подгуляли накануне?

— Какие мои гулянья? — он заговорщицки подмигнул Вадиму, вовлекая его в шуточный этот разговор. — За преферансом засиделись, вот и проспал.

— Говорите, говорите. Туточка извелась: куда это мой кавалер делся?

— Да-а!! А где же наша очаровательница?

— Туточка? — Маша приподнялась, вглядываясь, и тотчас вновь откинулась. — Спешит сюда. Должно быть, заметила своего обожателя.

В самом деле, из-под навеса с ракеткой для пинг-понга в руке в открытом купальнике то быстро шла по песку, то переходила на бег позавчерашняя девочка. Она неслась по прямой и даже перемахнула через лежак с колыхающимся поверх него животом. Над лежаком поднялось возмущенное лицо пародиста, но тотчас расплылось в масленой улыбке и исчезло.

— Эффектно, — не удержался Вадим.

— Не правда ли, очаровательное создание? — поддержал его Борис Аркадьевич. — Через пару лет мужчины будут, как сейчас говорят, выпадать в осадок. А уж если к этому бриллианту и соответствующую оправу. У-у! — он зажмурился. — Страшно подумать. Начинающая укротительница!

Последнее он произнес нарочито громко, перехватывая в почтительном поцелуе руку запыхавшейся девушки.

— А вы, Борик, все хамите, — она чуть смешалась.

— Тутка! — возмутилась Маша.

— Ничего, ничего, — остановил ее Борис Аркадьевич. — В моем возрасте подобное обращение — это, знаете, даже лестно. К тому же мы с Туточкой друзья.

— Мы — друзья?! — надменно изумилась девочка. — Вот уж новость. Это после того, как вы окончательно отбились от рук, где-то болтаетесь по ночам, так что и к завтраку…

— Виноват, королева. Пулечку по маленькой.

— И вообще, запомните: мужчины друзьями быть не могут. Так, Машуля? Впрочем, к вам, Борик, это уже не относится… Ба! — все это время она напряженно всматривалась в переминающегося Вадима. — Какие люди!

— Познакомься, Туточка. Это Вадим Дмитриевич, — строго представила Маша, но предостережение не подействовало.

— Как же, как же! Наш грызун-ухажер. Скажите, какие мы, оказывается, шустрые.

И тут же, потеряв к сомлевшему Вадиму интерес, решительно соскользнула на песок и выхватила из пляжной сумки кусок кекса. — Машуля! Он такой балбес. Клянется, что играет в волейбол за дубль московского «Динамо». Врет, конечно?

Метрах в двадцати на бетонном парапете покачивался высоченный парень с такой же теннисной ракеткой, которую, косясь на Туточку, пристроил на голове.

— Пожалуй, не врет, — неприязненно прикинула Маша. — Но что балбес — безусловно. Ты, как всегда, шалишь, мой друг. Может, понежишься подле нас?

— Не могу, мой друг, — ехидная Туточка разом впихнула в рот остатки — и внушительные — кекса, вскочила. — Спешу шалить. Я обещала партию сразу двум балбесам. Шо щас будет. У!

— Доиграешься!

Туточка с усилием сглотнула.

— Машуля, будь спок! К тому же у тебя такое изысканное окружение, — она присела в немыслимо-допотопном книксене и умчалась.

— Тайфун! — грустно произнес Борис Аркадьевич. — Сие и есть первозданное изящество. Вы знаете, Машенька, ведь этот тигренок во всем подражает вам.

— Совершенно неуправляема, — благодарно пожаловалась Маша. Просветленное лицо ее внезапно исказилось. — О господи! Опять это мурло.

Мужчины обернулись. Позади Бориса Аркадьевича терпеливо, слегка согнувшись, стоял молодой, но совершенно лысый мужчина с вдавленной ребристой грудью и дряблым, потряхивающимся, словно пустая авоська, животом. На лице его застыло извиняющееся выражение.

— Что надо? — неприязненно отреагировал Борис Аркадьевич.

— Не посмел бы, но тут такое, — парень показал глазами и сделал приглашающий шаг назад.

— Короче, — Борис Аркадьевич не сдвинулся с места. Решившись, парень спешно придвинулся и, сопя, припал к уху Борис Аркадьевича, который при этом брезгливо отклонился.

— Ладно. Вели всем собраться через час, — он, не скрываясь, с отвращением отер ухо.

— Но там вице-мэр…

Под неприязненным взглядом Бориса Аркадьевича он осекся и, искательно улыбаясь, удалился.

— Где вы только находите таких неприятных типов? — желчно поинтересовалась Маша.

— Не сердитесь, богиня, — Борис Аркадьевич раздраженно постучал рукой по оскверненному уху. — Но если б природа рождала одних красавцев, как бы мы отличили прекрасное от дурного? Подобное уродство, так же, впрочем, как и несовершенство большинства женщин, предназначено оттенять редкую красоту, — он выразительно посмотрел на нее, потом — на часы. — Ну вот, опять безнадежно вас заболтал.

Было очевидно, что произошедший разговор запал в него и заставлял поспешить.

— Борис Аркадьевич, хоть вы и не умеете подбирать знакомых, но все-таки вы последний рыцарь на этой земле, — Маша примирительно протянула ему руку.

— Увы, похоже, печального образа, — он предупредил возможное возражение. — Зато весь ваш. И не далее как сегодня. В варьете новая программа — и вы мои гости. Обещали!

— Вы еще напоминаете!

— Рад был познакомиться, — Борис Аркадьевич шагнул к оцепеневшему Вадиму: только что рухнули, едва зародившись, его надежды на сегодняшний вечер.

— Кстати, Вадим Дмитриевич, я бы просил и вас не опаздывать. Если, конечно, вы будете столь любезны, что согласитесь разделить компанию незнакомого, но искренне привязавшегося к вам человека. Не знаю, правда, удобно ли мое приглашение перед вашими друзьями…

— Удобно, — заверил его возликовавший Вадим. — Совершенно удобно.

— Тогда до вечера. — Борис Аркадьевич, прощаясь, слегка поклонился. Походка его оказалась жесткой и уверенной. Вадим увидел, как сидевший у бара вчерашний милицейский сержант при приближении Бориса Аркадьевича поднялся и, терпеливо поймав взгляд, глубоко кивнул.

— Что вы там улыбаетесь? — подозрительно поинтересовалась Маша.

— Да просто радуюсь, — Вадим засмеялся, — что вы рядом. Что вечером снова увижу вас, что буду танцевать с вами, дышать вами. Радуюсь — и все!

— А вы, оказывается, фрукт.

— И еще какой, — вконец обнаглевший Вадим пожал ее запястье…

— Между прочим, я замужем, — сообщила Маша. — Или вам это, как говорят, по барабану?

— Нет, конечно, — смутился Вадим. — Но разве могло оказаться иначе?

Маша заглянула в восторженные его глаза и озадаченно покачала головой.

У выхода с пляжа к нему подошел лохматый, сутенеристого вида парень.

— Вадимом зовут? — неприветливо произнес он.

— Кому — Вадим, кому — Вадим Дмитриевич.

— Это тебе, — парень протянул конверт и, не объясняясь, зашел в вахтерскую будку.

Внутри оказался незаполненный бланк месячного пропуска на территорию гостиницы «Жемчужина». И — странное дело — хоть в жесте этом проступали и наблюдательность, и деликатность нового знакомого, чувство благодарности к нему у Вадима как-то смазалось.

…Вадим безумствовал. После вечера в ресторане, где в танце, опьянев от Машиной улыбки и тонкого ее запаха, он вдруг с силой притянул ее к себе, и она было прильнула, но тут же отпрянула, подрагивая крыльями носа, меж ними установились особые, не высказанные отношения. В ту же ночь он купил у вокзала корзину цветов, высчитал номер сестер на четвертом этаже гостиницы, вскарабкался по балконам, равно рискуя разбиться и угодить в милицию, и выставил корзину перед балконной дверью.

Нежное пожатие Маши наутро и восхищение вполне примирившейся с ним Туточки стали его наградой. Теперь он почти не отходил от сестер. Вместе валялись они на пляже, бродили по городу, он даже сопровождал их на телеграф получать переводы от Машиного мужа. И Маша, снисходительная, ироничная красавица Маша, оттаяла: дулась и дурачилась наперегонки с резвой Туточкой, так что по поведению и нельзя было определить, какая из сестер старше. Когда она принималась вот так по-девчоночьи кокетничать и задираться, у Вадима начиналось легкое головокружение. Как-то в восторге прямо посреди платановой аллеи он подхватил Машу на руки и закружил. Младшая принялась браво отбивать сестру, но та как-то странно затихла, и Туточка, покраснев, отошла в сторону.

— Не могу без тебя, — бережно ставя Машу на землю, шепнул Вадим. И произнеся, понял, что сказал правду.

Четвертым во всех их начинаниях был Борис Аркадьевич. Собственно, не четвертым, поскольку без него не происходили бы безудержно восхищавшие сестер приключения. Возникла мысль посетить Дагомыс — и на другой день у входа в комплекс их встречал и посвящал им день генеральный директор. Маша как-то посетовала, что до сих пор не побывала на Рице, — через час у подъезда стоял новенький черный «Мерседес» с номерами администрации, а на озере их поджидали катер и дышащий углями мангал. И даже шальное требование Туточки немедленно добыть ей несезонных фруктов, за которое вошедший в роль Вадим пообещал ее отечески отшлепать, Борис Аркадьевич воспринял вполне по-деловому: тут же позвонил в аэропорт, и к вечеру в номере на четвертом этаже благоухал наполненный стружками ящик.

Попытки Вадима войти в долю Борис Аркадьевич пресекал со свойственной ему деликатной решительностью. Да и сам Вадим не проявлял чрезмерной настойчивости, понимая, что любое из подобных сумасбродств существенно облегчило бы его бумажник, не казавшийся больше увесистым. И вместо привычного ощущения собственной значимости прорастало в нем чувство униженности, зависимости, смириться с которым самолюбивый Вадим не хотел, но — мирился, и оттого ёрничал, беспричинно срывался на колкости, которые Борис Аркадьевич гасил все с тем же предусмотрительным благожелательством.

Тревожили Вадима и трудные отношения с Машей. Вроде бы — и он это с радостью ощущал — наедине она тянулась, льнула к нему. Но, словно мстя ему же за эти крохи нежности, на людях была неизменно иронична, а в присутствии Бориса Аркадьевича — и вовсе подчеркнуто-колкой.

Вообще-то прямых поводов для ревности у Вадима не возникало: Борис Аркадьевич был галантен, трогательно ухаживал за Туточкой, исполняя каждое ее желание и громко, намеренно возмущенно ревновал девочку ко всем встречным мужчинам, отчего та краснела от удовольствия и говорила дерзости.

И все-таки накапливалось меж Борисом Аркадьевичем и Машей что-то особое, пугающее Вадима сильнее, чем легкий случайный флирт. Порой при его приближении они обрывали какой-то непростой разговор или, напротив, принимались произносить фразы, явно не связанные с предыдущими. После каждого такого случая Маша на какое-то время замыкалась в себе, на расспросы Вадима отшучивалась, а когда он становился настойчив, раздражалась. И Вадим поспешно отступал.

По утрам, когда Борис Аркадьевич еще спал, у них вошло в обыкновение прогуливаться втроём по набережной. Вадим самозабвенно, что тоже стало входить в привычку, рассказывал сестрам байки из жизни своего авиаполка. Глядя на возбуждённые их лица, на сияющие восторгом глаза Туточки, Вадим не то чтобы привирал — этого за ним не водилось, но, сам входя в раж от воспоминаний, как-то так корректировал ракурс, что Туточка то и дело хватала его в страхе за руку и нетерпеливо вскрикивала: «Но он жив остался? Только скажи, что жив, а потом уж дальше!»

А по окончании очередной истории, явно задирая сестру, убеждённо объявляла: «Всё, решено — сразу после школы выхожу замуж за лётчика».

— И будешь мыкаться в нищете по глухим гарнизонам, — неизменно стращала её та. И Вадим не спорил — то, что творили с армейской элитой, въелось в него болезненной, саднящей при малейшем прикосновении раной.

В один из пасмурных дней Вадим, прибежав на пляж, не застал сестер, отправившихся в город, как выражалась Туточка, «прошвырнуться по шопингу».

Вернулись они лишь во второй половине дня. Маша выглядела непривычно задумчивой, Туточка шла, опустив голову, и даже цыкнула на подбежавшего приятеля-волейболиста.

Подойдя к Вадиму, Туточка с какой-то новой подозрительностью оглядела его:

— Вадим, только честно, ты, должно быть, трус. Вы ж, мужчины, все трусы.

— Прекрати, — оборвала ее Маша. — Лучше задумайся над случившимся. Мы живём, совершенно не защищенные от быдла. И нет другого способа сохранить себя, как подняться над всей этой мразью. Чтоб даже зыркнуть на тебя не смели!

Она обняла прикусившую нижнюю губу сестренку:

— Может быть, и к лучшему, что ты столкнулась с этим прямо сейчас. Уверяю, бывает куда мерзопакостней. Иди-ка в номер, прими душ и — поразмысли.

Туточка как-то притупленно кивнула, повернулась и пошла — впервые, на глазах Вадима, не взлетая над землёй.

— Понимаешь, проходили мимо какой-то кафешки, — опустошённо объяснила Вадиму Маша, — а там сидят за бутылкой пара таких… цепастых качков. Туточка по своему обыкновению сдерзила что-то, безобидно, в общем-то. А один из них… ну, не повторять же. Но такая гадость! И никто из тех, что вокруг на нас глазел, даже ни полслова. Я-то без иллюзий, но — девчонка… Как она рыдала!

Маша скривилась при свежем воспоминании, встряхнулась, скинула платье, потянула Вадима к морю:

— Давай кто первый до волнореза!

Конечно, Вадим дал ей возможность приплыть первой.

Взявшись за руки, они сидели на камнях.

— Всё, из «Жемчужины» без меня больше ни ногой, — объявил Вадим.

— Всю жизнь в «Жемчужине» не отсидишься, хотя очень хочется, — Маша подставила мокрое лицо солнцу.

— Господи! — простонала она. — Но почему хорошее не вечно? Как подумаю, что через две недели опять эта сырая Москва, эта хрущоба, муженёк этот мой! У-у! Чем так жить, лучше утопиться.

Подражая чеховской Каштанке, она смешно заскулила.

— Так бросай его к черту и выходи за меня, — решился Вадим.

— О! Как мы перегрелись, — Маша заботливо зачерпнула воды, полила ему на темечко.

— Да ведь люблю я тебя!

— Нет, все-таки прав Борис Аркадьевич. Южное солнце для мужчины — это страшно.

— К черту твоего Борис Аркадьевича!

— Как! И его тоже?

— Его в первую очередь. Машка, ты хоть слышишь, что я сказал? Я прошу тебя стать моей женой.

— То есть при живом муже? О, времена! О, нравы!

— Пожалуйста! Хоть пять минут без вечного твоего ехидства.

В ответ Маша старательно, по всем правилам мимики, «выстроила» жутко серьезное выражение лица.

— В общем, мне тридцать пять, — напомнил Вадим. — На будущий год я получаю полковника, еще через год-другой — Академия Генштаба. Вопрос по существу решен. Машенька, только слово, и — клянусь — ты не пожалеешь. Всё моё — твоё.

— А муж?

— Но ты же не любишь его.

— Положим, что не люблю, — не стала спорить она. — Но что взамен? Стать домохозяйкой в гарнизоне под Норильском. — Те же домашние проблемы.

— Да не будет проблем. Ты жена комполка! — Он не сдержал гордости.

— Да, хозяйка тайги. А если очень повезет, есть шанс вернуться в Москву — Ты прелесть, Вадька, — Маша успокаивающе положила руку на его запястье. — И ты мне очень нравишься. Мне давно никто так не нравился. Но замуж — это другое. И потом… А как же Туточка?

— Туточка? — Вадим удивился. — Но у нее же есть мать?

— Как?! Еще одна? — Маша вновь сделалась уничтожающе ехидной.

— Что значит?.. — Волной Вадима снесло с волнореза, и он не стал противиться.

Когда он вынырнул, Маша, расставив руки, балансировала на мокром камне.

— Вот именно, мой друг! Туточка — моя дочь, — объявила она. — Я ведь на самом деле старая. Мне уж скоро тридцать три. Так что, извините за хлопоты. — И, не жалея роскошных своих смоляных волос, скользнула под воду.

Догнал ее Вадим аж у берега, когда ноги коснулись песка.

— Машка! — Он развернул ее за талию, увидел тревожное, готовое скривиться в усмешке лицо. — Машенька, ты — фантастика! Это же так здорово!

Волна накрыла их, и уже под водой он поймал ее губы. Так и вынесло их, целующихся, на берег, к негодованию снующих мамаш.

Еще долго сидели они в шезлонгах, прижавшись, словно десятиклассники. Вадим что-то фантазировал, а Маша нежно поглаживала его возбужденное лицо.

— Балдеете? — Туточка подкралась сзади. — На вас посмотришь — такая идиллия. Слушай, Вадим, а почему бы тебе на ней не жениться?

— Я готов, — тотчас вызвался он.

— Полно болтать, — урезонила ее мать. — Где Борис Аркадьевич?

— А где ему быть? Пулечку свою пишет по маленькой, — Туточка очень похоже передразнила знакомые слащавые интонации. — По десять долларов за вист. Да вон уже прется!

— Тутка! Не смей. И чтоб никакой грубости.

— Да мне-то… — она прервалась.

— Очаровательницы, — Борис Аркадьевич одним движением поздоровался со всеми.

— Совсем вы меня забросили. — Под насмешливым взглядом девочки он скосился вниз, невольно втянул живот. — Что-то не так?

— Слушайте, вы хотя бы бегом занялись. Мужчина какой-никакой, — упреждая гневную материнскую реакцию, Туточка решительно повернулась и зашагала к теннисным столам.

— Переходный возраст, поведение непредсказуемое, — извинилась Маша.

— Да, трудно, — Борис Аркадьевич понимающе кивнул, решительно смахнул с себя обиду. — Кстати, Машенька. Не сочтите за дерзость. Сегодня все-таки юбилей — десять дней нашего знакомства. Так что…

Он разжал ладонь. Маша вскрикнула от изумления. Вадим побледнел: на ладони переливался перстень, безусловно, тянущий на пятизначную долларовую цифру.

— Борис Аркадьевич, но я не могу. Это слишком, — Маша колебалась.

— Нет-нет, ничего. Позвольте, — смущаясь, он надел перстень на отставленный палец, критически осмотрел.

— Грубоват, конечно. Но, верите, во всем городишке… И ради бога, — перебил он Машино возражение. — Уж лучше выбросьте, но — не обижайте. Могут же у меня быть свои причуды. В общем, до вечера.

Борис Аркадьевич поспешно кивнул и, сильно волнуясь, отошел.

Маша робко взглянула на помертвевшего Вадима.

— Ты считаешь, надо все-таки вернуть?

— Безусловно, — отчеканил он.

— Но… я обижу.

— А принимать такой подарок?! Неужели сама не видишь, что этот набитый деньгами мешок просто пытается купить тебя?

Уж лучше бы смолчал. Маша, разгневанная, выпрыгнула из шезлонга.

— Этот, как ты выражаешься, мешок, — прошипела она, — обаятельнейший и, в отличие от некоторых, деликатнейший человек, от которого, кроме добра, никто из нас ничего не видел.

Она отмахнулась от попытки Вадима остановить ее.

— Я, конечно, понимаю, что в пределах кругозора армейской фуражки все, у кого больше тысячи в кармане, — несомненные воры…

— Ну, зачем так?

— Но, между прочим, Борис Аркадьевич — председатель совета директоров одного из крупнейших в России холдингов, у него несколько собственных строительных заводов. Он из тех, кто страну восстанавливает. Предприниматель он. Слышал такое слово в тундре своей?

— Пусть так, — Вадим сделался угрюм. — Но что ты находишь в его обществе, которое он так назойливо навязывает?

— Насчет назойливости я бы помолчала, — Машин голосок задрожал, так что загоравшие по соседству затихли в предвкушении скандала. — И потом, что тебя-то не устраивает? Что возят туда, куда одного при всех твоих эполетах на порог бы не пустили? Что кормят на халяву дефицитом, которого ты отродясь не видывал?

— Маша!

— Уж если альфонсируешь, так и не дергайся. И нечего тут желваками играть!

— Я, пожалуй, пойду.

— Будь здоров, горе-ухажер!

…И снова мучительная ночь в душной комнатенке, а наутро — знакомый сектор на пляже «Приморский» и те же лица — только медички уже образовали квартет и презрительно на него поглядывают.

Два или три раза Вадим с усилием поднимался, окунался, но не плавал, а сразу возвращался и зарывался в песок. Пляж стал редеть. Послышалось шуршание песка. На Вадима легла тоненькая тень.

— Еле нашла. Балдеешь?

Вадим перевернулся на спину, внимательно, прищурившись, посмотрел снизу на длинные, теряющиеся под сарафаном ноги.

— Вадюха, не хами! — Туточка присела рядом на корточки.

— У меня в сумке яблоко. Хочешь? — предложил Вадим.

— Нет, не хочешь. Между прочим, Машка всю ночь проплакала.

— А у меня еще персик есть. Для тебя сохранил.

— Поссорились? Я сразу, как Машка на меня наорала, поняла.

— Ну! Ты в таких делах человек опытный.

— Да уж поопытней некоторых.

— Она тебя послала?

— Не надейся. Машка знаешь какая гордая? Хотя — можешь напыжиться — намекала. А я вот, если парня когда обижу, ну, без дела, — ничего, подойду. И — ништяк.

Скривив мордашку, она принюхалась.

— По-моему, канализацией отдает. И вповалку. Как здесь можно…

— Так «Жемчужин» на всех не хватает. И ничего, знаешь, довольны. Бытие, как говорится…

— Определяет сознание. Нет, Маша права — жить среди этого и не оскотиниться — невозможно… Знаешь, ты приходи вечером к нам в гости, — предложила Туточка. — Машка очень обрадуется.

— Ты какая-то сегодня притихшая, — заметил Вадим. — Неужто из-за нас? Или опять обожатель подгулял?

— Маленький ты еще все знать. Слушай, на тебя тут две тетки глаз положили, — она кивнула на медичек. — Закадрил?

— Помилуй бог, — соврал Вадим. — А знаешь что? Поцелуй меня.

— А! Значит, и правда. Ну, черт с тобой, Машке не скажу. — Она нашла его губы, старательно, изображая страсть и даже кому-то подражая, томно вскрикнула.

— Ну, как я?

— У-у, — Вадим облизнулся. — Пэрсик, слушай.

— Так придешь? Тем более она одна будет.

— Да, конечно, приду.

— Тогда пока.

Вскочила и, обрызгав его песком, ушла, провожаемая завистливыми взглядами мужчин.

В девять вечера Вадим постучал в номер. Дверь открылась тотчас.

— Дождь, — неловко начал он и осекся. Маша была в облегающем вечернем платье. И, ни секунды не колеблясь, восторженно обхватила его за шею, прижалась к мокрому плащу.

— Как хорошо, что ты пришел, — горячо прошептала она. — Боже, как же хорошо, что ты здесь.

— Ты промокнешь, — пробормотал он, совершенно счастливый.

— Уже, — Она гордо отстранилась, давая ему возможность разглядеть себя. Под сделавшейся прозрачной материей явственно проступили контуры обнаженного тела. Ждущего его.

И была в ней та страстная нежность, что лишь угадывалась прежде.

Вадим обхватил ее за талию.

— Я обидела тебя. Но ты ведь не сердишься? — пробормотала Маша, подаваясь навстречу беспорядочным поцелуям.

— Я?! — искренне изумился он.

— Ты не сердись. Ты ведь любишь меня? — Она не дала ему ответить. — Ты должен меня сегодня очень сильно любить. Так, чтоб ничего, совсем ничего. Нет, нет, ты пойми. Это важно.

— Боже, Машенька, что случилось? — в возбуждении ее угадывалось что-то особенное, не относившееся к ним двоим.

— Да обними же меня, — нервно вскрикнула она. — Да! Вот так!

Телефонный звонок отбросил ее. Она подбежала к тумбочке.

— Да?! Нет, набирайте внимательней.

С силой швырнула трубку.

— Номер набирать не научились! — нервно пожаловалась она.

— Может, отключим? — осторожно предложил он.

— Нет, нет. Пусть!

— Тебя что-то тревожит?

— С чего ты взял?

— Но ты вся дрожишь, Машенька.

— Ах, пустое. Это пройдет. И что за мужчины пошли? Всё говорят, говорят. Знаешь, налей шампанского. А лучше коньяку… Ну, хочется. Могу я раз в жизни напиться?

Она опасливо скосилась на телефон, и, словно загипнотизированный, он зазвонил громко и требовательно.

— Да! — Лицо Маши сделалось тревожным. — Да слышу я! Но послушайте: вы опытный человек и должны понимать. Это же… Тут нужен такт. И имейте в виду…

Ее, видно, прервали, и она слушала, подергиваясь лицом.

— Хорошо, позовите.

Стоя сзади, Вадим видел в зеркало, как прикрыла она глаза.

— Маленький мой! Ну что, что?.. Ах, да нет, этого нельзя… Да, я все сказала. Но ты же помнишь? Правда? Да, да! Конечно, я тебя очень люблю. Ну очень! — страстно произнесла она. Положила трубку.

— Это… моя знакомая. — Она съёжилась.

— Ну да, — бесцветно поддакнул Вадим. — Очевидно, Туточка шалит.

Маша вскочила, подошла к оставленной рюмке коньяка и быстро, давясь, выпила. Глаза ее налились слезами. Обхватила голову замершего Вадима, пригнула ее к себе.

— Все, все, Вадичка! Не было никаких звонков. Ты здесь, ты пришел. И я хочу тебя. И ведь ты хочешь. Да? Или я не хороша? Не желанна?

— Ты хороша, жутко как хороша, — подтвердил Вадим.

— Так встряхни же, прижми меня! Заставь, наконец, забыться. Хоть до утра. Господи, хоть до утра!

— Маша! — Он осторожно отстранился. — Ты ее послала?..

— Нет… Ну что, впрочем, такого. Человек попросил провести с ним вечер. Побыть. Вернее, мне надо было. Для тебя же. И вот благодарность… И что за допрос? В чем дело?! Это становится скушным.

— Ты действительно послала свою дочь к этому…?

— Вон! — резанула она. — Убирайся. Я… дура.

Даже не ошарашенный, а совершенно потерянный Вадим раскачивался, потирая пульсирующие виски.

— Может, я что не понял? — пробормотал он. — Машенька, я обидел?

— Уходи, — она тускло сидела в углу. Надежда в нем оборвалась. Он сделал движение подняться.

— Нет, постой! — остановила она. — Презирай, но побудь. Мне нельзя одной.

Она нашла его руку:

— Во сколько, я сказала, её родила? В восемнадцать? Так вот, в семнадцать. Школьницей, по сути. Жутко пошло. Я — королева школы, будущая, несомненно, великая пианистка. А тут он появился: эдакий отважный херувимчик со злыми кулаками. Дуболом, но это после поняла. Всех разогнал. Вся школа была влюблена, и — все разом отступились. А мне нравилось! На другой день после… когда случилось… он рассказал в школе. Подробно, смакуя. И никто!.. Быдло все. А через два года вышла за нынешнего. Упросил. Консерватория, понятно, побоку. Пыталась его сделать, чтоб выбился. Но… недотёпа, в сущности. Говорят, талантливый. А уж десяток лет завлабом за жалкие в общем-то деньги. Какой уж тут талант? Да и то… А, расскажу! Пробовала любовников. Но — пресно всё. А у мужа был друг и начальник. Очень неровно на меня дышал. Ну, я — флиртовала. Так, чуть-чуть. Больше, чтоб мужа подразнить. Я взбалмошная была. Как-то зашёл он, когда мужа не было, и… изнасиловал, словом. Почему-то думал, что я только и жду, а когда увидел, что… да я ещё насмехаться принялась, — стал так избивать. Боже! Кулаками в живот, по лицу. Я смолчала, чтоб муж не узнал. А потом как-то в очередной ссоре с ним — захотелось побольней сделать — рассказала. И по глазам увидела — он всё знал. Должности, шкурёнок, дожидался.

— И Туточка, конечно, в курсе.

— Да. У меня нет от неё тайн. Она ненавидит отчима.

— Ты ненавидишь, она. Что ж живёте?

— Ты прав, жить с мужем-сутенёром как-то не красит. А куда? Это до революции инженер Телегин в ожидании Даши взял да и снял, между прочим, на Васильевском острове скромную пятикомнатную квартирку. А мне с дочкой куда?! Разменяться на две коммуналки? Давиться с соседями на общей закопчённой кухне? И вместо одного быдла, с которым и не живу уж, получить десяток? Я — женщина! Я — не приспособлена. И притом вечное безденежье. Это — унижает! Я ведь до последней точки дошла.

— И ты решила заработать на Туточке?

— Не смей! Я обожаю её! — вскрикнула Маша. — В ней прежняя я, несломленная. Но что впереди? У меня нет денег даже за ее учёбу заплатить. Сюда чтоб поехать, назанимала. А дальше? Секретаршей при слюнявом борове? Хилые романчики? Замужество? Съёмный угол. Ранний ребёнок. Старение. И всё! Но ты ж видишь её. Это королевна! Но королевна без приданого.

Она перехватила его тяжелый взгляд.

— Это мой грех! — вскинулась она. — Не её! Мой! Пусть станет женщиной, но в атмосфере обожания, поклонения. Три-пять раз с опытным, тактичным, восхищённым ею мужчиной. Пусть почувствует силу свою, власть над властными. И тогда станет истинной королевой.

— А заодно и подзаработает, — вырвалось у Вадима. — Не боишься, что втянется?

Она сползла на колени.

— Отмолю! Господи, отмолю.

Вадим с усилием поднялся, не отрываясь от замершей женщины. И хоть понимал, что жесток, но не остановился:

— Кстати, позволь полюбопытствовать: почём нынче независимость? Я, конечно, понимаю, судя по перстню, что много.

— Хочешь знать, сколько стоит моя дочь, моралист хренов? — Маша злым движением отёрла слезы. — Может, тоже прицениваешься? Так не по тебе.

Одним нервным движением, не вставая с колен, она вывернула на кровать содержимое дамской сумочки. Среди бесчисленных, таинственных для Вадима бляшек, помад, флаконов гордой кучкой вывалились пять туго перетянутых банковской упаковкой пачек стодолларовых купюр.

Вадим оторопел: таких денег он никогда не видел и увидеть не ожидал.

— Могла бы, сожгла, — опустошённо произнесла Маша. — Но это — независимость. Её независимость.

Злым движением она отшвырнула пачки, и они с жалобным шелестом отлетели к стене.

— Уходи, Вадим, — потребовала она. — А я ведь так ждала…

Вадиму захотелось опуститься рядом с ней на колени, сжать любимое лицо, зацеловать её слезы, простить, утешить.

— Машенька! — не владея собой, прохрипел он. — Что ж ты натворила? Ведь тебе-то она этого никогда не простит. Что ж ты всех нас так покалечила?

— Я?! Так это всё я?!

Он быстро, боясь передумать, побежал к двери.

— Ненавижу! — послышалось сзади.

Смутно помнил Вадим, как вышел из гостиницы, как сидел на скамейке в каком-то кипарисовом скверике. Кажется, да, точно, к нему подходили трое пьяных, что-то громко говорили, пожалуй, хотели подраться. Потом переглянулись, отошли. Под утро в своей комнатке он забылся, и хозяйка дважды раздраженно колотила в фанерную стену: жилец кричал во сне.

В двенадцать дня он оделся и прошел на пляж «Жемчужины». Долго стоял, укрывшись за цементным столбом навеса. Мать и дочь были на обычном своем месте: Туточка в закрытом купальнике лежала, уткнувшись лицом в песок и тесно сдвинув ноги, а мать, склонившись и непрестанно поглаживая втянутую в плечи головку, что-то горячо и убежденно говорила.

На выходе с пляжа Вадим послюнявил пропуск и с мстительным удовольствием пришпилил его на лоб вислоусого охранника.

В тот же день, прервав отпуск, он вылетел в часть.

Кончина

После того как сборная Советского Союза по футболу пропустила третий гол от португальцев, старый бухгалтер Киврин, болельщик пронзительного темперамента, но хлипкого здоровья, всхрипнул, завалился в кресле перед телевизором и затих.

— Кажись, скончался, — заметил болевший вместе с Кивриным шурин. Только накануне Киврина едва откачали после очередного сердечного приступа.

Домочадцы забегали, захлопотали. Хватались за пульс, прикладывали зеркало.

— Что делать-то, дядя Вась? — распухшая от слёз дочь склонилась к угрюмому шурину.

— Да чего тут сделаешь? Ничего уже не сделаешь. При такой игре, считай, вылетели… Да, горе-то какое! — Он с ненавистью скосился на экран.

При очевидности диагноза вскрытие не проводилось. Спустя два дня гроб с телом был вынесен из подъезда и погружен в крытый фанерой кузов грузовика. Туда же запрыгнули двое сопровождающих из числа сослуживцев, подогретые деньгами в конверте — от родственников и отгулом — со стороны администрации. Сама администрация в лице генерального директора скорбела тут же, возле персональной «Волги». Родственники и прочие провожающие загрузились в ПАЗик, и траурная процессия отбыла к месту — грустно говорить — последнего пристанища.

В дороге Киврину сделалось душно, и он открыл глаза. Открыл, но ничего не увидел. Кругом были мрак, теснота и полный провал в памяти.

— Ну что, «петушка» на покойничке? — гулко и басовито донеслось сверху. — Ему один чёрт, а нам на крышке масть метать удобней.

Над самым ухом Киврина характерно забулькало.

— Грех это, — ответил голос пожиже.

— Эва чего! Верующий, что ли? — снасмешничал первый.

— Ничего я не верующий, — отчего-то перепугался жидкоголосый. — А, наоборот, кандидат в партию. Бабка, правда, склоняла. Но я не поддался. А всё-таки нельзя, хотя и мёртвый, а человек.

— Человек — это с которым можно в «петушка» сыграть. А тот, на котором играют, — уже не человек, а одна иллюзия, — важно разъяснил басовитый.

Сомнений не оставалось — Киврина везли хоронить. Сердце его зашлось от жути. Он вскрикнул. Жидко вскрикнули и наверху.

— Т-ты слышал?

— Слышал, — подтвердил басовитый. — Я давно слышу. Всё от того, что дешевиком похмеляюсь. Надо на «Столичную» переходить. Оно хоть и дорого, но экономно. Дольше проживу — больше выпью. — Наверху опять интенсивно забулькало.

Был Киврин при жизни любителем розыгрышей. Свойство это не утратил и в гробу. Потому, несколько отойдя от пережитого шока, представил лица родных, когда подойдут они к машине и увидят покойника, играющего в «петушка» на собственном гробу. Он даже хихикнул от предвкушения и решительно постучал в крышку.

— Мужики, покурить найдется? — весело и где-то даже задушевно обратился он.

Наверху установилась пронзительная тишина. Стало слышно, как пульсирует кадык у басовитого.

— Да не пугайтесь. Это ж я, Киврин! Вы только крышку чуток сдвиньте. Дальше уж я сам.

Что-то икнуло и лязгнуло.

— Верую, Господи! — вскрикнул жидкоголосый. Тело его с хрустом перевалилось через борт.

— Да что ж все такие пугливые пошли! Уж и воскреснуть нельзя! — Киврин судорожно заёрзал в гробу, и это, похоже, добило закостеневшего в безверии басовитого.

— Пришли-таки черти, — сообразил он. — Выживу, лечиться пойду! — Он выругался сочным, расписным бисером. Последние, самые жемчужные слова затихли на асфальте. Киврин остался один. Проклиная нестойких в атеизме попутчиков, кое-как сдвинул крышку и совсем было собрался выбраться, тем более что на полу заметил початую пачку «Опала». Но тут машина остановилась, и в неё заглянуло лицо сына.

— Сбежали, сволочи! — ругнулся он. — Говорил я, нельзя алкашам деньги вперёд давать.

— Выпрыгнули, черти, — весело подтвердил Киврин, намереваясь завязать разговор. Но сын уже соскочил.

Киврин тихонько выглянул. Возле машины толпились хорошо знакомые люди, старательно сберегая на лице сострадающее выражение. Веселилась только любимая внучка Леночка да лукаво поблёскивали глазки у соседки с первого этажа, занявшей двадцать рублей до зарплаты.

— Эк как тоскуют! — посочувствовал Киврин.

Он вдруг сообразил, что публичное воскрешение, которое за минуту перед тем казалось весёлым и прикольным, невозможно. Слишком много среди собравшихся «валидольных», вроде него, стариков. Стало быть, надо найти способ поначалу открыться кому-то одному. Тому первому, кто заглянет в кузов.

Сквозь зажмуренные ресницы Киврин заметил, что меж скорбящих произошло движение, подобное движению льдов, раздвигаемых ледоколом. Над кузовом возникла крупная женская голова в перманенте барашком.

— Я — администрация, — объявила голова, обращаясь к кому-то внизу. — Как фамилия покойницы?

— Я — покойник. В смысле — мужчина, — неуверенно поправил Киврин.

— Это теперь без разницы, — администрация спрыгнула. — Чёрт знает, что за день выдался. Мрут прямо наперегонки, будто сговорились, — пожаловалась она. — Совсем из графика выбились — Зыркнула на циферблат крупных часов. Что-то прикинула. Энергично захлопала в ладоши. — До следующего минут двадцать. Попробуем втиснуться.

Киврину хотелось поинтересоваться, что будет, если не втиснутся. Но уже запрыгнули в кузов друзья сына, под непрестанные команды администраторши споро перегрузили гроб на каталку.

Дул пронизывающий ноябрьский ветер, и процессия, возглавляемая ретивой администраторшей, поспевала по дорожке хорошим походным шагом.

Киврину в лёгком пиджачишке сделалось зябко, и он мысленно подгонял процессию, продолжая судорожно прикидывать, как бы воскреснуть поделикатней.

Притормозили в конце аллеи, у свежевырытых могил, где и были переданы с рук на руки некоему Фёдору — крупному мужику в красной, под цвет лица, майке и в заляпанных кирзачах. Фёдор снисходительно отодвинул от гроба бестолково суетящихся родственников, достал верёвочную мерку. Священнодействуя, склонился над телом. Киврина окатило крепким, настоянном на чесноке запашком. Более удобного момента и желать было нельзя. — Притомился, сынок? — шёпотом, боясь спугнуть, произнес Киврин.

— Да не, это с похмелья, — ответил Фёдор, не переставая орудовать меркой. — Раньше-то на заводе работал, так если только горло в аванс промочить, а как сюда перебрался — реально загудел. Да еще башли с родственников вымогаю. Жгут мне, отец, эти нечестные деньги карман. Я ведь когда-то на пионерской линейке отрядным барабанщиком стучал.

— А ты б вернул.

— Думай, чего говоришь! — вспылил Фёдор. — Не для того тянул. Да и люди узнают — засмеют. У нас уж лучше вор, чем дурак.

— Так, может, опять на производство?

Фёдор мотнул лобастой головой:

— Не, не могу. Я уже деклассированный.

— Слушай, — поразился вдруг до холода в животе Киврин. — А тебя не удивляет, что я с тобой разговариваю??

— А чего такого? Со мной многие разговаривают, — Фёдор ловко обмерял его. — Да ты не беспокойся, я тебе хорошую могилку выделю, где воды поменьше. Очень уж ты, по разговору видать, душевным мужиком был.

Он разогнулся. Объявил громко, щедро:

— Десять минут на прощание с телом.

К гробу подошел директор завода. Тепло, по-доброму посмотрел на лежащего Киврина.

— Вот и нет тебя! — объявил он, сглотнув подступившие слёзы. — Нет больше лоцмана, что верной рукой направлял наш заводской корабль среди финансовых бурь в гавань выполнения госплана. Что я теперь без него? Капитан без компаса, штурман без секстанта. Говорят, нет незаменимых. Неправда! Вот он лежит, восс танавливавший и строивший, вынесший и донесший. Воплощенная мудрость и неподкупность. Кем заменить его? — спрашиваю себя и отвечаю: «Некем». Могу ли в эту трагическую минуту умолчать, что и сам недооценивал и недопонимал…

Директор говорил душевно. Многие прикладывали к глазам платки. Потекли слёзы и у Киврина. С директором, запросто нарушавшим финансовую дисциплину, враждовал люто, непримиримо. Пять раз писал докладные в главк, дважды восстанавливался через суд. Четыре выговора и два инфаркта. Сегодняшнее раскаяние его потрясло. «Не зря, стало быть», — шептал он, слизывая слёзы.

Директор меж тем закончил речь, наклонился, дотронулся губами до лба.

— Ну, счастливо тебе, отмучился, — тихо сказал он. — Да и я тоже. Между нами, в печёнках ты у меня сидел со своими ветхозаветными принципами. Жалобы из-за каждой нарушенной инструкции строчил, на собраниях за беспринципность хлестал. А вот если нас на весы? Тебя, чистоплюя правильного, и меня вот такого? За тобой бумажки аккуратно, одна к одной, подшитые, на радость ревизорам и на беду заводу, которому ты как кость в горле был. А за мной — завод этот самый построенный и посейчас работающий, хоть для этого приходится и поставщиков коньяком заливать, и фондовую продукцию гнать. Сколько ты, Киврин, прожил, а так и не понял: чтоб у нас дело двигать, не инструкции, а смелые, отчаянные люди нужны. Гляжу на тебя — и обидно. Честный мужик был, а жизнь прожил объективно вредную. Ну, да прощай. — Директор еще раз чмокнул покойника в лоб, недоуменно отёр с губ испарину и отошел.

А Киврин отчаянно, напропалую затосковал.

Подошли дочь с сыном. Скорбно вгляделись в неподвижное лицо.

— Вот и нет папы, — всхлипнула дочь.

— Мог бы еще пожить, — печально согласился сын.

Надорванное жестокой директорской отповедью сердце Киврина благодарно задрожало.

— Чего племянник не пришел? — тихо поинтересовалась дочь.

— Упёрся, стервец. Не может деду простить, что тот с поступлением в институт не помог. Проректор-то — фронтовой дружок.

— Так объясни ему, что дед просто из породы настоящих, принципиальных людей. Уж как я его упрашивала машину на себя через ветеранский совет оформить. Не захотел. А мы уж и денег назанимали. Теперь возвращать придётся.

— Да кому его идиотская принципиальность нужна? — вскипел сын. — Жил как во сне. Хочу, говорит, как люди. А как люди живут? Мой вот на днях в армию загремит, а двое его одноклассников-балбесов через этого же проректора влезли без всякого конкурса. Дочка, с детства впечатлительная, ухватила брата за руку:

— Господи, ты глянь. По-моему, у папы лицо побелело.

Киврин лежал, преодолевая боль в сердце. Пошевелиться не мог.

— Это снег, — сын приобнял сестру за плечо. — Ладно, забирай дачу, а мне уж остальное.

— Не место здесь об этом, — прошептала в платок дочь. — К даче гостиный гарнитур прибавь.

— Ну, ты тихая, тихая, а как варежку разинешь, так всё заглотить готова! — поразился сын. Голос его сделался неуправляемым.

Киврин застыдился, что ссору могут заметить.

— Отдай ей гарнитур, сынок, — шепнул он.

— А не жирно ли будет, батя?! — запальчиво развернулся к телу сын. Потом оба вздрогнули, переглянулись и, озираясь, отошли.

Подбежала внучка Леночка, приподнялась на носочках и, как всегда, бесцеремонно принялась теребить деда за рукав:

— Дедка, ты взаправду умер?

— Похоже, что так. — После визита детей сердце у Киврина стиснуло и не отпускало. — Вернешься, привези игрушку.

— Обязательно, — пообещал Киврин. Внучке он при жизни ни в чем не отказывал, не смог отказать и теперь.

Последним подошел шурин. Глянул желчно — не изменил себе и у гроба:

— Ишь, белый какой. Сколько раз втолковывал, нельзя за «Динамо» болеть. Динамовские, они все плохо кончают. Это ж какое сердце надо иметь, чтоб такую игру выдерживать? Да и сборная… Ты-то вон отстрадался. А мне ещё мыкать и мыкать, — он безнадёжно махнул рукой. — Наши-то опять мимо чемпионата Европы просвистали!

Это было последнее. Киврин задвигал руками, словно сбрасывая с себя несуществующее одеяло, потом вскрикнул надрывно и вытянулся. Теперь уж навечно. Крик услышали, дружно встрепенулись. Но завыл ветер, закрутил, а тело лежало неподвижно. Только голова, показалось, чуть закинулась к небу.

— Покойники голос подают, — авторитетно разъяснил Фёдор.

— Они в такую погоду всегда беспокоятся.

Дул промозглый ноябрьский ветер. Тело бывшего бухгалтера Киврина приняла добрая, ласковая земля.

1.02.1985

За рулём

На окраине города инструктор остановил машину.

— Раньше ездить приходилось? — поинтересовался он.

— И не раз. — Я хотел добавить, что ездил исключительно в качестве пассажира. Но инструктор посмотрел с таким облегчением, что я не решился его огорчить.

— Что ж, тогда поменяемся местами?

— Легко, — я обречённо вылез из машины и подошел к дверце водителя.

— Сразу видна школа, — оценил инструктор. — Вы совершенно правильно обогнули машину спереди.

Ободрённый поддержкой, я схватился за руль, влез в кабину и деловито поёрзал.

— Блестяще! — в восторге закричал инструктор. — Да у вас прирождённая грация автомобилиста. Проедьте для проформы пару километров, поставлю зачёт и займусь новичками.

— Значит, так, — я облизнул пересохшие губы. — Включаем зажигание.

— Я повернул ключ.

— Хорошо, — оценил инструктор.

Похвала возвышает, и я почувствовал себя более уверенно.

— Теперь, — я постарался сосредоточиться, — отжимаем газ.

— Верно, — согласился инструктор. — А куда вы жмёте? Это ж тормоз.

— Может, сделаем на педалях надписи?

— Не стоит, — он обеспокоенно скосился. — Повторим еще раз.

Я повторил. Машина взвыла, отчего инструктор вздрогнул, а случайный прохожий в полукилометре от нас бросился в кювет.

— Отпусти ногу! Это не бульдозер! — пытаясь перекричать вой мотора, крикнул инструктор мне в ухо.

С трудом оторвал я ногу от педали. Машина успокоилась.

— Чуткий акселератор, — с видом знатока оценил я.

— Я тоже заметил, — согласился инструктор, уже не скрывая опаски.

Я ухватился за ручку коробки передач и принялся тянуть её от себя. В механизме что-то заскрипело, будто внутри кололи грецкие орехи.

— Надо бы коробку перебрать, совсем развалилась, — посоветовал я.

— Когда в следующий раз будете включать скорость, не забудьте отжать сцепление.

— Думаете, дело в этом?

Он не ответил.

Я повторил снова, и ручка подалась.

— А теперь, — торжественно произнес инструктор, — включаем сигнал левого поворота и плавненько выжимаем газ. Но только обязательно пла-ав…

В тот же миг машина прыгнула с места. Ноги его взлетели вверх, и сам он с криком исчез меж сиденьями. Машина запрыгала по шоссе.

— Перестань прыгать! — инструктор навис надо мной. — Двигайся плавно и сохраняй спокойствие. Сейчас я к тебе перелезу.

— Может, движок такой попался? — заподозрил я.

— Машина не может прыгать. Это не кенгуру, — отрезал инструктор.

Автомобиль сделал ещё один гигантский прыжок.

— Тормози! Тормози немедленно! — закричал инструктор откуда-то снизу.

— Что вы делаете на полу? — удивился я.

— Тормози! — продолжал надрываться инструктор.

— Как? Я забыл как. Где тормоз?

— Тормоз в середине. Стой, стой, проклятый! Куда ты полез?

— Поищу на ощупь, — пообещал я. — Кажется, нащупал, — довольный, я выбрался из-под руля. Машина ехала по мосту, наискось пересекая шоссе. Внизу, под нами, плескалась река.

— Интересно, если авто падает с десятиметрового моста в воду, есть теоретический шанс выжить? — полюбопытствовал я, дабы поддержать разговор.

Инструктор как-то странно дёрнул щекой, опустился на колени и быстро зашевелил губами.

Автомобиль меж тем стукнулся о бруствер и вернулся на дорогу. Светило яркое солнце, я со скрежетом переключал передачи, и, покорная воле человека, машина мчалась вперёд. Мешал, правда, встречный транспорт. Будто сговорившись, водители летели на нас лоб в лоб и лишь в последний момент уворачивались в сторону.

— Беда с этими лихачами, — посетовал я.

— Немедленно возвращайся на свою полосу движения, — прохрипел инструктор. — И тормози, наконец!

— Кажется, поздно, — я пригляделся. — Мы на повороте, а впереди овраг.

Инструктор отёр пот и сделал мужественное лицо.

— Какие действия следует предпринять на крутом повороте? — строго спросил он.

— Понятия не имею, — признался я.

— Лево руля! — истошно завопил инструктор, и тотчас сзади раздался сильный удар о правую дверцу.

— Вы не ушиблись? — вежливо поинтересовался я.

Никто не ответил. «Обиделся на что-то», — решил я, соображая, что делать дальше. Впереди моя дорога пересекалась с широким шоссе, по которому непрерывным потоком шёл транспорт. Мы были уже в двухстах метрах от него, когда послышался шорох и надо мной вновь навис инструктор. На лице его, стремительно лиловея, заплывал правый глаз.

— Знак! — зарычал он, тыча пальцем. — Посмотри, какой знак!

Что-что, а теорию я изучил досконально.

— Знак 2.4, — чётко отрапортовал я. — Раньше назывался «Пересечение с главной дорогой». Новое название: «Уступи дорогу». При подъезде к перекрёстку водитель обязан пропустить идущий по главной дороге транспорт.

Я обернулся, ожидая похвалы. Позади, на перекрёстке, который я только что проскочил, сгрудились машины.

— Кажется, там что-то случилось? — сообразил я.

— Жми, — ответил инструктор.

— Так, может, нужна помощь?

— Газуй, говорю, пока не засекли! — крикнул он с ненавистью.

Мы свернули в какой-то переулок.

— Теперь останавливайся, — приказал инструктор. — Отпусти газ, переложи стопу на педаль тормоза и плавно, только — ради Бога! — плавно…

Сзади еще раз послышался глухой удар, и я вытащил инструктора на обочину. Через какое-то время он открыл левый глаз и с тоской посмотрел в небо.

— Господи! — прошептал он. — Ведь была ж возможность пойти в лётное училище. Тихая, спокойная работа…

— Вам плохо, — заметил я. — Пожалуй, довезу вас до ближайшей больницы.

Он хихикнул и тотчас ответил, что ему уже лучше.

Тогда я поблагодарил его за доставленное удовольствие и вежливо попрощался до следующего раза. Инструктор сел на газон и заплакал. Похоже, у него какие-то неприятности в семье.

1979 г.

Тупит народ

Мною многие восхищаются. И даже уважают. За сметку. За упорство в достижении цели: «Ну, ты тормоз. Не объехать, не перепрыгнуть». Цельный, значит. Волевой.

Но нет пророка в своём отечестве. Жена моя — женщина милая и привязана ко мне необыкновенно. Но как-то недооценивает. Напрямую, конечно, не говорит, но будто намекает. — Всяких, говорит, повидала на своем веку… — И руками бессильно разводит.

Вроде не обо мне, но осадок неприятный. Может, оттого самомнение, что многого достигла. Она у меня начальник цеха. Её послушать, так в цеху вокруг неё сплошные интеллектуалы собрались. На лету, мол, схватывают. А на деле…

Недавно на службу опаздывал. Перерыл весь шкаф: свежих носков не нашел. Пришлось позвонить на работу жене.

— Алло! Пригласите Гусарову.

— Гусарова на директорской планёрке, но на подходе Артемонов.

— При чем тут Артемонов?

— Ну, это всему комбинату известно: Артемонов заменяет её по любым вопросам.

— Вы меня обнадёжили. Давайте его к трубке.

— Артемонов слушает.

— Здравствуйте, Артемонов. Где мои носки?

— Какие носки?

— Полосатые, ручной вязки.

— Что за чушь? Кто говорит?

— Я говорю, муж Гусаровой… Эй, что вы там хрюкаете в трубку? У меня нет времени.

— Простите, а почему вы с этим обращаетесь ко мне?

— Не морочьте голову. Это всему комбинату известно. Где носки?

— Меня оболгали. У нас чисто служебные отношения. Дело в том, что по должностной сетке…

— Меня не интересует ваше штатное расписание. Где носки?

— Я вас уверяю, это какое-то недоразумение. Правда, Ксения Аркадьевна почтила меня своей дружбой. Но я никогда не позволял себе выйти за рамки… Скажите, мы можем решить этот вопрос как джентльмены? Без парткома?

— Очень надеюсь.

— У меня семья и хронический гастрит.

— Я не из собеса и не гастроэнтеролог.

— Я жду повышения.

— Похоже, в вашем министерстве острый дефицит кадров. Где, наконец, носки?! Я ж опаздываю.

— У меня. Две недели назад я по ошибке надел, когда от вас уходил.

— Я вас не помню.

— Вы были в командировке.

— Когда я был в командировке, носки были на мне.

— Полосатые?

— Да.

— Ручной вязки?

— Да.

— Коричневые?

— Голубые. Под цвет костюма.

— Скажите, вы не станете звонить в партком?

— Вы что, передали носки туда?

— А Ксюша… Она жива?

— С утра была здоровёхонька. Где носки?

— Голубые?

— Да голубые, чёрт вас дери!

— Если мне не изменяет память, в платяном шкафу, на третьей полке, за женским бельём.

— Погодите, проверю… Всё точно, здесь. Глицин вам пить надо, Артемонов. Очень умственную деятельность повышает.

Удручённый, я повесил трубку. И это наша интеллектуальная элита? Куда страна катится?

Поединок

— Ну, сыночка, съедим еще шесть ложечек… И всё.

— Три-и.

— Только не капризничай. Нам уже четыре годика, и мы совсем взрослые. Открыли ро-отик.

— Три.

— Нет, шесть. Не серди маму. Ты ведь любишь маму?

— Три.

— Мама сказала шесть, значит, будет шесть. Открывай рот и не мотай головой, как барашек.

— Три.

— Нет, пять. Все равно ведь будет по-моему. Ну, хватит дурачиться. Давай за бабушку. Ты любишь свою бабушку?

— Три.

— А я говорю, четыре! Повернись сюда. Да что ж это такое?… Вот тебе! И не реви. Ну, что ты плачешь? Мама ведь небольно ударила. Ну, не притворяйся. Всего-то четыре ложечки. Пе-ервая…

— Три.

— Упрямый, весь в папочку! Ешь. Да ешь, тебе говорят. Ладно, разрешаю три, но только чтоб полные… Ну, что ещё?

— Две-е…

7.12.83 г.

Сноски

1

Фамилия, как и большинство остальных, изменена. — Примеч. авт.

(обратно)

Оглавление

Посвящение

Медведик (Из теткиных баек)

Золотой мальчик

Рыжий сашка

Обиды эдуарда никитина

Засада Из цикла «Журнал учета происшествий»

Выезд на происшествие Из цикла «Журнал учета происшествий» (Повесть)

Экзекуция Из цикла «Журнал учета происшествий»

Обмылок Из цикла «Журнал учета происшествий»

Чудачок Из цикла «Журнал учета происшествий»

Усекновение полковника Дюкина Из цикла «Академия МВД»

Гулливер Из цикла «Академия МВД»

Добрейший Ник Ник Из цикла «Академия МВД»

Сначала было слово Из цикла «Академия МВД»

Обитель милосердия (Повесть)

Туточка

Кончина

За рулём

Тупит народ

Поединок Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg