«Не исчезай»

Не исчезай (fb2) - Не исчезай (пер. Валентина Люсина) 873K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Каролина Эрикссон

Каролина Эрикссон Не исчезай

© Copyright © Caroline Eriksson, 2015

© Люсина В., перевод, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

1

Маленькая стальная лодка рассекала черно-зеленые воды легко, словно нож. Солнце стояло низко, августовский вечер подходил к концу. Я сидела на носу, щурилась от брызг, бивших мне в лицо, и старалась побороть дурноту, которая покачивалась в моем теле в такт движениям лодки. «Хоть бы он ехал помедленнее», – подумала я. И, как будто прочитав мои мысли, Алекс ровно так и сделал. Я медленно обернулась к нему. Он сидел на корме, положив руку на румпель подвесного мотора. Его облик излучал мужественность и спокойствие. Бритый череп, твердо очерченный подбородок, резкие морщины у носа. Про людей обычно не говорят «живописный», но Алекс именно такой. Я всегда так думала. Так я думаю и сейчас.

Внезапно, без предупреждения, он полностью выключил мотор. Дугообразным движением лодка подалась назад. Смиллу отшвырнуло на скамью, стоящую передо мной. Я бросилась вперед и подхватила девочку, поддержала сзади, пока она не восстановила равновесие. Инстинктивно она сжала мою ладонь своими маленькими пальчиками, и внутри меня разлилась волна нежности и тепла. Когда тарахтение мотора перестало заполнять пространство, воцарилась тишина. Тонкие льняные волосы Смиллы лежали завитками у нее на шейке, они были всего в нескольких десятках сантиметров передо мной. Мне хотелось наклониться вперед и зарыться носом в мягких прядях, но тут Алекс протянул ей весла:

– Хочешь попробовать?

Смилла тут же выпустила мою руку и резво вскочила.

– Иди сюда, – сказал Алекс с улыбкой, – папа покажет тебе, как правильно грести.

Он подал ей руку и помог пройти несколько шагов до кормы. Там она забралась к нему на колени и, довольная, принялась похлопывать его по бедру. Алекс показал, как нужно держать весла, потом положил на ее руку свою и начал грести медленными движениями. Смилла хохотала заливисто и восторженно, как умела она одна. Я разглядывала маленькую ямочку на ее левой щеке так пристально, что мой взгляд затуманился. Тогда я повернулась к озеру, затерялась в его просторах.

Алекс утверждал, что у озера «точно есть официальное название в каком-нибудь циркуляре», но при этом никто в округе не называл его иначе как Морок. И это еще не все. Вдобавок он рассказывал всякие истории, одну страшнее другой, об этих водах и о том, на что они способны. Будто бы вода в этих местах с давних пор заколдована и ее злоба способна заражать людей, путать их мысли и заставлять их творить страшные дела. В этих краях пропадали без следа и взрослые, и дети, в этих местах проливалась кровь. Конечно, это просто выдумки.

Протяжное, зловещее эхо пролетело над водой, прервав мои размышления. Я обернулась туда, откуда шел звук, и краем глаза заметила, что Алекс и Смилла сделали то же самое. Он раздался опять, этот низкий, скрипящий стон, переходящий в хриплый, ухающий крик. Что-то промелькнуло мимо нас, и темная тень нырнула под воду неподалеку от лодки. Мгновение спустя она исчезла, будто поглощенная озером. Ни малейшего всплеска, ни кругов на воде. Алекс обнял Смиллу одной рукой, а другой сделал указующий жест:

– Гагара, – объяснил он. – Птица из стародавних времен, как говорят иногда. Все дело в ее крике. Многие его боятся.

Он повернулся ко мне, но я смотрела на Смиллу и не ответила на его взгляд. Смилла долго и сосредоточенно вглядывалась в то место, где исчезла гагара. Наконец она повернулась к Алексу и взволнованно спросила, не нужно ли птице поскорее вынырнуть, чтобы глотнуть воздуха. Он рассмеялся, погладил Смиллу по голове и сказал, что гагары способны находиться под водой несколько минут. «Кроме того, – добавил он, – они редко выныривают в том же месте, где ушли под воду».

Алекс забрал весла и сам сделал несколько последних гребков. Смилла уселась посередине лодки спиной ко мне, и я стала любоваться ее слегка повернутым ко мне профилем, мягкой округлостью щеки, пока она продолжала что-то высматривать в глубине озера. Эта птица… Смилла не могла перестать думать о ней, о том, как ей удастся выжить так глубоко под водой. Я подняла руку, чтобы утешительно погладить девочку по узкой спинке. Как раз в этот момент Смилла повернула голову так, что я больше не могла видеть ее лицо. Алекс улыбнулся ей, и я поняла, что она улыбается в ответ. Доверчиво. С надеждой. Если папа сказал, что птица справится, значит, так и будет.

Теперь до острова оставалось всего несколько десятков метров. Маленький остров посреди Морока – к нему мы и направлялись. Я уставилась на воду, пытаясь проникнуть взглядом в глубину. Наконец, представила дно под нами, заросшее и подвижное. Становилось все мельче и мельче. Водоросли поднимались со дна и цеплялись за остов лодки, как длинные склизкие пальцы. Высокий тростник проплывал рядом и склонялся над нашими головами. Когда лодка ударилась о берег, Алекс встал и прошел мимо Смиллы и меня. От его шагов лодка закачалась. Я крепко ухватилась за борт и сидела с закрытыми глазами до тех пор, пока она не замерла.

Алекс обмотал конец веревки вокруг ближайшего дерева и аккуратно пришвартовался. Он протянул руку, и Смилла, застегивая на ходу спасательный жилет, стала протискиваться мимо меня. В спешке она наступила мне на ногу и случайно ткнула локтем в левую грудь. Я охнула, но она ничего не заметила. А может, и заметила, но не придала этому никакого значения. Она так торопилась к своему папе, что все остальное было неважно. Любой, кто видел Алекса и Смиллу вместе, не мог бы усомниться в их большой взаимной любви. Когда сегодня утром мы вышли из нашего летнего домика и отправились в сторону пристани, она, конечно же, шла рядом с Алексом или, точнее, бежала вприпрыжку. Косые солнечные лучи пробивались сквозь кроны деревьев, обрамлявших узкую лесную тропинку, и смешивались с радостным щебетанием Смиллы. Скоро они высадятся на необитаемом острове, она и папа. Прямо как настоящие пираты. Смилла будет пиратской принцессой, а папа мог бы быть… может, пиратским королем? Смилла хохотала и тянула Алекса за собой, ей так хотелось поскорее попасть на остров. А я сделала несколько шагов назад.

Сейчас я смотрела на них, стоящих рядом. Смилла прижималась к Алексу, обхватив его ноги своими маленькими, мягкими ручками. Неделимое целое. Отец и дочь. Они на берегу, я по-прежнему в лодке. Теперь Алекс протянул руку мне и приглашающе поднял бровь. Я колебалась, и он это заметил.

– Пойдем же. Мы ведь для того и поехали, чтобы отдохнуть всей семьей, дорогая.

Он усмехнулся. Мой взгляд обратился к Смилле, и наши глаза встретились. Было что-то такое в ее маленьком подбородке, в том, как дерзко она его выпячивала.

– Идите вы вдвоем, – сказала я хриплым голосом. – Я подожду здесь.

Алекс сделал еще одну вялую попытку позвать меня, но, когда я снова покачала головой, он пожал плечами и повернулся к Смилле. Широко раскрытые глаза на ее довольном личике искрились от радостного предвкушения.

– Берегитесь, островитяне, к вам идут Папа Пират и Пиратская принцесса Смилла!

Выкрикивая это, Алекс подхватил Смиллу, забросил ее к себе на плечи так, что она взвизгнула, и побежал вверх по откосу. С одной стороны берег острова был выше и круче, и именно там мы и причалили. Но Алекс поднатужился и не позволил косогору замедлить его шаг. Показалось, что я чувствую, как в его икрах выделяется молочная кислота. И как в животе Смиллы что-то обрывается каждый раз, когда она подпрыгивает на его плечах. Вот уже они забрались наверх и исчезли из виду.

Я сижу в одиночестве и прислушиваюсь к звукам их голосов, которые становятся все тише. Спустя некоторое время я наклоняюсь, осторожно разминаю затекшую и ноющую поясницу. Что-то заставляет меня склониться еще ниже, перегнуться через поручень. Вода под лодкой стала почти неподвижной, море закрылось от моего взгляда. Единственное, что отзывается и отвечает на него, – это ломаные очертания моего собственного отражения. Наконец я позволяю себе подумать о том, что случилось вчера вечером и ночью. Заново вспоминаю каждое слово, каждое движение и все время слежу за отражением моих глаз, покачивающимся возле меня. Каждый раз, когда к общей картине добавляется новая деталь, мне кажется, что этот взгляд там, в воде, становится все мрачнее. Бессознательно подношу руку к горлу. Проходит мгновение. Несколько минут. Целая вечность.

Я протираю глаза и чувствую себя так, будто очнулась от забытья, будто потеряла контроль над временем. Как долго я так сидела? Начинаю дрожать и обхватываю себя руками, чтобы хоть немного согреться. Солнце тонет за кронами деревьев и струит на небо кроваво-красные полосы. Прохладный ветер окутывает меня, и я начинаю по-настоящему мерзнуть. Подаюсь вперед и напрягаю слух, но не могу расслышать ни звучный голос Алекса, ни восторженное фырканье Смиллы. Единственное, что можно услышать, – это одинокий крик гагары вдалеке. Меня бьет дрожь. Неужели они до сих пор не наигрались в пиратов и не исследовали весь остров? Но потом я вспоминаю, как легко Смилла увлекается. Уверена, она не согласится так быстро расстаться с таким приключением. Скорее всего, они пошли вокруг острова. Может быть, они прямо сейчас играют в прятки на другой стороне. Может быть, как раз поэтому я не слышу их голосов.

Закрываю глаза и вспоминаю, как эти двое дурачились на кухне сегодня утром. У Алекса столько сил и терпения, что он может играть с дочерью долго, очень долго. Другие отцы уже давно устали бы, но только не Алекс. «Пойдем обратно в лодку, малышка, мама нас заждалась», – так Алекс никогда не скажет. Он хороший отец. Я открываю глаза и снова наклоняюсь над краем лодки, мой взгляд теряется в толще воды.

Хороший отец.

Хороший отец.

Хороший отец.

Когда я выпрямляюсь, по-прежнему не слышно ни звука. Ни голосов, ни смеха. Ни даже крика гагары. Сижу так несколько минут, совершенно неподвижно, и просто прислушиваюсь. Затем, внезапно, все понимаю. Ни к чему огибать остров, ни к чему бросаться на поиски или в отчаянии выкрикивать их имена. Нет, мне даже не нужно вставать и сходить на берег, чтобы все понять.

Алекс и Смилла не придут. Их нет.

2

Разумеется, я все-таки отправилась на остров – несмотря на инстинктивное ощущение, что это бессмысленно. На корме лежала скомканная темно-синяя толстовка Алекса. Я накинула ее на себя и поднялась, чтобы покинуть лодку. По позвоночнику поползло нехорошее предчувствие. Сделав неловкое движение, нечто среднее между шагом и прыжком, я оказалась на берегу. Позвала Алекса, затем Смиллу. Ответа не было. Онемевшими руками я натянула толстовку через голову. Ткань по-прежнему была пропитана мужским запахом, запах Алекса обволакивал меня.

Я почувствовала сильный толчок в желудке, но, не обращая внимания на боль, начала карабкаться наверх. Но стоило сделать всего несколько шагов, как сдавило грудную клетку и стало трудно дышать. Склон оказался круче, чем я думала. Мое напряженное и неповоротливое тело не желало подчиняться, но я стиснула зубы и заставила себя идти вперед, вверх. Одной ногой я наступила в глину, поскользнулась и была вынуждена схватиться за землю, чтобы не упасть и не соскользнуть обратно к подножию склона.

В конце концов, несмотря ни на что, я оказалась на вершине. Попыталась снова крикнуть, но из моей глотки вырвался только сдавленный хрип. В горле царапало, оно сопротивлялось напряжению, а грудная клетка, казалось, совсем съежилась. Хотя я прилагала все возможные усилия, легкие не были способны вытолкнуть необходимое количество воздуха. Я как будто пыталась закричать в кошмарном сне. Желудок судорожно пульсировал. Я сделала еще одну попытку закричать, но вместо этого мое тело согнулось пополам и из меня извергся комок рвоты в оболочке коричнево-золотой слизи. Ноги дрожали, меня качнуло в сторону, потом я упала на колени.

Я вытерла рот рукавом толстовки. И какое-то время продолжала сидеть, сраженная слишком могущественным врагом. Но едва этот образ возник у меня в голове, я постаралась отогнать его от себя. Могущественным врагом?! Ну нет! Я снова поднялась на ноги. Я по-прежнему была очень слаба, но, по крайней мере, тело меня слушалось. Не пытаясь больше кричать, я решила обшарить взглядом ту часть острова, которую могла видеть со своего наблюдательного пункта. Здесь было не так много открытых поверхностей. Между деревьями и кустами росла высокая трава. В таком месте не так-то просто прогуливаться, особенно если ты – четырехлетняя девочка. Алекса и Смиллы нигде не было видно.

На нетвердых ногах я двинулась вперед. Знала, что надо делать, но не понимала, в какую сторону идти. В одном месте заметила примятую траву и направилась туда, надеясь, что вижу перед собой следы мужчины и маленькой девочки, которые только что играли здесь. По дороге я все время останавливалась и выкликала их имена, не ожидая по-настоящему, что кто-то ответит. Меня охватило чувство, что я машинально следую какому-то заранее предустановленному шаблону. Я вела себя ровно так, как считала себя обязанной, делала то, что должна была делать. Как будто играла чью-то роль.

Между деревьями тяжело и зловеще висела тишина. Но внезапно в траве послышалось шуршание всего в нескольких метрах от меня. Инстинктивно я отпрянула и сжала кулаки. Но потом увидела ежа, который семенил от меня так быстро, как только ему позволяли короткие ножки. Когда я снова взглянула вперед, то обнаружила, что примятой травы больше нигде не видно. Ничто не указывало на то, что недавно здесь проходил мужчина с маленькой девочкой. Я стремительно обернулась и посмотрела назад. Снова вперед. По бокам. Нигде не было видно ни следов присутствия других людей, ни моих собственных. Я стояла посреди моря высокой травы. Беззвучно и неумолимо она обступала меня со всех сторон.

Вдруг голова закружилась с такой силой, что пришлось прикрыть рукой глаза и вытянуть другую руку, чтобы удержать равновесие. Когда я отняла руку от лица и снова открыла глаза, увидела, как последний болезненно-красный луч солнца исчезает за верхушками деревьев далеко за озером. Я была одна в незнакомом месте, наедине с тишиной и темнотой, которые теперь подбирались ко мне со всех сторон. Я двинулась куда-то наугад, продолжая поиски в этом враждебном месте.

Мужчина и маленькая девочка высаживаются на крошечном острове. Они не возвращаются. Что могло случиться? Существует множество разумных объяснений, убеждала я себя. Они могли увлечься игрой, забыть о времени или просто-напросто… Я лихорадочно пыталась придумать еще какие-нибудь обстоятельства. Совершенно естественные. Надежные и безопасные. Но проблема заключалась в том, что ничего не могло объяснить, почему Алекса и Смиллы по-прежнему нет, почему они не отзываются, когда я кричу. Я открыла рот, чтобы снова позвать их, и в этот раз крик звучал так безумно, что я отпрянула, испугавшись собственного голоса.

Продвигаясь вперед, я внимательно осматривала землю и деревья. Мои ноги двигались все быстрее, движения становились все более резкими. Я бесцельно стремилась вперед, уже не понимая, куда иду и откуда пришла. Я была так встревожена, что потеряла способность ориентироваться в пространстве. Нигде я не могла различить ни малейшего намека на присутствие человека. Из груди вылетел стон. Смилла!

Как раз в этот момент я что-то заметила. Остановилась и почувствовала, как дрожь прокатилась по всему телу. В паре метров передо мной лежал камень. И там же, чуть подальше, лежало что-то еще, какой-то темный предмет. Хотя я не сразу поняла, что вижу перед собой, каждой клеткой своего тела я ощущала, что этот предмет не относится к естественной растительности острова. Он принадлежит миру людей. Медленно, полная тяжелых подозрений, я приблизилась к нему. И только когда оказалась совсем рядом, ужас перестал сдавливать грудь. Я опустилась на корточки в траву перед таинственным предметом. Это был черный ботинок, потертый и изношенный. Я никогда его раньше не видела, его не носили ни Алекс, ни Смилла – в этом я была совершенно уверена. Не понимая зачем, протянула руку и почувствовала, как она осторожно опускается к ботинку. Мне казалось, что пальцы наполняются силой этого места, силой, которая струится из-под земли.

Тяжело дыша, я отдернула руку и снова встала на ноги. Что это за странные идеи и ощущения зародились у меня в голове? Видимо, в подсознании застряли какие-то обрывки страшилок, которые рассказывал Алекс. Все эти истории о Мороке и его злых духах. Я быстро пошла дальше, стараясь напомнить себе, что эти россказни – всего лишь глупые выдумки о сверхъестественных силах, смешанные со старыми предрассудками. И все же несколько раз я не смогла себя заставить оглянуться через плечо. Мои ноги продирались сквозь густую траву все быстрее и быстрее, и наконец я перешла на бег.

Я лавировала между деревьями, чьи тени становились все длиннее и чьи узловатые ветки тянулись за мной, как чьи-то зловещие руки. Какая-то сила овладела мной, ветки царапали голову и я громко закричала, не в силах сдержать ужас. Мой собственный крик окончательно сломил меня. Мысли высвободились и бешено понеслись, я больше не могла их удержать. Они обжигали, волны смутных ощущений захлестывали меня с головой. Я не смогу их найти. Я никогда не смогу их найти.

Но тут – ровно в это мгновение – меня озарила догадка. Позвонить по телефону. Если я не могу их найти, конечно же, я должна позвонить. Это же первое, что необходимо сделать, если ты кого-то потерял. Почему я раньше об этом не подумала? Я замедлила шаг и, тяжело дыша, запустила руку в карман брюк. Он был пуст. Я пошарила пальцами в кармане с другой стороны, но и там телефона не было. Где же он? Не могла ли я его выронить здесь, на острове? Или он остался в лодке? Память понемногу прояснялась, пока я не вспомнила все до конца.

Я оставила телефон дома. Решение поехать на прогулку возникло спонтанно, и сначала я даже собиралась отказаться. Но все же этого не сделала. Грудь снова сдавило, но в этот раз дело было не в учащенном дыхании. Я снова огляделась вокруг, отчаянно ища взглядом хотя бы маленький уголок розового платья или длинную белокурую прядь. Но Смиллы здесь больше не было, я это знала, я это чувствовала. Телефон лежал дома, очевидно, в моей сумке. Мне оставалось только одно.

И все же мне казалось, что я поступаю неправильно. Как можно покинуть остров, не найдя Алекса и Смиллу? Как можно просто бросить их на волю судьбы? На волю судьбы… В этих словах, в самой этой мысли был какой-то странный диссонанс. Что-то здесь не так. Здесь какая-то ошибка. Нет! Я заставила утихнуть зловещий шепот в голове и снова ускорила шаг. Если у меня будет телефон, все сразу наладится. Я смогу позвонить Алексу, он сможет позвонить мне. Кто знает, вдруг он уже пытался связаться со мной? Я пошла еще быстрее, не обращая внимания на усталость. Нужно найти телефон как можно скорее. Вопрос только в том, как мне удастся отыскать нашу лодку.

Я сделала еще несколько шагов и оказалась перед темной пропастью. Земля чуть не ушла у меня из-под ног. В последний момент удалось удержаться и сохранить равновесие, но внутри все сжалось. Когда хладнокровие вернулось, я остановилась и долго смотрела на открывшийся передо мной вид. Это был склон, по которому я поднялась на остров. Склон, который отсюда выглядел как обрыв. Как я могла так быстро вернуться? В смятении я едва знала, куда шла. И тем не менее оказалась здесь. Внизу я разглядела лодку, покачивающуюся среди водорослей, будто ничего не случилось. Разумеется, Алекс и Смилла не сидели там в ожидании меня, но все-таки лодка была на месте. Спустя секунду меня поразила странная мысль. А почему бы ей не быть на месте?

Что-то царапалось во мне. Это могло быть беспокойство. Или это гнев? Если бы я только могла повернуть время вспять, поступить по-другому, вернуть все назад. Я отогнала это чувство и еще раз оглянулась через плечо. Но теперь было совсем темно, мрак не пропускал мой взгляд. Я представила себе, как два силуэта, большой и маленький, выныривают из темноты и бросаются ко мне, громко крича и хохоча. Но никого не было, никто не пришел ко мне.

Мимо пролетела птица – так близко, что, казалось, я почувствовала на лице ветер, гонимый ее крыльями. Различила очертания узкого тела и клюва, длинного и острого, как кинжал. Гагара ушла под воду. Мгновение я смотрела на нее. Затем шагнула в темноту.

3

Каким-то образом мне удалось добраться до лодки. Я отчалила и изо всех сил налегла на весла; я стремительно удалялась от острова, направляясь к маленькой покосившейся пристани. Возле нее на воде качалось немало плоскодонок и пластиковых шлюпок, но все они были пусты. Мои руки дрожали, и когда я пыталась пришвартовать лодку, пальцы не гнулись. Тело одеревенело; спотыкаясь и тяжело дыша, я поспешила домой по узкой тропинке, которая вела от озера к дачному поселку. Наткнувшись на торчащий из земли корень, я потеряла равновесие и чуть не упала. Застарелая боль в бедрах напомнила о себе, но я стиснула зубы и продолжила бежать вперед, наверх. Наш дачный домик – самый крайний на улице, – казалось, замер в тишине и ожидании. С одной стороны его защищал от посторонних взглядов ряд высоких туй, с другой был крутой обрыв. Ключ лежал там, где мы его оставили: под крыльцом у входной двери.

Ледяные пальцы не слушались. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть, прежде чем я смогла повернуть ключ в замке. Как только я распахнула дверь, между ногами в дом прошмыгнул пушистый шар. Послышалось возмущенное мяуканье, как будто Тирит очень долго ждал, когда его впустят, и теперь хотел продемонстрировать, как он оскорблен. Не обращая внимания на кота и не пытаясь разуться, я бросилась в дом, зажгла свет и распахнула все двери. Несколько раз я звала Алекса и Смиллу. Но ответа не было. Дом выглядел точно таким, каким мы его оставили. Как будто время здесь замерло с тех пор, как мы уехали. На кухне на обеденном столе лежала стопка газет и стояла тарелка с засохшими остатками йогурта. По полу были разбросаны Смиллины куклы. Когда я подумала, что несколько часов назад она сидела тут и играла с ними, у меня еще сильнее сдавило грудь.

Вдруг я заметила на полу след. Отпечаток ноги. Темный, липкий, с четко прорисованным рисунком подошвы. Я впилась в него глазами и попятилась назад. Мысли бегали по спирали. Пока нас не было, в доме побывал грабитель? Здесь кто-то был? Это не… Я подняла взгляд и почувствовала, как волосы поднимаются на загривке. Кто-то сейчас находился здесь? Кто-то спрятался под кроватью или в шкафу и ожидал подходящего момента, чтобы броситься на меня? Дрожь прошла по всему телу. Тут я заметила еще один след, потом еще один. Они все вели к одному месту, к одной точке. Прямо ко мне.

Я посмотрела на ноги в розовых кроссовках. Тех самых, которые я не успела снять, когда торопилась поскорее забежать в дом. Одна кроссовка была более или менее чистая, а вот на другой розовый цвет скрывался под коричневыми пятнами. Я приподняла ногу и увидела, что подошва перепачкана. Тогда я потянула носом воздух, чтобы подтвердить догадку, и ноздри наполнил терпкий гниловатый запах. Глина. Должно быть, я где-то на нее наступила. Внезапно вспомнился склон у берега, там я на чем-то поскользнулась. Возможно ли, что грязь, размазанная по полу нашего дома, – это глина с острова? Глина с того самого острова, где Алекс и Смилла… Мой взгляд опять упал на следы, меня охватила тоска. Как я могла уехать с острова без них?

Какое-то движение в комнате привлекло мое внимание. Тирит стоял прямо передо мной. Шерсть на загривке взъерошилась вокруг маленького розового ошейника. Хвост медленно покачивался из стороны в сторону, пока Тирит щурился на меня своими маленькими глазками. Как будто он спрашивал, что я здесь делаю в толстовке, которая принадлежит хозяину. Мы посмотрели друг на друга. Желтые кошачьи глаза скользнули к следам на полу и обратно ко мне. Я почувствовала, что кот ждет объяснений. Исчезли. Как они могли просто взять и исчезнуть? Я спрятала лицо в ладонях, подавляя крик. Мысли вертелись в голове все быстрее и быстрее. Они тянули меня куда-то вниз, засасывали в чудовищный водоворот.

Каким-то образом мне удалось взять себя в руки. Я увидела себя со стороны, как стою, беспомощная и подавленная, такая жалкая. Соберись, ну-ка быстро соберись!

– Нужно позвонить Алексу, – говорю я вслух и убираю руки от лица. – Ведь именно поэтому мне пришлось вернуться.

Я словно давала объяснения самой себе, а заодно и коту. Слова – четкие и ясные – стали ответом на беззвучные, предательские мысли. Мысли ненадежны. Если я позволю им управлять мной, меня поглотит бездна. Но если подниму голову и соберусь с силами, ужас утихнет. Не пытаться решить несколько проблем сразу – вот что сейчас необходимо. Нужно последовательно выполнять одну задачу за другой. Только так я смогу сохранить рассудок.

В нашем доме не было стационарного телефона, так что для начала нужно было найти мобильный. Я сняла кроссовки и пошла в прихожую, держа их в руках. Пол помою как-нибудь потом. Затем я решительно направилась в спальню, находящуюся в конце коридора.

Большую часть нашей с Алексом комнаты занимала широкая двуспальная кровать, и когда я вспомнила о последних мгновениях, которые мы вместе провели под одеялом, у меня внутри что-то оборвалось. Усилием воли удалось подавить головокружение и унять боль в животе.

Его часть комнаты выглядела очень аккуратно. Одежда висела в шкафу или была сложена аккуратными стопочками на полках. Он даже застелил свою половину кровати. Там он обычно спит. Там он спал этой ночью. Но где же он сейчас? На моей половине кровати были разбросаны легкие платья, джинсы и блузки. На стуле рядом лежала моя сумка, книжки и два тюбика помады. На спинке стула висел красный лифчик, который я себе подобрала как раз тогда, когда мы решили поехать в отпуск. В тот же день я купила черный шелковый галстук для Алекса. Я судорожно сглотнула, это было невольное, почти рефлекторное движение. Не думать об этом сейчас, вообще не думать об этом. Просто сосредоточься и делай то, что нужно делать.

Я быстро перерыла свою сумку, открыла и вывернула наизнанку все кармашки и отделения, в конце концов, перевернула ее вверх тормашками и вытрясла из нее все содержимое. Но телефон из нее не выпал. Как странно. Куда же он делся? Я побежала обратно на кухню. Тирит с надеждой поспешил мимо меня к своей миске. Он слонялся вокруг нее с призывным видом, пока я сидела и беспомощно кусала губы.

– Все будет хорошо, мне только нужно найти его…

Я попыталась поговорить сама с собой – главным образом чтобы себя успокоить, – пока кружила по кухне, поднимала и клала на место газеты и передвигала по столу немытые тарелки. Я приподняла Смиллиных кукол, заглянула за кофеварку и пошарила в шкафчике над раковиной. Но телефон так и не нашла. Я даже открыла холодильник и обыскала в нем все полки, прежде чем устремиться дальше.

Пока я обыскивала гостиную, представляла себе разговор с Алексом – каким он будет, как Алекс расхохочется, когда я позвоню:

– Ты даже не представляешь, что произошло!

Почти слышала, как он объясняет мне, куда они со Смиллой исчезли. Объяснение будет совершенно абсурдное, но при этом вполне достоверное. Потому что, конечно же, всему этому есть какое-то объяснение, должно быть. Просто я, как ни старалась, никак не могла сообразить, что же такое могло произойти. «Это полное безумие», – пронеслось в голове, пока я просовывала руки в щели между диванными подушками. Пропали. Невозможно просто так взять и пропасть. Не на таком островке.

Я раздвинула шторы, обыскала подоконник и в спешке смахнула на пол маленькую фарфоровую статуэтку. Как в замедленной съемке, я видела, как она, вращаясь, летит по воздуху, ударяется об пол и разбивается на тысячи осколков. Медленно ощутила, что с таким трудом добытые благоразумие и рассудительность покидают меня. Отчаяние рвало на части. В ушах звенело, и я поспешила обратно в спальню. Снова покопалась в сумочке – и снова безрезультатно. Судорожно разбросала одежду, перебрала все книги и косметику. Телефона нигде не было.

Я переместилась дальше, в комнату Смиллы. Переворошила все ее вещи. Кукол, плюшевых мишек, развивающие книжки, наклейки… Мои движения были быстрыми, почти маниакальными. Я помнила, что нужно что-то найти, но уже забыла, что именно. Я могла думать только о Смилле. Милая маленькая Смилла. Мысли вырвались на свободу, бешено понеслись. Я потеряла контроль над ситуацией и беспомощно завертелась по спирали, которой так старалась избежать. Исчезли. Они исчезли. Но это же невозможно! Взрослый мужчина и четырехлетняя девочка не могут просто провалиться сквозь землю. Нет, не под землю, под воду озера, которое населено злыми духами. «Здесь пропадали люди, здесь проливалась кровь». Слова Алекса раздавались в моей голове, ужас пополз по позвоночнику.

Краем глаза я заметила какое-то движение, за которым последовал громкий треск. Повернулась и закричала. Мои уши наполнил шум сотен бусин, которые падали и катились по полу, и в тот же момент я заметила Тирита. Мой крик заставил его замереть. Он выглядел одновременно испуганным и виноватым. Когда наконец воцарилась тишина, он перевел взгляд с меня на опрокинутую шкатулку. Судя по всему, он пришел сюда за мной, прокрался на своих мягких лапах. Возможно, он принял мои поиски за какую-то игру и хотел в ней поучаствовать, а потом случайно смахнул с полки Смиллину шкатулку с украшениями.

Я положила руку на грудь и несколько раз сделала глубокий вдох. Другую руку протянула к коту. Немного поколебавшись, он подошел. Я погладила его по спине медленными, размеренными движениями. Это была попытка успокоить нас обоих. Он потерся о мои ноги, и я порывисто подняла его к себе на колени, судорожно прижала теплое тельце к себе. Слезы обожгли мне глаза, взгляд затуманился. Стон вырвался из горла и проскользнул между губами.

– Она вернется, – прошептала я. – Вот увидишь, она скоро вернется.

Интересно, только я заметила, как фальшиво прозвучали эти слова, как очевидно, что я сама не верю в то, что говорю? Я зарылась лицом в кошачью шерсть и услышала, как Тирит замурлыкал. Когда я снова подняла голову, он прищурился и потянулся ко мне носом. Он стал лизать мне щеки, проводя своим шершавым язычком по лицу. Как будто хотел утешить и поддержать. Так мы просидели какое-то время, а потом он выскользнул из моих объятий, спрыгнул на пол и принялся умываться. Я встала и пошла обратно в гостиную, плотно прижав руки к телу. Где этот чертов телефон? Нужно найти его! Если только удастся связаться с Алексом, все сразу наладится. Не «если», поспешно поправила я себя, а «когда». Когда мне удастся с ним связаться.

Я снова обыскала всю гостиную, проверила все места, о которых только могла подумать; осмотрела каждый маленький уголок, пошарила под диванами и креслами. Но телефон как сквозь землю провалился.

В ушах стучало, хотелось истерически завопить. И тут до меня донесся какой-то звук и я замерла. Прошла секунда, и я услышала его снова. Далекий, приглушенный, но все же легко узнаваемый сигнал звонящего телефона. Моего телефона.

Звук шел откуда-то из спальни. Я побежала или, скорее, поспешно заковыляла обратно по коридору. Остановилась на пороге спальни и стала ждать следующего сигнала с замирающим сердцем. Хоть бы автоответчик не включился, хоть бы я успела!

Телефон продолжал звонить, и теперь сигнал легко было различить. Он раздавался из комнаты, откуда-то с кровати – с той ее части, где обычно спал Алекс. Я с силой сдернула одеяло, которое он так старательно расстелил, и посмотрела на кровать. Телефон лежал в центре белоснежной, туго натянутой простыни. Почему-то он оказался на половине Алекса.

Я не могла понять, как он туда попал, но у меня не было времени об этом даже думать. Телефон светился и вибрировал, снова прозвучал звуковой сигнал. Потными руками я неловко подняла его и увидела номер на экране. Номер, который был слишком хорошо знаком. Только не сейчас! Не знаю, почему я ответила на звонок. Знаю только, что, нажав на кнопку, я зажмурила глаза.

4

Мама тяжело дышала в трубку; у меня подвело желудок, застарелая гнетущая тревога, идущая из детства, охватила меня. Что-то случилось? Но все прошло за одно мгновение. Катастрофа уже разразилась, она лежала далеко позади нас. Мамино тяжелое дыхание могло означать все что угодно. Возможно, она только что вернулась с вечерней прогулки. Правда, я не знала, любит ли она по-прежнему гулять. И мне было все равно. Я думала об Алексе. Возможно, как раз в этот момент он собирается оставить мне голосовое сообщение – он ведь не смог бы дозвониться сейчас.

– Мама, мне нужно…

Но она как будто не слышала. Беззаботно болтала, рассказывала, как сильно устала. Ей пришлось пережить несколько тяжелых дней на работе: одному коллеге угрожал клиент.

– Знаешь, как обычно в таких случаях: «Я знаю, где ты живешь и в какую школу ходят твои дети». А в последний раз он еще и стол опрокинул!

Мне хотелось закричать, что я теперь взрослая и у меня достаточно своих проблем, что в моей жизни происходят вещи гораздо страшнее тех, о которых она рассказывает. Но я, конечно, этого не сделала.

Мама слегка замялась, но потом снова принялась болтать, перескочив на другой предмет: прекрасную августовскую погоду. Во мне поднялась тошнота. Зачем она это делает? Зачем упрямо притворяется, что мы с ней обычные мать и дочь, как любые другие? Как будто для нас возможно цепляться друг за друга после всех этих лет, как будто мы можем протянуть друг другу руки над пропастью, которая разделяет нас, как будто мы снова можем быть вместе. После того, что случилось. После исчезновения отца.

Я откинулась на кровать, схватилась свободной рукой за голову. Мама замолчала, и я догадалась, что она что-то спросила. Я откашлялась и попросила повторить вопрос.

– Ты одна?

Этот вопрос всколыхнул во мне океан противоречивых чувств. Сейчас он был совсем не к месту, он принадлежал тем временам, когда в моей жизни еще не было Алекса. Каждый вечер я возвращалась домой в пустую квартиру, садилась за кухонный стол в полной тишине, в компании одной лишь свечи. Как я тосковала по близости и теплу! И одновременно как боялась впустить кого-нибудь за надежные стены, которые укрывали меня от посторонних! «Ты одна?»

Слезы снова обожгли глаза, и я затрясла головой в попытке загнать их обратно. Обычно я не была такой чувствительной, вовсе нет. Но я была сама не своя с тех самых пор, как вышла из поликлиники пару недель назад. А после того, что случилось вчера вечером, как могло хоть что-нибудь оставаться прежним? Внутренним зрением я увидела Морок, колдовской и неподвижный. И в самом его центре – крутой склон и черные кроны деревьев, четко прорисованные на фоне неба. Алекс. Смилла.

– Да, одна.

Мама вздохнула. «Грета, ты – сплошное разочарование». Она этого не сказала, но я догадывалась, что она думает именно так. Я проглотила ком, стоящий в горле, и выпрямилась.

– Мама, у меня нет времени… Мне правда надо…

– У тебя какой-то странный голос. Что-то случилось?

Если я объясню, в чем дело, если все ей расскажу, что тогда случится? Она сразу сядет в машину, примчится сюда и заключит меня в объятия? Возьмет все на себя, будет командовать – точно так, как делала все мое детство? Усадит меня на стул и будет наставлять, как необходимо поступать в этой ситуации. Что нужно делать, что я должна говорить, думать и чувствовать. Скорее всего, так и будет.

– У тебя там так тихо, – продолжала мама, и теперь в ее голосе послышалась тревога. – Где ты сейчас?

Я сделала глубокий вдох и закончила разговор. Когда телефон снова зазвонил и на экране появился тот же номер, я отключила звук.

5

На нетвердых ногах я вышла из спальни и направилась обратно в глубь дома. Не то чтобы обычно наши с мамой разговоры проходили мирно, но в этот раз меня задело больше, чем всегда. Тривиальность в каждом слове, банальные фразы… все вместе так резко контрастировало с сумбурным, кошмарным состоянием, в котором я находилась.

Я остановилась между гостиной и кухней и почувствовала, что телефон завибрировал в третий раз. Скоро она все-таки должна будет сдаться. Лежащий на диване Тирит поднял голову и требовательно взглянул на меня.

– Нужно, нужно, – бормотала я.

Я не имела ни малейшего понятия, что это значит. Что-то нужно сделать, но что? Разговор с мамой вывел меня из равновесия, мне было необходимо вернуться назад, начать заново. Ведь еще совсем недавно у меня был какой-то план? Сначала найти телефон, а потом… что потом? Что мне сейчас нужно было сделать?

Я посмотрела на пластмассовый предмет, который держала в руке. Все время, пока я его искала, он лежал в кровати Алекса. Засунутый вглубь, накрытый одеялом. Прямо как будто кто-то намеренно положил его туда. Спрятал. Нет! Я поспешно покачала головой, отбросила смутное подозрение, которое начало приобретать форму. Неважно, как мобильный телефон там оказался, единственное, что имеет сейчас значение – я наконец-то могу связаться с окружающим миром, позвонить Алексу. Да, разумеется. Вот что мне необходимо сделать.

Дрожащими пальцами я набрала номер и стала ждать. Звук голоса сдавил мне горло. Несколько мгновений я думала, что Алекс действительно взял трубку, что все уже позади. Но затем поняла, что у него работает автоответчик. Отключила звонок и позвонила снова. Снова выслушала бодрые слова, произнесенные его профессиональным голосом. Я пыталась дозвониться четыре или пять раз. В ответ все время звучал тот же самый текст. Когда сигнал указывал, что теперь мне нужно оставить сообщение, я молчала. Не знала, что говорить. Какие слова использовать, когда единственное, что ты хочешь, – объяснить необъяснимое?

«Привет, это Алекс…» Приветствие перенесло меня в далекое прошлое, в тот день, когда мы познакомились.

Он пришел в магазин вместе с коллегой. Первой его заметила Катинка.

– Смотри, – прошептала она и ткнула меня локтем в бок.

Я повернулась, и там стоял он. Ладно скроенный костюм, бритый череп. Когда он протянул руку для приветствия, рукав его белоснежной, идеально выглаженной рубашки чуть задрался и обнажил извилистую татуировку чуть выше запястья.

Меня привлекла контрастность его облика. Он рассказал нам о своем поручении: он пришел, чтобы представить новую линию косметики от известной певицы. Возможно, его коллега тоже что-то говорил, но я не могла сосредоточиться на его словах. Помню, что в какой-то момент повисло кратковременное молчание, во время которого Алекс пронзил меня своими льдисто-голубыми глазами.

– Грета, ведь так вас зовут?

В этот момент появился директор магазина, поприветствовал посетителей любезной улыбкой и быстрым рукопожатием, – очевидно, у них была назначена встреча. Алекс коротко кивнул нам и вместе с директором направился к маленькому кабинету в глубине магазина. Я не могла оторвать взгляд от его спины и была уверена, что он должен это почувствовать, должен оглянуться и улыбнуться мне через плечо. Но он этого не сделал.

Презентация новой линии косметики от известной певицы была организована на широкую ногу. По магазину были расставлены картонные ростовые фигуры, изображавшие виновницу торжества в разнообразных гламурных позах. На позолоченных подносах стояли бокалы с розовым безалкогольным шампанским и лежали горки дорогих шоколадных конфет. Мы с Катинкой красили покупательниц на глазах у публики. В какой-то момент я различила Алекса в толпе у сцены, на которой стояла, и выражение его глаз вызвало судорогу вожделения в моем теле. Притяжение было столь сильным, что у меня пропал голос. Позже, когда толпа схлынула и мы начали убираться, он внезапно вырос передо мной.

– Значит, Грета, – сказал он. – Как Гарбо.

«Или как та девочка из сказки про пряничный домик и злую ведьму», – подумала я. Но вслух этого не сказала. Не издала ни звука. Так сильно он на меня действовал. Все, на что я была способна, – это кивнуть в ответ. Он слегка усмехнулся.

– Значит, твоя мама назвала тебя в честь кинозвезды?

Я откашлялась.

– На самом деле папа. Папа придумал это имя.

Я тут же пожалела, что упомянула о нем. Умоляю, не спрашивай, не делай этого. Но Алекс и не стал задавать вопросов о моем отце. Не в тот раз. Вместо этого он небрежно прислонился к шкафчику с флакончиками косметики и сделал глоток из своего бокала.

– Да, в любом случае оно тебе подходит. Гарбо ведь была красавицей.

Он так пристально смотрел на меня своими голубыми глазами, что я была вынуждена отвести взгляд. Поправила черную футболку с логотипом магазина на груди, очень хорошо понимая, что его глаза следят за движениями моих пальцев по ткани.

– Гарбо, конечно, была не просто красива, она была женщина-загадка. У меня чувство, что ты тоже такая.

Что-то мягкое потерлось о мою ногу, и я посмотрела на Тирита затуманенным взглядом. Я рассказала Алексу о папе намного позже. И даже тогда не открыла ему всей правды. «Женщина-загадка. У меня чувство, что ты тоже такая». Да, возможно.

Я наклонилась и почесала коту шейку; другой рукой поднесла телефон к уху и прижала его плечом. От удовольствия Тирит закрыл глаза и прижался ко мне головой. Я звонила, чтобы проверить, нет ли на моем автоответчике сообщений от Алекса. Потом снова набрала его номер. В этот раз я наконец-то оставила сообщение. Иначе это будет как-то странно выглядеть. В следующее мгновение я сморщила лоб. Иначе это будет как-то странно выглядеть. Что за дикая мысль?

Не поддаваясь усталости, я пошла на кухню и взяла тряпку, кое-как отмыла следы от глины на полу и подобрала осколки разбитой фарфоровой статуэтки в гостиной. Не зная, чем заняться теперь, я еще раз обошла весь дом, комнату за комнатой. В прихожей остановилась. Долго стояла там и прислушивалась к звукам за дверью, надеясь различить шаги на крыльце и приближающиеся громкие голоса. Ждала, что кто-то возьмется за ручку двери, ворвется в дом и позовет меня. Закричит: «А вот и мы!» Но ничего не происходило. В голове был хаос и одновременно абсолютная пустота. Исчезли. Пропали. Немыслимо.

Я повернулась к зеркалу, висящему между шляпной полкой и вешалкой, и стала изучать старательно накрашенную темноволосую женщину, которая смотрела на меня оттуда. Я пыталась проникнуть в нее, вместить в себя целиком. Кроме этой синей отметины на шее. Женщина поспешно отвела взгляд. Тогда я посмотрела себе прямо в глаза, желая прорваться за оболочку, которая отделяла меня от окружающего мира. Оболочку, которая всегда была моей защитой. Моим оружием. Что бы другой человек делал на моем месте? Что бы обычный, разумный, нормальный человек стал сейчас делать?

Ответ пришел раньше, чем мысли облеклись в слова. Он позвал бы на помощь. Именно так в этих обстоятельствах поступил бы обычный, разумный, нормальный человек. Как могла я потратить столько времени впустую – а ведь, должно быть, прошло уже несколько часов – и не забить тревогу? Почему я не бросилась сразу же к телефону и не вызвала полицию? Щеки горели, я пыталась избежать все более пронзительного взгляда из зеркала. Позвонить в полицию означало признать, что случилось действительно что-то ужасное. Самое худшее. Нет, я не могла с этим согласиться. Алекс и Смилла были целы и невредимы, я хотела думать так, мне необходимо было думать так. Но тогда почему они не здесь, не с тобой? Дрожь пробежала по позвоночнику, волоски на руках и на шее встали дыбом. Я должна вернуться на остров! Должна.

Когда я пыталась обуться, меня зашатало так, что я едва не упала на пол.

Несколько часов я не позволяла себе осознать, что происходит с моим телом, и только сейчас заметила, до чего же устала. Я была в изнеможении. Прежде чем отправиться на остров, мне было позволительно немного передохнуть. Есть я не могла, но нужно было хотя бы глотнуть воды.

Я побрела на кухню, нащупала дверцы над раковиной, но так и оставила их закрытыми. Вместо этого открыла самый дальний, самый нижний шкафчик и пробежалась взглядом по стоящим внутри бутылкам. Что мне действительно сейчас нужно, так это выпить. Я захлопнула дверцу шкафчика и рухнула на стул. Хотя нет, пожалуй, не стоит. Не сейчас. Определенно не сейчас.

Передо мной возникло видение, чье-то лицо парило над столом. Мужчина с резкими чертами лица, волосы бурными волнами падают на лоб, полные мужественные губы кривятся в усмешке. Папа? Папа! Это окончательно сломило меня. Последние остатки надежды и сил покинули меня. Черт бы тебя побрал, Алекс!

6

Я очнулась оттого, что что-то мягкое и пушистое терлось о мое лицо. Инстинктивно я постаралась оттолкнуть то, что вынуждало меня проснуться. Размахивая руками – не нужно, я не хочу, – я наткнулась на маленькое теплое тельце и совсем рядом услышала мяуканье. В одно мгновение я полностью проснулась и подняла голову. Спина так сильно затекла, что я издала стон и почувствовала: половина лица совершенно онемела. Я потерла щеку и уставилась на клеенку на кухонном столе перед собой. Я что, заснула прямо здесь? Сидя на стуле?

Тирит отбежал в сторону, остановился на безопасном расстоянии и обвиняюще смотрел на меня.

– Я не хотела, – сказала я хриплым голосом, растирая одеревеневшую шею. – Не знала, что это ты. Я думала…

И тут все вспомнила. Не закончив фразу, подскочила и бросилась в коридор. В комнате Смиллы все вещи лежали в том же беспорядке, в каком я оставила их после вчерашних поисков телефона. Но я едва обратила на это внимание. Мой взгляд был прикован к кровати. Она была пуста. На подушке не лежала белокурая копна волос, под одеялом не угадывалось маленькое детское тельце. Я упала на колени, уткнулась лицом в Смиллину постель и вдохнула ее запах. Это не могло быть правдой. Наверное, я до сих пор сплю? Господи, скажи, что я сплю, сделай так, чтобы все это оказалось просто кошмарным сном.

Я почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь, что живот и грудь судорожно сжались. Сдавленный крик вырвался из горла. Но было что-то, что стояло между мной и моими чувствами. Тоненький злобный голос в голове. «Притворщица», – шептал он. Я неуверенно поднялась на ноги. Глаза оставались сухими. Я заставила себя заглянуть в большую спальню и убедилась, что там тоже никто не провел ночь. Тошнота снова подступила к горлу, голова была тяжелой, словно налитой свинцом. Как будто я все-таки выпила вчера вечером. Опорожнила одну за другой эти проклятые бутылки, которые Алекс привез сюда. Но я знала, что это не так. «Как ты можешь быть в этом уверена, – шептал тоненький голос в голове, – как ты можешь быть хоть в чем-нибудь уверена?»

Тирит ждал меня на кухне. Он яростно размахивал хвостом, пока я доставала пакет с кормом и наполняла миску. Конечно, он поэтому меня и разбудил, чтобы его покормили. А я ведь собиралась всего лишь чуть-чуть передохнуть, а сейчас уже почти утро. Неохотно опустила в тостер два ломтика хлеба. Механическими движениями налила йогурт в тарелку. Прямо сейчас я старалась избежать мыслей о подстерегающем меня абсурде и сосредоточиться на простых повседневных действиях. Мне ведь нужно было поесть, так что я буду есть.

Ломтик хлеба захрустел у меня во рту, когда я глотала, в глотке саднило. Я осторожно потрогала шею. Потом позволила взгляду скользнуть по столу, к тому месту, где Смилла сидела всего лишь сутки назад.

Утром они пришли на кухню вместе. Алекс держал Смиллу над головой на вытянутых руках. Она парила над ним, как самолет, и задыхалась от смеха каждый раз, когда он начинал кружиться вокруг своей оси или высоко подбрасывал ее в воздух. В какой-то момент ее голова чуть не задела открытую дверцу шкафчика, а в следующее мгновение мне показалось, что Алекс вот-вот потеряет равновесие и упадет. Но я держала свои возражения при себе, не хотелось ссориться, не хотелось портить им удовольствие.

Наконец Алекс опустил Смиллу на стул напротив меня и начал готовить ей завтрак. Она, подобрав коленки под ночную рубашку, следила за ним с восхищением. Возможно, именно чистое, неподдельное счастье Смиллы решило все дело. Возможно, именно в этот момент я укрепилась в решении, которое приняла ночью.

Хороший отец.

Хороший отец.

Хороший отец.

Я все еще видела Смиллу перед собой, но ее черты вдруг начали искажаться. Напротив меня сидела она и в то же время кто-то другой. Внезапно я вижу саму себя. А жизнерадостный, дурашливый мужчина, который хлопочет на кухне, – это мой собственный отец. Папа. Это он только что посадил меня на стул, после того как долго кружил и подбрасывал в воздух сильными руками. Это он открывает шкафчики и коробки, словно чтобы приготовить праздничный завтрак, но вместо этого продолжает дурачиться и делает все шиворот-навыворот. Он ставит тарелку мне на голову; вместо бутерброда мне достается салфетка, перемазанная маслом. Когда он наклоняется и целует меня в щеку, я чувствую его свежее утреннее дыхание, которое смешивается с запахом духов и женщины, исходящим от его кожи.

Входит мама, заспанная и с растрепанными волосами. Зевая, она прикрывает рукой рот, а папа, пританцовывая, подходит к ней, напевая какой-то дурацкий мотив. Она все еще держит руку у рта, но видно, что за ней лицо раскрывается в широкой улыбке. «Ты самый сумасшедший мужчина в мире». Они долго и нежно целуются, и папа, думая что я не слышу – или что я слишком маленькая, чтобы понять, – тихо шепчет: «Спасибо за эту ночь». Мама смущенно смеется и закатывает глаза. Но я вижу, что она счастлива, что ее глаза сияют. И внутри меня тоже тепло и радостно. Родители любят друг друга. И любят меня. У меня есть все, что можно пожелать.

Я поднесла ложку ко рту, рука едва заметно дрожала. Безусловно, это было прекрасное детское воспоминание, но оно было бы еще прекраснее, если бы было правдой. Если бы я не выдумала эту сцену почти полностью. Если бы мама действительно вышла на кухню веселая, а не угрюмо-молчаливая. Если бы у папы изо рта действительно пахло зубной пастой и крепким сном, а не перегаром после ночной гулянки. И если бы я не понимала, что, хотя от него и пахло женщиной, эта женщина была не моей матерью.

Во рту внезапно очутилась часть только что проглоченной еды. Я посмотрела на трясущийся в руке бутерброд. В желудке что-то дергалось и переворачивалось. И все-таки прошло какое-то время, прежде чем я поняла, что сейчас произойдет. Когда я наконец догадалась, в чем дело, то вскочила со стула так стремительно, что он с громким стуком упал. Секунды спустя я уже неслась по коридору. Тирит исчез под диваном со скоростью ракеты. Но у меня не было времени даже задуматься об этом, не то что успокаивать перепуганного кота. Я распахнула дверь в ванную, бросилась вперед и едва успела открыть крышку унитаза, прежде чем весь завтрак извергся у меня изо рта.

7

Безоблачное утро. Солнечные лучи отражаются от лака машины, припаркованной на улочке перед нашим домом. Это моя машина, та самая, в которой мы приехали сюда. Теперь она стоит здесь с фарами, похожими на пустые, широко раскрытые глаза, и словно беззвучно кричит мне что-то. «Спасайся, пока можешь, беги, пока еще есть время». Но это невозможная мысль. Мне нельзя уезжать отсюда. Только после того, как я найду Алекса и Смиллу, я смогу покинуть Морхем. Сесть в машину, поехать отсюда и ни разу не оглянуться назад.

Я подошла чуть ближе, склонила голову набок и принялась изучать следы на гравии рядом с машиной. Это были колеса другой машины, которая тронулась слишком резко. Я задумчиво разглядывала глубокие колеи, ведущие к шоссе. Вспомнила о том, что случилось вчера ночью. Как я проснулась, услышала шум за окном и обнаружила, что Алекса нет в кровати. Через приоткрытое окно прорывался громкий, возмущенный голос. А затем за громким хлопком дверцы машины последовал визг шин.

Солнце сияло и жгло мне плечи, но я стояла неподвижно и позволяла коже краснеть, продолжая разглядывать колеи на дороге. Я думала о той машине и о двух людях, что в ней сидели. О том, кто приехал и уехал. Наконец я повернулось к следам спиной, мне было невыносимо дальше думать о них.

Некоторое время спустя я оказалась у пристани, приставила руку козырьком над глазами и окинула взглядом озеро, его таинственную поверхность.

И вот я снова сидела в лодке. Плыла посреди Морока по направлению к острову. Причалив в том же месте, что и накануне, я неловко сошла на берег, поднялась по крутому склону и огляделась вокруг. Прошла почти половина суток с тех пор, как я стояла ровно на том же месте, и сейчас мне нельзя было терять время. Я решительно двинулась вперед. В этот раз я более продуманно организовала поиски. И куст за кустом, заросль за зарослью прочесывала остров. Черный ботинок лежал на том же месте, где я обнаружила его вчера вечером, но в этот раз я просто прошла мимо, не позволяя себе отвлечься.

При свете дня остров выглядел значительно менее страшным, но перемещаться по нему было все так же сложно. Поваленные деревья и дремучие заросли перемежались с топкими глинистыми участками. Ботинки то и дело засасывало в черно-коричневую жижу, и каждый раз мне приходилось прилагать усилия, чтобы высвободиться. Алекс и Смилла наверняка столкнулись с теми же самыми трудностями, когда исследовали остров. Смилла вообще вряд ли смогла бы сама вытащить ногу из топи. В общем, в этом месте не было ничего привлекательного. Хотя вначале Смилла была очень воодушевлена, такие приключения должны были быстро ее утомить. И все-таки они с Алексом решили продолжать играть, вместо того чтобы вернуться ко мне в лодку. Может, здесь что-то случилось, что-то такое, что сделало для них невозможным возвращение назад? Что это могло бы быть? И куда они в таком случае отправились? Я замерла, не закончив движение. Что-то во мне скрипело и сопротивлялось. Мои мысли, вопросы, которые я себе задавала, – все это казалось искусственным, вымученным? Как будто бы я пыталась обмануть саму себя.

Я опустилась на поваленное дерево, достала телефон и позвонила Алексу, главным образом чтобы занять себя и отвлечься от навязчивых мыслей. Его телефон по-прежнему был выключен, и я снова услышала его четкое, профессионально вежливое приветствие. Вскоре я положила трубку. Видимо, лучше больше не звонить. Каждый раз, когда я слышала голос Алекса, во мне поднимался целый ураган чувств и боли. Я подогнула под себя ноги и мысленно перенеслась в тот день, когда все началось.

Прошло несколько дней после презентации, не больше недели. Я закончила работать и вышла на парковку у торгового центра в расстегнутой куртке. Почти весь снег уже растаял, и солнце принесло с собой запах приближающейся весны, но дул сильный ветер и в воздухе по-прежнему не было настоящего тепла. Я заметила темную машину, припаркованную у самого входа, но по-настоящему обратила на нее внимание только тогда, когда кто-то опустил окно с пассажирской стороны. Это был Алекс. Моя рука инстинктивно поднялась к волосам, отбросила их на сторону и поправила несколько прядей. Потом я медленно приблизилась, положила руку на край опущенного стекла и наклонилась.

– Что ты тут делаешь?

Он хрипло рассмеялся и с ухмылкой поинтересовался, был ли у меня неудачный день или я всегда такая надменная девчонка. Сначала я не поняла, что он имеет в виду. Потом покраснела. До меня дошло, что вопрос действительно мог прозвучать высокомерно, а не удивленно, как было в действительности. Я не успела что-либо объяснить или извиниться, прежде чем он продолжил:

– Я жду тебя. Я здесь из-за тебя.

Из-за меня? Неужели это правда? Но почему? Несмотря на все старания, я не смогла издать ни звука.

– Хочу отвезти тебя домой. Прыгай в машину.

Он произнес это так спокойно и уверенно, как будто для него подвозить меня до дома – самая обычная и естественная вещь на свете. Хотя на самом-то деле мы практически не были знакомы. Я подняла голову и посмотрела в сторону остановки. Через несколько минут отходил автобус до моего дома. До дома, где кухонный стол и тишина. И одиночество. Которое меня защищало. Которое меня угнетало.

– Как ты узнал, во сколько я заканчиваю?

– У меня свои методы.

Кажется, в конце концов Алекс сам наклонился вперед и открыл передо мной дверцу машины, и поэтому я к нему села. Он принял решение за меня. Едва я опустилась на сиденье и промямлила свой адрес, как он придвинулся ко мне, крепко прижался щекой и грудью. Я почувствовала, как кровь прилила к лицу. Но тут же осознала, что неправильно истолковала поведение Алекса. Он всего-навсего потянулся за ремнем безопасности на пассажирском сиденье. Теперь он старательно перекинул его поперек моего тела и пристегнул меня. В этом жесте сквозила какая-то особая заботливость, что-то старомодно-рыцарское. Мне это очень, очень понравилось.

Алекс надел солнечные очки, и мы поехали. По дороге он то и дело поглядывал на меня. Его кривая ухмылка пропала, теперь в воздухе витала серьезность. Мне хотелось сказать что-нибудь остроумное и интересное, но в голову приходили только банальности о погоде. Сердце тяжело колотилось под одеждой и во рту совсем пересохло. Когда мы наконец-то остановились перед домом, я собралась с духом и мягко положила руку Алексу на плечо.

– Спасибо, что подвез.

Он не ответил. Не повернулся ко мне. Вообще не шевельнулся, если не считать легкого пожатия плечами. Его руки по-прежнему сжимали руль, и взгляд был устремлен прямо вперед. Как будто он на что-то решался. Или – поразила меня мгновенная догадка – как будто он хотел быть как можно дальше отсюда. Как будто он осознал, что это ошибка. Возможно, ему не понравились мои духи. Может быть, я была недостаточно худая. Или просто этой короткой поездки оказалось достаточно, чтобы продемонстрировать, что я совершенно не интересный человек.

Мне хотелось закричать от отчаяния.

Всерьез поверить, что такая, как я, может привлечь такого мужчину, как он… Горячие волны пробегали по моему лицу и телу. Все, на что я надеялась, все, во что поверила, было просто моей фантазией. Все ясно. Моя рука дрожала, пока я нащупывала ручку на дверце машины. Я должна поскорее уйти отсюда на улицу, в подъезд и дальше в квартиру. В пустоту и тишину.

– Прошу тебя, не уходи.

Его рука обхватила меня, потянула назад. Медленно я снова обернулась к нему. Теперь лицо Алекса было прямо возле моего, так близко, что я чувствовала на щеках теплое дыхание, когда он открывал рот.

– С тобой что-то не так. Я не знаю что, но когда я смотрю на тебя, мне хочется… позаботиться о тебе.

По какой-то причине, вероятно, из-за этой маленькой паузы перед последними словами, мне пришло в голову, что на самом деле он собирался закончить фразу по-другому. Я попыталась поймать его взгляд, но глаза Алекса были все еще скрыты за темными стеклами солнечных очков и ничего не выдавали.

Он легко провел двумя пальцами по моей ладони, и дрожь блаженства поползла по руке и дальше по телу.

Алекс отпустил меня и указал на заднее сиденье. Там стояли два блестящих бумажных пакета из люксовых бутиков. Из обоих выглядывала шелковая бумага. Я не сразу овладела своим голосом.

– Что это?

– Нижнее белье. Для тебя.

Рассмеялась ли я? Подумала ли я, что он шутит? Или сразу поняла, что он говорит всерьез? В любом случае прошло некоторое время, прежде чем я призналась себе, что к такому не привыкла. Не привыкла получать подарки. Особенно такие подарки.

Тогда Алекс наконец снял очки и ответил на мой взгляд.

– Позволь мне это сделать. Позволь позаботиться о тебе.

Эти слова снова мягко ударили меня в голову и оставили после себя теплый след. «Позаботиться о тебе». Что-то раскрылось внутри меня. Позволить опекать себя, позволить стенам упасть. Больше никогда не доверять только себе одной. Снять перед кем-нибудь тщательно загримированную и отштукатуренную броню. Неужели это действительно произойдет? Я осмелюсь на это, позволю этому случиться?

– Откуда ты знаешь, какой у меня размер?

Мой голос был едва громче шепота. Алекс посмотрел мне прямо в глаза, даже не сморгнув.

– Потому что я тебя вижу. Я имею в виду, действительно вижу тебя. По-настоящему. Просто хочу, чтобы ты это знала.

Меня поразили не только сами эти слова, но и то, как он их произнес. Многозначительно. Это заставило меня замолчать. Я больше не проронила ни слова, просто молча сидела и смотрела на него, а он смотрел на меня. Было ощущение, что он может смотреть внутрь меня, прямо в душу. Как будто он каким-то образом понял, кем я была и что мне довелось пережить. Как будто бы он, посторонний человек, внезапно проскользнул за темную плотную завесу, которая всю жизнь отделяла меня от остального человечества. Я судорожно глотнула воздух, и в следующее мгновение мое тело пришло в движение само собой. Рука оказалась у Алекса на затылке, мои губы прижались к его губам. Он поднялся вместе со мной в квартиру, и мы задернули шторы. Там, в темноте, и началась наша история. И в темноте же она будет продолжаться.

Я дрожала, солнечным лучам не удавалось как следует пробиться сквозь густую листву. Свет здесь, на острове, был не таким золотистым и теплым, как около нашего дома, здесь у него появлялись сероватые оттенки. У меня затекли ноги, и я поменяла положение, снова вытянув их на глинистой земле.

В ступнях я почувствовала какое-то щекотание. Вначале решила, что дело в крови, которая прилила к затекшим ногам. Но вот я с опаской шевельнулась, попробовала приподнять ногу. И тут ощутила, как мощный вихрь поднялся с земли, обвил мои голени и икры, впился в них мертвой хваткой. Я закричала и подскочила, яростно затрясла ногой. Что-то зашипело и послышалось влажное причмокивание, когда липкая глина ослабила свою хватку.

Я побежала, стараясь оказаться как можно дальше от центра острова, при этом пыталась глубоко дышать и не загонять себя. Но это была сложная задача. Меня трясло, несмотря на окружающее тепло. Затонуть в болоте – такое может здесь случиться? Случалось когда-нибудь? Вдруг Алекс и Смилла – беспомощные, придушенные вязкой топью – находятся прямо у меня под ногами? В голове всплыл фрагмент одной из тех страшилок о Мороке, которые Алекс так любил рассказывать. Нет! Я изо всех сил стараюсь отогнать от себя эти леденящие кровь истории, которые засели в подсознании. Нет, нет, нет.

Внезапно я очутилась на берегу. Та сторона острова, на которой я находилась, была огранена камнями разных размеров. Некоторые выступали из воды, другие, покрытые колеблющимися водорослями, скрывались под ее поверхностью. Это было одновременно притягательное и жуткое зрелище. Щурясь, я глядела на воду, прикидывая на глаз, как далеко может быть отсюда до противоположного берега. Слишком далеко, быстро сообразила я. Смилла не умеет плавать, еще не успела научиться. Правда, купаться она обожает, всегда бросается в воду с отчаянным безрассудством.

Я снова опустила взгляд к камням, которые молчаливо простирались у меня под ногами. Может быть, Смилла решила искупаться и зашла слишком далеко? Может быть, Алекс разулся и поспешил за ней, но поскользнулся на камнях и разбил себе голову? Я закрыла глаза и постаралась отогнать видения, которые вставали у меня перед глазами, попыталась отделаться от мыслей о катастрофе. Будет только хуже.

Могла ли некая сила, та же сила, с которой и я, кажется, вошла в контакт вчера вечером, когда смотрела через борт лодки в ожидании Алекса и Смиллы, – могла ли эта самая сила приманить их к воде, ослепить их и утопить? Тяжело дыша, я похлопала себя по щекам, чтобы отогнать наваждение. Но в этот раз прошло немало времени, прежде чем замедлился пульс и расслабились плечи.

Теперь я уж точно обыскала целый остров и могла быть более чем уверена: их больше здесь нет.

Медленно пошла вдоль кромки воды. Нельзя было позволять себе терять рассудок. Происшествие с глиной, которая, как мне показалось, впилась в мою ногу, было просто еще одной выдумкой моего замороченного сознания. Чтобы взрослого мужчину и четырехлетнюю девочку засосала топь или затащили в воду злые колдовские силы – такое может случиться только в фильмах или книгах (к тому же плохого качества). Я, конечно же, это знала. Почему же мне тогда было так жутко? Потому что, догадалась я, останавливаясь у места, которое напоминало стоянку, если в мире не существует сверхъестественных сил, значит, должно быть какое-то рациональное объяснение исчезновению Алекса и Смиллы. И это объяснение могло быть гораздо страшнее.

Я посмотрела на стоянку перед собой. Между куском зеленого брезента и засаленным старым матрасом лежала горка обугленных головешек. Вокруг этого примитивного кострища были разбросаны окурки и пустые пивные бутылки. И лежал нож. Нож с испачканным лезвием. Я подошла ближе, наклонилась и стала пристально рассматривать землю вокруг матраса. Толком не знала, что ищу. Возможно, следы. Какой-нибудь оброненный предмет. Что-то, что могло бы привести меня к Алексу и Смилле. Рядом с матрасом лежал завязанный узлом презерватив. Воспоминания о том, что Алекс сделал со мной вчера ночью, ошеломили меня. Я в отвращении попятилась назад.

И снова наступила на что-то липкое. Посмотрела вниз, ожидая опять увидеть глину. Но вместо этого увидела пару остекленелых черных, как смоль, глаз. Из-под кроссовки торчали маленькие скрюченные лапки. Я отпрянула, но оказалась не в состоянии оторвать взгляд от красно-коричневого месива кишок и прочих внутренностей, которое лежало на земле прямо у меня под ногами. Когда до меня наконец дошло, на что я смотрю, тошнота подступила к горлу тяжелой неумолимой волной. Это была белка. Белка со вспоротым животом. Я отвернулась, меня вырвало на можжевеловый куст. Потом я бросилась прочь.

8

Отплыв от острова на безопасное расстояние, я наконец снизила скорость и полностью выключила мотор. Сняла кроссовки, наклонилась над бортом и прополоскала подошвы в воде. Попыталась убедить себя, что на эту белку мог напасть какой-то другой зверь. Возможно, лиса или кошка. Не хотелось думать о ноже, который лежал поблизости, о том, как он был использован. Меня снова стошнило через бортик лодки. Рвущиеся из меня кусочки пищи оцарапали горло, пробудили там застарелую ноющую боль. Я вытерла рот тыльной стороной ладони и сполоснула ее тоже. Собравшись с силами, отбросила мысли и о собственных страданиях, и о трупике несчастного животного и заставила себя сосредоточиться на следующем шаге. Поиски на острове ни к чему не привели, но я не могла сдаться. Не должна была. Снова увидела перед собой улыбку Смиллы, ее ямочки и округлость щеки. У меня сжалось сердце, и я постаралась выпрямить спину, чтобы заново набраться сил. Я пристально огляделась вокруг. Морок был большим озером, слишком большим для того, чтобы я смогла обозреть его отсюда. Но то, что можно было увидеть невооруженным глазом, нельзя было назвать иначе, как летней идиллией. Солнечные блики и легкие круги на воде, несколько причалов, рядом с которыми покачивались плоскодонки и стальные лодки побольше, и несколько пляжей, один с вышкой для прыжков в воду. Вдоль берега были разбросаны коттеджи и дачи разной величины. Некоторые из них стояли так близко к воде, что за деревьями можно было различить красные стены и вывешенные снаружи национальные флаги. Некоторые, как фамильный дом Алекса, темнели вдали от воды.

Я развернулась всем телом, посмотрела сначала в одну, потом в другую сторону. Мой взгляд шарил вдоль берега, бродил от дома к дому. Нигде я не видела ни малейшего признака жизни. На прошлой неделе начался учебный год, и теплолюбивые отдыхающие покинули Морхем. Лето закончилось, для всех возобновились трудовые будни, школа и работа. Это было одной из причин, почему мы решили приехать сюда именно сейчас. Чтобы отдохнуть спокойно, в тишине и одиночестве. Только мы.

Поднялся ветер, принеся с собой холодные брызги воды, которые обожгли мои нагретые солнцем руки. Я приподнялась и почувствовала, как что-то ворочается у меня в животе. Что-то шевелится там внутри, что-то, что одновременно и я, и не я. Возможно, это просто заканчивалось лето. И жизнь – такая, к какой я привыкла, – возможно, тоже подходила к концу. Несмотря на то, что я старалась высоко держать знамя, отчаяние обрушилось на меня как стена. Как я смогу жить дальше? Я смогу с этим справиться? Или пойду ко дну?

Внезапно я поняла, что сижу совсем рядом с бортом лодки и, перегибаясь наружу, вглядываюсь в темную воду. Что-то в море засасывало меня, что-то глубоко скрытое в толще воды. Я почувствовала, как распахиваются мои глаза, как глазные яблоки изнутри давят на веко. Я не могла ни моргнуть, ни перестать смотреть. У меня заложило уши, но я услышала какой-то шум. Он становится все громче, нарастает от легкого журчания до гула, потом превращается в шепот, в шипение. Как будто откуда-то издалека, из водной глубины, поднимается голос и становится все более пугающим, все более зловещим. Меня бьет дрожь, я знаю, что должна отпрянуть, зажмуриться и зажать уши руками. Но я будто потеряла способность моргать или отводить взгляд. Мои руки намертво прикованы к бортику лодки. Краем глаза я вижу костяшки своих пальцев, абсолютно белые и безжизненные.

И я подаюсь вперед, приподнимаюсь и еще дальше перегибаюсь через борт лодки. Я управляю своими движениями, но не я их контролирую, не я ими руковожу. Кто-то другой – или что-то другое – подчинил себе мое тело. Лодка шатается под ногами, под тяжестью моего тела она кренится на одну сторону, и загадочное бурление Морока становится все ближе. Как будто озеро прокладывает мне дорогу, старается упростить задачу. Достаточно легкого движения, маленького шажка, прыжка в воздух. Этого хватит. Я рассеку поверхность воды и устремлюсь в глубину. Более того, мне вообще можно ничего не делать, я не должна этого делать. Совсем ничего. Я просто упаду, упаду свободно, выпаду из времени, прорвусь в вечность. Как папа. Точно так же, как папа.

9

Последний вечер. Вечер, когда папа исчез, когда он выпал из нашей жизни. Если учесть, как сильно он повлиял на всю мою последующую жизнь, можно вообразить, что я сохранила о нем точное, подробнейшее воспоминание. Как выбитое на камне. Но нет. Чем более судьбоносным казался какой-либо момент, чем ближе я подходила к разгадке, тем гуще оказывался туман, окутывающий главные звенья роковой цепи событий.

Помню, что происходило до, – всякие мелкие детали. Например, как переменилась погода: за два дня до того вечера на улице похолодало. Я стояла в темноте, всеми забытая, перед спальней мамы с папой и чувствовала, как холодный ветер просачивается в квартиру. Мои ступни и лодыжки, не покрытые ночной рубашкой, очень быстро замерзли. Студеный воздух смешивался с запахом табака. Не нужно было заглядывать в комнату, чтобы понять, что это означает. Папа раскрыл наши высокие двойные окна и уселся на подоконник, держа сигарету в уголке рта. По-видимому, в руке у него был какой-то напиток. Это было понятно по доносившимся до меня голосам. Папа говорил громко и раздраженно, мама – тихо и печально. Это были обычные обвинения, традиционная ругань. «Почему тебе надо?.. Ты что, не понимаешь, как это для меня унизительно?.. Мандавошка».

Я сжала под мышкой своего старого потрепанного плюшевого мишку. Два месяца назад мне исполнилось восемь, я теперь была большая девочка, так говорили все взрослые, но по-прежнему спала с моим Мулле. В кровати я крепко прижимала к себе его свалявшееся тельце, когда-то гладкое и пушистое, а теперь покрытое проплешинами, и видела сны о тех далеких временах, которые когда-то были, но которые я никак не могла вспомнить. О тех временах, когда мама и папа были счастливы вместе. О тех временах, когда папа еще не приходил домой поздно вечером и от его волос и одежды не пахло чужими запахами. Когда я не слышала сквозь тонкие стены, как мама плачет, а папа ругается на нее в ответ:

– Сучья мандавошка, вот ты кто.

Я вздрогнула и прижалась к Мулле лицом, зажмурив глаза. Это было снова оно, то слово, которое папа использовал, когда у него кончались аргументы и иссякал словарный запас. «Мандавошка». По какой-то причине именно это слово проникало маме под кожу, пронзало насквозь, уничтожало. Но все-таки папа продолжал швырять его ей в лицо каждый раз, когда они ссорились. Несмотря на то что он знал, какую боль этим причинял. А может быть, именно поэтому.

Повторялись не только оскорбления, ссоры моих родителей в целом каждый раз следовали одному и тому же шаблону, строились из одних и тех же кирпичиков. Когда звучало это слово, это означало, что конец уже близок. Что скоро крики сменит гулкая тишина. В тот вечер с начала казалось, что ссора родителей будет развиваться по обычному сценарию. Ничто не предвещало, что она превратится в роковое исключение из правила. Мама пошла в наступление – речь шла о каком-то пятне на вороте рубашки, – а папа ответил издевкой. Она потребовала объяснений и извинений, но папа ее проигнорировал. Когда она стала настаивать, он достал свое самое жестокое оружие. И мама в который раз сдулась, как шарик.

И вот в этот момент, когда я стала осторожно пробираться обратно в свою комнату, ссора стремительно и неожиданно поменяла характер. Она продолжилась, несмотря на то что по всем законам бой должен был быть окончен. Папин голос был искажен, в нем сквозила ненависть совершенно новой природы:

– Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось. Ударить своего собственного ребенка… как только у тебя рука поднялась?

Слова раздались в родительской спальне, как тяжелые выстрелы. Внезапно там стало тихо. Совершенно тихо. Я замерла на середине шага. В ушах зазвенело. Я снова увидела, как замахивается рука, рассекает воздух и хлопает меня по лицу. Эту картинку, этот образ я изо всех сил старалась вытеснить из сознания. Теперь он вернулся, окружил со всех сторон, сразил наповал.

Я уронила Мулле на пол. Ладонь сама собой поднялась вверх и оборонительным жестом прикрыла щеку. Но было слишком поздно. Боль от того удара с новой силой жгла лицо, мне казалось, что тысячи острых раскаленных гвоздей протыкают голову. «Милая Грета, прости, это получилось случайно. Ты должна понять. Но я думаю, будет лучше, если мы никому об этом не расскажем». Не нужно было говорить это вслух, я прекрасно знала, о ком она говорит. От кого обязательно надо было скрыть это происшествие. Пережив шок и плача от унижения, я все-таки смогла смолчать, уверенная, что так будет лучше. Но теперь все стало известно.

Помню, что я развернулась, что вместо того чтобы пойти обратно в свою комнату или продолжать прятаться в потемках, я вышла на свет и встала в дверном проеме родительской спальни. Помню, что прошло несколько мгновений, прежде чем меня заметили, как перед этим тишина оборвалась и снова зазвучали их голоса. Кажется, я слышала пулеметную очередь вопросов: как, кто и почему, но в этом месте память уже начинает подводить меня, начинает сопротивляться. Последующие же события, стычка, которая вот-вот должна была произойти… все это ускользает от меня. Только так я могу это описать.

Конечно, тогда, сразу после, я так не говорила. Когда мои любопытные друзья и их не менее любопытные родители спрашивали, что произошло, я ничего не отвечала. Ни слова. Потому что у меня не было слов – таких слов, которые могли бы это объять. Только много позже, когда прошел целый год и я подросла, я начала понимать, что произошедшее никогда полностью не забудется. Несмотря на то что мы с мамой переехали, она поменяла работу, я пошла в новую школу, – люди вокруг продолжали задавать вопросы и поглядывать на нас со смесью ужаса и любопытства. В конце концов я нашла ответ, фразу, которая прекращала или по крайней мере сдерживала дальнейшие расспросы. У меня не было близких друзей, но я использовала ее с коллегами и в общении с другими людьми. Я произносила ее у психолога, к которому ходила, и когда рассказывала все Алексу.

Это ускользает от меня.

Мне думается, это достаточно емкая формулировка.

10

Когда я вернулась к причалу, солнце скрылось за тучами. Я попыталась пришвартовать лодку в силу своих способностей, и пока возилась с канатом, видела перед собой руки Алекса, видела, как они ловко подхватывают и затягивают петли. У него в руках что-то мягко переливалось. Кажется, это был черный шелковый галстук. Дрожа всем телом, я поднялась на ноги и закуталась в толстую кофту. Рука инстинктивно рвалась к горлу, но я несколько раз с трудом вдохнула и постаралась не подпускать к себе эти видения.

Вместо того чтобы подняться к дому по узенькой тропинке, я решила свернуть на посыпанную гравием дорогу, которая шла вдоль берега. Мне необходимо было расширить область поисков. Я обошла несколько домов, выкрашенных в красный цвет; у каждого дома я пыталась докричаться до хозяев, но ответа не было. Двери и окна были закрыты, комнаты, которые виднелись за кружевными занавесками, были темны и пусты. Правда, снаружи все еще стояла садовая мебель и цветочные горшки. В выходные эти дома снова наполнятся жизнью и движением, машины снова будут заезжать на лужайки, двери снова распахнутся. Усталые, но довольные взрослые будут заносить в дом сумки, а непоседливые дети примутся носиться вокруг на не знающих усталости ногах, которые слишком долго оставались неподвижны. Веселые голоса и заливистый смех снова будут разноситься по поселку. Но сейчас здесь совершенно тихо и пустынно. Или?..

Крадучись, как взломщик, я приблизилась к одному из домов. Не могла сдержать себя и стала заглядывать внутрь дома сквозь немытые стеклянные двери, тронула и едва не повернула ручку. Но нигде я не видела признаков того, что Алекс и Смилла были здесь, тем более что они могут находиться здесь сейчас. Конечно же нет. Я двинулась дальше по дороге, останавливаясь у домов, выглядевших особенно ветхими и заброшенными. Фантазия разыгралась, я представила Алекса и Смиллу связанными, с заткнутым ртом, в каком-то тесном помещении без окон. Мои крики становились все более истеричными, как и мой стремительный шаг. Я снова задрожала от чувства нереальности происходящего, оттого, что в мыслях и действиях было что-то вымученное, неестественное. Как будто мои судорожные поиски были просто иллюзией. Как будто у меня была возможность увидеть правду, но я предпочитала ее не замечать. У одного бревенчатого дома с украшенным резьбой фасадом висели одинокие желтые качели на высоком столбе. Ветер легонько покачивал их туда-сюда. Я подумала, что Смилла любила качаться на качелях. У меня сдавило горло, когда я поняла свою ошибку. «Любит», не «любила».

Меня снова начало тошнить, и пришлось сбавить шаг. Я пыталась дать тошноте выход, но ничего не получалось. Тело было одновременно усталым и возбужденным. Как будто все мое существо было полем битвы между холодной логикой и беспорядочным вихрем эмоций. И это касалось не только исчезновения Алекса и Смиллы. Так было с тех пор, как я вышла из поликлиники ошеломленная, онемевшая, пытаясь осознать слова врачей, которые все еще звенели у меня в ушах.

Хотя с того места, где я сейчас находилась, невозможно было увидеть озеро, я инстинктивно повернулась в его сторону. Увидела себя со стороны, снова в лодке, вспомнила, как мелькнула мысль последовать вслед за папой. Жизнь или не жизнь – вот в чем вопрос. И сейчас этот вопрос встал ребром.

Я продолжила идти, глядя себе под ноги, стараясь больше не обращать внимания на качели, подвешенные на деревьях, или игрушки, забытые на лужайках. Просто старалась переставлять по очереди ноги. Розовые кроссовки летали подо мной туда-сюда. У нас дома в прихожей лежали мои новые, ни разу не надеванные босоножки с ремешками и на каблуках. Я ведь рассчитывала совсем на другой отдых. Совершенно на другой. Мои ноги ритмично передвигались по дороге. Я шла и шла. Прошла еще несколько домов и садов и затем, когда дорожка сделала поворот, углубилась в лес.

Папе понравились бы мои босоножки. Он ценил красивые вещи, разбирался в прекрасном. Каждый раз, когда я наряжалась принцессой – а это случалось часто, – он хлопал в ладоши и в преувеличенных выражениях хвалил меня, говоря, до чего же я хорошенькая. Мама, наоборот, качала головой и поджимала губы. Папа мог прийти домой и вручить мне пакет со сверкающей диадемой, клипсами ярких цветов и даже губной помадой. Мама конфисковывала помаду и резко замечала, что для маленьких девочек есть дела поважнее, чем вертеться перед зеркалом.

В тех редких случаях, когда родители ссорились в середине дня, папа мог прийти ко мне после, попросить надеть одно из тех шелестящих тюлевых платьев, что он мне дарил, и предложить поиграть в бал во дворце. Мама никогда не присоединялась к нам. Ни разу. Когда вечно тлеющая ссора на время затихала, мама пыталась укрыться там, где она могла побыть одна, в ванной или в спальне, но чаще всего просто уходила на долгую прогулку.

Если бы я показала ей босоножки, она назвала бы их непрактичными и поинтересовалась, как мне удается в них стоять и ходить, неужели не больно? Мама всегда такая. Ее разочарование во мне всегда было замаскировано под заботу. Несмотря на то что она никогда не говорила этого вслух, я знала: она считает, что я могла бы гораздо больше преуспеть в жизни. Иногда мне казалось, что она стыдится меня, выбранного мной пути. Сама она всю жизнь работала с людьми, с их отношениями и конфликтами, с их жизнью. Делала что-то, что действительно имеет значение. И вот у нее выросла дочь, которая посвящает жизнь поверхностным вещам, мишуре. Дочь, которая следует по ненадежным стопам своего отца. А еще – возможно, в первую очередь – мама была недовольна тем, как сложилась моя личная жизнь. Алекс. Даже мысленно мне было неловко ставить их рядом. Уже в начале наших отношений я все рассказала маме. Но она, конечно, не выразила ни радости, ни сочувствия, ни понимания. «Как ты можешь, Грета? – вот все, что она сказала. – Как, черт возьми, ты можешь?»

Какое-то движение вдалеке, у обочины дороги, отвлекло меня от размышлений. Я вздрогнула, пригляделась и различила темную тень, которая сначала скрылась в канаве, а потом медленно поднялась обратно. На моих глазах тень превратилась в силуэт человека, я видела руки, ноги, длинные свалявшиеся волосы, но не видела глаз. Вообще не различала лица. Я почувствовала, как мое тело цепенеет от ужаса. Руки инстинктивно сжались в кулаки. Тут это существо повернулось ко мне, и в копне растрепанных волос я заметила бледное, как привидение, лицо девочки.

11

На таком расстоянии казалось, что ей не больше десяти-двенадцати лет. Но когда я подошла поближе, то поняла, что ей, должно быть, около пятнадцати. Тельце у нее было тоненькое, как у ребенка. И она была очень бледна, несмотря на то что шел конец долгого и необычно солнечного лета. На ней была свободно сидящая рубашка и простые брюки, и то и другое черного цвета, без каких-либо рисунков или узоров. Волосы свободно спадали по плечам и спине, и я не могла не отметить про себя, что они были бы очень красивы, если бы не были окрашены в черный безжизненный цвет. Она выглядела взволнованной и то и дело оглядывалась через плечо. Я завороженно смотрела на нее и вдруг осознала, что она первое живое существо, – если не считать Тирита, – которое я встретила после исчезновения Алекса и Смиллы. Я была уже совсем близко и собралась открыть рот, чтобы поздороваться, когда увидела группу людей, стоящих у озера в нескольких метрах от меня. Двое из них ходили туда-сюда вдоль берега и пристально высматривали что-то в воде, как будто что-то искали. Остальные стояли в кружке и говорили о чем-то тихими, приглушенными голосами. Тучи рассеялись, и в небе снова появилось солнце. Солнечные лучи коснулись блестящего, острого предмета, который один из этих людей держал в руках. Он засверкал на солнце. Я попятилась назад.

Должно быть, я издала какой-то звук, фырканье, возможно, даже полупридушенный крик, потому что внезапно и одновременно все они повернулись ко мне. Бледные, заостренные лица обратились в мою сторону, пять или шесть пар глаз холодно смотрели на меня. Я успела заметить, что это подростки, прежде чем они, словно по команде, начали двигаться между деревьями в мою сторону. Что-то внутри меня, какой-то древний инстинкт, велело мне спасаться, бежать оттуда так быстро, как только можно. Но ноги моментально стали тяжелыми и ватными, а ступни будто вросли в землю. Мальчики шли не спеша. Их шаги были неторопливы, но целенаправленны. Наконец, они поднялись на дорогу и окружили меня. Один из них обошел меня и встал за спиной.

Последним появился тот, у кого в руке был нож. Он двигался с очевидной самоуверенностью и не обращал на меня никакого внимания. Он обратился к девочке:

– Ты должна была поднять шухер.

Его волосы были точно такого же черного цвета, но коротко стрижены и по бокам головы выбриты какие-то изображения.

– Прости.

Девочка прижалась к нему и положила голову на плечо; ее движение скорее выдавало покорность, чем нежность. Он положил руку ей на голову, а потом быстро провел ножом по затылку. Возможно, это была своеобразная ласка, но у меня возникли совсем другие ассоциации.

Он развернулся и сделал несколько шагов вперед, так что теперь мы стояли друг напротив друга. Было заметно, что он старше всех остальных, его лицо было жестче и шире. Вместо редких усиков вокруг рта у него росла маленькая темная бородка. Она вилась под подбородком, ее перехватывали несколько белых резиночек. Но больше всего его выделяли глаза. Это были глаза, видевшие чудовищные вещи, поняла я. Между тем ему явно было немногим больше двадцати.

– Ты кто такая? Что ты тут делаешь?

По его тону было заметно: он привык к повиновению других. Мой взгляд скользнул обратно к девочке, она стояла чуть позади него, опустив плечи. Возможно, дело было в его голосе, а может быть, на меня так подействовала ее ссутулившаяся фигурка. Но что-то поднялось во мне и заставило выпрямить спину.

– А ты кто такой?

Без колебаний он поднял руку и поднес нож к моему лицу. Инстинктивно я сделала шаг в бок, но тут же наткнулась на худое, жилистое тело. Когда я повернулась обратно, меня встретил холодный прищуренный взгляд. Я повернула голову в другую сторону и увидела вздернутые подбородки и насмешливые ухмылки. Взгляд судорожно метнулся дальше. Слегка опушенные подбородки, противные красные прыщики. Футболки с растянутыми воротами, потертые джинсы с дырами на коленках. «Дети, – подумала я, – они просто дети. Скучающие дети в местечке, где почти ничего не происходит. Они просто хотели припугнуть меня, не более того». Но эта мысль не вселила уверенность, не успокоила.

– Какого хера ты так боишься? Мне просто надо маникюр поправить.

Молодой человек с бородкой опустил нож и стал кончиком вычищать себе грязь из-под ногтей. Мальчики, стоящие вокруг меня, одобрительно засмеялись. Выражение его лица снова изменилось.

– Так, попробуем еще раз. Кто ты такая и что тебе здесь надо?

Он поднял взгляд от своих ногтей и посмотрел на меня. Сейчас его темные глаза ничего не выражали. Как будто он смотрел не на человека, а на безжизненный предмет.

– Тебе задали вопрос. Отвечай уже.

Кто-то подбадривающе толкнул меня в плечо, и я зашаталась. Ребята подошли еще ближе. Внезапно в голове раздался мамин голос. «Дегуманизация, – говорит она своим профессиональным тоном, – существует связь между дегуманизацией и преступлением». Покалечить, нанести увечья проще, если преступник не рассматривает жертву как человеческое существо, не может отождествить себя с ней. Это должно работать и в обратную сторону.

Я начала говорить о себе, о том, как меня зовут, кто я такая. Объяснила, что приехала сюда в отпуск. И не просто сказала это, а указала, в какой стороне находится наш дом. Упомянула Алекса и Смиллу, то, что мы приехали сюда вместе. Я говорила, что сейчас они ждут меня и что очень расстроятся, если я не приду домой в ближайшее время. Но вот слова застряли в горле, и я замолчала. Теперь я ждала.

Парень с бородкой выглядел равнодушным. Он почесал себе локоть и посмотрел на часы. Он вообще слушал меня?

– Так, значит, ты не брала кое-что, что принадлежит нам?

Вначале мне показалось, что я ослышалась. Что он имел в виду? Что такое я могла забрать? Я наморщила лоб и покачала головой. Надеялась, что заметно, что моя растерянность искренна. Парень с бородкой изучал меня, сощурившись. Потом сделал шаг вперед.

– Точно?

Прежде чем я успела ответить, к нему подбежала девочка, встала на цыпочки и что-то зашептала ему на ухо. Он нетерпеливо слушал, потом отмахнулся от нее. Краем глаза я заметила, что окружающие меня мальчики начинали нетерпеливо переминаться с ноги на ногу, бросая вопросительные взгляды на парня с бородкой. «Что делать-то будем?» Прошло несколько секунд. Тишину нарушало только щебетание птиц. У меня пересохло во рту, тело было как натянутая струна.

Наконец парень с бородкой сделал почти незаметный повелительный жест рукой и повернулся ко мне спиной. Отошел на пару шагов. На несколько мгновений время замерло. Наконец я почувствовала, что железный обруч вокруг меня начал медленно рассасываться. Хотелось думать, что в движениях мальчиков сквозит облегчение. Но, возможно, на самом деле их медленные движения излучали раздражение и разочарование. Разочарование оттого, что пришлось отпустить добычу. Возможно, парень с бородкой это тоже почувствовал, понял, что его стая нуждается в демонстрации силы напоследок. Едва мои сжатые плечи начали расслабляться, как он крутанулся вокруг своей оси и снова сделал шаг ко мне. Быстрым движением он поднял нож и приставил его мне под подбородок. Он нажимал совсем не сильно, но лезвие было очень острым, и ужас пронзил меня насквозь.

– Если только узнаю, что ты врешь…

Он не закончил предложение. Вместо этого подтолкнул меня и в последний раз многозначительно взглянул. Потом развернулся, перешел через канаву и направился к озеру, не оглядываясь. Его приспешники, ухмыляясь, сделали несколько довольно безобидных замечаний в мой адрес, а потом последовали за ним. Я слышала, как их смех отдается эхом между деревьями, видела, как они «дают пять» друг другу. На дороге остались только мы с девочкой. Наши взгляды встретились. Потом я повернулась и пошла прочь.

Шла так быстро, как только возможно было идти, не переходя на бег и стараясь не оглядываться через плечо. Как только я завернула за первый поворот на лесной дороге и достаточно отдалилась от подростков, то ощутила, как сильно бьется в груди сердце, как я вся дрожу. Вынудила себя пройти еще немного, потом силы покинули меня. Тело тянуло вниз, я упала на обочину дороги. Ноги больше не держали. Я вся сжалась и постаралась сделаться настолько незаметной, насколько возможно, и при этом не отрывала взгляда от дороги, по которой пришла. Мне нужно было быть готовой к тому, что они пожалеют о своем решении. Хотя на самом деле это не имело никакого значения. Как будто я смогла бы сопротивляться, если бы они решили прийти за мной.

Сидя на корточках, я опустила голову, и розовые кроссовки снова привлекли мое внимание. Розовые кроссовки… Я задумалась о черном ботинке, который нашла на острове, когда искала Алекса и Смиллу. Девочка у обочины дороги носила точно такие же. Нехорошее чувство пробежало между ребер и снова подняло на ноги. Я снова отправилась в путь, то и дело оглядываясь назад. Все ждала увидеть, что они мчатся за мной в своих огромных рубашках и выцветших футболках, развевающихся вокруг тощих тел. Но никто меня не преследовал. Несмотря на это, я побежала так быстро, как только могла, хотя у меня жгло в горле и свистело в легких. В животе что-то тянуло и переворачивалось, я наклонилась вперед, кашляя, но из меня больше ничего не вышло. Я позволила себе совсем немного отдохнуть, а затем снова пошла по дороге, перестав обращать внимание на боль в ногах. Нужно было покинуть это место как можно скорее.

12

Я не понимаю, откуда она берется, вся эта ненависть, которая сочится из меня. Как в сердце может быть так много мрака? Я же выросла в любви, заботе и внимании. Она бережно держала меня на руках, указывала путь в окружающем мире. Она всегда была рядом, отдавала все, полностью посвящала мне свою жизнь.

И много лет спустя, когда настал мой черед познать чудо жизни, я делала то же самое. Крошечные пальчики на руках и на ногах… Все изменилось, и я склонилась перед величием момента. Пожертвовала всем не потому, что была вынуждена, но потому, что так хотела. Я поступала так из любви.

Я наклоняюсь и вытираю ее лоб. Несмотря на то что на ее лице жемчужными каплями выступает пот, лоб очень холодный. Я больше ничего не хочу в жизни, только чтобы она села и заговорила со мной. Чтобы облегчила мою боль своей любовью. Мой маленький мирок занимает совсем немного места, но и там я не могу получить покой. Там, в трещинах того, что когда-то было покоем, разрастается ненависть. Где-то вдалеке слышится голос. Он говорит: «Без меня ты ничто».

Я тянусь за ее рукой, беру ее в свою. Ее пожатие очень слабое, только мое усилие удерживает наши руки вместе.

Я думаю, что важно только одно: чтобы она справилась, чтобы вернулась ко мне. Если только я смогу удержать ее, все остальное не имеет значения. Я отгоню от себя мысли о том, что знаю, и продолжу жить дальше. Могу забыть, могу даже простить.

Так я думаю, но это неправда. Я никогда не смогу простить тебя за это. Ты слышишь? Никогда.

13

Дорога раздвоилась, и это дало мне возможность сделать крюк и прийти к нашему дому, минуя то место, где я встретила подростков. По какой-то причине я все-таки пошла домой. От ходьбы у меня болели бедра, а ноги совсем размякли. Следы от колес на гравии теперь были не так заметны, как будто кто-то приехал и стер их, пока меня не было. Кто-то, кто приехал и уехал.

Хромая, я подошла к крыльцу и вытащила ключ, который был спрятан под ним. В прихожей меня встретило собственное отражение в зеркале. Глаза казались двумя пепельными пятнами, на щеках ярко сверкали румяна. Но под наложенным слоем красок и теней я была совершенно белой. Снова увидела перед собой нож, увидела, как сверкает острое лезвие и как парень чистит им ногти. Почувствовала, как острие ножа касается тонкой кожи у меня под подбородком.

Я долго стояла в прихожей. Страх медленно отпускал меня. Но образы случившегося не оставляли. Хотя я и сама старалась удержать эту сцену перед глазами, прокручивая ее в голове снова и снова. Вспоминала, как длинноволосая девушка прижималась к плечу парня с бородкой. Доверчиво, послушно. И как он в ответ провел ножом по ее затылку. Я не могла оторваться от зеркала, внезапно показалось, что мое отражение напоминает очертания лица девушки. Было ли что-то необычное в ее взгляде? Не промелькнуло ли что-то в ее глазах, когда парни приставили лезвие к моему горлу? Что-то беззащитное, что-то очень хорошо знакомое. Я услышала, как рассказываю о себе, увидела, как девочка наблюдает за мной. «Муж и дочка, – сказала я. – Они остались дома и ждут меня». Разгадала ли она меня? Поняла ли, что я говорю неправду? Я увидела, как она встает на цыпочки и приставляет руку к уху парня с бородкой. Что она ему прошептала?

Я отошла от зеркала, прислонилась спиной к стене и сползла на пол. Проходили минуты, напряжение постепенно отпускало тело. Но сил подняться не было, я чувствовала себя так, как будто больше никогда в жизни не смогу двигаться. Мои члены были безжизненны, как будто покалечены. Ровно в тот момент, когда голова упала на грудь, тишину разрезал резкий звонок. Мобильный лежал в кармане брюк, я чувствовала, как он вибрирует на бедре. Должно быть, это Алекс. Теперь все кончено, слава тебе господи, теперь все кончено. Я опустила руку в карман и подняла телефон к уху, не посмотрев, кто звонит.

– Грета?

Это мама. Я тяжело откинула голову, стукнувшись затылком о шкаф.

– Алло! Грета… ты тут? Как ты?

Я пробормотала что-то в ответ.

– Ты что-то сказала? Грета, я тебя почти не слышу. Где ты? Во всяком случае, не дома, я туда звонила несколько раз и не…

Внезапно я подумала, что не вынесу в этом доме больше ни минуты. Подумала, что должна сесть в машину и уехать отсюда. В полицию. Или домой. Тебе нужно ехать домой.

– Я сейчас не могу разговаривать, – выдавила я из себя голосом, похожим на нечто среднее между хрипом и шепотом. – Мне нужно идти.

Но мама не дала так просто от себя отделаться.

– Да что с тобой такое, Грета? Ты так странно ведешь себя. В последние дни… Не знаю, что там у тебя происходит, но я должна сказать…

То, о чем она думала, то, что, конечно же, необходимо было сказать, так и осталось невысказанным. Меня посетила мысль, что, возможно, в первый раз в жизни мама, а не я, в ярости положит трубку. Возможно, она наконец-то что-то поняла. Пока я об этом размышляла, я слышала, как мама набирает воздуха и готовится что-то сказать.

– Неудивительно, что Катинка волнуется за тебя.

Такой неожиданный поворот разговора застиг меня врасплох. Катинка беспокоилась за меня? Внутри стало одновременно горячо и холодно. Что сказала Катинка? И почему мама с ней разговаривала?

– Я была в торговом центре и зашла в ваш магазин поздороваться. Но тебя там не было. Они сказали, отпуск. Да, я не имела ни малейшего понятия, что ты сейчас отдыхаешь.

– Мама, я…

– И вот там я увидела Катинку. Насколько понимаю, вы с ней довольно близки.

Мама замолчала. Слышно было только ее дыхание. Она ждала, чтобы я что-то сказала? Объяснила, какие у нас с Катинкой отношения? Или она вспоминала о своей лучшей подруге, которая у нее когда-то была?

Я следила за ней, когда они разговаривали по телефону, подслушивала все эти долгие, задушевные разговоры. Больше, конечно, говорила Рут. Мама молча сидела на кровати или у кухонного стола, сгорбившись.

– Нет, его, как всегда, нет дома, кто знает, где его сейчас носит?

Потом она внимательно слушала, как никого другого. Иногда стояла такая тишина, что я могла, задержав дыхание, услышать голос Рут в трубке. У меня не получалось разобрать, что она говорила, но я понимала: мама считает ее слова очень умными и находит в них утешение, потому что в конце каждого разговора она всегда говорила что-то вроде:

– Как бы я без тебя справилась, Рут? Спасибо, что выслушала. Мне не с кем больше поговорить.

«Насколько понимаю, вы с ней довольно близки». Послышалось ли что-то зловещее, даже угрожающее в маминых словах? Разочаровалась ли она не только в Рут, но и в женской дружбе вообще? Боялась ли она, что Катинка предаст меня так же, как Рут когда-то предала ее? Но беспокоиться было не о чем, я могла бы объяснить это маме, если бы она снизошла до вопросов. Я поступала разумнее, чем мама, я не рассказывала все подробности, не раскрывала всю свою жизнь. Должно быть, Катинка думала, что мы хорошо знаем друг друга. Но это не значит, что мы были по-настоящему близки, во всяком случае не в таком смысле, как мама и Рут когда-то. Определенно нет. Несмотря ни на что, чему-то я все-таки научилась на маминых ошибках.

В трубке послышался сухой кашель.

– Ну, так или иначе, Катинка говорит, что в последнее время ты казалась выбитой из колеи. Ты часто брала больничный и… да… Она выразилась именно так – она волнуется за тебя.

Я положила руку на лоб, потерла его. Мысли о том, что случилось в лесу, снова настигли меня. Подростки, нож у горла. «А ты, – хотела я спросить, – а ты не волнуешься за меня? А должна бы». Но когда я открыла рот, выскользнуло нечто совершенно другое:

– Я беременна.

Не знаю, зачем я это сказала. Возможно, чтобы шокировать. А может быть, просто потому, что была сама не своя. В действительности я уже давно была сама не своя. Катинка была права. На другом конце провода послышалось оханье.

– Беременна? Господи боже мой!

Мама казалась напуганной до ужаса. Я слышала, как она собирается с силами, в ее голосе появилось что-то новое, что-то твердое.

– Кто отец?

Я больше не могла это выносить. Просто больше не было никаких сил. Прервала разговор и, шатаясь, пошла в спальню. Там выключила телефон полностью, прежде чем поставить его на зарядку, и упала плашмя поперек нашей кровати. Апатия захватила меня, овладела моим телом и придушила все чувства. Прежде чем веки опустились, я увидела перед собой мамино недовольное лицо. «Как ты можешь, Грета? Как, черт возьми, ты можешь?»

14

Меня разбудил голос Алекса. «Это тебе кажется, – я словно слышала его шепот. – Ты ведь не думаешь, что это все происходит на самом деле? Это все тебе только кажется». Я дрожала, одеяло подо мной было влажным и смятым. Тут я почувствовала что-то у ноги, что-то теплое, и когда посмотрела назад, увидела Тирита, который свернулся калачиком возле меня. Я просунула руку под его мягкий живот и подтащила его поближе к груди, просунула палец под розовый ошейник и почесала ему шейку. Он зевнул, а потом долго и сонно смотрел на меня своими сощуренными глазами. Смиллин кот. Возможно, он думал то же, что и я. Что на самом деле мы с ним не имеем друг к другу никакого отношения. Но вот мы были здесь одни, вдвоем.

Почти бессознательно я поднесла руку к своей шее. Потерла темную отметину, которая, я знала, должна была быть где-то там. Пальцы скользнули выше, к подбородку. Воспоминание было очень свежо, кожа все еще словно ощущала прикосновение лезвия к нежному месту под челюстью. Я увидела перед собой парня с бородкой, увидела его равнодушный взгляд и услышала угрозы. Сморгнула и отогнала от себя это видение, направила внимание на Тирита, принялась гладить и почесывать его по шерстке, пока он не растянулся благодарно у меня на груди. Он протяжно мяукал. Казалось, он говорил: «Теперь нам позволено держаться вместе». Но по какой-то причине это не утешило меня. По какой-то причине мне стало неловко.

Я отодвинула кота и села на кровати слегка озадаченная. Поморщилась, когда жжение в горле дало о себе знать. Доктор говорил, это еще один симптом. Девятая неделя, сказал он. С тех пор прошло еще две недели, и изменения в теле стали заметнее. Тошнота и рвота, потеря аппетита, боль в бедрах… И усталость, которая, кажется, овладела мной полностью. Я осторожно положила руку на живот, на его все растущую выпуклость. Еще раз попробовала на вкус эту мысль, мысль, которую прокручивала в голове множество раз с тех пор, как получила результаты в поликлинике. Но нет, мое решение было неизменным. Жизнь или не жизнь, вот в чем вопрос. Сейчас уже все определено. Я сохраню этого ребенка. Несмотря ни на что.

«Кто отец?» Отзвук маминого голоса острым лезвием проткнул мое мутное сознание. Внезапно я полностью проснулась. Включила телефон и обнаружила, что у меня три новых голосовых сообщения. Сердце забилось чаще, но, как оказалось, напрасно. Все три сообщения были от мамы.

– Прости меня, деточка, я была в таком шоке и… но мы как-нибудь с этим справимся. Перезвони мне, и мы поговорим!

– Или, может, я к тебе приеду? Но тогда скажи, где находишься!

– Милая Грета, не делай так. Я этого не вынесу…

Мамин голос оборвался. Она плакала? Из-за меня? Я снова прослушала последнее сообщение, и дверь, которая потихоньку начала приоткрываться, с грохотом захлопнулась обратно. «Я этого не вынесу».

Я оттолкнула телефон от себя, и он скользнул на пол. Снова все вертелось вокруг маминых потребностей, маминых чувств, вокруг того, что она может или не может вынести. Так же, как было тогда, после папы. Так же, как было всегда.

Я встала с кровати, несколько мгновений смотрела на телефон. Вообще-то я могла бы так и оставить его лежать там на полу. Алекс не давал о себе знать. А все мои попытки дозвониться до него были безуспешны.

Я сгребла в сумку самые необходимые вещи, повесила ее на плечо. В последний момент все-таки опустилась на колени, подобрала мобильный и опустила его в сумку. Когда я проходила детскую, взгляд неумолимо притянулся туда. Ноги сами завели меня внутрь. Я рухнула рядом с кроватью и стала неуклюже гладить пододеяльник. На нем была изображена какая-то сказочная принцесса. Смилла обожала принцесс, точно как я в ее возрасте. Мы с ней были так похожи. С сухими глазами я уткнулась в подушку, втянула в ноздри уже едва различимый запах детского шампуня.

– Я не успела рассказать тебе радостные новости, – прошептала я. – У тебя будет маленький братик или сестренка.

Где-то в глубине живота я ощутила неприятные тянущие движения. Это плод давал о себе знать? Нет, этого не могло быть, еще слишком рано. Или? Внезапно меня охватил стыд. Взрослый человек, который подает такой пример, – подводит, бросает. Я такая? Нет, нельзя было позволять мыслям идти в этом направлении. Я должна была верить, что все идет как надо. То, что случилось. То, на что я решилась. Я поднялась, отошла от кровати и вышла из комнаты Смиллы.

Когда проходила мимо зеркала в прихожей, приостановилась и бросила взгляд на свое отражение. Тушь растеклась, тени размазаны, волосы растрепаны. Я была похожа на сумасшедшую. Быстро и ловко я поправила макияж и уложила волосы. Потом поспешила на улицу и сбежала по лестнице.

Машина завелась со второй попытки, а я не могла думать ни о чем другом, кроме как о желании уехать отсюда. В Морхеме меня больше ничего не держало, здесь были только страх и сумятица. С каждым часом я все глубже и глубже погружалась во что-то, чего не могла понять, во что-то, что казалось все страшнее. На расстоянии я смогу с ясной головой обдумать все, что случилось, понять то, что сейчас упускаю из виду, то, что прячется и ускользает от меня.

Машина ехала по узкой гравийной дорожке мимо других летних дач, похожих на ту, что я только что покинула. Они стояли по обе стороны дороги, очевидно пустые и безжизненные. Нигде не было ни одной припаркованной машины. Нигде не было видно ни одного человека. Было что-то неестественное в этом отсутствии жизни, в том, что весь поселок лежал покинутый и пустынный. Все казалось каким-то нереальным. Я почувствовала головокружение, будто попала в западню. Несмотря на безлюдность, у меня возникло чувство, что за мной следят. Я посмотрела в зеркало заднего вида, в ужасе ожидая увидеть там компанию подростков в широкой потрепанной одежде, громоздящихся на капоте. Но там никого не было. Когда я подумала о девочке на обочине, парне с ножом и его дружках, все это уже показалось мне нереальным. Их очертания размылись, растворились в небытии. Будто призраки. Я, вообще, видела их? На самом деле?

Руки крепче сжали руль, я сильнее надавила на газ. Что такое со мной происходит? Неужели скоро я потеряю способность отличать сон от яви? Здравый смысл от безумия? Мне было необходимо как-то удостовериться в том, что то, что со мной происходит, правда, что я все не выдумала и не близка к тому… Я обрубила предложение, прежде чем успела додумать его до конца. Стиснув зубы, продолжила ехать вперед. Кстати, что это виднеется над верхушками деревьев там вдали? Это дым! Я ясно увидела кружева дыма, поднимающиеся к небу. Это могло значить только одно.

Я остановилась у развилки. Поворот налево вел к выезду на шоссе. Поворот направо уводил дальше между домами и садами в другую часть Морхема. В ту часть, откуда поднимался дым. Нога нажала на сцепление, рука легла на рычаг передач. Я включила левый поворотник. И повернула направо.

15

Я поехала по извилистой дорожке, которая уводила меня глубже в Морхем и все дальше от шоссе. Тоненькие завитки дыма на небе были моей путеводной звездой. Там, откуда он поднимался, были люди. Настоящие люди, которые могли посмотреть мне в глаза, поговорить и засвидетельствовать, что я действительно существую.

В этой части Морхема дома были больше, некоторые из них походили на коттеджи, а не на дачные домики, и их разделяли обширные сады. Но и здесь все было закрыто и пустынно. Я медленно ехала по поселку, смотрела то на одну сторону дороги, то на другую, высматривала огонь, выискивала признаки человеческого присутствия. И все-таки раздавшийся внезапно звук был таким неожиданным, что я вздрогнула. Я снизила скорость и напрягла слух. Вот он послышался опять. Глухие, прерывистые звуки. Когда поняла, что это такое, то съехала на обочину и припарковалась. Сердце возбужденно колотилось в груди. Собачий лай. Это должно было означать, что я близка к цели.

Я вышла из машины, захлопнула дверцу и продолжила идти пешком. Слева от дороги заметила темную деревянную стену и панорамные окна, в которых играли солнечные зайчики. Огромный сад был большей частью скрыт за высоким забором. Подойдя ближе, я вытянула шею и стала разглядывать дом. В нем было несколько этажей, и он был окрашен в необычный для этого места коричневый цвет. Мне удалось разглядеть пеструю клумбу и аккуратно подстриженный газон. На лакированной веранде дымился гриль. Очевидно, за ним никто не наблюдал.

Я изо всех сил напрягла слух, но до меня доносился только шелест деревьев и крики чаек у воды. В остальном было абсолютно тихо.

В это мгновение я снова услышала лай и увидела черный шар, выскочивший из-за угла дома. Это был большой пес с блестящей шерстью и свисающим из пасти языком. Между лапами он катил желтый мяч, то гонясь за ним, то наскакивая на него. Казалось, он был так увлечен игрой, что не замечал меня, в растерянности стоящую у забора. А может, он был так хорошо воспитан, что не обращал внимания на незнакомцев.

Какое-то движение на периферии зрения заставило меня поднять голову. Взгляд автоматически зацепился за одно из окон на втором этаже. За чуть приоткрытым окном колыхнулась тонкая занавеска. Там кто-то есть? Кто-то прячется за занавеской и наблюдает за мной? Некоторое время я стояла там, не зная, как поступить. Нужно остаться, наладить контакт. Разве не для этого я здесь? Но мысль о том, что придется познакомиться с каким-то человеком и вступить с ним в разговор, внезапно наполнила меня отвращением. Думаю, это было заметно со стороны.

Я резко развернулась и пошла обратно к машине.

– Добрый день, могу я вам чем-нибудь помочь?

Я обернулась и едва не растянулась поперек дороги, так неожиданно для меня было услышать голос. За мной, в проеме калитки в заборе, стоял пожилой человек. Несмотря на теплую погоду, на нем были плотные брюки и свитер, надетый поверх рубашки. Голова с залысинами, лицо дружелюбное, но чуть настороженное. Рядом с ним, плотно прижавшись к его ногам, стоял черный пес. Человек крепко держал его за ошейник.

– Я вас напугал? Простите, я не хотел.

Я отрицательно помотала головой, пробормотала «ничего страшного». Сердце стучало чаще обыкновенного, и было трудно извлекать слова.

– Вы должны простить меня за то, что я тайком наблюдал за вами. Должен признаться, что в нынешние времена я стал более осторожным, чем обычно. Сезон подошел к концу, в Морхеме почти никого не осталось, а эта молодежь бог знает на что способна. Приходится все время быть начеку.

Я уставилась на него. Молодежь. Значит, эти ребята действительно существовали, значит, не то что я уже начинала… Я тряхнула головой, состроила мину, которую пожилой мужчина принял за знак согласия. Он расслабился и улыбнулся, видимо, решив, что я на его стороне.

– Да, это невеселая история, – продолжал он. – По вечерам они творят чудовищные вещи. Здесь возле озера или на острове. От них надо держаться как можно дальше.

На острове? Я подумала про Алекса и Смиллу. И про тот черный ботинок, который обнаружила, когда их искала. Я вздрогнула. Пожилой человек представился, но через несколько секунд я уже забыла его имя.

– Вы живете неподалеку?

Сделав усилие, я смогла кивнуть. И даже выдавить из себя нечто похожее на улыбку.

– В одном из домов вон там, над причалом, – ответила я и сделала неопределенный жест рукой.

– Александр, – сразу же сказал мужчина, и я вздрогнула. – Вы случайно не имеете отношения к Александру? Я давно с ним не разговаривал, но на днях видел его с маленькой девочкой. Так понимаю, это его дочка.

– Смилла, – слетело с моих губ.

С голосом было что-то не так, он был хриплый и скрипучий, какой-то гулкий. Но мужчина, кажется, этого не заметил. Он ласково потрепал черного пса, который уткнул свой влажный нос ему в руку.

– Смилла? Какое красивое имя! А вы, я так полагаю, ее мама, жена Александра? На самом деле мы, кажется, уже виделись. Но совсем мельком.

Я опустила глаза. Кивнула ли опять? Возможно. Хотя нет, этого я не сделала. Мысли бродили совсем в другом месте. Этот человек говорит, что видел Смиллу. Вместе с Алексом. На днях. Что значит это последнее утверждение? Несмотря на тепло, по моим ногам ползли мурашки.

– Когда вы их встретили, не помните? Я имею в виду Смиллу и Алекса. И где?

Человек нахмурил лоб. Взгляд его затуманился.

– У танцплощадки, на празднике летнего солнцестояния, кажется, это было тогда. Несколько лет тому назад. Вы тогда только поженились, насколько я помню. Да, были времена, тогда здесь еще был клуб, который устраивал всякие развлечения.

Я посмотрела на него, сделала еще одну попытку:

– Я про Алекса и Смиллу. Вы сказали, что видели их на днях, где именно?

Человек медленно покачал головой.

– Увы, – сказал он неуверенно. – Я точно не помню.

Я спросила себя, зачем он лжет. Но тут осознала, что, возможно, он говорит ровно то, что есть на самом деле. Он был уже довольно стар, возможно, память начала его подводить. Только из-за того, что я сама привыкла замалчивать правду, я не могла обвинять всех окружающих во лжи. Черный пес высвободился из рук хозяина и подошел ко мне. Он быстро обнюхал меня, но когда я попыталась почесать его за ухом, попятился назад. И перестал вилять хвостом.

– Да, мне, пожалуй, пора…

Я собралась попрощаться и начала потихоньку двигаться в сторону.

– Он был рассержен, – внезапно сказал мужчина. – Александр выглядел рассерженным. А может, перепуганным. В ужасе. Сложно сказать точно.

Ветер пронесся между деревьями, принес за собой запах опасности. «Рассерженным. А может перепуганным. Сложно сказать точно».

– Простите, мне нужно…

Я развернулась и побежала со всех ног, даже не попрощавшись. Слышала, как за спиной мужчина кричит, что я должна быть осторожна, что от этой молодежи добра не жди. Но я едва обратила внимание на его слова.

Гравий разлетелся под колесами машины, когда я рванула в том самом направлении, откуда только что приехала. «Рассерженным. А может, перепуганным. Сложно сказать точно». В животе у меня ныло и тянуло, что-то там недовольно копошилось. Сердце бешено колотилось о ребра. Маленькая Смилла.

Я не могла рисковать. Был только один выход. Я знала, куда должна ехать.

16

Я долго думала о папином исчезновении. В районе многоэтажек, где мы жили, случалось, что отцы покидали свои семьи, просто собирали свои вещи и уходили, чтобы никогда больше не вернуться. С моим папой было не так. Но какое это в самом деле имело значение? Он все равно точно так же исчез.

После. Секунды после. Помню, как мы смотрели друг на друга, мама и я. Как мы в течение короткого, но все-таки бесконечно длинного мгновения разделяли молчаливое сообщничество. Мы знали. Мы были два единственных человека в мире, кто знал, что только что случилось. Я никогда не чувствовала такой близости с ней, как в тот момент. Но вдруг она повернулась ко мне спиной, прервала наш молчаливый разговор. Потом – я не знаю толком, что случилось потом. Только понимаю, что мы разделились, что она закрылась от меня. Я была ребенком, но не была глупа. И поняла, что должна обвинять себя. Что все это моя вина. Иначе было слишком больно.

На соседних улицах выли сирены, голубой свет мерцал на стенах нашего дома. Дверь в квартиру была открыта нараспашку, мужчины и женщины в темных униформах заходили и уходили, когда им вздумается. Несмотря на все это, дверь в спальню мамы и папы была закрыта. Отчаянный плач – время от времени переходящий в истерический крик – доносился оттуда. Я сидела на полу в своей комнате. Судорожно сжимала Мулле, ждала и молчала. Не знала, чем заняться. Знала только, что если не буду сидеть и ждать, пока откроется дверь, придет мама и обнимет, тогда могу сама исчезнуть с лица земли. Я тоже.

Двое мужчин в темной униформе попытались поговорить со мной. «Полиция, – сказали они, – мы полицейские». Сначала они стояли передо мной, потом сели на корточки. Они задавали вопросы, но я притворилась, что не слышу. Но они продолжали говорить, обращались ко мне по имени и повторяли свои вопросы, и тогда я начала напевать под нос какую-то песенку. Если бы я сделала вид, что все как обычно, возможно, в конце концов все бы как-нибудь уладилось. Возможно, я могла сделать так, чтобы зло, которое случилось, исчезло. Если только не думать об этом. В конце концов один из полицейских взял меня на руки и заговорил очень твердо. Я ударила его по лицу. Он вскрикнул и отобрал у меня Мулле, говоря, что я уже слишком большая, чтобы вот так валять дурака. Его коллега побледнел и решительно увел его из комнаты, тихо твердя о том, что «это всего лишь ребенок» и что я «пережила шок».

Потом он вернулся, тот, более молодой, сел передо мной и долго по-дружески говорил. Он объяснил, что все образуется, что полицейские хотят сделать как лучше и что они мне помогут, как раз поэтому они и пришли. Я поняла: он хочет, чтобы я доверилась ему, и я так и сделала, немножко. Но это не имело значения, было слишком поздно для настоящего доверия. Они забрали Мулле, и за это я их никогда не прощу.

17

До ближайшего городка было всего минут пятнадцать на машине. Я быстро добралась до центра – главной улицы с супермаркетами, несколькими магазинчиками, библиотекой и полицейским участком. Я ждала практически до закрытия, чтобы время на поиски было максимально ограничено, но когда взялась за ручку, дверь все-таки поддалась. Потом я думала, что было бы лучше, если бы дверь была закрыта, если бы я была вынуждена ждать. Возможно, тогда бы я смогла успокоиться и немного подумать, смогла бы овладеть своим разумом и избежала бы хаоса, который последовал затем.

Мне пришлось говорить с женщиной, стоящей за высокой стойкой. У нее были темные волосы, собранные в тугой хвост. Она достала блокнот и бланк, и, не подумав как следует, я выпалила свое имя и номер телефона. Потом все пошло наперекосяк. Я попыталась рассказать, что произошло, но несла какую-то несуразицу и сама слышала, как бессвязно и бессмысленно звучат мои объяснения. Ручка, которую держала женщина-полицейский, на мгновение зависла над бумагой, лежавшей перед ней, после чего она медленно отложила ее в сторону.

– Морок? – спросила она. – Никогда не слышала об озере с таким названием.

– Его так называют местные между собой, – ответила я.

– И как же оно называется на самом деле?

На этот вопрос у меня не было ответа, так что я просто развела руками. Мой взгляд блуждал по комнате. Женщина посмотрела мне в глаза. Затем стала спрашивать, как зовут людей, которые, «как я полагаю, исчезли», и поинтересовалась, в каких я с ними отношениях. Я отвечала, разъясняла и одновременно слушала свои собственные слова, поражаясь, как легко правда и ложь переплетаются между собой.

– Как вы сами полагаете, какова причина этого… исчезновения? Какое могло бы быть самое правдоподобное объяснение? По вашему мнению, конечно же.

Возможно, дело было в том, что она говорила, а может быть, в том, как она на меня смотрела. Я мгновенно похолодела всем телом. Во рту разлился тяжелый металлический привкус. Прийти сюда было ошибкой. Я сделала шаг назад. Потом еще один. И еще. Женщина-полицейский следила за мной взглядом. Но больше ничего не сказала. Она промолчала, даже когда я резко повернулась на каблуках, быстро прошла к двери и выскочила из участка. Она позволила мне сбежать.

На обратном пути в Морхем меня не покидало навязчивое чувство, что за мной кто-то следит. Какая-то зеленая машина держалась необычно близко, и я нервно поглядывала в зеркало заднего вида, чтобы рассмотреть водителя. Но он или она прикрылся козырьком от солнца, и единственное, что можно было разглядеть, – это одинокий темный силуэт. Я слегка притормозила, давая понять, что нужно держать дистанцию, но в ответ зеленая машина резко обогнала меня. Когда она поравнялась со мной, я слегка скосила глаза, но на стекле отсвечивало солнце, и я не смогла разглядеть, кто сидит внутри. Я даже не смогла разобрать, мужчина это или женщина.

Машина затряслась подо мной, руль запрыгал в руках. Что в самом деле происходит? Я совершенно растерялась и была близка к тому, чтобы заплакать. И тут поняла, что трясло не машину и не руль. Это меня саму неудержимо била дрожь.

Я снизила скорость, съехала на обочину и остановилась. Не стала выяснять, разрешена здесь парковка или нет. Кровь пульсировала у меня в ушах, я с опаской следила за зеленой машиной. Она поддала газу и исчезла за поворотом. В этот момент я услышала приглушенный звонок из сумки. Телефон!

Я сразу же поняла, почувствовала всем своим существом – это важный разговор, я не могу его пропустить.

Схватила сумку, которая лежала рядом, стала копаться и рыться в ней как одержимая. Вещи рассыпались на сиденье. Пудра, помада, длинные сережки. Руки по-прежнему тряслись, но мне все-таки удалось ухватить мобильный. Я в ужасе смотрела на звонящий телефон, на светящийся экран. Номер не определился. Дрожащими пальцами я нажала на кнопку и крепко прижала трубку к уху.

– Да?

Мой голос был едва громче шепота. Когда собеседник заговорил, мне далеко не сразу удалось понять, кто это. Потому что позвонил мне вовсе не Алекс. Не Смилла. И даже не мама. Это была женщина-полицейский.

– Грета, – сказала она официальным тоном, – мы сейчас разговаривали с вами в полицейском участке. Я сделала… ну, я бы сказала, провела небольшое расследование по вашему делу. И обнаружила кое-что необычное. Вы понимаете, о чем я?

Она замолчала. Мы обе молчали. Я бесцельно шарила рукой по сиденью рядом, стараясь схватить что-нибудь, за что-то удержаться. Чтобы справиться со всем этим.

– Я, конечно, должна была проверить ваши данные, пока вы были в участке, но… да, вы исчезли достаточно поспешно. Сейчас я проверила документы, и то, что я нашла или, точнее, то, чего не нашла, меня… озадачило, скажем так. Необходима ваша помощь, чтобы во всем разобраться.

Сквозь туман боли я слышала, как она снова спрашивает про Алекса и Смиллу.

– Ведь так их звали, тех людей, которые, кажется, пропали? Алекс – это полное имя или сокращенное от «Александр»? У вас с ним одна фамилия или?..

В ее голосе определенно не было ничего враждебного, но по ее тону я поняла, что отвечать не имеет смысла. Она уже и так все знала.

– Это ваши корректные данные?

Она бесстрастно диктует мое полное имя и телефон. Данные, которые я оставила в полицейском участке. Как и номер мобильного телефона. Почти будто бы… Я сглотнула. Как будто в самой глубине души я хотела, чтобы меня раскрыли. Где-то на периферии сознания я почувствовала какое-то жжение, покалывание. Это была часть меня, но в то же время и нет. Мимо пронеслась еще одна машина, она недовольно посигналила, но я едва обратила на это внимание.

– Грета? – вопросительно сказала она. – Вы здесь? Данные сходятся?

Боль нарастала, становилась все заметней, она мерцала у меня перед глазами. Я заставила себя посмотреть на свой крепко сжатый кулак. Между пальцами и по костяшкам текла кровь. Я разжала кулак, раскрыла ладонь и увидела сережку. С длинной и острой швензой. Сейчас она глубоко воткнулась в ладонь.

Откуда-то издалека я слышу, как женщина-полицейский снова произносит мое имя. Мычу. Она набирает в легкие воздух. Мы обе готовимся к тому, что должно произойти. К словам, которые должны быть произнесены.

– Грета, согласно нашим документам, вы не замужем и у вас нет детей. У вас нет никаких мужа и дочери. И никогда не было.

18

Что уж там, нужно было сказать все как есть. Я была не такая, как остальные, другие люди всегда казались более нормальными и уравновешенными. Но, во всяком случае, я была достаточно развита, чтобы это осознавать. Периодически, в разных обстоятельствах моей жизни, я искала помощи у психотерапевтов. Каждый раз все развивалось по одному сценарию. Я терпела до последнего, доходила до той грани, когда вот-вот должна была сломаться. Тогда я искала контакты врача. Каждый раз это был новый психотерапевт. Я никогда не возвращалась к предыдущему.

Раз в неделю, иногда чаще я бросалась в потрепанное кресло, где целый рой безликих, несчастных душ сидел до меня и где другие такие же души должны были появиться после моего исчезновения. Комнаты были разные, но всегда выглядели одинаково. Мягкое понимающее лицо в кресле передо мной, коробка бумажных носовых платков на столике между нами. Мы начинали говорить. Говорили и говорили – конечно, в первую очередь ожидалось, что я буду рассказывать, буду прояснять и углублять. Развернусь внутрь самой себя.

С каждым новым психотерапевтом я надеялась, что вот сейчас, в этот раз, все будет по-другому. Надеялась, что человек, сидящий напротив меня, будет смелее, чем все предыдущие. Что он не удовлетворится вопросами о том, что случилось с моим отцом. Что у него будет достаточно мужества посмотреть мне прямо в глаза и сказать это вслух. Сказать, что он все понял, сказать правду. Сама я избегала правды. Кто-то другой должен был освободить меня от этого бремени. Но это так и не произошло.

Они держались несколько недель, иногда даже пару месяцев. Затем мы достигали болезненной точки или, точнее сказать, кружили вокруг нее, не двигаясь дальше.

Психотерапевт наклонялся вперед и задавал следующий вопрос: «А потом, что случилось потом?» – «Это ускользает от меня», – упрямилась я, и мягкое понимающее лицо становилось напряженным. Они откидывались назад, пробовали зайти с другого конца, задавали новые вопросы. «Как вы думаете о?..» «Что заставляет вас так?..» Только вопросы, всегда без выводов. И тогда я в последний раз оплачивала счет, сообщала, что теперь мне стало намного лучше, выскальзывала из приемной и никогда не возвращалась назад.

Только однажды меня попытались удержать. В буквальном смысле.

Это было много лет назад, еще до того, как я встретила Алекса. Это была белокурая женщина ненамного старше меня. Я несколько раз отмечала, что в ней есть что-то хрупкое, но в тот раз, когда я поднялась на ноги и сказала, что это наша последняя сессия, что я решила прекратить терапию, она взяла меня за запястье и удержала. Осторожно, но очень решительно.

– Если вы уйдете сейчас, вы уйдете, ничего о себе не узнав, вы будете ничуть не лучше вооружены для того, чтобы противостоять прошлому или будущему. В следующий раз, когда вы переживете какое-либо потрясение или столкнетесь с неожиданными трудностями, все повторится по тому же шаблону.

Она спокойно сидела в своем кресле. Взглянув на нее, я отметила, что на ней платье с коротким рукавом. Стояло лето, в комнате было тепло. И все-таки было в этом платье что-то, что привлекло мое внимание. Я нахмурила лоб.

– Кардиганы и пиджаки, – ответила я. – Раньше я видела вас только в одежде с длинными рукавами.

Она медленно покачала головой, как бы показывая, что мне не удастся ее отвлечь.

– Вам будет становиться все хуже и хуже, – продолжала она. – Вы рискуете потерять равновесие. При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких.

Я могла выдернуть свою руку и убежать. Но я этого не сделала.

– Что вы имеете в виду? Что это за ужасы, которые я, по-вашему, натворю?

– В более раннем возрасте вы научились применять определенные стратегии во время кризисов. Вы воспроизводите те же стратегии во взрослом возрасте, даже когда они неэффективны.

– Да что такое с вами, психологами? Почему вы не можете говорить понятно?

– Хорошо, я буду выражаться простым языком. Думаю, что вы «натворите» то же, что «натворили» в детстве. Когда вы были в шоке, когда вы проходили через… жизненные испытания.

Что-то теплое струилось у меня под кожей, вокруг лба, под веками.

– Я буду лгать?

– Да. Или хуже.

Я смотрела на кровь, струящуюся между пальцами и вдоль запястья, и чувствовала, как вся рука пульсирует от боли и как ладонь прилипает к рулю. Я больше не понимала собственное поведение, не могла вспомнить, как рассуждала, когда устремилась в полицейский участок. Здесь и сейчас у меня не получалось породить ни одну связную мысль.

Кажется, последние остатки разума вытекали из меня вместе с кровью из раны на ладони. Неужели я полностью потеряю контроль? Вот так это ощущается – за несколько секунд до катастрофы? Эта белокурая психотерапевт, чью приемную я в конце концов покинула, что бы она сказала, увидев меня сейчас? «Ну вот, что я говорила?»

Дорога в Морхем, обратно домой. Не понимаю, как мне удалось туда добраться, но каким-то образом я продержалась весь путь, не свалившись в кювет и не столкнувшись с встречными машинами. Я нажимала на газ и на тормоз, включала поворотник и поворачивала точно так же, как если бы я была обычным водителем, с которым ничего не произошло.

Когда я наконец припарковалась на своем обычном месте, на гравийной площадке возле дома, кровь была повсюду. Она была размазана по рулю и по приборной панели, она окрасила рукава блузки и оставила пятна на светлых брюках. Но, во всяком случае, она уже перестала течь, рана начала запекаться. «У вас нет никакого мужа и дочери. И никогда не было». Я удивлялась собственной недальновидности. Следовало бы догадаться, что в полицию обращаться незачем. Надо было понять, что с этой ситуацией я должна справиться самостоятельно.

Я повернула ключ зажигания, и мотор затих. Посмотрела на дорогу через пассажирское окно. Той ночью здесь стояла другая машина, совсем рядом с моей. Она толком не припарковалась, мотор у нее все время оставался включен. Его монотонный гул звучал как басовая линия, на которую накладывались оживленные голоса, доносившиеся сквозь полуоткрытое окно. Оживленные? Нет, скорее, истеричные. Голоса? Нет, скорее, крики, стоны боли и гнева. Холодок пополз по моему телу. Не должна ли я беспокоиться? Тот, кто кричал, наверняка заметил номера моей машины. И возможно, несмотря на свое взвинченное состояние, запомнил эти буквы и цифры, эту специфическую комбинацию. Комбинацию, которая давала возможность меня идентифицировать.

Я протянула руку за сумкой, лежащей на соседнем сиденье, подобрала и сложила обратно вещи, которые выпали раньше. В руке тянуло и жгло, я поморщилась, с особой осторожностью взяла сережки. Кто-то, кто приехал и уехал. Я не спросила Алекса об этом ночном посещении, решила, что сама смогу сложить два и два и все понять. Теперь же чувствовала, как сомнение гложет меня изнутри. В чем я надеялась разобраться, если в последнее время была не в состоянии выстроить простейшую логическую цепочку?

И вот я снова стояла в прихожей на зеленом грязноватом полу. Я провела так некоторое время, не разуваясь, просто прислушивалась. Сначала было абсолютно тихо. Потом из гостиной послышался шум. Осторожные, мягкие шаги. Я слушала и ждала. Кто это приближается? Когда я наконец увидела Тирита, во мне что-то ослабло и размягчилось. Я опустилась на колени и нетерпеливо протянула к нему руки. Ощущая под ладонями нежную кошачью шерсть, я поняла, как же сильно изголодалась по этому – по прикосновениям, по тактильному контакту. За последние сутки. За целую жизнь.

Я гладила Тирита по спине и чесала его за ухом, пока он благодарно урчал. Он лизнул мои пальцы и обнюхал рану на ладони. Неожиданно она его очень заинтересовала. Раз за разом он тыкался носом в запекшуюся кровь. И вот, кажется, он решился и принялся медленными и тщательными движениями зализывать рану шершавым языком. Я позволила ему продолжать. Подумала, что мы теперь навсегда связаны с этим котом. Прошлое лежало позади нас, о будущем мы ничего не знали, но в этот конкретный момент наши сущности проникали друг в друга, сливались в единое целое. Его слюна и моя кровь.

Он поднял на меня узкие желтые глаза, и я импульсивно отдернула руку. Медленно поднялась на ноги. Тирит… Странное имя для домашнего животного. Его придумал Алекс. Помню, как он объяснял, что оно означает. Контроль. Не спуская глаз с черно-белого кота, я нащупала дверную ручку позади себя и снова открыла дверь. Мы с Тиритом смотрели друг на друга: он вопросительно, я напряженно.

– Теперь иди, – сказала я таким хриплым голосом, что пришлось откашляться, чтобы продолжать. – Тебе пора прогуляться. Пожалуйста!

Кот оторвал от меня взгляд, мгновенно забыв о том, в какое смятение его привела моя неожиданно прорвавшаяся нежность, и выскользнул на улицу. Когда я снова обернулась в сторону прихожей, то заметила низко прибитый крюк для одежды, и приступ острой тоски так сильно ударил в грудь, что оборвалось дыхание.

Там висела маленькая курточка. Джинсовая курточка четырехлетней девочки. Я рухнула на пол. Необъятность того, о чем страшно было даже подумать, снова придавила меня. Это не может быть правдой.

Я потерла глаза и, только заметив влажные черные полосы туши на руках, поняла, что плачу. Смилла. Прости.

Но прощения ждать было неоткуда, и ощущение, что я мошенница, притворщица, снова навалилось на меня. Чего стоили все эти поиски? Все равно вина была на мне, она тяжелым грузом лежала на сердце вместе с мыслями о том, что я могла бы поступить иначе. О том, что я должна была бы сделать. Что я должна была не допустить. Если бы только… Возможно, тогда она по-прежнему была бы здесь.

В конце концов мне пришлось несколько раз сильно ущипнуть себя за щеки и плечи, чтобы заставить себя остановиться. Почему мысли шли в этом направлении? Как будто все уже было кончено, как будто уже слишком поздно. Как будто Смилла уже… Внезапно тоска и чувство вины исчезли. Вместо этого я пришла в неистовое бешенство. Яростно швырнула сумку об шкаф.

– Ах ты черт! – закричала я. – Это все из-за тебя?!

Но мои слова никто не слышал, кроме меня самой. И даже было не очень понятно, к кому именно я сейчас обращалась. Во всяком случае, я пока не была готова сказать это вслух. Таких мрачных глубин я еще не достигла.

19

Все кончено. Ее нет. Я сидела рядом и держала ее за руку, пока жизнь покидала ее тело. А затем… затем я продолжала сидеть на том же месте. Я не могла оторваться, не хотела ее покидать, но в конце концов у меня не осталось выбора.

Она была моим якорем, но когда трос оборвался, когда руки перестали держаться за надежный поручень, все рухнуло. Теперь меня носит ветром по волнам. Твердого основания, на котором покоилась моя жизнь, больше не существовало. Слова, звенящие в голове, правдивее всего на свете. «Без меня ты ничто».

Меня несет, швыряет туда и сюда на волнах отчаяния, передо мной несколько раз предстает твой образ.

Один раз ты подходишь так близко, что кажется, я могу протянуть свою ледяную влажную руку и дотронуться до тебя. Я чувствую, как ты дрожишь, когда я это делаю.

Поблизости слышатся быстрые шаги и тихие голоса, но я едва осознаю, что происходит. Есть нечто, что притягивает внимание неизмеримо сильнее. Стены вокруг нас будто бы вот-вот рухнут. Да, я вижу это, хотя никто другой, кажется, не способен заметить, не способен понять. Все скоро развалится, рассыплется на части. Сначала ее жизнь. Теперь моя.

Я открываю рот, но крик так и не обретает форму, еще нет. И все же я чувствую, что он где-то есть, что он приближается.

Что-то новое должно занять его место; новый голос, новая я. Сжатый кулак. Вопль бешенства.

Твоя жизнь больше не будет такой, как раньше. Ты будешь потрясена до основания. Ты будешь уничтожена.

20

Тело двигалось куда-то само собой, а я просто ему повиновалась. Я спускалась по маленькой тропинке к причалу. Ноги будто почувствовали, что я не в состоянии разобраться сама с собой, они будто взяли контроль над ситуацией и несли меня вперед, хотела я этого или нет. Камни, корни, кусты черники, папоротник – все казалось таким знакомым. Сколько раз я уже ходила этой дорогой, когда я здесь была в последний раз?

Я приближалась к озеру, почва стала более топкой, повсюду землю устилал мох. Не удивительно ли, как много здесь мха? Он покрывал камни, карабкался по корням и расползался по поваленным деревьям. Казалось, он медленно, но неумолимо поглощает все вокруг. И что-то не так было с его цветом, оттенок был каким-то особенно ярким и как-то странно мерцал. Он выглядел неестественно, словно его подкорректировали на компьютере. Что там Алекс шептал мне во сне? «Ты ведь не думаешь, что это все происходит на самом деле? Это все тебе только кажется».

Внутри вновь поползла тошнота. Алекс… Его голос по-прежнему раздавался в голове. Прикосновение его рук по-прежнему жгло кожу. И воспоминания, эти воспоминания, наслаивающиеся одно на другое в каком-то темном закоулке сознания.

Когда Алекс ворвался в мою жизнь, все произошло очень быстро. Чувства разгорелись таким ярким пламенем, что опалили края моего маленького мирка. Мы стали очень близки, но это была не та близость, которую я представляла себе одинокими вечерами за кухонным столом или на диване перед телевизором. Безусловно, он видел меня, но это был не такой взгляд, который, мне казалось, я различила в тот первый раз, когда он подвез меня домой. Мы говорили довольно мало, интимность наших отношений сводилась главным образом к физическому аспекту. Мне не с чем было сравнивать, так что я отталкивалась от того, что читала или слышала. Вот так это бывало в начале у всех. Вот что значило быть влюбленной.

И все-таки иногда мне казалось, что я хочу чего-то большего. Но я не знала чего, никогда не удавалось это сформулировать даже про себя, а Алекс тоже ни о чем не спрашивал. Он только давал понять, что нужно ему самому. Как тогда, когда я проснулась от того, что он проник в меня. Когда я, сонная и перепуганная, вскрикнула от страха и неожиданности, он зажал мне рот рукой.

– Я вижу тебя, – сказал он. – Не бойся. Я здесь, и я вижу тебя.

И я знала, что это правда. Я больше не была одна. Глаза Алекса следили за мной. Я зародилась под его взглядом, это он сделал меня настоящей. И я отдалась полностью. Позволила ему указывать мне путь, а сама подстраивалась под него.

Я ступила в лодку и почувствовала, как она колышется под моей тяжестью. Удержала равновесие, постаралась справиться с покачиванием и закрыла глаза, чтобы загнать тошноту поглубже.

То происшествие с окном стало для меня гранью, которая болезненно отметила переход от слепой страсти к отношениям совсем иного рода. Мы сидели в гостиной моей квартиры, я была совершенно голая, Алекс только что раздел меня. Сам он оставался полностью одетым. Вдруг он резко развернул меня к себе спиной, крепко схватил за плечи и стал толкать вперед по комнате. Сначала я думала, что мы направляемся к дивану, но потом поняла, что он тащит меня к окну. К узкому, высокому окну без подоконника и занавесок. И внутри, и снаружи было темно и сумрачно, но внезапно Алекс зажег свет.

Я обомлела, смущенно засмеялась и прошептала что-то о посторонних взглядах. Он не ответил, и когда я оглянулась через плечо и увидела его лицо, смех замер у меня в груди. Сначала я пыталась сопротивляться, но было слишком поздно. Он был гораздо сильнее меня, и очень скоро мое обнаженное тело оказалось прижатым к стеклу, выставлено на обозрение соседей из дома напротив и прохожих на улице. Алекс держал меня за затылок и за запястья, и я помню, что, стоя там с больно расплющенным носом, прижатая грудью к холодному стеклу, я пыталась понять зачем. Зачем он это делал? Какова была цель? Если это очередная игра из тех, что он так обожает, зачем его пальцы так больно впиваются в мой затылок?

Насколько помню, я не то что приняла сознательное решение сдаться, бросить сопротивление. Просто тело как-то само обмякло, перестало вырываться. Как только Алекс это почувствовал, он дернул меня назад, швырнул на диван, навалился сверху и расстегнул брюки. Он не смотрел мне в глаза, возможно, поэтому не заметил, что я плачу, пока все не было кончено. Помню, он почти удивился моим слезам и не мог понять мое возмущение. Объяснил, что удовольствие как раз и заключалось в том, что меня могли увидеть, и что мне с таким красивым телом совершенно нечего стыдиться. Он не говорил, что хотел унизить или ранить меня. Возможно, он все-таки заметил в моих глазах проблеск недовольства или сомнения. На следующий день мне на работу принесли огромный букет пышных, высоких роз, каких я никогда раньше в жизни не видела. Записка, воткнутая между лепестками и шипами, гласила: «От того, кто любит тайны. Да-да, любит. Не оставляй меня никогда».

Воды лежали тихо и спокойно, поверхность была абсолютно гладкой. Я почувствовала, что нельзя разрывать этот покой шумом мотора, и решила взяться за весла. Лодка медленно продвигалась вперед. Казалось, что вода сопротивляется, что она с большой неохотой позволяет мне грести. Темные волны колыхались вокруг лодки, что-то шептали и шипели. Я наклонилась вперед, налегла на весла со всей силой, так что пот выступил на спине. Ссадина на руке заныла, но я не стала обращать внимание на боль. Благодаря Алексу я хорошо научилась это делать.

Наконец я достигла острова. Я собиралась причалить там же, где обычно. Там, где Алекс пришвартовал лодку перед тем, как они со Смиллой отправились на поиски приключений. Там, где я сама остановилась, когда вернулась на остров и искала их. Сколько раз я уже тут была? Голова шла кругом, события смешивались между собой. Казалось, я была тут так давно, и все же… и все же как будто это случилось только что.

Сперва я увидела лодки. Две шлюпки, качавшиеся на воде возле острова. Они были пришвартованы не там, где я хотела сойти на берег, а с противоположной стороны. В следующее мгновение я заметила группу людей на берегу, фигуры, маячившие словно тени в высокой траве меж деревьями. Затем осознала, кто они такие, и инстинкт заставил меня замереть, остановиться, хотя я уже занесла руку для следующего гребка. По инерции лодка медленно скользила вперед и в конце концов замерла посреди колдовской воды. Я расслышала хриплые голоса, чей-то смех или кашель. И внезапно – пронзительный крик.

Я затрепетала. Следовало развернуть лодку и поплыть домой. Исчезнуть так, чтобы меня не заметили с острова. Но я этого не сделала. Мои руки двигались как бы сами по себе. Я снова начала осторожно грести в сторону острова, пригнувшись к веслам. С каждым гребком сердце билось все быстрее. Слова, которые говорил человек из высокого коричневого дома, звенели в голове. «По вечерам они творят чудовищные вещи. Здесь возле озера или на острове. От них надо держаться как можно дальше». Отсвет пламени на стволах деревьев открыл мне, что подростки разожгли костер. Я вспомнила о простом кострище, которое обнаружила, когда обыскивала озеро, о куске зеленого брезента и запятнанном матрасе. Еще там валялись пустые пивные бутылки, окурки и использованный презерватив. И белка со вспоротым животом.

Я была уже близко. Если бы кто-то из них посмотрел в мою сторону, меня бы заметили. В это мгновение снова послышался крик. Еще более громкий и душераздирающий. Это был крик боли и отчаяния. Он пронзил меня насквозь, вызвал в воображении вереницу жестоких картин.

Они вываливаются на меня в полном беспорядке, без какой-либо логической последовательности, мелькают с такой скоростью, что я не в силах удержать их. Я вижу себя, Смиллу, длинноволосую девочку, я вижу руки, то нежные, то суровые, я вижу какие-то предметы, непримиримо острые и предательски мягкие. Руки и предметы, созданные для того, чтобы подавлять, причинять боль.

– Прекратите! – закричала я так громко, как только могла. – Умоляю, прекратите!

Я стояла в лодке в полный рост, даже не успев заметить, когда поднялась на ноги. Несколько человек завопили, кое-кто вскочил из зарослей травы или вышел из-за кустов. Только теперь я увидела, как их много. Гораздо больше, чем тем вечером, чуть ли не вдвое. В центре, уперев руки в бока, возвышалась рослая фигура. Она не двигалась, лицо скрыто в сумраке, но я знала, что парень смотрит прямо на меня. Я полностью завладела его вниманием.

– Где она?

Мой голос был хриплым, он выходил из меня с трудом. Парень с курчавой бородкой не отвечал, возможно, он не расслышал вопроса. Или ему было просто плевать. Внезапно и совершенно неожиданно я почувствовала, что вот-вот разрыдаюсь.

– Умоляю, – закричала я снова, стараясь, чтобы голос не оборвался. – Не мучайте ее!

Парень с бородкой повернулся к одному из силуэтов, стоящих возле него.

Я слышала его низкий, тягучий голос, но не могла разобрать, что он говорит. За его словами последовал хриплый, издевательский взрыв хохота. Чья-то рука взмыла в воздух. Спустя секунду что-то просвистело мимо меня и с плеском упало в воду за лодкой. Камень. Потом еще один. Теперь он попал по носу лодки.

Мой взгляд метался между ними, от одного человека к другому в поисках худощавой девичьей фигурки. Я знаю, что она где-то там. Я должна спасти ее! Но тут целый град камней обрушился на лодку, и мне пришлось закрыться от них руками. Мне показалось, что я заметила одну или две темные тени, движущиеся к маленьким лодкам, и поняла, что выбора не осталось. Руки двигались быстро, загудел мотор. Лодка развернулась, и я стала удаляться от острова, обратно через Морок.

– Проваливай отсюда. А то с тобой случится то же, что и…

Мне не удалось до конца расслышать угрозу, которую швырнули мне вслед, потому что как раз в этот момент в лопатку врезалось что-то твердое и острое. Спину обожгло болью, но я стремилась вперед. Увеличила скорость, чувствуя, как кровь стучит в ушах.

Казалось, прошла целая вечность, но в конце концов я все-таки добралась до причала. Пришвартовала лодку и поднялась на дрожащих ногах, но тут же рухнула снова. Посмотрела на камень, лежащий на дне лодки, тот самый, который они кинули мне вслед. Крупный камень с острыми краями. Если бы он попал в голову… Или в лицо… Мелкая дрожь пробежала по телу.

Сейчас я должна была поскорее добраться до дома, запереть дверь и забыться.

Вроде бы никто не пытался меня преследовать, но если эти подростки приплывут сюда и обнаружат меня… Но это опасение растворилось в темноте. Страх больше не был властен надо мной. «Значит, уже все кончено?» – пронеслось в сознании. Значит, наконец-то все кончено?

Спустя несколько секунд другая мысль заняла меня. Руки машинально шарили по животу и легли на то место, где внутри зарождалась новая жизнь. Две недели назад я вышла из поликлиники, заключение врача звенело в ушах. И я помнила точно, что тогда думала. «Это будет не как со Смиллой. Будет что-то другое, что-то совершенно новое». От этой мысли во мне вскипело сразу несколько чувств. Ликование. Вина. Ужас.

Я рассказала Алексу не сразу, эту новость я сообщила ему, только когда мы приехали в Морхем. Мы ужинали, я отказалась от вина и многозначительно посмотрела на него. Алекс долго смотрел на меня в ответ, ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Я понимаю, – сказал он наконец и взял меня за руку.

Он выглядел таким заботливым в эту минуту, и я подумала, что, может быть, все-таки… Может быть, все получится. Если только я не буду…

– Ты уже записалась куда следует?

Тон его голоса объяснил все. Я сразу же поняла, что он имеет в виду. Что он говорит не о записи в женскую консультацию. Аборт. Он хочет, чтобы я избавилась от нашего ребенка. Я склонила голову и проглотила еду, не успев толком разжевать.

– Я запишусь, – сказала я. – Как только мы вернемся из отпуска.

Алекс чмокнул меня в щеку и не стал продолжать разговор, а просто подложил себе еще еды. После ужина он дал мне указания и запер за нами дверь в спальню.

Позже ночью я лежала с открытыми глазами, тело ныло так, что заснуть было невозможно. Болели нервы и мышцы. Я слышала машину, которая шумела снаружи, и голос, который что-то кричал. Я слышала, как Алекс занес Смиллу в дом и уложил ее спать в соседней комнате. Несмотря на то что я не спала, я не вышла к ним. И когда Алекс забрался обратно в кровать, притворилась спящей. Решение уже было готово, абсолютно точно определено.

Я потерла кожу на шее, осторожно ощупала себя. Потом опустила голову на руки, подалась вперед. Через мгновение пальцы выскользнули сами собой, а взгляд остановился на крае лодки.

Я смотрю вниз на булькающую воду, всматриваюсь в ее непроницаемую тьму. Даже здесь, совсем рядом с берегом, невозможно разглядеть дно. Воды не пропускают взгляд, не позволяют увидеть, что прячут под собой. Когда смотришь в глубины Морока, кажется, что тебя засасывает в черную дыру. Или это спираль, какой-то туннель. Я скольжу по этому туннелю, пока не вижу просвет в самом конце. Это выход. И там, в потоке света, проступают черты мужского лица. Алекс! Я трепещу. Так вот он где!

Наклоняюсь вперед, ближе к воде, ближе к этому видению. И тут понимаю, что вижу не туннель, а колодец. Я лежу на дне и из глубины смотрю вверх на Алекса, который стоит у края. За его спиной замечаю чью-то смутную фигуру, она следит за ним, но он этого не видит. Бесшумные, аккуратные движения стремительно превращаются в жестокий резкий удар. Две руки поднимаются, ладони проносятся по воздуху и толкают Алекса в спину, так что он теряет равновесие и падает. Не успев оглянуться через плечо и встретить взгляд своего убийцы, он падает через край и дальше в глубину. Он летит в бесконечность, на самое дно колодца.

А я? Нет, я уже не там. Я наверху, на земле, стою на том месте, где только что стоял Алекс. Наклоняюсь вперед, опускаю голову и всматриваюсь в глубину колодца, как будто пытаюсь найти что-то потерянное. Потом разглядываю свои руки, снимаю с них ниточку от свитера Алекса, прилипшую к запястью. И чувствую, как слегка ноют ладони, которые только что упирались в крепкую спину.

Когда я выскочила из лодки, тело ныло и дрожало. Лодка опасно раскачивалась у меня под ногами, но все-таки в конце концов я оказалась на пристани. Идя к берегу, я старалась смотреть только прямо перед собой. Никуда больше. Позволяла глазам лишь немного скоситься на очевидно безобидные круги рядом с причалом. Я не могла рисковать и снова потерять себя в тягучем мраке Морока, я не справилась бы снова с этими искаженными видениями.

Я шла, спотыкаясь, по тропинке к дому, и меня наполняли нехорошие предчувствия. Что это за картины показывало мое подсознание? Я видела, как мои руки толкают Алекса и он падает в колодец. Это были, конечно, просто фантазии, порождения болезненного воображения. Но все-таки они ощущались как реальность. Как вытесненные воспоминания. Я вспомнила тот момент, когда сидела одна в лодке, уставившись в воду, пока Алекс и Смилла играли на острове. Помню, что тогда возникло ощущение, будто я потеряла контроль над временем. Сколько же минут тогда пролетело, прежде чем я пришла в себя? А может быть, это длилось гораздо дольше? И что случилось за это время?

Раньше я не размышляла об этом эпизоде, но сейчас внутри все похолодело. Я увидела вдалеке наш дом и бросилась туда бегом. Тело протестовало, уставшее, ослабшее, покалеченное, но я бежала как проклятая. Я попыталась убежать от мысли, что тогда, сидя в лодке и очнувшись от забытья, я уже знала, что Алекс и Смилла пропали. Что мне даже не надо их искать.

Добравшись до двери, я почувствовала во рту вкус крови. Я уже тогда знала. Откуда я могла знать?

21

Я проснулась от страшного сна. Мне снился куст, из-под которого торчали маленькие ножки. Холодные, синевато-бледные ножки четырехлетней девочки. Ножки, которые никогда не пополнятся жизнью, которые никогда не будут больше бегать или прыгать. Я пошарила по ночному столику, нашла пустую чашку, меня вырвало в нее. Сейчас выходили только слюна и желчь, и крупный сосуд был более не нужен.

Внезапно я почувствовала, что у меня мокрое лицо: я плакала во сне. В этот раз я даже не пыталась протянуть руку, чтобы проверить, лежит ли кто-нибудь рядом, – и так знала, что там никого нет. На ночном столике слабо мерцали цифры электронных часов. Была полночь, момент суток, одинаково далекий и от заката, и от рассвета. Повсюду была только мгла, я металась в этой мгле по кровати.

Я вытерла щеки углом одеяла и провела языком по передним зубам, почувствовав соленый привкус. Какое-то время лежала так, погружаясь в тоску и отвращение. Глядя в потолок, чувствовала, как меня одно за другим пронизывают разнообразные чувства. Одно из них задержалось дольше других. Одиночество. Я так чудовищно одинока. Снова. Как же так получилось?

Рука скользнула по ночной рубашке, пробралась под покров ткани и легла на небольшую выпуклость на животе. У меня под ладонью что-то заурчало, и я содрогнулась. Но тут же поняла: это не плод, это всего-навсего голод. Я с трудом могла вспомнить, когда в последний раз что-нибудь ела, а тем более – когда у меня был хоть какой-то аппетит.

Я протянула руку над головой и зажгла прикроватную лампу. Когда глаза привыкли к резкому свету, обнаружила черные пятна на углу пододеяльника – том самом углу, которым я вытирала слезы. Я что, легла спать, не сняв макияж? Кончиками пальцев коснулась ресниц, и липковатый порошок, который я там ощутила, подтвердил мои подозрения. Что я делала вчера вечером? Кажется, я не ела и не мылась.

Наморщила лоб и попыталась вызвать в памяти вчерашний вечер, но это не удалось. Последнее, что помню, – как я поехала к острову, увидела подростков и повернула обратно домой. Все остальное было скрыто в тумане.

Я с усилием села на кровати и снова почувствовала изжогу. «Девятая неделя, – услышала я голос врача, – вы на девятой неделе. Вы правда ничего не подозревали?» Нет, действительно, не подозревала. «Усталость, – уверяла я, – просто эта постоянная усталость, которая никуда не исчезала, сколько бы я ни спала, – вот что заставило меня обратиться за помощью». – «Ну вот, теперь все прояснилось», – сказала врач и любезно улыбнулась. Я ушла оттуда, не рассказав всю правду. Не показав отметины на бедрах.

Осторожно положив руку на крестец, я встала. Конечно, надо было постараться снова уснуть, но я боялась опять провалиться в кошмарный сон. Так что вместо этого я пошла на кухню, где выпила стакан воды, потом сходила в туалет, умылась и протерла глаза и щеки. Когда я отняла ладони от лица и взглянула в зеркало, мне сперва показалось, что вижу там маму. Я вздрогнула и попятилась. Потом заметила темную отметину на шее и отвернулась от зеркала, чтобы более ее не видеть. Насколько мы с мамой похожи? Могла бы она оказаться на моем месте? Что бы она предприняла в этой ситуации?

Я опустилась на крышку унитаза. Мама… Она звонила мне еще несколько раз, но когда я видела на экране ее хорошо знакомый номер, я не отвечала. Что мы могли сказать друг другу? Ничего. Возможно, она тоже это понимала, в любом случае она больше не оставляла голосовых сообщений. Если не считать маминых безуспешных попыток связаться со мной, в эти дни мне никто не звонил. Никто. Я нагнулась вперед, обхватила себя руками. Одинока, всегда так одинока. Потом снова выпрямила спину, заставила себя поднять подбородок. Почему кто-то должен мне звонить, я ведь в отпуске. Кто захочет меня беспокоить?

Сама я, конечно, тоже никому не давала о себе знать. Кроме Алекса. Хотя уже окончательно уверилась, что в этом нет никакого смысла, я все-таки иногда звонила ему. Не то чтобы я ждала, что он внезапно мне ответит. Всерьез нет. Я уже более или менее смирилась с мыслью, что он никогда этого не сделает. Что телефон лежит в таком месте, где никто не может услышать звонок.

Я наконец-то вышла из ванной и стала пробираться обратно сквозь тьму. Как чужак, как взломщик. Здесь я была не в своей тарелке. Дом будто бы чувствовал это, стены словно очнулись и недовольно нависали надо мной. Недовольно или даже с ненавистью. Я зашла в гостиную.

Покрытая мраком, она выглядит совсем по-другому, вдоль стен прячутся зловещие призраки, по углам жмутся, скрючившись, темные фигуры. Я поспешно нахожу рукой выключатель. Как только комнату заливает свет, все эти сгорбленные, зловещие тени превращаются в мебель. Все тот же потрепанный диван, низкий столик и неудобные кресла, что и обычно.

В самом большом окне, которое выходит на веранду и в сад, обнаруживаю зеркальную версию комнаты. Она словно отдельная вселенная, выхваченная светом посреди тьмы. Я вижу лампу на потолке и потертую мебель, различаю даже абстрактные картины на стенах. И в центре комнаты вижу себя, свое собственное отражение. Расплывчатую фигуру в белой ночной рубашке и два темных, воспаленных пятна на месте глаз. Потом вижу ее.

По фигуре видно, что это женщина. Но она ниже меня, худее и угловатее. И если я стою в свете лампы, то она скрывается в темноте. Я смотрю на нее и думаю, что знаю, кто она. Она – это я. Более молодая, неиспорченная версия меня. Она – это девочка, которая осталась, когда исчез ее отец, молодая женщина, какой я была до Алекса. Какое-то короткое мгновение образ меня самой в оконном стекле кажется реальным и в чем-то утешительным.

Но мое сознание внезапно просыпается. «Посмотри вокруг», – говорит оно. Я подчиняюсь. Мебель, картины, комната – все освещено, в том числе и я сама. Но та, другая, маячит как призрачная тень. Все дело в том, что она не стоит под зажженной лампой. Она не находится здесь, в гостиной. Она стоит снаружи, на веранде. И заглядывает внутрь.

22

Я всегда наблюдала со стороны. Стояла снаружи и заглядывала внутрь. Подслушивала мамин плач, когда она разговаривала с Рут, украдкой следила за мамой и папой, когда они ссорились. Но в тот вечер, в тот самый последний вечер, я наконец-то стала участником событий. Вместо того чтобы тихо прошмыгнуть в свою комнату, я шагнула к родителям, движимая силой, которая была мощнее всего, что мне довелось испытать за восьмилетнюю жизнь.

– Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось… Ударить собственного ребенка… как только у тебя рука поднялась?

Брошенное обвинение воскресило событие, которое я так старалась забыть. Меня уговорили молчать о нем. А теперь внезапно оно превратилось в оружие в конфликте родителей. Мулле остался лежать на полу там, где я его бросила, прежде чем скользнуть обратно в родительскую комнату. Но они уже перестали обсуждать пощечину, оставили позади тот факт, что один из них поднял руку на общую дочь. В фокус их яростной перепалки уже попало что-то другое, кто-то другой.

Как быстро мои родители сменили тему, как быстро оставили позади себя мое потрясение, мою боль и унижение. Все, что мне пришлось вынести, превратилось в очередной аргумент в их ссоре, в пару секунд их времени и внимания. Там, в коридоре перед их дверью, на меня нахлынули чувства, овладели мной. Я… да, есть только одно слово, способное описать, что я чувствовала. Я пришла в бешенство.

Они заметили меня не сразу. Или, точнее, когда они заметили меня, было уже слишком поздно. Папа был слишком увлечен, он открывал маме горькую правду и не мог меня заметить. Мама стояла вполоборота ко мне, я видела, как решительное выражение ее лица понемногу размывалось, пока на нем не осталось ничего, кроме приоткрытого рта и горящих глаз. И все-таки папа продолжал, у него еще остался запас колкостей, он все еще метал ядовитые стрелы.

Я стояла и смотрела, и в этот момент что-то произошло, что-то поменялось в моем восприятии. Мой папа. Тот, который приносил красивые подарки и играл со мной, тот, который называл меня хорошенькой и дурачился, когда готовил завтрак на кухне. Этот папа все еще существовал под толстым слоем оскорблений, лжи и предательства. Но я больше не могла его разглядеть. Человек, сидящий на подоконнике, был кто-то другой. Злой человек. Жестокий. Человек, который делал маме больно. Который превращал ее жизнь в ад. И когда я снова подумала про эту пощечину, в груди что-то перевернулось.

Я сделала шаг вперед. Объединилась со своими родителями в одном яростном порыве. Кто сделал первое движение? Кто и что сделал потом? Это ускользает от меня.

Затем я сидела у себя в комнате и ждала. Меня парализовали шок и стыд. Врачи «Скорой помощи» приходили и уходили. Полицейские приходили и уходили. Когда все исчезли, стало очень тихо. Я слышала, что, перед тем как уйти, они говорили маме, что ей было бы легче, если бы с ней кто-нибудь побыл. Они могут помочь ей позвонить и позвать кого-нибудь. Мне не нужно было слушать, что отвечает мама, я и так знала. Звонить было некому. Абсолютно некому. Люди в форменной одежде закрыли за собой дверь, оставили нас с мамой в квартире одних. Так как она больше не кричала и не стонала, а спокойно и неподвижно лежала в своей комнате, они, видимо, решили, что она позаботится обо мне, когда они уйдут. Но она не приходила. Я сидела одна.

Все изменилось только после того, как пришла Рут. Целую вечность было темно. Потом внезапно зажегся свет и снова погас. Неожиданно в прихожей появилась Рут. Она что-то сказала мне, не помню что, и подошла к закрытой двери комнаты, которая теперь была только маминой спальней. Я видела, как спина Рут приподнялась, когда она сделала глубокий вдох и постучалась. У меня не было возможности услышать, что они говорили друг другу там внутри. Но спустя некоторое время Рут вышла оттуда с мертвенно-бледным лицом. Она быстро подошла к входу в мою комнату, посмотрела на меня полным ужаса взглядом и исчезла. Больше я ее никогда не видела.

Через какое-то время мама возникла передо мной, она стояла в дверном проеме, прислонясь к косяку. Я заморгала, едва могла поверить, что это правда. Наконец-то она снова была со мной. Она неловко прошла вперед и посадила меня на колени. Я зажмурила глаза, зная, что должно произойти. Мы будем говорить. Мы будем долго говорить о вине и гневе, об ответственности и примирении. О справедливости. И о наказании. Мне было страшно, я уже плакала. И в то же время знала, что нельзя преодолеть это иначе. Другого пути не было.

– Все, – прошептала мама, – теперь все кончено. Мы должны продолжать жить дальше, ты и я. Должны держаться вместе. Ты можешь положиться на меня.

Я ждала, но больше она ничего не сказала. Я удивленно посмотрела маме в глаза. Она взглянула на меня в ответ очень серьезно, и я поняла, что она сказала все, что собиралась сказать. И от меня она тоже не ждала каких-то слов. Случившееся – то ужасное, что случилось, – должно остаться нашей с ней тайной. Нельзя искать прощения ни здесь, ни в каком-либо другом месте. Мама безмолвно протянула мне свою руку ладонью вверх.

Я смотрела на нее, полная противоречивых чувств. Меня как будто придавливало к земле, и в то же время я словно парила над ней. Тяжесть и легкость существовали одновременно. Мне было только восемь лет, я была слишком мала, чтобы сделать выбор. И все-таки я его сделала. Я положила свою руку на мамину ладонь. С этого момента и навсегда друг у друга были только мы. И мы должны были держаться вместе, ровно так, как сказала мама. Любой ценой мы должны были держаться вместе.

23

Солнце закрывали легкие облачка, над Морхемом лежал туман. Я распахнула дверь на веранду и огляделась вокруг, прежде чем выйти в сад. Там было влажно, должно быть, ночью шел дождь. Не было никакого смысла искать следы, но все же я попыталась это сделать. Проглотила кусок сухого кекса, чтобы прогнать тошноту. И теперь я двигалась по участку, пристально разглядывая траву. В то же время я будто бы наблюдала сама за собой, удивляясь, что могу вести себя так спокойно и естественно, несмотря на то что случилось в последние несколько дней.

Отчасти я была уверена, что мое взвинченное сознание могло неверно проинтерпретировать вчерашнее видение, что такое случается, когда человек переживает стресс. Что вчера за окном гостиной я могла видеть оленя или всего лишь тень дерева. Но другая часть меня знала, знала абсолютно точно, что я видела, кого я видела. И в каком-то смысле это приносило облегчение, а не волнение.

Я наложила новый слой макияжа, посильнее напудрила шею и впихнула в себя тарелку йогурта. Это были последние остатки в пакете. Потом взяла листок бумаги и начала записывать список покупок. Молоко, фрукты, хлеб. Внезапно уронила ручку и с удивлением уставилась на написанное. Если я собираюсь закупать еду, это означает, что я планирую остаться здесь. К этой мысли я отнеслась с поразительным равнодушием. Просто подумала – ну да, ну да, наверное, так и будет. Я почувствовала, что во мне что-то шевелится, как будто что-то вот-вот случится. Все тело чесалось, как будто я должна была сбросить кожу. Скоро, очень скоро я избавлюсь от своей старой оболочки и обнажу то, чем я являюсь на самом деле. То, чем я всегда была, но старалась удержать внутри.

Взгляд скользнул по куклам Смиллы, которые все еще лежали на кухонном полу. Мельком я заметила, что одна из белокурых Барби лежит поперек лица Кена, закрывает его рот и нос своим телом. Его руки были вытянуты вверх, словно он энергично жестикулировал. Но освободиться не мог. Барби не отпускала его. Закрыв глаза, я сделала глубокий вдох, заново наполнилась силой. Я приняла трудное решение. Сделала единственно возможное, то, что нужно было сделать. Выбора не было. Я вспомнила о Смилле, и чувство вины снова захлестнуло меня. От него я бы не смогла освободиться так просто. Сопротивляясь ему, я поднялась со стула и снова взглянула на кукол на полу. Ты должна освободить Смиллу, ты знаешь это в глубине души. Должна.

Я медленно прошла обратно в гостиную и приблизилась к окну, выходящему в сад. Встала так близко, что кончик носа касался стекла. Долго смотрела на то место, где ночью появилась темная фигура. Смотрела так долго и так напряженно, что картинка расплылась, потеряла четкие очертания. И совсем как недавно, когда я стояла в прихожей перед зеркалом, я внезапно увидела перед собой лицо другой женщины, которое сливалось с моим собственным.

Ее глаза и мои глаза становятся одним целым, и мы смотрим в темноту друг друга. Темноту, которую мы с ней разделяем. Она – это я, я – это она. Возможно, несмотря ни на что, еще есть кое-что, что я могу сделать. Возможно, еще не слишком поздно.

Прежде чем покинуть дом, я наполнила полупустую кошачью миску. В середине движения я замерла. Где Тирит? Этой ночью он не спал вместе со мной в кровати. Я не видела его все утро, не слышала участливого мяуканья, к которому так привыкла. Я снова заглянула в гостиную, но не обнаружила там пушистого зверька, свернувшегося калачиком на диване. И тут наконец вспомнила. Я же сама выпустила его из дома. Но когда это было? Я нахмурила лоб. Вчера? Наверное, вчера. Я не смогла вспомнить когда, время слилось для меня в один беспорядочный комок, и чем больше я старалась рассортировать все по часам, тем сильнее они перемешивались между собой.

Следы от ночного посещения было уже невозможно разглядеть на дороге, ведущей от дома. Дождь смыл последние намеки на проложенные колесами колеи. На лобовом стекле моей машины тонким слоем лежали дождевые капли, и я заметила, что кто-то пальцем нарисовал по ним какую-то картинку. Картинку или приветствие. Я хотела бы поехать на машине туда, куда собиралась, но это было невозможно. Дорожка вдоль озера была слишком узкой и ухабистой. Но у меня болели бедра и поясница, так что идти туда пешком я тоже не могла.

На нашем участке стоял маленький покосившийся сарай. За ним лежал всякий старый хлам, который Алекс, видимо, задвинул подальше и давно собирался выбросить. Заржавелая лейка, выцветший на солнце маленький надувной бассейн и одинокое весло. А еще к стене привалился старый велосипед. Я нагнулась и пощупала шины. Неожиданно оказалось, что они достаточно хорошо накачаны, так что я выкатила велосипед на дорогу, села на него и принялась крутить педали. Проехала мимо все тех же пустых домов, все той же брошенной садовой мебели, что и вчера. Велосипед скрипел и скрежетал. Чем ближе я приближалась к своей цели, тем сильнее колотилось сердце – и не только потому, что крутить педали было тяжело.

Я не знаю точно, что ожидала увидеть, но когда я добралась до того места, где впервые встретила подростков, там никого не было. Я долго просто стояла и думала, что теперь делать. Все чувства обострились, и я настороженно прислушивалась к каждому звуку, но единственное, что мне удавалось расслышать, – это шум машин где-то вдалеке. По другую сторону высокого леса, который плотным кольцом охватывал озеро, проходило шоссе до города. Было сложно, практически невозможно поверить, что он действительно существует, когда ты находился здесь, в этом захолустье, в месте, так далеком от всего, что называется цивилизацией.

Я прислонила велосипед к дереву и стала осторожно спускаться в канаву, в которой вчера пряталась девочка. Несмотря на то что я внимательно смотрела под ноги, вода очень быстро просочилась в кроссовки. Босоножки с ремешками и на каблуках по-прежнему стояли без дела в прихожей; на мне была старая застиранная майка. Морхем постепенно накладывал на меня свой отпечаток, лишал обычной брони, обезоруживал. Ежедневный уход за собой свелся к простейшему макияжу: пудра, тушь, румяна – это единственное, за что я еще держалась. Привычки, ритуалы… Это был способ обороняться от окружающего мира, отчаянное усилие сохранить хоть какой-то ориентир.

В конце концов я оказалась у воды, как раз в том месте, где парни стояли до того, как девочка меня заметила, до того, как они вышли на дорогу. Я содрогнулась от воспоминаний, но поспешно отогнала их. Это не должно было меня остановить. Немного поодаль, у самого берега, покачивались две лодки. Это те самые лодки, которые я видела вчера у острова? И подростки потом приплыли на них сюда? Вероятно, так и было. Я дотронулась до плеча, почувствовала, как там ноет синяк. Краем глаза заметила какое-то движение и попятилась. Показалось, что между деревьями крадется призрачная фигурка, но когда я моргнула и снова посмотрела наверх, она исчезла.

Что-то тяжелое, удушливое стало давить мне на грудь. Я не должна была быть здесь. Но все-таки я осталась на месте. Двинулась вперед, пока не дошла до лодок. Одна из них оказалась старой деревянной плоскодонкой, другая – более современной шлюпкой из пластика или стекловолокна. Когда-то она, по-видимому, была белоснежной, но теперь корпус приобрел грязно-серый оттенок. По бокам лодки виднелись полустертые полосы, которые когда-то были ярко-голубого цвета. Что-то притянуло меня еще ближе, и я смогла заглянуть за бортик. На дне шлюпки стоял тонкий слой воды. Видимо, это была дождевая вода, последствие ночного ливня. Но вода была грязной, ее пронизывали красные струйки. За сиденьем лежал какой-то липкий комок, темно-красный, покрытый запекшейся кровью. Как недоразвитый эмбрион, извлеченный из тела матери.

Я попятилась и наткнулась на дерево. Но оказалось, это не дерево, а человек. Я резко развернулась, и мы встали друг перед другом, лицом к лицу.

– Я чувствовала, что ты еще вернешься, – сказала девочка. – Но это должно быть в последний раз.

24

Сначала я почувствовала облегчение, как тогда, когда увидела ночью в саду темную фигуру. Ты жива. Это не ты вчера кричала на острове, не тебя они мучали. Потом меня будто что-то толкнуло в грудь, и я неловко отступила назад. Посмотрела на девочку, на ее сжатые кулаки, а потом на деревья за нами. Она, казалось, прочитала мои мысли.

– Я одна, – сказала она. – Но больше тебе так не повезет. Если у тебя есть мозг, ты будешь держаться отсюда подальше. Не приходи сюда! Оставь нас в покое!

Ее голос звучал странно, в нем слышалось предупреждение, а не ненависть. Как будто она хотела защитить меня. И она опустила руки. Мой пульс слегка успокоился. Я пришла сюда по делу. Но сначала мне надо было завоевать ее доверие, показать, что я принимаю ее всерьез.

– От чего ты меня предостерегаешь? Что может случиться?

Она фыркнула.

– С Юрмой лучше не связываться. Могла бы понять уже.

Я откинула волосы с лица и рассмотрела ее внимательнее. Сколько ей лет? Под черной мужской рубашкой не было видно ни намека на какие-либо выпуклости. С другой стороны, если учесть ее худобу, в этом не было ничего странного.

– Юрма. Значит, так зовут твоего мальчика?

Щеки девочки покрылись красными пятнами.

– Он не мой… На самом деле мы не…

Я задалась вопросом, спят ли они друг с другом, но тут же одернула себя. Конечно же, спят. Между деревьями послышался треск, и я замерла. Но Юрма не бежал к нам. И никто другой тоже. Я нервно сглотнула, было понятно, что кто-то из них рано или поздно здесь появится, что это просто вопрос времени. Мне нужно было поторопиться с тем, что я собиралась высказать. Пусть судьба решает.

– Ты не обязана все это делать.

Мои слова поразили ее.

– Что… что ты имеешь в виду?

Она сделала вид, что не понимает, но я заметила, что ее глаза остановились на моей шее, что она не может перестать смотреть туда. В ее глазах виднелся ответ, светилась правда. Я сделала шаг вперед. Приходилось сдерживать себя, чтобы не положить ей руку на плечо.

– Как тебя зовут?

– Грета, – ответила она после минутного молчания.

Грета? Вот еще одна вещь, которая нас объединяет. Имя. Даже это. Я собралась с силами и продолжила:

– Послушай, Грета. Если он плохо обращается с тобой… Не позволяй ему так делать. Ты должна уйти, должна освободиться.

Жилка стучала у нее около виска.

– Я не… – начала она.

Но у меня не хватило терпения дать ей закончить, не было времени выслушивать отговорки.

– Ты можешь утверждать что угодно, но в глубине души я чувствую: ты ищешь выход. Ты ищешь кого-нибудь, кто бы тебе помог. Поэтому ты разыскала мой дом, поэтому ночью стояла в саду у окна. Ты понимаешь, что я такая же, как ты.

Я тут же почувствовала, что совершила ошибку, что зашла слишком далеко. До сих пор она просто неподвижно стояла и слушала, но за секунду ее лицо стало строгим и непроницаемым.

– Нет, не поэтому, – обронила она.

Что-то пошло не так. Я сказала слишком много, сказала что-то неправильно. Хрупкое доверие, которое, казалось, установилось между нами, разбилось вдребезги. Но я не могла остановиться. Я по-прежнему была уверена, что у нас много общего и что она нуждается во мне.

– Я на твоей стороне! – воскликнула я. – Как ты не понимаешь? Мы с тобой, у нас так много…

– Какого черта ты себе вообразила? Мы с тобой не на одной стороне!

Она закричала так громко, что я оборвала себя и сделала несколько шагов назад. На мгновение показалось, что ее лицо исказила гримаса боли и стыда, но она тут же исчезла. Ее сменила суровая и неприступная маска. Взгляд девочки скользнул в сторону. Ее рука вытянулась в воздухе, прямая и напряженная. Она возбужденно указывала пальцем на что-то за моей спиной.

– Юрма давно все понял! Он знает, что ты это сделала!

Я повернула голову, проследила взглядом туда, куда указывал ее палец, – на лодки. Мой взгляд остановился на окровавленном свертке и струйках крови на дне одной из них. По телу пополз холодок.

– Сделала что? – спросила я.

– Мы знаем, что ты была на острове. Туда не ездит никто, кроме нас. Значит, это была ты.

Перед глазами все завертелось. Я не отвечала. Что я могла ответить? Я просто стояла и чувствовала, как силы оставляют меня, как меня покидает надежда. Девочка уперла руки в бока.

– Ты приехала туда одна? Я имею в виду на остров. Ты приехала одна или вас было несколько?

Теперь ее голос звучал требовательно и властно. Как будто это был допрос. В каком-то смысле так оно и было. Я поняла, что не имеет никакого значения, что я отвечу. В горле встал комок, я сделала шаг назад.

– Нет… точнее, да. Я была с мужем и моей… моей…

Я пыталась закончить предложение, но ничего не получалось. От головокружения казалось, что земля вертится под ногами. Ложь наползала со всех сторон, облепляла, грозила придавить к земле. Я лгала с тех пор, как мы приехали в Морхем. Я лгала девочке и ее шайке, лгала мужчине из коричневого дома, лгала в полиции. Я сама не могла понять, зачем. Но причина была не важна. Единственное, что было важно, – это то, что так больше не могло продолжаться, я не могла больше лгать. Алекс не мой муж. И Смилла не моя дочь.

– Нас было трое на острове. Но те двое…

Только не еще одна ложь. Не с ней. Девочка ждала. Но когда она поняла, что я медлю, стала проявлять нетерпение.

– Что? Что случилось с теми двумя?

Как я могла это объяснить? Они не вернулись. Они исчезли. Медленно, очень медленно я продолжала пятиться от воды и от девочки обратно к лесной дороге и велосипеду. Но другая Грета следовала за мной. Она с силой пихнула меня в грудь.

– Признавайся уже! Не пытайся свалить на кого-то вину! Я знаю, что ты сделала, мы все это знаем.

Тогда я развернулась и побежала. Так быстро, как только могла, я пронеслась между деревьями и перебралась через канаву. Добравшись до дороги, я скривилась от боли и тошноты, но не позволила себе передохнуть, а сразу схватила велосипед и взобралась на него. Девочка не пыталась меня удержать. С силой крутя педали, я услышала, как она кричит мне вслед:

– Юрма позаботится, чтобы ты оплатила свой штраф.

Когда я услышала эти слова, во мне что-то щелкнуло. Что-то важное должно было прорваться сквозь туман, который окутывал мое сознание. Какая-то догадка. «Возмездие» – стучало в голове. Он придет свершить возмездие. Он придет оштрафовать меня. Но думала я не о Юрме.

25

Алекс никогда не скрывал, что женат. Уже в начале отношений он рассказывал, что у него есть жена и маленькая дочка. Это не помешало мне, не заставило остановиться. Наоборот. Насколько упрямо я не позволяла никому приблизиться ко мне раньше, настолько же невозможным казалось оставить Алекса, когда он ворвался в мою жизнь.

Как только все случилось, я сразу же рассказала Катинке и маме. Мама много раз с надеждой спрашивала, не появился ли в моей жизни какой-нибудь особенный мужчина. И все же она была недовольна, когда услышала об Алексе. Сама ли я случайно обмолвилась, что он несвободен? Или мама начала задавать вопросы и наконец пришла к такому заключению? Я точно не знаю, помню только ее реакцию.

«Как ты можешь, Грета? Как, черт возьми, ты можешь?»

Я поняла, что она думает: я дочь своего отца и следую его предосудительному примеру. Но я не чувствовала себя ответственной за измены Алекса. Не испытывала чувства вины перед этой безликой женщиной, которая сидит где-то и ждет его возвращения домой. Если говорить откровенно, я решила просто не думать об этом. Так же как я решила просто не думать о маминых осуждающих словах.

Катинка тоже отнеслась скептически, но обещала радоваться за меня, если я буду счастлива. «Счастлива», – думала я через месяц после начала наших отношений, – счастлива ли я?» Я повернула голову и посмотрела на Алекса, который лежал рядом на кровати.

– Разве мы не должны больше разговаривать? Узнавать друг друга? Разве не так делают люди?

Он ухмыльнулся, глядя на меня.

– Ну давай, – ответил он. – Расскажи что-нибудь о себе. Что-нибудь очень стыдное.

У меня перехватило дыхание. Что-нибудь стыдное? Папа. Невысказанное, событие, о котором никто не вынуждал меня говорить правду. Та самая причина, по которой я всю жизнь старалась держаться от людей на расстоянии. Но вот я была здесь с мужчиной, который утверждал, что видит, по-настоящему видит меня. И внезапно я услышала, как рассказываю Алексу про тот вечер. Об открытом окне, о том, как папа выпал в небытие. Когда я почти добралась до конца, что-то заставило меня сдержаться, принудило оставить некоторые детали при себе. Но хватило и того, что я рассказала.

– Ты определенно немного сумасшедшая. С головой не все в порядке.

Алекс засмеялся, но по его глазам я поняла, что он говорит всерьез. И почему нет? Он, очевидно, был прав. После этого эпизода я понемногу отказалась от мыслей об эмоциональной близости. Кто-то был рядом со мной. Этого было достаточно. Необязательно было знать друг о друге все.

А потом наступил тот вечер, когда Алекс прижал мое обнаженное тело к окну.

«Не оставляй меня никогда», – было написано на карточке, прилагавшейся к букету, который я получила на следующий день. Это могла быть мольба. Или команда. В любом случае я никуда не делась. Не могла вынести мысль о том, что снова останусь одна. Вместо этого вручила себя Алексу, позволила ему вести меня сквозь темноту. Медленно в наши отношения просачивалась боль.

Но я по-прежнему не убегала. Продолжала цепляться за него. Алекс указывал путь, я подчинялась. Даже если этот путь вел в пропасть.

В кармане что-то запищало. Я задержала дыхание и сонно огляделась. Где я? Обвела взглядом окрестности, поняла, что сижу в машине на полупустой парковке у маленького продуктового магазина. Как я сюда попала? Конечно, я должна была сюда приехать, но не знала как. Вспомнила разговор с девочкой, поездку на велосипеде через лес обратно домой, молочную кислоту в ногах и привкус крови во рту. Роковые слова о штрафе и возмездии, которые разносились по лесу и стучали в голове.

Я помню страх, все еще могу почувствовать это жжение на кончиках пальцев и тяжесть в животе. Но чувствую не только страх, есть что-то еще. Порыв подняться и встретиться с врагом, сопротивление. Оно наконец-то проснулось. Поэтому я здесь. Чтобы действовать.

В кармане снова запищало, и я достала телефон. Сообщение от Катинки. «Надеюсь, у вас все хорошо. Думаю о тебе». Всего два предложения, но сколько в них скрытых смыслов.

Пока время шло и наши отношения с Алексом эволюционировали, пока я соглашалась терпеть все больше и больше, Катинка со своим молчаливым, вопрошающим взглядом все время была рядом. Когда я начала все чаще брать больничный, она стала задавать вопросы о моем самочувствии. Она единственная заметила, что в последние дни я двигалась немного неуклюже. Во всяком случае, она единственная спросила об этом прямо.

– Почему ты хромаешь?

– Я не хромаю.

– Может, и нет. Но ты двигаешься как-то по-другому. Осторожно. Словно тебе больно. Что случилось?

Она сверлила меня взглядом. Я сжала губы, попыталась взглянуть ей прямо в глаза, но удалось посмотреть только на стенку, у которой она стояла. Катинка медленно покачала головой, как будто поняла что-то важное. Потом она сказала, что мне нужно пойти и кое с кем поговорить. Я вздрогнула и спросила, что это значит. Она не ответила, даже не сказала, что я и сама понимаю.

– Но что ты все-таки имеешь в виду? – настаивала я. – О чем это, по-твоему, мне нужно поговорить?

Какая-то часть меня хотела, чтобы она сказала это вслух, хотела, чтобы она сделала реальным то, что я сама не в силах была сформулировать.

– Ты давно сама на себя не похожа, – ответила Катинка. – Эта хромота… И ты все время чувствуешь себя усталой. Тебе нужно записаться кое-куда.

– Куда? К кому?

Я думала, она предложит очередного болтуна-психотерапевта. Прикрыв глаза, я увидела перед собой белокурую копну волос, почувствовала крепкую хватку на запястье. «Вам будет становиться все хуже и хуже. Вы рискуете потерять равновесие». Но Катинка думала вовсе не о психологах.

– Возможно, тебе нужно в поликлинику на общее обследование.

– Ну ладно, – сказала я. – Ты права насчет усталости. Я запишусь туда.

Так я и сделала. Спустя несколько дней пошла в поликлинику. На улице светило солнце, и, кажется, все надели шорты и короткие юбки. Только я была в длинных брюках. Образ той белокурой женщины еще раз скользнул по сетчатке глаза. Кардиганы и пиджаки посреди лета, мне казалось, что это странно. А теперь я сама так одеваюсь. Чтобы все спрятать.

Спустя короткое время я вошла в кабинет к женщине в белом халате и села на стул у ее стола. Медлила, прежде чем начать говорить, выжидала, давала ей возможность разглядывать меня в тишине. Втайне я надеялась, что она взглянет на меня и все поймет, а мне не придется произносить ни слова. Но врач смотрела с таким удивлением, что мне в конце концов пришлось открыть рот. Я осторожно начала рассказывать о своей усталости, послушно, хоть и немного уклончиво отвечала на ее вопросы. Когда она назначила анализы, я позволила медсестрам воткнуть в меня свои иголки и взять кровь, а потом протянула им баночку, которую они выдали для сбора мочи.

Затем мы вновь сидели друг напротив друга. Врач склонила голову набок и прищурилась. «Попроси, чтобы я показала свои ноги, – молча думала я. – Убеди, что я должна бросить его». Но она не сделала ни того ни другого. Вместо этого она объявила, что я беременна. На девятой неделе. Неужели я действительно ничего не подозревала?

Я вышла из машины и направилась в магазин, который располагался в низком кирпичном здании. Пожилой мужчина стоял у кассы возле двери и читал газету; когда я вошла, он взглянул на меня и неторопливо поздоровался. Я взяла корзинку и принялась бесцельно бродить между полками. Это был захолустный магазин, и выбор тут был соответствующий. Я могла бы проехать чуть дальше, в тот городок, где была вчера. Если память меня не подводила, там был большой супермаркет. Но я не отважилась снова отправиться туда, не хотела снова оказаться рядом с полицейским участком, где меня могли узнать.

Щеки загорелись, когда я вспомнила телефонный разговор с женщиной-полицейским. В какое посмешище я себя превратила! А ведь все могло обернуться хуже, намного хуже. Если в полиции узнают, что два человека, которых зовут Алекс и Смилла, действительно пропали без вести, и сопоставят это с моей ложью о наших отношениях… Это будет выглядеть нехорошо, совсем нехорошо.

На одной из дорожек я встретила двух тетушек, невероятно похожих друг на друга, видимо, они были сестры. Одни из тех, кто никогда не имел никаких связей с мужчинами, кто навсегда остался в этой сонной глуши и доживал вместе остаток жизни?

Когда мы поравнялись, они настороженно улыбнулись мне, как улыбаются чужаку, и я почувствовала, как стянуло лицо, когда я попыталась ответить на улыбку. «Это не моя вина, – хотелось мне крикнуть. – Я просто делала то, что велели».

Я спрашивала Алекса, как он собирается представлять меня, если мы встретим кого-нибудь в Морхеме. В нашем городе мы никогда никуда не ходили, всегда проводили время у меня дома. Ни кино, ни ресторанов, ни даже прогулок по вечерам. Мы никогда не говорили о том, почему так происходит, но я исходила из того, что все дело в ней. Наш город такой маленький, что невозможно не встретить кого-нибудь, кто знает ее или Алекса. Из-за этого наш с ним мир сжался до размеров моей спальни.

А теперь внезапно мы должны были оказаться в незнакомой вселенной. Мы будем в отъезде, вместе проведем отпуск. Я не спрашивала, как Алекс будет объясняться дома, но подозревала, что он выдумает какую-нибудь командировку. Он работал менеджером по продажам, постоянно был в разъездах, так что она могла на это купиться. Она – его жена. Ведь у него была жена.

Так как же, недоумевала я, собирается он представлять меня? Как он хочет, чтобы я себя рекомендовала? Алекс пожимал плечами на мои вопросы, давая понять, что это не имеет никакого значения, так как людей там не будет. По крайней мере, никого, кто был бы с ним знаком. Но я настаивала.

– Но если кто-то спросит, – говорила я. – Если. На этот случай я хочу знать, кто я. Кем я должна быть.

Это привлекло его внимание. Он посмотрел на меня долгим взглядом, с таким выражением лица, которое трудно было разгадать.

– Ты моя жена, – решил он. – Если кто-нибудь спросит, ты должна отвечать так.

И так и было. Мужчина из коричневого коттеджа, полиция, подростки – всем я говорила так. Что Алекс женат на мне. Но со Смиллой все было по-другому. Никто не просил меня называть ее моей дочерью, и все-таки ее я тоже впутала в эту головоломку. Это произошло естественно, пугающе легко. Маленькая Смилла, так же мечтающая о принцессах, как и я когда-то, и так же обожающая отца – игривая и веселая, как мой папа, высокомерная и безжалостная, как ее отец. Смилла, с которой я была связана через ребенка, лежавшего у меня во чреве.

– Твоя сестра или брат, – прошептала я и вздрогнула. Я стояла у холодильной витрины.

Долго смотрела на упаковки с молоком, маслом, йогуртами и яйцами. Потом бросила взгляд на красную корзину у меня в руке. Она по-прежнему была пуста.

Сесть в машину, поехать купить еды – где-то в глубине души я знала, что все это просто предлог. Я искала что-то совершенно другое. Но что? Две тетушки, которых я приняла за сестер, снова приблизились ко мне. Я быстро схватила с полки два пакета йогурта и положила их в корзину. Теперь, надеюсь, я выглядела как самый обычный покупатель.

Я прошла по магазину обратно, постаралась сосредоточиться. Набрала фруктов и опустила их в корзину вместе с батоном. Потом оказалась перед витриной с подгузниками и баночками с детской едой. Я уставилась на них, вспоминая, как отреагировал Алекс, когда я рассказала, что беременна. «Ты уже записалась куда следует?» Помнила, как долго он потом доедал ужин, как спокойно и тщательно пережевывал пищу. И все же было что-то тревожное в размеренном движении его челюстей. Нечто, похожее на сдавленную ярость. Или мне просто так казалось задним числом?

Когда на тарелке ничего не осталось, он отодвинул ее и зачем-то вышел из кухни. Вернулся с черным галстуком. Потом стянул с себя пиджак и протянул оба предмета мне.

– Надень это. Трусы не снимай. Больше ничего. Жди меня в спальне.

«Попробую еще, в самый последний раз», – видимо, так я подумала тогда. Возможно, поэтому отогнала мысли о боли в ногах, которая, действительно, ослабевала, но оставила безмолвные, неизгладимые следы на теле. Так или иначе, я сделала все, что пожелал Алекс. Разделась, затянула галстук вокруг шеи и стала ждать. Потом он пришел. И затворил за собой дверь.

Я долго не могла заснуть той ночью. И когда наконец удалось закрыть глаза, я погрузилась в прерывистую, беспокойную дремоту. Очень быстро я проснулась то ли от боли, то ли от шума снаружи. Машина с невыключенным мотором, громкий крик. Лежа в спальне, я слышала, как Алекс занес Смиллу, как зажег свет и устроил ее в соседней комнате. Через стенку было слышно, как он тихим голосом долго говорил ей что-то утешительное, прежде чем пожелать спокойной ночи.

Я не вышла к ним, но и не заснула ни на секунду. И в этот момент, наконец, приняла решение. Точнее, это было не решение, а озарение. Это должно закончиться.

В этих словах была такая простота и безыскусность, каких мне давно не хватало. Это необходимо, я должна это сделать… я почувствовала одновременно тяжесть и легкость. Больше не осталось ни малейшего места для сомнения.

Я провела пальцем по бутылочке, потом по кружке с Винни-Пухом. Я ищу что-то вроде этого? Поэтому я здесь? Нет. Руки снова опустились, я снова куда-то пошла. Скоро окажусь около кассы, а ведь до сих пор не нашла то, что мне нужно. Что-то мелькало в сознании, прячась, ускользая. Мимо проехала тележка с кошачьей едой, и я внезапно вспомнила о доме и саде. Взгляд упал на топор на одной из нижних полок, и в мозгу что-то щелкнуло.

Я поставила на пол корзинку и села на корточки перед полкой с инструментами. В ушах зазвенело, когда я потянулась вперед и схватилась за рукоятку топора, подняла его и взвесила в руке.

Я никогда раньше не держала в руках топор. И все же таким привычным движением взялась за рифленую пластиковую рукоятку и чувствовала себя так естественно. Как это может быть? Я наклонилась и прочитала этикетку, приклеенную к полке. Мультифункциональный. Закаленная сталь. Пожизненная гарантия. Я невольно отвела глаза.

Осторожно провела пальцами по лезвию. Меня переполнило ликование. Когда лезвие зазвенело, раздалось знакомое эхо. «При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких». Я едва не отшвырнула от себя топор. То, о чем предостерегала меня белокурая женщина-психотерапевт, не это ли сейчас произойдет? Не достигла ли я той точки, когда сама не могу предвидеть, что сделаю в следующий момент, не могу контролировать свои действия? Не достигла ли я этой точки или… не прошла ли ее уже? Ах, Смилла!

Сидя на корточках на полу в этом богом забытом магазине, я закрыла глаза рукой и стала раскачиваться взад и вперед. Никто не планировал, что дочь Алекса будет в Морхеме вместе с нами. Неудачное стечение обстоятельств привело к тому, что той ночью она оказалась у нас. Кто-то, кто приехал и уехал. А сейчас, в чем я сейчас пытаюсь убедить себя? Что неудачное стечение обстоятельств привело также к тому, что она исчезла? Я решительно отняла руку от лица и снова сфокусировалась на садовом инструменте, лежащем передо мной. Нужно смотреть на вещи реалистично. Я снова протянула руку за топором.

Я приближалась к въезду в Морхем, когда зазвонил телефон. «Катинка, – подумала я. – Она не получила ответа на свое сообщение и теперь звонит, чтобы проверить, все ли со мной в порядке». В памяти всплыли мамины слова, которые она произнесла на следующий день после исчезновения Алекса и Смиллы, – тогда я еще брала трубку, когда она звонила. «Катинка беспокоится за тебя». Я раздраженно достала телефон. Но не ее номер высветился на экране.

Руки на руле так задрожали, что машина резко дернулась. Я громко вскрикнула и постаралась успокоиться. Прямо впереди виднелся карман – место, где останавливаются автобусы, едущие в город. Я бросила лихорадочный взгляд в зеркало заднего вида, вроде бы никакого автобуса за мной не было. Держа обе руки на руле, я подъехала к остановке и резко затормозила.

Телефон все еще звонил, и я смотрела на него как безумная. Нет, это не Катинка. На экране высвечивались не цифры, там появилось имя. Такое знакомое имя.

– Алекс, – прошептала я.

Подняла телефон выше. Ладонь саднило, напоминала о себе недавняя рана от моей собственной сережки. За секунду до того, как нажать на кнопку, я скользнула взглядом по пластиковым пакетам под пассажирским сиденьем. Пакетам, в которых лежали мои покупки из того магазинчика. Йогурт, фрукты, хлеб. И топор. Мультифункциональный, с лезвием из закаленной стали, с пожизненной гарантией.

Я сделала глубокий вздох и ответила на звонок. Постаралась, чтобы голос звучал буднично.

– Алло? Алекс, это ты? Что случилось?

На другом конце послышалось какое-то шуршание.

– Алло! – закричала я чуть увереннее. – Ты меня слышишь?

Ответа по-прежнему не было. Было слышно только чье-то тяжелое дыхание, затем стало совсем тихо. Я отняла телефон от уха, посмотрела на него. Попробовала еще раз. Выкрикивала имя Алекса все громче и громче. Но я разговаривала с пустотой. На другом конце никого не было.

26

Стало темно. Последние силы покинули меня, не осталось ничего. Ничего, что поддержало бы меня. Я не могу подняться, слишком слаба. Могу только лежать в темноте и смотреть вокруг себя. Все так знакомо и все же стало совсем другим, разрослось.

Я слышу твой голос. И если делаю небольшое усилие, могу увидеть тебя перед собой, представить твое лицо и фигуру. Но я не могу проникнуть в твои мысли, разгадать, что ты такое. Какие мысли бродят в твоей голове в эти минуты? Ты в замешательстве? Чувствуешь себя брошенной и одинокой? Или ждешь и надеешься? Ты веришь в лучшее, говоришь себе, что все в конце концов наладится? Думаешь ли ты обо мне? Отвечай!

Как я буду жить дальше? Что буду делать? «Без меня ты ничто». Слова, которые обезоруживали меня, тянули к земле, заставляли гнуться и сжиматься. Но теперь… теперь я ощущаю что-то внутри себя, чувствую, как оно растет и приближается. Готовится выкарабкаться наружу. Скоро я поднимусь. Снова буду стоять непоколебимо, уверенно, прямо. Отпущу то, что было, оставлю все позади. Будущее ждет. Она ждет.

Скоро все прояснится. Скоро я пойду ей навстречу.

А ты останешься во мраке. Пусть он поглотит тебя.

27

Ключ! Где этот чертов ключ? Я копалась в сумке, пакеты с едой пришлось поставить на землю, чтобы было сподручнее искать. Один пакет разорвался, и из него выглянула черная ручка топора. Тут я наконец вспомнила. В сумке ключа нет. Мои судорожные поиски – просто результат старой городской привычки. Тут, в Морочье, другие обычаи.

Когда я спустилась к крыльцу и запустила под него руку, чтобы вытащить ключ из тайника, мне будто обожгло спину. Острое чувство, что за мной следят, растеклось по телу. Мне показалось, или за высокими туями, растущими перед домом, послышался тихий треск прутьев? Там кто-то есть? Я задрожала и чуть не уронила ключ.

Не оборачиваясь – нельзя поддаваться страху, – я снова поднялась по лестнице. Вставила ключ в замок, повернула его и нажала на дверную ручку. Но дверь не открылась. Я еще два раза бралась за ручку и тянула дверь на себя, но ничего не получалось. Дверь, очевидно, была заперта, хотя я вроде бы только что ее открыла. Или я этого не сделала? Дрожащими руками я совершила еще одну попытку. Вставить ключ в замок, один оборот, опустить ручку вниз. Теперь дверь открылась без каких-либо проблем.

Я быстро захлопнула дверь за собой и остановилась в коридоре, прислонившись к стене, чтобы унять тяжелое прерывистое дыхание. Была ли дверь открыта с самого начала? Могла ли я ее так оставить? Нет, я ведь должна была ее запереть, прежде чем поехать за покупками? Хотя я ничего об этом не помню, но как часто помнишь о таких вещах, которые делаешь автоматически? Сердце продолжало тяжело стучать в груди, не желая успокаиваться.

Был ли кто-нибудь там снаружи? Если да, то кто? Юрма? Я снова ощутила холодное лезвие ножа под подбородком, и по телу пробежала ледяная волна. Юрма не стал бы прятаться по кустам. Хотя, возможно, это был кто-то из его дружков. Возможно, они вычислили, в каком доме я живу, и не придумали ничего лучше, чем окружить мой дом, скучая и в то же время предвкушая развлечение, ожидая, что случится дальше. Я посмотрела на закрытую входную дверь и подумала, что в таком случае им придется сдержать свое нетерпение. Кое-что действительно должно было случиться.

В памяти всплыл прерванный телефонный разговор, который только что состоялся в машине. Но можно ли было назвать это разговором, ведь звонивший не проронил ни слова? Но кто-то все-таки там был, общение – пусть и бессловесное – имело место. Кто-то набрал мой номер и потом ждал в тишине. У кого-то было поручение, сообщение, повод, необходимость позвонить именно мне. У кого-то. Но у кого? И каково было сообщение? Я вздрогнула и постаралась отогнать мысль, что ответы на оба вопроса уже существуют внутри меня.

Ощущая, что язык совсем присох к нёбу, я прошла на кухню с пакетами. Положила покупки в холодильник и в шкафчики – все, кроме топора, который продолжал лежать в пакете, и я могла делать вид, что не замечаю его. А еще могла притвориться, что он предназначен для садовых работ. Мне хотелось убедить себя, что я такой же человек, каким была до приезда в Морхем. Человек, которому и в голову не придет покупать топор, а уж тем более рассматривать его как оружие.

Была уже середина дня, и у меня урчало в животе. Я попробовала было что-то съесть, но поняла, что нет аппетита; пришлось ограничиться парой стаканов сока. Я стояла у раковины и пила, когда снова ощутила пронизывающее чувство в спине. Медленно обернулась. Как странно, что я только что ее заметила, эту куклу. Пять кухонных стульев были аккуратно придвинуты к столу, но, последний, шестой стоял отдельно. На нем сидела большая белокурая кукла Смиллы – с пухленькими ручками, вытянутыми вперед, и широко распахнутыми васильковыми глазами, глядящими прямо на меня. Я сжала стакан в руке. Сердцебиение, вроде бы начавшее успокаиваться, снова усилилось. Сидела ли она там утром? Или вчера? Прежде чем я успела обдумать эту мысль, зазвонил телефон.

Он остался лежать в моей сумке в прихожей. На дрожащих ногах я пошла туда. Внутри все сжалось, когда я достала телефон и посмотрела на экран. Там высветилось то же имя, что и в последний раз. Когда я прижала маленький аппарат к уху, он был весь влажный от пота.

– Алекс? Это ты?

Но и теперь на другом конце никого не было, во всяком случае, никого, кто подал бы признак жизни. Я звала и звала Алекса, но слышала только гулкое эхо своего собственного надтреснутого голоса, и в конце концов снова положила трубку.

Потрясенная, я взглянула на свое отражение в зеркале. В голове проносились тысячи мыслей, я безуспешно пыталась разгадать то, что не поддавалось анализу, пыталась удержаться, не поскользнуться, не потерять почву под ногами. Вспоминала, как визжали шины, как с улицы доносились громкие крики в ту самую первую ночь здесь. Вспоминала, как, вернувшись домой после исчезновения Алекса и Смиллы, не могла найти свой телефон, и как он в результате обнаружился в кровати, на аккуратно застеленной половине Алекса. Я думала о том, как трудно мне было сейчас отпереть дверь, и о том, что, возможно, она весь день простояла открытая. И наконец мои мысли вернулись к Смиллиной кукле, сидящей на кухне, к ее широко раскрытым глазам и маленькому рту, который будто бы беззвучно кричал, и к рукам, протянутым словно с мольбой о помощи.

Я побрела в спальню, понимая, что мне необходимо лечь. Когда я переступила порог комнаты, взгляд упал на красный лифчик, который по-прежнему висел на спинке стула. Я замерла. Этот лифчик я купила после того, как Алекс предложил или, точнее, объявил, что мы вместе поедем в Морхем на несколько дней. Мы отправимся вместе, только мы вдвоем. Он не предупредил меня заранее, но мне все-таки удалось выпросить несколько дней отпуска. В обеденный перерыв я побежала покупать нижнее белье. Не потому, что мне действительно хотелось или было что-то нужно, а просто для того, чтобы соответствовать ожиданиям. В спешке я купила еще и подарок Алексу – галстук из черного шелка. Я вручила его тем же вечером, когда Алекс пришел ко мне. Он долго рассматривал черную блестящую ленту, наблюдал, как она нежно скользит между пальцами.

– Я возьму его с собой в поездку, – сказал он наконец.

Мы поужинали, а потом он нежно и пылко ласкал меня. Он заставил меня расслабиться, забыться, заронил во мне надежду. Теперь мы будем заниматься любовью без боли, без неприятных неожиданностей. Алекс был восхитительным любовником, в агонии наслаждения я изгибала спину. Но в ту секунду, когда я достигла оргазма, его рука скользнула на мое бедро, схватилась за кожу на его внутренней стороне и сжала ее со всей силой. Я громко вскрикнула и выпрямилась. Тогда он проделал то же с другой ногой. И теперь он не просто ущипнул, а скрутил кожу и мышцы так, что я почувствовала жжение от боли. Боль была такой сильной, что у меня потемнело в глазах, я забыла, кто я и где нахожусь. Мое тело обмякло и сползло на кровать. Минуту спустя я лежала, уткнувшись лицом в кровать, а он навалился сверху. Помню, как думала: «Кто ты такой на самом деле?» Потом все было кончено.

После я чувствовала горячее дыхание Алекса у моего уха, он шептал, что боль и наслаждение отделяет очень тонкая грань и он хочет ее исследовать. Несколько дней спустя я сидела у врача в длинных брюках и рассказывала о своей огромной, очевидно необъяснимой усталости. И получила заключение, которое должно было все изменить. «Девятая неделя. Вы правда ничего не подозревали?» Мир завертелся вокруг меня. Я не знала, что делать, и поэтому не делала ничего. Не принимала никакого решения. И вот наступил тот день, когда мы должны были ехать к озеру Морок.

Я не смогла заставить себя войти в спальню, красный кружевной лифчик неумолимо наводил на мысли о черном шелковом галстуке, и отвращение было таким сильным, что меня зашатало. Где он сейчас? Я не видела его после нашего первого вечера, но он, очевидно, находился где-то здесь, аккуратно свернутый или повешенный. Возможно, не в спальне, а в шкафу Алекса.

Я отшатнулась назад и направилась в комнату Смиллы. Там повсюду были разбросаны игрушки, напоминая о девочке, которая совсем недавно играла здесь. Но когда я легла на ее кровать и в который раз зарылась лицом в ее подушки, то не смогла уловить теплый, нежный аромат ее волос. Она теперь была так далеко отсюда.

– Прости меня, – прошептала я в одеяло. – Прости меня за то, что так случилось.

Бледные ножки под кустом сверкают в моем сознании, но я прогоняю эту картину. Мне удается заменить ее другой. Теперь передо мной витает призрак Смиллы, я вижу, как ее несут по кухне сильные руки Алекса. Он посадил ее на один из стульев напротив меня, и она смотрела на него с обожанием, пока он готовил завтрак. Это было первое наше совместное утро. И последнее. Если бы я заранее знала обо всем, что случится потом, поступила бы я по-другому, сделала бы другой выбор?

Что думала Смилла обо мне, сидящей за завтраком вместе с ними? Не заметила ли она на моей шее отметину, которая уже тогда начала проступать, и не задавалась ли вопросом, что это такое? Или она была слишком маленькой для того, чтобы понять такие вещи, слишком маленькой, чтобы сделать какие-то выводы о папе и незнакомой женщине в ночной рубашке? Я повернулась в кровати и уставилась на единственный глаз Смиллиного мишки, который сидел, прислонившись к стене. Откровенно говоря, не думаю, что Смилла вообще меня заметила. То есть она, конечно, понимала, что с ними сидит кто-то третий, но не обращала на меня никакого внимания, не видела по-настоящему. Она была слишком занята другим. Все, о чем она говорила в то утро, касалось исключительно ее и Алекса. «Смилла и папа. Папа и Смилла». Ее бесконечная любовь будто покрыла кухню тонкой пеленой.

Сидя с другой стороны стола и наблюдая за Смиллой, смотрящей на отца влюбленными глазами, я чувствовала, как во мне разрастается зависть. Я ощущала себя лишней и хотела, чтобы у меня было то же, что есть у них. И решение, которое я приняла ночью, стало еще тверже. Как только мы доели завтрак, я отозвала Алекса в сторону и объявила ему, что я решилась. Я собираюсь бросить его. Он потрепал меня по щеке – не сердито, а, скорее, рассеянно.

– Нет, – спокойно сказал он. – Ты этого не сделаешь.

Он ушел, а я осталась стоять, тело налилось свинцом. Я поняла, что значат его слова. Думала, что будет трудно собраться с духом и бросить Алекса, что, когда решение будет принято, все остальное произойдет само собой. Только там, только в тот момент я осознала, как крепко оплел меня Алекс своей сетью, увидела, что была так ловко опутана мириадами крепких нитей, что никогда не смогла бы высвободиться. То, что я планировала, было невозможно.

Я не могла оставить Алекса. Он никогда бы этого не позволил просто потому, что именно он управлял нашими отношениями. В тот день, когда я ему надоем, мы разойдемся, но не секундой раньше. И если бы я все-таки попыталась уйти… Он придет за мной, заберет обратно. Он знал, где я работаю, где живу. Знал все о моей жизни. Он был моей жизнью. Нужно было найти какой-то другой способ, другой выход. Но какой?

Я поднялась и оправила Смиллину кровать. Как будто кто-то собирался спать там ночью. Как будто я действительно верила, что она вернется. Когда я подняла голову, то увидела за окном быстро мелькнувшую тень. С комком в горле я приблизилась к окну и решительно опустила штору. «Это олень», – решила я. В этот раз это должен быть олень.

28

Когда пронзительный звон телефона вырвал меня из сонного тумана, вокруг все было черно. «Кто это звонит мне ночью?» – вяло удивилась я. Через секунду я уже полностью проснулась и протянула руку за телефоном. На экране снова светилось имя «Алекс». И снова, когда я взяла трубку, мне никто не ответил. Я несколько раз прокричала «Алло!», но никто не дал о себе знать.

Либо человек на том конце не имел возможности говорить, либо цель этих звонков была не в обмене словами, а в чем-то другом. Крик о помощи. Или угроза. Как я могла угадать? Меня охватило отчаяние. Но было еще одно чувство, сильное и требовательное.

– Иди к черту! – крикнула я в трубку и резко отключила телефон.

Моя реакция была такой бурной, что застигла меня врасплох. Но возбуждение сразу же улеглось, сменившись чувством вины. Я снова увидела перед собой две бледные ножки, представила себе безжизненное детское тельце под покровом листвы. В этот раз картину было не так просто изгнать из головы. Смилла!

Я машинально пошарила рукой по одеялу в поисках пушистой шерстки Тирита. Я нуждалась в его близости, нуждалась в утешении, которое способно было дать только другое живое существо. Но на кровати кота не было. Разочарование быстро превратилось в нечто большее и куда более мрачное. Когда я видела его в последний раз? Память подсказала мне тот момент, когда я зашла в дом после неудачного посещения полицейского участка.

Я увидела перед собой Тирита, который очищал и лечил рану на моей ладони. А потом… потом я его просто-напросто выгнала. Сделала это под влиянием момента, из-за того, что ассоциации, связанные с его именем, вызвали у меня отвращение. И с тех пор я его не видела. Что-то глодало меня изнутри. Пока голова была занята другим и я едва думала о Тирите, он исчез где-то там, одинокий и отвергнутый. Беззащитный перед опасностями, которые таил в себе Морок.

Я вскочила с кровати так поспешно, что тошнота набросилась на меня как дикий зверь. Пришлось поспешить в ванную и, нагнувшись над унитазом, исторгнуть из себя то немногое, что оставалось в желудке. В последние дни я толком ничего не ела, только несколько мандаринов и тостов. Страшно мучила изжога и ноющая боль в пояснице. Я прижала руку к животу.

– Нам надо пойти на улицу и найти кота твоей сестры, – прошептала я. – Если это последняя вещь в жизни, которую мне суждено сделать, я все равно пойду искать Тирита.

Я нашла свитер и теплые брюки на резинке. Хотя сейчас еще было лето, ночи стояли прохладные. И кто знает, сколько времени придется провести на улице? Я не собиралась расслабляться, прежде чем найду своего черно-белого друга, не собиралась возвращаться домой, прежде чем он окажется в безопасном месте.

В шкафу в прихожей я нашла тонкую и довольно поношенную куртку, серую с розовым. Натянула ее через голову, стараясь не думать о том, кому она принадлежит. О том, что она, очевидно, была ее вещью. Я остановилась в темноте и взглянула на свое отражение. Бледная, без макияжа, в практичной, но совершенно непривлекательной одежде. Совсем не та женщина, которая приехала сюда пару дней назад. Слой за слоем с меня слетала штукатурка, мишура, привычные маски. И вот что осталось теперь. Вот человек, которым я всегда была.

Тот вечер, когда папа выпал из окна восьмого этажа, и момент исчезновения Алекса и Смиллы соединены между собой тонкой линией. Далекая от прямой, она изгибается так и этак, а иногда даже образует петли. Я стою там, где встречаются ее окончания. Та, кем я всегда была. Та, что вышла из мрака, та, что вернется во мрак.

Я уже почти вышла за дверь, когда поняла, что чего-то не хватает. Не разуваясь, направилась на кухню, подошла к пакету, который лежал на полу, и тому предмету, который из него торчал. Взялась за черную ручку, обхватила топор обеими руками, взмахнула так, что он просвистел в воздухе. Когда я снова проходила прихожую, бросила взгляд в зеркало, уверенная, что выгляжу странно и неуклюже. Но я держала топор твердо и решительно, несла его целеустремленно. Я выглядела так, как будто никогда не делала ничего другого.

Я шла, не разбирая пути, не думая, куда ставлю ноги или что находится вокруг. Когда я почувствовала, что лицо царапают еловые ветки, поняла, что оказалась в лесу. Не у озера, не на лесной дороге, а в дремучей чаще. Здесь по-прежнему было темно, хотя небо уже, наверное, окрасилось по краям в розовые и золотые тона. Что-то затрещало за спиной, и я резко обернулась.

– Тирит?

Но я не услышала мяуканья, не увидела черно-белого гибкого животного между деревьями. С одной стороны, я отдавала себе отчет в том, что находиться здесь – безумие, что я никогда не найду кота посреди леса. С другой, я могла думать только о своей вине перед Смиллой. На что я ее обрекла, из-за меня она стала безвинной жертвой. Тошнота словно тыкала кулаком по внутренностям, но я отказывалась сдаваться. Отыскать Тирита – самое меньшее, что я могу сделать.

– Кис-кис-кис, Тирит!

Я то кружила и вертелась на одном месте, то бросалась в разные стороны. Шарила взглядом по земле. Что делают кошки, когда их выпускают из дома? Я одернула сама себя. Что бы я сделала, если бы Алекс добровольно отпустил меня? Как бы тогда развивались события? Я никогда этого не узнаю. Большая ветка внезапно с размаху ударила меня по лицу.

От боли перед глазами и в мозгу вспыхнули искры, выжгли все мысли, какие там еще оставались. Когда зрение вернулось ко мне, я увидела, что топор лежит на земле. Я наклонилась и подобрала его. Лицо горело, я вытерла со щеки что-то липкое, и ладонь окрасилась в красный цвет. Это та же рука, которую проткнула сережка мгновение назад.

Мгновение назад?.. Я с удивлением смотрела на тонкую, нежно-розовую кожу в том месте, где поранилась. Ни пореза, ни крови. Она уже успела зарубцеваться? Как давно в действительности у меня появилась эта рана? Было ощущение, что это произошло только что, но, может быть, это случилось вчера? Или даже позавчера? Это было до или после колодца? Колодца? Да, колодца возле озера. Возле озера нет никакого колодца. Но что же тогда я видела перед собой, когда смотрела в темные воды Морока? Я видела колодец, над которым склонился Алекс. Нет, он не склонялся ни над каким колодцем. Но все-таки я поранилась сережкой до или после того, как толкнула Алекса в спину?

Каждый раз, когда ясная мысль готова была вот-вот оформиться в голове, она снова исчезала. Где-то внутри меня чей-то голос кричал что-то, но он был так далеко, что я не могла определить, настоящий он или воображаемый. Я брела в темноте – в темноте леса и в темноте сознания. Единственное, что у меня оставалось, – это чувство, что я что-то должна найти. Что-то или кого-то.

Я устремилась через лес, ощущая, как тело напряглось до последнего предела, чтобы вынести это испытание. Топор я держала перед собой как щит, как оберег от злых духов. Слышно было только шуршание куртки и мое тяжелое дыхание. Я не знала, как долго уже бродила и куда направлялась. Возможно, я просто ходила кругами. Постепенно между стволами деревьев начал пробиваться свет, и бешеный зверь, сидящий во мне, начал успокаиваться.

Я остановилась перевести дыхание. Окружающий мир снова приобрел ясные очертания – во всяком случае проступили самые значимые его части. Тирита нигде не было видно. Алекса и Смиллы тоже. Разумеется. Я чувствовала покалывание под кожей и звон в ушах. Правда была прямо передо мной и все же скрывалась под пеленой. Иногда она поблескивала как форель в ручье. Но каждый раз, когда я растопыривала руки, чтобы ухватить ее, она ускользала ловко как рыбка.

Я не позволила себе отдохнуть еще и возобновила бесцельные шатания. Найти Тирита. Найти Смиллу. Найти Алекса. Как только я найду Алекса, все закончится. Если я только найду его, все наконец-то закончится. На спине и на лице выступил пот. Но я все меньше чувствовала себя человеком, который кого-то ищет, и все больше человеком, за которым кто-то следит. Тихие, вкрадчивые шаги за спиной. Сдавленный кашель. Кто-то скользнул и скрылся за стволом дерева, когда я резко развернулась. Возможно, это Алекс, который вернулся, чтобы отомстить. Отомстить? За что? Мои мысли снова кружились, как хотели. Без какого-либо смысла, цели, направления они разлетелись и унесли с собой все, что зовется рассудком. Я понимала это, но была беззащитна перед этим открытием.

Слабая вибрация на бедре заставила меня остановиться. Хотя я не услышала никакого сигнала, все-таки вытащила телефон из кармана, не выпуская из рук топор. Телефон… Моя единственная связь с реальностью, с внешним миром. От этой мысли я ощутила одновременно и облегчение, и отвращение. Пришло еще одно смс от Катинки. Она писала, что едет домой с какой-то вечеринки, и интересовалась, почему я не ответила на ее последнее сообщение. Короткие, но при этом запутанные фразы указывали на то, что она была пьяна. Телефон пискнул еще раз, потом еще. Катинка слала короткие сообщения одно за другим, и я рассеянно пролистала ее рассказ о шикарных мужчинах и ноющих ступнях. Собиралась было положить телефон обратно в карман, но внезапно получила сообщение о моей маме. Недавно она снова искала меня на работе, хотя и знала, что меня там нет.

«Расстроенная такая. Хотела знать где ты. Пыталась уговорить меня рассказать, думала я в курсе».

Была ли Катинка обижена, что я не рассказала ей, куда мы с Алексом едем в отпуск? Или просто ставила в известность, что мама спрашивала, где я, но она не смогла ей ответить, так как ничего не знала? Я не имела ни малейшего понятия, я давно потеряла способность распознавать намеки друзей, как делают нормальные люди. Если у меня вообще когда-нибудь были друзья. «Тебе нужно записаться кое-куда. Возможно, тебе нужно в поликлинику на общее обследование».

Как много всего произошло с того дня, когда Катинка заметила, что мне трудно двигаться из-за боли в бедрах. Между тем днем и нынешним лежал океан мыслей и событий. Вдруг возникло желание рассказать Катинке о своей беременности, она ведь не знала даже этого. Если подумать, она ничего толком обо мне не знала. Я остановилась и занесла пальцы над клавиатурой на экране. Но мне так и не удалось сформулировать внятный ответ.

Телефон снова лежал в кармане, я возобновила путь. Сможем ли мы с Катинкой подружиться по-настоящему? До сих пор я предпочитала об этом не задумываться. В наших отношениях с Катинкой – как и с другими знакомыми – меня останавливала мысль о маме и ее бывшей лучшей подруге. «Никогда не должно случиться так, как у мамы с Рут. Нельзя рисковать и слишком сближаться».

Деревья расступились и обнаружили маленькую поляну. Я вышла на нее и обо что-то споткнулась. В голове крутились воспоминания из далекого прошлого, мелькали драматичные события, которыми сопровождались последние дни дружбы мамы и Рут. То был период, начавшийся с неудавшейся поездки к бабушке и закончившийся папиным падением. Хотя на самом деле все закончилось несколькими месяцами раньше вместе с пощечиной.

Я была так увлечена своими мыслями, что не сразу заметила, на что наткнулась. Опустила глаза и уставилась на какой-то деревянный предмет. Две палки, превращенные в древний символ. Я смотрела на них некоторое время, прежде чем меня осенило, что это такое. Это крест. Но зачем?.. Что?.. Я сделала шаг назад, оторопело переводя взгляд с маленького деревянного креста на горку земли перед ним и обратно. Меня захлестнула ледяная волна, унося с собой все лишнее. Осталось только знание. Эта маленькая полянка скрывает не что иное, как могилу.

Послышался какой-то шум совсем рядом со мной, и в этот раз я была уверена, что не ошибаюсь. Кто-то стоял за спиной. Я резко обернулась, покрепче ухватившись за топор.

29

В последний момент, когда мы уже упаковали и застегнули чемоданы, мама пошла звонить Рут. Она села на краю кровати в их с папой комнате, спиной к двери, и говорила тихо и долго. Хотя, как обычно, она главным образом слушала и только иногда вставляла короткие реплики, чтобы выразить свое согласие с глубокомысленными советами Рут:

– Да, мне это действительно нужно. Уехать и немного развеяться. Установить дистанцию…

Я нетерпеливо топталась в прихожей, сгорая от желания поскорее выйти. Летние каникулы только начались, и я мечтала уехать к бабушке. Вырваться из этого гнетущего замкнутого пространства, в котором проходила наша с родителями жизнь. Тишина и спокойствие бабушкиной квартиры манили почти так же сильно, как и ее ванильные булочки.

В последнее время родители стали ругаться еще чаще. Ссора могла разгореться из-за какой-нибудь записки, которая выпадала из кармана папиных брюк, как раз когда мама собиралась их постирать. Или просто из-за того, что папа поздно возвращался домой и мама требовала отчета о том, где он был. Папа не отвечал на ее вопросы, не просил прощения. Просто отмахивался и отпускал колкости. Тогда мама начинала всерьез сердиться, и вскоре по комнате летали обвинения. Мама швыряла ему в лицо женские имена – кажется, каждый раз, когда они ссорились, звучало новое имя. Папины ответы, наоборот, были почти всегда одинаковы. Интонации, конечно, могли слегка меняться. Но «мандавошка» никуда не девалась.

И через несколько мгновений мама оказывалась побеждена, повержена. Я никогда не могла постичь, почему гнев покидал ее именно в этот момент. Почему так получалось, что она покорно отступала. Но так было всегда. Моя мать проводила все дни, помогая другим – главным образом женщинам – обрести собственную опору и противостоять вероломным супругам, подчас применявшим насилие. Все ее знакомые считали ее сильным, компетентным и надежным человеком. Никто не подозревал о том, что в своих четырех стенах она показывала себя с совершенно другой стороны. Никто, кроме меня. И Рут.

– Мама!

В нетерпении я подошла поближе и постучала по дверному косяку.

– Мама, ну когда мы уже поедем? Пошли скорее!

Мы сели на автобус до вокзала, откуда ходили поезда до бабушкиного города. Мама молчаливо сидела рядом со мной и смотрела на зелень за окном. Я пыталась рассказывать ей разные истории – как я покаталась на велосипеде или что недавно видела по телевизору, но было заметно, что она не в силах заинтересовать себя моими делами. В конце концов мне пришлось замолчать.

На вокзале мама посмотрела расписание и нахмурила лоб. Она что-то пробормотала о задержках и отменах, мы подкатили чемоданы к скамейке, опустились на нее и стали ждать. На этой скамейке мы просидели до самого вечера. Три раза наступало время отправления нашего поезда, и три раза мама приподнималась со скамейки, давала волю своему возмущению, но потом покорно садилась обратно. «Точно так же она ведет себя в ссорах с папой», – подумала я, но не сказала этого вслух.

Наконец объявили, что поезда в нужном нам южном направлении не будут ходить до конца дня из-за повреждения электрических кабелей. Нам вернули деньги и предложили забронировать билет на какой-нибудь из утренних поездов. На обратном пути мы были еще молчаливее, если такое вообще возможно. До самой нашей двери, когда мама вставила ключ в замок, она не проронила ни слова. Я заподозрила, что она вообще не хотела брать меня с собой к бабушке. Возможно, она предпочла бы поехать одна. Об этом я думала, когда мы вошли в квартиру. Но там мысли сразу же приняли другое направление.

В квартире было темно, и сперва мне показалось, что папы нет дома. Но потом послышался какой-то шум, возбужденный шепот и хихиканье. Я посмотрела на маму, увидела, как она замерла рядом со мной. Она тоже это слышала.

– Эй, – крикнула она в глубину квартиры. – Есть кто-нибудь дома?

Потом мама сделала вещь, столь нехарактерную для нее, что у меня встал ком в горле. Мама, которая так всегда боролась за чистоту и порядок, прошла в квартиру в обуви. Уже тогда я осознала, что случилось что-то плохое, очень плохое. Мамины ботинки стучали по паркету, приближаясь к гостиной. Через секунду что-то белое промелькнуло в другом конце квартиры. Обнаженная женщина пронеслась из гостиной в ванную. Я успела увидеть большой зад, круглый, как полная луна, прежде чем он исчез вместе со своей обладательницей. Дверь за ней захлопнулась, и я услышала, как она заперлась изнутри.

Мамина спина напряженно замерла. Сделав короткую паузу, мама снова двинулась в сторону гостиной и заглянула внутрь. Я по-прежнему стояла на коврике у двери и не могла видеть то, что она там увидела, но я ясно и отчетливо услышала слова, которые она произнесла:

– Ах ты сволочь.

Она забрала меня с собой к Рут. Чемоданы у нас уже были упакованы, и мама схватила их с собой, когда мы вылетели из квартиры. Никто не гнался за нами, никто не умолял вернуться обратно. Несмотря на то что идти было тяжело, мама шла не останавливаясь. Поездки на автобусе и долгое ожидание на станции утомили меня, и было трудно поспевать за ней. Кроме того, я хотела есть. Но хотя я просила маму несколько раз, она не замедлила шаг.

Как только Рут открыла дверь, мама разрыдалась. Привычным жестом хозяйка дома пригласила нас войти, мамино поведение ничуть не заставило ее потерять самообладание. Может быть, такое уже случалось раньше, просто я при этом не присутствовала. Рут провела нас в свое жилище, усадила маму за кухонный стол, а сама села рядом. Я осторожно оглядывалась, пытаясь найти себе какое-нибудь занятие, но вокруг были только книги, вязаные салфеточки и засохшие цветы. Вскоре я поняла, что Рут живет одна. Тут не было ни мужчин, ни детей, только Рут и две кошки.

Какое-то время я играла с ее питомцами, пока они не дали мне со всей очевидностью понять, что пресытились игрой. Тогда я вернулась на кухню к маме и Рут; они совместными усилиями разгружали посудомоечную машину.

– Но я все-таки не могу понять, – жалобно говорила мама. – Как он может? Как, черт возьми, он может?

Она протянула своей подруге несколько тарелок, которые та убрала в шкаф. Я заметила, что Рут выглядит немного скованной и в то же время решительной. Очевидно, она считала, что нам с мамой пора оставить ее в покое. Внезапно я ощутила огромную усталость. Уставшим было не только тело, а все мое существо. Я утомилась, и мне страшно надоело, что меня таскают туда-сюда.

– Мама, я хочу домой.

Она не ответила, даже не повернулась. Просто отмахнулась не глядя. Как будто пыталась отогнать назойливую муху. Обычно этого хватало, чтобы я замолчала и перестала приставать, но в этот раз что-то изменилось. Изменилось мое мышление, оно пошло какими-то новыми путями. Я посмотрела на маму, стоящую ко мне спиной. Я была ее дочерью, я устала и хотела есть, но ее, казалось, это нисколько не заботило. Ни в малейшей степени.

– Я хочу домой прямо сейчас! – повторила я громче и уверенней.

Она снова не обернулась, просто бросила что-то через плечо, давая понять, что мы останемся здесь еще на какое-то время. Потом она продолжила говорить, обращаясь к Рут. Я не знаю, что в этот момент произошло, но меня будто пронзило что-то, как острым копьем. Прежде чем я поняла, что делаю, я оказалось рядом с мамой и с силой дернула ее за свитер.

– Сейчас! – завопила я.

Рут сделала гримасу, которая, по всей видимости, должна была обозначать улыбку: слегка сочувственно изогнула уголки рта. Я снова закричала.

– Сейчас, сейчас, сейчас!

Когда мама наконец-то посмотрела на меня, ее лицо было суровым и решительным. Она хладнокровно высвободилась из моих рук.

– Слушай меня, Грета. Мы останемся здесь, пока я не скажу, что пора ехать, поняла?

И она снова повернулась ко мне спиной. Так случалось уже не раз, но теперь я не собиралась просто молча терпеть. Я заставлю маму слушать меня, добьюсь не меньшего, чем ее полное и безраздельное внимание. В первый раз, когда роковые слова выскользнули из меня, они прозвучали так тихо, что я сама едва их слышала. Тогда я набрала побольше воздуха и отчеканила их буква за буквой, чувствуя, как они с силой вылетают из груди:

– Сучья мандавошка!

Все замерло; казалось, даже время остановилось. Слова как будто еще звучали, они витали над нами под потолком. Только потом они стали реальностью. Мама и Рут замолчали так резко, будто кто-то нажал на выключатель. Потом я увидела, словно в замедленной съемке, как мама разворачивается ко мне. Увидела, как она замахивается, как ее рука рассекает воздух. И еще до того, как она достигла щеки, лицо словно обожгло яростное пламя.

Мы смотрели друг на друга, все трое, никто ничего не говорил. Рут закрыла рот рукой. Наконец мама охнула, опустилась передо мной на колени и крепко обняла. Должно быть, объятие длилось не больше пары секунд, но мне казалось, что прошла вечность, прежде чем мама отступила и восстановила расстояние между нами. Слова налетали одно на другое, они так торопливо сыпались из ее рта, что было трудно их разобрать.

– Милая Грета, я не хотела. Я просто обернулась, и вот… Ты ведь понимаешь, что я не хотела!

Она продолжала говорить, не давая мне возможности ответить. Она, естественно, не собиралась меня ударить, она просто была возмущена и резко повернулась, и так вышло, что я стояла как раз возле ее руки. Просто несчастное недоразумение. Спустя некоторое время ей удалось успокоить саму себя. Но тут в ее глазах появилось новое выражение, в голосе зазвучала новая нота:

– Но я думаю, будет лучше, если мы никому об этом не расскажем.

Никому. Я сразу же поняла, о ком шла речь. Об отце. Даже ему нельзя было рассказать. Особенно ему. Теперь она была очень озабочена тем, чтобы я что-нибудь ответила, продемонстрировала, что все поняла. И я пообещала. Не рассказывать о том, что случилось в тот день у Рут на кухне. Никому. Мама поняла, что напряжение спало. Тогда она поднялась. Посмотрела на Рут. И снова повернулась ко мне спиной.

В этот момент судьба отца была решена. Ему оставалось жить два месяца.

30

Девочка замерла. Она вытаращенными глазами разглядывала меня и топор. Но это продолжалось всего несколько секунд. Потом она отвела глаза и стала что-то высматривать вокруг себя. Как будто что-то искала или, точнее, хотела убедиться, что что-то осталось на месте. Я проследила за ее взглядом; он шарил по земле передо мной и за моей спиной.

Только тогда я обнаружила, что маленький крест у моих ног был не единственным. На краю поляны торчало еще несколько крестов, сделанных из палок, и около каждого из них земля и мох были, очевидно, недавно разрыхлены, а потом выровнены обратно. Я находилась на лесном кладбище.

Судя по всему, девочка была удовлетворена своей ревизией, потому что ее лицо выразило облегчение.

– Ты их не испортила.

– Могилы? – спросила я. – Зачем мне их портить?

Она разглядывала меня какое-то время, не отвечая на вопрос. Я заметила, что она выглядит пристыженной. Но потом выражение ее лица снова поменялось.

– О’кей, но что ты тогда тут делаешь?

Она задала этот вопрос тоном землевладельца, в чьи угодья я будто бы незаконно вторглась.

– Я ищу, – ответила я. – Ищу кота. А ты что тут делаешь?

Девочка опустила глаза и пожала плечами. Ее длинные тусклые волосы трепетали на ветру, часть из них упала на лицо, как черная вуаль. С обеих сторон пробора виднелись светлые корни волос, и в слабом свете начинающегося утра можно было различить секущиеся кончики. Я не могла не заметить про себя, что ей не помешала бы хорошая стрижка. И новая одежда. И почему бы не капелька туши и блеска для губ? И тут я вспомнила о собственной потрепанной одежде, нечесаных волосах и немытом лице. Без своего обычного снаряжения я чувствовала себя голой, беззащитной и оставленной. Откуда-то снаружи пришли слова: «Нападение – лучшая защита».

– Так это твоя работа? Кого ты здесь похоронила?

Девочка снова посмотрела на меня своим долгим взглядом. Как будто оценивала. Я ожидала, что меня сочтут слишком ненадежной, и не надеялась на ответ. Но на этот раз я его получила.

– Ты ведь уже и так знаешь.

Она прошла мимо, едва меня не задев. Я прикрыла на секунду глаза, потом медленно развернулась. В онемении разглядывала эту другую Грету, пока она садилась на корточки перед каждым крестом и заботливой рукой поправляла и выпрямляла. Ее слова звенели у меня в ушах. Внезапно все встало на свои места. Девочка и ее страшные приятели. Нож с запятнанным лезвием, который я нашла на острове. Изувеченное существо, лежавшее рядом.

– Белка, – сказала я хрипло. – В какую из могил ты положила белку? Или она осталась на острове?

Девочка по-прежнему сидела ко мне спиной, но за ее склоненным плечом было видно, как дрожит рука, поддерживающая крест.

– Нет, – тихо ответила она. – Она не осталась там. Я съездила туда и забрала ее.

Она поднялась, но осталась возле могилы, пристально глядя на нее. Всем своим телом, не открывая рта, она как бы говорила «здесь». Под землей, прямо под нами, сейчас лежала та несчастная белка.

Я с трудом сглотнула и обвела взглядом печальную вереницу крестов. Могила белки была предпоследней в этом ряду. Догадка уже почти осенила меня, но тут девочка снова заговорила:

– Я сама сделала эти кресты. И иногда я прихожу сюда, чтобы… посмотреть на них. Но только когда никто не видит. Обычно очень рано утром, на рассвете, как сегодня. Никто не должен знать. Иначе…

Она замолчала. Я тихо ждала, давая ей время собраться с мыслями. «Никто не должен знать». Я знала это заклинание. Знала, что, когда говорят «никто», обычно подразумевают не чужих и незнакомых, а, напротив, самых близких людей. Родственников. Друзей. Любовников.

– Это просто животное. Ничего больше. Шкура да кишки. Но все-таки я не могла просто так оставить… я не могла просто так оставить ее там. Я бы, скорее, сама умерла.

Последние слова она произнесла с надрывом. Ее голос дрожал от тяжести, которую они несли в себе. Я увидела, что она сжала кулаки. Какая-то часть меня хотела протянуть руку и опустить ее на худенькое плечо. Но я этого не сделала.

– Зачем вы это делаете? – спросила я. – Какая радость в том, чтобы мучать и убивать беззащитных животных?

Прежде чем девочка успела ответить, в моей голове сверкнуло воспоминание. Я вижу перед собой возбужденное лицо Алекса, вижу, как пульсирует жилка на его виске, когда он наклоняется надо мной. На мне ничего не надето, кроме нового, черного шелкового галстука. Он уже сорвал с меня пиджак и трусы, эта часть ролевой игры уже пройдена. Я лежу в летнем домике на двуспальной кровати, руки привязаны к изголовью. Алекс ласкает меня, пощипывает соски. Поднимает галстук, который лежит между грудями, скользит по нему пальцами. Потом его руки подбираются к узлу галстука на моей шее. Он начинает медленно подтягивать его, тянет все сильнее и сильнее, пока мои протестующие возгласы не затихают, пока у меня не начинает жечь в груди и я не теряю способность дышать. Он смотрит мне в глаза, и я понимаю, что он видит, как там светится страх. Тогда он улыбается. И затягивает узел еще сильнее.

– Власть, – сказала я, отвечая на свой собственный вопрос. – Все дело в ощущении власти.

Девочка обернулась и равнодушно посмотрела на меня.

– Что ты знаешь об этом? Что ты вообще знаешь хоть о чем-нибудь?

Сначала я расстроилась, что она так буднично сочла меня безнадежной. Но это чувство быстро ушло. Я почувствовала, как сильно устала. Я была совершенно вымотана. Топор выскользнул из рук и с мягким стуком упал в мох.

Девочка ходила между могилами, оглядывала их одну за другой, если требовалось, поправляла кресты и смахивала нападавшие с деревьев иголки и веточки. Наконец она дошла до последней могилы – той, что находилась рядом с захоронением несчастной белки. Она встала перед ней спиной ко мне.

– Откуда ты знаешь, где я живу?

Она пожала плечами и ответила, не поворачивая головы:

– Это было не так сложно вычислить. Сразу заметно, живет ли кто-то сейчас в доме или нет. К тому же ты примерно описала, где дом находится.

– Что ты делала в моем саду той ночью? Если ты, конечно, пришла не за помощью, хочу я сказать.

Она даже не пыталась отрицать. Не пыталась объяснить. Тишина разлилась между нами. Во мне медленно начало расти раздражение.

– Ну скажи уже что-нибудь! Зачем ты туда пришла!

Она по-прежнему не отвечала. Я быстро подошла к ней и дернула за руку, заставив повернуться ко мне. Сначала показалось, что она плачет. Ее худенькое лицо сморщилось. Но слез я не видела.

– Мне так жаль, – сказала она тихо. – Прости меня.

Я нахмурила лоб, непонимающе покачала головой.

– Что я должна тебе простить? Что ты мне сделала?

Она протянула руку и неловко дотронулась до верхушки креста. Потом снова посмотрела долгим взглядом. И тут в ушах у меня зазвенело. Земля завертелась под ногами, в висках застучало. Краем глаза я заметила поваленное дерево. Шатаясь, подошла и тяжело опустилась на него, схватилась за шершавую кору обеими руками. Крест… Могила…

«Кого ты здесь похоронила?» – «Ты ведь уже и так знаешь». Да, понимаю я, знаю. И мне хочется завопить от отчаяния.

Смилла, милая, нежная, маленькая Смилла. Прости, прости меня.

31

Вопль не вырвался из моего горла. Ни обвинения, ни жалобы. Ни звука. Я пыталась найти правильные слова и не находила их. В конце концов я смогла произнести что-то едва шевелившимся ртом.

– Ты спросила, что я тут делаю.

Девочка беззвучно кивнула. Ничего не сказав, она ждала, что я продолжу.

– И я ответила, что ищу кота.

Снова кивок.

– Ты хочешь сказать, что ты… что ты нашла этого кота возле моего дома и забрала его с собой туда.

– Да.

Мое зрение помутнело и обострилось одновременно.

– А потом…

Девочка снова не закончила за меня предложение. В этот раз я и сама этого не сделала. Смотрела, как ее рука скользит по самому свежему кресту, как она ощупывает его верхушку. Потом мой взгляд опустился на землю под ее ногами, и я представила себе черно-белое тельце, погребенное под землей, представила, сколько всего ему пришлось вынести, прежде чем оно очутилось здесь. Я хочу забыть правду, хочу зажмуриться, но не осмеливаюсь этого сделать, так как передо мной сразу же предстанут чудовищные картины. Изувеченные тела, которые трепещут на ветру как кровавые паруса. Нет! Я с силой хлопаю себя по лицу, заставляю опустившиеся веки подняться и с упрямой надеждой смотрю на девочку. Это не может быть правдой.

– Я тебе не верю!

Какое-то время она молча стояла, не двигаясь, потом порылась в кармане и что-то оттуда достала. Ее рука протянулась к моей. Ладонь была сжата, что-то лежало там внутри. Я протянула ей свою ладонь, и она опустила на нее тонкий розовый предмет. Ошейник Тирита. Мой взгляд расфокусировался, мне показалось, что я мчусь куда-то вперед, хотя я сидела на месте. Как будто меня несло сквозь густой туман. Едва я убедилась, что голос более или менее вернулся ко мне, я снова заговорила.

– Его звали Тирит, – сказала я. – Он принадлежал четырехлетней девочке, которая очень его любила.

Почему-то кажется важным, чтобы тощая, колючая девица это знала. Что животное, которое она похитила и намеренно передала в кровожадные руки, имело имя и свою жизнь, что у него были друзья и что кто-то будет сокрушаться оттого, что его больше нет. Но, возможно, думаю я, глядя на неподвижную маску, в которую превратилось лицо девочки, такого рода рассказы для нее ничего не значат. Очевидно, ее трогают вещи совсем другого рода.

– Мы были связаны друг с другом, – добавила я. – Через кровь. Мою кровь.

Я не стала объяснять, что речь идет о том, как Тирит зализывал рану на моей ладони. Пусть девочка думает, что я сумасшедшая. Ее взгляд уперся в землю. Топор по-прежнему лежал во мху. Ближе к ней, чем ко мне. Она быстро подняла ногу и наступила на топор, потом подобрала его и просто засунула за пояс брюк.

– Слушай, – сказала она и сложила руки на груди. – Это Юрма сказал, что мы должны как-то отомстить.

Безрадостный смех вылетел из моего горла. Я сама слышала, что он звучит как смех сумасшедшего, но не могла сдержаться. Отомстить? Что за околесицу она несет?

– Он не в своем уме? Вы все не в своем уме? Что я вам такого сделала, можешь ты наконец объяснить?

Она закатила глаза, давая понять, что я напрасно прикидываюсь дурочкой. Потом отвернулась и закусила нижнюю губу.

– Я думала, Юрма быстро успокоится. И никого не будут наказывать. Я пыталась уговорить его забить на тебя, но он… когда у него такое состояние, не знаешь, чего от него ждать, он не видит берегов. Иногда мне кажется, что он даже способен…

Она замолчала и исподтишка взглянула на меня, как будто ей было неловко. Как будто она сказала слишком много.

Я посмотрела на нее, почти в отчаянии покачала головой.

– Я не понимаю. Я правда не знаю, о чем речь.

Девочка скептически оглядела меня, как будто я только что провалила экзамен. Она впервые, казалось, начала допускать, что я действительно ничего не понимаю, а не просто делаю вид. Она сделала глубокий вдох и с шумом выдохнула. Потом подошла к поваленному дереву и села на некотором расстоянии от меня. Хотя август еще не закончился, у нее на ногах были тяжелые кожаные ботинки. Носком ботинка она чертила на земле непонятные узоры.

– Лодка, – вздохнула она. – Речь, конечно же, о лодке.

Она испытующе взглянула на меня, но я снова помотала головой. Нет, я все еще не понимала.

– Наши лодки, – сказала девочка. – Это наши лодки.

Она говорила решительно, подчеркивала слово «наши». Я вспомнила про две лодки. Плоскодонка и грязно-белая шлюпка. Вспомнила окровавленное дно лодки, красный комок, лежащий с краю. Девочка продолжала говорить. Возможно, проблема были в том, что я уже несколько дней толком не спала и не ела. Может быть, виноваты были беременность и ее влияние на тело и душу. Или дело было в том, что в последние несколько дней я как безумная искала двух бесследно пропавших людей, но вместо того, чтобы найти их, уходила все дальше во мрак, проваливалась все глубже в болото.

Все это возможно, потому что мне было трудно уследить, куда ведут рассуждения девочки. А может быть, это была защитная реакция, сопротивление против озарения, которое вот-вот должно было осенить меня. Этого не может быть… Этого не должно быть… Удавалось уловить только отдельные куски ее речи. «В последний раз. Осталась. Исчезла. Нашли. На другой стороне острова. Юрма. Это сделала ты. Месть».

Где-то в отдалении я слышала грохот. Он надвигался и рос, так что в конце концов пришлось зажать уши руками. И все-таки он продолжался. Мир вокруг меня сотрясался. Это продолжалось так долго, что в конце концов я закричала. Кто-то взял меня за руки и осторожно отвел их в стороны. Приблизил свое лицо к моему и что-то мне говорил. Я не могла различить слов, но голос звучал неожиданно мягко. Наконец я поняла, что это та девочка, Грета, она села передо мной на корточки. Она нашептывала мне на ухо слова утешения и гладила по спине до тех пор, пока я наконец не успокоилась. До тех пор, пока шум наконец не заглох, пока крик не пересушил горло и не уморил тело. Теперь мы снова сидели рядом молча. Потом я повернулась к ней, увидела, как она поворачивается ко мне. И когда наши взгляды встретились, я начала рассказывать.

Когда рассказ наконец подошел к концу, когда вся правда излилась из меня, солнце уже стояло над верхушками деревьев и было тепло. Я стянула куртку через голову и вытерла пот со лба. Грета, вытащив топор из-за пояса, вернула его мне.

– Мне очень, очень тебя жалко, – сказала она. – Хотела бы я чем-то тебе помочь.

– Ты можешь, – ответила я. – Брось его. Сделай это сейчас, сразу же, пока не стало слишком поздно.

Она слабо улыбнулась.

– Ты будешь очень хорошей мамой.

Тут я снова услышала этот звук. Телефон. Он лежал в одном из карманов куртки. Кажется, в тысячный раз я шарила рукой по ткани, открывала молнии и кнопки, чтобы извлечь мобильный. Но в этот раз это ощущалось по-другому. Очевидно, я все знала с самого начала.

Я крепко прижала трубку к уху. Но в этот раз меня там встретила не гулкая тишина. Меня поприветствовал твердый, самоуверенный мужской голос:

– Привет, Грета, это Алекс. Соскучилась?

32

Тот вечер, когда мы поплыли на лодке. Я, сидя чуть позади тех двоих, неотрывно смотрела на тоненькие ножки Смиллы, выглядывающие из-под розового хлопкового платьица. Ножки, так переполненные жизнью, вмещавшие так много энергии, что им приходилось все время подпрыгивать – обычного размеренного шага было недостаточно. Почему-то эти ножки напомнили мне о фильме, который Алекс выбрал для совместного просмотра несколькими днями ранее. Это была история о педофиле-убийце, мрачный, жестокий и безжалостный триллер. Без сомнения, один из самых отвратительных фильмов, которые я видела в своей жизни. Когда наконец камера показала крупным планом две синевато-бледные, безжизненные ножки маленькой девочки, торчащие из-под кустов, я больше не могла сдерживать рвотные позывы. Побежала в ванную, где меня стошнило. Снова.

Когда я вернулась, Алекс по-прежнему внимательно смотрел фильм; он не обратил на меня внимания, когда я присела на самый краешек дивана. Тогда я еще не рассказала ему о ребенке. Отчасти думала, что все выйдет само собой: он заметит мою постоянную тошноту и сможет сложить два и два. Но этого не произошло. Он все узнал, только когда мы приехали в Морхем – только тогда я смогла собраться с силами, чтобы сообщить ему новость. Оставалось всего несколько часов до приезда Смиллы, несколько часов до того момента, когда я, лежа в кровати, приняла решение сохранить ребенка. И бросить Алекса.

С утра я все ему рассказала, но он не принял меня всерьез. Надо было сразу же собрать вещи и уехать оттуда, но что-то удержало меня. Я хотела избежать душераздирающей сцены на глазах у Смиллы? Или меня просто ошарашила реакция Алекса, и мне нужно было время собраться с мыслями? Как бы то ни было, в тот день я осталась. И после обеда поехала с ними на остров. На пристани он обернулся ко мне. Вечернее солнце окружало его голову кроваво-красным ореолом. Он улыбнулся.

– Как хорошо, что ты изменила свое решение.

Во мне было одно-единственное очевидное чувство. Только один ответ. Насколько помню, мне даже не пришлось собираться с духом, чтобы озвучить его:

– Нет, не изменила.

Мы сели в лодку, поехали на остров, и там Алекс бесследно пропал. Провалился сквозь землю. Несколько дней я искала его, безуспешно пыталась дозвониться. И вот внезапно Алекс снова был здесь. Его дыхание у моего уха было размеренным и удовлетворенным. Очевидно, я сделала все ровно так, как он планировал. Я с силой прижала трубку к уху, чтобы не уронить, и поняла, что он ждет, чтобы я что-нибудь сказала. Но я не проронила ни слова.

– Так соскучилась, что онемела, видимо, – сказал он наконец. – Ты все еще в Морхеме?

Я коротко ответила: «Да». Потом уже готова была спросить, где он сам, но поняла, что сначала надо выяснить более важные вещи.

– Как Смилла, она в порядке? Ты ведь не стал…

Мне не удалось закончить фразу. Страх, подозрения много раз терзали меня после исчезновения Алекса и Смиллы. Невозможное, невыразимое. Не было никакого повода это подозревать… Во всяком случае, если основываться на том коротком промежутке, в который мне удалось наблюдать их отношения. …Что Алекс способен сделать Смилле больно. Что в поисках новой жертвы он выместит на ней досаду, будет играть с ней в свои игры. Нет, я не могла сказать это вслух. Только думала про себя. И все-таки именно по этой причине я осталась в Морхеме после их исчезновения. Потому что я чувствовала тяжесть на своих плечах, бремя, которое нельзя было облегчить, не убедившись, что Смилла в безопасности. Что никакое зло ее не коснулось.

Я вспомнила о пожилом мужчине из коричневого коттеджа, который сообщил, что видел Алекса и Смиллу; вспомнила, что он сказал об Алексе. «Выглядел рассерженным. А может, перепуганным… Сложно сказать точно». Хотя я не знала, можно ли придавать большое значение словам старика, именно они заставили меня в конце концов обратиться в полицию. Ради Смиллы. Я никогда не видела Алекса напуганным, не могла представить себе, что он чего-то боится. Но я видела его внутреннюю ярость, слишком хорошо знала, на что она могла его толкнуть.

Алекс отнял трубку от уха и обратился к кому-то, кто находился поблизости: «Ты точно чувствуешь себя хорошо? Ты можешь сказать, что чувствуешь себя хорошо?» Я услышала вдалеке голос Смиллы. С детским недоумением она послушно повторила:

– Я чувствую себя хорошо.

Я закрыла глаза; изображение двух детских ножек, торчащих из-под кустов, наконец стерлось с сетчатки, перестало терзать меня.

– С кем ты разговариваешь, папа?

Смилле было всего четыре, и все же я слышала в ее голосе настороженность. Пока Алекс что-то объяснял ей про старого друга детства, чувство вины снова напомнило о себе. Я ощущала себя виноватой за свою роль в жизни этой девочки, за то, что вторглась в ее мирок. Я видела ее перед собой, ее дерзкое личико, когда мы причалили к острову и Алекс пытался уговорить меня пойти с ними. Видела, как сверкнули ее глаза, когда он с иронией, которую она вряд ли заметила, сказал: «Отдохнуть всей семьей, дорогая». Она хотела владеть своим папой целиком, а не делить его с чужой женщиной.

Я бросила взгляд через плечо и заметила, что юная Грета в черном одеянии исчезла с поляны. Я снова была одна в лесной глуши. На примитивном кладбище животных, в компании топора. На другом конце Смилла, кажется, неохотно согласилась оставить папу в покое, раз уж он отчитался о том, с кем разговаривает. «Папа просто немного поговорит. Ты можешь взять папин планшет на сколько хочешь. Поиграй в ту игру, которая тебе так нравится. Да, ту, где можно одевать девочку в разные наряды».

Наконец я услышала какой-то хлопок, очевидно, это закрылась дверь, и стало тихо. Смилла больше не стояла рядом, слушая разговор, не следила ревниво за своим папой. Я провела пальцами по топору и сделала глубокий вдох.

– Расскажи мне, – сказала я. – Расскажи, что произошло в тот вечер на острове.

И он рассказал. Смилла только-только начала уставать от приключений, когда они набрели на что-то вроде стоянки на другой стороне острова. Рядом была пришвартована лодка, как будто окровавленная. Смилла отказалась туда залезать, так что ему пришлось самому поднять ее и посадить в лодку. Он объяснил, что это такая игра, что они подшутят надо мной, и поэтому она должна сидеть очень тихо, не кричать и не разговаривать. На веслах они уплыли к другому берегу озера.

Я вздрогнула, несмотря на тепло. Увидела перед собой белую шлюпку. Услышала полный ненависти голос Юрмы. «Так, значит, ты не брала кое-что, что принадлежит нам?» Голос меняется, теперь я слышу не Юрму, а юную Грету: «Я думала, Юрма быстро успокоится. И никого не будут наказывать».

– А потом?

– Ну, потом…

Потом они прошли через лес, ориентируясь на шум, идущий от шоссе. И когда добрались до него, оказалось, что им повезло: один из автобусов до города отправлялся всего через четверть часа. Практически нереальная удача! Смилла проспала большую часть пути домой. На станции он заказал такси.

Вот и все, больше нечего было к этому добавить. Дрожащими руками я расправила куртку на поваленном дереве. Дома, они у себя дома. Там они были все это время, с того самого вечера. Пока подо мной разверзалась бездна, грозясь поглотить, Алекс и Смилла были в безопасности. Он обманывал меня все это время. Я медленно качала головой из стороны в сторону. Я знала. Каким-то образом я все это знала. Но между знанием и пониманием лежит целая пропасть.

– Как ты мог так поступить? – слабым голосом спросила я.

Ответ был словно удар кнута.

– Ты все еще не поняла?

Я беззвучно помотала головой. Хотя Алекс не мог меня видеть, он будто бы уловил этот жест.

– Хотел посмотреть, что ты будешь делать. Уедешь ли сразу или будешь ждать и искать.

Мне пришлось снова сесть. Бревно было твердым и шершавым. Я чувствовала, что меня всю трясет. Руки так дрожали, что пришлось изо всех сил прижать телефон к уху, чтобы не уронить его.

Мой телефон – я ведь нашла его в кровати Алекса после исчезновения. Оказался ли он под одеялом по ошибке или Алекс намеренно положил его туда, когда заправлял постель? Начал ли он планировать это своеобразное испытание еще за несколько часов до того, как мы отправились на остров? Собирался ли он уже тогда исчезнуть вместе со Смиллой и исключить всякую возможность связаться с ним? Могло ли это быть возможным?

– Ты отключил телефон, – сказала я.

– Но что бы тогда было в этом сложного, если бы ты могла мне позвонить?

Внутри все заклокотало. Зачем он в конце концов начал звонить сам, ничего не говоря? Чтобы увеличить напряжение, повысить «сложность». Я спросила об этих молчаливых звонках, которые поступали несколько раз за последние сутки, но Алекс ничего о них не знал. Он уверенно утверждал, что до настоящего момента никак не давал о себе знать. Когда я стала настаивать, он разозлился.

– Да хрен с ним. Это не имеет никакого значения. Важно только то, что ты не свалила. Ты осталась там, значит, прошла испытание.

У меня закружилась голова, ноги стали ватными. Я никогда не падала в обморок, но поняла, что именно так чувствуешь себя за несколько секунд до того, как это происходит. Вокруг и внутри бушевал хаос, тьма медленно поглощала меня, и что же это было? Игра? Экзамен?

– Ты разве не понимаешь, что я это сделал для твоего же блага? Ты говорила всякие глупости… Я просто решил дать тебе шанс как следует подумать. Чтобы ты смогла понять, что не можешь без меня жить.

Я увидела перед собой черный шелковый галстук. Руки Алекса затягивают узел вокруг моей шеи все туже и туже, а я со связанными руками изгибаюсь дугой, пытаясь высвободиться. Перед глазами стоит туман, легкие готовы вот-вот лопнуть. Я была уверена, что он действительно решил задушить меня. Всерьез. И только тогда, ровно в этот момент, Алекс отпустил меня. Позволил снова дышать. «Не можешь без меня жить».

Все куда-то провалилось, осталась только правда, такая же жесткая и неудобная, как ствол дерева подо мной. Алекс осознанно подорвал те и так уже шаткие опоры, на которых кое-как держалась моя жизнь, подвергнув меня этому испытанию. «Для твоего же блага». Утренний ветер пронесся между деревьями и положил на шею свою ледяную руку. Все, что Алекс заставлял меня вынести раньше, было ничто по сравнению с этим издевательством.

Как-то мне удалось встать и подобрать топор. Куртку я оставила на поваленном дереве. Перед глазами рябило, когда я пробиралась обратно между деревьями, и я не могла различить ничего дальше, чем на несколько метров вперед. Ветки царапали лицо, но боль была где-то далеко, она словно не была частью меня.

– А ребенок? – услышала я свой голос.

– Какой ребенок?

– Ребенок, которого я…

– Никакого ребенка нет. Ты прекрасно это знаешь, Грета.

Слова тяжело падали вниз. Вот что он имеет в виду, вот чего ждет. Что будем только мы с ним. До того момента, когда он решит поиграть с моей жизнью в последний раз. Ведь это случится еще много раз, нет никакого сомнения. Может быть, он снова возьмется за галстук, а может, найдет новое орудие. Единственное, в чем я была уверена, – это в том, что каждый раз он будет заходить еще чуть дальше. И еще. Не остановится, пока я не сломаюсь. А может быть, не остановится даже и тогда.

На другом конце Алекс перечислял вещи и игрушки, которые остались в доме. Их надо было взять с собой. Я, конечно, же понимала, что он не мог освободиться сразу же, но он хотел, чтобы я упаковала все его вещи, какие найду, и забрала бы их домой. Он приедет ко мне, как только…

– Нет, – сказала я.

– Нет?

– Нет.

Я вспомнила о колодце, который видела перед собой как-то вечером, когда вглядывалась в темные воды Морока. «Если бы он действительно существовал, я столкнула бы тебя туда. За эти дни я кое-что поняла: если бы у меня была возможность, я бы смогла это сделать». Ты либо сдаешься, либо наносишь ответный удар. А я – дочь своей матери. Господи, прости меня, но я – это я. Теперь я это точно знаю.

– Я ухожу от тебя, Алекс. Я уверена в этом решении больше, чем в чем-либо за всю жизнь. И если ты когда-нибудь осмелишься приблизиться ко мне, клянусь, я убью тебя.

Он замолчал. Прошло почти полминуты, прежде чем он снова заговорил:

– Так же, как ты убила своего папашу?

– Да, именно так.

Я заметила кое-что новое в его голосе. Он слегка дрожал.

– Неужели ты правда на это способна?

Я ответила молчанием – пусть это будет мой окончательный ответ. И закончила разговор. В одной руке я держала телефон, в другой – топор. И стала продираться дальше сквозь чащу. Я думала, что Алекс явно ничего не смог понять про меня. Абсолютно ничего.

33

Я бешено мчалась сквозь чащу – никакими другими словами нельзя было это описать. Сухие ветки кололи и раздирали лоб и щеки, по виску струилось что-то теплое. Зрение не прояснялось, напротив, размывалось все больше, в глазах по-прежнему рябило. Когда я в конце концов вышла на лесную дорогу, меня качало из стороны в сторону, словно я была посреди шторма в огромном океане.

Ноги вели вперед, и я дала им волю, не зная, в правильном ли направлении иду. Но, в конце концов, что такое правильное направление? Навстречу мне никто не попадался. У меня свербило в ладонях, и, хотя я их толком не видела, я знала, что они по-прежнему там – оба предмета, которые как будто проросли из моего тела: телефон и топор. Сейчас я была с ними одно целое, с силой сжимала их и не отпустила бы ни при каких обстоятельствах.

Зверь, который несся на меня, был темным и мохнатым. Он двигался быстро и мягко. Я остановилась, думая, что, возможно, это только кажется. Видеть нечто, чего на самом деле нет, и не быть способным принять действительность – возможно, это две стороны одной медали. То, что случилось с папой, то, что ускользает от меня. Меня подводит память? Или способность интерпретировать то, что я видела?

Зверь был уже совсем рядом, он подошел вплотную, и я почувствовала на руке что-то влажное и холодное. Собачий нос. Я вздрогнула от этого простого прикосновения. Ощущение реальности вернулось ко мне, пелена упала с глаз, и я снова стала ясно видеть, но не то, что снаружи, а то, что внутри меня. Дело было не в провалах в памяти и не в запутанных событиях. Мне не хватало другого: желания признать то, что случилось с папой, и во что это меня превратило.

– Прости, – прошептала я, и мои глаза наполнились слезами.

Я заметила, что пес чуть попятился и облизнулся. Потом он громко залаял, не злобно, а, скорее, растерянно – очевидно, подавая сигнал человеку, чей силуэт виднелся чуть поодаль.

– И снова здравствуйте, – сказал мужчина из коричневого коттеджа.

В голове возник рассказ Алекса о том, как они со Смиллой уплыли с острова и прошли через лес. Я подняла взгляд от косматого зверя у своих ног и посмотрела на пожилого мужчину.

– Очевидно, вы их видели, когда гуляли с собакой, – невнятно пробормотала я. – Вы их действительно видели.

Что-то в моем облике заставило его насторожиться. Он утихомирил своего пса. Волна тошноты снова прокатилась сквозь меня и завершилась мощным ударом в животе – как будто кто-то распорол ножом внутренности. От боли меня качнуло вперед. Я слышала голос мужчины, он что-то говорил, одновременно взволнованно и подозрительно. Прежде чем я успела ответить, я снова ощутила удар и чуть было не рухнула на колени. Промелькнула мысль о ребенке. Я не могу потерять ребенка, и его тоже.

Я заставила себя подняться на ноги и снова пошла. Но мужчина стоял у меня на пути. Его черты расплывались, я не могла толком разглядеть его лицо, но голос теперь звучал очень встревоженно. Что-то опустилось на мое плечо и сжало – это была его рука? Он думает, что может остановить меня, заставить остаться здесь? Страх пополз по мне, но придал новых сил, приведя меня в бешенство. Громкий крик взмыл над лесной дорогой, достиг верхушек деревьев. В горле жгло и саднило, и только поэтому я поняла, что тот, кто кричит, – это я. Внезапно она опять была передо мной, эта рука, которая протянулась вперед и хотела удержать. Я рвалась, пытаясь высвободиться, и одновременно подняла руку – ту, что держала топор.

Ветер стих, мир неподвижно замер, и единственное, что было слышно, – жалобное тявканье. Мужчина отступил. Нет, он не просто отступил, он пошел прочь, кажется, даже побежал. И только когда мужчина со своим псом скрылись из виду, я осознала, что, протягивая руку, он не удерживал меня, а оборонялся. Он не хотел, чтобы я осталась на месте; он просто хотел, чтобы я не подходила слишком близко.

Каким-то образом мне удалось добраться до дома. По дороге стало еще хуже. Судороги в животе отступили, но теперь боль оккупировала грудную клетку. Там то жгло, то саднило, то кололо. Грудь сдавило, как тисками, я едва могла вздохнуть. Я доковыляла до своей машины и прислонилась к ней. Двери оказались не заперты, и я рухнула на водительское сиденье. Было ощущение, будто вокруг головы полыхает пламя. Рябь перед глазами превратилась в колючие искорки. В таком состоянии я не смогу проехать и ста метров. Я свалюсь с обрыва или врежусь в скалу.

Необходимо было добраться до шоссе и сесть на один из автобусов, как это сделали Алекс со Смиллой. Я потерла живот. Да, они сделали именно так. Мне по-прежнему было трудно по-настоящему принять эту мысль. Я осторожно повернула голову и уперлась взглядом в домик. Мысленно перебрала сумки, одежду и туалетные принадлежности, оставшиеся внутри. Все мои вещи, которые придется унести с собой. Одна только мысль об этом далась мне с огромным усилием. Я была так измучена, что не могла представить даже, как удастся подняться и выйти из машины. Как я это выдержу? Снова начала кружиться голова, мир вокруг завертелся, потерял четкие очертания. Я точно не смогу.

Вещи останутся здесь. Я не видела другого решения. Но кот, ведь обязательно надо взять с собой Тирита и отвезти его… Маленький крест, сделанный из палок, безжалостно прорвался в мои мысли. Узкий розовый ошейник. Признание девочки в черной одежде снова оглушило меня. Осознание, что Тирит не ждет меня в доме, что он никогда не вернется, что кому-то придется рассказать об этом Смилле. Смилле, которая пахнет яблоками и ванилью, которая любит принцесс и кукол Барби. Смилле, которая боготворит своего отца.

Я опустила голову на руль, прижалась к нему лицом, и он издал слабый одинокий сигнал. Было что-то бесконечно печальное в этом монотонном звуке. Потому что для того, чтобы он что-то значил, нужен не только тот, кто издает звук, но и его адресат, а здесь ведь не было никого, кроме меня, и никто не мог услышать его. В одиночестве сигнал лишался своего значения, становился бессмысленным. Совсем как я, совсем как вся моя жизнь.

Мысленно я снова вернулась в тот последний вечер, вспомнила крепко сцепленные руки Алекса и Смиллы на пути к пристани. Зависть и мечты, которые возникли в тот момент, до сих пор меня не покинули. Будет ли у меня так же через несколько лет? Маленькая теплая ручка в моей руке, непоседливый болтливый человечек рядом. Или я себя обманываю? Позволяю застарелой тоске о близости ослепить меня? Я несу на себе свое наследство. Мой ребенок будет нести это наследство. Не омрачит ли оно нашу жизнь? Не разрушит ли ее? «Ах, мама, расскажи, довольна ли ты сейчас тем поступком. Сделала бы сейчас тот же выбор?»

Ровно в этот момент она позвонила. Я посмотрела на телефон, лежащий на пассажирском сиденье вместе с топором. Мама? Мама! В последний раз, когда мы разговаривали, я бросила трубку. Не отвечала на ее звонки два дня. Не говорила с ней по-настоящему больше двадцати лет. В висках стучало. Сколько надежд я возлагала на наши отношения с Алексом, но они не сбылись. Я подняла маленький белый аппарат и ответила, не думая:

– Я больше не хочу быть одна.

34

Я осталась в Морхеме, в доме Алекса. Легла в кровать, не снимая одежды и натянув одеяло до подбородка. Вдобавок я накрылась еще одним одеялом с другой половины кровати. С его половины. Того, кто больше никогда не будет лежать рядом со мной. «Если ты когда-нибудь осмелишься приблизиться ко мне, клянусь, я убью тебя». Меня била крупная дрожь, стучали зубы, но я все равно упрямо кивнула, убеждая саму себя. Да, я говорю всерьез. Это может случиться. Я способна на это. Все эти годы я старалась избегать этой мысли, она скрывалась в тени. Я старалась убедить себя, что не такая. Бессмысленные усилия. Теперь я знала.

Несмотря на два одеяла, меня бил озноб. Голова раскалывалась, дневной свет резал глаза. Надо было подняться и опустить шторы, но я не могла собраться с силами. «Мама, – думала я, – приезжай поскорее». Когда я попросила ее о помощи, она отозвалась так естественно и так спокойно. Спросила, где нахожусь, и потом, когда я подробно описала, как добраться, сказала:

– Оставайся там. Я скоро буду и заберу тебя.

– Нет, не будешь. Я так долго ждала, но ты… тебя все не было.

Мысли и воспоминания крутились в взбаламученном сознании. Я вижу, как сижу на полу, как приходят и уходят люди в униформе, вижу, как приходит и уходит Рут. Вижу дверь в комнату, которая раньше была спальней мамы и папы. Дверь, которая так долго оставалась закрытой.

Мама помолчала чуть дольше, чем обычно. Внезапно в ее голосе появились какие-то новые ноты. Как будто бы спала защитная броня.

– В этот раз я приду к тебе. Скоро. Я обещаю.

И я знала, что она говорит правду. Решительность – мамин фирменный знак. В этом никогда не было повода усомниться.

Веки вздрогнули, и я поняла, что, видимо, заснула на некоторое время. Болели суставы, голова горела. Я все еще в Морхеме, одинокая, больная и жалкая. Тирит мертв. Поиски Алекса и Смиллы завершены. Бодрствовать больше не для кого.

С облегчением я снова провалилась в сон, позволила ему унести меня с собой. Неизвестно, сколько времени я так провела, то выныривая, то проваливаясь в беспокойную дремоту. Мне снилось, что я неправильно объяснила дорогу, и мама все ездит и ездит по кругу, не может найти нужный путь.

Меня разбудил стук в дверь. Сначала я подумала, что мне это снится, но в конце концов поняла, что кто-то действительно стучит, и сразу полностью проснулась. Мама! Наконец-то она здесь. Теперь все будет хорошо.

Я по-прежнему была очень слаба, но тело все-таки послушно поднялось с кровати и двинулось в прихожую. Выбора не было. У мамы ведь не было своего ключа, а я, несмотря на мое плачевное состояние, позаботилась о том, чтобы запереть за собой дверь, когда вошла в дом. Помнится, тогда у меня было ощущение надвигающейся опасности. Ковыляя к двери, я нахмурила лоб. Что за опасность я предвидела тогда? Откуда она должна была прийти? От кого? Уже не помню. Это ускользает от меня.

Наконец я добралась до входной двери. Протянула руку к замку. Представила человека, стоящего снаружи. Пальцы дрожали. Почему? Почему я дрожу? Из-за того, что больна, у меня жар. Какие еще могут быть причины? Я повернула замок и осторожно отворила дверь.

– Мама?

Но это не она. Это… я едва верю глазам… это мой психотерапевт. Та блондинка. Женщина, чью приемную я покинула несколько лет назад. Женщина, чьи зловещие предсказания в последние дни зазвучали в голове с новой силой. У нее была другая прическа и другая одежда, но я сразу же ее узнала. И поняла, что все еще сплю. Потому что в реальности эта женщина никак не могла оказаться здесь, на крыльце дома Алекса. В руке она держала весло, что делало эту сцену еще более абсурдной и фантастической.

Как в тумане, я думаю о том, что, раз она разыскала меня, на это должна быть какая-то причина. Она хочет что-то сообщить. Внезапно я пугаюсь, что проснусь прежде, чем психотерапевт расскажет то, что должна рассказать.

– Вы были правы, – говорю я. – Все так и случилось. Но что теперь? Что мне нужно делать?

Она долго смотрит на меня, ее голубые глаза широко распахнуты, но постепенно они сужаются.

– Так это ты? Это все ты.

Потом она поднимает весло. «Возможно, это не сон, – поспешно думаю я. – Возможно, от жара у меня галлюцинации».

И тут психотерапевт закричала резко и пронзительно. Истерически. Я содрогнулась. Узнала этот голос, этот крик. В одно мгновение перенеслась в ту ночь, когда мы только приехали в Морхем. У дома стояла машина. Кто-то, кто приехал и уехал. Смилла и кричащая женщина. Смилла и ее мама. Смилла и жена Алекса.

Я сделала шаг назад, и в эту секунду в воздухе мелькнуло что-то темное. И опустилось мне на плечо, задев голову. Меня отбросило к стене, я попыталась удержаться рукой, но все было тщетно. Словно в тумане я почувствовала, как мое тело валится на пол. Потом вокруг стало темно.

35

Все начинается и заканчивается с матерью. Чтобы понять меня и мой рассказ, вы должны согласиться с этим. Вначале мать была для меня всем миром, как и я для нее. Я была светом ее очей, так она часто говорила. Ее голос был нежным и мягким, как и ее рука, ласкавшая мое лицо. Она любила сажать меня к себе на колени, прижимать к своему теплому телу, давая знать, что с ней я всегда буду в безопасности. Ее кожа источала слабый лавандовый аромат, когда она гладила меня по голове. Она вставала утром вместе со мной и готовила завтрак, она была дома, когда я возвращалась из школы, она укладывала меня спать по вечерам. Каждый день, каждый вечер. Ни работа, ни подруги, ни какие-либо развлечения не могли заставить ее покинуть меня. Я помню только один случай, когда я нуждалась в ней, а ее не было рядом. Все, что она делала, она делала ради меня. Никогда никто в моей жизни не любил меня так, как она.

Когда позвонили из больницы и сказали, что она попала в аварию, я была дома одна со Смиллой. Алекс с утра уехал в Морхем. Чтобы побыть несколько дней в уединении и закончить один большой проект – так он сказал перед отъездом.

– Ситуация тяжелая, – сказала по телефону медсестра.

В это мгновение земля разверзлась у меня под ногами, в груди что-то треснуло. В первый год, когда я уехала из дома и покинула мамино теплое гнездо, я была потеряна. Обнаружила, что мир – это неприятное и страшное место. Я выучилась на психолога, думая, что это поможет мне разобраться, почему я чувствую себя как брошенная собака. Только когда родилась Смилла, мне удалось собрать себя по кусочкам. Теперь у меня были обязанности. Самоотверженное материнство стало моим призванием. И мама теперь была не просто точкой опоры. Она стала образцом для подражания, путеводной нитью.

Я сжимала телефонную трубку, боясь спросить, вынужденная спросить:

– Насколько тяжелая?

– Приезжайте как можно скорее, – был ответ.

Смилла не хотела никуда уезжать без Тирита и своих игрушек, так что я вытащила кошачью корзинку для переноски и наш самый большой чемодан и позволила Смилле взять с собой все, что ей угодно. Августовский вечер превратился в ночь, которая сжимала свои темные стены вокруг нас, пока мы ехали в Морхем. Всю дорогу я ехала слишком быстро. С трудом различала дорогу из-за слез, которые струились по лицу. Мамины следы, по которым я следовала всю жизнь, скоро должно было смыть с лица земли. Пример, который она подавала и которому я безуспешно пыталась подражать, вот-вот должен был поблекнуть. Кем я буду без нее? Как смогу противостоять миру и тому, во что превратилась моя жизнь?

Я сразу поняла, что машина, припаркованная у дома, принадлежит другой женщине. Если раньше я старалась ничего не замечать, дальше так продолжаться не могло. Я не рассказала о том, что случилось, не предупредила о приезде и позвонила Алексу, только когда мы со Смиллой уже стояли у дома. Возможно, бессознательно я хотела застигнуть его врасплох. Когда он вышел, я закричала изо всех сил. Я так кричала, что можно было подумать, что я вот-вот сойду с ума. Или уже сошла. Алекс, конечно, так и сказал бы. Такое поведение было совсем на меня не похоже. Совсем иначе вела себя жена, которую он слепил. Жена, которая умела замять, стерпеть, посмотреть в другую сторону. Я точно не помню, что я кричала, возможно, я не произносила никаких слов и предложений. Возможно, это просто был долгий нечленораздельный крик, порожденный страхом и отчаянием оттого, что мама покидает меня. Другая женщина – ты – тогда не была для меня важна. Еще нет.

Ненависть прокралась позже, уже в больнице. Два дня и две ночи я дежурила у маминой кровати. Сидела рядом с ней, держала ее за руку и торговалась с высшими силами. Если только она выживет, я… что я? Мне нечего было предложить взамен. Я пыталась догадаться, что мама одобрила бы, какую жертву сочла бы подходящей. Но единственное, что приходило в голову, – это Смилла. Единственное, что что-то значило, единственное, что, по мнению мамы, было важным, – это моя забота о дочери. Ради Смиллы я должна быть готова на жертву. Я вспомнила, как мы приехали в Морхем, как Смилла выпрыгнула из машины и бросилась в объятия Алекса. Как она уткнулась лицом ему в грудь, когда он поднял ее. Как будто искала защиты, как будто только он мог защитить ее. Он и женщина, которая ждала в доме. В нашем доме.

Ненависть охватила меня, наполнила до краев, она теснилась и клокотала под кожей. Я не знала, что делать со всей этой мрачной жестокостью, не знала, куда или к кому обратиться. Моя мама умерла у меня на глазах. В тот чудовищный вечер были мгновения, когда мне казалось, что ее лишили жизни не травмы, полученные в аварии, а моя бурлящая ненависть. Она разлилась по моему телу как яд. Должно быть, она струилась из меня, просочилась сквозь кожу и отравила маму, когда я брала ее руку в свою.

Когда я вернулась домой из больницы, Алекс и Смилла уже были там. Мы почти не общались друг с другом, и я не помню слов, которые мы говорили. Все было смутным и шумным и снаружи, и внутри меня, как будто я вот-вот должна была раствориться в пространстве. Я проводила время в спальне с опущенными шторами. Мать оставила меня. Она никогда не объясняла, как мне придется жить дальше, когда ее не станет. День и ночь, свет и мрак – все перемешалось. Я просто лежала будто под наркозом.

Алекс позволял мне лежать. Иногда я задремывала, и мне снилось, что он входит в комнату, неся поднос с бутербродами и чаем, садится на край кровати и кладет руку мне на лоб. Утешает меня. Но потом я просыпалась и видела, что комната пуста.

Когда зрение прояснилось, я заметила какой-то предмет на его половине кровати. Его мобильный телефон. Очень долго я просто неподвижно лежала и смотрела на него. Потом села и протянула к нему руку. Просмотрела список входящих и исходящих звонков и нашла имя и номер, которые должны были принадлежать тебе. Позвонила. Когда ты ответила, я положила трубку. Я звонила тебе несколько раз. Тайком, пока Алекс не видит, я брала его мобильный. Ничего не говорила, просто слушала твой голос, который в отчаянии спрашивал что-то на другом конце. Я закрывала глаза и представляла тебя перед собой, пыталась понять, кто ты и что собираешься делать. Но ничего неожиданного не случилось. Ты кричала, проклинала меня. Я положила телефон на место и легла спать. Когда я проснулась, я была в комнате одна, телефон исчез. Тогда я решила, что уже хватит. Поднялась, сбросила халат, оделась и пошла к своей дочери.

Мы сидели на полу в ее комнате, когда я почувствовала его взгляд на своей спине. Моя рука замерла всего на мгновение, потом я продолжила гладить Смиллу по голове. Не нужно было поворачиваться, чтобы знать, что он стоит там и как он выглядит.

Алекс стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку, сложив руки на груди.

– Теперь ты пришла в норму? – поинтересовался он. – Мы можем идти дальше?

Я знала, что он имеет в виду не мою мать. Ее он никогда особенно не жаловал. Медленно кивнула.

– Я научилась с этим справляться, – ответила я.

И это было правдой. Слова звучали мягко и покорно, точно так, как он хотел. Но я не ответила на его взгляд и продолжала сидеть к нему спиной. Моя поза могла бы выражать молчаливый протест. Если бы я была из тех женщин, кто так делает. Я стиснула зубы. Он вернулся ко мне, убеждала я себя, и в этот раз он снова вернулся. Это должно что-то значить. И все-таки я не могла отделаться от ощущения, что что-то вот-вот треснет и сломается.

Смилла сидела у меня на коленях с планшетом, полностью погруженная в какую-то игру про принцесс. Она была так увлечена, что, казалось, даже не замечала Алекса. Иначе она, конечно же, спрыгнула бы на пол и бросилась в его объятия. Что-то глодало меня изнутри. «Ты должна разобраться с этим, – сказала я себе, – ради нее. Ты должна пойти на все ради своей дочери, это твоя обязанность. Единственное, что имеет значение».

– Ребенок, – сказала я вслух. – Если у тебя есть ребенок, ты обязан собраться с силами. Все остальное неважно.

Не знаю, что заставило меня почуять неладное. Уловила ли я внезапное движение за спиной, как будто Алекс, стоя в дверном проеме, чуть переменил позу? Посылал ли он сигналы беспокойства или недовольства? Возможно, просто само его молчание вынудило меня наконец обернуться. Ведь Алекс всегда оставлял последнее слово за собой.

Мы смотрели друг на друга, и то, что я прочитала в его глазах, заставило меня осторожно отпустить Смиллу и встать на ноги. «Если у тебя есть ребенок…» Меня будто обдало волной ледяного холода.

Я подошла к нему вплотную.

– Скажи, что это неправда, – умоляюще прошептала я. – Скажи, что она не беременна.

По какой-то причине я обратила внимание на то, что в одной руке Алекс держит телефон. Я посмотрела на него. Совсем недавно, перед тем, как я почувствовала его взгляд на своей спине, я услышала, как открылась дверь его кабинета. Не была ли эта дверь долго закрытой? Что Алекс делал за ней? Говорил по телефону? С кем? Ответ был очевиден, и все-таки я не могла себе в этом признаться. Осторожно я подняла взгляд на лицо человека, которого когда-то обещала любить и в радости, и в горе.

Он улыбнулся мне. У него чуть подрагивало правое веко. Посторонний человек, увидев его мелкие стремительные движения, должно быть, решил бы, что он нервничает. Но я знала, что Алекс испытывает совсем другие чувства. Он был приятно возбужден.

– Мне нужно знать, – медленно произнес он, – как далеко ты готова зайти ради меня. Ради нашей семьи.

Когда я вышла замуж за Алекса, мне пришлось переехать от мамы. Когда родилась Смилла, я начала работать неполный день. Постепенно я совсем бросила работу. Не общалась с бывшими коллегами, не заводила новых друзей. И теперь я никогда, никогда не перечила ему. В первый год наших отношений я получила несколько уроков, купленных дорогой ценой. Мои социальные связи, работа, независимость – все это я уже отдала. Что еще оставалось? Ничего. Даже матери у меня больше не было. И все-таки Алекс требовал. Все-таки он указывал, что я должна сделать еще больше. В то время как он… опять… с какой-то женщиной… в Морхеме, в нашем общем доме.

Не знаю, как это произошло, но внезапно я вышла в прихожую и оказалась у входной двери. Когда я остановилась, чтобы достать из шкафчика ключи от машины, он взял меня за плечо. Развернул, крепко прижал к себе. Его крепкая грудь уперлась в мою, его взгляд был прикован к моим губам, как будто он хотел поцеловать меня.

– Без меня ты ничто.

Эти слова… Сколько раз он швырял их мне в лицо? Я давно потеряла счет. И почувствовала себя точно так же, как и всегда, когда слышала их. Точно так же. Но в то же время и по-другому.

Я высвободилась и выскользнула за дверь. Не стала отпрашиваться, не сказала, куда иду или когда собираюсь вернуться. Я сама этого не знала. В голове была пустота. Время перестало существовать. Машина завелась сама собой. Только когда я увидела указатель на поворот к Морхему, я осознала, что именно сюда стремилась все это время.

У дома стояла машина, та же, что и в прошлый раз. Твоя машина. Я припарковалась за ней, вышла и какое-то время стояла у ряда туй. В течение нескольких последних дней я лишилась всего. Не только матери, но и семьи, своей размеренной жизни. Содрогаясь, я посмотрела на бревенчатые стены, которые виднелись между туевыми ветвями, и думала, что ты там, внутри. Ты, которая не дала мне жить спокойно в моем мирке. Ты, которая вломилась в мою жизнь, ни секунды не сомневаясь, разломала и разрушила ее до основания. Чувство, что что-то должно треснуть, снова вернулось ко мне. Я села обратно в машину и позвонила домой. Трубку взяла Смилла.

– Мама, где ты? Когда ты придешь домой?

По ее голосу было заметно, что она скучает. Она нуждалась во мне, тянулась ко мне. К своей маме. Смилле столько всего пришлось перенести за последние дни, и я не смогла защитить ее… теперь я должна это компенсировать.

Не знаю, как или зачем, знаю только, что в этот момент я будто взлетела на несколько метров над землей. Будто восстала из руин, отряхнулась от пыли и стала сильнее, чем когда-либо. Многое было потеряно, но еще не все. Я буду биться за то, что осталось, биться за то, что у меня еще есть. За то, что принадлежит мне.

Я сказала Смилле, что люблю ее, что она свет моих очей. Я объяснила, что мама просто собирается уладить одно дело, и как только она все закончит, сразу вернется. И тогда она, я и папа будем жить счастливо до конца наших дней. Потом я попросила, чтобы она передала трубку папе. Как только я услышала его голос, я рассказала, где нахожусь.

– Отвечаю на твой вопрос, – добавила я. – Я готова сделать все что угодно, зайти как угодно далеко.

Я слушала свой собственный голос, слышала, как он говорит с неузнаваемым спокойствием. Потом я стала ждать. Прошло некоторое время, прежде чем Алекс ответил. Я слышала, как на том конце что-то щелкало и шуршало, как будто Алекс, взвешивая все за и против, водил пальцами по трубке.

– Дом застрахован, – сказал он в конце концов. – Если что-то случится, если он, например… например, сгорит дотла. Тогда мы получим хорошую сумму денег. Это полезно знать.

Затылок был как каменный, когда я повернула голову и снова взглянула на дом. Внезапно я снова почувствовала ту трещину, которая образовалась в груди, когда мама попала в аварию. Трещина все еще не закрылась, и из нее изливалась ненависть. Наконец, я поняла, куда должна ее направить. На кого.

– Этот проект, – сказала я, – который ты собирался закончить в Морхеме. Возможно, я могу тебе помочь.

– Ты этого хочешь?

– Если ты хочешь.

– Ты сделаешь это ради меня?

– Ради нас.

Я завершила разговор и снова вышла из машины, двинулась к дому, поднялась на крыльцо. Дверь была заперта. Я пошарила под крыльцом, но ключа там не было. Я остановилась в раздумьях. Обратного пути не было, я не могла сейчас падать духом. Без Алекса и Смиллы меня не существует. Без них я никто и ничто. Что-то обожгло глаза. Возможно, слезы. Но я собралась с духом. Я не собиралась плакать. В действительности я собиралась сломать тебе шею.

Я никогда не думала, что это таится во мне, где-то внутри. Нет, я действительно так не думала. Но теперь… Все стало другим. Даже я. Прежде всего я. Кто знает, что таится во мне, а что нет? Убийство. Я не думала, что способна на это. Но, видимо, ошибалась. За сараем лежало старое весло. Я сходила туда и взяла его. Потом постучала в дверь.

36

Когда я пришла в сознание, я лежала на чем-то твердом. Голова болела, но как-то по-другому. Боль была сильнее и сконцентрирована в одном месте. Кроме того, у меня болели корни волос.

Инстинктивно я попыталась поднять руки, чтобы ощупать себя. Но ничего не вышло, потому что обе руки были крепко связаны на груди. Я резко дернулась, пытаясь высвободиться, и правое плечо будто пронзили тысячи острых ножей. Боль была такой сильной, что я едва опять не потеряла сознание.

Поблизости слышался какой-то скребущий звук. На периферии зрения двигался чей-то силуэт, и мне удалось расслышать тихое бормотание. Понемногу я вспомнила все, что случилось перед тем, как погас свет. Женщина на крыльце. Ее крик. Весло у нее в руке.

Я вновь попыталась пошевелить кистями рук, теперь с большей осторожностью, и почувствовала веревку вокруг запястий. Мой взгляд был затуманен, было тяжело пошевелиться, поменять положение. Стоило огромных усилий и прилива еще более острой боли просто слегка повернуть голову, чтобы увидеть комнату. Где я? Постепенно я смогла собрать воедино твердую поверхность подо мной и ближайшие предметы: диванную раму и ножки журнального столика. Мы по-прежнему были на даче. Я лежала на коврике в гостиной. Судя по всему, она приволокла меня сюда, когда я потеряла сознание. Боль у корней волос указывала на то, что она тащила меня за волосы.

Я попробовала пошевелить ногами и ничуть не удивилась, что они тоже крепко связаны. Я снова закрыла глаза, чувствуя, как пульсирует боль в голове и плече. Усталость, граничащая с полным оцепенением, разлилась по всему телу. Даже если бы я не была связана, я, очевидно, не смогла бы сдвинуться с места, а уж тем более подняться и убежать. Я ничего не могла сделать. Только смотреть и ждать.

Услышала, как кто-то открыл и закрыл дверцу кухонного шкафчика. Какое-то шипение, потом звон стекла и звук льющейся жидкости. Решительные шаги, приближающиеся ко мне.

– Вот, – сказал строгий голос. – Пей.

Я снова с усилием открыла глаза и с трудом сфокусировалась на стакане, который мне протягивали. Рука, держащая стакан, была маленькой и бледной. Та же рука, которая однажды сомкнулась на моем запястье и удержала, заставила слушать. «В следующий раз, когда вы переживете какое-либо потрясение или столкнетесь с неожиданными трудностями, все повторится по тому же шаблону. Вам будет становиться все хуже и хуже. Вы рискуете потерять равновесие. При наихудшем сценарии ваше психическое состояние приведет к очень неприятным последствиям. И для вас, и для ваших близких». Мой бывший психотерапевт. И мама Смиллы. Безликая жена, которая всегда скрывалась за кулисами, была для меня ненастоящей, всего лишь картонным силуэтом. Это она. Все это время это была она. Этого не могло быть, это казалось полным безумием. Но все же это было так.

Даже если бы я очень постаралась взять стакан, у меня бы ничего не вышло. Женщина нетерпеливо фыркнула, как будто я была виновата в том, что лежу связанная. Она отставила стакан, видимо, догадавшись, что, для того чтобы я смогла пить, мне требуется небольшая помощь. Она бесцеремонно подхватила меня под руки и потянула вверх. Я вскрикнула, когда боль в плече напомнила о себе, но это не произвело на нее никакого впечатления.

Она прислонила меня спиной к дивану, подталкивая то с одной, то с другой стороны, пока мое тело не пришло в равновесие. Как будто я была мешком с картошкой, безжизненным предметом. Потом она поднесла стакан к моим губам.

– Давай, пей.

Жажда царапала горло, и я послушно открыла рот и сделала большой глоток. Мне обожгло горло, и я моментально осознала свою ошибку. Зачем давать мне спирт? Чистый спирт? Инстинктивно я отпрянула от стакана и попыталась выплюнуть те капли спирта, которые еще не успела проглотить.

– Что… зачем?..

Язык пересох и как будто распух, я не могла им шевелить как следует. Но двух бессвязных слов оказалось достаточно, чтобы она разговорилась:

– Я все про вас знаю, про Алекса и про тебя, Алекс все сам рассказал. Я знаю даже про ребенка. Ты ждешь его ребенка. Ты должна была сама это понять. Я не могу с этим просто смириться.

Она наклонилась ближе, и запах ее шампуня достиг моих ноздрей. Нежный цветочный аромат. Как у Смиллы. Она пахнет точно как Смилла.

– Давай, ты должна все это выпить.

Слова отскакивали от стен. Она держала стакан прямо перед моим лицом. Я посмотрела ей в глаза. Они были светло-голубыми, зрачки – узкими и колючими. Были ли они такими уже тогда? Когда она сидела напротив меня в своем кресле и терпеливо слушала мои рассказы, пытаясь выяснить, что же на самом деле меня гнетет. На каждый вопрос она отвечала вопросом, о себе не рассказывала абсолютно ничего. Теперь она снова сидела передо мной, все та же женщина и все же так бесконечно далекая от той, которую я знала когда-то.

«Ты ждешь его ребенка… Я не могу с этим просто смириться». Вряд ли она хотела, чтобы я напилась. Ей было нужно что-то другое. Мы посмотрели друг на друга. Она излучала ненависть такой силы, что ее почти можно было ощутить в воздухе. Была ли она такой уже тогда? Что скрывалось под ее благопристойным видом?

– Ты же… – начала я хрипло. – Ты говорила…

Узнавание. Все строится на узнавании. Несмотря на полубессознательное состояние, я должна каким-то образом сделать так, чтобы она тоже меня вспомнила. Чтобы она увидела во мне не только женщину, с которой ей изменил муж, но и свою бывшую пациентку. Человека, с которым ее связывали профессиональные отношения, за которого она даже в какой-то мере несла ответственность. Если бы мне удалось напомнить ей, кто я, она не смогла бы мне навредить. Или ребенку в моем чреве. Я сделала вдох, напрягла голосовые связки и заговорила:

– Психотерапевт. Вы – психотерапевт.

Ни один мускул на ее лице не дрогнул, она даже не моргнула.

– Вы помните меня? Я была…

– Заткнись и пей.

И внезапно я осознала: она давно все знает. Она узнала меня, прекрасно поняла, кто я такая. Но это не играло никакой роли. Несчастливое совпадение, оно не имело никакого значения для ее нынешней задачи.

Я сжалась и почувствовала, что соскальзываю обратно на пол. Я ничего так не хотела, как вычеркнуть из памяти все, что Алекс делал и говорил, чем мы с ним были. И я хотела сделать это сразу же, у меня не было терпения ждать. Я хотела содрать его со своей кожи, как липкий пластырь, и было все равно, будет ли это больно и не оторвется ли вместе с ним частичка меня. Частичка меня… Я сглотнула. Отпечаток, который он оставил в моем теле, действительно мог – если ему позволят вырасти и выжить – вечно напоминать о нем. И все же. Медленно, очень медленно я помотала головой. Нет, я этого не сделаю.

Жесткие пальцы схватили меня за подбородок и раздвинули губы. Прежде чем я успела понять, что происходит, содержимое стакана потекло мне в рот. Не хватало воздуха, и я была вынуждена сделать глоток, чтобы дышать. Глаза наполнились слезами от боли и ужаса. Мысли бешено вертелись в голове. Я не могла навредить живому существу, которое зарождалось во мне, не могла позволить отравить или даже уничтожить его. Я с силой дернула головой так резко, что ударила подбородком по стакану и выбила его у нее из рук. В следующий момент произошло сразу несколько вещей.

Маневр снова вызвал боль в плече, острую и жестокую. Остатки жидкости в стакане вылились на грудь и намочили тонкую ткань футболки. Спирт слегка обжег, расползаясь по коже. В это же время ее рука звонко ударила меня по щеке, и мне показалось, что и так покалеченная голова сейчас расколется.

– Ну ладно, – сказала она. – Тогда мы сделаем по-другому.

Она схватила меня и снова уложила на спину на пол. Все мое тело захрустело. Боль сверлила в голове и в плече. Зрение расфокусировалось, картинка перед глазами разбилась на множество сверкающих осколков и потом медленно померкла по краям. Но было нужно удержаться от обморока. Это все, о чем я могла думать.

Я заметила, что она удаляется от меня в сторону входной двери. И тут внезапно в голове возникла другая мысль. Топор! Если она найдет топор, все кончено. Я застонала. Знала, что надо во что бы то ни стало подняться, защититься, бороться за свою жизнь. Но я была не в силах даже пошевелиться. Не могла даже перевернуться на бок. «Тогда пусть все закончится», – пронеслось в голове.

Она снова вошла и захлопнула за собой дверь. Я не слышала, чтобы она заперла ее на замок, но это не имело значения. Я никогда не встану с пола. Мрак подбирался все ближе. Я снова повернула лицо к потолку и лишилась чувств.

37

Стук шагов. Кто-то что-то бормочет про бензин. «Я уверена, что у меня была еще канистра в запасе». Мамин голос. Сначала он звучит удивленно и с надеждой, потом обеспокоенно и расстроенно. Внезапно он резко затихает, прямо посреди предложения. Проходит какое-то время. Я снова проваливаюсь в небытие. Затем веки вздрагивают, открываются, и я различаю очертания хорошо знакомой фигуры. Она сидит чуть поодаль совершенно неподвижно. Мама! Ты нашла меня, ты приехала! Хочется позвать ее, но голоса не слышно. Мне удается пошевелиться и привлечь ее внимание. Тяжело дыша, она наклоняется вперед. Весь ее облик выражает тревогу.

– Грета, – говорит она. – Вот я и приехала. Как ты?

Она тоже связана? Из-за этого она сразу же не бросилась ко мне? Мои губы беззвучно прошептали одно слово.

– Дорогая, – обратилась мама к кому-то с другой стороны. – Позволь мне подойти к дочери и посмотреть, как она.

– Так она твоя дочь?

Ударение лежало на двух последних словах, голос сочился презрением. Я направила взгляд в ту сторону, куда смотрела мама, и сразу же увидела ее. Она стояла, прислонившись к стене, всего в нескольких метрах от стула, на котором сидела мама. Она стояла ко мне в профиль, длинные светлые волосы закрывали лицо. Простое легкое платье в цветочек и светлый кардиган. Повседневный, будничный наряд. Она выглядела бы как любая другая женщина, если бы не черный, узкий и длинный предмет в руках. И хотя я было воспряла духом, увидев маму, едва поняв, что это за предмет, потеряла всякую надежду. Она нашла топор. Топор, который я купила, чтобы защитить себя. Теперь было нетрудно понять, почему мама не может пошевельнуться, не попросив разрешения.

– Позволь подойти к ней.

Психотерапевт нервно провела рукой по волосам. Ее пальцы застряли в спутанных прядях, и она резко дернула рукой, вырвав клок волос. Ее движения были порывистыми, она выглядела неуверенно, почти смущенно. Совсем не так, как некоторое время назад, когда мы были с ней одни.

– Почему я должна это делать?

Когда она приехала сюда, она, очевидно, думала, что я буду в полном ее распоряжении. Мамин приезд спутал ее планы.

– У тебя есть дети? – спросила мама с едва заметной дрожью в голосе. – Если да, то знаю, ты меня поймешь.

Несколько мгновений было тихо. Психотерапевт, казалось, совещалась сама с собой. Наконец она махнула топором перед маминым носом:

– Ладно, но не забывай о том, что у меня в руках вот эта штука. Если будешь что-нибудь выдумывать, я не замедлю ей воспользоваться.

Через несколько секунд мама опустилась на колени возле меня и наклонилась ко мне.

– Деточка моя, что же такое с тобой случилось?

Она осторожно обхватила обеими руками мое лицо, нежно провела прохладными пальцами по щекам и шее. Она невольно поморщилась, и я решила, что она обнаружила след от галстука Алекса. Что я отвечу на ее вопрос? Но тут я вспомнила, как ветки раздирали мне лицо в лесу, как весло ударило по голове и по плечу. Вспомнила, что футболка пропиталась спиртом, ноют корни волос, руки и ноги связаны. Отметина на шее трехдневной давности явно должна была сейчас привлекать меньше всего внимания. Мама наклонилась совсем близко, как будто бы затем, чтобы поцеловать меня в щеку. Я услышала шепот возле уха:

– Я не знала, что она здесь. Она набросилась на меня, отобрала сумку и мобильный как раз в тот момент, когда…

Быстрые шаги приближались к нам. Мама поспешно выпрямилась. Когда она отходила обратно, я слышала, что она пытается воззвать к психотерапевту «как мать к матери».

– Она вся в синяках и ранах, дочь сейчас очень нуждается во мне. Кроме того, у нее жар, она вся горит. Ты должна позволить мне дать ей хотя бы стакан воды.

Упоминание воды принесло болезненное воспоминание о моем обожженном горле. Казалось, что в голове полыхает пожар. Я должна была, просто была обязана глотнуть воды. Но у психотерапевта, очевидно, закончилось терпение. Ее растерянность прошла. Она резко оттащила маму обратно на стул.

– Я ничего вам не должна, – холодно сказала она. – Единственное, что я должна сделать, – это покончить со всем этим.

Она наклонилась к маме и принялась делать что-то, о чем я могла только догадываться.

– Тебе нет нужды меня связывать, – глухо сказала мама. – Даже если мне удастся развязать Грету, она будет не в состоянии отсюда сбежать. А одна я тоже никуда не денусь. Я не уйду из этого дома без своей дочери.

Движения психотерапевта замедлились, по ее спине было заметно, что она колеблется. Наконец она пожала плечами и отошла от мамы.

– Ты не должна была приезжать сюда, – пробормотала она. – Я не собираюсь оставлять свидетелей.

«Покончить со всем этим. Свидетели». Меня охватил ужас. Я беспокойно заворочалась, чувствуя, как веревка впивается в запястья.

– Что же такое ты собираешься делать?

Мамин вопрос остался без ответа. Жесты психотерапевта тоже ничего не выдавали. Она крепко схватила топор обеими руками. Мой взгляд был прикован к маминому лицу. Над ее верхней губой выступили жемчужины пота. Очень долго стояла тишина. Затем мама осторожно протянула руку к топору.

– Отдай мне его, – сказала она. – Отдай мне его, и тебе не придется делать ничего, о чем ты потом пожалеешь.

Этот ее тон, властный и повелительный, я так хорошо его знала. Я почувствовала зуд под кожей, когда услышала его. Нет, мама, не надо, не делай так.

– Ты не хочешь всего этого, – убедительно продолжала мама. – В действительности ты этого не хочешь.

– Замолчи ты.

Психотерапевт сделала шаг в сторону и заслонила маму. Я больше не видела ее лица, только слышала голос.

– В глубине души я верю, что ты умная и рассудительная женщина. Даже если сейчас ты очень рассержена. Ты знаешь, что не можешь причинить Грете вреда. Что это было бы неправильно.

Я была готова завопить от страха. У психотерапевта задрожал мускул на скуле. Неужели это вижу только я? Разве ты не видишь, мама? Разве ты не понимаешь?

– Заткнись и сиди спокойно.

Но мама не сделала так, как ей велели. Вместо этого она поднялась, так что глаза их оказались на одном уровне. Взгляды встретились.

– Позволь рассказать тебе о моей дочери.

– Я тебя предупредила.

– Если бы ты знала Грету так хорошо, как я, если бы ты знала, что она за человек, ты никогда бы не смогла сделать ей больно.

От маминых слов что-то зашевелилось во мне, больше не хотелось думать ни о чем другом. Но это длилось всего лишь мгновение. Потом психотерапевт подала голос. Оттолкнув маму так, что та свалилась на пол, она закричала так громко, что зазвенело в ушах:

– Но я прекрасно это знаю! Я прекрасно знаю, что за человек твоя дочь. Она шлюха и убийца!

Она развернулась так быстро, что волосы взвились в воздух, как розги. Потом уперла в меня свой горящий взгляд. Подняла топор. И бросилась вперед.

38

Должно быть, я на мгновение ослепла, потому что вокруг стало абсолютно темно. Потом я услышала крик, и зрение снова вернулось. На полу в нескольких метрах лежала мама и тянулась ко мне. Между нами возле журнального столика стояла психотерапевт. Ее руки синхронно поднимались и опускались. Топор со свистом пролетал в воздухе, обрушивался на свою жертву и сокрушал ее. Столик протестовал с громким треском, но его безжалостно заставили замолчать, разрубив пополам. Инстинктивно я отвернулась, стараясь закрыть лицо и грудь. Невидящими глазами я смотрела под диван, слушая, как за спиной продолжается уничтожение журнального столика. Что-то жесткое ударило меня по бедру, и сухая безжизненная щепка упала на лицо, покрытое холодным потом.

Казалось, прошла вечность, прежде чем затих свист топора и треск разрубаемого дерева. Я не осмеливалась развернуться, пугало то, что я могу там увидеть. Наконец я все-таки осторожно перевалилась на другой бок. Предмет, который лежал на бедре, соскользнул на пол и покатился прочь. Эта была одна из ножек несчастного столика. Его обломки были разбросаны по всей комнате.

Мама по-прежнему лежала на коврике. Она прикрыла глаза и жалобно стонала. Начальственный вид и рассудительный тон как ветром сдуло. Ее профессиональное самообладание исчезло, броня высокомерия будто спала с нее. Теперь она была просто сама собой. Просто моей матерью. Психотерапевт опустилась на колени рядом с мамой и отняла руки от ее ушей.

– Это ты послушай мой рассказ о твоей любимой доченьке. Ты знаешь, что она соблазнила женатого мужчину, семейного человека? Моего мужа, отца Смиллы.

Наши с мамой глаза встретились. В ее глазах под пеленой тревоги я прочитала мучительные вопросы так же ясно, как если бы она произнесла их вслух. «Так это та самая женщина?.. Так это ее мужа ты?.. И его ребенка ты ждешь?..» Я отвела взгляд, чувствуя, что меня снова одолевают боль и усталость.

Психотерапевт села на коврик по-турецки и стала собирать в кучу щепки от разрубленного стола. Ее руки двигались машинально, светлые волосы были заложены за уши. Теперь ее лицо было открыто взглядам. Мое зрение прояснилось, и я хорошо ее видела – сосредоточенно нахмуренный лоб и темные круги под глазами. «Я тебя вижу. Я имею в виду, действительно вижу тебя. По-настоящему. Просто хочу, чтобы ты это знала». Говорил ли он и ей когда-нибудь эти самые слова? У них все начиналось так же, как у нас?

– Да, твой муж…

Мама говорила слабым, хриплым голосом. Она не закончила предложение. Вместо этого зашла с другого конца:

– Но убийца… Я не понимаю, почему ты так говоришь… что ты имеешь в виду?

Психотерапевта, казалось, не заботило, что она сидит к маме спиной и не следит за каждым ее движением. Несмотря на то что сейчас случилось, она, кажется, все равно не собиралась ее связывать. И я мгновенно догадалась почему. Она знала, что у нее в рукаве есть козырь, и, предъявив его, она нанесет решительный удар, и мама будет полностью обезоружена.

– Несколько лет назад, до того, как все это случилось, твоя дочь ходила ко мне на терапию. Правда, она пришла всего несколько раз, а потом бросила. Но перед этим она успела кое о чем поведать. Я скажу так: мне все известно про вашу маленькую грязную семейную тайну. Твоя дочь вытолкнула из окна своего отца, твоего мужа. Она убила его.

Тишина легла на комнату как покрывало. Очень долго я не могла решиться взглянуть в мамину сторону. Но в конце концов мне, конечно, пришлось это сделать. Она лежала на боку, уставившись в потолок, рот был полуоткрыт. Я не могла оторвать глаз от ее лица. Казалось, оно как будто разбилось на мелкие кусочки, которые потом кто-то собрал в неправильном порядке. Я много лет не видела на ее лице этого выражения. Ни разу с того самого вечера. Наконец, ее взгляд скользнул по потолку, по стене и остановился на мне.

– Так ты рассказала? Мне казалось, мы пообещали друг другу никогда никому не рассказывать о том, что случилось.

Впервые за долгое время я увидела в ее глазах что-то жалкое и беспомощное.

– Мамочка, мне было всего восемь лет.

Не знаю, удалось ли мне произнести это вслух или я это просто подумала. Из-за слабости и лихорадочного жара трудно было что-либо понять. Мамин взгляд затуманился, она перестала меня видеть, погрузилась в себя.

– Да, конечно же, – казалось, бормотала она. – Ну, разумеется.

Психотерапевт продолжала свою работу быстро и сосредоточенно. Спустя некоторое время она повернулась к подставке для бумаг и вытащила оттуда целую кипу газет. Разобрала их на отдельные листы с таким же остервенением, с каким незадолго до этого разнесла в щепки столик. Потом она смяла листы, подложила их снизу и сверху кучи щепок. Топор лежал у нее на коленях, поверх сложенных по-турецки ног.

Только тогда до меня дошло, чем она была занята: она складывала костер. От этой догадки к горлу подступила тошнота. Так вот каков был ее план: разжечь огонь прямо на полу, выбежать, как только поднимутся первые языки пламени, и запереть за собой дверь. Наверняка она уже закрыла все окна, видимо, эту часть ее приготовлений я пролежала без сознания.

Я никак не смогла бы выбраться отсюда, если бы начался пожар. Даже если бы я была в состоянии подняться и доковылять до двери, эта женщина не позволила бы мне избежать огня. Она сделает все, чтобы удостовериться, что я буду в доме, пока он не сгорит дотла. Когда это произойдет, меня, конечно, уже давно не будет в живых. Сколько времени пройдет, пока комната наполнится дымом и кислород закончится? Не больше нескольких минут.

Тошнота сдавливала горло, поднималась все выше и выше. Я повернула голову вбок и открыла рот; изо рта вытекла желчь. Казалось, я тону, иду ко дну. Не было никакой надежды на спасение.

Если бы только мама вырвалась отсюда. Она вообще не должна была быть здесь, это совсем не ее проблемы. Краем глаза я заметила, как она медленно, помогая себе одной рукой, приподнялась и села. Несмотря на то что мы с ней находились в одной комнате, ее голос как будто шел откуда-то издалека.

– Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь.

Она обращалась не ко мне. Психотерапевт поднялась, повернулась к маме лицом и посмотрела на нее. Какая-то тень пробежала по ее лицу, как будто едва заметное сомнение. Потом она продолжила заниматься своим делом. Обвела взглядом полки и нашла то, что искала: зажигалку. Поднялась, взяла ее и вернулась к куче на полу.

– Обычно, кажется, люди пытаются лгать и скрывать свои романы на стороне, но мой муж поступал по-другому. Он любил швырять признания в лицо, использовать как оружие в наших ссорах. Простая правда заключалась в том, что ему нравилось меня истязать.

Мама смотрела прямо перед собой. Ее волосы растрепались, блузка помялась, но она не пыталась привести себя в порядок. Она говорила с обнаженной откровенностью, бесконечно далекой от всего искусственного и надуманного. Руки психотерапевта продолжали делать свою работу, но не стали ли ее движения чуть медленнее и настороженнее? Мама продолжала, по-прежнему ни на кого не глядя:

– Все те годы, что мы были вместе, он постоянно мне изменял. Все время появлялись новые женщины. Я часто мечтала отомстить, расцарапать кому-нибудь из них лицо, схватить за волосы и ткнуть мордой в грязь. Или избить. Но потом я поняла…

Руки психотерапевта слегка дрожали, теперь я ясно это видела. Она теребила зажигалку, не пытаясь по-настоящему высечь огонь. Ее длинные волосы падали на лицо, скрывая его. Так прошло несколько секунд.

– Так что ты поняла? – послышался наконец глухой голос, идущий откуда-то из-под светлой копны волос.

– Что мои фантазии о мести были направлены не в ту сторону. Что все эти женщины были на самом деле ни при чем. Что это был его выбор, он сам разрушал нашу жизнь.

Я зажмурила глаза. Я и хотела, и не хотела слушать. Если мама дойдет до конца, если расскажет все… Противоречивые чувства раздирали меня, дурнота с такой силой сдавила грудь, что меня едва не вырвало снова.

Психотерапевт двигала большим пальцем вверх-вниз и в конце концов нажала на кнопку зажигалки, так что из нее вырвался маленький язычок пламени; но она сразу же отпустила ее, и он потух. Потом она снова проделала то же самое.

– Он хочет, чтобы это случилось, – произнесла она почти печально. – Он сам так сказал.

Так, значит, Алекс знает, что она здесь и что задумала. И не просто знает, а одобряет это. Он хочет, чтобы она избавилась от меня. Комната завертелась перед глазами. Я вспомнила, как он слегка потрепал меня по щеке, когда я сказала, что решила бросить его. «Нет. Ты этого не сделаешь». И услышала его голос в телефоне, когда он наконец позвонил: «Я просто решил дать тебе шанс как следует подумать. Чтобы ты смогла понять, что не можешь без меня жить». Не можешь без меня жить… В буквальном смысле.

– Я понимаю. А он хороший отец? Он сможет заменить тебя в твое отсутствие, пока Смилла – так, кажется, ее зовут – будет расти?

Мамин голос звучал почти неестественно спокойно. Психотерапевт наморщила лоб.

– Что ты имеешь в виду?

Мама осторожно подалась вперед, чуть приблизившись к другой женщине. У меня невольно затряслись руки. Веревка снова с силой впилась в тело. Топор, мама, ты должна забрать у нее топор. Но мама не делала резких движений. Кажется, она придвинулась только потому, что хотела посмотреть этой женщине в глаза. Заставить оторваться от зажигалки и встретить ее взгляд.

– Убийство или поджог с целью убийства. И то и другое – очень серьезные преступления. Ты получишь долгий тюремный срок, возможно, пожизненный. Я полагаю, что ты об этом подумала. И он тоже. Он должен был принять это в расчет, когда попросил об этом одолжении.

Снова стало тихо. Прошло много времени.

Наконец я почувствовала, что мне будто обожгло лицо. Подняв глаза, я обнаружила, что психотерапевт смотрит прямо на меня. Крепко держа зажигалку, она указала на меня пальцем. Голубые колючие глаза впились в меня, но она по-прежнему говорила с мамой.

– Ты стояла рядом и смотрела, как твоя дочь убивает твоего мужа. Потом, чтобы защитить ее, ты притворилась, что это был несчастный случай.

Мама сделала глубокий вдох, и я поняла, что она собирается с силами, ищет голос.

– Тебе так сказала Грета? Она сказала, что все произошло именно так?

Психотерапевт пригладила волосы и выпятила подбородок.

– Нет, она никогда этого прямо не говорила. Не осмеливалась это признать, хотя правда сразу бросалась в глаза.

Она безрадостно усмехнулась.

– «Это ускользает от меня», – вот что она говорила. Я прекрасно это помню. Как она могла не помнить такое? Было просто удивительно, что она лжет.

Мама не ответила, просто кивнула как бы сама себе. Потом она поднялась, прошла то небольшое расстояние, что отделяло ее от психотерапевта, и встала прямо возле нее.

– На самом деле все было по-другому.

Она сделала короткую паузу и затем снова опустилась на колени. Она так приблизилась к другой женщине, что их носы почти касались друг друга.

– Я думаю, ты понимаешь, что произошло в действительности. И почему именно так и должно было быть.

Я закрыла глаза. Время стояло неподвижно. Вокруг была только тишина. Мамины слова тяжело нависали над нами в спертом воздухе комнаты. Смотрели ли они по-прежнему друг на друга? Если да, что они видели в глазах друг друга? Мой язык засох и распух, в плече и в голове стучало так, как будто там мучительно колотилось сердце.

Через несколько минут я услышала приближающиеся шаги, почувствовала, как кто-то садится на корточки рядом. Чьи-то ласковые пальцы провели по щеке, и когда я открыла глаза, увидела мамино лицо. Она слабо улыбнулась.

– Бедная моя девочка, – сказала она. – Все эти годы. А теперь еще и это.

Без колебаний мама протянула руки и взялась за веревки вокруг моих запястий. Я ожидала, что психотерапевт бросится к нам и остановит ее, подбежит с топором наперевес, выкрикивая проклятия. Но ничего подобного не случилось. Когда маме удалось ослабить веревку, которая стягивала запястья, она переключилась на щиколотки. Пока она дергала и тянула веревку, я исподтишка наблюдала за психотерапевтом. Та совершенно неподвижно сидела на коврике перед незажженным костром, задумчиво глядя на зажигалку в руке. Развязав меня, мама поднялась на ноги со слабым стоном. Она постояла, переводя дух, а потом снова обернулась к женщине, сидящей в середине комнаты.

– Я хочу сходить на кухню и принести стакан воды для дочери. Когда я вернусь, если ты хочешь, я расскажу тебе историю о матерях и дочерях и о том, что может случиться с неверными мужьями. Но тогда тебе надо будет отложить вот это.

Она вышла из комнаты, оставив меня наедине с психотерапевтом. Я в ужасе оцепенела, но женщина не двигалась и даже не взглянула в мою сторону. Она сидела на том же месте, держа зажигалку между большим и указательным пальцами. Я слышала, как где-то на кухне хлопотала мама, как открылся и закрылся кран, и вскоре она вернулась, держа в руке большой стакан. Она усадила меня, поддерживая рукой за спину, и помогла сделать несколько глотков. Прохладная вода, струящаяся по пересохшему горлу, доставляла такое наслаждение, что на мгновение я забыла обо всем на свете.

Когда я опорожнила стакан, мама поставила его на стол. Потом снова повернулась к психотерапевту. Я проследила за ее взглядом и увидела, как другая женщина после минутного колебания отшвырнула от себя зажигалку. Мама подошла и подняла ее.

– Топор тоже, – сказала она. – Я не могу разговаривать, пока он в комнате.

Не проронив не слова, психотерапевт взяла в руки топор, который лежал рядом на полу, встала и оценивающе взвесила его в руке. На секунду показалось, что она сделает, как ей сказали, и унесет зловещий черный предмет, но внезапно она передумала. Топор остался в комнате. Она просто подняла уголок ковра и убрала под него свое оружие. Потом села в кресло и обхватила себя руками, ни на кого не глядя.

– Ну, рассказывай, – сказала она. – А потом посмотрим.

Мама глубоко вздохнула. Опустилась на диван рядом со мной и откинулась на спинку.

– Ну хорошо, – сказала она наконец. – Я расскажу, что в действительности случилось одним сентябрьским вечером много лет назад.

Я не могла видеть ее лицо и поняла, что она к этому и стремилась.

39

В отличие от Греты я сохранила в памяти каждую деталь того вечера. Например, помню, что меня пронизывал холод, но я сдерживалась и не просила мужа закрыть окна. Помню сигарету в его руке, помню, как вспыхивали на ее кончике красные угольки всякий раз, когда он затягивался; как потом фильтр его сигареты съежился и снова выпрямился. И помню, что он говорил. Каждое слово.

Остатки янтарной жидкости в его стакане плескались, когда он набрасывался на меня. Это, было, конечно, обычным делом. «Лучшая защита – нападение» – таков был его девиз. Все, что я ставила ему в вину, все, что видела, слышала или понимала, всегда оборачивалось против меня. Он ничего не признавал и не отрицал. Стыдно ему тоже не было, и прощения он никогда не просил. Вместо этого с насмешками и издевками шел в контратаку и всячески давал понять, до чего я неприятный человек. А уж как женщина я вызывала у него исключительно омерзение. Я была так отвратительна, что член скрючивался у него в штанах. Я была такая унылая зануда, что часы останавливались. А еще приставучая и плаксивая. Настоящая мандавошка.

Я полагала, что служила ему опорой. Что была сильной. Что он нуждался во мне, даже если сам этого не понимал. Убеждала себя, что с ним я была тем же человеком, что и на работе, среди друзей, во внешнем мире. Человеком, который не поддается на провокации и не позволяет себя сломить. Это получалось с переменным успехом. До тех пор пока он не выбивал землю у меня из-под ног. «Мандавошка». Не знаю, почему именно это слово оказывало на меня такое действие. Знаю только, что, когда он швырял мне его в лицо, я теряла все: голос, равновесие, самообладание.

В такие моменты казалось, что он срывает с меня всю одежду и оголяет беззащитное тело; что потом он раздвигает мои ребра, просовывает внутрь грубую руку и шарит до тех пор, пока не находит маленький испуганный слизистый комок, которым я и была на самом деле. Он вытаскивал этот комок и заставлял смотреть на него. А потом вынуждал признать то, что ему всегда было известно, то, что он всегда пытался мне внушить: как бы я ни старалась обмануть себя и весь мир, прикидываясь такой умной и необыкновенной, в реальности я была всего лишь жалким, бесцветным, дрожащим комочком. И ничем иным.

На людях я делала все возможное, чтобы это скрыть, замести следы, сохранять невозмутимый вид. Не потому, что боялась, что окружающие узнают, за какого человека я вышла замуж, а из-за страха, что они обнаружат настоящую меня – бесформенный комок, спрятанный под аккуратной, крепкой оболочкой. Единственной, кто об этом знал, кому было позволено видеть мою слабость, была Рут. Я познакомилась с ней на работе, одно время мы сотрудничали в одной группе, и хотя впоследствии она была расформирована, мы продолжили общаться. К тому времени Рут стала для меня не просто важным, а необходимым человеком. С ее умом и уравновешенностью она была мне нужна как воздух. Я слепо ей доверяла.

До того самого вечера. Только я подумала, что вот все и кончено, только собралась надеть свитер и прогуляться по району, чтобы собраться с мыслями, как произошло событие, изменившее все.

– Я ведь знаю, что Грете от тебя досталось. Ударить собственного ребенка… и как у тебя только рука поднялась?

Его голос звучал резко, слова были так же холодны, как воздух за окном. Мы смотрели друг на друга в тишине.

Помню, что краем глаза я заметила какое-то движение, возле двери возникло белое пятно, но я не могла оторвать взгляд от его глаз. Могла думать только о том, что случилось у Рут на кухне пару месяцев назад. Это был самый чудовищный день в моей материнской жизни. От стыда передо мной разверзлась пропасть и стала засасывать вниз. Но я была вынуждена взять себя в руки. Вынуждена.

– Что Грета тебе сказала?

Он еще раз затянулся, выпустил струйку дыма, задрав подбородок, и рассмеялся.

– Грета? Она мне ничего не говорила, она тебе предана до умопомешательства.

– Но тогда?.. Кто же?..

Мир стоял неподвижно и в то же время бешено вращался. Он долго смотрел на меня, подняв бровь.

– Ну что тебе сказать. Ты-то сама как думаешь?

– Об этом знает только один человек, и она никогда бы…

Рут никогда не подставила бы меня так – вот что я хотела сказать, хотя мне и не удалось закончить предложение. Он пожал плечами, продолжая криво улыбаться. Затушил сигарету. Сел ровно, закинув обе ноги на подоконник. Допил остатки жидкости в стакане и молча ждал.

Я думала о Рут. О выражении ее лица, когда я пыталась оправдать свой поступок у нее на кухне, когда она слушала мои мольбы. «Рут, это ведь останется между нами? Ты ведь знаешь, что будет, если об этом узнают на работе. Там все истолкуют совершенно неправильно, не так, как было на самом деле. Я для них буду женщиной, которая ударила собственного ребенка, и никто не сможет…»

Конечно, в тот вечер мы общались холоднее, чем обычно. Но на работе никто ничего не узнал, в этом я была уверена, я бы заметила. Рут не выдала мою тайну коллегам. Так по какой же причине она пошла к нему? Именно к нему, а не к кому-либо другому? Переживала за Грету? Беспокоилась, что я могу снова ее ударить? Нет, Рут слишком хорошо меня знала.

– Зачем, – наконец сказала я, – зачем ей понадобилось это тебе рассказывать?

Возможно, уже тогда какая-то часть моего сознания заметила маленькую фигурку, которая приближалась к нам. Но даже если и так, я не могла увидеть ее по-настоящему. Я утратила способность воспринимать сигналы окружающего мира. Все потонуло в его словах, в его вкрадчивом голосе:

– Но, дорогуша, разве это не очевидно?

И внезапно все действительно стало очевидно. Память заключила в рамку события, которые разворачивались в тот вечер в доме Рут. Эта рамка сужалась, фокусировалась, заостряла внимание на том, что раньше казалось незначительными деталями. Деталями, которые я с такой наивностью упустила из виду. Вот Рут открывает нам дверь, но в том, как она здоровается, чувствуется что-то необычное. Вот ее лицо вытягивается, когда она узнает о голой женщине в моей гостиной. Она сразу же поднимается из-за кухонного стола, поворачивается спиной и начинает разбирать посудомоечную машину. Я тоже встаю и спрашиваю, что случилось.

– У тебя чудесный муж, – был ответ. – Ты знала, на что идешь, когда выбрала его.

Наверное, я должна была обратить внимание на эту неожиданную реплику, так неподходящую Рут. Возможно, я должна была более явно проявить замешательство или ответить как-то иначе. Но тут на кухню вошла Грета и заявила, что хочет домой. Во мне бушевал хаос. Я была подавлена, я была в отчаянии. И тут эти слова, которые моя собственная дочь обрушила на меня. Одно повлекло за собой другое. Рука пронеслась по воздуху и опустилась на ее щеку. Быстро. Все произошло так быстро. Точно так же, как потом, два месяца спустя.

Я не просто подошла – я бросилась к нему. Я вытянула руки и держала ладони перед собой. И пихнула его в грудь со всей силы. В его глазах появилось удивление, черты лица исказились, когда громада здания извергла его из своего нутра. Этого он не мог предугадать. Я застала его врасплох.

Внезапно Грета оказалась рядом, прямо возле меня. Вытянувшись, она выглядывала в раскрытые окна, но было слишком поздно. Тьма уже поглотила его. Может быть, взгляды отца и дочери встретились в последний раз в жизни. А может быть, и нет.

Потом я целые сутки лежала в одиночестве за закрытой дверью, спрятавшись от Греты. Люди говорили со мной, но у меня не было слов, чтобы сказать что-либо в ответ. Вначале во мне были только вопль и плач, которые позже я научилась так уверенно гнать от себя. Затем, когда исторглось все, что накопилось, наступила тишина. Прошло двадцать четыре часа, прежде чем я смогла найти в себе силы и встать с кровати. Двадцать четыре часа, прежде чем я заставила себя снова посмотреть в лицо своей восьмилетней дочери. Я посадила ее к себе на колени, почувствовала, как крепко она прижимается ко мне, и зашептала ей на ухо. Я шептала, что теперь все кончено, что мы должны идти дальше, держаться вместе, что она может положиться на меня.

Все это я сказала. Но я не попросила о прощении. Как только вошла в ее комнату и встретила ее взгляд, поняла, что это невозможно. Она не смогла бы простить меня.

Прошло двадцать три года, и мы ни разу не говорили о том, что случилось. И мне не нужно спрашивать, чтобы знать. Она по-прежнему не простила меня за все то, что я отняла у нее, за то, во что я превратилась.

40

Слезы пробивались из-под моих закрытых век и катились по лихорадочно-горячему лицу. Мне не позволили увидеть папу после. Я не была уверена, что мне хочется на него смотреть, но о моих желаниях в любом случае никто не спрашивал. Об этом просто не шло речи. Поэтому я предположила, что его тело, видимо, было очень сильно повреждено. Я воображала его расколовшийся череп, лицо с раздробленными скулами и носом, на котором остались только кусочки окровавленной плоти. Это был неприятный образ, поэтому впоследствии я решила думать об этом как можно реже. Лучше всего было вообще об этом забыть. Взамен я нашла другие образы, так же как сочинила другое объяснение: «Это ускользает от меня».

Мамин рассказ разогнал туман, обнаружил то, что я всегда хотела увидеть, но изо всех сил старалась подавить. Обнаружил клин, который в тот вечер вонзился в землю между нами и положил начало трещине, все увеличивавшейся с годами. Но меня поразил не только сам факт, что мама обнажила так долго скрывавшуюся правду, но что-то большее.

Кто-то сзади положил мне руку на плечо. Я хотела дотронуться до нее, но не смогла. Обвиняла в этом свою неспособность двигаться как следует, но не была уверена, что нет еще каких-либо причин.

– Грета, я страшно мучаюсь оттого, что ударила тебя тогда. И потом… что заперлась, оставила тебя так надолго одну. Это был чудовищный поступок. Совершенно непростительный. И все же я надеюсь, что ты сможешь…

Очевидно, еще что-то оставалось невысказанным. Мама мучительно подбирала слова.

– Прости меня. Я не знаю, говорила ли я это когда-нибудь по-настоящему.

Слезы по-прежнему тихо струились по моему лицу. Старые, глубоко спрятанные чувства высвобождались и покидали меня. Это были слезы скорби и гнева, но также и стыда. Я так тосковала и скорбела по папе, что иногда чувствовала ломоту во всем теле. И в то же время… Жизнь после него, без него, была настолько проще. Спокойнее. Никаких неожиданностей, никаких скандалов по ночам. Мама повеселела, стала лучше со мной обращаться. Я испытывала огромное облегчение. И было стыдно признаваться в этом самой себе.

Мамина рука то поглаживала, то сжимала мое плечо. Потом мама поднялась с дивана и спросила психотерапевта, как пройти в ванную. Когда она вернулась, оказалось, что она вновь наполнила мой стакан. В другой руке мама несла сложенное влажное полотенце. Она опустилась на колени и стала протирать мое лицо спокойными, осторожными движениями. Смыла кровь и утерла слезы. Я смотрела на ее руки. Эти руки! Это они в тот вечер… Я зажмурилась и увидела две руки, которые взмывают в воздух и толкают мужское тело с такой силой, что оно падает. То же видение, что предстало передо мной, когда я была прикована взглядом к водам Морока. Только человек, которого я видела, падал не в колодец, а из окна. И руки были не мои, а мамины.

– В основном неглубокие ссадины, – сказала мама. – Но у тебя жар. И будет большой синяк вот здесь, сбоку на шее и рядом на плече. Больно?

Я вздрогнула и поморщилась, когда она дотронулась до места, куда пришелся удар весла.

– Ты все сделала правильно. Совершенно правильно.

Хриплый голос с другого конца комнаты. Мамина рука замерла. Психотерапевт повернула лицо к окну, которое выходило на веранду, и задумчиво смотрела в него. Я показала знаками, что хочу снова лечь, и мама помогла мне. Она снова принялась протирать меня влажным полотенцем и остановилась только тогда, когда я осторожно отвела ее руку от своего лица. Она еще раз на некоторое время скрылась на кухне, а затем вернулась со стаканом воды. Протянула его другой женщине, и та приняла, не поблагодарив. Мама скрестила руки на груди и тяжело вздохнула.

– Это ведь было не в первый раз, с Гретой, или как?

Психотерапевт одним глотком опустошила стакан.

– Нет. Но она первая забеременела, насколько мне известно.

Значит, до меня у Алекса были другие любовницы. А может быть, одновременно со мной, кто знает? Я пыталась понять, как во мне отзывается эта новость, но не находила в себе никаких чувств.

– Я обнаружила измену, когда мою мать положили в больницу. Затем узнала о ребенке, позже, когда она… когда она умерла.

Мама снова вернулась к дивану и уселась в своем углу.

– Я очень сожалею.

Психотерапевт задумчиво смотрела на стакан в своей руке, будто он содержал ответы на главные загадки бытия.

– А вот он не сожалел. Смотреть, как другие мучаются, причинять им боль – этим Алекс живет. Он прекрасно это умеет и добивается этого всеми возможными способами: словами, действиями, руками…

Она говорила о своем муже. О моем бывшем любовнике. Ее слова снова повлекли за собой воспоминания, тело отозвалось на них дрожью. Значит, я была не одинока в своих страданиях, боли и унижении. Чему же он подвергал ее, прожившую с ним так долго? Я вспомнила о кардиганах и пиджаках, которые видела на ней во время наших сеансов. Она обнажала кожу очень редко, хотя стояло лето. Внезапно причина стала ясна.

«И все же, – пронеслось в голове, – все же ты вышла за него, все же осталась с ним. Почему?» В следующую секунду я вспомнила маленькую белокурую девочку с ямочкой на щеке. Вопросительный знак исчез. Я знала почему.

– В начале было хуже. Пока я не научилась распознавать его сигналы и приспосабливаться. Сейчас он уже редко…

Психотерапевт подняла руку и сжала ее в кулак, но потом медленно расслабила и дотронулась пальцами до своих губ.

– …наказывает меня.

– Когда ты поняла, что нужно приспосабливаться? Что с тобой что-то не так, что ты виновата в том, что он плохо с тобой обращается?

Сначала я подумала, что ослышалась. Эти слова, эти выражения… Неужели мама могла так сказать? В удивлении я пыталась поймать ее взгляд, но она не смотрела на меня. Она, казалось, совершенно равнодушно приглаживала на себе одежду, расправляя никому не видимые складки. Психотерапевт тоже была взволнована. Ее рука, прикрывавшая рот, упала на колени, и она долго смотрела на маму. Потом ее взгляд затуманился, черты лица смягчились. Как будто она слишком хорошо понимала, в чем суть вопроса.

– Я знаю точно, когда это произошло. Когда он в первый раз сказал…

Она поколебалась, поднесла руку к горлу. На безымянном пальце было золотое обручальное кольцо, совсем простенькое. Я заметила, что рука дрожит. Мама подалась вперед и склонила голову набок. Ее голос был ласков.

– Что он сказал?

– «Ты больная на голову. Совершенно больная. У тебя крыша съехала капитально». Я точно не помню, когда это было, не помню, что я такое сказала ему поперек. Но помню, что почувствовала, когда услышала его слова. Они проникли в меня и заставили замолчать. Целый день я ходила как в тумане. Всех, кого я встречала в тот день, – женщин в очереди в магазине, отцов, которые забирали детей из детского сада вместе со мной, – я хотела спросить: «Сегодня муж сказал мне, что я больная на голову. Что вы об этом думаете?»

В моих ушах зазвучал знакомый голос, и я увидела перед собой ухмыляющееся лицо Алекса. «Ты определенно немного сумасшедшая. С головой не все в порядке». Психотерапевт оперлась на ручку кресла и медленно встала.

– Тем вечером, когда я положила голову на подушку, я наконец поняла, почему эти слова так задели меня. Почему я замолчала вместо того, чтобы защищаться. То, что он сказал… Это была не просто взятая с потолка выдумка, не беспочвенное обвинение. Я никогда не была… никогда не чувствовала себя…

Она слегка пнула ногой кучу из деревянных щепок и обрывков газет, и они рассыпались по полу. Потом как бы демонстративно стянула с себя белый кардиган и потерла бледные предплечья.

– В глубине души я знала, что он прав. Все было действительно так, как он сказал.

Она поменяла позу, перенесла тяжесть тела на одну ногу. Синяя ткань платья обтянула ее тело, очертив плоский живот и выпирающую тазовую кость. Светлые волосы обрамляли лицо – несмотря на тепло, она оставила их распущенными. На лице не было никакой косметики. Мы с ней не могли быть более разными. Или более одинаковыми.

– Так вот, ответ на твой вопрос: я все поняла именно в этот момент. Что никто, кроме него, меня терпеть не будет. Потом он сделал все возможное, чтобы я не забывала: без него я ничто. А я… я делала все, что могла, чтобы… сотрудничать.

Психотерапевт повернулась так, что солнце, струившееся из окна, осветило ее левую руку и щеку.

Мамино лицо выражало крайнюю серьезность.

– С этого момента, – сказала она таким тоном, что это звучало одновременно и как вопрос, и как утверждение.

Психотерапевт посмотрела на нее. Потом ее взгляд скользнул к краю ковра, волной лежащего на топоре, и снова вернулся к маме.

– Именно так, – медленно сказала она. – С этого момента.

Я почувствовала замешательство. Успела спросить себя: «Что же будет дальше. Куда мы направимся отсюда? Куда мы можем поехать?» Потом уже не было времени на мысли и чувства. Потому что в следующее мгновение раздался стук в дверь.

41

Послышался тяжелый вздох, мама и психотерапевт обменялись быстрыми взглядами. Никто не шевельнулся. Снова раздался стук, громче и требовательнее, чем в первый раз. В конце концов мама поднялась с дивана, пригладила волосы и, неуклюже двигаясь, направилась в прихожую.

Когда она вернулась, с ней были двое полицейских. Одним из них была та женщина, с которой мне пришлось разговаривать в участке несколько дней назад. Войдя в комнату, она огляделась, посмотрела на обрывки газет и разломанный стол, на меня, лежащую на полу, на маму, на другую женщину и снова на меня.

– У вас тут все в порядке?

Не дождавшись ответа, она повернулась к своему коллеге, лысеющему мужчине с большим животом. Уперев руки в бока, он сделал шаг вперед.

– К нам поступил звонок от одного пожилого мужчины. Речь шла про какой-то топор. Якобы где-то здесь поблизости ходила странная и опасная женщина. Известно ли вам что-нибудь, что могло бы помочь нам разобраться в этом деле?

«Какой-то топор». Пришлось приложить усилие, чтобы не бросить взгляд в сторону бугорка у края ковра. Боковым зрением я заметила, что психотерапевт слегка попятилась маленькими, едва заметными шажками и теперь оказалась прямо возле него. Она хотела скрыть за своими ногами и телом очертания топора под ковром? Или готовилась вытащить тайное оружие и перебить нас всех, если потребуется? Усилием воли я сдерживалась и не поворачивала голову в ее сторону, чувствуя при этом, как подо лбом будто что-то взрывается от напряжения. Я направила взгляд на женщину-полицейского.

– Этот мужчина, – добавила она, – выгуливал собаку, когда столкнулся с женщиной. Он рассказывает, что она кричала что-то бессвязное и казалась совершенно выбитой из колеи. И у нее был топор, как мы уже сказали. Мы объезжаем район и смотрим по сторонам; людей почти нигде нет, но мы стучимся в те дома, которые кажутся обитаемыми. Пытаемся узнать, не видел ли кто-нибудь чего-нибудь подозрительного.

Она снова посмотрела по очереди на каждую из нас. Никто не ответил на вопрос, повисший в воздухе. Мамины зрачки подергивались и сужались. Было очевидно, что она напряженно о чем-то размышляет. И внезапно меня оглушила догадка. Мама не знала, что женщина, о которой говорят полицейские, – это я, что на самом деле топор – мой. Она видела его только в руках белокурой женщины. Какие выводы она должна была из этого сделать? Какие мысли проносились в ее голове в этот момент? Собиралась ли она выдать психотерапевта? Думала ли рассказать полицейским о том, что здесь только что произошло?

Часть меня беззвучно кричала ей, чтобы она сделала это поскорее, спасла нас обеих, пока еще есть время. Другая часть четко осознавала, что психотерапевт находится меньше чем в метре от топора. Прежде чем полицейские успели бы что-либо предпринять, она расколола бы мне череп, если бы захотела. Если бы ее положение действительно оказалось безнадежным.

Мама открыла рот, но потом снова закрыла и слегка покачала головой. Полицейский вытер лоб и громко откашлялся.

– Да уж, вы необыкновенно веселые и разговорчивые девушки.

– В самом деле, что тут такое произошло?

Взгляд его коллеги снова подозрительно изучал комнату и наконец остановился на мне. Она сделала несколько шагов вперед, склонила голову набок и уставилась на меня, сощурившись. Я поборола желание зажмуриться и отвернуться. Вместо этого собралась с духом и ответила на ее взгляд. Ждала, что она вот-вот воскликнет, что узнает меня, что она вспомнит, как странно я себя вела во время нашей встречи. Возможно, она тактично смолчала, потому что я была не одна или просто была сама на себя непохожа – без макияжа, больная и покалеченная. Как бы то ни было, она сказала только:

– Что это у вас с лицом? И этот синяк, что?..

Краем глаза я заметила какое-то беспокойное движение. Мама выдвинулась вперед и встала между мной и полицейскими.

– Как вы могли заметить, моя дочь не очень хорошо себя чувствует. Она только что вырвалась из деструктивных отношений. И вдобавок ко всему у нее высокая температура. Можете сами проверить, если хотите. Я сидела с ней целый день, она ни разу не встала…

– Значит, вы говорите, целый день.

Женщина-полицейский выпрямила спину и пронзила маму взглядом. Атмосфера была напряженной, решалась наша судьба, это было очевидно. Мамино первоначальное оцепенение прошло. Она твердо встретила взгляд женщины-полицейского, так что та в конце концов издала какой-то покорный звук, повернулась к своему напарнику и вопросительно подняла бровь.

– Да кто его знает, – сказал он и пожал плечами. – Никто, кроме старого собачника, не видел эту женщину с топором.

Он оттопырил средний и указательный пальцы на обеих руках, как бы заключая последние слова в кавычки. Вместе с выражением его пухлого лица этот жест должен был означать, что он не уверен, насколько серьезно можно относиться к заявлениям одинокого старого мужчины. Темноволосая женщина в форме снова повернулась ко мне, и в этот раз – я ясно это видела – в ее глазах мелькнуло узнавание. Она долго смотрела на меня в тишине. Изгиб ее рта выражал озабоченность.

– Если вы пострадали от насилия, вам необходимо заявить об этом, – сказала она в конце концов. – Вам могут помочь.

Она многозначительно указала на разрушенный стол за нашими спинами. Возможно, решила, что это результат тех жестоких отношений, на которые намекнула мама.

– Будьте осторожны, хорошо? – добавила женщина в форме.

И, не дожидаясь ответа, снова повернулась к маме. Та подчеркнуто кивнула.

– Я прослежу, чтобы дочь получила лучший уход, какой только можно вообразить.

Темноволосая женщина подавила вздох.

– Деструктивные отношения – это определенно животрепещущая тема. Мы получили еще одно заявление из этого района. От перепуганной матери. По ее словам, парень ее дочери угрожает той ножом. Возможно, вы…

Прежде чем она успела закончить вопрос, мужчина сделал шаг вперед.

– Мы с этим пацаном уже сталкивались. Он главарь местной молодежной банды, которая, судя по всему, специализируется на издевательствах над животными.

Раздраженный блеск во взгляде женщины-полицейского показывал, что она считает лишними разъяснения своего напарника. Я почувствовала, как желудок сжался в комок. Жестокое обращение с животными? Девочка. Грета. Мне хотелось закричать: «Она в порядке?», но слова остались внутри. Несмотря на то что я выпила много воды, в горле опять пересохло. Мама ахнула и схватилась за грудь.

– Что вы такое говорите? Это чудовищно! Бедная девушка! И жестокое обращение с животными… Зачем, господи боже мой?!

Что-то черное с белыми пятнами промелькнуло на моей сетчатке, и показалось, что я чувствую, как гибкое маленькое тельце сворачивается калачиком возле меня. Потом видение растаяло, ощущение тепла испарилось, сменившись чем-то холодным и острым. Тирит.

– Кто знает, – ответил полицейский и безнадежно пожал плечами. – Может быть, они сатанисты. Или просто развлекаются, как умеют. Молодежь в нынешние времена…

– Как бы то ни было, – прервала его женщина-полицейский, – нет смысла стоять тут и строить догадки. Но если вы видели или слышали что-то, что может помочь нам продвинуться в этом деле, тогда…

Мама покачала головой. Она была бледна.

– Нет. Слава тебе господи, мы здесь временно. И раз тут творятся такие страшные вещи, не думаю, что мы когда-либо сюда вернемся. Морок… Что это вообще за название для озера?

Женщина-полицейский развела руками.

– Это ведь не официальное наименование. Но оно и правда немного странное. И жутковатое. Таким не привлечешь туристов. Я сама совсем недавно поселилась здесь и только на днях узнала, что озеро так называют.

Она развернулась и сделала несколько шагов в сторону прихожей. Они сейчас уйдут? Так быстро? Я беспокойно заворочалась, не в силах решить, что опасней: оставить полицейских в доме или отпустить их.

Подумала о черном орудии, спрятанном совсем недалеко от меня. Видимо, из-за беспорядка, из-за разбросанных повсюду щепок и обрывков газет полицейские не заметили, что с ковром что-то не так.

Мужчина уже вышел в прихожую, но его напарница внезапно остановилась. Она направила взгляд в ту часть комнаты, куда отступила психотерапевт, туда, где топорщился краешек ковра. У меня перехватило дыхание. Я проследила за ее взглядом. Увидела жену Алекса, мать Смиллы, в синем платье, прислонившуюся к стене, как будто она хотела с ней слиться.

– А вы кто такая?

Психотерапевт в нерешительности молчала. Потом она скользнула вниз по стене, и я поняла, что она тянется дрожащей рукой к ковру. Возможно, это произошло в действительности, а может быть, мне просто показалось. «И правда, кто ты такая?» – пронеслось в моем болезненном сознании. И тут я услышала другой, хорошо знакомый голос:

– Подруга, – ответила мама. – Она наша подруга.

Я увидела, как женщина-полицейский снова поворачивается к маме. Возможно, мама слишком долго медлила с ответом. Но когда она наконец ответила, в ее голосе не было заметно ни малейшей тени сомнения. Она уверенно и настойчиво кивнула. Да-да, подруга. Они смотрели друг на друга, и у меня возникло чувство, что мама защитила психотерапевта не только потому, что не хотела подвергать меня опасности. Было что-то еще, что-то большее.

Люди в униформе исчезли в прихожей. Я услышала, как захлопнулась дверь. Мама и психотерапевт продолжали молча рассматривать друг друга. Тишину нарушила мама:

– Ну что ж, теперь отдай мне этот топор, я его унесу. А потом мы сядем и поговорим. Можешь задавать любые вопросы. Я понимаю, что ты хочешь знать.

И мама, и психотерапевт двигались очень медленно. Я увидела, как черный предмет вынырнул из-под ковра и сменил владельца, слышала шаги, удаляющиеся из комнаты, звук открывающейся двери, какое-то громыхание и теперь уже приближающиеся шаги. Потом ничего больше не было слышно, кроме тихих голосов. В голове шумело. Веки дрожали. Как же я устала, как же бесконечно устала.

42

Я спала, и мне снилось, что мама и мой бывший психотерапевт сидят надо мной каждая в своем углу дивана и тихо беседуют. Время от времени мама склоняется, чтобы пощупать мне лоб или поправить подушку, которую кто-то незаметно положил мне под голову. Во сне я слышала, как психотерапевт говорит: «Так, значит, твоя подруга была влюблена в твоего мужа? И поэтому она рассказала ему о пощечине – чтобы он тебя бросил?»

– Или они уже были любовниками, – услышала я мамин голос и поняла, что не сплю. – Возможно, она почувствовала себя униженной из-за того, что он беззастенчиво продолжал встречаться с другими женщинами. Кто знает?

В ее голосе не было слышно горечи или ненависти, когда она говорила о Рут. Только усталость. Сначала меня это поразило, но потом я поняла, что удивление неуместно. На каких основаниях я могла делать выводы о маминых чувствах, о ее отношении к произошедшему? Ведь я никогда, никогда в жизни вот так не усаживалась с ней на диване поговорить об этом. Никто из нас не пытался всерьез начать такой разговор. Когда я была подростком, мама делала попытки, но я игнорировала ее осторожные намеки. Потом я переехала и отдалилась от мамы еще больше. Держала ее на расстоянии. В итоге это привело нас сюда.

Они еще не заметили, что я проснулась. Я позволяла им думать, что продолжаю спать, и лежала совершенно неподвижно, оставив только маленькую щелку под веками. В моем поле зрения, прямо перед собой я видела худые лодыжки. Солнечный свет, струящийся в комнате, падал под таким углом, что я могла различить тонкие волоски на икрах. Одна нога была закинута на другую, с нее свисала светлая сандалия, открывающая пальцы. Ногти были накрашены каким-то безнадежно унылым лаком пастельного цвета. Она сидела так близко, что достаточно было протянуть руку, чтобы ее коснуться. Погладить. Или расцарапать.

– Я должна спросить… Потом, позже… Неужели никто… Я хочу сказать…

По тому, как она смутилась, я сразу догадалась, что она хочет узнать. Мама тоже это поняла. Само собой.

– Дело закрыли, потому что было решено, что это несчастный случай. Соседи сверху и снизу слышали скандал и заключили, что кричал тот же мужчина, который обычно поздно возвращался домой и шумел на лестничной клетке. Люди, жившие в доме напротив, рассказали полиции, что несколько раз, еще до того вечера, видели, как мужчина на другой стороне улицы сидит в открытом окне и курит. Они удивлялись, как он отваживается на такое, ведь окно было так высоко. Вскрытие показало наличие алкоголя в крови и в довольно больших количествах. Я думаю, что они даже нашли осколки стакана, которой он держал, недалеко от…

Я резко вздрогнула и подергала ногами, чтобы они точно меня заметили. Мама сразу же замолчала. Ее лицо появилось над краем дивана.

– Привет. Ты заснула, и я решила тебя не трогать, думая, что как раз это тебе и нужно. Надо было уложить тебя как следует, но… да, сейчас ты весишь немного больше, чем тогда, когда я в последний раз относила тебя в кровать на руках.

Мы долго смотрели друг на друга. И внезапно мама покраснела. Да-да, действительно покраснела, хоть и всего на несколько секунд. Потом она снова овладела собой.

– Как ты себя чувствуешь?

Хотя я не спала уже несколько минут, только услышав этот вопрос, я смогла по-настоящему оценить свои ощущения. Голова уже не раскалывалась от боли, и, хотя боль не ушла полностью, она теперь не была такой острой. Плечо распухло и по-прежнему было как каменное, но температура, кажется, снизилась. Сон очевидно пошел мне на пользу. Сколько, интересно, я проспала? Хорошо знакомое и все же давно забытое чувство в желудке дало о себе знать.

– Голод, – ответила я. – Я чувствую голод.

На кухне, куда я добрела, опираясь на маму, я съела несколько ломтиков поджаренного хлеба. Я украдкой оглядывалась в поисках топора, но нигде его не видела. Мне очень хотелось узнать, куда мама его спрятала, но спросить ее не удалось. Белокурая кукла Смиллы лежала на полу лицом вниз. Платье в горошек задралось, из-под него выглядывал блестящий пластмассовый зад. Неуклюже, но решительно я потянулась за куклой, подняла ее, оправила платье и усадила на стул возле себя.

От напряжения кровь запульсировала в поврежденном плече. Шея и нижняя часть лица ныли. Я все еще была очень слаба из-за высокой температуры и сумбура последних дней. Потом я вспомнила о спирте, который мне пришлось выпить, и встревоженно провела пальцами по коже вокруг пупка. «Ты все еще там?» Глубоко внутри я почувствовала какое-то трепетание. Что-то боролось, что-то хотело выжить. Что-то или кто-то. Все будет хорошо. Все должно быть хорошо.

Пока я с новообретенным аппетитом наполняла голодный желудок, мама обыскивала спальню и ванную и собирала мои вещи в чемодан. Она действовала быстро, молча и сохраняла такую невозмутимость, будто всю жизнь только и делала, что выручала меня из абсурдных положений. Я догадывалась, что она хочет как можно скорее уехать отсюда и отвезти меня в больницу. Интересно, что она собиралась рассказать врачам. Но в данный момент лучше было не задавать вопросов, молчать и оставить на маму все переговоры.

Психотерапевт держалась в стороне. Я ее не видела, но знала, что она еще не покинула дом. Ее присутствие висело в воздухе тонкой пеленой. Судя по всему, она по-прежнему находилась в гостиной. Размышляла, что делать дальше, думала о своей жизни – откуда мне знать? Единственное, что я знала, – если мама не боится на нее положиться, то и мне нечего бояться.

Наконец я наелась, мама убрала посуду и принесла мою сумку.

– Машина стоит там, – сказала она и указала на ряд туй.

Потом помогла подняться, и мы пошли. Ее рука обнимала меня за талию, моя лежала у нее на шее. Наши тела соприкасались от плеч до бедер. Мы очень давно не были так близко друг к другу.

Мы были уже на крыльце, когда в прихожей послышался шум. Мама повернула голову, ее взгляд уперся во что-то, находящееся прямо за нашими спинами. Мне не нужно было оглядываться, чтобы знать, что она там увидела.

– Я хочу задать последний вопрос. Оно того стоило?

Мама поколебалась. Краем глаза я заметила, что она перевела взгляд на меня. Я не стала оборачиваться. Не стала отвечать на мамин взгляд. Я ждала.

– Нет, – ответила мама. – Не стоило.

Она довела меня до своей машины и помогла забраться в нее. Через лобовое стекло я видела свою машину. Вполуха слушала, как мама говорит, что она найдет способ вывезти ее отсюда как можно быстрее. Что-нибудь придумает. Не нужно волноваться, мне не придется снова приезжать сюда. Никогда в жизни. Она об этом позаботится.

Мама обошла машину, села за руль, захлопнула дверь и пристегнула ремень. И просто сидела, не поворачивая ключ зажигания, не шевелясь и ничего не говоря.

– Мама?

Какое-то время она смотрела перед собой.

– Этот мужчина… Алекс, – сказала она наконец. – Так, как он с ней обращался, было ли… было ли так же и с тобой?

Что я могла ответить? Рассказать о галстуке? Мама пожевала губами. Я постаралась, чтобы ответ прозвучал успокаивающе и убедительно.

– Я от него ушла. Сказала ему, чтобы он больше никогда не приближался ко мне.

Минуту она обдумывала услышанное.

– А ребенок, – сказала она наконец. – Твой ребенок. Что ты думаешь делать?

Я ждала, вынудив ее повернуться и прочесть ответ в моих глазах. Она спокойно кивнула. Потом внезапно протянула руку и коснулась моей щеки – той, на которой не было красно-лилового синяка.

– Если он будет вас искать, тебя и малыша, если он каким-то образом…

Раньше или позже Алекс узнает, что мне удалось отсюда выбраться, что его жена меня отпустила. Как он это воспримет? Что будет делать? Я не хотела даже представлять это. Но независимо от того, насколько сильным будет его недовольство, он хорошо подумает, прежде чем возьмется меня искать. Есть свои преимущества в том, чтобы быть женщиной-загадкой. Есть свои преимущества в том, что я не рассказала Алексу всю правду о папе.

Я вспомнила о его словах, произнесенных во время нашего недавнего – и последнего – разговора. Я заставила его поверить, что это я в тот вечер толкнула отца навстречу смерти. Что я способна на такие поступки. Я поднесла руку к лицу, а потом накрыла ей мамину ладонь. Надеялась, что она поймет меня. Почувствует силу, которая из меня струится. Я дочь своей матери.

– Тогда я с этим разберусь.

Мама слушала, впитывала мои слова. Потом убрала руку и улыбнулась. Эта улыбка показывала, что все так, как и должно быть.

– Подожди минутку, – сказала она. – Я забыла кое-что.

Она отстегнула ремень безопасности и уверенными шагами направилась в обход кустов, обрамлявших дом, который мы вскоре должны были покинуть.

Я откинулась на спинку и несколько раз глубоко вздохнула. Уедем отсюда. Наконец-то. Я думала о том, как же здорово будет вернуться домой. Решила как можно скорее подыскать себе новую квартиру. Такую, в которой он никогда не бывал. Может быть, я даже перееду в другой город. Но первым делом, как только выздоровею и сниму с себя повязки, позвоню Катинке. Спрошу ее, не хочет ли она встретиться и выпить кофе.

В то же мгновение я увидела девочку. Она неуверенно шла к дому с другой стороны дороги. Черная бесформенная одежда и свободно развевающиеся длинные волосы. Я открыла дверцу и вышла из машины, остановившись в нескольких метрах от девочки. Та безмолвно рассматривала меня, скользя взглядом по синякам и ссадинам.

– Мама говорила с полицейскими, – сказала она наконец. – Там было что-то про женщину, вооруженную топором. Я хотела… просто хотела проверить, в порядке ли ты.

– Я в порядке. А ты?

Она откинула волосы с лица и опустила взгляд. «От перепуганной матери. Парень ее дочери угрожает той ножом». Мгновенно я поняла, как одно связано с другим.

– Это твоя мама на него донесла?

Грета смотрела в землю, на дорогу – куда угодно, только не на меня.

– Это так тупо, – ответила она наконец. – Она ничего не понимает.

У меня в груди что-то оборвалось. Как она может быть на стороне Юрмы? Несмотря на то что он ей угрожал? Мне хотелось встряхнуть Грету, возразить ей, спросить, неужели она вообще не слушала то, что я рассказывала на лесной поляне. Но тут заметила маму, выходящую из-за туй. Увидев Грету, она ускорила шаг. Я поспешно протянула руку. Услышала, как слова женщины-полицейского отзываются эхом в моих устах.

– Тебе могут помочь.

Девочка посмотрела на протянутую руку. Секунду она стояла неподвижно. Потом тоже подняла и протянула свою. Ее пальцы коснулись моих. Они были ледяными.

– Добрый день, кто ты и что здесь делаешь?

Мама говорила громким бодрым голосом. Холодные пальцы выскользнули из моей руки. Девочка в последний раз посмотрела мне в глаза. Мой голос был едва громче шепота.

– Береги себя, хорошо?

Не говоря ни слова, она побежала прочь. Моя рука упала. Мама открыла дверь со своей стороны, забралась в машину и пристегнулась. Когда она спросила, кто эта девочка, я пожала плечами. Она не настаивала.

– Грета, – сказала она. – Есть еще одна вещь, о которой я думаю.

Я захлопнула за собой дверь и взглянула в зеркало заднего вида. Увидела, как исчезает вдали худенькая фигурка. Вскоре она казалась просто черной полоской. В конце концов ее как будто бы поглотила земля. Поглотил Морхем. Мама повернула ключ зажигания и завела мотор.

– Ты ведь знаешь, что я сделаю для тебя все что угодно? Все что угодно, Грета.

Я кивнула. Да, я это знала.

– Ты будешь часто нуждаться в помощи. Беременность – непростое приключение. А потом, когда появится ребенок, тоже не будет легко. Мать-одиночка должна получать как можно больше поддержки. Я хочу, чтобы ты знала, что я…

Она запнулась. Я нащупала ее руку, лежащую на рычаге передач.

– Мама. Спасибо тебе.

Она повернулась ко мне и улыбнулась. Необыкновенной улыбкой.

Потом мы уехали.

43

С веслом получилось плохо. Наклон был неправильный, сила, с которой я ударила, была явно недостаточной. Ты потеряла сознание, но это произошло главным образом из-за твоего общего плачевного состояния. Возможно, надо было сразу взяться за топор, когда ты беспомощно лежала на полу. Или быстро поджечь дом, пока у меня еще была возможность это сделать. До того, как приехала она – та, которая перевернула все. Твоя мать.

Я узнала тебя сразу же, как только ты открыла дверь. Поняла, что ты моя бывшая пациентка, но потребовалось некоторое время, чтобы восстановить подробности. Вспомнить удивительную историю об отце, который выпал из окна. Историю без окончания. Я была полностью уверена тогда, когда ты сидела напротив и увиливала от вопросов, – что ты-то его и вытолкнула. Все в тебе: жесты, интонации, мимика – все указывало на это. Так что, когда ты решила завершить нашу терапию, не облегчив по-настоящему душу, я попыталась удержать тебя. Помнишь? Должно быть, нет. Мои слова не могли для тебя что-то значить, ты исчезла из приемной и никогда не вернулась. А я пошла дальше и с тех пор больше о тебе не задумывалась. До настоящего момента.

Я стою на кухне и смотрю в окно. Хотя я не могу тебя видеть, я знаю: ты еще здесь. Только что я услышала, как захлопнулась дверца автомобиля. Через несколько секунд заведется мотор, а я останусь стоять здесь и прислушиваться, пока ты не уедешь. Почувствую ли я тогда злость? Злость оттого, что дала тебе уйти, что не вырвала своими руками из твоего чрева то, что в нем зреет.

Я отпустила тебя ради твоей матери. После того как она поведала свою историю, я не смогла поднять руку на ее дочь. Я полагала, что все судьбоносные метаморфозы со мной уже произошли, но после того как я выслушала твою мать, возникло чувство, что где-то за углом меня ждет нечто еще более значительное. Нечто более страшное и более могущественное. Испытание всей жизни. То, что должно освободить меня.

Я вижу, как она возвращается к дому мелкой трусцой, слышу, как ее ноги стучат по лестнице и как снова открывается входная дверь. Видимо, вы что-то забыли. Я выхожу в прихожую, чтобы встретить ее. Она просто стоит там и смотрит на меня.

– Грета больше никогда не будет иметь никаких дел с твоим мужем, – говорит она наконец. – Даю слово.

Я знаю, что она не стала бы так говорить, если бы это не было правдой. Я своими глазами видела, какую власть она имеет над тобой. Возможно, ты сама этого не понимаешь, возможно, не хочешь это признавать, но это так. Я киваю, показывая, что приняла и поняла ее сообщение. Жду, что она откроет дверь и снова исчезнет. Но она по-прежнему стоит в прихожей.

– Ты спросила, стоило ли оно того. Спроси еще раз.

Сначала я не понимаю зачем. Она ведь уже дала ответ на этот вопрос. Но внезапно меня осеняет догадка. Она хочет, чтобы я спросила еще раз теперь, когда ты не можешь услышать ответ. Чувствую, как сердце начинает биться быстрее.

– Оно того стоило?

– Я наконец-то попросила у Греты прощения за то, что камнем лежало на душе все эти годы. Но за тот большой поступок, за то, что я избавилась от ее отца, я до сих пор не попросила прощения. И я не буду оскорблять себя или ее попытками это сделать. Настоящая мольба о прощении, обращенная к человеку, подразумевает его гнев.

Слова кружатся в воздухе между нами. Она цепко смотрит на меня, сверлит мои глаза своими.

– Это достаточно ясный ответ на твой вопрос?

Я чувствую жжение и покалывание на коже. Кажется, что все сосуды в теле вскрылись. Киваю. Ее слова что-то пробудили к жизни. Тот важный поступок, который мне предстоит совершить, испытание, которое ждет впереди. Я размышляла об этом весь день после того, как она закончила свой рассказ. И слышала, как сама говорю про Алекса вещи, которых никогда не говорила прежде, выражаю мысли так, как, думала, не способна выразить. И тогда я понимаю. Именно рядом с ним – а не без него – я превращаюсь в ничто. Так просто, так банально. Но при этом так правдиво.

Я смотрю на женщину, стоящую передо мной, с восхищением и благодарностью. Наконец вижу связь, понимаю скрытый смысл нашей, казалось бы, случайной встречи в Морхеме. Она берется за дверную ручку.

– Я очень сожалею о том, что случилось с твоей матерью. Вы с ней были близки?

Я чувствую резь в груди.

– Мне так ее не хватает.

Она коротко кивает и уже собирается открыть дверь, когда внезапно ее охватывает гнев. Она поспешно подходит вплотную, так близко, что ее завитые локоны касаются моих висков.

– Позаботься о том, чтобы твоя дочь была в этот момент далеко. И сделай так, чтобы все выглядело как несчастный случай.

Потом она уходит. Через пару минут до меня доносится шум заводящегося мотора, трогающейся и исчезающей вдали машины. Я стою в прихожей, словно окаменевшая. Все, что, как мне казалось, я потеряла. Все, что навсегда исчезло с последним вздохом матери. Все это еще может вернуться. Все это я завоюю обратно. Себя саму. Мою дочь. Мое будущее.

Материнская любовь не знает ограничений, она дика и прекрасна. Я буду чтить память матери и стремиться к той же цели, что и она. Но моя дорога к ней идет другими путями. Она предпочитала уступать, а я буду бороться. Она выбирала мягкость, я выбираю силу. Медленно поворачиваюсь и прохожу в глубь дома. Многое нужно обдумать, прежде чем я вернусь домой. Многое спланировать. Опускаюсь на диван, в тот его угол, где совсем недавно сидела она. Если я закрою глаза, я все еще смогу ощутить рядом отзвук ее рассказа. Он утешает и придает сил. Я знаю, что смогу со всем справиться. Если она смогла, то смогу и я.

Вижу перед собой Смиллу, слышу ее серебристый смех. Когда-нибудь, много лет спустя, мы сядем с ней рядом и обо всем поговорим. Мать и ее взрослая дочь. Тогда я расскажу ей о моем жизненном пути, о том, какие я вынесла из него уроки. Я еще не знаю точно, что скажу. Но уже знаю, с чего начну свой рассказ и какие слова прозвучат прежде всего:

«Хорошая мать не подчиняется обстоятельствам, а сама создает их».

Благодарности

Спасибо моим профессиональным издателям, моим проницательным бета-ридерам, моим прекрасным друзьям и всей моей любящей семье, поддерживавшей меня до конца.

И последнее, но не менее важное: спасибо всем, кто прочитал эту книгу.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg