Александра Олайва Последняя
© Черезова Т.Л., перевод на русский язык, 2015
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016
0
Первым в съемочной группе умрет режиссер монтажа. Пока он не чувствует себя больным, и он больше не работает на натуре. Он побывал там всего раз, до начала съемок, чтобы посмотреть на лес и пожать руки операторам, чьи отснятые материалы он будет использовать: бессимптомное заражение. Он вернулся уже неделю назад и сейчас сидит один в монтажной, чувствуя себя прекрасно. На его футболке надпись: «Кофе внутрь – гений наружу». Он нажимает кнопку, и на большом экране над его пультом начинают мелькать картинки.
Титры: врезки для текста, но без текста. Сначала появляются листья, дуб и клен, и сразу же сменяются изображением женщины, которая в заявке описала цвет своей кожи как «мокко» – и была права. У нее темные глаза и пышная грудь, скромно спрятанная под оранжевой толстовкой. Ее волосы – множество черных завитков, и каждый безупречно уложен.
Далее – панорамный вид гор: гордость северо-востока страны, зеленые и полные жизни в разгар лета. Потом – кролик, готовый броситься наутек, и белый мужчина с коротко остриженными волосами, которые поблескивают на солнце слюдой: он идет по полю, прихрамывая. Крупный план того же мужчины, сурового и молодого, с зоркими голубыми глазами. За ними – опустившаяся на колено миниатюрная женщина, вероятно, корейского происхождения, в синей ковбойке. Она держит нож и смотрит в землю. У нее за спиной высокий лысый мужчина с темной кожей и недельной щетиной. Изображение увеличивается. Женщина снимает шкуру с кролика. За этим – новая картинка: мужчина с темной кожей, но на сей раз без щетины. Его темно-карие глаза смотрят в объектив спокойно и уверенно, этот взгляд говорит: «Я намерен победить».
Река. Серый скальный обрыв с пятнами лишайника – и еще один белый мужчина, на этот раз – с буйной рыжей шевелюрой. Он цепляется за скалу – и фокус съемки рассчитан так, что удерживающая его веревка сливается с камнем, словно розоватый натек.
Следующая картинка – светлокожая и светловолосая женщина: ее зеленые глаза блестят за очками в квадратной коричневой оправе. Режиссер останавливается на этом изображении. Ему что-то понравилось в ее улыбке и в том, как она смотрит чуть в сторону от объектива камеры. Она кажется естественней других. Может, она просто лучше умеет притворяться, но ему и это нравится. Она ему нравится, потому что он тоже умеет притворяться – и она похожа на его жену. Съемки идут уже десять дней – и он болеет именно за эту женщину. Блондинка, которая любит животных. Любознательная. Все быстро схватывает и любит посмеяться. Столько положительных моментов, которые стоит выбрать, вот только выбирает не он один.
Дверь студии открывается и заходит высокий белый мужчина – стремительно. Режиссер монтажа напряженно застывает в своем кресле: ведущий телережиссер подошел и перегнулся через его плечо.
– Где у тебя сейчас Зверинец? – интересуется телережиссер.
– После Следопыта, – отвечает тот. – Перед Ковбоем.
Телережиссер задумчиво кивает и отступает на шаг. На нем отглаженная голубая рубашка, желтый галстук в горошек и джинсы. Кожа у специалиста по монтажу такая же светлая, как у телережиссера, но на солнце сильно смуглеет. Корни у него самые разные. В детстве он никогда не знал, что отмечать в графе «этническая принадлежность». При последней переписи он выбрал «белый», признавая, что никогда не испытал подлинной дискриминации.
– А как насчет Пилота? Ты добавил закладку? – спрашивает телережиссер.
Режиссер монтажа разворачивает свое кресло. Его темные волосы в подсветке экрана мерцают неровным нимбом.
– Ты это серьезно? – спрашивает он.
– Совершенно серьезно, – подтверждает телережиссер. – А кто у тебя последним?
– Красавчик, но…
– Он уже вылетел, так что им завершать нельзя.
Режиссер монтажа и собирался сказать, что он выбыл первым, так что это не сработает. Он наслаждался подготовкой премьеры – настолько сильно, что отложил подготовку титров на последний момент. Впереди у него долгий день. Он раздраженно поворачивается к экрану.
– Я думал, либо Банкир, либо Черный Доктор, – говорит он.
– Банкир, – говорит телережиссер. – Для контраста лучше поставить Черного Доктора пораньше. – Чуть помолчав, он спрашивает: – Вчерашние материалы видел?
– Нет еще.
Режиссер хохочет. В свете монитора его ровные зубы кажутся желтыми.
– Это улет, – говорит он. – Официантка, Зверинец и… э-э… – он прищелкивает пальцами, пытаясь припомнить, – и Ковбой, – заключает он. – Они не успевают вовремя, у Официантки крыша едет при виде… – он изображает пальцами кавычки, – тела. Она рыдает и задыхается… На самом деле даже чересчур, но когда смонтируем, будет нормально. И Зверинец срывается.
Режиссер монтажа нервно ерзает в кресле.
– Срывается? – переспрашивает он. – Она ушла?
От разочарования у него багровеют щеки. Он предвкушал, как будет монтировать ее победу – или, что вероятнее, ее красивое поражение в финале. Потому что он сомневается, что ей удастся обойти Следопыта. Пилоту мешает вывихнутая нога, а вот Следопыт настолько уверенный, знающий и сильный, что, похоже, не может не стать победителем. Однако телережиссеру положено представлять победу Следопыта не слишком неизбежной – и он планировал сделать Зверинца главным средством в достижении этого эффекта. Ему нравится монтировать их параллельно, создавая художественный контраст.
– Нет, не ушла, – отвечает телережиссер и хлопает своего собеседника по плечу. – Но она ведет себя гадко.
– Гадко?
Режиссер монтажа смотрит на милое лицо Зверинца, на доброту в ее зеленых глазах. Ему такой поворот событий не нравится. Он не укладывается в образ.
– Ага. Орет на Официантку: говорит, что проиграли из-за нее. И все такое. Просто сказка! Конечно, через минуту она извинилась, ну и что? Сам увидишь.
Режиссер монтажа думает о том, что даже лучшие могут сорваться. В конце концов шоу именно на это и направлено: на то, чтобы заставлять конкурсантов сломаться. Хотя тем двенадцати, которые вышли на ринг, сказано, что речь пойдет о выживании. Что это соревнование. Все это правда, но… Даже название, которое им озвучили, было обманом. В их контрактах мелким шрифтом было оговорено, что оно может изменяться. Когда режиссер монтажа поместит название в титры, там будет написано не «Лес», а «В потемках».
– Короче, студия решила начать показ сегодня, – говорит телережиссер.
– Знаю, – отвечает его собеседник.
– Круто. Просто проверяю. – Телережиссер складывает из пальцев пистолет, делает выстрел в режиссера монтажа и поворачивается, чтобы уйти. Приостановившись, он кивает в сторону монитора. Экран померк в режиме экономии энергии, но лицо Зверинца видно, хоть и блекло. – Ты только посмотри на нее: улыбается, – говорит он. – Бедняжка не подозревает, что ее ждет.
Его смех выражает одновременно жалость и злорадство. Он скрывается в коридоре.
Режиссер монтажа поворачивается к компьютеру. Дернув мышкой, он высвечивает улыбающееся лицо Зверинца и снова принимается за работу. К тому моменту, когда он закончит титры, на него уже навалится апатия. Кашлять он начнет, заканчивая первый выпуск ближе к ночи. К следующему вечеру он уже станет цифрой в ранней статистике, сигнальным случаем перед взрывом. Специалисты будут пытаться разобраться, но не успеют. Что бы это ни было, оно медлит перед ударом. Просто попутчик – а потом вдруг оказывается за рулем и несется к пропасти. Многие специалисты уже заразились.
Режиссер монтажа умрет через три дня. Когда это случится, он будет один в своем доме площадью 380 квадратных метров, слабый и забытый. В последние секунды жизни он машинально будет слизывать кровь, текущую у него из носа, потому что язык у него мучительно пересохнет. К этому моменту первый выпуск уже покажут – как чудесное развлечение на фоне экстренных новостей. Однако съемки все еще идут – как раз в том регионе, который пострадает раньше и сильнее других. Съемочная группа попытается всех вывезти, но участники проходят одиночные испытания и разбросаны на большой площади. Планы на случай непредвиденных происшествий были составлены – но на такое никто не рассчитывал. Это похоже на детскую игрушку для рисования спиралей: ручка двигается по бумаге, направляемая пластиковым шаблоном. Узор, но потом что-то смещается – и хаос. Некомпетентность и неразбериха соединяются воедино. Добрые намерения уступают место инстинкту самосохранения. Никто толком не знает, что случилось: мелочь или нечто масштабное. Никто определенно не может сказать, что именно не так. Однако перед смертью режиссер монтажа успеет понять хотя бы это: он поймет, что что-то не так.
1
Растрескавшаяся дверь магазинчика криво висит в проеме. Я настороженно переступаю через порог, зная, что не первая ищу здесь пропитание. У самого входа перевернутая картонка из-под яиц. Вонючие внутренности десятка несчастных Шалтаев-Болтаев засохли на полу: срок их собирания давно миновал. В целом магазинчику повезло не больше, чем яйцам. Полки по большей части пустуют, несколько стеллажей опрокинуты. Я замечаю у потолка в углу камеру, но не смотрю в объектив. Когда я захожу, меня накрывает волна вони. Я ощущаю запах гнилых овощей, прокисших молочных продуктов в открытых отключенных холодильниках. Я ощущаю и еще один запах, но изо всех сил стараюсь не обращать на него внимания и начинаю поиски.
Около одного из проходов на полу рассыпан пакет чипсов. Чья-то нога превратила большую их часть в крошки. По-моему, это были сапоги. Значит, это был кто-то из мужчин. Не Купер: на нем странная обувка, где все пальцы разделены. Может, Хулио. Он носит сапоги. Я пригибаюсь и поднимаю кусочек. Если чипсы свежие, я буду знать, что он был здесь недавно. Я крошу кусок пальцами. Он заветренный, и это ни о чем мне не говорит.
Я думаю, не съесть ли мне этот кусочек. Я не ела с того домика, еще до болезни, а это было очень давно. Может, неделю назад: не знаю. Я такая голодная, что больше не замечаю этого. Я такая голодная, что ноги меня плохо слушаются. Я все время неожиданно спотыкаюсь о камни и корни, которые прекрасно вижу. Я их вижу и пытаюсь через них перешагнуть. Мне кажется, что я через них перешагиваю, но тут носок ботинка цепляется – и я спотыкаюсь.
Я вспоминаю про камеру, думаю о том, что муж увидит, как я подбираю чипсы с пола в магазине. Дело того не стоит. Мне наверняка оставили что-то еще. Я бросаю кусок и с усилием выпрямляюсь. От этого у меня начинает кружиться голова. Я замираю, дожидаюсь, пока равновесие восстановится, а потом иду к отделу овощей и фруктов. Десятки сгнивших бананов и сдувшиеся коричневые шары, которые, наверное, были яблоками, смотрят, как я иду мимо. Теперь я знаю, что такое голод, и злюсь, что ради создания нужной атмосферы столько разных продуктов испорчено.
Наконец под нижней полкой что-то блестит. Я встаю на четвереньки. Висящий у меня на шее компас падает и стукается об пол. Я заправляю компас под рубашку и при этом замечаю, что капелька голубой краски на нижнем крае почти совсем стерлась. Я настолько устала, что мне приходится напомнить себе: это ничего не значит, просто ассистент, которому поручили разметку, получил дешевую краску. Я наклоняюсь еще сильнее и обнаруживаю под полкой банку арахисового масла. Небольшая трещинка выходит из-под крышки и исчезает под этикеткой как раз над буквой «Э» в слове «экологически»… Я провожу пальцем по следу на стекле, но разлома не ощущаю. Ну, конечно: мне оставили арахисовое масло! Терпеть не могу арахисовое масло. Я прячу банку себе в рюкзак.
Высокие витрины с охлаждением пусты, за исключением нескольких банок пива, которые я не беру. Я надеялась на воду. Одна из моих фляг пустая, а во второй плещется всего четверть. Может, кто-то из остальных попал сюда раньше меня: они не забыли, что надо всегда кипятить воду, и не потратили несколько дней в лесу, страдая от рвоты в одиночестве. Кто бы ни оставил тот след – Хулио, Эллиот или тот молоденький заучка-азиат, чье имя я забыла, – они забрали все ценные вещи. А последняя получает это: треснувшую банку с арахисовым маслом.
В магазинчике я не осмотрела только одно место – за кассой. Я знаю, что меня там ожидает. Тот запах, который я якобы не чувствую: тухлое мясо и экскременты животного, душок формальдегида. Тот запах, который по их замыслу я приму за смерть человека.
Прикрываю нос рубашкой и подхожу к кассе. Бутафория находится именно там, где и ожидалось: лицом вверх за прилавком. Этот манекен одели в байковую рубашку и брезентовые брюки. Продолжая дышать сквозь ткань, я захожу за прилавок, переступая через манекен. Мои движения спугивают тучу мух, которые с жужжанием налетают на меня. Я ощущаю их лапки, их крылья, усики, касающиеся моей кожи. Сердце у меня колотится, дыхание учащается, так что нижний край очков запотевает.
Просто очередное испытание. Вот и все.
На полу я вижу упаковку «студенческой смеси». Я хватаю ее и пячусь назад, сквозь тучу мух, перешагиваю через манекен. Выбираюсь за расколотую и перекошенную дверь, которая насмешливо аплодирует моему уходу.
– Чтоб вас, – шепчу я, стоя на четвереньках, зажмурившись.
Это вырежут… ну и пусть: ругаться правилами не запрещается.
Я ощущаю ветер, но не чувствую лесного запаха. Единственный запах – это бутафорская вонь. В первый раз запах был не таким мерзким, но тогда он был свежим. Этот, как и тот, которого я обнаружила в домике, – они должны восприниматься как более давние. Я резко высмаркиваюсь под ветром, но знаю – этот запах будет меня преследовать несколько часов. Я не смогу поесть, пока он не исчезнет, как бы мой организм ни нуждался в калориях. Мне надо идти, убраться подальше отсюда. Найти воду. Я говорю себе об этом, но от меня не отстает другая мысль – тот домик и их второй манекен. Кукла, замотанная в голубое. То первое одиночное испытание превратилось в клейкое воспоминание, которое постоянно пятнает мои мысли.
«Не думай об этом», – велю я себе, но этот приказ бесполезен. Еще несколько минут ветер доносит до меня плач той куклы. А потом – хватит. Я распрямляюсь и убираю пакет со студенческой смесью в свой черный рюкзак. Забрасываю рюкзак за спину и протираю очки подолом флиски, которую я поддела под куртку.
А потом я делаю то, что делала почти все дни после исчезновения Валлаби[1]: иду и высматриваю подсказки. Валлаби – это потому, что операторы отказались называть нам свои имена, а его вид по утрам заставлял меня вспомнить мой давний турпоход по Австралии. На второй день я проснулась в национальном парке у залива Джервис – и обнаружила, что в траве сидит серо-коричневый болотный валлаби и смотрит на меня. Нас разделяло всего несколько шагов. Я спала в контактных линзах и глаза у меня чесались, но я смогла ясно рассмотреть полоску светлой шерстки у него на щеке. Он был чудесный. Взгляд, который я получила в ответ на мое восхищение, был оценивающим и строгим, но при этом совершенно бесстрастным – совсем как объектив камеры.
Такая аналогия, конечно, неточна. Человек-Валлаби отнюдь не такой красавчик, как тот сумчатый – и он не ускачет прочь, если турист, спавший рядом, вдруг очнется и завопит: «Кенгуру!» Но Валлаби всегда появляется первым и первым наводит на мое лицо камеру, не поздоровавшись. Надежный, как восход солнца – до третьего дня этого одиночного испытания, когда солнце встало без него, прошло по небу без него, село без него… и я подумала: «Давно пора». В контракте говорилось, что мы подолгу будем одни, с дистанционным и скрытым наблюдением. Я была к этому готова, с нетерпением этого ожидала: чтобы за мной следили и меня судили тактично, а не в открытую. Сейчас я была бы счастлива услышать, как Валлаби ломится через лес. Я так устала быть одна!
Летний вечер подходит к концу. Звуки окружают меня слоями: шарканье моих ног, стук дятла, шелест листьев, которые дразнит ветерок. Время от времени вступает еще одна птичка – песенка у нее очень милая: «Чик-чирик, чирик-чик-чик». Дятел – это просто, а вот эту вторую птичку я не знаю. Я стараюсь забыть о жажде, пытаясь представить себе, какой птичке может принадлежать такая песенка. По-моему, она крошечная и с яркими перышками. Я рисую себе птичку, которой не существует: меньше моего кулака, с ярко-желтыми крыльями, синими головой и хвостом, а на грудке – узор из тлеющих угольков. Это будет самец, конечно. Самочка будет тускло-коричневой: так у птиц часто бывает.
Угольковая птичка поет в последний раз, уже далеко, а потом ансамбль становится скучнее из-за ее отсутствия. Моя жажда возвращается с новой силой. Я чувствую, как виски у меня сводит от обезвоживания. Я хватаюсь за свою почти пустую фляжку, ощущаю ее легкость и ткань заскорузлой голубой косынки, которой я обмотала петлю на крышке. Я знаю, что мой организм может выдержать несколько дней без воды, но сухость во рту кажется мне нестерпимой. Делаю осторожный глоток, а потом провожу языком по губам, чтобы поймать остатки влаги. Чувствую вкус крови. Поднимаю руку: на большом пальце появляется красное пятно. Увидев его, я замечаю трещину на обветрившейся нижней губе. Не знаю, как давно она появилась.
Вода сейчас самое главное. По-моему, я иду уже несколько часов. Моя тень стала намного длиннее, чем при выходе из магазина. Я проходила мимо каких-то домов, но магазинов больше не попадалось – и не было ничего с голубой пометкой. Я все еще чувствую запах той бутафории.
При ходьбе я стараюсь наступать своей тени на коленки: это невозможно, но тоже отвлекает. Настолько отвлекает, что я чуть было не прохожу мимо почтового ящика. Он сделан в форме рыбы, а номер дома изображен с помощью разноцветных деревянных чешуек. Рядом с почтовым ящиком – зев подъездной дороги, которая петляет между дубов и редких берез. Я не вижу дома, который должен стоять в конце этой дороги.
Я не хочу туда идти. Я не заходила ни в один дом с тех пор, как несколько голубых воздушных шаров привели меня к домику, который внутри был голубым. Столько голубизны! Сумеречный свет – и плюшевый мишка, такой внимательный.
Я не могу!
Тебе нужна вода. Они не станут повторять один и тот же фокус.
Я сворачиваю на дорогу к невидимому дому. Каждый шаг дается мне с трудом, ноги постоянно спотыкаются. Моя тень оказывается справа, забираясь на древесные стволы и спрыгивая на землю при каждом моем движении: она настолько же ловкая, насколько я сама неуклюжая.
Вскоре я вижу громадный особняк в старинном стиле: он остро нуждается в покраске. Старая краска слезает белесыми лохмотьями. Усталый дом стоит на заросшем газоне. В детстве я обязательно вообразила бы, что в таком обитают привидения. У дома припаркован красный внедорожник, закрывая от меня входную дверь. Я так долго хожу пешком, что внедорожник кажется чем-то не из этой жизни. Я медленно иду к машине – и, следовательно, к дому. Может быть – есть такой шанс, – что в багажнике оставили ящик воды. Мне не придется заходить в дом. Внедорожник заляпан засохшей грязью: следы пятен утверждают, что когда-то она была жидкой. Пятна похожи на тест Роршаха. Я никаких картинок в них не нахожу.
– Чик-чик-чик, – слышу я. – Чик-чирик.
Моя угольковая птичка вернулась. Я наклоняю голову, пытаясь определить направление, откуда доносится песня, и при этом замечаю еще один звук: тихое журчание текущей воды. Меня охватывает глубочайшее облегчение. Мне не придется заходить внутрь. Почтовый ящик был предназначен для того, чтобы привести меня к ручью. Мне следовало бы самой его услышать, но я так устала и так хочу пить! Мне понадобилась птичка, чтобы переключиться со зрения на слух. Я поворачиваюсь и иду на звук текущей воды. Птичка поет снова, и я одними губами говорю: «Спасибо». Лопнувшая губа болит.
Моя мать сравнила бы эту птичку с ангелом. Она заявила бы, что благую весть ее песни нельзя отмести – игнорируя совпадения, игнорируя логику, игнорируя то, что вода где-то близко и я все равно прошла бы в ту сторону. Я все равно обратила бы внимание на этот звук – рано или поздно.
Идя к ручью, я представляю себе, как моя мать сидит у себя в гостиной, окруженная вонючим табачным дымом, который стал такой же ее частью, как ее двойной подбородок и обожженная ультрафиолетом кожа, похожая на дубленую шкуру. Я представляю себе, как она смотрит шоу, молясь за меня, толкуя каждый мой успех как знак свыше, а каждое разочарование – как урок. Превращая мой жизненный опыт в свой собственный, как делала это всегда.
Я думаю и об отце в пекарне по соседству: он очаровывает туристов бесплатной дегустацией и провинциальным юмором, стараясь забыть о провонявшей табаком жене, с которой живет уже тридцать один год. Не знаю, смотрит ли он меня.
И тут я вижу ручеек: малюсенький и чудесный, чуть восточнее подъездной дороги к дому. Я настораживаюсь – и все внутри у меня сотрясается от облегчения. Мне безумно хочется сложить ладони и поднести холодную влагу к губам. Вместо этого я допиваю теплую жидкость из фляжки – примерно половину чашки. Наверное, мне следовало бы выпить ее раньше: порой люди умирают от обезвоживания, экономя воду. Но такое бывает в более жарком климате – в таких местах, где солнце сдирает с человека кожу. Не здесь.
Попив, я иду вверх по течению ручья, чтобы не пропустить какой-нибудь тревожный мусор: мертвое животное или еще что-то такое. Я не хочу снова заболеть. Я плетусь минут десять, уходя от дома все дальше. Вскоре я обнаруживаю поляну, а на ее краю – громадное поваленное дерево, шагах в двадцати от воды. Следуя привычке, я очищаю земляной круг и собираю хворост. Все собранное я распределяю по четырем кучкам. В крайней слева оказывается все, что тоньше карандаша, а в крайней справа – все, что толще моего запястья. Когда дров становится столько, чтобы хватило на несколько часов, я нахожу несколько сухих завитков березовой коры, разрываю их на растопку и укладываю на толстый кусок сосновой коры.
Я отстегиваю карабин от шлевки на левом боку. Мое огниво выскальзывает по серебристому металлу мне в руку, обветренную и облепленную грязью. Огниво похоже на ключ от машины и флешку, нанизанные на оранжевый шнурок: так я решила, когда оно попало ко мне после первого испытания благодаря сочетанию умений и удачи. Это произошло в первый день, когда мне неизменно удавалось заметить камеру и все было увлекательно, хоть временами и муторно.
Несколько быстрых ударов – и растопка начинает дымиться. Я бережно беру ее в руку и раздуваю, а потом обеими руками перекладываю в центр расчищенного круга. Добавляю новую растопку. Пламя разгорается, и дым заползает мне в нос. Я подкармливаю огонь самыми маленькими веточками, потом – более толстыми. Высота костра всего сантиметров тридцать, но больше мне и не нужно: это не сигнальный огонь, а просто источник тепла.
Я извлекаю из рюкзака кружку из нержавейки. Она помята и немного закоптилась, но по-прежнему прочная. Наполнив водой, придвигаю ее к костру. Пока вода греется, я заставляю себя слизать с пальца немного арахисового масла. Я думала, что после долгого голодания даже мой самый нелюбимый продукт покажется мне амброзией, но оно отвратительное: густое и соленое, и прилипает к небу. Ковыряю клейкую массу пересохшим языком и думаю, что, должно быть, выгляжу нелепой псиной. При заполнении анкеты мне следовало бы соврать насчет аллергии: тогда им пришлось бы оставить мне что-то другое. Или меня вообще не выбрали бы. Мозги у меня слишком задубели, чтобы обдумывать, что это означало бы и где бы я сейчас находилась.
Наконец вода закипает. Я даю микробам несколько минут на то, чтобы погибнуть, а потом, используя потрепанный рукав куртки как прихватку, снимаю кружку с огня. Когда вода перестает кипеть, переливаю вскипяченную воду во фляжку. Она заполняется примерно на треть.
Вторая порция закипает быстрее. После третьего кипячения фляжка уже полна. Я крепко закручиваю крышку и опускаю флягу на илистое дно ручья, так чтобы холодная вода доходила почти до горлышка. Голубую косынку расправляет течением. Когда я наполняю вторую фляжку, первая почти остыла. Наполняю кружку и снова ставлю ее кипятиться, а потом выпиваю около ста миллилитров из фляги, проглатывая остатки арахисового масла. Выжидаю несколько минут, а потом выпиваю еще сто миллилитров. Так, по чуть-чуть и с паузами, я приканчиваю всю бутылку. Кружка снова кипит, а я чувствую, как оболочки моего мозга снова напитываются водой. Головная боль отступает. Все эти труды, наверное, необязательны: ручей прозрачный и быстрый. Скорее всего, вода чистая, но я уже один раз сделала на это ставку – и проиграла.
Переливая последнюю порцию воды во фляжку, я понимаю, что до сих пор не сделала укрытие, а ведь небо затянуто тучами, обещая дождь. Меркнущий свет говорит, что у меня осталось мало времени. Заставляю себя встать, морщась от боли в ногах. Выбираю пять тяжелых веток и устанавливаю их с подветренной стороны упавшего дерева, от самой длинной до самой короткой, делая треугольный каркас, ширина которого только-только позволяет проскользнуть внутрь. Из рюкзака извлекаю черный пакет для мусора – последний подарок Тайлера, неожиданный, но оцененный – и расправляю его поверх остова. Набирая пригоршни сухих листьев и заваливая ими мешок, я размышляю о том, что необходимо для выживания.
Правило троек. Неправильный настрой может убить за три секунды, асфиксия может убить за три минуты, переохлаждение – за три часа, обезвоживание – за три дня, а голод – за три недели. Или за три месяца? Не важно – голод меня тревожит меньше всего: хоть я и ужасно ослабела, но на самом деле в последний раз ела не так уж давно. Шесть или семь дней максимум, и это по самой щедрой оценке. Что до переохлаждения, то даже если ночью будет дождь, сейчас не настолько холодно, чтобы это меня убило. Без укрытия было бы холодно и неуютно, но опасности это не представило бы. Однако ситуация может скоро поменяться. Кое-где листья уже начали желтеть.
Мне не хочется мокнуть и ежиться. Я продолжаю подбирать листья. Когда паук-волк размером с мелкую монету пробегает у меня по рукаву, я вздрагиваю. От резкого движения появляется ощущение, что голова у меня чересчур легкая и вот-вот слетит с плеч. Паук уцепился за мое плечо. Я сбиваю его другой рукой и смотрю, как он плюхается на листья рядом с моим укрытием. Он забегает внутрь, но я не обращаю на это внимания – такие пауки почти не ядовиты. Я продолжаю собирать палые листья, и вскоре моя хижина уже покрыта слоем в тридцать сантиметров. Внутрь я тоже нагребла листьев.
Укладываю поверх укрытия несколько упавших веток с листвой, чтобы прижать ими листья, и, повернувшись, вижу, что от костра остались одни угли. Я сегодня торможу. Возрождая огонь, говорю себе, что это из-за дома. Мне все еще не по себе. Разламывая небольшие ветки и подкладывая их в огонь, я оглядываюсь на свое укрытие. Оно низкое и неопрятное, ветки из него торчат во все стороны – но в нем будет тепло. Вспоминаю, как тщательно и медленно я делала укрытия вначале. Мне хотелось, чтобы они были такими же славными, как у Купера и Эми. Теперь меня интересует только одно: чтобы укрытие выполняло свои функции. По правде говоря, все шалаши из лесного мусора выглядят примерно одинаково – не считая того большого, который мы построили вместе до ухода Эми. Тот был красив: выложен ветками, переплетенными, словно кровля. И он был достаточно большим, чтобы мы все поместились, хоть Рэнди и спал отдельно.
Я выпиваю еще немного воды и сижу у разгоревшегося снова костра. Солнце зашло, а луна прячется. Огонь мерцает, а благодаря мутной правой линзе моих очков у него появляется ореол из лучей.
Наступает очередная ночь в одиночестве.
2
Первый выпуск начнется с кадров, на которых Следопыт стоит на берегу реки. Кожа у него темная – цвет у нее интенсивнее, чем у его одежды в земляных тонах, и она такая же чистая. Он много лет работал над тем, чтобы стать похожим на хищную кошку, и теперь он совершенно естественно создает иллюзию силы и грации ягуара. Лицо у него спокойное, но глаза пристально всматриваются в воду, словно выискивая что-то в ее глубине. Тело его чуть развернуто, заставляя зрителей решить, что он вот-вот кинется… на что? Но тут Следопыт поднимает лицо к небу и моргает – и внезапно кажется столько же вероятным, что он пойдет искать место на солнышке, чтобы подремать.
Следопыт обдумывает варианты: попытаться переправиться здесь или поискать более удобное место выше по течению. Он уверен в своей способности перепрыгивать с камня на камень, преодолевая реку шириной семь метров: она быстрая, но не глубокая – вот только один камень ему не нравится. Ему кажется, что он видит, как его шатает течением. Следопыт не любит мокнуть, но он восторгается преображающей силой воды – и его улыбка полна восхищения.
Зрители истолкуют его улыбку по-своему. Те, кому Следопыт не нравится из-за его цвета кожи или манеры держаться (пока они видели только, как он здесь стоит, так что их неприязнь наверняка предвзятая), сочтут ее самодовольной. Особенно резкий студийный режиссер при виде этих кадров злорадно подумает: «Вид у него злодейский».
Следопыт не злодей. Он уверен в себе, но его уверенность вполне оправданна. Ему случалось справляться с трудностями гораздо более серьезными, чем быстрая неглубокая река, и с гораздо более естественными, чем те, что ждут его на том берегу при первом запланированном испытании.
На том берегу Следопыту также предстоит впервые встретиться со своими одиннадцатью соперниками. Он знает, что придется работать с ними в команде, но он думает о них не иначе как о соперниках. Он здесь не ради участия. Он здесь, чтобы победить. Он так и сказал в начальном интервью соревнующихся, и еще много чего добавил, но, будучи самым сильным претендентом на победу, Следопыт не получит возможности завоевать зрительскую симпатию. Именно поэтому при редактировании эти кадры перебивает только его изображение с суровым взглядом на фоне белой стены и со словами: «Я здесь не для того, чтобы участвовать. Я здесь, чтобы победить».
Его стратегия проста: быть лучше остальных.
Следопыт медлит. Камера перемещается над быстрым потоком и через густую листву туда, где Официантка смотрит на компас. На ней черные брюки для фитнеса и едко-зеленый спортивный лифчик, который удачно подчеркивает рыжие локоны, свободно падающие ей на плечи. Фиолетовая косынка повязана у нее на шее вместо шарфика. Ростом она почти метр восемьдесят, грудь маленькая. Талия у нее тонюсенькая – «Непонятно, где у нее кишки помещаются», – будет издеваться какой-нибудь тролль в Сети. Лицо длинное и бледное, по коже размазан густой слой крем-пудры со слабой защитой от ультрафиолета. Тени на веках подобраны под цвет лифчика и блестят.
Официантке не надо перебираться через реку: ей достаточно с помощью компаса пройти на юго-запад через лес. Для нее это непросто, и камера это передает: Официантка с обрамляющими ее сильно накрашенное лицо локонами стоит и, поворачиваясь на месте, рассматривает незнакомый прибор. Она прикусывает нижнюю губу: отчасти из-за недоумения, а отчасти потому, что считает, будто это сексапильно. Это правда – в определенном смысле. Пусть Официантке двадцать два года, она высокая и сильно красится, но с прикушенной губой она кажется очень юной. Она похожа на нимфетку.
– Север – это красный или белый конец? – спрашивает она.
Ей велели озвучивать свои мысли – и она будет это делать. Часто.
Секрет Официантки, о котором зрителям не расскажут, в том, что она никаких заявок не подавала. Ее завербовали. Тем, кто принимал решения, понадобилась привлекательная, но по сути беспомощная женщина, предпочтительно рыженькая, поскольку они уже подобрали двух брюнеток и блондинку – не платиновую, но достаточно светловолосую, чьи волосы на солнце будут выгорать. Да, подумали они: красивая рыженькая хорошо дополнит состав.
Приятель приятеля сказал, что знает такую.
– Так, – говорит Официантка, – красный конец – это указатель. Значит, север должен быть там. – Она поворачивается на месте, снова прикусывая губу. Стрелка останавливается на «С». – А мне надо идти… на юго-восток. – И хотя компас размечен достаточно ясно, она повторяет нараспев: – Север – запад – юг – восток.
Она идет прямо на юг, потом бормочет себе, что запад слева, и направляется правее. Сделав несколько шагов, она останавливается.
– Стоп, – говорит она. Она снова смотрит на компас, ждет, чтобы стрелка остановилась, и поворачивает налево. Наконец-то она двигается в нужном направлении. Тихо посмеявшись, она восклицает: – Не так уж это и трудно!
Официантка знает, что вряд ли победит – но она здесь не для этого. Ей нужно произвести впечатление на режиссеров, на зрителей, на кого угодно. Да, она работает официанткой в закусочной, но в шесть лет снималась в рекламе карамели и считает себя в первую очередь актрисой, во вторую – моделью, и только в третью – официанткой. Проходя между деревьями, она думает о том, что не собирается высказывать вслух. Она говорит себе, что это – ее счастливый билет.
На берегу реки Следопыт решает, что шаткий камень – это сравнительно небольшой риск и что известное препятствие лучше неизвестного. Он делает прыжок. Режиссер замедлит эти кадры, словно это документальный фильм о природе, а Следопыт – именно тот хищный кот, которым, по собственному мнению, он был в прошлой жизни. Зрители смогут оценить силу его ног, длину его шага. Они увидят (некоторые уже заметили, но крупный план привлечет внимание остальных) его странную, но запоминающуюся обувь: желтый логотип на середине стопы служит крошечным ярким всплеском на темном фоне. Они обратят внимание на то, как каждый отдельно облаченный палец ноги цепляется за камень. Они отметят его быстроту и уверенность, то, как хорошо Следопыт управляет своими движениями, и некоторые подумают: «Надо бы и мне купить такие». Однако обувь Следопыта – только элемент его владения телом, которое так прекрасно выражается в его прыжках с камня на камень, пролетах над бурлящей водой. В движении его тело кажется более длинным, чем в неподвижном состоянии, – и в этом он тоже похож на представителя семейства кошачьих.
Его правая стопа встает на шаткий камень – и тот кренится вперед. Это – важный момент. Если Следопыт упадет, он станет одним персонажем. Если он пробежит дальше без проблемы – станет другим. Кастинг закончен – но только официально.
Следопыт раскидывает руки, чтобы удержать равновесие, демонстрируя красную косынку, повязанную на правом запястье в виде браслета, и проявляет нетипичную для себя неловкость: он покачнулся. Но затем он следует за движением камня – и перепрыгивает на следующую опору, которая стоит надежно. Еще несколько секунд – и он уже на другой стороне, совершенно сухой, начиная с коротко остриженных волос и кончая разделенными пальцами ног – сухой, не считая чуть повлажневших подмышек, которых зрителям не видно. Он поправляет лямки своего удобного, почти пустого рюкзака и углубляется в лес, направляясь на испытание.
То, как он покачнулся, вырежут. Следопыта будут изображать стойким, непреклонным.
Тем временем Официантка спотыкается о корень и роняет компас. Она наклоняется, чтобы его поднять, и благодаря этому движению ее грудь выгодно обрисовывается – как она и хотела.
Два полюса сближаются.
Между этими противоположностями – Ковбой. На нем традиционная шляпа, которая кажется почти такой же видавшей виды, как и его грубое, заросшее щетиной лицо. Он непринужденно шагает по лесу. Он повязал свою желтую косынку так, как настоящие ковбои носят банданы, – на шее узлом сзади, так чтобы натянуть на рот и нос в пыльную бурю. Он в тысяче километров от своего мустанга, однако на его сапогах все равно шпоры. Шпоры – дань камерам: Ковбою их выдал режиссер-постановщик. Забрав их, Ковбой покрутил одно колесико. Тупая кромка – но все-таки кромка. Он решил, что это может оказаться полезным. Ему хотели также выдать полосатое пончо, но от него он оказался.
– А что дальше? – возмутился он. – Захотите, чтобы я носил с собой мексиканские тортильи и перец халапеньо?
Предков Ковбоя когда-то относили к метисам, и власти на них не обращали внимания. Его дед ночью пересек границу и устроился сгребать навоз и доить коров на небольшом ранчо. Спустя много лет он женился на дочери босса, унаследовавшей семейный бизнес. Их светлокожий сын женился на темнокожей швее из Мехико. В результате этого союза у Ковбоя кожа смуглая, и в его пятьдесят два года его лохматые длинноватые волосы такие же контрастно черно-белые, как его взгляды относительно добра и зла.
Между Ковбоем и испытанием нет препятствий. Компетентность – или ее отсутствие – это не главная его черта. Зрителям демонстрируется его гордая походка наездника. Его характер определяется в считаные секунды.
В Азиаточке разобраться не так просто. На ней рабочие брюки защитного цвета и синяя клетчатая рубашка. Волосы у нее длинные и прямые, завязанные в простой угольно-черный конский хвост. Их цвет подчеркивает ярко-желтая косынка, которой она покрыла голову, завязав узлом на затылке. Азиаточка использует только ту косметику, которую ей навязали: карандаш для глаз делает их еще более длинными, а сверкающая розовая помада заставляет ее казаться совсем девчонкой.
Она осматривается, выходя из леса на поле. В центре поля ждет какой-то мужчина.
Позади мужчины, на дальнем краю поля, на солнце выходит Пилот.
Выбирая представителя военных, режиссеры предпочли классику – и избранный ими мужчина действительно классический: коротко подстриженные светлые волосы блестят на солнце, зоркие голубые глаза, сильный подбородок, постоянно выпяченный вперед. На Пилоте джинсы и футболка с длинным рукавом, но идет он так, словно на нем парадная форма. Держится он очень прямо, отчего кажется выше своих ста семидесяти сантиметров. Его темно-синяя косынка – чуть темнее, чем мундир ВВС, – завязана у него на ремне слева.
Этого человека назвали Пилотом, однако в сведениях о нем преднамеренное умолчание. Там не будет упоминания о том, что именно он пилотирует. Большинство зрителей решат, что истребители, именно такое впечатление у них и хотят создать. На самом деле Пилот не летчик-истребитель. Он перевозит грузы: баки и амуницию, аккумуляторы и катушки проволоки, журналы и шоколадные батончики, чтобы заполнить полки магазинов, которые США любезно создают в расположении своих войск. Он – поджарый круглогодичный Санта-Клаус, привозящий подарки от милой тетушки Салли. В организации, где пилоты истребителей – божества, а пилоты бомбардировщиков управляют самим солнцем, ему досталась неблагодарная работа.
Пилот и Азиаточка встречаются в центре поля, приветственно кивают друг другу и встают перед мужчиной, который их здесь ждал. Перед ведущим. Его не покажут, пока он не заговорит, а заговорит он только тогда, когда соберутся все двенадцать участников.
Следопыт выскальзывает из леса позади ведущего. Ковбой с востока, а с ним – высокий рыжеволосый белый мужчина тридцати с чем-то лет со светло-зеленой банданой. Вскоре участники начинают сходиться со всех сторон. Белая женщина под тридцать со светлыми волосами и в очках. У нее на запястье ярко-голубая косынка. Немолодой чернокожий, белый, едва вышедший из подросткового возраста, мужчина-азиат, которого могут счесть пареньком, но которому на самом деле двадцать шесть. Еще один белый тридцати с небольшим, и латиноамериканка, чей возраст не имеет значения, потому что грудь у нее громадная, настоящая и достаточно молодая. На каждом – косынка определенного цвета. Последней появляется Официантка, которая удивляется, обнаружив, что на поле собралось уже так много народа. Она прикусывает нижнюю губу – и Пилот ощущает прилив интереса.
– Добро пожаловать, – говорит ведущий, полузабытая звезда тридцати восьми лет. Он надеется возродить свою карьеру – или хотя бы выплатить карточные долги. Он стереотипно хорош собой, с темно-русыми волосами и карими глазами. В нескольких популярных блогах его нос назвали «римским», и он сделал вид, будто ему это слово знакомо. На ведущем спортивная одежда, и на всех кадрах, где он говорит, обязательно будут показывать его грудь, на которой гордо значится спонсор программы. – Добро пожаловать, – повторяет он более низким, нарочито мужественным голосом и решает, что при записи звука будет говорить именно так. – Добро пожаловать в «Лес».
Негромкое жужжание привлекает внимание участников. Пилот первым оборачивается.
– Блин! – говорит он.
Это нетипичная ошибка – и первое ругательство, которое удалят. Остальные тоже поворачиваются. Позади группы белый с серым беспилотник шириной полтора метра с объективом камеры в центре завис на высоте глаз. Слышатся новые потрясенные ругательства, а светловолосая женщина бормочет:
– Круто!
Беспилотник бесшумно взмывает в небо. Несколько секунд – и он уже достаточно далеко и достаточно тих, чтобы стать практически незаметным.
– Куда он улетел? – шепотом спрашивает Официантка.
К тому моменту, как она заканчивает свой вопрос, различить беспилотник на фоне облаков и неба может только Следопыт.
– Это – один из множества глаз, которые будут за вами наблюдать, – сообщает группе ведущий.
Он говорит очень многозначительно, но на самом деле это их единственный беспилотник: поскольку участники большую часть времени будут находиться под деревьями, его используют в основном для начальных кадров.
– А теперь начнем, – говорит ведущий. – В ближайшие несколько недель вам предстоит продемонстрировать ваши умения, и вам понадобится вся ваша стойкость. Однако у вас будет выход. Если испытание окажется слишком сложным или вы почувствуете, что не выдержите еще одной ночи под зуд комаров, просто скажите: «Ад тенебрас деди» – и все закончится. Запомните эту фразу. Это ваш выход. – С этими словами он раздает всем участникам карточки. – Ваш единственный выход. Мы записали эти слова, чтобы вы могли их выучить. «Ад тенебрас деди». Я хочу, чтобы вы четко поняли: стоит вам произнести эту фразу – и пути назад не будет.
– А что она означает? – спрашивает Ковбой.
– Вы скоро это поймете, – самодовольно обещает ведущий.
Черный Доктор ниже и толще Следопыта, кожа у него посветлее – и у него эспаньолка. Свою горчичную косынку он повязал на голову. Выгнув седоватую бровь, он смотрит на карточку. Тут изображение переключается на снятое крупным планом начальное интервью. Вокруг эспаньолки видна пробивающаяся щетина.
– Это латынь, – говорит будущий Черный Доктор. – Ночи я сдаюсь. Или темноте… точно не уверен. В данных обстоятельствах это немного претенциозно, но я рад, что фраза для эвакуации предусмотрена. Приятно знать, что выход есть. – Немного помолчав, он добавляет: – Надеюсь, все смогут ее вспомнить.
А потом – ведущий. Сидя на раскладном стуле у разожженного днем костра, он обращается прямо к зрителям.
– Участники знают не все, – говорит он. Его негромкий голос и наклоненная вниз голова приглашают зрителей разделить с ним этот секрет. Вся его поза говорит: «Теперь мы все – участники заговора». – Они знают, что никого не будут исключать голосованием, что это – забег, а вернее, серия небольших забегов, в которых они приобретают и теряют очки. Но они не подозревают, что у этого забега нет финишной черты. – Он подается вперед – и точно то же сделают зрители. – Игра будет продолжаться до тех пор, пока не останется только один человек, а единственный выход из нее – это сдаться. – Никто не знает, сколько продлится шоу – ни его создатели, ни участники. В их контрактах было сказано «не меньше пяти недель и не больше двенадцати», хотя в сноске на самом деле оговаривается шестнадцать недель в случае соответствующих условий. – «Ад тенебрас деди», – говорит ведущий. – Другого пути нет. И участники поистине в потемках.
Небольшая серия интервью на неопределенно-природном фоне.
Официантка:
– Что я сделаю сразу, если выиграю? Поеду на море. Ямайка, Флорида… не знаю… куда-то, где по-настоящему здорово. Возьму с собой подруг, и будем целый день сидеть на пляже и пить «Космополитен» и все, что заканчивается на «-тини».
Ковбой, честно пожав плечами:
– Я здесь ради денег. Не знаю, что для нас приготовили, но я эти слова говорить не собираюсь. Мои ребята остались присматривать за ранчо, но я хочу, чтобы они получили высшее образование, а я не могу его оплатить и лишиться их рабочих рук. Я здесь из-за этого – ради моих ребят.
Светловолосая женщина в очках с коричневой оправой. В видео, которое она отправила со своей заявкой, у нее на руке сидела желтая шипастая ящерица, и режиссеры увидели в ней не просто блондинку.
– Я знаю, что это будет звучать смешно, – говорит она, – но я здесь не ради денег. То есть я не отказалась бы получить четверть миллиона долларов, но я бы подписала контракт, даже если бы приза не было. Мне почти тридцать, я замужем уже три года, пора делать следующий шаг. – Зверинец нервно вздыхает. – Дети. Пора заводить детей. Все мои знакомые говорят, что с детьми все по-другому, что твоя жизнь меняется, что твое время больше тебе не принадлежит. Я к этому готова, я согласна пожертвовать частью своей индивидуальности и – да – разума. Но до того, прежде чем я сменю свое призвание и стану просто мамой, я хочу еще одно, последнее, приключение. Вот почему я здесь – и вот почему я не сдамся ни в коем случае.
Она демонстрирует кусочек бумаги со спасательной фразой – и рвет его пополам. Этот поступок чисто символический (фразу она заучила), но, несмотря на всю его демонстративность, она совершенно искренна.
– Ну вот, – говорит она, глядя в камеру с хитроватой пристальностью, прячась за серьезностью улыбки: – Начинайте.
3
Я лежу в своем укрытии до глубокой ночи, но не могу заснуть из-за напряжения, которое ощущаю во всем: в ногах, в плечах, в спине, на лбу, в глазах. Подъемы ступней у меня вопят, словно только ходьба заставляла их молчать весь день. Мое восстановившее водный баланс тело пульсирует, изменившись и требуя чего-то еще.
В конце концов выталкиваю рюкзак из укрытия и выползаю в темноту. Листья у меня под коленями и ладонями хрустят и ломаются, а развязанные шнурки тянутся змейками. Холодный воздух щиплет мне щеки. Я замираю, прислушиваясь к сверчкам и лягушкам. Ручей, ветер. Кажется, я слышу невидимую луну. Звучит одиночество: среди множества разнообразных звуков те, что издает человек, принадлежат только мне. Я встаю, не надевая зацепленные за застежку рюкзака очки. Без них я вижу только распадающиеся на пиксели оттенки серого. Поднятые к груди ладони светлые: очертания у них почти четкие. Тру основание безымянного пальца и заново переживаю тот беспокойный трепет сердца, с которым сняла свое обручальное кольцо из белого золота. Помню, как положила его в коробочку с бархатной подушкой, а коробочку убрала в верхний ящик туалетного столика. Мой муж был в тот момент в ванной, подравнивал бороду до щетины, которая мне больше всего нравится. Пока мы ехали в аэропорт, он разговаривал больше, чем я: мы поменялись ролями.
– Ты всех поразишь, – сказал он. – С нетерпением буду ждать показа.
Потом, во время короткого перелета до Питтсбурга, я давилась рыданиями и прижималась лбом к иллюминатору, делясь своими тревогами с небом, а не с храпящим слева незнакомцем. Раньше отъезды давались мне не так тяжело, но пока я не встретилась с будущим мужем, все было иначе. До того когда я уезжала из родного городка в университет или в то лето, когда путешествовала от хостела к хостелу по Восточной Европе, или провела полгода в Австралии после окончания университета Южной Каролины, мой страх всегда был разбавлен достаточной порцией предвкушения, которое его уравновешивало. Уезжать всегда было страшно, но никогда не было тяжело. А вот на этот раз я оставляла позади не только привычное – я оставляла счастье. Это совсем другое дело, и я раньше не подозревала, насколько другое.
Я не жалею, что ездила в Нью-Йорк, в Европу, в Австралию. Не уверена, что жалею о своем приезде сюда, но действительно жалею о том, что оставила дома обручальное кольцо – какие бы инструкции мне ни давали. Без этого кольца оставленная мной любовь кажется слишком далекой – скорее грезой, чем реальностью. И все другие наши планы кажутся такими же нереальными.
– Когда ты вернешься, мы найдем хорошую собаку, – пообещал он в аэропорту. – С какой-нибудь нелепо длинной кличкой.
– Она должна любить детей, – ответила я, потому что именно это должна была сказать: ведь именно поэтому я уезжала.
Даже в тот момент слезы были совсем рядом и сжимали мне горло. Услышав их, муж крепко обнял меня.
– Знаю, – сказал он. – Начну присматриваться, пока тебя не будет.
Интересно, присматривается ли он прямо сейчас. Сидит за работой допоздна, но на самом деле просматривает сайт «Петфайндер» или заходит на страницу сообщества, которое пристраивает борзых: мы узнали о нем за несколько недель до моего отъезда. Или, может, наконец собрался выпить с новым коллегой, который, по его словам, кажется немного растерянным.
А может, он сидит дома, не включая свет, и думает обо мне.
Я стою одна в серой ночи и смотрю, как серые листья летят на сером ветру – и тоскую о нем. Мне так нужно почувствовать, как его грудная клетка бьется у меня под щекой, когда он смеется! Мне нужно услышать, как он жалуется, что проголодался или что у него ляжка болит, чтобы я могла отмахнуться от собственного дискомфорта и быть сильной ради нас двоих, а не только ради меня одной.
Здесь у меня от него остались только воспоминания, и с каждой ночью он кажется все менее реальным.
Я вспоминаю мою последнюю подсказку. «Дом, милый дом». Не место назначения (не думаю, чтобы мне было велено пройти пешком до дома почти триста километров), но направление. И насмешка.
У меня бурчит в животе. Громче, чем сверчки и лягушки, громче, чем мое одиночество, – и я вдруг вспоминаю, каково это – чувствовать голод, а не просто знать, что мне следует поесть. Радуясь нашедшемуся делу, я выуживаю из рюкзака студенческую смесь и вскрываю пакет. Высыпаю себе на ладонь порцию орехов и сухофруктов примерно на сто калорий. Жалкие крохи, горсточка маленького ребенка. Я загибаю край пакета и прячу его в карман куртки. Сначала съедаю залежалый изюм, приправляя каждую ягодку арахисом, миндалем или расколотыми половинками кешью. Четыре шоколадные капельки оставляю напоследок. Я кладу их все сразу на язык, прижимаю к небу и чувствую, как раскалываются их тонкие оболочки.
Раньше я боялась, что моя потребность в нем – это слабость. Что любой отказ от независимости – это предательство моей личности, измена той силе, которая всегда помогала мне перемещаться от привычного в неизвестность. Из провинции в большой город, из большого города – в чужую страну. Я все время рвалась, все время надрывалась – пока не познакомилась с ним, добродушным, спортивным инженером-электриком, который легко зарабатывал шестизначные цифры, пока я едва наскребала сорок тысяч в год, рассказывая восьмилеткам о различиях между млекопитающими и пресмыкающимися. Только спустя два года я окончательно убедилась в том, что ему на это наплевать, что он никогда не будет тыкать мне в лицо разницей в наших доходах. К тому моменту, когда я сказала ему «да», я уже поняла, что существует разница между компромиссом и взаимопомощью и что для того, чтобы полагаться на другого, нужно обладать особой силой.
Или, может быть, мне просто надо было себя в этом убедить, чтобы оправдать комфорт теперешней жизни.
Кусочек конфеты впивается мне в десну – почти болезненно – а потом тает. Я чувствую вкус дешевого молочного шоколада: это скорее ощущение сладости, чем реальный букет. Я наклоняюсь, растягивая икроножные мышцы. Спутанная масса волос, которая когда-то была конским хвостом, падает через плечо, а пальцы замирают примерно в двадцати сантиметрах от пальцев ног. Мне уже много лет не удается дотянуться до носков, не сгибая колен, но это расстояние должно было быть намного меньше. Я даже за щиколотки себя ухватить не могу, и это ощущается, как неудача, как странная измена. В течение нескольких недель перед моим отъездом мы с мужем устраивали ежевечернее «стратегическое планирование»: свернувшись рядом в постели, придумывали, что мне можно сделать, чтобы победить. Растяжка была одним из моментов, которые мы обсуждали: как важно сохранить гибкость. Постучав себя по лодыжкам, я даю себе слово, что буду разминаться каждое утро и каждый вечер. Ради него.
Мне хотелось чего-то важного. Так я и сказала ему прошлой зимой: с этих слов все и началось. «Одно последнее приключение, а потом начнем думать о ребенке», – сказала я.
Он понял. Согласился. Именно он нашел ту ссылку и предложил мне подать заявку. Хоть мне и становится все труднее его ощущать, я знаю, что он смотрит шоу, и знаю, что он мной гордится. У меня были срывы, но я делаю все, что могу. Я не сдаюсь. И знаю, что стоит мне вернуться домой, и та отдаленность, которую я сейчас чувствую, испарится.
Но я все равно жалею, что на мне нет моего кольца.
Я заползаю обратно в укрытие, продолжая об этом думать.
Спустя несколько часов, наблюдая из моего укрытия, как светлеет небо, я думаю о том, что не засыпала, вот только я помню свой сон, значит, все-таки спала. В нем была вода: я была на причале или в лодке и уронила его, моего вырывавшегося и агукающего маленького мальчика, который плохо умещался у меня на руках… и почему он вообще у меня был? Он выскользнул из рук, а мои ноги приросли к месту, и я смотрела, как он погружается в бездонную морскую глубину. Изо рта у него вырывались пузыри от крика, который звучал как радиопомехи, а я стояла, беспомощная и растерянная.
Чувствуя себя совершенно вымотанной, я выползаю из укрытия и снова разжигаю костер. Пока греется вода, доедаю остатки студенческой смеси, смотрю на пламя и жду, чтобы этот сон забылся, как всегда забываются неприятные сны.
Еще в университете у меня начались кошмары, в которых я убивала случайно зачатых детей. Секс был для меня новинкой, и каждый мой опыт сопровождался страхом, что презерватив порвется. Случайная близость приводила к нескольким неделям регулярных снов, в которых я забывала своего новорожденного ребенка и то оставляла в раскалившейся под солнцем машине, то отворачивалась, и он скатывался со стола на цементный пол. Один раз младенчик выскользнул у меня из потных рук на вершине горы, и я смотрела, как он катится вниз к шоссе, казавшемуся тонкой ниткой. Хуже всего обстояли дела, когда я начинала с кем-то встречаться, когда это была не просто совместная ночь, а проявление любви – или хотя бы приязни. Годам к двадцати пяти такие кошмары начали сниться мне все реже и полностью прекратились уже через год после того, как я встретилась с мужем – первым человеком, вместе с которым почувствовала, что когда-то в будущем буду готова иметь детей.
Эти сны возобновились в ночь после испытания в домике. Не каждую ночь, насколько я помню, но почти каждую. А иногда даже в моменты бодрствования. Мне даже не надо закрывать глаза – достаточно просто перестать фокусировать взгляд, и я его вижу. Всегда «его». Это всегда мальчик.
Наполнив фляжки, я раскидываю укрытие и тушу костер. А потом снова выхожу на пропеченную солнцем сельскую дорогу, по которой уже много дней иду примерно на восток. Я повесила компас на шею и время от времени проверяю направление.
Я иду уже час, когда неотвязная боль в шее напоминает, что я не делала растяжку. Всего несколько часов беспокойного сна – и я уже забыла свое обещание. «Извини», – беззвучно говорю я, поднимая лицо к небу. Расправляю плечи и выпрямляюсь, продолжая идти. «Вечером», – думаю я. Вечером растяну все мои ноющие мышцы.
Я следую за поворотом дороги и вижу впереди серебристый седан, съехавший с дороги. Все колеса, кроме левого заднего, сошли с покрытия и утонули в грязи. Я настороженно иду по следу его заноса. Фляжка бьет по ноге. Совершенно ясно, что машину поставили здесь специально. Внутри должны оказаться припасы или подсказка.
Меня начинает подташнивать. Стараюсь, чтобы нервозность не отражалась на лице: я не вижу камер, но уверена, что они спрятаны в ветвях ближайшего дерева и, наверное, в самой машине. Возможно, где-то рядом и беспилотники: парят, наблюдают.
«Ты сильная, – говорю я себе. – Ты смелая. Ты не боишься того, что может оказаться в этой машине».
Я заглядываю в окно со стороны водителя. Место водителя пустует, а рядом с ним видны только остатки фастфуда: промасленные бумажки, большой пенопластовый стакан с обгрызенной соломинкой и крышкой в коричневых пятнах.
Заднее сиденье застелено смятым одеялом, а за сиденьем пассажира пристроена небольшая красная сумка-термос. Дергаю ручку задней дверцы, и она открывается со звуком, которого я не слышала уже несколько недель: щелчок отходящего запора, такой характерный и в то же время такой обыденный. Я слышала этот звук тысячи раз, десятки тысяч… может, даже сотни тысяч. Этот звук ассоциируется у меня с расставанием. Эта ассоциация раньше оставалась на уровне подсознания, но сейчас, когда я открываю дверь, слышу этот щелчок, я ощущаю, как мой страх сменяется чувством облегчения.
«Ты уезжаешь. Ты отсюда выбираешься. Ты едешь домой». Не мысли, а бессловесные заверения, которые я адресую самой себе. «С тебя хватит, – говорит мне мое тело. – Пора ехать домой».
И тут меня накрывает запах, а через мгновение – осознание.
Я отшатываюсь и спотыкаюсь, спеша поскорее отдалиться от их разлагающейся бутафории. Теперь я вижу их реквизит: отдаленно человеческую фигуру под одеялом. Она маленькая. Крошечная. Вот почему я не заметила ее через окно. Шар не-головы был прислонен к двери и теперь чуть свисает с сиденья. Из-под покрывала выскальзывает прядка темно-каштановых волос. Кочки, которые должны были изображать ноги, едва доходят до середины сиденья.
Они не в первый раз изображают ребенка, но раньше брошенных детей не изображали.
– Ну, ладно, – шепчу я. – Это дерьмо уже стало скучным.
Но это совсем не скучно. Каждый раз реквизит такой же ужасный и пугающий, как и предыдущие. Их было уже четыре – пять, если считать ту куклу. Я захлопываю дверь, и этот звук, который у меня ассоциировался с победным приездом, еще сильнее разжигает мой гнев. Я ударила по не-ребенку, прищемила дверцей бутафорскую прядь темных волос.
Неужели эти волосы настоящие? Может, какая-то женщина где-то обкорнала себе волосы, решив, что ее кератиновые нити придадут мужества ребенку, который борется с раковой опухолью, а в результате они стали частью этой мерзкой игры? Смотрит ли нас донор, опознает ли она эти волосы? Почувствует ли она удар этой автомобильной двери собственной головой?
«Прекрати. Прекрати немедленно».
Я перехожу к противоположной стороне машины, делаю глубокий вдох, задерживаю дыхание и распахиваю дверь с этой стороны. Выдернув термос из машины, я захлопываю дверь. Звук отдается у меня в голове.
Не выпуская термос, опускаюсь на землю перед машиной и прислоняюсь к бамперу. Кажется, мои зубы срослись, верхние с нижними: они даже трясутся от того, с какой силой я их стиснула. Я сижу, закрыв глаза, и стараюсь разжать челюсти.
Первый поддельный труп я увидела в конце командного испытания. Кажется, третьего. Или четвертого? Вспомнить сложно. Мы трое – я, Хулио и Хизер – шли по следам: красные пятна на камнях, отпечаток ладони в грязи, нитка, запутавшаяся в колючих ветках. Мы заблудились и потеряли след, пересекший ручей. Хизер споткнулась, налетела на какой-то пень и начала скулить из-за отбитого пальца, словно ногу сломала. Мы потратили массу времени и в результате не прошли испытание. Группа Купера и Этана была первой, конечно. Позже Купер сказал мне, что они нашли свой объект с якобы разбитой головой у скального обрыва.
Мы увидели, как наш срывается со скалы.
Я заметила под курткой страховку. Я увидела веревку. Но все равно.
Внизу мы нашли перекореженную гадость, вымазанную кисельной кровью. В тот первый раз все выглядело не слишком правдоподобно, но все равно вызвало шок. Манекен из латекса и пластмассы в джинсах, из которых нам надо было извлечь бумажник. Хизер зарыдала. Хулио прижал шляпу к груди и начал бормотать молитву. Действовать предоставили мне. Когда я достала бумажник, нервы у меня были натянуты, и истерика Хизер заставила меня сорваться. Не помню, что именно я орала, но точно знаю, что назвала ее «куклой», потому что потом еще подумала: «Какое странное слово я выбрала». Помню, что все потрясенно на меня уставились. Я так старалась быть милой, такой, чтобы за меня болели, чтобы за меня голосовали, если дойдет до этого. Но это было уже чересчур.
После завершения того испытания я решила, что наконец поняла, на что способны организаторы шоу. Мне казалось, я понимаю, насколько далеко они готовы зайти в своих неожиданностях. Я извинилась перед Хизер – настолько искренне, насколько смогла, если учесть, что говорила я в тот момент то, что думала, и жалела только о том, что произнесла это вслух, – и постаралась себя приготовить ко всему.
Я чувствую, что с каждым днем становлюсь все более черствой. Даже когда от неожиданности даю слабину, даже когда эта маска сползает, по-моему, она каждый раз ложится все надежнее, словно мышца, которая становится сильнее от тренировки. Мне противна моя черствость и то, что это отвращение только усиливает мою бессердечность. Мне противно, что я уже прогоняю мысль о бутафорском ребенке и думаю только о сумке-термосе.
Я нажимаю кнопку и тяну ручку, откидывая крышку.
Пластиковый мешок с зеленой и белой плесенью. А под ним – пакет с соком. Гранатово-черничный. Я вытаскиваю сок и закрываю термос. Такое ощущение, будто надо вернуть термос в машину, следуя тому же принципу, по которому я каждое утро разрушаю свои шалаши, возвращая все к естественному состоянию. Но тут дело другое: в появлении этой машины и этого термоса нет ничего естественного. Я встаю и ногой заталкиваю термос под бампер. В следующую минуту с пакетом сока в руке я снова пускаюсь в путь.
Интересно, доберусь ли я до дома, не натолкнувшись на границу территории и не отыскав очередной подсказки? Дадут ли мне пройти настолько далеко? Может, мне проложили коридор до самого побережья? Теперь я готова поверить даже в такое. Или, может, я вообще не направляюсь на восток. Может, восходы и закаты уже превратились в какой-то трюк. Может, мой компас испортили и моим магнитным севером на самом деле дистанционно управляют, заставляя меня неосознанно бродить по спирали, так что я никогда не попаду домой.
Может, я всего лишь жидкость, воронкой стекающая в слив.
4
– Правила вашего первого испытания очень простые, – объявляет ведущий, стоя на поле в мягком утреннем свете. – У каждого из вас есть косынка и компас, окрашенные в отведенный вам цвет. На протяжении этого приключения все, что предназначено именно вам, будет помечено вашим цветом. Начиная, – тут он поворачивается, указывая на ряд коротких раскрашенных палок, расставленных на поле, – вот с них. Используя свой компас, вы должны найти дорогу к ряду контрольных точек и, в конце концов, к ящику с пакетом. Не вскрывайте пакет. – Ведущий улыбается и обводит взглядом шеренгу участников, а потом засовывает большие пальцы в передние карманы брюк, принимая непринужденную позу, которая подразумевает, что ему известно нечто такое, чего участники не знают. – Найдите свои цвета и займите места, – говорит он.
Официантка уже держит компас в руке. То же сделали еще двое: Следопыт и Зверинец. Зверинцу не понадобился компас, чтобы найти место сбора, но она все равно достала его из рюкзака, как только началась съемка. При этом она улыбнулась – и улыбалась, пока шла, без нужды держа его в руке, направляясь почти строго на север, следуя тропинке, которая, как ей было сказано, приведет ее к первому испытанию. Она продолжает улыбаться, снова глядя на точку краски, которую сразу заметила: голубая. Именно благодаря этой веселой улыбке к ней с симпатией относятся коллеги и ученики в центре передержки и реабилитации диких животных: это не совсем зоопарк, но близко к тому. И режиссеры понимают, что эта веселая улыбка вызовет симпатии зрителей.
Зверинец видит свою палку – и ее быстрые шаги становятся почти припрыжкой. Несколько месяцев назад она прошла курсы по ориентированию. Она знает, что надо совмещать красный конец стрелки с буквой «С» и что компас надо держать перед собой на уровне груди. Она знает, что надо считать первый шаг как «и», а второй – как «раз». Она думает, что ей понравится применять свои знания на деле. Пока для нее все происходящее – развлечение. Она поспешно извлекает свои инструкции из пластиковой папки, лежащей рядом с голубой палкой.
Долговязый молодой белый мужчина с волнистыми рыжеватыми волосами проходит прямо перед Зверинцем.
– Прошу прощения, – говорит Красавчик сварливо, демонстрируя свою нервозность. Он терпеть не может дикую природу и страшно недоволен, что косынка, которую он заправил себе в нагрудный карман, как платочек, оказалась розовой. Он подал заявку на участие в этом шоу, потому что его раскрутили «на слабо». На самом деле тому, кто это предложил, и надо было бы здесь оказаться: более храброго человека он в жизни не встречал. Красавчик не ожидал, что его пригласят, и принял предложение из тщеславия – и потому, что ему нечем было заняться летом между первым и вторым курсами. Когда он понял, что съемки начнутся только в середине августа, контракт уже был подписан.
Создатели шоу единодушно решили, что враждебный тон, которым Красавчик заговорил с самой дружелюбной участницей, станет идеальной характеристикой его человеческих качеств. Он избран в качестве нелюбимого всеми персонажа. Не из-за его ориентации, ни в коем случае. Телережиссер заявит, что они просто разрабатывали тот вариант, который дал им первый кадр. Замкнутый круг. Ведь кадр выбрали они сами: это они выбрали тот момент, проявление одной из множества сторон личности этого человека. Его можно было показать каким угодно: испуганным, услужливым, любознательным… а его сделали гаденышем.
Около оранжевой палки неподалеку от Красавчика встает Биологичка: она повязала свою косынку как головную повязку, с узлом над ухом. Биологичка тоже сторонница однополой любви, но она не злодейка: видите, мы не предвзяты, скажут они. Но Биологичка, преподающая естественные науки в седьмом классе, являет собой самую безобидную разновидность лесбиянки: фигуристая и женственная, не демонстрирующая свои предпочтения. У нее длинные темные локоны, светло-коричневая кожа ухожена. Она довольно часто надевает на работу платья и всегда умело накрашена. Если бы мужчина-гетеросексуал представил ее с другой женщиной, то, скорее всего, мысленно поставил бы рядом и себя.
Пилот подходит к темно-синей вешке между Биологичкой и Красавчиком. Он отмечает большую грудь Биологички – сглаженную плотным спортивным лифчиком, но тем не менее явно пышную – а потом смотрит, как Красавчик со вздохом пытается стряхнуть с кончиков пальцев нервозность. Правило «Не спрашивай и не рассказывай»[2] давно отменено, и Пилот не считает, что Красавчик не обладает навыками, которые от них потребуются в ближайшие несколько недель. На самом деле он думает: «Готов спорить, что его взяли с нарушением правил».
Участники берут инструкции. Ведущий машет рукой, привлекая их внимание, а операторы осторожно расползаются, чтобы не попасть друг другу в кадр. Минуты сменяются секундами… Ведущий кричит:
– Внимание… Марш!
Следопыт стремительно шагает вперед, устремив взгляд на какой-то далекий объект. Ковбой двигается своей легкой походкой. Зверинец тихо усмехается и начинает отсчет про себя, держа компас на уровне груди. Красавчик шумно вздыхает, тревожно осматривается, а потом начинает изучать карту и компас, плохо соображая, что надо делать. Его явно не брали с нарушением правил. Официантка поворачивается на месте и встречается взглядом с Биологичкой: та пожимает плечами.
Инженер секунду наблюдает за другими, а потом указательным пальцем поправляет на переносице очки. Он повязал бежевую косынку с коричневым узором на шею, как Ковбой, но на этом долговязом американце с китайской кровью бандана смотрится совершенно по-другому. Инженер никогда в жизни не поступал необдуманно, если не считать нескольких вечеринок в колледже, когда обильные возлияния привели к тому, что он вел себя нехарактерно. Один раз он голышом пробежал по территории общежития. Было 4 утра, так что его видели только тот приятель, который взял его «на слабо», и еще двое. Инженер гордится этим эпизодом, тем, какую непосредственность он продемонстрировал. Ему хотелось бы чаще быть таким непосредственным. Именно поэтому он здесь и оказался: в результате хорошо продуманного решения поставить себя в такие условия, когда необходимо действовать спонтанно. Ему хочется научиться этому.
Инженер читает свою инструкцию: маркированный список.
– Сто тридцать восемь градусов, – говорит он. – Сорок два шага. – Он двигает поворотную часть на компасе и устанавливает метку, чуть не доходя до указателя 140 градусов. Он не знает, какой длины должен быть шаг, но собирается экспериментировать, пока ответ не станет понятен – а это случится быстро.
Двенадцать участников рассредоточиваются, словно молекулы газа, заполняя все поле.
Следопыт останавливается на опушке леса и запрокидывает голову, глядя вверх, на ветки дерева. А потом он подскакивает вверх, хватаясь обеими руками за толстую ветку. Все участники, повернувшиеся в эту сторону – их семеро, – замирают и смотрят на него, но зрителям покажут только Зверинца и Пилота. Зверинец округляет глаза: ее это впечатлило. Пилот поднимает брови и едва заметно качает головой.
Следопыт спрыгивает с дерева, мягко приземляясь на ноги на траву под деревом. В руке у него красный флажок. Он не хочет оставлять след – даже тот, по которому ему надо идти. Он выпрямляется, прячет флажок в карман, смотрит в инструкции и на компас – и направляется ко второй контрольной точке.
Черный Доктор пытается найти свою первую контрольную точку. Он делает две ошибки.
Первая ошибка: установив по компасу необходимые шестьдесят два градуса и повернувшись лицом в нужную сторону, он устремляет взгляд в землю и идет. Он боится пропустить флажок, если знак будет спрятан в высокой траве. Разумное соображение разумного человека. Однако он забыл о доказанном, хотя и необъяснимом факте: люди с завязанными глазами не в состоянии идти по прямой, а глядя в траву, Черный Доктор практически завязал себе глаза. С каждым шагом он немного – совсем немного – отклоняется вправо. Не очень сильно, но достаточно, чтобы потерять нужное направление.
Вторая ошибка: он считает каждый шаг, тогда как в ориентировании принят отсчет «и-раз-и-два». Когда Черный Доктор доходит до места, где, по его мнению, ему нужно остановиться, он обнаруживает только траву и невысокий кустарник. Он приостанавливается, чтобы понаблюдать за остальными, и видит, как Пилот и Ковбой находят свои флажки. Он видит, как Зверинец находит свой флажок. Он отмечает, что все трое делают это на краю поля – а он находится на его середине. Он определяет, где находится, выбирает взглядом дерево – и идет прямо к нему.
Он найдет свою отметку горчичного цвета не на том дереве, а на дереве левее – и удвоит количество шагов, указанных в инструкции для всех последующих контрольных точек.
Биологичка и Азиаточка усвоят тот же урок, и Инженер тоже. То же сделают двое белых мужчин, которых пока показывали только мельком: высокий заметен благодаря рыжим волосам, а второй и вовсе ничем особым не примечателен.
Официантка и Красавчик никаких уроков не извлекут. Они будут копошиться на поле, испытывая все более сильную досаду. Официантка четыре раза вернется к своей фиолетовой отметке и двинется примерно в нужном направлении, сначала бормоча, а потом и выкрикивая: «Раз-два-три-четыре», останавливаясь на сорока семи и начиная кружить на месте и вскидывать руки вверх. Она своими метаниями успеет вытоптать траву кругом.
Она садится, а Красавчик, тоже совершенно растерявшись, уходит со своей тропы и присоединяется к ней.
– По-моему, мы что-то делаем не так, – говорит он.
– Да неужели? – фыркает она и отворачивается.
Красавчик, похоже, в реальной жизни ей понравился бы, но здесь от него явно не будет пользы. Она понимает, что никто не станет помогать ей, если он будет ошиваться рядом, тоже нуждаясь в помощи.
Ведущего в кадре нет. Ему было велено отойти. Он проверяет свой сотовый, ожидая письмо от агента.
Следопыт добрался до четвертого флажка. Он лидирует. Пилот, Ковбой и Зверинец нашли по три. Биологичка стоит прямо под вторым: смотрит-смотрит – и, наконец, улыбается, увидев.
Успешные эпизоды мелькают быстро: в двухчасовой премьере надо показать очень много.
Инженер спотыкается, хватается за дерево – и тонкая ветка хлещет его по лицу. Он отшатывается и растирает место удара.
Через тридцать пять минут – или, с точки зрения зрителей, через восемь, включая перерыв на рекламу, – Следопыт находит свой красный ящичек. Он открывает его и видит красный сверток и листок бумаги. Он прочитывает записку только для подтверждения. Он догадался о конечной точке испытания по расположению контрольных точек. Через две минуты он во второй раз выходит на поле.
Официантка и Красавчик видят его – и на секунду Следопыт демонстрирует изумление. Ему не верится, что эти двое его опередили. Но тут Красавчик говорит: «Блин, что за шуточки!» – и Следопыт понимает, что они вообще еще не уходили с поля.
– Отлично! – говорит ведущий, возвращаясь из закадрового небытия. Он пожимает Следопыту руку.
– Вашу награду объявят, когда все вернутся. А пока у вас есть выбор: вы можете отдыхать или можете помочь другим, попавшим в затруднительное положение.
Он кивком указывает на Официантку и Красавчика. Официантка мрачна, а Красавчик крайне раздражен.
– Э… – говорит Следопыт. Это его первое слово в камеру после предварительного интервью. Ему не хочется помогать своим конкурентам, но оба выглядят настолько жалко, что ему трудно считать их серьезными соперниками. – Ладно, – говорит он. Он оставляет свой рюкзак и красный сверток у своей начальной-и-конечной точки. – Что вы уже пробовали сделать?
– Да все! – стонет Официантка.
– Что было сказано в инструкции. Мне дали неправильные инструкции! – заявляет Красавчик.
– Покажите-ка, – предлагает Следопыт.
Они начинают с Официантки и ее лиловой метки. Она поворачивается на тридцать градусов.
– Держи компас ровно и ближе к груди, – говорит Следопыт. Он демонстрирует это, прижимая край компаса к своему торсу. – Держи его прямо. – Официантка выполняет его указания. – Теперь посмотри вперед и найди ориентир. Дерево или одну из горных вершин. Что-то прямо по ходу. И отсчитывай шаги в том направлении.
– Ладно, – все так же уныло соглашается Официантка и шагает вперед.
– Считай вслух.
– Раз, – начинает она. – Два, три…
– Вот в чем проблема: шагом считаются две перестановки ноги.
Официантка округляет глаза, словно совершенно потрясена.
– Начни снова, – говорит Следопыт.
Официантка послушно возвращается к старту. Красавчик идет к розовой вехе, не дожидаясь подсказки: он понял, что совершил ту же ошибку.
На поле выходит Пилот. В сотне шагов справа и всего на несколько секунд позже там появляется Зверинец. У обоих раскрашенные коробки, синяя и голубая.
– Наперегонки ко мне! – объявляет ведущий.
Зверинец и Пилот кидаются к нему.
Пилот легко вырывается вперед, но тут его правая нога попадает в ямку. Боль пронизывает подвернутую стопу, и он начинает приволакивать ногу. Он старается беречь лодыжку и замедляет бег. Зверинец этого не видит: она бежит, выкладываясь. К ведущему она подбегает первой, намного опередив Пилота.
– Я его нашла! – кричит Официантка в дальней части поля.
Спустя несколько мгновений свой флажок находит и Красавчик.
– Эти двое только начали? – изумляется Зверинец.
Она тяжело дышит и поправляет очки. Следопыт кивает, меряя ее взглядом. Похоже, она в неплохой форме. Возможно, конкурентка. Он заметил внезапную хромоту Пилота, и хотя не сбросил его со счетов, но понизил в своем мысленном рейтинге.
– Ого! – говорит Зверинец. Коробочка от микрофона неприятно врезается ей в поясницу после бега. Поправив ее, она поворачивается к Пилоту. – Ты как?
Пилот бормочет, что у него все нормально. Ведущий пытается понять, следует ли вызывать фельдшера. Пилоту явно больно, но видно, что он пытается не обращать на боль внимания. И он может держаться на ногах. Ведущий решает, что травма срочных мер не требует. Он зачем-то сообщает Зверинцу и Пилоту, что они заняли второе и третье места, а потом молча стоит, дожидаясь остальных, пока первая тройка называет свои имена и ведет разговор ни о чем, который показывать не будут. В основном говорит Зверинец.
Следующим появляется Ковбой. На его правую шпору нанизался дубовый лист. Почти тут же приходит Биологичка. Спустя пять минут возвращается Инженер, а потом – Черный Доктор, который удивленно моргает при виде поля. Он не заметил, что его инструкции успешно провели его по большому кругу. Азиаточка и рыжеволосый мужчина бегут наперегонки, борясь за восьмое место.
Побеждает рыжеволосый, после чего горбится, пытаясь отдышаться. На нем простая туристическая одежда, а светло-зеленая косынка повязана выше локтя, словно жгут. Рядом с компасом на цепи у него болтается массивный золотой крест. Камера наезжает на крест, а потом идет записанное заранее заявление, потому что съемка не может выявить сути этого человека.
Там на нем нечто похожее на черную мантию университетского выпускника с вышитым белым воротником. Его рыжие волосы склеены лаком и закручиваются вверх, словно языки пламени.
– Есть три признака одержимости демоном, – говорит Заклинатель. У него скрипучий самодовольный тенор. Тыча пальцем в потолок, он продолжает: – Аномальная сила, когда маленькая девочка переворачивает внедорожник, а я такое видел. – К первому пальцу присоединяется второй. – Внезапное понимание языков, которые данный человек не имеет права знать. Латынь, суахили – какой угодно. – Третий палец. – Знание сокрытого… например, имени незнакомца или того, что заперто в сейфе, куда вы не имеете доступа. – Он убирает пальцы, запускает руку себе за ворот и вытаскивает золотой крест. – Отвращение к освященному – это само собой разумеется, конечно. Я видел, как от прикосновения креста начинает дымиться кожа. – Он нежно потирает большим пальцем свой амулет. – Я не официально признанный экзорцист, я просто мирянин и делаю, что могу, с помощью тех средств, что мне доступны. По моим подсчетам, я изгнал из этого мира смертных трех истинных демонов и помог двадцати с лишним людям, считавшим себя одержимыми, изгнать демона более метафорического сорта.
Он улыбается и в его глазах появляется нечто… Кто-то решит, что он сам себе не верит, что он играет роль, другие сочтут, что у него настоящая мания, а немногочисленные люди особого склада увидят в создаваемой им реальности свою собственную.
– Это – мое призвание, – говорит он.
На поле Заклинатель шумно дышит, стирает рукавом пот со лба и выпрямляется. Здесь он выглядит довольно обычно, но он непредсказуем: его выходки по мере необходимости будут использоваться, чтобы заполнить время – и чтобы испытать терпение других участников. Его необычность будет продемонстрирована остальным примерно через час, и все они подумают если не одно и то же, то приблизительно похожее, что-то вроде: «И сколько мне придется пробыть в лесу с этим психом?»
Через несколько минут после эффектного финиша Заклинателя приходит Банкир: последний из участников, которого покажут крупным планом. У него тускло-коричневые волосы и глаза, и нос как у ведущего, только чуть крупнее. Его черно-белая косынка повязана широким хайратником – и криво. Банкира взяли для количества. Уже одна его работа вызовет у зрителей антипатию: они решат, что ему не нужны деньги, что он их не заслуживает и что его участие в шоу доказывает бесконечную жадность, присущую всем представителям его профессии. Он обманщик, паразит, человек, лишенный принципов.
Банкира можно запихнуть в этот шаблон, но он подходит ему, как ботинок на пару размеров меньше нужного. Он рос старшим сыном в еврейской семье, принадлежавшей к среднему классу. Многие его ровесники подростками пребывали в тумане травки и апатии, а Банкир усердно трудился. Он учился, он заработал право стать студентом одного из престижных университетов. Компания, в которой он работал с момента окончания учебы, процветала даже во время спада. Руководство удваивает благотворительные пожертвования Банкира – пожертвования всех служащих – и не просто ради снижения налогов. Банкиру надоело защищать свой выбор карьеры. Он здесь на время отпуска, чтобы испытать себя и усвоить новые умения – и чтобы сбежать от тех ненавистников элитарности, которые твердят, что хотят отправить своих детей в лучшие учебные учреждения и найти им доходную работу, а потом презирают любого взрослого, который вырастает из ребенка, сделавшего именно так.
Через двадцать восемь минут реального времени после финиша Банкира на поле выбирается Официантка. Ведущий дремлет под зонтом. Большинство участников болтают: им скучно и они перегрелись на солнце. Они встречают девушку довольно прохладно. Глаза у Следопыта закрыты, но он слушает. Примерно через пять минут на поле выходит хмурый Красавчик со своей розовой коробкой. Его никто не приветствует. Даже Официантке кажется, что она ждала бесконечно долго.
Режиссер будит ведущего. Тот поправляет рубашку, приглаживает волосы, а потом сурово встает перед участниками, которые тихо стоят в шеренге в соответствии с порядком финиширования.
– Приближается ночь, – объявляет ведущий.
Это утверждение всегда истинно, но Следопыту оно кажется странным: у него хорошее чувство времени. Он знает, что сейчас всего три часа дня.
Ведущий продолжает:
– Пора поговорить о припасах. При выживании в дикой местности важны три вещи: укрытие, вода и еда. У каждого из вас сверток, помеченный символом, обозначающим что-то из этого.
Зрителям последовательно покажут изображение примитивной палатки (буква «А» без поперечины), капли воды и вилки с четырьмя зубцами.
– Правила игры простые: вы можете оставить себе свой сверток или обменяться с кем-то, не зная, что находится внутри.
Указывая на Следопыта, ведущий добавляет:
– За исключением победителя. Ему дается преимущество: он может открыть три предмета и только потом сделать выбор. А наш проигравший, – тут он поворачивается к Красавчику, – выбирать не сможет вообще.
Это похоже на обмен ненужными подарками, вот только жизнь участника будет зависеть от того, какой именно предмет выберет он или она – по крайней мере, создатели шоу хотят, чтобы зрители так думали. Ирония в том, что никто в это не поверит, но как минимум в одном случае это окажется именно так.
– Еще один приз нашему победителю вот какой, – говорит ведущий, беря со стола сложенное серебристое с красным спасательное одеяло (откуда оно взялось? Невоспетый ассистент успел исчезнуть) и вручает его Следопыту. – Оставляете себе, красть его не разрешается. Начнем.
Следопыт вскрывает три предмета: йодные таблетки Зверинца, пластмассовые фляжки Черного Доктора (две, наполненные водой), рыболовный набор Инженера. Он забирает фляжки, отдавая свой сверток с пометкой укрытия Черному Доктору. Тот производит обмен добродушно. Черный Доктор боится микробов: он хотел бы получить йод, который даст ему гораздо больше двух литров питьевой воды.
Следующая – Зверинец. Она выбирает маленький сверток Заклинателя с пометкой укрытия. При этом ее небрежный тон создает впечатление, будто она выбирает наобум, но это не так. Она предполагает (совершенно справедливо), что большинство сосредоточится на еде и воде. Она умеет очищать воду и также предполагает (и опять справедливо), что в будущем у них еще будут возможности найти пропитание. Никто не украдет украденное, все еще завернутое огниво, которое она теперь держит.
Пилот уверен, что сможет выжить с тем, что уже есть у каждого из участников: компас, нож, пустая литровая фляжка, аптечка первой помощи, платок своего цвета и куртки по собственному выбору. Он оставляет себе свою темно-синюю коробку, помеченную вилкой. Ковбой крадет сверток у Официантки с меткой воды. Азиаточка забирает еду у Пилота, хотя ее собственный сверток примерно такого же размера и тоже помечен вилкой: это просто заигрывание. Инженер молча оставляет свой набор для рыбалки, прикидывая, что можно будет сделать. Черный Доктор с жадным ликованием забирает йодные таблетки: они никому не интересны. Заклинатель забирает у Следопыта две бутылки, а ему возвращает собственный невскрытый сверток. Теперь у Следопыта одеяло и тайна. Биологичка оставляет себе свою еду. Банкир меняет свой треугольный водный сверток на полные бутылки. Теперь очередь Официантки. Ей ужасно хочется пить. Она тоже крадет фляжки, отдав Банкиру свой маленький сверток с укрытием. Красавчик остается с той вещью, с которой он вышел на поле. Сверток плоский и прямоугольный – и хрустит, когда на него нажимаешь. «Может, тоже одеяло?» – думает он. Если да, то оно тоньше первого.
Все это свернуто в тридцать секунд. «Нечестно», – думают те зрители, которые готовы задумываться. Участники, которые пришли первыми, на самом деле оказываются в худшем положении, а той, кто была второй с конца, удалось взять именно то, чего ей хотелось.
Участникам велят открыть свертки. Зверинец с радостным возгласом показывает свое огниво. Азиаточка радостно улыбается упаковке из двенадцати шоколадных батончиков. Ковбой бесстрастно кивает при виде небольшой металлической кружки. Биологичка переворачивает коробку белковых батончиков со вкусом печенья и хмурится на длинный список ингредиентов. Красавчик устало ругается при виде небольшой пачки черных пакетов для мусора. Пилот пожимает плечами при виде упаковки с сублимированной капустой.
Заклинатель хохочет: звук похож на треск пламени. У него в руках трехконечная «волшебная лоза». Он поднимает ее в воздух и водит в разные стороны. Завывая, как привидение, он смотрит прямо в глаза зрителям и говорит:
– Очень уместно.
Остальные одиннадцать участников отшатываются: заметно и единодушно, объединенные настороженной антипатией.
Банкир округлившимися глазами смотрит на Заклинателя. Первоначально «волшебная лоза» была у него. Он думал, что это окажется рогатка, но теперь он понимает, хотя его огорчение не настолько сильное, как у других. Он кивком указывает на лозу, а потом встряхивает коробок непромокаемых спичек, который только что развернул.
– Похоже, это неплохо, – говорит он.
Ведущий выходит вперед.
– Хотя потом вам всем придется самостоятельно обустраивать место ночлега и выживать в одиночку, – говорит он, – сегодня ночуем группой, а завтра будет командное испытание. Собирать команды предстоит нашим трем победителям. Капитаны, члены ваших команд придут к вам с теми припасами, которые сейчас получили, и хотя завтра они снова поступят в их собственность, сегодня они в вашем распоряжении. – Он делает паузу, чтобы смысл его слов дошел до всех, а потом с улыбкой поясняет: – Конкурсанты, если ваш капитан желает использовать, съесть или выпить ваш приз, вы не можете ему отказать.
– Ну, нет! – говорит Официантка.
Камера наезжает на ее потрясенное лицо: ее вода! Она не хочет делиться.
Следопыт, Зверинец и Пилот выходят вперед и по очереди набирают себе команды. Следопыт держит распакованный и ненужный фонарик. Его первый выбор непонятен: это Ковбой с его металлической кружкой. Кружка, когда можно было взять воду, спички или йодные таблетки? Это решение нуждается в объяснении. Позже Следопыту предложат сесть перед камерой. Ему зададут один-единственный вопрос, ответ на который зрителям смонтируют сейчас.
– Мне не нравится вкус йода. Я лучше вскипячу воду для питья.
Зверинец выбирает Инженера с его рыболовным набором. Объяснений не нужно: вода в речке поблескивает от форели. Пилот выбирает Черного Доктора, потому что тот выглядит умелым, и хотя ему хотелось бы получить чистую-чистую воду Официантки, ее некомпетентность кажется слишком дорогой ценой. Выбор продолжается, и в итоге команды с их припасами представляют зрителям в сопровождении субтитров.
Первая команда: Следопыт (спасательное одеяло, фонарь), Ковбой (металлическая кружка), Биологичка (белковые батончики) и Банкир (спички).
Вторая команда: Зверинец (огниво), Инженер (рыболовный набор), Официантка (бутылки с водой) и Азиаточка (коробка шоколадных батончиков).
Третья команда: Пилот (сублимированная капуста), Черный Доктор (йодные таблетки), Красавчик (мешки для мусора) и Заклинатель (волшебная лоза).
Информации слишком много: мало кто из зрителей сможет запомнить, у кого что есть. Ведущий даже не пытается за этим следить. Он устал и хочет отдохнуть.
– Отлично, – говорит он. – Сегодня местом вашего ночлега станет это поле. Вы можете разбить лагерь на нем или в соседнем лесу. Решаете вы. Я встречусь с вами завтра на рассвете для вашего первого командного испытания. – Он многозначительно кивает и произносит: – Разбивайте лагерь.
Три группы расходятся, обменявшись вызывающими взглядами. Заклинатель несет свою лозу на плече и подмигивает объективу. Ему без труда удается видеть в каждой телекамере портал. Следопыт уводит свою команду на северный край поля. Зверинец направляется на запад, а Пилот – на восток. Черный Доктор замечает, что его лидер хромает и просит показать ему ногу. Объявив, что это растяжение, он отправляется искать костыль. Процесс разбивки лагеря почти не показывают. Следопыт и Пилот знают, что делать, и их лагеря быстро обустраиваются: каждому определяется свое задание.
Зверинцу роль лидера не так привычна. Ей хочется, чтобы группа приходила к решению, находя консенсус. Это не работает. Официантка уже жалуется, что замерзла.
– Тебе стоило надеть рубашку с длинным рукавом, – говорит Азиаточка.
Тем временем Инженер изучает свой рыболовный набор, проверяя лески и сравнивая три мормышки, не думая о нуждах своей команды.
У команды Следопыта костер загорается в считаные телесекунды (на самом деле это двадцать минут реального времени). После рекламной паузы у Пилота через несколько мгновений уже готово укрытие – и Красавчик потрясенно узнает, что его мешки для мусора станут ключевым элементом защиты их шалашика от влаги.
Зверинец пробует изменить подход. Присев на корточки рядом с Инженером, она спрашивает:
– Может, ты его испытаешь в деле? Попробуешь использовать?
Инженер ловит просительную улыбку своего лидера – и видит в ней отражение собственного интереса. Зверинец поворачивается к остальным.
– У меня огниво, – говорит она. – Так что это будет на мне. Может, вы двое займетесь укрытием?
Азиаточка отмахивается от Официантки и говорит:
Я сама.
Подвигнутая на действия, она обнаруживает новую грань своей личности: Азиаточки-Плотника. Имея навык работы с деревом, она уверенно собирает укрытие. Хотя ее строение построено без замеров и гвоздей, выглядит оно надежно и более того – красиво, ибо мозг человека приспособился видеть красоту в симметрии. Даже студийный телережиссер, который настолько скис, что его чувство красоты сникло, как выжатый лимон, вынужден будет признать, что изящный симметричный навес обладает некой деревенской привлекательностью.
В качестве ужина Следопыт выдает каждому из членов своей команды по белковому батончику Биологички. Похоже, Биологичку это не огорчает – и в данном случае видимость отражает реальное состояние дел. Батончики содержат сукралозу[3], от которой ее тошнит. Она ест, потому что тошнота все-таки чуть лучше голода. Следопыт поручает Ковбою руководить возведением укрытия и убегает, растворяясь в лесу, словно призрак. Это очень быстрый призрак: оператор за ним не успевает. Записывающим устройствам, установленным на деревьях через каждые сто шагов, удается запечатлеть короткие эпизоды его деятельности: он устанавливает небольшие ловушки. Следопыт надеется к утру поймать завтрак. Он тоже не любит белковые батончики: ему кажется, что у них вкус индустриализации.
На реке Инженер применяет свой рыболовный набор, но берет слишком крупную мормышку, да и техникой ловли он не владеет. Результатом часовой рыбалки становится только уязвленная гордость, и команда Зверинца садится за ужин из мечты любого ребенка: шоколад, шоколад и еще шоколад.
На востоке Пилот размачивает и раздает свою капусту, а потом, опираясь на палку, ковыляет в лес, чтобы устроить несколько ловушек, чем не занимался со времен базовой армейской программы. Черный Доктор идет с ним, чтобы научиться это делать.
– Если бы у нас была леска, можно было бы устроить силки, – говорит ему Пилот.
– В следующий раз, – отвечает Черный Доктор.
Ловушки Пилота не сработают, но их сооружение принесло свои плоды: формируется первый союз.
На лагеря наползает ночь. Все в той или иной степени устали, но Официантка, наверное, измучилась сильнее всех. Она уже несколько часов дрожит, хоть и застегнула поверх своего спортивного лифчика тонкую курточку из лайкры. Она сворачивается у огня: члены команды кажутся ей слишком чужими, чтобы греться в тепле их тел.
– Внутри теплее, – говорит Зверинец, завернувшаяся во флисовую куртку.
Официантка трясет головой. Она чувствует себя беспомощной. Один из операторов наблюдает за ней, записывая ее дискомфорт и жалея, что не может одолжить ей свою гораздо более теплую куртку. Когда Официантка поворачивается к огню спиной, он чуть было не кричит ей, предостерегая насчет волос, но она и без подсказки перекидывает их через плечо. Девушке неловко. Ей хотелось бы, чтобы оператор что-нибудь сказал или ушел. Она знает, что ей следует говорить – не с ним, а с членами своей команды, но она слишком замерзла и слишком устала. Время идет. Смена оператора заканчивается. Он уходит в гораздо более комфортабельный лагерь съемочной группы, разбитый на другом поле метрах в восьмистах южнее. Там есть палатки и мангалы. Сумки-холодильники с мясом, молоком и пивом. Противомоскитные сетки. Операторы, прикрепленные к двум другим командам, тоже уходят. Наблюдать за участниками оставлены стационарные камеры.
Этим камерам нет дела до того, что Официантка замерзла, а у Пилота непрерывно ноет нога. Они регистрируют то, как Ковбой выползает из шалаша помочиться и как нескончаемо трясется Официантка, однако они пропускают больше, чем записывают. Они пропускают то, как Банкир предлагает Биологичке в качестве подушки свой дутый жилет – и как облегченно расправляется его лицо, когда она вежливо отказывается. Они не записывают, как Зверинец, Инженер и Азиаточка-Плотник рассказывают о себе таинственным ночным шепотом. Они пропускают то, как губы Заклинателя, забившегося в угол шалаша, шевелятся в безмолвной искренней молитве.
В основном они показывают угасающие костры.
5
В небе рокочет. Моя первая мысль: падает беспилотник с камерой – и это я хочу видеть. Смотрю вверх, подняв руку, чтобы заслонить солнце. Но вместо сломавшегося беспилотника вижу самолет, вспахивающий небо и оставляющий за собой пушистый белый след. Моему сознанию не сразу удается обработать эту картинку, звук и чувство, что мое мелкое человеческое присутствие настолько принижено. С начала съемок я впервые увидела самолет. Не знаю: то ли просто не обращала на них внимания, то ли их действительно не было.
В любом случае это важно: значит, они не могут контролировать все аспекты моего окружения. Слабое утешение, но оно наполняет меня, словно озарение. Я ощущаю, как моя изолированность отступает. Впервые за очень долгое время я не «та самая», а просто «кто-то». Просто один человек среди множества. Я думаю о мужчинах и женщинах, пролетевших надо мной. Самолет громадный: наверное, несколько сотен пассажиров сидят там под шишечками вентиляторов, дремлют, читают, смотрят на своих планшетах фильмы… Кто-то, возможно, плачет, потрясенный чудовищностью предпринятого путешествия.
Я стою неподвижно, запрокинув голову, пока самолет не скрывается из вида, а его инверсионный след не начинает рассеиваться. Надеюсь, кто-то там, наверху, возвращается домой. Что хотя бы один человек в том самолете знает идеальную, бескорыстную любовь и возвращается к ней.
Следующие несколько часов проходят легче, чем предыдущие, если не считать того, что я безумно голодна. За несколько часов до заката мне попадается ручей, и я решаю разбить лагерь пораньше, чтобы попытаться отловить что-нибудь белковое. Детали капкана, которые я вырезала по время групповой стоянки, лежат у меня в рюкзаке, и теперь, когда в качестве приманки у меня есть нечто помимо сосновых шишек, он может сработать.
Я достаю три палки и устанавливаю их под деревом. Целую минуту пытаюсь сообразить, которую палку куда ставить, а потом подгоняю зарубки, уравновешивая и подравнивая. Когда мне удается добиться, чтобы капкан сохранял свою характерную форму, просто надавливая на верхнее звено, я смазываю кончик палки для приманки арахисовым маслом и наваливаю поверх тяжелое полено, которое должно занять место моей руки. Это очень ненадежное сооружение, но так и задумано – и оно стоит.
Кипячу воду порциями и строю укрытие, время от времени посматривая в сторону капкана. Приманка лежит в тени полена – нетронутая. В лесу становится сумрачно. Я сижу у костра и жду – просто жду, стараясь не подпускать к себе те мысли, которые приходят первыми. Мне это противно. Необходимо чем-то себя занимать. Я решаю вырезать второй капкан. Подбираю палки нужного размера: каждая примерно сантиметровой толщины, а длиной около тридцати – и начинаю работать. Мне нужно всего лишь четыре углубления и два заостренных конца, но их надо расположить очень точно. Вырезание отнимает неожиданно много времени: ножик, который мне выдали, стал настолько тупым, что сейчас, наверное, даже не разрезал бы брусок масла из холодильника. Когда я заканчиваю вырезать, руки у меня ноют, а на ладонях появились волдыри. Бросаю палки у ствола дерева и иду к ручью, чтобы найти длинный плоский камень, которым можно было бы нагрузить капкан.
Снимаю ботинки и носки и вхожу в воду. Галька массирует ступни… слабая боль. Выковыривая камень, я думаю о том, что ни за что не стала бы все это делать, не будь это частью шоу. Это приключение, на которое я напросилась, – оно оказалось совсем не тем, что я ожидала и чего хотела. Я считала, что открою в себе новые возможности – но на самом деле чувствую себя просто измученной.
Ставлю камень на попа. Он такой тяжелый, что я не могу его поднять, так что просто выволакиваю его на берег, а потом тащу к дереву. Камень оставляет след шириной пятнадцать сантиметров, который тянется через весь мой лагерь. Я вспоминаю дорогу, которая шла через лес, ведя от почтового ящика с голубыми воздушными шарами к домику, где у двери тоже оказались шары. Кажется, сам домик тоже был голубой… я точно не помню. Может, там только были полоски голубой краски. Как бы то ни было, все было ясно. Шаров было очень много: когда я заново все вспоминаю, их оказывается еще больше. И шарами дело не закончилось: бутылка в мойке, несколько свертков на столе. Все голубые. Даже лампочка в спальне казалась голубой, когда я нашла его… нашла это.
Я не вышла из игры. Я не вышла даже тогда, когда потом заболела: было несколько дней озноба и постоянного поддержания огня, потому что я теряла жидкость. Я не вскипятила воду в том домике и, наверное, из-за этого заболела. Рвота, понос, и ощущение холода… мне было так зябко! А они оставили меня мучиться.
Я бросаю камень у дерева.
Мне ничего не страшно после того, что они уже заставили меня перенести. Я никогда бы снова на такое не пошла – ни за что. Но я уже здесь и держу слово, а я обещала себе, что не сдамся.
Снова надеваю ботики, а потом становлюсь на колени и собираю вторую ловушку. Пока я проверяю опорную палку, у меня за спиной раздается глухой стук. Я поворачиваюсь: первая ловушка сработала. Мне кажется, что я вижу какое-то движение, но когда я оказываюсь рядом, белка уже мертва: ее переднюю часть вдавило в землю полено. Никогда особо не любила белок, особенно серых, – они ассоциируются у меня с городами, их перенаселенностью и замусоренностью, но все равно мне неприятно. Убивать млекопитающих тяжело, даже если это грызуны и даже если это ради еды.
– Извини, малышка, – говорю я, поднимая ее за хвост.
Купер смог бы разделать белку меньше чем за минуту: мы один раз проверили это, отсчитывая секунды словом «Миссисипи», – но я обычно занималась костром. Я готовила белок, но никогда не сдирала с них шкуру.
Со стороны это выглядело не особенно сложно.
Я кладу белку на полено. Купер сначала делал разрез под хвостом, так что я делаю то же, с трудом вспарываю шкурку своим тупым ножом. Перепиливаю основание хвоста. А потом (этот момент всегда меня потрясал своей легкостью) ставлю ногу на хвост, сильно его прижимая, и дергаю задние ноги белки вверх.
Воздух наполняется красными брызгами: белка рвется пополам, а я отшатываюсь назад. От резкого движения кружится голова: я словно оказалась на плоту, попавшем в спутную струю корабля. Сжимая оторвавшийся кусок белки, я опускаюсь на колено и заставляю себя сделать три глубоких и медленных вдоха.
Не знаю, что я сделала не так. Когда тянул Купер, шкурка белки всегда слезала, словно кожура с банана.
Не важно, в чем именно я ошиблась: нужно использовать все, что получится. Я смотрю на тушку. Какая радость: она разорвалась не пополам. У меня в руке все, кроме хвоста. Это можно исправить при должном терпении.
Я возвращаюсь к полену и вижу валяющийся там оторванный хвост: пушистый серо-белый комок. Память рисует картинку: Рэнди с потными рыжими волосами, вздыбившимися, словно в аниме, со светло-зеленой повязкой, туго стянутой на лбу, с беличьими хвостами, заправленными за уши. Я вижу, как он по-дикарски пляшет вокруг костра: заушные хвосты болтаются, а он издает вой, который должен звучать по-волчьи, но на самом деле остается воплем безумца.
Я сажусь на полено и смахиваю хвост на землю, стараясь сосредоточиться. Рэнди тут совершенно ни при чем. Важно только разделать белку. Может, мой разрез был слишком глубоким или я потянула слишком резко. Не знаю. Но, кажется, я знаю, что делать теперь. Я разделываю белку медленным способом, проталкивая пальцы вдоль мышц, постепенно отделяя шкуру. Это бесконечно долго. Наверное, я действую неправильно. Но в конце концов шкура оттянута вверх до передних лап белки. Я приставляю лезвие ножа к средней части передней лапы, а потом наваливаюсь на него. Кость ломается, а нож впивается в полено, так что мне приходится его вытаскивать. Со второй ногой и шеей я прикладываю меньшее усилие. Руки у меня скользкие и ноют, но я почти закончила. Теперь надо ее выпотрошить. Я переворачиваю тушку брюхом вверх, а потом поворачиваю нож лезвием к себе.
Не повредить внутренние органы. Хотя бы это я знаю.
Я проталкиваю кончик ножа сквозь верхнюю часть груди, протыкая ее. После этого осторожными рывками веду лезвие к себе, прорезая брюшину снизу, словно вспарывая шов. На этот раз я не оплошала. Полость раскрывается – и я запускаю в нее пальцы. Захватываю пищевод, легкие и все остальное, что удается зажать пальцами, – и тяну. Внутренности выходят все вместе, целостной системой, и я швыряю их на землю. Шишковатый позвоночник белки мигает мне из блестящей полости.
Я отхожу к ручью и смываю беличью кровь с кистей и запястий, зарываясь руками в илистое дно, чтобы стереть грязь. После этого режу белку на куски и кипячу в кружке. Жаль, что нет соли, перца, морковки и лука. Если бы я была бодрее, то поискала бы бутень, но поблизости его не видно, да и сейчас я не решусь определять растения, тем более такие, которые имеют сходство с ядовитыми.
Пока белка варится, я собираю несъедобные отходы и уношу от лагеря. Недалеко – шагов на пятьдесят. Их следовало бы закопать, но я этого не делаю. Я устала, а их так мало! Оставляю их лежать кучкой и снова мою руки. Я варю белку, пока мясо не начинает отделяться от костей при тычке, а потом снимаю посуду с огня и вылавливаю кусок. Он слишком горячий, так что я зажимаю его зубами, пока он не остывает настолько, что его можно жевать, не обжигая язык. Особого вкуса у мяса не ощущается, но меня это не волнует: по крайней мере это не арахисовое масло. Мяса немного – граммов двести или даже меньше. Я обсасываю все до крошки, а когда бульон немного остывает, то выпиваю и его. К этому моменту уже совсем темнеет, а от белки остаются только тонкие косточки, которые я забрасываю в лес.
Наевшись, я могла бы не просыпаться месяц. Но сначала я разминаю руки и ноги, встаю прямо и делаю наклоны в стороны, выполняя данное себе обещание. Залив костер водой, заползаю в шалаш и зацепляю очки за завязку рюкзака. Довольная, я уплываю в забытье.
Меня будит сопение. На секунду я решаю, что это дышит мой муж. Я двигаю рукой, чтобы его толкнуть – и что-то колет мне руку. Я просыпаюсь полностью, вспоминаю, где я, и вижу прут, о который оцарапалась.
Что-то двигается у моего укрытия. Сосредотачиваюсь на звуках: мощный выдох, хруст шагов. Мне следовало закопать беличью требуху! Ее отыскал черный медведь, и теперь он хочет получить и мое арахисовое масло. Судя по звукам, зверь очень крупный – это наверняка медведь. Он тычется носом в стенку шалаша, заставляя листья шуршать. Тонкий луч лунного света проникает внутрь через вход. Я с новой силой ненавижу арахисовое масло.
Но мне не страшно – почти не страшно. Как только покажу, что я не добыча, медведь уйдет. Мне ничего не угрожает, если он не привык к людям, но даже и в этом случае он скорее всего отступит, стоит мне встать и покричать. Дикие звери не любят шума.
Тянусь к рюкзаку как можно тише, подтягивая пальцы к очкам. Мышцы плеч сокращаются и болят, не желая повиноваться.
Громкое рычание, жаркое влажное дыхание. Размытая серо-коричневая морда роняет густую белую пену всего в полутора метрах от моего лица. Мой следующий удар сердца кажется ударом кувалды. Даже в темноте, даже без очков агрессивность и пенистая слюна болезни очевидны. У единственного выхода из моего укрытия оказался не неуклюжий проголодавшийся мишка, а бешеный волк.
Раньше мне попадались только бешеные еноты и немногочисленные истощенные летучие мыши, да и те в клетках или в виде трупиков, приготовленных для вскрытия. Они были не опасными, в отличие от этого: волк размером с медведя, размером с дом. Жуткий волчище, возвращенный из полного вымирания исключительно для того, чтобы разорвать мне горло.
Я ощущаю ужас как напряжение всех моих сосудов. Зверь рычит и пригибает свою громадную лохматую башку. Капля слюны срывается с оскаленных зубов и падает на мой рюкзак.
Я хватаю рюкзак как раз в тот момент, когда волк бросается на меня. Я не крикунья. Американские горки, дома с привидениями, «Тойота», не остановившаяся на красный свет и несущаяся прямо на меня – я еще ни разу не верезжала, но теперь я верезжу. Вопль напрягает мое горло, а рывок волка на мой рюкзак напрягает все мое тело. Я слышу щелчок зубов, ощущаю влагу: мой пот, его слюна… только не кровь, господи, только не кровь!.. Я вижу черноту моего рюкзака, мелькание меха и зубов. Я сжалась за рюкзаком, забилась в дальний конец шалаша, уперлась плечами в крышу.
Волк отступает – всего на шаг или два – и, качнувшись из стороны в сторону, делает неверный шаг. Он снова рычит.
Хотя я едва могу дышать, меня осеняет мысль: я не смогу справиться с бешеным волком в этом тесном пространстве. Мне вообще не справиться с бешеным волком, но тем более здесь. Я отчаянно пихаю рюкзак на волка и ударяюсь в стену шалаша. Заорав, я пробиваю ее. Мешок для мусора сопротивляется, а потом подается, рассыпая листья и веточки. Когда мои плечи пробиваются наружу, шалаш начинает рушиться – и я чувствую, как мою ногу с силой тянет назад.
Волк схватил меня за ступню. Я чувствую давление его челюстей через ботинок. Как приманку на крючке, меня тянет вниз, вниз, вниз.
Я вижу только пленку слез. В них мерцает звездный свет: увеличение дает не детали, а впечатление неземной красоты мира.
Я лягаюсь. Лягаюсь, ору, впиваюсь пальцами в землю. Я пытаюсь выбраться из вездесущего мусора. Моя свободная нога попадает в череп: я ощущаю это столкновение каблуком ботинка, словно ударила в бетон – и моя вторая нога неожиданно освобождается. Я рвусь к полосе предутреннего света, кустистой траве и журчащему ручью. Позади копошится волк, на которого обрушивается мой шалаш.
Вскакиваю на ноги и хватаю толстую палку. Когда из листьев выныривает острая волчья морда, я бью по появляющейся башке. Ощущаю глухой удар, слышу треск кости или дерева – и снова замахиваюсь. Колочу снова и снова, пока окончательно не запыхалась, пока листья не стали темными и тяжелыми. Замахиваюсь, пока мне хватает адреналина, на бесконечное мгновение – а потом силы меня покидают. Я отшатываюсь назад, дубина повисает у меня между коленей. Останки шалаша видны как размытая неподвижность и жидкий блеск.
У меня все болит. Не ноет, а болит по-настоящему. Смертельно болит.
Моя нога!
Я плюхаюсь на землю, спеша проверить, есть ли у меня рана.
Нервы так натянуты, что я не в состоянии вычленить детали, не могу отделить страх от реальной травмы. Щупая ногу, я ощущаю колкие волоски, но повреждений кожи не нахожу. Низ левой брючины оборван и вымок, но, кажется, не окровавлен.
Ботинок у меня с ноги слетел. Я провожу руками по шерстяному носку, который остался на мне. Прутики и листья колют мне пальцы. Дырок нет.
Со мной все в порядке.
Если бы я по-прежнему разувалась перед сном… Нет, об этом не думать!
Я поднимаю руки, чтобы протереть глаза – и вижу, что мои пальцы и ладонь густо покрыты волчьей слюной, похожей на слизь.
Я кидаюсь к ручью.
Столько царапин, столько крошечных порезов, в которые может попасть вирус бешенства! Я отчаянно оттираю руки в воде.
А потом каменею.
А что если растирание протолкнет вирус в порез? Такое возможно?
Ответа я не знаю. А должна была бы знать: я работаю с дикими животными, и такие вещи мне известны. Вот только я не знаю.
Я сижу в воде и трясусь. Промокла с пояса до пят, замерзла. Я сама не своя. Я не знаю, кто я. Не знаю, что делать, что думать. Я знаю только, где я: одна, сижу в ручье.
Со временем до меня доходит одна вещь: волки в этих местах не водятся. Ближайший дикий волк должен обитать в Канаде, или, может, в Северной Каролине. Вероятность того, что напавший на меня зверь – волк, минимальна.
Но кто бы это ни был, я его убила. Не ради еды, не аккуратно, ловушкой. Я, любительница животных, на работе лечила травмированных диких животных и занималась с детьми, чтобы привить им уважение – или, возможно, любовь – к природе. Я вспоминаю краснохвостого сарыча Эдди, лису Пенни. Мне не положено давать имена животным, которых планируется отпустить, но я все равно это делаю. Всегда.
В конце концов я поднимаюсь на ноги и ковыляю на берег. На онемевших ногах возвращаюсь к обрушившемуся шалашу. Полумрак сменился рассветом. Щурясь, приближаясь очень осторожно, разглядываю зверя: его голова и лапы виднеются из-под листьев. Голова у него выглядит так, словно на нее уронили валун.
Во что я превратилась: в валун, летящий вниз по склону, движимый инерцией, а не волей?
Я подбираю длинную ветку и сметаю алые листья с укрытия, а потом приподнимаю палки, завалившие труп. Меня все еще трясет, и горло болит.
Зверь оказался меньше, чем я думала, – размером примерно с колли. Лапы у него тонкие, пушистый хвост испачкан экскрементами.
Не волк. Койот. Чем дольше я на него смотрю, тем меньше он кажется.
Мне очень жаль.
Мне жаль, что ты заболел.
Мне жаль, что я тебя убила.
Я извлекаю из обломков свой рюкзак и ботинок. Мысок глубоко разодран. Я тычу в него палкой, и она проходит до подошвы. Некоторые дыры проходят и сквозь подошву: ботинок пришел в негодность. Перед рюкзака тоже разодран, а очки мне приходится искать несколько минут. Оправа изогнулась, обе дужки отлетели. Только одна линза уцелела, а вторая раскололась: зуб ударил в нее, словно пуля.
Меня охватывает страх, совершенно не похожий на тот, что я пережила во время нападения. Не менее сильный, но противоположный. Медленный страх. Я не слепая, как крот, но зрение у меня весьма неважное. С четвертого класса я ни дня не провела без корригирующих линз.
– Я не вижу, – говорю я, поворачиваясь на месте. Поднимаю голову, демонстрирую мои испорченные очки и впервые с начала одиночного испытания обращаюсь прямо к камерам. – Я не вижу.
Помощь уже должна была прибыть. Медики должны были меня усадить и вручить уродливые запасные очки, которые я передала режиссеру в первый день. Я смотрю на ярко-красную царапину, которая идет по тыльной стороне моей правой руки, с бисеринками засыхающей крови.
– Мне нужна вакцина, – говорю я деревьям.
Сердце у меня колотится. В первый день и на третий после контакта.
Нам велели заранее сделать прививки от бешенства. Это было частью массы требований: полное врачебное обследование, противостолбнячная ревакцинация, справки о множестве других прививок, которые мне уже делали в школе и на работе. Бешенство было единственной прививкой, которую мне пришлось сделать по их требованию.
– У меня нет иммунитета, – кричу я.
У меня срывается голос. Прививка против бешенства необычна тем, что она создает кратковременный иммунитет и требует повторной вакцинации после контакта с вирусом. Я поднимаю руку и делаю полный поворот на месте.
– У меня царапина, видите? Я контактировала с его слюной. Мне нужны уколы.
Ответа нет. Я смотрю на размытые листья, щурюсь, ищу камеру, установленную на какой-то ветке, беспилотник, парящий в небе. Она должна тут быть, должна. Я вспоминаю камень, чучело медведя и тот первый реквизит, разбившийся у подножия скалы. Я вспоминаю куклу: ее механический плач, разрывающий душный воздух домика. Мой страх начинает трансформироваться, усиливаться. Продолжая ждать, я знаю: никто не появится.
Потому что они это запланировали.
Не знаю, как именно, но они это запланировали – и теперь очки у меня разбиты, и я не вижу.
Мне кажется, что ярость прорвет мне кожу, обдерет меня живьем изнутри.
Блин! Я не вижу!
6
– В нашем первом командном испытании вы будете вместе искать съедобные растения, – говорит ведущий. Он стоит гордо и прямо, вещая своим сценическим голосом. Он хорошо выспался. Про участников такого сказать нельзя – за исключением Следопыта, который после сна на природе бодрее, чем когда ночует дома. – Выигрывает та команда, которая соберет больше сортов съедобных растений за полчаса. Однако это не означает, что вы все можете собирать цветочки как вам заблагорассудится. – Ведущий грозит пальцем. Азиаточка картинно закатывает глаза, рассмешив Зверинца. Ее смех вырежут: это серьезный момент. – За каждое неправильно определенное растение с вашей команды спишут одно очко. – Он вручает каждому из капитанов команд яркую брошюрку в три сложения. – Вы играете ради очень важной вещи – обеда.
Следопыт проснулся до рассвета и проверил ловушки. Кролик стал завтраком для его команды. Биологичка поделилась своими белковыми батончиками, хоть уже и не была обязана этого делать. Восемь участников, не входящих в их команду, предсказуемо проголодались. Про кролика ведущий не знает.
Следующие несколько минут сжаты в секунду. Команды готовы, и ведущий кричит:
– Начали!
– Готова спорить, что Купер все это знает, – говорит Азиаточка-Плотник. – Кому-то из нас стоит за ним следить.
– Я могу, – предлагает Официантка, которая хотела бы оказаться в другой команде: в такой, где есть хоть один сильный на вид мужчина.
Зверинец эту идею не одобряет. Всю жизнь она следовала не только букве, но и духу закона.
– Кое-что из этого я знаю, – говорит она, рассматривая брошюрку. – И, кажется, вчера я видела бутень. Мы справимся и сами.
– Поддерживаю, – говорит Инженер.
Вчера он поразился обороту дела: попал в команду с тремя женщинами. Он не мог понять, повезло ему или наоборот. Сейчас ему кажется, что повезло. Ему нравится подход Зверинца: похоже, у них есть шанс победить. К тому же она славная: не сексапильная, как Официантка, но привлекательная и более дружелюбная.
– Как хотите, – говорит Официантка.
Она голодна, но это чувство ей привычно. Ее ворчливость вызвана утомлением и головной болью из-за кофеиновой ломки.
Зверинец вручает ей брошюрку.
– Кое-что тут легкое. Мы все можем искать одуванчики, цикорий и кедровые шишки, но, может, каждый сосредоточится еще и на паре других?
– Ты командир, – говорит Азиаточка-Плотник.
Команда Следопыта взяла хороший старт: Биологичка уже набрала пучок мяты. Она нашла ее заросли накануне вечером и пожевала ее утром, доев свою порцию кролика. Благодаря ей и Следопыту их команда имеет явное преимущество.
Сегодня у Пилота лодыжка болит сильнее. Нога у него так отекла, что он с трудом смог надеть ботинок.
– Тебе стоит дать ей отдых, – говорит Черный Доктор. – Мы справимся сами.
Красавчик маячит у них за спинами: волосы всклокочены, глаза красные и измученные. Он смотрит брошюрку.
– Что такое «мутовка у основания»? – спрашивает он, пытаясь разобраться.
– Это значит пучок, – поясняет Черный Доктор. – То есть листья или лепестки будут выходить из одного места у основания, а не будут разбросаны по…
Он сдвигает большой и указательный пальцы и проводит ими по воздуху, словно рисуя короткую линию.
– Стеблю? – подсказывает Заклинатель.
– Как у одуванчика? – уточняет Красавчик.
– Совершенно верно, – подтверждает Черный Доктор. – А что мы ищем с мутовкой у основания?
– Одуванчик.
Заклинатель хохочет и хлопает Красавчика по плечу.
А теперь – монтаж:
Команды расходятся по лесу, ведя поиск.
Пилот сидит, опустив ногу в ручей: несчастная подбитая птичка.
Банкир присел на корточки у какого-то растения под мшистым валуном:
– Кажется, это портулак.
Зверинец срывает листок и нюхает его. Она протягивает его остальным, предлагая:
– Понюхайте.
Они передают его из рук в руки.
– Похоже на… – Инженер не может сообразить.
– На морковь! – восклицает Азиаточка-Плотник.
– Точно! – говорит Зверинец.
В нижнем углу экрана таймер ведет отсчет от тридцати к нулю. Некоторые люди считают, что время – это тоже измерение, континуум последовательности, другие утверждают, что время неисчислимо и является неизменным конструктом человеческого разума: что это идея, а не вещь. Сценаристам и режиссерам наплевать на физику и философию, и они изменят эти полчаса, сжимая время так, что минуты станут исчезать неравномерными кусками. И они захватят с собой зрителей.
Красавчик отталкивает игольчатую ветку:
– Все эти растения одинаковые! – скулит он.
Заклинатель хватает эту же ветку:
– Кедр, – говорит он.
– Кедр, – говорит Азиаточка-Плотник.
– Кедр, – говорит Биологичка.
Ее слова прозвучали на пятнадцать минут раньше двух остальных, но будут представлены в виде третьей стороны треугольника в последние оставшиеся девять минут.
Следопыт ведет всех молча, срывая листья, нюхая свои пальцы, выискивая.
– Это правда можно есть? – спрашивает Официантка, держа кусок корня, который ей вручила Зверинец.
– Кажется, сначала его надо приготовить, – отвечает та.
Удар гонга разносится по лесу. Все замирают, прислушиваясь.
«Пять минут», – мигает таймер.
– Кажется, надо возвращаться? – спрашивает Банкир.
– Мы нашли не все, – говорит Биологичка.
– Нам хватит, – отвечает Следопыт.
Команда Пилота заходит за своим командиром.
– Я нашел у ручья мяту, – говорит он.
Черный Доктор помогает ему встать.
– Здорово. У нас ее не было.
Она у них была.
Команды снова собираются на поле. Ведущий ждет их – и он не один. Рядом с ним стоит массивный бородатый мужчина: дайте ему топор – и он будет хэллоуиновским лесорубом.
Эксперт.
Он кивает громадной головой, не улыбаясь, и обводит взглядом участников. Его фланелевую рубашку и рыжеватую бороду треплет порыв ветра. Зверинец с трудом сдерживает смех. Она думает: «Великан спустился с бобового стебля и решает, кого зажарить на ужин».
Ведущий перечисляет титулы и звания Эксперта: они мелькают в головах участников, точно так же как промелькнут в головах зрителей, одновременно впечатляющие и туманные. Он выпускник чего-то там, инструктор. Дает консультации защитникам правопорядка и спасательным командам. Он несколько месяцев выживал в одиночку в диком районе Аляски, где условия гораздо более суровые, чем здесь. Он выслеживал ягуаров, медведей и находящихся на грани вымирания серых волков, а также людей – как заблудившихся, так и скрывающихся.
Короче, он свое дело знает.
Капитаны команд вручают Эксперту свои сборы. Первой идет Зверинец.
– Одуванчик, конечно. Мята, кедр. У вас простые, – говорит Эксперт.
Голос у него грубоватый, но при этом добродушный. Его уверенность в себе вполне заслужена, ему никому ничего не надо доказывать. Следопыт испытывает одновременно и притяжение, и отторжение от их с Экспертом схожести.
– Цикорий, отлично. Лопух. Боярышник. Бутень. И… что, по-вашему, вот это?
Эксперт демонстрирует большой глянцевитый лист.
Зверинец смотрит свою брошюрку.
– Подофилл?
Эксперт негромко цокает языком.
– Это волчья стопа. – Он указывает на то место, где корневище надорвано. – Видите: красное.
– Ядовитый? – спрашивает женщина.
– В больших дозах. Листья подофилла больше похожи на зонтики и в период зрелости глянцевитые. Они весной появляются одними из первых, так что в это время года уже будут увядать. И вы должны были бы обнаружить мелкие желтовато-зеленые плоды.
Команда Зверинца теряет очко: ее общий счет – шесть, зато они кое-что узнали.
Команда Следопыта легко получает семь баллов за отсутствие ошибок в определении: в числе их трофеев и жесткий желтый шарик, который оказывается подофиллом. Эксперт впечатлен. Следопыт разрывается между чувством гордости и смущением из-за своей гордости.
Пилот демонстрирует сбор своей команды, не зная, что в него включено. Эксперт перебирает растения.
– Кедр, мята, лопух, пастернак, одуванчик, черемуха…
У них есть еще одно растение. Если оно правильное, то команда Пилота разделит первое место. Если нет – они окажутся на последнем.
Вводится искусственно созданный драматизм: долгие паузы, горящие глаза Черного Доктора.
Заклинатель улыбается, улыбается, улыбается. Он похож на манекен. Пилот стоит твердо: сейчас он не выказывает своего дискомфорта. Эксперт запускает руку в мешок, мощный выдох вздымает ему бороду. Он вытаскивает пустотелый стебель в фиолетовую крапинку, увенчанный мелкими бумажно-коричневыми ошметками, которые когда-то были цветочками.
А теперь – слово нашим спонсорам и всем тем, кто заплатил за несколько минут, чтобы впаривать свои товары и услуги. Зрители будут стонать, но они вернутся. Либо же достаточно отрывистого намека на рекламу – и шоу возобновится. Зритель тоже может манипулировать временем – за отдельную плату.
Эксперт поднимает растение и морщит нос, давая зрителям понять, что от растения воняет. Пилот прикусывает щеки: он понимает, что что-то не так.
– Бутень? – вопрошает Эксперт.
Пилот не знает. У него за спиной Черный Доктор кивает.
– Нет, – говорит Эксперт. – Если бы вы это съели, то могли бы умереть. Здесь кто-нибудь слышал про Сократа?
Так обнаруживается цикута.
Ведущий выходит вперед, маша руками под музыку, которой он не услышит. Его не интересуют различия между бутенем и цикутой. Он обращается к команде Следопыта.
– Поздравляю! – говорит он. – А теперь пора вас наградить.
7
Я дезинфицирую и бинтую руку, пустив в дело аптечку, которую мне выдали в начале этого испытания, а потом иду дальше. У меня нет ботинка – и я зла. Каждый раз, когда я отвожу ветку, она нашептывает мне о рычании того койота. Если я пытаюсь сосредоточить взгляд на чем-то, отстоящем дальше нескольких шагов, начинаю щуриться – что практически не помогает, но вызывает у меня головную боль. Поэтому я перестаю сосредотачиваться. Плыву по течению, пробираясь по листве скользящим шагом. И хотя моя лишенная обуви левая нога ощущает камни и ветки, мое зрение превращает всю фактуру в пух. Отдельные предметы сливаются. Лесная подстилка становится огромных ковром – то зеленым, то коричневым, в цветах матери-природы.
Шагая вперед, я держу оставшуюся целой линзу в кармане куртки и тру большим пальцем ее вогнутую сторону. Линза становится бусиной четок… нет, бусиной гнева, бусиной размышлений, бусиной «я-не-сдамся».
Тот койот был ненастоящий. Иначе и быть не может. Теперь, когда острота момента миновала, его нападение кажется далеким и похожим на сон. Оно было таким стремительным, таким угрожающим. Я сосредотачиваюсь, вспоминая и выискивая огрехи. Я точно помню электронное жужжание, говорившее о неестественности плача той куклы. Может, этот звук присутствовал и в рычании койота. Я ужасно перепугалась, ничего не могла рассмотреть. Все произошло так быстро, что я ни в чем не уверена.
«Ад тенебрис деди». Три слова – и все закончится. Мне просто надо признать свое поражение. Если бы я соображала во время того нападения, я могла бы так и сделать, но теперь тот момент остался позади – и гордость не позволяет мне сдаться.
«Гордость», – думаю я, шагая по размыто-абстрактному окружению. Я плохо помню религиозные уроки, которые мама заставила меня посещать в младших классах, но про грех гордыни не забыла. Я помню, как старая миссис Как-ее-там с крашеными рыжими волосами, в мешковатом цветастом платье усадила нас шестерых за свой кухонный стол и указала на опаловую подвеску, которую я надела.
– Гордыня, – сказала она, – в том, что чувствуешь себя красивее других девочек. В том, что носишь слишком много украшений и постоянно смотришься в зеркала. Это косметика и короткие юбки. И это один из семи смертных грехов.
Я помню, как сидела там за столом и злилась на ее слова. Я терпеть не могла, когда из меня делают пример – и мне было противно, что этот пример абсолютно неверен. Подвеска принадлежала моей бабке по отцовской линии, которая умерла всего за несколько месяцев до этого. Когда я надевала эту подвеску, то не чувствовала себя красивее других девочек: она напоминала мне о женщине, которую я любила, которой мне не хватало и о ком я не переставала горевать. И при этом я была таким сорванцом, что надевала платья, только когда того требовала моя мать, – и еще ни разу не пользовалась косметикой.
В тот день нам на полдник дали галеты, и когда я потянулась за второй, меня предостерегли против чревоугодия. Это воспоминание выбивает из меня, бредущей по асфальту, кислый смешок.
Что еще?
Помню, как стою на коленях в церкви, а наставница задает один-единственный вопрос, снова и снова. Мои мысли мятутся: почему никто не отвечает? Я неуверенно высказываю предположение – и на меня прикрикивают, требуя молчать. Не помню, на какой именно вопрос мне не следовало отвечать и какой именно ответ не следовало давать, зато помню свой стыд. В тот день я поняла: каким бы требовательным ни был тон человека и сколько бы раз он о чем-то ни спрашивал, он может вовсе не хотеть ответа.
А еще помню, как через несколько недель или месяцев я восстала против матери и сказала, что больше туда не пойду. Не потому, что на занятиях мне скучно или страшно, а потому, что даже в том юном возрасте я поняла: что-то не так. Не важно, что я еще не знала слова «лицемерие»: как и в случае с риторическим вопросом, я поняла значение без самого слова. Я ощущала гордыню в моей наставнице, старой вдове с крашеными рыжими волосами. Я была замкнутым ребенком с богатым воображением, с удовольствием населявшим дом привидениями или находившим в грязи след йети. Я обожала приключения, переполненные драконами, волшебниками и эльфами. Но если я и позволяла себе погрузиться в игру, я все равно знала, что играю. Я понимала, что это не действительность. Смотреть мультфильм, в котором Адам и Ева верят идиотскому нашептыванию змея, после чего Бог изгоняет их из дома, – это одно. Признавать этот мультфильм не выдумкой, а точным отображением истории – совершенно другое. Даже в десятилетнем возрасте у меня это вызвало отвращение. Когда спустя несколько лет я познакомилась с идеями Чарльза Дарвина и Грегора Менделя, то испытала нечто, очень похожее на духовное прозрение. Я познала истину.
Именно эта истина сформировала мою жизнь. У меня нет способностей к абстрактной науке и математике – я выяснила это еще в колледже, – но я понимаю достаточно. Достаточно, чтобы не нуждаться в банальностях. Я слышала, как верующие говорят о равнодушии науки и тепле их веры. Но в моей жизни тоже было тепло, и вера у меня есть. Вера в любовь, вера в исходную красоту мира, создавшегося самостоятельно. Когда меня схватили за ногу, передо мной не проносилась моя жизнь: я видела только мир. Величие атомов и всего того, чем они стали.
Пусть то, что я переживаю, это жуткое творение какой-то постановочной команды, пусть я сожалею о решениях, которые привели меня сюда, мне нельзя забывать о том, что сам мир прекрасен. Чешуйчатые спиральки еловой шишки, дугообразное течение реки, обкусывающей берег, оранжевое пятно на крыльях бабочки, предупреждающее хищников о противном вкусе. Это – порядок, возникший из хаоса, это – красота. И то, что она сама себя создала, делает ее лишь красивее.
Я выхожу из леса. Дорога стелется передо мной, словно дым.
Я не могла предвидеть того нападения, но мне следовало ожидать чего-то подобного. Фарса. Чем дольше об этом думаю, тем яснее вижу правду: тот койот был электронно-механическим. Он был слишком крупным для настоящего, он двигался слишком скованно. Он не моргал, и его мутные глаза не меняли фокусировку. Кажется, у него даже пасть не открывалась и не закрывалась, хотя, наверное, губы немного шевелились. Он не кусал меня за ногу: пока я спала, мою ногу просто обмотали проволокой. Я была застигнута врасплох и испугана. Было темно, а на мне не было очков. Вот почему он показался мне живым.
Мир, в котором я сейчас перемещаюсь, – это преднамеренно искаженная людьми красота природы. Мне не следует об этом забывать. Надо это принять. Я это приняла.
Из-за близорукости, пропавшего ботинка и ноющих скованных мышц мне уже через полкилометра нужен отдых. Еще рано, у меня есть время на короткую передышку. Сажусь спиной к дорожному ограждению и закрываю глаза. Все время слышу в лесу шаркающие звуки, которых, как я понимаю, на самом деле нет. Я не разрешаю себе открывать глаза, чтобы в этом убедиться.
Меня будит жажда – бесконечная тянущая сухость во рту. Я хватаю рюкзак, нахожу полупустую фляжку с водой и выдуваю ее до конца.
Только тогда я замечаю, что солнце оказалось не в той стороне неба. Паника пытается пробиться в мои мысли: «С миром что-то не так!» – Но тут мой разум включается, и я понимаю, что солнце просто заходит. Я проспала весь день. Никогда прежде такого не делала. Зато я чувствую себя лучше. Голова яснее, грудь не так сдавлена. Я чувствую себя настолько лучше, что понимаю, насколько гадким было мое самочувствие раньше. Мочевой пузырь у меня переполнен, живот бурчит, требуя пищи. Я так голодна, что вытаскиваю арахисовое масло и заталкиваю в рот несколько столовых ложек, стараясь не обращать внимания на его отвратительный вкус и консистенцию. Перелезаю через ограждение и присаживаюсь за деревьями. Моча у меня густо-янтарного цвета, слишком темная. Я достаю вторую фляжку и выпиваю несколько глотков. Несмотря на обезвоженность, воду надо экономить: без очков я не смогу идти ночью.
Собирая дрова для костра, я обнаруживаю маленького красного тритона. Сажаю его в сложенные лодочкой ладони, присев на корточки – на случай, если он вывернется. Я любуюсь его ярко-оранжевой шкуркой, черными круглыми пятнышками на стройной спинке. Я всегда любила красных тритонов. В детстве называла их огненными саламандрами. Только уже совсем взрослой я со стыдом узнала, что красный тритон – это не отдельный вид, а стадия развития зеленоватого тритона. Что эти яркие подростки становятся тусклыми зеленовато-коричневыми взрослыми особями.
Тритончик привыкает к моим рукам и начинает двигаться вперед по моей ладони, забавно переваливаясь.
Я прикидываю, сколько калорий получу, съев его.
Огненно-оранжевая окраска: яркие токсины. Не знаю, насколько ядовиты тритоны для людей, но рисковать нельзя. Я опускаю руки к мшистому камню, позволяю тритону перебраться на него и заканчиваю строительство укрытия.
Этой ночью мне снятся землетрясения и электронные карапузы с клыками. Утром я разбираю лагерь и плетусь на восток по дымной ленте дороги. Пусть я не в состоянии сфокусировать глаза, но мысли у меня сфокусированы. Мне необходимы припасы. Новый рюкзак, ботинки и пища – какая угодно, лишь бы не арахисовое масло. Опять тревожусь из-за воды: я как будто вернулась назад во времени. На сколько дней? На три, на четыре? По моим ощущениям, это происходило несколько недель назад. Я вернулась к тому времени сразу после ужасного голубого дома, после болезни, когда смогла снова двигаться, но еще не нашла магазинчик. У меня нет еды, почти нет воды – и я двигаюсь на восток, высматривая подсказку, а подсознательно боюсь, что ее вообще не будет. Все совершенно так же, вот только теперь я не вижу и осталась без обуви.
Это было бы комично, если бы так не раздражало. Я иду медленно, слишком медленно. Но стоит мне попытаться ускориться, как я спотыкаюсь или наступаю на что-нибудь острое. Кажется, будто моя левая ступня превратилась в громадный синяк с громадным волдырем.
Утро холодное и бесконечное. Эта туманная монотонность хуже робокойота, почти так же тяжела, как та кукла. Если им хочется меня сломить, то они на правильном пути: надо заставить меня бесконечно брести куда-то, ничего не видя и ни с кем не разговаривая. Никаких испытаний, где ты либо справляешься, либо проигрываешь. Спасательная фраза постоянно заползает мне в голову, дразнит меня. Впервые я жалею о том, что настолько упряма. Хочу быть больше похожей на Эми: просто пожать плечами и признать, что с меня хватит.
А что, если… что, если я пойду быстрее, несмотря на зрение? Может, я споткнусь по-настоящему. Может, растяну лодыжку серьезнее, чем Этан. У меня будет серьезное растяжение… может, даже перелом. Или если я буду неосторожно обращаться с ножом? Может, он сорвется и лезвие воткнется мне в руку – настолько глубоко, что с помощью аптечки первой помощи с раной справиться не удастся? Обстоятельства не позволят мне продолжить. Я буду вынуждена выйти, и все скажут: «Твоей вины в этом не было». Муж меня поцелует и посетует на мое невезение, но при этом скажет, как он рад, что я снова дома.
Эта мысль не лишена привлекательности. Не преднамеренно себя травмировать, конечно, а просто позволить себе сделать ошибку. С каждым шагом эта идея кажется мне все менее нелепой… и тут я замечаю впереди какое-то туманное здание. Несколько осторожных шагов – и я вижу бензозаправку. Самодельное объявление «Бензина нет» прикреплено к колонкам – такое крупное, что даже без очков я могу его прочесть на расстоянии нескольких сотен шагов. Мое внимание полностью возвращается к игре – и у меня тревожно сжимается сердце. Приблизившись к заправке, я вижу россыпь домов на второстепенной дороге слева от меня.
Перекресток украшен цветным мусором. Щурясь, я вижу, что это установленные на газоне объявления. Вижу объявление о наборе в младшую бейсбольную команду, какую-то чушь в поддержку национальной стрелковой ассоциации. Одно объявление просто призывает: «Покайтесь!» На самом краю этого набора – еще один стенд, покрытый бамперными наклейками, больше десятка. Среди наклеек в глаза бросается одна: голубая стрелка, указывающая налево.
Цвет неправильный – чуть более темный, чем тот, который выдали мне. Я не уверена, что эта стрелка предназначена именно мне – может быть, я делаю натяжку, – но мне так нужны припасы, а Эмери предупреждал, что подсказки не всегда будут очевидными. Чем я рискую, пойдя в направлении этой стрелки – хотя бы немного? Если я ошиблась, то вряд ли сильно отклонюсь от маршрута.
Поворачиваю на север. Продолжая идти, я напряжена и насторожена, но не замечаю ничего необычного, за исключением тишины. Первое здание, которое мне попадается – это кредитный союз. Кажется, он закрыт. Может, сегодня воскресенье, а может, все служащие заперлись внутри и прячутся, пока я не пройду. Я не вижу ничего голубого. Еще через несколько минут я добираюсь до второго здания, которое чуть отстоит от дороги. Пересекаю небольшую парковку, чтобы подойти ближе. Вижу витрины, фигуры внутри. Люди? Кажется, они не двигаются. Приблизившись, я понимаю, что фигуры в витринах – это манекены, расставленные вокруг палатки. Я щурюсь, чтобы прочитать вывеску над входом. «Все для похода». Я моментально думаю про свой разорванный рюкзак и потерянный ботинок.
Дверь заперта. Такого еще не было. Я стою на ступеньках и думаю. В правилах запрещалось вести машину, бить людей по голове и гениталиям и использовать какое бы то ни было оружие. Про кражу со взломом там ничего не говорилось, насколько я помню. На самом деле было сказано, что любое найденное укрытие или ресурсы – это законная добыча.
На одном из женских манекенов надет голубой жилет и пушистая шапочка в тон. Небесно-голубые, моего цвета.
Я бью локтем в нижнюю часть застекленной двери. Стекло разлетается, а испытанная мной боль ни в какое сравнение не идет с тем, что я уже испытала за эти последние дни. Засунув руку в дыру, отпираю дверь изнутри. Я снимаю рюкзак и куртку и вытряхиваю ее – на тот случай, если в рукаве застрял осколок стекла. Курткой обматываю левую ступню. Входя в магазин, я ступаю очень осторожно, чтобы не проколоть свой самодельный тапок. Под каблуком правого ботинка хрустит стекло. На полу я вижу листок бумаги. Поднимаю его, подумав, что это может быть подсказка. Развернув его, я читаю:
«ЛИЦА СО СЛЕДУЮЩИМИ СИМПТОМАМИ: ВЯЛОСТЬ, БОЛЬ В ГОРЛЕ, ТОШНОТА, РВОТА, ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ, КАШЕЛЬ – НЕМЕДЛЕННО ЯВИТЕСЬ В ОЛД-МИЛЛСКИЙ КЛУБ ДЛЯ ОБЯЗАТЕЛЬНОГО КАРАНТИНА».
Несколько секунд я непонимающе смотрю на этот листок. А потом срабатывает цепочка связей, словно падают костяшки домино, и я понимаю. Я понимаю все. Исчезновение операторов, тот домик, тщательное устранение всех живых с моего пути… Сценарий поменяли! Я помню, как еще до отъезда из дома изучала гугл-карты того района, где, как нам сказали, будут идти съемки. Я заметила зеленое пятно неподалеку: Национальный парк «Край света». Я помню, потому что мне понравилось название, хоть оно и было похоже на «Конец света». Но, возможно, именно эта ассоциация сработала. Возможно, близость парка к нашей съемочной площадке не была случайной. Откуда мне знать: может, мы стартовали именно там.
Вот же хитрожопые!
Я роняю листовку на пол. Это подсказка, которая говорит мне не куда направляться, а где я нахожусь. Что за сюжет скрыт за этим реквизитом? Все в этом магазине в моем распоряжении.
Первой я беру пушистую шапочку с витрины. Стаскиваю ее с головы манекена и натягиваю на свои спутанные волосы. Затем направляюсь к кассе, где стоит кулер с газировкой. Как минимум десяток бутылок воды. Я хватаю одну и высасываю целиком. Наполняю мои фляжки, забираю остальное. Перехожу к вращающейся стойке с батончиками. Их тут чуть ли не десять сортов. Я набиваю карманы теми разновидностями, которые мне знакомы, а потом съедаю один. Лимонный. Сладкий, как десерт, но мне наплевать. Заглатываю его моментально и тут же вскрываю второй. Но после двух я останавливаюсь, чтобы желудок не взбунтовался. Четыреста калорий: ощущается как настоящий пир.
Потом иду по проходам между стеллажами, наслаждаясь свалившимся на меня богатством, прикасаясь к одежде, фонарикам, походным плиткам… Я решаю, что это приз, который я получила за то, что прошла испытание с койотом. Я уже и забыла, что меня должно ждать вознаграждение.
У стенда с обувью я вижу те идиотские не-ботинки, которые носит Купер. Интересно, он еще в игре? Должен был бы остаться. Ему в последнем испытании тоже достался койот? А может, каждый получил что-то свое, что-то соразмерное нашим способностям. Куперу дали медведя, который пробил когтистой лапой его рюкзак. Если Хизер еще в игре, ей досталось нечто нелепое: летучая мышь или паук – хоть я и сомневаюсь, чтобы она продержалась настолько долго. Если бы мы заставили ее действовать самостоятельно, она сдалась бы уже в ту вторую ночь. Не могу себе представить, чтобы она выдержала одиночное испытание с любым реквизитом. Тот паренек-азиат – я не помню его имени – получил енота или лису, нечто поменьше койота, но хитрое. Белка для Рэнди, конечно… а, нет: целая компания белок. Наверное, это надо назвать стайкой.
Но какое бы испытание у них ни было, я надеюсь, что они тоже вызывали помощь. Надеюсь, что все, кроме меня, вспомнили фразу экстренного выхода и орали ее в небеса.
Надеюсь, с ними все в порядке.
Я нахожу туристические ботинки, которые мне нравятся – легкие и водонепроницаемые, – и иду с этикеткой в подсобку: левая дверь ведет туда, где хранится обувь. В комнате совершенно темно, там нет окон. Только у меня из-за спины туда проникает немного дневного света. Тут не пахнет.
Я возвращаюсь в магазин, нахожу фонарик и батарейки к нему. Мои негибкие пальцы не справляются с упаковкой, а нож пришел в полную негодность. Перехожу к выставке многофункциональных складных ножей. Секунду колеблюсь – нам запрещено любое оружие, – но выбираю ножик себе по руке и раскладываю самое длинное лезвие. При этом я напоминаю себе, что они называются «мультитулы» и не опаснее того ножика, который мне выдали в начале шоу. Вскрываю упаковку батареек. Это становится похожим на игру «найди клад». Найди предмет А, чтобы получить доступ к предмету Б, найди предмет В, чтобы открыть предмет А. Ощущение победы, которое я испытываю, вставляя батарейки в фонарик, оказывается странно острым, и именно это ощущение заставляет меня насторожиться. Меня хотят убаюкать. Очень скоро что-то пойдет не так. В подсобке меня что-то дожидается.
Но когда я свечу туда фонариком, то вижу только товары. Обувь лежит на стеллаже вдоль одной из стен. Нахожу понравившиеся мне ботинки своего размера. Они сидят на ноге так, словно я ношу их уже давно.
Потом перехожу к разделу женской одежды. Я ношу свои вещи уже как минимум две недели, и они буквально залеплены грязью. Когда я прищипываю ткань моих брюк, складка сохраняется, и я почти уверена, что при этом из материи летит пыль. Выбираю спортивное нижнее белье, несколько футболок и брюк. Я почти радуюсь, направляясь с одеждой в примерочную. Не знаю, с чего я вдруг решила воспользоваться примерочной: скорее всего, там тоже стоят камеры, да и о скромности мне давно пора забыть. Меня наверняка успели заснять на корточках за большими и малыми делами. Наверное, дело в привычке.
Я закрываю дверь примерочной. В ней нет потолка: неяркий свет заползает сверху, словно припорашивая все пылью. Сгружаю одежду на банкетку, а потом поворачиваюсь – и, вскрикнув, в ужасе отшатываюсь. На долю секунды мне показалось, что на меня смотрит иссхошая бомжиха. Я забыла о том, что в мире существуют зеркала, а у меня есть отражение.
Было бы смешно говорить, что я себя не узнаю, но я поражена переменами. Я приближаюсь к зеркалу, чтобы рассмотреть свое лицо. Под ярко-голубой шапкой ввалившиеся щеки. Под глазами громадные мешки. Я еще никогда не была такой худой и такой грязной. Живот у меня втянулся под ребра. Я была пухлой только в детстве, но впалым живот у меня никогда не был. По-моему, ему таким быть и не положено. Может, именно поэтому я так мерзну? Я делаю шаг назад – и мое отражение превращается в пятно грязи.
Мои приоритеты меняются. Оставив выбранную одежду в примерочной, ищу в магазине мыло, влажные салфетки – что угодно, что поможет мне избавиться от грязи, покрывшей кожу. Я пару раз купалась – вроде как – и меняла нижнее белье (у меня его две пары). Каждую пару я стараюсь между переодеванием привести в порядок, но в последний раз я меняла белье уже несколько дней назад, и обе пары покрыты пятнами и провоняли.
Я нахожу туалет за дверью, на которой написано: «Для персонала». При свете походной лампы поворачиваю кран. Безрезультатно. Не удивившись, я снимаю крышку с бачка и наполняю походную миску оставшейся там жидкостью. Полностью раздевшись, я отмываюсь, как могу, смыливая кусок натурального конопляного мыла и измазав три походных полотенца. Остатками воды из бачка я ополаскиваюсь. После этого у меня на ногах все равно остается скользкий слой мыла. Это ощущение нельзя назвать неприятным: в последнее время на мне было нечто похуже мыла. Волосы у меня по-прежнему мерзкие, но тело кажется чистым.
Я поднимаю с пола грязные трусы и лифчик и замечаю, что в их складках лежит коробочка для микрофона. Она такая крошечная и я так к ней привыкла, что совершенно про нее забыла. Батарейка сдохла, заряд закончился уже довольно давно. Но в магазине наверняка стоят микрофоны, и на койоте они тоже должны были быть.
Но я на всякий случай отцепляю микрофон: наверное, он дорогой. Готова спорить, что в контракте есть какой-то пункт относительно его сохранности. Захватив его с собой, я нагишом иду в примерочную с голубой шапкой в руке. Надеваю чистые трусы и тонкий спортивный лифчик в голубую и зеленую полоски. Первая примеренная мной рубашка висит мешком. Брюки, по моим ощущениям, должны свалиться с меня при первом же шаге. Мой размер теперь не «M». Я возвращаюсь в отдел одежды и через несколько минут полностью одеваюсь. Все вещи у меня теперь размера «S», и все сидят далеко не в обтяжку.
Я знала, что похудею во время съемок. Втайне я считала, что это приятный бонус к участию в программе. Я думала, что перед тем, как думать о ребенке и родах, будет здорово снова стать такой худенькой и стройной, какой я не была со старших классов. Однако степень моего похудания пугает: при таком внешнем виде трудно убеждать себя в том, что я сильная. В последний раз месячные у меня были примерно за неделю до начала съемок – и теперь я не уверена в том, что мое слабенькое тело сохранило эту функцию.
Затем я выбираю себе новую куртку – темно-зеленую, с капюшоном с меховой подкладкой. У нее под мышками молнии, так что мне не нужно будет так же часто ее снимать и надевать. Перекладываю в карман куртки оставшееся от очков стекло. Наступает очередь рюкзака, который я наполняю нужными вещами: запасное нижнее белье, вторая фляжка с водой, несколько упаковок капель для очистки воды, биоразлагающиеся влажные салфетки, пузырек жидкости для очистки рук, фонарик, запасные батарейки, компактный дождевик, мой тупой нож и тот мультитул, которым я вскрыла упаковку с батарейками, моя видавшая виды кружка, новая аптечка вместо использованной, две дюжины белковых батончиков разных фирм и с разным вкусом, немного зерновых батончиков и немного вяленой говядины. Меня так и тянет прихватить что-то лишнее: пластмассовую ложко-вилку, бинокль, карманный совок, дезодорант и тому подобное. Из всех этих предметов роскоши я позволяю себе оставить только складной стаканчик и упаковку фиточая. У меня теперь нет причин нагружаться лишним весом. И наконец, я заправляю сдохший микрофон в кармашек для плеера на верхнем клапане рюкзака.
Я готова идти дальше, но солнце уже садится. Уходить сейчас было бы глупо.
Это магазин, а не дом. Может, здесь ночевать можно. Может, так и надо по сценарию. Я смотрю на палатку в витрине. Может, это тоже часть моего вознаграждения.
Я тащу палатку по магазину и ставлю между обувным отделом и стойкой с носками. Складываю внутри несколько пенок и два спальных мешка, а потом бросаю целую охапку крошечных подушечек. Я освещаю свой лагерь в помещении фонарями на батарейках и позволяю себе невероятную роскошь: зажигаю походную плитку. В углу обнаружилась полка с блюдами «только добавь воды». Все варианты кажутся соблазнительными. Я беру три: карри с курицей и кешью, говяжье рагу и курица терияки с рисом – и кладу на пол. Закрываю глаза, перемещаю упаковки, словно тасуя, а потом выбираю одну, не глядя. Карри с курицей и кешью. Я кипячу воду и заливаю ее в пакет. Выждав, как мне кажется, рекомендованные тринадцать минут, я поглощаю восстановленное блюдо ложко-вилкой, которую, как я обещаю себе, с собой не возьму. Вода впиталась не полностью: хлопья курицы резинистые, а зеленые кусочки (сельдерей?) сильно хрустят. Но блюдо все равно чудесное: пряное и чуть сладковатое. Размягченные в горячей подливке кешью совершенно не похожи на орехи из студенческой смеси. Когда я закрываю глаза, то могу почти… почти уговорить себя, что это – только что приготовленная еда. Доев, запихиваю пять упаковок в свой новенький рюкзак. Больше туда просто не влезает.
Через несколько минут заползаю в палатку. Я привыкла к колючим сосновым иголкам, к похрустыванию сухой листвы, к неудобным выступам шишек и камней. Дно у палатки мягкое. Это странно – и я не уверена, что мне это нравится. А еще здесь теплее, чем я привыкла. Я расшнуровываю мои новые ботинки и ложусь поверх спальников. Лежу, глядя в нейлоновое небо, – и мои мышцы расслабляются на мягкой постели. «Приятно», – думаю я. К такому легко привыкнуть.
К утру становится ясно, что это не так. Мне не терпится идти дальше. Я смутно припоминаю, что ночью я несколько раз почти просыпалась с ощущением тревоги. Сколько раз, я точно не знаю, но явно не один. До боли сжатые зубы и следы страха говорят мне, что я видела страшные сны, хотя подробности мне не запомнились; по-моему, там присутствовали койоты. Да: извивистая стая койотов, брызгавших во все стороны и сливавшихся, как капли воды, в беззвучном беге по лесу.
Я отгоняю ощущение, будто нахожусь в окружении. Я слишком долго пробыла в помещении, и тело у меня разболелось от сна на мягком. Надо идти. Я заливаю кипятком омлет по-денверски – с овощами и ветчиной – и пускаюсь в путь, возвращаюсь на дорогу и иду мимо заправочной станции на восток.
8
Рядом с кострищем команды-победительницы появился стол для пикника. Команда подходит ближе, и Ковбой толкает Следопыта в бок.
– Угощение что надо, – говорит он.
Следопыт молча кивает. Банкир и Биологичка радостно ухмыляются. Кусочек листа мяты, прилипший у Биологички к зубам, при монтаже уберут. Еды на столе больше, чем они смогут съесть за раз. Куриная грудка на гриле, бургеры, булочки, салат «Цезарь», запеченная спаржа, початки кукурузы, картофельный салат, корзинка, доверху наполненная сладким картофелем фри, кувшины чистой воды и лимонада. Этого пира за глаза хватило бы, чтобы насытить всех участников. Банкир смотрит через поле на членов остальных команд, расходящихся к своим кострам.
– Мы могли бы поделиться, – предлагает он.
Ковбой качает головой:
– Не-а. Мы честно победили.
– Они же не голодают, – добавляет Биологичка. – Это просто игра.
Эту последнюю фразу вырежут. Позже к ней подойдет помощник режиссера и напомнит, чтобы она не называла их ситуацию «игрой».
– Мы стараемся создать определенное настроение, – скажет он, а его взгляд скользнет к ее грудям.
– Конечно, извините, – ответит она.
В этот момент усталость не позволит ей возмутиться его вольным взглядом.
Команда Следопыта принимается за еду, а Зверинец и Инженер направляются к реке с удочкой. Азиаточка-Плотник и Официантка сидят у костра, тыча в горячие угли палками.
– Развлекаешься? – спрашивает Азиаточка-Плотник.
– Вот уж нет, – отвечает Официантка.
День стоит теплый, но ей холодно от воспоминаний о прошедшей ночи. Потекшая тушь делает ее глаза еще более усталыми.
Помада у Азиаточки-Плотника стерлась, а вот тени на веках еще остались, так что они дымчато поблескивают.
– Как ты думаешь, что будет на следующем испытании? – спрашивает она.
По первому впечатлению она отнеслась к Официантке пренебрежительно, но теперь начинает жалеть эту грустную красивую девочку. Теперь она мысленно называет ее девочкой, хоть между ними всего пара лет разницы и Официантка почти на тридцать сантиметров выше.
– Понятия не имею, – отвечает Официантка. – Только надеюсь, что в нем будет кофеин. Я сейчас готова убить за кружку капучино.
Азиаточка-Плотник отказалась от кофеина месяцем раньше: ее изумляет, что другая участница не догадалась сделать то же самое. «Неужели эта девочка никак не готовилась?» – пораженно думает она.
Ответить на это следует: «По сути нет».
Зверинец сидит на камне у реки, над омутом, от которого около десяти метров до того места, где накануне пересекал реку Следопыт. Инженер сидит на корточках рядом с ней. В его глазах за стеклами очков светится щенячья любовь. Зверинец ее не замечает, но многие зрители подметят, как и ее муж, который смотрит шоу. Он не осудит молодого заучку – ему известно, насколько его жена привлекательна, – но будет к нему ревновать. Это простая зависть мужчины, скучающего по жене. Конечно, к моменту показа этого эпизода – двухчасового специального выпуска, включающего больше недели съемок, – пройдет неделя с тех пор, как его жена закрепила на леске самую маленькую блесну. К тому моменту, когда муж Зверинца это увидит, мир уже окажется на пороге огромных перемен.
А пока – Зверинец поймала рыбу! Она вытаскивает ее из воды. Форель длиной двадцать пять сантиметров бьется на земле, разевая рот, а Зверинец с Инженером торжествующе вопят. Инженер тянется ее обнять, но женщина решает, что он хочет ей «дать пять», а потом хватает форель за хвост и ударяет головой о камень. Чтобы убить рыбу, ей требуется три удара. Несмотря на всю ее любовь к животным, ее работу с ними, она не испытывает угрызений совести. Она спокойно относится к тому, что люди всеядны и что именно белок позволил этому биологическому виду стать разумным. Зверинец не убивает ради убийства, но готова убивать ради еды и не видит особой разницы между глазами дохлой рыбы и живой.
– Давай попробуем поймать еще, – говорит она и снова забрасывает удочку в воду.
Заклинатель и Черный Доктор идут проверить установленные Пилотом ловушки. Если поблизости и есть какие-то животные, Заклинатель распугивает их своей болтовней.
– Последнего настоящего демона я видел примерно год назад, – говорит он. – Он поселился в миленькой девчушке лет восьми-девяти. В день приезда я дожидался ее на крыльце дома. Девочка была в школе, где демон обычно ее не трогал: наверное, ему не особенно хотелось учиться. Короче, я ждал перед домом с ее мамой, когда девочка вышла из школьного автобуса. Она делает несколько шагов – и тут БОМ! – Он шлепает рукой по ближайшему стволу. Черный Доктор вздрагивает. – Я увидел, как он входит в нее, прямо на дороге. Все ее тело содрогнулось, а потом она… она выросла. Если не смотреть, то не заметно было бы, но я-то смотрел! Я шагнул к ней… – Заклинатель чуть пригибается и демонстрирует это движение, – и демон взревел! Он захватывает тело девочки и приказывает ей продемонстрировать его ярость. Она шаркающими шагами, – мужчина при этом топает ногами, – идет к машине своей мамы, громадному джипу. Кажется, это был «Форд Эскейп» или еще что-то большое. Своими ручонками она подхватывает машину под днище прямо у двери водителя, и – ррраз! – подбрасывает ее вверх. – Он резко вскидывает руки. – Джип переворачивается в воздухе и с треском падает на крышу на то же место, где стоял. – Он демонстрирует сдвинутые большой и указательный пальцы. – Вот на таком расстоянии от самой девочки. А она даже с места не двинулась. Демон не позволил ей пошевелиться. Непростая выдалась работенка, скажу я тебе. Четыре дня демон не уходил. Рвоты было столько, что вспоминать не хочется. – Заклинатель делает паузу и тычет локтем в бок недоверчивому Черному Доктору. – У нее из глотки выполз скорпион, я не вру! Это демон сбегал. – Заклинатель тяжело опускает свой черный ботинок на землю, топча каблуком листок дерева. – Я его раздавил.
– Ты убил демона, – говорит Черный Доктор без всякого выражения.
Ему трудно понять, насколько Заклинатель сам себе верит. Сам факт того, что он может верить хотя бы в часть сказанного, кажется тревожным.
– Ну… нет! – Заклинатель смеется. – Таких сил у меня нет. Я просто прервал его появления. Тот демон сейчас в аду и, наверное, планирует свою следующую вылазку на Землю.
Черный Доктор не знает, что сказать. Заклинатель привык к подобной реакции и удовлетворяется молчанием.
Они добираются до ловушки Пилота. Она сработала – но пуста.
– Может, ее подтолкнул ветер, – предполагает Черный Доктор.
– Или демон, – отзывается Заклинатель.
Когда команда Следопыта заканчивает свой пир, к ним подходит ведущий.
– В дополнение к этой великолепной трапезе, – объявляет он, вставая во главе стола, – вы получаете преимущество при переходе к следующему испытанию. – Он извлекает из упаковки четыре карты. При виде карт Следопыт наполняет свою фляжку водой со стола. Ведущий продолжает: – Я говорил, что оно начнется завтра – и формально так оно и будет. Время старта – 12.01 ночи. Ваше преимущество – выход при дневном свете и вот это – на всякий случай. – Ведущий выдает каждому по фонарику. – Помните: это – индивидуальное испытание. Это не значит, что вам нельзя сотрудничать друг с другом, по награды будут распределяться в соответствии с порядком вашего финиша. – С этими словами он раздает им карты и говорит: – Удачи.
Ковбой разворачивает свою карту и обращается к Следопыту:
– Как ты думаешь…
Но Следопыт уже пришел в движение: он заворачивает три оставшиеся куриные грудки в толстый слой бумажных салфеток.
– Нам стоит держаться вместе, по крайней мере поначалу, – говорит Банкир.
Следопыт запихивает курятину и фляжку с водой в рюкзак, забрасывает его себе за спину и оборачивает шнурок компаса вокруг левого запястья. Он раскладывает свою карту и быстро ее изучает. Посмотрев на свою команду, он уходит от них, не сказав ни слова.
– Постой! – зовет Банкир.
Однако Следопыт уже ушел. Самый тренированный оператор спешит за ним следом.
Что станет делать остальная команда? До этого момента дела у них шли неплохо. Банкир хотел бы скооперироваться. Ковбой в нерешительности: он предполагал, что они двинутся дальше вместе, но его предположения оказались беспочвенными – их лидер ушел.
Биологичка доливает воды в свою фляжку, после чего провозглашает независимость.
– Удачи, парни.
К тому моменту, как она скрывается в лесу, Ковбой и Банкир пакуют рюкзаки, разделяя между собой оставшуюся еду. Вскоре на столе остается только картофельный салат: это приготовленное на майонезе блюдо уже выглядит несвежим.
Став по факту напарниками, Ковбой и Банкир следуют своим картам и по пятам бывших товарищей по команде направляются к указанному месту. Они идут на восток. Члены оставшихся команд не замечают их ухода. Они деловито жарят пару рыбин с корневищем бутеня, капают йод в бутылки, наполненные речной водой… Многие зрители будут смеяться: эти дубины не подозревают, что их ожидает, – у них в буквальном смысле откроются глаза!
Азиаточка-Плотник входит в лагерь, затягивая свою ярко-желтую косынку узлом на голове. Ничего не говорится о том, где она была, никаких съемок не велось: женская гигиена. Зверинец осторожно откусывает кусочек корня. Она задумчиво жует и говорит:
– Не мешало бы присолить, а так – неплохо.
Она протягивает кусочки корня другим членам команды.
Заклинатель рассказывает членам своей команды одну нелепую историю за другой с выражением полной уверенности в собственных словах. Эффектно взмахивая своей зеленой косынкой, он в который раз начинает:
– Я не специалист по призракам, но мне приходилось с ними встречаться. Несколько лет назад я был в Техасе…
– Заткнись! – взрывается Красавчик. – Боже мой, я больше не выдержу. Просто заткнись!
– Он ведь и мой бог тоже, – отвечает Заклинатель совершенно серьезно. – И подозреваю, мой гораздо больше, чем твой.
Это – оскорбление для гомосексуалиста? Никто в этом не уверен: ни Красавчик, ни режиссеры, ни продюсер. Красавчик решает оскорбиться.
– Я не хочу иметь ничего общего ни с тобой, ни с твоим богом, – рычит он. – Отойди от меня.
Заклинатель не двигается с места. Пристально смотрит на Красавчика. Без улыбки он кажется немного пугающим. Черный Доктор встает со своего места рядом с Пилотом и собирается вмешаться. В этом нет надобности: молодой человек уходит от конфронтации.
Режиссер монтажа исказит эту ситуацию, как ему и положено делать. Зрители будут считать, что Заклинатель не подавал голоса с момента своего похода с Черным Доктором за несколько часов до этого. С чего это Красавчик взорвался на пустом месте? Какой неуживчивый, нелогичный, неприятный атеист! В отношении его сексуальных преференций соблюдается толерантность, а вот атеизм такого подхода не требует. Политик не сможет стать американским президентом, не провозгласив себя богобоязненным человеком, а ярого неверующего нельзя считать претендентом на победу в шоу, которое стремится завоевать широкую популярность граждан, единых пред богом. Это нормальная деловая позиция.
Следопыт смотрит на компас, вглядывается в пару валунов, обозначенных на его карте залитыми краской треугольниками. Он идет в правильном направлении и очень быстро. Его бывшие товарищи по команде далеко отстали. Биологичка стоит у скального обрыва, одного из двух. Этот расположен южнее, а она считает, что оказалась у северного. Банкир и Ковбой разошлись. Ковбой вырвался вперед. Если уж на то пошло, он обогнал и Биологичку, хотя они оба об этом не подозревают. Зрители будут это знать. Им покажут карту с забавными символами: опрокинутые буквы «Е» с четырьмя ножками, обозначающие скалы. Точка Ковбоя, похожая на шмеля, прет вперед, минуя северную скалу, а оранжевая точка Биологички отклоняется к югу. Банкир заметно отстал: он собирается пересечь речку, отмеченную волнистой линией.
В лагере своей команды Черный Доктор спрашивает:
– Как твоя нога?
– Лучше, – говорит Пилот.
Он считает, что скоро сможет ходить без палки. Планирует в ближайшее время вернуться в игру. Красавчик дуется по другую сторону костра, терзая пальцами свою розовую косынку.
Зверинец пробует фильтровать воду. Она об этом читала, смотрела демонстрацию процесса онлайн, но сама повторить не пробовала. Азиаточка-Плотник помогает ей сделать из палок треножник, на котором три косынки подвешены, словно ряд гамаков: малиновая с коричневыми полосками, ярко-желтая и голубая. Рядом Инженер растирает уголь в порошок. Это следовало бы делать Официантке, но она наотрез отказалась пачкать руки, так что Зверинец поручила ей наполнить их фляжки речной водой. Этим она сейчас и занимается. Становясь на колени, Официантка тихо чертыхается: от камней у нее суставы ломит.
– Посмотрела бы я, как мисс У-меня-есть-идея сама носит дурацкую воду для своего дурацкого фильтра, – бормочет она.
Лиловая косынка стягивает ей волосы.
Зверинец бросает несколько горстей глины в среднюю, желтую косынку, а потом они с Азиаточкой-Плотником присоединяются к Инженеру, чтобы размалывать уголь: его понадобится много. Когда Официантка заявляется, обвешанная их наполненными фляжками, остальные уже перекладывают горсти тонко размолотой золы на голубую косынку Зверинца.
– Так как это работает? – спрашивает Официантка, складывая фляжки.
Ее лицо блестит от пота, лифчик между грудями потемнел.
– Наливаем воду в верхнюю косынку, и она отфильтровывается слоями. Каждый удаляет какую-то грязь, – отвечает Зверинец. – По крайней мере так говорит теория.
– Большая часть поступающих в продажу фильтров для воды основаны на угле, – охотно добавляет Инженер.
Зверинец выливает примерно треть фляжки в пустую полосатую косынку Инженера. Вода моментально начинает просачиваться на средний слой, где смачивает глину.
– Она же просто намокает! – возмущается Официантка.
– Не спеши, – говорит Зверинец, подливая воды.
Вскоре жидкость начинает капать с желтой косынки в угольную пыль. Азиаточка-Плотник выливает вторую фляжку в верхнюю косынку. Капли превращаются в тонкую струйку.
– А что будет, когда она пройдет через уголь? – спрашивает Официантка.
– Мы ее выпьем! – гордо отвечает Зверинец.
– Из чего?
Зверинец издает громкий, изумленный смешок: у них нет емкости!
– Забыла! – говорит она и пристраивает под фильтром пустую фляжку. Та туда не влезает из-за провисшей косынки, так что женщина роет для нее ямку. Едва она успевает это сделать, как ловит первые капли чистой воды.
В пяти километрах от них Следопыт выходит к бревенчатому дому, где ждет ведущий, которого подвезли на место на внедорожнике по заброшенной лесной дороге.
– Быстро! – говорит ведущий с неподдельным восторгом.
Следопыт прошел пять километров по густому лесу всего за шестьдесят четыре минуты.
– Как победителю вам достается главная спальня, – объявляет он Следопыту. – Последняя дверь налево.
Войдя, Следопыт обнаруживает небольшую, но хорошо обставленную спальню: просторная двуспальная кровать со стегаными одеялами и горой подушек, смежный санузел с душевой кабинкой, ваза с фруктами на тумбочке.
На поле остальные участники готовятся к ночи.
Ковбой выходит из леса и видит домик и ожидающего ведущего. Его приветствуют и направляют в комнату напротив спальни Следопыта. Пара обычных кроватей с тонкими одеялами и подушками. Фрукты. Общая ванная комната в коридоре. Банкир появляется через несколько секунд (на самом деле через двадцать две минуты). Ему достается вторая кровать в комнате Ковбоя.
– Она вышла раньше нас, – говорит Следопыту Ковбой. – Не знаю, где она.
Биологичка понимает, что сбилась с пути, и пытается определиться, насколько сильно. Увидев речку, устремляется к ней. Осматривает местность: группа валунов, полуразрушенная каменная ограда. Водит пальцем по карте, изредка проверяя символы. Обнаруживает пунктирную линию разрушенной стены, одну из двух, отмеченных на карте. Символы соответствуют тому, что ее окружает.
– Вот я где! – говорит она, облегченно вздыхая.
Девушка сверяется с компасом, чтобы выбрать дальнейший путь. На северо-восток, в заболоченную местность (тонкие частые линии). Вдоль болота она сможет пройти до рощи и груды валунов. Оттуда – лесистый, но относительно ровный километр прямо на восток до цели. Она может успеть до темноты.
Азиаточка-Плотник заползает в угол шалаша своей команды.
– Доброй ночи, – говорит она.
Сегодня здесь теснее: к ним присоединилась Официантка, запомнившая, насколько холодно ей было прошлой ночью. Члены команды Пилота по одному заходят в свое укрытие. Зная о том, что будет дальше, операторы обсуждают по дальней связи ночные съемки и устраиваются удобнее.
Тени вокруг Биологички превращаются в настоящую ночь. Теперь она держит в руке фонарик. В глазах у нее затаился страх преследуемого животного.
– Уже недалеко, – говорит она.
Ей хочется перейти на бег, но она понимает, что из-за темноты и усталости может получить травму.
Заклинатель храпит. Красавчик лежит в темноте без сна, сморщившись от отвращения.
Биологичка видит среди деревьев свет. Как мотылек она спешит на него. Ведущий ее приветствует, словно все это время был наготове, а не читал сплетни со своего смартфона.
– Добрались! – говорит он. – Добро пожаловать. Вы пришли четвертой, что позволяет вам выбрать одну из этих кроватей.
Он открывает входную дверь. За ней расположена главная комната бревенчатого дома, которую благодаря умелому монтажу зрители пока не видели. В комнате тесно стоят раскладушки. Без подушек, с одной простыней на каждой. Всего шесть кроватей: тут хватит места еще для пяти финишировавших. Невольно напрашивается вопрос: где будут спать последние трое?
Мужчины выходят, чтобы поздравить Биологичку с приходом. Все трое успели принять душ. Банкир обнажен по пояс: его рубашка разложена у камина и сушится после ручной стирки. Несмотря на сидячую работу, он явно находит время для тренажерного зала. Биологичку его сложение впечатляет гораздо меньше, чем большинство телезрительниц: она плюхается на кровать у огня. Следопыт хмурится. Предубежденные зрители сочтут его противным критиканом, решив, что мужчина выражает презрение к относительной слабости Биологички. Очередное неверное толкование. Следопыта встревожила усталость Биологички, ее явная слабость. Ему приходится напомнить себе, что он здесь для того, чтобы победить, и что помощь этим людям снизила бы его собственную скорость.
– Тут есть кухня? – спрашивает девушка.
В окне у нее за спиной виден закат. В лагерях небо уже темное и луна поднялась. Записи не синхронизированы.
По лагерям разносится рев сирены, ее звук подобен страху: сильный, резкий и вездесущий. Участники просыпаются, зацепляясь за руки и ноги друг друга. Официантка вскрикивает. Пилот вскакивает на ноги, забыв о травме. Заклинатель замирает на месте, напряженно и выжидающе.
– Добрый вечер! – звучит из усилителей голос ведущего. – Все собираются в центре поля, быстро! Захватите ваши вещи. У вас три минуты.
Зверинец нацепляет очки на нос, часто моргая. Она натягивает ботинки и забрасывает за спину рюкзак. Азиаточка-Плотник готова почти одновременно с ней. Инженер не может найти очки: зрение у него хуже, чем у Зверинца. Азиаточка видит отлично: она находит очки на земле и вручает ему. Официантка чуть не плачет от усталости. Ей кажется, что она не сможет с этим справиться, что бы это ни было. Зверинец и Инженер поспешно разбирают фильтровальную установку. Косынки расходятся по владельцам. Зверинец собирается было вывалить из своей косынки раздробленный уголь, но передумывает и на ходу увязывает его в косынку.
Красавчик в одиночку шагает к центру поля. Пилот едва успевает подойти туда в отведенное им время: нога опять дает о себе знать. Черный Доктор задерживается и предлагает ему руку, от которой тот вежливо отказывается: ему хватит палки. Заклинатель идет с ними, небрежно перекинув рюкзак через одно плечо.
– После того как имел дело с обитателями ада, – говорит он, – ранняя побудка не так уж пугает. – Косынка завязана у него на шее. Обращаясь к камере, он шутит: – Помогает не терять голову.
Ведущий их уже ждет. У него в руках кружка с кофе, от которой поднимается пар. Официантка с трудом удерживается, чтобы не вырвать ее у него из рук.
– А где еще одна команда? – спрашивает Красавчик.
– Добрый день! – говорит ведущий, игнорируя его вопрос. – И сейчас действительно уже наступил следующий день, а точнее – сейчас четыре минуты первого. – Все восемь участников пришли за назначенное время. Обидно: ведущий уже предвкушал, как наложит на кого-нибудь штраф. – Настал момент индивидуального испытания. Вот карты, – он указывает на коробку слева от себя. – А вот фонарики. – Коробка справа. – Первые пятеро, добравшиеся до цели, будут спать в доме. Чем быстрее вы финишируете, тем дольше сможете спать. Вперед!
Инженер бросается к картам. Зверинец, Азиаточка-Плотник и Официантка – к фонарикам. Зверинец прихватывает фонарик для товарища. Инженер берет четыре карты.
Официантка в ужасе. Она понимает, что не пройдет по лесу одна. Азиаточка-Плотник ловит взгляд Зверинца и вопросительно дергает подбородком.
– Ребята, я буду рада работать в команде, если вы согласны, – говорит Зверинец.
Будь сейчас светло и не будь она лидером, женщина не была бы склонна к сотрудничеству, но в данный момент командная работа кажется ей разумной. Остальные соглашаются. Официантка готова их всех обнять.
Вполне ожидаемо, что Пилот и Черный Доктор будут сотрудничать. Между ними за один день установилось потрясающее взаимное доверие. Съемочная команда надеется обернуть это против них.
– Может, нам стоит держаться всем вместе? – предлагает Черный Доктор Заклинателю и Красавчику.
У Красавчика нет ни малейшего желания закрепиться в этой команде. Черный Доктор и Пилот – это неплохо, но Заклинатель? Даже одна минута в его обществе кажется лишней. Юноша позволяет личной антипатии победить здравый смысл.
– Испытание назвали индивидуальным, – говорит он. – Я пойду один.
Он приветственно вскидывает руку и отходит… всего на несколько шагов. Ему нужно свериться с картой.
Заклинатель неопределенно пожимает плечами.
– Значит, мы здесь, а нам надо попасть… сюда, – говорит Зверинец, ведя пальцем по карте.
– А что тут за символы? – спрашивает Официантка дрожащим голосом.
– Посмотри на расшифровку, – советует Азиаточка-Плотник. – У каждого символа свое значение. – Она замолкает. – А что такое бугор?
– Большой начальник, – говорит Официантка.
Остальные потрясенно на нее смотрят.
– Это небольшой холм, – говорит Инженер.
Официантка краснеет, но в лунном свете этого не видно. Она переволновалась, мозги у нее не работают. Смеются режиссеры, смеются зрители. Великолепно.
Красавчик уже идет: как это ни странно, он отправляется в путь первым. «Северо-восток», – думает он. Он просто пойдет по компасу на северо-восток, пока не найдет речку выше места назначения, а там свернет на юг. Проще простого.
– Смотрите сюда, – говорит Инженер, – тут примерно в километре южнее идет дорога. Мы пойдем немного не в том направлении, но потом она пройдет прямо у нужной точки.
– Гениально! – говорит Зверинец. – В темноте идти по ней будет проще. Давайте так и сделаем.
Азиаточка-Плотник соглашается, а Официантка готова на что угодно.
Пилот провожает их взглядом.
– Готов спорить, что они идут к дороге, – говорит он.
– Может, нам тоже так сделать? – спрашивает Черный Доктор.
– Пфе! – возражает Заклинатель. – Слишком большой крюк.
Пилот колеблется. Он пытается выбрать верное решение. Что важнее: меньшее расстояние или более удобная местность? Если бы нога у него была здорова, выбор был бы простым. В нем борются бравада и практичность.
– Мне лучшим вариантом представляется дорога, – говорит Черный Доктор. – Не хочется в темноте спотыкаться о корни и палки.
Заклинатель вызывающе покачивает фонариком, но Пилот позволяет своему новому другу подвести себя к правильному решению.
– Ты прав, давайте пойдем по дороге.
– Это три лишних километра, – заявляет Заклинатель. – Я не с вами. Увидимся на финише.
Он быстро сверяется с компасом и направляется на восток. Там примерно через семьсот метров расположены три валуна. Он решает, что найдет их, а потом повернет на север к паре скал. Все кажется очень простым. Видимо, поэтому испытание и проводят ночью: чтобы добавить реальных трудностей.
Теперь зрители видят карту чуть затемненной – так сделали, чтобы обозначить ночь. Цветные точки ползут по ней: скопление, пара и две одиночные.
– Как вы думаете, что случилось с Купером и остальными? – спрашивает Зверинец.
– Может, они уже ушли? – предполагает Инженер.
– Или их подвезли, – говорит Официантка.
– А это важно? – интересуется Азиаточка-Плотник.
Их карты спрятаны в карманы. Они пробираются через заросли кустарника. Зверинец каждые несколько минут смотрит на компас.
– Они пошли за нами, – сообщает Инженер.
Остальные оглядываются и видят два луча света позади своих операторов, которых стало больше. По одному на каждого участника этого испытания – на тот случай, если они разойдутся.
– В следующий раз надо взять в команду того китайца, – говорит Пилот. – Получить удочку, обеспечить себя белками.
– С удовольствием обменял бы его на Джоша или Рэнди, – соглашается Черный Доктор. – Или на обоих.
Красавчик ломится по лесу. Его розовая точка сильно отклонилась от маршрута: он не сверялся с компасом с тех пор, как ушел с поля. Он забыл совет Следопыта с первого испытания и считает, что идет прямо, когда на самом деле сворачивает вправо. Красавчик трет саднящие глаза, потом идет дальше, освещая фонариком землю. Его оператор на секунду останавливается. Красавчик считает, что тот просто сделал передышку: оператор так нагружен оборудованием, что ему нужен отдых. Красавчик тоже останавливается и отгоняет припозднившегося комара. Хоть он ни за что не признается в этом, но именно благодаря присутствию оператора он решился идти в лес в одиночку. Он считает, что он один только понарошку.
Однако оператор приостановился не ради отдыха. Он прервал путь, чтобы тайком сделать крупный план, который теперь увидят зрители: компас Красавчика с розовой меткой валяется в листве. При движении он вылетел из неглубокого кармана куртки. Красавчику следовало повесить его на шею или на запястье. Теперь уже слишком поздно.
Команда Зверинца находит дорогу: узкую грунтовку со множеством свежих следов от шин.
– Значит, идем по ней километра три, а потом сворачиваем на север, – говорит Зверинец. – Там на полпути мост, будет понятно. А потом…
Она смотрит на карту и задумывается.
Вперед выступает Инженер. Хотя он никогда еще так не пользовался картой, но знаком с обозначениями и легко распознает топографические значки.
– Кажется, поворачивать на север надо примерно посередине между этой группой деревьев и концом вот этой канавы, – говорит он.
– Отлично, – соглашается Зверинец. – Значит, когда мы проходим по мосту, то высматриваем… третью канаву и на половине пути между ней и… – она тихо смеется, – группой деревьев, мы повернем на север.
– Группой деревьев, – повторяет Официантка.
– Сообразим на месте, – успокаивает ее Азиаточка-Плотник.
Красавчик врезается в паутину.
– Уй! – вскрикивает он. Обтирая лицо, он роняет фонарик. Смахивая паутину, он ругается (это будет вырезано), а потом наклоняется за фонариком. – Чушь какая-то, – говорит он. – Я прошел уже километров пятнадцать, я уже должен был дойти до ручья.
Он не прошел еще и двух километров. До ручья еще далеко, но он скоро поймет, насколько одиноким человек может оказаться, когда рядом с ним только безмолвный наблюдатель.
А вот Заклинатель выдерживает хороший темп. Он уже около той невысокой скалы, где за несколько часов до этого побывала Биологичка, но он правильно опознает ее как южную. Теперь ему нужно добраться до северной. Он сверяется с компасом и идет дальше, легко двигаясь в темноте.
Пилот и Черный Доктор добрались до дороги. Они видят впереди группу Зверинца. Нога у Пилота побаливает, но работает. Он по-прежнему опирается на палку.
Время сжимается. Походные ботинки топают по узкому деревянному мостику. Заклинатель насвистывает знакомую мелодию.
– Кажется, это та канава, – объявляет Инженер. – Группа деревьев должна быть метрах в тридцати дальше.
Зверинец берет с собой Официантку на разведку. Группу деревьев легко опознать: это семь лиственных деревьев, растущих рядом у дороги. От леса их отделяет полоса травы.
– Нашла! – кричит женщина.
Ее команда доходит до нужной точки и поворачивает на север. Они на верном пути. Они часто смотрят на компасы, а когда им встречается препятствие – например, густой кустарник, через который нельзя пробраться, – продвигаются вперед по очереди, чтобы не сбиться с нужного направления.
Ведущий ждет их на крыльце, сидя на скамейке-качелях. Он машет им рукой.
Черный Доктор и Пилот не видели, как команда Зверинца сошла с дороги: их стратегия выхода иная.
– Если от этой канавы мы пойдем на север до вот этой стены, то оттуда до точки надо будет идти почти точно на северо-восток, – говорит Пилот.
Заклинатель выходит на поляне перед домом. Он получает последнюю кровать. Группа Зверинца удивлена, увидев его. Биологичка шикает на всех со своей кровати и поворачивается лицом к стене.
Ведущий встречает Пилота и Черного Доктора сочувственным приветствием и встает, загораживая вход в дом.
– Боюсь, что все кровати уже заняты, – говорит он и указывает на шаткий сарайчик примерно в десяти метрах дальше. Пол там посыпан опилками, а часть крыши провалилась.
– Хорошо, что дождя нет, – говорит Черный Доктор.
Пилот спрашивает:
– Как ты думаешь, кто еще не пришел?
Изображение переключается на Красавчика: он паникует при свете луны прямо перед камерой.
– Где мой компас?
Чертыхаясь, он снова проверяет свои карманы, а потом плюхается на камень. Луч его фонарика дергается, освещая вымазанные грязью ботинки.
– Этот подонок его украл! – говорит он, прекрасно зная, что такое исключено. Он не видел Заклинателя с момента ухода от группы, а тогда компас был при нем. Он понимает, что сам его потерял. – Звезды! – говорит он, отчаянно вскидывая голову. – Я могу определить дорогу по звездам.
Неба не видно из-за листвы, но даже без этого Красавчик вряд ли смог бы найти Полярную звезду, а уж тем более определить по ней дорогу.
– Ладно, – говорит он. – Ладно-ладно. Я справлюсь.
Он умоляюще смотрит на оператора, а тот смотрит исключительно на экран. Когда Красавчик отводит взгляд, оператор отключает рацию, а потом нажимает кнопку одного из закрепленных у него на поясе приборчиков. Он прячет улыбку.
Фонарик у Красавчика мигает.
– Нет! – вскрикивает он, ударяя фонариком по ладони. – Нет-нет-нет! – Свет гаснет. Оператор переключается на ночное видение. Зернистое зеленое лицо Красавчика выражает полный ужас. – Нет-нет-нет! – повторяет он.
Секунд на тридцать он зависает… а потом его осеняет идея.
– Ад… – говорит он. – Ад тунурис… черт! – Он швыряет отказавший фонарик на землю и обращается прямо к оператору, пронзительно вереща: – Я сдаюсь! – Оператор чуть меняет фокус. – Я забыл эти идиотские слова, но я сдаюсь. – Красавчик зол и испуган. Через секунду он сует руку в карман: памятная карточка! Достав ее, он подносит ее к самому носу. – Ад… ад…
В темноте ее прочесть невозможно.
Красавчик утыкается лицом в ладони и стонет:
– Тво-ю-ма-а-а…
Зрители услышат только протяжный жалобный звук.
– Помогите! – орет Красавчик. – Возьмите меня отсюда!
Вокруг – полная темнота и тишина. Естественные ночные звуки смолкли, обдумывая и отвергая его мольбу.
– Ну, пожалуйста! – говорит Красавчик, и у него начинают литься слезы. Он вслепую идет к оператору. – Заберите меня отсюда, пожалуйста!
Он вот-вот дотронется до оператора.
Этого допустить нельзя.
Крошечная лампочка под камерой включается. Красавчик застывает на месте. Свет тусклый, но его достаточно, чтобы вырвать из темноты фразу, напечатанную прямо под объективом. У Красавчика вырывается рыдание, и он чуть не падает на колени.
– Ад тенебрас деди! – говорит он прерывающимся голосом.
Экран становится черным.
Возникает ведущий, с ухмылкой привалившийся к наружной стене дома. Руки он засунул в карманы.
– Минус один! – объявляет он.
9
Ответвления дороги стали попадаться чаще, как и фермы. Я по-прежнему не вижу людей: тут только я и камеры. Масштаб этого шоу меня потрясает.
Нас не предупреждали, что мы будем передвигаться по населенным районам, пусть даже по сельским.
Нас вообще о многом не предупреждали.
Уголком глаза я замечаю движение. Моментально понимаю, что это двигается животное. Я поворачиваюсь в сторону белого домика, почти заслоненного лиственными деревьями. Коричневатое пятнышко исчезает за домом. Мне следует идти дальше. Меня это не должно интересовать. Вот только какие-то вчерашние открытия прибавили мне нахальства или бесшабашности.
Я осторожно прохожу по дорожке на газон перед домом, а потом заглядываю за угол и щурю глаза.
Три кошки отшатываются от меня и шипят. С рыжими подпалинами, белая и почти целиком черная. Кажется, на белой ошейник: на шее что-то розовеется. Я шагаю к ним. Пятнистая запрыгивает в открытое окно дома. Две другие убегают на задний двор.
Любопытство тянет меня к окну. Я заглядываю внутрь. Спальня со стенами фисташкового цвета. По сливочно-белому ковру разбросаны плюшевые игрушки и яркая одежда. Не могу разобрать деталей постеров, в большом количестве украшающих стены, но два вроде каких-то групп, а третий я узнаю: это романтическое кино про оборотней, шедшее в прошлом году.
Кошка выскакивает из-под кровати и идет по смятому покрывалу. Она наблюдает за мной, а я наблюдаю за ней. А потом она подползает ближе и наклоняет голову. Потом голова поднимается и снова наклоняется. Похоже, кошка ест. Я несколько раз моргаю, чтобы лучше сфокусироваться. Точно, она ест. Всмотревшись, я различаю ее пищу: бледная, раздувшаяся рука с темными ногтями. Кошка вгрызается в кисть между большим и указательным пальцами и отрывает кусок мяса, которое не кровоточит.
Несколько секунд я потрясенно на это смотрю, застыв на месте.
Это не рука. Не рука. Конечно, это не рука. Я знаю, что это не рука, но мне надоело убеждать себя в очевидном. Мне надоело не чувствовать, что это очевидно.
Я закрываю глаза и дышу – медленно. Пора перестать реагировать на их выходки.
Я открываю глаза и отворачиваюсь. Шагаю прочь. Когда спустя несколько минут я снова замечаю какое-то движение, то не хочу с ним разбираться. Я поставила себе шоры: вижу только широкую дорогу и иду по ней за поворот, через деревья.
Через несколько часов наступает время обустраивать лагерь. Я строю укрытие и собираю дрова. Отодрав немного коры для растопки, тяну руку к поясу.
На поясе у меня ничего нет.
Я холодею. У меня сжимаются кулаки.
Мое огниво осталось на брюках, которые я бросила на полу в туалете магазина туристических принадлежностей.
От этой потери у меня начинает кружиться голова. Я откидываюсь назад, чтобы сесть. Мир опрокидывается. Я не могу вернуться. Не могу снова идти через тот город. Я не могу потерять еще два дня: это ведь соревнование, а я и так отстаю. У меня так перехватило горло, что дышать трудно. Я обхватываю руками рот и нос, упираюсь большими пальцами в подбородок. Вблизи мои пальцы кажутся прозрачными. Раскрошенная растопка мягкая и колкая. Самое обидное, что эта потеря – целиком моя вина. Это не проваленное испытание, а просто идиотизм.
Я не представляла себе, что будет такое. Нам ничего не говорили об имитации эпидемии, о реквизите в виде мертвецов. О зверороботах или одичавших кошках. О пустых городах и брошенных детях. Нам ничего не говорили о том, что придется быть одним настолько долго.
Я не порадую их своими слезами.
Три слова – и все закончится.
Я закрываю глаза и тру кончиками пальцев края глазниц. Под давлением кожа смещается, скользит по лобной кости.
А я еще считала, что это будет забавно!
Ад тенебрас деди. Эта фраза прекрасна, но бессмысленна. Я не могу ее произнести. Я не стану ее произносить. Путь окажется слишком суровым, только если я буду рохлей. Я не хочу быть рохлей. Но и слишком суровой я становиться не хочу. Я прошла через ночной переход. Я прошла через обрыв. Я прошла через голубой домик и куклу. Я прошла через койота. И это мгновение меня не сломит. Я не сдамся, ни за что. Я могу провести ночь без костра. А завтра? У меня есть мультитул. Я смогу высечь искру одним из инструментов. Мне не придется прибегать к отчаянному трению деревяшки о деревяшку. Моя ошибка – это не конец. День за днем, шаг за шагом, я доберусь до дома.
Я заползаю в шалаш, не поев, и сжимаю в кулаке стекло от очков. Желудок у меня превратился в такой же комок, как и волосы, от расстройства боль стучит в висках. Я сплю беспокойно, и мне снится бесконечный плач ребенка, нашего ребенка.
Следующим утром я вскрываю автозаправку. В ней есть богатый выбор мелочей и нет манекенов. Я набираю себе воды, вяленого мяса и студенческой смеси. Несколько банок с супом. Я беру упаковку прокладок: у меня такое ощущение, что они мне скоро понадобятся. А еще перед самым уходом хватаю коробочку с леденцами. Удаляясь от заправки, трясу эту коробочку, как маракас. Дорога делает поворот. Я играю «Кукарачу».
Я пытаюсь поднять себе настроение, но у меня не получается. Моя импровизированная музыка остается натужной и напоминает мне обо всем, что осталось позади: о естественной беззаботности, о веселье, о бездумном отдыхе… Как мне этого не хватает! А еще я соскучилась по настоящей еде, по блюдам, рецепты которых я изменяла по своему вкусу. Пять зубчиков чеснока вместо трех, лишняя порция вина при тушении, свежие пряные травы вместо сухих. Я соскучилась по запаху припущенного лука и запеченной курицы. По чудесному ароматному пару, которым исходит кастрюлька с чечевичным супом. Я соскучилась по домашней брускетте[4] из хрустящего багета. Со свежими помидорами с фермерского рынка и с листьями красного и зеленого базилика из моего огорода.
– Эй!
Ой, как я соскучилась по латте. По еженедельным поездкам в город в хорошее кафе ради безупречной пены из цельного молока. Карапузы с айфонами за соседним столиком: мама с папой дуют эспрессо и притворяются, будто кексики – это полезная еда. Бывшие битники везут коляски мимо окон, карманные собачки привязаны к стульям, звонко лают и виляют хвостами.
– Эй!
Ой, как я соскучилась по занятиям йогой. По движениям, которые дарили силу, а не эту нескончаемую усталость, которую я сейчас ощущаю всем существом, от лба до пальцев ног. Я соскучилась по болтливой училке младших классов, которая всегда раскатывала свой коврик слева от меня, и немолодой адвокатессе, которая делала выпады и сгибалась у меня за спиной. Адвокатесса чуть ли не каждую неделю говорила мне, какой стройной я становлюсь. И вот сейчас я похудела, как никогда. Интересно, смотрят ли они шоу, скучают ли по мне.
– Эй!
Ой, как я скучаю по надежному присутствию мужа. По его темным глазам и светлой улыбке. По темной щетине с белыми крапинками на подбородке. Мы называли ее «пингвиньим окрасом» – неточно, но забавно. Я соскучилась по нашим шуткам. Я скучаю но нему. Ой, как я скучаю по нам!
– Эй, мисс!
Окрик врывается в мои мысли. Произнесенные вслух слова – и произнесенные не мной. Я останавливаюсь. Несколько секунд, которые кажутся мне часами, я слышу только стук собственного сердца и тихий плеск воды. А потом – шаги за спиной. Я поворачиваюсь.
Чернокожий подросток в красной толстовке и джинсах стоит всего в нескольких шагах от меня. Он сантиметров на десять ниже меня, худой, с остриженными под машинку волосами. Белки его глаз просто громадные. Его лицо какое-то неровное: может, юношеские угри. А так я могу разглядеть только, что его кожа – это кожа, волосы – это волосы, а надпись у него на толстовке чуть покачивается от его дыхания. Живым он прекрасен, как и все, что он в себе воплощает: конец одиночеству. Тремя ударами мое сердце говорит: «Да-да-да!» Мне хочется обнять этого незнакомца и сказать: «Я по тебе скучала».
Мои губы открываются. Я почти прошептала эти слова – но все-таки не смогла. Эта фраза предназначалась не этому пареньку. Моргаю один раз, медленно, и напоминаю моему сердцу про игру. Делаю шаг назад. Я говорю себе, что он здесь не случайно. Может, он здесь даже для того, чтобы помочь.
– Что тебе нужно? – спрашиваю я.
Мой голос звучит хрипло из-за того, что я так давно им не пользовалась.
– Я… – Паренек переминается с ноги на ногу. Ему не больше восемнадцати-девятнадцати лет, и при том он для своего возраста хилый. Буквы у него на груди складываются в слово «Ратджерс». Интересно, при монтаже название колледжа скроют? – Я так давно никого не видел, – говорит он.
Живой реквизит. Препятствие. Доверять ему нельзя.
– Поищи кого-нибудь другого, – говорю я и снова иду.
– Куда вы идете?
– Туда.
– Я оттуда пришел. Там никого нет. – Паренек шагает рядом со мной. Я не отвечаю, и спустя какое-то время он спрашивает:
– У вас не найдется чего-нибудь попить?
Я мобилизую все свое великодушие и говорю:
– За поворотом автозаправка. Возьми себе сам.
– А вы меня подождете? – спрашивает паренек.
Его вопрос заставляет меня остановиться и, щурясь, вглядеться в него. Вблизи он кажется более юным: как будто только что вошел в неуклюжий ранний подростковый период. Наверное, такой типаж нелегко было найти.
– Конечно, – отвечаю я. – Я подожду.
Глаза у парнишки округляются от чересчур наигранного чувства. По-моему, это должно было выглядеть как радость.
– За поворотом? – переспрашивает он.
– За поворотом.
– Вы будете здесь?
Я киваю.
Парнишка пускается бегом, через каждые несколько шагов оглядываясь на меня. Он превращается в красное пятно и исчезает за поворотом. Я представляю себе, как он бежит к воде и питью, серьезно относясь к своей роли.
Я выжидаю несколько минут, а потом ускользаю в лес. Я стараюсь не оставлять следа, хотя любой человек с навыком следопыта увидит место, где я прошла по высокой траве. Кажется, у парнишки навыка следопыта нет, но у него может быть доступ к камерам. Рация и система глобальной навигации. Я двигаюсь медленно, но это не имеет значения. У меня слишком тяжелый груз, чтобы двигаться бесшумно, и я постоянно наступаю на сухие ветки и хрустящую листву, которых не вижу под ногами. Меня и слепой найдет. Может, мне следует вообще остановиться, но тогда я не буду приближаться, застряну здесь и…
По лесу разносится отчаянный бессловесный вопль.
Я останавливаюсь, и фляжка хлопает меня по ноге. Я слышу еще один вопль и по интонациям понимаю, что он содержит слова, только я не могу их разобрать. Я запрещаю себе возвращаться – и возвращаюсь. Я выхожу из леса. Как только деревья остаются позади, я вижу его. В этом месте дорога идет прямо, а отошла я недалеко. Парнишка бежит ко мне – и по пути становится четче.
– Вы обещали подождать! – кричит он.
Глаза у него красные, по грязным щекам пролегли речки слез.
Он оказался неожиданно талантливым актером.
– Я здесь, – говорю я. – Где твои припасы?
– Я их уронил, – отвечает он, – когда увидел, что вас нет.
Я иду с пареньком обратно за его провизией. Она высыпалась из пластиковых пакетов, которые он, должно быть, нашел за прилавком. Бутылки, банки и прямоугольные упаковки валяются на дороге: некоторые еще продолжают катиться.
– У тебя нет рюкзака?
– Раньше был, но потерялся.
Он мне не нравится. Его персонаж явно не особо умный – и я не понимаю, зачем он здесь. Пока мы собираем его припасы (сладкой газировки почти столько же, сколько воды, а из еды в основном конфеты), парнишка спрашивает, как меня зовут. Секунду я вообще не могу этого вспомнить, а потом вру.
– Майя, – говорю я.
Май – месяц моего рождения. Мне всегда нравилось это необычное имя.
Несколько мгновений он смотрит на меня. Возможно, он знает, что я вру. Может, ему заранее сказали мое имя.
Наконец он говорит:
– А я – Бреннан.
Мне еще никогда Бреннаны не встречались. Не уверена, что это его настоящее имя, но меня это не слишком интересует.
Когда все имущество паренька собрано и упаковано, я снова пускаюсь в путь. Он идет за мной, не переставая задавать вопросы. Он хочет знать про меня: откуда я, как я сюда попала, куда я иду, где я была, «когда это случилось». И почему, почему, почему. Я так и жду, что он тоже покажет мне листовку. Я начинаю игру: два раза лгу, а один раз – говорю правду. Я из Рейли. Отстала от друзей, с которыми мы сплавлялись по реке, и с тех пор одна. Иду домой. Вскоре я перехожу на сплошную ложь. Я из большой семьи. Я юрист, специализирующийся на защите окружающей среды, больше всего я люблю арахисовое масло. Мои ответы непоследовательны. Кажется, паренек этого не замечает. Похоже, он задает свои вопросы просто для того, чтобы слышать мой голос – и чтобы дать режиссером материал, который можно будет монтировать: им не нравится, что я только иду. Интересно, как будут подавать мою ложь – попросят ли меня объясниться, обращаясь к зрителям. Я не делала этого с момента ссоры с Хизер.
Паренек ничего не говорит о том, с какой скоростью я иду, а я не упоминаю о своих разбитых очках и о том, что, отойдя от меня шагов на десять, он превращается в туман. Около полудня он перестает задавать вопросы и жалуется:
– Я устал, Майя.
А еще он голодный. Он хочет сделать привал. Я вспоминаю, что не ела со вчерашнего дня, и тут у меня начинает кружиться голова. Сажусь на насыпь. Паренек садится рядом со мной – слишком близко. Я отодвигаюсь сантиметров на десять, отпиваю немного воды, а потом достаю из рюкзака вяленое мясо. Паренек достает батончик «Сникерс» и упаковку «Скитлз». Я думаю, что после углеводного пика он ослабеет. Меня так и подмывает предложить ему кусок мяса, но тут я соображаю, что, если он остановится, я смогу от него уйти. Паренек высыпает на ладонь несколько разноцветных конфет и бросает их в рот.
Я вспоминаю про леденцы. Что с ними произошло? Я проверяю карманы, рюкзак. Не могу их найти. Не помню, чтобы я их роняла или ела. Помню только, как трясла коробочкой. Насколько я понимаю, они по-прежнему должны были оставаться у меня в руке. Может, я по рассеянности засунула их в один из пластиковых пакетов паренька? Мне неприятно, что я не знаю об их судьбе – но не настолько, чтобы его спрашивать. Я молча грызу свое мясо.
Несмотря на свой сомнительный рацион, паренек весь день от меня не отстает. Похоже, его юность и мое плохое зрение нивелировали различие наших трапез. Когда солнце зависает в трех ладонях от горизонта, я сворачиваю с дороги.
– Куда вы пошли, Майя? – спрашивает паренек.
– Делаю перерыв на ночь.
– Разве вы не видели знаки? До следующего города всего полтора километра, – говорит он. – Там всюду будут пустые дома. Давайте ночевать на кроватях.
Я продолжаю идти. Жаль, что не могу бежать, не рискуя упасть.
– Майя, бросьте. Вы же не серьезно?
– Можешь идти и искать кровать. Я ночую здесь.
Паренек отпускает меня вперед всего на несколько шагов – и идет следом.
Я делаю шалаш, взяв за основу низко растущую ветку. Паренек наблюдает за мной и через несколько минут начинает делать укрытие себе. Выбранная им ветка слишком высокая: почти на уровне плеча. Он почти не засыпает навес опавшей листвой и оставляет открытыми оба конца. В результате получается конструкция, больше похожая на аэродинамический туннель, а не на шалаш. Я ничего не говорю. Меня не волнует, что он замерзнет.
Я смутно помню, что читала, будто из кварца получается хороший источник искр, так что, собирая дрова, подбираю и все камни, которые блестят. Когда растопка готова, я беру самый крупный камень и краем рубашки стираю с его острого края землю.
– Что вы делаете, Майя? – спрашивает паренек. – Разжигаете огонь?
Я раскладываю несколько инструментов мультитула. Не знаю, каким лучше будет высекать искру, но у моего огнива один элемент был острым, а второй изогнутым, так что я решаю попробовать отвертку. Я держу мультитул в левой руке, а камень – в правой. Наверное, поранюсь. Не уверена, что стоит трудиться ради горячей еды: ночь ведь теплая.
– А разве можно разжечь костер без спичек? – спрашивает паренек.
У меня обрывается сердце. На заправках на прилавках всегда есть зажигалки или под прилавком – спички. Я даже не посмотрела! Как я могла так сглупить – снова? Досадуя, я свожу «кремень» и сталь в направленном вниз скребущем движении. Искры нет, но и пальцы у меня целы. Я повторяю попытку снова и снова. Грязный бинт у меня на правой руке начинает слезать. Камень раскалывается. Я выбираю новый и переключаюсь с отвертки на самое короткое лезвие. Мне следовало взять те идиотские лук и сверло, которые нам давали для индивидуального испытания. Я не получила ни уголька, ни дымка, но с тем приспособлением у меня было бы больше шансов, чем с этим дикарским постукиванием.
– Вы раньше так не делали, да? – спрашивает паренек.
В сгущающихся сумерках я едва вижу его лицо. Руки у меня болят.
– Можно мне попробовать? – спрашивает он.
Я отдаю ему мультитул и камень. Примерно полминуты у него не получается высечь искру, а потом он отшатывается и вскрикивает: «Ой!»
Он уронил инструменты и поднес руку ко рту: сосет указательный палец.
От моего удара одна искра соскакивает с лезвия и летит к растопке. Затаив дыхание, я наблюдаю. Искра падает – и потухает. Запоздало я наклоняю лицо к земле и дую.
– Давайте еще раз! – предлагает паренек, и на этот раз я не удерживаюсь от раздраженного взгляда. – Извините, – поспешно говорит он.
Не понимаю, зачем мне навязали этого беспомощного парнишку.
Через четыре удара очередная искра падает на растопку. На этот раз я готова и осторожно ее раздуваю. Когда появляются язычки пламени, паренек радостно вопит, и я обнаруживаю, что тоже улыбаюсь. Еще через несколько минут перед нами трещит настоящий костер.
Это ощущается мной как важнейшее достижение за многие недели – возможно, за всю жизнь. Я бросаю взгляд на паренька, греющего руки над огнем. У него на костяшке подсохшую кровь. Мое настроение моментально портится. Это мгновение мне хотелось бы разделить отнюдь не с ним.
Кипячу немного воды, чтобы залить порцию говяжьего рагу, и достаю ложко-вилку, которую все-таки себе оставила. Уставившись на мой ужин, паренек грызет сухое печенье.
– Ты взял только сладости? – спрашиваю я.
– Еще чипсы.
Он достает упаковку картофельных чипсов, и его взгляд снова устремляется на рагу.
Я отбирала припасы продуманно. Я не могу их ему отдавать.
Через несколько минут паренек начинает кашлять, прижав ладонь к груди. Он делает глоток воды и снова кашляет. Поймав на себе мой взгляд, он хрипло объясняет:
– Это арахисовое масло застряло у меня в горле.
Я невольно жалею его.
– Хочешь меняться? – предлагаю я. – Я отдам тебе за чипсы говядину с брокколи.
Паренек поспешно соглашается. Мне не нужны чипсы – и они занимают слишком много места. Я вскрываю пакет, выдавливаю воздух и туго его заворачиваю. Прячу его в рюкзак.
Паренек заливает говядину с брокколи горячей водой и сжимает края упаковки.
– Когда это можно будет есть? – спрашивает он.
Я съедаю еще ложку своего ужина. Паренек смотрит, как я жую. Через пару секунд отвечаю ему:
– Минут через десять.
– Не уверен, что столько выдержу.
Он снова смотрит на мое рагу, но я и так слишком много ему дала. Когда он всего через несколько минут набрасывается на свое блюдо, я слышу, как в пакете плещется не впитавшаяся жидкость. Каждый кусок хрустит у него на зубах. Сделав несколько глотков, он прерывается, утирая лицо рукавом. В свете костра у него на запястье что-то блестит. Я решаю, что это браслет, но потом щурюсь – и мне удается разглядеть овальное пятно с контрастирующим цветом и фактурой.
На нем часы.
У меня обрывается сердце. В правилах говорилось, что электронные устройства запрещены. Нам нельзя брать мобильные телефоны, навигаторы, наручные часы, карманные часы… любое устройство, измеряющее время. Мы с мужем хохотали над этим списком. Он спросил: «У кого вообще бывают карманные часы?»
На этого паренька правило не распространялось. На нем наручные часы. Я смотрю на это устройство. Мне тошно. И тут до меня доходит: вот почему он здесь!
Он – оператор.
У него в часах камера, и кто знает, где еще. Может, в пряжке ремня или в шве толстовки. И микрофоны. Только он – полная противоположность Валлаби. Он болтает и всюду лезет. А это значит, что он здесь не только ради записи: он одновременно служит испытанием. Его заставили казаться юным и беспомощным, но на самом деле это не так. Каждый его поступок, каждое слово – часть того мира, который создает съемочная группа.
Доев, я иду пописать. Когда я возвращаюсь, обутые в кеды ноги паренька торчат из его никчемного шалаша. Он храпит – и я его за это ненавижу. Я наступаю на ветку. Она с хрустом ломается, но паренек не просыпается. Я думаю про спрятанный у меня в рюкзаке фонарик. Я могла бы от него уйти. Мне даже не понадобилось бы уходить далеко: пара часов ходьбы – и ему меня не найти, по крайней мере без посторонней помощи. Вот только он эту помощь получит. Он – фигура, а не игрок, и, похоже, его решили ко мне приставить. Тем не менее я испытываю немалый соблазн затруднить им работу и заставить этого паренька пережить хотя бы часть того, что пережила я. Тем не менее в конце концов я решаю, что сон важнее мелочной мести. Заползаю к себе в шалаш и втягиваю рюкзак за собой. Я достаточно устала, чтобы заснуть, несмотря на хрюканье и хрипы паренька.
Меня будит крик – глубокой ночью. Младенец, зверь… Страхи обрушиваются на меня. Я начинаю дергаться и рваться наружу, но после нескольких секунд паники понимаю, что на меня никто не нападал. Звук исчез. С тяжело бьющимся сердцем я выползаю наружу. Вижу паренька: он трясется, подтянув колени к груди. Он вскрикивает: быстро и резко. Это был его вопль, и он по-прежнему спит… или притворяется, будто спит.
Индивидуальное испытание номер тысяча тридцать семь: терпеть ночные кошмары незнакомца. Великолепно.
Выброс адреналина не дает мне снова заснуть. Я сижу у погасшего костра и, тыча палкой в золу, наблюдаю ночь. Летучая мышь проносится по небу – и мне вспоминается мой медовый месяц. Вспоминаю теплые и сильные руки мужа, обнимавшего меня, пока мы сидели на балконе гостиницы у озера и в сумерках наблюдали за летучими мышами. Вспоминаю, как он осторожно поднес руку к моим волосам и коснулся их. Вспоминаю, как шутливо отшатнулась и завопила: «Убери это!» И еще вспоминаю, как вернулась к нему в объятия и что за этим последовало. На следующий день мы пошли купаться в озере, и, когда случайно наступили на песчаный замок маленькой девочки, мой муж тут же наклонился, чтобы его восстановить. Я вспоминаю, как думала, какой из него получится отличный отец, и гадала, смогу ли я когда-нибудь с ним сравниться. Когда я увидела, что мы развалили девочкин замок, мне захотелось просто замереть на месте и думать: «Ой, нет!»
Мои мысли возвращаются к тому балкону и летучим мышам. К ладони мужа на моих волосах. Если бы он сейчас был здесь со мной, то не смог бы просунуть пальцы в колтуны. Натягиваю капюшон на голову и смотрю на золу, которой почти не вижу. Я бы все отдала, чтобы снова оказаться там, с ним. Я все бы сделала. Только не стала бы сдаваться.
Утром парнишка свеж и почти весел. Вчерашние вопросы сменились сегодняшними заявлениями. На ходу он рассказывает мне про своих родных, про свою любимую бойцовую рыбку, про занятия и баскетбольную команду. Я не задаю ему вопросов про его толстовку. Я вообще ни о чем не спрашиваю, но он все равно балаболит почти весь день, болтает, как малыш, который только-только открыл для себя речь. Он постоянно вставляет фразы типа «до того как все заболели» и «один доктор по телевизору сказал»… Когда он заводит песню относительно использованного в военных целях вируса Эбола, я чуть не срываюсь, чуть не начинаю орать на него, как орала на Хизер. Я напоминаю себе, что это – его работа. Он здесь именно для этого: регистрировать и раздражать. Нельзя ему позволить меня задевать. Я стараюсь отключиться от слов парнишки и просто идти вперед.
Этой ночью его фальшивые крики снова меня будят, и я решаю, что стая агрессивных киберкойотов была бы предпочтительнее. Но мне надо это терпеть, терпеть все, потому что он – оператор.
10
Одиннадцать участников, выдержавших второе одиночное испытание, собираются у бревенчатого дома, тихо переговариваясь и удивляясь отсутствию двенадцатого. Ассистенты помогают им заменить батарейки в миниатюрных микрофонах, а потом перед ними встает ведущий: в руках у него черный рюкзак, точно такой же, какой носит каждый участник. Справа от него стоит большое пластмассовое ведро, а слева торчит высокий деревянный столб.
– У нас есть первая жертва, – объявляет ведущий.
Запустив руку в рюкзак, он достает оттуда нож и розовую косынку Красавчика. Мощным ударом он пришпиливает косынку к центру столба. Несколько секунд участники потрясенно молчат, а потом начинают перешептываться:
– Он сдался?
– Может, он получил травму?
– Испугался темноты, наверное!
– Да какая разница!
Ведущий завладевает их вниманием, величественно шагнув вперед.
– И теперь пришло время распределить его имущество, – объявляет он.
Его голос звучит довольно и весело, создавая резкий и продуманный контраст жесткому использованию ножа. Он вытаскивает из рюкзака мешки для мусора, принадлежавшие Красавчику, и дает по одному Пилоту и Черному Доктору. Заклинатель делает шаг вперед, чтобы взять третий, но ведущий отворачивается от него к несуществующей формально команде Зверинца, которая стоит тесной группой.
Он вручает сложенный мешок для мусора Официантке.
– Он хотел, чтобы его получила ты.
Официантка принимает черный пластик с благоговением и стыдом. Хоть у нее и скрипят мозги, но ночью она спала на матрасе, а утром смогла принять душ. Девушка чувствует себя гораздо лучше, чем накануне. Однако она не знает, как отнестись к этому наследству. Она сама ничего Красавчику не дала бы.
Затем ведущий вытаскивает фляжку с водой. Она полная. Хотя это останется за кадром, но при уходе одного из участников его или ее фляжку наполняют чистой водой, и только потом передают новому владельцу.
– А вот это переходит… – ведущий обводит взглядом участников, проходя вдоль их шеренги сначала в одну сторону, в потом в другую. Официантка – единственная, кто не испытывает отчаянной потребности в воде: у нее уже три фляжки, и они тяжелые.
Сейчас покажут последнее интервью с Красавчиком: оно будет перемежаться с кадрами, на которых неизвестный проводник в черном выводит его из леса.
– Ожидал ли я, что уйду первым? – говорит он. – Нет. Но кто такое ожидает? – Он сидит на заднем сиденье машины с затемненными стеклами. – Я не жалею, что принял в этом участие, но с меня хватит. Я готов возвращаться. Мне все равно, кому достанутся мои вещи.
Ведущий останавливается перед Черным Доктором.
– Док нормальный, – говорит Красавчик. – И он очень волнуется насчет чистой воды. Отдайте ее ему, наверное. Кому угодно, кроме Рэнди. – Его лицо искажает гримаса ненависти, которая исчезает почти мгновенно. Он закрывает глаза и откидывается на спинку сиденья. – Скорей бы домой.
Черный Доктор с серьезным видом принимает бутылку, и ведущий идет дальше.
– Сегодня состоится наше второе командное испытание, – объявляет он. – Но сначала – индивидуальная проверка быстроты, чтобы определить команды. – Взмахом руки он указывает на ведро. Зрители увидят его содержимое: коричневая вода, полная непонятных кусочков органики. Камера перемещается, показывая стол, на котором стоят еще два ведра. В одном – песок, во втором – кусочки угля. Рядом с ведрами – одиннадцать двухлитровых пластиковых бутылок из-под газировки со снятыми этикетками. Зверинец запускает руку в карман, сжимая завязанную узлом голубую косынку. Она прячет улыбку. Ведущий объясняет то, что она ожидала услышать: используя предметы со стола плюс то, что участники уже имеют, они должны за тридцать минут отфильтровать воду. – К концу испытания у вас должна быть хотя бы одна чашка отфильтрованной воды, иначе вы будете дисквалифицированы. Выигрывает тот, чья вода чище.
Получасовое испытание будет ужато до трех минут. Большую часть из этих трех минут в кадре будет Зверинец: она стремительно берется за дело, распилив двухлитровую бутылку пополам, а затем проделав в дне несколько небольших отверстий. Она высыпает туда свою влажную угольную пыль, тщательно утрамбовывает ее, затем покрывает слоем песка, а потом – подобранной галькой и травой. Верхней частью бутылки она зачерпывает и выливает грязную воду в свой самодельный фильтр. Держа фильтр над мерной чашкой, она ждет. Когда вода у нее уже начинает капать, Следопыт заканчивает размельчать уголь и начинает сооружать свой фильтр. Остальные наблюдают за этими двоими, подражая им более или менее успешно.
– Вчера я подумала, что она благородно поступает, положив золу в свою косынку, – говорит Азиаточка-Плотник, ударяя камнем по углю. – Я решила, что ее будет труднее всего отстирать. Обидно, что теперь у нее преимущество, но на самом деле она молодец. Я бы не догадалась оставить уголь.
– Умно, – говорит Инженер.
– Ей просто везет, – говорит Официантка, неуверенно обращающаяся с ножом. Она тычет в свою бутылку слишком слабо, чтобы проколоть пластик.
У Зверинца вода наполнила чашку, но осталась желтовато-коричневой.
– Десять минут, – объявляет ведущий.
Она выкидывает из фильтра верхний слой с основной грязью и заменяет траву, а потом снова наливает туда уже отфильтрованную воду.
У Банкира в бутылке плещется грязная вода, а мерная чашка остается сухой.
– Наверное, все заметят, если я просто вылью туда вот это? – спрашивает Черный Доктор, поднимая бутылку, которую получил от Красавчика.
Ковбой, Пилот и Инженер действуют успешно. Почти так же успешно, как Следопыт. Не имей Зверинец преимущества, они боролись бы за первое место.
– Время!
У Официантки и Банкира в чашках воды почти нет. Заклинателю не хватило трети чашки. Все трое дисквалифицированы. Среди остальных восьми участников есть явный победитель. Вода у Зверинца не кристально чистая, но явно менее желтая, чем у всех остальных. У Биологички чашка выглядит так, будто она зачерпнула воду прямо из грязного ведра.
– Поздравляю, – говорит ведущий Зверинцу. – В качестве награды вы создаете команды для следующего испытания. Пары и одна тройка, из-за… нечетности группы.
Режиссерам эта фраза не понравится. Его заставят заново записать эту фразу, без неудачного словотворчества.
– А мне перед выбором что-то расскажут про испытание? – интересуется Зверинец.
– Нет. Кого вы выберете в партнеры?
Инженер старается не улыбаться. Это будет он. Конечно, он: они ведь вместе поймали рыбу.
Зверинец не колеблясь называет Следопыта. Инженер тихо страдает. Зверинец объединяет его с Азиаточкой-Плотником, считая, что они смогут успешно сотрудничать. Как и все, Зверинец знает о недавно сложившемся союзе Пилота и Черного Доктора. Следующее ее решение их разлучает: она объединяет Пилота с Биологичкой, а Черного Доктора с Банкиром. Таким образом, в команде из трех человек оказываются Ковбой, Официантка и Заклинатель.
Ведущий манит всех за собой. Он ведет участников на запад, в направлении вчерашнего поля. Путь туда будет скрыт: они уже на месте! Они у южной скалы – той, где во время последнего испытания побывали Биологичка и Заклинатель. Сейчас с вершины скалы свисает канат цвета лосося: он закреплен там на двух стволах и очень надежном камне.
Банкир улыбается.
– Славно, – говорит он. В ответ на вопросительный взгляд Черного Доктора он добавляет: – У нас все схвачено.
– Ну, нет! – стонет Официантка. Режиссер решает сделать это ее постоянной фразой. – Ни за что! Я боюсь высоты.
Заклинатель бросает на нее снисходительный взгляд.
– Здесь всего десять метров.
Ковбой осматривает скалу и веревку.
– Нам надо по ней лезть? – спрашивает он.
Непонятно, кто боится сильнее: он или Официантка.
Ведущий выступает вперед и становится под скалой. Одной рукой он дергает свисающие вниз концы веревки.
– Скалолазание, – говорит он. – Может, это и не главный элемент выживания в дикой местности, но оно может помочь вам в трудную минуту. И потом, – он сверкает ровными белыми зубами, – это классно. Первая часть испытания состоит в том, чтобы как можно быстрее отправить наверх одного из членов вашей команды. Время вашего финиша определит тот порядок, в котором вы отправитесь на наше следующее испытание по ориентированию, которое будет на порядок сложнее двух предыдущих. – Он поворачивается к Зверинцу. – Кто первый?
Зверинец не слышала самоуверенного заявления Банкира, адресованного его напарнику, и гадает, есть ли среди них скалолазы. Она несколько раз с подругами бывала в закрытых залах для скалолазания, но на природе никогда этим навыком не пользовалась. Одна мысль об этом ее пугает. После секундной паузы она назначает первыми стартующими Пилота и Биологичку.
– Ты раньше не лазала? – спрашивает Пилот у своей напарницы.
Биологичка качает головой.
– Я даже не знала, что кто-то этим занимается.
– Кто будет подниматься? – интересуется ведущий.
– Я, – отвечает Пилот.
Промотка. На Пилоте и Биологичке каски и страховочные ремни. Всей группе за кадром устроили обучение закреплению веревки, которая провисает по мере подъема скалолаза.
– Гри-гри![5] – фыркает Банкир. – С гри-гри страховать любой может!
Однако он помогает Черному Доктору, когда тот путается.
Инструктор, которого в кадре не будет, находится позади Биологички, чтобы ее подстраховать. Пилот приготовился, к страховке Биологички прикрепили спусковое устройство. Ножные петли ее страховки обхватывают попу, приподнимая обе ягодицы, а ремень для торса туго затянут прямо у нее под грудями. Камера бесстыдно задерживается на этом изображении.
– Я забирался на деревянные стенки, а не на каменные, – говорит Пилот.
Его короткие волосы стали сальными, кожа блестит от пота. На шее остался грязный след: он чесал место комариного укуса. Только ему и Черному Доктору не удалось принять душ перед этим испытанием.
– Посмотрим, что получится. – Он делает паузу. – Моя нога? Уже лучше. Все будет нормально.
– Старт! – командует ведущий.
У Пилота недостаточно опыта, чтобы лезть быстро, и он это понимает. Он решает, откуда начать. Любой скалолаз, который смотрит шоу, будет знать то, что уже знает Банкир: этот маршрут несложный: 5,5, максимум 5,6. Скальная поверхность имеет небольшой положительный уклон и массу опор. Это испытание скорее психики, чем физической подготовки.
Пилот прикасается к скале выше головы, а потом встает на уступ на высоте колена. Он отрывается от земли. Биологичка выбирает слабину веревки через гри-гри. Инструктор шепчет у нее за спиной слова ободрения, придерживая веревку нужным хватом. Биологичка напряжена. Она искренне верит, что от нее зависит жизнь другого человека. Пилот начинает подниматься, цепляясь за камни и прижимаясь телом к скале. Он слишком полагается на руки: скоро у него начинают уставать предплечья и ныть пальцы. Он поднялся до половины. Делает передышку, прижимаясь щекой к прохладному камню и глядя вниз. Вид его не пугает. Он спокоен, хоть и оказался в непривычных условиях. Он встряхивает одну руку, потом вторую – и тянет пальцы к следующему уступу.
Через пять минут и четыре секунды с начала испытания он грязной ладонью пришлепывает на вершину скалы крест из белой ленты. Биологичка полностью выбирает веревку, а потом Пилот садится и разжимает руки. Биологичка отключает стопор – и ее напарник съезжает вниз по поверхности скалы. Она не дышит, пока он не касается земли.
– Кто следующий? – спрашивает ведущий у Зверинца.
Она указывает на троицу.
– Я взойду на небеса! – заявляет Заклинатель.
Он трещит костяшками пальцев и бросается на скалу, взбираясь по склону, словно жук. Официантка сидит в сторонке. Ковбой старается выбирать обвисшую веревку с нужной скоростью. Движения ему незнакомы, так что он отстает.
Заклинатель срывается и, царапая стену руками и ногами, несется к земле. Официантка верещит. Заклинатель резко останавливается на полпути, и Ковбой приподнимается на цыпочки. Он обеими руками вцепился в веревку ниже своего пояса. Заклинатель откачивается влево, разворачиваясь и ударяясь плечом о камень. Когда он наконец останавливается, обвиснув на страховке, лицо и руки у него в крови.
Теперь зрители видят Заклинателя сверху: камера на беспилотнике появляется из ниоткуда и крупным планом снимает его бледное потное лицо. Кровь у него на лбу и щеке похожа на боевую раскраску: он коснулся лица расцарапанной ладонью. Зубы у него стиснуты, светло-карие глаза расширены.
– Продолжать сможете? – спрашивает ведущий.
Заклинатель коротко кивает. Его врожденная бравада сбоит. Впервые с начала съемок он вполне обоснованно, очевидно и явно испуган. Страх делает его более реальным: человеком, а не карикатурой. Режиссеры довольны.
Проходит целая минута (для зрителей – несколько секунд): Заклинатель берет себя в руки. Когда он продолжает подъем, то двигается с непривычной осторожностью.
– Ого! – говорит Азиаточка-Плотник. – А он не трус!
Инженер кивает. Он думает, что сам бы после такого падения лезть дальше не смог бы.
В целом уважение участников к Заклинателю возрастает: с нуля до пока еще непонятного уровня.
Мужчина заканчивает подъем. Его время: девять минут тридцать две секунды.
Следующие – Банкир и Черный Доктор. С первого же движения Банкира ясно, что он – опытный скалолаз. Он скользит по стене плавными и экономными движениями. Его подъем перебьют отрывком интервью.
– Я почти каждый уик-энд летом бываю на гряде Шаванганк, а в прошлом году поднимался на Эль-Капитан[6]. Удачное испытание для моих умений. Я практически уверен в победе.
Он не ошибается. Банкир пришлепывает белый крест всего через минуту сорок четыре секунды. Он даже не запыхался. Черный Доктор с торжествующим криком спускает своего напарника. Заклинатель прищуривает глаза.
– Ого! – говорит Зверинец. – Здорово. – Она поворачивается к Инженеру и Азиаточке-Плотнику.
– Ваша очередь. Удачи.
Впервые лезть наверх пытается женщина.
– Не знаю, – говорит Азиаточка-Плотник в интервью. – Я никогда не боялась высоты. Скорее, она мне нравится. Очень люблю, когда приходится работать на крышах. Может, я и сумасшедшая, но мне кажется – это будет здорово.
Азиаточка-Плотник низенькая, что ограничивает количество опорных участков, но зато она легкая и очень гибкая: наследство детского увлечения гимнастикой. Опыт научил ее ровно дышать при тревоге и перерабатывать страх в мотивацию. По любым критериям ее следует считать женщиной необыкновенной. Однако ее покажут только по время подъема. Она слишком тихая. В своих интервью она была более открытой: там не нужно было сохранять ровное дыхание и перерабатывать страх.
И хотя выглядит ее подъем не таким непринужденным, как у Банкира, движения у нее ловкие. Спокойствие, которое говорит: «Я это могу». Она прикрепляет крест через четыре минуты тринадцать секунд, выводя их с Инженером на второе место.
Теперь наступила очередь Зверинца и Следопыта.
– Отчасти у меня такое чувство, что мне следовало вызваться на подъем, – говорит Зверинец, пока Следопыт закрепляет страховку. – Типа я могу справиться с любым испытанием, самым страшным или трудным. Но тут надо учитывать и стратегию, а в данном случае ясно, что у моего напарника это получится лучше, чем у меня. Вы ведь видели, как он взбирался на дерево? Он похож на обезьяну. Или на кота. – Она смеется. – Обезьянокот. Звучит славно, да?
В Интернете на нее посыплются обвинения в расизме. Зверинец пришла бы в ужас, если бы узнала. Она имела в виду только то, что он хорошо умеет лазать.
На скале Следопыту не хватает опыта Банкира, но он умеет двигаться и знает свое тело. Он быстро и ловко поднимается наверх. Тикает секундомер.
– Минута прошла, – говорит ведущий.
Следопыт только что миновал середину подъема. Если он хочет опередить Банкира, у него остается всего сорок три секунды. Он, конечно, хочет его опередить – но он знает и свои возможности. Его пальцы проверяют камни, глаза и мозг заранее оценивают дальнейший путь.
– Минута тридцать!
Он близок к вершине, но достаточно ли близок? Черный Доктор стискивает плечо Банкира.
– Минута сорок четыре! – объявляет ведущий.
Черный Доктор и Банкир победно вскидывают руки.
Через четырнадцать секунд Следопыт достигает вершины. Они со Зверинцем финишируют вторыми.
Это испытание со всеми проволочками и перемещениями продлилось несколько часов. Фрукты, выставленные в бревенчатом доме, же давно съедены. У Ковбоя в рюкзаке еще остался бургер, а у Банкира – немного размякшей спаржи. Следопыт доел остатки курицы еще утром: он неизменно предпочитает получить калории немедленно, а не попозже.
– Умираю с голода, – говорит Инженер.
У Биологички еще осталось несколько белковых батончиков, но она больше ими не делится.
У ведущего на завтрак была яичница с колбасой. На ланч времени не хватило, но в перерыве между подъемами он съел батончик «Сникерс» и выпил колу без сахара, повернувшись к участникам испытания спиной. Ему хочется поскорее отправить их на следующий этап испытания, чтобы можно было достать сандвич. Но пока – очередной простой. Участники толкутся на месте съемок: им хочется узнать, что будет дальше. Через несколько минут один из ассистентов прибегает с южного направления, выкрикивая:
– Извините, извините!
Он пухленький и белокожий, ему двадцать с хвостиком. Он несет большую матерчатую сумку, которую вручает ведущему.
– Ну, наконец-то, – говорит ведущий.
Участникам велено встать перед ним в ряд.
В сумке пять свернутых рулоном карт – по одной на команду. Ведущий размахивает одной из них.
– Следующая часть командного испытания будет сложнее всего, что было раньше. И длиннее. Внутри карты вы найдете напечатанную подсказку, которая приведет вас к контрольной точке со следующей подсказкой. Третья и последняя подсказка приведет вас к финишу испытания. – Он делает паузу. – Финиш будет не сегодня.
Кое-кто из участников недовольно ворчит – их бормотание становится фоном для последней части слов ведущего:
– Порядок, в котором вы отправитесь в этот путь, будет определяться тем, как вы завершили свой подъем. – Он вручает одну из свернутых карт Банкиру. – Вы двое уйдете первыми, а следующие команды будут отправляться с интервалом в десять минут. – Он снова смотрит на Банкира и Черного Доктора. – Ваше время пошло.
Банкир и Черный Доктор кидаются собирать свои вещи, а потом отбегают метров на семь, чтобы развернуть карту. Остальные не двигаются с места. Официантка садится, привалившись к дереву и закрыв глаза.
Новая карта – топографическая. На ней отображена гораздо большая площадь, чем на тех, которые участники видели прежде. Изогнутые линии, нигде не смыкающиеся в круги, и значки проточной воды рассказывают о местности. Точка «вы здесь» расположена около нижнего левого угла. Грунтовка, по которой они шли накануне ночью, в этом масштабе кажется совсем близкой. На листке бумаги, лежавшем внутри рулона карты, написано:
«Валун загорает у излучины ручья. Когда минует полдень, самый высокий пик отбросит глубокую тень. В самой темной темени ожидает ваша следующая подсказка».
– Ага, – говорит Черный Доктор, – это довольно ясно, так ведь? Нам нужно найти валун у ручья восточнее самой высокой горы. Это где?
Банкир ведет указательным пальцем по карте, вглядываясь в контурные линии.
– Здесь, – говорит он. – Эта – самая высокая.
– И вот синяя линия, – соглашается Черный Доктор. – Но я не вижу валуна.
Банкир проглатывает смешок: ему не хочется показаться невежливым. Черный Доктор его улыбки не видит, а вот зрителям ее покажут.
– Не думаю, чтобы здесь отобразили валун, – объясняет Банкир, – не тот масштаб. Нам надо искать излучину.
– А, ясно. Значит, это здесь?
Черный Доктор тычет пальцем в карту. В этой связи в комментариях неожиданно начнут обсуждать толстые пальцы Черного Доктора. «Как он может такими пальцами держать скапель?» – спросит кто-то из юзеров. Красная волнистая линия, отмечающая неверное написание, ясно видна, но она нажимает «отправить»: ей наплевать. Другая: «Не хочу, чтобы меня оперировали этими волосатыми сардельками!» Затем последует несколько расистских комментов – и вдвое больше просто глупых. Единственный разумный голос сообщит людям, что о ловкости рук человека нельзя судить по виду его пальцев и что вообще-то никто не знает, какая у него врачебная специальность. Однако этот голос разума неразумен уже потому, что пытается высказать нечто осмысленное в комментариях к шоу. Тем не менее наш теоретик озвучил верную мысль: Черный Доктор не хирург. Он рентгенолог, и его короткопалые руки прекрасно справляются с работой.
– Похоже на излучину, по-моему, – говорит Банкир. – А как туда лучше добираться?
Они по очереди тычут пальцами в карту, обмениваясь идеями, и через несколько минут решают выбрать маршрут, который будет лежать в основном вдоль ручья. Они смотрят на свои компасы и уходят в лес.
Когда спустя четыре минуты карту получают Зверинец и Следопыт, они определяют свою цель почти моментально, и Следопыт подмечает то, чего не заметили Черный Доктор с Банкиром: большая белая полоса пересекает зеленый участок карты восточнее горного ручья.
– Вырубка, – говорит он. – Предлагаю пройти по ней на север, а потом прокрутим и пойдем по ориентиру к излучине.
– Звучит отлично! – говорит Зверинец со смехом. – А мне кто-нибудь скажет, как это провернем?
Следопыт не понимает, почему она смеется. Ни ее вопрос, ни ее невежество не кажутся ему забавными. Однако они теперь напарники, и он отвечает:
– Мы с помощью компаса определим, в каком направлении нам надо идти, а потом будем брать один ориентир за другим на местности, где иначе легко сбиться с нужного направления.
– А! – откликается Зверинец. – Мы вроде так и делали прошлой ночью.
Следопыт молча моргает, а потом достает свой компас и кладет на землю поверх карты. Он чуть передвигает бумагу, так чтобы север на карте совпал с севером на его компасе, а потом поворачивает обод компаса, чтобы определить азимут.
– Тридцать восемь градусов, – говорит он в основном самому себе. – Так мы попадем на то поле. Хотя…
Он отодвигается и рассматривает карту.
– Что ты ищешь? – спрашивает Зверинец.
– Склонение, – отвечает Следопыт. Мелкий шрифт на карте есть, но им напечатано не то, что он ищет. – Не указано. В этих местах оно будет не меньше пяти градусов. Значит, сорок три градуса. Вот наше направление движения.
Зверинец выставляет на своем компасе сорок три градуса и прижимает его к груди перпендикулярно. Следопыт складывает карту так, чтобы видно было их нынешнее местоположение.
– Вон то сухое дерево? – предлагает Зверинец.
Подгнившая обломившаяся береза – это самый дальний ориентир.
– Конечно, – соглашается Следопыт.
Они трогаются в путь.
– Я слышала про склонение, – говорит Зверинец, – но, честно говоря, понятия не имею, что это такое.
Следопыт не отвечает. Он и так говорил больше, чем ему хотелось бы. Женщина дает ему несколько шагов тишины, а потом упорно спрашивает:
– Так что такое склонение?
Следопыт идет на уступку.
– Разница между истинным и магнитным севером. – Пытливый взгляд Зверинца подвигает его на более подробное объяснение. – На картах указывается истинный север – Северный полюс, а компас указывает на магнитный полюс. С помощью склонения эта разница учитывается.
– А!
Зверинец безуспешно пытается двигаться так же бесшумно и плавно, как Следопыт. Она решает, что никогда не сможет идти так же. Когда у нее под ногой хрустит ветка, она морщится. Идущий за ними оператор еще шумнее Зверинца. Он спотыкается и чуть не падает. Женщина начинает было спрашивать, цел ли он, но моментально затыкается. «Его здесь нет», – напоминает она себе. А потом смеется. Она думает: «Если в лесу падает оператор и никто не оборачивается, чтобы посмотреть, то считается ли, что он издал звук?» Спина и губы Следопыта чуть изгибаются.
Следующей карту получает команда Азиаточки-Плотника и Инженера. Они пускаются в путь практически сразу же, как и Пилот с Биологичкой. А вот последняя группа – троица – испытывает затруднения.
Ковбой настолько озадачен картой, что едва слушает подсказку, которую зачитывает Официантка. Он знает свою землю, но его земля – это один тягучий гласный звук. Эти места – набор резких согласных. Непонятные линии мелькают у него перед глазами. Официантка тоже совершенно не ориентируется в происходящем. Однако самая главная проблема команды – это Заклинатель. Его ладони, плечо и гордость травмированы падением. С его точки зрения, подсказка должна принадлежать ему одному: именно он лез по скале, именно он упал. Он кипит и с трудом удерживается, чтобы не вырвать листок у Официантки. Он полон гадких мыслей: сексистских, расистских. Последствием его очеловечивающего падения стало пробуждение самых отвратительных черт характера.
Заклинатель прекрасно знает об этих отвратительных чертах. Ему хотелось бы избавиться от них, но они – неотторжимая его часть. Он это сознает. Тем не менее каждый раз, когда он убеждает отвергнутую мать или поротого мальчишку в том, что их ненависть – это внешний захватчик, ему становится легче. Когда он превращает ненависть другого человека в демона и изгоняет его, он получает возможность выносить своего собственного.
Но здесь изгонять некого. Он уже обследовал местность – и она пустынна. Теперь Заклинатель вынужден цепляться за прошлый опыт. Подсказка вызывает у него ассоциации, и он говорит:
– Валун. Я раз сталкивался с женщиной из города под названием Валун. Она вызвала меня, чтобы я помог справиться с одной ситуацией.
– Сейчас нам не до этого, – говорит Официантка.
Однако Заклинателя несет. Он не может остановиться.
– Она не была одержима настоящим демоном. Такое бывает редко. Но я все равно смог ей помочь. Я говорю ей: «Да, ты одержима». Эта женщина столько раз слышала «нет», что ей просто достаточно было услышать «да». Господи: у нее во взгляде моментально появилась умиротворенность.
– Нам надо с этим разобраться, – говорит Официантка. – Мы так сильно отстаем!
Заклинатель теребит карту, загибая край.
– После этого надо было просто подержать ее за руку и помолиться. Проще простого.
– Что говорится в подсказке? – спрашивает Ковбой.
Официантка зачитала ее уже два раза.
– Держи! – с досадой говорит она, вручая ему листок бумаги.
– Это не всегда так просто, – говорит Заклинатель. – Как правило, требуется гораздо больше усилий. Но тот случай был какой-то милый. Меня всегда благодарят, но она была особенно благодарна. И я говорю не о сексе: это тоже порой случается, хотя, как правило, это часть одержимости.
– Вы не могли бы сосредоточиться? – говорит Официантка. – Кто-то из вас умеет читать такие карты?
– Излучина речки, – бормочет Ковбой. – Ну, синий ведь вода, так? А ручей – это полоска. Так где же полоска изгибается?
Он наклоняется над картой. Он снял шляпу, и его выгоревшие волосы падают по обе стороны лица, как задвигающийся занавес.
– Таких мест масса, – говорит Официантка. – Как нам найти самую большую вершину?
– Кажется, вот эти линии – это возвышенности, – говорит Ковбой.
Заклинатель молчит. Он продолжает вспоминать ту благодарную женщину. Она была одна из немногих, может, даже единственная, кто все понял. На прощание она поймала его руку, крепко сжала и сказала:
– Я знаю, что это было не настоящее изгнание беса. Но что бы вы ни сделали, это было чрезвычайно реально. Это помогло мне. Спасибо.
Она была не из тех женщин, кто использует слово «чрезвычайно», но именно так он об этом вспоминает. Правда, иногда ему думается, что она просто сжимала ему руку и ничего не говорила.
– Вот это – одна из самых высоких, да? – неуверенно спрашивает Официантка.
– Похоже, – отвечает Ковбой.
Официантка вызывает у него неловкость, когда сидит на корточках с голым животом. Он считает, что женщинам следует быть скромнее. И в то же время ему трудно время от времени не бросать на нее взгляд. Он женат, но жену не любит. Ему кажется, что он никогда ее не любил. Это самообман. Когда-то он был влюблен по уши, глубоко и искренне, хоть теперь это и кажется невероятным. А вот детей он и сейчас любит: двух пареньков и девочку: им пятнадцать, двенадцать и одиннадцать.
– Значит, изгиб около этой горы, – говорит Ковбой.
Ему не жарко, но он потеет. Он чувствует, что на него смотрят объективы камер.
– Река течет с обеих сторон, – говорит Официантка. – И с обеих излучины. Как мы поймем, которая нам нужна?
– Что-то насчет заката? – подсказывает Ковбой.
– О, точно! – Девушка широко улыбается и хлопает в ладоши. – Север – запад – юг – восток! – Она тычет пальцем в соответствующие буквы на компасе. – Запад! Солнце садится на западе, значит, нам нужна эта сторона.
Она чувствует прилив уверенности. Она безмерно горда тем, что разгадала подсказку. Ковбой не замечает ее ошибки. Большинство зрителей тоже не заметят.
Долгие часы ходьбы. Кому хватит терпения, чтобы смотреть столько ходьбы? Она не зрелищная. Пять команд, по меньшей мере по шесть километров для каждой. Некоторые случайно делают крюк, а одна группа направляется к точке, которая как минимум на четыре километра отстоит от того места, куда им нужно попасть. Такие переходы, такое напряжение сил – и все сконденсировано в титрах: «Спустя несколько часов».
Спустя несколько часов Следопыт и Зверинец проходят по краю цветочного луга и поворачивают на запад. Спустя несколько часов Банкир и Черный Доктор ковыляют с камня на камень, чтобы пересечь ручей. Спустя несколько часов Азиаточка-Плотник отводит ветку, и та отскакивает обратно, ударяя Инженера в грудь. Спустя несколько часов Пилот прихрамывает: его лодыжке нужен отдых, который Биологичка была бы рада ему представить, но о котором он не желает просить. Спустя несколько часов Заклинатель немного приходит в себя и просит показать ему карту.
Официантка вручает карту ему.
– Куда мы идем?
Она ему показывает. Он читает подсказку, смотрит на карту. Его лицо задумчиво перекошено. Он снова смотрит на подсказку.
– Это неправильно, – объявляет он.
– Как это «неправильно»?
Поза Официантки становится вызывающей: она знакома всем любителям реалити-шоу. Она стоит, уперев руку в бок, отведя голову назад и вниз. Пусть он только посмеет продолжить! Ковбой смотрит Заклинателю через плечо.
– «После полудня самый высокий пик отбросит глубокую тень», – зачитывает Заклинатель. Он трогает гору на карте. – Если она будет отбрасывать тень после полудня, то тень должна упасть на восток.
– Нет, – возражает Официантка. – Солнце заходит на западе, а не на востоке.
Она прищуривается – вызывающе прищуривается. Как будто собирается заявить, что кто-то толкнул ее под автобус.
– Он прав, – говорит Ковбой, и Официантка стремительно разворачивается к нему. – Если свет падает на предмет слева, – он поднимает правую руку перед собой и шевелит пальцами левой руки, – то тень падает на противоположную сторону.
Теперь ошибку Официантки видят все. Та сильно краснеет. Ей жалко своей прежней команды: тощих азиатов и напористой блондинки.
Заклинатель хохочет.
– Тебе бы учителем стать, – говорит он, хлопая Ковбоя по плечу. Он быстро серьезнеет и снова смотрит на карту. – Мы сильно отклонились в сторону, – добавляет он. – Надо повернуть на восток.
Далеко от них Следопыт и Зверинец с пути не сбились. Они следовали намеченным маршрутом – самым удачным маршрутом.
– Вот он! – восклицает Зверинец, указывая на двухметровый валун у ручья. Поворот русла явно виден на карте, но на месте не так заметен из-за масштаба. Зрителям покажут съемку с беспилотника, подтверждая, что эта местность соответствует подсказке.
Зверинец бегом обгоняет Следопыта: тот выгибает бровь, удивляясь такому всплеску энергии. До заката еще пара часов, но здесь уже лежит тень.
– «В самой темной темени», – говорит Зверинец, подбегая к валуну. – Темная темень.
Она ищет у основания валуна отверстие. Оно обнаруживается уже через восемь секунд. Телезрителям покажут все восемь секунд, так что у них создастся впечатление, будто она терпит неудачу, будто ищет целую вечность: они уже привыкли к тому, что такие эпизоды сокращают. С точки зрения Зверинца и Следопыта, она очень быстро находит металлический ящичек, засунутый в выемку.
Она вытаскивает ящичек и открывает его. Следопыт уже рядом. Когда Зверинец открывает ящичек, он вытягивает шею, чтобы лучше видеть.
Пять скрученных листочков, похожих на миниатюрные свитки.
– Мы здесь первые! – радуется Зверинец.
Следопыт не удивлен тем, что они опередили Банкира с Черным Доктором. Открытая местность неизменно позволят экономить время.
– Что тут говорится? – спрашивает он.
Зверинец вручает ему один из свитков, а потом закрывает ящичек и возвращает обратно в темноту. Следопыт разворачивает листок и читает подсказку вслух:
– «Животное стало добычей. Преследуемое, оно оставляет след. Поблизости оно идет вброд. Идите по следу».
– Вброд, – повторяет Зверинец и смотрит на ручей.
Она не видит следа. Следопыт его видит. А еще он видит признаки того, что фальшивый след животного прокладывал человек: Эксперт не особенно старался его скрывать. Ему нужно, чтобы эти следы были найдены.
– Вон он, – говорит Следопыт.
Зверинец смотрит в направлении его взгляда.
– Где? – спрашивает она.
– Вон там, – повторяет Следопыт.
Она присматривается, но так ничего и не видит.
– Я тебе верю, – говорит она, – но я не знаю, на что именно ты смотришь. Ты не мог бы мне показать?
Следопыт бросает на нее взгляд.
– Я здесь не для того, чтобы учить, – заявляет он.
Зверинец задумчиво проводит языком по зубам.
– Это понятно, – говорит она после небольшой паузы. – Я понимаю, что мы конкуренты. Но сейчас мы – одна команда. Я не прошу устраивать мне мастер-класс, просто покажи, куда смотреть.
Режиссеры вырежут все, кроме последней фразы, но зрители этого не заметят.
Следопыту снова проще помочь, чем отказать. Он проходит вверх по течению несколько метров и пригибается к воде.
– Здесь.
Почти теряя терпение, он показывает Зверинцу, куда надо смотреть, – и хотя она не видит всего того, что видит он, увиденного ей достаточно. Сломавшийся стебель цветка, крошечный клочок шерсти на ветке малины, отпечаток копыта в грязи.
– Значит, он перешел здесь? – Однако Следопыт не успевает ответить: она продолжает: – Нет, погоди. Тут он просто шел вверх по ручью. Он его еще не перешел.
Следопыт кивает. Они вместе идут вверх по течению. Медленно, выискивая новые следы.
Банкир и Черный Доктор подходят к валуну. Солнце опустилось низко. Следопыт и Зверинец успели скрыться из вида.
– Кто-то нас опередил, – изумленно отмечает Банкир, открывая ящичек.
– Готов спорить, что это были Купер с блондинкой, – говорит Черный Доктор.
– Как это им удалось? Бежали всю дорогу?
– Наверное.
Черный Доктор достает подсказку и зачитывает ее вслух. Он не впечатлен: ожидал найти нечто более сложное – может, игру слов или загадку.
Банкира это пугает сильнее.
– Нам надо найти, где какое-то животное пересекло ручей? – Он бросает взгляд на заходящее солнце, спрятавшееся за облаком. – Скоро стемнеет.
– Значит, надо браться за дело, – говорит Черный Доктор. – Ты ищи выше по течению, а я пойду вниз, ладно?
Они разделяются.
В нескольких милях от них Заклинатель начинает злиться. Он натер большой палец на левой ноге, так что каждый шаг вызывает мучительную боль.
– Не надо было идти за женщиной, – ворчит он.
У Официантки остро болят сухожилия у колен: так ее тело реагирует на несколько дней без кофеина. Она ожидала головной боли (ее она тоже испытывает), но острая мышечная боль становится для нее неожиданностью. Она думает, что это просто реакция на непривычные нагрузки. Она устала и раздражена – и глотает наживку.
– А не пошел бы ты, – говорит она Заклинателю. – Ты там был, ты мог вмешаться в любой момент. Но нет – ты тявкал про какую-то свою клиентку. Ты сам сделал свой выбор.
Заклинатель резко разворачивается к ней. Отличный кадр: Официантка делает шаг вперед, их лица сближаются. Наши двое рыжих, лицом к лицу. Если остановить кадр, то можно подумать, что они сейчас поцелуются и гнев переплавится в страсть. Нет: их объединяет только страстная враждебность.
Ковбой кладет руку Заклинателю на плечо.
– Ссоры ничего нам не дадут, – говорит он. – Идем.
– Ты ошибаешься, – медленно произносит Заклинатель, придвигаясь к Официантке еще ближе, – считая, будто я это забуду. – Порыв ветра подхватывает локон девушки и проводит им по его груди. – Не забуду и не прощу. Я – человек Божий, а мой Господь – это Бог гнева.
Он сплевывает на землю. Плевок падает рядом с кедом Официантки. Мужчина разворачивается и отходит.
– Псих! – шепчет девушка, но она заметно испугана.
Ковбой бросает на нее сочувствующий взгляд.
– Кажется, я нашел след! – объявляет Банкир.
Черный Доктор спешит к нему. Это тот же отпечаток копыта, который Следопыт показывал Зверинцу, – и ее след мягко вдавлен в землю всего в полутора десятках сантиметров.
Азиаточка-Плотник и Инженер доходят до второй подсказки следующими, но Пилот и Биологичка отстали от них ненамного: когда они видят валун, вторая команда все еще стоит рядом с ним. Это неловкий момент: участники не знают, следует ли им говорить друг с другом. Режиссер цепляется за эту заминку и превращает ее в молчание, полное взаимной неприязни.
Пилот видит отпечаток копыта и колеблется. Он не хочет выдавать нужное направление второй команде, но каждая секунда размышлений о том, как получить преимущество над Азиаточкой-Плотником и Инженером – это дополнительная секунда, отделяющая его и его напарницу от тех двух команд, которые их опередили. Он решает, что это важнее, и зовет женщину. Азиаточка оборачивается к нему, словно ищейка.
Вскоре все четверо участников шагают на север. Пилот и Биологичка опережают соперников примерно на три метра.
– Он перешел здесь, – говорит Следопыт выше по течению.
Зверинец собирается спросить у него, откуда он это знает, но решает догадаться самостоятельно. Приседает на корточки у поросшего травой берега. Она не видит следов их добычи, но замечает, что ручей здесь мелеет: они у естественного брода.
А потом она видит признаки: свежие смазанные следы на дальнем берегу – жирная земля взрыта.
– Дальний берег! – объявляет она.
Следопыт испытывает неожиданное чувство гордости. Он гордится своей многословной и чрезмерно веселой напарницей – потому что она не стала просить у него помощи и нашла след (по крайней мере, самый заметный след) сама.
– Тут еще вот этот камень, – говорит он, указывая на небольшой окатыш, выбитый из воды и лежащий на более крупном камне, нарушая течение воды.
– Ага, – соглашается Зверинец. – Похоже на пирамидку.
Этот камешек и должен служить знаком, хоть и более неприметным, чем те, что принято ставить. Эксперт поставил его для привлечения внимания.
Зверинец со Следопытом переходят через речку. Напарница оставляет на камне несколько грязных отпечатков. Она их заметила, но Следопыт уже двигается дальше, и она устремляется за ним. С этого места след становится явным: примятая трава и поломанный подрост. Они идут по нему до группы берез. К ветке ближнего дерева подвешен деревянный ящичек.
– Похоже, это наша следующая подсказка, – говорит Зверинец.
Следопыт открывает подвешенный ящичек. На внутренней стороне крышки написано: «ПРОГОЛОДАЛИСЬ?»
– Да, – весело чирикает женщина. – Еще как!
Они со Следопытом заглядывают внутрь.
В ящичке пять круглых жетонов, висящих на гвоздиках. На каждом жетоне свое изображение: олень, кролик, белка, утка и индейка.
– Что скажешь? – говорит Зверинец. – Олень?
– Мы якобы именно по его следам и идем, – говорит Следопыт.
Зверинец принимает это за согласие. Она вынимает жетон с изображением оленя. Он размером с ее ладонь, сделан из березы. Она переворачивает жетон. На обратной стороне направление: девятнадцать градусов. Женщина берет азимут.
Банкир и Черный Доктор чуть было не проходят мимо брода. В последний момент Черный Доктор восклицает:
– Эй! Это не следы ног?
Банкир поскальзывается и оставляет вмятину на берегу. С каждым проходом тропа становится все заметнее.
Лес вокруг Зверинца и Следопыта становится гуще, а потом снова редеет. И тут они видят его: оленя, подвешенного за задние ноги на дерево. У него вывалился язык, туша не достает до земли примерно на полметра. Рядом с оленем – брезент, на котором выложены ведро и сковорода, а также коробочка с изображением оленя и прорезью под жетон.
Зверинец шумно вздыхает и опускает в прорезь жетон. Хотя она видела немало мертвых животных, ей не приходилось сталкиваться с подвешенным так оленем.
– У него глаза похожи на стекло.
– По мне, так он похож на ужин, – говорит Следопыт.
– Ты знаешь, как его разделать?
Следопыт кивает. Чисто умозрительно Зверинцу интересно научиться свежевать и потрошить дичь, но ее тошнит при мысли о том, что вся эта кровища попадет ей на руки. Она готова есть оленину, но не хочет ее разделывать. И несмотря на свою жизнерадостность, женщина вымоталась. Сейчас ей больше всего хотелось бы привалиться спиной к толстому прямому стволу и закрыть глаза.
– Я наберу дров и разведу костер, – предлагает она, похлопав по прицепленному к поясу огниву.
– Не здесь, – отзывается Следопыт.
Он уже приготовил свой нож.
– Почему?
– На кровь и требуху могут прийти хищники. Вернись к ручью и выбери место с хорошим спуском к воде.
Зверинцу не нравится его приказной тон. Она победила в индивидуальном испытании, и это она его выбрала. Разве это не делает ее командиром? И тем не менее она поворачивает назад и делает то, что он ей сказал. Перед тем как проводить ее взглядами, телезрители увидят кадры вечернего интервью.
– У Купера явно много опыта, – говорит она, поправляя очки. Одна прядь прилипла к потному лбу, другие выбившиеся пряди обрамляют лицо. – Без него я сейчас не лидировала бы. И к тому же мне кажется, что он не хочет казаться гадом. Думаю, он просто немного спартанец. Без лишних движений, без лишних слов, понимаете? Я уже очень многому у него научилась. Если надо выбирать между тем, чтобы заткнуться, сделать то, что он сказал, и узнать побольше, или, – она изображает в воздухе кавычки, – «постоять за себя», то не сомневайтесь: я заткнусь. – Она смеется. – Что, признаюсь, нелегко.
Следопыт делает первый разрез на уровне своих глаз, примерно в трех сантиметрах от заднего прохода оленя. Он пропиливает круг, а потом свободной рукой вытаскивает прямую кишку и перетягивает ее куском бечевки, который достает из ведра. Вне кадра уже появился Эксперт. Его попытку давать советы решительно, но вежливо пресекают. Теперь он видит, что Следопыт действительно не нуждается в его помощи. Однако он остается наблюдать: ему заплатили за присутствие, а следующая команда пока далеко.
Следопыт перетягивает мочеиспускательный канал, а потом делает длинный продольный разрез на шкуре. Он уже готовится извлечь первый орган, когда оператор требует от него комментариев:
– Тебе надо что-то из этого озвучивать, приятель.
Следопыт на мгновение замирает, нажимая на шкуру оленихи изнутри.
– Надо следить, чтобы мясо не загрязнилось, – говорит он, снова принимаясь за дело. – Вот почему я перевязал прямую кишку и мочеиспускательный канал и постарался не прорезать желудок. А сейчас я перережу животному трахею. – Следопыт приседает на корточки у головы оленя и глубоко запускает руки в разрез. Когда он их извлекает, они густо покрыты красным и держат не только трахею, но и сердце с легкими. Он бросает эти органы в ведро, останавливается и поворачивается к камере. – Смотрите-ка, – приглашает он.
Он сует руки в ведро и вынимает розовые легкие, которые обвисают у него в руках. После чего подносит перерезанную трахею к губам и дует в нее. Почти каждый из миллионов зрителей, наблюдающих за этой сценой, содрогается при виде того, как легкие раздуваются, быстро и очень сильно, как воздушные шарики. Шарики, имеющие угловатую форму и пронизанные крошечными кровеносными сосудами. Следопыт пережимает трахею и отводит легкие подальше от себя. У него на губах кровь, а торс полностью скрыт за двумя розовыми долями, которые несколько мгновений назад казались такими маленькими. Теперь очевидно, что легкие оленя ни за что не поместились бы в человеческой грудной клетке.
Следопыт дает легким сдуться, а потом секунду стоит неподвижно, задумавшись. Он вспоминает, как впервые увидел, как кто-то сделал то же, что сейчас сделал он. Ему было восемнадцать: он проходил трехнедельные курсы выживания после окончания школы. Его группа из восьми человек убила и освежевала барана под руководством инструкторши, а затем она начала потрошить тушу, комментируя свои действия. После чего эта миниатюрная, спортивная, черноволосая белая женщина с полным хладнокровием поднесла легкие к губам и подула. Именно в эту секунду для Следопыта все изменилось. Он понял: мы все – мясо. До этого похода он был нацелен на скучную жизнь: у него были туманные намерения стать бухгалтером или, может быть, заняться информационными технологиями. Но все изменилось благодаря тому, что в предыдущие четыре дня он получил в общей сложности всего тысячу калорий, физически вымотался и осознал собственную смертность. Он решил все поменять. И хотя ему понадобится много лет для того, чтобы достичь мастерства, он осуществит мечту любого человека: поймет, кем именно ему предназначено стать. К несчастью для Следопыта, его предназначение плохо оплачивается, а ему надо заботиться о больной раком матери. Сюда его привели колоссальные счета за лечение, но это личный вопрос и делиться этим он не станет. Он снова поворачивается к туше и бережно извлекает раздутый желудок.
К ящичку приходят Черный Доктор с Банкиром. Они выбирают утку.
– Она похожа на курицу, но интереснее, – говорит Банкир.
– Я знаю, какой вкус у утятины, – отвечает Черный Доктор.
Они идут в указанном на обороте жетона направлении и находят висящую на дереве крякву. Черный Доктор берется ощипывать и потрошить птицу: пусть руки у него не подходят для хирурга, но, проходя курс анатомии, он препарировал трупы. Благодаря этому давнему опыту и подсказкам Эксперта за кадром он прекрасно справляется с задачей.
Следопыт приходит в устроенный Зверинцем лагерь с ведром и сковородой. Его руки до запястий покрыты высохшей кровью, которая служит матовым покрытием его темной кожи, но сама по себе плохо различима – пока он не открывает ладони. Обычно у них нежно-персиковый цвет, а теперь коричневато-красный буквально кричит о крови. Зверинец занимается костром, и ее это из колеи не выбивает. Однако одна мысль ее беспокоит: если бы Следопыт был белым, возможно, она реагировала бы на яркий контраст кожи и крови острее. Она подозревает, что это именно так.
– Как дела? – спрашивает женщина, отмахиваясь от своих мыслей.
– У нас на ужин по вырезке, – сообщает Следопыт, – и сковорода, чтобы ее приготовить.
– Круто! Костер готов. Я начну готовить, если ты хочешь помыться.
– Спасибо, – откликается Следопыт, удивляя Зверинца. Она ничего не говорит. Когда мужчина возвращается от ручья, руки у него чистые, а язык развязался.
– Есть пара вещей, которые тебе следует знать насчет чтения следов, – говорит он. Мясо шкворчит на сковороде, поджариваясь на жире, который Зверинец вытопила вместо масла. – Во-первых, надо начинать с общей картины. Не ищи след, ищи тропу. На микроуровне ее легко потерять, тогда надо просто сделать шаг назад. Животное или человек, идущие по лесу, не всегда вытаптывают тропу, но цепочка следов остается всегда. Перевернутые листья, сломанные ветки – все в этом роде. Все, что недавно было потревожено, будет цветом или фактурой отличаться от окружающего. Надо приучить себя высматривать такие макроотличия.
Зверинец кивает: ее молчание выражает глубокий интерес.
В интервью Следопыт признается:
– У меня в жизни было много чудесных учителей. Помогая ей, я отдаю им дань. И потом, даже если она усовершенствуется, меня ей не догнать. По крайней мере так быстро, чтобы успеть победить.
Характер Зверинца не повлияет на решение Следопыта, но большинство зрителей спишут все именно на ее общительность. Ее муж, просматривая этот эпизод, подумает: «У нее опять это получилось: она выковыряла очередного ворчуна из его раковины». Он будет поражаться – как поражался уже не раз, – с какой легкостью она может завоевать кого угодно.
– Посмотри, например, откуда я пришел, – говорит Следопыт. – Видишь мой путь?
Зверинец оборачивается и щурит глаза.
– Не всматривайся, бери общий план, – советует Следопыт.
Зверинец раскрывает глаза шире и скользит взглядом по лесу. Она примерно помнит, где он шел, но старается не полагаться на память.
– Там? – спрашивает она, указывая пальцем. – Там опавшая листва выглядит немного иначе.
– Совершенно верно, – подтверждает Следопыт. – Я специально ступал тяжело, чтобы путь был четче. А еще я шел по твоему следу. Большинство звериных следов не будут настолько заметными, но это – хорошее начало.
– Спасибо, – говорит Зверинец. При этом она думает: «И это он тяжело ступал?»
– Скоро сумерки, – говорит напарник. – Я положу остаток мяса в воду, чтобы оно не протухло: мы сможем приготовить его на завтрак.
Он берется за ведро, где еще остается пара килограммов мяса и жира.
– А как ты сделаешь, чтобы его не утащили? – спрашивает Зверинец.
– Придавлю плоским камнем. Для большинства животных этого достаточно.
– Не знаю, что на него нашло, – говорит Зверинец, когда Следопыт уходит. – Но это мило.
Режиссеру понравилось их взаимодействие: этому разговору отводится больше эфирного времени, чем он того заслуживал.
Следующие две команды доходят до деревянного ящичка почти одновременно. Пилот замечает его первым, и по его приказу Биологичка бежит вперед, чтобы добраться до подсказки раньше, чем его увидят Инженер и Азиаточка-Плотник. Она выбирает кролика и бежит обратно к напарнику.
– Индейка? – спрашивает Азиаточка-Плотник через несколько секунд.
– Ага. В ней мяса больше, чем в белке, – отвечает Инженер.
Команды расходятся и находят свою добычу. Под руководством Эксперта они готовят себе ужин и укрытие. Солнце почти село.
Троица все еще в полутора километрах от валуна. Заклинатель кипит. Он полон обиды и злости. Официантка сверлит ему затылок ненавидящим взглядом, а Ковбой шагает, сторонясь их обоих. От ярости Заклинатель теряет осмотрительность. Он спотыкается о камень и падает на колени.
– Твою мать! – орет он.
Ругательство легко вырезать, а вот его ярость – невозможно.
Официантка и Ковбой отшатываются от него – и многие зрители сделают то же.
Заклинатель привстает на одно колено и выжидает, опустив голову. Его плечи дергаются от ярости. Он чувствует, как его чудовищная половина пытается вырваться на свободу. Он знает, что не может этого допустить. Если он с ней не справится, то потеряет контроль над собой, а когда он раньше терял контроль, то творил ужасные вещи.
Когда-то у него была жена. Юная любовь: они поженились в девятнадцать лет. Жизнь пошла не так, как ожидалось, и внутреннее чудовище Заклинателя разжирело на разочаровании. Как-то вечером его жена пожаловалась на безденежье – и Заклинатель вышел из себя. Он ударил ее, сильно, кулаком – сломал себе фалангу безымянного пальца и отправил жену в нокаут. Он помнит, как голова ее дернулась назад, как светлые волосы разметались веером, и она рухнула на ковер, где неподвижно лежала среди месячного скопления крошек и кошачьей шерсти. Ее неподвижность. Он счел ее мертвой. Она не умерла. Она очнулась и в тот же вечер от него ушла. У нее в левом глазу лопнули кровеносные сосуды. Последний взгляд, который она на него бросила, по-прежнему преследует его: казалось, в том кровавом глазу отразился сам Сатана.
Режиссер ничего не знает о том происшествии. Бывшая жена Заклинателя не стала подавать иск, так что за ним не обнаружилось уголовного прошлого. Однако как минимум один человек, видящий эту сцену, знает о его прошлом: она через него прошла. Бывшая жена видит, как угрожающе пригнулся Заклинатель, и думает: «Нет, нет!» И когда мужчина вскакивает, поворачивается к Официантке и бросает ей: «Тупая сучка!» – она почувствует страх Официантки как свой собственный.
– Беги, милая! – взмолится она.
Однако, пусть ее инстинкты побуждают к бегству, Официантка готова сражаться. Она заносит руку, чтобы отвесить Заклинателю оплеуху. Ковбой хватает ее со спины и оттаскивает назад.
– Пусти меня! – орет девушка, лягаясь.
Она выше Ковбоя: он еле ее удерживает.
– Он этого не стоит, – говорит Ковбой и шепотом, который будет вырезан, добавляет: – Тебя дисквалифицируют.
– Ну и пусть! – упрямится Официантка.
Ее лицо выражает ярость.
Но Заклинатель попятился. Произошло нечто такое, что он не в силах сформулировать. Ему не хочется видеть отражение своего гнева, не хочется быть причиной ярости этой почти-незнакомки. Вдобавок к этому Ковбой пытается ее сдержать: в этом старом коротышке есть благородство. Заклинатель успокаивается. Ему неловко за свою вспышку, и хотя стыд ясно виден в его глазах, он слишком труслив, чтобы извиниться вслух.
Вместо этого он говорит:
– Женская ярость страшна. Урок усвоен.
С этими словами он уходит.
Эта внезапная перемена удивляет Официантку, которая не видела его стыда. Она замирает, и Ковбой отпускает ее, внезапно краснея при мысли о том, что так крепко обхватывал ее руками. Он почти уверен, что поставил ей синяк на груди.
Солнце заходит – и они отыскивают валун. Луна светит ярко: им без труда удается найти следующую подсказку.
– В темноте идти по следу не получится, – говорит Ковбой.
– А что нам тогда делать? – спрашивает Официантка.
– Разбить лагерь здесь и выйти с первым светом.
– Но все нас опередили!
Заклинатель садится в позу лотоса и опирается спиной о валун. Он разувается и ковыряет волдырь.
– Они все равно нас опередят, даже если мы всю ночь будем бегать в темноте, – заявляет он. – Только тогда мы не отдохнем и, скорее всего, уничтожим те следы, по которым нам полагается пойти.
– Хорошо, – говорит Официантка. Она не может смотреть на него, на светлый пузырь, вздувшийся на волосатом пальце его ноги. – Тогда из чего мы сделаем укрытие?
Заклинатель шлепает ладонью по валуну.
– Сделать стенку от ветра на основе этого мерзавчика можно за минуту.
Он со стоном поднимается на ноги и, не обувшись, начинает собирать длинные ветки.
Ковбой с Официанткой переглядываются.
– Чего это он? – спрашивает девушка.
– По-моему, он просто немного не в себе.
– Чудненько, – говорит Официантка. – Будет весело.
Остальные команды поели, и большинство участников спят или дремлют. Банкир спрятал руки внутрь жилета. Инженер не снял очки и слипающимися глазами смотрит, как лунный свет отражается от чернильного экзоскелета какого-то жука. Следопыт храпит: во сне он производит гораздо больше звуков. Рядом с ним Зверинец завернулась в его спасательное одеяло и считает овец. Она подгадывает их прыжки так, чтобы всхрапывания Следопыта превратились в ветер, шуршащий руном.
Не легла только Биологичка. Она сидит у небольшого костра, обхватив руками колени. Она тоскует по своей девушке, ей очень одиноко. Она подумывает, не сказать ли фразу выхода, но довольно вяло, без искреннего намерения. Она гадает, как именно уйдет и скоро ли сможет выпить мангового сока.
– Отдала бы всего кролика за манговый сок, – говорит она. – Или за шоколадное мороженое.
Ее организм так сильно требует сахара, что у нее болит сердце. Она отпивает глоток воды из фляжки и мечтает, чтобы у воды был хоть какой-нибудь вкус или, может, пузырьки.
Заклинатель, Ковбой и Официантка строят жалкое укрытие и забиваются в него.
11
– Мой дядя сказал, что дело в воде, и перестал пить ту, что не в бутылках, – говорит паренек. – Мама думала, что это террористы – типа невидимая бомба или еще что.
Он ждет, что я что-то отвечу, но мне говорить нечего. Я слушаю на тот случай, если в его истории кроется подсказка. Мы идем. Уже середина дня, воздух свежий: он все больше походит на осенний. По моим неточным подсчетам уже треть сентября должна была пройти.
Парнишке надоедает мое молчание, и он продолжает:
– Вам, наверное, повезло, что вы тут блуждали во время самого разгара. С того момента, как я про это в первый раз услышал, и до выступления президента по телевизору прошел всего один день. Тогда нам всем сказали оставаться дома, а потом до нас дошли слухи, что какие-то малыши на нашей улице заболели. А еще через день нас всех перевели в церковь.
У меня до сих пор не было месячных: кажется, это задержка.
– Эйдан был в университете на летней программе, а мама сказала, что ему надо бы вернуться домой. Он пообещал, что постарается, но его не отпустили, а потом телефоны перестали работать.
Я пытаюсь сообразить, не должна ли я знать, кто такой Эйдан, а потом вспоминаю: паренек что-то говорил насчет брата. Видимо, это и есть Эйдан, и в этом случае он мне не важен – это просто имя.
– Мы там пробыли несколько дней, – рассказывает паренек. У него в руках пластиковые пакеты с газировкой, конфетами и другими столь же идиотскими продуктами. Он позавтракал бутылкой колы и пакетом чипсов. – Мне было скучно, я не очень-то следил за всем. А потом люди начали болеть. То есть несколько больных было с самого начала, но их держали отдельно, в детской комнате, что ли. А потом их стало слишком много, они были везде, и вонять начало, потому что людей рвало и все такое.
Я эту историю знаю. Эту историю все знают. Тут подсказок нет.
– Еды не хватало? – спрашиваю я. – Или какой-то тип со шрамом на лице наложил лапу на всю воду?
Паренек качает головой: он вроде как принимает мои вопросы всерьез.
– Нет, еды всегда было много: больные есть не хотели. И водопровод работал. Кое-кто не хотел пить водопроводную воду просто так, но я просто наполнял бутылки под краном. Я чего хочу сказать: вода в раковине ведь такая же, как на кухне, правильно?
– Правильно, – говорю я, подчеркивая свои слова энергичным движением кулака.
Помню, что несколько лет назад смотрела шоу на канале «Дискавери», построенное на таких же исходных условиях. Люди, «выжившие» после тотальной эпидемии гриппа, должны были создать небольшое сообщество, а потом найти путь к безопасности. Им по сценарию надо было выполнять крутые задания: устанавливать солнечные батареи и строить автомобили. А мне приходится только бесконечно идти и слушать болтливого паренька, который рассказывает какую-то ерунду. Плюс там люди знали, что их ждет. Может, они не знали, насколько все будет трудно, но исходные условия им были известны. А сейчас мы должны были бы выживать в дикой природе.
Я бросаю взгляд на парнишку, который продолжает болтать про свою выдуманную церковь.
Участники того шоу на канале «Дискавери» были ограничены в пространстве: сколько-то городских кварталов в первом сезоне и часть прибрежной территории – во втором, если я правильно помню. Я уже прошла расстояние, равное сотням городских кварталов. Может, даже тысячам. А я – не единственная участница. Как они это делают – расчищают путь?
Ответ так же очевиден, как и вопрос: деньги. Реалити-шоу славятся дешевизной, но у этого, похоже, бюджет блокбастера. Наверное, можно очистить сотни домов, отремонтировать и компенсировать десятки магазинов туристических товаров – и все равно потратить меньше, чем за один день киносъемок на Манхэттене. Это дорого – но в пределах разумного. Подход вполне разумен.
– А когда я остался один, – говорит парень, – я ушел.
Не самое удачное исполнение: он говорит абсолютно спокойно, что совершенно не вяжется с той историей, которую он излагает. Не могу объяснить, почему это несоответствие меня раздражает, но это так.
То шоу с пандемией должно было проходить в третий раз, но его показ отменили. Все те крутые штуки, которые участники создавали, ведь их надо было охранять. Один из участников – подопытных? – третьего сезона получил удар по голове от фальшивого мародера во время фальшивого нападения и погиб. Надо полагать, нападение оказалось не таким уж и фальшивым. По крайней мере именно так на некоторых веб-сайтах объясняли отмену показа. Конечно, эти сообщения стоит принимать с долей скепсиса. Вот только в наших контрактах очень четко говорилось о том, чтобы никого не бить по голове.
Может быть, наши серии потому и показывают так быстро? На тот случай, если кто-то погибнет?
Сомневаюсь, чтобы это было основным соображением, однако определенный мрачный смысл в этом имеется: авторы шоу предусмотрели возможность несчастного случая, который остановит съемку. Они уже населили этот фальшивый мир несколькими бутафорскими трупами, вопящей истощенной куклой-младенцем, интерактивным оператором. До мародера не так уж далеко осталось. На самом деле я даже удивляюсь, что пока мне пришлось справляться только с приступом поноса и киберкойотом.
А этот болтливый парнишка, как бы он ни притворялся, на их стороне. На их, а не на моей.
– Я забирал то, что мне было нужно, но в основном просто шел, – говорит он, размахивая пластиковыми пакетами. – Мне захотелось уйти, попасть туда, где я еще никогда не был. А потом я нашел вас.
Как будто наша встреча – это судьба. А это не судьба, а просто решение постановщиков. Мне так надоело его бесстрастное повествование. Его безмятежность.
– Значит, как я поняла, – говорю я, – твоя мать умерла?
Паренек резко втягивает в себя воздух и спотыкается.
Так-то лучше.
– То есть так оно вроде получается, – рассуждаю я. – Вас обоих загнали в церковь с сотнями других людей с кашлем, рвотой и поносом. Ты явно маменькин сынок, но ты здесь, а она – нет. Это значит, что она умерла, верно?
Паренек не отвечает. Я надеялась расшевелить его так, чтобы он добавил к своему исполнению хоть немного эмоций, но так даже лучше. Молчание.
Мы идем – и в моей голове текут мысли о моей семье. Той семье, которую я выбрала, и той, в которой я родилась. Мое сравнительное равнодушие к этой второй. Мой страх перед тем, что, если я рожу ребенка, моя дочь когда-нибудь тоже будет испытывать ко мне подобное равнодушие.
Странно: мне всегда снится младенец-мальчик, но больше всего пугает перспектива родить девочку.
– Все, кого ты любишь, тоже умерли, – говорит паренек. Я изумленно поворачиваюсь к нему. Его лицо неожиданно близко от меня, глаза покраснели, а по напряженным щекам бегут слезы. Из ноздрей у него текут сопли и размазываются по губам. Он должен ощущать их вкус. – Твои родные, – добавляет он. – Друзья, с которыми ты сплавлялась по реке. Они плывут вниз по течению и их едят рыбы.
– Ты… переборщил, – говорю я.
В голосе паренька появилось что-то не вполне определимое. Это не злорадство. У меня нет впечатления, что он пытается меня ранить. Я не понимаю, чего он добивается.
– От фактов не уйдешь, – бормочет паренек.
Он перевешивает пакеты на локти и скрещивает руки. Циферблат его часов мне помигивает.
Я понимаю: он дуется. Эта мысль приправлена беспокойством и удивлением. Ну… а вообще-то, что тут такого? Он, наверное, вымотался. Мне его немного жаль, но в целом я рада, что он снова замолчал.
Что если моя мать умерла? Над этим вопросом я задумывалась и раньше. Ей всего пятьдесят шесть, но она выглядит намного старше – в основном из-за кожи. Пятьдесят с лишним километров дважды в неделю, чтобы поддерживать внесезонный загар, и по дороге дышать сплошными канцерогенами. Зима, лето… в Вермонте такой сильный загар всегда не по сезону – если при этом отсутствует резкая линия рукавов фермерской рубахи. А если учесть ее рацион – обычно ее трапеза состоит из размороженных вафель с колбасой, которые она заливает сиропом, и завершается сладким пломбиром, – то ранняя смерть ей практически гарантирована.
Она умерла.
Я мысленно произношу эти слова, проверяя, как я себя при этом почувствую. Они не производят на меня заметного эффекта, и его отсутствие приводит к всплеску стыда, сжимающего сердце. Моя антипатия к маме не совсем справедлива. Я не помню, чтобы мы гуляли по полям, держась за руки, но все-таки мне не приходилось прятаться в чулане, чтобы избежать порки. Конечно, она чуть ли не целый день курила перед телевизором, но все могло быть и хуже. Она даже открыто мной гордилась. Например, когда я поступила в престижный университет, она слонялась по городу, хвастаясь так, будто мои достижения были делом ее рук. Однако именно это меня и достает: что она берет что-то, что я сделала – пришла первой в беге, получила приз на фестивале науки, поступила в университет, – и ведет себя так, словно это благодаря ей я добилась успеха. А когда я терплю неудачу – проигрываю ту скачку в восемь лет или не получаю место в Обществе охраны дикой природы два года назад, – она делает вид, будто заранее знала, что у меня ничего не получится и мне вообще нечего было и пытаться.
А вот мой папа… Тут сложнее. Мы теперь не слишком близки: по-моему, он не понимает, почему я приложила столько трудов для того, чтобы выбраться из мест, которые он так нежно любит, но я не могу думать о нем без ностальгической тоски или без того, чтобы представить себе сладкий аромат корицы и кленового сиропа. Обязательно кленового сиропа.
– Можно ли иметь неприятное воспоминание детства о выпечке? – гадаю я вслух.
– Чего? – говорит парнишка, заставив меня вздрогнуть: я забыла о его присутствии.
– Не важно, – отвечаю я, а про себя думаю: «Эти мысли – не для тебя».
У нас с папой восемнадцать лет ежедневных воспоминаний, хороших и плохих, но я помню практически одну только выпечку. Когда я была маленькая, то помогала ему в магазинчике перед тем, как отправиться в школу. Моей специальностью было разминание бананов для кленово-бананового кекса. А еще я посыпала кленовым сахаром тесто, разлитое по формам для кекса. Мне хочется вспомнить что-то еще – что-то, не связанное с едой, но мне приходит в голову только мой день рождения в четвертом классе… сколько мне тогда исполнилось?.. Не важно. Темой праздника были дельфины: мое любимое животное на тот момент, хотя увидеть его в натуре мне предстояло еще не скоро. Папа испек торт, конечно, в форме дельфина, с толстым слоем кленового сливочного крема, и еще была игрушка-пиньята, тоже в форме дельфина. Почти весь класс пришел. Дэвид Моро подарил мне воздушного змея. Мы вместе его запускали в те выходные. Или это было в пятом классе? Не уверена. Я помню, как папа преподнес мне дельфиновый торт и как мама грызла ноготь на большом пальце, переливая апельсиновую газировку из банки в прозрачный пластиковый стаканчик.
А потом такое воспоминание все-таки приходит: папа болеет за меня на трибуне. Это уже старшие классы: соревнования по атлетике в мой первый год в команде, задолго до того, как я стала ее капитаном. Было ли это мое первое соревнование? Не знаю, но мое воспоминание обладает яркостью чего-то первого. Помню, как меня подташнивало от волнения, помню небольшую боль от растянутого подколенного сухожилия. Помню, как папа выкрикивал мое имя и размахивал руками. Соревнование было не дома: оно проходило в другом городе, в получасе езды от нашего. Папа закрыл магазинчик раньше времени, чтобы приехать. «Потому что хотел тебя видеть», – сказал он мне потом.
– Майя, извини.
Я моргаю. Сами соревнования забыты: я не помню, как я пробежала, заняла ли призовое место.
– Мне тяжело о ней думать, – говорит паренек. – Я по ней скучаю. И… и я просто по ней скучаю.
Я не сразу понимаю, о ком он говорит.
– Не беспокойся, – говорю я, – я уверена, что она смотрит.
– Знаю, – отвечает паренек.
Он осеняет себя крестным знамением. Пакет, висящий у него на локте, шлепает его по груди.
У меня мгновенно начинают гореть щеки. Я имела в виду не это. Даже если бы я поверила, что его мать умерла, я не имела бы в виду этого. Что еще хуже, теперь, когда паренек исказил мои слова, их, наверное, пустят в эфир. Мне противно думать, что я внесу вклад, пусть и благодаря ошибке, в бессмысленную религиозность, которая переполняет американские средства массовой информации.
Еще через несколько шагов паренек начинает болтать про свою идиотскую рыбку: как он принес ее в церковь в аквариуме, а потом соседский кот ее съел. Когда это случилось, он в туалете наливал воду в бутылки.
– Мне так обидно, – говорит он.
– Это же была просто рыба! – вырывается у меня. – Их и положено есть.
– Но…
– Парень, пожалуйста, просто… пожалуйста, помолчи хоть пять минут!
Он выпучивает на меня глаза, но не проходит и минуты, как он принимается рассказывать мне про своего брата и про то, как они первый раз ехали на метро одни. Он трещит про крыс, которых они видели, и как сейчас весь метрополитен должен быть полон только крыс.
– Ненавижу крыс! – заявляет он, и с этим я не могу спорить.
На работе мне положено брать крыс в руки и объяснять, что их напрасно заклеймили, что на самом деле они очень чистоплотные животные… и я это делаю. Я улыбаюсь и стараюсь умерить страх и неприязнь, но в душе меня тоже передергивает. Мне всегда было противно прикосновение их голого хвоста к внутренней стороне руки.
Этой ночью, когда паренек заползает в свою шаткую аэродинамическую трубу, я даже не пытаюсь заснуть. Я подбрасываю ветки в костер и сижу в его негромко потрескивающей компании. Мои мысли возвращаются к первому дню съемок, после подписания всех контрактов и наших последних звонков домой: масса «я тебя люблю» и «удачи», все искреннее и настоящее, но ничего нового. Помню, как вышла на поле, где начиналось первое испытание, и не боялась – перестала бояться. Я была счастлива, взволнованна. Я знаю, что именно чувствовала, но воспоминание похоже на растаявшую в горле сладость: память, а не вкус. Мне хочется снова так себя чувствовать. Мне хочется знать, что я могу снова так тебя чувствовать.
Где-то в темноте ухает филин. Закрываю глаза и прислушиваюсь. Мне всегда казалось, что крик филина звучит немного агрессивно: это почти гортанное взрыкивание «урр-урр-уррр», в отличие от вопросительного «у-ху», которым обычно передают крики его родни. А еще мне не кажется, что совы выглядят мудрыми. Скорее, постоянно недовольными, с этими резко опущенными бровями и торчащими хохолками ушей.
Купер был вроде как такой же. Нелюдимый. Не знаю, отчего меня с самого первого дня так сильно к нему тянуло. Нет, знаю. Его компетентность. Он – закономерно уверенный в себе стоик, как мой муж, только еще в большей степени. Мне показалось странным, что его выбрали для участия в шоу: ведь он почти не говорит. Но, наверное, его действий было достаточно: они говорили, так сказать, сами за себя. Мне нравилось взаимодействовать с Купером. Если бы я могла снова выбрать кого-то из них в напарники, то это был бы именно он. Хизер стала бы моим последним выбором. Я бы даже Рэнди предпочла.
Я знаю, кто выбрал бы меня. Ел меня глазами, как будто совместная рыбалка – это чуть ли не помолвка. Дурь какая! Надеюсь, он выбыл и я больше его не увижу. Если он узнает, что я забыла его имя, у него сердце разобьется.
Мне приходит в голову, что стоило бы попробовать порыбачить. У меня нет набора – тот паренек-азиат, судя по всему, еще играет… если нам не отменили «наследство», – но можно что-нибудь придумать. Однако для этого мне пришлось бы оставаться на одном месте достаточно долго, чтобы поймать рыбу, а сейчас это неприемлемо: мальчишка и без того сильно меня тормозит. Когда я доберусь до дома, у меня будет хороший источник белков. Я смогу покупать свежий белок, когда окажусь дома, и муж будет жарить его на гриле, а я буду наблюдать за ним и улыбаться, вспоминая, как это – быть счастливой.
А пока мне просто надо впихивать в себя достаточно калорий, чтобы продолжать движение.
Филин кричит снова. Ему отвечает другой, подальше. Начинается разговор, перекличка. Сейчас не брачный сезон, я не знаю, о чем они переговариваются, сотрудничают ли они или конкурируют. Я закрываю глаза. Прислушиваясь к знакомым звукам, почти убеждаю себя, что я просто в походе, всего с одной ночевкой. Что завтра утром брошу свои припасы в багажник моего «Субару Аутбэк» и поеду домой, где будет ждать муж со своим фирменным омлетом со шнитт-луком и беконом, шкворчащим на сковороде.
Почти.
12
Команды просыпаются одна за другой – и обнаруживают рядом со своими укрытиями по коробочке. Это не столько подсказка, сколько указание: в записке просто сказано: «Идите вверх».
Зверинец складывает и возвращает Следопыту его одеяло, а потом жарит оленину, пока он разбирает укрытие.
– А как насчет того мяса, которое нам не съесть? – спрашивает она.
– Его забрала съемочная группа, – сообщает ей Следопыт, разбрасывая по земле охапку веток и палых листьев. – Мне обещали, что оно не пропадет.
Как бы эта парочка ни нравилась режиссеру монтажа, этот разговор в эфир пускать нельзя. Съемочной группы и операторов не существует, а несуществующие особы не едят.
Азиаточка-Плотник и Инженер прочитывают такую же подсказку, жуют остатки холодной индюшатины и планируют свой маршрут вверх по склону. У Пилота и Биологички на утро еды не осталось: они обходятся без завтрака и первыми трогаются в путь. Банкир и Черный Доктор почти от них не отстали. Следопыт и Зверинец уходят последними.
Но остается еще троица – они по-прежнему жмутся у валуна: Ковбой ближе к камню, Заклинатель угрелся в середке, а Официантка уместилась в наружном уголке. Первой просыпается Официантка. Она обнаруживает у себя на плече бледную руку Заклинателя, поросшую рыжими волосами. Камера, установленная внутри укрытия, регистрирует ее недоумение, стремительно сменяющееся отвращением. Она сбрасывает с себя руку. Не просыпаясь, Заклинатель переворачивается на другой бок. Его рука шлепает Ковбоя по лицу. Ковбой просыпается, дергается – и ударяется коленом о валун. Он глотает ругательство. Не обращая на него внимания, Официантка выползает навстречу рассвету. Вскоре Ковбой прихватывает шляпу и выходит за ней. Заклинатель продолжает спать, но раскидывается, занимая все укрытие.
Официантка и Ковбой не находят коробочки. Они отстали от остальных на одну подсказку – и очень голодны.
Девушка разминается, поворачиваясь из стороны в сторону. Ковбой отходит помочиться, чуть прихрамывая: мышцы у него еще не разогрелись, колено болит. Когда он возвращается, Официантка спрашивает:
– Нам можно его бросить?
– Не думаю. – Ковбой тычет ногой в плечо Заклинателя. – Проснись и пой.
Заклинатель щурится, стонет – и вылезает из укрытия. Отойдя к валуну, он расстегивает ширинку. Официантка поспешно отворачивается и презрительно кривится, услышав, как моча журчит по камню. Застегиваясь, он объявляет:
– Мы выиграем. Я это видел во сне.
– Если так пойдет и дальше, то хорошо еще будет, если мы закончим в тот же день, что и все, – возмущается Официантка.
– Имей веру, – говорит ей Заклинатель и протягивает руку, чтобы дотронуться до ее плеча.
Она отстраняется.
– Вымой руки.
– Моча стерильна. – Он шевелит пальцами, постепенно приближая их к ее лицу, но потом резко поворачивается к речке. – Пошли, найдем след.
Они быстро находят переправу: тропу уже сильно протоптали, и к тому же на дальнем берегу ждет оператор, жуя фруктово-ореховый батончик со вкусом клубники. Заклинатель прыгает вперед, обгоняя товарищей по команде, а Ковбой помогает Официантке переступать с камня на камень. Два оператора старательно избегают попадать друг другу в кадр.
Троица идет по тропе и находит деревянную коробочку, подвешенную к березе. Заклинатель извлекает единственный оставшийся жетон. Рассматривая рисунок, он хмыкает. Они идут в заданном направлении и вскоре видят свисающую с ветки дерева мертвую серую белку.
– Ну, нет! – заявляет Официантка. Она считала, что самостоятельное приготовление пищи (одно из множества преднамеренно расплывчатых условий в контрактах участников) подразумевало необходимость свалить ингредиенты в кастрюлю. – Ни за что не буду есть бе́лок.
– Белку, – уточняет Заклинатель наставительным тоном. – Тут только одна.
Он тычет в болтающегося зверька пальцем, заставляя раскачиваться на тонкой веревке. Официантка морщится и отворачивается. Ковбой пожимает плечами и шагает ближе, чтобы перерезать веревку. Вне кадра он принимает советы по разделке животного. Зрители увидят крупный план его золотисто-коричневых натруженных рук, отрывающих шкуру, и блеск гладких мышц, освобождающихся от кожи.
– Если мы хотим ее съесть, нужен огонь, – говорит Ковбой.
– Ну, нет! – восклицает Официантка. Она крепко обняла себя за плечи и отказывается смотреть на белку. – Ни за что!
– А что, – спрашивает Заклинатель, – ты не голодная?
Она быстро мотает головой: из-за нервозности она даже голода не чувствует. Заклинатель хохочет, а потом расстегивает рюкзак и бросает ей свою «волшебную лозу».
– Ну-ка проверь, получится ли у тебя с ней работать.
Он снова хохочет, а потом начинает собирать дрова. Официантка ногой отшвыривает лозу обратно к нему и оставляет свою команду, возвращаясь к ручью. Присев у воды, она полощет рот.
Ее интервью, записанное спустя несколько секунд:
– Белка. Я не стану есть белку. Кто ест белок? Это отвратительно.
В кадре белка, жарящаяся на палке, и титры: «Прошло двадцать минут». Заклинатель и Ковбой сидят у костра и смотрят, как жарится мясо. Официантка держится в отдалении, но постепенно подходит, привлеченная запахом. Она колеблется, но в конце концов садится рядом с Ковбоем.
– А что стало с ее головой? – спрашивает она.
– Отрезал. И лапы тоже.
– Ну, что? Теперь, когда она похожа на еду, ты уже голодная? – спрашивает Заклинатель. – Не уверен, что на всех хватит.
На всех не хватает: это ведь белка. Но у всех троих текут слюнки. Они подерутся или поделятся? Что будет дальше? Рекламная пауза задержит ответ на этот вопрос. Но когда шоу продолжится, ответ окажется быстрым и неинтересным: они делятся. Ковбой разрезает белку, раскладывая жалкие порции на бумажные тарелки, последние из его запаса. Официантка подносит заднюю лапку ко рту и откусывает малюсенький кусочек. Слегка обугленное мясо отстает от кости. Она жует, глотает и одобрительно кивает:
– Неплохо.
Ковбой соглашается с ней и добавляет:
– Жаль, что больше нет.
– Можно еще поймать, – говорит Заклинатель. Он поднимает свою лозу и крутит ее. – Если заострить концы, получится убийственный бумеранг. В буквальном смысле.
По его поведению непонятно, действительно ли он считает, будто сможет убить белку, бросив в нее «волшебной лозой». Он ковыряет в зубах малоберцовой костью белки. Через мгновение он отбрасывает кость и вскакивает на ноги, изображая глубокое изумление.
– Эй, а это что? – вопрошает он.
Рядом с троицей появилась коробочка, которую туда положила ассистентка, жестом умолявшая их ничего не говорить: она прижимала палец к губам. Но теперь, когда она удалилась, наличие коробочки можно признать. Заклинатель открывает ее и читает:
– «Идите вверх».
Когда троица начинает движение к вершине, зрителям показывают карту с положением всех команд. Черный Доктор и Банкир идут первыми и направляются прямо к вершине, медленно пробираясь через заросли. Им осталось еще около двух километров. Пилот и Биологичка примерно на полпути к вершине, они идут по петляющей тропе. Зверинец и Следопыт тоже идут по тропе, отстав метров на четыреста. Азиаточка-Плотник и Инженер западнее остальных. Они сначала пошли по тропе, но через час решили направиться прямо к вершине по местности, где контурные линии обозначили некрутой, но постоянный подъем. Пока они о своем решении не пожалели.
– Эй, смотри! – говорит Зверинец. Они зашли за поворот перед длинным прямым отрезком пути и смогли увидеть впереди Пилота и Биологичку. – Как они сумели нас обогнать?
– Мы мялись, – отвечает Следопыт.
Зверинец в восторге от выбранного им слова.
– Да, мы мялись, но у нас на двоих четыре здоровые лодыжки! Пошли!
Она делает несколько быстрых шагов, но напарник резко свистит, и она останавливается.
– Лучше двигаться равномерно, – говорит Следопыт. – Мы все равно их обгоним.
Женщина тормозит и идет рядом с ним:
– Мне следовало бы догадаться, что ты черепаха, а не заяц.
– Зависит от ситуации. И заявленной дистанции.
Чуть впереди них Биологичка спрашивает:
– Ты слышал свист?
Пилот оборачивается и смотрит назад на тропу.
– Прямо за нами идет другая команда.
– Застрелись! – говорит Биологичка, явно заменив этим словом ругательство. – Сколько еще до вершины?
– Слишком много, чтобы делать рывок, но я постараюсь.
Пилот морщится и ускоряет шаг.
Его усилия только отдаляют неизбежное. Спустя несколько минут… телевизионных секунд… Зверинец кричит:
– Возьмите левее!
Приветливо помахав, она напряженно проходит мимо. Следопыт двигается более естественно. Он кивает, обгоняя соперников, но при монтаже его приветствие вырежут.
Зверинец пыхтит, работает локтями и идет быстро, пока они со Следопытом не оказываются примерно в ста пятидесяти метрах впереди второй пары, после чего она переходит на нормальный шаг. Похоже, что их короткое ускорение на Следопыте никак не отразилось. Когда он начинает говорить, то можно подумать, что он неспешно бредет по плоскому скошенному лугу: не заметно, чтобы он прилагал хоть какие-то усилия.
– Ты поторопилась, – говорит он.
Зверинец смеется, делая паузы для вдохов.
– Извини, мистер Черепаха, – говорит она. – Я не выдержала. Они были так близко!
Вскоре тропа превращается в крутой серпантин. На карте зрителей будет видно, что Следопыт и Зверинец почти поравнялись с Черным Доктором и Банкиром, чьи метки почти не продвинулись вперед.
– Интересно, что будет наверху, – говорит женщина. Спустя шесть с половиной минут наверху раздается какой-то шум. При монтаже эти минуты вырежут, намекая на причину и следствие там, где их не существует. Зверинец и Следопыт приостанавливаются.
– Что это? – спрашивает она, поворачиваясь налево.
Следопыт неуверенно говорит:
– Это было похоже…
Звук повторяется, прерывая его. А потом – скрежет, хруст, громкое шуршание, постукивание. Следопыт вскидывает руку, заслоняя свою напарницу, и поворачивается, чтобы посмотреть вверх. Зверинец замечает, что оператор отстал – он стоит примерно в пятнадцати метрах и активно снимает. Сцена, которую он сейчас запечатлевает: ее встревоженный взгляд прямо в объектив. Оберегающая поза Следопыта, ее светлая кожа и русые волосы, его темнокожесть. Режиссер будет в восторге от этого контраста: сценка содержит целую историю. Эти кадры будут активно использоваться в рекламе шоу.
– Иди, – говорит Следопыт.
Он подталкивает Зверинца, чтобы она шла перед ним. Она недоуменно поворачивается, бросает взгляд наверх – и спешит вверх по тропе. Следопыт бежит за ней.
Они успевают сделать всего несколько шагов, когда вниз на тропу падают первые мелкие камешки. Большинство позади них – но не все. Зверинец перепрыгивает через выкатывающийся перед ней камень размером в кулак. Расположенная наверху камера регистрирует ее быструю реакцию – и более плавные и экономные движения, с которыми Следопыт легко избегает падающих обломков. А потом – бах! – громкий звук у них за спиной. Зверинец сбавляет скорость и оборачивается. Следопыт приказывает ей бежать, но она уже увидела его – валун размером примерно с нее несется по лесу, словно шарик в настольной игре. Он кажется ей странным – движется слишком легко, отскакивает от стволов. Спустя несколько секунд валун прокатывается по тропе позади них, и в лесу снова наступает тишина. Женщина останавливается, чтобы отдышаться.
– По-моему, тот камень из пенопласта, – говорит она.
– Все равно мог травмировать, – откликается Следопыт.
– Погано.
Зрители не услышат слова Зверинца насчет пенопласта, а два других замечания останутся. А затем изображение переключится на Биологичку и Пилота, прислушивающихся к звукам падения впереди них.
– Что это было? – спрашивает Биологичка.
– Не знаю, – отвечает ее напарник. – Может, дерево упало?
У начала подъема Официантка и Ковбой большинством голосов решают идти по тропе. Заклинатель присваивает их решение, шагая первым. Девушка измучена, ноги у нее болят и плохо ее держат, она плетется за ним. Ковбой выбрал позицию замыкающего. Оказавшись на тропе, он позволяет себе сильно отстать от товарищей по команде. На ходу глядя в землю, мужчина притворяется, будто он один, и вспоминает детей. Спустя несколько минут оператор троицы просит его поспешить.
– Иди, приятель. Мне надо, чтобы вы все были в кадре.
Высоко на склоне углубившийся в заросли ежевики Черный Доктор поскальзывается. Он успевает ухватиться за шаткий пенек. Щепка размером с зубочистку вонзается ему под кожу на левом мизинце, и он шипит от боли. Банкир протискивается через подрост, чтобы ему помочь.
– Неглубоко, – говорит Черный Доктор, осматривая свою руку.
Он делает глубокий вдох, чтобы успокоиться, зажимает выступающий конец занозы своими короткими толстыми пальцами и извлекает ее. Щепка легко выходит, а рана почти не кровоточит. «Вот видите? – пишет на форуме претендующий на разумность человек уже через несколько секунд после показа. – Он явно гораздо более ловкий, чем кажется». В ближайший час написавшего обзовут расистом, дебилом, жопой и гомиком. Последнее напишет двенадцатилетняя девочка, которая недавно впервые услышала это оскорбление и получает удовольствие от возможности употребить его анонимно.
Черный Доктор отшвыривает щепку и вынимает аптечку. Намазав ранку мазью с антибиотиком, он заклеивает ее пластырем.
– Пока хватит, – говорит он.
Они снова карабкаются вверх. У Банкира к потному лбу прилипли волосы, щетина неопрятно покрывает щеки и подбородок. Это его не красит. А вот через два дня щетина приобретет оптимальную длину, и на несколько дней он станет симпатичным. Сердца будут биться быстрее: поклонниц у него будет меньше, чем у Пилота, но их наберется достаточно, чтобы его узнавали и спустя многие недели и совершенно вне контекста.
Пока еще не яркое лицо Банкира хмурится из-за тревоги за напарника.
– А в том списке растений не говорилось, для чего они? Если бы мы нашли природный антисептик…
– Со мной все в порядке, – прерывает его Черный Доктор. – Она только проколола дерму. – Он добродушно улыбается. – И потом, даже самое лучшее растение не лучше аптечки. Но спасибо.
Зверинец все еще смотрит вслед поддельному валуну.
– Нас могло ранить, – говорит она. – Серьезно ранить.
Она ожидала трудностей и опасностей – но не таких. Ей не приходило в голову, что создатели шоу покатят каменюку диаметром полтора метра по густо поросшему лесом склону прямо на нее. Этот неприятный сюрприз вызывает сдвиг в ее ожиданиях – первый шажок к немыслимым высотам в будущем.
– Пошли, – зовет Следопыт. – Вершина уже близко.
Зверинец поворачивается, чтобы следовать за ним. Она больше не улыбается.
В полукилометре к западу от них Азиаточка-Плотник и Инженер пробираются по лесу. В волосах у Азиаточки запуталось несколько веточек. Правый рукав у Инженера порвался у манжета и утыкан колючками. Они приостанавливаются, сверяясь с картой и компасом.
– Мы уже так близко, – говорит женщина, – но я вижу одни только деревья!
– Они вот-вот закончатся, – откликается Инженер. – Осталось меньше тридцати метров подъема.
Он прячет карту и ведет их вперед, но вскоре останавливается и восклицает:
– Черт!
– Что там? – спрашивает его напарница.
Она подныривает под ветку и останавливается рядом с ним. Оператор поспешно подходит, чтобы запечатлеть их разочарование. Засняв их вытянувшиеся лица, он переводит объектив на отвесную скалу высотой больше десяти метров.
Урок дня: контурные линии могут обмануть там, где подъем превращается в скалу в конце поросшего лесом плато.
– И как нам туда попасть? – вопрошает Азиаточка.
– С помощью сложной системы блоков? – предполагает Инженер.
Напарница несколько секунд молчит, а потом добавляет:
– И наверное, рычага.
Неожиданно оба начинают бешено хохотать. В конце концов Азиаточка с трудом выдавливает:
– В следующий раз давай пойдем по тропе.
На тропе Пилот морщится. Из-за подъема его нога жутко разболелась. Он продолжает идти исключительно на силе воли и чувстве товарищества: он не может подвести напарницу.
– Тут тропа выглядит по-другому, – замечает Биологичка.
– Точно, – соглашается он.
Они останавливаются в трех метрах от места, где прошел камнепад. Их внимание привлекли мелочи: потревоженная земля и перевернутые камни, все еще сырые от соприкосновения с землей. На их месте большинство людей прошли бы мимо, ничего не заметив.
– Смотри! – говорит Биологичка.
Она проходит несколько шагов, указывая на пенопластовый валун, который угрожал Зверинцу и Следопыту. Он застрял между двух сосен чуть ниже тропы.
– Думаешь, это он упал? – спрашивает Пилот. – Камень такого размера должен был вызвать гораздо больше шума. И больше разрушений.
Биологичка бросает взгляд наверх, а потом подходит к валуну.
– Наверное, – тянет она. Ее нога оказывается между каким-то пнем и деревом, на высокой ветке которого подвешена имитация осиного гнезда, и оператор дает сигнал. Биологичка вглядывается в валун. Раскрашенный пенопласт местами раскрошился и помялся, пойдя белыми зернистыми пятнами.
– Кажется, он ненастоящий, – говорит она, и тут раздается предупреждающее шуршание.
Услышав его, она без труда догадывается о том, что будет дальше.
– Быстрее! – вскрикивает она, хватая Пилота за руку.
Он следует за ней, стараясь не отставать.
Постановщики не намерены кого-то сносить поддельными камнями, какие бы соглашения участники ни подписывали. Предупреждение приходит загодя, так что даже медленно перемещающиеся Пилот с Биологичкой успевают уйти с опасного места. Они отошли уже шагов на пятьдесят, когда валун проносится по тропе: они его слышат, но не видят. Их оператор запечатлевает падение валуна. Он откатывается дальше первого, за поворот серпантина, а потом застревает на вывороченных корнях давно упавшего дерева.
Далеко за пределами слышимости отсмеявшиеся Азиаточка-Плотник и Инженер совместно решают свою проблему. Ответ простой, но трудоемкий: они подтягиваются вверх по крутому склону, усыпанному палой листвой, ветками и рухнувшими деревьями. Инженер поскальзывается и едет вниз, оставляя в толстой листвяной подстилке темный след. Напарница помогает ему, и они медленно карабкаются вверх. Они почти у вершины.
Однако последний этап испытания первыми проходят не они. Следопыт и Зверинец заканчивают подъем и видят впереди ведущего: он ждет их на голых камнях, на фоне зеленых гор. Вдали видны признаки цивилизации: дороги, машины, которые на таком расстоянии кажутся бесшумно несущимися детскими игрушками, скопления зданий. Участники все это видят, а вот зрителям этого не покажут: все будет либо вырезано, либо размыто до полного исчезновения.
Ведущий величественно приветствует пару победителей.
– Вы первые, – объявляет он. – Поздравляю вас.
– И что теперь? – спрашивает Зверинец.
Она смотрит мимо ведущего, восхищаясь панорамой.
Ведущий доверительно отвечает:
– Ждем остальных. Вы можете отдохнуть.
Черный Доктор и Банкир появляются из-за деревьев западнее тропы спустя двенадцать минут. У них в волосах запутались листья и колючки. Они выслушивают высокомерное приветствие и садятся на траву рядом со Зверинцем: она лежит на солнышке, закрыв глаза. Следопыта не видно: он обследует вершину. Один из бродящих вокруг ассистентов уже попросил его не уходить далеко, и его уже отогнали от лагеря съемочной группы. Пилот и Биологичка появляются спустя несколько минут и занимают третье место. Проходит еще сорок пять минут, и на прогалину с востока вползают Азиаточка и Инженер: они полчаса бродили по лесистой вершине, пока не наткнулись на Следопыта, который указал им нужное направление.
Гораздо ниже разрозненная троица ковыляет по тропе.
– Сколько нам еще? – скулит Официантка.
Ее тошнит. Несмотря на то что во рту у нее пересохло, она уже час не пила ни глотка воды. Ее измученное тело так давно не получало калорий, что у нее даже нет желания поднять бутылку. Она шаркает ногами, оставляя на тропе не следы, а полосы.
Ковбой идет прямо за ней, бросая якобы случайные взгляды на ее попу.
– Наверняка уже немного. Ты справишься.
– Мне нужно передохнуть, – говорит она, наклоняясь и упирая ладони в колени.
Полы ее курточки задираются выше талии, а спортивные брюки вызывающе натягиваются. У поясницы видно темное пятно пота. Ковбой ловит себя на том, что прилип к ней взглядом, и поспешно отводит глаза на лес. Он смущен и возбужден. Заклинатель ушел вперед, шумно топая, но держится так, чтобы товарищи по команде его видели. Заметив, что они остановились, он возвращается.
– Что-то случилось? – рявкает он.
– Мне просто нужна пара секунд, – отвечает Официантка.
– Попей немного, – советует Ковбой и делает глоток воды.
Официантка кивает и достает из рюкзака бутылку с водой. Она держит воду во рту и только потом глотает, наслаждаясь ощущением воды на пересохшем языке и во рту. Это пустячный эпизод, но его превратят в крайне чувственный: объектив скользнет с ее влажной, вздымающейся груди к обхватившим горлышко губам и прикрытым от наслаждения глазам. А потом она проглотит воду, и визуальный ряд убежит вперед: им идти по тропе еще полтора километра, а солнце уже прошло зенит. Они минуют второй поддельный валун – тот, который укатился дальше. Никто из них не замечает ни этот, ни тот, который был первым. Их оператор отстает. Заклинатель ведет напористый, запутанный монолог, от которого оставят только обрывки:
– Кровь у нее была голубая, буквально голубая, и вкус у нее был металлический… Мать предостерегала меня от таких девиц, но мне нравился ее запах и я все равно на ней женился… И вот тогда я в первый раз отведал мяса ящерицы…
Оператор дает сигнал.
Ни Заклинатель, ни его спутники не слышат опасного шума из-за его болтовни, а двигаются они медленно. Камешек ударяет Официантку по ноге. Она смотрит в ту сторону, откуда он прилетел, но настолько устала, что не соображает, что именно видит.
Первым настораживается Ковбой, но он делает это гораздо позже предыдущих участников. Он едва успевает предостерегающе крикнуть, когда пенопластовый валун вылетает на тропу между ним и Официанткой. Он отскакивает назад, уходя с траектории валуна, а Официантка растерянно оборачивается. Заклинатель тоже оборачивается – на безопасном расстоянии от них. Он становится фигурой на заднем плане, когда оператор снимает валун, ударяющийся о толстый ствол и отскакивающий вверх, обратно на тропу. Там он стукается о склон и начинает катиться вниз по тропе, подпрыгивая. Ковбой поворачивается, чтобы убежать, но тут у него включаются мозги: вместо того чтобы бежать по тропе, он соскакивает с нее, хватаясь за тонкие деревья и уходя с пути валуна. Катящийся валун ударяет его по ноге. Ковбой ожидает перелома, но ощущения говорят ему, что он почти не ушибся. Он недоуменно застывает на склоне.
Остается оператор, снимающий валун, который катится прямо на него. Этот человек настолько привык быть невидимым, что несколько секунд просто смотрит, как серо-коричневый шар у него в видоискателе все увеличивается. А потом Ковбой кричит:
– Шевелись!
Оператор наконец осознает грозящую опасность. Он паникует, роняя камеру. Адреналиновая реакция «бей или беги» дает третий вариант: «замри». Популярный штамп, который описывает его поведение в этот момент, – «как кролик перед удавом». Трусливый и тупой: такой человек в доисторические времена не выжил бы – он смотрит, как на него летит валун, и реагирует только непосредственно перед ударом, пытаясь увернуться. Он опоздал. Валун врезается в него на полной скорости, сбивая с ног, а потом откатывается на край тропы и останавливается. Ковбой протискивается мимо фальшивого камня, приходя на помощь. Официантка спешит за ним, открыв рот от изумления. Заклинатель неподвижно стоит вдалеке и наблюдает.
Оператор ругается и кусает нижнюю губу.
– Кажется, сломал копчик, – говорит он.
Когда Ковбой помогает ему подняться, он крепко зажмуривается. Пытаясь достать рацию, он обнаруживает еще и боль в запястье. Отбитый копчик, растянутое запястье, несколько синяков и ссадин: его травмы незначительны и вызваны больше ударом о землю, чем столкновением с валуном, который к тому моменту почти потерял скорость.
– Давайте мне, – говорит Официантка, забирая рацию. Она прижимает кнопку и говорит: – Эй, алло! Наш оператор получил травму. Его ударил камень. Нам нужна помощь. – Она замолкает, а потом добавляет: – Прием.
Она снимает палец с кнопки.
Спустя мгновение ей отвечают:
– Насколько серьезно он травмирован?
– Не знаю, – признается Официантка. У нее за спиной Заклинатель неслышно подошел ближе. – Он может стоять и говорить, и настоящего кровотечения у него нет, но…
– Копчик, – говорит оператор. – Скажи, что у меня сломан копчик и, может, еще запястье.
– Он говорит, что сломал копчик и запястье.
– Сейчас пришлем помощь. Ждите на месте.
– На месте? – возмущенно переспрашивает Заклинатель.
Официантка стремительно поворачивается к нему:
– Он пострадал.
– С ним все нормально, – возражает Заклинатель, презрительно отмахиваясь от оператора. – Извини, друг, но ты же не при смерти.
– Мы все равно уже последние, – говорит Ковбой. – Ожидание ничего не изменит.
– Откуда ты знаешь, что последние? – вопрошает Заклинатель. – Вы вдвоем запутались с первой подсказкой, значит, кто-то еще тоже мог.
Ковбой продолжает поддерживать оператора. Посмотрев на него, он спрашивает:
– Мы на последнем месте?
У оператора сбивается дыхание. Он осматривается. Он знает, что здесь установлены скрытые камеры. Он знает, что ему не разрешается ничего говорить участникам шоу. Однако он решает, что данная ситуация – исключительная.
– Вы намного отстали, – говорит он. – А следующий этап не начнется, пока вы не догоните остальных.
– Вот видишь! – торжествует Официантка.
– Ну и пусть! – говорит Заклинатель. – Я иду. Хотите – идите со мной, не хотите – не надо. Мне наплевать.
Он направляется прочь.
– Но мы же команда! – кричит ему вслед Ковбой.
Заклинатель орет в ответ:
– Увидимся наверху!
На вершине остальные участники смотрят, как медик «Скорой помощи» и один из операторов быстро выходят из леса, пересекают небольшую прогалину и идут вниз по тропе. Оператор отправлен тот, который работал со Зверинцем и Следопытом: он самый тренированный, бегал марафон и сейчас вызвался вернуться.
– Интересно, что случилось, – говорит Биологичка.
– Должно быть, кто-то получил травму, – говорит Инженер.
Они все (за исключением Следопыта, который все еще где-то бродит один) смотрят на ведущего. Тот пожимает плечами. Вскоре появляется дежурный режиссер и отводит ведущего в сторонку. Участники наблюдают за их разговором: кивки, неопределенные взмахи рук, – но ничего толком понять не могут.
– Кажется, никто не паникует, – говорит Зверинец. – Так что все не так уж страшно.
– Готова поспорить, что это тот камень, – говорит Биологичка.
– Ага, – тут же соглашается Зверинец. – Наверное, в кого-то попал.
– Что за камень? – спрашивает Инженер, и ему рассказывают о катящихся пенопластовых валунах.
– Ого! – говорит он, бросая взгляд на Зверинца.
Он рад, что с ней все в порядке. Он думает, что с удовольствием посмотрит, как она реагировала на валун, – позднее, когда окажется дома. Сосед обещал записать для него все эпизоды шоу.
Интерес сменяется молчаливой скукой. Вернувшийся Следопыт садится рядом со Зверинцем. Спустя какое-то время Заклинатель выходит на вершину и важно вышагивает к остальным. Все ждут, что за ним появятся Ковбой и Официантка. Когда этого не происходит, то в свете отправленного вниз медика, долгого ожидания – и теперь вот этого, они строят предположения.
Пилот встает, готовясь действовать. Остальные начинают переговариваться, задавать вопросы. Следопыт прислушивается и смотрит в сторону леса. Заклинатель наслаждается вниманием.
– Я отскочил в сторону, но он летел так быстро… – Он замолкает, качая головой. Биологичка сочувственно кладет ему на плечо руку. – Он сбил нашего оператора.
Все ахают. А потом…
– Насколько он пострадал?
Вопрос задает Пилот, но знать хотят все.
– Сильно. Очень сильно.
Заинтригованный ведущий подходит ближе.
Участники встревожены.
– Надо пойти помочь, – говорит Черный Доктор.
– Если вы вернетесь, то лишитесь второго места, – сообщает ему ведущий.
– Человек чуть не погиб, а ты его просто бросил? – спрашивает Азиаточка-Плотник у Заклинателя, а потом обращается к ведущему: – И это нормально?
Ведущий пожимает плечами.
– Место присуждается в соответствии с тем, когда приходит последний член команды. Они были последние, так что это значения не имеет.
Азиаточка молча смотрит на него.
А Зверинец думает: «Это очень даже имеет значение». Потому что если Заклинатель мог их бросить, то и Следопыт мог бросить ее, и теперь он об этом узнал. Она не смотрит на него, не хочет видеть, как он решает, стоило ли первое место того, чтобы с ней возиться. На самом деле Следопыт думает о пострадавшем, о том, как он получил травму.
Медик добирается до травмированного оператора и осматривает его. Копчик у него не сломан, а просто отбит. А еще он потянул руку и получил несколько синяков и царапин, в основном из-за падения, а не из-за столкновения с камнем, скорость которого к моменту столкновения была уже совсем небольшой. Медик решает отвести его на базу у начала тропы: ради таких травм не стоит вызывать вертолет. Эти двое идут вниз, а новый оператор просит Официантку и Ковбоя подойти к нему.
– Режиссеры пока не знают, как именно это покажут, – говорит он, – и покажут ли вообще. Так что пока ничего об этом не говорите, ладно? Если этот момент решат использовать, то вашу реакцию мы запишем позднее.
Этой ночью сверху передадут решение: пусть оператор подпишет отказ от своего права. Его изображение нельзя использовать без его согласия: в контракте это специально оговорено, чтобы им и его коллегами не манипулировали. Чтобы они были в курсе происходящего. Только вот оператор подписывать отказ не пожелает. Он не хочет, чтобы про его испуг узнали. Режиссер будет ворчать, но поделать ничего не сможет: в шоу этого случая как бы не было. Будет показано, как Ковбой поспешно карабкается, чтобы не оказаться на пути валуна, а потом пойдут кадры остановки предыдущего валуна. Затем – рекламная пауза, а потом будет видно, как троица идет дальше и поднимается на вершину, присоединяясь к остальным.
– Наконец-то! – говорит ведущий. Он встает и разминает шею, вращая головой. Быстро проверив микрофон, он поворачивается к вновь пришедшим и спрашивает: – Трудно было найти нужное место?
Официантка закатывает глаза, Ковбой остается бесстрастным, а Заклинатель застывает на месте, гневно сверкая глазами. Ведущий намеренно подначивает его: он надеется, что этот стервец взорвется. Ведущий считается нейтральным, но это не мешает ему развлекаться.
– Мы сделали крюк, – заявляет Заклинатель с небольшой паузой. Он проходит так, чтобы оказаться между Официанткой и Ковбоем, обхватывает их за плечи и лихо ухмыляется. – Как раз успели получше познакомиться.
Официантка уже ежится, а когда он тянется, чтобы взъерошить ей волосы, отстраняется, гневно фыркая.
– А можно мне в другую команду? – спрашивает она.
– Да, – отвечает ведущий.
Все замирают, включая и Официантку. Чуть помолчав, она говорит:
– Чего?
Ведущий улыбается и жестом указывает туда, где сидят остальные участники. Даже Следопыт вернулся (его только что привел один из ассистентов). Ведущий добавляет:
– Но не сейчас. Садитесь. – Он ждет, чтобы Официантка, Ковбой и Заклинатель втиснулись на свои места, так чтобы все одиннадцать участников сидели на камне. – Прошлый вечер – это не последний раз, когда вы готовите еду сами, но больше мы вам мясо давать не будем. Следующее испытание очень ответственное, потому что победители получат важные вещи для готовки.
Он делает паузу по техническим причинам: появились несколько ассистентов и режиссер. Ассистенты носятся вокруг, а режиссер то совещается, то выкрикивает приказы. Операторы расходятся по заранее обговоренным местам.
– А нам можно отдохнуть? – спрашивает Официантка.
– Последним – нельзя, – говорит ведущий.
Официантка готова протестовать, что она не виновата в этой задержке и ее не должны за это наказывать. Это – инстинктивная реакция, и она поспешно ее подавляет, сообразив, что это таки во многом ее ошибка. Оба напарника могли заметить ее ошибку, однако этого не сделали – и все же это именно ее промах.
«На них нельзя положиться», – думает она, быстро обводя взглядом остальные команды. Ее взгляд зацепляется за Зверинца, которая выковыривает грязь из-под ногтей сосновой иголкой, и девушка думает: «Да!»
Зверинец ловит на себе ее взгляд и спрашивает:
– В чем дело?
13
На этот раз я разбиваю витрину камнем. Я кидаю его изо всех сил с расстояния три метра – и чуть не промахиваюсь.
– Заходи, – говорю я.
– А ты не идешь? – спрашивает паренек.
Я качаю головой, и он смотрит на меня так, будто я уже его бросила.
– Это бутик, – говорю я. – Мне отсюда все видно.
На самом деле это не так, но туман за витриной ощущается как не слишком глубокий. Мы в городке, работающем на туристов. Сплошные ресторанчики и магазинчики с глупыми сувенирами. В витрине этого магазина – его название написано нелепо заковыристым курсивом, который мне совершенно не хочется расшифровывать, – выставлены разные сумки и рюкзачки. Интересно, сколько они заплатили, чтобы тут оказалось именно то, что нам надо.
Паренек пролезает в разбитую витрину.
– Ой! – вскрикивает он.
Я отворачиваюсь, поднимая к небу глаза.
– Майя, я, кажется, порезался.
– Кровь идет? – уточняю я.
– Да.
– Ну, тогда тебе не кажется.
Я слышу шорохи: он залез внутрь. Мне кажется, что он оглядывается, следит за мной. Убеждается, что я не убегаю. У меня нет сил на подобные подвиги.
– Быстрее! – понукаю его я. В сером небе гремит. Я думаю о самолете, но это просто гром. – Наверное, тебе стоит взять и плащ, – говорю я ему. – Или накидку.
В таком магазинчике скорее всего будут накидки. Не удобные и хорошо складывающиеся, как у меня, а плотные и цветастые, для смеха.
Через минуту он уже вылезает. Он не взял плаща или накидки, но у него в руках рюкзак. Он блестящий и полосатый, как зебра.
– Других там не было? – спрашиваю я.
Он встает на колени и принимается перекладывать свои припасы в рюкзак, прямо в полиэтиленовых пакетах.
– Мне нравится, – говорит он.
– Каждому свое.
Может, мне не следует критиковать товары спонсора, но рюкзак ужасный. Паренек застегивает его и забрасывает за плечо. Я иду дальше.
– Майя, я еще кое-что нашел.
Он протягивает руку, и я останавливаюсь, чтобы посмотреть. Спички. Шесть или семь сувенирных коробков, темно-синих, с такой же заковыристой надписью, что и на вывеске.
– Отлично, – говорю я. – Сможем больше не останавливаться.
Я беру спички и прячу их в карман с линзой от очков.
Через несколько шагов парнишка спрашивает:
– У тебя нет пластыря?
– Сильно порезался? – спрашиваю я.
Он поднимает руку. У него закатан рукав. На темной руке я не вижу крови: расстояние слишком большое, а порез слишком маленький. Я скидываю рюкзак и вынимаю аптечку.
– Держи.
Я вручаю ему мазь с антибиотиком и упаковку пластыря. Вид у него удивленный. Может, он рассчитывал, что я сама займусь его раной.
– Время идет, – предупреждаю я.
Это побуждает его действовать, и он занимается своей рукой. В небе снова гремит. Я предчувствую, что паренек скоро пожалеет о том, что не захватил в «Каракулях» что-нибудь непромокаемое.
Я оказываюсь права. Спустя несколько часов паренек уже дрожит под дождем.
– Майя, пожалуйста, давай сегодня ночевать в доме! – умоляет он.
Я заправила брюки в ботинки и подняла капюшон накидки. У меня промокли ноги от бедер до щиколоток, но в остальном все в порядке.
– Нет, – говорю я.
– Владельцев больше нет. Им все равно.
Я злюсь и прикусываю верхнюю губу, чтобы не заорать на паренька.
– Майя, я окоченел.
– Я помогу тебе с укрытием, – обещаю я. – Покажу, как защитить его от ветра.
Он не отвечает. В кроссовках у него хлюпает на каждом шагу. Молния прорезает горизонт. Спустя несколько секунд грохочет гром. Я чувствую, как сотрясается земля. Мы вышли из туристического городка и идем по пригороду. Я вдруг понимаю, что именно для этого мне и разбили очки. Чтобы меня можно было направлять через такие вот районы, достаточно просто на несколько часов освободить дома. Интересно, во сколько это обходится? По паре сотен на семью? И все для того, чтобы трахать мне мозги? И привлечь зрителей. Потому что я должна признаться: если бы я не была участницей, если бы была зрителем, то смотрела бы такое шоу. Я бы с наслаждением впитывала эти картины искореженной привычности.
Новые раскаты грома. Все дома выше нас, поэтому я не опасаюсь удара молнии. Вот только здесь мало подножных материалов, чтобы соорудить убежище, а до леса мы к ночи можем и не дойти. Возможно, мне придется пойти на компромисс. Сарай, решаю я. Я не хочу заходить в очередной подготовленный постановщиками дом, но готова согласиться на сарай или гараж.
– Не понимаю, почему нам нельзя было переждать дождь, – говорит паренек. – Это глупо.
«Это ты глупый, – думаю я. – Это ведь ты не взял куртку, когда была возможность». Наверное, по контракту он не имеет права прятать свою толстовку: на ней скрытые камеры. И в этом случае он дурак, что подписал такой контракт.
Не то чтобы я была умнее, подписав свой.
– Ты уже и так меня затормозил, – говорю я. – Я не собираюсь терять полдня.
– Затормозил на пути куда? – спрашивает он, останавливаясь. – К большому городу? Он пустой, Майя. Там только мусор и крысы. Нам нужно найти какую-нибудь ферму, такое место, где можно остановиться не на одну ночь.
– Ты именно туда шел, пока не прицепился ко мне? – уточняю я. – Хотел найти ферму, доить корову и красть у курицы яйца?
Он дергается.
– Может, и так.
– Так иди! – взрываюсь я. – Найди какую-нибудь фермерскую дочку, которую оставили и которой одиноко. Не беспокойся: если ее папочка еще жив, то либо ты сможешь ему понравиться, либо он умрет. Вот только обязательно найди ружье, чтобы защищаться от бандитов. Или можешь играть в Средневековье с луком и стрелами. Уверена, что это действительно так просто, как кажется со стороны. Но берегись тех, кто назовется Мастером или Владыкой. И береги свою маленькую леди, потому что зло только и думает о том, как бы снасильничать.
Паренек поворачивает ко мне лицо, залитое дождем.
– О чем ты?
– Обо всех постапокалиптических сюжетах на свете.
Я отворачиваюсь. Мне хочется поскорее уйти из этого городка. Не хочу дольше необходимого мешать людям вернуться к себе домой. Позади слышится хлюпанье кроссовок паренька.
– Это не кино, Майя, – говорит он.
Я смеюсь:
– Знаю!
Он толкает меня в спину, сильно. Я такого не ожидала: кренюсь вперед и неловко падаю, попав в лужу. Когда я встаю, ладони пронизывает боль. Я содрала их об асфальт, из них сочится кровь.
– Иди на хер, парень, – говорю я, поворачиваясь к нему. – Иди. На. Хер.
Мне хочется разбить его нечеткое лицо. Мне случалось бить кулаком по воздуху, но я никогда не била человека. Мне необходимо узнать, как это ощущается. Мне нужно увидеть, как у него потечет кровь.
«Никого не бить по лицу и половым органам».
Пусть только попробуют мне помешать!
«Он подросток».
Он достаточно взрослый.
«Ему страшно».
Мне тоже.
«Ты должна соблюдать правила».
Парнишка отступает на шаг.
– Майя, прости меня, – просит он. Он снова плачет. – Я не хотел… Прости.
Мои кулаки сжаты изо всех сил.
– Пожалуйста, – говорит он. – Я сделаю все, что ты захочешь. Только не бросай меня.
Я разжимаю руки.
– Если ты скажешь еще хоть слово, – объявляю я ему, – останешься один. – Он открывает было рот, и я грожу ему пальцем. – Еще одно слово, Бреннан, – и я ушла. А если ты еще хоть раз ко мне прикоснешься, то я наплюю на правила и, блин, разобью тебе рожу. Понял?
Он кивает. Он явно перепуган.
Отлично.
Остаток дня паренек действительно молчит. Если бы у него не хлюпала обувь и он не шмыгал носом, то я смогла бы забыть о его присутствии. В чем-то это чудесно, и все же… бывают секунды страха: я снова одна, а мне этого не хочется.
Теперь я замерзла, а мокрые брюки натирают кожу. Пареньку, наверное, совсем погано. Скоро наступит ночь, а гроза только усиливается.
Паренек чихает.
Мы проходим мимо стройки каких-то тесно слепленных дешевых домишек. На щитах объявления о новом строительстве, о возможностях аренды. Это здания, но еще не дома.
Если паренек заболеет, то только сильнее будет меня тормозить. Несмотря на все мои угрозы, я понимаю, что мне не дадут бросить моего оператора.
Я сворачиваю на стройку. Улицам здесь дали названия деревьев. Вязовая, Дубовая, Тополевая. Выбираю Березовую, потому что, когда я была маленькой и зимняя непогода покрыла все деревья льдом – он был чуть толще сантиметра, но казался бесконечным, – белые березы клонились сильнее всего, согнув свои стволы горбами. Когда лед растаял, белые березы быстрее других устремились обратно к небу. Почти ни одной не удалось распрямиться окончательно, спустя столько лет многие до сих пор согнуты, но они не сломались. Это мне всегда в них нравилось.
Мой взгляд зацепляется за второй дом на левой стороне Березовой улицы. Он похож на все остальные, но на нем еще одна вывеска, на которой голубыми буквами написано «Для осмотра». Я понимаю, что мне именно сюда. Трогаю входную дверь. Заперто.
– Жди здесь, – говорю я пареньку.
Я захожу за дом. Мои попытки отжать окно на кухне успеха не приносят, а ничего полезного за домом нет. Я возвращаюсь к фасаду. Деревянный столбик, на котором висит объявление «ПРОДАЕТСЯ», покосился и вот-вот упадет. Чувствуя на себе взгляд Бреннана, я выдираю столбик из земли. Вернувшись к кухонному окну, я разбиваю его столбиком. Шум дождя почти заглушает звон разбитого стекла. Я бросаю столбик и прохожу по сверкающей чистотой кухне. Оставляя мокрый след в прихожей с высоким сводчатым потолком, я иду к входной двери. Впускаю Бреннана и закрываю за ним дверь на задвижку. Из прихожей двери ведут в две комнаты с многочисленной мягкой мебелью: длинные ворсистые диваны, глубокие кресла. В одной из них кресла и диван расставлены вокруг телевизора с плоским экраном, покрытым пылью: не меньше шестидесяти дюймов по диагонали. В другой центром обстановки служит камин. У одной из стен сложены поленья «Дюрафлейм». Наверное, спонсор.
Я смотрю на потолок и вижу только индикатор дыма. Теперь, когда паренек со мной, потребность в стационарных камерах отпала.
На коричневых обертках поленьев напечатаны инструкции по их применению. Даже паренек тут не облажается. Я бросаю ему коробок спичек и иду осматривать второй этаж. Каждый раз, открывая дверь, я задерживаю дыхание, но этот дом нисколько не похож на тот голубой. Он огромный, безликий, пустой. Обставленный, но не жилой. Я открываю шкафчик в ванной и поливаю ладони спиртовым антисептиком с верхней полки. Ссадины достаточно неглубокие, перевязывать их не нужно. В хозяйской спальне я проверяю шкафы и комоды, пока не нахожу флисовые пижамные штаны. Стягиваю с себя мокрые брюки и надеваю пижамные. Отыскиваю для паренька мужскую байковую пижаму и возвращаюсь вниз. Бросаю ему одежду и раскладываю свои брюки, ботинки и носки у огня.
– Иди переоденься, – командую я, – и мы высушим твою одежду.
– А мы…
И у него на лице появляется ужас.
– Все нормально. Можешь говорить. Только не так много, хорошо?
Он быстро кивает и даже чуть улыбается.
– Мы здесь останемся? – спрашивает он. – На ночь?
– Да.
Похоже, молчание пошло ему на пользу: он несколько секунд молчит, а потом просто говорит:
– Спасибо, Майя.
– Иди, переоденься.
На кухне целый запас экологически чистых вегетарианских консервированных супов и сырных макарон в форме животных. Я подогреваю себе банку тосканского супа с фасолью и рисом, а потом готовлю для Бреннана макароны с сыром, заменив указанные на этикетке молочные продукты банкой концентрированного молока. Он сметает все, а потом со вздохом растягивается на диване. Спустя несколько мгновений он уже храпит. Этот звук перестал так меня раздражать. По правде говоря, благодаря ему дом перестает казаться чересчур большим.
Я набрасываю на паренька стеганое одеяло, а потом сама заворачиваюсь в такое же. Диваны слишком мягкие: сажусь на ковер лицом к огню, обхватив ладонями чашку травяного чая. Не уверена, что смогу здесь заснуть. Хотя я проверила все комнаты, так что все должно быть нормально. Надеюсь, что все будет нормально.
А если нет, если этой ночью что-то произойдет, то это будет нечто новенькое. Может, нам в каминную трубу запустят саранчу или подбросят через разбитое окно пару полосатых гремучников. Пришлют летучих мышей с дистанционным управлением и огромными клыками. Или, может, дебютируют мародеры.
Я знаю, что пытаться предсказать их извращенную изобретательность бесполезно, но все равно пытаюсь. Так мне немного легче сидеть в этом солидном призрачном доме и ждать. Уверена: что бы они ни сделали, это будет ночью. Они дождутся, чтобы я заснула или почти заснула, – и нанесут удар. Именно так им это и удается: они размывают границу между реальностью и кошмаром. Они устраивают мне кошмарные сны, а потом заставляют их осуществляться.
Хуже всего был тот домик: тот слишком голубой домик снова проскользнул в мои мысли, несмотря на все попытки его забыть.
Я наткнулась на тот домик через несколько дней после того, как меня оставил Валлаби. Я следовала последней полученной мной подсказке. «Ищи знак сразу за ручьем», – говорилось в ней. Я нашла пересохший ручей через несколько часов после выхода из лагеря, но никакого знака там не оказалось, так что я пошла дальше, продолжая поиски. Я уже начала опасаться, что сбилась с нужного направления, заблудилась – и тут его увидела: узенький ручей журчал мне: «Ты меня нашла». Чуть дальше по ручью – насыпь, дорога. И мой знак, явный, хоть и неожиданный: гроздь голубых воздушных шаров, привязанных к почтовому ящику, приплясывающих, парящих. Я прошла по подъездной дороге к небольшому одноэтажному домику, голубому, с коротенькой трубой. К входной двери тоже были привязаны шары, перед ней расстелен серый коврик для ног. Помню ярких рыбок, плавающих по краю коврика, обрамляющих слова «Дом, милый дом» и улыбающихся застывшими мультяшными улыбками… хотя я не сразу опознала в этом мою следующую подсказку.
Входная дверь оказалась незапертой. Домик был голубой и открытый: ничего более очевидного и придумать нельзя. Я вошла в комнату, полную небесно-голубого. Пол усеян воздушными шарами, гора завернутых в голубое подарков на обеденном столе. Там был и голубой диван, и голубое кресло. Подушки. Все, что имело цвет, было голубым. Все. Нет, было исключение: помню ковер, контраст моего темно-серого отпечатка ладони на мягкой желтизне, когда я открыла заслонку и развела огонь. Но все остальное было голубым, это точно.
Сначала я ходила только по гостиной, кухне и ванной, не открывая двух дверей, которые, по моим соображениям, вели в спальни. Электричество не работало, но вода в водопроводе была – и голубая бутылочка с соской у раковины. Я решила, что воду из-под крана пить не опасно, и наполнила бутылки, не вскипятив ее. Это было ошибкой. В шкафчике обнаружился батончик мюсли и вскрытая упаковка сырных чипсов. Я наелась досыта, что, возможно, тоже было ошибкой, но, по-моему, заболела я все-таки из-за воды. А еще я нашла пакетики с чаем «Эрл грей» и заварила себе чаю, мысленно улыбнувшись приятной детали.
Допив чай – или, может, еще пока пила, – я начала вскрывать лежавшие на столе упаковки. Рассчитывала на еду и свежую батарейку к микрофону, на подсказку, которая бы сказала мне, что делать дальше. Однако в первом вскрытом мной пакете оказалась пачка детских книжек. На обложке одной был жираф, на другой – семейка выдр. У всех на обложках были животные, только на одной – просто плюшевый мишка, которого прижимал к груди маленький мальчуган. Когда я сняла обертку со следующего пакета – мягкого и маленького, – то обнаружила крошечные бело-голубые носочки, шесть пар самого маленького размера.
Помню, как швырнула носочки на стол и отошла к дивану, подавив (с трудом) желание наступить на какой-нибудь из вездесущих шаров. Я до сих пор помню, как меня задел этот намек. Конечно, я сказала, какие причины меня привели в шоу. Я рассказала о них в заявке на участие, повторила во время всех собеседований. Я сказала о них в первом интервью. Повторяла это снова и снова. Стоило ли удивляться, что это запомнили?
После этого я лежала на диване и долго не могла заснуть. Уже задремала, когда услышала его – тихий плач. Звук вернул меня к бодрствованию, и я попыталась понять, откуда он исходит. Дальше по коридору, из-за двери в спальню.
Я не могла не пойти на разведку.
Единственный свет давали звезды и луна: он просачивался в окна. Я помню, как медленно шла по коридору, вытянув перед собой руки и бесшумно ступая в носках: тогда я последний раз разулась перед сном. Звук был слабым, похожим на мяуканье. Я подумала, что это котенок, специально для меня. Они знают, что я о нем позабочусь. Я скорее собачница, но я ни за что не оставлю брошенного котенка. Я никогда не оставлю осиротевшее млекопитающее… кроме, наверное, крысы.
Когда я открыла дверь, хныканье прекратилось – и я замерла на месте. Стена со стрельчатыми окнами служила фоном для большой кровати. По сравнению с коридором здесь было светло: постель отражала сказочный серовато-синий свет ночи. На комоде сидел плюшевый мишка-видеоняня. Помню, что наличие камеры немного ободрило меня, придало храбрости.
Но я все равно вздрогнула, когда через несколько секунд плач возобновился. Он стал громче, и я смогла определить его источник: гора одеял на кровати. Плач прервался икающим звуком. Я недоуменно шагнула к кровати. Продолговатое нечто под одеялом вызвало у меня беспокойство, но я зашла слишком далеко, чтобы останавливаться – а за мной ведь наблюдают, меня все видят! Я взялась за ткань и приподняла ее.
Порой доли секунды так и норовят стать вечностью, и именно такую вечность я испытала, когда приподняла и тут же бросила обратно край одеяла. Светловолосый манекен-мать лежал там: с мраморными глазами, с черно-коричневыми каплями, стекавшими по латексному лицу и марающими простыни. А в ее вздутых пегих руках – кукла, запеленатая в голубое. Со сложенными застывшими губами в ожидании бутылочки – той, с мойки. Я едва увидела… но увидела. Одеяло слишком медленно падало у меня из рук, чтобы накрыть манекен и куклу.
Мне стыдно признаться, что их трюк сработал, что целую вечность я верила в ту бутафорию. А потом запись пошла с начала, и плач зазвучал снова, и на этот раз я расслышала слабое механическое жужжание. И в тот же момент в вентиляцию, наверное, впрыснули запах, по крайней мере именно тогда я его заметила. Или, может, в моих воспоминаниях он просто не так много значит, как звук. Как бы то ни было, тогда я впервые почувствовала близкую вонь разложения – и она проникла в меня. Я стояла там, окаменев. Понимаю, что это не могло длиться больше нескольких секунд, но всякий раз, как я об этом думаю, как это вспоминаю, мне кажется, что это было гораздо дольше – длилось часами.
Хоть я и понимала, что это подделка, хоть кукла звучала нелепо и выглядела нелепо, это меня потрясло до глубины души. Не знаю, в чем дело: в усталости или в той горечи, которую должна была демонстрировать эта сценка. У меня было ощущение, будто они знают правду, скрытую за моими интервью. Мне показалось, что именно так они хотели показать мне, что я здесь не ради доматеринского приключения, а потому, что не готова стать мамой, совершенно не готова. Мне хотелось быть готовой, но я не была готова. Я подала заявку, я приехала, чтобы отсрочить неизбежность того, чего я хочу хотеть, но, боюсь, никогда не захочу.
Стоя в чересчур голубом домике, я не могла не представить себя на месте манекена под одеялами. Лицо той куклы намертво врезалось мне в память, но мое чувство вины усвоило этот образ и исказило его. Я увидела подбородок моего мужа, уменьшенный и приглаженный. Я увидела курносый носик, который так впечатляюще поблескивает на моих детских фотографиях. Я увидела пульсирующий на шелушащейся голове пушок.
Саундтрек куклы дошел до кашля: напряженного, давящегося звука. Я помню, как у меня напрягся живот в чисто инстинктивной реакции.
Я запаниковала. Повернулась и выбежала из спальни. Схватила рюкзак и поспешно втиснула ноги в ботинки. Вывалилась из входной двери и поскользнулась на дверном коврике, запутавшись ногами в шарах. Высвободившись, я выбрала путь наименьшего сопротивления: грунтовую дорогу, которая перешла в растрескавшуюся асфальтовую, где мои подгибающиеся ноги уронили меня на землю. У самой дороги я валялась в прошлогодней листве. Меня захлестывали усталость, ненависть и остатки адреналина. Постановщики решили меня выкинуть – это было совершенно очевидно. Мне хотелось уйти, хотелось, чтобы все закончилось – но я отказывалась доставить им такое удовольствие. Я долго лежала там, кипя от злости. Наконец села и сняла очки. Помню, как меня тошнило, как едкая жидкость циркулировала у меня в горле и кишечнике, словно приливные волны. Я стиснула очки пальцами и стала смотреть туда, где они находились, не видя их. Снова и снова напоминала себе, что манекен и кукла не настоящие, и пыталась понять, что мне полагается делать теперь, куда мне предлагается идти. А потом мой несфокусированный взгляд зацепился за неясное светлое пятно где-то за моими очками. Переливающееся, пляшущее нечто, которое я не сразу опознала как воздушные шары, отражающие лунный свет и прыгающие над почтовым ящиком на ветру.
Вот тут до меня дошло. Подсказка была не в книжках с картинками и не в шариках: она была в коврике у двери. «Дом, милый дом». Вот в каком направлении мне надо идти дальше. На восток.
Я понимала, что создатели шоу будут в восторге от моего панического бегства, и приняла решение, что с этого момента стану максимально скучной. Это будет моей местью. Я держалась проселочных дорог и избегала домов. Поначалу дело шло медленно. Я заболела. Вода… может, и еда, но, скорее всего, вода… и потеряла день или два. Может, и три, но вряд ли. Я тряслась у костра, разжечь который у меня едва хватило сил, даже с огнивом.
Я чувствую боль утраты. Это всего лишь вещь, но такая полезная! Вряд ли я пережила бы те дни болезни без огнива: меня, наверное, дисквалифицировали бы, эвакуировали ради моего же блага. Я и так была опасно близка к тому, чтобы произнести слова ухода. Думаю, именно то, что за мной не явились, что сочли возможным дать мне выждать, дало мне силы не сдаться, поверить в то, что все будет хорошо. Так и получилось. Мне стало лучше, я знала, куда мне надо идти – и пошла. И нашла арахисовое масло и студенческую смесь, а заодно очередную бутафорию. Это показало мне, что я иду в правильном направлении.
Рядом парнишка особенно громко всхрапывает и переворачивается на диване. Рука у него свешивается вниз, пальцы на мгновение сжимаются в кулак, а потом расслабляются, касаясь пола. Кажется, ему уютно, спокойно на мягких подушках. Этой ночью он не кричит.
Я смотрю на его свисающую руку. Отсветы огня падают на его наручные часы. С бессонным любопытством проверяю время. Восемь сорок семь. Я так давно живу по дневному свету, а не по часам, что у меня моментально появляется ощущение, что я сделала что-то нехорошее. Щеки у меня краснеют, и я понимаю, в чем дело, когда на моих глазах секунды отщелкиваются до шестидесяти: я не ожидала, что часы работают. Что глупо: нет причин, по которым камера в форме часов не могла бы одновременно показывать время. Тем не менее это выбивает меня из колеи.
Я отставляю остывший чай и наклоняюсь к руке паренька, глядя на циферблат не мигая. «Я знаю, что вы здесь», – говорю я режиссерам своим взглядом. Я могла бы украсть эти часы и разбить их, но не стану. Пусть они ведут запись. Я позволю им следить и регистрировать. В конце концов именно на это я и подписывалась. А вот чего я не позволю сделать, так это меня сломать. Я не дам им победить.
Я во что бы то ни стало буду держаться. Проломлю их финишную черту, где бы она ни была, и приведу с собой этого их паренька, чтобы все могли видеть мою победу.
14
Ведущий проводит рукой по волосам, прихорашиваясь перед карманным зеркальцем, а потом поворачивается к участникам.
– Тут побывал медведь, прямо на этом месте, всего час назад, – объявляет он. – Ваша задача – его найти. Это – индивидуальное испытание, но преимущества будут распределяться на основании того, в каком порядке каждая команда завершила последнее испытание на ориентирование. – Он берет холщовую сумку, которую один из ассистентов положил у его ног в недавней суматохе. – Для финишировавших первыми и вторыми у нас есть описание вашего объекта.
Он вручает четыре застегнутые на молнию сумочки Следопыту, Зверинцу, Черному Доктору и Банкиру. В каждом – образец шерсти и ламинированная карточка с полным описанием барибала, включая масштабированное изображение отпечатков лап и помета.
– Для занявших третье место – менее подробное описание.
Пилот и Биологичка получают карточки с данными о поведении барибала.
– А для четвертой и пятой команд – вот это. – Он бросает остальным участникам по оранжевому свистку. – Может, вы его спугнете.
– На самом деле, – добавляет ведущий, – медведей два. Половина из вас будет преследовать одного, а половина – другого. Пусть старшие из каждой команды встанут с севера от меня, а младшие – с юга.
Некоторые команды распределяются без слов: Следопыт старше Зверинца как минимум на пять лет, Черный Доктор на десяток лет старше Банкира, а Ковбой старше всех остальных, а вот остальным приходится разбираться. Пилот старше Биологички на несколько недель, и все с изумлением узнают, что Инженер на два года старше Азиаточки-Плотника. Официантка не желает называть свой возраст, но Заклинатель, которому почти сорок, притворяется, будто не уверен, кто из них старше. Наконец она сдается:
– Ладно! Мне двадцать два.
– И мне тоже! – восклицает Заклинатель.
– А вот и нет, – говорит Ковбой, который за этот день успел освоиться с Заклинателем и которому тот уже надоел. – Иди к ним, – советует он Официантке.
– Я оказался лишним, – Заклинатель поворачивается к ведущему. – Мне дадут отдельного медведя?
– Нет. С какой группой вы хотите идти?
Заклинатель внимательно рассматривает группы. Слева от ведущего – северная группа, состоящая из Следопыта, Черного Доктора, Ковбоя, Биологички и Инженера. Справа, в южной группе, – Зверинец, Банкир, Официантка, Пилот и Азиаточка-Плотник.
– С южной, – решительно объявляет Заклинатель.
Он ухмыляется, глядя прямо на Официантку.
– Отлично, – говорит ведущий. – Значит, идете в северную.
Официантка кричит «ура» и впервые за много дней широко улыбается. На лице Заклинателя отражается потрясение. А потом он кивает и отходит к северной группе со словами:
– Следовало бы ожидать.
Азиаточка-Плотник придвигается к Зверинцу и шепчет:
– Надеюсь, нам удастся поесть медвежатины.
– Ты хоть представляешь себе, какой у медвежатины вкус? – спрашивает Зверинец.
– Белковый, – откликается Азиаточка с тихим смешком. – Мне следовало бы оставить себе хоть немного шоколада.
– Он сказал, что больше мяса нам не дадут, – вставляет слушавший их Банкир.
Азиаточка-Плотник делает небольшой шаг в сторону, принимая его в разговор.
– Я считаю, что если нам удастся его загнать, он наш.
– Думаешь, это будет настоящий медведь? – спрашивает Зверинец.
– А почему бы и нет?
– Купер сказал, что вчерашние следы оленя были искусственные.
– А олень, которого вы съели, – настоящий, – возражает Банкир.
– Конечно, но… – Зверинец замолкает. Ей не верится, что в шоу их могут заставить выслеживать настоящего барибала. Этот зверь обычно избегает людей, но может быть опасным, если его раздразнить. – Мы все тут были час назад, а никаких медведей не было.
– При чем тут час! – говорит Азиаточка-Плотник. – Это было просто для камер.
– Все готовы? – спрашивает ведущий.
Зверинец вынимает из сумочки карточку с определениями. Она не особо впечатлена. Ей кажется, что победа в двухдневном испытании должна была бы принести более существенную награду. Она надеялась на котелок или смесь орехов и сухофруктов. Она смотрит на след медведя, с которым и так знакома, а потом обводит взглядом остальных четырех человек, попавших в южную группу.
– Если найдете след, не наступайте на него.
Она не понимает, как такое возможно: чтобы пять человек выслеживали одно и то же животное, но не сотрудничали друг с другом.
Ведущий командует:
– Марш!
Зверинец медлит, наблюдая за лихорадочной спешкой своих товарищей.
– Это будет катастрофа, – бормочет она, а потом тоже начинает поиски.
Когда Следопыт бродил по окрестностям, режиссеры попросили его избегать одного места, и именно туда он сейчас и направляется, сделав выводы. Заклинатель следует за ним. Остальные расходятся кто куда. Следопыт замечает след почти сразу же: участок поломанного кустарника с клочьями коричневато-черной шерсти. На земле два четких отпечатка. Он знает, что медведь никогда не оставил бы настолько заметный след, но еще он знает, что они не выслеживают настоящего медведя. Заклинатель идет прямо за ним.
– Я не дурак, – говорит Заклинатель. – Всегда использую короткий путь.
След приводит к пещерке, в которой Следопыт и Заклинатель находят… пустоту. Только пауков и лишайники. След был ложным – оставлен специально в расчете на то, чтобы привлечь и замедлить Следопыта. Пилот нашел правильный след, не такой заметный: он начинался почти рядом с тем местом, откуда они отправились на испытание, и проложили его только после того, как Следопыта вернули в группу.
Участники слишком устали, чтобы даже переругиваться.
– Надо было сделать это испытание командным, – шепчет дежурный режиссер ведущему.
Тот отвечает:
– Все нормально. Это просто должно их вымотать.
Молчаливое усталое испытание сильно урезают. Зрителям покажут, как участники пробираются через кусты, перемежая эти кадры крупным планом покрасневших глаз и уныло опущенных губ. В южной группе первый след медведя моментально уничтожает не заметивший его Банкир, заменяя отпечатком собственного ботинка. Оператор это подметит, и вслед за этим эпизодом смонтируют кадры неловких движений и ошибок. Будет показано, как почти все члены этой группы падают, спотыкаются, ударяются головой о ветки… Зверинец нравится режиссеру монтажа больше остальных: он покажет, как она помогает Азиаточке-Плотнику подняться, но вырежет следующий кусок, когда она наткнется на еловую ветку.
Официантка видит заросли голубики и решает посмотреть на них поближе. У первого кустика она срывает ягоду и катает ее на ладони.
– Хочется съесть, – говорит она, – но вдруг она ядовитая? То есть она похожа на голубику, но в магазинах голубика крупнее. Лучше не надо. Лучше буду искать медведя.
Она бросает ягоду и залезает в густые заросли по пояс высотой. Через несколько минут… секунд… она слышит стон и застывает на месте. Здесь только она и ее оператор. Ближе всех к ним Биологичка – примерно в пятнадцати метрах дальше.
– Что это? – шепчет Официантка.
А потом она видит его: всего в трех метрах, позади упавшего ствола: округлую массу черного меха высотой в метр и длиной почти два метра.
Официантка начинает трястись и бормотать – быстро, тихо, почти неслышно:
– Ну нет, ну нет, ну нет.
Она не замечает, что медведь не двигается: не смотрит на нее, не ест ягод в сантиметре от своей пасти, даже не дышит. Проходят очень долгие десять секунд, а потом хруст веток под ногами идущей в ее сторону Биологички выводит Официантку из оцепенения. Она осторожно пробирается через кусты голубики и подходит к чучелу: это настоящий медведь, просто давно умерший и умело сохраненный. Она подходит к голове медведя и внимательно всматривается в его морду, в коричневатый нос и немигающие стеклянные глаза, острые зубы, торчащие из пасти, словно приготовившейся взреветь. А потом замечает что-то у него на шее: один медвежий коготь, висящий на сыромятном ремешке. К ремешку прикреплена крошечная бумажка. На ней написано: «ПРИНЕСИ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО».
На севере Пилот находит второго медведя и забирает себе кулон с медвежьим когтем. Однако Официантка раньше него приходит к ведущему, чье лицо вытягивается в глубочайшем изумлении, когда он видит ее с когтем медведя. Он быстро приходит в себя и говорит:
– Ну-ну-ну. Поздравляю.
– Дело было в ягодах, – говорит потом Официантка в интервью. – Я не шла ни по каким следам. Я просто бродила вокруг, а потом увидела ягоды и подумала: «Кажется, медведи едят ягоды». А он там и оказался!
Как только Пилот возвращается, остальных участников созывают обратно криками.
– Его она нашла? – восклицает Заклинатель, увидев стоящих по сторонам от ведущего Официантку и Пилота. – Не может быть!
Девушка показывает ему неприличный жест, который не вырежут, но размажут. Заклинатель утешится тем, что, хотя она и выиграла испытание, он все равно может вывести ее из себя.
– Теперь наши победители получат вот это, – объявляет ведущий, который держит две одинаковые холщовые сумки. Солнце уже опустилось низко. У всех участников измученный вид – потому что они действительно измучены. День был долгим. Ведущий обводит их серьезным взглядом и говорит: – Доброй ночи, – после чего сразу же уходит.
Участники потрясенно переговариваются.
– Что нам теперь делать? – вопрошает Биологичка.
Лицо Банкира выражает глубокое изумление.
– Наверное, стоит сделать укрытие? – предлагает Зверинец.
Она смотрит на Следопыта – и радуется, когда он встречается с ней взглядом. Ей хочется с ним сотрудничать – и она рада, что он готов сотрудничать с ней.
Пилот расстегивает свою сумку. Официантка замечает это и следует его примеру. Оператор подходит ближе, чтобы заснять ее содержимое. Пригибаясь рядом с ней, он закашливается. Кашель звучит так, будто у него в горле наждачная бумага.
– Постойте! – хрипит он Официантке. Он отхаркивает мокроту и отплевывается, а потом садится, тяжело дыша. – Немного простыл. Извините, продолжайте.
Руки у него дрожат: едва заметно, но этого достаточно, чтобы запись не получилась. Режиссеру монтажа придется использовать съемку, которую сделал оператор, перегнувшийся через плечо Пилота. Все предметы предстанут перед зрителями как элементы маркированного списка, составляющегося по мере их появления: два небольших металлических котелка со складывающимися ручками, такие же, как тот, что достался Ковбою в первом испытании, пакетик порошкового овощного бульона, двухкилограммовый пакет коричневого риса, пластмассовые солонка и перечница, моток лески.
– На этой высоте будет холодно, – говорит Следопыт так негромко, что его слышат только Зверинец, Азиаточка-Плотник и Черный Доктор. – Нам стоит уйти с вершины.
– Одно укрытие на всех? – спрашивает Азиаточка.
Следопыт кивает и направляется к пологому лесистому склону. Зверинец и Азиаточка идут за ним.
Черный Доктор поворачивается к остальным и кричит:
– Одно укрытие этой ночью, в той стороне!
Он ждет, пока Пилот застегивает сумку, а потом они вдвоем уходят за деревья.
Хотя участники организуют работу не сразу, зрителям покажут уже наполовину построенное укрытие. Азиаточка-Плотник руководит постройкой, и убежище получается в форме изящного навеса. Его ставят в двадцати пяти метрах ниже вершины, на плоском участке, где на камнях почти нет мха.
– Меньше мха – значит меньше воды, – объясняет Следопыт. – Значит, если пойдет дождь, нас не зальет стоками. – Затем зрители увидят, как он подходит к Пилоту. – Не знаю, сколько мы здесь пробудем, – говорит он. – Простыми капканами не удастся поймать сколько, чтобы всех накормить.
– А ты планируешь всех накормить? – спрашивает Пилот.
– Если ты отдашь мне немного лески на силки, то я попробую.
– Я тебе помогу.
Следопыт уводит своего хромающего спутника прочь от строящегося укрытия для группы.
К наступлению сумерек общее укрытие представляет собой навес длиной четыре метра с низкой покатой крышей из срезанного лапника. Его каркас состоит из трех Y-образных веток, воткнутых глубоко в землю. В развилку каждой уложено прочное опорное бревнышко, образуя незамкнутый треугольник. Пол укрытия устлан ковром из опавшей листвы и иголок. Сооружение завершается крышей из срезанного лапника. Укрытие выглядит профессионально и привлекательно – насколько это возможно сделать за три часа работы из исключительно природных материалов.
В двадцати шагах от навеса – второе укрытие, скорее просто куча листьев у камня. Заклинатель помнит, что прошлой ночью ему было тепло, но тесно. Сегодня он хочет видеть звезды. Он лежит на тонком слое листвы, игнорируя остальных и дожидаясь захода солнца.
Официантка сидит между двух укрытий со своим пакетом риса, вес которого заметно уменьшился. Две кружки ее риса варятся вместе с таким же количеством риса, пожертвованного Пилотом. Они распределены на пять маленьких котелков. Непринужденная щедрость Пилота развеяла ее нежелание делиться: сегодня участников ждет пир из густой рисовой каши, приправленной солью, перцем, бульоном и несколькими кружками вареных листьев одуванчика, которые нарвали Биологичка, Черный Доктор и Инженер, пока Зверинец разжигала костер, а остальные собирали дрова. Сегодня все сделали свой вклад и смогут поучаствовать в пиршестве.
Вернее, все, за исключением Заклинателя, который уже несколько часов отдыхает в одиночестве. Когда остальные усаживаются вокруг костра и начинают раздавать кружки, он встает со своего лиственного ложа, потягивается, а потом подходит и плюхается между Официанткой и Инженером.
– На что это ты рассчитываешь? – интересуется Официантка, протягивая одну из кружек и пластиковых вилок Ковбою.
– Умираю с голода, – отвечает он, потирая живот. – Передай-ка немного мне.
– Ну нет, – заявляет Официантка. – Ты спал, пока остальные работали, и ничего не получишь.
– Брось свои глупости, – требует Заклинатель.
– Это не глупости, – говорит Ковбой из-за костра. Он берет свою кружку. – Если хочешь получить свою долю, надо участвовать в работе.
Враждебность Официантки Заклинателя не удивляет, чего нельзя сказать про поддержку Ковбоя и кивки сидящих у костра. Он бросает короткий взгляд прямо в объектив, словно обвиняя это устройство в том, что оно подговорило остальных на такое. На самом деле он именно так и считает: он решил, что они отыгрывают сценарий. Однако на самом деле большинство из сидящих у костра сейчас не помнят о том, что их снимают. Включается древний инстинкт – не столько естественный отбор, сколько нежелание содержать ленивого члена сообщества. Никто первым не лишил бы Заклинателя еды, но когда это сделала Официантка, остальные решительно ее поддерживают. Угрызения совести испытывают почти все, но некое неприятное ощущение позволяет им чувствовать себя правыми.
– Я умру с голоду, – возмущается Заклинатель.
– Человеческий организм способен месяц обходиться без еды, – говорит Следопыт.
Один из главных его принципов – кто не работает, тот не ест. Он не испытывает угрызений совести.
– Пойди и набери червяков, если хочешь поесть, – советует Официантка.
Она кладет в рот немного риса и, закрывая глаза, стонет от наслаждения.
Заклинатель резким движением выхватывает у нее из рук металлическую кружку. Официантка яростно выпучивает глаза и бросается на него; рис рассыпается. Девушка отвешивает ему пощечину, вложив в удар всю свою невеликую силу. Заклинатель прячет лицо в ладонях и сворачивается в клубок, терпя удары. Инженер ввязывается в драку, безуспешно пытаясь ее остановить. В следующую секунду Банкир оттаскивает Официантку. Та вопит:
– Отпусти меня!
Рядом возникает Биологичка: она растирает ей плечи, успокаивает. Из множества сказанных ею слов зрители услышат одну фразу:
– Он того не стоит.
Азиаточка тоже встает и идет успокаивать Официантку. Зверинец наблюдает за ними и думает: «Вот что я должна была бы делать: утешать». Однако у нее нет ни малейшего желания этим заниматься. Она не хочет, чтобы ее пол определял роль, которую она сыграет в происходящем. Вместо того чтобы бросаться утешать Официантку, она ворошит палкой костер, разбивая пылающие дрова на несколько отдельных ярких углей.
Заклинатель, злой и смущенный, все еще не встал с земли.
– Она меня ударила! – орет он. – В нашем контракте сказано, что никого бить нельзя!
Один из операторов включил рацию.
– Девушка его ударила? – спрашивает вышедший на связь режиссер. Получив подтверждение от оператора, он продолжает: – Не страшно, если все уже закончилось. И… ты это снял, да?
У костра Черный Доктор напоминает:
– В контракте запрещается бить других по голове, по лицу и по половым органам.
Заклинатель вскакивает на ноги и указывает на свое лицо:
– А это как называется?
– Я видел только, что она била тебя по коленям и рукам.
– Точно, – подхватывает Пилот. – Ты так хорошо свернулся, защищаясь.
Зверинец хохочет. Заклинатель возмущенно смотрит на нее.
– По-любому, – говорит она, – ты сам виноват.
Ее презрительный тон изумляет Инженера: он ожидал, что она возьмет на себя роль миротворца. Никто из операторов не замечает легкого разочарования, с которым он на нее смотрит.
Махнув рукой, Заклинатель уходит к своему одинокому ложу. Ситуация разряжается, все заканчивают есть. Этот эпизод закончится серией коротких интервью.
Азиаточка-Плотник:
– Мы все устали, проголодались и на взводе, но это было дико. Не стану говорить, будто он этого не заслужил, но все равно…
Банкир:
– Считаю ли я, что нам следовало с ним поделиться? Если бы он получил травму и ничего не мог поделать, я бы сказал «да». Но он просто решил поспать, пока мы все обустраивали лагерь. Мне немного неприятно, но почему мы должны за него работать? И потом, решил не я. Не я выиграл тот рис. Я был благодарен за то, что меня угостили.
Официантка:
– Он доставал меня два дня подряд, а потом еще и еду у меня отнял? Нет уж, блин! Пусть помирает с голода.
Заклинатель:
– Любому сообществу нужен изгой, и то, что это сообщество немногочисленное, дела не меняет. – Он проводит рукой по сальным рыжим волосам и подбрасывает дров в костер. – Им хочется, чтобы я стал их злодеем? Ладно. Я буду их злодеем.
15
Березовая улица стала передышкой хотя бы от внешних кошмаров, пусть и не от тех, которые плело мое подсознание. Тем не менее такое затишье просто означает, что приближается новое испытание. Когда мы уходим из дома, уходим из района, прорезанного улицами, названными в честь деревьев, я пытаюсь угадать, дожидаются ли устроители сигнала от паренька, или же мы должны дойти до какого-то определенного места.
Ближе к полудню мы туда попадаем – это место обустроили так, как мне еще не доводилось видеть: оно не брошено, а разгромлено. Окна перебиты, вывески сорваны. То, что я поначалу сочла неуместным валуном, оказывается машиной, разбитой о кирпичную стену. Я чувствую, как моя спина опасливо сгибается. Стараюсь не моргать на ходу. Вид этой машины заставил меня вспомнить выпускной класс школы: тогда школьный союз по борьбе с наркотиками договорился с пожарным отделением изобразить аварию пьяного водителя, использовав разбитый пикап. Добровольцы вымазались в крови из киселя и орали из машины, пока ее резали специальными ножницами. Помню, как мой приятель Дэвид выполз с водительского сиденья, с трудом выпрямился и, покачиваясь, пошел к пожарным. Пассажирка с переднего сиденья, Лора Рэнкл, «погибла». Она была милая, в отличие от большинства школьных красавиц, и Дэвид так вопил, когда ее вытащили из машины, что это оказалось ужасно мучительно. Я все твердила себе, что это не на самом деле. Старалась спрятать слезы от одноклассников, и только потом заметила, что большинство тоже прячут слезы. Мой папа знал про эту постановку. Помню, как он спросил про нее тем вечером за ужином. Не успела я ответить, как мама начала говорить о том, что, по ее мнению – по ее убеждению, – это спасет кому-нибудь жизнь и что пикап разбился именно ради этого. Я собиралась рассказать, насколько впечатляющим было это событие, но после ее слов только пожала плечами и обозвала его чересчур драматизированным.
Через несколько кварталов после первой разбитой машины столкнулись сразу несколько автомобилей. Цвет автобуса в центре этой свалки очень характерный: мне даже не нужно присматриваться чтобы понять: школьный. Школьный автобус и несколько легковушек. Когда мы оказываемся ближе, я вижу обугленный реквизит, свисающий из передней двери почерневшего седана. На мгновение мне представляется, что у него лицо Лоры Рэнкл: не то осунувшееся и неизменно печальное лицо, которое у нее появилось после того, как она забеременела, а отец ребенка ее бросил, а то лицо, которое было у нее в школе: веселое, полное радостного ожидания и любви.
– Майя, – окликает меня паренек, – в чем дело?
Это абсурдный вопрос, рассчитанный на то, чтобы заставить меня говорить. Я уже готова приказать ему заткнуться, но потом решаю, что, если я дам им интересный сюжет, меня оставят в покое. Может, если буду говорить, то смогу не приглядываться – и, может, в этом и будет заключаться все испытание. И я ему рассказываю. Подробно рассказываю ему про Лору Рэнкл и Дэвида Моро. О поддельной крови и искореженном металле, о жутком сплаве выдуманной трагедии и останков реальной.
– Потом, когда один из пожарных помог Лоре выйти из машины «Скорой помощи», она нервно так улыбалась и была в полном порядке. Это был просто сюр, – говорю я. Мы уходим чуть в сторону, огибая перевернутую тележку из супермаркета, и я продолжаю: – Я знала, что это просто игра, но все оказалось достаточно реальным, чтобы создать такое ощущение, от которого трудно было избавиться, пока все не закончилось.
Я смотрю на паренька. В конце концов он говорит:
– Ужасно странно.
Ну, хватит! «Странно». Я впервые рассказала ему нечто совершенно правдивое, а он смог сказать только, что это странно. Наверное, я это заслужила, обращаясь с ним как с личностью, а не как с живой бутафорией. Сама виновата.
Может, дело в моей близорукости, но, несмотря на то что мы уже рядом с автобусом, он все еще кажется очень далеким. Я ощущаю некую отстраненность – именно такую, какой мне хотелось, но не удалось испытывать школьницей в той инсценировке аварии. Приближаясь к нему, я обнаруживаю, что мне плевать на автобус, плевать на то, что внутри. Это не моя жизнь. Это не на самом деле.
Пока я росла, учителя и школьный психолог говорили о «настоящей жизни», словно это было нечто отличное от школы. То же происходило и в университете, хоть я и жила самостоятельно в городе с восемью миллионами жителей. Я не понимала этого тогда, не понимаю и сейчас: что это за «настоящая жизнь», если не та, которой ты живешь? С чего вдруг ребенок не такой настоящий, как взрослый? «Когда я вернусь в настоящую жизнь, – сказала мне Эми в тот вечер, перед тем как произнести страховочную фразу, – я буду болеть за тебя». Тогда мне эти слова не показались слишком странными. В тот момент испытания имели структуру, начало и конец, которые легко было опознать. Какой-то человек причал «Марш!» или «Стоп!». Мне этого очень не хватает. Сейчас все как будто одновременно поддельное и настоящее. Мир, в котором я перемещаюсь, искусственный, управляемый и обманчивый, но в нем были тот самолет, и деревья, и белки. Дождь. Мои вроде бы задерживающиеся месячные. Вещи слишком крупные или слишком мелкие для управления – и они одновременно вносят свой вклад и создают конфликт. Этот созданный ими пустой мир полон противоречий.
Мы дошли до автобуса. У меня бегут мурашки. Желтый нос автобуса сливается с серой стеной, но мне кажется, что между ними есть небольшой проход. Должен быть.
– Майя, давай лучше обойдем, – говорит парнишка.
– Я и так обхожу.
– Я имел в виду – по другой улице.
Я знаю, что он имел в виду. Я иду к задней части автобуса.
– Майя, ну, пожалуйста! Разве ты их не видишь?
Он говорит про крошечных манекенов, вываливающихся из заднего аварийного выхода. Я вижу пять или шесть. А внутри, наверное, есть еще. Я и запах их чувствую: такой же, как у предыдущих, только еще с углями.
Я смотрю на паренька. Он реагирует чересчур бурно, трясется. Мои одноклассники были более убедительными.
– Кончай это, Бреннан, – говорю я.
Я использую его имя, потому что, похоже, имена его успокаивают. Он называет меня Майей чуть ли не в каждой фразе – так часто, что создается впечатление, будто это и есть мое настоящее имя. Настоящее. Опять это слово! Когда поддельное более реально, чем настоящее, что истинно? Не хочу знать. Я сую руку в карман, тру линзу от очков и иду.
Паренек следует за мной молча. Такой неприятной бутафории у меня еще не было: распухшая и лопающаяся, почерневшая от гниения. Повсюду копошатся личинки мух: я их не вижу, но ощущаю, будто они извиваются у меня в желудке. Куча газет и мусора скопилась у заднего колеса автобуса, словно снежный занос. Я наступаю на какой-то бумажный пакет – и что-то хлюпает у меня под ногой. Ощущаю мясистый хлопок и что-то тонкое, длинное и твердое у меня под ступней.
Это не важно. Не смотри.
– Майя, я не могу.
Я уже миновала автобус.
– Иди, – требую я.
Мне не хочется поворачивать обратно.
– Не могу!
Голос у него стал пронзительным. Я заставляю себя повернуться. Я смотрю прямо на паренька, намеренно сужая свое поле зрения. Он – красно-коричневый сгусток, опознаваемый как человек, но и только.
– Майя, ну, пожалуйста!
Он просто очередное препятствие, очередное испытание. Записывающее устройство, изображающее истерику.
– Прекрати, – говорю я.
– Но я…
Он давится рыданием. Не вижу его лица, но я уже много раз видела, как он плачет. Я знаю, как кривятся у него губы, как течет из носа. Мне не нужно смотреть, чтобы знать, как это выглядит.
«Оставь его».
Не могу.
«Не хочешь».
Мне не позволят. Они хотят, чтобы он был со мной. Ему нужно быть со мной.
– Ты справишься, Бреннан, – говорю я, заставляя свой голос звучать мягко. Этот тон кажется искусственным, потому что он и есть такой. – Они тебе ничего плохого сделать не могут. Просто поторопись – и мы отсюда уйдем.
Паренек кивает. Я рисую себе, как он кусает губу – потому что он часто это делает.
– Нам осталось идти всего несколько дней, – говорю я. – Очень скоро будем на месте.
Я вижу, как он поднимает руку к лицу, а потом становится больше и четче – приближается. Спустя пару секунд он уже рядом со мной, и я вижу, что – да – он плачет. И еще он двумя пальцами зажимает нос.
– Пошли, – говорю я.
Уже через несколько минут эпицентр разрушений остается позади. Мы вернулись к простой заброшенности. Столько трудов, столько денег – а нам всего-то надо было пройти мимо автобуса. Не то чтобы это было легко, но их расточительность меня раздражает.
– Майя, – спрашивает парнишка, – а почему мы не на шоссе?
Его вопрос пополняет груз моего беспокойства. Он как будто пытается заставить меня нарушить правила.
– Машиной пользоваться нельзя, – отвечаю я.
– Ага, да. – Он немного молчит и спрашивает: – А просто по нему идти? Должно получаться быстрее, чем здесь.
Неужели это подсказка? Они и шоссе перекрыли? Это слишком масштабно. Слишком. Я ему не верю: это подстава.
– Вот здесь как раз знак, – говорит парнишка. – Наверное, оно близко.
– Нет.
– А почему нет?
Я не могу ему ответить. Я не знаю ответа.
– Майя, почему?
Я просто иду дальше.
– Майя?
Это имя меня обжигает.
– Майя?
Я чувствую, как его пальцы ползут по воздуху, приближаясь к моей руке.
– Я ведь говорила, чтобы ты не смел меня трогать?
Мой голос дрожит от всего того, что во мне скопилось.
Паренек отшатывается, бормоча извинения. На мгновение кажется, что он забыл о своем вопросе. Но тут он говорит:
– Так как насчет шоссе?
– Нет, Бреннан. – Мое раздражение нарастает, превращаясь в гнев. – Мы не пойдем по шоссе.
– Почему, Майя?
– Прекрати так меня называть.
– Почему?
– И прекрати говорить «почему»!
Возбуждение заставляет меня ускорить шаги. Почему он меня подначивает? Почему он не соблюдает правила игры?
«Ты знаешь почему».
Я крепко сжимаю линзу от очков. Грязь и загрубевшая кожа цепляются за нее, когда я принимаюсь ее растирать. Я помню все, что паренек говорил про карантин и болезнь. Я помню объявления, дом, полный голубого… столько голубого, яркого, как летнее небо, и такого же ясного. Я помню, как за мной наблюдал плюшевый мишка.
Если позволю себе усомниться, пропаду. Мне нельзя сомневаться. Все сходится, все прекрасно сходится. Металл и мех, зонд в вышине. Паренек – деталь механизма, как и все, как и я. Просто он не участник, поэтому у него другие правила.
Я иду невнимательно, быстрее, чем следует. Моя нога цепляется за пустоту. Я спотыкаюсь. Паренек протягивает руку, чтобы меня поддержать. Я отстраняюсь.
– Майя, – говорит он.
– Я в норме.
Я устремляю взгляд на расплывающуюся землю и снова иду.
– Майя, что это?
Он смотрит куда-то вперед. Я пытаюсь разглядеть то, что он видит, но вдали только что-то размытое. Я тру лизну сильнее, так что она нагревается.
– Что именно? – спрашиваю я.
Паренек смотрит на меня. Глаза у него стали огромными, вид по-настоящему испуганный. У меня сжимается грудь.
Что бы там ни было, это не настоящее.
Но даже если не настоящее, оно есть, а противоречия опасны. Вспомни мелкий шрифт на контракте. Вспомни того койота. Зубы и шестеренки, кровь и страх. Сморщенные губки куклы, плачем зовущей маму.
Я вытаскиваю линзу из кармана и вытираю ее о рубашку. Закрываю левый глаз и подношу линзу к правому.
Внезапно у деревьев появляются листья. Четкие отдельные листья. На отбойнике слева от меня появляются вмятины, прогибы и пятна ржавчины. По краям дороги белые линии, блеклые, но видимые, а в трех шагах от меня раздавленная лягушка превратилась в сухарик. Сколько деталей я упустила с того момента, как у меня разбились очки? Сколько сбитых машинами животных?
Я смотрю на паренька. У него прыщи, а на щеке – маленькая болячка.
– Майя? – говорит он, указывая вперед.
Дорогу перегораживает поваленное дерево. К его ветвям привязана белая простыня, висящая, как транспарант. На транспаранте надпись, но она слишком далеко, чтобы ее прочесть – даже с приставленной к глазу линзой.
Новая подсказка. Наконец-то! Я шагаю вперед.
– Майя, постой! – говорит паренек.
– Ты видишь, что там написано? – спрашиваю я.
– Нет, но…
– Тогда пошли.
Я открываю левый глаз. В моем поле зрения смешиваются ясность и неопределенность, и я чуть пошатываюсь, приспосабливаясь к новому восприятию. В считаные секунды начинаю различать буквы на объявлении: очертания слов. Там две строчки. В первой два слова или три. Вторая строка длиннее, так что весь текст имеет форму трапеции. Потеки краски путают буквы, но еще через несколько шагов мне удается разобрать первое слово «ХОДА».
У меня такое чувство, будто я набрала очки. Я прочла слово. Я прохожу испытание.
– Майя! – зовет паренек.
Мне хочется разобрать надпись, не подходя слишком близко – просто чтобы сказать, что я это сделала. Второе слово начинается с «Н». Контекст. Готова спорить, что это «нет». Краткость слова придает мне уверенности. Вторая строчка труднее. Первое слово начинается с «Н». Наверное, «нарушители».
Паренек хватает меня за руку.
– Майя, стой! – просит он отчаянно.
И тут текст встает на место, и я читаю его целиком:
«ХОДА НЕТ НАРУШИТЕЛЕЙ ВЫПАТРАШИМ».
– Выпотрошим? – говорю я, опуская лизну. – Немного чересчур.
И тем не менее я ощущаю, как мое тело напрягается, желая спрятаться. Я едва помню, как ощущаются объятия любящего человека, но без труда представляю себе, что почувствую, когда мне живот вспорет нож. Жар, мгновение застывшего времени – а потом высыпаешься наружу. Я представляю себе пар, поднимающийся от моих теплых кишок при соприкосновении с холодным воздухом. Потом представляю, как сама кого-то вспарываю.
– Пошли, – просит паренек, кивая в ту сторону, откуда мы пришли.
Единственный способ выйти из испытания – это произнести те слова, сдаться.
– Мы пойдем в обход, Майя.
«Выпотрошим», – мысленно повторяю я. Это объявление такое чрезмерное, такое нелепое! Оно как те листовки: предназначено для зрителей, а не для меня.
При этой мысли на меня накатывает ощущение полной незначительности. В этом шоу главная не я. И не другие участники. Главное в нем – мир, в который мы попали. Мы статисты, наша роль – развлекать, а не поучать. Я неправильно относилась ко всему происходящему: я здесь не потому, что я интересная, и не потому, что боюсь заводить детей. Я здесь исключительно в качестве детальки того, что они творят. Никому из власть имущих не важно, доберусь ли я до конца. Им важно только, чтобы зрители досмотрели шоу до конца.
Я убираю линзу обратно в карман и шагаю вперед.
– Майя!
Паренек перешел на хриплый шепот.
Вот та игра, на которую я согласилась.
– Не надо! – он прикоснулся к моей руке, но не тянет меня. – Пожалуйста!
«Да», – думаю я. У меня такое чувство, что я действую правильно. Готова спорить, что Купер уже прошел это объявление. Может, и еще кто-то. Наверное, кто-то один. Осложнения идут тройками: любовные треугольники, третий лишний, святая троица.
Я подошла достаточно близко и могу прочесть надпись и без линзы. Помогает знание того, что там написано. Паренек по-прежнему со мной: видимо, его присутствие необходимо. А у Купера тоже будет приставучая мелюзга? Капризная белая девица? Может, тот паренек-азиат… как его звали?.. будет третьим: это будет логично – славный телегеничный набор. Или Рэнди как элемент раздражения и театральности? Вряд ли это будет еще одна женщина. Хизер не могла пройти настолько далеко, а София… Ну, София – это вариант, хоть и не очень вероятный.
Я дохожу до поваленного дерева. Стою рядом с транспарантом. Это стартовая прямая или финишная? Не знаю, но знаю, что это что-то. Я протягиваю руку. Прикосновение к дереву должно стать сигналом. К чему именно – не знаю. Звон колоколов, или фанфары, или вспышки света.
Моя рука проскальзывает в размытое пятно, находит толстую ветку.
Сирены не воют. Сигнальные ракеты не взмывают в небо. Земля не трясется. Лес не изменяется.
Во мне пульсирует разочарование. Я была так уверена в том, что этот момент важен!
Мне не впервой ошибаться.
Перелезаю через ствол, а потом вынимаю линзу и осматриваю дорогу перед нами. Паренек спрыгивает на тротуар рядом со мной.
– Ну что ж, – говорю я, – наши кишки все еще при нас.
– Ш-ш! – шепчет парнишка. Он жмется, словно воришка. – Я про такое слышал.
Я не слишком внимательно слушала его историю, но почти уверена, что тут есть противоречие.
– А мне казалось, что ты ни с кем не встречался после того, как ушел из вашей церкви. – Я говорю с нормальной громкостью, и паренек снова на меня шикает. – Ладно, – шепчу я.
– Я кое-кого встречал, в самом начале, – говорит он мне. – Но они все были больны.
Я решаю, что это допустимая поправка. Невольно заражаюсь беспокойством паренька. Мы сейчас встретим моих мародеров? Я медленно иду вперед и держу линзу в руке, на всякий случай. Пока мы идем, паренек стреляет глазами направо и налево.
Интересно, как меня сейчас изображают? Я знаю, какой была моя роль в самом начале. Я была искренняя и легкомысленная любительница животных. Вечно жизнерадостная, вечно готовая к очередному испытанию. А сейчас? Меня будут представлять рехнувшейся? Вряд ли: это роль Рэнди с его нелепым золотым крестом и историями про одержимых младенцев. Но кто бы я теперь ни была, я уже не улыбчивая и деятельная особа. Не стойкая оптимистка.
Интересно, способна ли я еще на это – быть человеком, постоянно готовым к деятельности, улыбающимся до боли в щеках? Это было утомительно: так же утомительно, как этот бесконечный поход, только иначе.
«Попробуй».
А почему бы и нет?
Я смотрю на паренька и улыбаюсь. Своим самым радостным тоном я говорю:
– А неплохая стоит погода, да?
У меня сводит живот. Жизнерадостность дается мне с настоящей болью.
Паренек смотрит на меня, подняв брови в немом вопросе: «Что, к черту, с тобой такое?» Я убираю болезненную улыбку и отвожу взгляд. А что, если я больше никогда не стану прежним человеком? Не тем преувеличенным образом, который я придумала ради шоу, но той личностью, которой была на самом деле. Личностью, которую я вырабатывала в себе с таким трудом, вырвавшись из угрюмого дома моей матери. Мне ненавистна перспектива быть всю оставшуюся жизнь такой жалкой. Нет: когда все закончится, я перестроюсь. Иначе нельзя. Муж мне поможет. Как только я снова его увижу, все это уныние исчезнет. Эти события станут именно тем, чем должны были быть: последним приключением. Интересной историей для рассказов. Мы возьмем идиотскую борзую, о которой мечтали, выбросим в мусор весь запас презервативов и увеличим нашу маленькую семью. Я это сделаю, пусть даже и не готова: ведь нельзя быть готовой ко всему, а порой, когда думаешь о трудностях, они становятся непреодолимыми, и в конце концов я же не моя мать. Скоро все трудности отойдут в прошлое достаточно далеко, и я смогу притворяться, будто тут было здорово. Или, может, беременность будет настолько ужасной, что все это по сравнению с ней покажется просто отдыхом. Я перед отъездом прочла одну книгу, судя по которой такое вполне возможно: там говорилось о геморроидальных шишках размером с виноградину и струпьях на деснах.
Может, у меня из-за этого до сих пор нет месячных?
Нет. Я не беременна. Я знаю, что не беременна. Так мое тело реагирует на физический стресс: на все эти переходы… и сколько я не ела, пока болела?
Но. А что если?
Последние месячные у меня была за неделю до отъезда на шоу. После этого мы несколько раз были близки, но всегда предохранялись. Я никогда не пила противозачаточных, секс без презервативов кажется мне почти немыслимым, но, может, что-то пошло не так. Может, спустя столько лет что-то наконец было не так.
Помню, как я боялась, что у меня во время шоу начнутся месячные. Я их ожидала со страхом: мне казалось, что оператор заснимет нечто неприличное. Как будто менструация – это нечто постыдное и вопрос выбора. И вот теперь мне хочется, чтобы она уже началась, чтобы я знала, чтобы была хоть в чем-то уверена.
Я вспоминаю ту куклу из домика. Ее осунувшееся пятнистое лицо. Ее механическое кошачье мяуканье.
Я не беременна!
Мне хочется думать о чем-нибудь другом. Мне необходимо думать о чем-нибудь другом.
– Что у тебя за толстовка? – спрашиваю я у парнишки.
– Ш-ш!
Я забыла, что мы говорим шепотом. Я беззвучно извиняюсь, просто чтобы он говорил.
Это срабатывает. Спустя пару секунд он тихо говорит:
– Там Эйдан учится.
– Если выжил ты, то мог выжить и он, – высказываю я предположение. – Иммунитет может быть генетическим.
– Моя мама не выжила.
– А что насчет твоего папы?
Паренек пожимает плечами.
– Он был в армии. Погиб, когда я был еще маленький.
Я пытаюсь решить, что сказать дальше, когда резкий щелчок слева от нас прерывает мои размышления. Я разворачиваюсь в сторону звука. Паренек прыгает мне за спину. Спешно нахожу линзу и подношу ее к глазу. Закрыв второй глаз, всматриваюсь в лес.
«Вот оно! – думаю я. – Сейчас все изменится».
Белое пятнышко, изгиб бежевого тела на ногах-ходулях, огромные глупые глаза. Виргинский олень, застывший при виде нас. Я делаю шаг вперед – и сковавший его лед трескается. Олень перебирается через ствол и уносится прочь, задрав белый хвост.
– Что это было? – спрашивает паренек.
Голос у него дрожит.
– Олень, – объясняю я ему.
Я слышу в своем голосе гнев, но испытываю одну только усталость.
Вскоре налево уходит узкая дорога. Я вынимаю линзу. Это подъездной путь, который идет мимо заправочной станции, магазинчика и мотеля, а потом снова вливается в основную дорогу. Около заправки стоит черный пикап, витрины магазинчика заколочены. Одна из дверей мотеля открыта, рядом с другой стоит торговый автомат.
– Спорим, это их база, – говорит паренек.
Ну конечно: у мародеров есть база. Я предвкушаю испытание, однако это место выглядит заброшенным и туда нам не по пути. И голубого цвета я не вижу.
– Может, нам туда заглянуть? – предлагает внезапно осмелевший паренек.
– Ты же не хотел переступать через тот ствол, – говорю я. – А теперь тебе хочется пойти туда?
– Досюда же мы дошли.
Что-то в этой открытой двери кажется мне гораздо более угрожающим, чем транспарант, натянутый на поваленное дерево.
– Нам ничего не нужно, – заявляю я. – Нет смысла.
– Торговый автомат открыт, – говорит паренек. – Пойду проверю.
Он побежал к мотелю. Я чуть было не позвала его обратно.
Поднеся линзу к глазу, я смотрю, как паренек подбегает к автомату. Как он и сказал, его передняя часть приоткрыта. Он открывает ее до конца – от скрежета металла меня корежит – и запускает руку внутрь. Берет какие-то бутылки, но я не могу разглядеть, с чем именно. Покончив с этим, он крадется к открытой двери. Я задерживаю дыхание: он заходит внутрь. Я ожидаю воплей, я ожидаю выстрелов, я ожидаю тишины. Я ожидаю что угодно – и ничего в особенности. Возможно, именно здесь мы с пареньком расстанемся, потому что я в любом случае не собираюсь заходить туда за ним.
Паренек выходит обратно. Он бежит ко мне, оставив дверь открытой.
– Я взял воды, – объявляет он. – И немного «Фанты».
– Великолепно, – говорю я бесстрастно, убирая линзу в карман. – Пошли.
– Не хочешь узнать, что было в той комнате? – спрашивает паренек.
– Нет.
– Ну, скажем так…
– Нет! – отрезаю я.
Мне совершенно не обязательно слушать, что было в той комнате. Я и так знаю. Опять бутафория, опять игры. Награда, если я смогу задержать дыхание достаточно надолго, чтобы добраться до сейфа, портфеля или сумки. Но голубого тут нет. Это испытание необязательное – и я не желаю его проходить.
В течение следующих нескольких часов мы минуем несколько домов и видим еще нескольких оленей. Когда мы останавливаемся, чтобы обустроить лагерь, я замечаю, что паренек ведет себя беспокойно. Он все время бросает на меня взгляды, и тут же отводит глаза. Ему явно хочется что-то сказать. На середине постройки шалаша я не выдерживаю.
– Ну что еще? – вопрошаю я.
– Тот кусок стекла у тебя в кармане, – говорит он, – через который ты то и дело смотришь.
– Я ношу очки, – объясняю я ему. – Они сломались еще до нашей встречи, и у меня осталось только это стекло.
– О! – отзывается паренек. – Я не знал.
Я думаю: «Потому что я тебе не говорила».
Мы заканчиваем строить укрытия, а потом сидим между ними и разъедаем пакет со студенческой смесью. Паренек дует теплую апельсиновую газировку. Я неспешно пью воду. Когда солнце садится, чувствую тяжесть и беспокойство. Я не разжигаю костер, и паренек не просит меня это сделать. Я не перестаю думать про тот мотель – про то, что было за открытой дверью. Если это именно то, о чем я думаю, тогда почему паренек так спокоен? Почему он больше не выражает тревоги насчет объявления, насчет запрета на проход? Спрашивать я не хочу.
Луна идет на убыль, небо затянуто облаками. Света очень мало. В моих глазах просто шахматная доска из серых оттенков, подразумевающая деревья, подразумевающая паренька. Мне надо закрыть глаза. Заползаю в мое укрытие, зарываюсь в палые листья и натягиваю на шапку капюшон.
– Спокойной ночи, Майя, – говорит паренек.
Я слышу шуршание: он устраивается в своем укрытии. Этой ночью во сне я сбрасываю плачущего младенца со скалы, а потом бегу, чтобы его поймать, но не успеваю. И мой муж рядом и смотрит, и, сколько бы я ни просила у него прощения, этого все равно недостаточно.
Когда я просыпаюсь, еще темно. Меня бьет дрожь. Я даже слишком хорошо помню свой сон: вариация на тему. С меня свалился капюшон, и я наполовину выползла из укрытия. Сначала решаю, что меня разбудил холод – с тех пор, как прошел тот дождь, природа-мать словно повернула включатель, превращая лето в осень – но, уже пролезая обратно, я понимаю, что сверху доносится звук. Еще один самолет. Я смотрю вверх, но сквозь кроны деревьев и облака огни мне не видны. Звук доносится издалека, но он есть. Только это и важно.
Когда я открываю глаза в следующий раз, снаружи светло. Судя по положению солнца, я проснулась позже обычного. Все еще холодно – не до дрожи, но зябко. Пальцы плохо двигаются. Наверное, пора найти одежду потеплее. Но… мы должны добраться до реки если не сегодня, то завтра. А оттуда останется всего дня два или три. Столько я смогу продержаться без дополнительных слоев одежды и без перчаток. А потом я смогу спать в своей собственной постели, натянув одеяло до подбородка, и муж будет печкой греть мне спину. Будем надеяться, что паренек не станет особо ныть, что мерзнет. То есть если он действительно чувствует холод. Насколько помню себя в восемнадцать лет, он может и не замерзать. В мой первый год в университете я часто не трудилась надевать пальто, перебегая на занятия из здания в здание зимой. Мои друзья рядом тряслись от холода и не верили своим глазам, а я только пожимала плечами и говорила: «Вермонт».
Выползая из своего укрытия, я бросаю взгляд в сторону шалаша парнишки. Его рюкзак зебровой раскраски прислонен к наружной стенке. Я начинаю разбирать свое укрытие, решив, что шум его разбудит, но сколько ни смотрю в ту сторону, не вижу движения. Я отбрасываю в сторону последнюю палку каркаса. Она падает в листву и ударяется о камень. Ему каким-то образом удается не проснуться даже при таком шуме.
– Эй, парень, – говорю я, подходя ближе, – пора вставать.
Я приседаю на корточки у входа.
В шалаше пусто.
– Бреннан! – кричу я, вставая. – Бреннан!
А потом я начинаю задыхаться и больше не могу его звать. Поворачиваюсь на месте. Лес внезапно становится угрожающим. Я знаю, что паренек – часть шоу, и я с момента его появления мечтала, чтобы он исчез, но я не могу так. Не могу быть одна. Меня осталось слишком мало, чтобы снова быть одной.
Мне вспоминаются два слова: «нарушителей выпотрошим».
Я поворачиваюсь к северу, где ждет дорога. Он там, просто вне моего поля зрения. Я знаю это с ужасающей уверенностью. Он подвешен на дереве, с веревкой на шее, а из его живота истекают внутренности. Какой-то психопат явился в ночи и уволок моего единственного спутника. Он вонзил нож ему в живот, крутил и пилил, зажав крики паренька ладонью. Именно это меня разбудило, а не холод и не самолет. Я вижу, как Бреннан лягается и бесполезно дергает локтями. Красная кровь течет сквозь его красную толстовку. Он умер, как все, и ждет меня, все еще оставшуюся здесь. Почему? Я больше не могу, я не в состоянии двигаться вперед, зная, что меня ожидает, зная, что его нет, это слишком, я…
– Майя?
Разворачиваюсь на зов и вижу мальчишку: он уставился на меня. Мгновение я не могу осмыслить его появление или его слова. Кто такая Майя? Но когда паренек подходит ближе и я вижу тревогу на его лице, я вспоминаю.
– Где ты был? – спрашиваю я.
Я едва могу говорить. Чувствую разгоревшимся лицом прохладный ветер.
Парнишка смущенно отводит взгляд.
– Мне надо было в туалет, – объясняет он. – Получилось не быстро.
Кусаю нижнюю губу, перестраиваясь. Мое тело стало холодным и напряженным. Говорю:
– Ты уходил срать.
Он кивает, чувствуя себя неловко.
– Извини, если напугал тебя.
Он проходит мимо меня, не глядя в глаза, и начинает разбирать свое укрытие.
Я чувствую себя ужасно нелепо. На секунду мне показалось, что он на самом деле ушел.
Не важно, что мне казалось. С пареньком все нормально, он по-прежнему здесь. Он по-прежнему в игре – и я тоже.
16
В течение следующих трех дней участники видят только друг друга и операторов. Особенно заметен один: он появляется каждое утро с рассветом, молчаливый и неуместный, слишком близко придвигающий свой объектив. Еще один на второй день раздает сменные батарейки для микрофонов – и это единственные слова, обращенные к участникам, не считая редких провоцирующих вопросов. Для переговоров по рации операторы обязательно отходят на безопасное расстояние, а в свободное время находятся в собственном лагере. Ведущий исчез, исчезли и хаотично перемещавшиеся режиссер и назойливые ассистенты. В эти три дня участники осторожно продвигаются к овладению нужными навыками. Они не благоденствуют, но и не просто выживают: в основном благодаря тому, что Следопыт стал наставником для всей группы. На второй день Черный Доктор шутливо называет его «деревенским старостой».
– Да, я мог просто уйти и поселиться отдельно, – говорит Следопыт на третий день, сидя на бревне на солнце. Его подбородок и щеки заросли щетиной. Она появилась даже у него на голове, обозначив линию волос, в которой совершенно нет залысин. – И устроился бы отлично. Они, наверное, тоже справлялись бы – может, не настолько хорошо, но среди них есть врач, плотник и инженер, а Этан уже неплохо освоил установку ловушек. Они обошлись бы своими силами. Они бы научились. Я просто помогаю им учиться немного быстрее. Почему? Честно говоря, так интереснее. Я по-прежнему считаю, что в конечном итоге никому из них меня не обойти, но так хотя бы поживее. Так я не стану расслабляться.
Эти три дня показаны в виде монтажа, который сопровождается бодрой музыкой. Она примитивная, но привязчивая. Многие зрители сочтут этот эпизод из двух выпусков премьеры самым удачным. Как и при любом правильном монтаже, темой становится совершенствование. Пилот под присмотром Черного Доктора ходит все увереннее. Официантка пытается вырезать капкан из четырех элементов. Она режет дерево неаккуратно и часто не с той стороны, а потом – у нее получается! Ее насечки не идеальны, а руки покрыты порезами и мозолями, но капкан стоит, шатко поддерживая длинную тяжелую палку. Она так рада, что даже прослезилась. Банкир делает силок, в который попадает белка. Азиаточка-Плотник и Инженер переплетают ветки, создавая для укрытия чудесную решетчатую крышу. Инженер начинает повязывать свою узорчатую коричнево-красную косынку на голову. Почти все научились потрошить мелкую добычу и сдирать с нее шкурки. У Заклинателя к этому настоящий талант. Он оставляет хвосты от каждой разделанной им белки, подсушивает кончик и прячет к себе в рюкзак.
Участники похудели, стали жилистыми. Грудь у Биологички уменьшилась (что замечает только она сама), зато скулы кокетливо проступили. Лагерь по большей части находится в тени, но все загорели, постоянно находясь на воздухе. Лица и руки у них постоянно запачканы, как бы часто и тщательно они ни мылись. Зверинец, главный разжигатель огня, стала главным костровым, и рукава ее куртки усеяны крошечными прожженными дырочками от разлетающихся кусачих искр. Почти у всех порвались колени на джинах или манжеты рубашек. В небольшой прорехе под задним карманом у Инженера можно разглядеть его зеленые трусы.
Однако весь монтаж пронизывает одна негативная линия сюжета: Заклинатель. Ему предложили вернуться в группу, и хотя он принял это приглашение с кажущимся смирением, но тишком пакостит. Он задевает четырехэлементный капкан Официантки носком ботинка, чтобы тот сработал, а потом подмигивает камере и удаляется, насвистывая. Собирая дрова, он задерживается достаточно долго и приносит достаточно мало, чтобы все заподозрили его в лени, однако единственный способ доказать это – выйти из шоу и просмотреть выпуск. Его самая нахальная, но тайная выходка: как-то поздней ночью он мочится в одну из фляжек Официантки. Он выливает мочу и наполняет фляжку чистой водой, но утром Официантка замечает чуть едкий привкус, который ей не удается распознать. Это последнее действие показано издали: снимавший его оператор был слишком вял, чтобы вовремя подойти ближе, а из-за тяжелой головы забыл про увеличение.
Монтаж завершается сценой того, как вся группы сидит у костра. Пока все болтают и устанавливают дружеские связи, Заклинатель затачивает концы своей «волшебной лозы». Зверинец тушит недавнюю добычу – кролика – с рисом и листьями одуванчика. Азиаточка-Плотник сидит рядом с ней, и они строят шутливые планы присоединения к какой-нибудь коммуне или кибуцу[7].
– Может, для нас, неевреек, сделают исключение, – говорит Зверинец, – приняв во внимание наш опыт.
Инженер добавляет «нееврейство» к короткому списку личных подробностей, которые он узнал о Зверинце. По другую сторону костра Черный Доктор учится завязывать рифовый узел, используя свою желтую косынку и темно-синюю косынку Пилота. Следопыт полулежит с закрытыми глазами, позволив себе отдых – как считают все остальные, заслуженный.
Внезапно Заклинатель встает и через голову Официантки бросает свою заостренную лозу в темный лес. Он мчится за ней с криком: «Попал!» – хотя на самом деле это не так. Официантка вздрагивает, но стоит Заклинателю пробежать мимо нее, она молча закатывает глаза.
– Он добивается реакции, – объясняет она Биологичке и камере.
Ближе к ночи Заклинатель достает два беличьих хвоста и косынкой закрепляет их над ушами. Он начинает танцевать, кланяясь и кружась: по его уверениям, этот танец успокоит находящихся поблизости духов.
– Я чувствую их! – восклицает он, размахивая руками и вертясь. – Я слышу их! – Один из беличьих хвостов отлетает и падает Банкиру на колени. Тот берет его двумя пальцами и собирается бросить в огонь. Заклинатель подскакивает к нему и выхватывает хвост из неплотно сжатых пальцев. Теперь он распевает:
– Они хотят, чтобы мы ушли! Они велят нам убира-а-а-аться!
Его голос, такой неприятный при разговоре, оказывается на удивление мелодичным при пении.
Новый танец – и второй хвост падает: серый мех колышется у ног Биологички. Заклинатель отводит руки назад и сгибает выставленную вперед ногу в колене. Застыв в этой позе, он воет. Громкий и неожиданный клич вспугивает с ближайшего дерева сову. Вой затихает, и мужчина грациозно выпрямляется.
– Все в порядке! – объявляет он. – Духи говорят, что нам можно остаться.
Остальные молча пялятся на него. Большинство этой ночью спят беспокойно.
На следующий день Официантка и Зверинец сидят примерно в пяти шагах друг от друга, оседлав упавшее дерево. Официантка вырезает грубую лопаточку, а Зверинец доводит до кондиции капкан. Внезапно она поднимает голову и недоуменно смотрит налево. Слышно, что с той стороны кто-то приближается, тяжело ломится по лесу. Она знает, что это не один из участников. Даже самый шумный ходок из их числа за последние несколько дней приспособился, и теперь все двигаются если не тихо, то по крайней мере осторожно. Эта поступь гордая и разрушительная. Чужая. Официантка тоже поднимает голову – и через мгновение появляется ведущий. Он все такой же чистый и высокомерный.
– Доброе утро! – гулко здоровается он.
Женщины переглядываются, и Зверинец одними губами произносит: «Утро?» Они проснулись с рассветом, десять часов ощущаются ими как разгар дня, а для ведущего, который проснулся всего два часа назад, это еще утро.
– Подходите ко мне. Настало время очередного вашего испытания.
Все быстро собираются у поваленного дерева. Нет только Следопыта и Пилота, которые проверяют капканы и силки. Дежурный режиссер говорит в рацию:
– Приведите их.
Спустя четырнадцать минут появляются мужчины. Светлые брови Пилота задираются при виде ведущего, а вот Следопыт не выказывает удивления, потому что его не испытывает. Когда оператор спокойно сказал, что им следует вернуться в лагерь, он понял, что пришло время очередного сюжетного поворота.
– За последние несколько дней вы добились впечатляющих успехов, – говорит ведущий. – Но теперь пора оставить все это позади и приступить к новому командному испытанию. – Он просит Официантку и Пилота выйти вперед. – Как победители нашего прошлого испытания… – По лицу девушки пробегает тень изумления: ее победа кажется такой далекой! – Каждый из вас может выбрать трех членов команды. Остальные участники составят третью команду.
– Ад тенебрас деди, – говорит Азиаточка-Плотник.
Даже ведущий потрясен.
– Что ты делаешь? – вопрошает Инженер.
Хотя он по-прежнему сохнет по Зверинцу, он восхищается Азиаточкой. Ему нравилось вместе с ней строить укрытие: они поддразнивали друг друга по поводу рычагов и блоков, обменивались популярными шуточками, которые при монтаже были вырезаны полностью, так как их источником оказались шоу с конкурирующих каналов.
Биологичка прикасается к ее плечу.
– Ты не должна сдаваться! – говорит она.
Ее преподавательская натура видит потенциального отличника, отказывающегося отличиться. Несколько других участников бормочут невнятные возражения, а Зверинец изумленно охает. Прошлым вечером, пока они готовили ужин, Азиаточка-Плотник сказала ей, что подумывает об уходе, но это было сказано тем же тоном, каким они обсуждали вступление в кибуц.
Азиаточка-Плотник пожимает плечами.
– Извините, но с меня хватит. – Это все, что ей дают сказать: ее поспешно уводят.
Причина ее ухода сведется к простому и честному объяснению, которое она даст позже.
– Я поняла, что не смогу победить, и подумала – а зачем оставаться?
Лица остальных десяти участников отражают изумление, за исключением Следопыта. Он стоит крайним в шеренге и сохраняет полное спокойствие. Быстро посовещавшись с режиссером, ведущий объявляет об изменении в правилах: теперь Официантка и Пилот выберут по два члена команды, а не по три, а четверо оставшихся станут третьей командой.
Он останавливается перед Официанткой и выставляет перед собой два сжатых кулака.
– Выбирайте.
Девушка хлопает по правому кулаку, который раскрывается пустой ладонью. В левой оказывается пестрый камешек.
– Выбираете первым, – сообщает ведущий Пилоту.
Пилот выберет своего лучшего друга. Это очевидно – настолько очевидно, что даже сам Следопыт удивляется, когда выбор падает на него. Это – риск, и Пилот явно напряжен. Риск оправдывает себя: Официантка выбирает Зверинца, и Пилот поспешно выбирает Черного Доктора. Тот улыбается другу, понимая и одобряя его тактику. Девушка дополняет свою команду Ковбоем: его тихая твердость приносит ей спокойствие.
– Что, меня никто не хочет брать? Опять? – насмешливо спрашивает Заклинатель, вставая рядом с Инженером, Биологичкой и Банкиром.
Многим участникам неловко разделяться после того, как они столько времени действовали сообща. Последние несколько дней внушили им неоправданное чувство товарищества и безопасности… Так, конечно, и было задумано.
Ведущий оглашает им телевизионный вариант инструкций:
– Вчера трое друзей отправились в однодневный поход по этим лесам. Среди них не было опытных туристов, и они оказались чересчур самоуверенны. Они не взяли воду, еду или хотя бы карту. Вчера в полдень они добрались до вершины, а там разбрелись и заблудились. Вам поручается их разыскать. Необходимо найти их до заката.
При отключенных камерах группам дают пояснения, а также предоставляют им пару часов, чтобы сложить свое скудное имущество и вернуть лагерь почти к исходному состоянию. Но не полностью: им велено оставить укрытие. Продюсеры решили сделать его центром конкурса для соцсетей: один из зрителей может выиграть уик-энд под навесом, построенным участниками шоу.
В конце концов – уже во второй половине дня – участников приводят на ту же вырубку, где четыре дня назад они начали свое соревнование по выслеживанию медведя. Оттуда каждую команду отводят на «последнее известное место пребывания» их конкретного объекта и дают конверт, в котором находятся сведения о нем.
Сигнал начинать группы получают одновременно. Официантка, Пилот и Инженер вскрывают врученные им конверты.
– Тимоти Хэмм, – говорит Официантка. – Мужчина-европеоид, возраст – двадцать шесть лет. Рост – метр семьдесят пять, вес – восемьдесят два килограмма. Шатен, карие глаза. Одет в джинсы и красную флиску.
Пока она это зачитывает, зрители видят изображение актера с соответствующей внешностью. То же самое происходит, когда Пилот и Инженер читают свои описания.
– Аббас Фаррен, мужчина-европеоид, возраст двадцать пять лет, рост метр семьдесят семь, вес семьдесят пять килограммов. Черные волосы, карие глаза. Одет в желтый свитер и джинсы.
И:
– Эли Шустер, мужчина-европеоид, возраст двадцать шесть лет, рост метр семьдесят, вес семьдесят один килограмм. Шатен, глаза серо-зеленые. Одет в синюю футболку, белый жилет и бежевые брюки с накладными карманами.
При виде фотографии Аббаса многие зрители с самыми разными интонациями скажут «араб», «исламист» и «террорист». И начнется: «Они не могут быть друзьями». Но в данном случае шоу искажает реальность меньше обычного. Актеры, еврей и мусульманин, действительно дружат: именно из-за этого их и выбрали. Правда, с мужчиной, исполняющим роль Тимоти Хэмма, оба раньше не встречались.
Как бы то ни было, команды видят только одного из троих туристов, так что никакого удивления нет (хоть Пилоту и приходит в голову усомниться, можно ли называть араба белым). Европеоид вызывает у него ассоциацию с совсем другим типажом – похожим на него арийцем.
Это испытание задумано как кульминация двух выпусков шоу, однако начинается оно неспешно. Пилот уступает лидерство Следопыту, и их команда без труда устремляется за Аббасом, чей путь через густые заросли отмечен сломанными ветками, взрыхленной лесной подстилкой и, что самое характерное, парой желтых ниток, вырванных из его свитера колючками.
В команде Официантки лидером становится Зверинец.
– Это будет классно! – говорит она своим напарникам.
Оба смотрят на нее с сомнением. Она быстро находит отпечатки подошв и красные нити, отмечающие путь Тимоти.
У третьей группы проблемы возникают с самого начала. Заклинатель и Банкир спорят насчет лидерства, а тем временем Инженер и Биологичка начинают искать следы Эли. Однако их вводят в заблуждение собственные следы, и только спустя двадцать минут Биологичка замечает характерный упавший ствол с только что обнажившейся светлой древесиной. Позади ствола обнаруживаются истоптанные листья и один четкий отпечаток руки. Зрителям покажут врезку: молодой еврей с досадой пинает бревно, а потом перепрыгивает через него, поскальзывается и падает на колено и руку.
– Пошли! – зовет Заклинателя и Банкира Инженер: те обменивались злобными взглядами, изображая поиски.
Подобное поведение Банкиру не свойственно, но он выбит из колеи неожиданным уходом Азиаточки-Плотника. Он пришел в шоу не столько ради денежного приза, сколько ради опыта, так что перспектива ухода непосредственно перед новым испытанием тревожит его, особенно потому, что девушка сдалась настолько легко, словно это ничего не значило. Похоже, что он сильнее всех поймался в ловушку симпатии к конкурентам как к членам одной группы, а Азиаточка-Плотник казалась ему особенно полезным членом команды.
Биологичка ведет остальных, шагая медленно и постоянно присматриваясь. Проходит несколько минут – и она останавливается.
– Я больше его не вижу, – признается она.
Камера наезжает на пару нитей: синюю и белую, – повисших на ветке дерева в трех шагах перед нею. Пройдет девятнадцать минут, прежде чем Заклинатель найдет эти нитки.
Тем временем Следопыт ведет свою команду по лесу, не делая ни одной ошибки, находя знаки, которые были оставлены как преднамеренно, так и случайно. А потом его брови ползут вверх: у него день сюрпризов. Он опускается на колени перед камнем с красным потеком.
– Что это? – спрашивает Черный Доктор: он потрясен той легкостью, с которой Следопыт идет по следу, которого он сам вообще не видит.
– Похоже, он тут упал, – говорит Следопыт. Он указывает на глубокую вмятину в нескольких шагах от камня. – Вот это – от его колена. – Вторая чуть ближе. – А эта – от локтя. – И наконец, он указывает на небольшое красное пятно на камне. – А судя по этому, он ударился головой.
– Ударился головой? – переспрашивает Черный Доктор. Они с Пилотом встревоженно переглядываются. – Это серьезно.
– Сотрясение мозга? – уточняет Пилот.
– Вполне вероятно, – отвечает Черный Доктор. Он обращается к оператору. – Это на самом деле? – спрашивает он. Его профессиональная подготовка сильнее готовности соблюдать правила. Оператор его игнорирует. Черный Доктор отталкивает камеру и смотрит этому человеку прямо в лицо: – Это. На. Самом. Деле?
Оператор ошарашен. Он пожимает плечами. Черный Доктор добивается, чтобы он посмотрел ему в глаза.
– Если вы не знаете, я требую, чтобы вы связались с тем, кто знает, – заявляет он. – Немедленно.
Оператор отстегивает от пояса рацию. Он демонстрирует ее Черному Доктору и говорит:
– Батарейка сдохла.
– Рассказывай! – рычит Пилот и выхватывает у него рацию. Он нажимает клавишу «Вкл. – Выкл.», но дисплей не загорается. Он смотрит на своих товарищей. – Это правда.
Постановщики предвидели, что может произойти нечто в этом духе: всем операторам было сказано извлечь из раций батарейки на все время этого испытания.
– Я считаю, что на этом этапе нам надо думать, что это на самом деле, – говорит Черный Доктор. Увидев, как Следопыт удивленно поднял брови, он добавляет: – На всякий случай.
Напарник немного колеблется, но потом кивает.
В полутора километрах от них Зверинец стоит на четвереньках.
– Зачем это? – спрашивает Официантка.
– Ищу изменения цвета или структуры, – отвечает женщина. – Так советовал Купер. Искать ровный след на рыхлом участке или рыхлый на ровном. И все в таком духе.
– Что-то увидела? – спрашивает Ковбой, присаживаясь на корточки рядом с ней и придерживая рукой шляпу.
– Не уверена, – отвечает Зверинец. – Он явно прошел вот тут, – она указывает на место чуть правее, – а вот потом…
– Потом – что? – говорит Официантка.
– Вот именно.
Ковбой выпрямляется и поворачивается на месте.
– Слышите? – спрашивает он.
Женщины наклоняют головы и прислушиваются.
– Вода? – догадывается Официантка.
– Да, по-моему, – говорит Ковбой. – Если бы я заблудился и услышал шум воды, то пошел бы на него.
– Давайте посмотрим там, – соглашается Зверинец. – Осторожно. Если тут есть след, его не стоит затаптывать.
Спустя несколько минут они находят след ботинка. Зверинец с улыбкой хлопает Ковбоя плечу. Но когда они выходят к ручью, все меняется. На камне в середине русла виден красный отпечаток руки.
– Это кровь? – спрашивает Официантка.
Зверинец ни на секунду не верит, что она настоящая, и чуть было не произносит вслух слово «поддельная», но вовремя останавливается. Она не знает, могут ли их дисквалифицировать за высказанное недоверие, но решает не рисковать. Вместо этого она говорит:
– Должно быть, он упал.
– А потом пошел вон туда, смотрите! – подхватывает Ковбой, указывая вниз по течению, где еще один камень измазан илом и запятнан кровью.
Команда идет вниз по ручью.
Заклинатель наконец находит нитки, которые должны были бы привести команду к их кровавому следу. Однако эти четверо идут медленно, переругиваясь. Пытаясь вразумить их, Биологичка поворачивается к ним и хлопает в ладоши: хлоп, хлоп, хлоп-хлоп-хлоп! – прибегая к приему, которым пользуется, чтобы призвать к порядку озорничающих учеников.
– Прекратите! – требует она.
Товарищи по команде устремляют взгляды на нее, но один из них направлен явно ниже ее лица. Она шагает к Заклинателю.
– А ты, – требует она, – не пялься, а не то я запихну твои беличьи хвосты тебе в глотку.
Она готова терпеть сексистское отношение от съемочной группы (понятно, что ее грудь способствовала тому, что ее выбрали для участия в шоу), но не от Заклинателя, самого неприятного из участников.
До этого момента Заклинатель не считал Биологичку объектом для нападок, а просто с удовольствием на нее глазел, но теперь его намерения меняются.
Банкир пытается снять напряжение.
– Она права, – говорит он, вставая между ними. – Давайте сосредоточимся на поиске Эли.
Он наступает на их очередную подсказку, след ботинка, и уничтожает ее. Вокруг имеются и менее заметные подсказки, но никто их не замечает. Следопыт заметил бы, и Зверинец скорее всего догадалась бы, в каком направлении двигался заблудившийся. А вот эта разномастная компания с этой минуты обречена на неудачу. Когда напряжение спадет, Инженер заметит некие изменения: это – результат естественной эрозии, след оленя и работа его фантазии. Однако ему и его товарищам по команде хочется видеть следы – и они их видят. Они идут по следу, которого на самом деле не существует, – и идут в другую сторону.
Команда Следопыта идет правильно и быстро продвигается за своим объектом, который прошел неожиданно большое расстояние. Они уже преодолели шесть километров. У лидера группы появилось два соображения: во-первых, ни одна из остальных групп не найдет свой объект до заката и, во-вторых, именно так и задумано.
Съемочная команда недооценила Следопыта. Когда его группа оказывается в семистах метрах от конечной точки, им приходится спешить. Актера, играющего роль Аббаса Фаррена, отрывают от кофе и возни со смартфоном, тащат гримироваться и возвращают туда, где он якобы закончил путь.
Именно там Пилот, Следопыт и Черный Доктор находят его спустя минут двадцать пять. Актер, которого они считают Аббасом, сидит на камне у края выветренного скалистого обрыва. Он тихо стонет, обхватив руками голову. Участники не видят уступа, не знают, насколько он высок, и даже не уверены в том, что это уступ, хотя характер местности за актером указывает на то, что там как минимум крутой склон.
– Аббас! – окликает его Черный Доктор. – Аббас, как вы?
Актер стонет чуть громче и неуверенно встает.
– Кто здесь? – спрашивает он.
Шатаясь, он поворачивается к команде. Кровь капает из глубокой раны у него на лбу и размазана по лицу и рукам.
По отсутствию реакции оператора Следопыт понимает, что кровь поддельная, что Аббас – актер и реальной опасности для него нет. Ему противно. Он бывал в настоящих переделках, спасал туристов, которые действительно сбивались с пути или получали травмы. У него нет желания участвовать в этом фарсе. Однако Следопыт желает получить те деньги, которые ему может принести участие в этом фарсе. Он видит, что Черный Доктор искренне встревожен. Командир решает предоставить ему разыгрывать этот спектакль и отходит на задний план – в буквальном смысле.
Актер, играющий Аббаса, ковыляет к обрыву.
– Эй! – говорит Пилот. – Осторожнее, приятель.
Черный Доктор идет вперед: решительно, но с осторожностью. Он не хочет напугать того, кому пытается помочь.
Пилот идет с другом. Они вместе подходят к актеру. Пилот берет молодого человека за руку, чтобы поддержать, а Черный Доктор предлагает:
– Сядь, сынок.
Актер позволяет им усадить себя на камень, где сидел только что. Черный Доктор наклоняется к нему и заглядывает в глаза.
– Вы можете рассказать, что случилось? – спрашивает он.
Актер ошеломленно мотает головой.
– Не… не знаю, – мямлит он. – Я… вам благодарен.
И тут дежурный режиссер выходит из-за деревьев и кричит:
– Отличная работа! Идите все сюда.
Внезапно игравший Аббаса актер уверенно встает. Его взгляд совершенно спокоен. Он вытирает лоб рукавом и идет к режиссеру.
– Влажные салфетки есть? – спрашивает он.
– Ну, вот и ответ, – говорит Черному Доктору Пилот.
17
Мы выходим из леса утром и огибаем еще один городок, жителям которого оплатили отъезд. Судя по тому, что я вижу, в этих местах царит упадок, причем давно: мы минуем гниющий сарай и брошенную много лет назад заправочную станцию, с которой вывезли топливные колонки. Таким местам деньги телевидения нужны отчаянно – и их легко приспособить к требованиям шоу. Пока мы идем, паренек трещит про эвакуации, биотерроризм, ураганный заразный рак и подобные глупости, пока я его не затыкаю.
До дома все еще дни пути, но возможностей пересечь реку не так уж много, и мы приближается к тому мосту, которым мы с мужем пользуемся чаще всего: эту переправу окружают леса и мелкие городки. Чуть севернее находится военная учебка для ребят в возрасте Бреннана. Я пытаюсь представить себе, что будет, если я пойду в том направлении, а не по мосту. Наверное, Бреннан найдет способ меня остановить или же дорогу перегородит еще один автобус, но только так, что обойти его будет невозможно. Или, может, им наконец придется нарушить постановку: из-за дерева выйдет режиссер и кивком укажет на восток.
Мне можно было бы их проверить, но я предпочту идти домой. Я начинаю убеждаться в том, что это и есть моя подлинная цель, а не просто направление – что они действительно это сделали, расчистили мне путь до самого дома.
– Давай искать место для ночлега, – говорю я парнишке. – Мы перейдем реку утром.
Мои слова ободряют его, и он рысцой убегает вперед.
В одиночестве мои мысли сосредотачиваются на возвращении домой. Представляю себе, как стою перед двухэтажным домом с тремя спальнями, который мы купили прошлым летом. Участок площадью пол-акра[8] представляет собой пологий склон, так что дом будет чуть выше того места, где я остановлюсь. Я пройду по ступенькам, проложенным по газону. Трава будет слишком высокой, потому что это я всегда ее кошу. Это только справедливо, если учесть, сколько времени муж тратит на дорогу на работу – по часу в одну сторону. Он пошел на такую жертву ради меня, чтобы я могла жить ближе к работе, за которую получаю гораздо меньше денег. А еще – чтобы мы оказались в таком месте, где лучше растить детей. Однако так далеко ездить он будет не всегда – постарается заработать как можно больше, пока я не забеременею, а потом найдет работу ближе к дому. Мы что-нибудь придумаем.
Пройдя через заросший газон, ступлю на придверный коврик – его нам подарила свекровь. «Дом, милый дом» – подсказка, которая привела меня домой, но на нашем коврике фамилия мужа. Не моя. Свекровь так и не смирилась с тем, что я не поменяла фамилию. Мы превратили это в шутку и намалевали и мою фамилию – строчкой ниже, но крупнее. Свекровь приезжала к нам в гости всего один раз – и противно засмеялась.
– Я забыла, что ты – современная, – сказала она, наполнив это слово презрением.
Входная дверь будет закрыта, конечно. Было бы неправильно, если бы мне не предоставили ее открывать. Я моргаю, представляя себе прикосновение ладони к холодной стальной ручке. Дверная ручка стала нашей самой первой покупкой в качестве домовладельцев. Вернее, одной из первых. В тот день мы закупили в «Хоум Дипоу»[9] целую тележку хозяйственных мелочей и средств для уборки, в том числе набор для ремонта жалюзи. Это стало нашим первым ремонтом: мы заделали дырку в помещении, которое наш риелтор назвал солярием, но мы предпочли называть просто верандой. Она смотрит на задний двор, и именно там я по утрам пью кофе, глядя, как олени и грызуны объедают мою провальную попытку огородничества. На будущий год обнесу участок забором.
За входной дверью у нас ниша – почти вестибюль. Справа – гостиная, слева – лестница. На стене висит коллаж из наших свадебных фотографий. На столике под ним – стопка писем. Я войду, миную их, поверну направо – и он будет там, в гостиной: радостно улыбающийся, живой. Остальные мои родственники, наверное, тоже окажутся там, хотя я бы предпочла, чтобы их не было. Возможно, телевизионщики даже притащат кого-то из моих коллег или университетских друзей, которых я назвала в анкете в качестве поручителей.
На дальней стене будет повешен плакат, а мой муж будет стоять прямо под ним. Волосы у него будут или лохматые и давно не стриженные, или очень короткие: он всегда слишком редко стрижется, но, возможно, как раз сходит в парикмахерскую, чтобы меня встретить. В любом случае он подровняет щетину триммером, не считая того места под челюстью, про которое он постоянно забывает. Станет ли его пегий окрас более заметным, прибавится ли в нем седины? Возможно. Он седеет приступами. Вид у него будет усталый, потому что он почти не уснет ночью, зная о моем возвращении домой.
Рядом с ним мои родители. Мама раздражена и недовольна, потому что ей не позволяют курить в доме, а кто это посмел ей что-то запрещать? Но стоит мне войти, и ее хмурость исчезнет: она знает, что ей положено исполнять роль: Мать, та, что подарила мне жизнь, растила меня, направляла, сделала меня тем, кто я есть (по крайней мере, так звучит эта легенда). Мой отец будет стоять чуть дальше, чем положено любящему супругу. Однако он будет улыбаться, и я смогу почувствовать его кленовый запах еще с порога – по крайней мере мысленно.
Секунду я просто стою и смотрю. Радуюсь знакомым лицам, лицу любимого мужчины. Человека, который показал мне, что такое подлинная щедрость, как можно делиться с другими, ничего не требуя и не обижаясь. Чье спокойствие и реалистичность помогли мне понять, что пытаться во всем добиться идеала – это верный путь к недовольству, что при выборе дома, или машины, или телевизора, или батона хлеба достаточно, чтобы они просто были хорошие. А то, что он шумно хлебал хлопья с молоком, помогло мне понять, что досада на человека не равна тому, что ты перестала его любить. Это очевидно, но почему-то раньше это всегда меня беспокоило.
Не знаю, потребуют ли от него надеть костюм или он останется в домашнем – может, в джинсах и синем свитере, который я подарила ему на прошлое Рождество. Это не важно. Важно, что он там будет. Что шагнет мне навстречу, а я шагну к нему. Мы встретимся в центре гостиной, а потом я перестану его видеть, потому что уткнусь лицом в знакомую впадинку между его ключицей и подбородком. А все вокруг радостно закричат и захлопают. Это будет похоже на поцелуй новобрачных, который шумно одобряют все присутствующие. Знак союза, как фактический, так и символический. Я прошепчу шутливые извинения за то, что от меня так пахнет, но он ничего не поймет, потому что – кого мне обманывать? – я так разревусь, что буду лепетать что-то несвязное.
А потом будет какое-то объявление. Я выиграла! Или, может, заняла второе место, или третье, или третье с конца. Мне вообще-то все равно, я просто хочу оказаться дома. Я просто хочу иметь право сказать, что я не сдалась.
Мы отметим возвращение: все, кто окажется в доме. А потом – потом я подпишу последние бумаги, и операторы уйдут – Бреннан уйдет, если он вообще там будет. И когда наступит вечер, мы останемся вдвоем, одни, вместе.
И на этом мое видение заканчивается: на том, что мы остаемся вдвоем дома. Потому что, хотя момент встречи представить себе легко, переход к нормальной жизни мне вообразить не удается. Я знаю, что надо будет принять душ. Что в какой-то момент я проверю свою электронную почту. Что уже через несколько дней я буду смотреть телевизор, вести машину, покупать продукты. Оплачивать счета, использовать деньги, теряться в толпе. Облегчаться в туалете, где бачок после смыва будет наполняться… Вот это как раз представить себе просто. Мысль о том, что мне больше никогда не придется использовать в качестве туалетной бумаги листья, приносит некую радость. Но вот возвращение на работу? Сидение за столом, ответы на письма, подготовка к школьной экскурсии? Я знаю, что буду все это делать, но почему-то никак не могу нарисовать себе такие картины.
Особенно чуждой кажется мне мысль о возвращении на работу. Перед моим отъездом мы с коллегами шутили насчет того, как я смогу описать свой опыт в нашей ежеквартальной газете, привлечь этим внимание благотворителей. Сейчас это кажется немыслимым, но, возможно, спустя какое-то время я найду способ использовать пережитое к выгоде нашего центра. Например, освещение проблемы бешенства у животных. Какие у них должны были получиться кадры с моим ужасом перед истекающей пеной механической пастью! Обложка для брошюры должна получиться впечатляющей.
Интересно, показали ли уже выпуск с тем испытанием. Я знаю, что расписание показов будет плотным, но не знаю насколько. Наверное, этот эпизод будет смотреться нелепо. Какой-то неуклюжий, обтянутый шкурой зверь с дистанционным управлением натыкается на мой шалаш, сует нос внутрь, наклоняет пластмассовую башку и при нажатии нужной кнопки испускает записанное рычание.
При мысли о моей беспомощной и молящей позе перед лицом столь явного обмана становится тошно.
Но я хотя бы не сдалась. Им удалось меня испугать, но и только.
Я вижу подбегающего ко мне паренька и подавляю тот гнев, который до сих пор испытываю, вспоминая их койота.
– Майя! – объявляет он. – Впереди супермаркет! – Парнишка останавливается в нескольких шагах от меня. – Он заперт, но я нашел одно окно.
До супермаркета чуть больше полукилометра. Это немного неопрятное здание в дальнем конце пустой парковки. Входные двери и витрины серые (как я полагаю, закрыты металлическими жалюзи). На одном яркое пятно – граффити, с такого расстояния я не могу ничего разобрать. Мне вспоминается накопительная карточка, прикрепленная к брелоку с ключами, который я оставила висеть на вешалке дома. Над столиком с почтой, рядом с коллажем.
– Интересно, что у них по скидкам, – говорю я.
Паренек хохочет. На парковке он бежит вперед. Он сегодня ведет себя так ребячливо, как будто он и правда мальчишка. Как будто он счастлив. Когда-то я тоже так себя вела, но не в детстве. Я смогла расслабиться только после того, как нашла счастье уже взрослой, – до такой степени, что через год после замужества я почти ежедневно шутила насчет пуканья. Я даже притворялась скунсом: задирала бедро и шипела – ш-ш-ш!
Но я по-прежнему не готова делать это перед объективом.
Бреннан останавливается на дальнем углу и призывно машет мне рукой. Я машу в ответ, и он исчезает за углом здания. Как только я оказываюсь у супермаркета, понимаю, что граффити являет собой примитивное изображение грибовидного облака с потеками краски. Захожу за угол. Паренек шагах в двадцати от меня: он балансирует на перевернутой тележке для покупок и заглядывает в небольшое высокое окно.
– Тут какой-то кабинет, – говорит он.
– Пролезть сможешь? – спрашиваю я.
– Наверное. Дай что-нибудь, чтобы его разбить.
Рядом стоит мусорный бак, открытый и протухший. Рядом с ним навален мусор, а среди него я вижу кусок ржавой трубы. Подаю трубу пареньку, и моя ладонь становится рыжей. Обтираю ладонь о брюки, а парень тем временем разбивает окно.
– Отломи все осколки, – советую я.
– Знаю. – Он отламывает зубцы от рамы и заползает внутрь. – Лезь, Майя!
Я забираюсь на шаткую тележку – и мои плечи оказываются на уровне разбитого окна. За ним в тесном кабинете стоит Бреннан. Он протягивает мне руку, но и окно, и сама комната слишком маленькие. Пытаясь помочь, он только мне мешает. В конце концов я велю ему посторониться и залезаю внутрь.
Дверь кабинета отпирается с нашей стороны. Она выходит в коридор с другими кабинетами, который заканчивается широкими дверями, открывающимися в обе стороны. Когда-то в детстве я протиснулась через вот такие же в поисках туалета и потрясенно застыла при виде голых бетонных стен. А потом распахнулась какая-то боковая дверь, из которой вышла молодая женщина. Она несла ящик с мороженым и добродушно направила меня обратно в магазин. Помню, как, несмотря на ее добродушие, я ужасно огорчилась, что она не дала мне мороженого. Мне казалось, что я его заслужила, отыскав то потайное место.
Бреннан толкает дверь ногой, а потом вынужден поспешно ловить ее. Глупая трата сил. Я прохожу за ним в дверь и попадаю в мясной отдел. Слева от нас – открытые полки, которые должны охлаждаться – но не охлаждаются. Надписей разобрать не могу, но они знакомы всем, кто хоть когда-то делал покупки: говядина, свинина, курица, кошерное мясо… Там разбросано небольшое количество загноившихся упаковок: пластик вздулся от газов разложения. Хотя мне приходилось нюхать и нечто гораздо более неприятное, я натягиваю на нос рубашку. Перпендикулярно к гниющему мясу стоят полки с продуктами длительного хранения: далеко не полные, но все-таки с неплохими запасами.
– Как считаешь, консервированные супы? – предлагаю я.
– Чего? – переспрашивает он.
Я повторяю сквозь ткань, стараясь говорить четче.
– Нет, – заявляет он. – Я хочу «Лаки чармс».
Сардонически ухмыляюсь под рубашкой и иду за ним к полке с хлопьями. В супермаркете темно, но все-таки светлее, чем я ожидала. Свет просачивается через вентиляционные отверстия и стеклянный купол над отделом овощей и фруктов. Пол покрыт пылью, и на матовой поверхности извиваются блестящие дорожки. Дорожки усеяны крошечными темными катышками. В конце ближайшего прохода сложены пирамиды рисово-вермишелевых блюд, десять за десять долларов. Несколько коробок прогрызены, их содержимое просыпалось на пол и перемешалось с мышиными испражнениями.
Слышу, как Бреннан останавливается. Потом до меня доносится шорох: думаю, это он вытаскивает упаковку со своими вожделенными «Лаки чармс». Звук рвущегося картона, потом – пластика. Я обхожу торец полок и нагоняю парнишку. Он перемалывает зубами горсть хлопьев с зефиринками, жует и блаженно улыбается.
– Уверена, что здесь отыщется упаковка стерилизованного молока, если хочешь поесть их как положено, – сообщаю я ему. Его глаза округляются от предвкушения, и он кивает с набитым ртом. – Но сначала поищем то, что хочется мне, – добавляю я.
Кое-где еще остались продукты – от конкурирующих производителей. Я удивляюсь, что спонсоры разрешили подобное соседство. Но, наверное, при монтаже легко будет замазать названия торговых марок. «Лаки чармс» выпускает фирма «Дженерал миллз», так что я обвожу взглядом продукты компании «Келлогг» – просто из принципа. А потом думаю: может, тут есть и «Кэши»?[10] Почти сразу нахожу нужную полку, производителя и продукт. Осталось две упаковки. Я утаскиваю одну – и мы отправляемся искать молоко.
Я уже готова перелить молоко в свой котелок – и тут решаю: ну их! Почему бы не использовать то, что тут есть? Веду Бреннана к одноразовой посуде, беру упаковку пластиковых мисок и прихватываю пластмассовые ложки. Мы уносим свою добычу к отделу дачной мебели, окруженной пустыми сумками-холодильниками, сетками с игрушками для песочницы и радостными слоганами: «распродажа! распродажа! распродажа!» Я зажигаю пару свечей, и мы обедаем, усевшись под совершенно ненужным зонтом. Выбранные мной хлопья оказываются слаще, чем мне помнилось.
Доев третью порцию «Лаки чармс», Бреннан вытирает лицо и спрашивает:
– А это ведь хорошее место для ночевки, правда?
Он явно ищет моего одобрения.
– Еще бы, – говорю я. А потом… почему? Не знаю, но у меня невольно вырывается: – Пахнет довольно гадко, и мышиные экскременты меня не радуют, но в остальном все отлично.
«Сука», – думаю я, видя, как у парнишки вытягивается лицо. Мне хочется извиниться – но за что? Он – оператор, а не друг, и он не настолько юн, как может показаться. Я не в состоянии извиняться. По крайней мере открыто. Вместо этого я говорю:
– Давай еще немного разведаем. Решим, что взять с собой на окончательный рывок.
– «Окончательный рывок»? – переспрашивает он.
– Ага, здесь уже недалеко. Два или три дня.
«Считаные километры», – думаю я. Мы совсем близко.
– А когда мы дойдем до места, то что?
«Ты, наверное, знаешь это лучше, чем я», – думаю я.
Настроение у меня портится. Несмотря на все мои фантазии, я понимаю, что меня должно ожидать финальное испытание – нечто более суровое, чем просто долгий путь. Нечто такое, что зрителям и камерам покажется невероятно увлекательным. Подумав об этом, я извлекаю свою линзу и всматриваюсь в потолок. Камеры найти просто, но я не могу определить, какие они: обычные камеры наблюдения охраны или более сложная аппаратура для шоу. Из тех двух, что я вижу, одна направлена на нас, а вторая – на неработающие кассы. Потому что там что-то должно произойти или ради общей атмосферы? Я приготовлюсь к первому варианту. Это – идеальное место для испытания, именно потому, что кажется таким безопасным.
Мы с пареньком прочесываем магазин. Сначала я даже не собираюсь заходить в отдел овощей и фруктов, потому что они все наверняка превратились в компост, но потом замечаю полки с картофелем. Корнеплоды: они ведь хранятся чуть ли не вечность! С робкой надеждой подхожу к картофелю. Даже вблизи понять трудно. Я уже готова достать из кармана линзу, но вместо этого протягиваю руку, готовясь ощутить гниль.
Не может быть, чтобы мне позволили такое!
Мои пальцы касаются коричневого клубня. Ощущение настолько неожиданное, что я ему не доверяю. Стискиваю его, осторожно, а потом сильнее – но картофель все равно не проминается.
Он не гнилой.
Наверное, я сделала нечто нужное, нечто невероятное – раз уж заслужила такой приз. Думаю, это был тот транспарант. Это – моя награда за то, что перелезла через поваленное дерево, прошла мимо мотеля. Была и храброй, и разумной.
Я бегу ко входу в магазин и хватаю корзинку для покупок. Бреннан меня окликает, но я не отвечаю. Еще несколько мгновений – и я перебираю картофель, находя «лучший» – сама не знаю, по какому признаку. На самом деле мне просто хочется прикоснуться к каждому клубню. Потом перехожу к соседней выкладке. Лук. Чеснок. Имбирь. Несмотря на все искусственное разложение, окружающее меня, я чую только пряности. Ароматы. Следующие полчаса превращаются в сумасшедшее мельтешение: я шарю по полкам и набираю ингредиенты – чечевицу, киноа, банки с нарезанной морковью, стручковой фасолью, зеленым горошком. Оливковое масло. Нарезанные помидоры в собственном соку. Атакую полки с приправами: молотый черный перец, тимьян, розмарин, зира, куркума, сушеная петрушка, хлопья красного перца. Я знаю, что не все эти приправы подходят друг к другу, и все же… я их все хочу взять.
У самых касс нахожу обернутые пленкой упаковки дров: по пять полешек в одной пачке. Я расчищаю небольшой участок пола неподалеку от места, где мы ели хлопья, а потом разжигаю огонь в невзрачном угольном мангале.
– А противопожарная система не включится? – спрашивает паренек.
– Электричества нет, – объясняю я ему.
Понятия не имею, требуется ли для работы противопожарной установки электричество, но в этом заброшенном мире сломано все, что можно. На всякий случай прослежу, чтобы огонь был несильным. Я укрепляю металлическую решетку для гриля над огнем и ставлю вариться чечевицу.
Кладу на разделочную доску картофелину. Чуть выждав, поднимаю нож. С удивлением замечаю, что затаила дыхание. Я выдыхаю и разрезаю пятнистую шкурку. Клубень распадается на две половинки, обнажая влажно блестящую сердцевину. Я сижу на пластиковом стуле, уставившись на разрезанный картофель на пластиковой доске все под тем же зонтом, и ликую. Что нелепо: это же просто картошка! Вот только есть нечто особое в ее натуральной реальности среди всей этой пластмассы и консервов – и это кажется мне невероятно прекрасным.
Пусть это приятное ощущение вызвано всего лишь картошкой, но оно заставляет меня встревожиться. Я похожа на черепаху, которая высовывает голову на свет, пока ее панцирь продолжают клевать хищники. Это глупый шаг, я подвергаю себя опасности, и все же… мне необходимо это ощутить. Мне необходимо убедиться в том, что я все еще способна испытывать радость. Провожу по разрезанному клубню рукой – и сдаюсь.
Сначала я улыбаюсь, а потом насвистываю. Это неопределенная мелодия, полная неуверенных трелей и повторяющихся восходящих чередований. Не песня, а излияние. У меня нет музыкальных способностей: это все, на что меня хватает. Я нарезаю на кусочки клубень, потом еще один. Уже собираюсь бросать картошку в закипевшую чечевицу, когда вдруг решаю: нет, жареная картошка! Я спешу обратно в отдел кухонных принадлежностей и хватаю сковороду. Нарезаю луковицу, мелко рублю четыре крупных зубчика чеснока прямо с зелеными побегами. Сунув руку в рукавицу-прихватку, я держу сковороду над грилем, разогревая разводы оливкового масла. Когда оно становится горячим, бросаю на сковороду сразу все: картошку, лук и чеснок. Шипенье, аромат! Я смеюсь. Щедро посыпаю все солью и черным перцем, добавляю немного хлопьев красного перца, перемешиваю все резким движением кисти, а потом накрываю сковородку, оставляя картофель жариться. Снова режу лук и чеснок, очищаю немного имбиря – просто чтобы насладиться запахом, – а потом все отправляется в кастрюлю с чечевицей. Туда же попадают консервированные морковь, фасоль и горошек, воду из-под которых я слила. Добавляю помидоры вместе с соком. Как минимум столовая ложка сушеного тимьяна, опять перец, черный и красный, а потом щепотка розмарина… и еще одна. И – почему бы и нет? – большой лавровый лист. Я снимаю крышку со сковороды и перемешиваю картошку пластиковой лопаточкой.
Внезапно паренек возникает рядом со мной. Я забыла, что он здесь, но рада его видеть.
– Здорово пахнет! – говорит он.
Он облизывается – буквально, – и я смеюсь.
– Эй, – предлагаю я, – попробуй найти консервированную курицу: ее можно было бы положить сюда.
– Ладно! – он убегает.
В магазине стало темно. Место готовки освещено огнем, но снаружи проникают только отблески лунного и звездного света. Я понятия не имею, сколько времени прошло с того момента, как мы сюда пришли. Мне одновременно кажется, что это было всего несколько минут – и много часов назад.
Паренек возвращается и вываливает на стол с полдюжины банок тушеного куриного филе. Я вскрываю две из них и перекладываю их содержимое в чечевичную похлебку: она загустела, булькает и покрывается белой пеной. Оставляю ее вариться еще несколько минут, а потом засыпаю полпакета киноа.
– Будет готово минут через пятнадцать-двадцать, – сообщаю я парнишке.
– А она? – спрашивает он, указывая кивком на картошку.
Я ее перемешиваю и тыкаю в кусочек пластиковой вилкой.
– Почти готова.
Я не закрываю сковороду крышкой, чтобы картошка подрумянилась.
– Я вот что подумал, – говорит паренек, – а что, если нам собрать все кухонные полотенца и прочее и выложить кресла, чтобы спать?
Пару часов назад я бы отмахнулась от этого предложения как от лишнего, но теперь оно мне нравится. Я соглашаюсь, и парнишка начинает подтаскивать охапки небольших полотенчиков из хозяйственного отдела. Он разрывает упаковки и вываливает их содержимое на пару пляжных шезлонгов.
– Тут могут найтись пляжные полотенца, – говорю я. – Можем поискать после еды.
Он охотно кивает и усаживается напротив. Я выкладываю щедрую порцию картошки на картонную тарелку и вручаю ему. Удивительное дело: он начинает есть только после того, как я наполняю свою тарелку. А потом он работает как пылесос, непрерывно засасывая. А вот я медлю, наслаждаясь ароматами.
– Ну, как тебе? – интересуюсь я.
Его ответ получается невнятным из-за того, что он не прекращая жует, но мне кажется, что он говорит:
– Обалденно!
Я поддеваю вилкой немного картошки и лука. Подношу вилку к губам и пробую картошку, на секунду задерживая ее во рту. Податливость картошки, упругость поджаристого мундира, острота чуть подгоревшего чеснока, сладость карамелизовавшегося лука… Я с детства ела это блюдо бессчетное количество раз – и тем не менее никогда еще так его не ценила. Это просто амброзия! Не хватает только… Кладу вилку.
– Секундочку! – восклицаю я и убегаю в глубину темного магазина.
Я не вижу надписей на отделах, но нахожу торец с блинной мукой и заворачиваю в проход. А уже в следующее мгновение я его нахожу – кувшинчик с «настоящим вермонтским кленовым сиропом». С тех пор как выросла, я больше не поливала картошку кленовым сиропом: так ее всегда готовил мой папа, и, став взрослой, я решила избавиться от лишней сладости.
Когда я возвращаюсь, Бреннан уже доел свою порцию и жадно смотрит на то, что осталось на сковороде.
– Бери, – разрешаю я, снимая коричневую крышку с кленового сиропа.
Мне нужно всего несколько капель. Только чуть сбрызнуть мою порцию, хватит, наверное, чайной ложки. Со стуком ставлю бутылочку на стол и перемешиваю картошку вилкой. Сладкая картошка дарит спокойствие, напоминает обо всех лучших моментах моего детства. Мои родители – постоянный источник любви, моя жизнь полна игрушек, солнца и кленового аромата. Это не столько истинные воспоминания, сколько ощущение памяти. Я знаю, что мое детство никогда не было настолько безоблачным, но сейчас позволяю себе верить в то, что оно было именно таким. Я отгоняю всю боль и гнев, которые когда-либо испытывала, и купаюсь в радости.
«Горячий шоколад», – думаю я.
Теперь хочется горячего шоколада. Я встаю, проверяя похлебку и перемешивая ее. Крупинки киноа еще не лопнули. Снова иду к выкладкам и возвращаюсь с упаковкой растворимого шоколада, чайником и еще одной большой бутылью воды. Освобождаю чайник от упаковки, наполняю его и ставлю на решетку. Вот только забыла захватить чашки. Я снова поворачиваюсь к выкладкам.
Бум!
Громкий металлический звук доносится от входа в магазин. Я испуганно поворачиваюсь. Мне ничего не видно в темноте, окутавшей кассы. Еще один удар, похожий на гром, – и я застыла на месте. Рядом со мной появляется Бреннан. Только услышав этот звук в третий раз, я понимаю, что его производит. Что-то… кто-то… стоит снаружи и колотит по металлическим жалюзи.
18
Группа Зверинца идет вдоль ручья метров восемьсот. Они не могут найти место, где их объект ушел от воды.
– Может, мы его прозевали? – спрашивает Ковбой.
– Очень может быть, – отвечает Зверинец. – Я хочу сказать: зачем ему было так долго идти в воде? И к этому времени мы должны были бы увидеть хотя бы еще один след. Правильно?
– Сколько у нас осталось времени? – спрашивает Официантка.
Зверинец смотрит на солнце. Ей говорили, что можно определить время по тому, как далеко солнце от горизонта, но она не уверена, что у нее это получится. Она высказывает предположение, что час. Это близко к истине. У команды осталось семьдесят шесть минут на то, чтобы найти Тимоти – а пройти надо почти три километра.
Они решают вернуться обратно, медленно приближаясь к тому месту, где вышли к ручью. Примерно на трети пути Ковбой замечает подсказку: сломанную ветку с красным пятном: здесь Тимоти подтянулся из ручья на чуть приподнятый берег и снова ушел в лес.
– Славно! – говорит Зверинец.
Женщины на противоположном от Ковбоя берегу. Они перебираются через ручей, ступая по камням. Ковбой протягивает руку и помогает Зверинцу прыжками преодолеть последние шаги. Он подает руку Официантке, но, прежде чем та успевает за нее ухватиться, ее левая нога соскальзывает в воду. Глубина ей по лодыжку.
– Черт! – ругается она.
В следующее мгновение девушка уже на берегу и трясет мокрой ногой. Она садится на камень и расшнуровывает ботинок.
– Что ты делаешь? – вопрошает Зверинец.
– Выжимаю носок. Так я не пойду. – Официантка снимает обувь и намокший хлопчатый носок: он пожелтел и покрылся коричневыми разводами. Она шевелит пальцами ног на солнце, зеленый лак на ногтях ярко блестит. Когда она выжимает носок, из него капает вода.
– У нас есть время его высушить? – спрашивает она. Зверинец и Ковбой обмениваются недоуменными взглядами. – Нет, наверное. – Морщась, Официантка натягивает влажный носок и мокрый кед. Она встает и хмурится. – Ненавижу мокрые ноги.
– Думаю, мы почти на месте, – говорит Зверинец. – Тебе не придется долго терпеть.
Она говорит успокаивающим тоном, но ей не терпится идти дальше, а улыбаться Официантке ей все труднее.
Девушка бредет за своими спутниками в лес.
– Спорим, команда Купера уже давно нашла своего парня, – ворчит она.
– Эмери не говорил, что порядок важен, – отвечает Ковбой, полуобернувшись. – Только, что это надо сделать до заката.
Зверинец громко говорит им обоим:
– Да, по-моему, мы…
– Уй, черт! – вскрикивает Официантка.
Ковбой и Зверинец оборачиваются: она прыгает на промокшей ноге и бормочет ругательства. Оператор запечатлевает презрительный взгляд Зверинца, но режиссер монтажа эти кадры не станет использовать.
– Что случилось? – спрашивает женщина.
– Кажется, сломала большой палец на ноге, – бурчит Официантка.
Она садится на землю. На глазах у нее слезы, она с силой прикусила верхнюю губу.
– Обо что ты споткнулась?
Зверинец видит только тонкие ветки и мелкие камни: ничего достаточно серьезного, что могло бы причинить Официантке такую оглушительную боль.
– Не знаю, но было дьявольски больно. – Оператор снимал девушку только выше талии: причина ее травмы останется тайной. – Я не могу идти, – заявляет она. – У меня обе ноги ни к черту.
– Разувайся, давай посмотрим, – предлагает Ковбой.
Примерно четыре миллиметра ногтя на большом пальце у Официантки треснули и встали дыбом, словно после крошечного землетрясения. Из ранки выступает кровь, но двигает она пальцем без всякого труда.
– Не так уж страшно, – говорит Ковбой. – Достаточно налепить пластырь.
Официантка плачет: открыто, но беззвучно. Она копается в рюкзаке и извлекает аптечку первой помощи. Мужчина ловко мажет ноготь мазью с антибиотиком и обклеивает пластырем. Помогая Официантке, он расслабляется: ему хочется пожалеть ее, как он пожалел бы дочку, избавившись от всех мыслей о сексе.
Зверинец наблюдает за его хлопотами и мокрыми глазами Официантки.
– Ушибленный палец – это погано, – говорит она, просто чтобы что-то сказать.
Однако, когда палец перевязан, а Официантка не торопится обуваться, Зверинец теряет остатки сочувствия. Она всегда придерживалась правила, что все можно перенести на ногах.
Вот только Официантка страдает не просто от боли в ушибленном пальце. Ее донимает боль в перетруженных мышцах, ее организм отчаянно нуждается в кофеине и сахаре, а намокшая левая нога вызывает настоящее уныние. Начав плакать, она уже не способна остановиться.
– Извините, – шмыгает она носом. – Дайте мне минутку.
Большинству зрителей непонятно, почему ее утешает Ковбой, а не Зверинец. То, что она держалась в стороне тогда у костра, еще простительно: Официанткой занимались две другие женщины – но сейчас? Разве хромосомный набор Зверинца не экспрессирует неизбежную потребность утешать и успокаивать? Разве женщине не предназначено природой питать младенцев? Почему это не она держит Официантку за дрожащую руку?
Большинство зрителей придут к мысли, популярной не меньше, чем уверенность в присущем всем женщинам материнском инстинкте: женская ревность! Ведь Официантка моложе, стройнее и симпатичнее. Но Зверинца совершенно не волнует, что Официантка молода, стройна или симпатична. Ей важно только то, что она тормозит команду. Она точно так же раздражалась бы, будь на ее месте мужчина.
Идут минуты. Девушка пытается справиться со слезами. Она старается, по-настоящему старается, но ее организм вышел из повиновения. Отеческое похлопывание Ковбоя только портит дело. В целом тринадцать минут проходят с того момента, как Официантка ушибает палец, до того, как она наконец готова идти. Режиссер монтажа уделит задержке всего минуту, но вставит изображение садящегося солнца, создавая впечатление, будто она просидела на месте гораздо дольше, будто она плакала несколько часов.
Остаток пути довольно прост. Вскоре троица выходит из леса в двадцати шагах от того места, где вышла команда Следопыта. Небо полыхает закатом. Белый мужчина с темными волосами в красной флиске стоит на краю обрыва, прижав ко лбу ладонь.
– Это он! – изумленно говорит Зверинец. – Мы успели.
– Тимоти! – окликает его Ковбой.
Мужчина поворачивается к ним. По его лицу текут красные струйки. Он шатается – и падает, срываясь с обрыва.
Официантка вопит. Ковбой кидается вперед. Зверинец ошеломленно застывает на месте. Она видит веревку, следующую за упавшим с обрыва, наблюдает, как она натягивается. Она понимает, что это постановка, что мужчина не разбился, – но она понимает и то, что ее команда проиграла. Ее буквально трясет от досады. Официантка снова плачет и бормочет:
– Нет-нет!
Спустя несколько напряженных минут из-за деревьев выходит дежурный режиссер.
– Нам нужно подтверждение, что это был ваш объект, – говорит он. Зверинец, Ковбой и Официантка недоуменно взирают на него, пока он не добавляет: – Там вниз идет тропа.
С этими словами он снова исчезает в лесу.
Ковбой ведет их вниз по короткой тропе. Актер, исполнявший роль Тимоти Хэмма, давно ушел. На его месте у основания обрыва лежит наряженный манекен, чьи конечности вывернуты в пародии на труп. Манекен один, как тот актер, и окружен лужей алой жидкости. Он лежит лицом вниз и на нем парик, распоротый сбоку и истекающий розовым желе. Латексная кожа украшена страшными ранами, из одного колена торчит пластмассовая кость.
Тихие слезы Официантки переходят в бурную истерику. Зверинец поднимает голову и думает: «Даже если бы этот человек действительно упал, скала не настолько высокая, чтобы вызвать такие травмы». Ковбой отворачивается от них обеих и от манекена и пригибается, уперев ладони в колени. Зверинец смотрит, как он снимает шляпу, и произносит: «Господи, услыши наши…»
– Нам нужны доказательства, – напоминает Зверинец.
Лицо у нее напряжено, губа дрожит. Оба ее спутника не способны действовать, так что она решается подойти к этому безобразию. Она старается держать себя в руках, напоминает себе, что это выглядит неестественно, что это ненастоящее. «Это просто бутафория», – шепчет она, медленно приближаясь. Дрожа всем телом, она нагибается к искусственному трупу. Обыскивает карманы флиски, которые оказываются пустыми. Только тогда она замечает прямоугольную выпуклость на заднем кармане манекена. Она переставляет ногу ближе, на красное, и наклоняется. Официантка все еще рыдает. Зверинец открывает бумажник и видит водительское удостоверение.
– Вот оно, – шепчет Зверинец, – доказательство.
– Как ты можешь? – вопрошает Официантка.
Женщина не сразу понимает, что этот вопрос адресован ей.
– Извини? – переспрашивает она, поворачиваясь.
– Как ты можешь подходить так близко? – спрашивает девушка.
Ее голос полон страха и трепета, но в нем присутствует и нечто еще – по крайней мере так кажется Зверинцу. Снисходительность – а может, и обвинение. Когда она это слышит, вся ее тревога, дискомфорт и отвращение сжимаются в тугой клубок и взрываются.
– Все это из-за тебя, – говорит она. Ее голос звучит напряженно, зло – и не слишком громко. – Из-за тебя и твоего ушибленного пальца, из-за того, что ты скулила и медлила, будто ты тут единственная чувствуешь боль.
Официантка шокирована. Ковбой шокирован. Оператор шокирован. Продюсеры тоже будут шокированы, как и режиссер монтажа, которому придется потрудиться, чтобы загладить этот эпизод. Однако как минимум один зритель шокирован не будет: муж Зверинца. Он знаком с этой ее тайной стороной, с желанием выиграть, с презрением к откладыванию на потом и жалости к себе. Он знает, как она замыкается и съеживается, когда нуждается в защите, – и как этот панцирь делает ее раздражительной. Когда он увидит эту сцену, его сердце сожмется от жалости к жене.
Официантка понимает одно: на нее накинулись и, по ее мнению, несправедливо.
– Ты с ума сошла, – говорит она. – Я и остановилась-то всего на минутку. Я не виновата в этом.
– На минутку? – переспрашивает Зверинец с тихой яростью. – Тогда, по твоим расчетам, мы сколько пробыли в лесу? Час? Если это была минутка, я сдамся немедленно. Тебе пора бы сдаться: тебе все равно не выиграть, но ты хотя бы облегчишь жизнь тем, кто честно пытается, и не будешь их тормозить, тупая кукла!
С этими словами она удаляется в лес. Официантка и Ковбой провожают ее потрясенными взглядами. Оператор ухмыляется, понимая, что ему только что подфартило. Он так рад, что даже забывает про тот дискомфорт, который весь день глодал ему кишки.
Через несколько минут Зверинец возвращается с виноватым видом. И тут она делает нечто практически небывалое для реалити-шоу: извиняется.
– Прости, – говорит она. Официантка смотрит на нее угрюмо. – Мне жаль, что я сорвалась.
Этим вечером девушка ответит в интервью:
– Есть что-то неестественное в том, что человек все время такой милый, улыбается и помогает – а потом вот так взрывается. Мне наплевать, что она сказала. Меня обзывали и похуже, чем куклой, но я больше ей доверять не собираюсь. Типа Рэнди хотя бы не скрывает, что он псих и жопа. Знаешь, чего он него ожидать. Я лучше буду иметь дело с ним, чем с такой фальшивой особой.
Глаза у Зверинца красные, небо у нее за спиной совершенно темное.
– Что я могу сказать? – спрашивает она у камеры. – Вы, ребята, меня достали, а я выместила это на ней. Да, я действительно считаю, что проиграли мы из-за нее, но мне не следовало бы… просто не следовало бы. – Она вздыхает. – Сколько уже прошло? Чуть больше недели? Если так пойдет и дальше, то скажу честно: мне уже страшновато. Но знаете что? Это не на самом деле. Я знаю, что мне не рекомендуется так говорить и вы это просто вырежете, но прыжок того типа с обрыва и тот манекен внизу? Это часть игры. Если буду об этом помнить, я справлюсь, как бы все ни выкручивали. А если все, кто это смотрят, узнают, что я порой бываю гадиной, так это правда.
Она пожимает плечами и уходит от камеры. Это последнее интервью Зверинца.
19
– Кто это? – шепчет паренек.
– Откуда мне знать? – с горечью отвечаю я.
Мой страх переплавился в гнев. Мне следовало бы помнить, что расслабляться нельзя… и я даже помнила… а теперь появился новый ролик, новая сцена, которую мне никогда не позволят забыть. И, что еще хуже, я не знаю, что делать дальше.
Чего от меня хотят? Конечно, чтобы я ответила на стук. Ведь это же действительно был стук: «Бам-бам-бам!»
– Может, нам уйти? – спрашивает Бреннан.
– Не думаю, – отвечаю я. – На улице темно, здесь нам безопаснее. И не думаю, чтобы они нашли то окно, иначе не колотили бы по жалюзи.
Но еще договаривая эту фразу, я себя проклинаю: ничего более выгодного для них я сказать не могла. Эти слова отзвучат – и картинка моментально переключится на человека, стоящего под окном и смотрящего наверх.
– Откуда они узнали, что мы здесь, Майя?
– Не знаю. Мы особо не таились. И может, часть дыма вышла наружу.
Нет: им сказали. Пока солнце заходило, они сидели в микроавтобусе, в тепле, и просто дожидались подходящего момента, чтобы дать о себе знать.
– Что нам делать? – спрашивает парнишка.
У него одни только вопросы.
– Давай соберем вещи, – отвечаю я ему. Мне ведь надо ему подыгрывать, так? – Тихо. А потом выжидаем и будем готовы уходить.
Он кивает, и мы оба поворачиваемся к огню и нашим наполовину распакованным рюкзакам. Я запихиваю к себе в рюкзак картошку и лук – и тут мощные удары звучат снова, три подряд. На этот раз я, кажется, слышу и голос. Я снова перевожу взгляд ко входу в магазин. И опять ничего не вижу. Тогда я иду к кассам.
У меня за спиной раздается отчаянный шепот:
– Майя!
– Ш-ш, – говорю я ему. – Я хочу слышать, что они говорят.
Странно, что я все время говорю – и думаю – «они». Мне кажется бесспорным, что на улице больше одного человека… не знаю почему. Наверное, потому что стук настолько громкий, настолько назойливый, что его просто не может производить один человек.
Я прокрадываюсь мимо полок и по темному проходу между кассами. Когда оказываюсь рядом со столами для упаковки покупок, стук повторяется. Я чувствую, как металлические жалюзи сотрясаются от удара. Голос мужской и невнятный. Единственное слово, которое мне удается разобрать: «Открывай!» Кто бы это ни был, они хотят войти.
Мне приходит в голову, что я могла ошибиться. Может, это не «они», а только один «он». Купер, дошедший до крайности и утративший свое мудрое спокойствие. Хулио, ищущий компании после целой вечности одиночества. Парнишка-азиат, закаленный пережитым.
Бам!
– Открывай, к дьяволу!
На этот раз слова слышны четко, и я узнаю этот голос. Это – актерский тенорок, полный хвастовства. Рэнди. Я совершенно уверена в том, что на той стороне стоит Рэнди. Тем не менее я изумлена. Он живет тем, что раздражает окружающих. Как он смог выдержать одиночное испытание?
– Я знаю, что вы там! – Бум! – Впускайте нас! – Бум! Бум!
– Извини, Рэнди, – шепчу я.
Жаль, что нет глазка: мне бы хотелось посмотреть, на что он стал похож за последние недели. Я представляю себе, как он держит факел, как пламя освещает его всклокоченные волосы и отражается от аляповатого ожерелья. Возможно, он уже целиком обрядился в беличьи хвосты.
Стоп.
Он сказал «нас». Я была права: это «они». Рэнди не один.
Может, нас собирают. Может, индивидуальное испытание наконец пройдено.
Второй голос на улице, более тихий и низкий:
– Это не подействует.
Этот голос мне тоже знаком: голос разума. Когда я его слышу, меня наполняет уверенность, полная и теплая. Эмери говорил, что мы поймем, когда испытание закончится – и я понимаю. Одиночное испытание закончилось.
Я бросаюсь к автоматическим дверям. Я их толкаю, тяну, колочу по стеклу.
Паренек подбегает ко мне.
– Майя, что ты делаешь?
– Одиночное закончилось, нам надо их впустить. – Двери не двигаются. Я не могу понять, как их открыть. – Помоги мне! – прошу я.
– Майя, нет, это…
А потом с улицы:
– Привет! Кто там?
Бреннан стремительно поворачивает голову к двери, а я отзываюсь:
– Купер, это я! У меня не получается открыть двери.
Короткая пауза, а затем:
– С той стороны аварийный выход.
– Ага! – кричу я и бегу вдоль витрин.
Лезу за линзой, но рука у меня трясется – и я бегу, так что мне не удается ее ухватить.
Бреннан хватает меня за руку.
– Майя! Прекрати! Мы не знаем, кто там!
– Это мои друзья, – возражаю я, высвобождаясь.
– Друзья? – переспрашивает Бреннан.
Его недоверие заставляет меня остановиться.
– Ну… Купер – мой друг. Рэнди… Рэнди – это Рэнди. Но если он столько продержался и Купер с ним сотрудничает, то, значит…
– Погоди немного, – шепчет паренек. – Дай я кое-что проверю. – Он ведет меня к аварийному выходу, который, надо полагать, все это время видел. Я так взволнована, что словно трепещу: дыханием, ресницами. Такое ощущение, будто я вот-вот взлечу. – Эй, вы тут? – зовет он.
– Мы здесь! – откликается Рэнди.
– Кто вы? – спрашивает парнишка.
– Друзья.
– Вот видишь, – говорю я Бреннану и тянусь к двери.
– Назовите свои имена! – просит паренек.
И голос, в котором я узнала Рэнди, говорит:
– Купер.
– И?.. – требует паренек.
Я тону, съеживаюсь. Страх накатывается на меня, заполняет с мысков до макушки, утягивает в пучину.
– Джон?
Меня пугает не появление двух незнакомцев, а то, что я приняла их за друзей. Что мое восприятие может настолько отличаться от реальности.
Бреннан поворачивается ко мне с видом превосходства.
Страх покидает меня, отступает так же, как нахлынул. Я опустошена, выжата, закоченела.
Я больше так не могу. Тревожиться. Объяснять. Притворяться.
Я возвращаюсь к огню и сажусь.
– Майя!
Взгляд паренька полон страха. На улице мужчины орут… или, может, орет только один.
– Чего? – откликаюсь я. Мешаю чечевицу. Просто чтобы что-то делать. – Если они войдут, значит, войдут. Если нет – то нет. Так или иначе, мы ничего сделать не можем.
Паренек неуверенно переминается с ноги на ногу.
– Я сложу вещи, как ты сказала. Вдруг придется двигать быстро.
Спустя несколько минут мужчины затихают. Похлебка кипит: звук получается очень громкий, как и скрип молнии: Бреннан закрывает сложенный рюкзак.
– Готово, – объявляю я.
Картошка, похлебка – все безвкусное. Паренек по-прежнему беспокоится. Он снова спрашивает насчет ухода. Я не отвечаю. Он вскоре прекращает попытки, как и те мужчины на улице. Похлебки столько, что нам все не съесть.
– Завтрак, – говорю я, накрывая кастрюльку крышкой и снимая с затухающего огня.
– Ты правда думаешь, что здесь безопасно ночевать? – спрашивает паренек.
Я пожимаю плечами и ложусь на выстланный полотенцами шезлонг. Ткань подо мной неловко комкается. Раздраженно встаю и смахиваю все полотенца на пол. Снова ложусь. Наш огонь превратился в угольки.
– Майя?
Крепко зажмуриваюсь. Я так устала: от него, от этого места – от всего.
– А как насчет того, чтобы утром найти машину и остаток пути проехать?
– Нет, – говорю я.
– Почему?
– Сам знаешь.
– А! – откликается Бреннан.
– Засыпай, – говорю я ему.
Я открываю глаза. Угли чуть светятся оранжевым – и это единственное, что я могу видеть.
«Ад тенебрас деди». Я могу это сказать. Мне хочется это сказать. Я переворачиваюсь на шезлонге, чтобы лежать лицом вверх. Камера где-то там, наверху: наблюдает за мной. Если я произнесу эти слова, что будет? Включится свет? Разъедутся главные двери? Войдет ли Эмери, чтобы потрепать меня по плечу и сказать, что я храбро держалась, но теперь пора сдать потрепанную голубую косынку, которую я затянула на фляжке, и отправляться домой? Будет ли на улице ждать машина?
Или вообще ничего не произойдет?
Эта мысль – как резкий щипок, так что я ежусь. Мне нельзя сдаваться. Я не имею права на провал. Как ни измучена и ни разочарована, я должна держаться. У меня нет выбора.
Я поворачиваюсь к затухающему огню. Тупо смотрю на него, пока у меня не начинают слипаться глаза. Мыши шныряют по какому-то проходу между полками. Их тихий топот помогает мне наконец заснуть.
Меня будит прикосновение к плечу – не знаю, какой сейчас час. Поздний. По-прежнему темно, никаких признаков огня не видно.
– Майя, – шепчет паренек мне в ухо, – кажется, они вошли.
– Кто? – спрашиваю я.
– Те люди. Я что-то услышал там, откуда мы пришли. Прислушайся.
Сначала я ничего не слышу – даже мышей. Только дыхание парнишки у моего уха. А потом улавливаю скрип открывающейся двери. «Вовремя», – думаю я.
Я уныло говорю парнишке:
– Бери наши вещи.
Мы бесшумно проходим в переднюю часть магазина, а потом идем мимо касс, пока не оказываемся на входе в отдел овощей и фруктов. Перебираемся от одного стеллажа к другому, направляясь назад. Бреннан рядом со мной вздыхает слишком шумно.
Из-за угла до меня доносится вопрос:
– Где они?
На говорящего – не Рэнди – тут же шикают. Судя по близости голосов, мужчины стоят у самых внутренних дверей. Мы только шагов на двадцать левее, наши спины прижались к полкам с салатными заправками. «Это – финишная прямая, – говорю себе я. – Финишная прямая игры, которая слишком затянулась».
Слышу их шаги и какое-то шуршание. Шаги направляются в нашу сторону. Я выставляю руку, чтобы остановить Бреннана. Мое предплечье соприкасается с его грудной клеткой, и я ощущаю его испуганное дыхание.
Двое мужчин проходят мимо нас, медленно продвигаясь к наружной стене магазина. В течение нескольких секунд нас разделяет только воздух, а потом между нами оказывается выкладка расфасованных грецких орехов и пекана. Вскоре мужчины уже там, где я нашла картофель. По их тихим шагам я определяю, что они направляются к главному входу в магазин – видимо, планируя методично осмотреть торговый зал, отдел за отделом. Я жестом велю Бреннану идти за мной и прокрадываюсь за угол, к распашным дверям.
Хруст. Прямо у меня под ногой. Не знаю, на что я наступила, но получилось громко. Шаги в дальней части магазина останавливаются – а потом приближающийся топот.
Страх и бегство, инстинкты, с которыми разум справиться не может.
– Беги! – кричу я и проталкиваю Бреннана в двери. Мы вбегаем в кабинет, через который попали в магазин, и я захлопываю за нами дверь. Непослушными трясущимися руками никак не могу найти замок. Бреннен толкает стол к окну.
Внезапный удар в дверь отталкивает меня. На волне адреналина я толкаю дверь обратно, и она гулко захлопывается. В следующую секунду Бреннан оказывается рядом и помогает мне.
– Замок! – говорю я.
Он находит его и запирает.
– Он выдержит? – спрашивает он.
Мы оба наваливаемся на дверь, в которую колотят с той стороны.
– Не знаю.
Смотрю на окно. По-моему, мы не успеем в него пролезть раньше, чем они ворвутся в кабинет.
Стук в дверь прекращается. Мы с Бреннаном остаемся на месте.
– Мы ничего плохого вам делать не хотим, – говорит не-Рэнди.
– Ага, как же! – кричит в ответ Бреннан.
– Заткнись, – говорю я ему.
Из-за двери:
– Мы просто хотим поговорить!
Я смотрю в окно: там светает. Скоро восход. Не думаю, что они будут нас бить, но они могут отнять наши припасы, или нас связать, или запереть в промышленном холодильнике. Они способны затормозить нас сотней различных способов, и я этого не допущу.
– Послушайте, – громко говорю я, – у нас нет ничего ценного. Тут полно еды. Просто оставьте нас в покое.
– Еды полно везде, – говорит не-Рэнди. – Чтоб ее.
– Тогда что вам надо? – спрашивает Бреннан.
– Я же сказал: поговорить. Мы с братом одни с тех пор, как все пошло к чертям. Живем тут рядом.
– Что будем делать? – шепчет мне Бреннан.
Я ничего не могу придумать: только продолжать говорить с мужчиной по ту сторону двери и как-то отсюда выбраться. Обвожу взглядом туманную серую комнату, отчаянно пытаясь соображать.
Рабочий стул. В кино обычно подпирают стулом ручку двери, и это задерживает злодея, так что герой успевает сбежать. Я предупреждающе поднимаю палец, прося, чтобы Бреннан молчал и ждал.
– Откуда вы? – спрашивает не-Рэнди. – Вы местные?
Я как можно тише отхожу от двери. Рабочий стул лежит на боку, всего в нескольких шагах. Затаив дыхание, я его поднимаю. Он тихо скребет пол, но не-Рэнди продолжает говорить, и его голос глушит этот звук.
– Сколько вас там? – спрашивает он. – Вы родственники, как мы?
Я подношу стул к двери и осторожно пододвигаю его под ручку. Понятия не имею, выдержит ли он.
– Вы болели? Брат болел, но поправился. А я вообще не заболел этой штукой. Нас попытались эвакуировать со всеми, но мы не захотели. Это наш дом, понимаете? Должны понимать, вы ведь тоже здесь остались. Мало кто так сделал.
Я кивком указываю на окно, и Бреннан отходит от двери. Делаю ему знак лезть первым, и он забирается на металлический стол. Не-Рэнди все болтает.
– Раньше тут на дороге была шайка, три полных отморозка. Я одного знал, он все уговаривал нас к ним присоединиться. Мы не захотели. Они были настоящие психи: все время твердили, что посторонних надо выпотрошить… хоть посторонних и не было. Эта группа и мы с братом – кажется, во всем округе больше никого не осталось.
Бреннан выпрямился, держась руками за раму. Он подтягивается и вылезает ногами вперед. Я провожаю его взглядом.
– Они уже исчезли: умерли или переселились, не знаю, – говорит не-Рэнди. – И с тех пор мы…
За окном стук, удары, звуки борьбы. Приглушенный голос Бреннана зовет:
– Майя!
А потом более низкий голос, крик:
– Клифф, одного поймал!
«Твою мать», – думаю я.
Вот почему не-Рэнди не затыкался: чтобы его напарник тишком прокрался под окно.
Дверь у меня за спиной шумно распахивается: бесполезный стул отлетает к стене. Не-Рэнди входит. Он громадный, бородатый белый. Я оказалась между ним и столом, а его брат на улице шумно пытается удержать Бреннана.
– Тут только одна! – орет не-Рэнди… Клифф. Понизив голос, он обращается уже ко мне: – Чертовски хорошенькая.
– Шутите? – изумленно говорю я.
Мужчина шагает ко мне. Он уже близко. Он выше меня сантиметров на тридцать. Я не вижу его лица: оно жирное и непримечательное. Борода у него светлая, рыжеватая.
– Шучу? – отвечает он. – Нет. Но я давно не видал живых женщин, так что мои стандарты могли понизиться.
– Попробую угадать: вам нравятся сиськи. Тогда София тебе больше подойдет.
– Кто?..
На улице все резко стихает.
– Гарри? – зовет Клифф.
– Здесь я, – отзывается не-Купер.
Значит, заткнули Бреннана.
Клифф протягивает руку и прикасается к моему локтю.
– Не тревожься, теперь мы будем о тебе заботиться, – говорит он.
Его высокомерие и лень тех, кто написал ему роль, с такой легкостью поддавшись стереотипизации по половому признаку, приводят меня в ярость. Я закипаю, но не знаю, что делать. Этот мужик вдвое крупнее меня и перекрыл мне путь к двери, а его так называемый брат стоит прямо под окном.
Я не вижу других вариантов и говорю то, что требует сценарий.
– Я ведь смогла добраться сюда. Я не нуждаюсь в заботе.
– Ну что ж, – говорит Клифф, перемещая руку мне на талию, – может, тогда ты обо мне позаботишься.
Сексуальная подоплека очевидна.
– Шутите! – повторяю я, освобождаясь от его руки.
– И по-прежнему не шучу, – говорит Клифф. – И потом, выбора у тебя ведь нет, верно?
У меня есть выбор: я могу сопротивляться. Но если ударить мужчину таких размеров по руке, это ничего не даст, может, только его разозлит, а правила я знаю. Мне нельзя бить его по тем местам, которые будут уязвимыми.
– Но не тревожься, – говорит Клифф. Теперь он касается моей щеки. Изо рта у него воняет не хуже, чем от бутафории. – Чтобы развлекаться, мы увезем тебя в надежное место.
Клала я на правила.
Я пробиваю ему в челюсть. В этот удар я вкладываю всю свою силу: годы кардиотренировок и кикбоксинга меня хорошо подготовили. Я разворачиваю корпус, отрываю пятку от пола и засаживаю костяшками пальцев ему по лицу. Кулак пронизывает боль. Ошеломленный мужчина отшатывается.
Я не жду, пока он мне ответит. Проношусь мимо него, выбегаю в коридор, проскакиваю между дверей и мчусь по ближайшему отделу. В сером свете я спотыкаюсь и шлепаюсь на пол лицом вниз. Поспешно вставая, я слышу, как матерящийся Клифф меня преследует. Двери захлопываются у него за спиной.
Я бегу к аварийному выходу. Я слышу его за собой, но успеваю. Ударяю плечом по открывающему устройству и выскакиваю за дверь. Я свободна, я на улице, я…
Второй мужчина стоит передо мной в разгорающемся рассвете и улыбается. Он белый, меньше Клиффа, но больше меня. И он держит мачете.
Он бросается ко мне, опустив нож. Я отскакиваю назад, снова падаю и приземляюсь боком, опираясь на рюкзак. В следующую секунду на меня наваливается Клифф, прижимая к земле. Он дает мне оплеуху: такую сильную, что зрительные нервы реагируют. У меня в глазах вспыхивают огненные мушки.
Меня наполняет сила отчаяния. Я дерусь. Я лягаюсь, царапаюсь. Я кусаюсь. Я хочу убить этого человека. Я слышу крики – и смутно понимаю, что это мой собственный голос. А потом вес Клиффа исчезает. Я откатываюсь в сторону, поднимаюсь на ноги. Правая рука пульсирует болью, я не могу разжать кулак.
Клифф скорчился, из носа у него идет кровь. Я не нуждаюсь в подсказке зрения: я и так знаю, что он смотрит с ненавистью. Не-Купер наблюдает, лениво покачивая опущенным мачете.
– Твою мать, Гарри, – говорит ему Клифф. – Ты чего стоишь?
– Я поймал второго, – отвечает Гарри. – Эта кошка на тебе.
Второго. Я не вижу на лезвии крови, но это не значит, что ее там нет. Мне нужно к Бреннану, нужно убедиться, что он цел. Он где-то за углом. Клифф и Гарри стоят между нами.
– Что ты с ним сделал? – спрашиваю я, чтобы тянуть время.
– Отключил, – сообщает мне Гарри. – Не беспокойся, этот хлюпик цел.
Такое старомодное именование меня изумляет. Тут Клифф распрямляется и подносит руку к кровящему носу. Я вижу, что из руки у него тоже идет кровь.
Я осознаю, что означает металлический привкус у меня во рту, и живот у меня сводит спазмом.
Клифф шагает ко мне.
Меня дисквалифицировали. Наверняка. Я не только нанесла ему запрещенный удар, я его еще и укусила. До крови.
– Послушай, – говорит он, – я понял. Ты, наверное, была феминисткой. Только теперь в этом нет нужды. Теперь все по-другому. Я все прощу, если ты сейчас ко мне подойдешь.
Ничего более странного я в жизни не слышала. Несмотря на эту драку, несмотря на то что я его укусила, игра продолжается. Я ничего не понимаю. Почему его не останавливают? Почему не останавливают меня?
Я стою, настороженно пригнувшись, а Клифф делает еще шаг. Теперь я понимаю, что большая часть крови у меня во рту появилась из ссадины на внутренней стороне губы. Чувствую, как она напухает и пульсирует.
Я нарушила правило – и ничего не изменилось.
Может, телевизионщики решили сделать исключение? Да, конечно! Это – особый случай, как в тот раз, когда Хизер ударила Рэнди, но никаких последствий не было. Ее спровоцировали – и простили. Меня тоже прощают. Потому что конфликт обеспечивает зрительский интерес, а им только это и важно.
Интересно, что еще мне сойдет с рук?
– Ладно, – говорю я. – Я пойду с вами.
Клифф замирает и смотрит на Гарри. Тот уже откровенно смеется. Они явно не поверили моему неожиданному послушанию. Они правильно сделали, но мне нужно, чтобы они поверили.
– Кажется, я руку сломала, – говорю я и позволяю себе почувствовать свою боль. Позволяю своей беспомощности пробиться на поверхность. Начинаю трястись – и вспоминаю мужа. Насколько сильно я хочу вернуться домой, сколько я прошла, что я видела и делала. Я вспоминаю голубой домик, послание, которое мне там оставили. Я прибегаю к самому простому оружию, которое мне доступно: к слезам. Чувствую, как они бегут у меня по щекам, чувствую их соленый вкус. Они мне ненавистны, но необходимы.
Клифф моментально расслабляется. Он поднимает руки ладонями вверх в успокаивающем жесте.
– Ну, лапочка, – говорит он, – теперь будешь знать, как бить людей, верно?
– Я хочу увидеть моего друга, – тихо прошу я.
– Сюда, – приглашает меня Гарри.
Он направляется к углу здания, к разбитому окну. Мачете беззаботно покачивается у него в руке. Клифф берет меня на локоть. Я вижу царапину у него на лице, опухшую кожу в уголке рта, кровь, текущую у него по ладони и запястью. Он держит меня рядом, но не крепко, как будто от меня угрозы нет. Я привыкла, что меня считают безобидной, но только потому, что обычно я никого не обижаю. Может, он решил, что мое сопротивление было каким-то жалким последним вздохом феминистской ярости, которая теперь истрачена? Может, ему необходимо так думать, чтобы я уложилась в рамки его мировоззрения?
Меня это устраивает.
Пока он ведет меня к углу здания, я утираю лицо рукавом.
Бреннан лежит на асфальте плашмя, лицом вверх. Полосатый рюкзак высовывается у него из-за плеча. Я не вижу крови, но из-за его красной толстовки и смуглой кожи мое зрение вполне может обмануть. Я вырываюсь от Клиффа. Встав на колени, кладу ладонь на грудь Бреннана и чувствую, что он еще жив, еще дышит. Ну… конечно! Он просто притворяется. Я знаю, как строятся подобные сцены: он откроет глаза в самый драматичный момент. Мне остается только создать такой момент.
Я вижу под окном отблеск оранжевого с серебром.
Гарри толкает ногу Бреннана носком башмака.
– Наверное, придется его нести, – говорит он.
– А чего напрягаться? – возражает Клифф. – Он нам не нужен.
– Я без него никуда не пойду, – заявляю я.
– Ладно, – соглашается Клифф.
Его тон говорит: «Ох уж эти женщины!» Он кивает Гарри, а тот пристраивает нож в петлю на поясе и закидывает Бреннана себе на плечо.
– Ух! – пыхтит Гарри. – Вот же сукин сын: худой, а тяжелый.
Я отпрыгиваю от Клиффа и хватаю ржавую трубу, валявшуюся под окном. Не успели оба мужчины понять, что происходит, как я бью Гарри по левому колену. Почти ожидаю, что труба сомнется, как полистирол, однако удар получается крепким, отдается мне в руки и плечи. Гарри орет и падает, отпуская Бреннана. Тот, вопреки моим ожиданиям, не пытается смягчить свое падение. Он плюхается кулем.
– Черт! – говорю я.
Гарри выхватывает из петли мачете, и я отбиваю его трубой. Нож со стуком отлетает на асфальт. Кажется, Бреннан стонет, но я не уверена. И тут Клифф несется на меня. Я отскакиваю – но опаздываю. Он хватает меня за талию и тянет вниз. Я роняю трубу и ударяюсь подбородком об асфальт. Зубы у меня клацают, в глазах темнеет. Смутно ощущаю, как меня переворачивают: моя спина прижимается к земле, рюкзак оказывается подо мной неловким комом. Кружится голова, но я вижу, что Клифф становится на колени надо мной, хмуря брови. Руками он наваливается мне на плечи, ногами стискивает бедра, удерживая на земле.
Я могла бы убежать. Без Бреннана. Мне так и нужно было сделать. Почему я не стала убегать?
Клифф изрыгает бессмысленные угрозы. Он сделает со мной то и это. Боль помножена на унижение. Его губы в окружении окровавленной светлой бороды двигаются завораживающе-медленно. До этого все происходило быстро, а эта сцена разворачивается неспешно. Он отцепляет от пояса огромный складной нож, медленно так, и я понимаю, что он меня убьет. У каждого есть предел прочности, и я толкнула этого человека за черту. Я вижу истину в его слишком близко поставленных глазах. Цвета ореха. Такими я представляла себе глаза дочки, рисуя себе, как буду наряжать ее на маскарад. Я хочу сопротивляться, но мои мышцы обмякли и не реагируют на приказ мозга. Я словно только что вынырнула из глубокого сна: осознаю происходящее, вижу – но не могу пошевелиться. Может, меня парализовало из-за падения. Может, мне лучше погибнуть, здесь и сейчас.
Я отвожу взгляд. Мне не хочется, чтобы этот злобный мужчина стал последним, что я увижу. Я смотрю на чахлые деревца за мусорным контейнером, у которого нашла ту трубу. Благодаря близорукости мне легко уверить себя, что эта картина прекрасна. Я моргаю: мои веки двигаются так медленно, так туго, что это – мое единственное ощущение. А потом загадываю желание. Я желаю, чтобы из-за чахлых деревьев выбежал режиссер и помчался к нам. Или Эмери, или Валлаби, или Купер – или даже кто-то из деловитых ассистентов. Кто угодно – лишь бы он был чистым, настоящим и орал, требуя, чтобы Клифф остановился. Это – мое желание, и я понимаю, что, как и все действительно важные желания, оно неосуществимо.
Это – не часть шоу.
Тут все – не часть шоу.
Уже давно нет никакого шоу.
Что-то у меня в душе высвобождается: это почти приятное успокоение. Мне больше не надо ничего истолковывать. Я боролась, сражалась и напрягалась – и потерпела поражение. В этом есть умиротворение – в том, что я сделала все, что было в моих силах, и потерпела поражение не по своей вине.
По крайней мере я не сдалась.
Влажный звук, хрюканье. Мой взгляд невольно возвращается к Клиффу. Два светло-карих омута взирают на меня. Я чувствую на себе его вес, но теперь он наваливается на меня по-другому: тут действует только сила тяжести. Рот Клиффа двигается, хватает воздух. А потом он обмякает, и его подбородок бьет меня по лбу. Его окровавленная борода накрывает мне глаза. Наверное, мне следовало бы орать, но я испытываю только растерянность. Мне непонятно, как это он умер вместо меня.
«Это уловка, – думаю я. – Шоу – это все часть…»
Уход и боль в светло-карих глазах Клиффа имитировать невозможно.
«Но у меня очки разбиты и я…»
Ты видела.
Я закрываю глаза. Жесткие волосы колют мне веки, его грузное тело меня плющит. Вижу, как Бреннан кулем падает на землю. Чувствую, как труба бьет Гарри по колену: хруст. Тиски смыкаются на моем сердце, на моем горле: я осознаю все, что из этого вытекает, и сжимаю веки еще крепче, потому что это единственное, что я могу сделать, но этого мало. Я понимаю, что всего и всегда будет мало.
Я жива – и мир именно такой, каким кажется.
Я не могу дышать. Я не хочу дышать. Я должна дышать.
С какого момента? Когда именно все изменилось?
Надо мной парнишка с хрипом пытается стащить с меня Клиффа. Он окликает меня – как он думает, по имени. Подбородок мертвеца стукается об асфальт.
«Бутафория», – думаю я в отчаянии, но меня придавила истина, которая гораздо тяжелее мужчины у меня на груди.
«Когда» не имеет значения.
Только оно и имеет значение.
– Майя! – слышу я. – Майя, как ты?
Тот домик был голубой.
Был ли?
Домик был голубым, был! Столько голубого: шары, одеяла, подарочная обертка. Свет был голубой, все было голубое.
Под веками у меня искрится. Я вижу по краю красное свечение.
Занавески были красные.
Оранжевая ваза на столе: я положила в нее растопку.
У меня не получается достаточно крепко зажмуриться. Я вижу коричневую краску, красную окантовку.
Я его убила.
Кашляющий, плачущий младенец в руках мертвой матери. Домик, который был не таким голубым, каким мне хочется его помнить. Я увидела его – и перепугалась. Я убежала. Я оставила его умирать.
– Майя!
Далекий голос звучит у меня прямо в ухе.
Я не знала! Откуда мне было знать?
– Майя! Ты как?
Нескончаемая вечность. Щеки с розовыми крапинками, глаза с засохшим гноем, чуть пульсирующий пушок на голове. В плаче потрескивали не помехи, а голод. Я уронила одеяло и сказала себе, что все это ложь, но лгала только я. Я знала.
– Майя!
Открываю глаза. Лицо Бреннана совсем рядом, его рука трогает мое плечо. Я смотрю мимо него и вижу мачете, торчащее у Клиффа из поясницы. Мне холодит спину. Я лежу в луже быстро остывающей крови мертвеца.
– Я его убила, – говорю я.
Мой голос рыдает, но я не чувствую слез. Я чувствую холодную кровь на спине, сухость во рту, боль во лбу. Теплую и крепко прижатую ладонь Бреннана. Я всматриваюсь в лицо паренька. Оно осунувшееся, но не вытянутое. Его щеки хотят круглиться. На них еще нет и намека на бороду и усы. Это не лицо подростка – это лицо ребенка. Он ребенок. Ребенок, который спас мне жизнь, всадив тридцатисантиметровый нож в спину взрослому мужчине.
– Двигаться можешь? – спрашивает он.
Как я могла не видеть, насколько он юный?
– Майя! Ты можешь двигаться?
Мне тошно и невероятно тоскливо, мышцы напряжены и непослушны, но я обнаруживаю, что способна ими управлять. Киваю. Бреннан помогает мне встать. Одежда у меня липкая от пропитавшей ее крови. Я чувствую ее запах: свежей смерти.
Слышу тихий вскрик: невероятно жалкий стон – и тут замечаю, что пальцы у Клиффа подергиваются. Мужчина с торчащим из спины мачете не мертв. До меня доносится запах дерьма. Я унюхала не смерть, а умирание.
Бреннан вцепился мне в руку. Его трясет – нас обоих трясет, по-моему.
Позади нас что-то скребется. Я неловко поворачиваюсь, увлекая за собой Бреннана.
Гарри ползет к нам, волоча ногу, которую я ему раздробила. Я скорее ощущаю, чем вижу, размозженный череп койота, и чуть не падаю – но Бреннан рядом и помогает мне удержаться на ногах.
Мальчишка тихо говорит:
– Нам надо отсюда выбираться, Майя.
Гарри невнятно рокочет что-то горестное и угрожающее, а рядом с нами стоны Клиффа становятся громче. Он двигает головой, мотает ею из стороны в сторону. Он – одичавший пес, покалеченный неудачно сработавшим капканом. Он – койот, и я продолжаю замахиваться.
– Я вас убью! – кричит Гарри.
Я слышу в его голосе слезы о брате. Он подбирается к нам: пульсирующее неровное пятно.
– Майя!
Бреннан обхватывает меня за талию, и я не возражаю, потому что меня жутко шатает.
– Стойте! – орет Гарри.
Мы приостанавливаемся. Мне хотелось бы, чтобы Гарри картинно встал, схватил Клиффа за руку и поднял на ноги, чтобы оба поклонились и сказали: «Ага!»
Как отчаянно мне этого хочется!
Но ни один из братьев не в состоянии встать, а Гарри, похоже, не знает, что сказать: наверное, он не ожидал, что мы остановимся. Он молча смотрит на нас, и у меня в голове продолжают крутиться мысли о шоу, хоть я и знаю, что они лживые, в ушах у меня все звучит плач младенца.
Гарри продолжает смотреть на нас… или, может, на брата: мне его глаз не видно. Я слышу дыхание Клиффа, прерывистое: его тело борется за каждую оставшуюся секунду жизни, несмотря на боль, несмотря на неизбежный конец. Цепляется за бесполезное существование, как это свойственно человеческому организму.
Под звуки его хриплого дыхания в меня кинжалом вонзается понимание.
Муж.
Если – то. Результат этой логической задачи неизбежен.
Гарри приподнялся на уцелевшее колено. Он с тарахтеньем хватается за тележку для покупок и рывком встает. Его подъем выглядит постановочным, как будто его сзади подсвечивают. На секунду мне кажется, что это так и есть. Небо такое светлое: я ищу беспилотник с камерой. Однако осознание реальности возвращается, быстро и жестоко, а Бреннан настойчиво тянет меня за руку и делает шаг. Я могу думать только о том, что, возможно, снова ошибаюсь, потому что мне очень этого хочется, и я сама себя запутываю и не знаю, каким из воспоминаний доверять. Я ищу нечто конкретное – и мои мысли останавливаются на кастрюле с чечевичной похлебкой. Я ее приготовила, я уверена, что я ее приготовила, она стоит в магазине – и на мгновение существование той наполовину полной кастрюли становится единственным в моих последних воспоминаниях, в реальности чего я уверена.
Как это ни глупо, я обнаруживаю, что мне хочется угостить чечевичной похлебкой Гарри и Клиффа, словно, поделившись с ними той единственно реальной вещью, я могу переделать мир и перенестись домой. Я окажусь там с мужем, и он будет живой, а я стану такой, какой была раньше, и последний месяц станет даже не сном, даже не мыслью – его просто никогда не будет. Но тут Клифф начинает кричать, и в его крике булькает жидкость, кровь или желчь. Гарри делает шаг к нам, а потом снова падает на землю рядом с братом. У меня отнялся голос, мне нечего сказать, а Бреннан пытается меня увести. Мы поворачиваемся спиной к покалеченным братьям и ковыляем по направлению к дороге, по направлению к цели, до которой я, кажется, больше не хочу добраться… Но это единственное направление, которое мне известно.
20
Команда из четырех человек притаскивается в лагерь уже после наступления темноты, совершенно выжатая. В испытании следопытов они провалились настолько безнадежно, что за ними пришлось посылать микроавтобус и везти к остальным. Их поездку вырежут, а вот их провал – нет. Премьеру завершат кадры, на которых вымышленный Эли Шастер ковыляет по лесу с перевязанным окровавленной тряпицей лбом. Он растворится в неизвестности.
– Интересно, что с ним стало, – говорит Биологичка.
– Наш упал с обрыва, – сообщает ей Зверинец.
Биологичка таращится на нее.
– Правда? – спрашивает она.
Зверинец отвечает взглядом, который говорит: «На самом деле нет, конечно, но вспомни, где мы». Этот взгляд нельзя показывать – и его не покажут, хотя редактор придет от него в восторг. Он восторгается ею, несмотря на накатывающую на него слабость. Он вырезает вопрос Биологички, оставляя: «Наш упал с обрыва». Он поспешно просматривает вечерние съемки: ему пора домой, ему нужно выспаться, выпуск давно пора сдавать… и в качестве последних кадров он выбирает те, на которых Заклинатель сидит на корточках у костра и привязывает к запястью беличий хвост.
– Мы его найдем, – говорит Заклинатель. Он удерживает кончик хвоста зубами. Затягивая узел, он добавляет сквозь мех: – Если не в этой жизни, то в следующей.
Дальше крутят титры. А кое-кто из участников крутит пальцем у виска.
Этой ночью участники спят в тесноте в неказистом поспешно сооруженном укрытии. Утром они собираются перед ведущим: настороженные, еще не отошедшие от трудностей прошедшего дня.
Ведущий встречает их у столба выбывших. Он вытаскивает из кармана ярко-желтую косынку и пришпиливает ее рядом с розовой. Участники удивляются только тому, что с момента выхода Азиаточки из игры прошел всего один день. Банкир вспоминает прочный и красивый навес в их прошлом лагере – и оглядывается на уродливую коллекцию сухих веток, под которыми они спали этой ночью.
– Вчерашний день, – объявляет ведущий, – был трудным для всех нас.
«Для всех нас?» – одними губами переспрашивает Зверинец.
– Да что ты говоришь? – шепчет Официантка.
Ведущий продолжает:
– Но, как вы знаете, он оказался не по силам одному из ваших сотоварищей: она сдалась, даже не начав последнее испытание. – Он начинает расхаживать перед ними с рюкзаком Азиаточки-Плотника. – Сегодня мне предстоит передать всего один предмет.
Он извлекает из рюкзака фляжку с водой.
Сюда вставляют кадры с Азиаточкой, уезжающей на заднем сиденье машины с затемненными стеклами.
– Мне кажется, что шансы выиграть есть только у одной женщины, – говорит она. – И я хочу передать мою воду ей. – Она пожимает плечами: – Женская солидарность и все такое.
Ведущий вручает фляжку Зверинцу.
– Спасибо, – говорит она, не особенно удивляясь.
Она оценивала вероятность получения фляжки в пятьдесят процентов и столько же отводила Инженеру. Инженер думал примерно так же, хотя, будучи неравнодушен к Зверинцу, оценил их шансы как шестьдесят на сорок.
Ведущий шагает обратно в центр.
– Сегодняшний день обещает быть еще более непростым, чем вчерашний.
Кто-то из операторов прерывает его громким сухим кашлем. Все поворачиваются к нему. Он слева от группы: это тот же самый оператор, который мешал съемкам вчера. Зверинец мысленно и тайно дала каждому оператору прозвище, и этого она зовет Мямля.
– Прошу прощения, – говорит Мямля. – Извините.
Он снова кашляет, складываясь пополам. Он никак не может остановиться. Режиссер подходит к нему, и они тихо переговариваются между приступами кашля. Ведущий держится в стороне, не скрывая отвращения. Очень скоро оператор, которого Зверинец наградила презрительным прозвищем, уходит в сопровождении режиссера, давшего ведущему знак продолжать.
– Хорошо, что у них есть запасные, – говорит Инженер Зверинцу, указывая на полдюжины операторов, суетящихся вокруг.
В мысленном лексиконе Зверинца это Марафонец, Худышка, Валлаби, Сантехник и Кофеман (от него пахло кофе всего один раз, но этого оказалось достаточно). Они – только часть съемочной команды.
Ведущий покашливает, призывая всех к вниманию.
– Сегодняшний день обещает быть еще более непростым, чем вчерашний, – снова говорит он. – Идите со мной.
По дороге Пилот небрежно бросает Черному Доктору:
– А нам ведь вчера не дали никакой награды за то, что мы нашли того типа.
– Точно, – соглашается Черный Доктор. – Странно.
Зверинец слышит их и думает: «Ваша награда в том, что вам не пришлось вытаскивать бумажник из залитого кровью кармана. Или смотреть, как человек падает с обрыва».
Группа доходит до небольшой прогалины на вершине вчерашней скалы. Эксперт стоит в окружении десяти отмеченных цветом помостов, в той же фланелевой рубашке, в которой появился в первый раз. Он приветствует участников суровым кивком. Ведущий проходит к нему, останавливается рядом и говорит:
– До этого момента у вас были современные средства для разведения огня. А вот теперь, если вам нужен костер, вы должны научиться разжигать его так, как это делали до появления спичек или, – тут он выразительно смотрит на Зверинца, – высокотехнологичного огнива. Вам надо будет использовать лук и сверло.
– Я пришел показать вам, как это делается, – говорит Эксперт. – Встаньте кругом. Вам надо смотреть внимательно.
Он встает на колени и берет элементы своего устройства для разведения огня: изогнутый деревянный лук с натянутым оленьим сухожилием, тонкую деревянную дощечку, веретено толщиной с большой палец из более твердой древесины, камень размером с ладонь и растопку из скрученной сухой травы и измочаленного лыка. В считаные секунды он закрепляет веретено в тетиве и прижимает его к дощечке, которую зафиксировал на земле ногой. Камень-упор спрятался у него в ладони, лежащей на веретене. Надавливая ладонью на веретено, Эксперт двигает лук параллельно земле. Веретено чуть тормозит, а потом начинает плавно вращаться. Эксперт работает быстрее, и тонкая струйка дыма поднимается вверх. Для непосвященных это волшебство. Официантка ахает. Даже Следопыт впечатлен: он и сам лучше сделать не смог бы.
Эксперт отрывает веретено от доски, демонстрируя обугленную впадину, выстланную мягкой черной пылью. Он ножом делает в доске клиновидное углубление.
– Ваша цель – получить уголек, – говорит он.
Он кладет под дощечку небольшой кусок коры, снова собирает свое приспособление и начинает двигать луком-смычком. Дым идет. Он не останавливается. Дым становится гуще. Эксперт снимает веретено и открывает крошечный горячий уголек, который переворачивает на скрученную растопку. Он дует в центр пучка, прикрывая его ладонями. Пучок светится неверным оранжевым светом, а потом появляется пламя.
Эксперт отстраняется.
– Остальное вы знаете, – говорит он. Он бросает пучок на землю и затаптывает его. – Удачи.
Участники начинают тихо переговариваться. Ведущий встает перед ними.
– Победит тот, кто первым зажжет пучок растопки, – объявляет ведущий. – Начали!
Участники направляются к помостам, отмеченным их цветами – за исключением Заклинателя, который игнорирует назначенный ему светло-зеленый и устремляется к красному Следопыта. Он хватает безупречно правильную дощечку, лежащую рядом с натянутым луком с красной меткой, и сбрасывает ее с обрыва.
– Теперь у всех нас есть шанс! – заявляет он.
В следующую секунду Пилот хватает его за руку и заламывает ее. Заклинатель верещит.
Следопыт – единственный участник, не перешедший на бег: он считал, что ему не нужно спешить, что в этом испытании он обязательно победит. Он подходит к краю обрыва и с любопытством смотрит вниз.
Черный Доктор отходит от своего помоста и прикасается к плечу Пилота.
– Эй, успокойся, – говорит он.
– Прошу прощения, – говорит Пилот, – я инстинктивно реагирую, когда вижу, как кто-то ведет себя по-хамски.
Он отпускает Заклинателя. Тот тут же бьет его в живот. Пилот выдыхает и делает шаг назад, не столько от боли, сколько от неожиданности.
– Это было не лицо! – рычит Заклинатель. – Не половые органы! Не против правил! – Он запускает руку в карман, вытаскивает беличий хвост и бросает его в Пилота. Кусок меха порхает и падает рядом с его ногами. – Давай-ка, уходи в глухую защиту! – кричит он.
Еще один беличий хвост. Этот попадает Пилоту в колено – результат минимальный.
Черный Доктор встает между ними.
– Ну-ну-ну, – говорит он.
Беличий хвост ударяется о его грудь.
Следопыт отходит от них.
Пилот стиснул кулаки. Заклинатель снимает рюкзак. Пригнувшись, он вытаскивает из него еще горсть беличьих хвостов.
Черный Доктор выжидающе смотрит на ведущего, приглашая его вмешаться, но тот говорит только:
– Уверен, что вы сами разберетесь.
Хвост пролетает рядом с ухом Черного Доктора.
– А почему ты просто не отнял у него его деревяшку? – спрашивает Биологичка у Следопыта.
Но Следопыт уже поднял кусок сухого дерева и вынимает нож.
– Он вырезает новую! – вопит Заклинатель.
Он бросает хвостом в Следопыта. Хвост не долетает.
– Пахнет дымом? – спрашивает Пилот.
Участники конфликта поворачиваются и видят, что Инженер работает луком, и от его бежево-коричневой доски поднимается густая струя дыма. Он не единственный решил сосредоточиться на испытании, а не на выходке Заклинателя, но у него оказался талант, и он далеко опередил остальных. Зверинец еще даже не заставила свое веретено вращаться: оно постоянно выскакивает из тетивы.
Заклинатель бросается к своему светло-зеленому помосту, а Пилот – к своему, темно-синему. Черный Доктор поворачивается к помосту горчично-зеленого цвета и делает шаг. Его ботинок становится на небольшой камень под неудачным углом – и он падает. Тяжело приземлившись на правую руку, он слышит треск рвущейся связки. Стиснув зубы, он встает на колени, крепко прижимая запястье к груди. Запястье уже распухает: собирающаяся внутри кровь яростно растягивает кожу.
Пилот подскакивает к нему.
– Док! Ты как? – спрашивает он.
– Врач нужен? – спрашивает ведущий.
– Я в норме, – заверяет Черный Доктор друга, но потом смотрит на ведущего и кивает:
– Врача, пожалуйста.
Ассистент уводит его. Пилот смотрит, как он скрывается за деревьями, а потом неохотно возвращается на свое место. Он понимает, что потерял слишком много времени и не имеет шанса победить в этом испытании.
Инженер уже вырезал углубление и опять оборачивает веретено тетивой. Новая основа Следопыта почти закончена, но он опоздал: в считаные минуты Инженер уже получает уголек. Напряженный момент: он переносит уголек на растопку, трут загорается и ведущий восклицает:
– У нас есть победитель!
Инженер бережно кладет горящую растопку на землю. Он улыбается: смущенно, но гордо.
Следопыт бросает основу и быстро подходит к Заклинателю, который сидит по-турецки с веретеном в одной руке и луком в другой.
– Эй, так я… – начинает было Заклинатель.
Следопыт хватает его за грудки и вздергивает на ноги. Веретено и лук Заклинателя летят на землю.
– Ты думаешь, что страшный? – рычит Следопыт. Его лицо всего в нескольких сантиметрах от лица Заклинателя, прищуренные глаза уставились в округлившиеся глаза Заклинателя. – Ошибаешься! Попробуй еще раз выкинуть такое – и позавидуешь тем белкам, чьи шкуры ты оскверняешь! Понятно?
– Господи! – бормочет Официантка.
На ее лице потрясение борется с торжеством при виде того, как ее недруг поспешно и нескончаемо кивает. Все на это смотрят. Ведущий встревожен. Он неуверенно делает шаг вперед. Следопыт был настолько спокойным, что он не ожидал подобной конфронтации. Не ожидал этого и Заклинатель – даже в тот момент, когда эта конфронтация шагала прямо к нему.
Следопыт отпускает Заклинателя, сохраняя свою смертоносную неподвижность и стальной взгляд, пока тот не сдается, делая шаг назад. Когда Заклинатель тихо лепечет слова извинения, Следопыт грациозно поворачивается и отходит на свое место как ни в чем не бывало. На поляне воцаряется потрясенная тишина.
Ведущий пытается овладеть ситуацией, хлопая Инженера по плечу.
– Пора вручать награду! – объявляет он.
Участники собираются по одному. Заклинатель подходит последним.
Тем временем за деревьями Черный Доктор говорит фельдшеру:
– Я слышал треск.
Они обмениваются понимающим взглядом. После этого Черный Доктор поворачивается к камере и говорит почти без горечи:
– Ад тенебрас деди.
Об этом пока не знает даже ведущий. Он сообщает Инженеру:
– Во-первых, вы можете выбрать одного человека, который разделит с вами ваше преимущество.
Инженер называет имя Зверинца, моментально и не колеблясь. Она встает рядом с ним.
Ведущий вытаскивает из сумки две целлофановые упаковки.
– Паста! – восклицает Зверинец с радостной улыбкой.
Она берет полукилограммовый пакет сухих макарон и прижимает к груди. Она решила делать вид, будто ничего необычного не произошло. Инженера ее реакция радует не меньше пакета пасты.
– А еще, – добавляет ведущий, – вы оба получаете право отнять у любого из участников один предмет. – Официантка ахает. Биологичка морщится. Пилоту все равно: он беспокоится о Черном Докторе. – Но сначала я вас предупреждаю: следующим этапом соревнований станет длительное одиночное испытание. Начиная с сегодняшнего вечера, каждый из вас останется совершенно один.
Инженер выбирает первым: он отнимает у Следопыта спасательное одеяло с виноватым:
– Извини, друг.
Он сильно мерзнет: даже сейчас ему прохладно, несмотря на теплый день.
Зверинец думает про свою пасту и то, как ее приготовить. Ее пластиковые фляжки на огне расплавятся, и даже если пытаться готовить на нагретых камнях, они, скорее всего, пострадают.
– Я возьму одну из тех металлических кружек, – говорит она Официантке.
Ей не стыдно и она не извиняется. Ведь у Официантки их две.
Поспешно подходит один из ассистентов: он тащит рюкзак и столб с косынками, розовой и желтой. Он ставит столб вертикально рядом с ведущим и что-то шепчет ему на ухо.
– Что случилось? – спрашивает Пилот, поспешно поворачиваясь к лесу. – Где Док?
– Наш милый доктор сошел с дистанции, – говорит ведущий.
Больше ничего он и не знает, но произносит это так, словно что-то скрывает, так что Пилоту ужасно хочется дать ему по морде. Он вытаскивает горчичную косынку Черного Доктора и прибивает ее к столбу.
– Что случилось? – настойчиво спрашивает Пилот.
Ведущий игнорирует его и, отойдя в сторону, совещается с дежурным режиссером. Вернувшись, он продолжает так, словно этой паузы не было.
– Учитывая особенности вашего следующего испытания, мы раздадим его припасы прямо сейчас. – Он вынимает из рюкзака две фляжки с водой и таблетки для ее очистки. – Думаю, никто не удивится тому, кто именно это получит. – Он бесцеремонно сует Пилоту таблетки и одну из бутылок. – И это. – Он вручает вторую фляжку Банкиру, который проявил сочувствие, когда Черный Доктор повредил руку. – Но один сюрприз все-таки есть. – Он картинно извлекает из рюкзака мятый черный мешок для мусора, который Черный Доктор получил от Красавчика. – Это достанется… – он обводит участников взглядом, а потом резко оборачивается к Зверинцу: – Вам.
– Ух! – вырывается у женщины.
Она немного болтала с Черным Доктором, но ничего особенного сказано не было. Этот подарок, пусть и небольшой, стал для нее необъяснимым сюрпризом.
Официантка хмуро за ними наблюдает. Если бы этот эпизод был закончен, если бы его передали по телевидению, то сейчас картинка переключилась бы с ее кислого лица на Черного Доктора.
– Я надеюсь, что Этан победит, – говорит он. Он сидит на бревне, рука у него на перевязи. – Отдайте ему фляжку и таблетки. Вторую пусть возьмет Эллиот. – Он на секунду закрывает глаза. Видно, что ему больно. – Мешок? Отдайте его той славной девочке с красивыми зелеными глазами, которая так старается. Она сюда пришла по правильным соображениям.
Тут медик помогает ему встать и ведет Черного Доктора вниз по тропе. Спустя секунду оператор отворачивается – и медик моментально отпускает руку Черного Доктора.
Ведущий раздает всем участникам размеченные карты для ориентировки.
– Они приведут каждого из вас к дому, где вы переночуете. Утром получите новые инструкции. В ходе этого испытания вам будут предоставляться новые припасы, но это не всегда будет делаться явно. Так что не зевайте и помните свой цвет – или голодайте.
– Сколько продлится это испытание? – спрашивает Ковбой.
– Пока мы снова вас не соберем. Вы поймете, когда оно закончится.
– И что мы будем есть? – задает вопрос Официантка.
Она уже жалеет, что поделилась своим рисом: бросает обвиняющий взгляд на Пилота.
– Как я уже сказал, не зевайте – или голодайте. – Ведущему понравилась эта фраза. Этим вечером он будет ночевать в мотеле и, готовясь ко сну, повторит ее сам себе, пробуя различные интонации и жесты. – Удачи, – желает он им, а потом отходит на несколько шагов – только чтобы выйти из кадра.
Следопыт сверяется с картой и компасом, а потом поворачивается к остальным. Он на секунду ловит взгляд Зверинца, кивает – и уходит к первому ориентиру, указанному на его карте: озерцу примерно в полутора километрах к северу. Потеря одеяла его нисколько не расстроила: он ни разу им не пользовался.
Пока Инженер и Зверинец укладывают в рюкзаки свое новое имущество, Ковбой, Пилот, Биологичка и Банкир уходят каждый своим путем. Официантка смотрит на свою карту и кусает губы, сама того не замечая. Она в ужасе. Заклинатель это видит. Он и сам до сих пор немного выбит из колеи и впервые проявляет к ней доброту.
– У тебя все будет хорошо, – говорит он.
– Знаю, – отрезает она.
Гнев вспыхивает моментально.
– А может, и не будет, – говорит Заклинатель. – Может, ты умрешь с голоду или провалишься в яму. По-любому потеря невелика.
Он одаряет ее последней ухмылкой, а потом уходит вниз по тропе, ведущей от последнего испытания.
Инженер задерживается рядом с Официанткой, а потом следует за Заклинателем.
– Удачи, – искренне желает он ей, и Официантка отвечает ему столь же искренней улыбкой.
Девушка глубоко вздыхает и берет себя в руки.
– Я справлюсь, – говорит она и трогается в путь.
Зверинец провожает ее взглядом, а потом, следуя выданной ей карте, уходит в лес в восточном направлении.
Участники по одному выходят на места одиночной ночевки: участки леса или поляны, отмеченные только набором для разведения огня в цвете каждого из участников, – и устраиваются с разной степенью комфорта. Зверинец отбрасывает набор, использует свое огниво и ужинает пустыми макаронами.
– Наконец-то побуду одна, – говорит она.
Инженеру снова удается добыть огонь трением, так что он тоже ест горячее, хотя свои макароны он готовит в ямке, устланной листьями.
– Не самый эффективный способ, – говорит он, – но уж как получилось.
Он набрасывает на плечи спасательное одеяло и ест, но вскоре все равно начинает дрожать от холода.
Официантка сооружает небольшое укрытие и старается забыть о своих страхах, сосредоточившись на тошноте, которая возникла в ее пустом желудке.
– Я умираю с голода, – говорит она, хоть и знает, что чувства ее обманывают.
Заклинатель находит в трухлявом дереве несколько личинок, которых пережевывает и глотает, демонстрируя немалые актерские способности. Биологичка думает о своей девушке и жует листья мяты, которая нашлась рядом с местом ночлега. Ковбой снимает сапоги и крутит колесико шпоры, расправляя пальцы ног. Банкир проводит рукой по пропотевшим волосам и разводит небольшой костер.
– Всего девять спичек осталось, – говорит он.
Два индивидуальных лагеря выглядят иначе. Пилот находит на месте назначения непромокаемую темно-синюю палатку, а Следопыт – красную. Следопыт забирается внутрь, ничего не говоря, растягивается на полу и закрывает глаза. Пилот несколько секунд стоит перед клапаном палатки, молча злясь.
– А что вы думаете о… – начинает было спрашивать оператор, но Пилот останавливает его суровым:
– Нет.
В нескольких сотнях метров один из ассистентов разбирает палатку горчичного цвета, которая была заслужена – но больше не нужна.
21
Он жив. Конечно же, он жив! Я ведь жива, и Бреннан тоже. Братья, чьи крики теперь существуют где-то позади нас на границе воспоминаний и фантазии, – они тоже выжили. Наверняка выжили и другие, мой муж мог бы оказаться в их числе. Мог бы.
– Майя? – шепчет Бреннан. Мы ковыляем по улице. Мы двигаемся медленно, слишком быстро – и недостаточно быстро. – Я ведь иначе не мог. Правда?
Я вижу, что по его щекам текут знакомые ручейки. Я вспоминаю тот нож – как он торчал из поясницы того мужика.
– Ты иначе не мог, – шепотом отвечаю я.
А вот я могла. Я не обязана была подавать заявку, не обязана была уезжать. Все это было необязательно.
– Сколько тебе лет? – спрашиваю я у парнишки.
У меня болит щека. Мне больно говорить, думать, дышать, быть.
– Тринадцать, – отвечает он.
Мир встряхивает – а в следующую секунду он уже прижат к моей груди, и я могу сказать только: «Прости!» И я прошу прощения у него, и у моего мужа, и у того ребенка, которого я оставила умирать в домике с голубой меткой. Там было голубое, знаю, что было. Не сплошь голубое, но сколько-то. Было.
Розовые щеки. Покрытые сыпью руки.
– Все то, что ты говорил про болезнь, – это правда? – спрашиваю я.
Бреннан кивает у моей груди и шмыгает носом. Его волосы трутся об открытую рану, которая ноет у меня на подбородке.
Я закрываю глаза и думаю о муже, одиноком среди всего этого. Тревога, неизвестность – а потом, возможно, першение в горле или бурление в животе. Сонливость, придавливающая его тяжелым грузом. «Прости», – говорю я снова, без слов, но от всего сердца. Прости, если мой выбор подразумевал, что просто быть с тобой мне мало. Прости, что я была не готова. Прости, что я уехала. Даже если – даже если всему этому было суждено случиться, мы хотя бы были вместе.
Если рассказанное Бреннаном правда, то шансы на то, что какой-то отдельно взятый человек такое переживет, бесконечно малы. Вероятность того, что иммунитет окажется и у меня, и у мужа, статистически настолько мала, что просто отсутствует. Я знаю, что меня ждет дома, и все же вот я молюсь: «Пожалуйста! Пожалуйста, и… может быть». Самое малюсенькое «может быть» на свете, но я знаю: если я туда не приду, то до конца моего пребывания на этой ужасной, выскобленной дочиста земле я буду сомневаться.
Меня преследует образ: реклама моющего средства, демонстрирующая вид через микроскоп «до» и «после». Оно убивает девяносто девять целых девяносто девять сотых процента бактерий. Эти немногочисленные уцелевшие закорючки в «после» показывают исключительно в юридических целях… И это мы – Бреннан и я. Несущественные остатки. Судя по его словам, в считаные дни все, кто находился в той церкви, умерли – кроме него. Не меньше ста человек, как он сказал. Если экстраполировать исходя из этого, то получатся миллионы. Когда это началось – как раз когда мы ушли на индивидуальные испытания? В тот период, когда я нашла тот домик спустя четыре или пять дней. Такой короткий промежуток!
Я вспоминаю оператора, который ушел после испытания с поиском заблудившихся: он так разболелся, что не смог работать, – и я внезапно понимаю, почему Валлаби не появился в то утро одиночного испытания.
Я назвала ушедшего Мямлей. Я дала ему такое имя.
Меня захлестывает чувство острого отвращения к себе.
Выжил ли кто-то из них: Купер, или Хизер, или Хулио? Рэнди, или Этан, или София, или Эллиот. Тот славный юный инженер, чье имя мне не удается вспомнить… Мне надо вспомнить его имя – но я не могу.
Бреннан содрогается у меня в объятиях, и меня охватывает грустное изумление: я принимала его за оператора! Это немыслимо.
– Мне очень жаль твою мать, – говорю я.
Я чувствую, как только подсохшая ссадина у меня на подбородке снова разбередилась из-за его движения: он отстраняется.
– А почему ты делала вид, будто все это не на самом деле? – спрашивает он.
Тринадцать! Мне хочется сказать ему правду. Мне хочется рассказать ему все: про шоу, домик и ту любовь, которую я оставила ради последнего приключения… но это слишком больно. Однако я больше не хочу врать и потому говорю:
– Разве я так уж виновата?
Он смешливо фыркает, и я думаю: «Какой необыкновенный ребенок!»
Скоро мы уже снова идем – медленно из-за многочисленных болячек и травм. Правая рука у меня распухла и не работает. Я могу шевелить ее в запястье, а вот пальцы не действуют. Я тревожусь, не получил ли Бреннан сотрясения мозга, раз его вырубили, но он держится хорошо и зрачки у него одинаковые, так что решаю, что все нормально. Если только не существует каких-то признаков, которых я не вижу, про которые не подозреваю.
Спустя какое-то время он спрашивает:
– Ты когда-нибудь кого-то убивала, Майя?
Не знаю, что ему ответить. Мне кажется, ответом должно быть: «Да, но не нарочно». К тому же я больше не хочу врать пареньку, но и всего рассказать не могу. Мне этого просто не удастся произнести. Но ему нужен какой-то ответ, потому что ему тринадцать и он ударил ножом мужчину. Мужчину, который собирался убить меня и, вероятно, его тоже, но все равно… Я вспоминаю бешеного койота. Я по-прежнему помню, что видела шестеренки, но помню и то, что видела плоть: обе версии того дня сосуществуют и равно истинны. И на секунду я допускаю мысль: «А почему бы и нет… Может, я ошибаюсь и это еще было частью шоу. Может, реальностью все стало уже позже». Вот только у этой мысли неприятный привкус, и я понимаю, что это натяжка.
Парнишка ждет ответа. Он наблюдает за мной щенячьим взглядом.
– Так – нет, – признаюсь я ему. – Но был момент, когда я могла кому-то помочь, а я не помогла.
У меня перехватывает спазмом горло. Последнее слово я едва могу произнести.
– А почему? – спрашивает паренек.
Я крепко зажмуриваюсь. В моих воспоминаниях у манекена-матери зеленые глаза, знакомые мне по отражению в зеркале, но я не знаю, так ли это было на самом деле, были ли ее глаза вообще открыты.
Это был не манекен!
– Я не знала, – хрипло выдавливаю я, но это неправильно. – Это был младенец, – говорю я, – и я подумала… – Но я ничего не думала: впала в панику и убежала, и как я теперь могу объяснить то, что едва могу вспомнить. – У меня в голове все перепуталось, – пытаюсь объяснить я. – Я ошиблась.
Как будто это извинение, как будто это что-то может извинить!
– Я не жалею, – говорит паренек. – Мне кажется, что я должен был бы жалеть, а я не жалею.
А я сожалею. Обо всем.
– Тебе не о чем жалеть, – уверяю я Бреннана. – Он заслуживал смерти.
Но столько других ее не заслуживали. Бессмысленное замечание. Здесь нет объяснений, нет причин. Есть только то, что есть. Системы столкнулись, взаимоуничтожились, оставив меня, невезучую одиночку. Миры рушатся, а я – свидетель происходящего.
– Спасибо тебе, – говорю я. Не испытываю никакой благодарности, но, возможно, именно это надо услышать Бреннану – а ведь он тоже остался один. – Спасибо, что спас мне жизнь.
Мою бесполезную, пустую жизнь – но хотя бы этот мальчишка теперь не один.
Мы проходим по мосту, поднырнув под шлагбаум электронной оплаты проезда, и взламываем старинное здание заставы, чтобы там переночевать. Я знаю, что ко мне придут кошмары, и потому не засыпаю. И время от времени расталкиваю Бреннана, потому что, кажется, так положено при сотрясениях. Его это скорее раздражает, чем радует, и я принимаю это за добрый знак.
Разбудив Бреннана в четвертый раз, я тихо крадусь на улицу и приваливаюсь к стене у двери. Моя одежда отяжелела от засохшей крови, и этот груз придавливает меня к земле.
– Мне тебя не хватает, – шепчу я.
Наши дети родились бы с голубыми глазами. А что потом?.. Они могли стать зелеными, или карими – или, удивив нас, остались бы голубыми. Какие бы у них были волосы: черные, темно-каштановые, русые… А может, того чудесного темно-рыжего цвета, который я видела у твоей матери на тех фотографиях, где ты совсем маленький? Теперь уже не узнать. Брось жребий, роди ребенка. Надейся, что наследственность будет хорошей. Что, если… Кто знает. В этом трусливом новом мире вопросы превращаются к декларации. Наши дети никогда не родятся. Но эта потеря – пустяк, несравнимый с потерей тебя.
Дверь рядом со мной скрипит. Поднимаю взгляд и ощущаю, как у меня щиплет глаза, как сдавливает грудь. Чувствую, как меня трясет. Физиология знания.
Бреннан садится рядом и молча приваливается ко мне. Я чувствую, что он тоже дрожит.
Ночь проходит. Следующие два дня лишены событий и мучительно медленны. Я пристально наблюдаю за Бреннаном и пытаюсь на ходу опознать птиц по голосам. Что угодно, лишь бы напрямую не думать о муже, потому что стоит мне это сделать, и я ощущаю, что вот-вот сорвусь. Однако с неба ко мне несется крик канадской казарки в его исполнении, а когда какое-то неясное движение впереди разъясняется щебетом стайки гаичек, я вижу только, как муж просыпает зерна, наполняя на дворе кормушку для птиц. В снах я постоянно иду куда-то, одна. Когда я бодрствую, рядом со мной паренек, а запустение вокруг нас больше не кажется удивительным, даже когда мы выходим на улицы, которые мне знакомы. Я не вынимаю линзу из кармана. Не хочу видеть, что стало с моим домом.
До моего дома остается около четырех километров, когда солнце заходит. Все тело одеревенело. Все болит. Руке лучше не стало. Бреннан разбивает окно в небольшом доме и помогает мне зайти. Переступая через порог, я шепчу извинения. Пусть владельцы дома мне не знакомы и мертвы, но они были моими соседями.
Из-за болей и близости к дому я не могу спать. Ложусь на ковер и пялюсь в тот пятнистый сероватый туман, в который моя близорукость превратила потолок. Бреннан всю ночь храпит. Я думала, что после супермаркета его кошмары вернутся, но он вроде бы в порядке. Настолько в порядке, насколько можно в данных обстоятельствах. Ему получше, чем мне, – а может, просто так кажется, потому что я слышу только свои собственные мысли и вижу только свои сны. Я держу на руках наше голубоглазое дитя, оберегая его от беснующейся толпы, а потом невидимое лезвие впивается в меня со спины и протыкает нас обоих.
Утром я еле встаю, и только через час невероятно медленной ходьбы мои мышцы немного разогреваются. Теперь мы почти на месте. Проходим мимо моего любимого кафе и антикварного магазинчика, который работал по совершенно непредсказуемому расписанию, зависевшему исключительно от настроения владельца. Пожилая соседка рассказала мне, что этот странный магазинчик как-то изумил ее, открывшись в Рождество. Она нашла там фарфоровый чайный сервиз – точно такой, какой когда-то был у ее матери и пропал при пожаре.
– За пять долларов, – сообщила она мне, дымя сигаретой. – Это было рождественское чудо.
Мать не разрешала ей пользоваться тем сервизом, и теперь, по ее словам, обладание им сделало ее почти невыносимо счастливой. Я спросила ее, пользуется ли она им каждый день, чтобы наверстать упущенное, и она посмотрела на меня, словно на дьявола.
– Я им не пользуюсь, – возмущенно сказала она.
Я щурюсь, на ходу заглядывая в витрины. Там выставлены запыленные старые поваренные книги и винтажная кухонная утварь: блендер, стойка для кухонных ножей с узором из ромашек и одной-единственной лопаточкой, синий чугунный сотейник…
Через полчаса мы выходим на мою улицу. Ветер гонит по асфальту мусор. Я останавливаюсь. Бреннан делает еще несколько шагов, не заметив этого.
– Майя? – окликает он меня, поворачиваясь.
Мне виден слева наш почтовый ящик – до него осталось еще четыре дома.
Он здесь, действительно здесь. Но сам дом мне не виден. Его заслоняет чудовищное строение в тюдоровском стиле[11]. Как раз в этом доме и не пользуются тем чайным сервизом – и уже никогда не будут пользоваться.
Пока мы идем по моему кварталу, я чувствую, как натягиваются нервы, сопротивляясь каждому шагу. Мы минуем тюдоровский особняк – и появляется мой дом за небольшим покатым газоном. Бледно-желтый сайдинг, густые кусты по обе стороны от входной двери. Водосточный желоб, который разболтался еще перед моим отъездом, теперь бесстыдно обвисает с крыши. Трава отросла, пожелтела и усыпана белым клевером.
– Это он? – спрашивает паренек.
Я с дрожью поднимаюсь по каменным ступенькам. Смотрю на окна гостиной, но там темно, так что за стеклом ничего не видно. Рядом с дорожкой лежит упакованная в пленку газета. Трава выросла вокруг нее, словно это камень. Перешагиваю через газету. На ходу прислушиваюсь, но внутри ничего не слышно. Только мое дыхание, мои шаги, кровь, стучащая у меня в висках. Бреннан у меня за спиной, осенний ветер дергает длинную траву. Может, издалека доносится перезвон музыкальной подвески-ветерка.
На дверной ручке блестит солнце. Секунду я стою неподвижно, набираясь мужества, чтобы взяться за металлический кругляш. Он холодный, как я себе и представляла, – но к тому же дверь заперта. Во мне вспыхивает гнев: после всего этого они хотят заставить меня вламываться в собственный дом!
Но «они» больше не существуют.
Я отступаю на шаг. Что-то не так. Что-то определенное. Я присматриваюсь – и вижу: коврика у двери нет. Фамилия мужа и моя, шутливо соединенные, исчезли.
Это не мой дом.
Я не могу дышать – только пытаюсь втянуть в себя воздух.
– Майя, что случилось? – спрашивает парнишка.
Я закрываю глаза, сгибаюсь и упираюсь ладонями в колени.
«Это мой дом.
Это мой дом».
Я снова поднимаю голову. Мне знакома эта облупившаяся краска на оконной раме. Мне знакомы полосатые занавески, едва различимые за окном гостиной. Это мой дом. Коврика нет, но это мелочь. Юридический момент. Они не хотели, чтобы его фамилия появилась в кадре.
Если бы только эти «они» существовали!
Я отмахиваюсь от встревоженных окликов Бреннана и жду, чтобы мое дыхание выровнялось. Я не собираюсь ломать собственную входную дверь, так что захожу за дом. Мой неудавшийся огород чахнет рядом с заросшей клумбой – и вот он, перекинутый через скамейку дверной коврик. Развернутый шланг протянут между ним и краном в боковой стене дома. Он его чистил.
Сетчатая дверь, ведущая на заднее крыльцо, не заперта. Я вхожу, минуя небольшую бетонную статуэтку медитирующей лягушки: один доллар, из антикварного магазинчика. Я слышу, что паренек идет за мной. Ароматическая свеча от комаров стоит в центре стола со стеклянной столешницей. И… я ошарашена: рядом со свечой стоит банка консервированного тунца. Я беру ее в руки. Она наполнена пеплом и несколькими сигаретными окурками со следами помады.
Здесь моя мать.
Я не хочу ее видеть. Я не хочу видеть никого, кроме него.
«В доме не будет встречи. Только горе. Повернись. Уйди».
Мне надо знать.
«Ты уже знаешь».
Мне надо знать.
Я проверяю заднюю дверь. Она тоже заперта, но в ней есть окошки: девять больших прямоугольников. Обхожу Бреннана и беру медитирующую лягушку. Она небольшая и прекрасно ложится в ладонь. А еще она тяжелая. Я разбиваю лягушкой стеклянную вставку рядом с замком. Разлетевшееся стекло колет мне пальцы. Я просовываю руку и отпираю дверь.
Дверь ведет на кухню. Войдя, первое, что я замечаю, – это запах. Несвежий, затхлый. Я медленно бреду по кухне, щуря глаза. В мойке лежит посуда, несколько плошек, стакан. Кажется, из стакана торчит соломинка. Иду мимо холодильника, в коридор. Моя нога что-то зацепляет. Металл громко звякает – и я от неожиданности отскакиваю назад.
Собачья миска. Секунду я не могу объяснить ее присутствие, а потом догадываюсь, что родители, наверное, привезли Лолу: белую пушистую громкую собачонку, которую мать завела после того, как я перестала приезжать домой на лето. Я часто забываю о ее существовании. Ногой отодвигаю миску к холодильнику и выхожу в коридор. Напротив меня – туалет с раковиной, а гостиная – впереди, за аркой.
По дороге в гостиную мой взгляд зацепляется за рамку с нашим свадебным коллажем, висящую у лестницы. Вот они, мы: восемь кадров счастливого будущего. Я больше всего люблю ту, на которой он один, в светло-сером костюме и темно-зеленом галстуке. Он ждет, чтобы я пришла к нему по проходу – проходу по лужайке, обрамленному друзьями, деревьями и цветами, с ковром из клевера. У него серьезное лицо. Он настроен решительно. Но уголок его рта чуть приподнят, готовясь к улыбке.
Я поворачиваюсь к арке. Там все-таки может оказаться плакат. Он может стоять там и ждать.
На нашем первом настоящем свидании он сравнил мои глаза с бутылкой минералки, «Перье». С полной бутылкой, уточнил он, потому что в них искры играют.
Передо мной появляется гостиная. Его там нет. Плакат не вывешен. В этой пустой, немного захламленной комнате я одна. Но его следы тут есть: коробки с видеоиграми на полу рядом со стенкой, закрытый ноутбук на журнальном столике… Стопка выстиранного белья на диване: его осталось только разложить по местам. Я сажусь на диван, узнав красные трусы-боксеры с рисунком в виде разных узлов. Синюю футболку с полумарафона, в котором мы вместе участвовали.
Когда я пересказала соседке по комнате его слова насчет «Перье», та застонала. Но он сказал это так, что получилось забавно и мило: с идеальной смесью искренности и легкомыслия. Я сказала ей, что это трудно объяснить. Но после ее стона я не стала откровенничать насчет того, что в конце обеда я сравнила его глаза с шоколадным тортом, который мы взяли на двоих.
Рядом с ноутом лежит несколько дистанционных пультов, контроллер от игровой приставки и книжка с детскими именами, которую мы купили перед моим отъездом. Я беру книгу. Костяшки у меня в крови, и пальцы оставляют на суперобложке яркие пятна. Я листаю страницы с загнутыми уголками. Во рту у меня горько. Некоторые из закладок для меня новые. На одной из таких страниц подчеркнуто имя Эбигейл. На другой – Эммит.
Когда мы в первый раз спали вместе, утром я повернулась и обнаружила, что он смотрит на меня этими темно-шоколадными глазами.
– Рановато для торта, – сказала я, – но ладно уж, кусочек можно.
И я придвинулась к нему и прикусила ему ресницы. Я почувствовала, как он напрягся, и меня захлестнуло сожаление: я зашла слишком далеко, я все испортила! – и тут он рассмеялся, просто покатился от хохота. Это стало началом всего, началом нашей семьи.
В коридоре появляется Бреннан. Он рассматривает свадебный коллаж. Мне вдруг становится интересно, может ли он узнать на снимках меня: с завитыми волосами, с макияжем, в чистом сливочно-белом платье с открытыми плечами, усыпанном кристаллами Сваровски. Я открываю книгу на мужских именах на Б. Бреннан. У этого имени ирландское происхождение, как я и думала, а вот значение оказывается неожиданным. «Тень, – написано в книге. – Печаль. Слеза».
Мой смех похож на гром преодоленного звукового барьера.
Паренек поворачивается ко мне.
– Чего? – спрашивает он.
Я закрываю книгу и обвожу взглядом комнату, надеясь на подсказку. Однако я вижу только нашу жизнь – брошенную. Я отношу книгу к стеллажу у задней стены и ставлю между «Готовим на двоих» и «1984». Когда мы только переехали, то просто распаковали книги и поставили как попало, пообещав себе привести все в систему, когда обживемся. Последняя коробка была распакована уже через месяц, но к этому времени мы уже привыкли устраивать охоту за книгой, которую захотелось почитать. Мы сделали вид, что это – игра, которую мы сами придумали.
– Я иду наверх, – объявляю я.
Паренек отходит в сторону.
«Третья ступенька перед площадкой заскрипит», – думаю я.
Третья ступенька перед площадкой скрипит.
Коридор на втором этаже длинный и узкий, в нем по две двери с каждой стороны. Справа – ванная и наша спальня. Слева – комната для гостей и домашний тренажерный зал, который планировалось превратить в детскую. Мы собирались перенести тренажеры в подвал, когда придет время. Беговая дорожка, коврики для йоги и разномастные гантели, за которые мы никогда не брались. Подвал – это сырая пещера, но мы его приведем в порядок. Так мы себе обещали.
Дверь ванной открыта. Я заглядываю в нее. Я привыкла видеть ее без очков или контактных линз. Наша занавеска для ванны с антарктической сценкой сдвинута в сторону, но я и так знаю, где какой мультяшный пингвин. Фран застыла на ходу, а Горацио и Элвис отдыхают у себя на айсберге.
Дверь гостевой комнаты закрыта, пряча вещи моих родителей. Дверь в тренажерную, нашу несостоявшуюся детскую, тоже закрыта.
А вот дверь нашей спальни открыта. Я это увидела сразу, как поднялась по лестнице, а теперь до нее всего четыре шага, я уже вижу часть комнаты. Наш длинный туалетный столик, двери встроенного шкафа… Я не вижу нашей кровати или входа в ванную. Они справа от двери, скрыты стеной.
Голова у меня кружится, виски давит.
«Не надо было сюда приходить».
Мне больше некуда было идти.
Я ощущаю присутствие паренька: он близко. Упираюсь левой рукой в стену, прижимая окровавленные пальцы к уродливым желтым обоям в цветочек: еще одно, что мы хотели переделать и никогда уже не переделаем. Молюсь, чтобы я ошиблась. Чтобы он оказался там: ждал меня с букетом разномастных цветов. Он всегда покупал смесь ароматных цветов. В смешанных букетах всегда бывает лилия – по крайней мере в хороших букетах. Я думаю о том, как чудесно будет пахнуть этот букет. Если только он не попросил флористку собрать букет только из лилий. Лилий с оранжевой пыльцой на длинных тычинках. Они красиво выглядят, но пахнут отвратительно и так и норовят испачкать мне пальцы.
Наверное, именно этот запах я и чувствую с тех пор, как поднялась по лестнице. Пыльцу лилий. Может, вся комната полна лилий, и вонь их гнилой пыльцы наполняет воздух, плывет навстречу мне по коридору.
– Лилии, – говорю я громко. – Это лилии.
Только пыльца лилий пахнет не так.
– Майя? – окликает меня паренек.
– Не могу, – говорю я.
Я не могу идти обратно. Я не могу идти дальше. Я не могу стоять здесь вечно.
– Я войду, – говорит он.
Я поднимаю отекшую руку, чтобы его остановить, но он и не шевельнулся.
Мне приходится мобилизовать все мои силы, чтобы поднять ногу.
Узнаю наше коричневое с золотым одеяло. Кровать смята, одеяло бугрится на дальней стороне. На моей стороне.
Вот мое наказание. За обрыв, за домик. За то, что вообще уехала из дома.
Череп у меня сжимается. Скальп сжимается еще быстрее. Я чувствую, как у меня внутри глазниц нарастает давление.
Малыш. Наш малыш. Маленький мальчик с голубыми глазами. Я оставила его, плачущего. Я должна была бы знать. Пальчики у него были такие пухленькие и цепкие, и я его там оставила, а ты здесь, мертвый, и я даже не знаю, сколько времени прошло, потому что отправилась поиграть.
Мы и познакомились за игрой «Вопросы и пари», и в последнем раунде ты поставил все на мой ответ: 1866. Я ошиблась на год: ты потерял все, и я тоже. Через три года твой шафер оформил эту историю взаимного проигрыша как историю общего выигрыша в виде тоста, заставившего нас смеяться до слез. Потом мы еще гадали: много ли найдется свадеб, на которых упоминали бы о политических убийствах?[12]
Мой взгляд на секунду останавливается на окне. Солнечный свет меня слепит. Сейчас должен был бы идти дождь.
Я чувствую удар от собственного падения на пол, не заметив падения, не ощутив, как у меня подкосились ноги.
Тебя нет. Ты здесь, но тебя нет.
Мне не следовало возвращаться.
Мне следовало сохранить надежду.
Паренек проходит мимо меня к кровати. Я не могу на него смотреть. Я не могу на него не смотреть. Если я моргну, у меня кожа лопнет. Я фокусирую взгляд на ближайшей ножке кровати. Красное дерево, куплена у незнакомого человека через Интернет. Мы добились скидки в пятьдесят долларов из-за царапины, которая потом прекрасно заполировалась. Паренек поднимает одеяло, делает то, чего я сделать не в состоянии, потому что я уже так делала, а я стою на коленях и прошу мое сердце прекратить биться, умоляю его остановиться. Ну, пожалуйста! Неясная фигурка паренька отшатывается, роняя одеяло. Его громкий вдох – ураган, которому я не могу противиться. У меня звенит в ушах, а мой взгляд падает на мои руки. Одна уродливо раздутая и синяя, вторая – с изрезанной кожей. Я не чувствую обеих. Я чувствую только нескончаемое, оглушительное буханье моего сердца, которое нелепо желает биться дальше.
22
Съемки первого дня одиночного испытания будут отправлены в студию, но режиссер монтажа их не увидит, не пустит в производство. Не будет отлаживать оттенок листвы или насыщенность глаз Зверинца. Участники будут осматриваться, идти и расчесывать комариные укусы в реальном времени вечно. В этот вечер покажут третий выпуск «В потемках»: первый и единственный финал недельных съемок. Смотреть его будут многие, но почти никто не запомнит. Съемки второго дня одиночного испытания так и не будут отправлены в студию. Беспилотник с камерой приземлится – и больше не взлетит.
На третий день проснувшийся Заклинатель обнаруживает своего оператора валяющимся рядом с укрытием. У него из носа течет красная юшка. Он берет рацию у оператора, чтобы вызвать помощь. Ему отвечает голос, полный паники, который заверяет его, что помощь идет. Заклинатель несколько часов держит потную окровавленную голову оператора у себя на коленях, рассказывая ему разные истории и понемногу наливая воду в рот. Помощь не приходит, и сердце оператора делает последний удар. Заклинатель пытается вынести труп из леса, но, с трудом преодолев метров восемьсот, падает без сил. Он бормочет последнюю молитву, скрещивает цепенеющие руки оператора у него на груди и оставляет труп под березой. Вскоре он принимает сильнейшую жажду и порожденную патогенами тошноту за голод и решает пойти охотиться. Он ковыляет по лесу – и бред опускается на него, словно туман. Ветка качается под весом белки. Он бросает свою заостренную волшебную лозу. Лоза летит быстро, попадает в ствол другого дерева и отскакивает в кучу листьев. Заклинатель ищет свою лозу до темноты. Ночью он начинает потеть, а потом его рвет. Ему жарко. Он вытирает сопливый нос – и его рукав становится красным. Он плачет, видя налитый кровью глаз жены. Его внутреннее чудовище – мелочь по сравнению с этой одержимостью, такой стремительной, такой болезненной, такой абсолютной. В полубреду он пытается понять, почему ему не пришло в голову попытаться заклясть болезнь оператора. А потом демон запускает в его внутренности свои бесчисленные когти и вспарывает ему утробу.
Помощь приходит к четырем участникам. Пилота, Биологичку, Инженера и Банкира возвращают в лагерь съемочной группы их еще не заболевшие операторы. А когда оператор Следопыта утром не объявляется, он идет в ту сторону, откуда пришел накануне, и находит его скорчившимся в спальнике, в лихорадке. Следопыт помогает ему дойти до базы. Этих пятерых участников эвакуируют и помещают с остальными членами съемочной группы в карантин, где каждому отводят пластмассовый бокс. Там, в окружении плача умирающих незнакомцев, их снова регистрируют.
Стремительно мутирующий и все еще не установленный патоген первым поражает Следопыта – без какой бы то ни было прелюдии. Он потеет, плачет и видит кошмары, но у него нет кровотечения и он не умирает. Сочетание хорошей наследственности и многих лет максимальных нагрузок на иммунную систему спасает его. Он доживет до печальной старости, рассказывая свою историю очень немногим и никогда – широкой публике.
Банкир обходится простудой. Он отбывает положенный срок на карантине со смесью страха и скуки. Когда его позже переводят в калифорнийский лагерь для беженцев, он стремится рассказать свою историю любому, кто готов слушать.
На второй день карантина у Пилота из глаз и носа начинает сочиться кровь, пятная его безупречное лицо воина. Он всегда считал, что если умрет молодым, то это произойдет в одном великолепном крушении. Его последний вздох – это крик коршуна, упустившего добычу. Биологичка уходит относительно спокойно, в беспамятстве не чувствуя боли, видя сны о своей подруге. Инженер остается в сознании до конца. Он фантазирует о том, как поцелует Зверинца – и она ответит на его поцелуй. В его грезах они оба чистые. Инженер сохраняет оптимизм до конца: за секунду до смерти он подумает: «Я поправлюсь».
Ковбой оказался среди тех, кого в суматохе эвакуации забыли. Он выходит на съемочную базу, но спустя много дней, когда там давно не осталось никого, кроме Эксперта, который настоял на том, чтобы остаться и искать остальных. Когда Ковбой находит его, опознать его можно в основном по фланелевой рубашке. Мухи пируют на его засыхающей крови. Ковбой продолжает искать остальных и спустя неделю становится жертвой не стремительно распространяющейся эпидемии, а микробов в неудачно выбранной стоячей воде. Умирать он будет в бреду, обезвоженный, покрытый собственными испражнениями. Но он будет улыбаться, глядя, как вдали играют его трое детей. Его сыновья и дочь так и не узнают подробностей смерти отца. Они будут расти, жалея, что так мало знают – и что он вообще отправился за запад. «Если бы только он остался дома!» – будут они говорить.
Наследственность Официантки не позволит ей выжить. На третье утро индивидуального испытания она проснется с температурой, с сильной болью в горле. Она не сможет сесть. Ее оператор встанет над ней и услышит панический призыв по рации: «Выводите их! Выводите их всех!» Он увидит красную струйку, показавшуюся из ее ноздри. Он уронит камеру и убежит. Потом он соврет, что не смог ее найти. Он умрет слишком быстро и слишком болезненно, чтобы испытывать из-за этого муки совести.
В то третье утро Зверинец проснется, испытывая только небольшую скованность в движениях. Она будет ждать своего оператора, но тот не появится. Она не подозревает, что он лежит в опавших листьях близящейся осени всего в сотне метров от нее, бессмысленно плача в рацию. Бессмысленно и бесполезно: батарейка в рации села. Уже через несколько минут оператор умрет. Через несколько часов его найдут грифы. Через несколько дней его останки раздерут койоты. Уже через неделю их трудно будет опознать как принадлежащие человеку.
Если бы Зверинец пошла сейчас искать оператора, она смогла бы его найти. Однако она его не ищет. Она ждет. Она отдыхает и не слишком умело стирает одежду в ближнем ручье, а тем временем ее организм готовится к борьбе, о которой ее разум пока не знает. На второе утро подлинного одиночества она решает, что, видимо, должна идти дальше, следовать последней полученной ею подсказке. «Ты на верном пути. Именно это ты ищешь. Не пропусти знак прямо за ручьем». Пока грифы кружат и садятся где-то дальше, Зверинец разбирает свое укрытие, пристегивает к поясу фляжку и забрасывает за спину рюкзак.
– Ну что ж, – говорит она, обращаясь к крошечной камере, установленной над местом, где стоял ее шалаш, – наверное, мне надо найти тот ручей.
Она отряхивает брюки и пускается в путь. Она идет на восток, потому что именно в эту сторону ее в последний раз направили, а подсказка говорит, что она на верном пути. На восток, за пересохшее русло ручья, куда эвакуированный ассистент так и не положит коробку. На восток, к речке, которая ныряет под насыпь, над которой проходит дорога. От этой дороги ответвляются подъездные аллеи, словно отростки одного корня.
В конце одной такой дороги сейчас стоит молодая мать. Она чувствует упадок сил и легкую тошноту, но счастлива и списывает этот дискомфорт на неопределенную послеродовую хворь. Новорожденный мальчик пускает пузыри у нее в слинге, пока она привязывает три голубых воздушных шара к почтовому ящику, готовясь к празднику, который так и не состоится в коричневом домике с красной отделкой – в доме, где в обстановке присутствует голубой цвет. В благородном количестве, как считает молодая мама.
В достаточном.
23
Ничего не изменилось – и изменилось все. Мы с пареньком идем. Куда – я не знаю. Я не могу есть, но несколько раз в день Бреннан подает мне фляжку с водой, и я пью. А если не считать этого, то я иду днем и пережидаю ночь, думая о тебе.
Я не смогла посмотреть под одеяло. Я не смогла смотреть, как ты не выглядишь человеком. Я не смогла видеть, чем ты стал. Сейчас я вижу, как ты спишь: твои волосы с проседью, твой лоб, расправившийся от тревог. Веки, светлые и сосудистые, прикрывают внимательные глаза: твои шоколадные глаза. Холодный и пустой, ты лежишь на кровати, где столько ночей ты пытался спать, когда я рядом с тобой пялюсь и жду, чтобы ты улыбнулся или открыл глаза. Время от времени я подкрепляю свой взгляд толчком или пинком, потому что никак не могу привыкнуть к тому, как сильно ты меня любишь, а это кажется мне самым простым способом это продемонстрировать. Иногда… часто… ты ворчал, но даже и тогда улыбался. Ты тоже считал, что тебе повезло.
Я могла хотя бы тебя похоронить. Сжечь, унести с собой твой прах или развеять по газону.
Мне следовало бы сжечь наш дом. Ничто не олицетворяет нас так, как этот дом: неисполненные обещания, надежды, гармония и бардак.
Я даже не взяла с собой фото. Я даже не взяла свое кольцо. Я едва помню, как уходила, и единственное, что у меня от нас осталось, – это я.
Я даже не смогла посмотреть.
Прости.
– Майя?
Осталась только эта незнакомка.
– Майя, ты не хочешь поесть?
Мы сидим у костра, который он разжигает чуть ли не целый вечер. Он подогревает суп или фасоль – что-то в банке. Прошло уже два дня с тех пор, как он взял меня за локоть и вывел из спальни, провел по лестнице и утащил через заднюю дверь.
– Лучше знать наверняка, Майя, – говорит он. – Самое плохое – это гадать. – Он поднимает ветку и рисует на земле бессмысленную загогулину. – Ты хотя бы знаешь.
Я тоже так считала – раньше: что лучше бы знать. Еще одно сожаление, добавленное к очень-очень длинному списку.
Паренек бросает на меня взгляд, а потом снова смотрит в землю.
– Когда мой брат был маленький, ему очень нравились зебры, – говорит он. За эти последние дни он рассказал мне очень много историй про своего брата. – Я был тогда совсем маленький и не помню, но мама все время рассказывала мне об этом в дни рождения. Большинство увлекаются ковбоями, инопланетянами и роботами, а вот Эйдан рисовал полосы на игрушечной белой лошадке, которую нашел в парке.
Он замолкает, чтобы помешать свое варево. Запах от него ужасный. Все запахи ужасны: и смолы, и сосны, и дыма, и смерти. Взаимозаменяемы.
– Это была ее любимая история, – продолжает он, – а мне она ужасно не нравилась: звучала так, будто мы бедные, будто она не могла купить ему игрушку. Мы не были бедными. Мы не были богачами, но и бедными не были. Мама работала помощником юриста на полной ставке. Эйдан планировал поступить на юридический. Мама ему говорила, что у адвокатов всегда усталый вид, так что, может, ему лучше поступить на медицинский. Мне казалось, что это смешно.
Он начинает обдирать кору с палки-мешалки.
– Тяжелее всего думать про брата, – говорит он. – Как ты и говорила: я не заболел, так, может, и он тоже. Но наша мама заболела, так что… кто знает. А когда я думаю про тех двоих мужчин, то типа с ним могло случиться и столько всего другого, даже если он не заболел, понимаешь… Но что, если он жив? Что, если он меня ищет? Мне никогда не узнать, и это… ну, это погано.
Тут словно кнопку нажимают: я вспоминаю. Я заболела. После домика я заболела. Я считала, что это из-за воды, но дело было не в воде. Это было то самое, чем бы оно ни было.
Я не сдалась, потому что они не появились. Цепляясь за бредовую логику, я была уверена, что состояние у меня не такое уж серьезное, как кажется, потому что меня не трогают. Если бы мне угрожала опасность, они помогли бы, говорила я себе. Оказалось, что никто не появился, потому что все они умерли или умирали, как умирала и я. Вот только я не умерла, а они все умерли.
И ты умер.
Я закрываю лицо ладонями, отгораживаюсь от мира – мира, который упорно продолжает существовать.
Когда умерла моя бабушка, отец впервые на моей памяти заговорил о небесах. Механизм преодоления стресса от потери. Я видела, как это неожиданное проявление веры помогло ему развеять горе. Что до меня, то у меня осталась ее подвеска: продолговатый опал, который мерцал у меня на ладони и напоминал про ее мудрость. Не помню, почему я считала бабушку мудрой, что именно она мне говорила. Я теперь вообще ее не помню, но помню ту любовь, которую к ней испытывала. Я по-прежнему ее испытываю.
Она не на небесах, и ты тоже. Энергия, которая текла по твоему мозгу, которая делала тебя тобой, уже развеялась, как горе моего отца. Клетки, служившие вместилищем этой энергии, мертвы, и, разлагаясь, они отпустят на свободу атомы, которые были твоим телом, перегоняли кровь, были твоей кровью. Я когда-то прочла, что атомы со временем так мигрируют, что во всех ныне живущих есть хотя бы один, который когда-то был частью тела Шекспира. Так наши предки становятся едиными, и когда-нибудь твои атомы тоже станут всеми. Со временем те атомы, которые все вместе составляют мою кожу, мои кости, мой мозг, мои волосы, и внутренности, и кровь, снова смешаются с твоими. Тогда я буду как ты: несуществующая и вездесущая.
Чтобы это произошло на самом деле, нам не нужны небеса. Мы не нуждаемся в утешительном прикосновении веры, чтобы снова быть вместе.
Но мне бы этого хотелось. Жаль, что я не могу молиться, находить утешение в теплой лжи. Мне жаль, что я не могу верить, будто ты по-прежнему ты, а не просто атомы, что ты думаешь и смотришь сверху. Но я покончила с притворством, с ложью и самообманом. Мне осталась только правда: тебя нет. Я могу видеть тебя в кровати, мертвого. Я закрываю глаза и вижу тебя, мертвого. Я прохожу через туман и вижу тебя, неподвижного, сохранившегося – мертвого. Я вижу твое лицо таким сильным, мягким и моим, каким я его помню, но истина в том, что эта картина существует только в моем воображении. Я повидала достаточно, чтобы знать. Газы, разложение, вздутие, вонь. Вот во что ты превратился, и хоть такие образы мелькают у меня в голове, мне невыносимо думать о тебе таком. Я позволю себе последнюю ложь: ты был там, словно дивная статуя, спящая под одеялом. В этой лживой картине я смотрю на тебя, пока ты не улыбнешься, а потом целую в лоб на ночь и отворачиваюсь, позволяя тебе спать.
24
«В потемках» – круть или отстой?
Ящитаю, круть. Когда тот гей в лесу плакал, это был РЖАЧ, и монтаж классный. А еще карты клевые, а Купер жжот. Но только выпуск был длинноват и конец пережали. Зачем ее заставили брать бумажник? Мне этих ребят, типа, жаль даже… но оторваться… невозможно!
Заведено 27 дней назад. Автор: Кинза522
418 комментариев топовые комменарии сортировать: по времени
[-] ЧарлиКонь11 27 дней назад
Как и в большинстве реалити-шоу, выживание в дикой местности представлено совершенно неправильно. Если бы любой из участников оказался в реальной ситуации на выживание, он не продержался бы и дня. За исключением Купера. Тут ты прав: он крутой.
[-] Нет_хуже_Велкро 27 дней назад
Пф. Так себе.
[-] ДаЗдравствуетКапитанУзкиеШтаны 27 дней назад
Я читал, что расписание съемок невероятно плотное: все события конца выпуска были несколько дней назад. Они и сейчас там, проходят эти невероятно трудные и странные испытания. Так что я говорю: вау!
[-] ЧарлиКонь11 27 дней назад
Выживание в дикой местности от этого не становится достовернее. Плюс ради съемок этой нелепицы они перекрыли все туристические тропы и привалы. Вот в чем беда Америки.
[-] ДаЗдравствуетКапитанУзкиеШтаны 27 дней назад
«В потемках» и не претендует на точное изображение выживания в дикой местности. Это обманка, это было прямо сказано после того, как им дали фразу для выхода. Это шоу не про выживание в лесу, а про то, как люди ломаются: проверка, как далеко каждый из участников зайдет, прежде чем сдаться.
А если хочешь обсуждать беды Америки, делай это в другой теме вот здесь.
[-] 501_Майлз 27 дней назад
Мне блондинка понравилась. У нее есть кураж! И улыбка классная.
[-] Нет_хуже_Велкро 27 дней назад
Ты серьезно? Сисястая в сто раз лучше.
[-] ЧарлиКонь11
А как вам рыженькая?
[-] Нет_хуже_Велкро 27 дней назад
Не, слишком тощая. Непонятно, где у нее вообще кишки помещаются!
[-] Аффект_Кориолиса 27 дней назад
У меня приятель – оператор этого шоу. КапитанУзкиеШтаны прав насчет расписания, просто крышу сносит. А еще приятель говорит, что падение с обрыва – это цветочки, впереди серьезно долбанутая херня. Не отключайтесь.
[-] НеМультяшнаяПринцесса 27 дней назад
Зомби?
[-] Аффект_Кориолиса 27 дней назад
Как говорится, я бы сказал, но тогда тебя придется пристрелить.
[-] НеМультяшнаяПринцесса 27 дней назад
ЗОМБИИИИ!!!
[-] ДаЗдравствуетКапитанУзкиеШтаны 27 дней назад
Улет! Пусть потом твой приятель заведет ленту. Здорово было бы узнать, что творилось за кулисами.
[-] Кинза522 27 дней назад
+1!
[-] Аффект_Кориолиса 27 дней назад
Попробую уговорить. Кажется, закончить планируют к концу октября. Если, конечно, заставят всех к этому времени сдаться.
[-] Аффект_Кориолиса 26 дней назад
Мой приятель-оператор умер. Эта непонятная хрень его достала. Участникам шоу кабздец. Нам всем кабздец.
25
Когда я рисую себе тот домик, то два варианта картинки кажутся одинаково достоверными. Домик голубой – домик коричневый. Там повсюду воздушные шары – их там только несколько по всему дому. Горы голубых коробок, высятся – три небольшие упаковки, разложены. Мне хочется поделить различия пополам, просто ради успокоения, но воспоминание не должно быть компромиссом.
Младенец все равно умер бы.
Так я себе говорю, но это не помогает – и я знаю, что это неправда. Не обязательно. Сопротивляемость, похоже, зависит не только от наследственности. Возможно, я смогла бы его спасти.
И что потом? Я бы шла по этой извилистой аллее с малышом в слинге на груди? С младенцем, который мне не родня. Это – не выживание, это самопожертвование. Инстинкт, которого, по-моему, у меня нет. Единственный человек, которому мне хотелось отдавать лучший кусок, – это ты.
Моих родителей в гостевой комнате не было. Зачем бы они там оказались без меня?
Но если там были не сигареты моей матери, тогда чьи?
Почему на кухне была собачья миска?
Почему я считаю, будто это имеет значение?
А я и не считаю. Я пытаюсь себя отвлечь. Я не хочу отвлекать себя от тебя. Но я должна: во рту у меня сухо и желудок пустой. Ты бы велел мне жить дальше – и я живу. Правда. Я иду, я двигаюсь. Но я волочу ноги: я не в состоянии их поднимать, думая о тебе. Вижу, как паренек старается, и думаю… думаю, что не могу допустить, чтобы он сдался.
Я вернулась, Майлз. Я здесь, но тебя нет, и мне придется жить дальше, потому что хоть мне и не хочется, но мое тело на другое не способно. Прости. Мне очень жаль, и мне без тебя плохо, и ты ушел, и я ушла.
Я смаргиваю асфальт и поднимаю взгляд на желто-коричневые листья с пятнами задержавшейся зелени. Раньше мне казалось, что осень красива.
Я тебя любила. Тебя нет. Прости.
– Ад тенебрас деди.
Опускаю туманящийся взгляд: Бреннан уставился на меня, зацепив большими пальцами лямки своего полосатого рюкзака.
– Что ты сказала?
Я чувствую, что мое тело хочет плакать, давление в глазах. Как мне отпустить что-то, чего у меня больше нет?
– Майя?
Я думаю о брате Бреннана, о его матери – о том, что он тоже потерял.
Он бы спас того малыша. Он ведь спас меня, когда я была с ним постоянно жестока.
– Куда мы идем? – спрашиваю я.
– Не знаю, – говорит он.
Осторожно подобрать интонацию: ведь у моего голоса все еще есть интонации и мне надо какую-то выбрать. Не обвиняю, а просто интересуюсь:
– У тебя нет плана?
– Просто уйти оттуда. – Бреннан передвигает рюкзак. – А как ты считаешь, куда нам стоит идти?
Стоит. Надо принять решение, а у меня нет для этого никаких данных.
– Хоть это и далеко, но одно место я знаю, – говорю я.
– Что за место?
– Небольшой дом. Не ферма, но при нем есть шесть акров земли под посадки и скважина с ручным насосом. На участке маленькая теплица и пара десятков сахарных кленов. Там были куры… может, и сейчас есть.
А еще новые ответы, которых мне, наверное, знать не хочется. Я уже не надеюсь, но логика говорит мне, что есть шанс, вполне разумный шанс, потому что, если у этой сопротивляемости есть генетическая составляющая, я должна была ее от кого-то получить. От одного или другого родителя. Хотя она могла быть и рецессивной: невидимой, непроявленной связью, которая не смогла спасти ни одного из моих родителей, и все же спасла меня.
– Где это место? – спрашивает Бреннан.
– В Вермонте.
– Я подписываюсь.
Потому что он мне доверяет. Несмотря на все, что я сделала и чего не сделала, он мне доверяет. Он все время пытается меня спасти. Он пытается, изо всех сил.
Нельзя допустить, чтобы он потерпел неудачу.
Пять дней. Я снова ем, по два раза в день: держу ложко-вилку в неловком кулаке, как маленький ребенок держит карандаш. У меня по-прежнему болит челюсть, и у всего вкус гнилья. На ходу я ощущаю пульсирующую боль в распухшей кисти и запястье: не уверена, что рука заживет.
Мы идем мимо торговых рядов, и я думаю. Бетон и запустение. Сетевые рестораны и магазины канцтоваров. Вездесущие логотипы, которые я узнаю, не глядя, и которые ничего не будут говорить следующему поколению, если следующее поколение вообще будет.
Какая бесполезная трата этот ландшафт. Магазины, магазины, магазины. Игры, в которые никогда не будут играть, ящики, которые никогда не выдвинут, очки, которые…
– Бреннан, стой.
– Чего? – спрашивает он, разворачиваясь ко мне.
– Это не «Линзмастер»?
Он смотрит туда, куда я указываю на той стороне улицы, ищет – и находит.
– Ага, – говорит он.
При первом же намеке на подтверждение я уже иду через улицу. Смотреть налево и направо не нужно.
– Думаешь, там так и лежат готовые очки, которые тебе подойдут? – недоверчиво говорит он, спеша за мной.
– Нет. Но контактные линзы будут.
Он разбивает стеклянную дверь, и мы входим. Я иду прямо к задней стене, где обнаруживаю шкафы с образцами. Просматриваю пачки и беру все в диапазоне четверти диоптрий от моего рецепта. Однодневные, длительного ношения – любые. По моим оценкам, их должно хватить как минимум на год. Наполняя рюкзак, я нащупываю что-то в кармашке для плеера и извлекаю комплект с микрофоном. Небольшая бесполезная коробочка. Я бросаю ее на пол и укладываю в кармашек дополнительные упаковки. Потом мою руки в питьевой воде, с мылом. В последнее время бутилированная вода достается нам настолько легко, что я даже могу мыть ею руки. Тем не менее храню обеззараживающие капли, взятые в магазине: неизвестно, что у нас впереди. При мытье мне почти удается разогнуть пальцы правой руки. Может, ей все-таки становится лучше.
Я никогда не вставляла контактные линзы левой рукой. Смотрю в зеркало в кабинете для подбора очков и смиряюсь с исхудавшим, пустым лицом, которое за мной наблюдает, а потом открываю первый крошечный контейнер. Даже вынуть линзу и положить ее на указательный палец левой руки сложно, а когда мне наконец это удается, линза упорно цепляется за ресницы. В конце концов она проскальзывает между ними, соприкасается с моим глазом – и выскакивает мне на щеку. Мне приходится укладывать ее заново, и во второй раз это ничуть не легче. Еще одна неудачная попытка, и еще одна, а потом наконец – наконец-то! – линза скользит и становится на место, вызывая жжение. Вторую линзу я вставляю почти так же долго, а потом она складывается на глазу. Я чуть не ослепляю себя, пока ее выуживаю. Я словно вернулась в шестой класс, когда сражалась со своей первой парой контактных линз и выбежала к школьному автобусу со слезами, лившимися из настрадавшихся глаз. Но я не ребенок, и мне не надо спешить на автобус.
Автобус!
Я ведь шла мимо настоящих детей, слепая. Словно это был пустяк.
На что я наступила?
На кого.
Я плюхаюсь в скрипучее кресло для пациента и закрываю лицо руками. Кажется, вся моя оставшаяся жизнь будет мольбой о прощении, и при каждом шаге вперед придется испытывать мучительное чувство вины из-за предыдущего.
Я отдыхаю, пока не нахожу в себе силы для следующей попытки, чтобы сосредоточиться на чем-то таком обыденном и конкретном, как контактная линза. Я возвращаюсь к зеркалу и, наконец, пластик и роговица приходят в контакт. Я моргаю, помогая линзе встать на место – и внезапно все становится таким четким, что я поражаюсь.
Нахожу Бреннана у передней витрины: он примеряет солнечные очки.
– Хорошо смотрятся, – говорю я ему старательно.
Очки нелепые: громадные стекла, ярко-желтая оправа. Мне кажется, они женские, но кто знает – и какое это имеет значение?
Он передвигает очки себе на макушку, решив их присвоить.
– Спасибо, – говорит он.
Мы выходим из магазина и идем по дороге в северном направлении. Повсюду вокруг пустота, уныние, мусор и неподвижность. Пространство просто огромное. Масштабы подавляют. Не знаю, как отнестись к тому, что у меня разбились очки: стоит ли мне испытывать радость или возмущение. Хотя кто знает – может, я цеплялась бы за этот обман, даже если бы могла видеть. Мозг способен на поразительные подвиги ради самозащиты: это удивительный и ужасный орган. Вряд ли мне когда-нибудь удастся полностью разобраться в тех путаных и сбивавших с толку днях. Я предпочла бы просто их забыть.
Мы с Бреннаном идем пешком, несмотря на то что вокруг полно брошенных машин. Мы идем пешком, потому что машины для этого мира стали слишком громкими: мы без слов уговорились идти пешком… Откуда мне знать: может, на всем свете, кроме меня, уже никто не умеет водить машины.
К вечеру глаза у меня устали и зудят: они отвыкли от контакта, отвыкли видеть. Эти линзы – однодневные. Я бросаю их в костер, и они исчезают.
– Они сильно все меняют? – спрашивает Бреннан, снова ставший размытым пятном.
Я киваю. Закрываю глаза, тру виски. Костер трещит.
– Бреннан, – говорю я, – прости меня. Я не знала, насколько все ужасно. Я не хотела об этом говорить… раньше. Но я прошу у тебя прощения.
– Это потому, что ты не видела? – уточняет он.
Я снова киваю. Я не вру.
– Ты настолько плохо видишь?
Я слышу шорох: он подбрасывает веток в костер. Я жду. Я знаю, что будет дальше: рассказ. Может, про его маму, но скорее про Эйдана. Его брат шел с нами все последние дни.
– Выглядело не так уж страшно, – говорит Бреннан. – Я думал это как… У Эйдана были очки, но он их надевал только за рулем. Больше никогда и не носил.
Он делает паузу. Эйдан как-то забыл очки и поцеловал машину дорожной полиции? Или поехал не в ту сторону по дороге с односторонним движением?
– Майя, – говорит Бреннан громче, – у тебя дома…
– Нет!
Чисто инстинктивно. Не могу, не буду. Он застиг меня врасплох. Я щетинюсь.
– Но…
– Нет! Не хочу об этом говорить!
Даже это чересчур много. Я крепко зажмурила глаза, но даже так картину в памяти не отключишь. Хохол темных волос, упавшее одеяло. У меня готова вырваться угроза уйти от него. Я выскажу ее вслух, даже если это и неправда.
Я чувствую на себе его взгляд.
– Бреннан! Пожалуйста!
Проходит мучительная секунда… и он говорит:
– Ладно.
На следующий день, когда мы идем по дороге, я вижу слева от нас запутавшийся в деревьях громадный парашют. Бреннан кидается вперед, чтобы посмотреть на все первым. Сегодня он уже в третий раз назвал себя «разведчиком». Я вижу, как он останавливается на четкой границе деревьев.
– Что там? – громко спрашиваю я.
– Ящик! – кричит он в ответ. – Огромный!
Когда я подхожу, он уже обходит по кругу громадный пластиковый контейнер, заглядывая в него. Ящик ростом с парнишку.
– Как ты думаешь, что это? – спрашивает он.
– Большой ящик, – говорю я ему.
Он хохочет, но я пока не могу смеяться… и не уверена, что вообще когда-нибудь смогу.
– Но откуда он?
Паренек продолжает кружить, словно щенок, исследующий какой-то запах.
Ящик не прикреплен к парашюту. Купол огромный – больше, чем мне казалось с дороги, – и висит над нами, словно громадное зеленое небо. Стропы лопнули – или обрезаны.
– Его сбросили с самолета, – говорю я, вспоминая инверсионный след, протянувшийся по небу, шум посреди ночи.
– Он пустой! – объявляет Бреннан. Он дергается – кажется, от возбуждения. – Значит, кто-то все из него забрал, так? Тут рядом есть люди?
Я подхожу, чтобы дотронуться до пластикового ящика. Прохладный, гладкий, неживой. Представляю себе мощный реактивный самолет, заполненный не пассажирами, а такими ящиками, возвращающийся обратно пустым.
– Значит, кто-то из уцелевших настолько организован, чтобы организовать для нас, несчастных, план Маршалла[13].
– А что за план Маршалла? – спрашивает Бреннан, уходя с головой в контейнер и рассматривая его потолок.
– Похоже, вы в школе Вторую мировую войну не проходили.
– Нацисты, – возражает он. Его голос даже будит легкое эхо. – Во Второй мировой войне были нацисты.
– Точно. И вообще это не важно, думаю, это вообще не о том.
Ведь план Маршалла – это не то же самое, что берлинский воздушный мост?[14] И это был воздушный мост, а не заброска по воздуху, так что хоть я и считала раньше, что тогда припасы сбрасывали на парашютах, но, наверное, самолеты все-таки приземлялись.
Важно ли это? Может, людей осталось так мало, что исторические имена и названия уже ничего не значат?
Ящик говорит об обратном. Не знаю, какие чувства это у меня вызывает. Надо снова перестроиться, а я устала. Не знаю, сколько во мне осталось возможностей для изменений.
Бреннан высовывает голову из ящика.
– Может, нам их поискать? – спрашивает он. – Я имею в виду тех, кто забрал то, что было в ящике.
Краем глаза замечаю движение – а потом вижу трех незнакомцев. Они стоят среди деревьев и наблюдают. Старый негр с ярко-белыми волосами, моложавая белая женщина, и еще один мужчина, тоже молодой. Возможно, он латиноамериканец, а может, у него просто темные волосы и загар. Издали непонятно.
– Майя? – спрашивает парнишка.
– Думаю, искать не надо, – говорю я.
– Почему? – он выпрыгивает из ящика. – Ты… – Он замечает мой взгляд, следит, куда я киваю. – О! – выдыхает он.
26
«В потемках» – круть или отстой?
[+] заведено 32 дня назад. Автор: Кинза522
419 комментариев топовые комментарии сортировать: по времени
[-] 501_Майлз
Привет! Если кто-то это прочтет: моя жена участвовала «В потемках», я ищу ее с августа. Я проверил все контактные данные съемочной группы для экстренной связи, но ни с кем не смог связаться. Я знаю, что кто-то здесь был знаком с оператором. Если вы можете мне помочь, если кто-то может мне помочь, я вас очень прошу.
Пожалуйста!
27
– Как зовут? – спрашивает старик.
Это уже другой старик. Этот – белый и бородатый, и эта ферма принадлежит его семье уже несколько поколений. По крайней мере так гласит предание. С начала чумы – так они это назвали, чумой, – прошел всего месяц, а у этого приюта, скрытого в глубинке Массачусетса, уже сложились предания.
Это первый вопрос, который он нам задал, но он уже сделал несколько пометок в гроссбухе с кожаным переплетом. Раса и пол, как я полагаю. Общие впечатления. Жизнерадостная энергия Бреннана, моя хмурость.
– Бреннан Майклз, – говорит паренек.
Он сидит на стуле прямо – слишком прямо. Правая нога у него приводит в движение педаль невидимой швейной машинки.
– Иммунный или выздоровевший? – спрашивает старик.
– Чего? – не понимает Бреннан.
– У тебя к чуме иммунитет или ты заразился и выздоровел?
– А! Иммунный.
Старик делает пометку.
– Какие-нибудь навыки, о которых нам следует знать? Какую работу ты сможешь выполнять в лагере?
– Я… э-э…
– Ему тринадцать, – вмешиваюсь я.
Бородач поворачивается ко мне, поднимая брови. Он мне не нравится.
– А как насчет тебя? Какие умения?
– Я не умираю, – говорю я, – даже когда умирают все остальные.
Брови опускаются.
– У нас здесь триста четырнадцать душ, которые могут сказать то же самое. Какие-нибудь реальные умения?
Моя антипатия чуть уменьшается.
– Она может разжигать костры! – выпаливает Бреннан. – И делать укрытия и все такое. И у нее здорово…
Я бросаю на него предупреждающий взгляд. Мы немногое увидели на ферме, пока шли с сопровождением, но она огромная и тут множество строений. Где-то работали тракторы: шум. Здешняя жизнь не требует укрытий из подручного материала.
– Я не врач и не инженер, – говорю я. – Я не смогу выследить оленя и не знаю, как укладывать крышу, но я готова делать то, что нужно делать. Научите меня, или я сама соображу. В любом случае это будет сделано.
Мужчина делает еще несколько пометок.
– Ну, ленивой ты не кажешься, надо признать, – говорит он. – Если ты согласна вносить свой вклад, будешь нам полезна. А ты как, иммунная или выздоровевшая?
– Кажется, выздоровевшая.
– Как тебя зовут?
– Майя, – отвечаю я.
Возможно, я должна была колебаться или назваться иначе, но Майя – это тот вариант меня, который сюда смог добраться.
– Майя… а дальше?
На этот раз я все-таки колеблюсь, а потом даю тот единственный ответ, который кажется мне правильным:
– Лес.
28
«В потемках» – круть или отстой?
[+] заведено 32 дня назад. автор: Кинза522
422 комментария топовые комментарии сортировать: по времени
[+] 501_Майлз 2 дня назад
…
[-] ДаЗдравствуетКапитанУзкиеШтаны 1 день назад
Приятель приятеля встретил того банкира из шоу в лагере под Фресно. Его эвакуировали еще с несколькими людьми. Говорит, сначала решил, что это все постановка, не сразу понял, что это реально чрезвычайная ситуация. Я свяжусь, попробую узнать его контакты.
[-] 501_Майлз 1 день назад
Спасибо. У меня это первая зацепка. Спасибо.
[-] ДаЗдравствуетКапитанУзкиеШтаны 4 часа назад
Узнал. Пишу в личку.
[-] Трина_Эй-би-си только что
501_Майлз: я из отделения Эй-би-си под Сан-Франциско. Мы узнали про ваши поиски жены и очень хотели бы с вами поговорить. Если вы готовы поделиться своей историей, напишите мне в личку. Возможно, мне удастся вам помочь.
29
– А здесь ведь неплохо, а, Майя? – спрашивает Бреннан.
Он сидит на своей койке, напротив моей, и завязывает шнурки. Мы в сарае, превращенном в общежитие, – здесь поселили двадцать четыре человека. Этот угол – наш. Очень мило, что нам выделили угол.
– Могло быть хуже, – отвечаю я.
Я немного наловчилась вставлять контактные линзы левой рукой, но это все равно непросто, особенно без зеркала.
– Насчет Вермонта… – начинает Бреннан.
– Нам здесь лучше.
Он с надеждой смотрит на меня:
– Ты считаешь, нам стоит остаться?
Я отнимаю руку от глаза и быстро моргаю. Сперва саднит, но потом линза встает на место.
– Да, я считаю, что нам стоит остаться.
Потому что его будущее важнее моего прошлого.
Мы здесь уже четыре дня. Трудно привыкнуть, что вокруг люди: я так долго была одна или почти одна. Однако трений меньше, чем я ожидала. Похоже, тут у каждого своя роль – и все их играют почти без жалоб.
– Большинству пришлось нелегко по дороге сюда, – сказала мне доктор, когда я пошла к ней насчет руки. – Мы знаем, как все может повернуться, если мы это допустим. Вот мы и не допускаем.
Еще одно предание: была попытка изнасилования, в самом начале. Пострадавшей разрешили выбрать наказание, а она вместо этого решила простить. Типа, в этом мире и так достаточно зла, чтобы его еще умножать. Неясно, кто именно была та женщина: рассказывая об этом, никто не называет имени – но если это действительно новый мир, то очень скоро ей должны будут поставить памятник. Или храм.
Мне никогда не заслужить памятника или храма: я бы отрезала ему яйца.
Я спросила врача насчет месячных. По ее словам, почти у всех женщин здесь сбился цикл. Дело в физическом стрессе, как я и думала. Она поставила меня на высокие скрипучие весы – такие, которые измеряют и рост тоже. Сорок восемь с половиной кило: почти на пятнадцать килограммов меньше веса, который я считаю своим. Она сказала, что теперь, когда я в безопасности, организм должен прийти в норму. Она употребила эти слова: безопасность, норма. Кажется, именно поэтому я рассказала ей про того койота: чтобы опровергнуть ее идеи насчет нормальности и безопасности. Она выпучила глаза. Оказалось, что про бешенство я знаю больше, чем она. Если через месяц останусь на ногах, то могу считать, что все обошлось.
Я не сказала про это Бреннану. Решила, что не стоит упоминать о бешенстве до тех пор, когда (или если) у меня появится иррациональная боязнь воды. Он подружился с несколькими подростками, но прилетает ко мне каждую трапезу, каждое утро, на каждом «общем собрании» и каждый вечер. Мне это приятно.
– Майя, мне надо тебе кое-что сказать, – говорит Бреннан, когда я принимаюсь за правый глаз. – Когда мы были у тебя дома…
Другой мир, другая жизнь, другая я.
– Я не хочу ничего знать, Бреннан.
– Но это…
– Нет, – говорю я твердо и моргаю, чтобы вторая линза встала на место. – Не хочу знать. Не хочу об этом говорить. Прошу тебя.
– Но, Майя…
Вид у него виноватый, может, даже немного испуганный. Мне приходит в голову, что он мог что-то украсть. «Добыть» в терминах нашей новой реальности.
– Если это что-то, за что ты хочешь получить прощение, то ты его получил, – говорю я. Судя по его виду, ему все еще ужасно не по себе. Мне надо на что-то его переключить. – Лучше расскажи мне, что было в том номере в мотеле.
Потому что с этим я все еще не примирилась, а мне надо это сделать, чтобы можно было забыть.
– О! – Он уже зашнуровал кроссовки. Надавливая на носок, он рисует на выстланном сеном земляном полу овал. – Так, чушь. В номере было полно электроники. Телевизоры и ноуты, игровые приставки и все такое.
– Трупов не было?
– Нет. – Второй овал, чуть сдвинутый относительно первого, так что у него получилась сплюснутая буква «х». – Но все было пыльное, как будто туда давно никто не заходил.
– Так что тот, кто все это там сложил, наверное, умер.
– Наверное, – соглашается он.
Третий овал. Его нога работает как очень медленный спирограф[15].
Я обвожу взглядом сарай. Еще несколько человек копошатся там и сям, готовясь начать день. С тех пор как мы здесь, я слышала уже не меньше десяти разных объяснений начала чумы, но большинство сходятся на том, что это было как-то связано с добычей газа. То ли этот процесс освободил доисторический патоген, то ли произошло распространение искусственного токсина. В числе самых активных сторонник теории добытого из недр патогена – та старуха-индианка, которая сейчас стоит у входа в сарай. Она машет нам, а потом берет за руку маленькую белую девочку лет четырех-пяти, которая всегда держится рядом с ней.
– Или тот, кто все там собрал, сейчас здесь, – говорю я Бреннану.
– Майя!
Его взгляд меня ранит.
– Это не исключено, Бреннан, – говорю я мягко. – Или в любой из дней тут могут объявиться люди, похожие на тех двоих из супермаркета. Нам надо быть готовыми ко всему. Это – хорошее место, но не сказочная страна, и если человеку удалось сюда попасть, это еще не говорит о том, что он хороший. – Убедительный пример: я сама. – Так что не расслабляйся. – Он ерзает. – Бреннан, обещай мне! – требую я.
Потому что я не выдержу, я не могу потерять единственного человека, который что-то для меня значит.
– Обещаю, Майя.
– Спасибо, – говорю я. – А теперь мне пора. Я сегодня отвечаю за завтрак.
– Тебе везет, – завидует Бреннан. – Я весь день рублю дрова.
Голос у него такой печальный, что я невольно слабо улыбаюсь, изумляясь тому, насколько легко он восстанавливается, если рубка дров уже кажется ему обузой.
– Это приятнее, чем делать омлет на триста незнакомых людей, – сообщаю я ему. – Я буду работать рядом с тобой, как только рука заживет.
– Майя, а сколько мы здесь пробудем, по-твоему?
– Не знаю, – отвечаю я. – Может, всего один день, а может, останемся навсегда.
30
«В потемках» – круть или отстой?
[+] заведено 38 дней назад. Автор: Кинза522
430 комментариев топовые комментарии сортировать: по времени
[+] 501_Майлз 6 дней назад
…
[-] ДаЗдравствуетКапитанУзкиеШтаны 2 дня назад
Что-то от него узнал?
[-] 501_Майлз 2 дня назад
Сказал, что ее с ними не эвакуировали. Что некоторых оставили. Ее оставили. Больше он ничего не знает.
[-] Нет_хуже_Велкро 1 день назад
Знаешь, сколько сейчас трупов гниет к востоку от Миссисипи? Миллионы. Твоя жена в их числе. Откинула копыта. Признай это и живи дальше.
[-] ДаЗдравствуетКапитанУзкиеШтаны 1 день назад
Не слушай его, Майлз. Люди выжили. Уже есть радиосвязь с группами выживших и идет разговор о высылке спасательных команд, как только будет безопасно. Как только получится.
[-] 501_Майлз только что
Знаю. Спасибо. Если кто и способен был выжить, так это моя Сэм.
31
Лица роятся у камеры. Они спокойнее, чем ожидалось, чище, чем ожидалось, осунувшиеся. Большинство улыбаются, а многие плачут. Их дыхание туманит воздух. Они по очереди берут брошюрки и бутылки с водой от облаченных в оранжевые жилеты мужчин и женщин. Головы кивают и поднимаются, приветствуя спасителей, а иней хрустит под ботинками, туфлями и порой даже тапками. Хоть здесь и создано крепкое сообщество, среди них мало тех, кому не хочется быть спасенными.
За три тысячи миль от происходящего мужчина наблюдает за этой сценой на экране старого телевизора. Ему повезло: с ним в комнате живут еще только двое, сотоварищи с Восточного побережья, хоть до этого он с ними не был знаком. У мужчины борода, не бритая уже четыре месяца: раньше в ней было больше черных, чем седых волос. Он уткнулся подбородком в напряженную ладонь и грызет ноготь на большом пальце, всматриваясь в проплывающие далекие лица. Сообщение, на которое он не ответит, мигает на его смартфоне, который лежит рядом на койке. Местную связь восстановили два месяца назад, но сообщений не было – от нее не было. Ее отец позвонил в августе по стационарному телефону: голос у него был нездоровый, а потом он перестал брать трубку. Мужчина уже в третий раз наблюдает, как спасатели входят в лагерь. Это всегда непросто, а теперь – труднее всего. Это – самое крупное сообщество, больше трехсот человек. Его главная надежда.
В кадре появляется новая корреспондентка с микрофоном в руке. Она ухоженная и чистая, ее симметричные черты подчеркнуты экологически чистой косметикой. Это не та, которая помогала мужчине в поисках: ей про него ничего не известно. Глядя на ее бойкую улыбку, никто бы не подумал, что таинственная убийственная инфекция, происхождение которой власти только сейчас начинают определять, сократила численность населения этой страны на треть, а мировое население – почти вдвое. Титры в нижней части экрана говорят: «Спасены беженцы с востока США».
Титры лгут. Мужчина, ищущий на экране лицо жены, – беженец. Он стал им в то мгновение, когда сел в автобус, направляющийся на карантин, вместо того чтобы уехать на последнем поезде домой. Его соседи по комнате тоже беженцы, как и тысячи других, им подобных: перемещенные лица, ожидающие возвращения. А вот люди из лагеря – не беженцы. Они – выжившие. Каждый может рассказать о том, как добирался до этого благополучного сообщества в холмах Массачусетса. Низенький араб, который только что взял бутылку с водой, был таксистом в Вашингтоне. Он заболел, как и его жена и дети. Выздоровел только он один: очнулся в своей квартире обезвоженный, окруженный умершей семьей. Его желание жить лишь немногим сильнее его горя. Немолодая индианка, пересекающая экран в правом углу, потеряла дочь и внука за несколько дней до того, как спасти жизнь маленькой белой девочки, которая сейчас едет у нее на шее: она выдернула ее из машины, которую ее бредящий отец за мгновение до этого загнал в реку. Чернокожий парнишка в красной толстовке держал на коленях голову матери, угасавшей на церковной скамье. Оставшись один, он пошел на запад, но потом вернулся на восток, повстречавшись с упрямой незнакомкой, которую он в своем одиночестве не смог оставить. История упрямой незнакомки – самая странная из всех: она полна обмана, внутреннего и внешнего. Самая странная, но не обязательно самая печальная, ибо горе невозможно измерить. Даже мужчина, которому официально принадлежит тот участок, который многие из этих людей стали считать домом, имеет свою историю, хоть ему и не пришлось перемещаться, чтобы к чему-то прийти. Его история – в том, как он открыл двери, решив что-то дать людям после того, как столько потерял.
Со временем многим из этих историй отдадут должное, но сейчас все еще считают потери. Пока то, что эти люди выжили, уже само по себе новость. Сейчас корреспондентка спрашивает только:
– Что вы чувствуете?
– Я рада!
– Сил нет!
– Это благословение!
Ничего серьезного, ничего неожиданного. Только слезы и банальности. Мужчина у телевизора ничего не слышит. Шоколадный лабрадор проходит через кадр – и у него сжимается сердце. Он не знает, что стало с борзой, которую он взял в дом за неделю до того, как знакомый ему мир обрушился. Не знает, что стало с неработающей соседкой, которую он просил выпускать собаку вечером по рабочим дням. Борзая должна была стать сюрпризом для его жены. Пятнистая и милая, как раз такую она и хотела. И ей понравилась бы ее кличка: Перец. Он разрешил собаке спать на их постели даже после того, как она залезла в мусорную корзинку и ее вывернуло на первом же шагу вечерней прогулки.
Корреспондентка замечает паренька в красной толстовке. Его незнакомка – белая женщина в покрытой коричневыми пятнами зеленой флисовой куртке и голубой шапке, идет с ним, чуть прикасаясь к его спине. У паренька вид радостный и потрясенный, а вот у женщины каменное лицо. Корреспондентка в восторге от этого контраста и контакта. Она благодарит слезливую вдову за ее слова и направляется к этой парочке.
Глаза у мужчины загораются, плечи вздрагивают. Он опасается, что его надежда и воображение его подвели. Спустя столько времени и после долгого неведения он не уверен в том, что видит. Она страшно худа, торчащие из-под шапки волосы светлые и короткие, но…
– Что вы чувствуете? – спрашивает корреспондентка.
В этом гомоне паренек не находит слов. Корреспондентка ласково ему улыбается, сочтя оробевшим, а потом поворачивается к женщине с каменным лицом и повторяет свой вопрос.
Уверенность накатывается на мужчину. Он вскакивает с криком, веря… зная. Он оглядывается, ища, с кем бы поделиться, – но он один. Он уже много месяцев искал и боялся – и вот теперь он хохочет и вскидывает вверх кулаки.
Камера дергается: женщина с каменным лицом пытается пройти мимо.
– Мисс? – настаивает корреспондентка, подаваясь к ней.
Женщина смотрит на нее, а потом в объектив. Ей не видны глаза, которые с такой радостью за ней наблюдают. Она уже не представляет себе, что эти глаза существуют, что три месяца паренек пытался сказать ей вот о чем: труп на кровати был не человеческий. Женщина обводит взглядом толпу, толчею, спасателей, бутилированную воду и оранжевые жилеты. Она не чувствует ликования. Все закончилось. Все только начинается. Она будет стойкой. Оператор подходит ближе, корреспондентка подставляет к лицу женщины микрофон. Но женщине нечего сказать, и эти помехи, эти устройства, всасывающие ее дыхание, ее облик, – это все относится к вещам, которые перестали быть настоящими. Ее жесткие зеленые глаза смотрят мимо объектива на мужчину за камерой, и она говорит:
– Отведи камеру от моего лица. Немедленно.
Примечания
1
В а л л а б и – некрупные сумчатые млекопитающие семейства кенгуровых. (Здесь и далее прим. перев.)
(обратно)2
«Не спрашивай и не рассказывай» (Don't Ask, Don't Tell) – закон США, действовавший в 1993–2011 годах, требовавший от военнослужащих скрывать свою сексуальную ориентацию и запрещавший службу открытым геям и лесбиянкам. Был признан антиконституционным и отменен.
(обратно)3
Термостойкий подсластитель, производящийся из обычного сахара.
(обратно)4
Обжаренный хлеб с оливковым маслом и чесноком.
(обратно)5
Круглый маховик с эксцентриком, вокруг которого оборачивается страхующая веревка. При рывке устройство блокирует веревку автоматически.
(обратно)6
Ш а в а н г а н к – горная гряда в штате Нью-Йорк. Э л ь-К а п и т а н – гора в Техасе.
(обратно)7
Сельскохозяйственная коммуна в Израиле. В кибуце приняты общность имущества и равенство в труде и потреблении.
(обратно)8
Больше 20 соток.
(обратно)9
Американская сеть магазинов строительных и отделочных материалов для дома.
(обратно)10
«Дженерал миллз», «Келлогг», «Кэши» – американские производители пищевых продуктов.
(обратно)11
Стиль поздней английской готики XV–XVII вв. Коттеджи в этом стиле строят обычно с элементами фахверка и кладки из красного кирпича.
(обратно)12
Имеется в виду убийство Авраама Линкольна в 1865 году.
(обратно)13
Программа помощи Европе после Второй мировой войны, начала работать в апреле 1948 г. Ее целью было восстановление экономики, устранение торговых барьеров, модернизация промышленности и развитие Европы в целом. (Прим. ред.)
(обратно)14
Операция западных союзников по авиаснабжению Западного Берлина продовольствием во время блокады города со стороны СССР. Действовал в 1948–1949 гг.
(обратно)15
Игрушка, с помощью которой рисуют спиральные узоры. (Прим. ред.)
(обратно)
Комментарии к книге «Последняя», Александра Олайва
Всего 0 комментариев