Елена Арсеньевна Дневник ведьмы
У всякого безумия есть логика своя.
Вильям ШекспирНаше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Шлеп-шлеп – гулко за окном. Топ-топ. Топ– топ и шлеп-шлеп… Тявкнул пес в соседнем дворе и тут же залился утробным ворчанием.
Старуха чуть сдвинула занавеску. Ну да. Она бежит. А псина глуп также, как его хозяин! Старуха вчера утром сама видела, как Жоффрей, забыв свой разум и семьдесят прожитых лет, беззастенчиво млел, когда девка пробегала мимо ворот, а ее груди прыгали вверх-вниз, и майка даже не думала их сдержать. Ну и пес его тоже хорош! Ишь, так и бьется о забор своим раскормленным телом. Думаете, оттого бьется, что жаждет вцепиться девке в голую ногу или, еще лучше, в обтянутую шортами задницу? Как бы не так! Девка всего один раз его погладила, пошептала что-то в слюнявую морду, поулыбалась ему, будто это не бульдог с отвислыми щеками, уродливый до противности, а невесть какой красавчик, – и все, он уже и руки ей лизал, и ноги. А когда она побежала – ну да, как раз вчера утром, точно, утром Жоффрей и вывел к ней своего Атлета, якобы псиной похвалиться, а на самом деле, конечно, на девку поближе взглянуть, – ну вот, значит, когда она снова побежала по дороге на Френ, Атлет завыл с такой тоской, будто потерял самую лучшую сучку на свете. А девка сучка и есть, по повадке видно. Надо же так, с одного раза злющего Атлета приворожить, что он теперь в кровь бьется о ворота, скулит, лишь бы она его погладила. Но сегодня она только хихикнула, ручкой помахала, крикнула что-то по-своему – нормальному человеку этого языка вовек не понять, варвары говорят на нем, варвары и дикари, да ведь русские и есть варвары и дикари! – и потопала-пошлепала дальше по лужам. Ишь, и непогода ей нипочем! А бульдог остался выть тоскливо… Ведьма она, сущая ведьма!
Старуха чуть было не плюнула с отвращением, но вовремя сообразила, что плевок угодит на кафельный пол ее собственной кухни, и не поленилась подальше отодвинуть шторку, чтобы высунуться и… Именно в ту минуту пробегавшая мимо девка повернула голову, и глаза их встретились.
– Бонжур! – крикнула девка со своим кошмарным акцентом и еще улыбнулась вдобавок.
Отвечать, конечно, не стоило. Но уж что вбито годами, десятилетиями, впитано с молоком матери, что стало почти потребностью организма для француза любого пола и возраста – так это необходимость сказать «bonjour» в ответ на «bonjour» и произнести «pardon» в ответ на «pardon». От себя, как говорится, не убежишь! Старуха раскрыла рот, забыв, что он полон слюны, тут же спохватилась, снова захлопнула его, лязгнув старой, плохо прилаженной верхней челюстью, подавилась, закашлялась – и отпрянула назад, в дом, поскорей задернув занавеску, чтобы не видеть промелька сочувствия на лице девки.
Еще не хватало! Пускай подавится своим сочувствием!
Тут же старуха ощутила, что давится сама, – и разразилась надсадным кашлем, задыхаясь и ничего не видя от слез, мигом заливших все ее набрякшее морщинами лицо.
Чертова девка! Проклятая русская дикарка! Ведьма!
Старуха наконец сплюнула в кухонную раковину, отдышалась, утерла лицо кружевным платком, сильно пахнущим лавандой (в шкафу лежали многочисленные саше с лавандой из собственного сада), – и вдруг ухмыльнулась.
Надо же, что творится! Она назвала девку ведьмой… А ведь не столь уж много времени назад ведьмой называли ее. И она только делала вид, будто обижается. На самом деле ничего оскорбительного в этом слове она не видела. Для нее было как комплимент – услышать за спиной сдавленное: «La sorcière!» Судачили: мол, она и с резистантами уживалась, и с фашистами, и никто на нее руку не поднял, даже когда расстреляли пятерых жителей Муляна, заподозренных в связях с маки́[1], а потом начали наголо стричь всех баб, к которым хаживали фрицы… Нечистое, значит, дело: всех вокруг пальца обвела! Судачили также, будто кто-то из ее прежних любовников (замужем– то она отродясь не была, да и кто б решился взять ее за себя, с таким-то гонором, это ж самому себя в могилу загнать!) оставил ей деньги, много денег… Иначе как объяснить то, что она жила, не ведая беды, даже в самые тяжелые послевоенные годы, да и вообще всегда? А может, коли она ведьма, то спала с самим дьяволом, а дьяволовым деньгам исходу нету, известно по старым сказкам. Ох, какого только змеиного шепотка не слышала она за своей спиной, но никто так и не разгадал ее тайны. Лишь одному человеку удалось, он и осмелился сказать ей это в лицо. Ну и что? И где он, тот глупец?
Старуха пожала плечами и снова выглянула из окна. Девка на своих длинных ногах (такие длинноногие в бургундских краях – нелепость и редкость, словно журавли в гусиной стае!) уже невесть сколько отмахала. Как раз пробежала яблоневый сад на окраине Муляна. Жаль, пропустила интересный момент: как она воровато оглянется, наклонится, нашарит в траве упавшее яблоко. (Очень, очень много яблок нынешним летом, и яблок, и ежевики, и боярышника, значит, зима холодная будет, померзнут виноградники Жоффрея в горах, померзнут… да и черт с ними!) А девка, как найдет яблоко, оботрет о шорты, а потом, еще раз воровато обернувшись, откусит. И побежит дальше, жуя, откусывая снова и снова. И не подавится ведь!
Конечно, здесь, в Бургундии, яблоки невероятные, сочные, огромные, красные, у них там, у русских дикарей, конечно, такого не видели, вот девка и набивает живот тем, что ни один уважающий себя бургундец и в рот не возьмет: упавшим яблоком. Они ж только для коз, люди едят лишь сорванные с веток, росой покрытые, из них и сидр делают. А эта… Фу, ну и брюхо у нее! Луженое, вот уж верно – луженое. Дикарка, как было сказано.
Впрочем, яблоками отравиться можно только в сказках. Мачеха подсунула отравленное яблочко Blanche Neige, Белоснежке, ну, та и… А в жизни чаще всего другим чем-нибудь травятся. Грибами, к примеру. Вот говорят, будто в здешних лесах растет один такой гриб, почти неотличимо схожий с шампиньоном…
Старуха передернула плечами. Сырость, сырость недавно прошедшего дождя вползла в окно. Пахло августовской прелью, занавеска стала влажной, но старуха не опустила ее, а все смотрела вдаль.
Дорога скоро уйдет в низину. Со всех сторон ее обступили леса. Не слишком большие, лишь поля ограждают от дороги, но густые непролазно, все заплетенные плющом и заросшие низкорослым шиповником. Старуха помнила по прежним временам: когда идешь по дороге, гулкое эхо твоих шагов отражается от плотной стены леса и отдается вокруг. Небось, когда девка бежит, ей чудится, будто кто-то – шлеп-топ, топ-шлеп… – преследует ее. И она дергается, озирается, трусит.
А может, и не трусит. И не дергается, и не озирается. Может, сам черт ей не брат. Бежит себе, изредка поглядывая на метки на асфальте, означающие, сколько километров она пробежала от Муляна и сколько еще осталось до Френа, до Нуайера, Сен-Жоржа, или куда там она бежит. Бежит да какую-нибудь свою варварскую, дикарскую песенку распевает.
Старуха нахмурилась. Ей хотелось, чтобы русской девке было страшно, жутко, тревожно. И она, сильно нахмурившись, вспоминала, снова и снова вспоминала о том, как тяжело дышится между сырых стен леса, как бесприютно посвистывает ветер при дороге, как неподвижно и тупо лежат по обочинам оранжевые и коричневые лимазы[2], словно бы кожаные, немного похожие на отрезанные перчаточные пальцы…
В такую сырость и непогодь плохо на лесных дорогах, плохо, упорно думала старуха. Чувствуется, что август – это последний летний месяц, а то и первый осенний. Листья начинают опадать. Ветер подберется сзади, закрутит их, просвистит за спиной… почудится, кто-то промчался на велосипеде, но обернешься – а там нет никого.
Нет? Никого нет?
Старухе показалось, будто по спине ее прошлась чья-то ледяная рука. Она быстро отошла к разожженному камину и встала к нему спиной, мрачно глядя на кружевную занавеску, за которой медленно, словно нехотя, занимался пасмурный день, суливший близкий дождь.
Таким утром того и жди, что услышишь на лесной дороге шелест велосипедных колес, чье-то запаленное дыхание. В такое утро носится по дорогам вокруг Муляна призрак велосипедиста, а на сырых опушках вылезает из земли омерзительный и страшный гриб – белая бургундская поганка…
Наше время. Некий день в начале августа, Москва
Невезуха – это что-то вроде курносого носа. Пожизненная награда. От невезухи ничем не избавишься, а нос курносый ничем не исправишь. Конечно, есть такая штука, как пластическая операция… Но ведь ты все равно запрограммирован курносым. И век свой живешь именно так, как определено жить всем курносым: нелепо. Потому что нос твой нелеп. А вот если у тебя греческий, а еще лучше – римский профиль и носик с небольшой изысканной горбинкой (можно не с такой медальной, как у Ахматовой, а что-нибудь поскромнее), то и жизнь ты проживаешь необычайную и изысканную.
Алёна Дмитриева, героиня нашего повествования, не могла бы положа руку на сердце уверять, что жизнь у нее такая уж обычная. Однако нелепой ее вполне можно назвать. Может быть, из-за курносого носа, которому вовремя не было произведено усекновения и который придавал ее физиономии нечто несуразное?
Что характерно, нос Алёны был курносым только анфас. В профиль же он смотрелся очень даже пряменьким и придавал ее профилю нечто… ну, не сказать аристократическое, но надменное, высокомерное и всякое такое. Профиль свой Алёна любила и, стоя перед зеркалом, всячески пыталась извернуться так, чтобы им подольше полюбоваться. Для удобства однажды было даже куплено трехстворчатое зеркало, но буквально на другой день и расколото.
Пусть это и предрассудки – считать, что разбитое зеркало к несчастью, но у кого не дрогнет сердце при сборе зеркальных осколков?! Алёна Дмитриева таких людей не встречала. Именно поэтому она некоторое время обреченно ждала наступления в своей жизни полосы несчастий. Полоса наступала и отступала, жизнь ведь полосатая, за черным идет белое. И наоборот. Алёна все терпеливо сносила, но, хоть продолжала любить свой почти аристократический профиль, больше трехстворчатого зеркала не покупала. Видимо, ее курносому и нелепому носике возвеличивание его высокородной ипостаси пришлось не по нраву. Ну, он и начудесил с зеркалом. Алёна смирилась и теперь лишь изредка осмеливалась, сильно скосив глаза, полюбоваться своим изысканным профилем… И немедленно после этого, словно в отместку, жизнь ее начинала курносить.
Да вот хоть тот последний случай с терминалом на Курском вокзале.
Там в туалете – в том, который на первом этаже, – зеркала очень удобно расположены. Наблюдай за своим профилем сколько хочешь! Алёна так и делала, пока подкрашивала ресницы – в поезде не успела, проспала, а с ненакрашенными ресницами явиться в пир, в мир и в добрые люди она стыдилась (ну вот не удались у нее ресницы, что да, то да!). А потом вышла в зал ожидания и вспомнила, что вчера не заплатила за мобильный телефон: уезжала, как обычно, в обрез, уже такси стояло под окном, а она все еще швыряла последние вещи в чемодан. Ладно, сейчас и заплатит.
Удобнейшая вещь – терминалы для оплаты мобильных телефонов, верно? Натыканы деньгоприемные ящики везде и всюду, никуда не надо ехать, в очереди стоять не требуется, и платежи проходят мгновенно. Алёна любила платить через терминалы. Причем сам процесс оплаты (выбрать вид услуг, найти своего оператора, указать номер телефона, подтвердить его, сунуть в окошечко денежки, получить квитанцию) доставлял ей такое удовольствие, что она, если собиралась положить на свой счет пятьсот, к примеру, рублей, платила пять раз подряд – по сотне. Ну что ж, в каждом из нас, говорят, живет дитя малое, пусть даже ты взрослая (не сказать больше!), самостоятельная, состоявшаяся (хоть и несостоятельная) дама и почти известная писательница (широко известная в узком кругу, как весьма удачно выразился какой-то остряк-самоучка, сейчас и не вспомнить, кто именно). Вот и в Алёне Дмитриевой задержалась девочка Лена Володина, какой она была когда-то. Задержалась и нет-нет да выглядывала на свет божий. Вот и сейчас Лена Володина и Алёна Дмитриева могли испытать кайф общения с терминалом – причем не раз, не два, даже не пять, а целых пятнадцать! Потому что положить на свой счет Алёна задумала полторы тысячи рублей. Ведь она уезжала из России на целый месяц, и не куда-нибудь, а во Францию. Конечно, на такой длительный срок лучше купить новую сим-карту в Париже, но пока-а еще ее купишь… А в роуминге деньги расходуются просто в клиническом количестве, и ведь всем известно, что хуже нет – вдруг оказаться без связи. Поэтому лучше подстелить соломки. Много соломки! Аж полторы тысячи соломок!
Итак, она нашла терминал, подождала, пока отойдет чернявый парень, заплативший пятьсот рублей одной бумажкой («Эх!» – с сожалением подумала Алёна), на мгновение задержалась взглядом на его широких, хоть и худых плечах, обтянутых тонким серым пуловером, удивилась вкрадчивой пластичности его движений: идет, как танцует! Потом нахмурилась, отгоняя некие неизбежные воспоминания из прошлой, давно умершей жизни, которые воленс-ноленс воскресали всякий раз при одном только, даже самом мимолетном, упоминании о танцах и танцорах, – немножко, самую малость, огорчилась, что парень скользнул по ней таким равнодушным взглядом (ну и пожалуйста, ему же хуже, ничего не понимает во взрослых женщинах!), и подступила к терминалу. Выбрала дурацкий логотип МТС (она была верна МТС много лет, что не мешало считать логотип этой сети дурацким, дурацким!), потом набрала свой номер и, повинуясь подсказкам, отправила в приемник первую сотню, нажала на надпись «Оплатить», приготовила вторую денежку… но тут запел ее мобильный телефон.
Звонила Марина – одна хорошая и милая барышня, которая жила в Париже, потому что была замужем за симпатичным французом по имени Морис и даже родила ему двух русско-французских девочек. Алёна дружила с ней и уже несколько раз побывала в гостях в ее очаровательном семействе, туда она собиралась и сейчас: и виза была готова, и рейс Москва – Париж уже сегодня вечерком. Марина такая хлопотунья, такая заботница! Несмотря на то что Алёна старше ее больше чем на десяток лет, Марина считала ее сущим дитем неразумным (ну, наверное, заслуженно считала, ей-богу!) и раз двадцать готова была напомнить, как именно нужно добираться от аэропорта Шарль де Голль. Алёна много раз ездила этим маршрутом и все прекрасно помнила: сначала сесть на бело-зеленый автобус с логотипом «Roissy bus», не перепутать с другой фирмой, другой автобус завезет невесть куда, доехать до улицы Скриба, что возле Опера, а уж откуда до Марининого дома рукой подать. А идти по рю Лафайет да Лафайет и мимо «Галери Лафайет»…
Убеждая Марину, что она, Алёна, не так глупа, как могло показаться во время ее последних визитов[3], и уж никак не заблудится в прекрасном Париже, наша путешественница рассеянно смотрела на терминал, ощущая некое неудобство. Ей чего– то не хватало… Ага, чека, вот чего! Терминал не выдал чек, удостоверяющий, что оплата произведена. А чек в наше время – о-очень важное дело. Ежели вдруг какие претензии возникнут, ну кто ты без чека? Никто! И слушать тебя никто и нигде не станет, даже и глядеть-то на тебя не станут! Поэтому Алёна почувствовала себя без чека очень неуютно. И еще одна настораживающая деталь: не меньше пяти минут прошло после оплаты, а на ее номер до сих пор не поступила эсэмэска о том, что деньги на счет зачислены. Конечно, пяти минут вроде бы маловато, поэтому Алёна не поленилась: закончив разговор, подождала и десять минут, и пятнадцать. Разумеется, она не стояла тупо около терминала, а покупала для Марины ее любимые московские конфеты – рот-фронтовские, краснооктябрьские и бабаевские: «Мишка на Севере» и «Ананасные», а также батончики «Халва в шоколаде» и суфле разных видов. И ждала, ждала… Но толку никакого: эсэмэска о зачислении денег так и не пришла. Тяжко вздохнув, Алёна потащилась в салон «Евросети», расположенный здесь же, на первом этаже Курского вокзала, заплатила все деньги сразу строгой барышне в униформе, получила чек, спустя буквально три минуты приняла эсэмэску о том, что сумма на ее счете изрядно увеличилась… и окончательно смирилась с мыслью о потере первых ста рублей.
– Терминал не работает, – пожаловалась она барышне. – Сожрал мою сотню – и не поморщился.
Да, такое сплошь и рядом случается, – кивнула барышня. – Ой, смотрите, какой-то тип деньги из аппарата вынимает… Наверное, он как раз из их фирмы, кто еще в ящик полезет. Вот вы ему и скажите свое «фэ». Или пусть он вам вашу сотню отдаст.
– Да у меня чека нет, – вздохнула Алёна, – не поверит.
– Попытка не пытка, – уверила добросердечная барышня.
Да ведь и в самом деле!
Алёна, волоча за собой чемодан, вернулась к терминалу и сказала в широкую, плотную спину человека, склонившегося над ним:
– Извините, этот аппарат только что забрал мою денежку, а чека не отдал…
Спина разогнулась, повернулась – и Алёна увидела ее обладателя. Он был такой типичный ретро-качок, что даже смотреть скучно. Сразу вспоминались боевые девяностые годы, широченные штаны с мотней, висящей чуть не до колена, тусклые кожаные куртки и тусклые глаза, покатые плечи, бритые головы, тупая ярость в каждом слове… Все было один в один, кроме кожаной куртки. Все же на дворе конец августа, очень жаркого августа, так что вместо куртки на качке была черная, но тоже тусклая футболка. И в довершение образа у него была свежая царапина на ухе, словно кто-то вот только что провел по нему булатным вострым ножичком. Готовый типаж для киношки по романам Бушкова!
– Я тут при чем? – буркнул ретро-качок. – Звоните в фирму.
Он махнул на терминал и торопливо пошел прочь, воровато косясь на Алёну и засовывая деньги в карманы своих широченных ретро-штанов.
«Я бы ничуть не удивилась, если бы оказалось, что он просто-напросто обчистил автомат!» – подумала наша героиня. Собственно, она бы не имела ничего против этого: автомат обчистил ее, ретро-качок обчистил автомат, фирма получила по заслугам. Экспроприация экспроприаторов, так сказать! Но если так, то ведь и ее сотня тоже украдена. И поди теперь докажи, что она платила. А может быть, внешность ретро-качка обманчива? Вот ведь и у Алёны она очень даже обманчива. С виду тако-ой милый свежий цветочек, а в натуре… нет, конечно, она не божий одуванчик пока еще, но все же и не такая легкомысленная тридцатилетняя девочка-припевочка, какой может показаться на первый беглый взгляд. Именно потому, что Алёна помнила: внешность весьма обманчива! – она поискала на желтом сверкающем боку автомата номер телефона фирмы, которой он принадлежал, и набрала его по своему мобильному.
Сначала долго никто не брал трубку. Потом включился автоответчик:
– Вы позвонили в фирму «Терминал-сервис». К сожалению, сейчас все диспетчеры заняты. Вы можете оставить свое сообщение после гудка или перезвонить попозже.
Алёна задумчиво посмотрела по сторонам. Позвонить попозже? Да она забудет как пить дать. Довлеет дневи злоба его, а злобы, то есть дел и хлопот, у нее сегодня невпроворот. Просто невпроворот! Поэтому она торопливо – гудок уже отзвучал – проговорила:
– Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет. Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!
Выговорив все одним духом (за словом, как устным, так и письменным, Алёна Дмитриева отродясь не лезла в карман!), она сунула телефон в сумочку и двинулась ко входу в метро, размышляя: а за каким чертом она, собственно, звонила в «Терминал-сервис» и взывала к совести его обитателей? Что, у нее последняя та сотня, чтобы из-за нее так надрываться и хлопотать?! Честно говоря, имелась у нашей героини такая черта: при всем своем патологическом транжирстве и клиническом неумении наживать деньги она вдруг начинала порой экономить на спичках. И довольно бестолково, надо сказать: ведь она сейчас в междугородном роуминге, время же днем самое дорогое, так что, заботясь о несчастной сотенке, кинула псу под хвост почти столько же!
А, ладно! Алёна выбросила эту дурь из головы (она, между нами говоря, виртуозно умела выбрасывать из головы все ненужное… и нужное, кстати, тоже, из-за чего бывала на редкость забывчива, порой до одури) и даже не подозревала, что из-за кретинской, жалкой сотни только что подвергла свою жизнь такой опасности, какой не подвергала ее ни разу… Пожалуй, ни разу с тех самых пор, как родилась!
Из дневника Селин Дюбоннез, 1965 год, Мулян, Бургундия
Иногда меня поражает человеческая тупость. Вернее, невнимательность. Никто, ну вообще никто ничего, ну вообще ничего не видит дальше своего дурацкого носа. Не видит и не помнит. И все бредни, которые можно прочитать в романах о том, как человек через много, много лет узнает своего обидчика и начинает ему страшно и ужасно мстить, – воистину бредни, выдумки досужих писак.
Очень забавно я себя чувствовала, сидя сегодня напротив Жоффрея. Все-таки привлекательный мужчина. Был несуразным мальчишкой, потом нелепым юнцом, а теперь так преобразился. И курица Жанин ему совершенно не подходит. Ему нужна настоящая женщина! Женщина с характером и с таким же огромным жизненным аппетитом, как у него. Но это у них в роду – жениться на курицах. Я ведь отлично помню Лазара, его отца. Он был потрясающий мужчина. А его Мадлен была просто ничто. Но очень хитренькое ничто. Лазар не мог понять, каким образом Мадлен умудрилась забеременеть. Что-то такое плел, мол, она сама залезла к нему-то шалаш на виноградниках, когда он ходил на встречу со связным маки́. Все может быть: Мадлен-то была курица, но ведь курица всегда к себе гребет. А может, врал он, строил из себя такую невинность, чтобы я не бесилась. Но… я бесилась!
Теперь Лазара давно нет, Мадлен никого другого себе не нашла и корчит из себя вдову резистанта. Ей так и не удалось добиться, чтобы Жоффрею дали фамилию Лазара – тот был Барон, а Мадлен и Жоффрей – Пуссоньер, но все знают: Лазар женился бы на Мадлен и сын его родился бы в законном браке, если бы за несколько дней до того, как союзники высадились в Нормандии и гитлеровцы начали паковать чемоданы, Лазара не поставили к стенке… К той самой, что неподалеку от часовни на перекрестке, почти в центре Муляна, она теперь увита виноградом… Ох и вкусный там растет виноград! Его никто не рвет – кому нужен дичок, когда у каждого в садах или на полях отличные, элитные сорта? – но я иногда незаметно отщипну ягодку-другую. Какая сладость! Может быть, кровь мужчины, которого я когда-то любила, придает ягодам невыразимую сладость прощального поцелуя?
Красивые слова – прощальный поцелуй… Но мы так и не обменялись им с Лазаром. Я стояла в толпе, когда его вели на расстрел. Он взглянул на меня, но словно бы не увидел. Близость смерти уже затуманила его взор. Он только один раз вскинул голову и крикнул: «Пусть капитан спросит матроса!» И обвел толпу глазами, но словно бы никого не увидел, в том числе и меня. Я была близко, я смотрела в его глаза, но он не заметил меня, не узнал…
Вот точно так же и Жоффрей не узнал меня сегодня в Нуайере. Я смотрела ему в глаза, он взглянул на меня, наклонился, выпрямился… и пошел дальше.
Я растерялась, потому что не была готова к встрече: ну какие дела могут быть у Жоффрея в Нуайере средь бела дня, когда здесь бродят только туристы? Хотя, конечно, следовало ожидать, что я когда-нибудь наткнусь на кого-то из Муляна. Сердце у меня так и сжалось, так и ухнуло! И все же я без страха смотрела в глаза Жоффрея. Я не собиралась прикрывать лицо, я не собиралась что-то униженно бормотать в свое оправдание. Скорее я готова была вцепиться в его лицо ногтями! Пусть бы только посмел бросить мне хоть слово упрека!
Но его счастье…
Он пошел к своей машине, стоявшей у собора. Оттуда, скромно опустив глаза и отирая платочком влажные после святой воды пальцы, выходила Жанин. Итак, эта клуша еще и святоша! Я тогда была готова держать пари, что именно она заставила мужа привезти ее в разгар дня в Нуайер, бросив все дела. И нынче вечером во время аперитива выяснилось, что я оказалась совершенно права. Наша курица ощутила, что, кажется, готова снести яичко! Жанин почувствовала себя «в интересном положении»!
Ненавижу это жеманство. Что там особо интересного, в том положении? Судя по зеленоватому, отекшему личику Жанин, ее мутит круглыми сутками, вот и весь интерес.
Так вот: Жанин очень боится потерять ребенка, которого с таким трудом зачала, и кто-то напомнил ей про старинный обычай: трижды пройти под городскими воротами Нуайера. Ну она и погнала немедленно мужа исполнять дурацкий обряд. А для надежности решила еще и в собор зайти. Жоффрей не стал ее сопровождать, он решил прогуляться и… наткнулся на меня.
И не узнал.
Ох как я тряслась от смеха, глядя ему вслед! Правда, сначала-то я немного потряслась от страха, а уж потом так и зашлась хохотом. Просто давилась им! Боялась, кто-нибудь заметит мое веселье, но повезло: рядом никого не оказалось. А потом пошли туристы от обедни (они любят слушать орган), и мне стало не до Жоффрея.
А вечером я сидела в его доме, в уютном уголке около камина, положив голову на накрахмаленный, несколько пожелтевший от времени антимакассар[4], связанный, если не ошибаюсь, еще бабушкой Мадлен (у меня тоже есть нечто подобное, и мне нравится думать, что ее когда-то связала Николь, «безумная Николь»). Сидела и, с наслаждением ловя каминный жар (нейлоновые чулки ведь совершенно не греют, они не для таких холодов, какие стоят нынче!), размышляла о том, что люди ничего, совершенно ничего не замечают и не видят вокруг себя. Может быть, это и плохо, но меня это вполне устраивает!
Я благостно улыбнулась и только потянулась к рюмочке ратафьи[5], которую Мадлен делает непревзойденно, отдадим ей должное, даже лучше, чем я, как меня посетила мысль, несколько подпортившая мое чудесное настроение: Николь тоже была уверена, что ее никто не замечает и не узнает. А чем все кончилось? Кончилось ее последними словами: «Сколько веревочке ни виться…»
И меня вдруг охватило острейшее желание перечитать ее дневник. Когда-то я знала его чуть ли не наизусть, ну а потом он исчез. Его спрятал Лазар, но не успел рассказать никому о том, куда спрятал. В старой тетради, в кожаном, мягком, очень потертом переплете были на последних листках сделаны его шифровальные записи… для конспирации, так сказать. Мальчишки, глупые мальчишки, вот кто они были, наши маки! Мальчишки, заигравшиеся в опасные, слишком взрослые, жестокие игры! Ну и все исчезло бесследно: и записи Лазара, и записки Николь.
Сколько раз приходил ко мне Легран, командир Лазара (кстати, и друг его, потому-то он и знал о нашей связи, знал, что мы любовники, что Лазар доверяет мне все на свете, даже тайны резистантов), приходил и умолял найти шифровальные записи. И когда я говорила, что не знаю, где они, он страшно злился и орал на меня. Иногда начинал размахивать кулаками и, чудилось, едва сдерживался, чтобы не ударить. Как-то раз за пистолет схватился, за точно такой же «байярд», какой был у Лазара. Но я только плечами пожала. И вовсе не потому, что я такая храбрая. Я действительно не знала, куда Лазар спрятал дневник Николь вместе с шифровальными листами. И до сих пор не знаю! Может быть, знал Матло, не зря же Лазар кричал перед смертью: «Пусть капитан (то есть Легран) спросит матроса!»[6] Они были вместе в тот вечер, когда Лазар мог спрятать дневник. Но Матло той же ночью погиб – подорвался на мине, которую сам же ставил на железной дороге. Спросить было уже некого, но Лазар об этом не знал…
Легран обошел потом всех соседей Лазара, к которым тот мог зайти тем вечером, когда его схватили гитлеровцы. Лазар вместе с Матло был у Волонтье, своих дальних родственников, у Брюнов (его кузина Маргарет попросила прочистить водосток над крыльцом, который все время забивался… он так и продолжает забиваться по сей день, плохо Лазар его прочистил, на него уже все рукой махнули!), был у Женевьевы, вдовы своего покойного брата. Он часто заходил к Женевьеве, чтобы поиграть со своим племянником Рене. Многие, как и я, были уверены, что Рене не племянник, а сын Лазара, а Женевьева как была его подружкой до свадьбы, так и оставалась любовницей после оной… Но никто не видел в руках Лазара тетради, никто не замечал, чтобы Лазар что-то спрятал в их доме. Еще он с Матло ходил к нижним загонам, где держал своих коз старый Марк, и долго гулял с ним по дорожке, ведущей к старой мельнице. И я, к примеру, думаю, что спрятал он тетрадь именно там. Если бы мне понадобилось где-то сохранить секретные документы, я бы точно выбрала старую мельницу!
Сначала Легран со своими маки, потом я собственноручно перерыли там все. Я даже заметила поднятый и уложенный на свое место дерн: что и говорить, Легран искал тщательно. Но ни он, ни я – мы так ничего и не нашли. И реликвия моей семьи, дневник, который сыграл столь странную роль в моей жизни, пропал! А ведь я пишу свой дневник именно потому, что так поступала когда– то Николь Жерарди, моя прапрабабка, вернее, родная сестра моей прапрабабки по материнской линии. Думаю, она возродилась во мне… А может быть, наоборот: я существовала в ее теле в те давние времена, когда та часть нашей семьи, к которой принадлежала Николь, была богата, жила в Париже, когда превратности судьбы и неудачный брак еще не занесли мою бабку Селин в бургундскую глухомань. Кстати, меня назвали в ее честь. Вот жалость-то! Я бы предпочла зваться в честь Николь, но ведь у новорожденных никто не спрашивает, чего они хотят…
Как же мне не хватает Николь! Конечно, я помню всю историю ее жизни, но чтение ее дневника было для меня словно бы общением с человеком, который меня абсолютно понимает и во всем одобряет. Мы с ней совершенно одинаковые, мы так похожи… Думаю, она порадовалась бы, глядя на меня.
Даже не знаю, чего бы я только не дала, чтобы найти дневник Николь. И не только потому, что больше всего на свете хотела бы прочесть его снова. Если он попадет сейчас в чужие руки… это может стать очень опасным для меня. Слишком во многом следовала я той дорогой, которую проторила Николь! А впрочем, чего я боюсь? Бедняжка Лазар так ничего и не понял, так и не догадался о причинах, по которым угодил в засаду, а ведь он читал дневник Николь, он знал, что мы родня… Легран мог оказаться догадливей и осторожней, мне повезло, что он тоже ничего не понял, не нашел ни дневника, ни связи… Да нет, вряд ли кто– то усмотрел бы какую-то связь… Люди глупы, невнимательны и неприметливы.
Вот и великолепно! Меня это вполне устраивает!
Наше время. Тот же день в начале августа, Москва
– Стас? У нас проблемы. Большие проблемы. Слушай, сейчас запись пройдет, принимай инфу.
«Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет. Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!»
– Не понял…
– Чего тут непонятного? Наш терминал на Курском разбомблен.
– Погоди, да я ведь только что…
– Ну вот он и разбомблен по горячим следам.
– Ты хочешь сказать, что за мной был хвост? Да ты что? Ты просто рехнулся, если такое…
– Заткнись, Стас. Не разбухай. Не то лопочешь. Сейчас строго факты: терминал вскрыт, деньги и все прочее взяты.
– А если это вранье?
– Было бы здорово… Ты сейчас далеко от терминала?
– Да нет, я тут зашел кофе попить.
– Козлина! Сто раз говорено было: сделал дело – ноги в руки! А он – кофе попить… Убил бы на хрен!
– Придержи язык, ты! «Козлина…» От козлины слышу!
– Ладно, прекратили. Даже хорошо, что ты такой кофеман оказался. Живо к терминалу, понял?
Не отключайся. Давай, держи меня постоянно в курсе.
– По шагам, что ли? Ну, вот я вышел из кафешки на втором этаже… спустился по эскалатору… прошел через нижний зал… вот салон, где мобильниками торгуют, вот терминал. Открывать, что ли?
– Открывай. Ну! Что молчишь? Я же сказал, держи меня постоянно в курсе!
– Пусто. Деньги взяты.
– Так… Это точно?
– Я же не слепой.
– А я еще надеялся…
– На что? Что я ослеп вдруг?
– Да нет, что тетка, которая звонила, просто развлекалась. Мало ли, знаешь, какие понятия о чувстве юмора у людей! Но чудес не бывает… Ладно, хватит причитать, слушаем запись еще раз.
«Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет! Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!»
– Качок в черной майке, бритый, с порезанным ухом? Что за ерунда?
– Вовсе не ерунда! Ты что, не понимаешь, кого описывает тетка? Ведь Крошку же!
– Какую крошку? Крошку чего?
– Заткнись, балда! Нашелся тоже, остряк-самоучка. Главное, «Крошку чего»… Напряги моск! Помнишь, был такой чистильщик автоматов с пепси и всякими печенюшками? Бомбил их почем зря, у него даже и команды не было, он сам-один успевал напакостить только так.
– Погоди, погоди… Конечно, как я мог забыть! Его рожа даже на всех стендах «Их разыскивает милиция» висела. Да ведь вроде его разыскали-таки и даже посадили? Хотя нет, кажется, его кто-то крепко наказал… пришили бедолагу.
– Да, проходил такой слушок. Ну, значит, слушок был, и не более того. Или выпустили Крошку. И он опять пошел бомбить, теперь терминалы.
– Слушай, Юлий, а почему у него погоняло такое, Крошка? Типа, курочка по зернышку клюет? Там денежку, тут денежку…
– Нет, тут проще. Фамилия у него – Крошкин, вот и все. А насчет зернышка ты прав… Правда, сейчас поганая курица склевала зернышко не простое, а золотое.
– Главное дело, судя по времени звонка тетки, я только-только отошел от терминала. То есть он нашу инфу взял сразу, тепленькую еще! И пошел небось с этой бумажкой в ближайший кабак.
– Ну, насчет кабака я слабо верю. Где у нас еще терминалы?
– Забыл? Метро «Площадь Революции», метро «Аэропорт».
– Немедленно двигай туда. Сначала по радиальной на «Площадь Революции», осмотрись там живенько, потом сразу пересаживайся на Горьковско-Замоскворецкую линию и двигай на станцию «Аэропорт». Не исключено, ты еще успеешь Крошку перехватить.
– Да ты что? Я его в глаза не видел! Кого мне перехватывать прикажешь?
– Тебе же сказано было: «Качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом».
– Ну и что? Да таких качков в Москве знаешь сколько!
– Знаю. Но тебе нужен из всех из них один– единственный. Потому что у тебя один-единственный шанс, понял? И если ты его не используешь, если Крошку не найдешь, тебе останется только пойти и прыгнуть с Крымского моста.
– А почему с Крымского?
– Ладно, можешь выбрать любой другой. Но это будет последнее, что ты сможешь выбрать в жизни!
– Да погоди! При чем тут я? Я свое дело сделал: передал информацию. За работу терминалов отвечаешь ты. Ты, Юлий!
– Я – диспетчер, понял? Ты – исполнитель. Вот и исполняй, пока ситуация еще не пошла вразнос окончательно. Сейчас ты болтаешь, а время идет!
Но ты соображаешь, что я могу просто не найти того Крошку? Иголку в стоге сена легче найти, чем…
– Теряем время.
– Ладно. Что мне с ним делать, если найду?
– Следи за ним и сразу свяжись со мной.
– Уговорил, пошел я. Но только…
– Теряем время!
Все тот же день в начале августа, Москва
Ужасный город, честно… Стыдно, стыдно признаваться, но Алёна Дмитриева не любила Москву. Ни как сын, ни как дочь, ни как русский (или русская, нужное подчеркнуть) не любила. Ни пламенно, ни нежно. Не станем выяснять причины сего явления, чтобы не оскорбить многочисленных москвичей, весьма уважаемых и автором, и героиней, а просто констатируем факт нелюбви Алёны к столице. И нелюбовь ее резко обострялась, когда ей приходилось тащить тяжелый чемодан по лестницам и переходам Московского метро. Пусть даже чемодан на колесиках. Ох, сколько лестниц там на кольцевых и радиальных линиях! Не эскалаторов, а именно лестниц со ступеньками! Ох, сколько народу надрывается ежедневно на тех лестницах и ступеньках…
«Не нравится – езжай на такси», – могут сказать возмущенные метростроевцы и москвичи вообще. Но… ведь дорого, вот что! Дорого, долго и чревато реальной возможностью так застрять в пробке, что опоздаешь везде и всюду, куда надо и куда не надо. Поэтому Алёна, ворча и пыхтя, волокла свою сумку, набитую вещами личными, а также многочисленными подарками – русская водка, русские конфеты, русская икра (только красная, черную могут отобрать бдительные французские таможенники), русские книжки для подрастающих русско-французских девочек и для их мамы Марины и так далее. И доволокла-таки до поезда, который сначала довез ее до «Площади Революции», а там, перебравшись на «Театральную», она оказалась на Горьковско-Замоскворецкой линии, по которой ей надлежало следовать до станции «Речной вокзал», чтобы пересесть там на маршрутку до аэропорта Шереметьево-2. Наконец Алёна оказалась в вагоне – и на некоторое время перевела дух.
Сумка так и сяк выворачивалась из рук. Она вообще была очень причудливая: с полосатыми колесами, которые перемигивались разноцветными огоньками, вся разбойно-красная, вызывающая, огромная, вальяжная – и невыразимо удобная и вместительная. Причем самим своим видом она вызывала у Алёны самые что ни на есть приятные воспоминания. Сумка была куплена случайно, и не где-нибудь, а в Париже. То есть Алёна давно подумывала о покупке нового чемодана, но пока не ощущала радикальной необходимости. И вдруг… Как раз в то время Алёна в очередной раз гостила у Марины, и гощенье совпало по времени с приучением крошки Лизочки к горшку.
А что такого? Почему бы не побеседовать в детективном романе о приучении двухлетнего ребенка к горшку? Пустяки, дело, как говорится, житейское!
У наших, у русских, детей сей процесс начинается раньше. У французских же, приученных к удобнейшим памперсам, он обычно затягивается. Вот и у Лизочки затянулся. Причем девочка очень скоро поняла, что писать в штанишки – плохо. Поняла, приняла близко к сердцу, но… никак не могла заставить себя проситься. Процесс происходил самопроизвольно, вокруг Лизочки, которой перестали в воспитательных целях надевать памперсы, образовывалась лужица, а из глаз начинали струиться слезы – от осознания собственного несовершенства. Поэтому, отправившись на прогулку с Лизочкой, то мама Марина, то Алёна периодически спрашивали ребеночка: «Хочешь на горшок?» Но получали неизменно отрицательный ответ.
Прогулка затягивалась, вопросы сыпались все чаще. Но Лизочка качала головой. Иногда недоверчивые Марина и Алёна поочередно хватали ребенка, стаскивали с него трусишки и «высаживали» под ближайшим укромным платаном или, скажем, каштаном. Годились для сего процесса также липы, вязы и клены. Результат, впрочем, оставался нулевым под любым деревом.
И вот на бульваре Пуссоньер, как раз там, где он переходит в бульвар Монмартр (прошу не путать с тем культовым Монмартром, где Пикассо, и Утрилло, и Модильяни, и Руссо, и все прочие… В Париже, чтоб вы знали, есть бульвар Монмартр, есть улица Монмартр, а еще есть так называемый фобур Монмартр, то есть предместье с тем же названием, причем находятся они от того Монмартра, горы Мучеников в переводе с французского, на изрядном удалении), на бульваре, стало быть, Пуссоньер у Марины зазвонил мобильный телефон. Она приостановилась, Алёна с Лизочкой притормозили тоже. И как раз возле небольшого магазина сумок и чемоданов, хозяин которого выставил на тротуар многочисленные образцы своего товара. Слева висели всевозможные сумки поменьше, а справа важно стояли многообразные чемоданы. Марина позвала Алёну, та подошла, а Лизочка шмыгнула куда-то в сторонку. Внезапно раздался ее громкий плач. Марина с Алёной кинулись на звук и не сразу обнаружили ребенка между огромными саквояжами. С самым виноватым видом Лизочка стояла в центре небольшой лужицы… Она отчетливо сознавала, что совершила преступление, написав в штанишки и забрызгав роскошное разноцветное сверкающее колесо большущей ярко-красной сумки на колесиках.
Переглянувшись, Марина и Алёна схватили «преступницу» за руки и навострились было смыться, но не успели – на плач явился встревоженный хозяин. Французы любят детей, и не просто любят, а любят демонстративно: например, повосхищаться незнакомым дитяткой, улыбнуться малышу, сказать комплимент его мамаше считается хорошим тоном. И хозяин увидел лужицу… и забрызганное колесо… Его откровенно перекосило. Но ведь французы любят детей, потому он только буркнул покровительственно:
– Нормально, сударыни, нет проблем.
И даже умудрился улыбнуться, принимаясь сдвигать в сторону товар, под который уже начинала растекаться лужица. Он был настоящий мужчина! Умел держать себя в руках и делать хорошую мину даже при плохой игре!
Именно в ту минуту Алёна решила, что ей совершенно необходим – радикально! – новый чемодан на колесиках. Именно вот этот, забрызганный. Помеченный милой девочкой Лизочкой, которую Алёна любила, как родную дочь, честное слово. И она немедленно вынула из кошелька пятьдесят евро. Деньги были, честно говоря, не столь большие за такой классный чемоданище, и он потом сто раз оправдал потраченную сумму своей безотказной готовностью, не ломаясь, прыгать по любым, самым экстремальным выбоинам тротуаров Нижнего Новгорода, где проживала наша героиня. Да и забавные воспоминания, связанные с покупкой, стоили куда дороже!
Алёна многое прощала своему чемодану именно из-за воспоминаний. А прощать было что, потому что он иногда начинал вытворять нечто несусветное! Вот и сейчас чемодан своевольничал по-страшному, и о том, чтобы подвезти его к сиденью и устроиться поудобнее, нечего было и думать. Алёна, зарулив в вагон метро, кое-как утвердилась около закрытых дверей, пытаясь удержать равновесие. Одной рукой она цеплялась за поручень, другой удерживала своего красного красавчика. Резко покачнувшись, она отступила назад и почувствовала под ногой чью-то ступню.
– Простите! – пискнула Алёна, полуобернувшись.
– Ничего, – буркнул невысокий чернявый парень, выбираясь из-за ее спины (в единоборстве с чемоданом она даже не заметила, что у дверей кто-то стоит) и проходя наискосок, к почти пустой скамье.
Алёна придвинула чемодан вплотную к стене и немедленно почувствовала себя лучше. И даже смогла проводить парня взглядом и подумать, что где-то она его видела. Худые, но широкие плечи, обтянутые тонким пуловером, танцующая походка были ей определенно знакомы. О, да ведь это тот самый парень с вокзала, с которым они встретились около прожорливого терминала. Надо же… Москва город большой, но тесный. Бывают же совпадения, а?
Размышляя про различные совпадения, случающиеся в ее жизни (а некоторые из них были свойства самого невероятного и неправдоподобного, Алёна потом и сама слабо верила, что они имели место быть!), она искоса поглядывала на парня. Волнующий момент, что и говорить. Причем анфас и в профиль он смотрелся ничуть не хуже, чем сзади, со своей поджарой, подкачанной задницей. Каскетка низко надвинута на лоб, но все равно видно, что он обладатель резких черт, смуглой кожи, небритых (шестидневная щетина, да?) щек, упрямого подбородка, длинных прямых ресниц, затеняющих прищуренные глаза, и твердых, напряженно стиснутых губ. Именно губы выдавали его напряжение, хоть сидел незнакомец в вальяжной позе, забросив ногу на ногу и вольно развернув плечи. Пуловер его был вырезан на груди, и можно было разглядеть, что она сильно поросла волосами. Такой же волосатой была и худая щиколотка, видная из высоко вздернувшейся джинсовой штанины.
Алёна чуть наморщила нос. Вообще говоря, ей не нравились волосатые мужики (точнее сказать, она их просто терпеть не могла), но в этом парне было что-то раздражающе сексуальное. Стоило только представить, как его волосатые ноги с легким шелестом скользят по гладким, шелковистым женским ногам… Например, если женщина вот только что сделала эпиляцию, как Алёна…
У нашей героини слегка пробежали по коже мурашки. Нет, сгиньте, пропадите, греховные мысли! За полтора месяца, что Алёне предстоит провести во Франции, ей вряд ли что обломится в плане простых и незамысловатых плотских радостей, поэтому лучше не будоражить себя мыслями и образами, которые потом будут терзать ее в снах. И вообще, при ее-то буйном темпераменте, надо было куда интенсивней использовать возможности, которые предоставляла ей судьба до отъезда! Каждый день минувшей недели следовало посвящать горизонтальному фитнесу. Ну, не весь день, конечно, но хотя бы пару часов в день непременно следовало, благо желающих поразвлечь одинокую, красивую, совершенно не обремененную комплексами даму находилось предостаточно. У Алёны, заметим, было два постоянных любовника (оба моложе ее на… на много лет, скажем так), которые, понятно, знать не знали о существовании друг друга, ну и еще как минимум двое спорадических, если так можно выразиться. Они ей нравились технически, но никаких особых чувств не вызывали. А вот к Константину и Андрею (так звали постоянных) Алёна относилась почти с нежностью. Особенно к Константину. Нет, особенно к Андрею… Или все же к Константину? А, какая разница! Что тот, что другой будили в ней нежность, желание, пылкость, но не любовь. С любовью было покончено ровно два года назад. Покончено – и прикончено. Что Игорь, что подружка Жанна, приложившая руку к приканчиванию Алёниной безумной страсти, были вычеркнуты из ее жизни. С ними она больше не встречалась, а если судьба все же сводила случайно, так крепко зажимала сердце в кулак, что даже сама не понимала хорошенько, больно ей видеть тлеющие обломки былой страсти или нет.
Ладно, как говорится, померла, так померла!
Отмахнувшись от воспоминаний, Алёна продолжала рассматривать незнакомого чернявого симпатягу. Некая свирепость, присутствовавшая в выражении его лица, не могла не привлекать женщину, пресыщенную аморфными или отупевшими субъектами мужского пола, которых воленс-ноленс наблюдается в переизбытке. А сейчас перед нею находился поистине брутальный мэн. И скрытую его силу оценила не одна Алёна.
Напротив Брутального, как мысленно назвала парня Алёна (а почему нет, в самом деле, если он был интенсивно-брутален?!), сидела девушка. Милая такая девушка – «из приличной семьи», что называется. Так и виделась она девочкой – в кружевном воротничке, с косичками и с нотной папкой в чисто вымытой ручке. Хорошая девочка превратилась в хорошую девушку с правильным, хотя и чуточку скучноватым да к тому же несколько испуганным личиком. А испуг на ее личике проистекал, как немедленно поняла Алёна, из того, что напротив сидел Брутальный (для краткости его можно называть просто Брут, подумала Алёна). Ох ты батюшки, да у него еще и татуировка на среднем пальце левой руки, этакий перстень: темнокрасная змея, кусающая свой хвост. Пошлятина, конечно. Но сидит-то парень как! Нескромно сидит, небрежно разбросав ноги, между которыми виднеется весьма недвусмысленная выпуклость.
Наша героиня, которая была большой любительницей (и мастерицей, следует сказать!) исследовать такие выпуклости, как визуально, так и на ощупь, чуть усмехнулась взволнованному выражению на личике девушки. Брутальный Брут не обращал на милашку ни малейшего внимания! Конечно, мужчины такого типа предпочитают отъявленных стерв, и, судя по тому, что взгляд Брута снова, как и на вокзале, равнодушно скользнул мимо Алёны, она к числу таковых особей не принадлежала. И Алёна задумалась над тем, огорчает это ее или нет. И вдруг Брут напрягся… взгляд его, равнодушно перебегавший по лицам пассажиров, скользнул куда-то в сторону и задержался. На ком? Неужели там сидит та самая стерва? Любопытная Алёна, конечно, повернула голову в ту же сторону, ощущая не только любопытство, но и нечто вроде ревности, какую немедленно начинает чувствовать любая нормальная женщина к любой другой особи одного с нею пола.
А зря, между прочим.
В конце вагона ни одной стервы не обнаружилось. Исключительно одни стервецы там собрались – в том смысле, что сидели в той стороне только мужчины. О, так Брут, что ли, не так уж и брутален? Да что за жизнь пошла, если подобные мысли вообще возникают у приличной женщины! Вот еще не хватало, к мужчинам ревновать!
Кстати, а ревновать-то вроде не к кому, тут же озадачилась Алёна. Все сплошь натуралы там, сразу видно, любой готов немедленно начистить рыло, если однополое существо только лишь помыслит подступить к нему с неприличным выражением непристойных чувств. На кого же столь пристально смотрит Брут?
Наша героиня с ленивым любопытством повела глазами по лицам мужчин, и вдруг что-то такое мелькнуло в мыслях, какое-то воспоминание… Алёна насторожилась, глядя на плоское, близко прилегающее к бритой голове ухо какого-то молодого мужчины. Ухо было резаное, раковина отчетливо укорочена сверху. «Корноухий, – подумала Алёна. – Вот как называется такой человек. Обкорнали ему ухо-то, стало быть!» Она кивнула, довольная своей лингвистической эрудицией, и тут же ее осенило, что это ухо она уже видела сегодня. Это ухо, и эту бритую голову, и эти чуть покатые, накачанные плечи, обтянутые черной майкой…
Качок с Курского вокзала! Тот самый, который вынимал выручку из терминала, слопавшего сотенную Алёны, и отказался принимать ее претензии!
Точно, он. И Брут смотрел именно на его ухо. Стоп-стоп… Да ведь Брут заплатил деньги терминалу-воришке как раз перед Алёной. И квитанцию получил… Неужели и его пятисотка осталась незачисленной? Наверное, он заметил Корноухого, когда тот вскрывал терминал, тоже не получил от него вразумительного ответа, вот и решил проследить за ним, чтобы узнать адрес фирмы, как ее там… «Терминал-сервиса»…
Ага, везде тебе сыщики и воры мерещатся, детективщица Алёна Дмитриева! Заметил, проследил… Просто случайность. Конечно, Москва – город большой, и даже неразумно большой, а все же и в нем возможны такие забойные совпадения, что…
Алёна не успела довести до конца мысль о забойных совпадениях, потому что подоспела станция «Аэропорт» и качок быстро вышел из вагона. И немедленно брутальный Брут тоже кинулся вон, успев в самую последнюю минутку проскользнуть сквозь уже почти сомкнувшиеся створки двери. И двинулся, что характерно, именно в том направлении, куда направлялся качок.
Неужели и правда следил за ним?
«Ну, бог в помощь», – с усмешкой подумала Алёна и снова обратила все силы и помыслы на то, чтобы удержать в повиновении свой своевольный и непредсказуемый, как всякое существо мужского пола, чемодан.
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
Я сделала это! Я это сделала. О боже мой, какое дивное, какое восхитительное ощущение! Кто бы только знал, какой независимой я себя отныне чувствую! Какой свободной! Я рассталась не только с девственностью – я рассталась с занудными заботами по ее охране. Как я могла быть настолько глупа, что верила всякому бреду – мол, нужно сохранить себя в неприкосновенности для мужа… А поэтому нельзя даже и глядеть на других мужчин, чтобы не поддаться дьявольскому искушению. Иначе немедленно лишишься своего главного сокровища, ведь злодеи-мужчины только и мечтают о том, чтобы похитить невинность у девушки. И все, и ты навеки опозорена, но даже если тебе удастся скрыть тайну твоего падения, муж– то непременно обнаружит на брачном ложе и будет иметь полное право вернуть тебя твоим родителям. А приданое твое оставит себе. И никто не посмеет его осудить, потому что приданое было всего лишь дополнением к главному богатству невесты – ее непорочности. Ну а если он непорочности не обнаружил, должен получить неустойку в качестве приданого.
Просто с ума сойти можно… Конечно, этот закон придуман мужчинами. Что за простор для обогащения нечестных! Скажем, какой-нибудь жених еще до свадьбы вовлекает девицу во грех. И она отдается ему где-нибудь в саду под яблоней, в конюшне или на лесной опушке, умудрившись все проделать так, что следов ее грехопадения никто не обнаружил. Проще говоря, ни на одной из ее нижних юбочек не осталось ни пятнышка девственной крови. Жених счастлив доказательством ее любви, говорит, что беспокоиться не о чем, ведь свадьба со дня на день. И вот брачный контракт подписан, молодые обвенчаны, после брачного пира они восходят на ложе, ласкаются-милуются, не заботясь ни о чем… а наутро бледный, суровый жених призывает папашу своей молодой жены и заявляет, что ему был подсунут бракованный товарец. Девица оказалась вовсе не девицей! Не верите? Говорите, быть этого не может? Да взгляните на простыни! И если вы обнаружите там хоть малое свидетельство невинности вашей дочери, я лично вычищу ваши башмаки собственным болтливым языком.
Разумеется, папаша не отыскивает ничего, поскольку невозможно отыскать то, чего вообще нет. А лепет девицы о том, что именно жених похитил ее сокровище тогда-то и там-то, никто и слушать не желает. Более того, девица ничего такого и не говорит, потому что лежит в обмороке… Ну и что? Брак объявляется недействительным, жених прикарманивает приданое – законным путем, заметьте себе! – переводит недвижимость в наличность, а потом может переехать в другой город, найти там другую богатую дурочку, обручиться с ней, совратить накануне свадьбы… et cetera et cetera… Как известно, в брак вступать можно до трех раз, и церковь смотрит на сие сквозь пальцы. Но на самом деле кто будет вести счет, сколько раз венчался тот-то и тот-то и сколько раз брак его бывал расторгнут по самым что ни на есть священным причинам?!
Если бы я была мужчиной… нет, правда, если бы я была мужчиной, не девушкой (о нет, совсем нет, НЕ девушкой, ха-ха!) по имени Николь, а мужчиной Николь, таким же родовитым, и имела столь же скупого отца… скупого до того, что у меня не было бы горничной, то есть лакея, если бы мне самой (то есть самому) приходилось ставить заплатки на свои юбки (то есть на свои кюлоты) и самой причесываться (то есть бриться), одним словом, если бы я была безденежным мужчиной, я бы непременно постаралась обогатиться за счет невинности глупеньких девиц. Но я, к сожалению, сама – девица (бывшая, что строго между нами!) и намерена сама обогащаться за счет мужчин. Оказывается, девственность – весьма раскупаемый товар. И надо быть дурой, чтобы этим не воспользоваться.
Как там говорила мадам Ивонн? Новобрачного супруга обмануть – самое плевое дело. Конечно, если девушка уродилась пылкой штучкой, ей никак не вытерпеть до свадьбы, однако всякая прореха должна быть залатана. Чистота – лучшая красота! Говорят, есть умелицы, которые и в самом деле умеют залатать прореху в своем хорошеньком потайном местечке. Ах, какое варварство! Какую боль принуждена терпеть неосторожная девица! Моя метода куда как проще и действенней. Берется рыбий пузырь – не от большой рыбы, а, скажем, от маленького карася или карпа, тщательно вымывается и наполняется кровью. Нет, вовсе не непременно человеческой! Глупости. Подойдет свиная или коровья. Или даже куриная. Такого добра у любого мясника можно получить в любое время сколько угодно. Прикиньтесь чахоточной, притворитесь, что вам необходимо пить кровь для поправления ваших легких, не мелочитесь, погромче побренчите монетами в кошельке – и любой мясник с охотою нальет вам стаканчик свежайшей крови! Но вам хватит и четверти стаканчика. Вы должны опустить туда проколотый рыбий пузырь. В крови он расправится и наполнится. Напоминаю: пузырь вовсе не должен быть очень большим. Если на простыне окажется слишком много крови, жених сочтет вас больной и испугается. Постель не зря сравнивают с полем боя. Там есть храбрецы, трусы, отступления, наступления, засады, военные хитрости, там льется кровь… Но во всем нужна мера.
Впрочем, мы несколько отвлеклись. Теперь речь пойдет о главном. Хорошо, если у вас есть преданная горничная или если маменька в курсе ваших шалостей и потворствует им. А вот если никого из помощниц не сыщется – ну что же, придется рассчитывать лишь на себя. Когда настанет ваша брачная ночь, засуньте наполненный кровью пузырь сами знаете куда и поскорей ложитесь в постель. Будьте аккуратны, ни капли крови не должно до времени попасть на простыни и вашу рубашку! И вот вы легли. Открывается дверь, и в вашу спальню входит человек, с которым вы только что обвенчались… Сударыня, начинается самое трудное! Вы должны теперь набраться хладнокровия и ни в коем случае не дать вашей пылкой природе одержать над вами верх. Как бы вы ни любили постельные игры и как бы ни желали предаться забавам с мужчиной, лишь только его руки коснутся вас, а губы прижмутся к вашим губам, вы должны корчить из себя испуганную скромницу. Сдвиньте ножки и сожмите их покрепче. Вспомните, что пузырь, который вы в себя запихали, очень скользкий и может вывалиться при малейшем неосторожном движении. Боже вас упаси поддаться любовным играм, в которые будет стремиться вас вовлечь супруг! Вы – невинная скромница, которая боится мужчины, помните!
Могу добавить: на ваше, девушки, счастье, большинство мужчин убеждено, будто жена в постели должна быть бревно бревном. Вольности и прелестные забавы они готовы разделять только с кокотками и шлюхами, а в жену, считают мужья, следует заталкивать свое орудие молча, деловито и уныло. Но это нам только на руку. Позвольте вашему мужу сделать все так, как он считает нужным. Сожмите ноги и заставьте его применить силу. Стоните, пищите, охайте и ахайте, только не кричите слишком громко. Не нужно переигрывать, не напугайте супруга, иначе он ничего не сможет с вами сделать, уснет да и все, отложив свои желания на утро или на другую ночь, и тогда вам всю ночь придется лежать по стойке «смирно» с рыбьим пузырем в… Ах, я лучше промолчу, сами знаете где. И тогда на следующую ночь придется весь спектакль устроить снова. Нет, следует помнить, что вы теперь – Адриенна Лекуврер[7], не больше и не меньше. Мера и еще раз мера во всем. Ну вот вы сопротивлялись довольно и позволили победителю ворваться в ворота крепости. Вы ощутили, что пузырь прорвался, кровь потекла. Тут самое время лишиться чувств. Пусть ваш супруг насладится плодами своей победы!
Увидев, что вы в беспамятстве, он умилится, быстренько завершит свое дело и, готова держать пари, побежит за водой или вином. Вы же тем временем должны отыскать под собой на простыне пресловутый пузырь и тихонько выкинуть его под кровать или еще лучше в камин – ведь из-под кровати его можно забыть убрать, он там начнет гнить и испускать невыносимое зловоние, или горничная на него наткнется и начнет задаваться ненужными мыслями. Короче говоря, вы должны постараться избавиться от пузыря. Ну, и тут возвращается ваш супруг, к вам возвращаются чувства, вы можете немножко всплакнуть… А дальше все зависит от того мужчины, с которым вы отныне связаны судьбой. Если он вам приятен и пробуждает в вас нежность, намекните ему, что начало пришлось вам по вкусу и вы жаждете продолжения. Если он вам отвратителен, продолжайте стонать и охать и исполняйте свой супружеский долг с превеликой неохотой. Он примет это как должное, уверяю вас. А теперь – благословляю вас, девицы! Отныне ваша супружеская жизнь – в ваших руках!
Вот лихо, да? Даже лучше, чем в том старинном фабльо про веселую женушку, которая принимала любовника, а когда вернулся муж, любовник бежал, забыв штаны, и утром муж надел их сослепу, а потом спохватился и начал честить жену шлюхой. И тогда она кинулась к монаху-минориту и сговорилась с ним… Ой, просто с ума сойти! Я просто обожаю эти стихи!
Красотка, хитрая лисица, Решила избежать бесчестья, Надеясь на уловки лести, И чтоб все было шито-крыто, Идет к монаху-минориту И говорит, сознавшись честно Во всем, что вам уже известно: «О помощи взываю я!» — «Но что могу я, дочь моя?» — «Мой муж вам верит. Потому Одно скажите вы ему, Когда, смущен догадкой в Мэне, Меня он обвинит в измене, Что, мол, штаны у вас я в долг Взяла, такой в том видя толк: Мол, поносив их, можно в ночь Зачать то ль сына, то ли дочь. Волшебны только ваши! Мне Так, мол, привиделось во сне. Моей уловки неужели Не осветят благие цели?! Впредь жить безгрешно поклялась я!» Ну, кто бы ей не дал согласья?! И обольщенный минорит «Согласен!» даме говорит.Самое смешное, что ей удалось обдурить супруга!
Затея удалась на славу: Любовник насладился впрок, И муж от истины далек; Ей был послушен минорит, Измена скрыта, страх забыт. Все получили по заслугам! Сумей-ка так вертеть супругом, Чтоб наставлять рога незримо И оставаться невредимой! Свои любовные дела Лиса устроить так могла!Раньше дамочка из фабльо была для меня образцом хитрости. Но теперь я преклоняюсь перед мадам Ивонн.
Я запомнила от первого до последнего слова все, что говорила она о том, как нужно дурачить мужчин. И записываю ее слова, чтобы иногда возвращаться к ним и обретать бодрость и силу. Надеюсь также, что я почерпну от мадам и другие житейские премудрости. Мы ведь с ней теперь сообщницы. Правда она называет это иначе. «Мы теперь компаньонки, Николь! – говорит она. – Денежки золотым ручейком потекут в наши карманы, потому что ты восхитительно красива, молода и соблазнительна, а я восхитительно умна… Когда мне было столько лет, сколько тебе, я вовсю пользовалась дарами своей свежести и юности, ну а теперь у меня есть ты. Делить доходы пополам ведь справедливо, верно, Николь?» Я не спорила. Я ей безмерно благодарна. Какой приятный, какой чудесный способ выбраться из осточертевшей нищеты!
Я перечитала написанное… Если бы мой дневник попался кому-то в руки, тот человек мог бы решить: ну вот, еще одна бесприданница, давно утратившая невинность, нашла способ подцепить богатого и глупого старика, желающего взять в жены непременно девственницу. Вовсе не так! Я совершенно не желаю выходить замуж. Я хочу одной лишь свободы. Но свободу в нашем мире дают только деньги… Родители не позаботились о том, чтобы я имела их в достаточном количестве. Строго говоря, у меня вообще ничего нет, потому что отец мне ничего не дает. Хорошо сестре моей Клод – она уже замужем! Даже брату Себастьяну, которого отец упек в монастырь еще в детстве, и то лучше, чем мне, – там он живет на всем готовом. А мою сестру обеспечивает супруг. И только я вынуждена сама думать о себе. Значит, и раздобыть деньги должна я сама. Вот и раздобуду, причем самым приятным на свете способом.
Более того – я уже начала это делать! Я ведь прекрасно запомнила все ощущения, которые испытала, когда меня лишил невинности тот мужчина, который заплатил за меня огромные деньги. Да, мне было больно и страшно. Я стонала… А теперь я воскрешаю в себе ту боль и тот страх, когда испускаю наигранные стоны, теряя девственность вновь и вновь…
О боже, как мне смешно! Как мне весело! Как чудесно на душе!
Сейчас закончу писать дневник и пойду наконец куплю белые ажурные чулки и кружевное фишю[8]. Хватит ходить обдергайкой или носить платья, которые мне ссужала мадам. Пора позаботиться о своем собственном гардеробе.
Хм… Я еще раз пересчитала заработок только одного дня. Ну, судя по началу, скоро у меня будет не одна пара самых лучших ажурных чулок. А на смену фишю придут бриллианты!
Наше время. Все тот же день в начале августа, Москва
– Значит, ты его упустил…
– Да нет, понимаешь…
– Ты его упустил. Он заметил слежку, так?
– Ну да.
– А почему ты мне сразу не позвонил, не сообщил, что нашел его?
– Я его заметил только на станции «Аэропорт», уже некогда было названивать.
– Что-то говорит мне, что ты врешь.
– Да ладно, тоже мне… что-то ему говорит… Я его заметил уже перед тем, как он пошел к дверям. Ну и кинулся за ним, чтобы не упустить. А он заметил, конечно, что я ломанулся в двери как раз перед тем, как они закрылись, вот и рванулся, как пес гончий… А там же, в метро «Аэропорт», эскалатора нет, он меня просто опередил, у него фора по времени была. Но я его до последней минуты видел, как он в ту машину ввалился.
– Что? В какую машину?
– Не знаю в какую, в серый «мерс».
– Что, в первый попавшийся?
– H – не похоже… Он от метро бежал по тротуару именно к этой машине.
– Номер?
– Да не успел я номер разглядеть, «мерс» отъехал мгновенно!
– Значит, его машина ждала, так?
– Похоже на то.
– Пурга какая-то. Пургу гонишь, Стасюля! Если у него была машина, за каким чертом ему было ехать на метро?
– Ну, может, у него в той машине подельник…
– Ага, а ты думал, там кто? Представитель конкурирующей фирмы?
– Да ладно, не цепляйся к словам! Я говорю, в той машине подельник, который должен был подобрать его после того, как он обчистит терминал в метро, а он меня увидел – и решил ноги уносить.
– Возможно. Но возможен и другой вариант.
– Какой?
– Да такой. Ты случайно не обратил внимания, он в вагоне не говорил по мобильному?
– Да вроде не говорил… Во всяком случае, когда я его заметил, точно не говорил. И когда я за ним бежал, тоже не говорил… вроде бы… А ты на что намекаешь?
– Не догадываешься? На то, что он тебя заметил и вызвал машину, на которой мог от тебя наверняка смыться. А если он тебя заметил, значит, он тебя узнал.
Ну, к примеру, он мог заметить меня там, на Курском. Я же от терминала отошел за пару минут до того, как он его обчистил. Ну, он и подумал, что если я за ним ломанулся, значит…
– Значит – что? Молчишь? Ты хотел сказать – значит, ты знал, что он его обчистил? А откуда ты мог знать? Получается, что тебе известно, кто такой Крошка? Каким образом известно? Имеем вопрос первый. Теперь второй – даже если он обчистил автомат, почему ты должен от этого плохо спать и заниматься бегом на скорость? Предполагается, что ты обычный мэн, который заплатил деньги за мобильник, получил чек, получил инфу, что деньги зачислены на счет. И тебе, по идее, должно быть фиолетово, что там с ними происходит, кто их получает. А он побежал от тебя. И что ж выходит? Он тебя знает?
– В смысле? В каком смысле – знает?
– Он знает, кто ты на самом деле. И знает, что ты в самую распоследнюю очередь заинтересован в том, чтобы терминал на Курском был взломан.
– Подожди… Эй, ты чего молчишь?
– Жду.
– Чего?
– Ты же сказал «подожди» А вообще, я жду, когда ты со мной простишься и уйдешь.
– Уйду? Зачем?
– Бросаться с Крымского моста.
– Да пошел ты! Нашел время шутить!
– Стас, я не шучу. Дело плохо, понимаешь? Если он знает тебя, если узнал, если связал концы с концами, тогда получается, что Крошка – вовсе не тот безобидный бомбила терминалов, за которого мы его принимали.
– Ты думаешь, что… Да не молчи, черт тебя возьми, не молчи, говори!
– То, что я думаю, настолько ужасно, что мне и говорить-то об этом не хочется. Я с тобой прощаюсь. Поверь мне и прими дружеский совет: сделай все сам. Быстро и безболезненно. Ты же знаешь, как у нас это было. Помнишь Комара…
– Да нет! Не думаешь же ты, что меня приговорят…
– Не думаю. Убежден!
– Какого черта, Юлий! Какого черта ты так сразу суешь мне черную метку? Забыл, что я единственный видел поганого Крошку, этого козла с обрезанным ухом? Я могу его найти! Я готов его искать!
– Ну… В том, что ты говоришь, есть своя логика, но я должен связаться со старшим, посоветоваться.
– Не надо! Не звони никуда! Не будь идиотом! Ни с кем ничего не обсуждай! Пока о том, что случилось, знаем только мы с тобой, все еще можно исправить. Ты вообще можешь стереть сообщение тетки с автоответчика.
– Стереть? Да что ты такое говоришь? Какой Умнов нашелся, вы только поглядите на него! А как насчет бумаги? Той пятисотки, которую ты сунул в терминал? Ее ж нет! Терминал-то обчищен!
Есть такая штука – форс-мажорные обстоятельства. Слышал когда-нибудь? От них никто не застрахован. Представь себе: ты пишешь письмо, опускаешь его в почтовый ящик, а потом какой-то идиот взламывает почтовый ящик… Или вообще террорист взрывает самолет, на котором перевозилось твое письмо. Ты же не предъявляешь претензий к почтовому ведомству?
– Ты, Стас, такое у меня складывается ощущение, идиот. Полный идиот. Как ты теперь докажешь, что вообще опустил письмо?
– Как докажу?
– Вот именно. Как докажешь, что не передал его кому-то другому?
– А зачем мне так себя подставлять? Даже если бы… к примеру… если представить, что меня перекупили, перевербовали и все такое, я бы просто скопировал текст, а бумажку всяко сунул в терминал.
– Скопировал бы текст? Чем? И как? У тебя что, в кармане считывающее устройство завалялось?
– Погоди… Считывающее устройство! Ты сам сказал, Юлий! Да ведь наверняка приемник в терминале уже успел считать инфу. Насколько мне известно, это происходит практически мгновенно. Успел считать и передать ее куда следует. Так что сама по себе та пятисотка – просто ничто. Ведь ее никто и никогда не отличит на вид и на ощупь от любой другой пятисотенной купюры!
– Логично. То есть ты опять наводишь меня на мысль промолчать и стереть запись на автоответчике… А если тетка снова позвонит?
– Погоди! Она оставила свой номер. Мы можем найти ее и…
– Ага. Кинофильм «Свидетелей не будет».
Или как там называются такие глупые фильмы? Учитывая, что терминал стоит на Курском вокзале, представляешь, сколько скандальных теток проходит там со своими узлами, баулами и сумками на колесах? А что, если у какой-то еще не принялась оплата после того, как переклинило автомат? И она тоже видела Крошку? И тоже позвонит? Ты что, всех будешь отстреливать, определив по номеру адрес и место жительства?
– Стоп. Погоди.
– Что такое?
– Погоди… Мысль какая-то мелькнула… Нет, не вспомню.
– Мысль появилась в голове и ушла, не застав никого дома?
– Старо! Хватит прикалываться. А кстати о тетках. Та, которая звонила, видимо, не такая уж тетка, если у нее мобильник есть.
– Ох и отстал же ты от реалий жизни… Да сейчас даже у бабулек, которые на базаре в Нижнем соленые огурцы и тыкву продают, есть мобильники. Клянусь! Я месяц назад ездил к двоюродному брату на свадьбу, ну и пошел на Средной рынок, есть там такой, – капустки купить. Там така-ая капуста-однодневка, в Москве ничего подобного не делают! И сам слышал, как одна столетняя бабуля шамкала по «Мотороле»: «Старик, ты меня сёни пораньша забяри с базару, а то я ужо уся распродаласи!»
– Погоди… Кончай ржать! Я вспомнил! Ты сказал – сколько теток с чемоданами на колесиках…
– Я сказал – с сумками на колесах.
– Не суть важно. Слушай! Когда я опустил в терминал свою пятисотку, то краем глаза видел одну такую тетку, которая стояла с огромным чемоданом на колесах. Я в основном на колеса посмотрел, они дурацкие, очень яркие, красно-белые, да и чемодан красный. Прикольный чемодан! Кстати, она и сама не слишком тетка, очень даже ничего. Бриджики, задница, все как у людей. И заметь, когда я нашел в метро Крошку, я сначала заметил тот же чемодан. Потом обратил внимание на его хозяйку. Идиотка меня чуть не размазала по стенке вагона! Когда я сел, она так на меня пялилась… Запала, думаю, на мои тесные джинсы! А потом я и заметил Крошку. Кстати, она на него тоже пялилась. То на него, то на меня. Неужели она? Та самая, с Курского? Неужели она и звонила? А я-то думал…
– Ну да, ты думал, что она запала на твои тесные джинсы! Если они у тебя такие тесные, если в члене жмут и эрекцию провоцируют не по делу, другие купи. Чтоб от дела не отвлекали. А то, оказывается, дрочишь потихоньку, да? Запала она на него… Нужен ты ей вместе со своими джинсами! А если вдруг там и в самом деле была та, что звонила, получается, она видела тебя. Видела Крошку. И то, как ты ломанулся за ним следом. И если ты его все же найдешь, а она узнает, что с парнем что-то случилось…
– Да не смеши. Узнает она! Ну как она узнает? В газетах прочитает, что ли? Или по телевизору сообщат, что какой-то придурок стерт с лица земли? Не узнает. Она же с чемоданом была. А линия Горьковско-Замоскворецкая. Значит, баба стопроцентно ехала до «Речного вокзала», чтобы там на маршрутку пересесть и дунуть в Шереметьево – первое или второе. Да ее небось уже и нету в Москве. С тех пор как я ее в метро видел, прошло часа два. Она наверняка или уже улетела, или вот– вот отбудет.
– А почему ты думаешь, что она не приехала на Курский откуда-то, да хоть бы из того же Нижнего, и сейчас не находится у себя дома где-то на «Соколе», на «Войковской», на «Водном стадионе»?
– Нет, у нее вид какой-то немосковский. Точно говорю! Серая такая провинциальная мышь. Явно намыливалась куда-то лететь.
– В Париж, например. В Амстердам. В Лондон, ага?
Да почему непременно в загранку? Есть ведь не только Шереметьево-2, но и Шереметьево-1. Оттуда самолеты на какой-нибудь Дальний Восток летают. Вот она и летит сейчас, например, в богом забытый Хабаровск и думать про терминал на Курском забыла. И про звонок свой. А даже если и в Париж, какая разница? Улетела и улетела. Отряхнула со своих стоп, так сказать, прах прошлого. Точно тебе говорю, сотри ту запись – и забудем обо всем. В конце концов, это и в твоих интересах. Мы оба лажанулись, не только я, но и ты. Ты мой непосредственный начальник, и, если начнут с меня шкуру заживо драть, тебе тоже не поздоровится. В конце концов, ты отвечаешь за техподготовку оборудования, ты и виноват, что терминал на какое-то время замыкает после считывания нашей информации и он перестает выдавать чеки и сообщать о зачислении денег на счет. Нам просто не повезло, что та тетка полезла платить сразу вслед за мной и оказалась достаточно скандальной, чтобы позвонить и накляузничать.
– А если она еще раз позвонит? Вдруг на связи будет кто-то другой, например Черный, и именно он примет звонок? Я сотру запись, а она ляпнет, что уже звонила и оставляла сообщение… Да Черный нас с тобой сдаст еще раньше, чем ее голос отзвучит, ты уж мне поверь! И тогда… Ох, втравил ты меня… Я должен был сразу доложить о нештатной ситуации, а вместо этого отпустил тебя за Крошкой. Полдня, считай, потеряно!
– Да не ной ты, как баба. Потеряно, потеряно… Сотри сообщение и не парься.
– Ладно, похоже, другого выхода нет. Но если она опять вылезет, как чирей на попе, тут уж я тебя сдам, Стас. Точно сдам!
– Не гони пену, Юлий. Давай стирай, стирай запись…
– Сейчас. Погоди, нет, я еще раз прослушаю ее.
«Ваш терминал, который находится на Курском вокзале, не выдал мне чека на сто рублей, и сообщения о зачислении денег на счет я тоже не получила, и даже сотрудник ваш, который деньги из терминала изымал, качок в черной майке, бритый такой, с порезанным ухом, отказался со мной разговаривать и принимать претензии. Если вы, господа, качаете таким образом деньги из народа, то это свинство, товарищи! Впрочем, искренне надеюсь, что произошло случайное недоразумение и скоро я получу сообщение о поступлении денег на мой счет! Сообщаю мой телефон… Можете позвонить и принести свои извинения!»
– Да ладно тебе ее брюзжанье слушать! А голос, главное, какой противно-занудный!
– Погоди. Голос противный, что да, то да, но не в голосе дело. Я все понять не мог, что меня так зацепило. Вот оно! Номер у нее – 8-910… С 910 начинаются все номера МТС в Нижнем. В Питере 911, в Москве 916… У моего двоюродного брата номер эмтээсовский. Слушай, а баба-то из Нижнего! Так что ты был прав: в Москве она была проездом и уже упилила куда-то. Ну что ж, тогда ситуация облегчается… Погоди, звонит кто-то. Я автоответчик-то включил? Ага…
– Привет, я уже звонила вам сегодня насчет терминала на Курском вокзале, который не выдал мне чек на сто рублей и не зачислил сумму на мой счет. Я позвонила около двух часов назад, но ни ответа, ни привета, ни денег. Вам, может быть, кажется, что сто рублей – ерунда, никакая не сумма? Конечно. Но тут дело принципа. С меня сто, с другого, третьего, сотого, тысячного… По зернышку клюете, да? Побирушки и грабители вы, если так. Имейте в виду, я вам покоя не дам. Я некоторое время в Бургундии пробуду, потом приеду в Париж через недельку-другую и из Парижа не поленюсь вам позвонить. И когда в Россию вернусь – тоже. Так что рекомендую одуматься. Или… или ждите моего звонка!
Конец августа, Мулян, Бургундия
Здесь очень похоже на рай – если, конечно, в раю бывает пасмурная погода. Тихо-тихо. Сырой туман висит над землей, воздух напоен близким дождем, а все равно – так прекрасно вокруг и светло на душе, что, право же, совершенно неважно, солнце над головой или небо затянуто серой пеленой. Тем паче что солнца Алёна уже с избытком поднабралась за нынешнее лето, которое в родимой Нижегородчине выдалось таким жарким, что хоть в каком-нибудь Салехарде ищи спасения. Но Алёна все же предпочла не Салехард, а Францию, которую лето не так чтобы баловало. С тех пор как три года назад Францию натурально пригнул к земле жесточайший каникюль – невыносимая жара, когда температура поднималась до сорока градусов в тени, источники пересыхали, леса горели, люди умирали от духоты и обжигающего зноя, а садоводам и огородникам запрещалось поливать свои участки в целях сбережения воды, вся Франция с суеверным ужасом ждала каждого нового лета. Правительство (сменившееся с тех пор) с завидным постоянством предупреждало, что уж в нынешнем-то году новый каникюль неизбежен, и рапортовало по телевидению о принятых для народного спасения мерах. Но лето проходило, и народ, в ужасе затаивший дыхание, с облегчением его переводил. Сейчас ситуация сложилась та же самая – август перевалил за середину, каникюльного рецидива опасаться уже не приходилось, погода милосердно чередовала дни нормально-жаркие с нормально-дождливыми. И эти дожди никак не охлаждали Алёнину страсть к утренним пробежкам.
Она вставала без четверти семь и умывалась тихо-тихо, чтобы никого не разбудить (спальни находились на втором этаже старого каменного дома, и ванная тоже). Ровно в семь Алёна была умыта и одета, но медлила спускаться вниз, а подходила к окошку, открывала его и ждала. Ничего особенного в том окошке видно не было: край красновато-коричневой черепичной крыши да часть пышной, ярко-зеленой, несколько уже ржавеющей кроны огромного каштана, усыпанного колючими шариками плодов, которые неожиданно раскрывались и с дробным стуком роняли на землю темно-коричневые зрелые каштанчики. Иногда в полумраке невозможно было понять, именно каштанчики падают на землю или дождевые капли гулко стучат по листьям. Но по утрам Алёна вслушивалась отнюдь не в их успокаивающий стук. Она ждала боя старых церковных часов. Скат крыши загораживал колокольню от ее глаз, но она отлично знала, что часы – вон там, правее. И сейчас, в семь часов, они пробьют девять раз…
Ну да, вот такие это были часы. Старые-престарые, может быть, водруженные на колокольню в том же самом XIV веке, когда был построен храм в Муляне. Когда они били девять, то, значит, сейчас семь. Потом, в положенное время, они отбивали восемь, потом – нормальные девять, ну и так далее. Алёна обожала мулянские часы. С их боем у нее были связаны некие странные воспоминания[9], которые она предпочитала держать в тайниках своей души, запрещая им воскресать. Вообще, в тех самых тайниках скопилось столько запретных воспоминаний, что им было тесно, они иногда высовывались наружу и начинали колоться – в точности как «умные мозги» Страшилы Мудрого!
И все же Алёна каждое утро упорно ждала боя часов. Для нее это был ритуал. Бургундский ритуал. О, какое название для романа! Бой часов, и стук каштанов о землю, и блеклый свет, пробивающийся сквозь тяжелые решетчатые ставни ее спальни… Крепежи для ставен были сделаны в виде маленьких монашеских голов в низко надвинутых клобуках. Со временем монахи порядком заржавели и поднимались в своих пазах с трудом, так что Алёне приходилось прилагать немало усилий, чтобы закрепить открытые ставни. Она высовывалась из окна сильно-сильно, испытывая небольшой страх. Она вообще боялась высоты, пусть даже высоты второго этажа. Но все равно постоянно высовывалась и встревоженно поглядывала вниз, на старое крыльцо. В прошлом году она лично замостила его каменными плитами и жутко гордилась собой, и задирала нос, и размышляла, что воздвигла себе теперь аж два памятника: один – нерукотворный – в виде многочисленных, нет, ну в самом деле многочисленных своих детективчиков, а другой – в виде замечательно стилизованного под XIV век крылечка в столь любимом ею мулянском доме. Чтобы не думать о том, как она будет выглядеть на каменных плитах, если потеряет равновесие и свалится из окна, Алена косилась на старинный и тоже каменный водосток, невероятно красиво пересеченный длинной плетью плюща, и, залюбовавшись, переставала бояться, успокаивалась. Плющ здесь был кругом: низкая ограда была обвита им, и стены дома со стороны двора, и старинный колодец, давно заглохший, и чахлые сливы в глубине запущенного сада… И по обочинам тех дорог, по которым любила бегать Алёна, плющ, случалось, так густо заплетал деревья и кустарник, что прорваться через эту живую изгородь было невозможно, особенно если кустарником оказывалась дикая ежевика или шиповник. И как же он цвел, тот плющ! Роскошными гроздьями мелких блекло-белых цветов, чей аромат схож с ароматом липы.
Ну так вот. Дождавшись с колокольни девятого удара, означавшего семь часов утра, Алёна крадучись спускалась по невыносимо скрипучим ступенькам рассохшейся лестницы, каждый раз мысленно бранясь, обмирая и недоумевая, почему в каменном доме XIV века нельзя было выстроить каменную же и нескрипучую лестницу. Внизу, на кухне, она варила кофе, потом вылезала на знаменитое крыльцо через окно (двери были закрыты на скрипучие, дребезжащие замки, и Алёне не хотелось ни время на них терять, ни шум поднимать), перепрыгивала через каменную оградку террасы на асфальт и так же крадучись шла по Муляну, стараясь не спугнуть собак, которые все равно, почуяв ее, начинали громогласно выражать свои чувства. Иногда она медлила около крыльца, не зная, какую из дорог, ведущих из Муляна, выбрать: на Аржантей, на Френ, на Сен-Жорж, на Нуайер, на Тоннер или на Самбур. Везде были свои чудеса, свои красоты… Она любила там все, она знала там каждый метр: обочины, поросшие репейником; косогоры, затянутые зарослями дубняка; яблоневые сады и виноградники на склонах, шелест сухой листвы в узких тоннелях между обрывами, когда чудится, будто вслед тебе несется незримый велосипедист; рощи грецкого ореха; просторные, недавно сжатые поля; распятия при дорогах; таинственные фермы вдали; дорожные указатели, окруженные клумбами; силуэты деревенских колоколен, возникающие вдруг в просветах между деревьями; свист скоростных поездов неподалеку; просеки в прохладных лесах, где запросто можно увидеть косулю, которая вдруг замрет в прыжке, глядя на тебя, – и немедленно исчезнет, как призрак… Все прекрасно, призрачно, недолговечно. И все чужое – другая реальность, другая страна, другой мир, другая Вселенная… И почему все так дорого, так близко ее душе здесь, в этой чужой стране? Загадка!
Ладно, без драм, как говорил один персонаж любимейшего романа, без драм!
Сегодня проблема выбора направления для утренней пробежки не стояла: Алёне предстояло отправиться в Нуайер. Морис завез в Мулян свое семейство в виде Марины, пятилетней Лизоньки, двухлетней Танечки и примкнувшей к ним Алёны – и вернулся в Париж работать. Холодильник был забит продуктами, но что-то забыли купить (например, сметану), что-то кончилось (например, соль). Магазина в Муляне не имелось, и, хоть каждый из соседей счастлив был бы съездить в Тоннер и привезти милой Марин из тамошнего супермаркета чего ее душеньке угодно, Алёна, которая терпеть не могла никого ни о чем просить, предпочитала отмахать ни свет ни заря с пустым рюкзаком за шесть километров в Нуайер – и проделать обратно весь путь с рюкзаком полным. Это был истинный кайф для фанатичной шейпингистки, лишенной здесь, в бургундской глуши, привычного и такого необходимого ей спортзала.
Итак, Алёна бежала в Нуайер. Дождик начал накрапывать сразу, лишь только она отошла метров на десять от дома. Да хоть бы он и застал ее на знаменитом рукотворном крыльце-памятнике – все равно вернуться за зонтиком было невозможно, чтобы не нашуметь, то есть невозможно вообще. Да и ладно, не сахарная – не размокнет. А может, тучки еще разойдутся. Она миновала ворота усадьбы Жоффрея Пуссоньера, раскланявшись с его огроменным псом по имени Атлет – их только вчера познакомили, и они с Алёной немедленно прониклись самой жаркой привязанностью друг к другу. Облобызавшись с Атлетом и поздоровавшись с его жаркоглазым хозяином, она побежала дальше. На окраине деревни, как всегда, воровато оглянулась, свернула на обочину, подобрала с земли упавшее яблоко – огромное, красное, – потом еще пару и наконец вернулась на дорогу. Два яблока она сунула в свой пустой пока рюкзак, а от третьего, небрежно обтерев его о шорты, откусила – и даже зажмурилась от щекочущего остро-сладкого вкуса. В магазинах таких яблок не бывает. Никогда!
Хрумкая яблоком, она трусила по пустой дороге. Дождь усиливался. Алёна старалась не думать о том, что вымокнет насквозь. До Нуайера еще километра четыре. Хороша же она там будет… А потом обратно шесть, и все в гору. Нуайер лежал в низине, попасть туда было – делать нечего, а вот выбраться… да еще с рюкзаком…
Ну, и что проку думать о неизбежном? Алёна гнала от себя мысли о дожде, стараясь угадать, что так интригующе побрякивает в такт шагам в ее пустом (яблоки она уже съела) рюкзаке. Ах да, это солнечные очки! О чем она думала, когда сунула в рюкзак очки в такой день? Нужны они ей, как рыбе зонтик! Кстати, зонтик сейчас очень не помешал бы…
Лицо ее было влажным, и с волос начало капать на шею. Дышалось непривычно тяжело – трактор методично колесил по полю в стороне, где то ли рассыпали, то ли распылили удобрения, и этим ранним утром аромат Бургундии был отравлен аммиачным, а может быть, азотным или калийным духом, сильно прибитым к земле тяжелым туманом.
Как надоел дурацкий трактор со своим рокотом… Всю романтику отравил! Мотается от края до края поля, и Алёне кажется, что тракторист разглядывает ее как-то особенно пристально.
Да нужна ты ему, смотреть на тебя, подумаешь, красота несказанная!
Сегодня как-то было все не так. Бабушка, помнится, говорила, когда настроение ни с того ни с сего портилось: «Будто через жабу переступила». Вот именно. Та ужасная старуха, которая смотрела на Алёну из крайнего дома Муляна, была похожа на жабу. Белую, раздутую, бородавчатую… Говорят, если часто брать жаб в руки, покроешься бородавками, во-первых, ну и дождь пойдет, во-вторых. Алёна поздоровалась со старухой, похожей на жабу. Вот та все и испортила своим мертвенным взглядом. Дождь уже идет. Да ну, ерунда, ведь он начался еще до встречи со старухой. А настроение… Ничего, через несколько минут Бургундия свое возьмет!
Трактор приблизился к обочине, и Алёна увидела, что тракторист и впрямь смотрит на нее очень внимательно. Бывало такое, что особенного… Но ей всегда улыбались, кивали, махали: французы – народ приветливый, а с хорошенькими длинноногими женщинами в шортах – вдвойне приветливей. А сегодня дядька пялился недобро, молча.
А ну как съедет сейчас на дорогу… Трактор вроде бы неуклюжий, но ведь от него не убежишь!
Что за дурь в голову лезет? Зачем ему съезжать на дорогу и гоняться за ней!
А между прочим, симпатичный он мужик, тот тракторист. Горбоносый, черты правильные, на голове каскетка козырьком назад.
Да и ладно, попялился, развернулся – да и отъехал по своему маршруту. И в мыслях у него, оказывается, не было ничего криминального. Ох уж эти дамы-детективщицы с их неуемным воображением!
Дорога пошла вверх. Крыло леса изогнулось вокруг огромного поля. Красотища, бог ты мой! Когда Алёна пробегала здесь в прошлый раз, тоже было раннее утро, и на каждом кустике, на каждой веточке висели крохотные круглые паутинки. Туман оседал, над ним вставало солнце, на каждой паутинке сверкали капли росы – глаза слепила их алмазно-брильянтовая игра! Особенно смешно паутинки смотрелись на проволочной изгороди. Ну прямо кружевные салфеточки, развешанные для просушки! Интересно, почему все пауки в ту ночь расстарались? Уж наверняка целая ночь нужна, чтобы такую паутинку сплести… Может, у них проходил конкурс «Лучший по профессии»?
На дальней обочине мелькнуло что-то белое. Какой-то цветок? Алёна приподнялась на носках, балансируя, вглядываясь. Ой, гриб… Ого, какой большущий! Насколько видно отсюда, похож на огромный шампиньон… Впрочем, по-французски гриб так и называется – le champignon. Но этот и в самом деле очень похож на то, что имеем в виду под шампиньонами мы, русские.
Удивительно, почему она раньше никогда не видела, как растут шампиньоны в натуральных условиях? Подосиновики – видела, и подберезовики, и белые, и лисички, а также всякие сыроежки-грузди-волнушки-маслята. И мухоморы с поганками. А вот шампиньоны – только в магазине.
Какой интересный гриб. Может, подойти, посмотреть? Попробовать его? Нет, трава мокрая, кроссовки сразу будут насквозь. Ей еще идти и идти, мокрые носки ноги натрут. Лучше не надо туда лезть, в такую травищу, хоть и жаль. Алёна обожала сырые грибы. Сырые шампиньоны с майонезом и зелеными оливками – одно из самых любимых ее блюд. В свое время она приучила к нему Игоря, и…
Алёна резким взмахом выкинула из головы Игоря вместе с шампиньонами и побежала вперед.
Дорога снова пошла вниз, резко вниз. Теперь так до самого Нуайера… До чего приятно вниз бежать! Дождь не успевает за Алёной. Туман зацепился за вершины деревьев, залег в старом шато[10]на горе. Ага, поворот с огромным рекламным щитом какого-то Роббера Гениффа, поставщика фруктовых ликеров, вин белых-красных, сидра и прочих напитков, адрес его… Значит, теперь рукой подать до городских ворот. Слева – гора, где, собственно, и расположен знаменитый шато, каменная ограда, с которой свешивается дикий виноград, справа – река. На ней поразительная штука – старинная мельница с озерком при ней, шум воды, каменные изгороди, над ними яблоки висят, и снова виноград… Неромантично смотрятся здесь автомобили, а уж видеть их въезжающими в невыносимо средневековые городские ворота – глаз режет! Собственно, не так уж они велики, те ворота… Легко представить, что две телеги могли застрять тут и перекрыть все движение в город и из него. Они кажутся низковатыми длинноногой фактурной даме ростом 172 сантиметра, а для средневековых и весьма коротконогих бургундцев были, наверное, просто-таки очень высокими и просторными.
Алёна прошла под воротами, как бы со стороны уловив эхо своих шагов; обернулась. В нише стояла небольшая статуя – Мадонна с младенцем. На ее ручку, потемневшую от веков, дождей и времени, были намотаны четки из высохших ягод боярышника, имевших вид окаменелых. Очень может быть, подумала Алёна, первые четки были именно из боярышниковых ягод, нанизанных на веревочки, а уж потом, позже, их стали делать из деревянных бусин или камушков. Ценная мысль, между прочим, надо бы записать. Но разве тут запишешь, если дождь льет все сильнее и сильнее? Скорей в магазин!
Наша героиня рысью пронеслась по узенькой улочке с покосившимися полосатыми, перечеркнутыми разноцветными деревянными балками домами вообще неведомо каких веков. Средних, очень средних, только и можно сказать! Зазвенев колокольчиком, ворвалась в магазин…
Моросить перестало, только когда Алёна уже покинула Нуайер и даже взобралась на гору. Здесь уже вовсю светило солнце, тумана не было и помину, небо совершенно прояснилось и стало прозрачным насквозь, а розы близ дорожного указателя – налево пойдешь – в Форет Брельто попадешь, а направо пойдешь – в Шампс Грийо забредешь, ну а там, внизу, позади, в двух километрах пути, Нуайер – раскрылись во всей своей красе. Алёна не удержалась и окунула лицо в одну из них, распустившуюся столь пышно, что вроде бы дальше и некуда. Окунула, значит, лицо, вдохнула божественный аромат и подумала, что с некоторых пор образ прекрасной, но уже увядающей розы все более навязчиво возникает в ее голове.
Она достала из заднего кармана шортов квадратное зеркальце и внимательно осмотрела в нем свою мордашку (фрагментарно, конечно). Ничего, весьма и весьма, а все же… все же вянут даже самые лучшие розы!
Несмотря на некий пессимизм этой мысли, она заслуживала того, чтобы быть зафиксированной. Алёна похлопала себя по попе – в смысле по задним карманам – и выяснила то, в чем была почти уверена: блокнот благополучно забыт дома. А ведь давала, давала себе слово всегда носить его с собой! Столько впечатлений, а голова дырявая, и память у нее как была по жизни девичья, так и осталась. С другой стороны, она ведь Дева… Алёна достала из рюкзака ручку (вот ручку она почему-то никогда не забывала!), свернутый вчетверо листок, на котором был список, что купить в магазине, повертела его, нашла свободную четвертушку и принялась строчить своим неразборчивым, сильно склоненным влево почерком.
Начала она с роз, которые, как ни печально, вянут-таки, потом в голову прибрела толстая, какая-то колбасообразная такса, виденная в Нуайере. Такса ходила между выставленными на тротуар столиками открытого кафе и старательно, по-хозяйски писала под каждым. Такса вполне могла пригодиться в каком-нибудь романе! Алёна запечатлела ее на обрывке, но тут же ассоциации пошли дальше, и она занесла на листочек еще одно нуайерское впечатление: о том, как какой-то местный пес с утра пораньше успел оставить провокационную кучку под колесами мирно дремлющего черного «БМВ».
«Поскольку бродячих собак в здешних местах не может быть, потому что их не может быть никогда, – писала Алёна, отходя подальше на обочину, чтобы не угодить под колеса темно-зеленого «джипа», неожиданно промчавшегося мимо (ага, ну прямо такая неожиданность – автомобиль на шоссе!), – и вообще без присмотра собаки не гуляют, то легко представить себе злорадного хозяина того пса. Наверняка тут бушевали какие-то маленькие бургундские провинциальные страсти, и слова Лескова о том, что иной раз в наших местах задаются такие характеры, что, как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета, вполне могли быть применимы и здесь». Щегольнув перед собой своей памятью (ага, не такая она, значит, и девичья, и голова, стал-быть, не настолько уж дырявая!), наша героиня принялась писать о нуайерских впечатлениях дальше: «И очень может быть, из-за какого-то из узких окон сейчас за мной наблюдает местная леди Макбет Мценского уезда… в смысле, Нуайерского…» Немедленно вспомнилась старуха, которую Алёна видела утром, выбегая из Муляна, и настроение моментально полиняло. Плохо быть старой и страшной…
Алёна потрусила по дороге, придерживая за лямки изрядно набитый рюкзак, иногда вспоминая что-то и останавливаясь перевести дух, а заодно заполнить немногочисленные пустые клочки своего листка заметками такого рода:
«Галки искали удачи над свежевспаханным полем. Своей удачи искал самолет высоко в поднебесье – так высоко, что он был почти незрим, лишь осязаем той дрожью, что небо колеблет и землю. Не чует того человек, лишь крылья у птиц ощутимо трепещут».
Ну да, вот нравилось ей порой запулить немножко такого-этакого… гекзаметрового… В романчик подобное вряд ли вставишь, но само собой приятно, что она способна на стилизацию.
Алёна сунула листочек в карман рюкзака и направила свои быстрые ноги дальше.
Трактор, все тот же утренний красный трактор, по-прежнему мотался туда-сюда по полю, то ли вспахивая, то ли запахивая, то ли взрыхляя, то ли разрыхляя, но Алёна уже не обращала ни на него, ни на тракториста никакого внимания. А вот он – тракторист, само собой, а не трактор – смотрел на длинноногую бегунью очень внимательно.
Интересно, какого черта она моталась в Нуайер пешком? У него не укладывалось в голове, что у кого-то может не быть машины или кто-то не умеет ее водить. А если даже авто все же нет, кругом полно соседей, которые запросто привезут все, что надо, хоть из Нуайера, хоть из Тоннера, хоть из самого Дижона. Ни один нормальный человек не потащится в магазин с рюкзаком. Из Муляна туда и обратно целых двенадцать километров! В крайнем случае могла бы сесть на велосипед…
Конечно, он не мог знать, что Алёна не умеет ездить не только на автомобиле, но и на велосипеде. У нее были проблемы с балансом, что сильно осложняло ей в свое время жизнь на уроках танцев. Или упрощало – потому что при каждом рискованном повороте она теряла равновесие и сваливалась в объятия Игоря…
Так, забыли. За-бы-ли!
Игоря здесь нет. И не будет. Здесь есть тракторист из Муляна, который задумчиво смотрит на Алёну и никак не может понять, что длинноногая русская кукла делает на лесной дороге с рюкзаком за плечами. Пробежка, ладно. Спорт, так и быть, понятно. Но почему она что-то пишет? Что она пишет, черт бы ее подрал?
Алёна бежала дальше. Мысли у нее в голове скакали, как персики в рюкзаке. Взгляд рассеянно блуждал по сторонам, и Бургундия порой пронзала ее в самое сердце. Эти купы дубов… Этот усыпанный темно-красными ягодами боярышник и черный от избытка плодов терновник… Плети плюща, вылезшие на асфальт… Эдельвейсы в укромном, тенистом уголке под лиственницей, репейники при дороге… Ох уж эти репейники! Все красивые. Но почему-то именно вон на тот слетелись и пчела, и шмель, и несколько мух, и мохнатая гусеница извивается на колючем листе… Медом им там намазано, что ли?! Кругом полно других, таких же красивых.
Ага, вот точно так же слетались, сползались, сбегались все особы женского пола к Игорю, хотя рядом было полно и других мужчин, таких же красивых.
Нет, он был один. Он был один-единственный такой!
Он был единственный в моей жизни.
Так подумала Алёна, тупо глядя на другой цветок, из которого торчала половинка туловища гусеницы. Вторая половинка была скрыта плотно сомкнутым венчиком. Гусеница погибла, то ли упившись нектара, то ли удушенная ароматом цветка, и наглая муха уже кружила над ее безжизненным телом.
Алёна перевела дыхание, смахнула с голого загорелого плеча наглую муху и поскорей достала бумагу и ручку. Работа и в прошлой жизни помогала ей удерживаться от перманентных рыданий. Надо надеяться, поможет и сейчас!
«Уходя из Нуайера, перед городскими воротами я видела такого странного мужика! Он был похож на средневекового ломбардского купца. Бог его знает, какие они были, те самые ломбардцы, но, наверное, именно с такими же тяжелыми, синими от проступившей щетины лицами сатиров, с золотой серьгой в ухе, в таких же коротких, до колен, широких и ярких штанах, открывающих мощные, загорелые, густо поросшие волосами голые ноги, сунутые в красные кроссовки. Хотя оставался открытым вопрос: носили ли ломбардские купцы кроссовки и ездили ли на велосипедах? А этот ехал».
Алёна усмехнулась и, в который уже раз сунув мятый листок в рюкзак, снова побежала по дороге.
Тракторист, положив подбородок на стиснутые кулаки, мрачно смотрел ей вслед.
Что ж та длинноногая пишет?!
Знал он одного такого… писателя. Вернее, то был журналист. Писал для исторических журналов. Тоже мотался по дорогам со своим блокнотом. Правда, он ездил на велосипеде. Его нашли потом под насыпью на дороге во Френ. Нашли мертвого. Нет, его не машина сбила. Просто остановилось сердце. Доездился!
Тракторист мотнул головой, отгоняя неприятные воспоминания, и дернул за рычаг. Трактор зарычал и снова покатил по полю.
Наше время. Все тот же день в начале августа, Москва
– Она! Опять она! Сука!
– Зараза чокнутая!
– Из Парижа? Она из Бургу-у-у-ундии вернется в Пари-и-иж… Вот падла. Бургундия, мать ее так! Париж, блин! Я тут носом землю рыл, пытаясь пробиться в группу, которая в Западной Европе работает… Да где там, харей не вышел, родословная подкачала. А она, тварь занудная, в Бургундию! В Париж! На пляс Пигаль!
– Ну, у меня такое ощущение, что на пляс Пигаль она вряд ли пойдет. Да, вот представь себе. Могу спорить.
– Издеваешься?
– Ага. Причем и над тобой, и над собой. И пусть лучше пока я поиздеваюсь, хуже будет, когда другие начнут, если она снова позвонит. Нам с тобой тогда мало не покажется…
– А ведь у нас в Париже есть люди, которые могут обеспечить ее молчание. И наше спокойствие. Ты можешь передать приказ – и все.
– И как ты это себе представляешь? Ведь все же сразу станет известно! И как я объясню, почему отдал такой приказ? Нет, полная бредовина. Мы даже не знаем, как ее зовут.
– А что, разве трудно узнать? У тебя же есть коды, которые охраняют клиентскую базу МТС?
– Ну, есть. И что? Ты хочешь, чтобы я ломал базу с офисного компьютера? Сразу навел на наш след секьюрити МТС?
– Давай с мобильного в Инет выйдем.
– Проследят по номеру.
– Да он на чужое имя, не дрейфь.
– Ну что ж, попробуем. Погоди, сейчас поковыряюсь… ага, вот эти пароли… Нижний Новгород, МТС, 910… Какой там второй блок цифр?
– 597.
– Ну, смотрим… смотрим… смотрим… Теперь третий блок… Ага, есть. Нашел!
– Здорово! Кто она?
– Вот, смотри – Ярушкина Елена Дмитриевна. Домашний адрес…
– Сейчас нам домашний адрес без надобности, дома ее все равно нет. Да что за база у них такая бестолковая, никаких сведений о клиентах нет! То ли она какая-нибудь знаменитость хренова, то ли серая мышь, на которую и внимания-то никакого обращать не стоит.
– Ты ее видел, она, по-твоему, кто, мышь или…
– Без всяких «или». Типичная мышь. Серая – больше некуда. Такую придавишь – никто о ней через час не вспомнит.
– Ладно, давай для страховочки в ищейке в «Гугле» наберем… просто так, на всякий случай. Я-руш-ки-на, значит. Е-ле-на Дми-три-ев-на…
– Этта что такое? Ты чего набрал-то? Какая еще писательница Алёна Дмитриева?
– Погоди… Типа, фамилия ее Ярушкина, а псевдоним Дмитриева. Зовут Елена, а вообще она Алёна. Или наоборот… Да без разницы. Живет в Нижнем Новгороде, уже больше десяти лет сотрудничает с издательством «Глобус»… Почетный читатель областной библиотеки, Почетная грамота Нижегородского художественного музея… Автор… чего?! Более двадцати детективных романов?! ДЕТЕКТИВНЫХ?!
– Мы куда попали, Юлий? Мы попали – куда?!
А в то самое. Ты только посмотри… Нет, ты только посмотри сюда. – Почетная грамота Министерства внутренних дел! А тут что написано? Ее детективные произведения изобличают особые способности автора к расследованию самых запутанных дел. А здесь еще что? Интервью с начальником следственного отдела городского управления милиции? «Мы должны сказать большое спасибо Елене Дмитриевне Ярушкиной, которая смогла сберечь для Художественного музея… уникальные аналитические способности… прирожденный криминалист… следственная работа многое обрела бы в лице такого штатного сотрудника…»
– Слушай, он с ней спит, что ли, тот мент? Как его, Муравьев Лев Иванович… Нельзя такое про бабу написать, если с ней не спишь. Или, может, по пьяни статейку кропал, а? Нет, наверняка тут на девяносто процентов вранье!
– Знаешь, Стас, мне и десяти процентов хватит. Десяти процентов правды – и десяти процентов риска. Сам знаешь, никакого риска в нашей работе быть не должно.
– Ты на что намекаешь? На то, что сейчас позвонишь по начальству и сдашь меня? Бли-и-ин… Юлий, да ведь это я тебя когда-то в фирму привел. Я первый почуял, какой ты перспективный, как ты далеко пойдешь… И ты пошел! Ты уже диспетчер, а я все в курьерах ошиваюсь. И вот теперь ты меня… меня сдашь, своего, можно сказать, крестного отца… Да как ты…
Не плачь, папочка. Понял? Не рыдай. Как мне тебя теперь сдать? Я сдавать тебя должен был немедленно после ее первого звонка. В смысле докладывать о форс-мажорной ситуации. А я взял на себя ответственность, послал тебя Крошку искать. Теперь вот ввязался в мутоту со взломом базы МТС и всего прочего. Время упущено. Информация попала в чужие руки, а мы несколько часов молчали о случившемся… Теперь, если только я пикну о том, что произошло, нам с тобой обоим – секир-башка. Помнишь, что сделали с Красиком и Симоном только за то, что они сорвали встречу со связником из Тель-Авива? Нет, ты помнишь? У меня девушка была, я жениться хотел, а после того случая понял, что надо или из фирмы уходить, или не жениться. Я не хочу, чтобы с моей семьей… Вот и решил быть один. Но мне и одному неохота такой смертью помереть, как они. Поэтому, если она снова позвонит, та тетка, Ярушкина она или Дмитриева, бес ее разберет, если она из своего Парижа позвонит, нам обеспечено море кайфа. Кайфа для тысчонки мазохистов. Но огребем его мы с тобой. Только я не мазохист. Думаю, ты тоже. Теперь нам нужно найти ее. Найти и обеспечить ее молчание.
– То есть ты решил все-таки отдать приказ той группе? Но ведь засветимся, сам говорил!
– Засветимся, понятно. Поэтому никакого приказа никому я отдавать не буду. Лучше сразу пулю в лоб… Мы попытаемся исполнить твою мечту. Ты поедешь в Париж. Вернее, в ту клятую Бургундию. И найдешь там нашу писательницу. Ну, что молчишь? Молчание – знак согласия?
– Угу.
Только не строй из себя дурака, ладно, Стас? Не задавай дурацких вопросов о том, как мы ее найдем да как отыщем. Я сейчас свяжусь с Глыбовым, он простучит все сегодняшние рейсы на Париж… Бургундия – это что? Бордо или Дижон? Сейчас карту гляну… Дижон. Теперь посмотрим, существуют ли вообще рейсы Москва – Дижон…
– Она может лететь «Люфтганзой», с пересадкой во Франкфурте.
– Не суть важно. Главное – выяснить, в самом ли деле она отправилась во Францию. Если да, тогда связываюсь с одним моим кадром, молодым перспективным хакером. Он пока вне зоны действия нашей фирмы, я его только готовил… Хороший мальчик был… Попрошу его войти в базу данных французского посольства…
– Погоди, он что, уже… ты говоришь, был… А как же ты его попросишь войти в базу, если…
– Стас, ты что-то на глазах тупеешь. Разумеется, после того как я попрошу его войти в базу, его придется списать в расход. Парень окажется свидетелем нашего промаха. Нашего очень серьезного промаха! Но ты сильно не переживай за него. Лучше он, чем мы с тобой, верно? К тому же он поживет еще несколько часов, ему ведь не только базу посольства надо взломать, но и узнать, каким образом получила визу наша писательница. Одно дело, если у нее тур, и совсем другое – если частное приглашение. В таком случае мы моментально получаем фамилию и адрес тех добрых людей, собираем информацию о них, ну а остальное будем решать уже на месте. Ты по-французски как, нормально шпрехаешь?
– Парлекаю, вернее. Обижаешь, у меня же МГИМО за плечами…
Ну-ну, круто ты навесил. МГИМО… Тебя ж со второго курса выкинули. Или мне память изменяет? За поведение, несовместимое с… как там дальше, я формулировочку подзабыл?
– Юлий, а ты бы не подковыривался, а? Теперь от меня слишком многое зависит – и для меня самого, и для тебя.
– Ладно, сорри.
– Вернее, пардон, учитывая географические привязки.
– Bien, pardon.
– Вот так вот. Нормально у меня с французским, не переживай.
– Погоди… Пришел ответ от Глебова. Да, она летит. У нее билет на семь вечера из аэропорта Шереметьево. Сейчас сколько? Только два? Немедленно выезжай. Надеюсь, у тебя с собой загранпаспорт? Билет возьмешь перед вылетом… Но если хорошенько подсуетишься, то и лететь-то никуда не понадобится. Сможешь ее найти – все проблемы можно будет снять прямо в аэропорту. Идеальный вариант! Тогда и мальчика моего задействовать не придется. И списывать его тоже не придется. Получится, ты просто сгоняешь в аэропорт, уговоришь нашу писательницу молчать – и вернешься.
– Слушай, Юлий, ты гений… Так было бы просто идеально!
– Конечно. Вот, возьми.
– Это что?
– Стас, ты сегодня в самом деле поглупел или прикалываешься? Не зли меня, я и так на пределе.
Возьми и не спрашивай. Ты что, собрался в нее стрелять в аэропорту? Или перышко в бок совать?
– Извини. Нуда, подумаешь, укол – укололся и пошел…
– Вот именно!
Из дневника Селин Дюбоннез, конец августа, Мулян, Бургундия
Давно я не держала в руках эту тетрадку. С какого года? А, нуда, с 85-го. Двадцать два года в руки не брала. Зачем сейчас достала? Перечитать? А что перечитывать-то? Те несколько страниц, которые остались? Другие-то я все вырвала после того, как… Вырвала и сожгла в камине. Кстати, зря, как выяснилось. Мне, как говорится, удалось retomber comme un chat sur ses pattes[11]. Меня даже ни в чем не заподозрили. А я-то выстраивала планы разговоров с полицией, со следователями, скрупулезно выстраивала опровержения всех могущих быть обвинений…
Глупо. Не было никаких концов, которые могли бы связать того человека со мной. Или меня с ним. Иначе тогда ко мне подобрались бы. Иначе обязательно начались бы ненужные вопросы. А так – меня просто никто ни о чем не спросил. Никому ничего и в голову не взбрело!
Как изменился у меня почерк… Сейчас с трудом разбираю то, что накорябала. Будто кошка пишет![12] Небось если я сейчас начну описывать то, что случилось, тот, кому придется мои записи прочесть, запутается, ничего не разберет. Впрочем, надеюсь, и теперь никто не подумает сунуть нос в мои дневники.
Мне всегда хотелось долго жить. Чем дольше, тем лучше, думала я. Я же невероятно любопытна! И вот уж не подозревала, что заживусь до восьмидесяти с лишком лет. Кто-то скажет: с ума сойти, как долго, как скучно и утомительно! Жизнь ведь до тошноты однообразна! Ну, честно говоря, насчет последних двадцати двух лет согласна, совершенно согласна. Самым интересным событием была та встреча, от последствий которой я так старательно стремилась избавиться. Ну а когда избавилась, жизнь обратилась в тоску и уныние. И скуку, скуку затворничества. Я ведь почти не выхожу из дома. Мне страшно. Себе-то я могу признаться: страшно, да. Еще по улицам Муляна я с грехом пополам могу прогуляться, да и то не одна. Более или менее спокойно я чувствую себя в своем саду, но только когда вижу кого-то из соседей в их дворах. Какое счастье, что либо Жоффрей, либо Жанин, либо кто-то из их многочисленных детей или внуков все время мелькает у них в саду! Людей ОН боится. Пусть даже рядом всего-навсего младшая внучка Жоффрея или тощенькая, в чем душа держится, мадам Люколь – неважно. Главное – живая душа поблизости. А стоит мне выйти на улицу одной или хотя бы приблизиться к ограде, ОН тут как тут. Немедленно слышу шорох листвы, несомой ветром, потом различаю свист шин по асфальту… и для меня вполне достаточно, чтобы рухнуть без памяти или начать задыхаться от страха. К старости у меня усилились приступы неврастенической астмы.
Астма да неизбывный страх – вот все, что разнообразило мою жизнь последние двадцать два года. Но теперь, когда в Муляне появилась русская девка… Недаром я с первого мгновения ощутила к ней такое ужасное отвращение! Честно могу сказать, я вообще не люблю молодежь. Оно и понятно. Было бы странно, если бы молодых женщин, у которых все впереди, любила та, у которой все позади! И все же я не испытываю к ним такой ненависти, к русской, несмотря на то что она не такая уж и молодая… Думаю, хоть она и выглядит такой задорной и тугой, на самом деле ей сорок-то стукнуло, кабы не больше. Глаза… ее выдают глаза. Воистину, les yeux sont le miroir de l’ame[13]. У нее слишком проницательный, понимающий взгляд. В нем нет глупой беззаботности. И все же в них нет той усталости, которая отличает глаза много поживших женщин. В глазах русских – неуемная жажда жизни. Мне кажется, даже если она доживет до моих годов, то не устанет брать от жизни все, что возможно. Будет хватать все доступные ей удовольствия жадным ртом, будет радоваться жизни до последнего ее мгновения! Все правильно: vieillesse – tristesse, старость – грусть.
А я… Я уже двадцать с лишком лет сижу, словно бы в заточении, только из-за того, что какой-то гнусный писака возомнил, будто он вправе меня судить! И за что? Ну добро бы за мои грешки, которые я совершила во время оккупации. Нет! За невинные развлечения, которым я предавалась тайно от всех, чтобы вовсе уж не помереть с тоски.
Неужели я не имела права получить от жизни хоть самое малое удовольствие? Такое невинное? Кому я причиняла вред? Никому!
Он выследил меня, он все узнал. И встал на моем пути.
Да, я смела его со своего пути. Совершенно так, как ветер сметает сухие листья, чтобы гнать их по дороге из Муляна во Френи, чтобы в шорохе слышался свист велосипедных колес…
Не буду об этом писать! Не буду! Писать об этом – значит вызывать призрак былого. Призрак, из-за которого я двадцать два года назад обрекла себя на почти полное затворничество – словно бы сама себя зарыла в могилу.
А русская… Она-то себя живьем в могилу не зароет! Ее не сломит ничто! Вот еще что я увидела в ее глазах. Вот что взбесило меня в ней. Вот чему я позавидовала яростно, люто, до того, что у меня очередной приступ астмы едва не случился. Очень может быть, что он свел бы меня в могилу… И я только пуще возненавидела русскую – из-за того, что она могла стать причиной моей смерти.
Я сама была такой, как она. Я тоже хватала жизнь своими загребущими руками, глотала ее, словно подогретое бургундское вино. Помню, помню его чуточку солоноватый, терпкий привкус… Когда я пила подогретое красное вино, мне всегда казалось, что пью теплую кровь!
Я возненавидела ее из-за той жизненной силы, которой она полна – и которой теперь лишена я. О, если бы я могла… Но le temps perdu ne se rattrape pas – потерянного времени не воротишь. Я теперь совершенно бессильна. Никуда не хожу, ничего не знаю, живу только слухами. Вот и вчера дошел до меня странный слух об этой девке. Ко мне заглянул Багарёр… О нет, он уже давно не драчун[14], осталось всего лишь старое-престарое детское прозвище! Сейчас мой племянничек – совершенно другой человек, но мы с ним близки духовно. В нас обоих бушует одинаковая ненависть бессилия, и она, словно забродившее сусло, будоражит наши души, подвигает нас на очень странные поступки. Иногда мне кажется, что Багарёр тоже способен на преступление, но я не собираюсь вникать в его прошлое. Раньше, когда мальчишкой был, он с удовольствием топил котят, которых нагуливала их кошка. Кого он «утопил», повзрослев, не знаю. Да и знать не желаю. Мой ближайший и последний родственник, по сути дела, единственный источник информации о том, что творится в Муляне. Про мир я и так все знаю – телевизор-то есть! – а вот о происходящем в родной деревне мне рассказывает Багарёр. Как бы я к нему ни относилась, как бы ни ненавидела его, я сдерживаю себя и встречаю его всегда очень приветливо.
Вчера так и стелилась перед ним: сразу увидела, что он пришел в отвратительном настроении, а когда он зол, то молчалив. Мне же его молчание ни к чему, я и так молчу с утра до ночи. Нужно было его разговорить, вот я и старалась. Наконец, после стаканчика-другого ратафьи, которую я делаю не просто на «воде жизни»[15], как все, а с добавлением доброй толики коньяку, он немного отошел, подобрел, и язык у него развязался. Каково же было мое изумление, когда я узнала причину его дурного настроения! Во всем оказалась повинна все та же русская девка! Вчера утром, когда я наблюдала ее любезничающей с двумя дураками, Жоффреем и Атлетом, Багарёр заметил ее на дороге в Нуайер. Она что-то быстро писала на клочке бумаги. Осматривала окрестные поля – и писала!
Очень занятно… Какого черта она могла писать, глядя на поля? Описывала их красоты? А что в них есть такого, чего нет в любых других полях?! Велика невидаль, бургундские поля!
Нет, тут что-то другое кроется. Что-то другое… Вот и Багарёр такого же мнения.
– Неспроста все это, – бурчал он. – Помнишь, ma tante, того человека на велосипеде… ну которого потом мертвым нашли… – Тут Багарёр бросил острый взгляд в мою сторону, и я снова подумала, что он не столь безобиден, каким его принято считать. – Тот велосипедист ведь тоже все время что-то писал. Ну и доездился, дописался. Как бы и эта… не добегалась. Какого черта она пишет? Может быть, она журналистка?
– Она русская, – сказала я насмешливо. – Ты можешь себе представить русскую женщину, которая занимается журналистикой? Там же такими вещами занимаются только мужчины в серых или черных костюмах, члены коммунистической партии. Каждое слово многократно проверяется партийным комитетом. Все должно быть идеологически выдержано. Что я, не знала русских в войну в Résistance? Да они слово лишнее о своей стране сказать боялись, им всюду чудились агенты империализма. Они тоже были идейно выдержаны. А какая идейная выдержка в голоногой шлюхе с подпрыгивающими грудями?
Глаза Багарёра на миг замаслились, и я пожалела, что придала его мыслям ненужное направление. Но тут же он снова стал угрюм, повторил упрямо:
– Все это неспроста. Неспроста она так бегает – и пишет. Я должен узнать, что тут кроется. Конечно, просто так к ней не подойдешь и не спросишь. С другой русской, как ее там, Марин, которая снимает дом Брюнов, я тоже незнаком. Я вот что сделаю: спрошу Жоффрея.
– Une bonne idée! – одобрила я. – Хорошая мысль! Они вроде бы добрые знакомые…
– Тогда я зайду к Жоффрею, – сказал Багарёр, с некоторым усилием вставая и морщась (все же целыми днями сидеть за рулем трактора – силы и крепости ногам не прибавляет). – Ну и постараюсь расспросить его как бы невзначай.
Он кивнул мне, поставил стакан и направился было к двери. Но притормозил на пороге:
– Помнишь ту статейку, которую я тебе приносил на днях?
– Ничего себе, на днях! – усмехнулась я. – Ты ведь говоришь о той статье про использование наемных эмигрантов из африканских стран для работы на бургундских полях и виноградниках? Да ведь не меньше месяца миновало с тех пор, как ты мне ее дал!
– Какая разница, – нетерпеливо отмахнулся мой племянник. – Главное, ты помнишь, о чем там шла речь?
– Ну да, – кивнула я. – Фермерам не хватает наемных рабочих, они с удовольствием брали бы черных, им ведь платить можно меньше… А городские журналисты подняли шум, дескать, похоже на возрождение рабства и все такое. Но в наших– то краях нет никого из наемных, чего ты так забеспокоился?
Ох как завиляли вдруг его глаза… Я почему-то с детства называла их оловянными (конечно, про себя, не дай бог Багарёру что-то такое услышать, он мигом оправдает свое детское прозвище).
Что случилось? – насторожилась я. Что и говорить, мой нюх на такие дела не притупился с годами. Как говорится, vieux boeuf-sillon droit[16]. – Ты во что-то такое замешан?
– Ну, мы вели переговоры с одним человеком… – пробурчал Багарёр. – Я был не прочь поставить на будущее лето на окраине моего леса модуль и поселить там полсотни крепких черных парней-нелегалов. Они вкалывают, как кони!
– Куда тебе столько? – засмеялась я. – Или внаем окрестным фермерам собирался сдавать?
Глаза племянничка снова вильнули, и я поняла, что опять угадала.
– И ты боишься, что кто-то пронюхал про твои планы и подослал русскую девку, чтобы она раздула кампанию в международной прессе о том, что французы готовы возродить времена рабства? – прищурилась я. – Похоже на криминальный сериал. Хотя очень может быть, что похоже также и на правду. Сходи, сходи к Жоффрею, да поскорей. Хотя, если дело обстоит именно так, вряд ли он что-то точно знает.
Багарёр мрачно кивнул и ушел, а я вдруг почувствовала желание вернуться к своему старому дневнику. Ну уж если у меня нет дневника Николь, перечту хотя бы свои старые записи. Но тут вспомнила, что все уничтожено…
Пришлось для развлечения хотя бы записать события дня. И вот что заметила сейчас: если вначале, когда мое перо только зацарапало по бумаге, я писала и впрямь comme un chat, то сейчас почерк окреп, рука разработалась, строки получаются очень аккуратные, почти как раньше.
Однако быстро же восстанавливаются забытые навыки даже при самой малой тренировке!
Интересное наблюдение… Кто знает, может быть, мне удалось бы точно так же быстро восстановить и некоторые другие мои навыки, пока прочно забытые?
Да, я о них забыла, но ведь никогда не знаешь, что может понадобиться вспомнить…
Конец августа, Мулян, Бургундия
Жизнь порой горазда на такие открытия, что можно только диву даваться. Ставит все с ног на голову, опрокидывает вверх тормашками представления уж настолько устоявшиеся, что, можно сказать, они были впитаны с материнским молоком. Вот, к примеру, плющ. Романтичнейшая штука! Ограда, увитая плющом… плющ струится по стене замка… принц, цепляясь за плети плюща, влез в башню, где томится прекрасная принцесса… Краси-и-иво!
И очень вредно для ограды, для замка и для башни. Плющ – он ведь не просто так стелется, ползет и вьется. Он цепляется за стены, просто-таки вгрызается в них своими крохотными побегами-шупальцами – и начинает для собственной жизни высасывать из них влагу. Всякая стена либо оштукатурена, либо скреплена цементным раствором. Во всяком цементе есть влага. Сколько ее там – вопрос другой. Видимо, плющу хватает. Он, получается, неприхотлив, хоть и алчен. Под разрушительным действием малюсеньких щупалец крошится цемент, отваливается штукатурка, из пазов выпадают мелкие камушки, большие расшатываются… Нет, серьезно, оказывается, плющ – страшное существо! Может быть, чтобы обрушить дом, ему нужно ОЧЕНЬ много времени, но изуродовать любое здание, облупив его и заставив штукатурку обвалиться, – ему раз плюнуть.
Алёна не поверила, когда Марина поведала ей жуткую историю о плюще-разрушителе. Тогда она подвела Алёну к стене дома и оторвала одну красивую темно-зеленую плеть. Отодралась только макушечка: прочая часть плети вцепилась в камень мертво. С трудом поддели ее и оторвали по кусочкам. Стали видны хищные щупальца – и разрушенная, отслоившаяся штукатурка. Из пазов посыпались мелкие камешки – там, в глубине, цемент уже превратился в труху.
– Впечатляет? – спросила Марина.
– Впечатляет… – покачала головой Алёна.
С тех пор очистка стен дома и ограды от плюща превратилась в ее ежедневную обязанность гостьи. Очень приятную, кстати. В ее труде что-то было этакое… основательное. А она любила основательный труд. Крылечко там выложить, плющ вековой ободрать во имя сохранения раритетного мулянского домика… Звучит гордо!
Впрочем, особенно предаваться монументальному труду времени не было. Марина готовилась к экзаменам, которые ей предстояло сдавать уже в сентябре, и Алёна почти все свободное время занималась с девчонками. Занятие состояло в чтении русской классической литературы (сказок), в рисовании бесконечных собак, коров и лошадей, которых девчонки потом с упоением раскрашивали, а также в прогулках по Муляну. Каждый день ходили кормить коз на так называемую нижнюю дорогу. Она была непроезжая, упиралась в старую, заброшенную давным-давно мельницу, и красота там царила просто какая-то неправдоподобная. Не хочется говорить банальности, но ей-ей, так и казалось, что из зарослей (увитых, к слову, плющом!) вот-вот выглянет Белоснежка (по-французски Blanche Neige, Белый Снег) в сопровождении всех своих семи гномов…
Кстати, не стоит думать, будто козы умирали от голода. Они были вполне сытенькие, весьма упитанные и паслись на обширной лужайке. Кругом в изобилии валялись яблоки-паданцы, но им было куда приятней брать клевер и календулу из рук восторженных девчонок. Очень нравилось им ласковое обхождение и выкрики:
– Козы! – именно так, с ударением на последнем слове: Лиза отдавала дань своему французскому происхождению. – Вы ешьте, ешьте, пожалуйста! За маму, за папу…
А Танечка добавляла:
– И за меня.
Коза – которая женского рода – была очень сильно беременна. Лиза, глядя на нее, сочувственно говорила:
– Ой, какая ты толстая! Ну ничего, ты скоро козленочком станешь. А ты, козел, так и останешься козлом!
Алёна хохотала так, что не было ничего удивительного, если ни Белоснежка, ни семь гномов не появлялись: она их распугивала…
Жизнь деревенская текла, август наливался спелостью, как яблоки, козы еще пуще толстели, утренние дороги стелились под ноги Алёне, количество плюща на стенах уменьшалось. Порой она не могла добраться до особенно высоко забравшихся побегов, и тогда приходилось тащить раздвижную лесенку, такую старую и шаткую (может, даже столетнего возраста), что назвать ее привычно стремянкой язык не поворачивался. Музейная редкость ходила под ногами ходуном, Алёна старалась не смотреть вниз, а иногда даже звала Марину подержать «эту пакость». И вот наконец практически все плети были ободраны, осталась только одна, повисшая над водостоком. Алёна ходила, ходила вокруг да около, придумывая, что можно поставить на стремянку, чтобы и жизнью не рисковать, и до плюща добраться. И вдруг до нее дошло, что она напрасно ломает голову: к той плети можно подлезть со стороны крыльца.
Она обежала дом (истребление плюща велось со стороны двора, отчего-то именно там он чувствовал себя привольней всего), вышла на крыльцо и взобралась на каменную скамейку под водостоком. Потянулась… Нет, не достать. Да, незадача… и стремянку на скамью не поставишь – раздвижные ножки шире, чем скамья. Так, а если взобраться на столбик ограды? Он каменный и всяко надежней стремянки.
Хорошо иметь такие длинные ноги. P-раз, два – и Алёна уже почти на высоте второго этажа. Ого, снизу и не видно было, что водосток так густо заплетен плющом. Теперь понятно, почему во время дождей потоки устремляются не в водосточную трубу, а прямо на скамью внизу, которая вся мхом поросла от сырости. Плющ просто-напросто забил водосток! А желоб сделан очень разумно – он широкий, каменный, глубокий… Тоже XIV век, само собой. Алёна вынула из-за пояса предусмотрительно сунутые туда перчатки и взялась за тугие побеги плюща. Рванула, помня, как крепко вцепляется он в стены, – и едва не свалилась: целый букет плетей легко оборвался и остался в ее руках. Оказывается, плющ не за камень цеплялся, а за какую-то тряпку, сунутую в водосток. Ну и шуточки! Кому понадобилось сюда ее совать? А может, она со второго этажа свалилась? Скажем, кто-то что-то уронил из окна. Пыль вытряхивал – и уронил, и поленился доставать. Вполне вероятно! Куда тряпка упала – не заметил.
Стоп-стоп! Так, а ведь и не тряпка вовсе, а какая-то прорезиненная ткань, да еще вдобавок в нее что-то завернуто… Банка! Стеклянная банка с притертой крышкой!
Таких банок темно-желтого цвета стояло на шкафу в кухне пять штук. Алёна с Мариной еще в позапрошлом году нашли их на чердаке, вымыли и водрузили на шкаф. Банки обладали поразительной герметичностью. Алёна сунула в одну из них только что купленный лавровый лист и веточку тмина (во Франции лаврушка продается отчего-то только в сочетании с тмином), и теперь, столько времени спустя, он выглядел как молодой, а лавровый листочек, забытый в шкафу, вылинял и иссох. Увидев эти банки, зашедшая как-то в гости соседка Жанин, жена добродушного Жоффрея, разохалась: точно такие были когда-то у ее свекрови, еще с довоенных времен, но потом все как-то побились, а ведь это совершенно необыкновенная посуда. Жанин так причитала, что Марина расщедрилась и подарила ей одну банку. Подарила бы и больше, но ведь и банки, и сам дом ей не принадлежали. Правда, Брюны, его хозяева, окончательно забыли свою бургундскую собственность, но все же Марина и Морис всего лишь снимали очаровательный домик. Переговоры о покупке шли, но еще не завершились, так что Марина распорядилась чужим добром. Но радость Жанин была такой искренней!
– Слушай, – сказала Марина после ее ухода, – а что, если мадам Брюн помнит, сколько банок было на чердаке? Приедет и увидит, что их не шесть, а пять?
Марина окончила в Сорбонне юридический факультет, сейчас готовилась к экзаменам на звание адвоката и по этому случаю заделалась страшной законницей.
Алёна утешила ее, мол, вряд ли мадам Брюн помнит такую ерунду, как количество стекляшек, стоявших на чердаке, но у Марины при взгляде на верх шкафа, куда были водружены оставшиеся банки, делалось такое озабоченное выражение, что сейчас Алёна искренне порадовалась находке. Шесть было – шесть и будет! И радость ее в первое мгновение даже заслонила изумление: да кому же и зачем понадобилось засунуть банку в водосток? Вот уж ее-то совершенно точно не могли нечаянно уронить из окна второго этажа – она же вдребезги разбилась бы. Спрятали, именно спрятали, обернув сначала куском прорезиненной ткани. И прятали, кстати, совсем не банку, а то, что лежало в ней. Оно тоже обернуто куском прорезиненной ткани. Свернуто в трубку. Что-то вроде тетрадки.
Как достать? Нужно достать!
У Алёны даже руки затряслись от волнения и нетерпения. И мысли не возникло в голове – кому-то сказать о находке. Марину, к примеру, позвать. То есть, если бы она нашла пачку денег или россыпь золотых монет, разумеется, заорала бы, позвала: клад, мол. Но тетрадь… Нет. Нет! Рот будто судорогой свело. Наша героиня силилась выдрать из банки сверток, но никак не могла. Черт, разбивать придется… Она уже была готова грохнуть банку о край водостока, но одумалась. Тогда находку в тайне сохранить не удастся. Надо набраться терпения. Спуститься тихонько, чтобы никто не видел, чтобы никто не понял…
Ее вдруг словно ткнуло чем-то острым в спину. Алена резко обернулась – невдалеке, прислонившись спиной к каменному основанию небольшой chapelle[17], стоял мужчина лет сорока в джинсах и линялой, некогда бывшей синей майке. У него была весьма неожиданная здесь, среди темноволосых и смуглых бургундцев, внешность типичного крестоносца-северянина. Его бритая голова благородной формы так и просилась под шлем с плюмажем, а свирепый чеканный профиль должен был наводить ужас на сарацин, которым довелось бы увидеть его за поднятым забралом… И для многих, без сомнения, это было бы последнее, что они успели разглядеть в своей злосчастной сарацинской жизни.
«Lumen coelum, sancta rosa!» — Восклицал он, дик и рьян, И как гром его угроза Поражала мусульман.Без Пушкина Алене никуда, уж конечно. Кстати, вроде бы она уже видела мужчину, его лицо… причем именно под шлемом…
А вот и нет. Не под шлемом, а под каскеткой, повернутой козырьком назад. Да ведь он же – тот тракторист, который пристально и недобро разглядывал ее на дороге в Нуайер! Сейчас смотрит тоже пристально, но отнюдь не недобро. Ну да, стоит внизу, и Аленины ноги – главный объект его созерцания. Невозможно, просто невозможно недобро смотреть на женщину с такими невероятными ногами! И выражение серых глаз у него растерянное. Похоже, он сожалеет, что не воздал должное даме, когда она была нынче утром поблизости от него.
Алёна, честно сказать, тоже жалеет, что бегала так быстро. Дождь дождем, но…
Нет, ну и трактористы, извините за выражение, водятся в здешних местах! Неслабые трактористы, однако!
– Вам помочь? – спросил тракторист-крестоносец, подходя ближе. – Водосток засорился, что ли?
Алёна помахала прорезиненной тканью, в которую была завернута банка:
– Да, видно, уронили из окна, ну и тут еще плющ все оплел.
И в доказательство своих слов она бросила вниз несколько побегов плюща.
Крестоносец небрежно поворошил их носком ботинок, усмехнулся:
– Вам помочь спуститься?
– Нет! – крикнула Алёна как-то слишком уж экспрессивно. – Я еще не закончила.
– Вообще-то это мужская работа, – пробормотал крестоносец. – Почему не подождете, пока приедет Морис, или не наймете кого-нибудь?
– Ну, – проговорила Алёна, принимая самый невинный вид, – я люблю такую работу. Видите крылечко? Я его сама плиткой выложила два года назад.
– Что, серьезно? – удивился крестоносец. – А, да, я что-то слышал. Я как раз уезжал, а когда вернулся, мне Жоффрей рассказывал.
– Вы знакомы с Жоффреем? – сказала Алёна, чтобы что-нибудь сказать.
Глупо как. Невозможно жить в одной деревне, да еще такой небольшой, как Мулян, и не быть знакомыми.
– Он мой крестный, – кивнул тракторист.
Светская беседа затягивалась. А между тем Алёне было ужасно неудобно стоять здесь, на воротном столбике. И не слезешь ведь без банки. А с банкой – тоже нельзя, тогда тайну сохранить не удастся, вся деревня будет знать о находке. Кто знает, может, там и хранить-то совершенно нечего, но выяснить можно только эмпирическим путем.
Да нет же! Кто-то ведь зачем-то спрятал сверток в банку! Да еще завернул банку в прорезиненную ткань! И все для того, чтобы ее содержимое не размокло! Водосток не лучшее место для сохранения чего-то сухим, но как раз очень подходит – он забит плющом, давно забит, несколько десятков лет…
Черт, да уйдет крестоносец отсюда когда-нибудь или нет?!
– Манфред! – послышался голос, и Алёна увидела Жоффрея, идущего с Атлетом на поводке. – Ты выбрал отличное место для вечерней прогулки!
Крестоносец затравленно покосился на Алёну. А она только головой покачала: Манфред… Вот так имя! Неслабое имечко для тракториста-крестоносца. И довольно известное. Манфред Рихтгофен был знаменитым немецким летчиком времен Первой мировой войны, сбил больше семидесяти самолетов и был прозван Красным Бароном за то, что и реглан носил красный, и самолеты его эскадрильи выкрасили в красный цвет – чтобы сразу отличать от самолетов противника. Это раз. Еще был Манфред в одноименной поэме Джорджа Гордона Байрона. Алёна быстренько напряглась, и ее память мигом выдала на-гора первые строки:
Ночник пора долить, хотя иссякнет Он все-таки скорей, чем я усну; Ночь не приносит мне успокоенья И не дает забыться от тяжелых, Неотразимых дум: моя душа Не знает сна, и я глаза смыкаю Лишь для того, чтоб внутрь души смотреть. Не странно ли, что я еще имею Подобие и облик человека, Что я живу? Но скорбь – наставник мудрых; Скорбь – знание, и тот, кто им богаче, Тот должен был в страданиях постигнуть, Что древо знания – не древо жизни…Алёнина голова была напичкана такими вот «первыми строками». К примеру, наша героиня запросто могла продекламировать первые десять– двенадцать строк «Илиады», «Одиссеи», «Слова о полку Игореве», «Евгения Онегина», «Мцыри», «Демона» и даже «Василия Теркина». Однако потом прочная сеть ее памяти редела и вспоминались лишь обрывки из бессмертных произведений русской и зарубежной классики. Ну, не считая «Онегина», который зацепился там, в той сети, почти весь.
Манфред… Мать честная! Не очень-то французское у тракториста имя. Но до чего впечатляющее! И неописуемо ему подходит!
– Я только спросил мадам, не нужно ли ей помочь, – с самым равнодушным видом ответил Манфред крестному.
– И что ответила тебе мадемуазель? – хохотнул Жоффрей, и Алёна послала ему самый признательный на свете взор. – Что твоя помощь не требуется? Да, Манфред, тебе придется смириться с тем, что belle dame все делает сама. Крыльцо выложить плиткой – сама, плющ ободрать – сама, в Нуайер сбегать за продуктами – сама… Амазонка, ну что еще скажешь, истинная амазонка! Есть ли что-нибудь на свете, чего вы не умеете, Элен?
– Вы отлично знаете, что я не умею водить машину, – засмеялась в ответ Алёна. – Прошу меня извинить, господа, не могу ли я попросить вас уйти? Понимаете, спускаться отсюда довольно трудно, зрелище может оказаться не очень эстетичным, а я слишком дорожу вашим восхищением, Жоффрей, и вашим, мсье…
Вместо того чтобы воспользоваться моментом и представиться даме, Манфред только молча кивнул, развернулся и, не прощаясь, торопливо зашагал по улице, через несколько шагов скрывшись за поворотом.
– Вот невежа! – развел руками Жоффрей. – Всегда таким нелюдимым был, с самого детства… Элен, вы уверены, что вам не нужна помощь?
– Совершенно уверена! – пылко воскликнула Алёна.
Ну хорошо, – кивнул Жоффрей. – Я, собственно, зашел пригласить вас и Марин завтра часов в шесть на аперитив. Передадите ей? С девочками, конечно. Ратафью мы им не дадим, но отличный виноградный сок найдется!
И он подмигнул Алёне, а Алёна подмигнула ему – как она надеялась, с должным количеством энтузиазма. Аперитив, гости, пирушка… Вот классно! Но сейчас ей хотелось одного: чтобы Жоффей поскорей ушел.
Наконец мужчина удалился. Оглядевшись, Алёна подождала, пока мимо проедет зеленый «джип» и еще парочка разнокалиберных авто, потом переждала пробежку ватаги местных юнцов, любезно предложивших ей помощь (во Франции все, даже дети, как-то ошеломляюще любезны!), и, не обнаружив в поле своего зрения более никаких соглядатаев, покрепче замотала банку в тряпку, потом обернула ворохом плетей плюща и кинула находку вниз, стараясь попасть не на каменные плиты террасы, а на розовый куст, притулившийся под стеной дома. Трюк удался, и оглушительного грохота разбитого стекла не последовало. Банка осталась целой.
Облегченно вздохнув, Алёна слетела с высоты, как перышко, подхваченное ветром, даже забыв хоть немножко побояться высоты, подхватила сверток и с хищным видом уволокла его наверх, в свою спальню, умудрившись остаться не замеченной Мариной и девочками, которые сидели перед телевизором и восхищенно внимали приключениям Артура в стране минипутов.
В самом деле классный фильм, немудрено заглядеться так, что ничего вокруг себя не заметишь.
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
«Вы слышали? У мадам Ивонн теперь всегда девочки. Такие душки невинные, такие лапочки! Особенно одна была – я ее забыть не могу. Волосы черные, глазки ясные такие, носик – ну просто поэма, а не носик! Грудки – о mon Dieu, умереть можно! Сразу оживает то, что я считал давно умершим, пробуждается то, что спало много лет. Ее зовут Лилу. Птичка моя, девочка моя Лилу! Ножки стиснула, лежит, не шелохнется, только плачет… И умоляет пощадить ее, потому что она не сможет жить опозоренной и ей останется только утопиться или пойти на панель, сделаться падшей женщиной. Вы не представляете, что со мной сделалось! Я был истинным жеребцом! Никогда за мной такого не наблюдалось! Если бы моя жена видела, на что я способен, она перестала бы бегать к нашему конюху, а побольше внимания уделяла мужу. А впрочем, нет. Ее давно знакомое тело мне опостылело. Прелесть новизны, прелесть невинности, нетронутости… Она яблоками пахла. Я ее целовал, а у нее ротик – ну будто яблочко жуешь!»
Я словно бы слышу эти бредни. Думаю, в таких или примерно в таких тонах стареющий козел мсье Антуан описывал какому-нибудь дружку свои беспримерные похождения в заведении мадам Ивонн. Особенно смешно будет, если тем дружком окажется мсье Филипп, который в ответ пропоет ему «песнь песней» о милашке по имени Хлоя. Или – мсье Мишель, которому запала в душу скромница-брюнетка, которую звали Элиза. Или…
Смех разбирает. Да на улицах полным-полно молоденьких девочек, которых голод и нужда довели до того, что они рады-радешеньки задрать юбчонку в первой попавшейся подворотне и отдать свое «главное сокровище» любому уроду – всего за несколько су. Нет, мсье Мишелю, и Антуану, и Филиппу нужно выкладывать несусветные деньги за то, чтобы в полутемной, насквозь пропахшей духами комнатушке, на широкой постели, под низко нависшим пологом, овладеть трепещущей от страха девственницей, сначала облаченной в длинную и плотную ночную рубашку, похожую на саван, а потом раздетой их жадными и нетерпеливыми, потными от вожделения руками.
Мсье Антуан стягивал рубашку с Лилу через голову и аж богохульствовал от нетерпения, когда прядь длинных волос зацепилась за пуговицу и ее пришлось осторожно отцеплять. Мсье Филипп просто-напросто разорвал рубаху на Хлое (поэтому мадам Ивонн взяла с него дополнительную плату, но он не имел ничего против, еще и приплатил, до того ему полюбилась девчонка, как он сам сказал). Мсье Мишель заставил Элизу раздеться самой и чуть с ума не сошел от восторга, когда она начала причитать, и стонать, и охать, и умолять отвернуться, потому что ее наготы еще не касался ни один мужской глаз…
Откуда я все так хорошо знаю? Да оттуда, что я – Лилу. И Хлоя – тоже я. И Элиза. Кроме того, я – Манон, Иветт, Жюли, Жужу, Мими, Сюзон, а также Лизетт. И еще Нинон, деревенская дурочка Нинон, которая с самым простодушным видом хватает мужчину за то, что у него торчит между ног, и восклицает: «А что-й та у вас тута, добрый господин? Ой, я раньше такое только у жеребцов видала! И вы это будете в меня заталкивать? Ой, нет, пожалейте меня, вы меня порвете, да я же буду вся в крови!»
И она в самом деле трепыхалась в луже крови, а воодушевленный обладатель самого жалкого на свете пестика чувствовал себя воистину жеребцом. Как бишь его звали? Ах да, мсье Оливье.
Как бы не запутаться во всех этих сладострастных идиотах… Хорошо, что мадам Ивонн ведет записи: кто когда приходил, кого лишил невинности, сколько заплатил (вот уж что в первую очередь учитывается!), а главное – хочет ли он с этой девушкой встречаться снова или желает еще раз иметь девственницу. Ах да, записываются также прихоти клиента. Ну вот, скажем, мсье Антуан теперь хочет лишить девушку невинности в наемной карете. И он сообщил мадам, что желает купить ее запачканные кровью нижние юбки. Уж не знаю, как он будет прятать их от жены. А впрочем, если его супруга так уж увлечена своим конюхом, то не все ли ей равно, чем и как наслаждается муженек?
После каждой встречи я подробно все рассказываю мадам Ивонн, и она записывает в свои тетради все, что я говорила о себе мужчине: может пригодиться, если он снова пожелает встретиться с той, кого «лишил невинности». Некоторых ужас как возбуждает то, что девушка после ночи, проведенной с ними, вынуждена будет пойти по стезе порока. Да, такова печальная судьба деревенской дурочки Нинон. Со своим ужасным провинциальным выговором она теперь рассказывает мсье Оливье о том, сколько мужчин имели ее за ночь, и причитает: «Ах, знала бы моя бедная маменька, что я стала шлюхой!» Мсье Оливье на вершине блаженства!
Оказывается, мужчин так легко обманывать. Постель, в которую я с ними ложусь, для меня сцена, театральная сцена. Мы идем в театр и свято верим, что гром там гремит настоящий. И хоть мы доподлинно знаем, что за сценой всего-навсего бьют кувалдой по листу железа, все равно верим: звучит гром. Люди вообще слепы и глухи к тому, что происходит на самом деле. Они видят и слышат только то, что хотят слышать, что отвечает их представлениям о жизни. А представления так убоги… так однообразны… их так легко высчитать… И людьми так легко управлять!
Этим прекрасно пользуется мадам и учит меня. Хорошая память, бесстыдство, немного актерского мастерства – и я чувствую себя истинной королевой постели. Королевой мужских желаний!
Могу себе представить, что стало бы с родственничками, если бы они прочли мои записи. Брат, которого я в последний раз видела пять лет назад (такой противный, прыщавый и высокомерный капуцин), непременно предал бы меня анафеме. Отца удар бы хватил! Сестричка Клод, высоконравственная жена своего мужа и занудная мамаша трех деточек (терпеть не могу своих племянниц), такой визг подняла бы! Воздела бы руки к небу: «Ах, какое счастье, что господь уже взял к себе нашу маменьку и она не видит, в какую бездну рухнула ее младшая дочь! Твое рождение стоило ей жизни, а ты превратилась… О боже, в кого ты превратилась!» А в кого я должна была превратиться – от такой жизни, при таком отце? Не уверена, что именно мое рождение стоило матушке жизни. Что-то такое шептали служанки, когда у нас еще были постоянные служанки, а не наемные посудницы и поломойки: мол, отец поскупился позвать хорошего врача, вот она и умерла от потери крови, пользуемая невежественной, но зато дешевой, очень дешевой повитухой. Ведь роль повитухи исполняла моя покойная бабка, мать отца. Ей можно было не платить за работу ни су, а что из-за его скупости Клод, Себастьян и новорожденная Николь лишились матери – ну, это не суть важно. Неведомо, какими бы мы сделались, останься она в живых. Быть может, все было бы иначе. А быть может, нет. Мне трудно судить. Одно могу сказать: если бы отца хватил удар, я была бы просто счастлива. Тогда мы – Клод, Себастьян и я – наконец– то унаследовали бы деньги.
А может быть, наследников было бы меньше: только Себастьян и я… Ведь отец поклялся лишить Клод наследства, когда она вышла замуж за своего Кристиана Превера. Муженек сестры, вообразите, оказался настолько корыстолюбив, что потребовал у отца все же выплатить приданое, которое тот сначала обещал дать за Клод, а после свадьбы решил прикарманить. Дошло дело до суда, отец бесился, буквально бесился от ярости. Но в результате он выложил-таки очень немалую сумму, и дела Преверов с тех пор пошли в гору. Супруг Клод, может, и порядочный человек, но, глядя на него, я точно знаю, что замуж за порядочного человека не пойду. Беда какой он скучный! Они с Клод – два сапога пара. Мы с ней видимся редко – отец запретил ей бывать у нас дома, я порой сама ее навещаю, – и мне доставляет удовольствие думать, что Превер иногда сходит с ума от добродетелей моей сестрицы и бегает по борделям в поисках очень даже недобродетельных радостей. А впрочем, не знаю, ничего не могу сказать. Может быть, муж и жена и впрямь одна сатана.
Интересно, Превер бьет женушку или нет? Помнится мне, еще женихаясь, он очень любил читать вслух старинные фабльо:
Не зря зовется дураком, Кто у жены под каблуком. Сидит и ждет за годом год, Когда она свой раж уймет. Взглянула косо – врежь ей в глаз, Чтоб впредь коситься зареклась, Поднимет шум и тарарам — Ты ей, злодейке, по губам! А кто не поступает так, Тот сам себе заклятый враг.И мы с Клод должны были смеяться… На месте Клод я бы непременно наставила ему рога, если бы он и правда надумал драться!
Но я отвлеклась. Так вот о наследстве. Клод можно сбросить со счетов. Отец ей ни гроша не даст. Остаемся мы с Себастьяном. Но и здесь все не так-то просто! Пять лет назад, когда я и видела Себастьяна в последний раз, у него с отцом произошла крупная ссора. Брат требовал денег. Если бы он сделал крупный взнос, его кем-то там назначили бы в его монастыре. Ключарем, капелланом или еще каким-то старшим братом – я ничего в этом не понимаю и понимать не хочу. Ну отец, понятно, отказал. Наверное, монаху полагалось бы уйти со смиренным видом, но Себастьян вспылил. Они с отцом страшно орали друг на друга. Я почему-то так испугалась… ну да, пять лет назад я была еще пугливая и глупая девчонка. Я забилась в своей спальне в шкаф и там сидела. Мне казалось, мир провалится в тартарары: ведь мой отец и мой брат стали врагами! Я даже не помню, чего они там наговорили друг другу, но зато помню вот что: когда Себастьян проходил мимо моей комнаты, отец вслед ему докрикивал проклятия и угрозы никогда и на порог не пускать, и лишить наследства.
С тех пор Себастьян в нашем доме не появлялся. Не приходил, и все. Глупо, конечно. Отец не прогнал бы его. Мне даже кажется, что он ждал Себастьяна. Но тот не появлялся. И отец злился на него все больше. Уж больше некуда! Он хотел, чтобы Себастьян просил прощения. Ну да, попросит братец, как же! А три месяца назад, когда доктор Мерсье сказал отцу, что болезнь его обостряется и он долго не протянет, батюшка мой вызвал нотариуса. Мсье Пастер, уходя, все головой качал. И очень странно на меня посмотрел и пробормотал, что нельзя так возносить одного ребенка в ущерб другим, несправедливо. А отец с тех пор сделался со мной непривычно ласков, и хоть щедрости у него не прибавилось, я подумала, что он… что он, возможно, переписал завещание. Исполнил свою угрозу – лишил Себастьяна наследства. Все получу я.
Но когда? Ответ ясен: когда умрет отец. Вот он умрет, я стану богатой невестой… И что? Нет, конечно, я найду, что делать с деньгами, только дура не нашла бы, а я отнюдь не дура. Наверное, другая на моем месте втайне молилась бы, чтобы это случилось поскорей, но я не молюсь. Ведь когда я стану богата… когда я стану богата, мне придется бросить работу у мадам Ивонн. Зачем, если у меня и так будут деньги?
Или… или мне придется признаться себе, что я работаю у нее вовсе не ради денег, а ради удовольствия. Причем, самое смешное, не ради плотского удовольствия. А ради удовольствия обманывать людей, играть ими… властвовать над ними!
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Аперитивчики в Муляне – это что-то! Можете мне поверить – это большущее удовольствие. Собираются люди не ради выпить-закусить: просто пообщаться, поболтать о том о сем. И лишь в качестве фона для болтовни глотнуть отличного вина, купленного у местных виноделов (в Бургундии, вопреки сложившемуся штампу, далеко не каждая семья владеет виноградниками и занимается виноделием), или ратафьи, которую, вот уж точно, делают в каждом доме, или сливовой настойки (тоже дело обычное), или сидра (если урожайный год выдался на яблоки, вот как нынче). Собственно, «аперитивчиков» обычно много (хотя много здесь, строго говоря, не пьют, лишь употребляют алкоголь для некоего вполне приличного возвеселения), а закуски – чуть: маслины, оливки, орешки, канапе, сосиски-коктейль с непременной дижонской горчицей, невероятно затейливые крекеры или специальные печенюшки для аперитивов, которых в окрестных магазинчиках, хотя бы в том же Нуайере, превеликий выбор. Нуда, вроде бы не для еды люди собираются, но тем не менее, если хозяйка возьмет да испечет что-то свое, фирменное, гости воспринимают ее стряпню с детским удовольствием. Причем хозяева тоже не станут возражать, если кто-то из гостей вдруг возьмет да и принесет на аперитив домашний пирог. Все-таки вкусная еда – это из разряда вечных ценностей!
На кухне Брюнов имелось, на взгляд Алёны, два истинных сокровища: старая газовая плита (года эдак примерно шестидесятого) и старинные (века примерно девятнадцатого) противни. Они напоминали лотки – толстостенные, глиняные, обливные – и в сочетании с неистовым жаром старой газовой духовки делали с тестом что-то невероятное. Любые приевшиеся, надоевшие рецепты, которые применяла Алёна, в той печи и в тех противнях давали сказочный и совершенно новый результат. Особенно волшебным получился сметайный сырный пирог, который Алёна в понедельник сымпровизировала потому, что захотелось чего-то особенного на обед, да и хлеб кончился, а буланжье-булочник с его уникальным набором вкусностей в понедельник брал выходной. Со вчерашнего ужина осталось немного зеленой стручковой вареной фасоли и один стейк-аше (что-то вроде большой плоской круглой говяжьей котлеты), который не захотели есть девчонки, поскольку перебили аппетит печеными яблоками. Имелся также подзасохший кусок какого-то столового сыра и аккуратненький батончик – граммов двести пятьдесят – мягкого, ароматного fromage de chèvre, то есть козьего сыра. Еще были в наличии пучок петрушки, примерно пол-литра сметаны, ну и, само собой, мука. Алёна вылила сметану в миску (тоже глиняную, тяжелую, обливную, как противень), мелко-мелко порезала зеленую фасоль и петрушку, раскрошила стейк-аше, накромсала большую часть твердого сыра, разбила одно яйцо, посолила, высыпала также порошок– разрыхлитель и наконец насыпала муки – немного, так, чтобы получилось рыхлое, негустое тесто – чуть гуще, чем делают для оладий. Вылила все в противень и загрузила его в раскаленную (градусов 250, не меньше) духовку. Когда поверхность самую малость подрумянилась, Алёна достала пирог и в его раскаленную, еще сыроватую мякоть вогнала нарезанный на пластинки козий сыр. Потом посыпала его сверху остатками старого сыра, который успела натереть, и отправила в духовку еще на пять минут. Алёна знала – и в обычном тонком непригарном противне получилось бы вкусно, но мулянская печка и мулянские противни результат дали совершенно фантастический. Пирог воистину таял во рту, издавая нежнейший аромат козьего сыра. Все семейство поглощало Аленину стряпню с придыханием и косилось на противень – осталось ли еще?
Именно с таким пирогом Алёна явилась на аперитив к Жоффрею и была встречена натурально бурей восторга: ее пироги все помнили по прошлым аперитивчикам. К тому же старенькая Жоффреева матушка, мадам Мадлен, взялась испечь в качестве основного блюда свои фирменные заварнушки с ветчиной – и забыла выключить вовремя печку. В общем, сожгла их все, что обнаружилось вот только сейчас, когда гости уже начали собираться.
То есть Алёнин пирог оказался весьма актуален, и ему немедленно воздали должное. Все воздали. И хозяева, и крестоносец Манфред, и еще несколько соседей. Некоторых Алёна не знала: кое-кто был даже не из Муляна, а приехал из Самбура и Френа, ближних деревень. Их познакомили, при словах «наша русская гостья» бургундцы делали большие вежливые глаза, а Алёна старалась запомнить имена: толстый, отечный дядька в очках вроде бы Доминик, а тощая курносая тетка – Паскаль, коротконогий загорелый – Виктор, а второй – Томб, тощенькая дама, похожая на козочку, зовется Даниэль… Мулянских-то соседей Алёна знала по предыдущим аперитивчикам.
Разумеется, сама Алёна пирога не ела – чтобы другим больше досталось. Рядом с ней стояло блюдо с овощами: маленькие белоснежные шампиньоны, оливки и маслины, разобранная на кочанчики цветная капуста (ее, кстати, тоже можно есть сырой, как и шампиньоны) – и несколько соусников, а также баночка с дижонской горчицей. Экспериментируя с соусами, Алёна знай отправляла в рот шампиньончик за шампиньончиком, запивала их ратафьей – и чувствовала себя совершенно счастливой. С каждым глотком, что характерно, она становилась все счастливей и счастливей…
– Вы, я вижу, любите грибы? Позвольте, я вот тут ухвачу, с краешку…
Это Манфред ткнул зубочисткой в один из немногих оставшихся шампиньонов. Алёна бесшабашно улыбнулась, а сама подумала, что его вроде бы невинное замечание можно воспринять как укол: мол, я вижу, вы их так любите, что съели уже непомерно много, другим не достанется. И она вспомнила, что в восьмисотый раз собиралась начать худеть. Начать надо с того, что после шести вечера не есть. И вообще – диета, диета! Но ведь всем известно, что легче сесть на шпагат, чем на диету. Вот она и тянула, как могла. Неужели слова Манфреда следует счесть за намек: мол, пора браться за свою фигуру прямо сейчас?! Или у нее уже паранойя? Не исключено. Да, пожалуй, что так…
Люблю, – кивнула Алёна, решив не давать паранойе воли и не обижаться. – Просто обожаю шампиньоны. Особенно такие: свеженькие, крепенькие. В таких не видела в магазине. Наверное, в лесу собраны? Или в саду? Ну, я хочу сказать, они необычайно естественные какие-то. Не на гидропонике какой-нибудь выращены, а на живой земле, насыщенной лесной прелью, пропитанной ароматами жизни…
– Ах, как поэтично! – восхитился оказавшийся рядом Жоффрей. – Но должен вас огорчить. Шампиньоны мы покупаем у Доминика. – И он указал на толстого отечного дядьку, который весь вечер невероятно внимательно пялился на экран телевизора почти с выключенным звуком. Доминик смотрел так внимательно, словно пытался прочесть неслышные слова по губам дикторов.
«Видимо, у него дома телевизора нет, вот он и отрывается в гостях», – сочувственно подумала Алёна.
– Но он их тоже не в лесу собирает, у него в Самбуре есть небольшая шампиньонница. Только для своих, так сказать. Доминик! – окликнул Жоффрей. – Я рассказываю Элен о твоей шампиньоннице.
– Я слышу, – отозвался Доминик, кивая своей очень большой и очень круглой лысой головой. Голос у него оказался неожиданно тонкий, но, впрочем, весьма приятный. – Я все слышу. И должен сказать, мадам, что хорошие шампиньоны на гидропонике не вырастут. В качестве почвы я использую особый субстрат. Он состоит из специально подготовленного компоста, в который входят навоз, куриный помет, органические наполнители (солома, кукурузные кочерыжки, ботва растений и так далее) и минеральные добавки.
Алёна быстро моргнула и чуть изменила направление своей зубочистки. Сначала та была нацелена в один из последних шампиньончиков, а теперь ткнулась в оливку. Алёна прожевала кислосоленую оливку, глотнула еще ратафьи и подумала, что, пожалуй, наелась грибов. Надолго. Даже очень надолго!
– А в лесу мы вообще не собираем грибы, – продолжал своим приятным голосом Доминик. – Видите ли, солнечный свет отрицательно влияет на развитие шампиньонов. Под его воздействием сохнет почва, и в грибе начинают развиваться вредители. Он гниет, гниение передается грибнице… Я думаю, сейчас в наших лесах натуральных шампиньонов просто не найдешь. Грибницы выродились! Так, набредешь на какую-нибудь гниленькую мелочь…
Он пренебрежительно махнул рукой.
– А я вчера или позавчера, не припомню точно, видела настоящий живой шампиньон. Да какой огромный! – упрямо возразила Алёна, которая не могла простить Доминику того дискомфорта в желудке, который воцарился там при упоминании о кукурузных кочерыжках и курином помете. – Просто рекордсмен! Жаль, что трава была сырая, я не захотела кроссовки промочить. А велико было искушение добраться до него и съесть прямо тут же. Он был тако-ой, что им одним, наверное, можно было наесться.
Доминик открыл рот и тотчас его закрыл. Жоффрей негромко ахнул. Серые глаза Манфреда сузились.
– Серьезно? – проговорил он. – Вы видели такой гриб? Где? Когда?
Алёна растерянно моргнула. Странные какие лица стали у мужчин. Можно подумать, она сообщила не о каком-то грибе, а о том, что видела в ближнем лесу, куда прокралась тайком («Просьба не входить на территорию!», здесь кругом частные леса), группу террористов из ближневосточных стран.
– Ну да, я его видела, – пробормотала она. – А что, это запрещено законом? Когда? Позавчера, утро еще было дождливое. Где? Да неподалеку от Муляна, на пути в Нуайер. На опушке леса видела. В траве. Уникальный был гриб.
– Сырое утро, опушка леса, огромный шампиньон, – кивнул Жоффей. – Все верно. Неужели они опять появились?
– Похоже на то, – пробормотал Манфред.
Доминик важно кивнул. У него был вид судмедэксперта, чьи выводы о причине убийства только что блистательно подтвердило вскрытие трупа. Почему-то под взглядом его глаз, полускрытых очками, Алёна вдруг ощутила себя тем самым вскрытым трупом.
– Они – кто? – насторожилась Алёна. – Инопланетяне высадились?
– Элен, дайте мне слово, – проговорил Жоффрей необычайно серьезно, – что вы никогда не станете есть грибов, которые напоминают вам шампиньоны и которые вы найдете в лесу.
Манфред и Доминик кивнули.
– Почему? – удивилась наша героиня.
Впрочем, на самом деле не так уж сильно удивилась. Она ведь почти целую ночь читала ту тетрадку, которую обнаружила вчера в водостоке… И поэтому почти знала, какой ответ последует сейчас.
– Потому, – важно сказал Доминик, – что в наших лесах в августе, особенно если стоит такой дождливый август, как нынче, появляется очень опасный гриб. Он называется «белая бургундская поганка» и так же ядовит, как… ну, скажем, как яд кураре.
– Неужели? – фальшивым голосом ужаснулась Алёна. – Неужели его можно сравнить с кураре?
– Можете мне поверить, – кивнул Доминик. – Я ведь грибами всю жизнь занимаюсь, окончил в свое время биологический факультет в Дижоне, так что врать не стану. Белая бургундская поганка – реликт и уникум. Слава богу, что она уникум! Наши-то все о ней знают, но многие даже не видели никогда, потому что на нее непросто наткнуться. А вам – надо же как повезло!
– Еще больше вам повезло, что не захотели ноги промочить, – буркнул Манфред и почему-то очень внимательно посмотрел на Алёнины ноги.
Нынче она была не в шортах и кроссовках, а в коротеньком таком черно-белом сарафане в облипочку и в черных шлепанцах на шпильках. Шлепанцы были украшены стразами. Не Сваровски, понятное дело, но о-очень даже эффектно! А кроме того, прошло не более недели с тех пор, как Алёна в последний раз делала педикюр: собственно, перед самым отъездом из любимого Ни-Но (так иногда называют свой город нижегородцы), в любимой парикмахерской «Фэмили» на улице Пискунова, неподалеку от драмтеатра, – и пальчики с пяточками выглядели не только вполне презентабельно, но и очень-очень миленько.
– И повезло, раз нам про то, что видели гриб, сказали, – поддакнул Доминик и тоже уставился на пяточки и пальчики Алёны.
Ей немедленно захотелось натянуть платье на вышеупомянутые части тела, но сие было совершенно немыслимо по причине минимального количества ткани, использованной для пошива оного.
Слава богу, что хоть Жоффрей вспомнил о своих обязанностях хозяина и повернулся к Марине, чтобы налить ей ратафьи.
Марина блаженствовала, наслаждаясь редкостной минутой свободы: девчонки веселились с младшей внучкой Жоффрея в соседней комнате и пока что вели себя безукоризненно. Неведомо, конечно, было, сколько времени продлится их благонравное поведение, поэтому Марина торопилась использовать каждый миг свободы: прихлебывала ратафью и болтала с соседкой, местной интеллектуалкой Женевьевой, об Уэльбеке. Алёна только брови подняла, когда услышала его имя. Ну не нравился ей Уэльбек! А что, нельзя, да?..
– Вообще-то я про бургундскую поганку слышала, – пробормотала Алёна. – Только тогда представить не могла, что вижу именно ее.
Вы слышали про бургундскую поганку? – изумленно спросил Манфред, и глаза его наконец-то оторвались от Алениных, скажем так, босоножек.
Ей сразу стало ощутимо легче. Все-таки она была скорее скромная женщина, чем нескромная, хотя некоторые события ее жизни заставляли усомниться в данном утверждении… И все-таки – скорее скромная, чем нет!
Доминик тоже удивился. И его очки немедленно обратились к Алёне:
– Неужели даже в России известно…
– Да нет, в России неизвестно, – покачала головой Алёна, – но, насколько я понимаю, даже во Франции далеко не все знают про белую бургундскую поганку.
– Совершенно верно! – энергично закивал Доминик. – Но вы, откуда вы о ней можете знать?
«Сказать им, что я нашла? – размышляла Алёна. – Сказать или нет? А вдруг потребуют отдать? Заявят, мол, раритет, национальное достояние… Уж точно раритет, букинисты озолотили бы меня, вздумай я это продать… Но я нашла «клад» в доме Брюнов. Он не мой. Взять – значит украсть. Не воровала отродясь, поздно начинать. Отдам Морису, пусть сообщит хозяевам. Но пока Морис не приехал, дочитаю и сниму копию. Перепишу, во– первых, а во-вторых, пересниму. На мобильный пересниму, хотя бы фрагментарно, а дома перекачаю в компьютер. То есть у меня будет две копии: рукописная и фото. Эх, увезти бы с собой… Нет, нельзя. Если засекут на таможне – все, кранты. И кроме того, просто нехорошо. Национальное достояние, историческая реликвия, то-се… Черт меня вообще за язык тянул. Надо как-то отовраться. Надо переключить их внимание…»
И она ляпнула первое, что взбрело в голову:
– Не помню, откуда знаю. Читала где-то, в каком-то журнале. Ах, неважно. В конце концов, я же не сорвала ту несчастную поганку, так о чем беспокоиться?! Вы мне лучше скажите, господа, есть ли в Муляне или в окрестных деревнях люди по фамилии Жерарди?
– Никогда не слышал, – покачал головой Доминик, и очки его замкнуто блеснули.
Манфред тоже покачал головой, но ничего не ответил.
– Как вы сказали? – подсел к Алёне Жоффрей. – Жерарди? Могу вам совершенно точно сказать, что в наших краях нет людей с такой фамилией.
– Говорю же я, и я не слышал, – подхватил Доминик, но Жоффрей перебил его:
– Не в том дело, слышал я или не слышал. Определенно знаю: никого с такой фамилией у нас нет. Но как странно, что…
– А откуда ты знаешь, что нет? – бесцеремонно перебил Манфред. – Проверял, что ли?
– Да нет, не проверял, – пожал плечами Жоффрей. – Я не проверял, но был тут двадцать два года назад один человек… вот он и в самом деле проверял.
И тут произошла очень интересная вещь. Манфред и Доминик резко вскинули глаза (Доминик – очки) на Жоффрея, потом повернулись друг к другу и неприметно покачали головами.
А потом лица их стали прежними и выражали теперь лишь мимолетный вежливый интерес к досужей болтовне.
Это что-то значило! Но спросить было, конечно, неудобно, и Алёна спрашивать ничего не стала, а только пробормотала, обращаясь к Жоффрею:
– Двадцать два года назад? И вы запомнили?
«Двадцать два года тому назад мне было двадцать один год, – подумала Алёна мечтательно. – А я практически ничего из того времени не помню, кроме ветра в своей голове. Счастливого, солнечного ветра. А события… ну, разве что самые важные, судьбоносные. Замуж я тогда в первый раз вышла, но такая ерунда получилась, что ее и помнить не стоит. А еще что…»
Она напряглась было, пытаясь припомнить, чем была примечательна ее жизнь двадцать два года назад, но тут мысли Алёны прервал голос Жоффрея:
– Конечно, я не запомнил бы фамилии человека, который теми сведениями интересовался, но его фамилия была Жерар. Очень похоже, верно? Жерар – Жерарди. Вот я и запомнил. Того человека звали Патрик Жерар.
– Это был ваш друг? – спросила Алёна, просто чтобы что-нибудь спросить.
Жоффрей покачал головой: Нет. Просто знакомый. Вернее, постоялец. В те годы мы с женой задумали было открыть в Муляне небольшой отель, совсем небольшой, всего на пять номеров, и Патрик Жерар стал в нем первым и единственным посетителем.
– А почему вы закрыли отель? – спросила Алёна, снова лишь бы что-то спросить, но даже рот раскрыла, услышав ответ.
– Потому что наш первый и единственный постоялец умер при невыясненных обстоятельствах. – Жоффрей невесело усмехнулся. – Было следствие, было много шуму. Все случившееся нас так поразило, что Жанин даже заболела. И мы решили, что отельный бизнес – не то, чем мы должны заниматься. Кстати, правильно решили. Закрылся не только наш отель, но и все магазины в Муляне, и маленькое бистро около мэрии… Держать такие маленькие предприятия невыгодно, знаете ли.
– К сожалению, – виноватым голосом сказала Алёна, – я ровно ничего не понимаю в подобных делах, а уж в отельном-то бизнесе… – Она махнула рукой. – А скажите, почему мсье Патрик Жерар интересовался семьей Жерарди? Они были его родственники? Фамилии очень похоже звучат.
– Представляете, я его тогда о том же самом спросил, – усмехнулся Жоффрей. – Но он сказал, что созвучие фамилий – случайное совпадение. Он был историк и Жерарди искал потому, что интересовался историей их семьи и разыскивал всех могущих остаться потомков или родственников.
Интересно, почему именно эта семья его так заинтересовала? – проговорила Алёна с самым безразличным видом. Якобы ей-то самой совершенно ничего не интересно. Что было не так, абсолютно не так!
– Не знаю, – пожал плечами Жоффрей. – Патрик погиб и ничего не успел мне рассказать.
Любопытно… Алёна задумалась… Сейчас Жоффрей сказал: «Патрик погиб». Но некоторое время назад он сообщил, что первый и единственный постоялец его отеля умер при невыясненных обстоятельствах. Так все же погиб Патрик или умер?
– А как он погиб? – не сдержала любопытства Алёна.
– Ну, он ездил по округе на велосипеде. Автомобиля у него не было, да и он говорил, что вообще любит велосипед. Говорил, что с удовольствием просто бегал бы по нашим местам – ему очень нравились окрестности Муляна, все наши близлежащие деревни. И в Нуайер он частенько наведывался. Но это долго, сами знаете, – бегать, велосипед более мобилен и быстроходен. И вот как-то утром он уехал во Френ – знаете деревню по пути в Тоннер? – и пропал. А спустя неделю лесник случайно нашел на поляне в лесу его велосипед. А рядом лежал Патрик. Мертвый, конечно. Получалось, он заехал по тропке на поляну и внезапно умер. Никаких следов ударов на его теле или на голове не было. Он даже с велосипеда не падал – тот стоял прислоненный к дереву. И отравы никакой в желудке не нашли. Получается, у него внезапно остановилось сердце, вот и все. Бывает, конечно, такое…
Остановилось сердце? – изумленно уставилась на него Алёна. И ей вдруг показалось, что у нее самой что-то неладное сделалось с сердцем – оно так затрепыхалось, что пришлось прижать его ладонью, ибо черно-белая обтягушечка Алёны не была приспособлена к тому, чтобы выдерживать подобные нагрузки.
Остановилось сердце… После того что Алёна читала всю ночь, на эти слова она отреагировала самым невероятным образом!
И тут еще кое-что пришло ей в голову, и она не удержалась от вопроса:
– Вы говорите, он спрашивал о фамилии Жерарди у всех в Муляне. А у Брюнов тоже?
– Конечно, – кивнул Жоффрей. – Тогда была еще жива мадам Маргарет, матушка мсье Брюна, и я отлично помню, что он и ее спрашивал, потому что у нее была великолепная память, она знала все родословные Муляна чуть ли не с XIV века. Я на нее очень надеялся и Патрику, помнится, сказал: если уж Маргарет Брюн не знает о Жерарди, то и никто не знает. Ну так вот она не знала. В наших краях фамилия не встречалась.
«Но тогда каким образом в дом Брюнов попал дневник Николь Жерарди?» – чуть не вскричала Алёна. Но удержалась-таки, пусть и с невероятным усилием.
Ей немедленно захотелось снова заглянуть в невероятный, волнующий, трагический, интригующий, такой живой, даром что такой древний, дневник. Ну настолько захотелось, что вот так вскочила бы и убежала. Но не убежишь ведь одна. Что-то Марина засиделась, девчонок пора спать укладывать, факт!
Из соседней комнаты послышался детский плач. Алёна с готовностью вскочила и кинулась туда. Кажется, никогда она не воспринимала капризы девчонок с таким энтузиазмом, как сейчас. Если дети плачут, значит, они устали, спать хотят. А стало быть, есть законный предлог смыться из гостей и, уложив Лизочку с Танечкой, снова уткнуться в дневник Николь Жерарди…
Интересно, знал ли Патрик Жерар о существовании дневника?
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
Произошла страшная история. Настолько ужасная, что я даже мадам Ивонн о ней не сказала, хотя та требовала, чтобы я докладывала ей о каждом своем шаге, о каждом слове господ клиентов. Я должна также сообщать о малейшем признаке, вернее, даже о малейшем намеке на признак даже самого незначительного недомогания. Она и понятно – кому охота подцепить дурную болезнь? Но заведение мадам Ивонн тем и славится, что все девушки у нас совершенно здоровы. Особенно она печется о тех, кто, как я, играет роль непорочных девиц. Нас постоянно осматривает доктор, но мадам Ивонн этого мало. Она делает для нас какие– то отвары, какие-то зелья варит… Мадам Ивонн родом из Бургундии, в Париж ее привез муж, который, обнищав и промотав все ее приданое, стал торговать прелестями жены. Вот какой негодяй! Понятно теперь, почему мадам Ивонн так презирает мужчин. В Бургундии мадам Ивонн жила у своей бабки-знахарки. Я слышала – служанки в нашем доме шептались, – будто бабку сожгли на костре за колдовство. Не знаю точно, но мадам Ивонн знает целую кучу знахарских рецептов. И они помогают! Правда помогают! Как-то раз у одной нашей девушки началась какая-то сыпь на бедрах. Ох как она перепугалась! Мадам Ивонн мигом дала ей какие-то настойки, какие-то отвары, и все вскоре прошло. Это было настоящее чудо! Конечно, господина, после ночи с которым у девушки случилась неприятность, в дом больше не пускали, несмотря на то что он был очень щедрый, очень богатый человек. Нет, наша репутация дороже всяких денег, как говорит мадам Ивонн, и я с ней согласна. И вот что получилось… Боже мой! Я поставила под удар не только репутацию нашего дома, но и само его существование. Сейчас мадам истинно в ужасе. Но она не знает, что могут произойти события еще более ужасные…
Нет, я постараюсь изложить все по порядку.
Мадам Ивонн сказала мне, что прибыл посетитель, который хочет девушку. Невинную девушку.
– Опять чей-нибудь неверный, толстый и лысый супруг? – ухмыльнулась я. – И где он хочет ее поиметь? В чистенькой постельке? В чулане? В карете? На лужайке? На куче мусора под забором?
На сей раз тебе повезло, – улыбнулась она ласково. – Это настоящий красавчик. У него такие же чудные черные волосы, как у тебя, только глаза темные. Сказать по правде, я и сама не возражала бы с ним отправиться хоть в постель, хоть под забор, но ему нужна именно девица. А впрочем… – Тут она призадумалась и покачала головой. – Нет… Я бы не хотела с ним переспать. Он красив, да, но от него ладаном за версту несет. И он знаешь где хочет лишить тебя невинности? На ступеньках собора. Вот святоша!
– Пресвятая Дева… – Я даже осенила себя крестным знамением. – Какой же он святоша? Настоящий богохульник!
– Говорю тебе, святоша, – настаивала мадам. – Небось после того, как согрешит с тобой, наденет власяницу и станет пост держать, а то и бичевать себя примется. Пари держу, что парень сбежал из монастыря, потому что его, как святого Антуана, искушения одолели, да только справиться он с ними не смог.
Сейчас рассказываю и диву даюсь: как я сразу не догадалась? Как сразу не поняла?!
А впрочем, где мне было понять! Мне и в голову ничего подобного прийти не могло.
Ну вот… Настала ночь. Я тайком ушла из дому и прибежала к мадам Ивонн. Теперь я благодарила отца за его скупость, за то, что вся прислуга у нас была приходящая: за мной просто некому было следить. Мадам Ивонн велела мне снять одежду и облачиться в длинную белую полотняную рубаху, очень простую, грубой ткани. Волосы мне распустили, и вид у меня сделался уж до того невинный, что я сама чуть не прослезилась, глядя на себя в зеркало. Я постаралась запомнить сиюминутное настроение, вошла в роль, и, когда села в карету, мне не стоило труда держать глаза на мокром месте. Так, всхлипывая, я и вышла из кареты на площади Мадлен. Оглянулась испуганно – я была тут одна, возчик сразу отъехал.
Темная фигура выступила из-за колонн, приблизилась ко мне.
Мужчина был в монашеском плаще. А ведь права оказалась мадам Ивонн насчет святоши!
Вот монах откинул капюшон, и луна осветила его лицо. Оно и впрямь было очень красивым и сразу показалось мне очень знакомым. Я нахмурилась, не в силах вспомнить. Я совершенно точно видела уже этого человека, но где?
– Как вас зовут? Что вам от меня нужно? – спросила я испуганно. Того требовала моя роль, но мне и вправду было страшновато.
– Меня зовут Себастьян Жерарди, – буркнул монах и опрокинул меня на ступеньки.
Я упала неловко, ударилась спиной, и боль в первую минуту помешала мне вполне осознать то, что я не смогла понять сразу и что наконец дошло до меня: мужчина – мой брат! Мой брат Себастьян!
Итак, он сбежал из монастыря, чтобы предаться тайному плотскому греху. И надо же было такому случиться, что шлюха, с которой он собрался греху предаться, оказалась его сестрой!
А если он узнает меня? Боже мой…
Мне хотелось заорать от ужаса и броситься наутек, но я только билась на ступеньках, не в силах хоть слово сказать, безотчетно стискивая покрепче ноги, чтобы пузырь с кровью, свидетельство моей девственности, из меня не выскользнул.
Нет, он не думает, что я шлюха. Считает, что перед ним невинная девица.
Что мне делать? Признаться? Он может подумать, что я еще девственна. Но меня послала к нему мадам Ивонн! Уже одно то, что я знакома со знаменитой содержательницей знаменитого притона, делает меня опозоренной, заклейменной.
Ничего, я потом отоврусь, что-нибудь придумаю. Сейчас главное – остановить Себастьяна, который совсем обезумел от желания. Но я не знала как! У него были безумные глаза, и я ужасно испугалась. Если скажу, кто я, он меня убьет. Придушит, просто придушит вот здесь, на ступеньках собора…
Нет, нельзя называться, нужно просто взывать к его жалости.
– Ради всего святого! – взмолилась я. – Отпустите меня, мсье. Смилуйтесь надо мной, отпустите меня!
Его объятия и поцелуи стали еще жарче. Я забыла, что невольно произнесенные мною слова были именно теми, какие невероятно распаляли самцов, подобных Себастьяну. Да, мой брат был именно самцом, обезумевшим от тупого желания. Я не могла с ним справиться! Я билась изо всех сил, но совершенно бессмысленно!
– Ради всего святого, мсье! – зарыдала я, давно не плакавшая так искренне. – Ради всего святого, отпустите меня! Представьте, что перед вами ваша сестра, ваша невинная сестра!
Тут в лице его не осталось ничего человеческого. Передо мной был даже не мужчина – похотливый сатир, который неистово овладел мной. Неистово и так грубо, что я закричала от боли без всякого притворства.
К счастью, все кончилось очень быстро.
Я лежала перед ним, изнемогая от боли и ужаса, а он, даже не застегнувшись, вынимал из кармана монеты и бросал на меня. Он хохотал, а я рыдала. Кажется, за всю жизнь я не рыдала так!
Потом он повернулся и ушел.
Я не могла встать, лежала на ступеньках, пока не подъехал испуганный возчик. Он подумал, что монах меня убил, а потом увидел, что я плачу, и начал утешать. Это был случайный наемный кучер, он поверил, что я и впрямь девушка, которую изнасиловал монах, и клялся, что утром нажалуется кюре своего прихода, а тот подскажет, к какому церковному высшему чину обратиться, чтобы монаха нашли и наказали. Я с трудом умолила его не затевать скандала и дала ему монету из тех, что оставил мне Себастьян.
И подумала: интересно, где брат взял деньги? Не иначе сестричка Клод, которая всегда его обожала, тайно от мужа дала ему. А он купил себе проститутку. Свою младшую сестру, меня!
Да, вот так смеется над нами судьба. Я бы посмеялась вместе с ней, если бы могла перестать рыдать.
Мадам ужаснулась, увидев мое заплаканное лицо. Мне надо было сказать ей… может быть… но я не смогла.
– Он был очень груб со мной, и я разбила спину на ступеньках, – еле выговорила я сквозь слезы, и она принялась ухаживать за мной, как родная мать за плачущей дочерью, которая попалась в лапы насильнику.
Мадам Ивонн велела приготовить мне ванну с тысячелистником, а потом, когда я искупалась и немного успокоилась, собралась собственноручно намазать мне спину какой-то мазью.
И тут произошла смешная история. Она уже взяла склянку с мазью, как вдруг вскрикнула.
– Боже мой, я чуть не убила тебя! – прошептала она в ужасе. – Я перепутала в шкафу банки, хорошо, что сейчас заметила…
Я только мрачно подумала, что там, на ступеньках, мне и впрямь хотелось умереть. Но не стала говорить о своих чувствах мадам, а только спросила без особого любопытства:
– А что это за ядовитая мазь?
В ней сок одного гриба, который растет только в бургундских лесах, да и то не везде. В особенно сырые утра его можно найти в окрестностях Нуайера, на реке Серен, ты и не знаешь тех мест. Гриб – большая редкость, и сок его очень дорого продают. Стоит ему попасть на какую-то рану на теле человека, пусть даже на небольшую царапину, и он мгновенно проникает в кровь. Если просто на кожу попадет, дело медленнее тянется. Человек чувствует, что он умирает. Пройдет не меньше минуты, прежде чем он отдаст богу душу. А если сразу в кровь, то сердце останавливается мгновенно. И никаких следов яда невозможно найти ни внутри, ни даже на коже. Разумеется, отравитель должен быть в плотных перчатках, иначе сам рискует умереть. И потом их следует немедленно сжечь. Только быть осторожным, нельзя спать в том помещении, не то будет болеть голова, как после сильного угара. Ах, окажись яд в свое время у мадам де Бренвилье[18], ее преступлений никто и никогда бы не открыл. Мэтр Экзили знал о нем, но не смог раздобыть и попусту бился над тем, чтобы создать его искусственным путем. Зато яд бургундской поганки имелся в арсенале у королевы Екатерины Медичи и ее лекаря Козимо Руджиери. Это один из самых страшных ядов на свете. Но он такая редкость, что почти неизвестен даже в самой Бургундии. И слава богу, не то половина народу перемерла бы. Ах, какой ужас! Что на меня нашло, что я перепутала баночки!
И она продолжала причитать, намазывая мою спину какой-то другой мазью, которая немедленно унимала боль. А я думала, что иметь при себе хороший яд, наверное, не помешало бы. Мало ли что может случиться в жизни. Я скоро стану богатой наследницей, и мне нужно будет обзавестись каким-то оружием против людей, которые, возможно, станут покушаться на мое богатство. Оружие дает человеку силу!
И я решила выпросить у мадам Ивонн хоть немножко того яду. Она дала мне его не очень охотно, но все же дала.
Клянусь, что мне и в голову не приходила мысль ускорить смерть моего отца с помощью зелья! И господь с Пречистой Девой тому свидетели!
Я думала, что все кончилось. Я старалась не вспоминать о Себастьяне. Но уже на другой день он напомнил о себе.
Наше время. Из дневника Селин Дюбоннез, конец августа, Мулян, Бургундия
Помнится, когда-то у меня была старая книга, которая называлась «Les idées sages», «Мудрые мысли». В ней, собственно, были собраны афоризмы, надерганные из различных произведений, начиная с времен античных. Много там имелось цитат из Шекспира, а я вообще люблю Шекспира, прославившего интригу, коварство, утонченную жестокость. Яго из «Отелло», Клавдий из «Гамлета» да и сам Гамлет – интриганы высшего полета. Клавдий к тому же – хитрейший из отравителей. А леди Макбет? А Ричард Третий каков? А Тит Андроник? Ох, с каким удовольствием я когда-то о них читала… но потом утомилась от картин выдуманных – слишком много я повидала в жизни. Однако мне в душу отчего-то запали две фразы Шекспира, приведенные в той книге: «Жизнь человеческая – это ткань из хороших и дурных ниток». И еще одна: «Когда о худшем слушать не хотите, оно на вас обрушится неслышно…»
Давно уже обветшала ткань моей жизни, а все же я не хочу, чтобы она внезапно порвалась – и я бы провалилась во тьму, в бездну, in profundis, совершенно того не ожидая. Поэтому я предпочитаю заранее предполагать худшее, чтобы оно не обрушилось на меня неслышно. Честно сказать, я какое-то время уговаривала себя, убеждала, что в русской девке на самом деле нет ничего дурного, что она противна мне просто, как бывает женщина противна другой женщине, порой совершенно необъяснимо. Но сегодня я поняла, что предчувствие не обмануло меня. Старое оружие не ржавеет, мое чутье не притупилось!
Когда Багарёр рассказал мне, о чем вела речь девка – здесь ее зовут Элен, хотя на самом-то деле как-то по-другому, но на русских именах язык сломаешь, пусть уж будет Элен, – на аперитиве у Жоффрея, у меня поднялись волосы дыбом. То есть они, полагаю, поднялись бы наверняка, не будь моя голова уже пять лет лысой, как бильярдный шар, и не прячь я свою лысину под приличным, скромным париком.
Она завела разговор о фамилии Жерарди… Каким образом, черт побери, русская могла узнать фамилию Николь?! Не могла же она в самом деле найти дневник?!
Я снова начала вспоминать то, о чем вспоминала уже не раз. Дневник был у Лазара. В тот вечер, перед тем как его арестовали, он много к кому заходил, в том числе к Брюнам. Прочищал там у них водосток. Неужели он спрятал дневник у Брюнов, да так, что Маргарет не заметила? Кстати, вчера Багарёр упоминал, что видел русскую девку, которая обрывала плющ над водостоком. Неужели дневник был там? Неужели Лазар спрятал его туда?
Нет, ерунда. От бумаги в водостоке ничего не осталось бы давным-давно. Скорей всего, Лазар мог припрятать его где-нибудь в доме, а Элен нечаянно нашла. Почему раньше не нашли хозяева? Да потому, что Маргарет была слабей бабочки-однодневки, вечно чем-то болела, и в доме у нее царило настоящее запустение. Сын ее как уехал учиться в Париж, так почти и не являлся в Мулян, жена его и дочь тоже не в восторге от деревенской жизни, я их здесь видела-то раз всего или два. Семья, которая у них дом снимает… все время забываю их фамилию, ну, те, с которыми сюда приехала Элен… они тоже не станут затевать особой уборки. Небось паутину еще обметают, а по углам не лазят. А вот Элен, получается, полезла и в одном из таких углов нашла драгоценную реликвию…
Думала я, значит, думала – и поняла, что нужно преодолеть свой страх и пойти в дом Брюнов. Я могу сколько угодно отсиживаться в своих комнатах, боясь призрака велосипедиста, но если кто– то еще найдет дневник Николь, тогда я досижусь до того, что ко мне придут вполне живые люди, а не призраки, и предъявят мне обвинение в…
Словом, я пошла. И даже сама себе не верила – да неужели я, Селин Дюбоннез, решила выйти на улицу одна? Такого не случалось уже многомного лет! Но я шла, чувствуя себя нелепо, непривычно, дико. До дома Брюнов от меня прежде было ровно пять минут. Вот именно, было! А сейчас я плелась и плелась еле-еле, опираясь на свою палку, и мне казалось, что все так и таращатся в окно: старая Селин потащилась куда-то, смотрите! Оказывается, в Муляне столько брехливых и глупых собак… Глупы точно также, как их хозяева. Их лай так и катился вслед за мной по деревне, будто я цыган-вор, какие промышляли в Бургундии десяток лет назад, а не обычная толстая, одутловатая, неуклюжая старуха. Или собаки и впрямь чуют человечье нутро? Не зря говорят, что у маленького куста есть тень, и мою «тень» собаки видели получше людей.
Да тьфу на них, опять я пишу не о том!
Ну вот я наконец добралась до высокой террасы брюновского дома, посмотрела на водосток и стены, аккуратно очищенные от плюща, пожала плечами и взялась за щеколду калитки. Побрякала ею, и вот кружевная занавеска, которая загораживала распахнутую дверь, откинулась, и на пороге появилась Марин. Еще одна русская на нашу голову. Тоже ногастая, глазастая, только вид гораздо скромней, чем у Элен. Посмотреть приятно, и причесана гладенько. А у той патлы по сторонам торчат. Вежливая она девочка, Марин, ничего не могу сказать. Открыла мне калитку, помогла по ступенькам взобраться, даже не спросила, за каким чертом старая рухлядь припожаловала. Вообще ничего не спросила, а приветливо усадила в кресло в салоне. Я его сразу узнала: как рассказывали, это было любимое кресло деда Маргарет, старого Брюна, он его в Дижоне купил году в девятьсот десятом в подарок жене и в Мулян на телеге привез, потому что в ту пору автомобилей, почитай, и не было. Привез, значит, в подарок жене, а сидел в нем обычно сам, потому что кресло было чудесное – бархатное, цвета старого бордо… Теперь оно выцвело, конечно, а спинка потемнела. Нынешние же, молодые-то, антимакассаров не признают, им проще мебель заново обить, чем салфетки под головы подкладывать! Но все равно мне было приятно сидеть в старом кресле старого Брюна. Оно помнило меня такой, какой я когда– то была. И Лазара помнило, конечно, и даже, очень может быть, знало, куда Лазар спрятал дневник Николь Жерарди, вот только говорить оно не умело и ничего не могло мне подсказать, тут уж приходилось только на себя рассчитывать. Я сидела в кресле, пила холодный сок, который подала мне вежливая Марин, а глаза мои так и бегали по салону.
Запустение, конечно! Сразу видно, что в доме не живут, только на лето его открывают. Трубу каминную совершенно точно лет двадцать не чистили – ну и не топили его столько же. Теперь же центральное отопление кругом, хочешь – включил, хочешь – выключил. Камин в малом салоне был вообще загроможден какими-то вещами, детскими игрушками, что ли, старый телефонный аппарат громоздился на нем, очень старый, даже не в пластмассовом, а в эбонитовом корпусе…
Детей дома не было, ушли гулять, сказала Марин, не было и Элен, видать, она с ними и гуляла. Ну и хорошо, что ее не было, мне даже малость полегче стало, что время появилось перед встречей с ней. Мне надо было сил набраться. Все боялась, что выдам себя чем-то. Не зря говорится – qui se sent morveux se mouche[19].
Смотрела я по сторонам, значит, Марин за мной глазами водила и этак виновато лепетала, что, мол, руки не доходят толком убраться. Элен только окна вымыла и плющ со стен ободрала. А внутри паутина замучила, не успеешь ее обмести, как пауки опять все заплетают. И правда, паутины по углам и под потолочными балками я увидела немало.
– Паутина потому сразу появляется, что Элен домашних паучков не убивает, – стрекотала Марин… Она эту девку иначе называла, Алёна, что ли, да я могу и перепутать, таких имен у людей и не бывает, варварство какое-то, а не имя. – Говорит, что они очень симпатичные, сухонькие такие, длинноногие, средневековые. Ей кажется, они для того здесь живут, чтобы добрые вести приносить, но мы их просто не слышим.
Очень я удивилась. Оказывается, и русским известна примета, что пауки, мол, известия разносят…
– Ну и все же мы здесь не у себя, конечно, – продолжала Марин, – нам не совсем удобно тут устраиваться по-своему. Но если нам удастся купить у мадам и мсье Брюн дом, мы тут сразу ремонт сделаем, камин вычистим, заменим кое-что…
Мебель старую, конечно, выкинете, – проворчала я, очень надеясь, что она скажет – да, и тогда можно будет попросить оставить для меня вот это старое кресло. Замечательно в нем сиделось, я как будто в былое вернулась, в молодое мое былое…
– Ни за что не выкинем! – замотала головой Марин так энергично, что у нее заколка свалилась. – Ой, извините… Я говорю, ничего выкидывать не будем, просто отремонтируем кое-что и вычистим. Это же не дом, а остров сокровищ, так и Элен говорит.
Я навострила уши, и, как оказалось, не зря.
– Причем тут сокровища находишь в самых неожиданных местах, – болтала Марин. – Вы представляете, мадам Дюбоннез, Элен обрывала плющ со стен – и обнаружила, почему все время натекало на террасу и на скамью из водостока. Его не просто плющом забило, там банка лежала.
У меня вдруг трепыхнулось сердце.
– Какая банка?
– Вот такая…
Марин сбегала на кухню и принесла одну из знаменитых темно-желтых стеклянных банок с притертыми крышками, которые в деревенских семьях сберегаются из поколения в поколение как семейная реликвия. Они совершенно герметичны, теперь таких днем с огнем не сыщешь. Говорят, за них на Marché aux puce[20] в Париже дают приличные деньги.
– Видите? У нас было шесть таких банок, но одну мы мадам Жоффрей дали, и осталось пять. Вдруг смотрю – их опять шесть. Тогда Элен сообщила, что обнаружила в водостоке банку, вымыла ее и поставила к другим.
– А что было в ней? – нетерпеливо перебила я и заметила, что голос у меня сделался какой-то негнущийся, будто глиняный, и звучал так, словно готов был вот-вот рассыпаться на куски.
– В банке? – Марин непонимающе уставилась на меня. – Да ничего.
– Что, совсем ничего?
– Совсем.
– То есть она там пустая лежала?
– Ну да. Пустая. И еще там кусок какой-то прорезиненной ткани оказался. Элен сказала, что она и затыкала водосток, и поэтому…
– А где ткань?
– Не знаю, – пожала плечами Марин. – Вроде бы Элен ее выбросила, а может, нет, точно не знаю. Наверное, выбросила. Зачем нам какая-то тряпка?
– А как они попали в водосток, тряпка и банка? – спросила я, хотя отлично знала ответ на вопрос. Я вообще уже не сомневалась ни в чем, а разговор продолжала просто по инерции.
– Не знаю, – снова пожала плечами Марин.
Вот глупая девчонка, ничего не знает!
– Тряпку, может быть, со второго этажа уронили, а банку…
– Что? – ехидно спросила я. – Тоже уронили со второго этажа?
– Да нет, вряд ли! – захохотала Марин. – Она бы разбилась. Наверное, ее туда положили нарочно.
Меня занимал вопрос: она и в самом деле дурочка или меня дурачит? Неужели чертовка Элен не сказала ей, что банка была не пустая?!
– И кто же ее мог туда положить, скажите на милость?
– Да, например, дети, – хихикнула Марин.
Нет, она точно дурочка, знай хохочет по поводу и без повода!
– А что такого? Наши девчонки обожают что– нибудь куда-нибудь засунуть, да так, что не найдешь. Вот и здесь так же. Играли да и сунули в водосток, а потом забыли. С тех пор, наверное, сто лет прошло! – И она беспечно махнула рукой.
С тех пор прошло не сто лет, а всего лишь шестьдесят три. Впрочем, Марин почти права… Какая разница, сто или шестьдесят три? Шестьдесят три года назад Лазар пришел к своей кузине Маргарет починить засорившийся каменный водосток над крыльцом, но только еще больше его засорил: спрятал там тетрадь Николь Жерарди. Я понимаю, что он прятал не столько тетрадь, сколько вложенные в нее шифры, но это неважно. Стеклянную банку он, конечно, потихоньку стянул у Маргарет, и лучшего контейнера для хранения дневника просто невозможно было придумать. Да еще Лазар обернул ее какой-то прорезиненной тряпкой.
Важно другое. Я раньше не задумывалась, а сейчас спросила себя: почему Лазар спрятал дневник так надежно? Он мог его просто сунуть за диван, в какую-нибудь щель… Но он нашел самый потайной из всех тайников на свете, куда никому не пришло бы в голову заглянуть: ведь нонсенс прятать бумагу в воде!
Но Лазар сделал именно так. И сделал, как я теперь понимаю, по одной-единственной причине: он знал, что его должны арестовать. Может быть, не был уверен на все сто процентов, но предполагал. И хотел обезопасить шифры любой ценой. Они представляли для маки огромную ценность, не зря же Легран тогда искал их, переворачивая весь Мулян сверху донизу. Где спрятаны шифры, знал только Матло, но он погиб… Лазар надеялся на него, думал, если его арестуют, Матло расскажет Леграну, но вышло иначе. А ведь если Лазар предполагал свой арест, получается, он знал, кто донес на него бошам.
Знал про меня?!
Мне стало дурно. Вот теперь-то мне стало по– настоящему дурно!
А что, если он оставил записку? Что, если Лазар оставил Леграну записку, в которой рассказал об этом? И записка сейчас находится в руках русской девки с неразборчивым, варварским именем… В руках русской дикарки находится мое доброе, честное имя!
Мое очень НЕдоброе имя… очень НЕчестное… перед собой-то можно не лгать…
Внезапно с улицы донеслись детские голоса и смех.
– Девочки возвращаются, – сказала Марин и пошла к двери, ведущей на террасу.
Я замерла. Меня словно приковало к креслу старого Брюна. Я еле смогла повернуть голову.
Вот сейчас войдет Элен. А в руках у нее…
Я почему-то была убеждена, что старая тетрадь с дневником Николь Жерарди и заметками, а может даже, и с письмом Лазара окажется у нее в руках. И я воззвала ко всем черным силам на свете, чтобы они даровали мне возможность наброситься на Элен, выхватить у нее заветную тетрадь – и бежать с ней неведомо куда, пусть даже на край света!
Вцепившись в подлокотники, я оперлась на них и начала с невероятным трудом приподнимать свое отяжелевшее, набрякшее тело из кресла. И тут кружевная занавеска откинулась, и в комнату вошла… Жанин.
Жанин, жена Жоффрея!
Ее чуть не хватил апоплексический удар при виде меня. Ну да, она скорей могла ожидать, что старая часовня сдвинется со своего места на развилке дорог, чем старая Селин Дюбоннез выползет из своего дома и отправится шляться по гостям.
– Боже мой, мадам Дюбоннез! – закудахтала Жанин. – Как приятно видеть вас в добром здравии! А что же не зашли к нам? Мы были бы в восторге! Или, может быть, еще заглянете?
– Да, конечно, я собиралась и к вам заглянуть, – соврала я. – Что-то захотелось пройтись на старым домам, в которых я так давно не была. Здесь все, как было при мадам Маргарет, а у вас многое изменилось, конечно…
Нет, мы только обои поменяли наверху, в спальнях, – покачала Марина головой, – а внизу, в салоне и на кухне, все по-прежнему. Я всегда говорю: от добра добра не ищут. Зачем нам перемены? Ах да, еще прочистили камин. Пока в нем ни соринки, девчонки там так хорошо играли, как в пещере, а чуть похолодает, и огонь можно будет разжечь. Плохо, когда засорен камин, я позвоню мадам Брюн, что у меня есть хороший трубочист…
– А, – проговорила я глубокомысленно, прерывая ее болтовню, – так, значит, ваши дочери, Марин, были у Пуссоньеров в гостях?
– Да, – кивнула Марин, улыбаясь. – Я готовлюсь к экзаменам, поэтому обычно с ними моя подруга возится, Элен, но сегодня она срочно отправилась в Тоннер, а Жанин была так любезна, что…
– Какая любезность? – засмеялась Жанин. – Просто удовольствие. И для меня, и для нашей маленькой Виктуар. Девочки очень хорошо играют вместе и никак не могут расстаться.
Дети хохотали на террасе, как ненормальные, но я не слышала ничего.
Так, выходит, Элен нет? А за каким чертом она отправилась в Тоннер?
– Я слышала, ваша подруга спортсменка. Она и в Тоннер побежала, как бегала в Нуайер? – с трудом выговорила я.
– Нет, ее подвез Жоффрей, – сказала Жанин. – Ему надо было в банк, ну, он и прихватил с собой Элен. До Тонера не больно пробежишь, все же семнадцать километров. А вернуться она собиралась на такси.
– А ей тоже надо было в банк? – настороженно спросила я. – Или в магазин?
Может быть, мое любопытство и показалось Марин и Жанин назойливым, но лица их не изменили вежливого выражения.
– Ей понадобилось посетить библиотеку и интернет-салон, потому что ни ее, ни мой мобильный не могут выйти в сеть из Муляна, здесь плохой прием, – пояснила Марин, и тотчас у нее в глазах появилось озабоченное выражение: она не знала, поняла ли я, что такое интернет-салон и мобильный телефон.
– Вашей подруге, наверное, нужно кому-то переслать e-mail? – высокомерно осведомилась я, и Марин, а тем паче Жанин онемели. – Или проверить свою электронную почту?
Ну да, я же, конечно, стара, как динозавр, и, по их мнению, столь же тупа! А между тем я во всем прекрасно разбираюсь. У меня дома даже есть ноутбук, и я подключена к Всемирной паутине через домашний телефон. Говорят, в Париже теперь существует бессетевое подключение, но до нашей глуши оно еще не дошло…
Я очень люблю Интернет! Там столько всего можно прочесть…
Интересно, а почему я ни разу не набрала в поисковом окошечке слова «Николь Жерарди»? Вдруг ее имя встретилось бы в каких-нибудь старинных книгах, которые в изобилии помещены в Сеть?
Нет, ей не электронную почту проверить, – наконец пролепетала Марин. – Она вчера узнала от Жоффрея интересную историю об одном человеке, о Патрике Жераре, вот и захотела поискать в Интернете что-нибудь о нем, о его жизни и смерти.
Тут в комнату с визгом вбежали две девчонки, одна постарше, другая помладше, и своим визгом, кривляньем и хохотом отвлекли от меня внимание своей матери и Жанин.
Не помню, как я вернулась домой. Шок был так силен… И только здесь, перед экраном компьютера, на котором я увидела все, что выдал поисковик по словам «Patrie Gérard», немного успокоилась. Нет, сначала я хохотала, долго, с трудом унимая смех, а потом успокоилась. Элен ничего не найдет. На сей счет можно не тревожиться.
Но дневник Николь… но записки Лазара… Я почти не сомневалась, что они у Элен. И готова была биться головой о стену оттого, что не могу придумать, как его у нее отнять!
Впрочем, что я говорю – не могу придумать? И придумывать-то ничего не нужно. Способ есть, и довольно простой. Простой и действенный, уже применявшийся мною. Другое дело, что одна я тут ничего не смогу сделать. Мне понадобится помощник, и я уже точно знала, кого попрошу о помощи.
Конец августа, Мулян, Бургундия
Интернет-салон в Тоннере привел Алёну в состояние некоего темпоралогического ступора. Возможно, такое словосочетание употреблено впервые в мировой практике, возможно, оно вообще не имеет никакого смысла, однако у Алёны возникло ощущение, что она вдруг мало того, что вернулась на два месяца назад, но еще и крепко стукнулась лбом о стену. Стена была дымовая: кругом ужасно курили, а два месяца назад Алёна побывала совершенно в таком же прокуренном интернет-кафе в Питере.
Она приехала на семинар по аргентинскому танго, которым безумно увлеклась, и, выйдя из поезда, вспомнила, что забыла дома листок со всеми адресами танго-школ. И сразу в глаза бросилась вывеска: «Интернет-кафе». Наша героиня спустилась в сумрачный подвальчик, немедленно ударилась лбом о плотную табачную стену, тупо удивилась, что в половине шестого утра здесь уже так накурено, но тотчас поняла, что не «еще», а «уже», потому что у столиков сидели зеленоватые от недосыпа и экстремального освещения малокровные питерские юнцы и маниакально пялились на мониторы, отрешенно и отстраненно затягиваясь разнообразным куревом. Алёне потом неделю казалось, что от нее табачищем несет, она волосы дважды в день мыла, и вещи ее висели не в шкафу, а на балконе той квартирки, которую она снимала в Питере, – перманентно проветривались. Теперь снова придется дважды в день голову мыть, а майку с бриджами стирать со страшной силой, даром что они только сегодня надеты. Что характерно, сам салон был практически пуст, а облако дыма навыпускали из себя три вполне консервативного вида дамы: две клиентки и работница, которая занималась их обслуживанием. Всего три дамы могли бы отравить целый зоопарк экологически чистых животных! Во Франции женщины курят просто клинически, и с каждым годом все больше и больше.
С трудом осознав, что она все же не в Питере, а небольшом городке Тоннер в семнадцати километрах от Муляна, Алёна заплатила за полчаса пользования Интернетом и села к компьютеру. Набрала в искалке «Patrie Gérard» – и натурально открыла рот, увидев, что выдала система. 103 000 ответов! Но ей тут же пришла на память популярная русская пословица: «Федот, да не тот». Некто по имени Патрик Жерар оказался писателем, который достиг грандиозной популярности за последние три года, выпуская роман за романом, причем один скандальнее другого.
Алёна, сама, как известно, писательница, автор пары десятков детективчиков, почувствовала мимолетный укол ревности, какой непременно ощутит всякий не слишком успешный литератор, услышав о сногсшибательной популярности собрата, не побоимся этого слова, по перу. Ревниво поджимая губы, она не сдержала любопытства и открыла одну восторженную рецензию. Прочитав, что Патрика Жерара сравнивают с Уэльбеком, она вздохнула свободнее – и более рецензий читать не стала. Рассеянно пробегая по списку ответов на свой запрос, она вдруг осознала, что обратилась к помощи Всемирной паутины совершенно напрасно. Патрик Жерар – тот, который был ей нужен, – умер в 1985 году. Или погиб. По мнению Алёны, он именно погиб. Конечно, компьютеры тогда уже были, даже персональные. Были и в СССР, а во Франции гораздо в большем количестве, однако такой привычки – качать в Сеть и из Сети все, что надо или не надо, – тогда еще не существовало. Паутина еще не оплела весь мир (ко благу его или нет, тут можно спорить), однако Алёна точно знала, что, доживи Патрик Жерар хотя бы до 1995 года, картина ей в поисковике открылась бы совершенно иная. Она пробовала формулировать вопрос иначе, набирала при его имени слово l’historien – историк, набирала также рядом фамилию Жерарди, ставила год его смерти, но все было напрасно – снова и снова появлялся пресловутый популярный тезка-однофамилец, и в конце концов ей все это надоело, да и стена дыма вокруг Алены смыкалась все плотней. Судя по воодушевленным лицам дам, они играли – причем отнюдь не в какой-нибудь консервативный «Quake», а в пленившую в последнее время всех домохозяек игру «Ville des amazones», «Город амазонок». Другое ее название было – «Prends l’homme», в буквальном переводе «Возьми мужчину», и сказать, что добропорядочные француженки на ней свихнулись, значило ничего не сказать. В Париже игра стала национальным бедствием, а теперь вот, видать, и до бургундской глуши добралась. Интересно, в семьях несчастных курящих амазонок знают, где их мамаши и жены? Какую историю придумают они в оправдание своего долгого отсутствия?
И тут словно прошумело что-то за спиной Алёны. Ощущение было такое, будто ветер прогнал за спиной охапку сухих листьев. Она даже оглянулась, но оказалось, что хозяйка салона всего-навсего включила климатизёр, в смысле кондиционер, на полную мощность. Алена уже приподнялась над стулом, собираясь встать и уйти, как вдруг два слова из тех, что только что порознь мелькали у нее в голове, оформились в пару и предстали перед ней в неразрывной связи: история семьи.
Ну конечно! Жоффрей ведь упоминал, что Патрик писал истории семей. И его случайно заинтересовала история семьи Жерарди, после чего он приехал в Мулян, где с ним и случилось то, что случилось: он или умер, или погиб.
Алена мигом настучала в искалке: «Patrie Gérard, l’histoire de la famille» («Патрик Жерар, история семьи») – и через минуту «Google» сообщил ей, что результат поиска один. Единственная найденная фраза выглядела так: «Патрик Жерар… увлекся историей этой семьи», – а ссылка отправляла к интервью с профессором Филиппом Оноре, взятому у него по случаю его пятидесятилетия ровно пять лет тому назад.
Негусто, но хоть что-то. А потому Алёна поспешно кликнула на ссылку.
«Наш собственный корреспондент Мишель Леру взяла интервью у профессора Сорбонны, доктора права Филиппа Оноре, которому в прошлое воскресенье исполнилось пятьдесят. Веселый, спортивный, обаятельный, успешный, умный, талантливый мэтр Оноре, отвечая на вопросы Мишель, не уставал параллельно отвечать и на телефонные звонки: поток поздравлений не утихает! И все же интервью состоялось.
– Ваши научные труды, мэтр Оноре, читаются как авантюрный роман. Ваш интерес к истории французского права XVI–XVIII веков носит характер не столько исследовательский, сколько чисто человеческий. Мне удалось узнать, что и ваши многочисленные поклонники, профессор, и столь же многочисленные завистники и неприятели называют вас между собой Канканье. Поэтому мой первый вопрос, мсье Оноре: известно ли вам об этом и знаете ли вы причину, по которой вам дали такое прозвище?
Конечно, известно. Более того, я даже знаю, кто был моим так называемым крестным отцом, то есть кто именно дал мне прозвище. В ту пору мы с тем человеком были врагами, теперь он вполне утвердился в науке и у него нет никакого повода завидовать мне или что-то со мной делить. Поверьте, прозвище меня ничуть не напрягает, я его воспринимаю скорей как комплимент, потому что оно дано мне именно по причине легкой, если так можно выразиться, усвояемости моих научных трудов. Вы изволили выразиться, что они читаются как авантюрные романы. Это происходит именно оттого, что я строю свои исследования на примере подлинных человеческих историй, судеб конкретных людей. Все они по разным причинам были – каждый в свое время – принесены богине Юстиции. Но они не просто жертвы приговора, не просто осужденные в связи с таким-то преступлением или по такой-то статье кодекса. Они прежде всего живые люди, и, само собой, у каждого имелась причина совершить свое преступление. Другой вопрос, насколько эта причина убедительна с точки зрения человеческой морали и правосудия. Приговор и наказание меня интересуют в данном случае лишь постольку, поскольку я пытаюсь исследовать истории жизни так называемых «судебных ошибок». Я пытаюсь проникнуть в тайны тех людей, в их страдания и надежды… Я делаю эти страдания и эти надежды всеобщим достоянием – вот, наверное, оттого меня и прозвали Канканье.
– Честно говоря, такой подход к истории юстиции сложно назвать привычным.
– Ну, зато книги мои читать интересно, вы сами сказали. Что в конечном счете самое важное. Я хочу, чтобы бездушные строки истории проходили не столько через разум, сколько через сердце человека.
– Мэтр Оноре, а почему вы избрали столь нестандартный подход к истории юстиции? Как вам в голову пришло взглянуть на столь сухую и даже несколько схоластическую науку, историю юстиции, с такой нестандартной точки зрения?
Я должен благодарить за это одного моего друга. Мы вместе учились в Сорбонне: я на юридическом, он на историческом факультете. Его звали Патрик Жерар. Да, я употребляю глагол прошедшего времени: двадцать лет назад Патрик скоропостижно скончался, но я свято чту его память: ведь без Патрика не было бы того Филиппа Оноре, который сейчас сидит перед вами. Он был очень странный, очень рассеянный в быту человек, обладающий, при всей своей рассеянности, острым, въедливым умом, который сделал бы честь любому следователю. Однако Патрик не был следователем – он был историком. Причем очень своеобразным. Патрик не умел воспринимать историю как науку вообще. Он всегда говорил, что история написана кровью живых людей, причем вовсе даже не великих личностей, о которых создано много книг и исследований и которых мы считаем столпами того или иного государства. Патрик увлекался историей, если так можно выразиться, частной, камерной. Он исследовал истории различных семей. Как-то ему в руки попали документы судебного процесса, на котором ответчицей была некая Николь… К несчастью, я запамятовал ее фамилию, помню только, что она была созвучна фамилии Патрика, вполне возможно, что звали ту даму Николь Жерар».
Ага, кивнула сама себе Алёна, так вот почему поиск по словам «Патрик Жерар – Жерарди» не дал результата! И она продолжала читать интервью с Оноре.
«Для удобства я так и буду ее называть – Николь Жерар. С точки зрения юриста, дело не представляло особого интереса: ведь обвиняемая сразу и незамедлительно признала все возводимые на нее обвинения. Прокурор в своей речи сравнивал ее с небезызвестной мадам де Бренвилье, поскольку Николь Жерар тоже была отравительницей, да и причина преступлений была одна и та же: деньги. Однако у мадам де Бренвилье, несмотря на то что против нее была масса улик, пытками выжимали каждое слово.
Николь не запиралась ни в чем, хотя, сказать правду, улики против нее были очень, очень косвенными. И, окажись у нее хороший адвокат, очень может статься, она так и не взошла бы на гильотину. Патрик тоже находил между двумя дамами много общего, и прежде всего страсть к пороку. У Бренвилье – страсть к деньгам и клиническая, даже патологическая безжалостность. У Николь Жерар – страсть к деньгам и плотскому греху. И все-таки Николь вызывала у него странную жалость. Судя по материалам дела, обвинение базировалось прежде всего на дневнике Николь Жерар. Патрик не читал его – дневник был возвращен сестре Николь через два года после ее казни и канул в семейных архивах. Скорее всего, он безвозвратно утрачен. Однако, судя по некоторым словам обвинителя и адвокатов, в этом же дневнике содержались факты, которые отчасти оправдывали Николь. И поэтому Патрик испытывал к Николь нормальную человеческую жалость, в то время как мадам де Бренвилье вызывала у него столь же нормальное человеческое отвращение. Он настолько заинтересовался судьбой Николь, что увлекся историей этой семьи, начал искать документы, имеющие отношение к другим ее родственникам. Правда, многие нити были оборваны, многие пути затеряны, и вот единственное, что ему удалось узнать: одна из правнучатых племянниц Николь вышла замуж за какого-то человека родом из Нуайера в Бургундии. Патрик загорелся мыслью встретиться с женщиной. Понимаете, он, кроме всего прочего, носился с теорией, что наследственная страсть к пороку может проявиться даже по непрямой линии через много поколений. Возможно – так, возможно – нет, теперь трудно судить, потому что исторические изыскания Патрика Жерара окончились ничем – их оборвала смерть. Он умер, так и не найдя ответа на свои вопросы…»
Интервью с мэтром Оноре было довольно длинным, но дальше Алёна читать не стала. О Патрике Жераре он больше не упоминал. Понятно, что достопочтенный мэтр ничего не знал о том, что ее интересует. Спасибо, впрочем, и за то, что он сообщил! Итак, историк искал родственников Николь в Нуайере и Муляне. Странно, почему он называл при поисках фамилию Жерарди… Ведь Клод, сестра Николь, была замужем за мсье Превером, а уж сколько раз менялись потом фамилии ее дочерей, внучек, правнучек…
Нет, невозможно ни понять ход мыслей Патрика, ни восстановить его изыскания. Очень может быть, что существовали какие-то его журнальные публикации, ведь не в стол же он писал, но мэтр Оноре не давал никаких ссылок, не называл ни одного печатного издания. Ну что ж, возможно, в каталогах Национальной библиотеки (той, которая раньше находилась во дворце самого герцога де Ришелье) и можно найти публикации Патрика Жерара, но где та библиотека, а где Алёна! Сейчас ей в Париж никак не выбраться, на целый день не оставишь дом, который всецело на ней. Да и как объяснишь причуду Марине? К тому же игра не стоит свеч. Как говорят в таких случаях французы? Да точно так и говорят. Ведь если Патрик приехал сюда, в Бургундию, искать родню Николь, значит, его изыскания не были закончены, то есть явно были не записаны и не опубликованы. Хотя насчет «не записаны» – не факт. Наверняка у него был какой-нибудь блокнот. И там имелись какие-то заметки, которые его, очень может быть, и погубили. И теперь блокнот находится у его убийцы, а не то разорван в клочки и выброшен.
Да полно! Был ли мальчик-то? Был ли убийца? Может, и убийцы-то никакого не было… Ведь никто ничего не заподозрил в смерти, только Алёна с ее складом ума писательницы-детективщицы. Но тому самому складу не дают покоя две зацепки. Первая: почему Патрику Жерару, чтобы умереть от сердечного приступа, понадобилось заходить в глубину леса? Что он там такое увидел или что там с ним случилось, что вызвало мгновенную смерть? И вторая: почему, зачем, для чего он называл фамилию Жерарди? Алёне казалось, что все это неспроста. Это могло быть приманкой. Приманкой для того, кто спрятал дневник Николь в столь странный и столь надежный тайник.
Да, историк не ошибся. Он забросил приманку, надеясь поймать рыбку. Рыбка клюнула и утащила с собой рыболова.
Алёна сердито мотнула головой и в очередной раз сказала себе, что она просто цепляется к чему не надо, потому что ее разум устал жить только простым бытом, ей осточертела обыденность, ей непременно нужно замутить какой-нибудь сюжет, какую-нибудь интригу – даже на пустом месте.
Она ведь наркоманка сюжетосложения! Да-да, наша героиня даже попыталась посмеяться над собой. Но трезвости рассудка хватило ненадолго, и снова ее мысли, будто голодные осы, закружились вокруг пиршественного, медового стола – интриги: Патрик Жерар или знал, или предполагал, что кто-то из потомков семьи Жерарди находится в Муляне, и хотел дать им понять, что он – знает. Было ли ему точно известно, кто он, тот человек? Неведомо. Может быть, потом узнал, уже после того, как задавал свой вопрос Жоффрею. Так или иначе, он волей-неволей спровоцировал того человека на убийство…
«Да ты опять? – в очередной раз попыталась осадить себя Алёна. – У тебя паранойя!»
И тут же забыла о суровом приговоре, вынесенном себе самой. Потому что вспомнила еще кое-какие детали.
Никаких повреждений на теле Патрика не было, сказал Жоффрей. А маленькая царапина, скажем, на руке… нуда, скорей всего, на кисти, на запястье. Или, может быть, на лице порез после бритья? Ничего такого, на что никто не обратил бы внимания, могло сыграть роковую роль, тоже не было? Алёне стоило огромного труда подавить желание немедленно позвонить Жоффрею и задать этот вопрос. Где-то она вычитала такую фразу: «После того как французы открыли для себя Достоевского, они считают всех русских немного сумасшедшими». После ее звонка Жоффрей будет считать сумасшедшими если не всех русских, то Алёну совершенно точно. А уж если она спросит, не находили ли рядом с телом кожаную перчатку… Нет уж, можно не сомневаться, что убийца тщательнейшим образом избавился от всех улик!
Убийца, улики… Алёна слегка ущипнула себя за руку – просто от злости на собственную одержимость. Ну куда она суется со своими досужими выдумками? Вот ведь как некстати случился острый приступ голода по какой-нибудь криминальной ситуации, которую она потом опишет в своем романчике! Ночами, во сне, она испытывает острые приступы голода совсем иного рода – по сердечному восторгу, по любви, которую можно было бы описать опять же в романчике. Но с тех пор, как из ее жизни исчез Игорь…
Так, лучше о голоде криминальном.
На самом деле вся причина воинствующих домыслов в том, что Алёна обнаружила дневник Николь Жерарди. Если бы не случайная находка, она никогда не узнала бы о существовании Патрика Жерара и не зацепилась за известие о его странной смерти. Но она узнала – и зацепилась…
Отдавая компьютерной хозяйке флешку, чтобы та записала для нее интервью с Филиппом Оноре, Алёна подумала: «Ладно, дневник… Но что в нем кроется такого, за что мог быть убит Патрик Жерар?»
Алёна в восьмисотый раз попыталась себя одернуть, но сдалась перед превосходящими силами противника и продолжила игру в поддавки с самой собой. Что такого в дневнике? Да ничего. Дела слишком давно минувших дней, преданья старины столь глубокой, что тетрадку можно рассматривать исключительно как исторический документ. Никакой обличительной фактуры в ней нет.
Кто и зачем спрятал ее? Патрик Жерар? Не факт. К тому же мэтр Оноре утверждает, что Патрик дневник не находил. Тогда кто положил его в водосток, запечатав и замаскировав так, что никто в жизни не догадался бы, где записки Николь Жерарди? И почему он это сделал? О причинах не узнать, возможно, никогда. Не стоит и биться головой об стену. Апстену, как теперь частенько выражаются, вернее, выражаюцца любители общаться – общацца в он-лайне. Нужно просто-напросто забрать свою флешку, взять такси около супермаркета и вернуться в Мулян, стыдливо признав свое поражение. И поскорей дочитать и допереписать дневник Николь. Похоже, заняться им удастся только ночью. Когда заснет Танечка, с которой Алёна спит в одной комнате.
Внизу, в салоне, Марина будет учить свои адвокатские уроки при свете пусть и тускловатой, но вполне еще приличной старинной люстры. А Алёна, словно шпионка империализма, при свете фонарика от мобильного телефона тайком станет трудиться над своей находкой. И прятать потом дневник и переписанные листочки под невероятный пудовый матрас, из-за которого ее кровать напоминает одр… «Ужель мне одр сей гробом будет?» Откуда цитата? А бог ее знает. Вот именно, бог! Это из «Войны и мира». Графиня Ростова молится перед сном… читает вечернюю молитву святого Иоанна Дамаскина…
Просто поразительно, чем забита голова писательницы Алёны Дмитриевой! И просто поразительно, какие поступки оная писательница иногда совершает. Вот хотя бы занявшись тайным переписыванием дневника…
Алёна даже себе не могла объяснить, почему скрывает свою находку от Марины и вообще от всех. И почему она, любительница ложиться спать пораньше, смиренно готовится к тому, чтобы не спать, если понадобится, часов до двух, пока не заскрипит старинная-престаринная дубовая лестница под шагами Марины, пресытившейся наконец своим адвокатизмом и бредущей в постель. Но утром Марина будет спать до девяти, а Алёна подскочит ни свет ни заря, чтобы послушать, как церковные часы пробьют девять раз, что означает – семь, а потом пустится в пробежку по прекрасной, такой прекрасной Бургундии…
Маньячка, что и говорить! Но маньячка, которая точно знает, что не выпустит дневник из рук, пока не перепишет его весь. Целиком и полностью.
Алёна взяла флешку, улыбнулась прокуренной даме, мельком бросила взгляд на монитор, где разворачивалось действие очередного уровня «Города амазонок», и вышла из интернет-салона. Воздух Тоннера показался ей странен. Чрезмерно резок как-то… Не меньше пяти минут прошло, прежде чем она поняла, в чем дело: на улице никто не курил!
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
Мадам Ивонн послала за мной в неурочное время. Я была у отца. Он умирал, смерть его могла наступить со дня на день, но он так цеплялся за жизнь… Наш дом наводнили врачи и сиделки. Теперь он перестал жалеть деньги, он швырял их направо и налево, и я даже чуточку забеспокоилась: этак от моего наследства очень скоро ничего не останется. Попыталась следить за платежами докторам, но за отцом уследишь, пожалуй! И тут прибежала девочка от мадам Ивонн. Я в первый раз не обрадовалась ее приглашению. Еще болели раны на спине. Еще болела душа, я впервые в жизни чувствовала себя грешницей, ужасной грешницей. Но я все же пошла к мадам Ивонн – предчувствие чего-то ужасного погнало меня. И я не ошиблась.
Оказывается, Себастьян приходил снова!
О нет, ему не нужна была очередная непорочная дева, которой он намеревался овладеть на ступеньках храма. Он хотел меня. Только меня. Но теперь уже не в храме.
Он жаждал продолжения. Продолжения! И какого!
Видимо, он получал от Клод достаточно денег, если мог сделать такое предложение мадам: взять меня на содержание. Да, он готов был заплатить мадам Ивонн неустойку – любую сумму, которую она потребует! – только бы заполучить Мари.
– Он назвал тебя Мари, – пояснила мадам Ивонн, заметив мое изумление.
– Ну да, он же был уверен, что обладает самой Девой Марией, нечестивец и богохульник! Тьфу! – закричала я в ярости и в ужасе.
Не передать, какое отвращение я к нему чувствовала.
– Да я лучше никогда не лягу в постель с мужчиной и сама приму постриг, чем снова отдамся этому греховоднику, этому лживому святоше! – закричала я вновь. – Никогда! Ни за что!
– Успокойся, дитя мое, – сказала мадам Ивонн. – Я и сама не собиралась тебя отдавать ему, но подумала, вдруг ты захочешь… вдруг он тебе полюбился…
Я только плюнула с отвращением.
На другой день мадам снова позвала меня, опять же не для работы. На сей раз я была почти уверена, что дело в Себастьяне. И ее мрачное лицо открыло мне, что я и теперь не ошиблась.
– Проклятый монах приходил снова! – почти вскричала она. – Он хочет тебя, и уговорить его невозможно. Он бредит тобой. Готов на все, только бы снова заполучить тебя. Он вообще спятил! Плел тут какую-то галиматью, что сложит с себя монашеский сан и женится на тебе. Но потом, а сначала он хочет поселить тебя в доме своего отца, познакомить с сестрами…
Тут лицо мадам Ивонн как-то странно отдалилось от меня и расплылось во внезапно нахлынувшем тумане. А когда туман рассеялся, я обнаружила, что не стою перед ней, а полулежу на козетке.
– Что с тобой? – испуганно вопрошала мадам, склоняясь надо мной. – Николь, милашка моя, ты упала в обморок. В обморок! Ты что, беременна, что ли? Да как ты могла быть такой неосторожной?! Ну ничего. У меня есть одно бургундское зелье…
– Не волнуйтесь, мадам, я ничуточки не беременна. Вам и повитуха подтвердит, нас же осматривали недавно. Так что не надо мне никакого зелья, – с трудом выговорила я. – И если меня тошнит, то только от этих разговоров про вашего монаха.
– Моего?! – возопила уже мадам, воздевая руки. – Мария Магдалина, покровительница падших девиц, ты слышишь? Моего! Да он твой, его ты приворожила-очаровала, без тебя он жить не может. А я – я мучаюсь, не знаю, как от него отвязаться.
– Но вы сказали ему, что я его видеть не хочу?
– Сказала, – махнула рукой мадам Ивонн. – Да что толку? Он меня просто не услышал. Твердит свое: Мари да Мари ему подавай.
– Надо было сказать, что Мари его ненавидит! – воскликнула я.
Можешь не сомневаться, что именно так я и сказала. А он начал мне угрожать. Сказал, что на исповеди признается своему аббату в совершенном грехе. И скажет, что не сам сюда, ко мне, пришел, а его искусила блудница на ступеньках собора, где он молился. И он впал не только во грех прелюбодейства, но и святотатство совершил. Назовет тебя и меня. А его аббат женщин ненавидит уже за то, что они существуют. Тем паче – веселых девушек вроде нас. И он очень влиятельное лицо, влиятельней просто некуда. Его брат – прево Парижа![21]
Я только ахнула. Если Себастьян натравит на нас прево Парижа, нам придет конец! Нас затравят, предадут анафеме. И еще бы полбеды, я не больно-то верила в истерические вопли монахов. Но куда хуже, что нас могут взять под стражу за растление общества. Нас заточат в Консьержери![22]А то и в колонии сошлют, как сослали уже многих проституток. И разве только мы пострадаем? Сколько девушек будет опозорено, а то и в тюрьму брошено! И все из-за моего похотливого, лицемерного брата!
Был только один способ остановить Себастьяна – сказать ему, кто я. Признаться во всем. Но именно этого я не могла сделать. Никак не могла. Тогда он точно нас погубит. Пойдет на все, чтобы уничтожить людей, которые ввергли его в грех кровосмесительства. Он уже нас обвинил. Нас, а не себя, не свою плотскую жадность! Да он нас не просто затравит – с лица земли сотрет. И еще нажалуется отцу, чтобы тот лишил меня наследства…
Я не стала говорить мадам о главной причине, по которой для меня было немыслимо принять предложение Себастьяна. Я ее понимала: она не столько обо мне заботилась, сколько о себе. Со мной она теряла источник немалого и постоянного дохода, а деньги властвовали над ее сердцем. Одно дело, если бы я хотела уйти к Себастьяну. Тогда она содрала бы с него немалые отступные. Но я не хотела, а значит, нужно было избавиться от докучливого и опасного поклонника. Именно поэтому она размышляла о спасении так напряженно, что даже лоб наморщила, а ведь она очень остерегалась морщиться, хмуриться, сводить брови, даже улыбалась очень аккуратно, округляя рот, – чтобы не образовывались складочки у губ, чтобы не обвисала кожа и не старело лицо. Но сейчас ей было не до заботы о красоте.
Мадам думала, хмурилась, качала головой и наконец сказала с ненавистью:
– Ну, он сам довел меня, этот паршивый ханжа. Я знаю, что мы сделаем, крошка моя Николь. Только ты сначала выслушай меня, хорошо? А потом начнешь причитать.
– А почему вы думаете, что я буду причитать? – угрюмо спросила я.
– Будешь, будешь, – сердито усмехнулась мадам. – Будешь причитать и умолять не отягощать твою бедную душу новым грехом – грехом смертным…
– Вы что, решили убить монаха? – холодно спросила я, и мадам даже отпрянула, изумленная моей догадливостью:
– Как ты поняла?
– А что тут понимать? – пожала я плечами. – Нам больше ничего не остается. Или он нас со свету сживет, или мы его.
– Конечно, конечно, – воодушевленно подхватила мадам. – Конечно! Он сам нас вынуждает так поступить. Вот послушай, что мы сделаем. Я скажу ему, будто согласна отдать тебя, но ты противишься. И предложу вам еще раз встретиться и побыть вдвоем. Скажу, что он был груб с тобой там, возле собора, у тебя спина болит до сих пор, и удовольствия ты никакого не получила, так что на сей раз пусть он будет нежен и щедр, пусть говорит тебе всякие глупости, которые так любят молоденькие глупенькие девушки. Он с радостью согласится, не сомневаюсь. Я подыщу уединенное место… то есть я знаю один такой дом… Он придет туда, а там ты встретишь его. И пустишь в ход то снадобье… из одного гриба, помнишь, я давала тебе? – И она заговорщически подмигнула.
– О нет, мадам Ивонн, – сказала я холодно, скрестив на груди руки. – Нет… Я на все согласна: согласна притворяться и заманить монаха в ловушку, но убивать я никого не буду. Это должен сделать кто-то другой.
Дитя мое, я не ждала от тебя такого малодушия, – отвечала она лукаво. – Ты уже навешала на себя столько грехов… Твоя тоненькая шейка гнется от них, словно от слишком тяжелого ожерелья. И бояться такой мелочи, как убийство? Глупости. Ведь таково средство достигнуть свободы, избавиться от страха, вернуть себе власть над миром…
Ее глаза сверкали. Она и вообще-то очень красивая женщина, несмотря на года, а может быть, как это ни странно, и благодаря им, но тут я просто ахнула. Она была необыкновенна! Наверное, ей не раз приходилось убивать. Можно подумать, души ее жертв отдали ей свою жизненную силу. Наверное, мадам Ивонн тоже была ведьма, как и ее бургундская бабка.
Я даже почувствовала к себе нечто вроде презрения, что не могу вот так же легко освободиться от условностей и божьих заповедей, как она. Но кровь гуще воды… Да, кровь гуще воды!
Можно было бы оправдаться перед мадам, если открыть ей все. Но даже думать о том, что я вступила в кровосмесительную связь с братом, мне было тошно, а уж вслух-то высказать…
Поэтому я стояла на своем: убивать монаха не буду.
– Ну и ладно, – пожала наконец плечами мадам Ивонн. – Я пришлю человека. Он подстережет его в темном коридоре с ножом и… – Она сделала резкий жест. – Правда, тебе потом придется проследить, чтобы не осталось следов крови на полу и на дорожке в саду. А за изгородью там сразу Сена, так что все будет шито-крыто.
И тут меня словно ударило тем же самым ножом. Что происходит? Что я делаю? Я хладнокровно обдумываю убийство родного брата? Пусть его совершит кто-то другой, но убит будет мой брат!
Да, Себастьян кощунник и святотатец, но он же мой родной брат!
Меня даже замутило от ужаса. Меня чуть не вывернуло наизнанку! Я зажала рот руками и кинулась вон.
Не помню, как добежала до дома. От свежего воздуха мне стало легче, я смогла успокоиться, приступ ненависти к мадам Ивонн прошел. И мысли стали ясные. Все-таки паника – плохой советчик. А мы запаниковали, когда надо было просто– напросто все спокойно обдумать.
Нужно сделать вот что: мне пока не появляться у мадам Ивонн. Неделю, две, три, а если понадобится, то даже месяц, пока все не успокоится. Конечно, будет тяжело, я вообще не знаю, как смогу жить без той свободы распоряжаться чужими желаниями, без той радости подчинять себе людей, которые я обрела и к которым привыкла в последнее время, как буду обходиться без плотских радостей… Но придется потерпеть. А мадам Ивонн скажет Себастьяну, что я исчезла, сбежала невесть куда, она, мол, знать не знает, где я есть. Он не поверит, конечно, и, может быть, даже станет следить за ее домом. Ну и пусть следит! В конце концов ему надоест. Он уйдет, и тогда я смогу вернуться.
Мне казалось, что это une bonne idée – хорошая мысль. Но я забыла о главном… Забыла, что, если даже Себастьян перестанет ходить к мадам Ивонн, все равно есть место, где мы с ним можем встретиться. Я так привыкла, что он не появляется дома. И думать не думала, что он может вернуться в любой момент, тем паче теперь, когда отцу становилось все хуже и хуже.
И этот момент настал.
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Сегодня она бежала в Самбур. Дорога туда вела необычайно удобная. Во-первых, сначала, еще на выходе из Муляна, она проходила мимо длинного забора, сложенного в незапамятные времена из тесаного камня. На заборе была укреплена неприметная табличка, гласящая, что здесь в 1944 году гитлеровцы расстреляли участника Résistance Лазара Барона, жителя Муляна. Алёна знала, что Лазар Барон был отцом Жоффрея и просто не успел жениться на своей подруге Мадлен Пуссоньер именно потому, что его расстреляли. Табличка была укреплена в начале забора, а в конце его свешивались через ограду гроздья дикого винограда. Его никто не ел и не собирал – в Бургундии эту дичь и за виноград-то не считают, вот разве что птицы его клевали да Алёна не упускала возможности сорвать кисть-другую, отправляясь на пробежку или возвращаясь с нее. Казалось, она в жизни никогда не ела такого вкусного винограда, пусть даже он был меленький, невзрачный и с огромными косточками.
Чуть дальше, когда уже заканчивались поля Жоффрея, как раз на их меже с полями какого-то другого хозяина, росло большущее дерево la noix – грецкий орех. Орехи еще только-только начали поспевать, но некоторые все же дозрели, упали – и усеивали теперь землю под деревом. Их никто не подбирал, кроме… кроме понятно кого. Орехи в брюновском саду были еще совсем зеленые, да к ним и не проберешься через заросли плюща, а здесь вот они, на блюдечке с голубой каемочкой, и даже зеленая чешуя уже отвалилась, не надо чистить и пачкать руки. Орехи были еще молочные, мягкие, совершенно негорькие и вкусные до одури. Это был завтрак Алёны – виноград и орехи. Просто фантастика. Волшебство!
Иногда она срывала зеленый, недозрелый орех и натирала им руки. Ладони темнели и начинали пахнуть терпко и горько. Алёна делала так нарочно, пытаясь вернуть то полудетское, восторженное ощущение, которое испытала когда-то во время своих дальневосточных странствий, когда взяла в руки маньчжурский орех. Он похож на грецкий, они как бы родственники, но есть его невозможно: горько, вяжет рот, да и жевать там особо нечего. Из его скорлупы и перегородочек китайцы делают поразительные вещицы. Назначение им трудно придумать: что-то покрыто лаком, раскрашено, подвешено на красных шнурах… Вроде ни к чему, а до чего красиво! Наверное, нужно быть китайцем, чтобы извлечь из поделки практическую пользу, но уж восхититься может всякий, будь он хоть негром преклонных годов. Зеленая кожица маньчжурского ореха красит куда сильней, чем грецкого. Ладони мигом становятся красно-коричневые и пахнут свежо и тревожно. Алёна вспоминала «Диких лебедей» Андерсена: «Злая королева натерла Элизу соком грецкого ореха, так что она стала совсем черной». Сколько ж орехов надо было извести, подумать страшно! Сок дальневосточного собрата был бы куда продуктивней! Да и аромат грецкого ореха – просто ничто по сравнению с ароматом маньчжурского. И все же, все же, все же…
После этого la noix (вернее, после этой la noix, потому что слово «орех» во французском языке женского рода) начиналась собственно дорога на Самбур. Сначала она вела вниз, что было очень удобно – можно как следует разбежаться. Потом следовал небольшой подъем – настолько небольшой, что он преодолевался практически незаметно, без одышки и напряга. Дальше опять следовал спуск, который позволял спортсмену (спортсменке, нужное подчеркнуть) бежать еще не меньше километра играючи и с удовольствием. Затем шло длинное ровное пространство, дорога вилась среди полей. И опять легкий подъем мимо крыла леса – и вот уже открывается загадочно-красивый, как и вся провинциальная Франция, Самбур. На обратном пути, конечно, все было наоборот: спусков мало, а подъемов много. Тогда уж Алёна не бежала, когда дорога поднималась в гору, а быстро шла большими шагами, уверяя себя, что разминает колени и тянет задние мышцы ног. Очень может быть, что именно это она и делала.
Сегодня наша героиня впервые не остановилась у каменной стены сорвать винограда и поесть орехов. Боялась, что если остановится – то вернется домой. По-хорошему так и следовало бы сделать. Настроение после минувшей ночи было совсем плохое, и, по идее, не следовало сегодня отправляться на пробежку. Алёна выскочила из дому просто на автомате, повинуясь условному рефлексу, а еще больше – гордыне, своей непомерной гордыне, и все же неприятный осадок остался.
Типа, ничто нас в жизни не может вышибить из седла… Не может, а все-таки противно как-то. Даже дрожь пробирает. Или это потому, что осень подступает неостановимо?
Да, во всем: в воздухе, ветре, в утренних туманах, в изобилии росы на травянистых обочинах – росы, которой Алёна так любила умываться, но которая со дня на день становилась все студеней. Во всем была уже осень, осень, осень… И несмотря на то что днем припекало, а с придорожных кустов, соперничая по яркости с кистями перезрелого боярышника, тут и там свешивалась буйная оранжевая бугенвиллея, столь восхитительно воспетая любимым Алёной Катаевым, все равно ее жаркое, летнее, полуденное цветенье затенялось обилием вызревших желудей на дубах, и их темнозелеными, как бы несколько кожистыми листьями, и осенней ржавчиной, которая все чаще мелькала среди листвы…
Как-то неуютно здесь, на спуске. Слишком плотно смыкаются стены леса справа и слева. Слишком потаенные просеки уходят в чащи. Слишком зловеще буйствует ветер в вершинах. Слишком внезапно затихает, словно сдерживает запаленное дыхание, и тогда Алёне кажется, что кто-то затаился среди кустов и деревьев и смотрит, смотрит на нее, а на руках у него – перчатки, и перчаточные пальцы сжимают небольшую склянку с…
Между прочим, у Алёны поцарапано запястье. Вчера зацепилась за сухую ветку, когда рвала в высокой траве клевер – кормить козы.
Глупости! Да, глупости! Мерещится с недосыпу!
Недосып и впрямь имел место быть, да еще какой…
Писать при свете мобильника, не дыша, опасаясь скрипнуть стулом и разбудить Танечку, было и так-то ужасно неудобно, да еще и почерк у Николь Жерарди оказался не бог весть какой разборчивый. Алёна вообще предпочитала болтать по– французски, а не читать, тем паче – рукописные, местами изрядно вылинявшие и поблекшие от времени раритеты.
Мучилась она, мучилась ночью, переводя и записывая в час по чайной ложке, как вдруг ее осенило: рядом же ванная! Там можно включить свет, пристроиться на шатком пуфике возле туалетного столика, завешенного пожелтелой кисеей (времен тетушки Маргарет, само собой разумеется!), – и писать почти в полном комфорте. Марина внизу, ей не видно, что в ванной электричество горит, ну а если даже она и заметит его отсвет, падающий на лужайку во дворе, решит, что Алёна зашла в ванную по нужному делу, поскольку там же находился и туалет. И тайна будет сохранена.
В очередной раз подивившись тому, что ей так важно именно сохранить ее тайну, Алёна живо перебралась в санузел – и даже обрадовалась скорости, с которой пошла теперь работа. Кажется, она уже вжилась в текст, понимала все особенности почерка Николь, не испытывала ни малейшего затруднения с переводом, и пухленький французско-русский словарь, который она прихватила с собой в качестве вспомогательного пособия, практически не нужно было открывать.
Несмотря на то что речь в дневнике шла о событиях, скажем прямо, трагического свойства, Алёна испытывала истинное блаженство. Ей казалось, она читает увлекательнейший из романов! Вернее сказать, через некое темпоральное окошечко (очень может быть, что сие словосочетание тут неуместно и даже нелепо, но наша героиня всегда испытывала страсть к звучным наукообразным терминам и не упускала случая ими блеснуть) она словно бы получила возможность наблюдать за живой, полнокровной, поразительно захватывающей житейской историей…
Алёна блаженствовала час, и другой, и третий, забыв о времени и пространстве, как вдруг до нее донеслись очень реалистические звуки: скрип ступенек знаменитой старинной лестницы. Причем скрип громкий и торопливый. Удивительно! Марина, отлично знавшая сварливую скрипучесть старой лестницы, обычно кралась медленно и осторожно, чтобы не разбудить чутко спавших девочек и еще более чутко спавшую подругу, а сейчас мчалась по ступеням, словно обо всем позабыв, Алёна мигом сунула дневник Николь и свою тетрадку в тумбочку, к флаконам с шампунями, бальзамами, гелями и порошкам для стирки и прочей банно-прачечной парфюмерии, одним прыжком переместилась с пуфика на туалетное сиденье и приняла сонно-сосредоточенный вид, какой и полагается иметь человеку, среди ночи отправившемуся в туалет по неотложной надобности.
Вошедшая Марина, впрочем, не обратила на ее вид никакого внимания. Бледная и перепуганная, она с порога выкрикнула:
– Ты слышала?!
Но тотчас вспомнила о спящих дочках и зажала себе рот, после чего вместе с Аленой принялась напряженно вслушиваться. Но в доме царила полная тишина, девчонки спали на «отлично».
– Что я должна была слышать? – спросила Алёна, как ни в чем не бывало вставая с «горшка» и спуская воду. И только сейчас она заметила, что забыла о некоторых деталях маскировки: сидела на стульчаке так же, как сидела на пуфике, – в пижамных штанишках! Ее даже в жар бросило. Вот так и засыпаются разведчики…
Однако Марина ничего не видела – похоже, она была потрясена не на шутку.
– Кто-то ходил по нашей террасе!
– Кто? – недоверчиво уставилась на нее Алёна.
Не знаю. Я никого не видела. Но слышала шаги. И подумала: наверное, кто-то из соседей пришел. Мало ли, может, что-то срочное. Правда, удивилась, что не позвонили сначала, прежде чем войти. Здесь так не принято, тем более среди ночи. Я ждала, вот-вот постучат в дверь, но тот человек просто ходил по террасе. Тогда я включила там фонарь… ну, ты знаешь, он из комнаты включается… и посмотрела в щелку между ставнями. Открыть дверь было страшно.
– Еще бы… – пробормотала Алёна. – Надо быть дурой, чтобы открыть! Я бы даже и в щелку не решилась посмотреть.
– Ну, а я посмотрела.
– И что? Кто там был?
– Никого не было. Человек уже ушел с террасы. Я слышала, как скрипит гравий на асфальте под чьими-то удаляющимися шагами.
Алёна вдруг отчетливо представила себе вечерний, вернее, ночной Мулян. Такая благостная тишина, и тепло (здесь вечерами еще по-летнему тепло, не то что по утрам). Изо всех садов доносятся, соперничая друг с другом, ароматы табачков и роз, и ночная красавица раскрылась и тонко-тонко пахнет, и георгины пахнут землей, и космея, обожаемая Алёной за то, что напоминает ей детство, вдруг будто усмехнется неслышно, наполнив воздух своим горьковатым, влажным дыханием, и облака запоздало цветущего плюща словно бы реют над всем дивным, благоуханным букетом. Небо черное, звезды теплые, не русские, другие, как бы менее колючие, не льдистые, а будто слезящиеся… Кто-то из французов когда-то сказал, что звезды – это слезы Богородицы. А может, и не француз сказал, и не когда-то, а прямо сейчас так придумала писательница Алёна Дмитриева.
Короче, он походил, походил по нашей террасе, позаглядывал в щелки, а когда я свет включила, быстренько смылся! – вернул ее к реальности голос Марины.
– Ну, теперь уже успокойся. Он ведь ушел? – сказала Алёна, поглаживая подругу по плечу. – Ты начиталась своей адвокатской литературы, вот твои мысли и приняли криминальное направление. Может, у тебя вообще глюки. Знаешь, я когда в свои детективы погружаюсь, мне в самых невинных вещах видятся убийства, причем самые что ни на есть тайные и изощренные…
– Глюки? – возмутилась Марина. – А то, что он сейчас ходит по нашему двору около кухонной двери, тоже глюки?
У кухни мулянского дома была дверь, которая вела во внутренний дворик. От улицы этот дворик отгораживал прочный каменный – понятное дело! – забор, но дворик смыкался со старым запущенным садом, где в огромном количестве росли мелкая, желтая, невыносимо сладкая слива, называвшаяся мирабель, чахлые ореховые деревца, боярышник, какие-то кустарники, трава поднималась выше пояса… и все было, само собой, заплетено плющом. А сад, в свою очередь, примыкал одной стороной к старой церкви, другой же – к необитаемому дому, с которым у Алёны было связано не то жуткое, не то романтическое воспоминание[23]. От церкви и старого дома сад отделял только низкий, тоже оплетенный плющом и им же полуразрушенный заборчик, так что любой и каждый сумел бы при желании тот заборчик легко одолеть, и если он не боялся невзначай наступить на ужа, который вполне мог затаиться в щелях каменной кладки или в траве, то пересек бы старый сад, перелез через еще один забор – и оказался рядом с кухонной дверью. Практически в доме!
– Я услышала, как он шляется около двери, но у меня сил не хватило войти в кухню и включить наружное освещение. Наоборот, я быстренько погасила свет внизу и помчалась сюда. Ты понимаешь, он сейчас внизу, смотрит на наше окно…
Алёна одним прыжком оказалась около выключателя и погасила свет в ванной, другим – около окна и закрыла его на задвижку.
Окно выходило на черепичную крышу флигеля, в котором помещалась кухня. Трудно представить себе, что кто-то смог взобраться на высоту второго этажа и сейчас ползти по крыше, подбираясь к ним… Это должен быть какой-то spiderman (или спидермон, как изысканно произносят английское слово французы), человек-паук, словом, а таковых в Муляне и окрестностях вроде бы не водилось…
И если даже он, спидермон тот несчастный, по-прежнему бродит внизу, ему ни за что не открыть кухонную дверь, запертую на два ключа и заложенную засовом: правила техники безопасности одинокой деревенской жизни были накрепко «вколочены» Морисом в голову своей послушной и вполне выдрессированной в смысле дисциплины русской жены. Если же ночной «гость» начнет ломиться, вполне можно успеть позвонить всем соседям и даже в полицейский участок в Тоннере. Лучше, правда, пожарным, они всегда успевают приехать быстрей прочих. Во Франции даже при экстремальных родах вызывают не «Скорую помощь», а les sapeurs-pompiers, пожарных, потому что они по любому вызову мчатся воистину как на пожар, философы же медики долго запрягают и медленно едут, а уж полицейские из Тоннера вообще невесть сколько будут тащиться несчастные семнадцать кэмэ. Хотя можно никуда не звонить, а просто высунуться обеим в окна, выходящие на улицу, и крик поднять… Нет, лучше не поднимать, а то девчонки проснутся и сами поднимут такой крик, что их до утра не уймешь.
Так Алёна с Мариной сидели в темном туалете и тряслись, и мало-помалу от темноты и напряжения подруг начало клонить в сон, а за окном царила полная, непроницаемая, ночная тишина. И вдруг словно из пистолета выстрелили трижды: пробили часы на старой башне.
– Три часа ночи! – ужаснулась Алёна. – Жуть! Хватит тут сидеть, пошли спать. Нет там никого, давай думать, что тебе померещилось.
– Давай, – охотно согласилась Марина, которая уже успела обучиться у своей старшей подруги ее непревзойденному умению прятать голову в песок или под крыло, смотря по обстоятельствам. – Давно пора спать. Но все-таки ты завтра утром не уходи бегать, а? Пожалуйста! – жалобно добавила она.
– Что я, ненормальная, через четыре часа вставать? – буркнула Алёна. – Ну уж нет, я посплю!
И они, чмокнувшись, разошлись по своим комнатам. Алёна потом сто лет не могла уснуть, а когда заснула, дергалась и просыпалась. Но все же неведомая сила, называемая условным рефлексом, подняла ее без четверти семь, и она потащилась в ванную, и послушала, как старые часы бьют девять раз, что означает семь, и выпила кофе, и вышла из дому, и только на террасе вспомнила, что обещала Марине никуда не уходить. Но не возвращаться же… Возвращаться – плохая примета!
И вот она бежала теперь в Самбур, трясясь от утреннего холодка, от недосыпа – и, честно говоря, от страха тоже.
Человек, который хотел убить ее, остановил машину на холме и смотрел в бинокль на дорогу.
Туман уже осел и превратился в седую росу на жнивье. Солнце всходило справа от бегущей женщины, а слева, точно напротив него, еще задержалась в небе бледная, огромная луна. Она казалась вырезанной из белой, чистой-пречистой, полупрозрачной ткани с прорезанными в ней причудливыми отверстиями, в которых сквозил фон – небесная голубизна. Постепенно ткань высветлялась, и скоро она должна была окончательно выгореть и слиться с небесами. Было очень красиво, и человек, который хотел убить Алёну, тянул время, переводя свой сильный бинокль, с помощью которого можно было даже различить сверканье капелек росы, с желтых стеблей сжатой пшеницы на призрак луны в небе. Он словно бы вдруг оказался на месте бегуньи и почувствовал: с той стороны, откуда светит солнце, ее голых ног и плеч касается ласковое, золотистое тепло, а оттуда, где в небе маячит бледная луна, исходит потусторонний, почти могильный холод.
Почти могильный холод… Человеку, который хотел убить Алёну, очень понравились эти слова.
«Пожалуй, пора», – наконец подумал он, отложил бинокль и открыл большую сумку, где лежало его снаряжение.
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
В доме вдруг поднялась суматоха. Я слышала из своей комнаты, что сиделки кого-то не пускали в дверь, потом раздался требовательный мужской голос и их несмелые оправдания, затем до меня донеслись отзвуки разговора посетителя-мужчины с доктором, и наконец все стихло.
Я решила спуститься вниз и посмотреть, что происходит.
Сиделки встретили меня в салоне, переполошенные, словно куры, только что спасшиеся от хоря.
– Кто там был? – спросила я. – Я слышала голоса.
Ах, мадемуазель… – заговорили они в один голос, потом посмотрели друг на дружку, сконфузились, и продолжила уже мамаша Мишю, самая толковая из сиделок:
– Ах, мадемуазель, явился какой-то аббат… такой требовательный аббат! Такой сердитый!
Мне бы догадаться сразу… Мне бы кинуться вон из дома, где-то отсидеться, спрятаться, пусть бы у той же мадам Ивонн… Другая на моем месте догадалась бы! Другая скрылась бы! Но на меня словно бы затмение рассудка нашло. Вот уж воистину: кого боги хотят погубить, того они лишают разума! А может быть, тут больше годится другая пословица: сколько веревочке ни виться, конец все равно придет.
– Аббат? – засмеялась я. – Неужели дела моего отца настолько плохи, что ему уже понадобился исповедник? Вроде бы доктор говорил, что он чувствует себя гораздо лучше. Рано, рано начали слетаться вороны в клобуках! Если господь будет милосерд, мой отец еще поживет. Надо было так и сказать этому аббату!
Мы пытались не пустить его к вашему батюшке, – развела руками мамаша Мишю. – Но он был очень настойчив. Начал нас проклинать, говорить, будто мы одержимы бесами, если решили не пускать сына проститься с отцом, начал призывать на помощь святого Мишеля-архангела, ниспровергателя сатаны. В конце концов на шум явился доктор Мерсье и признал, что аббат говорит правду, он и в самом деле сын мсье Жерарди, а значит, ваш братец, мадемуазель Николь. Его зовут Себастьян. И он намерен поселиться здесь, чтобы быть подле отца во дни его болезни и ухаживать за ним, а также ободрять его дух.
Я застыла, словно пораженная громом, уже после слов «не пускать сына к отцу», но еще надеялась на господне милосердие. Но когда сиделка сказала «ваш братец», мне почудилось, будто меня еще и молнией прошило.
Себастьян! Себастьян здесь…
Так, понятно. Он пришел не потому, что вдруг захотел ухаживать за отцом и ободрять его дух. Он пришел разжалобить отца перед кончиной, помириться с ним и вытянуть из него деньги. Деньги, которые понадобились ему для того, чтобы выкупить у мадам Ивонн полюбившуюся ему проститутку. То есть меня…
И он хочет поселиться здесь!
Я кинулась в свою комнату и раскрыла шкаф. Если Себастьян и в самом деле убедит отца позволить ему вернуться домой (а у него наверняка получится, отец очень ослабел духом), то встречи с ним не избежать. Я не смогу отсиживаться в своей комнате с утра до вечера, а уйти мне некуда. Клод меня не поймет, если прийти к ней, вынудит вернуться. У мадам Ивонн меня выследит тот же Себастьян. И как я могу бросить больного отца? Дело не столько в том, что это грешно, бездушно, стыдно. Отец так переменчив, и, если я не буду оказывать ему знаки внимания, он запросто сможет переписать завещание с меня на Себастьяна. Ему сделать так – раз плюнуть! И что я буду делать тогда? Как буду жить? Одно дело – отдаваться за деньги, зная, что тебе скоро светит сделаться богатой наследницей, то есть заниматься проституцией только для удовольствия, и другое дело – поневоле. Тогда все удовольствие пропадет. Не мужчины станут твоими рабами, а ты их рабыней!
Ужасно. Что же делать?
Постепенно мысли мои успокоились и перестали метаться, будто глупые гусыни, вспугнутые лисой. Придется остаться, но постараться быть неузнанной. Я не могу мгновенно перекрасить волосы, не могу набелиться и нарумяниться – меня сиделки с перепугу не узнают. Ох и крик поднимут! И выдадут меня, дуры. И как я покажусь в таком виде перед отцом? Накрашенная дочь! Да он проклянет меня и нищей из дому выгонит. Единственное спасение – надеть мое самое скромное платье и набросить на голову вуаль. Конечно, вуаль тоже всех изумит, но я скажу (мне никогда не приходилось лезть за выдумками в карман, вот и теперь очередная словно бы сама собой в голову явилась), что дала обет не снимать вуали до выздоровления батюшки.
Обет, ха-ха! Не иначе как общение с моим братцем-монахом, глумцом и кощунником, пошло мне на пользу и подсказало такую еретическую выдумку. Ему должно понравиться. А отец, держу пари, прольет слезу. Он стал от слабости и болезни так слезлив, что меня иной раз жалость берет за сердце…
Ладно, хватит! Нечего мне тут упиваться жалостью. Кто-нибудь меня когда-нибудь пожалел? Отец своей скупостью толкнул меня к разврату, брат… Ну, с братом все понятно.
Попеременно то бранясь самыми отъявленными словесами, то утирая злые слезы, я кое-как переоделась и накинула вуаль. Вид у меня сделался до тошноты невинный. Воистину я смотрелась как воплощение непорочности! Если выйду из неожиданной передряги и мне удастся вернуться к мадам Ивонн, нужно будет предложить ей такой вот образ: являться к посетителям под вуалью. Вот возбудятся-то, похотливые дурни!
В дверь постучали. Сиделка сообщила, что отец зовет меня.
Я глубоко вздохнула, призывая на помощь всю мою храбрость и Марию Магдалину, покровительницу падших девушек, и отправилась вниз, в комнату отца.
Я старалась не смотреть на Себастьяна, но заметила, что он встрепенулся при моем появлении. Приветствовал меня очень ласково, как брат сестру. Поцеловал мне руку, хотя, наоборот, я должна была целовать руку святому отцу, в смысле – брату-монаху. Сказал, что счастлив видеть меня, счастлив вновь оказаться в кругу семьи. Отец даровал ему свое прощение (как я удержалась и не завизжала от злости при его словах, понять не могу), позволил жить в родном доме, и он, Себастьян, надеется, что мы подружимся. Он очень жалеет, что не может зреть мой нежный лик, мои рыжеватые кудряшки, которые он помнит, огорчен, что я наложила на окружающих слишком суровую епитимью, лишив их радости видеть мою девичью красоту. Вот он и выдал свою истинную суть, бесстыдник, женолюб, нарушивший святые обеты!
Слушая его, отец беспокойно заерзал: ему-то очень по душе пришелся припадок моей скромности, он всегда говорил, что я чрезмерно вертлява, что грех так и брызжет у меня из глаз, а про мои каштановые волосы говорил, что именно такие были у беспутной Лилит.
Себастьян почувствовал его неудовольствие и умолк. Некоторое время мы сидели, не зная, о чем говорить, потом явился доктор и провозгласил, что больному пора вздремнуть.
– Дорогая сестра, – молвил Себастьян самым елейным тоном, – я за прошедшие годы успел позабыть родной дом. Не проведешь ли ты меня по комнатам, не поможешь ли вновь его обрести?
Ну что мне оставалось делать? На меня смотрели отец и доктор – с одинаково умиленным выражением. Я согласилась, с трудом сдерживая скрежет зубовный.
Мы отправились сначала в салон, потом в библиотеку, затем в бывшую детскую Себастьяна, где он теперь будет жить. У меня были ключи от всех помещений, я нашла нужный и отперла дверь.
Себастьян молчал. Но, когда мы оказались внутри, где властвовал нежилой, пыльный дух, а окна были покрыты давней грязью, вздохнул:
– Как тяжело смотреть, во что превратился родной дом из-за скупости отца… Если бы не скупость, и матушка была бы жива, и он сам, уверен, не болел бы так, а я не потерял бы пять лет в разлуке с семьей. Больше всего мне жаль сейчас, что я столько времени не видел тебя, Николь. Да и сейчас не вижу. Твоя вуаль…
Я отошла от него подальше и взялась обеими руками за края вуали. Мне ни за что не хотелось, чтобы он сдернул ее с меня!
Впрочем, Себастьян и не делал таких попыток. И смотреть на меня испытующе перестал. Он бродил по комнате, трогал вещи. Открыл книжный шкаф, провел пальцами по корешкам:
– Тацит, Вергилий, Гомер, Овидий… Как я любил их! Но и с ними пришлось расстаться, когда я ушел в монастырь. Языческие поэты, не ведавшие истинного бога, они мирской соблазн, тяжкие оковы прошлого. И все же я счастлив видеть их, словно старинных друзей. Когда-то я любил гадать на книгах… А ты умеешь?
– Кто же не умеет… – пожала я плечами. – Открываешь книгу и наугад выбираешь какую-то строку. Читаешь ее – вот и ответ на твой вопрос или просто предсказание судьбы.
– Хочешь попробовать? – спросил Себастьян с улыбкой.
– Да ну, не верю я в подобные глупости, – отмахнулась я.
– Ну, тогда я вспомню старинную забаву, – удивленно сказал он, снял с полки книгу – томик Овидия, я успела прочесть на корешке название, – и раскрыл ее, зажмурясь. Ткнул пальцем в какую– то строку, а потом открыл глаза, посмотрел – и лицо его приняло изумленное выражение. – Ерунда какая-то, – пробормотал он чуточку смущенно. – Самая настоящая ерунда. Мне и читать-то неохота.
«Ну и не читай, больно нужно!» – чуть не ляпнула я, но было как-то неловко, и я с неохотой пробурчала:
– Да уж почитай, почитай…
– Честное слово, мне даже неловко! – хихикнул Себастьян, словно красная девица. – Посмотри сама.
Он протянул мне книгу, и я, глядя на его тонкий палец с отполированным, ухоженным ногтем – у него рука не смиренного аббата, а щеголя придворного! – прочла следующее:
Ночь благосклонна, она прикрывает любые изъяны, Ночью любую из дев можно красавицей счесть.– Проще говоря, à la nuit tous les chats sont grises, ночью все кошки серы, – снова хихикнул Себастьян.
Кровь так и бросилась мне в лицо, туман застлал глаза. Какой намек… какой скользкий намек! Неужели он узнал меня?
Прошло не меньше минуты, прежде чем я смогла овладеть собой и начать рассуждать. Да нет, не может быть. Просто случайность. Строка и в самом деле фривольна и двусмысленна, Себастьян жеманится и смущается лишь оттого, что он как бы священнослужитель (вот именно – как бы!), а тут этакие светские штучки…
Я разозлилась. Разозлилась на него из-за дурацкой забавы, от которой я чувствовала себя так, словно с меня кожу содрали, на себя разозлилась – за трусость, ну и на Овидия, конечно. Нет, ну в самом деле, чего писать такие двусмысленные стихи?! Я захлопнула было книжку, но она каким-то образом снова распахнулась, и мой палец уткнулся в строку: «Смертного рок у тебя, а желанье твое не для смертных».
– Ого! – послышался голос Себастьяна, и я, оглянувшись, увидела, что он смотрит в книгу через мое плечо. Причем вид у него унылый. – Очень любопытно…
– Ничего любопытного тут нет, – буркнула я, закрывая книгу и отдавая ему. – Я вообще не понимаю, что это значит.
– Ну, это значит, что я замыслил…
– Ты? – переспросила я удивленно.
– Ну да, я. Понимаешь, в ту минуту, как ты открыла книгу, я загадал одно желание, которое волнует меня больше всего на свете. Ради него я многое готов на карту поставить, даже смирил свою гордыню… – Он запнулся, потом продолжил: – И книга дала ответ: я хочу слишком многого, мне никогда не добиться желаемого. Я слишком слаб, чтобы добиться того, чего хочу…
Сердце мое так и заколотилось. Он обо мне думает, догадалась я, меня хочет. Ради меня он смирил свою гордыню – пришел помириться с отцом.
Вернее, не ради меня, а ради Мари. Он так мечтал выкупить ее у мадам Ивонн, что решился просить денег у отца…
Ай да Овидий! Ай да книга! Правильный она дала Себастьяну ответ! Я знала, что античные боги вовсю предавались греху кровосмешения. Например, Гера была сестрой и женой Зевса. Но Себастьян – всего лишь смертный, который должен научиться смирять свои нечистые желания.
Погоди, Николь, сказала я сама себе. Но ведь в том-то и дело, что он не знает, что Мари – его сестра и что он совершил грех кровосмешения. Именно поэтому неправильно трактует строку…
Я так задумалась, что на минуточку забылась. Всего на минуточку, но она оказалась роковой…
Вуаль начала скользить с моей головы. Я выпустила из рук томик, пытаясь удержать ее, но тотчас испугалась, что книга упадет на пол, попыталась поймать и ее, Себастьян протянул руку, чтобы помочь, задел мою вуаль… И в то мгновение она упала-таки! И мы с Себастьяном оказались стоящими лицом к лицу.
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Она вдруг словно почувствовала чей-то взгляд и на бегу оглянулась. Оглянулась – и замерла.
Направо уходила просека, и на ней, совсем неподалеку, замерли косуля с косуленком. Солнце было словно отрезано от просеки – там царили тень и сырость. На несколько мгновений взгляды Алёны и косули скрестились. Животное стояло спокойно, Алёна ощущала странную, почти умиленную покорность перед той стеной, которая, чудилось, разделяла их: перед незримой, неодолимой, прозрачной стеной!
Несколько мгновений? Нет, казалось, это длилось вечность! Алёна безотчетно сделала несколько шагов по просеке. Животные стояли спокойно. Еще несколько шагов… Они не убегали, словно поджидали ее. У нее сердце от восторга зашлось – а вдруг она сможет их погладить?
Ей чудилось, она не идет, а скользит над землей. Ни травинка не прошелестела под ногой, ни камушек не скрипнул, ни сучок не треснул…
И вдруг что-то произошло. Словно услышав чей-то зов, косуля повернула голову – и прянула в чащу, а косуленок – за ней.
Алёна разочарованно вздохнула, почти всхлипнула – и в ту же минуту до ее слуха донесся стрекот мотоцикла. Впрочем, нет, она сразу поняла, что ошиблась – вовсе не мотоцикла, а мопеда. Алёна даже глазам своим не поверила, когда увидела, как он сворачивает с дороги на просеку. Мопед, вот древность-то! И дух – чадный, бензиновый – от него исходил какой-то ужасно древний. Словно старое кино смотришь, причем именно советское, потому что в ни в едином французском фильме Алёна мопедов не видела. То ли не снимались они в кино, то ли просто не довелось ей такого фильма посмотреть. Не посчастливилось, так сказать. Да и человек, на мопеде восседавший (мопедист? мопедёр, с позволения сказать?), выглядел ужасно ретроспективно. Большая красная каска, тяжелые очки… Вот про очки Алёна точно знала, что они назывались мотоциклетными, такие в фильмах про Великую Отечественную войну носили фашистские мотоциклисты. И еще куртка потертая кожаная, перчатки с крагами, а на ногах…
Наша героиня не успела рассмотреть, что было на ногах: мопедист (мопедер?) повернул свое чудо техники вон из просеки также внезапно, как свернул туда. Мимо по дороге промчался желтый пикапчик с черной полосой – машина почтальонши Клер, немолодой энергичной дамы, которая развозила почту из Нуайера по всем окрестным деревням. Вслед за пикапчиком проехал длинный черный автомобиль, а пока Алёна на него смотрела, мопедист (ну уж ладно, станем называть его так, более традиционно) исчез с глаз вместе со своим стрекочущим средством передвижения.
«Вот принесла его нелегкая!» – сердито подумала Алёна и снова оглянулась туда, где несколько мгновений назад стояла прелестная тонконогая косуля с таким трогательным ребеночком, а сейчас не осталось никого. Вновь вздохнула сожалеючи и выбралась на дорогу.
Ни машин, ни мопеда не было и помину. Только рокот скоростных поездов доносился до слуха: за лесом пролегала железная дорога.
Алёна пробежала еще немного под уклон и увидела серую стремительную змею, которая мелькнула в прогале между деревьями, издавая свистящий, зловещий звук, – и немедленно исчезла. Впрочем, сравнение хромало, как всякое сравнение: сверхскоростной поезд не так уж напоминал пресмыкающееся. А возникло оно потому, что не далее как два дня назад, пока девчонки кормили козы, Алена полезла на небольшой откос, чтобы нарвать клевера, и чуть ли не из-под самых ног ее внезапно скользнул уж, шелковисто прошуршал в траве, блеснул на солнце тугим, упругим, узорчато-малахитовым телом, шипнул воинственно – и исчез в камнях. На счастье, Алёна успела разглядеть желтые пятна на голове и не заорала истерически, чем, конечно, насмерть перепугала бы Лизочку с Танечкой, а только передернулась брезгливо. Это была вторая змея, виденная Алёной в природе, а не в каком-нибудь там террариуме или серпентарии. Первая была встречена на одной из мулянских дорог то ли по пути во Френ, то ли в Анси, то ли в тот же Самбур – Алёна хорошенько не помнила – два года назад. Но тогда ей встретилась настоящая серая гадюка. Она лежала, вытянувшись во всю длину, и перегораживала дорогу, неподвижная, как веревка. Алёна сначала и приняла ее за веревку, зато потом, когда поняла, что перед ней, так подпрыгнула в высоту и длину, что ее прыжок вполне мог быть занесен в Книгу рекордов Гиннесса… если бы, конечно, сыскалось, кому зафиксировать его и занести в ту самую книгу. А змея все лежала поперек дороги – она была мертвая. Тем и объяснялся тускловатый цвет ее длинного тела. Скоростной поезд, сейчас промчавшийся мимо и на мгновение оглушивший Алёну, был точно такого цвета, но совсем даже не неподвижный.
Человек, который хотел убить ее, тоже проводил поезд глазами. Под его шум вполне можно было подобраться к жертве вплотную – но на это требовались одна или даже две минуты, а стремительность поезда не позволяла надеяться даже на полминуты! Теперь было уже поздно: впереди показался Самбур, оттуда шли цепочкой трактора, и рисковать сейчас, мелькать на дороге, тем паче – покушаться на женщину было бы просто глупо.
На окраине Самбура стояли рядом ферма и усадьба. Ферму охранял не слишком породистый, а вернее, вовсе беспородный, неряшливый, но очень бдительный пес, который немедленно облаял Алёну. Он истово кидался на проволочную ограду, защищая и до истерики пугая многочисленных кур. Усадьбу же оберегал сторож гораздо более благородных кровей. Алёна не знала названия породы пса, но вид его почему-то вызывал в памяти Атоса. Алёна сначала призадумалась, а потом поняла почему: такие собаки изображали мушкетеров в бесподобном мультике «Пес в сапогах». Собачий Атос очень ценил свое высокое происхождение, а потому только лишь для приличия тявкнул вслед Алёне. Так был отмечен ее вход в Самбур.
Собственно, городок (деревня? поселок?) мало чем отличался от прочих в прелестной, чистенькой провинциальной Франции, но здесь имелся красивый пруд, в котором жили какие-то невероятные утки. Изумрудно-зеленые, с красными хвостами, они неустанно шныряли от берега к берегу. Иногда их сопровождали выводки сказочно-красивых утят: ярко-желтых с изумрудно-зелеными хвостами. Ну, предположить, что желтизна постепенно могла превратиться в зелень, Алёна еще могла. Но как зеленые хвостики впоследствии сделаются алыми… Кроме неземной красоты, утки обладали еще и странными, не слишком красивыми, но, бесспорно, загадочными голосами, скорее искусственными, чем естественными, и Алёне нравилось думать, что утки занесены на Землю каким-нибудь инопланетным кораблем. Впрочем, по ее горячему убеждению, теория Дарвина была устарелой чушью: она не только фанатично придерживалась теории панспермии, но и была убеждена, что своим происхождением человечество и вообще вся жизнь на Земле обязаны палеовизиту каких-нибудь космических скитальцев, так что диковинные утки были всего лишь частным подтверждением ее общих выводов.
От пруда Алёна обычно доходила до собора – она никогда не упускала случая лишний раз засвидетельствовать свое почтение святым небесным силам, нас породившим, – и только потом пускалась в обратный путь. Все прошло по схеме и на сей раз, однако, уже повернув от собора на единственную улицу Самбура, Алёна оглянулась на сильнейший рев. Мычали коровы, которые толпились в каком-то дворе и, видимо, ждали, когда их поведут на пастбище. Хозяйка возилась с засовом низких аккуратных ворот. Поскольку у Алёны, как и у всякой читательницы великой русской литературы, с детских лет сложилось нерушимое убеждение, что коров на пастбище нужно выгонять непременно с зарей, под идиллический пастуший рожок, она посмотрела на хозяйку с неодобрением: времени-то было уже далеко за восемь! Впрочем, хозяйкой оказалась очень немолодая, далеко за семьдесят, дама с очень бледным одутловатым лицом, с глазами навыкате и совершенно седыми жидкими волосами, заплетенными в какие-то мещанские косицы и уложенными на затылке калачиком. Лицо женщины показалось Алёне знакомым, и она подумала: наверное, видела во время своих прочих визитов в Самбур. Халат на ней был тоже мещанский, синий с капустными розами, линялый, и Алёне мгновенно показалось, будто она неведомым образом перенеслась на Мытный рынок в Нижнем Новгороде, где такие халаты – из ивановских ситцев и из ивановской же бязи – испокон веков мог купить всякий желающий. Ивановских халатов Алёна терпеть не могла, а потому она поспешно перевела взгляд на коров, толпившихся вокруг хозяйки.
Коровы тоже оказались удивительные – не менее удивительные, чем местные утки. Нет, они вовсе не были изумрудного цвета с алыми хвостиками или, к примеру, желтого – с хвостиками зелеными. Коровы вроде бы как коровы – черные и рыжие. Но у них не имелось рогов, а уши оказались необычайно большие, мягкие, как бы замшевые и почему-то желтые изнутри. Отродясь Алёна таких ушей у коров не видела! Строго говоря, она вообще мало обращала внимания на коровьи уши, да и коровы, следует сразу признать, не относились к числу тех живых существ, которые встречались ей на каждом перекрестке. В любом случае коровы казались гораздо симпатичней своей хозяйки, в лице которой можно было заметить не только следы множества прожитых лет, но и явного вырождения. Ну да, здесь, в таких маленьких городках, все женятся на кузинах и кузенах, вот порода и мельчает. Об этом, кажется, еще Золя писал. А может, и Мопассан. В крайнем случае Флобер. Алёна уже подзабыла, кто именно, поскольку, за недосугом, давненько не перечитывала классиков французской литературы. Кстати, от тетушки Маргарет в мулянском доме осталось великое множество книг именно классиков, и Алёна, едва войдя впервые в дом Брюнов, немедленно дала себе слово их прочитать, на языке оригинала так сказать. Но намерения ее так и остались намерениями – прежде всего потому, что она нашла дневник Николь Жерарди.
Размышляя о своей находке и о том, что работы по переписке осталось на одну ночь, не более, Алёна прошла Самбур в обратном направлении и миновала усадьбу и ферму. Ни вальяжный Атос, ни его беспородный коллега не то что не тявкнули, но даже и не взглянули ей вслед: то ли уже за свою сочли, то ли задача такая перед ними стояла: в Самбур никого не впускать, а выпускать – всякого.
«Наконец-то!» – нетерпеливо вздохнул человек, который хотел убить эту женщину, и тихонько, не включая мотора, чтобы не производить лишнего шума, покатил с холма, где он стоял и откуда было так удобно оглядывать окрестности.
…Алена как раз обогнула крыло леса и неторопливо бежала мимо свежевспаханного поля.
Со стороны поглядеть – такое впечатление, что Девкалион и Пирра только что разбросали тут «кости матери-Земли», то есть камни, однако из них еще не успело произойти новое, постпотопное поколение людей. В Бургундии частенько можно встретить такие каменистые поля: тут же горы кругом, пусть и небольшие. Камни, конечно, убирают, ну а это поле стояло еще «неприбранным».
Просвистела летучая змея – поезд, и Алёна оглохла на миг. Оттого ей показалось, что ретро-человек в красной каске на своем мопеде приближается к ней совершенно бесшумно.
Он ехал навстречу, ехал прямо на нее. Алёна еще успела поудивляться, почему не по своей полосе едет-то, а прямо прет, напролом, прежде чем поняла, что сворачивать мопедист не собирается.
Да что за шутки дурацкие?!
Неуклюже метнулась направо, пытаясь его оббежать, но он вывернул руль мопеда, направляясь ей наперерез, и, когда их разделяло уже только несколько метров, Алёна вдруг сообразила, что он пытается ее сбить!
Тогда немыслимым прыжком она скакнула на травянистую обочину, перебежала на вспаханную землю, кинулась прочь по полю. Но ноги вязли в земле, и Алена споткнулась, упала. Мопед перелетел через обочину и тяжело плюхнулся в борозду, но человеку в каске удалось сохранить равновесие и заставить мопед двигаться по неровной, мягкой земле. Алёна поняла, что от него не убежать. Она вскочила, метнулась туда-сюда, снова упала, ударившись коленом о некстати попавшийся камень, довольно увесистый булыжник. Треск мопеда, вязкий, натужный, раздавался уже рядом. Она резко выпрямилась и, увидев около себя красную каску и мотоциклетные очки, ударила выхваченным из-под коленки камнем куда-то вперед, то ли по очкам, то ли по каске, она не видела, потому что зажмурилась.
И тут же ощутила, что мопедист упал, что угрожающий треск мопедного мотора умолк. И кинулась, кинулась, спотыкаясь и снова падая, себя не помня от страха, к дороге. Саднили колени, разбитые о камни, а руку она ободрала, задев о мопед. Не понимала как, когда почувствовала под ногами твердое – асфальт шоссе, – и, взвизгнув, понеслась, не видя, не понимая куда… Вперед, вперед! Оглянулась только раз, чтобы увидеть лежащего человека в красной каске, и мысль, что она убила его, вдруг словно прострелила… Алена даже качнулась вперед, словно получила удар в спину, да так и побежала, изредка смахивая слезы, прямо лившиеся из глаз, громко всхлипывая и подавляя желание закричать в голос.
Шум мотора за спиной заставил-таки ее вскрикнуть и побежать еще быстрее, но вот красный «Лендровер» скользнул мимо и остановился, чуть перегородив дорогу.
– Элен, вы не устали? – выглянул надменно улыбающийся Манфред. – Может быть, вас под…
И осекся, и выскочил из машины, и встревоженно уставился на Алёну:
– Diablerie! Чертовщина! Что с вами?!
Она выставила ладони, отскочила на обочину:
– Не подходите!
– Но у меня и в мыслях не было… – пробормотал Манфред обиженно, однако обида мигом слиняла с лица, он вгляделся в Алёну пристальней: – Вы что, упали? Да что с вами?
У нее колени и руки были в крови и грязи, майка в земле, лицо в потеках слез и размазанной пыли.
«Он ехал с той стороны, откуда я бежала, – промелькнуло в ее голове. – А что, если это был он? В его громадной машине вполне можно спрятать мопед. И если посмотреть, он там и окажется… Глупости, нет, зачем ему возить такую опасную улику, мопед он затащил в кусты и оставил на опушке леса. Машина его, конечно, стояла на просеке в укромном месте, он только на мгновение потерял сознание от удара, потом очнулся, спрятал мопед в кустах, кинулся к машине и понесся меня догонять…»
Она не сводила глаз с Манфреда, оглядывая его одежду и отыскивая на ней следы грязи. Успел переодеться? Она никак не могла соотнести свои действия со временем и не понимала, сколько минут, часов прошло с тех пор, как человек на мопеде гонялся за ней по полю, пытаясь раздавить. Она словно бы увидела, реально увидела, как лежит плашмя, не в силах подняться, а мопед переезжает через нее, прямо по животу, и…
Алёну качнуло, ноги подкосились, она плюхнулась на обочину. Тошнота подкатила к горлу, и в такой холод бросило! Кажется, у нее обморок?
Манфред метнулся к ней, и это помогло удержать уплывающее сознание. Алёна так заорала, выставив ладони: «Не подходите!» – что он оцепенел.
Сзади раздался сигнал: черная «Мазда» не могла объехать перекрывший дорогу «Лендровер» Манфреда. Он сел за руль, и Алёна взмолилась, чтобы обиделся, нажал на газ и укатил восвояси (век бы его не видать!). Однако Манфред всего только съехал на обочину и снова заглушил мотор. Водитель черной «Мазды» промчался мимо, помахал сидевшей на траве Алёне. Она его даже не разглядела, только увидела приветственно взмахнувшую ладонь – и стало полегче.
Теперь ее видел посторонний человек. Если что, есть свидетель того, что они с Манфредом были тут вдвоем. Теперь Манфред – если именно он был на мопеде – побоится ее убивать при дороге. Может быть, он уедет. Тогда она доберется до Муляна и уговорит Марину немедленно уехать. Ой, какой кошмар… А вещи?! У них море вещей, послезавтра должен приехать Морис на машине, взятой напрокат именно для того, чтобы всю гору дамского и детского барахла вывезти в Париж…
Она отвлеклась и не заметила, что Манфред уж совсем близко. «Подкрался! Сейчас набросится на меня! Он не испугался свидетеля!»
Шум мотора – и рядом замер побитый невзрачный джип. Из окна высунулся человек – бледный, полный, встревоженный:
– Доброе утро, господа! Элен, Манфред, что– то случилось?
Да ведь это Доминик. Тот самый, кто был на аперитиве у Жоффрея и у кого шампиньонница в Самбуре.
Алёне мгновенно стало легче. Еще один свидетель!
Но тут же она бросила взгляд на побитый джип – и призадумалась. В случае чего мопед вполне мог поместиться и здесь… А вдруг там, на поле, на нее напал Доминик?
Ну, даже если так, сейчас, значит, все равно бояться нечего, потому что при Манфреде он ее не тронет. Манфред ее защитит!
Внезапное превращение Манфреда из убийцы в защитника оказалось настолько стремительным, что Алёна невольно хихикнула, и если в ее смешке прозвучала изрядная доля истерики, то понять ее вполне можно.
– Что ж такое тут происходит?! – продолжал взывать Доминик.
– Слушай, скажи, я похож на злобного лесного разбойника? – угрюмо спросил Манфред.
Доминик бросил на него оценивающий взгляд:
– Да. А что?
Манфред опешил. Алёна же начала хохотать. Но истерические повизгивания сделались настолько явственными, что она постаралась унять свое внезапное веселье.
Нуты, знаешь, тоже сегодня… ты вообще на призрака похож, – пробурчал Манфред. Кажется, он был настолько обижен, что даже слов не мог подобрать.
Алёна взглянула оценивающе. Да, Доминик был бледен впрозелень, а под глазами залегла синева.
– Не спал ночь, – угрюмо буркнул он. – Матери было плохо, провозился с ней. К утру ей только легче стало, даже вздремнуть успела перед тем, как коров выводить, а я так и не уснул. Сейчас голова чугунная, а надо в Нуайер – там на почте потеряли каталоги по новым кормам для коров, высланные мне из Дижона, надо разобраться.
Бог ты мой, сообразила Алёна, так вот почему мне показалось знакомым лицо старухи в халате с розами! Она похожа на Доминика. Или Доминик похож на нее? Без разницы, ведь они мать и сын. Да уж, вид у нее был нездоровый, что да, то да.
– Мне кажется, я видела вашу матушку, – сказала она. – Ваш дом неподалеку от собора? У вас коровы такие странные, безрогие, да?
– Что же в них странного? – пожал плечами Доминик, и лицо его, на миг погрузившееся в плечи, показалось Алёне удивительно комичным. Ну да, истерика еще имела место быть, конечно!
– Они ведь безрогие. Или у всех спилены рога?
– Нет, они от рождения комолые. Порода такая – шароле, безрогая. Правда, могу сказать, что все шароле обычно белые; черные, как мои, пока еще редкость. Первые результаты племенной работы.
– Так, значит, вы еще и племенной работой занимаетесь? – восхищенно покачала головой Алёна. Она готова была сейчас болтать о чем угодно – о племенном скотоводстве или о высадке инопланетян на башне самбурского собора, только бы не думать о том, что с ней недавно произошло. – А я думала, у вас только шампиньонница.
– Еще он выращивает пшеницу. Поля от Самбура чуть не до Муляна доходят, – проговорил Манфред. Голос его звучал сухо. Наверное, мужчина до сих пор сердился, что Алёна приняла его за лесного разбойника.
Да нет, он ошибся. Она его не принимала за лесного разбойника. За полевого убийцу – так будет вернее.
– У вас тоже поля в окрестностях Муляна, – сказала она, повернувшись к «полевому разбойнику».
– А вы откуда знаете? – посмотрел он недоверчиво.
– Я вас как-то видела, вы управляли трактором. Я в тот день в Нуайер бегала. Помню, вы колесили по полю туда-сюда, и я еще подумала: ну надо же, еще раннее утро, а человек трудится как одержимый.
– Манфред у нас трудоголик, – пробормотал Доминик. – Впрочем, всякий, кто хочет преуспеть в своем деле, должен быть трудоголиком. Деревенские жители вообще встают рано.
– Удобрения нужно было срочно запахать, – пояснил Манфред.
Вот-вот, я так и поняла, что там были какие-то удобрения рассыпаны, – пробормотала Алёна с самым невинным видом.
Манфред покосился неприязненно:
– Что, запах не понравился? Городские дамы его не любят, это да, это верно. Хотя, наверное, не так уж вам было противно, если вы то и дело останавливались на обочине и начинали что-то писать.
– Ну и ну… – проворчал Доминик. – Что можно писать на дороге под дождем?
– Не знаю, – пожал плечами Манфред. – В самом деле, Элен, что вы писали тогда?
Алёна покраснела. Ага, так она и признается, что делала заметки для романа… «Да?! Неужели? Как интересно! – последуют изумленные восклицания. – Так вы писательница? И как ваша фамилия, Дмитриева? Нет, мы не знаем такой писательницы!» Она и в России подобного наслушалась выше крыши, чтоб еще и во Франции кайф ловить. Хотя, кстати, не стоит так уж сильно обижаться заранее. Французы вовсе не обязаны быть в курсе всего того многочисленного литературного бреда, который заполонил Россию. Вот ведь, как вчера выяснилось, Алёна Дмитриева понятия не имеет о популярном французском писателе Патрике Жераре, однако оному Патрику от этого ни жарко ни холодно.
Патрик Жерар… Мысль ее от «второго Уэльбека» немедленно скользнула к тому самому Патрику Жерару, который умер – или все же погиб? – двадцать с лишним лет назад где-то в здешних местах, и Алёна вспомнила, что с ней произошло.
Боже мой… Вот попрыгунья-стрекоза! О чем она только думает? Стоит на обочине дороги, развлекается светской болтовней с двумя любезными французами, а между тем не далее как полчаса назад на нее было совершено покушение на свежевспаханном поле, принадлежащем, очень может статься, кому-то из двоих ее собеседников.
А если они тут ни при чем? А вдруг тот человек в красной каске до сих пор лежит на земле неподвижно… лежит мертвый? Ведь тогда Алёна уже утратила право называться жертвой и теперь должна именоваться убийцей, потому что перешла пределы необходимой обороны…
– А скажите, господа, – начала она негромко, с трудом унимая вернувшуюся дрожь, – поля вон там, за лесом, в низине, кому принадлежат?
– Жаку Клавелю, – ответил Доминик. – Он тоже из Самбура, как и я.
– Где он сейчас? – быстро спросила Алёна.
– Думаю, что в Париже, – усмехнулся Доминик. – Его дочь выходит замуж за парижанина, и у них как раз сегодня бракосочетание.
Бракосочетание, ишь ты… И когда Жак Клавель вернется в Мулян, он узнает, что на принадлежащих ему полях был убит человек…
Ее заколотило с новой силой.
– Господа, вы ничего не видели на том поле, когда ехали сюда? – с трудом нашла силы выговорить Алёна.
– А что там такого могло быть? – удивился Манфред.
– Что мы должны были видеть? – подхватил Доминик.
– Я… я не уверена, но там мог быть труп, – пробормотала Алёна. – Понимаете, меня пытались убить на том поле.
Мужчины переглянулись.
– То есть мы должны были увидеть на том поле ваш труп? – хладнокровно поинтересовался Манфред, и Алёна немедленно возненавидела его за подобное спокойствие.
– Вообще-то меня ничуть не огорчает, что мы его не увидели, – хихикнул Доминик. И Алёна немедленно возненавидела его за неуместное веселье.
Самое лучшее было повернуться и немедленно уйти от этих людей, которые над ней откровенно издевались и один из которых, очень может быть, пытался ее убить. Но тогда она точно бы потеряла малейший шанс хоть что-то выяснить. Кое-как, сбиваясь, перескакивая с пятого на десятое, Алёна поведала историю о человеке в красной каске, который на мопеде пытался сбить ее на дороге, а потом загнал на распаханное каменистое поле, и там… и там она, кажется, убила его.
– Ага, – пробормотал Манфред, снова принимаясь озирать Алёну с головы до ног. – Теперь понятно, почему вы в такой панике от меня шарахались. Вы решили, что это я – ваш труп?
– Вы – мой труп?! Честное слово, этого у меня и в мыслях не было, – заверила Алёна и ни на миг не погрешила против истины.
Да я не в том смысле! – огрызнулся Манфред, который оказался не чужд неких лингвистических тонкостей. – Вы приняли меня за человека, который напал на вас и которого вы ударили по голове, решили, что он потом очнулся и бросился вас догонять. Но ведь я был не на мопеде! И каски на мне нет!
– Мопед и каску ты хладнокровно спрятал где-то в лесу, – хихикнул Доминик. – Там же, где стоял твой «Лендровер». Смотри, колеса у него грязные, а на шоссе вполне чисто, по-моему.
Сказать, что на французских шоссе чисто, значит ничего не сказать, а между тем на колесах «Лендровера» и впрямь виднелись ошметки травы, земли, грязи, причем не засохшей, а вполне свежей.
– Да, я съезжал на просеку. Однако к нападению на Элен все же отношения не имею, – оскорбленно заявил Манфред. – Кстати, колеса твоего джипа тоже чистыми не назовешь.
Алёна посмотрела на колеса второй машины. Судя по их виду, джип вполне мог стоять в укромном месте, поджидая своего хозяина-злодея.
– Да… – растерянно промямлил Доминик, проследив направление Алёниного взгляда. – Да… я понимаю…
– Короче, по мнению Элен, кто-то из нас – человек в красной каске, – с победительным видом заявил Манфред. – Или ты, или я.
Или никто, – спокойно возразил Доминик. – Ни ты, ни я. А он и в самом деле до сих пор лежит на вспаханном поле Жака Клавеля. Поехали посмотрим! С кем поедете, Элен? Со мной или с Манфредом?
Если бы разговор происходил в другой ситуации, Алёна совершенно точно бы знала, с кем ехать, но сейчас… Нет, жизнь дороже. Кроме того, выбрать одного из них все равно что бросить в лицо другому обвинение: я тебя подозреваю, ты вполне можешь быть убийцей. Неудобно как-то, честное слово…
– Извините, господа, – пробормотала Алёна. – Давайте поступим так: я побегу сама, а вы поедете. Чтоб никому обидно не было.
– Разумно, – кивнул Доминик с явным одобрением.
Манфред же посмотрел на Алёну с презрением, но спорить не стал. Высокомерно кивнул, сел в кабину, включил мотор…
– Погоди! – окликнул Доминик. – Предлагаю соблюсти чистоту эксперимента. Чтобы Элен не думала, будто мы, едва прибыв на поле, немедленно начнем заметать следы преступления, вступив между собой в преступный сговор, давай поедем вслед за ней, держа ее в поле зрения.
– Ты хотел сказать, потащимся? – проворчал Манфред, но спорить не стал.
Вскоре странная процессия – бегущая Алёна и два автомобиля позади – спустилась в низину и остановилась на обочине.
Алёна огляделась. Точно! Все случилось вон там… Но поле пусто! Нет ни мопеда, ни трупа!
Она оглянулась. Мужчины уже вышли из своих машин и озирали поле весьма недоверчиво.
– Ну и где ваш труп? – буркнул Манфред.
– Надеюсь, у вас еще долго не возникнет шанса им полюбоваться, – огрызнулась Алёна, которую вся сегодняшняя история уже порядком достала. Чувствовала она себя ужасно глупо. Ни трупа, ни бесчувственного тела, ни мопеда, ни…
Стоп! А тут что? Глубоко вдавленные следы избороздили поле. Она перескочила с обочины и заметалась, вглядываясь в измятую землю. Вот отпечатки ее ног. Вот следы мопеда. Здесь она металась, как загнанный заяц. Она и была загнанным зайцем и сейчас остается им. Как страшно! Как страшно! Значит, это было, все было на самом деле.
– Да… – раздался рядом задумчивый голос Манфреда. – Кажется, вы говорили правду. Посмотрите.
Он держал в руках камень, который был осыпан странными красными точками.
«Кровь!» – чуть не взвизгнула Алёна, но тотчас подавила глупый вопль.
Никакая и не кровь, а просто крошки красной краски. Именно этим камнем она ударила по голове мотоциклиста, который хотел ее убить.
Раздался шум, и по шоссе промчалась черная «Мазда». Алёна проводила ее глазами и невольно удивилась: «Мазда» та самая, которую она уже видела на дороге. Так… Такую же машину Алёна заметила, когда человек на мопеде начал сворачивать на просеку, где Алёна смотрела на косулю с косуленком. Он спугнул животных, а его спугнули «Мазда» и пикапчик почтальонши. Алёна просто забыла о том эпизоде, а между тем мотоциклист уже тогда пытался подобраться к ней! И если бы не две проехавшие машины, он напал бы на нее еще на просеке, и неизвестно, чем бы дело кончилось там, в глубине леса. Может быть, ее тоже нашли бы без всяких телесных повреждений, с остановившимся сердцем, и никто не обратил бы внимания на легкую царапину на руке, в том месте, где она оцарапалась о сухой куст. Сейчас-то на ее теле полным-полно «множественных механических повреждений», если выражаться шершавым языком милицейских протоколов. И все равно… Никто не заподозрил бы отравления ядом белой бургундской поганки…
Алёна резко встряхнулась, отгоняя ужасные мысли.
Кто же он, проклятый мопедист? Может быть, его кто-то видел, кроме нее? Его могли заметить человек на «Мазде» и почтальонша. Водитель «Мазды» уже уехал, номера Алёна не заметила, его вряд ли отыщешь, а вот почтальонша Клер… ее можно найти в Нуайере. Вдруг она видела человека на мопеде? Вдруг знает его, ведь она здесь всех знает. Или хоть разглядела толком…
Алёна стояла, глядя в землю, и думала, напряженно думала.
А человек, который хотел убить ее, пытался разобрать игру мыслей на ее лице и понимал, что теперь она станет осторожней, а ему, значит, будет куда труднее сделать то, что он хотел сделать.
Из дневника Селин Дюбоннез, конец августа, Мулян, Бургундия
Я позвонила ей сама. Разумеется, не на портабль – откуда мне знать номер ее мобильного? – а на домашний телефон Брюнов. Во время своего визита в их дом и дурацкой, хотя и весьма полезной болтовни с Марин я заметила, что старый– престарый телефон Маргарет Брюн так и стоит на каминной полке. А в старой-престарой телефонной книге у меня сохранился номер. Еще пятизначный – незапамятная древность! В Париже или, к примеру, Дижоне восьмизначные номера, а у нас в провинции телефонная связь такая же, какая была в шестидесятых годах. Теперь по домашним номерам даже в Муляне мало кто звонит – все обзавелись портаблями, или, как их называют на американский манер, мобильными телефонами. Они гораздо дешевле, чем оплачивать домашний номер. Я тоже предпочитаю позвонить на почту или врачу через портабль, вот только когда нужно поговорить с Багарёром и я знаю наверняка, что он дома, я снимаю черную эбонитовую трубку и своим корявым, уже далеко, о, далеко не таким гибким, как прежде, пальцем накручиваю номер. Не кнопочки нажимаю, а с силой кручу старый диск, иногда ломая ногти и страшно злясь при этом.
Однако сегодня я набирала номер Маргарет Брюн просто с удовольствием. И даже длинные гудки слушала с удовольствием, представляя себе, как Марин и ее отвратительная подруга Элен мечутся по комнатам, недоумевая, откуда исходит звон. Они ведь, конечно, думали, что черный эбонитовый телефон – такая же бесполезная рухлядь, как половина вещей, загромождающих дом Брюнов. Я терпеливо держала трубку около уха, слушая гудки. Ну-ну, давайте соображайте, девушки, соображайте скорей! Или я ошибаюсь и дома никого нет?
Ага! Нашли наконец-то!
– Алло, я слушаю.
Я узнала голос Марин. Запомнила его. Приятный голос, беззаботный такой. Правда, сейчас он был очень удивленным.
Я помолчала, вслушиваясь. До меня отчетливо доносился звук включенного телевизора, и, судя по голосу диктора, шел тот же выпуск Евроньюс, как и у меня. Выступал представитель Интерпола в России и рассказывал о блестящей операции, которую несколько дней тому назад провели в Москве, обезвредив представителей международной террористической организации. И тут, перекрывая диктора и растерянное алёканье Марин, до меня донесся другой голос – тоже женский, очень возбужденный и встревоженный. Я определенно поняла слова: «Марин… телевизьон… Москва…», а другие не разобрала, речь шла на чужом языке, однако у меня даже дрожь по телу прошла: Элен! Наверняка она! Итак, она дома… Я не решилась позвать ее к телефону: был риск, что Марин может узнать меня. Лучше позвоню позднее.
Я молча положила трубку и уставилась на экран. Картина там разворачивалась ужасная. Русские вообще очень грубы, очень. Конечно, речь идет о задержании опасных преступников, но все же надо быть рыцарями даже с врагами. Однако на такое способны только французы. Я видела толпу людей с чемоданами и сумками, которые стояли в очереди к маленькому и тесному автобусу, вернее, фургончику. Диктор сообщил, что это очередь желающих добраться до международного аэропорта Шереметьево-2 в Москве. На глазах у людей развернулась страшная картина. К очереди шел от метро (диктор сообщил, что станция называется «Речной вокзал») какой-то привлекательный молодой человек – черноволосый, смуглый, немного похожий на наших гасконцев. Он нес на плече сумку. Наверное, тоже хотел добраться до международного аэропорта с непроизносимым русским названием. Но еще не дошел до очереди, как вдруг дорогу ему пересек какой-то неряшливый мужик в оранжевом фартуке уличного подметальщика. Перед собой он толкал столь же неряшливую тележку с какими-то грязными ведрами и совершенно допотопной метлой, сделанной из поломанных веток деревьев. Боже, какая отсталая страна эта Россия! Там подметают улицы! Не моют их, а подметают, да еще и вручную!
Ну так вот. Поравнявшись с черноволосым молодым человеком, дворник взял да и бросил ему под ноги свою ужасную метлу, а когда тот споткнулся, дворник кинулся на него… Тут же набежали еще какие-то люди, кто в штатском, кто в одежде русских полицейских, юношу мигом скрутили, швырнули в угрюмый серый фургон и увезли. И я подумала, что преступность будет процветать до тех пор, пока в злоумышленниках числятся столь приятные молодые люди, а задерживать их со всей возможной жестокостью станут всякие грубые дворники, невзрачные русские полицейские и такие представители Интерпола, как тот, который комментировал сюжет.
Лицо его было размыто, как обычно в подобных передачах, однако диктор сообщил, что он глава Московского представительства Интерпола, который лично занимался ликвидацией террористической банды. Чтобы выманить преступников из укрытия, он проник в ряды уголовников и прославился среди них под кличкой Miette[24], а чтобы больше соответствовать избранному образу, даже позволил себе сделать пластическую операцию на ухе. Это придавало ему более зловещий вид и внушало страх и уважение в преступной среде. Я, повторяю, не видела лица мнимого Miette, однако фигура у него была чрезвычайно крепкая: широченные покатые плечи, мощные руки… Он тоже выглядел очень грубым. Очень!
Итак, притворившись вульгарным грабителем терминалов, через которые осуществляются платежи за мобильную связь, мсье Miette каким-то образом установил, что отношения между собой террористы поддерживали именно через терминалы. Они опускали в аппарат купюру, которую никак нельзя отличить от настоящей и на которой была записана шифром некая информация. Терминал, перестроенный на ее прием с помощью специально вмонтированного устройства, считывал информацию. Miette смог изъять купюру. Опустивший ее курьер террористов по кличке Стас заметил его манипуляции, начал слежку и таким образом открылся, Miette заметил его… Остальное было вполне понятно и не слишком интересно.
Единственное, что мне стало интересно, – почему так разволновалась, смотря этот телевизионный сюжет, Элен? Может быть, она сама замешана в преступлениях преступной группировки? А что, очень может быть! Русские – ужасные существа, им нельзя доверять. Раньше они были все коммунисты, теперь – все террористы. Но если Элен – пособница террористов, тогда сладить с ней будет не очень легко. Она может оказаться сильней, чем хотелось бы. А впрочем, Багарёр поднял бы меня на смех. Он вчера просто закатывался, рассказывая, какой перепуганной была Элен, как она тряслась от страха. Да, она всерьез подумала, что человек в красной каске намеревался убить ее. Она же не знала, что он не причинил бы ей вреда до тех пор, пока не заполучил бы дневник Николь Жерарди. Сначала дневник, а потом… потом всякое может случиться с одинокой женщиной, которая настолько глупа, что беспечно носится в одиночку по незнакомым лесам. Был тут один такой, тоже носился… правда, на велосипеде…
Что-то дует, какой-то неприятный сквозняк. Вот странно, за окном жаркий полдень, а у меня словно бы ветром вдруг повеяло! А если закрыть окно, будет душно.
Ладно, пойду-ка я полежу отдохну, потом позвоню еще раз – вдруг трубку возьмет Элен…
Ну вот, продолжаю писать. Я дозвонилась-таки до Элен! Я говорила с ней!
После полудня я подошла к окну и увидела Марин, которая со своими девчонками брела мимо моего дома. Сразу стало понятно, что они идут поиграть в саду художника Гийома. То есть он давно умер, там теперь живет Жани, его вдова с сыном, и она иногда зазывает детей поиграть в саду Гийома, где стоят гипсовые раскрашенные статуи разных зверей, сказочных персонажей (в том числе и Blanche Neige), а также футболиста Зидана. Ага, Марин с дочками ушла – значит, Элен дома одна, поняла я. И сразу схватила трубку, накрутила номер.
Снова долгие гудки, потом ее удивленное:
– Алло?
Я торопливо схватила загодя приготовленный платок и прикрыла трубку.
– Ты должна вернуть дневник, – проскрипела я глухим голосом. И испугалась: вдруг она не расслышала.
Ничего, расслышала!
– Что? – изумилась Алёна. – Какой дневник? Я не понимаю, о чем вы говорите.
Очень натурально изумилась. Я бы, очень может быть, даже поверила ей, если бы Багарёр не видел своими глазами, как она роется в водостоке, и если бы потом она не задавала вопросов о фамилии Жерарди.
– Прекрасно понимаешь, – усмехнулась я. – Верни дневник Николь Жерарди, и все твои неприятности закончатся.
– К…какие неприятности?
Хм, она даже заикаться начала.
– Такие, какие случились у тебя нынче утром. Имей в виду, что сегодня тебя просто хотели попугать, чтобы впредь ты была покладистей. Но если завтра ты не вернешь дневник, придется плохо всем, не только тебе. Ишь какие девчонки хорошенькие у Марин, какие веселые, как хохочут громко! – До меня из сада Гийома доносились их голоса. – Ты же не хочешь, чтобы с ними что-то случилось, верно? Да и тебе, наверное, жить не надоело? Верни дневник. Ты слышишь?
– Хорошо, – еле выдохнула она. – Куда и кому его передать?
Кому? Ишь ты, какая умная! Так я и позволю тебе увидеть себя. Да и Багарёра ты можешь узнать. Сегодня ему повезло, он нагнал на тебя такого страху, что ты не разглядела толком человека в красной каске, но кто знает, вдруг в следующий раз ты окажешься хладнокровней и не только стукнешь его камнем по каске, но и сможешь сдернуть ее с него?
Завтра в семь утра выходи на дорогу на Сен– Жорж и беги до первого поворота направо. Там начинается просека, которая приведет тебя на поляну. На поляне стоит заброшенный вагончик электромонтеров – линию через лес провели, а вагончик так и оставили. Зайдешь внутрь. Посреди вагончика будет стоять бак с крышкой. Положишь дневник туда и спокойно уйдешь. И все, больше тебя никто не тронет, можешь не волноваться!
– А я волнуюсь, вообразите себе, – ядовито сказала Алёна. – Волнуюсь и не доверяю вам. Дневник я, конечно, верну, но ни в какой вагончик ни на какой просеке не пойду. Не нравятся мне ваше обыкновение людей в лес заманивать, чтобы у них потом сердечные приступы случались!
У меня пересохло в горле. Хорошо, что рядом на столике стоял стакан с водой. Я торопливо глотнула…
Да, не зря я сразу почувствовала, что от нее исходит опасность. Она слишком умна. Слишком догадлива! Надо было Багарёру нынче утром…
Нет. Тогда дневник пропал бы.
А, да уж лучше пусть пропал бы дневник, чем пропаду я из-за чрезмерной догадливости русской девки!
Ладно, минувшего не воротишь, никто не знает этого лучше, чем я. И все же унывать рано. Если я смогла справиться с мужчиной, неужели не справлюсь с женщиной?
– Совершенно не пойму, о чем ты говоришь, – сказала я совершенно хладнокровно. – У тебя бред со страху. Но не бойся. Вернешь дневник – и всё: все твои страхи сразу кончатся.
Верно, кончатся. Мертвые не боятся!
Я же сказала вам: дневник верну, он мне не нужен, но в вагончик не пойду. Я положу его под дубом.
– Под каким еще дубом?
– На той же дороге в Сен-Жорж, только не слева, а справа, есть холм. На холме стоит одинокий дуб. Он со всех сторон просматривается, на дороге в восемь утра машин полно, и уж там-то вам не удастся устроить на меня засаду.
– А кто говорит о восьми утра? Я же велела принести дневник в семь!
– Ну а я принесу в восемь, – заявила наглая девка. – Именно потому, что в восемь машины уже шныряют по дороге взад-вперед, поскольку она ведет и на железнодорожную станцию.
– Ты ведь держала дневник в руках, видела, что это уникум, – проскрипела я. – Неужели ты вот так просто сунешь его в траву?! А если я не смогу его сразу забрать?
– Ничего, я его во что-нибудь заверну, – снисходительно успокоила меня русская мерзавка.
– Не «во что-нибудь заверну», – зло передразнила я, – а положи в то, в чем ты его нашла. Поняла? Если он не размок в водостоке, не размокнет и на земле.
– Что вы говорите? – пробормотала она растерянно. – В то, в чем я его нашла?
– В банку положи, в банку! – рявкнула я. – И имей в виду, если ты намерена бросить мне кошку под ноги…
– Что? – перебила она. – Какую еще кошку?
Я хочу сказать, если ты намерена устроить мне какой-то гнусный сюрприз, то советую ничего подобного не делать. И если тебе наплевать на собственную жизнь, то подумай о детях. Ясно?
– Не беспокойтесь, я не собираюсь жульничать. Но мне нужны гарантии, что вы, получив дневник, от меня отстанете.
Гарантии ей… Вот ведь нахалка, а?
– Даю тебе свое слово, – глумливо улыбнулась я, глядя на калитку сада Гийома, откуда в ту минуту выходила Марин, ведя за руки девочек. – Теперь все зависит только от тебя. Завтра в восемь утра дневник должен оказаться под дубом. Буду счастлива, если ты сделаешь все как надо. И мне хорошо, и тебе неплохо. Но если его там не будет… или если за мной кто-то будет следить… Тогда пеняй на себя. Поняла?
– Поняла, – буркнула Элен. – Он будет под дубом в указанное время.
Я осторожно положила трубку на рычаг.
Итак, завтра в восемь…
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
Честно говоря, у меня мелькнула было мысль, что Себастьян проделал это нарочно. Что хотел уличить меня. Но у него было такое лицо… И мимолетная надежда, что он не слишком-то рассмотрел той ночью Мари, развеялась как дым, стоило мне увидеть его полные боли, ужаса, гнева глаза.
Мари! – крикнул он, отшатываясь от меня, как от прокаженной. И тотчас подавился этим именем. – Николь… – кое-как выдавил он, и снова голос его пресекся.
Не было смысла притворяться и строить из себя ничего не понимающего. Он узнал меня мгновенно – то ли сердце, то ли плоть подсказала. Да и мое лицо, конечно, многое выражало… Я просто сразу призналась во всем, даже без слов. Я вообще не умею запираться и предпочитаю признать свою вину.
Мне показалось, Себастьян накинется на меня с кулаками. Я думала, он начнет предавать меня анафеме. Но он… Он пятился от меня, пока не наткнулся на стену. А потом, скользя спиной, сполз по ней на пол, уткнулся в колени – и заплакал.
Я не слышала его всхлипываний. Только одно первое сдавленное рыдание, а потом видела лишь его трясущиеся плечи.
Я стояла и смотрела, как плачет мой брат, и не было в то мгновение женщины несчастней меня. Он плакал из-за меня. Нет, не только из-за того, что вдруг выяснилось: его мечта заполучить в любовницы Мари недостижима. Он оплакивал еще и свою сестру, Николь, рыжие кудряшки которой помнил с детства, оплакивал меня, ступившую на путь греха и зашедшую по нему далеко, очень далеко. А заодно оплакивал и себя, совершившего грех смертный, незамолимый… Я понимала это, и впервые стыд за тот шаг, который я когда-то сделала, за все то, что с тех пор совершила, начал мучить меня и терзать. Честное слово, я была просто на грани истерики. У меня сердце разрывалось от жалости к брату, я раскаивалась… Может быть, только та блудница, которую защитил Христос, раскаивалась так же искренне, как я в те мгновения. И если бы Себастьян проплакал еще хоть минуту, я упала бы рядом с ним на колени и принялась молить его о прощении. Я готова была немедленно отправиться в первую же попавшуюся обитель и там как можно скорей принять постриг, затвориться от мира, лишь бы хоть как-то загладить свою вину в том, что грешила и вовлекла во грех родного брата. Да-да, даже эту вину я готова была сейчас принять на себя! Ах, если бы только Себастьян помедлил всего лишь одну минуту… Тогда все могло быть иначе и в его жизни, и в моей.
Но он затих, посидел еще чуть-чуть, а потом поднял голову. Я ожидала увидеть слезы и гнев в его глазах, готова была к ненависти и обличениям, но ничего этакого не было. Глаза были сухи, спокойны, а в самой их глубине, словно рыбка на дне озера, плескалась усмешка.
– А что, малютка моя Николь? – спросил он самым приветливым тоном. – Как ты думаешь, как поведет себя отец, когда я расскажу ему, кем стала его любимая невинная доченька? Настолько невинная, что даже лицо прикрыла вуалью, лишь бы ее не поганили мужские взгляды, пока она ухаживает за больным отцом… мечтая, чтобы он поскорей отдал богу душу, а она получила бы вожделенное наследство…
Я отпрянула, словно он плюнул в меня. Он и в самом деле плюнул мне в самое сердце!
– А ты? – проговорила я с нескрываемым презрением. – Ты зачем явился в родной дом после пяти лет, в течение которых и носа сюда не показывал? Ты-то помнишь, чего ты хотел? Тебе нужны были деньги. Зачем?
Я думала, он возмутится, но он только чуть расширил глаза в мимолетном приступе удивления, а потом расхохотался:
– Итак, ты все знаешь, моя милая сестричка? И, судя по твоим пылающим праведным гневом глазам, готова раскрыть мою тайну перед всеми желающими? Например, перед отцом… Ну так зря будешь стараться. Тебе он не поверит. Решит, что ты оговариваешь меня, лишь бы я не прорвался к денежкам. А вот то, что ты не девица, сможет установить любая повитуха. Я-то знаю наверняка, ведь сам и лишил тебя невинности!
И тут я не выдержала, начала хохотать. Нет, ну просто не могла удержаться! Страх, желание прекратить кошмарную сцену любой ценой, презрение к святоше, которого я только что жалела и перед которым только что готова была пасть на колени, чтобы покаяться, – все смешалось.
Ох как взбеленился Себастьян, с какой ненавистью уставился на меня…
– Посмотрим, кто будет смеяться последним! Посмотрим!
Он вскочил, схватил меня за руки и начал трясти, сжимая мои кисти так, что я не выдержала и завизжала от боли.
– Пусти! – крикнула я. – Ты сломаешь мне руки!
– Я готов придушить тебя! – выкрикивал он с бессмысленным выражением лица. – Придушить!
– Конечно, готов! – крикнула я. – Чтобы отец никогда не узнал о том, как ты насиловал свою сестру на ступеньках собора и называл ее Мари, воображая, что обладаешь самой Богоматерью! Я проститутка, да, но ты – святотатец, для которого во всем мире существует только одно: деньги!
Он замер. Я кое-как выдернула руки из тисков его пальцев. Увидев синяки на своих запястьях, всхлипнула от жалости к себе и в отместку вонзила ногти в запястья Себастьяна:
– Негодяй! Алчный негодяй!
Я выскочила из его комнаты и опрометью побежала к себе. Меня так трясло, что я то и дело натыкалась на стены. Боже мой, твердила я себе, какая я дура, дура, дура… Почему я не последовала совету мадам Ивонн? Ведь она никогда не советовала мне ничего дурного. Почему я поддалась жалости к человеку, который насиловал невинную девушку (Себастьян ведь думал, что Мари невинна) в святом месте, не чувствуя ни угрызений совести, ни почтения к сану, которым облечен? И вот теперь он пойдет к отцу и донесет на меня самым подлым образом. Я даже представляла, что он скажет. Конечно, не признается, что обладал мною. Просто налжет, что зашел в притон, дабы усовестить непотребных женщин, и увидел там меня. Но сразу не узнал, а вспомнил ту встречу только сегодня, когда я нечаянно уронила вуаль, которую, конечно же, надела не ради исполнения какого-то обета, а чтобы меня не признал брат. И отец потом меня даже слушать не станет. Что бы я ни твердила, отец не поверит. С него станется еще и впрямь позвать повитуху, чтобы освидетельствовала меня. Вот позору-то будет…
Я стояла под дверью в своей комнате и ловила каждый звук. Я ждала шагов Себастьяна, который должен будет пойти мимо моей двери. После его визита к отцу я стану опозорена и лишена даже самой призрачной надежды на грядущее богатство. Отец перепишет завещание. Перепишет! Меня еще и в монастырь запрут!
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Второе утро подряд Алёна выходила из дому невыспавшейся и настолько усталой, словно всю ночь таскала какие-нибудь тяжести… например, собирала на некоем поле камни. Крупные и мелкие. У нее болели и руки, и ноги, особенно тянуло кожу на коленях, заклеенных пластырем. Ссадины, смазанные зеленкой, выглядели вызывающе, с точки зрения любого здравомыслящего француза, потому что зеленка – спиртовой раствор бриллиантовой зелени, выражаясь медицинским языком, – штука во Франции совершенно неведомая. Йод – да, он известен. Зеленка – нет. Алёна ее нарочно везла из России. Но если она здесь выйдет в пир, мир и добрые люди с зелеными коленками, ее немедленно примут за сумасшедшую. Как и всякую русскую. Ведь с тех пор, как французы познакомились с творчеством Достоевского… ну и так далее. Об этом уже говорилось.
Спускаясь со ступенек террасы и закрывая за собой калитку, Алёна оступилась, поскользнулась на какой-то гадости и чуть не упала. Посмотрела на землю, заранее не то брезгливо, не то ознобно передергиваясь, – и чуть не плюнула: там лежала половинка наполовину вышелушенного подсолнуха. Подсолнух рос вон там, напротив крыльца, около заросшего крапивой полусгоревшего чуть ли не двадцать лет назад да так и заброшенного еще одного домика Брюнов, которые наплевательски относились к своей собственности, как крупной, так и мелкой. Подсолнух рос себе и рос, не очень крупный, но не так чтобы очень мелкий. Алёне, которая очень любила семечки, иногда хотелось их пощелкать, но не хотелось нарушать эстетику живой картины: до чего же классно его яркая желтизна смотрелась на фоне почернелых стен и густо-зеленой крапивной листвы, ну просто Ван Гог! И вот какой-то досужий прохожий взял да и нарушил эту эстетику, к тому же бросил огрызок подсолнуха под ноги Алёне. Известно ведь, что нет на свете приметы более дурной, чем споткнуться, отправляясь в дальний путь.
А ей предстоит путь дальний, очень дальний… И только если очень повезет, он не станет безвозвратным.
Вчерашний звонок оставлял мало надежды. Правда, Алёна сделала все возможное, чтобы себя обезопасить, но если все ее ухищрения окажутся напрасными… Посмертная месть, которая настигнет убийц, на которых она укажет, так сказать из гроба, утешала слабо.
И если бы не страх за Марину с девочками, она бы никуда не пошла, а уехала бы в Париж. Или вызвала бы полицию… Только что она скажет полиции? Что она может сказать такого, чтобы бравые ребята в черной форме прониклись ее страхом, позаботились о ней, а главное – о Марине с детьми? Она не была уверена, сможет ли кого-то убедить, что вся история с дневником – не розыгрыш.
Угадать, кто ей звонил, мужчина или женщина, оказалось очень просто, как только Алёна взяла себя в руки и начала вслушиваться в то, что ей говорят. Конечно, голос был глухой и плохо различимый, но аноним в самом конце произнес: «Я буду счастлива, если ты сделаешь все как надо». Счастлива, а не счастлив. Что по-французски, что по-русски эта форма женского рода не оставляла сомнений в том, кто говорит.
Открытие несколько озадачило Алёну, у которой осталось смутное, но не вызывающее сомнений ощущение: человек в красной каске был мужчиной. Не то чтобы у нее было время присмотреться, просто от мопедиста пахло так, как пахнет только от мужчины. И она запоздало пожалела, что не принюхалась к Манфреду и Доминику после встречи с ними. Нос у нее был чуткий, никогда не подводил. Ну да, надо было плюнуть на приличия и натурально принюхаться к обоим. Вот так, подсунуться носом… И Алёна в качестве иллюстрации своих мыслей подсунулась носом к ладоням, перепачканным коричневыми полосами и пахнущим сейчас подсолнухом – крепко остро, терпко, нуда, подсолнухи в этом смысле ничуть не хуже грецких орехов.
Однако Манфред и Доминик поняли бы ее неправильно. Однозначно неправильно! Сочли бы маньячкой как пить дать. А она была всего лишь жертвой кого-то маньяка. Или маньячки. Или их обоих.
Грузный, сильный, не очень ловкий мужчина, который гонялся за Алёной на мопеде, сделал все, чтобы она почти рехнулась от страха. Конечно, именно он шлялся вокруг дома позапрошлой ночью, а также, очень может быть, и нынешней. Ну да, стоял вот тут, около сгоревшего брюновского домишки, сыпал на землю подсолнечную шелуху…
Бред какой-то, честное слово! Или не бред?
Скорее всего, против нее играют и мужчина, и женщина. Мужчину Алёна практически видела. Зато не знает, кто он. Правда, несколько мгновений была почти убеждена, что Манфред. В конце концов, только турист оказался свидетелем того, как она доставала банку с дневником из водостока. Доминика там не было, а Манфред был. Но ведь банку она никому не показывала. Манфред видел только оборванные плети плюща и кусок прорезиненной ткани. Откуда же звонившая знает о банке?
Выяснить последнее оказалось предельно просто.
– Марина, слушай, ты кому-нибудь говорила, что я нашла банку в водостоке? – спросила Алёна с самым безразличным видом.
– Говорила, – откликнулась Марина из кухни, где мыла посуду. – Позавчера приходила мадам Дюбоннез, Селин Дюбоннез. Она старая-престарая, местная достопримечательность, живет на окраине Муляна. С той стороны, где дорога в Нуайер. Знаешь, как раз напротив сада художника, куда мы вчера ходили играть.
– Я ее видела как-то раз в окошке мельком, – медленно проговорила Алёна, вспоминая хриплый, бестелесный, бесполый голос в телефонной трубке: «Ишь, какие девчонки хорошенькие у Марин, какие веселые, как хохочут громко!» Ну конечно! Именно в то время, когда аноним (теперь можно и на самом деле его назвать – Селин Дюбоннез) звонил Алёне, Марина с девочками была в саду художника. И уж конечно, Лизонька и Танечка носились там и хохотали, перебираясь с гипсового оленя на гипсового же волка, с лисы на медведя, бегая между семью гномами Blanche Neige… – Она такая одутловатая, такая… Неприятная?
Очень мягко она выразилась. Хотелось сказать – отвратительная.
– Ну да, в ней есть что-то… зловещее, – согласилась Марина. – Типичная старая ведьма. Не дай бог такой стать, верно?
Алёна только кивнула. О чем она молилась непрестанно, так это о том, чтобы не дожить до возраста и состояния мадам Дюбоннез, и от души надеялась, что милосердный господь приберет ее значительно раньше. Умереть еще молодой и относительно красивой – чтоб о ней жалели, чтобы печалились о том, что так рано ушла, – было ее самое заветное желание. О том, кто именно должен печалиться и жалеть, она предпочитала не думать. Кто, кто… И так ясно. Мужское имя из пяти букв, первая И, последняя – мягкий знак…
– А зачем она приходила, эта особа? – спросила Алёна, страшным усилием отгоняя некий призрак… ее личный, персональный, предназначенный для ее вековечного искушения и нескончаемого мучения.
– Ну, якобы у нее экскурсия по местам боевой славы и молодости, – хихикнула Марина. – После нас она к Пуссоньерам потащилась. Вернее, ее Жанин потащила.
– А как так вышло, что речь про банку зашла? – напомнила Алёна.
– Да уж и не помню. Вроде я сама ей сказала, что дом – настоящий остров сокровищ, никогда не знаешь, где что найдешь. Ты, например, банку замечательную нашла в водостоке.
Ага. Вот, значит, как. Не Манфред ей доложил, а сама Марина. И все же без Манфреда тут не обошлось. Он почему-то не поверил Алёне, что она нашла в водостоке только тряпку. Не поверил – и послал старуху выведать все, что можно…
Зачем?! Какое Манфреду дело до старого дневника? Тетрадка ведь только для библиофила бесценна или для таких помешанных историков, каким был Патрик Жерар и какой в некотором роде является Алёна Дмитриева. А Манфреду… Ну что дневник для Манфреда?
А если он хочет его вульгарно продать? Алёна не слишком-то разбиралась в рыночной стоимости таких реликвий, с ее личной точки зрения, им нет цены, однако, если переводить на вульгарный всемирный эквивалент, дневник Николь Жерарди не меньше чем на тысчонку евро потянет на любом аукционе. Или раз в десять больше? Или в сто?
А бог его знает. В любом случае деньги – самая частая причина преступлений.
Вопрос в другом – какая может быть связь между Манфредом и жутковатой старухой Селин Дюбоннез? Может, они родственники?
– Слушай, Марина, а ты случайно не знаешь, у бабки, как ее там, у колдуньи, есть родня в Муляне? Или она сама по себе?
– Знать не знаю, представления не имею, – отмахнулась Марина. – Далась она тебе! Позвони Жанин и спроси. Они с Жоффреем тут родились, всех сто лет знают.
Алёна вздохнула. Позвонить-то можно, конечно. И очень может быть, Жанин ответит на все ее вопросы – она ведь очень любезна. Но где гарантия, что любезная Жанин не позвонит затем мадам Дюбоннез, которую знает с самого рождения, и не расскажет, что ею очень интересуется некая русская. Вдруг мадам Дюбоннез сочтет, что Алёна таким образом нарушает правила игры?
Нарушает, да. И собирается продолжать их нарушать. Еще не хватало тащиться с дневником на заклание, ничего не понимая и рискуя так и умереть, ничего не поняв!
Понять, понять хоть что-то в происходящем – вот что было главное, вот чего хотела Алёна. Едва уложив Танечку, она прошла в ванную, опять устроилась на пуфике, положила с одной стороны от себя дневник Николь, с другой «Французско-русский словарь» и принялась строчить пером по бумаге. Снизу доносились какие-то разговоры… Сначала Алёна напряглась было, а потом поняла, что Марине, видимо, совершенно осточертели ее адвокатские дела и она решила устроить себе полноценный, полноправный выходной. Сначала с девочками сходила погуляла, теперь вот телевизор смотрит, отложив подальше свои толстенные справочники…
Подумав про телевизор, Алёна вспомнила совершенно невероятный сюжет, виденный ею сегодня в выпуске Евроньюс. Фантастика, ей-богу, ну просто фантастика! Ей снова вспомнилось все, что происходило в день ее отъезда из Москвы… Брутальный, корноухий… Все с ног на голову! А она– то названивала в фирму, требовала какой-то справедливости! Еще и из Парижа угрожала позвонить! Да, в забавное змеиное гнездо она чуть было не сунулась!
Хорошее словосочетание – «забавное змеиное гнездо». Такое ли уж оно забавное на самом деле?..
Ей хотелось поразмышлять на эту тему, но сейчас было некогда. Нужно закончить переписывать и переводить дневник Николь, чтобы найти ответы на свои вопросы.
И все же большинство последних так и осталось без ответов. И от невозможности понять, за что и почему ее терзали вчера на вспаханном, засеянном камнями поле, Алёне стало так грустно, так тяжело, что она долго-долго не могла уснуть. А еще ей по-прежнему ничего не было известно о том, почему убили Патрика Жерара.
А может быть, он все же умер? Может быть, Селин Дюбоннез не брала на душу греха? Может быть, она и представления не имела о Патрике Жераре?
Алёна не знала, не знала. Никто не знал, кроме самой Селин, кроме Патрика и, конечно, кроме господа бога, которому ведомы вообще все людские поступки. Но ни одному из них троих нельзя было задать вопрос – и получить ответ. То есть спрашивать-то можно сколько угодно, да что проку…
Она уже начала засыпать, да вдруг вспомнила, что ее может ожидать завтра. Тогда Алёна не поленилась – встала, снова пошла в ванную и написала одно письмо, которое можно счесть прощальной инструкцией для Марины. Грустно и страшновато было писать такое письмо, как-то не приходилось Алёне в жизни писать предсмертных записок, а оттого она потом снова не могла уснуть долго, долго, долго, ворочалась в постели и вздыхала. Уже и Марина прокралась снизу, почти не скрипнув ни единой ступенькой старой лестницы, уже пропели вторые петухи, а Алёна все думала, думала, все никак не могла уснуть. Потом забылась… и немедленно явился Игорь со своими объятиями и поцелуями, но и те и другие были такими вялыми, словно в его объятиях находилась не Алёна, живая и навечно, пожизненно, смертельно в него влюбленная, а какой-то полуостывший труп. Конечно, кому ж охота с трупом целоваться?!
Вот с такой невеселой мыслью Алёна проснулась, посмотрела на светящийся циферблат часов, обнаружила, что уже половина седьмого, выключила будильник прежде, чем он зазвенел, положила на подушку листок – тот самый, над которым корпела перед сном, – и вышла в ванную, чтобы принять душ. Она даже голову с невероятной торопливостью вымыла, почему-то вспомнив, что русские воины мылись перед боем всенепременно, а также надевали чистое белье… чтоб, значит, на небеса чистыми попасть… Алёна не была русским воином, однако шанс попасть нынче же на небеса у нее имелся очень большой и невыносимо серьезный! Потом она выпила кофе, от которого у нее почему-то началась изжога, так что пришлось пожевать кусочек багета, упаковала дневник Николь Жерарди, как было условлено, в герметическую банку и вышла из дому, прижимая ее к себе. Вышла со сжавшейся душой и не в самом лучшем настроении, которое еще ухудшилось, когда она поскользнулась на куске подсолнуха.
Черт, подсолнух… Что за глупости, а? Кто тут стоял ночью и смотрел на окна, за которыми маялась бессонницей Алёна?
Может быть, это не слишком скромно со стороны женщины за сорок, однако она была совершенно убеждена, что неведомый человек смотрел именно на ее окно, а не на окно Марины, хотя Марина и моложе, и красивей, и вообще… Но Алёна опасней, а потому именно на ее окошко пялился тот человек, и, очень может быть, палец его в тот момент лежал на спусковом крючке.
Она вышла из дому ровно в семь и, стоя на крыльце, еще успела послушать, как старые церковные часы бьют девять, что означало семь. До холма на дороге в Сен-Жорж, куда надлежало отнести дневник Николь, ходу было минут двадцать, ну а бега – в два раза меньше. То есть Алёна будет там в семь десять, в семь пятнадцать самое позднее. Ей предписано появиться в восемь? Ну уж нет, нема дурних, как говорят наши бывшие братья славяне, а ныне – незалежные и незаможные жители вильной Украины. Нема дурних!
Алёна отнесет банку под дуб, а вернется другой дорогой, через Сен-Жорж. И если с ней что-нибудь случится, Марина прочтет ее последнее письмо, в котором Алёна по пунктам изложила все свои подозрения и выводы.
Алёна никогда не убирала утром постель, потому что боялась нашуметь и разбудить Танечку, которая на рассвете спала очень чутко. Но Марина, которая, как уже говорилось, была отлично вышколена своим французским супругом, немедля бросалась ту постель застилать, и не абы как, а на французский скрупулезный манер, чтоб ни морщинки, чтоб одеяло и простыня заправить гладко-гладко под матрас, чтоб уголки подушки натянуть, чтоб вся постель производила впечатление отутюженной! Разумеется, она и сегодня поступит так же. И найдет на подушке прощальное письмо.
Задача Алёны – вернуться с прогулки до девяти часов, чтобы письмо изъять, ведь Марина встает в девять. Вернется – все так и останется шито-крыто. Не вернется – ну, стало быть…
Стало быть, судьба такая, вот что.
Ее невыносимо тянуло пройти по дороге, ведущей в Нуайер, и посмотреть на дом, в котором жила Селин Дюбоннез, а потом выйти на дорогу в Сен-Жорж через поля, в обход. Но кто знает, вдруг старуха стоит у окна и увидит Алёну? И подумает, что она решила нарушить уговор?
Черт ее знает, старую сумасшедшую, какой будет ее реакция. Конечно, Шекспир сказал, что во всяком безумии есть своя логика, но, чтобы постигнуть ее, надо тоже свихнуться.
Спасибо, не хочется. Кушайте сами.
На окраине Муляна, там, где из него вела дорога на Сен-Жорж, стояло распятие. Алёна, понятное дело, перекрестилась, помолилась – да и припустила трусцой к далеко видному со всех сторон холму с великолепным дубом на вершине.
Гляжу на дуб уединенный И мыслю: патриарх лесов Переживет мой век презренный, Как пережил я век отцов.Опять явился откуда ни возьмись любимый Пушкин. Но на сей раз он ободрения, противу обычая, не принес. Совсем даже нет! Без успеха пошла и «Сказка о мертвой царевне»…
Выкинув из головы все, что можно было оттуда выкинуть, особенно всю поэтическую некрофилию, Алёна наконец достигла тропы, которая вела к дубу.
Остановилась, огляделась… На шоссе ни души. На жнивье не лежит в засаде человек в красной каске вместе со своим мопедом. Спрятаться машине с убийцами просто негде: до леса далеко, кругом обширные поля. Предположить, что в дупле сидит снайпер, невозможно по той простой причине, что дупла у дуба нету. На ветвях запросто могла бы воссесть воспетая Пушкиным русалка, но человеку там будет крайне неудобно. И его увидит всякий-каждый. Нет никого на ветвях! Путь свободен. Конечно, есть риск, что, пока Алёна будет подниматься на холм, злодеи откуда ни возьмись появятся, но тут уж остается положиться на собственное везение. Или ее трюк с ранним приходом под дуб удастся, или нет. Ну, побежали!
И она побежала к холму, то и дело перекладывая из руки в руку банку с бесценным и столь опасным раритетом.
Вот тут-то Алёну и увидел человек, который мечтал ее убить. Он расположился на холме, откуда были видные все дороги, ведущие из Муляна. Все – кроме дороги в Сен-Жорж, потому что она сначала проходила через низину. А когда Алёна пошла к холму, он просто глазам не поверил, увидев ее.
И плюнул от досады. Вот плюнул в заросли ежевики, и все. Невезуха! Вчера не повезло, сегодня не повезло…
Впрочем, еще не вечер. У него есть время нагнать эту тварь на дороге в Сен-Жорж или, что еще лучше, подстеречь ее на обратном пути. Он поспешно сел за руль и поехал с холма.
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
Утром я долго не спускалась вниз. Голова болела просто невыносимо, даже есть не хотелось. Я валялась в постели, бездумно слушая шум за окном. У двери наша приходящая служанка судачила с молочником. Выглянул повар (тоже наемный, приходящий) и цыкнул на нее: пора, дескать, за работу. Все стихло, молочник ушел. Потом завел свою протяжную песню точильщик. Кричали что– то мальчишки.
Служанка осторожно стукнула в мою дверь: принесла воду для умывания.
– Как у вас тут душно, мадемуазель! – воскликнула она. – Камин топили? Позвольте открыть окно, проветрить комнату? Тут угореть можно.
Я позволила, и Барбара открыла окно. Сразу стало легче дышать.
Почему я сама не догадалась, интересно? Да просто не было сил встать. Кажется, я и в самом деле угорела немного…
Потом Барбара помогла мне одеться, сбегала за завтраком. Обычно я любила есть одна, но тут попросила ее прибрать в комнате:
– А то потом забегаешься по дому, тебя и не дозовешься, Барбара!
Она взялась перетряхивать мою постель, смахнула метелочкой пыль с мебели. Сбегала за щеткой, принялась подметать пол. Я всегда уходила, когда начиналась уборка (кому охота пыль глотать?), но тут сидела да сидела. Голова все еще ныла. Барбара думала, что я слушаю ее болтовню о разносчике из зеленной лавки, с которым она превесело проводила время, но я просто смотрела на нее, не видя, улыбалась и кивала, не слыша ни единого слова.
Вдруг в дверь постучали. Заглянула мамаша Мишю, сиделка. У нее было встревоженное лицо.
– Мадемуазель Николь, не соблаговолите ли вы спуститься? – проговорила она торопливо. – Ваш батюшка призвал к себе вашего брата, а мы никак не можем выполнить его просьбу.
Я непонимающе посмотрела на нее.
– Мы стучим в дверь его комнаты, а он не отвечает, – пояснила мамаша Мишю.
– Так просто зайдите, вот и все.
– Дверь заперта. Может быть, вы сможете открыть, у вас же все ключи…
– Зачем мне держать у себя ключ от комнаты моего брата? Я его вчера отдала ему, чтобы он мог запереться, если захочет. Послушайте, а может быть, Себастьян ушел рано утром? Может быть, ему зачем-то было нужно вернуться в монастырь?
Разве вы не помните, что сами вместе с ночной сиделкой заложили все засовы? И утром, когда я пришла, мне понадобилось долго стучать, пока она мне не открыла. Если бы ваш братец ушел, дверь осталась бы отворена. Нет, он точно у себя в комнате.
– Ну что ж, значит, он решил поспать подольше, только и всего, – пожала плечами я. – Ведь в монастыре встают очень рано, вот Себастьян и захотел наконец отоспаться.
– Я то же самое говорила, – перебила меня мамаша Мишю. – Но ваш батюшка хочет видеть сына. Скажу вам правду, мадемуазель, – подмигнула она по-свойски, – ваш старик, видать, здорово наскучался по сыну и до смерти рад, что тот воротился домой, пусть даже и в рясе.
– Говорите, отец хочет видеть Себастьяна? – переспросила я, пропустив мимо ушей всю прочую чушь. – Ну что ж, тогда придется его разбудить. Постучите посильней, позовите его, он и откроет.
– Осмелюсь сказать, мадемуазель, я уже все кулаки себе отбила, стучавши, – сообщила мамаша Мишю. – Нет, тут что-то не так.
– А может, мсье молится и не хочет прерывать молитву? – хихикнула Барбара.
Мамаша Мишю не удостоила ее даже взгляда:
– Пойдемте, мадемуазель! Ваш батюшка начнет беспокоиться, если ваш братец долго не придет. А всякое беспокойство ему очень вредно!
Очень не хотелось мне куда-то тащиться, так бы и просидела в своей комнате день, неделю, месяц… Но делать было нечего, и я пошла с мамашей Мишю, оставив Барбару продолжать уборку.
Мы подошли к комнате Себастьяна, и я осторожно стукнула в дверь:
– Братец, отворите!
У меня даже судорога по телу прошла от фальши, которая прозвучала в моем голосе. Но мамаша Мишю ничего не заметила, не почувствовала. Она приложила ухо к двери и напряженно вслушивалась. Нахмурилась, покачала головой:
– Тихо!
Она шептала, как если бы за дверью и в самом деле находился – вот глупости! – спящий человек, которого она опасалась разбудить. И тут же, противореча сама себе, велела мне:
– Зовите громче, мадемуазель!
– Себастьян! – почти закричала я. – Откройте! Вас зовет отец!
Никакого ответа.
– Клянусь господом, мадемуазель, тут дело нечистое! – послышался голос Барбары. – Уже и мертвый проснулся бы. Осмелюсь сказать, надобно бы кликнуть разносчика из зеленной лавки.
– Да ты с ума не сошла ли? – огрызнулась я. – При чем тут твой любовник?
– При том, мадемуазель, что он самый сильный мужчина в нашем квартале, – хихикнула Барбара. – Ему дверь выломать – раз плюнуть. А без этого, по всему видно, не обойтись. В окно-то не влезть, ставни заложены изнутри. Придется дверь ломать, ясное дело.
– Деваться некуда, мадемуазель, – поддакнула мамаша Мишю. – Похоже, дело и впрямь нечистое.
И она быстренько осенила себя крестным знамением. То же проделала Барбара.
– Ладно, – проговорила я неохотно. – Поди кликни разносчика… как его там…
– Ксавье, его зовут Ксавье! – выкрикнула Барбара и, подобрав юбки, кинулась из дому, безудержно радуясь возможности повидать своего любовника.
Неведомо, сколько она будет за ним бегать. Может быть, они даже улучат минуточку свернуть в какой-нибудь двор, чтобы доказать друг дружке свою пылкую любовь. Думаю, сгодится также и какая-нибудь кладовая в зеленной лавке.
– Где там молодой мсье Жерарди? – послышался голос доктора. – Его настоятельно зовет отец.
– Скажите моему отцу, что Себастьян должен был ненадолго отлучиться в монастырь, – повернулась я к доктору. – Скажите, что за ним прислали. Скажите, что мы не знаем, вернется ли он.
– Хм, такая весть может очень расстроить вашего батюшку, – покачал головой доктор. – А в его положении малейшее расстройство может оказаться роковым. Не лучше ли сказать, что мсье Себастьян отлучился, дабы позвать еще одного доктора, которого я ему посоветовал?
– Да скажите что хотите, какая разница, – огрызнулась я. – Черт, да где же Барбара с ее разносчиком?
Мамаша Мишю посмотрела на меня неодобрительно и благочестиво перекрестила рот. Ох уж мне ханжи разного рода! Неужто она никогда не чертыхается?!
Однако обращение к врагу рода человеческого бывает иногда очень действенным. Я это и прежде замечала, заметила и на сей раз.
Дверь отворилась, вбежала Барбара в сопровождении ражего детины с тупым выражением лица. Стало быть, вот он какой, хваленый разносчик… Ну да, плечи у него были широченные, а ручищи огроменные. Правда, понадобилось немало времени, прежде чем до него дошло, что он должен своими ручищами сделать. Ну а потом все произошло очень быстро. Разносчик прислонился к тяжеленной дубовой двери, повел плечом раз, другой, крякнул… раздался грохот – и дверь слетела с петель.
Разносчик не удержался на ногах и первым влетел в полутемную комнату. Барбара споро отворила ставни. Разносчик поглядел на кровать, стоявшую в алькове и полускрытую пологом, пожал плечами и на цыпочках направился к выходу, приложив палец к губам.
– Мсье крепко спит, – прошептал он громко. – Он всего-навсего спит. Я могу идти?
– Иди, иди, – рассеянно пробормотала я. – Иди с богом!
Разносчик ушел, Барбара выскочила за ним, хихикая и виляя юбкой. Легко догадаться, куда они направятся и чем займутся теперь.
Впрочем, мне это было совершенно неинтересно. Я немедленно забыла о парочке, потому что смотрела на альков.
Доктор обогнул меня и приблизился к кровати. Склонился, чуть повернул голову. Мамаша Мишю, словно услышав зов, деловито засеменила к нему, переваливаясь с боку на бок. Не помню, упоминала ли я о том, что она была до чрезвычайности толста и сильно напоминала утку, которая ходит вперевалочку? Впрочем, сие не имеет никакой важности…
Мамаша Мишю наклонилась над кроватью – и тотчас отпрянула. И перекрестилась. И обернулась, и воззрилась на меня, прикрывая рот ладонью…
Ну, теперь и мне пришлось подойти и увидеть то, на что смотрели они.
Себастьян лежал поверх покрывала. Он снял только рясу и сапоги и остался в простой рубахе и брюках. Ноги его были босы и уже закоченели. Только босые его пальцы, странно торчащие в разные стороны, и наводили на мысль о смерти, потому что лицо, спокойное, умиротворенное, было лицом спящего человека, за коего его и принял туповатый разносчик. Однако он не спал… не спал уже несколько часов!
Руки его были вольно разбросаны по обе стороны. Они были невероятно белы, и та царапина, которую я оставила на его запястье вечером, уже тоже побледнела, поблекла.
– Мсье… – простонала мадам Мишю. – Бедный! Бедняжечка!
Я молчала, неотрывно глядя на брата. У него было такое одухотворенное лицо… Он был необыкновенно красив. Я ведь толком и не могла его раньше разглядеть. К тому же раньше выражение похоти, ненависти, жадности порядком искажало его лицо. А теперь…
– Он мертв, – тихо сказала я и покачала головой, как бы не веря. – Да он ведь мертв!
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
Есть такая штука – топографическая тупость. Это нечто сродни болезни, которой всегда заболевала в больших городах писательница Алёна Дмитриева, а также ее альтер эго – Елена Дмитриевна Ярушкина (таково было настоящее имя нашей героини). Впрочем, еще неведомо, кто был альтер эго другого, и у Елены Ярушкиной, и у Алёны Дмитриевой имелись на сей счет свои диаметрально противоположные мнения, которые мы сейчас исследовать не станем, ибо они не имеют к происходящему никакого отношения. Но вернемся к топографической тупости. Ею страдает масса народу, особенно когда попадет на лоно, так сказать, природы. Оттого люди и теряются в лесах. Но есть особый разряд этих, назовем их так, блудил и блудилок. Они свободно ориентируются в лесах, а вот в городах их воистину леший водит. Вернее, городовой. Алёна принадлежала к их числу и, снисходительно прощая себе неумение ориентироваться как в мега —, так и в миниполисах, гордилась своим талантом не заплутать в лесной чаще. Ну вот, видать, и сглазила…
Положив банку с дневником Николь под дуб и благополучно вернувшись на шоссе, она собиралась свернуть в лес с дороги и через поля выйти на трассу Мулян – Нуайер. И уже повернула было к лесу, однако резко остановилась, вспомнив, что здесь уже бывала два года назад и выходила куда надо, однако пролегала просека не где-нибудь, а мимо той полянки, на которой стоял заброшенный вагончик электриков. Не то чтобы Алёна могла предположить, что кто-то там тупо сидит в засаде и ждет ее. Но даже подумать о том, чтобы пройти мимо того вагончика, было тошно. Поэтому она вернулась на шоссе и побежала на Сен-Жорж дальше, высматривая еще какую-нибудь просеку, по которой можно пересечь лес. Таковой не встретилось, однако вскоре она обнаружила, что дорога раздваивается, и если правая ветка идет по указателю на Сен-Жорж, то левая – как раз в том направлении, какое требовалось Алёне.
Она повернулась и пошла, радуясь тому, что дорога асфальтированная, не надо пробираться по сырым, скользким после недавних дождей просекам. Неведомо почему слово «дождь» зацепило ее сознание и засело в нем, как заноза. Алёна посмотрела на небо – пасмурно, однако дождем не пахнет, скоро облака разойдутся и настанет хрустальный, ясный день. Думала она, думала, но так и не поняла, при чем же тут слово «дождь», что в нем такого… особенного.
В размышлениях она и не заметила, как асфальт кончился. Теперь Алена шла по грунтовой проселочной (такие, вообразите, во Франции тоже есть!) дороге – опять же среди полей. Ну что ж, проселок оказался плотно утрамбован, идти было удобно, однако напрягало одно: вместо того чтобы подниматься к трассе, дорога почему-то шла с небольшим уклоном.
Правда, вскоре проселок выровнялся, и еще минут десять Алёна бодро трусила между стенами спелой кукурузы. Ужасно захотелось есть, она сорвала початок и хотела прожевать несколько зерен, однако они оказались не молочно-мягкие, а уже перезрелые. «Эту кукурузу даже варить часа три, не меньше, – почему-то обиделась Алёна, – где ж ее сырую-то есть?!» Впрочем, ясно, что ни варить, ни сырую есть ее никто не станет, потому что она вся пойдет на силос. Дня через два-три здесь застрекочут комбайны – и вскоре вместо кукурузы будут лежать по всему полю аккуратные брикеты. Потом приедут машины, увезут их, и поле останется чистым, голым, будет просматриваться из конца в конец… Оставалось только пожалеть, что уборочный процесс еще не совершился и стены кукурузы так плотно ограждают путь, что через них ничего не видно. Ну, делать нечего, кончится же когда-нибудь поле!
Кончиться-то оно кончилось, однако дорога плавно перетекла в рощу, и теперь по обе стороны ее тянулись кусты ежевики. Ну и превосходно, потому что ежевика оказалась спелая и крупная, она сама сваливалась в ладонь при малейшем прикосновении, и Алёна оцарапалась всего ничего, в двух или трех местах… Алёна с удовольствием подкреплялась, но ежевика не малина, ее много не съешь, и скоро она оставила приятное занятие. Шла себе и шла, пытаясь проникнуть взором за заросли, но нет – стены леса стояли плотно.
Что за черт? Куда она забрела?
Так первый раз явилась у нашей героини мысль, что она могла заблудиться и не лучше ли вернуться. Но Алёна Дмитриева была существом весьма самоуверенным, а потому эта здравая мысль в ее голове не задержалась. И так шла Алёна да шла… а потом дорога вдруг резко повела под уклон, чего быть никак не могло. То есть не могло быть с дорогой, ведущей на то шоссе, куда хотела попасть Алёна.
Значит, на шоссе она не попадет…
Последняя мысль заставила ее тревожно оглянуться, а в то самое мгновение над верхушками деревьев показалось солнце, и Алёна окончательно утвердилась в догадке, что заблудилась. Иди она правильно, солнце оказалось бы слева, а сейчас оно светило ей в затылок.
Вернуться?
Вернуться можно, конечно… В любое другое время Алёна, наверное, так и поступила бы, однако сейчас где-то там, на шоссе Мулян – Сен– Жорж, маячили жуткая Селин Дюбоннез и ее не менее жуткий подручный в красной каске и на мопеде, а встречаться с ними Алёне ни за что не хотелось, вот уж нет. Поэтому она покорилась судьбе и пошла дальше, уверяя себя в том, что все, что ни делается, делается к лучшему (старая и никогда ей не надоедавшая песня!).
Косогор делался все круче, иногда кроссовки скользили по траве, которая так и сверкала от росы. Иногда Алёна останавливалась, чтобы умыться (как известно из сказок, роса – лучшее средство для сохранения невянущей красоты), иногда набирала в горсть и пила ее, как воду. Ноги у нее совершенно промокли, но это уже не имело значения. Вокруг смыкался лес невероятной красоты – роскошный дубняк, боярышник и кое-где березы. Чистый, нарядный, какой-то праздничный лес без всякого плюща. Вдруг при дороге появился транспарант, извещавший, что Vieux Château, стало быть, Старый Замок, в километре пути.
Какой еще Vieux Château?!
Алёна снова обернулась и с тоской посмотрела на гору. Нет, тащиться обратно – безумие. Лучше уж в Vieux Château, где бы тот ни находился.
Пройдя еще метров сто, она оказалась на очень красивом мосту через очень красивую реку. А вон и шато – на высокой-превысокой горе. Странно… замок кажется знакомым… Знаменитое déjà vu, что ли? Она бывала здесь в прошлой или позапрошлой жизни?
И тут Алёна замерла перед новым придорожным щитом – замерла в полном недоумении и в ступоре перед собственной топографической тупостью.
«Нуайер-сюр-Серен» – вот что было там написано.
Нуайер… То есть она вошла в Нуайер с другой стороны?!
Получается, так.
И все же Алёна еще не вполне верила своим глазам. Только оказавшись на знакомых улицах и площадях, носивших самые причудливые названия на свете (здесь улица Королевской Тяжести, площадь Малых Винных Прогонов, площадь Хлебного Рынка, площадь Соляных Чердаков и много подобного), опознав, так сказать, окрестности, вполне убедилась в случившемся. И Алёна не без облегчения перевела дух. Теперь понятно, где она находится. Ну что ж, совсем даже неплохо – внезапно очутиться в Нуайере. Сейчас она зайдет в магазин и купит…
Нет, в магазин она не зайдет и ничего не купит, потому что кошелек с собой взят не был. Шопинг на сегодня не предусматривался. Так что ситуация – глупей не придумаешь.
Над ее головой что-то заскрежетало, и раздался тяжелый удар, словно из пушки выстрелили. Алёна сначала содрогнулась, а потом сообразила – бьют знаменитые часы собора Сен-Мартин. Они отбивали каждые пятнадцать минут, и Алёне всегда в первую минуту казалось, что жители Нуайера должны непременно помешаться от беспрерывного оглушительного боя. Однако никто почему-то не мешался, более того – она и сама через минуту переставала слышать бой часов. Такие вот тут, в Нуайере, творились невероятные чудеса!
Однако сколько же времени отметил старый Сен-Мартин? Алёна посмотрела на свои наручные часы и медленно зажмурилась. Потом так же медленно снова открыла глаза, посмотрела на цифеблат, надеясь увидеть что-то другое, не то, что в первый раз.
Толку мало. Часы ее по-прежнему показывали 8.45.
Ничего себе! Вот так прогулочку она себе устроила благодаря своей топографической тупости! Сейчас ей следовало бы подходить к Муляну… Этак домой она доберется только через час самое раннее, ведь надо еще взобраться на гору, что займет полчаса, не меньше.
Разве что такси нанять? Денег нет, но можно ведь заплатить уже дома, в Муляне. Где тут могут дислоцироваться нуайерские такси? Наверное, около автовокзала.
И тут Алёна кое о чем вспомнила… вспомнила и, как принято выражаться, вздрогнула. Письмо, которое лежит на ее подушке! Осталось десять минут до того, как проснется Марина и потащится будить Танечку, а заодно заправлять Алёнину постель. Надо немедленно позвонить и предупредить, чтобы она ни в коем случае не читала письмо! Ее же, бедную, удар хватит!
Алёна выхватила из кармана шортов телефон – и чертыхнулась, увидев пустой дисплей. Ну да, здесь, в низине между гор, не принимало большинство сетей…
И все же нужно позвонить как можно скорей. Откуда? Да с почты! Где тут почта? Ага, вон там, между бистро и буланжерией, то есть булочной. При мысли о тех вкусностях, что продаются в буланжерии, желудок Алёны тоскливо сжался. Ладно, потерпи, голубчик. На обратном пути накормим тебя диким виноградом, который свешивается со стен придорожных усадеб. Он не такой сладкий, как тот, который на пути в Самбур ты привык есть, но все же очень даже ничего. Можно насобирать яблок с придорожных яблонь, а на склоне растут грецкие орехи. Так что переходим на подножный корм. А то буланжерия, понимаешь… Ишь, чего захотела! Худеть надо, матушка. Худеть всегда, худеть везде, худеть кругом!
Но сначала – на почту.
Алёна вбежала в дверь и увидела Клер, ту самую почтальоншу, которая неустанно водила свой желтый, перечеркнутый черной полосой фургончик по всем окрестным деревням, развозя газеты и письма. Клер сидела на табурете, ела маленькие, какие-то особенно аппетитные круассаны и запивала их кофе. Кроме нее, в помещении никого не было.
Клер молча – она жевала – кивнула Алёне: здрасьте, мол, са ва?
– Бонжур, – пробормотала Алёна. – Извините, можно отсюда позвонить? У меня портабль не берет, а позвонить нужно просто очень, очень срочно!
Клер все так же молча, продолжая жевать, махнула куда-то за стойку, и Алёна, пройдя туда, увидела точно такой же черный эбонитовый аппарат, какой стоял на камине тетушки Маргарет и по какому она вчера говорила с бестелесным угрожающим голосом. Предположительно – с Селин Дюбоннез. Рядом лежал справочник – толстенный желтый телефонный справочник, и у Алёны даже руки похолодели, когда она увидела, что это справочник всего округа, от Тоннера и Монбара до Труа и Дижона. Она мгновенно открыла нужные страницы с перечнем абонентов Муляна, пробежала пальцем по строкам. На букву Б – Брюн. Собралась уже звонить, но вовремя остановилась: Марина сейчас еще наверху, ей нужно звонить на мобильный.
Пальцы привыкли набирать номер, нажимая на кнопки, а не накручивая диск, однако Алёна все же кое-как справилась с непосильной задачей. Марина тотчас ответила.
– Марина, ты мою постель еще не заправляла? – почти заорала Алёна, услышав ее сонное «алло».
– Да нет, заспалась что-то, и девчонки еще спят. А что такое с постелью? Ты вообще где?
– Я нечаянно заблудилась и сейчас в Нуайере, – отрапортовала Алёна. – Раньше чем через час никак не смогу вернуться, уж извини. Жаль, денег ни сантима, не смогу в магазин зайти, чтобы наши запасы пополнить. Слушай, у меня к тебе просьба. Я там на подушке забыла кое-какие наметки к романчику, так ты их не глядя положи под подушку, ладно? Не читай, это пока еще так… творческий бред.
Марина с уважением молчала. Алёна затаила дыхание. Она просто-таки слышала ее молчание и чуяла ее уважение через полтора десятка разделявших их километров. Можно было не сомневаться, что Марина и глазком не заглянет в творческую лабораторию подруги.
Слава богу, что остались еще на свете такие умненькие, благоразумненькие, воспитанные и тактичные барышни. Алёна после подобного предупреждения всенепременно полезла бы в бумаги и прочла бы их от строчки до строчки. Марина – не полезет. Можно выдохнуть.
Алёна выдохнула, а потом перелистнула страницу справочника. Буква Д. Вниз по столбцу фамилий… Дюбоннез Селин. Мулян. И номер телефона… Ничтоже сумняшеся записала его в память своего мобильного телефона и торопливо захлопнула справочник, услышав какое-то движение за спиной.
Оказывается, Клер наливала кофе во вторую чашку.
– Хотите? – спросила она. – И круассаны еще есть. Мне с ними все равно не справиться, Жако, наш буланже, очень много положил. Да вы садитесь, садитесь, у вас, наверное, ноги отваливаются после пробежки.
Отказаться не нашлось сил. Алёна с невероятным наслаждением опустилась на стул, вытянула усталые ноги (они еще не отваливались, но были очень близки к тому), откусила разом половину круассана и запила огромным глотком очень горячего и очень сладкого кофе с молоком. Вот только прямо сейчас выяснилось, что она, оказывается, больше всех напитков на свете любила кофе с молоком!
Я не успела позавтракать, – пояснила Алёна причину своего клинического аппетита Клер, которая подвигала к ней поближе еще и масленку, и нож. – Думала, быстро с пробежки вернусь, а свернула не туда и вместо дороги на Мулян оказалась в Нуайере. Лишних километров шесть отмахала, никак не меньше. Я подруге звонила, чтоб она не волновалась. Теперь вот подкрепилась – спасибо вам огромное! – и потихоньку пойду.
– Опять пешком? В Мулян? – с ужасом воззрилась на нее Клер. – Ничего себе!
– Да и что? – хохотнула Алёна. – Я очень люблю ходить пешком.
– А я люблю ездить, – сказала Клер. – Обожаю свой пикапчик. Я бы вас с удовольствием подвезла, но почтовый фургон из Монбара, с железнодорожной станции, задерживается, мне нужно его дождаться, а потом письма и газеты сортировать. Вы даже пешком успеете добраться. Хм, какие у вас маршруты разнообразные… Вчера я вас видела на дороге в Самбур, сегодня здесь.
И тут Алёну осенило. Клер видела ее на дороге в Самбур. Правильно, ее пикапчик мелькнул мимо просеки, где сначала стояли косуля с косуленком, а потом туда хотел свернуть человек на мопеде. А значит, Клер могла видеть мопедиста! Она здесь всех знает, не могла его не узнать, даром что на нем были каска и очки, которые делали его похожим на немецкого автоматчика. Ему только прорезиненного плаща не хватало и автомата в руки.
Прорезиненного плаща? Плащ… дождь…
Дождь!
Алёна вдруг поняла, почему ее так мучило это слово. Дождь, поля, доходящие до самого Муляна, зеленый автомобиль… Она почувствовала, что может не спрашивать Клер, видела ли та человека на мопеде и узнала ли его. Алёна и сама угадала, кто он такой. Другое дело, что по-прежнему оставалась непонятной причина, по которой он напал на нее. Но, может быть, это все же выяснится.
А может быть, и нет. Вряд ли старуха и ее пособник станут с Алёной объясняться и в своих грехах перед ней исповедоваться. Придется и дальше самой соображать. И если насчет старухиных грехов хоть что-то понятно, то насчет ее пособника по-прежнему темновата вода во облацех.
Хотя что тут темного? Все как раз ясно. А он-то был уверен, конечно, что Алёна ни о чем не догадается…
Интересно, почему ее все считают такой дурой? Древняя же истина, что внешность обманчива.
Ну ладно, пора идти искать такси. Первоочередная ее задача – добраться до Муляна и убедиться, что дома все в порядке. Остальное, в том числе срывание всех и всяческих масок, – немного погодя.
– Спасибо вам огромное! – Алёна оперлась на стойку, чтобы встать на свои усталые ноги. – Я уже вполне…
Какой-то конверт соскользнул со стойки на пол. Она наклонилась поднять и не поверила глазам. Даже засмеялась, глядя на него.
– Что там такое? – спросила Клер.
– Да вот конверт, – показала Алёна. – Кто-то забыл написать адрес. Нет, ну я понимаю – забыть или не захотеть написать, от кого и откуда письмо. Анонимка получается. Но не написать, куда и кому! Прямо фантастика какая-то.
– Да ну, пустяки, дело житейское, – сказала Клер, совершенно как Карлсон, который живет на крыше. – Довольно часто бывает, раз или два в месяц непременно такие письма попадутся. Сейчас, честно говоря, гораздо меньше, потому что люди вообще редко письма пишут, предпочитают по электронной почте общаться или эсэмэсками перекидываться. А лет двадцать назад еще много писали, ну и безадресные послания нередко встречались. Мы, конечно, их возвращали по обратным адресам, отправителям, но у меня сохранились несколько писем или открыток, которые отправляли туристы, бывшие в Нуайере проездом. Они жили в нашей гостинице «Le château Archabeaux», «Замок Аршамбо», и посылали сувенирные открыточки с видами Нуайера. Куда – надписать забывали, а обратный адрес просто так ставили: Нуайер-сюр– Серен, отель «Замок Аршамбо». И даже фамилию свою не ставили! И что с ними делать прикажете? Да вот сами посмотрите, у меня тут так и валяются некоторые письма. Надо было бы выбросить, конечно, а мне жалко. Вдруг, думаю, кому-то понадобится, вдруг объявятся люди, которые их писали.
Клер вытащила из ящика несколько открыток и письмо в длинном белом конверте (вернее, не в белом, а в пожелтевшем от времени). Алёна рассмотрела открыточки, посмеялась над наивными, восторженными описаниями реки Серен, шато, собора Сен-Мартин и вообще Нуайера с его осенними ярмарками виноделов, потом глянула на конверт – да так и замерла. На нем не было ни адреса отправителя, ни адреса получателя, а на месте последнего значилось только написанное беглым, сильно наклонным почерком имя: Patrie Gérard.
Патрик Жерар!
Из дневника Николь Жерарди, 1767 год, Париж
– Он мертв, – тихо сказала я и покачала головой, как бы не веря. – Да он ведь мертв!
Доктор мрачно хмыкнул, не отводя глаз от Себастьяна:
– Да уж, мертвей не бывает.
– Ой, а ваш-то батюшка его ждет! – взрыдала мамаша Мишю. – Как он такой удар переживет? Только обрел сына – и тотчас потерял его безвозвратно!
– Отцу нельзя говорить, – сквозь зубы, с невероятным трудом выдавила я. – Он этого не перенесет. Лучше сообщить, что Себастьян вернулся на время в монастырь.
– Разумно, – нехотя кивнул доктор и повернулся к двери. – Другого выхода нет. Я сам ему скажу, так, чтобы он на сына не обиделся, не разволновался. Скажу, что за молодым мсье Жерарди прислали от…
Он внезапно умолк. Умолк и уставился на дверь, сорванную с петель и небрежно прислоненную к стене. Собственно, смотрел он не на всю дверь, а на замочную скважину.
– Очень странно, – пробормотал доктор. – Очень странно!
– Что? – всхлипывая, повернулась к нему мамаша Мишю. – Что вы говорите, сударь?
– Дверь была заперта, но где же ключ? – тихо сказал доктор. – Где ключ, которым заперся мсье Себастьян перед тем, как лечь в постель и умереть?
Я тупо огляделась.
– Может, под кровать залетел? – предположила сиделка.
Вдруг оживившись, скорбящая мамаша Мишю плюхнулась на колени и заглянула под кровать. Раздалось ее громкое чиханье. Ничего удивительного, я же говорила, что в комнате давным-давно не убирали. Наконец женщина поднялась, утирая лицо.
– Ох и пылища там! Но ключа нету.
– Да куда бы ему деваться? – раздраженно пожала я плечами. – О чем вы вообще говорите, доктор? Мой брат умер, умер по неведомой причине, а вы о каком-то ключе…
– Как же вы не понимаете, мадемуазель Николь? – удивленно уставился на меня доктор. – Дверь запер и унес ключ с собой тот, кто убил вашего брата!
– Иисусе! – возопила мамаша Мишю. – С чего вы взяли, что тут произошло убийство?
– Только с того, что в двери нет ключа, – пожал плечами доктор. – Только с того. А сейчас, мамаша Мишю, подите к мсье Жерарди и сообщите ему, что его сын был вынужден воротиться в монастырь. Да поскорей!
Сиделка торопливыми шажками, как хлопотливая курица, удалилась. Я подумала, что, прежде чем добраться до спальни отца, она успеет рассказать о смерти Себастьяна и второй сиделке, и повару, и вообще всем, кто пожелает слушать.
– Я ничего не понимаю в убийствах, – угрюмо сказала я, – но сдается мне, что мамаша Мишю права. Ну кто, посудите сами, мог убить моего брата? Зачем? И чем? Вы видите здесь нож? Шпагу? Или, быть может, под кроватью валяется еще дымящийся пистолет?
– Под кроватью он, скорее всего, не валяется, иначе его заметила бы мамаша Мишю, – угрюмо молвил доктор. – Но вы правы, ножей и пистолетов я здесь не вижу, так же как и шпаг.
– На теле моего брата нет никаких ран, кроме какой-то несчастной царапины.
– Ран нет, – снова произнес доктор покладисто. – Но ведь убить можно и ядом.
– Ядом! – насмешливо воздела я руки. – Вы хотите сказать, моего брата отравили? Да у нас дома даже крыс травить нечем, не то что людей.
– Ну, чем был отравлен ваш брат, определит особенная медицинская процедура, называемая вскрытием. Она покажет изменение внутренних органов, а каждая картина изменения указывает на определенный яд. Не стану вдаваться в подробности, но медицинская наука весьма и весьма продвинулась вперед по сравнению хотя бы с тем временем, когда в Париже свирепствовала мадам Бренвилье.
Что вы говорите, сударь… – прошептала я, неотрывно глядя в лицо Себастьяна. – Я однажды видела на нашей улице похороны торговца, который отравился квасцами. Сколько муки застыло на его лице! Все страдания, какие только может испытать человек! Да и жертвы мадам Бренвилье, сколь я знаю, умирали с печатью мучений на лице. А мой брат… Разве вы не видите? Он уснул примиренный с жизнью. О смерти, которая настигла его, может мечтать лишь праведник. Такое ощущение, что он совершенно исполнил свое предназначение, свой долг: примирился с отцом, со мной, своей младшей сестрой…
– Причем сделал это очень вовремя, – непримиримо перебил меня доктор. – Как раз накануне смерти отца! И теперь волей-неволей дочь наследует то, что, очень может быть, ей пришлось бы делить с братом…
Мне словно бы выплеснули в лицо целый чугун кипятка! Жаром так и обдало, дышать стало нечем, глаза перестали видеть, словно их выжгло…
– Вы что?! – прохрипела я. – Намекаете на то, что я убила своего брата? А зачем, скажите на милость? Наследство… Какая несусветная глупость! Да ведь всем известно, что отец давно вычеркнул Себастьяна и из своего сердца, и из завещания. Почти наверняка я после его смерти получу вообще все, а если не все, то большую часть. Какой же мне смысл… Нет, я понимаю, что если бы главным наследником был брат – в ущерб мне! – тут еще можно было бы строить оскорбительные для меня фантазии, а так… Какой смысл?!
Ваши слова звучат очень логично, – скучным голосом проговорил доктор, – но все же я должен сообщить о случившемся префекту полиции.
– Да уж как хотите, – кивнула я. – Если думаете, что это необходимо, то сообщайте. Только, умоляю, прежде подумайте хорошенько – и не высказывайте при нем домыслов, которые могут быть для меня оскорбительны и даже губительны. Вы ведь знаете, что такое дурная слава. Одно ваше неосторожное слово – и я погибла, поистине погибла. Сплетни, оговоры…
Он пожал плечами:
– Я вовсе не склонен к оговорам, мадемуазель Николь. Все теперь будет зависеть от следствия. Я сейчас иду к префекту. А вам советую поискать ключ от комнаты в карманах вашего брата. Если он найдется здесь – хорошо, отлично. Но если он исчез, тогда подтвердится моя версия об убийстве. О предумышленном убийстве!
Он ушел, и я осталась одна возле тела Себастьяна.
Я смотрела на него – и жалела, мучительно жалела, что так все сложилось. Мы с этим мужчиной не должны были родиться братом и сестрой. Нет, не должны были! Вот уж воистину – «Смертного рок у тебя, а желанье твое не для смертных».
Я склонилась над ним, поправила подушку, провела руками по его телу.
Прощай, прощай…
Что-то шелохнулось сзади.
Простите, мадемуазель, – раздался испуганный голос Барбары. Так, значит, она уже рассталась со своим разносчиком? – Извольте скорей отправиться в комнату вашего батюшки.
Потом послышался какой-то странный звук.
Я обернулась. Оказывается, Барбара рыдала!
– Что случилось? – спросила я. Почему-то мои губы двигались с трудом, словно оледенели.
– Ваш батюшка… мсье Жерарди… – Она несколько раз осенила себя торопливым и неуклюжим крестным знамением. – Он только что скончался!
Я покачнулась, ноги не держали меня. Я точно упала бы, если бы не знала, что могу упасть только на кровать и тогда окажусь лежащей рядом с мертвым Себастьяном.
С мертвым братом и любовником!
Ужас отрезвил меня.
– Что произошло? – с трудом нашла я силы пролепетать. – Мой отец ведь был жив несколько минут назад. Что же случилось?
– А все мадам Мишю… – давясь слезами, вымолвила Барбара. – Она старая курица, все кудахтала и кудахтала: бедный мсье Себастьян, такой молодой, такой красивый… Так, причитая, она и ввалилась в спальню вашего батюшки, а господин нотариус возьми да спроси…
– Господин нотариус? – повторила я недоумевающе.
– Ну да, мадемуазель, нотариус Пастер, вы его знаете.
Конечно, я знала мэтра Пастера, он занимался бумагами отца и держал у себя его завещание. Какая сила принесла его сегодня? Зачем? Неужели отец так расчувствовался при виде вернувшегося блудного (вот уж воистину так!) сына, что решил немедленно вернуть ему и свое расположение, и свои деньги? Или Себастьян успел, успел-таки оговорить меня в глазах отца, прежде чем смерть встала между ним и мной?
Да нет, он не мог успеть! Или…
Бессмысленно расспрашивать Барбару, она все равно ничего не знает.
– Ну и что случилось после? О чем спросил мэтр Пастер?
– Он спросил, почему мамаша Мишю плачет. А та возьми да и ляпни: «Ах, бедный мсье Себастьян! Он был так молод!» – «Что значит был молод? – удивился нотариус. – Он что, умудрился за одну ночь постареть?» А старая дура давай реветь: «Теперь он никогда не станет старым! Он останется вечно молодым!» Тут ваш отец вскричал: «Где мой сын?!» И мамаша Мишю тогда только сообразила, что он, лежа на своей кровати, слышал ее дурацкую болтовню. Она так растерялась, что ничего не могла сказать, а только ударилась в слезы. «Мой сын! – вскричал мсье Жерарди-старший, ваш батюшка. – Мой дорогой сын!» Это были его последние слова…
Тут ноги у меня снова подкосились, и я опустилась на пол около кровати, на которой лежал мертвый Себастьян.
Боже мой!
Как все повернулось! Как все переменилось! И что же теперь будет? Что же теперь будет со мной?!
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
– Клер, – проговорила Алёна, когда нашла в себе силы говорить, – можно я… можно я возьму письмо и открытки?
Открытки нашей героине были и даром не нужны, но просить одно только письмо… Пожалуй, такая просьба будет выглядеть подозрительной.
– А вам зачем? – уставилась на нее Клер с веселым недоумением. – Вы что, знали людей, их написавших? – Она взглянула на конверт и открытки. – Патрика Жерара, и Лолу, и Мишеля, и «твоего Жанно» тоже?
– Нет, откуда мне их знать? – на самом голубом глазу удивилась Алёна. – Просто, наверное, послания уже никому не нужны, а я… а мне… Понимаете, я писательница, пишу книгу. Ну и мне очень дороги всякие документы. Люди иногда употребляют очень интересные речевые обороты, какие-то словечки встретишь, а то и факты любопытные. А тут… Тем более что писали о Нуайере, который мне очень нравится.
Расчет оказался верным. Клер, само собой, была великой патриоткой своего города, в котором когда-то снимали знаменитый фильм «Большая прогулка» и в котором в незапамятные времена побывала Жанна д’Арк, по слухам, прибившая подкову своего коня на стене собора Сен-Мартин в знак своей воинской удачи. И она – то есть Клер, а не Жанна д’Арк, понятное дело, – с легкостью отдала Алёне и открытки, и конверт. Похоже было, что почтальонша была не прочь поговорить о красотах и истории Нуайера, однако очень кстати зазвонил телефон за стойкой, и Алёна смылась, чуть только Клер отвернулась.
Свинство, конечно. Свинство, невежливость и черная неблагодарность.
Алёна вышла из здания почты – и угрызения совести немедленно покинули ее. Стало совершенно не до них, потому что почти напротив почты, около магазинчика, она увидела некий автомобиль… Автомобиль тот принадлежал человеку, который вчера, скрыв лицо под очками, голову – под красной каской, а тело – под тяжелой курткой, гонял ее по вспаханному полю и напугал почти до смерти.
Итак, они ее выследили все-таки. И этот человек приехал сюда, уверенный, что она даже и не подозревает ни о чем. Он и старая бургундская поганка Селин Дюбоннез считают русскую писательницу не только сумасшедшей (с легкой руки Достоевского), но и полной идиоткой. Он, конечно, смотрит на нее через окно магазина (Алёне было видно, что машина пуста) и думает, что сейчас выйдет, любезно раскланяется с Элен и предложит ее подвезти. А по пути…
Нет, ну нечестно же! Она ведь выполнила свою часть договора. А они?! Решили, что она глупая овца, которая сама пойдет к мяснику.
Что ж, им придется долго ждать!
И Алёна со всех ног понеслась в сторону автовокзала, где должны были стоять такси.
Человек, который хотел убить ее и который наблюдал за ней через окно магазина, усмехнулся и заплатил за бутылку кока-колы.
Ему повезло. Боялся, что потерял ее, а все же нашел. Такое невероятное везение! Для него, конечно, везение, а для нее…
Для нее скоро все кончится. Очень скоро!
Алёна пробежала кривым проулочком, носившим громкое название – улица Острых Ножей (вполне возможно, что где-то неподалеку имелась также улица Ножей Тупых), и выскочила на крохотную площадь, где обычно останавливался единственный рейсовый автобус, проходивший через Нуайер и связывавший его с железнодорожной станцией – Монбаром. Но площадь была пуста – ни автобуса, ни единого такси. И тут же она подумала, что глупо держать такси в городе, где у каждого жителя по нескольку машин. Если кому– то из туристов взбредет в голову поездить по округе, обслуживание возьмет на себя турагентство.
Такси нет. Значит, удрать от человека в красной каске (то есть сегодня он как пить дать без каски, что его отвратительной сущности вовсе не меняет!) становится гораздо труднее.
Тогда придется идти пешком. Причем не по дороге, а крутой тропой через гору, мимо знаменитого Vieux Château. Тоже не вредно – полюбоваться лишний раз на такую красотищу. Неведомо ведь, доведется ли вообще посмотреть на замок. Вот заберет их завтра Морис, и кто знает, удастся ли ей когда-нибудь вернуться в Бургундию. Алена бы хотела приехать на будущий год, но… Еще дожить до будущего года нужно! Она изо всех сил гнала от себя мысль о том, что для нее даже до завтра дожить – и то проблематично.
– Мадам? – мягко окликнул кто-то, и Алёна испуганно оглянулась.
Невысокий светловолосый мужчина в серой футболке и сером пуловере, небрежно и элегантно наброшенном на плечи, стоял перед ней. Джинсы на нем тоже были серые, а цвет мокасин Алёна рассматривать не стала. Скорей всего, и они в тон.
– Прошу меня извинить, вы случайно не знаете, где дорога на Мулян? Здесь совершенно невразумительные указатели, я несколько растерян…
Между прочим, да. Дорожные указатели в провинциальной Бургундии бывают довольно причудливые. Иногда они показывают прямо противоположное направление. Иногда километраж выглядит просто забавно: скажем, табличка «Мулян – Френ» обещает четыре с половиной километра, а «Френ – Мулян» – ровно четыре. Ну и все такое в том же роде. Поэтому Алёна ничуть не удивилась вопросу. Более того – она обрадовалась ему и решила извлечь из ошибок дорожной бургундской службы свой корыстный интерес.
Вам нужно выехать за городские ворота и на первой же развилке поехать направо, – объяснила она. – Дорога резко пойдет в гору. Как только она выровняется, езжайте прямо, по главной дороге. Там тоже стоят довольно невразумительные указатели, но вы не потеряетесь, если выберете самую широкую из трех дорог. Поезжайте прямо по ней, не сворачивая на проселки, она и ведет в Мулян. Теперь вы не заблудитесь, не волнуйтесь. Я дорогу очень хорошо знаю, я по ней пробегаю чуть ли не через день.
Намек был сделан. Может быть, не слишком прозрачный, но Алёне казалось, что симпатичный светловолосый и светлоглазый мужчина не идиот.
Угадала!
– Бегаете? А, понимаю – спорт. То есть вы из Муляна? И сейчас собираетесь вернуться? Может быть, я вас подвезу? Ну просто чтобы быть уверенным, что не заблужусь?
– Спасибо, – сказала Алёна от всей души. – Большое спасибо! Я сегодня что-то очень устала.
– Тогда садитесь, – махнул попутчик рукой. – Вон, видите серый «БМВ»? Прошу вас.
Итак, он предпочитал серый цвет во всем? Замечательно. Алёна тоже его любила, он шел к ее глазам.
Наша героиня прошла к автомобилю, хозяин его распахнул переднюю дверцу, и она села на серое сиденье, хотя предпочла бы ехать сзади. Ей было ужасно неловко из-за ее перемазанных зеленкой, заклеенных пластырем коленок. Но как– то неудобно настаивать на том, чтобы сесть сзади. Еще обидится, решит, что она приняла его за маньяка какого-нибудь…
Итак, она устроилась на переднем сиденье и улыбнулась мужчине, который сел за руль.
Извините, – проговорил он с улыбкой, – не хочу показаться навязчивым, но не скажете ли вы, как ваше имя? Все-таки мы будем какое-то время ехать вместе, надо как-то обращаться друг к другу…
– Меня зовут Элен, – привычно представилась Алёна, решив обойтись без фамилии. Может, у мужчины русофобия. Еще откажется подвозить! А что, всякое в жизни бывает…
– Меня – Жюль. Вы ведь не француженка?
– Акцент выдает? – усмехнулась Алёна. – Конечно. А вы тоже не француз.
– С чего вы взяли? – покосился на нее Жюль. – Акцента у меня нет никакого.
– Потому что вы спросили мое имя. Настоящих французов не напрягает обычное обращение – мадам, мсье…
– Ничего себе! Вот это аналитик! – расхохотался он. – А предположим, мне захотелось уточнить ваше имя.
– Уточнить? – повернулась к нему Алёна. – То есть вы предполагали, что меня зовут Элен?
– Я предполагал, что вас зовут или Элен, или Александрин. То и другое имя вам необыкновенно к лицу. Я вообще люблю угадывать имена. И, как правило, не ошибаюсь. Здесь на развилке направо?
– Да.
Дорога пошла в гору. Алёна сидела молча. Вот, значит, как… Она свое имя терпеть не могла, что в русском, что во французском варианте, а оказывается, оно ей к лицу. Или слова попутчика так, вежливое оправдание чрезмерного любопытства?
Впрочем, мужчину не назовешь назойливым.
Сидит, помалкивает… И на побитые коленки внимания не обращает. Хм, у него у самого средний палец левой руки перетянут пластырем, к тому же не слишком презентабельным, да еще и уголок от него все время отходит.
Если честно, Алёне было не до господина в сером. Конверт Патрика Жерара жег ей руки. Невероятно хотелось его открыть. Она бы еще в Нуайере письмо прочитала, если бы не поняла, что нужно срочно уносить ноги. А сейчас как-то неудобно… Или удобно? Конечно, удобно, ведь водитель помалкивает, думает о чем-то…
Он вдруг повернулся и улыбнулся ей:
– Вам скучно? Обещал разговаривать с дамой, даже имя выяснил, а сам молчу? Извините, я не… Не слишком находчив в таких беседах. О погоде, что ли, болтать? Так мы и без того видим, что она прекрасная. Хотите, музыку включу?
– Если вам угодно, – вежливо ответила Алёна. – А болтать попусту я тоже не люблю. Если вы не против… Мне нужно срочно письмо прочесть. Вы не обидитесь?
– Ради бога! – воскликнул водитель великодушно, но какое-то напряжение в его интонации все же чувствовалось.
«Ну вот, – подумала Алёна, сердясь на себя, – в кои-то веки сыскался мужчина, желающий со мной поговорить не о погоде, а я немедленно спряталась за работу. Может, у него были нескромные намерения… Давненько ко мне никто с нескромными намерениями не подкатывался, вот разве что Костя с Андрюшкой, но они не в счет. Что за жизнь? Даже роман с приличным человеком завести некогда! Я скоро превращусь в скучную деловую даму, которая занимается сексом исключительно для здоровья. Или уже превратилась? Ладно, сейчас прочитаю письмо Патрика Жерара – и немедленно начну дико кокетничать с этим Жюлем. Хотя, если честно, он как-то не пробуждает во мне потребности кокетничать с ним. А кто у меня такую потребность пробуждает? Манфред? Ха– ха. Доминик? Ха-ха и еще ха-ха! Что, опять будем в имена играть? Пять букв, первая И, последняя – мягкий знак…»
Алёна в сердцах рванула конверт, и узкий листок бумаги выпал ей на колени.
«Мадам, вы, конечно, поняли, что я Вас узнал. Я угадал это по Вашим глазам. Вы, одна из самых богатых женщин Муляна и всей округи, почему же Вы решились на такое?! У меня есть на сей счет некоторые мысли, поэтому я и упомянул в Вашем присутствии имя Николь Жерарди. И снова понял по Вашим глазам многое, очень многое…
Вы, конечно, изумлены, как мне удалось разгадать Ваш секрет? Вы очень хорошо маскировались, мне и в голову не пришло бы, как и всем остальным не приходило, если бы не случайность…
Но Вам не следовало быть такой неосторожной на дорогах. Я теперь понимаю, Вы гнали изо всех сил, чтобы успеть поживиться на ярмарке. Вы так гнали, что ни на что не обращали внимания. Вы чуть не сбили меня, но даже не заметили этого. Но я-то заметил Вашу машину, запомнил ее номер. Сначала я даже в полицию заявить собрался, а потом подумал: сам виноват. Я же тоже не слишком внимателен на дороге. У меня голова вечно всякой ерундой забита. Я ведь историк, понимаете, я живу там, в тех далеких временах, там я чувствую себя как дома, а в реальной жизни теряюсь, делаюсь рассеян до смешного. Вот я и подумал: сам виноват, не буду поднимать никакого шума… Тем паче что я человек нескандальный. Я и забыл о том случае, как вдруг наткнулся на знакомое авто на одной из укромных улочек Нуайера. Там все было заставлено машинами – народу на ярмарку съехалось множество! – но «Порш» только один. И цвет такой же, и номер тот же… Машина была пуста, заперта. Я посмотрел – и отправился на ярмарку.
На ступеньках собора сидела нищенка. Я таких никогда не видел – прямо только что вышла из Двора Чудес[25] – с полуседыми космами, торчащими из– под клетчатого, низко надвинутого платка, в живописных лохмотьях… Ну я бросил ей монетку и заметил, что глубокая миска, стоявшая перед ней, полна до краев. Тут же валялись и бумажные деньги. Да, ей щедро подавали! Я увидел также, что она ссыпала деньги в мешок и поставила перед собой пустую миску. Погуляв по ярмарке, я возвращался через каких-то полчаса и увидел, что там опять груда монет и бумажек. Столь колоритная особа притягивала людей как магнитом, даже стоявший неподалеку ажан не решался турнуть ее. К тому же она сидела на ступенях собора – как-никак на святом месте!
«Оказывается, нищенство – доходный промысел, – помнится, подумал я тогда. – Не бросить ли мне мои исторические изыскания, ради которых я приехал в Бургундию, не забыть ли о Николь Жерарди, не купить ли на ярмарке такую же обливную глиняную миску, как у старухи-нищенки, и не сесть ли вон там, чуть в сторонке, с протянутой рукой?»
Впрочем, должен сказать, что нищенка руку не протягивала. Она просто сидела – важная, как королева в лохмотьях. А деньги так и сыпались ей в миску. Что-то было в ней… от павшего величия. Какая-то усмиренная гордыня… А люди, как я имел возможность наблюдать, успеху завидуют, но смиренную гордыню очень жалеют. Может быть, они возвышались в собственных глазах, бросая мелкие монеты женщине, которая наверняка знавала лучшие времена, а теперь пала так низко, что принуждена побираться?
Я несколько раз видел, как нищенка высыпает в сумку груды мелочи, снова ставит пустую миску и снова опорожняет ее.
Я бродил и бродил вокруг собора, то нырял в людскую толчею, то просто шатался по улицам… И вот я снова оказался на той улице, где стояли автомобили. Их уже осталось мало: ярмарка заканчивалась, народ разъезжался. Внушительный «Порш», впрочем, на своем месте. И вдруг меня разобрало любопытство. Мне захотелось увидеть хозяйку машины, которая чуть не сбила меня. Да, что за рулем была дама, я знал: там, на шоссе, успел разглядеть ее пышные седые волосы. Я встал в сторонке и принялся наблюдать. Примерно через полчаса из-за угла вывернула ковыляющая фигура. О, та самая нищенка! Надо же, она еще и хромая, бедняжка!
Она шла, низко надвинув клетчатый платок на лоб, но так и стреляла глазами по сторонам. И я втиснулся в дверную нишу дома, около которого стоял. Сам не знаю, почему мне было так важно, чтобы нищенка не заметила меня…
Она и не заметила. Вдруг старуха замедлила шаги около «Порша». Огляделась, потом порылась в своих лохмотьях и достала связку ключей.
«Понятно, – подумал я. – Хозяйка «Порша» приостановилась там, у церкви, бросить ей монетку и обронила ключи. А нищенка и не подумала их вернуть ей! Прибрала ключи к рукам и сейчас обчистит машину! Итак, она не только нищенка, но и воровка!»
Я уж открыл было рот, чтобы турнуть наглую особу, но подумал: а откуда ей знать, что ключи, которые обронила дама, именно от «Порша»?..
Я задумался только на миг, но нищенки его хватило, чтобы отпереть машину и скользнуть в салон. В то же мгновение она задернула шелковые шторки на окнах, и то, что происходит внутри салона, я видеть не мог.
Казалось бы, самое время поднять крик, позвать ажана, что-то сделать, как-то ее остановить…
Но я не трогался с места. Я чего-то ждал, меня словно сковало что-то. И я дождался: дверца «Порша» распахнулась, на тротуар ступила нога в дорогой лаковой туфле с пряжкой, а потом выбралась важная, шикарно одетая немолодая дама. В ее ушах и на пальцах сверкали бриллианты. Я узнал ее седые волосы. Это была хозяйка «Порша».
Постойте, а где же нищенка?!
Что же получается?
– Мадам Дюбоннез! – услышал я в ту минуту веселый голос и узнал своего приятеля Жоффрея Пуссоньера из Муляна. – Я искал вас на ярмарке, но не видел. Вы только что приехали? Идете на банкет?
– Конечно, иду, – откликнулась хозяйка «Порша». – Я давно приехала, и знаете, мой мальчик, просто свинство с вашей стороны, что вы не замечали свою соседку! Я вас видела неоднократно!
– Что же не окликнули? – удивился Жоффрей, подставляя ей руку. – Позвольте проводить вас в ресторан, мадам Дюбоннез.
– Не окликнула потому, что не хотела мешать, – засмеялась она. – А теперь идемте, идемте поскорей, я очень проголодалась сегодня!
И они ушли по направлению к гостинице «Замок Аршамбо», где, как я слышал, должен был состояться банкет главных устроителей и спонсоров ярмарки. И если эта мадам Дюбоннез туда приглашена, значит, она числится среди важных персон. Но как же… нищенка?
Убедившись, что мадам Дюбоннез и Жоффрей уже далеко, я выбрался из спасительной ниши и подскочил к автомобилю. Шторки были раздернуты, я увидел, что салон пуст. На заднем сиденье громоздился клетчатый узел… я узнал платок нищенки…
Я узнал платок нищенки и все понял!
Все было просто. И меня разобрал смех! В то время я еще ничего не знал о Вас, мадам Дюбоннез. Я просто подумал, что дама, видимо, находится на грани разорения и таким нехитрым способом пополняет свой кошелек. Ну что ж, каждый зарабатывает как может, я никогда никого не осуждал – кроме, может быть, грабителей и убийц. Я преисполнился к Вам симпатии и сочувствия, клянусь!
Но потом, поговорив с Жоффреем, узнав, что Вам, Вашей сестре и племяннику, которые живут в Самбуре, принадлежит чуть ли не большая часть окрестных земель, услышав о Ваших скотоводческих фермах, о виноградниках, я задумался над причинами, которые толкнули Вас к нищенству.
Что такое нищенство в Вашем случае, как не ложь, не мошенничество и не кража? Вы обманом вымогаете у людей деньги – пусть и не столь большие, но все же… Они обмануты Вами, они подают Вам на бедность! Вы так ловко маскируетесь, что никому даже из самых близких людей не пришло бы в голову, что нищенка на ступеньках собора Сен-Мартин – Вы, важная и богатая Селин Дюбоннез! Вы играете на слабости человеческой, на жалости, но потворствуете своему пороку. Этот порок – алчность. Вам мало того, что у Вас есть. Вы хотите большего – любой ценой. И еще не все. Вам нравится управлять людьми, заставлять их плясать под Вашу дудку. Казалось бы, ну кто она такая – нищенка! А между тем именно она заставляет людей расставаться с деньгами…
Думаю, Вам очень нравится властвовать над поступками людей – даже в такой мелочи. Ну и, конечно, Вы любите деньги…
Тогда я вспомнил об одной женщине, которая жила за двести лет до Вас, но которая тоже больше всего на свете любила деньги – и порок. Ради этого она на многое пошла – стала проституткой и убийцей. Ее имя… о, Вы знаете ее имя, верно? Вы знаете о Николь Жерарди? Я понял это по Вашим вспыхнувшим глазам, когда назвал его. Вы тотчас затаились – однако Вы выдали себя. Я тоже себя выдал – делал слишком откровенные намеки. Вы поняли, что я видел нищенку и разгадал Ваш секрет. Но Вы должны знать, мадам Дюбоннез, – Вам нечего меня бояться. Яне собираюсь Вас разоблачать, не собираюсь Вас шантажировать. Я никогда не осуждал Николь Жерарди. Напротив, я жалел ее. И Вас тоже жалею, не осуждаю и Вас. У меня нет теперь сомнений, что Вы – правнучатая племянница Николь, Вы с ней родня. В каждом из нас есть нечто, чему он не может противиться, что-то вроде родового проклятия. На Вас лежит проклятие Николь. Вы не властны над собой. Вы совершаете то, что совершаете… А кто я такой, чтобы судить Вас?
Вы должны знать, что я Вас не выдам ради Николь. Вы написали мне письмо, предлагаете встретиться на дороге во Френ через два дня. Я предчувствую, что там Вы попытаетесь подкупить меня, обеспечив мое молчание деньгами.
Пишу это письмо, чтобы успокоить Вас, мадам Дюбоннез: я Вам не враг. Я историк, поймите. Историк не может вмешиваться в судьбы людей, не имеет права судить и выносить приговоры. Он наблюдатель, сторонний наблюдатель! Поэтому, еще раз повторюсь, Вы не должны бояться каких-то разоблачений с моей стороны. И не должны унижать ни меня, ни себя, умоляя меня о молчании или, господи помилуй, предлагая мне за него деньги. Наоборот, я буду умолять Вас – умолять на коленях! – позволить мне хоть одним глазком взглянуть на дневник Николь Жерарди. Что-то говорит мне, что бесценная реликвия у Вас. Поверьте, позволив мне взглянуть на нее, а еще лучше – снять с нее копию, Вы окажете неоценимую услугу не мне, а всей мировой исторической науке, этой госпоже, которой я верно служу.
Конечно, я мог бы позвонить Вам по телефону из гостиницы Жоффрея Пуссоньера, в которой я остановился, но это, как принято выражаться, не телефонный разговор. Именно поэтому я приехал в Нуайер, чтобы отправить письмо с почтамта – так оно дойдет до Вас уже сегодня.
Прощайте, мадам Дюбоннез. До встречи! Искренне расположенный к Вам – Патрик Жерар.
Нуайер, почтамт, август 1985 года».
Алёна закончила читать письмо и немедленно начала сначала. Она перебегала глазами со строки на строку, будучи не в силах сосредоточиться. Ответы – вот они, ответы! Так и высыпались на нее по воле небес! Конечно, появились какие-то новые вопросы, но совсем неважные по сравнению с главным.
Столь многое открылось, стало понятным! Но что теперь делать с этими открытиями?
Ее даже затошнило от напряжения. И вообще, она слишком долго читала. Алёна старалась никогда не читать ни в машине, ни в автобусе, ни даже в трамвае, потому что ее немедленно укачивало. Не хватало сейчас начать конвульсивно дергаться и хвататься за горло, знаками умоляя Жюля остановиться, потому что ее, кажется, вот-вот вырвет…
– Можно окно открыть, а? – спросила она сдавленно. – Мне что-то…
И замолчала. Секундочку, а где это они? За лобовым стеклом лежала вовсе не дорога Нуайер – Мулян. Стоп, как Жюля сюда занесло? Значит, он все-таки свернул не в том направлении на развилке на горе. Поехал не прямо, а налево, вот они и оказались на шоссе, ведущем на Френ. Ну и кругаля дали! Что за день сегодня такой блудливый, интересно? То она шлялась невесть где, теперь вот Жюль заплутал. Или он заплутал, потому что на сегодня у Алёны Дмитриевой такая судьба? Вот смех-то!
– Слушайте, мы не туда заехали, – сказала она. – Это дорога на Френ!
– А вам не все равно? – хладнокровно отозвался Жюль.
– То есть как?! – растерялась Алёна.
– Да так. Сегодня вы бегали в Сен-Жорж, вчера в Самбур, ну а вот сейчас по этой дороге побегаете.
Что за чушь он несет?!
– Вы откуда знаете, что я вчера бегала в Самбур? Следили за мной, что ли?
Следил, – кивнул Жюль, не отрывая глаз от дороги. – А вы и не видели ничего? Эх, растяпа! Я вчера мимо вас трижды проезжал, даже рукой помахал, а вы ни черта не видели.
– Рукой помахали? – пробормотала Алёна. – Погодите-ка! Я помню, мне махал рукой водитель «Мазды». Черной.
– Ну конечно! – радостно уставился на нее своими светлыми глазами Жюль. – В ней был я.
– Понятно, – кивнула Алёна. – У вас две машины?
– Прокат, – фамильярно похлопал Жюль по рулю.
– А та сломалась, что ли?
– Да нет, просто примелькалась.
– Кому?
– Всем. Прежде всего вам. Кроме того, ее вчера видели два ваших приятеля, французские крестьяне.
Алёна быстро вскинула на него глаза и тотчас опустила. Ее начало трясти, и сейчас самым главным было – не показать спутнику, как ей вдруг стало страшно.
– Ну я же говорила, что вы не француз! – проговорила она самым приятным на свете голосом.
– И что вы на сей раз проанализировали? – хмыкнул он.
– Да эпитет. Какой француз сказал бы – «французские крестьяне»?
– Не цепляйтесь к словам, – почему-то рассердился Жюль.
Хорошо, не буду. Извините, меня всегда называли пуристкой, – повинилась Алёна и невольно вздрогнула оттого, что употребила глагол в прошедшем времени – «называли». Правда, в данном контексте иначе не скажешь, но с другой стороны… – А что плохого в том, что «французские крестьяне» вас видели? – продолжала болтать наша героиня, с тревогой поглядывая по сторонам.
Они приближались к Френу, и начинались самые неприятные места на дороге – узкая лощина, с двух сторон сдавленная стеной леса. Когда Алёна здесь бегала, ей всегда казалось, что кто-то смотрит в спину. А иногда такой странный свист вдруг по шоссе проносился, будто шины велосипеда. Оглянешься – нет никого…
У нее мурашки пробежали по спине.
– Лишние свидетели, – лаконично буркнул Жюль.
– Свидетели?
Он пожал плечами:
– А вы догадайтесь, аналитик. Я следил за вами, подобрал вас в Нуайере, вкравшись к вам в доверие, завез на пустынную дорогу, где автомобили проезжают раз в день, не чаще, догадались, что я не француз. Так догадайтесь, что здесь сейчас произойдет? Ну подумайте, подумайте хорошенько!
Она напряженно смотрела в светлые смеющиеся глаза. Смех смехом, но он не скрывает ненависти. Этот человек ее ненавидит… За что? Он следил за ней – почему?!
Следил… Следил?
Вы сказали, что следили за мной. Значит, ночью возле сгоревшего дома напротив нашей террасы стояли вы?
– Неужели увидели? – весело изумился он. – Неужели узнали? Да, там был я.
– Ну я же говорила, что вы не француз, – с усмешкой, которая больше напоминала жалобный всхлип, проговорила Алёна. – Вы русский!
Спутник откровенно опешил:
– А это-то из чего следует, скажите на милость?
Она посмотрела презрительно… Она до дрожи боялась незнакомого, непонятного, зловещего человека, в машине которого сидела. Наверное, ей нужно заискивать перед ним, пытаться расположить в свою пользу, но непомерная гордыня, которая вела ее по жизни и, очень может статься, когда-нибудь должна была довести до смерти, заставила вскинуть голову, и усмехнуться уголком рта, и надменно проговорить:
– Это следует из подсолнуха.
В дневнике Николь Жерарди писано рукой сестры ее Клод Превер, в 1769 году, в Париже
Мне выпала печальная обязанность – подвести итог записям моей несчастной сестры Николь. Понадобилось немалое время, прежде чем я решилась прочесть ее дневник, а еще большее – чтобы описать на тех же страницах дальнейшую ее судьбу. Велико было искушение выбросить дневник, сжечь его! И наверное, я так и поступила бы, кабы он попал ко мне сразу после случившегося, после смерти Себастьяна и отца, а также после того, как Николь взяли под стражу. Но мне вернули его гораздо позднее того, как бедная сестра испустила дух на эшафоте. Ужас мой перед свершившимся тогда уже несколько поумерился, и я смогла читать записки без отвращения, а порой и с глубокой жалостью.
Я словно бы сама ощущаю то ужасное потрясение, которое пришлось пережить Николь, когда префект полиции во главе отряда стражи собственной персоной явился арестовывать ее. Она пыталась доказывать нелепость подозрений, уверяла, что у нее не было никаких поводов отравить брата, никаких поводов завидовать ему: ведь она была наследницей отца!
И тут на сцену выступил мэтр Пастер, который заявил, что отец и в самом деле сначала написал завещание, по которому лишал наследства и меня, и брата, все оставляя Николь, однако потом одумался и написал другое… по которому все оставлял Себастьяну. Отец наш, упокой господи его душу, был человеком, в котором боролись одни сплошные противоположности. Не мне судить его – особенно теперь, когда брат и сестра мои мертвы, а все деньги перешли моей семье. И все же деньги – слишком дорогая цена за те трагедии, которые разворачивались по их вине…
Но я продолжу. Теперь, по логике мэтра Пастера, выходило, что у Николь была прямая причина отравить брата.
Она чуть не впала в умопомешательство – и от изумления, что наследство, которое она уже считала почти своим, оказывается, ей не предназначалось, и от кошмарного обвинения.
– Что вы несете? – закричала она. – Комната моего брата была заперта изнутри. Обыщите ее – ключ лежит под подушкой. Как я могла бы убить его, а потом выйти через запертую дверь?!
И тут в разговор вступил доктор Мерсье:
– Конечно, вы отравили Себастьяна, мадемуазель Жерарди. Мне пока трудно судить, каким ядом. Видимо, не мышьяком, ведь, как вы правильно заметили, ваш брат не мучился перед смертью. Но «врачи смерти» исследуют его внутренности и…
– А что будет, если они не найдут следов яда? – рыдая, воскликнула Николь. – Если выяснится, что мой брат скончался от сердечного приступа? Вы и тогда будете упорствовать в своем обвинении?
Она с ненавистью глядела на доктора Мерсье, но он не дрогнул и не отвел глаза:
– Да, я буду упорствовать в том, что именно вы погубили Себастьяна ядом, еще неведомым докторам. Отравители хитры и коварны.
– Но почему, почему вы идете против очевидности? – отчаянно кричала Николь. – Почему?!
Я вовсе не иду против очевидности, – пожал плечами Мерсье. – Вы спрашиваете почему? Отвечу. Для меня совершенно очевидно, что в ту минуту, когда я подошел к вашему мертвому брату и начал осматривать его, ключа под его подушкой не было. Ведь я приподнимал его голову, а чтобы не трогать мертвого тела, брался за подушку, приподнимая и ее. Я точно знаю: там не было ключа. А потом он появился. Вы оставались в комнате одна, вы его туда и подсунули. Вот самое убедительное доказательство, мадемуазель Николь!
Тем временем префект полиции отправился обыскивать комнату сестры. И вскоре там нашли две вещи: баночку с неизвестным снадобьем – и дневник, вот эту самую тетрадку. Николь ничего не знала: ее к тому времени уже увели в Консьержери.
Ну, тут уже ни у кого не осталось сомнений ни о причинах преступления, ни о снадобье, которым был отравлен Себастьян. Сочли, что в баночке находился тот самый яд, о котором писала Николь: снадобье из бургундской поганки. Его как-то опробовали – уж не знаю точно, как и на ком, – но вскоре судьи убедились, что все именно так. Яд смертельный, вызывающий мгновенную остановку сердца. Судя по всему, Николь вернулась в комнату брата и каким-то образом ухитрилась мазнуть ядом по царапине, которую оставила на его руке… И он мгновенно умер. Она заперла дверь и ушла, думая, что никто и никогда ни о чем не догадается… Но вышло все иначе!
Конечно же, взяли под стражу и мадам Ивонн. Но она оказалась хитра. Уж не ведаю, как ей удалось пронести с собой малую толику бургундского яда, однако на другой день ее нашли в тюремной камере мертвой. Она прибавила к неисчислимым грехам своим еще один – покончила самоубийством и теперь предстанет перед судом куда более справедливым и беспощадным, чем суд людской. Но не сомневаюсь, что, когда слухи о ее смерти дошли до Николь, она жестоко позавидовала своей бывшей наставнице и растлительнице! Думаю, все отцово наследство, ради которого Николь пошла на убийство, она теперь готова была бы отдать за капельку губительного снадобья и не побоялась бы тоже отягчить свою душу грехом самоубийства, случись у нее такая возможность. Но ей на сей раз никто не помог, даже враг рода человеческого, к которому, если судить по дневнику, она взывала не раз. Бедной Николь пришлось перенести все тяготы дознания… Я не могу удержаться от слез, представляя ее страдания, пусть и заслуженные, но все же…
Впрочем, она сделала все, чтобы избавить себя от пыток и ускорить смерть, она безоговорочно признала все предъявленные ей обвинения. А поэтому дошла до эшафота на своих ногах и воздела к небу непереломанные руки, и лицо ее оставалось в минуту смерти так же прекрасно, как и при жизни.
Моя сестра была гильотинирована.
Господи, отпусти ей ее грехи. Господи, прости ее!
Я записала все это, чтобы мои дети когда-нибудь прочли о судьбе своей тетушки и ужаснулись ей. Чтобы поняли, как глубоко в наших душах может угнездиться порок. Сначала мы думаем, что властвуем над своими порочными качествами, но нет: они властвуют нами и не дают спастись от них!
Но теперь, завершая записи, я начала думать, что вряд ли стоит давать кому-то читать дневник. Все-таки у меня две невинные дочери, а Николь слишком много писала такого, о чем девицам знать не стоит. Нет, уж лучше я спрячу тетрадку и постараюсь больше никогда и никому не обмолвиться о печальной и позорной участи моей младшей сестры. Выбросить его? Наверное, разумно было бы уничтожить его, но у меня не поднимается рука. Ведь это все, что осталось от Николь. Горько, горько кляну я себя за то, что на долгие годы совершенно забыла о существовании младшей сестры. Я была счастлива со своей семьей, а в это время бедная Николь катилась в бездну, в бездну…
Именно поэтому я оставлю ее дневник у себя, чтобы иногда перечитывать его, и преисполняться смирения, и напоминать себе о том, что в истории грехов Николь отчасти есть доля и ее сестры Клод.
Подписано собственноручно – Клод Превер.
Наше время. Конец августа, Мулян, Бургундия
– Из чего?!
Из подсолнуха, – терпеливо повторила Алёна. – Французы не грызут семечек, вы уж мне поверьте. Они к этому занятию относятся с презрением. Для них грызть семечки – то же, что… ну, я не знаю… паслен придорожный есть. Я как-то нарочно выясняла у некоторых французских крестьян, еще в позапрошлом году, почему они семечки не щелкают, ведь так вкусно. Вкусно, удивляются они? Что ж тут вкусного? И зачем их нужно щелкать? Семечки нужны для получения масла, зачем их грызть? Они портят зубы и засоряют желудок, Лучше уж, в конце концов, орехов поесть. Так что подсолнух тут сыграл свою роль.
– То есть, как пишут в политических криминальных романах, русский след? – криво ухмыльнулся Жюль.
– Русский, – кивнула Алёна. – Только к чему?
– Ну уж об этом вы, наверное, в жизни не догадаетесь, – с ненавистью проговорил он. – Давайте выходите из машины!
И он свернул на обочину, остановился. Перегнулся через колени Алёны, открыл ей дверцу:
– Выходите и бегите, ну!
Мелькнула безумная надежда, но тотчас и растаяла. Вот она, была и нету… «Если у вас есть слезы, приготовьтесь пролить их», – вспомнилось вдруг из Шекспира. Да, очень актуально…
– Я не выйду, – пробормотала Алёна, тупо уставившись на черный ствол. – Нет!
Его пальцы, сжимавшие пистолет, напряглись:
– Выходи, ну! А то вышвырну!
И он досадливо оскалился, потому что выкрикнул последние слова по-русски.
– Ага, – сказала Алёна, с трудом отводя глаза от оружия и просто-таки физическим усилием заставляя губы шевелиться, – значит, я все же угадала. А хотите, угадаю, к чему ведет русский след?
Бог ты мой, какая сардоническая ухмылка… В голосе Жюля и до того присутствовала этакая смесь ненависти и презрения, но тут презрение захватило позиции лидера:
– Ну давай, угадай. Позабавь меня.
Она повернулась к нему лицом, осторожно, незаметно опуская ногу из машины и нашаривая землю.
– У вас вон там, – она осторожно показала на средний палец его левой руки, упиравшейся в панель управления, – пластырь немножко отклеился.
– Ну и что?
– Приклейте. А то отвалится, и все увидят, что у вас татуировка – перстень со змеей!
Эти слова она проорала ему в лицо так, что он невольно отпрянул, а потом вывалилась из машины и, мгновенно вскочив, кинулась не в лес, а назад, за автомобиль.
Ей в жизни таких трюков проделывать не приходилось, она считала себя не слишком ловкой, да и была, наверное, такой, но, когда спасаешь жизнь, тут не до неловкости, честное слово. И бросок за машину, а не в лес… Правду говорят, что в критические минуты (минуты, а не дни!) мыслительные способности обостряются до предела. Обострились и у нашей героини. Если бы она кинулась на обочину, ее уже догнала бы пуля, потому что Жюль все же рефлекторно выстрелил ей вслед, а через стекло он стрелять не станет – ему же машину сдавать в прокатную контору, как же ее сдавать с разбитым стеклом?! Ему понадобится выйти из машины, чтобы выстрелить в Алёну снова, а за это время… может быть, за это время какое-то чудо…
И тут же реальность показала, что мыслительные способности в критические минуты, конечно, обостряются, но все же именно до предела, а предел Алениным способностям настал очень быстро. Во-первых, Жюлю, похоже, было наплевать на то, что о нем подумают или даже скажут в прокате, потому что он выстрелил через заднее стекло, и Алёну осыпало мелкими колючими крошками. И пока она сжималась около серого металлизированного бока, оглушенная, онемевшая, пока пыталась кое-как отряхнуться, он уже выскочил из машины и оказался рядом.
Схватил за волосы, откинул голову, повертел перед ее глазами левой рукой, с которой уже сорвал пластырь, так что красная змея, кусающая себя за хвост, была отчетливо видна:
– Догадливая, тварь… Значит, правильно я делал, когда посылал Стаса прикончить тебя во Франции! Но он не успел, его взяли по пути в аэропорт, выследили! Все из-за тебя! Если бы ты не позвонила тогда, мы бы не запаниковали, не бросились бы выслеживать Крошку, Стас не попался бы ему на глаза, Крошка не передал бы его примет в Интерпол, за ним не установили бы мгновенно слежку, его не взяли бы на пути в аэропорт, не раскололи бы, не смели бы нас в Москве с лица земли, не шли бы теперь по моему следу… Все из– за тебя!
В его словах было слишком много сослагательного наклонения. Да и вообще слов было слишком много, выкрикнутых яростно, злобно, с сокрушительной ненавистью. Неужели правда, что она, Алёна Дмитриева, оказалась камнем преткновения на пути какой-то могущественной организации, за которой безуспешно охотился Интерпол? Неужели именно благодаря ее дурацкому звонку организация разгромлена?
Наверное, она должна была преисполниться гордости, но… почему-то не преисполнилась.
Жюль преувеличивает, конечно. Алёна в этой игре так себе, случайный камушек, попавший в башмак… Нет, правда, все случайно вышло. Вчера ведь по телевизору интерполовец с обрезанным ухом, как его… Miette, Крошка стало быть, совершенно конкретно говорил, что Интерпол давно следил за… неведомо, как они называются… Алёна пропустила мимо ушей название банды, судя по одинаковым татуировкам на пальцах Жюля и Брута, какие-нибудь Братья Красной Змеи, или Сыновья ее, или просто – Краснозмеевцы, бес их разберет. Спросить Жюля? Нет, он не скажет! Да и какой он Жюль? Не Жюль он, конечно, а Петя, Вася, Гриша… Юлий в лучшем случае, ведь имя Юлий во французском варианте и будет – Жюль. Собственно, и не имеет его имя значения, и название организации не имеет, а имеет значение только то, что Жюль заставил Алёну подняться, и оттащил на обочину, и приткнул спиной к дереву, и, держа на уровне ее лба пистолет, чистоплотно отступил на шаг… наверное, чтобы не забрызгаться, когда из ее пробитой головы брызнет…
Но что такое?!
Жюль вдруг резко качнулся назад, да так, что еле устоял на ногах. На мгновение Алёне показалось, что в него выстрелили, она вроде бы даже посвист какой-то различила сквозь шум крови в ушах, – но нет, он не был ранен, просто, наверное, поскользнулся. Выпрямился, снова начал поднимать пистолет – и тут его снова качнуло назад. Да как!
Его движения странно выглядели – как будто кто-то подошел сзади и с силой рванул за плечо.
Жюль не устоял на ногах, упал, вскочил, суматошно озираясь.
Алёне бы кинуться в чащу, бежать, спасаться, но потрясение было слишком сильным – она и с места тронуться не могла. Только и способна была, что стоять да тупо наблюдать за происходящим.
А что происходит-то? Что с Жюлем происходит?! Почему он то крутится волчком, то бьется на земле, то пытается встать – и снова падает? Уронил пистолет и никак не может поднять его, потому что, стоило ему руку протянуть, как пистолет, словно испугавшись хозяина, отлетел на обочину…
На другой обочине – Алёниного сознания – вяло прошла мысль, что, происходи дело в криминальном фильме, ей следовало бы кинуться за пистолетом, схватить его, сжать в потных, дрожащих руках и наставить на Жюля. Тот бы сразу сник, и обмяк, и начал каяться во всех грехах…
Но дело происходило не в криминальном фильме, это раз, а во-вторых, даже если бы Алёна и смогла заставить себя сдвинуться с места и уподобиться какой-нибудь жуткой Ларе Крофт (не к ночи будь помянута!), схватив пистолет, Жюль, такое ощущение, этого бы даже не заметил. Он был слишком занят тем цирковым представлением, которое вдруг задумал устроить перед жертвой. Кульбиты, прыжки, падения, имитация бокса с незримым противником…
Он с ума сошел, вдруг сообразила Алёна. Точно, сошел с ума. Причем давно. Только безумец мог какую-то скандалистку, вздумавшую названивать в «Терминал-сервис» и выяснять отношения по поводу утраченной сотни, обвинить в провале международной террористической организации. Да кто всерьез такие звонки вообще принимает? А тут еще того Брутального (сокращенно – Брут) арестовали… Ну вот Жюль (как его там на самом деле?) и двинулся со страху. Совершенно неведомо, как он вообще разыскал Алёну в другой стране, в глухомани бургундской. Честное слово, на такое только чокнутый способен. Только маниак, выражаясь по-старинному. Чокнутый маниак охотился за Алёной, разъезжая на черной «Мазде» и для подкрепления угасших сил лузгая семечки (ага, вот на таких мелочах и сыпались разведчики!), а когда все же добрался до цели, от потрясения совсем спятил. Причем прямо у нее на глазах. Теперь он вообразил себе, что его избивает кто-то. Наша героиня стояла и пялилась на скачущего Жюля, как самая настоящая дура, вместо того чтобы бежать без оглядки. От зрелища его рукопашной с незримой тенью невозможно было оторваться… С воображаемым противником, напомнила себе Алёна, воображаемым! Созданным исключительно свихнувшимся сознанием Жюля…
Полное впечатление, что он сражается с призраком…
Призраком? Чьим призраком? Призраком кого?!
Кто-то когда-то сказал, что призраков бояться нечего, живые, мол, люди куда страшнее и опаснее. Так-то оно так, однако Алёна, которая тупо пялилась на живого человека и с места не могла двинуться, при одной только мысли о призраке взвизгнула панически и кинулась куда глаза глядят по шоссе… едва не угодив под колеса красного «Лендровера», который вдруг вылетел словно из гиперпространства – и замер в миллиметре от Алёны. Такое впечатление, он даже на дыбы немножко встал, настолько резко затормозил.
– Элен!
Манфред, крестоносец в джинсах и запыленной черной майке, в своей красной каскетке козырьком назад, выскочил из кабины, воздев монтировку. «Вот те на, значит, и в таких роскошных машинах монтировки водятся?!» – успела подумать Алёна.
Потребовалось несколько секунд, чтобы одолеть очередной приступ паники и понять, что Манфред отнюдь не собирался той железякой размозжить ей голову. Напротив, он очень мужественно и даже где-то рыцарственно задвинул Алёну себе за спину и двинулся было на Жюля, но впал в подлинный ступор, глядя не безумные прыжки человека, который сражался с чем-то незримым.
С чем-то?..
Снова завизжали тормоза – Алёна как во сне увидела зеленый джип, откуда вывалился Доминик. Вывалился и замер с отвисшей челюстью, глядя на последний раунд битвы.
Жюль высоко подпрыгнул, словно подброшенный сильнейшим ударом, а потом рухнул навзничь на дорогу. Ноги его задергались, и бывший Аленин попутчик замер, замер с той неподвижностью, которая, выражаясь языком милицейских протоколов, несовместима с жизнью…
– Он умер! – прохрипел Доминик. – Умер!
И замолчал, словно подавился.
Манфред молча, тяжело дыша, опустил монтировку.
Настала тишина.
Мысли Алены так и метались… Самые разные мысли. В частности, снова влезли в голову два французских глагола в форме прошедшего времени французской грамматики: Жюль умер – или все же погиб?..
Чистой воды мистика, твердо сказала себе Алёна. Так можно додуматься до того, что за нее будто бы заступился какой-то призрак! Призрак, благодарный ей за то, что она думала о нем, помнила о нем, пыталась выяснить, по какой причине его убили и кто. Призрак, благодарный за то, что она нашла и прочла дневник Николь Жерарди.
Мистика!
Жюль спятил.
Призраков не бывает. И велосипедные шины не свистят по асфальту на крутых поворотах дороги на Френ – ветер, только ветер гонит охапки сухих листьев!
«Это гость лишь запоздалый, гость – и больше ничего!» – спряталась она, как всегда, за стихотворные строки. На сей раз в качестве защитного щита выступил «Ворон» Эдгара Алана По. Однако щит немедля треснул, как только Алёна вспомнила, что английское слово ghost, так созвучное с русским «гость», означает – призрак.
Она зажмурилась. Отчего-то вдруг начало глаза жечь – ну нестерпимо! Словно дымом… Или слезами?
Показалось, что надо что-нибудь сказать. Молчать было уже нестерпимо.
– Она не получила письмо, – пробормотала Алёна.
– С кем вы говорите? – выдохнул Манфред, но Доминик прошипел:
– Молч-чи! – И тот покорно умолк.
– Вы… – Алёна запнулась, но все же продолжила: – Вы не написали адрес на конверте. Она не знала, что вас не нужно бояться. Она боялась, боялась до смерти…
Воздух словно колыхнулся перед ней…
– Она умерла, – послышался сзади сдавленный голос Доминика. – Она умерла сегодня ночью.
– Кто? – Алёна испуганно повернулась к нему.
– Мадам Дюбоннез умерла, да, – проговорил Манфред. Как-то очень громко сказал, слишком громко.
Внезапно стало легче дышать. Словно тучи разошлись. И Алёна поняла, что их трое на дороге. Ну, не считая Жюля, конечно. Их – только трое.
Повернулась к мужчинам. Все трое обменялись взглядами. У каждого вертелся на языке вопрос, но никто не осмеливался его задать. Впрочем, не одна Алёна чувствовала, что их здесь уже только трое. Не одной ей стало легче дышать. Но все трое стояли с непроницаемыми лицами.
Помолчали.
– Как вы здесь оказались? – наконец выговорила Алёна, глядя на Манфреда.
– Мне Доминик на портабль позвонил. Сказал, что у вас была встреча с каким-то странным человеком в Нуаейре, сразу видно, что приезжим, как и вы, потому что у него машина из проката. – Он махнул рукой на серый «БМВ», и Алёна только сейчас заметила на дверце небольшой лейбл с двумя буквами LV, что означает «Louage des Voitures», «Прокат автомобилей». – Доминик сказал, что человек очень похож на иностранца. Может, он даже из той же газеты, которая прислала сюда вас.
Алёна хлопнула глазами.
– А какая газета меня сюда прислала? – спросила осторожно.
– Ну, какая-нибудь международная, – туманно ответствовал Манфред. – Писать о проблемах французских фермеров, французских крестьян.
Ага, ага… французских крестьян…
– А что, у них есть проблемы? – спросила Алёна еще более осторожно.
Манфред пожал плечами.
– У меня лично никаких проблем не было вот до этой минуты. – Он дернул подбородком, указывая на дорогу.
– А откуда вы взяли, что я журналистка, Манфред? – повернулась к нему Алёна, и лицо у того вдруг стало такое несчастное, такое тупое, такое покорное, что Алёна словно бы увидела его всего: сильного, взрослого мужчину, полностью подпавшего под влияние еще более сильной, хитрой, коварной – и очень несчастной женщины, своей тетки.
– А, теперь понятно, – кивнула она. – Вы видели, как я пишу что-то, остановившись на дороге.
– Я не видел, – быстро сказал толстый Доминик тонким мальчишеским голосом и даже руку выставил оборонительным движением.
– Он не видел, – заступился Манфред за друга детства (разумеется, они были друзьями детства, как же иначе?). – Ему я сказал вчера. Помните? Сказал, что хоть вам и не нравился запах удобрений, все же он не мешал вам останавливаться на дороге и то и дело писать что-то.
– Да, вы это сказали, – кивнула Алёна. – А Доминик добавил: «Что можно писать на дороге под дождем?» Но если вы сами не видели, откуда же знали, что тогда шел дождь?
Доминик моргнул с задумчивым выражением школяра, который пытается придумать уважительную причину, по которой он разбил окно в классе.
Ну… я же знал, когда Манфред запахивал удобрения, знал, что в тот день был дождь, – наконец вывернулся он.
– Да ладно, – отмахнулась Алёна. – Я видела вашу машину на холме. Зеленый джип обогнал меня. Потом я видела зеленый джип, когда стояла на столбике террасы и чистила водосток. Потом вы приехали на этом джипе, когда Манфред остановил меня на дороге. Вы были бледны, сказали, что всю ночь врачевали матушку. Я поверила. У нее и правда был нездоровый вид. Ведь я видела ее тем утром, когда пробегала через Самбур, и подумала, на кого же она похожа? Потом сообразила: на вас. А также… – Алена осеклась. – Еще она похожа на свою сестру, да?
Про сестру матери Доминика говорить не хотелось. Аж до горечи в горле не хотелось. Алёна понимала, что от продолжения разговора не уйти, но всячески оттягивала эту минуту.
– Конечно, вы устали от бессонной ночи. Но голова у вас болела не от усталости, а от того, что я по ней очень крепко стукнула камнем, когда вы меня на мопеде по полю гоняли.
– Что?! – возмущенно возопил Манфред, будто Алёна его́ обвиняла, что он гонял ее по полю.
А Доминик – ничего, промолчал, только совсем уж загнанно начал дышать.
– Зачем вы это делали, а? Неужели хотели убить меня, как ваша тетушка уби…
Алёна осеклась.
Она ничего не знает наверняка. И даже если ее догадка верна – не ее дело кого-то обвинять. Она не имеет права. Жертва и убийца, если все же было убийство, теперь сами разберутся между собой там, где они находятся.
– Я не хотел вас убивать, – пробормотал Доминик, и если Алёне показалось, что голос его звучал фальшиво, то это, наверное, проблемы ее буйного воображения, потому что вид у него был совершенно несчастный. – Мы решили только очень напугать вас. Я-то думал, она обо мне заботится, чтобы вы испугались, уехали скорей и не собрали материал о… – Он осекся.
– О чем? – устало произнесла Алёна. – Какие проблемы французских крестьян любой ценой следовало сохранить в тайне?
Доминик, набычась, молчал.
– Про гастарбайтеров, что ли? – вдруг с ошарашенным видом спросил Манфред. – Вы про гастарбайтеров писать собирались? Про нелегалов?
Алена онемела. Нет, просто психушка натуральная, честное слово…
– Я не собиралась писать ни о каких гастарбайтерах! – почти закричала она. – И про нелегалов – тоже! Я ничего о них не знаю! Я записывала свои впечатления от природы! Я писательница, а не журналистка! Писательница! Я пишу романы! Ваша тетка вас за нос водила, Доминик. Вас на меня натравливала, но ваши проблемы ее меньше всего заботили. У нее свои цели были, уж извините, что я так грубо… о мертвых и все такое… Но я точно знаю, что о вас она меньше всего заботилась. Она только о себе заботилась!
Алена думала, что Доминик оскорбится, но вид у него против ожидания сделался до невозможности виноватый и унылый.
– Да знаю я… Она мной всегда крутила, как мальчишкой. Мать моя ей в рот смотрела: ведь она нам всегда и деньги давала, и помогала, и земли наши фактически ей принадлежат. Я отказывался… А она говорит: ну какой ты багарёр, ты просто тряпка!
– Кто? Багарёр? – непонимающе повторила Алёна. – Драчун?
Доминик молчал.
– У него прозвище было в детстве такое, – пояснил Манфред. – Просто спасенья от него не было. Направо и налево совал кулаками. Потом поутих.
– Ничего себе поутих, – пробормотала Алёна, вспомнив гонку по пересеченной местности.
– Теперь-то я знаю, что ей тетрадка была нужна, – с тоской сказал Доминик. – Дурацкая полуистлевшая тетрадка! Она вас запугать хотела с моей помощью, чтоб вы тетрадку вернули.
– А потом?
– Что потом?
– Ну что вы планировали сделать со мной потом? Получив тетрадку?
– Не знаю… – забормотал Доминик, отводя глаза. – Откуда я знаю? Я ничего такого не знаю… Мы с ней ничего такого не говорили…
А как вы в Нуайере оказались? Я видела вашу машину около магазина. Я потому и бросилась вон к нему, – Алена не глядя ткнула пальцем в сторону лежащего посреди дороги Жюля, – что от вас спасалась. Что вы делали в Нуайере? Приехали застрелить меня? Грибом вашим знаменитым, – она брезгливо передернулась, – мазнуть, благо я вчера с вашей помощью исцарапалась вся?
Доминик чуть не подавился! С превеликим трудом вытолкнул из себя:
– Я приезжал к нотариусу… Завещание тети… Она же умерла, а где ее завещание, мы не знали…
– Ну а теперь узнали? – сочувственно спросил Манфред.
– Нотариус говорит, что у него. Но вскрытие завещания не раньше чем через месяц. И о содержании молчит. Так что нам с матерью еще месяц дергаться.
– Ну, вы главные наследники, – уверенно сказал Манфред.
– Ты что, тетку не знал? – уныло пробурчал Доминик. – От нее всего можно было ожидать. Она же в каком-то своем мире жила. Все какие-то страхи несуществующие себе придумывала, поступки людей толковала как-то… не по-человечески. Вот когда я ей принес банку с дневником… – он поглядел на Алёну, и та понимающе кивнула, – тетка выхватила его, раскрыла на последних страницах, а там не буквы, а цифры какие-то.
– Да, в самом деле, там набор непонятных цифр, – кивнула Алёна, которая тоже не могла понять, что значат цифры, написанные другим почерком и в более поздние, судя по цвету чернил, времена. На всякий случай она и их, конечно, переписала, не совсем понимая зачем.
– Ну и вот, тетка посмотрела на них и с такой ненавистью вдруг говорит: «Да ведь здесь только шифр! Значит, Лазар не оставил никакого письма? Значит, он не собирался обвинять меня в предательстве? Значит, он так и не понял, что это из-за меня его к стенке поставили? Я ревновала его к Женевьеве и донесла на него! А он, значит, не догадался… Ну и за каким чертом я дневник столько лет искала?!» Отшвырнула его, упала да и умерла. И что это все значит, к чему и зачем было сказано – я ничего не понял. А спросить не у кого – тетки больше нет.
– А я, кажется, понял, – пробормотал Манфред. – Наверное, она заговорила о Лазаре Бароне, отце Жоффрея. Мне бабушка кое-что о войне рассказывала: в то время про Лазара и Селин слухи ходили, мол, любовники они. А он якобы погуливал еще с Мадлен Пуссоньер и с Женевьевой Барон, вдовой своего брата. А вскоре его расстреляли. Может быть, Селин его из мести предала? Говорят, боши к ней хаживали украдкой – сами знаете зачем, она ко всякому была добра. А потом на ней мсье Дюбоннез женился, а он ведь герой Сопротивления был, ну и слухи все угасли.
– Не говори Жоффрею, что тетка болтала, – умоляюще поглядел на него Доминик. – А то он мне руки не подаст за то, что она его отца бошам выдала. А я тут при чем? Мне та тетрадка и даром не нужна. Я ее выкину не глядя, рухлядь старую.
«Отдайте лучше мне в возмещение морального ущерба, причиненного вами и вашей тетушкой», – чуть не сказала Алёна, но не успела, потому что Доминик задумчиво проговорил:
– Хотя нет, зачем выкидывать? Она, наверное, редкость библиографическая. Я ее в Дижон отвезу, букинистам. Или в Париж, в квартал Друо. Там, говорят, на каждом шагу лавки букинистов да антикваров, и, может, за нее хорошие деньги дадут.
Алёна печально вздохнула. Поскольку парижская квартира Мориса и Марины находилась именно в квартале Друо и даже на улице, которая так и называлась, она не из вторых рук знала, что Доминик рассудил совершенно верно. Букинистов и антикваров там и в самом дел несчитано, такое уж место особенное. Есть даже собственный аукцион – Друо. Ишь ты, каким чутьем обладают пресловутые французские крестьяне! Понятно, что просто так Доминик не выпустит из рук дневник Николь Жерарди. Ну что ж, у Алёны есть копия… Хотя, если честно, на нее теперь даже смотреть не хочется, слишком много событий с ней связано, кровавых, страшных событий!
При мысли о кровавых событиях наша героиня наконец-то вспомнила, где вообще все трое находятся и свидетелями чего недавно были. Нет, не стоит обвинять их в бесчувственности за то, что они стоят тут, рядом с трупом Жюля, выясняя отношения. Они нарочно, из чувства самосохранения, тянули время, отдаляя минуту, когда надо будет оглянуться, посмотреть на мертвеца и решить, что делать теперь.
Похоже, та же мысль пришла и Манфреду с Домиником, потому что мужчины растерянно переглянулись, а потом посмотрели на Алёну.
– В полицию надо бы… – подал голос Манфред.
– Не надо! – в ужасе сказал Доминик. – Ты что? Лучше уехать отсюда немедленно!
Алёна вздохнула. Она понимала мужчин. Как и кому возможно будет доказать, что они являлись всего лишь ошарашенными, остолбенелыми свидетелями драки между русским террористом и… и призраком велосипедиста, убитого или умершего – теперь уже никто не ответит на этот вопрос! – где-то здесь, на дороге во Френ, двадцать два года назад. Да стоит им только обмолвиться, их всех троих сразу в психушку отправят. Если только не обвинят чуть раньше в преступном сговоре и коллективном убийстве Жюля. А поди докажи, что он сам упал и головой ударился, а не они его толкнули! Тем паче что он, похоже, и впрямь не сам упал… Мистика, конечно, мистика, а все же? И даже если Алёна скажет, что погибший – русский террорист, такую деталь вряд ли сочтут смягчающим обстоятельством. Трое на одного… убийство воистину зверское… Нет, черт возьми, прав Доминик. Надо бежать, бежать!
Такое ощущение, что человек просто упал – и умер от сердечного приступа, – задумчиво проговорил Доминик, подойдя ближе к мертвецу. – И при падении ударился головой. Послушайте, господа, давайте-ка убираться отсюда. И то диво, что никто до сих пор мимо не проехал. Если нас увидят здесь – не отмажемся. Пусть его найдет кто-нибудь другой.
И он бросился к машине. Секунда – зеленый джип исчез, будто его и не было.
– Садитесь, Элен, – скомандовал Манфред, хватая ее за руку. – Быстро! Едем!
– Слушайте, но ведь глупо же! – отмахнулась она. – Лучше поехать в полицию и сказать, что мы случайно наткнулись на труп.
– Ну уж нет! – хмыкнул Манфред. – Без меня! Если угодно, можете отправиться в полицейский участок в Тоннер. Но я вас туда не повезу. Мне тоже неохота в непонятную историю ввязываться. Ни один здравомыслящий человек не сунет носа в полицию до тех пор, пока его жареный петух в задницу не клюнет.
– Но отпечатки шин, следы обуви… – заикнулась было Алёна, однако Манфред посмотрел на нее, как на сумасшедшую:
– Какие отпечатки?! Да от них через минуту и помину не останется! Сейчас ливень грянет, смотрите, какие тучи. Скорей в машину!
«Откуда тучи, только же солнце было?» – хотела сказать Алёна, но не успела: Манфред чуть ли не силком втолкнул Алёну в свой «Лендровер», но все же она еще успела отскочить на обочину, выхватить из травы пистолет Жюля и швырнуть его в лесную чащу. Если уж маскироваться, то как следует. Остается надеяться, что пуля, разбившая стекло «БМВ», улетела в неведомые дали, и полиция, в которую кто-нибудь когда-нибудь привезет известие о неопознанном трупе, найденном на дороге во Френ, сочтет, что стекло «БМВ» разбилось по каким-нибудь вполне обыденным обстоятельствам.
И тут до нее дошли слова Манфреда: «Какие отпечатки? Да от них через минуту и помину не останется!»
Алёна изумленно глядела по сторонам. Но ведь только что сияло неоглядное чистое небо! Сейчас же собирался дождь, причем очень серьезный.
Дождь, который смывает все следы…
Алёна только головой покачала. Ну, значит, быть по сему!
– Слушайте, Элен… – прокашлявшись, заговорил Манфред.
Алёна заметила, что взгляд его устремлен не столько на скользкую дорогу, которая, конечно, требовала внимания водителя, сколько на ее злополучные коленки, исполосованные зелеными и красными царапинами, с которых отклеился пластырь.
Красота невообразимая. Просто бешеная красотища!
– Слушайте, Элен, – повторил Манфред, откашлявшись вновь. – Я не буду ходить вокруг да около, распространяться о погоде и природе…
Алёна навострила уши. Так-так…
У меня дома есть одна мазь, – продолжал Манфред все более хриплым голосом, – причем совершенно чудодейственная. Может быть, мы на минутку заедем ко мне и я вам ее дам? А если позволите… – тут он откашлялся в третий раз, – а если позволите, сам смажу ваши колени. Честно говоря, мне бы очень хотелось…
Голос его стал еле слышен.
Вот так – не о погоде, не о природе, не о невероятных событиях, которые только что происходили на фоне чудесной природы и резкой перемены погоды…
Весомо, грубо, зримо – к делу! Этак реально, по-земному, как и водится у французских крестьян.
А пуркуа бы не па, как говорят те самые крестьяне? То есть они, конечно, так не говорят, но все равно – почему бы нет?
– Ну что ж, поехали, – кивнула Алёна. – А вы уверены, что в вашей мази нет яда белой бургундской поганки?
Манфред, конечно, засмеялся, как настоящий галантный француз, но Алёне почему-то казалось, что юмора ее он не оценил.
И правильно сделал. Ну что за юмор, в самом деле?!
Примечания
1
Маки́ – так назывались французские партизаны, скрывавшиеся в горах и лесах (слово «маки́» на Корсике означает заросли непроходимого кустарника); резистантами же (от слова Résistance – Сопротивление) называли вообще всех участников антифашистского движения.
(обратно)2
Лимаз – слизняк (искаж. франц.).
(обратно)3
Эти истории можно прочесть в романах Елены Арсеньевой «На все четыре стороны» и «Поцелуй с дальним прицелом», издательство «Эксмо».
(обратно)4
Антимакассар (искаж. франц.) – кружевная салфетка, положенная на спинку кресла там, где ее касается голова человека. Придумали такие салфетки в старину для предохранения мебели от масла или брильянтина, которыми смазывали волосы, пытаясь придать им гладкость.
(обратно)5
Ратафья – в Бургундии – крепкий домашний напиток, что-то вроде виноградной водки.
(обратно)6
По-французски le matelot – «матрос».
(обратно)7
Знаменитая французская актриса 30-х годов XVII века.
(обратно)8
Фишю (искаж. франц.) – деталь женского туалета в одежде конца XVIII века: косынка, кусок ткани, кружева, который прикрывал шею и плечи и скреплялся на груди.
(обратно)9
Об этом можно прочесть в романе Е. Арсеньевой «Поцелуй с дальним прицелом», издательство «Эксмо».
(обратно)10
Шато (искаж. франц.). – замок.
(обратно)11
Retomber comme un chat sur ses pattes – буквально: «упасть, как кошка, на лапы» (франц.). Аналог русской пословицы «выйти сухим из воды».
(обратно)12
Французская пословица «écrire comme un chat» (писать, как кошка) соответствует русской «писать, как курица лапой».
(обратно)13
Les yeux sont le miroir de l’ame – «глаза – зеркало души» (франц.).
(обратно)14
Le bagarreur (франц.) – драчун.
(обратно)15
«Вода жизни», «aqua vitae» – французский и итальянский самогон, продукт перегонки забродившего сока винограда.
(обратно)16
Vieux boeuf-sillon droit – буквально: «старая говядина – прямая борозда», намек на те времена, когда пахали на быках. Французская пословица аналогична русской «старый конь борозды не испортит»
(обратно)17
Chapelle (франц.) – часовня.
(обратно)18
Адлен де Бренвилье и мэтр Экзили – знаменитые французские отравители.
(обратно)19
Qui se sent morveux se mouche – «простуженный сморкается» (франц.). Аналог русской пословицы «на воре шапка горит».
(обратно)20
La puce – по-французски «блоха». «Главный» парижский рынок подержанных вещей называется Блошиный рынок, Marché aux puce.
(обратно)21
Прево (prevot) – во Франции XI–XVIII веков королевский чиновник, обладавший в подведомственном ему административно-судебном округе (превотаже) судебной, фискальной и военной властью. В описываемое время прево уже выполняли лишь судебные функции, но были весьма влиятельны.
(обратно)22
Консьержери (искаж. франц.) – в описываемое время женская тюрьма в Париже.
(обратно)23
Об этой истории можно прочитать в романе Елены Арсеньевой «Поцелуй с дальним прицелом», издательство «Эксмо».
(обратно)24
Miette – «крошка» (франц.).
(обратно)25
В средневековом Париже место, где находили пристанище все люмпены того времени: воры, убийцы, нищие, калеки.
(обратно)
Комментарии к книге «Дневник ведьмы», Елена Арсеньева
Всего 0 комментариев