«Сильнее страха»

Сильнее страха (fb2) - Сильнее страха 784K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Владимирович Томан

ПОСЛЕДНИЙ КОЗЫРЬ

Несмотря на почтенный возраст, Харитон Егорович Никодимов, главный кондуктор товарной станции, все еще ходит широким быстрым шагом. К тому же сегодня, после утомительной поездки, Никодимов торопится домой. Он пересекает привокзальную площадь и подходит к переулку, в котором стоит его дом, но едва заворачивает за угол, как сталкивается со смуглым, худощавым парнем.

— Здравствуйте, Харитон Егорович, — почтительно снимает кепку парень, кланяясь Никодимову.

— Так, так… — удивленно произносит главный кондуктор, внимательно всматриваясь в лицо парня. — Вернулся, значит?

— Вернулся, Харитон Егорович.

— Что-то уж больно быстро.

— Так ведь я… — виновато начинает парень, но Никодимов, усмехаясь, перебивает:

— За примерное поведение и ударную работу освобожден досрочно? Ну, и опять, значит, в наши края?

— Сами знаете, Харитон Егорович, мать у меня тут. Жалко ведь ее…

— А ты бы раньше ее пожалел, — хмурится старый железнодорожник. — Что, однако, делать думаешь? Опять за прежнее?

— Ну что вы, Харитон Егорович! С меня хватит — попробовал, что оно такое. Слово дал… Да разве вы поверите? Я сам, конечно, понимаю — слову моему грош теперь цена, пока делом не докажу, что человеком стал…

В глазах Харитона Егоровича недоверие.

— Ну что ж, поживем — увидим.

И, уже собираясь продолжить свой путь, Никодимов спрашивает парня, заметно понизив голос:

— А кореша твоего чего ж освободили так скоро? Тоже, поди, за ударный труд? Как же так, однако? У него ведь грехов на совести поболе твоего.

— Какого кореша, Харитон Егорович?

— Чего прикидываешься-то, будто не понял, о ком речь? Сашку Козыря имею в виду. Сообща ведь когда-то воровали… Говорят, видели его тут недавно. И как только выпускают на волю таких бандитов!

— Быть этого не может, Харитон Егорович! Его ведь надолго… На пятнадцать лет!

— В расход нужно было, бандюгу! — возмущается Никодимов, не сводя с парня строгих глаз.

Парень явно встревожен, хотя и пытается скрыть свое волнение. Видно, его в самом деле поразило неожиданное известие о том, что Козырь на свободе, и это непонятно Никодимову — в одной шайке ведь были…

— А кто же видел его, Харитон Егорович?

— Не помню уж кто, — уклончиво отвечает Никодимов. — Только похоже, что и вправду объявился он в наших краях — снова начал кто-то пошаливать на железной дороге. А ведь после того как тебя с Козырем забрали, спокойно было. А ты, значит, твердо решил перековываться? Снова в осмотрщики пойдешь или по другой специальности?

— Оформился уже слесарем в вагонное депо.

— Ну что ж, желаю удачи, если это у тебя всерьез!

* * *

Дождь с ожесточением сечет лобовую стенку соседнего вагона. Холодные брызги его то и дело захлестывают стрелка военизированной охраны Егорова. Зябко кутаясь и разбухший от влаги брезентовый плащ, он сидит на скамейке тормозной площадки, прислонясь к стенке и зажав винтовку между колен.

«Совсем худо было бы, не пересядь я на площадку с подветренной стороны. Промок бы там до нитки…» — невесело думает Егоров, прислушиваясь к завыванию ветра и слитному стуку колес.

Его привыкшие к темноте глаза различают иногда лишь смутное мелькание огоньков далеких поселков. А громыхающая громада поезда, вагоны с ценным грузом, которые поручено ему охранять, давно растворились в непроглядной тьме.

Но вот дождь начинает понемногу стихать: отчетливее слышится теперь стук колес на стыках рельсов, пыхтение тепловоза на затяжных подъемах. А еще через некоторое время в просветах между туч появляется полноликая луна, освещая мокрую стенку соседнего вагона и сбегающие струйки дождя.

Слегка высунувшись с тормозной площадки и повернув голову в сторону движения поезда, Егоров видит отброшенные на откос насыпи тени вагонов. Впереди два крытых большегрузных, за ними саморазгружающиеся хопперы, гондолы полувагонов и низкобортные думпкары…

Поезд идет по глубокой выемке, и силуэты вагонов четко печатаются на пологом откосе, как на экране театра теней. Но вот крыша одного из них почему-то слегка горбится. Егорову кажется сначала, что искривляется она неровностью откоса, на который падает его тень. Но почему же тогда горбится только этот вагон?..

Лишь присмотревшись получше, Егоров начинает различать смутный силуэт склонившегося над крышей человека. Стрелок мгновенно вскидывает винтовку, но, сообразив, что нелепо стрелять по тени, перебрасывает ее за плечо и проворно взбирается на барьер площадки. Дотянувшись до крыши, он подтягивается на руках и ложится грудью на мокрое железо.

Теперь ему видно очертание человека, сидящего на крыше вагона с ценным грузом. Он обращен спиной к Егорову и не замечает стрелка.

— Эй, кто там?! — громко кричит Егоров, щелкая затвором. Но тот, к кому обращен окрик, не оборачиваясь в его сторону, торопливо сбрасывает что-то с крыши на землю.

Егоров, распластавшись на мокрой кровле вагона, прижимает приклад винтовки к плечу и не целясь стреляет…

Услышав выстрел, неизвестный испуганно оборачивается, делает резкое движение правой рукой, будто выхватывает что-то из-за пояса, и поспешно ложится на крышу. Почти тотчас же над головой Егорова свистит пуля.

Обозленный стрелок перезаряжает винтовку и, теперь уже тщательно целясь, спускает курок. Попадает он в грабителя или промахивается, судить ему трудно, так как луну опять заволакивают тучи. На всякий случай он стреляет еще раз, ничего уже не видя.

Бандит не отвечает. Убит он или ранен? А может быть, только притаился и ждет, когда луна снова выглянет из-за туч?

«Хорошо бы, — размышляет стрелок, — подползти к нему поближе». Но в темноте легко сорваться с мокрой крыши: поезд мчится так стремительно, что вагоны ходят ходуном…

Но вот наконец впереди зеленый огонек входного светофора, и локомотив начинает сбавлять скорость. А когда поезд прибывает на станцию, Егоров спрыгивает на ходу и бросается к вагону с ценным грузом, на крыше которого только что орудовал грабитель.

На тормозной площадке никого. Неужели бандит успел соскочить и скрыться? Или, может быть, истекая кровью, лежит на крыше?..

Забросив винтовку за плечи, Егоров торопливо взбирается на вагон. В ярком свете станционных прожекторов он видит в центре крыши черную дыру четырехугольной формы, четко обозначенную загнутыми кверху краями кровельного железа.

А где же бандит? Спрятался в эту дыру или свалился с крыши?

Освещая карманным фонарем отверстие, похожее на пробоину, образованную снарядом, Егоров — осторожно заглядывает в него. Лучик света выхватывает из темноты лишь плотно уложенные тюки да куски деревянной обшивки.

Начальник дорожного отдела милиции полковник Ковалев в третий раз перечитывает телеграмму и тяжело вздыхает. Опять кража ценного груза из товарного поезда, и снова из девятьсот восьмого!

— Случайность это или не случайность? — произносит он вслух, поеживаясь от свежего ветра, ворвавшегося через открытое окно. Похоже, что осень вступила в свои права — все чаще дуют северные ветры, все реже выглядывает солнышко, почти ежедневно идут дожди. «Пожалуй, не случайно все-таки облюбовал кто-то девятьсот восьмой…»

Рассеянно посматривая через окно на мокрые здания привокзальной площади, он озабоченно думает, кого бы послать на место происшествия.

«Надо бы Антонова, а он в командировке. Тогда, может быть, Чилидзе или Пичугина? Нет, им рановато такое серьезное дело… А что, если Стрельцова?.. Да, пожалуй, именно Стрельцова!»

Полковник снимает трубку и приказывает дежурному вызвать старшего оперативного уполномоченного Стрельцова.

Капитан Стрельцов, высокий, с правильными чертами лица молодой человек лет тридцати, входит в кабинет четким военным шагом, тщательно оправляя и без того ладно сидящий на нем китель.

— Интересное дело хочу предложить вам, Василий Николаевич, — говорит ему Ковалев, кивая на стул против своего стола. — Ну и, конечно, не из легких. Вот, познакомьтесь, — протягивает Ковалев телеграмму. — Кража нешуточная. Тысяч, видимо, на десять, если не более того. К тому же это не первый случай, и оба раза из девятьсот восьмого. Имейте это в виду.

— Выезжать немедленно? — спрашивает Стрельцов, энергично вставая со своего места и вытягивая руки «по швам».

— Да, Василий Николаевич.

Капитан Стрельцов хорошо знает, как дорога каждая минута: промедление может привести к необратимому изменению обстановки и обстоятельств, при которых произошло преступление. От этого зависит не только успех следствия, но иногда и раскрытие самого преступления.

Ну, а как же быть в тех случаях, когда преступление произошло на железнодорожном транспорте? Если совершилось оно в пути, на перегоне между станциями «Икс» и «Игрек», а обнаружилось лишь на станции «Зэт», за десятки, а иногда и за сотни километров от того перегона?

Конечно, при всей сложности расследования на транспорте и тут есть определенный участок, на котором оно произошло. Это вагон, его тормозная площадка или крыша. Но вот как быть с предписанием об установлении охраны места происшествия? Если иметь в виду крышу вагона, то размеры ее составляют всего около пятнадцати метров в длину и примерно трех в ширину. Тормозная площадка и того меньше. А ведь под охраной места происшествия разумеется гораздо большая территория, так как требуется сохранить в неприкосновенности не только окружающую это место обстановку, но и следы ног и всех видов наземного транспорта на грунте или на снегу.

Можно ли соблюсти все эти требования на железной дороге, где все в непрерывном движении и отдалено друг от друга многими километрами расстояния?

Молодой криминалист оперативно-технического отдела лейтенант Галкин тщательно осматривает крышу вагона, выдраенную многочасовым ночным ливнем, и уже в который раз тяжело вздыхает. Какие там следы рук или ног! Дыра в центре крыши со следственной точки зрения, конечно, типичный «узел места происшествия», но, к сожалению, единственный. На ней и сосредоточивают все свое внимание Стрельцов и Галкин.

— Похоже, что кровельное железо вскрывали слесарной ножовкой, — замечает капитан, пробуя пальцем край разреза.

— Вне всяких сомнений, — солидным баском подтверждает Галкин. Он очень молод, и ему хочется произвести на капитана впечатление опытного криминалиста. К тому же у него есть некоторые преимущества перед Стрельцовым — он участвовал в осмотре вагона при первом ограблении девятьсот восьмого.

— Точно так же и тогда была вскрыта крыша, — басит он, щелкая затвором фотоаппарата. — Похоже, что это одна рука. Вы слышали, наверное, об орудовавшем на нашей дороге Сашке Козыре? Он обычно делал сначала проколы крыши, затем вставлял в эти проколы ножовку и аккуратно выпиливал отверстие…

— Вы полагаете, что и тут тот же способ?

— Почти тот же, — уточняет Галкин, — единственное отличие — работа не такая аккуратная. И не потому что спешил и нервничал — не та, видимо, «квалификация».

Он говорит это таким убежденным тоном, будто был главным экспертом по делу железнодорожного грабителя Александра Козырева. На самом же деле проходил тогда студенческую практику и видел «работу» Козыря лишь на фотографиях.

— Значит, о том, что это дело тех же рук, не может быть и речи?

— Да, это исключено! Я сегодня еще раз посмотрел фотографии «вскрытий» Сашки Козыря — ювелирная работа! К тому же он осужден на пятнадцать лет — ему еще сидеть и сидеть. Скорее всего, кто-то стал орудовать под него. Может быть, они встретились там, в заключении, и Козырь передал ему свой воровской опыт?..

Составив протокол осмотра места происшествия, капитан решил побеседовать, а может быть, и официально допросить бригаду, сопровождавшую девятьсот восьмой. Егорова он уже раньше допросил, теперь нужно встретиться с главным кондуктором.

— Вас интересует Никодимов, товарищ капитан? — уточняет вопрос Стрельцова диспетчер. — Одну минутку, сейчас мы это выясним.

Он звонит по внутреннему телефону, а потом пр селекторной связи.

— Никодимов в поездке, — сообщает он капитану. — Сопровождает девятьсот девятый. Он уже на подходе. Прибудет ровно через час.

Чтобы убить время, капитан Стрельцов выходит из диспетчерской и медленно прогуливается по перрону. Для него нет сомнений, что дело будет не из легких, как вообще большинство преступлений на железнодорожном транспорте. Осмотрен пока лишь вагон, из которого похищен ценный товар. Но ведь это все равно, что осмотр ограбленного сейфа при полном отсутствии сведений не только о помещении, в котором он находился, но и о той комнате, в которой стоял.

Если бы точно знать, где, на каком участке дороги произошло ограбление вагона, то тщательное обследование того места железнодорожного полотна могло бы в какой-то мере прояснить картину преступления. По словам Егорова, это случилось на полпути между станциями Грибово и Дьяково. Значит, придется просматривать весь тот участок по обе стороны дороги. А сесть преступник мог, скорее всего, на станции Грибово, так как у девятьсот восьмого там стоянка. Соскочил же, по-видимому, на том участке пути, по которому поезд шел с замедленной скоростью. Возможно, Никодимов поможет уточнить все это или сообщит сведения, которые позволят разобраться в обстановке.

Ну а что же дал осмотр места происшествия? Только представление о том, как преступник проник в вагон с ценным грузом.

Конечно, будь ограбление совершено из вагона, стоящего на месте, тогда можно было бы обнаружить следы ног, а по ним размер обуви и рост преступника и решить вопрос — Козырь это или не Козырь.

Но вот, кажется, и поезд…

Найти Никодимова, оказывается, не так-то просто. Он уходит к дежурному по станции за какими-то справками. А когда наконец Стрельцов встречается с ним, до отправления остается всего одна минута. За это время капитан успевает лишь представиться ему.

— А вы садитесь со мной, дорогой и побеседуем, — предлагает Никодимов.

— Да, придется, — соглашается Стрельцов и уже па ходу прыгает на ступеньки тормозной площадки.

Внимательно выслушав капитана, главный кондуктор, держась за угловую стойку площадки, долго всматривается в состав своего поезда, идущего по закруглению, потом возвращается на прежнее место и спокойно произносит:

— Ничего определенного, дорогой товарищ капитан, не могу сказать вам по этому поводу. Вам лучше Егорова расспросить: он и хищение обнаружил, и перестрелку с грабителем вел. И раз уж он сопровождает поезда, чтобы от бандитов их охранять, то и замечать все должен зорче нашего. А бандит, видать, матерый был… Не иначе как сам Козырь.

— А почему вы думаете, что именно Козырь? — настороженно спрашивает Стрельцов. — Насколько мне известно, Козырь отбывает наказание…

— Значит, отбыл уже, — убежденно заявляет главный кондуктор. — Непонятно, почему вы бандюг этих жалеете. На такие сроки осуждаете, что и вздохнуть как следует в их отсутствие не успеешь, как они опять на свободе и опять за прежнее. Разве ж это дело?

— Сроки наказания не милиция, а суд назначает в соответствии с виной и статьями уголовного кодекса, — объясняет капитан, хотя он уверен, что Никодимов и сам это знает. Потом, помолчав немного, спрашивает:

— А по каким признакам вы полагаете, что это работа Козыря? Есть разве основания?

— Особых оснований не имею. Очень уж дерзко, однако… Такое Козырю под стать, потому его и вспомнил.

Всю остальную часть дороги они едут молча. Никодимов усердно дымит трубкой, часто встает со своего места, оглядывает состав. А капитан внимательно наблюдает за уклоноуказателями, отмечая по ним величину подъемов и уклонов пути.

С особенной тщательностью присматривается он к станциям и поселкам, расположенным неподалеку от железной дороги. Капитан, хотя и ездил тут не раз, смотрит теперь на все по-иному. Пытается увидеть окружающую обстановку глазами человека, которому нужно тайком сесть на этот поезд и столь же незаметно сойти или спрыгнуть с него.

— Ну спасибо вам, Харитон Егорович, — благодарит Стрельцов Никодимова, расставаясь с ним на конечной остановке поезда.

— Не за что, товарищ капитан, — удивленно пожимает плечами старый железнодорожник. — Ничем, к сожалению, не смог быть вам полезен. Разве вот только совет могу дать: потолкуйте-ка вы с бывшим напарником Козыря — Петькой Жуком. Вместе они когда-то тут орудовали. Поговаривают, однако, будто это он Козыря выдал. Бывает ведь и такое… Петька этот недавно из заключения вернулся и теперь снова в нашем вагонном депо работает. Жуков настоящая его фамилия.

— Спасибо за совет, непременно им воспользуюсь.

Прежде чем встретиться с Жуковым, Стрельцов навел о нем необходимые справки. В свое время Козырь использовал его как наводчика. Отбыв наказание, Жуков вернулся к старухе матери и устроился на работу в вагонное депо. По отзывам мастера и бригадира, работает добросовестно- видимо, твердо решил начать честную жизнь. Даже пить бросил, хотя прежде редко бывал трезвым.

Стрельцов встретился с Жуковым в конторе вагонного депо.

— Здравствуйте, Петр Иванович! — приветливо кивнул Стрельцов. — Присаживайтесь, пожалуйста, мне нужно с вами побеседовать.

Жуков сел на тяжелый, обитый дерматином стул и с тревогой уставился на Стрельцова, стараясь сообразить, кто он такой.

— А вы кем будете? — настороженно спрашивает он.

Капитан молча протягивает свое удостоверение. Взглянув на него, Жуков заметно меняется в лице.

— Слушаю вас, гражданин начальник… — произнес дрогнувшим голосом.

— Почему же «гражданин»? По старой привычке?

Жуков смущенно бормочет что-то…

— Не будем старое ворошить, — перебивает его Стрельцов, — хотя я и пригласил вас именно затем, чтобы вы вспомнили кое-что. Посоветоваться с вами нужно. Надеюсь, не откажетесь помочь мне в одном деле?

— Пожалуйста, товарищ капитан, — торопливо отзывается Жуков. — Я с удовольствием, если только смогу, конечно…

Стрельцов достает зеленую папку, не торопясь развязывает ее и вынимает несколько фотографий, снятых крупным планом.

— Посмотрите на эти снимки.

Жуков так низко наклоняет голову, что Стрельцов не может разглядеть его лица, заметно, однако, что он не только с интересом, но и с волнением рассматривает фотографии, перекладывая их из одной руки в другую.

— Вы ведь проходили по одному делу с Козырем? — спрашивает Жукова капитан. — Не кажется ли вам, что крыша этого вагона «вскрыта» его излюбленным способом? Знали же вы, наверно, как он это делал?

При упоминании имени Козыря Жуков еще ниже опускает голову, даже руки убирает под стол — видимо, они начинают дрожать, и он не хочет, чтобы это заметил капитан.

— Вглядитесь получше в снимки, — предлагает Стрельцов. — Вот в этот особенно. Видите, вот тут, в самом углу выпиленного отверстия, заметен отчетливый след от прокола каким-то острым предметом треугольной формы. На других снимках проколы тоже заметны, хотя и не так отчетливо. Не «козыревский» ли это способ вскрытия вагонных крыш?

Жуков снова берет фотографии в руки и пристально всматривается в каждый снимок. Пальцы его заметно дрожат.

— Так, как Козырь, сделать это никто больше не может, — негромко, но твердо говорит Жуков.

— Почему?

— Уж очень классно он это делал! — не скрывая невольного восхищения, восклицает Жуков. — А мастерства такого достиг потому, что специально тренировался на крышах старых вагонов. Я сам не раз видел. А перенимать его опыт просто некому было. Один только я и был у него помощником, если, конечно, не считать тех, кому он сбывал ворованное. А сфотографирована тут Козыря работа, — кивает он на фотографии. — Это точно!

— Быть этого не может! — удивляется капитан. — Ему ведь не один год еще сидеть…

— Уж не знаю как, а только это доподлинно его работа, — упрямо повторяет Жуков. — Прокольчики, — тычет он пальцем в один из снимков, — точно такой же трехгранкой сделаны, какой Козырь орудовал. Я ее ему собственноручно изготовил и след ее прокола ни с каким другим не спутаю. Он потом в трехгранный прокол ножовку вставлял и выпиливал в крыше нужное ему отверстие. И железо загибал точно так же, как тут у вас на снимочках. В общем, его работа, можете не сомневаться, товарищ капитан.

«Что же получается? — мысленно подытоживает Стрельцов. — Почему и Никодимов, и Жуков так убеждены, что ограбление девятьсот восьмого — дело рук Козыря? Неужто в самом деле он?..»

— Спасибо, Петр Иванович, — вставая из-за стола, благодарит Стрельцов. — Не буду больше задерживать, но вы, наверно, еще понадобитесь нам.

— Очень вас прошу, товарищ капитан, не говорите никому, что советовались со мной. Это до Козыря может дойти, и уж тогда мне наверняка не сдобровать…

— Во-первых, мы не разглашаем служебные тайны, — успокаивает Стрельцов. — Во-вторых, не верится мне, что Козырь сейчас на свободе. А если и на свободе, что он может вам сделать?

— Как что? — И худощавое напряженное лицо Жукова бледнеет. — Пристрелит!.. А скорее всего, зарежет, — торопливо, будто спохватившись, что сказал лишнее, поправляется он.

«Похоже, что Козырь все еще держит его в паническом страхе», — решает Стрельцов.

И, уже собираясь отпустить Жукова, он спрашивает, пристально всматриваясь в его глаза:

— А может быть, стрелять ему все-таки привычнее? Если Козырь бежал из заключения и снова теперь тут, то у него несомненно есть огнестрельное оружие. Чем вооружен Козырь, пистолетом или обрезом?

— Не знаю, товарищ капитан! — отрезает вдруг Жуков с таким неожиданным ожесточением, что у Стрельцова не остается никаких сомнений, что у него ничего больше не выведаешь.

— Кончим тогда на этом наш разговор, — подчеркнуто официальным тоном заключает капитан.

Сразу же после встречи с Жуковым Стрельцов направляется к полковнику Ковалеву.

— А сами-то вы, Василий Николаевич, чем объясняете убежденность Жукова и Никодимова, будто Козырь на свободе? — спрашивает Ковалев. — Похоже, что не случайно это.

— Видимо, у них есть основания… — не очень уверенно произносит Стрельцов.

— А какие именно? В этом ведь все дело.

— Я понимаю, товарищ полковник, но, к сожалению, ничего более определенного сказать пока не могу, — чистосердечно признается капитан. — Свое убеждение ни Жуков, ни Никодимов не обосновывают никакими фактами. Но и для меня нет сомнений, что орудует на нашей дороге очень опытный преступник, умеющий заметать следы… Мы просмотрели обочины и бровки по обе стороны пути на всем участке от Грибово до Дьяково, но железа, которое он срезал с крыши вагона, нигде не нашли. Вы разве не согласны со мной, товарищ полковник, что он специально отыскал это железо днем, а скорее всего утром, и надежно спрятал. Преступник отлично понимает, что оно может помочь нам установить участок, на котором была совершена кража. Разве это не говорит о его осторожности и опытности?

— Преступник, пожалуй, действительно опытный, — подтверждает Ковалев. — Но почему непременно Козырь? Все иные исключаются, что ли?

— Я этого пока не утверждаю. Но разве не удивительно, товарищ полковник, что тут столько совпадений. Во-первых, способ взлома вагонной крыши. Во-вторых, Козырь тоже ведь отстреливался, когда его преследовали. Он тоже тщательно убирал срезанное с вагонных крыш железо. Не допускаете же вы, что у нас на дороге появился двойник Козыря?

Выслушав капитана Стрельцова, полковник Ковалев снисходительно улыбается.

— Не так-то это просто, капитан, — задумчиво произносит он, встав из-за стола и медленно прохаживаясь по кабинету. — Если Козырь бежал, нам непременно сообщили бы об этом. К тому же преступники, бежавшие из мест заключения, как правило, не возвращаются в те края, в которых совершали преступления. Все это вы, конечно, и сами хорошо знаете, рассуждаете, однако, вопреки этим соображениям.

— Да, я это знаю, — энергично кивает головой Стрельцов, — но нет правил без исключения. А у Козыря на самом деле не было других помощников, кроме Жукова?

— Не было, Василий Николаевич. Да и Жуков только сообщал ему, в каких вагонах находились ценные грузы. Остальное тот делал в одиночку.

— А каким образом сообщал Жуков сведения? Может быть, и теперь, по той же системе, кто-то получает необходимую для ограбления поезда информацию?

— А самого Жукова вы не пробовали расспросить? Ему это лучше, чем кому-либо, известно.

— Пока нарочно не касался такой темы. Боюсь, что Жуков и не расскажет всего. Уж очень он запуган Козырем. Мести его опасается. Но ведь вы, наверно, знаете, каким образом поддерживали они связь. Насколько мне известно, вы уже служили тогда на этой дороге и участвовали в расследовании преступлений Козыря.

— Много лет прошло: сейчас не припомню всех подробностей, — подумав немного, отвечает Ковалев. — Помнится только, что наводчик Козыря Петр Жуков осмотрщиком вагонов тогда работал и это давало ему возможность точно знать, в каком вагоне какие грузы размещались.

Полковник, походив в раздумье по кабинету, останавливается перед Стрельцовым.

— А самого Жукова вы ни в чем не подозреваете?

— Нет причины, товарищ полковник. Не похоже, чтобы он свернул на прежнюю дорожку.

— Но если он так боится Козыря, то полагаться на его помощь не приходится. Всего он вам, наверное, не расскажет.

Капитан Стрельцов со своим помощником лейтенантом Карцевым проводят на грузовом дворе целый день, наблюдая, как формируются поезда, внимательно присматриваясь к работе весовщиков, грузчиков, пломбировщиков и маркировщиков. Ничего подозрительного они, однако, не замечают.

На следующий день Стрельцов посылает туда одного Карцева, а сам направляется на сортировочные пути, где формируются товарные составы. Долго присматривается к работе составителя поездов, сцепщиков, осмотрщиков и списчиков вагонов, обязанностью которых является не только списывание их, разметка и проверка наличия, но л строгое соблюдение государственной тайны перевозок. На это тоже уходит почти целый день, но и тут ничто не привлекает его внимания.

Ни на рынках, ни в магазинах, ни в пошивочных мастерских городов и поселков ближайших районов не удается обнаружить никаких следов похищенных товаров. Настораживает что-то преступников или по какой-то иной причине, но кражи из поездов прекращаются.

«В чем же дело? — ломает голову Стрельцов. — Почему Козырь или тот, кто под него работает, притаился? Где скрывается, куда сплавляет краденое? Спугнули мы его или он лишь из предосторожности отсиживается в укромном месте?.. Но если это Козырь, его не спугнешь так просто. Нужно точно установить, он ли это…»

Но Стрельцов хорошо понимает, что убедиться в этом можно будет лишь в том случае, если в бандите, столь дерзко грабящем товарные поезда, кто-нибудь опознает

Козыря. Или тогда, когда придет ответ на запрос дорожного отдела: находится ли Козырь в заключении или по какой-либо причине освобожден?

И вот ответ пришел. В нем сообщается, что Александр Семенович Козырев, осужденный на пятнадцать лет, месяц назад бежал из заключения

— Вот только теперь, Василий Николаевич, — замечает Ковалев, познакомив Стрельцова с ответом, — мы имеем некоторые основания допускать, что грабежами на нашей дороге может заниматься Козырь. Однако это не бесспорно: построение версии из расчета только на Козыря может лишь сбить нас с толку.

— Я понимаю, товарищ полковник! Только думается мне, что мы имеем дело именно с Козырем.

Сообщая эту новость своему помощнику лейтенанту Карцеву, Стрельцов весело похлопывает его по плечу:

— Ну, Леша, теперь дела у нас пойдут успешнее!

— Но ведь в розыске Козыря или, может быть, какого-то иного грабителя у нас пока нет никакой зацепочки…

— Зато есть некоторое представление о его «технологии», о «методике» ограбления поездов. Если это действительно Козырь, то он наверняка прибегает к помощи наводчика. Вот его-то нам нужно обнаружить во что бы то ни стало и как можно быстрее. С него мы и начнем разматывать весь клубок. А находиться он должен, скорее всего, на нашей станции или неподалеку от нее.

— Но ни на грузовом дворе, ни на сортировочной станции нам так и не удалось ничего узнать. Да и вообще… — Незаконченную фразу лейтенант Карцев заключает безнадежным вздохом.

Стрельцов с неодобрением смотрит на пасмурное лицо лейтенанта. Что-то Карцев в последние дни совсем размагнитился. Видимо, нужно с ним построже…

— Идите-ка отдыхать, лейтенант, — сухо говорит ему капитан. — Мы продолжим лжи разговор завтра.

— Слушаюсь, — упавшим голосом отзывается Карцев.

А как только он уходит, раздается телефонный звонок полковника Ковалева:

— Василий Николаевич? Только что звонил Жуков. Дежурный, разговаривавший с ним, доложил мне, что он чем-то очень взволнован. Просит принять его. Я считаю, Жукову у нас не следует показываться. Сходите к нему сами. Только не сейчас, а попозже, когда стемнеет. Ему дали ваш телефон, и он позвонит через полчаса. Договоритесь с ним о встрече.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

Квартира Жукова находится на первом этаже. Похоже, что он смотрел в окно, когда капитан Стрельцов подходил к дому, так как дверь открыл тотчас же, не спросив, кто стучит. На нем застиранная, но чистая спецовка. На ногах домашние туфли.

— Мамашу я выпроводил к соседям, — почему-то шепотом сообщает он Стрельцову, пропуская его вперед, в небольшую комнату с тщательно занавешенными окнами.

В тусклом освещении (горит только настольная лампа) комната кажется совсем маленькой, хотя в ней кроме широкого обеденного стола и двух диванов множество цветов на высоких подставках. В углу Стрельцов замечает вешалку, прибитую к стене возле дверей. Вешает на нее свой плащ. Жуков приглашает его к столу, сам садится с другой стороны.

— Я не хотел вас беспокоить, товарищ капитан, — говорит он, старательно разглаживая складки скатерти. — Собирался сам зайти…

И вдруг умолкает, резко, всем корпусом повернувшись к окнам. Несколько мгновений прислушивается к чему-то, потом торопливо встает и поправляет занавески, хотя они и без того плотно задернуты.

— А сообщить вам вот что хотел, — возвращаясь к столу и ничего не объясняя, продолжает Жуков, заметно понизив голос. — Помните, вы меня спрашивали: есть ли у Козыря оружие? Есть, товарищ капитан. Пистолет ТТ. А вот вам для доказательства и дырка от его пули.

Жуков слегка приподнимает абажур настольной лампы и освещает часть стены, обклеенной обоями. В одном месте они заметно отклеились. Жуков осторожно берет двумя пальцами отлепившийся уголок и слегка отгибает его вниз.

— Видите эту дырочку? В ней пуля сидит. А предназначалась она мне… — Голос Жукова начинает заметно дрожать, и он снова умолкает. Потянувшись к большому цветастому чайнику, стоящему на столе, жадно отпивает несколько глотков прямо из носика и, немного успокоившись, продолжает: — Это я попробовал однажды Козырю прекословить… Зверюга! Не псих какой-нибудь, а именно зверюга! С тех пор я до смерти стал его бояться. Руки и ноги отнимались, едва только он в меня глазищами своими волчьими впивался. Как он тогда промахнулся — до сих пор не понимаю… С той поры беспрекословно все его приказания выполнял. — Отпив из чайника еще несколько глотков, он, озираясь на окна, добавляет:- А уж теперь, если только узнает, что я вам о нем рассказываю, наверно, не промахнется… Жду его прихода со дня на день…

— А почему ждете? Дал разве знать, что зайдет? — спрашивает Стрельцов.

— Мать говорила, будто под окнами у нас ходил кто-то, очень на него похожий. Об этом и хотел поставить вас в известность, товарищ капитан… Вернее, не о том, что он под моими окнами ходит, а что тут где-то, поблизости. И если это действительно он, мне тогда несдобровать…

— А вы не думаете, что могли бы зачем-нибудь понадобиться Козырю? Он может надеяться на помощь вашу в своем замысле? Козырь, наверно, многим вам обязан в прежних своих удачах…

— Нет, товарищ капитан, теперь он со мной никакого дела иметь не станет. Слух был пущен кем-то, будто я продал Козыря. Дошло, видно, и до него… Вот он и хочет, наверно, расправиться со мной… А мог разве я выдать его, если бы и хотел? Что я такое знал о нем? Он же все в одиночку делал, без помощников. Я ему только сведения о вагонах с ценным грузом сообщал. На том наше напарничество и кончалось.

— Расскажите подробнее, как вы ему такие сведения сообщали?

— Мне это не стоило большого труда, — печально усмехается Жуков. — Я осмотрщиком вагонов тогда работал и имел представление, чем товарные составы были нагружены. К тому же со списчиком вагонов был в приятельских отношениях, а уж тот точно все знал. Вот я и посылал Козырю телеграммы до востребования. А в том, что я в них писал, только он один и мог разобраться.

— Его, конечно, интересовали главным образом номера вагонов с ценным грузом?

— Зачем же номера? Разве мог он прочесть их ночью на вагонных стенках? Я ему сообщал, каким по счету был вагон с интересующим его грузом. А счет мы обычно вели от хвоста поезда. Как видите, особой хитрости тут не требовалось. В телеграммах я так и писал ему: «Встречай меня десятого» или «Буду в Грибове двадцать первого». А подписывал их каким-нибудь женским именем: «Маша» или «Катя».

— Да, действительно проще пареной репы, как говорится, — усмехается Стрельцов. — Ну, спасибо вам, Петр Иванович! А если вы или мамаша ваша увидите Козыря или услышите что о нем…

— Можете не сомневаться, товарищ капитан! — торопливо заверяет Жуков. — Я теперь не меньше вашего заинтересован, чтобы вы напали на его след.

На следующий день, едва Стрельцов приходит на работу, как его вызывает к себе полковник Ковалев.

«Зачем бы? — недоумевает капитан. — Вчера ведь доложил ему о своем визите к Жукову…»

— Ну-с, Василий Николаевич, — весело встречает его Ковалев, — садитесь поближе, и давайте попробуем разобраться кое в чем.

Стрельцову нравится Ковалев не только потому, что он человек многоопытный, но и потому, что его редко покидает хорошее настроение. А ведь иной раз создаются такие ситуации, что и всеми признанные оптимисты скисают.

Стрельцов садится рядом, и Ковалев кладет перед ним план тех участков железной дороги, за которые несет ответственность их отдел. План очень подробный, с элементами профиля пути, местами расположения раздельных пунктов, искусственных сооружений и путевых зданий. В особой графе перечисляются грунты, характер растительности, сведения о ручьях, реках, озерах и болотах.

Энергично разглаживая ладонью разостланный на столе план, полковник объясняет, с какой целью он ему понадобился:

— Тут у нас с вами все необходимые нам данные. Вот и давайте прикинем, откуда, с какой станции можно было бы, укрываясь в лесу или в кустарнике, обозревать проходящие по этой дороге поезда. Вы ведь уверены, что ни на сортировочной станции, ни на грузовом дворе нет никого, кто бы мог быть наводчиком грабителя. Я тоже всех там знаю и вполне разделяю вашу точку зрения. Значит, наводчика следует искать на одной из станций, где у девятьсот восьмого большая стоянка. Или там, где состав хорошо просматривается из естественного укрытия. Особо хочу обратить ваше внимание на станцию Дубки, — продолжает полковник, указывая на подробную схему Дубков. — Тут, как видите, сразу же за станционными путями начинается пологий косогор, поросший густым кустарником. Лучшего места для наблюдения за станцией и не придумаешь.

— Да, пожалуй, — не очень уверенно соглашается Стрельцов, напрягая память, чтобы припомнить этот косогор и расположение станции Дубки, на которой ему приходилось уже бывать.

— Я потому хочу обратить на нее ваше внимание, — продолжает полковник, — что станция эта, как вы видите, небольшая. Пути ее, следовательно, не так забиты составами, как на других, более крупных. С косогора, укрываясь за кустарником, даже невооруженным глазом все можно очень хорошо разглядеть. Тем более что девятьсот восьмой проходит через нее в дневное время.

— Вы полагаете, значит, что именно на этой станции кто-то ведет тайное наблюдение за проходящими поездами? Ну, а как же он узнает, в каком вагоне какие грузы? Не увидишь ведь их сквозь вагонные стены.

— А ему и не нужно этого. Я полагаю, что наблюдение ведется там не только за поездами, но и за системой охраны ценных грузов. Пломбу какого вагона будет осматривать стрелок, в том и ценный груз. Вопрос этот решается, стало быть, просто. А телеграф в Дубках не только на самой станции, но и в рабочем поселке, до которого всего полкилометра. Связь грабителя с его наводчиком тоже не является, значит, проблемой. Вот вы и поезжайте туда завтра утром и хорошенько посмотрите там все сами.

«Черт меня дернул вчера высказывать какие-то дурацкие сомнения, — с досадой думает лейтенант Карцев. — Прав будет Василий Николаевич, если возьмет другого помощника. В дорожном отделе милиции полно молодых, толковых ребят, и любой из них с радостью пойдет к Стрельцову».

Капитана Стрельцова лейтенант считает человеком большого мужества и бесстрашия, пожалуй даже отчаянной храбрости. Все эти, бесспорно, высокие качества так много значат для Карцева еще и потому, что их-то ему самому как раз и не хватает. Участвуя даже в самых безопасных операциях, он иногда с трудом подавляет в себе чувство страха. Это вызывает в нем ощущение не только неполноценности, но и почти презрения к самому себе.

Одно время Карцев подумывал даже, не уйти ли ему из милиции в прокуратуру — он тогда только что окончил юридический институт. Ему казалось, что другие, во всяком случае те, кто работают в оперативных отделах милиции, почти бесстрашны. Старший лейтенант Самойлов, например, даже когда брали вооруженного рецидивиста, не терял чувства юмора. К тому же он первым бросился на бандита и вышиб у него из рук пистолет.

Очень завидовал этому смельчаку Карцев. Он пожертвовал бы многим, лишь бы только стать таким же храбрым. Но разве можно воспитать в себе бесстрашие? Оно у Самойлова и у Стрельцова врожденное, наверно. Карцев, однако, упрям и не хочет сдаваться. Он сам напрашивается участвовать в опасных операциях. Другие полагают даже, что он не из трусливого десятка, и Карцев очень гордится этим.

И вот теперь, когда Стрельцову предстоит схватка с таким отчаянным бандитом, как Козырь, капитан, кажется, собирается обойтись без его, Карцева, помощи. Попросит, наверно, полковника Ковалева прикрепить к нему на это время старшего лейтенанта Самойлова или еще кого-нибудь. Да он и сам поступил бы так на месте капитана. Не случайно же не вызывает он его к себе и не дает никаких заданий…

Стрельцов вызывает Карцева лишь в конце рабочего дня. Кивком головы приглашает сесть на диван, стоящий у стены против стола, а сам, будто испытывая терпение лейтенанта, продолжает перебирать какие-то бумаги в своей папке.

— Вот что, Леша, — произносит он наконец таким тоном, будто и не было у них вчерашнего неприятного разговора, — отнесите на подпись полковнику Ковалеву эту вот бумагу да закажите на завтра машину. Поедем с вами на станцию Дубки. Нам потребуется там фотоаппарат.

— А следственный чемодан?

— В нем не будет пока надобности. А вот бинокли, пожалуй, пригодятся.

Они выезжают ранним солнечным утром. Карцеву очень хочется поговорить, а капитан, как нарочно, молчит всю дорогу, погруженный в раздумье.

«Сколько людей и который уж год ломают голову над причинами преступности в нашей стране, — размышляет Стрельцов. — Нелегкий вопрос, конечно… Считается, что главная причина в антиобщественных взглядах и привычках. Но ведь это слишком абстрактно… А как в каждом отдельном случае? Как формировался, например, такой бандит, как Сашка Козырь?.. Что Петра Жукова на ту же дорожку толкнуло? Парень из рабочей семьи… Рано остался без отца? Да, это немаловажно. Рано стал хорошо зарабатывать и пить? Это тоже… А может быть, еще п пагубное влияние такой «сильной личности», как Козырь? А это уж вне всяких сомнений!..»

Капитан невольно вздыхает. В голову лезут мрачные, противоречивые мысли.

«А если Жуков все еще под его влиянием? Судя по всему, он слабоволен. Не мог разве Козырь, вернувшись в старые края, припугнуть его, как прежде?.. А если так, то ничто не исключено…»

Нет, в это капитан не хочет все-таки верить. Он даже встряхивает головой, чтобы рассеять эти мысли.

Но вот наконец и Дубки!

В Дубках Стрельцов со своим помощником тщательнейшим образом изучает косогор, с которого отчетливо просматриваются самые отдаленные уголки станционной территории. На главном пути стоит только что прибывший товарный состав. В бинокль они отчетливо видят на стенках вагонов меловые надписи.

— Действительно, все как на ладони, — задумчиво замечает капитан. — Лучшего места для обзора станционных путей и поездов трудно подыскать. Прав, пожалуй, полковник Ковалев…

Сделав несколько снимков станции с разных точек косогора, капитан посылает Карцева в почтовое отделение рабочего поселка, а сам направляется на станцию.

Представившись начальнику станционного почтового отделения, Стрельцов ознакомил его с санкцией прокурора на просмотр телеграмм, принятых и отправленных в этом месяце.

Не менее часа уходит у капитана на просмотр бланков, исписанных разными почерками. Однако ни один из текстов не вызывает у него ни малейшего подозрения: в них нет и намека на скрытый смысл или подтекст.

А спустя еще полчаса Стрельцов встречается с Карцевым.

— Не обрадуем мы полковника, — разочарованно произносит капитан. — Не подтверждается пока его догадка…

— Почему же, товарищ капитан? — удивляется Карцев. — Телеграммы разве из Дубков только можно посылать? А с соседней станции? Из Прудков, например, до которых всего десять километров. Разве не устроило бы их это?

— Нет, Леша, не устроило бы, — покачивает головой Стрельцов. — Им время дорого, а тут пока доберешься… Да и зачем наводчику Козыря в Прудки ехать, когда и тут есть телеграф?

— Что же получается тогда?.. — растерянно произносит Карцев.

— А получается, Леша, что построили мы неверную версию, полагая, будто Козырь действует по прежнему шаблону. Видно, он придумал иной способ общения со своим наводчиком.

— А этот чем плох?

— Да тем хотя бы, что уже употреблялся. А Козырь, судя по всему, не глуп и понимает, чем ему грозит работа по шаблону. Придумал, вероятно, что-то новое… Делать нам здесь больше нечего, пора возвращаться.

В машине капитан снова погрузился в задумчивость.

— А может быть, это и не Козырь вовсе, товарищ капитан? Разве не мог кто-нибудь ложные слухи распустить, что это снова он? Тот же Жуков, например.

К удивлению Карцева, Стрельцов не возражает против такого допущения.

— Все может быть, — спокойно соглашается он. — В любом деле, а в нашем тем более, нет ничего опаснее предвзятого мнения. Однако думается мне, что это все-таки Козырь.

И опять умолкает. Молчит и Карцев. А когда половина пути остается позади, спрашивает вдруг:

— Можно мне задать вам один, может быть не вполне уместный, вопрос?

— Попробуйте, — улыбается Стрельцов.

— Почему вы взяли помощником меня, а не старшего лейтенанта Самойлова?

— Потому что он позер.

— Вы думаете, у него не подлинная храбрость?

— Типичная показуха… — смеется капитан.

— А я?.. А меня вы за кого принимаете? Я, по-вашему, храбрый или не очень?..

— Нет, вы не из очень храбрых, Леша. Но у вас есть чувство долга. А это я ставлю значительно выше не только показной, но и беззаветной храбрости. Я ведь тоже не из отчаянно храбрых.

— А жизнью рискуете всякий раз только по долгу службы, значит?

— Зачем же только по долгу службы? По долгу человека, коммуниста. И потом не так уж часто.

— Ас чувством страха как же? Оно ведь самой природой запрограммировано в нормальном человеческом организме, как средство самосохранения…

— Ну, если так уж основательно запрограммировано, что и преодолеть невозможно, надо менять службу. Надеюсь, однако, что у вас не дойдет до этого.

Вернувшись из Дубков, Стрельцов докладывает Ковалеву о результатах. Похоже, что это не обескураживает полковника. Ничем не выражая своего разочарования, он сообщает капитану новость.

— Вчера вечером старший лейтенант Самойлов видел Жукова на станции Прудки. Несмотря на теплую погоду, он ходил там почему-то с поднятым воротником и в кепке, надвинутой на самые глаза. В общем, производил такое впечатление, будто боялся быть узнанным. Как вы думаете, зачем ему понадобилось ездить в Прудки, да еще прятаться от кого-то?

— Понятия не имею, — удивленно разводит руками капитан Стрельцов. — Поехать туда он мог, конечно, по какой-нибудь своей надобности, но почему старался быть неузнанным, действительно странно. Весьма возможно, впрочем, что он опасался встречи с Козырем. Жуков убежден ведь, что Козырь здесь и ищет только благоприятного случая, чтобы расправиться с ним.

— А не могло быть обратного?

— Не понимаю вас, товарищ полковник…

— Не мог разве сам он искать Козыря и опасаться, что кто-нибудь заметит их встречу?

— Но были слухи, что Жуков предал Козыря. И если это так, то решится он разве на такую встречу?

— А вы поинтересовались, кто эти слухи распускал? Может, сам же Жуков?

— Не думаю, — покачивает головой Стрельцов. — Жуков сам страшится этих слухов и уверяет, что Козырь был слишком осторожен, чтобы посвящать его в свои секреты.

— Этому трудно поверить. Насколько мне известно, они были не только сообщниками, но и друзьями. Во всяком случае, таково было мнение всех, кто их знал. На следствии, правда, Жуков вынужден был дать некоторые показания, которые усугубляли вину Козыря.

— Может быть, вот этого-то и не простил ему Козырь? Во всяком случае, это могло послужить поводом для слухов о предательстве Жукова.

— А зачем Самойлов в Прудки ездил? — спрашивает Стрельцов Ковалева. — Его это инициатива или вы посылали?

— Я поручил ему поинтересоваться почтово-телеграфными отделениями нашей дороги. Санкция прокурора на это имеется.

— И в Дубках тоже?

— Я ведь не знал, что и вы почтовым отделением Дубков заинтересуетесь. Но внимание его привлекли лишь Прудки. На всех остальных станциях ничего подозрительного он не заметил. Сейчас Самойлов принесет официальную справку со своими выводами. Не мешает и вам с ними познакомиться.

Полковник снимает трубку внутреннего телефона и вызывает Самойлова.

— Я жду вас, товарищ старший лейтенант.

Самойлов не заставляет себя долго ждать. Небрежно кивнув Стрельцову, он кладет на стол полковника Ковалева папку.

— Здесь результат обследования почтово-телеграфного отделения станции Прудки, товарищ полковник.

— Так, так… Любопытно! — оживляется Ковалев, торопливо пробегая глазами справку Самойлова. — Вот, полюбуйтесь сами, Василий Николаевич! — Он протягивает Стрельцову страницу из справки Самойлова с текстом двух телеграмм.

Капитан дважды перечитывает их содержание, не торопясь с выводами, хотя догадывается, что и полковник Ковалев, и старший лейтенант Самойлов уже разгадали истинный их смысл. А телеграммы очень короткие. В одной всего четыре слова: «Митя приедет девятнадцатого семнадцатым». Вторая чуть подлиннее: «Двадцатого день совершеннолетия Кати. Не забудь поздравить». Подписи под ними разные. Даты отправления тоже. Адресованы они разным лицам в почтовое отделение станции Грибово.

— Понимаете, что к чему? — довольно щурясь, спрашивает Ковалев. — Это ведь явный шифр, Василий Николаевич, и не очень хитроумный притом.

— А подлинный их смысл, видимо, таков, — торопится блеснуть своей сообразительностью старший лейтенант Самойлов. — В первой: «Ценный груз в вагоне девятнадцатом, стрелок на тормозной площадке семнадцатого». Во второй: «Ценный груз в двадцатом, стрелок на площадке восемнадцатого». Число «восемнадцать», вне всяких сомнений, зашифровано тут словами «совершеннолетие Кати».

Самойлов так и сияет весь от самодовольства. Ждет, видимо, похвалы полковника. Но Ковалев молчит.

— Такое толкование текстов телеграмм может быть совершенно произвольным, — замечает Стрельцов, не глядя на Самойлова. — А скорее всего — преднамеренным. Догадку нужно еще подтвердить убедительными фактами.

— А то, что даты их отправления точно соответствуют дням хищения ценных грузов из девятьсот восьмого, разве не подтверждает моей догадки? — выкладывает Самойлов первый аргумент.

— Это тоже может быть чистейшей случайностью.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — снисходительно соглашается Самойлов. — Допустим, что и это всего лишь случайное совпадение. Ну, а то, что в первом случае стрелок действительно находился на тормозной площадке семнадцатого вагона, а ценный груз помещался в девятнадцатом, тоже чистейшая случайность? И то, что текст второй телеграммы подтверждается такими же фактами, все еще ни в чем вас не убеждает? Не слишком ли много случайностей? — иронически усмехается Самойлов.

— Одно совпадение действительно можно было бы приписать случаю, — подытоживает Ковалев, — но дважды подобные совпадения, согласитесь сами, невероятны. Придется вам сдаться, товарищ капитан.

— Ничего другого не остается, — шутливо поднимает руки вверх Стрельцов.

А упрямился он не только потому, что недолюбливал Самойлова. Есть и другая причина. В связи с тем что Жуков был замечен в Прудках, из которых отправлялись эти телеграммы, причастность его к ограблению девятьсот восьмого становится более вероятной. А Стрельцов все еще в этом не уверен.

— Ну, вот мы и пришли к единому мнению о смысле добытых товарищем Самойловым телеграмм, — удовлетворенно продолжает Ковалев. — Давайте теперь двигаться дальше. В том, что они предназначались Козырю, тоже, кажется, нет ни у кого сомнений. Но тут я должен сделать одно существенное примечание: кличку «Козырь» мы будем употреблять условно, ибо это еще не доказано. Нет сомнений и в том, что посылал Козырю эти телеграммы его наводчик. Ну, а кто же именно?

— Жуков, — не задумываясь, отвечает Самойлов.

— А у меня нет пока такой уверенности, — неожиданно для Стрельцова возражает Ковалев. — Жукову для этого незачем было бы ездить в Прудки. Он мог посылать их Козырю и отсюда.

— Если только он вообще к этому причастен, — замечает Стрельцов. — Я лично думаю…

— А вот это тоже рано еще утверждать, — прерывает его полковник. — Во всяком случае, до тех пор, пока мы не узнаем, зачем ездил Жуков в Прудки. Зато несомненно другое: телеграммы эти либо сам Козырь, либо кто-то из его сообщников получает в Грибово.

— Уж это-то бесспорно, — подтверждает Самойлов.

— Вы можете быть свободны, товарищ Самойлов, — говорит Ковалев и, оставшись со Стрельцовым, продолжает: — Нужно заняться этими станциями: Прудками и Грибово. Вам понадобится кто-нибудь кроме Карцева?

— Пока достаточно и одного Карцева, товарищ полковник. Сегодня уже поздно, а завтра мы с ним побываем и в Прудках, и в Грибово.

— А какого вы мнения о вашем помощнике?

— Со временем из него выйдет толковый оперативный работник.

Весь остаток дня Стрельцов не покидает своего кабинета. Надо детально продумать план завтрашних действий. Стол его завален различными справочниками, расписаниями поездов, планами железнодорожных узлов, подробными схемами станций со всеми сооружениями.

О том, что пора домой, капитан вспоминает лишь после звонка жены.

— Ты не забыл, что пригласил на ужин Карцева? — спрашивает она.

— Ну что ты, Таня, помню, конечно!

— Смотри не опаздывай.

— Постараюсь.

Он давно собирался познакомить жену со своим помощником и решил сделать это сегодня. Да и самому хотелось побыть с Карцевым в неслужебной обстановке, присмотреться к нему поближе.

Закончив все неотложное, капитан прячет в сейф документы, торопливо надевает шинель и собирается уже закрыть на ключ кабинет, как вдруг раздается телефонный звонок. Дежурный докладывает, что гражданин Жуков непременно хочет его видеть.

Капитану кажется, что Жуков входит к нему как-то уж очень робко. На нем выгоревший на солнце темносиний прорезиненный плащ, в руках поношенная кепка такого же цвета. Лицо бледное, но глаза не такие тревожные, как всегда. Это успокаивает Стрельцова.

— Извините, товарищ капитан, что я так поздно. Пришлось дождаться темноты, чтобы меня не могли узнать… Типа одного я вчера встретил, но не смог сразу вам об этом сообщить.

— Уж не самого ли Козыря?

— Да нет, другого, но тоже из воровской братии.

— А к Козырю он имеет какое-нибудь отношение?

— Имел в свое время, — неопределенно произносит Жуков, переминаясь с ноги на ногу. — А теперь — кто его знает…

— Присаживайтесь, — приглашает капитан, кивая на стул, стоящий возле стола.

Сняв шинель, тоже садится за стол по другую сторону.

— Расскажите мне об этой встрече подробнее, Петр Иванович.

— Пока ничего определенного о человеке том сказать не могу. Только уверен, что появился он тут не случайно.

— А фамилию его вы не знаете?

— Фамилию не знаю, а кличка у него «Куркуль»: говорили, будто отец его был когда-то раскулачен, вот и прозвали Куркулем. На Украине так кулаков звали. А встретил я его, когда он в пригородный поезд садился, и незаметно проследил до Прудков. Похоже, что он там обосновался. И вот еще что мне хочется показать вам…

— Он достает из кармана помятую любительскую фотографию и протягивает Стрельцову. На ней изображены три человека. В одном капитан сразу узнает Жукова. Рядом с ним темноволосый средних лет мужчина с тяжелым подбородком и свирепым выражением лица.

— Козырь это, — с едва уловимым оттенком почтительности произносит Жуков.

— А какого он роста и телосложения? Имеет ли какие-нибудь особые приметы?

Все это Стрельцову уже сообщил полковник Ковалев, но ему интересно, как Жуков будет описывать Козыря.

— Здоровенный такой. — Жуков расправляет для наглядности собственные плечи. — На циркового борца очень похож и силы необыкновенной. Когда здоровался, так руку стискивал, что хоть караул кричи. Волосы черные. А походка вразвалочку, как у моряка. Пригодятся вам эти сведения, товарищ капитан?

— Пригодятся, Петр Иванович. Справа от него вы, конечно. А кто слева?

— А это и есть тот самый Куркуль, которого я вчера встретил. Его физиономия на снимке больше всего пострадала, семилетней давности фотография-то…

— Да, его действительно трудно разглядеть.

— Он и в жизни теперь здорово переменился, — продолжает Жуков. — Видите, какие у него патлы? А теперь от прежней шевелюры одно только воспоминание…

— А почему вы втроем на этой фотографии? Дружили?

— Какая между нами могла быть дружба! — криво усмехается Жуков. — Это младший братишка мой случайно нас щелкнул: Козырь был в тот день навеселе, а то ни за что бы не стал фотографироваться. Да и не думал, наверно, что у десятилетнего пацана что-нибудь путное получится.

— А чем же занимался Куркуль?

— Помогал Козырю добычу сбывать и здорово на этом наживался. Козырь был не из мелочных, не торговался с ним. Может быть, Куркуль и сейчас промышляет тем же…

— И снова с Козырем?

— Возможно…

— А сидел он за что?

— Попался на самостоятельной краже, хотя воровством занимался редко. А о том, что барышничал, наверно, и не знает никто.

— Ну, а как выглядит теперь этот Куркуль? Сколько ему лет, какой рост? Опишите его подробнее.

— Да уж он в годах. Около сорока, пожалуй. Высокий, сутуловатый. Был когда-то ярко-рыжим, а теперь какой-то серый. Одет тоже во что-то серое… Больше ничего о нем не могу рассказать, товарищ капитан.

Как только Жуков уходит, Стрельцов звонит полковнику: тот частенько засиживается в своем кабинете. Капитану везет — Ковалев у себя.

— Можно к вам, товарищ полковник?

— Прошу.

Войдя в кабинет, Стрельцов молча кладет на стол фотографию, принесенную Жуковым. Едва взглянув на нее, Ковалев восклицает:

— Сашка Козырь! Откуда это у вас?

— Жуков принес.

— Жуков? — удивляется полковник.

— Да, он, — подтверждает Стрельцов и рассказывает Ковалеву о своем разговоре с бывшим наводчиком Козыря.

— К сожалению, этой фотографией нам не удастся, наверно, воспользоваться, — вздыхает Ковалев, выслушав Стрельцова. — Куркуля па ней не разглядеть. К тому же, по словам Жукова, он теперь вообще мало похож на то, что тут изображено. На всякий случай передайте снимок в научно-технический отдел, может быть, им удастся восстановить. А Куркулем нужно будет немедленно заняться. Попробуйте пока набросать его словесный портрет.

Некоторое время они сидят молча, в такт друг другу постукивая пальцами по столу и не замечая этого. Потом полковник встает из-за стола, открывает форточку и закуривает сигарету. Сделав несколько глубоких затяжек, возвращается на свое место и спрашивает Стрельцова:

— А вы думали, Василий Николаевич, почему именно из Прудков посылаются телеграммы Козырю?

— Думал, товарищ полковник. Произвел даже один подсчет.

Капитан достает из кармана лист бумаги, исписанный цифрами.

— Я сравнил время отправления телеграммы со станции Прудки с временем прибытия туда поезда девятьсот восемь. Получилась вот какая картина: поезд по расписанию приходит в Прудки ровно в восемнадцать, а телеграммы были отправлены оттуда — первая в восемнадцать тридцать пять, вторая — в восемнадцать сорок, то есть через тридцать пять — сорок минут после прихода девятьсот восьмого. Времени у отправлявшего было, следовательно, более чем достаточно. Он мог спокойно осмотреть, прибывший поезд и, в случае благоприятных обстоятельств, сообщить об этом Козырю. Может быть, и не ему лично, а кому-либо из его сообщников на станции Грибово. Это тоже нужно иметь в виду.

— Ваши соображения не вызывают у меня возражений, — одобрительно кивает Ковалев. — Будем считать, что информацию Козырю не только посылают, но и добывают именно на станции Прудки.

— Теперь это вне всяких сомнений. А в Грибово поступает она если и не тотчас же, то уж никак не позже чем через пятнадцать — двадцать минут. Пусть даже через полчаса. Следовательно, примерно в девятнадцать часов. А девятьсот восьмой прибывает туда в двадцать один. В распоряжении преступника, стало быть, не менее двух часов. За это время он успевает, конечно, как следует подготовиться к предстоящей «операции».

Стрельцову кажется, что его расчеты безукоризненно точны.

— Логически все как будто бы должно быть именно так.

— А практически? — настораживается Стрельцов.

Поживем — увидим, так ли это на самом деле, — улыбается полковник Ковалев.

Дома Стрельцова встречает рассерженная Татьяна Александровна.

— Ну как же так можно, Вася? Ведь обещал же… И потом, Алексей Ильич…

— А что Алексей Ильич? — весело перебивает ее Карцев. — Я совсем не скучно провел тут время.

— Ну, вот видишь? — смеется Стрельцов. — А вы учтите, Леша, каково женатому человеку…

— И вам не надоело еще, Алексей Ильич, работать с этим одержимым? — полушутя-полусерьезно спрашивает Карцева Татьяна Александровна. — Василий Николаевич зачастую берется за то, от чего другие, более благоразумные, отказываются.

— Так ведь я тоже не из очень благоразумных, — улыбается Карцев.

Но Татьяна Александровна не слушает его, она продолжает развивать свою мысль:

— Я тоже не против одержимости и одержимых. Но но обязательно же проявлять ее в милиции. Василий Николаевич блестяще окончил юридический институт и мог бы…

— Алексей Ильич тоже окончил юридический, — слегка нахмурясь, перебивает ее Стрельцов. — И он тоже мог бы… Но пошел в милицию, где, между прочим, тоже нужны и призвание, и талант. А опасность, которой мы подвергаемся, ты слишком уж преувеличиваешь. Ну, а теперь не мешало бы и к столу. Надеюсь, у тебя есть чем нас угостить?

— Прошу! — широким жестом гостеприимной хозяйки приглашает Татьяна Александровна мужчин в соседнюю комнату. Но и сидя за столом, она не собирается менять тому начатого разговора. — Вы оба хотя и не произнесли такого слова, как «долг», но, конечно же, имели в виду свой гражданский долг. И не только перед людьми, но и перед собой, не правда ли? И за это я не имею права вас не уважать. А знаете ли вы, как профессор Амосов в одной из своих книг-исповедей охарактеризовал понятие долга? Процитирую вам его слова на память и потому, возможно, не очень точно: «Есть где-то в коре несколько тысяч клеток с высокой возбудимостью. Это модель «долга»… Я знаю, как тренировалась эта модель всю жизнь: книгами, примерами, как она связалась с центрами удовольствия и захватила, оторвала их от старых, животных дел — еды, любви… Так и стал Человек».

— Ему, конечно, виднее. Только я с ним не совсем согласен. Модель «долга» тренировалась, конечно, и книгами, и примерами и даже связывалась как-то с «центрами удовольствия», но создалась она не по принципу «Я хочу», столь характерному для «центра удовольствия», а по принципу «Я должен». В этом у меня лично нет ни малейших сомнений. И когда наш далекий предок не «захотел», а «должен» был поступать по этому принципу, он и стал Человеком. Потому-то и мы с Алексеем Ильичом не «хотим», а «должны» ловить преступников, ибо мы с ним люди, человеки…

— Да ты уж не обиделся ли на меня, Вася? — лукаво улыбается Татьяна Александровна.

— А чего обижаться? — делано посмеивается Стрельцов. — Мы, работники милиции, народ закаленный, ко всему привычный…

Почувствовав, что Василий Николаевич, кажется, и в самом деле обиделся, Карцев вспоминает, что в его записной книжке есть интересная выписка, которая пригодится сейчас, чтобы разрядить обстановку.

— Раз речь зашла об определении человека с помощью цитат ученых, — весело воскликнул он, извлекая из кармана записную книжку, — то я тоже оглашу одну цитату. Послушайте, как определяет понятие «человек» известный американский ученый Фуллер. «Человек, утверждает Фуллер, — откашлявшись, начинает Цитировать Карцев, — это метаболически регенеративная, на девяносто девять процентов автоматизированная, индивидуально-уникальная система абстрактных форм, где обмен энергии и способность к управлению должны непрерывно расширять, увеличивать, перестраивать и поддерживать в «рабочем» состоянии двусторонний внутренненаружный инструментальный комплекс, начинающийся с полностью централизованного органического комплекта, разрастающегося затем в экстра-корпорально децентрализованный органический комплект, в котором как внутренне, так и внешне системы состоят из прогрессив-по чередующихся и взаимотрансформируемых химических, гидравлических, пневматических, электромагнитных, термодинамических, молекулярных и анатомических структурно-моделирующих процессов». Фу, еле дочитал! — тяжело переводит дух Карцев. — Вся эта цитата Ст:» единой точки.

— Надо будет у вас ее позаимствовать, — оживляется Татьяна Александровна.

— Я дам вам прочесть всю статью, — обещает Карцев. — У него там много и других столь же иронических определений человеческой сущности и ее возможностей.

— А в преступном мире какова человеческая сущность? — спрашивает Татьяна Александровна. — С каких позиций рассматриваете вы, работники милиции, такое явление, как преступность?

— Преступление — категория социальная… — начинает Карцев, но Татьяна Александровна живо перебивает его:

— Все ясно! Шизофреник или кретин для вас, значит…

— Совсем не значит, — энергично вступает в разговор Стрельцов. — Для меня, во всяком случае, это ничего еще не значит. Я не верю ни в какие врожденные полезные или отрицательные задатки, ни в какие «гены преступности». Главную причину преступности я вижу в микросоциальной среде, говоря ученым языком. А попросту — в ближайшем окружении. Иногда — в семье, чаще — в друзьях-приятелях.

— Это в условиях нашего-то социалистического общества? — иронически усмехается Татьяна Александровна.

— Потому я и употребил слово не «социальная», а «микросоциальная» среда, — уточняет Стрельцов. — Бывший наводчик Козыря Петр Жуков — типичный «продукт» такой среды.

— И никакой биологии? — спрашивает Карцев..

— Я признаю и биопсихологические особенности личности, но лишь как вторичные. Приведу для примера того же Жукова, у которого явно слабая воля, в детстве страдал, наверно, ночными страхами. А как бы это проявилось, воспитывайся он в нормальной среде? Товарищи, наверное, легко уговорили бы его заниматься, ну, скажем, водным спортом, тогда как душа парня к этому не лежала, да и способности могли быть к другому. А так как он рос в семье алкоголика-отца, а потом подпал под влияние такой «демонической» личности, как Козырь, то…

— А я все-таки убеждена, — перебивает его Татьяна Александровна, — что биопсихологические особенности личности недооцениваются. Мне попались как-то результаты обследования преступного мира Москвы в двадцатых годах. Тридцать процентов обследованных оказались психопатами, а у восьмидесяти процентов обнаружились наследственные отягощения.

— Но ведь это когда было! — замечает Карцев.

— Согласна с вами, давно. Но, к сожалению, и теперь у несовершеннолетних, состоящих на учете в детских комнатах милиции, имеются, как мы, медики, говорим, болезненные проявления со стороны психики. А наши криминологи, к сожалению, недооценивают этого.

— Насколько мне известно, — возражает Стрельцов, — во Всесоюзном институте по изучению причин преступности создается, а может быть уже и создана, психологическая лаборатория…

— А нужно бы еще и отдел биологических исследований для изучения генетических, антропологических, физиологических, биохимических и иных особенностей преступников. Разве ты не согласен с этим?

— Соглашусь с тобой, но только в том случае, если таким исследованиям будут подвергаться лишь рецидивисты.

В оживленной беседе на волнующую всех тему незаметно летит время. Когда лейтенант Карцев начинает собираться домой, Татьяна Александровна говорит ему на прощание:

— Я очень рада, что познакомилась с вами, Алексей Ильич. Буду теперь знать, с кем мой супруг работает. Чертовски досадно, что таким толковым, интеллигентным людям, как вы и Василий Николаевич, приходится заниматься столь неинтеллигентным делом, как борьба с преступностью. И ты не хмурься, пожалуйста, Вася. Действительно, это досадно, но, видимо, необходимо…

— Ну, ладно, ладно! — снисходительно прерывает ее Стрельцов. — Будем считать, что ты правильно уяснила наконец основную нашу миссию. Пожелай же нам успеха в поимке знаменитого железнодорожного бандита по кличке «Козырь».

На другой день утром, когда капитан Стрельцов с лейтенантом Карцевым собираются выехать в Прудки, Ковалев вызывает Стрельцова к себе.

— Мне только что позвонил оперативный уполномоченный станции Грибово, — сообщает он капитану, энергично постукивая авторучкой по настольному стеклу, — и доложил, что интересующие нас телеграммы, пришедшие в Грибово со станции Прудки, до сих пор никем не востребованы.

Заметно обескураженный Стрельцов просит у Ковалева сигарету. Неумело прикуривает, затягивается несколько раз и, поперхнувшись дымом, начинает кашлять.

— Я тоже полагаю, что мы не ошиблись. Но каким образом содержание телеграмм стало известно Козырю — это действительно загадка. И вам с Карцевым предстоит ее решить. Вот и подумайте теперь над этим, не забывая, что времени у нас в обрез.

Несколько минут длится молчание.

— А что, если!..

И Стрельцов начинает горячо излагать неожиданно возникшую идею.

Внимательно выслушав капитана, Ковалев сомнительно покачивает головой.

— Вряд ли многоопытный Козырь попадется в ловушку, которую вы собираетесь ему расставить.

— Ну, а что мы теряем?

— Да хотя бы то, что можем насторожить его в случае, если он разгадает наш замысел. Нам ведь многое еще не ясно. Предположений, к сожалению, больше, чем фактов. Можно, конечно, и даже, видимо, нужно допустить, что преступник нашел какой-то способ знакомиться с содержанием посланных ему телеграмм, не получая их. Но все равно остается неизвестным, при каких обстоятельствах посылаются ему эти телеграммы.

— Обстоятельства тут совершенно очевидные… — возбужденно начинает Стрельцов, но Ковалев недовольно останавливает его.

— Не торопитесь, капитан. Давайте обсудим все по порядку. Первым и основным обстоятельством для посылки ему телеграммы следует, видимо, считать наличие ценных грузов в поезде и благоприятное размещение охраны. Так?

— Так, — подтверждает Стрельцов.

Ковалев не торопясь закуривает новую сигарету, усаживается поудобнее и продолжает:

— Наличие охраны без особого труда заметит, конечно, сообщник грабителя на станции Прудки. И сделает вывод — в поезде есть интересующие их грузы.

— В противном случае поезда не охраняются. Ну, а как же он узнает, в каких вагонах ценные грузы?

— В тех же Прудках стрелок охраны во время остановки непременно будет проверять сохранность пломб на дверях.

— Ну, а то, что преступников интересует именно девятьсот восьмой поезд, будем считать фактом, не вызывающим сомнения. Он проходит Грибово ночью. Это должно их вполне устраивать. Какие еще обстоятельства были бы им на руку?

— Погода.

— Да, ненастная и безлунная. Эти необходимые для ограбления девятьсот восьмого условия будем считать почти бесспорными. А все остальное, к сожалению, очень зыбко пока. На станции Прудки ведется наблюдение за девятьсот восьмым? Там не такие ведь благоприятные условия, как в Дубках. К тому же теперь в шесть часов уже сумерки, а это мешает наблюдению за поездом.

— Конечно, пока неясного больше, чем очевидного, — соглашается Стрельцов. — Но в случае удачи моего замысла, хотя и довольно рискованного, все эти вопросы отпадут сами собой…

Ковалев выходит из-за стола, распахивает окно. В кабинет врывается холодный, осенний воздух. Полковник задумчиво смотрит па мокрый асфальт площади с лужицами во впадинах, подернутыми рябью.

«Как бы он совсем не охладел к моей идее… — тревожится капитан Стрельцов. — Дело ведь не только в его личном одобрении или неодобрении, но и в ответственности за принятое решение перед вышестоящим начальством…»

А Ковалев вдруг порывисто оборачивается и восклицает с неожиданным для Стрельцова озорством:

— Э, была не была — рискнем, Василий Николаевич!

* * *

Два дня спустя на станции Прудки в ненастный, дождливый день стоит товарный поезд номер девятьсот восьмой. Люки и двери одного из вагонов внимательно осматривает молодой стрелок военизированной охраны. Видно, что он промок и сильно озяб. Даже винтовка, зажатая под мышкой, выглядит как-то очень уж не воинственно.

Тормозная площадка вагона, целость пломб которого оп так тщательно проверяет, обращена в сторону движения поезда и нещадно продувается ветром. А в пути на ней, наверно, и вовсе как на Северном полюсе. Поэтому, как только поезд трогается, продрогший стрелок поспешно бежит к тормозной площадке, расположенной с подветренной стороны. Конечно, не положено находиться так далеко от охраняемого груза, но уж больно ненастная погода…

Такая ситуация, казалось бы, почти идеально соответствует условиям, при которых Козырь обычно идет на «дело». Наводчик должен бы сообщить ему об этом. В Грибово, однако, никто в тот день не посылает телеграммы, из текста которой следовало бы, что она предназначена Козырю.

Еще несколько дней спустя условия для ограбления вагона с ценным грузом столь же благоприятны. И опять никто не сообщает об этом в Грибово.

— Что же получается? — с тревогой спрашивает Стрельцов на другой день Ковалева. — Неужели преступники догадались о нашем замысле? Но каким образом? Ни малейшего повода для этого им не дано.

— А почему бы не допустить, что решили они временно воздержаться от грабежей из предосторожности?

— Не похоже это на Козыря…

— Но мы называем этого грабителя Козырем лишь условно: может быть, и не Козырь вовсе.

Только в конце недели было получено донесение, что со станции Прудки отправлена телеграмма до востребования: «Почтовое отделение станции Грибово. Серегину Ивану Петровичу. Дорогой дядя Ваня, мы перебрались на новую квартиру. Пишите нам на улицу Красноармейскую, двадцать три, квартира двадцать. Семен».

— Соответствует это истине? — оживляется Ковалев.

— Так точно, товарищ полковник, — подтверждает оперуполномоченный, дежуривший на станции. — Ценный груз действительно находится в двадцать третьем вагоне девятьсот восьмого, а стрелок на тормозной площадке двадцатого вагона.

— Ну, а отправителем телеграммы, надеюсь, вы тоже поинтересовались?

— Так точно, им оказался небезызвестный нам Семен Орликов.

Спустя полчаса докладывают Ковалеву и из Грибово:

— Телеграмма из Прудков пришла десять минут назад, но за нею никто пока не явился.

— За нею могут прийти и через полчаса. Имейте это в виду и продолжайте наблюдение.

— Ну что ж, наберемся терпения, — спокойно замечает Ковалев. — Тем более что за нею и на этот раз, наверное, никто не явится. Как же узнает тогда Козырь о ее содержании?..

Легко сказать: «Наберемся терпения». Сам полковник после того, как получил донесение из Прудков, не в состоянии спокойно работать. Он встает из-за стола и все время ходит по кабинету, выкуривая сигарету за сигаретой. А время идет… До прихода девятьсот восьмого в Грибово остается четверть часа.

Звонок оперативного уполномоченного раздается лишь после того, как стрелки показывают девять.

— Девятьсот восьмой прибыл, товарищ полковник, — докладывает он, — а за телеграммой так никто и не пришел.

День выдается пасмурный. Дождь льет с самого утра. Дует порывистый холодный ветер, пронизывающий даже сквозь плотный брезент дорожного плаща.

Товарный поезд номер девятьсот восемь только что прибыл на станцию Прудки. Стрелок военизированной охраны, прижимая винтовку локтем к боку, поспешно спрыгивает с тормозной площадки и бежит вдоль состава. У одного из крытых вагонов он останавливается и торопливо осматривает двери и люки.

Через пятнадцать минут девятьсот восьмой снова трогается в путь. Все быстрее мелькают разноцветные сигнальные огни станции, желтые бусинки фонарей главной улицы пристанционного поселка, темная масса лесопосадок, освещенные окна в домиках путевых обходчиков.

В вагоне, который только что осматривал стрелок военизированной охраны, притаился капитан Стрельцов. Он пробрался сюда на одной из остановок девятьсот восьмого: стало известно, что из Прудков в Грибово послана наконец телеграмма с зашифрованным сообщением.

Всю дорогу капитан слышал только глухой грохот несущегося поезда да шорох гравия под ногами стрелка во время редких остановок. Но вот послышались новые звуки. Вроде громыхнуло железо на крыше вагона…

Капитан настороженно напрягает слух, однако, кроме ритмичного стука колес, ничего больше не может расслышать.

Стрельцов замирает в тревожном ожидании, но, сколько ни прислушивается, ничего, кроме перестука колес, уловить не может. Неужели померещился этот шум на крыше?..

Но вот уже совершенно отчетливо слышит он, как острый предмет медленно проходит сквозь кровельное железо и деревянную обшивку потолка.

Через дыру в потолке начинают падать на Стрельцова холодные капельки дождя. Четвертый прокол образует квадрат размером примерно в три четверти метра. Потом в один из проколов просовывается ножовка…

Капитан с такой силой стискивает рукоятку пистолета, что начинает опасаться, как бы не свела судорога, и торопливо перекладывает оружие в левую руку.

Но почему-то движение ножовки прекращается, хотя намеченный квадрат не выпилен до конца. Остается еще одна сторона. Неужели преступник так обнаглел, что решил сделать перекур?

Но вот снова гремит кровельное железо под тяжестью идущего по крыше человека. И опять все стихает.

«Что-то там произошло… — встревожился Стрельцов. — Похоже, что вспугнул кто-то…»

И вдруг раздается выстрел. Секундой позже — второй, но уже дальше и глуше. Капитан мгновенно заключает, что первым стрелял, видимо, Козырь. У Карцева не хватило, значит, выдержки… Наверно, он привлек чем-то внимание грабителя.

Едва смолкают выстрелы, как снова громыхает железо над головой капитана и слышится топот бегущих по крыше людей.

Выжидать дальше нет смысла. Стрельцов изо всех сил упирается плечами и затылком в пропиленные доски потолка и с треском выламывает их. Образовавшееся отверстие хотя и не велико, Стрельцов все же без особого труда пролезает через него и бросается к тому концу вагона, где находится тормозная площадка. Однако, прежде чем спуститься на нее, он ложится на крышу и заглядывает вниз.

Дождь прекратился, и небо слегка посветлело. Привыкшие к темноте глаза хорошо различают пол площадки. На ней никого нет. Значит, и грабитель, и Карцев успели спрыгнуть на землю.

С риском сорваться под колеса поезда, Стрельцов, держась руками за кромку крыши, сползает по скользкой от дождя боковой стойке на барьер тормозной площадки. Спрыгнув на пол, он поспешно зажигает электрический фонарик. Луч света, тускло отражаясь от мокрой стены вагона, освещает сырой грязный пол площадки, выхватывает из темноты откос насыпи, черный кустарник у его подножия.

Небо хоть и посветлело чуть-чуть, но по-прежнему затянуто облаками. Да и на земле ни одного огонька. Ни одной светлой точки даже на горизонте. А поезд, взбираясь на затяжной подъем, идет все медленнее. Похоже, вот-вот совсем остановится. При такой скорости Козырю, конечно, ничего не стоило спрыгнуть на насыпь. За ним, вероятно, последовал и лейтенант Карцев.

Где же они теперь?..

Стараясь не особенно удаляться от железнодорожной насыпи, Стрельцов торопливо шагает к Грибово. Не проходит он и ста метров, как вдруг оклик:

— Стой! Кто идет?

Капитан Стрельцов решает, что это кто-нибудь из работников железнодорожной милиции, но оказывается, что останавливает его путевой обходчик. Он стоит в кустах, прикрыв сигнальный фонарь полой просторного брезентового плаща, потому Стрельцов и не заметил его.

— Очень хорошо, что я встретился с вами, товарищ капитан, — обрадованно говорит путевой обходчик. — Лейтенант ваш только что наскочил тут на меня. Указал я ему, куда тот тип метнулся. Он, видать, чуть раньше лейтенанта спрыгнул. Нас всех еще с вечера предупредили, чтобы мы были настороже…

— Ну и куда же он? — нетерпеливо перебивает путевого обходчика Стрельцов.

— Должно быть, в сторону Первомайского поселка подался, — отвечает обходчик, махнув рукой в поле. — Вы можете туда по этой вот дороге. Или через холм. Он хоть и крут, но зато через него ближе.

Чтобы сократить расстояние до поселка, капитан решает идти напрямик, через холм. А когда наконец, выпачканный грязью и промокший, переваливает он через вершину, на тускло поблескивавшей от дождя тропинке замечает человека, торопливо идущего навстречу.

Стрельцов негромко окликает его:

— Кто такой?

— Сержант Ерошкин! — четко, как на поверке, отзывается путник басистым голосом.

— А чего это вы, товарищ сержант, докладываете и фамилию свою и звание первому встречному? — строго спрашивает Стрельцов. — Мало ли кто может вас окликнуть?

— Так я же по голосу вас узнал, товарищ капитан… — оправдывается сержант. — И потом предупредили нас, что вам и лейтенанту Карцеву может понадобиться помощь. Кроме меня тут еще несколько человек патрулируют.

— И вы никого не заметили?

— Никак нет, товарищ капитан, подозрительных не попадалось. Только вон там, в самом крайнем домике поселка, собака недавно почему-то залаяла. Сначала зло, как на чужого, а потом вдруг притихла сразу… Вроде ее до смерти пришибли.

— А ну-ка, давайте туда поскорее!

Спустя несколько минут они осторожно, укрываясь за деревьями, растущими на окраине поселка, приближаются к домику, указанному сержантом. У последнего дерева, метрах в пяти от забора, огораживающего этот домик, неожиданно замечают человека. Присмотревшись к высокой худощавой фигуре, Стрельцов узнает Карцева.

— Алексей, — зовет он негромко.

Карцев вздрагивает от неожиданности и торопливо оборачивается.

— Ну что тут у вас? — подходя к нему поближе, шепчет Стрельцов.

— Спугнул я его там… на крыше, товарищ капитан, — прерывающимся от волнения голосом докладывает лейтенант. — Хотел быть поближе к вам на всякий случай, ну и взобрался на вагон раньше времени… А он заметил и выстрелил, да промахнулся. Я тоже, видно, не попал в него… Тогда он с крыши к тормозной площадке метнулся. Я за ним… А с площадки он на насыпь и — кубарем вниз. Я тем же путем, да разве за ним угонишься? Ему, наверно, каждая тропинка тут знакома. А я в темноте да по грязи… Хорошо еще, что на путевого обходчика наскочил, а то бы мог и в другую сторону пойти. Но и по следу когда пошел, тоже легко мог его потерять в такой темноте, если бы не собака. Залаяла, как только он к дому своему подошел.

— Почему думаете, что к своему? — спрашивает капитан.

— Лай собачий сразу ведь прекратился. Значит, либо это его собака, либо кто-то тут живет, у кого он свой человек, и собака его узнала.

— А не пришиб он ее? — недоверчиво спрашивает сержант.

— Нет, не пришиб. Не слышал я ни звука удара, ни визга собаки. Скорее всего, она, узнав его, сама умолкла. А теперь непременно залает, если к калитке подойдем. Значит, незаметно к дому не подобраться…

— Конечно же, собака на нас залает, — подтверждает Стрельцов. — Но тут уж ничего не поделаешь — мы и так потеряли много времени. Ему открыл кто-нибудь калитку или она не была заперта? Не заметили вы этого?

— Была ли закрыта, не знаю, но похоже, что он сам ее открыл, потому что сразу же оказался за забором.

— А то, что вы его проследили до самого этого дома, он заметил?

— Я ведь не по пятам за ним шел. Раза два терял даже из виду. Надеется, наверно, что ему удалось от меня ускользнуть…

— Ну, тогда надо действовать немедленно! — решает капитан Стрельцов, устремляясь к ограде.

Как и предполагали, калитка ограды оказывается запертой, но собака почему-то не лает.

— Может, не тот дом? — шепчет Карцеву Стрельцов.

— Да нет, тот, это точно. А собаку он мог и в дом забрать. С калиткой что делать? Засов ее, видно, прочный, его не сорвешь. Может быть, перемахнуть через забор? Подсадите меня, я мигом…

— Не надо через забор, — дотрагивается до руки лейтенанта сержант Ерошкин. — Я тут слабую доску нащупал. Помогите мне ее отодрать.

Совместными усилиями они отдирают от забора широкую доску и проникают во двор. Но не успевают сделать и нескольких шагов по узкой, выложенной кирпичами дорожке, как внутри дома гремит выстрел…

— Вперед! — командует Стрельцов.

На бегу он делает знак лейтенанту Карцеву, чтобы тот обогнул дом с другой стороны, а сам с сержантом наваливается на дверь. Она не сразу поддается их усилиям, но после нескольких дружных ударов с шумом распахивается.

Капитан зажигает электрический фонарь и освещает пустой длинный коридор. В конце его дорогу им преграждает еще одна дверь, обитая войлоком.

Ее тоже приходится срывать с запоров.

Внутри дома непроглядная тьма. Пошарив лучиком фонаря по оштукатуренной стене, Стрельцов нащупывает неподалеку от двери черный кружок выключателя и щелкает им. На полу тяжко стонет человек в окровавленном нижнем белье. В соседней комнате, похожей на кухню, под люком в потолке стоит высокая табуретка со свежими следами грязных ног.

— Ерошкин, живо на чердак! — распоряжается Стрельцов, поспешно склоняясь над раненым. Бледное худощавое лицо, выпачканное кровью, искажает гримаса нестерпимой боли…

— Кто ранил вас? — спрашивает капитан.

Человек со стоном вяло кивает в сторону кухни.

Стрельцов осторожно расстегивает воротник окровавленной рубашки, обнажая слаборазвитую грудь.

— В руку он меня… — слабым голосом произносит раненый и снова тяжко стонет.

— Потерпите минутку, я сейчас чем-нибудь перевяжу вас, — успокаивает его капитан, торопливо оглядывая комнату. — Нет ли у вас бинта и ваты?

— Вон там чистое полотенце возьмите… — кивает раненый на выдвинутый ящик комода.

Пока Стрельцов перевязывает рану, с чердака спрыгивает Ерошкин, громыхая подкованными сапогами.

— Сбежал, мерзавец!.. — сокрушенно вздыхает сержант. — Дерево там у самой чердачной дверцы. Перемахнул, наверно, по его ветвям на соседний двор.

— Так что же вы время тут теряете? — злится капитан. — Живо на соседний двор!

Не успевает Стрельцов уложить раненого в постель, как возвращается Карцев.

— Опять он от нас ушел, товарищ капитан, — унылым голосом докладывает лейтенант. — Будто сквозь землю провалился. А о следах и речи быть не может. Снова дождь пошел — сплошное месиво вокруг…

— Ну, тогда вот что, — нетерпеливо прерывает Стрельцов. — Свяжитесь поскорее по телефону с нашими оперативными группами в Грибово и в Дьяково. Кратко сообщите им ситуацию и доложите обо всем Ковалеву. Действуйте, товарищ лейтенант!

Как только Карцев уходит, капитан подсаживается поближе к раненому и спрашивает:

— Ну как, все еще очень больно?

— Очень… Кость, видно, задета.

— А на вопросы мои отвечать можете?

— Постараюсь…

— Фамилия ваша?

— Иванов Дмитрий Семенович. Вон там в пиджаке бумажник с документами…

— Ну, а тот, кто в вас выстрелил, как же к вам в дом попал? Сами впустили или он ворвался к вам?

Иванов отвечает не сразу. Лежит некоторое время молча, закрыв глаза и стиснув зубы.

— Если вам трудно, то отложим это…

— Нет, нет, я сейчас! Погодите малость… Ну вот и полегчало. Все вам сейчас расскажу… — Помолчав еще немного, он открывает глаза и продолжает каким-то виноватым голосом: — Познакомился я с ним месяца три или, может быть, четыре назад. Подвез как-то… Шофером я на Первомайской автобазе работаю. Это можете по моим документам проверить, они в бумажнике. Отрекомендовался он работником торговли, продавцом промтоварного магазина в районном центре…

Иванов снова мучительно стонет и закрывает глаза. Капитан достает из пиджака бумажник и внимательно просматривает паспорт и удостоверение, выданное Первомайской автобазой.

— Встречались мы с ним потом еще раза два, — переведя дух, продолжает Иванов. — А недавно, недели две назад, сам зашел ко мне домой и предложил отрез дорогого заграничного сукна на костюм, но у меня тогда таких денег не было. И вот сегодня под самый вечер явился снова… Попросился переночевать, в случае если задержится на каком-то собрании работников торговли у нас в поселке.

— А фамилию свою он не назвал?

— Не то Тихонов, не то Тихарев, — немного подумав, отвечает Иванов. — Точно не запомнил. Петром Петровичем он назвался. А вообще-то, бог его знает, какие у него имя и фамилия. Виноват я, конечно, что документов не спросил, разрешив переночевать. Неудобно как-то было… А зашел он ко мне сегодня в первый раз часов в шесть или в начале седьмого и вскорости ушел на собрание. А может, и еще куда — я ведь этого тоже не проверял. Подождал я его до одиннадцати, да и лег спать: мне ведь на работу рано. Очень устал я за день: трудная поездка была, и заснул тотчас же. Вдруг слышу сквозь сон — Полкан лает. Поднялся, позвал собаку в сени, чтобы соседей не будила, иду открывать…

— А где теперь ваш Полкан?

— В погреб его этот мерзавец сбросил. Слышите, как скулит там?..

Стрельцов прислушивается — действительно скулит кто-то под полом чуть слышно.

— Ну так вот, вышел я во двор, а он мне навстречу — калитка, видать, не на засове была, — продолжает Иванов со страдальческой гримасой на лице. — Удивило меня еще и то, что он очень уж спешил поскорее попасть в дом. Да и вид у него был странный какой-то… Мокрый весь, тяжело дышит и злой, как черт. Это, правда, я уже в доме заметил… А тут еще Полкан начал на него рычать. Это его совсем разъярило. Размахнулся он и бац собаке сапогом в бок! Пес и угодил в открытый погреб. Тут уж я совсем заробел…

— А как выглядел этот человек? Каков он ростом, телосложением, во что одет?

— Здоровенный такой, широкоплечий и смуглый, как цыган. На циркового борца очень схож…

— Ас этим вот нет ли сходства? — показывает Стрельцов фотографию Козыря.

Иванов некоторое время внимательно рассматривает снимок, потом не очень уверенно заявляет:

— Немножко похож, пожалуй… Такой же плечистый. Только Петр Петрович постарше будет…

Снова, видно, заныла рана — он глухо стонет, стиснув зубы и сжав руки в кулаки.

«Придется прекратить допрос…» — решает капитан, но Иванов, полежав немного, продолжает:

— Почувствовал я, что неладное что-то с ним творится, и во двор хотел выйти от греха. А он отбросил меня в сторону, дверь на запор и свет потушил. Потом к окну прильнул. Я тоже из-за его спины наблюдаю, хотя и понять не могу, кого он высматривает там. И тут мы вас заметили… Я опять к двери, чтобы в дом вас впустить, а он выхватил что-то из кармана и шипит: «Ложись на пол, гад!..» Я уже за крючок взялся. И тут он бац в меня из пистолета… На какое-то мгновение лишился я сознания, а когда пришел в себя — слышу на кухне под чердачным люком грохочет что-то… Ну, а потом и вы ворвались…

Капитан Стрельцов тщательно осматривает дом Иванова, состоящий из двух комнат и кухни, но ничего подозрительного не обнаруживает. Зато находит след пули — маленькое черное отверстие, хорошо заметное на беленой стене у самых дверей. Значит, пуля, попавшая в Иванова, когда тот пытался сбросить с двери крючок, прошла через его руку навылет.

«Что же мне теперь с раненым делать?» — озабоченно думает капитан, бросая взгляд на хозяина дома. Но в это время из местной поликлиники прибывает сестра с бинтами и медикаментами. Ее прислал лейтенант Карцев. Поиски Козыря так и не увенчались в ту ночь успехом, хотя поселок был буквально прочесан местной милицией. Он как сквозь землю провалился…

Никаких следов Козыря не обнаруживается и днем, хотя капитан Стрельцов с группой оперативных работников занимается поисками с утра до поздней ночи. А на следующий день в поселок Первомайский неожиданно приезжает полковник Ковалев.

— Снова, значит, улизнул? — с непонятным Стрельцову спокойствием спрашивает он.

— Как в воду канул, — уныло отзывается капитан.

Они медленно идут по главной улице поселка, набросив на фуражки капюшоны прорезиненных плащей. Страдающий ревматизмом Ковалев зябко ежится от холодного ветра.

— А как обстоит дело с наводчиком Козыря? — спрашивает Ковалева Стрельцов.

— Арестован сегодня. Оказался станционным буфетчиком Орликовым.

— Допрашивали?

— Допрашивали. Упорствует пока. Уверяет, что ни к какому Козырю никакого отношения не имеет. Меня, знаете, что настораживает? — продолжает полковник, останавливаясь и поворачиваясь спиной к ветру, чтобы закурить сигарету. — Непонятная убежденность Орликова в том, что по делу Козыря против него не может быть никаких улик.

— А что у него в прошлом?

— Дважды отбывал наказание за мелкие кражи на транспорте.

— И все-таки устроился буфетчиком на станции?

— Директор вокзального ресторана уверяет, будто тот «втер ему очки», представив отличную рекомендацию с прежнего места работы.

— А как он объясняет смысл отправленных им телеграмм в Грибово?

— Утверждает, что имеет отношение только к последней.

— А предыдущие разве не его рукой написаны?

— В том-то и дело, что нет. Почерк на них женский. Предполагается, что писала его дочь. Сейчас этим занимается старший лейтенант Самойлов.

— Ну, а от той телеграммы, что его рукой написана, он ведь не отказывается? Этого разве недостаточно, чтобы…

— Пока недостаточно, Василий Николаевич, ибо в поселке Медовом, расположенном неподалеку от станции Грибово, действительно проживает Серегин Иван Петрович. Мало того — его племянник Семен Орликов на самом деле недавно переехал на Красноармейскую улицу. Только вот номер дома оказался не двадцать три, а тридцать два. Но Орликова это не смутило, говорит, что случайно перепутал — новый ведь адрес, не привык еще к нему. Да и вообще поторопился старший лейтенант Самойлов с арестом. И не потому, что есть сомнения в причастности Орликова к ограблению девятьсот восьмого. Целесообразнее было бы, пожалуй понаблюдать за ним некоторое время.

— Вы думаете, что это помогло бы нам Козыря выследить?

— Раз Орликов его сообщник, должны же они встречаться.

— А что, если нам показать этого Орликова Жукову? — предлагает Стрельцов.

— С какой целью? — недоуменно поднимает брови Ковалев. — Не вижу в этом смысла.

— Однажды я вам докладывал, что Жуков встретил в Прудках бывшего «коллегу» Козыря по кличке Куркуль, который покупал у Козыря краденое. Не может разве оказаться, что этот Куркуль и Орликов — одно и то же лицо? Ему сколько лет?

— Тридцать восемь.

— По словам Жукова, Куркулю тоже около сорока. Вполне возможно, что это он. А рост?.. Высокий, худощавый?.. Ну так это определенно он!

После некоторого раздумья Ковалев решает, что очная ставка Жукова с Орликовым делу не помешает, и соглашается на предложение капитана.

На следующее утро Стрельцов встречается с Жуковым в конторе вагонного депо.

— Помните, Петр Иванович, вы рассказывали мне о встрече с Куркулем?

— Как же не помнить, товарищ капитан!

— Вы тогда до Прудков его проследили и высказали предположение, что он где-то там обосновался.

— Вполне возможно, товарищ капитан.

— Мы вам покажем сейчас одного человека, и вы скажете: не Куркуль ли это?

— Понимаю, товарищ капитан, — кивает головой Жуков.

Увидев Жукова, Орликов, вопреки ожиданиям Стрельцова, нисколько не теряется, а, напротив, как будто даже радуется встрече со старым знакомым. Во всяком случае, лицо его озаряется приветливой улыбкой. Жуков же, едва взглянув на Орликова, произносит удивленно:

— Это ты, Семафор! Тоже, значит, на старое место потянуло? А я-то думал, что вернулись в родные края только мы с Куркулем. Небось снова с ним вместе?

При упоминании клички «Куркуль» лицо Орликова темнеет, однако, он тотчас овладевает собой и как ни в чем не бывало восклицает беспечно:

— Вон кого вспомнил! А я уж и позабыл, когда виделся с ним в последний раз. Сто лет назад! Это еще когда Козырь тут был. Но с тех пор пути наши разошлись. А ты что, видел его разве?

— В том-то и дело, что видел. И потому удивляюсь, как же это ты-то не встретился с ним?

— Не довелось, — вздыхает Орликов. — Но, может, еще и встретимся…

Дальнейший разговор их не дает Стрельцову ничего интересного, и он приказывает конвоиру увести арестованного.

— Знаете, товарищ капитан, — возбужденно говорит Жуков, как только они остаются одни. — Нечисто тут что-то… Быть того не может, чтобы Орликов (мы его Семафором окрестили) не знал, что Куркуль не только на свободе, но и тут где-то обитает. Скорее всего, даже в Прудках… Они с Куркулем компаньонами были по сбыту краденого. И не у одного только Козыря воровскую добычу перекупали. Главным, правда, всегда был Куркуль. Он башковитее. Козырь даже сказал как-то, что он далеко бы пошел, если посмелее был…

— А теперь посмотрите эту фотографию! — протягивает Стрельцов Жукову небольшую фотокарточку. На ней изображен худощавый мужчина лет сорока.

Едва бросив беглый взгляд на фотографию, Жуков тотчас восклицает:

— Так ведь это и есть Куркуль!

— Вы уверены?

— Все равно как если бы вы мне отца родного показали.

Как только Стрельцов доложил Ковалеву о разговоре с Жуковым, полковник распорядился:

— Немедленно вызывайте машину — едем в Первомайский! Возьмите с собой кого-нибудь из сержантов.

Возле Грибовского отделения милиции машина останавливается, Стрельцов выходит и спустя несколько минут возвращается вместе с лейтенантом Карцевым.

— Докладывайте, — коротко приказывает Ковалев лейтенанту.

— Как мы и предполагали, в почтово-телеграфном отделении станции Грибово в те дни дежурила одна и та же телеграфистка, — сообщает Карцев. — Я имею в виду случаи, когда в Грибово приходили из Прудков интересующие нас телеграммы.

— Ее фамилия Иванова? — спрашивает Стрельцов.

— Так точно, товарищ капитан, Иванова Елена Семеновна.

— После того как я показал Жукову фотографию шофера Иванова и он узнал в нем бывшего сообщника Козыря Куркуля, я уже не сомневался более, что совпадение фамилии грибовской телеграфистки с фамилией первомайского шофера не случайно, — удовлетворенно произносит Стрельцов, и усталое лицо его заметно светлеет.

Спустя полчаса машина останавливается возле дома Иванова. Из нее выходит Стрельцов и решительно стучит в калитку.

За забором начинает лаять собака, но никто не отзывается. Подождав немного, капитан стучит снова, уже громче. Опять никакого ответа, только лай свирепеет все больше.

— Может быть, сбежал? — высказывает предположение Карцев.

— Это исключено: за домом неусыпно вели наблюдение. Да он и сам человек неглупый, на рожон не полезет. Не понимает разве, что бежать, да еще с простреленной рукой, очень рискованно. Куда надежнее невинно пострадавшего разыгрывать. К тому же он, наверное, все еще уверен, будто против него нет никаких улик. Что-то слишком уж долго не открывает никто?!

Едва капитан собирается постучать в третий раз, как из соседней калитки выходит сержант Ерошкин.

— Здравия желаю, товарищ капитан, — приветствует он Стрельцова. — Можете не беспокоиться — тут он.

И почти тотчас же за калиткой раздается голос Иванова:

— На место, Полкан! Чего разгавкался!..

Не спрашивая, кто стучит, Иванов широко распахивает калитку и выходит на улицу.

— А, товарищ капитан! — восклицает он, приветливо кивая Стрельцову. — Заходите, пожалуйста. Давненько вы меня не навещали. Я уж думал, что и не зайдете больше.

— Здравствуйте, Куркуль!

Стрельцов делает знак приехавшему с ним сержанту. Вдвоем с Ерошкиным они быстро обыскивают Иванова.

— Вы, видно, путаете меня с кем-то, — возмущается Иванов. — Или шутите, может быть?..

— Какие уж там шутки, — хмуро усмехается Стрельцов.

Иванов держится с отменным хладнокровием и ничем не выдает своего волнения.

— Ваша воля, — говорит он обиженным тоном. — Можете шутить, если это вам нравится. Похоже, вы действительно меня с кем-то спутали…

— На сей раз уже не спутаем, — замечает молчавший до сих пор и с любопытством рассматривавший Иванова Ковалев. — Товарищ сержант, в машину его!

* * *

Когда Иванова вводят на допрос к Ковалеву, он произносит тонем глубоко обиженного человека:

— Что же это получается, гражданин начальник? Стоит только бывшему правонарушителю, честно отбывшему свой срок наказания, попытаться встать на честный путь, как ому сразу же пришивают какое-то дело.

— А против того, что ваша воровская кличка Куркуль, уже не возражаете, значит? — спрашивает полковник, дивясь его выдержке.

— А чего же тут возражать теперь? — пожимает плечами Иванов. — Это вам нетрудно было установить, хотя я, откровенно говоря, забыл указать свою судимость в анкете, которую заполнил при поступлении на работу.

— Почему под Козыря работали? — задает вопрос Стрельцов.

— То есть как это под Козыря? Я и не думал…

— Да, сначала не думали, — строго прерывает Иванова Ковалев. — Сначала хотели только его методом воспользоваться. А когда по всей дороге слух пошел, будто все совершенное вами дело рук Козыря, решили, что вам это только на руку. Милиция, мол, обязательно по неверному пути пойдет. Вы и в самом деле чуть было нас не провели, заявив, что ранил вас какой-то бандит, по внешнему виду похожий на Козыря. На самом же деле вас в ту ночь лейтенант Карцев ранил на крыше товарного поезда на перегоне Грибово — Нервомайская, когда вы снова собрались девятьсот восьмой ограбить.

— Это еще нужно доказать! — зло восклицает Иванов.

— И докажем, — спокойно продолжает Ковалев, закуривая сигарету. — Сестрица ваша, Елена Семеновна Иванова, расскажет нам, как передавала вам содержание телеграмм, адресованных на имя то Гусакова, то Тюрина, но не востребованных ими, ибо адресатов этих и не существовало. Внесет нужную ясность и отправитель этих телеграмм, наводчик ваш Орликов, по кличке Семафор. Попался он, отправляя вам последнюю телеграмму, хотя на сей раз она была адресована реально существующему лицу и текст ее почти соответствовал действительности. Истинный же смысл ее был, конечно, все тот же: сообщение о вагоне с ценным грузом и местонахождением стрелка охраны.

На все доводы Ковалева и Стрельцова Иванов отвечал упорным молчанием, а иногда и злобной усмешкой. Сдался он лишь тогда, когда во дворе его дома нашли искусно замаскированный тайник. В нем кроме награбленных товаров обнаружен был и пистолет, пулю из которого он выпустил в стену собственного дома, имитируя покушение на самого себя.

А несколько дней спустя на имя полковника Ковалева приходит сообщение о дальнейшей судьбе подлинного Козыря. При побеге из заключения он был ранен и погиб в одном из многочисленных болот, через которые приходилось пробираться. Труп его после длительных поисков был обнаружен и опознан.

— Можно считать, что на нашей дороге этот псевдо-Козырь и в буквальном, и в переносном смысле был последним козырем бандитской «колоды», — рассказав об этом Карцеву, подвел итог капитан Стрельцов.

ИМЕНЕМ ЗАКОНА

Майор Миронов не верит ни в какую интуицию. Его бог — неопровержимые факты. Их, правда, не легко добыть, но он предпринимает все возможное, а подчас и невозможное, чтобы они в конце концов оказались у него в руках. И как бы ни было трудно, он всякий раз делает это не только с большим усердием, но и с удовольствием, видя в этом свое призвание. Поэтому-то он и досадует на своего начальника подполковника Волкова, которому для суждения о людях вроде и не требуется никаких фактов. Он, если и не с первого взгляда, то уж во всяком случае в весьма непродолжительное время либо «поверит» в кого-то, либо сразу же в нем «усомнится».

— У Василия Андреевича хорошее «чутье», — уважительно говорят о нем почти все сотрудники, а Миронова это только злит.

— Что значит любая интуиция без фактов, без доказательств? — негодует он. — И потом вообще не очень-то серьезно в наш век столь блестящих успехов науки в целом и криминалистики в частности говорить о каком-то «чутье», о возможности «поверить» в кого-то или «усомниться» в ком-то… Это же отбрасывает нас к криминалистическому знахарству…

Ну, конечно же, он не говорит всего этому самому Волкову. И не потому, что боится. Просто он уважает этого человека при всем своем несогласии с его методом и взглядами на людей. Вот и теперь начинает действовать ему на нервы ни на чем, казалось бы, не основанная предубежденность Волкова к старшему лейтенанту Антипову. Звезд с неба тот не хватает, конечно, до этого ему далеко, но он отличный, незаменимый исполнитель. Ловкий, предприимчивый. Что в нем не нравится Волкову, не очень понятно даже…

Ну да, эти фотографии, которые так пристально рассматривает сейчас Волков, действительно не удались Антипову. Но ведь тому есть свои причины — аппарат для ночных съемок пока еще плохо освоен. Есть у него и еще кое-какие промахи, — а у кого их нет? Почему же тогда прощает он это другим оперативным работникам, а к Антипову так придирчив?

Можно, конечно, спросить его об этом, но Миронову не хочется сегодня начинать этот неприятный разговор. И, стараясь ничем не выдавать своего раздражения, он делает вид, что с интересом наблюдает за действиями Волкова.

Сидя за своим письменным столом, подполковник медленно приподнимает колпачок пластмассовой настольной лампы до тех пор, пока глянцевая бумага на разложенных перед ним фотографиях перестает отсвечивать. На всех шести снимках изображены два человека на фоне густой листвы какого-то кустарника. Фигуры их при этом запечатлены в очень странных, почти неестественных позах. Лишь на одной из фотографий с трудом можно разглядеть неправильный профиль пожилого человека в пенсне. Верхняя часть лица второго мужчины на двух снимках прикрыта широкими полями шляпы, на остальных — его лицо вообще обращено в противоположную от аппарата сторону.

— Странно все это, — задумчиво произносит подполковник Волков, собирая фотографии в левую руку и раздвигая их веером, наподобие игральных карт.

Майор Миронов, сидящий по другую сторону стола, настороженно приподнимает густые брови:

— Ты, значит, считаешь, что Антипов…

— Ничего я не считаю, говорю только, что странно. Почему это вдруг почти на всех шести снимках интересующий нас человек обращен спиной к объективу? Узнать тут можно одного только Мерцалова, и без того хорошо нам известного.

Подполковник бросает фотографии на стол, и все они, кроме двух, на которых изображен Мерцалов, переворачиваются обратной стороной.

«Символично…» — мелькает мысль у Миронова. Вслух он произносит:

— Ты же знаешь, Василий Андреевич, Антипов впервые пользовался аппаратом для ночных съемок, и неудивительно, что у него, как говорится, первый блин комом…

Волков, ничего ему не отвечая, встает из-за стола и тяжело прохаживается по кабинету. Миронов терпеливо наблюдает за ним некоторое время, потом спрашивает:

— Ты, кажется, вообще недоволен делом Мерцалова?

— Не в восторге, во всяком случае, — присаживаясь на край стола, хмуро замечает Волков. — Откровенно тебе скажу, Михаил Ильич: не ожидал я, что проведешь ты его так грубо. Как же можно было арестовывать Мерцалова, не установив всех его связей?

— Но ведь у нас и без того более чем достаточно доказательств его спекуляции драгоценностями…

— А кому он продал последнюю партию брильянтов? — снова хмурится Волков. — Продал же он, судя по всему, тысяч на четыреста-пятьсот, если не больше.

— При обыске у него было обнаружено семьсот пятьдесят тысяч наличными, — замечает Миронов.

— Вот видишь! И это, может быть, именно та сумма, на которую Мерцалов продал последнюю партию брильянтов. Он явно не успел ни пустить ее в оборот, ни положить на предъявительские счета в сберкассы. Разве ты не понимаешь, что, узнав фамилию человека, купившего у Мерцалова драгоценности на такую сумму, нападем мы на след очень крупного дельца?

— Не считаешь же ты меня совершеннейшим болваном, Василий Андреевич? — обиженно восклицает Миронов. — Сам знаешь, предпринимали мы все возможное, чтобы установить эту таинственную личность. К сожалению, не удалось вот сфотографировать лица его во время тайного свидания с Мерцаловым. Но не все же потеряно. Есть возможность теперь узнать о нем кое-что от самого Мерцалова, хотя он и упорствует пока. Тянуть же с арестом Мерцалова было рискованно. Мы и так взяли его уже в аэропорту.

— А кто допрашивает его?

— Антипов.

— Опять Антипов?

— Да что у тебя за неприязнь такая к этому человеку?

Подполковник не может достаточно убедительно ответить на этот вопрос. Старший лейтенант Антипов давно уже внушает ему чувство, близкое к антипатии своей чрезмерной самоуверенностью. Не любит таких Волков.

«Не очень-то разбираешься ты в людях, Михаил…» — с досадой думает он о Миронове.

А Миронова так и подмывает поговорить с Волковым «начистоту».

— Ты знаешь, Василий Андреевич, я тебя уважаю, — с трудом сдерживая раздражение, произносит он. — Но тебе известно и мое кредо — бесспорные факты. Даже доверие должно быть обоснованным, а тем более — недоверие… А ты слепо не доверяешь Антипову, зато какого-то мальчишку Алехина прочишь мне в помощники. Откуда это недоверие к одному и вера в таланты другого? Интуиция? А где уверенность, что она тебя не подведет?

— Не знаю, что ты имеешь в виду под интуицией, — спокойно замечает Волков, поудобнее устраиваясь в кресле, — а мне лично разбираться в людях помогают тридцать лет моей работы в милиции. Называй это как хочешь, я же считаю это опытом, вернее опытностью.

— Но ведь подводила же тебя эта опытность? Ошибался же ты?..

— Ошибался, — признается Василий Андреевич. — И не раз. Может быть, и теперь ошибаюсь, но если ты заметил, я никогда ничего не утверждаю до поры до времени. Ну, и хватит об этом. Давай лучше о деле. Допрос Мерцалова — дело серьезное. Ты этого никому не передоверяй.

— Слушаюсь, — холодно отзывается Миронов, хотя и считает, что Антипов мог бы сделать это не хуже, а может быть, даже лучше его. Есть у Антипова, по глубокому убеждению Миронова, какая-то удивительная способность «влезать к людям в душу», добираться до самых сокровенных мыслей.

— Ну, а теперь — по домам! — решительно заключает Волков. — Мы и так слишком засиделись.

На следующее утро, едва подполковник Волков появляется в своем отделе, майор Миронов докладывает ему заметно дрогнувшим голосом:

— Мерцалов скончался от инфаркта, Василий Андреевич…

— Что ты говоришь?! Когда?

— В час ночи.

Значит, не обмануло его предчувствие — не обошлось без сюрприза это дело со спекулянтом брильянтами…

— Срочно разберись во всем и доложи! — приказывает он Миронову. — Не сомневаюсь, что дело тут нечисто.

Майор Миронов тотчас же вызывает своего помощника, старшего лейтенанта Антипова, довольно молодого еще, но уже лысеющего человека. У Антипова растерянный вид. На вопрос Миронова, как все это произошло, он лишь беспомощно разводит руками:

— Кто же его знал, товарищ майор, что он сердечник… У него, оказывается, уже было два инфаркта.

— А кто из наших врачей засвидетельствовал смерть?

— Логинов.

— Попросите его ко мне.

Логинов подтверждает все, что сообщил Антипов. Да, действительно, у Мерцалова уже были два инфаркта, и умер он от третьего. Причина последнего — видимо, потрясение, вызванное арестом. Все как будто бы вполне естественно, однако Миронова это не успокаивает. Ему не нравится, что Антипов заметно нервничает почему-то, а Логинов явно не договаривает чего-то.

— Только ли в аресте причина третьего инфаркта? — пристально глядя в глаза врачу, спрашивает Миронов. — Почему случилось это не в день ареста, а спустя несколько дней?

Логинов недоуменно пожимает плечами:

— Весьма возможно, что было и еще какое-то обстоятельство, потрясшее его сильнее ареста.

— А смерть Мерцалова наступила мгновенно?

— Нет, боюсь, что не мгновенно…

— Как вы думаете, его еще можно было спасти, если бы вовремя была оказана медицинская помощь?

— Или хотя бы оказался под рукой нитроглицерин, — добавляет Логинов.

— А его тоже не было?

— Да, не было. И это очень странно. У человека, перенесшего два инфаркта, не могло не быть при себе валидола и нитроглицерина.

Миронов переводит взгляд на Антипова. Старший лейтенант заметно бледнеет. На лбу его выступает испарина. Не ожидая нового вопроса, он произносит скороговоркой:

— Возможно, при обыске у него отобрали все это.

— А вы даже не поинтересовались, что именно у него отобрали?

— Я интересовался главным образом документами, записными книжками и записками. Но были, кажется, и какие-то лекарства…

— А он разве не протестовал, когда отбирали у него валидол и нитроглицерин? — интересуется Логинов.

— Он протестовал по поводу каждой отобранной у него бумажки, — уже несколько успокоившись, отвечает Антипов. — А лекарства я тоже не мог ему оставить — я ведь не врач. Мало ли что могло быть среди этих лекарств. В пробирке с нитроглицерином мог оказаться и цианистый калий.

— Почему же вы мне не доложили об этом? — спрашивает Миронов, в упор глядя в серые глаза Антипова.

— В этом я действительно виноват, товарищ майор, — спокойно выдерживая взгляд Миронова, отвечает Антипов. — Этого я не сделал. Не хотел вас беспокоить по пустякам.

«Как он может так хладнокровно говорить об этом? — теперь уже с неприязнью думает об Антипове Миронов. — Ох, кажется, и на этот раз не подвела Волкова его интуиция…»

— Кто дежурил по отделу в эту ночь? — хмуро спрашивает он Антипова.

— Лейтенант Алехин.

— Вызовите его ко мне и можете быть свободны.

Лейтенант Алехин недавно в отделе Волкова. Всего два месяца. Он в ОБХСС — прямо из милицейской школы. Подтянут, как хорошо вышколенный курсант военного училища. Невысок ростом, широкоплеч. Похоже, что занимается спортом. Лицо открытое, смышленое. Миронову помнится, что Волков хвалил его за что-то…

— Докладывайте, лейтенант, — строго обращается к нему Миронов, — что произошло за время вашего дежурства?

Алехин хотя и отрапортовал уже обо всем Волкову, повторяет теперь свой рапорт и майору. Но Миронову все это уже известно, и он нетерпеливо перебивает его:

— Вы мне лучше скажите, когда ушел Антипов из отдела?

— Часов в одиннадцать вечера.

— Был он у Мерцалова?

— Был, но недолго. Старшина Мохов сообщил мне, что он заходил к нему буквально на минутку. И утром сегодня снова пытался зайти. Но как только стало мне известно о смерти Мерцалова, я приказал Мохову без разрешения подполковника Волкова никого к нему не пускать.

Майор Миронов несколько минут задумчиво ходит по кабинету, потом решительно произносит:

— Идемте!

Они входят в помещение, в котором был заключен Мерцалов. Их встречает старшина Мохов.

Откозыряв майору, он протягивает ему скомканный листок бумаги, на котором напечатано что-то на машинке.

— Вот, товарищ майор! Нашел это только что под койкой Мерцалова.

Миронов торопливо расправляет складки бумаги и с удивлением читает:

«Уважаемый Семен Семенович! Хотя я и не принадлежу к числу Ваших друзей, считаю, однако ж, долгом своим сообщить Вам, что супруга Ваша, Софья Борисовна, продав Вашу дачу и «Волгу», выехала с небезызвестным Вам «Герцогом» во Львов. Помогли ей в этом Ваши лучшие друзья. А ведь я, если помните, не рекомендовал Вам торопиться с оформлением Вашего имущества на ее имя. Примите мои соболезнования по этому прискорбному случаю.

Регент.

P. S. Письмецо по прочтении уничтожьте».

Миронов прячет письмо в карман и спешит к Волкову, забыв о сопровождающем его лейтенанте.

Подполковник перечитывает записку дважды.

— Твое мнение? — оборачивается он к Миронову. — Кто, по-твоему, передал ему это письмо?

— Антипов, — почти не задумываясь, отвечает майор.

— Понял, наконец, что это за человек? Спроси его все-таки, зачем он заходил к Мерцалову в одиннадцать.

— Что-нибудь выдумает, конечно. Как же ему теперь признаться, если письмо это сыграло такую роковую роль в жизни Мерцалова?

— А тебе не кажется, что оно для того и предназначалось?

Миронов оторопело поднимает брови. Он понял мысль Волкова, но все еще не хочет верить этому.

— Во всяком случае, — торопливо заключает подполковник, — нам следует иметь в виду и такую возможность. А Антипова ты пришли ко мне.

Как только старший лейтенант приходит к Волкову, подполковник сразу же показывает ему письмо «Регента».

— Виноват, Василий Андреевич, — тотчас же сознается Антипов. — Это я его передал… Думал, что как-только прочтет его Мерцалов, от расстройства сразу же «расколется» и всех своих «клиентов» выдаст.

— Но как же можно было передавать ему такое письмо, не показав его ни мне, ни Миронову?

Старший лейтенант лишь сокрушенно разводит руками…

Теперь и Миронов начинает верить в злой умысел Антипова.

— Но почему же он не забрал у него письма тотчас же, как только дал его прочесть Мерцалову? — спрашивает он Волкова.

— А он и не стал ждать, пока Мерцалов прочтет его, — объясняет Волков. — Он ведь знал о болезни сердца и боялся, видимо, что письмо может доконать его тотчас же. Решил, наверно, что безопаснее будет зайти за ним попозже. К тому же рассчитывал, верно, что Мерцалов послушается совета «Регента» и сам уничтожит это письмо. А Алехин поступил очень разумно, не разрешив никого впускать к Мерцалову. Вот Антипову и пришлось теперь сознаться. Он ведь не дурак и понимает, что мы бы ему все равно не поверили, если бы он стал отрицать передачу письма Мерцалову. А так получается вроде перестарался.

В тот же день Василий Андреевич докладывает о всем происшедшем начальнику Управления по борьбе с хищениями социалистической собственности и просит его санкции на увольнение Антипова из органов ОБХСС. Начальник без особого сожаления утверждает решение Волкова.

— У него ведь были, кажется, и еще какие-то проступки? — спрашивает он, перелистывая личное дело Антипова.

— Есть и еще кое-что, — хмурится Волков. — Но для увольнения достаточно и этого дела с Мерцаловым.

— Кого же ты возьмешь теперь себе в помощники? — с невольным вздохом облегчения спрашивает Волков Миронова, показывая ему приказ об увольнении Антипова.

— А ты кого посоветуешь?

— Лейтенанта Алехина.

— Алехина? — удивляется Миронов. — Этого мальчишку?

— Из таких мальчишек хорошие работники получаются. Он с характером. Займись им, поставь на ноги.

— Ну что ж, давай попробуем, — вяло соглашается Миронов.

— А на деле Мерцалова в связи с его смертью не ставь креста, — будто угадав его мрачные мысли, замечает Волков. — Сегодня же проверь, правда ли, что его жена продала дачу и автомашину. И если она никуда не уезжала, займись ею лично. Быть не может, чтобы она совершенно ничего не знала о клиентуре своего супруга.

В тот же день выясняется, что жена подпольного миллионера Мерцалова действительно уехала во Львов. Но ни дачи, ни «Волги» она не продала, а лишь поручила вести переговоры о продаже этого имущества своему брату.

— А ты спросил у ее брата, с кем она во Львов поехала? — интересуется Волков. — Может быть, ему известно, кто такой «Герцог»?

— Спрашивал, — мрачно отвечает Миронов. — Говорит, что понятия не имеет ни о «Герцоге», ни о «Регенте». А сестра будто бы уехала одна. Если «Герцог» действительно ее любовник, может быть, брат Мерцалова и в самом деле не знает о нем ничего. В поезд ведь могли они сесть, как посторонние люди.

— Ну что ж, будем считать, что вдова Мерцалова на время выпала из игры, — спокойно заключает Волков, но Миронову почему-то кажется, что он лишь делает вид, что его не обескураживают эти оплошные неудачи. — Займемся тогда их квартирой и дачей.

— Но ведь занимались уже… Обыскивали и ни» чего не нашли.

— Значит, плохо занимались, — убежденно заявляет Волков. — Не все тайники обнаружили. У него что за мебель в квартире?

— Дорогие старинные гарнитуры. Мы их тщательно простукивали…

— А рентген?

— Наша рентгеновская установка в тот день была занята.

— Я прямо-таки не узнаю тебя, Михаил! — всплескивает руками Волков. — Такой энтузиаст всех новых научно-технических средств криминалистики и вдруг отказался и от рентгена и от гаммаграфии. Уж не Антипов ли убедил тебя, что Мерцалов нам и без того все расскажет?

— Я и без Антипова не сомневался в этом. Еще один-два допроса, и он бы действительно во всем признался.

— Значит, не сомневались в этом и его сообщники, — усмехается Волков. — Вот они и помогли ему стать «немым, как могила». Поправляй теперь свою ошибку — повтори обыск с помощью современной криминалистической техники.

Приступить к повторному обыску майор Миронов решает с утра следующего дня. Вопреки правилу производить обыски различных помещений одновременно, майор решает заняться сначала городской квартирой Мерцалова. Он не опасается, что, узнав о повторном обыске в квартире Мерцалова, кто-нибудь подготовится к этому на его даче. Дачу эту еще вчера опечатали и установили за ней наблюдение.

Алехин на таком деле впервые. До этого он знал о поисках тайников в квартирах лиц, заподозренных в преступлении, лишь по учебникам криминалистики. А теперь ему самому приходится помогать эксперту из научно-технического отдела перетаскивать портативную рентгеновскую установку из одного угла комнаты Мерцалова в другой. Сначала просвечивают ею массивный письменный стол на львиных лапах, затем книжный шкаф и сервант. На люминесцирующем экране видна слоистая структура дерева, шипы и стыки планок мебели, замки и петли. Но вот просвечена, наконец, вся мебель, даже кресла и стулья, а тайников нигде не обнаружено.

Не оставляет без внимания майор Миронов паркет пола, обои стен, переплеты окон и двери, но все напрасно…

— Теперь-то Василий Андреевич ни в чем не сможет нас упрекнуть, — устало произносит он, выключая установку. — За то, что нет тут никаких тайников, можно уже ручаться.

За город выезжают они во второй половине дня. Неподалеку от дачи Мерцалова их останавливает младший лейтенант и докладывает майору, что во время его дежурства все было спокойно.

Дача Мерцалова большая, четырехкомнатная, с плитой на кухне и изразцовыми печами в столовой и спальне. В отличие от городской его квартиры мебель тут современная, главным образом финская, из карельской березы.

«В такой не укроешь тайничка…» — невольно думает Алехин, но приглашенный Мироновым эксперт и не пытается просвечивать ее. В руках его теперь не рентгеновская, а гаммаграфическая установка, состоящая из свинцового контейнера с изотопом радиоактивного тулия. Майора Миронова интересует теперь главным образом кирпичная кладка печей и кухонной плиты. Вместе с экспертом он тщательно обстукивает ее и в тех местах, которые кажутся им подозрительными, ставит кресты мягким черным карандашом, нумеруя их римскими цифрами.

— Жаль, что мы не увидим, что там за кирпичной кладкой, пока не проявим гаммаграфий, — вздыхает Миронов, подавая эксперту кассеты. — Но я надеюсь, вы проявите их сегодня же. Не знаю, во всех ли печах есть тайники, но вот здесь — безусловно.

И он еще раз громко стучит по кирпичам, помеченным самым большим крестом.

Просвечивание кирпичной кладки гамма-излучением занимает довольно много времени. Они завершают работу лишь к концу дня и тотчас же уезжают в управление.

…Рабочий день давно уже кончился, а они все еще сидят в кабинете Миронова, с нетерпением ожидая звонка из фотолаборатории научно-технического отдела. Раза два к ним заглядывал Волков, тоже засидевшийся за каким-то срочным делом.

— Ну что вы, право, сидите тут, как дети, — укоризненно качал он головой, — все разно ведь до утра мы ничего не сможем предпринять.

— В самом деле, товарищ Алехин, шли бы вы домой, — обращался к лейтенанту Миронов.

— Если это не приказ, то позвольте мне все-таки остаться, — умоляющими глазами смотрел на майора Алехин.

И вот они сидят и ждут, рассеянно перелистывая папки с делами. А когда Миронов решает все же отправить Алехина домой, раздается долгожданный звонок.

— Вы зайдете посмотреть их у нас или вам прислать? — спрашивает Миронова эксперт научно-технического отдела, сообщив ему, что из всех снимков только на одном обнаружились очертания тайника.

— Пожалуй, мы лучше зайдем, — решает Миронов.

Можно было бы и не брать с собой Алехина, но майор понимает, как не терпится и ему посмотреть на гаммаграфии.

Алехин ни разу еще не был в научно-техническом отделе и лабораториях Управления. Прежде чем попасть в лабораторию, в которой обрабатываются рентгеновские снимки и гаммаграфии, они проходят через отдел электронно-оптических методов исследования вещественных доказательств. Сейчас здесь пусто, лишь один эксперт и несколько лаборантов выполняют какое-то срочное исследование на электронно-оптическом преобразователе, к которому подключен микроскоп. В углу обрисовываются внушительные контуры электронного микроскопа.

Алехин заметно отстает от Миронова, с любопытством всматриваясь в сложную аппаратуру, заполняющую просторную комнату.

«Надо будет прийти сюда как-нибудь и посмотреть на все эти аппараты в действии», — думает Евгений, останавливаясь у бинокулярного микроскопа, укрепленного на сверкающем металлическом штативе. А рядом — еще более совершенный, увеличивающий уже не в сотни, а в тысячи раз сравнительный микроскоп, применяемый для судебно-баллистической экспертизы.

«Сколько тут тончайшей современной техники!» — почти с благоговением думает Алехин, всматриваясь в аппараты, многие из которых ему совершенно не знакомы. Он лишь смутно догадывается, что некоторые из них предназначаются, видимо, для исследований в ультрафиолетовых и инфракрасных лучах, Вон та установка со светонепроницаемым кожухом, наверно, ультрафиолетовая аналитическая лампа, позволяющая обнаружить самые искусные подделки документов.

«Надо, однако, поспешить к Миронову — он уже скрылся за дверью фотолаборатории», — торопит себя Евгений, с трудом отрывая восхищенный взгляд от электронных приборов.

В фотолаборатории, кроме Миронова и эксперта, производившего исследование гаммаграфий кирпичной кладки дачи Мерцалова, с удивлением видит он подполковника Волкова, сосредоточенно рассматривающего проявленную пленку.

— Поздравляю тебя с явной удачей! — протягивая одну из пленок Миронову, весело улыбается Василий Андреевич, — Вот посмотри сам — на снимке довольно четко обозначен не только тайник в кирпичной кладке, но и какие-то предметы. Вот эти круглые пятнышки — видимо, брильянты. А здесь, по-видимому, какие-то документы. Так ведь, Илья Ильич? — обращается Волков к эксперту.

— Да, пожалуй. Скорее всего это записная книжка и еще какие-то разрозненные бумаги.

— Завтра мы это проверим, — решает Волков, — а теперь — по домам!

— Почему завтра? — удивляется Миронов.

— Поздно уже. Пока доедете — темно будет.

— Ну и что же? Разве нельзя разобрать кирпичную кладку при электрическом свете? Если не возражаешь, я… — майор бросает торопливый взгляд на лейтенанта Алехина и добавляет: — Мы выедем туда немедленно.

…И вот они снова на даче Мерцалова. В сумерках она выглядит неуютно, мрачно. Даже когда Миронов зажигает свет, все здесь кажется Алехину каким-то зловещим, особенно тени в неосвещенных комнатах.

Приглашенный Мироновым сотрудник научно-технического отдела неторопливо извлекает из печной стенки кирпичи. Майор внимательно следит за его движениями, нетерпеливо заглядывая из-за его плеча в образовавшееся отверстие. А как только тот вынимает последний кирпич наружной стенки тайника, Миронов зажигает электрический фонарь и освещает им тайное хранилище подпольного миллионера.

Алехин уже не сводит больше глаз с правой руки майора, извлекающей из тайника сначала горсть брильянтов, затем небольшую пачку каких-то бумаг и потрепанную записную книжку.

— Все? — спрашивает Алехин, складывая содержимое тайника на стол.

— Все, — отвечает Миронов, вытирая пыльные руки носовым платком. — Вы посчитали брильянты? Сколько их тут? Тринадцать? Но вес невелик. Каратов по пяти. Ну-с, а что за бумаги?.. Квитанции, расписки, накладные… Даты все старые, трехлетней давности. В-ряд ли это пригодится нам. А что в записной книжке? Адреса… Это уже интереснее. Вот, кажется, и записи о проведенных операциях за этот год: «13.I — 2 по 5 кар. — А. С. 21.II — 5 по 10 кар. — М. П.»… За датой, видимо, указано количество брильянтов и вес их в каратах, а инициалами — клиенты. Кстати, вот и знакомая фамилия, вернее кличка, — «Герцог». «10.VI — 11 по 7 кар. — Герцогу».

Майор торопливо перелистывает странички записной книжки. Из нее выпадает железнодорожный билет. Алехин поднимает его. Смотрит на свет.

— Пригородный. Вторая зона. Куплен двадцатого июня в два конца.

— Двадцатого, говорите? — переспрашивает майор. — В этот день он совершил, видимо, последнюю свою операцию. Вот она тут записана: «20.VI — 15 по 5 кар. — Антиквару». Ну да, конечно же, это последняя его операция. Ведь мы его арестовали утром двадцать первого! — возбужденно восклицает Миронов. — Дайте-ка сюда этот билет, он может нам пригодиться.

Пока майор с лейтенантом разбирали документы Мерцалова, сотрудник научно-технического отдела исследовал тайник.

— А ведь Мерцалов хитро это придумал! — замечает он, доставая из печи скошенный с двух сторон на конус кирпич. — Посмотрите-ка, товарищ Миронов, где у него был оборудован вход в тайничок. Вот этот кирпич закладывался изнутри и при надобности вынимался. Стоит только руку в печку поглубже засунуть и приподнять кирпичик вверх. А я-то ломал себе голову, как же он тайничком своим пользовался. Неужели, думаю, разбирал, а потом снова замуровывал кирпичную кладку, как только нужно было взять или положить туда что-нибудь?

Майор тоже подходит к печке и просовывает руку со сточенным кирпичом в дымоход.

— Да, действительно, остроумно придумано, — соглашается он. — Спасибо вам за это открытие, Константин Фомич!

Ей кажется, что сегодня все выглядит по-другому. И такой привычный, давно уже надоевший однообразный пейзаж за окном дачного вагона, и маленькие невзрачные пригородные станции, и шумные пассажиры, и даже этот парень, сидящий сейчас против нее. Два-три раза в неделю, возвращаясь из Москвы на дачу в Березовскую, Вера непременно оказывалась не только в одном вагоне с ним, но и почти всегда видела его перед собой. Удивительнее же всего было то, что парень этот, не сводивший с нее взгляда, даже не попытался ни разу заговорить с нею. Вначале, впрочем, все это мало интересовало Веру, потом стало раздражать, сегодня же, однако, она даже, кажется, рада, что он опять сидит напротив и украдкой смотрит ей в глаза.

«Какой он удивительно застенчивый, — с непонятной для самой себя теплотой думает теперь Вера, приглядываясь к парню. — И очень милый… С чудесными, добрыми глазами».

А парень самый обыкновенный, с простым, открытым, загорелым лицом. Можно было бы, пожалуй, назвать его даже мужественным, если бы не этот нежный взгляд, устремленный на Веру.

«Кто же он такой? — продолжает размышлять Вера. — Инженер, рабочий или, может быть, студент?..»

И вдруг, сама себе удивляясь, она обращается к парню с самой банальной фразой, какую только можно придумать:

— Чудесная сегодня погода, не правда ли?

— О!.. — только и в состоянии выговорить парень. Сделав какое-то судорожное глотательное движение, он добавляет торопливо, словно опасаясь, что Вера снова нахмурится и отвернется от него, как она обычно делала это всякий раз, встречаясь с ним глазами.

— А вас, наверно, поздравить можно?

— Как это вы догадались? — поражается Вера.

— О, это не трудно, — смеется парень, а у самого глаза так и лучатся. — Видно, удачно экзамены сдали?

— Да вы просто волшебник какой-то! — восклицает Вера. Догадка его кажется ей непостижимой, хотя нет ничего проще прийти к подобному выводу. Парень ведь много раз видел ее с тетрадями и еще так хорошо знакомыми ему учебниками десятого класса. Девушка была озабочена все эти дни, читала и перечитывала какие-то записки, повторяла что-то про себя и казалась очень неприветливой и хмурой. А теперь учебники ее небрежно брошены на полку, а с лица почти не сходит улыбка.

— Я действительно сдала сегодня последний экзамен и принята в институт, — радостно сообщает Вера.

На станции Березовской, с трудом пробравшись сквозь толпу пассажиров, заполнявших тамбур, они вместе выходят из вагона и направляются к поселку, на окраине которого находится дача Веры. Некоторое время они идут молча: Вера, погруженная в радостные мысли, парень, все еще робея и, видимо, не очень еще веря своему маленькому счастью. Потом девушка останавливается вдруг и говорит улыбаясь:

— Давайте все-таки познакомимся. Только сделаем это так: назовем друг другу лишь наши имена и пусть потом каждый строит догадки о другом. Согласны?

— Согласен, — охотно отзывается парень.

— Меня-то, правда, вы почти разгадали уже, — продолжает Вера, — а сами для меня все еще незнакомец. И, знаете, я люблю незнакомцев. Они таинственные какие-то. Ведь страшно же увлекательно строить догадки о них, придумывать им профессию, жизнь, судьбу… И уж, конечно, куда интереснее все это, чем то, что оказывается всякий раз, когда узнаешь потом, кто они на самом деле, эти «незнакомцы». Вы не обижайтесь только! — тотчас же горячо восклицает Вера, невольно хватая парня за руку. — Но ведь действительно не так-то уж много на свете интересных людей. Я одного только знаю сильного, смелого, умного и вообще замечательного человека — моего папу!

Парню становится легче на душе, как только он узнает, что этот замечательный человек — ее отец, а не школьный товарищ или сосед по даче.

— Ну, так как же вас зовут, незнакомец? — улыбаясь, спрашивает Вера.

— Евгений, — отвечает парень, порывисто протягивая руку девушке.

— А я Вера. Очень прозаическое имя, не правда ли?

— Почему же?! — совершенно искренне удивляется Евгений. — Что может быть лучше такого имени?

Молодые люди подходят к перекрестку двух улиц, и Вера спрашивает:

— Вы снимаете дачу в Березовской или постоянно тут живете?

— Да нет, я вообще никак тут не живу, — смущенно признается Евгений. — У меня тут приятель… бывший школьный товарищ.

— И вы к нему так часто ездите? — удивляется Вера. — Ведь я вас чуть ли не каждый день вижу. На какой же улице он живет?

— На Луговой.

— Ну, так вам тогда налево. — И Вера протягивает руку Евгению. — До свидания, «незнакомец»! Мы с вами еще увидимся, наверно.

Евгений хочет попросить у Веры разрешения проводить ее до дома, но внимание его привлекает человек, шедший все время сзади и теперь остановившийся неподалеку от них. Он делает вид, что зашнуровывает развязавшийся ботинок, но Евгению почему-то кажется, что он следит за ними.

— Мы обязательно должны встретиться! — горячо, но теперь уже несколько понизив голос, произносит Евгений. — Скажите только когда.

Вера раздумывает несколько мгновений, безразличным взглядом рассматривая человека, все еще зашнуровывающего свои ботинки.

— А мы лучше так сделаем, — решает наконец она: — Дайте мне ваш телефон, и я сама позвоню вам, как только мне захочется вас увидеть. Не возражаете?

Разве может возражать Евгений против такого предложения? Он поспешно достает записную книжку, пишет номер своего телефона, вырывает листок и протягивает его Вере.

Конечно, нужно бы сказать при этом что-нибудь такое, из чего Вера заключила бы, что он человек незаурядный, интересный. Евгений, однако, не находит нужных слов. А тут еще отвлекает его человек в сером костюме. Он справляется, наконец, со шнурками своих ботинок и медленно идет вдоль главной улицы поселка, но Евгений все еще думает о нем. Кто он такой, этот человек? Может быть, какой-нибудь поклонник Веры, о котором она и не подозревает даже?..

А Вера осторожно освобождает свою руку из руки Евгения и, еще раз кивнув ему, идет в сторону своей дачи. Посмотрев некоторое время ей вслед, Евгений сворачивает на Луговую. Там действительно живет его школьный товарищ Толя Тихонов, с которым обычно виделся он довольно редко, но, с тех пор как встретил в дачном вагоне Веру, стал ездить к нему почти каждый свободный вечер.

В приподнятом настроении направляется он к Тихонову и сейчас. Однако, по мере того как приближается к дому Анатолия, радость его постепенно меркнет. Да, а что хорошего, собственно, произошло? Мало ли с кем могла заговорить девушка в такой счастливый для нее день? А телефон его она или выбросит, или забудет о нем, как только встретится со своими настоящими друзьями.

Вера, однако, немало удивилась бы и могла разочароваться, пожалуй, узнав, что ее «незнакомец» всего лишь оперативный уполномоченный ОБХСС, ибо это был лейтенант милиции Алехин. Его увлечение Верой отодвинуло на второй план, по крайней мере на те дни, служебные дела. А они требовали большого внимания и напряжения сил. Ведь дело Мерцалова было по всем признакам лишь одним из звеньев большой цепи преступных махинаций людей, посягнувших на народное добро. Им занимался теперь весь отдел Волкова.

С тех пор как Алехин познакомился с этим делом, у него не выходил из головы последний таинственный клиент подпольного миллионера, купивший у того самую большую партию брильянтов. Уж очень хотелось Евгению проявить себя на чем-нибудь значительном и, если не поймать, то хотя бы узнать, кто же такой этот человек. Ведь именно он первым обратил внимание на пригородный железнодорожный билет, выпавший из записной книжки Мерцалова. Вот и стал теперь Алехин почти ежедневно после работы ездить по всем трем станциям второй зоны той дороги, в кассе которой был куплен Мерцаловым билет.

Он выходил на каждой из этих станций и знакомился с предприятиями и учреждениями, расположенными неподалеку от нее. Интересовали его и люди. Евгений даже познакомился кое с кем. Во время этих-то поездок, предпринятых по собственной инициативе, он и увидел впервые Веру, возвращавшуюся из института на свою дачу в поселке Березовском. Увидел и потерял голову и ничего уже не мог с собой поделать, думая теперь о ней больше, чем о таинственном клиенте Мерцалова, на след которого, конечно, так и не напал…

…Размышляя обо всем этом, Евгений все ближе подходит к домику Анатолия Тихонова. А когда до него остается каких-нибудь полтораста метров, он лезет зачем-то в карман пиджака и обнаруживает вдруг, что там нет бумажника… Остановившись, судорожно ощупывает Евгений все карманы. Бумажника нет нигде!

«Куда же он девался?.. — проносятся тревожные мысли. — Когда садился в поезд, был ведь. Это я точно помню. Неужели потерял?.. Быть этого не может! Никогда не случалось такого… Значит, стащили! У выхода на Березовской было очень тесно. Особенно в тамбуре. А тут еще нужно было пропустить вперед Веру. Но что же находилось в бумажнике?..»

Еще раз инстинктивным движением проверяет он внутренний левый карман пиджака, в котором, зашпиленные булавкой, лежат комсомольский билет и удостоверение личности. Там все на месте.

«И все же, что было в бумажнике? Зарплата!.. Ведь только сегодня получил ее. Наверно, еще членский билет спортивного клуба и билеты на футбол. Письмо от Вани Михеева. А еще?..»

И вдруг лоб его покрывается испариной.

«Рапорт! В бумажнике лежал еще и рапорт о посещении резинового завода по поручению майора Миронова… Черновик, правда, еще не перепечатанный и без подписи. Собирался завтра с утра выправить его и отдать на машинку…»

Теперь он поворачивается спиной к дому Анатолия и медленно идет к станции, пытаясь восстановить в памяти текст рапорта. Дословно вспомнить, конечно, не удается, но ничего секретного он, кажется, не написал. Кроме названия резинового завода. Завод был назван точно, это он хорошо помнит. А дальше шло сообщение о том, что он, Алехин, по указанию майора Миронова встретился там с секретарем комсомольского комитета завода и имел с ним беседу. Из беседы этой оказалось, что секретарь ни о каких злоупотреблениях конкретно ничего не знает, хотя ему известно, что кое-кто из заводских комсомольцев поговаривает об этом. Вот, кажется, и все…

Расстраиваться из-за потери такого документа, пожалуй, нет оснований. Может быть, тогда и не докладывать об этом Миронову? Но Евгений тотчас же гонит прочь эту предательскую мысль. Он доложит, конечно, обо всем сразу же, как только придет в отдел, жаль только, что завтра не рабочий день…

Кажется, никогда еще не было у Евгения Алехина более мрачного воскресенья. Ни денег, ни билетов на стадион, а в перспективе — неприятный разговор с майором Мироновым завтра утром. Есть от чего приуныть…

Весь день лежит он в самом скверном настроении на диване в своей комнате и без особого интереса читает детективный роман, от которого еще совсем недавно не мог оторваться. После обеда решает сходить в кино и как раз в это время мать приносит ему письмо, только что извлеченное из дверного ящика.

Письмо какое-то странное. Без обратного адреса. Напечатано на машинке. Таких Евгений никогда еще не получал.

«Уважаемый товарищ Алехин, — читает он машинописный текст. — Вы, наверно, обнаружили уже пропажу Вашего бумажника? Не расстраивайтесь, однако, и, как говорилось в старину, благодарите бога, что попал он в руки порядочного человека. Видимо, мы вчера ехали с Вами одним поездом, ибо я обнаружил бумажник Ваш в тамбуре шестого вагона на перегоне между станциями Березовской и Красными песками.

Проще всего было бы занести его к Вам, но с утра я буду занят, а вечером у меня назначена встреча с приятелем в Сокольническом парке культуры. Приезжайте и Вы туда же к девяти вечера. Буду ждать Вас у входа. Вы узнаете меня по светлой шляпе и белому цветку в петлице темного пиджака».

Под печатным текстом стоит подпись. Очень неразборчивая: не то «Ленский», не то «Ланский». За подписью постскриптум:

«Адрес Ваш узнал по конверту письма, присланного Вам другом Вашим Михеевым Иваном Сергеевичем. Оно, к счастью, тоже оказалось в Вашем бумажнике».

«Письмо это действительно находилось в бумажнике, — вспоминает Евгений, радуясь, что все так счастливо кончилось. — Видимо, мне в самом деле повезло!»

И снова сомнения: «Нашел ли? Я ведь не мог его потерять. Этого никогда со мной не случалось. А может быть, все-таки потерял?.. Так обрадовался знакомству с Верой, что и не помнил ничего? Ну, а как же теперь быть? Идти или не идти на встречу с этим Ленским? Надо, конечно, идти, иначе может быть еще хуже. К тому же встреча состоится не в каком-нибудь притоне, а в людном месте, у входа в парк».

Мелькнувшую было мысль — посоветоваться с Мироновым или с Волковым он тотчас же отвергает: «Сам попал в беду, сам и буду выпутываться!..»

…У входа в Сокольнический парк Евгений сразу же замечает среднего роста пожилого мужчину в черном костюме и широкополой светлой шляпе. В петлице его пиджака — белая гвоздика. В том, что именно он автор присланного письма, у Алехина не возникает никаких сомнений. Не задумываясь, он решительно подходит к нему.

— Товарищ Ленский?

— Совершенно верно! А вы товарищ Алехин, наверно? Очень рад с вами познакомиться, рассеянный молодой человек. А вот вам и бумажник ваш.

С этими словами он засовывает руку в боковой карман пиджака, но, так и не достав оттуда никакого бумажника, дружески хлопает вдруг Алехина по плечу:

— Слушайте, дорогой! А ведь с вас причитается! Пойдемте-ка в кафе и выпьем по маленькой по случаю столь счастливого исхода этой неприятной для вас истории. Там я и вручу вам ваш бумажник.

Все это звучит так естественно, что Евгению ничего более не остается, как последовать за Ленским. А он, видимо не сомневаясь, что предложение его будет принято, устремляется к кассе и берет входные билеты.

— Ведь, правда, осенила меня гениальная мысль? — весело говорит он. — Без этого уж очень все прозаически могло пройти. А мы сейчас не только ознаменуем это событие, но и знакомство закрепим. В большой ресторан мы не пойдем, а вот лучше сюда, налево. Тут есть маленький — на свежем воздухе. Кстати, и приятель мой сюда подойдет. Мы с ним всегда здесь встречаемся. Я вас с ним познакомлю. Он человек интересный. Ну вот мы уже и пришли! Не правда ли, очень уютно? И совершенно свободно.

Небольшой ресторанчик действительно расположен почти под открытым небом. Только буфет его находится под крышей, а над столиками лишь легкий тент.

— Давайте-ка вон туда, — кивает Ленский, — в укромный уголок.

Столик, за который они садятся, стоит на отшибе от других, у густой стены декоративного кустарника. Это не очень нравится Евгению, и он начинает настороженно осматриваться по сторонам. А Ленский, улыбаясь, достает, наконец, его бумажник и каким-то театральным жестом бросает его на стол.

— Вот мы теперь и кутнем! — весело восклицает он. — Прошу проверить, однако, все ли на месте.

У Евгения сразу же отлегает от сердца. Не обманул, значит! Раскрыв бумажник, он первым долгом извлекает из него свой рапорт и членский билет спортивного общества. Замечает он также конверт письма Михеева и билеты на стадион. Из другого отделения торчит пачка денег, но он считает неудобным пересчитывать их и с облегченным вздохом захлопывает бумажник.

— Нет, нет, дорогой! — протестует Ленский. — Посчитайте обязательно! Деньги, как говорится, счет любят. А я тем временем закажу кое-что, если не возражаете.

— Да пожалуйста, только за мой счет.

— Ну что ж, не возражаю, — весело потирает руки Ленский и шепчет что-то подошедшему официанту. — Я понемногу, чтобы вас не разорить, — улыбается он Алехину. — По полтораста коньячку «три звездочки» и по паре бутербродов с семгой. А то порционное долго ждать. Посчитали деньги? Все в порядке? Не перевелись, значит, порядочные люди на Руси! А вот и коньячок!

Он ловко наливает его в рюмки и чокается с Евгением.

— Ну-с, дорогой товарищ Алехин, за доверие! За доверие, которого еще так мало между людьми.

— Но позвольте, — делает протестующий жест Евгений. — Я бы хотел персонально за вас…

— Спасибо! Буду очень рад, но это уже пойдет вторым туром, ибо я и мое скромное деяние — лишь результат доверия и взаимовыручки друг друга. Вот, пожалуйста, семга. Закусывайте. А я налью еще по одной, раз уж вы имеете желание выпить за мою скромную персону. Ваше слово, товарищ Алехин! Да, простите, что же это мы друг друга по фамилиям, будто на профсоюзном собрании? Вы ведь Евгений Иванович, насколько мне помнится? Ну, а я Викентий Федорович.

— За ваше здоровье, Викентий Федорович! — чокается с Ленским Алехин. — И за вашу порядочность!

Когда они выпивают, Ленский вскакивает вдруг и бросается навстречу какому-то здоровенному детине в ковбойке с засученными рукавами.

— О, наконец-то! А я уж думал, что ты забыл о нашем уговоре. Прошу познакомиться. Это мой новый друг, Евгений Иванович Алехин. А это, — кивает он на здоровяка, — мой старый друг Алеша Калашников, мастер спорта. Прошу любить и жаловать. Присаживайся, Алеша. А мы по этому случаю еще графинчик закажем.

— Нет, нет, я уже больше не буду, — протестует Евгений. — А вы пожалуйста! С меня ведь причитается…

— Ну, милый мой, не ожидал я этого от вас! — разводит руками Ленский. — В том разве дело, за чей счет? Да ведь это я в шутку сказал, что с вас причитается. Где же тогда моя порядочность? Вернул найденные деньги, а теперь вымогаю их у вас на пропой души? Нет уж, вы меня не обижайте: счет будет общий. На паритетных, так сказать, началах. Угостили вы меня, теперь я вас. А потом, может быть, и Алеша раскошелится.

— Ну хорошо, — сдается Евгений, чувствуя, что от выпитого он почти не захмелел. — Давайте еще по рюмке, но больше не просите. Я ведь почти непьющий…

А графин уже на столике, и в нем гораздо больше коньяку, чем в первый раз. Впрочем, может быть, Евгению это только кажется… Выпив еще рюмку, он вдруг чувствует, что голову его обволакивает приятный туман и все происходящее начинает казаться не очень реальным. Он ведь и в самом деле почти не пьет. Во всяком случае больше ста пятидесяти граммов никогда еще не выпивал.

«Стоп! — решает он. — Больше ни глотка! А то я совсем захмелею…

Он хочет достать бумажник, чтобы расплатиться, но на его плечо опускается тяжелая рука Калашникова.

— Может быть, сначала поговорим о деле? — довольно бесцеремонно заявляет он. — У нас ведь к вам дело, товарищ Алехин.

— Да, действительно нужно бы поговорить и о деле, — вкрадчивым голосом поддакивает Ленский. — Нам чертовски повезло, что мы нашли ваш бумажник. Может быть, больше даже, чем вам. Из находящихся в нем документов мы поняли, что вы работник ОБХСС, и именно по этой линии у нас к вам дело. Не так давно арестовали вы заведующего промтоварной палаткой…

— Нет, нет! — решительно поднимается Алехин. — На эту тему никаких разговоров со мной быть не может.

— А ведь только что говорили о доверии и взаимовыручке! — укоризненно качает головой Ленский. — Где же оно, это доверие?

— Нет уж, извините, ни о каких палаточниках говорить мы не будем! — упрямо повторяет Алехин.

— Ну, если с вашей стороны нет к нам доверия, то и мы изменим нашу тактику, — почти с угрозой произносит Калашников.

— Да, придется, к сожалению, — притворно вздыхает Ленский. — И если вы нас не проинформируете о положении дела этого палаточника, то мы вынуждены будем проинформировать о вашей рассеянности и майора Миронова, и подполковника Волкова. Это ничего, что мы вам вернули бумажник — у нас есть фотокопии его содержимого.

— Так что давайте уж по-хорошему, — предлагает Калашников, кладя на стол свои здоровенные кулачищи.

— Да, давайте порешим это дело миром, — подхватывает Ленский. — Вы нам кое-какую информацию, а мы вам не только вернем все фотокопии, но и еще некоторую сумму. Ну, скажем, тысяч сто… Вот, кстати, и задаток.

И он ловко всовывает в руки оторопевшего Алехина пачку денег.

В это время в кустах несколько раз вспыхивает что-то.

— Да вы что?! — вскакивает Евгений, возмущенно бросая деньги на столик.

Но Калашников, взяв Алехина за плечи могучими ручищами, сажает его на место.

— Только без шуму! — грозно рычит он.

А Ленский уже бежит к официанту расплатиться за выпитое, и Алехин слышит, как он говорит:

— Поскорее, пожалуйста, а то наш товарищ совсем захмелел без настоящей закуски. Эх, зря мы шашлычок не заказали!

Все это происходит так быстро, что Алехин, действительно слегка захмелевший, и опомниться не успевает, как и Ленский и Калашников исчезают куда-то. Медленно поднимается он из-за стола и не очень твердой походкой идет к официанту, чтобы заплатить свою долю.

— Друзья ваши за все уже расплатились, — неприветливо заявляет ему официант. — А вы бы шли лучше домой, молодой человек. Больше я вам все равно не дам. А шуметь будете — милиционера позову.

«Вот это называется выпутался из беды!.. — мрачно думает Евгений, самыми обидными словами понося себя за доверчивость. — Как же я теперь расскажу об этом Миронову?»

С трудом отыскивает он автомат с газированной водой и выпивает сразу три стакана. Медленно идет боковыми аллеями к выходу из парка. Потом ходит по городу до тех пор, пока весь хмель не выветривается из головы…

Домой возвращается Евгений в одиннадцать вечера. Родители его еще не спят, они вообще ложатся поздно. Кивнув отцу, Евгений проходит в свою комнату. Распахнув окно, с удовольствием вдыхает свежий ночной воздух.

— Будешь ужинать, Женя? — спрашивает мать.

— Спасибо, мама, не хочется что-то.

Постояв еще немного у открытого окна, он начинает медленно прохаживаться по комнате, и утихшее было возмущение снова овладевает им.

— Мерзавцы! — вслух произносит он, стиснув зубы. — Надо же обнаглеть до такой степени!

— Что это Шерлок Холмс наш ругается там? — слышит он голос отца.

— А бог его знает, — тяжело вздыхает мать. — Нервным стал каким-то в последнее время.

Родители Евгения не очень довольны сыном. Считают, что подвел он их, не оправдал надежд. Мечтали, что их Женя, кончив десятилетку, как все нормальные дети, подаст заявление в университет, а он взял да и поступил в школу милиции. Мама до сих пор не может простить ему этого. Отец, правда, тоже не очень доволен, но за два года учебы Евгения в милицейской школе примирился, кажется, с его решением.

— Ну ладно, — заявил он как-то сыну, — милиция так милиция. Не мог на большее отважиться, иди той дорогой, какая посильна. Но только зачем же ты и тут выбираешь, что полегче? Шел бы в уголовный розыск, там с настоящими преступниками, с бандитами и убийцами вступил бы в единоборство. Опасная, но героическая работа! А ты вдруг в ОБХСС… Со спекулянтами, значит, будешь сражаться? Не ожидал я от тебя этого, Женя. Не очень-то, конечно, героическая и моя профессия, но я всегда мечтал о подвиге. А в войну, сам знаешь, в разведке служил.

Отец тяжело вздохнул и добавил сокрушенно:

— Старушек, торгующих дамскими комбинациями, будешь выслеживать? За стилягами, спекулирующими иностранной валютой, охотиться? Мелко все это!

Еще совсем недавно Евгений, пожалуй, вполне согласился бы с отцом. Его и самого работа не только в ОБХСС, но и вообще в милиции не очень прельщала. Как же, однако, случилось, что избрал он эту профессию?

А случилось все довольно просто: Алехина и еще нескольких комсомольцев после выпускных экзаменов в средней школе пригласили в райком комсомола. А там спросили: не хочет ли кто-нибудь поступить в двухгодичную школу милиции? Никто из выпускников не был готов к этому, планы у всех были иные. Заметив растерянность на лицах юношей, инструктор райкома сказал:

— Дело это добровольное, ребята. Вы не торопитесь с ответом. Подумайте хорошенько, а потом, через денек-другой, зайдите, и мы еще раз потолкуем. А сейчас с вами хочет побеседовать майор милиции.

Комсомольцы хотя и без особой охоты, но остались. Товарищ Волков, беседовавший с ними в тот день, стал теперь начальником Алехина. Он рассказал тогда ребятам несколько интересных эпизодов из работы милиции, но все это не очень их захватило. И когда молодые люди возвращались домой, Алехин заметил со вздохом:

— Майор этот ничем меня не удивил. В книгах читал я истории и поинтереснее. Но ведь не майор же нас зовет на работу в милицию, а комсомол. Значит, мы нужны там…

Заявив это, Алехин вовсе и не думал тотчас же принимать какое-либо решение, однако приятели его с таким высокомерием отозвались о работе в милиции, что это буквально взорвало его.

— Подумаешь, какие аристократы! — разозлился Евгений. — Они, видите ли, для более высоких профессий созданы!

— Что ты нас агитируешь? — иронически отозвался на это один из приятелей Евгения. — Взял бы сам да и пополнил собственной персоной ряды блюстителей порядка. А нам высокой сознательности для этого не хватает.

Остальные дружно и даже, как показалось Евгению, издевательски расхохотались. Это возмутило Алехина, и он воскликнул:

— Хорошо, черт возьми, я и докажу вам это собственным примером! Идите, учитесь на докторов и инженеров, которых и без вас хватает, а я отзовусь на призыв районного комитета комсомола — пойду туда, где сейчас во мне больше нуждаются.

И он действительно пошел. И не на другой день, а тотчас же, хотя приятели его были уверены, что это всего лишь эффектная демонстрация. Они не сомневались, что у дверей райкома он одумается. Но Алехин не «одумался». Он попросил у инструктора райкома чистый лист бумаги и тут же у него на столе написал заявление о своем желании поступить в милицейскую школу.

Незаметно пролетели годы учебы, а когда Евгений пришел домой после выпуска из милицейской школы и принес аккуратно завернутую в газету форму милиции, отец не без ехидства спросил его:

— Будешь, значит, щеголять теперь в этом роскошном мундире?

— Должен огорчить тебя, папа, — спокойно ответил ему на это Евгений, — почти не придется.

— Так и останешься, значит, в штатском костюмчике?

— Так и останусь. Работа наша не требует блеска. Чем скромнее, тем полезнее для дела.

— Ну и ну, — удивленно пробурчал отец. — По делам, стало быть, и форма. Скромненькая у тебя профессия, ничего не скажешь. Еще поскромнее моей, пожалуй, добавил он, усмехаясь.

И вот теперь, когда Евгений немного успокаивается после всего пережитого за этот вечер, ему очень хочется удивить отца, похвастаться перед ним.

Он открывает дверь своей комнаты и выходит в столовую. Отец все еще сидит в своем любимом кресле с газетой в руках.

— Скажи-ка мне лучше, папа, — обращается Евгений к отцу, — предлагали ли тебе когда-нибудь взятку?

— Что за нелепый вопрос?

— Ну, а все-таки? — настаивает Евгений.

Отец откладывает газету и задумывается.

— Помнится, был такой случай, — произносит он, наконец, сосредоточенно поглаживая лысину, аккуратно прикрытую зачесом длинных волос с левого виска. Прическу эту называет он в шутку «внутренним займом». — Но я тому мерзавцу чуть по физиономии тогда не заехал.

— Ну, а сколько же он предлагал тебе?

Отец смущенно улыбается:

— Сумма-то порядочная была. Тысяч, кажется, пять, если не больше.

— А ведь ты мне об этом не рассказывал никогда, Ваня, — укоризненно качает головой Анна Емельяновна.

— Не всякую же пакость тебе рассказывать, — брезгливо морщится отец.

— Ну, а ста тысяч тебе никогда не предлагали? — с деланным равнодушием спрашивает Евгений.

— Ста тысяч! — театрально простирает руки вверх Иван Сергеевич. — Ну, знаешь ли, моя скромная персона не удостаивалась еще такой чести. Да и вряд ли в наше время кто-нибудь в состоянии такие взятки давать. К чему ты это, однако?

— Да у нас тут одному оперативному уполномоченному предложили сегодня такую сумму, — тем же равнодушным тоном отвечает Евгений, возвращаясь в свою комнату.

— Ну и ну, — бурчит пораженный Иван Сергеевич. — Сколько же эти мерзавцы воруют, если в состоянии давать такие взятки?

А когда Евгений уже собирается лечь спать, в дверь к нему стучит кто-то.

— Ты еще не спишь, Женя? — слышит он голос отца.

— Заходи, папа.

Отец входит с книжкой в руках. Это очерки американского журналиста Эда Рейда «Позор Нью-Йорка».

— Ничего себе делишки обделывают американские бандиты! — сокрушенно качает головой Иван Сергеевич. — Миллионы хапают. Что наши воришки в сравнении с ними — мелюзга!

Евгений ничего не отвечает отцу, хотя ему уже известно, что и «наши» добираются иногда до миллионов, только им это не Америка!

Утром, перед самым уходом Евгения на работу, Анна Емельяновна вынимает из ящика и приносит сыну еще одно письмо. Прежде чем надорвать конверт, Евгений внимательно осматривает его. Адрес на нем, так же как и на вчерашнем, напечатан на машинке. Похоже даже, что на той же самой.

«Наверное, опять от Ленского или кого-нибудь еще из его шайки», — с невольным вздохом решает Алехин.

Обращает внимание Евгений и на то, что на конверте нет ни одного почтового штемпеля — значит, письмо пришло не по почте. Видимо, кто-то лично опустил его в почтовый ящик Алехиных.

На ощупь конверт очень плотный. Когда Евгений надрывает его, на стол выпадает несколько фотографий. На одной из них запечатлена сцена возвращения Алехину бумажника, на второй — тот момент, когда он с почти блаженным выражением лица чокается с Ленским. На третьем — он же с большой пачкой денег, всунутых ему в руки Ленским.

«Да, — невесело усмехается Евгений, — кадрики очень выразительные. Особенно последний. На нем физиономия моя, вместо того чтобы выражать возмущение, получилась какой-то алчной…»

Повернув эту фотографию обратной стороной, Алехин читает напечатанную на ней надпись:

«Надеемся, Вы одумались за ночь? Если да, то предлагаемую Вам сумму можете получить сегодня же в тот же час на том же месте. А чтобы потом Вас не мучила совесть, доводим до Вашего сведения, что нет таких людей, которые не берут. Все зависит только от суммы. И есть такие суммы, перед которыми никто не устоит».

«Ну и мерзавцы! — почти стонет Евгений, собираясь изорвать фотографии в клочья, но вовремя берет себя в руки. Достав из стола вчерашнее письмо, он кладет его в бумажник вместе с фотографиями и в самом мрачном настроении направляется на работу.

«Интересно, как отнесется ко всему этому происшествию майор Миронов? — уныло думает он дорогой. — Как посмотрит на это Волков? Могут, пожалуй, отстранить от работы…»

Старший оперативный уполномоченный ОБХСС майор Миронов уже сидит за своим столом, когда Алехин входит к нему в кабинет. Майор внимательно читает что-то. Сухое, с острыми чертами лицо его сосредоточенно. Продолговатая голова с зачесанными назад, слегка седоватыми на висках волосами больше чем когда-либо напоминает сейчас Евгению голову большой, очень осторожной птицы. На приветствие лейтенанта он лишь кивает слегка, не отрываясь от бумаг, разложенных на столе.

С самого первого дня встречи с майором Евгений не только стесняется его, но и побаивается немного, никогда не задает ему посторонних вопросов и обращается за чем-либо лишь в случаях самой крайней необходимости. Разговор у них предельно лаконичный. «Может быть, это и к лучшему, — с горечью думает Евгений, — научусь по крайней мере излагать свои мысли кратко…»

С чего же, однако, начать теперь свой рассказ о вчерашнем происшествии? Может быть, просто положить на стол письмо Ленского вместе с фотографиями? Интересно, как он будет реагировать на это?

Нет, это не годится, конечно. Из письма Миронов мало что поймет. Объяснений все равно ведь не избежать…

— Могу я поговорить с вами по личному вопросу, товарищ майор?.

— По личному? — не поднимали головы, переспрашивает Миронов.

— Ну, может быть, и не совсем по личному… Я должен доложить вам о случившейся со мной неприятности.

Теперь только отрывается Миронов от своих бумаг и с любопытством смотрит на лейтенанта.

— Да, пожалуйста, товарищ Алехин. Я слушаю вас.

И Алехин рассказывает ему все, как было. Потом кладет на стол письмо и фотографии. Миронов медленно пробегает глазами печатный текст письма, аккуратно раскладывает перед собой фотографии.

Затаив дыхание следит за ним Евгений. Видно, Миронов в совершенстве умеет владеть собой — лицо его по-прежнему невозмутимо.

Человек этот кажется очень загадочным Алехину. Да он фактически и не знает о нем почти ничего. Даже возраст Миронова ему неизвестен. Он, конечно, мог бы спросить об этом у кого-нибудь, но ему не хочется открыто проявлять такое любопытство. И он долго ломает голову: сколько же его начальнику — сорок пять или все пятьдесят? Да и круг интересов Миронова кажется Евгению то необычайно широким, то ограниченным лишь узкими рамками служебных обязанностей.

А майор давно прочел уже и письмо и надпись на обратной стороне третьей фотографии, но все еще продолжает смотреть на снимки, размышляя о чем-то.

— М-да… — задумчиво произносит он наконец. — Любопытная история.

И, не произнеся более ни слова, выходит из кабинета, забрав с собой письмо и фотографии. Евгений догадывается, что он направился к Волкову. Интересно было бы послушать, что скажет он подполковнику, как прокомментирует рассказанное Алехиным происшествие? Наверно, произнесет что-нибудь очень нелестное в адрес Евгения. Назовет, конечно, растяпой. Может быть, усомнится даже, устоит ли впредь его неопытный помощник перед таким соблазном, как сто тысяч…

Алехин невольно бледнеет, допустив на мгновение, что Миронов может так подумать о нем… А Волков, относящийся к нему, Евгению, почти по-отечески, разве сможет простить его? Ведь если Евгений даже и не потерял бумажника, если его и в самом деле выкрали, как же он не почувствовал этого? И потом эта встреча с Ленским. Нужно же было посоветоваться с кем-нибудь, прежде чем идти на такую встречу…

Миронов возвращается спустя четверть часа. Лицо его по-прежнему непроницаемо, но на этот раз он удостаивает Алехина более продолжительным разговором.

— Конечно, это худо, что вы так опростоволосились, — очень спокойным голосом говорит он, прохаживаясь по кабинету. — Но раз уж вы чистосердечно во всем признались — будем считать инцидент исчерпанным. Попробуем теперь разобраться в происшедшем.

Майор подходит к окну и долго смотрит на выгоревшие на солнце крыши домов, над которыми возвышается серая колокольня старой церкви у Петровских ворот.

— Несомненно бумажника вы не теряли, — продолжает он спустя несколько минут. — У вас просто его сперли. Сперли с тем, чтобы потом вас шантажировать, что они и попытались сделать на следующий же день. Это все понятно. Но вот с какой целью?

Миронов рассеянно постукивает пальцами по подоконнику. Потом резко поворачивается к Алехину и спрашивает, в упор глядя ему в глаза:

— Может быть, вы расскажете, зачем ездили в тот день в Березовскую?

— Без всякой серьезной цели, товарищ майор, — смущенно отвечает Алехин.

— Ну, а какова все-таки была эта несерьезная цель? — одними только глазами улыбается Миронов.

— Девушка у меня там знакомая…

— Ну что ж, это естественно и не нуждается в подробностях, — теперь уже явно усмехается Миронов. — Понятна и рассеянность ваша в связи с этим. Но вот почему вы заинтересовали эту публику — по-прежнему непонятно. Не замечали ли вы, чтобы там следил кто-нибудь за вами?

— Мне и самому показалось, что в поселке какой-то тип наблюдал за нами…

— А он не был похож ни на одного из тех, кто спаивал вас в Сокольниках?

— Я не очень его разглядел, но, по-моему, не похож. Что же касается интереса их ко мне, то они ведь сами об этом сказали. Я уже говорил вам, палаточник какой-то их интересует…

— Не будьте наивным, товарищ Алехин, — усмехается Миронов. — Никого из палаточников мы в последнее время не арестовывали. Все это специально для вас придумано, как повод для взятки. Взяв ее, вы бы сразу же у них в руках оказались, а уж тогда они и спросили бы вас о том, что их в действительности интересует. Вы у нас сейчас, кроме дела Андронова, ничем больше не занимаетесь?

— Вы еще на резиновый завод меня посылали. Не могли ли они этим заинтересоваться? Да и рапорт мой как раз об этом…

— Не думаю, — задумчиво произносит Миронов. — Ведь ваш рапорт оказался в бумажнике совершенно случайно. Они о нем не могли знать. К тому же на резиновом заводе вы были всего один раз. Нет, тут что-то другое… Непонятно к тому же, откуда они вас знают.

— А они, товарищ майор, не только меня одного знают. Ленский называл мне и вашу фамилию, и товарища подполковника. Скорее всего их в Березовской что-то интересует, раз тот тип, о котором я вам докладывал, в самом поселке следил за мной.

Майор Миронов закуривает папироску, снова принимается ходить по кабинету. Потом несколько раз задумчиво произносит: «Березовская, Березовская…» — и записывает что-то в настольный блокнот.

Отпустив Алехина, Миронов снова уходит к начальнику отдела. Подполковник сидит за письменным столом в глубокой задумчивости, подперев руками свою большую бритую голову.

— Задали-таки нам загадку мерзавцы, — беззлобно произносит он, не меняя позы.

— Да, похоже, что придется попотеть над этим, Василий Андреевич, — отзывается Миронов и, закурив новую папиросу, прохаживается несколько раз по кабинету Волкова.

— Да не маячь ты перед глазами, пожалуйста, — машет на него рукой подполковник. — Садись-ка лучше и давай сообразим, что к чему. И потом, сколько раз тебе говорил: не кури ты при мне, не вводи в соблазн. Ну, а уж если закурил, то угости.

И, виновато улыбаясь, он протягивает руку к папиросам Миронова. Закурив, беспомощно разводит руками:

— Ну, как ты тут бросишь курить? То свои же сотрудники соблазняют, то дело подворачивается замысловатое, требующее раздумья.

С удовольствием затянувшись, Василий Андреевич блаженно откидывается на спинку кресла и медленно выпускает тонкую струйку дыма из левого уголка рта. После нескольких таких затяжек Волков, не без усилия над собой, откладывает папиросу на край пепельницы и, снова облокотясь о стол, произносит:

— Больше всего занимает меня сейчас один вопрос: почему именно Алехиным заинтересовались те, от имени которых сделал ему предложение Ленский?

— Ты, значит, полагаешь, что этот Ленский действовал по чьему-то поручению?

— Не сомневаюсь, — убежденно заявляет Волков. — Мы, видимо, имеем дело с целой шайкой, а глава этой шайки не станет делать такое предложение лично. Заинтересоваться же Алехиным мог он лишь в том случае, если бы ему стало известно, что вы с Алехиным напали на след какого-нибудь из их преступлений.

— Я уже и сам думал об этом, — закуривая новую папиросу, задумчиво произносит Миронов. — Но пока никак не соображу, кого могли мы так насторожить? А потревожили мы, судя по всему, крупного зверя.

— Зацепиться, значит, пока не за что?

— Может быть, вот только что: за Алехиным следил какой-то тип на станции Березовской…

— А часто там бывал Алехин? — перебивает Миронова Волков.

— Судя по всему, часто, — отвечает Миронов и добавляет улыбаясь: — Дело сердечное.

— А ты поинтересовался Березовской? Что там за предприятия?

— Две артели: «Детская игрушка» и «Металлоремонт». И еще фабрика ширпотреба местной промышленности.

— Ну, а что производит эта фабрика?

— Резиновые изделия. Но ведь и у артели «Детская игрушка» зайчики и козлики резиновые.

— Резиновые изделия… — задумчиво повторяет Волков и сосредоточенно трет широкой ладонью свою полыхающую отраженным солнечным светом лысину. — А ведь мы как раз заводом, производящим резиновое сырье, заинтересовались. Подумай-ка хорошенько, нет ли тут какой-нибудь связи? Не на этом ли заводе получают сырье березовские предприятия? Кто у тебя этим заводом занимается?

— Я сам. Кое-какие поручения выполняет и Алехин.

— Так-так… — довольно потирает руки Волков, — небольшая зацепочка уже получается. Пожалуй, и еще кое-что можно будет к этому присовокупить…

Не договорив, он нажимает кнопку электрического звонка и берет из пепельницы свою уже потухшую папиросу. Прикурив ее у Миронова, блаженно закрывает глаза и откидывается на спинку кресла. Неподвижно сидит так до тех пор, пока не входит в его кабинет дежурный офицер.

— Ну как? — сразу же встрепенувшись, спрашивает его Волков. — Готово?

— Так точно, — отвечает дежурный, протягивая подполковнику какую-то бумагу.

Отпустив дежурного, Волков бросает торопливый взгляд на принесенную им бумагу и весело хлопает по ней ладонью:

— Ну вот и еще одна ниточка!

И поясняет недоумевающему Миронову:

— Это заключение эксперта, Михаил Ильич. Послал я ему тексты письма Ленского и того, в котором сообщалось о бегстве жены Мерцалова с каким-то Герцогом. И чутье меня не подвело — шрифты машинок оказались идентичными. Следовательно, печаталось все это на одной и той же машинке.

— Ты полагаешь, значит, что шайка Ленского связана каким-то образом с сообщниками Мерцалова?

— Полагаю даже, что они и есть его сообщники, — убежденно заключает Волков. — Они боялись, что Мерцалов может их выдать, потому и послали ему так потрясшее его письмо. Им, видимо, было известно, что Антипов отобрал у него валидол и нитроглицерин.

— Позволь, но как же так?..

— Неужели же ты сам не можешь этого сообразить? — недовольно прерывает Миронова Василий Андреевич. — Подумай хорошенько, разве не удивительно, что мерзавцы, шантажирующие Алехина, так хорошо осведомлены о нас? Откуда бы им это знать?

— Удивительно, конечно… — соглашается Миронов.

— Не напрашивается разве допущение, что информировал их об этом хорошо знающий нашу работу человек?

— Ты уверен, значит, что это он? — взволнованно спрашивает Миронов, не называя фамилии Антипова, но не сомневаясь, что Волков имеет в виду именно его.

— Да, весьма возможно. Он всегда внушал мне недоверие. Во всяком случае кто-то дает им советы. Пожалуй, порекомендует вскоре и еще кое-что…

— Что же именно?

— Посоветует избавиться от машинки, на которой они печатали письма Мерцалову и Алехину.

— Почему ты так думаешь?

— А потому, что надпись на фотографиях Алехина сделали они уже на другой машинке. Значит, им подсказал кто-то, что пользоваться одной и той же опасно. Более того, этот «кто-то» сообщил им, конечно, что та, первая, на которой они печатали раньше, является теперь очень существенной уликой против них. И я не удивлюсь, если она вскоре окажется в каком-нибудь из комиссионных магазинов.

— В комиссионном-то едва ли, — качает головой Миронов. — Они народ богатый, могут и подарить кому-нибудь.

— Могут, — соглашается Волков. — Но для них лучше все-таки, чтобы она была продана какому-нибудь неизвестному лицу. А понесут они ее в комиссионный магазин, конечно, не сами, а опять-таки через подставное лицо. В общем ты учти все это, Михаил Ильич, и поинтересуйся сегодня же, не поступала ли в какой-нибудь из комиссионных магазинов портативная машинка типа «Москва».

В полдень, когда лейтенант Алехин возвращается с резинового завода, майор Миронов поручает ему выполнение задания подполковника Волкову, Евгений тотчас же принимается звонить во все магазины, принимающие на комиссию пишущие машинки.

«Москва» имеется в тот день только в двух из них: на Арбате и на улице Горького. Доложив об этом Миронову, Алехин выезжает сначала на Арбат. Там показывают ему почти совсем еще новую машинку. Евгений закладывает в ее каретку лист бумаги и отстукивает на нем все знаки клавиатуры. То же самое проделывает он в комиссионном магазине на улице Горького. А когда возвращается в управление, застает Миронова в его кабинете. Майор сосредоточенно рассматривает через лупу какие-то цифры на накладных.

— Ну, каковы успехи? — не отрываясь от своего занятия, спрашивает он Алехина.

— Есть образцы двух шрифтов, — отвечает Алехин, выкладывая на стол Миронова листок бумаги, покрытый печатными знаками пишущих машинок.

Майор бросает на них беглый взгляд и распоряжается:

— Отнесите в научно-технический отдел.

А когда Алехин приносит заключение эксперта, оказывается, что образцы шрифтов комиссионных машинок не имеют ничего общего со шрифтом машинки Ленского.

— Не сбылось твое предсказание, Василий Андреевич, — сообщает Миронов Волкову, входя к нему в кабинет. — Не сдал Ленский своей машинки в комиссионный магазин.

— Ты думаешь, в связи с этим, что я ошибся в своих подозрениях? — щурится Волков. — Тот, кто их консультирует, конечно, не дурак. И уж во всяком случае достаточно осторожен. Пожалуй, он не порекомендует им тотчас же сдавать эту машинку в продажу, а посоветует переждать какое-то время. Но пусть Алехин продолжает вести наблюдение за комиссионными магазинами. Как, кстати, у тебя с ним? Все еще недоволен, что я его тебе сосватал?

— Да в общем ничего вроде… — неопределенно отвечает Миронов. — Разве узнаешь его за такой срок? Кажется мне однако, что парень он скрытный, не очень разговорчивый во всяком случае.

— А ты пригласи его к себе, поговори по душам в семейной обстановке, — советует Волков. — На службе ты ведь тоже суховат, а дома, может быть, у вас и состоится откровенный разговор.

— Такие эксперименты в твоем духе, у меня же вряд ли что-нибудь получится, — неуверенно произносит Миронов, а сам думает: «А что, если и в самом деле пригласить парня на чашку чая?»

В тот же вечер сидят они в квартире Михаила Ильича, но не за чашкой чая, а за рюмкой водки.

— Я надеюсь, что не порчу вас, Евгений Иванович, угощая таким крепким напитком, — улыбаясь, произносит Михаил Ильич, чокаясь с Евгением. — У вас ведь уже был хороший опыт по этой части в компании с Ленским.

— Да, кажется, я тогда немного перехватил, — смущенно признается Евгений.

— Ну, а как вы вообще к этому относитесь? Нравится вам это зелье?

— Что значит нравится? — удивляется Евгений. — Как может нравиться такое?.. Но если по-честному, то иногда хочется… Я, правда, много никогда не пил, а одну-две рюмки случалось. От этого становишься ведь очень веселым и даже каким-то неестественно смелым.

— Так и хорошо! — смеется Миронов, пододвигая Алехину закуску и наливая по второй рюмке. — Отчего же не пить, если от этого веселеешь и смелеешь?

— А я презирал бы себя, если бы действительно нуждался в такой веселости и особенно смелости! — неожиданно хмурится Евгений, решительно отодвигая свою рюмку. — Дешевка это! Дешевая веселость и дешевая смелость. Мне этого не надо!

— О, это речь уже не юноши, а мужа! — иронически восклицает Михаил Ильич. — Вы и не пейте, раз это вас унижает, а я выпью еще одну, ибо мне уже поздно презирать и себя, и особенно ее, — он кивает на графин с водкой. — Я много пил в свое время по разным причинам. Даже более того вам скажу: я вообще люблю выпить, но считаю большой победой над собой всякий день, когда не пью.

Миронов усмехается и наливает себе третью рюмку.

— Сегодня, однако, хочу выпить еще одну рюмку. А нужно мне это потому, что я в отличие от вас, выпив, становлюсь слабым, склонным к философствованию, чего обычно себе не позволяю. Я вообще не позволяю себе ничего такого, что особенно люблю. И всякий раз, когда преодолеваю это, вырастаю в своих глазах. Вижу, вам это не совсем понятно.

— Да, не совсем, — признается Евгений. — Но ведь можно же любить не только водку, но и свою работу и многое другое, хорошее, незазорное.

— Ну, конечно, Евгений Иванович! Я и люблю свою работу. Сажать жуликов за решетку — самое большое удовольствие для меня.

— Значит, вы только о слабостях?

— Ну, конечно же! И я всегда очень уважаю тех, кто одерживает победу над собой, над своей слабостью. На фронте в моей роте был солдат, не отличавшийся большой храбростью, но чувство долга у него всегда было выше его слабости. И за это я ценил его гораздо больше, чем людей храбрых от природы. Понимаете вы теперь мою мысль?

— Теперь да! Я ведь тоже все время преодолеваю в себе разные соблазны…

— А вот когда вам сто тысяч предложили, какое это впечатление на вас произвело?

Евгений сначала сердито хмурится, потом возбужденно спрашивает:

— Вы хотите знать, колебался ли я и преодолел ли соблазн, отказавшись? Нет, я не колебался тогда и ничего не преодолевал. И я не знаю, не уверен, что тот, кто подвержен подобного рода соблазну, был бы способен его преодолеть. Таких, наверно, только чувство страха удерживает от соблазна…

— О, да вы рационалист! — смеется Миронов. — А я-то подозревал в вас романтическую жилку. Но мне это нравится. Вопреки законам формальной логики, вы считаете, значит, что человек может быть не только или честным, или бесчестным, но еще и вынужденным быть честным? И я, между прочим, совершенно убежден, что главная наша задача — вынудить людей слабовольных и особенно подверженных разным порокам быть честными.

— И никакого перевоспитания?

— Дорогой мой, те, с кем мы боремся, не мелкие воришки, а матерые преступники. Наивно верить в их перевоспитание. Они воруют не из-за нужды и не по «несознательности». Некоторые из них даже окончили высшие учебные заведения. И вообще эта публика вполне грамотная. Однако большинство из них — убежденные предприниматели, дельцы и настоящие хищники, и если они не уважают наших советских законов (а они просто не могут их уважать), то пусть боятся! Пусть трепещут перед этими законами, перед неизбежностью кары за их нарушение и пусть хотя бы один только этот страх удерживает их от преступлений!

Евгений, не ожидавший от Миронова такой страстной речи, растерян немного и не знает, что ему ответить. А Михаил Ильич, по-своему истолковав молчание Евгения, решительно заявляет:

— И давайте уж обо всем договоримся сразу, чтобы потом ни в чем не разочаровываться. Для этого я уточню вам свою точку зрения. Заключается она в том, что я не верю ни в какое перевоспитание дельцов, обкрадывающих государство и народ. И веду я дела только таких личностей, а не случайно сбившихся с пути. Этим занимаются другие, представители терапевтического, так сказать, направления в криминалистике. А я хирург, я занимаюсь ампутациями. Вот и выбирайте, что вам ближе, — хирургия или терапия.

— А Василий Андреевич кто, по-вашему? — настороженно спрашивает Евгений.

— Типичный терапевт! — убежденно заявляет Миронов.

— Во всех случаях?

— Нет, не во всех. Для тех, кем я занимаюсь, он тоже хирург. Но его не радуют победы над такими, он радуется не тогда, когда сажает, а когда спасает. И он умеет это делать. Умеет как-то почувствовать, кого надо спасать. Я завидую ему, но сам не обладаю этим даром. Полагаю, однако, что без моей хирургии его лечение вряд ли было бы эффективно, так как многие его «больные» заражены именно от того гнойника, который ампутирую я. Ну, так куда же вы?

— В хирургию! — твердо заявляет Алехин, решительно протягивая руку Миронову.

В воскресенье Евгений Алехин просыпается несколько позже обыкновенного. Сильный дождь так и хлещет по стеклу плотными струями. Разглядеть, что делается за окном, нет никакой возможности.

Евгений поворачивается на другой бок и хочет поспать еще немного, но это ему не удается. Тогда он встает и без особого энтузиазма начинает делать физзарядку. Потом выходит в столовую и мрачно здоровается с родителями:

— С добрым утром.

— Утро, однако, такое же хмурое, как и ты, — усмехается отец.

Завтракают молча, так как за окном все еще бушует дождь и настроение у всех подавленное. А после завтрака неожиданно звонит телефон. Евгений нехотя снимает трубку, говорит в нее что-то нечленораздельное, но сразу же преображается.

— Вера? Неужели та самая «Вера-незнакомка»?

— Да, да, та самая! — весело отзывается девушка. — Но не радуйтесь раньше времени. Я ведь хочу вытащить вас из вашего теплого гнездышка под свирепый дождь. Вас это не пугает?

— Меня не испугал бы даже потоп! — восклицает Евгений.

— Ну, тогда живо одевайтесь и поспешите к метро. И, пожалуйста, не задавайте никаких вопросов. Я ведь стою под дождем на вокзале и звоню вам из телефона-автомата. Встретимся в вестибюле станции «Библиотека Ленина».

И она вешает трубку. А время? Во сколько же они должны встретиться? Но это уже не имеет для него никакого значения. Евгений готов ждать ее в условленном месте хоть целый день. Не обращая внимания на остроты отца, он торопливо набрасывает на плечи клеенчатый плащ и выбегает на улицу.

Под проливным дождем Евгений мчится к троллейбусной остановке, затем на метро доезжает до станции «Библиотека имени Ленина». Среди довольно большой толпы пассажиров сразу же замечает Веру. Она в синем платье с белыми каемками на воротничке и рукавах. В руках ее мокрая накидка. В густых волосах сверкают капельки дождя… Светло-коричневые туфли потемнели и, видимо, промокли. А лицо радостное, почти восторженное.

— Не испугались, значит? — весело говорит она, протягивая руку Евгению и увлекая его за собой к выходу из метро. — Но ваши испытания еще только начинаются. Видите, как помрачнело небо? Снова, значит, хлынет дождь, и мы должны будем под его потоками перебежать через Каменный мост, чтобы добраться до Лаврушинского переулка. Не дрогнет ваше сердце от такого безумного плана?

— Я готов на любую баталию! — смеется счастливый Евгений.

— Ну, тогда не будем терять драгоценного времени! — восклицает Вера и, схватив Евгения за руку, бежит с ним в сторону Каменного моста.

Мелькают чугунные перила моста, лица прохожих, с такой же отчаянной решимостью ринувшихся в противоположном направлении. Свистит ветер в ушах, летят брызги из-под ног, шумит за парапетом моста скованная гранитом Москва-река. Но вот мост позади. Теперь — правее, к кинотеатру «Ударник», там можно укрыться… Но на них уже обрушиваются мощные потоки дождя. Они слепят глаза, заливают рот, уши. Все вокруг мгновенно заволакивается серой вибрирующей пеленой. Прохожих будто смыло яростным ливнем. Универмаг, кинотеатр, соседние дома — все теряет свои привычные очертания…

Вера цепко хватает Евгения за руку, увлекая в кассовый зал кинотеатра, в пеструю толпу загнанных туда дождем прохожих.

— Придется переждать, — с сожалением говорит она, смахивая с разгоряченного лица пригоршню дождевой воды. — А то мы окончательно промокнем.

Ждать, однако, приходится недолго. Ливень кончается так же неожиданно, как и начался. И снова все вокруг преображается. В лучах вырвавшегося из-за туч солнца полыхают мокрые стекла витрин, шумят и пенятся потоки воды, залившие почти всю проезжую часть улицы, — кажется, будто Москва-река вышла из берегов.

— Как же мы теперь перейдем на ту сторону? — растерянно говорит Евгений, глядя на мутный поток, бушующий чуть ли не во всю ширину улицы.

— Будем форсировать! — решительно заявляет Вера, сбрасывая туфли.

Евгений тоже поспешно разувается и засучивает брюки.

— Вперед! — воинственно кричит Вера, отважно ступая в мутную воду.

Зараженный ее озорством, Евгений тоже выкрикивает что-то, и они, взявшись за руки, весело шагают через шумный поток на другую сторону улицы.

— А теперь куда? — спрашивает Евгений.

— В Третьяковку!

— Сейчас и в таком виде? — удивляется Евгений.

— Да, именно сейчас. Немедленно! Я до смерти хочу посмотреть там одну картину.

— Хорошо, идемте! — не раздумывая более, соглашается Евгений. Он готов идти с ней не только в Третьяковскую галерею, но и на край света.

У входа в галерею они обуваются и приводят себя в порядок.

— Ну и видик у нас… — вздыхает Вера.

— Высохнем, — пренебрежительно машет рукой Евгений.

Купив билеты, он спрашивает:

— С чего же мы начнем осмотр? Я полагаю, что лучше всего по порядку…

— Нет, не по порядку, — тоном, не терпящим возражений, прерывает его Вера. — Мы пришли сюда, Женя, посмотреть всего лишь одну картину. Идемте, я покажу вам ее!

И она торопливо идет через почти пустые в такую ненастную погоду залы музея. Ни Айвазовский, ни Суриков, ни Крамской не привлекают ее внимания. Евгений замечает однако, что идет она хотя и быстро, но не очень уверенно, видимо, не зная точно, где искать интересующую ее картину.

— Может быть, спросим у дежурного? — робко предлагает он.

— Нет, Женя, я должна найти ее сама.

А когда они входят в зал с картинами Репина, она улыбается и говорит с облегченным вздохом:

— Здесь.

Картина, которую ищет Вера, очевидно большая, заметная. Стоя посреди зала, Вера пробегает глазами по знаменитым полотнам великого художника, не задерживая своего внимания ни на одном из них. Ей хватает всего нескольких минут, чтобы осмотреть весь зал, но и здесь она не находит того, что ищет.

— Подождите меня тут, — почему-то шепотом говорит она и торопливо направляется куда-то.

Возвращается она лишь спустя минут пять. Вид у нее при этом очень печальный.

— Пришлось навести справку, — невесело объясняет Вера. — Этой картины, оказывается, нет в Третьяковке. Она действительно в Русском музее в Ленинграде…

Евгений положительно заинтригован, но ему ясно пока лишь одно — это репинская картина. В отсутствие Веры он осмотрел тут все его полотна, но какой же из его работ не было представлено в этом собрании его произведений? А Вера упрямо молчит. Почти в изнеможении опускается она на стул, устремив безразличный взгляд на один из висящих против нее портретов.

— Может быть, вы все-таки скажете мне, что вы искали? — осторожно спрашивает Евгений.

— Нет, не скажу, — угрюмо отвечает Вера. — О ней нельзя рассказать, ее нужно увидеть. А теперь, если вы не возражаете, мы пойдем домой.

— Хорошо, — покорно соглашается Евгений. — Я не возражаю.

Недавней Вериной бодрости как не бывало. Она идет скучная, задумчивая. Евгений тоже все еще ломает голову над таинственной картиной. Но когда они выходят на улицу и он видит непросохшие еще лужи на тротуарах, перед ним вновь возникает зрелище бушующего потока воды, по которому какой-нибудь час назад весело шли они с Верой, взявшись за руки, и он сразу же вспоминает картину Репина, которой действительно нет в Третьяковской галерее.

— А что, если я угадаю, что вы искали? — оживленно спрашивает он девушку.

— Вряд ли вам это удастся, Женя, — безнадежно отзывается Вера.

— Обещаете вы тогда повеселеть немного?

— Пожалуй, буду даже счастлива, — внезапно улыбается девушка. — Тогда окажется ведь, что вы не только знаете, но, может быть, и любите эту картину так же, как и я.

— Да, я ее знаю! — уже совсем восторженно восклицает Евгений. — Я видел ее в Ленинграде в прошлом году, но знал ее и раньше по репродукциям. Сплошная вода залила все вокруг, а они — студент и девушка-курсистка, наверно, взявшись за руки, счастливые и влюбленные, в распахнутой ветром одежде, в веселых брызгах весенней воды, идут куда-то сквозь это половодье к какой-то своей заветной цели. Разве не эту картину искали вы, Вера?

— Эту, — удивленно произносит Вера. — Она называется «Какой простор». Но как же вы узнали, что я искала именно эту картину?

Теперь глаза Веры снова сияют, и лицо ее, казавшееся таким будничным, сразу преображается.

— А ведь угадать было не трудно… — начинает объяснять Евгений, но Вера почти кричит на него:

— Перестаньте сейчас же! Не смейте ничего больше рассказывать! А то еще начнете, пожалуй, приводить те скучные умозаключения, которыми дошли до этой догадки.

Глаза Веры кажутся теперь почти гневными, и Евгений теряется. А Вера, заметив его смущение, берет его под руку.

— Ага, испугались?! — смеется она. — Спросили бы лучше, зачем мне картина эта понадобилась.

— Я ведь думал, что это случайно… — растерянно произносит Евгений. — Ливень, потоки воды вдоль всей улицы и мы, взявшись за руки… А рядом Третьяковка. Это ведь понятно…

— И совсем непонятно, — весело перебивает его Вера. — Во всяком случае все совсем не так. Просто мы заспорили сегодня с папой из-за этой картины. Он ведь очень любит живопись и даже коллекционирует миниатюры. Недорогие, правда. На дорогие ему денег не хватает. Как-нибудь я приглашу вас посмотреть, что у него собрано, хотя он и не любит показывать свою коллекцию.

«Видно, она очень любит своего отца, — невольно думает Евгений. — Так тепло говорит о нем…»

— И вот мы заспорили из-за этой картины. Я говорю, что она в Третьяковской, а он уверяет меня, что в Русском музее в Ленинграде. Я ему и предлагаю: давай поедем и посмотрим. «Да ты что? — удивился папа. — Смотри, что за окном — ливень!» А я не сдаюсь: «Такую картину только и нужно смотреть или весной, или прямо из-под проливного дождя». — «Ну, знаешь ли, — махнул на меня рукой папа, — пусть сумасшедшие смотрят на такую картину в такую погоду, даже если она действительно, в Третьяковской». — «А я именно такая вот сумасшедшая, — обиделась я на папу. — И я знаю еще одного сумасшедшего, который обязательно поедет со мной смотреть эту картину даже в такую погоду»…

Вера снова смеется и лукаво смотрит на Евгения.

— Я почему-то решила, что вы тоже немножко сумасшедший. Во всяком случае из всех, кого я знаю, вы показались мне самым сумасшедшим. Все остальные ужасно рассудительные, они предложили бы мне просто позвонить по телефону. А вы, конечно же, сумасшедший. Теперь я уже не сомневаюсь в этом.

— Но почему? — удивляется Евгений, хотя ему и приятно, что Вера считает его таким же, как и она сама.

— Как почему? Да кто же, окажите вы мне, пожалуйста, будет ездить чуть ли не каждый день в душном дачном поезде затем только, чтобы молча смотреть всю дорогу на ничем не примечательную девушку? И ведь это вы, наверно, после работы, уставший, голодный… Нет, вы определенно сумасшедший!

На следующее утро Алехин, как обычно, обзванивает все комиссионные магазины, принимающие пишущие машинки, и ему сообщают, что есть две портативные «Москвы». Он тотчас же уезжает посмотреть их и привозит образцы шрифтов.

— Оставьте их мне, — говорит ему майор Миронов, — и идите к подполковнику Волкову. Он вызывал вас.

Волков, разговаривая но телефону, кивает ему на стул. Положив трубку, спрашивает:

— Окажи ты мне, пожалуйста, Евгений: задумывался ли ты когда-нибудь, с чего это вдруг какие-то мерзавцы решили подкупить именно тебя?

— Конечно, задумывался, Василий Андреевич.

— Ну и что же?

— Просто удивительно!

— И только?

— Да ведь что же еще? Я все время думаю об этом, но все еще почти ни до чего не додумался…

— Почти? Значит, догадка какая-то имеется все-таки?

— Очень смутная. Ездил я несколько раз к приятелю своему в Березовскую, он там на фабрике ширпотреба работает, ну и иной раз замечал, что за мной вроде следит кто-то.

Волков хотя и знает уже эту историю от Миронова, но делает вид, будто слышит ее впервые.

— Почему же тебя это не насторожило? — с деланным удивлением спрашивает он Алехина.

Евгений смущается немного и отвечает:

— У меня там девушка знакомая… Думал, может быть, это кто-нибудь из ее поклонников следит за мной.

— А девушка красивая? — улыбается Волков.

— Мне нравится, — краснеет Евгений.

— Ну, тогда возможно, что и в самом деле ревнивец какой-нибудь за тобой подглядывал. Ты смотри, чтобы пакости какой он тебе не сделал — отвратительный народ эти ревнивцы! Расскажи, однако, об этом человеке поподробнее.

С Василием Андреевичем Волковым Евгению всегда легко разговаривать. Подполковник простой, душевный человек, к лейтенанту Алехину относится он почти с отеческой заботой. Даже считает Евгения своим воспитанником, не сомневаясь, что это именно он уговорил его в районном комитете комсомола пойти в школу милиции. Интересовался он судьбой Евгения и во время его учебы.

Выслушав подробный рассказ Алехина о человеке, наблюдавшем за ним, Волков спрашивает:

— Ты Антипова помнишь? Не похож он на него?

— Я его, правда, всего два или три раза видел, — отвечает Евгений, — но на него он, по-моему, не похож. А почему вы решили, что это может быть Антипов?

— Есть основания, — хмурится Волков. — Но ты об этом пока помалкивай. Понял?

— Понял.

— Ну, а на того, что предложение тебе делал, на Ленского этого, тоже не похож?

— И на него не похож.

Помолчав немного в задумчивости, Василий Андреевич рассеянно кивает Алехину:

— Ладно, Евгений, иди пока, занимайся своим делом.

Майора Миронова Алехин застает за изучением образцов шрифтов, взятых с недавно поступивших в магазин пишущих машинок.

— Отнесите образцы в научно-технический отдел, — приказывает майор Алехину. — И займитесь потом Сучковым.

Сдав образцы шрифтов на экспертизу, Алехин уезжает в районный универмаг навести справки о заведующем одним из его отделов. А когда возвращается в управление, в кабинете Миронова видит полковника Волкова. Василий Андреевич, довольно улыбаясь, хлопает ладонью по какой-то бумаге.

— Догадка-то моя подтвердилась, значит.

Подойдя поближе, Алехин замечает, что бумага, по которой похлопывает Волков, является заключением эксперта научно-технического отдела.

— Кем же оказался человек, сдавший эту машинку на комиссию? — спрашивает подполковник майора Миронова.

— Пенсионером. Его фамилия — Бедарев. В отделении милиции по месту его жительства сообщили, что до ухода на пенсию работал он в артели «Детская игрушка».

— Ну, что ты на это скажешь? — хитро щурясь, спрашивает Миронова Василий Андреевич.

— Похоже, что мы действительно что-то нащупали…

— Вне всяких сомнений! Ну, а кто там директором в этой «Детской игрушке»?

— Некий Сетунов Михаил Павлович.

— Сетунов, Сетунов… — задумчиво повторяет Василий Андреевич. — Нет, не знаю такого. Алехину, однако, ездить в Березовскую больше нельзя. Я понимаю, Женя, — оборачивается он к Алехину и весело подмигивает ему, — тебе нелегко будет воздержаться от этих поездок, но дело, милый мой, прежде всего и выше всего. А дело, надо полагать, будет серьезным. За Сетуновым и его артелью пусть наблюдают пока Луценко и Ястребов. Сам же ты, Михаил Ильич, целиком переключайся теперь на резиновый завод. По данным экспертизы нашего научно-технического отдела, содержание натурального каучука в их резиновом сырье значительно ниже нормы. Это дает им возможность выпускать не менее двадцати пяти процентов продукции сверх данного им плана. Боюсь, что все это идет у них «налево».

…Весь вечер размышляет майор Миронов о событиях сегодняшнего дня. Неужели удалось нащупать что-то? Ему все еще не верится, но факты, которым он привык доверять, говорят, что след действительно ведет в Березовскую. Подтверждается это и пригородным билетом, найденным в тайнике Мерцалова.

След в Березовскую определился, значит, довольно четко. Ну, а почему именно артель «Детская игрушка», а не фабрика ширпотреба, пользующаяся сырьем с того же резинового завода? Волкова, конечно, настораживает пенсионер Бедарев, сдавший пишущую машинку в комиссионный магазин. С этим, однако, нужно еще разобраться…

На столе у подполковника Волкова необычные экспонаты: резиновые зайчики, козлики, медвежата…

— Впадаем в детство, — усмехается Василий Андреевич, через лупу рассматривая на зайчиках и медвежатах знаки технического контроля березовской артели «Детская игрушка».

— Так вы говорите, что Ершов «вполне благонадежен? — спрашивает он капитана Островского, привлеченного в последние дни в помощь группе Миронова.

— Да, вполне, — уверенно кивает капитан.

На вид ему не более тридцати, но Волков высоко ценит его как опытного оперативного работника, мало чем уступающего даже Миронову.

— Значит, контрольному знаку Ершова на продукции артели «Детская игрушка» вполне можно доверять? — снова спрашивает его подполковник.

— Вне всяких сомнений.

— Вы уверены, что он не пропустит ни одного изделия без такого знака?

Да. Островский уверен в этом.

— И по такому знаку мы можем обнаружить продукцию березовской «Детской игрушки», где бы они ни продавались? Хорошо, а вот известно ли вам, где ее продают?

— Да, конечно. Вот список торговых точек, в которые поступают игрушки березовской артели.

Волков внимательно читает список, делая в нем какие-то пометки. Потом спрашивает:

— Разве продукция их поступает только в магазины культторга и детские?

— В основном. Кое-что сдают они и в промтоварные палатки. Главным образом в районных центрах области.

— Вот этими палатками мы и займемся, — решает Волков, возвращая капитану список. — Нужно только придумать такой повод для проверки их товаров, чтобы они не догадались, зачем это нам понадобилось.

— А тут и придумывать ничего не надо! — оживленно восклицает Островский. — В палатках этих идет сейчас инвентаризация. Ее проводит управление культторга. Можно будет подключать к комиссии, производящей инвентаризацию, кого-нибудь из наших работников.

— Хорошо было бы заняться этим вам лично, товарищ Островский, — предлагает Волков. — У вас ведь, кажется, нет сейчас ничего срочного? Дело Мулина?.. Ну, это подождет. Передайте Миронову, что я поручил вам заняться промтоварными палатками. Возьмите себе в помощь еще кого-нибудь. Поинтересуйтесь и теми палатками, в которые товары березовской «Детской игрушки» официально не поступают.

Домой Василий Андреевич Волков возвращается поздно. День у него был сегодня не легкий, и он очень устал. Поинтересовавшись делами жены и дочери, он идет в свою комнату, заставленную книжными полками, с наслаждением думая, что можно, наконец, полежать на диване, почитать газеты, полистать книги, купленные вчера.

Полагая, что сегодня его никто уже не потревожит и не вызовет в управление, он снимает костюм, в котором был на службе, и с удовольствием облачается в пижаму. Но едва ложится он на диван, как слышит голос дочери, слегка приоткрывшей дверь в его комнату:

— Папа, к тебе Михаил Ильич.

— Проси его, — живо отзывается Василий Андреевич, с невольным вздохом поднимаясь с дивана и направляясь навстречу Миронову.

— Ну, заходи, заходи, Михаил Ильич! Давненько у нас не бывал.

— Да, давненько… — смущенно улыбается Миронов. — Да и сейчас, кажется, не вовремя… Ты, наверно, отдыхать собрался?

— Ну, это ничего. Успею еще. Присаживайся, пожалуйста, и извини, что я в таком виде, — показывает Василий Андреевич на свою пижаму. — А у тебя почему вид такой хмурый? Опять хандра?

— Сам не знаю… Это бывает у меня иногда. А к тебе я без всякого дела, просто так. Ты ложись и не обращай на меня внимания. Я похожу тут у тебя немного, полистаю книги. Иногда такое бывает на душе, что лучше и не говорить ни о чем… Вот мы и помолчим немного. Ладно?

— Ладно, — усмехается Василий Андреевич, ложась на диван.

А Миронов ходит возле шкафов с его книгами, доставая то одну, то другую, листает их, читает заглавия. Иногда произносит негромко, будто разговаривая с самим собой:

— Все, что у тебя тут по уголовной части, — это понятно. Все эти «Учения о преступлении», «Понятия преступления» и «Причины преступности». Книги по логике тоже ясны. В какой-то мере понимаю я, зачем тебе и «Патология мышления». Кстати, дай мне ее почитать… Ну, а вот «Фрейд и Павлов» Гарри Уэллса, или «Рефлексы головного мозга» Сеченова, и, тем более, «Этюды о природе человека» Мечникова. Это зачем?

— А я просто не понимаю, почему ты удивляешься этим книгам в моей библиотеке, — разводит руками Волков. — Я ведь не вижу ничего странного в том, что ты читаешь книги по электронике, «Введение в кибернетику» Эшби или просто «Кибернетику» Винера.

— Но ведь они мне помогают быть на уровне современных научно-технических проблем криминалистики. А что дают тебе «Этюды о природе человека»? Только ты не говори, пожалуйста, что их необходимо прочесть каждому работнику и тем более нам, которые… и тому подобное. Я хочу знать, помогают ли они тебе понять природу преступника.

— Ты пришел ко мне специально за этим? — не отвечая на вопрос Миронова, опрашивает Василий Андреевич. — И потом уже говори прямо, природа какого конкретного человека тебя интересует. Я же вижу, что ты пришел сюда не только пофилософствовать, но и сообщить мне что-то.

— Ты прав, — мрачно признается Миронов. — Хочу рассказать тебе кое-что об Антипове. Ты знаешь, я не очень верил в его предательство, но теперь готов согласиться с тобой…

— Что, есть какие-нибудь новые факты?

— Да нет, ничего особенного. Просто решил я поинтересоваться его судьбой. Боялся, что он все еще на работу не устроился с такой характеристикой, какую ты ему дал при увольнении. А он, оказывается, буквально на другой день оформился в Управление торговли на хорошо оплачиваемую должность.

— Так он, может быть, скрыл и мою характеристику и причины увольнения?

— В том-то и дело, что не скрыл! Я специально этим интересовался. А принял его к себе в отдел Милашкин.

— Какой Милашкин, те тот ли, который был свидетелем по делу Берковского? — удивляется Василий Андреевич.

— Да, тот самый. И он мог бы оказаться не свидетелем, а обвиняемым, если бы кто-то вовремя его не предупредил.

— И, по-твоему, этот «кто-то» — Антипов?

— Теперь я почти не сомневаюсь в этом.

Едва Евгений приходит домой с работы, как мать сообщает ему, что звонила какая-то девушка. «Это Вера!» — мгновенно решает Евгений и, с трудом сдерживая волнение, спрашивает:

— А она не назвала себя?

— Верой назвалась.

— Верой?! — восклицает Евгений, и вид у него такой, что мать пугается даже.

— Господи, да кто она такая, Вера эта?! — встревоженно спрашивает Анна Емельяновна. — Глаза у тебя совсем дикими стали. Может быть, она преступница какая-нибудь?

— Ах, мама, что ты говоришь! — счастливо улыбается Евгений. — Неужели ты думаешь, что я теперь только с преступниками имею дело?

Но тут снова раздается звонок. Евгений срывает трубку с телефонного аппарата и слышит голос Веры.

— Да, да, это я, — взволнованно и бестолково отвечает ей Евгений. — Да, уже пришел. И пообедал… Вернее, не хочу обедать. Да, вполне сыт и вполне готов… Куда угодно!.. Хорошо, буду немедленно! Ах, конечно, это невозможно… Ну так через двадцать минут!

— Неужели хоть что-нибудь поняла твоя девушка из того, что ты ей говорил? — удивленно спрашивает Евгения Анна Емельяновна, не подозревавшая до этого, что ее спокойный, рассудительный сын может быть таким возбужденным.

Но Евгений даже не понимает, о чем она спрашивает его. Он спешит в свою комнату и торопливо переодевается.

…Они встречаются у входа в Парк культуры имени Горького. Вера в своем светлом платье кажется ему такой нарядной, что он не замечает даже ее состояния. Он, наверно, долго еще парил в небесах, если бы она не сказала ему:

— Пойдемте туда, Женя, где поменьше людей. На душе у меня сегодня ужасно скверно.

С трудом пробиваясь сквозь веселые толпы гуляющих, они выбираются, наконец, на одну из боковых аллей парка. Тут и не так светло и не очень шумно. Но и здесь Вера не сразу начинает разговор, а Евгению передается ее грустное настроение, и он тоже молчит. Но ему и не хочется ни о чем говорить, он счастлив уже одним тем, что идет рядом с Верой и что теплая ее рука опирается на его руку.

— Трудно даже передать вам, Женя, до чего мне грустно сегодня, — произносит, наконец, Вера с тяжелым вздохом.

И опять молчание. А Евгений, всегда терявшийся немного в присутствии девушек, просто не знает, как продолжать оборвавшийся разговор. К тому же Вера кажется ему теперь такой печальной, что он просто боится, как бы неосторожным словом не расстроить ее еще больше.

— Я сегодня поссорилась с мамой, — снова заговаривает Вера. — И все из-за папы. Они разошлись когда-то очень давно, когда я была совсем еще девочкой. Живут теперь врозь. Я осталась у мамы, а брат у папы. Но брат уже совсем взрослый, талантливый, почти знаменитый инженер. Внешне весь в папу, только папа еще лучше и талантливее его. Папа, не имея законченного высшего образования, до всего дошел сам. Его все боготворят. Он добрый, веселый, остроумный, я бы даже сказала, блестящий человек! А мама у меня скромненькая, серенькая, всегда чего-то боящаяся женщина, живущая в вечном и непонятном страхе. И удивительнее всего, Женя, что она сама ушла от такого человека, как мой папа. Почему? Это всегда было загадкой для меня. А сегодня, когда я завела с ней разговор об этом, она заявила мне, что я будто бы идеализирую своего отца. Что он совсем не такой, каким кажется мне… Я обиделась и сказала, что уйду от нее к папе. И действительно ушла из ее дома. Села на поезд и вот приехала в Москву.

Вера всхлипывает вдруг и умолкает.

— Папа ведь живет в Москве, в Березовской у него только дача, — немного успокоившись, продолжает она. — Я уже подошла к его дому и вдруг раздумала. Стало ужасно жалко маму. Она такая одинокая и беспомощная… Но ведь и с ее стороны просто жестоко отвергать папу, который все еще любит ее. Наверно, целый час ходила я возле папиного дома и все думала, как же мне быть? И решила остаться все-таки с мамой. Но сразу я не могла вернуться к ней. Нужно было сначала успокоиться, поговорить с кем-то… И не со своими близкими знакомыми, которые давно уже советуют уйти от мамы, а с кем-нибудь, кто совсем меня не знает. Кто посмотрит на это как бы со стороны, без предубеждения. Ну, в общем я вспомнила о вас… Но что же вы молчите, Женя? Или вам кажется неприличным, что с вами завела такой интимный разговор почти незнакомая вам девушка?

— Ну что вы, Вера! — горячо восклицает Евгений. — Как могли вы подумать такое?

— Я сама не знаю, что говорю, — продолжает всхлипывать Вера. — Я очень поверила в вас, и мне не хочется разочаровываться. Я вообще очень доверчивая и когда-нибудь поплачусь за это…

— Да, вы, пожалуй, действительно слишком доверчивая, — теперь уже более спокойно произносит Евгений. — К тому же многое, наверное, делаете сгоряча. Не торопитесь поэтому уходить от матери.

Вера долго вытирает заплаканные глаза, потом замечает холодно:

— Вы тоже, значит, считаете, что я слишком доверчивая? Вот уж не ожидала этого от вас…

Евгений хочет возразить ей что-то, но она зябко поводит плечами и решительно заявляет:

— Ну, а теперь мне пора домой, поздно уже. И знаете что, давайте немножечко помолчим…

— Но, Вера… — молит Евгений.

— Если вам так трудно исполнить мою просьбу, — слегка повышая голос, перебивает его Вера, — то я могу добраться до вокзала и одна.

И вот они идут теперь молча. Вокруг веселье, смех, музыка, а они будто не слышат ничего. Идут и думают каждый о своем.

У самого выхода высокий парень в широкополой соломенной шляпе поет по-испански, аккомпанируя на гитаре. А их даже не интересует, кто он такой: мексиканский турист или москвич в маскарадном костюме.

До метро они идут через Крымский мост. Навстречу — веселые толпы, будто не выходили еще из парка. Вера сторонится их, держится ближе к перилам, смотрит вниз, на реку. В темном зеркале ее мерно покачиваются желтые блики фонарей, радужные огоньки неоновых реклам. А через несколько мгновений все это мнет, коверкает, перемешивает поднятой волной речной трамвай.

Но вот и метро. На встречном эскалаторе снова радостные лица. Улыбнуться бы и Вере, а она по-прежнему мрачна. Теперь уже ничем, пожалуй, ее не развеселишь, лучше и пробовать не стоит…

Со станции «Комсомольская площадь» они выходят прямо к перрону железнодорожного вокзала. До отхода пригородного поезда всего одна минута. Может быть, это и к лучшему, по крайней мере говорить ничего не надо…

Как только поезд трогается, Вера протягивает Евгению руку с произносит каким-то ледяным голосом:

— Спасибо вам за совет, Женя. Я постараюсь не быть больше такой доверчивой.

А Евгению очень обидно: «Почему она так со мной? Разве я виноват в чем-нибудь?..» И тут же досадует на себя: «Но и я хорош! Может быть, у нее действительно большое горе, а я даже утешить не попытался. Зато упрекнул в доверчивости и благоразумный совет подал… Она тысячу раз права будет, если не захочет после всего этого продолжать со мной знакомство!..»

Домой Евгений идет пешком, надеясь дорогой успокоиться, но чем подробнее вспоминает прошедшее, тем больше негодует на себя…

Лишь в двенадцатом часу вставляет он ключ в замок своей квартиры.

«Только бы не встретить никого», — тревожно думает он, стараясь не скрипнуть дверью.

Отец, однако, будто специально поджидает его в коридоре. Он держит на поводке Майка — добродушнейшего жесткошерстного фокстерьера. Пес тотчас же радостно бросается на Евгения, облизывает ему руки и, высоко подпрыгивая, норовит лизнуть в лицо.

— Что это видик у вас такой мрачный, мистер Холмс? — спрашивает отец, критически осматривая сына с ног до головы.

У Ивана Сергеевича тоже, видимо, неважное настроение. У него всегда неважное настроение, когда Анна Емельяновна посылает его прогуляться с Майком.

— Ну зачем ты приобрела это четвероногое? — ворчит он на Анну Емельяновну. — Это же какая-то пародия на собаку.

— Ты ничего не понимаешь, Ваня, — возмущается Анна Емельяновна. — Когда он подрастет, будет отличным сторожем.

— Ничего себе сторож, — мрачно усмехается Иван Сергеевич. — Он же руки ворам будет лизать, когда они придут нас грабить. И потом зачем нам сторож, когда у нас дома свой милиционер?

Это уже по адресу Евгения. Обычно он хладнокровно пропускал все это мимо ушей, прогуливаться же с Майком категорически отказывался, несмотря на все уверения отца, что вечерние прогулки очень полезны для здоровья.

И вдруг теперь он сам протягивает руку к поводку собаки.

— Давай, папа, я погуляю с Майком.

— Что это с тобой такое? — удивляется отец. — Уж не заболел ли? Похоже, что сегодня тебе совсем худо.

Да, сегодня ему действительно очень худо…

Как только заканчивается инвентаризация промтоварных палаток, капитан Островский является к Волкову.

— Ничего не удалось обнаружить, Василий Андреевич, — докладывает он. По-видимому, в «Детской игрушке» работают честные люди. У меня ведь есть теперь данные и по большим магазинам, в которые поступает их продукция. Там тоже все в строгом соответствий с документацией.

— Их товар не обнаружен и в других магазинах и палатках, торгующих игрушками? — спрашивает Волков.

— Пока не попадался.

— А я думаю, что «левых» зайчиков и искать нечего, — убежденно замечает присутствующий при этом разговоре майор Миронов. — Почему? Да хотя бы по той «причине, что масштаб в этой артели де таков, чтобы совершать «левые» операции на миллионы. А те, кого мы ищем, по всей видимости, такие же «подпольные миллионеры», как и покойный их сообщник Мерцалов.

— Ну, положим, все это очень еще спорно, — задумчиво произносит Волков, поглаживая лысину. — Что, однако, ты предлагаешь? Переключиться на Березовскую фабрику ширпотреба?

— Да, и не только потому, что других предприятий, производящих резиновые изделия, там больше нет. Есть и нечто более существенное. Они наряду с прочими товарами производят ведь и так называемую резинку для продержки. А на ней, как известно, нет никаких фабричных знаков, она как бы обезличена. Такую же резинку выпускают и другие фабрики. А между тем товар этот очень ходкий. Мы уже пару раз обнаруживали его в нескольких палатках, которым Березовская фабрика ширпотреба официально ничего не поставляет.

— Ну, хорошо, а как же мы теперь установим, что резина эта «левая» и что изготовлена она именно на Березовской фабрике? — спрашивает Волков.

— С помощью современной науки, — хитро улыбается Миронов. — Заставим поработать на нас грозную атомную энергию.

— Меченые атомы? — догадывается Островский.

— Вот именно, — довольно кивает головой Миронов. — Я, по-честному говоря, с гораздо большим удовольствием использовал бы против преступного мира атомную энергию в виде термоядерной бомбы. Но поскольку сделать это невозможно, обойдемся и без взрыва — с помощью радиоактивных изотопов. Когда врачам нужно узнать, как распределяется лекарство в организме человека, они добавляют в них какую-то безвредную для организма долю радиоактивных составных частей. Вот и мы попробуем добавить в резиновое сырье, идущее на изготовление продукции березовских предприятий, какой-нибудь радиоактивный элемент. Он и поможет нам проследить, по каким каналам расходится продукция в торговой сети. Как ты на это смотришь, Василий Андреевич?

— Положительно смотрю, — усмехается Волков. — А ты советовался со специалистами?

— Советовался. Они предлагают добавить в резиновое сырье немного радиоактивного углерода или серы.

— А не опасна будет эта радиоактивность?

— Нисколько. Доза радиоактивной примеси будет ведь ничтожна. Зато она своими атомами незримо пометит все изделия, в состав которых войдет, и тогда уже мы всюду обнаружим их с необычайной точностью.

— А есть для такой операции надежные люди на резиновом заводе?

— Есть. Крючков, например.

— Это какой Крючков — химик?

— Ну да, химик. Ты же знаешь его. Мы приглашали его в прошлом году для экспертизы резиновых изделий.

— Ну, тогда решено! — энергично заключает Волков, звонко хлопая ладонью по столу. — Сегодня же доложу об этом начальству, и, как только получу разрешение, начнем осуществлять твою идею. А пока пришли-ка ты мне Алехина.

Алехин явился тотчас же.

— Я вот о чем хочу с тобой посоветоваться, Евгений, — говорит ему Волков. — Ты рассказывал, что в Березовской у тебя, кроме девушки, еще и приятель есть. И даже будто бы работает он там на фабрике ширпотреба.

— Да, это мой школьный товарищ Толя Тихонов. Он там бухгалтером.

— А он что за парень?

— Отличный парень! — с энтузиазмом восклицает Алехин. — Комсомолец и вообще очень принципиальный. Провалился на экзаменах в институт, и, чтобы не сидеть у отца на шее, кончил какие-то курсы, и вот работает бухгалтером.

— А где он живет?

— В Березовской у деда. С отцом он поссорился и ушел от него. Не мог простить ему родитель, что сын «не вышел в инженеры»… А Толя, между прочим, теперь в заочном институте учится.

Слушая Алехина, Василий Андреевич неторопливо прохаживается по кабинету. Потом останавливается и говорит доверительным тоном:

— Понимаешь, какое дело: Миронов тут придумал один любопытный эксперимент. На высшем, так сказать, научно-техническом уровне. Я бы даже сказал, на уровне современной атомной физики. Вот ведь какова наша теперешняя криминалистика! И это очень хорошо. Но ведь мы имеем дело с людьми, и мне, понимаешь ли, хотелось бы опереться не только на могущественную атомную энергию, но и на живых людей. Продублировать эксперимент Миронова на человеческом, так сказать, уровне. Понимаешь ты меня, Евгений?

— Конечно, Василий Андреевич! — поспешно заявляет Алехин, хотя и не очень еще понимает замысел Волкова.

— Ты когда был последний раз у Тихонова?

— Недели две назад, — подумав, отвечает Алехин.

— Надо бы тебе как-нибудь снова с ним повидаться и поговорить по-дружески. Он знает, что ты в ОБХСС работаешь?

— Знает, что я в милиции, а насчет ОБХСС я ему не говорил.

— Ну и что же, он ни разу не заводил с тобой разговора о своей работе на фабрике?

— Почему же не заводил? Был об этом разговор. Не очень ему там нравится. Собирался даже уходить.

— А почему?

— Скучная, говорит, работа. Без перспективы.

Василий Андреевич снова начинает ходить по кабинету, потом садится верхом на стул и предлагает:

— Придется тебе с ним специально встретиться и дипломатично поговорить о его фабрике. У нас есть основания подозревать, что там не все благополучно. Или лучше вот что — приведи ты его ко мне. Бывает ведь он в Москве? Неужели так уж поссорился с отцом, что и домой не заглядывает? И потом у него же еще и мать, наверно, есть? Вот ты и узнай у нее, когда он в Москве бывает. А в Березовскую тебе ездить, и особенно с ним там встречаться, пока не следует.

— Все будет сделано, Василий Андреевич, — обещает Алехин. — Я завтра же утром, когда отец Тихонова уйдет на работу, зайду к Толиной матери. Так, пожалуй, удобнее будет.

— Ну, хорошо, не возражаю.

Всю вторую половину рабочего дня по поручению Волкова Алехин с группой других оперативных уполномоченных участвует в обыске квартиры крупного спекулянта, орудовавшего в системе промкооперации. Возвращается он только к концу дня. Майора Миронова все еще нет. Вскоре, однако, он звонит откуда-то и сообщает Алехину, что они увидятся завтра утром.

Настроение у Евгения скверное, не лучше, чем вчера. Днем занятый служебными делами, он не думал или почти не думал о Вере, а теперь просто не знает, что делать с собой. Нестерпимо хочется поехать в Березовскую, разыскать ее там, снова услышать ее голос, но ведь этого нельзя сейчас сделать…

«И почему это так бывает всегда, что днем ты и мужественный и гордый, — уныло думает Евгений, — а вечером размякает вдруг твое сердце и одолевает тебя невыносимая тоска?..»

Понуро бредет он мимо «Эрмитажа», не зная, как убить время. Толпы веселых молодых людей раздражают его. Раньше этого с ним никогда не бывало. Он любил гулять по шумным улицам, слушать слитный гул голосов, веселый смех, иной раз даже обменяться шуткой с незнакомыми людьми. А теперь все ему тошно…

«Может быть, сходить к Лешке Туманову?» — вспоминает он старого своего приятеля. Но нет, и к нему не хочется. И он, сам того не замечая, поворачивает в сторону площади Маяковского и бредет домой.

Отца дома нет, чему Евгений даже радуется, — сегодня его шуточки нелегко будет вытерпеть.

Несколько дней назад Евгений раздобыл в библиотеке своего клуба целую кипу старых книг. Были среди них два тома избранных речей знаменитого в свое время адвоката Плевако, а также сборник речей известных русских юристов. За последнее время Евгений вообще прочел довольно много юридической литературы. А совсем недавно приобрел сборник материалов, опубликованных в США под общим названием «Организованная преступность в Соединенных Штатах Америки».

Сегодня, однако, ему не хочется читать. Он лишь перелистывает несколько страниц и решает лечь спать, хотя и знает, что ему не удастся заснуть так рано. Но едва он подходит к постели, как слышит за дверью голос отца:

— Что, наш Шерлок Холмс дома уже?

И почти тотчас же раздается его стук в дверь комнаты Евгения.

— Входи, папа, — не очень приветливо отзывается Евгений.

По всему видно, что отец в хорошем настроении. Евгению приходится в связи с этим выслушать его рассказ о собрании, с которого он только что вернулся. В чьем-то докладе отца похвалили за отличную работу в министерстве финансов. Это, видимо, и является причиной его хорошего настроения.

— Что же ты за отца не радуешься? — укоризненно спрашивает Иван Сергеевич, окончив свой рассказ.

— Почему же не радуюсь? — слегка оживляется Евгений. — Я рад за тебя, папа.

— А у тебя, я вижу, опять неважное настроение, — замечает Иван Сергеевич, пристально всматриваясь в хмурое лицо сына. — Может быть, на работе неприятности?

— Да нет, все нормально.

— Не сказал бы я, чтобы уж очень-то все у вас было нормально, — усмехается отец. — Жулики и хапуги разные все еще почти безнаказанно орудуют, а вы, видно, считаете положение это нормальным?

— Ну что ты, папа! — пытается протестовать Евгений, но отец сердито машет на него рукой.

— Не перебивай ты меня, пожалуйста, и слушай. Мы сегодня получили заявление от одного бухгалтера, фамилия которого показалась мне очень знакомой. Помнится, учился вместе с тобой парень один по фамилии Тихонов. Так вот, похоже, что именно он и прислал нам это заявление о безобразиях, творящихся в бухгалтерии Березовской фабрики ширпотреба.

— Бухгалтер Анатолий Тихонов? — удивленно переспрашивает Евгений.

— Действительно твой школьный товарищ, значит? Ну и очень печально все получается, Женя. Не слишком, стало быть, народ на вас надеется, если парень этот за помощью не к вам обратился, а в министерство финансов. Считает, наверное, что мы скорее жуликов на чистую воду выведем.

Конечно, можно бы возразить отцу, что он сделал неправильный вывод из этого факта. Но Евгению обидно, что товарищ, у которого он так часто бывал, даже не поделился с ним своими подозрениями. Однако приходится радоваться хотя бы тому, что Анатолий оказался порядочным человеком и, почувствовав что-то неладное на своей фабрике, сообщил об этом финансовым органам.

На следующий день утром, едва придя на работу, подполковник Волков вызывает к себе майора. Вид у него очень озабоченный. Он торопливо записывает что-то в настольном блокноте и, не поднимая глаз на Миронова, произносит:

— Ну, докладывай, что удалось сделать.

— Был на заводе и окончательно обо всем договорился с химиком Крючковым, — неторопливо сообщает Миронов. — Дня через два-три они уже будут выпускать резиновое сырье с радиоактивным изотопом. И оно сразу же поступит на обе березовские фабрики.

— На обе? — удивляется Волков, отрываясь от бумаг.

— А что ты удивляешься? Они же не готовят это сырье для Березовской фабрики ширпотреба отдельно. Да это и к лучшему. Мы сможем еще раз «Детскую игрушку» проконтролировать. И это будет понадежнее инвентаризации.

— Да, пожалуй, — соглашается Волков. — А когда они должны получать сырье по плану?

— Завтра. Но им выдадут его только послезавтра, когда оно уже будет радиоактивным.

— А не насторожит это их?

— Не должно. Все продумано, — уверяет Миронов. — Хочу тебе доложить еще и сведения, собранные о директорах березовских фабрик.

— Очень хорошо! — оживляется Волков. — А мне как раз письмо только что прислали о Сетунове, директоре «Детской игрушки». Будто кутит он и вообще живет не по средствам.

— Анонимное?

Волков утвердительно кивает головой.

— Конечно, может быть, и клевета, но нужно проверить.

— Да, проверить нужно, — соглашается Миронов. — Мне тоже о нем говорили не очень лестное. И в райкоме партии им недовольны. Будет, однако, более правильно, если мы займемся не только Сетуновым, но и другим директором — Красовским, хоть о нем все самого лучшего мнения. Ничего предосудительного за ним не числится и у нас. Впрочем, ни то, ни другое ни о чем еще не говорит, конечно. Нужны бесспорные факты, и они скоро у нас будут. Я уже имею официальные данные о выпускаемой ими продукции и торговых точках, на которые она поступает. Вот мы и проверим теперь, сколько же ее на самом деле. И только ли в тех магазинах и палатках она продается, в которые они официально ее поставляют.

— Но ведь это длинная история.

— Длинная, но зато надежная, — убежденно заявляет Миронов.

Некоторое время Волков сидит молча, подпирая бритую голову руками. Потом произносит задумчиво:

— И вот еще кто из головы у меня не выходит: пенсионер Бедарев, продавший машинку, на которой были напечатаны письма Мерцалову и Алехину. Он ведь у Сетунова работал, значит какая-то связь между ними должна быть…

— Очень хорошо, что ты этого Бедарева вспомнил! — оживляется Миронов. — Капитан Островский сообщил мне сегодня, что Бедарев, оказывается, года три после того, как на пенсию ушел, сторожем на даче работал. И, знаешь, у кого? У Красовского. Неофициально, конечно. Так что с кем он больше связан — с Сетуновым или с Красовским, судить пока трудно.

Волков собирается что-то ответить ему на это, но в дверь кабинета стучат.

— Да, пожалуйста, — говорит он.

Входит Алехин и коротко докладывает подполковнику о заявлении Тихонова в министерство финансов.

— Очень хорошо, что ты предупредил нас об этом, — сразу же реагирует Волков. — Нужно будет познакомиться с его заявлением. Займись им сегодня же, Михаил Ильич, — кивает он Миронову, — да попроси работников министерства финансов пока ничего не предпринимать, а то они могут насторожить кое-кого.

— А мне как, Василий Андреевич, — спрашивает Алехин, — нужно теперь связываться с Тихоновым?

— Теперь тем более, — подтверждает Волков.

— А я полагаю, — хмуро замечает майор Миронов, — что, кроме своих людей, к этому делу никого пока не следует привлекать.

— Это почему же? — поворачивается к нему Волков.

— Если Красовский из тех дельцов, которые нас интересуют, то он кого угодно купит, — убежденно заявляет Миронов.

— Очень уж вы плохо о людях судите, — негромко, но убежденно говорит Алехин и хмурится.

— Выходит, что и ты смотришь на человечество глазами этих дельцов? — одобрительно кивнув Алехину, обращается к Миронову Волков.

— То есть как это? — не понимает его Миронов.

— А очень просто. Вспомни-ка их «кредо»: «Нет таких людей, которые не берут. Все зависит только от суммы. И есть такие суммы, перед которыми никто не устоит». Устоял же, однако, Алехин.

— Но ведь Тихонова мы совершенно не знаем, — все еще стоит на своем Миронов.

— Я за Тихонова ручаюсь, — слегка бледнея, твердо заявляет Алехин.

— Вот и поговори с ним, — решает подполковник Волков. — Думаю, что ты теперь и без меня с этим справишься. Только предложений пока никаких не делай, а произведи лишь психологическую, так сказать, разведку. Понял ты меня, Евгений?

— Так точно, товарищ подполковник, понял, — по-военному четко отвечает Алехин.

— Не испортил бы нам все дело этот юнец, — озабоченно произносит Миронов, как только Алехин выходит из кабинета начальника отдела.

— И чего ты так людей боишься? — удивленно пожимает плечами Волков, хотя ему и не очень ясно, к кому относится замечание Миронова — к Тихонову или Алехину.

— Это не боязнь, Василий Андреевич, — отвечает Миронов, и в голосе его звучит обида, — а осторожность.

— Осторожность — качество, конечно, хорошее, — соглашается с ним Волков, — нужно только, чтобы не перерастала она в подозрительность.

Квартира Тихоновых находится на той же улице, на которой живет и сам Алехин. Еще совсем недавно, направляясь в школу, заходил он сюда за Анатолием, и ему все тут знакомо. Вот огромные ворота, возле которых они простаивали когда-то часами, беседуя о книгах и кинокартинах. Двор, залитый асфальтом, тоже напоминает ему о многом.

Евгений поднимается на лифте на третий этаж и останавливается у дверей квартиры номер семнадцать. Почтовый ящик, белая кнопка электрического звонка все такие же, как и два с лишним года назад. Не без волнения нажимает Евгений эту кнопку, до которой когда-то так нелегко было дотянуться. Дверь открывает ему Наталья Викторовна — мать Анатолия. Она не сразу узнает Алехина, пристально вглядываясь в его возмужавшее за эта годы лицо. Но едва собирается Евгений сказать ей, кто он такой, как она обрадованно восклицает:

— Женя! Как ты изменился! Совсем взрослым стал. С трудом узнала. Ну, заходи, заходи, дорогой!

И она гостеприимно распахивает дверь, приглашая Евгения в квартиру. Здесь все такое же, как и несколько лет назад: стенные часы с торжественным боем, дешевые картины на стенах, статуэтки на буфете, цветы на подоконниках. Евгению приятно узнавать все эти вещи, напоминающие ему о детстве. Особенно вон то зеркало, которое однажды они с Толей так ловко разрисовали мылом, что стало оно похожим на разбитое. Наталья Викторовна так и ахнула тогда и хотела даже как следует всыпать за это Анатолию. Ему потом и на самом деле всыпал отец, но уже не за порчу зеркала, а за то, что напугал мать.

— А ты так и не зашел к нам ни разу с тех пор, как школу кончил, — замечает Наталья Викторовна.

— Все собирался… — смущенно оправдывается Евгений. — Но с Толей мы встречались. Я к нему в Березовскую ездил. Вот только в последнее время некогда было. Потому и зашел к вам узнать, как он там.

— Ну и хорошо сделал, что зашел. Давно бы пора. Надеюсь, чаще теперь к нам ходить будешь. Помирились ведь отец с сыном. Возвращается Анатолий… — И она торопливо вытирает невольно выступившие слезы — свидетели недавнего ее горя. — Он и с фабрики собирается уходить. Не по душе ему та работа. Сегодня они с отцом окончательно все решат.

— Толя, значит, приедет к вам сегодня? — радуется Евгений.

— Да, прямо с работы и заночует у нас, — отвечает счастливая мать. — Приходи и ты, Женя.

— Спасибо, Наталья Викторовна, приду непременно, — охотно соглашается Евгений. — Мне с Толей тоже потолковать нужно.

Во второй раз Евгений заходит к Тихоновым в девятом часу вечера. Анатолий к тому времени, переодевшись в отцовскую пижаму, отдыхал на диване.

— А, Женя! — радостно приветствует он Алехина. — Мама предупредила меня, что ты придешь. Ну, присаживайся! Давненько я тебя не видел. Да и в Березовской ни разу ведь не поговорили по душам. Ты все спешил куда-то и рассеянный был какой-то…

«Надо, пожалуй, рассказать ему все, — внезапно решает Евгений. — Без этого не будет у нас откровенного разговора…»

— Был я в те дни, Толя, как во сне, — понижая голос, чтобы не могли услышать в соседней комнате, признается Евгений. — Как-то по пути к тебе девушку одну в Березовской встретил… Глупо, конечно, было часами ожидать ее в Москве на вокзале, а потом ехать в Березовскую, в надежде познакомиться с нею дорогой… Иной раз час ее ждал, иной — полтора, а то, бывало, и вовсе тратил время напрасно: она или раньше из Москвы уезжала или вовсе в Москве оставалась. И вот так почти каждый день после работы торчал я на вокзале, потому что девушка эта обычно в половине седьмого или в семь возвращалась из Москвы березовским поездом. Смешно ведь все это, не правда ли?

— Почему же смешно? — удивляется Анатолий. — Не вижу ничего смешного. Зато понятно теперь, почему ты у меня таким рассеянным был.

— Я ведь очень скверно чувствовал себя тогда, потому что девушка та ни малейшего внимания на меня не обращала.

— Ну, а познакомились в конце-то концов? — заинтересованно спрашивает Анатолий.

— Познакомился, — тяжело вздыхает Евгений. — А что толку? Снова, кажется, все пошло прахом… Ну да ладно, хватит об этом! Расскажи лучше, как у тебя дела? Наталья Викторовна говорила, будто бы к ним возвращаешься?

— Да, переберусь на днях. И с фабрики собираюсь уходить…

— Почему же?

— Не нравятся мне дела на этой фабрике. По-моему, махинациями кое-кто там занимается. А главный бухгалтер все это покрывает. С отчетностью у него явно не все в порядке, хотя он меня ко многому и не подпускает.

— Ну так он же просто обрадуется, когда ты уйдешь, — укоризненно говорит Алехин. — Не по-комсомольски это.

— Я сделал что мог, — хмурится Анатолий. — И даже написал о своих подозрениях в министерство финансов. Пусть они теперь сами меры принимают.

— А почему же в следственные органы не обратился? Не надеялся, что к честному человеку попадет заявление?

— Да нет, что ты? — смущается Тихонов. — Считал просто, что их по финансовой части легче будет разоблачить.

— Ну, а мне почему не доверился?

— Так ведь ты давно не был в Березовской. А раньше достаточных оснований не было. Это лишь в последние дни обстановка слегка прояснилась. И ты не хмурься, пожалуйста, честное слово, не хотел тебя обидеть.

— Ну ладно! — примирительно машет рукой Алехин. — Давай, лучше поговорим, как их на чистую воду вывести. Или ты в самом деле считаешь, что тебя уже больше все это не касается?

— Я ведь решил с этой фабрики уйти не потому только, что там жулики, — смущенно отвечает Анатолий. — Мне там вообще неинтересно…

— Ну, а если мы, то есть работники милиции, попросим тебя, как честного человека, как комсомольца, не уходить пока что оттуда и помочь нам разоблачить хищников?

Алехин испытующе смотрит в глаза Анатолия, и Тихонов не выдерживает его взгляда.

— А что же я могу еще сделать? Они ведь меня ни к чему такому не подпускают… — спрашивает он, нервно комкая в руках какую-то бумажку.

— Мы тебе подскажем, что нужно будет сделать, ты только не торопись уходить оттуда, — просит его Алехин. — На кого же нам полагаться тогда, как не на таких парней, как ты?

— А на меня, значит, можно положиться? — спрашивает заметно польщенный Тихонов.

— Так ты согласен? — порывисто протягивает ему руку Евгений, почувствовав, что теперь надо действовать как можно решительнее.

— Ладно уж, — с невольным вздохам соглашается Тихонов и крепко жмет протянутую руку Евгения. — Говори, что делать.

— Это ты узнаешь в свое время. Тебя найдет наш оперативный уполномоченный и скажет все, что нужно. Ты же пока и виду не подавай, что чем-то недоволен. Ну, и о разговоре нашем — никому ни слова.

— Ладно, не маленький.

Домой Евгений возвращается в хорошем настроении, однако очень скоро оно начинает портиться. Это часто теперь случается с ним по вечерам, как только вспоминает он последнюю свою встречу с Верой. В невеселых размышлениях проводит он почти весь вечер и, чтобы хоть немного рассеяться, собирается пойти в кино. Но тут раздается телефонный звонок.

Едва слышит он первые звуки голоса, как тотчас же узнает Веру, и все его существо будто пронизывает электрическим током. Он теряется почему-то и не может выговорить ни слова…

— Что же вы молчите, Женя, — удивляется Вера. — Или не рады моему звонку?

Хотя чувствуется, что Вера говорит это в шутку, голос ее невеселый какой-то. Это тревожит Евгения, и он мгновенно обретает дар речи.

— Ну, что вы, Вера! Вы и представить даже не можете, как я рад! Мне ведь казалось, что вы очень обиделись на меня в прошлый раз…

— А мне-то думалось, что вас обидела я! — смеется Вера. — Специально поэтому решила позвонить вам и извиниться. Поздновато, правда, но лучше уж поздно, чем никогда.

Евгений тоже хочет ответить ей какой-нибудь шуткой, но вместо этого опять повторяет:

— Ну что вы, Вера!..

И ему самому становятся противными и голос свой и эта дурацкая растерянность. А Вера, не давая ему опомниться, продолжает:

— Хандра моя не прошла еще. А так как вы не в состоянии излечить меня от нее и даже сами, кажется, способны заразиться, лучше нам пока не встречаться. Как только станет на душе веселее, — позвоню.

Анатолий Тихонов приезжает в Москву ровно в семь часов вечера. Выбравшись из вагона, вместе с толпой пригородных пассажиров, выходит он на привокзальную площадь. Не спеша обходит стоянку такси. Пристально вглядываясь в лица водителей, садится на заднее сиденье одной из свободных машин и называет улицу, на которой живут его родители.

Но как только такси отъезжает от вокзала, он хлопает шофера по плечу, весело восклицая:

— Привет, Женя!

Евгений Алехин, сидящий за рулем, слегка поворачивает голову в его сторону и улыбается.

— Здравствуй, Толя! Ты не заметил, не следил за тобой кто-нибудь?

— Да нет вроде. Ну, а где же твое начальство?

Алехин, не отвечая ему, слегка притормаживает машину на углу одной из улиц неподалеку от привокзальной площади. И почти тотчас же за ручку задней дверцы хватается какой-то высокий худощавый мужчина. Необычайно ловко вскакивает он в машину и усаживается рядом с Тихоновым.

— Это и есть мое начальство — майор Миронов, — не оборачиваясь, произносит Алехин.

— Ну-с, будем знакомы, Анатолий Тимофеевич, — протягивает Тихонову руку Миронов.

— Никто там за вами не увязался? — обращается он к Алехину.

— Похоже, что никто, — отвечает Алехин, пристально всматриваясь в зеркальце над ветровым стеклом.

— Ну, а теперь поговорим о деле.

И майор подробно расспрашивает Тихонова о характере его работы, о документах, с которыми Анатолию приходится иметь дело, о Красовском, его заместителе и главном бухгалтере.

Тихонов обстоятельно отвечает на все его вопросы.

— А вы не могли бы взять на ночь кое-какие документы из вашей конторы, с тем чтобы утром незаметно положить их на прежнее место? — опрашивает Миронов.

— Едва ли, — качает головой Тихонов. — Наш главный бухгалтер чертовски подозрителен. Глаза у него хоть и маленькие, но острые, как у хищной птицы.

— Это плохо, — задумчиво произносит Миронов и, помолчав немного, снова спрашивает:

— А фотографировать вы умеете?

— Он же заядлый фотолюбитель! — порывисто оборачивается к майору Алехин. — Еще в школе этим славился. Фотокружком руководил…

— Тогда вот что, — принимает решение Миронов. — Мы дадим вам микрофотоаппарат. Постарайтесь с его помощью сфотографировать возможно больше накладных и других отчетных документов вашей фабрики. Сможете вы сделать это незаметно?

— Смогу, пожалуй.

— Ну, а микроаппарат вручит вам тот самый оперативный уполномоченный, который сообщил вам о сегодняшней нашей встрече. Он же познакомит вас и с техникой съемки. Вам все ясно?

— Все, товарищ майор.

— Вот и отлично, — одобрительно кивает Миронов. — Как только удастся что-нибудь сфотографировать, позвоните нам по этому вот номеру.

Майор протягивает Тихонову бумажку с номером телефона и спрашивает:

— У вас хорошая память?

— Приличная, — отвечает Тихонов, догадываясь, почему Миронов задает этот вопрос. — Да и номер легкий. Запомню его и без бумажки.

— Ну, я вижу, человек вы сообразительный, — довольно улыбается Миронов.

А спустя еще четверть часа майор с Алехиным уже возвращаются в управление. Евгений очень доволен своим другом и с гордостью говорит об этом Миронову:

— Не правда ли, толковый парень? С его помощью раздобудем мы вскоре не только косвенные, но и прямые улики против тех, кто орудует на фабрике.

— А вы что же, считаете разве, что одних косвенных было бы недостаточно?

— Просто путь долгий. Вот если бы все-таки поймать нам этих мерзавцев с поличным!

— Как же вы это себе представляете, молодой человек? — спрашивает Миронов, и Алехин замечает в зеркальце, как на лице его появляется ироническая улыбка. — Что это — воришка, залезший в карман? Грабитель, замеченный в момент взлома дверного замка? Или, может быть, убийца, захваченный на месте преступления с пистолетом или ножом в руках?

Машина останавливается у светофора, и Алехин, обернувшись к Миронову, видит его насмешливые глаза.

— Нет, уважаемый Евгений Иванович, — продолжает майор, — не так это просто. Хищения, совершаемые этими людьми, носят затяжной, так сказать, характер. Процесс их сложен. Хищники, обкрадывающие наш народ, хитрые враги. С поличным мерзавцев этих не поймаешь. К тому же, запомните, поличное — это хотя и очень серьезная улика, но не безусловная, не бесспорная. Ну да ладно, — взглянув на часы и резко меняя тон, прерывает он самого себя. — Хватит на сегодня теории — мы уже приехали. Меня высадите возле метро, а машину сдайте в гараж и можете быть свободны до завтра.

Сегодня у отца Евгения гости — его сослуживец Вадим Петрович с супругой Еленой Алексеевной, тучной дамой, носящей университетский значок и любящей пофилософствовать. Иван Сергеевич явно недолюбливает ее и вечно с нею спорит.

— Вот у нас говорят, женщине дорогу и равные права, — вздыхает она. — А на самом деле… Э, да что говорить! Вот я юридический окончила, а мне в милиции предложили работать.

— Ну и что же в этом зазорного? — удивляется Иван Сергеевич. — Работает же там наш сын.

— Ваш сын не имеет такого образования, как я, — высокомерно замечает тучная дама.

Евгений сидит в своей комнате и через неплотно прикрытую дверь слышит весь этот разговор.

Дальнейшую дискуссию Евгению не удается дослушать. Мать вызывает его к телефону. Звонит ему Миронов.

— Вы чем заняты, Евгений Иванович?

— Да ничем особенным, Михаил Ильич, — отвечает Евгений, теряясь в догадках, зачем он мог понадобиться Миронову.

— Тогда давайте проведем время в каком-нибудь ресторане, — неожиданно предлагает Михаил Ильич. — В «Пекине», например. Вы ведь знаете, я люблю выпить, — смеется он.

Евгений уже догадывается, что речь идет не о простом развлечении, хотя и отвечает в том же шутливом тоне:

— И будем там преодолевать соблазны?

— Вот именно! — снова смеется Миронов. — Ну так я жду вас у входа в это заведение. Вам ведь до него недалеко.

Майор действительно выходит из какой-то машины, как только Алехин появляется на углу Большой Садовой и Второй Брестской. Они встречаются у дверей ресторана.

— Нам уже приготовлен столик в укромном месте, — шепчет Алехину Миронов. — Оттуда мы и понаблюдаем за Красовскими. Они сегодня тут развлекаются, а нам нужно знать их не только по фотографиям.

— А не спугнем мы их?

— Не думаю. Они ведь пришли сюда не для делового разговора. Кутят они хоть и редко, но совершенно открыто. Считается ведь, что пропивают они не деньги самого Красовского, а гонорары его сына Аркадия, якобы получаемые им за какие-то гениальные изобретения. Он и на самом деле инженер-изобретатель и, черт его знает, может быть, действительно много зарабатывает. На всякий случай я попросил приготовить мне справку о его изобретениях и их экономическом эффекте.

Пока Миронов говорит, Алехин внимательно присматривается к Красовским. У старшего энергичное, пожалуй, даже интеллигентное лицо. Не чувствуется, чтобы этого человека мучили угрызения совести. К тому же чувство собственного достоинства так и сквозит в каждой его черточке. Выражение глаз его очень решительное, почти властное.

Сын его, Аркадий, попроще. Он хотя и молод еще, но в каштановых волосах его явно обозначается лысина. И лицо какое-то несвежее, помятое.

— Что же мы закажем? — прерывает размышления Евгения Миронов. — Так ведь сидеть неудобно. Можем привлечь внимание. Как вы насчет армянского? Мы немного, грамм по сто. Больше я и сам вам не дам, если вы разохотитесь, — смеясь, подмигивает он Евгению.

Пока выполняется заказ, сделанный Мироновым, Алехин, поглядывая на Красовских, спрашивает майора:

— Не кажется ли вам, что мы зря ведем параллельную работу, добывая разными путями улики против Красовских и других дельцов? Может быть, достаточно и одного вашего эксперимента с радиоактивными изотопами?

— Я возлагаю на него большие надежды, — не очень охотно отвечает Миронов, — но даже при успехе его нам понадобятся и другие сведения о преступниках. Бесспорно пока лишь одно — предложенный мною эксперимент значительно облегчит нашу задачу, сузив масштаб поиска. Надеюсь, вы понимаете это?

— Не совсем, Михаил Ильич, — признается Алехин.

— Мы ведь занимаемся сейчас и Красовским и Сетуновым, ибо, кроме подозрений, ничего достоверного у нас пока нет. Проверить фактический объем их продукции мы тоже не имеем пока возможности. Нелегко установить и те каналы, по которым расходится все то, что вырабатывается ими вне плана. Фабрика, где работает Красовский, например, производит многие предметы ширпотреба, внешне ничем не отличающиеся от продукции других фабрик. И даже то, что носит след индивидуальности, нелегко обнаружить среди других товаров, поступающих в продажу. То же самое и у Сетунова. Не только ведь его фабрика выпускает детские игрушки.

Появление официанта прерывает пояснения Миронова. Майор артистически изображает на лице своем умиление при виде графинчика с коньяком и сразу же начинает разливать его в рюмки, приговаривая:

— Наконец-то можем мы заняться настоящим делом!

А как только официант уходит, продолжает пояснять свою мысль:

— Но вот эти фабрики начинают выпускать продукцию из сырья с примесью радиоактивного изотопа. И сразу же меняется вся картина, ибо продукция эта не только перестает быть безликой, но и как бы обретает зримость. Во всяком случае ее никуда уже не укроешь от контроля. Счетчики радиоактивных частиц тотчас же обнаружат ее в любом магазине, складе и даже в тайнике. Мало того, они обнаружат ее безо всякой ревизии и официального контроля. Достаточно будет кому-нибудь из наших сотрудников войти в помещение, в котором среди многих других изделий будут изделия березовских фабрик, как счетчики радиоактивных частиц, сконструированные в виде простой авторучки и находящиеся в боковом кармане пиджака, сразу же поведают ему об этом.

— Ну, хорошо, это я понимаю, — кивает головой Евгений. — А как же без ревизии узнать, «левая» это продукция или легальная, так сказать?

— Давайте сначала выпьем, — улыбается Миронов. — Не могут же нормальные люди так долго сидеть перед налитыми рюмками. Для посетителей ресторана это противоестественно, а у нас с вами все должно быть совершенно естественно. Итак, за успешное завершение нашей операции.

Они чокаются и выпивают. Лицо Миронова расплывается в блаженной улыбке.

— Вот и хорошо! — довольно произносит он. — Теперь можно и продолжить нашу беседу. Вам, значит, непонятно, как мы обнаружим «левую» продукцию? Прежде, однако, следует вам знать, что объем этой продукции составляет не менее пятидесяти процентов официальной выработки. Такое количество рискованно держать на складе. Его нужно немедленно же реализовать. И не только в официальных «торговых точках», но и в различных промтоварных палатках, торгующих подобным же товаром. Вот мы и поинтересуемся этими палатками, и как только наши счетчики обнаружат в них радиоактивность, все станет ясным.

— Спасибо, Михаил Ильич, — благодарит Алехин. — Теперь мне это понятно. Значит, если мы обнаружим радиоактивность в палатках, куда товар с Березовской фабрики ширпотреба официально не поступает, она укажет на Красовского. Засечем где-нибудь радиоактивных резиновых зайчат — подведут они Сетунова.

— В элементарном смысле все это именно так, — кивает головой Миронов. — Вообще же придется действовать, конечно, более изобретательно. Я вижу, однако, что вы совсем перестали интересоваться Красовскими.

— А я уж на них насмотрелся, Михаил Ильич. Запомню теперь надолго. Особенно папашу. Внешность у него очень выразительная.

— Нам тогда и делать тут больше нечего. За ними младший лейтенант Мухин понаблюдает. Он ведь по соседству с ними устроился в обществе своей очаровательной приятельницы. Ну, а тут что у нас осталось? — переводит он взгляд на графинчик с коньяком. — Ага, по рюмочке еще удастся нацедить.

Он ловко и очень точно разливает остатки коньяка и замечает со вздохом:

— Не знаю, как вам, а мне приходится преодолевать явный соблазн, отказываясь еще от такой же порции. Но я зато испытываю и маленькое удовольствие от такой победы. А вы все-таки присматривайтесь к этим субъектам. Нам это может пригодиться, — кивает он в сторону Красовских. — Нужно будет еще и с Сетуновым познакомиться.

Они не спеша допивают свой коньяк, закусывая лимоном и знаменитым пекинским салатом «Дружба». А когда и графинчик и рюмки их оказываются пустыми, Миронов действительно ничего больше не заказывает.

— Теперь по домам! — весело кивает он Евгению.

Спустя три дня неожиданно становится известно, что Березовская фабрика ширпотреба остановилась на ремонт. Вышли из строя несколько основных ее станков, в связи с этим директор фабрики решил сделать профилактический ремонт и остальному оборудованию.

— Не догадались ли они о нашем эксперименте? — с тревогой в голосе спрашивает Волков Миронова, как только тот сообщает ему эту новость.

— Не думаю, — убежденно заявляет Миронов. — Для этого им не нужно было бы останавливать фабрику. Просто поработали бы месяц-другой, не производя ничего «налево». Убытков бы избежали и бдительность нашу усыпили. Нет, на сей раз их действительно оборудование подвело.

— Ну, а мы что теперь будем делать? Временно прервем твой эксперимент?

— Зачем же? — удивляется Миронов. — Эксперимент пусть продолжается.

Василий Андреевич удивленно поднимает брови.

— Объясни.

— «Детская игрушка» работает ведь.

— Ну и что?

— Продукция ее идет в продажу?

— Надо полагать.

— И полагать нечего — я точно это знаю. И продукция эта теперь радиоактивна. Ее мои ребята уже засекают и в магазинах, и в палатках. Во всяком случае сегодня уже докладывали мне об этом.

— Ну и что? — настораживается Волков.

— Пока радиоактивные зайчата Семенова обнаруживаются только в тех торговых точках, которым сдает он их совершенно официально. Но мы еще не завершили эту работу. На всякий случаи я послал несколько человек в соседние области.

— Понимаю теперь твою мысль, — задумчиво произносит Василий Андреевич, прохаживаясь по кабинету. — Значит, если окажется, что Сетунов ничего лишнего не производит, то по методу исключения…

— Конечно же! — оживленно восклицает Миронов. — Нам и незачем будет ждать, когда Красовский снова свою фабрику пустит. Все внимание тогда нужно будет сосредоточить главным образом на нем, не ожидая, когда он запустит свою фабрику на полную мощность. Один цех у него уже работает. За его продукцией завтра или послезавтра прибудет палаточник Пивницкий — постоянный его клиент. Все это оформляется у них, конечно, совершенно официально, но сам Пивницкий — личность довольно подозрительная. Вот мы и попробуем проверить, сколько же он этой продукции вывезет с фабрики Красовского и как потом это оприходует. Не возражаешь против, такой идеи?

— Не возражаю, — охотно соглашается Волков.

…Лейтенанта Алехина весь день сегодня одолевают мрачные мысли.

— Вот я чего никак не могу понять, Михаил Ильич, — обращается он к Миронову. — Как же обстоит дело с рабочими? С теми, которые трудятся на таких фабриках, как березовские. Неужели же они не подозревают, что вырабатывают продукции более ста процентов официального плана своей фабрики?

Майора Миронова не удивляет такой вопрос. Он знал: рано или поздно, Алехин задаст его.

— Прежде чем ответить вам, я тоже хочу спросить, — поворачивается Михаил Ильич к Евгению, отложив в сторону папку с документами, — знаете ли вы, что собою представляет Березовская фабрика ширпотреба? Это ведь не такого рода производство, на котором занят большой рабочий коллектив. Это скорее мастерская. На ней лишь около сотни рабочих. Из них квалифицированных, работающих на станках, еще меньше. Точной выработки почти никто из них не знает, так как, если на фабрике орудуют жулики, наряды рабочим не выписываются, а зарплату выводят лишь в конце месяца. Да и выплата ведется в таких случаях по двум ведомостям. По одной — за выработку по официальному плану, по второй — за работу сверх плана, если уж никак нельзя скрыть от рабочих этой дополнительной выработки. Ну, а такие «ведомости» у фабричных дельцов фиктивные. Они уничтожают их сразу же после того, как рабочие в них распишутся.

— И никто из рабочих не догадывается о подобных махинациях? — спрашивает Алехин.

— Тех, которые начинают догадываться, под различными предлогами увольняют с фабрики. А чаще «задабривают», конечно. Но не все идут к ним в услужение. Многие сообщают о подобных злоупотреблениях и нам и в райком партии. Мы и раскрываем-то такие дела большей частью по их сигналам. Помогает ведь нам ваш друг — бухгалтер Тихонов с Березовской фабрики ширпотреба, помогут и другие.

Хоть Алехина и не очень удовлетворяют эти объяснения, он больше ни о чем Миронова не расспрашивает. А в конце дня, когда Евгений собирается домой, Миронов задает ему неожиданный вопрос:

— Вы ведь, кажется, хороший мотоциклист?

— На соревнованиях в школе милиции занимал первые места, — не без гордости отвечает Евгений, недоумевая, почему этим заинтересовался Михаил Ильич.

— Вот вы и продемонстрируете мне завтра свое искусство, — улыбается Миронов. — Мы покатаемся немного по подмосковному шоссе в направлении Березовской. Будьте в семь утра в милицейской форме возле нашего гаража.

Алехин ни разу еще не надевал свою лейтенантскую форму, и отец его очень удивляется, увидев Евгения в темно-синем кителе с серебряными погонами.

— Вид у тебя прямо-таки бравый, — одобрительно произносит он, критически осмотрев сына со всех сторон. — На морского офицера похож. Куда это ты в таком парадном виде?

— На прием к большому начальству, — сочиняет Евгений, ибо сам еще не знает, для чего ему понадобится сегодня милицейская форма.

А когда он в указанное время приходит в гараж, Миронов уже ждет его там. Так же, как и Алехин, он в форме офицера милиции с майорскими погонами.

Евгений козыряет майору. Миронов, пожав ему руку, кивает на мотоциклы:

— Ну-с, выбирайте, какой вам больше понравится.

— А скорость нам большая потребуется? — деловито осведомляется Евгений, подходя к одному из мотоциклов с коляской.

— Тут все машины достаточно мощные, — отвечает майор. — Любая из них нас устроит.

Алехин все же пробует несколько мотоциклов, прежде чем садиться за руль одной из машин. Миронов усаживается в коляску, и они едут в управление. Там им нужно дождаться, пока палаточник Пивницкий придет на Березовскую фабрику за товаром.

В томительном ожидании проходит почти весь день, а с фабрики все нет известий. Алехин хотя и занимается в это время другими делами, но из отдела никуда не может отлучиться. Только в пять часов Миронов разрешает ему поехать домой переодеться.

Назавтра ему снова велено ровно в семь утра быть возле гаража. Евгений отводит в гараж мотоцикл, все это время стоявший у входа в управление, и на автобусе направляется домой. Пообедав и отдохнув немного, он решает пойти к своему приятелю, как вдруг раздается звонок.

«Вера», — взволнованно думает он, почти срывая телефонную трубку. Но, оказывается, это Толя Тихонов.

— Знаешь, — говорит он каким-то виноватым голосом, — ничего пока не удается. Похоже, что следят за мной эти сволочи.

— Ты откуда говоришь? — спрашивает Евгений.

— От мамы.

— А из поселка смог бы ты мне позвонить?

— Со станции из автомата можно, конечно.

— Давай тогда договоримся: вечерком, часиков в восемь-девять, ты мне будешь звонить два-три раза в неделю и сообщать, как там у вас дела. Я это специально согласую с моим начальством. Да и мы можем дать тебе какое-нибудь задание. Как ты на это смотришь?

— А как я могу смотреть? — удивляется Анатолий. — Раз нужно — так нужно. Только ведь они за мной присматривают, наверно. Ты не обидишься, если я в разговоре по телефону Марусей тебя буду называть, чтобы не догадались, с кем разговариваю?

— Для пользы дела готов быть даже Матреной, — смеется Евгений.

Поговорив еще немного, они прощаются, твердо условившись созваниваться друг с другом.

Спит Евгений в эту ночь скверно. Снится ему какая-то чертовщина, от чего он яростно скрипит зубами. А в семь утра в форме лейтенанта милиции — снова возле гаража. Миронова тут нет на этот раз, но начальник гаража сообщает Алехину, чтобы он немедленно ехал в управление.

Евгений тотчас же садится на облюбованный мотоцикл и выезжает на Петровку. Миронов в милицейской форме ждет его у входа. Сделав Алехину знак, чтобы он не глушил мотора, майор садится в коляску и приказывает ехать на Ярославское шоссе.

— Пивницкий прибыл уже на фабрику, — сообщает он Алехину. — Как только нагрузит свою машину — выедет в Москву. Наша задача — не прозевать его теперь.

— А если он поедет по другой дороге?

— Нужно только успеть до Ильичевки добраться, а там он от нас не уйдет.

По Садовому кольцу добираются до Колхозной площади, сворачивают затем на проспект Мира и выезжают, наконец, на Ярославское шоссе. В пределах города Алехину нельзя было ехать достаточно быстро, но, выбравшись за город, он развивает почти предельную скорость, желая щегольнуть перед Мироновым своим умением вести мотоцикл. Михаил Ильич приказывает ему, однако, сбавить газ, а затем и вовсе остановиться на одном из перекрестков дорог.

— Займитесь-ка теперь ремонтом, — кивает он Алехину. — Сделайте вид, что у вас испортилось что-то, и повозитесь немного в моторе.

Откатив машину на обочину дороги, Алехин снимает китель и начинает регулировать подачу горючего. Майор же, взяв из коляски портативный радиоприемник, устраивается в кустах за кюветом. Спустя несколько минут он возвращается к мотоциклу и сообщает Алехину:

— Скоро должно пройти мимо такси номер 45–97 с продукцией Березовской фабрики. Как только увидите ее, дайте машине пройти немного вперед и сразу же следуйте за нею.

Приходится прождать минут около десяти, прежде чем появляется легковая машина с номером 45–97. И боковые и задние стекла ее заложены какими-то коробками и пакетами — набита она до отказа.

Алехин тотчас же садится за руль и настороженно оборачивается к майору. Миронов молча кивает ему. Евгений включает зажигание и заводит мотор.

— Поравняйтесь с такси и держитесь с ним рядом, — распоряжается Миронов.

Как только Алехин настигает машину Пивницкого, Миронов поднимает руку, приказывая шоферу остановиться. Шофер тотчас же начинает притормаживать и спустя несколько секунд останавливается. Майор вылезает из коляски мотоцикла и идет к такси. На переднем сиденье, рядом с шофером видит он щупленького пожилого мужчину с седой, стриженной под машинку головой и бесцветными глазами. Это заведующий промтоварной палаткой Пивницкий. Майору Миронову уже многое о нем известно. Скромная зарплата палаточника не помешала ему выстроить дачу, купить дочери пианино, а зятю дать деньги на «Волгу». Когда работники ОБХСС прикинули лишь известную им часть расходов Пивницкого, получилось, что заработок его должен составить не менее пятнадцати тысяч в месяц.

Не проявляя внешне никаких признаков страха или смущения, Пивницкий совершенно спокойным голосом спрашивает, почему задержали его машину.

Миронов подносит руку к козырьку фуражки:

— Я вынужден проверить ваши документы, а главное, груз. В поселке имени Первого мая ограбили промтоварный магазин, и мы проверяем на этом шоссе все машины, идущие с грузом.

— О, пожалуйста, — довольно охотно отзывается Пивницкий, вытаскивая бумажник из кармана пиджака. — Вот вам мои личные документы, а вот накладная на товар.

Пока Миронов знакомится с документами Пивницкого, Алехин просит заведующего палаткой показать ему, что везет он в своей машине.

Пивницкий небрежно распахивает заднюю дверцу такси и начинает вытаскивать на обочину дороги коробки с товаром. Ему усердно помогает шофер. Алехин успевает, однако, просмотреть не более пяти коробок — майор Миронов, возвратив Пивницкому его документы, делает знак Евгению прекратить проверку товара.

— У вас все в порядке. Можете следовать дальше. Извините за беспокойство.

— Ну, что вы, товарищ майор, — очень любезно и даже, пожалуй, с некоторым чувством облегчения отзывается Пивницкий. — Какое там беспокойство! Долг службы — разве я этого не понимаю!

Майор снова прикладывает руку к козырьку фуражки и небрежно кивает шоферу Пивницкого, который тотчас же включает мотор.

Трогаются и Алехин с Мироновым, обгоняя такси. Евгений, хоть ему и не все понятно, не решается пока расспрашивать майора. Вскоре они нагоняют еще одну машину с товаром. Товар этот явно не имеет никакого отношения к продукции березовской фабрики, но майор приказывает остановиться и этой машине. С не меньшей тщательностью, чем у Пивницкого, проверяет он документы у ее пассажиров. А пока они проделывают эту процедуру, их нагоняет такси Пивницкого. И тогда Евгений догадывается, что все это разыграно Мироновым специально, чтобы усыпить бдительность заведующего промтоварной палаткой. У Пивницкого не должно возникнуть ни малейшего подозрения, что милицию интересует только его машина.

А когда такси Пивницкого уходит далеко вперед, Миронов приказывает Алехину свернуть на другую дорогу.

— Ну как, поняли что-нибудь? — спрашивает он лейтенанта.

— Лишь кое-что, — откровенно признается Алехин.

— Придется, значит, объяснить, — улыбается Миронов, и Евгений догадывается по этой улыбке, что задуманный им маневр удался, видимо, в совершенстве.

— Мне нужно было посмотреть у этого субъекта накладную, по которой он получил товар на березовской фабрике. Сделать это следовало так, чтобы у Пивницкого не возникло подозрений. Мы этого достигли. С вашей помощью я не только ознакомился с его накладной, но имею теперь и фотокопию ее.

— Как же вы это сделали, Михаил Ильич? — изумленно восклицает Алехин.

— Ловкость рук, — самодовольно усмехается Миронов. — Ну и, конечно, кое-какие новинки в области фототехники.

С удовольствием закурив папиросу, майор продолжает:

— Что, однако, дает это нам? А вот что: Пивницкий еще в прошлую субботу получил на Березовской фабрике двести пар резиновой обуви. Сто из них, как нам известно, он уже продал, но деньги за них не сдал, а поехал сегодня к Красовскому еще за двумястами пар. Теперь же, благополучно добравшись до своей палатки, он по телефону даст знать Красовскому, что все, мол, в порядке, и они условятся о встрече для исправления (а вернее, для подделки) накладных с таким расчетом, чтобы количество вывезенной Пивницким обуви уменьшилось вдвое.

— Но позвольте, — возражает Алехин, — подделку эту ведь легко установить. Стоит лишь произвести учет товаров в палатке Пивницкого, как сразу все станет ясно.

— Вы так думаете? — спрашивает майор Миронов и смеется. — В том-то и дело, что не имей мы теперь копии подлинной накладной, никакая ревизия ничего бы нам не дала. Что бы мы там обнаружили? Триста пар резиновой обуви. Двести только что привезенных и сто оставшихся от первой партии. А где документы на них? Пожалуйста, предъявят вам и документы. На оставшуюся сотню покажут новую накладную, а на только что привезенные двести пар — старую на точно такое же количество. У Пивницкого нет ведь никаких отчетных документов за уже проданные сто пар, пока он не сдал вырученных денег. Теперь же он и сдавать их не станет, а преспокойно положит в карман, выделив, конечно, львиную долю Красовскому. Операция эта носит у них название «очков», или «на свободное место».

— Да, черт бы их побрал, — невольно ругается Алехин, — ловко работают, мерзавцы!

— В том-то и трудность борьбы с ними, — продолжает Миронов, — что по документам у них почти всегда все в порядке. Но, имея теперь фотокопию той накладной, которую они сегодня же подделают, мы их припрем к стенке. Такую же операцию, как сегодня, мы проведем вскоре и еще с несколькими работниками промтоварных палаток. Поводы для проверки их документов в пути будут, конечно, другие.

— Но чтобы быть уверенным в том, что Пивницкий осуществит операцию «на свободное место», нужно ведь знать — встретился он сегодня с Красовским или нет, — замечает Алехин.

— Об этом нам доложат Ястребов и Луценко, наблюдающие за его фабрикой.

— А Тихонов разве не пригодится? — не без тревоги за друга спрашивает Алехин. — Я на него очень надеюсь.

— А я не очень, — откровенно признается Миронов.

Заметив, как хмурится Алехин, майор добавляет почти раздраженно:

— Только не говорите мне, пожалуйста, о необходимости доверия к советскому человеку и тому подобное. Для меня лично всякое доверие — риск. А мне хотелось бы исключить из системы нашей работы всякий элемент риска. Неопровержимые факты, улики, цепи улик должны хоть и медленно, может быть, но неотвратимо припирать врага к стенке.

— Но без доверия к людям, без помощи их на иные операции нам ведь годы понадобятся, — стараясь сдержать волнение, возражает майору Алехин. Все, что сказал сейчас Миронов, кажется ему глубоко ошибочным, и это тем более неприятно Евгению, что он привык уважать этого человека, надеялся даже многому научиться у него.

— Ну, хорошо, — все еще хмурясь, отзывается Миронов, — вот мы доверились вашему Тихонову, и я не хочу сказать о нем ничего плохого. Он, может быть, действительно честный человек, но проку-то от этого пока никакого.

Алехину нечего ответить на это. Тихонов действительно ведь ничем им пока не помог. Но он обещал Алехину звонить, и Евгений надеялся, что сегодня или завтра вечером он непременно сообщит ему что-нибудь ценное. И он повторяет упрямо:

— Тихонов нас не подведет.

— Будем надеяться, — иронически усмехается Миронов.

В управление Алехин с Мироновым возвращаются к обеденному перерыву, однако Миронов не идет в столовую, а спешит в фотолабораторию. Евгений же, пообедав без особого аппетита, выполняет затем различные мелкие поручения Миронова. А потом у себя дома нетерпеливо ожидает звонка от Тихонова. Но Анатолий так и не звонит ему в этот вечер.

Не сообщают ничего интересного майору Миронову и Ястребов с Луценко. Они лишь докладывают, что Пивницкий не приезжал больше на фабрику и не встречался с Красовским в районе Березовской.

То же самое сообщает и лейтенант Гусаров, наблюдавший за Красовским в Москве.

— Значит, они встретятся завтра, — решает Миронов.

На следующий день утром подполковник Волков собирает у себя оперативную группу майора Миронова.

— На наш запрос в Одессу получены любопытные сведения о Красовском, — говорит он, протягивая Миронову бумагу с грифом «секретно». — Оказывается, в бытность свою в Одессе Красовский, работая в промкооперации, занимался спекуляцией брильянтами. На черном рынке был он там известен под кличкой «Антиквар». Вспомните-ка записную книжку Мерцалова! Выходит, что мы на верном пути. И вот еще что удалось выяснить одесской милиции: совсем недавно Красовский снова связался с одним из одесских спекулянтов драгоценностями. Пытался приобрести у него брильянты на очень крупную сумму. Переговоры об этом вел по его поручению Аркадий, ездивший в прошлом месяце в Одессу в служебную командировку. Выяснилось же все это по той причине, что крупный спекулянт драгоценностями по кличке «Беня Швец» несколько дней назад арестован одесской милицией.

— Ох, не нравится мне все это, — вздыхает Миронов, возвращая Волкову секретный документ. — Всю музыку они нам могут испортить арестом Швеца.

— А кто же знал, что Красовский с ним связан? — разводит руками Волков. — Ну, впрочем, теперь поздно говорить об этом. Что же следует, однако, из сообщения одесской милиции? Во-первых, то, конечно, что Красовский снова собирается обратить свои деньги в драгоценности, с тем, видимо, чтобы запрятать их в какой-нибудь тайник.

Волков задумчиво трет бритую голову и, помолчав, немного, продолжает:

— Ну, а во-вторых, арест этого Швеца действительно может его насторожить. Об аресте он узнает через своих одесских друзей. Возможно, даже знает уже. Вот и выходит, что нам теперь нужно торопиться. Возможно, что Красовский рискнет купить брильянты и в Москве. Через подставных лиц, конечно. Нужно, значит, взять под наблюдение и ювелирные магазины. Вот, пожалуй, все, о чем сегодня следовало нам условиться. А теперь — за работу!

От того, что Тихонов все еще не выполнил порученного ему задания и даже, несмотря на уговор, еще не позвонил, Алехин чувствует себя виноватым. Он побаивается, как бы Миронов снова не начал иронизировать над его доверчивостью. Но майор будто совсем забыл о вчерашнем разговоре. Собрав у себя всю группу, он дает каждому задание, а Алехину приказывает:

— Поезжайте-ка на Привокзальную улицу, Евгений Иванович. Там живет Бедарев, который сдавал в комиссионный магазин пишущую машинку Красовского.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Поинтересуйтесь, чем этот Бедарев теперь занимается. Вчера я справлялся о нем в отделении милиции по месту его жительства. Мне сообщили, что он сильно пьянствует в последнее время. Не мешает, следовательно, узнать, на какие это доходы кутит так пенсионер. Не выполняет ли он каких-либо новых поручений?

Алехин едет тотчас же выполнять задание Миронова, хоть и не очень верит, что это может что-нибудь дать. Однако в домоуправлении он неожиданно узнает, что вчера вечером Бедарев в пьяном виде потерял где-то свой паспорт и пенсионную книжку. Об этом он заявил сегодня утром смотрителю.

Новость эта порождает у Алехина неожиданную мысль: «А что, если и паспорт и пенсионная книжка Бедарева понадобились кому-то?»

По дороге в управление смутная догадка эта превращается в твердое убеждение, и Евгений торопится поскорее сообщить свои соображения Миронову. Майора, однако, в управлении не оказывается. Все эти дни, тщательно изучая технологию производства Березовской фабрики ширпотреба, он уезжает на специальную консультацию к химикам завода «Красный богатырь». Алехину же поведение Бедарева кажется настолько подозрительным, что он не ждет возвращения Миронова, а спешит к подполковнику Волкову.

Василий Андреевич, вопреки ожиданию Евгения, выслушивает его довольно спокойно. Алехину кажется даже, что он не разделяет его подозрений.

— Но как же так, Василий Андреевич! — горячо восклицает Евгений. — Не может разве пригодиться Красовскому или кому-нибудь из его людей паспорт Бедарева?

— А я и не оспариваю вовсе твоих доводов. Что ты на меня так набросился? — смеется Волков.

На самом же деле доводы Евгения кажутся Василию Андреевичу довольно зыбкими. Но уже одно то обстоятельство, что Алехин самостоятельно делает какие-то обобщения и строит догадки, радует его.

— А если вы не оспариваете моих доводов, значит ли это, что соглашаетесь с ними? — недоверчиво спрашивает Алехин и пристально всматривается в смеющиеся глаза Василия Андреевича.

— Видишь ли, Женя, — помолчав немного, уже совершенно серьезно замечает Волков, — доводы твои, конечно, существенны. Допустить, что кто-либо купил у Бедарева его документы, вполне резонно. Допускаем же мы, что, скажем, Красовский может не только насторожиться, но и попытаться улизнуть от нас. Нужно, однако, не забыть при этом, что имеем мы дело с человеком очень осторожным и неглупым. Если Красовский и купил у Бедарева паспорт, то обзавелся он им скорее всего про запас, на случай каких-либо критических обстоятельств и, видимо, не так-то скоро им воспользуется.

— А откуда известно, что такие критические обстоятельства для него не наступили?

— Ну, это-то нам должно быть известно раньше, чем ему, — снова смеется Волков. — Ведь именно мы делаем все для того, чтобы создать ему такие критические обстоятельства.

…Домой в этот день Евгений возвращается усталым, в плохом настроении. В отношении фабрики сдвигов не видно, а мошенники продолжают там орудовать; насчет паспорта Волков его не поддержал. Да и в личном плане дела не блестящи. Вера, видимо, совсем забыла его. Или, может быть, с нею служилось что-то? Могла ведь и заболеть. Однако все эти мрачные размышления тотчас же вылетают у него из головы, как только он входит в свою комнату и видит сидящего там Тихонова.

— Ну что? — тотчас же набрасывается на него Евгений. — Удалось что-нибудь? Да не тяни же ты, по глазам ведь вижу, что удалось!

— Удалось, удалось, — радостно смеется Анатолий. — Сегодня коршун наш, главный бухгалтер Чубуков, не вышел на работу — заболел чем-то. Я и стал почти полным хозяином в бухгалтерии. Счетовод наш Анастасия Макаровна, тихая, забитая, а может быть, и запуганная этими шакалами женщина, в счет не идет. Она в бухгалтерии все равно, что пустое место…

— Ну, и что же ты сфотографировал? — торопит Анатолия Евгений.

— Все, что под руку попадало, и, между прочим, самый последний документ — накладную на продукцию нашей фабрики, недавно отпущенную Пивницкому. В общем всю пленку израсходовал. Не стал бы ругать меня за это майор?

— Не бойся, заступлюсь, — шутит Алехин, почти выхватывая у Тихонова микрофотоаппарат.

Хотя Алехин ни разу еще не звонил Миронову на дом в неслужебное время, номер его телефона набирает он без всяких колебаний.

— Алехин вас беспокоит, Михаил Ильич, — взволнованно говорит он в телефонную трубку. — Толя у меня сейчас. Выполнил он ваше задание. Привез кое-что… Даже более чем кое-что?

От волнения Евгений говорит сбивчиво, к тому же по телефону он не может доложить всего. Волнуется же он, торжествуя, что Толя не подвел и сделал все, что ему поручалось. И ему кажется теперь, что Миронов, если и не выскажет немедленно своего удовлетворения, то хоть отзовется каким-то иным, более теплым голосом, а не тем скучноватым, будничным, каким говорит обычно.

Но Миронов отвечает ему почти равнодушно:

— Ну что же, если он действительно привез то, что нам нужно, отвезите это тотчас же в фотолабораторию.

«Видно, не верит, что Толя привез что-нибудь ценное», — с огорчением думает Евгений. Все же, положив трубку на телефонный аппарат, весело поворачивается к Тихонову:

— Велел благодарность тебе объявить майор Миронов. Поздравляю тебя, Толя, с образцовым выполнением боевого задания!

— Не торопись хвалить, — смущенно улыбается Тихонов. — Может быть, и не пригодится вам все это.

— Не сомневаюсь, что пригодится! — убежденно заявляет Евгений. — Для нас одна только накладная на товар, отпущенный Пивницкому, много стоит!

Анатолий уходит от Алехина в семь часов, и почти тотчас же раздается телефонный звонок. Евгений нехотя подходит к аппарату, недоумевая, кто бы это мог ему звонить? Неужели майор Миронов надумал все-таки передать благодарность Тихонову?

— Слушаю вас, — лениво говорит он в трубку. И вдруг слышит:

— Здравствуйте, Женя! Вы еще не забыли меня?

На этот раз он не лишается дара речи. Напротив, так и сыплет словами.

— Господи! — с деланным испугом восклицает Вера. — Что это с вами такое? То из вас и словечка не вытянешь, а сегодня не даете мне рта открыть. А я вовсе не в таком хорошем настроении, как вы. Более того, я никогда еще не была в более скверном настроении. И если вас не пугает это, мне хотелось бы увидеться с вами.

— Я хочу вас видеть в любом настроении! — радостно говорит Евгений и собирается добавить еще что-то, но Вера перебивает его:

— Пеняйте тогда на себя. Я предупредила вас и больше не несу за себя никакой ответственности. Жду вас в вестибюле метро «Охотный ряд».

Схватив пыльник и не сказав родителям ни слова, Евгений выбегает на улицу.

— Сумасшедший! — укоризненно говорит Анна Емельяновна.

— Влюбленный, — уточняет Иван Сергеевич. — Когда я был в тебя влюблен, вел себя так же, и никто не считал меня сумасшедшим.

— А теперь?

— Что теперь?

— Теперь ты уже в меня не влюблен?

— Я же не сумасшедший, чтобы быть влюбленным так долго.

…У Веры действительно мрачный вид. Она протягивает руку Евгению, не улыбаясь.

— Что произошло? — спрашивает он тревожно.

— Ничего особенного. Просто я потеряла веру в человечество. Идемте отсюда куда-нибудь, тут страшно душно. Нет, никакого кино и никаких парков! Я бы с удовольствием ушла сейчас в пустыню и чтобы ни единого живого существа вокруг…

— Тогда я просто не знаю куда… — беспомощно опускает руки Евгений, но она подталкивает его к эскалатору и выводит на улицу.

— Походим тут где-нибудь.

И они медленно идут по Пушкинской к Столешникову.

— Потерпите еще немного, и я все расскажу, — обещает Вера. — Хотя все это просто противно…

Они идут и идут, а Вера молчит. Вот уж и Столешников позади, а она еще не может никак решиться поведать что-то Евгению. Или, может быть, раздумала делать это?

— Когда звонила вам, надеялась, что расскажу обо всем и сразу легче станет, — начинает, наконец, Вера. — А теперь вот одолевают сомнения — нужно ли?..

— Так, может быть, и не нужно?

— Нет, непременно нужно! — решительно встряхивает головой Вера. — Ушла я из института, Женя…

— Как ушла? — не понимает Евгений.

— Совсем. Не буду в нем учиться… Евгений даже останавливается от удивления.

— Не понимаю ничего…

— Не прошла я, оказывается, по конкурсу.

— Но ведь приняли же?

— Приняли потому, что папа дал там кому-то взятку… А сама я не сдала… не набрала нужного количества очков.

— Это вскрылось уже?

— Этого только еще не хватало! — испуганно восклицает Вера. — Нет, этого я не стала ожидать. Как только узнала от брата о папиной взятке, так сразу и подала в дирекцию института заявление. Но не в этом дело. Не это меня потрясло. Веру я в людей потеряла… Мой папа, которому я так верила, которым гордилась… как он мог сделать такое? Ну, пусть бы это мама или брат. Но он… Нет, теперь я уже никому не верю!

Евгению хочется успокоить, утешить ее, сказать, что нельзя так убиваться и терять веру в людей, но интуитивно он понимает, что утешения лишь еще более ожесточат девушку. Не тот характер, чтобы нуждаться в утешениях. Он уже знает по опыту, чем кончился однажды его призыв к благоразумию. И он молчит, лишь крепче сжимает ее холодную руку.

— Пожалуй, я правильно сделала, что не ушла тогда от мамы, — неожиданно заключает Вера.

Обрадованный Евгений уже хочет воскликнуть, что значит он был прав, давая ей этот совет, но она опережает его:

— Спасибо вам, Женя! Хорошо, что вы тогда отговорили меня от этого. Ну, а теперь проводите меня до метро. Я, кажется, немного успокоилась.

На следующий день Алехин приходит в управление без четверти девять, однако Миронова, обычно являющегося на работу очень рано, в отделе еще нет. Не приходит он и в девять. А в начале десятого в кабинет Миронова заглядывает Василий Андреевич Волков.

— Ты что сидишь такой кислый? — весело спрашивает он Алехина. — Удивляешься, что Миронова все еще нет?

— Не тому удивляюсь, что его нет, — уныло отзывается Евгений, — а тому, что он почему-то не интересуется документами, добытыми для нас Тихоновым.

— Плохо ты его знаешь, Евгений, — улыбается Волков. — Он ведь прикидывается только равнодушным. Ты когда сегодня пришел на работу?

— Без четверти девять.

— Ну, а он в восемь. Да и ночью несколько раз звонил в фотолабораторию. Мне тоже покоя не давал, просил поторопить лаборантов. А ты говоришь, равнодушный.

— Не знал же я этого, Василий Андреевич! Впечатление такое создавалось… Ну, а как там на пленке — есть что-нибудь интересное?

— Вот придет Миронов, тогда и узнаем.

Майор Миронов приходит спустя четверть часа. В руках его мокрые фотокопии накладных и несколько кусков фотопленки. Все это он аккуратно раскладывает на столе. Вид у него при этом сосредоточенный и невозмутимый, как всегда, так что догадаться о результатах исследования им фотодокументов просто невозможно.

Когда же, наконец, все снимки разложены на газетах, разостланных у него на столе, Миронов приказывает Алехину сходить за Волковым.

Василий Андреевич, с нетерпением ожидавший возвращения майора из фотолаборатории, тотчас же приходит к нему вместе с Алехиным.

— Ну, чем удивишь нас, Михаил Ильич? — оживленно произносит он, наклоняясь над фотографиями.

Миронов подает ему два куска фотопленки.

— Это, так сказать, фотоварианты накладной, по которой Пивницкий позавчера получил товар на березовской фабрике. На первой пленке отпечаток, полученный мною при проверке документов Пивницкого. На второй — фотокопии с накладной, оставшейся в конторе фабрики.

— А ты покороче, — нетерпеливо прерывает Миронова Волков. — Я ведь и без твоих пояснений эту механику знаю.

— А я не для тебя вовсе говорю все эти подробности, — спокойно замечает Миронов. — Это Алехину полезно послушать.

Тут только, вспомнив об Алехине, Василий Андреевич оборачивается к нему, довольно улыбаясь:

— А я-то думал, что с тобой никакой учебно-воспитательной работы не ведется. Ну-ну, давай дальше, — кивает он Миронову.

— А теперь берем мы эти пленки с фотокопиями накладных, — невозмутимо продолжает Миронов, — и накладываем их друг на друга…

Сделав это, майор подходит к окну и, держа сложенные пленки против света, заключает с усмешкой:

— И в результате — никакого результата. Обе копии абсолютно идентичны. А это значит, что никакого подлога не производилось. В противном случае любое исправление или приписка к первоначальному тексту накладных дали бы при совмещении их фотокопий дополнительный контур, двоились бы в местах подделки текста.

— Каков же вывод?

— А вывод все тот же — мы имеем дело с людьми чрезвычайно осторожными. Наша проверка документов у Пивницкого, видимо, их насторожила, и они отказались от проведения операции «на свободное место».

— И это, — задумчиво произносит Волков, — лишний раз доказывает, что они обзавелись хорошим «консультантом».

Евгений, с интересом слушавший весь этот разговор, замечает, как стискиваются в кулаки пальцы Миронова.

— Ну нет, черт побери, — глухим голосом говорит он, — нас это не остановит! Мы сумеем уличить мерзавцев. И найдем такой способ, что никакие их консультанты не в силах будут его предугадать.

— Мне нравится твое упрямство, Михаил, — тепло замечает Василий Андреевич, кладя руку на плечо Миронова, — этому можешь поучиться у него, Евгений, — оборачивается он к Алехину.

— Да, мы будем неутомимо искать новые способы, — с чувством повторяет Миронов, — как ищут люди науки подступов к абсолютному нулю, к мельчайшим частицам микромира! Ведь просто поразительно, какого остроумия достигают эксперименты ученых, когда им нужно зарегистрировать неуловимое явление. Позавидовать можно их трудолюбию и упорству.

— Зачем же только завидовать, — улыбается Василий Андреевич. — Учиться у них надо.

— Я имею в виду именно такую зависть, которая побуждает к совершенствованию. Но хватит, однако, философствовать! Продолжим знакомство с документами Березовской фабрики ширпотреба. Вот фотокопия накладной, по которой Красовский получал сырье для своей фабрики с резинового завода. Обратите внимание, как написано количество этого сырья: «66,5 кг», а потом это повторено прописью.

— Ты думаешь, что разгадка тут в запятой? — спрашивает Волков.

— Ну конечно! Красовский фактически вывез с резинового завода 665 килограммов, а когда благополучно доставил все это на фабрику, вернулся и с заведующим складом или с кем-либо другим уменьшил эту сумму с помощью запятой ровно в десять раз. И уж только после этого, конечно, цифры были повторены прописью. Но эту махинацию мы сможем теперь разоблачить с помощью фотокопий.

— Ну, а если приписка случайно не будет двоиться? — спрашивает Волков.

— Это маловероятно.

— Но мы должны иметь в виду и такую случайность.

— Найдем тогда другой способ обнаружить подделку, — убежденно заявляет Миронов. По части химических анализов и вообще технической экспертизы он не меньший специалист, чем самые опытные эксперты научно-технического отдела, потому и говорит так убежденно. Волков хорошо знает это и особенно считается с мнением Михаила Ильича по части экспертизы.

— Только бы мне раздобыть теперь первый экземпляр накладной, по которой Красовский получил сырье на резиновом заводе, — замечает Миронов, убирая фотокопии к себе в стол.

— А кто сейчас, кроме Автомонова, этим заводом занимается? — спрашивает Волков.

— Алехин, — отвечает Миронов. — Только я его все время на другие задания отвлекаю.

— А сегодня он у тебя свободен?

— Свободен.

— Ну, так пусть едет туда и поможет Автомонову.

Поздно вечером майору Миронову докладывают, что в ювелирном магазине на Петровке, перед самым закрытием его, появился Красовский. Однако он лишь бросил беглый взгляд на витрину с драгоценностями и купил там только ручные часы.

Получив это сообщение, Миронов вызывает машину и уезжает к Хижняку — эксперту научно-технического отдела, специалисту по драгоценным камням. От Хижняка он звонит Волкову и согласовывает с ним план действий. Тотчас же после этого связывается с конторой Ювелирторга. Как и предполагает Миронов, никого из ответственных работников в столь поздний час там не оказывается, но он узнает у дежурного номер домашнего телефона директора.

— С вами из управления милиции говорят, — представляется ему майор Миронов. — Извините, что беспокоим в неурочное время, но у нас дело чрезвычайной важности. Необходимо ваше разрешение на осмотр брильянтов и прочих драгоценностей в магазине вашей системы на Петровке. К сожалению, не имею пока права сообщить, с какой целью. Достаточно ли будет для вас письменного отношения нашего управления?

— Достаточно, — отвечает директор. — Когда вы хотели бы осмотреть магазин?

— Чем скорее, тем лучше.

— Через час вас устроит?

— Вполне.

Спустя час Миронов с экспертом Хижняком подъезжают к магазину. Дверь его уже открыта. Заметно встревоженный директор, внимательно познакомившись с их документами, спрашивает:

— Может быть, включить полный свет?

— Нет, — останавливает его Миронов. — Обойдемся своим.

Он зажигает небольшой, но очень сильный карманный фонарь и, когда директор открывает сейф, просит Хижняка посмотреть брильянты.

Хижняк, вооружившись лупой, тщательно осматривает драгоценные камни. Один из них, особенно крупный по размеру, более других привлекает его внимание. Брильянт этот так и лучится весь в свете карманного фонаря. Даже Миронов невольно любуется игрой его красок.

Осмотр драгоценностей вполне удовлетворяет Хижняка и Миронова. Майор благодарит директора магазина, извиняется за причиненное беспокойство и, подписав акт вскрытая сейфа с драгоценностями, выходит вместе с Хижняком из магазина. Не обменявшись ни единым словом, садятся они в машину и лишь спустя несколько минут Миронов коротко спрашивает Хижняка:

— Ну как?

— В общем-то ничего особенного, но один камешек, прямо надо сказать, редкостный.

— Думаете, что Красовский «клюнет» на него?

— Если он понимает толк в брильянтах — не упустит случая.

— Судя по тому, что нам известно о Красовском, в брильянтах он смыслит, — замечает Миронов, предлагая Хижняку папиросу. — Вы успели «обработать» этот камень?

— Успел. Обработал и все остальные, хотя маловероятно, что он станет приобретать тут и другие брильянты. Они ведь всего в один-два карата.

Драгоценные камни — любимая тема Хижняка. Недаром же считается он одним из лучших специалистов по ювелирной части.

— Ну что за брильянты теперь! — вздыхает он. — Один-два карата — это же просто песочек, драгоценная пыль. А ведь есть действительно драгоценные камни! «Звезда Юга», например, весящая сто двадцать пять каратов. Или такие брильянты, как «Регент», весом в сто тридцать шесть каратов и «Герцог Тосканский» в сто тридцать девять каратов. А знаете, сколько весит «Великий Могол»? Семьсот девяносто три карата! Вот это камни! Недаром же обожествляли их древние индейцы. Они, кстати, полагали, что алмазы образовываются из пяти изначальных элементов: земли, воды, неба, воздуха и энергии…

Хижняк готов хоть всю ночь рассказывать Миронову не только о достоинствах старинных драгоценных камней, но и множество связанных с ними удивительнейших романтических историй. И Михаил Ильич с удовольствием слушал бы все это, но его машина, миновав Петровские ворота, подъезжает уже к управлению милиции.

На следующее утро майор Миронов с нетерпением ждет звонка от оперативного уполномоченного Курбатова, дежурящего в ювелирном магазине. Курбатов звонит спустя четверть часа после того, как открывается магазин.

— Взяли уже эту «вещицу», Михаил Ильич, — докладывает он.

— Кто?

— Какой-то иностранец.

— «Эрзац»?

— Да нет, настоящий вроде.

— Почему так думаете?

— Он говорил по-французски.

— И только?

— Не это только. Вместе с переводчиком он уехал на заграничной машине.

— Ну ладно. Спасибо за информацию, — благодарит Миронов Курбатова. — Подежурьте, однако, еще немного на всякий случай.

«Неужели этот иностранец опередил Красовского и выхватил у него из-под носа редкий камешек?» — с тревогой думает Миронов.

Весь день размышляет он об этом и, не получив более никаких донесений от Курбатова, решает поделиться своими сомнениями с подполковником Волковым. Выслушав его, Василий Андреевич долго в задумчивости ходит по кабинету, потом спрашивает:

— Когда, ты говоришь, был куплен камень?

— Почти тотчас же после открытия магазина.

— Значит, кто-то заранее знал об этом брильянте и специально пришел к открытию магазина, опасаясь, чтобы его не опередили. А ведь именно вчера вечером был в этом магазине Красовский. Он видел брильянт и опытным глазом сразу же оценил его. Нет, следовательно, ничего удивительного, что утром явился за ним его «иностранец».

— Ты считаешь, значит, что иностранец липовый?

— Вне всяких сомнений, — убежденно заявляет Василий Андреевич. — Более того, скажу: этот брильянт вместе с другими драгоценностями Красовского, может быть, даже путешествует уже где-то за пределами Москвы.

— Не говори загадками, — хмурится Миронов, полагающий, что Василий Андреевич шутит.

— А ты не перебивай и слушай внимательно, — недовольно машет рукой Волков. — Мне только что сообщили, что с Казанского вокзала в час дня уехала куда-то дочка Красовского. За ней никто не наблюдал специально, так как лично ее мы ни в чем пока не подозреваем. Заметили же ее отъезд наши сотрудники потому, что следили за Красовским, который был с нею на вокзале.

— Ты допускаешь, значит, что не только сын, но и дочь Красовского посвящена в его дела? — удивляется Миронов.

— Этого я не утверждаю, — говорит Волков. — Папаша, однако, отправил ее куда-то не случайно. После известия об аресте Швеца у него не могло не возникнуть желания на всякий случай запрятать свои капиталы куда-нибудь подальше, тем более что коллекция его драгоценностей, видать, пополнилась сегодня таким редкостным брильянтом.

— Очень зыбко все это, — качает головой Миронов. — Однако за неимением других версий попробуем остановиться на этой.

— На этом и кончим дискуссию, — заключает Василий Андреевич. — А поскольку ты против моей версии в основном не возражаешь, будем считать, что Красовский действительно, купив редкостный брильянт в ювелирном магазине, срочно отправил его куда-то вместе с другими своими драгоценностями.

— А из этого следует, что он готовится к «эвакуации»? — спрашивает Миронов.

— Этого-то как раз и не следует. До «эвакуации» дело, видимо, еще не дошло. Красовский, однако, — стреляная птица. Он все время настороже. Вот и переправляет на всякий случай свои капиталы куда-нибудь подальше.

На резиновом заводе крепкая комсомольская организация. Народ в ее комитете подобрался толковый. О том, что с выпуском резинового сырья не все благополучно, они и сами догадывались, а когда работники ОБХСС обратились к ним за помощью, охотно согласились помочь. Они уже выполнили несколько отдельных поручений, но им долго не удавалось устроить своего человека в склад готовой продукции. Помог в этом случай. Неожиданно серьезно заболел помощник кладовщика, и тогда на его место, правда не без труда, удалось продвинуть комсомольца Орешкина, простоватого на вид, но очень дельного парня. Вот с этим-то Орешкиным и предстоит сегодня увидеться Алехину, с тем чтобы дать ему задание.

Встретиться они договариваются в столовой, находящейся неподалеку от резинового завода. Евгений приходит туда за четверть часа до обеденного перерыва и занимает два места у столика, стоящего в углу.

Орешкин появляется в столовой в начале первого. Это невысокий коренастый парень с рыжими волосами и мелкими веснушками, небрежно разбрызганными по всему лицу. Улыбка у него простодушная, доверчивая, а пожатие руки сильное, энергичное.

— Здравствуй, Павлик, — приветливо кивает ему Евгений. — Присаживайся, вместе пообедаем. Как там у тебя дела на складе?

— Осваиваюсь пока, — не очень охотно отвечает Орешкин и, взяв кусочек хлеба со стола, намазывает его горчицей. — Вхожу, как говорится, в курс дела.

— А с начальством как?

— Начальство дошлое. Все время настороже. Особенно заведующий складом Кузьмич. Опытный, видать, жучок. Ничего мне пока не доверяет.

— Из чего ты заключил?

— Сообразить это нетрудно. Он, когда со склада что-нибудь отпускает, старается услать меня подальше.

— Ну, а документы, накладные там разные не прячет он от тебя?

— Может быть, специально и не прячет, но и на виду не держит.

— А ты в документах этих смыслишь что-нибудь?

— Разберусь, не беспокойтесь, — недовольно отвечает Орешкин.

— Ты не обижайся только, — виновато улыбается Алехин. — Не шуточное ведь дело тебе поручили.

И добавляет, понижая голос:

— Нас особенно интересуют накладные, по которым отпускалось резиновое сырье Березовской фабрике ширпотреба. Смог бы ты взять их сегодня вечером и передать нам? А завтра утром до работы мы вернем их тебе.

— Попытаюсь, конечно… — не очень уверенно отзывается Орешкин.

— Но только незаметно, Павел, — строго предупреждает его Алехин. — А то и вовсе не нужно.

— Вот если бы Кузьмич отлучился со склада, — размышляет вслух Орешкин, — тогда, конечно… Но ведь он весь день торчит там. А нельзя устроить, чтобы его кто-нибудь вызвал?

Алехин задумывается. Действительно, нужно как-то помочь парню…

— Ладно, Павел, — решительно заявляет он, хотя у него и нет еще никакого конкретного плана. — Вызов Кузьмича берем на себя, а ты уж сделай все остальное. Когда, по-твоему, лучше его вызвать?

— Перед закрытием склада лучше всего.

Спустя несколько минут, условившись о часе и месте встречи, Алехин уходит из столовой к секретарю комсомольского комитета Гвоздеву. Объяснив сложившуюся обстановку, Евгений просит его под каким-нибудь благовидным предлогом вызвать Кузьмича со склада перед концом работы.

— Хорошо, товарищ Алехин, придумаем что-нибудь, — обещает Гвоздев, — вызовем старика со склада. Я попрошу это сделать начальника моего отдела, он член партбюро.

А в пять часов вечера Алехин сидит в машине в одном из ближайших к резиновому заводу глухих переулков и с нетерпением ждет прихода Орешкина. Время идет, стрелка часов переваливает за пять, а Павла все нет. Алехин начинает уже не на шутку волноваться, когда появляется, наконец, из-за угла коренастая фигура Орешкина. По лицу его, однако, трудно угадать, удалось ему выполнить задание или нет.

Орешкин не спеша влезает в машину, обстоятельно захлопывая за собой дверцу. Алехин дает газ.

— Ну как? — еле сдерживая нетерпение, спрашивает он комсомольца.

— Все в порядке, — степенно произносит Орешкин, протягивая Евгению небольшую пачку замусоленных накладных. — Тут за весь месяц. И выписаны они не только березовским предприятиям. Мне ведь некогда было их выбирать. Сами разберетесь…

— А они точно тут? — тревожится Алехин.

— Точно! Вы только непременно завтра утром их верните.

— Ладно, не подведем, — обещает Алехин.

Возвращается Евгений в управление в приподнятом настроении. Пожалуй, никогда еще не был он так доволен своим решением пойти на оперативную работу в милицию.

…Сегодня явно доволен Алехиным и Миронов. Из пачки привезенных им накладных майор выбирает самую замусоленную. Она выписана Березовской фабрике ширпотреба. Миронов долго рассматривает ее сначала на свет, потом через сильную лупу.

— Наконец-то у нас достаточно веская улика против Красовского! — весело восклицает он. — Мы теперь сфотографируем эту накладную и совместим ее фотокопию с той, которую добыл для нас Тихонов в конторе Красовского. Не сомневаюсь, что тексты их будут двоиться.

— А если приписка сделана под копирку? — тревожится Алехин.

— Все равно, — уверенно кивает головой майор Миронов. — Оторванные накладные уже нельзя наложить друг на друга абсолютно точно. При совмещении их негативов совпадет лишь текст приписки, все остальное будет двоиться.

Главный бухгалтер Березовской фабрики ширпотреба Остап Терентьевич Чубуков явно не в духе. Все у него сегодня не ладится: и очки то и дело сползают с маленького остренького носика, похожего на птичий клюв, и баланс никак не сходится, а более всего раздражает невозмутимая физиономия бухгалтера Тихонова.

— Один он у нас тут святой во всей конторе, — возмущенно сказал как-то о нем Чубуков своему шефу. — Всех мы купили, а он неподкупным оказался.

— Ничего, — самодовольно усмехнулся шеф. — Придет время, и его купим.

Очень возмущает Чубукова этот неподкупный мальчишка. Однако он утешает себя тем, что «ненормальность» эта у Тихонова по молодости лет, по глупости. Сегодня же Тихонов так действует Остапу Терентьевичу на нервы, что бухгалтер начинает даже придумывать для него поручение, чтобы хоть на время услать куда-нибудь подальше. Наконец, придумав подходящий предлог, отсылает Тихонова на пару часов в один из цехов фабрики. А спустя минут десять заходит к нему шеф.

— Мы одни, Остап Терентьевич? — спрашивает он бухгалтера, настороженно оглядываясь по сторонам. — Мне с тобой по серьезному делу поговорить нужно.

— Считайте, что одни, — отвечает Чубуков, попыхивая своей неизменной, дочерна прокопченной трубкой. — Комсомольца нашего (и на кой черт держим мы этого мальчишку?!) отослал я в цех. А Елена Максимовна все еще бюллетенит.

— Очень хорошо, — устало произносит шеф, тяжело опускаясь на стул. — Опасно работать становится, Остап Терентьевич.

И хотя шеф не говорит, какую работу имеет он в виду, Чубуков хорошо его понимает и отзывается сочувственно:

— В последнее время действительно стало тревожно.

— Похоже разве, что взяли нас на прицел?

— Явных признаков нет, конечно, — осторожно отвечает Чубуков, — но тревожно.

— Если бы только тревожно, — криво усмехается шеф. — Только что звонил мне заведующий складом резинового завода Кузьмич. У него вдруг исчезли вчера вечером накладные на отпущенное нашей фабрике сырье, а сегодня утром снова оказались на месте. Он догадывается, кто мог их взять и для какой цели. А ты ведь знаешь, какую мы манипуляцию с этими накладными проделали.

— Так ведь это тонко сработано, — убежденно заявляет Чубуков. — Ни одна экспертиза не подкопается.

— Это ты так думаешь. А у нас сведущий в работе ОБХСС человек есть. Он уверяет, что если к ним попадут две такие накладные, они сразу же обнаружат подделку каким-то методом совмещения фотонегативов. И вот, чтобы не влипнуть в неприятную историю, Остап Терентьевич, нужно бы предпринять кое-что. Я тебе сейчас одно предложение сделаю. Ты только не пугайся его и не отвечай мне сразу, а подумай прежде.

Шеф молчит некоторое время, пристально всматриваясь в узенькие, еле заметные под сверкающими отраженным светом стеклами очков глаза бухгалтера, и медленно произносит:

— А предлагаю я тебе, Остап Терентьевич, уничтожить всю нашу отчетную документацию. Имитировать какое-нибудь стихийное бедствие, пожарчик к примеру, за что тебе, конечно, не поздоровится. Я сам же привлеку тебя к ответственности за небрежное хранение отчетных документов, и получишь ты за это никак не меньше двух-трех лет. И выручать тебя никто не будет, отсидишь все, что положено. Мы же возьмем на себя заботу о твоей семье. А когда отбудешь срок — получишь еще и вознаграждение, тысчонок двести к примеру. Вот и подумай теперь об этом предложении.

Чубукова не очень удивляют эти слова. Он не возмущается, не меняется в лице, не просит воды. Вынимает только трубку изо рта и почесывает затылок.

«Да-а, задачка не из легких, — торопливо думает он. — С одной стороны, сидеть, конечно, и так и сяк. Пожалуй, даже больше еще дадут, если документы наши попадут в ОБХСС и там что-нибудь узрят. И если даже пущу я слезу на суде и скажу, что согласился на жульничество по принуждению со стороны шефа, все равно дадут немало. Но, с другой стороны, двести тысяч меня не устраивают. Я же хороший бухгалтер и знаю, чего стою. Моя цена — полмиллиона. И я ее с него сорву…»

— У меня семья, — говорит он вслух. — Разве можно на такое решиться. И потом рисковать свободой за двести тысяч… Нет, уж вы меня извините. Дать ведь могут и не два года, а гораздо больше. Предложите это кому-нибудь более отчаянному, чем я, а мне семью кормить надо.

— Но ведь я и не прошу тебя дать согласие сейчас же, — мягко замечает шеф. — Да и сумма названа пока лишь ориентировочная. Для меня сейчас главное, чтобы ты решился, а о сумме мы договоримся.

«Если сейчас согласиться, — прикидывает в уме расчетливый Чубуков, — больше трехсот из него не выжмешь. Нужно потянуть. Кроме меня, ему ведь все равно не на кого больше рассчитывать…»

— Ну что ж, — небрежно произносит он, — я подумаю. Хотя вам лучше еще кого-нибудь подыскать. Уж очень это рискованно.

— Хорошо, Остап Терентьевич, подумай. Имей только в виду, что времени у нас в обрез. Боюсь, не сегодня-завтра ОБХСС нагрянет.

— Ладно, учту это. Только и вы учтите, на какой риск придется идти. И потом с головой надо все делать. Пожар страшен ведь только для ветхого строения конторы, а сейфу он нипочем. Значит, надо, чтобы в нем остались лишь те документы, которые у нас в полном порядке. Ну, а то, что сгорит, надо тоже, чтобы горело со смыслом. Могут ведь и потушить вовремя, и тогда каждую бумажку будут обнюхивать и исследовать разными новейшими способами. Но если с толком это все делать, то кое-что можно выжечь и заблаговременно, оставив то, что не страшно. Так что если кого-нибудь вместо меня найдут на это дело, поимейте это в виду…

Говорит, а сам думает: «Хотел бы я знать, однако, кого, кроме меня, можно на дело это найти? Ну, а раз, кроме меня, некому — должен же он понимать, какова мне цена?..»

…Через день поздно вечером, когда на фабрике никого, кроме сторожа, не остается, вспыхивает вдруг ветхое здание конторы Березовской фабрики ширпотреба. Анатолий Тихонов, живущий неподалеку от фабрики, прибегает к месту пожара одним из первых.

— Ну да, так я и знал — горит контора! — восклицает он, бросаясь к пылающему зданию.

— Да ты что — с ума, что ли, спятил! — вырастает перед ним неизвестно откуда взявшийся главбух Чубуков. — Куда бросаешься? Жизнь, что ли, не мила? Тут ничего уже не спасешь, о фабрике думать нужно. Да и что горит — писанина.

— Кому-то, может быть, и нужно, чтобы сгорела эта писанина, — хмурится Тихонов.

— Ты на кого это намекаешь? — сразу же настораживается Чубуков.

— А ни на кого. Только те, кого это касается, пусть не очень-то надеются на пожар…

— Темнишь, парень… — сердито бурчит Чубуков. А Тихонова так и подмывает сказать ему все, что он о нем думает, хотя и понимает, что нельзя пока этого делать. Но ведь ясно же — его рук дело этот пожар. Взять бы его сейчас за воротник да крикнуть во весь голос:

— Вот он, поджигатель!

А Чубуков все допытывается:

— Если подозрение на кого имеешь — скажи прямо, а не болтай попусту, не наводи тень на всех.

— Да что вы ко мне привязались? Совесть, что ли, не чиста? — не утерпев, зло огрызается Тихонов.

А фабричный двор и примыкающая к нему улица заполнились уже народом. Пожарники и милиция с трудом сдерживают их напор. Слышатся иронические реплики:

— Неспроста, видать, горит контора…

— Небось сами и подпалили…

— Раньше прятали концы в воду, теперь в огонь…

Прислушиваясь к этим разговорам, Тихонов ищет глазами Чубукова, только что стоявшего неподалеку, но его, кажется, уже и след простыл.

…Начальник управления долго ходит по своему домашнему кабинету, раздумывая над сообщением Волкова. Потом спрашивает:

— А вы уверены, что Чубуков действительно сбежал?

— К сожалению, четверть часа назад сел он в харьковский поезд. Проморгали мои люди…

— Но мало ли по какой причине мог человек уехать. Может быть, у него служебная командировка или даже отпуск.

— Нет, товарищ комиссар, — уверенно говорит Волков. — Чубуков явно сбежал. Отпуск свой он уже использовал, а в служебную командировку ездит только в Москву. Просто не надеется, наверно, что пожаром можно уничтожить все улики предпринимательской деятельности на фабрике. Боюсь теперь, что его примеру последует и Красовский.

— Да, обстановка сложная, — соглашается начальник управления. — Промедлишь еще немного и упустишь всю эту свору. Сейчас же сообщу об этом прокурору. Думаю, что в сложившейся ситуации он даст санкцию на арест Красовского и основных участников его шайки. Вы не отправили машину, на которой приехали ко мне?

— Она стоит у подъезда вашего дома, товарищ комиссар.

Спустя полчаса все работники отдела собраны «по тревоге» в кабинете Волкова.

— Будем действовать, товарищи, — своим обычным спокойным голосом произносит подполковник, пристально вглядываясь в сосредоточенные лица собравшихся в его кабинете оперативных уполномоченных. — Ты, Михаил Ильич, — кивает он в сторону Миронова, — лично займись Красовским-старшим. Алехин пусть возьмет на себя Аркадия. Остальных распредели сам. Можешь усилить свою группу людьми Островского и Уварова. В вашем распоряжении только ночь. К утру все должно быть кончено. Все ясно?

— Все, — коротко за всех отвечает майор Миронов и делает знак оперативным уполномоченным следовать за собой.

В своем кабинете он оформляет документы на обыски и аресты и раздает их своим помощникам.

— Направляйтесь в «Арагви», — говорит он Алехину. — По имеющимся у нас данным, Аркадий там.

Возле «Арагви» Евгений встречает младшего лейтенанта Мухина, который в последнее время ведет наблюдение за Аркадием.

— Он там еще? — шепотом спрашивает его Алехин.

— В том-то и дело, что исчез, — растерянно разводит руками Мухин.

— То есть как это исчез?! — невольно повышает голос Алехин. — Где же вы-то были?

— Я все время был на своем посту и следил за ним, — волнуясь, объясняет Мухин. — Он сегодня здорово набрался, и ему, видимо, стало плохо. Тогда какой-то тип повел его в уборную, и после этого они исчезли. Я уже и в уборную ту заглядывал и официантов расспрашивал, будто сквозь землю они провалились! Но они только через служебное помещение могли отсюда выбраться. Я уже проверил, каким именно образом…

— Аркадий разве пришел в ресторан раздетый? — спрашивает Алехин.

— Нет, в макинтоше. Он и сейчас еще висит в гардеробе.

— Когда же случилось это?

— Да всего минут десять назад.

Оставив Мухина на всякий случай возле ресторана, Алехин садится в ожидавшую его за памятником Юрию Долгорукому машину и приказывает шоферу ехать на московскую квартиру Красовских. Но и там не оказывается ни Аркадия, ни его отца. Об этом сообщает Евгению оперативный уполномоченный Ветров, дежурящий возле их дома.

Передав Ветрову приказание майора Миронова задерживать всех, кто придет в квартиру Красовских, Алехин спешит к вокзалу, полагая, что Аркадий уехал, видимо, в Березовскую.

На вокзале дежурит оперативный уполномоченный Демин. Он видел, как Аркадий с каким-то человеком, лица которого Демин не разглядел, сел только что в дачный поезд. Заметил он также, что Аркадий был сильно пьян. Приказ об аресте шайки Красовского Демину не был еще известен, поэтому он не принял мер к его задержанию.

— Вон тот поезд, в который они сели, — торопливо сообщает Демин. — Спешите, он сейчас уходит…

Поезд действительно почти тотчас же трогается. Алехин успевает, однако, вскочить в один из его вагонов. Через стеклянные двери тамбура хорошо видны немногочисленные пассажиры. Не обнаружив среди них Аркадия, Евгений решает идти к голове состава. Идет медленно, пристально всматриваясь в лица. В одном из вагонов, заметив сержанта железнодорожной милиции, показывает ему свои документы и просит помочь задержать преступника.

Они идут теперь вдвоем — Евгений впереди, сержант на некотором расстоянии от него. Пройдено уже более половины состава, а Аркадия все еще не видно нигде.

«Уж не ошибся ли Демин? — тревожно думает Алехин. — Не сел ли Аркадий в другой поезд?..»

Сержант оказывается толковым парнем. Он ловко играет свою роль, делая вид, что идет по вагону совершенно самостоятельно и не имеет никакого отношения к Алехину. Даже присаживается у окна, но ненадолго, будто ему не понравилось что-то.

Поезд идет теперь по виадуку, и колеса его гулко стучат на стыках рельсов, заставляя вибрировать стальные фермы моста. Алехин выходит в это время в тамбур предпоследнего вагона и видит там странную сцену. Наружная дверь этого вагона распахнута и в просвете ее, схватившись за поручни, отчаянно сопротивляется какой-то человек. Его подталкивает кто-то в спину, пытаясь сбросить с поезда. В полумраке плохо освещенного тамбура трудно разглядеть лица борющихся, но по крупной, характерной фигуре одного из них Алехин угадывает Аркадия Красовского.

Стремительно бросившись к человеку, который вот-вот готов уже столкнуть Аркадия с поезда, Евгений хватает его за воротник пиджака и отбрасывает в объятия подоспевшего сержанта.

Смертельно перепуганный, трясущийся всем телом и совсем уже отрезвившийся от страха Аркадий не сразу оказывается в состоянии разжать свои пальцы, судорожно схватившиеся за поручни вагонной двери. Лишь с помощью Алехина поднимается он в тамбур. А незнакомец, покушавшийся на него, все еще пытается вырваться из крепких объятий сержанта.

— Вы что, с ума сошли? — возмущается он. — Я, рискуя жизнью, пьяницу этого спасал, а вы принимаете меня за какого-нибудь грабителя. Он ведь спьяну выпрыгнуть хотел. Не будь меня поблизости, был бы уже под колесами поезда.

— Ну и сволочь!.. — совсем расслабленным голосом бормочет Аркадий, не имея сил поднять руку и вытереть лицо, покрытое холодным потом. — Сначала он меня напоил, а потом с поезда хотел сбросить. Испугался, гад, что я его выдам… А я и выдам. Теперь уж обязательно выдам! — кричит он вдруг, делая резкое движение в сторону неизвестного. — Всех вас выдам! Всех!..

— Успокойтесь, Аркадий, — негромко, но внушительно произносит Алехин. — Об этом мы поговорим после.

— А вы кто такой? — удивленно спрашивает Аркадий. — Из ОБХСС? Я так и знал… Все время чувствовал, что ходите вы за мной по пятам. Ну, значит, нам все равно была бы крышка! Ведите меня куда надо — все расскажу… А этого мерзавца держите покрепче. Это подручный моего папаши, сволочь, каких мало. Хотел у меня выведать, где отец свои капиталы прячет…

Алехин пристально всматривается в лицо незнакомца и вдруг восклицает:

— Антипов! Бывший старший лейтенант Антипов! Вот уж не ожидал…

Но в это мгновение Антипов вырывает свою руку у сержанта и, резко откинувшись назад, с такой силой ударяет сержанта головой об острый угол тамбура, что тот на какой-то миг теряет сознание.

Отпустив Аркадия, Алехин выхватывает пистолет. А Антипов уже вцепился в ручку двери, ведущей в соседний вагон.

— Назад! — кричит Алехин. — Назад, Антипов, стрелять буду!..

Едва ли этот окрик остановил бы Антипова, — он не верил, что Алехин мог в него выстрелить. Но тут приходит в себя сержант, лежавший на полу тамбура. Он обхватывает Антипова за ноги, и тот падает на Аркадия, прислонившегося к стене. Алехин наваливается теперь на Антипова вместе с сержантом. Скрутив ему руки за спину, они связывают их ремешком.

Перепуганный Аркадий совсем отрезвел. Он стоит, прижавшись к стене, и молча наблюдает за происходящим, не помышляя о бегстве.

— Давайте отведем их в служебное отделение, товарищ лейтенант, — предлагает сержант Алехину. — Оно в соседнем вагоне.

— Идите вперед, а я поведу их за вами.

Служебное отделение действительно недалеко, и лейтенант с сержантом благополучно приводят туда арестованных.

В вагоне Аркадий ведет себя сначала тихо, потом начинает возмущенно требовать убрать от него Антипова.

— Видеть я не могу этого гада! Он специально потащил меня на дачу, чтобы я ему там показал, где отцовские капиталы спрятаны. А когда я понял, на что он меня подбивает, и пригрозил ему, что расскажу обо всем отцу, он меня сбросить с поезда задумал, потому что до смерти отца моего боится…

А Антипов по-прежнему сидит молча, отвернувшись к окну, за которым все утопает в густой мгле, сквозь которую лишь в дачных поселках светятся тусклые огоньки.

«Примирился он со своей участью или ждет удобного момента, чтобы снова предпринять что-то?..» — настороженно думает Алехин, не сводя глаз с Антипова.

Поезд идет до Березовской всего лишь с одной остановкой на полпути, но Алехину кажется, что и конца не будет их путешествию.

Вот, наконец, и Березовская!

Высадив из вагона Аркадия с Антиповым, Алехин тотчас же замечает дежурящего здесь оперативного уполномоченного Ястребова.

— Ну, как тут у вас дела? — спрашивает Алехин у подошедшего к нему Ястребова.

— Взяли пятерых, — бодро отвечает Ястребов. — Сейчас повезем в Москву.

— Очень хорошо, захватите тогда и моих, — просит Алехин. — Кстати, знаете, кто это? — кивает он на Антипова.

— Знакомая вроде физиономия…

— Антипов это, — не без торжества объявляет Алехин. — Приглядывайте за ним получше.

Подходят еще несколько оперативных уполномоченных и окружают задержанных.

Услышав, что Алехин передает его кому-то, Аркадий поспешно наклоняется к нему и шепчет на ухо:

— Вас интересуют отцовские капиталы?

— А вы разве знаете, где он их прячет?

— Я-то не знаю, но есть человек, который, может быть, и знает.

— Кто же этот человек? — настораживается Алехин.

— Моя сестра. Она живет в этом поселке.

«Врет он или говорит правду? — напряженно думает Евгений, не зная, как поступить. — Похоже все-таки, что он на самом деле хочет помочь нам, спасая свою шкуру…»

— Ну хорошо, — решает Алехин. — Идемте!

— Смотри, чтобы он не сбежал от тебя, — шепчет ему Ястребов. — На всякий случай я пошлю следом за вами Куваева с Рексом.

Почти всю дорогу идут они молча, лишь возле домика, в котором живет дочь Красовского, Аркадий просит робким голосом:

— Может быть, вы разрешите мне зайти к сестре сначала одному? Нужно же подготовить ее как-то к известию об аресте отца, которого вы, конечно, уже забрали. К тому же одному мне легче выведать у нее, где находится отцовский тайник с капиталами.

Евгений почти не сомневается, что Аркадий готов теперь все сделать, чтобы только отмежеваться от шайки. Он, конечно, постарается всеми правдами и неправдами выведать у сестры, где находятся деньги и драгоценности отца. А того, что Аркадий может сбежать, Евгений не опасается. Он уже слышит шаги идущего следом за ним Куваева с Рексом.

Сделав знак младшему лейтенанту занять позицию с другой стороны домика, Алехин решается отпустить Аркадия одного. Нервно прохаживаясь возле домика, он видит теперь на задернутой занавеске одного из его окон сутуловатую тень Аркадия.

Свидание брата с сестрой, однако, затягивается. Наверно, вообще не следовало разрешать им разговора наедине. Миронов, конечно, не похвалит его за это. Надо, пожалуй, прервать их беседу…

Дверь, как нарочно, открывается с громким скрипом, и Алехину становится как-то не по себе от этого неприятного звука. А когда он переступает через порог и узнает в девушке, разговаривающей с Аркадием, «свою» Веру, ноги его сразу вдруг тяжелеют, и он уже не может сделать больше ни шагу. А сердце колотится так, что даже в ушах начинает звенеть.

«Только бы теперь совладать с собой… — с ужасом думает Евгений. — Почему она тут?.. Как попала в этот дом?»

Лишь напряжением воли отводит он глаза от Веры, торопливо оглядывая комнату, в надежде увидеть здесь еще какую-нибудь женщину. Но в комнате никого больше нет.

С не меньшей растерянностью, даже с испугом смотрит на него и Вера.

— Евгений?.. — чуть слышно шепчет она наконец.

— Этот Евгений спас мне жизнь, — тотчас же поспешно произносит Аркадий, хотя и он явно удивлен этой немой сценой. — Я его впервые увидел сегодня, но уверен, что…

— Оставьте это, Аркадий, — раздраженно перебивает его Алехин. — Не надо мне ваших рекомендаций.

— Так, значит, вы… — начинает Вера, но голос ее неожиданно пресекается.

— Не знаю, за кого вы меня принимали все это время, — упавшим голосом произносит Евгений, — но я всего-навсего лейтенант милиции. И поверьте, я понятия не имел, чья вы дочь…

Несколько мгновений в комнате царит напряженная тишина. Кажется, будто никто не решится нарушить ее.

— Пойдемте! — делает, наконец, знак Аркадию Алехин и медленно направляется к выходу. — Прощайте, Вера, — добавляет он уже у самого порога. — И не сомневайтесь, что я сказал вам правду.

Евгений так потрясен этой неожиданной встречей с Верой, что забывает даже спросить у Аркадия, что же удалось ему узнать у сестры о «капиталах» отца. Но Аркадий сам, не ожидая его вопроса, говорит об этом торопливым, прерывающимся шепотом:

— Поверьте мне, товарищ… гражданин лейтенант, она действительно ничего не знала о папином «бизнесе». Лишь последние дни стала кое о чем догадываться. Папа ее очень любил и оберегал от всего этого. Но когда нависла угроза ареста… Я ведь его все время предостерегал! Говорил: хватит, кончай это дело… Ну, в общем он тоже почувствовал, что становится опасно, что могут забрать в любую минуту и надо куда-то припрятать капиталы. Короче, ему нужен был надежный человек, которому он бы доверил все это. А из таких, кроме Веры, я никого больше не знаю. Но, оказывается, он этого не сделал… Может быть, не успел? Не знаю… Вера уверяет, что не было у них такого разговора, а она не станет лгать…

Евгений с трудом понимает Аркадия. И мысли и чувства его в полном смятении. Он даже с трудом соображает, что нужно делать теперь, сознает только, что Аркадия следует вести на станцию. Такого жестокого испытания, как сегодня, ему никогда еще не доводилось пережить. Самые противоречивые чувства борются в нем, но ужаснее всего неизбежный вопрос: «А что, если Вера все-таки заодно с отцом?..»

Евгений не считает себя психологом, — за свою короткую жизнь он не раз уже ошибался в людях, но в Вере он не хочет усомниться даже теперь и гонит прочь тревожные мысли.

При доверчивом сердце хорошо, конечно, иметь трезвый рассудок, но как же быть при этом беспристрастным судьей в их вечном споре? Рассудок уже сомневается во всем. Евгений вспоминает, что Вера не только долго не обращала на него внимания, но и смотрела почти враждебно. И вдруг такая разительная перемена. Разве нельзя объяснить этого тем, что отец ее, узнав в робком поклоннике Веры работника ОБХСС, приказал ей быть снисходительней к нему? Могло ли быть что-либо более благоприятное для Красовского, чем то обстоятельство, что оперативный уполномоченный ОБХСС оказался влюбленным в его дочь? Мог ли Красовский не воспользоваться этим?

Доводы эти кажутся бесспорными, но Евгению все-таки очень хочется довериться своему сердцу…

Вот и станция наконец. На ней все еще дежурит лейтенант Ястребов. Он сообщает Алехину, что арестованных отправили уже на служебной машине. Нужно, значит, везти Аркадия в Москву самому.

Когда Алехин прибывает, наконец, в управление, он узнает от Волкова, что Красовский-старший бесследно исчез. Всех соучастников его шайки арестовали, а он как в воду канул.

— Неужели сбежал? — испуганно восклицает Евгений. — Как же все-таки упустили такого зверя?

— Слишком опытный зверь, — тяжело вздыхает Волков. — Хитрее охотников оказался.

«Рассказать Василию Андреевичу о Вере или не рассказывать пока?..» — напряженно думает Евгений, чувствуя, как предательский пот проступает у него на лбу.

— А ты что такой растерянный? — озабоченно спрашивает Василий Андреевич, вглядываясь в бледное лицо лейтенанта. — Отличился, можно сказать, а вид такой, будто упустил кого-то.

«Нет, от него этого нельзя скрывать, — решает, наконец, Евгений. — Не имею я права скрыть…»

— Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз, Василий Андреевич, — сдавленным голосом произносит он.

— А нельзя отложить? — недовольно спрашивает Волков. — Сам видишь, время какое.

— Нет, Василий Андреевич, я непременно должен сейчас же рассказать вам все. Это имеет прямое отношение к нашей операции, — теперь уже настойчиво повторяет Алехин.

— Хорошо, рассказывай. А тебя, Михаил Ильич, я попрошу узнать у дежурного, нет ли новых сведений о Красовском, — кивает Волков Миронову.

Когда майор уходит, Евгений рассказывает подполковнику все без утайки. Василий Андреевич слушает его очень внимательно, не перебивая ни разу. Затем расспрашивает подробнее о Вере, обо всем, что говорила она ему, как вела себя, в каком состоянии была после свидания с Аркадием. Потом просит у Евгения закурить, забыв, что Алехин не курит. Когда же лейтенант собирается сбегать и достать папирос, приказывает ему сидеть спокойно, а сам принимается торопливо шагать по кабинету…

Наконец он решается на что-то и заявляет тоном приказа:

— Ну, вот что, Евгений: вызывай немедленно дежурную машину и поезжай в Березовскую.

— Слушаюсь, — отвечает Алехин и у него сразу же начинает ныть сердце.

— Поезжай и поговори с Верой, — продолжает Волков. — Узнай у нее, куда она ездила на прошлой неделе. Если она скажет тебе это — может быть, и поможет нам напасть на след Красовского. А о том, что он не арестован еще, не говори ей пока.

— Слушаюсь, — снова повторяет Алехин уже более бодрым тоном. Он осмеливается даже спросить Волкова:

— А вы как к ней относитесь, Василий Андреевич?

— Думаю, что ты не очень ошибаешься в ней.

Слова эти окончательно ободряют Евгения, и ему теперь уже не так страшно ехать к Вере.

У дверей кабинета Василия Андреевича Алехин сталкивается с Мироновым.

— Ну? — коротко спрашивает майора Волков.

— Ничего нового, — мрачно отвечает Миронов.

— Так, — невесело усмехается Василий Андреевич. — Что же мы теперь делать будем? Ты ведь так надеялся на свою технику, на все эти микрофотоаппараты, рентген, гамма-лучи, изотопы. Что они дадут нам теперь? Чем помогут?

— Они помогают нам производить обыск, — стараясь казаться невозмутимым, отвечает Миронов. — Рентгеном и гамма-лучами мы уже просвечиваем стены и мебель на московской квартире Красовских. И если там запрятано что-нибудь, мы найдем это непременно.

— Но ты ведь знаешь, что главные ценности он не станет держать ни дома, ни на даче. Он, конечно, уже отправил их в более надежное место. Как же быть в этом случае? Можно ли все еще надеяться на изотопы?

— Ну, а сам-то ты на что надеешься? — спрашивает Миронов, хмурясь. Он в явном замешательстве, так как не знает пока, что делать, но не сомневается, что и Волков не в лучшем положении.

— А я главным образом на людей надеюсь, — спокойно отвечает Василий Андреевич. — На наших оперативных работников и особенно на Алехина. Послал вот его к Вере Красовской. Думаю, что она скажет ему, куда отвезла чемодан с драгоценностями отца.

— Опять, значит, какой-то психологический эксперимент? — морщится Миронов.

— Нечто в этом роде, — усмехается Волков.

…А Евгений в это время почти на предельной скорости ведет машину в Березовскую. Последние слова Василия Андреевича хотя и ободрили его, но теперь, когда до Березовской осталось всего несколько километров, прежние сомнения и даже какая-то робость снова начали овладевать им…

Только возле самой Березовской сбавляет Алехин скорость. Подъехав к маленькой дачке, которую Красовский снимает на лето для Веры и матери, Евгений тушит фары и глушит мотор. Медленно проходит он через маленький садик. В уже знакомую дверь стучит негромко, почти робко.

Не спросив, кто стучит, Вера открывает дверь. Лицо ее бледно, веки распухли от слез.

— Простите, пожалуйста, что приходится снова вас беспокоить, — смущенно произносит Евгений.

— Вам нечего со мной церемониться, — холодно отзывается Вера, пропуская его вперед.

В комнате, в которую входит Евгений, все выглядит так же, как и во время первого его посещения. На столе горит лампа, но Вера зажигает еще и верхний свет.

— Можете приступать к обыску, товарищ лейтенант, — равнодушно говорит она, распахивая дверь в соседнюю комнату.

Евгений сразу же краснеет. Враждебное отношение к нему Веры обижает его, и он решает держаться с нею официально.

— Ни вас, ни вашу мать мы ни в чем не подозреваем, — говорит он почти спокойно, — и никаких обысков и допросов делать не собираемся. Я приехал к вам всего лишь с одним вопросом: можете ли вы сказать мне, куда вы ездили на прошлой неделе?

Вера слегка вздрагивает и не сразу отвечает Евгению. Она некоторое время нервно теребит маленький, сильно надушенный платочек и, заметно волнуясь, медленно произносит:

— Да, об этом, пожалуй, нужно рассказать… Я действительно ездила на прошлой неделе по поручению отца в Краснохолмок к его сестре, моей тетке Марине Львовне Ураловой. Я тогда уже догадывалась, что у него какие-то неприятности, но то, что он рассказал, очень удивило меня. «Знаешь, Вера, — сказал он мне, — у нас на фабрике обнаруживаются нехорошие дела. Кое-кто, злоупотребляя моим доверием, занимался различными комбинациями. Все это может вскрыться, и тогда придется отвечать и мне, как директору, который недоглядел… И я действительно виноват, что обнаружил это не сразу. Нагрянут, конечно, контрольные органы, начнутся аресты, конфискация имущества и прочие неприятности»… — «Но если ты не виноват…» — удивилась я. — «Это нелегко будет доказать, — с необычным для него раздражением перебил меня отец. — Ведь я директор и не могу не нести ответственности за все происходящее на моей фабрике. К тому же эти дельцы постараются, конечно, меня оклеветать и представить следственным органам своим соучастником. Ну, в общем ты сама должна понимать, чем это для меня пахнет во всех случаях»…

Вера вдруг умолкает и спрашивает:

— Может быть, слишком длинно?

— Нет, нет, пожалуйста. Чем подробнее, тем это важнее для нас.

— И я тогда поверила папе. Вы же знаете, я слишком доверчивая, — чуть заметно улыбаясь, намекает она на давний упрек Евгения. — А он уговорил меня поехать к тетке, отвезти ей чемодан, в котором будто бы лежали какие-то ее вещи. — «Знаешь, — сказал он, — лучше вернуть ей это. Потом ведь нелегко будет доказать, мое это или ее». Я, правда, не очень ему поверила и почти не сомневалась, что в чемодане были и его ценности, но мне стало жаль отца. Я ведь думала, что его действительно опутали какие-то дельцы…

— А Аркадий зачем к вам приходил? — спрашивает Евгений. — Только ли сообщить правду об отце?

— Не только… Его интересовали «капиталы». Он мне сказал, что у папы должны быть миллионы. Неужели правда?..

— Правда, Вера, — глухо подтверждает Евгений.

— Понятно тогда, почему Аркадий умолял меня сообщить ему, куда отвезла я отцовский чемодан. На коленях он передо мной стоял… Как все это гнусно!..

Вера всхлипывает и снова умолкает. Евгений терпеливо ждет, когда она успокоится.

— Ну вот, кажется, и все… — произносит она наконец. — Адрес тетки вам нужен?

— Да, пожалуйста.

— Краснохолмск, Садовая, тринадцать, квартира двадцать один. Больше я положительно ничего не знаю. Хотите — верьте этому, хотите — нет.

— Ах, Вера, Вера!.. — вздыхает Евгений. — Я, может быть, никогда еще не верил вам так, как теперь…

— Да разве ж вы имеете право мне верить? — искренне удивляется Вера. — У вас, наверно, и без того будет немало неприятностей из-за меня. После того как вы уехали, я вспомнила все наши встречи с вами и решила, что вы, видимо, действительно ничего обо мне не знали. Теперь ваше начальство может наказать вас за отсутствие бдительности…

— Плохо вы знаете меня и мое начальство! — горячо восклицает Евгений. — Спасибо вам, однако, за все, что вы мне рассказали!

Он крепко жмет ей руку и почти бегом спешит к своей машине.

…О результатах разговора с Верой Алехин сообщает Волкову по телефону из Березовской, а когда приезжает в управление, майор Миронов приказывает ему:

— Поезжайте немедленно домой. Возьмите там с собой самое необходимое дней на пять-шесть и возвращайтесь в управление. В семь утра мы вылетаем в Краснохолмск.

Отпустив Алехина, Миронов снова заходит к Волкову.

— Василий Андреевич, а ты уверен, что Красовский поедет именно в Краснохолмск? — спрашивает он подполковника.

— Раз Вера отвезла туда чемодан с его драгоценностями, вне всяких сомнений поедет в Краснохолмск и он, — убежденно заявляет Волков. — Не собирается же он жертвовать сестре свои миллионы? К тому же он должен исходить еще и из того обстоятельства, что, пока знает местонахождение его чемодана только Вера, ему нужно торопиться. Что еще смущает тебя, Михаил? — спрашивает Волков, всматриваясь в хмурое лицо майора.

— А Вера не могла все это придумать, чтобы сбить нас с толку?

— Самому-то себе веришь ты когда-нибудь? — смеется Василий Андреевич. — Я же нисколько не сомневаюсь в правдивости Веры. К тому же нам ведь донесли в свое время наши работники, что она действительно садилась в поезд, идущий в Краснохолмск, Ну, а в общем решение уже принято, и ты вылетаешь туда самолетом.

А когда в седьмом часу Василий Андреевич провожает Миронова с Алехиным в аэропорт, он шепчет Евгению:

— О девушке ты не беспокойся, я позабочусь о ней.

— Спасибо, Василий Андреевич! — горячо пожимает руку Волкову Алехин.

В Краснохолмск Миронов с Алехиным прибывают в девять утра и тотчас же связываются с работниками городского управления милиции. С их помощью они устанавливают, что Марина Львовна Уралова действительно живет здесь на Садовой улице. Муж ее, Виктор Николаевич Уралов, весьма уважаемый человек, работает начальником цеха одного из краснохолмских заводов. Выясняется также, что сегодня ночью Марина Львовна получила телеграмму из Москвы. Это заинтересовывает Миронова:

— А вам неизвестно, выходила ли она после этого из дома?

— С получением предписания из. Москвы мы установили тщательное наблюдение за ее квартирой, — отвечает начальник Краснохолмской милиции. — По донесению наших работников Уралова со вчерашнего вечера не покидала своей квартиры.

Выяснив еще кое-какие подробности, касающиеся семьи Ураловых, майор Миронов решает лично навестить Марину Львовну. Узнав, что Ураловы должны скоро получить ордер на новую квартиру, он является к ней под видом инспектора горжилотдела. Марина Львовна принимает Миронова без малейшей тени подозрения и весьма любезно показывает ему свою однокомнатную квартиру, в которую райжилотдел должен поселить вскоре новую семью из числа первоочередников, числящихся у них на учете.

Вернувшись от Ураловых, Миронов встречается с Алехиным в здании милиции и коротко сообщает ему результат посещения.

— Значит, так ничего и не удалось обнаружить? — уныло заключает Евгений.

— А вы не торопитесь со своими выводами, — хмурится Миронов. — Послушайте раньше мои. Чемодана Красовского я там действительно не обнаружил, но зато мне удалось установить, что он там был.

— Был?! Верно ли я вас понял? — поражается Алехин.

— Верно, Евгений Иванович, — довольно улыбается Миронов. — Он действительно был в квартире Ураловых, и совсем недавно.

— Так, значит, Вера не обманула нас?! — радостно восклицает Евгений и невольно хватает Миронова за руку.

— Нет, не обманула.

— Но как же вы, однако, установили это, Михаил Ильич? Не рассказала же вам об этом сама хозяйка квартиры?

— Идемте пройдемся немного, — неожиданно предлагает Миронов и, взяв Евгения под руку, выходит с ним из душного помещения на свежий воздух.

Свернув в глухой переулок, они медленно прохаживаются в тени растущих там деревьев, и Михаил Ильич продолжает прерванный разговор:

— Дело, видите ли, вот в чем: когда нам стало известно, что Красовский собирается приобрести довольно редкий брильянт, мы посетили ювелирный магазин, в котором он продавался. Там мы обработали этот драгоценный камень специальным радиоактивным порошком. В таких дозах он безвреден для людей, но знать о себе дает. Где бы теперь ни находился этот брильянт, мы легко обнаружим его с помощью такого вот приборчика.

С этими словами Михаил Ильич достает из бокового кармана пиджака предмет, очень похожий на авторучку.

— Приборчик этот, как вам уже известно, является счетчиком меченых атомов, — продолжает майор. — Такие атомы всюду теперь будут присутствовать в воздухе, где бы ни находился брильянт Красовского.

— И они обнаружились в квартире Ураловых? — догадывается Алехин.

— Не совсем так. Мой счетчик только изредка и очень слабо мигал там, регистрируя лишь одиночные меченые атомы. А это значит, что чемодан Красовского с «меченым» брильянтом действительно был в этой квартире и унесен куда-то совсем недавно.

— Но кем? Уралова не выходила ведь никуда.

— Вот в том-то и загадка, — недоуменно разводит руками Михаил Ильич. — Главное, семья у них сейчас небольшая: Марина Львовна, ее муж да дочка. Но муж ведь на работе, а дочь в школе.

— А почему бы не допустить, что к ним зашел кто-нибудь и унес чемодан Красовского с собой?

— Не думаю, чтобы это могло остаться незамеченным для тех, кто вел наблюдение за квартирой.

— А не могли разве вынуть из чемодана один только брильянт?

— Не думаю, — качает головой Миронов. — Надо полагать, чемодан Красовского на таких замках, что вряд ли кто-нибудь, кроме него, откроет их. Но вы, пожалуй, правы: его действительно мог кто-нибудь из верных Красовскому людей незаметно вынести из квартиры. Красовский имел ведь возможность специально предупредить об этом сестру той телеграммой, которую она получила сегодня утром. Работникам местной милиции удалось узнать текст ее — он очень подозрительный. А чемодан этот нам никоим образом нельзя упускать, он приведет нас к самому Красовскому.

С этими словами Миронов направляется к зданию управления милиции. В кабинете начальника он выясняет, где находится пост наружного наблюдения за квартирой Ураловых, и на милицейской машине, замаскированной под такси, уезжает вместе с Алехиным на Садовую улицу.

Младшего лейтенанта милиции Рахимкулова, наблюдающего за домом, в котором живут Ураловы, они обнаруживают без особого труда, так как оказывается он работником молодым, неопытным, не умеющим хорошо маскироваться.

«Не удивительно будет, если окажется, что такой «Пинкертон» прошляпил человека с чемоданом», — с досадой думает о нем Миронов.

А Рахимкулов докладывает:

— В общем ничего подозрительного мною не было обнаружено, товарищ майор. Чемоданов и вообще никаких крупных вещей за время моего дежурства из дома не выносили.

Лицо у младшего лейтенанта простодушное, с выражением готовности выполнить любой приказ начальства. Нет никаких сомнений, что он вполне добросовестно следил за тем, что выносили из дома.

— Ну, а вывозить тоже ничего не вывозили? — уже почти в шутку спрашивает Миронов.

— Если не считать детской коляски, — сообщает Рахимкулов.

— А кто вывез коляску? — сразу же настораживается Миронов.

— Пожилой человек какой-то, очень почтенный на вид.

— Когда? — почти выкрикивает Миронов.

— Часа полтора назад.

— Вы поинтересовались, что было в коляске? — напускается на него Алехин.

— Так ребеночек, наверно, — растерянно улыбается Рахимкулов. — Что же больше?

Миронов раздосадованно машет на него рукой и отводит Алехина в сторону.

— Ну, что вы на это скажете? — сокрушенно спрашивает он лейтенанта.

— Похоже, что прошляпил чемодан этот парень.

— Вне всяких сомнений! Но где искать его теперь?

— На вокзале.

— Почему?

— Я не сомневаюсь, что Красовский мог поручить кому-нибудь взять свой чемодан только затем, чтобы передать потом ему, — убежденно заявляет Алехин. — И передать не где-нибудь, а именно на станции.

— Пожалуй, — соглашается Миронов.

Машина, на которой они приехали, ждет их за углом. Они торопливо садятся в нее и спешат на вокзал. Разыскивают начальника железнодорожной милиции. Предъявив документы, майор Миронов коротко рассказывает ему о своей задаче и просит оказать содействие.

— Вот фотографии Красовского, — добавляет он, протягивая начальнику несколько снимков. — Ознакомьте с ними своих оперативных работников. Не исключено, что он появится скоро у вас на станции. А пока дайте мне, пожалуйста, самое подробное расписание всех приходящих на вашу станцию и отходящих от нее поездов. Дальних и местных.

Ознакомившись с расписанием, Миронов удовлетворенно замечает:

— В ближайшие два часа не было, значит, ни одного пассажирского поезда?

— Так точно, — подтверждает начальник железнодорожной милиции. — Но через полчаса со второго пути отойдет местный.

— Посадки на него еще не было?

— Скоро начнется.

Миронов благодарит начальника и вместе с Алехиным выходит на перрон. Они торопливо идут ко второму пути, на который уже поданы вагоны местного поезда.

— Идите за мной на некотором расстоянии, — шепотом говорит Миронов. — Я похожу сейчас среди пассажиров и понаблюдаю за моим счетчиком меченых атомов. Может быть, он наведет нас на след.

И майор медленно проходит мимо пестрой толпы мужчин и женщин, уже составивших небольшие очереди у всех вагонов поезда. Миронов движется не спеша, будто отыскивая какого-то знакомого, а Алехин издали внимательно наблюдает за ним, готовый поспешить, как только майор подаст условный знак.

Вот уже начинается посадка, а Михаил Ильич все еще ходит по платформе, не подавая никаких сигналов. Алехин начинает даже подумывать, не напрасно ли вообще все это, как вдруг замечает слегка приподнятую руку майора.

— Вон видите того седого человека в светлом макинтоше? — шепчет он лейтенанту, когда тот подходит к нему. — В руках его чемодан Красовского.

— Правда?!

— Счетчик возле него мигал так энергично, что сомнений быть не может, — убежденно заявляет майор.

— Задержим его? — спрашивает Алехин, чувствуя прилив энергии.

— Нет, подождем немного. Нужно повременить, пока этот тип в макинтоше не встретится с Красовским. Быстренько сбегайте теперь к начальнику железнодорожной милиции, пусть он оформит нам билеты.

Михаил Ильич очень волновался все эти дни, особенно с тех пор, как получил задание подполковника Волкова выехать в Краснохолмск. Он совсем не был уверен в правильности этого решения. По его мнению, оно вытекало не из бесспорных объективных данных, а из казавшегося ему мало обоснованным доверия к дочери Красовского. А что же оказывается теперь? Выходит, что все они, и даже лейтенант Алехин, совсем еще неопытный молодой человек, почти мальчишка, более правы, чем он, Миронов. Конечно, и он дошел бы до всего этого, опираясь только на бесспорные факты. Сколько бы, однако, заняло это времени?..

Но и теперь, когда торжествует не его метод, майор вовсе не чувствует себя обескураженным. Он ведь тоже много сделал и сделает еще, чтобы посадить преступников на скамью подсудимых, добиться торжества советских законов. Разве счетчик, который только что засек драгоценности Красовского, применяется не по его идее? И разве многие другие технические средства уличения преступников, им лично придуманные или изобретенные другими работниками милиции, не помогали накапливать такие факты, каких не добудешь обычным способом?

Майор Миронов не честолюбив, но он не собирается и умалять собственных заслуг, а потому считает, что без его участия не так-то просто было бы Волкову припереть Красовского к стенке. И хотя они часто спорили по многим вопросам, но зато ведь и обогащали друг друга. Он, Миронов, например, многое позаимствовал у Волкова, хотя ему никогда, наверно, не научиться разбираться так в людях, как умеет делать это его старший товарищ и давний друг Василий Андреевич. Он даже готов теперь поверить в некоторых людей. Вот в Алехина, например. Похоже, что Волков не ошибся, из него определенно выйдет толк…

Но откуда, однако, приходят в голову эти благодушные мысли? Разве дело, которое поручил ему Василий Андреевич, уже завершено? Разве те, кого он преследует, не выкинут уже больше никакого номера? Что-то уж очень рано убаюкиваете вы себя, майор Миронов! Как бы не спасовать вам перед самым финишем…

Досадуя на себя, Миронов энергично трясет головой и пристальней всматривается в сторону вокзала, с нетерпением ожидая возвращения Алехина. А человек с чемоданом Красовского входит уже в вагон.

Вот и Алехин наконец!

Они предъявляют билеты проводнику и не спеша идут по вагону. Но тут оказывается, что места их находятся довольно далеко от того, которое занимает человек в макинтоше. Проходя мимо него, они видят, как он устраивается у окна, поставив чемодан рядом с собой у боковой стенки вагона.

Места у Миронова и Алехина очень удобные, нижние. Заметив, однако, что на боковых расположились две пожилые женщины, они охотно меняются с ними: сбоку им удобнее наблюдать за проходом.

Поезд вскоре трогается, но идет очень медленно, останавливаясь не только на всех станциях, но и почти на всех полустанках. Миронов на больших остановках поднимается со своего места и выходит в тамбур. По дороге, проходя мимо пассажира с чемоданом, он незаметно скашивает глаза в его сторону, хотя может и не делать этого — счетчик в верхнем кармане его пиджака всякий раз аккуратно регистрирует присутствие в вагоне брильянтов Красовского. Пассажир же, везущий чемодан, видимо, чувствует себя совершенно непринужденно. Он оживленно беседует с соседями и даже рассказывает им какие-то смешные истории. Из того купе, где он сидит, слышен дружный хохот.

«Интересно, знает этот человек, что он везет в чемодане?» — уже в который раз спрашивает себя Миронов.

О том, каков может быть план у этого пассажира, майор уже догадывается. Он сойдет, видимо, на какой-нибудь промежуточной станции и будет ждать там идущего из Москвы дальнего поезда, с которым может ехать Красовский. Скорее всего это произойдет на станции Валуны, так как там у всех дальних поездов большая стоянка. К тому же местный поезд прибывает туда за полчаса до дальнего. (У Миронова есть теперь расписание, и он без труда может рассчитать все это.)

Что будет делать затем человек с чемоданом, предугадать труднее. Передаст ли он его Красовскому или сядет сам в поезд? Скорее всего сядет в поезд, так как передача чемодана на станции может ведь привлечь чье-либо внимание, а они, конечно, постараются избежать излишнего риска.

Но поезд что-то слишком уж застаивается. Нужно узнать, в чем там дело…

Проходя мимо человека, за которым ведется наблюдение, майор замечает, что тот нервничает: нетерпеливо смотрит на часы, высовывается в окно и даже кричит проходящему по платформе железнодорожнику:

— Что там у вас, дорогой? Почему не отправляете?

— А куда торопиться? — усмехается железнодорожник. — Кто торопится — в скорых ездит.

Но вот состав, наконец, трогается. Однако теперь он идет еще медленнее и останавливается даже на разъездах. Выбился, видимо, из графика и пропускает все встречные и попутные поезда. С того места, где сидит подозрительный пассажир, уже не слышно его шуток и дружного смеха соседей.

Когда поезд прибывает в Валуны, скорый из Москвы стоит уже на главном пути и до отхода его остается всего десять минут.

Пассажир с чемоданом Красовского первым выскакивает из вагона и почти опрометью бросается к билетной кассе. Какой билет удается ему купить, ни Миронов, ни Алехин не знают. Стараясь не попадаться ему на глаза, они стоят в некотором отдалении от касс. Но как только он получает билет и устремляется к поезду, Миронов шепчет Алехину:

— Я думаю, не стоит больше рисковать.

С этими словами он спешит за человеком в макинтоше и настигает его у выхода из кассового зала.

— Ваши документы, гражданин!

— Но ведь я же от поезда отстану! Видите, трогается уже! — вопит задержанный, пытаясь прорваться на платформу.

— Не беспокойтесь, не опоздаете. Вам вообще не придется больше спешить, — спокойно замечает Миронов, решительно протягивая руку за его чемоданом. — И билетик, пожалуйста. Так-с, на скорый, значит, — усмехается майор, взглянув на билет.

Поезд медленно трогается…

«Что делать?.. — напряженно думает Миронов. — Прыгать? Но ведь там может и не оказаться Красовского. Зато сообщник его уже у нас в руках. Он многое может рассказать. И потом этот чемодан с драгоценностями… Можно ли в такой ситуации оставлять этого типа с Алехиным? Где гарантия, что он его не упустит?..»

А поезд все увеличивает скорость, и Алехин весь напружинивается, готовый к прыжку.

— Можно? — умоляюще просит он Миронова.

— Прыгай, Женя, — решается, наконец, Михаил Ильич отпустить его одного. — Желаю удачи! Встретимся в Краснохолмске. Я туда машиной…

Алехин прыгает на ходу в последний вагон, торопливо пробегающий мимо платформы.

— Что же это вы в самую последнюю минуту, — недовольно замечает ему проводница.

— Случается, — виновато улыбается Алехин. — А где начальник поезда, не скажете?

— В восьмом вагоне он, — отвечает проводница, подозрительно всматриваясь в Евгения.

Алехин, не ожидая дальнейших ее расспросов, спешит к начальнику поезда. Тот действительно оказывается в служебном отделении восьмого вагона. Евгений предъявляет ему свои документы вместе с командировочным предписанием. В нескольких словах объясняет затем, что в поезде этом должен находиться крупный преступник, которого надлежит, немедленно задержать.

— Я к вашим услугам, — несколько неуверенно отзывается начальник поезда, немолодой уже человек с продолговатым морщинистым лицом. — Что прикажете делать?

— Устройте меня пока где-нибудь.

— Пожалуйста, можете располагаться хоть в этом вагоне, — предлагает начальник поезда. — Четвертое купе, пятнадцатое место.

— А в других вагонах тоже есть свободные места?

— Да, еще в трех: во втором, четвертом и пятом.

Алехин благодарит начальника и идет в четвертое купе. Там возле столика с, зажженной лампой сидит пожилая, очень полная женщина и читает книгу. На верхних полках парень и девушка вполголоса подпевают актеру, выступающему по радио.

— Добрый вечер, — вежливо произносит Алехин. Отзывается лишь пожилая женщина. Молодые люди не обращают на него никакого внимания.

— Знаешь что, Леша, — говорит девушка, — давай и мы что-нибудь закажем. Это ведь по заказу пассажиров крутит пластинки радист нашего поезда.

— Давай, — охотно соглашается парень, и они начинают советоваться, что заказать.

Осмотрев свое место, Алехин решает выйти в коридор «на разведку». Но едва он берется за ручку туго поддающейся двери, как молодые люди почти одновременно кричат ему:

— Послушайте! Вы не в ресторан?

— В ресторан, — отвечает Алехин, решив, что и в самом деле нужно будет заглянуть туда.

— Ну так вам все равно через шестой вагон идти, — говорит девушка, протягивая Алехину записку. — Передайте там, пожалуйста, наш заказ радисту. Он в служебном купе шестого.

Алехин берет записку и выходит в коридор.

«Пожалуй, это неплохо, — думает он. — Получается, что иду по делу. Смогу даже заглянуть в некоторые купе, спросить, где находится радист».

Он так и делает. Однако, приоткрыв двери нескольких купе, не только не замечает там никого похожего на Красовского, но и начинает сомневаться, что вообще удастся обнаружить его таким образом — не все же пассажиры сидят на нижних местах — многие лежат на верхних полках, отвернувшись к стене, а то и вовсе укрывшись. Нужно, значит, придумать что-то другое. Но что? Пойти, что ли, с контролером при проверке билетов? Но ведь билеты отбирают проводники, и контролер не беспокоит пассажиров. Так и не придумав ничего, Алехин решает на всякий случай сходить в ресторан, хотя не имеет ни малейшей надежды встретить там Красовского. По дороге он заходит к радисту и передает заявку своих соседей, даже не поинтересовавшись, что они заказали.

— Как, еще одна заявка?! — не очень твердым голосом восклицает радист, и Алехину кажется, что он явно навеселе. — Что это такое музыкальное настроение у всех сегодня? Последнюю принимаю, так и передайте всем им!

— Хорошо, передам, — усмехается Алехин. И, уже закрывая дверь, слышит ворчание радиста:

— Обратно восьмой вагон отличается…

Когда же Алехин подходит к вагону-ресторану, то снова слышит его голос, теперь уже искаженный динамиком:

— По коллективной просьбе пассажиров вагона номер восемь товарищей Козодоева, Малышкиной, Бедарева, Костюкова и Лютиковой исполняется популярный старинный вальс «Дунайские волны».

А как только умолкают звуки «Дунайских волн», радист снова провозглашает:

— И обратно по заявке восьмого вагона, по личной просьбе товарища Бедарева, романс композитора Глинки «Сомнения».

«Бедарев… — задумчиво произносит Алехин. — Знакомая фамилия… Где-то слышал я недавно эту фамилию?»

И тут он вспоминает пенсионера, принесшего в комиссионный магазин пишущую машинку Красовского. У него потом пропали паспорт и пенсионная книжка. Алехин теперь совершенно отчетливо восстанавливает все это в памяти и, не ожидая заказанного кофе, вскакивает из-за ресторанного стола и спешит в свой вагон.

«Неужели же это он? — возбужденно думает Евгений. — Очень может быть. Человек в макинтоше, которому Красовский поручил забрать свой чемодан у сестры, мог ведь вылететь из Москвы самолетом, и они, конечно, еще в Москве условились о встрече в этом поезде. А для того чтобы Красовского мог найти его сообщник, Александр Львович специально заказывает музыку с объявлением своей новой фамилии и номера вагона. Очевидно, у него теперь и паспорт и прочие документы на имя мало кому известного пенсионера Бедарева, и он не боится объявить эту новую свою фамилию по радио.

У дверей радиста Алехин задерживается немного, потом решительно берется за ручку. Дверь, однако, оказывается закрытой, и он энергично стучит в нее.

— В чем дело? — раздается недовольный голос.

— Откройте, — возможно строже произносит Алехин и слышит, как за дверью звякает стеклянная посуда.

Дверь открывается, наконец, и раскрасневшийся радист, полагающий, видимо, что стучит кто-нибудь из начальства, поднимает на Алехина удивленные глаза.

— Как, опять вы? Я же сказал вам…

Но Алехин уже входит к нему в купе и закрывает за собой дверь.

— Вам не следовало бы так напиваться во время работы, — говорит он строго.

— А откуда это известно, что я напиваюсь? — удивляется радист. — Разве из репродукторов коньяком пахнет, когда я объявляю номера?

— Нет, коньяком не пахнет, — успокаивает его Алехин, — но зато у вас заплетается язык. Вот вы только что совсем невнятно объявили фамилию Бедарева, а это, между прочим, мой друг.

— Не может быть, чтобы я объявил его невнятно, — энергично протестует радист. — Как же я мог объявить его невнятно, если это именно он угостил меня коньяком?

— Ну ладно, чего там оправдываться, — примирительно произносит Алехин. — Помогите мне лучше Бедарева отыскать. В каком он купе?

— Номера точно не знаю, помню только, что оно предпоследнее в восьмом вагоне, если от меня идти.

— Вот за это спасибо, — благодарит Алехин радиста и советует: — А если у вас коньяк еще остался, то поберегите его до более подходящего случая.

В восьмом вагоне Алехин прохаживается несколько раз мимо закрытой двери предпоследнего купе. Некоторое время стоит возле нее, прислушиваясь, потом негромко стучится.

— Войдите, — раздается не очень приветливый женский голос.

Алехин приоткрывает дверь, просовывает в нее голову, быстрым взглядом осматривает всех и спрашивает:

— Нет ли тут желающих сыграть в шахматы?

— Только в преферанс, — густым басом отзывается женщина с нижнего места.

— Извините тогда, — кланяется Алехин и закрывает дверь.

Что же увидел он в купе? Внизу тощую женщину, ответившую на его вопрос. Напротив нее какого-то толстяка, самозабвенно пившего чай. Вверху слева — мальчика, читающего книгу, справа крупного мужчину, лежащего с газетой в руках. И хотя Алехин не мог разглядеть его лица, он почти не сомневается, что это Красовский.

Наконец-то попался ему этот хищник! Он возьмет его сейчас именем советского закона, который так долго нарушал, а может быть, и презирал этот матерый преступник. Хорошо бы подойти к нему и сказать: «Именем закона!..» Сказать громко и властно, как имеет право говорить только тот, кто ни разу сам не нарушил этого закона и кто верно служит ему.

Алехин торопливо проходит в служебное отделение и, не постучав, открывает дверь. Начальник поезда, разбиравший какие-то бумаги, подымает на него усталые глаза:

— Ну, как у вас дела, товарищ лейтенант?

— Кое-что проясняется, — осторожно отвечает Алехин. — Сколько еще осталось до Краснохолмска?

— Минут пятнадцать.

Алехин благодарит начальника и снова выходит в коридор.

«Забирать его сейчас или покараулить возле купе до Краснохолмска?» — торопливо думает он, прохаживаясь по коридору. И как раз в то время, когда он проходит мимо купе, в котором находится Красовский, дверь открывается и в коридор выскакивает мальчик, читавший книгу на верхней полке. Алехин инстинктивно заглядывает в купе. Обе верхние полки его теперь пусты…

На лбу у Евгения мгновенно выступает холодный пот. Он порывисто раздвигает дверь до отказа и торопливо шагает в купе. Сидящие на нижних полках уже знакомые ему мужчина и женщина смотрят на него испуганными глазами.

— А этот гражданин с верхней полки… где он? — каким-то не своим, хрипловатым голосом спрашивает Алехин.

— А кто его знает, — пожимает плечами тощая дама. — Странный он какой-то. То лежал почти весь день, а то вдруг сорвался куда-то. Мы думали, что он к вам в шахматы пошел играть.

Алехин выскакивает в коридор и бросается в тамбур. Но там никого нет. Пуст и тамбур соседнего вагона…

«Что же я мечусь так, — старается успокоить себя Евгений. — Надо же собраться с мыслями, сообразить, что насторожило его! Что мог предпринять он, куда деться?..»

И Алехин с лихорадочной поспешностью начинает перебирать в памяти все события с того самого момента, как появился он вместе с майором Мироновым на станции Валуны. Прежде всего нужно установить: мог ли Красовский видеть из своего купе, что происходило на станции? Мог, пожалуй. Окно его купе было ведь обращено в сторону вокзала. Но что же мог он увидеть там? Происшествие с его сообщником? Едва ли… Это произошло ведь в закрытом помещении, в кассовом зале. Тогда, может быть, заметил он, как бежал за поездом Алехин и прыгнул в него на ходу? Но мало ли кто мог отстать от поезда и затем догонять его?..

Что же тогда насторожило все-таки Красовского? Может быть, то обстоятельство, что сообщник его не зашел к нему, хотя он специально заказывал музыку с указанием своей новой фамилии и номера вагона? Но ведь должен же был допустить Красовский, что сообщник его мог и не достать билета на этот поезд?

А что, если встревожило Красовского именно то, что Алехин заглянул к нему в купе? Для этого, правда, он должен был бы знать Евгения в лицо. Знает ли он его, однако?

И тут Евгений вспомнил, как сфотографировали его в Сокольническом парке культуры в тот момент, когда предлагал ему деньги за предательство один из шайки, назвавшийся Ленским. Конечно же, Красовский видел эти фотографии. У Алехина теперь не остается ни малейшего сомнения, что он не вернется уже более в свое купе. И снова озноб пробегает по его телу. Противный пот опять выступает на лбу. Мысли смешиваются, теряют логическую последовательность…

Алехин прижимается разгоряченным лбом к холодному стеклу вагонного окна. «Это же будет настоящий позор, если я упущу его!» — лихорадочно думает он и все никак не может успокоиться. Лишь постепенно мысли его приходят в относительный порядок. Прежде всего для него становится очевидным, что Красовский на таком ходу не сможет спрыгнуть с поезда. При его комплекции это равносильно самоубийству. Но где же он тогда? Скорее всего в каком-нибудь из трех последних вагонов. Алехин, разговаривая с начальником поезда, не закрывал ведь дверь служебного отделения и хорошо помнит, что никто не проходил мимо. Искать Красовского следует, значит, в девятом, десятом и одиннадцатом вагонах. Нужно торопиться! Скоро Краснохолмск, и преступник тогда может сбежать.

Алехин решает действовать более решительно. Он открывает теперь двери каждого купе, бесцеремонно заглядывая в лица пассажиров. Но вот пройден и последний вагон, осталось только проверить его задний тамбур. Уже без всякой надежды открывает Алехин дверь и видит там проводницу, любезничающую с каким-то железнодорожником в форменной фуражке с белым чехлом и в парусиновом кителе.

Бесследно пропал, растворился в воздухе этот мерзавец!

Только снова вернувшись в восьмой вагон, Алехин спохватывается: «А что, если это не железнодорожник, а Красовский стоял там в тамбуре? Спецовку он мог ведь иметь при себе на всякий случай или даже приобрести ее уже тут, в поезде, у этого пропойцы радиста хотя бы». В полумраке тамбура Алехин хотя и не разглядел лица подозрительного железнодорожника, но роста и сложения был он примерно такого, как и Красовский.

Евгений снова бросается в десятый вагон. Проводницу он встречает теперь уже в коридоре.

— Слушайте, — с трудом переводя дыхание, спрашивает он, — а где тот железнодорожник, с которым вы только что разговаривали?

— Ушел к себе, — кокетливо улыбается проводница. — Очень обходительный мужчина и большой шутник вдобавок.

— Он из вашей бригады?

— Да нет. У нас все больше народ скучный. Пассажир он. На родину к себе возвращается…

— А в каком же вагоне он едет? — нетерпеливо перебивает Алехин словоохотливую проводницу.

— Не спрашивала я в каком. Ехать ему далеко — не раз увидимся еще… — отвечает проводница, но Алехин уже не слушает ее. Он спешит в соседний вагон, снова открывая по пути двери всех купе. И вдруг в одном из них, среди веселой компании, играющей в карты, видит уже знакомую ему железнодорожную фуражку с белым чехлом и спину рослого человека в светлом кителе.

Можно было, конечно, и ошибиться, так как все это могло оказаться и простым совпадением — мало ли можно встретить железнодорожников в таких же фуражках и кителях, но Алехин ни минуты не сомневается, что перед ним Красовский, хотя тот все еще сидит к нему спиной. Кроме этого чисто интуитивного чувства, Алехина убеждает в том, что он не ошибся, и еще одно обстоятельство: в то время когда все пассажиры, играющие в карты, вопросительно смотрят теперь на него, один только этот железнодорожник не поднимает головы и делает вид, что интересуется лишь картами в руках соседа.

— Нельзя ли вас на минуточку, гражданин Бедарев, — дотронувшись до плеча подозрительного железнодорожника, очень спокойно произносит Алехин.

— Какой я вам Бедарев? — оборачивается он наконец, брезгливо сбрасывая руку Евгения. — Вы, видно, обознались, уважаемый.

— Это безразлично, гражданин, меня интересуете вы, а не ваша теперешняя фамилия, — уже с нескрываемой насмешкой говорит Алехин, нащупывая в кармане рукоятку пистолета.

Сидящие в купе переглядываются. Человек в железнодорожной форме, удивленно пожав плечами, бурчит недовольно:

— Ну хорошо, пойдемте в коридор и там все выясним. Не будем мешать людям кончать интересную партию. У вас хорошие шансы, Николай Николаевич, — подмигивает он одному из игроков, карты которого только что рассматривал.

В коридоре же, оглядевшись по сторонам, он говорит торопливо:

— Вы Алехин, кажется? Не будьте же дураком и на этот раз. Тем более, что теперь я вынужден предложить вам много больше…

— Довольно, Красовский! — строго обрывает его Алехин. — Вы не на черной бирже.

Говорить именем закона с этим мерзавцем, привыкшим все на свете считать продажным, ему уже не хочется. Он испытывает теперь только одно непреодолимое желание — ударить этого хищника по его наглой физиономии. Лишь с большим трудом сдержав себя, Евгений выразительным жестом приказывает Красовскому следовать вперед.

— Первый раз в жизни встречаю такого идиота, — с неподдельным изумлением произносит Красовский. — От миллиона отказался!..

Вера звонит Алехину на второй день после того, как он возвращается из Краснохолмска.

— Я должна извиниться перед вами, — говорит она каким-то очень тихим голосом. — Я была, кажется, очень груба с вами в тот вечер…

— Ну что вы, Вера! — перебивает ее Евгений, радуясь уже одному тому, что она сама ему позвонила.

— Нет, нет, Женя! — протестует Вера. — Не оправдывайте меня. Я ведь теперь, наконец, все знаю, и мне очень хотелось бы встретиться с вами и все-все объяснить вам… Не могли бы вы приехать ко мне? Я неважно чувствую себя и не могу сама поехать в Москву.

— Хорошо, — радостно отзывается Евгений, — я буду у вас сегодня вечером.

Они встречаются в сумерки в садике дачи Вериной матери.

— Ох, Женя, не знаю даже, как вам и рассказать все! — тяжело вздыхает Вера.

— А может быть, и не нужно ничего рассказывать?

— Нет, я должна вам все рассказать, — упрямо повторяет Вера. — Это нужно мне самой. Я и сама ведь еще не во всем разобралась…

Она молчит некоторое время, потом добавляет:

— В ту ночь, когда вы ушли, я осталась одна на даче и проплакала до утра. Мама в тот день ночевала в Москве. О том, что в семье нашей творилось что-то неладное, я смутно догадывалась, конечно, и все-таки это было для меня такой неожиданностью, что я просто растерялась. Из разговора с братом я уже знала, что никакие дельцы моего отца не подводили. Таким дельцом был он сам… Но Аркадий сообщил мне об этом в двух словах, интересовался же главным образом, куда я отвезла отцовский чемодан.

Помолчав, она продолжает уже совсем упавшим голосом:

— Ну, а потом был у меня очень неприятный разговор с мамой, от которой я и узнала все подробности. Сгоряча хотела было совсем уйти от нее, но потом передумала. Да и куда было уходить? Некуда ведь… Меня, правда, начальник ваш, Василий Андреевич, обещал устроить на работу. Мы ведь тут с ним о многом переговорили. Хороший он человек! Ну, а потом мама заболела или, может быть, сделала вид, что заболела, чтобы я не ушла от нее. Не знаю… В общем все осталось пока по-прежнему.

— Но ведь вы теперь не одна! — взволнованно восклицает Евгений, делая робкую попытку обнять Веру. — Вы же знаете, что я…

— Не надо, Женя! — слегка отстраняясь от Алехина, решительно прерывает его Вера. — Не надо ни утешать меня, ни говорить ничего. Не сейчас, во всяком случае… Будет еще время.

Улыбнувшись, она добавляет:

— А Василию Андреевичу я буду очень благодарна, если он действительно устроит меня на работу. Уйду я от мамы или не уйду — на работу устраиваться нужно, а учиться в конце концов можно и на вечернем отделении.

Они сидят еще немного, потом Вера идет проводить его на станцию.

Перед самым отходом поезда Евгению очень хочется поцеловать Веру, но он так и не решается на это. А когда поезд уже трогается, Вера сама вдруг порывисто обнимает Евгения и торопливо целует его.

Совсем захмелев от счастья, Евгений едва успевает вспрыгнуть в вагон. Оставшись в тамбуре, он смотрит на машущую ему рукой Веру до тех пор, пока поезд не уносит его так далеко, что и станция не видна.

…Спустя несколько дней в одной из московских газет появляется короткая хроникальная заметка под рубрикой «Из зала суда». В ней в скупых выражениях говорится о только что закончившемся процессе крупной шайки расхитителей народного добра и называется несколько фамилий главарей этой шайки.

А в самом конце уже совсем скороговоркой отмечаются заслуги нескольких офицеров милиции. В их числе — майора Миронова М. И. и лейтенанта Алехина Е. И.

Прочитав эту заметку, отец Евгения, Иван Сергеевич, с необычайной торжественностью поднимается со своего кресла и каким-то почти театральным жестом протягивает сыну обе руки:

— Ну, дорогой мой лейтенант милиции Алехин Е. И., прости, пожалуйста, что подшучивал над тобой твой старик, и прими самые горячие мои поздравления!

Он звонко целует сына в обе щеки и добавляет:

— Шутки шутками, а из тебя, может быть, действительно выйдет со временем настоящий Шерлок Холмс. Пока есть у нас еще такие хищники, как этот Красовский и его шайка, нужны нам и свои, советские Шерлок Холмсы.

СИЛЬНЕЕ СТРАХА

В коридоре надрывается телефон, а Валентина никак не может оторваться от книги. Странно, однако, что и Михаил не спешит.

А звонок не умолкает.

Валентина бросает взгляд на стенные часы — уже половина двенадцатого. Ну это определенно Михаилу; так поздно ей никогда еще не звонили.

Она с досадой отрывается от книги и идет в коридор.

— Ты разве не слышишь, Миша? — спрашивает она, заглядывая в комнату брата. — Это тебя, наверно.

— Скажи, что нет дома, — испуганным голосом отзывается Михаил.

— Так поздно? Кто же поверит?

— Придумай тогда что-нибудь сама. Я к экзаменам готовлюсь. Некогда мне…

Валентина удивленно пожимает плечами и снимает трубку.

— Да, слушаю вас… Мишу? Он уже в постели… А откуда вы знаете, что не спит? Ну хорошо, я посмотрю, может быть, он и в самом деле не ложился еще.

Она кладет трубку на столик и идет к Михаилу.

— Это какой-то твой товарищ. Он звонит из телефонной будки на другой стороне улицы и видит тебя через окно. Поговори с ним.

Она замечает, как нервно дергается вдруг лицо брата. Он нехотя встает из-за стола и медленно идет к телефону.

— Да, я слушаю, — говорит он в трубку чужим, робким голосом. — А, Благой, здравствуй! Это сестра почему-то решила, что уже сплю. Все еще маленьким считает. Выйти к тебе? Поздно ведь… С чего ты взял, что боюсь? Ничего я не боюсь! Ладно, сейчас…

Но тут Валентина выхватила у него трубку:

— Никуда я его не пущу так поздно! А если он вам очень нужен, зайдите к нам. Потерпите до завтра? Ну вот и хорошо. Спокойной ночи!

Она кладет трубку и торопливо оборачивается к Михаилу.

— Может быть, ты объяснишь, какому Благому понадобился так поздно? И вообще, что это с тобой происходит в последнее время?

Михаил стоит, понурив голову.

— Кто такой этот Благой? Что ему нужно от тебя?

Михаил, не отвечая, медленно уходит в свою комнату. Валентина идет за ним следом.

— Почему ты молчишь, Михаил?

— Не спрашивай сейчас меня ни о чем… — произносит он наконец чуть слышно. — Не вынуждай врать.

— Но я же чувствую, с тобой случилось что-то… Ты попал в беду? Расскажи, может быть, я помогу.

Она берет его за руки, но он отстраняется от нее и просит дрогнувшим голосом:

— Помоги мне уехать куда-нибудь…

— А как же с экзаменами?

— Для меня сейчас это важнее, чем экзамены… Поверь мне на слово и помоги…

Валентина хорошо знает его упрямый характер и решает ни о чем больше не расспрашивать.

— Ладно, ложись спать, я подумаю.

Михаил послушно уходит в свою комнату, но Валентина знает, что он еще не скоро заснет. Не удастся, наверно, заснуть и ей…

Что случилось с парнем? Почему он стал таким нервным, замкнутым? Почему присмирел вдруг, будто боится чего-то. Опять какой-то в нем перелом?..

Когда же случилось с ним это впервые? Кажется, после того, как ушел отец…

Да, именно тогда, когда отец ушел к другой женщине. Мише было в тот год четырнадцать. Он не возмущался поступком отца, но за один день стал совсем другим и все, что любил до этого, возненавидел. Сбросил с подоконника кота Тигрика, ударил девочку, с которой давно дружил и даже по-мальчишески тайно любил. Все книги, подаренные отцом, выбросил в мусоропровод. А потом убежал из дому, и мама нашла его лишь на третий день на даче у знакомых.

Но что такое — он бредит?

Валентина вскакивает с дивана и спешит к брату. Не зажигая света, останавливается на пороге его комнаты. Прислушивается…

— Не убивал я ее, не убивал!.. — бормочет Михаил. — Не ее это кровь….

И снова долгий, мучительный стон.

Валентина испуганно тормошит его.

— Проснись, Миша, проснись!.. Что за кошмары тебе снятся?

— Оставь меня, Джеймс… — молит Михаил.

— Какой Джеймс? Это я, Валя. Проснись же наконец!

Михаил вскакивает вдруг и бросается к окну. Валентина преграждает ему путь.

— Опомнись, Михаил! Куда ты?..

Узнав сестру, Михаил бессильно повисает у нее на руках. Валентина сажает его на диван, зажигает свет и бежит на кухню. Когда возвращается, видит его широко открытые, испуганные глаза, мокрый от испарины лоб.

Не считая, дрожащей рукой Валентина капает в стакан валерьянку.

— Выпей, Миша, станет легче.

Михаил покорно пьет и постепенно успокаивается.

— Ну вот и хорошо, — ласково, как маленькому, говорит Валентина. — Ложись теперь поудобнее. Это у тебя из-за неловкой позы, наверно…

— Нет, Валя, не потому, — перебивает ее Михаил. — Они меня все равно разыщут и убьют, куда бы я ни поехал. И не смотри на меня так — это не бред. Это очень серьезно.

— Господи, да кто они?..

— Не могу сказать кто, но они ни перед чем не остановятся и убьют, как ту девушку…

— Какую девушку? Да ты просто нездоров, наверно…

— Я хоть и украл у них улику против меня, — не отвечая сестре, продолжает Михаил, — но это ничем мне не поможет…

— Какую улику?

— Они хотели меня запутать… Сделать причастным к убийству той девушки. А я украл у них магнитную запись, и они, должно быть, уже хватились ее. За этим, наверно, и вызывал меня Благой.

— Тот, что звонил?

— Да, тот. Он мог убить меня тут же, на улице, прямо перед нашим домом. Он и мать родную не пощадит, если Джеймс ему прикажет. Кто такой Джеймс? Я пока и сам не знаю. Этого никто из нас не знает… Джеймсом Бондом мы стали называть его после того, как он рассказал нам о подвигах героя романов английского писателя Яна Флемминга.

Михаил говорит теперь спокойным, бесстрастным голосом, а Валентина с ужасом думает: «Боже мой, неужели он попал в лапы иностранных агентов?.. Что делать, как его спасти?..»

— Некоторые из нас мечтали быть похожими на флемминговского Джеймса Бонда с агентурным номером 007, дающим право убивать… Наш босс, носящий его имя, тоже может не только сам убить, но и заставить сделать это любого из нас. Девушку убили по его приказу…

— Какую девушку?

— Я не знал ее, но Джеймс хотел, чтобы я был причастен к ее убийству. И он добился этого…

— Нет, ты явно бредишь, Михаил! Ложись сейчас же в постель. Я все-таки врач, и ты слушайся меня…

— Э, какой ты врач, — вяло усмехается Михаил. — А что все это не бред, я тебе сейчас докажу.

Он торопливо нагибается, достает из-под дивана кассету с магнитной лентой. Потом ставит на стол магнитофон и дрожащими руками включает его в сеть.

Громко щелкает кнопка воспроизведения записи звука. Затаив дыхание, Валентина слышит пьяные выкрики мальчишек, грубую брань, произнесенную более низким голосом, и вопли девушки: «Куда вы меня тащите, мерзавцы!.. Помогите, помогите же кто-нибудь, ради бога!..» — «Заткните ей глотку!» — командует властный низкий голос.

Теперь слышно лишь приглушенное хрипение, а потом чей-то озлобленный выкрик: «Ой, кусается, зараза! До крови укусила!..»

И снова крик девушки: «Помогите… Помогите… Убивают!» — «Кончай ее, ребята! А то еще услышит кто-нибудь». — «Чего испугались? — слышится все тот же насмешливый низкий голос. — Пусть себе орет — тут в лесу никто ее не услышит. А ты чего трясешься, Малыш? На финку, будь мужчиной!..»

— Выключи эту мерзость! — протягивает руку к магнитофону Валентина. — Я не могу больше…

— Подожди, сейчас и меня услышишь, — останавливает ее Михаил.

«Ну а ты, Ясенев, чего стоишь, как красная девица? — снова слышится властный голос. — Тоже мне супермен!» — «За меня не бойтесь, — хрипло смеется Михаил. — Моя рука не дрогнет. Я…»

И опять душераздирающий крик девушки…

Но Валентина уже не в силах слушать… Она выдергивает шнур из розетки, и магнитофон захлебывается на полуслове.

— Правда, здорово сфабриковали мое участие в убийстве? — с нервным смешком спрашивает Михаил.

Валентина молчит, с трудом переводя дыхание.

— Уж если и ты готова в это поверить, то…

— Но откуда же там твой голос? Ведь это действительно твой голос!..

— Благой напоил меня в притоне Джеймса, который мы называем «колледжем». А затем нарочно подзадорил, чтобы я целый фужер водки выпил. Вот я и ляпнул, что моя рука не дрогнет, и опрокинул фужер себе в рот. Потом без сознания под стол свалился. А Джеймс, оказывается, записал мои слова на магнитофонную ленту и к той, что ты слышала, подмонтировал. Вчера они продемонстрировали мне это, и получилось, будто я в самом деле участвовал в убийстве. А когда я стал возражать, Благой меня оборвал: «Слушать противно, как этот щенок выкручивается! Ты же таким пьяным был, что и вообще-то ничего не помнишь». А Джеймс добавил: «Это и понятно. Все вы только в пьяном виде супермены, а в трезвом ходите с поджатыми хвостами».

Страшась взглянуть в глаза сестре, Михаил завершает свою исповедь упавшим голосом:

— Я все тебе рассказал. Хочешь верь этому, хочешь — не верь…

Валентина долго молчит, не в силах произнести ни слова, потом спрашивает чуть слышно:

— Зачем им это?

— Наверно, чтобы покрепче держать в своих руках, а то кое-кто смотался уже из их «колледжа»…

— А ты знаешь тех, кто убивал девушку? Этого Малыша, например?

— Нет, не знаю. Он скорее всего из подопечных Благого, таких Джеймс к своему «колледжу» близко не подпускает. Их даже Благой считает подонками. А в «колледж» зачисляют только тех, кто мнит себя «свободной личностью», для которой нет ничего запретного, все дозволено.

— А где находится этот «колледж»?

— Не знаю…

— Как не знаешь?

— А так Меня туда в пьяном виде возили… Не совсем, конечно, бесчувственным, но в таком состоянии, когда уже не очень соображаешь. К тому же это всегда было поздно вечером…

— И тебя это не настораживало?

— Нет. Нравилось даже своей таинственностью, необычайностью…

— Что же теперь делать будем?

— Не знаю…

— Может быть, попробуешь заснуть?

— Не удастся, наверно…

Валентина хотела сначала пойти в Комитет госбезопасности, но Михаил сказал, что лучше идти в уголовный розыск на Петровку.

— Они ведь с нами ни о какой политике… Ни слова против Советской власти.

В комендатуре ей выписали пропуск к полковнику Денисову, и она рассказала ему все, что узнала вчера от брата.

Кончив свой сбивчивый рассказ, Валентина спрашивает:

— Может быть, об этом нужно было не вам, а работникам госбезопасности?

— Почему вы так думаете?

— Кличка их главаря Джеймс Бонд, а у Флемминга он, кажется, разведчик…

— Да, разведчик, — подтверждает полковник, — так же, как и сам Флемминг. Но учит этот Флемминг не столько секретам ведения тайной войны, сколько искусству ненависти и жестокости. Его идеал — неразмышляющий убийца и насильник. Теоретики «творчества» Флемминга утверждают, что его книги дают отдушину присущей будто бы каждому человеку жажде насилия и агрессивности. Ну а ленту с записью убийства девушки вы не захватили?

— Михаил не дал ее мне. Он опасался, что Благой мог отнять ее у меня.

— А Благой не звонил ему больше?

— Утром звонил кто-то. Голос похожий, но я не уверена, что это был Благой.

— И что вы ему ответили?

— Сказала, что Михаил болен. Я и в самом деле уложила его в постель.

Полковник снимает трубку:

— Алексей Иванович, вы не помните, когда произошло убийство Анны Зиминой? Двадцать первого? Кто у нас этим занимается? А конкретно? Ясно. Благодарю вас.

Он кладет трубку и снова поворачивается к Валентине.

— Так вы говорите, что ваш брат не совсем здоров?

— Да, у него явное нервное расстройство. Я хотела сводить его к психиатру, но он боится выходить на улицу. А что, если бы…

Она умолкает, не решаясь договорить.

— Я слушаю вас, Валентина Николаевна.

— Что, если бы вы его арестовали, товарищ полковник? Посадили бы в тюрьму или еще куда-нибудь, пока установится его непричастность к убийству той девушки… А главное — пока не поймаете Джеймса и Благого. Они ведь…

— Вы не волнуйтесь так, Валентина Николаевна, — мягко произносит полковник. — Джеймс с Благим ничего ему не сделают… Мы постараемся, чтобы они ничего ему не сделали. Пусть только он некоторое время не выходит из дома. Врача мы к вам пришлем сами. И не удивляйтесь, если вместе с ним окажется кто-нибудь из наших сотрудников. Предупредите об этом брата.

— А ваш сотрудник останется у нас и будет охранять Михаила? — с надеждой спрашивает Валентина.

— Нет, зачем же. Он уедет вместе с врачом, и вы всем говорите, что у вас были только врачи. За брата же вашего не беспокойтесь, мы постараемся, чтобы с ним ничего не случилось.

Попрощавшись с Валентиной, полковник Денисов некоторое время задумчиво прохаживается по кабинету. Потом, сделав кое-какие записи у себя в блокноте, идет с докладом к начальнику.

— Вы думаете, что на магнитной ленте может быть записано убийство Зиминой? — выслушав Денисова, спрашивает комиссар.

— Ее ведь тоже убили в лесу. К тому же это единственное зарегистрированное убийство за последние три месяца.

— Кто ведет расследование?

— Капитан Черкесов. Вы должны его помнить, товарищ комиссар.

— Как не помнить! Это он разоблачил шайку Краюхина? Ну так как же его не помнить! Смуглый такой, с усиками. Он что, русский? А лицом похож на горца. Пригласите его — нужно поближе с ним познакомиться.

— Когда, товарищ комиссар?

— Да в пятницу хотя бы, — полистав настольный календарь, говорит комиссар. — О вчерашнем покушении на Сорочкина вы уже знаете, конечно? Пьяные молокососы зверски избили человека.

— Вам разве не докладывали? Их уже поймали сегодня.

— Кого поймали — мальчишек? Да они, наверно, и не помнят всего, что делали в пьяном угаре. А нам нужны те, кто их спаивает, кто преступников из них готовит. Думается мне, что тут действует опытная рука и с целями не столько уголовными, сколько политическими. Не случайно ведь находим мы кое у кого литературу, в которой смакуются похождения суперменов?

В задумчивости пошагав некоторое время по кабинету, комиссар продолжает:

— На Западе созданы специальные «институты» и «исследовательские» центры, занимающиеся разработкой идеологических диверсий в социалистических странах. Есть даже специальный комитет, осуществляющий общее руководство подобного рода «психологическими операциями» стратегического значения. Высказывание одного такого стратега психологической войны я записал.

Комиссар достает из стола большой блокнот и торопливо листает его.

— Ага, вот! «В идеологической борьбе с коммунистами, — заявил председатель американского «Комитета политической информации», — нам нужна не правда, а подрывные действия. В такой войне нам потребуются все головорезы и гангстеры, которых мы сможем заполучить тем или иным способом». Не исключено, что именно такие гангстеры занимаются идеологической обработкой наших ребят в «колледже» Джеймса.

— Не посоветоваться ли нам в таком случае с работниками госбезопасности? По-моему, их это должно заинтересовать.

— Советовались уже. Они тоже считают, что это не исключено, и предпринимают что-то по своей линии. Но это не должно снимать с нас ответственности, потому что тут орудуют не только те гангстеры, которые растлевают, но и те, которые убивают.

«Волга» с красным крестом на лобовом стекле подъезжает к дому Ясеневых во второй половине дня. Из нее выходят двое в белых халатах. Один пожилой, седоволосый, видимо врач, второй молодой, широкоплечий, с медицинским чемоданчиком в руках, похож на санитара.

— А как насчет носилок? — высовываясь из машины, спрашивает их шофер.

— Пока не нужно, — отвечает седоволосый. — Может быть, не понадобятся.

На лестничной площадке их встречает Валентина.

— Вы к Ясеневым? Проходите, пожалуйста.

И Валентина провожает их в комнату брата.

— Нет, нет, не вставайте, — машет на Михаила руками тот, которого Валентина принимает за врача.

— А я не болен вовсе. Это сестра меня уложила, — смущенно улыбается Михаил, поднимаясь с дивана. — Она молодой врач, и ей все кажутся больными. Вы ведь из милиции? Тогда я должен дать вам очень важные показания…

— Нет, нет, об этом после. Сначала мы вас все-таки посмотрим, а потом уж, может быть, и послушаем, — снова укладывает его на диван пожилой человек со строгими глазами и таким лицом, которое Михаил сразу же определил как волевое. Он не сомневается, что это следователь по особо важным делам.

— А что касается показаний, — улыбаясь, продолжает человек с волевым лицом, — то их вы дадите вот этому товарищу. Он капитан милиции, и я всего лишь врач и выслушаю вас только по своей специальности, да и то с помощью стетоскопа.

— Вы, наверно, мальчишкой меня считаете, — хмурится Михаил.

— Дорогой мой, я вовсе не считаю вас мальчишкой, однако болеют ведь не только мальчишки. Дайте-ка мне вашу руку, я послушаю пульс.

— Не упрямьтесь, Миша, — как-то очень просто произносит наконец и тот, которого врач отрекомендовал сотрудником милиции. — Пусть вас посмотрит Илья Ильич, раз уже вы не очень доверяете диагнозу вашей сестры. А я еще успею обо всем с вами поговорить. Зовут меня Олег Владимирович, и я действительно капитан милиции Черкесов.

Пока Илья Ильич считает удары пульса, Михаил внимательно всматривается в смуглое лицо капитана. Нет, не таким представлял он себе опытного сыщика. Пожалуй, больше на киноактера похож. Наверно, Валентина так неубедительно все им рассказала, что они не приняли ее сообщения всерьез. Но ничего, как только этот капитан доложит своему начальству его показания, поймут тогда, насколько все серьезно, и подыщут вместо него кого-нибудь поопытнее.

Процедура осмотра длится почти четверть часа, и когда Михаил начинает уже терять терпение, Илья Ильич говорит вдруг Валентине:

— А знаете, коллега, я у него ничего серьезного не нахожу. Пусть, однако, денек-другой посидит дома. А теперь, — поворачивается он к Черкесову, — передаю его вам, Олег Владимирович.

— Встать мне можно? — спрашивает Михаил, немного разочарованный заключением врача. Ему казалось, что состояние его нервной системы должно бы встревожить врача.

— Да, конечно, можете встать, — разрешает Илья Ильич. — Вам бы на свежий воздух нужно. Куда-нибудь за город… Но с этим, наверно, придется повременить.

— Давайте теперь и мы побеседуем, — кивает Михаилу капитан Черкесов. — Начнем с магнитофонной ленты.

— Да, да, я включу ее сейчас, — торопливо отзывается Михаил.

Жестокую сцену надругательства над неизвестной девушкой врач и капитан слушают молча, лишь изредка обмениваясь быстрыми взглядами. Молчат они некоторое время и после того, как Валентина выключает магнитофон.

— Вы узнали мой голос?.. — не выдержав этой слишком тягостной для него паузы, спрашивает Михаил, ощущая неприятную, мешающую говорить сухость во рту. — Ловко они меня подмонтировали…

— Я уже сообщила им об этом, Миша, — прерывает его Валентина.

— Но ты не знаешь всего… Я тебе не все рассказал. Они не только подмонтировали мои слова… Они еще вымазали меня кровью… Может быть, даже ее кровью…

Голос Михаила, то и дело прерывающийся от волнения, пресекается вдруг совсем, и он с ужасом чувствует, что не может произнести ни слова.

— Дайте ему воды, — шепчет Валентине Илья Ильич.

Но Михаил, отстранив сестру, устремляется к дивану. Приподняв его сиденье, он достает измятую рубашку.

— Вот та ковбойка, в которой я тогда был. Они вымазали ее кровью… Кровью той самой девушки… Я потом потихоньку от Валентины выстирал ее, но, видно, плохо.

— Дайте-ка мне вашу ковбойку, — протягивает руку к рубашке Михаила Илья Ильич и идет с нею к окну.

— Да, тут действительно следы крови, — заключает он.

— А это не ваша кровь? — спрашивает Михаила капитан Черкесов. — Может быть, вы в тот день порезались чем-нибудь?

— Нет, ничем я не порезался. Можете осмотреть — на мне ни единой царапины.

— Чья же тогда это кровь?

— Я же сказал — они уверяли меня, что это ее кровь… Но, может быть, это кровь и самого Джеймса. Он в тот вечер открывал консервную банку и порезал руку. Это я хорошо помню. Он и скатерть на столе вымазал.

— Мы возьмем вашу рубашку на экспертизу и запротоколируем это, как требует закон, — спокойно говорит капитан Черкесов и кладет ковбойку Михаила в свой чемоданчик.

— Нам уже известно от вашей сестры, — продолжает он после небольшой паузы, — что вы не помните, как попадали к Джеймсу. А кто возил вас туда и на чем?

— Обычно мне звонил Благой и вызывал на улицу. Это всегда было под вечер. Когда уже смерклось. Благой предлагал зайти куда-нибудь выпить. Я не возражал, потому что с этим скотом в трезвом виде просто не о чем говорить… И потом я знал, что он послан Джеймсом, а к нему рекомендовалось приезжать «навеселе».

— А как определялось это состояние «навеселе»? Была какая-нибудь определенная норма?

— Нет, не было. Благой сам это определял, и, как только я начинал хмелеть, командовал: «Стоп!» И не давал закусить. «Закусывать будем у Джеймса», — говорил он и выводил меня на улицу. Ездили мы туда, по-моему, на каких-то частных машинах, но один раз на такси. Это я точно помню. Запомнился даже номер.

— Каким же образом? — удивляется капитан.

— Я когда выпиваю, то прихожу в состояние телячьего восторга. Читаю стихи, говорю без умолку, всему удивляюсь… В тот день, когда мы на такси ехали, очень забавляли меня цифры шесть и девять. Наверно, это был номер машины, написанный на панели под лобовым стеклом. Мне казалось тогда, что цифры захмелели… Что одна из них стоит твердо, а вторая вверх ногами. Чушь, конечно, но мало ли что может прийти в пьяную голову?

— А вы чешского писателя Чапека не читали?

— Это который написал «Войну с саламандрами»?

— Да, этот. Только я имею в виду его рассказ «Поэт». Чапек описывает в нем, как своеобразно запомнил номер машины, сбившей женщину, один чешский поэт. Вы не читали этого рассказа?

— Нет, не читал. А «Война с саламандрами» мне понравилась…

— Но номер такси, который вам запомнился, не мог же состоять только из двух цифр?

— Возможно, это было шестьдесят девять — шестьдесят девять или девяносто шесть — девяносто шесть, но сочетание шести и девяти я помню совершенно точно.

Капитан Черкесов записывает эти цифры и продолжает расспрашивать Михаила:

— Когда вы ездили последний раз, не помните?

— Нет, не помню… Хотя постойте — это было девятого мая! Да, правильно, девятого. Потому, наверно, цифры шесть и девять так запечатлелись.

Капитан задает еще несколько вопросов и начинает прощаться.

— Илья Ильич выписал Михаилу лекарство, — обращается он к Валентине. — Пусть он принимает его и дня два посидит дома. И не впускайте к нему никого. Как у вас с работой? Можете вы побыть с ним?

— Я взяла отпуск на неделю за свой счет.

— А если они звонить мне будут? — спрашивает Михаил.

— Вы вообще не подходите к телефону, а Валентина Николаевна пусть отвечает, что вы больны. Или знаете что — подходите, и если это окажется Благой…

— Кроме него, мне обычно никто из них не звонит.

— Ну так вот, если он позвонит, вы сделайте знак Валентине Николаевне, а сами постарайтесь поговорить с ним как можно дольше. А вы, Валентина Николаевна, немедля зайдите к соседям и позвоните мне. Есть у вас кто-нибудь поблизости, от кого вы смогли бы мне позвонить?

— В соседней квартире живет подруга.

— Вот от нее и позвоните. Если меня не будет, скажите, что вы Ясенева, мои коллеги будут знать, что делать. И вообще, если я вам понадоблюсь, звоните мне вот по этому номеру.

И он записывает на вырванной из блокнота страничке свой служебный телефон. Потом подробно расспрашивает Михаила, как выглядит Благой, и уходит вместе с Ильей Ильичом.

Когда дверь за ними захлопывается, Валентина спрашивает брата:

— Почему ты мне не рассказал об окровавленной рубашке?

— Я и милиции не собирался этого рассказывать…

— Так почему же рассказал?

— Сам не знаю… Показалось вдруг, что, увидев кровь на моей рубашке, они мне больше поверят…

Валентина смотрит на него таким взглядом, будто перед нею сумасшедший.

— Тебе обязательно нужно показаться психиатру!

— Покажи тогда меня еще и ветеринару.

— Глупо остришь. Да и не до острот сейчас… При чем тут ветеринар?

— Я от кого-то слыхал, будто в каждом мужчине живет зверь, кентавр.

— От Джеймса, конечно. Но ты ведь не мужчина еще…

— И не буду им, наверно, — тяжело вздыхает Михаил. — Я просто ничтожество и самый заурядный трусишка, однако не сумасшедший…

— Нет, ты настоящий сумасшедший! — злится Валентина. — Разве не может кровь на твоей рубашке оказаться одной группы с кровью той девушки? Чем ты тогда докажешь, что не участвовал в ее убийстве?

— Пусть будет что будет, — обреченно вздыхает Михаил. — И пусть уж лучше они меня посадят, чем Благой зарежет…

Капитан Черкесов давно уже выключил магнитофон, но никто из приглашенных экспертов не произносит ни слова. А эксперты тут необычные: специалисты по звукозаписи, два врача из бюро судебно-медицинской экспертизы, известный актер, кинорежиссер.

— Да-с, жуткую сценку вы нам продемонстрировали, — первым нарушает молчание актер. — И чертовски все натурально…

— Меня смущают реплики Ясенева, — включается в разговор режиссер. — Они, по-моему, из другой пьесы, если только все это можно назвать пьесой. У меня безошибочное чутье на этот счет. То, что произносит Ясенев, звучит в ином ключе, чем все остальное.

— Я бы этого не сказал, — возражает ему актер. — Его голос такой же хмельной, как и у всех остальных, и слова вполне соответствуют происходившему.

— А что скажут медики? — обращается капитан Черкесов к представителям судебной медицины.

Врачи пожимают плечами.

— Нам впервые приходится участвовать в такого рода экспертизе, — замечает один из них. — Что касается предсмертной агонии девушки, подлинность ее у меня лично не вызывает никаких сомнений.

— Но зачем им это? — недоуменно разводит руками актер. — Зачем им было записывать на пленку? Может быть, это какие-то садисты? Вы со мной не согласны, доктор? — обращается он к врачу, сидящему с ним рядом.

— Вполне возможно. Тот, кто записал все это на пленку, мог сделать это из садистских побуждений.

— А может быть, ему понадобилась запись и для какой-то иной цели, — задумчиво произносит второй медицинский эксперт. — Может быть, ему нужно было запутать в это преступление Ясенева, фамилию которого, как мне показалось, произнес кто-то слишком уж четко.

— Да, это верно, — соглашается с ним режиссер. — На это и я обратил внимание. К тому же всех ведь по кличкам, а его почему-то по фамилии…

— Ну а какова точка зрения акустиков? — спрашивает Черкесов специалистов по звукозаписи. — Можно установить, в помещении ли это записано или на открытом воздухе?

— На слух воспринимается все, как запись на открытой площадке, — заключает один из акустиков. — Тут нет отзвука от стен и акустической обратной связи. Отражения от стен особенно были бы заметны в области средних и высоких звуковых частот. Зато довольно отчетливо слышен шум ветра. От этого при записях на открытых площадках очень трудно избавиться, даже если ветер тихий.

— А та часть, где слышен голос Ясенева, тоже записана на открытой площадке? — снова спрашивает Черкесов.

— Сейчас это трудно определить. Запись его голоса могла быть уже потом переписана на фон основной пленки, а не подклеена к ней. Все это нужно проверить специальной аппаратурой в лабораторных условиях.

— Я вполне согласен с моим коллегой, — одобрительно кивает звукооператор с киностудии «Мосфильм».

— Тогда у меня к вам просьба, — обращается к акустикам Черкесов. — Перепишите, пожалуйста, фонограмму этой ленты в нескольких экземплярах. Она может понадобиться нам для опознания участников убийства Зиминой по их голосам.

Когда приглашенные эксперты расходятся, Черкесов спрашивает своего помощника, старшего лейтенанта Глебова:

— Федор Васильевич, вы связались с оперативной группой, которая расследует нападение на Сорочкина?

— Связался.

— Надо дать им эту ленту послушать.

— Я тоже подумал об этом.

— Ну а как обстоит дело с наблюдением за домом Ясеневых?

— Удалось с помощью телеобъектива сфотографировать трех подозрительных молодых людей. Один из них очень похож на Благого, судя по описанию Михаила Ясенева. Вот посмотрите сами. Форменный дегенерат. Мы хоть и критикуем Ломброзо, а в чем-то он все-таки прав. Разве такой тип не может быть предрасположен к преступлению?

— Надеюсь, однако, — усмехается Черкесов, — вы не разделяете убеждения итальянского профессора судебной медицины, будто, корни преступности таятся главным образом лишь в биологических свойствах личности.

— Но в какой-то мере Ломброзо все-таки прав. Вот дегенераты, например… Разве от них нельзя ожидать преступных действий?

— Много ли, однако, встречалось вам дегенератов среди преступников? Да и вообще биологическая сущность личности — не определяющее начало. Дайте-ка мне эти фотографии — их нужно показать Ясеневу. Сестра его не звонила сегодня?

— Нет, Олег Владимирович.

— Хотел бы узнать и ваше мнение? — обращается Черкесов к майору Платонову — эксперту-криминалисту.

— Размышляю пока, — произносит Платонов, — потому и не тороплюсь.

Черкесов знает, что Платонов слов на ветер не бросает и, прежде чем придет к какому-либо заключению, взвесит все не один раз.

— Одно только несомненно, Олег Владимирович, — задумчиво продолжает майор, — запись на этой ленте велась не нашим магнитофоном. Скорее всего это западногерманский портативный «Грюндиг».

— А отсюда вывод…

— Нет, пока никаких выводов…

— Согласен с вами, не будем торопиться. Ну а как у нас дела с поиском такси, Федор Васильевич? — обращается Черкесов к Глебову. — Подключили к нашей группе еще кого-нибудь? Начальство обещало ведь.

— Да, подключили двух лейтенантов. Прямо из милицейской спецшколы. Им я и поручил поиски шофера такси. Но пока никаких результатов.

Капитан Черкесов смотрит на часы — рабочий день в райотделе давно уже окончен.

— Пора по домам, — говорит он своим коллегам. Но сам остается еще на несколько минут.

«А что, если съездить к Ясеневым?» — мелькает неожиданная мысль.

И, не раздумывая более, он едет к себе, переодевается в штатское. От его дома на Большой Грузинской до улицы Герцена, на которой живут Ясеневы, недалеко. Черкесов не торопясь идет к ним пешком, но думает почему-то не о Михаиле, а о Валентине.

«Дома ли она сейчас? Должна быть дома — вечером она Михаила одного не оставит…»

— Знаете, я почему-то ждала вас сегодня, — открывая Черкесову дверь, простодушно признается Валентина.

— Значит, я могу не считать себя незваным гостем? — шутит капитан. — Ну а как наш больной?

— Днем чувствовал себя неплохо, а к вечеру захандрил. Вернулись прежние страхи…

— Ну, что ты все из меня какого-то неврастеника делаешь? — обиженно произносит Михаил, выходя из своей комнаты. — Добрый вечер, товарищ капитан! Или, может быть, мне полагается гражданином капитаном вас называть?

— Называйте меня лучше Олегом Владимировичем, — улыбается Черкесов. — Да, взгляните-ка на эти фотографии.

Михаил внимательно всматривается в лица, снятые крупным планом, а Валентина удивленно восклицает:

— Одного я знаю! Это нашей соседки Верочки поклонник!

— А мне никто из них незнаком, — разочарованно возвращает фотографии Михаил.

— А какой же из них Верочкин поклонник? — любопытствует Черкесов, повернувшись к Валентине.

— Да вот этот! Ужасно некрасивый, но безумно и при том безнадежно влюбленный парень, — смеется Валентина, указывая на один из снимков.

Взглянув на него, усмехается и Черкесов.

— Не правда ли — ужасный урод? — спрашивает его Валентина.

— Я смеюсь совсем не потому… Мы ведь за Благого его приняли. Он почти весь день возле вашего дома прохаживался.

— Это и понятно. Он сейчас в отпуске, вот и несет свою вахту под Верочкиными окнами.

— А кто он такой, этот безнадежно влюбленный?

— Инженер-конструктор. И, говорят, талантливый.

— Вот вам и тип, предрасположенный к преступности! — снова усмехается Черкесов.

Валентина и Михаил удивленно смотрят на него.

— Сейчас объясню, — обещает Черкесов. — Эх, надо бы Глебову позвонить! Ну да ладно — успею сделать это и завтра. Посмотрев на фотографию этого безнадежно влюбленного инженера, один мой коллега вдруг вспомнил теорию итальянского психиатра Чезаре Ломброзо, раскритикованную во всех наших учебниках криминологии, и решил, что Ломброзо все-таки в чем-то прав.

— А вы разве не признаете этой теории? — спрашивает Черкесова Михаил. — Разве преступные наклонности, так же как и противоположные им, не заложены в каждом человеке? Вот Фрейд, например, считает…

— Простите, Миша, а вы читали Фрейда или знаете о нем понаслышке?

— Видите ли… — мнется Михаил.

— Это Джеймс их по части фрейдизма натаскивал, — раздраженно перебивает его Валентина. — Познакомил и с его пресловутым «комплексом Эдипа».

— Ну и что из того? — повышает голос Михаил. — Что же плохого, что Джеймс нас с учением Фрейда познакомил? Его читают во всем мире, а у нас он почему-то запрещен…

— Почему же запрещен? — удивляется Черкесов. — Его книги есть во многих библиотеках. С некоторыми, например, специально даже рекомендовали нам познакомиться, когда я учился в юридическом институте.

— А вы его для чего читали? Чтобы критиковать или для познания глубин человеческой психики? — допытывается Михаил.

— Учиться у него, в общем-то, нечему. Закономерности психических явлений учились мы у Павлова, а Фрейда читали только потому, что он все еще на вооружении у современной буржуазной психологии и криминологии.

— Не переменить ли нам тему разговора? — предлагает встревоженная этим спором Валентина. — А еще лучше, если мы выпьем чаю.

— Скажешь тоже! — усмехается Михаил. — Олегу Владимировичу не полагается, наверно, распивать чай с таким, как я…

— А я вот от чая и не откажусь как раз, — смеется Черкесов. — Не отказываюсь и от беседы о Фрейде. Не знаю, кто вам его преподавал, Миша, но не сомневаюсь, что непременно поведали об убежденности Фрейда в том, что первобытный человек, нисколько не изменившись, продолжает жить в нашем подсознании. Этот предок, по Фрейду, был более жестоким существом, чем другие животные, и любил убивать. Я даже дословно запомнил одно выражение Фрейда. Он писал в какой-то из своих книг: «Если судить о нас по желаниям нашего подсознательного, то мы, подобно первобытному человеку, просто банда убийц». Ну что, разве не это проповедовал вам Джеймс?

— Но ведь действительно гнездится в человеке что-то такое…

— Джеймс им не только проповедовал это, он и осуществлял на практике фрейдистские идеи, — зло перебивает брата Валентина. — С помощью водки пробуждал в них зов агрессивного предка. И не всем даже требовалась для этого теоретическая подготовка. Скоты, которые убили ту девушку, и имени-то Фрейда, конечно, не слыхали. А Фрейд был у Джеймса для таких интеллигентных мальчиков, как ты, мечтающих о какой-то свободе воли, о вседозволенности. Неужели ты до сих пор не понял, что готовил он из вас не суперменов, а самых обыкновенных убийц?

Михаил угрюмо молчит, а Валентина, махнув на него рукой, уходит на кухню готовить чай.

— Вы тоже так думаете? — спрашивает он Черкесова.

— Тоже. Давайте, однако, не будем больше говорить об этом. Валентине такая тема не очень нравится.

— Пока сестры нет, ответьте мне: как вы будете относиться ко мне, если кровь на моей рубашке окажется той же группы, что и у убитой девушки?

— А это уже установлено совершенно точно, — спокойно сообщает Черкесов, однако, увидев испуганные глаза Михаила, поспешно поясняет: — Но установлено и другое — кровь на вашей рубашке принадлежит не женщине, а мужчине.

В это время входит Валентина с чайником в руках и, заметив, что они вдруг замолкают, спрашивает с напускной шутливостью:

— О чем это вы тут шептались в мое отсутствие?

— Миша поинтересовался экспертизой пятен крови на его рубашке…

— И, знаешь, — возбужденно перебивает Черкесова Михаил, — кровь оказалась мужской! Значит, она не была кровью той девушки…

— Ну вот и слава богу, — произносит Валентина, но Черкесов по глазам ее видит, что она не очень верит этому.

— Вы, кажется, сомневаетесь? — спрашивает он.

— Но как же это возможно? Ведь эритроциты и лейкоциты мужской и женской крови неотличимы друг от друга.

— Так думали раньше, а теперь в сегментно-ядерных лейкоцитах женской крови удалось обнаружить половые хромотины. Не замечали этого раньше по той причине, что среди ста лейкоцитов женской крови лишь примерно три имеют такой хромотин.

— Но ведь эти половые различия были найдены в живой крови, а вы, криминалисты, имеете дело большей частью с разложившейся. Как же вы обнаруживаете их в таких случаях?

— О, это результат очень кропотливого труда сотрудников нашего научно-исследовательского института, — не без гордости за своих коллег говорит Черкесов.

— Господи! — перебивая Черкесова, восклицает Валентина. — Когда я узнаю, какие усилия и какие средства затрачиваются на борьбу с преступностью, я начинаю прямо-таки люто ненавидеть всех этих подонков. Среди хулиганов немало, наверное, кретинов и шизофреников, но ведь есть и просто распущенные ребята, стремящиеся чем-нибудь блеснуть, «выделиться из толпы». И тогда они выходят на улицы в ночное время, строя из себя этаких суперменов, которым все дозволено…

Валентина с трудом сдерживает негодование. Это заметно по красным пятнам, выступившим на ее щеках. Резко повернувшись к брату, она говорит ему очень зло:

— И ты, Михаил, мог стать таким ночным шакалом. И если бы докатился до этого… я возненавидела бы тебя! Романтики вам захотелось! Так идите тогда в авиацию, на флот, уезжайте на Дальний Восток, проситесь на полюса, идите в геологи, в дружинники, черт возьми! Когда уличные «геройчики» нападают на беззащитных, дружинники выходят ведь почти один на один против этих озверевших, потерявших разум от водки подонков.

Заметив, что с Михаилом творится что-то неладное, Черкесов пытается перевести разговор на другую тему, но Валентина так исстрадалась за эти дни, что теперь нуждается, наверно, в разрядке. А Михаил сидит, стиснув зубы. В лице его ни кровинки.

— Ты подала мне хорошую мысль, — неожиданно произносит он. — Я пойду…

— Куда это ты пойдешь? — обрушивается на него Валентина. — В дружинники пойдешь?

— Правильно, пусть другие идут! — нервно смеется Михаил. — Нет, Валентина, я пойду не в дружинники, а просто на улицу и буду ходить, как всегда, не прячась ни от кого… И не потому, что стал вдруг храбрым, а потому что не хочу больше быть трусом.

— К чему это позерство? — раздраженно спрашивает Валентина.

— Может быть, это поможет милиции найти Благого…

— Судя по тому, что никто из этих подонков тебе не звонит, и по тому, что возле нашего дома никаких подозрительных типов милиция не заметила, — тобой уже никто и не интересуется, наверно. Мы вообще зря подняли такую панику…

— Как зря — а магнитная лента, которую я у них выкрал? А «колледж» Джеймса?..

— Как, кстати, вам удалось похитить ленту? — спрашивает Черкесов.

— Когда они мне ее продемонстрировали, я хоть и пьян был, но сразу сообразил, чем это для меня пахнет, и тут же решил выкрасть ее. Стал меньше пить, но притворялся, что меня совсем развезло. Падал даже два раза и один раз возле той самой тумбочки, в которую Джеймс положил кассету с лентой. Я это хорошо заметил. А они на меня никакого внимания уже не обращали. Я и воспользовался этим. К счастью, лента была на маленькой кассетке, и ее легко было спрятать в карман. Потом они, конечно, обнаружили пропажу, и Благой, наверно, поэтому вызывал меня на улицу…

— По-моему, ты выдумываешь все, — пренебрежительно говорит Валентина.

— Тем более мне нечего бояться выходить на улицу, и я завтра же выйду, — упрямо встряхивает головой Михаил.

— А я тебя не пущу! Ты ведь не совсем здоров, и врач предписал тебе побыть несколько дней дома. Правда, Олег Владимирович?

— Да, пожалуй, — говорит Черкесов, понимая, что она очень нуждается в его поддержке. — Я, однако, засиделся у вас — мне пора.

— А чай как же?

— В другой раз как-нибудь — поздно уже.

— Жена, наверно, ждет?

— Да нет, не ждет меня никто. Я все еще в холостяках хожу, — смущенно улыбается Черкесов. — Никак не могу решиться на столь ответственный шаг.

— А на меня вы произвели впечатление храброго человека, — смеется Валентина. — И я надеюсь, вы не испугаетесь, если я напрошусь пройтись с вами по свежему воздуху? Понервничала, вот и голова разболелась…

— Одна ты что, боишься? — ревниво спрашивает Михаил. — Олегу Владимировичу не полагается, наверно, с сестрами подозреваемых прогуливаться. Зачем же нам его подводить?

— Это правда, Олег Владимирович?

— Ну что вы, Валентина Николаевна! С удовольствием пройдусь с вами. Вам действительно нужно на свежий воздух. Посмотрите-ка на себя в зеркало.

— Знаете, почему мне захотелось проводить вас? — спрашивает Валентина, когда они выходят на улицу.

— Догадываюсь. Так просто вы едва ли бы…

— И вовсе не «едва ли»!.. — смеется Валентина. — Но сегодня мне действительно очень нужно с вами поговорить без Михаила.

— Я так и понял.

Валентине хочется взять этого молодого капитана под руку, но она не решается.

— Вот вы разбираетесь в ситуации, в которую попал мой брат, а сами, наверно, думаете… Не можете не думать: как же докатился он до жизни такой? Куда семья смотрела — в данном случае я, старшая его сестра? Догадывалась ли я о чем-нибудь? Честно вам признаюсь: нет, не догадывалась. Почему? Да потому, наверно, что Михаил по-прежнему хорошо учился, а нервным и вспыльчивым стал еще с тех пор, как папа от нас ушел. То, что он в дурную компанию мог попасть, нам как-то и в голову не приходило. Казалось, что такое может произойти лишь с теми, кто без матери остался. Мать ведь почти всегда заботливей отца, не правда ли?

— Наибольшее количество преступлений совершают, однако, те подростки, которые остались без отцов. Такие ребята становятся преступниками чаще даже, чем круглые сироты. Особенно характерно это для осужденных за хулиганство.

— Казалось бы, отцы не принимают такого участия в воспитании детей, как матери, а смотрите, как получается! — удивляется Валентина. — Тут, видимо, играет роль чисто психологический фактор. Значит, не избежал этого и наш Михаил… Ему, конечно, было очень стыдно перед товарищами, что от нас ушел отец. Учиться, однако, он стал еще лучше, чем прежде, И это, как мне кажется, было у него своеобразным актом протеста. Обычно в таких случаях ребята отбиваются от рук, начинают плохо заниматься или вообще бросают учебу. В его школе уже был такой случай, и учителя боялись, как бы и с Михаилом не произошло того же. Он это почувствовал и, как мы с мамой поняли, назло своим школьным опекунам начал так учиться, что они просто диву давались. Ну а в компанию Джеймса он попал уже после смерти мамы…

Она умолкает и лезет в сумочку за платком. Черкесов невольно берет ее под руку. Но, как только она немного успокаивается, осторожно отпускает ее локоть.

В это время Валентина замечает, что какой-то обогнавший их мужчина оборачивается и бросает на них внимательный взгляд.

«Наверно, какой-нибудь знакомый или сослуживец Олега Владимировича», — решает Валентина и продолжает свой рассказ, слегка понизив голос:

— Вы можете спросить, а как же отец? Он что, совсем перестал интересоваться нами? А ему было не легче нашего, возможно, даже тяжелее, потому что он очень порядочный. Да, да, именно порядочный, несмотря на все то, что произошло. Папа знал ту женщину, к которой ушел, еще до того, как женился на маме. И, по-моему, уже тогда был в нее влюблен, но не пользовался взаимностью. Ну а потом у нее трагически погибли муж и сын, и она в отчаянии чуть не покончила с собой, и спас ее от этого мой папа. Не буду вам рассказывать, как он это сделал, — это длинная история, но он ее действительно спас. Однако, спасая эту женщину, папа окончательно погиб сам… Я, кажется, заболталась и рассказываю уже о том, что вам совсем неинтересно.

— Ну что вы, Валентина Николаевна!

— Папа, видимо, и не переставал никогда любить ту женщину, — после небольшой паузы продолжает Валентина. — Ему лишь казалось, наверно, что он любил маму. Ну а после всего этого, после почти ежедневных встреч с тою, которую он любил (а длилось это около года), ему стало совсем невмочь… И все-таки он ни за что не ушел бы от нас, и мама никогда бы этого не узнала, если бы не я… Да, именно я. Одна я в нашей семье понимала, что творится с отцом. И я сказала ему: «Уходи, так больше нельзя…» Я тогда уже училась в институте и прекрасно во всем разбиралась. Понимала, что он жертвует собой из-за нас, детей. Пожалуй, даже главным образом из-за меня. Маму он уже совсем не любил, Михаила тоже, кажется, не очень… И я ему сказала: «Уходи, пока знаю одна только я, как ты мучаешься. Мы уже не маленькие и не пропадем, а так тоже больше нельзя»… Он, конечно, не сразу послушался меня.

— И он ушел?

— Да, он ушел, хотя это стоило ему многого… Он ведь был членом партии, руководителем крупного предприятия, и такой разрыв с семьей не мог, конечно, оставаться втайне ни от райкома, ни от министерства. Не знаю уж, как он там объяснил свои поступки, едва ли, однако, стал обнажать душу, не в его это характере. Попросил только перевести на работу в другой город. И его перевели, понизив в должности и поручив делать то, к чему не лежала душа. Нам он посылал почти весь свой оклад, а на что жил сам, я до сих пор понятия не имею. Михаил считал уход отца изменой, которой нет прощения. Ну а мама погоревала-погоревала, и утешилась тем, что обвинила во всем коварную соблазнительницу. Я не пыталась ее в этом разуверить… — Валентина вдруг умолкает, потом шепчет чуть слышно: — Вам не кажется, что вон тот человек то обгонит нас, то идет сзади по пятам?

— Кажется. Только вы не подавайте вида, что мы заметили это. Мне нужно разглядеть его получше. Продолжайте свой рассказ.

— Да вот, собственно, и все. Мама умерла спустя два года от рака желудка, а мы продолжали жить почти так же, как и раньше.

Теперь, когда Валентина точно знает, что за ними следит кто-то, у нее снова возникают прежние страхи за брата, и она просит Черкесова:

— А Михаилу вы посоветуйте, пожалуйста, не выходить на улицу. Это ведь очень рискованно… Они могут убить его…

— Не думаю, что они решатся на это в центре города. А решению Михаила выйти на улицу я не стал бы препятствовать. Это много значит для него. Но если вы так боитесь за брата…

— Честно говоря — очень боюсь!

— Мне думается, что у Михаила есть характер. Вы же сами рассказывали, как он стал учиться после того, как вас постигло такое горе…

— Ну это он из одной только гордости.

— Не согласен с вами. Он вот уж который год отлично учится. Для этого, уважаемая Валентина Николаевна, нужна сила воли. А из гордости можно лишь заупрямиться, совершить необдуманный, непоправимый поступок.

— Может быть… Не знаю… Но мне страшно за него.

Они разговаривают теперь вполголоса, и Черкесов все время поглядывает на упорно идущего то впереди, то позади них человека. В свете уличных фонарей разглядеть его, однако, нелегко.

Дойдя до площади Восстания, Черкесов говорит Валентине:

— Ну а теперь вам пора домой, только я вас одну не отпущу. Вот, кстати, такси, и хорошо, что всего одна машина. Этому типу не на чем будет за нами последовать.

— А почему бы вам не остановить его и проверить документы?

— Они у него могут, оказаться в полном порядке. Если же это кто-нибудь из банды Джеймса, то лучше их пока не настораживать. Насчет же Михаила мы давайте так договоримся: если он и завтра будет настаивать — не возражайте, ладно?

Когда капитан Черкесов приходит на следующий день в свой отдел, майор Платонов сообщает ему:

— Предположение ваше оправдалось, Олег Владимирович — по голосу, записанному на магнитной ленте, родственники Зиминой опознали Анну. А вот заключение экспертов-акустиков. Из него следует, что голос Михаила Ясенева явно вмонтирован в эту ленту.

— В чем я и не сомневался.

— Не сомневался и я, — замечает Платонов. — Но прежде это было лишь предположением, а теперь акустические приборы подтвердили нашу догадку, и она приобрела силу доказательства.

— К этому могу добавить кое-что и я, — весело сообщает старший лейтенант Глебов. — Арестованные участники нападения на Сорочкина, прослушав добытую Ясеневым ленту, опознали один из записанных на ней голосов.

— Голос Благого? — догадывается Черкесов.

— Да, хотя им он известен под именем дяди Жоры. Описание этого «дяди» не очень схоже, однако, с тем портретом, который нарисовал вам Михаил Ясенев. Совпадают только рост, цвет волос и глаз. В возрасте тоже колебания в пределах пяти-семи лет. Лицо же у него, по их словам, добродушное, улыбчивое. Они вообще считают его очень добрым и щедрым.

— Еще бы, — усмехается Черкесов. — Небось не раз поил их и кормил.

— Да уж, наверное, не без этого, — соглашается Глебов. — Но если этот дядя Жора и Благой одно и то же лицо, то как же быть с описанием наружности его, сделанным Ясеневым?

— Ясенев видел Благого почти всегда в нетрезвом виде. А Благой во хмелю был, наверное, не ангелом, вот он и нарисовал нам звероподобный его портрет. Мальчишек же Благой угощал, конечно, не только водкой, но и конфетами, потому-то он и представляется им таким добреньким и благообразным. Кстати, знаете, кем оказался человек, принятый нашими лейтенантами за Благого? Очень талантливым инженером-конструктором, влюбленным в соседку Ясеневых.

— А я думаю, — не сдается Глебов, — если подвергнуть Благого или этого дядю Жору обследованию…

— А я уверен, что «или» тут ни к чему, — перебивает его Черкесов. — Вне всяких сомнений, Благой и «дядя Жора» одно лицо.

— Может быть. Но если подвергнуть его антропологическому освидетельствованию, то Ломброзо окажется в чем-то прав.

— В чем-то — весьма возможно, — соглашается с ним Черкесов. — Но теория его не станет от этого истинной. При оценке «преступного человека» он исходил ведь не только из аномалии черепа и мозга, но и сердца, желудка и прочих потрохов. Добавьте к этому и то значение, которое придавал он росту, температуре тела, цвету волос, климатическим, метеорологическим и геологическим условиям.

— Его последователи прибавляют к этому еще и такие факторы, как особенности почвы, смену дня и ночи, времени года и годичную температуру, — добавляет присутствующий при этом разговоре майор Платонов. — Со времен Ломброзо и его последователя Ферри в современной буржуазной криминологии вообще мало что изменилось. Но меня волнует сейчас другой вопрос. Как вы, Олег Владимирович, относитесь к свидетельским показаниям? Судя по вашей оценке описаний внешности Благого, данных Ясеневым и теми хулиганами, которые напали на Сорочкина, вы далеки от оптимизма.

— В принципе я не склонен ставить под какое-либо сомнение свидетельские показания. Но в данном случае убежден в необъективности Ясенева и юнцов, напавших на Сорочкина.

— Как же тогда быть? Где искать более объективных?

— А Сорочкин? Жизнь его теперь вне опасности, и я думаю, что через несколько дней врачи могут разрешить нам побеседовать с ним. Ну а потом шофер такси, который возил Благого с Михаилом к Джеймсу. На этого свидетеля у меня особенно большие надежды.

— Но ведь шофер еще не найден. Да и номер его такси, сообщенный Ясеневым, очень уж неточен. Наши лейтенанты беседовали почти со всеми таксистами, которые в тот день ездили на машинах с номерами, состоящими из цифр, названных Ясеневым. Теперь они опрашивают тех, у которых из четырех цифр две первые или две последние имеют подобное сочетание.

— Пусть не прекращают поисков. Ну а к Джеймсу никаких пока подступов?

— Никаких, — со вздохом произносит Глебов. — И мне думается, что вывести нас на него сможет только Благой…

В это время раздается телефонный звонок.

— Это вас, Олег Владимирович, — протягивает трубку Черкесову Глебов.

— Да, слушаю, Валентина Николаевна! Ну, как у вас там? Был звонок… Не выдержал, значит? Можете вы к нам сейчас приехать?.. Боитесь оставить Михаила одного? Ну, хорошо, я пришлю к вам моего коллегу.

— Придется вам к ним съездить, Федор Васильевич, — обращается Черкесов к Глебову. — Мне не хотелось бы появляться у Ясеневых так часто. Похоже, что мною уже заинтересовался кто-то.

В подтверждение своей догадки Черкесов рассказывает Глебову о вчерашней прогулке с Валентиной, не особенно вдаваясь в подробности.

— Непонятно все-таки, — задумчиво произносит старший лейтенант. — Валентину они могли и раньше видеть вместе с Михаилом, а вас-то как узнали? Мало ли с кем могла она прогуливаться по улице…

— Я и сам теряюсь в догадках, но лучше проявить излишнюю осторожность, чем беспечность.

— Будем тогда считать, что Благому уже известно, что Ясенев признался нам во всем, раз они видели вас вместе с его сестрой.

— Во всяком случае, это не исключено, — соглашается с Глебовым Черкесов.

— А Михаилу сейчас Благой, значит, звонил?

— Да, Благой. Пока они разговаривали, Валентина бросилась к соседям, но их не оказалось дома. Тогда она включила магнитофон, поднесла микрофон к телефонной трубке и успела записать значительную часть их разговора. Очень толковая девушка, — с нескрываемым восхищением заключает Черкесов.

— Она не замужем еще? — интересуется Глебов.

— Нет пока… Вы заберите у нее эту пленку и Михаила подбодрите, чтобы не очень робел перед Благим.

Старший лейтенант Глебов возвращается от Ясеневых спустя полчаса. Выкладывает на стол кассету с магнитной лентой. Ее тотчас же забирает Платонов и вставляет в магнитофон.

— Знаете, — говорит Глебов, — на меня этот Михаил вовсе не произвел впечатления неврастеника. И держится совсем не робко.

— Рассказывайте все по порядку.

— Ему действительно позвонил Благой. Ругал, что скрывается и симулирует болезнь. Спрашивал: «Не продался ли операм из угрозыска»? Да вы сами сейчас услышите. Как раз эту часть разговора Валентине удалось записать.

Глебов включает магнитофон. Из его динамика слышатся сначала не очень разборчивые слова, а затем хриплый голос Благого:

«Сволочь ты… трусливая скотина… Ну, чего испугался?.. Джеймс над тобой пошутить захотел, не знаешь его разве?» — «Ничего себе шуточки, — отзывается Михаил. — Да ведь если бы он дал послушать ту ленту какому-нибудь прокурору…» — «Ну вот еще — прокурору! — перебивает Благой. — За кого ты его принимаешь? За сумасшедшего, да? Там же и мой голос записан… А мне что же — свободная жизнь надоела? Я еще своего не отгулял. У меня все впереди, и продать себя я никому не позволю. Ты тоже это учти, если собираешься отнести нашу ленту на Петровку». — «Чего пугаешь, — снова бурчит Михаил. — Ты это брось, а то я и разговаривать с тобой не стану». — «Ну ладно-ладно, обидчивым каким стал. В самом деле, видать, захворал… Я ведь тебе по поручению Джеймса звоню. Очень он на тебя рассерчал, и если бы не я… Ну да, в общем, отошел он теперь. Предлагает забыть все, что произошло. Но при условии…» — «Каком еще условии?» — «Ленту ты должен вернуть. Если боишься к Джеймсу ехать, мне передашь и не ночью в каком-нибудь темном переулке, а среди бела дня. Это специально, чтобы ты не боялся, что мы тебе что-нибудь сделаем. Сегодня сможешь?» — «Нет, сегодня не смогу. Я еще болен. А завтра, пожалуй, выйду. Это тебя устраивает?» — «Ну ладно, черт с тобой, хотя Джеймс велел непременно сегодня. Завтра ты выходи к Калашному переулку. Там мы и встретимся. Людный ведь переулок, так что можешь не бояться…» — «Да чего ты решил, что я боюсь? Не боюсь я вас ничуть… Во сколько выходить?» — «Лучше всего утром, часов в девять-десять». — «Ладно, договорились. Приходи к десяти». — «Ну будь здоров!» — «Постараюсь».

Глебов выключает магнитофон.

— Молодец, Михаил, — одобрительно замечает Черкесов. — Неплохо сыграл свою роль, только вот хватит ли у него завтра храбрости пойти на эту встречу?

В Московском уголовном розыске в это время идет не очень приятный разговор о капитане Черкесове. В руках комиссара милиции три фотографии, на которых Черкесов изображен со спины, сбоку и спереди, но не один, а под руку с Валентиной Ясеневой.

— С какой целью прислано нам это, ломать голову не приходится, — задумчиво произносит комиссар. — Текста к ним нет, но снимочки настолько выразительны, что он и не требуется. Конечно же, Черкесова хотят скомпрометировать.

— Но ведь вы же знаете, товарищ комиссар, что Черкесов никогда не позволил бы себе… — прерывает размышления своего начальника полковник Денисов.

— Я ничего пока не знаю, — хмурится комиссар. — Считайте меня вообще человеком недоверчивым, склонным к подозрительности. И вот такому человеку присылают фотографии этой милой парочки, прогуливающейся под руку. Вы посмотрите на их лица? Счастливые влюбленные, да и только! А что, Черкесов не женат? Ну вот видите!.. Да не перебивайте вы меня, пожалуйста! Надо мной тоже есть начальство, и не исключено, что оно будет рассуждать именно так.

Полковник Денисов сидит теперь молча, отвернувшись к окну и насупившись. Комиссар встает из-за стола и начинает прохаживаться по кабинету.

В это время звонит телефон, и комиссар снимает трубку.

— Очень кстати! Пусть заходит. Это Черкесов, — сообщает он Денисову.

Капитан появляется через несколько минут. По-военному подтянутый, красивый.

— Разрешите, товарищ комиссар?

— Вот вы какой, товарищ Черкесов! — не без удовольствия разглядывает его комиссар. — Заходите, заходите и полюбуйтесь-ка на эти вот снимочки.

И комиссар протягивает капитану фотографии, присланные анонимным фотографом.

— Ах мерзавец! — невольно вырывается у Черкесова. — Успел, значит, даже сфотографировать…

— Вы что, знали разве, что за вами следит кто-то?

— Догадывался. Но если бы заметил, что он меня фотографирует, непременно бы задержал. А так повода не было…

— А моменты тут запечатлены весьма выразительные, — усмехается комиссар.

— Да, действительно… — смущенно произносит Черкесов, всматриваясь в фотографии. — Валентина Ясенева историю своей семьи мне поведала и всплакнула. Думаю, что на моем месте и вы бы, товарищ комиссар…

— Ну это еще неизвестно, как бы я на вашем месте, — посмеивается комиссар, — но я вас не обвиняю пока ни в чем, так что нечего и оправдываться. Расскажите-ка лучше, как у вас дела. Есть что-нибудь новое?

— Есть, товарищ комиссар. Только нужен магнитофон — одну запись хочу вам продемонстрировать.

Полковник Денисов достает из шкафа магнитофон, и Черкесов вставляет в него ленту с записью разговора Михаила с Благим.

— Ну и что же вы намерены предпринять? — спрашивает комиссар, прослушав запись.

— Хочу посоветовать Михаилу пойти на встречу с Благим.

— Он не испугается? — Думаю, что нет.

— Хорошо, а как вы представляете себе их встречу? Полагаете, что они надеются, будто парень вернет им ленту?

— Может быть, они все-таки расправиться с ним хотят? — высказывает предположение Денисов.

— Едва ли, — отрицательно качает головой Черкесов. — Это они смогут сделать в другое время. У Михаила экзамены скоро, значит, хочешь не хочешь, а из дома нужно будет выходить.

— Что же им нужно от него сейчас?

— Может быть, подозрения свои хотят проверить? — высказывает новое предположение полковник. — Если Ясенев принесет им ленту, они могут и усомниться, что он нам во всем признался. А не придет на встречу, тогда уж не останется никаких сомнений…

— Ну а если действительно захотят с ним расправиться? — спрашивает комиссар. — Есть у вас какой-нибудь план действий на этот случай, товарищ Черкесов?

— Да, товарищ комиссар. Я поручил старшему лейтенанту Глебову отработать систему его защиты. Только едва ли это понадобится: их, по-моему, интересует сейчас главным образом лента.

— Да, пожалуй, — соглашается комиссар.

— Как только они встретятся, немедленно надо…

— А вот этого-то как раз и не надо! За лентой придет скорее всего не Благой, а кто-нибудь из его подручных. И если мы возьмем его, то окончательно подтвердим их подозрения. Пусть Ясенев отдаст им ленту и попытается снова войти в доверие к Джеймсу Благому.

— Как он тогда объяснит им, почему я с его сестрой прогуливался по улице Герцена?

— Не могли вы разве на самом деле за нею ухаживать? — улыбается комиссар. — Она ведь красивая девушка, а вы человек холостой и тоже парень хоть куда! Ваша прогулка с нею по улице — лучшее тому доказательство. О деле вы могли бы ведь и дома поговорить.

— Если вы так полагаете, товарищ комиссар…

— Да, я полагаю, что такое объяснение достаточно правдоподобно. Прежде, однако, поговорите с самим Ясеневым. Возможно, он вообще не решится пойти на эту встречу. Тогда придется придумывать что-нибудь другое.

Хотя капитан Черкесов не очень был уверен в решимости Ясенева встретиться с Благим, Михаил не только не раздумал, но и Валентину почти уговорил.

— Ты же не хочешь, чтобы я потом всю жизнь себя презирал? — спрашивал он сестру. — Я и так ни во что себя не ставлю с некоторых пор — дай же мне почувствовать себя человеком.

И Валентина его, кажется, поняла. А скорее всего просто побоялась, что все равно не удержит. Когда капитан Черкесов позвонил, она откровенно призналась:

— Вся надежда теперь только на вас, Олег Владимирович. Судьба Михаила, а может быть, и жизнь — в ваших руках. Но я верю в вас и почти не сомневаюсь, что с ним ничего не случится.

Черкесов обещал ей сделать все возможное и попросил передать трубку брату.

— Ну так вы, значит, готовы, Миша?.. — спросил он. — И никаких сомнений?.. Тогда к вам зайдет наш товарищ — вы его уже знаете. Он с вами детально все обсудит.

Поздно вечером, когда Глебов собирается к Ясеневым, Черкесов напоминает ему:

— Не забудьте, Федор Васильевич, предупредить Михаила, что Благой ищет встречи с ним, может быть, не только для того, чтобы получить магнитную ленту.

— А я бы не стал этого делать, — возражает Глебов. — Нервничать только будет. Может и вовсе отказаться от встречи…

— Таково требование комиссара, — поясняет Черкесов. — И я с ним вполне согласен. Но мне думается, что Михаил не заробеет. В таком случае пусть будет готов ко всему…

От Ясеневых Глебов возвращается в начале одиннадцатого.

— Ну все в порядке, — с облегченным вздохом докладывает он. — Парень в полной боевой готовности. Похоже, что у него настоящий характер.

— Теперь займемся разработкой тактики нашего завтрашнего поведения в Калашном, — приглашает Черкесов коллег к столу. — Я набросал схему этого переулка и улицы Герцена. Попробуем представить себе, что же может там произойти. Ясенев свернет туда с улицы Герцена, и мы посоветуем ему держаться подальше от домов, чтобы кто-нибудь не набросился на него из-за угла или подъезда. Думаю, что ему не следует проходить всю улицу, а вот только до сих пор. Ну а что будем делать в это время мы? Ваше мнение, Федор Васильевич?

Старший лейтенант Глебов сосредоточенно трет крутолобую, гладко выбритую голову. Потом не торопясь, со знанием дела, излагает свой вариант скрытой охраны Ясенева. Предложение его кажется Черкесову разумным. Но тут просит слова один из прикрепленных к ним сотрудников и предлагает поступить по-другому, и этот вариант операции оказывается таким бесспорным, что все единодушно его одобряют, а лейтенант, смущенно улыбаясь, поясняет:

— Это у меня на основании личного опыта… Однажды, когда я еще учился в школе, меня собирались избить хулиганы. Моим друзьям стало известно об этом, и они выработали примерно такую же вот тактику моей защиты.

Утром, когда капитан Черкесов набирает номер телефона Ясеневых, у него все еще нет полной уверенности, что Михаил не дрогнет. Но тот отвечает бодро:

— Я готов, Олег Владимирович. Чувствую себя хорошо. Даже спал, как никогда, честное слово! Когда мне выходить? Через четверть часа?..

— Ну, как он? — интересуется Глебов. — Храбрится?

— Да, старается казаться бодрее, чем чувствует себя на самом деле. Во всяком случае, я не очень-то верю, что он спал эту ночь спокойно…

До угла Калашного переулка остается всего пятнадцать метров, а Михаилу кажется, что нужно преодолеть километры. Навстречу идут прохожие, не подозревая, какое испытание, а может быть, даже подвиг предстоит совершить ему через несколько минут. Среди прохожих есть, наверно, и сотрудники милиции, опытные оперативные работники, внимательно следящие и за ним, и за теми, кто проходит мимо него. У них зоркий глаз, и, если только подослан к нему убийца, схватят его, прежде чем тот успеет вонзить в него финку или выстрелить из пистолета…

Но такие утешительные мысли сразу же покидают Михаила, как только сворачивает он с улицы Герцена в Калашный переулок. Противная мелкая дрожь начинает пронизывать все его тело, а ноги становятся непослушными. То, что взмокли вдруг руки, еще не очень тревожит его, но постепенно пот проступает и на лбу…

Путь до того места Калашного переулка, которое указал Черкесов, стоит Михаилу немалых усилий. Но понемногу мысли его становятся спокойнее. Не обязательно ведь должен кто-то на него напасть. Скорее всего Благой подошлет к нему кого-нибудь за магнитной лентой. А если даже Джеймс решит с ним расправиться, то едва ли сделает это сам Благой. Скорее всего поручит какому-нибудь юнцу. Но Михаил не даст зарезать себя, как барана! Он сумеет защитить себя, по крайней мере, до тех пор, пока подоспеет помощь… Капитан Черкесов сидит, наверно, в какой-нибудь машине и следит за ним оттуда. А вот те двое атлетического сложения, наверняка оперативники из уголовного розыска. Да и тот, что прошел сейчас мимо и виден теперь со спины, чертовски похож на старшего лейтенанта Глебова. Ну а прохожие, разве они не заступятся, не помогут?

В этом он, правда, менее уверен, но хорошо знает, что типы, с которыми имеет дело Благой, не очень любят дневной свет и свидетелей. Они предпочитают действовать вечерком, а еще лучше ночью, когда никого нет вокруг…

Сколько же, однако, можно еще бродить? Прошло около пятнадцати минут, и он трижды дошел за это время до того места, о котором договорился с капитаном Черкесовым. Наверно, эти подонки так и не решились осуществить своего замысла…

«Пройдусь еще раз туда, обратно, и все!» — решает Михаил. После этого можно будет вернуться домой с сознанием выполненного долга.

На всякий случай он оглядывается по сторонам — может быть, работники милиции подадут ему какой-нибудь сигнал? Но нет, никто из прохожих даже не смотрит на него.

Михаил останавливается на углу улицы Герцена и Калашного переулка, долго смотрит на часы, потом не спеша идет к своему дому.

Валентина уже ждет его у дверей квартиры и начинает так порывисто целовать, будто он вернулся с того света. Лицо у нее заплаканное, бледное и говорит она прерывающимся от волнения голосом:

— Ну, как?.. Что они от тебя хотели?.. Ты все сделал, о чем просил тебя Олег Владимирович? Не оробел?

— А чего было робеть-то? — счастливо улыбается Михаил. — Меня никто и пальцем не тронул. Попугать, наверно, хотели, нервы пощекотать…

И вдруг телефонный звонок.

— Бери трубку, это капитан Черкесов, наверно, — говорит ему Валентина.

Но Михаил слышит в трубке голос Благого.

— Что, струхнул? — хохочет он. — Успел уже трусы переменить?

«Скотина!» — хочется крикнуть Михаилу, но он сдерживается, ждет, что еще скажет ему Благой.

— И как это ты решился пойти со мной на встречу? Неужто не побоялся, что я тебя могу пырнуть?

— А за что? — с притворным удивлением спрашивает Михаил. — Я ведь ленту никому не передавал. Мне она самому нужна…

— Ты все равно заслужил наказание за то, что ее украл, — прерывает его Благой. — Мы ведь смонтировали ее для розыгрыша, а ты нас теперь под «вышку» хочешь? Конечно, надо было бы тебя проткнуть, но это мы еще успеем, если установим, что ты с муровцами снюхался. Ну бувай здоров и жди от нас вестей.

— Господи! — испуганно восклицает Валентина, когда Михаил вешает трубку. — Магнитофон-то я забыла подключить…

— Выходит, мы их чем-то насторожили? — спрашивает Черкесова старший лейтенант Глебов, наблюдая, как Ясенев сворачивает из Калашного на улицу Герцена. — А Михаил держался молодцом.

— Вот это-то, пожалуй, их и насторожило, — высказывает предположение Черкесов. — Наверно, они не ожидали от него такой выдержки, и это показалось им подозрительным. Я просто не вижу ни в чем ином нашей оплошности. На всякий случай нужно все-таки прочесать весь Калашный переулок. Пусть проверят все дворы и подъезды. Поручите это…

— Я сам этим займусь, — перебивает Черкесова Глебов. — На всякий случай я распорядился, чтобы сразу же, как только Ясенев уйдет из Калашного, оцепить переулок. Вы подождете, пока я осмотрю тут все, или поедете в райотдел?

— Подожду.

Когда Глебов уходит, Черкесов по радиотелефону связывается с райотделом.

— От Ясенева никаких вестей? — спрашивает он дежурного.

— Я только что разговаривал с ним, товарищ капитан. Едва он вошел в дом, как ему Благой позвонил. Сказал, что они подшутили над ним, хотели будто бы попугать. Но пригрозил всерьез расправиться, если он станет нам помогать.

— Позвоните Ясеневу и передайте, чтобы он никуда больше не ходил. Мы навестим его попозже.

Машина Черкесова поставлена так, что из нее хорошо просматривается весь Калашный переулок. Он видит, как Глебов и другие оперативные работники ходят из подъезда в подъезд.

«Едва ли они там кого-нибудь обнаружат, — думает Черкесов. — Благой снял уже, наверно, свою засаду… Но что такое? Кого это они выносят из подъезда? Похоже, что какого-то пропойцу, потерявшего сознание… И, кажется, несут ко мне. Но это уж они зря… Пусть бы им работники местного отделения занялись, у них есть тут своя машина, а нам сейчас не до того…»

— Зачем вы его сюда? — недовольно спрашивает он Глебова.

— Финку мы у него нашли, товарищ капитан. Не ему ли было поручено расправиться с Ясеневым? Наверно, он для храбрости как следует выпил, да перебрал…

Капитан Черкесов внимательно рассматривает лицо мертвецки пьяного парня. Оно совсем юное. Парень не старше Михаила, пожалуй. Может быть, еще совсем недавно был с ним в одной компании, слушал те же поучения Джеймса и его теорию о сверхчеловеках…

К Ясеневым Черкесов решает теперь сходить сам. Он идет к ним поздно вечером, высоко подняв воротник плаща и надвинув шляпу на самые глаза — на улице моросит дождь.

Открывает ему Михаил. Капитан шутит:

— Ишь каким храбрым стал! А если бы это Благой?

— Я действительно стал очень храбрым с сегодняшнего дня, — счастливо смеется Михаил и добавляет: — Но и осторожным. Прежде чем дверь открыть, посмотрел через прорезь почтового ящика. Это вы меня не только храбрости, но и осторожности научили. Спасибо вам, Олег Владимирович!

— Этому, Миша, трудно научить. Это нужно самому в себе воспитать… Валентины Николаевны что, нет разве дома?

— Ушла к больной подруге. Скоро должна вернуться. Вы, значит, думаете, что мужество можно все-таки в себе воспитать? А если все в человеке предопределено? Люди рождаются ведь либо со способностями властвовать и вести за собой других, либо без этих способностей, и тогда их участь…

— Быть «ведомыми»? — смеется Черкесов. — Это вам, конечно, Джеймс втолковывал? Психологи-материалисты думают по-иному. Они считают, что психику человека формирует социальная среда. Но вам, наверное, внушали, будто среда уродует человека, делает его неврастеником, подавляет в нем «естественного человека». А этот «естественный человек», если смотреть правде в глаза, всего лишь человекообразная обезьяна, потому что человек без общества, это, по существу, животное…

Они так увлечены беседой, что не слышат, как Валентина открывает входную дверь. Снимая мокрый дождевик, она настороженно прислушивается к голосам, доносящимся из комнаты брата.

Капитан заводит этот разговор неспроста. Ему хочется отвлечь Михаила от мысли, что с ним произошло сегодня нечто необычное, что он совершил почти подвиг.

Валентина тем временем успевает поправить волосы и подкрасить губы. Открыв дверь комнаты брата, она приветливо здоровается с Черкесовым, который поспешно встает при ее появлении.

— Пока я раздевалась, слушала ваш ученый разговор, — улыбаясь, говорит она Олегу Владимировичу. — И откровенно хочу вам признаться — удивляюсь, откуда у вас такие познания?

— Ну, видите ли, во-первых, у меня высшее юридическое образование…

— Э, знаю я многих с высшим! — пренебрежительно машет рукой Валентина. — Очень ведь быстро все выветривается.

— Это у того, кому приобретенные познания — без особой надобности, — замечает Черкесов. — А я веду дела главным образом несовершеннолетних правонарушителей, и мне необходимо многое знать. Без этого просто не поймешь ничего в их психике. Да и не объяснишь им ничего толком… Ну да ладно, об этом в другой раз как-нибудь. Перейдем к делу.

Он достает из кармана несколько фотографий и раскладывает их перед Михаилом.

— Взгляните на снимки, Миша. Не встречались ли вы с этим человеком?

Михаил внимательно всматривается в фотографии парня, снятого анфас, в профиль и в три четверти. Лицо у него опухшее, с мешками под глазами. Смотрит он недоуменно, будто проснулся только что.

«Кажется, где-то видел…» — мелькает в голове Михаила, но на вопрос Черкесова он отвечает осторожно:

— Что-то не припомню… Да и снимки странные. Такое впечатление, словно его в нетрезвом виде фотографировали.

— Вот именно, — усмехается Черкесов. — А не пили ли вы с ним вместе у Джеймса?

Михаил снова берется за снимки.

— Возможно, — все еще не очень уверенно произносит он. — Мы там в трезвом виде вообще ни с кем не встречались. Да и особенно сближаться друг с другом не позволяли. Мне тогда казалось все это романтичным, таинственным. Мы даже по имени не имели права друг друга называть. У каждого была кличка.

— А у вас какая же?

— Гамлет.

— Гамлет?! — заметно оживляясь, переспрашивает Черкесов.

— Тоже мне — принц датский! — смеется Валентина.

— Посмотрите тогда еще раз, да повнимательнее, на этого парня, — кивает Черкесов на фотографии, все еще лежащие на столе. — Мы подобрали его мертвецки пьяным в одном из подъездов Калашного переулка. В бреду он произносил несколько раз имя Гамлет. Мы тогда не понимали, почему, оказывается, он за вами следил…

— Да, уж теперь все яснее ясного! — нервно вздрагивает Валентина.

Михаил почесывает затылок, морщит лоб.

— Кого-то он мне напоминает… Но сказать с уверенностью, что видел его у Джеймса, не могу. Может быть, еще вспомню…

— Мы его вам завтра покажем в натуральном, так сказать, виде, — говорит Черкесов, забирая фотографии. — А теперь еще одна новость — нашли наконец того шофера, который возил вас девятого мая к Джеймсу. Его номер оказался шестьдесят шесть — девяносто девять. У него хорошая зрительная память, и он довольно точно описал нам вас. А в нарисованном им словесном портрете Благого получилась вовсе не свирепая, а скорее добродушная физиономия. Кстати, кое-кто из «воспитанников» Благого так же его изображают.

— Да они просто не очень его знают! — раздраженно восклицает Михаил. — Уж мне-то хорошо известно, какая это скотина! А у скотины…

— Ну, знаешь ли! — возражает ему Валентина. — У иной скотины вполне благообразное обличье. А о Благом ты, наверно, не в состоянии говорить объективно, потому что слишком его ненавидишь.

— Да, пожалуй… — угрюмо соглашается Михаил.

— У меня к вам еще одна просьба, — обращается к нему Черкесов. — Шофер, которого мы нашли — Лиханов его фамилия, — уверяет нас, что помнит, куда он возил вас в тот вечер. Если не возражаете, мы съездим туда вместе с вами.

— Какие могут быть возражения! — восклицает Михаил. — Да хоть сейчас!

— Сейчас не надо, а завтра, пожалуй, съездим. Вечером, часов в девять. Договорились? За вами заедут. Ну а теперь я должен с вами попрощаться.

Они выезжают ровно в девять на такси Лиханова. Ему лет тридцать, не более. Смугл, худощав. Черкесов сидит с ним рядом, на заднем сиденье — Михаил Ясенев с Глебовым и Платоновым.

— Повезу вас тем же маршрутом, что и девятого мая, — бойко говорит Лиханов. — Сами увидите, какая у меня память. Что твоя фотопленка. Неверно разве я вам этого парня изобразил? — кивает он на Михаила. — Помните, о родинке его говорил? Вот она, эта родинка, на левой щеке. Я и того, второго, типа досконально вам обрисовал. Мне бы не в таксомоторном парке, а в милиции работать…

«С таким-то языком», — укоризненно думает о нем старший лейтенант Глебов.

А шофер болтает без умолку:

— Я сразу заметил, что ребята были навеселе. Особенно этот вот. Хохотал всю дорогу. Тот, другой, все шутил. Видать, весельчак! Только уж много блатных словечек в его разговоре. Я, конечно, извиняюсь — не в свое дело, наверно, лезу, но вы ими правильно заинтересовались…

— Может быть, помолчим немного, — с досадой замечает Глебов.

— Это можно, — безобидно соглашается Лиханов.

Машина миновала уже Рижский вокзал и с проспекта Мира свернула на Мурманский, в сторону Новоховрина.

— Вот до этого места я их довез, — притормаживая, говорит Лиханов. — Тут они со мной расплатились и пошли дальше пешком. А куда — в темноте не разглядел. Ну, как мне теперь — ждать вас тут или можно возвращаться?

— Возвращайтесь, — разрешает Черкесов.

Некоторое время они стоят на углу какой-то темной улицы, осматриваясь по сторонам.

— Я нарочно решил сюда ночью приехать, — говорит Михаилу капитан. — Чтобы все было, как в тот раз.

— Да и не только в тот, — добавляет Глебов. — Они сюда всегда ночью или поздним вечером приезжали. Ну как, вспоминаете что-нибудь?

— Подождите, дайте сообразить, — просит Михаил. — Где-то тут я в канаву проваливался…

— Вот здесь, может быть? — спрашивает майор Платонов. — Возле мостика?

— Да, верно! Именно с него… Потом проволочный забор должен быть Помнится, брюки как-то порвал. Ну да, вот он! А что дальше, не помню…

Они снова останавливаются, давая Михаилу возможность осмотреться и вспомнить, куда водил его Благой. Вокруг совсем темно. Загороженные густыми кустами сирени, окна одноэтажных домиков почти не излучают света.

— Да, местечко… — ворчит Глебов.

К ним присоединяются лейтенант Егошин и еще несколько человек из оперативной группы Черкесова, приехавшие следом за ними.

— Ну что, Миша, больше ничего не припоминаете? — спрашивает капитан. — Может, мы не туда пошли? Не влево вдоль забора, а вправо?

— Да нет, влево вроде… Тут картофельное поле должно быть. Мы ходили прямо через него. Я как-то сказал даже Благому: «Обойдем, может быть? Передавим тут все…» А он: «Твое оно, что ли?»

— Вон там, должно быть, это поле, — указывает куда-то в темноту лейтенант Егошин. — Меня Лиханов днем сюда привозил, и я хорошо ознакомился с этим районом. За проволочным забором пустырь, а за ним, наверное, то самое картофельное поле.

— А не спугнули вы их? — тревожится Глебов. — Не могло им показаться подозрительным, что вы тут разгуливали?

— Не думаю. Я действовал осторожно. Переоделся даже в форму железнодорожника. Здесь ведь почти одни железнодорожники живут.

Когда оперативная группа Черкесова подходит к картофельному полю, Михаил ведет их увереннее.

— Все теперь вспомнил, — возбужденно шепчет он капитану. — Как только пересечем поле, домик с терраской должен быть. Там мы и гуляли…

— Это, наверное, домик вдовы железнодорожного машиниста Бушуевой, — замечает лейтенант Егошин. — Я у местного участкового кое о ком сведения тут собрал.

«Ну и зря… — все больше беспокоится Глебов. — Не нужно было ему никого расспрашивать…»

Домик, к которому приводит оперативную группу Ясенев, окружен невысокой оградой из штакетника и густыми кустами сирени. Черкесов с Глебовым подходят к калитке ограды.

Михаил не испытывает пока никакого страха. Боится лишь одного — что не туда привел. Пытается даже проскочить в калитку первым, но Черкесов осторожно отстраняет его.

— Вы не ходите пока, — шепчет он. — Мы позовем вас, когда будет нужно.

У Михаила начинает гулко стучать сердце…

«Что же это? Неужели не доверяет?.. Или боится за мою драгоценную жизнь?..»

Калитка оказывается незапертой. Открывается она без скрипа. Миновав кусты сирени, офицеры милиции всматриваются в темные окна домика.

Потом Черкесов негромко стучит в дверь. Некоторое время никто не отзывается, а когда капитан уже собирается постучать вторично, в одном из окон вспыхивает свет.

— Кого это там господь принес? — слышится из-за дверей заспанный женский голос.

— Откройте, пожалуйста, не бойтесь.

— А чего мне бояться-то! — хрипловато смеется женщина. — Я, милые вы мои, никого не боюсь.

Дверь широко распахивается, и офицеры милиции видят высокую плечистую женщину в просторном халате.

— Прошу вас, гости дорогие, хоть и незваные, — весело говорит она. — За какой надобностью, однако, в столь поздний час?

— Мы из милиции, гражданка Бушуева, — отвечает ей капитан Черкесов. — И хотели бы…

— Ага, я так и догадалась! — бесцеремонно перебивает его Бушуева. — Это, наверно, по поводу проживания у меня квартиранта без прописки? Ну так он съехал уже. Распрощалась я с ним вчера — уж больно он шумный был.

— Ну а по какой же причине вы его не прописывали?

— А чего ж его было прописывать? — удивляется Бушуева. — Он и не жил тут почти. Приезжал раз-другой в неделю (с компанией, правда), ночевал и укатывал в город.

— И вам не казалось это странным?

— А чего ж тут странного-то? Человек он молодой, видать, из хорошей семьи и потому дома повеселиться как следует ему не разрешалось… Ну он и жаловал ко мне с приятелями. Но без девиц. С девицами я бы ему гулять тут не позволила. Это уж поверьте мне на честное слово. Да и веселились они интеллигентно. Без скандалов. Выпивали, правда, и этот, как его!.. Магнитофон гоняли нещадно. А музыка, сами знаете, какая у них теперь. Да еще и не наша, видать, хотя и от нашей тоже хоть уши затыкай. Вот бы куда милиции нужно было вмешаться.

— То есть куда? — не понимает ее Черкесов.

— Как куда? В музыку эту. Чтобы не сочиняли такого безобразия. Она ведь, молодежь-то нынешняя, как понаслушается музыки этой, так сама не своя делается. Так что я прямо-таки рада-радешенька, что беспокойный квартирант мой съехал. Я давно уже собиралась попросить его подыскать себе другое пристанище, а он вдруг сам прикатил вчера под вечер и забрал все свои манатки.

— Покажите нам его комнату, — просит Черкесов. — Мы вообще весь дом ваш должны осмотреть.

— Это уж после того только, как вы документики свои мне предъявите.

— Пожалуйста. А вот разрешение прокурора на обыск. Ну а у квартиранта своего вы, надеюсь, тоже проверили документы?

— А как же? Все проверила. По паспорту он Дмитрий Андреевич Бутлицкий. Одна тысяча девятьсот тридцать восьмого года рождения. Уроженец города Москвы. Холост. У меня память что ваш милицейский протокол. Я и служебное удостоверение его просмотрела. Инженером он работает в телевизионном ателье. Он и мне телевизор починил, так что это, видать, взаправду.

Тем временем Глебов с Платоновым начинают осмотр дома. Им помогает лейтенант Егошин.

— Может быть, Ясенева пригласить? — спрашивает капитана Глебов.

— Нет, не надо. Ему, пожалуй, не следует тут показываться. Что это тот самый дом, и без него ясно.

Обыск длится уже более получаса, но найти чего-нибудь существенного все еще не удается. Майор Платонов обрабатывает магнитной кисточкой поверхности столов, спинки стульев, дверцы шкафов и почти всю посуду. А там, где обнаруживаются следы рук, переносит их на следокопировальную пленку.

— Ну как? — спрашивает его Черкесов, закончив с Глебовым осмотр дома.

— Следов очень мало. Похоже, однако, что все тут тщательно протиралось или даже промывалось совсем недавно.

— Вы что, генеральную уборку вчера производили, мамаша? — спрашивает Бушуеву Глебов.

— Зовут меня, между прочим, Анфисой Тарасовной, — с достоинством замечает Бушуева. — А уборку я действительно производила. Они же тут так насвинячили, что без этого было нельзя. И посуду всю позалапали — выпивали ведь и закусывали. Пришлось перемыть: моя посуда-то. Журнальчики и книги, которые вы просматривали, — это тоже все мои. Ихнего вообще ничего больше нет. А бумаги, что от них остались, они сами во дворе сожгли.

— Ну а мусор, окурки — это ведь вы, наверно, вымели?

— Мусор они тоже сами сжигали.

— А раньше? В другие дни убирали же вы за ними?

— Убирала иногда. Ну так это все в помойке. Она у меня в огороде.

Глебов делает знак лейтенанту Егошину, и он выходит во двор.

«Действительно она чистоплотная такая или по их заданию навела тут такой порядок?», — досадливо морщится майор Платонов.

— А вы чего тут так все исследуете? — спрашивает Бушуева. В голосе ее никакой тревоги, одно любопытство.

— Ну я пойду к Егошину, Олег Владимирович, — говорит Платонов, закрывая свой чемоданчик. — Может быть, там что-нибудь поинтереснее обнаружится.

Спустя полчаса они возвращаются в райотдел. Михаил едет теперь в другой машине. Чтобы это не вызывало у него каких-либо тревожных мыслей, капитан крепко жмет ему руку и говорит:

— Ну спасибо вам, Миша! Вы очень нам помогли. Вас отвезут теперь домой, а мне нужно еще в райотделе побывать. Передайте привет сестре. До свидания!

А в машине он произносит с недовольным вздохом:

— Чем-то мы их все-таки насторожили…

— Да, — соглашается с ним майор Платонов, — видно, опытная публика.

— Так-таки ничего интересного и не обнаружилось? — спрашивает его Глебов.

— Кое-что есть, конечно. Несколько отпечатков пальцев, но очень слабых. Эта тетка основательно все протерла, и не только сырой тряпкой. Ну а те следы, которые отчетливы, принадлежат, видимо, самой Бушуевой. Установить это будет нетрудно — я снял их с того стакана, из которого она пила что-то перед самым нашим приходом. Да и во время осмотра ее квартиры к стакану тому прикладывалась. Отпечатки очень четкие, видно, все-таки нервничала мадам Бушуева, вот руки и вспотели.

— А остальные следы не очень, значит, четкие? — допытывается Глебов.

— Да, не очень.

Капитан Черкесов только теперь чувствует, как устал за сегодняшний день. А каков результат?.. И вообще все очень еще зыбко. Подростков, убивших Анну Зимину, хотя и поймали, да что толку? Они признались во всем, но и без того ясно, что не они главные виновники этого убийства. Допрос лишь подтвердил, что их специально спаивал кто-то и доводил до озверения. Конечно, они будут наказаны, невзирая на то, что и сами в какой-то мере были жертвами истинных преступников.

А кто же эти преступники? Весьма возможно, что Джеймс и Благой. Доберемся, конечно, и до них. Ребята, напавшие на Сорочкина, опознали ведь Благого по голосу на магнитной ленте. Он, правда, известен им как дядя Жора. А те, которые убили Зимину, называли его, оказывается, Папой.

«Ишь как ласково — Папа, — невольно усмехается Черкесов. — Наверно, отца родного перед ними разыгрывал. Да и у подопечных его клички в том же стиле: Малыш, Сынок, Паря… Видно, Благой не лишен педагогического чутья…»

— Вы записали фамилию квартиранта Бушуевой, Федор Васильевич? — обращается он к Глебову. — Уточните немедленно в адресном столе, существует ли такой. По словам Бушуевой, он работает в телевизионном ателье. Нужно проверить, хотя все это едва ли подтвердится.

— Конечно же, это типичная липа!

— Но Бушуева тут может быть и ни при чем…

— А меня другое беспокоит, — говорит майор Платонов. — Почему они ликвидировали свой «колледж» столь поспешно.

— Может быть, в какой-то мере лейтенант Егошин тут виноват, — замечает Глебов. — Проявил усердие сверх меры…

— Не думаю, чтобы насторожило их это, — задумчиво произносит Черкесов. — После того как они стали подозревать, что Ясенев нам во всем признался, Джеймс и его сообщники вообще были уже начеку…

Всю остальную дорогу они едут молча, раздумывая каждый о своем. Постепенно усталость начинает сказываться все сильнее, и мысли Черкесова теряют стройность. Думается теперь о вещах, далеких от того трудного дела, которым приходится заниматься буквально день и ночь. Все чаще почему-то возникает образ Валентины Ясеневой, и он ловит себя на желании заехать к ней сейчас вместе с Михаилом, посидеть в их уютной квартире, поболтать о чем-нибудь не очень серьезном, попить горячего чая.

Скорее бы уж завершалась эта операция, тогда можно было бы зайти к ним просто так…

Михаил приезжает домой в двенадцатом часу. Валентина встречает его тревожным вопросом:

— Ну как?

— Я их не подвел! Нашел-таки берлогу Джеймса и Благого.

— И их арестовали?

— Нет, там никого из них не оказалось. Но вот увидишь, их обязательно арестуют! Знаешь, какие это толковые ребята?

— Какие ребята?

— Работники милиции, с которыми я ехал обратно.

Глаза у Михаила горят от возбуждения. Он полон острых впечатлений, но и голоден, как никогда. Торопливо вымыв руки, он бросается к столу, будто не ел целую неделю, он расправляется с курицей «вручную», спеша не только насытиться, но и поведать Валентине обо всем, что видел и слышал в этот удивительный для него вечер.

— Да, привет тебе от Олега Владимировича, — вспоминает он наконец о просьбе Черкесова, и у Валентины сразу становится теплее на душе от этого, казалось бы, такого обычного ничего не значащего слова «привет».

Она хочет спросить о чем-то брата, но он весь отдался чревоугодию и воспоминаниям, и его уже ничем невозможно остановить.

— Эти парни из милиции наговорили мне чертовски много интересного, — захлебываясь, рассказывает Михаил. — В их работе меньше всего, оказывается, стрельбы и погони…

— Ты лучше помолчи немного, да хорошенько пережевывай то, что ешь, — смеется Валентина, протягивая брату бумажную салфетку.

— А ты слушай и не перебивай. Математики, кибернетики и криминалисты уже работают сейчас над исследованием признаков внешности. Автоматы теперь сами будут опознавать подозреваемых по фотографиям…

— Ну я вижу, ты в полном восторге от этих лейтенантов и готов, кажется, последовать их примеру.

— А что ты думаешь! После окончания школы я бы, пожалуй…

— Не торопись, — перебивает его сестра. — Не забывай, что еще совсем недавно ты готов был под руководством Джеймса и Благого стать гангстером или суперменом, что, в общем-то, одно и то же. Кончай-ка ужинать и ложись лучше спать.

Неприятности у Черкесова начинаются с самого утра. Едва капитан входит в свой кабинет, как раздается телефонный звонок.

— Докладывает Егошин, — слышит он взволнованный голос лейтенанта. — Я по поводу Дыркина, который Ясенева должен был… Припоминаете? Да, правильно, отправили в вытрезвитель. Но начальник вытрезвителя забыл, оказывается, предупредить своего помощника, а тот выпустил Дыркина, как только он проспался… Да, дома у него я уже был и разговаривал С его матерью, но разве он явится теперь домой?.. А мать не знает ничего или делает вид… Ясно, товарищ капитан, приму все меры…

Едва Черкесов кладет трубку, как входит Глебов.

— Насчет Дыркина знаете? — спрашивает его капитан.

— Что с ним?

— Сбежал Дыркин.

— Быть не может! Мы же предупреждали работников вытрезвителя…

— Плохо, значит, предупреждали.

— Ну прямо-таки одно к одному! — разводит руками Глебов.

— Случилось, значит, и еще что-то?

— Мадам Бушуева исчезла. Участковый уполномоченный только что позвонил. Сообщил, что дом ее на замке. От соседей узнал, что она уехала к своим родственникам в другой город.

— Да, сюрпризик… — вздыхает капитан Черкесов.

— А эти подонки, убившие Зимину, вас не интересуют?

— Двух допрошу еще раз: Васяткина и Назарова. Вы договоритесь об этом со следователем.

— Ловко они все свои концы попрятали, — озадаченно покачивает головой Глебов. — Теперь притаятся на какое-то время, а у нас никаких ориентиров. О Джеймсе вообще почти ничего. Когда вы Бушуеву о нем расспрашивали, она такой призрачный портрет нарисовала, что и родная мать никогда бы его не опознала. Все ее анкетные данные о нем, как я и думал, сплошная липа. Не сомневаюсь, что и отпечатков его пальцев в квартире Бушуевой Платонов не обнаружит. Такой и дома, наверное, не снимает перчаток, чтобы следов не оставлять.

— Знаете, что по поводу таких осторожных бандитов сказал один французский юрист? — спрашивает Черкесов. — Он сказал, что преступление только начинается в перчатках, а кончается в рукавицах. В рукавицах каторжника, конечно.

— Ничего не возразишь, — хмуро усмехается Глебов, — остроумно. Ну а Джеймса, если только мы его поймаем, ждет расплата посерьезнее…

— Почему же «если только поймаем»? Мы обязаны его поймать, хотя действительно пока мало что о нем знаем. А вот о Благом кое-что уже известно. Его видели несколько человек. И голос его у нас на пленке. К тому же он-то, конечно, никаких перчаток не носит и следов своих в квартире Бушуевой не мог не оставить. Но если даже их не окажется там, у нас есть возможность приступить к составлению его словесного портрета. Пусть возглавит это майор Платонов. Да вот он и сам — легок на помине! Мы с Федором Васильевичем решили приступить к составлению словесного портрета Благого, Серафим Силантьевич. Каково ваше мнение на сей счет?

— Тогда, может быть, лучше составной портрет? — предлагает Платонов. — Словесным описанием не всегда ведь удается создать достаточно наглядное представление о внешности. Графическое или фотографическое изображение, по-моему, гораздо выразительнее. За это возьмется специалист — художник, знакомый с криминалистикой и судебно-следственной практикой.

— Вот давайте и займемся этим с завтрашнего дня. Кого бы вы хотели в помощь из нашей оперативной группы?

— Пока достаточно будет одного лейтенанта Егошина. Он производит на меня впечатление толкового парня. А кого мы будем опрашивать?

— Да почти всех, кто видел Благого. Ясенева, шофера Лиханова, участников убийства Зиминой и тех, которые напали на Сорочкина.

— А самого Сорочкина?

— Он все еще плохо себя чувствует, и врачи, наверно, не разрешат нам с ним беседовать. Распределим нашу работу так: Серафиму Силантьевичу поручим создание составного портрета, а мы с вами, Федор Васильевич, займемся составлением словесного.

Майор Платонов с художником Вадецким приступают к работе с утра следующего дня. Из тех, кто видел Благого, проще всего было бы пригласить Михаила Ясенева, но Платонов решает начать с шофера Лиханова.

— У него на редкость хорошая зрительная память, — объясняет он свое решение капитану Черкесову. — А Ясенев не очень уравновешен и потому не может быть достаточно объективным.

Лиханов, вызванный в райотдел, без особых затруднений отвечает на все вопросы Вадецкого и Платонова, называя наиболее характерные черту внешности Благого. Но, когда Вадецкий показывает ему первый набросок, Лиханов подвергает его критике:

— Нет, нет, совсем не то! Почти никакого сходства.

— А что же именно «не то»?

— Да почти все. Ну вот хотя бы лоб… Да, правильно, я сказал, что он большой, но теперь вижу, что не во лбу тут дело, а в залысине. Это из-за нее, наверно, лоб его показался мне большим. И нос тоже не тот… Правильно, крупный и приплюснутый, но не от природы, а скорее всего заехал ему кто-то в драке. У боксеров такие носы бывают.

Он делает весьма существенные замечания и по другим чертам портрета Благого. А когда Вадецкий показывает ему второй набросок, одобрительно кивает:

— Ну вот — совсем другое дело!

Но, присмотревшись, снова с сомнением покачивает головой:

— Все-таки не совсем то. Не хватает чего-то в выражении глаз, да и рот не такой… А глаза у него с хитринкой.

После третьего наброска Лиханов неожиданно заявляет:

— Теперь все вроде так, а сходства еще меньше… Но я уж и не знаю, чего еще тут недостает…

— Ну ладно, товарищ Лиханов, кончим пока на этом. Спасибо вам за помощь, — благодарит его майор Платонов.

Все три наброска Вадецкого он показывает потом некоторым из тех, кто участвовал в убийстве Зиминой и нападении на Сорочкина. Большинство не находит в них сходства с дядей Жорой или Папой. Только один парень, несколько постарше и посерьезнее других, замечает:

— А по-моему, что-то есть… Но уж очень он тут хитер, а дядя Жора добрый.

Подсказать что-нибудь определенное он, однако, не может или не хочет.

— Что теперь делать будем? — обескураженно спрашивает Платонова Вадецкий. — Похоже, что мы еще очень далеки от подлинного облика Благого…

— А я другого мнения, — убежденно говорит Платонов. — Главное мы, по-моему, схватили. Обратили вы внимание на выражение глаз парней, которым мы показывали набросок? Я внимательно следил за ними и почти не сомневаюсь, что во втором наброске они узнали Благого, только не захотели в этом признаться.

А Михаил долго рассматривает все три наброска и ни на одном из них не может остановиться.

— В отдельности все вроде похоже, — задумчиво говорит он. — И нос, и лоб… даже подбородок. Но вот глаза и рот явно не его. Глаза у него злые, а рот ехидный.

— Ладно, а теперь давайте попробуем создать «портрет» Благого еще и по методу фоторобота, — предлагает Платонову Черкесов. — Наброски, сделанные товарищем Вадецким, не противоречат составленному нами словесному портрету, вот мы и подберем по ним фотографии для фоторобота.

На следующий день Платонов уже демонстрирует фоторобота сначала Лиханову, а потом тому парню, который узнал Благого на одном из набросков Вадецкого. На этот раз они более уверенно сходятся на одной, наиболее удачной, по их мнению, составной фотографии.

— А я все еще не очень убежден, — по-прежнему сомневается Михаил. — Хотя сходство уже есть, конечно. Особенно на этом вот варианте…

— На нем и остановимся, — решает Черкесов, так как портрет этот оказывается тем самым, на который указывал и Лиханов.

Михаилу очень нелегко все эти дни. Он, правда, уже не досадует на себя за то почти животное чувство страха перед Благим и Джеймсом, которое испытывал еще совсем недавно. Ему даже кажется, что он почти совладал с собой, хотя и не стал храбрее. По-прежнему в каждом встречном парне чудится ему сообщник его бывших боссов. Но Михаил не сидит больше дома, несмотря на все просьбы Валентины, и уже в одном этом видит немалую победу над собой. Он, правда, не выводит пока по вечерам, но мог бы заставить себя выйти на улицу и с наступлением темноты, если бы оказалось необходимо.

Гнетет его теперь другое — невозможность хоть чем-нибудь помочь капитану Черкесову…

И тут Михаил вспоминает о Володе Иванове, с которым он познакомился у Джеймса.

— Чем-то ты знаком мне, парень, — сказал ему Володя при первой их встрече. — Похоже, что я где-то тебя видел.

— Так мы же в одной школе учимся… — начал было Михаил, но Володя торопливо прервал его:

— Ну и ладно. Помалкивай об этом. Завтра обо всем потолкуем.

А на другой день, увидев Михаила на школьном дворе, Володя сам подошел к нему.

— Привет, супермен! — с иронической усмешкой произнес он. — Ты давно у Джеймса?

— А ты не знаешь разве, что задавать таких вопросов не положено?

— Ишь какой дисциплинированный! А на нарушение правил самими боссами нашими не обратил внимания?

— Каких правил?

— Свели ведь вместе учеников одной школы. У них это тоже не положено.

— Могли и не знать, что мы из одной…

— Думаешь, значит, что по оплошности? А я не очень в этом уверен. Я у них не первый день, и все их правила хорошо знаю. У них так просто ничего не делается. Не знать, что мы из одной школы, они не могли. Скорее всего с кадрами кандидатов в супермены стало плоховато.

— Слушай, Володя, чего это ты со мной так разоткровенничался?

— Да потому, что супермен из тебя такой же, видно, как и из меня. И вообще, боюсь, что влипли мы с тобой, парень…

Он не стал ничего больше объяснять, а через несколько дней покинул и школу, и «колледж» Джеймса, так как отца его перевели в другой город. Потом уже, недели две или три спустя, Джеймс неожиданно сказал Михаилу:

— Трепач твой «коллега» Иванов. Никуда, оказывается, отца его не переводили. Просто перебрались они на другую квартиру.

— Не понимаю, зачем ему было сочинять это? — удивился Михаил.

— От нас хотел избавиться. А это знаешь, чем попахивает? Надо бы его предупредить. И хорошо бы сделать это тебе. Не знаешь, где его искать? Зато я знаю. Сходи к нему завтра и поговори. Пристыди как следует. Он ведь не только меня с Благим, но и тебя предал.

Михаилу не хотелось, но он пошел. Как было не пойти, если Джеймс приказал!

Володя Иванов очень удивился, увидев Михаила, но сразу же догадался, зачем он к нему. Однако перед матерью и сестрой виду не подал, что визит этот ему неприятен. Напротив, кинулся чуть ли не обнимать Михаила, бросив матери:

— Это не из тех, мама. Это мой приятель по прежней школе.

А Михаилу шепнул:

— Уговаривай меня прогуляться с тобой по улице…

Михаил так и сделал, и они вышли из дома.

— Джеймс прислал? — хмуро спросил его Владимир. — Выследил, значит… Уговаривать поручил, чтобы вернулся? Нет уж, хватит с меня его науки! Предкам моим и так из-за этого пришлось на другую квартиру переехать…

— Ты разве рассказал им все?

— Они и сами догадывались, в какую компанию я попал. Чуть ли не каждый день пьяным домой приходил — нетрудно было сообразить, с кем я связался. Хорошо еще, что мама многое от отца скрывала. Ну а потом, когда решилась наконец рассказать ему о моих похождениях, был у меня с отцом разговор! Он у нас человек энергичный — сразу же решил вырвать меня из дурной среды. Но под дурной средой он имел в виду просто шалопаев, а не «колледж» Джеймса. Я его не стал разубеждать. Но если эти подонки будут меня преследовать, я ему все расскажу. Им непоздоровится тогда. Ты это так и передай. Да и сам сматывай-ка удочки, пока еще не поздно.

Так и ушел от него Михаил ни с чем. Да он и не пытался его уговаривать. И не потому только, что понимал всю бесполезность этого… А Джеймсу сказал:

— Послал меня Иванов к чертовой матери. И пригрозил отцу обо всем рассказать, если мы еще будем к нему приставать. А отец у него…

— Ладно, мы и сами знаем, кто его отец, — недовольно прервал Михаила Джеймс. — Однако Иванов напрасно надеется так просто от нас отделаться…

Разговор этот произошел незадолго до того, как Михаилу продемонстрировали магнитофонную запись. Он хотя и сообщил Черкесову, что бывший его однокашник сбежал от Джеймса, но, где он теперь, не сказал, боялся подвести парня. А надо бы, пожалуй, посоветоваться обо всем случившемся с Володей. Может быть, он сам захочет помочь капитану…

И он решает снова встретиться с Ивановым.

Дверь ему открывает Вика, сестра Владимира, ученица восьмого класса. Она помнит Михаила еще по первому его посещению их дома и охотно отвечает на его вопросы.

— Володи нет дома, — бойко говорит она. — Он на даче. Только что звонил мне оттуда. Вы хотели бы с ним поговорить? Ну так я сейчас соединю вас с ним.

Вике не более пятнадцати, но держится она как взрослая. Небрежным движением указательного пальца ловко набрав нужный номер, она кричит в трубку:

— Это ты, Володя? Здравствуй еще раз. Приятель твой у нас. Кто? Сейчас узнаю…

— Скажите, что Ясенев, — подсказывает ей Михаил. — Миша Ясенев. А лучше — дайте-ка мне трубку. Здравствуй, Володя! Ты мне чертовски нужен! Нет, нет, не от него. Твоему совету последовал и послал их сам знаешь куда. И теперь мне очень нужно потолковать с тобой. Приехать к тебе? А Вика расскажет, как добраться?

— Да, да, я все вам объясню, — понимающе кивает Вика. — Это, в общем-то, недалеко.

«А как же Валя? — вдруг вспоминает Михаил о сестре. — Нужно бы как-то сообщить ей об этом… Или, может быть, уже оттуда по Володиному телефону?..»

— Ну так как? — кричит из трубки Владимир. — Приедешь? Вот и ладно! Я тебя встречу на станции. Ты давай тогда прямо на метро, успеешь на часовой поезд, он идет до Ландышевки без остановок.

— Решились, значит? — спрашивает Вика. — Я вас провожу до самого метро. Мне к подруге надо. А доро?гой расскажу, как до нашей дачи добраться. Володя вас встретит? Ну все равно вам это не мешает знать на всякий случай.

Звонкий голосок ее не умолкает и на улице:

— Вы в Ландышевке не бывали, значит? Вам она очень понравится. Я оттуда никогда бы не уезжала, если б не уроки музыки у Инессы Ивановны, которую мама считает почему-то потрясающей пианисткой. А Володя на даче один, если не считать тети Поли, и ему там скучно. Теперь с вами будет веселее, конечно. Мы ведь только в субботу к нему приедем. Привет ему от нас передайте.

Прислушиваясь к щебетанию Вики, Михаил замечает, что за ними, не отставая и не обгоняя, упорно идет какой-то парень. Похоже даже, что он прислушивается к их разговору. Михаилу кажется это подозрительным, и он собирается попросить Вику не говорить так громко, но вместо этого спрашивает:

— А не кавалер ли это ваш идет за нами? Обернитесь-ка незаметно и посмотрите на него.

— Скажете тоже, кавалер! — смеется Вика, но оглядывается не без любопытства и с заметным разочарованием замечает: — Впервые вижу такого. А он что, все время за нами?..

— Это мне, наверно, показалось, — деланно-равнодушным тоном отвечает Михаил.

— Ну я уже пришла, — протягивает ему руку Вика. — До свидания! Моя подруга вон в том доме живет. А вы садитесь на метро — как раз успеете к отходу электрички на Ландышевку.

Направляясь к станции метро, Михаил размышляет, случайно шел за ними этот парень или следил и прислушивался к их разговору? Он и сейчас идет за ним, только немного приотстав. Михаил теряет его из виду лишь в вестибюле метро, переполненном пассажирами. Не видит он его и в электричке, хотя ощущение, что он где-то поблизости, не покидает его до самой Ландышевки.

— Молодец, что приехал! — радостно приветствует Михаила Владимир. — А еще больше молодец, что ушел от этих подонков. Когда решился?

— Да уж больше недели, пожалуй, — отвечает Михаил, а сам все посматривает на сошедших с поезда пассажиров. Один из них кажется ему похожим на того парня, который шел за ним, но он вскоре теряется в толпе.

«Говорить о своих подозрениях Володе или не говорить? — торопливо думает Михаил. — Не стоит тревожить, пожалуй. Мне это могло только показаться… Да и что удивительного, если тот парень тоже сюда приехал? Может быть, он живет тут…»

— А ты не знаешь случайно, не напала еще милиция на их след? — доходит до сознания Михаила вопрос Володи. — Ведь если их возьмут, они на следствии все могут рассказать. Всплывут тогда и наши имена…

— А я этого не боюсь.

— Храбрый какой!

— Нет, я не храбрый. Благого, например, все еще до смерти боюсь.

— А милиции, значит, не боишься?

— Милиции не боюсь. Я ей во всем признался, как только, с Джеймсом и Благим решил порвать. Но как я ни боюсь Благого — все готов сделать, чтобы помочь милиции его поймать…

— И откуда такая решимость! — усмехается Владимир. — Милиция и без тебя до них доберется. Выбрось ты это из головы — какой из тебя Шерлок Холмс! Поживи лучше со мной на даче. Мы неплохо проведем время. Смотри, какая вокруг благодать! А в Ландышевке еще лучше. До нее недалеко — она вон за той рощей.

Они идут теперь берегом извилистой речушки, поросшим кустарником. По другую сторону ее колышутся хлеба. В самом деле здесь красиво, но Михаилу сейчас не до красоты. Его тревожит легкомысленное настроение Владимира. Нужно поговорить с ним серьезно, а он красотами природы предлагает любоваться. С чего же начать, однако?..

И вдруг Владимир сам задает ему вопрос:

— Ты ведь по какому-то делу ко мне приехал? Что ж молчишь — выкладывай.

— А ты, я вижу, сбежал из «колледжа» Джеймса и успокоился? Судьба оставшихся там тебя уже не касается? Наслаждаешься тут красотами природы.

— Такой вопрос я мог бы задать и тебе. Знаю даже, что ответишь. Тебя, конечно, все это касается, а что толку? Что мы можем сделать? Попробуй только против них хоть что-нибудь. Да они нас…

— Скажи лучше прямо, что у тебя поджилки трясутся.

— И у тебя тоже. Но разве можно так жить? Ходишь озираясь, сам себе противен: все ждешь, когда они пырнут тебя ножом…

— Ну уж прямо так и ножом…

— Меня чуть было не пырнули недавно, чудом уцелел.

— И ты все-таки выходишь на улицу и даже за город решил поехать?

Михаил сокрушенно вздыхает:

— А что толку дома отсиживаться? Сидел я, правда, сначала, ничего со страхом своим поделать не мог, а потом прямо-таки запрезирал самого себя. Пусть лучше они меня убьют, чем трусом таким жить на свете!..

— Сам, значит, на их нож лезешь?

— Так-то просто я им, однако, не дамся.

— Попробуй не дайся, — мрачно усмехается Владимир. — Да Благой тебя… Это ж горилла, а не человек! Ну а милиция что-нибудь предпринимает?

— А как же! Но ведь и Благой хитер. Его так просто не возьмешь.

— По-моему, не Благого, Джеймса нужно брать в первую очередь. Благой что — исполнитель его воли, грубая физическая сила… А Джеймс, видно, не просто уголовник…

— Почему «не просто»?. Потому что работает под флемминговского Джеймса Бонда?

— Ну это-то главным образом для нас… Ужасно ведь романтично! А вот деньги у него откуда? Все попойки в «колледже» за его ведь счет. И непохоже, чтобы они с Благим занимались грабежами.

— Вот и надо вывести их на чистую воду…

Владимир невесело смеется.

— «Вывести на чистую воду»! Как? Мы знаем разве, где их найти? Или настоящие их фамилии? Ты же помнишь, как они нас в свой «колледж» возили: поздним вечером и всякий раз иной дорогой.

— Между прочим, милиция ту их «хазу» уже обнаружила.

— И взяла кого-нибудь?

— Успели смотаться.

— Ну вот видишь! Но раз милиция эту их секретную «хазу» обнаружила, значит, разыщет их и в другом месте.

— Ведь это я ей помог, — не без самодовольства сообщает Михаил. — И теперь хорошо бы снова прийти им на помощь. Надо же грех свой искупить. Да и не потому только…

— Какой, собственно, грех? — возмущается Владимир. — Что пьянствовали вместе с Джеймсом? Но не убили же никого и не ограбили.

— Но могли бы сделать и то и другое. К тому шло… Нет нужды говорить высоких слов, но ведь свой элементарный гражданский долг должны же мы сознавать? У нас с тобой паспорта в карманах, а где же ответственность?..

— Ну ладно, ладно! Хватит тебе проповедь мне читать о моральном кодексе. Конечно, если этот «колледж» накроют, бывшие коллеги наши на допросах могут и о нас вспомнить. Но ведь мы нашли в себе мужество…

— Какое мужество?! Это страх заставил нас сбежать от Джеймса, а не мужество. Тот же самый страх, который и сейчас мешает честно искупить вину. Ну, как знаешь… Отсиживайся тогда тут на даче, а я…

Михаил поворачивается кругом и торопливо идет в сторону станции, не оглядываясь на Владимира.

— Да ты что?! — испуганно восклицает Владимир. — Чего обиделся-то?

Но Михаил, не оборачиваясь, идет все дальше. Похоже, что разозлился не на шутку.

— Ты же просто псих! — догнав его, кричит Владимир. — Это тебе в «колледже» нервы так истрепали. Смотри каким стал!.. Даже выслушать спокойно не в состоянии. Я ведь не против. Давай только трезво…

— Спасибо, обойдусь как-нибудь и без твоей помощи, — не останавливаясь, бросает Михаил.

— Да ей-богу же я всерьез! — почти молит его Владимир. — Скажи только толком, что делать надо. Есть же у тебя какой-то план?

— Нет у меня никакого плана, — все еще сердито огрызается Михаил, но Владимир уже остановил его и силой повернул в обратную сторону.

— Ну ладно, успокойся! Чего разбушевался? Посидим у меня, подумаем… Все равно ведь нет сейчас ни одного поезда в сторону Москвы.

Михаил идет назад нехотя, насупясь и не отвечая на вопросы. А Владимир говорит не умолкая:

— Ты что думаешь, меня на самом деле не мучила все это время совесть? Я, если хочешь знать… Э, да что тебе объяснять! И между прочим, Джеймс ко мне не только тебя подсылал. Был и еще один посланец. Обещал, если вернусь, отпущение всех грехов. Если же ослушаюсь, грозил расправой. Однако я снова послал его вместе с Джеймсом к черту…

— И сам поскорее на дачу?

— Да если они только узнают, что я тут один…

А Михаил с тревогой думает: «Теперь, пожалуй, уже знают. Если тот парень действительно за мной следил, видел, значит, кто меня встретил…»

Ему очень хочется обернуться и посмотреть, не идет ли кто за ними, но, чтобы не настораживать Владимира, не делает этого. К тому же наблюдают за ними, конечно, скрытно, из-за кустов.

— Ну вот мы и дома, — произносит Владимир, останавливаясь перед дачей, обнесенной высоким забором.

Из калитки им навстречу выходит благообразная старушка.

— Вот познакомьтесь, тетя Поля, — говорит Владимир, подталкивая к старушке Михаила. — Это тот самый Миша, которого я ждал.

— А я уж беспокоиться начала, — укоризненно качает головой тетя Поля. — Обед давно готов, а вас все нет и нет. Идите скорее мыть руки — и сразу же к столу.

Обед проходит почти в безмолвии. Тетя Поля удивляется даже:

— Что это вы молчаливые такие? Уж не поссорились ли?

— Ну что вы, тетя Поля, какая там ссора! Просто Миша грустную весть привез. Школьный товарищ наш в речке утонул. Сами понимаете, это не поднимает настроения…

После обеда в дачном садике они продолжают разговор.

— Так ты считаешь, что мы обязательно должны помочь милиции? — спрашивает Михаила Владимир с едва уловимой иронией. — Без нашей помощи они, значит… Ты только не психуй, с тобой и пошутить нельзя. Я понимаю, они, конечно, обойдутся и без нас, но мы вроде бы ускорим это дело… Так я тебя понял?

— Нет, не так, — мрачно отзывается Михаил.

— Ну так я тогда просто дуб, и ты мне объясни, как я должен тебя понимать. Только спокойно, если можешь.

— Нет, спокойно не могу. Спокойно об этом нельзя… И потом, что же тут объяснять? Просто это наш долг, а если ты меня все еще не понимаешь, то нам и говорить больше не о чем…

— «Долг»! — морщится Владимир. — Не люблю я этих громких слов. Тем более что понятие долга — полнейшая противоположность тому, чему учил Джеймс. Помнишь его разглагольствование о «свободе воли» и «полном раскрепощении от всего»?..

— Оказалось, что и в «колледже» Джеймса не все было дозволено, — вставляет Михаил.

— Вот именно! И вообще, «свобода воли» — сплошной миф. В библиотеке отца полно философских книг, так я почитал кое-что на эту тему…

— А я и из собственного скудного опыта понял, — перебивает его Михаил, — что стоит хоть ненадолго от человеческих обязанностей откреститься, как сразу же становишься скотиной. Вот и давай докажем хотя бы самим себе, что мы все-таки люди.

— Но что мы сможем? Погибнем только геройски, а скорее дурацки. Разве нам справиться с таким бандитом, как Благой?

— Зачем нам Благой? Мы возьмем кого-нибудь еще из их банды. Сдадим милиции, а уж она потом с его помощью и без нас до Джеймса и Благого доберется. Но это будет и наш вклад, так сказать…

— Как же ты это себе представляешь? — недоумевает Владимир. — Как мы сможем кого-то взять? И кого же именно?

— А вот послушай. Я заметил, что они давно уже ведут за мной слежку. Какой-то парень буквально ходит за мной по пятам.

Хотя Михаил еще недавно не совсем был в этом уверен, теперь он уже не сомневался, что все обстоит именно так.

— Вот мы и возьмем этого парня, — предлагает он.

— Так просто? — не то удивляется, не то издевается над этим решением Владимир. — Скрутим его по рукам и ногам, да?

— Может быть, и это придется.

— А что, он не будет разве сопротивляться? У него ведь оружие может быть. Уж финка-то наверняка…

— Да, не исключено.

— Так не лучше ли тогда, чтобы взяла его милиция?.. Ну, что ты опять психуешь! Могу я высказать свою точку зрения? Она не такая уж нелепая, между прочим. Даже если тот парень и не пырнет нас финкой, то без особого труда может сбежать от нас. Разве исключено такое?

— Конечно, если у тебя уже сейчас трясутся поджилки.

— Ничего у меня не трясется, просто я трезво смотрю на это рискованное предприятие.

— Тогда ты, значит, не понимаешь…

— Нет, я все понимаю. Конечно, было бы чертовски эффектно, если бы мы с тобой привели в милицию этого парня…

— Да разве только в эффекте дело? А почувствовать себя смелым, испытать свое мужество? Выполнить свой долг, наконец!

— Чтобы потом в газетах о нас?..

— Да нет же! Для себя лично. Я уже испытал недавно что-то вроде этого и знаешь, как в собственных глазах вырос!

— Это пожалуй, — соглашается наконец Владимир. — В этом есть какой-то смысл, только я и не презирал себя никогда: я ведь ушел из банды Джеймса сам, не побоялся их угроз…

— Зато боишься другого: как бы эту банду не раскрыли. Тогда и тебе пришлось бы…

— Ну ладно, ладно — сдаюсь! Давай, однако, займемся этим завтра. Надеюсь, ты останешься у меня ночевать?

«Нужно, пожалуй, остаться, — торопливо размышляет Михаил. — Если этот тип выследил меня, значит, знает теперь, где живет Володя. А ночью мало ли что может произойти. Как же оставить его одного? Вдвоем же мы что-нибудь придумаем…»

— Мне сестре нужно позвонить, — говорит он вслух. — Она беспокоится, наверно…

— Ну пожалуйста. Ты ведь знаешь, что у нас тут телефон.

Валентине Михаил звонит в шестом часу, полагая, что она уже пришла с работы. Но ему никто не отвечает. А когда спустя полчаса он собирается звонить вторично, Владимир просит:

— Ты только не говори ей адреса нашей дачи и номера телефона. Мало ли что она надумает — возьмет да и обратится в милицию, а мне не хотелось бы…

— Ладно уж, не буду тебя рассекречивать, — обещает Михаил. — Валентина может, конечно, поднять переполох.

Она сразу же отзывается на второй его звонок.

— Откуда ты, Миша? Верочка мне сказала, что ты ушел давно. Она видела тебя, когда ты выходил из дому. Что-то плохо слышно… Ты откуда говоришь? С какой дачи?.. А как фамилия твоего приятеля? Иванов? Что-то я не слышала раньше о таком приятеле. Не сочиняй мне, Михаил! Говори прямо, где ты? Может быть, опять…

— Нет-нет! — почти кричит ей в ответ Михаил. — Как ты можешь подумать такое? Я действительно у моего школьного приятеля Володи Иванова. Ты за меня не беспокойся. Я у него только переночую и завтра приеду… Ну что ты волнуешься, честное слово! Что я, маленький, что ли? Да не могу я тебе ничего больше сказать! Вот вернусь завтра и все расскажу.

Он кладет трубку, очень недовольный своим разговором с сестрой. Лучше было бы совсем не звонить. А тут еще Владимир смотрит с осуждающим видом.

— Ну зачем ты ей мою фамилию назвал? Она теперь определенно в милицию заявит…

— Пусть заявляет, мало разве Ивановых?

— Ты же сказал ей, что в одной школе учились.

— А там скажут, что ты давно в другом городе живешь… Вообще-то, может, и не нужно было ей звонить, но теперь уж ничего не поделаешь…

Постепенно они успокаиваются, а за ужином начинают даже посмеиваться над своими страхами.

— Вам где постелить? — спрашивает их тетя Поля.

— На веранде, — отвечает Владимир. — Только мы еще не скоро ляжем.

— Может, погуляем немного вокруг дачи? — предлагает Михаил.

— Поздновато уже… — не очень охотно отзывается Владимир.

— У вас тут что, пошаливают?

— Да какое там пошаливают, — смеется тетя Поля. — Дай бог, чтобы всюду было так спокойно. Володя очень любил раньше погулять перед сном, а теперь его силком за ворота не вытащишь.

— Ну что вы, тетя Поля, сочиняете… — пытается оправдываться Владимир, но от Михаила не ускользает нотка смущения в его голосе.

Потом, когда они остаются вдвоем, Володя признается:

— Я и в самом деле стал побаиваться выходить за ворота вечерами. И знаешь почему?.. — Он делает паузу и, оглядевшись по сторонам, произносит шепотом: — Раньше я считал себя почти храбрым, но с тех пор, как сбежал от Джеймса, стал бояться темноты. Глупо, конечно, но ничего не могу с собой поделать…

— Ну вот, а ведь только что таким храбрецом прикидывался! — подшучивает Михаил. — Зато я не боюсь признаться, что не из очень храбрых. Однако всякий раз, когда мне удается пересилить страх, начинаю ощущать себя человеком.

— И ты решишься выйти ночью за ворота дачи, зная, что там может быть Благой?

— Решусь, пожалуй, — не очень уверенно заявляет Михаил. — Хотя сегодня действительно кто-нибудь может поджидать нас за воротами…

Валентина просто не знает, что делать, где искать Михаила. А нужно срочно что-то предпринимать! Может быть, позвонить Черкесову?..

Она порывисто снимает трубку и набирает номер телефона райотдела милиции.

— Товарища Черкесова, пожалуйста, — просит Валентина дежурного по отделу. — Нет его?.. Не могли бы вы разыскать товарища капитана и сообщить ему, что звонила Валентина Ясенева по очень срочному делу?

— Хорошо, постараюсь, — обещает дежурный.

«А может быть, в уголовный розыск обратиться? — торопливо думает Валентина. — Конечно, лучше бы с Олегом Владимировичем поговорить, но сможет ли дежурный разыскать его?..»

На всякий случай она решает все-таки подождать немного. Но проходит почти целый час, а ей все еще никто не звонит.

«Нужно, значит, ехать на Петровку, — решает Валентина. — К тому полковнику, с которым разговаривала в прошлый раз…»

Но не успевает она собраться, как раздается наконец долгожданный звонок.

— Да, да, это я, Валентина! — радостно кричит она в трубку, узнав голос капитана Черкесова. — Мне очень нужно поговорить с вами, Олег Владимирович. Миша исчез…

— Не уходите никуда из дома, — прерывает ее Черкесов. — Я немедленно еду к вам.

А Валентину начинает мучить совесть:

«Зачем я сказала, что он исчез? И вообще, может быть, напрасна моя тревога, а у Олега Владимировича есть дела поважнее…»

…Уже сидя в машине, Черкесов тоже досадует на себя: «Зачем, собственно, я еду? Можно было бы и по телефону обо всем расспросить…»

Ему даже самому себе не хочется признаться, что он рад случаю повидаться с Валентиной. Чем бы он ни был занят все эти дни, ее образ не выходил у него из головы…

— Что случилось с Михаилом? — с нескрываемым беспокойством спрашивает он Валентину, как только она открывает ему дверь.

— Простите меня, ради бога, Олег Владимирович, может быть, я зря подняла тревогу…

И она рассказывает ему о телефонном звонке Михаила.

Сначала Черкесову кажется, что она и в самом деле напрасно так встревожилась. Но потом он начинает припоминать, что Михаил упоминал в одной из бесед с ним Володю Иванова, сбежавшего из «колледжа» Джеймса раньше его. Тогда Черкесову показалось, что Михаил назвал его фамилию случайно, проговорился, но Черкесова это насторожило, и он стал расспрашивать Ясенева об этом Володе. Выяснилось, что они учились в одной школе, но потом Иванов ушел из нее, так как отца перевели на работу в другой город.

Как же они встретились теперь, да еще на какой-то даче? Черкесову и тогда была не совсем ясна история с Ивановым, так как чувствовалось, что Михаил чего-то не договаривает. Капитан собирался даже предпринять розыск Иванова, но не успел. А теперь сообщение Валентины начинает все больше тревожить его, хотя он и старается успокоить девушку:

— Я думаю, Валентина Николаевна, что для серьезного беспокойства нет пока причин. Разрешите мне позвонить от вас?

И Черкесов торопливо набирает номера нескольких телефонов, пока наконец не дозванивается до старшего лейтенанта Глебова.

— Это я, Федор Васильевич. Вам, кажется, приходилось встречаться с Савостиным? Да, с директором школы, в которой учится Ясенев. Попробуйте разыскать его и узнать поподробнее о бывшем ученике этой школы Владимире Иванове и его родителях. Позвоните мне потом к Ясеневым.

— А теперь наберемся терпения и подождем, что удастся узнать Глебову, — обращается Черкесов к Валентине, внимательно всматриваясь в ее взволнованное лицо. Заметив, что она смущена его пристальным взглядом, он поспешно объясняет: — Похудели вы за эти дни…

— Да, возможно…

— Все тревожитесь о брате?

— И не успокоюсь, пока вы Джеймса и Благого не поймаете.

— Поймаем, можете не сомневаться. А грехов у этих бандитов столько, что самого сурового наказания им не избежать…

Он сказал это и испугался, заметив, как побледнела вдруг Валентина.

— Да вы не пугайтесь только! Им никуда теперь от нас не уйти.

Черкесову очень хочется сообщить ей, что с помощью составного портрета Благой уже опознан в одной из исправительно-трудовых колоний, в которой он отбывал наказание за соучастие в убийстве. Известны уже и его фамилия, и место работы. Он оказался Дерябиным, шофером одной из московских автобаз. Сейчас он в загородном рейсе, наверно, к Подольску подъезжает. Его должны там взять работники местной милиции. Всего этого, однако, нельзя пока рассказывать Валентине…

Раздумья Черкесова прерывает звонок Глебова.

— Олег Владимирович, — торопливо сообщает старший лейтенант, — нас с вами срочно вызывают к полковнику Денисову. Заехать за вами?

— Не нужно, я доберусь и так.

— Очень хотелось о многом с вами поговорить, — вздыхает он, опуская трубку и поворачиваясь к Валентине, — но…

— Долг службы, — грустно улыбаясь, заканчивает за него Валентина. — Надеюсь, однако, что это не последняя наша встреча…

Конечно, по-всякому можно истолковать ее слова, но для Черкесова в них заключена надежда… Надежда на что-то большее, чем только встреча.

Как только Черкесов входит, полковник Денисов отрывается от чтения каких-то документов и, невесело усмехаясь, произносит:

— Я мог бы начать наш разговор словами гоголевского городничего, но сейчас не до шуток, ибо мне предстоит сообщить вам действительно не очень приятное известие. Из Подольска нас уведомили, что машина Благого-Дерябина в пункт назначения не прибыла. Несколько минут назад пришло известие, что ее обнаружили брошенной неподалеку от кольцевой дороги, в районе Кузьминок. Похоже, что кто-то предупредил Благого.

— Это могли сделать те, кто принимал участие в составлении его портрета, — замечает Глебов.

— Но не Ясенев же и не Лиханов? — невольно вырывается у Черкесова.

— Я тоже думаю, что не они, — соглашается полковник. — Но ведь вы показывали варианты его портрета и тем, кого подозревали в убийстве Зиминой. Разве не могли они сообщить об этом Благому?

Полковник Денисов вопросительно смотрит на работников райотдела. Некоторое время все молчат. Потом просит слова Черкесов:

— Вы правы, товарищ полковник, кто-то из них вполне мог это сделать. И ни у Благого, ни у Джеймса нет, конечно, ни малейших сомнений, что портрет Благого изготовлен главным образом с помощью Ясенева. Они, конечно, опасаются, что с его помощью может быть создан и портрет Джеймса. И вне всяких сомнений, попытаются как можно скорее расправиться с Ясеневым. А обстановка для этого очень благоприятна. Михаил ведь на даче у своего приятеля Володи Иванова, который, кстати, тоже сбежал в свое время от Джеймса.

— Вам известно, где эта дача? — спрашивает полковник.

— Что вам удалось узнать об Иванове, товарищ Глебов? — обращается Черкесов к старшему лейтенанту.

— Выяснилось, что родители Владимира Иванова никуда не уезжали из Москвы. Перебрались только в другой район.

— И у вас есть их новый адрес? — обращается к нему Денисов.

— Да, товарищ полковник.

— Тогда нужно немедленно разыскать этих ребят.

Отца Володи не оказывается дома, он все еще на каком-то заседании в министерстве. Черкесов представляется его супруге дядей школьного приятеля их сына.

— Вы извините, пожалуйста, что я вас беспокою, — объясняет он причину своего прихода. — Племянник мой Михаил, не спросив ни у кого разрешения, уехал, оказывается, на дачу к вашему Володе.

— Но я просто никакого понятия об этом не имею, — говорит Иванова. — Меня целый день дома не было. Вот, может быть, Вика в курсе… — поворачивается она к дочери.

— Да, мама, я в курсе, — солидно отзывается Вика. — Миша был тут. Ты его тоже знаешь, мама, он заходил к нам как-то. Мы еще думали, что он из той компании… Но он вообще у вас со странностями, — говорит она Черкесову. — Я ему рассказала, как на нашу дачу ехать, до метро даже проводила: мне как раз к подруге нужно было. Идем мы с ним, разговариваем, а он все озирается по сторонам. Показалось ему, будто бы разговор наш кто-то подслушивает…

— Может быть, и в самом деле?

— Вообще-то действительно шел за нами какой-то парень…

— Вы о чем-нибудь интересном говорили или слишком громко? — любопытствует Черкесов. — Громкий разговор обычно привлекает любопытных.

— Да о чем таком могли мы говорить, если я всего второй раз в жизни Мишу вашего видела? Попросила его только передать привет Володе. И разговаривали мы не очень громко. Обыкновенно. А вы что, очень рассердились на Мишу, что он без спросу в Ландышевку уехал? Если хотите, мы можем дать вам телефон нашей дачи.

— Что уж теперь с ним поделаешь! — вздыхает Черкесов. — А телефон на всякий случай дайте. Позвоню ему завтра, если не приедет.

— Ты уверен, что он тебя выследил? — дрогнувшим голосом спрашивает Михаила Владимир.

— Почти не сомневаюсь…

— Почти?

— До Ландышевки, во всяком случае, он меня проследил.

— Ну если до Ландышевки, значит, все…

— Это еще надо проверить.

— А как?

— Когда стемнеет, он непременно к даче подберется. И тогда уж мы его…

— Схватим?

— Ну да! Засядем в кустах у ворот и схватим, как только он…

— А если это будет сам Благой?

— Ну едва ли…

Как быть с Благим, Михаил просто не знает. С ним не справиться, конечно. Он, наверное, вооружен не одной только финкой…

— Слушай! — хватает вдруг Михаил Владимира за руку. — А у твоего отца нет ли охотничьего ружья?

— Есть двустволка.

— И патроны?

Владимир утвердительно кивает головой.

— Давай тогда тащи сюда, чтобы только тетя Поля не заметила. Да ты не бойся — я с двустволкой умею обращаться. Ходил когда-то с отцом на охоту.

Это уж он сочиняет. Отцу его некогда было ходить на охоту, но ружье у него действительно было, и Михаил несколько раз стрелял из него. Когда Владимир выносит из соседней комнаты отцовскую двустволку, Михаил берет ее с видом заправского охотника, нажимает рычаг затвора, откидывает стволы и заглядывает в патронник.

— Давай патроны! — решительно протягивает он руку в сторону Володи.

— Уже сейчас?

— А чего еще ждать? Смеркается ведь. Надо идти в засаду. Давай по очереди. Иди первым ты, а я попозже.

— А если все-таки Благой?..

— Да нам с этим дробовиком сам черт не страшен! — храбрится Михаил. — Но, если тебе так уж боязно, давай тогда вместе.

Они устраиваются в кустах возле забора. Сквозь широкие щели в досках даже в сумеречном свете хорошо видна тропинка, ведущая к калитке дачи. Первое время они сидят молча, опасаясь разговаривать даже шепотом.

— А не хватится нас тетя Поля? — шепчет на ухо Владимиру Михаил. — Может ведь такой шум поднять.

— Да, это она может, — соглашается Владимир.

— Когда она спать ложится? В десять? А сейчас уже половина десятого. Пойди уговори ее лечь пораньше.

— А как же ты тут один?..

— Я тебя позову в случае чего.

Едва Владимир поднимается на террасу, как тетя Поля набрасывается на него:

— Куда это вы пропали? Обошла всю дачу, а вас нет нигде. Мне ведь спать пора…

— Ну так и ложились бы. Мы с Мишей погулять вышли, тоже скоро ляжем.

— То его силком за ворота не вытолкаешь, то вдруг сам гулять вздумал на ночь глядя. Ложились бы лучше, весь день завтра в вашем распоряжении.

— Мы еще немножко — вечер уж очень хорош.

— Не уходите только никуда, да двери не забудьте как следует закрыть, когда спать пойдете.

— Не забудем, тетя Поля! И об окнах не беспокойтесь, я их сам сейчас проверю. Да, да, и на кухне тоже. Вы только не забудьте радио выключить.

Большая любительница музыки, тетя Поля выключает радио только тогда, когда ложится в постель. А так как слышит она неважно, приемник в ее комнате грохочет чуть ли не на всю свою мощность.

«В таком грохоте и не услышишь, как Миша на помощь станет звать», — озабоченно думает Владимир, щелкая оконными шпингалетами.

За окнами уже непроглядная тьма. Володя гасит свет. Нужно теперь поскорее к Михаилу. Он торопливо сбегает по скрипучим ступенькам веранды на тропинку, ведущую к калитке.

— Миша, — негромко окликает он Ясенева.

Ему никто не отвечает, да в кустах на том месте, где они сидели недавно, никого нет.

«Неужели он вышел за калитку?..»

Да, весьма возможно — калитка слегка приоткрыта, а до этого, он хорошо помнит, была на задвижке.

— Миша! — уже погромче зовет Владимир.

И опять безответно. Может быть, там, за калиткой, они уже схватили его? Но ведь не было слышно шума борьбы, к тому же Михаил мог бы выстрелить из ружья.

Переборов страх, Владимир еще немного приоткрывает калитку и осторожно высовывает голову в жуткую тьму…

И сразу же его шея оказывается в тисках чьих-то сильных рук.

— Только пикни, — будто в кошмарном сне, слышит он приглушенный, но очень знакомый голос. — Мигом будешь на том свете.

Ну да, конечно же, это голос Благого! Теперь и без его просьбы язык Владимира перестал бы ему повиноваться. Напряженное тело Владимира сразу же обмякает и начинает оседать.

— Ты что же это, дуралей? — непонятно тревожится вдруг Благой. — Никак, со страху концы собираешься отдать! Учись храбрости у Мишки. Я, брат, еле-еле с ним справился. Пришлось даже связать. Я вообще всегда его уважал, а сейчас особенно. Все остальные Джеймсовы суперы — просто дерьмо собачье! А ты хоть и сбежал от него, но тоже… Однако время дорого, об этом после. Понимаете надеюсь, что вы в полной моей власти?

Владимир сидит на траве у забора и, привыкнув к темноте, начинает различать неясные очертания лежащего тут же связанного Михаила.

— Можешь его потрогать, — милостиво разрешил Благой. — Он у меня не только связан, у него еще и кляп во рту. А теперь слушайте меня внимательно, ребята.

Благой звучно сморкается и продолжает:

— Оказывается, милиционеры портретик мой нарисовали. А это, сами понимаете, что для меня значит. Это значит капут Благому. Но я не буду ждать, когда меня возьмут! Я явлюсь сам! С повинной! И не с пустыми руками. Я приведу им Джеймса. А эта птица поважнее меня. Это вам не какой-нибудь уголовник, как я. У него дела посерьезнее моих. Контрой попахивают!.. Но мне нужна помощь, ребята. Согласны вы мне помочь?

Пленники Благого растерянно молчат.

— Ах да! — спохватывается Благой и, вынув финку, поспешно разрезает веревки, которыми связан Михаил.

— Вот вам и дробовик, — бросает он к ногам Михаила отобранное у него охотничье ружье. — Ну чего молчите? Или все еще не доверяете?

— Ладно, — сердито отзывается Михаил. — Говори, чем помочь можем, чтобы Джеймса взять?

— А может, лучше об этом милиции сообщить? — робко предлагает Владимир. — Рассказать им, где и как его можно…

— Прямо вам скажу — не хотелось бы мне этого, ребята, — сокрушенно вздыхает Благой. — Речь ведь идет, может, даже о жизни моей, поймите вы это. И одно дело — я им все про Джеймса расскажу, а другое — самого его с рук на руки передам. Да и вам, ребята, тоже нелишне свою вину искупить…

— А ты, значит, надеешься, что тебе за Джеймса скостят часть вины? — спрашивает Михаил.

— Я же с повинной явлюсь. Ну а если еще и Джеймса приведу, сами понимаете, какое это впечатление произведет. Убеждают вас мои соображения, ребята?

— Убеждают, — отвечает за обоих Михаил. — Говори, что нужно делать.

— Там кто у вас, одна тетя Поля? — спрашивает Благой, кивая на дачу.

— А ты откуда знаешь? — удивляется Владимир.

— Я, брат, все знаю, — самодовольно усмехается Благой. — У меня нюх. Можем мы туда зайти и спокойно обсудить план наших действий?

— Она уже спит, наверно, — не очень уверенно произносит Владимир. — Как бы ее не разбудить…

— Не волнуйся, не разбудим, — обещает Благой.

И они идут к даче, стараясь не шуметь, но едва заходят в комнату Владимира, как раздается телефонный звонок.

— Что делать? — испуганно спрашивает Владимир.

— Бери трубку, — советует Михаил. — Это твои родители, наверно.

— Да, я слушаю, — каким-то не своим голосом говорит Владимир в трубку. — Да, Володя Иванов. Миша Ясенев тоже тут. А кто это?.. Хорошо, сейчас передам… — И он протягивает трубку Михаилу: — Это тебя…

— А, Олег Владимирович! — восклицает Михаил, узнав голос капитана Черкесова. — Как я себя чувствую? У меня все в порядке, вы за меня не беспокойтесь. Вы скоро приедете за мною? Так ведь я завтра утром сам… Ну так что ж, что Валентина беспокоится — я не маленький. Ах вы выехали уже?.. Нет, мы еще не ложились. Ладно, подождем вашего приезда.

— Кто это? — встревоженно спрашивает Благой, едва Михаил кладет трубку.

— Мой знакомый, капитан милиции.

— Тогда мне нужно немедленно мотать отсюда, — решает Благой.

— А ведь ты с повинной хотел…

— Этого для меня маловато. Я им и Джеймса еще…

— Вот и поможешь капитану Черкесову его взять. Он очень толковый и сердечный человек. Ручаюсь — поверит тебе, если ты всерьез…

— Нет уж, лучше, пожалуй, смотаться, пока есть время.

— Не советую, — хватает его за руку Михаил. — Ты своим бегством нас только подведешь…

— А вы что, задержать, что ли, меня собираетесь? Да разве ж под силу вам одолеть такого, как я? Это же просто смех! К тому же у меня сейчас не о вас забота, сами должны понимать… Портретик-то мой во всех отделениях милиции теперь. Значит, меня любой мильтон…

— В том-то и дело, — все еще не теряет надежды уговорить Благого Михаил. — Сам рассуди: одно дело — ты будешь по собственной воле сидеть тут и спокойно ждать капитана Черкесова, с которым я лично знаком, а другое — они тебя где-нибудь сами. Ведь кто знает, может быть, весь этот дачный поселок уже оцеплен…

— Скажешь тоже, весь поселок! Для этого знать надо, что я тут.

— А чего же тогда капитан Черкесов сюда едет? — спрашивает Михаил. — Мог бы и до утра подождать. Значит, у него есть какие-то сведения. Могла ведь и милиция выследить того парня, что за мной шпионил. На допросе он им и рассказал, наверно, по чьему поручению это делал.

— Не должен вроде. Парень надежный…

— А разве Джеймс не считает тебя надежным? Ведь и ты собираешься его…

— Ну ладно, черт с вами, останусь! — решается наконец Благой. — В конце концов на моей совести не так уж много преступлений. Сам я лично никого не убил, хотя все вы меня, наверно, форменным убийцей считаете. Я все лишь по указке Джеймса делал. В общем, ладно — рискну, останусь тут с вами. Только вы честно ему расскажите, кто у кого в плену был. А теперь дайте-ка мне пожрать — с утра ни крошки во рту. Совсем было аппетита лишился на нервной почве.

Выслушав Благого, капитан Черкесов долго испытующе смотрит ему в глаза.

— Ну ладно, Дерябин, попробую вам поверить. А теперь о Джеймсе поподробнее. Вы считаете, что он по чьему-то заданию внушал вам свои идеи?

— Не мне, а им, — уточняет Благой, кивая на Михаила и Владимира. — И еще другим таким же балбесам. А у меня и своих идей хватало. Главным же образом меня деньги интересовали, и потому бесплатно я для него ничего не делал. Да и сам он тоже не по идейным соображениям всем этим занимался. Ему тоже за это платили, и, видать, немало.

— А кто?

— Вот этого не знаю. Догадываюсь, однако, что кто-то из иностранцев. Но в это Джеймс меня не посвящал.

— А кто он, Джеймс этот, на самом-то деле? Есть же у него настоящее имя?

— Должно быть. Когда мы наедине с ним разговаривали, я его Дмитрием называл по его просьбе. На самом же деле он, может быть, Алексей или Анатолий. Фамилии своей он мне не докладывал. Да и встречаемся мы с ним лишь после того, как он мне по телефону назначит место встречи.

— Выходит, не очень доверяет?

— Он вообще никому не доверяет.

— Ну а кем все-таки может он быть? Говорил он когда-нибудь о своей специальности или образовании?

— Это вы у них спросите, — снова кивает Благой на Михаила и Владимира. — Он с ними беседовал, а мне анкеты своей не показывал. Но, видать, из образованных. Слыхал однажды, как он с кем-то не по-нашенски по телефону разговаривал. По-американски, должно…

— По-английски, — поправляет его Михаил. — Он вообще любил вставлять в свою речь английские фразы и слова.

— Всячески убеждал в необходимости освобождения каждой личности от обязанностей перед обществом, — усмехается Владимир.

— И ведь вы все это слушали, болваны, разинув рты… — вставляет Благой.

— Ладно, Дерябин, — останавливает его капитан Черкесов. — Расскажите лучше, что вам еще известно о взаимоотношениях Джеймса с его хозяевами.

— Да почти ничего. Это он тайком от меня. Похоже, однако, что словам его там не очень доверяют. Требуют магнитной записи его сборищ, потому как сами посещать их, видно, опасаются.

— А как это практически осуществляется?

— Все, что в «колледже» его творится, мы на магнитофончик. А потом он им эту пленку в виде отчета. Да еще и с приписочкой, так сказать.

— Каким же образом?

— А это уж с моей помощью. Я еще один магнитофон включаю с уже записанным шумом многих голосов. Понимаете, для чего? Чтобы создать впечатление, будто в «колледже» вдвое больше народу. Ну чем не приписка? А все потому, что с кадрами у нас худо. А когда эти парни, Владимир с Михаилом, от нас сбежали, Джеймс прямо-таки запсиховал. «Верни, — говорит, — их любым путем».

— А расправиться со мной он тебе не велел? — удивляется Михаил.

— Ивану Дыркину ничего не поручалось разве? — уточняет Черкесов.

— Велено было припугнуть только, — не смутившись, признается Дерябин. — Я ведь говорил уже, что кадры его «колледжа» стали в последнее время прямо-таки на вес золота. Вот и теперь обещана мне за этих парней большая награда. Я бросил на слежку за ними всех своих людей. А когда узнал, что милиция на след мой напала, решил, что пора мне с Джеймсом кончать…

— Он знает уже, что мы напали на ваш след? — спрашивает капитан.

— Пока нет. Потому и надо торопиться. А то как узнает, сразу порвет со мной все связи. Тогда его сам черт не сыщет. Сегодня он мне в половине двенадцатого ночи или завтра в восемь утра звонить должен. Я ему уже доложил, что один из моих парней выследил беглецов.

В неопрятной комнате Благого-Дерябина горит яркий свет. С улицы хорошо видно, что он один, но на самом деле там еще и капитан Черкесов. Благой с аппетитом что-то жует за столом, а капитан из-за своего укрытия не сводит глаз с телефонного аппарата. Ровно в половине двенадцатого раздается звонок.

Благой не торопясь встает из-за стола и вразвалочку идет к телефону.

— Алле! — небрежно роняет он в трубку, ковыряя в зубах спичкой. — А, это ты, Митя!.. Ага, сделано! Как обещал, так и сделал. Не привык зря трепаться. Когда? Да хоть завтра утром. Вечером лучше? Ну да, понимаю, понимаю. Не забыл, конечно, извини, пожалуйста. А когда? Еще позвонишь… Ну ладно, буду ждать до полдесятого. Спокойной ночи. — И он кладет трубку, ругаясь: — Осторожный дьявол! И звонил наверняка из автомата.

— Ну что ж, — вздыхает капитан. — Наберемся терпения и подождем до завтра.

На следующий день в девять тридцать Благой-Де-рябин снова «аллёкает» в трубку.

— Так-так, — кивает он головой. — Понятно. Они уже ждут. Через полчаса будем в такси. И на Кумачевскую к дому номер семнадцать? Понятно. Остановиться там и не выходить? Так-так… К нам сядешь, и мы поедем дальше?.. Как чего повторяю? Чтобы лучше запомнить. Ну, чего ругаешься — выпил самую малость в надежде на твое угощение. Ладно, ни глотка больше. Честное пионерское! Ну бувай здоров!

— Насторожило его что-то? — с тревогой спрашивает Черкесов.

— Очень уж пугливым стал в последнее время. Чутье, значит, меня не подвело — вовремя я от него… Ну, что теперь делать будем, гражданин капитан?

— Идите на улицу к стоянке такси. Садитесь там в машину номер двадцать два — тридцать три, и к Ясеневым.

— Понятно, гражданин капитан.

Как только Дерябин гасит свет и выходит из комнаты в сопровождении лейтенанта Егошина, капитан Черкесов звонит старшему лейтенанту Глебову:

— Срочно в машину, Федор Васильевич, и с оперативной группой на Кумачевскую улицу. Рассредоточьтесь там поближе к дому номер семнадцать. Встретимся с вами возле дома номер двадцать пять.

Потом он набирает номер одного из отделов Комитета госбезопасности и просит майора Климова.

— Это Черкесов, товарищ майор. Едем брать. Нет, помощь пока не требуется. Ну вам виднее. Встретимся тогда на улице Кумачевской у дома номер двадцать пять.

Михаил и Владимир сидят на квартире Ясеневых, ждут Благого, он вот-вот должен заехать за ними, капитан Черкесов предупредил. Валентины нет дома, они одни. Михаил внешне спокоен и замкнут, Владимир возбужден. Ни минуты не сидит на месте. Только присядет на стул или диван, тотчас же вскакивает и начинает шагать по комнате.

— Ты что, совсем не можешь собой владеть? — еле сдерживая раздражение, спрашивает Михаил. — Иди тогда домой, я и один поеду с Благим.

— А у тебя железобетонные нервы, да? — усмехается Владимир. — Спокоен как робот! Ну тогда помалкивай и дай мне немного побегать — это разряжает нервное напряжение. Говорят еще, что хороший эффект дает швыряние на пол керамических изделий…

— Уж лучше бегай. Второе лекарство нам не по средствам.

— Ну ты только подумай, Миша, не шарлатан разве этот Джеймс? Обещал освободить наши личности от зависимости, а мы только и знаем, что попадаем в зависимость то к одному, то к другому… Совсем недавно Джеймс с Благим держали нас в страхе и повиновении, а теперь вот капитан Черкесов…

— Для тебя это одно и то же?

— Почти, ибо мне, как личности, более всего хочется сейчас домой.

— Так иди. Капитан ведь не заставляет тебя, а просит…

— Пожалуй, и не просит даже. Не слышал я его просьбы. Мы же сами… Это тоже не свобода, если даже сами. Не такое это дело, чтобы для собственного удовольствия. Не так разве?

— Да, так, и я лично просто рад, что заставил себя пойти на это. И вообще ценю теперь себя лишь за то, что делаю что-либо не потому, что хочется, а потому, что так надо.

— А всегда разве знаешь, как надо?

— Но тут-то уж…

— Да, тут точно, а в других случаях?

— Ив других тоже можно разобраться, нужно только выработать в себе чувство долга, и уж оно подскажет… А ну, глядь в окно — вроде машина остановилась. Не Благой ли?

Владимир прилипает к окну, вглядываясь в темноту. У подъезда действительно стоит какое-то такси, но кто вышел из него, не рассмотреть. Видно только, что два человека.

Вот и стук в дверь. Да, это Благой, второго Владимир не знает. Вроде таксист. Но Михаил сразу же узнает в нем лейтенанта Егошина.

— Привет, Миша, — кивает лейтенант Ясеневу.

— Ну, ребята, по коням! — командует Благой. — Едем к боссу. Соизволил наконец встретиться с нами.

Михаил вопросительно смотрит на Егошина.

— Да, действительно, едем к Джеймсу, — подтверждает лейтенант.

Когда все садятся в машину и Егошин включает скорость, Владимир спрашивает Благого:

— А ты выпил, что ли, веселый уж больно?

— Разве ж граждане начальнички дадут? — хмыкает Благой. — А веселый я потому, что Джеймса скоро возьмем.

— Видно, он много крови твоей…

— Да какой там крови! — хохочет Благой. — За те деньги, что он мне платил, я бы от него и не то вытерпел. Скостят мне за него часть моей вины, вот это меня и радует. Как вы полагаете, гражданин лейтенант?

— Решать будет суд! — обернувшись в его сторону, строго произносит Егошин. — Кончайте на этом дискуссию.

Дальше они едут молча, хотя Благому очень хочется пофилософствовать. Но вот и Кумачевская улица. Егошин сбавляет скорость, всматривается в номера домов. Вон тринадцатый, значит, где-то неподалеку и семнадцатый. Но что такое? Семнадцатый, ведь это кинотеатр! Да и народу полно — видно, сеанс только что кончился.

Егошин останавливает машину и хмуро поворачивается к Благому:

— Что же это получается, Дерябин? Снова, значит, надул вас Джеймс? Ничего себе, укромное местечко для встречи подобрал…

— Погодите, гражданин лейтенант, — успокаивает его Благой. — Тут что-то другое… Он ведь чертовски осторожен. Боится, видно, что в темноте ему могут вместо Иванова и Ясенева подсунуть двух оперов из МУРа. Хочет, наверно, при свете на них посмотреть. Это вполне в его духе. Вот что, ребята: надо, пожалуй, выйти, может, он подаст какой сигнал.

— Как быть, товарищ лейтенант? — спрашивает Михаил Егошина.

Зная, что тут уже должна быть оперативная группа Глебова, лейтенант утвердительно кивает головой.

Они выходят из машины в полосу яркого света кинорекламы. Благой бережно, как лучших друзей, поддерживает их под руки, балагурит:

— А не махнуть ли нам, хлопцы, в киношку? Мировая, говорят, фильма.

Михаил с Владимиром настороженно смотрят по сторонам, вглядываясь в лица прохожих и кинозрителей, выходящих из кинотеатра. Лейтенант Егошин отъезжает чуть подальше и останавливает машину у обочины тротуара, не включая зеленого огонька на лобовом стекле.

— Похоже, что кореш подвел нас, — постояв немного у рекламного плаката, замечает Благой. — Не явился на свидание. Тогда и мы по домам. Хорошо, что я попросил таксиста подождать нас немного. Пошли, ребята!

И снова капитан Черкесов сидит в комнате Дерябина, уже не очень веря, что Джеймс позвонит, хотя Благой почти не сомневается в этом.

— Это нам проверочка была, гражданин капитан, — уверяет он Черкесова. — Знаю я его повадки.

— Он что, всегда только из автомата звонит?

— Может быть, и не всегда, этого я точно не знаю. Но чаще всего из автомата.

Капитан на всякий случай договорился с Глебовым выслать несколько машин с радиотелефоном в тот район, из которого звонил уже сегодня Джеймс. Как только станет известно, из какого автомата он говорит, они немедленно получат команду подъехать к телефонной будке и взять того, кто будет в ней находиться.

Ровно в половине двенадцатого раздается наконец звонок.

— Ты же просто зараза! — яростно ругается Благой, не давая Джеймсу произнести ни слова. Ему дано задание продержать того у автомата как можно дольше. — Я этих сопляков с таким трудом уговорил, а он… Меня-то ты в какое положение перед ними поставил? Разве их теперь уломаешь еще раз… Они меня и так трепачом обозвали. Считают, что я их разыгрывал. Да ты хоть видел нас? Ах видел! Ну так ты тогда знаешь кто?.. И хватит, иди к черту! Ищи себе другого холуя… Сколько уж мы с тобой работаем, а ты все еще мне не доверяешь. Ну что за человек! Не понимаешь разве, что мы с тобой одной веревочкой, как говорится… Эх, Дмитрий, Дмитрий, за кого же ты меня принимаешь? За шкуру продажную, да? Плохо ты меня знаешь…

Некоторое время Благой молчит, слушая что-то, потом снова как из пулемета:

— Он еще удивляется, что я так разозлился! Да если бы только я не уважал тебя, знаешь что из тебя бы сделал? Ни перед чем бы не остановился! Ну что погоди? Что ты мне еще можешь сказать?.. Ах завтра будешь ждать нас в новом помещении «колледжа»? Нет уж, черта с два я тебе теперь поверю. Да и ребята не пойдут. Они сегодня так распсиховались, что и не представляю, как к ним подступиться… Не знаю, не знаю. Ничего не могу тебе обещать… Да-на черта мне адрес, если я не смогу их к тебе привести! Значит, ты уже в Яровом переулке обосновался? А там надежно? Ну смотри, тебе виднее. Еще кто там по соседству? Весь дом, значит, в твоем распоряжении. Ну это подходяще. Безопаснее. Хорошо, что снова на окраине. Обещать, однако, ничего не могу. Не уверен, что удастся. А к какому часу? В десять вечера? Ладно, если только уговорю. Ну будь здоров!

— Ну и артист! — усмехается капитан Черкесов. — Такую интермедию разыграл…

— Так ведь я вообще способный мужик, гражданин капитан, — усмехается Благой. — Я при моих способностях далеко бы пошел, кабы черт меня не попутал…

— Ну ладно, Дерябин, это вы на суде заявите, а сейчас гасите свет.

Как только свет гаснет, в комнату входит Егошин.

— На этот раз он из квартиры звонил, товарищ капитан, — докладывает лейтенант. — Она на улице Мартовской, дом восемнадцать, квартира сорок один.

— Кому принадлежит?

— Пенсионеру Карпухину.

Несмотря на поздний час, капитан Черкесов едет к майору Климову в Комитет госбезопасности — таков был уговор. Пропуск ему уже заказан, и они встречаются в кабинете майора.

— Так-так, — с интересом слушает его Климов. — Решился, значит, позвонить из квартиры? Интересно, из какой же? Улица Мартовская, дом восемнадцать? Ясно. А хотите, я назову вам номер его квартиры? Сорок один! Правильно? И принадлежит она пенсионеру Карпухину Геннадию Венедиктовичу. Так? А ваш таинственный Джеймс — племянник Карпухина, которым мы тоже с некоторых пор стали интересоваться. Между прочим, его видели сегодня в толпе, выходящей из кинотеатра. Значит, он действительно проверял Дерябина. Боится подвоха с его стороны. Сейчас я покажу вам фотографию этого субъекта.

Он открывает шкаф и роется в какой-то папке. Достает из нее конверт и высыпает на стол десятка два фотографий лысоватого человека лет тридцати — тридцати пяти. Одет модно. То в сером, то в черном костюме. И всякий раз не один, а с какими-то людьми.

— Снимали скрытой камерой? — спрашивает Черкесов.

— Нечто вроде того. Возьмите-ка несколько снимков и покажите их вашим ребятам.

— А Дерябину?

— Не обязательно. И ничего больше пока не предпринимайте.

— Потерпит это до утра? — кивает Черкесов на фотографии.

— Да, конечно. Но желательно пораньше.

— Конечно же, это Джеймс! — без колебаний подтверждает Михаил, перебирая фотографии, привезенные капитаном Черкесовым. — Они что, тоже по методу составного портрета сделаны?

— Нет, это подлинные. В том, что на них Джеймс, нет, значит, никаких сомнений? Не нужно их еще Володе и Благому показывать?

— Если только вы мне доверяете…

— Да если бы я тебе не доверял, стал бы разве с тобой советоваться?

— Ну тогда можете не сомневаться.

— Спасибо, Миша!

Сообщив майору Климову о своем разговоре с Ясеневым, Черкесов спрашивает:

— Может быть, все-таки нужно было показать эти снимки еще и Владимиру Иванову?

— А вы не уверены разве, что Ясенев точно опознал Джеймса?

— Вне всяких сомнений.

— Зачем же тогда обижать парня. Он ведь может узнать, что вы его как бы перепроверяли. Иванов, наверно, сообщил бы ему это при встрече. Предупреждать же Иванова, чтобы он… Да вы и сами понимаете, что это, так сказать, непедагогично. Ну вот и все. Будем считать, что операция по ликвидации «колледжа суперменов» проведена вами успешно. Остальное завершим мы. А ребятам вашим, Ясеневу и Иванову, рекомендую объявить благодарность.

— Может быть, еще и какие-нибудь подарки?

— А вы сами-то как думаете?

— Я думаю, что этим только все дело можно испортить. Но у начальства есть такое намерение.

— Согласен с вами. Сознание выполненного долга должно быть для них высшей наградой. К тому же они не только выполнили свой долг, но и искупили свою вину. И это тоже нужно как-то дать им почувствовать.

— Спасибо за дельный совет, товарищ майор. Желаю удачно завершить эту операцию.

Оглавление

ПОСЛЕДНИЙ КОЗЫРЬ

ИМЕНЕМ ЗАКОНА

СИЛЬНЕЕ СТРАХА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg