«Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы»

Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы (fb2) - Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы [антология] (пер. Николай Аркадьевич Анастасьев,Игорь Леонидович Моничев) 2650K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Патрик Квентин - Джонатан Стагге - Энтони Бучер

Патрик Квентин, Энтони Баучер, Джонатан Стагге Головоломка для дураков. Алый круг. Семеро с Голгофы

© Patric Quentin, 1936

© Jonathan Stagge, 1936, 1943

© Anthony Boucher, 1937

© Перевод. И.Л. Моничев, 2015

© Перевод. Н.А. Анастасьев, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

Патрик Квентин. Головоломка для дураков

Автор никогда не встречал никого из описанных в книге людей и не бывал ни в одном из упомянутых в ней учреждений и в тех местах, которые хотя бы отдаленно напоминали изображенные здесь, – хотя ему очень этого хотелось бы.

I

Ночью мне всегда становилось хуже. А в эту ночь меня впервые оставили без какого-либо одуряющего снадобья, помогавшего быстрее уснуть.

Морено, дежурный психиатр, окинул меня одним из типичных для него мрачных, раздраженных взглядов и сказал:

– А вам, мистер Дулут, пора бы уже снова зависеть только от себя. Слишком долго мы тут с вами нянчились.

Для начала я объяснил ему, в чем он неправ. Сообщил, что уж точно плачу в неделю достаточную сумму, чтобы покрыть расходы даже на тройную дозу снотворного. Потом я умолял его, спорил с ним и, наконец, уже вне себя от злости, обрушил на него весь запас ругательств, который только может скопиться у алкоголика, на три недели лишенного доступа к спиртному. Но Морено лишь пожал плечами и небрежно бросил в ответ:

– Ох уж эти пьянчуги! И зачем мы вообще с ними связываемся? От них сплошные неприятности.

Я снова принялся сквернословить, а потом подумал: «Какой в этом смысл?» Я же не решился бы признаться ему в том, почему мне на самом деле был так необходим дурман. Не мог рассказать, что мне просто страшно. Беспричинно и до ужаса страшно, как ребенку, которого собираются оставить одного в темной комнате.

Но, надо сказать, я почти два года до этого пил по восемь часов в день. Так подействовал на меня пожар в театре, унесший жизнь Магдален. Но ежедневная кварта алкоголя плохо сочетается с работой. В какие-то последние моменты просветления я начал понимать, что моих друзей уже утомила необходимость постоянно жалеть меня, а от заслуженной репутации самого молодого и талантливого театрального режиссера Нью-Йорка остались одни руины, и если продолжу в том же духе, мне скоро самому доведется опустить занавес после финальной сцены трагифарса собственной жизни.

Я, впрочем, не имел ничего против того, чтобы упиться до смерти. Более того, уже приготовился бодро и весело отправиться в ад. Но случилось нечто вроде чуда. В день публикации «Убежища» Билла Сибрука[1] сразу тринадцать моих друзей подарили мне тринадцать одинаковых экземпляров этой книги. Намек оказался столь прозрачным, что даже я не смог его игнорировать. Бегло прочитав книгу, я подумал, что пребывание в психушке имеет своеобразные положительные стороны. И под влиянием минутного импульса сделал широкий жест: избавил Бродвей от надоевшего всем пьяницы и отдал себя в полную власть милейшего и очень известного доктора Ленца, чье заведение носило сдержанное наименование лечебницы.

На самом же деле это оказалось вовсе не лечебницей, а дорогим сумасшедшим домом для тех, кто, подобно мне, потерял контроль над собой.

Доктор Ленц предстал в моих глазах современным Психиатром с большой буквы. После краткого периода постепенного сокращения доз алкоголя мне пришлось провести три недели вообще на трезвую голову, превратив в ад свое существование и устроив его для тех бедолаг, которых приставили ухаживать за мной. Гидротерапию, занятия гимнастикой и солнечные ванны я чередовал с безуспешными попытками врезать по морде кому-нибудь из мужчин-санитаров и ухаживать за хорошенькими медсестрами. То есть я представлял собой одну из наихудших разновидностей алкоголика на излечении, но тем не менее добился некоторого прогресса.

По крайней мере именно об этом мне заявила в тот день самая красивая из дневных дежурных медсестер мисс Браш. Как я догадывался, последствием ее слов и стало лишение меня снотворных порошков. Все, что мне необходимо сейчас, сказала она, так это воля к полному выздоровлению.

И еще долго после ухода доктора Морено я лежал в постели, дрожа от чувства тревоги и размышляя, сколько времени понадобится, пока у меня появится хоть какая-то сила воли.

Не знаю, у всех ли бывших пьяниц симптомы одинаковы, но лично я без стимуляторов или же, наоборот, успокоительных медикаментов ощущал настоящий страх. Нет, мне не мерещились розовые крысы или пурпурные слоны. Это был самый примитивный страх человека, брошенного наедине с темнотой, жгучее желание, чтобы кто-нибудь взял меня за руку и держал, приговаривая: «Все хорошо, Питер. Я здесь, с тобой. Все хорошо».

Конечно, я мог бы убедить себя, что нет ни малейших реальных причин бояться чего-либо. Я хорошо знал всех психов, которые меня окружали. Все они были совершенно безвредны и, вероятно, менее опасны, чем я сам. Моя комната, палата или камера – называйте, как будет угодно, – представляла собой весьма комфортабельное помещение, а дверь оставили открытой. Миссис Фогарти, ночная дежурная медсестра, в чертах лица которой проступало что-то лошадиное, находилась в своем алькове в конце коридора. Стоило только связаться с ней по внутреннему телефону, и она примчалась бы на мой зов, как легендарная Флоренс Найтингейл.

Но я не мог заставить себя снять трубку и позвонить. Стыдно было рассказывать ей, как пугает меня смутная тень от крана над раковиной умывальника, падавшая на белую стену, что моей силы воли хватало лишь на то, чтобы не позволять себе смотреть в тот угол палаты. И, уж конечно, я не стал бы делиться с ней ощущением, как ужасающее воспоминание о Магдален, сгоревшей заживо буквально у меня на глазах, постоянно всплывает в моем сознании повторяющимся и нескончаемым кошмаром. И я ворочался на узкой кровати, покрытой стерильно чистым постельным бельем, отворачиваясь лицом к успокаивающей темноте внутренней стены. Я бы все отдал за сигарету, но нам не разрешали курить в постели, да и спичек на всякий случай тоже не доверяли. Было очень тихо. Иногда по ночам старик Лариби в соседней палате начинал во сне по памяти бормотать прошлогодние котировки акций на бирже. Но сейчас и он молчал.

Спокойно, одиноко, ни звука…

Я лежал, напрягая слух в тишине, когда до меня донесся голос. Он раздавался откуда-то издалека, но очень четко.

– Тебе надо уезжать отсюда, Питер Дулут. Уезжать немедленно.

Я лежал совершенно неподвижно, парализованный паникой, оказавшейся гораздо хуже моих привычных страхов. Складывалось впечатление, что голос долетал через окно. Но в тот момент я даже думать не мог ни о чем подобном. С тошнотворной ясностью я вдруг понял главное, и оно заключалось в том, что голос, который я слышал так отчетливо, принадлежал мне самому. Вслушавшись, я уловил его снова. Мой собственный голос, шептавший:

– Тебе надо уезжать отсюда, Питер Дулут. Уезжать немедленно.

Я был готов признать, что сошел с ума. Разговаривал сам с собой, но при этом не чувствовал, чтобы губы шевелились. У меня вообще не возникло ощущения, что я разговариваю. Резким и отчаянным движением я поднял трясущуюся руку ко рту и плотно прижал к губам. По крайней мере так я мог себя остановить. Заставить утихнуть этот негромкий, но такой жуткий звук.

Но затем голос – все тот же мой голос – вернулся.

– Тебе нужно уезжать, Питер Дулут.

А потом наступило молчание, зловещая и долгая тишина, прежде чем была произнесена следующая фраза – спокойно и как бы доверительно:

– Здесь произойдет убийство.

Едва ли я запомнил, что произошло сразу после этого. У меня осталось лишь смутное воспоминание о том, как я выскочил из постели и, словно одержимый, бросился бежать вдоль длинного, светлого коридора. Каким-то чудом я не натолкнулся на миссис Фогарти, ночную дежурную. Но с ней мы разминулись.

Наконец я достиг двери из небьющегося стекла, которая вела из мужского отделения в соседнее. Распахнув ее, я побежал дальше босиком и в ночной пижаме только с одной мыслью – убраться подальше от своей комнаты, избавиться от эхом повторявшегося в ушах голоса.

Я оказался в той части здания, где никогда не бывал прежде, когда услышал за спиной шаги. Оглянувшись через плечо, я увидел Уоррена, нашего ночного санитара, несущегося вслед за мной. При виде этого человека у меня сразу прояснилось в голове, его появление придало мне ловкости и хитрости отчаявшегося. Прежде чем он настиг меня, я повернулся и кинулся вверх по лестнице.

Достигнув верхней площадки, я лишь мгновение стоял в нерешительности, а потом открыл первую попавшуюся дверь и захлопнул ее за собой. Не имея понятия, куда меня занесло, я все же испытывал безумное чувство триумфа и, склонившись, принялся искать в замке ключ. Я мог запереть дверь и не дать Уоррену проникнуть ко мне. Никто, никто больше не сможет заставить меня вернуться в свою палату.

Пока мои пальцы бесцельно шарили вокруг замочной скважины, дверь распахнулась, и я почувствовал себя сжатым подобием стального обруча. Было темно, и я не мог разглядеть Уоррена, но тем не менее боролся, царапался и выкрикивал в его адрес самые отборные ругательства. С таким же успехом я мог бы пытаться остановить бульдозер. Уоррен – невысокий и щуплый на вид – обладал чудовищной силой. Он просто сунул мою голову себе под мышку, а свободной рукой отбивался от моих неуклюжих ударов.

Мы все еще держали друг друга в подобии любовных объятий, когда в комнате внезапно зажегся свет и донесся совершенно хладнокровный женский голос:

– Все в порядке, Уоррен. Нет нужды быть с ним особенно грубым.

– Но он как с цепи сорвался, мисс Браш. – Рука Уоррена крепче стиснула мою шею, больно прижав уши.

– С ним ничего не случится. Дайте мне во всем разобраться.

Я почувствовал, как меня неохотно и очень медленно отпустили. Щурясь от яркого света, я оглядел комнату. Она оказалась спальней. Лампа под абажуром горела на прикроватном столике, а Изабелла Браш, наша дневная старшая медсестра, в шелковой пижаме спокойно приближалась ко мне.

Почти все мои страхи улетучились, стоило увидеть ее. Так бывало всегда. В легкой пижаме, со светлыми локонами, обрамлявшими лицо, она выглядела, как чрезвычайно здоровый ангел. Я бы уподобил ее капитану небесной женской команды по хоккею на траве.

– Стало быть, вы решили посетить меня, мистер Дулут, – сказала она, просияв улыбкой. – Но вам, знаете ли, не следовало этого делать. Запрещено внутренним распорядком.

Я знал, что она пытается утихомирить и задобрить меня, считая ненормальным, но мне было плевать. Я хотел, чтобы меня задабривали. Мне остро требовалось нечто вроде материнской ласки.

Я понурил голову произнес:

– Мне надо было вырваться куда-то, мисс Браш. Я не мог оставаться в своей комнате, слушая, как мой собственный голос говорит об убийстве.

Мисс Браш пристально посмотрела на меня глазами насыщенно голубого цвета.

– Почему бы вам не рассказать мне, что случилось?

Уоррен продолжал торчать у двери, все еще настороже. Но мисс Браш отпустила его уверенным кивком головы и села за туалетный столик. И прежде чем сообразить, что делаю, я уже опустился на пол рядом, положив голову ей на колени, словно был пятилетним малышом, а не взрослым мужчиной, которому уже перевалило за тридцать. Я промямлил ей свою историю, а она сопровождала ее утешительными и невозмутимыми комментариями, поглаживая мне волосы пальцами, которыми наверняка способна была уложить меня одним приемом джиу-джитсу, вздумай я совершить что-то не то.

Постепенно я ощутил, как поддаюсь восхитительному чувству тепла и комфорта. Я и не подозревал о присутствии в комнате доктора Морено, пока не услышал его резкий голос:

– Ну, знаете, мисс Браш!

Пальцы замерли в моих волосах. Я поднял взгляд и увидел Морено в халате поверх пижамы. Он уже явно какое-то время находился на сцене. Впрочем, в нем всегда было что-то от молодого и красивого доктора из пьесы, который в третьем акте отказывается от своей любви к главной героине во имя служения Человечеству. Но сейчас он скорее напоминал типичного театрального злодея. В его черных испанских глазах сверкали эмоции, суть которых я в своем нынешнем растерянном состоянии не мог понять.

– В этом нет никакой необходимости, мисс Браш. Подобный подход в корне неверен. А с психиатрической точки зрения весьма плох.

Мисс Браш ответила ему величавой улыбкой:

– Но мистер Дулут был сильно напуган.

– Напуган! – Морено пересек комнату и рывком заставил меня подняться на ноги. – Мистер Дулут мог бы проявить хотя бы немного здравого смысла. С ним все в полном порядке. Видит бог, у нас достаточно хлопот с настоящими больными, чтобы отвлекаться на подобные спектакли.

Я понимал, какая мысль первой пришла ему в голову. Он решил, что я разыграл испуг в надежде все-таки получить дозу снотворного. Знал я и то, что он вообще не одобряет согласия доктора Ленца принимать на лечение алкоголиков, считая, что на нас понапрасну растрачивают усилия опытные психиатры, а мы только создаем излишние проблемы. Мне неожиданно стало стыдно. По всей вероятности, я не дал ему выспаться, в чем он остро нуждался.

– Идемте, мистер Дулут, – произнес он с прежней резкостью. – Уоррен препроводит вас в палату. Даже не представляю, как вам удалось так далеко убежать.

Как только он упомянул о возвращении, мною снова овладела паника. Я пытался сопротивляться, в результате чего снова оказался в железных лапах Уоррена. Когда тонкие пальцы санитара клещами впились мне в кисти рук, мисс Браш отвела Морено чуть в сторону и сказала что-то, чего я не смог расслышать. Выражение его глаз мгновенно изменилось. Он подошел ко мне и уже совершенно ровным тоном сообщил:

– Мне нужно отвести вас к доктору Ленцу сейчас же, мистер Дулут.

Я с сомнением покосился на мисс Браш, но она сказала с мягкой настойчивостью:

– Разумеется, вам пойдет на пользу встреча с доктором Ленцем, не правда ли?

Она сняла с постели одеяло и накинула мне на плечи. Затем нашла шерстяные домашние тапочки, которые, как ни странно, пришлись мне впору.

И не успел я даже высказать своего отношения к происходящему, как меня бесцеремонно вытолкали в коридор.

II

Я заметил, что большие часы на каминной полке показывали половину второго ночи, когда Морено и Уоррен привели меня в кабинет директора.

В своей собственной лечебнице доктор Ленц уподоблялся Господу Богу. Перед пациентами показывался редко, и каждое его появление обставлялось с большой пышностью и соответствующим антуражем. Это был мой первый неофициальный визит к нему, и в такой обстановке он тоже произвел на меня впечатление. Было действительно что-то несокрушимо божественное в этом крупном мужчине с решительно торчавшей вперед бородой и безмятежным взглядом серых глаз.

Будучи сам довольно известным театральным режиссером, я встречался со многими прославленными современниками. Доктор Ленц оказался одним из редких людей, чья претензия на известность выдерживала проверку при рассмотрении с близкой дистанции. Легкая надменность смягчалась живостью характера и кипучей энергией. Казалось, его заряда хватит, чтобы привести в движение всю подземку Нью-Йорка.

Он с мрачным видом выслушал доклад Морено о череде моих недавних проступков, а потом легким наклоном головы показал доктору, что тот свободен. Когда мы остались вдвоем, доктор Ленц некоторое время, прищурившись, разглядывал меня.

– Итак, мистер Дулут, – поинтересовался он с едва уловимым иностранным акцентом, – как вы считаете, пребывание в нашем учреждении способствует прогрессу в лечении?

Он обращался ко мне как к разумному человеческому существу, и я сразу почувствовал себя вполне нормальным. Рассказал ему, что периоды депрессии стали уже не столь частыми, а в физическом смысле я чувствовал себя как нельзя лучше.

– Но вот только мне по-прежнему иногда становится страшно одному в темноте. Сегодня, например, я вел себя, как полная размазня. И ничего не мог с этим поделать, как ни старался.

– На вашу долю выпали тяжелые испытания, мистер Дулут. Но теперь поводов для особой тревоги больше нет.

– И все же я готов поклясться, что слышал собственный голос. Слышал так же ясно, как слышу сейчас вас. Вам это не кажется более чем странным?

– Если вам показалось, что вы слышали нечто, – сказал доктор Ленц, внезапно меняя тон, – то, вполне возможно, вам было что слышать. Поверьте мне на слово, вы не в том состоянии, чтобы воображать подобные вещи.

Я мгновенно насторожился. Мне показалось, что он пытается утешить меня, пуская в ход чувство юмора, подобно многим своим сотрудникам. Хотя никакой уверенности в этом сейчас я не чувствовал.

– Вы имеете в виду, что за этим скрывается какое-то реальное явление? – спросил с некоторой подозрительностью.

– Да.

– Но говорю же вам: я был совершенно один. И голос принадлежал мне. Я слышал собственный голос.

На некоторое время доктор Ленц примолк. Легкая улыбка скрывалась в бороде, а большие пальцы рук машинально постукивали по поверхности стола.

– Честно говоря, меня не особенно беспокоит ваше состояние, мистер Дулут. Хронические алкоголики сродни поэтам. Ими рождаются, а не становятся. И они, как правило, психопаты. Вы же определенно не психопат. Вы начали сильно пить только потому, что неожиданно лишились всего, что составляло смысл вашего существования. Жена и театральная карьера в вашем сознании были неразделимы. После трагической гибели миссис Дулут вы потеряли интерес и к театру как таковому. Но он вернется. Это всего лишь вопрос времени. Быть может, даже всего нескольких дней. – Я никак не мог понять, к чему он клонит. Но он развил свою мысль, добавив: – Серьезность вашей личной проблемы заслонила от вас тот факт, что и у других людей тоже возникают сложности. Вы утратили связь с действительностью. – Он сделал паузу. – К примеру, я сам сейчас столкнулся с большой проблемой и хотел бы, чтобы вы мне помогли. Причем, весьма вероятно, что, оказывая помощь мне, вы в значительной степени поможете и себе.

Было до странности приятно чувствовать, что к тебе относятся не как к случаю из очередной истории болезни, который затем войдет в один из гнусных и наводящих тоску новых учебников психиатрии. Я плотнее закутался в одеяло мисс Браш и кивнул в знак готовности слушать дальше.

– Вы уверяете меня, что ранее этой ночью слышали собственный голос, – сказал Ленц тихо. – Разумеется, ваше несколько взвинченное состояние могло способствовать иллюзии и заставить поверить в факт принадлежности голоса именно вам. Но мне кажется, что за пережитым вами опытом стояло нечто более осязаемое и определенное. Понимаете, это не первое вызывающее тревоги сообщение, которое я получаю за последнее время.

– Вы имеете в виду…

Серые глаза доктора Ленца сделались серьезными, как никогда прежде.

– Как вам известно, мистер Дулут, наше заведение не берет на содержание неизлечимо больных. Людей, лишившихся рассудка полностью и безвозвратно. Каждый, кто попадает к нам, страдает той или иной разновидностью нервного расстройства. Многие оказались на самом краю – им грозит реальная опасность утратить разум навсегда. Но я взял за правило отказываться брать на себя ответственность за безнадежные случаи. Если такое происходит здесь, мы неизменно советуем родственникам перевести пациентов в государственные психиатрические больницы. И вот, представьте, несколько необъяснимых мелких инцидентов подсказывают мне, что в данный момент в моей лечебнице находится человек, которому у нас уже не место.

Он подвинул в мою сторону портсигар, и я с большой охотой взял из него сигарету.

– Вы бы очень удивились, мистер Дулут, если бы знали, насколько тяжело бывает распознать человека, незаметно перешедшего границу полного безумия и грозящего нам неприятностями. Никакие психологические тесты, внешние осмотры и даже самое пристальное наблюдение за поведением не дают точного ответа на вопрос: как далеко зашла болезнь того или иного пациента?

– И все же у вас есть основания полагать, что один из ваших подопечных намеренно строит козни, подсказанные его больным рассудком?

– Да, такая вероятность существует. И вред, который может нанести подобный субъект, невозможно предсказать. Большинство наших пациентов составляют люди, у которых малейшее потрясение способно задержать выздоровление на многие месяцы, а то и вообще лишить кого-то из них шансов вернуться к нормальной жизни. Как театральный деятель вы наверняка часто поневоле сталкивались с чрезмерно чувствительными, ранимыми и темпераментными натурами и знаете, как любая мелочь может вывести их из равновесия.

Ему удалось не на шутку заинтересовать меня. Забыв, что и сам считаюсь не совсем душевно здоровым человеком, я с любопытством задавал вопросы. Доктор Ленц, в свою очередь, ничего не пытался от меня скрыть. Он вполне откровенно объяснил, что в данный момент не имеет возможностей и способов определить возмутителя спокойствия. Понятно было только одно: в его заведении действовал подрывной элемент, и доктора очень тревожил сей факт, как и влияние данного возмутителя спокойствия на других пациентов.

– На мне лежит громадная ответственность, – сказал он с чуть заметной улыбкой. – Естественно, для меня как для личности и как для психиатра самое главное заключается в том, чтобы мои пациенты прогрессировали в лечении. Но существуют и особые обстоятельства, которые все только усложняют. Взять, к примеру, герра Штрубеля. Он безусловно и справедливо почитается одним из величайших дирижеров нашего времени. Можно сказать, весь музыкальный мир с нетерпением ждет его выздоровления. А совет директоров Восточного симфонического оркестра даже пообещал внести в фонд нашей лечебницы десять тысяч долларов дотации в тот день, когда он покинет нас здоровым умственно и физически. Он демонстрировал все признаки прогресса, но в последнее время вдруг наступило явное ухудшение.

Доктор Ленц не поделился подробностями, но, как я заключил, знаменитый дирижер был кем-то напуган точно так же, как и я, когда меня повергли в страх этим вечером.

– Есть и другой случай, – в задумчивости продолжал доктор Ленц. – Еще более деликатный. Мистер Лариби, как вы знаете, очень богатый человек. На биржевых сделках он успел приобрести, потерять и снова приобрести огромные деньги. – Он провел рукой по бороде. – Так вот, мистер Лариби назначил свою дочь и вашего покорного слугу попечителями всего своего состояния. По нынешним условиям моей лечебнице достанется весьма крупная сумма в случае его кончины или объявления неизлечимым и недееспособным.

– Вы хотите сказать, что и он подвергся негативному воздействию?

– Нет. Пока нет… – Серые глаза пристально уставились на меня. – Но можете себе представить, как беспокоит меня вероятность, что он… э-э-э… тоже станет жертвой. На данный момент у него все складывается прекрасно. Но если он перенесет какой-либо серьезный шок, находясь под моим присмотром, вы же понимаете, о чем подумают люди. Это превратится в настоящий скандал!

Он замолчал, и какое-то время ни один из нас не произносил ни слова. До этого момента я был слишком заинтригован, чтобы задуматься, зачем доктору Ленцу понадобилось доверять свои тревоги недолечившемуся пьянице. Но теперь начал догадываться о причинах и задал ему этот вопрос в лоб.

– Как я вам и сказал с самого начала, мистер Дулут, – ответил он очень серьезно, – мне очень нужна ваша помощь. Я, разумеется, полностью доверяю своим штатным сотрудникам, но в подобной ситуации от них не слишком много толку. Душевнобольные люди зачастую склонны к скрытности. Они не любят делиться с медицинским персоналом своими страхами. Особенно если полагают, что эти страхи проистекают из природы их заболевания. Но пациенты, не желающие полностью довериться врачам, могут раскрыться перед вами как перед товарищем по несчастью.

Мне уже давно никто не давал сколько-нибудь серьезных поручений. Когда я сообщил об этом доктору, тот снова чуть заметно улыбнулся.

– Я не случайно избрал для столь важной миссии именно вас, – сказал он. – Вы – один из немногих моих пациентов, кого в целом можно считать вполне умственно здоровым человеком. Как я и сказал, по моему мнению, вам необходимо лишь снова обрести интерес к жизни. И я подумал, что моя просьба может пробудить у вас подобие такого интереса.

Я тоже на какое-то время взял паузу, а потом спросил:

– Но голос вещал, что произойдет убийство. Разве вы не воспринимаете подобную угрозу всерьез?

– Вы, кажется, не совсем правильно меня поняли, мистер Дулут, – в интонации доктора Ленца пробежал чуть заметный холодок. – Я все воспринимаю всерьез, уверяю вас. Но это учреждение для душевнобольных. А в подобных заведениях нельзя принимать все, что видишь или слышишь, за чистую монету. То есть буквально.

Я не совсем уловил смысл его последней фразы, но доктор не оставил мне времени для дальнейших расспросов. Следующие несколько минут он провел, повышая мой жизненный тонус, как это умеют только очень дорогие психотерапевты. Потом нажал на кнопку звонка, чтобы попросить Уоррена отвести меня в палату.

Дожидаясь прихода ночного санитара, я случайно бросил взгляд на домашние тапочки, которыми снабдила меня мисс Браш. Я не заметил в них ничего необычного, если не считать того, что они были большого размера и явно мужские.

Я знал, что мисс Браш весьма энергичная и предусмотрительная сотрудница. Но ее профессионализм и дар предвидения не могли не поражать. Она даже держала у себя в спальне тапочки на случай, если к ней вдруг заявится босиком один из нервных пациентов мужского пола!

Мне хотелось обдумать этот феномен, но доктор Ленц заговорил снова:

– Ни о чем не тревожьтесь, мистер Дулут. И помните: если увидите или услышите что-то необычное, это будет нечто реальное. Факт, а не ваши фантазии. Не позволяйте никому убедить вас, что вы всего лишь страдаете галлюцинациями. Спокойной ночи.

III

Теперь я уже не имел ничего против возвращения в свою комнату в обществе Уоррена. Разумеется, будь я немного более или чуть менее умалишенным, то мог бы подумать, что доктор Ленц разыграл передо мной представление в терапевтических целях, а все его песни и пляски предназначались лишь для того, чтобы у меня появился интерес не только к себе самому. Но я так не думал. Его отношение к происходившему не стало мне до конца понятным, но я почувствовал его искреннюю веру в то, что в лечебнице творится странное. Что ж, занимательно. И, быть может, нарушит монотонность жизни в клинике.

Когда мы добрались до «Второго флигеля», как официально именовалось мужское отделение, Уоррен сдал меня с рук на руки мрачной ночной сиделке миссис Фогарти, которая, кстати, приходилась ему сестрой.

Если исключить божественную мисс Браш, весь персонал «Второго флигеля» состоял из членов одной семьи и, по слухам, семьи не особенно счастливой. Мы, пациенты, порой часами могли сладострастно обсуждать их сложные взаимоотношения, достойные пера Достоевского или Жульена Грина.

Угловатая и нескладная миссис Фогарти была женой Джо Фогарти – нашего дневного санитара, и, таким образом, намеренно или нет с их стороны, но работа практически не оставляла им возможности побыть вместе, будь то днем или ночью. Их союз, если таковой вообще существовал, можно было скорее отнести к разряду духовных. И миссис Фогарти, словно страдая всеми симптомами старой девы, уделяла большую часть своего угрюмого внимания брату.

Занятно, что она была настолько же непривлекательна, насколько мисс Браш – красива. Вероятно, здесь находила отражение теория, что пациенты с умственными расстройствами нуждались в стимуляции днем и в успокоении на ночь.

Миссис Фогарти приветствовала меня дежурной улыбкой и шелестом сильно накрахмаленных манжет. Страдая некоторым дефектом слуха, она выработала привычку и самой ничего не говорить, если смысл сообщения способны были передать жест или выражение лица. Кивок головой означал, что мне надлежало идти дальше по коридору в сторону своей палаты. Она последовала за мной.

Мы как раз подходили к отведенной мне комнате, когда за дверью моего соседа Лариби послышались шаркающие шаги. Нам пришлось задержаться, чтобы увидеть, как престарелый Лариби выбежал в коридор в серой шерстяной пижаме, забыв застегнуть ее на пуговицы. Его красное с синими прожилками лицо было искажено от страха. В глазах застыла та пустота безнадежности, которая за недели, проведенные в лечебнице, стала мне хорошо знакома. В растерянности он подошел к нам и вцепился трясущимися пальцами в длинную, широкую в кости руку миссис Фогарти.

– Прикажите им остановиться, – простонал он. – Я, как мог, пытался противиться. Старался не поднимать шума. Но их необходимо остановить.

На лошадином лице миссис Фогарти отобразилось профессионально отработанное выражение сочувствия и утешения, но затем, будто почувствовав, что в данной ситуации без слов не обойтись, она чисто автоматически произнесла:

– Все хорошо, мистер Лариби. Никто не причинит вам вреда.

– Но они должны остановиться… – Это был высокий и крупный старик, а потому так странно и даже страшно было видеть слезы, капающие у него из глаз, словно у малолетнего ребенка. – Прикажите им остановить тикер[2]. Его данные сильно отстают от развития положения на рынке. Акции резко падают в цене. Разве вы не понимаете? Я разорен. Я потерял все. Тикер. Заставьте остановить его.

Ночная дежурная крепко взяла его за руки и ввела обратно в палату. Но и через стену до меня доносился его голос, теперь уже почти истеричный.

– Остановите потери по моему консолидированному фонду. Все падает… Падает.

Миссис Фогарти отозвалась хладнокровно и ободряюще:

– Ерунда, мистер Лариби. Акции повышаются в цене. Сейчас вы уснете, а завтра утром узнаете обо всем из газет.

Какое-то время спустя ей удалось успокоить его. Я услышал, как она затем проскрипела половицами мимо моей двери.

Да, та еще работенка, подумал я. Проводить ночи, присматривая за придурками.

Когда шаги миссис Фогарти затихли и в комнате наступила тишина, я обнаружил, что думаю о судьбе старика Лариби. Едва ли я мог испытывать симпатию к нему или прочим волшебникам с Уолл-стрит, которые в 1929 году наколдовали финансовый кризис, потеряв не только свои деньги, но и достаточно крупную сумму моих вложений. И все же это было жалкое зрелище: человек, у которого за душой оставалось никак не меньше пары миллионов долларов, сходил с ума, считая себя банкротом.

Одновременно мне припомнились слова доктора Ленца, что Лариби шел на поправку и в его лечении наметился прогресс. Да еще утром удалось подслушать пару фраз, которыми перебросились мисс Браш и Морено. Они как раз беседовали об улучшении состояния Лариби. «Он уже несколько недель не слышал своего тикера, – сказала мисс Браш. – Похоже, чувство реальности возвращается к нему».

Он уже давно не слышал тикера! Почему же с ним сегодня случился рецидив? Не было ли это результатом того, что доктор Ленц определил как деятельность подрывного элемента?

Должно быть, миссис Фогарти дала Лариби успокоительное, потому что стонов и бормотаний из-за стены больше не доносилось. Снова воцарилась тишина, та полнейшая тишина, которая так напугала меня прежде этим вечером, но почему-то сейчас уже не внушала страха. Я вслушивался в нее, не ожидая ничего услышать. А затем, второй раз за ночь, мне пришлось пережить глубочайший шок. Но только на этот раз меня заинтересовали причины шока. Я вовсе не был повергнут в ужас, заставивший меня прежде трусить, как пятилетнего малыша.

Я сел в постели. Да, теперь не осталось никаких сомнений. Тихое, приглушенное, чтобы не достигать ушей миссис Фогарти, но совершенно отчетливо слышное мне, раздавалось ритмичное и быстрое тиканье – более частое, чем у механизма обычных часов.

Тик-так, тик-так!

У меня оставалось только два возможных объяснения этому. Либо я подцепил умственную заразу от Лариби, либо в той комнате действительно тикало нечто, не имевшее отношения к перекошенным мозгам старика.

Тик-так, тик-так!

IV

На следующее утро я чувствовал себя вполне сносно, учитывая бурные события ночи. Джо Фогарти, в свое время чемпион по борьбе, а теперь странный муж странной ночной сиделки, как всегда, разбудил меня немилосердно рано – в половине восьмого.

Когда я спустил ноги с кровати и нащупал тапочки, то сразу заметил, что пара, одолженная мне мисс Браш, уже пропала. Дневная дежурная медсестра тоже была, по всей видимости, из ранних пташек.

Все начали день с положенных процедур, причем мои состояли в основном из бодрящей гимнастики. Доктор Стивенс, в чьи обязанности входило наблюдение за физической формой пациентов, каким бы хрупким не было их психическое состояние, неизменно прописывал нам обширный курс физиотерапии и массажа. Он был приятным парнем, и я ничего не имел против него лично, но всегда ненавидел, когда мне устраивали веселую жизнь еще до завтрака. Поэтому я пребывал в весьма дурном настроении, последовав за Фогарти в кабинет физиологической терапии, где мне в очередной раз пришлось расплачиваться за разнузданное пьянство сначала под циркулярным душем, затем циклом электрошока и, наконец, набором самых странных упражнений.

Сам Фогарти принадлежал к числу тех почти совершенных уродов, только что миновавших пору своего расцвета, которые наделены некоторым чувством юмора и внешностью Тарзана, привлекательной для определенной части слабого пола. Причем у самого Фогарти поклонниц было немало, если верить его рассказам. А он охотно делился со мной подробностями своих похождений. Я же порой невольно задавался вопросом: что, если он так же откровенен со своей угрюмой женой?

По какой-то неясной для меня причине ему очень хотелось попасть в шоу-бизнес: хотя бы в массовку или, быть может, даже получить сольный силовой номер. Что-то в этом роде. Думаю, именно поэтому я ему особенно нравился, если только он не притворялся. В любом случае стремление к дружбе заставляло его делиться со мной всеми ходившими по лечебнице сплетнями.

И сегодня, пока я голый лежал на массажном столе, совершая нелепые движения ногами, он стал подкалывать меня по поводу минувшей ночи.

– Ну, надо же! Забраться в спальню мисс Браш! – говорил он. – Теперь на вашем месте я бы начал опасаться мести нашего престарелого Лариби.

– Лариби?

– Его самого. Старикан без ума от нее. Делает ей предложения руки и сердца по двадцать раз на дню. Я думал, это уже всем известно.

Мне хотелось верить, что он так шутит, но Фогарти убедил меня в полной серьезности своей истории. В конце концов, в ней не было ничего особенно невероятного. Большую часть времени Лариби вел себя как совершенно нормальный человек. Прошлой ночью я впервые наблюдал такое его поведение. Он был вдовцом с двухмиллионным состоянием[3] за душой и прекрасными шансами на полное выздоровление. И пусть он приближался к шестидесятилетию, когда седина в бороду, а бес в ребро, но все еще сохранял достаточно энергии, чтобы ухлестывать за хорошенькой медсестрой. Мне было бы интересно узнать реакцию мисс Браш на его предложения, но Фогарти уже переключился на другую тему.

– Стало быть, мой хлипкий зятек покуражился над вами, – сказал он, разминая мне мышцы. – Он считает себя силачом, хотя не нарастил для этого достаточно мяса. Позавчера ему хватило наглости вызвать меня на тренировочную схватку. Меня, бывшего чемпиона! Но я лишь ответил, что не вижу смысла даже связываться с таким, как он. Я его уложу одной левой.

Я взглянул на его левую и понял, что он мог уложить ею любого, а не только жилистого, но слишком легкого Уоррена. При том же, как эти двое относились друг к другу, он бы уложил Уоррена с преогромным удовольствием, если бы появился малейший серьезный повод. Я поделился с Фогарти своим мнением, и, кажется, оно польстило ему.

– Скажу вам прямо, – попытался он, как умел, ответить любезностью на любезность, – мне нравится порой для разнообразия иметь дело с пьяницами. Хоть с кем-то, у кого мозги не окончательно съехали набекрень. Такие, как вы, более похожи на настоящих людей, если вы понимаете, о чем я. – Он в последний раз прошелся по моей спине кулаками. – Ну, как ощущения?

– Отличные, – ответил я и признался, что, кажется, впервые за все время пребывания в лечебнице позавтракаю с удовольствием.

Так оно и получилось. Несмотря на легкую нервозность, я ухитрился съесть немного кукурузных хлопьев и даже запил их молоком, не пытаясь убедить себя, что оно является продуктом перегонки ячменных зерен. Мисс Браш, надзиравшая за столовой и соблюдением в ней гигиены, немедленно заметила это и выразила свое одобрение.

– Ночная жизнь определенно позитивно влияет на ваш аппетит, мистер Дулут.

– Да, – кивнул я и добавил: – Мне следовало бы поблагодарить вас за одеяло и тапочки.

Она одарила меня обезоруживающе невинной улыбкой и отошла.

После беседы с Ленцем я обнаружил, что питаю почти неутолимый интерес ко всем людям, которые меня окружают. Прежде и пациенты, и сотрудники лечебницы представлялись мне какими-то несмешными карикатурами, лишь подобиями живых персонажей на фоне однообразного театрального задника. Я был слишком погружен в себя, чтобы обращать на них особое внимание. Зато теперь я стал пытаться вникнуть в отношения между ними и даже строить предположения. Ведь я на собственном опыте убедился, что упомянутый Ленцем «подрывной элемент» действительно затаился где-то в недрах здания. Быть может, его удастся распознать? Не здесь ли он сейчас? Рядом со мной, в этой комнате? Вероятно, инстинкты детектива свойственны в той или иной степени каждому из нас – пьянице, трезвеннику или лечащемуся от алкоголизма. Это настолько же фундаментальное проявление жизни, как рождение детей или занятия сексом.

В столовой мы ели за небольшими столами, рассчитанными на двоих или четверых человек. Вероятно, так пытались создать иллюзию, что мы вовсе не находимся в подобии тюрьмы. Я обычно принимал пищу в обществе всего одного человека – Мартина Геддеса, приятного и тихого англичанина, у которого с мозгами все вроде бы было в порядке, пока он не начинал как одержимый разглагольствовать об Империи и об Индии, где он родился.

На самом же деле Мартин оказался в клинике с чем-то вроде сонной болезни, хотя в его медицинской карте диагноз выглядел более солидно: нарколепсия, осложненная каталепсией. Проявлялось это в том, что он мог впасть в состояние глубокого сна практически в любой момент.

В то утро он не появился за завтраком, и благодаря этому у меня появилось больше времени и возможностей наблюдать за остальными.

На первый взгляд было бы очень трудно определить, что у этих людей существуют какие-то проблемы с психикой. Через стол от меня расположился Лариби. Если бы не легкое подергивание уголков его крупного рта, он вполне сошел бы за преуспевающего финансиста с Уолл-стрит, случайно оказавшегося за завтраком именно здесь. И только потом я заметил, что он не изменил своей привычке отодвигать от себя тарелку с едой и пришептывать:

– Нет, нельзя. Я не могу себе это позволить. Сталь упала ниже тридцати пунктов, и мне нужно экономить на всем. На всем.

Мисс Браш наблюдала за ним с ангельской ясностью во взоре, которая почти скрывала тень тревоги в ее голубых глазах. Я вспомнил слова Фогарти и задался вопросом, только ли сугубо профессиональной была забота об этом человеке со стороны старшей медсестры дневной смены?

Лариби делил стол с очень красивым и изящным молодым человеком, носившим безукоризненно сшитые костюмы, в лице которого было что-то от лика святого. Звали его Дэвидом Фенвиком, и хотя обычно он бывал не более странен, чем любой молодой эстет, каких в наше время развелось немало, по временам ему слышались голоса призраков. Ты вдруг замечал, как он обрывал свою речь, не закончив фразы, чтобы вслушаться в сообщение от фантома, которое для него, разумеется, было куда важнее разговора с другим пациентом лечебницы. Спиритизм извел его гораздо сильнее, чем меня употребление спиртного.

Присутствовали еще шесть человек, но я знал только двоих. Франц Штрубель занимал столик в одиночестве – хрупкая, тонкая, как лист бумаги, фигурка с седой шевелюрой и глазами фавна. Он находился в заведении доктора Ленца с того злополучного вечера, когда шесть месяцев назад вместо того, чтобы дирижировать Восточным симфоническим оркестром, вдруг начал размахивать дирижерской палочкой в сторону аудитории в зале. А потом встал посреди Таймс-сквер и пытался дирижировать транспортным потоком. Ритмы музыки и жизни явно перепутались у него в голове.

Пока я наблюдал за ним, его красивые руки ни на секунду не замирали на месте. Никаких других признаков заболевания в глаза не бросалось.

Наибольшей симпатией среди всех пациентов пользовался Билли Трент, милый паренек, получивший сильный удар по голове, играя в футбол. Его повреждение мозга медики относили к разряду легких. Он стал считать, что работает в закусочной, а потому подходил к каждому с широченной улыбкой, полный желания немедленно принять заказ. Ему невозможно было отказать. И ты просил принести шоколадно-молочный коктейль и сандвич с паштетом на ржаном хлебе. Мисс Браш заверила меня, что помутнение разума у него скоро пройдет, и он вернется к норме. Чему я был искренне рад.

Когда время завтрака истекло, меня обеспокоило отсутствие Геддеса. Я знал, что у него, как и у меня, выдавались очень плохие ночи. И невольно закралась мысль, что с ним тоже могло что-то случиться.

Я спросил о нем мисс Браш, когда она проводила нас в курительную, где мы должны были усвоить съеденное за завтраком, листая журналы для интеллектуалов. Мисс Браш мне не ответила. Она никогда не отвечала на вопросы, касавшиеся других пациентов. Поднеся к моей сигарете зажженную ею лично спичку, она сообщила мне об интересной статье на театральные темы в журнале «Харперс». Чтобы сделать ей приятное, я взял журнал и начал читать статью.

Когда Геддес появился, вид у него был заметно потрясенный. Он направился прямо ко мне и уселся рядом на диван. В свои тридцать с небольшим лет он походил на актера Рональда Колмана: мужественная красота, отменные манеры и усы, над формой которых, он, казалось трудился большую часть дня. Мартин много лет прожил в Америке, но сердце его навечно принадлежало Британии, хотя, если точнее, – Индии, британской колонии.

Я заметил, что у него дрожат руки, когда он подносил сигарету к спичке мисс Браш. Пришлось прямо спросить, хорошо ли ему спалось. Его удивило, что именно я завел светский, на первый взгляд, разговор, поскольку обычно пребывал в мрачной замкнутости.

– Хорошо ли мне спалось? – переспросил он на том типичном лондонском английском, которому еще совсем недавно отчаянно пытались подражать актеры с Бродвея. – На самом деле я провел отвратительную ночь.

– Мне самому этой ночью пришлось несладко, – ободряюще сказал я. – Быть может, мое поведение потревожило ваш сон?

– Да, был какой-то шум, но я не обратил на него особого внимания. – Мне показалось, что он готов пуститься в откровенности.

– Как нетрудно догадаться, обстановка здесь действует на вас угнетающе, – сделал попытку поощрить его я. – В конце концов вы один из тех, у кого в голове не винегрет, как у большинства остальных. Ваша проблема более или менее лежит в сфере физиологии.

– Вероятно, это так. – Он говорил тихим, но до странности неуверенным голосом. – Хотя ваше состояние предпочтительнее моего. Вас-то они вылечат, но о нарколепсии врачи, по-моему, сами представления не имеют. Прочитав несколько книг на медицинские темы, я знаю о ней не меньше, чем любой психиатр. Мне говорят, что какой-то винт ослаб в моей центральной нервной системе. Им представляется, что в мозгу происходит какой-то сдвиг, и ты засыпаешь по пятнадцать раз на дню, а если это сопровождается еще и каталепсией, то тело застывает, окостеневшее, как оглобля. Но они не могут ничего сделать, чтобы ты поправился. – Он посмотрел на свои руки так, словно ненавидел их за дрожь. – Я приехал сюда, потому что слышал об успехах, достигнутых Стивенсом и Морено в применении нового лекарственного препарата. Какое-то время я возлагал на них большие надежды, но их снадобье, похоже, не способствует моему выздоровлению.

– Да, должно быть, вам нелегко, – пробормотал я.

Было видно, как Геддес с досадой прикусил губу под усами, а потом удивил меня заявлением:

– Морено – это одно из типичных высокомерных ничтожеств. Ему почти невозможно ничего втолковать, если вы меня понимаете.

Я ответил, что понимаю, проявив, как мне показалось, лишь весьма сдержанный личный интерес к его случаю.

– Послушайте, Дулут, – внезапно сказал Геддес. – Прошлой ночью кое-что произошло, и если я ни с кем не смогу этим поделиться, то попросту слечу с катушек. Вы, разумеется, возразите, что мне просто приснился очередной кошмар. Но это не так. Клянусь вам, я не спал. – Я кивнул. – Я лег достаточно рано, но затем проснулся. Не знаю, который был час, но в здании стояла полнейшая тишина. Я уже снова начал дремать, когда услышал это.

– Услышали что? – спокойно спросил я.

Он провел ладонью вдоль лба типично английским томным жестом, призванным скрыть реальные эмоции.

– Я подумал, что действительно схожу с ума, – произнес он очень медленно и нарочито отчетливо. – Понимаете, мне совершенно ясно послышался собственный голос.

– Боже милостивый! – воскликнул я, мгновенно насторожившись.

– Да, да, я слышал собственный голос, который говорил: «Тебе нужно уезжать отсюда, Мартин Геддес. Нужно уезжать отсюда немедленно. Здесь произойдет убийство».

Он стиснул руки в кулаки, положил их на колени и повернулся ко мне с внезапно отразившимся на лице выражением ужаса. Рот его приоткрылся, словно он собирался еще что-то добавить, но больше не произнес ни звука. На моих глазах мышцы его лица как будто заморозило. Рот так и застыл полуоткрытым. Глаза широко распахнулись. Щеки казались одеревеневшими. Я несколько раз видел прежде, как он засыпал на ходу, но каталептический транс наблюдал впервые. Зрелище не из приятных.

Я прикоснулся к нему. Рука на ощупь показалась мне нечеловечески твердой, как из бетона. Я вдруг ощутил полную беспомощность. У меня затряслись пальцы, и дрожь не хотела униматься. Это напомнило, в каком состоянии до сих пор находился я сам.

Помогло вмешательство мисс Браш. Она оценила ситуацию и кивнула в сторону Фогарти, постоянно дежурившего рядом. Санитар поспешил к Геддесу и поднял его на руки.

Ни один мускул в теле Геддеса не дрогнул. Было удивительно наблюдать, как человека, застывшего в сидячей позе, выносили из комнаты. Благодаря смуглости лица и широко распахнутым глазам он выглядел как исполненный важности индийский факир, демонстрирующий способность к левитации.

Я вернулся к чтению журнала, чтобы успокоить нервы, когда ко мне подошел вечно витавший где-то в волнах эфира Дэвид Фенвик. Я сразу заметил привычно отстраненный и призрачный взгляд его больших глаз, разрезом напоминавших оленьи.

– Мистер Дулут, – сказал он почти шепотом. – Я крайне обеспокоен. Расположение звезд сейчас весьма неблагоприятно для всех нас, – он оглянулся через плечо, словно хотел убедиться, что ни один фантом его не подслушивает. – Прошлой ночью мне явились духи. Они пришли, чтобы предупредить меня. К сожалению, я так их и не увидел, но зато отчетливо слышал голоса. Скоро мне передадут важное сообщение.

Но прежде чем я успел задать ему хотя бы один вопрос, он отплыл от меня, глядя прямо перед собой вечно затуманенным, каким-то потусторонним взглядом.

Значит, Лариби, Геддес и я сам оказались не единственными, кто провел беспокойную ночь. В какой-то степени это даже утешало, подтверждая, что все случившееся не стало игрой моего воспаленного воображения. И все равно мне было не по себе. Воображаемые голоса не могли предсказывать убийства беспричинно. Даже в лечебнице для душевнобольных.

Я взялся за номер «Харперс», стараясь возбудить в себе тот энтузиазм в отношении театра, который так и бурлил прежде в моей крови, а теперь перестал искриться, как выдохшееся вчерашнее шампанское в бокале.

В статье содержался обзор современных пьес. В ней даже обнаружился символический букет цветов, который автор бросил на сцену постановки, осуществленной мною несколько лет назад. Меня это не вдохновило. Ну и что из того? Вот почему я с облегчением увидел, как ко мне приближается юный Билли Трент с вечной улыбкой на лице.

– Привет, Пит, – сказал он, встав так, чтобы через стол нас разделял сифон с содовой водой. – Итак, что мы будем сегодня?

Я улыбнулся в ответ. Пусть он сейчас был не в своем уме, но молодой Билли Трент излучал здоровье всей своей атлетической фигурой и чистотой ясных голубых глаз. Ты знал, что виной всему оказался неловкий удар головой на футбольном поле, и потому общение с ним давалось легко, превращаясь даже в своеобразное развлечение.

– Что будем заказывать, Пит?

– О, я, право, даже не знаю, Билли. Пожалуй, принеси мне пару шариков орехового мороженого. И ради всего святого, получи лицензию на продажу спиртного. Иначе от твоей пищи у меня может случиться несварение желудка.

V

День продолжался обычным чередом. Дисциплина в заведении доктора Ленца поддерживалась строго, но без крайностей. Каким бы распланированным заранее ни был распорядок каждого пациента, в него всегда дозволялось вносить некоторый элемент спонтанности. Все это слегка напоминало организацию отдыха туристов на борту круизного лайнера.

В десять часов утра я обычно посещал хирургическое отделение, где доктор Стивенс, розовощекий и улыбающийся, как несколько крупноватый херувим, ощупывал и простукивал меня, заставлял показывать язык и осматривал глаза, сопровождая все это непрерывными комментариями по поводу погоды на улице, упадка театрального искусства в Америке и других безопасных и ни к чему не обязывавших тем. В это утро он информировал меня о надвигающихся снегопадах и о том, что в моих анализах мочи не наблюдалось больше чрезмерного избытка белка. Поинтересовался моим мнением об актрисе Кэтрин Корнелл, а потом перешел к более интимным вопросам, на которые я смог дать вполне удовлетворительные ответы. Под конец он заявил, что если психиатры так же довольны моим состоянием, как он сам, ничто не сможет помешать мне покинуть лечебницу и снова стать режиссером-постановщиком спектаклей на Бродвее в течение считаных недель.

После этого меня ждала беглая ежедневная проверка моего душевного состояния доктором Морено. Он работал в клинике Ленца не так давно, приглашенный вместе со Стивенсом из самой современной медицинской школы Калифорнии. Мисс Браш заверила меня, что это первоклассный психиатр, и я был склонен с ней согласиться. Хотя мне не нравился сам по себе тип молодого и талантливого врача, этот человек внушал даже некоторое восхищение. Он обладал уверенными, несколько небрежными манерами, способными обнадежить самого издерганного пациента. Но в это утро он предстал передо мной несколько иным. Я, конечно, мог только гадать, что с ним творилось, но в нем самом ощущались нервозность и настороженность.

Когда он закончил со мной, мисс Браш собрала всех на утреннюю прогулку. Март выдался холодным, повсюду еще лежал глубокий снег, а потому нас тепло укутали с поистине материнской заботой. Я отметил, что мисс Браш собственноручно повязала шарф на шее Лариби и помогла ему надеть калоши. При этом она одарила его быстрой, но адресованной лично ему улыбкой, и от меня не укрылась сверкнувшая при этом ревность в глазах юного Билла Трента. Мисс Браш он просто боготворил. Но если на то пошло, мы все относились к ней подобным образом. Порой мне казалось, что она сама по себе была частью терапии.

После продолжительных сборов мы вышли из здания. Десять или одиннадцать взрослых мужчин, державшихся парами наподобие школьников. В целом нас доверяли попечению мисс Браш, но и мой друг-борец Джо Фогарти увязался следом, делая вид, что ему тоже случайно понадобилось пройтись в том же направлении.

С радостью и удивлением я обнаружил среди нас Геддеса. Он даже не упомянул о случившемся с ним приступе. Вероятно, он даже не подозревал, что это опять произошло. И мы пошли с ним в паре, похожие на двух приятелей.

Впрочем, все вели себя смирно до тех пор, пока здание лечебницы не осталось позади, а мы не оказались на принадлежавшем заведению поле площадью примерно сто акров.

Старый Лариби с синим шарфом под одутловатым красным лицом притих, медленно шагая по снегу. Но внезапно он остановился, и в его глазах снова появилось выражение, которое я видел прошлой ночью.

Остальные тоже остановились, глядя на него с вялым любопытством. Он же ухватил мисс Браш за руку и хрипло сказал:

– Нам нужно срочно возвращаться.

Мы все сгрудились вокруг него, за исключением Билли Трента, который с напускной увлеченностью лепил и кидал куда попало снежки. Джо Фогарти приблизился и встал рядом с мисс Браш.

– Нам необходимо вернуться, мисс Браш. – Нижняя губа Лариби непроизвольно тряслась. – Мне только что поступило предупреждение. Сталь упадет сегодня еще на десять пунктов. И если я срочно не доберусь до телефона, чтобы дать распоряжение продавать акции, это меня разорит. Полностью разорит.

Мисс Браш старалась успокоить его, но все оказалось бесполезно. Он был уверен, что слышал голос своего биржевого агента-брокера. Слышал прямо у себя в ухе. Старик умолял и спорил с отчаянным упрямством, словно хотел убедить в разумности своих слов даже не медсестру, а самого себя.

Мисс Браш в нескольких словах посочувствовала ему, но твердо заявила, что не сможет прервать прогулку, даже если обрушится вся Уолл-стрит. Мне это показалось даже несколько чрезмерной резкостью с ее стороны. Но, как ни странно, Лариби такое отношение даже понравилось. Он сделался серьезным, выражение страха исчезло из глаз, уступив место надежде на лукавую убедительность своих доводов.

– Мисс Браш… Изабелла, вы должны меня понять, – он снова взял ее за руку. – Это нужно не только для меня, но и для нас. Мне бы хотелось, чтобы вы имели все, что только можно купить за деньги. Все, чем владеет моя дочь, и даже много большим…

Он понизил голос, заговорил быстро и тихо, так что я не разбирал слов. Зато Билли Трент сразу же перестал кидаться снежками, и в его глазах вспыхнул огонь. Никто больше не проявил к их беседе особого интереса.

Мисс Браш снова улыбнулась, и на этот раз ее улыбка показалась мне далеко не профессиональной.

– Конечно же, все будет хорошо, Дэн. Поторопитесь с выздоровлением. А курсами акций мы займемся потом.

Лариби пришел в величайшее возбуждение. Он даже начал напевать себе под нос какую-то мелодию, когда мы возобновили прогулку. Создавалось впечатление, что он уже напрочь забыл о предупреждении и о голосе своего брокера, проникшем к нему в уши.

Но я не забыл.

Разумеется, в тот момент я представления не имел, какие необычайные и ужасные события скоро произойдут в заведении доктора Ленца. И никак не мог распознать, насколько важными и значительными были самые мелкие и бессмысленные на вид происшествия. И все же я не мог избавиться от острого ощущения чего-то глубоко неправильного и опасного в нашем окружении. Даже тогда я чувствовал, что за всем этим безумием таится чей-то план. Но чей план и какая зловещая мотивация за ним крылась, я никак не смог бы понять, поскольку задача оказалась в то время слишком сложной для моего все еще наполовину отравленного алкоголем ума.

Чтобы немного приободриться, я вступил в беседу с мисс Браш. Эта молодая женщина умела обращаться с мужчинами. Всего несколько фраз и пара ее фирменных улыбок заставляли чувствовать себя чертовски привлекательной личностью. И я полетел как на крыльях, словно и сама лечебница и весь огромный парк вокруг нее принадлежали мне одному.

Этот приступ веселости и легкости заставил меня возглавить наше шествие. Я первым обогнул небольшую рощицу и буквально столкнулся с группой пациенток-женщин, которые тоже совершали ежедневную оздоровительную прогулку.

Как правило, мы почти не встречались с особами противоположного пола. Впрочем, тем из нас, кто заработал поощрение примерным поведением, разрешалось побыть в обществе дам после ужина для светских бесед, игры в бридж и традиционных танцев, которые обычно устраивали по субботам. Вот только я до сих пор ни разу не заслужил подобной привилегии, поскольку мое поведение трудно было бы назвать примерным, а потому эта встреча с женщинами оказалась для меня первой. И за такую возможность следовало благодарить в первую очередь глубокий снег, заставлявший и нас и их строго держаться проложенных тропинок.

Большинство женщин были одеты по последней моде и даже дорого, но в нарядах многих сразу бросалась в глаза нелепая странность. Пальто и шляпы они надели так залихватски небрежно, что выглядели сильно подвыпившими клиентами модного ночного клуба, выбравшимися из него уже ближе к рассвету.

Сзади подошли остальные мужчины, и мисс Браш мгновенно воззвала к нашим рыцарским инстинктам, заставив сойти с узкой дорожки и уступить леди путь.

Дамы прошествовали мимо довольно-таки шаткой цепочкой, а самая последняя из них внезапно остановилась как вкопанная. Она была молода, в шикарной норковой шубе, а на черную шевелюру нахлобучила меховую шапку в русском стиле.

Быть может, меня слишком долго продержали вдали от женщин, но мне она сразу показалась самым красивым созданием, какое я встречал когда-либо в жизни. Ее лицо отличали экзотические черты и благородная бледность, как у тех изумительных белых заморских цветов, которые у нас выращивают только в оранжереях. В огромных глазах читалась неизбывная, неизгладимая печаль. И мне действительно никогда не приходилось прежде видеть на женском лице выражение такой трагической и безнадежной тоски.

При этом она не сводила пристального взгляда с одного из мужчин в нашей группе. Все тоже замерли. Никто не двигался с места. Складывалось впечатление, что нас всех сковали те же чары, то же заклятие, которое первой настигло ее.

Я располагался от нее всего в нескольких дюймах. Очень медленно она подняла затянутую в перчатку руку и прикоснулась к моему рукаву. При этом незнакомка вовсе не смотрела на меня. Не думаю, что она вообще осознавала мое присутствие. Но затем произнесла тихим и невыразительным голосом:

– Видите вон того мужчину? Он убил моего отца.

Почти в ту же секунду коллега мисс Браш из женского отделения подхватила незнакомку под локоть и настойчиво увлекла дальше по тропинке, спеша увести от нас. И среди мужчин и среди женщин после этого эпизода возникло некоторое оживление, прозвучали удивленные реплики, но все закончилось ничем.

Я бросил последний взгляд вслед девушке с экзотическими чертами лица и мучительной печалью в глазах. А затем повернулся, чтобы понять, в чью сторону она указывала. И я смог определить это сразу. Места для сомнений не оставалось.

Мужчина, который «убил ее отца», стоял рядом с мисс Браш. Это был Дэниел Лариби.

VI

Когда мы вернулись во «Второй флигель» и мисс Браш тщательно проследила, чтобы мы не забыли сменить промокшие носки, я пригласил Геддеса сыграть партию на бильярде. Мы едва успели закончить, как явился Джо Фогарти и повел меня на предобеденные физические процедуры.

Мы начали серию обычных телодвижений в кабинете физиотерапии. Джо тут же завел речь о Геддесе, которого считал славным малым. Он заявил, что ему вообще нравятся англичане, а Геддеса он причислял к типичным представителям этой нации. Ему самому довелось побывать в Лондоне в 1929 году, когда он победил чемпиона Англии, и все парни там показались ему похожими на Геддеса. Затем он продолжил перемывать косточки другим пациентам. По каким-то личным причинам он больше ни к кому не испытывал особых симпатий. Фенвика считал рохлей и неженкой, как девушка. Билли Трент, напротив, сплошь состоял из мускулов, и справиться с ним бывало порой нелегко.

А вот уже упоминание о мускулах моментально заставило его заговорить на излюбленную тему – о себе самом. С понятной гордостью он хвалился собственной силой, объяснял, почему он более классный борец, чем нынешние мозгляки, портреты которых печатают во всех газетах, а на самом деле они только позорят славный вид спорта, и лучше бы им вообще не появляться на борцовском ковре. Далее последовало несколько скабрезных историй о его интрижках с женщинами в Лондоне, хотя я к тому времени едва ли слишком внимательно слушал его. Обычно я находил его похвальбу занятной, но в этот момент все мои мысли занимала та девушка в русской шапке с печалью в глазах.

И как только подвернулся малейший повод, я попытался упомянуть о ней в нашем с Джо разговоре. Лицо Фогарти, похожее на морду добродушного бульдога, расплылось в понимающей ухмылке.

– Да, что есть, то есть, – сказал он. – Она на редкость хороша собой.

– А как ее зовут?

– Пэттисон. Айрис Пэттисон. Одна из бывших светских львиц с Парк-авеню. Отец разорился и выбросился из окна зимнего сада при своем пентхаусе. Причем на глазах у девушки. На нее это само по себе сильно подействовало. Когда же она узнала, что папаша оставил ей всего несколько тысяч баксов, а возлюбленный, не будь дурак, порвал с ней, то совсем рехнулась. Ее привезли сюда, и с тех пор она лечится у нас.

Наступила пауза, пока он с силой обрабатывал кулаками мне спину. Потом я спросил:

– Чем конкретно она больна?

– Мне всегда трудно запоминать эти их научные названия. У нее что-то вроде меланхии. Так, кажется?

– Меланхолия?

– Точно! Все время сидит, уставившись перед собой, и ничего не делает. Миссис Делл из женского отделения говорила мне, что у нее от этой Айрис иногда мороз идет по коже. Она может за целую неделю вообще ни слова не вымолвить.

Бедняжка Айрис! Я ощущал безграничную жалость к ней. И был глубоко потрясен, осознав, что впервые со времени смерти Магдален жалею кого-то, кроме себя самого. Быть может, я начал возвращаться к норме?

– Но сегодня вы не могли не слышать ее слов, Фогарти, – пришлось напомнить ему. – Что она имела в виду, когда обвинила Лариби в убийстве своего отца?

– Она, конечно, чокнутая, но в ее словах вполне могло заключаться рациональное зерно, – ответил он. – Лариби и ее батюшка состояли в одной группе биржевых воротил. Лариби успел снять пенки и уцелеть, пока дела обстояли хорошо, а вот остальные хлебнули потом горя. Именно после этого старик Пэттисон покончил с собой. – Я уже надевал банный халат, когда Фогарти радостно сообщил мне: – Должен вам сказать, мистер Дулут, что вы сохранили совсем неплохую физическую форму для человека, который не просыхал так долго. – Я поблагодарил его за сомнительный комплимент, и он продолжил: – Хотите, научу вас паре борцовских приемов? А вы, быть может, когда выйдете отсюда, тоже вспомните меня добрым словом и поможете попасть в шоу-бизнес. Вот где мне самое место!

Выгода от этой сделки представлялась мне несколько односторонней, но я согласился и Фогарти начал посвящать меня в таинства полунельсона. При этом он жестоко вывернул мне тело, заломив руки за шею, когда в коридоре послышались шаги.

Дверь открылась, а мы располагались как раз напротив нее. И я почувствовал себя довольно-таки неловко при появлении мисс Браш. Признаюсь, мое мужское достоинство оказалось несколько уязвлено, когда она увидела меня беспомощным в лапах такого бабуина, как Фогарти.

Но ей, казалось, все представилось в несколько ином свете. Она задержалась в дверях, с любопытством наблюдая эту сцену. А потом ее лицо просияло все той же очаровательной, хотя и несколько однообразной улыбкой.

– Стало быть, вы обучаетесь борьбе, мистер Дулут? Что ж, в следующий раз, если начнете плохо себя вести, с вами будет труднее справиться. – В этот момент я совсем не чувствовал, что справиться со мной так уж трудно, но она совершенно неожиданно добавила: – Не научишь ли ты и меня этому захвату, Джо? Я уже успела подзабыть джиу-джитсу, а хотелось бы оказаться на равных с мистером Дулутом, если вдруг возникнет такая необходимость.

Фогарти сразу же отпустил меня и широко улыбнулся в ответ. Думаю, ему понравилась идея подурачиться с мисс Браш, от чего не отказался бы, наверное, ни один из нас.

Совершенно спокойно мисс Браш подошла к нему и позволила согнуть себя в три погибели. Занятной она все же была личностью: восприняла урок борьбы так, словно ее учили всего лишь вязать на спицах. Порой я задумывался, до какой степени верно воспринимает эта молодая особа реакцию на себя мужчин. И если она не до конца осознавала ее, то была не так умна, как я считал.

Они с Фогарти слились в подобии неких безумных объятий, когда из коридора снова донесся какой-то шум.

– Немедленно прекратите это безобразие!

Я бросил взгляд на дверь как раз вовремя, чтобы увидеть, как мужчина в синем банном халате перескочил через порог. Он набросился на Фогарти и принялся осыпать его ударами кулаков. Несколько секунд в сумятице я не мог ничего разобрать. А потом в этой живой молнии с обнаженными грудью и ногами, которые путались в полах халата, стал узнаваем молодой Билли Трент.

Юнцом владела слепая ярость, а его сила представлялась сейчас почти сверхчеловеческой. Мисс Браш не без труда отскочила в сторону, и два извивающихся тела повалились на пол, причем сверху оказался Трент. С всклокоченными светлыми волосами, оголившимся торсом и огнем в глазах, он являл собой выхолощенный воображением киносценариста образ белого человека, воспитанного в джунглях.

– Ты и пальцем не посмеешь ее больше тронуть! – бормотал он торопливым нервным тоном. – Не смей делать больно мисс Браш – никому не позволено причинять ей боль! Оставь ее в покое или…

Фогарти попытался применить свои жалкие защитные приемы из борцовского арсенала против упругой массы молодых мышц, но, застигнутый врасплох, оказался на удивление слабым соперником при всей натренированности собственных мускулов, когда пальцы Билли сомкнулись у него на шее.

И впервые за все время моего с ней знакомства мисс Браш утратила величавое достоинство. Она в волнении засуетилась вокруг них, восклицая:

– Все в порядке, Билли. Он не причинил мне боли. Я сама попросила его…

Боюсь, что рефери из меня вышел никудышный. Вероятно, мне что-то следовало предпринять, но ко мне вдруг вернулись все прежние страхи, и меня попросту начало трясти.

Даже не знаю, чем бы все это обернулось, если бы не своевременное появление Морено. И хотя я стоял спиной к двери, все равно ощутил его присутствие, стоило ему переступить порог. В нем был эдакий магнетизм – властность и чувство превосходства над другими, придававшие силы одерживать верх в любой ситуации. Он схватил Трента за плечо и ровным, размеренным голосом приказал:

– Вам лучше остановиться, Билли.

Парнишка посмотрел в темные глаза доктора и уже не мог отвести взгляд, словно попал под гипноз. Его пальцы на горле Фогарти медленно разжались.

– Но он причинял боль мисс Браш! Он хотел…

– Он вовсе не пытался этого сделать. Вы совершили ошибку. Ничего серьезного не происходило.

Трент откатился от Фогарти, и когда посрамленный санитар, глубоко переживая свой позор, поднялся на ноги, Билли тоже встал с пола. В смущении он тут же затянул пояс своего халата. На мисс Браш он теперь смотрел одновременно с неловкостью и робостью.

– Приношу свои извинения, – пробормотал он. – Простите меня. Кажется, я потерял контроль над собой. Очень глупо с моей стороны. Вы, должно быть, считаете меня теперь полным кретином.

И, невнятно извинившись перед Фогарти, покраснев, будто провинившийся школьник, он поспешил вон из комнаты.

– Я ни в чем не виноват, – сбивчиво начал оправдываться Фогарти, как только дверь закрылась. – Мисс Браш сама захотела, чтобы я показал ей пару борцовских захватов.

– Не трудитесь объясняться, – холодно перебил его Морено. – Лучше пойдите и переоденьтесь, – он бросил взгляд на меня. – И вы тоже, мистер Дулут… Уже почти время готовиться к обеду.

Фогарти понуро удалился, жалуясь самому себе, что получил удар ниже пояса. Мы с Морено немного постояли, пока мисс Браш приводила в порядок свои светлые локоны, а потом я тоже счел за лучшее уйти.

Но слишком поторопился. Уже добравшись до палаты, я заметил, что оставил в комнате физиотерапии свое полотенце. Никакой особой причины забирать его оттуда немедленно не было, но зато это показалось отличным предлогом для неожиданного возвращения, а меня разбирало любопытство, получит ли происшествие какое-либо продолжение.

Когда я туда вернулся, дверь оказалась закрытой. Но прежде чем я успел открыть ее, изнутри донесся голос Морено, громкий и злой:

– О, бедный мальчик, он в точности, как я сам. Терпеть не может, когда другие мужчины прикасаются к тебе!

К своему стыду, я застыл на месте, но они понизили тон, и до меня стали доноситься лишь обрывки фраз. Но фамилию Лариби я расслышал из уст Морено очень отчетливо.

На это мисс Браш лишь презрительно рассмеялась.

– Я скорее сама стану волчицей с Уолл-стрит.

В этот момент я все же открыл дверь. Они стояли очень близко друг к другу. Морено сжимал кулаки. Мисс Браш стояла с обычным невозмутимо ангельским видом, но при этом на ее лице отображалась и жесткая решимость.

Заметив меня, оба расслабились. Морено прищурился. А мисс Браш улыбнулась стандартной улыбкой, неизменно предназначенной для пациентов.

– Прошу прощения, – пролепетал я, несколько оробев. – Я просто забыл здесь свои… э-э-э… домашние тапочки. То есть я хотел сказать – полотенце.

VII

Была суббота, и я знал, что вечером в главном зале намечается обычная официальная вечеринка с танцами и бриджем. После моей небольшой эскапады накануне вечером не приходилось ожидать, что я буду туда допущен. Но, к моему удивлению, Морено, как ни странно, ничего не имел против моего участия. Я был искренне поражен и обрадован. У меня появлялся еще один шанс увидеть Айрис Пэттисон.

Айрис оказала на меня ощутимое влияние. В тот день я не испытал привычных мучений ко времени, когда прежде привык смешивать себе первый коктейль, и, несмотря на приступ дрожи в кабинете физиотерапии, чувствовал себя достаточно хорошо.

Мной овладело почти детское возбуждение, когда Фогарти принес мой вечерний костюм, хранившийся в неведомом мне месте. Ему пришлось только помочь мне завязать узел на галстуке, а с остальным я справился сам. Беглый взгляд в зеркало вполне удовлетворил меня. Я выглядел очень похожим на нормальное человеческое существо со своим искусственным загаром и глазами, уже не желтыми и не налитыми кровью.

После ужина мисс Браш вышла сияющая, в облегающем белом платье с красным корсажем, добавлявшим чего-то чуточку интригующе демонического к ее образу белокурого ангела. Сотрудники к совместным вечерам всегда прихорашивались. Все выглядело очень мило, и каждый из нас должен был ненадолго забыть, что мы находимся в несколько облагороженном варианте обыкновенного дурдома.

На этот раз правило отбора по принципу хорошего поведения явно временно отменили, потому что к танцам мужской контингент явился в полном составе, включая даже провинившегося Билли Трента. Мисс Браш руководила нами со спокойной решительностью, лично препроводив к месту увеселений. Я шел вместе с Геддесом и юным Билли. Англичанин скучал и даже выглядел немного подавленным. Зато Билли уже напрочь забыл про свое недавнее выступление в роли Тарзана, и в нем бурлил энтузиазм. Он будет танцевать с мисс Браш, сообщил мне Билли. Для него это было предвкушением райского блаженства.

Когда мы вошли в общий главный актовый зал лечебницы, женщины уже собрались там. Центр помещения освободили от стульев, превратив в площадку для танцев. Столы для бриджа и диваны расставили вдоль стен и по углам. Из радиоприемника лилась мелодичная танцевальная музыка. Я сразу принялся искать взглядом Айрис Пэттисон, но, как ни всматривался, нигде ее не видел.

Зато присутствовали все остальные: медсестры, врачи, санитары, пациенты. Доктор Стивенс, веселый и раскрасневшийся, громогласно беседовал с красивой, хотя, по всей видимости, душевнобольной рыжеволосой дамой. Морено разыгрывал роль гения психиатрии перед группой приглашенных в гости медиков из других больниц. Седая, величавая леди, которая могла бы сойти за герцогиню, чуть надменно раскланивалась с воображаемыми знакомыми. Зал блистал ослепительно белыми сорочками мужчин и смелыми декольте женских нарядов. Причем зачастую отличить сотрудников от пациентов оказывалось нелегкой задачей. Зрелище напоминало сбор элитной публики перед премьерой на Бродвее постановки пьесы вошедшего в моду драматурга.

Мисс Браш хлопотала вокруг нас, представляя дамам, как хозяйка светского салона с Парк-авеню, когда я вдруг заметил наконец Айрис. Она сидела одна в углу зала в длинном фиолетовом платье. Забыв все приличия официального мероприятия, я ухватился за руку мисс Браш и, быть может, излишне громко попросил нас познакомить. Мисс Браш улыбнулась мне одной из своих всепонимающих улыбок и подвела к ней.

– Позвольте представить вас друг другу. Мисс Пэттисон – мистер Дулут.

Девушка подняла на меня равнодушный взгляд. Платье на ней было изумительного оттенка: мягкого и нежного, как цветок ириса, от которого происходило ее имя. Ее взгляд встретился с моим на мгновение, но тут же уклонился в сторону. Я сел рядом, преисполненный надежд.

Но стоило мне это сделать, как начались танцы. Билли Трент сразу же устремился к мисс Браш с радостной улыбкой. Она улыбнулась в ответ, но, пока он пробирался к ней, успела повернуться спиной и вышла на танцплощадку со стариком Лариби. Я увидел на лице юноши столь жестокое разочарование, что на краткий миг мое высокое мнение об Изабелле Браш рухнуло, как курс акций на воображаемой бирже Лариби.

После чего я попытался завести разговор с Айрис. Перепробовал все мыслимые темы, но все впустую. Иногда она отвечала тихим, лишенным какой-либо экспрессии голосом. Но искры между нами не пробегало. С таким же успехом можно было разговорить покойницу. Но в то же время от нее исходила энергия молодости. Чувствовалось, что в ней еще бурлят мощные жизненные силы.

Я пригласил ее на танец, и она ответила:

– Спасибо за приглашение, – как часто делают маленькие девочки.

Танцевала она превосходно, но движения казались до странности механическими, словно она находилась в состоянии транса.

– Вы очень добры ко мне, – произнесла она лишь одну фразу, прозвучавшую чуть слышно и застенчиво.

Я не нашелся, что сказать в ответ. Слова просто не шли с языка.

Тем временем вечер продолжался по всем канонам чопорной респектабельности. Первым поступок, несколько выходивший за рамки общепринятых приличий, совершил, как ни парадоксально, Морено. Он стоял в стороне, занятый беседой с Фогарти и Геддесом, но не сводил пристального взгляда с мисс Браш и Лариби. И внезапно, когда головка мисс Браш оказалась склоненной слишком близко к плечу миллионера, он протиснулся между танцующими и вмешался. При этом вел он себя предельно корректно, но глаза его сверкали плохо скрытым недовольством.

Музыка затихла. Когда я проводил Айрис на ее прежнее место, к нам подошла миссис Фогарти. Ночная медсестра совершила героические усилия, чтобы хорошо выглядеть в вечернем платье, но оно все равно топорщилось на ней, причем в самых неподходящих местах, словно под платьем она оставила свой традиционный рабочий халат. Ее сопровождали легкий аромат антисептика и седовласая женщина с одним из тех морщинистых аристократических лиц, какие часто встречаются у пожилых хозяек роскошных особняков в Блэк-Бэй.

Миссис Фогарти всем своим видом показывала владевшее ею при этом чувство: «Мне кажется, вас двоих многое объединяет», – а затем не без труда заставила себя озвучить его:

– Мистер Дулут, позвольте вас познакомить с мисс Пауэлл из Бостона. Она видела несколько ваших постановок на Бродвее и хотела бы обсудить их с вами.

Мне этого вовсе не хотелось. Моим единственным желанием оставалось побыть еще наедине с Айрис. Но мисс Пауэлл решительно уселась на краешек дивана, начав снисходительно и многословно рассуждать о культуре в целом и сценическом искусстве в частности. Я почему-то сразу решил, что она, должно быть, из числа приглашенных со стороны психиатров или филантропов, которые считали, что знают, как беседовать с несчастными пациентами, чтобы улучшить им настроение. И вел себя соответственно, бросая умные реплики в ответ и показывая самое благостное расположение духа, но все это время не сводил взгляда с Айрис.

Я продолжал смотреть на нее, когда к нам приблизился Лариби. Сидя спиной к подошедшему, я не мог видеть, кто это. Но его присутствие совершенно отчетливо, как в зеркале, отразилось на лице Айрис. Ее бледные щеки покрылись болезненным румянцем, а в чертах лица теперь читалась острая неприязнь. Она вскочила на ноги и после секундного колебания поспешила прочь.

Мне хотелось броситься вслед за ней, сказать, что я могу немедленно врезать мерзкому Лариби в челюсть и вообще готов на все, лишь бы ей стало хоть немного лучше. Но мисс Пауэлл оказалась гораздо проворнее меня. Я не успел пошевелиться, а ее почти по-мужски сильная рука уже легла поверх моей, приковав меня к месту и заставив вернуться к ее бесконечно утомительным сентенциям.

Лариби задержался рядом с нами, и мне постепенно удалось переключить ее внимание на старика. Он едва ли разбирался в искусстве, и, вполне вероятно, тема была ему вообще не интересна, но для мисс Пауэлл это не имело значения. Она нуждалась в слушателе, кем бы он ни был.

Я уже подготовился к тому, чтобы незаметно ускользнуть от них, когда заметил нечто весьма любопытное. Пронзительные глазки мисс Пауэлл избегали взгляда финансиста. Они самым необычным образом были постоянно прикованы к платиновой цепочке от часов, лежавших в специальном кармане его просторной жилетки.

– Видите ли, мистер Лариби, небольшие группы представителей отдельных культур…

Низкий и хорошо поставленный голос лился неутомимо. А затем почти незаметно со стороны ее правая рука начала двигаться.

– Как сказал бы всеми уважаемый Эмерсон…

Я наблюдал за происходившим в немом изумлении. Ее пальцы уже почти касались цепочки. А затем без малейшего изменения в исполненной достоинства позе, без кратчайшего перерыва в монологе мисс Пауэлл в одно мгновение вытащила часы из кармашка и с чисто женским изяществом сунула их под одну из диванных подушек.

Лариби ничего не заметил. Все было проделано элегантно и в течение буквально доли секунды – великолепная работа высококлассного карманника. Мое мнение о мисс Пауэлл сразу же изменилось в лучшую сторону.

– Это замечательное начинание, мистер Лариби. Уверена, оно вас заинтересует.

Но Лариби уже откровенно демонстрировал отсутствие малейшего интереса к самым замечательным начинаниям. Им, казалось, владело одно желание – вернуться на танцплощадку поближе к мисс Браш. А единственным способом сделать это было пригласить на танец мисс Пауэлл. Та приняла приглашение с удивительной охотой, и они отплыли от меня, похожие со стороны на самую заурядную семейную пару, несчастливую в браке. Но хищный блеск никуда не делся из глаз старой девы из Бостона. Я решил, что она уже определенно строит планы поработать над бриллиантовыми запонками своего партнера.

Когда они отошли подальше, я сунул руку под подушку дивана. Часы лежали там. Но не в одиночестве. Пространство под подушкой стало тайником для целого набора сокровищ. Там я обнаружил рулон бинта, пару ножниц, початую склянку с йодом и больничный термометр. Мисс Пауэлл, как озабоченная состоянием своего здоровья белка, делала на зиму медицинские запасы.

Часы я сунул себе в карман, собираясь вернуть их Лариби лично. Но оказался в затруднении, размышляя, как поступить со всем остальным. Беспомощно оглядел помещение, и мое внимание привлекла миссис Фогарти.

– Я хочу, чтобы вы кое на что взглянули, – сказал я, пригласив ее к дивану.

Ночная сиделка закатала рукава вечернего платья, как привыкла поступать с рукавами своей рабочей одежды.

– Бедная мисс Пауэлл, – зашептала она взволнованно. – Она уже почти оправилась от своей болезни и, пожалуйте, – снова взялась за воровство. А ведь какой интеллигентный человек!

– Ничего не скажу относительно интеллекта, – заметил я, – но ее пальчики стоят миллион долларов. Клептомания – таков ее диагноз, как полагаю?

Миссис Фогарти лишь кивнула, но не удостоила меня словесным ответом. Этот небольшой инцидент встревожил ее сильнее, чем я ожидал. Она собрала содержимое «клада» и показала его стоявшему неподалеку доктору Стивенсу. Я слышал, как она сказала ему:

– Вот некоторые вещи, пропавшие из вашего кабинета, доктор. Не хватает только еще пары бинтов и секундомера.

Жизнерадостное лицо Стивенса помрачнело. Пробормотав что-то о разнице между профессиями врача и сыщика, он поспешил покинуть зал.

Несколько минут спустя с танцплощадки вернулся Лариби, но уже в одиночестве. Я поздравил его со счастливым избавлением от навязчивой мисс Пауэлл, но он оставался озабоченным и заметно нервничал. Когда он садился рядом со мной, я заметил, насколько необычайно бледным выглядело его лицо. Внезапно, словно ему необходимо было на что-то решиться, он произнес очень тихо и серьезно:

– Мистер Дулут, если я задам вам один странный вопрос, вы ведь не сочтете меня сразу сумасшедшим, правда?

Между пациентами лечебницы установилось неписаное правило считать друг друга совершенно нормальными людьми. Я вежливо поинтересовался, в чем суть вопроса, подумав, что речь пойдет о часах, и уже приготовился достать их, когда он добавил:

– Скажите, вы тоже слышите или же нет тихое и очень быстрое тиканье, похожее…

Он осекся. Я знал, что он имел в виду звук биржевого тикера, но не мог заставить себя вымолвить название. На мгновение я даже подумал, что он снова оказался во власти своей иллюзии, но сразу понял свою ошибку. Потому что действительно тоже совершенно отчетливо услышал этот звук – гораздо более быстрый, чем ход обычных часов. И источник находился где-то в области левого кармана пиджака Лариби.

– Да, мне это тоже слышно, – ответил я, причем с не меньшим удивлением, чем его собственное. – Суньте руку в левый карман пиджака.

Неуверенно дрожавшими пальцами Лариби полез в карман и извлек из него круглый металлический предмет, в котором я немедленно узнал одно из приспособлений доктора Стивенса. Он использовал его для измерения пульса, кровяного давления и прочих процедур. Это был, несомненно, тот самый медицинский секундомер, о пропаже которого упомянула миссис Фогарти.

Он тикал очень быстро, и странным образом этот звук тоже вернул мне воспоминания о панике на бирже в 1929 году.

– Всего лишь секундомер, – едва слышно пробормотал Лариби. – Это простой секундомер. – Затем он повернулся ко мне и резко спросил: – Но каким же образом он попал ко мне в карман?

– Вероятно, кто-то обменял его вот на это, – ответил я, подавая ему часы.

Он в изумлении на них уставился, а потом забрал у меня часы с полной сострадания улыбкой. Вероятно, он подумал, что как раз я гораздо ближе к безумию, чем ему представлялось. Когда он ощупывал холодную платину часов, я заметил на его лице выражение почти полного блаженства.

– Вот видите, – сказал он, точно беседовал сам с собой, – меня просто пытаются запугать. Вот в чем вся суть. А я вовсе не умалишенный. Конечно же, у меня с головой все в порядке. Мне надо немедленно поставить об этом в известность мисс Браш.

Он поднялся и нетвердой походкой двинулся мимо пар на танцплощадке.

Но стоило ему оставить меня одного, как я вдруг остро ощутил густо разлитую в воздухе опасность. Я ведь сначала принял мисс Пауэлл за почти комический персонаж. Но теперь даже она казалась вовлеченной в развитие странных и весьма драматических событий, происходивших в лечебнице доктора Ленца.

Бостонская старая дева украла секундомер – в этом сомневаться не приходилось. Но она ли сама подсунула его в карман старику во время танца? Тот же ли звук доносился до меня из спальни финансиста прошлой ночью? И если да, то каким образом вещица попала из женского отделения лечебницы в мужское? Мне было достаточно хорошо знакомо устройство секундомеров, чтобы понимать: они не могут сами по себе работать долго. Кто-то должен был секундомер периодически заводить. Но кто? Мисс Пауэлл? Или же некто другой, имевший причины держать Лариби в постоянном страхе? И не мог ли пойти на такое сам миллионер, следуя какому-то сложному плану, созревшему в его собственном воспаленном мозгу?

А потом меня поразила другая мысль. Вероятность более зловещая по своим последствиям и очевидному смыслу. Душевное здоровье Лариби… Нет, как раз его полное умственное расстройство сулило лечебнице кругленькую сумму. Неужели было возможно, что…

Я сейчас многое бы отдал всего лишь за кварту ржаного напитка, который помог бы мне разобраться во всем. Но поскольку достать бутылку было так же невозможно, как дотянуться до луны, я отправился на свежий воздух. Блистательный зал с его дорогими нарядами, дорогими психиатрами и танцующими куклами начинал сильно действовать мне на нервы.

В вестибюле я надеялся встретить своего приятеля Фогарти, но там торчал один Уоррен. Я попросил у него сигарету, и мы принялись болтать. Несмотря на все свои эффективные захваты за шею, наш ночной санитар был, в сущности, грустным и вполне безобидным малым. У него неизменно присутствовал повод для огорчений, и на этот раз им послужил зять. С нехарактерной для себя откровенностью он намекнул на недостатки Фогарти как мужа, сострадая сестре, которую злая судьба подвигла взять в мужья «обманщика и плута». Он пояснил свою мысль на немудреном примере того же Билли Трента, показавшего, насколько слабым борцом был Фогарти. По его словам, зятек никогда не был чемпионом Америки. Так, добился кое-чего в Англии, но ведь всем известно, что победы над англичанами недорого стоят.

– Он боится сразиться даже со мной, – сказал Уоррен хмуро. – Потому как знает, мошенник, что я его отделаю по первое число. Однажды это случится, и вы сами убедитесь.

Впрочем, собственные слова навели Уоррена на новые, не слишком радостные мысли. Как выяснилось, в прошлом он тоже надеялся стать профессиональным борцом. У них с сестрой даже была отложена некоторая сумма денег на эти цели, но их соблазнили игрой на бирже, где они всего и лишились.

– Именно так, – продолжал он с неожиданным раздражением. – Останься те денежки при мне, я бы уже стал чемпионом. А теперь приходится присматривать за типами вроде Лариби – хотя именно из-за таких ловкачей, как он, я лишился последнего гроша за душой.

Меня порой и раньше посещали мысли о том, как складывались судьбы несостоявшихся борцов, подобных Уоррену, закончивших карьеру чемпионов, подобных Фогарти, и престарелых биржевых спекулянтов, подобных Лариби. И сейчас, оставив ночного санитара снова одного в вестибюле, я вдруг понял, что ответ мне известен. Все они так или иначе, в одной или другой роли, но заканчивали свои дни в заведениях вроде лечебницы доктора Ленца.

Когда я вернулся в зал, танцы закончились, а большинство гостей собрались в одном углу. Поначалу я не разглядел, кто находился там в центре внимания. Потом заметил, что это был доктор Ленц собственной персоной.

С черной бородой, ярко контрастировавшей с ослепительно белой сорочкой, на которую она ниспадала, он выглядел как сам Господь Бог в те годы, когда Вседержитель был еще молод и отличался большей терпимостью. Присоединившись к общей группе, я мог ощущать мощь его личности, словно попал в ее магнитное поле. Он не стоял на месте, даруя каждому частичку своего внимания, и его слова достигали всех. Все-таки он был необычайным человеком. Интересно, подумалось мне, а сам он ощущает исходящие от него в буквальном смысле электрические разряды?

Я вернулся со смутным намерением посвятить его в подробности инцидента с секундомером, но сразу же забыл обо всем, увидев Айрис. Она снова уединилась в том же углу. Поспешив присоединиться к ней, я с искренним любопытством спросил, понравился ли ей вечер.

– Да, понравился, – ответила она почти механически, как будто я был надоевшим всем хозяином дома, которого непременно следовало поблагодарить. – Я получила большое удовольствие.

Я не видел смысла продолжать подобный разговор, а просто сидел и смотрел на нее, на ее лицо, которое сразу уподобил экзотическому цветку, на плечи, нежно белеющие в обрамлении платья цвета свежих ирисов.

Совершенно внезапно мною овладело почти неодолимое желание увидеть, как она выглядела бы на сцене. Было в этой девушке нечто… Что-то, с чем встречаешься, быть может, раз в жизни. Изящный изгиб шеи, необъяснимая красота каждого жеста – то есть именно то, что ищет для себя любой театральный деятель от Бродвея до Багдада. Так долго преданный забвению профессиональный энтузиазм взыграл во мне с прежней силой. Нужно выбраться отсюда, забрать девушку с собой и всему ее обучить. При правильной постановке дела она смогла бы стать звездой театра где угодно. Мое сознание мгновенно убежало на пять лет вперед. И это ощущение показалось мне самым здоровым, какое я только испытал за последние несколько лет.

Новые идеи все еще теснились у меня в голове, когда я вновь оглядел остальных собравшихся. Все по-прежнему оставались здесь – пациенты, персонал, гости – группируясь вокруг доктора Ленца или рядом со столами для бриджа.

А потом на моих глазах от общей толпы отделился мужчина. Сначала я не сразу узнал его и потому не обратил особого внимания. А потом понял, что это Дэвид Фенвик, наш знаменитый спирит. В черно-белом вечернем костюме он выглядел еще более эфемерным, чем обычно. Но была какая-то четкая целеустремленность в том, как он решительно продвигался к центру опустевшей танцевальной площадки.

Казалось, больше никто не замечал его, но я уже не сводил с него глаз, когда он внезапно застыл на месте и развернулся лицом к присутствовавшим. При этом он поднял руку, словно призывая к полной тишине, и даже с некоторой дистанции отчетливо различался блеск в его огромных глазах. А заговорил он неожиданно убедительным и проникновенным тоном.

– Наконец-то они прорвались сюда, – объявил он так, словно декламировал стихи. – Наконец-то мне удалось понять их сообщение. Это предупреждение для нас всех, но в особенности оно адресовано Дэниелу Лариби.

Все разом повернулись в сторону Дэвида, глядя на него в завороженном молчании. И я неотрывно следил за Фенвиком, но краем глаза заметил, как мисс Браш поспешила сдвинуться с места и устремиться к нему.

Она находилась всего в нескольких футах от молодого человека, когда он снова заговорил. И было, вероятно, что-то в его облике, заставившее ее остановиться. Потому что она тоже замерла, как и все остальные, слушая его слова:

– Вот предупреждение, посланное мне духами: «Опасайтесь Изабеллы Браш. Опасайтесь Изабеллы Браш. Она представляет опасность для всех, но особенно для Дэниела Лариби. В ней заключена угроза. Произойдет убийство…»

Затем воцарилась напряженная тишина. Несколько секунд они вдвоем стояли в центре зала, как герои пьесы на сцене: Фенвик почти в состоянии транса, мисс Браш – скованная и побледневшая.

Затем раздался чей-то голос, воскликнувший:

– Дэвид… Дэвид!

К моему удивлению, вмешался и поспешил к Фенвику доктор Стивенс. Его обычно округлое лицо сейчас вытянулось во взволнованный, переполненный эмоциями овал. Он почти нежно обнял Фенвика за плечи и что-то прошептал ему на ухо.

Когда же Стивенсу удалось увести его, чары развеялись, и зал заполнился громким гулом голосов. Мисс Браш сразу же растворилась где-то в толпе, пришедшей в оживленное движение. Морено, Ленц, миссис Фогарти, Уоррен – мне поочередно попадался на глаза кто-то из них, старавшихся по мере сил успокоить возбуждение и вернуть вечер в нормальное русло, из которого его вывело более чем поразительное выступление Фенвика.

И я, пожалуй, впервые до конца осознал, насколько искусственной, до какой степени поверхностной была претензия этого праздника казаться светским увеселением для собравшихся вместе совершенно здоровых мужчин и женщин.

Зрелище страха, почти панической растерянности среди присутствующих представлялось пугающим и печальным одновременно. Потом, уже в воспоминаниях, символом происходившего стал для меня Франц Штрубель – низкорослый и хрупкий человечек с красивыми руками, стоявший в стороне, наблюдавший за мятущейся толпой и ритмично размахивавший перед собой воображаемой палочкой дирижера, словно пытаясь внести хоть какой-то порядок в окружавший его хаос.

Люди мелькали мимо меня, но я никого не замечал, глядя только на Айрис. Она не тронулась с места рядом со мной, но прикрыла ладонями свое прелестное лицо.

– Убийство! – услышал я ее шепот. – Убийство! Но ведь это… Это ужасно.

Поначалу, поняв, что она плачет, я тоже почувствовал себя беспомощным и несчастным. Но внезапно мною овладела нежданная радость. Да, она была напугана, встревожена, но по крайней мере показала свою способность чувствовать и выражать чувства.

Видимо, мои нервы тоже оказались на пределе. Потому что, сам не понимая, почему это делаю, я взял ее за руку и стал горячо шептать:

– Все хорошо, Айрис! Не надо плакать. Все обязательно будет хорошо.

VIII

Но тем, на чьем попечении мы состояли, явно не казалось, что все непременно будет хорошо. Мужчин торопливо отвели во «Второй флигель», и многие из нас вели себя, мягко выражаясь, непредсказуемо. Фенвика не было видно вообще. По каким-то своим причинам не появилась в мужском флигеле и мисс Браш. Бледного как мел и до смерти перепуганного Лариби уложила в постель миссис Фогарти.

Остальных почти силком загнали в курительную комнату. Последние минуты перед отходом ко сну я поневоле провел, общаясь с Билли Трентом, совсем потерявшим голову от волнения из-за мисс Браш.

– Ведь это ничего не значит, верно, Пит? Нам вовсе не следует опасаться мисс Браш.

– Нет, Билли, не следует, – заверил я его. – Нам наговорили кучу чепухи.

– А еще это убийство. Как насчет него?

– Тоже чушь.

Мне показалось, что я вполне преуспел в желании развеять тревоги юнца. Но вот себя самого убедить с такой же легкостью мне никак не удавалось. Я, разумеется, не верил ни в какие предсказания духов, но уж больно странным получилось совпадение: в течение всего лишь суток три человека слышали зловещее пророчество: «Произойдет убийство».

Когда я уже лежал в постели, эти два слова продолжали повторяться в сознании. Сначала произнесенные моим собственным голосом прошлой ночью. Затем в интерпретации Геддеса перед самым утренним припадком. И под конец продекламированные почти не владевшим собой Фенвиком посреди зала в присутствии десятков свидетелей.

Но если убийство действительно неминуемо, задался вопросом я, то кто же станет жертвой? Любое происшествие дня – тривиальное, любопытное или зловещее – непременно указывало только на одну персону, на человека, занимавшего палату рядом с моей. На Дэниела Лариби.

Интересно, размышлял я, неужели Ленц все еще считает череду странных инцидентов просто плодами чьих-то враждебных происков? Или он все же начал понимать, что все гораздо серьезнее и имеет глубокий, тревожный смысл? Ведь Лариби нажил себе немало врагов, причем уже непосредственно в этой лечебнице. Даже если вполне душевно здоровый человек задумал разделаться с ним, то трудно было бы найти для осуществления своего замысла более удобное и безопасное место, чем больница для людей с отклонениями в психике.

Мои раздумья приводили к настолько мрачным выводам, что я решил пока отбросить их и попытаться заснуть. Что мне и удалось.

На следующее утро меня разбудил проникший в комнату солнечный свет. Я понятия не имел о времени своего пробуждения, потому что в палатах часов держать не разрешали.

Я чувствовал нечто близкое к легкому похмелью, но в этом ощущении для меня тоже не было ничего нового. Потом я еще немного повалялся в постели, дожидаясь Фогарти, чтобы тот отвел меня в кабинет физиотерапии. Но он не появлялся. Мое терпение лопнуло, и, надев халат, я вышел в коридор в попытке найти его.

Часы на стене показывали без двадцати восемь. Фогарти задерживался на десять минут. Я ожидал увидеть хотя бы его жену, но маленький альков оказался пуст, и в коридоре ее тоже не было. Более того, я вообще никого не увидел. Меня окружала необычная для подобной лечебницы атмосфера заброшенности и безнадзорности.

Я знал, что физиотерапевтический кабинет всегда запирали, а ключ носил при себе Фогарти. Попасть туда без него представлялось невозможным. Но я все равно отправился в том направлении. Подумал, что бывший чемпион вполне уже может быть на месте.

Но дверь оказалась на замке. И я был почти готов вернуться с легким чувством досады обратно в постель, когда заметил в замочной скважине ключ. Признаюсь, это удивило меня, потому что с проявлениями забывчивости или небрежности со стороны сотрудников доктора Ленца приходилось сталкиваться крайне редко. Любопытство заставило меня взяться за ручку двери и открыть ее.

Кабинет физиотерапии всегда напоминал мне помещение турецкой бани, но только без самой турецкой бани. Вдоль одной стены располагались разного рода электрические приспособления, вдоль другой – душевые кабинки, а в третьей оборудовали небольшие ниши, где нам делали массаж и заставляли терпеть прочие болезненные, но полезные для здоровья процедуры.

Беглого взгляда оказалось достаточно, чтобы не увидеть Фогарти у стены с электроприборами. Я окликнул его по имени и пошел к душевым. Там его тоже не было. Затем на пороге одной из ниш я заметил валявшийся на полу костюм, который был на нем накануне вечером. На мгновение пришла мысль, что он сам улегся на массажный стол и делает разминку, чтобы окончательно протрезветь.

Отдергивая занавеску, я улыбался. А потом внезапно и мгновенно понял, что имеют в виду писатели под фразами типа «улыбка застыла у него на губах». У меня на языке вертелся какой-то шутливый упрек Фогарти за несоблюдение пунктуальности, но слова застряли комом в горле.

На мраморном столе в крошечной нише лежало нечто настолько страшное, что не могло привидеться даже в приступе белой горячки.

«Произойдет убийство». К этой мысли я даже успел привыкнуть, но оказался совершенно не готов к чему-то подобному.

До меня доносился звук, многократно отражавшийся от каменных стен и полов, – приглушенный, но устойчивый. Это стучали мои зубы, как стучали они в первые безалкогольные дни по прибытии в лечебницу.

Какое-то время я не мог рассуждать сколько-нибудь ясно, но как только здравомыслие вернулось, стало понятно, что у меня нет галлюцинации. «Это» все еще лежало там, на мраморной крышке стола, и «этим» был Джо Фогарти.

Ни следов крови, ни ранений. В шок повергало само по себе положение его тела. Он лежал на животе в одних трусах и носках. А верхнюю часть торса Джо стягивало странное одеяние, которое я не сразу распознал, не говоря уже о его назначении. Лишь постепенно на память пришли картинки, какие мне доводилось видеть, и я понял, что это – смирительная рубашка.

Ее крепким полотном был обмотан мощный обнаженный торс Фогарти. Руки прижаты к бокам. Шея обмотана жгутом из разорванного на полосы полотенца. Другой конец жгута был прикреплен к лодыжкам, из-за чего голени и голова оказались задраны вверх. Поза тела напоминала ныряльщика с вышки, застывшего в воздухе в начальной фазе прыжка. Я мельком заметил, что ноги Фогарти связаны его же галстуком и брючным ремнем, а носовой платок засунуть в рот наподобие кляпа.

Все это, вместе взятое, напоминало произведение современной модернистской скульптуры, символизировавшей апофеоз страдания. Но самым страшным было ощущение физической силы этого человека, проявлявшейся в громаде мощного торса, рельефной мускулатуре, каждая мышца которой словно стремилась разорвать путы. Разорвать даже сейчас, когда смерть настигла его.

Да, Фогарти был мертв. Инстинкт подсказал бы мне это, даже если бы я не так отчетливо видел жгут из полотенца, затянутый на его бычьей шее, и неестественно вывернутую голову, оттянутую слишком далеко назад весом его крепких ног. Мне и сейчас не хочется вспоминать выражение муки на искаженном болью лице, отчаяние в мертвых глазах.

Внезапно на меня нахлынуло понимание, что я нахожусь наедине со смертью. Один, в маленькой комнатке, отделанной камнем, как кладбищенский склеп. Мной овладел приступ жестокой клаустрофобии – жуткий страх, что я сойду с ума, если останусь еще хоть на минуту в этой тесной келье с низким потолком.

Вспомнив о ключе в замочной скважине, я поспешил покинуть кабинет, дрожавшими руками заперев дверь. Потом сунул ключ в карман, огляделся по сторонам коридора и пошел вперед.

Мои мысли беспомощно путались. Но в сознании стала крутиться одна и та же фраза:

«Доктор Ленц… Я должен пойти к доктору Ленцу…»

Повернув за угол коридора, я сначала даже не заметил Морено. Он, как мне показалось, взялся буквально ниоткуда, стоя прямо на моем пути и глядя на меня темным, всегда пристальным и чуть обжигающим взглядом.

– Вы сегодня рано поднялись, мистер Дулут.

Мои пальцы в кармане халата с силой сжали ключ.

– Мне нужно повидаться с доктором Ленцем, – сказал я с неожиданной решительностью.

– Доктор Ленц еще не проснулся.

– Но мне крайне необходимо поговорить с ним.

Глаза Морено так и рвались проникнуть в меня в стремлении прочитать мои мысли.

– Вы вернетесь в свою комнату сами, мистер Дулут? Или мне проводить вас?

– В мои намерения не входит возвращение в свою комнату. – Я сделал короткую паузу, собираясь с духом, а потом добавил: – Произошло нечто очень серьезное.

– Неужели?

– Нечто, о чем пока лучше будет знать только доктору Ленцу. Вы позволите мне пройти?

– Послушайте, мистер Дулут…

И Морено по привычке взялся успокаивать меня в своей обычной манере. Внезапно я понял: бессмысленно скрывать то, что видел. Морено так или иначе все очень скоро станет известно.

– Пойдемте со мной, – сказал я угрюмо.

Он пошел за мной до физиотерапевтического кабинета. Я отпер замок, но не смог заставить себя даже приблизиться к той нише. Когда Морено снова задергивал штору, я видел, как у него отвисает челюсть. Но голос оставался резким и почти угрожающе спокойным.

– Когда вы его обнаружили?

Я ответил.

Медленно, нарочито неспешно он достал из кармана носовой платок и приложил ко лбу.

– Ну? Теперь вы позволите мне пойти к доктору Ленцу? – спросил я.

– Мы пойдем к нему вместе, – тихо произнес Морено.

IX

После разговора с доктором Ленцем мною овладел припадок нервной дрожи. Меня уложили в постель, а потом бледная и очень серьезная мисс Браш принесла мне в палату завтрак. После чашки черного кофе я почувствовал себя немного лучше и привел свои мысли в относительный порядок.

Но и при этом все представлялось мне совершенно лишенным смысла. Эта страшная и совершенно неожиданная смерть только еще больше все запутала, дополнив невнятицу, созданную за последние двадцать четыре часа постепенно нараставшим числом разнообразных инцидентов. Еще прошлой ночью мною овладело предчувствие опасности, но угроза казалась направленной против Дэниела Лариби и мисс Браш. Фогарти никак не вписывался в общую схему. Трудно было себе представить, зачем кому-то понадобилось убивать санитара только с одним недостатком в характере – излишней хвастливостью.

Но еще более невероятным виделся сам способ убийства, мысль о том, что кто-то смог расправиться с ним столь зверски. Для этого требовалась чудовищная сила. Поистине сила сумасшедшего. Одержимого убийством маньяка.

Маньяк! Мне припомнилось выражение лица Ленца, когда он сказал: «В данный момент в моей лечебнице находится человек, которому у нас уже не место». Ленц, вероятно, считал убийство делом рук умалишенного. А вот мои инстинкты подсказывали, что все обстояло вовсе не так. Происшедшее виделось мне намеренной симуляцией действий сумасшедшего, преступлением, которое совершил абсолютно нормальный человек. Что было еще страшнее.

Я с облегчением воспринял новое появление мисс Браш, которая предложила мне встать с постели.

Направляясь в библиотеку, я надеялся застать там Геддеса, чтобы успокоиться за партией на бильярде. Но его там не оказалось. Комната была пуста, если не считать Штрубеля, сидевшего в кожаном кресле и смотревшего прямо перед собой с выражением неописуемой грусти на чувственном лице.

Когда я вошел, знаменитый дирижер поднял взгляд и улыбнулся. Меня это удивило, потому что прежде он никогда не обращал на таких, как я, ни малейшего внимания. Я приблизился, а он тихо сказал:

– В каком же трагическом мире мы живем, мистер Дулут. Причем не всегда понимаем, что страдаем в нем не мы одни. – Я хотел попросить его подробнее пояснить смысл этих слов, но он остановил меня, подняв красиво очерченную руку. – Когда прошлой ночью я лежал в темноте, мною овладела глубокая печаль. Я звонком вызвал миссис Фогарти. Она пришла, и я сразу заметил, что она плакала. А ведь я никогда прежде не задумывался об этом. Даже в голову не приходило, что простая медсестра может переживать ту же грусть, которая так хорошо знакома мне.

Внезапно его слова вызвали у меня живейший интерес. Было странно представить себе сиделку с вечно суровым лицом плачущей. Странно и удивительно.

Прошлой ночью она никак не могла знать, что произойдет с ее мужем. Неужели она, как и многие из нас, тоже слышала тот пророческий голос? Я надеялся услышать продолжение рассказа Штрубеля, но в этот момент вошла мисс Браш и сообщила, что меня снова хотят видеть в кабинете доктора Ленца.

Мисс Браш сама взялась проводить меня к нему. Пока она бодро шагала рядом со мной, я не без любопытства всматривался в нее. Она выглядела вполне жизнерадостной, но я подозревал за этим лишь позу, такую же искусственную, как и румянец на ее щеках. Я прямо спросил, смутила ли ее сцена, которую закатил накануне Фенвик. На ее губах немедленно заиграла штампованная профессиональная улыбка.

– Мы всегда готовы к подобным ситуациям, мистер Дулут. Поначалу доктор Ленц решил, что будет лучше на время перевести меня в женское отделение. Но в итоге все оставили как есть.

О Фогарти мы вообще не упоминали.

Она рассталась со мной у дверей кабинета доктора Ленца. Сам он сидел за своим рабочим столом с угрюмым выражением на бородатом лице. Здесь же присутствовали Морено и доктор Стивенс. Двое мужчин в штатских костюмах стояли, прислонившись к стене, а на том месте, которое обычно предназначалось для пациентов, расположился солидный персонаж, представленный мне Ленцем как капитан Грин из отдела по расследованию убийств.

Впрочем, на меня никто больше не обращал особого внимания. Ленц сам кратко рассказал, как я обнаружил труп, а потом продолжил рассуждения, явно прерванные моим появлением:

– Как я уже начал вам объяснять, капитан, мне необходимо кое о чем вас предупредить, прежде чем вы приступите к расследованию непосредственно в стенах лечебницы. Как гражданин своей страны я наделен обязанностями перед государством, которые заключаются в том, чтобы содействовать свершению справедливости. Но как на психиатре на мне лежит даже более важная ответственность, и я говорю об ответственности перед пациентами. Их душевное здоровье целиком в моих руках. Я отвечаю за каждого из них и потому вынужден категорически запретить любые перекрестные допросы. – Грин скривился в ухмылке. – Любое подобное потрясение, – продолжал Ленц, – может нанести непоправимый вред. Разумеется, доктор Морено и другие сотрудники сделают все от них зависящее с максимальным тактом, но я не могу допустить никакого более прямого вмешательства с вашей стороны.

Грин чуть заметно кивнул, а потом бросил на меня подозрительный взгляд. Как я полагаю, он принял меня за одного из тех чрезвычайно чувствительных пациентов, о которых шла речь.

Ленц, по всей видимости, уловил смысл его взгляда. С небрежной улыбкой он заверил полицейского, что я несколько отличаюсь от остальных пациентов и, вероятно, смогу быть полезен.

– С мистером Дулутом вы можете быть вполне откровенны, капитан.

Из последовавшего затем разговора между капитаном и Ленцем мне стало ясно, что Фогарти был мертв уже три или четыре часа к моменту, когда я обнаружил его тело. В последний раз санитара видели живым вчера. Он покинул зал, посчитав свою рабочую смену законченной. Как выяснилось, миссис Фогарти и Уоррен уже подверглись допросу. Они не смогли сообщить ничего существенного, но полностью отчитались в том, где и в какое время каждый из них находился в течение минувшей ночи.

Пока Ленц и капитан обменивались вопросами и ответами, Морено хранил хладнокровное молчание. Но под конец не выдержал, склонился вперед в своем кресле и несколько раздраженно сказал:

– А вы не считаете вполне возможным, что мы имеем дело с обыкновенным несчастным случаем? В конце концов, остается совершенно непонятным, кто мог желать смерти Фогарти. Быть может, виной всему, например, розыгрыш, имевший столь печальные последствия?

– Если это был розыгрыш, – язвительно заметил Грин, – то у кого-то в вашем заведении весьма своеобразное чувство юмора. Для несчастного случая обстоятельства выглядят чересчур странно. А вот если это преднамеренное убийство, то, признаюсь, оно из числа наиболее хитроумных, с которыми мне доводилось иметь дело.

Присутствующий здесь доктор Стивенс высказал мнение, что нет никакой возможности точно определить, когда именно на убитого надели смирительную рубашку. Это могло быть сделано в любое время прошлой ночью, а тот, кто совершил убийство, сумел обеспечить себе стопроцентное алиби.

– И преступление совершено не просто умно, – снова негромко подал голос доктор Стивенс. – Это настолько жестокое убийство, какое только можно себе вообразить. – Его обычно гладкое лицо побледнело, на нем проявились не столь заметные прежде морщины. – Медицинский эксперт, как и я сам, пришли к выводу, что Фогарти, по всей видимости, оставался в сознании до самого конца. Таким образом он мог умирать в мучительной агонии в течение шести или даже семи часов. Кляп не позволял ему позвать кого-либо на помощь, а малейшая попытка освободиться от пут только туже стягивала петлю на шее. Именно постепенное натяжение жгута из полотенца в результате ослабления икроножных мышц и привело в итоге к смерти от удушения. – Он опустил взгляд на свои руки. – Мне остается только надеяться, что доктор Морено прав, и смерть стала следствием несчастного случая. Врачам хорошо известны инциденты с людьми, которые экспериментировали, сами себя связывая.

– В самом деле? – нетерпеливо вмешался Грин. – Они что же, сами надевали на себя смирительные рубашки, а потом затягивали веревки на шее и на лодыжках одновременно? Подобные трюки никакому Гудини не под силу. Нет, сэр. Либо мы расследуем убийство, либо мне самому пора ложиться к вам на лечение.

Затем он резко повернулся ко мне и попросил подробно описать, каким образом я сделал свое открытие в кабинете физиотерапии. Пока я говорил, он не сводил с меня взгляда, исполненного подозрительности, словно ожидал, что в любой момент я могу перейти на невнятное бормотание, а потом по-обезьяньи вскарабкаться на портьеру. Когда же я закончил, он спросил:

– Как относились к Фогарти другие пациенты? Он был им симпатичен?

Я сообщил ему, что бывший чемпион по борьбе пользовался симпатией среди всех нас, а, по слухам, был еще и дамским любимцем. Капитан потребовал подробностей, и мне пришлось поведать ему о желании покойного попасть в шоу-бизнес и о его гордости своей физической силой.

– Вот в том-то и дело! – почти в отчаянии воскликнул Грин. – С человеком такого телосложения потребовалось бы шесть или семь обычных мужчин, чтобы впихнуть его в смирительную рубашку. А наш медицинский эксперт и доктор Стивенс в один голос утверждают, что на теле нет никаких следов насилия. Его кровь проверили в вашей же лаборатории, и тест показал отсутствие успокоительного. И я не понимаю, как с ним такое проделали, если только… – Он неожиданно прервался и пристально посмотрел на доктора Ленца. – Все это представляется мне каким-то безумием, – продолжил он затем, – но вы можете полностью исключить возможность, что в вашем заведении завелся некто гораздо более опасный, чем вам кажется? Настоящий маньяк? Предполагается, что такие люди наделены сверхъестественной силой и получают неизъяснимое садистское удовольствие, наблюдая за муками и болью других.

Я с интересом наблюдал за Ленцем. Эта теория отлично вписывалась в его собственные недавние рассуждения о «подрывной деятельности». Но, к моему удивлению, его взгляд стал вдруг необычайно жестким. Садизм, холодно объяснил он, очень часто свойствен самым нормальным людям. Но немотивированное убийство предполагает развитие слабоумия в такой степени, какая не встречается ни у одного из пациентов данной лечебницы. Он был готов дать возможность любому государственному эксперту изучить состояние своих подопечных, но только не видел в этом никакой необходимости.

– По той простой причине, – продолжал он тем же холодным тоном, – что ни один склонный к убийствам маньяк не смог бы совершить столь тщательно продуманного преступления. Когда маньяк убивает, он делает это в момент острого душевного и эмоционального расстройства. Ему не хватит терпения стянуть свою жертву смирительной рубашкой и столь мудреным образом связать ее. Даже если он обладает для этого необходимой физической силой и ему предоставляется удобный случай.

Но Грина, кажется, эти аргументы не убедили.

– Пусть так. И все же мог ли один из ваших пациентов никем не замеченным проникнуть ночью в кабинет физиотерапии?

– Вероятно, мог, – ответил Ленц, поглаживая бороду сверху вниз. – Я, видите ли, не верю в необходимость слишком жесткого режима и ограничений. Для того типа пациентов, которых я лечу, важна атмосфера, максимально приближенная к нормальной. Вот почему мне хочется сделать свое учреждение по мере возможности похожим на отель или своеобразный клуб. И если пациенты не создают особых проблем и не причиняют неприятностей персоналу, то пользуются достаточно большой степенью свободы.

– Даже свободы добыть смирительную рубашку? – мгновенно задал вопрос Грин.

– Нет, разумеется, – на этот раз в разговор вмешался Морено. – У нас в лечебнице их всего-то две. Мы с доктором Ленцем едины во мнении, что они не только неэффективны и старомодны, но даже опасны. У нас вообще не прибегают к мерам насилия без особой необходимости. А смирительные рубашки предназначены для действительно экстремальных ситуаций. Они хранились под замком в стенном шкафу кабинета физиотерапии. Только Фогарти и Уоррену были выданы ключи. Я вообще сомневаюсь, чтобы кто-то другой во всей лечебнице даже догадывался об их наличии.

Внезапным озарением мое сознание пронизало воспоминание о разговоре прошлым вечером с чрезвычайно расстроенным Уорреном.

– Едва ли это важно, но лучше упомянуть о том, что мне известно, – сказал я. – Я сам слышал, как Фогарти и Уоррен постоянно говорили о том, что как-нибудь устроят тренировочную борцовскую схватку между собой, чтобы помериться мастерством. Быть может, они воспользовались смирительной рубашкой в качестве средства испытать силу каждого, и произошел несчастный случай в соответствии с предположением доктора Морено?

Ленц и Морено при этом обменялись быстрыми взглядами.

– Вот видите, – с надеждой сказал доктор Стивенс, – оказывается, такое объяснение случившегося вполне возможно. И оно бы удовлетворило всех.

Грин усмехнулся. Его реакция осталась не вполне понятной. Он задал мне еще несколько вопросов, а потом сказал:

– Существует и другая вероятность. Мистер Дулут обмолвился, что Фогарти пользовался успехом у слабого пола. Очевидно, что никакому мужчине не удалось бы так связать покойного против его воли. А вот женщина легко могла убедить его самого надеть на себя смирительную рубашку. Вы говорите, он гордился своей силой. Тем проще оказалось бы бросить ему вызов и попросить продемонстрировать мощь мускулатуры. А как только он оказался скован рубашкой, даже дамочка запросто справилась бы с остальным.

Я сразу же вспомнил позавчерашнюю сцену с участием Фогарти и мисс Браш. Шутку, которая так скандально закончилась вмешательством юного Билли Трента. Я догадался, что Морено тоже припомнил нелепый эпизод, судя по тому, как чуть порозовели его смуглые щеки. И прежде чем я сам решил, упоминать об этом или нет, Морено внезапно заявил:

– Мистер Дулут еще не полностью оправился от шока, вызванного подобной находкой, а ему противопоказано слишком перегружать нервную систему. И если у капитана больше нет к нему вопросов, я бы рекомендовал отпустить его.

Грин пожал плечами, а доктор Ленц кивнул в знак согласия. Когда Морено направился ко мне, я не мог не поразиться его стремлению поскорее избавиться от моего присутствия. Но не только это озадачило меня. Как и я сам, Ленц прекрасно знал о странных происшествиях в лечебнице. Он сам совсем недавно был первым готов привлечь к ним мое внимание. Но в присутствии Грина предпочел о них умолчать.

Морено проводил меня до двери и чуть задержал на пороге.

– Надеюсь, вы понимаете, – процедил он сквозь зубы, – что вам нельзя ни о чем рассказывать другим пациентам, мистер Дулут. И не советую слишком забивать этим голову себе самому. Вы все-таки еще не до конца вернулись к норме, знаете ли.

X

Уже выйдя в коридор, я услышал за спиной голос доктора Стивенса:

– Если я пока больше не нужен вам, джентльмены, то разрешите и мне вернуться в свой кабинет. Как только понадоблюсь снова, найдете меня там.

Затем он поспешил покинуть комнату и присоединиться ко мне в коридоре. Некоторое время мы шли молча, хотя меня не покидало ощущение, что ему хочется о чем-то меня спросить. И он оправдал мои ожидания, воскликнув с несколько напускной бодростью:

– Что ж, Дулут, не самое лучшее для нас всех выдалось начало дня, но это не значит, что мы должны изменять обычное расписание. Не отправиться ли вам ко мне в хирургическую прямо сейчас? Мы бы сразу покончили с вашим ежедневным осмотром.

Я согласился и последовал за ним в его владения – в одно из тех сверкающих чистотой и образцовой гигиеной больничных помещений с покрытыми белой краской шкафами и столиками со стеклянными поверхностями. Есть в каждом хирургическом кабинете нечто, неизменно наводящее на меня тоску. Запах антисептика, блеск стали скальпелей на полках шкафов, рулоны бинтов – все это почему-то вызывает у меня мысли о бренности человеческого бытия и неизбежности конца. Я сел на жесткий стул, наблюдая, как Стивенс беспокойно меряет кабинет шагами, заложив руки за спину. Пухлыми розовыми щечками и фарфоровыми голубыми глазами он напоминал перезрелого херувима, нагло выдававшего себя за взволнованного чем-то врача.

Он рассеянно задал мне серию обычных вопросов, записывая ответы какими-то загадочными иероглифами в моей истории болезни. Но затем не отпустил, а сам уселся напротив меня, глядя поверх набора хирургических инструментов и марлевых бинтов с ватой.

– Что вы думаете обо всем этом? – спросил он без обиняков.

Постепенно я уже начал привыкать к своей роли: что-то вроде стукача в тюрьме, доверенного лица начальства. По всей видимости, в психушке именно не вполне излечившиеся алкоголики вызывали у персонала желание прислушаться к их мнению.

– Ни о чем я в особенности не думаю, – устало ответил я.

– Но ведь этот тип из полиции – Грин, – упорствовал нервный херувим, – не хочет даже рассматривать вероятность несчастного случая.

– Мое театральное образование подсказывает мне, что люди, найденные мертвыми и связанными столь необычным образом, неизменно оказываются жертвами жестоких преступлений, – отозвался я, стараясь под воздействием чистейшего инстинкта самосохранения говорить об этом ужасном деле несколько легкомысленным тоном. – Вы скажете, нет мотива. Но разве требуется какой-то мотив в заведении, подобном этому?

– Вот в том-то и загвоздка! – Стивенс вскочил на ноги, дошел до стенного шкафа, а потом вернулся и сел на прежнее место. – Послушайте, Дулут, я хочу задать вам вопрос, но чтобы все осталось строго между нами. Понимаете, я ведь не психиатр. Я самый обычный медик, чья обязанность следить за вашим общим состоянием здоровья и помогать при несварении желудка. Но меня до крайности заинтересовало это чудовищное происшествие, и мне хотелось бы знать, есть ли у вас как у пациента лечебницы какие-то подозрения. Разумеется, я не имею права требовать ответа, но все же…

– Боюсь, на этот счет у меня нет никаких соображений, – поспешил перебить его я. – Но я бы сразу же с вами поделился, если бы они были. Наблюдения за моими товарищами по несчастью подсказывают, что все они достаточно безобидны, и я сам, например, не ощущаю с их стороны никакой угрозы для своей жизни.

Стивенс схватил со стола стетоскоп и принялся нервно крутить его в руках.

– Отрадно слышать это от вас, Дулут. У меня есть особая причина для тревоги. Дело в том, что один мой родственник находится здесь на излечении. Речь идет о моем сводном брате. Он был в ужасном состоянии, и я убедил его приехать сюда из Калифорнии, поскольку высоко ценю талант доктора Ленца. Теперь вам стала яснее моя проблема? Если существует реальная опасность, мне бы не хотелось, чтобы он и дальше оставался здесь. Но в то же время для меня крайне нежелательно отсылать его домой, если в том нет действительно насущной необходимости. Ко мне здесь все прекрасно относятся, а как штатный сотрудник лечебницы я имею некоторый финансовый интерес, связанный с ней. Если я отправлю отсюда своего сводного брата, то подам дурной пример остальным, и через двадцать четыре часа мы можем вообще остаться без пациентов.

– Мне понятны ваши сложности, – пробормотал я, все еще поражаясь своей способности вызывать людей на непрошенную откровенность. – Однако в данный момент я в силу известных вам обстоятельств мало подхожу на роль советчика в моральных вопросах.

– Конечно, Дулут, конечно! – Розовое лицо Стивенса на миг осветилось улыбкой, но сразу же вновь стало серьезным. – И все-таки, если смерть Фогарти стала делом рук одного из пациентов, – очень медленно произнес он, – то я вижу простейший способ это выяснить.

– Каким же образом?

– С помощью психоанализа. Я уже внес такое предложение, но Ленц и Морено не одобрили его, и я могу лишиться работы, если начну излишне настаивать. Совать нос не в свое дело, как принято говорить.

Он примолк и посмотрел на меня. На мгновение мне показалось, что сейчас он предложит мне стать его помощником в неофициальных психологических экспериментах. Но он не сделал ничего подобного. Лишь помотал головой и сказал:

– Очень жаль, что Ленц не хочет даже попробовать.

– Но с какой стороны вы бы взялись за такую задачу?

– С помощью элементарного процесса выяснения ассоциаций, связанных с отдельными словами. Меня всегда интересовала эта презираемая многими профессионалами психологическая методика. – Стивенс с легким стуком положил стетоскоп на место. – Требуется только употребить некое ключевое слово, связанное с преступлением, и проследить за реакцией пациента.

– А ключевым словом вы бы избрали, например, фамилию Фогарти? – спросил я, неожиданно заинтересованный.

– Только не в этом случае. Слишком опасно. Пациент может быть в любом случае взволнован смертью Фогарти, и тогда мы только нанесем вред его психике. Здесь необходима крайняя осторожность.

– Тогда, быть может, «смирительная рубашка»? – предположил я.

– Решительно не подходит, – легкая улыбка промелькнула на губах Стивенса. – В лечебнице нашего типа подобное слово вызовет непредсказуемо бурную реакцию у каждого. Это должна быть фраза, которая в обычном контексте имела бы совершенно невинный смысл. Быть может, вы вспомните что-то, особенно поразившее вас, когда вы обнаружили… э-э-э… труп? Но я, кажется, оседлал своего любимого конька. Простите меня, Дулут. – Он поднялся со смущенным видом, будто понял, что вышел за рамки дозволенного. – Забудьте все, что я вам тут наговорил, – пробормотал он. – Вероятно, я слишком перенервничал. Но я в самом деле крайне обеспокоен. Все-таки он мой сводный брат.

Покинув хирургический кабинет и направляясь в сторону «Второго флигеля», я вдруг осознал, что меня чрезвычайно занимает фигура этого самого сводного брата. Кто из моих товарищей-пациентов, гадал я, имеет негласные родственные связи с сотрудником лечебницы? А потом мне вспомнилось неожиданное выступление Фенвика в актовом зале прошлым вечером. Пришло на память, как рванулся к нему в тот момент Стивенс с восклицанием: «Дэвид… Дэвид!»

Несостоявшийся психоаналитик, как я догадался, и приходился, стало быть, сводным братом спириту.

Я был так поглощен своими размышлениями, что поначалу не обратил внимания на девушку со шваброй, мывшую пол у меня на пути. А если и обратил, то не придал этому значения, – она выглядела для меня просто одной из тех безликих женских фигур, которых я по временам видел за мытьем и чисткой помещений лечебницы. Только уже вступив на влажный, минуту назад протертый тряпкой на швабре участок пола, я разглядел уборщицу. И совершенно опешил, потому что увиденное представлялось полной бессмыслицей.

Это была Айрис Пэттисон в белом фартуке и симпатичной белой шапочке, прикрывавшей темные волосы. Причем она орудовала шваброй с более чем профессиональным рвением.

– Не надо топтаться там, где я только что навела чистоту, – сказала она, и в выражении ее лица, когда она подняла его, теперь читалась не грусть, а почти чистейшее раздражение.

Но я едва ли слышал эти слова. Меня слишком поразил ее вид, ее движения. Она могла всего лишь манипулировать шваброй, но и сейчас в ней сквозило нечто… Нечто, снова возродившее во мне ощущение театра, взволновавшее как человека сцены. Артикуляция губ, тонкий профиль, когда она стояла вполоборота ко мне, чуть приоткрытый рот – все казалось великолепным. Сам того не сознавая, я словно снова вернулся в театр в разгар репетиции.

– Превосходно! – воскликнул я. – Теперь повернитесь и идите туда. Вот так… Но только не нужно торопливости… Голову чуть склоните влево, чтобы она попала в свет рампы… Да, уже намного лучше!

Она уставилась на меня одновременно с тревогой и разочарованием во взгляде, как будто прежде надеялась, что я не такой полоумный, как остальные, но поняла свою ошибку. Я же был слишком возбужден и ничего не замечал. Ухватив ее за руку, я спросил:

– Мисс Пэттисон, вы когда-нибудь играли в театре?

– Вам… Вам лучше уйти, – сказала она. – Мужчинам нельзя здесь долго находиться.

– Не уйду, пока не ответите, играли или нет.

– Не знаю, зачем вам это. Нет, не играла. И прекрасно знаю, что актрисы из меня не получится.

– Нонсенс! Вам и не надо владеть актерским мастерством. Ему смогу обучить вас я. Понимаете, у вас есть для этого все данные, – я сделал рукой широкий жест. – Послушайте, мисс Пэттисон. Когда вы выйдете отсюда, я займусь вами по-настоящему. Если у вас хватит терпения и трудолюбия, то через полгода вы сможете выступать на любой сцене. И… – я осекся, потому что выражение ее лица слишком многое говорило даже мне в нынешнем перевозбужденном состоянии. – И не думайте, что перед вами сумасшедший, – добавил я на всякий случай. – Я действительно театральный режиссер с Бродвея. А сюда попал, потому что стал много пить, но мне уже намного лучше. Все, что я вам сказал, отнюдь не бред умалишенного. Это правда.

На ее губах появилась чуть заметная улыбка.

– Боже, какое облегчение, – произнесла она. – А ведь я и в самом деле решила…

– Хотя все театральные режиссеры немного сумасшедшие, – отважился пошутить я. – Но какого черта вы делаете здесь с этой шваброй?

– Доктор Ленц назначил мне мытье коридоров. – Лицо Айрис снова приобрело сугубо деловое выражение, словно она действительно была уборщицей со сдельной оплатой труда. – Он сказал, что за всю свою жизнь я никогда не занималась ничем полезным. Но мне нравится такая работа.

На мой взгляд, ста долларов в неделю было многовато за привилегию драить тряпкой грязные полы в лечебнице. Но все же Ленц, видимо, знал, что делал, владея всеми нюансами психиатрии. Айрис трудилась увлеченно, без притворства.

Я сказал ей, что она хорошо справляется, и молодая женщина по-детски обрадовалась комплименту. На секунду белый цветок ее лица вспыхнул радостным сиянием.

– Тот коридор я уже успела помыть, – с гордостью информировала меня она.

Зная, насколько мало может представиться в будущем возможностей побыть с ней наедине, я не мог заставить себя уйти. Мне хотелось столько всего ей сказать, но совершенно внезапно все мое красноречие куда-то подевалось. И я вдруг завел речь о событиях прошлого вечера, выразил сожаление, что спиритическая выходка Фенвика и его тревожное предупреждение так сильно расстроили ее.

И почти сразу понял, что зря упомянул об этом, столь глупо напомнил о печальных событиях. Она сразу же отвернулась и принялась скрести шваброй в углу.

– Но меня расстроило вовсе не это, – неожиданно и очень тихо сказала она потом.

– Не это?

– Нет, – ее голос звучал чуть слышно. Она снова повернулась ко мне, и я заметил слезы в глазах. – Просто я кое-что услышала.

Я мгновенно насторожился. Воспоминания о гибели Фогарти и прочих пугающих происшествиях последних дней внезапно заполнили мое сознание, заставив даже слова этой очаровательной девушки прозвучать зловеще.

– Это был голос, – продолжала почти беззвучно шептать она. – Я не знаю, кому он принадлежал, но я расслышала его в толпе. Он произнес странную фразу: «Дэниел Лариби убил вашего отца. А теперь вы должны убить его». – Она подняла взгляд, посмотрев на меня одновременно и вопросительно, и с мольбой о помощи. – Я знаю, что мистер Лариби отчасти повинен в смерти папы. Мне все понятно. Я отчетливо помню, как это было. Но ведь я не должна убивать его за это, верно?

Во всей сцене присутствовало нечто невыразимо печальное. Мне стало почти в буквальном смысле дурно при мысли, что теперь и Айрис оказалась втянута в подобную дикость. Я не сомневался в ее полнейшем душевном здоровье. Какой-то инстинкт, который был сильнее любых рациональных доводов, подсказывал мне: это еще одна примета злонамеренного плана, который на наших глазах кто-то приводил в исполнение. Айрис нуждалась в моей поддержке, а я сейчас мало подходил на роль надежного защитника. И все же попытался объяснить ей суть происходящего, чтобы она не впадала в ошибку. Пусть даже она слышала голос, это был всего лишь кто-то, пытавшийся запугать ее.

Но она даже удивила меня своей реакцией.

– Да, так и есть. Я не верю в существование духов или в потусторонние голоса. Здесь психиатрическая больница, а я стараюсь привести свои мысли в порядок. Хочу же только одного – чтобы меня оставили в покое. И на этот голос я бы не обратила внимания, если бы только твердо знала сама, что не следует поступить так, как мне нашептывают.

Я наговорил ей кучу глупостей, желая приободрить, но, скорее всего, психиатр из меня получился никчемный. Она казалась глубоко погруженной в свои размышления и едва ли вообще слушала меня. И начала снова работать шваброй, почти механически, чтобы отвлечься.

Мне пришло в голову перевести разговор в более жизнерадостное русло.

– Когда закончите с этим коридором, – предложил я, – попросите Ленца послать вас мыть окна во «Втором флигеле». Они, вообще-то, совершенно чистые, но мне бы очень хотелось увидеться с вами опять.

Еще не закончив фразы, я услышал шаги по коридору у себя за спиной. Айрис подняла глаза, и швабра замерла у нее в руках. Ее взгляд сосредоточенно устремился в одну точку с почти гипнотической интенсивностью.

– Вы не должны ничего рассказывать доктору Ленцу, – прошептала она взволнованно. – Особенно про тот голос. Он может тогда запереть меня в палате и даже работать не разрешит.

Я обернулся в ту сторону, куда она столь пристально смотрела. К нам приближался бородатый и богоподобно величавый доктор Ленц.

XI

Остаток утра я провел, предоставленный самому себе, стараясь сложить вместе безумно пеструю мозаику эпизодов, которые привели к смерти Фогарти. Но меня так разозлил факт, что в это омерзительное дело оказалась втянута даже Айрис, что я никак не мог как следует сосредоточиться. Что-то подсказывало мне необходимость рассказать ее историю Ленцу. Но она так просила не делать этого, а я не мог предать ее доверия ко мне.

Только задним числом я понял, что поступил неверно. Вероятно, я мог бы предотвратить некоторые трагические события, если бы сразу обратился к руководству лечебницы. Но в конце-то концов, кем я был? Всего-навсего испуганным бывшим пропойцей, только лишь пытавшимся снова обрести почву под ногами. Мои моральные критерии к тому времени все еще оставались до известной степени искаженными.

Никому во «Втором флигеле» о смерти Фогарти не сообщили. Но несмотря на почти безупречное поведение сотрудников, их сдержанность и стремление вести себя как обычно, в воздухе витало нечто тревожное. Люди, стоящие на самом краю безумия, зачастую оказываются особенно чувствительны к малейшим изменениям атмосферы.

Билли Трент трижды спрашивал у мисс Браш, почему Фогарти сегодня не дежурит. Она отделывалась отговорками. Но я-то видел, что его такие ответы не удовлетворяют. Более того, он был словно чем-то опечален и даже ни разу не налил себе содовой воды из сифона.

Разумеется, мне пришлось пропустить обычную утреннюю разминку. Но как только мы вернулись с дневной прогулки, появился Уоррен, усталый и раздраженный. Ему временно приходилось работать в две смены, объяснил он. И одному богу известно, когда теперь удастся поспать.

Кабинет физиотерапии был заперт, но, судя по доносившимся оттуда приглушенным звукам, которые я расслышал, проходя мимо, подчиненные Грина все еще там работали. Уоррену пришлось отвести меня в спортзал, который обычно почти не использовался. Там не было необходимого для всех процедур оборудования, и он предложил мне борьбу как наиболее эффективную разновидность упражнений для разминки разных групп мышц.

И мы стали бороться. По крайней мере он. Вероятно, это и мне приносило пользу, но в тот момент впечатление складывалось противоположное. Вопреки всем заявлениям об усталости он показал мне, как человек может превращаться в живые стальные тиски.

Мы находились там одни достаточно долго, причем на значительном удалении от главной части здания. В какой-то момент он отработал на мне какой-то особенно сложный захват, который, по его словам, носил совершенно неподходящее название «колыбель». И когда он бросал меня то на спину, то на живот, порой растягивая мне ноги на манер испанской инквизиции, мной ненадолго внезапно овладел совершенно беспричинный, слепой, но почти панический страх. Наверное, то была глупость с моей стороны, но в голову стали лезть навязчивые мысли о прошлой ночи – о Фогарти и о смирительной рубашке.

Лечебные пытки длились добрых десять минут. Уоррен применял приемы гораздо более грубые, чем требовала ситуация. А причина стала мне ясна, только когда уже все закончилось. Я мягко упрекнул его за чрезмерные старания, на что он хмуро ответил:

– Что ж, вы тоже заставили меня попотеть, когда рассказали вчера копам о наших с Фогарти делах.

Меня удивила его прямота, как и откровенная грубость со мной. В конце концов, я был всего лишь хрупким пациентом, платившим за лечение немалые деньги.

– Извините, – сказал я, – но они потребовали, чтобы я выложил им все начистоту.

– Ага! А меня потом мучили вопросами битых два часа, пытаясь заставить признаться, что мы с Фогарти повздорили. К счастью, сестренка за меня вступилась, а то сидеть бы мне сейчас в тюрьме. Эти тупицы из полиции вечно хотят хоть кого-нибудь обязательно упечь за решетку.

– Да, можно только посочувствовать, – пробормотал я. – Но и вам следовало бы попридержать язык, если не хотите, чтобы люди потом повторяли ваши слова. – Мы уже подошли к двери, когда я вдруг кое о чем вспомнил. – Между прочим, почему миссис Фогарти прошлым вечером плакала?

Он резко повернулся ко мне, и на его лице со впалыми щеками появилось совершенно иное выражение.

– На что это вы намекаете? – спросил он.

– Я подумал, что у нее могли возникнуть какие-нибудь семейные неурядицы, – спокойно ответил я.

Мы стояли очень близко друг к другу. Меня поразило злое выражение в его глазах.

– А вас каким образом касаются семейные дела моей сестры? – почти выкрикнул он.

– Никаким, – ответил я. – Меня это вовсе не интересует. Просто спросил, и все.

Меня так и подмывало прочитать ему нотацию по поводу цивилизованного поведения, вежливости и более деликатного обращения с людьми, за чей счет он, собственно, и живет, но я не стал ничего говорить, а поспешил покинуть спортзал, даже не слишком заботясь о соблюдении чувства собственного достоинства.

Переодеваясь, я почти автоматически вернулся к размышлениям о «подрывной деятельности» и ее все более пагубном воздействии на пациентов лечебницы. Она уже сказалась на всем – на мрачном настроении персонала, на всеобщей эпидемии страха, на повышенной нервозности и, по всей вероятности, стала даже причиной убийства. Что касалось меня самого, то мне уже начала казаться естественной моя неизбежная вовлеченность почти в каждый новый инцидент.

Затягивая брючный ремень, я вдруг припомнил разговор с доктором Стивенсом, и в этот момент у меня родилась идея чего-то вроде театральной постановки. Стивенс верил в эффективность психоанализа и плакался, что не может заняться им сам в силу своего положения. Но зато я уж точно не был никому и ничем обязан. Нас с Айрис преследовали неуловимые голоса. Мы оба подвергались потенциальной угрозе. Это показалось мне достаточно веской причиной, чтобы попытаться поставить собственный эксперимент.

А суть эксперимента в изложении доктора Стивенса выглядела предельно просто. Нужно было придумать какую-то значимую фразу, произносить ее перед другими пациентами и наблюдать за их реакцией. Внешне это выглядело бы вполне невинно. Проблема состояла лишь в правильном подборе фразы.

Не без некоторого насилия над собой я заставил свою память восстановить тот жуткий момент в кабинете физиотерапии. Я снова увидел страшно изломанную фигуру на мраморном столе. Даже не фигуру, а какую-то вещь, нечто уже неодушевленное. Конечно! Вот и фраза! Вещь на мраморном столе… Для непосвященного в этих словах не могло заключаться никакого тревожащего душу смысла. Зато виновный наверняка не сдержит эмоций, услышав их. Выдаст себя дрожью или каким-то еще невольным образом.

Покончив со своим гардеробом, я вышел в коридор, уже чувствуя легкое волнение в новой для себя роли психоаналитика-любителя.

В коридоре никого не оказалось, и я нашел большинство пациентов в курительной комнате под неусыпным надзором мисс Браш. Но дневная старшая медсестра выглядела сегодня не так ярко, как обычно. Она утратила значительную часть своего величавого сияния. Без устали занимаясь хлопотами о подопечных, непрерывно двигаясь, она все равно не могла избавиться от чуть затравленного выражения в глазах. И даже забыла по привычке улыбнуться, когда Билли Трент дал ей прикурить от своей сигареты. Казалось, даже она начала сгибаться под грузом проблем.

Я сразу заметил Фенвика, сидевшего в одиночестве в углу комнаты. Наверное, не слишком корректно с моей стороны было начинать эксперимент, основанный на идее Стивенса, с его предполагаемого сводного брата, но я уже принял твердое решение и не собирался делать исключений ни для кого. Я сел в соседнее с молодым спиритом кресло и произнес тихо и немного виновато:

– Вещь на мраморном столе.

Эффект это произвело мощный, хотя и не совсем ожидаемый. Фенвик медленно повернулся и посмотрел на меня огромными, не от мира сего глазищами.

– Вещь на мраморном столе? – повторил он. – Вы говорите об их проявлении в чистейшем виде. Поначалу так бывает часто – неопределенная форма на некой поверхности. Значит, теперь и вы это видели. Они вошли в контакт и с вами тоже!

На мгновение мне показалось, что это может к чему-то привести, но я ошибался. Он продолжил быстро и сбивчиво говорить об эктоплазме и прочих заумных спиритических феноменах. Его словоохотливость постепенно росла, потому что он принял меня за своего собрата, новообращенного в его веру. За его энтузиазмом, как я ни старался, нельзя было разглядеть ничего более зловещего, чем радость и приятное волнение при встрече с подобным себе спиритом. Почему-то мне стало стыдно за себя, я поднялся и поспешно оставил его.

Следующая возможность представилась мне, когда Билли Трент вышел в коридор. Я последовал за ним и втянул в разговор. Мне претила сама идея использовать свой трюк на таком юнце, как Билли, – еще почти мальчике, неискушенном и обаятельном. Но потом я преодолел все сомнения и посреди беседы, опустив взгляд, пробормотал заветную фразу:

– Вещь на мраморном столе.

Его реакция тоже оказалась мгновенной.

– Ах, вот вы о чем! – воскликнул он. Взгляд его тоже опустился, и мне сразу стало понятно, что он мысленно нарисовал себе мраморный столик с сифоном для содовой. – Вижу, вам понравились кофейные пирожные. Это новинка. Мы тоже начали их покупать. Восемь центов за пару. Не так уж дорого.

Я посмотрел на это свежее лицо с ясными глазами и только пожал плечами.

– В самом деле? Тогда гулять так гулять, черт возьми! Закажите пару и для меня.

После этого я решил сделать перерыв в своих психологических экзерсисах. Стрельнул у мисс Браш сигарету и присоединился к Геддесу, расположившемуся в кресле у одного из столов для бриджа. Он читал какой-то роман, но оторвался от книги, заметив меня.

– Где вас носило целый день? – спросил он с улыбкой.

Во мне родилось почти неудержимое желание обсудить с ним все это безумие и получить совет от разумного англичанина, но мне не хватило отваги нарушить чрезвычайно строгие указания, полученные от Морено.

– О, я провел почти все время у Ленца, – ограничился я выдумкой. – Он сегодня устроил для меня детальную проверку и пришел к выводу, что у меня все еще есть шанс полностью оправиться.

Геддес на время принял свою англо-индийскую ипостась и ударился в рассказы, как играют в поло в Калькутте. На меня тема подействовала успокаивающе, хотя я ничего не смыслил в поло и совершенно не представлял себе, что за город Калькутта. Все время, пока Геддес говорил, он бездумно листал книгу, которую продолжал держать в руках.

– Что вы читаете? – поинтересовался я, когда возникла небольшая пауза.

– Честно говоря, я ничего не читаю. Просто нашел эту книгу здесь на столе.

Он открыл томик совершенно произвольным движением, и мы одновременно издали удивленный возглас.

Между страницами лежал небольшой листок бумаги. Причем лежал текстом вверх, и мы смогли сразу прочитать слова, написанные нетвердой рукой печатными буквами:

ОПАСАЙТЕСЬ ИЗАБЕЛЛЫ БРАШ

ПРОИЗОЙДЕТ УБИЙСТВО

Какое-то время мы оба молчали. В этой уже знакомой фразе, но нанесенной на бумагу, заключалось нечто гораздо более зловещее, чем любые неизвестно откуда доносившиеся голоса. В моем сознании сразу возникло множество крайне неприятных предположений.

– Как считаете? Это снова проделки Фенвика? – спросил англичанин, первым прервавший затянувшуюся паузу.

– Только небу и астральному полю известно, – мрачно ответил я.

Геддес предложил показать записку мисс Браш, но я разубедил его. Мне показалось разумнее не вмешивать ее снова. Если кому-то надлежало обо всем знать, то, уж конечно, в первую очередь доктору Ленцу.

Положив листок себе в карман, я сказал, что сам позабочусь об остальном. Геддес же был только рад, что решение проблемы перестало быть бременем для него.

Мне представлялось крайне интересным, кому предназначалось послание, но гадать долго не пришлось. Мы все еще обсуждали записку, когда появился старина Лариби. Он оглядел комнату и устремился прямо к нам. Пробурчав что-то о забытой здесь книге, он взял ее со стола.

Мы с Геддесом обменялись взглядами. А затем, подчиняясь мгновенному импульсу, я произнес:

– Вещь на мраморном столе.

И снова реакция моих спутников оказалась крайне необычной. Геддес уставился на меня так, словно не мог поверить своим ушам. А Лариби замер в полной неподвижности. Его нижняя губа вдруг слегка задрожала, и показалось, что он готов расплакаться, как маленький мальчик. Но затем он сделал над собой усилие, взял выражение лица под полный контроль и обвел комнату величественным жестом – одним из тех, которые, вероятно, заставляли когда-то трепетать всю Уолл-стрит.

– Вы, должно быть, имеете в виду мраморную плиту? – спросил он уже вполне твердо. – Так вот. На мраморной плите не должно быть ничего, кроме моей фамилии с датами рождения и смерти. Похороны тоже необходимо сделать самыми скромными. Мне нужно экономить. Экономить на всем…

Затем он печально покачал головой, словно сожалея о быстротечности человеческой жизни, и побрел прочь. Я снова вытянул пустышку. И глупейшую пустышку, надо признать.

Как только мы опять остались одни, Геддес повернулся ко мне все еще с округлившимися от изумления глазами.

– Какого дьявола вы начали нести полную бессмыслицу? – спросил он.

Я усмехнулся.

– Все в порядке. Я не свихнулся. Просто шутка получилась неудачная.

– Слава тебе господи! – Выражение тревоги на его лице сменилось облегчением. – А мне уж на секунду померещилось, что последний оплот разума в этой лечебнице не выдержал напряжения. – Он удовлетворенно улыбнулся. – Для меня это стало бы последней каплей, Дулут. Пока вы рядом, я еще кое-как справляюсь с собой.

– Двое сироток в бурю, – сказал я. – Нам необходимо держаться друг друга.

Я был благодарен ему за возложенную на меня надежду. Но тот факт, что его взволновало только состояние моего собственного умственного здоровья, лишь обострил чувство вины. Пока все, что мне удалось, это изумить или расстроить четверых собратьев-пациентов. Ирония судьбы заключалась в том, что теперь я сам превращался в некое подобие подрывного элемента.

Некоторое время мы продолжали сидеть молча. Потом Геддес озвучил то, что занимало сейчас наши мысли больше всего.

– Значит, послание было адресовано Лариби, – пробормотал он задумчиво.

– Да, – кивнул я, – адресат стал нам безусловно ясен. Но я бы дорого дал, чтобы узнать, с какой целью написали записку.

Геддес тихо произнес, поглаживая усы:

– Мне все это очень не нравится, Дулут. У меня такое впечатление, что происходит нечто весьма и весьма странное.

Я пожал плечами.

– И вы, черт возьми, имеете все основания так думать, – неохотно пришлось согласиться с ним.

XII

Воскресный вечер опять стал временем общения всех пациентов независимо от пола. Из привычных развлечений было решено под каким-то благовидным предлогом отменить только танцы. После ужина хлопотливая мисс Браш отвела нас в главный зал, словно не произошло ничего, что могло бы нарушить нормальное течение жизни. Меня это поначалу удивило, но потом я увидел в идее здравый смысл. Когда нервы у людей напряжены, всегда лучше их чем-то занять. Во мне теплилась надежда, что сам я целиком буду занят Айрис.

Но меня ожидало разочарование. Она не появилась. Я пристал с расспросами по поводу ее отсутствия к миссис Делл – коллеге мисс Браш из женского отделения, – на что получил совершенно спокойный ответ: мисс Пэттисон немного устала. Сначала мною овладели самые мрачные предчувствия, воображение рисовало всевозможные неприятности. Но затем я вспомнил швабру у нее в руках и решил, что на ее месте любая женщина имела полное право на усталость.

Дурное настроение воскресного дня ни у кого не улучшилось и к вечеру. Хотя присутствовало большинство и мужчин, и женщин, мы почти не общались друг с другом. Пациенты держались разрозненными группами, несмотря на все усилия сотрудников наладить общие контакты.

Геддес, Билли Трент и я какое-то время играли в карты, пока Геддес не заснул. Тогда мисс Браш предприняла попытку усадить меня за игру в бридж с тремя дамами, но я вежливо отказался. Мною, как и остальными, владела депрессия, к которой примешивалась тревога.

Мисс Пауэлл из Бостона расположилась одна в углу рядом с фортепьяно, раскладывая пасьянс. Я пересек зал и занял кожаное кресло по соседству с ней. Она приветствовала меня с безукоризненной вежливостью, но склонности к беседе не выказала. Все ее внимание поглощало правильное совмещение карт на столе.

Однако, наблюдая за ней, я заподозрил, что она добавляет карты из спрятанной где-то колоды, а потом определенно убедился в передергивании. Ей пришел джокер три раза подряд.

Ко мне сразу вернулись воспоминания о неприятном случае с секундомером, как и о моем психоаналитическом эксперименте, о котором я на время забыл. Так или иначе, но мисс Пауэлл представлялась мне вовлеченной в ситуацию, где таинственные обстоятельства все еще выглядели совершенно необъяснимыми. И я решил попытать удачи с ней.

– Такие вечера должны навевать вам ощущение, что вы снова в Бостоне, не так ли, мисс Пауэлл? – осторожно начал я. – Лично у меня этот город ассоциируется с вещью на мраморном столе.

Мисс Пауэлл раздраженно повернулась в мою сторону, уже подготовленная карта зависла в воздухе. Она хмуро наморщила лоб и сказала:

– Если вы говорите о прилавках рыбного рынка, мистер Дулут, то мне ваши ассоциации непонятны. К тому же по воскресеньям он не работает, что, разумеется, правильно.

И она отвела от меня взгляд, будто я сам внезапно вызвал у нее ассоциацию с сырой рыбой из Бостона. На ее лице даже отобразилась некоторая брезгливость. А мне ничего не оставалось, как подняться и оставить ее, так ничего и не выяснив.

Дальнейшие бесцельные блуждания по залу привели меня в итоге к герру Штрубелю. Прославленный дирижер стоял у стола и рассеянно листал какой-то музыкальный журнал. Я присоединился к нему, а он встретил меня поистине венским поклоном, после чего заговорил о сценическом искусстве.

Мне было интересно выслушать его порой экстравагантные, но по большей части любопытные суждения о театре. И если бы не его слегка бегающий взгляд, он бы производил впечатление абсолютно нормального человека. Франц спросил, доводилось ли мне заниматься оперными постановками, и высказал пожелание как-нибудь поработать со мной вместе. Когда же он пустился в описание своего видения спектаклей на музыку Вагнера, его энтузиазм еще более возрос. Он активно жестикулировал, а в речи даже появилась мелодичность.

– Им всем не хватает ритма, мистер Дулут. Возьмите, к примеру, того же «Тристана». Все играют его с чрезмерным почтением, как будто имеют дело с покойником или с древним музейным экспонатом, требующим особой бережности. Но «Тристан» должен быть исполнен жизненных сил, или за него не стоит браться вообще. В нем должен присутствовать ритм – ритм в игре оркестра, ритм в вокальных партиях. Ритм, заданный, разумеется, дирижером. Ритм… Живость… Нечто постоянно поддерживающее внимание публики!

– Как вещь на мраморном столе, – совсем уж, казалось бы, некстати ляпнул я.

– Вещь на мраморном столе! – Его глаза загорелись подлинным огнем творчества. – Какая гротескная фраза, но до чего же она приковывает внимание! – Улыбка озарила его лицо. – Я ощущаю ритм в этих словах, мистер Дулут. Ваша сентенция буквально пронизана ритмом. Она им так и пульсирует.

Он быстро устремился к фортепиано, открыл крышку и начал играть. Я вернулся в кожаное кресло, находившееся в одинаковой близости к мисс Пауэлл и к музыкальному инструменту, и стал слушать.

Это было потрясающе. Действительно вдохновленный мрачной загадочностью моей фразы, Штрубель играл собственную импровизацию, звучавшую так странно и столь тревожно, как никакая музыка, знакомая мне прежде. Аккорды обрушивались один за другим, на первый взгляд в полном диссонансе между собой, но в то же время непостижимым образом связанные воедино тончайшими нюансами берущего за душу ритма.

Теперь взгляды всех в зале оказались прикованы к нему. Мне бросился в глаза легкий испуг на лице мисс Браш. Да я и сам чуть не начал поддаваться панике, когда Штрубель внезапно оборвал импровизацию и заиграл что-то спокойное на тему хоралов Баха. Умиротворяющие звуки помогли постепенно унять возникшее напряжение.

Я часто видел в прошлом, как Штрубель руководит оркестром, но никогда не слышал его игры. В ней присутствовало нечто восхитительное. Он не просто блестяще владел инструментом. Дело здесь было не только в этом. Даже совсем не в этом. Быть может, его глубоко личная грусть придавала исполнению столько необычайной, ностальгической меланхолии. Я начисто забыл о смерти Фогарти, обо всех сложных проблемах, возникших в лечебнице, как забыл и о своих надуманных трудностях. Я весь обратился в слух.

И остальные тоже слушали. Один за другим они оставляли свои прежние занятия и подходили к фортепьяно. Скоро сидеть остались только я и мисс Пауэлл. Вероятно, люди не вполне духовно уравновешенные реагируют на музыку особенным образом. Билли Трент стоял рядом со мной, погруженный в подобие транса. Глаза Фенвика сияли каким-то поистине неземным переливающимся блеском. Я мог видеть со своего места их всех – Геддеса, Лариби, доктора Стивенса, женщин. К инструменту подошли даже мисс Браш и Морено. Их плечи почти соприкасались. Они замерли в торжественном молчании.

Я же наблюдал за руками Шрубеля. Именно они стали сейчас главной точкой притяжения в этом зале. Вместе с музыкой мощь излучали и они. Пугающая и гнетущая атмосфера сменилась гипнотическим волшебством мелодии. Воцарился зачарованный покой. Я посмотрел на мисс Пауэлл. Она сидела неподвижно, устремив взор в пустоту. Между ее пальцами остался крепко зажат бубновый валет.

Наконец музыка смолкла. Наступила продолжительная, почти звенящая тишина. Ни один из нас даже не шевельнулся. Складывалось впечатление, что никто не хочет первым сознательно нарушать красоты и драматичности ситуации.

Легкий звук заставил меня обернуться в сторону мисс Пауэлл. Ее рука с бубновым валетом все еще оставалась застывшей в воздухе. Но вот выражение лица коренным образом изменилось. Узкие аристократичные губы были плотно сжаты. Глаза светились ярко, словно в экзальтации. Очень медленно ее голова склонилась над картами.

А затем я услышал ее голос. Он был тихим, но вполне разборчивым.

– В хирургическом кабинете хранятся ножи – замечательные стальные ножи. Их так просто украсть. И они сверкают. Они ярко сверкают. Я смогу спрятать их внутри музыкального местечка.

Конца этого невероятного монолога я не расслышал, потому что в зале вдруг заговорили все разом. Штрубель поднялся и очень серьезно смотрел в нашу сторону. С него я вновь перевел взгляд на мисс Пауэлл.

Она вернулась к пасьянсу. Бубновый валет лег поверх дамы пик. Но ее рука дрожала. Странное выражение загипнотизированного человека все еще читалось в ее глазах. Гипноз! Слово всплыло в моем сознании и задержалось в нем надолго. Я стал лихорадочно думать.

Вскоре после того, как Штрубель закончил играть, мисс Браш отвела нас во «Второй флигель». Обычно она задерживалась до тех пор, пока все не укладывались по постелям, но в этот вечер исчезла сразу, бросив краткое «спокойной ночи». Она казалась изможденной и предельно взвинченной.

За нами остался надзирать только Уоррен, пока мы выкурили по последней сигарете. Днем он успел урывками поспать часа два, угрюмо сообщил ночной санитар. Но по-прежнему чувствовал смертельную усталость. На смену Фогарти был уже нанят новый сотрудник, и его прибытия ожидали следующим утром.

– Быть может, тогда я смогу отдохнуть как положено, – ворчал Уоррен, – если только ваши друзья из полиции, мистер Дулут, не устроят мне снова веселую жизнь, – шепнул он мне отдельно.

Из курительной я вышел одновременно со Штрубелем. Мы вместе пошли по коридору и, повернув за угол, увидели миссис Фогарти.

Меня ее появление удивило. Я предполагал, что при сложившихся обстоятельствах она возьмет выходной. Она выглядела бледной и даже более молчаливой, чем обычно, если такое в принципе было возможно. И все же на худощавом, угловатом лице проступало непримиримое упрямство. Вероятно, подумал я, для таких людей личные проблемы всегда будут второстепенными. Для них не существует ничего важнее работы.

Заметив меня и Штрубеля, она приветствовала нас со всей вежливостью, на какую оказалась способна, позволяя просто пройти мимо. Но Штрубель неожиданно задержался и, взяв в ладони ее костлявые пальцы, посмотрел на нее добрыми и печальными глазами.

– Простите меня, – сказал он. – Вчера ночью мне не следовало вам звонить. Я должен был справиться с несчастьем сам, как вы справляетесь со своим.

Миссис Фогарти изумленно уставилась на него.

Я посчитал было реплику бестактностью с его стороны, не сразу сообразив, что пациентам никто не сообщал о смерти Фогарти. Дирижер говорил мягким голосом и трогательно извиняющимся тоном. Но в то же время я снова почувствовал, что этот человек обладает тонкой, едва заметной способностью подчинять людей своей воле.

Вероятно, миссис Фогарти тоже посетило схожее ощущение, потому что ее первая реакция оказалась чисто инстинктивной. Ее лицо помрачнело. Но она сразу же взяла себя в руки и улыбнулась.

– Вы же знаете, что можете звонить мне в любое время, мистер Штрубель.

– Это неважно. Вот только вы должны мне рассказать, почему так печальны. И я вам помогу.

Они оба, казалось, забыли о моем существовании. Штрубель вдруг склонился вперед, вглядываясь в нее пристально и настойчиво.

– Вы и сейчас очень несчастны, – медленно произнес он. – Не потому ли… Это не из-за вещи на мраморном столе?

Миссис Фогарти тихо охнула. Ее рука потянулась к худощавой шее, а потом безвольно упала вдоль тела. Бледность на щеках приобрела серый оттенок.

Я не знал, что мне делать. Мой неуклюжий эксперимент на глазах породил монстра, как создание доктора Франкенштейна. Он зажил своей жизнью и начинал полностью выходить из-под моего контроля.

С невероятным усилием ночная сиделка сумела улыбнуться.

– Вам бы лучше уже отправиться в постель, мистер Штрубель, – мягко сказала она. – Доброй ночи.

Дирижер пожал плечами, степенно повернулся и пошел в сторону своей спальни.

Мы с миссис Фогарти остались наедине.

– Приношу свои глубочайшие соболезнования… – начал я.

Но закончить мне не дали. По линолеуму у нас за спинами раздались быстрые и четкие шаги, предвещавшие появление из-за угла доктора Морено. При виде ночной медсестры его смуглый лоб прорезали хмурые морщины.

– Я же говорил, миссис Фогарти, что вам не следует сегодня заступать на дежурство.

Он быстрым взглядом окинул меня, а потом вновь уставился на бедную женщину.

– Меня же некем заменить, доктор, – скованно, но решительно ответила миссис Фогарти. – Мисс Прайс из женского флигеля, как нарочно, заболела. Так что им самим пришлось искать кого-то вместо нее.

– Организация работы и штатное расписание – не ваши проблемы. Вы не в том состоянии сегодня, чтобы исполнять свои обязанности. Вам необходим отдых.

Миссис Фогарти развела руками, хрустнув накрахмаленным белым халатом.

– А кто же позаботится о пациентах?

– Все телефоны в палатах так или иначе связаны с вашим альковом. Уоррен дежурит, и ему придется посидеть на вашем месте.

Честно говоря, я так и не смог понять, была ли ночная сиделка благодарна ему, недовольна таким решением или откровенно разозлилась. Она еще некоторое время стояла на месте, глядя перед собой темными, глубоко запавшими глазами, а потом с чуть слышным:

– Что ж, будь по-вашему, доктор, – повернулась и ушла.

Обдумав положение, я решил, что доктора Ленца необходимо поставить в известность о том, что сказала в актовом зале мисс Пауэлл. Конечно, это звучало почти невероятно глупо, но я уже привык с подозрением относиться к любой самой невероятной глупости. Пользуясь присутствием рядом Морено, я обратился за разрешением повидаться с директором.

Морено мгновенно превратился в образцового молодого психиатра: превосходного диагноста для пациентов и стража интересов руководства лечебницы. Его взгляд вопросительно скользнул по мне в явной попытке понять серьезность моих намерений.

– Доктор Ленц сейчас очень занят, – сказал он. – Он все еще беседует с полицейскими.

– Но мне удалось услышать нечто крайне важное для доктора Ленца, – настаивал я. А поскольку Морено лишь продолжал молча смотреть на меня, вынужден был добавить: – Думаю, наши неприятности еще далеко не закончились.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что смерть Фогарти была лишь частью чего-то большего. И основные зловещие события назревают.

– Надо постараться не позволять своей театральной фантазии заводить вас слишком далеко, мистер Дулут. – Морено бросил эту реплику, опустив голову и пристально разглядывая собственные руки. – Вы все еще далеки от нормального состояния, ваша нервная система перевозбуждена, а потому надо проявлять сдержанность.

– Но моя нервная система совершенно ни при чем! – в раздражении воскликнул я. – Мне прекрасно известно…

Внезапно Морено снова вскинул взгляд на меня.

– Если уж вам все это настолько интересно, мистер Дулут, то могу сообщить, что полиция раскрыла причины гибели Фогарти и вполне удовлетворена результатами расследования. Его смерть не имела никакого отношения ни к самому нашему учреждению, ни к его пациентам. Капитан Грин вынужден был согласиться, что это был… прискорбный несчастный случай.

Морено говорил убедительным тоном и готов был выдержать прямой взгляд в глаза.

Но я знал, что он лжет.

XIII

Когда Морено ушел, я обнаружил, что все остальные уже давно разбрелись по своим комнатам. Коридор был пуст, и я тоже направился к спальням, расположенным в самом дальнем конце флигеля.

В пустом коридоре психиатрической лечебницы есть что-то унылое и пугающее. Моя слабая нервная система расшалилась, и я почувствовал беспричинное желание поскорее избавиться от одиночества, найти себе компанию, хотя, если опасность действительно существовала, она могла гораздо скорее проявить себя в присутствии других пациентов, нежели в совершенно безлюдных коридорах.

Я добрался до двери, которая вела к спальной части корпуса, и распахнул ее. Передо мной протянулся длинный ряд дверей одноместных палат. Слева располагался маленький альков миссис Фогарти, погруженный сейчас в темноту. И я как раз проходил мимо него, когда меня окликнули по имени. Я вздрогнул, почувствовав внезапный приступ страха, но тут же отругал себя за глупость.

Это был всего-навсего голос самой миссис Фогарти, доносившийся из мрака алькова.

– Мистер Дулут!

Я покинул коридор и вошел в крохотную комнатку с тремя стенами. Сюда из коридора проникало совсем немного света. Мне удалось различить в тени резко очерченный, чуть искривленный профиль ночной сиделки под белой шапочкой. Она сидела за столом перед едва заметно поблескивавшим телефонным аппаратом. Всем своим обликом она напоминала застывшего на посту часового. Мне живо представилось, как вскакивает она по стойке смирно при любом телефонном звонке, когда поступает вызов от одного из пациентов.

– Что случилось, сестра? – спросил я. – Не предполагал снова увидеть вас на дежурстве.

– Доктор Морено запретил мне, – очень тихо сказала она, – но мой брат совсем не спал. Вот я и решила дать ему отдохнуть несколько часов, прежде чем он меня сменит. – Она устало приложила худощавую ладонь ко лбу. – У меня самой голова раскалывается. Потому я и сижу в темноте.

Вообще-то миссис Фогарти обычно не была склонна затевать с пациентами пустые беседы в столь поздний час. Но, в конце концов, именно сегодня у нее имелась веская причина изменить своим правилам.

– Меня поразил мистер Штрубель, – вдруг сказала она с почти обвинительной интонацией. – Вы слышали его слова. О вещи на мраморном столе. Кто-то рассказал ему о моем муже. – Ее глаза сверкнули холодом из полумрака. – А вы – единственный пациент, кому все известно.

Если бы я не чувствовал за собой вины, то мне едва ли понравилась бы ее манера общаться со мной – как учительница с нерадивым учеником. Но при сложившихся обстоятельствах оставалось только смутиться и злиться на самого себя за то, что невольно причинил ей боль. Я косноязычно пустился в объяснения по поводу своего псевдоаналитического эксперимента, тщательно скрывая факт заимствования самой по себе идеи у доктора Стивенса. Объяснил ей, как сумел, что Штрубель говорил всего лишь о своей необычной импровизации на фортепьяно. Она молча выслушала, а потом отреагировала на все неожиданно по-доброму:

– Я понимаю, что вы никому не хотели навредить, мистер Дулут, и не доложу об этом руководству, но, пожалуйста, не делайте впредь ничего такого. Смерть Джо стала для меня страшным ударом. Не хватало только, чтобы еще и пациенты переживали из-за нее.

– Я действительно вел себя как дурак, – ответил я мрачно. – Надеюсь, что и в самом деле не встревожил этим всю лечебницу.

Разговаривая с ней, я опирался на стол, пальцами непроизвольно касаясь телефона. И чуть не подпрыгнул, когда он внезапно и очень громко зазвонил. Миссис Фогарти тоже вздрогнула. Потом склонилась вперед и сняла трубку. Ее лицо виделось мне нечетко, но, судя по тени, она держала трубку в нескольких дюймах от уха, изо всех сил вслушиваясь и нервничая, как человек со слабым слухом, которому трудно улавливать, что говорят на противоположном конце телефонной линии.

– Алло! Алло! Дежурная слушает.

Она старалась, чтобы ее голос звучал четко и профессионально, и это казалось до странности неуместным в затемненном алькове.

Ответа не последовало.

Она сказала еще раз:

– Дежурная слушает. С кем я говорю?

Инстинктивно я переместился ближе, не сводя глаз с блестящей телефонной трубки. И потом еще многие месяцы все телефоны вызывали у меня ассоциацию со странным голосом, раздавшимся в ней. Он был почти не похож на человеческий. Низкий и сильно искаженный, ужасающе фамильярный шепот.

И я расслышал каждое слово так, как будто сам держал трубку у уха:

– Говорит вещь на мраморном столе.

Столь нежданное повторение моей фразы могло бы показаться просто шуткой, восприниматься символом всей неразберихи и путаницы, царившей в головах обитателей лечебницы. Но почему-то воспринималось совсем иначе. Это был, наверное, самый жуткий момент всей моей жизни. В хриплом голосе неприкрыто звучало само воплощенное зло.

Я замер в полной неподвижности, забыв о присутствии миссис Фогарти, пока она со сдавленным рыданием не выронила трубку.

Под влиянием мгновенного порыва я рванулся вперед, подхватил падавшую трубку и поднес ее к уху.

– Кто это? – выкрикнул я. – Что вам нужно?

Сначала ответом мне стало только молчание. А потом снова донесся низкий сипловатый шепот. Голос показался отдаленно знакомым, хотя мне никак не удавалось вспомнить, кому он мог принадлежать.

– Будет еще одна вещь на мраморном столе, Дулут, – произнес голос. – И уж постарайся, чтобы ею не стал ты сам.

Мои губы уже сложились для ответа, но почти сразу на другом конце провода раздался резкий щелчок. Я тоже положил трубку, в растерянности глядя сквозь темноту на миссис Фогарти. Ночная сиделка склонилась вперед, спрятав лицо в ладонях. Никогда раньше я не видел ее в таком состоянии – она всегда умела жестко себя контролировать.

– Мне очень жаль, – произнес я после продолжительной паузы. – Все это моя вина. Я никак не предполагал, что даже вы окажетесь вовлечены.

– Все в порядке, мистер Дулут. – Но свои слова она вымолвила машинальным, равнодушным тоном.

– Нам будет полезно сразу же попытаться узнать, откуда звонили.

Очень медленно миссис Фогарти подняла на меня взгляд. Я с трудом мог различить ее глубоко запавшие глаза.

– Это невозможно, мистер Дулут. Телефоны во всех палатах напрямую соединены с моим альковом, как и аппарат в комнате для обслуживающего персонала. Звонить могли откуда угодно.

– Но разве вы… Разве вы не узнали этот голос?

Ночная медсестра поднялась. Когда ее пальцы вцепились мне в руку, я почувствовал, как сильно они дрожат.

– Послушайте, мистер Дулут, – сказала она неожиданно сурово. – Вы совершили очень глупый и опасный поступок. Пусть это послужит для вас примерным уроком. Я не собираюсь никому докладывать о случившемся. Довольно с нас неприятностей. И я считаю, – она понизила голос до шепота, – что нам лучше забыть обо всем. Причем не только ради вашего спокойствия, но и моего тоже.

Я не понимал ее. Не понимал смысла слов, как и повышенного накала эмоций.

– Но, миссис Фогарти, если вы узнали голос…

– Мистер Дулут! – решительно оборвала меня ночная сиделка. – А вы сами имеете представление, кому этот голос мог принадлежать?

– Честно говоря, нет. Мне он показался знакомым, но…

– Очень хорошо! – Она говорила теперь хладнокровно и властно. – Тогда вы, быть может, поймете мои чувства лучше, если я сообщу вам, что, как мне показалось, голос узнала я.

Мы стояли теперь очень близко друг к другу, и я более отчетливо различал грубые черты ее лица, выглядевшие скульптурой, высеченной из гранита.

– Так кто же это был, миссис Фогарти? – уже несколько робко спросил я.

– У меня не все в порядке со слухом, – немного помолчав, заговорила женщина, обращаясь скорее к самой себе, – и еще выдался очень тяжелый день. Вероятно, поэтому мне кажется, что я узнала голос. Но по той же причине я никому не расскажу об этом. Поймите… – Она осеклась, но внезапное понимание уже нахлынуло на меня самого. Я заранее знал теперь, что она скажет, и почувствовал, как у меня в буквальном смысле мороз пробежал по спине. – Да, мистер Дулут. Если я кому-то расскажу нечто подобное, меня саму поместят в лечебницу как умалишенную. Понимаете, этот голос по телефону… Короче, если бы я не знала, что Джо мертв, то могла бы поклясться чем угодно: это был голос моего мужа.

XIV

Оставив миссис Фогарти в одиночестве, я поспешил вдоль пустого коридора к своей палате. Когда я разделся и скользнул под одеяло, ее слова все еще эхом отдавались у меня в ушах. Они стали своего рода символом всего прошедшего дня, который начался с убийства, а закончился тем, что самая здравомыслящая сотрудница лечебницы услышала голос своего покойного мужа.

Я беспокойно ворочался в постели и старался угомонить вибрировавшие нервы, чтобы начать мыслить разумно. Приходилось убеждать себя, что услышанное мной самим и миссис Фогарти было совершенно невозможно. Духи мертвецов могли общаться с Дэвидом Фенвиком, но едва ли стали бы это делать по телефону с рассудительной и совершенно не склонной к вере в привидения ночной сиделкой.

Существовало только одно объяснение. По какой-то немыслимо безумной причине некто избрал столь странный способ напугать именно ее, а заодно и меня. В конце концов, все заметили, что я не отправился к себе в спальню одновременно с остальными. Любой обитатель «Второго флигеля» мог слышать мои шаги в коридоре и возглас миссис Фогарти, окликнувшей меня по фамилии. Таким образом, не требовалось сверхъестественных способностей, чтобы догадаться: я нахожусь в алькове вместе с дежурной сиделкой.

Но, окончательно убедившись в отсутствии всякой угрозы из потустороннего мира, я только еще глубже погрузился в жутковатую реальность действительно происходивших в лечебнице событий. А реальность не могла не пугать. «Вещь на мраморном столе!» Фраза приобрела теперь поистине страшное и полное зловещего смысла звучание. Она то и дело терзала мой измученный мозг. А вместе ко мне с ней с монотонной регулярностью возвращался образ Джо Фогарти – с кляпом во рту, с искаженным предсмертной агонией лицом, с накрепко связанным телом.

Морено заявил, что полиция признала его гибель несчастным случаем. Я ни за что не поверил бы в такой вердикт. Так же ясно, как я знал, что меня зовут Питер Дулут, я считал смерть Фогарти жестоким убийством, которое было только частью какого-то плана, лишь одним из эпизодов шоу, затеянного неведомой силой, пытавшейся всех нас заставить играть в нем роли марионеток по своему сценарию.

До этого момента я не мог разгадать мотива для убийства простого санитара, но сейчас он вдруг показался мне достаточно очевидным. Разве не могло случиться так, что Джо с его любовью к сплетням и к пересудам о людях случайно получил некую информацию? Нечто, делавшее его опасным и подвергавшее опасности самого Джо. И если дело обстояло именно так, то не могло ли произойти чего-то подобного и со мной? Неужели я, сам того не осознавая, обнаружил что-то, поставившее меня в такое же положение? Ведь именно об этом меня предупреждал голос. И я немедленно понял, что от предостережения нельзя так просто отмахнуться. Во мне нарастало чувство тревоги, и все ночные страхи вернулись с удвоенной силой. Постепенно смутная опасность стала ощущаться как недвусмысленно направленная против меня лично. Опасность!

Я не без усилия прервал течение своих мыслей. Сел в постели, глядя на полосу света, пробивавшуюся из коридора сквозь приоткрытую дверь. Обычно мне нравилось, что дверь не запиралась, – для меня это служило постоянным связующим звеном с внешним миром. Так я чувствовал себя спокойнее, зная, что в любой момент смогу бежать от невротических ужасов, нарисованных моим больным воображением.

Но этой ночью мои страхи имели не внутреннее, а внешнее происхождение. И если опасность существует, она проникнет ко мне через эту приоткрытую дверь. Я резко вскочил с кровати, подбежал к двери и захлопнул ее. Но затем, когда мои пальцы неуверенными движениями принялись искать ключ, я вспомнил, что замка в двери не было вовсе. Осознание этого простого факта исполнило меня самой настоящей паники. Но мне ничего не оставалось, как только медленно вернуться в постель.

Не знаю, долго ли я лежал потом без сна в полной темноте, прислушиваясь к собственному сердцебиению и проклиная себя за безудержное пьянство в прошлом. Под конец я дошел до такого состояния, что уже готов был согласиться со сторонниками введения сухого закона. По крайней мере, я расплачивался за годы злоупотребления спиртным такой ценой, которая удовлетворила бы самого горячего поборника трезвого образа жизни.

Вот только лечение вредило нервной системе куда больше, чем само заболевание. Думаю, что если бы не Айрис, я бы тут же поднялся, потребовал собрать мой багаж и распрощался бы с элитным заведением доктора Ленца раз и навсегда.

Прошли, как мне показалось, долгие часы, прежде чем я в достаточной мере успокоился, чтобы задремать. И мне почти удалось заснуть, наслаждаясь временным ощущением покоя, когда до меня донесся звук шагов.

В одно мгновение я в страхе пробудился. Шаги приближались. Человек направлялся в мою комнату – в этом я ничуть не сомневался. Я сел и замер, опершись спиной на подушку, неподвижный, как манекен.

Дверь стала медлено открываться. Показалась сначала полоса света, а потом на ее фоне – силуэт. Попытавшись схватиться за телефонную трубку, я понял, что миссис Фогарти наверняка уже покинула альков. Если бы я позвал на помощь, то явился бы Уоррен, а я в своем доведенном до крайности состоянии был скорее готов встретить угрозу один, чем в обществе враждебно настроенного ко мне санитара.

Дверь открылась полностью и снова начала закрываться. Я не издавал ни звука. Смутная фигура, приближавшаяся ко мне, пока рисовалась лишь призрачной тенью. Напрягая зрение, я изо всех сил старался понять, кто из обитателей лечебницы нанес мне столь неожиданный визит.

Человек находился уже так близко, что мой лоб покрылся каплями холодного пота. А потом прозвучал голос:

– Вы не спите, Дулут?

Чувство облегчения показалось таким невероятно огромным, что я чуть не рассмеялся. Это был всего-навсего старик Лариби.

Он взялся за спинку кресла и придвинул его ближе к моей постели. Затем тяжело в него опустился – жалкий и неуклюжий в своей извечной серой пижаме.

– Мне необходимо поговорить с вами, Дулут, – жарко зашептал он.

Все мои страхи уже улетучились. Осталось только любопытство.

– Как вам удалось пройти мимо бдительного Уоррена?

– Он в алькове, но спит как убитый.

– Тогда рассказывайте, что там у вас.

Он склонился вперед. Одутловатое красное лицо сблизилось с моим, и я отчетливо увидел блеск в его глазах.

– Я не сумасшедший, – сказал он. – Теперь я твердо знаю. И хочу, чтобы вы тоже знали об этом.

– Рад за вас, – отозвался я без особого энтузиазма в голосе, как и без какой-либо убежденности в справедливости его утверждения.

Но его едва ли интересовала моя реакция. Он торопливо продолжал:

– Несколько дней подряд я действительно думал, что постепенно лишаюсь рассудка. В ту ночь, когда услышал звук тикера у себя в комнате. На прогулке, когда прямо у меня в ухе раздался голос моего биржевого агента. Этого вполне достаточно, чтобы любой человек на моем месте посчитал себя не вполне нормальным, не правда ли? Но затем вы нашли у меня в кармане секундомер. Я все обдумал и пришел к выводу, что меня намеренно подталкивали к безумию. Запугивали, чтобы я окончательно сошел с ума.

Я натянул простыню под подбородок и ждал, что еще он добавит к сказанному.

– Я разобрался в тонкостях их игры, – он говорил с легкой одышкой. – Мне теперь понятно, зачем меня травят. Хотите знать причину?

– Крайне интересно.

Он бросил беглый взгляд себе за спину на закрытую дверь.

– Когда я прибыл сюда, то пребывал в убеждении, что полностью разорен. Все вокруг, как мне казалось, падало и рушилось. Но я знал также, что кое-что у меня осталось, и я потеряю даже эти деньги, если продолжу игру на бирже. А остановиться сам был не в силах. Вот для чего я создал трастовый фонд, назначив доктора Ленца одним из его попечителей. – Лариби, как я отчетливо понял, нуждался сейчас только в слушателе, и потому предпочел помалкивать. – Причем условия таковы, – продолжал он, – что ему достанется четверть моего состояния, если я умру или на самом деле сойду с ума, – теперь в его голосе стали мелькать лукавые нотки. – Я подумал, что это заставит его лучше присматривать как за моими деньгами, так и за мной самим. Видите ли, я не думал, что слишком богат и подобная сделка может представлять опасность. Только поэтому я и пошел на нее. – Ему явно казалось, что он совершил очень хитрый ход, хотя для меня даже это звучало как чистое сумасшествие. – Повторю, – напомнил он, – что на тот момент я считал себя почти совершенно разоренным. Но теперь узнал, что по-прежнему остаюсь очень состоятельным человеком. У меня два миллиона долларов. И Ленцу это тоже прекрасно известно. Если я схожу с ума, полмиллиона долларов достаются его лечебнице. Полмиллиона! – он снова понизил голос. – Понимаете теперь, о чем я? Это огромные деньги, Дулут. А мне стало известно еще одно весьма примечательное обстоятельство. Все сотрудники лечебницы имеют свой пай в ее доходах, свой финансовый интерес в ее процветании. Разве не ясно после этого, зачем они хотят лишить меня рассудка? – Он рассмеялся. – Наивные. Они считают, что это им удастся. Да я более душевно здоров, чем любой мой коллега с Уолл-стрит!

Здесь я вполне готов был с ним согласиться. И логику его рассуждений тоже не подвергал сомнениям. Ленц ведь сам сообщил мне, что получит немалую выгоду, если Лариби навсегда поместят в государственную психиатрическую больницу как неизлечимо больного.

Некоторое время мы оба молчали. Силуэт Лариби четкой тенью вырисовывался на белой стене. Поредевшие волосы растрепались, как у неряшливого мальчишки.

Мне было трудно судить, насколько в здравом уме он находился. Еще труднее решить: заслуживал он сочувствия или нет. Мне он не нравился. Более того, вызывал во мне острую неприязнь, когда я вспоминал печаль, застывшую в глазах Айрис. Но ведь, если разобраться, передо мной сидел уже постаревший и совершенно беззащитный человек. А я и сам уже пережил достаточно, чтобы не понимать, какую веселую жизнь устроил ему некто, пока неизвестный.

– Им меня не одурачить, – неожиданно заявил он. – Я все еще вполне нормален, нахожусь в здравом уме, а потому только что составил новое завещание. Львиная доля моего состояния должна была отойти дочери. Она числилась попечительницей фонда наряду с Ленцем. Ей бы достался миллион наличными, если бы меня довели здесь до умопомрачения, о чем она прекрасно осведомлена. А уж она не стала бы им мешать, Дулут. Только не она.

Он сделал паузу, окинув меня выжидающим взглядом, словно мне полагалось именно сейчас вставить свой комментарий. Но я не смог выдавить из себя ничего более конструктивного, чем кривая усмешка.

– Я вложил сто тысяч долларов в образование этой девицы, – почти прорычал он. – И как же она поступает после этого? Отправляется в Голливуд, чтобы стать кинозвездой. Берет себе псевдоним Сильвия Дон, понимаете ли! И чем ей не угодила наша фамилия? Причем она ни разу не приехала на восток, стоило мне заболеть, Дулут. О, нет! Для нее важнее всего всегда была карьера, а не здоровье отца. На меня ей наплевать. – К этому моменту Лариби оказался полностью поглощен своими семейными проблемами. И разговаривал уже не со мной, а сам с собой. – Но что-то ее не очень заботила карьера, когда прошлым летом она вышла замуж за своего проходимца. Сначала пудрила мне мозги. Мол, он – серьезный врач, но скоро выяснилось, что на самом деле это безвестный актеришка из водевильной антрепризы! – Пальцы Лариби отбивали дробь по одеялу на моей постели. – Дочь самого Дэна Лариби выходит замуж за дешевого гуляку и паяца! Как вам это понравится? Думаю, его тоже заинтересовали мои деньги. Так вот, оба останутся в дураках. От меня ни она, ни он не получат ни цента. – Он не без злорадства рассмеялся, но внезапно совершенно сменил тон и спросил чуть ли ни застенчиво: – Вот мисс Браш – совсем другое дело. Она не из тех вертихвосток, которые готовы выскочить замуж только ради денег, вы согласны, Дулут?

Я машинально с ним согласился, не имея на сей счет никакого мнения, потому что как-то ни разу не задумывался об этом.

– Конечно, за ней ухлестывают все, кому не лень. Морено, Трент, все до единого. И ревнуют ее. Но ей нравлюсь я. Она по-настоящему влюблена в меня, Дулут, – он склонился совсем низко и говорил мне почти в ухо. – И я могу раскрыть вам важный секрет. Мы с ней поженимся. Как только я выпишусь отсюда, мы сыграем свадьбу.

И место и время казались не самыми подходящими для поздравлений, но я вышел из положения более или менее достойным образом.

– Я чувствовал, что вы нам симпатизируете, Дулут. И могу рассчитывать на ваше понимание того, как я поступил. – Он снова бегло обернулся к закрытой двери. – Я изменил условия завещания. Теперь все достанется Изабелле. Вот почему я пришел к вам. Текст завещания при мне, а Изабелла дала мне свою авторучку. Я хочу, чтобы вы стали свидетелем. Но нам следует соблюдать осторожность. – Он рассмеялся визгливо и взволнованно. – Они бы сделали все, чтобы остановить меня, если бы что-то пронюхали. Эти люди готовы на любую пакость. Думаю, они могли бы даже пойти на мое убийство.

Мне никак не удавалось выработать в голове правильную линию поведения. С одной стороны, Лариби именно сейчас выглядел не вполне нормальным и более свихнувшимся, чем я когда-либо видел его прежде, но во всем, что он говорил, присутствовали несомненная логика и здравый смысл.

– Вы спросите, почему я не уезжаю отсюда как можно быстрее, – продолжал шептать он. – По самой простой причине. Я не могу оставить здесь Изабеллу одну без защиты. Она тоже окажется в опасности, стоит им обо всем выведать. Поймите: они все домогаются Изабеллы, как и моих денег.

Лариби начал рыться по карманам пижамы. Из одного он кончиками пальцев достал лист бумаги, сиявший белизной даже в темноте.

– А, вот и завещание. Все, что от вас требуется, это заверить подлинность моей подписи в качестве свидетеля.

Я оказался несколько смущен. Но потом решил, что не мое дело выдвигать какие-либо возражения. Хотя вся эта затея представлялась мне чистейшим сумасбродством, для Лариби она явно многое значила. И в конце концов, разве не плыли мы все в одной лодке, будучи пациентами клиники Ленца? Я чувствовал себя обязанным по мере возможности поддерживать своих товарищей по несчастью.

Мои познания в области юриспруденции были, мягко выражаясь, достаточно скудными, но сейчас представлялось не столь уж важным, признают завещание действительным или нет.

– Я подпишу документ, – сказал я. – Но для этого хотелось бы хоть что-то видеть в этой непроглядной темнотище.

– Верно, верно. – Лариби с готовностью снова запустил руку в карман и вынул какой-то небольшой предмет. – У меня есть спички. Целый коробок.

Меня это поразило. Ведь все мы считались потенциальными пироманьяками, имеющими болезненное влечение к поджогам. Раздобыть спички в лечебнице было труднее, чем бутылку абсента или водки.

– Мне их дала Изабелла, – объяснил Лариби. – Как и авторучку.

Он чиркнул спичкой и поднес небольшой язычок пламени ближе к бумаге. При тусклом мерцающем свете стали видны синие прожилки вен на его красном лице. Я слышал учащенное хрипловатое дыхание, когда склонился вперед, чтобы прочитать написанное неровным почерком завещание.

Одна из последних строк особенно привлекла мое внимание:

…Все мое имущество: финансовое, движимое и недвижимое – завещаю своей супруге Изабелле Лариби (в девичестве Изабелле Браш). В случае же, если моя кончина наступит раньше официального заключения брака, – Изабелле Браш…

Было что-то глубоко трогательное в этих неуклюжих формулировках. Но в них читалось и недоброе предзнаменование. Первая спичка быстро догорела, и он зажег другую. Лариби подал мне затем авторучку мисс Браш и произнес почти торжественно, тоном триумфатора:

– Соблаговолите поставить свою подпись вот здесь, мистер Дулут.

Я изобразил свою закорючку, и спичка опять погасла. Когда тьма снова сгустилась вокруг нас, я вспомнил самое элементарное правило при составлении завещаний.

– Вам понадобится еще один свидетель, – сказал я. – Завещания всегда заверяют по меньшей мере двое, ведь так?

Но в своем перевозбужденном состоянии Лариби, как оказалось, начисто забыл об этом. Он уже радостно держал подписанную бумагу перед собой, собираясь снова убрать в карман. Но теперь она замерла в воздухе. Его голос почти сорвался, когда он спросил:

– А ведь верно, Дулут. Как же нам быть?

В его голосе прозвучало такое огорчение, столь неприкрытое разочарование, что мне стало жаль старика.

– Мы все устроим, – утешил я его. – Завтра я найду второго свидетеля. Геддес – отличный малый. Он нам поможет, я в этом уверен.

– За-а-автра? Но я не могу ждать до утра. Нужно действовать быстро, разве вы не понимаете? Быстро и в глубокой тайне. – Лариби нащупал в темноте мою руку и умоляюще сжал ее. – Позовите Геддеса сейчас же, Дулут. Пожалуйста, пусть он поставит подпись незамедлительно.

Мне не слишком по душе пришлась идея будить одного из пациентов посреди ночи, но, раз уж я дал себя вовлечь так далеко в это дело, лучше было как можно скорее с ним покончить. Лариби в волнении следил за мной, когда я встал и направился к двери.

Стоило мне выглянуть в коридор и посмотреть в дальний его конец, как я сразу же увидел Уоррена. В алькове теперь горел свет, и ночной дежурный боком сидел в кресле, которое прежде занимала его сестра. Он локтем уперся в стол рядом с телефоном, поддерживая ладонью голову.

Проскочить незамеченным через коридор к расположенной совсем близко комнате Геддеса не составило труда. Гораздо сложнее было разбудить его. Мне пришлось грубовато потрясти его за плечо, прежде чем я добился хоть какой-то реакции. Когда же он окончательно проснулся, то чуть слышно вскрикнул от страха и окаменел, опершись на подушку, как совсем недавно сделал я сам, услышав шаги Лариби.

Я знал, что нарколепсия Геддеса была чревата ночными кошмарами и постоянной боязнью темноты, а потому чувствовал себя последним негодяем.

– Все в порядке. Не пугайтесь. Это я – Дулут, – поспешил я успокоить его.

Объяснил ему ситуацию, но он, по-моему, не слишком хорошо понял меня, в чем не было его вины. Даже мне самому мои слова представлялись каким-то совершеннейшим бредом.

– Но Лариби пребывает в чрезвычайно взвинченном состоянии, – заключил я свой рассказ. – И мне показалось необходимым оказать ему поддержку, в которой он крайне нуждается именно сейчас.

После краткой паузы Геддес продемонстрировал типично английское восприятие странных предложений и необычных просьб.

– Буду только рад помочь. Да, буду только рад. Несомненно.

Он выбрался из постели, и мы вместе на цыпочках вернулись в мою палату. Лариби ждал, сгорая от нетерпения. Как только мы появились, он устремился к нам, размахивая бумагой.

– Вам нужно только поставить свою подпись вот здесь, Геддес. Подпишитесь как свидетель под моим последним волеизъявлением, пожалуйста.

Дрожащими пальцами он запалил еще спичку и отдал Геддесу авторучку. Англичанин во весь рот зевнул, приложил документ к стенке и нацарапал внизу свою фамилию.

– А теперь еще раз вы, Дулут, – воскликнул старик. – Я только что вспомнил, что оба свидетеля должны расписаться в присутствии друг друга.

Я повторил процедуру при Геддесе, который если и был свидетелем, то очень сонным и едва ли соображавшим, что делает. Он почти сразу пробормотал:

– А теперь, если нет возражений, Дулут, я бы вернулся ко сну. У меня в голове все путается.

Он направился к выходу и почти взялся за ручку двери, когда она начала сама медленно открываться внутрь. Инстинктивно он сделал шаг назад. Собственно, отшатнулись мы все и тупо уставились на полосу света, которая постепенно расширялась, а затем ее заслонила тощая нескладная фигура, переступившая через порог.

Мои нервы, должно быть, были напряжены до предела, потому что на мгновение мною овладел безотчетный страх. Босой мужчина в синей шелковой пижаме почему-то произвел поначалу жутковатое впечатление. Он не шел, а почти плыл по полу, словно двигался, погруженный в транс. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы узнать Дэвида Фенвика.

Он закрыл за собой дверь, встал совершенно неподвижно, а потом тихо произнес:

– Я слышал голоса… Голоса.

Меня удивило, что он смог расслышать наши разговоры, потому что его палата находилась достаточно далеко от моей вдоль коридора. Фенвик медленно повернулся к Лариби, который все еще судорожно сжимал в руке лист бумаги. Причем глаза молодого человека сверкали необычным блеском даже во тьме. У меня создалась мимолетная иллюзия, будто он способен видеть в полной темноте.

– Что это у вас в руке, Лариби? – внезапно спросил он.

Миллионер сам, по всей вероятности, уже плохо соображал. Его рука машинально опустилась, и он промямлил:

– Это… Это мое завещание.

– Завещание! Значит, вы готовитесь к смерти?

– К смерти? – Голос Лариби вдруг прозвучал громко, и хотя потом он снова замолчал, его слова эхом отдавались в моих ушах.

Фенвик скованно, всем телом повернулся к двери. Он двигался, как заводная игрушка, и его голос тоже звучал невыразительно и скрипуче – голос механизма, а не человека.

– Вы же знаете о предостережении. Я передал его всем. А вам не будет необходимости умирать, если вы внемлете гласу духов и будете опасаться мисс Браш. Иначе произойдет убийство.

Мы втроем застыли в изумленной неподвижности, когда снаружи снова послышались шаги, а потом и громкий окрик:

– Эй, вы там!

Дверь распахнулась, зажегся свет. Ослепленный его яркостью, я все же разглядел Уоррена, стоявшего на пороге и вцепившегося стальными пальцами в нежную руку Фенвика. Мрачным и подозрительным взглядом санитар обвел комнату.

– Что здесь происходит? – резко спросил он.

Мы повели себя, как типичные школьники, застигнутые за ночными шалостями. Лариби поспешно сунул бумагу и авторучку в карман. Я так и не понял, заметил это наш стражник или нет.

– Так что же здесь происходит? – рявкнул он снова.

Геддес и Лариби, казалось, лишились дара речи. Но кто-то должен был отвечать на вопрос санитара, а потому я пожал плечами и как можно небрежнее сказал:

– Просто небольшой мальчишник, Уоррен. Заходите и присоединяйтесь к нам.

XV

После ухода всех незваных гостей у меня хватило ума немного повозиться в полумраке и нашарить на полу улики в виде остатков догоревших спичек. Спустив их в сливное отверстие раковины умывальника, я вернулся в постель и, как ни странно, сразу и крепко заснул.

Наутро меня разбудил новый дневной санитар. Еще не до конца проснувшись, я решил поначалу, что это Фогарти. Осознание ошибки повергло меня в истинный шок. А затем я испытал еще что-то вроде легкого потрясения, разглядев лицо новичка. Это было самое обыкновенное лицо – молодое и даже приятное. Но оно показалось мне почему-то хорошо знакомым.

Я старался подхлестнуть свою память, пока мы шли в спортзал для моей обычной разминки перед завтраком. Он назвался Джоном Кларком, но имя мне ничего не подсказало. Под конец, уже злясь на свою забывчивость, я задал ему прямой вопрос:

– Мы с вами не встречались прежде?

Он улыбнулся и ответил:

– Нет, мистер Дулут.

На чем разговор и закончился.

После завтрака я нанес традиционный визит в хирургический кабинет. Было заметно, что доктор Стивенс уже сожалеет о своей вчерашней импульсивной откровенности. Сегодня он держался со мной немногословно и выглядел чуть смущенным. Он бы смутился гораздо сильнее, узнав, к каким катастрофическим результатам привел предложенный им психологический и аналитический эксперимент.

Вид скальпелей, поблескивавших за стеклами его шкафов, заставил меня задуматься, не стоит ли поделиться с ним подробностями странного монолога в исполнении мисс Пауэлл вчера в актовом зале. Однако в свете дальнейших событий инцидент показался мне слишком тривиальным, чтобы упоминать о нем. Кроме того, после невольного открытия родственной связи доктора с Фенвиком я уже не мог целиком и полностью доверять ему. В итоге я ограничился всего лишь сообщением, что физически чувствую себя превосходно, а это, должно быть, прозвучало удивительно после всех пренеприятных событий последних суток.

В отличие от своего коллеги, доктор Морено выглядел совершенно бесстрастным, когда проводил со мной официальное собеседование в своем кабинете. Какое-то время он обсуждал со мной мое состояние с таким видом, словно в мире не существовало ничего более важного, чем душевное и психологическое состояние бывшего горького пьяницы. Его безукоризненное умение владеть собой подействовало на меня столь внушительно, что он застал меня врасплох, когда неожиданно по собственной инициативе заявил:

– А теперь касательно самого важного происшествия последнего времени, мистер Дулут. Я тщательным образом провел опрос среди пациентов. Разумеется, все делалось с крайней осторожностью, не касаясь сути прямо. Но никто из них не видел и не слышал ничего, их обеспокоившего. Насколько я понял, никто из них не располагает информацией, проливающей свет на обстоятельства смерти Фогарти.

– Даже если им ничего не известно, – сказал я, – мне хотелось бы надеяться, что сделано все возможное для раскрытия этих обстоятельств.

Подобная реплика вызвала у Морено чуть заметное раздражение.

– Чтобы несколько унять ваше беспокойство, мистер Дулут, могу сказать, что сотрудники лечебницы почти все свободное время посвятили стараниям помочь полицейским, детально отвечая на любые вопросы с их стороны. У вас не должно возникать даже мысли о проявлении кем-либо халатности или небрежности в столь серьезном деле. – Я воспринял его саркастическую реплику как разрешение уйти и уже поднялся с места, когда он вдруг добавил: – Что прошлой ночью делали в вашей палате Лариби, Геддес и Фенвик?

Теперь настала моя очередь испытать прилив крайнего раздражения. В конце концов, Морено был моложе меня, и никто не давал ему права проявлять по отношению ко мне диктаторские замашки. И, уж конечно, я сам не чувствовал ни малейшей расположенности откровенничать с ним.

– Наверное, нам всем не спалось, – ответил я. – Мы скучали. Вот и собрались, чтобы немного развлечь себя беседой.

Меня подмывало напомнить ему, что мы платили по сто долларов в неделю за пребывание в этой богадельне и могли, черт возьми, за эти деньги сами распоряжаться своим ночным временем. Но его исполненный чувства собственного достоинства вид заставил меня промолчать. Подобная реплика показалась бы по-детски обидчивой. Он же посмотрел на свои стерильно чистые руки и размеренным тоном спросил:

– И о чем же таком увлекательном вам захотелось поговорить, что вы не побоялись нарушить правила внутреннего распорядка, мистер Дулут?

– Увлечен был главным образом Лариби, – мгновенно ответил я.

– Чем же?

– Скорее, кем. Он бесконечно говорил о мисс Браш, – я намеренно пристально вгляделся в лицо Морено. – Разумеется, это не моего ума дело, но меня поразило, как далеко у нее зашли с ним дела. А вы как считаете?

Внезапно его глаза прищурились, и я заметил в них тот опасный блеск, который уже несколько раз видел прежде. Вопреки неизменному хладнокровию Морено всегда плохо умел прятать злость. Я почти ожидал, что он меня отчитает, но его голос остался на редкость ровным.

– Вы являетесь моим персональным пациентом, мистер Дулут. И поскольку руководство лечебницы, не прислушавшись к моему мнению, решило столь многое вам доверить, я чувствую настоятельную необходимость пояснить вам кое-что о происходящем в этом заведении, чего вы не понимаете.

Я кивнул, поневоле восхитившись его самообладанием. Он ведь явно считал меня мелким пакостником, который без надобности сует свой нос в дела других людей, но ничем не выдал подобного ко мне отношения.

– Первое, что вам будет полезно узнать, касается мисс Браш. Это очень старательная молодая сотрудница лечебницы, на плечах которой лежат, пожалуй, самые трудные обязанности. Вы же умный человек, а, стало быть, не можете не осознавать, что у привлекательной медсестры, которая ухаживает за не вполне душевно здоровыми мужчинами, практически неизбежно могут возникать определенного свойства осложнения.

– Мне уже за тридцать, – с улыбкой отозвался я. – И со мной вам уже не нужно возвращаться к урокам о том, как пчелки опыляют цветочки, а птички дружат друг с другом.

Морено сразу же взял более жесткий и напыщенный тон.

– По причинам, которые диктуются исключительно соображениями психиатрической науки, мисс Браш порой необходимо проявлять к некоторым пациентам особое отношение. Но делает она это только по предложению и единодушному одобрению нашего ученого совета.

Мне хотелось поинтересоваться, одобрил ли ученый совет ее действия, когда она тайком дала Лариби свою авторучку для того, чтобы тот переписал в ее пользу завещание. Вертелся у меня на языке и не менее интересный вопрос. Я мог бы спросить доктора Морено, одобряет ли он как профессионал некоторые аспекты поведения мисс Браш, которые ему явно поперек горла как обычному мужчине. Но мне вовсе не хотелось делиться с ним информацией. Напротив, я желал услышать как можно больше от него самого.

– Значит, если я правильно понял, мисс Браш является как бы частью лечебных процедур для Лариби, – напустив на себя наивность, сказал я.

Морено глубоко и шумно вздохнул.

– Вероятно, можно выразиться и так, мистер Дулут. Хотя это звучит несколько театрально. Но мне хотелось бы настоятельно рекомендовать вам предоставить все подобные вопросы тем, кто непосредственно уполномочен их решать.

Его губы сложились в скупую профессиональную улыбку, и он сообщил, что ждет встречи со мной завтра в обычное время.

Выйдя в коридор, я снова увидел Джона Кларка. Новый санитар стоял спиной ко мне, доставая из стенного шкафа полотенца. И хотя на нем был традиционный форменный белый халат лечебницы, бросалось в глаза, что носить подобную одежду он не привык. Кроме того, от меня не укрылась неловкость его обращения с полотенцами. И вот это дало мне столь необходимую подсказку. Внезапно я почти мгновенно вспомнил все.

Прошло уже два года с тех пор, как я в последний раз видел Джона Кларка. Но теперь в моем сознании прошлое ожило в полнейшей ясности. Я действительно должен был хорошо помнить его. Мы с ним познакомились в те жуткие дни после того, как здание театра сгорело дотла во время репетиции «Ромео и Джульетты», в дни, когда мое сознание помутилось от непрерывно встававшей перед глазами картины – Магдален в платье Джульетты беспомощно мечется посреди огненной ловушки в самом эпицентре совершенно внезапно и необъяснимо вспыхнувшего пожара.

Возникло подозрение в умышленном поджоге, и делом занялась полиция. Кларк как раз и был одним из сыщиков. А мне он особенно запомнился, потому что производил впечатление человека солидного и основательного. В то время он стал одним из немногих людей, чье общество я еще мог выносить.

Я подошел к нему и сказал:

– Глупо было с моей стороны не узнать вас сразу, верно?

Он посмотрел на меня пустыми глазами поверх кипы полотенец, а потом, увидев, кто перед ним, расплылся в дружеской улыбке.

– Я так и думал, что вы меня не забудете, мистер Дулут, но мне было указано ничем не выдавать нашего знакомства. Кстати, мы беседовали о вас с доктором Ленцем. Он сказал, что через пару недель выпишет вас отсюда. Хорошие новости, верно?

– А вас тем временем внедрили в штат, чтобы присмотреться к нам, придуркам, не правда ли?

Он многозначительно подмигнул мне.

– Для всех я всего лишь новый дневной санитар.

– Вас понял, – сказал я. – Кто еще в курсе?

– Только Морено и доктор Ленц. Идея принадлежала капитану Грину.

– Если есть настроение поговорить сугубо конфиденциально, – сказал я, – то мне это было бы очень интересно.

– Боюсь, что я лишь тупой рядовой коп, – ответил он лукаво. – Не могу пока ничего вам сообщить, кроме того, что полиция неустанно работает над делом, и мы рассчитываем добиться значительного продвижения вперед в ближайшее время.

– Вы рассчитываете добиться продвижения вперед? – эхом повторил я в недоумении.

– Шучу. Это всего лишь наша стандартная формулировка для прессы, мистер Дулут.

Он крепче зажал между ладонями кипу полотенец и удалился, бросив мне через плечо улыбку.

И эта улыбка немного добавила мне уверенности в себе. Кларк принадлежал к числу тех надежных парней, рядом с которыми начинаешь ощущать твердую почву под ногами. И, как говорится, еще никому не мешало иметь друзей в зале суда. Но одновременно я отчетливо понимал, что одному Джону Кларку не под силу разобраться в слишком запутанной ситуации.

Запутанной – иначе не скажешь. Я ощущал, как это дело все более и более втягивает меня в свою орбиту, в то время как я все менее и менее понимал, что происходит в действительности. Хотя следовало признать и другое. Разными путями и через многих людей я собрал изрядное количество информации, которую в силу многих причин предпочитал пока держать при себе. Мне представлялась вполне логичной попытка во всем самому разобраться. Как я уже отмечал, инстинкты детектива принадлежат к числу фундаментальных человеческих инстинктов. Даже у нас, бывших алкоголиков. А я в целом уже почти вернул себе ясность мышления.

Преисполненный новой решимости, я тут же воспользовался возможностью незаметно допросить мисс Браш, когда она вывела нас на снег для утренней прогулки.

Хотя она не относилась к числу пациентов со сдвигом в мозгу, я заранее предвидел, что расколоть ее окажется, быть может, сложнее, чем ее подопечных. К этому моменту она уже полностью оправилась от вчерашнего смущения и растерянности. Ее светловолосый ангельский облик вернулся на прежнее место – безукоризненный и образцово аккуратный, как всегда. Я сразу понял, что с ней не сработает ничего, кроме тактики внезапного шока.

Мы чуть отстали от общей группы, и тут я начал атаку.

– Могу я задать вам не совсем деликатный вопрос, мисс Браш? – спросил я.

– Разумеется, мистер Дулут. – Она плотнее затянула на шее синий шарф и включила дежурную улыбку. – Но только если вы не возражаете против не совсем деликатного ответа.

– В нашем заведении ходят упорные слухи, что вы помолвлены с Лариби. Это правда? – Улыбка сама собой пропала с ее лица, но никаких других изменений в его выражении я не уловил. – Потому что, если это правда, – продолжал я, – мне хотелось бы первым официально поздравить вас.

Мисс Браш остановилась на протоптанной в снегу тропинке. В белой шапочке медсестры, едва прикрывавшей белокурые локоны, она выглядела как иллюстрация к описанию абсолютно здоровой молодой женщины. Но при этом женщины, готовой с размаху влепить мне пощечину.

– За время моей работы здесь, мистер Дулут, я была помолвлена с тремя писателями, епископом, несколькими сенаторами и парой очаровательных молодых пьяниц вроде вас. Но, к сожалению, все еще остаюсь мисс Браш, как вам известно.

– Стало быть, это ваш первый эксперимент с миллионером? – спросил я с дружеской улыбкой.

Ей мой вопрос не показался забавным. Несколько секунд она определенно смотрела на меня в некотором изумлении. А затем, пусть и не без легкого насилия над собой, снова стала бодрой и полной энергии старшей медсестрой, отрадой для пациентов. Положив руку поверх моей ладони, она произнесла с завидным спокойствием:

– Вам не кажется, что вы ведете себя довольно глупо, мистер Дулут?

– Ужасающе глупо, – согласился я. – Но не будь я дураком, я бы не оказался здесь и не имел удовольствия свести знакомство с вами.

Мы поспешили вперед, чтобы догнать основную группу гуляющих.

Как только мы с ними поравнялись, к нам присоединился Лариби. Его лицо сияло радостью, а меня он окинул заговорщицким взглядом: «Ты один из немногих посвященных», – читалось в нем. Порывшись в нагрудном кармане, он извлек на свет божий авторучку, с помощью которой минувшей ночью мы скрепили подписями его завещание.

– Я собирался отдать вам ее раньше, Изабелла, – сказал он. – Большое вам спасибо. И все дела улажены.

Он снова бросил в мою сторону многозначительный взгляд. Зато мисс Браш старательно избегала встречаться со мной глазами. С небрежностью, в которой сквозила нарочитость, она взяла ручку и сунула в карман пальто.

– Благодарю вас, мистер Лариби, – произнесла она равнодушно. – Право, жаль, что перьевые ручки в нашей библиотеке вас не устраивают. Не в моих правилах одалживать свою каждому, кто хочет написать письмо, знаете ли. Но вы сказали, что уже несколько недель никак не могли закончить послание своей дочери.

И это было все, что мисс Браш сочла нужным предложить в качестве объяснения.

Впрочем, Лариби действительно мог придумать ложный предлог, чтобы получить вожделенную авторучку, и мисс Браш в таком случае ничего не подозревала, как и хотела заставить нас думать. Но мне стало ясно главное. Как и следовало ожидать, наша энергичная и крайне деятельная старшая дневная медсестра стала для меня крепким орешком.

XVI

Погода начала меняться. К тому времени, когда мы вернулись после прогулки, с востока наползли темные тучи, и все шло к тому, что скоро начнется буран или сильный дождь со снегом.

Пациенты неизменно реагировали на ухудшение погоды. После обеда атмосфера в лечебнице стала напряженной; все нервничали и тревожились даже заметнее, чем накануне. И я готов был расцеловать умницу Геддеса, когда он предложил мне партию в сквош.

Получив разрешение мисс Браш, мы переоделись, а Джон Кларк отпер для нас закрытый корт. Это было небольшое, отдельно стоявшее строение в дальнем углу двора. Когда мы вошли, в нос ударил затхлый запах редко используемого помещения. Пациенты мужского отделения заведения доктора Ленца явно не питали склонности к физической активности. Признаться, я и сам не заглядывал прежде сюда ни разу, хотя в дни трезвого образа жизни считался неплохим игроком в сквош.

Как только Кларк нас оставил, мы начали. Геддес жаловался на плохую форму, но я мог бы догадаться, что это традиционная английская скромность. Он отделал меня как бог черепаху и лишь потом признался, что в 1926 году был чемпионом клуба любителей сквоша в Калькутте.

– Но моя треклятая болезнь затронула и испоганила в моей жизни все, Дулут. Она проявляется даже в физических упражнениях. Поистине удивительно, что я не уснул сегодня после первого же сета. – Он прислонился к стене, стирая невидимые капли пота со лба. – Это просто ужасно, Дулут. Половину своей жизни я существую словно в дреме. Тупой, как баран.

– Или как пьяница, – сказал я ему в утешение.

Я уже научился уважать мужество этого человека. Он был единственным из нас, кто никогда не устраивал публичных истерик. Вероятно, этому учат пример короля Эдуарда и традиции Британской империи.

Он отклонил мое предложение продолжить игру, сославшись на усталость. У меня сложилось впечатление, что вопреки своей браваде он в глубине души испытывал страх. Внезапно он спросил:

– Вы приходили ко мне в палату прошлой ночью, Дулут? Или это мне приснилось?

– Приходил.

– И мы что-то подписывали как свидетели подлинности завещания Лариби?

– Верно, подписывали.

Он посмотрел на меня с удивлением, и, как мне показалось, ему хотелось, чтобы я все отрицал.

– Значит, так оно и было на самом деле, – пробормотал он.

И даже его тихий голос эхом отразился от стен корта, причем пугающим эхом, как будто один из духов Фенвика подхватил его слова. Я бросил по этому поводу шутливую реплику, но он сразу же сказал:

– Мне нужно уезжать отсюда, Дулут.

Он говорил со странно отчаянной интонацией. А когда настолько уравновешенный человек, как Геддес, начинает так говорить, поневоле встревожишься сам.

– Вы считаете, что вас здесь плохо лечат? – спросил я.

– Нет, дело не в этом. Я и не ожидал полного выздоровления. – Он откинул голову с безукоризненно аккуратной прической, упершись в стену затылком, и смотрел прямо перед собой. – Конечно, все можно списать на болезнь и нервы. Я так и делал, пока вы не заверили меня, что происшедшее в вашей комнате – не плод моего воображения. Понимаете, мне все это представлялось видением во сне. Но если то был не сон, тогда не сон и другое.

Я кивнул, ощущая странную тяжесть на душе.

– События в вашей комнате мне запомнились смутно, – продолжал он. – Но у меня отложилось в памяти, как Уоррен вернул меня в мою палату. Почему-то мне стало вдруг очень страшно. И я долго лежал потом почти в прострации.

Он провел пальцем по усам. Были заметны его тщетные усилия унять дрожь в руке.

– И вдруг это произошло, Дулут. Причем нечто настолько невероятное, что вы едва ли мне поверите.

– Что же произошло?

– Я лежал в полусне, когда услышал этот дьявольский голос, который окликал меня по имени.

– Боже милостивый!

– Но это еще не все. Я сначала решил, что зову сам себя, как было в первый раз, но быстро понял свою ошибку, потому что в палате на самом деле кто-то был.

До меня дошло, что он ничего не знает о других пациентах, слышавших голоса. Я ведь даже не рассказал ему о собственном переживании. Можно было только себе вообразить, как мой визит подействовал на него.

– Вы напугали меня до полусмерти своим приходом, Дулут. Но это оказалось еще ужаснее. Я чувствовал, что в темноте кто-то есть, но больше никто ничего не говорил. И вдруг меня окликнули по имени, – он слегка пожал плечами. – Знаю, это звучит как одна из страшных историй о привидениях, какие рассказывают друг другу дети, но она подошла прямо к моей постели – та фигура. Я мог видеть ее совершенно отчетливо.

– Мужчина или женщина? – поспешил я вставить вопрос.

– Я не разобрал. Честно говоря, меня трясло, как последнего идиота. Но зато я хорошо расслышал, что было сказано. Очень тихо и зловеще: «Будет еще одна вещь на мраморном столе, Мартин Геддес. Фогарти стал лишь первой. На очереди вы, Лариби и Дулут».

На корте для сквоша воцарилась звенящая тишина, когда он замолчал.

– Конечно, – продолжил он после паузы, – это мог быть всего лишь Фенвик в своей обычной роли, но только получилось уж очень жутко. И звучало слишком серьезно. Так, словно этот человек хорошо знал, о чем говорил. Я мог бы вызвать Уоррена по внутреннему телефону, но…

– Прекрасно понимаю ваши чувства, – заверил его я, чувствуя, как холод пробежал по спине.

– Я подумал, что мне нужно обо всем вам рассказать, Дулут, – тихо добавил англичанин. – Потому что фигурировало ваше имя и была произнесена та ваша нелепая фраза: «Вещь на мраморном столе». Что все это значит?

Он пристально смотрел на меня. Я мог лишь выдерживать его взгляд. Дар речи покинул меня.

– И еще упоминание о Фогарти, – упорствовал он. – Было сказано, что Фогарти стал первым. И его больше здесь нет. С ним ничего не могло случиться?

Мне оставалось только радоваться, что Геддес ничего не знал о моей находке в кабинете физиотерапии, а у меня не было необходимости рассказывать ему обо всем.

– Должно быть, заболел, – ответил я осторожно.

– Заболел? Возможно, что так. – Геддес принялся яростно крутить в руке ракетку. – Но это объяснение меня не удовлетворяет, Дулут. Морено разговаривал со мной вчера в хирургическом кабинете, где я принимаю новое лекарство, с которым они экспериментируют. И он сказал о Фогарти нечто весьма странное. У меня сложилось впечатление, что он пытается выведать, не видел ли кто-то из нас Фогарти. Возможно, Фогарти перепугался, как и мы все, после чего сбежал без предупреждения? Насколько я его знал, ему ничего не стоило бросить все, включая и собственную жену. Как бы то ни было, но здесь что-то происходит, и по непонятным причинам мы с вами оказались в это замешаны. Я не из трусливых. Готов противостоять любой опасности, когда знаю, в чем она состоит. Но все настолько бессмысленно, до такой степени запутанно. Тебе даже не дают шанса бороться. Вот почему у меня возникло желание убраться отсюда.

Мне ли было его не понять? Получив теперь уже второе, пусть и косвенное предупреждение, я сам ощутил, что тоже хотел бы уехать, пусть возвращение к спокойной жизни представлялось чреватым возобновлением пьянства. Но у меня имелась веская причина задержаться. Я не собирался бросать здесь Айрис совершенно беззащитной. Вероятно, было большой самонадеянностью с моей стороны думать, что я смогу ей хоть чем-то помочь. Но здесь не оставалось никого другого, кому я мог бы доверять. А ведь Айрис тоже слышала голос. Ей грозила опасность.

Геддес заговорил снова до странности приглушенным тоном:

– Сначала это предупреждение от духов через Фенвика. Потом записка в книге Лариби. Именно Лариби стал их целью, это несомненно. Я только не понимаю, при чем здесь мы.

Внезапно меня осенила простая и на первый взгляд нелепая мысль.

– Быть может, все дело в завещании? Ведь мы с вами заверили его. И тогда мне ужасно жаль, что я вовлек вас в неприятности.

Геддес взял время на размышление.

– Это не может быть связано с завещанием. Я впервые услышал голос за два дня до того, как узнал о завещании. Нет, здесь что-то другое. Нечто прямо и лично направленное против нас с вами.

Мы оба замолчали. Тишина на корте для сквоша ощущалась как-то по-особенному, стоило разговору прерваться. Легкий отзвук эха голосов быстро пропадал. Рождалось безумное ощущение, что здесь разговаривал кто-то еще, умолкая, стоило умолкнуть нам, и вслушиваясь.

– Раз уж мы оба оказались вовлечены, – сказал Геддес, – то, как я считаю, нам следует сделать все возможное и разобраться, что здесь творится. Отведу на эту попытку ровно два дня, и если ничего не узнаю, сразу же уеду.

Он снова примолк, и мы обменялись взглядами.

– Я в шутку сравнил нас с двумя сиротками в бурю, – напомнил я с улыбкой. – Похоже, я сам не догадывался, насколько оказался прав. Что касается партнерства с вами, то считайте, что предложение принято.

Едва закончив фразу, я вспомнил о наложенном на меня руководством лечебницы обязательстве хранить в секрете некоторые факты. Передо мной возникла моральная проблема, которая показалась слишком сложной, чтобы сразу с ней разобраться. По крайней мере на данный момент представлялось умнее держать Геддеса в относительном неведении обо всем, что мне известно, нежели рисковать лишиться расположения начальства и вместе с ним важного источника информации. И кроме того, после обескураживающе неудачных опытов с психоанализом накануне, я едва ли чувствовал себя вправе снова подвергать риску душевное здоровье пациентов.

Продолжение игры в сквош казалось невозможным. Похоже, мы поняли это одновременно, потому что Геддес направился к двери и вышел во двор.

Я последовал за ним чуть позже. Облака еще более сгустились и почернели, а потому вечер, казалось, наступил раньше обычного времени.

Геддес уже скрылся в главном здании лечебницы, когда оттуда показались две другие фигуры. Я сразу узнал в них Дэниела Лариби и Кларка. Меня удивил вид Лариби, переодетого для игры в сквош.

Кларк вежливо улыбнулся, приветствуя меня, и пробормотал, что мисс Браш предложила финансисту заняться физическими упражнениями. После чего вошел внутрь, чтобы подготовить корт. Лариби не спешил присоединиться к нему. Он стоял в напряженной позе рядом со мной, дожидаясь, пока мнимый санитар исчезнет за дверью.

– Я кое-что забыл вам сказать прошлой ночью, – прошептал он. – Пожалуйста, никому не рассказывайте, что видели у меня спички. О них никто не знает. Даже Изабелла. Я незаметно взял их, когда она давала мне авторучку. И она рассердится, если ей станет об этом известно.

Изрядно изумленный, я дал ему слово молчать. Его взгляд устремился на оставшуюся открытой дверь корта, располагавшуюся футах в пятнадцати от нас.

– Что-то не нравится мне этот наш новый санитар, – сказал он нервно. – Все время крутится вокруг меня. Боюсь, он что-то выведал о завещании.

Прежде чем я успел ответить, Лариби сунул руку в карман и достал бумагу.

– Я постоянно ношу его при себе, – прокряхтел он. – Но сейчас это становится опасным. Мне бы хотелось, чтобы вы позаботились о нем, Дулут, – он вложил листок мне в руки. – Меня могут убить. Пойдут на все, лишь бы отобрать у меня завещание…

– Все готово, мистер Лариби, – донесся с корта звонкий голос Кларка.

– Сохраните его в целости, Дулут, – выдохнул старик умоляюще. – Только вам я могу его отдать. Потому что только вам верю.

XVII

На обратном пути от корта мне пришлось миновать центральный вход в лечебницу. Я был все еще полностью поглощен мыслями о неожиданном решении Лариби отдать мне на хранение свое завещание. При этом мною все более и более овладевало убеждение, что этот необычный документ имел крайне важное значение в той сложной, таинственной и потенциально опасной истории, в которую оказались вовлечены мы все.

Умом и совестью я понимал, что завещание следовало бы показать Ленцу. А мой инстинкт самосохранения настойчиво подсказывал мне необходимость избавиться от треклятого листка бумаги как можно скорее. Но даже в своем помраченном состоянии Лариби безгранично доверял мне и настоятельно просил сохранить секрет. Для него все остальные, включая и Ленца, были врагами. Я же не чувствовал себя готовым пойти на предательство.

Атмосфера закрытой лечебницы с ее строгими порядками оказывает поразительное влияние на моральные принципы. После нескольких недель пребывания в этих стенах начинаешь незаметно возвращаться к кодексу поведения, которого придерживался еще в начальной школе. Сотрудники заведения в твоем сознании приобретают черты придирчивых или равнодушных к тебе учителей, а пациентов ты приравниваешь к одноклассникам, объединенным общностью интересов. Отношения приобретают мальчишескую пылкость, а измена тому, кто тебе доверился, видится таким же смертным грехом, как ябедничание нормальному школьнику.

А потому в случае с завещанием Лариби мне не оставалось ничего, кроме как смириться со свалившимся на меня бременем и покорно нести его.

Не успел я прийти к этому решению в духе Горацио Элджера[4], как увидел в коридоре доктора Ленца собственной персоной. Он был одет для выхода на улицу, а в руке держал объемистый черный портфель.

Хотя значительная часть информации была доверена мне под честное слово, я знал много такого, чем мне ничто не мешало поделиться. И я с большой охотой ухватился за возможность поведать кое-что директору без посторонних ушей поблизости.

Его внушительная фигура с огромным чувством собственного достоинства несла себя к двери. Я поспешил вслед и почти заставил его себя заметить.

– Добрый день, доктор Ленц, – произнес я любезнейшим тоном.

Он вынужден был задержаться и с улыбкой покорно отозваться на приветствие.

– А, это вы, мистер Дулут. Рад видеть, что вы решили немного заняться спортом.

Я тоже улыбнулся.

– Не могли бы вы уделить мне немного времени?

Директор бросил едва уловимый взгляд на часы у себя на запястье.

– Разумеется, мистер Дулут. Но вот только вы до сих пор сильно разгорячены, и вам не следует стоять здесь на сквозняке. – Неподражаемо божественным жестом он указал на открытую дверь приемной для посетителей. – Давайте зайдем туда.

Он провел меня в комнату и плотно закрыл за собой дверь. Его серые глаза смотрели на меня с добродушным спокойствием.

– Доктор Ленц, – я предпочел сразу перейти к сути дела. – Пару дней назад вы сказали, что я могу оказаться вам полезен. По вашим словам, вы ощущали, что в лечебнице действует некая подрывная, враждебная сила.

Его лицо слегка омрачилось.

– Да, я, конечно же, помню об этом, мистер Дулут.

– Так вот, мне удалось выяснить некоторые вещи, о которых, по моему мнению, вам следует знать. – Меня несколько сбивала с толку необходимость выдерживать его пристальный невозмутимый взгляд. – Похоже, мистеру Лариби действительно угрожает опасность. Каким-то образом вся цепочка безумных событий – даже смерть Фогарти – ведет к нему.

– Но почему у вас сложилось такое впечатление, мистер Дулут? – спросил он мягко.

И я поведал ему, не упомянув лишь о завещании, обо всех происшествиях, которые непосредственно касались финансового магната. О тиканье в его спальне и о том, как обнаружил потом в его кармане секундомер, о голосе брокера во время прогулки, о предупреждении духов, переданном через Фенвика, и о записке, которую мы с Геддесом нашли в его книге.

По мере того как я переходил от факта к факту, Ленц лишь кивал головой, не сводя при этом взгляда с моего лица. У меня возникло не слишком приятное ощущение, что его больше интересовала моя личная реакция на события, чем инциденты как таковые.

– Обо всем этом мне уже доложили, мистер Дулут, – сказал он, дослушав до конца. – Обо всем, кроме эпизода с запиской, найденной вами и Геддесом. Но меня это нисколько не удивляет. Мне показывали и другие подобные записки.

Само по себе его спокойствие поражало меня.

– Да, но как вы это можете объяснить?

– Мистер Дулут! На протяжении двадцати пяти лет я ежедневно, чтобы не сказать – ежечасно, сталкивался с вещами, которых не мог понять. И если вы полагаете, что все эти загадочные факты каким-то образом прямо связаны с ужасной смертью Фогарти, то чувствую необходимость сообщить вам, что я лично о них думаю. Мне представляется, что все случаи, о которых вы упомянули, могут иметь относительно простое объяснение. – Я был изумлен, что, видимо, отразилось у меня на лице, потому что он добавил с отечески покровительственной улыбкой: – Раз уж вы стали нашим доверенным лицом, мистер Дулут, я преподам вам элементарный урок психиатрии. Не в моих привычках нарушать врачебную этику, обсуждая своих пациентов, но обстоятельства действительно крайне необычные, а доктор Морено считает, что вы чрезмерно тревожитесь из-за всего этого. Учитывая ваше состояние, для меня важно избавить вас от повода для любых тревог.

Его слова вызвали у меня ощущения мальчишки, который с непозволительным упрямством пытается лезть в дела взрослых мужчин.

– Вы совершенно правы, мистер Дулут, когда утверждаете, что все эти предостережения кажутся направленными против Лариби, но вы забываете о другом человеке, фигурирующем в этой истории.

– Вы имеете в виду мисс Браш? – спросил я резко. – Ей тоже угрожает опасность?

Доктор Ленц погладил бороду, и я заметил в его глазах проблеск лукавства.

– Нет, мистер Дулут, я вообще не считаю, что опасность грозит кому бы то ни было. Однако упоминание о мисс Браш в этих сообщениях значительно упрощает нашу задачу как медиков. – Он снова выглядел совершенно серьезным. – Боюсь, что мистер Лариби в последнее время начал демонстрировать все симптомы шизофрении. А это всего лишь научный термин для обозначения раздвоения сознания. Раздвоения между реальностью и иллюзией. Подверженная иллюзиям часть его мозга говорит ему о том, что он женится на мисс Браш. Это безобидно и даже полезно, поскольку отвлекает его от мыслей о мнимых финансовых проблемах. Но вот здоровая и не лишившаяся здравого смысла часть сознания подсказывает ему, что молодые женщины опасны – они слишком охочи до его денег. И получается, что здоровая часть ума предостерегает его от собственных иллюзий. Он сам себе пишет записки, подсознательно вовлекая во все это других пациентов. Вполне вероятно, что он разговаривает сам с собой вслух, а такой человек, как мистер Фенвик, случайно услышав подобный монолог, способен воспринять его как предостережение от духов и сообщить об этом публично, замыкая тем самым порочный круг. Вы же не раз видели, мистер Дулут, что происходит, если бросить в воду камень. Начинают расходиться круги, вода не пребывает уже в прежнем спокойном состоянии. И многие из описанных вами вполне тривиальных происшествий, по моему мнению, имеют схожее происхождение.

– А случай с секундомером? – спросил я, все еще ни в чем не убежденный.

– И это тоже, мистер Дулут, относится к проявлениям одного и того же заболевания. Для пациентов с симптомами мистера Лариби вполне типично воспринимать собственные действия за происки других людей. Он знает, что по нашему нынешнему с ним финансовому договору лечебнице достанется крупная сумма денег, если будет установлено его полное и окончательное безумие. И это знание порождает у него идею, будто кто-то сознательно стремится свести его с ума. А отсюда всего один шаг до следующей стадии, когда в целях доказать реальность своих иллюзий он начинает сам создавать доказательства. Он мог, например, взять секундомер из хирургического кабинета, напугать себя им, а вскоре уже начисто забыть, что все проделал собственноручно.

Доктор, как обычно, сумел заинтересовать меня познавательной лекцией, но не смог до конца склонить на свою сторону.

– Но ведь есть еще и многое другое, – настаивал я.

Пришлось рассказать ему о мисс Пауэлл и о ее красноречивом заявлении о хирургических ножах. Теперь мистер Ленц действительно слегка обеспокоился.

– Признаюсь, этот факт озадачил меня, мистер Дулут, но с чисто профессиональной точки зрения. Вы только что подтвердили высказанное мной ранее опасение, что происходящее в лечебнице может самым пагубным образом отразиться на других пациентах. Вот и миссис Пауэлл никогда прежде не разговаривала сама с собой, хотя ее склонность к воровству совсем не новость.

– Что верно, то верно. Она воровала и прежде, причем прямо у меня на глазах, – пришлось согласиться мне.

– Мисс Пауэлл страдает клептоманией. Это умная и в высшей степени культурная женщина, но одержимая импульсивной страстью к воровству. Причем ею движет вовсе не корысть. Она крадет вещи без всякой выгоды для себя и прячет их. И она, разумеется, тоже личность легко внушаемая. Вы или я могли бы предложить ей украсть что-нибудь, и она, скорее всего, так бы и поступила. Таким образом, по временам недуг заставляет ее импульсивно красть вещи, а потом, вполне возможно, она, сама того не сознавая, начинает говорить о своих поступках вслух, что вы и услышали.

– Если я вас правильно понял, вы не видите в происшедшем ничего из ряда вон выходящего? – спросил я. – И вы не считаете возможным, что кто-то может пускать в ход гипноз, месмеризм или нечто в этом роде?

Исполненный странного магнетизма взгляд доктора Ленца снова притянул к себе мои глаза.

– Месмеризм, мистер Дулут, – это совершеннейшая чепуха, сенсационности ради придуманная для салонных игр и сюжетов до нелепости фантастических романов. Что касается гипноза, то он всего лишь является иным термином для описания случаев повышенной внушаемости. Иногда он имеет ценность как метод терапии, если необходимо выяснить нечто, спрятанное глубоко в подсознании пациента. Но нельзя впадать в ошибку, полагая, что с помощью гипноза можно заставить человека нарушить свои фундаментальные моральные принципы и заставить его совершить акт насилия, если только склонность к насилию изначально не заложена в индивидууме.

Я почти готов был выпалить ему все о том, как некий голос работал над внушаемостью Айрис, стараясь воспользоваться ее укоренившейся неприязнью к Лариби, но что-то меня вовремя удержало.

Воспоминание о ее бледном и грустном лице возникло в моем сознании, как и мольба: «Вы не должны ничего рассказывать доктору Ленцу. Он может тогда запереть меня в палате. Даже работать мне не разрешит…»

Оживший в памяти страх Айрис перед директором и меня самого настроил на несколько настороженный к нему лад. Его теории представлялись слишком уж упрощенными и выхолощенными.

– Но у вас нет объяснения для голосов, – не без торжества сказал я. – Я сам слышал такой голос, а ведь с моими мозгами почти все в порядке. Лариби слышал нечто подобное, только как звук тикера. Фенвик слышал, считая это голосами духов. А ведь есть еще Геддес.

И я рассказал ему о двух случаях, когда предостережения прозвучали для англичанина. Доктор слушал молча, но у меня сложилось впечатление, что его лицо еще чуть заметнее помрачнело.

– Должен признать, что в ваших с мистером Геддесом случаях действительно сложно сразу определить причину слуховых галлюцинаций, – уже не так уверенно сказал он. – Но я твердо знаю, что и для них найдется простое объяснение. Даже очень опытному и специально обученному медику трудно загипнотизировать другого человека. Зато до крайности просто страдающему самой легкой формой умственного расстройства пациенту ввести в состояние гипноза самого себя. Душевнобольные люди обладают повышенной чувствительностью к атмосфере – именно поэтому им часто ошибочно приписывают сверхъестественные способности. Они ощущают ложную опасность или угрозу, якобы витающую где-то рядом с ними, особенно в условиях ограниченного пространства психиатрической лечебницы. Кроме того, они в высшей степени эгоцентричны, а потому неизменно считают объектами угрозы самих себя. Вот когда создаются все условия для того, чтобы воображать несуществующее – те же голоса, например, – а фантазии способствуют повышению внушаемости. Это своего рода самогипноз.

Еще пару дней назад директор внушал мне нечто совершенно противоположное. Он обладал поразительным талантом использовать сложности психиатрической науки, чтобы всякий раз находить удобную для себя точку зрения.

– Пусть даже так, – сказал я, переходя на более агрессивный тон, – но не станете же вы меня убеждать, что именно самогипноз заставил здравомыслящего до твердолобости Фогарти нацепить на себя смирительную рубашку?

– Верно, не стану. – Теперь доктор Ленц печально улыбался, но так, словно ему постоянно приходилось сталкиваться с явлениями гораздо более трагическими, чем сама смерть. – Попытки разобраться в этом, если быть до конца корректным, выходят за пределы моей врачебной квалификации. Вот почему я всего лишь сделал попытку показать ошибочность вашего предположения, что остальные, чисто психиатрические феномены, с которыми мы столкнулись, могут иметь связь с гибелью Фогарти.

Я пристально вглядывался в него, пытаясь догадаться, что происходило сейчас в голове бородатого человека, неизменно напускавшего на себя вид почти божественного величия.

– Но ведь и у смерти Фогарти есть какое-то объяснение, доктор Ленц. Не может не быть. И полиция непременно захочет…

– Полиция, – оборвал меня Ленц уже с откровенным холодом в голосе, – почти полностью приняла – как официальную – версию смерти Фогарти в результате несчастного случая.

– Да? Но зачем же в таком случае…

Ленц выразительно посмотрел на часы. Он сразу потерял интерес к беседе, как только мы покинули столь благодатное для него поле спекулятивной патопсихологии.

– Я доверю вам важную информацию на условиях сугубой конфиденциальности, мистер Дулут, поскольку чувствую, что вам лучше знать правду. Миссис Фогарти признала, что они с мужем поссорились в ночь его смерти. По всей видимости, Фогарти уведомил ее, что решил уйти с работы в лечебнице и попытать счастья в вашей, мистер Дулут, сфере деятельности. Если не в театре, то в иной разновидности развлекательного бизнеса. Он хотел, чтобы жена последовала его примеру, но она отказалась и настоятельно выступила против его планов.

Директор сделал паузу. Что ж, это по меньшей мере проясняло для меня, почему миссис Фогарти плакала в ночь гибели мужа.

– Вот ведь что получается, – продолжал доктор, и чуть заметная усмешка снова промелькнула в бороде. – В какой-то степени у меня есть основания полагать, что часть ответственности за гибель Фогарти лежит лично на вас. Вероятно, само по себе присутствие здесь знаменитого человека театра возбудило в нем желание попробовать себя на сцене, к чему обычно склонны гораздо более молодые люди. Мне бы не хотелось пускать в ход психологические догмы, рассуждая о вполне нормальном человеке. Но всем известно, что Фогарти был тщеславен, чрезмерно гордился своей физической силой. А жена нанесла по его самолюбию болезненный удар. Вот почему выглядит вполне правдоподобной теория, что в момент раздражения он отправился в кабинет физиотерапии совершенно один, полный решимости еще раз доказать себе свои способности. Он попытался исполнить некий сложный трюк – а смирительная рубашка как раз является атрибутом многих подобных фокусов. И вот результат…

– Но полиция… – попытался перебить его я.

– Полиция, мистер Дулут, не обнаружила никаких улик, которые опровергали бы версию, что Фогарти связал себя сам, а потом уже не смог освободиться от пут. Капитан Грин детально проработал это объяснение вместе со мной, и как психолог я не увидел явных противоречий в такой интерпретации происшествия.

Директор поднялся, не преминув снова красноречиво посмотреть на часы. Это означало, что он больше не смеет меня задерживать.

Только провожая его до двери, я вспомнил, как высоко ценится время специалистов его уровня. Пришлось признать: он щедро одарил меня им. Впрочем, я мог лишь надеяться, что стоимость его лекции не будет включена в очередной счет, который мне предъявят для оплаты.

– Что ж, мистер Дулут, я был рад возможности поговорить с вами. Приходите ко мне в любое время, когда сочтете необходимым. И еще… – Он чуть задержался на пороге. – Мне остается только констатировать… заметное улучшение в вашем состоянии. Приятно сознавать, что все треволнения последних дней не причинили вам никакого вреда.

Мимолетная улыбка в бороду. И затем он ушел.

Поднимаясь наверх, я раздумывал, до какой степени Ленц сам верил в то, о чем мне вещал. Не мог ли он попросту затеять очередной сеанс психологических манипуляций только лишь с целью улучшить мое настроение? Если так, то в этом он преуспел. После длительного разговора с ним было невозможно не почувствовать, как тебя переполняет новая уверенность в себе. Ему почти удалось во многом убедить меня.

И все же инстинкт подсказывал мне не слишком доверять его, казалось бы, обезоруживающей логике, простым и ясным разъяснениям. А потому я скоро понял, что прилив оптимизма, переживаемый мной, был всего лишь порождением основной цели существования этой лечебницы – стать райским местом для дураков.

XVIII

Вернувшись к себе в спальню, я достал из кармана пальто завещание Лариби. Миллионер просил сохранить его как можно надежнее, и я принялся искать подходящее место, чтобы спрятать документ. Но подобных мест оказалось не слишком много в наших аккуратных, но скудно обставленных палатах. Кончилось тем, что я сунул бумагу под резиновый коврик, лежавший у раковины умывальника. Вероятно, мой поступок смахивал на первостатейную глупость, однако я достиг той стадии, когда мне уже ничто не казалось особенно глупым.

В курительной комнате, куда я спустился потом, все выглядело на редкость умиротворенно. Билли Трент предложил мне содовой воды, чтобы утолить жажду после партии в сквош. Он выглядел заметно повеселевшим. Штрубель сидел за столом, с улыбкой разглядывая свои непрерывно двигавшиеся руки. Фенвик был занят игрой в карты с мисс Браш, явно игнорируя грозные предостережения духов, рекомендовавших ее опасаться.

На мгновение я почти поверил в правоту доктора Ленца. В лечебнице не происходило ничего зловещего, если не считать трагической случайности со связавшим самого себя санитаром, пытавшимся освоить силовой трюк. А все остальные странные инциденты легко объяснялись с точки зрения обычных аномалий.

Но почти сразу мне вспомнилась Айрис и выражение ее лица, когда она рассказывала об услышанном голосе. Прошло лишь двадцать четыре часа со времени нашей последней встречи, но в неизбывной скуке лечебницы эти сутки представлялись целой чередой вечностей. Я с нетерпением ждал вечера, когда снова предстояло общение пациентов двух отделений. Она должна прийти сегодня в актовый зал, уверял я себя. Если же не появится, то я устрою настоящий скандал, пока меня не убедят в том, что с ней все хорошо.

Наконец ужин закончился, и неутомимая мисс Браш повела нас в главный зал лечебницы. Айрис я увидел, как только мы туда вошли. Она сидела у фортепьяно в стороне от остальных женщин.

Вне себя от радости, я хотел подойти к ней, но путь мне преградила мисс Браш. Дневная медсестра с ослепительной улыбкой предложила стать четвертым за столом для игры в бридж. Я извинился и сказал, что мне совсем не хочется играть в карты. Тон мой был на грани грубости. Но она по-прежнему не двигалась с места, загораживая мне проход с командирским и напористым видом, контрастировавшим с ее почти девичьим платьем, голубизной напоминавшим яйца малиновки.

– Ну же, мистер Дулут! Нельзя вести себя так необщительно. Вам будет весьма полезна увлекательная игра.

И, наверное, впервые за все это время мне пришлось пожалеть, что я достиг той стадии выздоровления, когда больше не мог себе позволить обрушиваться на персонал с отборной руганью. Мисс Браш взяла меня за руку и повела к одному из столов. У меня сложилось впечатление, что она намеренно хотела изолировать меня от Айрис. Но что мне оставалось делать? Пойти вразнос и устроить бунт?

Бридж я вообще терпеть не мог, а эта партия стала сплошным кошмаром. Мисс Браш непрерывно весело щебетала, а играла так же плохо, как две другие дамы – умственно отсталые пациентки. Что касается моего взгляда, то он почти все время оставался прикован к углу, где стоял музыкальный инструмент.

Айрис казалась чем-то обеспокоенной, но более оживленной и даже загадочной, чем обычно, в своем темно-зеленом платье с широкими рукавами. Когда мы все-таки встретились с ней взглядами, мне почудилось, что ее глаза о чем-то умоляют меня. Мои ставки в игре сделались еще более вздорными и бессистемными. Хотелось как можно скорее закончить роббер.

Но мне в партнерши досталась робкая маленькая школьная учительница, принадлежавшая к числу тех картежниц, которые не вступают в игру, не имея на руках полного набора тузов или хотя бы королей. И мне никак не удавалось получить хотя бы небольшой перерыв, оказавшись в роли «болвана».

Я заметил, что Геддес этим вечером выглядел необычайно для себя общительным. Мне подумалось, что это часть его плана самостоятельно раскрыть тайну ночного голоса. Когда же я увидел, как он отвел в сторону Лариби, мое убеждение только окрепло. Мне было бы крайне любопытно узнать, о чем они беседовали.

– Четверка пик, – объявила мисс Браш.

– У меня нет пик на руках, – снова некстати сказала моя напарница.

– Шестерка пик, – отозвалась партнерша мисс Браш.

Мое внимание теперь разрывалось между Геддесом и Айрис. Когда я рассеянно, но героически заказал семерную игру без козыря, то заметил, как Айрис поднялась и пересекла зал, направляясь в сторону мисс Пауэлл. Старая дева из Бостона прервала раскладку пасьянса и что-то сказала. Геддес уже оставил Лариби и разговаривал со Штрубелем. Ничто не доставляет таких мучений, как знание, что происходят события, в которых ты никак не можешь принять участия.

Я с треском проиграл заказанную партию. К моему удивлению, но и облегчению тоже, всегда сдержанная мисс Браш не смогла скрыть своего недовольства моим легкомыслием.

– Право же, мистер Дулут, вы никак не можете сосредоточиться.

– Согласен, – поспешно кивнул я. – Позвольте мне найти для себя замену.

Мгновенно поднявшись из-за стола, я усадил на свое место Билли Трента, который был только счастлив оказаться рядом с мисс Браш, и сразу же направился к Айрис.

Она уже успела вернуться на стул у фортепьяано. Еще только пристраиваясь рядом с ней, я уже понял: что-то стряслось. Ее пальчики нервно играли с застежкой сумочки, а выражение лица только добавило мне новый повод для тревоги.

И хотя мы находились на виду у всего зала, я взял ее за руку и тихо спросил:

– Что случилось, Айрис?

Она отдернула руку. Но не думаю, что ей не нравилось мое прикосновение. Просто как раз в этот момент мимо нас прошел Морено, осматриваясь по сторонам профессионально острым взглядом.

Пока она ждала, чтобы он удалился, ее голова слегка склонилась вперед, словно она старалась вслушаться во что-то, но никак не могла расслышать. Потом прошептала:

– Это происходило снова прямо сейчас.

Я понял, что она имеет в виду этот дьявольский голос. Мы оба слегка дрожали от волнения.

– Что он говорил? – спросил я хрипло.

– Почти то же самое.

– Про Лариби?

– Да. Но добавил и кое-что еще. – Она резко повернулась ко мне, и я внезапно ощутил щекой теплое дыхание. Ее глаза, обычно темные и чуть сонные, теперь горели странным живым огнем. – Если я расскажу вам об этом, вы тоже решите, что я сумасшедшая, как думают все.

Я снова взял ее за руку. Какое-то время мы оба молчали. Было так приятно касаться ее. И мне казалось, что она испытывает такое же ощущение.

Когда же после долгой паузы она заговорила снова, ее голос звучал почти спокойно.

– Он сказал, я должна отомстить за смерть отца, в которой виноват мистер Лариби. Только расправившись с ним, я смогу снова стать здоровой. А потом…

– Что?

– Он сказал, что у меня в сумке лежит скальпель.

– Скальпель? – повторил я в полнейшей растерянности.

– Да. Но у меня не хватает духа посмотреть. Потому я очень надеялась, что вы ко мне подойдете.

Вероятно, это произошло только в моем воображении, но показалось, что все в зале разом замолчали, прислушиваясь и наблюдая за нами.

Мне стоило изрядного усилия взять себя в руки.

– Передайте мне сумочку, – сказал я.

Она покорно отдала ее, не вымолвив больше ни слова. Мои пальцы сильно дрожали, пока я возился с застежкой. А потом она пружинисто открылась.

Поначалу я лишь тупо разглядывал содержимое. Носовой платок, пудреницу и еще несколько мелочей, которые Айрис дозволялось иметь при себе. В них было нечто, вызывавшее даже некоторую жалость к хозяйке вещей. Но они казались такими обыденными, такими естественными на своих местах.

И, наверное, именно поэтому столь ужасным выглядел другой предмет. Среди пустяков в самой обыкновенной кожаной дамской сумочке с шелковой подкладкой особенно странно смотрелся тонкий хирургический нож.

Одним мимолетным движением я достал его и сунул себе в карман. Мы с Айрис обменялись взглядами.

– Но ведь это абсолютно невозможно, – прошептала она.

Я тоже знал, что это невозможно, но вот только размышлял уже о другом. Я строил догадки, как и кому удалось совершить этот чудовищный трюк.

А затем, пока мы все еще продолжали сидеть рядом, я снова заметил, как остекленели, приобрели полусонное выражение ее глаза.

– Кто-то хочет, чтобы я убила Лариби, – медленно произнесла она. – Старается заставить меня сделать это против моей воли. – Ее руки бессильно опустились, и она добавила с внезапной мольбой и надеждой: – Но ведь вы не позволите ничему такому случиться, правда?

– Конечно же, не позволю. Нож теперь у меня. Я спрячу его. Вы можете полностью мне довериться.

Между тем вокруг нас в зале продолжалось активное общение. Краем уха я услышал смех мисс Браш, а затем басовитый голос Лариби. За столом неподалеку мисс Пауэлл тасовала карты для нового пасьянса. Они у нее неизменно сходились.

Айрис снова проняла крупная дрожь. Не обращая внимания ни на кого и ни на что, я обнял ее за плечи и тихо сказал:

– Не позволяйте запугать себя, Айрис. Помните, я всегда здесь.

– Но…

– Никаких «но» быть не может, – мои губы почти касались ее уха. – Я встану на вашу защиту, что бы ни случилось. Потому что… Потому что я люблю вас.

Ее взгляд снова встретился с моим, и она улыбнулась. Я же вдруг обнаружил, что мне глубоко наплевать на скальпели, голоса, да и на все остальное.

А когда мои губы ощутили мягкость ее волос, я подумал, не самое ли большое безумство совершается сейчас в повидавшем немало безрассудных поступков заведении доктора Ленца?

XIX

Айрис улыбнулась еще раз, и у меня мгновенно прояснилось сознание. Я почувствовал себя сильным, целеустремленным мужчиной. Таинственное появление скальпеля полностью подтверждало мои подозрения, что в лечебнице творились жуткие и весьма опасные дела. Мне было необходимо снова встретиться с Ленцем. Причем незамедлительно.

Но стоило сказать об этом Айрис, как выражение тревоги исказило столь милые мне черты ее лица.

– Нет, вы не должны ни о чем ему рассказывать. Не должны! Он решит, что мне стало хуже, запрет в палате. Он может даже…

– Но у него не будет оснований думать, что ваше состояние ухудшилось, Айрис. Разве вы не понимаете? У нас теперь есть нож. А это – весомое доказательство.

Она не успокаивалась. Губы у нее дрожали так, словно она готова была разрыдаться. Ей не выдержать заточения в палате одной, сказала она.

– Но Ленцу придется смириться с фактом кражи скальпеля, Айрис, – убеждал ее я. – Впрочем, если так для вас лучше, я не расскажу ему, что нож передали мне именно вы.

Мой последний довод, казалось, развеял ее страхи. Она чуть склонила голову и прошептала:

– Вы должны поступать так, как считаете нужным. Но все это настолько ужасно! У меня порой даже возникает чувство, что мне уже никогда не поправиться, не выбраться из этого пугающего места.

Я прекрасно представлял себе ее ощущения. Мною тоже иногда овладевало отчаяние. Но сейчас я вложил в свой тон весь оптимизм, на какой только был способен.

– Ерунда! – сказал я. – Мы оба уедем отсюда через пару недель. А все сказанное вчера остается в силе. Я собираюсь взять вас с собой, заставить работать на репетициях до седьмого пота, трудиться так, как вы никогда в жизни не трудились. И либо я сделаю из вас великую актрису, либо пойду по миру без гроша в кармане.

Я говорил совершенно серьезно. Каким-то непостижимым образом моя жизнь оказалась теснейшим образом связана с этой молодой женщиной. Что бы ни происходило здесь дальше, я твердо намеревался вытащить отсюда Айрис и полностью вернуть ей душевное равновесие.

– Оставайтесь здесь и ничего не бойтесь, – сказал я с ободряющей улыбкой. – А я отправляюсь к Ленцу.

Уже отходя от нее, я случайно бросил взгляд на мисс Пауэлл. До этого момента злость и смятение не позволяли мне построить логичную версию, как скальпель мог оказаться в сумочке Айрис. Но, увидев бостонскую старую деву, тихо сидевшую за своим пасьянсом, я сразу вспомнил те странные слова, которые она произнесла накануне: «В хирургическом кабинете хранятся ножи – замечательные стальные ножи».

И в ту же минуту мне стало ясно одно. Кто бы ни затеял гнусную игру против Айрис, действовал он либо совместно с мисс Пауэлл, либо при ее неосознанном участии.

Я еще не успел закончить размышлений на сей счет, когда престарелая жительница Бостона повернулась ко мне и кивнула с подчеркнутым вниманием.

– Добрый вечер, мистер Дулут. Какой типичный март стоит на дворе, не правда ли? Невольно вспоминаешь пословицу: «Март всегда приходит с бурей, а уходит с теплом».

После чего она коротко и нервно рассмеялась, вернувшись к привычному передергиванию карт в своем пасьянсе.

Морено был единственным сотрудником лечебницы, способным дать официальное разрешение на встречу с директором в неурочное время. Но сейчас ни его, ни Стивенса я в зале не видел, и моим первым порывом стало поспешить на их поиски. Но затем я вспомнил данное Айрис обещание не упоминать ее в связи с этой историей. Между тем все видели, как я долго с ней разговаривал. И если бы я покинул зал немедленно, могли возникнуть нежелательные подозрения относительно нее.

Поэтому, укротив свое нетерпение, я провел последние минуты, отведенные на вечер общения, в разговорах сразу с несколькими людьми в надежде отвлечь внимание от Айрис. Потратил несколько минут, достаточно убедительно демонстрируя интерес к раскладу карт мисс Пауэлл и ее весьма позитивным воззрениям на социальные реформы. Постоял немного за спиной мисс Браш, окончательно удостоверившись, что в бридж она играет даже хуже, чем я сам. Поддразнил Билли Трента. А затем по очереди обменялся репликами с Лариби, Фенвиком и Штрубелем.

Как я почувствовал, моя нежданная социальная активность не укрылась от наметанного взгляда мисс Браш. Несомненно, она приняла ее за дальнейшее свидетельство прогресса в лечении.

И только когда мы уже вышли в коридор, направляясь в свой флигель к спальням, у меня появилась возможность переброситься словом наедине с Геддесом. Мне хотелось выяснить, не узнал ли он чего-то нового от Лариби, но мне хватило времени лишь для того, чтобы шепнуть ему:

– Отправляюсь к Ленцу. Произошло еще кое-что. Расскажу подробности позже.

Как назло, в этот момент с нами поравнялась мисс Браш.

– Мисс Пэттисон очень привлекательная девушка, – промурлыкала она.

– Да, я заметил… – Мой ответ должен был прозвучать осторожно.

– И вы, кажется, с ней очень хорошо поладили, не так ли, мистер Дулут?

– Это тоже будет внесено в мою историю болезни? – спросил я, не сдержав легкого раздражения.

Она улыбнулась, но мне почудилось, что в глазах ее сверкнули злые искры.

– О мистер Дулут, не надо все усложнять. Я всего лишь хотела подчеркнуть, что у вас хороший вкус, пусть вы и предпочитаете брюнеток.

Мисс Браш могла быть прошедшей огонь и воду, в высшей степени знающей медсестрой, но чисто по-человечески ей явно не нравилось, когда мужчина из небольшой группы ее вечных поклонников начинал уделять чрезмерное внимание другой женщине.

Не решаясь откладывать сообщения слишком надолго, я уведомил ее о желании видеть доктора Ленца. Улыбка тут же слетела с ее лица, и она довольно угрюмо заявила, что мне придется обратиться за разрешением к Морено. Как раз вовремя появился Уоррен, и она попросила его отвести меня в кабинет молодого психиатра.

Ночной санитар выглядел отдохнувшим и не таким мрачным, как обычно. Более того, он даже проявлял некоторое дружелюбие. Как я догадывался, хорошее настроение навеяло ему известие о том, что полиция списала смерть его зятя на несчастный случай. А когда угроза новых перекрестных допросов улетучилась, он явно решил простить мне мои прежние перед ним прегрешения.

Когда я вошел, доктор Морено закрывал дверцу небольшого стенного шкафа, но я успел заметить до боли знакомую этикетку на бутылке и стакан, еще остававшийся наполовину полным. Это был «Джонни Уокер», и мне оставалось только позавидовать доктору. Но я с удовольствием отметил, что моя зависть не стала чрезмерной. Еще пару недель назад я бы набросился на него, как голодный хищник, и вырвал бутылку из рук.

По выражению на моем лице он понял, что я поймал его, улыбнулся и сказал почти по-доброму:

– Жаль, не могу предложить вам составить мне компанию, мистер Дулут.

Он указал на кресло перед своим столом, но я не стал садиться.

– С радостью составил бы вам ее, доктор, – ответил я, – но, к сожалению, не имею возможности задерживаться у вас. Мне нужно немедленно увидеться с доктором Ленцем.

Морено замер, и выражение его лица утратило всякое добродушие. Как нетрудно было предположить, он ненавидел ситуации, когда пациенты изъявляли желание обратиться к более высокому начальству через его голову.

– Доктор Ленц выступает с докладом на медицинской конференции в Нью-Йорке, – холодно ответил он. – Он вернется только завтра.

– Но мне настоятельно необходимо поговорить с ним, – настаивал я.

– В отсутствии доктора Ленца временным главой лечебницы становлюсь я. И если вопрос действительно важный, посвятите в его суть меня, мистер Дулут. – Перемена в выражении моего лица оказалась, видимо, настолько явной, что это никак не могло польстить ему, и он с горячностью добавил: – Думаю, настал момент поделиться с вами, мистер Дулут, своим мнением: ваше отношение ко мне лично и к прочим сотрудникам лечебницы выглядит крайне негативным. У меня такое чувство, что вы скрываете от нас потенциально очень важную информацию, пытаясь на пустом месте создать мелодраму…

– Мелодраму? – оборвал его я. – Как бы мне хотелось, чтобы все это действительно оказалось не более чем мелодрамой! Но, к сожалению, мы сталкиваемся с реальностью. С устрашающей реальностью. Это вы сами делаете все возможное, чтобы спасти честь мундира. Вы ведь пытались стать актером, угадал? Предполагаю, что вам доставались роли высоколобых рыцарей науки, врачей милостью божией. И вы продолжаете играть свою роль до сих пор. Причем настолько оторвались от нормальной жизни, что уже не в состоянии уловить момент, когда люди начинают себя вести, как свойственно обычным людям, а не марионеткам-невротикам, чья функция сводится исключительно к тому, чтобы правильно реагировать на вашу терапию, давая вам возможность отмечать прогресс лечения в их медицинских картах.

Морено заметно покраснел.

– Вы слишком возбуждены, мистер Дулут, – сказал он тем не менее вполне спокойно. – Причем, насколько я вижу, ваше поведение вызывает повышенную возбудимость среди других пациентов. И если вы вовремя не остановитесь, то станете для нас не помощником, а досадной помехой, что, кстати, помешает и вашему выздоровлению.

Я смотрел на него, стоявшего передо мной в безупречном врачебном халате с почти высокомерным видом, и он превращался для меня в символ бюрократии, легкомыслия и лицемерия, которыми была пронизана жизнь в этой дорогой лечебнице. И я сказал ему, что кому-то нужно стать помехой для всего того, что творится в их заведении. Назвал его чопорным и надменным невежей, а потом использовал по его адресу еще несколько достаточно оскорбительных эпитетов.

Он воспринял мои слова на удивление бесстрастно, учитывая, как совсем недавно не мог скрыть своего раздражения и гнева на меня. И пока я произносил свою страстную тираду, возникло неприятное предчувствие, что все это будет тщательно занесено в мою историю болезни, как только я удалюсь.

Но его спокойствие только еще больше вывело меня из равновесия. Мне было плевать – пусть считает меня сумасшедшим, пусть запрет в этих стенах еще на полгода. Мое существо жаждало выплеснуть накопившуюся злость на бесчувственное отношение медицинских бюрократов к людям. И это было восхитительное ощущение – высказать ему все прямо в лицо.

Однако стоило мне замолкнуть, чтобы перевести дыхание, он по-прежнему тихо сказал:

– Если вы закончили, мистер Дулут, предлагаю поговорить теперь просто как мужчина с мужчиной. Я рассматривал вас в качестве пациента, а вы относились ко мне как к врачу. Давайте отбросим это на время. Идет?

– Я не верю, что Ленц уехал, – упрямо заявил я. – А я не буду разговаривать ни с кем, кроме него лично.

– Вы, разумеется, вольны отправиться на его поиски, но только напрасно потеряете время. Взгляните на это, – и он показал мне медицинский журнал, анонсировавший предстоявшее выступление Ленца на крупном научном форуме сегодня вечером. – Вы хотели сообщить ему что-то по-настоящему существенное? – задал он вопрос с оттенком сарказма. – Или собирались снова завести волынку о неких мифических голосах, которые вы и другие…

– Существенное? – оборвал его я. – Как вам кажется, это существенно или нет, если я скажу, что из хирургического кабинета крадут скальпели?

– Я бы посчитал это совершенно невозможным, мистер Дулут, хотя охотно проведу проверку.

– Значит, вы мне не верите?

– Я лишь сказал, что считаю это невозможным. Доктор Стивенс отвечает за хирургический кабинет и…

– Хорошо, тогда, быть может, мне удастся убедить вас в своей правоте.

Я довел себя до такого взвинченного состояния, что едва контролировал свой голос. Вся моя нервозность вернулась ко мне. И мне оставалось только запустить дрожащую руку в карман.

– Так смотрите же!

– Жажду получить доказательства, мистер Дулут.

Я вынул руку из бокового кармана и стал лихорадочно обшаривать остальные – нагрудный, внутренний, карманы брюк.

– И долго мне ждать, мистер Дулут?

В его голосе звучало такое непоколебимое спокойствие, такая несокрушимая уверенность в себе, что я понял: он заранее знал, чего ожидать.

Я обшарил все карманы. Вероятность ошибки исключалась.

Нож бесследно пропал!

А затем что-то во мне вдруг сломалось, потому что очнулся я уже в постели, а миссис Фогарти вливала мне в рот какую-то сладкую успокаивающую жидкость.

XX

На следующее утро мне не позволили вставать с кровати и нянчились со мной как могли. Морено навестил меня первым и вел себя безукоризненно в роли молодого невозмутимого психиатра, словно накануне ничего не случилось. Мисс Браш то появлялась, то торопливо куда-то уходила, убедившись, что я получал все необходимое. Как я понял, им было важно угомонить мои расшалившиеся нервы.

Но успеха они не добились. Я беспокойно вертелся под одеялом, вспоминая о ноже и о том, каким дураком меня выставили вчера. Во мне все же сохранялось достаточно здравого смысла, чтобы понимать реальность инцидента в актовом зале. Случившееся не было плодом моих фантазий. Кто-то намеренно похитил нож у меня из кармана. В этом не было ни малейших сомнений.

Вновь и вновь я восстанавливал в памяти свои хаотичные передвижения по залу после того, как оставил Айрис. И пришел к неутешительному выводу, повергшему меня в депрессию. В своем стремлении оградить ее от сплетен я успел пообщаться почти со всеми обитателями лечебницы, предоставив практически любому из них возможность незаметно вытащить нож у меня из кармана.

К моему удивлению, чуть позже утром меня посетил в палате доктор Стивенс. При виде его розовощекого, округлого, но мрачного сейчас лица я решил сначала, что драма вчерашнего вечера каким-то образом пагубно сказалась на моем физическом состоянии. Однако уже скоро я понял, что его приход едва ли был официальным врачебным визитом. Он все же принялся осматривать и ощупывать меня, но я заметил, как он внутренне собирается, чтобы задать действительно волновавший его вопрос. И доктор не заставил меня ждать слишком долго.

– Морено сообщил мне, что Дэвид, то есть… мой сводный брат побывал у вас в комнате позапрошлой ночью, – начал он, уже застегивая пуговицы на моей пижаме. – Вы знаете, насколько волнует меня его судьба, и я подумал, что вы могли бы рассказать мне, зачем…

Он осекся, и вид у него был при этом довольно робкий. Меня же настолько сейчас занимали другие проблемы, что я совершенно не чувствовал желания помогать ему в семейных делах.

– О, вам не о чем особенно беспокоиться, – ответил я небрежным тоном. – Ко мне приходили еще двое пациентов, а Фенвик услышал, как мы разговариваем. Вероятно, он решил, что мы духи, и явился проверить это.

– Понятно… – Доктор Стивенс пододвинул к моей постели стул и сел. Его пальцы нашли обычное место для отдохновения – висевший на шее стетоскоп. – Раз уж я начал объяснять вам свою ситуацию, мистер Дулут, то будет лишь справедливо информировать вас о моих дальнейших намерениях. За последние несколько дней Дэвиду определенно стало хуже. И я принял решение, невзирая на возможное негативное впечатление, которое это может произвести на других пациентов, удалить его отсюда. Он покинет лечебницу уже завтра. Разумеется, все будет сделано без лишней огласки. Никакой шумихи. Я собираюсь поговорить об этом с доктором Ленцем, когда он вернется из Нью-Йорка.

– Вы полагаете, полиция даст согласие на чей-либо отъезд? – спросил я словно мимоходом. – Здесь ведь произошли достаточно необычные события, знаете ли.

– Не совсем понимаю, что вы имеете в виду. – Лицо херувима приобрело холодное и суровое выражение. – Неужели же вы считаете…

– Я ничего не считаю, – пришлось прервать его мне, поскольку я чувствовал усталость и полную неготовность к любым спорам. – И, вероятно, вы поступаете правильно, Стивенс. Здесь не стоит задерживаться тому, кто действительно хочет выздороветь.

Но вместо того, чтобы на этом закончить разговор, я лишь внес в него, по всей видимости, новую ноту. Стивенс стал настойчиво требовать объяснения смысла моих слов. Слышал ли я или, быть может, видел нечто, указывавшее на серьезные неприятности? Сообщил ли я доктору Ленцу обо всем, что мне известно? Был ли в этом как-то замешан Дэвид? Я без зазрения совести все отрицал. Другого выхода из создавшегося положения мне не виделось.

Но, упорствуя в своих попытках получить от меня необходимую информацию, Стивенс откровенно вышел за рамки врачебной этики. В виде ниточки он подкинул мне очередной вопрос:

– Не думаете же вы, что Дэвид так встревожился по поводу мисс Браш? Мне трудно себе представить, зачем он публично заявил о якобы полученном относительно нее предупреждении, если только…

– Это потому, что вы не психиатр, доктор Стивенс.

Голос донесся от двери. Мы оба повернулись и, к своему ужасу, увидели дневную медсестру на пороге палаты, напряженную, но излучавшую небесное сияние, подобную сейчас ангелу с огненным мечом в руках. В ее голубых глазах сверкала злость и нескрываемое раздражение. Она неторопливо приблизилась к моей постели.

– Не знаю, с чего началась ваша столь интересная беседа, – сказала она, – но не думаю, чтобы доктору Ленцу нравилось, когда сотрудник лечебницы и пациент столь откровенно сплетничают между собой. Вы совсем недавно работаете у нас, доктор Стивенс, но вам пора бы уже усвоить, что это заведение для душевнобольных, а потому в обращении с ними требуется проявлять особую сдержанность.

Мне еще не приходилось видеть ее в такой ярости. И я не мог даже сразу понять, что вызвало гнев в большей степени – преданность делу или же ремарка, так неудачно отпущенная Стивенсом, в которой фигурировало ее имя. В любом случае победа за явным преимуществом досталась медсестре. Стивенс вскочил со стула, густо покраснел, пробормотал что-то невразумительное и бросился вон из палаты.

Как только он исчез, мисс Браш совершенно неожиданно одарила меня улыбкой, в которой читалось прощение, хотя взгляд ее оставался пристальным.

– Боюсь, я совершила ошибку, выйдя из себя в присутствии пациента, мистер Дулут. Но нам всем доктор Стивенс начинает действовать на нервы. В нем есть что-то от пожилой матроны, нечто чисто женское, если вы меня понимаете.

– Он всего лишь расспрашивал меня о своем сводном брате, – вяло попытался оправдать Стивенса я.

– Даже имея самую уважительную причину, ему не следовало заводить разговор об этом с вами, – и мисс Браш принялась с излишней активностью заботиться о моем удобстве, взбивая подушки и с силой натягивая простыни. Закончив, она подняла на меня взгляд, который наводил страх своей жесткой решимостью. – Вам необходимо унять свои тревоги, мистер Дулут. Если вас преследует ощущение, что в лечебнице творится неладное, то вы глубоко ошибаетесь. Это просто игра вашего воображения.

А подобное заявление со стороны мисс Браш было равносильно приказу. Она одернула накрахмаленные рукава, прошелестела юбкой и величаво удалилась.

Непогода, грозившая нам еще накануне, за ночь разбушевалась вовсю. Утром нисколько не прояснилось, и за моим окном было отчетливо видно, как с небес густо падает смесь дождя со снегом.

После нескольких часов пребывания в одиночестве я затем вновь удостоился посещения мисс Браш. Она появилась в моей палате уже в седьмой или восьмой раз, чтобы сообщить о намечавшейся демонстрации кинофильма. Кино было непременной частью диеты в этой лечебнице, и показ очередной картины наметили на сегодняшний вечер. Но поскольку плохая погода не давала пациентам возможности отправиться на регулярную прогулку, сеанс в этот раз решили устроить сразу после обеда. Пациентам старались не оставлять слишком много свободного времени, чтобы грустить из-за своих недугов и предаваться печали.

– Вы, конечно же, тоже должны прийти, мистер Дулут, – отдала распоряжение медсестра. – Вам это будет чрезвычайно полезно.

– А что за фильм? – спросил я с не слишком довольным видом.

Она улыбнулась.

– Что-то о животном мире. Вид зверушек всегда действует на пациентов самым благоприятным образом.

– Только не на меня, – мрачно заявил я. – Я все-таки человек с Бродвея. Наблюдение за сексуальными играми белохвостых бабуинов – это не мой вид развлечений.

Мисс Браш рассмеялась. Мне оставалось только поражаться, как угнетающе порой действовала на окружающих ее извечная жизнерадостность.

Обед мне принесли в постель – жареное куриное крылышко и пирог с заварным кремом. Но я едва успел расправиться с курятиной, как поступило указание одеваться. Поспешно облачившись в свою одежду, я присоединился к процессии, направлявшейся на просмотр кинофильма.

При виде Геддеса я устроил так, чтобы мы вдвоем оказались в конце небольшой очереди, образовавшейся в коридоре у двери. Лицо англичанина носило следы усталости и хандры. Идея кинопросмотра ему тоже явно не пришлась по душе.

– Ничего глупее, чем заставлять меня смотреть эту муру, они и придумать не могли, – сказал он мрачно. – Тоска зеленая. И я все равно засну, а если в фильме будет хоть что-то по-настоящему занимательное, со мной непременно случится приступ окаменения. Но что поделаешь, приходится подчиняться их распорядку.

Предаваясь размышлениям в утренние часы, я решил, что пора сообщить Геддесу все, о чем стало известно мне самому. Вечно двусмысленные психиатрические заключения Ленца, напыщенность Морено, излишнее любопытство Стивенса и энергичное равнодушие ко всему мисс Браш раз и навсегда внушили мне мысль, что не следует ожидать ни понимания, ни поддержки со стороны сотрудников лечебницы. А мне сейчас было крайне необходимо и то и другое. Мне нужен был кто-то, с кем я мог говорить о здравом смысле, не сбиваясь на обсуждение его отсутствия у каждого из нас, некто, кто мне поверит, не подвергая каждое слово сомнению и не делая потом мое умственное состояние предметом обсуждения между коллегами. Геддес взялся за собственное расследование. Двое сыщиков-любителей должны заключить союз и послать к дьяволу весь бюрократический официоз.

– Послушайте, – начал я осторожно, – мне нужно о многом вам рассказать. О вещах, которые давно знал, но был слишком глуп, чтобы поделиться ими.

Геддес чуть задержался. Перед нами все еще стояла небольшая толпа желавших посмотреть кино, постепенно проходившая в зал.

– Вы имеете в виду тот голос?

– Да. И не только. Помните наш разговор о Фогарти? Так вот, он вовсе не уехал из лечебницы. Его здесь убили.

– Убили! – На лице англичанина отобразилось величайшее изумление. – Что, черт возьми, вы имеете в виду?

– Полиция считает это несчастным случаем, но лично я…

– Когда это произошло?

– Пару дней назад.

– И что, действительно прямо в стенах лечебницы?

– Да. В кабинете физиотерапии в субботу ночью.

– Так вот оно что! – В глазах Геддеса вспыхнуло выражение понимания чего-то очень важного, а потом взгляд стал до крайности серьезным. – Теперь мне все ясно, Дулут. Почему от меня хотят избавиться, почему угрожают убить. Боже! Если бы я только узнал об этом раньше! Послушайте, мне необходимо срочно увидеться с Ленцем.

– Не надо этого делать, – настойчиво посоветовал ему я. – По крайней мере сначала расскажите обо всем мне. Вы что-то такое видели или…

– Да, видел нечто очень интересное и…

Мы оба слишком увлеклись, чтобы заметить приближение мисс Браш. И увидели ее, только когда она уже стояла буквально в двух футах от нас, ослепительно улыбаясь.

– Что вы топчетесь на месте, как двое копуш? Если не поторопитесь, половину фильма пропустите.

У этой женщины был особый талант всегда появляться не вовремя. Я не мог даже догадываться, успела она что-то подслушать или нет, а она ничем себя не выдала. Проскользнув между нами, она взяла нас за руки и повела за собой, как водит высокооплачиваемая няня двух малолетних отпрысков богатого семейства.

В качестве одного из своих самых современных удобств для пациентов лечебница доктора Ленца могла похвастаться специальным кинозалом. Сам директор глубоко верил в успокаивающий эффект некоторых тщательно отобранных картин и, чтобы добиться желаемого воздействия, приказал установить совершенно роскошный проектор в смежной комнате с залом, изначально предназначенном для театральных спектаклей.

Самое трудное в стенах закрытого заведения для душевнобольных – это избавиться от постоянного ощущения, что ты связан множеством ограничений. Поэтому Ленц пошел на многое, чтобы создать именно в этом зале свободную атмосферу внешнего мира, дабы у каждого возникала иллюзия, что он просто зашел сюда с улицы по своему желанию. Зальчик был крохотный, но мягкие кресла в нем установили ровными рядами точно так же, как в любом настоящем кинотеатре. Освещение контролировалось из киноаппаратной комнаты, и оно тоже выглядело подлинным – медленно меркло, а потом столь же постепенно возвращалось. В качестве последнего важного штриха проектор расположили в полностью звуконепроницаемом помещении, и его стрекотание не отвлекало зрителей от просмотра, а для многих чувствительных натур даже это представлялось необходимым.

Отступление от нормы существовало только одно, но зато от него веяло неприкрытой азиатчиной. Зрителей строго делили по половому признаку: женщины садились слева от центрального прохода, мужчины – справа.

Когда мы вошли, женская половина была уже заполнена. Левая от прохода сторона жила своей жизнью – головы сплетниц, склоненные поближе друг к другу, возбужденная болтовня и взрывы хохота. Я сразу же заметил Айрис. Она сидела у самого прохода, а ее соседкой была мисс Пауэлл. Но как я ни старался встретиться с Айрис взглядом, она пока не видела меня.

Зато мужчины в большинстве своем все еще оставались на ногах, то и дело вступая между собой в перепалки из-за более удобных мест. Мне не терпелось снова оказаться в паре с Геддесом и выслушать то, что он собирался рассказать, но как только я двинулся в его сторону, меня навязчиво и прочно взяла под свой контроль мисс Браш. Я не успел и пискнуть в знак протеста, мгновенно оказавшись усаженным в кресло рядом с Билли Трентом.

Я был слишком озабочен и погружен в раздумья, чтобы обращать внимание на происходившее вокруг, но постепенно все остались довольны своими местами в зале. Разговоры ожидаемо стихли, воцарилась тишина, и Уоррен, бывший по совместительству киномехаником, плавно убрал свет в помещении кинозала. Я успел лишь заметить массивную фигуру Лариби, занявшего кресло в проходе как раз напротив Айрис, прежде чем установился полный мрак.

Раздался нервный смех одной из пациенток, шарканье ног, а затем тишина снова стала полнейшей, и фильм о животных начался.

Газели с раскосыми глазами, напоминавшими глаза Дэвида Фенвика, резвились в африканской саванне. Ленивец смачно жевал плод баньяна или какой-то другой фрукт. Маленькие бабуины чесали друг другу спинки. На меня все это наводило тоску. Но не на остальных. Почти сразу в зале установилась атмосфера живейшего интереса к происходившему на экране. Юный Билли Трент рядом со мной даже склонился вперед с сиявшими любопытством глазами. По временам с женской половины кто-то громко начинал подавать одобрительные реплики.

Это сосредоточенное, почти детское восприятие снова заставило меня осознать, насколько мировосприятие пациентов лечебницы все же отличалось от умственного настроя большинства нормальных людей. И одновременно пришло понимание, как просто было сотрудникам лечебницы держать своих подопечных в совершенной изоляции, в невежестве даже относительно того, что происходило вокруг них. Они могли на несколько секунд проявить яркую эмоциональную реакцию на события, но уже скоро напрочь забыть о том, что ее вызвало.

Лицо Билли Трента сейчас служило символом именно этого. В течение очень короткого времени выражение тревоги на нем сменялось полнейшим восторгом, грусть – радостным возбуждением. И все из-за того, что на экране две обезьянки с синими мордочками дрались из-за горстки фиников.

Я вспомнил слова Геддеса о его собственной реакции на нервные потрясения. И сам же дал ему достаточно оснований для волнений, а потому сейчас мне больше всего хотелось убедиться, что мое сообщение не произвело на него чрезмерно негативного воздействия.

Глаза уже успели относительно привыкнуть к полумраку зала. Оглядываясь вокруг, я сначала различил Штрубеля, ритмично покачивавшего величавой головой. Фенвик смотрел на экран своим обычным, ярким, словно подсвеченным изнутри взором. Потом мне наконец удалось выделить среди аудитории и моего друга англичанина. Он сидел очень прямо и скованно, напоминая восковую фигуру. У меня сердце оборвалось, когда я понял, что ожидавшийся приступ настиг его.

На мгновение у меня возникло желание сообщить об этом одному из сотрудников лечебницы, но потом я решил, что только вызову ненужную суету и шум. Геддесу едва ли стало бы сейчас более комфортно где-то в другом месте.

Я снова попытался заинтересоваться содержанием фильма, забыть обо всех запутанных и таинственных происшествиях, наблюдая за бесхитростными забавами зверей. Мне хотелось бы увидеть, например, сцену, когда крупный и сильный лев рвет на части тела попавших в его лапы туземцев, но все жестокие эпизоды из фильмов, несомненно, заблаговременно удалялись.

Между тем атмосфера возбуждения в затемненном зале вокруг меня постепенно все более сгущалась. Я мог почти физически ощущать это странное явление. И потому стал единственным человеком среди зрителей, который заметил, как у нас за спинами медленно открылась дверь.

Я бросил беглый взгляд назад и увидел на пороге высокого человека с широкими и прямыми плечами. Он стоял, полуобернувшись в профиль, и потому невозможно было не разглядеть линию бороды, искажавшую обычный силуэт лица. Стало быть, доктор Ленц уже вернулся из Нью-Йорка.

Обычно вид этого бородатого, обладавшего мощным энергетическим полем мужчины вселял уверенность. Но сейчас я наблюдал за ним с некоторой настороженностью. Он выглядел настолько реальным, что тем самым только подчеркивал нереальность происходившего на экране, как и эфемерность человеческих кукол, заполнивших кинозал.

У меня возникло импульсивное желание броситься к нему и сразу же рассказать все об Айрис и о скальпеле. Но мне помешал мужчина, поднявшийся из кресла в первых рядах и промелькнувший мимо меня. Я узнал Морено. Он поспешил к Ленцу, и они оба, стоя в проеме двери, перешептывались между собой. Это только усилило во мне тревожные предчувствия.

Теперь по экрану галопом пробегали жирафы – более чем необычные, почти до сумасшествия странные существа. Не случайно именно они часто приходили в бреду к алкоголикам, допившимся до белой горячки.

Я задумался об этом, вспомнил, насколько близок был к ней сам, когда громкий крик разрезал тишину зала.

Голос был высокий, истеричный, похожий на испуганный женский. И прозвучало только одно слово:

– Пожар!

На секунду я словно приклеился к своему креслу в совершенной неподвижности. Мне показалось сначала, что это воспаленное воображение снова начало играть со мной, потому что я сидел в одном из последних рядов, но голос все равно донесся сзади. А я точно знал, что никаких женщин там быть не могло.

Но голос прозвучал снова. И во второй, и в третий раз. Теперь он эхом отдавался от стен и, как казалось, исходил из многих мест одновременно.

– Пожар! Пожар! Пожар!

В последовавшей затем панике у меня уже не оставалось времени задуматься, усомниться в том, была ли серьезна грозившая нам опасность. Все вскочили с мест в одно мгновение. Женщины завизжали, захлопали откидные сиденья кресел. И окружавшие меня мужчины тоже устремились к выходу. Билли Трент при этом чуть не сбил меня с ног. Я мельком уловил белый халат мисс Браш, сверкнувший посреди темноты и хаоса.

А фильм продолжался. Жирафы только ускорили свой галоп, как будто тоже стремились спастись от огненной угрозы.

Моим первым порывом было немедленно найти Айрис. Пока толпа ломилась к выходу мимо меня, я постарался пробиться ей наперекор. Жирафы пропали, и им на смену появился тапир, слепо двигавшийся поперек экрана. Было что-то особенно пугающее в том, как кино продолжалось посреди воцарившегося безумия.

– Дайте свет! – выкрикнул я, но, кажется, меня не услышали. Я забыл, что выключатель находился вне зала, в звуконепроницаемой комнате Уоррена, который едва ли мог видеть происходившее.

Затем раздался гулкий бас Ленца от двери:

– Не нужно ни о чем беспокоиться. Никакого пожара нет. Возвращайтесь на свои места, пожалуйста.

Но и это возымело лишь чуть заметный эффект. Общее движение к выходу не остановилось. Наиболее ошеломленные из пациентов бегали по залу кругами совершенно бесцельно, полностью потеряв в сумраке ориентировку. Положение представлялось невозможным взять под контроль. Крики, охи, громкие ругательства сливались в гротескную какофонию.

На экране тапир успел уступить место стае фламинго. Они летели вперед, на глазах увеличиваясь в размерах, и стало мерещиться, что в любой момент одна из птиц может коснуться тебя крылом.

Я протискивался дальше. Откуда-то донесся голос Уоррена, теперь тоже взволнованно кричавшего:

– В чем дело? Что там у вас происходит?

– Вернитесь назад, болван, и включите свет в зале, – ответил ему Морено почти взбешенным тоном. – И остановите чертов проектор!

С большим трудом мне удалось спуститься двумя или тремя рядами ниже. Мой взгляд метался в поисках Айрис, когда нога наткнулась на нечто, лежавшее на полу. Склонившись, я разглядел Геддеса, распластанного под накренившимися креслами. На ощупь его рука казалась тверже стали.

Пришлось встать над ним, чтобы обезумевшая толпа случайно не затоптала его. Мне почудилось, что я различил мисс Пауэлл, мелькавшую то там, то здесь, как напуганный мотылек. А потом я почувствовал чью-то руку на своем плече, и голос Кларка шепнул мне прямо в ухо:

– Это вы, Дулут? Тогда помогите мне вынести его отсюда.

– Но кто же поднял ложную пожарную тревогу? – спросил я, перекрикивая гвалт.

– Никто пока не знает. Не понимаю, почему Уоррен никак не может включить свет.

Мы вдвоем взяли Геддеса на руки и, переступая через опрокинутые кресла, добрались до выхода. Мгновенно к нам подлетел еще один санитар, и они с Кларком понесли Геддеса дальше. Я остался в коридоре, щурясь от света и вглядываясь в лица других пациентов, пока Ленц, мисс Браш и кто-то еще из персонала старались привести их в чувство.

Мне, разумеется, важнее всего было найти Айрис, но как раз ее в коридоре не оказалось. В безотчетной тревоге я бросился назад к двери кинозала и вошел внутрь.

Уоррен уже успел включить освещение. Люстры под потолком полыхали ослепительной иллюминацией, заставив совершенно поблекнуть изображение на экране – стоп-кадр из фильма. И теперь я смог ясно рассмотреть то, что скрывала темнота.

В зале никого не осталось, кроме двух человек. Они сидели близко друг к другу, разделенные только центральным проходом, и выглядели необычно на общем фоне валявшийся перевернутой мебели. Первым оказалась Айрис, и она держалась совершенно неподвижно, как вырезанная из камня статуя. Глаза ее смотрели вниз, упершись в нечто, лежавшее у нее на коленях.

С невольно возникшим недобрым предчувствием я повернулся ко второму человеку, сидевшему так близко от Айрис в кресле рядом с проходом в мужской части зала. Я употребил выражение «сидевшему», но на самом деле он скрючился в неудобном и неестественном положении, полулежа на спинке кресла, стоявшего впереди.

Это был Дэниел Лариби.

И я стал свидетелем момента, когда его тело лишилось опоры, соскользнуло, а потом медленно повалилось на пол.

Мне показалось, что Айрис до этой секунды даже не подозревала о его присутствии поблизости. Но когда раздался тяжелый звук упавшего на паркет тела, она тоже повернулась в его сторону. И тут же, издав короткий вскрик, схватила вещь, лежавшую у нее на коленях, и бросила ее, сама не видя куда, в глубь зала.

У меня сохранилось лишь смутное воспоминание о том, что произошло дальше. Но помню, как рванулся вперед в стремлении чем-то ей помочь, спрятать в случае необходимости тот предмет, который она отбросила от себя. Но не мне было тягаться в проворстве с мисс Браш. Пока я неуклюже выбирался из нагромождения перевернутых кресел, она просто сбежала вниз по ступеням и подобрала брошенную вещь.

Ее взгляд метался между Лариби и тем, что она держала в руке с выражением все более нараставшего ужаса. Затем, теперь уже очень медленно, она направилась к Айрис.

Мне никогда не забыть этой сцены: склонившаяся Изабелла Браш со светлыми локонами, обрамлявшими лицо, и Айрис, сидевшая не шелохнувшись, вытянув перед собой руки в жесте глубочайшего отвращения.

Я же не мог отвести глаз от ее рук – хрупких и белых рук, обагренных пятнами крови. Такие же пятна проступали и на подоле ее платья, местами пропитав серую ткань.

Сзади раздались громкие шаги, и скоро почти все остальные сотрудники лечебницы вошли в зал. Большинство из них поспешили к Лариби, только Морено присоединился к нам, и теперь мы втроем молча стояли рядом с Айрис. Она же, словно вдруг очнувшись, только сейчас осознала наше присутствие. Посмотрела на нас и издала громкий крик.

– Посмотрите на это, доктор, – мисс Браш протягивала ему предмет, подобранный с пола. – Я видела, как она отбросила его в сторону.

Глаза Морено выглядели совершенно лишенными всякого выражения. Я же почувствовал невероятно сильную пульсацию в висках. Старшая медсестра держала в руке тонкий хирургический скальпель. Его лезвие было густо покрыто кровью.

– Мисс Пэттисон, – тихо спросил Морено, – что все это значит?

Айрис отвернулась от нас.

– Я… Я не знаю… Не понимаю, что произошло, – ответила она так же тихо, но вполне внятно.

– Но у вас был этот нож, а мистер Лариби…

– Лариби! – Айрис резко дернулась в кресле, и в ее взгляде внезапно вспыхнули отчаяние и глубочайший страх. – Значит, с ним это случилось? Он мертв! И, как я понимаю, вы считаете меня виновницей его смерти.

Мне хотелось броситься к ней, утешить, унять ее испуг, но почему-то я не мог сдвинуться с места. Складывалось впечатление, что нас сковало какое-то общее заклятие.

Айрис медленно поднесла ладонь к лицу. Ее плечи дрогнули, и я услышал тихий, исполненный безнадежности плач.

– Не знаю, как это получилось, – срывающимся голосом произнесла она. – Ничего не помню. Я не хотела убивать его. Изо всех сил пыталась не совершать того, что мне нашептывали. Это… Это так ужасно!

В этот момент над ней склонилась материнская фигура миссис Делл. Она решительно заставила нас расступиться, прежде чем кто-то успел вымолвить хотя бы еще слово, а потом обняла Айрис за талию и вывела из зала.

Дверь за ними сразу же закрылась.

Я повернулся к небольшой группе, которая склонилась над распростертым внизу телом Дэниела Лариби. Доктор Ленц прижал бородатое лицо почти к самой груди биржевого магната. От небольшой лужицы крови уже потемнел пол в проходе.

– Удар ножом в спину! – воскликнул доктор Стивенс, стоявший на коленях рядом.

Я успел уловить изменение в выражении лица Морено, когда он присоединился к своим коллегам, уже точно зная, что Лариби либо умирает, либо мертв.

Итак, она все-таки произошла – страшная трагедия, к которой нас постепенно, но с неизбежностью подводили многочисленные факты последних дней. Лариби убили, зарезали ножом во время демонстрации самого заурядного документального фильма о повадках зверушек.

Кто-то выкрикнул предупреждение о пожаре, Уоррен не сумел вовремя дать свет в зал, и воцарился полнейший хаос. Было ли это простым совпадением? Или же каждый эпизод стал частью продуманного плана, в который так жестоко и необратимо втянули Айрис, завершив дело тем, что подбросили ей орудие убийства?

– Кто поднял ложную пожарную тревогу? – оборвал мои размышления голос Ленца.

Поначалу никто ему не ответил. Затем инициативу взял на себя Морено:

– Мне показалось, что голос донесся откуда-то из задних рядов почти рядом с тем местом, где в тот момент стояли мы с вами.

Ленц снова склонился над телом. Остальные обменивались краткими репликами и комментариями. Был голос, выкрикнувший слово «Пожар!», мужским или женским? Мнения разделились.

Я стоял чуть в стороне от общей группы, и в суете обо мне, кажется, совсем забыли. Лишь спустя какое-то время мисс Браш подняла взгляд и заметила меня. Она все еще сжимала в руке нож и потому, когда двинулась в мою сторону, напоминала величественную леди Макбет после убийства Дункана.

Ее яркие голубые глаза окинули меня пронизывающим взглядом.

– Вам нет нужды больше находиться здесь, мистер Дулут, – сказала она. – Будет лучше, если вы уйдете пока к себе в спальню.

XXI

Вот и свершилось! Вопреки страшным для Айрис обстоятельствам смерть Лариби принесла с собой нежданное и странное чувство облегчения. Это напоминало истерический финал плохо сыгранной и дурно написанной пьесы, которую критики раздули чуть ли не до размеров главной сенсации сезона.

Покинувший этот мир богатый финансист выглядел теперь персоной незначительной и даже жалкой. Мне вспомнилась его мания разорения, сложные отношения с мисс Браш, нелепое завещание, написанное и заверенное ночью.

И внезапно я подумал: а ведь оно все еще лежит под резиновым ковриком в моей палате! Между тем документ теперь мог представлять особую ценность. С его помощью реальной становилась попытка убедить полицию, что Айрис не имела к убийству никакого отношения. Я решил немедленно отправиться за ним.

Пока я сам, возбужденный и еще не до конца пришедший в себя, проходил по зданию в сторону «Второго флигеля», вокруг все выглядело сплошным бедламом. Пациенты бесцельно бродили кругами, оживленно обсуждая реальность возникновения пожара. Подобно малолетним детям, они проникали туда, где им находиться было никак не положено, а уж о смешении полов и говорить не приходилось. Попытки навести порядок выглядели чисто номинальными, причем вид нескольких встреченных мной сотрудников лечебницы свидетельствовал о том, что они находились в таком же смятении, как и их подопечные.

Дежурных во «Втором флигеле» не оказалось вообще. Но это нисколько меня не удивило. С куда большим изумлением я обнаружил завещание Лариби по-прежнему лежащим под ковриком, где я его спрятал. А все потому, что сейчас нормальное и ожидаемое представлялось невероятнее ненормального и неожиданного.

Сунув бумагу в карман, я вспомнил о разговоре с Геддесом, прерванном перед самым началом фильма. Он хотел рассказать мне что-то о смерти Фогарти, нечто, объяснявшее, почему ему поступали пугающие предостережения.

Я поторопился зайти к нему в комнату, но обнаружил Геддеса вытянувшимся на постели в той же позе, в какой санитары доставили его. Он по-прежнему спал, и, несмотря на все возбуждение и горячее желание закончить разговор, мне не пришлась по душе идея разбудить его. Впрочем, это могло оказаться невозможным, поскольку мышцы его лица все еще выглядели застывшими, хотя тело не казалось больше совершенно окостеневшим.

Оставив Геддеса в покое, я побрел в курительную комнату. Там собралась небольшая компания, а Билли Трент с обычной своей непосредственностью радовался находке – он где-то подобрал коробок спичек. Зажигая их теперь одну за другой, он предлагал дать прикурить каждому, кто входил в помещение. Это придавало совершаемому действу потешное сходство с группой школьников, тайком собравшихся подымить в туалете.

Я нашел более или менее уединенный угол и сел, терзая себя мыслями об Айрис. Полиция не могла считать ее единственной подозреваемой, как мне очень хотелось верить. Конечно, они непременно узнают о ее отношении к Лариби и той роли, которую покойный финансист сыграл в ситуации, приведшей к самоубийству ее отца. Но не могли же они быть настолько глупы, чтобы не связать убийство Лариби со смертью Фогарти. А уж Айрис никак невозможно было подозревать в причастности к гибели санитара.

Но в любом случае ее ожидают допросы, следственные эксперименты и прочее. Поэтому ее душевное здоровье волновало меня даже больше, чем грозившая ей опасность. Мне легко было представить, какой ужас наведут на нее неизбежно пристрастные вопросы полицейских, до какой степени она не способна хоть как-то защитить себя сама. В моем воображении ее нежные и печальные черты лица уподобились лепесткам цветка, грубо попираемым тяжелыми башмаками копов.

Я выворачивал себе мозги наизнанку, размышляя, что могу предпринять, когда ко мне подплыл Дэвид Фенвик. Его смуглое, всегда как будто бесплотное лицо сейчас светилось плохо скрытыми эмоциями.

– Вы слышали голос, прокричавший о пожаре, Дулут?

Я нетерпеливо кивнул, желая избавиться от его общества, но он придвинул стул и уселся рядом со мной, тщательно проследив, как легли стрелки на брюках.

– Это очень плохо, – прошептал он, покачивая головой. – Когда случаются проявления, подобные этому, ситуация становится крайне тяжелой.

У меня не было сил вступать с ним в спор. Если он считал, что ложный сигнал пожарной тревоги подал какой-то злонамеренный дух, не стоило пытаться переубедить его. В моем нынешнем состоянии даже поддерживать пустую беседу показалось бы обременительной обязанностью.

– Хотел сообщить вам кое-что, – едва слышно пробормотал он. – В этой лечебнице установилась предельно неблагоприятная атмосфера. Строго между нами. Завтра я уеду отсюда. Мой сводный… То есть, простите, доктор Стивенс организует для меня отъезд, – чувственные пальцы мяли пастельных тонов галстук. – И я настоятельно рекомендую вам тоже уехать, Дулут. Здесь стало опасно находиться – очень опасно.

Я всмотрелся в его огромные сияющие глаза, силясь прочитать в них, что на самом деле стояло за его столь неожиданной заботой обо мне, если вообще что-нибудь стояло.

– Мне и здесь хорошо, – лаконично отозвался я.

– Неужели? – улыбка Фенвика выглядела механической. – Что ж, я вас предупредил. И если вы завели в этом заведении настоящих друзей, советую и им передать мои слова.

В этот момент раздался какой-то неясный шаркающий звук. Я заметил, как Билли Трент поспешно спрятал спички в карман, а остальные затушили сигареты. Дверь открылась, и в комнату вошел Уоррен.

Он окинул курительную сумрачным взглядом, а потом подошел ко мне.

– Вас вызывают, мистер Дулут, – сказал он. – Вам надлежит, не мешкая, явиться в кабинет доктора Ленца.

Уже выйдя в коридор, я услышал, как санитар раздраженно спросил:

– Кто из вас посмел стащить спички?

Если не считать присутствия Кларка и отсутствия Стивенса, в кабинете директора собрались все, кто присутствовал на встрече после гибели Фогарти. Но в тот раз меня пригласили в роли более или менее полезного помощника. Теперь же, судя по более чем холодным взглядам полицейских, державшихся строго официально, я рассудил, что капитан Грин включил меня в число потенциальных сообщников или невольных пособников убийцы.

Складывалось впечатление, что доктор Ленц уже успел посвятить его в детали моего визита к Морено накануне вечером.

– После ухода мистера Дулута, доктор, – спросил Грин резко, – вы провели проверку в хирургической?

– Да, капитан, – мужественно красивое испанское лицо Морено отчасти напоминало маску. – Я не до конца поверил в историю, рассказанную мне мистером Дулутом. Но тем не менее тут же разыскал доктора Стивенса, и мы вместе пошли в хирургический кабинет.

– И одного скальпеля не оказалось на месте?

– Именно так.

– Вы что-то предприняли по этому поводу?

– Естественно. Понимая потенциальную опасность, мы половину ночи провели в поисках. Стивенс уведомил меня, что в то утро мисс Пауэлл обращалась к нему с жалобой на свищ и заходила в хирургическую. Я подумал, что нож тайком взяла именно она.

– Кажется, вы слишком небрежно относитесь к хранению своего режущего инструмента, доктор, – хмуро усмехнулся Грин.

– Уверяю вас, это не так. Однако мисс Пауэлл страдает клептоманией, а люди с подобным заболеванием отличаются исключительной хитростью и ловкостью рук. Как правило, она прячет украденные вещи под подушками мягкой мебели. Мы осмотрели ее традиционные тайники – диван в зале и большое кресло в женской библиотеке. Мисс Браш и миссис Делл даже обыскали одежду пациентов, пока они спали. Но ничего обнаружить не удалось.

Грин со свойственной ему резкостью движений повернулся затем ко мне:

– По словам доктора Морено, в какой-то момент скальпель находился у вас в кармане, мистер Дулут. Кто взял его у вас?

– Не имею ни малейшего представления, – с чувством неловкости ответил я. – Шанс вытащить его имели почти все.

– Могла это быть, например, мисс Пэттисон?

– Маловероятно, если учесть, что она, собственно, и вручила мне его.

Только уже закончив фразу, я мысленно обозвал себя кретином. Стало очевидно, что Грин поставил на меня капкан, в который я и угодил обеими ногами.

– Ах, так вы, стало быть, получили нож от мисс Пэттисон! – Голос Грина звучал обманчиво сдержанно и задумчиво. – А потом мисс Браш видела, как та же девушка выбросила его, когда зажгли свет в зале кинотеатра.

Последняя фраза, в отличие от предыдущей, была произнесена торжествующим тоном, словно дело было раскрыто. Оставалось уточнить мелкие детали.

По своему обыкновению, я мгновенно вскипел.

– Разве вы не видите, что это была искусная ловушка? – темпераментно воскликнул я. – Любой, в ком остался хотя бы гран здравого смысла, понимает, что Айрис Пэттисон так же невиновна, как… Как доктор Ленц. Кто-то подставил ее, использовал, чтобы отвести подозрения от себя.

Довольно-таки бестолково я поведал им потом, как Айрис слышались голоса, убеждавшие, что она должна убить Лариби. Я сбился на драматические интонации, дошел чуть ли не до истерики, но чем более горячо я защищал Айрис, тем сильнее затягивал петлю на ее шее. Если у Грина еще оставались какие-то сомнения, то теперь я дал ему повод окончательно считать Айрис крайне опасной умалишенной.

К моему облегчению, мне на выручку неожиданно пришел сам доктор Ленц. Его голос звучал устало и удрученно.

– Лично я склонен согласиться с мистером Дулутом, – сказал он негромко. – Мне трудно поверить, что мисс Пэттисон причастна ко второй трагедии. При этом я не принимаю на веру теорию мистера Дулута о намеренном преследовании мисс Пэттисон, хотя она действительно страдает легкой формой мании преследования, которую, к сожалению, только осложнило присутствие в стенах лечебницы мистера Лариби. Как мне представляется, мисс Пауэлл, вероятно, украла скальпель и спрятала его в сумочке мисс Пэттисон – либо намеренно, либо в силу необходимости. Мисс Пэттисон заметила его. А поскольку она весьма внушаема, то вообразила себе все остальное – навязчивые голоса и некую внешнюю силу, понуждавшую ее совершить убийство.

– Но это не объясняет, каким образом она получила назад скальпель, – упорствовал Грин, – или почему он оказался у нее в руках, когда зажегся свет в зрительном зале. И вообще, насколько я понял, она практически признала перед Морено свою вину.

– И опять-таки здесь все вполне естественно, – не менее настойчиво разъяснял полицейскому доктор Ленц. – Мисс Пэттисон много думала о Лариби, ее в высшей степени встревожило его близкое соседство. И потому, когда трагедия произошла на самом деле, она вполне могла в какой-то момент внушить себе, что бессознательно, по чьей-то злой воле сама совершила преступление.

– Я так и предполагал, что вокруг этого дела возникнет множество психологической тарабарщины, – проворчал капитан. – Никто не отрицает, что девушку могли подставить, но мне необходимо с ней встретиться, доктор Ленц. Важно выяснить, например, где она была и чем занималась в ночь убийства Фогарти. Ведь стало очевидно, что мы ошибались по поводу первого случая. Фогарти был убит, и это такой же факт, как убийство Лариби.

– Не могу вам возразить, – кивнул Ленц. – Приходится признать, что я тоже впал в глубочайшее заблуждение, когда посчитал смерть своего сотрудника несчастным случаем.

– Тогда давайте попросим привести девушку сюда.

– Не позволяйте ему устраивать ей допрос, Ленц! – воскликнул я с мольбой. – Она совсем еще дитя и к тому же сильно напугана. Они доведут ее до полного умопомрачения, если…

Я сам оборвал свою речь, заметив суровое выражение лица директора.

– В том, что касается защиты интересов пациентов, находящихся на моем попечении, мистер Дулут, вы можете целиком на меня положиться.

Он повернулся к полицейскому:

– В данный момент я не могу доверить права провести беседу с мисс Пэттисон никому, кроме эксперта-психиатра.

– Что ж, прекрасно! – иронично усмехнулся Грин. – Я вызову сюда доктора Эйсмана. Он, правда, занят сейчас разбором другого дела, но, думаю, сумеет прибыть в лечебницу часам к десяти. Это официальный государственный судебный психиатр, и если он обнаружит…

– Если он обнаружит нечто новое для меня в ее болезни, – очень тихо произнес доктор Ленц, – или установит, что мною неверно истолкованы известные нам факты, то я попросту закрою свою лечебницу.

Мне нестерпимо было слышать их разговор об Айрис как просто о рядовой пациентке психиатрической больницы, ненавистной представлялась идея, что бездушный государственный психолог, то есть, по сути, тот же полицейский чиновник, получит возможность копаться у нее в голове. Как угодно, сказал я себе, любыми путями, но ты должен найти способ представить дело в верном свете до того, как прибудет официальный эксперт.

Из моих лихорадочных размышлений меня вывел голос Кларка.

– Доктор Ленц, – спросил он неожиданно напористо, – возможна ли ситуация, при которой кто-то совершенно психически здоровый мог бы попасть в вашу клинику под видом больного? То есть симулировать заболевание так, чтобы вы не сумели распознать обман?

– Это вполне возможно, – доктор Ленц провел рукой по бороде и терпеливо объяснил: – В точности как вы в полиции далеко не всегда можете определить, насколько склонен тот или иной человек к преступным действиям, докторам не во всех случаях удается установить степень отклонения от нормы у потенциального пациента. Душевное здоровье вообще понятие относительное. Мы не можем изучать мозг каждого под микроскопом, чтобы обнаружить болезнь. Наше главное правило – поначалу верить всему, что готов сообщить о себе сам индивидуум. Только потом мы начинаем внимательно наблюдать за его поведением, проводить тесты. И лишь по истечении какого-то времени, накопив достаточное количество данных, ставим диагноз.

– Выражаясь простым языком, – сказал Грин, ухватившись за подброшенную ему идею, – если бы мисс Пэттисон захотела убить Лариби и при этом не угодить в тюрьму, ей как раз и следовало приехать сюда, изобразив манию преследования, а потом держаться выдумки, что некая мифическая сила заставила ее пойти на преступление. Она может быть здорова, как молодой призывник в армию, но разыгрывать из себя умалишенную, обведя вас, врачей, вокруг пальца. И для этого ей…

– Для этого ей прежде всего необходим талант истинной актрисы, – перебил его Морено, неожиданно встав на нашу сторону. – Не забывайте, что она провела в лечебнице уже целых полгода.

И именно упоминание о таланте актрисы подсказало мне наконец нечто конструктивное, первую возможность для конкретных действий. А я-то ломал себе голову в поисках выхода из положения! Любой зацепки, малейшей отправной точки. И, пожалуйте, сам того не сознавая, Морено подбросил мне искомое.

– Кстати, об актрисах, – поспешил вставить реплику я. – Дочь мистера Лариби как раз голливудская актриса. С ней кто-нибудь пытался связаться?

– Из моего управления звонили в полицию Лос-Анджелеса, – кратко ответил Грин. – Они не сомневаются, что она прилетит на восток страны, чтобы принять участие в похоронах.

– Она прилетит сюда хотя бы из-за миллиона долларов, – сказал я с нараставшей уверенностью в себе. А потом еще одна идея пришла вслед за первой. Я обратился к директору: – Вы позволите мне сделать один телефонный звонок, доктор Ленц?

Тот бросил вопрошающий взгляд на Грина.

– Мы не можем допустить утечки информации об этом деле, – заявил капитан. – Я дал обещание доктору Ленцу и сам не хотел бы огласки в прессе, пока мы не установим что-то определенно.

– Клянусь, я даже не упомяну об убийстве, – заверил его я. – Вы будете слышать каждое сказанное мной слово.

– С кем вы хотите поговорить?

– С Принсом Уорбергом, продюсером. Мне хотелось бы больше узнать об этой дочке Лариби. А Уорбергу известна подноготная каждого, кто хотя бы на пять минут появлялся в свете софитов.

– Зачем попусту тратить время? – передернул плечами Морено. – В конце концов, она определенно находится в Калифорнии, а убийство совершено здесь.

– Но и мотив тоже здесь, – настаивал я. – Как мне представляется, найдется немало людей, которые за миллион долларов готовы пойти на убийство отца, а тем более – тестя, как вполне может оказаться в нашем случае. Муж дочери тоже был актером, и никто его не видел. Даже сам Лариби. Он, вероятно, либо работал в прошлом врачом, либо продолжает практиковать до сих пор. Это делает весьма логичной версию, что именно он проник в лечебницу.

Я должен был казаться ему невыносимым дилетантом, а мое предложение чистейшим жестом отчаяния, но по каким-то своим причинам Грин капитулировал. Вполне возможно, он решил, что я избавлю его по крайней мере от некоторых рутинных обязанностей. Или на него подействовало имя Принса Уорберга, самого известного продюсера Нью-Йорка. Или же он попросту решил не спорить с умалишенным.

– Хорошо, – сказал он, – звоните своему Уорбергу, но только ни слова о деле. Надеюсь, это вы усвоили?

Я поспешил к телефонному аппарату.

– Послушайте, диспетчер, мне нужно заказать личный разговор с Нью-Йорком… С Принсом Уорбергом… Да, с тем самым Принсом Уорбергом… Не имею никакого представления, куда ему сейчас лучше звонить. Попробуйте сначала связаться с его квартирой, потом с клубом актеров, а затем пройдитесь по телефонам театров и баров… Да, все знают его любимые бары… Что?.. Нет, я вас не разыгрываю. Дело очень серьезное. Найдите его, во имя всего святого!

Зная, насколько подвижный образ жизни ведет Уорберг, мне оставалось только пожалеть девушку-диспетчера, но я приободрил ее заявлением, что верю в магическое могущество ее телефонной компании.

Пока я разговаривал, остальные внимательно слушали, но стоило мне положить трубку, как общая беседа в кабинете директора возобновилась. Грин мрачно сообщил, что мисс Браш умудрилась стереть с ножа все отпечатки пальцев. Потом он пустился в обсуждение рассадки зрителей в зале и со слов Морено набросал схему с местом Лариби в центре, прикинув, кто из пациентов и сотрудников сидел близко от него. Все припомнили, что непосредственно за спиной финансиста располагался Штрубель, но Ленц сразу же холодно отметил бесполезность всякой дедукции на подобной основе. В воцарившемся хаосе кто угодно мог подобраться со своего места, нанести Лариби удар скальпелем и остаться никем не замеченным.

– Но тот возглас о пожаре, – напомнил Грин. – Трудно поверить, что никто из вас не заметил, откуда он исходил.

Ленц покачал головой.

– Здесь мы не можем прийти к единому мнению. Мне показалось, что крик о пожаре подхватили сразу несколько человек.

– И свет не включали слишком долго, – продолжал Грин. – Мне непонятно, как такое могло произойти.

Морено пришлось объяснить надежность звукоизоляции комнаты киномеханика, а когда Грин продолжил настаивать на более подробных объяснениях, попросил Джона Кларка найти Уоррена.

Ночной сторож выглядел даже более удрученным, чем обычно, когда вошел в комнату. Он с испугом посмотрел темными, глубоко посаженными глазами на капитана полиции, а потом прочно уперся взглядом в пол.

– Мне сказали, что все освещение в зале контролируется из помещения с кинопроектором, – начал Грин.

– Точно так, сэр.

– Почему же вы не включили свет, как только услышали голос, предупреждавший о пожаре?

– Я не слышал никакого голоса, – пробормотал Уоррен. – Кабина киномеханика непроницаема для посторонних звуков.

– Тогда опишите свои действия сами.

– Там есть только небольшое окошко, сэр, через которое с трудом можно заглянуть в зал. Я совершенно случайно сделал это и увидел, что люди не сидят на местах, а мечутся в темноте. А фильм никто не смотрит. И я вышел в кинозал узнать, что случилось.

– Не включив сразу же свет?

Уоррен пожал плечами:

– Я как-то не сообразил. Мне трудно было понять, нужно это делать или нет.

– И вы вошли в зал?

– Я успел сделать всего несколько шагов, когда доктор Морено велел мне немедленно вернуться к себе и включить освещение.

– И это все, что вы можете нам сообщить?

– Да, это все. – Уоррен обратил хмурый взор на доктора Ленца. – Если ко мне больше нет вопросов, сэр, я бы предпочел вернуться к пациентам. С ними сейчас очень трудно справляться.

– Свободны, – ответил за Ленца капитан и кивком головы указал на дверь.

Едва ночной сторож удалился, как зазвонил телефон. Я возблагодарил небеса, услышав на другом конце провода голос Принса Уорберга.

– Какого черта тебе от меня надо? – Он был, как обычно, крайне любезен. – А я-то думал, тебя безболезненно усыпили.

Пришлось дать ему возможность поиздеваться надо мной всласть, смирившись с этим как с неизбежностью. Он, например, заверил меня, что я тут же сбежал бы из любой темницы для пьяниц, если бы мог почувствовать через трубку, до какой степени от него разит алкоголем. Радостно информировал, что даже в мое отсутствие ему и еще нескольким нашим общим приятелям удалось окончательно споить весь Бродвей. У меня долго никак не получалось прервать его самодовольный монолог.

– Ты знаешь киноактрису, которую зовут Сильвия Дон? – спросил я в редкой паузе.

– Смутно что-то припоминаю.

– Так вот, узнай для меня о ней все. Какие роли она играла, насколько хорошая актриса, описание внешности – то есть как можно больше. Поскольку ты у нас известный богач, тебя не разорят несколько звонков в Голливуд. И если она неотлучно находится там, тогда мне она станет уже не так интересна. Но у нее еще есть муж – тоже пытался подвизаться в шоу-бизнесе. Добудь сведения о нем. И когда я прошу – добудь, то мои слова следует воспринимать буквально. Добудь срочно.

– Мой бедный старина Пит, – спокойно реагировал на мои горячие просьбы Уорберг. – Неужели ты докатился до такого состояния? И совершенно трезв.

– Да, представь себе. Кстати, не забудь проверить, нет ли у муженька медицинского образования. Если есть, то в каком заведении он получил диплом и где обретается сейчас.

– Послушай, у меня, вообще-то, других дел по горло.

– Выполни мое поручение, – пришлось прибегнуть к угрозе, – или я умру, а мой призрак будет преследовать тебя до конца твоих дней.

– Выполню, но только из чистой любви к своему другу Питу!

– Хорошо, пусть будет из чистой любви, но только сделай. И умоляю, отправь мне всю информацию телеграммой прямо сегодня до половины десятого вечера.

Он начал грязно ругаться, и это означало с его стороны полное согласие на мои условия. Когда же он пустился в рассказ о своей новой постановке, я положил трубку.

Даже короткого разговора с Уорбергом оказалось достаточно, чтобы во мне вновь ожила прежняя любовь к театру: к Бродвею, загримированным лицам актеров, блеску роскошных премьер. И с внезапным ощущением радости я понял, что сам по себе этот день, оказавшийся полным самых невероятных и, казалось бы, ужасающих событий, непостижимым образом сказался на изменениях в моей личности. Я больше не чувствовал себя слабым, вялым и потерянным. Жизненная необходимость действовать восстановила во мне и способность к действиям.

Кабинет доктора Ленца выглядел сумрачно при скудном свете мартовских сумерек. Впрочем, сумрачным было и лицо директора. Сумрачным и бледным. Он первым встал с кресла. Следом за ним поднялись на ноги мы все и примерно минуту стояли совершенно неподвижно, как актеры в финальной сцене перед закрытием занавеса.

После продолжительного молчания первым заговорил Ленц, причем тон его был не просто серьезным, а повелительным:

– Должен настойчиво потребовать соблюдения моего требования, которое касается всех здесь присутствующих. Насколько это возможно, необходимо наладить для пациентов нормальное течение жизни. А потому сегодня все пойдет по обычному распорядку. Вечером состоится традиционная встреча для общения и развлечений. Несмотря на исключительную сложность положения, я не допущу, чтобы пациентов встревожили больше, чем это уже было сделано. Вас, Морено, я попрошу проследить за персоналом и обеспечить исполнение всеми своих обязанностей так, словно ничего особенного не случилось.

Юпитер высказался. Что оставалось добавить к этому простым смертным?

По пути обратно на мужскую половину меня одолело желание закурить. Когда я сунул руку в карман за сигаретами, то сразу же наткнулся на листок бумаги и достал полуночное завещание Лариби. Я начисто забыл о нем!

И уже хотел поторопиться обратно к Грину, но внезапно ощутил ту тайную радость, которая порой посещает нас при сознательном нарушении общепринятых правил и даже законов. Да, я утаил от полиции важную улику. Ну и что из того? По крайней мере в моем распоряжении осталось хоть что-то, способное оказаться полезным в попытках защитить Айрис, когда ее начнет мучить представлявшийся грозной фигурой государственный эксперт-психиатр.

Но каким образом я смогу пустить бумагу в ход с подобной целью, я в тот момент не имел ни малейшего представления.

XXII

Добравшись до «Второго флигеля», я сразу отправился на поиски Геддеса. Мне он сейчас был просто необходим. С того момента, как я, выражаясь языком героев кино, решил перейти к активной фазе операции, он становился моей единственной опорой и главным союзником. И он владел какой-то информацией. Причем, по всей видимости, информацией ценной. Если бы я получил ее раньше Ленца и полицейских, кто знает, мог появиться шанс…

Однако в нашей гостиной, где остальные пациенты все еще постепенно приходили в себя, англичанина не оказалось. Оставалось попытать счастья в его комнате, хотя приступ должен был давно миновать, а, насколько я знал, он терпеть не мог лежать в постели дольше, чем было абсолютно необходимо.

Я поспешил пройти вдоль пустого коридора. Вечер уже наступил, но почему-то никому в голову не пришло включить в проходе свет. И, двигаясь в полумраке, я снова почувствовал тревогу, нараставшую тем больше, чем дальше я удалялся от остальных пациентов. Однажды, пообещал я себе, непременно напишу очень страшную пьесу о человеке, который остался в полном одиночестве посреди психиатрической лечебницы. Он ищет хоть кого-нибудь, но не может найти. А его единственным компаньоном становится Голос.

При этом я вдруг подумал о том Голосе, который слышали мы. И понял, что он нам ни разу не солгал. Ведь он предупреждал и Геддеса. Объединил его с Лариби и Фогарти. А если кто-то хотел причинить ему вред, для этого открывалась превосходная возможность именно сейчас, когда в заведении властвовала неразбериха, когда кто угодно мог проникнуть куда угодно, а персонал оказался перегружен и откровенно растерян. Геддес же как раз спал в полном одиночестве.

Последние ярды коридора я преодолел уже бегом, распахнул дверь комнаты англичанина и включил свет. Мои глаза ничего не различали всего лишь секунду, а потом я увидел все даже слишком отчетливо.

Геддес по-прежнему лежал в постели, но уже не спал, как прежде. Недвижимо застыв на пороге, я словно снова услышал зловеще пророческие слова, услышанные им и повторенные мне на корте для сквоша.

«Фогарти стал лишь первой жертвой. На очереди вы, Лариби и Дулут».

Даже в состоянии глубокого шока я понимал, что Геддес был связан почти в точности, как Фогарти. Смирительная рубашка отсутствовала, но лежал он на животе с руками, каким-то образом зажатыми под тяжестью его тела. А вокруг шеи, натянутый внешне ужасающе туго, был обмотан хирургический бинт, причем другой его конец обвивал ноги. То есть его скрутили столь же жестоким, изуверским способом. А во рту, как и у Фогарти, вместе кляпа торчал скомканный носовой платок.

Несколько мгновений я мог лишь стоять, чувствуя, что всякая способность двигаться покинула меня. Но затем мне вдруг померещилось какое-то движение, легкое подергивание мышц шеи, постепенно закинувшейся назад под тяжестью ног. Глаза Геддеса выкатились и таращились в страхе. Но, слова Богу, это не были глаза мертвеца.

Моментально ко мне вернулось чувство реальности. Метнувшись к нему, я начал, как последний идиот, пытаться разорвать бинты. Но их прочность поразила меня. Мои дальнейшие попытки развязать узлы могли окончательно задушить Геддеса, но в итоге мне все же удалось освободить его от пут.

Он находился в совершенно невменяемом состоянии, не мог говорить, едва ли был способен пошевелиться. Я кое-как сумел уложить его на спину и начинал массировать наводившие ужас красные рубцы, успевшие образоваться вокруг шеи и запястий. И я еще долго сидел рядом, массируя его тело. Не знаю, много ли в том было толку, но я сам пребывал в полнейшей прострации и не мог придумать ничего лучше, даже не пытаясь найти кого-то себе в помощь. Повсюду установилась тишина – спокойствие места, навсегда покинутого последней живой душой.

Постепенно я ощутил пальцами, как тело Геддеса начало расслабляться. Затем он с огромным трудом сумел сесть и размял плечевые суставы. Его глаза снова ожили, и взгляд сразу упал на кипу валявшихся на полу бинтов.

Но при попытке заговорить слова не шли у него с языка. Я налил ему стакан воды, и это помогло. Он жадно выпил воду и прохрипел с кривой улыбкой на лице:

– Я всегда считал бинты средством оказания помощи людям. А оказалось, что они вполне годятся для пыток.

Мне и самому пришла в голову схожая мысль. Бинты неизменно представлялись мне чем-то тонким и непрочным, но, скрученные нужным образом, они становились крепкими, как стальные тросы.

Глядя на кипу, лежавшую на полу, я припомнил слова миссис Фогарти, сказанные в вечер танцев. Она вернула доктору Стивенсу предметы, найденные в сокровищнице мисс Пауэлл, и сказала тогда: «Вот некоторые вещи, пропавшие из вашего кабинета, доктор. Не хватает только еще пары бинтов и секундомера».

Что ж, теперь и бинты нашлись. Все еще плохо соображая, я стал размышлять, похитили ли их изначально для столь зловещего применения, как это было с секундомером и скальпелем? В таком случае все еще разгуливавший по лечебнице таинственный преступник уж точно нашел наилучшее применение способностям мисс Пауэлл.

По-прежнему передвигаясь с заметными усилиями, Геддес поднялся на ноги и доковылял до зеркала. Он принялся расческой приводить в порядок волосы, а я буквально засыпал его вопросами.

Разумеется, он ничего не помнил. Последним, что приходило на память, были кадры из фильма. Кажется, показывали еще бабуинов, сказал он. После этого – белое пятно, если не считать приснившегося ему кошмара, что его насмерть душит огромный питон. Именно после этого Геддес проснулся и обнаружил себя связанным и беспомощным. Таким же беспомощным, как обвитый кольцами питона в страшном сне.

– Должно быть, я очнулся всего за несколько минут до вашего появления, Дулут, – сказал он дрожащим голосом. – Вы спасли мне жизнь.

Мы кисло улыбнулись друг другу, почему-то оба смущенные. Но потом я понял, что он абсолютно прав. И мог только поражаться безжалостной эффективности методов, к которым прибегал злодей, затерявшийся среди нас. Лишь по чистой случайности благодаря исключительно везению я вовремя обнаружил Геддеса. Если бы беседа в кабинете Ленца продолжалась еще несколько минут, эта медленная и мучительная пытка стала бы смертельной во второй раз. И снова убийца располагал почти неограниченным временем, чтобы обеспечить себе алиби прямо под носом у находившихся в здании полицейских. Более того, как я внезапно совершенно ясно осознал, если бы англичанин не страдал каталепсией, делавшей его мышцы необычайно твердыми, он мог бы умереть еще до моего прихода.

– Мне, наверное, будет лучше позвать к вам мисс Браш или кого-то еще, кто сможет заняться вашими рубцами и синяками? – спросил я.

– Не надо. Я уже в порядке. – Геддес сел на кровать и стал разглядывать красные полосы на запястьях. – Мне хотелось бы сначала навести порядок в своих мыслях. Я понимаю, с какой целью тот дьявольский голос предупреждал меня, отчего им так захотелось разделаться со мной, но, черт возьми, почему меня просто не задушили сразу? Зачем устраивать такой странный и сложный трюк?

– Точно так же убили Фогарти. – У меня не было больше причин скрывать это.

– Неужели? – Англичанин уставился на меня с испуганным удивлением.

– Да. Но, ради всего святого, расскажите наконец, что вам стало известно, если вы сами подвергали опасности свою жизнь.

Взгляд Геддеса приобрел стальную твердость.

– Меня, вероятно, попытались убить, – медленно произнес он, – думая, что я знаю, кто расправился с Фогарти.

У меня мелькнул проблеск надежды.

– И вам действительно известно имя убийцы?

– Нет. В том-то и дело, что неизвестно, и как раз это бесит больше всего, – он даже выдавил из себя улыбку. – Я претерпел такие адские страдания совершенно зря. В субботу вечером после окончания танцев я захотел поговорить с Фогарти. Собирался попросить поменять время моих процедур с Билли Трентом. И пошел в кабинет физиотерапии наудачу: вдруг он там.

Я кивнул.

– Уже в коридоре я услышал доносившиеся оттуда голоса. Один из них принадлежал Фогарти, а потому я открыл дверь и вошел. Но никого не увидел. Они, должно быть, находились как раз в нише. Я окликнул Фогарти, и разговор сразу умолк, – он пожал плечами. – Потом я заметил одежду на полу. Нам всем была известна репутация Фогари как большого бабника. Я подумал, что у него, должно быть, очередное интимное свидание, и тактично удалился. А потом даже не вспоминал об этом эпизоде, хотя теперь понял, почему Морено задавал мне свои странные вопросы.

– Но второй голос вы не узнали?

– Боюсь, что нет. В такие моменты это даже в голову не приходит. У меня сложилось смутное впечатление, что голос принадлежал женщине, хотя, вполне вероятно, именно потому, что ничего другого я не ждал, учитывая обстоятельства.

– Вы, должно быть, попали туда перед самым убийством, – сказал я. – Вот причина, почему вы стали для них опасны. Они узнали ваш голос и решили, что вы что-то могли слышать или видеть.

Англичанин усмехнулся.

– Это я еще могу понять, но непостижимым остается другое. Зачем сначала предупреждать об угрозе? Если уж решили избавиться от меня, то почему не сразу?

– Напрашивается простое объяснение. Вас не воспринимали как серьезного противника, пока вы оставались всего лишь одним из пациентов, ничего не знавших о гибели Фогарти. Как вы сами только что признали, эпизод сразу же напрочь вылетел у вас из головы. И только когда я вам все выложил, вы превратились в реальную угрозу. Боюсь, что отчасти в вашей беде виноват именно я. Кто-то подслушал наш разговор перед входом в кинозал.

Мы недолго помолчали. Потом Геддес сказал:

– Есть еще одна загадка, которая не дает мне покоя. Как могло случиться, что я провалялся здесь связанный так долго, а ни один из сотрудников лечебницы не обнаружил меня?

Только в этот момент я осознал, что приступ настиг Геддеса в самом начале фильма. Он до сих пор ничего не знал о пожарной тревоге, убийстве Лариби и воцарившемся потом хаосе. Я поспешил сообщить ему в нескольких словах все, что мне было известно. При этом, выговорившись, я ощутил на удивление странное облегчение. Я даже поделился с ним историей Айрис, как и собственным стремлением хоть чем-то помочь ей до прибытия сюда государственного эксперта, намеченного на десять часов вечера.

Поначалу от обилия подробностей у него явно голова пошла кругом, но постепенно он сумел объединить их в общую, более или менее ясную картину.

– Значит, они убили Лариби, а потом поспешили сюда, чтобы покончить со мной! – воскликнул он мрачно. – Два убийства за такое короткое время. Амбициозный план, ничего не скажешь! Но ведь опасность грозит и вам, Дулут. Пока вам на удивление везет.

– Не спешите верить в мою счастливую звезду, – сказал я, грустно улыбаясь. – Я могу не пережить уже следующей ночи. Но послушайте, я твердо намерен перевернуть всю лечебницу вверх дном, устроить здесь настоящий ад, но найти тех, кто стоит за всем этим. И я надеялся на вашу помощь.

Геддес вдруг замер в полной неподвижности. Потом пальцами прикоснулся к кровавому следу у себя на шее.

– Вообще-то, я хочу уехать отсюда, – произнес он очень тихо. – С меня хватит развлечений в этом заведении. Но, с другой стороны, если что-то в моих силах, я готов…

– Я бы посчитал это правильным решением с вашей стороны.

– Всего лишь правильным решением? – внезапно взорвался он. – Неужели вы не видите, что у меня есть свои мотивы? Я не меньше, чем вы, хотел бы добраться до грязной свиньи, которая связала меня в бессознательном состоянии. Поверьте, злобы во мне скопилось предостаточно!

Он и в самом деле выглядел таким взбешенным, каким я никогда его прежде не видел. И это выражение его лица мне сейчас нравилось – как раз то, что нужно для совместных действий.

– Вдвоем против всех, – заметил я чуть иронично, чтобы немного унять бушевавшие в нем чувства. – Это трогательно, в духе самых героических романов. Вот только что нам с вами делать?

– У нас есть хоть какая-то зацепка, с чего можно начать?

– Очень незначительная. Я питаю некоторые подозрения относительно зятя Лариби. У меня есть предчувствие, что он затаился где-то здесь под чужой личиной.

– Возможно, так и есть. И дочка тоже. Идея только на первый взгляд выглядит маловероятной. Ведь она, как вы говорите, актриса, а Лариби был не в себе. Ей стоило немного поработать над своей внешностью, чтобы он не узнал ее.

– Это предположение действительно представляется невероятным, – признал я. – Но ведь до сих пор мы постоянно имели дело с самыми невероятными вещами.

– Разумеется, есть еще сотрудники лечебницы, – в задумчивости продолжал Геддес. – В какой-то степени здесь перед нами открывается даже более обширное поле для проверки. Вы узнали, что они все имеют некоторый финансовый интерес в преуспеянии этого учреждения, а между тем смерть старого Лариби дает в их распоряжение полмиллиона долларов. Абсурдно было бы подозревать самого Ленца, а вот некоторые другие…

– Вот именно, – подхватил я. – Но тогда стоит пойти в своих подозрениях до конца. Что вы скажете, например, о мисс Браш? Если новое завещание признают имеющим юридическую силу…

– Боже, я совершенно забыл о новом завещании! Вы говорите, что оно по-прежнему у вас и никто об этом не знает? Вот документ, который мы могли бы пустить в ход.

Я почувствовал, что дело сдвинулось с мертвой точки, и у нас начали появляться рабочие гипотезы. Геддес первым четко сформулировал одну из таких идей.

– Послушайте, – сказал он, – как мне теперь кажется, мы можем с уверенностью предполагать, что в центре этого дела с самого начала стояла фигура Лариби. Его убийца совершенно очевидно охотился за деньгами. А это значит, что теперь ему отчаянно необходимо добыть новое завещание.

– Поясните свою мысль.

– Все очень просто. Практически каждый сотрудник получал прямую выгоду по условиям прежнего завещания Лариби. И если один из них убил Лариби, ему теперь во что бы то ни стало надо найти и уничтожить новый документ, опасаясь признания его действительным. С другой стороны, если преступник из тех, кому выгодно новое завещание, он тоже начнет его поиски, чтобы заявить о своих правах на наследство. По-моему, здесь все логично.

– Боже, конечно! – с жаром воскликнул я. – Значит, мы имеем-таки на руках козырную карту. Вопрос только в том, как правильно разыграть ее.

Геддес в задумчивости провел пальцем по усам.

– Если бы нам удалось спрятать завещание в таком месте, о котором знает только убийца. Это, конечно, тоже смахивает на сюжет из детективного комикса, но все же…

– Вы сразу же навели меня именно на то, что нужно, – прервал я его. – Нам известно, что каким-то образом неопознанный пока преступник использует клептоманию мисс Пауэлл, побуждая ее воровать нужные ему вещи. Хотя бы все то, что исчезло из хирургического кабинета. Когда я невольно подслушал ее реплику о намечавшемся похищении скальпелей, она упомянула о том, что могла бы спрятать их внутри какого-то музыкального местечка. Весьма вероятно, это именно тот тайник, где она хранит украденные для него предметы.

– Верно. И убийца считает, что о тайнике больше никто не знает. Но как мы поступим в таком случае?

– Не предвижу никаких сложностей, – сказал я. – Мы спрячем завещание в тайнике, дадим преступнику знать об этом, и останется только поймать его, когда он явится, чтобы забрать документ.

– В своем рвении вы, к сожалению, забываете, – возразил Геддес с улыбкой, – что нам пока неизвестно, кто именно преступник или преступники, а потому представляется затруднительным поставить обо всем в известность именно нужного нам человека.

– Тогда пусть слух дойдет до каждого, – настаивал я. – Но слух мы пустим так, что он покажется совершенно бессмысленным невиновному, а его подлинное значение поймет только убийца. Это станет своего рода повторением моего первого психологического эксперимента, пусть он и не дал нужного результата.

– И как же нам сделать столь хитрый ход?

Фонтан моего вдохновения, казалось, совсем иссякнувший, ожил с новой силой.

– Меня осенила еще одна мысль! – возбужденно воскликнул я. – Мы можем опять-таки воспользоваться подсказкой нашего столь богатого на выдумки противника. Совершенно очевидно, что он использовал в своих целях Фенвика, подкинув ложное сообщение якобы от духов, которое ему нужно было распространить. Так почему бы и нам не придумать такое же послание? Если повезет, мы сумеем убедить Фенвика, что он услышал голос из астрального пространства, уведомивший о новом завещании, составленном Лариби и спрятанном в неком месте, связанном с музыкой. После этого будет совсем просто внушить Фенвику необходимость передать сообщение индивидуально каждому. Виновный сразу же бросится к указанному месту. А остальные припишут слова Фенвика к числу его обычных чудачеств.

– Ловко придумано, – согласился Геддес, – но такой фокус сработает только с пациентами. Если же человек, на которого мы охотимся, из числа сотрудников лечебницы, он сразу заподозрит ловушку. Для них нам нужно придумать нечто более тонкое. Послушайте, насколько я понял, они вам более или менее доверяют. Так почему бы не подкинуть им иную версию? Вы можете притвориться, что видели, как мисс Пауэлл тайком вытащила лист бумаги из кармана Лариби перед самым началом показа кинофильма и что-то пробормотала про музыкальный тайник. Вариант представляется хлипким, но в этом заведении они порой готовы принять на веру самые невероятные происшествия.

– Абсолютно блестяще придумано! – Я вскочил и начал беспокойно мерить комнату шагами. – Такая схема должна сработать безотказно. Я спрячу завещание в это самое музыкальное местечко. Потом мы с Фенвиком распространим каждый свое сообщение, и останется только… – я посмотрел на Геддеса с надеждой. – Вы сможете симулировать один из своих приступов?

– Настоящий приступ имитировать невозможно, но вот сделать вид, что я заснул, ничего не стоит.

– Прекрасно. Все знают, что вы способны впасть в сон в любой момент. И мы устроим так, чтобы вас, якобы глубоко спящего, положили где-то рядом с тайником. Преступник решит, что может действовать смело прямо у вас под носом, и даже не заподозрит опасности!

– Почти безукоризненный план, чтобы схватить самого хитроумного преступника. Но вот только… – он осекся, и я увидел грустную улыбку на его лице. – Мы с вами полные кретины, Дулут! Забыли одну крайне важную деталь. Ведь мы не знаем в точности, что имеется в виду под словами «музыкальное местечко».

Я почувствовал себе проколотым воздушным шариком.

– Вероятно, это радио или место где-то рядом с ним, – нерешительно сказал я.

– Или фортепьяно, или даже граммофон в дальнем углу зала, – стал перечислять Геддес. – Боюсь, мы уперлись в тупик, если только не сумеем разговорить мисс Пауэлл. Она может невольно выдать нам свой секрет.

– Сомневаюсь. – Я угрюмо покачал головой. – Я плохо разбираюсь в психиатрии, но уверен: она сама не знает, о каком музыкальном местечке идет речь. Это находится у нее где-то на подсознательном уровне. В нормальном состоянии она инстинктивно стремится обо всем подобном забыть.

Геддес тоже вскочил на ноги.

– Тогда почему бы не пуститься в еще одну авантюру и не уподобиться преступнику, успешно использующему подсознание мисс Пауэлл? У вас есть мало-мальски ценные ювелирные украшения, Дулут?

Я мог показать ему только золотое кольцо на пальце.

– Вы заметили, как она ворует вещи, пока беседует с людьми, – продолжал развивать свою мысль англичанин. – А потом прячет украденное в определенных местах. Тогда, если нам будет сопутствовать удача…

– …Мы соблазним ее на кражу кольца, а она положит его в свой музыкальный тайник, – закончил я за него. – Ничего лучше я бы придумать не смог!

Вероятно, если бы я создал подобную схему один, основываясь на шатких предположениях и попытках разобраться в особенностях психологии других людей, все это представлялось бы мне совершенно безнадежной затеей, фантазией не совсем здорового ума. Но я так долго находился в обществе душевнобольных людей, что мне уже ничто не могло казаться совершенно невероятным или безумным. А кроме того, было в личности Геддеса нечто сугубо позитивное. От него исходил здравый смысл. И любой план, получивший его одобрение, начинал выглядеть логичным и осуществимым.

– Думаю, нужно осуществить наш маленький фокус сегодня же вечером, Дулут, – рассудительно сказал он. – Мы отправимся в главный зал к восьми, что даст нам два часа до приезда государственного эксперта. Вы сможете начать обрабатывать мисс Пауэлл, а я сделаю так, чтобы Фенвик приступил к распространению якобы услышанного гласа духов среди пациентов. Затем мы спрячем завещание, и я сделаю вид, что заснул. Вам останется только поделиться своим слухом с сотрудниками, и ловушка будет расставлена.

– Но даже если кто-то заберет завещание, – спросил я, внезапно охваченный сомнениями, – вы считаете, этого будет достаточно для вмешательства полиции?

– По крайней мере им придется всерьез рассмотреть такую версию, – ответил Геддес. – А рассчитывать на большее нам пока не приходится.

Он снова посмотрел на свои исполосованные запястья и осторожно ощупал их пальцами.

– Между прочим, как вы думаете, мне следует рассказать о случившемся врачам?

После недолгого обсуждения мы сошлись во мнении, что лучше пока сохранить покушение на Геддеса в секрете. Хотя ему предстояли дополнительные объяснения с полицейскими после того, как будет приведен в исполнение наш план.

Когда мы собирали с пола бинты, чтобы временно спрятать под матрац, я обратил внимание на платок, который использовали в качестве кляпа. Он тоже валялся на полу рядом с кроватью. Подобрав его, я невольно издал удивленное восклицание. Белый хлопок был запятнан кровью.

– У вас развилось кровотечение, – заметил я.

Геддес подошел ко мне, взял платок и осмотрел его, после чего в недоумении наморщил лоб.

– Это не мой носовой платок, – сказал он тихо. – Я всегда пользуюсь платками из коричневого шелка. Купил их в Индии примерно по десять центов за штуку.

– Так или иначе, но он весь в крови.

– Интересно… – Геддес повернулся ко мне. – Проверьте очень внимательно, Дулут. Поищите на мне источник возможного кровотечения.

Я тщательно осмотрел его. Горло обвивал красный рубец, но ни на нем, ни во рту не виднелось пореза или ссадины. Мы невольно переглянулись.

– Он не мог совершить столь вопиющей ошибки! – воскликнул Геддес после долгой паузы. – Преступник не стал бы затыкать мне рот собственным носовым платком.

– И все же такая вероятность существует, – возразил я. – Он очень торопился, и потому…

– Да, но это не объясняет пятен крови!

– Верно, – воскликнул я. – Кажется, мы получили столь необходимую нам улику. Понимаете, о чем я? Скорее всего, это кровь Лариби. Платок сначала использовали, чтобы стереть отпечатки пальцев со скальпеля.

Мы снова посмотрели друг на друга, как два подростка, нашедших клад.

– Нам необходимо информировать полицию, – сказал Геддес. – Слишком важное вещественное доказательство, чтобы утаить его.

– Ладно. Мы обо всем расскажем Кларку. Он отличный малый, и к тому же мы давно знакомы. Сегодня вечером нам очень понадобится его помощь, если из нашего спектакля выйдет хоть какой-то толк. Я передам ему платок и попрошу выяснить, кому он принадлежит.

– Отлично. – Геддес повернулся к зеркалу и принялся с обеспокоенным видом изучать свою, мягко говоря, неординарную сейчас внешность. – Тогда все вопросы решены, кроме моих безнадежно помятых брюк. Не может ваш приятель Кларк заодно их погладить?

XXIII

Уже почти наступило время ужина, когда мы закончили обсуждение заговорщицких планов и я вернулся в свою комнату. Порядок и дисциплина в лечебнице, как казалось, были окончательно восстановлены. Мисс Браш и миссис Фогарти, обычно надзиравшие за нами порознь, теперь объединили усилия, чтобы развеять все тревоги пациентов. А пациенты, однако, не унимались, по-прежнему живо обсуждая предполагаемый пожар. Кто-то даже пустил слух, что от кинотеатра остались одни головешки. Но аппетит у всех оставался вполне здоровым, и к вечерней трапезе все явились на редкость пунктуально.

Кларк стоял у двери столовой в белом халате санитара. Заметив меня, он подмигнул и чуть слышно прошептал:

– Босс приказал и сегодня продолжать играть роль.

– Есть новости?

– Никаких. Они все еще обыскивают зал и провели проверку ножа. Грин оказался прав. На нем не оказалось ничьих отпечатков пальцев, кроме мисс Браш и мисс Пэттисон, которые едва различимы.

– А что с мисс Пэттисон? – озабоченно спросил я.

– Полный порядок. – Кларк взглянул на меня с сочувствием. – Она у себя в палате, а Ленц не допускает к ней пока нашего шефа.

Я порылся в кармане и достал запятнанный кровью носовой платок.

– Я тут тоже кое-что нашел, – мы продолжали разговаривать шепотом.

Он взял платок и осмотрел его.

– У меня в квартире стоят три непочатых ящика «Джонни Уокера», – продолжал я. – Когда выйду отсюда, мне они уже не понадобятся. Можете забирать их себе, но при условии, что установите, кому принадлежит этот платочек.

Он с сомнением посмотрел на меня.

– Вам ничего не придется скрывать от Грина, – заверил его я. – Только чуть придержите вещицу до того, как я подам сигнал.

Кларк кивнул и убрал платок в брючный карман.

– Хорошо. Сделаю сегодня же вечером. Есть что-нибудь еще?

– Да. Позже я планирую провести сеанс разоблачения, как говорят фокусники. И если я попрошу, вы сможете прилипнуть к определенному человеку как пиявка, пока я схожу к Грину, чтобы все ему рассказать?

– За три ящика доброго шотландского виски, – сказал Кларк с широкой улыбкой, – я готов весь вечер не спускать глаз с самого Ленца.

Он уже готов был отойти от меня, когда ему, видимо, пришло в голову, что мне лучше будет узнать еще одну подробность.

– Послушайте, мистер Дулут, – сказал он. – Вам бы лучше поторопиться со своим сеансом. Доктор Эйсман приедет в десять, и они заберут мисс Пэттисон с собой.

– Вы имеете в виду, что ее увезут из лечебницы?

– По крайней мере таков нынешний план Грина.

По всей вероятности, меня выдало выражение лица, потому что он, слегка смутившись, добавил:

– Быть может, мне удастся устроить для вас краткую встречу с ней прямо сейчас.

Кларк принадлежал к тому редкому типу людей в нашем безумном мире, которые, как казалось порой, уже окончательно вывелись. Они восстанавливали твою веру в то, что здравый смысл и доброта все-таки еще не полностью утрачены человечеством в целом и полицейскими в частности.

– Это противоречит всем установленным правилам, – признал он, – но, как я понял, у миссис Делл добрая душа.

– Послушайте, – сказал я растроганно, – вы достойны золотого нимба над головой.

Кларк усмехнулся.

– Три ящика виски вполне его заменят.

Он велел мне следовать за ним на некотором отдалении и повел вдоль длинного заднего коридора, о существовании которого я прежде даже не подозревал.

Женщины тоже ужинали, а потому их жилое помещение выглядело совершенно опустевшим. Но мое воспаленное воображение и чувство вины населили его чудовищами в женском обличии, готовыми наброситься на меня из-за любого угла, чтобы наказать за самое страшное прегрешение, какое только можно было совершить в стенах лечебницы. Потом из дальнего конца коридора действительно донесся какой-то звук. Кларк мгновенно впихнул меня за дверь туалета, где я и прятался, затаив дыхание, пока стук каблуков одной из санитарок не стих в противоположном направлении. Никогда в жизни не испытывал я такого страха и стыда одновременно.

Но потом мы все же добрались до своей цели. Теперь уже больше изображая опасность шутки ради, Кларк заставил меня снова скрыться в небольшой нише, а сам отправился на поиски миссис Делл. Понятно, что Айрис держали под замком, и Кларку было не обойтись без ключа.

Ожидание показалось мне угнетающе долгим, но через какое-то время он вернулся.

– У вас ровно три минуты, – прошептал Кларк. – Если вдруг услышите шаги Морено, немедленно прячьтесь под кровать, или, как выразилась миссис Делл, у нас сегодня прибавится еще два трупа.

Он отпер дверь, а потом снова закрыл ее за мной.

Айрис сидела у окна, глядя на раскинувшийся перед ней сумрачный вечерний парк. Увидев меня, она поднялась, импульсивно шагнула навстречу, но затем замерла на месте.

– Это вы! – чуть слышно воскликнула она.

Мое сердце билось так сильно, что возникло ощущение, словно его стук глухо отдается в стенах по всему зданию и его может услышать каждый. Я пытался что-то сказать, но не мог сложить ни единой связной фразы. Я понимал лишь, что люблю ее, и вот она – стоит передо мной.

Затем она все же бросилась ко мне и оказалась в моих объятиях. Мы оба молчали. Лишь прижимались друг к другу, как пара влюбленных глухонемых.

Так прошла первая из отведенных мне драгоценных трех минут.

Потом Айрис немного отстранилась, и я смог рассмотреть ее лицо. С удивлением и радостью я заметил, что мучительная тоска не читалась больше в ее глазах. Они сияли ярким и вполне здоровым негодованием.

– Вы знаете, какие у полиции планы относительно меня? – прямо спросила она.

Я колебался с ответом, и она стиснула мои руки.

– Вы должны мне все рассказать. Больше никто не скажет. Миссис Делл относится ко мне как к ребенку и старается уберечь от всех дурных новостей. Понимаете? Мне необходимо знать правду.

В ее голосе зазвучали решимость и отвага, что несказанно обрадовало меня.

– Они послали за человеком, который имеет полномочия провести с вами беседу, – объяснил я все же с изрядной долей осторожности. – Он прибудет сюда около десяти часов.

– Вы имеете в виду полицейского психолога?

– Да… Кого-то в этом роде.

– Значит, они все-таки подозревают меня! – Айрис негодующе помотала головой, и ее глаза снова сверкнули гневом. Но потом она пожала плечами. – Впрочем, мне трудно винить их. Я сидела там чуть ли не с ножом в руках и повела себя очень глупо. Но в тот момент все представлялось каким-то жутким сном. Я сама не знала, что делаю, и не помнила, что могла сделать.

– Это вполне естественно, милая.

– Но теперь мне все ясно, – продолжала она. – Я понимаю, что меня заманили в ловушку. Именно поэтому и запугивали эти их голоса. Они хотели смутить мой разум, довести до такого отчаяния, чтобы, когда все произойдет в реальности, я была сама не своя и не отдавала себе отчета в своих поступках. Оказалась готова взять вину на себя. У них почти получилось задуманное, но только почти…

Она отвернулась в сторону, а потом ее голос зазвучал уже совершенно спокойно.

– А самое странное заключается в том – и вы можете посчитать это подлинным безумием, – что я, кажется, неожиданно вновь обрела способность видеть все в истинном свете. Какой же идиоткой я была, когда сходила с ума и тревожилась из-за пустяков, из-за того, что сейчас уже представляется совершенно неважным! Со мной сегодня случилось нечто очень серьезное. Я четко осознаю опасность. Вероятно, полиция увезет меня отсюда, даже арестует, но…

– Они этого не сделают, – перебил ее я, чувствуя себя до абсурда уверенным в себе. – Я не киногерой, чтобы бежать с вами по водосточной трубе, но я камня на камне не оставлю от этого заведения, чтобы не допустить к вам заведомо предвзятого государственного эксперта.

– Нет, пусть он допросит меня, – возразила Айрис с улыбкой. – Пусть они все придут. Теперь я готова сражаться за себя, сумею защититься. Уж не знаю, назовет ли это Ленц «хорошей психиатрией», но все, что мне было необходимо для выздоровления, – это мощный шок. Именно такой шок я пережила и благодарна судьбе, что бы ни случилось дальше.

Мы стояли в ее комнате напротив друг друга и улыбались. Я даже не предполагал, что события могут принять такой оборот. Все казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой.

– Славная девочка! – прошептал я. – Дайте им настоящий бой, а я тоже скоро начну спланированную атаку. Вдвоем мы их непременно одолеем.

– Вдвоем… Я и вы… – чуть слышно прошептала Айрис. – Кто мог себе представить такое?

Она стояла очень близко. И ее губы показались очень теплыми, когда коснулись моих. Таким стал наш с ней первый поцелуй.

Когда она снова отстранилась, на ее лице все еще играла улыбка.

– Между прочим, мне стыдно, но… Я ведь так и не запомнила вашего имени, – призналась она.

– Питер, – ответил я. – Питер Дулут.

– Питер Дулут! – Она словно опешила и выглядела искренне изумленной. – Значит, вы тот самый Питер Дулут, и ваши слова о театре…

– … Были правдивы от первого до последнего, – поспешил закончить я ее фразу. – Я же сразу сказал вам, что не сумасшедший. По крайней мере, не до такой степени.

Она пристально посмотрела на меня. Но постепенно улыбка померкла на ее лице, а в глаза вновь закралось выражение страха.

– Вы ведь сделаете все, что в ваших силах, Питер? – спросила она с мольбой. – Я стараюсь изображать отважную инженю, но все же меня пугает вероятность, что… Что меня увезут отсюда и посадят в тюремную камеру.

И это помогло мне сразу же спуститься с небес на землю, напомнив, что, несмотря на истинное чудо обретения Айрис душевного равновесия, положение оставалось для нее по-прежнему неблагоприятным и крайне тяжелым. Мне хотелось снова утешить ее, пообещать, что все закончится хорошо, когда дверь распахнулась и появилась миссис Делл, которая принесла поднос с ужином.

Она последними словами отругала меня, успевшего скрыться Кларка, обложила отборными проклятиями Морено и почти всех остальных сотрудников лечебницы, но не произнесла ни единого бранного слова по адресу Айрис. Напротив, с ней она обращалась ласково, словно девушка была ее дочерью.

Я готов был расцеловать медсестру.

Сам я чуть не пропустил ужин, но успел шепотом поблагодарить Кларка, когда мы встретились в столовой.

– Не за что, мистер Дулут, – ответил он. – Я видел, как тяжко вам пришлось два года назад, и не хотел, чтобы чрезмерные испытания выпали на вашу долю снова. Вот и подумал, что вам наверняка захочется побыть с ней хотя бы немного наедине, прежде чем ее увезут.

Увезут! Сейчас, вновь оказавшись в холодной и жестокой реальности, я поспешно поглощал быстро остывавшее жаркое из говяжьей печени с беконом, все больше проникаясь пониманием, насколько близка развязка событий. Как только полиция сконцентрирует свои усилия на Айрис, они на время забудут обо всем остальном, и, если только я не слишком переоценивал ум своего врага, он успеет за это время тщательно замести за собой следы. Ситуация должна была неизбежно ухудшиться, и спасти положение мог только успех нашего с Геддесом отчаянного и дерзкого плана.

Когда на смену блюду с печенью мне принесли мороженое, приготовленное почти как произведение искусства, я уже успел понять главное, усвоить фундаментальный факт, от которого зависело все мое дальнейшее будущее. Если с Айрис случится худшее, тогда и мне конец. Кларку не видать моего виски как своих ушей. А все дорогое лечение пойдет насмарку. Виски понадобится мне самому. И последний запой Питера Дулута окажется грустным финалом его жизни.

XXIV

Нам часто приходится слышать об ослепительной улыбке, под которой прячется глубокое горе, или о модных ботинках, скрывающих покрытые язвами ноги. Все это затертые языковые штампы, но их словно только что придумали, до такой степени точно они описывали состояние сотрудников лечебницы доктора Ленца, когда тем вечером они собрались в главном зале. Верховное божество повелевало, а значит, все должно было выглядеть, как обычно. И жизнь пациентов тоже текла своим чередом.

Это представлялось самым обычным официальным вечерним собранием, но платье мисс Браш выглядело почти до неприличия вызывающе роскошным. Ткань была расписана тигриным узором, и она смотрелась в своем наряде как величавая, хотя и немного усталая тигрица. Ее профессиональная улыбка казалась даже ярче, чем обычно, но я обратил внимание, что она то появлялась на ее лице, то пропадала, как вспышки луча маяка. И не раз я ловил мисс Браш на том, что она улыбается чисто автоматически, даже ни на кого не глядя.

Морено тоже оделся с иголочки и был явно преисполнен решимости вести себя приветливо, пусть это давалось ему с мучительным трудом. Женщины из числа пациенток пришли в полный восторг от его необычной общительности, и я даже слышал, как маленькая школьная учительница сравнила его с киноактером Джорджем Рафтом. Когда он проходил мимо, я уловил запах превосходного виски. Он явно основательно приложился к той бутылке, которую я заметил в его кабинете накануне.

Уоррен облачился в свежий белый халат, а волосы старательно пригладил с помощью огромного количества бриллиантина. Причем сегодня его улыбка казалась даже более искренней, чем выражения лиц большинства остальных работников клиники. Вероятно, он ощущал, что смерть Лариби окончательно сняла с него все подозрения в причастности к гибели Фогарти.

Даже несчастная миссис Фогарти появилась в необычном виде. Подобно королеве Елизавете, она была готова на все в минуту крайней необходимости. Ее усилия вылились в несколько полинявшее лиловое платье, которое не шло ни к лицу, ни к фигуре этой женщины, и румяна на щеках, лишь подчеркивавшие глубокую черноту под глазами. Только что овдовевшая, она покорно несла бремя своего долга перед пациентами.

А сами пациенты выглядели вполне довольными жизнью. Среди них царило веселое оживление, что было вполне в пределах нормы. Пожарная тревога дала им тему для бесконечных пересудов, внесла разнообразие в течение их монотонной жизни. Никто из них, как мне казалось, даже не догадывался, что труп Лариби лежал на расстоянии каких-то пятидесяти ярдов от зала, не замечал присутствия в лечебнице полицейских. Их не волновало, что Айрис заперта в одиночестве у себя в палате. Это вообще не заботило никого, кроме меня.

Мысли об Айрис напомнили мне, что пора приступать к действиям. И первой на очереди у меня числилась мисс Пауэлл. Она была важным звеном в цепи, и без ее участия нам ничего не удалось бы осуществить. Наш план мог быть приведен в исполнение только в том случае, если бы мне удалось выяснить местонахождение музыкального тайника.

Бостонская старая дева сегодня с изрядной смелостью нацепила на себя наряд в красных и желтых тонах. Быть может, облачаясь в него, она отдавала дань огню, который совсем недавно угрожал погубить нас всех. Она все время находилась на виду, но вот улучить момент, чтобы оказаться с ней наедине, оказалось сложной задачей, потому что она порхала от одной группы к другой, обсуждая страхование от пожаров и те огромные взносы, которые приходилось вносить в страховые компании обитателям хорошо знакомых ей домов на Коммонуэлс-авеню. Вела она себя столь же беспечно и фривольно, как велели цвета ее платья. Я уже начал всерьез беспокоиться, что пережитый днем шок излечил ее от клептомании и сделал совершенно обычной светской дамой, какой она старалась казаться.

– Вероятно, особенно высока опасность пожаров в бостонских трущобах… – увлеченно подал реплику я, когда мне удалось наконец зажать ее между столиком с фонографом и отопительным радиатором.

И это был успех. Потом мне уже не стоило никакого труда увлечь ее к дивану в углу – тому самому, где мы когда-то сидели при первом знакомстве. Она поплелась за мной покорно, как овечка, чтобы затем пуститься в долгие рассуждения о проблеме ликвидации трущоб, жилищных вопросах и социальных реформах в целом.

Был лишь один тревожный для меня момент, когда вдруг раздался голос мисс Браш, собиравшей четверку для игры в бридж и выразительно поглядывавшей в нашу сторону. Но на ее призывы вообще никто не отозвался, и, к счастью, я мог снова полностью сосредоточиться на мисс Пауэлл.

На мое обручальное кольцо она не посмотрела ни разу, как ни выставлял я его напоказ. Более того, чтобы облегчить ей задачу, я будто невзначай даже сдвинул его на кончик пальца. А потом случилось нечто странное. Меня настолько увлек поток красноречия леди из Бостона, что я поймал себя на неотрывном внимании к ее сентенциям. Пытаясь загипнотизировать мисс Пауэлл, я сам попал под ее гипнотическое воздействие, глядя на эту женщину со смесью восхищения и легкого испуга. Ее хорошо поставленный голос лился, подобно усыпляющей микстуре. И я готов был бы поклясться, что за все время она ни разу не отвела глаз от моего лица.

– Таким образом, мистер Дулут, сами можете судить, какие неимоверно большие проблемы придется решать новой администрации. Надеюсь, вы увидели их теперь во всей полноте.

Я уж точно теперь увидел все сложности, встававшие перед властями Бостона. Но, к своему огромному удивлению и облегчению, увидел и другое: кольцо наконец исчезло с моего пальца. При этом взгляд моей собеседницы ни на секунду не устремлялся в сторону. А я не почувствовал даже прикосновения к своему пальцу. Ну, разве что самое легкое, словно мимолетный взмах крыла бабочки. Кольцо же испарилось. Я мысленно дал себе клятву, что добьюсь выписки этой женщины из лечебницы, стану ее компаньоном в делах, и в таком случае наше общее с ней благосостояние будет пожизненно обеспечено. Она была гениальна.

– …Но, к большому сожалению, большинство жителей Бостона слишком легкомысленно относятся к своим общественным обязанностям…

Я же никак не мог сказать, что легкомысленно отношусь в своей задаче. Кольцо попало к ней. Оставалось заставить ее спрятать добычу в музыкальном тайнике. В то же время я прекрасно знал о склонности мисс Пауэлл скрывать краденое под подушками диванов. И мне пришлось пойти на не слишком джентльменскую выходку, растянувшись на диване с ногами и полностью исключив возможность незаметно сунуть что-либо под подушку. Она же была слишком хорошо воспитана, чтобы упрекнуть меня за дурные и даже грубоватые манеры.

А потом я принялся обрабатывать ее ментально, пытаясь послать мысленное сообщение, соединить на миг мое сознание с ее мозгом.

«Музыкальное место, – внушал я безмолвно. – Спрячьте кольцо в свой музыкальный тайник».

Но если я думал, что обладаю хотя бы малейшим талантом гипнотизера, то глубоко заблуждался. Передавать мысли на расстоянии мне тоже не удавалось. Мисс Пауэлл продолжала монолог как ни в чем не бывало. Теперь она перешла к теме низкой оплаты труда учителей, несопоставимой с важностью их миссии.

По истечении некоторого времени я понял, что придется прибегнуть к чему-то более примитивному. Отвернувшись от мисс Пауэлл, я едва слышно прошептал:

– Музыкальное местечко.

А потом выразительно посмотрел на свой оголившийся палец.

Наконец-то! Выражение озабоченности промелькнуло в ее глазах. Она ни на секунду не умолкала, но ее рука украдкой потянулась к подушке. Я же лишь с еще большей силой придавил ее ногами.

По мере того как ее взгляд делался все более испуганным, во мне тоже усиливалось чувство вины. Было что-то подлое в том, как я использовал болезнь этого несчастного создания. Можно сказать, эксплуатировал известную мне слабость такой же пациентки, как и я сам. Но ведь именно так поступал убийца, невольно вынуждая меня следовать своему примеру. Что ж, у меня появился еще один повод поквитаться с ним.

Я бросил взгляд на часы. Ровно восемь. Оставалось всего два часа до приезда государственного эксперта-психиатра.

– Музыкальное местечко, – в отчаянии снова тихо пробормотал я.

Мисс Пауэлл на этот раз не выдержала, вскочила на ноги, и хотя еще пыталась что-то говорить, ее речь стала сбивчивой, а потом оборвалась на фразе:

– Нашей единственной… надеждой… как республиканцев…

Она повернулась и почти побежала через весь зал. И снова я отметил ее затравленный взгляд – она знала, что я последовал за ней.

Ее целью оказалось фортепьяно. Я не успел уловить движения руки, но инстинктивно почувствовал момент, когда она избавилась от кольца. Ее лицо тут же просияло улыбкой, и она даже ухитрилась подхватить прерванную было фразу и закончить ее. Теперь меня уже страшила перспектива ее нового затяжного монолога, но мне повезло. Видимо, наговорившись всласть, мисс Пауэлл решила предаться любимому занятию – пасьянсу, и на этом мы расстались.

«Музыкальное местечко», таинственная кладовая сокровищ мисс Пауэлл, где она явно спрятала сначала скальпель, а теперь мое кольцо, оказалось практически на виду у всех. Оно, на первый взгляд, выглядело совершенно непригодным для тайника. Но в то же время кому могло прийти в голову искать что-либо под расшитым покрывалом, изо дня в день лежавшим на самом дальнем конце музыкального инструмента? Хотя спрятать там можно было только очень небольшие или совершенно плоские предметы. Даже мое кольцо слегка выдавало свое присутствие под тканью, образовав на ней чуть заметный бугорок. Имелось под ней и второе небольшое утолщение. На мгновение я вообразил себе, что стою на пороге нового важного открытия.

Осторожно оглядев зал и убедившись, что на меня никто не смотрит, я запустил руку под покрывало и достал оба предмета. Одним из них оказалось, естественно, мое кольцо. А вторым – серебряный автоматический карандаш. Тоже мой. Мисс Пауэлл умудрилась стащить и его, хотя я понимал: для меня навсегда останется загадкой, как она сумела незаметно залезть в нагрудный карман моего пиджака. Но ведь я уже знал, что эта женщина достигла в своем деле абсолютного совершенства!

Я повернулся спиной к фортепьяно, а потом едва уловимым движением, какому могла бы позавидовать даже мисс Пауэлл, вынул из кармана завещание Лариби и сунул его под покрывало. Первая часть плана оказалась успешно завершена. Завещание попало в музыкальный тайник, а никто (в этом я был совершенно уверен) не видел, как я положил его туда.

Геддес сидел в одиночестве, когда я приблизился к нему и шепотом сообщил новости.

– Отлично! – сказал он. – Теперь я обработаю Фенвика, а вы займитесь сотрудниками. Потом подайте мне знак кивком головы, и я сделаю вид, что заснул рядом с фортепьяно. Если кто-то возьмет завещание, я кивну три раза подряд, а четвертый кивок будет в сторону человека, который завладеет им.

Несмотря на всю серьезность ситуации и важность ставок в этой игре, было в нашем плане что-то по-детски возбуждающее. Хотя сама по себе важность дела не могла не будоражить нервов. Это отчасти напоминало обычную салонную забаву, вот только одним из ее участников был хладнокровный убийца, а итогом для него мог стать электрический стул.

Я понимал, что к разговорам с сотрудниками следует подходить со всей деликатностью. Однако, заметив, что мисс Браш и Морено уединились и тихо беседуют между собой, решил для начала одним выстрелом убить двух зайцев.

При моем приближении мисс Браш забыла улыбнуться. У меня сложилось впечатление, что и она, подобно Морено, основательно подкрепила себя алкоголем, готовясь к малоприятному вечеру.

– Я как раз кое-что вспомнил, – сказал я небрежно. – Это касается Лариби.

– Ш-ш-ш. – Доктор Морено быстро осмотрелся вокруг, чтобы убедиться в отсутствии рядом пациентов.

– Возможно, это не так уж и важно, – продолжал я, – но сегодня в кинозале мне показалось, что мисс Пауэлл вытащила из кармана Лариби какую-то бумагу… – Меня самого покоробило от этой лжи. Показалось, что она прозвучала не слишком убедительно. – И она что-то пробормотала о своем музыкальном тайнике… Или о чем-то в этом роде.

Лицо Морено оставалось бесстрастным.

– Я подумал, что психиатр может на основании этого сделать какие-то выводы, – не унимался я. – Потому что сам ничего не понял.

– Вы говорите о листе бумаги? – Зато голос мисс Браш прозвучал неожиданно взволнованно.

– Да, – я внимательно вгляделся в ее голубые глаза. – Вероятно, это было нечто, что Лариби написал одолженной у вас авторучкой.

– Значит, письмо для дочери.

Мисс Браш намеренно отвернулась, и я не смог прочитать выражения на ее лице.

Морено отпустил велеречивое замечание о необходимости сообщить об инциденте Ленцу, а потом холодно дал понять, что больше меня не задерживает.

Моим следующим объектом для атаки стал Стивенс. Он стоял один в углу зала, с беспокойством наблюдая за своим сводным братом. Я походя поинтересовался, организовал ли он уже отъезд Фенвика, заставив Стивенса густо покраснеть.

– В силу того… Из-за того, что произошло сегодня, Дулут, наши… Наше руководство посчитало невозможным чей-либо отъезд… Временно.

– Между прочим, – сказал я, – как раз перед началом показа фильма мисс Пауэлл…

Но доктор Стивенс явно пропустил мимо ушей мою лживую историю о старой деве из Бостона и украденном документе. Он лишь помотал головой, вложив в это не совсем ясный смысл, и что-то пробормотал себе под нос, когда к нам подошел Геддес. Англичанин пожаловался на сонливость. Но при этом он не думал, что приступ серьезный, и попросил у доктора разрешения остаться в зале, даже если ненадолго заснет.

– Хорошо, мистер Геддес. Попросите Морено отвести вас в мой кабинет и дать вам дозу наших лекарств.

Я знал, что Стивенс и Морено пичкали Геддеса какими-то новейшими стимулирующими пилюлями, хотя они ему совсем не помогали. Меня испугало только одно. Если у Геддеса случится подлинный приступ, который не был частью нашего сговора, он мог не продержаться достаточно долго в роли стража при завещании.

Мне же надлежало продолжить исполнение своей задачи и поведать маловероятную историю с участием мисс Пауэлл остальным сотрудникам лечебницы.

Миссис Фогарти реагировала предсказуемо. Печально помотав головой, она сказала:

– Бедная, бедная мисс Пауэлл! А ведь какая это умная женщина. Просто поразительно!

Я переключился на Уоррена и едва успел поделиться с ним своей маленькой сказочкой о краже бумаги, как заметил, что Кларк украдкой выскользнул из зала. «Не сумел ли он установить владельца носового платка?» – с надеждой подумал я. И стал размышлять, что нам это даст, если сумел. Затем вернулся Геддес и вопросительно через все помещение посмотрел в мою сторону. Я кинул ему, подавая знак, означавший окончание моей части работы. С поразительной небрежностью Геддес сразу же подошел к фортепьяно, устроился в кресле, занимавшем стратегически выгодное положение, уселся и стал очень натурально делать вид, что клюет носом.

Капкан был поставлен, а сцена расчищена для начала действия. Оставалось только нашему неизвестному пока главному герою сыграть свою роль. Я чувствовал двойное волнение: как постановщик спектакля и как его первый зритель. Стоя, прислонившись в стене, я ждал и наблюдал за возможным развитием действия.

И постепенно на моих глазах стал происходить любопытный феномен. В начале вечера все пациенты, казалось, пребывали в самом радужном настроении, вели себя совершенно естественно, и любой посторонний гость дал бы их умственным способностям не менее высокую оценку, чем уставшим и перенервничавшим сотрудникам лечебницы. Но постепенно атмосфера менялась. Еще недавно горевшие умом и весельем глаза снова становились привычно тусклыми, разговоры теряли живость. Сначала это меня удивило, но потом я понял, что Фенвик взялся за дело. Геддес, видимо, хорошо обработал его, потому что теперь спирит стал переходить от группы к группе, отзывать людей поочередно в сторону и что-то им нашептывать. И где бы он ни прошел, за ним оставался почти ощутимый шлейф уныния и нервного напряжения. Несколько раз до меня доносилась фамилия Лариби. Пациенты только сейчас начали задавать вопросы: почему в зале нет одной из самых заметных прежде фигур, куда делся финансист?

Замечая, какое воздействие оказывает безумная фантазия с мнимым сообщением от духов, я снова осознал, насколько жестоко, до какой степени бесчувственно с нашей стороны было пользоваться повышенной восприимчивостью пациентов психиатрической лечебницы. Мне пришлось заставить себя вспомнить об Айрис и с тревогой посмотреть на часы. Уже миновала половина девятого.

– А где же Лариби, Пит? – Ко мне подошел юный Билли Трент. – Еще за обедом он обещал объяснить мне, как действуют краткосрочные биржевые операции с акциями. А теперь Фенвик говорит, что…

– Тебе лучше продолжать разносить содовую воду из сифона, Билли, – прервал его я. – А мне на десерт принеси банановый сплит.

Билли Трент какое-то время молчал, разглядывая мыски своих ботинок.

– Знаешь, Пит, – сказал он после долгой паузы, – а ведь это все чушь, что я работаю официантом. За последние несколько дней я вдруг понял…

Он ударился в рассуждения о том, как осенью вернется в колледж, снова начнет играть в футбол. Его речь была совершенно внятной и разумной. Так мог говорить любой совершенно здоровый симпатичный молодой человек двадцати лет от роду. Я с радостью встретил известие о том, что он оправился, а его сознание оказалось достаточно устойчивым и не подверглось губительному воздействию мрачных событий, которые творились в лечебнице.

К нам подплыл Фенвик, чей голос звучал так же замогильно и глухо, как, должно быть, слышались ему голоса духов. Пока он вещал, мне пришло в голову, какой бы прекрасный актер из него получился: выразительное лицо, необычайные глаза и красивая жестикуляция. Трудно было определить, насколько глубоко он проникся тем, что ему сообщил Геддес, но в его интерпретации сообщение звучало столь же драматически подлинным, как та памятная речь, когда он привлек всеобщее внимание, донеся до всех предостережение, полученное непосредственно от призраков.

– Они снова дали о себе знать, – начал он, поигрывая нежными пальцами с кончиком галстука. – Лариби составил новое завещание, а потом…

– Мне уже об этом известно, – резко оборвал его я.

Фенвик чуть заметно изумился, опустил взгляд сияющих глаз и переместился туда, где стоял Штрубель. До меня смутно доносились его слова, когда он нашептывал историю на ухо дирижеру.

Теперь уже стало заметно, что сотрудников лечебницы встревожила столь внезапная перемена в настроении пациентов. Стивенс поспешил к своему сводному брату и стал о чем-то серьезно беседовать с ним. Мисс Браш удвоила усилия составить несколько партий в бридж, но не добилась успеха. Лиловая миссис Фогарти пыталась всех расшевелить, а Морено стал до такой степени преувеличенно оживленным, что это стоило ему, вероятно, неимоверного труда.

Но никакие их общие старания уже не могли изменить того эффекта, который произвел своим сообщением Фенвик. Новый глас духов, как и тот факт, что никто не мог внятно объяснить причины отсутствия в зале Лариби, постепенно доводили некоторых пациентов до грани истерики.

Представлялось вероятным, что всех досрочно отправят спать и наш план потерпит неудачу, если бы в этот момент не явился лично доктор Ленц. Один вид его бороды уже, казалось, производил успокаивающее воздействие. И ему хватило мудрости не напускать на себя фальшивой веселости и неискреннего оптимизма. Выражение его богоподобного лица было таким, какое мы могли бы надеяться увидеть на лице Всевышнего в день Страшного суда. Оно как бы говорило: «У нас не все ладно, дети мои, но нет никаких оснований для паники».

И он, разумеется, знал волшебное средство для того, чтобы унять разгулявшиеся нервы подопечных. Музыка! Я заметил, как он подошел к Штрубелю, а потом они вдвоем направились к фортепьяно. Ленц поднял руку, призывая к всеобщему вниманию, и окинул всех собравшихся благосклонной улыбкой.

– Мистер Штрубель любезно согласился сыграть для нас с вами.

Он подал знак Уоррену, который придвинул к инструменту стул и откинул крышку клавиатуры. В какой-то ужаснувший меня момент показалось, что сейчас он сдернет с фортепиано покрывало. Его пальцы уже находились в опасной близости от него, но затем сам Штрубель отвлек санитара, попросив унести мешавшую ему вазу с цветами.

Геддес находился на посту, очень правдоподобно изображая глубокий сон. У него и мускул не дрогнул, когда наш великий маэстро пристроил стул поудобнее и сел.

Заиграл он «Лунную сонату», и хотя я никогда особенно не любил Бетховена, в нынешнем состоянии, приходилось признать, его музыка оказала на меня магическое воздействие. Как и на всех остальных. Тревожные, взволнованные складки на лицах разгладились, а в глазах снова появился живой блеск, словно в них действительно проглянуло мягкое отражение лунного света. Лариби, лечебница, треволнения – реальные и воображаемые, – все это куда-то на время ушло.

Когда Штрубель закончил исполнение, Ленц уже незаметно покинул зал. Зато все остальные окружили фортепьяно. Рядом расположился даже Фенвик, считавший Бетховена невыносимо неэстетичным. Штрубель не собирался продолжать концерт, как ни упрашивали его мисс Браш и Морено.

Но миссис Фогарти была его явной любимицей, и на ее просьбу он не мог ответить отказом. Старый дирижер снова покорно занял место за инструментом и исполнил рапсодию Брамса с изумительным темпом и виртуозностью.

Когда звуки стихли, фортепьяно превратилось в поистине центр притяжения для всех в зале. Я воображал, насколько трудно приходилось Геддесу, державшему в поле зрения целую толпу. Затем за дело снова взялся я сам. Проложив путь мимо остальных, я занял позицию в самом конце инструмента непосредственно у «музыкального тайника».

Мои пальцы скользнули под расшитое покрывало, пошарили там, но… не обнаружили ничего.

Завещание исчезло! Кто-то его взял. Один из тех людей, что стояли всего в нескольких футах от меня. Мужчина или женщина из тех, кто в порыве благодарности теснился сейчас вокруг Штрубеля. План сработал!

Геддес все еще полулежал в своем кресле, изображая сон. Мне сделалось дурно, стоило представить на секунду, что он уснул по-настоящему, впал в транс или в неразберихе не сумел ничего разглядеть. Я с волнением смотрел на него, не в силах заставить себя приблизиться.

Внезапно Геддес открыл темные глаза, нашел взглядом меня и три раза подряд кивнул головой. Затем слегка сменил позу, повернулся и кивнул еще раз в направлении мужчины, как раз удалявшегося от фортепьяно.

Не приходилось сомневаться, кого он имел в виду. Но теперь, когда мне все стало известно, правда показалась невероятнее любых фантазий.

Стараясь двигаться, не привлекая внимания, я подошел к Геддесу и буквально выдохнул имя человека, на которого он указал.

– Именно так, – последовал ответ едва слышным шепотом. – Он и забрал завещание. Бумага сейчас во внутреннем кармане его пиджака. Проследите за ним.

Я лихорадочно огляделся в поисках Кларка. Полицейский уже вернулся в зал и стоял в одиночестве неподалеку от двери. Его лицо вспыхнуло профессиональным возбуждением, когда я назвал ему того, кого просил взять под контроль.

– Мне необходимо срочно отправиться к Ленцу, – торопливо сказал я. – Не выпускайте подозреваемого из вида ни на мгновение. Думаю, это тот, кто нам нужен.

– Меня уже ничто не удивляет, – заметил Кларк. – Я, видите ли, провел проверку и обнаружил вот это.

Из кармана брюк он вынул чистый, аккуратно сложенный носовой платок. Я сразу заметил, что и по размеру и по типу ткани платок был точно таким же, каким заткнули рот Геддесу. Не хватало только пятен крови Лариби.

– И это было в его комнате, – прошептал Кларк.

Я усмехнулся с мрачным удовлетворением.

– Что ж, теперь должна наступить развязка.

XXV

После того, как я оставил Кларка, который теперь четко знал, что ему делать, мне пришлось срочно вернуться к Геддесу. Тот уже удалился от группы у фортепьяно и нетерпеливо ждал меня в одном из углов зала. Я сообщил ему, что Кларк установил личность владельца носового платка, и Геддес в ответ лишь чуть слышно присвистнул.

– Значит, наш безумный план привел-таки к нужным результатам! – пробормотал он.

Мы обменялись выразительными взглядами. На мгновение я ощутил острый приступ нервозности. У меня возникло такое же чувство, какое, должно быть, испытывает школьник, подсмотревший решение задачи по алгебре и получивший ответ, но только по-прежнему понятия не имевший о том, каким образом ответ выходил именно таким. Чтобы убедить полицейских, наши улики и наблюдения выглядели, прямо скажем, хлипко. Но часы показывали уже десять минут десятого. Нам не оставалось ничего, кроме как отправиться к директору и попытаться убедить его в нашей правоте.

– Пойдем, – сказал я. – Мы, конечно, рискуем, подставляемся под удар, но крайне важно обо всем немедленно информировать Ленца. Пусть нам потом шеи намылят, но сделать это необходимо.

Геддес ощупал собственную шею, на которой под воротничком рубашки скрывались красные рубцы.

– Я готов на все, – серьезно сказал он. – А намыленная шея мне сейчас только пойдет на пользу.

Избегая попадаться на глаза тигроподобной мисс Браш, мы вышли из зала и направились по коридору в сторону кабинета директора. Мои нервы уже полностью угомонились. Я чувствовал только волнение, но при этом еще и необычайную уверенность в себе.

Доктор Ленц был один, когда мы достаточно бесцеремонно ворвались к нему в кабинет. Он сидел за столом, склонив бородатое лицо над книгой, которая поглотила все его внимание. Наше появление кому угодно могло показаться похожим на наглое вторжение в чужое личное пространство, на миниатюрный ураган среди ясного неба, но он не поднял на нас головы, пока не дочитал до конца очередной абзац. Затем отборнейшим из серии своих обычных величавых жестов он закрыл книгу и произнес:

– Чем обязан, джентльмены? Слушаю вас.

Мы с Геддесом переглянулись, и, поощренный легким кивком англичанина, я взял инициативу на себя.

– Послушайте, доктор Ленц, – начал я. – Мы пришли поделиться своими соображениями по поводу совершенных в лечебнице преступлений. Более того, мы считаем, что нам известно имя человека, который их совершил. Вы должны выслушать нас незамедлительно. Видите ли…

– Минуточку, мистер Дулут… – Директор поднял широкую ладонь и посмотрел на меня взором повелителя поверх очков для чтения. – Насколько я сразу понял, ваша теория предполагает обвинения против какой-то определенной личности?

– Так и есть! – практически хором воскликнули мы с Геддесом.

– Превосходно, – Директор неспешным движением снял очки и вложил их в кожаный футляр. Затем всмотрелся в каждого из нас поочередно, словно давая время еще раз взвесить всю важность информации, которой мы располагали. – Я полностью доверяю вам, – произнес, – но не могу взять на себя ответственность и выслушать ваши показания, не поставив предварительно в известность полицию. И если вы действительно уверены в своей правоте, то нам необходимо немедленно пригласить сюда капитана Грина.

– Нас это вполне устроит, – сказал Геддес.

– Да, вполне, – подтвердил я.

Рот директора скривился в легкой снисходительной улыбке. Это была улыбка бога, наблюдавшего за интеллектуальными потугами простых смертных.

– Уж не знаю, какие открытия вам удалось совершить, – сказал он размеренным тоном, – но прежде чем сюда придет капитан, хотелось бы получить четкий ответ на один весьма важный вопрос. Представляется более чем вероятным, что вы установили обстоятельства смерти мистера Лариби. Но вот объясняет ли ваша гипотеза мотив гибели Фогарти, как и способ, с помощью которого на него сумели натянуть смирительную рубашку?

– У нас есть весьма основательное предположение относительно мотива, – поспешил сказать я. – Фогарти стало известно нечто, сделавшее его опасным для преступника.

– Склонен согласиться с вами, мистер Дулут. Но все же каким образом человек, против которого вы готовы выдвинуть обвинения, ухитрился надеть на Фогарти смирительную рубашку? – Доктор снова окинул нас отечески заботливой улыбкой. – Поймите, что только убедительное объяснение этого способно заставить полицию принять и все остальное в вашей версии.

Я почувствовал, как энтузиазма у меня заметно поубавилось.

– У нас не было достаточно времени, чтобы основательно поразмыслить над этим, – промямлил я. – И должен признать, что действительно не имею ни малейшего представления, как такое удалось проделать.

– Стало быть, не имеете? – Доктор Ленц погладил бороду, а потом неожиданно добавил: – Но пусть это не лишает вас надежды, джентльмены. Так уж получилось, что над данным вопросом много раздумывал я сам. И благодаря вот этой превосходной и очень редкой книге, как мне кажется, сумел добраться до вероятного объяснения загадки.

Он взял фолиант со стола и протянул нам его для осмотра. Книга была написана каким-то профессором со сложной немецкой фамилией, а называлась «Колдовство и медицина».

– Научный трактат, объясняющий всевозможные фокусы, – объяснил Ленц. – Очень полезное и отрезвляющее чтение для слишком самоуверенных психиатров. Непременно рекомендовал бы как учебное пособие.

Он бережно открыл книгу и снова положил ее перед собой на стол.

– Здесь даже есть глава о магии театра, мистер Дулут. Но сейчас вас может главным образом заинтересовать та часть, которую я выделил особо, поскольку она вполне применима для объяснения загадки смерти Фогарти. Почти уверен, что это значительно упрочит доказательную базу того, с чем вы собираетесь обратиться в полицию.

Как обычно, сила личности директора оказала на нас с Геддесом совершенно покоряющее воздействие. Придя сюда, чтобы говорить самим, мы мгновенно превратились всего лишь в слушателей. Мы стояли молча, а Ленц смотрел на нас ясным взором, временами серьезным, временами насмешливым.

– Наша главная проблема, – заговорил он уже без тени иронии, – состоит в том, чтобы понять, как человек, не обладающий сверхъестественной силой, смог одолеть такого могучего мужчину, каким был Фогарти. Для меня ответ выглядит просто. Я почерпнул его из этой книги, – в его голосе снова промелькнуло едва заметное ехидство. – Тут все дело в магии.

Я вяло кивнул в ответ, а Геддес склонился над книгой и принялся листать страницы.

– Давайте восстановим ход событий, – продолжал директор. – Мы исходим из посылки, что убийца по каким-то одному ему известным причинам стал воспринимать Фогарти как угрозу своим зловещим замыслом. Он принял решение разделаться с ним, а любой из нас в достаточной степени знает психологию, чтобы догадываться: своя ахиллесова пята имеется у каждого человека. И он спланировал нападение на Фогарти с учетом индивидуальной особенности нашего санитара. А именно – его склонности к театральным эффектам, стремлении попасть в шоу-бизнес.

Я бросил беглый взгляд на часы, но доктор Ленц явно не считал фактор времени хоть сколько-нибудь важным.

– Миссис Фогарти сообщила нам, – продолжал он, – что в вечер гибели муж объявил ей о своем намерении покинуть службу в лечебнице и попробовать себя в мире развлечений. Поначалу я отнес возникновение этой достаточно нелепой амбиции у простого санитара за счет вашего присутствия у нас, мистер Дулут. Теперь же понимаю, что свою роль в гораздо большей степени сыграл тот самый подрывной элемент, о котором я упоминал в разговоре с вами. Именно он подтолкнул Фогарти принять окончательное решение в тот самый роковой вечер. В ту субботу убийца в полной мере воспользовался ахиллесовой пятой своей жертвы.

Директор повернулся ко мне:

– Теперь вы понимаете, о чем речь, мистер Дулут? Вы же человек театра. Подумайте, как бы вы поступили, если бы задумали убить Фогарти. Вы бы непременно догадались сыграть на его тщеславии, не так ли? Вы могли бы, например, предложить ему обучиться сложному трюку, владение которым намного увеличило бы его шансы попасть на подмостки театра или на цирковую арену. А в этой книге как раз описывается достаточно распространенный в прошлом фокус со смирительной рубашкой. Артист позволяет надеть ее на себя, а потом на глазах у восторженной публики чудесным образом, словно по волшебству, избавляется от нее.

– То есть вы хотите сказать, – взволнованно подхватил Геддес, – что убийца пообещал научить Фогарти этому трюку, обездвижил его, а потом затянул на шее веревку?

– Совершенно верно, – с важным видом кивнул Ленц, – но только все обстояло, думаю, несколько сложнее. Фогарти был по-своему тоже не так глуп. Я, например, не верю, что он позволил надеть на себя смирительную рубашку, не заставив сначала убийцу самому продемонстрировать ему этот трюк. И, по моему мнению, произошло следующее. Злоумышленник отправился вместе с Фогарти в кабинет физиотерапии, где показал санитару этот фокус сам. А затем…

– Но ведь он должен был обладать ловкостью Гудини, чтобы проделать такое! – воскликнул я.

– Вовсе нет, – сказал доктор, глядя на меня почти с сожалением. – Из этой книги явствует, насколько фокус на самом деле прост. Его может выполнить любой, зная маленький секрет, – он взял карандаш и принялся выстукивать дробь по краю стола. – Чтобы окончательно убедить вас, я могу даже попытаться исполнить этот номер сам. Вам, вероятно, понравится демонстрация чуда в моем исполнении? Известный психиатр в роли фокусника!

И он посмотрел на нас с почти озорной улыбкой. Мы с Геддесом в один голос подтвердили свой интерес к подобному эксперименту.

– Что ж, очень хорошо, – пробормотал директор. – Так и быть, изображу для вас факира.

Он нажал на кнопку звонка, а потом отправил явившегося на зов Уоррена за единственной оставшейся в этом заведении смирительной рубашкой. Через несколько минут санитар вернулся и не без мрачного изумления подал начальнику столь странный даже для него предмет.

– Спасибо, Уоррен, – сказал Ленц с благодушной улыбкой. – Да, между прочим, мистер Дулут и мистер Геддес располагают информацией, которой хотели бы поделиться с полицейскими. Не могли бы вы попросить капитана Грина ненадолго прервать работу в лаборатории и прийти сюда. – Он снова обратился ко мне: – Кроме того, представляется полезным пригласить всех моих сотрудников, кто может на время оставить рабочие места. Так, на всякий случай. Если вдруг возникнут непредвиденные затруднения и потребуется их помощь.

– Пусть приходят! – с готовностью воскликнул я. – Мы охотно продолжим беседу в присутствии всех медиков вашей лечебницы. Получится что-то вроде научного консилиума.

– Очень хорошо. Уоррен, попросите, пожалуйста, мисс Браш, миссис Фогарти, доктора Морено и этого нового санитара Кларка тоже зайти ко мне. А доктору Стивенсу передайте мое поручение присмотреть какое-то время за пациентами мужского отделения.

Когда Уоррен удалился, Ленц взял в руки наводившую на недобрые мысли сшитую из грубого полотна смирительную рубашку.

– Теперь вообразите, что я маг и чародей, – заговорил он высокопарным тоном. – И надеюсь показать вам, как легко любой может освободиться от смирительной рубашки, которую многие считают самыми надежными узами.

При этом он и в самом деле походил на колдуна благодаря густой черной бороде и разросшимся кустистым бровям.

– Боюсь, однако, – продолжал он, – что я все же немного староват, чтобы ставить подобные эксперименты на себе. Но вы, мистер Дулут… Быть может, будете так любезны, чтобы стать своего рода ассистентом фокусника?

Я сделал шаг к нему, и с напускной таинственностью доктор Ленц принялся обматывать мои плечи краем рубашки. Он уже практически обездвижил верхнюю часть моего тела, но внезапно остановился.

– Знаете, я передумал, – сказал он. – Мне особенно важно, чтобы именно вы, мистер Дулут, стали очевидцем эксперимента. Предпочтительнее будет использовать как подопытного кого-то другого. Я вызову Уоррена.

Геддес, прежде внимательно наблюдавший за происходившим, неожиданно поднялся со своего кресла.

– В этом нет нужды, – сказал он. – Почему не испробовать трюк на мне?

– Я хотел бы попросить вас, мистер Геддес, – лицо директора несколько омрачилось, – но потом посчитал, что для человека, страдающего нарколепсией, в этом заключен нежелательный элемент риска.

– Все должно пройти гладко, – настаивал англичанин. – Морено дал мне принять свой новый препарат – сернокислый бензедрин – примерно час назад. А потому опасность приступа или чего-то подобного маловероятна.

Ленц недолго раздумывал, но потом его стремление поразить нас обоих взяло верх над осторожностью врача.

– Отлично, мистер Геддес! Давайте попробуем на вас.

Он снял рубашку с меня и передал мне же со словами:

– Мистер Дулут, соизвольте сами замотать рубашку на мистере Геддесе, применив всю свою силу.

Я послушно затянул тесемки как можно туже. Это оказалось не так легко, как я думал, но в результате мне удалось справиться. Геддес выглядел беспомощнее рождественской индейки, подготовленной к отправке в духовку. Но при этом он лишь усмехался.

– Вы, должно быть, гений, профессор, если действительно сможете объяснить мне теперь, как освободиться.

Ленц, казалось, радовался как ребенок.

– О, уверяю вас, что это очень просто. Нужно всего лишь…

Ему пришлось прерваться, потому что в этот момент дверь распахнулась и в кабинет вошел капитан Грин с двумя своими офицерами. За ними следовали сотрудники лечебницы – миссис Фогарти, мисс Браш, Морено, Уоррен и Джон Кларк.

Капитан Грин посмотрел на нас с порога так, словно только что получил последнее подтверждение: весь мир окончательно сошел с ума.

– Какого дьявола вы здесь делаете с этой смирительной рубашкой? – первым делом спросил он.

Ленц потрепал Геддеса по плечу.

– Мистер Геддес и мистер Дулут полагают, что раскрыли загадочное дело, над которым вы работаете, капитан. И я решил добавить крупицу своих познаний к их информации путем этого небольшого эксперимента.

Пока директор объяснял им суть, я не сводил взгляда с англичанина. Он заметно побледнел, а потом его глаза стали стекленеть, что мне уже было хорошо знакомо.

– Что с вами? – воскликнул я. – Осторожнее, иначе… – но мне изменил голос.

Мышцы лица Геддеса свело словно судорогой, а тело под смирительной рубашкой совершенно одеревенело. Я успел вовремя подскочить к нему и удержать от падения, когда его уже качнуло вперед, а он полностью оказался во власти одного из своих припадков.

Сотрудники клиники тоже отреагировали мгновенно. Пока Грин беспрестанно задавал им удивленные вопросы, Уоррен и Морено подняли находившегося без сознания Геддеса и перенесли его в небольшую смотровую комнату, примыкавшую к кабинету директора. Мы все поспешили присоединиться к ним, когда они бережно уложили недвижимое тело на кушетку.

Я еще никогда не видел Ленца столь встревоженным. Он склонился над англичанином, удрученно качая головой и повторяя, что впервые в своей карьере сознательно подверг здоровье пациента ненужной угрозе.

– Вернитесь все в кабинет, – распорядился он потом. – А вы, Уоррен, распахните пошире окно. Ему нужно сейчас побольше свежего воздуха, и он скоро придет в чувство. Только свежий воздух и покой.

Пока санитар занимался окном, я сел рядом с распростертым на диване англичанином. Мне было, мягко выражаясь, неприятно видеть его снова в таком состоянии именно сейчас. Мною овладело беспокойство. Геддес ведь был не только моим другом, но и главным свидетелем, партнером. Теперь мне предстояло одному убедить полицию в нашей с ним правоте.

– Разве вы не собираетесь снять с него рубашку, доктор Ленц? – спросил я довольно-таки резким тоном.

– Нет. – Ленц как раз проверял у Геддеса пульс. – В таком состоянии это может стать даже опасным. Его мышцы сейчас неестественно сжаты рубашкой. Если мы ее снимем, при постепенном расслаблении мускулов могут начаться нежелательные спазмы. Пожалуйста, прошу еще раз – вернитесь все в кабинет.

Мы подчинились. Бросив на пациента еще один взгляд, Ленц тоже присоединился к нам.

Грин наблюдал за происходившим с живым интересом обывателя, столкнувшегося с редким явлением медицины. Он сыпал вопросами, и Ленцу пришлось кратко посвятить его в симптомы нарколепсии и каталепсии, вновь сокрушенно добавив сожаления, что решил использовать Геддеса как объект для своего эксперимента.

– Меня извиняет только искреннее понимание, что успех демонстрации трюка поможет разгадке одной из тайн дела, – закончил он. – И я совершенно не учел фактора внезапности вашего прихода, который и вызвал нарколептический припадок. Боюсь, что теперь мы сможем продолжить этот своего рода следственный эксперимент, только когда мистер Геддес окончательно оправится.

Директор прошел к своему рабочему столу и сел за него. Привычное окружение, как показалось, быстро помогло ему вернуть обычную уверенность в себе. Прошла еще минута, и перед нами вновь восседала величавая богоподобная фигура, неподражаемая в своем всемогуществе. Он несколько грустно улыбнулся, глядя на своих подчиненных и полицейских, окруживших его стол в ожидании объяснений.

– Как я уже сказал, – возобновил он свой монолог, – мистер Дулут и мистер Геддес выступили со своей версией, которой хотели поделиться с вами. К сожалению, мистеру Дулуту придется теперь это сделать одному. Но прежде чем он начнет, считаю своим долгом предупредить: я сам пока не имею понятия о сути его теории или о личности человека, против которого он собирается выдвинуть обвинения. А потому мне, как, несомненно, и всем вам, будет крайне интересно его выслушать. – Директор достал из футляра очки и с преувеличенной тщательностью нацепил их на кончик носа. – Хочу добавить только еще одно. У меня самого родилась версия, которая, как я надеюсь, совпадет с гипотезой мистера Дулута. Речь идет об одном из пациентов лечебницы. А потому я обязан отправить Уоррена вниз с указанием держать эту особу под непрерывным наблюдением.

Последнее замечание вызвало молчаливое волнение среди присутствующих, которое Ленц явно предвидел. Он достал из ящика стола лист бумаги, написал на нем несколько слов, после чего передал подчиненному.

– Я хочу, чтобы вы не сводили с этого человека глаз, Уоррен, – хладнокровно отдал приказ он. – Если доктор Стивенс начнет задавать излишние вопросы, покажите ему эту записку. А когда я подам сигнал звонком, вам надлежит привести указанную персону сюда.

Бывший ночной санитар прочитал записку и не смог удержать изумленного возгласа. Ленц только улыбнулся, а как только Уоррен поспешил выйти, доктор с уважительным вниманием повернулся ко мне:

– А теперь, мистер Дулут, если вы готовы, соблаговолите начать!

XXVI

Тот факт, что я временно лишился союзника и свидетеля, поначалу несколько выбил меня из колеи, но в последние несколько минут я получил нечто, послужившее достаточной компенсацией потери. Пока директор занимался подготовкой своего эксперимента, мой взгляд еще раз упал на необычную книгу, лежавшую на столе. И ее название – «Колдовство и медицина» – подсказало мне идею, которая и стала недостающим фрагментом головоломки. Стоило закрыть пустующее место, и серия странных и страшных событий приняла вид окончательно оформившейся картины.

Но это была головоломка для дураков, и, как мне стало теперь ясно, именно ее совершеннейшая дурость с самого начала и помешала ей стать до абсурдности легко решаемой. Я почувствовал необычайный прилив уверенности в себе. Даже тяжелый, всегда недоверчивый взгляд капитана я мог встретить сейчас прямо и бестрепетно.

Затем я посмотрел на Джона Кларка. Его ободряющий кивок в ответ подсказал мне, что он выполнял свою часть работы с полнейшим успехом. Все было готово к началу многообещающего спектакля.

Мои слушатели успели к этому времени занять более-менее удобные места в разных концах кабинета. Мисс Браш в своем тигровом наряде расположилась в кресле у окна. Морено, на котором весьма элегантно сидел вечерний костюм из синей саржи, прислонился к стене. Миссис Фогарти печальным лиловым призраком расплылась на кожаном диване. Кларк и Грин заняли стоявшие рядом стулья, а двое других полицейских остались на ногах поблизости от них.

Первым подал голос капитан, который красноречиво посмотрел на часы и сказал:

– Не знаю сути вашей затеи, но что касается меня, то мы не станем продолжать расследования до тех пор, пока не даст показания мисс Пэттисон. Скоро прибудет доктор Эйсман, и девушку отправят вместе с ним в полицейский участок, если только… – теперь он хмуро усмехнулся. – Если только мистер Дулут не сумеет действительно исчерпывающе все объяснить.

– Не стоит ожидать от меня исчерпывающего объяснения. – Я сам стоял рядом с письменным столом в окружении благожелательного ореола доктора Ленца, чувствуя себя в полной безопасности, как раскаявшийся грешник под сенью крыла посланника небес. – Осталось немало мелких технических деталей, которые мне еще не до конца ясны. Но вы – полицейский, и их выяснение такая же ваша обязанность, как лечение душевнобольных людей является обязанностью доктора Ленца. Я всегда верил, что человек в большинстве случаев до конца остается верен своей профессии. Я – театральный режиссер, и мой подход к расследованию был отчасти продиктован именно этим. Я смотрел на события с профессиональной точки зрения. И, быть может, потому мне и удалось раскрыть истину, что она во многом близка к моей сфере деятельности.

– Так выкладывайте, не тяните, – бросил капитан, на которого мои слова пока не произвели никакого впечатления.

– Давайте разберем события по порядку, – продолжал я. – Для меня самого все началось с услышанного мною голоса. Когда он впервые донесся до меня, я все еще находился в достаточно возбужденном состоянии, а потому принял голос за проявление помутнения моего рассудка. Но затем я выяснил, что Геддес, Фенвик и Лариби тоже слышали нечто подобное, и мое мнение изменилось. Я посчитал, что в лечебнице кто-то балуется своего рода гипнозом. Но ведь невозможно с помощью гипноза заставить людей слышать воображаемые голоса, не правда ли, доктор Ленц?

– Верно. Это едва ли возможно. – Директор поднял взгляд, в котором вспыхнула подлинная увлеченность предметом разговора. – В какой-то момент, как вы помните, я сам находил объяснение всех событий в чисто психопатологической области. Но затем был вынужден изменить мнение. Потому что странные события приобрели почти массовый характер, чтобы иметь отношение к гипнозу, который всегда более или менее индивидуален.

– Вот именно! – Я повернулся к капитану и метнул в него исполненный уверенности взгляд. – Вы можете считать нас группой умалишенных, не придавая значения какому-то там голосу, слышали мы его или нет. Вам это пока представляется не имеющим прямого отношения к делу. Но голос был совершенно реальным. Его, кстати, слышали все, включая и вас, доктор Ленц, когда тот же голос подал нам сигнал ложной пожарной тревоги в кинотеатре. Не прояви я в тот момент полнейшей тупости, мог бы сразу догадаться, что стояло за этим.

За исключением Кларка и Ленца, никто пока не воспринимал мои слова хотя бы с долей желания понять, к чему я клоню. Сотрудники лечебницы смотрели на меня с той привычной и несколько напряженной тревогой, с которой обычно наблюдали проявления симптомов моего заболевания. Грин и его помощники на глазах теряли терпение.

– Наверное, самое время пояснить, при чем здесь упомянутый мной ранее шоу-бизнес, – продолжал я. – Потому что именно он подсказал мне идею, мимо которой прошли вы – далекие от мира развлечений люди. Понимаете, я начинал с постановки эстрадных представлений и бурлесков. Успел побывать в половине дешевых мюзик-холлов страны. Посетил десятки даже самых обычных ярмарочных балаганов. Вы спросите, зачем? Я вел неустанные поиски того, что принято называть столь расплывчатым словом «талант». И в большинстве подобных заведений я сталкивался с артистами, работавшими в совершенно особом жанре. Такие артисты не интересовали меня лично. Как правило, их труд плохо оплачивался по той простой причине, что они давно вышли из моды. Но, уверяю вас, такой исполнитель произвел бы подлинный фурор, если бы выступил в психиатрической больнице.

Неожиданный шелест платья миссис Фогарти заставил меня прерваться. Ночная медсестра подалась вперед, а ее сумрачное лицо вспыхнуло редким для него выражением неподдельного интереса.

– Кажется, я понимаю, о чем вы говорите, мистер Дулут. И это прекрасно объясняет тот телефонный звонок, когда я подумала, что услышала голос Джо…

– В самую точку! – снова заговорил я. – Миссис Фогарти уловила мою мысль. Я веду речь, конечно же, о тех, кто доставлял такое удовольствие нашим дедушкам и бабушкам. О чревовещателях!

– Чревовещателях? – эхом повторил Грин.

– Да. Чревовещатель – это человек, который в совершенстве владеет своим голосом. Я наблюдал за десятками из них, и некоторые были способны на поразительные трюки. Они не только умеют заставить собственный голос звучать, как кажется, из самых неожиданных мест. Им подвластна способность подражать голосам других: мужчин, женщин, детей, домашних животных – кого угодно, – я повернулся к Ленцу: – Это ваша книга или, вернее, ее название подсказало мне разгадку. Знаю, звучит несколько нелепо, но уверен, что убийца, наводивший ужас на всех ваших пациентов, включая и меня, на самом деле всего лишь дешевый балаганный чародей-фокусник.

На лицах сотрудников лечебницы теперь читалась серьезная тревога за состояние моего рассудка. Все обратили взоры на Ленца, ожидая, поддержит он или отвергнет мое более чем странное объяснение.

И директор, приподнявшись в кресле, подал мне одобрительный знак.

– Я с вами полностью согласен, мистер Дулут. Я тоже додумался до этого, но вы проявили поразительную сообразительность, придя к тому же выводу, даже не ознакомившись с трактатом уважаемого мной профессора Траумвитца.

Грин с явным трудом пытался изменить свое прежнее, слегка презрительное отношение ко мне. Мне даже почудилось, что я вижу, как мои акции заметно поднимаются в его глазах.

– Теперь вы видите, насколько все на самом деле просто? – с энтузиазмом спросил я свою аудиторию. – Чревовещатель, попавший в такое заведение, как ваша лечебница, сумел повергнуть ее в полнейший хаос. Он исподволь подсказал мисс Пауэлл идею украсть нож, озвучив мысль ее собственным голосом. Он превратился в бестелесный голос, наводивший своими предостережениями страх на меня и Геддеса. Он стал брокером для Лариби, нашептывая на ухо слова о кризисе на бирже. Для Фенвика он разыграл роль призраков, общавшихся с ним из астрального поля и посылавших ему сообщения. А когда ему понадобилось создать неразбериху в кинозале, он мог пустить в ход всю мощь своего дарования, чтобы крик «Пожар!» звучал то ли как женский, то ли как ангельский, исходя неизвестно откуда.

– Вы можете указать какое-то конкретное лицо? – оборвал меня Грин в нетерпении.

– Полагаю, что да. Но дайте же мне немного насладиться театральным эффектом моей версии, и, быть может, перед вашим мысленным взором возникнет персонаж, которого вы сами узнаете. Давайте исходить для начала из того, что наш преступник – чревовещатель. Обладает он другими талантами? Как я считаю, обладает несомненно. В конце концов, мы стали свидетелями слишком многих фокусов, совершавшихся в лечебнице, не так ли? Секундомер сначала спрятали в спальне Лариби, а потом во время танцев подложили ему же в карман. Скальпель сунули в сумочку мисс Пэттисон, чтобы он затем исчез прямо у меня из-под носа. Все это требует изрядной ловкости рук. Между тем, как я упоминал, для чревовещателей наступили тяжелые времена, и многим приходится зарабатывать себе на жизнь, осваивая смежные специальности. И большинство из них переквалифицировались именно в фокусники.

– А вам не кажется, что вы изображаете своего мифического героя уж слишком одаренным человеком? – с холодком в голосе вставил вопрос Морено.

– Нисколько. Все это может представляться какими-то чрезвычайными способностями только людям непосвященным. На самом деле здесь не было проделано ничего такого, что обычный карманник или балаганный фокусник не сумел бы выполнить с завязанными глазами. Единственным по-настоящему сложным номером стал трюк со смирительной рубашкой, но, как обещал показать чуть позже доктор Ленц, даже он не настолько труден, как кажется на первый взгляд.

– Все верно, – очень серьезно подтвердил директор. – Я целиком и полностью вас поддерживаю, мистер Дулут. Но ведь его личность имеет и третью грань, не правда ли?

– Как раз собирался упомянуть об этом, – подхватил его мысль я. – Совершенно очевидно, что преступник очень профессионально использовал практически каждого пациента лечебницы с учетом индивидуальных особенностей их недугов. Он превосходно пустил себе на пользу клептоманию мисс Пауэлл. Ему было достаточно много известно обо мне и Геддесе, чтобы знать о нашей боязни темноты. Он даже использовал невроз мисс Пэттисон и ее неприязнь к Лариби. Вот почему кажется логичным предположение, что этот человек хорошо подкован в вопросах медицины и психиатрии.

Ленц кивнул.

– И снова не могу не согласиться. Но думаю, что склонен оценивать его медицинские познания даже выше, чем вы.

– Это меня может лишь радовать. – Одобрение Ленца окончательно придало мне энергии и энтузиазма. – Так или иначе, перед нами вырисовывается портрет определенного человека, правда? Мы имеем дело с персонажем, который совмещает таланты эстрадного артиста с медицинским образованием. А нам известен только один подобный персонаж, который мог быть причастен ко всей этой истории.

– Стало быть, вы настаиваете на версии, что убийца – зять Лариби? – поинтересовался Грин настороженно.

– Да. А что ей противоречит? Подобная версия выглядит наиболее логичной.

– Более чем логичной, – снова вставил реплику Ленц и улыбнулся. – Поразительно, насколько у нас с вами схожий склад ума, мистер Дулут!

– Разумеется, – продолжал я уже даже излишне самодовольно под влиянием столь мощной поддержки Ленца, – любой сравнительно молодой человек в этом заведении мог бы оказаться зятем Лариби. Сам старик никогда не видел мужа дочери. А его родственник не добился известности ни как артист, ни как медик, чтобы самому стать узнаваемой личностью. Он не рисковал, что кто-то может знать его в лицо. Идеальная ситуация!

– Значит, вы полагаете, что он приехал сюда из Калифорнии, чтобы убить старика ради его денег? – хмыкнул Грин.

– Да, примерно так. Лариби сам сказал мне, что по завещанию оставил большую часть своего состояния дочери. Но он сообщил также о другом условии завещания, составленного перед прибытием в лечебницу. Сильвия Дон и доктор Ленц получали полный контроль над его деньгами даже в том случае, если бы он был официально признан неизлечимо больным, окончательно умалишенным. Так что у зятя имелся мотив, о каком вы в полиции обычно можете только мечтать. Одно дело быть женатым на безвестной киноактрисе, и совсем другое – если твоя жена становится миллионершей.

– Но, мистер Дулут… – Ленц снова поспешил к месту вставить свое замечание. – Вы же не думаете, что зять приехал сюда с целью сразу же убить мистера Лариби, верно?

– Нет, конечно, – ответил я с жаром, хотя, если честно, такая мысль только что пришла мне в голову. – Поначалу он не собирался заходить в своих планах так далеко. Мне кажется, его первой целью стало стремление довести старика до полного безумия. Это было не столь опасно и почти так же прибыльно. А кроме того, ему всего-то и понадобилось бы пустить в ход только талант чревовещателя. Навязчивый голос неизвестного происхождения с легкостью мог заставить тестя полностью лишиться рассудка, но как орудие убийства он малопригоден.

Меня самого отчасти смущало внезапно плавное и стремительное течение моих рассуждений. Создавалось впечатление, что Ленц своими своевременными комментариями и дополнениями ввел меня в гипнотически вдохновенное состояние. Но важнее оказалось другое. Самое меньшее, что он помог сделать своим нежданным вмешательством на моей стороне, это обеспечить теперь предельное внимание к моим словам полицейских.

– Начал он с того, – продолжал я, – что заставил бедную мисс Пауэлл украсть из хирургического кабинета секундомер. Затем напугал до чертиков меня и Геддеса своим голосом, пророчившим убийство. И его расчет вполне оправдался. Один из нас (увы, это был ваш покорный слуга) устроил по этому поводу громкий переполох, отвлек на себя внимание почти всего персонала лечебницы, дав преступнику возможность незаметно проникнуть в палату Лариби и подсунуть ему секундомер. Лариби принял его ход за звук биржевого тикера, и мнимая галлюцинация сказалась на нем самым неблагоприятным образом.

– А что было потом, мистер Дулут?

– Затем он устроил продолжение представления, имитировав голос брокера, нашептывавшего дурные новости с биржи. Это было жестоко и чудовищно умно придумано. Как выразился бы уважаемый доктор Ленц, зять нанес меткий удар в ахиллесову пяту Лариби. И все шло по намеченной схеме, если бы зять не перестарался. Он подложил секундомер теперь уже в карман Лариби, а тот обнаружил уловку и понял, что кто-то намеренно пытается свести его с ума.

– Отлично изложено! – снова вставил реплику Ленц, продолжая смотреть на меня пристальным, но добрым взглядом. – Он действительно перестарался, совершив трюком больше, чем диктовала необходимость, как вы и сказали, мистер Дулут. Но даже при этом нам следует помнить, что полное выздоровление Лариби всегда находилось под большим вопросом. Почему же зятю не хватило выдержки дождаться окончательного и выгодного для него вердикта медиков? Что заставило его изменить план и пойти на убийство?

– Потому что появились новые обстоятельства, – сказал я. Слова по-прежнему лились легко и свободно, но меня не оставляло чувство, что заряд эмоций для красноречия исходит от доктора Ленца. Я повернулся к дневной медсестре, которая склонилась вперед, скрестив руки на задрапированной в тигровые тона груди. – И здесь на сцену выходит мисс Браш. Зять, по всей вероятности, обнаружил, что Лариби чрезмерно увлекся ею. Более того, он несколько раз делал мисс Браш предложения руки и сердца. А новая женитьба означала полный крах всех надежд. Появление молодой жены и мачехи непременно повлекло бы за собой изменение условий завещания. Особенно если учесть не слишком гладкие отношения между Лариби и его дочерью. Оставался единственный выход – устранить угрозу в лице мисс Браш. А потому наш изобретательный друг поработал с Фенвиком, чтобы тот огласил спиритическое предостережение против нее, а сам начал подсовывать в книги Лариби исполненные ядовитого содержания записки. Он рассчитывал таким образом достичь одного из двух возможных результатов: либо отпугнуть старика от мисс Браш, либо добиться ее перевода в женское отделение, где почти все контакты между ними оборвались бы.

– И он чуть не достиг желаемого! – воскликнула мисс Браш с импульсивным возмущением. – А все из-за совершенно абсурдных…

– Предложения Лариби могли казаться абсурдными вам самой, – прервал ее я, – но зять воспринял их более чем серьезно. Как бы то ни было, но именно неудачная попытка избавиться от вас заставила его начать планировать убийство.

Капитан Грин посмотрел на часы. Я сделал то же самое. Стрелки показывали без четверти десять.

– Не беспокойтесь, капитан, – поспешил сказать я. – Бог свидетель, я так же, как вы, хочу, чтобы все закончилось до десяти часов. И как раз перехожу к роли мисс Пэттисон в нашей истории. Поняв, что без убийства не обойтись, зять Лариби должен был тщательно все продумать. И он разработал весьма тонкую схему. Он узнал о недобрых чувствах, которые мисс Пэттисон питала к Лариби. И потому пустил в ход чревовещание, подбивая ее на расправу с ним, а закончил тем, что подложил в ее сумочку нож. Идея состояла в том, чтобы довести мисс Пэттисон до совершенно невменяемого состояния, и когда убийство будет им действительно совершено, а нож подброшен несчастной девушке, она сама уже не сможет понять, не могла ли совершить убийство в какой-то момент помутнения рассудка. Она становилась идеальной подозреваемой при любом исходе дела, а сам убийца мог бы под шумок скрыться из лечебницы, не вызывая ни у кого никаких вопросов.

– Все логично, – кивнул Грин. – Но как сюда оказался замешан Фогарти?

– Самым простым образом. Нашему преступнику не всегда сопутствовала сплошная удача. И вполне вероятно, что Фогарти что-то обнаружил. Я не знаю в точности, что именно, но могу высказать правдоподобное предположение. При том, как Фогарти нравился шоу-бизнес самого невысокого пошиба, он мог видеть зятя на подмостках, а затем узнать его при появлении в лечебнице. Понятно, что с ним пришлось разделаться.

На мгновение я уловил выражение лица миссис Фогарти и потому почти без паузы продолжил:

– И он расправился с Фогарти без проблем, но мы все знаем, как легко порой Провидение нарушает наши самые продуманные планы. Избавившись от одной угрозы, зятек обнаружил, что тем самым создал для себя две новые: меня и Геддеса. Я совершенно случайно, еще не совсем оправившись от абстинентного синдрома, первым обнаружил труп Фогарти. А затем меня заинтересовала мисс Пэттисон, причем до такой степени, что я мог помешать сделать из нее главную подозреваемую. Меня тоже следовало нейтрализовать, но, к моему счастью, я не показался преступнику достаточно опасным, чтобы стать жертвой еще одного убийства, – я снова посмотрел на нескладную, но полную напряжения фигуру миссис Фогарти. – Убийце показалось достаточным нагнать на меня страху совершенно необычным телефонным звонком. Вполне вероятно, он рассчитывал, что после этого и я, и Геддес срочно покинем лечебницу, перестав ему препятствовать.

– А при чем здесь Геддес? – недоуменно спросил Грин.

Я не смог избежать легкого укола от чувства вины.

– Должен признать, что мы с Геддесом скрыли от вас некоторую важную информацию. Вероятно, нас можно обвинить в воспрепятствовании свершению правосудия или чем-то в этом роде, но нам показалось, что другого выхода у нас нет. Видите ли, Геддес представлял для преступника значительно более серьезную угрозу, чем я сам.

В нескольких словах мне удалось описать ситуацию, которая привела к жестокому нападению на англичанина, упомянув об обнаруженном нами испачканном кровью носовом платке.

При этом мои слушатели впервые выразили свое удивление вслух. Легкий шепот комментариев облетел комнату. Я же не преминул заметить, как в глазах Грина снова появился холодный блеск ретивого полицейского чиновника.

– То есть вы не нашли другого выхода, кроме как скрыть от нас сведения еще об одном покушении на убийство, так, что ли? – гневно возопил он, когда я прервался. – А не слишком ли много вы утаили? Все эти голоса, предостережения и другие сумасшедшие штучки – мне никто не сообщал об этом. Почему?

– Думаю, вы сами только что ответили на свой же вопрос, – спокойно заметил доктор Ленц. – Вы назвали подобную информацию сумасшедшими штучками, а это и есть именно та причина, из-за которой вас в нее не посвятили. Вам не следует забывать, что вы находитесь в психиатрической клинике, где мы почти каждый день сталкиваемся с инцидентами, которые не менее странны, чем случай, который вам только что во всей ясности описал мистер Дулут. Здесь работают профессиональные психиатры. А вот мистер Дулут в наших вопросах – полнейший дилетант. Столь драматичные события, произошедшие здесь, породили у него естественные и совершенно справедливые подозрения, тогда как мы, привычные к аномалиям люди, были склонны искать объяснения всему в бихевиористической симптоматике заболеваний отдельных пациентов.

Капитан Грин откровенно капитулировал, подавленный обилием не до конца понятных ему слов.

– Ладно, ладно, – сказал он даже с некоторой обидой в голосе. – Но кто же, черт побери, этот самый зять Лариби? И есть ли у мистера Дулута реальные улики против него?

– Думаю, мне известна личность этого человека, – сказал я скромно. – А с уликами тоже все в порядке.

Мне снова пришлось пережить изрядную неловкость, признаваясь в утаивании информации от органов правосудия, а потому я без излишней теперь рисовки рассказал об эпизоде с ночным изменением завещания Лариби и о кульминации событий – похищении документа из «музыкального местечка».

– Можно понять отчаянное стремление преступника завладеть завещанием, – завершил рассказ я. – Разумеется, это всего лишь клочок бумаги, заверенный как свидетелями пациентами дурдома. Но все же существовала вероятность, что даже в таком виде завещание признают вступившим в законную силу. А в таком случае все состояние Лариби досталось бы мисс Браш. Безукоризненно продуманный и осуществленный план полетел бы к дьяволу!

– И вам известно, кто взял завещание? – нетерпеливо спросил капитан.

– Да. Кстати, Кларк с тех пор вел за ним слежку. У него не было ни малейшего шанса избавиться от документа.

Капитан не слишком добрым взглядом окинул молодого сыщика, а потом снова обратился ко мне:

– Есть еще какие-то доказательства?

Кларк поднялся с места.

– Я установил принадлежность окровавленного носового платка человеку, который завладел завещанием, – спокойно доложил он.

– В самом деле? – пробурчал капитан. – Ну, так кто же это?

– Минуточку, капитан, – снова вмешался я. – Давайте прежде еще раз перечислим всю известную нам информацию. Кроме того, что наш преступник выступал как эстрадный артист, он обладает медицинскими познаниями, причем явно прибыл из Калифорнии, где в свое время встретился и женился на актрисе, чей псевдоним Сильвия Дон, то есть на дочери Лариби. Он должен быть еще достаточно молод и не мог проработать в лечебнице долго. Все эти черты соединены в персоне, забравшей завещание из тайника. Вскоре должна прибыть телеграмма от Принса Уорберга с описанием внешности, что и станет венцом дела.

Наступила напряженная, наполненная ожиданием тишина. Никому спокойно не сиделось на месте; люди ерзали в креслах, взгляды встречались и расходились. Мы прошли долгий и нелегкий путь, но теперь он привел нас вплотную к финалу.

Джон Кларк пересек комнату и встал рядом с заместителем доктора Ленца. Он протянул руку и произнес слова, которые прозвучали с остротой скальпеля:

– Вам лучше отдать документ мне, доктор Морено.

XXVII

Морено даже не вздрогнул. Его смуглое лицо оставалось совершенно бесстрастным. Ничто не выдавало его чувств, кроме едва заметного блеска в глазах.

Все, кто находился в комнате, теперь устремили на него взоры, исполненные изумления и страха. Даже я почувствовал некоторую нервозность. Как бы ни были тверды твои убеждения, называть человека убийцей никому не доставляет удовольствия.

Только доктор Ленц сохранял полнейшее самообладание. Он внимательно наблюдал, как Кларк придвинулся еще ближе к молодому психиатру.

– Я сказал, что вам лучше будет отдать документ мне, доктор Морено.

Брови Морено удивленно взлетели вверх.

– Как прикажете вас понимать?

– Думаю, вы найдете его во внутреннем кармане пиджака, – уже спокойнее сказал Кларк. – Разумеется, если вы хотите, чтобы вам помогли, то я…

С преувеличенно недоуменным пожатием плеч Морено полез в карман и извлек целую пачку бумаг. Просмотрев их, он выбрал одну.

– Хотите – верьте, хотите – нет, но я не знаю, откуда у меня взялся этот документ, – сказал он, небрежно подавая листок Кларку. – Хотя, похоже, именно его вы ищите.

Детектив просмотрел листок, а потом молча протянул его Грину. Затем достал пухлый конверт и извлек оттуда два носовых платка.

– Вот этим платком воспользовались как кляпом для мистер Геддеса, – объяснил он. – А второй я нашел среди личных вещей мистера Морено. Они совершенно очевидно идентичны.

Капитан тщательно осмотрел платки, а потом прочитал документ.

– Стало быть, все деньги достанутся мисс Браш, – ухмыльнулся он. – Не думаю, что это завещание хоть чего-то стоит, но могу понять, почему зять мистера Лариби так стремился завладеть им. – Его тяжелый взгляд остановился на Морено. – Вам есть что сказать в свое оправдание?

Но молодой психиатр лишь помотал головой.

– Все и так настолько очевидно, что и ребенок поймет. Едва ли мне стоит оправдываться. Это совершенно ни к чему.

– И тем не менее, – мрачно сказал Грин, – почему бы вам не объясниться прямо и немедленно?

– Что ж, очень хорошо. – Морено метнул в меня холодно равнодушный взгляд. – Мистер Дулут официально является моим пациентом, а согласно правилам, принятым в данном заведении, пациента всегда следует считать правым. Но поскольку мистер Дулут, увлекшись своими театральными фантазиями, сам поставил себя вне категории пациентов, то, как мне кажется, я вполне могу откровенно сказать ему, что думаю о его обвинениях в свой адрес.

– Буду рад вас выслушать, – отозвался я.

– Начнем с того, мистер Дулут, что ваши так называемые улики выглядят тривиальными и неубедительными. Вы сами в своем воображении поселили в нашей лечебнице уникального убийцу, который способен на все – от чревовещания до мастерства первоклассного карманного вора. В таком случае этому персонажу не составило бы труда подсунуть завещание в мой карман, как и завладеть для своих целей моими носовыми платкамию. – Он улыбнулся мне, но теперь уже немного зловеще. – Сам по себе факт, что завещание до сих пор находилось у меня, свидетельствует о том, что я вовсе не тот ловкий фокусник, каким вы меня изобразили. Иначе к этому времени вы бы уже нашли документ спрятанным в бороде доктора Ленца или в одном из карманов мундира капитана Грина.

Я внезапно ощутил, как прежняя уверенность начинает покидать меня.

– Что касается самого завещания, – продолжал Морено, – то сам капитан Грин только что признал его недействительным. В таком случае как-то трудно поверить, что ваш столь умный преступник подвергал себя огромному риску, извлекая бессмысленную бумагу из того, что вы окрестили странным названием «музыкальное местечко». Лично мне ничто подобное никогда бы и в голову не пришло. Особенно после того, как вы поделились со мной откровенной выдумкой о мисс Пауэлл и о завещании. Если позволите выступить в амплуа театрального критика, то эту сцену вы сыграли очень и очень неправдоподобно.

– Вам, конечно, легко отрицать, что именно вы взяли завещание, – уже раздраженно сказал я. – Но остаются другие факты. Вы работаете здесь недавно. Прибыли из Калифорнии. Вы профессиональный медик, но когда-то пробовали себя как актер. Не слишком ли много совпадений, как вам кажется?

– Очень много, мистер Дулут. – К моему изумлению, на меня смотрела мисс Браш с одной из своих ослепительных улыбок на лице. Голос ее звучал негромко и мягко. – Мне кажется, вы сумели выдвинуть совершенно потрясающую версию. Браво! И доктор Морено подходит на роль преступника идеально. Как вы и перечислили, он прибыл из Калифорнии, молод, прекрасный психиатр, а в свое время был подававшим надежды актером. Но, к сожалению, он не удовлетворяет самому важному параметру, мистер Дулут. Он не зять мистера Лариби.

Я лишь тупо уставился на нее. А Грин пролаял:

– Откуда вам это может быть известно?

– Боюсь, что не смогу блеснуть дедукцией, – весело ответила мисс Браш. – И дело здесь даже, представьте, не в особо развитой женской интуиции. Но я знаю, что доктор Морено не приходится зятем мистеру Лариби по очень простой причине. Понимаете, Морено – мой муж.

Уверенность в себе, прежде покидавшая меня постепенно, теперь улетучилась окончательно. Я густо покраснел, чувствуя себя таким дураком, каким не чувствовал никогда прежде.

– Разумеется, – продолжала дневная медсестра, снова пуская в ход свою обезоруживающую улыбку, – мы поженились всего два месяца назад. Мне ненавистна мысль, что доктор Морено может оказаться двоеженцем, но с этими испанцами никогда не знаешь всего наверняка, верно?

Неловкое молчание, воцарившееся после ее слов, продолжалось очень недолго. Его нарушил сдавленный смех. Я посмотрел на Джона Кларка, который сморкался в один из носовых платков с такой притворной силой, с какой обычно прячут приступ неудержимого хохота. Потом он резко оборвал смех, прозвучавший ясно и безошибочно. Бросив полный извинений взгляд на капитана Грина, Кларк поднялся и поспешно вышел из комнаты.

К моему чувству неловкости прибавилось ощущение полной беспомощности. Меня покинул мой единственный союзник.

– Кажется, я сумела развеселить его, – умиленно сказала мисс Браш.

Последовала еще одна краткая пауза, а затем капитан Грин резко повернулся к доктору Ленцу.

– Эта леди говорит правду? – спросил он.

Глаза директора лукаво сверкнули.

– Да. И мне это известно доподлинно. Я лично присутствовал на свадьбе, и мне даже оказали честь, попросив подвести невесту к алтарю.

– Но почему… Почему же она продолжает использовать имя мисс Браш?

– Она поступает так по моему предложению. Это чисто психологический прием. Личность мисс Браш оказывает прекрасное терапевтическое воздействие на многих пациентов. И мы пришли к единому мнению, что ее эффективность в данном качестве значительно снизится, если ее начнут воспринимать как замужнюю женщину. – Директор окинул дневную медсестру благосклонным взглядом. – Любой мужчина при виде мисс Браш может забыть, что уже женат, и впасть в грех бигамии. Но не думаю, что это применимо к доктору Морено. Мы изучили его личное дело. Он не только получил высшие баллы на выпускных экзаменах, но и был отмечен как личность во всех отношениях достойная и высокоморальная.

К этому моменту я понял, что ощущал Наполеон после Ватерлоо. Но мозги капитана работали значительно проще. Если у него появлялось подозрение, он никак не мог с легкостью отказаться от него. Он снова взял в руки завещание и перечитал условия.

– Хорошо, допустим, Морено не является зятем Лариби, – сказал он. – Но по условиям этого документа более миллиона долларов причитается в пользу мисс Браш. И возникает вопрос: будучи ее мужем, не имел ли он все же очевидного мотива для устранения Лариби?

– Мне понятна ваша профессиональная увлеченность поиском подозреваемых и мотивов для совершения преступлений, – вмешалась мисс Браш со сладостью в голосе, которая любому внушила бы опасения. – Тогда почему бы не рассмотреть и мою кандидатуру, капитан? У меня самой имелся даже более основательный мотив, чем у моего супруга.

– Сейчас не время для шуток, – огрызнулся капитан.

– Мне тоже так казалось, – как ни в чем не бывало продолжала медсестра, – но не я первая начала говорить здесь забавные вещи. Вы должны признать, что действительно смешно воспринимать всерьез это безумное завещание. Скажу вам больше: если бы я убивала всех пациентов, готовых завещать мне свое состояние, на моем счету уже числилась бы дюжина жертв. И месяца не прошло, как один крупный банкир посулил отписать мне в собственность Эмпайр-стейт-билдинг. А в декабре мне обещали выписать чек на сумму, равную примерно годовому бюджету всей страны. – Ее голос неожиданно приобрел строгие и официальные нотки. – Неужели вы не понимаете, что только попусту тратите время с этим нелепым завещанием?

Она поднялась, походкой добродушной, но очень сильной тигрицы пересекла кабинет. И прежде чем Грин успел хоть что-то сделать, забрала листок из его рук и порвала в мелкие клочья. Подброшенные в воздух клочки бумаги хлопьями искусственного снега упали на ковер.

– Вот как я отношусь к этому завещанию, – заявила мисс Браш с очередной улыбкой. – Пусть даже это вещественное доказательство. Хотя какое там…

Несколько секунд Грин смотрел на нее, как громом пораженный. А потом шея у него начала покрываться красными пятнами.

– Все, с меня довольно этих ваших обезьяньих проделок! – воскликнул он свирепо. – Мы не в цирке, и если кто-то еще позволит себе клоунаду, я немедленно отдам приказ об аресте! – Он повернулся к директору: – Мне нужны реальные доказательства, Ленц. Вы верите или нет в виновность доктора Морено?

– Честно говоря, не верю, – директор бросил на меня сочувственный взгляд. – Я по-прежнему считаю, что мистер Дулут выступил с блестящей теорией, объясняющей мотивы преступлений. И должен отметить, что он прав практически по всем статьям. Как мне кажется, он совершил только одну, но существенную ошибку, когда заподозрил именно Морено.

Это были первые слова поддержки, которые я услышал после того, как потерпел такой невероятный крах. И я был благодарен за них, хотя моя подавленность никуда не делась.

– Нет, – продолжал Ленц, – я и мысли не допускаю, что Морено виновен. Вполне естественно, что мистер Дулут уделил повышенное внимание театральной стороне дела. Я же, разумеется, не могу обойти вниманием медицинскую. Мне, к примеру, абсолютно ясно, что нужный нам человек не слишком силен в психиатрии, а доктор Морено – психиатр милостью божией. Ни один подлинный специалист не совершил бы большинства поступков, которые приписал преступнику мистер Дулут. К примеру, доктор Морено слишком хороший профессионал, чтобы не понимать, чем могла быть чревата попытка психологического воздействия в таком ключе на мисс Пэттисон.

– Весьма признателен за столь лестную оценку, – сказал Морено, черты лица которого уже почти полностью расслабились. – Приятно, что от бреда мы перешли к интеллигентному обсуждению проблемы.

Но директор не сводил взгляда с меня и смотрел мне в глаза с несколько виноватым выражением.

– Должен добавить, что в своей версии мистер Дулут совершенно упустил из виду еще один крайне важный факт. Мистер Лариби находился на прогулке, когда якобы услышал голос своего биржевого агента. А нашим распорядком не предусмотрено, чтобы врачи сопровождали пациентов во время прогулок. Поэтому при данном инциденте присутствие доктора Морено полностью исключалось.

Ленц обнаружил столь вопиющий изъян в моей теории, направленной против Морено, что буквально не оставил от нее камня на камне.

Между тем директор совершенно невозмутимо продолжал:

– Но вам предстоит пронаблюдать за моим трюком со смирительной рубашкой, капитан. Думаю, после этого дело для вас еще немного прояснится.

Он поднялся, вышел в смежную смотровую комнату, но очень скоро вернулся.

– Посреди всей этой суеты мы начисто забыли о нашем пациенте, – сказал он. – Мистер Геддес оправился от приступа. Он сейчас присоединится к нам, и мне ничто не помешает пояснить, как все произошло в случае со смирительной рубашкой.

– К дьяволу вашу смирительную рубашку и все трюки с ней! – завопил Грин, чье терпение полностью иссякло. – Мне наплевать, кто и зачем влез в эту рубашку. Я хочу лишь знать: если вы не верите в виновность Морено, то кого вы подозреваете?

– В таком случае хочу напомнить, – невозмутимо ответил директор, – что еще до того, как мистер Дулут начал излагать свою версию, я отправил Уоррена вниз, чтобы держать в поле зрения одного из пациентов лечебницы. Мои собственные рассуждения во многом совпали с дедуктивными выводами мистера Дулута. Я тоже догадывался, что убийца – зять мистера Лариби, но только подозревал не Морено, а другую персону. Вероятно, если бы у мистера Дулута было больше досуга для раздумий, он бы пришел к аналогичному выводу. Как и доктор Морено, этот человек молод. Он прибыл из Калифорнии. Насколько я понимаю, он владеет определенными медицинскими познаниями. А в его актерских способностях у вас будет возможность убедиться самим.

Окруженный сразу наступившей изумленной тишиной доктор Ленц склонился над рабочим столом и приложил палец к кнопке звонка.

– Если помните, я дал Уоррену распоряжение привести этого человека сюда по моему сигналу, – на всякий случай объяснил он.

Директор выстроил финальную кульминационную сцену гораздо более эффектно, чем я. Его звучный голос породил у присутствующих исполненное драматизма напряжение. Мы невольно вздрогнули, когда почти сразу после звонка открылась дверь и в кабинет из коридора совершенно неожиданно вошел Геддес в сопровождении Кларка.

– О, мистер Геддес! Надеюсь, вам уже лучше! – воскликнул Ленц. – Вы с Кларком появились как раз вовремя, чтобы я мог наконец устроить обещанную демонстрацию со смирительной рубашкой. Я как раз рассказал всем о той изумительной версии, которую вы выстроили вместе с мистером Дулутом. Единственное, в чем я не согласен, – вы ошиблись, определяя, кто именно является зятем покойного Лариби.

– Что ж, вполне возможно, – ответил англичанин со все еще сонной улыбкой. – Мы оба оказались слишком глубоко вовлечены в это дело.

Когда двое вновь прибывших встали рядом, прислонившись к стене, директор снова обратился к капитану Грину.

– Ваш подчиненный – весьма сообразительный молодой полицейский, – сказал он как бы мимоходом. – Лично я посоветовал бы вам подумать о повышении для мистера Кларка. Именно он подсказал мне ключ к решению задачи.

– Каким же образом? – поинтересовался капитан.

– Чуть ранее сегодня, когда мы собрались здесь, он спросил меня, может ли здоровый человек симулировать безумие достаточно убедительно, чтобы обмануть врачей. Я ответил, что такое вполне возможно, но затем, поразмыслив над его вопросом, осознал, что есть нечто другое, на что не способен никто. Достаточно просто имитировать симптомы душевного недуга, но как бы ни был сведущ человек в медицине, практически невозможно убедительно изобразить ложную реакцию на лечение, особенно если ты не знаешь, в чем суть лечения заключается. А мой кандидат в родственники Лариби являет собой именно такой пример. С самого своего появления здесь его реакция на терапию неизменно поражала нас, сотрудников лечебницы.

И пока его слушатели тихо обменивались мнениями, директор поднялся во весь свой могучий рост.

– А сейчас все готово для демонстрации, – объявил он. – Напомню еще раз суть. Я утверждаю, что любой из нас может легко освободиться от пут смирительной рубашки. Так убедитесь же!

Он снова подошел к двери смотровой комнаты и распахнул ее. Его жест был настолько впечатляющим, что я совершенно забыл, насколько само по себе появление Геддеса в кабинете из коридора служило подтверждением его слов. Никаких других демонстраций не требовалось.

Остальные тоже реагировали подобным образом. Мы все столпились за спиной доктора Ленца и с большим вниманием смотрели, куда указывала его длань.

Смотровая комната оказалась, конечно же, пуста. На кушетке серой и бесформенной тряпкой валялась смирительная рубашка.

– Как вы можете заметить, – доктор Ленц постучал по стене с видом довольного собой волшебника, – в этой комнате нет другого выхода, нет никаких потайных ходов. Разумеется, окно оставалось открытым, и кто-нибудь мог бы проникнуть сюда, чтобы помочь мистеру Геддесу освободиться. Однако подняться по этой водосточной трубе весьма затруднительно.

– И очень сложно спуститься, – пробормотал Геддес с улыбкой. – Посмотрите, что стало с моим костюмом.

Грин резко повернулся к нему:

– Значит, вам действительно удалось выбраться из этой штуки?

Англичанин кивнул:

– Да. Я понял объяснения доктора Ленца.

Мы все еще в полном изумлении вернулись на свои места в кабинете. Почти сразу дверь из коридора открылась во второй раз, и Уоррен вошел, ведя за собой доктора Стивенса.

Ночной санитар был не похож сам на себя. Рваную рану над губой уже обильно смазали йодом. Одна щека сильно распухла, глаз затек и едва виднелся под покрасневшей бровью. Прическа пришла в полнейший беспорядок – несколько прядей прилипло к вспотевшему лбу.

Пока мы непонимающе изучали его сильно помятую внешность, Уоррен порылся в кармане и достал телеграмму.

– Поступила на имя мистера Дулута, – пояснил он.

Я с нетерпением вскрыл ее и увидел внизу листа подпись Принса Уорберга. Прочитав послание своего приятеля продюсера, я снова покраснел до корней волос. Только сейчас до меня дошло, как же глупо я ошибался. Утешаться можно было только правильным общим ходом моих рассуждений. Но вот применил я свою дедукцию в отношении совершенно не того человека.

– Он дрался как дикая кошка, – жаловался между тем Уоррен директору. – Мне с трудом удавалось удерживать его, а он пускал в ход самые грязные приемы. Вот почему я в таком жутком виде, – потом он перевел взгляд на Кларка с угрюмым выражением благодарности. – Если бы на помощь не подоспел Кларк, он мог, вероятно, даже сбежать.

Молодой сыщик выглядел немного смущенным похвалой. Мы же, пока ничего не понимая, смотрели то на него, то на Уоррена, то на пухлую фигуру доктора Стивенса. Капитан Грин пребывал в полнейшей растерянности, что его откровенно выводило из себя.

– Кто-нибудь может объяснить мне, что все это значит? – почти жалобно спросил он.

Ленц величаво повернулся к нему:

– Я же сказал, что ваш офицер – превосходный детектив, капитан. Думаю, мистер Кларк заслуживает высочайшего поощрения за свои заслуги. Когда им овладел столь неожиданный приступ неудержимого веселья, я не сразу понял, что ему попросту понадобился предлог покинуть комнату. Он первым понял суть моей версии, и ему хватило сообразительности броситься на помощь Уоррену. Признаюсь, мало кто показывал мне прежде такую быстроту работы ума.

Бородатое лицо сияло от удовольствия, когда он с церемонным достоинством отдал поклон в сторону Кларка.

– Меня интересует, что такое оттопыривает ваш карман, мистер Кларк? Полагаю, это револьвер? – спросил он затем совершенно невозмутимо. – По всей вероятности, он заряжен и нацелен на мистера Геддеса?

– Так точно, сэр. Постоянно держу его на мушке.

Если доктор Ленц хотел поразить собравшихся, то это ему с блеском удалось. Теперь все в его кабинете не сводили глаз с двоих персонажей, стоявших у стены, – с чуть раскрасневшегося молодого полицейского, державшего руку в оттопыренном кармане брюк, и с поникшей фигуры англичанина.

– Превосходная работа, Кларк, – голос доктора по-прежнему звучал восхищенно. – Но все же, думаю, на всякий случай наручники тоже не помешают.

Затем он снова обратился к Грину, сделав очередной эффектный, хотя и чуть покаянный жест.

– Теперь вы поняли, капитан, в чем разошлись наши с мистером Дулутом точки зрения? Дело в том, что именно мистер Геддес приходился зятем несчастному мистеру Лариби.

XXVIII

Капитан, казалось, лишился дара речи, но по кивку Кларка один из его помощников пришел на выручку, вмешался в ситуацию, сделал шаг вперед и защелкнул наручники на запястьях англичанина.

Геддес при этом даже не шелохнулся. Его лицо оставалось таким же бесстрастным, как и у Морено, когда сам доктор оказался обвиненным в преступлениях.

– Мелодрама в одном акте, созданная удачливым шарлатаном, – пробормотал он.

Доктор Ленц посмотрел на него, потом на его скованные руки и чуть слышно вздохнул.

– Мистер Геддес совершенно прав. Боюсь, я действительно прибег к шарлатанству, устроив свой эксперимент, но… Если и дальше пользоваться театральным языком, я не видел, какой еще сценой завершить спектакль, чтобы дать финальный занавес. Разумеется, я намеренно ввел вас в заблуждение. В этом ученом трактате под названием «Колдовство и медицина» вовсе не содержится описания ловкого приема, с помощью которого любой может освободиться от смирительной рубашки. Напротив… – Он снова почти извинялся перед всеми нами. – Напротив, там особо подчеркнуто, что это никому не под силу, и только ловкий, как «человек-змея», фокусник, каким является мистер Геддес, мог бы преуспеть в этом.

– Но каким же образом… – перебил его Грин.

– Вижу, что многие из вас до сих пор сбиты по моей вине с толку и нуждаются в более подробных объяснениях, – продолжал Ленц. – Я понадеялся, что мне удастся убедить мистера Геддеса, от природы наделенного способностью чудесным образом владеть своим телом, помочь нам с наглядной демонстрацией. И он оказал мне такую любезность. Причем у него были на то свои причины. Я уже подозревал его, когда они с мистером Дулутом пришли ко мне этим вечером. И мне показалось, что он охотно воспользуется любой возможностью сбежать. Вот я и предложил эксперимент со смирительной рубашкой, надеясь, что он вызовется стать добровольным подопытным, а потом попытается совершить побег через окно. И он с радостью принял мое предложение. Он признал свою вину не только потому, что предпринял попытку к бегству, но и просто показав свою способность это сделать. Я же успел написать Уоррену подробные указания держать его под наблюдением, расположившись стражем под окном.

– Но как же с ним оказалось трудно совладать, когда он спустился по водосточной трубе! – мрачно воскликнул санитар. – «Человек-змея», говорите? По мне, так он скользкий, как угорь!

– Но лично мне до сих пор не совсем понятно, почему вы вообще заподозрили Геддеса, доктор Ленц, – вставил ремарку Кларк.

– Просто потому, что он не показывал никаких признаков реакции на медикаменты, с помощью которых его лечили. Доктор Стивенс и доктор Морено написали диссертации по лечению нарколепсии, и их крайне тревожил тот факт, что мистер Геддес оказался до сих пор единственным пациентом, которому не удалось помочь их патентованным средством – сернокислым бензедрином. И потому он по-прежнему мог симулировать приступы, как только это становилось ему необходимо.

– Но эти его припадки выглядели такими натуральными! – все еще недоверчиво воскликнул капитан Грин.

– Очень убедительная пантомима, дорогой капитан, которой вас обучит любой факир. – Ленц снова взял со стола том «Колдовства и медицины». – Самое полезное, что я почерпнул из ценнейшей книги немецкого профессора, это рассказ о том, как индийские факиры умеют доводить свои мышцы до состояния такой твердости, что это даже можно принять за трупное окоченение. В любой момент по своему желанию они погружаются в то, что со стороны выглядит как глубокий сон. То есть любой из них легко и убедительно сумел бы симулировать все симптомы нарколепсии и каталепсии. К тому же, как всем известно, индийские факиры одновременно являются ловкими фокусниками и иллюзионистами. Мистер Геддес родом из Индии. И он явно прилежно усвоил все трюки индийских факиров, включая чревовещание.

Впервые с тех пор, как директор начал свой монолог, Геддес проявил хоть какой-то интерес к нему. Он презрительно улыбнулся и обратил пронзительный взгляд на меня.

– Разумеется, это правда, что я родился в Индии, Дулут, – сказал он, – но все остальное звучит как невыносимая чепуха. Разве вы не можете объяснить им, как все обстояло на самом деле?

Я все еще держал в руке телеграмму от Принса Уорберга. И потому, когда я встретился глазами с англичанином, во мне начал вскипать неподдельный гнев.

– Да, – медленно ответил я, – мне не составит труда объяснить, как все происходило на самом деле, вот только чертовски неприятно признавать перед всеми, в роли какого дурака выступил я сам. Я мог бы, например, с самого начала сообразить, что поскольку ваша палата располагалась рядом с моей, именно у вас одного была возможность напугать меня, подражая моему же голосу, в ту ночь. Мог бы догадаться, что все мнимые предостережения, которые вы якобы получали, должны были послужить оправданием для вашего срочного отъезда, как только он стал бы вам необходим. И, уж конечно, я должен был почувствовать неладное, когда проводил свой психологический эксперимент. Ведь вы единственный отреагировали на фразу «Вещь на мраморном столе» так, как должен был отреагировать убийца.

Грин пытался что-то сказать, но я продолжал, не дав себя прервать.

– К сожалению, только сейчас я понял, почему вам понадобилось устранить Фогарти. Он бывал в Англии и сам мне сказал, что ваше лицо показалось ему знакомым. А потом наверняка внезапно вспомнил, где видел вас на самом деле. Во время вашего выступления под видом Махатмы, «Чуда Востока» или какой там еще псевдоним вы могли для себя избрать в роли индийского факира на подмостках английской столицы. Думаю, он пришел в восторг, когда столь великий чародей предложил обучить его фокусу со смирительной рубашкой.

Геддес не сводил взгляда со своих скованных наручниками кистей.

– А почему вы не хотите рассказать полиции, Дулут, как я сам подвергся нападению не далее как сегодня?

– Я уже обо всем рассказал, – ответил я мрачно. – Но тогда я сам не понимал, насколько просто было для вас – опытного фокусника – связать самого себя бинтами. Вы с большой охотой оказали мне содействие с наблюдением за музыкальным тайником, но теперь ясно, почему вы это сделали. Вам представился отличный шанс отвлечь внимание от себя, поскольку вы уже знали, что началась охота на зятя Лариби. Только действовать стало необходимо более оперативно, чтобы как можно скорее унести отсюда ноги. Наша с вами глупейшая схема дала вам возможность подсунуть завещание Морено, когда он в очередной раз повел вас в хирургический кабинет, чтобы дать порцию лекарства. Вам самую малость не хватило удачи. Потому что доктор Ленц не оказался таким глупцом, как я сам.

Англичанин только пожал плечами. Даже сейчас он не проявлял признаков особой тревоги. Британское самообладание, столь восхищавшее меня прежде, оставалось непоколебимым, несмотря на наручники и стоявших рядом полицейских. При взгляде на него моя злость дошла до точки кипения. Я уже с трудом контролировал себя.

– Стало быть, мы были друзьями не разлей вода! – воскликнул я. – И как же это выглядело чертовски мило! Но вот беда, я – человек сентиментальный и, представьте, терпеть не могу, когда друзья меня предают. Для публики вы могли быть Махатмой или «Чудом Востока», а для меня теперь – не более чем мерзавец и подонок. Ниже опуститься просто некуда. Тот грязный прием, который вы применили против мисс Пэттисон, – самая большая подлость, с какой мне только приходилось сталкиваться в жизни.

Меня трудно было остановить, но капитану это все же наконец удалось.

– О чем говорится в полученной вами телеграмме? – вернул он меня к реальности своим вопросом. – Очень любопытно узнать.

– Ах да, телеграмма, – спохватился я. – Чуть не забыл об этой окончательно изобличающей преступника улике. Послушайте, что здесь написано.

Я разгладил смятый на почте листок и зачитал вслух:

ТОЛЬКО ЧТО СВЯЗАЛСЯ СИЛЬВИЕЙ ДОН ГОЛЛИВУДЕ ТЧК ПОКАЗАЛАСЬ БЕЗВРЕДНОЙ АКТРИСА НИКУДЫШНАЯ ТЧК ОБЕСПОКОЕНА МУЖЕМ ТЧК ДУМАЕТ БРОСИЛ ЕЕ ТЧК ОТПРАВИЛСЯ ВОСТОК НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ НАЗАД ТЧК АДРЕСА НЕ ДАЛ ТЧК МУЖ АНГЛИЧАНИН РОДОМ ИЗ ИНДИИ ТРИДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ГОДА ПРИВЛЕКАТЕЛЬНАЯ ВНЕШНОСТЬ НЕБОЛЬШИЕ УСИКИ ТЧК РАБОТЫ В США НЕ ИМЕЛ ТЧК ПРОШЛЫЙ УСПЕХ В АНГЛИИ В РОЛИ ВОСТОЧНОГО ФАКИРА МАХАТМЫ И ЧУДА ВОСТОКА ТЧК ФОКУСНИК ИЛЛЮЗИОНИСТ И ПР ТЧК СЕЙЧАС ТАЛАНТ НЕ В МОДЕ ТЧК ДАЖЕ ТЕБЕ НЕ НУЖЕН ТЧК СИЛЬВИЯ СКАЗАЛА ГОД УЧЕБЫ В МЕДИЦИНСКОМ КОЛЛЕДЖЕ КАЛЬКУТТЫ ТЧК ФОТО ВЫСЛАЛА АВИАПОЧТОЙ ТЧК СИЛЬВИЯ УМОЛЯЕТ СООБЩИТЬ ГДЕ ОН ТЧК СКАЖИ ПОСЛЕ ЭТОГО Я ПЛОХОЙ ДРУГ ТЧК ТЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РЕХНУЛСЯ ВПР

– Подписано: Принс.

Я закончил чтение. Все с величайшим изумлением смотрели теперь на Геддеса. Причем миссис Фогарти первая почуяла неладное и издала предостерегающее восклицание, потому что англичанин внезапно напрягся всем телом, а потом повалился на пол. Это было похоже на его типичный приступ каталепсии, которые я столько раз наблюдал прежде, испытывая к Геддесу огромное сострадание.

– Какое несчастье! – воскликнул я. – Простая телеграмма вызвала новый припадок.

Доктор Стивенс был все-таки врачом до мозга костей, потому что первым склонился над ним, когда вперед подались все. Воцарилась невообразимая суета.

Мне так до конца и не удалось разобраться в том, что произошло дальше. Непостижимым образом Геддес сумел если не снять с себя наручники, то по крайней мере освободить одну руку. С невероятной скоростью и силой он нанес доктору Стивенсу удар металлическими «браслетами», отбросив его чуть ли не в противоположный угол кабинета. А затем в одно мгновение оказался на ногах.

– Остановите его!

Голос капитана прозвучал с невероятной яростью, но мы все еще не успели прийти в себя, чтобы решиться на какие-то действия. С потрясающей легкостью обогнув застывшие фигуры Грина, миссис Фогарти, мисс Браш и Морено, он устремился к двери смотровой комнаты, чтобы вновь воспользоваться открытым окном.

– Остановите же его! – снова выкрикнул капитан.

На этот раз все пришли в движение. Я тоже рванулся вдогонку за беглецом.

– Ну что, снова пустишь в ход свои грязные приемы? – донесся возбужденный голос Уоррена, когда мы дружно вломились в смотровую. У окна две фигуры сцепились в схватке.

– Не стрелять! – отдал Грин распоряжение, прозвучавшее несколько бессмысленно.

На секунду передо мной мелькнуло окровавленное лицо Уоррена, руки которого уже стальным кольцом сомкнулись на Геддесе. При этом Уоррен выглядел как торжествующий победитель в экстазе от своего триумфа над противником.

– Все! Теперь никуда не денется! – задыхаясь, произнес он.

Кларк и двое других полицейских подоспели на подмогу, а втроем им не составило труда прижать извивающееся тело англичанина к полу.

Мы же стояли вокруг, способные лишь немо созерцать эту сцену. Раздавались какие-то бессмысленные уже реплики и восклицания. А потом над всей какофонией громко, отчетливо и спокойно прозвучал голос доктора Ленца:

– Пусть это послужит для нас хорошим уроком, – сказал он. – Когда берешь под арест мага, наручников может оказаться недостаточно.

Государственный эксперт-психиатр приехал и уехал. Грин с подчиненными отправились к себе в участок, забрав с собой Геддеса. В кабинете директора установилась необычная тишина, когда его сотрудники постепенно разошлись по своим рабочим местам. Последними к двери направились доктор Морено и бывшая мисс Браш. Я попросил их ненадолго задержаться.

– Приношу свои извинения, – сказал я, – и одновременно запоздалые поздравления. – Надеюсь, что ваш статус замужней дамы…

– Тсс! Ни слова больше, пожалуйста! – цыкнула на меня мисс Браш, но при этом дружески улыбнулась. – Вы доведете меня до увольнения, мистер Дулут, если проговоритесь кому-нибудь, что я замужем. Между тем это в интересах психиатрии, чтобы я оставалась профессиональной роковой красавицей. Однако, вероятно, не настолько роковой, как решили вы, когда увидели у меня в спальне доктора Морено, а потом получили взаймы его тапочки.

– Должен признать, что детектив из меня никакой, – сказал я, отвечая на ее улыбку. – Я ведь так и не разгадал загадку таинственных тапочек, хотя решение было у меня под носом. То есть под ногами.

Чета Морено дружно сверкнула на меня ослепительно белыми и почти ненатурально здоровыми зубами.

– И после того, как я невольно обидел вашу жену, Морено, не сумев понять очевидного, – продолжил я приносить извинения, – то лишь усугубил дело, обвинив в убийстве вас самого.

– Психиатрам доводится выслушивать обвинения и почище этого, – добродушно отозвался он. – Впрочем, я не удивлен, что вы посчитали меня человеком, способным на грубое насилие, Дулут. Как я понял, вы стали случайным свидетелем довольно-таки бурных выяснений отношений между мною и моей женой. Вероятно, я слишком ревнив, но мне порой кажется, что она… Словом, что она уж слишком рьяно и серьезно исполняет свои профессиональные обязанности. Даже психиатрам свойственны такие простые человеческие эмоции, как ревность. Особенно если ты женат еще совсем недолго, – добавил он, лаская глазами лицо жены.

Мисс Браш взяла его за руку и повела за собой. Но, конечно же, она не удержалась и напоследок бросила на меня через плечо несколько кокетливый взгляд. Замужем или нет, но мисс Браш навсегда останется мисс Браш, к величайшей усладе своих пациентов. И, возможно, она продолжит выполнять свои профессиональные обязанности самую малость чуть более старательно, чем это необходимо.

Я собирался последовать за ними, но доктор Ленц попросил меня вернуться в свой кабинет. Его бородатое лицо благосклонно мне улыбалось. Жестом, все же выдававшим в нем иностранца, он указал на кресло, в которое я сел.

– Что ж, мистер Дулут, – сказал он негромко, – мне остается радоваться, что в результате двух страшных трагедий произошли хоть какие-то положительные изменения. Но больше всего мне внушает оптимизм ваше выздоровление. Блестящей логикой, продемонстрированной сегодня, вы показали, что ваше мышление полностью освободилось от временного помутнения. И уж простите за грубый комплимент, но вы обладаете острым и развитым интеллектом, то есть тем, чего так не хватает в этом мире.

– Острым и развитым интеллектом, – ответил я немного подавленно, – который заводит тебя слишком далеко, и ты делаешь совершенно неверные выводы. Все в точности как у законченного алкоголика.

– Вовсе нет, мистер Дулут. Ваше мышление достойно человека… э-э-э… Человека, ведущего трезвый образ жизни, – он позволил себе нечто похожее на смех, но лишь в той степени, в какой это позволяло достоинство небожителя. – Вам не следует недооценивать разумности своих рассуждений хотя бы потому, что они практически полностью совпали с моими собственными.

– Да, но это вы указали нам истинного преступника, – возразил я.

– Так-то оно так… – Голос директора вдруг зазвучал не совсем уверенно. – В итоге я действительно пришел к верному решению. Но если начистоту, то вплоть до нынешнего вечера подозревал совершенно другого человека.

– Неужели? – спросил я, внезапно встрепенувшись.

– С самого начала я знал, что мы имеем дело с умственно здоровой, очень талантливой и весьма изобретательной личностью. Боюсь, что на психологические и физические выкрутасы мистера Геддеса я не обращал особого внимания. – Он склонился вперед, словно собирался поделиться секретом, доступным только обитателям Олимпа. – Чувствую, что пора напомнить вам, насколько не в моих правилах доверять пациентам важные вопросы, касающиеся моего заведения. Я сделал для вас исключение, но на основе гораздо более грубого просчета, чем ваш собственный.

– Но кого же вы подозревали в…

– Я не видел другой кандидатуры, кроме вас самого, мистер Дулут.

Мне оставалось лишь изумленно смотреть в эти лукавые серые глаза, совершенно потерянному, как было в ту ночь, когда я сидел в этом же кресле, завернувшись в одеяло мисс Браш.

Но потом до меня постепенно дошла потешная ирония подобной ситуации, и я невольно расхохотался.

– И вы поручили подрывному элементу охоту на самого себя! – воскликнул я, ослабевшим от смеха голосом.

– Могу только извиниться за свою глупую ошибку, мистер Дулут, но, как выяснилось задним числом, она оказалась очень полезна с терапевтической точки зрения. Думаю, что необходимость действовать, проявить активность помогли вам обрести ясность ума. – Директор сделал паузу, поглаживая бороду. – Как ни странно, но теперь я вижу, что все треволнения последних дней пошли на пользу и другим моим подопечным. Они стали менее инертны, у них пробудился интерес к тому, что их окружает. И это поистине новый для меня, не изведанный прежде опыт как для психиатра.

– Убийственная терапия, – осмелился пошутить я. – Чем не завлекательный новый девиз для очередного издания рекламных брошюр клиники?

Ленц какое-то время молчал, постукивая серебряным карандашом по краю стола.

– Остается только сожалеть, мистер Дулут, – произнес он потом, – что вы так скоро нас покинете. Но это сожаление – продукт моих личных эмоций. Как профессионалу мне бы следовало только радоваться за вас.

Еще неделю или две назад я бы дорого дал, чтобы услышать от него такие слова. Теперь же они не навевали на меня ничего, кроме грусти.

– Да, все обстоит именно так, – повторил он. – Вы вольны уехать отсюда уже завтра. Но мне хотелось бы попросить вас остаться на некоторое время в качестве моего персонального гостя. Вы любезно согласились помочь мне, а между тем есть еще одно небольшое дело…

– Как? Новый подрывной элемент?

– Нет. Проблема чисто врачебного свойства. У меня находится на лечении человек, которому для полного выздоровления необходимо снова обрести интерес к жизни. И мне показалось, что именно вы способны стимулировать подобный интерес.

Медленно и, как всегда, величаво он поднялся и подошел к двери кабинета. Потом задержался на пороге, и я на секунду подумал, что сейчас он выкинет какой-то фокус, известный со времен Адама. К примеру, достанет из рукава белого кролика.

– Мне бы хотелось, чтобы вы побеседовали с человеком, которого я имею в виду.

А затем легким наклоном головы он как бы попрощался со мной. И пропал.

Я, конечно же, догадался, кого он имел в виду, и эта догадка заставила меня нервничать не меньше, чем в вечер премьеры моего спектакля на Бродвее. Я был взволнован и полон ожиданий, но больше уже ничего не опасался. Дверь снова открылась, и я вскочил на ноги.

– Айрис!

– Питер!

Мы, не двигаясь с места, стояли и смотрели друг на друга. Не знаю, откуда во мне взялась эта уверенность, но я твердо знал, что именно так смотрели друг на друга влюбленные с тех времен, когда эта планета впервые начала свое безумное вращение.

Или в нашем с Айрис случае безумными были только мы с ней?

Джонатан Стагге. Алый круг

I

Тем вечером Дон и я отправились в сторону дома только в тот час, когда все нормальные рыбаки с мыса Талисман уже собирались ложиться спать. А задержала нас с моей юной дочерью всего-навсего рыба – одно из тех морских чудищ, о которых мне приходилось слышать в изобилующих преувеличениями рассказах, но ни раз не доводилось видеть самому. Эта громадина клюнула на наживку, предназначенную для обыкновенной пеламиды, но только после того, как почти час изматывала мои не слишком тренированные мышцы, показав себя более чем достойной соперницей для сельского врача на отдыхе.

Даже сдержанный и ко всему привычный капитан нашей рыболовной шхуны невольно увлекся перипетиями этой схватки. А потому никто из нас не заметил, как наступил вечер; море и берег в отдалении окутала прохладная туманная мгла, которая, казалось, была пронизана нездоровыми испарениями. И уже в совсем поздний час наше суденышко уткнулось носом в илистый берег гавани городка Мыс Талисман.

– Спокойной ночи, доктор Уэстлейк. Добрых снов, мисс, – попрощался с нами шкипер.

Мы ответили ему тем же. Дон перекинула через плечо удочку с пойманной ею самой небольшой пеламидой, чтобы доставить в гостиницу к завтраку. И с рыбой, болтавшейся перед ней при каждом шаге, мы через увлажнившиеся дюны направились в сторону «Талисман-инн» – нашему отелю, стоявшему особняком от мерцавших неподалеку огней городка.

Пока мы шли, Дон в предвкушении столь желанного сейчас горячего ужина не переставала оживленно болтать.

– Как думаешь, папочка, мистер Митчелл разрешит приготовить для меня яичницу с ветчиной и беконом? И, быть может, даже с колбаской в придачу. А еще я хочу горячих пирожков и…

Сентябрь в этой части Новой Англии всегда до странности капризный месяц. Погода так же переменчива, как прихотливо изрезана береговая линия мыса Талисман. Это было одно из тех мест, на которые природные стихии почему-то издавна озлобились. Дюйм за дюймом волны подмывали песок дюн, и старая часть городка, когда-то самая оживленная и густонаселенная, сейчас почти опустела.

Даже в той части берега, с южной стороны, где россыпь прочных скал должна была служить защитой от моря, все тоже постепенно изменялось. А у «Талисман-инн», такой надежной и неуязвимой с виду постройки, когда я впервые останавливался в ней пятнадцать лет назад, теперь вместо лужайки и сада перед входом простирался пляж. Вскоре гостиницу предстояло либо передвинуть, либо оставить на произвол судьбы, как забросили пару лет назад старую церковь, когда сильный атлантический шторм обрушил на нее огромные валы, угрожая смыть погост – место последнего упокоения многих поколений предков нынешних обитателей Мыса Талисман.

Только истинным любителям рыбалки Мыс Талисман не казался невзрачным и унылым захолустьем. В прежние годы отдыхающих здесь собиралось больше, чем саранчи в окрестных полях, но теперь их съезжалось совсем немного. Мистер Митчелл, владелец и управляющий в одном лице, носивший безукоризненно сшитые в Нью-Йорке костюмы и обладавший изысканными манерами, заимствованными у американских гостей, с каждым годом все труднее сводил концы с концами, а его отель постепенно приходил в упадок. В нынешнем сентябре праздник Дня труда прошел, собрав всего лишь восемь отпускников. Да и эти восемь человек, исключая, вероятно, только нас с Дон, принадлежали к тому типу чудаков, которых манит вид запустения и притягивают именно такие забытые всеми места.

В «Талисман-инн» отсутствовала та теплая и веселая атмосфера, которую создают собравшиеся вместе рыбаки-любители. Но Дон и мне здесь нравилось. У нас давно выработалась привычка полностью довольствоваться обществом друг друга и не нуждаться в шумных компаниях.

Пелена тумана стала заметно гуще, когда мы обогнули небольшой полуостров, на котором находился самый дальний край двора заброшенной церкви. Наступил отлив. Едва слышный шум прибоя лишь по временам нарушал предупреждающий гудок сирены от скрытых темнотой судов.

Дон негромко насвистывала, преодолевая легкую робость из-за темноты и опасения внезапного буйства стихии. Казалось, она старается чуть приободрить себя. Раскачиваясь на леске, рыбина иногда мягким и влажным шлепком ударяла ее по бедру. Неожиданно ее свист оборвался.

– Смотри, папа! – воскликнула она, указывая на чуть заметный рисунок поверхности дюн. – Там какой-то розовый свет.

– Что за свет?

– Разве ты еще сам не видишь? Похоже на один из тех китайских фонарей, которые ты берешь с собой, когда мы устраиваем по вечерам пикники. Неужели кому-то вздумалось устраивать праздник на старом церковном дворе?

– Едва ли подходящее место, – сказал я, всматриваясь в указанном ею направлении.

У моей дочери порой излишне разыгрывается воображение, но зрение у нее отменное. Сквозь завесу тумана я смог различить смутный розовый свет вдоль самой верхней кромки одной из дюн в нескольких ярдах перед нами. Чуть дальше лишь с большим трудом можно было видеть темные очертания старинного здания церкви.

Когда мы подошли чуть ближе, я понял, что Дон права. Источником света служил декоративный бумажный фонарь, какой вместе со свечкой можно купить всего за несколько центов. Такие светильники действительно часто использовали во время вечеринок на пляжах. Но было что-то неуместное и даже пугающее в появлении столь дешевого и пестрого огонька во мраке заброшенного погоста.

– Мне от этого немного не по себе, – произнесла Дон и ухватила меня за руку. – Тебе ведь не кажется, папа… Здесь случилось что-то плохое?

– Возможно, кто-то забыл его, – успокоил я. – Подожди меня, пока схожу и заберу фонарь.

Я передал дочери свою удочку и, оставив ее в одиночестве на пляже, стал взбираться по песку дюны. Это оказалось не очень-то легко. Песок осыпался под ногами, мои башмаки вязли в нем. Иногда, чтобы не упасть, приходилось цепляться за редкую поросль травы на склоне. Впереди по-прежнему мерцал розовый свет фонаря.

Упорно двигаясь дальше, я почти достиг гребня дюны. От фонаря находился уже так близко, что смог разглядеть детский рисунок на розовой бумаге.

А затем фонарь неожиданно пришел в движение. У меня на глазах он отдалился, оставляя за собой лишь легкий розовый отсвет в белизне тумана.

– Есть здесь кто-нибудь? – крикнул я, и мой голос разнесся гулким эхом в пустоте. Ответа не последовало.

Свет фонаря был блуждающим и манящим, я зачарованно последовал за ним, перебравшись на другой склон дюны, и поспешно пошел через темное кладбище. Огонек стал более различимым, показавшись рядом с чахлой елью, которая росла всего в нескольких футах у обрыва берега. Я мог видеть чуть заметные могильные холмики, разбросанные повсюду. Это были безымянные захоронения, которые давно лишились надгробий, унесенных штормовыми волнами или разрушенных эрозией и ветрами.

Затем, вглядевшись пристальнее, я заметил кое-что еще – странную бесформенную фигуру, которая вырисовывалась из окутывавшего ее тумана. Она стояла или, вернее, склонилась над фонарем в очень необычной позе. А потом внезапно скрылась за елью и окончательно пропала в густой пелене.

Фонарь же остался на месте, бросая мягкий и неясный свет на окружавшие его могилы.

Я звал снова и снова, но, не услышав никакого ответа, приблизился к дереву. Свет фонаря веером расходился по росшей рядом с елью сорной траве и тускло отражался в лезвии тяжелой лопаты. Я еще раз окликнул, но ответом был лишь отдаленный гудок парохода в открытом море.

Подняв хрупкий фонарь и рассмотрев лопату, обнаружил на ней комья влажной земли. Затем, когда я повернулся назад в сторону пляжа, то почувствовал, что почва под ногами, обычно здесь такая сухая и состоящая из сплошного песка, тоже пропитана влагой. Сделав шаг вперед, наткнулся на горку недавно выкопанной земли.

При свете опущенного фонаря удалось разглядеть, что я оказался на краю только что вырытой могилы. По-видимому, ее подготовили для умершего в городке человека, подумал я, но почти сразу отбросил эту идею как абсурдную. Кто будет хоронить своего родственника в таком месте? В любой сентябрьский день большой прилив мог смыть этот край полуострова и унести гроб в море. И потом, почему могилу выкопали так скрытно после наступления темноты?

Я недолго постоял там, погруженный в раздумья – холодный туман коварно пробирался под отсыревшую куртку-ветровку. Мне стало вдруг одиноко, находясь в круге тусклого света. В непроглядной тьме повсюду лежали останки людей многих поколений, давно ушедших в лучший мир. Наклонив фонарь, я нагнулся вперед, чтобы заглянуть в разверстую передо мной могилу. И увидел то, что почти ожидал там обнаружить.

Густо присыпанную землей, приколоченную гвоздями крышку гроба.

Гроб был старый, дерево сильно прогнило – он явно пролежал здесь, на самом краю кладбища, уже многие годы. Но там, где должна находиться голова усопшего, землю тщательно расчистили, добравшись до позеленевшей бронзовой таблички, словно кому-то срочно понадобилось прочитать надпись на ней.

Несколько комьев земли упали вниз с чуть слышным стуком. Но даже этот звук заставил меня вздрогнуть и выронить фонарь, который свалился в могилу у моих ног. Еще несколько мгновений он освещал ее постепенно меркнувшим розовым сиянием. Затем погас.

Я врач и не подвержен ни суевериям, ни воображаемым ужасам, но, стоя в туманном мраке на церковном погосте, вдруг ощутил, как в мое сознание проникают страшноватые образы вампиров, призраков и скелетов.

Впрочем, здравый разум очень скоро вернулся ко мне, и я нашел гораздо более правдоподобное объяснение увиденному. Обитатели Мыса Талисман были в большинстве своем людьми бедными и едва ли могли себе позволить официальное перезахоронение останков своих родственников со всеми полагающимися формальностями. По-видимому, один из горожан решил тайно перенести могилу предка с края погоста, где море грозило вскоре уничтожить все.

Но зачем он воспользовался этим странным розовым китайским фонарем? Почему так поспешно скрылся при звуках моего голоса? Отчего взялся за столь тяжкий труд один, не попросив ничьей помощи? Богобоязненные рыбаки Новой Англии, намереваясь сохранить останки давно умершего друга или члена семьи, никогда не стали бы делать этого под завесой секретности и почти ночью.

Нет, замеченная мною призрачная фигура, едва различимая в тумане, показалась более чем странной. Было в поведении этого человека нечто такое, от чего у меня возникло ощущение, что он явился на погост не с благородной, а кощунственной целью.

Дон в своем интуитивном восприятии, по всей видимости, оказалась права, и здесь произошло что-то скверное.

– Папа! – донесся до меня с берега встревоженный голос дочери.

Еще немного постояв в нерешительности в полной темноте, я ответил на ее крик бодрым голосом и поспешил спуститься по склону дюны, чтобы присоединиться к Дон.

Приятно было снова увидеть ее миниатюрную фигурку, стоявшую на пляже в такой же ветровке, как моя, но чересчур великоватой для девочки. Но еще приятнее оказалось почувствовать тепло ее руки, осознавая, что вопреки суровому морю, туману, холоду и мраку, ты оставил позади мир мертвецов и опять оказался на земле, которая целиком принадлежит живым.

– Ты ушел так надолго, – сказала она с упреком, – хотя знаешь, что мне хочется есть. И, кстати, где фонарь?

– Я задул его и оставил там.

– Зачем он понадобился? – спросила дочь, когда мы двинулись быстрым шагом в сторону гостиницы. – Там устраивали пикник?

– Да, милая, – ответил я, решив соблюдать осторожность. – Что-то наподобие пикника.

Моя дочь столь же умна, сколь и любопытна. Я даже не ожидал, что ее удовлетворит такое невнятное объяснение. Но не принял в расчет слово «пикник». А его оказалось достаточно, чтобы ее голова снова оказалась наполненной мыслями о грядущем вкусном ужине и его возможном меню.

– Непременно попрошу горячих пирожков с кленовым сиропом, – мечтательно сказала она. – А потом еще мороженое, кусочек торта и…

II

Скоро сквозь туман стал проглядывать свет окон «Талисман-инн». С громким криком Дон бросилась вперед.

– Я закажу нам ужин, папа, и попрошу, чтобы мою рыбину приготовили на завтрак, а потом…

Продолжая двигаться теми же размеренными шагами, я размышлял о розовом фонаре, как и обо всем прочем, чего никак не ожидал увидеть на кладбище.

Между гостиницей и морем когда-то соорудили нечто вроде забора, который был призван защитить жалкие остатки сада от наступления песка. Но ограду уже давно засыпало до самого верха, а песок добрался до входа в отель.

Я преодолел последнюю пологую дюну и оказался у боковой двери на террасу. Несмотря на прохладу сентябрьских вечеров, там, как больше нигде в «Талисман-инн», наблюдалось хоть какое-то оживление. В тот вечер, когда я вошел, на террасе, тщательно игнорируя друг друга, собрались трое людей, разместившихся в зеленых плетеных креслах у таких же столиков. Это были Бак Валентайн, миссис Фэншоу и не слишком приятный тип, которого звали мистер Ашер.

Бак Валентайн устроился ближе всех к входу. Одетый в белую спортивную рубашку и в белые шорты, работавший спасателем на пляже отеля, Бак с угрюмым видом разглядывал фотографии полуголых девиц в старом номере журнала «Эсквайр». Он поднял голову, и грубоватое лицо молодого блондина скривилось в ничего не означавшей улыбке.

– Боже, как здесь у нас сегодня весело, доктор Уэстлейк, – хмыкнул он. – Только что закончил свое вязание, а сейчас займусь чертовски интересным делом – раскладыванием пасьянса.

Я порой искренне сочувствовал участи, выпавшей на долю Бака Валентайна. Это был полнокровный здоровяк, настоящий мачо с наметанным глазом по части женского пола. А в этом пришедшем в упадок курортном заведении наметанному глазу не на ком было остановиться, если не считать двух невзрачных горничных, одновременно служивших официантками, и Нелли Вуд – обладавшей несомненно хорошей фигурой – компаньонки и гувернантки при миссис Фэншоу. Но только общественный статус Нелли Вуд не позволил бы ей снизойти до простого спасателя. Ее наметанный глаз, если только я не ошибался, имел гораздо более амбициозную цель в лице Вирджила Фэншоу, мужа хозяйки.

Бак Валентайн никак не относился к тем чудакам, которых манило очарование постепенного запустения мыса Талисман и одноименного городка. Думаю, ему досаждало, что его работа стала, в сущности, синекурой для бездельника. Уже несколько лет число отдыхающих в «Талисман-инн» никак не оправдывало содержания собственного спасателя, но мистер Митчелл, в своем упорном стремлении сохранять хотя бы видимость респектабельности, готов был платить Баку жалованье только за то, что присутствие мускулистого молодого человека, всегда готового прийти на помощь утопающим, придавало пляжу иллюзию фешенебельного места для принятия морских ванн.

Причем жалованье, по-видимому, достаточно щедрое, если оно компенсировало Баку такой крупный недостаток, как недоступность флирта с хорошенькими девушками.

Когда я проходил мимо, спасатель опустил журнал, который держал в своих крепких пальцах, и бросил мимолетный взгляд на молодую женщину, сидевшую позади него в неудобном и жестком плетеном кресле. Если разобраться, то для Бака смотреть в сторону Мэрион Фэншоу представлялось делом совершенно безнадежным. Он знал это сам, как знали и все остальные. Но уж слишком она была хороша собой, чтобы удержаться. Небольшого роста, миниатюрная Мэрион обладала пропорциями, о которых могла мечтать любая девушка, а ее лицо в обрамлении светлых волос пепельного оттенка выглядело нежным и красивым, как весенний цветок. Ее глаза – серые, холодные, всегда оставались серьезными. Порой она устремляла свой спокойный взгляд в никуда, что придавало лицу отчасти таинственное выражение.

Следовало признать, что Мэрион Фэншоу представляла собой одну сплошную загадку. Она почти не разговаривала с кем-либо, кроме своего мужа, состоятельного художника, работавшего в жанрах коммерческой рекламы и книжных иллюстраций, и пятилетнего сына. Но и с ними женщина разговаривала крайне редко. Казалось, что она обитает в странном вакууме, замкнутая в тиши своего личного мирка. Я часто задумывался, любила ли Мэрион своего мужа, догадывалась ли о его не слишком чистоплотной интрижке с гувернанткой, а если догадывалась, то не было ли ей это абсолютно безразлично.

И до сих пор мне ничего не удавалось выяснить по этому поводу.

По пути к двери в столовую, где меня ждала к ужину Дон, я прошел мимо нее и улыбнулся. Ни один мужчина не мог иначе реагировать при виде Мэрион Фэншоу, неуклюже пытаясь пробиться сквозь прочную стену ее молчания.

– Ваш муж все еще работает? – спросил я.

Не думаю, что стоило задавать ей подобный вопрос. Она резко вскинула на меня взгляд, но в ее немного печальных серых глазах не промелькнуло даже подобия ответной улыбки.

– Да, Вирджил продолжает работать, – сказала она вдруг, когда я уже не ожидал с ее стороны никакой реакции. – Все еще пишет наверху в своей мастерской.

Мне было известно, что Вирджилу позировала в качестве модели Нелли Вуд, немного похожая на богиню Диану. И не мог не понимать, какой смысл подразумевало слово «работа» в столь поздний час.

– А маленький Бобби? – спросил я, чтобы сгладить неловкость, полагая, что интерес к ребенку не вызовет нежелательных ассоциаций. – Видимо, уже давно спит?

– Да, – ровным тоном ответила Мэрион Фэншоу, – он давно спит.

– Что ж, скоро и Дон уляжется. Она уже и так сегодня припозднилась.

Миновав кресло Мэрион Фэншоу, я от души надеялся избежать внимания третьего члена разрозненной компании на террасе: мистера Ашера. Но, как обычно, это мне не удалось.

Трудно объяснить даже самому себе, почему мистер Ашер внушал мне такую антипатию. Я ведь совершенно ничего не знал о нем, чтобы хоть как-то была бы оправдана неприязнь. Вероятно, это чувство внушала его внешность. Неопределенного возраста, он был высок ростом, худ и рыжеволос, причем рыжий волосяной покров виднелся и на запястьях, заметных под рукавами неизменно черных пиджаков. У него были самые некрасивые руки, какие мне только доводилось видеть – очень большие, белые и вялые, с покрытыми бородавками пальцами.

Лицо его тоже отличалось поразительной белизной какого-то воскового, редкого у людей оттенка, и с этой бледностью ничего не могли поделать даже свежие морские ветры мыса Талисман. А с ненатурально белого лица на тебя смотрели маленькие карие с имбирным отливом глазки, обрамленные редкими и словно ржавыми ресницами.

Этим вечером он, как всегда, читал ту единственную книгу, которая, видимо, навевала на него крепкий сон – Библию. Вообще говоря, чтение Священного Писания считается весьма достойным занятием. Но в случае с мистером Ашером все обстояло иначе. При виде того, как он листает Второзаконие, у тебя почему-то возникали невольные мысли о святотатстве и о черных мессах.

– О, доктор Уэстлейк! Поздновато вы нынче с рыбалки, – заметил он своим хрипловатым голосом, в котором неизменно сквозило что-то фальшивое.

– Да уж, что верно, то верно, – усмехнулся я в ответ.

– А ведь сегодня очень туманно. Вы могли не найти обратного пути к гавани, доктор Уэстлейк. Нам всем стоило бы возблагодарить Создателя за ваше благополучное избавление от опасности.

Типичная манера мистера Ашера. Он в самом мелком событии ухитрялся разглядеть признаки настоящей катастрофы, избежать которой помогало только вмешательство свыше, милосердие Божье.

У меня же сложилось твердое внутреннее убеждение, что если бы не Богу, а ему самому предоставили вершить людскими судьбами, случилось бы много несчастий с фатальными последствиями.

Я уже отвернулся от него и приготовился переступить порог двери, когда внезапно до уныния спокойная обстановка на террасе, казалось, наполнилась предощущением некоей драмы. Поразительно, как остро можно ощутить резкую перемену в атмосфере комнаты.

А причиной тому стало появление на террасе Нелли Вуд.

Гувернантка при семействе Фэншоу обладала несомненной привлекательностью для любителей такого рода женщин – крупная, богоподобная красавица из тех, что так нравятся некоторым художникам и всем завсегдатаям бурлесков. Ее светлые с желтизной волосы были тщательно зачесаны назад и неизменно оставались опрятно уложенными даже при самой ветреной погоде. Классические, словно вышедшие из-под резца скульптора черты ее лица казались бы мне более интересными, если бы не глаза, как будто вырезанные тем же ваятелем из камня. На левой щеке выделялась большая родинка. Она могла бы только добавить этой женщине привлекательности, но вызывала скорее противоположный эффект. Из-за нее лицо выглядело несколько вульгарным.

Казалось со стороны, что Нелли Вуд наполнена страстными животными инстинктами и благодаря особому складу ума способна их удовлетворять с максимальной для себя пользой.

Она вошла на террасу, постукивая высокими каблуками. На ней был красный плащ, надетый поверх платья, а белый шарф небрежно прикрывал золотистые волосы.

Было трудно сразу определить, кто стал главным источником внезапно возникшего напряжения – Нелли Вуд, Мэрион Фэншоу или Бак Валентайн. Или даже мистер Ашер, посмотревший на вошедшую молодую женщину прищуренным взглядом, который описывался в его излюбленной Библии и порицался как похотливый или вожделеющий. Скорее всего, все четверо вносили свой вклад в неожиданно возникшее ощущение, что нервы у присутствовавших по какой-то причине натянуты до предела.

Первой заговорила, как ни странно, миниатюрная миссис Фэншоу. Она очень тихо произнесла:

– По всей видимости, мой муж закончил на сегодня свою работу?

Сами по себе слова прозвучали вполне нейтрально. Но едва уловимые обертона ее голоса придали фразе почти разящую остроту.

Нелли Вуд окинула ее равнодушным взглядом.

– Да, со мной он закончил, миссис Фэншоу. Но ему еще осталось кое-что завершить.

Это тоже могло бы стать обычной констатацией заурядного факта, но в невидимой миру дуэли между двумя женщинами слова превратились в разящий укол.

– Собрались подышать свежим воздухом, мисс Вуд?

Вопрос, словно липкий елей, сорвался с бледно-розовых губ мистера Ашера.

– Что? Ах да, мистер Ашер… Вот именно, подышать свежим воздухом.

Нелли Вуд лишь на мгновение задумалась над своим ответом Ашеру, а как показалось мне, она использовала этот миг, чтобы бросить изучающий взгляд на скучное, обветренное лицо Бака Валентайна, передавая совершенно определенное послание.

Не вымолвив больше ни слова, она направилась к боковой двери террасы и вышла в темноту к простиравшейся рядом дюне.

Относительно смысла во взгляде мисс Вуд я оказался прав, хотя он остался мне не до конца ясен. Потому что уже входя в вестибюль, чтобы найти Дон и присоединиться к ней за ужином, я успел заметить, как массивная фигура спасателя поднялась с кресла и последовала за пропавшей во мраке дюны молодой женщиной.

III

В столовой я увидел свою дочурку, уже занявшую обычное место для трапезы. Ее светлые волосы взлохматились, нос украшало черное пятно неизвестного происхождения. Словом, вся ее внешность представлялась сплошным нарушением правил застольного этикета.

– Я заказала яичницу с ветчиной и беконом, а повар пообещал приготовить мою пеламиду к завтраку, – она явно была довольна собой. – Как думаешь, папа, мне необходимо делиться рыбой с Бобби Фэншоу? Могу я встать завтра пораньше, чтобы съесть ее до того, как спуститься вниз он?

На самом деле Дон успела проникнуться к пятилетнему Бобби самыми нежными покровительственными чувствами, но даже их сумел поколебать ее неуемный аппетит.

– Ты обязана предложить ему немного своей рыбы, если он захочет отведать ее, – ответил я строго.

Наименее миловидная из двух горничных-официанток принесла поднос с нашим ужином. И мы все еще налегали на еду, когда мистер Митчелл, управляющий, показался в столовой. У него теперь вошло в привычку появляться здесь, как только кто-то из постояльцев садился за стол. Гостиница давно лишилась метрдотеля, но хозяин считал его обязательной фигурой в столовой, а потому по мере сил старался сам заменить столь важную персону, неизменно наведываясь сюда в одном из своих безукоризненно сшитых костюмов.

В этот вечер он склонился к столу с моей стороны, наблюдая за нашим ужином, как респектабельная старая дева ревностно следит за аппетитом учеников воскресной школы, приглашенных ею на чай с пирожными.

– Надеюсь, вы довольны, доктор Уэстлейк?

Этот вопрос явно относился к качеству поданной еды. Но меня так и подмывало ошарашить его в ответ на чисто формальную вежливость чем-то вроде: «Вовсе нет. Далеко не все хорошо, мистер Митчелл. На вашей террасе создалась столь взрывоопасная атмосфера, что может взлететь на воздух весь отель. А еще кто-то бродит по старому погосту с китайским фонарем и раскапывает безымянные могилы. К чему бы это?»

Но я лишь пробурчал:

– Все просто прекрасно, мистер Митчелл.

Уложить Дон спать не составило труда. Она начала клевать носом, еще не допив третий стакан молока. Я немного посидел в ее комнате, наблюдая, как рыжевато-русая головка все глубже погружается в подушку, а дремотное бормотание про рыбу и Бобби Фэншоу переходит в равномерный детский сон.

Освобожденный от родительских обязанностей, я спустился по широкой лестнице, застеленной сильно вылинявшей ковровой дорожкой. Когда же я добрался до вестибюля, открылась дверь крошечного общего кабинета, и на пороге возникла женская фигура. Это была последняя из давних любительниц «Талисман-инн» и ее восьми нынешних обитателей – мисс Хейвуд.

Она единственная из всех постояльцев пользовалась душноватым кабинетом и вообще принадлежала к редкому типу людей, которым еще нужны кабинеты в маленьких сельских гостиницах. Высокая, грациозная, хотя и неопределенного возраста, мисс Хейвуд, несомненно, обладала той привлекательной внешностью, которая пережила свой расцвет в раннюю эпоху немого кино, а теперь уже давно вышла из моды. Свои нестриженные темно-русые волосы она собирала в «артистический» греческий узел у основания лебединой шеи. И одевалась в свободного покроя платья-блузоны, в каких ходят на чтения стихов в богемные кафе. Насколько я понял, мисс Хейвуд занималась живописью. У нее для каждого находилось доброе слово, хотя в целом она вела образ жизни замкнутой в себе интеллигентной леди.

Но даже в этой женщине присутствовали некие таинственные черты. Порой в глазах вспыхивал странный свет, который показывал, насколько обманчивым может быть ее пропитанный запахом лаванды, безыскусный, на первый взгляд, облик, а лицо по временам приобретало сходство с маской. И когда она улыбалась, как делала, например, сейчас, улыбка затрагивала только губы.

– Добрый вечер, доктор Уэстлейк. Как вижу, наша маленькая компания распалась сегодня раньше обычного.

И мисс Хейвуд промелькнула мимо меня облаком батика. Я вышел на террасу. Она совершенно опустела. Мэрион Фэншоу, очевидно, отправилась к своему талантливому, хотя и не слишком верному мужу, а мистер Ашер удалился с Ветхим Заветом к себе.

Можно лишь гадать, как проводили время на пляже Нелли Вуд и Бак Валентайн, если они вообще оставались вместе. Одновременный уход мог оказаться лишь вызывающей выходкой для остальных.

Я посмотрел в темноту пляжа сквозь окно террасы. Ничего не было видно, кроме клубящегося тумана, и не слышно, кроме хлюпающих звуков прилива. И снова образ китайского фонарика у только что разрытой могилы навязчиво всплыл в памяти, словно наваждение. Следовало ли мне сообщить об увиденном официальным властям? И если да, то кому именно?

От усталости я не мог раздумывать слишком долго. Выйдя из пустой террасы, отправился в свой номер, разделся, нырнул под одеяло, почти мгновенно заснув.

Прошло, видимо, совсем немного времени, когда меня разбудил громкий стук. Я стряхнул с себя сонливость. Теперь стало ясно, что стучали именно в мою дверь. Затем отчетливо раздался голос мистера Митчелла:

– Доктор Уэстлейк, доктор Уэстлейк, вы не спите?

Я хмуро усмехнулся и включил лампу на тумбочке рядом с кроватью. Митчелл, все еще полностью элегантно одетый, стремительно вошел.

– Ах, доктор Уэстлейк, прошу прощения, что потревожил, но вас просят к телефону внизу.

– К телефону?

Поскольку друзей в округе у меня не было, я с тревогой подумал, что звонок междугородный и хотят сообщить неприятные новости о моих оставленных на время пациентах.

– Да. Звонит доктор Гилкрайст. Говорит, дело весьма срочное, иначе я бы и не подумал вас будить.

– Гилкрайст? – воскликнул я.

Доктор Гарольд Гилкрайст был местным врачом, который делил свое время между небольшой практикой и посещением женской исправительной колонии в Халинге, расположенном в нескольких милях дальше вдоль побережья. Там он числился медицинским консультантом. Человек амбициозный и умный, застрявший в силу обстоятельств в крошечном городке, он воспринимал меня как символ большого, манящего внешнего мира. Я знал, что совсем недавно он вернулся в страшном разочаровании из Бостона, предприняв неудавшуюся попытку устроиться в крупную больницу. По-видимому, его все-таки приняли туда, и теперь он спешил сообщить о своем успехе.

Наскоро запахнувшись в халат, я последовал за Митчеллом в темный и пустой вестибюль. Телефон находился в отдельной кабинке у левой стены. Я зашел внутрь, плотно закрыв раздвижную дверь, чтобы пресечь любые попытки Митчелла подслушать наш разговор.

Трубка попросту свисала на проводе. Я взялся за нее.

– Уэстлейк, это вы? – прохрипел голос Гилкрайста, обычно звучавший приятно и добродушно. – Вам нужно немедленно приехать. Произошло нечто ужасное. Мне нужен взгляд коллеги, мнение еще одного врача.

– Послушайте, – начал я. – В конце-то концов, у меня отпуск. И я не намерен куда-то тащиться посреди ночи, чтобы осмотреть чужого пациента, если только…

– Пациента? Это не пациент, Уэстлейк. Здесь… Сумасшествие какое-то. Произошло убийство!

– Убийство? – бессмысленно, как попугай, повторил я.

– Да, убийство. Причем самое невероятное, жуткое преступление, с каким я когда-либо сталкивался. Вам нужно приехать сейчас же.

– Но…

– Я звоню вам с поста береговой охраны. А труп здесь рядом у подножия скалы, которая называется «Голова монаха». Знаете такую?

– Конечно.

«Голова монаха» была огромной, причудливой формы одинокой и величавой скалой, которая наподобие дьявольской скульптуры возвышалась на пляже примерно в полумиле от гостиницы.

– Со мной Барнс – сержант Барнс из городской полиции. Это он сначала позвонил мне. Я уже вернусь к трупу, когда вы доберетесь сюда. Только, умоляю, побыстрее, Уэстлейк!

– Но…

– И никому в гостинице пока ни слова о случившемся, – снова перебил меня Гилкрайст, прежде чем я смог хоть как-то отреагировать на сообщение. – Нам не нужно, чтобы кто-то вертелся под ногами. Будем держать все в секрете, сколько сможем.

– Хорошо, – ответил я. – Прибуду к вам скоро. Но скажите мне хотя бы, Гилкрайст, кто это? Кого убили?

Но ответа на столь важный для меня вопрос не дождался – услышал только щелчок, когда на другом конце провода положили трубку.

Уже окончательно проснувшийся, я выскочил из будки. Мистер Митчелл смотрел на меня выжидающе.

– Доктор Уэстлейк, искренне надеюсь, что ничего слишком серьезного не…

– Вы же знаете Гилкрайста, – прервал я его. – Всего лишь небольшая проблема.

Затем бегом устремился мимо управляющего вверх по лестнице в свой номер. Влез в старый шерстяной свитер и в плотные брюки, а сверху надел ветровку, все еще влажную после рыбалки.

К счастью, среди моих вещей на туалетном столике нашелся фонарик. Я схватил его и сбежал вниз мимо одинокой фигуры Митчелла и через дверь террасы вышел в темноту к дюнам, тянувшимся вдоль пляжа.

Туман еще более сгустился. Временами он начинал казаться плотным и даже твердым, словно огромный серый гриб распустил невероятных размеров шляпку поверх песка. Я с трудом прокладывал себе путь в сторону «Головы монаха» вслед за тусклым кружком света своего фонарика, не имея никаких ориентиров, кроме более громких звуков прибоя вдоль берега.

Странно, но посреди мрака и жути ночи на этом пустынном пляже факт убийства воспринимался не столь пугающе, как в только что оставленном мною отеле. В моем сознании теснились самые разнообразные фантазии и мысли. Кого все-таки убили? Был ли это мой знакомый? Неужели один из постояльцев гостиницы? Передо мной один за другим вставали образы угрюмых лиц, которые я совсем недавно видел на террасе, – Бак Валентайн… Мэрион Фэншоу… Мистер Ашер… Нелли Вуд…

Вдруг особенно высокая и мощная волна обрушилась в глубь пляжа, и каскад невидимой воды, чуть не сбив меня с ног, отбросил в сторону. Снова обретя равновесие, я поневоле стал двигаться левее, чтобы находиться подальше от полосы прибоя.

В первые секунды после этого происшествия, утирая влагу с глаз, в туманной мгле мне не виделось ничего необычного. И лишь потом, как это бывает в кошмарных снах, стал постепенно различать мерцание света впереди.

Сначала я решительно отказался поверить в это. Казалось, что мое возбужденное сознание играет со мной и память попросту воссоздает тот мираж, который мы с Дон заметили ранее сегодня на погосте при старой церкви.

Я моргнул раз, потом еще. Но свет оставался на месте, убеждая в своей реальности.

Впереди меня, разрывая сплошную стену черно-серой тьмы, лишь в одном очень узком месте, мерцал розовый свет. Он был мне хорошо знаком – слабое колеблющееся сияние, отбрасываемое дешевым расписным китайским фонарем…

Я ощутил, как на голове встали дыбом даже намокшие волосы. Окружавший туман ожил и стал представляться бесплотными пальцами, стремившимися вцепиться в мою глотку.

А затем сквозь шум прибоя донеслись едва слышные звуки мужских голосов. Выкрикнув имя Гилкрайста, я побежал по песку навстречу розовеющему светящемуся кружку.

Через несколько секунд я столкнулся с другой мужской фигурой в отсыревшей ветровке, а стоявший рядом Гилкрайст сказал:

– Уэстлейк! Слава богу, вы уже здесь! Мы позвонили инспектору Суини в Халинг. Но он еще в пути. Идите сюда. Мы пока ничего не трогали, чтобы смогли увидеть труп в том виде, в каком его нашли. Прилив становится все выше, и скоро ее тело придется перенести.

– Ее?!

Но Гилкрайст ухватил меня за рукав и потащил ближе к свету.

– Кто это? – снова прокричал я как можно громче, чтобы слова не заглушил шум моря. – Кого убили?

Гилкрайст, казалось, не слышал меня. Он лишь ускорил шаг.

Из темноты донесся еще один мужской голос, и Гилкрайст ответил:

– Это доктор Уэстлейк, Барнс. Тот, что остановился в «Талисман-инн». Я пригласил его сюда, чтобы у нас было мнение двух медиков.

Барнс служил местным полицейским. Я видел его несколько раз в городке и смутно припоминал внешность – солидный мужчина, черноволосый, с налетом меланхолии в темных глазах.

Мы достигли места, где стоял Барнс. Его рослый силуэт возвышался между нами и китайским фонарем, заслоняя от нас то, что освещалось.

– Знакомьтесь, Барнс, это доктор Уэстлейк.

Барнс басовито приветствовал меня:

– Здравствуйте, доктор. Хочу сказать, что дело очень скверное. Ничего подобного не случалось в наших краях с тех пор, как я был совсем юнцом.

Для меня по-прежнему все оставалось неясным. Сами того не сознавая, они довели мое чувство тревоги до крайности. Обойдя полицейского, я направил луч своего фонарика дальше в туман.

Громада «Головы монаха» проступала как нечто еще более темное в окружавшей нас мгле. На этом смутном фоне был отчетливо виден розовый китайский фонарь, прислоненный к влажному и покрытому водорослями основанию скалы. Присмотревшись к рисунку, отметил, что точно так же был расписан фонарь, который я видел на церковном дворе. И цвет оказался тоже розовым. Такую окраску придавал свет от короткой, оплывшей свечи, установленной внутри в специальном стеклянном стаканчике.

Этот светильник, столь зловеще напомнивший о посещении кладбища, вызвал у меня предчувствие чего-то страшного.

И поэтому то, что лежало рядом, у подножия скалы, чуть подсвеченное розовым сиянием, уже не показалось мне настолько ужасающим. Хотя, видит бог, выглядело это достаточно жутко и безумно одновременно. Гилкрайст оказался абсолютно прав. В прошлом полиция не раз привлекала меня к расследованиям убийств. Но и я не видел прежде ничего подобного.

На песке лежала девушка. В полной неподвижности, словно спала. Затмевая луч моего фонарика, розовая подсветка выделяла распростертую фигуру, напоминавшую тело усопшей, выставленное в церкви, на которое падали отсветы от оконных витражей.

И поза, приданная трупу, тоже выглядела нарочито набожной. Руки девушки сложили на груди так, будто она собиралась молиться. Глаза были закрыты. Юбку тщательно вытянули и разгладили, чтобы по возможности полностью прикрыть ноги. На ней был красный плащ, надетый поверх платья, и белый шарф, прикрывавший золотистого оттенка волосы.

Ее вид производил достаточно мрачное впечатление. Мне это стало ясно при первом же взгляде на лицо, привлекательное красотой черт классической скульптуры, которое всего несколько часов назад видел таким самоуверенным и полным жизни.

– Это Нелли Вуд, – произнес я вслух. – Нелли Вуд – гувернантка семейства Фэншоу.

– Ее щека! – Голос потрясенного Гилкрайста неожиданно громко прозвучал у самого моего уха. – Взгляните на ее щеку, Уэстлейк.

Я уже и сам, конечно, успел обратить на нее внимание, и именно отметина на щеке мертвой девушки свидетельствовала о безумном деянии.

Родинка, при жизни чуть портившая классическое совершенство лица Нелли Вуд, и сейчас четко выделялась на ее левой щеке. Но ужасала не сама по себе родинка, а то, что с ней сделали.

Вокруг нее на фоне восковой бледности кожи выделялся неровный алый круг, словно выведенный рукой умалишенного.

IV

Я склонился, чтобы внимательнее рассмотреть этот яркий круг. Он был нанесен человеком, использовавшим либо губную помаду, либо краску.

На память пришло что-то из прочитанного в книгах. Эстер Принн, на груди которой была выведена алая буква А. Алый – тот цвет, который рьяные пуритане ассоциировали с пороком.

– Видели когда-нибудь нечто более жуткое? – снова прозвучал голос Гилкрайста. – Обратите внимание, он даже укрыл фонарь в расщелине скалы, чтобы свечу не задуло ветром! И оставил свет намеренно. Хотел, чтобы тело непременно нашли до того, как его смоет приливом.

– Как ее убили?

Барнс направил вниз луч своего карманного фонарика.

На первый взгляд лицо Нелли Вуд выглядело серьезным, но спокойным, как у спящей. Но теперь я заметил, что подобное впечатление создавалось только благодаря розовому сиянию китайского фонаря. На самом деле кожа уже успела посинеть. Приподняв веки, увидел, что глаза немного выкатились и остекленели.

Я раздвинул воротник красного плаща и увидел тонкий шнур от оконной шторы, плотно стянувший шею девушки.

– Задушена, – констатировал я и приподнял златовласую голову. На шее шнур связали крепким, грубым узлом.

– Должно быть, – предположил Гилкрайст, – он подкрался к ней сзади в темноте, накинул шнур на горло и задушил еще до того, как она начала сопротивляться.

– При ней нашли кошелек, – раздался хриплый, с типичным местным прононсом голос сержанта Барнса. – В нем осталась пара долларов. И кольцо на пальце выглядит дорогим, как мне кажется. Едва ли было ограбление.

– И никаких признаков попытки изнасилования, – сказал Гилкрайст. – Это не обычное убийство, Уэстлейк. Кажется, мы имеем дело с маньяком.

Все действительно указывало на такую вероятность.

Но я, знавший о Нелли Вуд гораздо больше Гилкрайста, подумал о напряженных отношениях, сложившихся в треугольнике, в который входила гувернантка и супруги Фэншоу. Не мог я не вспомнить и о любвеобильном Баке Валентайне, последовавшем с террасы вслед за Нелли Вуд, ушедшей, как оказалось, не только из гостиницы, но и из жизни. Пришел на память мистер Ашер, отвлекшийся от своей Библии, чтобы лишний раз оценить имбирно-карими глазками роскошные формы гувернантки.

Нельзя было исключать, что маньяк принадлежал к числу тех, кто подобно мне вносил мистеру Митчеллу еженедельную комплексную оплату.

Затем мысленно перешел к церковному погосту и другому фонарю (если этот не был тем же) у вскрытой могилы. Но здесь мои размышления зашли в тупик.

– Как давно, по вашему мнению, наступила смерть? – спросил я у Гилкрайста.

– Почти невозможно с точностью определить в условиях тумана и соленого морского воздуха.

– А который теперь час?

– Почти ровно час ночи, доктор Уэстлейк, – отозвался сержант Барнс.

Я произвел быстрый обратный отсчет времени.

– В таком случае это не могло произойти намного раньше, чем два часа назад. Я видел, как она выходила из гостиницы примерно в половине одиннадцатого.

– Вы ее видели? – удивленно спросил Гилкрайст.

– Да, и она сказала, что хочет перед сном подышать свежим воздухом, – я повернулся к Барнсу: – У меня есть кое-какая информация, сержант, которая может дать вам зацепку. Но учитывая, что сюда в любую минуту должен прибыть инспектор из Халинга, наверное, лучше будет дождаться его.

– Думаю, что так, сэр. – В голосе Барнса звучала некоторая растерянность. – Ведь прежде моя работа сводилась к тому, чтобы никто не ездил по городским улицам с превышением скорости, а местные мальчишки не купались голышом слишком близко к отелю. – Он смущенно рассмеялся. – Если разобраться, я совершенно не готов к исполнению обязанностей настоящего сыщика.

Потом мы все замолчали. Мне показалось, что сквозь шум моря и ветра до меня доносится женский плачущий голос.

– Что за женщина тут поблизости? – спросил я. – Или мне мерещится?

– Нет, вы не ошиблись, – пробормотал Барнс. – Это Мэгги Хиллман из гостиницы. Одна из официанток. Она ведь и обнаружила труп первой. Позвонила мне с поста береговой охраны, а теперь боится идти домой одна. Думаю, ей лучше тоже задержаться здесь до прибытия Суини.

Обуреваемому эмоциями, мне и в голову не пришло поинтересоваться, кто первым нашел тело. Мэгги Хиллман я, конечно же, знал. Это была одна из двух работниц отеля, обладавшая более запоминавшейся внешностью, чем ее подруга, которая подала нам с Дон ужин. Хрупкого сложения девица с мышиного оттенка волосами и с миленьким носиком, кончик которого начинал лосниться, когда его обладательница почему-либо волновалась.

Мой прежний опыт участия в расследованиях убийств привил мне привычное желание всегда быть в курсе событий. И хотя в этом случае официальной просьбы не поступало, я задал сержанту вопрос:

– Не будете возражать, если я поговорю с ней, Барнс?

– Валяйте. Быть может, вам удастся добиться от нее хоть какого-то толку. Уж точно больше, чем мне самому. Думаю, она побаивается, потому что я коп. Хотя доктор Гилкрайст, который лечил Мэгги сильный ожог ноги ядовитым плющом в прошлом июле и кого она, кажись, не должна опасаться, тоже не сумел разговорить ее.

Судя по доносившимся звукам, Мэгги Хиллман определенно находилась на грани нервного срыва. Я окликнул ее по имени и вышел из круга света, направившись туда, откуда слышались приглушенные рыдания.

Оказалось, что девушка сидела в темноте совсем близко на песке, сгорбившись. Луч моего фонарика упал на ее бледное, но вполне привлекательное личико. Чуть вздернутый кончик носа блестел ярче, чем когда-либо прежде.

– Не надо бояться, Мэгги, – сказал я. – Ты же меня знаешь – доктор Уэстлейк.

Пристроившись рядом, взял ее холодную руку.

– Послушай, Мэгги, инспектор из Халинга появится здесь в любую минуту. Возможно, если ты поговоришь сейчас со мной, тогда не придется беседовать с ним. Наверняка будет проще ответить на некоторые вопросы мне, чем офицеру из полиции.

Она промокнула глаза смятым носовым платком.

– Ах, доктор Уэстлейк, мне так страшно разговаривать с полицейскими. – Мэгги снова начала всхлипывать. – Бедная мисс Вуд. Надо быть чудовищем, чтобы сотворить с ней такое, а потом еще уложить… Как укладывают мертвых похоронных дел мастера. Это один из тех извергов, о каких пишут в газетах. Они всегда убивают молоденьких девушек. Он может убить нас всех. Я знаю, что так и сделает.

Ее слова прозвучали для меня прелюдией к той волне страха, которая накатит на жителей небольшого городка, когда новость станет известна всем.

Сексуальный монстр… Маньяк разгуливает по Мысу Талисман… Все девушки в опасности…

Еще раз упомянув о скором прибытии инспектора Суини, я сумел заставить ее изложить свою версию происшедшего. Закончив приготовление столовой к завтраку, она отправилась на прогулку. Заметила розовый фонарь у подножия «Головы монаха», и ей стало любопытно.

– Я спустилась на пляж, доктор Уэстлейк. А потом обнаружила это, лежавшее на песке. – Голос ее сорвался. – Хотела побежать обратно в гостиницу, но увидела, что в домике береговой охраны горел свет. А потому бросилась туда, и они вызвали сержанта Барнса. Вот и все. – Она с силой сжала мою руку. – Клянусь, больше ничего не знаю, доктор Уэстлейк. Я никогда в жизни не совершала ничего дурного. Пожалуйста, расскажите об этом инспектору. И умоляю вас, пусть не заставляют меня разговаривать с ним. Только не этой ночью.

Я обещал, что приложу все усилия. Но меня уже самого заинтересовала «прогулка», на которую она отправилась.

Мэгги Хиллман, конечно, не принадлежала к тем сторонницам здорового образа жизни, которые готовы отправиться в одиночку гулять в такую туманную и темную ночь ради чистого удовольствия.

Она не прекращала плакать. И хлюпающие звуки, издаваемые ею, тревожным эхом повторяли накатывавшиеся на пляж волны. Я ободряюще потрепал ее по плечу и вернулся к Барнсу и Гилкрайсту у самого основания «Головы монаха».

– Почему Суини так задерживается? – нетерпеливо повторял Гилкрайст.

– Ему действительно лучше бы не мешкать, – сказал Барнс. – Прилив обычно доходит почти до вершины «Головы». Еще минут двадцать, и нам придется перенести тело, если не хотим, чтобы его смыло морем.

Пока же мы стояли там втроем. У Гилкрайста нашлась пачка сигарет. Мы все закурили, при порывах ветра прикрывая пламя от зажженных спичек полами курток.

Три едва заметные вспышки на мгновение прорезали туманную тьму. И они стали бы единственными источниками света на всем обширном берегу, если бы не розовый китайский фонарь, который по-прежнему мерцал на песке у наших ног.

V

Пламя свечи в фонаре в последний раз дрогнуло и погасло. Мы остались в кромешной тьме и ждали, как показалось, еще битый час, хотя на самом деле прошло минут десять, когда сквозь завесу тумана послышались шаги, а потом появились смутные поначалу огоньки фонариков.

Инспектор Суини свалился на нас с целой свитой помощников. Его энергичное присутствие в темноте стало ощущаться сразу, по отрывистому командирскому голосу. Он выяснил у Барнса основные факты, а потом вместе с судебным медицинским экспертом засыпал вопросами Гилкрайста, с которым явно был на короткой ноге.

Он осветил собственным фонариком труп, наклонился, чтобы вглядеться поближе, и только усмехнулся.

– Похоже, ты прав, Гилкрайст. Смахивает на полнейшее безумие.

Луч его фонаря бесцеремонно уперся мне в лицо.

– Кто этот человек?

Гилкрайст представил нас друг другу и объяснил причины, побудившие его вызвать меня на место преступления.

– Уэстлейк, – повторил инспектор, внезапно заинтересованный. – Уэстлейк… Вы, случайно, не тот самый доктор Уэстлейк, который помог раскрыть убийства на Гроувстаун-уэй? Работали вместе с инспектором Коббом?

А я и не подозревал, что моя скромная репутация детектива-медика распространилась настолько далеко.

– Уж не знаю, насколько реально помог раскрыть то дело, – ответил я, – но я тот, кого вы имеете в виду.

– Большая удача для нас. У меня маловато людей, а Барнс совсем не имеет опыта подобной работы, верно, Барнс?

– Боюсь, вы правы, сэр, – отозвался сержант.

– Что ж, мы прибегнем к вашим услугам, Уэстлейк. Могу даже привести вас к присяге и назначить заместителем местного шерифа, если пожелаете. Впрочем, кому это надо? Чистейшая бюрократическая формальность. А вот вы мне понадобитесь. На том и порешим. Уверен, что вы…

С некоторым сомнением я сказал:

– Должен предупредить, что нахожусь здесь в отпуске. И со мной моя малолетняя дочка. А потому…

– Чепуха! Знаю я вашего брата, дилетанта. Все вы одинаковы. У вас руки чешутся взяться за это дело. Меня на мякине не проведешь. Ну, так как? Мы договорились?

И ведь он был прав. Убийства всегда оказывали странное воздействие на мои нервы. Должно быть, то же самое чувствует гончая, услышав хозяйское «Ату!» при виде лисицы.

– Хорошо, – сказал я. – Готов приложить все необходимые усилия.

Инспектор с довольным видом усмехнулся и на несколько секунд исчез в темноте, решительным тоном раздавая указания своим подчиненным. Мгновением позже он вернулся, рявкнув:

– Кто первым обнаружил тело?

Я рассказал ему о Мэгги Хиллман и, соблюдая свое обещание, предложил, чтобы в перевозбужденном состоянии ее пока оставили в покое, отложив допрос до утра. Предложение было принято.

Гилкрайст закончил совещаться с судебным медиком и тоже присоединился к нам. А потом Суини слегка ошарашил меня:

– Вы, Уэстлейк, остановились в местной гостинице, насколько я понял. Стало быть, были знакомы с Нелли Вуд. Там есть кто-то, кто мог желать ее смерти?

Инспектор оказался человеком редкостной прямоты, чтобы не сказать жестче. Я поведал ему все, что мне было известно.

Он в ответ лишь коротко присвистнул.

– Вот оно что! То-то я смотрю, у нее на пальце весьма дорогое колечко с сапфиром. Уж не подарок ли это Фэншоу? Что-нибудь еще?

Я рассказал ему о своем приключении ранее вечером с китайским фонарем на старом кладбище. Мое повествование произвело эффект небольшой сенсации.

– Еще один китайский фонарь, и притом на погосте! – воскликнул Гилкрайст.

– Не уверен даже, что это другой фонарь, – заметил я. – Быть может, как раз тот же самый. Хотя трудно сейчас сказать, имеет ли случай на кладбище какое-то отношение к убийству.

– Два китайских фонаря за один вечер не могут быть обычным совпадением, – категорично заявил Суини. – И вы говорите, что гроб почти вынули из могилы. Какой в этом смысл?

– Сначала я подумал, что кто-то решил перезахоронить гроб, пока море не подмыло дальний край погоста.

– Чертовски таинственный способ был избран для этого. Любой, кто захочет, имеет возможность перенести прах покойных родственников на новое кладбище. Это известно каждому в городке. Нужно только подать официальную заявку Гилкрайсту и в местное управление здравоохранения, чтобы получить письменное разрешение. Здешние власти приняли такое постановление примерно год назад, когда ураган заставил покинуть старую церковь. Я верно все излагаю, Гилкрайст?

– Верно, – подтвердил доктор.

К нам как раз вернулся Барнс, выполнивший одно из поручений Суини. Он слушал наш разговор и до поры молчал. А потом вмешался:

– Видать, это происшествие с доктором Уэстлейком на кладбище стало уже не первым, инспектор.

– Вы хотите сказать, что вам известно о чем-то еще? – по своему обыкновению резко обратился к нему Суини.

– Этим утром на улице меня остановила одна женщина. Вся в растрепанных чувствах и испуганная. Говорит, ей пришлось пройти через погост прошлым вечером, и клянется, что видела странное: вроде как серую фигуру, слонявшуюся среди могил. Она приняла ее за призрак и натерпелась страху. Я не очень-то обеспокоился, скажу честно. Вы же знаете наших дамочек. Могут увидеть привидение где угодно, особенно, если бродят одни по таким местам в сумерках. Но вот теперь…

Он оборвал свой рассказ. Мы немного помолчали. Что тут добавишь?

Затем Суини снова неожиданно задал вопрос:

– Кто-нибудь успел сообщить новости семейству Фэншоу?

– Никак нет, сэр.

– Вам придется взять это на себя, Барнс. Нам с Гилкрайстом необходимо доставить труп в морг для официального вскрытия. Отправляйтесь в гостиницу с Уэстлейком. Он знает обитателей отеля. Пусть поработает с ними.

Суини повернулся ко мне:

– Попробуйте вытащить из них хоть какую-то информацию, Уэстлейк. Особенно важно получить подтверждение сплетни о том, что у Фэншоу и Нелли Вуд возникли романтические отношения. Прощупайте жену. Нас крайне интересует, как она относилась к интрижке мужа. А главное – установите, где каждый из постояльцев находился и чем занимался в примерно известное нам время совершения преступления. Только ни в коем случае не давайте им повода считать, что мы кого-то из них подозреваем. Обратите особое внимание и на этого молодца Валентайна. Проверьте его. Я приеду с утра пораньше, и мы продолжим следствие.

– Сделаю. – Я уже напрочь забыл, что меня заспанного не так давно подняли с постели. Сонливость как рукой сняло. – А разве не надо послать кого-то на погост, чтобы взглянуть, нет ли там второго фонаря?

– Разумеется, такая необходимость существует, – с усмешкой ответил Суини. – Это будет еще одним заданием для вас с Барнсом. Прогуляетесь по кладбищу после беседы с постояльцами гостиницы. Никакой необходимости в спешке уже нет. Если происшествие имеет отношение к преступлению, то, несомненно, убийца уже забрал фонарь, а могилу засыпал. А может быть, это всего лишь привидения, тогда вы их застанете там в любое удобное для вас время.

Он отвернулся и мгновенно забыл о нашем существовании. Мы с Барнсом взяли под руки Мэгги Хиллман, которая перепуганной тенью стояла рядом, стараясь держаться ближе к свету наших фонариков, и побрели по темному пляжу в сторону гостиницы.

На террасе «Талисман-инн» все еще горел свет. Мы вместе с Барнсом провели туда потрясенную Мэгги, захлопнули затем за собой боковую дверь, выбравшись наконец из холодного тумана.

Я уже привык почти не различать в темноте своих спутников, так что при ярком свете их вид стал для меня шоком. На Мэгги был синий плащ-дождевик, а под ним достаточно элегантное синее платье – явно лучшее из всего ее гардероба. И мне не могло не показаться странным, что она так нарядилась для одинокой прогулки по пустынному пляжу.

Бросились в глаза и разводы от густо нанесенной на лицо прежде косметики, которую привели в полнейший хаос слезы и брызги соленой воды. Здесь тоже заключалось для меня явное несоответствие. Мистер Митчелл придерживался доходивших до фанатизма пуританских взглядов в том, что касалось частной жизни своей прислуги. Он тщательно следил, чтобы девушки не вздумали заводить себе амуры с молодыми людьми, а потому косметика, духи, как и все остальное, возбуждавшее плотские желания, находились в отеле под строгим запретом.

Сержант Барнс был мужчиной крупным, но худощавым. На его голове была надета клеенчатая зюйдвестка, которая прикрывала смуглое и довольно грустное лицо. На поверку он оказался даже выше ростом, чем запомнился во время случайных встреч на улицах городка. Мне пришлась по душе его внешность человека бывалого, но доброго. Доброту излучали и его глаза.

Он погладил девушку по плечу.

– Тебе, Мэгги, лучше сразу улечься в постель и хорошенько выспаться. Только сначала обсушись как следует, чтобы, не дай бог, не простудиться.

Мэгги растерянно посмотрела на меня, затем на Барнса.

– Со мной все в порядке. Правда, все хорошо.

В этот момент на террасу ворвался мистер Митчелл. Его придирчивый взгляд впился в Барнса, в меня, но затем, когда остановился на Мэгги, в глазах сверкнуло гневное осуждение. Он сделал свой вывод из-за беспорядочной косметики на ее лице, придя к совершенно неверному объяснению, почему его официантку доставили домой в таком виде врач и местный полицейский.

– Стало быть, все из-за тебя, Мэгги? – грозно произнес хозяин. – Ты создала нам столько проблем, что пришлось будить доктора Уэстлейка, а я сам до сих пор не спал ни минуты. Что она натворила, Барнс? Отправилась на гулянку с каким-то пьяницей? Угадал? Не зря никогда не доверяю им – этим маленьким тихоням.

Рука Мэгги жалким жестом потянулась к лицу, словно она только сейчас вспомнила про уличающие ее губную помаду и тушь для ресниц.

– Отправляйся в свою комнату и смой с себя всю эту гадость.

Мне никогда не нравились мелкие мужчины, которые пыжились казаться большими и важными, издеваясь над беззащитными девушками.

– Вы все превратно истолковали, Митчелл. Мы привели Мэгги домой, потому что именно она первой обнаружила труп. – Я намеренно делал каждое свое слово подобным удару в челюсть. – Нелли Вуд, гувернантка Фэншоу, была убита. Мэгги нашла ее у подножия «Головы монаха». Задушенной.

– Задушенной! – казалось, глаза Митчелла готовы вскочить из орбит. – Мисс Вуд убита? Постоялица моего отеля убита?

– Да, – кивнул я. – Повезло, что сезон уже закончился, не правда ли?

Но мистер Митчелл не понял иронии, восприняв мою фразу на полном серьезе.

– Да, да, воистину это подлинное везение! Но все равно ужасно. Наверное, теперь Фэншоу уедут немедленно, как и мисс Хейвуд. И мистер Ашер тоже. Какой позор…

Я оборвал его:

– Вероятно, супруги Фэншоу сейчас в своих комнатах? Нам нужно немедленно поставить их в известность о случившемся.

– Ах да, разумеется. Миссис Фэншоу ушла к себе очень рано, а вот мистер Фэншоу, как я заметил, вернулся в отель всего несколько минут назад.

– Вернулся? Откуда же?

Но мистер Митчелл уже обрел прежнее самообладание и чувство собственного достоинства.

– Не в моих привычках спрашивать своих постояльцев, где они были. По всей вероятности, он работал над своим полотном допоздна, и ему захотелось подышать свежим воздухом.

Еще один человек, которому пришло сегодня редкостное желание «подышать свежим воздухом».

Мы с Барнсом оставили Митчелла и направились к лестнице. Мэгги Хиллман, окончательно притихшая, последовала за нами. Я повернулся:

– Между прочим, Митчелл, где расположена комната Бака Валентайна?

Мэгги внезапно остановилась.

– Комната Бака? – эхом повторил Митчелл. – У него первый номер у лестничной площадки на четвертом этаже. Но зачем вам это? Для чего вы хотите знать, где он живет?

– С ним нам тоже необходимо побеседовать.

По одному ему известной причине вся спесь сразу слетела с мистера Митчелла. Он остался стоять на месте в полнейшем недоумении.

Когда мы поднимались по ступеням, я вскользь через плечо снова посмотрел на него. Он так и стоял внизу, пристально глядя нам вслед, кусая ногти.

Вот это уже действительно было нечто новенькое. Безупречный во всем владелец и менеджер «Талисман-инн» позволил застать себя за столь неэлегантным занятием – он яростно грыз свои всегда ухоженные ногти.

VI

На первой же лестничной площадке Мэгги Хиллман поспешила опередить нас и бросилась вверх вдоль следующего пролета одна. Я успел мельком увидеть ее маленькое личико, перепачканное косметикой, и вздернутый лоснящийся кончик носа. Она так побледнела и напряглась, словно все несчастья в мире внезапно свалились на ее плечи.

Наверное, так ей это и представлялось, подумал я.

Мы добрались до этажа, на котором располагались апартаменты Фэншоу. Барнс уже собирался постучать в дверь своим массивным кулаком, но я остановил его.

– Вслушайтесь, – сказал я.

Внутри просторных семейных комнат, занятых Фэншоу, кто-то так плакал навзрыд, что вызывало тоску и разрывало сердце. Сначала я решил, что это Бобби. Дети часто плачут от страха по ночам. Но этот плач был явно не детским.

– Женщина, – пробормотал Барнс.

Да, женщина. Мэрион Фэншоу. Она рыдала в своей комнате еще до того, как новость об убийстве мы успели сообщить ей самой или ее мужу.

Барнс постучал в дверь. Ее открыл Вирджил Фэншоу в старой белой рубашке и перепачканных красками джинсах.

Вирджилу Фэншоу было чуть больше тридцати лет. Рослый и крепкий, сохранивший во внешности что-то мальчишеское, с умными глазами и ироничной складкой у рта – он мне больше напоминал, к примеру, инженера, чем художника.

Темные глаза выглядели усталыми, и в их глубине притаилось что-то похожее на печаль. Нас он, однако, встретил вполне приветливо, невзирая на столь поздний час.

– Привет, Джо! Привет, Уэстлейк! Входите. Я как раз собрался выпить чего-нибудь на сон грядущий.

– Здорово, Вирджил! – Барнс потрепал его по плечу.

Они явно поддерживали приятельские отношения. Меня же удивил сам факт их знакомства. Фэншоу провел нас в самую большую из комнат, которую он превратил в свою мастерскую.

Мэрион Фэншоу не попадалась нам на глаза, а благодаря странному фокусу акустики, рыдания, столь отчетливо слышные из коридора, сюда практически не доносились. Я бы и вовсе не услышал их, если бы не напрягал слух. Звуки раздавались из-за двери спальни.

Фэншоу напевал себе под нос, занимаясь напитками у стоявшего в стороне отдельного столика. Ни я сам, ни Барнс пока не находили нужных слов, чтобы начать разговор.

Несмотря на полотна, прислоненные к стенам, палитру и тюбики с красками, разбросанные по столу, и большой мольберт, установленный у окна, мастерская сохранила атмосферу устаревшей респектабельности, которая давно стала фирменным символом «Талисман-инн».

Я знал, что Вирджил Фэншоу преуспевал не только в рекламе, но и как книжный и журнальный иллюстратор в Нью-Йорке, хотя мне прежде никогда не попадались на глаза его работы. И потому я подошел к мольберту, на котором был натянут холст.

Увиденное оказалось поразительным. Картина изображала души умерших людей, претерпевавших самые разнообразные наказания в мрачной и исполненной безумия преисподней. Обнаженные, но как бы бесплотные фигуры мужчин и женщин извивались и изламывались в совершенно невообразимых позах. Но сами по себе персонажи были показаны с необычайной художественной силой, а техника живописи казалась сопоставимой с искусством самых знаменитых мастеров прошлого.

Полотно оставалось незаконченным, и, судя по еще свежим мазкам, я понял, что Фэншоу совсем недавно работал над одним из женских образов – молодой белокурой красавицы, лежавшей в оковах под нацеленным в нее трезубцем дьявола. Я вгляделся пристальнее. Лицо девушки было ужасающе знакомо, учитывая то, что произошло этой ночью.

Мне, разумеется, было известно, что Нелли Вуд позировала Фэншоу. И все равно я испытал нечто вроде шока, когда увидел, для какой наводившей страх картины использовал художник ее образ.

Вирджил Фэншоу присоединился ко мне с двумя бокалами. Он усмехнулся.

– Довольно-таки жесткая вещица, не правда ли? Только не надо сразу делать никаких далеко идущих выводов. Я не тайный садист. Это всего лишь заказ для подарочного издания Данте. Таким я увидел его ад. Вам нравится?

Он подал мне напиток. Я несколько неуклюже принял бокал из его руки. К нам подошел Барнс.

– Очень впечатляет, – пробормотал я.

Фэншоу снова потрепал Барнса по руке.

– А что скажет старый обитатель Мыса Талисман? Как на твой взгляд? – Он снова повернулся ко мне: – Мы с Джо – старинные друзья. Я ведь родом из этих мест, если вы не знали. И до того, как уехать покорять большой город, мы с Джо часто рыбачили вместе.

– Что тут скажешь, Вирджил? – отозвался Барнс. – Я, конечно, не дока по части художеств и всего такого, но на мой вкус это у тебя получилось прямо на загляденье.

Фэншоу рассмеялся:

– Мне удивительно повезло, Уэстлейк. В здешних краях практически невозможно найти хорошую модель. Именно по этой причине я даже хотел отменить поездку сюда в нынешнем году, хотя понимал, насколько полезен для Мэрион и Бобби отдых в тихом месте и морской воздух. Но все сложилось самым удачным образом. Я использовал молодого спасателя для работы над мужскими фигурами, а для женских – Нелли Вуд. Гувернантка Бобби – просто идеальна. – Он запустил пальцы в свою растрепанную темно-русую шевелюру. – У этой девушки красивое тело, и она терпеливо позирует мне.

Барнс прочистил горло. Фэншоу поднес ко рту бокал, и я заметил, что его рука с довольно короткими пальцами чуть подрагивает.

– Выпьем за Данте и его ад. Скоро работа будет завершена. Нелли понадобится мне для доработки еще двух фигур, и все.

Момент показался мне подходящим, чтобы сказать:

– Боюсь, вам не удастся закончить картину. Если только вы не найдете себе другую модель.

– Другую модель?

– Вы не стали тревожиться за Нелли Вуд, когда она не вернулась с прогулки?

– Как? А разве девушка не вернулась? Она спит в комнате Бобби дальше по коридору. Я и понятия не имел… – Зрачки темных глаз Вирджила вдруг сузились. – Что случилось, Джо? Нелли попала в беду?

– Боюсь, у меня очень скверные новости, Вирджил. – Барнс уставился на свой бокал. – Она мертва. Ее нашли на пляже задушенной. Рядом стоял пестрый китайский фонарь, а какой-то безумец обвел красным кружком родинку на ее щеке. Похоже на дело рук сумасшедшего. По крайней мере так считает инспектор из Халинга.

Фэншоу стоял не шелохнувшись. Воротник рубашки был открыт, и я увидел пульсирующие на шее вены.

– Это не может быть правдой. Вы все выдумали.

– Но это чистейшая правда.

– Нелли убита! – Он сделал рукой растерянный жест. – И еще какой-то фонарь! Что означают фонарь и алый круг?

Я подробно описал ему, в каком виде было обнаружено тело. И не мог избавиться от мысли, что эта жуткая картина на пляже словно сошла с полотна, автором которого был Фэншоу. Я поделился с ним своим наблюдением. Художник слушал молча. Мне пришлось объяснить ему свою неофициальную связь с полицией. Когда я закончил, он пробормотал:

– Бедная Нелли. Какая страшная смерть! – Он провел ладонью вдоль лба. – Все это звучит как совершеннейшее безумие. Ничего более бессмысленного и придумать невозможно. Конечно же, преступление совершил душевнобольной человек. Окончательно свихнувшийся. Именно так считает полицейский инспектор, если я правильно вас понял?

– Да, таково его предварительное заключение, – осторожно ответил я. – Хотя мы не можем исключать ни одной из возможных версий. И вы способны оказать нам помощь, поскольку являлись работодателем девушки. Что вам о ней известно? Существовала ли причина, которая могла заставить кого-то пойти на ее убийство?

Его щеки чуть заметно покраснели.

– Боже милостивый, нет, конечно! Я не думаю, что она вообще общалась с кем-то из городка и даже в этой гостинице. Мы слишком загружали ее работой, как мне теперь представляется. Когда она не занималась Бобби, значительную часть своего времени уделяла позированию.

– Вы знаете что-нибудь о прошлом Нелли?

– Ничего вообще. Нам понадобился кто-то для присмотра за Бобби здесь. И мы подыскали девушку, вот и все.

– Наняли в Нью-Йорке?

– Да. Нашли через вполне респектабельное агентство, а она предоставила более чем впечатляющие рекомендации. Возможно, в агентстве могли бы вам сообщить о ней больше. Мы же никогда не интересовались ее частной жизнью. Я нанял Нелли, поскольку кандидатура соответствовала нашим запросам. Но должен признать, что и ее фигура сыграла здесь определенную роль. У меня с самого начала зародилась идея использовать гувернантку в качестве модели.

– Стало быть, девушку наняли вы сами, а не ваша жена? – спросил я.

– Да, выходит, что так. Мэрион уже некоторое время испытывает проблемы со здоровьем. И я стараюсь по возможности снимать излишние обязанности с ее плеч.

Не было никакого смысла задавать ему прямой вопрос о том, какие еще отношения связывали его с убитой.

И потому я лишь вскользь бросил:

– Инспектор просил меня поинтересоваться относительно кольца с сапфиром, которое она носила.

– Вы хотите сказать, что его похитили?

– Нет. Но инспектор хочет выяснить его происхождение. Вы случайно не знаете, откуда оно у нее?

Ресницы Фэншоу дернулись.

– Вероятно, семейная реликвия. Или даже кольцо, которое дарят при помолвке. Если не ошибаюсь, у нее все же был где-то жених.

Он замолчал. Мы с Барнсом смотрели на него в ожидании продолжения. Но воцарилась странно гнетущая тишина.

– В таком случае… – начал я.

Но закончить фразу мне не удалось. Потому что совершенно внезапно тишину расколол смех, донесшийся сзади. Это был странный смех – сухой и короткий, абсолютно лишенный какой-либо выразительности.

Я повернулся. Барнс сделал то же самое.

На пороге открытой двери спальни стояла Мэрион Фэншоу. Она пристально смотрела на нас, и хотя смех уже оборвался, губы застыли в улыбке, в которой проглядывало что-то пугающее, неестественное – как будто ее нацепили на лицо, подобно сережкам в уши.

Ее изящная маленькая фигура была запахнута в белый домашний халат. Лицо же выглядело как обычно – нежным и тонким, похожим на цветок. Все следы пролитых слез исчезли из ее серых глаз.

И она продолжала стоять неподвижно с руками, опущенными вдоль тела, улыбаясь этой жутковатой, чуждой для нее улыбкой.

Но и лицо Вирджила Фэншоу претерпело поразительную метаморфозу при виде жены. Оно заметно помрачнело, утратило краски. Художник выглядел сейчас подобно одной из терзаемых адской мукой фигур со своего полотна.

– Мэрион, дорогая… – Он двинулся к ней. – Ты устала. Тебе будет лучше снова лечь в постель.

Его рука потянулась к ней с неуклюжей нежностью. Но Мэрион Фэншоу посмотрела на эту руку так, словно увидела ядовитую змею, и он не успел прикоснуться к ней, как она резко отшатнулась.

– Я слышала все, что они сказали, – негромко вымолвила она. – Я подслушивала под дверью спальни. Нелли Вуд убили.

– Мэрион, милая, пожалуйста…

Мне пришлось произнести нечто сугубо формальное:

– Сожалею, что ворвался к вам со столь дурным известием, миссис Фэншоу.

Она окинула меня одним из своих добрых, немного застенчивых взглядов из-под полуопущенных ресниц.

– Нам было важно узнать правду, и чем раньше, тем лучше.

Она поправила ниспадавшую на плечо прядь своих пепельного оттенка светлых волос.

– Мэрион, дорогая, сделай милость, возвращайся в постель. Ты же знаешь, как вредно для тебя расстраиваться.

Теперь нежность в голосе Фэншоу звучала до боли искренней.

Мэрион же по-прежнему не сказала мужу ни слова в ответ на его настойчивые просьбы. Она отодвинула от стены кресло и села в него, скрестив руки на бедрах.

– Пожалуйста, продолжайте задавать моему мужу любые вопросы, какие вам положено ему задать, доктор Уэстлейк.

– Да, Уэстлейк, – поспешно сказал сам Фэншоу. – Есть еще что-либо, вас интересующее?

Я посмотрел на Барнса. Но он лишь мялся в нерешительности.

– Обычной проформы ради, – сказал я, – мне нужно выяснить, где каждый находился, куда и зачем ходил. Мистер Митчелл сообщил мне, что вы вернулись в отель всего за несколько минут до нашего появления. Это так?

– Да, – Фэншоу небрежно пожал плечами.

– И где же, позвольте узнать, вы были?

Ответ прозвучал ожидаемый.

– О, я просто вышел прогуляться. Сегодня у меня было очень много работы, и я почувствовал, что задыхаюсь без глотка свежего воздуха.

– Как долго вы отсутствовали?

– Даже не могу точно сказать. Я потерял счет времени, знаете ли.

– Куда именно вы ходили?

– Вдоль пляжа. Мимо старой церкви. В том направлении.

Нелли Вуд, видимо, убили около одиннадцати часов вечера. А потому время, когда мистер Фэншоу покинул отель, представлялось важным обстоятельством.

– Не припомните, в котором часу вышли из гостиницы?

Фэншоу снова пожал плечами.

– Простите, но не могу вам этого сказать.

– Зато я могу, – вмешалась Мэрион Фэншоу. – Я точно запомнила этот момент, потому что находилась тогда на террасе. Сначала спустилась вниз и вышла Нелли Вуд. Я успела спросить, закончил ли ты работать, а она ответила, что тебе еще многое предстоит доделать. Но ты тем не менее очень скоро спустился и немедленно отправился наружу. Примерно через десять минут после ухода Нелли. Было без двадцати одиннадцать. И еще, Вирджил, ты направился вовсе не к старой церкви, не так ли? Я видела, как ты свернул в другую сторону. Куда пошла Нелли.

Все это было произнесено мягким, почти по-детски наивным тоном. Завершив свою тираду, она так и осталась сидеть в кресле со сложенными на бедрах руками, красивая и неподвижная, с лицом, похожим на подснежник.

Она посмотрела на Фэншоу. Потом перевела взгляд на нас с Барнсом. Я заметил, как ее губы начали расплываться в улыбке. И вот она уже действительно широко улыбалась нам.

А затем внезапно снова рассмеялась – тем же коротким, лишенным смысла, сухим и почти лающим смехом.

VII

Всего несколько минут спустя мы с Барнсом уже шли по коридору, закончив эту более чем странную беседу.

Первым молчание нарушил Барнс:

– До чего же странный народ эти женщины, доктор Уэстлейк. Никогда не знаешь, чего от них ждать. Вот и она рассказала нам историю, которая полностью противоречит версии, изложенной ее супругом. Словно нарочно хотела, чтобы он попал под подозрение. А ведь всегда казалась мне такой тихоней и милашкой, добродушной и обходительной со всеми.

Определение «странное», вероятно, лучше всего подходило к описанию поведения Мэрион Фэншоу, которая проявила себя далеко не как преданная мужу жена.

Барнс почесал себя за ухом костлявым пальцем.

– Быть может, Вирджил действительно как-то замешан в этом деле, но, если начистоту, доктор Уэстлейк, мне плохо верится в его причастность к убийству. Он всегда был очень славным малым. Конечно, еще в детстве уже начал чудить. Всегда держался сам по себе и без конца рисовал, рисовал. Папаша, старый Боб Фэншоу, владел здесь рыболовным судном и хотел передать его сыну, когда станет слишком стар, чтобы выходить в море. Но только Вирджил и слышать не хотел об этом. Для него ничто не существовало, кроме живописи, и вот в одно прекрасное утро он, никому ничего не сказав, уехал. Только записку оставил, что отправляется в Нью-Йорк учиться на художника. Здешний народ сразу решил: мальчишка умом подвинулся. А отец так и не простил его. Не желал с ним даже разговаривать. И они не общались до самой смерти старика. – Барнс с сожалением покачал головой. – У Вирджила все сложилось как нельзя лучше, но успех не ударил ему в голову. Когда стал снова приезжать сюда, оставался прежним, своим в доску, общительным, любил вспоминать прежние времена и все такое. Нет, Вирджил – хороший человек, Уэстлейк. Не то что этот Джонни Митчелл. – Он презрительно усмехнулся. – Митчелл строит из себя такую важную персону со своей развалюхой-гостиницей, заставляет всех величать себя только мистер Митчелл, словно он принц заморский, а не обычный парень из Мыса Талисман, как мы все.

Суини, несомненно, давно оборвал бы рассуждения Барнса на городские темы. Помешанного на эффективности своей работы инспектора они бы только вывели из себя. Но мне было интересно послушать.

– Так мистер Митчелл из здешних? – спросил я, поскольку меня этот факт несколько удивил.

– А то! Джонни Митчелл тоже отправился на время в Нью-Йорк и сделал карьеру в гостиничном бизнесе. Но вот когда вернулся – его просто было не узнать. Не-е-т, сэр. И ему хватало наглости делать вид, будто он шишка какая-то с Парк-авеню, хотя уж мы-то семейку Митчеллов знали как облупленную. Тут всем известно, что его сестра стала обыкновенной…

Информация о профессии сестры Митчелла показалась мне совершенно излишней. Барнс мог служить прекрасным источником местных слухов, но нуждался в цензуре. А потому, не дав ему опозорить в моих глазах совершенно незнакомую женщину, я оборвал его и переключился на другую тему.

– Нам сейчас лучше отправиться в комнату Бака Валентайна и послушать, что он нам расскажет о себе. Время дорого. Надо ведь еще успеть побывать на старом погосте.

Сержант Барнс покачал головой с весьма удрученным видом.

– Сказать вам правду, тревожит меня это кладбищенское дело. Призраки, фонари, разрытые могилы… Помню, когда я был еще совсем мальчишкой…

Но я твердой рукой направил его дальше вверх по лестнице.

Дверь комнаты Бака была заперта. Барнс постучал. Никакой реакции не последовало. Он постучал еще раз. И только тогда изнутри донеслось смутное ворчание, а потом раздался раздраженный голос Бака:

– Ну, кого там принесла нелегкая в такой час?

– Это доктор Уэстлейк, – откликнулся я. – И со мной сержант Барнс.

Послышалось шуршание одежды, что-то похожее на сдавленную ругань и лишь затем звук шагов. Дверь открылась.

На пороге возникла фигура Бака Валентайна, чьи голубые глаза сонно моргали на нас. Он набросил ярко-синий купальный халат на могучее тело, служившее моделью для картины Фэншоу. Ворот халата не полностью закрывал шею, и его цвет выгодно подчеркивал глубокий до черноты загар молодого человека.

– Какого черта? В чем дело? – снова спросил он. – Чего ради вы здесь шатаетесь посреди ночи?

Халат был запахнут небрежно, и я обратил внимание, что юный гигант не снисходил до такого, считавшегося дамским, наряда, как ночная пижама. Мы вошли в его комнату. Барнс плотно прикрыл за нами дверь. Бак потянулся, невольно обнажив ногу с рельефной мускулатурой.

– Я уже давно спал мертвым сном, – пожаловался он. – И вообще, который час?

– Примерно половина третьего, – ответил я.

Крохотное помещение, отведенное под жилье Баку, было им украшено, как я и ожидал. На уровне глаз стены по всему периметру он завесил фотографиями роскошных девиц в весьма легком облачении. Причем среди журнальных вырезок попадались и обычные снимки девушек, с которыми он явно водил близкое знакомство, приславших ему затем свои знаки внимания с надписями в уголках. Но преобладали все же недоступные Баку красотки из глянцевых изданий для мужчин.

Мне бросилось в глаза, что ряд фотографий тянулся непрерывно, и лишь в одном месте – почти над самой кроватью – зияла пустота. Меня заинтриговало то, что прежде висело там.

Но еще больше меня заинтересовал вид кровати. Бак Валентайн заявил, что спал уже давно. Но в таком случае он почивал на удивление спокойно, как мало кто из нас умеет это делать. Если не считать вмятины от головы на подушке и очертаний, оставленных телом на простынях, постель выглядела так, словно он нырнул в нее лишь за минуту до нашего прихода.

Молодой спасатель опустился на стул и вытащил из лежавшей на столе пачки сигарету. Потом в нетерпении уставился на нас.

– Что вам от меня понадобилось?

У Барнса уже, похоже, входило в привычку просто стоять, дожидаясь, чтобы я начал беседу.

– Мы пришли по поводу Нелли Вуд, Бак.

– Нелли Вуд? – Даже за завесой табачного дыма было видно, как округлились его глаза. – Какого лешего вы хотите разговаривать о Нелли Вуд именно со мной?

– Она убита, – сказал я. – Мы совсем недавно нашли ее труп на пляже. Задушена.

Сигарета сначала застыла в воздухе, а потом плотно сжавшиеся пальцы раздавили ее, и табачные крошки посыпались на пол.

– Нелли Вуд убита? Боже мой! – На его лице, массивном, как скульптурные головы Микеланджело, отобразились растерянность и страх, но боялся он, как сразу выяснилось, за себя самого. – В чем же смысл визита? Почему вы пришли именно ко мне?

Вообще-то Бак мне нравился. К нему привязалась Дон, а он вел себя с ней безукоризненно, с чувством юмора выдерживая культ героя, в ранг которого его возвела моя дочь, и покорно выслушивая ее беспрестанную болтовню на пляже. Многоопытный Суини обязательно применил бы какой-нибудь хитрый трюк, чтобы выжать из него признание вины.

Я же сказал совершенно бесхитростно:

– По-моему, совершенно ясно, почему мы решили тебя навестить, Бак. Она была убита вскоре после того, как вечером ушла с террасы. Мне было видно, как ты последовал за ней в дюны.

– Последовал за ней? – Бак стремительно поднялся, обвив халатом свой мощный торс. – Но это безумие, док! Я вовсе не пошел за ней.

Мне вспомнился тот загадочный, но исполненный значения взгляд, которым он обменялся с гувернанткой.

– Не пошел?

– Богом клянусь, нет! – Он начал машинально играть с поясом халата. – Мне просто наскучило сидеть на террасе, не зная, чем себя занять. Она спустилась и вышла. И заметив это, я подумал, что мне тоже стоит пройтись. Неужели вы думаете, будто у меня с ней было назначено свидание?

– Стало быть, ты просто вышел подышать свежим воздухом? – сухо спросил я.

Его голубые глаза устремили на меня ясный взор.

– Конечно. Так оно и было. Просто подышать свежим воздухом.

Нелли – Мэгги – Вирджил Фэншоу. А теперь еще и Бак.

Теперь любителей ночного свежего воздуха уже насчитывалось четверо.

– И ты даже не видел Нелли на пляже?

– Не видел с того момента, когда она вышла с террасы. На глаза не попадалась. Готов поклясться. И думать о ней забыл, пошел в другую сторону. К городку.

– В другую сторону? – вскинулся я. – Если ты не видел Нелли после ее ухода с террасы, откуда знаешь, куда она пошла?

Щеки его запылали.

– Ясно же, что она должна была пойти в другом направлении. Иначе встретил бы ее, верно?

– В котором часу ты вернулся?

– Даже не обратил внимания на время. – Бак бросил беспокойный взгляд на Барнса и снова повернулся ко мне: – Ведь вы… Ведь полиция не считает, что я как-то причастен к делу? Потому что это безумие. С чего мне убивать девушку? Я… Я даже не знал ее толком.

– Не знал толком?

– То есть, конечно, мы были знакомы, но как все между собой в гостинице, не более того. Однако у меня… – он скосил глаза на фотографии по стенам, – …никогда с ней ничего не было. Никогда. У нее не хватало времени, чтобы уделить его мне.

Я тоже посмотрел на снимки.

– Зато очень многие другие девушки уделили тебе свое время, Бак.

Он усмехнулся, но это не была хвастливая гримаса удачливого ловеласа.

– Только не Нелли, – потом тень усмешки пропала, и он выпалил: – С чего ей было связываться с таким, как я? У нее все сладилось с Фэншоу.

– С Фэншоу? – теперь уже неожиданно вмешался Барнс. – Ты хочешь сказать, что она крутила роман с Фэншоу?

Бак посмотрел на огромные лапищи полицейского.

– Само собой. А вы ничего не знали? Мне казалось, это заметили все. Взять то же колечко, к примеру. С огромным сапфиром или с каким-то другим камушком? Откуда, как вы думаете, оно у нее взялось?

– Послушай, Бак, – сказал я. – Это очень важно. И тебе лучше говорить правду. Кольцо подарил ей Фэншоу?

– Мне сама Нелли об этом сообщила. А уж она врать не стала бы.

– Сама Нелли рассказала тебе о кольце?

– Так и было. – Он говорил несколько сбивчиво. – Не потому что… Словом, не из-за нашей с ней близости, понимаете? Просто однажды вечером мы сидели на террасе одни и разговорились… Тогда она мне об этом и сказала. Фэншоу, дескать, в нее влюблен по уши. А он – богатый человек. Так что у нее все на мази. Это ее собственное выражение.

Я недоверчиво посмотрел на него.

– Значит, Нелли настолько доверилась тебе? Хотя вы с ней почти не знали друг друга.

– Да. На них иногда находит, когда они чувствуют себя немного одиноко. Видно, такое у нее случилось настроение.

– Понятно, – сказал я. – И больше ты нам ничем не поможешь, Бак? Не знаешь ничего, что могло бы прояснить ситуацию?

– Я рассказал все, что знал. – Парень натужно засмеялся и неудачно попытался изобразить из себя циника. – Стать жертвой убийцы в таком паршивом городишке. Надо умудриться. Трудно даже понять, как ей это удалось.

Мне показалось сомнительным, что мы сможем вытянуть еще что-нибудь полезное из Бака нынешней ночью.

– Хорошо, – заканчивая разговор, сказал я, – инспектор Суини будет здесь утром, Бак. Тебе предстоит с ним серьезная беседа.

Я поднялся. Барнс тут же последовал моему примеру в явном облегчении, что можно уже уходить.

Бак проводил нас до двери, и я заметил, как он, бросив беглый взгляд в сторону мусорной корзины в углу, поспешно отвел от нее глаза.

Ни слова не говоря, я подошел к корзине. Внутри лежала разорванная на четыре части фотография. Склонившись, я хотел достать обрывки, Бак метнулся ко мне через всю комнату.

– Не трогайте… Не трогайте…

Фраза осталась незавершенной. Он понял, что опоздал. Я вынул неровные фрагменты и сложил их вместе.

На меня смотрела принявшая соблазнительную позу девушка, поразительно похожая на Нелли Вуд.

В правом верхнем углу округлым женским почерком было выведено: «Бак, милый! Дарю тебе фото на память обо всем. Нелли».

Вот и нашлось объяснение пустому месту в галерее на стене.

Спасатель стоял рядом, его загорелое лицо приобрело серо-желтый оттенок. Я повернулся и пристально посмотрел на него.

– Так, стало быть, тебя с Нелли Вуд ничего не связывало. У нее не находилось времени на простого спасателя. И у вас не было свидания на пляже этим вечером. Тебе ничего не известно. Что ж, Бак. Ты нас почти убедил.

Он не вымолвил ни слова. Да и что мог сказать? Все выглядело предельно ясно.

Я убрал обрывки фото в карман и направился к Барнсу, ждавшему на пороге.

Бак не двигался с места. Пояс на халате опять развязался, и его концы повисли, а под распахнувшейся одеждой обнажилось сильное загорелое тело. Он стоял очень прямо, но все равно производил впечатление человека, согнутого и раздавленного жизнью.

Выйдя вслед за Барнсом в коридор, я уже раздумывал над тем, сколь многое могла прояснить порванная и выброшенная фотография. Прежде всего она неопровержимо доказывала, что Бак лгал о своих истинных отношениях с убитой девушкой. Но опровергала ли она его бессовестную попытку оговорить Фэншоу, подставить под подозрение?

Мне представлялось вероятнее, что Нелли затеяла хитроумную двойную игру, используя Фэншоу к своей выгоде, а Бака – для того, чтобы было о чем вспомнить.

Только двойные игры часто чреваты опасностями. Они могут довести даже до убийства, и тогда не придется искать лишенного всяких мотивов маньяка.

Но особое внимание в своих мыслях я уделил самому факту, что фотография была порвана и выброшена.

Бак Валентайн намеренно уничтожил «памятный» снимок Нелли Вуд, потому что знал о нашем неизбежном приходе к нему и расспросах об отношениях, которые связывали его с мертвой девушкой.

Уничтоженная фотография означала, что так или иначе, но он знал об убийстве еще до того, как мы с Барнсом ему сообщили.

А это делало возможными сразу несколько версий.

Но вслух по поводу только что состоявшегося разговора я предпочел не высказываться, напомнив:

– Теперь нам пора отправляться на церковный погост.

Мы спустились в вестибюль. Свет был выключен, если не считать единственной настольной лампы под абажуром. Даже сюда снаружи просочились туманные пары. Они чуть заметно клубились, придавая нереальный вид обычно невзрачному, хотя все еще вполне респектабельному холлу.

Мы так и не сняли своих курток, а в руках держали фонарики.

– Пойдемте, Барнс… – начал я, но вынужден был прерваться, потому что почувствовал, как поток сырого и холодного воздуха обдал мне шею, и я повернулся. Сержант сделал то же самое.

Прямо за порогом наполовину открытой парадной двери стояла фигура, почти невидимая в туманной мгле. Постепенно я разглядел высокий и стройный женский силуэт. В руках женщина держала что-то серое. Какое-то время она, казалось, не могла решиться, входить ей внутрь или нет. Затем все же открыла дверь полностью и вошла в вестибюль.

Я узнал мисс Хейвуд. Ее привлекательное старомодной красотой лицо выглядело как обычно серьезным. «Артистическая» прическа в греческом стиле была слегка в беспорядке от ветра, а волосы пропитались влагой морского воздуха. То, что она держала в руках, оказалось большим букетом из веток восковницы с темно-красными ягодами.

Она пошла в нашу сторону, а ее губы стали складываться в подобие чарующей улыбки. При этом в ней было что-то от хозяйки кафе, встречавшей новых клиентов с особым блюдом из сегодняшнего меню.

– Здравствуйте, доктор Уэстлейк, – Барнса она приветствовала наклоном головы. – Чудесная нынче ночь! Такая неистовая, такая романтичная!

– Вы находите? – спросил я, чуть не поперхнувшись.

– А какая красота эта восковница! Я нашла кусты среди дюн и не смогла удержаться. – Она звонко рассмеялась. – Такая отрада для глаз. И насколько это живописно. Я непременно сделаю завтра набросок натюрморта. На мысе Талисман я всегда чувствую себя так хорошо! И я преисполнена истинной бодростью после того, как…

Я догадался, что она скажет сейчас. И с трудом удержался от соблазна прокричать эти слова в унисон с ней.

И не ошибся.

– …как подышала свежим воздухом, – сказала мисс Хейвуд.

Снова вложив в улыбку все свое очарование, она проплыла мимо нас, поднялась по лестнице и исчезла.

VIII

После столь грациозного, но мимолетного появления мисс Хейвуд мы с Барнсом опять оказались в туманной тьме. Сержант постепенно отошел от слишком невнятных для него бесед в отеле. И пока мы с ним спускались по дюнам к пляжу, он втянул меня в разговор на тему: Мыс Талисман и преступность.

– Говорю же вам, доктор Уэстлейк, ничего подобного в Талисмане не происходило. То есть совсем ничего с тех времен, когда двадцать лет назад, я пришел работать в полицию и прогремело дело Коры Митчелл.

Барнс отличался собачьим упрямством. Я мог бы заранее догадаться, что рано или поздно мне придется выслушать историю этой падшей женщины – сестры Митчелла. Но из чистой вежливости все же спросил:

– Коры Митчелл? Уж не о сестре ли мистера Митчелла здесь идет речь?

– О ней самой, – ухмыльнулся Барнс. – Хотя ему лучше даже не напоминать. Нет, сэр, не стоит произносить ее имени вслух, если он где-то рядом. Не пожелал потратить даже полдоллара, чтобы похоронить сестру по-людски, когда пару недель назад она умерла в тюрьме Халинга.

– Вот оно что! – сказал я, споткнувшись об один из любимых кустов мисс Хейвуд. Во мне уже взыграло легкое любопытство. Мистер Митчелл внешне не принадлежал к числу людей, у кого сестра могла оказаться преступницей.

– Да вы сами должны помнить о Коре Митчелл, – продолжал сержант. – Ее снимки попали тогда во все газеты. Даже в Нью-Йорке. Похитительница драгоценностей. Обыкновенная воровка, как говорят. Но Кора работала по-крупному. А поймали ее в итоге именно здесь. В нашем Мысе Талисман. – В голосе Барнса промелькнула даже чуть заметная гордость. – И я лично брал ее под арест. Прямо в городке, в отцовском доме. Моя физиономия тоже тогда красовалась в газетах. Да, сэр, славные были деньки.

Прилив все еще продолжался. Теперь уже прибой с грохотом обрушивался на песок совсем близко от нас. Но мы все же закончили спуск на пляж, идти по которому было заметно легче, чем по дюнам. И быстрыми шагами направились в противоположную от «Головы монаха» сторону – к постепенно осыпавшемуся выступу берега, где прежде был погост при старой церкви.

Барнс, конечно же, знал побережье как свои пять пальцев. И когда мы достигли определенной точки, которая, на мой взгляд, пока ничем не отличалась от прочих, он сказал:

– Вот где начинается старое кладбище. Сразу за следующей дюной.

Мы свернули с пляжа левее и, разумеется, сразу же попали на достаточно крутой, местами поросший травой склон дюны, которая обрамляла выступ берега. Песок осыпался под ногами, но справившись с подъемом, оказались буквально в нескольких футах от места, где мы с Дон впервые заметили свет фонаря.

Было что-то необычное в этом церковном погосте. Темнота, туман, грохот волн – все казалось таким же, как и повсюду. Но ощущалась и разница: едва уловимое, пугающее дыхание смерти, дополняемое каким-то особым ощущением полной уединенности.

Наши фонарики высветили чуть заметные холмики, бывшие некогда вполне достойными местами упокоения прежних поколений обитателей городка.

– Ну, доктор Уэстлейк, где же та могила, которую вы видели?

Я постарался сориентироваться.

– Фонарь находился сначала примерно вот здесь, когда мы увидели его свет, а потом переместился ближе к церкви. И задержался там, где я наткнулся на разрытую могилу рядом с невысокой елочкой. Ее должно быть нетрудно найти.

Мы стали осторожно двигаться среди холмиков; наши фонарики едва пробивали мутную тьму. Я вдруг ощутил, что готов вновь увидеть то загадочное розовое свечение, пробивающееся сквозь пелену тумана.

Но никакого свечения мы, конечно же, не увидели. Все вокруг было смутно, блекло и мертво.

– Это должно быть где-то совсем рядом, – пробормотал я.

И еще не закончив фразы, я заметил, как мой фонарик высветил из темноты едва различимый силуэт невзрачной ели всего в нескольких ярдах впереди.

Позади дерева еще более смутными тенями торчали надгробные камни, сумевшие до сих пор устоять под напором стихии. А дальше скорее угадывалось, чем виднелось, громоздкое каменное строение – сама церковь.

Я первым двинулся по проходу между могил в сторону дерева.

– Фонарь был оставлен там же – внутри разрытой могилы, а рядом в траве – большая лопата.

Мы достигли нужного места. У меня не было сомнений, что это оно. Мы направили лучи фонариков вниз.

Я невольно изумленно воскликнул, потому что здесь не оказалось ни фонаря, ни лопаты, ни дыры в земле.

Мне тут же вспомнились слова Суини: «Если происшествие имеет отношение к преступлению, можете не сомневаться, убийца уже забрал фонарь, а могилу засыпал».

Суини был истинным пророком.

На мгновение, глядя на ровную песчаную почву под ногами, я даже подумал, что весь эпизод стал плодом моего воображения. Но затем, когда луч фонарика стал скользить по пологим, лишенным надгробий могильным холмикам, я заметил, что земля одного из них выглядела более темной и рыхлой. Словно недавно вскопанной.

Барнс тоже склонился над этим местом.

– Кто-то действительно порылся. После вашего посещения он вернулся и закидал яму. Вы говорили, что заметили бронзовую табличку на крышке гроба. Фамилию не прочитали?

– Нет, не разглядел. Большая глупость с моей стороны.

– Ничего страшного. Невелика беда. – Барнс выпрямился во весь рост. – Док Гилкрайст, наш начальник по медицинской части, знает об этих могилах все. У него в конторе есть какой-то план. Они начертили его, когда океан начал сносить надгробия. Он точно скажет, чье это захоронение.

Барнс замолчал. Воцарившаяся тишина так же давила и действовала на нервы, как темнота и туман.

Могила разрыта, а потом засыпана. Девушка убита. Два китайских фонаря. Какого дьявола все это могло значить?

– Должно быть, нам стоит побродить здесь и поискать фонарь с лопатой. Вдруг их оставили. Но боюсь, мы ничего уже не найдем.

И Барнс медленно пошел между могил, освещая путь своим фонариком. Я последовал его примеру, ощущая бесцельность этого занятия. Трудно было с ним не согласиться. Мы, разумеется, уже ничего не обнаружили. Помимо взрыхленной земли на той могиле, ничто не указывало, что хоть одна живая душа побывала на погосте этой ночью или раньше.

Пришлось вернуться в гостиницу. Барнс отправился домой. И я усталой походкой брел к лестнице, чтобы добраться до своего номера и постели, когда телефон на стойке в вестибюле зазвонил. Я подошел, чтобы ответить. Это был Суини, которому не терпелось выяснить, чего нам удалось добиться. Я поделился с ним всей полученной информацией. Потом с большим трудом дотащился до своей комнаты и повалился на кровать.

Но, несмотря на крайнее утомление, я не сразу заснул. Какое-то время в дреме передо мной еще мелькали неясные образы. Прекрасное, похожее на нежный цветок лицо Мэрион Фэншоу, искаженное бессмысленной улыбкой. Смятенный взгляд темных глаз Вирджила Фэншоу. Серо-желтое лицо Бака Валентайна при виде обрывков фотографии.

Я успел подумать и о Мэгги Хиллман – в своем лучшем платье, с лоснящимся кончиком носа и с косметикой, размазанной по щекам. Вспомнил имбирные глазки мистера Ашера, оторвавшиеся от Библии и скользнувшие по соблазнительным ногам Нелли Вуд.

Последним мне явился образ мисс Хейвуд – привлекательной, артистичной, широко и белозубо улыбавшейся, проскользнувшей мимо нас в вестибюле с букетом восковницы в руках. «Такая отрада для глаз. И насколько это живописно. Я непременно сделаю завтра набросок натюрморта».

А во сне я увидел, как мисс Хейвуд, используя ветку восковницы вместо кисти, пишет небольшую, но такую милую акварель с изображением трупа Нелли Вуд…

IX

Утром, когда я проснулся, яркие солнечные лучи освещали мою постель. Сентябрь расщедрился на один из тех красивых, теплых и ясных дней, в которые даже Мыс Талисман превращался в подлинно райское место. Я сонно посмотрел из окна на безмятежную гладь океана, с радостью предвкушая хорошую рыбалку и блаженный отдых на пляже.

Но потом мне вспомнились события минувшей ночи и все возможные последствия в наступившем дне.

Радость мгновенно померкла. Энтузиазм улетучился.

Я еще потягивался, стараясь собраться с мыслями по поводу убийства и осквернения могилы, когда дверь распахнулась, и ко мне ворвалась исполненная эйфории и бурной энергии дочь.

На ней были грязноватые джинсы и мальчишечья клетчатая рубашка, которую она стащила пару лет назад, когда к нам приезжал погостить ее двоюродный брат. Светлые локоны разметались по плечам, а в руке по неясной мне причине она бережно сжимала не слишком чистое с виду птичье перо.

– Доброе утро, милый папочка. – Она уселась на кровать и подставила мне щеку для приветственного поцелуя. – О, папуля, тут столько всего произошло! Это перо я нашла на пляже. – Она помахала этим малоприятным предметом у меня перед носом. – Ну разве не красота? Думаю, оно из чьего-то хвоста. Собираюсь использовать его вместе авторучки.

Перо прошлось по моему носу, мне стало щекотно. Я чихнул и отодвинулся подальше и от пера, и от дочки. Ее это нисколько не смутило. С сияющими глазами она лишь удобнее устроилась на моей кровати, поджав под себя ноги.

– И дело не только в пере, – сказала она уже более серьезно. – В гостинице творятся странные вещи. Все словно с ума посходили. Я спустилась к повару, чтобы напомнить ему про рыбку к завтраку, а он про нее забыл. Представляешь? И вообще он вел себя как-то странно. Потом в кухню пришла Мэгги Хиллман. У нее кончик носа блестел как отполированный, но мне показалось, что она плакала. А мистер Митчелл носился по отелю как бешеная курица. Затем вниз спустились мисс Хейвуд и мистер Ашер. Оба заявили, что хотят уехать немедленно. Но там был еще этот смешной долговязый полисмен – сержант Барнс. Он сказал, что из гостиницы никому нельзя уезжать. Они начали спорить, дошло до ругани, и мистер Митчелл тоже сквернословил. Почему-то постояльцы все повторяли, что в отеле оставаться опасно, но тут же замолчали, когда заметили меня. Я спросила, в чем дело. А они на меня уставились с таким смешным видом, словно испугались. Мое перо им почему-то не понравилось…

Непосильно длинная для нее тирада оборвалась, потому что на продолжение не хватило дыхания. Дон сделала паузу, а потом добавила:

– Что случилось, папа? Почему они так хотят уехать? Мы же не собираемся уезжать, верно? По крайней мере я уж точно остаюсь. И мы не смогли бы, даже если захотели, потому что сержант Барнс запретил. Это он сделал очень кстати. Так ты знаешь, в чем дело, папочка?

Есть многочисленная категория родителей, которые полагают, что детям нельзя рассказывать о темных сторонах жизни. Лично я никогда к ним не принадлежал. Впрочем, отчасти это объяснялось просто: от Дон невозможно было ничего скрыть. Она непременно все узнала бы, стоило ей только захотеть удовлетворить свое любопытство.

– Да, – ответил я. – Мне известно, в чем дело. Ты помнишь гувернантку Бобби – Нелли Вуд? Так вот, прошлой ночью с ней кое-что произошло. Она умерла. И некоторые хотят уехать, потому что не всем людям нравится оставаться в том месте, где кто-то только что умер.

Дон часто заморгала.

– Красивая такая девушка со светлыми волосами? Она еще больно щипала Бобби, если он начинал ковырять пальцем в носу. Я ее не раз ловила на этом, – отпустив столь критическое замечание, моя дочь пощекотала пером собственный нос, а потом продолжила совершенно невозмутимо: – Разве не странно, что люди умирают? Она, например, очень плохо плавала. Баку то и дело приходилось бросаться спасать ее. Она, должно быть, утопла? То есть я хотела сказать – утонула. Так?

Я давно оставил попытки внедриться в глубины психологии своей дочери и изучить их. По каким-то ей одной ведомым причинам Дон не желала особенно печалиться из-за смерти Нелли Вуд, а лично меня такой подход вполне устраивал.

– Да, вполне возможно, – промямлил я в ответ.

Дон посидела еще недолго, любуясь своим ужасным пером. А потом полезла в карман джинсов и достала основательно помятое письмо.

– Чуть не забыла о нем. Мистер Фэншоу остановил меня на лестнице и попросил передать тебе это. – Она тряхнула головой, откинув назад волосы. – Вероятно, там сообщение для тебя, что Нелли Вуд умерла, и приглашение почтить своим присутствием похороны, которые состоятся в местной церкви в 18:00, или что-то в этом духе. Как приглашение на свадьбу, что мы получили перед самым отъездом из дома.

При этом моя дочь изобразила почти ангельское выражение на своем личике. Поистине, маленькие девочки – существа странные и порой пугающие.

Я вскрыл неопрятный конверт, достал листок Вирджила Фэншоу, исписанный простым, очень далеким от художественного почерком, и прочитал следующее:

Уважаемый доктор Уэстлейк!

Не могли бы вы оказать мне огромную услугу? Мэрион сегодня очень плохо себя чувствует, и мне придется побыть с ней. Мы собираемся уехать немедленно, как только разрешит инспектор. Но до тех пор у нас проблема с Бобби. Как мне показалось, он привязался к вашей дочери. Не будете ли вы так добры, чтобы взять его под свою опеку на нынешнее утро? Если согласны, пусть Дон зайдет за ним. Естественно, он ничего не знает о смерти Нелли. Мы сказали ему, что ей пришлось срочно уехать.

Заранее искренне благодарный за помощьВирджил Фэншоу.

Я сложил письмо и сунул в конверт.

Дон смотрела на меня с нескрываемым интересом.

– Это приглашение, папа?

– Нет, приставала ты моя дорогая. Мистер Фэншоу просит, чтобы ты этим утром присмотрела за Бобби. Не хочешь сходить и привести его сюда? Но только ради всего святого, не рассказывай ему ничего о Нелли Вуд.

– Присмотреть за Бобби! – Лицо Дон загорелось от радости. Она даже захлопала в ладоши. – Как хорошо! Это будет просто чудесно.

Но затем она вдруг погрустнела.

– В чем проблема? – спросил я.

– В пеламиде, – ответила она. – Пап, а не можем мы забрать Бобби после завтрака, чтобы мне не пришлось делиться…

– Отправляйся за мальчиком немедленно, – сказал я, взял подушку и шутя замахнулся на Дон.

Дочь поспешила выскочить из комнаты.

Через несколько минут она вернулась, ведя за руку маленького Бобби Фэншоу.

Момент оказался не самым удачным, поскольку я только что выбрался из постели и сражался с верхней частью своей пижамы, которая непостижимым образом перекрутилась во сне. Бобби Фэншоу выглядел младше своих пяти лет. У него были иссиня-черные волосы, постриженные прямо – на азиатский манер, и очень темные глаза, серьезные и важные, как у архиепископа.

Он стоял, крепко вцепившись в руку Дон, и неотрывно смотрел на меня, от чего делалось даже немного не по себе.

Внезапно низким и хриплым голосом, какой ожидаешь услышать от водителя грузовика, он спросил:

– Кто этот дяденька?

– Это мой папа, – ответила Дон. – И тебе это прекрасно известно. Ты видишь его каждый день уже целых две недели.

Но выражение лица Бобби нисколько не изменилось.

– Мне он не нравится, – сказал Бобби. – Он глупый. Это глупый дяденька.

Мое терпение лопнуло, и я рявкнул на обоих, чтобы выметались из моей комнаты. Они вышли.

Дон нисколько не преувеличивала, когда описывала неразбериху, царившую тем утром в «Талисман-инн». Спустившись вниз, я сразу же увидел Барнса и Митчелла, которые шепотом, но весьма оживленно беседовали между собой. При виде меня они посмотрели так, словно ожидали и моего участия в разговоре. Но, чувствуя голод, я не был настроен играть роль сыщика в такую рань. Лишь кивком поздоровался с ними и вышел на террасу, чтобы найти Дон и Бобби.

Там меня тоже не ожидало ничего утешительного. По лицу Бобби скатывались крупные слезы, а нос он утирал тыльной стороной ладони. Дон не сводила глаз со своего пера и выглядела рассерженной.

– Он попытался съесть перо, – доложила она. – А я ущипнула его, как это делала Нелли…

На этом имени Дон споткнулась.

Я взял их за руки и потащил в столовую. Мы застали сидевшими в одиночестве за своими обычными столиками вкрадчивого мистера Ашера и мисс Хейвуд, всем своим видом изображавшую великосветскую леди. Впрочем, они тоже раскраснелись, и с их лиц не сходило возмущенное выражение людей, которые вступили в словесную баталию с властями, но потерпели поражение.

Заметив мое появление, они тоже оживились в явной готовности обрушить на меня все свои страхи, теории и аргументы, но я сумел удержать их взглядом, четко передававшим мысль: только не при детях!

Вскоре после того, как мы уселись, торопливо появилась маленькая Мэгги Хиллман, которая принесла наши завтраки. Поднос так трясло в ее руках, что я в любой момент ожидал увидеть черепки посуды на полу.

Впрочем, не происходило ничего неожидаемого. Я догадывался, что жизнь в отеле встанет с ног на голову. К этому моменту волнение докатилось уже, вероятно, и до Мыса Талисман.

На свободе разгуливает маньяк! Все девушки подвергаются опасности. Нам приходится жить в постоянном ужасе…

Вот что принято говорить в подобных случаях. И, разумеется, это уже звучало повсюду.

Потому что такова была правда.

Только после того, как Мэгги обслужила нас и ушла, я заметил, что творит Дон. Моя дочь выложила рыбину целиком себе на тарелку и жадно поглощала ее, не успев даже сделать сначала глотка апельсинового сока. Заплаканный Бобби был погружен в какие-то свои мысли, глядя в пространство смоляными глазами.

– Дон! – сказал я резко.

Она вскинула взгляд. Рука с вилкой, не добравшись до рта, застыла в воздухе.

– В чем дело, папа?

– Ты прекрасно знаешь, в чем дело, – я взял чистую тарелку, предназначенную для Бобби. – Половину. Положи сюда ровно половину.

Дочь сердито надула губы от несправедливости, но под тяжестью моего взгляда разрезала рыбу пополам и шлепнула чуть меньшую часть на тарелку Бобби.

– Так-то лучше, – сказал я.

Дон зло на меня посмотрела.

Я поставил тарелку перед мальчиком.

– Только погляди, Бобби, что тебе дала Дон. Вчера она сама поймала эту прекрасную рыбку и хочет, чтобы половина досталась тебе.

Взгляд Бобби вернулся из бесконечности, и он посмотрел на стоявшее перед ним блюдо. Две маленькие ручки ухватили за края тарелку и подтянули ее ближе. Он какое-то время разглядывал рыбу.

А потом очень спокойно и даже торжественно поднял и бросил тарелку на пол.

Фарфор с треском раскололся.

– Ненавижу рыбу, – пробормотал Бобби. – Это все глупо. И рыба ваша глупая.

Одним яростным движением моя дочь склонилась вперед и с силой ущипнула его за руку.

Он снова заплакал.

К собственному удивлению, я вдруг сказал:

– Молодчина, Дон. Ущипни-ка его еще разок.

Но даже самый ужасный завтрак когда-то заканчивается. И поди разберись в детской психологии, потому что после финального стакана молока Бобби и Дон уже снова стали лучшими друзьями. Они вышли из столовой, взявшись за руки с приторной сентиментальностью.

Барнс все еще торчал в холле.

– Инспектор Суини прибудет с минуты на минуту, док, – сообщил он.

– Отлично, – криво усмехнулся я. – Вернусь, как только не нужно будет следить за детьми. Пристрою их на пляже.

Затем я отправил детей наверх за купальными принадлежностями. Они подчинились беспрекословно, даже охотно. И почти мгновенно вернулись. Бобби, по-прежнему серьезный, появился в синих рейтузах и уставился на Дон.

– Я медведь, – заявил он. – И люблю кусаться.

После чего в подтверждение своих слов подскочил к ней и укусил за руку. Оба рассмеялись. Им все это казалось забавным.

В мои намерения входило отвести их на пляж и передоверить заботу о детях Баку Валентайну. Поскольку отель практически пустовал, другой работы у спасателя просто не было.

После событий минувшей ночи кому-то могло показаться неразумным оставлять детей на попечении столь сомнительной личности. Но меня это не страшило. Объединившись в дружную пару, Бобби и Дон не спасовали бы ни перед кем – даже перед маниакальным убийцей.

Бака я нашел на пляже. Усталый и угрюмый Титан надел белые купальные трусы, на фоне которых его кожа выглядела черной почти как у негра. Он сказал, что не сможет приглядывать за детьми еще минут тридцать, потому что ему необходимо отправиться в даль пляжа и заняться мелким ремонтом лодки, которую отель предоставлял спасателю для исполнения им своих обязанностей.

Поскольку что угодно могло произойти, оставь я детей одних, мне пришлось задержаться до возвращения Бака. Посмотрев вслед удалявшемуся в сторону «Головы монаха» спасателю, я разлегся на теплом песке, наслаждаясь, под лучами солнца.

Дон пыталась вовлечь Бобби в игру своего собственного изобретения.

– Ты – черный бриллиант, – слышал я ее объяснения. – Я зарою тебя. А потом найду и откопаю.

Бобби угрюмо сидел и не шелохнулся, когда моя дочь принялась засыпать его песком.

– Черный бриллиант, – продолжала твердить она. – Я закопаю черный бриллиант в этом заранее выбранном месте.

– Что за черный бриллиант? – вяло поинтересовался я.

– Как, ты не знаешь о черном бриллианте, закопанном где-то здесь? – В голосе моей дочери появились снисходительные нотки. – Рыбаки из городка рассказали мне об этом. И я собираюсь найти его. Вот почему тренируюсь на Бобби.

– Не позволяй им дурачить себя, – сказал я. – Черный бриллиант – это, должно быть, обыкновенный уголь.

Я прочел ей небольшую лекцию о свойствах углерода. Но Дон даже не делала вида, что слушает меня. Она уже закопала Бобби по самую голову. А потом совершенно невозмутимо стала сыпать песок ему на волосы.

– Эй, поосторожнее! – вмешался я. – Ты так, чего доброго, попадешь ему в глаза.

Она вняла предостережению и остановилась. Но как только она это сделала, Бобби принялся хныкать.

– Зачем ты прекратила сыпать? Я хочу ослепнуть. Хочу стать слепым.

Но они на удивление оставались живы, продолжая закапывать друг друга, когда вернулся Бак и улегся рядом со мной.

– Все хорошо, доктор, – сказал он. – Теперь они под моим надзором.

– Спасибо, Бак.

Спасатель облизал пересохшие губы.

– Этот инспектор… Он и вправду появится здесь?

– Теперь в любой момент.

Бак долго смотрел на свои руки, а потом быстро вскинул взгляд на меня.

– Я действительно забавлялся с Нелли какое-то время. Должен это признать, доктор. Просто прошлой ночью перепугался и попытался вам соврать. Но все кончилось уже давно. Меня с души воротило, когда я видел, как она обхаживает Фэншоу, а потом втихомолку продолжает встречаться со мной. Но никакого отношения к ее убийству я не имею. – Он снова покраснел. – А прошлой ночью мы не виделись. И вообще… Вам так уж важно рассказывать Суини про фото и прочее? Это только поставит меня в неловкое положение перед всеми.

– Прости, Бак, – ответил я, – но инспектор обратился ко мне за содействием в расследовании дела. Я не могу ничего от него утаивать. Кстати, я уже рассказал ему про тот снимок еще вчера ночью. – Я посмотрел на скульптурной лепки лицо, пытаясь догадаться, что у парня на уме. – Мне пришлось обратить его внимание на тот факт, что ты порвал фотографию еще до нашего прихода с известием об убийстве. Подумай над этим, чтобы дать Суини правдоподобное объяснение.

Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но ему помешали. Я обернулся и увидел облаченного в черный пиджак мистера Ашера, который стоял неподалеку и наблюдал за игрой Дон и Бобби.

– Закапываете друг друга? – спросил он тихим и невыразительным голосом. – Славная игра для маленьких ребятишек.

Он улыбался, но его умиление с блеском в карих с имбирным оттенком глазах произвело на меня отталкивающее впечатление. Шляпы он не носил, и рыжие волосы сияли под солнцем, контрастируя с восковой бледностью щек. Под мышкой держал книгу в черном кожаном переплете, вероятно Библию, и одновременно потирал свои бородавчатые руки, как это делал Урия Гип[5]. Он окинул беглым взглядом Бака, а потом сосредоточился на мне.

– Доброе утро, доктор Уэстлейк. Ужасающая трагедия, но какой же прекрасный выдался сегодня день. Наш Господь – великий компенсатор. – Он замялся. – Позвольте спросить, не пожелаете ли немного прогуляться со мной?

Едва ли существовало что-либо, чего мне хотелось меньше. Я собирался вежливо отказаться, когда он добавил:

– Есть нечто… э-э-э… крайне важное. И мне необходим ваш совет.

Я подумал, что мистер Ашер располагает какой-то информацией по поводу убийства. И если дело обстояло именно так, я был обязан принять приглашение.

– Я в вашем распоряжении, – пришлось ответить мне.

Поднявшись, я кивком в сторону Валентайна вновь напомнил, что за детей теперь в ответе он.

Мистер Ашер засуетился вокруг меня, а потом пристроился рядом, когда пошел вдоль пляжа. И хотя перед нами простиралась широкая полоса песка, он предпочитал держаться как можно ближе, и его рука то и дело соприкасалась с моей самым доверительным образом.

Поскольку я только предполагал, что он собирается обсудить со мной тему убийства, не мне было начинать задавать ему вопросы, и приходилось ждать, когда заговорит он сам.

Но пока мы двигались по залитому солнцем пляжу в сторону зловещего символа в виде «Головы монаха», Ашер своим мягким елейным голосом нес сплошные банальности. О полезном для здоровья воздухе на мысе Талисман, о приятности смены обстановки после напряженной работы в Халинге, о милосердии божьем, даровавшем ему финансовую возможность позволить себе хотя бы краткий отпуск. При этом он так и сыпал цитатами из Священного Писания, сопровождая их жестикуляцией своих белых и дряблых рук. Однако во всем, что он говорил, слышались странные обертона, придававшие мне уверенности, что он подводит разговор к чему-то действительно для себя важному.

Крупная и неуклюжая чайка взмыла с песка при нашем приближении и с громкими криками описала широкий круг в воздухе. Мистер Ашер проследил за ее полетом своими маленькими глазками, словно это благословенный дух устремился в небеса, подавая знамение. Затем он прикрыл свои рыжие ресницы и повернулся ко мне с выражением на лице, в котором совмещались почтение и любопытство.

– О да, доктор Уэстлейк. То, что произошло минувшей ночью, поистине ужасно. И до какой степени это нарушило мирное течение жизни в этом уединенном приморском уголке! Как только я услышал новость, тут же решил перебраться в какое-то более спокойное место. Отпуск дался мне нелегко, и потому для меня было бы нежелательным все, что способно помешать ему. Однако тот полицейский высказал твердое намерение задержать нас здесь на какое-то время.

– Да, нам всем придется пробыть здесь еще пару дней. Это обычная тактика полиции, когда происходит убийство.

– Даже убийство такого рода, доктор Уэстлейк? Шокирующее, наводящее страх и явно совершенное кем-то, кто не получил ни должного воспитания, ни образования. Мне, например, трудно себе представить, чтобы под подозрение полицейских мог попасть я.

Он коротко рассмеялся, как будто желая подчеркнуть абсолютную нелепость подобного подозрения.

Мне же оно вовсе не представлялось таким нелепым.

Ашер придвинулся ко мне еще теснее, хотя это казалось невозможным. Его голос зазвучал совсем приглушенно:

– В гостинице я слышал разговоры о том, что вас сразу же вызвали, как только был обнаружен… Как только нашли тело.

– Да, так и было, – ответил я, насторожившись. – Доктор Гилкрайст высказал пожелание услышать мнение другого медика.

– И насколько мне стало известно, – он перешел почти на шепот, – бедную девушку самым жестоким образом обезобразили. Хотя современные мастера похоронных дел умеют творить чудеса с покойниками. Подлинные чудеса.

– Она не была обезображена, – сказал я, с трудом скрывая неприязнь к своему собеседнику. – Красный круг нарисовали, обведя ее родинку на щеке. Его будет нетрудно стереть.

– Красный круг у родинки? – он явно стремился вложить в свой голос как можно больше испуга. – До чего же странно, доктор! До чего эксцентрично! И ведь такая красивая девушка.

Вспомнив о том беглом, но похотливом взгляде, каким он на моих глазах проводил Нелли Вуд с террасы, я спросил:

– Вы с ней много общались, мистер Ашер?

– О нет, вовсе нет! Мы с ней не водили знакомства. Но она была привлекательной, очень привлекательной, доктор Уэстлейк. – Он скромно потупил глаза. – Она, наверное, осталась красивой даже после смерти?

Я не мог решить, чего больше – отвращения или изумления – вызвала во мне эта совершенно невероятная ремарка.

Какое-то время мы шли рядом молча. Волны с шелестом набегали на берег у наших ног. «Голова монаха» стала теперь отчетливо видна, возвышаясь впереди. Я уже мог различить несколько фигур, подчиненных инспектору, бродивших по пляжу в поисках возможных улик, которые прилив либо принес, либо не успел затронуть.

Мне показалось, что мистер Ашер был бы совсем не против принять в этом участие. Но, не собираясь доставлять ему такое удовольствие, предложил:

– Давайте возвращаться. Суини вот-вот приедет, и ему нужно застать меня в отеле.

– Ах да, конечно, инспектор Суини. – Ашер с заметной неохотой повернул назад. Он сложил кончики своих уродливых пальцев вместе жестом, похожим на молитвенный. – Очень хороший человек. В Халинге о нем все самого высокого мнения.

Он поскреб свою рыжую голову.

– А вы сами? – спросил он неожиданно. – Как я предполагаю, вас тоже ничто не связывало с мисс Вуд? Ну, чисто профессионально. Вы не лечили ее? Не были знакомы с родителями?

– Нет, – коротко ответил я. – За все время едва ли парой слов с ней перемолвился.

– Понятно. Понятно. – Мистер Ашер на какое-то время словно впал в словесную кому.

А потом внезапно заговорил:

– Вероятно, вас интересует причина моего любопытства? – Он наградил меня уродливой улыбкой. – Оно отнюдь не праздное, спешу заверить.

– Не праздное?

– Понимаете, – вдруг с пылом продолжил он, – я не устаю повторять, как важно, в чьи руки вы передаете дорогих вашему сердцу людей. Имеется в виду, когда они уходят в лучший мир. И уверяю вас, на меня можно положиться во всем, что касается вкуса, такта и деликатности. – Одна из восковых рук полезла в нагрудный карман и извлекла карточку с черной каймой по всем краям. – Вот я и подумал, доктор Уэстлейк, что человек, занимающий ваше положение в обществе, доктор, который в силу своей профессии сближается с людьми в то время, когда они переживают тяжелую утрату… Словом, я понадеялся, что вы порекомендуете мои услуги, а я уж все устрою к общему удовлетворению.

До меня, наконец, дошел смысл его речи, и я не сводил глаз с траурной визитной карточки, на которой значилось: Бенджамин Дж. Ашер. Похоронных дел мастер. Советник по вопросам захоронения. Оказываем особые косметические услуги. г. Халинг.

– Да, это моя профессия. – Я с трудом улавливал торопливый шепот. – Мне часто проходится работать совместно с администрацией женской тюрьмы в Халинге. Но, разумеется, у меня есть и элитная клиентура. Высшее общество. И я чувствую, что должен сделать красивый жест, который, несомненно, оценят мои потенциальные заказчики, совершив приготовления в последний путь этой несчастной девушки.

Он слегка откашлялся.

– Мне часто говорят, что в похоронном деле я истинный художник. Причем это особенно касается женского пола.

Так стало быть, вот почему мистер Ашер строил из себя вечного святошу. И здесь же коренилась причина его интереса к убийству.

Мы достигли дна всего этого мрачного фарса. Падать ниже было некуда.

Мистер Ашер желал получить права на организацию похорон убитой девушки в расчете на громкую рекламу для своей конторы.

Впереди я уже мог различать массивную и рослую фигуру Бака Валентайна, вокруг которого крутились два маленьких и очень подвижных шарика – Дон и Бобби.

Пока мы приближались к ним, я заметил троих мужчин, направлявшихся туда же через дюну напротив гостиницы.

Мистер Ашер вгляделся пристальнее. Должно быть, он отличался изрядной остротой зрения, потому что тут же воскликнул:

– Все правильно, доктор Уэстлейк! Это инспектор Суини, доктор Гилкрайст и сержант Барнс только что вышли из отеля. Вы их узнали?

Теперь я действительно их узнал. Порывистого в движениях инспектора, худощавую фигуру Барнса и гораздо более полного Гилкрайста.

– Кажется, они собираются побеседовать с нашим молодым спасателем Валентайном, – предположил Ашер.

Пришлось ускорить шаг. Поскольку именно я дал инспектору основания для подозрений против Бака, мне как минимум следовало присутствовать при перекрестном допросе.

Трое мужчин уже подошли к Баку. Спасатель вскочил с песка при их появлении и рукой указал в сторону гостиницы, после чего Дон и Бобби поспешно двинулись туда, оставив взрослых обсуждать свои дела.

Мистер Ашер сказал:

– Интересно, как молодой Валентайн объяснит инспектору свое вчерашнее поведение?

Я мгновенно насторожился.

– Какое поведение?

Мистер Ашер потер ладонью о ладонь, словно предчувствуя удовольствие.

– Насколько я понял, доктор Уэстлейк, мисс Вуд была убита вскоре после своего ухода с террасы прошлым вечером. Вы ведь тоже там были. Как и я. И вы не могли не заметить, как Валентайн последовал за ней в дюны.

– Он утверждает, что не пошел вслед, – возразил я. Мною овладело парадоксальное желание защитить Бака хотя бы от инсинуаций со стороны такого ничтожества, как Ашер, пусть даже я сам выступил точно с такими же прошлой ночью. – Он совершенно случайно вышел на прогулку почти сразу после нее. На пляже они не виделись.

– Валентайн сделал подобное заявление? – Мистер Ашер осклабился. – В таком случае он скрывает правду. Да, уж это точно – скрывает, как все было на самом деле.

– Вам-то откуда знать? – удивленно спросил я.

– Откуда мне знать то, что видел собственными глазами? А мои глаза меня не подводят, доктор Уэстлейк. Так уж получилось… – Он закашлялся. – Так уж получилось, что после их ухода с террасы вскоре вышел и я сам. Чтобы подышать перед сном свежим воздухом.

Вот и еще один любитель свежего воздуха выискался!

– И я буквально натолкнулся на Бака Валентайна и мисс Вуд у самого подножия дюны. Нет никаких сомнений, что это были они, ведь луч моего фонарика уперся прямо в эту парочку. Без него рискованно отправляться гулять в темное время суток.

Я удивленно ждал продолжения.

– Да, доктор Уэстлейк, – промурлыкал похоронных дел художник, – я видел их совершенно отчетливо: молодого Валентайна и мисс Вуд.

И он фамильярно подмигнул мне.

– Она стояла, прижавшись к нему, доктор Уэстлейк. А он обнимал и горячо целовал ее.

X

Я недоверчиво посмотрел на мистера Ашера, потом на группу, собравшуюся на пляже. Тот факт, что Бак целовал Нелли Вуд всего за полчаса до ее смерти, еще не означал, что убийцей был именно он. Тем не менее его поведение указывало на то, что спасатель мог солгать о происшедшем между ним и Нелли Вуд.

Мистер Ашер некоторое время шел молча явно для того, чтобы его рассказ успел оказать на меня необходимое воздействие. Потом он снова прервал молчание:

– Я… э-э-э… решил поделиться этой информацией с вами, доктор Уэстлейк, поскольку мне известно о вашем уговоре с полицией. Здесь возможна прямая связь с делом, и мне хотелось бы передать столь важные показания инспектору.

– Разумеется, вам следует сообщить об этом Суини.

Мистер Ашер заметно смутился.

– А не мог бы попросить вас, доктор Уэстлейк, лично информировать инспектора, не упоминая… э-э-э… моего имени? Мне не хочется лишней огласки. Я все-таки человек с хорошей репутацией в Халинге, понимаете?

Честно говоря, трудно уразуметь, каким образом репутация мистера Ашера могла пострадать и почему это его так заботило.

– Не стану даже рассматривать подобный вариант, – сказал я резко. – Если вам угодно дать полиции компрометирующие Бака показания, то придется сделать это самому.

Ашер занервничал.

– Но меня тревожит…

– Помните о своем долге перед обществом, – перебил его я не без иронии. А потом, поскольку уже был сыт по горло лицемерием Ашера, добавил: – На вашем месте следует тревожиться о другом. На основе таких показаний Бака могут признать виновным в убийстве и казнить на электрическом стуле. Не упустите еще одного клиента.

Мистер Ашер посмотрел на меня, испуганно и недоуменно моргая рыжими ресницами.

Ему моя шутка смешной не показалась.

Восстановив свое обычное ханжески смиренное чувство собственного достоинства, утраченное ненадолго, он вздернул подбородок и сложил ладони вместе.

– Что ж, пусть будет так, мистер Уэстлейк. Если вы не хотите войти в мое положение и помочь, то мне, естественно, придется обо всем рассказать инспектору самому.

И мы продолжили путь, отчетливо ощущая волну взаимной неприязни, пока не присоединились к общей группе.

Ее центром сейчас оказался Бак – огромный, похожий на первобытное существо с едва прикрытым плавками мускулистым телом. В туманном мраке прошлой ночи мне не удалось толком разглядеть инспектора Суини. Он оказался ниже ростом, чем мне представлялось, но его лицо полностью соответствовало резкому голосу – умное и вдумчивое, с яркими глазами и небольшими черными усиками на верхней губе, состояние которых, видимо, также отражало его настроение, как шерсть на загривке собаки. Он словно всегда находился в напряженной готовности действовать, неизменно был чем-то раздражен и слегка взвинчен.

Барнс – тощий, нескладный, остро ощущавший свой провинциальный статус, скромно держался с краю, зато солидная и респектабельная фигура Гилкрайста в полном соответствии с положением человека медицинской профессии заняла достойное место, слева от Бака.

При нашем с Ашером приближении все повернулась. Бак явно ощущал себя не в своей тарелке. Пристальный взгляд Суини вонзился сначала в Ашера, а потом в меня.

– Доброе утро, Ашер, доброе утро, Уэстлейк. В гостинице мне сказали, что вы на пляже. Мы вышли, чтобы разыскать вас.

Гилкрайст приветствовал меня наклоном головы. Некоторое время никто не начинал разговора. Потом Суини констатировал:

– Мы обсудили с Валентайном события прошлой ночи. Он признает, что у него был роман с Нелли Вуд. Впрочем, после того, как вы нашли разорванную фотографию, Валентайн в любом случае не смог бы этого отрицать. Но он клянется, что между ними уже давно все закончилось.

Стало быть, Бак упорно держался своей не слишком убедительной истории. Ашер снова взялся потирать руки. Я ожидал сейчас взрыв небольшой бомбы. Но ничего не последовало. С неприятным чувством осознал, что мне все-таки придется подтолкнуть его и заставить бомбу взорваться.

– Думаю, – торжественно сказал я, – и вы, Суини, и сам Бак с интересом должны выслушать показания мистера Ашера о том, что произошло вчера вечером.

На парафиновых щечках гробовщика проглянул намек на легкий румянец.

– Я… Мне предельно претит необходимость говорить об этом, инспектор. Я никому не желаю зла и хочу, чтобы вы понимали это. Но мистер Валентайн утверждает, что не встречался с мисс Вуд после того, как она ушла с террасы прошлым вечером. К сожалению, должен констатировать, что это не так, поскольку…

Он сделал неуместную паузу.

– Поскольку что? – рявкнул Суини.

– Поскольку, – продолжал Ашер, – я лично видел их вместе среди дюн через несколько минут после ухода мисс Вуд с террасы. Они держали друг друга в руках… То есть правильнее сказать: они обнимались.

Обнимались. Я знал, что именно это слово пустит для начала в ход Ашер. Но даже оно произвело тот эффект небольшой сенсации, какого он и желал. Плечи Бака поникли. Обветренное лицо Барнса посерьезнело. А Гилкрайст даже крякнул от удивления. Суини повернулся к спасателю:

– Мистеру Валентайну придется теперь многое объяснить нам. Не лучше ли будет вернуться в гостиницу?

И никого не дожидаясь, он направился по песку к отелю. За ним последовали Гилкрайст и Барнс. Туда же засеменил мистер Ашер, который, как показалось, сделался на несколько дюймов выше ростом.

О Баке словно забыли. Я прикоснулся к его руке.

– Пойдем, Бак. Лучше сразу покончить с этим.

Мое прикосновение помогло ему заметно расслабиться, и он пошел со мной.

– Не пора ли рассказать правду для разнообразия? – сказал я. – Ложь пока не слишком пошла тебе на пользу.

Он бросил на меня угрюмый взгляд, но промолчал.

Было ясно, что парень не слишком доверял моим советам.

Суини, Барнс и Гилкрайст уже в нетерпении дожидались на террасе. Затем мы все перешли в вестибюль. Со стороны наша группа должна была производить внушительное впечатление.

По крайней мере именно так наш вид подействовал на Мэгги Хиллман. Она как раз выходила из столовой с пустым подносом в руке, когда появились мы. Мэгги встала как вкопанная, глядя на нас округлившимися, полными страха глазами. Поднос выскользнул из ее пальцев и с грохотом упал на голые доски пола.

Когда же она наклонилась, чтобы поднять его, я заметил два маленьких личика, наблюдавших за нами из-за балясин балюстрады лестницы. На лице Дон был написан живейший интерес. А Бобби имел свойственный ему извечно равнодушный вид. Они смотрели на нас подобно двум Чеширским котам, которые почему-то не улыбались.

Затем вдруг раздался хриплый и неожиданно громкий для такого малолетнего ребенка голос Бобби.

– Вот он опять появился, – произнес мальчик. – Тот глупый мужчина снова здесь.

Головы пропали за лестницей, донеслись звуки возни, а потом вскрик от боли. Это Дон встала на защиту отца, и Бобби досталось по первое число.

Показался мистер Митчелл, и Суини обратился к нему:

– Нам необходимо место для беседы, Митчелл. Как насчет вашего кабинета?

– Да, да, конечно, – Митчелл с опаской покосился на Бака, догадавшись, что именно из-за спасателя нам понадобилось его помещение, хотя эта идея вовсе не пришлась ему по нраву. – Пожалуйста, идите за мной.

Мы проследовали вдоль по коридору и набились в тесную комнату, служившую Митчеллу кабинетом. На полке в углу стояли книги по криминалистической психологии. Это был не совсем тот круг чтения, который можно счесть подходящим для управляющего отелем. Впрочем, я сразу вспомнил о криминальном прошлом его сестры. По всей вероятности, Митчелл провел немало часов, изучая литературу, которая помогла бы понять, что заставило Кору встать на преступную дорожку.

Суини по-хозяйски опустился в кресло за письменным столом. Бак встал прямо напротив. Мистер Ашер, входя в роль «обвинителя», расположился с ним рядом. Гилкрайст, Митчелл, Барнс и я сам прислонились к подоконнику.

– Итак! – Голос инспектора Суини прозвучал, как удар линейки учителя по пальцам нерадивого ученика. – Нелли Вуд была убита около одиннадцати часов прошлым вечером. Вы видели, мистер Ашер, как Валентайн обнимал девушку. Когда это было?

Ашер самодовольно ухмыльнулся.

– Буквально через несколько минут после того, как они оба вышли с террасы. Я полагаю, примерно без двадцати одиннадцать.

– Без двадцати одиннадцать. – Суини вскинул взгляд на Бака. – За двадцать минут до убийства. Что вы на это скажете, Валентайн?

Но Бак – огромный, сильный, стоял совершенно растерянный. Потом он пожал плечами:

– Наверное, свалял дурака, когда пытался это скрыть. Я действительно встречался с Нелли прошлым вечером. У нас было с ней свидание в дюнах. Она сама назначила его. Бог свидетель, мне этого не хотелось. И я не был с ней даже пары минут, клянусь! – Он горько рассмеялся. – Если бы мистер Ашер шпионил за нами немного дольше, он увидел бы, как я ушел от нее.

Во всяком случае, в последовательности Баку невозможно было отказать. Каждый раз, когда появлялась новая информация, делавшая возможной его причастность к преступлению, он выдавливал из себя новое небольшое признание, продолжая отрицать главное.

– Значит, вы не хотели идти с ней на свидание? – переспросил Суини. – И пробыли вместе всего около двух минут.

– Да, это так.

– Для вас нормально обнимать и целовать девушку, с которой не хотите встречаться?

Бак выглядел еще более сбитым с толку.

– Не хочу сказать ничего плохого про девушку, которая умерла. Но никто из вас не знал Нелли Вуд, – его привлекательное лицо побагровело. – Я здесь работаю уже давно. Но никогда не встречал никого, подобного ей. Если она что-либо захотела, то непременно должна была это получить. Из кожи вон лезла, но добивалась своего. И сам не знаю почему, но я тоже оказался Нелли необходим.

Суини лукаво улыбнулся:

– Вы хотите сказать, что она вас соблазнила, мистер Валентайн?

Бак метнул в него сердитый взгляд.

– Вам это, по-моему, кажется забавным. Но вы бы испытали совсем другие чувства, если бы Нелли положила на вас глаз. Она преследовала меня днем и ночью. Атаковала, как пикирующий бомбардировщик. Признаю, я пару раз покувыркался с ней в постели. Не смог бы устоять при всем нежелании. Но она вызывала у меня неприязнь и даже отвращение. И недели две назад я сказал ей в лицо, что хочу расстаться раз и навсегда. Прямо заявил: не на того напала. Я не гожусь на роль случайного любовника для женщины, которая изменяет.

– Вы имеете в виду, что у нее был другой мужчина?

Я знал, что последует дальше.

Неловкость, которую испытывал Бак, стала еще более заметной.

– Вы мне просто руки выкручиваете, инспектор. Но раз уж мистер Ашер не считает зазорным наговаривать на меня, думаю, и мне не стоит стыдиться сказать кое-что дурное про других, чтобы оправдаться. Я послал Нелли куда подальше, потому что она одновременно спала с Фэншоу, а он сполна с ней за это расплачивался. Ежели мужчина готов выложить за женщину столько денег, то, наверное, ему было многое позволено за такую щедрость.

Мистер Ашер скорчил гримасу. Мистер Митчелл ухмыльнулся. Суини же напряг внимание, как терьер, почуявший запах дичи.

– То есть вы обвиняете Фэншоу…

– Я не обвиняю Фэншоу, – перебил его Бак. – Вообще никого и ни в чем не обвиняю. Вы потребовали от меня правды. И я вам говорю ее. С Нелли разорвал отношения. И, кажется, объяснил причину. И кое-как – а это было нелегко, уверяю вас, – сумел избавиться от внимания этой женщины почти на три недели. Но, как я понял, у нее было что-то типа девиза: «Никогда не принимай отказ за чистую монету». Вчера утром она заставила меня пообещать, что встречусь с ней в дюнах в десять тридцать вечера. Заявила, что покончит с собой, если я не приду. Знакомый трюк, но безотказный.

Он сложил могучие руки на широкой груди. Стоя посреди кабинета в одних купальных трусах, он являл собой образ Флэша Гордона[6] в воображении многих юных девиц.

– И вчера вечером, в десять тридцать, Нелли спустилась из мастерской Фэншоу, где позировала ему. Я сидел на террасе, дожидаясь ее. Она вышла, я – за ней. Мы встретились среди дюн. Эта женщина начала валять передо мной дурочку. Пришлось грубовато сказать ей, чтобы шла к дьяволу и больше не приставала ко мне. Пригрозил, если не остановится, все рассказать Фэншоу. Это Нелли напугало. Она забеспокоилась и начала плакаться, какой Фэншоу ревнивый.

Бак прервался, когда до него дошло, что, сам того не желая, бросает серьезную тень подозрения на Фэншоу.

– Ну так вот. Кончилось тем, что она пообещала вести себя хорошо, но попросила в последний раз поцеловать ее. Как бы на прощание. – Бак переминался с ноги на ногу. – Я поцеловал Нелли. Должно быть, мистер Ашер как раз и застал эту трогательную прощальную сцену. Кстати, если уж вспоминать вчерашний вечер, то мне показалось, что видел проблеск света сквозь туман, но не придал ему значения. А потом, когда все было кончено, я расстался с Нелли. Клянусь! Развернулся и ушел. Больше ее не видел.

Лицо Суини приняло непроницаемое выражение.

– А что сделала Нелли, увидев, как вы уходите?

– Понятия не имею. Когда я в последний раз посмотрел на нее, она так и осталась стоять среди дюн.

– И вы сразу вернулись в гостиницу?

Бак ответил после легкого замешательства:

– Да.

– В таком случае ваш прощальный поцелуй редкостно затянулся, – сухо заметил Суини. – Я разговаривал с сотрудниками отеля. Повар видел, как вы вернулись ночью. Его комната рядом с черным ходом. А там висит фонарь, в свете которого он хорошо вас разглядел. По его словам, было уже за полночь.

Я смотрел на Бака. Изворотливой ловкостью парень не отличался. Каждый раз, как только он начинал лгать, находился кто-то, способный уличить его во лжи.

– Так что же? – Голос Суини теперь звучал по-настоящему сурово. – Вы расстались с Нелли без четверти одиннадцать и бросили ее в дюнах далековато от «Головы монаха», где было найдено тело. Чем же вы занимались до самой полуночи? Отправились поплавать?

Лицо Валентайна превратилось в жесткую и мрачную маску. Я заметил, что мистер Митчелл наблюдал за ним с беспокойством и волнением, а его эмоции, как мне показалось, выходили за рамки обычной тревоги босса за своего работника. Да я и сам ощущал, что чрезмерно нервничаю.

Глядя вниз, себе под ноги, Бак произнес:

– Из-за Нелли я чувствовал, что у меня душа не на месте. А торчать на террасе в гостинице до смерти надоело. И я… Я просто пошел пешком, чтобы ходьбой довести себя до утомления. А потом вернулся.

– Куда вы направились? В какую сторону?

– Мимо поста береговой охраны, – мгновенно ответил Бак, сам не понимая еще, что означают его слова.

Но Суини уловил суть на лету.

– Мимо поста береговой охраны? То есть и мимо «Головы монаха» тоже? Вы признаете, что пошли на прогулку прямо к месту, где было совершено убийство, а потом вернулись обратно, но ничего не заметили. Хотя китайский фонарь светил сквозь туман так ярко, что его лучи виднелись с расстояния в десятки ярдов.

– Не видел я никакого фонаря, – отозвался Бак. – И вообще ничего не видел.

Суини поднялся. В этот момент он напомнил мне миниатюрного и немолодого Давида, готового сразиться с Голиафом.

– Вся ваша история, Валентайн, насквозь лжива. Возможно, вы отчасти сказали нам правду о своих отношениях с Нелли Вуд. Вполне вероятно, что она действительно вам надоела. А потому не исключена ваша попытка избавиться от нее. Но если обычным способом это не удалось? Возникло убеждение, что она села вам на шею до конца жизни и придется жениться на ней. Тогда оставался один выход – убийство. Ответьте же, Валентайн, это вы убили Нелли Вуд?

Бак рассмеялся. Но очень злым смехом.

– И вы что же, всерьез рассчитываете услышать от меня ответ «да, это я»?

– Нет, не рассчитываю.

– Тогда к чему задавать мне такие идиотские вопросы?

На наших глазах разговор перерастал в подлинную драму.

Бак и Суини продолжали пристально вглядываться друг в друга, как два боксера, оценивающие силу противника перед гонгом первого раунда поединка.

Внезапно Бак сказал:

– Вы мне ясно дали понять, что у вас на уме. Не уведомите ли теперь, каковы планы ваших действий?

Глаза Суини сверкнули яростью.

– Я заберу вас с собой в участок и буду держать там, пока не добьюсь правды.

Губы Бака скривились в улыбке:

– Так и знал. Тупому полицейскому обязательно нужно кого-то арестовать, чтобы спасти честь мундира. И свое лицо.

Суини стремительно обошел стол вокруг.

– Все. С меня довольно ваших бредней. Вы прямо сейчас поедете со мной…

Он осекся и резко повернулся к двери. Как и все мы. Потому что дверь очень осторожно приоткрылась, и на пороге возникла Мэгги Хиллман.

На ней по-прежнему были сильно полинявшие платье и фартук официантки, в которых она обслуживала нас за завтраком. Ее волосы не хотели лежать аккуратно, как она ни старалась. Щеки, лишенные всякой косметики, сильно раскраснелись. И она явно собрала все свои силы, чтобы войти в комнату, где работала полиция.

– Мэгги! – громко и изумленно воскликнул мистер Митчелл.

Девушка рассеянно попыталась пригладить свою прическу.

– Я понимаю, как плохо подслушивать под дверью, но все равно не смогла удержаться. И знаю, что инспектор обвиняет Бака в убийстве той девушки, но только он этого не делал.

Бак смотрел на нее странным взглядом, в котором смешались смущение и озабоченность.

– Мэгги! – в свою очередь, воскликнул он.

Щелкая каблуками, она мелкими шажками подошла к инспектору.

– Прошу вас, выслушайте меня. Хотите знать, что делал Бак после того, как ушел от той девушки, и до возвращения в отель? Он сказал, что просто гулял один, но вы поняли обман. Верно, он пытался обмануть, но совсем не по той причине, как вам кажется. – Она сложила ладони вместе. – Он… Он солгал, чтобы у меня не возникло неприятностей с мистером Митчеллом. Бак действительно оставил Нелли одну в дюнах. В точности, как описал вам. А потом все время до возвращения в гостиницу он провел со мной.

Она стояла перед нами, дрожа от страха и волнения, но готовая защищаться и защищать Бака.

– С вами? – переспросили мы почти в один голос.

Теперь она осмелилась посмотреть на парня. На ее губах заиграла застенчивая улыбка.

– Тебе не нужно было их обманывать, Бак. Пусть мистер Митчелл меня уволит. Это самое плохое, что может случиться.

В этот момент резко и угрожающе прогремел голос Суини:

– Таким образом вы создаете для этого молодого человека алиби?

– Разумеется. Мы с Баком… Словом, мы с ним сошлись уже несколько недель назад. Три недели, если точнее. – Она сказала это с патетической интонацией, словно гордилась фактом, что была возлюбленной молодого красавца спасателя уже двадцать один день. – И потому Бака так раздражали приставания Нелли Вуд, которые никак не прекращались. Понимаете, она была ему не нужна. Верно я говорю, Бак? Уже ведь все сложилось у нас с ним. А зная, как мистер Митчелл относится к работающим в отеле девушкам, если они заводят себе парней, нам приходилось держать наши отношения в секрете. Мы обычно встречались на пляже с наступлением темноты.

Мне же вспомнилось лучшее платье, которое Мэгги надела вчера, а потом ее размазанный по лицу макияж.

– У нас с Баком было назначено свидание на десять тридцать вчера. Вот почему он не хотел видеть в это время Нелли. Но только она его заставила. Бак рассказал, ничего от меня скрывая. И потому я тоже пошла в дюны, где они встретились, и все видела. Даже как он поцеловал ее. Но только мне не стоило волноваться, потому что догадывалась – это она принудила его к поцелую. И мистера Ашера я тоже заметила, как он пытался шнырять вокруг. Так что все происходило у меня на глазах.

При слове «шнырять» Ашер болезненно сморщился.

– А потом, поцеловав на прощание, Бак ее оставил и спустился на пляж. Туда, где мы обычно сходились с ним. – Мэгги слегка замялась. – Правда, он не знал, что я подкралась и следила за ними, понимаете? Потом выждала еще пару минут, но Нелли не побежала ему вслед. И тогда я поспешила вниз, чтобы не разминуться с Баком. А затем мы все время были вместе, пока не заметили тот фонарь и…

– Мэгги! – хриплым возгласом перебил ее Бак. – Мэгги, ты не должна…

– Нет, я непременно должна рассказать, как все было. – Она снова обратилась к инспектору: – Вот вам правда, мистер полицейский. Мы возвращались по пляжу мимо «Головы монаха» и вдруг увидели свет фонаря. Потом подошли, чтобы рассмотреть его. Так мы нашли Нелли… Это был ужас какой-то! Но было нежелательно, чтобы все узнали о нас, и потому Бак предложил, чтобы я возвращалась в гостиницу. А сам собирался сделать вид, будто один обнаружил тело. Но меня тревожило, что люди знали об их с Нелли связи. Он мог попасть под подозрение. Вот почему убедила его идти домой, а сама позвонила доктору Гилкрайсту, словно со мной никого не было, сообщив, что наткнулась на мертвую Нелли. И правильно: повар действительно видел Бака при входе в отель примерно в то время, когда я добралась до поста береговой охраны и воспользовалась их телефоном.

Я вспомнил ее маленькую рыдающую фигурку, сидевшую на песке прошлой ночью – бедная Мэгги в своем лучшем платье, скрывавшая любовную связь с самым известным местным ловеласом. Следовало признать, она оказалась гораздо сильнее, чем я мог бы предположить.

– Вот все как на духу, – у нее начала дрожать нижняя губа. – Вы не должны больше подозревать Бака в убийстве, потому что он неотлучно был со мной. А мистер Митчелл может теперь выгнать меня с работы, если…

Последние слова уже застряли у нее в горле. Она импульсивно бросилась к Баку и прижалась к нему. Ее растрепанная головка едва достигала уровня его широченной обнаженной груди. Теперь спасатель устремил на Суини пристальный и чуть насмешливый взгляд.

– Вот ведь как получается, инспектор. Кажется, вам придется поискать для себя другого козла отпущения.

Инспектора же эта реплика только распалила. Он еще более резким голосом обратился к Мэгги:

– Вы готовы под присягой дать показания, что этот человек все время находился в вашем обществе с без четверти одиннадцать до полуночи? То есть с момента, когда расстался с Нелли, и до обнаружения вами ее тела?

Мэгги кивнула.

– Да, готова.

– Вы сказали, что видели, как он распрощался с Нелли и отправился на пляж к месту ваших обычных встреч.

– Именно так.

– А вы чуть задержались для проверки, не отправится ли она вслед?

– Да.

Суини призадумался.

– Тогда есть еще вопрос, – продолжил он. – Скажите, мисс Хиллман, – я ведь правильно произношу вашу фамилию? – Что делала Нелли Вуд, когда и вы уже собрались уходить оттуда?

– Она оставалась на месте.

– Одна?

– Нет, не одна. – Мэгги отвернулась от Бака, сложила руки на груди, и ее взгляд переместился на мистера Ашера. – Она пробыла в одиночестве совсем недолго, а потом в темноте я заметила, как к ней приблизился какой-то другой мужчина. Я ушла, а они стояли там вдвоем.

– Еще один мужчина? – встрепенулся Суини. – Вы видели другого человека рядом с ней?

– Да. – Мэгги теперь в упор смотрела на мистера Ашера. – Я заметила вас там раньше, – обратилась она к нему, – когда подглядывали за поцелуем Бака и Нелли. Вот почему я подумала, что к ней подошли именно вы, мистер Ашер.

Эта реплика полностью обескуражила Ашера.

– Я?! Вы утверждаете, что… Что я подошел к мисс Вуд? Но это неправда. Просто даже возмутительно! Заявлять такое…

Мэгги пожала плечами:

– Не могу с уверенностью сказать. В темноте и тумане плохо видно, да я особенно и не присматривалась. Если это были не вы, тогда остается только одна возможная кандидатура.

Мы все уставились на нее с напряженным вниманием. Оно и понятно, здесь мог крыться ключ к разгадке всего дела. А именно – в том, кто был тем мужчиной, который встретился с Нелли Вуд после того, как Бак оставил ее одну. Ее вполне вероятный убийца.

– В самом деле? – заинтересованно воскликнул Суини. – Вы считаете, что это мог быть только один и совершенно определенный человек? Кто же конкретно?

Мэгги машинально потерла себе кончик носа.

– Ну, как я уже сказала, мне не удалось разглядеть его, и потому не могу ничего утверждать определенно. Но если правда все, что Нелли рассказывала Баку, то в таком случае… это мог быть только мистер Фэншоу.

XI

Совещание в кабинете мистера Митчелла закончилось. Ашер поспешил удалиться в неизвестном направлении. Мэгги стояла и смотрела на хозяина с покорной отстраненностью, ожидая, что ее, несомненно, уволят. Но мистер Митчелл просто сиял, глядя на нее. Его радость, что с Бака были сняты подозрения, явно перевесила возмущение интимными отношениями между работниками гостиницы.

И сам Бак на глазах изменился, приосанившись, распрямив плечи, и снова вытянулся во весь свой громадный рост – шесть футов и четыре дюйма. Внимательный наблюдатель не мог бы не отметить, что Мэгги Хиллман едва ли играла главную роль в его сложной личной жизни. Но она только что очень пригодилась ему, избавив от возможного обвинения в убийстве.

И благодарно понимая это, он обнял ее за хрупкие плечи своими широкими ладонями. Потом он, Мэгги и Митчелл тоже ушли.

Настроение Суини оставляло желать много лучшего.

– Похоже, я выставил себя полнейшим тупицей. Но только при условии, что девушка говорит правду.

Сержант Барнс почесал затылок.

– Вы думаете, что она, возможно, все выдумала только для того, чтобы дать парню алиби?

– Едва ли, – вмешался я, рассказав им о лучшем платье и размазанной по лицу косметике. – Мэгги совершенно точно отправилась вчера вечером на любовное свидание, а Бак – единственный, с кем она могла здесь встречаться.

Инспектор провел пальцем по своим ставшим предельно жесткими усам.

– Как бы там ни было, но нам необходимо поговорить с Фэншоу. Похоже, он основательно увяз в этом деле. Гилкрайст, Барнс, вам лучше будет пойти со мной. Не желаете присоединиться, Уэстлейк?

У меня возникло искушение согласиться, но Дон с Бобби Фэншоу и так слишком долго оставались без присмотра.

– Мне нужно проверить, как там дети, – ответил я. – Но буду все время в гостинице. Быть может, вы сообщите мне, что скажет Фэншоу, когда закончите с ним?

Затем я достаточно быстро нашел Дон и Бобби. Оба сидели на террасе и вели себя подозрительно смирно. Пристроившись на полу в уголке, они держались за руки, а Дон вслух читала какую-то небольшую черную книжку.

Я опустился в кресло и стал от нечего делать слушать монотонно-напевный голос своей дочери, гадая, какое произведение литературы могло настолько завладеть вниманием детей. Мне представлялось, что это либо описание смелых подвигов Тарзана, либо какая-то выдумка о покорении Дикого Запада.

Но вместо этого услышал:

«…Арфаксад жил тридцать пять лет и родил Салу. По рождении Салы Арфаксад жил четыреста три года и родил сынов и дочерей. А Сала жил тридцать лет и родил Евера…»

Они сумели стащить Библию мистера Ашера и странным образом получали удовольствие от самых скучных глав книги Бытия.

Воистину о вкусах не спорят.

И бесконечная генеалогическая опись продолжалась.

«…Когда Пелегу было тридцать лет, у него родился сын Реу…»

Лицо Бобби приняло выражение почти полного экстаза. Он обнял Дон за талию, не сводя своих выразительных черных глаз с ее лица.

Внезапно своим непривычно низким голосом спросил:

– Что значит «родил»?

Дон посмотрела на него свысока и не менее громко объяснила:

– То, что папа сделал со мной.

Меня тихо затрясло от смеха, а она как ни в чем не бывало продолжала чтение:

«…Когда Тераху было семьдесят лет, у него родились сыновья Аврам, Нахор и Аран…»

Они все еще не переставали смешить меня, увлеченно занятые чтением, когда примерно через полчаса на террасу спустились Суини, Гилкрайст и Барнс. Я велел детям отправляться в комнату Дон. Они поднялись и, по-прежнему держась за руки, не отрываясь от книги, вышли в вестибюль.

Я еще успел услышать голос Дон, постепенно удалявшийся, а потом пропавший.

«…Первенец Измаилов Наваиоф, за ним Кедар, Адбеел, Мивсам, Мишма, Дума, Масса, Хадад, Фема, Иетур, Нафиш…»

Суини и Гилкрайст расположились в креслах рядом со мной. Сержант Барнс предпочел встать у застекленной двери, глядя сквозь нее на дюны и больше напоминая рыбака, чем полицейского. Уже по выражению лица инспектора мне стало ясно, что беседа с Фэншоу не принесла должного удовлетворения.

– Ну и… – вопросительно посмотрел на него я.

Инспектор усмехнулся.

– Фэншоу отрицает, что встречался с Нелли в дюнах. Этого и следовало ожидать. Рассказывает немудреную историю. Когда закончил писать вчера вечером, вышел подышать воздухом. Пошел по пляжу в противоположную от «Головы монаха» сторону, в направлении городка. По дороге никого не встретил. Почувствовав усталость, вернулся.

– А что его жена? – спросил я, вспомнив загадочное и бледное лицо Мэрион Фэншоу.

– С ней нам побеседовать не удалось, – вставил слово Гилкрайст. – Фэншоу сказал, она плохо себя чувствует и не встает с постели.

– Гилкрайст, как врач, предложил осмотреть ее, – сказал Суини, – но Фэншоу побелел как привидение и даже слышать об этом не захотел. Есть в их семейных отношениях что-то не вполне нормальное, если вам интересно мое мнение.

Я не мог с ним не согласиться.

– Скажу больше, – продолжал инспектор, – мне все здесь кажется несколько странным. Лжет либо Валентайн, либо Фэншоу. Тот вообще категорически не признает какой-либо своей связи с Нелли Вуд. Отрицает, что подарил ей кольцо. Она всего лишь занималась ребенком и позировала для его безумных картин. Ничего сверх этого, утверждает Фэншоу. – Инспектор пожал плечами. – Но кто мог ожидать от него иных показаний?

– Причем лично мне не показалось, что он лжет, – заметил Гилкрайст.

– Такое же впечатление на вас произвел Валентайн, – напомнил Суини.

– Но ведь есть вероятность, что оба говорят правду, – сказал я. – Возможно, у Фэншоу действительно ничего с Нелли не было, а Валентайн уверил себя в обратном. Быть может, она лгала, бахвалясь влюбленностью в себя Фэншоу, чтобы заставить Бака ревновать и подхлестнуть увлеченность собой.

Суини удостоил меня теперь более пристальным взглядом, словно впервые услышал из моих уст нечто разумное.

Гилкрайст положил пухлые руки на свои округлые колени. Это был характерный для него жест, предвещавший, что сейчас он выскажет некое веское мнение. Я уже успел привыкнуть к нему с тех времен, когда мы вместе проводили вечера за кружкой пива, плачась друг другу о прискорбной участи способных врачей, приговоренных практиковать в маленьких провинциальных городах.

– Мне кажется, вы напрасно тратите время, Суини, пытаясь разобраться в подробностях личной жизни Нелли Вуд. Назовите меня профаном, но я считаю, что она стала жертвой маньяка, которого прежде в глаза не видела.

Суини снова передернул плечами:

– А кто сказал, что я с вами не согласен? Подобная версия не отвергнута. Но полицейский должен тщательно выполнять свою работу. Нельзя игнорировать ни одну из существующих вероятностей. – Он поднялся порывистым и легким движением птицы, взлетающей с ветки. – Мне надо идти, дел по горло. Нужно организовать проверку некоторых местных жителей в Мысе Талисман, выяснить, не появлялись ли чужаки в окрестностях прошлым вечером, установить всех, кто покупал здесь в последнее время китайские фонари. Это и многое другое. Барнс, мне очень понадобится ваша помощь.

Гилкрайст тоже встал.

– И мне пора бежать. Я уже опоздал к приему в своей клинике, как и с визитом в тюрьму. – Он повернулся ко мне: – Между прочим, Уэстлейк, Суини рассказал вашу диковатую историю о могиле на старом погосте. Хочет, чтобы я определил, чье это захоронение. Без труда могу навести справки. У нас есть подробный план кладбища в помещении управления здравоохранения. Ближе к вечеру я закончу с основной работой, и мы сможем отправиться туда, чтобы вы показали, чей именно прах был потревожен. Договорились?

– Конечно.

Суини раздраженно фыркнул.

– Девушек убивают маньяки, а по ночам кто-то разрывает могилы. Это место напоминает какой-то сумасшедший дом. А всеми уважаемый полицейский должен во всем разобраться, чего от него ожидают все. Пойдемте, Гилкрайст. За мной, Барнс.

И все трое поспешили удалиться.

Моя и без того достаточно тонкая связь с расследованием убийства после их ухода окончательно оборвалась. И, несмотря на все еще не удовлетворенное любопытство, я был только рад получить передышку. Отправившись в свою комнату, облачился в купальные трусы и захватил удочку для ловли рыбы с берега. Продолжался прилив, и я мог пару часов порыбачить до самого обеда.

Затем прошел по коридору до номера дочери, чтобы забрать двух своих подопечных. К этому моменту Дон и Бобби уже забыли о Библии и занялись какой-то особой разновидностью борьбы. Я застал их на полу с раскрасневшимися лицами, сцепившимися в схватке.

– Пойдемте, ребята, – сказал я. – Мы возвращаемся на пляж.

Оба тут же вскочили на ноги. Дон тяжело дышала, но смеялась. Бобби, хотя его щеки и побагровели, выглядел по своему обыкновению серьезным. Он посмотрел на меня своим пристальным взором и выдал:

– Он шмотритша еше глупее в швоих купальных трушах.

Насколько я знал, Бобби Фэншоу никогда прежде не пришепетывал.

Час от часу не легче!

Сохраняя чувство собственного достоинства, я вышел из комнаты. Они последовали за мной. Скоро я уже стоял в полосе прибоя, с непобедимым оптимизмом ожидая поклевки, которой так и не случилось. Дети вернулись к своей замысловатой игре в «черный бриллиант».

Они играли до обеда и продолжили после еды. Гилкрайст пока не появлялся. Несмотря на напряженную атмосферу в гостинице и несколько встревоженные, бледные лица некоторых ее обитателей, это мог быть обычный, окрашенный в золотисто-синие тона день на мысе Талисман, похожий на все другие, которые очаровывали меня своей размеренностью.

Приближался вечер. Небо на западе приобрело темно-красный оттенок, и его ласкающая глаз красота словно согрела своим сиянием океанский простор у горизонта. Я отправил детей переодеваться, сам сменил одежду, а поскольку долго стоял по колено в воде, слегка продрог и решил перед ужином быстрым шагом пройтись по дюнам.

В этот предвечерний час пустынный пейзаж с песчаными холмами и травой, растущей клочьями, подобной жестким зеленым волосам, начинал приобретать какие-то почти неземные признаки. Все очертания стали смутными, и четко виделся только силуэт старой церкви, одиноко возвышавшейся на мысе вдали – единственное творение рук человека на фоне песка и скудной растительности.

Но я даже не предполагал, что сумерки могут навеять пугающие мысли, пока вдруг не заметил впереди чью-то фигуру. В этом странном освещении она показалась мне необычайно крупной. Находилась между мной и самым краем церковного двора, держась неподвижно и очень прямо, словно вырезанная из серой замши, на которую теперь было похоже небо.

Передо мной открылся крутой склон впадины в дюнах. Подчиняясь какому-то безотчетному первобытному инстинкту, я укрылся в ней и продолжал наблюдать поверх кромки следующей дюны.

С такого расстояния было трудно рассмотреть, кто это. Я пока не мог даже определить, мужчина передо мной или женщина. Но было в очертаниях этой особы нечто загадочное. Лишь потом я понял, что именно – необычная толщина силуэта посередине, казавшаяся необъяснимой. Чуть позже я сообразил, что человек попросту что-то держит в руках.

Обернувшись назад, в сторону отеля, заметил другую фигуру – небольшую и совсем темную в потускневшем свете.

Она находилась совсем недалеко от меня, и в отличие от первой двигалась, даже бежала, неуклюже увязая в песке, направляясь в мою сторону.

Тишина, которую только подчеркивали звуки прибоя, доносившиеся издали, придавала всей этой сцене неясное значение и важность. Маленькая фигурка неуклонно приближалась. Она почти поравнялась с моим укрытием – невысокая и хрупкая девушка со светлыми волосами, обрамлявшими бледное лицо. Я уже мог слышать ее дыхание – неглубокое и прерывистое.

А когда она пробегала мимо, я узнал Мэрион Фэншоу.

Она же меня не замечала. В этом я не сомневался. Ее взгляд был устремлен вперед на другую фигуру, казавшуюся теперь еще более темной и зловещей, которая продолжала неподвижно стоять между мной и церковным погостом.

Теперь, когда мне удалось узнать по крайней мере одну из скитавшихся по дюнам персон, во мне взыграло любопытство.

Официально Мэрион Фэншоу была нездорова и весь день прикована к постели. Так почему же сейчас она бежала в отчаянной спешке через неровную песчаную поверхность дюн? Зачем? На какое рандеву?

Плотнее прильнув к склону, я продолжал наблюдать, как миссис Фэншоу торопится успеть на свидание.

И вот они встретились. Света уже было совершенно недостаточно, чтобы ясно разглядеть происшедшее между ними. Я мог только заключить, что Мэрион подбежала к ожидавшему ее человеку, какое-то время они стояли вместе, но уже очень скоро миссис Фэншоу снова бросилась бежать назад. Причем опять в мою сторону.

Я выждал, чтобы она оказалась от меня всего в нескольких десятках ярдов. А затем встал и небрежно пошел с таким видом, словно только что поднялся сюда со стороны берега.

Она, возможно, могла и не заметить меня вообще, если бы мы практически не столкнулись. Мэрион резко остановилась и издала негромкий вскрик. Даже в сумерках ее лицо напоминало белую маску с отчетливо заметным страхом в чертах.

– Боже мой, кто…

– Добрый вечер, миссис Фэншоу, – приветливо сказал я. – Боюсь, что напугал вас. Вот, знаете ли, решил уйти с пляжа и немного погулять в дюнах.

– О… – в этом похожем на вздох звуке прозвучало самое невероятное облегчение. – О, это вы, доктор Уэстлейк. А я думала…

В первую же секунду нашей встречи я заметил, что миссис Фэншоу держит в руках нечто большое и серое, но не сразу распознал огромный букет из веток восковницы.

– Рад видеть вас в добром здравии, – продолжал я. – Насколько понял, с утра вы неважно себя чувствовали.

Она ответила с поспешной готовностью:

– Да, так и было. Мне недомогалось. Пережила глубокий шок прошлой ночью от того, что произошло с Нелли. Все дело в нервах, как вы понимаете. Вам должны были рассказать, что я очень нервная. Вирджил вечно твердит об этом. Очень удобно иметь жену с чувствительной нервной системой, не правда ли? Тебе все начинают сочувствовать буквально на пустом месте. «Ах, бедный художник. Он так измучился со своей полоумной женой!»

Она рассмеялась резко и с язвительной иронией. Причем этот взрыв смеха встревожил меня даже больше, чем тот, что прервал наш ночной разговор с ее мужем.

Чувствуя себя глупо, я не нашел лучшего продолжения нашей беседы, чем ответить пустой репликой:

– Как я вижу, вы тоже решили немного прогуляться перед ужином, верно?

Миссис Фэншоу прижала призрачно-серый букет к груди.

– Да, доктор Уэстлейк. Прошлась по дюнам, чтобы набрать этих веток. Они так радуют глаз, и очень живописные, вам не кажется? Я подумала: а ведь славно будет поставить их в своей комнате.

Она еще немного постояла рядом со мной, а потом вдруг стремительно рванулась через дюны к гостинице.

Я же остался один, совершенно сбитый с толку, зная, что не она собрала восковницу. На это у нее попросту не было времени – я наблюдал за каждым ее движением. Это означало только одно. Она в безумной спешке примчалась на встречу с кем-то, кто приготовил для нее этот букет.

Почему?

И где я раньше слышал почти такую же фразу, какую употребила сейчас она?

«Какая красота эта восковница! Такая отрада для глаз. И насколько это живописно».

Разумеется, я сразу же все вспомнил. Это ведь было всего лишь прошлым вечером. Мы с Барнсом спускались после беседы с Баком Валентайном. И в вестибюле встретили мисс Хейвуд. Она тоже держала в руках букет восковницы и одарила нас своей странной улыбкой одних только губ, от которой не потревожилась ни единая складка кожи на ее лице.

«Такая отрада для глаз. И насколько это живописно».

Преисполненный внезапной решимости, я направился по дюнам в противоположную от отеля сторону к тому месту, где видел вторую, застывшую в ожидании фигуру. Если честно, то я не питал особой надежды застать на месте того, кто вручил Мэрион Фэншоу столь восхитивший ее букет.

Однако уже скоро я заметил высокий и темный силуэт, который теперь шел мне навстречу.

Мгновением позже мы пересеклись. Оба остановились, всматриваясь друг в друга в окончательно наступивших сумерках. Раздался голос – низкий, но мелодичный, слегка манерный:

– А, доктор Уэстлейк! Как я вижу, вас тоже покорила красота этого чудесного вечера.

Смутная фигура передо мной предстала в виде мисс Хейвуд. И теперь, конечно же, у нее в руках уже ничего не оказалось.

– Добрый вечер, мисс Хейвуд.

– Вы только посмотрите на краски неба! Смотрите сейчас, чтобы уловить их последние отблески. Это какое-то перевернутое малиновое озеро! Природа вечно остается прекрасной, сколько бы зла ни творили люди, доктор Уэстлейк. Кто может сейчас себе представить, что только прошлой ночью поблизости было совершено ужасающее убийство? Еще утром я хотела немедленно уехать. Меня не назовешь храброй женщиной. Но инспектор пока никого не отпускает, и я в какой-то степени даже рада этому. Мне был дарован восхитительный вечер!

Меня же не оставляло ощущение, что восприятие прекрасного в мисс Хейвуд было несколько гипертрофировано. Надеясь слегка встряхнуть ее, я внезапно спросил:

– Как продвигается ваша живопись? Вы начали натюрморт с восковницей?

– Восковницей? – повторила она эхом за мной.

– Да, мисс Хейвуд. Прошлым вечером вы, помнится, собирались сделать набросок с веток восковницы.

– Ах да, да. – В ее голосе снова зазвучали восторженные нотки. – Но только боюсь, эта ужасная трагедия заставила меня на время забыть об искусстве.

Мы недолго стояли молча, разглядывая друг друга, если только можно было разглядывать кого-то, ставшего почти неразличимым.

Мисс Хейвуд тихо и очень эстетично вздохнула.

– Вероятно, начну писать завтра. И, как я надеюсь, погружение в живопись поможет забыть эту… Этот ужас.

На ней было надето что-то вроде артистического и свободного балахона с множеством внутренних потайных карманов. Она долго рылась в них, прежде чем достала и очередным изысканным жестом поднесла к губам тончайший белый носовой платок. При этом я краем глаза уловил, как нечто серое и плоское скользнуло на песок. Поднял упавшее.

Это была купюра в пятьдесят долларов.

Мне показалось довольно странным, что мисс Хейвуд вот так запросто носит с собой пятидесятидолларовую банкноту[7].

– Кажется, это выпало из вашего кармана, мисс Хейвуд, – сказал я.

Сначала она в недоумении вытаращила на меня глаза, но потом поспешным движением выхватила бумажку из моей руки и сунула на прежнее место.

– Да, спасибо, доктор Уэстлейк. Вы очень любезны. Большое спасибо.

Затем она оставила меня в одиночестве, поспешно направившись в сторону гостиницы.

Мэрион Фэншоу с букетом восковницы, который собрала не она сама. Мисс Хейвуд с пятидесятидолларовой купюрой в кармане. Очень странно. Более чем странно…

XII

Уже на подходе к отелю я заметил еще одного мужчину, который шел со стороны пляжа, запустив руки в карманы брюк. У двери на террасу мы оказались одновременно. Это был Вирджил Фэншоу.

– Привет, Уэстлейк, – сказал он. – Ходил прогуляться. А то весь день просидел с Мэрион. Но потом она сама настояла, чтобы я вышел и подышал свежим воздухом.

– Ваша жена все еще нездорова? – осторожно поинтересовался я.

Его грустные, немного рассеянные глаза всмотрелись в мое лицо.

– Боюсь, что да. Нервы, знаете ли. Принесу ей ужин из столовой на подносе. Надеюсь, она хоть что-нибудь съест. С ней все будет в порядке, как только я смогу увезти ее отсюда. Я это прекрасно понимаю.

Теперь и я сам многое прекрасно понимал. Мэрион умышленно выбрала время для свидания так, чтобы под любым предлогом отослать мужа из гостиницы, а ее первоначальный испуг при столкновении со мной в дюнах был вызван опасением, что она невольно встретится там с Вирджилом.

Воистину они представляли собой необычную пару – супруги Фэншоу.

– Очень мило с вашей стороны позаботиться о Бобби, – продолжал между тем Фэншоу. – Как вы думаете, ему можно будет поспать сегодня ночью в комнате Дон? Я не слишком ловок в обращении с детьми, а когда Мэрион нездорова, Бобби плохо действует на ее нервную систему.

Я заверил его, что Дон будет только счастлива поиграть в няню пятилетнего Бобби. Он еще раз поблагодарил меня и отправился разыскать повара и попросить его накрыть ужин на подносе.

Поднявшись наверх, я понял, что и Дон тоже обнаружила все достоинства трапезы в номере. В ее комнате уже установили дополнительную раскладушку, и Бобби, сидя на ней в пестрой полосатой пижаме, поедал овсяные хлопья с молоком. Дон пристроилась за столом и наслаждалась куда как более обильным ужином, состоявшим из жареного цыпленка и огромного шара мороженого на десерт.

– Не волнуйся за Бобби, папочка, – сказала она небрежно. – Как только покончим с едой, мы еще немного поиграем в «черный бриллиант». А потом он уляжется спать. – Она расправилась с цыпленком и набросилась на мороженое. – Думаю, я тоже тогда отправлюсь в постель.

Никогда прежде Дон не высказывала добровольного желания лечь спать вовремя. Ее опека над Бобби явно имела свои положительные стороны. И я поспешил уйти, пока она не успела передумать.

Гилкрайста внизу по-прежнему еще не было. Я пошел в столовую. Там, помимо Ашера, сидела только загадочная мисс Хейвуд, и можно было занимать любой из других столов. Мэгги Хиллман, обычно обслуживавшая меня, не появилась, и мне подала ужин другая официантка. Я предположил, что Мэгги сейчас вместе с Баком находится в более романтическом месте, чем гостиничная столовая, если сам мистер Митчелл так неожиданно благословил их близость.

После ужина и мистер Ашер, и мисс Хейвуд удалились, а я в одиночестве выкурил трубку на террасе, глядя сквозь окно на темный пляж. Эта ночь в значительной степени отличалась от предыдущей. Море не окутывал туман. Небо оставалось ясным, усыпанным теперь яркими звездами.

Это была ночь, не внушавшая страхов. Ночь для любви. Не для убийств.

Уже почти пробило десять, когда массивная фигура доктора Гилкрайста появилась на террасе. Его обычно цветущее лицо прорезали морщины, а глаза выглядели усталыми.

– Ну, доложу я вам, Уэстлейк, мне выдалась нелегкая работенка в Халинге. Думал, что уже не вырвусь оттуда сегодня. Но все же удалось, как видите. Только прежде чем продолжить, мне необходима доза спиртного.

Я отправился в бар и вернулся с двумя высокими стаканами с виски и содовой. Гилкрайст взял свой стакан и сделал большой глоток.

– Так-то оно намного лучше. – Он поставил напиток на ручку кресла. – Суини горит желанием выяснить, чью могилу вскрывали. Если вы не против, можем отправиться туда сразу, как только покончим с виски. У меня есть фонарик. Проблем возникнуть не должно. То место мне отлично знакомо.

Я сказал, что с большой охотой пойду вместе с ним.

Гилкрайст сдвинул брови.

– Суини может быть очень хорош, если по-настоящему увлечется, Уэстлейк. Я оставил его в полицейском участке Халинга, и он начал раскручивать это расследование на всю катушку.

Я отхлебнул из своего стакана.

– Вы принимали участие во вскрытии, верно? Обнаружили что-то интересное?

– Ничего, о чем не знали бы раньше. Убийство путем удушения без попытки изнасилования. Они протестировали вещество, с помощью которого нанесли алый круг на ее щеке. Как я и предсказывал, это губная помада.

– Губная помада?

– Да, но вот только не той марки, какой пользовалась сама Нелли Вуд. Убийца, по всей видимости, специально принес ее с собой. – Гилкрайст склонился вперед, упершись по привычке руками в колени. – Не слишком приятная деталь, а?

– Да уж, – усмехнулся я. – Если представить, что мы имеем дело с маньяком-убийцей, который одержим родинками и любит подсвечивать место преступления. Так все выглядит, согласны?

Гилкрайст еще раз основательно приложился к виски.

– Честно говоря, Уэстлейк, меня сильно занимает этот случай. Впервые за много лет в нашей дыре произошло что-то необычное, достойное серьезного дознания. И я пытаюсь вообразить, что за тип этот убийца, как выглядит, какова его мотивация. Быть может, он прежде был влюблен в девушку с родинкой на щеке, а она его отвергла. Вот вам и возможная первопричина всего. Или существует другая вероятность. Это может уходить корнями в более смутные и отдаленные времена его детства: няня, жестоко обращавшаяся с ребенком, другая девочка, которая издевалась нам ним. Он мог копить в себе ненависть, пока не превратился в своего рода фетишиста, и его ненависть обратилась уже не на конкретного человека в целом, а только на его родинку. Потом и на всякого с родинкой на щеке. Я могу представить вскипевшую в нем одержимость, если он встретил Нелли Вуд на улице в Мысе Талисман, заметил ее родинку и внезапно стал испытывать неудержимое стремление расправиться с девушкой.

– Параноики часто воспринимают объект своей ненависти как всеобщее зло. Наш преступник, вполне возможно, считал, что, убивая девушку с родинкой, он карает порок. Вот почему он обвел родинку кругом – своего рода послание миру о том, что свершилась высшая справедливость.

– Именно так. И фонарь тоже вписывается в подобную картину. Он установил источник света в том месте, потому что гордился своим поступком и хотел побыстрее привлечь к нему внимание. А еще руки, сложенные на груди, – намеренная попытка придать трупу умиротворенный вид. Тем самым продемонстрировано, что зло уничтожено и порядок воцарился вновь.

Гилкрайст допил свой стакан с виски до дна.

– Но если быть уж совсем откровенным, Уэстлейк, то мне страшно. Я старался вдолбить это Суини, пока мы ехали в Халинг. Преступника необходимо найти как можно скорее, или убийство случится снова. Помяните мое слово.

Ему не было нужды убеждать меня в своей правоте. Я полностью разделял его мнение. И все равно, пока мы сидели на террасе, глядя на пустынный и темный пляж, высказанная вслух мысль вызвала ощущение озноба во всем теле.

Это случится снова.

Потом я спросил:

– А что вы думаете о происшествии на погосте? Как оно вписывается в этот случай?

Гилкрайст достал свою трубку и принялся утрамбовывать в ней табак широким большим пальцем.

– Не уверен, что вижу здесь прямую связь, Уэстлейк. Знаю, вы видели на погосте другой китайский фонарь, и вроде бы просматривается нечто общее. Но я склоняюсь к мысли, что вы натолкнулись на нечто совершенно иное, никак не связанное с убийством.

– Да, но на что другое?

Он пожал плечами:

– Вы совершенно не знаете народ, который живет в Мысе Талисман. Зато их хорошо знаю я. Прожил бок о бок с ними шестнадцать лет. Некоторые из жителей – особенно те, кто постарше, – остаются такими же простыми и суеверными, какими были их невежественные предки – рыбаки, перебравшиеся сюда из Европы. Между прочим, здесь много выходцев из Португалии. Когда ураган обрушился на старое кладбище, их всех уведомили, что с разрешения управления здравоохранения они могут перенести могилы родственников в более безопасное место. Но никто этого не сделал. Кому-то может показаться, что им просто на все наплевать. А вот я думаю, они испытывают страх перед облаченными в форму службистами из органов здравоохранения. И меня отнюдь не удивит, если в городке найдется чудак с головой, забитой дедовскими поверьями, который все же захочет перенести прах, но только без ведома властей. Таково мое мнение, Уэстлейк.

Он раскурил трубку.

– Но давайте отправимся туда сейчас же, а то не соберемся вообще. Быть может, когда узнаем, в чьей именно могиле копались, получим обо всем более ясное представление.

Ручка фонарика торчала у него из кармана. Я поднялся наверх, чтобы взять свой. А потом мы вместе вышли из гостиницы в темноту на подсвеченный звездами пляж.

Ночь выдалась на редкость красивой, способной довести до экстаза такую артистическую натуру, как мисс Хейвуд. Звездное небо давало достаточно света, и нам даже не понадобились фонарики. Вокруг нас шелестели под легким ветром заросли травы. Волны мелодично накатывались на берег. По временам попадались кусты восковницы, серо-черные на фоне чуть отливавшего синевой темного неба.

Кругом не было ни души. Весь тихий и мирный берег моря принадлежал сейчас нам одним.

Пока мы шли, я стал размышлять об истории, которую накануне поведал мне Барнс, – о сестре мистера Митчелла с криминальными наклонностями. И просто для поддержания разговора спросил Гилкрайста, известно ли ему что-либо об этом.

– Вы имеете в виду Кору Митчелл? – переспросил он. – Разумеется, я о ней знаю. Можно сказать, она одна и сделала Мыс Талисман на какое-то время известным. Но тому минуло уже двадцать лет.

– Она, вроде бы, занималась кражей драгоценностей, не так ли? И была арестована в этом самом городке?

– Все верно, – Гилкрайст рассмеялся. – Это случилось еще до моего появления здесь, но Кора наделала среди обитателей Талисмана больше переполоха, чем кто-либо другой за всю историю этого места. Они до сих пор порой вспоминают о ней, когда хотят почесать языками. Особенно любит эту историю сержант Барнс. Он арестовал Кору, и все никак не может забыть, как тогда атаковала его пресса.

– А в чем заключалась суть истории? – спросил я. – Должно быть, она была достаточно сенсационной, чтобы народ так долго помнил о ней.

– О, да. Это стало настоящей сенсацией. Кора и Джон – это имя Митчелла, который ныне владеет отелем, – были детьми старого Митчелла, местного рыбака. Джон всегда считал себя выше остальных жителей Талисмана и еще совсем молодым сбежал в Нью-Йорк, где преуспел в гостиничном бизнесе. Кора же безумно любила отца, но имела слишком необузданный и непоседливый норов. Ей тоже скоро наскучило в городке, и она уехала. Добралась до того же Нью-Йорка, но связалась с дурной компанией. Она вышла замуж за парня, который был настоящим преступником, и они с еще одним типом, втроем, стали заниматься крупными похищениями драгоценностей. Им удались несколько больших дел, на которых они сколотили приличные состояния. Так продолжалось несколько лет, и никто не мог их поймать. Не было известно даже, как они выглядят. Полиция не имела никакой достоверной информации. А потом они пошли на самое крупное дело – ограбление дома баснословно богатого стального магната, жившего на Лонг-Айленде, по фамилии Хоган. В коллекции его жены был очень известный камень – черный бриллиант. Кажется, чуть ли не единственный в мире, хотя я могу ошибаться. За него можно было потребовать поистине королевский выкуп.

Черный бриллиант! Так вот откуда взялась идея загадочной игры, затеянной Дон!

– И они завладели черным бриллиантом? – спросил я.

– Да. Но вот только их план не совсем сработал. Хоган неожиданно вернулся, когда воры все еще находились в его доме. Застрелив хозяина, она сбежали оттуда. Хоган умер, но перед смертью успел подробно описать полиции их внешность. После этого началась одна из самых крупных поисковых операций в истории. Полицейские сумели выследить и арестовать обоих мужчин. Но до самой Коры не добрались, преступники крепко держались на допросах и ее не выдали. Одновременно бесследно пропал бриллиант. Вероятно, они успели его продать.

– А Кору все-таки схватили здесь, в Мысе Талисман?

– Да. Она попала в ловушку, расставленную Суини. Как раз в то время старик Митчелл сильно занемог. А Суини знал, как привязана к нему дочь. Он дал во все газеты объявление якобы от брата. С таким текстом: «Папа при смерти. Приезжай скорее, Кора». И подпись: Джон. Суини сам считал, что хитрость немудреная. Но она сработала. Однажды ночью Кора пробралась в город и направилась прямиком в дом к старому Митчеллу. Разумеется, Суини и его люди держали там все под наблюдением. Барнс как раз дежурил за старшего. Он в итоге и арестовал ее. Сами понимаете, какая аппетитная тема для газетчиков: знаменитая похитительница драгоценностей поймана при попытке посетить смертельно больного отца! Причем отмечалась и вовсе душераздирающая деталь, потому что старый Митчелл отдал богу душу за день до ее появления.

История оказалась воистину впечатляющей. Неудивительно, что элегантный мистер Митчелл занялся изучением литературы по криминалистической психологии, чтобы разобраться в случае со своей сестрой.

– Тех двоих мужчин усадили на электрический стул за убийство Хогана, – продолжал Гилкрайст. – А Кора избежала смертного приговора благодаря какой-то юридической уловке. Ее приговорили к пожизненному заключению и отправили в тюрьму Халинга. Она умерла буквально пару недель назад. – Он усмехнулся. – Мыс Талисман редко попадает в сферу внимания прессы, но уж если попадает, то по-крупному. Сначала Кора Митчелл. А теперь такое убийство.

Мне пришлось оставить размышления о сестре мистера Митчелла, поскольку мы как раз достигли края кладбища. Кора ушла в прошлое. Нам же следовало жить днем настоящим, когда таинственным образом оскверняются могилы и разгуливают маниакальные убийцы женщин с родинками.

Перед нами сумрачной тенью на фоне покрытого звездами неба возвышалась громада заброшенной церкви. Но сейчас она потеряла зловещий облик, ту атмосферу богом проклятого места, которая присутствовала еще прошлой ночью. Наоборот, в ее силуэте виделось сегодня какое-то умиротворение – старая, никому ненужная церковь в окружении полуразвалившихся надгробий, доживающая свой век под тихий шум морских волн. Кладбища могут не только пугать, но и оказывать успокаивающее воздействие. Все зависит от конкретного момента посещения и настроения.

С Гилкрайстом, тяжело топающим рядом, я прошел уже знакомым путем сквозь ряды могильных холмиков. Мимо нас пролетел крупный белый мотылек. Где-то вдали выводили свои трели лягушки. Но в целом вокруг царил полный покой.

– Вы точно узнаете место, Уэстлейк? – усиленный тишиной голос Гилкрайста показался мне оглушительно громким.

– Конечно. Она прямо впереди. Рядом с деревом.

И почти в ту же секунду я различил елку. Она тоже отчетливо была видна при свете звезд. Я взял Гилкрайста за руку и повел за собой.

– Вот, – указал я. – Это здесь.

Гилкрайст достал из кармана фонарик, включил и направил луч вниз. Я сделал то же самое. В более ярком свете стала видна не совсем ровная линия между могилами, надгробья с которых уже унесло морем.

Мы повели фонариками влево и осветили ту могилу, которую нашли с Барнсом прошлым вечером. По-прежнему можно было отчетливо разглядеть, что слой почвы на ней более рыхлый, чем на соседних захоронениях.

– Значит, это она и есть? – пробормотал Гилкрайст.

– Да. Была разрыта так глубоко, что стала видна почти половина крышки гроба.

Какое-то время Гилкрайст стоял молча. Потом буркнул себе под нос:

– Так. Теперь постараюсь вспомнить.

Он указал на третий холмик от могилы, рядом с которой мы стояли.

– Там лежит старая миссис де Сильва. В этом я уверен. Точно, де Сильва. Потом Фэншоу – это отец Вирджила Фэншоу. Следующая могила числится за семейством Митчеллов.

– Митчеллов! – возбужденно воскликнул я. – Вы же говорите не о Коре Митчелл?

– Нет, естественно. Это могила старика Митчелла. Ее отца. Хорошо! Теперь уже ошибиться невозможно. Могила Митчелла – отличный ориентир. Де Сильва – Фэншоу – Митчелл, а потом…

Луч его фонарика снова переместился на потревоженную могилу и остановился на ней.

– А потом Кейси. Ирен Кейси. Да, Уэстлейк, все правильно. В могиле, которую вы видели раскопанной позапрошлой ночью, покоятся останки Ирен Кейси.

Я внутренне напрягался, когда он называл фамилии Фэншоу и Митчелл. Но Кейси… Мне никогда прежде не доводилось слышать о ней.

– Ирен Кейси? – на всякий случай переспросил я. – Кем она была? И какое отношение могла иметь к нашему делу?

– Насколько я могу судить, никакого, – задумчиво ответил Гилкрайст. – Ирен Кейси. Смутно припоминаю ее. Она умерла достаточно давно. Прошло уже лет тринадцать. Я тогда пробыл здесь совсем недолго, и являлся ее врачом. Она скончалась, можно сказать, у меня на руках, причем совсем еще молодая и вполне привлекательная женщина. Ее погубило воспаление легких.

– Но кем она была? Местная жительница?

– Нет. Она приходилась кузиной или еще какой-то родственницей людям, уехавшим из Талисмана несколько лет назад. Да, так и было. Приехала к ним погостить. Но потом заболела, а через пару месяцев здесь и умерла.

Звучало не слишком многообещающе – чья-то дальняя родственница, приехавшая погостить в Мыс Талисман тринадцать лет назад.

– И вам не припоминается о ней ничего более интересного? – спросил я. – Должна же быть причина, чтобы кто-то захотел разрыть ее могилу.

– Нет, не припоминаю такого. Но я сейчас стал яснее представлять себе, как она выглядела. Хорошенькая. Очень миловидная. Высокая блондинка, а еще… – он вдруг осекся. – Боже мой, Уэстлейк! – воскликнул он с внезапной дрожью в голосе.

– Что такое, Гилкрайст? Говорите же!

– Только что пришло на память, – массивная рука Гилкрайста вцепилась мне в запястье и сжала его. – Я представляю ее лицо, словно видел только вчера. У нее на левой щеке была большая, бросавшаяся в глаза родинка!

Мы в полном изумлении уставились друг на друга.

Вот и обнаружилась совершенно безумная связь между убийством и осквернением могилы. Тринадцать лет назад умерла девушка с родинкой на лице и теперь, буквально накануне, все повторилось, только смерть была насильственной.

Я заметил, как невольно начинаю представлять себе человека, который постепенно сходит с ума в течение тринадцати лет, одержимый покойной Ирен Кейси, его сознание постоянно наполнено мыслями о ней, переходящие в ненависть. И так месяц за месяцем, год за годом до самой вчерашней ночи на пляже…

Погост мгновенно лишился всяких признаков умиротворения. Подсвеченный звездами мрак снова стал казаться зловещим, населенным ожившими тенями, которых только что не было и в помине. Накренившееся надгробие, минуту назад представлявшееся всего лишь глыбой камня с надписью, стало символом грядущей катастрофы. Потрескивание веток елки, тершихся друг о друга под порывами ветра, зазвучало как клацанье беззубых челюстей скелетов. Откуда-то из темноты с монотонным гудением прилетел жук и глухо ударился в меня.

Я вздрогнул.

– Мне кажется, это все, что нам следовало узнать, Уэстлейк. Теперь можем выбираться отсюда. – По голосу Гилкрайста я понял, что он испытывал примерно те же чувства, рисовал себе те же абсурдные картины, что виделись мне самому, и испытывал не менее сильное желание поскорее уйти с кладбища. – Идемте же! Надо спуститься к пляжу. Так получится быстрее.

Мы отвернулись от могил, от черневшего силуэта церкви и поспешными шагами направились к краю погоста, где начинались дюны. Гилкрайст несколько опередил меня. Он раньше подошел к границе кладбища и вдруг встал, глядя на простиравшуюся в отдалении гладь океана.

Я не сразу понял, почему Гилкрайст остановился столь резко, отчего пристально вглядывался в сторону океана.

Затем до меня донесся его голос. Он звучал необычно, был тонкий почти до визга.

– Смотрите, Уэстлейк!

От беспричинной, казалось бы, тревоги я буквально одним прыжком поравнялся с коллегой и встал рядом. Он поднял заметно дрожавшую руку и указал через пляж на морскую поверхность.

Несколько мгновений я непонимающе смотрел в указанном мне направлении. Поначалу мне виделись лишь звездное небо и безграничный океан с почти потерявшейся в темноте ночи линией горизонта, отделявшей водную стихию от воздушной.

– Да глядите же! – уже почти истерично выкрикнул Гилкрайст.

И я увидел то, что первым заметил он. Панический страх моментально охватил меня тоже.

На черном бархате водной глади покачивался и мерцал тусклый, но различимый свет. Источник его находился на некотором расстоянии от берега, на едва видимой маленькой лодочке.

– Боже милостивый! Этого не может… – Я буквально лишился дара речи. – Это же… никак невозможно.

Но свет был несомненно реален, имел розовую окраску и весело поблескивал посреди окружавшей тьмы.

Светить подобным образом мог только дешевый бумажный китайский фонарь.

XIII

Это было хуже любого кошмара, какие порой посещают нас чуть ли не каждую ночь. Я хрипло сказал, сам себе не веря:

– Быть может, просто кто-то возвращается с поздней вечерней рыбалки?

– С рыбалки? На рыбалку никто не отправляется с бумажным китайским фонарем. Идемте, Уэстлейк. У меня в гавани пришвартован катер. Нам надо взять его и добраться до этого фонаря.

Нескладная фигура Гилкрайста устремилась по дюнам вниз. Я едва поспевал за ним. И мы побежали по пустынному пляжу в сторону городка.

И все время, пока двигались туда, мерцающий зловещий свет в таинственной темноте океана сопровождал нас, словно двигаясь параллельно.

До маленькой гавани было всего полмили. Вскоре серые и призрачные мачты шхун рыбаков из Мыса Талисман показались в отдалении под звездным небом. Еще дальше протянулся сам городок, где там и здесь виднелись освещенные окна среди скопления домишек.

Мы добежали до деревянного пирса и застучали каблуками по его доскам, минуя слегка покачивавшиеся на волне мелкие одномачтовые суда.

– Вот он, мой катер, – сказал Гилкрайст и спрыгнул на борт окрашенного белой краской суденышка, пришвартованного в дальнем конце пирса. Я последовал за ним.

Вокруг по-прежнему не было ни души. Жители Мыса Талисман, как представлялось, уже мирно улеглись спать, несмотря на непоздний час.

При свете карманного фонарика Гилкрайст повозился с мотором, после чего раздалось натужное механическое пыхтение.

– Отвяжите швартовы, Уэстлейк.

Я пробрался на нос катера и снял трос с кнехта на причале.

– Если мы найдем лодку, нам придется взять ее на буксир и подтащить к берегу. У меня есть веревка где-то на корме. – Гилкрайсту пришлось повысить голос, чтобы перекричать усилившийся шум двигателя.

Катер рванулся вперед, послав дождь из брызг поверх борта. Я с трудом удержался на ногах. Мы покинули маленькую бухту и, рассекая черную гладь воды, взяли курс в сторону гостиницы.

В первые минуты я не мог различить впереди ничего в непроглядной темноте. Но затем снова появился свет – сначала тусклый, а потом все более яркий по мере того, как мы догоняли медленно дрейфовавшую лодочку. Да, то был тот же свет – розовый, пульсирующий, который теперь символизировал неизвестность, весь страх перед опасностью, которые укоренились с недавних пор в нашем немногочисленном сообществе.

– Он в лодке, Уэстлейк, – размышлял Гилкрайст. – Но почему он в лодке? Китайский фонарь в море. Это… Это безумие какое-то.

Верно. Другого определения и подобрать было бы невозможно.

С наступлением прилива в море поднялась волна. Наш катер переваливался с борта на борт, с носа на корму. Свет впереди постепенно становился ярче. Я видел его все яснее и яснее, как и белую лодочку, совершавшую свой бесцельный дрейф.

Гилкрайст тоже пристально всматривался вперед.

– Бог мой, Уэстлейк, лодка белая! Белый гребной ялик. Неужели это лодка из гостиницы, которой пользуется Валентайн?

Мы находились теперь достаточно близко, чтобы разглядеть абрис корпуса ялика – его необычно тонкий, вздернутый вверх нос и очень низко сидевшие над водой борта.

– Да, – воскликнул я. – Думаю, что лодка из отеля.

До этого момента наша тревога была смутной, походила на ночной кошмар. Новое открытие превратило ее в нечто вполне ощутимое и реальное. Если ялик принадлежал гостинице, а свет означал, что маньяк снова взялся за свое, то кто стал жертвой? Кого обнаружим мы в лодке? Наших знакомых? Кого-то из гостиницы?

На мгновение, совершенно лишившее меня равновесия, затмившее разум, я подумал о Дон. Но дочь была в безопасности, находясь в своей спальне вместе с Бобби. Они спали, и им снился, должно быть, манящий черный бриллиант. Разумеется, ничто не могло угрожать девочке!

До ялика оставались какие-то десять ярдов. При беглом осмотре даже весел не было видно, как и никаких признаков жизни. Ничего, кроме мерцавшего розового китайского фонаря.

Мы обогнули лодку и подплыли к ней со стороны моря.

– А теперь, Уэстлейк, посветите своим фонариком в сторону ялика! – крикнул мне Гилкрайст.

Я направил фонарик на раскачивавшийся ялик. Под его лучом черная вода заискрилась и заиграла прихотливыми отблесками. Затем осветил борт и зафиксировал фонарик подобно прожектору.

Да, это была лодка Валентайна. Я узнал сразу, но не это стало для меня главным. Все мое внимание привлекло то, что лежало внутри нее, подсвеченное розовым сиянием китайского фонаря, который каким-то образом прикрепили к поперечине центральной банки[8].

Поначалу увиденное мной не укладывалось в сознание как нечто физически невозможное. Это выглядело поистине ужасающе. И даже хуже – картина представляясь непристойной.

Через деревянный борт, окунувшись пальцами в воду, до неприличия фривольно свисала обнаженная женская нога.

К этому моменту прилив приблизил нас к ялику почти вплотную. Гилкрайст заглушил мотор и присоединился ко мне. Луч его фонарика был направлен вниз на лодку спасателя и слегка колыхался в такт плавному покачиванию более тяжелого катера. Он скользнул по гладкой коже оголенной ноги и по задранной вверх юбке, вдоль тела, аккуратно уложенного под банками ялика. Руки были сложены на груди, так, как прежде у Нелли Вуд. Голова откинута назад, и бледное лицо выглядело так, словно женщина спала.

Я продолжал разглядывать тело, лежавшее в позе полнейшего покоя, оскверненное отвратительным изломом ноги в каком-то зловещем предсмертном танце.

И хотя лицо оказалось в тени, были различимы его черты, темно-русые волосы, зачесанные назад, и стало ясно, кто передо мной, еще до того, как я направил луч и склонился вперед, чтобы вглядеться в профиль. Но машинально все же проделал эти движения. Луч фонарика упал на белое лицо, на закрытые глаза, на узкий и чуть вздернутый нос.

Нос, который даже после смерти чуть поблескивал, как и при жизни.

Потому что девушкой, чей труп лежал на дне ялика, была Мэгги Хиллман. У меня стальным обручем сдавило сердце.

Мэгги Хиллман! Бедная маленькая Мэгги лежала в лодке под розовой подсветкой китайского фонаря. Убитая. Она стала второй жертвой наводившего ужас злодея, который, как мы и предсказывали, нанес снова удар.

Мысли у меня смешались, но потом я сосредоточился на одном очевидном факте, неизбежно приобретавшем первостепенную важность. Нелли была девушкой Бака, и она умерла. Мэгги, другую его избранницу, постигла та же участь. А ее тело лежало в лодке спасателя, бесцельно пущенной плавать в море.

Импульсивно я дернулся вперед, словно для того, чтобы перебраться в ялик, но в темноте раздался резкий окрик Гилкрайста.

– Не надо втаскивать тело целиком на борт, Уэстлейк. Мы ни к чему не должны притрагиваться, пока не достигнем берега, где умершую сможет осмотреть Суини. Возьмите на корме длинную веревку с привязанным на конце камнем.

Я добрался до кормы, порылся в сваленных там вещах и нашел ее. Намотал на руку и поднял тяжелый камень. Подойдя к боковому борту катера, сумел забросить его в носовую часть лодки.

Гилкрайст вернулся к штурвалу. Мотор катера взревел, и нас обдали брызги. От соленой воды защипало глаза. Мы направились к берегу. До меня доносился скрипучий звук от трения натянутой веревки по дереву ялика, который тянули за собой.

Я взглянул назад и убедился, что лодочка на буксире движется вслед, позади буруна, оставляемого гребным винтом катера.

– Мы пристанем к берегу ближе к посту береговой охраны и «Голове монаха», Уэстлейк. – Голос Гилкрайста звучал до странности тонко. – Там на пляже нам никто не помешает, а с поста можно позвонить Суини, чтобы не переполошить жителей городка.

Мне никогда не забыть этого показавшегося бесконечным плавания, когда катер рвался вперед, вздымая по обеим сторонам тучи соленых брызг, а позади, подсвеченная розовым светом фонаря, тащилась белая лодка с наводившим ужас грузом.

Прошла вечность, прежде чем мы вошли наконец в небольшую бухту с причалом для судов береговой охраны. По мере того, как Гилкрайст подводил катер к пирсу, я вдруг заметил смутный свет фонарика, перемещавшийся вдоль пляжа. Гилкрайст причалил, и мы оба выбрались на пирс, чтобы осторожно, взявшись за веревку, подтянуть к нему и ялик. Когда закончили с этим, я услышал тяжелые шаги по доскам позади нас.

Из темноты появилась фигура, направившая на нас луч фонарика – высокий и худой мужчина в плаще, блестевшим от капель воды.

– Так это вы, док Гилкрайст и док Уэстлейк!

Я сначала по силуэту, а потом и по голосу понял, что это сержант Барнс.

– Что это у вас? – спросил он хрипло. – Опять какое-то происшествие?

Гилкрайст выпрямился во весь рост.

– А вас-то как сюда занесло, Барнс?

– Увидел свет в море – розовый свет – и подумал: что-то здесь не так. Добежал до гавани, но ваш катер уже успел отчалить. Другой лодки у меня не было. Вот и пришлось следовать за вами вдоль берега.

Один из моряков службы береговой охраны как раз спустился вниз. Он встал рядом с Барнсом, глядя на нас с любопытством.

– Произошло еще одно убийство, Барнс, – сказал я. – Подобное тому, что случилось прошлой ночью. На этот раз жертва – Мэгги Хиллман.

– Мэгги? – пораженно воскликнул Барнс.

– Попросите офицера подняться с вами на пост как можно быстрее и позвоните Суини. Скажите, пусть немедленно направляется сюда.

– Но…

– Немедленно! – оборвал его я.

После чего сержант и моряк поспешили исполнить указание с надлежащей быстротой и в полном молчании. Когда они удалились, мы с Гилкрайстом надежно привязали ялик к пристани. А потом стояли и смотрели на него, не говоря ни слова.

Нечто странное, смутное ощущение какого-то движения на берегу у нас за спинами заставило меня обернуться. Мне сразу же показалось, что я заметил шевеление в темноте, как будто у основания пирса кто-то пытался спрятаться.

– Эй, кто там? – крикнул я.

Ответа не последовало. И, внимательно вглядевшись в совершенно пустынный участок пляжа, я пришел к выводу, что со мной сыграло злую шутку разыгравшееся воображение.

Между тем Гилкрайст склонился ближе к фонарю, тщательно стараясь не прикоснуться к нему.

– Весьма изобретательно, – пробормотал коллега. – Его прибили гвоздями к банке, а внутри установили какую-то защиту вокруг свечи, чтобы при качке от ее пламени не вспыхнула бумага фонаря. – Он усмехнулся, и в его голосе зазвучали нотки почти профессионала. – Как я и предполагал, это убийство выглядит еще более демонстративным, чем первое. То же положение тела со сложенными руками и закрытыми глазами. Но на этот раз драматизма добавляет использование лодки, одиноко дрейфующей по морю.

– Но нога, – сказал я, – нога, свисающая через борт. За каким чертом ему это понадобилось? Еще одна деталь постановки? Новый театральный элемент?

Пока я говорил, Гилкрайст направил луч своего фонарика на обнаженную ногу Мэгги.

И мы оба сначала застыли в изумлении, а затем одновременно вскрикнули от ужаса. Потому что на ноге было видно нечто, чего посреди морской качки и окружавшего мрака поначалу не заметили.

Увы, но я оказался прав. Свешенная через борт нога оказалась столь необходимым убийце финальным элементом постановки, от которого мороз продирал по коже.

Мы могли бы догадываться о чем-то подобном, заподозрить это в первый же момент, когда увидели свет фонаря. И все равно оказались совершенно не готовыми к увиденному. И шок, к которому примешивались ужасающие воспоминания об убитой Нелли Вуд и о давно почившей миссис Кейси, оказался силен, как удар между глаз.

Гилкрайст указывал туда пальцем, хотя в жесте не было никакой нужды.

На голом бедре Мэгги, примерно в шести дюймах над коленом виднелась крупная круглая родинка.

И она была пугающе четко обведена почти правильным алым кругом.

XIV

Мы с Гилкрайстом продолжали стоять на небольшой пристани. Вскоре к нам присоединился Барнс с известием, что инспектор Суини уже находится в пути сюда из Халинга.

Безумие нового преступления было очевидным. Но я, привыкший воспринимать убийства как действия, имеющие свои причины, совершенно непроизвольно начал анализировать устрашающее событие в свете того, что нам было известно о бедняжке Мэгги.

Я снова отметил про себя, что и Нелли, и Мэгги числились в подружках Бака Валентайна. Быть может, неизвестный убийца избрал их своими жертвами не как случайных девушек, а потому что вынашивал ненависть к любым особам женского пола, связанным с Баком? Я вспомнил о странной озабоченности, проявленной мистером Митчеллом по поводу спасателя, и о его злобной, свойственной скорее старым девам, неприязни, полной яда и злобы, к любым проявлениям сексуальности со стороны подчиненных ему женщин. Это можно считать вопросом принципа, но уж очень экстравагантного.

Я подумал и о той роли, которую сыграла Мэгги в трагедии прошлой ночи, обеспечив Баку алиби. Не могла ли она солгать, потому что увлеклась спасателем и хотела защитить его? Что, если все-таки Бак убил Нелли и, зная ненадежность показаний Мэгги, опасаясь, что правда может открыться в ходе более тщательного расследования, решил избавиться от второй девушки тоже, пока Суини своими уловками не принудил ее признаться во лжи?

Наконец в темноте раздались голоса, и уже минуту спустя Суини с помощниками направились по пирсу в нашу сторону. Инспектор был резок и крайне взвинчен. Мы показали ему лодку с жертвой убийства, рассказав всю историю с самого начала. Он слушал с нескрываемым раздражением, бормоча себе под нос:

– Ради всего святого, почему мы не смогли предотвратить этого? Две девушки за две ночи. Две за две ночи!

Но и раздражительность, в которой ощущалось все же частичное признание собственной ответственности, не помешала ему взяться за дело с привычной эффективностью. Он раздал указания подчиненным, а сам стал напряженно наблюдать, пока судебный медицинский эксперт, Гилкрайст и я проводили осмотр тела.

Как и Нелли Вуд, Мэгги была задушена обрывком оконной веревки, наброшенной на шею и с силой стянутой узлом. Она, по всей вероятности, тоже не имела возможности заметить напавшего на нее человека и попытаться бороться за жизнь.

Длительное пребывание тела на пропитанном солью морском воздухе затруднило точное определение времени наступления смерти. Мы сошлись на том, что это произошло полтора или четыре часа назад. Это означало, что убийство могло быть совершено сразу после ужина, или незадолго до того, как мы увидели свет в море с края старого погоста.

Я располагал информацией, что Бак имел обыкновение оставлять свою лодку в небольшом заливе, находившемся между выступом кладбища и «Головой монаха». Мэгги либо сама пришла туда, либо ее заманили в ловушку. Ее убили, тело поместили в лодку с фонарем, после чего пустили плыть по воле волн. Но и момент выбрали тоже не случайно. Случись отлив, и ялик унесло бы гораздо дальше в открытое море.

– Он сумасшедший, – сказал Суини. – Теперь в этом не приходится сомневаться. Уложить тело несчастной девушки в лодку, прибить фонарь к банке и пустить лодку по волнам так, чтобы свет еще долго был виден с берега на многие мили вокруг. Ни один человек в здравом уме не пошел бы ни на что подобное. Это настолько безумно, что пугает намного больше, чем рядовое убийство.

– А еще эти родинки, – добавил Гилкрайст.

И благодаря его краткой фразе мне вдруг пришло на ум нечто очевидное с самого начала.

Родинка Молли украшала ее щеку, и ее мог видеть каждый. Но вот у Мэгги родинка располагалась в шести дюймах над коленом. Насколько я знал, Мэгги не отличалась особой спортивностью и никогда не выходила на пляж в купальнике. Кто мог знать о том, что у нее есть родинка на ноге? В самом деле, кто?

Только тот, кто был с ней по-настоящему близок. К примеру, любовник. Я снова вернулся к размышлениям о Баке.

Люди инспектора закончили осмотр лодки. Они собрались около командира и вели разговор о том, как лучше доставить труп в Халинг для вскрытия. Гилкрайст, естественно, отправлялся с ними. Поскольку Суини продолжал считать меня полуофициальным членом следственной бригады, он предложил и мне присоединиться ко всем. Но я отказался.

У меня сложилось убеждение, что гораздо больше шансов обнаружить нечто интересное не в морге, а ближе к дому, на сравнительно коротком участке берега.

Группа мужчин двумя шеренгами двинулась по пирсу в сторону пляжа, неся белые носилки с останками несчастной Мэгги Хиллман. Пожелав им доброй ночи, я вышел на пляж, но повернул в направлении «Головы монаха», расположенной дальше гостиницы.

Я мог только представить себе, какая паника воцарится в Мысе Талисман, когда жители узнают о втором убийстве, значит, где-то рядом бродит на свободе смертельно опасный маньяк. Мне тоже было неспокойно, но волновался не за себя, разумеется, а только из-за Дон. Мне стало неприятно осознавать, что убийца Нелли и Мэгги мог находиться в близком окружении моей дочери. Вот уж поистине не та компания!

Я знал, что Суини захочет, чтобы мой отъезд был отложен до того, как дело будет раскрыто. Похоже, в таком случае не смогу сам увезти Дон отсюда. Но ей следовало непременно уехать. И я начал обдумывать возможные места, где моя девочка окажется в полной безопасности. У тетушки Мейбл, например. Конечно, она уже стара, одряхлела, у нее вздорный характер, и все же…

Я успел совершенно забыть о смутной фигуре, которую, как мне показалось, заметил в темноте на пляже рядом с пирсом поста береговой охраны. Но сейчас, когда подошел к «Голове монаха» и выступу берега вдалеке от отеля, какое-то шестое чувство подсказало мне, что сзади кто-то движется, ступая во мраке мягко и почти бесшумно.

Я резко развернулся. Теперь при свете звезд отчетливо видел мужчину, спешившего догнать меня.

– Кто и какого дьявола… – начал я.

Уже почти бегом мужчина приблизился вплотную.

– О, добрый вечер, доктор Уэстлейк. Мне так и показалось, что это вы.

Даже при тусклом освещении я не мог не узнать восковое лицо и по-женски покатые плечи мистера Ашера.

Не слишком дружелюбно заметил:

– То-то мне померещилось, что видел кого-то на берегу, когда мы только причалили. И вы что же, дожидались меня все это время?

– Да, да, я вас ждал. – Он пошел рядом, стараясь не отставать. – Я… Видите ли, мне хватило ума не влезать в ход официального расследования. Но меня снедало любопытство. Вот и затаился до того момента, когда у меня появится надежда поговорить с вами с глазу на глаз и расспросить.

– Расспросить о чем?

– Я разглядел свет в море, – даже от его шепота веяло чем-то замогильным. – И понял: что-то произошло. А потому поспешил к берегу. И наткнулся на… Ага, вот оно опять!

Он остановился и указал рукой на песок у себя под ногами. Я пригляделся и различил якорь с обрывком обрезанного троса на месте, где, должно быть, стояла лодка Бака и откуда убийца пустил в плавание зловещее дело своих рук.

– Я сразу все понял, конечно же, – сказал Ашер. – Лодки нет, а по морю плывет розовый фонарь. Странно, доктор Уэстлейк, очень странно.

– Вы очень наблюдательны, мистер Ашер.

– А потом видел, как вы притащили ялик на буксире. Даже сумел разглядеть, что в нем лежало. Еще одна девушка, доктор Уэстлейк, не так ли? И не говорите, что мне почудилось.

У меня сложилось впечатление, что ему очень хотелось потереть ладонью о ладонь своим характерным жестом.

– Мэгги Хиллман, – сказал я устало. – Теперь уже можно не хранить ее смерть в секрете. Завтра об этом все равно будут судачить обитатели побережья.

– Мэгги? Милая маленькая Мэгги? Какой ужас! Какой невыразимый ужас! – Он доверительно пошел рядом со мной. – С ней случилось то же самое, доктор Уэстлейк? Ее убили тем же способом? И оставили такой же знак на теле?

Меня быстро утомило ненасытное любопытство мистера Ашера. И потому я промолчал. Но не существовало способа заткнуть рот ему. Он продолжал скороговоркой:

– Мэгги была очень хорошей девушкой. Мне хотелось бы хоть что-то для нее сделать, – а затем уже более громко и уверенно добавил: – Насколько я знаю, у нее… э-э-э… не было близких родственников, доктор Уэстлейк. В таких случаях похороны устраивают самые скромные. Однако, как я уведомил вас вчера в связи с похоронами Нелли, и сейчас я готов взять все хлопоты на себя, организовать погребение по высшему разряду, за свой счет, разумеется.

Если бы у меня уже не выработался иммунитет в отношении мистера Ашера, я бы объяснил ему сразу, какое отвращение он вызывает. Но сдержался и позволил ему высказаться до конца:

– И еще, доктор. Если у Мэгги были какие-то родинки или иные дефекты, я могу удалить их без следа. Есть специальный крем, который восстанавливает кожный покров и скрывает шрам. Это делает тело покойного более красивым, более умиротворенным, чем…

Мое терпение иссякло.

– Ради бога, угомонитесь! – воскликнул я. – Все складывается достаточно плохо и без вашего назойливого вмешательства.

Я мог видеть, как он пытается в темноте всмотреться мне в лицо.

– Вероятно, мы с вами по-разному воспринимаем смерть, доктор Уэстлейк. Как медик, вы видите только ее страшную и болезненную сторону. А я соприкасаюсь с ней, когда боли больше нет. И умершая действительно может выглядеть красивой и умиротворенной. – Он снова перешел на шепот. – А моя задача усилить это впечатление. И тем самым дать близким покойного утешение, какое только возможно в таких случаях, а порой сделать после смерти красивым даже того, кто при жизни был уродлив и неприятен. Меня не случайно называют художником в своей профессии.

Вот она опять. Прежняя прилипчивая фраза!

Я швырнул окурок сигареты в мокрый песок и прикурил новую. Впереди уже виднелись тускло мерцавшие огни гостиницы. Сейчас меня немногое могло обрадовать больше, чем их вид.

В отеле я избавился от общества Ашера простейшим способом: поднялся сразу к себе в комнату и закрыл дверь.

Моя одежда насквозь промокла после жуткого морского приключения. Я стащил ее с себя и надел свитер с другими джинсами. В мою дверь громко постучали, и нетерпеливый стук сопровождался нервным голосом мистера Митчелла:

– Доктор Уэстлейк? Могу я войти?

– Да, – отозвался я, и в мой номер буквально ворвался совершенно бледный управляющий. Его всегда невозмутимое лицо исказилось от пережитого шока. Руки под безукоризненно белыми манжетами сорочки не находили себе места и беспорядочно двигались, как две испуганные мыши.

– Это совершенно ужасно, доктор Уэстлейк! Мистер Ашер только что мне все рассказал. Мэгги убили. Еще одно убийство, связанное с моей гостиницей!

Мыши сцепились в отчаянно крепких объятиях.

– Да еще использовали принадлежащую отелю лодку. Пустили в море наш спасательный ялик. – Он сделал паузу. – Доктор, что же нам делать?

– Мы можем сделать все, что в наших силах, для поимки убийцы, мистер Митчелл, – ответил я.

Он вцепился в мой рукав.

– Доктор Уэстлейк, вы должны знать: неужели полиция – этот инспектор – все еще думает, что Бак… Что он имеет хоть какое-то отношение к преступлениям?

Его снова слишком беспокоила судьба спасателя.

– Эту тему мы с Суини не обсуждали, – сказал я, но затем, чтобы дать ему пишу для размышлений, добавил: – Однако факт остается фактом. И Нелли, и Мэгги были девушками Бака, и его лодкой воспользовались…

Митчелл поспешил перебить меня:

– Инспектор никак не может подозревать Бака, потому что… Бак весь нынешний вечер провел со мной. Мною владела тревога, нервы расшалились. Мне нужно было как-то отвлечься от всего. И я пригласил Бака к себе в комнату поиграть в нарды. Он за все время ни разу не отлучался и ушел всего несколько минут назад.

Но это столь торопливо подготовленное алиби не только не развеяло смутных подозрений в отношении Бака, а в значительной степени усилило мой интерес к личности самого Митчелла. Владелец и менеджер отеля не достиг высот в искусстве обмана. У него в глазах отчетливо читалось, что весь рассказ – чистой воды фантазия. Чем бы оба ни занимались этим вечером, они совершенно точно не провели его тихо вдвоем за игрой в нарды.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Причем мне уже пришла в голову занятная идея. Если только Митчелл не сумел каким-то образом узнать об убийстве до того, как ему сообщил о нем Ашер, у него пока не было времени для сговора со спасателем. Если я немедленно отправлюсь в комнату Бака, то получу шанс поговорить с ним до того, как управляющий отрепетирует с молодым человеком общую для них версию. И окажись алиби выдумкой, я бы сразу опроверг его окончательно и бесповоротно.

Митчелл ждал, что я ему скажу. Я пробормотал невнятные извинения, протиснулся мимо него к двери и вышел в коридор, оставив его одного.

В считаные секунды я оказался перед номером Бака.

В щели над дверью виднелся свет. Это означало, что он был у себя и еще не спал. Я быстро постучал, и, посчитав, что соблюдение всех формальностей с Баком не обязательно, открыл дверь и вошел в комнату.

И мгновенно понял, что совершил непростительную бестактность. Бак действительно находился в своем номере, одетый, как обычно, в синий купальный халат. Его тело, достойное флорентийских фресок, вытянулось на кровати.

Но он был не один.

В ногах постели стояло кресло, где расположилась очень изящная и артистичная мисс Хейвуд, облаченная в свободного покроя платье.

Я искренне удивился при виде столь плохо сочетавшейся друг с другом пары.

Бак мгновенно вскочил на ноги. Недоумение и изумление отразились на его мужественном, молодом лице, но, как я понял сразу же, эти чувства вызвало не столько мое неожиданное появление, сколько предмет их с мисс Хейвуд разговора, прерванного моим вмешательством. Что же до лица мисс Хейвуд, то оно оставалось невозмутимым и выражало полное равнодушие. Ее скулы четко обрисовывались под туго натянутой кожей. Ясные глаза, вечно любезные, смотрели на меня с нескрываемым любопытством.

Хотя она была значительно старше Бака, мисс Хейвуд оставалась весьма привлекательной женщиной. А зная неразборчивость спасателя по части увлечения особами противоположного пола, я решил поначалу, что некстати нарушил романтический тет-а-тет. Однако почти сразу понял, что у мисс Хейвуд происходило с Баком свидание далеко не романтического свойства, и она скорее всего принесла ему новость, которая совершенно нарушила его душевное равновесие.

Мисс Хейвуд тоже поднялась, подобрав подол своего серо-зеленого платья, и сказала:

– Я пыталась уговорить мистера Валентайна позировать мне, доктор Уэстлейк. Мною снова овладело жгучее желание писать, а мистер Валентайн, с моей точки зрения, представляет собой великолепную модель.

Она произнесла свою реплику весьма убедительно. Я мог бы даже поверить ей, но только опрокинутое лицо Бака красноречиво свидетельствовало, что женщина лжет.

И я сказал:

– Боюсь, мисс Хейвуд, завтра вряд ли будет подходящее настроение для занятий живописью. А у Бака едва ли найдется время вам позировать. Кое-что произошло. Я как раз пришел уведомить об этом. Совершено еще одно убийство.

Лицо Бака приобрело чрезвычайно изумленное выражение. Щеки мисс Хейвуд внезапно эстетично позеленели, и она окинула меня взглядом, в котором на мгновение промелькнул неприкрытый страх.

– Еще одно убийство? – хрипло выдавил из себя Бак. – Кто… Кого убили?

– Мэгги, – сказал я. – Мэгги Хиллман.

– Мэгги! – У Бака задрожали губы. – Бедняжка Мэгги мертва? Но это же непостижимо! Невозможно, чтобы…

– Гилкрайст и я обнаружили труп, – оборвал я его. – Он плавал в море в вашей лодке, Бак. И все напоминает первое преступление – китайский фонарь, родинка, обведенная алым кругом.

– Мэгги убита! Доктор…

Бак осекся, потому что мисс Хейвуд вдруг громко выкрикнула слово «родинка», схватилась за горло и рухнула обратно в кресло, закрыв ладонями лицо.

Несколько мгновений она сидела, превратившись в нечто бесформенное, но затем сумела овладеть собой и подняла голову. Проблески страха еще виднелись в ее глазах, но прежнее спокойствие почти полностью к ней вернулось.

– Простите меня, доктор, – сказала она. – Но такая новость повергла меня в полнейший шок. Эта бедная девочка, бедная девочка. Я никак не была готова…

Лицо Бака загорелось неистовым негодованием.

– Мы должны выяснить, кто совершил это, доктор Уэстлейк. Убить маленькую, ни в чем не повинную Мэгги! Она была очень хорошей девушкой. Никому и никогда не причиняла вреда. Надо добраться до убийцы!

– Вы совершенно правы, Бак, – сказал я. – Я как раз подумал, что лучше поставить вас в известность, раз уж скоро сюда прибудет Суини, чтобы снова допросить. Поскольку Мэгги была вашей девушкой, а тело нашли в вашей лодке, ему будет необходимо выяснить, как вы провели сегодняшний вечер.

Бак бросил искоса беглый взгляд на мисс Хейвуд и выпалил:

– Ничего страшного, доктор. В этот раз Суини не удастся бросить на меня даже тени подозрения. Весь вечер после ужина я провел здесь в обществе мисс Хейвуд.

Руки мисс Хейвуд, несколько грубоватые для столь утонченной леди, разглаживали смятые складки на платье.

Затем размеренным тоном она сказала:

– Бак говорит вам правду, доктор Уэстлейк. Я пришла к нему с просьбой позировать почти сразу после ужина. Как я выяснила, он позировал прежде нескольким живописцам, включая мистера Фэншоу. И мы провели время в увлекательной беседе о художниках и об искусстве. Причем разговор так меня захватил, что я совсем потеряла счет времени.

Я переводил взгляд поочередно с Бака на мисс Хейвуд.

В делах об убийствах подозреваемым обычно как раз не хватает самого главного – алиби. Но и положение Бака выглядело сейчас не менее сложным. Иметь два совершенно разных алиби – явный перебор. Бак едва ли мог провести вечер, играя в нарды с мистером Митчеллом, и одновременно наслаждаться беседой об искусстве с мисс Хейвуд. Не требовалось быть детективом высокого класса, чтобы понимать это.

XV

Именно этот момент мисс Хейвуд избрала для того, чтобы снова подняться с кресла. Улыбнувшись мне улыбкой, в которой отражались и женственность, и чувственность, она пробормотала:

– Все это ужасно, ужасно. Мне нужно прилечь. Голова так и кружится.

Она пересекла комнату. У самого порога задержалась, и на мгновение ее взгляд остановился на лице Бака. А потом исчезла.

Но меня ей одурачить не удалось. Этот последний взгляд на Бака был брошен в расчете, что я не обращу на него внимания. Но я сразу понял его цель. Перед уходом мисс Хейвуд глазами о чем-то предупредила Бака. Но предостережение было мной перехвачено.

Молодой спасатель стоял рядом со мной, не замечая, что халат наполовину сполз с мощных плеч, и его поза привела бы в восторг любого скульптора. Снова и снова он твердил одно и то же об убийстве Мэгги, подчеркивая ужасный характер преступления и настоятельную необходимость поймать виновного.

И хотя его сетования по поводу смерти девушки выглядели совершенно искренними, меня не оставляло чувство, что он преследует какие-то свои цели. Бак словно пытался выиграть время и при этом выжать из меня информацию, жизненно важную для него самого.

Внезапно он спросил:

– Вы с Гилкрайстом увидели тело в море?

– Да.

– Но где… Где находились вы сами?

– На старом кладбище.

– На дворе при старой церкви? – Голос Бака слегка дрогнул. – Ах да, я теперь вспоминаю, что собирались на старый погост. Найти чью-то могилу или что-то в этом роде, верно?

Я удивленно посмотрел на него, гадая, каким образом ему стало об этом известно. Конечно, мы с Гилкрайстом обсуждали наши намерения на террасе отеля вечером. Вероятно, он подслушал наш разговор. Да и Барнс, неисправимый провинциальный сплетник, мог запросто проговориться.

– Да, – ответил я. – Суини попросил идентифицировать одну могилу. Это оказалось захоронение некой Ирен Кейси. Слышали о ней что-нибудь?

– Кейси? – огорченное молодое лицо Бака не изменило своего выражения. – Нет, не думаю.

Он немного постоял рядом со мной в неловком молчании. Но вместо того, чтобы проявить естественное любопытство относительно нашей миссии, повернулся к каминной полке, взял из пачки сигарету и прикурил ее. Потом снова обратил лицо ко мне, пуская дым с нарочитой небрежностью.

– А вообще-то я много слышал об этом старом кладбище. Там, кажется, несколько могил уже смыло в море во время урагана?

– Похоже на то.

– Занятно. – Бак снял крошку табака, прилипшую к верхней губе. – Насколько мне известно, там похоронен отец мистера Фэншоу. И мистера Митчелла тоже.

– Так и есть, – отозвался я.

Бак грузно опустился на стул. Он вел себя сейчас настолько неестественно раскованно, что во мне окрепла уверенность – собирается задать вопрос, который имеет для него реальную важность.

– Странно, что Фэншоу и Митчелл до сих пор не позаботились о своих отцах, – сказал он. – Они давно могли бы перенести останки на новое кладбище. Гилкрайст случайно не показал вам, где расположены их могилы?

– Показал, – ответил я, недоумевая, зачем Баку это знать.

Бак пытался затушить сигарету и, не глядя на меня, спросил:

– И где же они расположены?

– Да там же, – сказал я. – Рядом с могилой Ирен Кейси. Соседствуют одна с другой.

Рука Бака, тушившая сигарету, задрожала. Я внимательно наблюдал за ним, ожидая, о чем еще он спросит. Но, очевидно, выяснив все, что требовалось, он поднялся со стула и сказал:

– Боже! Как подумаю о Мэгги… О несчастной маленькой Мэгги…

Он снова пытался напустить тумана и скрыть за ним свои истинные интересы. Мы еще немного поговорили о Мэгги. Когда же мне стало ясно, что дальнейший разговор не сулит ничего полезного или нового, я решил закончить его.

– Что ж, Бак, уже достаточно поздно. Думаю, пора отправляться спать.

Бак подошел к двери, чтобы открыть ее для меня.

Его рука потянулась к ручке, но внезапно застыла в воздухе. Он резко повернулся, вслед за ним и я.

Откуда-то из глубины отеля, с этажа прямо под нами донесся пронзительный, испуганный женский вопль.

– Уэстлейк, ведь это…

Крик раздался снова, громкий и визгливый.

– Быстро, – сказал я. – Спускаемся вниз.

Запахнув на себе халат, Бак открыл дверь. Мы оба выскочили в полутемный коридор и побежали к лестнице.

Нижний этаж, где располагались спальни большинства нынешних постояльцев гостиницы, был освещен совсем тускло. Я старался не отстать от Бака. А тонкий, ужасающе резавший уши крик донесся опять.

– Мисс Хейвуд! – воскликнул Бак. – Это из номера мисс Хейвуд.

Мы еще быстрее рванулись вперед, и Бак первым ворвался в номер, откуда раздавались столь устрашающие звуки.

Когда в комнате оказались мы оба, перед нами предстала поистине поразительная сцена. Вся растрепанная и взлохмаченная мисс Хейвуд растянулась на краю своей кровати. Она успела переодеться в белую ночную рубашку, которая сползла с одного из плеч и упала на пояс, обнажив еще более белую кожу. Ее взгляд был устремлен вверх, а лицо смертельно побледнело.

А над ней, склонившись, стоял, готовый схватить ее руками за горло, Вирджил Фэншоу, в глазах которого пылало почти бешеное пламя.

Несколько секунд после того, как мы вбежали в комнату, они не двигались с места. Могло сложиться впечатление, что женщина и мужчина позировали для иллюстрации к какой-то старинной мелодраме. Почти помимо воли я впитывал каждую деталь: измятую серую пижаму Фэншоу, порванную ночную сорочку мисс Хейвуд, ее крепкие девственные груди и остекленевшие, исполненные отчаяния глаза обоих.

Бак сделал шаг вперед, схватил Фэншоу огромной лапищей за плечо и отшвырнул в противоположный угол спальни.

По-прежнему никто не произнес ни слова. Нереальность происходившего только усугублялась наступившей тишиной.

А затем все постепенно приходило в норму, как будто действие пьесы закончилось, а актеры, сыграв свои роли, снова стали обыкновенными людьми. Фэншоу выпрямился у дальней стены, оправил на себе пижаму и уставился прямо перед собой уже лишенным всякой экспрессии взглядом. Только его лицо оставалось мрачным и словно потемневшим. Мисс Хейвуд поспешила прикрыться разорванной ночной рубашкой, провела рукой по прическе и несказанно удивила нас, улыбнувшись своей обычной, сдержанной и умной улыбкой.

Еще несколькими мгновениями позже в номер вошел мистер Митчелл с перекошенной от тревоги физиономией.

– Что такое? – скорее прокричал, чем спросил, он. – В чем дело? Я слышал шум.

Я сообщил ему, что увидели мы с Баком. Ни Фэншоу, ни мисс Хейвуд так ничего и не говорили. Казалось, оба лишились дара речи.

Митчелл строго оглядел их и спросил:

– Не молчите же, мисс Хейвуд. Хотите, я вызову полицию?

Мисс Хейвуд и Фэншоу обменялись быстрыми взглядами. Потом мисс Хейвуд очень медленно встала с постели, приняла исполненную изящества позу и удивленно сказала:

– Полицию? О боже, нет, конечно. Что за абсурдная идея? Ничего не произошло. Абсолютно. Все это сплошная и очень глупая ошибка.

– Ошибка? – эхом повторил я, все еще не оправившись от изумления.

– Да. Я задремала. И не узнала мистера Фэншоу. Испугалась, начала кричать. Такая нелепость с моей стороны. Ведь он всего лишь зашел, чтобы одолжить мазь от простуды для своей жены. Она куда-то положила свою и теперь не может найти.

Но даже после ее слов в комнате по-прежнему царило удивленное молчание. А затем Бак, который был явно поражен не меньше, чем я сам, простодушно выдал:

– Но мы же запомнили, каким был Фэншоу. Вы знаете, что видели. Он собирался чуть ли не задушить вас!

– Задушить меня! – мисс Хейвуд рассмеялась. – Мой милый мальчик, у вас слишком буйная фантазия. Это по-детски мило, но полная ерунда.

– В самом деле? – резко спросил мистер Митчелл и перевел взгляд на Фэншоу. – А у вас есть, что добавить к этому?

Лицо художника оставалось мрачным, но свой взгляд он уже полностью контролировал.

– Мисс Хейвуд, по-моему, достаточно ясно все объяснила.

Мисс Хейвуд между тем с чувством собственного достоинства подошла к своему туалетному столику. Я обратил внимание, что она с особой тщательностью уложила темные волосы вокруг ушей.

Через какое-то время она повернулась к нам вполоборота и улыбнулась, обнажив ослепительно белые, но острые зубы.

– Что ж, джентльмены, мне очень жаль, что так обеспокоила вас всех. Однако уже поздно. И если вы позволите…

Безмолвной шеренгой четверо мужчин один за другим вышли в коридор. Фэншоу сразу же удалился к себе в комнату. Мистер Митчелл поспешил спуститься вниз.

Мы остались вдвоем с Баком. Молодой человек испытующе посмотрел на меня.

– Ну, сумеете разгадать такую загадку? – поинтересовался он.

Мне нечего было ему ответить.

XVI

Расставшись с Баком, я направился по коридору от номера мисс Хейвуд в сторону своей комнаты. Проходя мимо двери спальни дочери, я непроизвольно открыл ее. Полоса тусклого света из коридора позволила различить часть раскладушки Бобби и его серьезное даже во сне лицо. Стала видна и кровать, в которой лежала, свернувшись калачиком, неподвижная фигурка Дон.

При виде этих двоих малышей, явно не ведавших, что творилось вокруг них, я испытал чувство облегчения, такое же успокаивающее и теплое, как и при глотке пунша в холодный день.

Ключ торчал в замке изнутри. Я вынул его и запер дверь снаружи. Если где-то рядом разгуливал опасный маньяк, непозволительно было рисковать, учитывая, что дети сами могут выйти наружу, либо кто-то проникнет к ним в комнату. Ключ я сунул в карман. Усталость овладела мной настолько, что не хотелось ни о чем думать, кроме одного – завалиться спать. Так я и поступил.

Хотя, если разобраться, время еще было не позднее – не пробило и полуночи. Как мне показалось, я немедленно заснул. И в мои намерения отнюдь не входило скоро вставать.

Но я внезапно проснулся от странного ощущения, словно кто-то невидимый коснулся моего плеча. Какое-то время я сидел в постели, а мое сердцебиение без всякой видимой причины участилось. А затем я отчетливо услышал звук, который, должно быть, и разбудил меня.

Легкие шаги по коридору мимо моего номера. Я посмотрел на фосфоресцирующий циферблат своих часов. Было ровно три.

Вообще говоря, в самом факте, что кто-то шел по коридору отеля в три часа ночи, не было ничего необычного. Но, вспомнив загадочные и необъяснимые события вечера, я вдруг ощутил сильное любопытство.

Свитер и джинсы валялись на стуле рядом с постелью, куда я их небрежно побросал перед сном. Я включил свет, быстро оделся, снова выключил лампу и выскользнул в коридор.

Все это заняло у меня не больше минуты.

Стоя в темноте за порогом своей комнаты, я услышал звуки со стороны лестницы, ведущей в вестибюль. По-видимому, страдавший бессонницей постоялец решил спуститься вниз.

Я ждал, затаив дыхание. Скрип донесся со ступени, а потом с расположенной еще ниже. Вскоре ноги слегка шаркнули, и это означало, что человек, бродивший в ночи, добрался до фойе. Тогда я тоже двинулся в сторону главной лестницы отеля. В ее пролетах звуки отлично резонировали, и было слышно все, что происходило внизу.

Шаги стали удаляться к парадной двери гостиницы. Раздался негромкий скрежет отодвигаемого засова и скрип открываемой, а затем закрываемой двери.

Кто-то украдкой вышел наружу в дюны.

До этого момента у меня не было никакого плана собственных действий. Но теперь, совершенно не считая это странным, я решил пуститься в преследование. Возникшие обстоятельства никак не могли считаться нормальными и принуждали к необычным поступкам – к таким, как тайная слежка за таинственной фигурой, крадущейся в ночи.

Теперь мне не нужно было прятаться, и я торопливо спустился по лестнице, осторожно пересек совершенно темный вестибюль и нашел входную дверь. Стараясь шуметь как можно меньше, я открыл ее и оказался среди окутанного мраком пространства дюн.

Звезды сияли даже ярче, чем прежде, и после мрака внутри гостиницы казалось светло, почти как днем.

И я увидел ту особу, что первой вышла из отеля. Разглядел высокую и стройную фигуру, поспешно идущую через дюны в сторону церковного погоста.

Я узнал ее сразу. Такие, как она, легко распознавались по силуэту. Это была мисс Хейвуд. Мое любопытство стократно усилилось.

Мисс Хейвуд вечером в дюнах сделала Мэрион Фэншоу необычный подарок в виде букета из веток восковницы. Провела несколько послеобеденных часов, беседуя об искусстве с таким его тонким знатоком, как Бак Валентайн, причем в его спальне. Она, чуть не убитая Вирджилом Фэншоу, сделавшим затем вид, что всего лишь зашел одолжить мазь от простуды!

И именно мисс Хейвуд сейчас с неутомимой энергией, столь характерной для нее, буквально неслась по дюнам в сторону старого кладбища в три часа ночи.

Преследовать ее незаметно оказалось легко, потому что на ней был надет какой-то воздушный наряд в призрачно серо-белых тонах, а на мне была хорошо маскирующая темно-синяя одежда. И женщина, совершенно очевидно, не могла предположить, что ее уход из гостиницы не остался незамеченным.

Вскоре, по мере того как я шел за ней, впереди показались темные очертания старой церкви. Мисс Хейвуд еще более ускорила шаги. Было что-то наводившее страх в ее манере почти скользить по песку. Она действительно отчасти напоминала привидение. Достигнув границы погоста, задержалась на мгновение в нерешительности, но затем двинулась дальше.

Женщина направлялась прямиком к той ели, под которой находилась загадочная могила Ирен Кейси.

Найти укрытие для меня не составило труда. Среди дюн то и дело попадались углубления, и я успевал быстро перемещаться из одной в другую. Так постепенно добрался до края погоста. На несколько секунд я потерял мисс Хейвуд из вида. Но потом она внезапно вновь возникла впереди меня.

Женщина стояла рядом с елью и была теперь не одна. Буквально ниоткуда вдруг возникла рослая мужская фигура и встала рядом с ней. Я нырнул под защиту накренившегося надгробия. Выглянув из-за него, заметил, что мужчина держит в руках нечто темное и длинное.

Присмотревшись внимательно, узнал Бака Валентайна, в руках он держал обыкновенную лопату. Мне вспомнился тот напряженный интерес, казавшийся лишенным смысла, с которым Бак ранее, тем вечером, расспрашивал о расположении могил.

«Захоронение старого мистер Фэншоу… Захоронение старого мистера Митчелла…»

Мне вовсе не казалось глупым лежать, спрятавшись за древним надгробием, и не было по-настоящему страшно. Мною владело лишь одно любопытство. И я мог видеть, как Бак взял лопату и принялся копать. Мисс Хейвуд взволнованно расхаживала рядом, демонстрируя все признаки предвкушения желаемого.

С разделявшего нас расстояния мне было трудно определить, где в точности велись раскопки. Но не приходилось сомневаться, что вскрывалась одна из могил. И хотя на первый взгляд это выглядело совершенно невероятным, тайный акт, совершаемый в ночи, со всей очевидностью указывал, что передо мной находилась сейчас та же парочка, которая две ночи назад осквернила захоронение Ирен Кейси, когда завершить дело помешало наше с Дон неожиданное появление. Я вспомнил о старой женщине из Мыса Талисман, жаловавшейся Барнсу, что по старому кладбищу разгуливает серое привидение.

Серое привидение! Мисс Хейвуд в ее сером, призрачном балахоне!

Не знаю, долго ли пролежал, ощущая, как влага с травы пропитывает мои колени, как все больше и больше затекают мышцы шеи. Я обдумывал, стоит ли заявить о своем присутствии и потребовать от них объяснений. Но как только собрался с духом, чтобы выйти из своего укрытия, Бак вдруг перестал копать. Два силуэта замерли. До меня донеслось негромкое, резкое и взволнованное восклицание мисс Хейвуд.

А потом они оба внезапно исчезли, словно растворились в прохладном ночном воздухе.

Я поднялся с неудобного ложа за камнем и подбежал к месту, где они вели раскопки. У меня в памяти четко запечатлелся порядок расположения захоронений, описанный мне Гилкрайстом ранее этим вечером. И я в самом деле снова увидел разрытую могилу. С нее сняли слой земли до глубины примерно в два фута.

Но это была не могила неизвестной мне Ирен Кейси. Теперь осквернили место упокоения отца Вирджила Фэншоу.

Я стоял там, вглядываясь в черноту ямы, вырытой уже над другим гробом. До этого момента мне не приходило в голову задуматься, что заставило осквернителей могил так поспешно бросить свое занятие и стремительно исчезнуть. Но теперь, подняв взгляд, я заметил в отдалении другую фигуру – темный, чуть сутулый мужской силуэт, который шел прямо в мою сторону между рядами могильных холмиков. И это был не Бак Валентайн.

Я метнулся под тень ели, стараясь спрятаться как можно быстрее. Третий скиталец в ночи, похоже, не успел заметить меня, но не потому, что я так ловко и спешно укрылся. Он, казалось, был полностью сосредоточен на своих, никому неведомых размышлениях.

Этот человек приближался. Плечи его поникли, ноги буквально волочились по земле, он шел странной походкой то ли слепца, то ли лунатика. Остановился у той могилы, которую только что потревожили, не далее чем в пяти футах от меня. Какое-то время просто стоял, полностью погруженный в не слишком веселые мысли, в созерцание открывшейся ему картины.

В его позе отчетливо читались отчаяние и одиночество, грусть, выдерживать которую он больше не мог. Очень медленно опустился на холмик могилы отца мистера Митчелла, расположенной рядом. И сидел, спрятав бледное лицо в ладонях.

Но за мгновение до этого, при свете звезд я узнал его – Вирджила Фэншоу.

Редко доводилось мне видеть людей, которые настолько не обращали внимания на то, что их окружает. Он продолжал сидеть, сгорбившись, уткнувшись лицом в ладони.

А я стоял совсем рядом. Так близко, что мог сделать всего лишь шаг, чтобы утешить его, обняв за плечи. И хотел действительно сделать это, если бы не услышал звук. Поначалу раздался едва слышный всхлип, который затем перешел в отчетливые и безутешные рыдания.

Вирджил Фэншоу сидел в одиночестве на церковном погосте в три часа ночи и плакал так, словно его снедала нестерпимая душевная мука.

И, конечно же, теперь я уже не мог дать ему знать, что вижу его в таком состоянии, совершенно беззащитным и уязвимым. Я бы не посмел в подобный момент приблизиться ни к кому.

Очень тихо мелкими шагами я попятился от ели, развернулся и покинул погост, оставив Вирджила Фэншоу в одиночестве переживать свои тайные горести.

XVII

Когда я проснулся на следующее утро, в окно снова ярко светили солнечные лучи. А потом до меня донеслись приглушенные стуки и смутные голоса, исполненные возмущения.

– Папа! Папа!

И я тут же вспомнил, как накануне вечером запер в соседней комнате Дон и Бобби. Причина столь яростных возгласов стала очевидна.

Вскочив с постели, схватил халат, нашел в кармане ключ от другого номера и все еще полусонный поторопился через залитый солнцем коридор на выручку к своей дочери. При звуке моих шагов раздраженные вопли сделались громче. Я повернул ключ в замке, открыл дверь и сразу же столкнулся с раскрасневшейся, разгоряченной Дон. Ее светлые волосы после сна были растрепаны, но куда более растерзанной выглядела полосатая пижама.

Поверх ее головы я бросил взгляд на раскладушку Бобби. Вполне невозмутимый, сохранивший аккуратную темную прическу, обрамлявшую его кукольное личико, Бобби очень прямо сидел в постели. Маленькие ручки, вполне как у взрослого, были скрещены на груди, а черные глаза наблюдали за мной с нескрываемым презрением.

– Папа, папа! – воскликнула Дон. – Нас кто-то запер. Мы стучали и стучали в дверь. То есть это я стучала.

Бобби воздел обвиняющий перст прямо в мою сторону.

– Это он нас запер, – объявил он своим всегда таким неожиданным басом. – Он запер дверь на ключ. Я точно знаю. Глупый человек.

Дон повернулась к Бобби, готовая встать на защиту отца, но потом вспомнила, насколько возмущена сама, и вновь обратилась ко мне:

– Это правда, папа? Но ведь просто ужасно с твоей стороны сажать нас под замок. Бобби проснулся, ему захотелось в туалет, но он не смог выйти и…

– Ему ничто не мешает пойти туда сейчас, – заметил я.

Бобби ухмыльнулся почти до непристойности цинично.

– Вот дурак! Теперь уже поздно.

Следовало отдать Бобби должное. Последнее слово всегда оставалось за ним.

Но я тем не менее не стал заострять проблему с туалетом, глядя на побагровевшее лицо Дон с вопрошающим выражением. Моя дочь отличалась сообразительностью, она поняла теперь, что я сам запер их на ночь. Ей стало совершенно очевидно: у меня имелись на то весьма веские причины.

Пока Бобби тихо исходил злостью на своей раскладушке, я обнял дочь за плечи и сказал:

– Послушай меня, милая. Прошлой ночью кое-что произошло. Еще один человек умер. Вот почему я вас запер в спальне. Мне нужно было обеспечить вашу безопасность. И по той же причине ты сейчас же соберешь свои вещи, чтобы уехать отсюда.

– Уехать? – повторила Дон с откровенным огорчением. – Как это? Но, папа, нам же еще рано уезжать. Ты обещал устроить пикник в дюнах, а еще хотел…

– Извини, но ничего не получится. Здесь теперь не самое подходящее место для детей. Я отправляю тебя отсюда немедленно.

– Меня? Ты хочешь сказать, что сам со мной не уедешь?

– Нет, дорогая моя. Я не смогу. По крайней мере еще дня два. Я дал слово инспектору, что задержусь здесь. Он нуждается в моей помощи при расследовании и в любом другом содействии.

Нижняя губа Дон угрожающе выпятилась. Все ее маленькое тельце напряглось и сжалось, как будто она ожидала, что к ней применят грубую силу, и стремилась врасти ногами в пол.

– Я никуда не уеду без тебя, папа. Не поеду! Не поеду! Не поеду! Знаю, ты собираешься отправить меня к тете Мейбл, – губа оттопырилась еще заметнее. – К тете Мейбл! – повторила она с нескрываемым отвращением. – К тете Мейбл с ее противным старым псом Пьеро, который кусается. В ее старый и мрачный дом, – ее голос перешел почти в визг. – И сама тетя Мейбл… Она давно из ума выжила.

Я понимал, что она нарочно подобрала самое неприятное определение, какое только смогла найти, чтобы описать мою скучную, но вполне безобидную тетушку. Родительский долг повелевал мне отчитать ее за столь неуместные слова. Но ситуация сложилась так, что мне было не до педагогики.

Нижняя губа Дон, столь упрямо жесткая еще минуту назад, теперь заметно задрожала.

– Нет, папочка, я не могу уехать к тете Мейбл, оставив тебя одного. Что бы ты мне ни внушал, и кто бы там ни умер. Я не уеду, ведь до сих пор не нашла черного бриллианта! – Из ее глаз покатились слезы. – Черный бриллиант, – простонала она. – Я не могу все бросить. И не уеду, пока не найду его.

Она перешла на обыкновенное нытье, а потом в голос зарыдала. И Бобби, до этого момента хранивший бесстрастное молчание, внезапно стал обезьянничать и тоже захлюпал носом.

– Черный бриллиант. Черный бриллиант.

Слезы показались в его глазах. Прежде мне ни разу не приходилось иметь дело с двумя плачущими детьми одновременно.

А поскольку нет ничего хуже, чем плачущий ребенок перед завтраком, решил на время оставить эту тему и в раздражении вышел из комнаты.

Я почти вошел в собственный номер, когда еще одна дверь в коридоре открылась, и из нее показалась хрупкая фигура Мэрион Фэншоу. На ней был только легкий белый пеньюар.

– Доктор Уэстлейк. – Она подбежала, нервно заламывая свои тонкие руки. – Доктор Уэстлейк, мне необходимо поговорить с вами.

Я все еще не до конца проснулся и был слишком озабочен другими проблемами, чтобы испытывать желание именно сейчас беседовать с дамой. Однако Мэрион Фэншоу так редко обращалась ко мне и представлялась личностью столь значительной, что я не мог ей отказать во внимании.

– Слушаю вас, что случилось?

Ее похожие своим разрезом на лепестки цветка глаза, что роднило ее внешность с Бобби, смотрели на меня с мучительной серьезностью.

– Доктор Уэстлейк, мой муж ни о чем мне не рассказывает. Ни о чем. Мои нервы для него лишь предлог. Твердит, что плохие новости вредно подействуют на мою нервную систему. Но прошлой ночью снова что-то произошло, верно? Я знаю. У меня дурные предчувствия. Кого-то еще убили. Пожалуйста, скажите, не скрывая.

Я всегда придерживался мнения, что правда не может никому повредить. И уж меньше всего тому, кто ее говорит.

– Да, – ответил я. – Боюсь, произошло еще одно убийство. Это Мэгги Хиллман. Ее обнаружили мертвой прошлым вечером.

– Мэгги! – выкрикнула миссис Фэншоу сдавленным голосом. – Мэгги! Это какое-то проклятое, ужасное место. Вирджилу пришло в голову, что мы должны непременно приехать сюда. Да, идея целиком принадлежала ему. А теперь нам нужно срочно уехать. Необходимо…

Она стояла чуть в стороне от меня и вдруг прервалась, а ее взгляд с моего лица переместился куда-то дальше вдоль коридора мне за спину. И было немного жутковато заметить, как выражение ее глаз, только что встревоженных и взволнованных, отразило неприкрытую физическую неприязнь.

Я уже видел однажды подобное выражение в ее глазах, когда она смотрела на мужа. И повернулся, ожидая увидеть мрачную, трагичную фигуру Вирджила Фэншоу, идущего по коридору.

Как же я ошибся!

В коридоре показался Бобби. Он выскочил из комнаты Дон и в распахнувшейся пижаме топал босыми ногами прямо к нам. Мальчик обогнул меня и вцепился маленькими ручками в пеньюар матери.

– Доктор Уэстлейк плохой человек, мама, – пробасил он. – Он хочет увезти Дон отсюда до того, как мы найдем черный бриллиант. Ты должна помешать ему. Вели ему не увозить Дон.

Мэрион Фэншоу продолжала стоять на месте, не сводя какого-то зачарованно изумленного взгляда с сына.

– Мамочка, пусть Дон останется, пока мы не отыщем…

Внезапно Мэрион Фэншоу словно вновь ожила. Ее губы скривились в гримасе отвращения. Она резким движением вырвала край пеньюара из пальцев сына, а другой рукой оттолкнула его от себя как нечто для нее глубоко омерзительное.

– Не прикасайся ко мне, – сказала она. – Уходи. Не смей прикасаться ко мне!

Ее красивое лицо болезненно сморщилось и стало маловыразительным. Она громко всхлипнула. Явно уже ничего не видя перед собой, метнулась к себе в номер, захлопнула дверь, закрыла ее на ключ.

По всем законам детской психологии, у Бобби должна была развиться глубокая душевная травма от такого грубого обращения собственной матери с собой. Но если она и имела место, мальчик умел очень хорошо скрывать ее.

Его лицо, подобное фарфоровому лицу японской куклы, оставалось совершенно невозмутимым. Он лишь сунул большой палец в свой маленький красногубый рот и принялся сосать его.

Затем, вынув палец изо рта, объявил:

– Мама глупая. – Его угольно-черные глаза сверкнули, встретившись с моим взглядом. – Мама тоже глупая.

Не приходилось сомневаться, что это «тоже» относилось ко мне.

Абсолютно спокойно он развернулся, прошлепал назад по коридору и исчез в комнате Дон.

Воистину семейство Фэншоу не переставало удивлять стороннего наблюдателя.

Вернувшись к себе в номер, я оделся и спустился вниз в расчете на завтрак. Зная, что дети тоже могут спуститься в любую минуту и желая немного отдохнуть от них, я намеренно не стал заходить на террасу, где они любили проводить время перед трапезами, а двинулся дальше по коридору первого этажа мимо кабинета Митчелла к выходу на задний двор.

И я как раз проходил мимо двери кабинета, когда изнутри донеслись два мужских голоса, по-видимому, происходил ожесточенный спор. Я чуть задержался и узнал сначала нервное покашливание самого мистера Митчелла, а потом монотонное гудение из односложных слов, которые мог произносить только Бак.

Я не любитель подслушивать, но моя вовлеченность в расследование убийств на сей раз служила веским оправданием этому. Я подошел ближе к закрытой двери. Голоса продолжали звучать слишком невнятно, чтобы разобрать содержание разговора. По крайней мере так было, когда свою реплику произносил Митчелл.

Но затем Бак внезапно оборвал фразу хозяина грубоватым, сердитым и достаточно громким тоном:

– Но мы не можем оставить ее там! Разве ты сам не понимаешь? Ее тело нужно куда-то переместить.

Ее тело? Чье же? Неужто Ирен Кейси?

Прошлой ночью при непосредственном участии мисс Хейвуд Бак копался в могиле старого мистера Фэншоу. А теперь скандалил с Митчеллом по поводу необходимости перенести труп женщины.

Во что я ухитрился влипнуть? В сообщество вурдалаков и упырей? Я немного подождал, ожидая услышать что-то еще, столь же умопомрачительное, но внезапно кто-то за спиной меня окликнул. Я повернулся в сторону вестибюля и увидел инспектора Суини в компании доктора Гилкрайста. Оба только что вошли в отель через парадную дверь.

Они не могли выбрать для своего появления более неудачного времени. Но Суини позвал меня снова, и мне пришлось оставить, быть может, самую интересную беседу, когда-либо происходившую в стенах «Талисман-инн».

Когда я присоединился к ним, и Суини и Гилкрайст выглядели усталыми и раздраженными. Маленькие усики инспектора щетинились особенно жестко. Я понял, что этим утром многие его подчиненные предпочли бы не попадаться ему на глаза.

– Привет, Уэстлейк, – сказал он. – Вы поступили очень мудро, отказавшись вчера поехать с нами в морг. Мы провели там много часов, дожидаясь результатов официального вскрытия этой Хиллман. И оно ничего нам не дало. Ни малейшей зацепки.

– Выяснили только одно, – вставил слово Гилкрайст. – Помада, которой обвели родинку, той же марки, что использовали в случае с Нелли Вуд.

– А мы ничего другого и не ожидали, – ухмыльнулся инспектор. – Да, доложу я вам, Уэстлейк, это что-то невообразимое, когда приходится иметь дело с маньяком. Мои люди прочесали всю округу в поисках чужаков, но никто незнакомцев не замечал. Наводили справки и в самом Талисмане, стараясь быть осторожными, но теперь это бесполезно. Правда уже известна каждому. Где-то рядом на свободе разгуливает опасный сумасшедший. Городок в панике. Многие пытаются на время уехать. Девушки боятся отойти на три шага от дома даже днем, если с ними нет сопровождающих. И все винят меня! – Он хмыкнул. – А как дела у сыщика-любителя? Есть для нас информация?

Я вообще-то собирался рассказать инспектору обо всем, с чем мне пришлось столкнуться. Но сейчас, когда он стоял передо мной и ждал, я подумал о поразительном разговоре, происходившим в кабинете управляющего.

Суини был очень хорошим человеком и эффективным работником. Но полицейский всегда остается им же. Даже лучшие из них, особенно в провинции, страдают излишней прямолинейностью. Ни мисс Хейвуд, ни Бак Валентайн не знали, что я выследил их прошлой ночью. Ни Бак, ни Митчелл не подозревали, что я подслушал важную фразу из их разговора. Ни мистер, ни миссис Фэншоу не ведали, что я видел на ночном кладбище.

Если бы я поделился с инспектором своей информацией, он бы непременно допросил всех этих людей с фактами на руках, пытаясь заставить говорить правду.

Но я слишком хорошо успел их узнать, чтобы не осознавать – такая тактика обречена на провал. Существовал только один способ добиться истины от скользких личностей, подобных мисс Хейвуд и иже с нею – дать им почувствовать себя в полной безопасности, позволить действовать дальше.

Такое решение представлялось мне правильным, учитывая перспективу дальнейшего расследования. Мне нужно было немного больше времени, прежде чем выложить все Суини.

И потому я совершенно безыскусно ответил:

– Нет, инспектор. Не думаю, что располагаю чем-то для вас полезным.

Суини не выглядел при этом ни удивленным, ни разочарованным.

– Жаль, конечно, Уэстлейк. Но продолжайте работать. Не вздумайте уезжать или прятаться. Никогда не знаешь, что может произойти. Вам может попасться что-то очень важное для следствия.

Но уже по его тону я со всей очевидностью понял: хотя он настаивал на необходимости моего сотрудничества, больших надежд с дилетантом в роли детектива профессиональный сыщик не связывал.

Он пожал плечами:

– Что ж, я прибыл сюда, чтобы разобраться с этим юнцом Валентайном. Да, преступления выглядят как дело рук сумасшедшего. Но я рассуждаю просто. Свихнуться может любой. И даже вы, доктора, не сразу установите это. Вот почему не стоит делать ставку на какого-то определенного подозреваемого, совершенно очевидного маньяка. Сейчас я собираюсь детально выяснить у Валентайна, где он был и чем занимался.

Когда он направился к лестнице вместе с Гилкрайстом, я невольно отметил про себя, что Валентайн побывал в столь необычных местах и занимался такими делами, какие инспектору и не снились. И едва ли реальные действия Бака можно будет установить в ходе краткого полицейского допроса.

Ко мне присоединились двое угрюмых детей с заплаканными лицами, и мы пошли завтракать. Мистер Ашер уже сидел за своим столиком, излучая нормальную для себя ауру набожности и безрадостности, отчего мог померкнуть любой самый солнечный день. Рядом расположилась мисс Хейвуд, безмятежно потягивая апельсиновый сок. Мне оставалось только поражаться. Она могла провести на ногах всю ночь, играя роль персонажа из фильма ужасов, но к завтраку явиться вовремя.

Этим утром ей хватило дерзости с добрейшей улыбкой кивнуть мне в знак приветствия и потрепать по головке проходившего мимо Бобби, пробормотав:

– Какой милый мальчик!

Словом, мисс Хейвуд быстро приобретала в моих глазах статус идеальной злодейки.

Я, как мог, торопил детей с завершением завтрака. Мне хотелось поскорее оказаться под солнцем на пляже, где у меня, вероятно, появится возможность хорошенько все обдумать. Поэтому уже достаточно скоро они облачились в свои потешные купальные костюмы, и мы втроем вышли на песок.

Удовольствия от жаркого сентябрьского утра у моря почти мгновенно заставили детей забыть о тревогах, связанных с возможным отъездом Дон. Их игра в черный бриллиант приняла новые формы. Теперь Дон подбирала с песка раковину или камушек и заявляла, что нашла черный бриллиант. А Бобби начинал бегать за ней на не слишком твердых ножках, издавая звуки, отдаленно напоминавшие автоматные очереди. Дон отвечала стрельбой из пальца.

Игра приняла весьма кровожадный характер.

Они, воображая схватку, увлеченно носились друг за другом. Через некоторое время я заметил высокую, но, как всегда, немного бесформенную фигуру мисс Хейвуд, которая словно скользила по пляжу в нашу сторону. В руке она несла большой полотняный портплед в полоску и, миновав нас, нашла для себя местечко ярдах в пятидесяти дальше. Из портпледа она извлекла нечто, похожее на альбом для рисования и коробку акварельных красок.

Положив альбом на колени, она, как казалось со стороны, начала воспроизводить на бумаге прелести утреннего вида на океан.

Я не мог упустить такой прекрасной возможности. Дети находились в безопасности, полностью поглощенные бурной перестрелкой, изображая смерть и вновь оживая. Я поднялся с песка и пошел вдоль пляжа в сторону мисс Хейвуд.

Она уже наметила линию горизонта и упорно работала над передним планом, где морские волны накатывались на берег. Причем все в ее рисунке выдавало совершенно неопытную руку.

Мисс Хейвуд повернулась и посмотрела на меня с непроницаемой улыбкой.

– Еще раз доброе утро, доктор. Вот, делаю беглые наброски. Я уже давно обнаружила – ничто так не успокаивает нервную систему, как рисование.

Я не мог не отметить про себя, насколько мало нервная система мисс Хейвуд нуждалась в успокоении из всех известных мне людей.

– Не мог бы я недолго посидеть и посмотреть на вашу работу? – спросил я. – Дети сегодня ведут себя очень шумно. Мне бы хотелось отдохнуть от их буйства.

– Конечно, присоединяйтесь. Буду только рада.

Мисс Хейвуд зажала кисточку в зубах и приглашающим жестом похлопала ладонью по песку рядом с собой. Я присел на корточки, краем глаза наблюдая за ней. Она была, как уже отмечалось, вполне привлекательной женщиной. Волосы насыщенного черного цвета, стянутые в узел, закрывали уши. Глубоко посаженные глаза ярко блестели, как и алые губы. Но я опять обратил внимание на странную скованность лица, подобного маске сфинкса. Кожа туго обтягивала скулы, и создавалось ощущение, стоит женщине пошире открыть рот, и кожный покров лопнет. Меня интриговал ее возраст, но определить его, как я уже понял, было совершенно невозможно.

Мне стало ясно с самого начала, что общаться с ней нужно с чрезвычайной осторожностью и деликатностью. И я сказал:

– Надеюсь, столкновение с Фэншоу вчера вечером не доставило слишком больших неприятностей? Мне показалось очень тактичным с вашей стороны сделать перед Митчеллом вид, будто ничего не случилось.

Она продолжала наносить синие мазки на свой рисунок там, где должно было плескаться море.

– Разумеется, доктор Уэстлейк. Мне совершенно не хотелось устраивать по этому поводу скандал. Бедняга! Боюсь, он был слегка пьян. Конечно, никакой женщине не может понравиться мужчина, который врывается к ней в спальню, чтобы… Чтобы заняться с ней любовью. Но ведь некоторые мужчины в этом смысле неисправимы, верно? – Она издала короткий звонкий смех. – Хотя в моем возрасте мне, наверное, должно льстить такое внимание.

Я несколько опешил. Стало быть, у нее теперь хватало наглости утверждать, что Фэншоу вовсе не собирался покушаться на ее жизнь, а всего лишь проник к ней в комнату, чтобы попытаться склонить к романтическим отношениям.

Она мягко положила ладонь мне на колено.

– Но прошу вас, доктор, давайте не будем больше возвращаться к этому нелепому маленькому инциденту. Мне все-таки было неприятно. И я бы предпочла как можно скорее все забыть.

Так она ненавязчиво закрыла одну из интересовавших меня тем. Но оставалась ее необъяснимая пока связь с Баком.

– Признаться, я несколько удивлен тем, что вы рисуете этим утром океан, мисс Хейвуд. После того, как узнал о ваших беседах об искусстве с Баком, он должен был бы сейчас послужить для вас моделью.

– О да, – кивнула она, а ее кисть положила откровенно неуместное пятно краски на белый гребень волны. – Я хотела сделать попытку изобразить мужскую фигуру. Но после второго ужасного убийства, совершенного прошлой ночью, понимала, что утром полиция наверняка захочет побеседовать с Баком. Не самый лучший день для него.

Она словно заготовила заранее ответы на любые вопросы.

Я какое-то время молча наблюдал ее работу над рисунком. Он выглядел настолько беспомощным и неумелым, что во мне окрепла уверенность: она едва ли когда-либо прежде брала в руки кисть и краски.

– Вы весьма многосторонняя художница, мисс Хейвуд. Пейзаж, фигура мужчины, натюрморт…

– Натюрморт? О нет, доктор, я едва ли когда-либо пробовала себя в жанре натюрморта. Милые цветы! Они так прекрасны сами по себе. Так зачем же пытаться заключить их живую красоту в тесные рамки живописного полотна?

Я никак не мог позволить себе оставить незамеченным это довольно-таки противоречивое эстетическое заявление.

– Но разве вы забыли о восковнице? Вы сказали мне, что собираетесь писать букет восковницы. Вам очень понравилась такая идея, насколько я помню, – и после паузы добавил: – Кстати, миссис Фэншоу тоже без ума от этого растения.

К этому даже она оказалась не готова. Все ее тело заметно напряглось. Она бросила на меня быстрый, но пристальный взгляд. А потом с легким пожатием плеч сказала:

– Маленькая добрая миссис Фэншоу. Значит, ей тоже нравится восковница? Впрочем, ничего удивительного. Столь многие…

Она резко оборвала фразу. Потом, хотя ее пейзаж был еще далек до завершения, сунула альбом и краски в портплед, поднялась, окутанная облаком своего наряда, невнятно попрощалась и быстрым шагом направилась вдоль пляжа в сторону «Головы монаха».

Все произошло столь стремительно, что поначалу я лишь уставился на нее, не двигаясь с места. Затем я перевел взгляд дальше, куда смотрела сама мисс Хейвуд, ожидая увидеть надвигающуюся на нас фигуру какого-то мифического монстра.

Но не узрел ничего чудовищного.

Ко мне поспешно приближались по пляжу трое. Два маленьких человечка – Дон и Бобби, при этом еще и весело подпрыгивали. А третья фигура, появление которой, по всей видимости, и оказало на мисс Хейвуд столь необычный эффект, тоже не выглядела устрашающе, поскольку принадлежала всего лишь доктору Гилкрайсту.

Вся троица подошла ко мне. Гилкрайст промокнул носовым платком пот со лба.

– Суини послал меня к вам, Уэстлейк, сообщить, что ему ничего не удалось добиться от Бака. – Он с любопытством посмотрел на удалявшуюся от нас все быстрее мисс Хейвуд. – Что, у вас новая подружка?

– Это мисс Хейвуд. Постоялица гостиницы.

– Куда же она так заторопилась?

– Я как раз тоже об этом задумался, – ответил я. – Мне показалось, что она очень не хотела встречаться с вами.

– Но почему? – В глазах Гилкрайста застыло вопросительное выражение. – Я ведь ее никогда прежде не видел, верно?

– Вы, быть может, и не видели, но мне почему-то кажется, что она где-то видела вас.

Теперь во мне окрепло убеждение: моя «новая подружка» уже встречалась с Гилкрайстом, но по странной причине сделала все, чтобы избежать возобновления знакомства.

XVIII

Когда я с детьми вернулся в отель к обеду, удрученный до крайности мистер Митчелл доложил, что инспектор до сих пор находится здесь, в обществе Вирджила Фэншоу.

Я воспринял его информацию без всякого интереса. На пляже успел принять лишь одно окончательное решение. Дон должна покинуть Мыс Талисман до наступления темноты, которая принесет еще одну потенциальную опасность. Одолжив у Митчелла расписание движения поездов, поторопил детей подняться наверх в номер Дон.

Теперь я стал непреклонен. Какие бы отрицательные эмоции ни вызывала тетя Мейбл у моей дочери, Дон отправлялась под защиту ее не слишком мягкого крыла. У тети Мейбл имелись крупные недостатки в характере, но зато жила она в Новой Англии, то есть совсем недалеко отсюда. Я выбрал поезд, отправлявшийся через несколько часов, и огласил мой план, ясно дав понять Дон, что это необратимое решение, и велел ей собирать вещи.

Я выслушал еще порцию нытья, насмотрелся на выпяченную нижнюю губу, но реальных возражений от дочери так и не дождался. Она только лишь сказала:

– Если я не могу остаться из-за опасностей и всего такого, тогда и Бобби нельзя оставлять здесь. Бобби должен поехать со мной. – Она бросила на меня лукавый взгляд. – Тетя Мейбл не будет такой сварливой, если я привезу Бобби.

Несмотря на все неприятности, которые подобный проект сулил тете Мейбл, я был склонен принять его при условии согласия всех заинтересованных сторон. Сами Фэншоу, насколько я знал, не могли пока никуда уехать, не нарушив распоряжения инспектора Суини. Однако после сцены с участием Мэрион, произошедшей этим утром в коридоре у меня на глазах, я не предполагал, что она откажется на время расстаться с Бобби.

Дон смотрела на меня, напряженно ожидая ответа.

– Так Бобби сможет поехать со мной, папа?

– Хорошо, – сказал я. – Начинай собираться, а я пойду и обсужу эту идею с миссис Фэншоу.

Дон послушно вытащила свой чемодан из-под кровати. Бобби вытянулся во весь рост, выдвинул ящик шкафа и достал оттуда кипу маленьких, но интимных предметов женского нижнего белья. Он почти донес их до чемодана, но на полпути им вдруг овладела скука, он все побросал на пол и сам уселся сверху.

Стало ясно, что помощи в доме от него ждать не приходится.

Проходя по коридору, я вспомнил, что Вирджил пока оставался внизу с инспектором. Это означало еще одну возможность поговорить с Мэрион Фэншоу наедине.

На мой первый стук в дверь никто не отозвался. Как и на второй. Я сообразил, что Мэрион могла быть у себя в спальне с закрытой дверью, ведущей в мастерскую. В таком случае она не услышала моего стука. Я прошел к следующей двери – прямому входу в ее номер – и постучал снова.

Голос миссис Фэншоу донесся теперь сразу же, бодрый и жизнерадостный.

– Да, я вас слышу! Кто там?

– Доктор Уэстлейк. Не мог бы я войти ненадолго, чтобы переговорить с вами?

– Конечно. Входите.

Я открыл дверь и оказался в пустоватой, немного запущенной комнате, обставленной в полном соответствии с представлениями мистера Митчелла о сочетании простоты и элегантности. Мэрион Фэншоу в белом пеньюаре сидела на низком стульчике перед зеркалом туалетного столика. Она встала и пошла мне навстречу. Меня поразило редкое выражение оживления на ее прелестном лице. Щеки ее раскраснелись, похожие на лепестки цветов глаза лучились, и, протягивая мне руку, она вглядывалась в мое лицо зрачками, сузившимся до размера булавочных головок, но выглядела счастливой почти до экстаза.

– Как же хорошо, когда кто-то навещает тебя, правда, доктор? Я как раз сидела перед зеркалом и думала, до чего же я хороша собой. – Она рассмеялась необычным птичьим смехом. – Подходящее занятие для женщины, которая считает себя интеллигентной, ничего не скажешь! – Она похлопала по покрывалу одной из двух стоявших в комнате кроватей. – Давайте присядем и поболтаем.

Я был чуть ошарашен. Передо мной предстала совсем не та Мэрион, видеть которую я уже привык – совершенно непохожая на себя. Эта жизнерадостность и чарующие манеры плохо вязались с гнетущей атмосферой в «Талисман-инн» после двух убийств.

Присаживаясь на отведенное мне место, я обратил внимание на прикроватную тумбочку. На ней рядом с фотографией в серебряной рамке, изображавшей идеализированного и отретушированного, но явно Бобби, стояла ваза. А в вазе – со вкусом аранжированный букет из веток восковницы.

Пятидесятидолларовый букет от мисс Хейвуд?

Между тем миссис Фэншоу трещала без умолку, не давая мне шанса объяснить цель своего визита. В какой-то момент она вспорхнула с постели, нашла сигарету и прикурила ее рукой, дрожавшей от снедавшего ее внутреннего напряжения.

– Но что же это я, доктор? Все говорю и говорю, а вам приходится только слушать меня и молчать! Расскажите мне о себе? Чем вы сегодня занимались?

– Мне кажется, что в данный момент этот отель не самое подходящее место для детей, – поспешил сказать я. – Мной принято решение отправить Дон к нашей престарелой тетушке. Там дочка будет в безопасности. И еще я подумал о вашем слабом здоровье. Не будет ли и для вас лучше, если Бобби уедет вместе с Дон? Тогда вам не придется беспокоиться о нем.

– Бобби? – Она снова окинула меня пристальным, но полным жизнелюбия взглядом. – Ах да, Бобби. Я почти забыла о нем. Отправить его отсюда с вашей дочерью? – Она взмахнула сигаретой в воздухе. – Почему бы и нет? Мне кажется, это здравая мысль. Очень мило с вашей стороны. Вы необыкновенно добры. Надо отослать его немедленно.

Я следил за скованной, дрожавшей рукой, видел сияющие глаза с почти невидимыми зрачками, замечал легкое подергивание головы, и внезапно до меня стала доходить причина столь странного возбуждения, овладевшего миссис Фэншоу.

– Она очень красивая, эта восковница, – пробормотал я. – Ведь это тот букет, что вы нарвали в дюнах, когда я вас встретил вчера вечером, не так ли?

– Да, да, это он. – Мэрион Фэншоу снова поднялась на ноги, но теперь уже нервным и порывистым движением.

Я тоже встал и подошел к вазе. Она сразу же пристроилась рядом.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить, доктор Уэстлейк? У Вирджила в мастерской, как мне кажется, есть…

Я приблизился вплотную к вазе и изучил пристально, насколько позволяли обстоятельства, жесткие серые ветки с серо-оранжевыми ягодами, торчавшие из пустой вазы.

– Как я заметил, в вазе нет воды, – сказал я. – Давайте, принесу немного из ванной.

– Нет, нет! – Мэрион Фэншоу почти выкрикнула эти слова и конвульсивно вцепилась в мой рукав. – Ей не нужна вода.

Формально она была права, но приходилось проявить некоторую светскую неучтивость для того, чтобы использовать единственную возможность прояснить проблему с восковницей.

– Уверяю вас. Вы ошибаетесь, миссис Фэншоу. Если не налить в вазу воды, ягоды увянут и отпадут.

Я зашел в ванную. Пустой кувшин стоял поверх шкафчика для туалетных принадлежностей. Я наполнил его и вернулся в комнату.

Меня ожидала поразительная картина. Мэрион Фэншоу вынула букет из вазы и прижимала его к груди. Сквозь серые ветки она смотрела на меня горящими, полными отчаяния глазами.

– Я не хочу, чтобы букет стоял в воде, – сказала она. – Не хочу, доктор Уэстлейк. В эту вазу не нужно наливать воду.

Я поставил графин на прикроватную тумбочку.

– Хорошо, миссис Фэншоу. Извините, если устроил переполох на пустом месте. Так Бобби может уехать?

– Да, конечно. Разумеется, может.

– Прекрасно. – Я прошел мимо нее к двери. – Я прослежу, чтобы его подготовили к отъезду. Спасибо, миссис Фэншоу.

Выйдя в коридор, я повернулся, чтобы закрыть за собой дверь. Она же осталась стоять совершенно неподвижно, страстно прижимая ветки к своему пеньюару.

Я захлопнул дверь. Теперь стало ясно, в чем заключалась болезнь Мэрион Фэншоу. Ее секрет оказался до жалости прост.

Но кое-что для меня прояснилось и по поводу мисс Хейвуд.

Мне осталось только поговорить с Вирджилом Фэншоу.

И стоило о нем подумать, как из вестибюля поднялся сам художник с потемневшим и унылым лицом. Его затравленные глаза встретились с моими, и он грустно улыбнулся.

– Должен сказать, Уэстлейк, ваш инспектор устроил мне веселую жизнь. Его явно раздражает мое нежелание признаваться, что я неверный супруг, маньяк и двойной убийца.

– У меня есть виски в номере. Не желаете немного выпить после допроса в инквизиции? Рекомендую как врач.

Его улыбка, оставаясь печальной, сделалась заметно шире.

– Вот таких докторов я люблю.

И он прошел за мной по коридору в мою комнату. Я достал бутылку, стаканы и воду. Смесь получилась теплой и не слишком приятной на вкус, но она сделала свое дело. Между нами установились неформально дружеские отношения, чего я и добивался, потому что собирался задать вопросы, с которыми обычно не обращаются к совершенно чужим людям.

Начал я с Бобби, повторив предложение отправить его с Дон к моей тетушке, пока все проблемы не уладятся и Фэншоу тоже разрешат покинуть отель.

– Это не особенно дальняя поездка, – объяснил я. – К тому же, Дон опытная путешественница. Она сумеет позаботиться о Бобби в поезде, а кто-то из дома тети встретит их на станции.

Он с благодарностью одобрил идею. Более того, оказался настолько доволен перспективой избавления от родительских обязанностей, что мне стало легче набраться смелости для продолжения разговора.

– Послушайте, Фэншоу. Я – врач. Но вы знаете также о моем полуофициальном участии в расследовании убийств. И в качестве доктора надеюсь вызвать вас на откровенность. А как у участника расследования (и вы не можете не понимать этого) моя задача заключается в том, чтобы проявлять с виду излишнее любопытство в отношении каждого.

Фэншоу только лишь пожал плечами:

– Вам все равно будет трудно состязаться в любопытстве с инспектором Суини. Что конкретно вы имеете в виду?

– К примеру, то, что в этом отеле происходит много загадочного, – ответил я. – И одни таинственные события могут иметь прямую связь с убийствами. А другие определенно не относятся к ним. Было бы очень полезно, если бы вы помогли мне найти ответы хотя бы на пару таких загадок и убедиться раз и навсегда, что они никак не приведут меня к маньяку-убийце, которого разыскивает Суини.

Он посмотрел на меня сначала с недоумением, потом с подозрительностью.

– Не думаю, что смогу…

– Я говорю о вашей жене, – перебил я его, но совершенно спокойным тоном. – Вы сказали, что она больна. Но только несколько минут назад впервые получил возможность пронаблюдать за ней. Я только что был у нее. Да, она больна. Но ведь это не какая-то обычная проблема со здоровьем, верно?

Он замялся.

– Послушайте, Уэстлейк…

– Я только что видел у нее все симптомы воздействия кокаина – сузившиеся зрачки, беспричинное веселье, дрожащие руки и прочее. Вот в чем заключается правда, не так ли? Ваша жена страдает пристрастием к кокаину, а мисс Хейвуд снабжает ее отравой.

Его лицо покрылось смертельной бледностью.

Я продолжал:

– Вы раскрыли истину или заподозрили ее. Вот почему были готовы убить мисс Хейвуд, когда вчера я вломился к ней в номер. И по той же причине, хотя вы ее жутко перепугали, она не посмела просить Митчелла вызвать полицию, опасаясь, что все станет известно властям. А вы, не в силах больше выносить этого, отправились в три часа ночи на старый церковный погост, где смогли предаться печали без помех.

Фэншоу резко поднялся. Он смотрел на меня с ужасом в глазах.

– Но откуда… Как вы узнали обо всем?

– Вот здесь нет никакой мистерии. Только что я своими глазами видел состояние вашей жены. А прошлой ночью случилось так, что я тоже оказался на кладбище и видел вас там. Тогда я не понимал, в чем суть проблемы. Теперь понимаю. Вы живете в подлинном аду. Только, пожалуйста, не злитесь, что я затронул эту тему. Мы с вами обсудим ее исключительно вдвоем. Никому больше знать не обязательно.

Но он думал не об этом.

– Как вы узнали о мисс Хейвуд, Уэстлейк? Откуда вам стало известно, что она снабжает Мэрион наркотиком? Я подозревал ее. Был почти уверен, но не располагал никакими доказательствами. Вот почему я пошел к ней в номер прошлым вечером. В стремлении заставить ее сказать правду.

Полные страдания темные глаза Фэншоу вглядывались в мое лицо.

– Я знаю, что мисс Хейвуд снабжает вашу жену, поскольку установил, как она это делает. Вчера вечером, когда Мэрион убедила вас отправиться на прогулку, у нее состоялось свидание с мисс Хейвуд в дюнах. Я наблюдал за их встречей. Мисс Хейвуд вручила ей букет восковницы, получив взамен купюру в пятьдесят долларов. Этот букет сейчас стоит у постели вашей жены. И я сыграл небольшой спектакль, притворившись наивным дурачком. Заявил, что восковницу надо непременно держать в воде. Даже принес воды, чтобы налить в вазу. Но ваша жена поторопилась вынуть из вазы букет и не позволила мне прикоснуться к нему. Тогда я все понял. Ей было наплевать, есть ли вода для растения. Ее перепугало, что спрятанный внутри него запас кокаина будет водой испорчен.

– Восковница! Так вот где она прячет его! – Лицо Фэншоу исказилось от возбуждения. – Ведь это… Это продолжается уже многие месяцы. И я стал подлинным экспертом в поиске ее тайников для этой гадости. Но искать в букетах восковницы как-то и в голову не приходило.

А мне-то представлялось, что мисс Хейвуд прибегает к слишком изощренному способу для доставки наркотика, едва ли оправданному. Теперь причина столь повышенной осторожности стала очевидна. Должно быть, сама Мэрион требовала особо тщательно прятать отраву, поскольку муж был достаточно умен, чтобы отыскивать ее в любых потайных местах.

Фэншоу повернулся к двери, но я мягко положил ладонь поверх его руки.

– Сейчас уже торопиться незачем, – сказал я. – Вы не хотите мне все рассказать? Поделиться вашей историей? Ведь Мэрион пережила какой-то очень сильный шок, верно? Случилось нечто, из-за чего у нее возникла неврастеническая ненависть к вам. И к Бобби тоже.

Фэншоу не сделал даже попытки стряхнуть мою ладонь с руки. После секундного колебания он снова опустился в кресло. Его глаза, в которых читалось столь глубокое страдание, вглядывались в мое лицо с напряженным вниманием, словно он пытался решить, может или нет довериться мне. И я видел, что ему хочется выговориться. Он слишком долго держал в себе эту трагическую историю, и мог бы испытать почти физическое облегчение, выразив ее наконец в словах.

– Хорошо, Уэстлейк, – он снова поднялся и принялся расхаживать по комнате. – Вы сохраните мою тайну. Знаю, что сохраните.

Я кивнул.

Он подошел ко мне, пристроившись на краю кровати.

– Это произошло два года назад. До того времени у нас все складывалось на редкость удачно. А затем… Был день Рождества. Бобби еще оставался совсем несмышленышем, но у нас был другой сын – Мартин. Быть может, вы даже видели его фотографию. Мэрион всегда держит ее рядом со своей постелью.

Я действительно вспомнил большой снимок в серебряной рамке, который видел в ее спальне. Фото маленького мальчика, принятого мной за Бобби.

Фэншоу запустил пальцы в свою темную шевелюру.

– Шел снег, – хрипло заговорил он. – В то Рождество выпало много снега. Очень красиво. У нас был дом в штате Коннектикут. К нам собрались гости на коктейль перед рождественским ужином. Когда они уехали после ужина, я все еще был переполнен энергией, слегка пьян после нескольких мартини. И даже не столько пьян, сколько весел и возбужден. Мне показалось чудесной идеей сесть в машину и немного покататься по округе. Полюбоваться на рождественские убранства соседних домов, на заснеженные деревья и все такое. Мэрион почувствовала недомогание. Она прилегла наверху. Бобби был с ней. Но Мартин, а ему уже исполнилось шесть, оставался со мной. И я спросил: «А не прокатиться ли нам с тобой, Марти?» Он ответил: «Конечно, с удовольствием». И тогда вывел из гаража нашу машину-универсал.

Он сделал паузу, но выражение его глаз предсказывало страшное продолжение.

– И мы поехали. Я, как уже упоминал, был немного навеселе. Марти сидел рядом на пассажирском месте и не сводил взгляда с нарядно украшенных елок, снега и всей прочей окружавшей нас красоты. К тому времени ударил мороз, дороги покрылись наледью, но я не подозревал об этом и ехал достаточно быстро, потому что… Потому что был счастлив, предельно доволен жизнью. Путь проходил по склону холма, и машину внезапно занесло. Я полностью потерял управление и ничего уже не мог поделать. Нас выволокло на обочину, автомобиль перевернулся. Я слышал, как с треском полопались стекла в окнах. Все вокруг шло кругом. И до меня донесся тонкий крик Марти. А потом я потерял сознание. Очнулся уже в больнице. Они сообщили мне обо всем. Так я узнал, что мальчик погиб.

Его лицо, как зеркало, отражало весь ужас того рождественского вечера.

– Видит бог, это стало для меня страшным ударом. Но и тогда я сразу же подумал о Мэрион. Потому что Мартин был для нее самым главным в жизни, единственной настоящей любовью и страстью. Ее первенец. Ее славный сынок. Она готова была целовать землю, по которой он ходил, и скорее согласилась бы увидеть мертвыми нас с Бобби, чем позволить хотя бы волоску упасть с головы Марти. А теперь получалось, что я его убил. Мэрион даже не пришла навестить меня в больнице. Мне сказали, что известие совершенно надломило ее. Она лежала дома в постели под наблюдением квалифицированной медсестры. И я не видел ее, пока сам не вернулся домой несколько недель спустя. Но перемена в ней уже произошла. Жена не разрешала мне входить к себе в комнату, считая виноватым во всем. Я стал для нее подлинным убийцей Марти, потому что сел за руль после того, как немного выпил. И к Бобби она тоже начала относиться иначе. Ведь Бобби остался жив, а ее несравненный Марти погиб. Этого Мэрион простить Бобби не смогла. Я прошел через адские муки. Для жены я превратился в убийцу, да и моя собственная совесть грызла меня как бешеный пес. Через какое-то время Мэрион достаточно пришла в себя, чтобы встать с постели, но жизнь словно навсегда покинула ее…

Он прервался.

– Какой смысл рассказывать, что было дальше? Становилось все хуже и хуже, пока не сделалось совершенно невыносимо. Она не бросила меня. Странно, но Мэрион не пожелала расстаться со мной, однако испытывала физическое отвращение при любом моем прикосновении к ней. И то же самое происходило у нее с Бобби. Она могла целыми днями сидеть и смотреть на фотографию Марти. Позже я обнаружил, что жена пристрастилась к кокаину. В стремлении забыться, стереть все из памяти.

Это была одна из самых печальных историй, которые мне доводилось слышать.

– Я положил Мэрион в лечебницу, где обещали излечить ее от наркомании. Она вернулась, и доктора клялись, что жена навсегда оставила свою привычку. Но жизнь потекла тем же чередом. Хотя Мэрион не хотела иметь физическую близость со мной, при этом стала обвинять меня в изменах. Я – художник. Мне надо было зарабатывать нам на жизнь. А для этого требовались натурщицы. Но каждый раз, как только я нанимал новую модель, повторялось одно и то же – саркастические замечания по поводу моей активной «сексуальной жизни», постоянная озлобленность, а под конец громкий скандал вынуждали натурщицу перестать работать со мной. Жизнь дома окончательно превратилась в кошмар. И тогда мне пришла в голову вздорная, совершенно безосновательная идея, что если я привезу ее в тихое место, где сам когда-то вырос, это сможет хоть как-то исправить ситуацию. С собой я взял Нелли Вуд, потому что нуждался в модели и кто-то должен был присматривать за Бобби. Представьте, первое время мне даже казалось, будто жизнь постепенно налаживается. Но вот несколько недель назад все пошло по прежнему замкнутому кругу.

Он снова ненадолго замолчал.

– Мэрион начала сначала намекать, а потом прямо обвинять нас с Нелли. Хотя между нами ничего не было. Абсолютно ничего. Но вы сами слышали ее в ту ночь, когда произошло убийство. Она пыталась убедить, что у нас с Нелли была интрижка и я пошел тогда за ней вслед в дюны. Но это, конечно же, ложь. Вот только Мэрион не в силах ничего с собой поделать. В ней сидит какой-то ужасный, болезненный вирус, заставляющий причинять мне боль, продолжать карать меня за смерть Марти, но не позволяющий уйти от меня или прогнать от себя. И вдобавок ко всему я вдруг стал замечать, что она снова подсела на кокаин.

Я готов был поверить теперь, что он говорит мне правду о Нелли. Ни один человек не способен лгать в подобный момент. Кое-что все же окончательно прояснилось. Между Вирджилом и Нелли Вуд ничего не было. Вся эта история стала порождением больного воображения Мэрион и из-за стремления Нелли выглядеть в глазах Бака более важной птицей, чем была на самом деле.

Вирджил вцепился в спинку кровати с такой силой, что костяшки пальцев побелели и обрисовались рельефно под кожей.

– Остальное вы знаете. Постепенно, по некоторым признакам, я начал подозревать, что это мисс Хейвуд снабжает Мэрион зельем. Сначала такая мысль казалась невероятной. Ведь мисс Хейвуд менее всего похожа на торговку наркотиками. Но все продолжалось и продолжалось, пока вчера вечером я не убедил себя, что это правда. Но мой рассудок, вероятно, слегка помутился. Я, конечно, свалял большого дурака и вполне мог задушить эту женщину, если бы вы и Бак не подоспели вовремя.

Его руки бессильно упали вдоль тела. Он издал короткий сухой смех, от которого сердце могло разорваться на части.

– Вот вам очаровательная история счастливой семьи Фэншоу. Хотите верьте, хотите нет, но даже ужасающие убийства едва ли затронули мое сознание. Этим утром инспектор Суини терзал своими вопросами, подозревая меня в какой-то связи с преступлениями. Но это все представлялось совершенно нереальным. Я даже думать ни о чем толком не мог. Все мои мысли были заняты Мэрион.

У него задрожали губы.

– В этом заключена поистине горькая ирония судьбы, понимаете? Несмотря ни на что, вопреки злу, которое я причинил ей, наперекор ненависти Мэрион ко мне, я все равно продолжаю думать и заботиться о ней. Вероятно, в этом источник моих неизбывных проблем, Уэстлейк. Я все еще слишком люблю свою жену.

Больше добавить ему было нечего. Он стоял у моей кровати, и даже темное лицо заметно покраснело. Его, кажется, внезапно смутило, что я теперь знал о нем больше, чем ему самому хотелось бы. Я же всеми силами стремился придумать, как выразить свое сочувствие, но ничего не приходило в голову. Есть вещи, которые слова передать просто бессильны.

Мы какое-то время смотрели друг на друга, чувствуя возраставший дискомфорт. А затем, пробормотав что-то о необходимости увидеться с Мэрион, он вышел из комнаты.

За последние полчаса я многое узнал о семье Фэншоу, как и о мисс Хейвуд.

Мисс Хейвуд сбывала кокаин (по пятьдесят долларов за начиненный им букет). А еще мисс Хейвуд интересовали раскопки на кладбище. До этого момента я никак не мог найти разумного объяснения этим странным действиям. Но сейчас такое объяснение напрашивалось, пусть и несколько надуманное. Торговцам наркотиками необходимо где-то прятать свой товар. Быть может, мисс Хейвуд и облюбовала старый погост как уединенное, хотя несколько зловещее местечко для тайника, где хранился запас ценного груза? Или же какой-то другой наркоторговец организовал там свой склад, а предприимчивая дама, узнав об этом, вела поиски, чтобы присвоить чужое добро.

Если в моих догадках содержалась истина, то все странные события на погосте становились побочным делом, никак не связанным с убийствами. В таком случае приходилось соглашаться с мнением Гилкрайста – убийства стояли особняком, а преступником был маньяк, умалишенный, психопат, не имевший других мотивов, кроме патологической ненависти к женщинам с родинками.

Все так. Но ведь была еще Ирен Кейси. Как объяснить ее случай? Ирен Кейси с родинкой на лице покоилась на кладбище уже многие годы и оставалась последним звеном, которое связывало недавние убийства с осквернениями могил на погосте.

Словом, клубок загадок оставался по-прежнему сложно запутанным. Но мне предоставлялась возможность попробовать зацепиться за одну из явно заметных в нем нитей. Бак Валентайн помогал мисс Хейвуд в раскопках прошлой ночью. Стало быть, он был каким-то образом причастен к ее делам. А зная теперь, что его старшая подружка занималась сбытом наркотиков, я мог попытаться взять парня на испуг и вытянуть интересовавшую меня информацию.

Бак определенно становился моей следующей целью.

Если не считать другой миссии. Прежде чем продолжить работу, я был преисполнен решимости благополучно отправить Дон и Бобби к тетушке Мейбл.

Пришлось вернуться в комнату дочери. Дон и Бобби я застал сидевшими в одном кресле со спинкой из деревянных перекладин, перешептывающимися и улыбающимися друг другу с многозначительным видом заговорщиков. Мой приход заставил их притихнуть.

Я посмотрел на кровать. Чемодан был упакован и даже заперт. Вся лишняя одежда Дон находилась, по всей видимости, внутри. Вся, за исключением розовых рейтуз, которые торчали из-под платья и выглядели совершенно неуместными.

– Готовы? – спросил я. – Поезд отходит уже скоро. А мне нужно еще дать телеграмму тете Мейбл, чтобы кто-то приехал на станцию вас встречать. И, между прочим, Бобби разрешили уехать.

Они снова обменялись взглядами и дружно ухмыльнулись.

– Да, папа, мы готовы, – сказала Дон. – То есть будем готовы, когда соберет свои вещи Бобби.

Мне их покорность по-прежнему казалась весьма подозрительной. А потом Дон спросила меня строго, но с напускным равнодушием:

– Кстати, папочка, что, если нам с Бобби в поезде захочется пить, и мимо будет проходить разносчик колы и прочего? Или мы проголодаемся и захотим пирожных с орешками? Или нам станет скучно, и понадобятся детские журналы или игры? А у меня в кармане осталось только шесть центов от четвертака, который ты мне выдал давным-давно. Будет неправильно отправлять нас в дорогу совсем без денег, ведь так?

Она посмотрела на Бобби, который важно кивнул. Оба уставились на меня. Их план стал теперь совершенно прозрачным.

– Сколько же вам нужно? – спросил я.

Выражение лица Дон не претерпело ни малейшего изменения, когда она объявила приговор:

– Нам не обойтись без трех долларов и сорока пяти центов.

Бобби метнул в нее злобный взгляд.

– Нет, – сказал он своим обычным басом. – Нет. Это неверная сумма.

– Неверная? – переспросил я.

– Совершенно неверная. – Круглые глаза Бобби смотрели на меня с неприкрытым презрением. – Нам нужно три доллара и сорок шесть центов. – Он еще немного подумал и повторил: – Да. Ровно три доллара и сорок шесть центов.

А потом снова обратил уничижительный взор на Дон.

– Дурочка, – сказал он. – Ты просто дурочка.

Мне показалось, что в стремлении всегда оставлять последнее слово за собой Бобби на сей раз зашел слишком далеко.

XIX

Без особых осложнений я посадил Дон и Бобби на поезд, который должен был доставить их к тетушке Мейбл. Трудно описать, с каким чувством облегчения я помахал им рукой на прощание. На мне больше не висел груз ответственности. Теперь можно было отправиться в городок, чтобы провести свое небольшое побочное расследование. И хотя казалось, что оно уводит меня все дальше от разгадки убийств, по крайней мере я смогу добиться каких-то реальных результатов, пусть и не столь важных.

Когда я вернулся в отель, Суини уже снова был там и хмуро беседовал с Митчеллом в вестибюле. Его настроение, как мне показалось, лишь ухудшилось по сравнению с утренним, и по нескольким отрывистым репликам я понял причину – официальное расследование продвигалось недостаточно быстро.

– Я как раз проинформировал Митчелла, – прорычал он, – что отныне любой, кто выходит наружу после наступления темноты, делает это на свой страх и риск. Такое же заявление я распространил в городке. Барнс будет дежурить всю ночь, патрулируя пляж. Еще двое моих людей возьмут на себя городские улицы. Если произойдет третье убийство, – волоски его усов сильно топорщились, – мне остается только обмотать шею веревкой и сигануть с крыши здания городского совета. – Он хмыкнул. – Вас все еще интересует дело, Уэстлейк?

– Разумеется.

Он саркастически рассмеялся:

– Детектив-дилетант! Они-то обычно и раскрывают таинственные преступления, пока тупые копы хлопают ушами, не так ли?

– Такая уж сложилась традиция.

– Раскройте это, Уэстлейк, и получите от меня…

– Три доллара и сорок шесть центов, – сказал я. – Эта та сумма, в которую мне до сих пор обошлось участие в следствии.

Я оставил их и отправился на поиски Бака Валентайна. Спасателя в отеле не обнаружилось. Он оказался на пляже. Его крупный и загорелый торс был почти полностью открыт солнцу, за исключением того участка тела, который скрывали короткие белые плавки. Если парень и занимался спасением на воде, то особенно усердствовать ему не приходилось, поскольку купающихся не наблюдалось вообще.

Я присел на песок рядом с ним и поздоровался:

– Привет!

Молодое лицо выглядело мрачным и раздраженным.

– Привет, док! Жуткое утро, скажу я вам, пришлось мне провести с вашим приятелем инспектором. Он метал в меня свои вопросы как одержимый. Жаль, нет способа вдолбить ему в его упрямую башку, что я не знаю ничего для него интересного!

– Не знаешь?

– А откуда мне хоть что-то известно? Чем я могу ему помочь?

– Лично мне ты сможешь, если объяснишь, почему провел часть прошлой ночи, роясь в могиле старого Фэншоу в компании торговки кокаином. Припомнив странный разговор между ним и Митчеллом, подслушанный этим утром, я без передышки добавил: – И чье тело тебе так не терпится перенести со старого погоста?

Бак выслушал все это с таким видом, словно его кувалдой огрели между глаз. Несколько секунд он мог издавать только нечленораздельные звуки. Потом сумел выдавить из себя:

– Торговки кокаином? Какой такой торговки? О чем это вы?

– Как? Тебе ничего неизвестно об этом маленьком бизнесе мисс Хейвуд?

Он поднялся, башней нависнув надо мной.

– Мисс Хейвуд?!

– Именно так, – и я решился на небольшой блеф. – Бессмысленно притворяться, будто ты ничего не знаешь об этом. Вы вдвоем рыли яму на старом кладбище, чтобы достать спрятанный запас наркотика, верно?

– Вы совсем спятили? – Голос его чуть сорвался.

– Так ты это отрицаешь?

– Разумеется, отрицаю. Наркотики? Каким боком я могу быть связан с наркотиками?

– Ты, стало быть, не признаешься и в том, что копался вместе с мисс Хейвуд на погосте, роясь в могиле мистера Фэншоу?

– Само собой, не признаюсь. Я никогда не ходил на кладбище с мисс Хейвуд. Меня там давно и близко не было. Ни с ней, ни без нее.

И прежде чем я успел задать ему следующий вопрос, он резко развернулся и поспешил уйти от меня, вернувшись в отель.

Остаток второй половины дня прошел без особых событий. Я недолго и не вдаваясь в детали побеседовал с Суини и Гилкрайстом, заглянувшим в гостиницу мимоходом. Потом оба удалились, зато на террасе, где сидел я, показалась мисс Хейвуд, пристроившись в кресле с книгой, словно жизнь в маленьком курортном отеле продолжалась своим нормальным монотонным чередом.

Я даже не пытался сейчас взять ее в оборот, понимая, что все козыри до сих пор в руках у нее.

В отличие от мисс Хейвуд, остальные обитатели гостиницы все заметнее нервничали по мере того, как наступал вечер и тьма начала сгущаться за широким окном террасы. И сотрудники и постояльцы, появляясь и уходя, бросали опасливые взгляды в темноту, где мог таиться маньяк. Вполне вероятно, что как раз сейчас этот сумасшедший бродил среди окрестных дюн с не горящим пока китайским фонарем и обрывком оконной веревки, а владело им одно желание – убить и пометить мистической помадой третью, неизвестную еще жертву.

В отсутствие Дон я чувствовал себя одиноким и неприкаянным. Поскольку мне нечем было себя занять, кроме невеселых раздумий, я решил пораньше лечь спать. Как оказалось, другим пришло в голову то же самое. Когда примерно в десять часов я поднимался в свою комнату, весь первый этаж гостиницы выглядел совершенно опустевшим.

Я заснул быстро, но спал очень тяжело. И потому, проснувшись от странного шума, с трудом сообразил, что низкий резонирующий гул не был продолжением одного из моих тревоживших душу сновидений, а раздавался на самом деле.

Ворочаясь в постели, я проклинал мыс Талисман, где мне не давали нормально выспаться уже третью ночь подряд, и сквозь дремоту пытался мысленно сосредоточиться на необычном звуке.

Колокол! Ну конечно, вот что это было. Где-то далеко в темноте звонил на одной протяжной ноте колокол, и звон, эхом прокатываясь по дюнам, затихал гудящим вздохом. Затем раздавался новый удар, новый звон, повторяясь после кратких пауз еще и еще раз.

Церковный колокол. Непонятным образом на заброшенной церкви он внезапно ожил. Но еще более невероятным казалось то, что звучал ритмичный набат, каким людей обычно созывали на похоронную службу по усопшему.

Я вскочил с постели и бросился к открытому окну. Но ничего не увидел. Как и не слышал больше ничего, кроме хлюпанья по песку волн начавшегося прибоя. Воцарилась полнейшая, почти невыносимая тишина после того странного шума, который нарушал ее еще несколько секунд назад.

Ощутив внезапный прилив энергии, я натянул поверх пижамы свитер, сунул ноги в ботинки, выбежал в коридор и быстро спустился по лестнице. В пустом вестибюле под потолком горела люстра, а парадная дверь была распахнута настежь.

Я поспешил наружу и через дюны направился в сторону церкви. Поднялся ветер, сильные порывы которого с моря заставляли редкие заросли травы шелестеть, издавая меланхоличный шепот. Во мраке лишь при скудном свете ущербной луны местами виднелись темные силуэты кустов восковницы.

Я продолжил свой торопливый путь к погосту и неотчетливо видимой заброшенной церкви, ожидая в любой момент вновь услышать протяжный, траурный звон колокола. Но он теперь молчал.

За несколько минут добрался до граничившего с дюнами кладбища. Покосившиеся и полуразрушенные надгробия виднелись от меня слева и справа. А прямо передо мной высилась церковь, я различал смутные очертания небольшого и запущенного портика при входе.

Стремительно приближаясь к церкви, внезапно услышал какую-то возню, напоминавшую драку, доносившуюся из портика.

Я замедлил шаги и остановился. Изнутри теперь раздавались отдельные разборчивые звуки – тяжелое мужской дыхание, треск рвущейся ткани, злобное рычание и стоны.

Если кладбище луна еще хотя бы немного освещала слабым и бледным сиянием, то внутри портика царила кромешная тьма. Я уже намеревался войти, чтобы разобраться в происходящем, когда борьба приняла еще более ожесточенный характер, показались чья-то рука, нога, и два сцепившихся мужских тела, перевалившись через порог, упали на песок при входе.

Поначалу я не мог узнать ни одного из участников бессловесной схватки, отчаянно и беспорядочно пытавшихся одолеть друг друга. Могло даже показаться, что я стал свидетелем сражения теней, потому что одежда на мужчинах была темной и совершенно неразличимой. Только белые лица мелькали порой да руки, тянувшиеся к глотке противника.

С громким криком кинулся вперед. Но еще до того, как я поравнялся с ними, один из дерущихся вырвался. Взлетел в воздух белый кулак и обрушился вниз, на что-то твердое. После чего вторая фигура обмякла и повалилась наземь.

Мне оставалось только подойти к победителю, стоявшему на коленях, чуть склонившись. Теперь даже в призрачном лунном свете я узнал мистера Митчелла.

– Митчелл? – удивленно воскликнул я, более всего пораженный тем фактом, что субтильный и элегантный владелец отеля оказался способным послать кого-то в нокаут. – В чем дело? Что, черт побери, здесь творится?

При звуке моего голоса хозяин-управляющий заметно вздрогнул. Потом выпрямился и откинул назад упавшие на лоб длинные, но уже редеющие волосы.

– С ним все в порядке, доктор Уэстлейк?

Я присел на корточки рядом с распростертым телом.

– Кто это?

– Не знаю. Мы начали драться до того, как я сумел хоть что-то увидеть. Там, в портике такая темень, и вообще… Возьмите это.

Митчелл достал карманный фонарик. Я взял его, включил и направил луч на лицо лежавшего без сознания мужчины. При ярком свете смог разглядеть каждую деталь – восковую бледность щек, густую рыжую шевелюру и пухлые, а сейчас окровавленные губы мистера Ашера.

Митчелл засуетился у меня за спиной.

– Кровь, доктор Уэстлейк. У него пошла кровь. Он жив? И надо же – мистер Ашер! Если бы я только узнал его. Избить собственного постояльца!

Я прощупал у Ашера пульс. Он был четким. Полученные травмы явно не были серьезными.

– Помогите мне внести его обратно в портик, – распорядился я. – И не надо так волноваться. Он просто потерял сознание.

Митчелл ухватился за одну руку, я – за другую, и мы вместе по низким ступенькам втащили Ашера вверх и положили на растрескавшийся пол.

Я спросил:

– Как такое могло произойти?

Митчелл воспользовался паузой, чтобы поспешно привести в порядок одежду на себе. Все еще учащенно дыша, он начал свой рассказ:

– Я сидел у себя в комнате и читал. Услышал звон колокола. А после всех этих жутких преступлений постоянно боялся, что произойдет что-то еще. И понял: мне следует разобраться…

– Естественное желание.

– Я только дошел до портика и собирался войти внутрь, как на меня кто-то напал. Времени не оставалось, чтобы позвать на помощь или предпринять что-то еще. Мне пришлось защищаться. Я… На самом деле, я не слишком силен в кулачном бою. Но… Все же… Короче, необходимость обороняться заставила меня собрать все силы. И я его одолел. Он вырубился. Ей-богу, я даже не подозревал, что это мистер Ашер. Один из моих самых почетных гостей, и такой…

– Вы думаете, это Ашер звонил в колокол?

– О нет, только не мистер Ашер. – Митчелл произнес это так, словно упрекал меня в самом неприличном предположении. – Это известный владелец похоронной конторы в Халинге, очень уважаемый человек. Именно он занимался погребением моего бедного старика-отца, а для меня стал регулярным гостем.

– Но если это не он, – сказал я, – тогда нам лучше зайти внутрь немедленно и посмотреть, нет ли там кого-то другого.

Оставив художника похоронных дел без сознания при входе в церковь, мы открыли старые дубовые двери, которые вели в заброшенное помещение. Никто даже не побеспокоился запереть его на замок.

Мы медленно обшарили лучом фонарика голые стены. Все, что только можно было вынести отсюда, забрали, когда церковь решили оставить на произвол судьбы. Свет выхватывал потрескавшуюся штукатурку, просевшие деревянные балки, древнюю каменную купель и несколько сломанных скамей. На мгновение он отразился от витража одного их уцелевших окон с изображением ангела, несшего свою вечную стражу.

Воздух был спертым, пропитанным запахом плесени, и мы поспешили пройти вперед, поводя лучом то влево, то вправо. Миновав полуразвалившуюся кафедру проповедника, я определил место, где прежде располагался алтарь. Митчелл прошел левее и откинул пыльный занавес, казавшийся до странности неуместным в этом заброшенном здании.

– Веревка колокола за этой портьерой.

Я направил фонарик вперед. Мы увидели серую сетку паутины, покрывавшую стены, узкую прорезь окна. Потом переместил луч вверх и высоко на вершине башни над нами смог различить матово блестящий колокол. С него свисала сильно растрепанная веревка, конец которой касался пола.

Она слегка раскачивалась, словно рука звонившего только что оставила ее. Он в последний раз потянул за веревку и поторопился исчезнуть незадолго до того, как в эту небольшую нишу вошли мы.

– Как видно, этот человек успел сбежать, – сказал я. – Впрочем, никто и не ожидал, что нас тут кто-то будет встречать.

Митчелл промолчал. Когда я повернулся, он устремился за мной к выходу из покинутой церкви.

В портике я сразу решил проверить, в каком состоянии находится Ашер. Но первым издал удивленный возглас Митчелл:

– Его здесь нет! Как странно!

Я осмотрел с помощью фонарика портик, а потом пространство с надгробиями непосредственно перед церковью. Митчелл был прав. Видимо, нокаут не имел никаких серьезных последствий. За время нашего краткого отсутствия гробовщик, должно быть, очнулся и поспешил удалиться с церковного двора так же скрытно, как и появился здесь.

Мы встали вдвоем на ступеньках при входе, всматриваясь в окружавший нас мрак.

– Мистер Ашер должен все еще быть неподалеку, – прервал паузу Митчелл. – Где-то на погосте. Он, вероятно, пока не полностью оправился от удара. Нам надо найти его и проводить до отеля.

Только сейчас я вспомнил слова Суини о том, что Барнс собирался патрулировать пляж в течение всей ночи. Тогда где же, черт побери, носило сержанта? Он не мог не услышать звона колокола. И должен был бы уже присоединиться к нам.

– Мистер Ашер! Мистер Ашер! Вы здесь? С вами все хорошо? – звучал голос Митчелла, тщетно пытавшегося нарушить плотную завесу тишины.

Я описал лучом фонарика широкую дугу, но он доставал лишь до кромки дюн, а дальше в сторону пляжа приходилось лишь всматриваясь сквозь темноту. Митчелл стоял рядом.

Мы оба устремили взгляды в сторону гавани. Затем Митчелл инстинктивно обратил взор на свой отель, и тут же мои размышления прервал его голос, резкий и тревожный.

– Доктор Уэстлейк! Посмотрите на это!

Я развернулся и увидел то, на что он указывал. В объяснениях его испуг не нуждался. Причина оказалась слишком очевидной.

Покачиваясь и мерцая, словно прожигая дыру в темноте у берега, виднелся свет розового китайского фонаря.

И он становился все больше и больше, постепенно приближаясь к нам.

На мгновение у меня впервые возникло ощущение, что опасность сейчас угрожает мне лично. На мысе Талисман свет китайского фонаря стал прочно ассоциироваться с ужасом и смертью. Складывалось впечатление, как будто по песку дюн в нашу сторону двигалась сама Смерть – безмолвная, быстрая, неумолимая.

Велев Митчеллу следовать за собой, я спустился со ступенек на песчаную почву погоста и быстро направился навстречу этому наводившему ужас розовому свечению. Ветер разыгрался не на шутку. Его порывы временами внезапно бросали в меня пригоршни мягкого песка с поверхности дюн. Я перешел на бег.

Сейчас уже трудно вспомнить в деталях все самые невероятные и фантастические образы, возникавшие у меня во время стремительного кросса. Наверное, потому, что они оказались недолговечны. Митчелл с трудом поспевал за мной, когда впереди из темноты донесся знакомый грубоватый голос сержанта Барнса.

– Кто здесь? – в тревоге окликнул он.

– Не волнуйтесь. Это доктор Уэстлейк.

Через несколько секунд фонарь оказался прямо перед нами. Позади него я разглядел тощую фигуру Барнса и полного Гилкрайста.

– Уэстлейк! – воскликнул врач. – Вы-то что здесь делаете? И кто это с вами? Неужели Митчелл?

– Мы услышали колокол, – объяснил я. – Но где же были вы, Барнс? И откуда у вас этот фонарь?

– Я патрулировал пляж, доктор, и увидел свет у «Головы монаха». Пошел туда и обнаружил фонарь. Мне тоже был слышен колокол, но я не мог сразу уйти оттуда, не изучив обстановку. Хотя ничего не нашел и уже тогда поспешил направиться в эту сторону.

– Да, – сказал Гилкрайст, – я тоже услышал звон колокола. И натолкнулся на Барнса с этим фонарем, когда вышел на пляж. Что произошло, Уэстлейк? Новая трагедия?

– Вы хотите сказать, Барнс, что рядом с фонарем ничего не оказалось? – спросил я. – Там не было… трупа?

– Ничего подобного, док. Я облазил все вокруг. Ровным счетом ничего. Только фонарь у подножия «Головы монаха». Точно так же, как было в ту ночь, когда убили Нелли Вуд.

Страшно представить себе такое – китайский фонарь, ставший символом трагедии, бессмысленно горел в уединении рядом с громадой высокой скалы.

Впрочем, это служило подтверждением того, чего мы так опасались. Несмотря на принятые Суини меры предосторожности, вопреки всем препятствиям маньяк с мыса Талисман снова действовал.

Я рассказал им обо всем, что случилось на погосте и при входе в церковь.

В розовом свете я мог видеть выражения лиц своих собеседников – удивленное у Гилкрайста, мрачное, но почти равнодушное у Барнса, напряженное и взволнованное у Митчелла.

– Любопытно, – заметил Гилкрайст, – не тревожили ли этой ночью могил на погосте? Если этот сумасшедший поднял колокольный трезвон, то явно не без причины, Уэстлейк. Он хотел к чему-то привлечь наше внимание. К тому, что нам еще только предстоит обнаружить.

Мне пришла в голову примерно та же мысль.

– Так пойдемте и посмотрим, – предложил я.

Барнс с китайским фонарем в руках возглавил шествие. Следом двигался я с электрическим фонариком. Мы достигли границы кладбища, но продолжали идти вдоль дюны, пока не добрались до места, откуда мы с Дон впервые увидели свет фонаря.

– Если здесь что-то и могло произойти, – сказал я, – то, вероятней всего, поблизости отсюда.

Барнс начал взбираться по склону дюны, и я тоже поднимался по осыпавшемуся под ногами песку, пока не достиг твердой почвы наверху. Перед нами простиралась темная, почти выровненная морем оконечность кладбища. Я был готов увидеть впереди другое свечение – такое же, как в ту первую туманную ночь. Но ничего подобного не было.

Слышал только, как сзади, тяжело дыша, взбираются по склону остальные. Вскоре мы все собрались тесной группой.

– Идемте дальше.

Гилкрайст выхватил фонарь из руки Барнса и устремился в темноту.

Я помню смутный силуэт ели, более мягкую землю под ногами, когда мы миновали могилы Ирен Кейси и мистера Фэншоу, обе оскверненные… Кем же? Мисс Хейвуд?

Перед мысленным взором встал образ мисс Хейвуд, какой видел я ее на пляже нынешним утром – грациозной, не слишком общительной, с непроницаемым выражением глаз и с лебединой шеей, склоненной в порыве трудолюбия над плохо удававшейся ей акварелью.

Свет фонаря пробегал по верхушкам могильных холмиков. Затем розовый шар вдруг замер, неподвижно зависнув в воздухе, и я услышал голос Гилкрайста, охрипший от ужаса:

– Взгляните сюда! Посмотрите!

Его полноватая фигура заслоняла мне вид, и я переместился поближе. Барнс и Митчелл не отставали. Я видел пораженное лицо сержанта, почувствовал, как Митчелл буквально протиснулся мимо меня.

Ухватившись за руку Гилкрайста, я посмотрел вниз на его находку. Фонарь располагался высоко, бросая лучи во все стороны, а потому я разглядел жуткую картину во всей ее пугающей полноте.

Мы стояли на краю только что разрытой могилы. В самые первые ужасающие секунды у меня в голове вертелся только один вопрос: чье захоронение потревожили теперь? Впрочем, копали на этот раз в большой спешке, беспорядочно сваливая землю по сторонам, и вырытая яма была не более чем в фут глубиной. Но в этой яме, с одной стороны которой стоял еще один, не зажженный китайский фонарь, а с другой стороны валялась лопата, лежало тело женщины.

И поза оказалась знакомой. Руки сложены на груди, подол платья тщательно расправлен, глаза закрыты. На бледном лице осталось выражение странной, почти экстатической улыбки.

Фонарь в руке Гилкрайста начал двигаться, опускаясь, пока не высветил лицо женщины. Хотя я узнал эту леди с первого же взгляда – длинное серое платье, немного грубоватые руки, туго натянутая кожа без единой морщины.

Образ мисс Хейвуд только что возник передо мной, но только теперь это было уже не в воображении.

Он стал предельно реальным.

В наспех вырытом углублении мисс Хейвуд лежала бледная, с бессмысленной улыбкой на губах. И мертвая. А вокруг ее шеи была отчетливо видна туго стянутая петлей неизбежная веревка.

Никто из нас не издал ни звука. Никто не шелохнулся. Барнс присел на корточки и склонился вперед, его поза выражала почти неправдоподобный страх. Гилкрайст держал фонарь крепко и неподвижно, словно его привязали к дереву. Митчелл стоял на коленях, глядя вниз, с лицом, окаменевшим наподобие маски.

Я обвел могилу взглядом, и мои глаза уставились на мрачный без света китайский фонарь, установленный у изголовья трупа.

– Стало быть, все-таки фонарь у него был, – сказал я чуть слышно. – Он принес его сюда, но пламя, по всей видимости, задуло ветром.

Маньяк нанес новый удар. Нелли Вуд… Мэгги Хиллман… Мисс Хейвуд… Отсчет смертей продолжался, еще явно не достигнув своего окончательного итога.

Гилкрайст поставил свой фонарь на землю и, ступив одной ногой внутрь ямы, склонился ниже, всматриваясь в лицо. Я подошел ближе, чтобы посветить ему фонариком.

Волосы соскользнули, и я впервые отчетливо увидел открытое ухо. Нечто странное сразу привлекло мое внимание. Перегнувшись, пристально вгляделся в кожу под ухом.

– Смотрите, Гилкрайст!

Я указал ему на невероятно туго натянутую под ухом кожу. Гилкрайст теперь тоже заметил это.

И еще там виднелся аккуратный, тонкий, но явно свежий шрам. Я просунул руку под голову и повернул ее, чтобы мы смогли изучить другое ухо. И под ним точно в таком же месте остался недавно заживший надрез.

Долго гадать, что это такое, не приходилось. Надрезы отлично объясняли противоестественно натянутую и гладкую кожу на миловидном лице мисс Хейвуд, на что я постоянно обращал внимание.

– Видите, Гилкрайст? Понимаете, что это за шрамы? Вот почему она казалась… Казалась женщиной совершенно неопределенного возраста. Она сделала себе подтяжку. Причем совсем недавно.

Я бросил еще один взгляд на серое лицо мисс Хейвуд. Теперь, когда мы узнали о ней кое-что неожиданное, она рисовалась мне еще более мрачной и даже зловещей фигурой. Это жесткое, словно искусственное выражение лица, которое отличало ее при жизни, после смерти только усилило свой пугающий эффект. Она выглядела как манекен, снятый с витрины магазина.

Гилкрайст продолжал осматривать шрам, когда Барнс вслух озвучил упрямую мысль, которая лезла, уверен, в голову каждого из нас.

– Он убил ее. Этот умалишенный, который прежде расправился с Нелли и Мэгги. Да, убил. Но только где же все остальное – родинка, алый круг… Где?

– Видимо, на сей раз он обошелся без обычных фокусов, – угрюмо сказал я.

Митчелл хранил молчание после первого же взгляда на отталкивающее зрелище. Он сидел на корточках бледнее призрака. И только сейчас он издал какие-то звуки, похожие на сдавленный стон:

– Могила… – сказал он. – Труп лежит в могиле моего отца.

А ведь он был прав. Только я почему-то не сразу заметил это.

Ирен Кейси… Мистер Митчелл…

Я еще раз вгляделся в распростертое тело. Теперь, выпрямившись во весь рост, впервые смог отчетливо видеть края длинного серого платья мисс Хейвуд. В них тоже замечалась некоторая странность. Они выглядели неровными, местами топорщились. Я снова склонился к телу.

– Давайте перевернем ее, Гилкрайст.

Гилкрайст ухватился за одно плечо, я взялся за другое. Медленно и бережно мы перевернули труп лицом вниз.

Я сразу же понял, что было не так с платьем мисс Хейвуд. От плеч до пояса маньяк взрезал его одним лихим и бездумным ударом ножа.

Под налипшей коркой земли, перемешанной с песком, которую мы сняли, кожа оказалась нежной и белой.

Жесткими негнущимися пальцами я очистил спину от остатков песка. Кожа казалась очень холодной на ощупь. Гилкрайст сейчас уже стоял позади меня, направляя вниз свет фонарика, при котором нам открылась еще более страшная и невероятная вещь.

Голос Барнса, которым он произнес свою фразу всего несколько секунд назад, все еще эхом отдавался в моих ушах.

«Где же все остальное – родинка, алый круг… Где?»

Теперь мы это знали. По крайней мере нам открылся один из двух непременных символов смерти.

На почти прозрачной бесцветной коже мисс Хейвуд, рядом с последним позвонком у шеи, чья-то рука начала выводить широкий алый круг. Но он остался незавершенным – окружность получалась практически идеально ровной, но, так и не замкнувшись, обрывалась.

А в центре этого разорванного круга, где, по всем безумным законам более ранних убийств, должна была расти родинка, не оказалось ничего.

Ничего абсолютно…

XX

Барнс удалился, чтобы вызвать Суини, который через некоторое время прибыл, сопровождаемый обычным эскортом подчиненных. Инспектор кипел паровым котлом, готовым взорваться, и обрушил весь свой гнев первым делом на Барнса.

– Вам была поставлена задача патрулировать берег, – орал он. – Хорошо же вы с ней справились! Позволили этому случиться прямо у себя под носом. Ведь вы считаете себя полицейским, не так ли? А с вашей миссией гораздо лучше справился бы какой-нибудь шестилетний мальчишка!

Несправедливость его обвинений представлялась очевидной нам всем. Было совершенно ясно, что сержанта обвели вокруг пальца. Убийца знал, что Барнсу поручено патрулировать пляж, и сделал так, чтобы его смертоносной встрече с мисс Хейвуд никто не помешал. Он оставил зажженный китайский фонарь у подножия «Головы монаха» как отвлекающий маневр, чтобы сосредоточить на нем внимание сержанта. А потом, когда преступление было совершено, устроил грандиозный набат церковным колоколом, привлекая всеобщее внимание к своей очередной сенсационной жертве.

Затем инспектор с неуемным пылом и желанием действовать занялся уликами, засыпав нас вопросами по поводу незавершенного алого круга. Почему убийца избрал для него именно это место? Почему там нет родинки? Почему…

Впрочем, бросалось в глаза, что он не ждет от нас внятных ответов. С особо подчеркнутым равнодушием воспринимал мои слова. Ведь с самого начала расследования я еще не оказал ему никакой конструктивной помощи. Казалось, он давал мне понять, что отныне необходимость в моем участии полностью отпала. Когда пришло время для отправки тела в Халинг, он больше не пригласил поехать с собой.

Обиженный Барнс, Митчелл и я на некоторое время задержались у оскверненных могил мистера Фэншоу, мистера Митчелла и Ирен Кейси. Движимый мне самому неясным импульсом, я спросил:

– Вы ведь прожили в этих краях всю жизнь, Барнс, верно? Доводилось знать Ирен Кейси лично?

Долговязая фигура сержанта словно одеревенела. При свете фонарика я заметил и не мог не поразиться, как его глаза вдруг приобрели тоскливое и какое-то затравленное выражение. Уверен, он хорошо расслышал мой вопрос, но вместо ответа лишь бросил небрежное «Доброй ночи!», развернулся и ушел.

Я раздумывал над столь странной реакцией, пока мы с Митчеллом брели по песку обратно в отель. Первым в вестибюле нас встретил, конечно же, мистер Ашер. Не без удовлетворения я отметил, что даже не слишком мощный кулак мистера Митчелла оставил на его лице заметную отметину. Под рыжей челкой Ашера один глаз оставался теперь полузакрытым из-за припухлого пурпурного синяка.

– А, наконец-то, мистер Митчелл, доктор Уэстлейк! Что случилось? Я услышал звон колокола, поспешил к старой церкви, откуда он доносился, а там в темноте… Словом, подвергся жестокому нападению и…

– Это Митчелл атаковал вас, – пояснил я. – Он принял вас во мраке за пресловутого маньяка.

Митчелл рассыпался в извинениях, а потом сообщил Ашеру новости. Последовал оживленный разговор, в котором оба скорбно качали головами и цокали языками по поводу еще одной трагедии. Гадая, будет ли мистер Ашер претендовать на организацию похорон мисс Хейвуд заодно с остальными жертвами, я оставил их и поднялся наверх.

Хотя лег спать не сразу. Сначала я на цыпочках прокрался по коридору этажом выше и прислушался к звукам, которые могли доноситься из-за закрытой двери комнаты Бака Валентайна. Но услышал только размеренное и тяжелое дыхание спящего человека. Молодой спасатель, ставший необычным напарником мисс Хейвуд при разорении чужих могил, либо действительно спал, либо очень хорошо притворялся, что погружен в глубокий сон. Так или иначе, но он находился в своем номере.

Не приобретя больше никакой ценной информации, я отправился к себе, разделся и улегся в постель.

Но и лежа в благодатном тепле под одеялом, продолжал лихорадочно размышлять. Если мисс Хейвуд оказалась всего лишь очередной случайной жертвой немотивированного маньяка, то ее собственные, не слишком приглядные делишки переставали иметь значение. Рассказать Суини все, что мне стало о ней известно, означало нарушить слово, данное мной Фэншоу, – хранить его секрет. Но, если эта таинственная особа сыграла в преступлениях какую-то другую роль, нежели ненароком убитой женщины, тогда она все еще остается ключевой фигурой во всем деле, и, значит, ее история могла помочь установить какие-то важные факты.

Выяснить бы мне точно, откуда она приехала, а главное – с какой целью! Подтяжка кожи лица… Грубоватые, мозолистые руки… И снова перед моим мысленным взором возник вчерашний образ мисс Хейвуд, торопливо убравшей в портплед краски и поспешившей удалиться, завидев издали приближавшегося Гилкрайста.

При этом в моем мозгу словно что-то щелкнуло. Ну разумеется, я знал, откуда появилась мисс Хейвуд. И почему не подумал об этом раньше?

Меня так приятно поразили собственные дедуктивные способности, что я почти тут же заснул с чистой совестью человека, за несколько минут выполнившего работу, на которую у другого могли бы уйти целые дни.

Утром я спустился к завтраку необычно рано. Все, кто еще оставался на рабочих местах из обслуги отеля, находились в состоянии, близком к паническому страху. Их трудно было за это винить, да они не слишком интересовали меня. Мною сейчас владело только одно желание: как можно скорее связаться с Суини.

Я уже собрался позвонить ему, когда неожиданно в вестибюле появился он сам, на ходу объясняя поникшему Митчеллу, что хочет поговорить с Ашером. Меня он приветствовал чуть заметным наклоном головы. Пришлось остановить его.

– Не могли бы вы оказать мне услугу, Суини?

Он выразительно посмотрел на часы.

– Не могу, если потребуется тратить время.

– У вас это не займет и минуты. Вы хорошо знаете начальство в женской тюрьме Халинга. Напишите короткую записку для них, чтобы со мной поделились информацией, которая может пригодиться.

Он изумленно уставился на меня.

– Записку в женскую исправительную колонию Халинга? Какого дьявола вам там понадобилось? Это как-то связано с убийствами?

– Может быть.

– Что ж, пора и вам заняться чем-то хотя бы с виду полезным. – Он достал из кармана свою визитную карточку и нацарапал на ней несколько слов. – Это поможет вам организовать встречу со старшей надзирательницей. Потрясающая женщина! Великолепно справляется с чисто мужской работой.

– Благодарю вас.

Суини улыбнулся, но в улыбке отчетливо читалось сочувствие и даже жалость.

– Не за что. Все равно толку не выйдет никакого.

Своей машины здесь у меня не было, но я уговорил Митчелла одолжить мне на утро гостиничный автомобиль и отправился по покрытой песком дороге в сторону Халинга.

Между тем с погодой начало происходить нечто странное. Солнце сияло, но не излучало тепла, словно замерзло, и установилось полнейшее безветрие. Облака на северо-западе начали выстраиваться в боевой порядок, не суливший ничего хорошего. Я знал, что в сентябре возможны настоящие бури. Именно в тот период обезумевший океан обрушил последнюю всесокрушающую атаку на старое кладбище.

По мере того, как я вел машину среди невзрачных пейзажей Новой Англии, тучи зловеще сгущались. Но это особо меня не занимало, все мои помыслы были сосредоточены на предстоявшем визите.

Расположенная в запущенном районе большого промышленного города женская тюрьма неприветливо грозной серой громадой возвышалась среди прочих зданий, полностью окруженная внушительной каменной стеной. Припарковав машину, я подошел к высоким, обитым сталью дверям. На мой звонок отозвался охранник-мужчина, которому я предъявил визитную карточку Суини. Он впустил меня, приоткрыв лишь одну из сторон двери.

Я вошел в сумрачный холл. Тяжелые стальные решетки закрывали проходы в коридоры, протянувшиеся отсюда во все стороны. Позади одной из них виднелся тюремный внутренний двор с зеленой лужайкой посередине. Я дожидался под угрюмым наблюдением других охранников, пока не вернулся первый с сообщением, что начальница будет рада принять меня. Я последовал за ним через весь внутренний двор к приятному с виду отдельно стоявшему кирпичному дому. Старшая надзирательница ожидала меня в своей частной гостиной на первом этаже.

Это была высокая крупная дама с настороженными голубыми глазами, поседевшие волосы которой приобрели стальной оттенок.

– Доброе утро, доктор Уэстлейк. Буду рада оказать вам любую посильную помощь.

– Я пытаюсь разобраться в прошлом одной женщины, – объяснил я. – Ее настоящая фамилия мне неизвестна. Она была высокой, стройной, с выступающими скулами и зелеными глазами. Выдавала себя за леди, но на самом деле ею не была. По моим предположениям, она находилась здесь в заключении за торговлю наркотиками, а на свободу вышла буквально несколько недель или месяцев назад. И если бы вы смогли мне подсказать…

– О, это очень просто, – улыбнулась начальница. – Речь может идти только об одной женщине. О Лене Дарнелл. Она отбывала у нас срок по делу о сбыте наркотических веществ. И освободилась ровно месяц назад. Одна из действительно закоренелых преступниц, каких даже в этих стенах не так уж много.

Умозаключения, которые привели меня с визитом в тюрьму, не относились к разряду слишком сложных. Мисс Хейвуд выдавала себя за рафинированную светскую даму, но у нее были слишком грубые руки. Она сделала себе пластическую операцию на лице. Многие бывшие узницы тюрем, не желая быть узнанными, прибегали к подтяжкам кожи лица. Но окончательно на эту мысль меня навело настойчивое стремление мисс Хейвуд избегать попадаться на глаза Гилкрайсту. Продолжив заниматься прежним преступным бизнесом, она, несмотря на изменения во внешности, не хотела рисковать быть узнанной тюремным врачом.

– Я отведу вас в архив, – сказала старшая надзирательница. – Там есть фотография Дарнелл. По ней вы, вероятно, сможете понять, та ли это женщина, которая вам нужна.

Она снова провела меня через двор к небольшой башне, возвышавшейся в одном из углов здания. Я оказался в чисто конторском помещении, где за письменным столом сидела женщина в очках с роговой оправой. Все стены покрывали шкафы с ящиками для досье.

– Мисс Уэбб, – сказала начальница. – Наш гость доктор Уэстлейк хотел бы ознакомиться с документами на Лену Дарнелл.

Мисс Уэбб достала из шкафа две большие картонные карточки. К левому верхнему углу первой из них была приклеена фотография. Несмотря на несколько седых прядей, которые на свободе она закрасила, вопреки еще не подтянутой коже лица я увидел достаточно точный портрет мисс Хейвуд.

Под снимком на машинке было напечатано ЛЕНА ДАРНЕЛЛ, а ниже следовал солидный набор кличек и фальшивых имен, хотя Хейвуд среди них не числилось. Очевидно, Лене Дарнелл показалось, что эта фамилия звучит приятнее на слух, чем прежняя. Ознакомившись с карточкой, я получил любопытную информацию, что женщина отбыла три срока тюремного заключения, из которых следующий становился более длительным, нежели предыдущий, но в каждом случае приговор ей выносили за торговлю наркотиками. Выяснялось, что она отдала отраве большую и лучшую часть своей жизни.

Я обратился ко второй карточке. В ней содержалось краткое описание внешности этой дамы. Там упоминался цвет кожи, ее антропометрические данные, возраст.

Не без изумления я выяснил, что ей было сорок семь лет. Она воистину хорошо сохранилась.

Потом мой взгляд переместился в нижнюю часть каточки. И я невольно вздрогнул, дойдя до графы «Особые приметы», потому что среди них прочитал вот такую запись: «Крупная родинка рядом с верхней частью позвоночника».

В первую секунду я оказался совершенно сбит с толку. Но затем понял, что эта строчка может объяснить все. Я принялся мучительно обдумывать новую, совершенно невероятную версию, такую же опасную и скользкую, как гигантский осьминог.

Начальница наблюдала за мной.

– Ну, удалось найти то, что искали?

– Удалось ли мне найти… – начал я, но осекся, потому что в другом углу карточки увидел кое-что еще. И словно первого шока оказалось мало, накатила его вторая волна, повергшая меня в истинное потрясение. Потому что в противоположном углу карточки содержалась следующая информация: «Камера номер 3672. Сокамерница – Кора Ласки».

Я с нескрываемым изумлением повернулся к начальнице.

– Кора Ласки? – спросил я. – Это, случайно, не та знаменитая похитительница драгоценностей, более известная как Кора Митчелл?

– Так и есть. Ласки – фамилия Коры по мужу, хотя все ее знали как Кору Митчелл. Лену Дарнелл освободили почти сразу после смерти Коры Митчелл. Они содержались в одной камере, если не ошибаюсь, около трех лет.

Я сунул карточки в руки пораженной, видимо, моей грубостью мисс Уэбб. У меня же в мозгу сейчас творилось нечто невообразимое. Я спросил:

– А нельзя ли мне… Нет ли возможности поговорить с кем-нибудь о Коре Митчелл? О подробностях ее ареста и о прочих деталях.

У старшей надзирательницы на все имелся ответ, но теперь и она ненадолго призадумалась.

– У нас есть официальные документы по этому поводу, но, думаю, не они вам нужны. Я знаю одну заключенную, которая, быть может, окажется для вас полезна. Тюрьма ведь в известном смысле похожа на маленький городок. Она отсидела уже тридцать пять лет. И заниматься ей совершенно нечем, кроме как собирать слухи и сплетни о своих соседках по тюрьме. Желаете побеседовать с ней?

– Мне это просто необходимо.

Мисс Уэбб порылась в другом шкафу и достала еще пару карточек. Это было своего рода личное дело Коры Митчелл-Ласки. Я с особым вниманием вгляделся в фотографию. Ее сделали двадцать лет назад, и преступная сестра мистера Митчелла выглядела на ней молодой, несколько вульгарной женщиной с копной взъерошенных волос. В ее лице мне увиделись до боли знакомые черты, но я сразу понял, что поразило меня вовсе не сходство с братом. Нет, эти глаза, этот упрямый, грубовато очерченный рот – ничего подобного во внешности мистера Митчелла не наблюдалось. Они напоминали… Кого же?

До меня донесся голос начальницы:

– Как только будете готовы, доктор, я отведу вас в нужную камеру.

Я вернул карточки мисс Уэбб и последовал за ней через другую дверь длинным темным проходом, который в противоположном конце упирался в стальную решетку. Сотрудница охраны открыла ее для нас, и мы вошли в коридор с многочисленными камерами вдоль обеих стен. Затем, миновав еще одну решетчатую дверь, оказались в просторном зале.

– Это самый центр тюрьмы, – объяснила старшая надзирательница. – Здание построено по принципу колеса, где коридоры с камерами образуют как бы спицы, а это – ось, к которой они сходятся. Видите эти зеркала? Они установлены так, чтобы охрана могла наблюдать за всеми коридорами одновременно.

Потом она показала мне рабочие помещения. Камеры, превращенные в парикмахерские, мастерские, где плели корзины, прачечную. Здесь всем управляли сами заключенные. Многие украшали свои камеры росписями отбывавших срок художниц-любительниц, которые разрисовывали целые стены роскошными изображениями садов или даже каналов Венеции с гондолами. Почти все женщины, которых я мог видеть, так или иначе занимались своей внешностью. Они смотрелись в зеркальца, расчесывали коротко остриженные волосы, подпиливали ногти или полировали обувь. И было что-то неизъяснимо гнетущее в этом бессмысленном нарциссизме.

– Между прочим, – заметила начальница, – та женщина, к которой я вас веду, – особа весьма примечательная. Ее зовут Рут Мэллори, и занятно, что родом она из небольшой деревни в окрестностях Мыса Талисман. Тридцать пять лет назад она отравила своего мужа ради его страховки в тысячу долларов. Причем преступление было совершено жестоко и совершенно хладнокровно.

Она остановилась перед одной из камер и, сильно толкнув, открыла массивную дверь. Я последовал за ней, ожидая встречи с самим воплощением зла. Но увидел лишь двух премилых старушек. Одна из них вязала, вторая вышивала подушечку для булавок. Задняя стена камеры была расписана в виде сельского сада с множеством роз, лилий и маков. Украшениями для других стен служили аккуратные вышивки.

– Доброе утро, Дорис. Доброе утро, Рут, – поздоровалась с ними начальница тюрьмы. – А к тебе, Рут, я привела посетителя.

Рут Мэллори – мужеубийца – оторвалась от вязания. Ее седые как снег волосы были собраны в пучок, как это было модно более тридцати лет назад. Лицо казалось румяным и даже не слишком морщинистым. Глядя на нас, она улыбнулась, напоминая несколько идеализированный портрет доброй бабушки.

– Это всегда такое удовольствие повидаться с кем-то, кто пришел с воли, – сказала она мягким, чуть дрожавшим голосом.

– Я хочу, чтобы вы прошли в мой официальный кабинет, Рут, – распорядилась начальница. – Доктору Уэстлейку необходимо кое-что выяснить, и, как мне кажется, ты можешь ему помочь.

Старушка оживилась и заулыбалась, как маленькая девочка, получившая неожиданный подарок. Взяв с собой свое вязание, она нетвердо поднялась на ноги, помахала рукой своей подружке – такой же милой старой женщине (которая, возможно, зарубила топором собственную мать) – и последовала за нами в коридор.

Старшая надзирательница провела нас в просторную, но скудно обставленную комнату, куда вела дверь из центрального холла. Когда мы уселись в кресла, она предложила старушке сигарету.

Рут Мэллори была в шоке.

– Никогда в жизни не курила и не употребляла алкоголь, начальница, – сказала она с чувством собственного достоинства, а потом обратилась ко мне: – Сейчас я вяжу свитер для внука. На следующей неделе он женится. Это будет мой свадебный подарок.

– Прекрасно придумано, – сказал я с чувством неловкости, потому что ничего другого в голову не приходило.

– Так вот, Рут. Доктор Уэстлейк приехал из Мыса Талисман. Его интересует Кора Митчелл. Верно я говорю, доктор?

– Меня особенно интересуют подробности ее ареста, – сказал я. – Значительная часть истории мне известна. Я знаю, что Кора, ее муж и еще один подельник похитили черный бриллиант Хогана и убили его. Мне известно, что мужчин схватили и казнили на электрическом стуле, а Кору взяли, когда она приехала навестить умирающего отца. Но вот детали ареста… Кто при нем присутствовал, как ее арестовали? Мне бы хотелось больше узнать об этом.

– Кора! – Рут Мэллори печально покачала головой. – Все они появляются здесь у меня на глазах, доктор Уэстлейк. А потом я с ними расстаюсь. И мне всегда доверяют. «Матушка Рут» – так они меня зовут. Некоторые попадают сюда, потому что им просто не повезло в жизни. Другие же – настоящие преступницы. Кора Митчелл принадлежала к числу неисправимых, – с вязальными спицами Рут обращалась как истинная мастерица. – Но при этом она была очень умна. Любила хвалиться, сколько успешных крупных ограблений они успели провернуть с мужем, пока не случилась неприятность с Хоганом. И не думаю, чтобы она преувеличивала.

Старушка недолго помолчала.

– Да, и был, конечно, тот черный бриллиант. Как говорили, он один стоил целого состояния. И ей удалось от него избавиться, хотя полицейские считали, что бриллиант находился при ней во время ареста. Уж в уме и ловкости ей никак не откажешь. Она и нам намекала об этом. – Рут Мэллори снова покачала головой. – Хвастливая была девица и вконец испорченная. Как ни грустно это признавать, Кора Митчелл уже родилась с глубокой червоточиной. Ей суждено было встать на дурную дорожку.

Я счел за лучшее не перебивать ее и позволить старой женщине продолжить свой рассказ.

Она посмотрела на меня серьезными, добрыми глазами.

– Я сказала, что Кора Митчелл была совершенно испорченным человеком, но и в ней присутствовала одна положительная черта. Совершенно, казалось бы, неожиданная. Она безумно любила отца. О да! И оказалась готова рискнуть жизнью, чтобы увидеться с ним в последний раз перед его смертью.

– Но ведь она с ним так и не увиделась, верно? – все же вставил вопрос я. – Он умер за пару дней до того, когда она явилась в отцовский дом и была там арестована.

Взгляд Рут Мэллори устремился куда-то очень далеко.

– Старый Джон Митчелл. Он был рыбаком из Мыса Талисман. Его сестра вышла замуж за моего двоюродного брата. Я часто гостила у них. Кору запомнила еще совсем маленькой девочкой. И еще ее братца – смешного такого парнишку, который никогда не хотел играть с другими детьми. Мне потом рассказывали, что он заработал кучу денег, построив себе там отель. Но в мои времена никаких отелей в Мысе Талисман еще не было. Кучка домов да старая церковь. До меня дошел слух, что нынче ее забросили, потому что океан подобрался совсем близко. – Она вздохнула. – Смешная штука жизнь, не правда ли? Я не видела океана больше тридцати лет, а в молодости так любила его!

Она сделала еще одну паузу, потом словно встряхнулась.

– Да, но ведь вас интересует Кора. Конечно, конечно. Я много раз слышала эту историю из ее собственных уст. Она часто жаловалась на своего брата и очень сердилась на него. Понимаете, он ведь был там, когда она проникла в дом и попалась в расставленную полицией ловушку. А арестовал ее этот Джо Барнс. Знавала его еще совсем мальчишкой. Бездельник был еще тот. Вечно ходил ловить рыбу, все время пачкал свою одежду. Кора вошла с заднего двора через черный ход, а там-то ее и поджидал Джо Барнс с наручниками наготове.

– А отец к тому времени уже умер? – спросил я.

– Да. Это-то и разбило Коре сердце. Она всего на два дня опоздала. Гробовщик тоже там был, когда она явилась в родительский дом. Занимался телом наверху.

– Гробовщик! – воскликнул я. – А вы случайно не помните…

– Его звали мистер Ашер. Мы частенько и сейчас видим его здесь, в тюрьме. А тогда специально приезжал к Коре, чтобы она узнала, какие достойные похороны он собирался устроить ее отцу.

– Продолжайте, – взволнованно сказал я.

– Так вот… – Рут Мэллори наклонилась, чтобы подобрать упавший на пол клубок шерсти. – Кора при аресте умоляла позволить ей проститься с отцом, увидеть его тело хоть на минутку. Брат был решительно против, но у Джо Барнса доброе сердце. Он лично проводил ее наверх. Помню, в глазах Коры всегда стояли слезы, когда она мне рассказывала об этом. Воистину грустно все получилось. Вот стоит она в наручниках, прикованная к Джо Барнсу, а рядом другой полицейский. Ей разрешили всего лишь раз склониться к гробу, чтобы поцеловать покойника в лоб, а потом увезли. Да, ведь она никогда не попалась бы, если б не приехала повидаться с отцом перед его смертью. Мне даже жаль, что я назвала ее скверным человеком. Было в этой женщине и что-то хорошее. А теперь она тоже умерла. Нет ее больше с нами.

– Когда она умерла, – спросил я с напряженным вниманием, – вы находились с ней рядом?

– Нет. Только Лена. Доктор великодушно дал мне шанс проститься с ней, но я не люблю видеть, как люди умирают. А она уже тогда металась в бреду. Здешние девушки стали потом рассказывать, как это было. Такое впечатление, что она и в бреду все поминала об отце. Выкрикивала: «Мне суждено было только поцеловать его мертвое тело!» И другие страшные слова. Как же это ужасно, доктор Уэстлейк. А в своем преклонном возрасте я подумала, что не перенесу такого зрелища. – Она зябко поежилась. – А ведь был еще сын. Да, если вы не знали, у Коры остался сын. Бедный мальчик! Когда ее арестовали, какие-то люди усыновили его. Он никогда не видел свою мать, даже не знал о ней ничего. Зато она о нем помнила, хранила его фото – симпатичный светловолосый малыш, такой красавчик, каких мало. Несчастная Кора. В предсмертном бреду она и его звала все время.

Я прикладывал все усилия, чтобы скрыть овладевшее мной чувство торжества. Эта очаровательная престарелая убийца в своем не слишком связном рассказе давала больше информации, чем я мог ожидать в самых смелых мечтах.

– Кора и Лена, – старушка положила вязание на колени, – они стали настоящими подругами. Не разлей вода. Обе не слишком хорошие женщины, но вот – поди ж ты! – буквально полюбили друг друга. Не разлучались ни днем, ни ночью. – Рут Мэллори с улыбкой посмотрела на начальницу тюрьмы. – Думаю, у вас из-за них возникало больше проблем, чем из-за всех остальных, вместе взятых. Что ж, теперь их здесь нет. Кора умерла, а Лена вышла на волю. Нам всем стало без них немного легче жить.

Мои мысли метались в стремительных размышлениях, и я лишь смутно расслышал голос старшей надзирательницы:

– У вас еще остались вопросы, доктор Уэстлейк?

– Да, но самый последний. Когда умерла Кора Митчелл, я полагаю, ее похоронили здесь же, на тюремном кладбище?

Начальница кивнула.

– Да. Родственники имели право затребовать тело, но почему-то никто этого не сделал. А в таких случаях погребение происходит здесь.

– Понятно. – Я поднялся. – Наверное, это все. Спасибо большое. И вам тоже, миссис Мэллори, я глубоко благодарен.

Старушка приняла благодарность как должное, тоже встала и протянула свое вязание, чтобы я смог разглядеть его.

– Хорошего цвета пряжу я подобрала для этого свитера, как вам кажется? Надеюсь, внуку он придется по душе.

– Уверен, так и будет.

Миссис Мэллори – этот вариант члена семейства Борджиа из Новой Англии – благосклонно улыбнулась мне и вышла из комнаты, чтобы вернуться в камеру, где уже провела тридцать пять лет жизни и где, несомненно, ей было суждено закончить свои земные дни.

XXI

Когда я покинул территорию женской тюрьмы, с погодой уже творилось нечто невероятное. Небо над крышами домов с северо-востока пульсировало черно-синими сполохами, а по улицам гулял яростный и устойчивый ветер.

Еще этим утром я был так же далек от раскрытия преступлений на мысе Талисман, как любой непосвященный в эти дела. Теперь совершенно невероятная схема, скрывавшаяся за ними, представилась мне абсолютно ясной. Направляя машину Митчелла через обшарпанные окраины Халинга, я ощутил приступ тщеславия. Мне представилось, какое выражение примет лицо инспектора, когда сообщу ему новости. Это будет воистину занимательное зрелище!

Я выехал на пустынную прибрежную равнину, которая отделяла Халинг от совсем уединенного захолустья, каким был Мыс Талисман. Ветер ударял в бок автомобиля, стремясь опрокинуть его, словно машину атаковало стадо невидимых, но агрессивно настроенных баранов. Тучи чернильным пятном расплылись теперь по всему прежде серому небу и пропитали его, как промокательную бумагу. Редкие деревья, растущие среди дюн, под напором ветра клонились почти до самой земли, их стволы гнулись, как тонкие прутики ивы. Но, несмотря на злобный вой ветра, побережье еще только готовилось к чему-то, ожидало гораздо более мощного разгула стихии.

А потом хлынул дождь. Под такой ливень я не попадал никогда в жизни. Небо словно раскололось, и вода обрушилась на землю сплошной стеной. Мне пришлось притормозить и вести машину со скоростью улитки. Видимости впереди едва хватало на фут. Но чем медленнее я ехал, тем заметнее становился напор обезумевшего ветра.

Кое-как я продвигался вперед и оказался, должно быть, в трех милях от Мыса Талисман. Но как раз в этот момент под особенно сильным порывом ветра машину стало заносить вбок. Я отчаянно вращал руль, но ничто не помогало. Несколько секунд спустя автомобиль мистера Митчелла прочно засел в глубоком кювете за обочиной. Теперь, чтобы вернуть его на дорогу, требовался хотя бы трактор.

Буря разыгралась неистово, и при обычных обстоятельствах можно было бы сдаться и попробовать переждать ее, сидя в машине. Но в том-то и дело, что я крайне остро осознавал лежавшую на мне ответственность как на единственном человеке, сумевшем раскрыть убийства, нашедшем ключ к разгадке тайны. Опасность все еще продолжала угрожать другим людям. Быстрота действий становилась для меня насущной необходимостью. Чтобы устранить угрозу, следовало как можно скорее добраться до «Талисман-инн».

На мне не было даже плаща, когда я бросился бежать сквозь дождь, преодолевая сопротивление ветра и прочие препятствия. Что и говорить, натерпелся при этом немало. Разумеется, ни одной другой машины на дороге так и не показалось. Я чудом избежал гибели, когда старый телеграфный столб не выдержал неравной борьбы с бурей и рухнул в каких-то трех футах от моей головы. Но в результате мне почти невообразимым образом удалось выйти к зданию гостиницы.

Входная дверь, как и следовало ожидать, оказалась заперта и на замок и на засов. Я принялся барабанить в нее. При этом сбил кулаки почти до крови. И лишь через продолжительное время изнутри донеслось восклицание, звук шагов и скрежет металла. Дверь резко распахнулась, и меня очередным порывом ветра внесло в вестибюль.

После чего Митчелл совместно с поваром, который меня и впустил, навалились на дверь, чтобы снова закрыть ее. Несмотря на полнейшее изнеможение, промокший до нитки, я тоже кинулся на помощь. Втроем нам удалось дожать дверь до положения, когда засов снова задвинулся. После чего я рухнул в одно из покрытых веселеньким кретоном кресел мистера Митчелла, хотя понимал, что обивку потом уже не восстановишь.

Но волнение мистера Митчелла достигло такого накала, что ему было уже не до сохранности мебели.

– Доктор Уэстлейк, вас все это время не было в отеле. – Он нервно сжимал свои ухоженные руки. – Слава небесам, вы невредимы! Это худшая буря за много лет. Вероятно, она получит наименование урагана. Океан подступил к самому порогу, а прилив все еще поднимается. – Он смотрел на меня глазами, полными отчаяния. – Боюсь, что отелю конец. Я опасаюсь…

В этот момент почти бегом вернулся удалившийся в кухню повар с восклицанием:

– Крыша дала течь. Дождь залил комнату наверху, и вода теперь проникла в кухню. Мы подставили ведра. Но это ужасно, ужасно.

Митчелл, охая, ушел вместе с ним. Если бы я промок не так сильно, то подумал бы, вероятно, что нужно сначала сменить одежду и обсушиться. Но в нынешнем положении меня не занимали столь тривиальные вещи. Мое сознание было полностью сконцентрировано на предстоявшей миссии. А на Митчелла я серьезно рассчитывал, когда планировал процесс завершения расследования. Поэтому мне пришлось подняться и поспешить вслед за ним.

В кухне воцарился полнейший хаос. Буря ревела так громко, словно бушевала уже в самой гостинице. Отчасти так оно и было. Вода струями лилась с потолка. Повар и Митчелл крутились, хватая любые емкости и подставляя под самые сильные протечки.

Я подошел к управляющему.

– Митчелл, – сказал я. – Мне нужно немедленно поговорить с вами. Об убийствах.

Дверь из коридора распахнулась, и в кухню ворвался Вирджил Фэншоу. Он буквально схватил повара за грудки.

– Вода заливает весь этаж. Видимо, сорвало часть крыши. Тащите ваши тазы и ведра наверх как можно быстрее.

Он сам схватил все, что попалось под руку, повар сделал то же самое, и они вдвоем ринулись к лестнице. Митчелл остался со мной наедине.

– Об убийствах? – Он уловил мои последние слова. – Нет, только не сейчас, доктор Уэстлейк. У нас других забот по горло. Нужно столько…

– Нет ничего важнее этого. Вы должны сделать важное признание. Ведь Бак Валентайн – ваш племянник, верно?

Митчелл с грохотом уронил на пол противень.

– Но, доктор Уэстлейк, откуда же…

– Я только что вернулся из женской тюрьмы в Халинге. Мне сказали, что у Коры Митчелл остался сын. Я видел ее фотографию и сразу заметил сходство. Волосы, очертания рта, глаза. Бак – сын Коры Митчелл. Вот почему вы предоставили ему работу, хотя на самом деле не нуждаетесь в спасателе, и по той же причине так беспокоились за него, что придумали фальшивое алиби на время смерти Мэгги Хиллман. Он ваш племянник.

Большинство ведер и кастрюль уже заполнились до краев, и вода стала переливаться на пол. Но Митчелл больше не замечал этого. Он ловил ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

– Да, так и есть. Бак сын Коры. Он был совсем младенцем, когда его отца… Когда отец умер, а Кора оказалась за решеткой. Я не мог заставить себя простить сестру. Но малыш – совсем другое дело. Мне не хотелось, чтобы он вырос и весь мир знал, чей… Кем были его родители. И отдал его на усыновление. – Он слегка покраснел. – Удалось организовать все частным образом, чтобы он не узнал своего благодетеля и кто его настоящие мать и отец. Этим летом он остался без работы. И тогда я предложил поработать здесь, чтобы выручить. Естественно, я не объяснил ему своих истинных мотивов. Он должен был думать, что это обычный трудовой договор и…

Митчеллу пришлось прерваться, когда крупный кусок штукатурки внезапно оторвался от потолка и с грохотом обрушился вниз.

– Вы ничего не рассказывали Баку о родителях, – упрямо продолжал разговор я. – Но он сам все узнал, ведь так? И это случилось всего несколько дней назад.

– Да, да, но каким образом…

– Вчера я случайно подслушал разговор у вас в кабинете. Было похоже на ссору. Я слышал слова Бака: «Ее тело нужно куда-то переместить». И подумал, что речь идет о ком-то на старом погосте. Но он имел в виду Кору, верно? Когда она умерла, вы не подали прошения о выдаче тела, и ее похоронили рядом с тюрьмой. А Бак, когда ему стало известно, что она его мать, пожелал устроить для нее достойные похороны. Вот в чем суть, не так ли?

Глаза мистера Митчелла выглядели совершенно изумленными, словно я показывал ему магическое представление, предъявляя факты с их объяснением, возникавшие ниоткуда.

– Да, было такое, – выдавил он из себя. – И у нас с ним действительно вышла ссора по этому поводу. Видите ли, я не мог изменить годами сложившегося отношения к Коре. Но в Баке взыграли эмоции. Он только что узнал о своем с ней родстве, и потому…

– Здесь все естественно, – перебил его я. – Хорошо, Митчелл. Спасибо. Это все, что я хотел уточнить, – а потом спросил: – Где Бак сейчас?

– Бак? Где-то в отеле. Борется с бурей, как и мы все.

К Митчеллу мгновенно вернулась прежняя озабоченность за судьбу своей гостиницы.

Он отошел от меня, схватил очередную глубокую сковороду, а потом без особого толка поставил ее почти у моих ног. Я же поспешил выйти из кухни и отправился на поиски Бака.

После этой несколько сбивчивой беседы во мне укрепилась симпатия к отчаянно старавшемуся сохранять элегантность во всем мистеру Митчеллу. Его невозможно было винить за неприязненное отношение к такой темной личности, как Кора Митчелл-Ласки. Между тем все эти годы он втайне материально поддерживал Бака. И даже придумал для него работу, когда молодой человек остался не у дел. Но особенно тронула меня готовность Митчелла защищать его от подозрений, даже идти на откровенную ложь, с тех самых пор, как Бак попал на заметку полицейским в связи с убийствами.

Митчелл не был образцовым братом, но из него вышел дядя, достойный подражания.

Буря тем временем не только не утихала, но, казалось, набирала все большую силу. Странное это было ощущение – находиться в не слишком крепкой деревянной постройке, которая с трудом выстояла под напором предыдущего урагана, а перед нынешним почти капитулировала. В коридоре вода текла с потолка, как и в кухне. И хотя все окна и двери тщательно заперли, ветер играл с портьерами, вздымал край ковров и даже заставлял дрожать мебель, словно кто-то включил гигантский, но невидимый пылесос, а потом бросил его на произвол судьбы, позволив свободно перекатываться из комнаты в комнату.

Митчелл вполне мог оказаться прав. Если это продолжится немного дольше, все здание попросту рухнет нам на голову.

Поиски Бака среди помещений отеля, содрогавшихся от ударов стихии, ни к чему не привели. Но Вирджил Фэншоу, стоявший на коленях в собственной спальне и пытавшийся собирать воду с пола, сообщил, что видел спасателя на террасе. Я снова быстро спустился вниз. Дверь оказалась закрытой, но мощный порыв ветра помог распахнуть ее, чуть не отшвырнув меня назад в глубь вестибюля. Я с трудом проник на застекленную террасу, причем сумел вновь закрыть за собой дверь.

Бак был там. Он где-то нашел старые доски и делал безуспешную попытку приколотить их гвоздями вместо выбитого стекла, чтобы террасу окончательно не снесло ветром. Дождь хлестал в него беспрепятственно, а ветер плотно прижимая рубашку и брюки к мускулистому телу. Я с трудом пересек террасу, чтобы приблизиться к нему. И при этом сквозь обнажившийся оконный проем передо мной предстала новая картина разбушевавшейся снаружи бури.

Грохот прибоя заглушал даже вой ветра. Пораженный, я только сейчас понял, насколько реальную угрозу представлял для нас океан. Некоторые волны разбивались уже настолько близко к террасе, что их брызги проникали внутрь. Прибою – огромным и яростным океанским валам – оставалось до нее всего несколько ярдов.

Я подошел к Баку сзади и окликнул по имени, но он не услышал меня. Тогда потянул парня за рукав, он повернулся, и лицо его просветлело. Он что-то выкрикнул и протянул мне тяжелую доску. Я и оглянуться не успел, как принялся активно помогать.

Разговаривать было совершенно невозможно. Мне пришлось оставить все попытки, и мы вдвоем некоторое время старались создать препятствие на пути воды и ветра. Приложив сверхчеловеческие усилия, мы ухитрились закрыть почти половину террасы. Но в этом и крылась наша роковая ошибка. Мы сумели закупорить единственный путь для ветра наружу. Волны с каждой минутой накатывались все ближе. Когда особенно высокая ударилась в стену террасы, Бак схватил меня за руку и потащил к другой двери. Мы выскочили через нее в общую гостиную отеля, сумев закрыть дверь за собой.

Пытаясь отдышаться, стояли, прислонившись к сотрясавшейся деревянной стене, когда с противоположной стороны донесся отчетливый грохот. Бак выглянул в окно и усмехнулся.

– Прощай, терраса!

Я встал рядом. Терраса, на которой тихими вечерами любил расположиться со своей Библией мистер Ашер, оказалась полностью сметена. Если бы мы с Баком задержались на ней лишнюю минуту, то кататься бы нам сейчас среди дюн.

Бак тем не менее ухмылялся с таким видом, словно ему нравился этот борцовский поединок с силами природы. Он утер капли воды со лба и опустился в кресло.

– Ух ты! Вот это буря так буря! А где были вы?

Я уселся в соседнее кресло. Это был уже второй предмет меблировки, принадлежавшей мистеру Митчеллу, который я безнадежно портил.

– Только что вернулся из Халинга, – поведал ему я. – Посещал там женскую исправительную колонию.

Бак мгновенно насторожился.

– Вот оно как!

– Да. Послушай, Бак, мне теперь известна правда. Я знаю, что ты сын Коры Митчелл-Ласки.

Парень напрягся и чуть привстал из кресла.

– Тебе не о чем тревожиться, Бак. Я не собираюсь никому об этом рассказывать. Кстати, Митчелл все подтвердил. А мне лишь нужна твоя помощь. Это крайне важно для того, чтобы раскрыть убийства.

– Убийства? – воскликнул Бак. – Но каким образом это имеет отношение…

– В тот вечер, когда я вломился к тебе в комнату и застал мисс Хейвуд… Именно тогда она рассказала, что Кора приходилась тебе матерью, верно? Раньше ты и не подозревал об этом. Митчелл хранил секрет.

Бак кивнул, сразу же обмякнув.

– Да, так и случилось, но…

– А рассказала ли она, где познакомилась с твоей мамой? О том, как они делили камеру в женской тюрьме?

– Делили камеру? Нет, она не говорила мне ни о чем подобном. Сказала только, что была подругой Коры, виделась с ней перед ее смертью, а потом… Потом посчитала своим долгом сообщить правду ее сыну. Так это звучало в изложении мисс Хейвуд.

– Понятно. – Я смотрел прямо в глаза молодому человеку, который под моим пристальным взглядом слегка поежился. – Вероятно, она обладала даром убеждения. Потому что каким-то образом заставила помогать ей копаться на старом погосте. Вот это меня крайне интересует. К какой уловке она прибегла, чтобы заставить тебя участвовать в этом?

Бак провел растопыренной пятерней по растрепанным и мокрым волосам.

– Я был настолько поражен, Уэстлейк, что не знал, как мне быть, что делать дальше. Конечно же, мне было все известно о Коре Митчелл. В этой дыре о ней знает каждый. А потом как гром среди ясного неба… Оказывается, она была моей матерью. Вы сочтете меня ненормальным, но я даже обрадовался этой новости. Знать, кто твоя мать, – даже если она такая, как Кора Митчелл, – все же лучше, чем не знать ничего. А эта мисс Хейвуд только и делала, что твердила о том, как Митчелл отказался устроить для сестры достойные похороны. И еще… – Он осекся. – О последнем желании, высказанном Корой перед смертью.

– О последнем желании?

– Да. Это внушала мне мисс Хейвуд. Рассказывала, как сильно Кора любила своего отца, и хотела перед смертью, чтобы его прах перенесли со старого погоста на новое кладбище, где могиле ничто не будет угрожать. По ее словам, только Митчелл как сын старика мог все сделать через Гилкрайста и местный совет по здравоохранению, но отказался. Разумеется, если бы я был готов оповестить весь мир, что я сын Коры, то мог бы и лично получить разрешение. Но это создало бы ненужную шумиху и заняло слишком много времени. Так говорила мисс Хейвуд.

– И потом она предложила, чтобы вы вдвоем тайно и под покровом ночи перенесли гроб сами?

Бак покраснел.

– Да. Хотя уже тогда эта затея представлялась мне безумной, я оказался настолько сбит с толку, так во всем запутался, что согласился. Сказал, что помогу ей той же ночью. Мы собирались по крайней мере вырыть гроб и перезахоронить его подальше от края погоста, где-то в более безопасном месте, потом я мог попытаться уговорить Митчелла или кого-нибудь другого помочь уладить формальности. – Он пожал плечами. – Мисс Хейвуд сказала, что вы знаете точное расположение могилы. Сама она не была уверена. Посоветовала узнать у вас, и я попробовал это сделать, хотя получилось очень неуклюже, как мне показалось. Ночью тайком выбрались из отеля вместе. Как я понял, вы нас видели, верно? Мы начали копать, но потом кто-то появился и спугнул нас. Хотя, как оказалось, была разрыта не та могила, верно? Это было захоронение старика Фэншоу.

Стало быть, мисс Хейвуд сделала ставку на наивность молодого Бака и на его ошеломленное состояние после узнанных новостей о своем происхождении. Она прибегла к сентиментальной лжи о последнем желании Коры, чтобы достичь своей цели. Парень был ей нужен, разумеется, по двум причинам: во-первых, как рабочая сила для проведения раскопок, а во-вторых, для того, чтобы выведать у меня точное расположение могилы.

Бак продолжал:

– А потом вы вчера наповал убили меня известием, что мисс Хейвуд была торговкой наркотиками. Я ведь и без того сильно сомневался в правильности того, чем мы с ней занимались. После же ваших слов решил не иметь с ней больше ничего общего. Прошлым вечером она снова стала просить о помощи. Я отказал ей. – Он слабо и смущенно улыбнулся. – И правильно сделал, не так ли. В противном случае меня бы точно заподозрили в ее убийстве. Повезло, ничего не скажешь.

Я не стал уточнять, повезло ему или нет в данном случае.

– В ту ночь, Уэстлейк, когда вы пришли ко мне и сообщили об убийстве Мэгги, вы, должно быть, решили, что имеете дело с редкостным мерзавцем и обманщиком. На самом же деле я тогда очень плохо соображал вообще. Мисс Хейвуд только что рассказала мне, что Кора Митчелл была моей матерью. Я не мог думать в тот момент ни о чем другом. – Он коротко и хрипло рассмеялся. – Отпрыск преступницы и убийцы! Наверное, со временем сумею с этим смириться. Пусть тогда все узнают правду. Но сейчас…

– Не переживай, Бак. Я все сохраню в тайне. Если кому-то и придется рассказать, то только инспектору Суини. Обещаю.

Теперь мне оставалось выяснить всего лишь одну подробность. Но это была самая важная деталь – от нее зависело, устоит мое обвинение против убийцы или развалится. Я был почти уверен, что моя версия верна. Но только один человек мог окончательно подтвердить это. Сержант Барнс. Найти его, задать единственный вопрос, а затем можно отправляться прямиком к Суини. Вот как все выглядело просто на первый взгляд.

Но переполненный энтузиазма, я напрочь забыл, что снаружи бушует буря. При отсутствии телефонной связи и в условиях полной изоляции отеля мое желание найти Барнса и Суини оказалось трудно выполнимым.

Когда я встал, чтобы уйти, сверху раздался глухой стук, за которым последовал визгливый вскрик. И почти сразу темная фигура Бенджамина Ашера скатилась по лестнице прямо к нам.

– Это потолок в моей спальне, – задыхаясь, сказал гробовщик. – Он обрушился. Целиком. Я… Меня чуть не погребло под ним.

За ним следовал Фэншоу с закатанными рукавами своей рабочей куртки, со спутанными и мокрыми темными волосами.

– Половины крыши уже нет, – сказал он. – А штукатурка…

– Отель скоро совсем развалится, – простонал Ашер. – Нам нужно выбираться отсюда. Любым способом, но…

– До этого не дойдет. – Бак ободряюще похлопал похоронных дел мастера по плечу. – Дом достаточно крепкий. Здесь намного безопаснее, чем снаружи.

Он еще не успел закончить фразы, когда по лестнице неспешно спустилась Мэрион Фэншоу. Своего мужа она старательно избегала, не обратила внимания ни на кого из нас. Подойдя к окну, она с волнением стала наблюдать за накатывавшимися валами прибоя.

Затем вдруг распахнулась дверь кухни. Единственная оставшаяся у мистера Митчелла официантка, вся промокшая и в перепачканной одежде, быстро подошла ко мне.

– О, доктор Уэстлейк! Мне только что сообщили, что вы вернулись. После вашего отъезда поступило вот это. – Она подала мне сильно помятую телеграмму. – Почтальон жаловался, что адрес дали неполный. Только: «Уэстлейку. Мыс Талисман». Телеграмму отправили еще прошлым вечером, но вас никак не могли найти.

Я вскрыл промокший конверт, чтобы достать листок с текстом. И стоило прочитать его, как все поплыло у меня перед глазами. Там значилось следующее:

«Ужасно обеспокоена. Дети не прибыли указанным поездом. Что случилось? Пожалуйста, ответь немедленно. Тетя Мейбл».

До меня смутно донесся голос Вирджила Фэншоу:

– Дурные новости, Уэстлейк?

Я постарался взять себя в руки. Ведь новости были такими же неприятными для Фэншоу, как и для меня самого.

– Дети, – ответил я. – Они не добрались до места.

Лицо Фэншоу сразу покрылось мертвенной бледностью.

– Как это – не добрались? Что вы имеете в виду?

Мэрион отвернулась от окна и пристально смотрела на меня.

– Даже… Даже не знаю, – промямлил я. – Мне ничего неизвестно. Только они не доехали до нужной станции. Что-то могло произойти по дороге. Какое-то непредвиденное…

– Но что могло произойти? Вы же лично посадили их на поезд.

– Да, конечно.

Воспоминания с бешеной скоростью крутились теперь у меня в голове. Упрямое изначальное нежелание Дон уезжать отсюда. Потом ее удивительная покорность и согласие. Пришло на память, как я застал детей, которые заговорщицки перешептывались в номере Дон. Невольно подумалось о странной сумме в три доллара и сорок шесть центов, которую они потребовали с меня. Она явно превышала количество денег, необходимых им в дороге.

Что, если Дон и Бобби решили тайно вернуться в Мыс Талисман? Дон была вполне способна придумать столь вздорный план. У меня мурашки пробежали по спине. Они могли сейчас находиться в любом месте, которое представлялось детскому уму надежным укрытием, а теперь охваченным свирепой бурей.

Темные глаза Фэншоу тоже наполнил нескрываемый ужас.

– Как мы могли отправить их на поезде одних? Почему? Положим, Суини желал, чтобы вы оставались здесь, Уэстлейк. Но ведь с ними мог поехать я сам. Отчего же…

Он не закончил фразы, но мне было понятно, что скрывалось в ее продолжении и какие черные мысли закрались ему в голову. Марти погиб отчасти по его вине. А теперь еще и Бобби пропал. И Вирджил понимал, что мог предотвратить это, если бы поступил иначе.

На Мэрион он не смотрел. И не думаю, что осмелился бы. Зато мне ничто не мешало. Она все так же стояла у окна, но под мягкой светлой челкой на ее лице читался неописуемый ужас.

Из мрачных размышлений меня вывел неожиданно громкий голос из вестибюля. Затем в гостиную вошел сержант Барнс в блестевшем от влаги плаще-дождевике. Пять минут назад он был единственным человеком, которого мне срочно хотелось найти. А теперь я едва заметил его появление.

Барнс все еще стряхивал воду с плеч и с головы.

– Вот, с трудом добрался сюда из городка, – чуть отдышавшись, объяснил он. – Прямиком через старый церковный двор. На этот раз там уже точно не останется ничего. Волны перекатываются через весь погост и добираются почти до входа в церковь. Не удивлюсь, если и она не устоит.

Он надувал щеки и переминался с ноги на ногу в своих тяжелых башмаках.

– А буря не собирается униматься. Наоборот, все усиливается. Уже даже начал думать, не поворотить ли назад. Пару раз волны так и норовили опрокинуть меня. Дюну смыло начисто, и теперь уносит землю с погоста. Океан уже плещется у самого входа в церковь. Да, джентльмены, кажись, сегодня ей придет конец. Впрочем, быть может, так оно даже к лучшему, а?

На него никто не обращал внимания. Он помотал головой, и на его лице вдруг появилось странное выражение – смесь удивления и смущения.

– Знаете, похоже, я становлюсь пугливым, как старые кумушки из Мыса Талисман. Пока я пробирался мимо церкви под завывание ветра, то мне почудилось, что в церкви слышен какой-то шум. Странное дело, ей-богу!

– Шум? Что за шум? – встрепенулся я.

– Даже не знаю, поверите ли, если опишу. Словно бы голоса. И они что-то пели. Тоненько, как поют дети.

Детские голоса в церкви! В одно мгновение у меня в голове все встало на свои места.

Я резко повернулся к Фэншоу.

– Наши дети! – крикнул я. – Бобби и Дон. Они в старой церкви!

Фэншоу уставился на меня как на окончательно выжившего из ума.

– В церкви?

– Идемте же! Надо забрать их оттуда.

Я ухватился за его руку. Он все еще плохо соображал, но, не возразив мне больше ни словом, бегом устремился за мной к двери.

– Вирджил! – вдруг раздался пронзительный голос Мэрион. А я со странным ощущением понял, что жена впервые при мне обратилась к мужу по имени. Она вцепилась в другую руку Фэншоу. – Вирджил, ты не можешь быть уверен, что дети там. Тебе не следует выходить из гостиницы. Только не в такой ураган. Ты рискуешь погибнуть!

Но Вирджил вырвал руку из ее пальцев и присоединился ко мне у входной двери. Вместе мы стали в лихорадочной спешке отодвигать засов.

– Вирджил! – Голос Мэрион зазвенел снова, высокий и напряженный. – Сержант Барнс говорит, что весь церковный двор уже почти смыло. Тебя унесет в открытое море. Ты… Вернись, вернись немедленно!

Не сдерживаемая засовом, дверь резко распахнулась внутрь. Склонившись как можно ниже, чтобы легче преодолевать сопротивление ветра, мы двинулись вперед, оставив дверь беспорядочно болтаться на петлях у нас за спинами.

Голос Мэрион тихо донесся в последний раз и окончательно пропал в шуме ветра и волн. Мы оказались среди хаоса, в который превратились дюны мыса Талисман.

Мое сердце бешено колотилось. Тревога грызла меня изнутри, как поселившаяся в кишках крыса. Дочь была где-то там, в старой церкви. А церковь грозило вот-вот снести океанскими волнами.

Я должен был спасти Дон…

XXII

Свирепый порыв ветра, за которым последовал сокрушительный удар волны, заставил меня покачнуться в сторону. Когда же я снова обрел равновесие, Фэншоу пропал из вида за сплошной стеной дождя. Я с трудом продвигался вперед, определяя направление чисто инстинктивно. Еще более мощная волна все же сумела сбить меня с ног, а потом с шипением потащила за собой в сторону океана. Но, цепляясь за камни и любую попадавшуюся под руки скудную растительность, мне удалось подняться и продолжить путь.

Фут за футом я шел дальше, подгоняемый страхом за Дон. При этом где-то на задворках моего сознания шевелилась мысль о том, что буря, превратившаяся в подлинное бедствие и испытание для семьи Фэншоу и для меня, грозила убийце все изменить. Она вполне была способна сделать смерти трех женщин совершенно бессмысленными и унести с собой вожделенный успех плана, который казался так близок.

Но она могла помешать и мне завершить раскрытие этого дела.

Редкие просветы в пелене дождя давали возможность увидеть огромные океанские валы да дрожавшие, лишившиеся листвы кусты и практически ничего больше. Казалось, у меня нет ни шанса добраться до старого кладбища, не говоря уже о том, чтобы оказаться там вовремя.

Когда я почти лишился последних надежд, совершенно неожиданно натолкнулся на сильно покосившееся надгробие. Я достиг нужного места.

Море грохотало и злобно шипело всего в нескольких футах от меня. Еще вчера последние из уцелевших могильных камней стояли в десятках ярдах от оконечности выступа. Но сейчас волны уже перекатились через него и свободно гуляли в той самой важной для нас части погоста, где находились захоронения мистера Митчелла, мистера Фэншоу и Ирен Кейси, куда прошлой ночью Лена Дарнелл пришла, чтобы забрать свою вполне заслуженную награду.

Во мне зародилось отчаяние. Старая церковь стояла как раз между границей кладбища и этими пока еще державшимися надгробиями. Значит, и она уже находилась посреди пенившихся бурунов.

Я заставил себя двигаться дальше, хотя дышал как полностью истощенный бегун на длинные дистанции. Неожиданно прямо перед собой я разглядел темную фигуру Фэншоу. Никогда прежде не встречал настолько промокшего человека, если не считать меня самого. Его лицо, по которому струями стекала вода, было призрачно белым.

Он что-то выкрикнул и начал тащить меня прямо в сторону того места, где о землю разбивались гребни волн.

Но я уже даже не ощущал воды, которая порой доходила мне до пояса. Стерев с глаз влагу, сумел разглядеть очертания старой церкви. Крышу с нее сдуло полностью. И что-то явно ненормальное происходило с колокольней – с той самой башней, откуда разнесся маниакальный набат, возвестивший о смерти мисс Хейвуд. Она накренилась под очень опасным углом.

Теперь я был одержим только одной мыслью – о Дон и Бобби, спрятавшихся где-то внутри обреченного здания и окруженного водой со всех сторон. После того как разразилась буря, шансов уйти отсюда у них уже не оставалось. Этим ветром любого ребенка подхватило бы и понесло как перышко.

Прилагая неимоверные усилия, мы с Фэншоу двигались, преодолевая водную преграду. По мере приближения я все отчетливее видел темное пятно в белой стене церкви на том месте, где еще вчера находился портик при входе. От него не осталось и следа. Только черное пятно, зияющая дыра…

Я из последних сил бросился к ней. Выбросив руку вперед, вцепился в неровный край стены и втолкнул себя внутрь церкви. За мной с огромным трудом поспевал Фэншоу.

Внутри церкви царило безумие, какое не смог бы отобразить никакой Дали. Грязно-серая морская вода плескалась по всему полу. Нам она доходила до коленей. Над головой вместо крыши зияло черное небо, с которого лились все новые потоки дождя. А по сторонам при каждом порыве ветра даже каменные стены содрогались как картонные.

Это больше не было церковью. Таким мог увидеть в своем воспаленном воображении плавательный бассейн пациент из сумасшедшего дома.

– Дон!

Грозившие в любой момент рухнуть стены отразили мой голос пугающим эхом.

Я попытался убедить себя, что детей здесь никогда и не было, а все происходившее являлось не более чем наваждением, навеянным случайным замечанием Барнса о детских призраках, распевавших внутри церкви.

– Дон!

Старая драпировка, промокшая и надорванная, хлестала по одной из стен. Мне вспомнилась крохотная комнатка у основания башни, на пол которой свисала веревка от колокола. Я кинулся к драпировке и откинул в сторону с такой силой, что ее сорвало с карниза, а потом сделал шаг сквозь почти клейкий слой воды.

– Дон! – снова выкрикнул я.

И в то же мгновение увидел детей.

Поперек небольшого помещения у подножия колокольни проходила деревянная балка, располагавшаяся на высоте пяти футов от пола. Ее дополнительно установили там, чтобы, по всей видимости, придать строению немного прочности. И на этой балке над бурлящей водой пристроились Дон и Бобби. Они смотрели на меня как два нахохленных совенка.

Их одежда превратилась в нечто неописуемое. Скромное, хотя и праздничное розовое платьице Дон, специально выбранное для визита к тете Мейбл, стало подобием облегавшего тело костюма, разорванного на полосы, такое одеяние современные театральные художники создают для образов ведьм в мюзиклах. Верхнюю часть тельца Бобби покрывали жалкие остатки матросской курточки, но какая-то неведомая причина полностью лишила его брюк. Ниже пупка виднелись только голые ноги и клочья от трусов.

– Слава богу! – пролепетал я. – Слава богу, я вас нашел! – а потом крикнул: – Сюда, Фэншоу, быстрее! Они здесь. Они в порядке.

А дети смотрели на меня как на дурачка. В их взглядах читалось только радушие хозяев, принимавших гостей на чашку чая.

– Привет, папочка! – сказала Дон.

А потом она сделала нечто, выглядевшее полным безумием: высвободила руку, которую держала за спиной, и в ней оказался какой-то предмет, настолько для девочки дорогой, что она прижала его к груди с искренней нежностью. Предмет выглядел длинным, липким и отвратительным.

Я присмотрелся и увидел, что это батон вареной болонской колбасы.

У меня вместо слов вырывались лишь нечленораздельные звуки. Не осталось сил ни на вопросы, ни на удивление при виде колбасы – слишком велико было чувство облечения. А Дон улыбнулась. И тут же расплылся в улыбке Бобби.

– Я – Ной, папа, – провозгласила моя дочь. – Ты в моем ковчеге, а это, – она взмахнула куском колбасы, – последний запас провизии, который у меня остался, – Дон прервала свою речь, подумала и добавила: – Кстати, а Бобби у нас Сим[9].

Бобби развернулся на балке и окинул ее одним из самых своих презрительных взглядов.

– Глупая, – пробасил он. – Я не Сим. Я – Хам.

– Нет, ты Сим, – упрямилась моя дочь.

– Я – Хам! – завопил Бобби и слегка пристукнул ее.

В этот момент вошел Фэншоу. Он уставился на детей так, словно не мог поверить своим глазам. А потом его лицо оттаяло, и выражение жуткого страха пропало. Он протянул руки и снял с балки Бобби, заключив его в объятия.

– Слава Всевышнему, – бормотал он. – Я… Я уже почти ни на что не надеялся. Даже не смел думать…

– Хам! – громко произнес Бобби.

– Сим! – не менее звучно отозвалась Дон.

Чувство облегчения во мне внезапно сменилось приступом почти неподконтрольного гнева.

– Немедленно спускайся оттуда, Дон, – рявкнул я. – И если ты снова назовешь его Симом, я сам брошу тебя в море.

Теперь уже немного напуганная Дон слезла с деревянной перекладины и оказалась у меня на руках. Фэншоу уже вынес извивавшегося Бобби в главный зал остова церкви. Я последовал за ним с Дон. Со стенами творилось нечто невообразимое. Казалось, они могут рухнуть в любую секунду. Спотыкаясь, преодолевая сопротивление воды, неся детей как мешки с картошкой, мы с Фэншоу добрались до пролома на месте двери и снова оказались посреди бушующей бури.

Мы успели отойти лишь несколько десятков ярдов от церкви, окруженной океанскими волнами, как треск и грохот за спиной возвестили о том, что стены старого здания не выдержали атаки стихии.

Мы действительно лишь чудом избежали смертельной опасности.

Пробираясь все дальше от руин церкви, я даже ненадолго испытал ощущение, что совершил нечто героическое. Теперь, когда самая страшная угроза оказалась позади, мне представился газетный отчет о нашем с Фэншоу подвиге – родители справляются с неистовством урагана, чтобы в последний момент спасти своих детей от верной гибели!

Некоторое время я позволил себе предаваться столь приятным мыслям. Дон двигалась рядом, полулежа на мне. Близость ее маленького, но такого теплого тела могла бы окончательно успокоить меня.

Жизненные обстоятельства вновь бросили нас в объятия друг друга, размышлял я. Теперь до глубокой старости Дон будет вспоминать, как однажды храбрый отец пришел на помощь и спас ей жизнь.

Но в этот момент до меня донесся голос дочери, прервав столь благостные рассуждения. И прозвучал он до странности капризно, даже недовольно.

– Так и знала, что ты это сделаешь, папа. С самого начала сказала Бобби, что вы с мистером Фэншоу непременно появитесь и испортите нам это приключение. Так вот всегда. Стоит тебе вмешаться, и уже не происходит ничего интересного.

Нас с головой накрыла волна. Дон бросило прямо на меня, что-то скользкое и отвратительно липкое шлепнуло меня по лицу.

Это был отсыревший батон болонской колбасы.

– Вот к чему привели твои глупые забавы, приключения! Зачем эта вонючая колбаса! – заорал я.

Грубо вырвал колбасу из ее рук и зашвырнул далеко в море.

Дон захныкала.

Героем я себя больше не ощущал.

XXIII

Обратный путь едва ли оказался намного легче, но мы все же сумели добраться до «Талисман-инн». Отель, как оказалось, все же выдерживал ярость урагана. Дойдя до входной двери, мы принялись стучать в нее, пока нам не открыли.

Наше появление в насквозь промокшем и разоренном вестибюле превратилось в подобие небольшой драмы. Впрочем, мистер Митчелл и Бак Валентайн тут же бросились запирать за нами дверь. А сержант Барнс и мистер Ашер лишь переминались с ноги на ногу, не зная, что сказать. Атмосферу истинного драматизма сумела создать Мэрион Фэншоу, ставшая на время главной героиней этой сцены.

Она стояла у подножия лестницы, переводя взгляд своих темных глаз с Вирджила на Бобби и обратно. В них читалась сначала полная растерянность, которая сменилась пониманием, что это не очередная галлюцинация, а вполне реальная действительность.

Вирджил тоже смотрел на нее, держа Бобби за руку.

Они молчали, и это делало атмосферу в комнате наэлектризованной, исполненной скрытого напряжения.

Бобби, выглядевший смешным в рваной матроске, но без штанов, настороженно всматривался в лицо матери. Потом он громко чихнул.

И этот простейший звук наконец снял напряжение, которое подобно заклятию, сковывало всех троих. Мэрион кинулась к сыну, сгребла его в охапку, прижала к себе.

– Бобби, – шептала она, – мой Бобби, – потом подняла взгляд на мужа. – Ты спас его, Вирджил. Ты спас жизнь нашему сыну, Вирджил, милый!

Ее рука протянулась к мужу. От прежней отчужденности не осталось и следа. Перед нами предстала молодая женщина, которая пережила страх за мужа и сына, но теперь уже ничего не боялась.

И лицо Вирджила претерпело метаморфозу. Выражение боли покинуло его глаза. А на губах медленно появилась все еще недоверчивая улыбка.

– Пойдем, – сказал он хрипло, – нам лучше снять с Бобби промокшую одежду. Или, точнее, то, что от нее осталось.

– Да, верно, – Мэрион опустила Бобби на пол.

Она взяла сына за одну руку, Вирджил – за другую, и они стали все вместе подниматься по лестнице. Об остальных эта троица забыла напрочь. Мэрион лишь бросала сиявшие радостью взгляды на мужа.

– И тебе тоже необходимо переодеться, дорогой. Ты насквозь промок. Я достану сухие вещи. Не хочу, чтобы ты свалился с воспалением легких.

Так на наших глазах произошло небольшое чудо. Хотя, если разобраться, то ничего необъяснимо чудесного здесь не было. Во всем был вполне рациональный смысл. Вирджил рискнул жизнью ради спасения Бобби. Это заставило Мэрион простить его, и преследовавший ее призрак Марти перестал бесконечно наносить раны сознанию матери. Лед в ее душе растаял. Она возвращалась к нормальной жизни.

Буря все еще завывала снаружи, но я вслушивался в эти звуки с совершенно новым ощущением, испытывая к стихии почти признательность.

Разумеется, семейству Фэншоу предстояли еще нелегкие испытания, но жутчайший ураган на мысе Талисман показал, что они способны справиться с любыми трудностями.

Потом мое внимание переключилось на себя самого и на Дон. Сейчас мы никак не подходили для семейной идиллии – промокший, крайне раздраженный отец и не менее промокший, капризный и непослушный ребенок. Оставив без ответов любопытные расспросы остальных, я втащил Дон по лестнице наверх и заставил выкупаться в горячей ванне, после чего принял ее и сам. Потом, обернув дочь теплым одеялом и добавив сверху несколько покрывал, уложил в постель. Буря пощадила ее номер. Потолок не протекал. Я почти не волновался за здоровье Дон – девочка обладала завидной физической закалкой.

Судя по всем приметам, ей не придется расплатиться даже насморком за свою вздорную и опасную эскападу.

Запаковав дочь надежно в кровати, я смог заставить ее рассказать мне всю историю с самого начала. Она мало отличалась от той, что мне воображалась. Дон сразу же заразила Бобби своей аллергией на тетю Мейбл и на ее образ жизни. Они сговорились позволить мне усадить себя в поезд, но лишь для того, чтобы сойти уже на следующей станции и найти дорогу обратно в Мыс Талисман, где смогли бы вести жизнь свободных кочевников, избавившись от родительской опеки. Дон где-то читала о цыганах. И, думаю, так у нее родилась изначальная идея.

Заброшенная и грязная старая церковь показалась им прекрасным пристанищем. Они выманили у меня пресловутые три доллара и сорок шесть центов на пропитание – то есть на дешевую вареную колбасу. Исчерпав ресурсы за пару дней, они планировали вернуться в гостиницу и заявить о своем бунте как о свершившемся факте.

Понятно, что буря никак не была ими предусмотрена, но и она привела их в совершеннейший восторг, особенно когда с церкви сорвало и унесло крышу. Просто потрясающе! – такой оказалась их реакция.

Я слушал весь этот бред, и у меня волосы вставали дыбом на голове при мысли о двух беззащитных детях, поселившихся в заброшенной церкви в то время, как маньяки и убийцы творили рядом свои черные дела.

Дон об убийствах даже не упоминала. Она либо совершенно забыла о них, либо считала ниже своего достоинства обращать внимание на такие пустяки.

В попытке во всем разобраться и привести свой разум в порядок, я спросил:

– Но почему же вы решились на такую проказу? Вы прекрасно знали, что я не хотел оставлять вас в этом опасном месте.

Дочь невозмутимо ответила:

– Конечно, мы все понимали. Но нам необходимо было найти черный бриллиант. – Потом она улыбнулась своей безумно раздражавшей меня загадочной улыбкой. – И мы могли его найти. Собственно, даже сейчас еще не поздно.

И надо же, глядя на это маленькое и такое не понимающее своей вины лицо, я не мог даже заставить себя рассердиться по-настоящему. Подумал об опасностях, которым она подверглась, вспомнил собственную агонизирующую тревогу, когда сквозь ураган пробирался к ней, вновь услышал грохот обрушившихся стен церкви всего минуту спустя после нашего оттуда ухода. Я рисковал потерять ее навсегда. Но ведь этого не случилось!

Так и не придумав для нее наказания, склонился и поцеловал ее в кончик носа.

Как правило, моя дочь ненавидит демонстративные нежности. Но на сей раз ей хватило сообразительности обвить в ответ руками мою шею.

– Я знаю, что очень плохо себя вела. Но ты ведь не злишься на меня, правда?

С заплетенными в косички русыми волосами с рыжеватым отливом она смотрела на меня как несчастная сиротка.

– Я очень на тебя зол, – сердито усмехнулся я.

И Дон мгновенно поняла, что больше ей волноваться не о чем. Она высвободила руки и села в постели.

– Мы с Бобби как раз собирались пообедать, когда ты появился и все испор… То есть я хотела сказать, спас нас. На обед у нас была та самая болонская колбаса, а ты ее зачем-то выкинул. Тебе не кажется, что мне не помешает теперь подкрепиться ветчиной, беконом и копчеными колбасками, а еще…

Она перечислила все имевшиеся прежде в наличии кулинарные изделия из свинины. Я неохотно поднялся и отправился в кухню, чтобы узнать у повара, осталось ли после разгрома хоть что-нибудь съедобное.

Вся эта драма с исчезновением Дон и с пережитыми опасностями на время лишили меня возможности думать о чем-либо другом. Но как только я доставил дочери на подносе импровизированный обед, во мне вновь ожили инстинкты сыщика. Ведь все еще предстояло задать Барнсу тот имевший решающее значение вопрос, который столько значил в построенной мной версии.

Но вот теперь одной лишь беседы с Барнсом оказывалось мало. Буря, поглотившая старый погост, нарушила разработанный мной план разоблачения убийцы и привлечения его к ответу за содеянное. Когда я покидал женскую тюрьму, в моей схеме все выглядело четко продуманным. Теперь же обстоятельства складывались иначе. Настолько, что моя безукоризненная логика могла зайти в тупик без поддержки неопровержимыми доказательствами.

И если такое случится, инспектор Суини не посмотрит на меня в немом восхищении широко открытыми от изумления глазами, а рассмеется в лицо. А маньяк-убийца с мыса Талисман сможет мирно доживать свой век, выращивая розы в саду.

У меня появилось множество оснований для беспокойства. И простого выхода из положения пока не виделось. Но начинать, конечно же, следовало с Барнса. Я поспешно спустился вниз в поисках сержанта. В гостиной его не оказалось. Зато застал там повышенное оживление среди прочих. Супруги Фэншоу, Митчелл и Бак Валентайн собрались в комнате, беседуя между собой и облачаясь в плащи.

Я подошел к Митчеллу.

– Барнс еще здесь? Мне необходимо поговорить с ним.

– Его уже нет, – ответил Митчелл, влезая в рукава своего дождевика. – Он совсем недавно ушел. К нам прислали мальчишку-посыльного из городка. Буря смыла выступ погоста со всеми захоронениями. Гробы плавают в океане. Весь город мобилизуется на их спасение.

Обитатели Мыса Талисман, пытающиеся не дать пучине поглотить гробы со старого кладбища. Поистине, это было нечто неслыханное!

Митчелл справлялся с пуговицами плаща, а рядом уже нетерпеливо топтался в ожидании Бак.

– Мы с Баком отправляемся туда тоже, доктор Уэстлейк. Понимаете, речь идет о гробе моего отца. Он там среди прочих. Его унесло в море.

Бак бросил на меня многозначительный взгляд.

– Кое-кому следовало давно позаботиться о перезахоронении. Я говорил Митчеллу. А теперь придется вылавливать гроб старика среди волн.

Мимо нас прошли Фэншоу, оба одетые в новенькие непромокаемые куртки.

– И гроб моего отца тоже теперь где-то плавает, Уэстлейк, – бросил мне Вирджил. – Надо попытаться найти его.

Они вышли наружу под порывы ветра. Митчелл и Валентайн поторопились их догнать. Даже мистер Ашер спустился вниз в жутком черном плаще, застегнутом на все пуговицы до самого горла.

– Пойдемте, доктор Уэстлейк. Надо помочь. Все должны принять участие.

И до меня в моем растерянном состоянии только сейчас дошло, что подобная безумная охота на плавучие гробы и стала тем единственным шансом, который мне следовало не упустить. Ведь всего минуту назад я мысленно стонал, что моя версия раскрытия преступлений совершенно лишена доказательной базы!

Я понял, каким образом могут обнаружиться необходимые улики. Вполне могут…

В кресле лежал брошенный кем-то плащ. Втиснувшись в него, я бросился к двери. За мной через дюны вприпрыжку побежал Ашер.

Дождь к этому моменту почти прекратился, и ветер заметно утратил силу, превратившись в почти заурядный бриз. Прибой тоже выглядел уже не столь драматически грозным. Я впервые мог визуально оценить масштабы ущерба, нанесенного бурей. Основательно досталось от нее дюнам. Они превратились теперь в сплошную, совершенно ровную песчаную пустыню. Не осталось и следа от какой-либо растительности. Не виднелось ни веточки столь любимой мисс Хейвуд восковницы. А волны отныне накатывались на пляж примерно на сотню футов дальше прежней отметки самого высокого прилива.

Мыс Талисман уже никогда не станет прежним.

Я стремительно двигался вперед, пропуская мимо ушей лицемерные стенания Ашера, полностью погруженный в расчеты, принесет или не принесет мне нужные результаты новая попытка добыть доказательства.

Вскоре мы достигли того места, где совсем недавно находился выступ берега с церковью и окружавшим ее погостом. Разрушения, причиненные ураганом здесь, оказались даже более впечатляющими, чем я ожидал. Самого выступа больше не существовало – от него остались только холмики смешанного с грязью песка, а единственная, едва державшаяся стена служила напоминанием о высившейся раньше церкви.

Казалось, все население городка пришло посмотреть на драматическое представление – спасение гробов. В большинстве своем люди расположились вдоль низкой дюны, которая стала теперь самой крайней оконечностью пляжа. И они смотрели вниз, где в полосе прибоя более активные члены городской общины – рыбаки в непромокаемых комбинезонах и женщины из числа иммигранток в ярких цветастых платках поверх волос – копошились непосредственно в воде неподалеку от берега.

Картина в целом выглядела до странности нереальной. Волны накатывались и опадали, вздымая желтоватую грязную пену. Пляж был испещрен кучами вздыбленного песка и остатками растительности. Все здесь располагалось не там, где ранее находилось. К примеру, чахлая ель, которая стала прежде немым свидетелем ночных происшествий на погосте, перекатывалась на переломанных ветках под волнами прибоя, устремив к небу вырванные из земли корни.

И были на пляже спасенные гробы, выстроившиеся в черный ряд, окруженные жителями городка.

Остальные, которые только предстояло достать из моря, покачивались на волнах прибоя, добавляя увиденному зловещий гротеск.

В пестрой толпе я заметил Митчелла, Валентайна, обоих Фэншоу. Трудно было не увидеть и высоченную костлявую фигуру Барнса. Ашер, словно человек, оказавшийся в знакомой стихии, немедленно бросился в воду, чтобы присоединиться к охотникам за необычным уловом.

Я проложил себе путь мимо сгрудившихся в группы взволнованных жителей Мыса Талисман к тому месту, где уложили отнятые у моря гробы. Мой пульс сейчас вытворял несвойственные ему фокусы, то ускоряясь, то пропадая. Для меня столько было поставлено на карту и зависело от дальнейшего развития событий.

Жалкое подобие нового, временного кладбища, случайного пристанища для покойников уже окружили с благоговейным почитанием. Большинство собравшихся здесь и трепетавших от суеверного страха людей были выходцами из Португалии. Некоторые бродили между гробами, вглядываясь в таблички. Другие, уже нашедшие останки почивших родственников, пали на колени и истово молились.

Стараясь выглядеть одним из тех, кто разыскивает прах близкого, я продвигался вдоль ряда сильно поврежденных гробов. Большинство из них так долго пролежали в земле, что были почти забыты. В них не было ничего горестного или терзавшего душу. Они выглядели унылыми черными ящиками, не более того. Я вчитывался в фамилии, выгравированные на бронзовых или медных табличках, прикрепленных к крышкам. Всего их пока оказалось двенадцать. Ни одна из них ничего для меня не значила.

Я уже собирался присоединиться к ловцам в воде, когда столкнулся с Гилкрайстом. Он быстро шел по пляжу, преследуемый двумя очень настырными португальскими женщинами, кричавшими на него и пытавшимися цепляться за рукава. Заметив меня, доктор избавился от их приставаний и подошел, утирая пот со лба.

– Когда меня назначили руководителем местного отдела здравоохранения, – пожаловался он, – я и представить себе не мог, что закончу вот так: ловлей гробов в море, окруженный толпой обезумевших жителей городка.

Я издал сочувствующий возглас.

– Они как дети, Уэстлейк. Я многие месяцы и теперь даже годы пытался уговорить их переместить могилы. Ни в какую! А потом произошло вот это. Ведь все знали, что подобное рано или поздно случится. Только сейчас они засуетились. Кричат, воздевают руки к небесам и во всем винят меня.

Он бросил полный неприязни взгляд на группу молившихся рядом с гробами.

– С португальцами труднее всего. Оказывается, по их поверьям, нет более устрашающего знамения свыше, чем тело мертвого члена семьи, унесенное из священной земли в море. Для них вся жизнь потеряна, если они не разыщут теперь в волнах нужный им гроб.

– Но кажется, большинство удается выловить и доставить на берег.

– Надеюсь, до конца дня мы вытащим все. – Гилкрайст отдувался и поминутно утирал попадавшую в глаза морскую воду. – Хотя некоторые очень сильно повреждены. Надеюсь, эти люди получат хороший урок на будущее. Хотя такие, возможно, никогда и ни чему не научатся даже на собственных ошибках.

Группа рыбаков с трудом выбиралась на берег, неся очередной выловленный в море гроб. Гилкрайст бросился руководить ими, напоминая кладбищенского уличного регулировщика. Я еще раз оглядел полосу прибоя. Как мне показалось, только два гроба еще виднелись на поверхности.

Мне бросилось в глаза, что среди тех, кто нес только что спасенный гроб, оказался Фэншоу. Когда они медленно проходили мимо, художник бросил на меня скорбный взгляд.

– Мы все-таки нашли его, Уэстлейк, – пробормотал он. – Моего старого бедного батюшку. Думаю, и намаялся же его дух сегодня! Но теперь уж я лично прослежу, чтобы он обрел истинный мир и покой на новом кладбище.

И они побрели дальше, неся гроб старого мистера Фэншоу к остальным, где лежали останки его бывших друзей и врагов. Мэрион была здесь же, держась рядом с мужем, крутясь под ногами как милая и преданная собачка.

Митчелл, Валентайн, Ашер и Барнс все еще оставались в воде у кромки берега, глядя на два оставшихся гроба. Когда я присоединился к ним, Митчелл воскликнул:

– Гроб моего отца! Это должен быть один из двух, доктор Уэстлейк. Его ведь до сих пор не нашли.

В этот момент, подхваченный высокой волной, один из гробов заскользил по воде прямо к нам. Мгновенно трое рыбаков и Бак бросились глубже в прибой, чтобы ухватиться за него. Митчелл с нетерпением ждал, пока они выносили гроб на берег. Погребальный ящик сильно почернел, покрылся плесенью и местами начал уже разваливаться.

Хозяин отеля всмотрелся в табличку и издал возглас облегчения.

– Да. Это он!

Я почувствовал странную тяжесть где-то внизу живота. Бак и рыбаки подняли гроб выше, чтобы подпереть плечами. Я поспешил им помочь. С подобающей аккуратностью мы пронесли останки старого мистера Митчелла через пляж и положили рядом с остальными, руководствуясь указаниями Гилкрайста.

Митчелл и Бак встали по обеим сторонам подобием почетного караула. Задержались и мы с Гилкрайстом. Напряжение во мне достигло такой силы, что хотелось громко выкрикнуть все, что было у меня на уме, дать всем знать, чего я теперь опасался больше всего. Но когда мучительная развязка оказалась настолько близка, выяснилось, что у меня нет никакого плана на подобный случай.

Пока мы стояли там, еще одна группа вынесла из моря последний гроб. Группой руководил Барнс. Уложив гроб крайним в ряду, он повернулся к Гилкрайсту:

– Что ж, док, кажись, на этом все.

Гилкрайст выглядел растерянным, но потом взял себя в руки.

– Теперь нам надо перенести их куда-то под крышу. Я уже думал об этом. По-моему, нет лучше места, чем старое здание школы на окраине городка. Соберите всех мужчин. Нам придется нести их на себе.

Я буквально на цыпочках подошел к последнему из спасенных гробов, всем телом дрожа от возбуждения. Надпись на покрытой пятнами медной табличке уже едва читалась. Не без труда я разглядел на ней имя и фамилию: Ирен Лена Кейси.

На несколько секунд я застыл в безмолвии, глядя на три слова, которые так много значили в зловещей истории убийств на мысе Талисман. Вокруг меня все еще толпились и суетились люди. Потом вечно хмурые рыбаки начали наклоняться и поднимать на плечи побитые бурей гробы.

И вскоре вдоль навсегда изменившего свой вид пляжа протянулась самая длинная и необычная процессия, какую только можно было себе представить.

У меня перед глазами все плыло. Почти бессознательно я пристроился к казавшемуся бесконечным шествию носильщиков, родственников, запоздалых плакальщиков, медленно направившихся в сторону городка.

Рядом со мной шел мужчина. Я посмотрел на него и узнал осунувшееся, усталое лицо сержанта Барнса.

Некто в толпе, склонный к мрачным церемониям, затянул похоронный псалом. Остальные подхватили, и вскоре скорбная песнь огласила все побережье.

Пришло время задать Барнсу тот самый решающий для меня вопрос. Это был риск, невероятная надежда на случайную удачу, но я уже давно решил, что необходимо смириться с любым исходом. А потому посмотрел ему прямо в глаза и сказал:

– Прошлым вечером, сержант, я вас кое о чем спросил. Вы слышали меня, но не ответили.

Он вздрогнул.

– Вы меня о чем-то спрашивали?

– Да. Были ли вы знакомы с Ирен Кейси.

Выражение, которое приняло при этом лицо Барнса, поразило меня – оно было печальным и задумчивым. Он хрипло сказал:

– Я услышал ваш вопрос вчера. Очень хорошо расслышал. Но притворился, что не понял. Видите ли, я давно взял себе за правило ни с кем не обсуждать Ирен Кейси. – Он помолчал. – Потому что когда-то я надеялся жениться на ней. Но она умерла.

Вот даже как! Стараясь говорить как можно спокойнее, я спросил:

– Как она выглядела?

– Она была хорошенькая, как с картинки. Блондинка с голубыми глазами. Настоящая красавица.

А теперь неожиданно резко я задал новый вопрос:

– Но ее портила родинка. Большая и мясистая родинка на щеке, не так ли?

– Родинка? – повторил Барнс взволнованным эхом. – Большая родинка на щеке? Нет, ничего подобного. С чего вы это взяли?

Головная часть процессии достигла окраины городка. Мне уже была видна крыша небольшого здания старой заброшенной школы. Но Барнс не сводил с меня изумленного взгляда.

– Скажите же, доктор Уэстлейк, почему вы мне задали такой странный вопрос? Почему…

– Просто так, Барнс. Мне хотелось услышать, что вы ответите. Теперь я все узнал. Спасибо.

На этом я оставил его, пройдя вперед мимо распевавших похоронную песнь людей. Во мне нарастало поразительное ощущение потаенного триумфа. Все сложилось так, как я и надеялся. Я оказался прав.

Мы дошли до школьного здания. Гилкрайст направлял носильщиков, пока один за другим все гробы не оказались внутри. Жители города большой группой теснились у двери, не желая подчиняться приказу временно разойтись. Среди них выделялись Фэншоу и Митчелл, требуя доступа к праху своих близких.

Гилкрайст, как умел, увещевал их. Он даже произнес что-то вроде речи, уговаривая каждого ступать отсюда с миром. Но его слова не помогали. Тогда он вспомнил о своей роли ответственного за здравоохранение и пустил в ход довод, в который могла бы поверить только полуграмотная кумушка. Мол, если останетесь здесь, рискуете подцепить серьезную инфекцию от контакта с мертвецами.

Это сработало магическим образом. Доктор исчез в здании школы, а люди начали разбредаться, пока у порога не остались только Барнс и вся наша группа из отеля.

Наступил момент, когда я не мог действовать дальше без официальной поддержки. Было необходимо – причем другого выхода из положения не существовало – связаться с Суини.

Но где? И как?

Я бы еще долго мучился над решением этой задачи, если б не внезапное появление самого инспектора у школы. Он пришел со стороны центра городка и встал рядом с Барнсом.

– Гилкрайст позвонил мне и попросил приехать. Сказал, что бурей окончательно смыло старый погост.

– Точно так, сэр, – ответил ему Барнс. – И гробы унесло в море. Мы всем городом собирали их. – Он кивнул в сторону двери школы. – Теперь Гилкрайст поместил их здесь в полной безопасности.

Инспектор окинул нас взглядом.

– А где сам Гилкрайст?

– Внутри здания.

Суини двинулся к двери. Я последовал за ним.

Он раздраженно оглянулся.

– В чем дело?

– Это по поводу убийств, – сказал я.

Он снисходительно улыбнулся:

– Полагаете, у вас появилась какая-то новая информация?

– И даже более того, – ответил я и не без глубочайшего чувства внутреннего удовлетворения добавил: – Мне известно, кто совершил их. Я теперь знаю об этом все. И мне кажется, вам будет интересно выслушать меня.

Эффект превзошел все мои ожидания. Каждый волосок в усиках инспектора отразил бурю овладевших им эмоций.

– Вы все знаете о… – инспектор захлебнулся словами.

– Да. Так и есть.

Суини посмотрел бешеными глазами на приблизившегося к нам Барнса.

– Вы слышали, Барнс? Уэстлейк утверждает… Он заявляет, что ему известна личность убийцы!

Лицо Барнса приобрело оттенок вареного омара.

– В самом деле?

Я уже начал уставать от тайного торжества. Пора было переходить к сути.

– И чем скорее вы меня выслушаете, Суини, тем лучше. Давайте отправимся куда-то, где сможем спокойно поговорить.

Школьная дверь открылась, и наружу вышел Гилкрайст. Суини ухватил его за руку и повторил:

– Уэстлейк… Он утверждает, что раскрыл убийства. Представьте себе, Гилкрайст!

Доктор уставился на меня, то же сделали Суини и Барнс.

Затем инспектор нерешительно спросил:

– Куда же нам лучше отправиться?

– Куда вам будет угодно, – ответил я.

Мне в самом деле было абсолютно все равно.

XXIV

Инспектор Суини, Гилкрайст, Барнс и я расположились в гостиничном кабинете Митчелла. Вечернее небо после недавней бури было серым, и в помещении царил полумрак. Я нервничал под очень скептическими взглядами нескольких пар глаз, понимая, насколько трудно будет убедить моих собеседников, что справился с решением задачи, над которой безуспешно бились официальные власти.

Суини уже сумел преодолеть изначальный шок, проявляя все возраставшее нетерпение, столь свойственное ему. Его пальцы раздраженно отбивали ритм по столу мистера Митчелла. Я собрался с мыслями, планируя наиболее эффективный способ изложения своей версии. Приходилось думать о том, как все сделать с максимальным тактом. Мое расследование оказалось обременено обещаниями, которые я дал доверившимся мне людям. К примеру, стали известны прискорбные семейные тайны Фэншоу и правда об истинных родителях Бака. Я надеялся по возможности обойти темы, не имевшие прямого отношения к убийствам.

– Отлично, Уэстлейк, – взял на себя инициативу Суини. – Вы утверждаете, что установили личность маньяка. Назовите же имя.

– Первое, что вам необходимо знать, – сказал я, – это то, что никакого маньяка не существует. Убийца – полностью душевно здоровый индивидуум.

– Душевно здоровый! – Суини бросил на Гилкрайста и Барнса взгляды, исполненные неприкрытого сарказма. – Безумец, который бродит по ночам, убивая женщин только потому, что имеют на теле родинки, рисует губной помадой круги в обвод них, играет при этом с китайскими фонарями… А доктор Уэстлейк, по всей видимости, считает это совершенно нормальными действиями умственно полноценного человека. – Он закончил свою фразу уже совершенно презрительно: – Ну, знаете ли!

– Я тоже поначалу думал, что мы имеем дело с маньяком, – сказал я. – Вам об этом известно. Мы вдвоем с Гилкрайстом соорудили очень впечатляющую конструкцию, составленную из возможных комплексов и одержимостей сумасшедшего. Боюсь, однако, что мы допустили глупейшую ошибку. Убийца подстроил умную ловушку для психиатров-дилетантов, и мы угодили в нее более чем охотно.

– И что же навело вас в итоге на мысль, что убийца не сумасшедший? – спросил инспектор с прежней язвительностью.

– Думаю, ключом к этому послужило обнаружение прошлой ночью трупа мисс Хейвуд. Маньяк, как мы к тому времени окрестили его, убивал только женщин с родинками. У мисс Хейвуд на спине он начал тоже выводить алый круг, но вот родинки там не оказалось. Что-то не совпадало, верно?

Доктор Гилкрайст сложил пухлые руки на круглых коленях, что всегда служило прелюдией к вескому высказыванию.

– Вероятно, убийца ошибочно посчитал, что у нее есть в этом месте родинка, а свою промашку обнаружил уже после преступления – родинки не нашлось. Или же, что даже более вероятно, как только он дал волю своей маниакальной склонности к убийствам, его жажда проливать кровь попросту вышла из-под контроля. Стремление лишить кого-то жизни стало сильнее остальных мотивов. И своей третьей жертвой он мог избрать уже кого угодно.

– Не исключено, – согласился я, – но выслушайте меня и скажите потом, что вы об этом думаете. Когда мы обнаружили отсутствие родинки у мисс Хейвуд, я стал размышлять в несколько ином направлении, и как только удалось отвлечься от идеи с маньяком, у меня сформировалась другая схема, которая связывала в единое целое все, что здесь происходило, включая странности, творившиеся на старом погосте, и остальное.

– Ваша версия даже дает логическое объяснение попыткам рыться в старых могилах на церковном кладбище? – удивленно спросил Суини.

– И не только это. Она затрагивает другую крупную преступную мистерию, связанную с Мысом Талисман. Меня давно интересовала история Коры Митчелл. Представлялось странным, что два столь сенсационных дела могли произойти в таком небольшом городке, как Талисман. Есть поговорка, что молния никогда не ударяет в одно и то же место дважды. И это скорее всего справедливо, поскольку я теперь уверен, что недавние убийства и арест Коры Митчелл двадцать лет назад – это удар одной и той же молнии.

Долговязый сержант Барнс, который хмуро и молча сидел в углу, чувствуя себя фигурой слишком незначительной, чтобы встревать в столь важную беседу, теперь вскинулся и насторожился.

– Арест Коры Митчелл, доктор Уэстлейк? Уж не считаете ли вы, что убийства каким-то образом связаны с ней? Она ведь попалась, и ее усадили за решетку, полностью устранив…

– Вы правы, Барнс. Кора села в тюрьму, оказалась не у дел, а теперь и вовсе мертва. Но она так же вовлечена в убийства, как если бы лично раскапывала могилы на церковном погосте.

Теперь я чувствовал, что сумел завладеть их вниманием. По-настоящему заинтриговать. Об этом могли свидетельствовать сами по себе усы Суини, заблестевшие от любопытства.

– Было бы неплохо перейти наконец к конкретным фактам, Уэстлейк. Вам так не кажется?

– Именно это я и собирался сделать. Для меня большая удача, что Барнс здесь. Это ведь он арестовал Кору Митчелл, когда она явилась в Талисман навестить отца. Детали ареста имеют для нас важнейшее значение. Он поможет мне уточнить их и поправит, если я ошибусь.

Сержант заметно приосанился.

– Конечно, док. Я могу рассказать об этом все, что пожелаете узнать.

– Хорошо. Для начала – Коре Митчелл удалось скрыться и спрятать черный бриллиант Хогана, не так ли? Думаю, здесь двух мнений быть не может. Ее мужа и их сообщника схватили сразу. Бриллиант мог быть только у Коры, а ведь его так и не нашли.

– Все правильно, – подтвердил Суини. – Черного бриллианта обнаружить не удалось до сих пор.

– Но ходили упорные слухи, – продолжал я, – что Кора имела бриллиант при себе, когда приехала в Талисман, и спрятала его где-то здесь.

– Слухи! – хмыкнул Суини. – Слухами полнится любой маленький городок, любая деревня. Они сами по себе гроша ломаного не стоят.

– Далеко не всегда. А в нашем деле они стоят как раз очень дорого. Барнс, послушайте историю ареста Коры Митчелл в родительском доме. Остановите меня, если я в чем-то заблуждаюсь.

У Барнса загорелись глаза. Он явно вернулся мыслями в те славные деньки своей жизни, когда прославился, а газетчики проходу ему не давали ни днем, ни ночью.

– Насколько я понимаю, Кора проникла в дом отца через черный ход с заднего двора. И первый, кого она увидела, оказался ее собственный брат.

– Точно так, – вставил слово Барнс. – Митчелл находился там вместе с Суини, участвуя в организации ловушки. Он позволил дать от своего имени объявление с просьбой к Коре приехать домой к умиравшему отцу. И Митчелл оказался в кухне, когда она пробралась в дом. Он вместе с одним полицейским прятался там в кладовке. Я видел все собственными глазами.

– Тогда не лучше ли будет вам самому в точности рассказать, как развивались события?

Барнс бросил робкий взгляд в сторону Суини, и тот кивком разрешил низшему чину оставаться в центре внимания.

– Стало быть, вот как оно было, док. Кора проникает в дом, и ей навстречу выходит Митчелл. Отношения между ними, прямо скажем, сложились не лучшие. Вам это известно. Он знать ее не хотел, не желал даже считать своей сестрой. Она появляется вся взволнованная и напряженная. Сразу справляется об отце. Митчелл рубит ей правду-матку, что папаша уже умер, его два дня как нет в живых, а сейчас он в гробу лежит наверху. Кора просто обезумела, услышав такое. Она бросилась к лестнице с криком, что должна увидеть отца. Митчелл бежит вслед, хватается за нее и тоже орет: не позволю осквернять тело покойника. Она не достойна прикасаться к нему – к живому или к мертвому. Между ними началась настоящая борьба. Тут и появился я. Выскочил из своего укрытия и через две секунды уже надел на нее наручники. Приковал к себе одну ее руку, а второй полицейский сделал то же самое с другой. Мы не оставили ей ни шанса сбежать.

– Очень профессионально, – сказал я. – Но после того, как ее взяли, Кора продолжала упрашивать вас разрешить попрощаться с телом отца. Вы знали ее еще ребенком, вам было Кору немного жаль. Она оказалась прочно закована в наручники и не могла совершить побег. И потому, вопреки возражениям брата, вы позволили ей подняться наверх и взглянуть на тело покойного отца. Верно?

На лице Барнса появилось несколько растерянное выражение, словно его вдруг стало волновать, зачем мне понадобились такие подробности.

– Конечно. Я решил, что можно проявить к ней немного гуманности. Она держалась с достоинством и все такое. Митчелл, понятное дело, пришел в бешенство, но только он всегда раздувал из мухи слона. И я сказал: о’кей. Мы все поднялись на второй этаж. Кора между нами двумя в наручниках и Митчелл.

– А когда вы поднялись наверх, там у гроба старика Митчелла как раз возился похоронных дел мастер, занимаясь тем, чем ему и положено, верно? А мастером был известный нам всем мистер Ашер.

– Ашер? – вдруг резко переспросил Гилкрайст.

– Да, точно. Ашер там присутствовал, – подтвердил Барнс. – Но стоило Коре увидеть гроб и все прочее, как она стала умолять снять с нее ненадолго наручники. Ей невыносимо было прощаться с отцом в «браслетах» и с двумя копами по бокам. Так она выразилась. А раз уж я ей немного сочувствовал, то решил, что большого вреда не будет. И снял наручники. Ведь ни я, ни второй полицейский, ни Митчелл, ни Ашер комнату не покидали. Мы встали как бы уважительно вокруг и позволили ей подойти к гробу.

Я пристально посмотрел на него.

– Надеюсь, вы не сводили с нее глаз?

– Само собой, а то как же! Это получилось очень трогательно, доложу я вам. Она сначала просто стояла у гроба и молчала. А потом вдруг наклонилась и поцеловала старика. Все вместе не заняло и минуты. Затем она вернулась к нам. Очень бледная и серьезная. Так ни слова и не вымолвила. Только протянула руки, чтобы снова надели наручники. Мы ее опять сковали и увезли к себе в участок. Так закончилась история Коры.

– А сразу после этого крышка гроба старого Митчелла была забита. Позже его отвезли на погост при старой церкви и похоронили. – Я повернулся к Суини: – Вот и вся картина. Выглядит не слишком сложно, правда? Я попросил вас допустить тот факт, что бриллиант был у Коры по прибытии в Талисман. Но камня точно не оказалось при ней, когда ее доставили в полицейский участок. Где она могла его спрятать? Есть только одна вероятность, не так ли? На Коре были наручники все время, за исключением кратких секунд, когда она находилась рядом с гробом, склонилась и поцеловала мертвого отца. Барнс до того момента не обыскивал ее. А потому она легко смогла уронить драгоценность внутрь гроба. Проще простого.

У Суини округлились глаза.

– Внутрь гроба?

– Именно. Даже если бы полиция обыскала весь дом, перевернув его сверху донизу, она все же не решилась бы потревожить прах покойника, проявляя к нему должное уважение. Полицейские не стали бы рыться в гробу. А уже на следующее утро старик Митчелл был погребен на старом кладбище. Кора получила пожизненный срок. Но если бы она не умерла в тюрьме, ее рано или поздно выпустили бы досрочно за примерное поведение или по амнистии. Оказавшись на свободе, она сумела бы извлечь бриллиант из гроба и прожить в роскоши до конца дней своих. Сомневаюсь, чтобы ее привязанность к отцу доходила до таких крайностей, как она это изобразила. Но Кора разыграла из себя любящую дочь до конца, чтобы вызвать сочувствие Барнса и воспользоваться гробом старого Митчелла как сейфом для бриллианта.

Я сделал паузу, а потом продолжал:

– Вот что произошло, по моему мнению. Здесь и таится ключ к раскрытию всех таинственных событий на мысе Талисман. Знаменитый черный бриллиант Хогана мирно пролежал в могиле старика Митчелла все последние двадцать лет.

Я понимал, насколько невероятно это звучало – бесценная драгоценность в гробу старого моряка. Но это стало достойным финалом преступной карьеры Коры Митчелл, наполненной театральными эффектами, – она должна была завершиться на высокой драматической ноте. И, прервав бурное обсуждение, начавшееся между моими собеседниками, я поспешил повести свой рассказ дальше:

– К такому выводу я пришел после посещения сегодня днем женской тюрьмы в Халинге. Должен признать, что прежде не уделял особого внимания фигуре Коры Митчелл. И отправился туда по совершенно иной причине. Я рассчитывал добыть там информацию о мисс Хейвуд.

– Мисс Хейвуд! – воскликнул Суини, ухватившись за знакомое имя. – С какой стати вы наводили справки о ней в исправительной колонии?

Я мог бы мгновенно снять все его вопросы, приведя очень веские причины, заставившие меня подозревать претенциозную светскую любительницу писать акварели, но в таком случае неизбежно пришлось бы разгласить детали деликатного свойства. И потому мне прошлось просто сказать:

– Ее личность сразу привлекла мой интерес. Мне скоро стало ясно, что она не та, за кого себя выдает, но я не был уверен, почему. И здесь мне помог Гилкрайст.

– Я вам помог? – недоуменно воскликнул доктор.

– Только лишь косвенно. Помните, как позавчера вы с детьми подошли ко мне на пляже? Я тогда находился в обществе мисс Хейвуд, и она поторопилась скрыться, заметив ваше приближение.

– Да, я припоминаю этот эпизод.

– Я понял, что она вас хорошо знает, но стремится остаться неузнанной. А поскольку вы являетесь медицинским консультантом в женской тюрьме, мне пришла в голову мысль, что она – из числа бывших заключенных Халинга. Это объяснило бы ее нежелание встречаться с вами. Мною двигало лишь предчувствие, но оно оказалось верным. Начальница тюрьмы по моему описанию мгновенно поняла, о ком идет речь, опознав одну из самых колоритных узниц, которую звали Лена Дарнелл.

– Лена Дарнелл! – У Гилкрайста буквально отвисла челюсть. – Но мне хорошо знакома эта фамилия. Уверен, я… да, конечно же! Но у мисс Хейвуд не было ничего общего с Леной Дарнелл. Волосы Лены поседели и… и только, если…

– Вы совершенно правы. Потому и не узнали ее, ведь она покрасила волосы, сменила прическу и сделала подтяжку кожи лица.

Суини теперь демонстрировал искреннюю заинтересованность. Как и Барнс. Только Гилкрайст все еще выглядел так, словно у него в голове все перемешалось. Он сделал круг по комнате, а потом сказал:

– Боже милостивый, Уэстлейк! Теперь я понимаю, о чем речь… Лена Дарнелл. Я же отлично ее помню. Она была сокамерницей Коры Митчелл.

– И это тоже верно. Но не простой сокамерницей. Когда Кора лежала при смерти, она бредила. И непрерывно бормотала о черном бриллианте и гробе своего отца. Лена была преданной подругой. Она добилась разрешения провести с Корой ее последнюю ночь. – Я повернулся к Суини: – Понимаете, к чему клоню, инспектор? В бреду Кора Митчелл выдала секрет спрятанного черного бриллианта. А такие, как Лена, не упускают подобных возможностей. Всего через две недели она выходила на свободу. У нее появился шанс сорвать действительно большой куш.

Я постепенно перешел к кульминации своего повествования.

– Разумеется, Лена Дарнелл отнюдь не страдала отсутствием сообразительности. Она знала, что Гилкрайст живет здесь, в Мысе Талисман, и понимала, чем ей грозило опознание врачом. Поэтому, как только она покинула стены тюрьмы, сделала себе пластическую операцию, покрасила волосы и взяла новую претенциозную фамилию мисс Хейвуд. После чего поселилась в «Талисман-инн» под видом респектабельной аристократки и художницы. Но в ее изворотливом уме все это время жила только одна идея. Она приехала сюда, чтобы раскопать могилу старого мистера Митчелла и добыть для себя черный бриллиант Хогана.

Теперь общее внимание оказалось неотрывно приковано ко мне.

– Лена Дарнелл, – продолжал я, – обладала талантом незаурядной актрисы. Ей удалось всех в отеле обвести вокруг пальца. Но все сложилось не так гладко, как она рассчитывала. Понимаете, ни Кора Митчелл, ни сама Лена не подозревали, что три года назад буря смыла надгробные камни с края церковного погоста, который располагается со стороны моря. Таким образом, Лена Дарнелл знала, что могила Митчелла находится где-то там, но больше ей не было известно ничего. А Гилкрайст как начальник местного отдела здравоохранения оказался чуть ли не единственным человеком, который располагал сведениями, где в точности находится каждая из могил. Но вместе с тем Гилкрайст был последним человеком, к которому она осмелилась бы обратиться за информацией. Впрочем, ее утешал сам по себе факт, что она находится в нужном месте.

Суини где-то нашел сигарету и делал затяжку за затяжкой.

– Все это звучит дико, Уэстлейк, но не могу не признать, вписывается в общую картину. Значит, человеком, которому вы с дочерью помешали в ту самую первую ночь на погосте, была мисс Хейвуд, рывшаяся в поисках могилы Митчелла?

– Да. Какими-то окольными путями ей удалось установить приблизительное расположение захоронения. Быть может, она сумела вытянуть какие-то сведения из самого Митчелла. И решила, что у нее нет другого выхода, кроме как вести раскопки, пока не попадется та самая могила. Однако в ту ночь Дарнелл лишь осквернила захоронение Ирен Кейси. Вполне вероятно, что копать она начала еще несколькими ночами ранее. Ведь Барнс рассказывал о женщине из городка, которую напугала серая призрачная фигура на погосте. Я не зря подчеркивал, насколько умна была Лена Дарнелл. Она намеренно надевала длинные мешковатые серые платья, не случайно пользовалась китайским фонарем для подсветки, чтобы придать всему со стороны пугающий мистический вид. Это была мера предосторожности. Она знала, насколько суеверны жители городка. Даже если бы ее заметили на кладбище ночью, то решили бы, что встретили привидение, и поспешили сбежать, предоставив женщине спокойно заниматься своим делом.

– Кстати, о китайских фонарях, – заметил Суини. – Вы ведь не станете утверждать, что и рядом с трупами их оставляла мисс Хейвуд?

– О, это нечто совсем другое. Я дойду до китайских фонарей. А пока мы с вами еще не расстались с Леной Дарнелл, разрывающей могилы на погосте. Выкапывать из земли гробы, конечно, не самый легкий труд, но ведь Лена Дарнелл провела значительную часть своей жизни в тюрьмах, а заключенным, как мы все знаем, порой просто необходимы крепкие мускулы. Итак, мисс Хейвуд ошиблась могилой в ночь первого убийства. Думаю, женщину сильно перепугало известие о смерти Нелли Вуд. Но время подгоняло. В любой день Гилкрайст или кто-нибудь другой мог узнать ее. Требовалось действовать как можно быстрее. Произошло убийство или не произошло, задача оставалась прежней. И уже следующей ночью она снова взялась за дело.

Я предпочел не упоминать, что обманным путем она уговорила Бака помочь себе.

– Теперь мисс Хейвуд оказалась ближе к цели, но не более того: ей попалась могила старого мистера Фэншоу. Едва она начала копать, Фэншоу – постоялец отеля – случайно проходил мимо и спугнул ее. Последнюю попытку женщина предприняла вчерашней ночью, – продолжал я. – Теперь она нашла нужное захоронение, и драгоценный приз оказался практически у нее в руках. Но мисс Хейвуд совсем немного опоздала. В тот момент, когда она уже основательно покопалась в земле в лихорадочной спешке добраться до черного бриллианта, ее… – я сделал паузу, – настиг убийца с мыса Талисман и разделался с ней.

– Хорошо, Уэстлейк. – В голосе Суини уже отсутствовали саркастические нотки. – Допустим, вы напали на верный след. Вероятно, именно к столь безумной цели и стремилась мисс Хейвуд. Но какое отношение все это имеет к убийствам?

– Да, – не удержался от замечания и Гилкрайст. – Нелли Вуд и Мэгги Хиллман оказались убиты. Они точно ничего не знали ни о каком черном бриллианте и прочих кладбищенских делах. Вы хотите сказать, что мисс Хейвуд оказалась случайной жертвой? Одна среди ночи рыла яму на кладбище, оказавшись совершенно беззащитной, а маньяк…

– Бывшая заключенная, разрывающая захоронение в поисках похищенного сокровища, попадается под руку маньяку, ищущему очередную жертву? Слишком невероятно, чтобы оказаться правдой, не так ли? В подобную случайность сложно поверить. – Я улыбнулся, глядя на задумчивое лицо Гилкрайста. – Нет. Я придерживаюсь совершенно иной версии. Связь между этими двумя событиями отнюдь не случайна. Понимаете, Лена Дарнелл прекрасно понимала, что время работает против нее. Она знала, что ей угрожает. И в итоге была убита.

Я намеренно сделал паузу и поочередно посмотрел на каждого из своих слушателей, замерших в напряженном ожидании.

– Мисс Хейвуд убил кто-то другой, тоже охотившийся за черным бриллиантом.

Суини сверлил меня взглядом.

– Но я не понимаю вас, Уэстлейк. Гилкрайст совершенно прав. Что связывало с черным бриллиантом Нелли и Мэгги?

– Ничто, – ответил я. – Абсолютно ничего. В том-то и суть дела. Как раз поэтому они и погибли.

– Ну, знаете, Уэстлейк. Это уже выходит за…

– Лучше послушайте меня. Я опишу вам ситуацию, в которой оказался убийца еще до того, как им стал. Он знал о черном бриллианте, располагал информацией о том, что камень спрятан в гробу старого Митчелла. Им владело безумное желание прибрать его к рукам, и ради этого был готов на все. Но столкнулся с препятствием. Лена Дарнелл также разыскивала бриллиант. А хуже всего – она знала о его стремлении к той же цели. Что ему оставалось предпринять? Он мог устроить гонку с Леной Дарнелл и добыть бриллиант первым. Однако такой вариант не подходил, поскольку женщина получала возможность шантажировать его всю жизнь. И что же? Перед ним открывался только один путь. Избавиться от Лены Дарнелл, убив ее. Причем спешить было ни к чему. Он знал, что она не уверена, где расположена нужная могила. Так что пусть пока разыскивает ее и даже доберется до гроба, избавив его самого от излишнего риска и трудов, связанных с раскопками. А как только она завершит работу, он подстережет и прикончит ее на кладбище, чтобы забрать бриллиант. Думаю, таков был изначальный план, но оказалось, имевший существенный изъян.

Я почти физически ощущал напряжение в комнате, которое нагнетал мой рассказ. Гилкрайст и Суини сидели теперь неподвижно, как куклы. Только Барнс не находил себе места, ерзая в кресле и непрестанно почесывая затылок.

– Когда дошло до идеи о ликвидации Лены Дарнелл, – снова заговорил я, – перед убийцей встала почти неразрешимая проблема. Если женщину найдут мертвой здесь, в Талисмане, то, несмотря на перекрашенные волосы и подтяжку кожи лица, неизбежно опознают в ней бывшую заключенную женской тюрьмы в Халинге. Тогда вспомнят о ее связи с Корой Митчелл, и на свет выплывет дело о черном бриллианте. Как только будет установлена истинная причина смерти Лены Дарнелл, убийца окажется в числе подозреваемых, если не вообще единственным обвиняемым. Другими словами, не придумай он блестящего отвлекающего маневра, убийство Лены Дарнелл по сути означало, что виновник сам совал голову в петлю. Вот когда решилась судьба Нелли Вуд и Мэгги Хиллман.

Лицо Гилкрайста прояснилось.

– Уэстлейк! Я начинаю понимать, что… Впрочем, продолжайте.

– Со стороны убийцы это стало воистину гениальным решением непреодолимой, казалось бы, проблемы. Оно было столь же блестящим, сколь и жестоким. Когда вам надо спрятать листок, то лучше всего укрыть его в лесу. Если же надо замаскировать причину убийства, вы скрываете ее среди непостижимых мотивов других смертей. В его распоряжении оставалось несколько дней. Вполне достаточный срок, чтобы изобрести одержимого убийствами маньяка и придать образу правдоподобия.

– Изобрести! – громко повторил за мной Барнс.

– Вот именно. Маньяк с мыса Талисман стал плодом изобретательного ума нашего убийцы. Причем весьма изощренным, тщательно продуманным, чтобы врачи чуть ли не по всей стране принялись рассуждать о комплексах, извращенных наклонностях, фетишизме и прочих научных материях. Первой жертвой для своего «маньяка» он избрал Нелли Вуд. Вероятно, выбор пал именно на нее по двум причинам. Во-первых, она стала первой девушкой с родинкой, которая бросилась ему в глаза. А во-вторых, двусмысленность отношений Нелли с Фэншоу и Баком только запутала ход расследования, дав сыщикам целый набор изначальных мотивов, связанных с ревностью. Итак, он убил ее и сделал все, пошел на самые экстравагантные трюки, чтобы труп выглядел жертвой сумасшедшего. Родинке, конечно же, отводилась основная роль, как и алому кругу на лице. Было придумано нечто достаточно безумное и сенсационное, заставившее всех поверить, что где-то рядом бродит одержимый убийствами маньяк. Сложенные руки, закрытые глаза – все добавляло необходимого колорита. И китайский фонарь…

– И что же вы думаете по этому поводу? – спросил Суини.

– Я считаю, он позаимствовал идею у мисс Хейвуд. Фонари имели двойную функцию. Прежде всего они виделись как еще одно проявление ненормальности. И потом – он знал, что мисс Хейвуд пользуется таким же фонарем на погосте. При удачном стечении обстоятельств полиция сочла бы фонари связанными друг с другом, а маньяк приобретал дополнительные зловещие черты – он не только питал неудержимую склонность к убийствам, но и любил извращенно развлекаться, оскверняя в свободное от убийств время могилы на кладбище, – я чуть отдышался и продолжал: – Так он и поступил. Убийство Нелли Вуд, выглядевшее совершенно немотивированным, породило слух о маньяке. Но одного трупа оказалось мало. Ему необходим был другой, чтобы поднять в округе волну настоящей паники. Мэгги стала идеальной второй жертвой. У нее тоже была родинка. Как и Нелли, она имела связь с Баком, что вносило в расследование некоторую сумятицу. А кроме того, Мэгги могла заметить убийцу Нелли Вуд накануне, а, стало быть, подлежала устранению как вероятная свидетельница. Чтобы придать второй смерти еще больше драматизма, показать, что безумие прогрессирует, он устроил невероятное представление с лодкой, в которой плавал труп. Причем лодка опять-таки принадлежала Баку. Понимаете теперь, как все случилось? Две ни в чем не повинные девушки были безжалостно принесены в жертву с единственной целью – встать в один ряд с убийством мисс Хейвуд и увести следствие по ложному следу.

Теперь уже Суини смотрел на меня горящим, но и чуть смущенным взором.

– Вся идея оказалось до такой степени поразительной, что могла сработать почти безотказно. И едва не реализовалась. Вам придется это признать, Суини. Когда вчера вы обнаружили труп мисс Хейвуд в частично разрытой могиле, то уже окончательно поверили в существование маньяка и готовы были считать третье убийство таким же немотивированным, как и первые два. Вы не обратили внимания на то, что кто-то копался в могиле. Для вас она стала всего лишь очередной декорацией, избранной умалишенным, чтобы обставить свое очередное преступление. Но гораздо хуже, с моей точки зрения, выглядит тот факт, что вы даже не сделали себе труда заинтересоваться прошлым мисс Хейвуд. Вы воспринимали ее как действительно некую столичную светскую даму, постоялицу отеля и третью жертву маньяка, только и всего. Но на самом деле она полностью изменила свою личность. Случись все иначе, и тот факт, что мисс Хейвуд в недавнем прошлом была Леной Дарнелл, никогда бы не вскрылся. А преступник ускользнул бы с черным бриллиантом, оставив после себя лишь новую легенду для пересудов жителей Мыса Талисман о маньяке, убивавшим женщин, которого так и не поймали.

Суини разглядывал свои ногти, а потом вскинул взгляд, и по его лицу стала заметна борьба противоречивых эмоций, владевших им поочередно.

– А что же черный бриллиант, Уэстлейк? Вы хотите сказать, что он завладел им в ту ночь? Достал из могилы после убийства мисс Хейвуд?

– Как раз нет! И в этом заключалась его огромная ошибка. По какой-то причине он убил мисс Хейвуд, когда она еще была далека от того, чтобы выкопать гроб. А после убийства у него не оставалось времени продолжить ее работу. Да он и не считал это необходимым. Теперь, когда ему больше не мешала Лена Дарнелл, убийца мог достать бриллиант в любой подходящий для этого момент. И продолжил действовать в соответствии с первоначальным планом. Он поднял трезвон с помощью церковного колокола, чтобы привлечь к месту преступления людей. Это стало заключительным мастерским штрихом в создании образа маньяка. После чего в нем отпадала надобность. И попал впросак. Но откуда ему было знать, что назавтра налетит ужасающая буря, которая смоет в море вместе с другими гроб старика Митчелла, прежде чем он успеет добраться до него?

– Вы, стало быть, считаете, – спросил Гилкрайст, – что бриллиант все еще находился внутри гроба, когда этим вечером мы достали его из моря?

– Несомненно, – ответил я.

Гилкрайст посмотрел на Суини, который посмотрел на Барнса. Все трое казались полностью измотанными теми умственными усилиями, которые потребовались для восприятия моей версии. Гилкрайст заговорил первым. Он едва слышно сказал:

– Вы не думаете, что нам всем не помешает немного выпить, прежде чем мы продолжим?

Барнс поддержал идею. Даже Суини отбросил официальную мину, чтобы согласиться:

– Превосходная идея!

Доктор вышел и скоро вернулся с четырьмя высокими стаканами на подносе. Затем раздал напитки. Суини сделал большой глоток, после чего сказал с возродившимся сарказмом в голосе:

– Что ж, Уэстлейк, к вам можно относиться по-разному, но уж скучным человеком вас никто не посмеет назвать. Объясните нам теперь все, что связано с пресловутыми родинками. Это осталось для меня непостижимым. Вы сказали, он намеренно избрал Нелли и Мэгги своими жертвами, потому что у них были родинки. Но зачем? Если конечная цель состояла в том, чтобы смерть мисс Хейвуд выглядела как еще одно из серии убийств, то в этом не было смысла. Из ваших слов я понял, что у мисс Хейвуд родинки не было.

– Здесь вы ошибаетесь, – сказал я. – И именно таким образом наш убийца совершенно неосознанно с головой выдал себя. Я видел личное дело Лены Дарнелл в тюрьме. На самом деле у нее все-таки была прежде крупная родинка на спине, место которой преступник уже начал было обводить алым кругом. Но женщина, по всей видимости, ее удалила, когда делала операцию на коже лица. Родимое пятно слишком броская примета для идентификации личности. Она пожелала избавиться от такой особенности, чтобы начать новую жизнь как мисс Хейвуд.

– Выходит, что убийца… – начал Суини.

– Выходит, что убийца достаточно близко знал Лену Дарнелл до того, как она стала мисс Хейвуд, что видел даже родинку на спине. Но такого тесного контакта он уже не имел с этой женщиной после пластической операции. Видите, как один незначительный факт разрушил столь сложный план преступника. Он ведь все построил на утверждении, что существует маньяк, одержимый страстью убивать женщин с родинками. И план срабатывал безупречно и был, казалось, доведен до конца убийством мисс Хейвуд. Вообразите себе преступника в тот момент. Вот он, дрожа от возбуждения в предвкушении близкого успеха, переворачивает тело, разрезает платье и прикладывает яркую губную помаду к коже, где, как он знает, растет родинка. Но внезапно, когда круг почти завершен, замечает, что ее больше нет. В результате, убийство Лены Дарнелл не стало еще одним, подобным первым двум, а привело к противоположному выводу. Мисс Хейвуд стала единственной жертвой, не имевшей родинки. Такое обстоятельство навело меня на правильный ход рассуждений – одно только это заставит убийцу расплатиться за содеянное и понести заслуженное наказание.

Последняя фраза произвела на моих слушателей ошеломляющее впечатление. Они молча потягивали свои напитки. Затем Суини вспомнил, что он здесь старший, и снова взял слово:

– Что ж, должен признать, ваша версия звучит потрясающе правдоподобно. Она действительно снимает все вопросы. Дело можно считать раскрытым, но при условии, что вы располагаете уликами для ее подтверждения.

Я был готов к этому. У меня легкий морозец пробежал по коже, потому что самая важная часть игры только предстояла. Быть может, если смогу предъявить доказательство, то стану подлинным триумфатором, а иначе… Мне становилось жутковато от подобной мысли. Я не представлял себе, что произойдет в таком случае.

– У меня есть необходимая улика, – завил я с некоторой долей напускной бравады.

– Отлично, Уэстлейк! Так не пора ли вам назвать имя преступника?

Время для этого пришло, разумеется. Я сделал еще глоток виски для храбрости. Меня действительно пугала финальная стадия. Пугала до чертиков.

– Хорошо, – сказал я. – Но сначала давайте суммируем все, известное нам об убийце. Во-первых, у него нашелся способ выведать, где Кора Митчелл спрятала черный бриллиант – в гробу отца. Во-вторых, он знал, что Лена Дарнелл тоже владеет этим секретом и собирается завладеть бесценным камнем. Преступник был знаком с мисс Хейвуд, когда она еще была Леной Дарнелл и имела на спине крупную родинку. Кроме того, он видел родинку на бедре Мэгги Хиллман, хотя она никогда не носила коротких юбок, чтобы эту примету мог разглядеть каждый. – У меня бешено колотилось сердце. Я посмотрел на Суини. – И есть только один человек, не правда ли, который имел возможность знать все это?

Суини же, глядя на меня ничего не выражавшим взглядом, ответил:

– Сейчас нам нужны ваши доказательства, Уэстлейк.

– Отлично! – и я бросился как в омут с головой. – Давайте по порядку. Митчелл, Ашер и сержант Барнс присутствовали в комнате в тот момент, когда Кора Митчелл тайком бросила бриллиант внутрь гроба. Теоретически любой из них мог это заметить. Но мы говорим о том, что произошло двадцать лет назад. Если бы кто-то уловил ее трюк и захотел присвоить себе бриллиант, он не стал бы ждать двадцать лет, верно? А потому их можно смело исключить из числа подозреваемых. Человек, совершивший убийства, не находился среди тех, кто мог заметить, как бриллиант оказался в гробу. Он это узнал иным способом. Каким же? Только одним. У самой Коры. Но ведь тайник с бриллиантом Кора считала своим величайшим секретом. При обычных обстоятельствах она бы не рассказала о нем ни одной живой душе. Но перед смертью она металась в бреду. Рядом с ней находилась Лена Дарнелл, и таким образом тайна стала известна соседке. И только так же о бриллианте мог узнать убийца. Потому что Лена Дарнелл присутствовала в камере умирающей Коры не одна.

Я сделал паузу, нервничая и чувствуя всю важность момента. Потом повернулся к Гилкрайсту:

– Вам это отлично известно, Гилкрайст, потому что вы оказывали Коре медицинскую помощь в тюрьме. И были с ней до самого наступления смерти. Или я ошибаюсь?

На мясистом лице Гилкрайста пока читалось только удивление.

– Да, разумеется, я там присутствовал.

– Тогда, как и Лена Дарнелл, вы имели возможность узнать правду о черном бриллианте из предсмертного бреда Коры. К тому же, как тюремный медицинский консультант вы не раз осматривали Лену Дарнелл за годы ее заключения. Кто, кроме вас, мог знать, что у Лены Дарнелл, заключенной тюрьмы в Халинге, имелась родинка на спине? А в случае с Мэгги Хиллман? Вполне вероятно, Бак Валентайн, крутивший с ней легкомысленный романчик, мог видеть родинку на ноге. Но не он один. Этим летом Мэгги обожгла ногу ядовитым плющом, а вы стали врачом, лечившим ее. Немаловажная деталь, как считаете, Гилкрайст? Все свидетельствует о том, что именно вы убили Нелли Вуд, Мэгги Хиллман и Лену Дарнелл, осуществляя хитроумный план заполучить бриллиант Хогана.

Мои слова прозвучали завершающим и разящим ударом. Суини вскочил на ноги. Не усидел на месте и Барнс. Только сам Гилкрайст оставался в кресле, глядя на меня холодным и пристальным взглядом.

– Это что, какая-то нелепая шутка, доктор Уэстлейк?

– Мне понятно, почему вы так отчаянно жаждали добраться до бриллианта, – продолжал я. – Талантливый врач, застрявший в жалком захолустье на долгие годы. Огромные амбиции, но ни малейшей возможности осуществить их. У вас появился последний шанс получить достойную работу в Бостоне несколько недель назад, но ничего не вышло. Вы поняли, что обречены оставаться лекарем в заштатном городишке до конца дней своих. Но еще до поездки в Бостон вам удалось подслушать, как Кора на смертном одре выдала тайну черного бриллианта. Вероятно, тогда, еще имея надежду стать уважаемым доктором в солидной больнице, вам и в голову не приходило, что придется пойти на убийства. Но из Бостона вы вернулись, исполненный горечи и отчаянной решимости. Будущее виделось в самом мрачном свете. Хотя имелся один шанс. Нужно было только заполучить черный бриллиант, достав его из гроба старика Митчелла, чтобы наслаждаться той жизнью, о которой мечтали. Разумеется, простой обыватель воспринял бы камень Хогана как большого белого слона, не зная, что с ним делать. Слишком известная вещь, чтобы сбыть с рук незаметно. Вы же обладали через тюрьму в Халинге обширными связями с преступным миром и без труда продали бы его. Но вот беда, две недели, потерянные в Бостоне, лишили вас возможности добыть камень простейшим способом, потому что к тому времени на свободу вышла Лена Дарнелл. И хотя она старалась избежать встречи, вы знали о ее желании завладеть бриллиантом. И даже если бы вы, Гилкрайст, добрались до него первым, она получала возможность для шантажа. Вот почему вам понадобился столь сложный план, очень умный и тщательно продуманный план! В какой-то степени вы стремились доказать самому себе, что вовсе не неудачник, каким представали после провала в Бостоне, а способны совершить нечто опасное, дерзкое и выйти победителем в схватке с судьбой. Думаю, разработка утонченных деталей плана доставила вам не меньшее наслаждение, чем мечты о том, что будет, когда вы завладеете бриллиантом. – Я посмотрел ему прямо в глаза. – Так что отчасти вы были правы, Гилкрайст, настаивая на маниакальном характере преступлений.

Все трое уставились на меня в полнейшем шоке.

– Уэстлейк! – снова очнулся первым Суини. – Ради всего святого, объясните, что вы имеете в виду?

– Что Гилкрайст – тройной убийца, – ответил я, все еще не сводя взгляда с невозмутимых глаз доктора. – И очень остроумно было с самого начала привлечь меня к расследованию. Еще один врач (причем туповатый провинциал, как вы, возможно, решили) пригодился бы, чтобы поддержать версию о маньяке. И вы вдалбливали в голову Суини мысль о маньяке-убийце день и ночь, пользуясь его полным к вам доверием, чтобы твердить: такое мог совершить только сумасшедший. Но в своей настойчивости вы, как оказалось, перегнули палку.

Я сделал паузу и улыбнулся.

– А потом и вовсе совершили роковую ошибку, равносильную признанию своей вины. На следующий день после убийства Нелли Вуд мы с вами отправились на погост. Надлежало идентифицировать первую из могил, которая подверглась осквернению. И вы это сделали, совершенно верно опознали могилу Ирен Кейси. Здесь стоило бы остановиться. Но нет, вы все еще наслаждались игрой своего ума. Знали, что меня заинтересовал случай со вскрытием старой могилы. Я мог случайно напасть на верный след. И вам пришла в голову блестящая, казалось бы, мысль, как сбить меня с него. Вы сообщили, что у Ирен Кейси имелась на щеке крупная родинка. Это был великолепный ход. На несколько дней сумели одурачить меня. И я начал рассуждать так, как вам того хотелось. Заключил, что убийца – некий свихнувшийся индивидуум, у которого в прошлом не сложились отношения с Ирен Кейси, а теперь в нем ожили воспоминания, и он стал кроваво мстить за свое несчастье всем женщинам, имевшим родинки. И все бы прекрасно, но вы не учли очевидного. Ирен Кейси была знакома не только с вами. Ее прекрасно знал присутствующий здесь сержант Барнс. И сегодня вечером он сказал мне, что никакой родинки – ни крупной, ни средней, ни даже маленькой – на щеке Ирен Кейси не было.

Я не сводил взгляда с доктора.

– Боюсь, что вы безнадежно запутались в собственной лжи, Гилкрайст.

И впервые глаза Гилкрайста подвели его. Они забегали. Его лицо посерело и приобрело выражение неуверенности. Он выглядел внезапно постаревшим и на какую-то долю секунды совершенно сломленным.

Но тут вновь звучно и веско прозвучал голос Суини:

– Все это очень интересно, Уэстлейк… Про Ирен Кейси, родинку и все, о чем Гилкрайст разговаривал с вами. Но сколько будут продолжаться пустые разговоры? Есть ли что-то более конкретное? Ради бога, вы не можете обвинять человека в убийствах, не имея…

Вот и настал момент, чтобы сыграла моя самая последняя и очень рискованная ставка в этой игре, от которой зависел успех или провал.

– Да, – сказал я. – Думаю, что у меня есть самая веская улика, какая вам только может потребоваться. Полагаю, что мы сейчас увидим черный бриллиант собственными глазами.

– Сам черный бриллиант?

– Этим вечером все гробы, в том числе и с останками Митчелла, смыло в море. До этого у Гилкрайста не было ни малейшей возможности достать камень. Но когда гробы удалось вытащить на берег, он, как глава местного отдела здравоохранения и главный распорядитель похоронных дел, приказал доставить их в здание старой школы. Если бы не ураган, у него, разумеется, нашлось бы подходящее время, чтобы разрыть могилу Митчелла самому. Но все сложилось даже удачнее. Благодаря буре гробы перенесли в школу, где он остался наедине с ними и не мог упустить столь благоприятной возможности. Уверен, что нашел бриллиант в гробу и изъял его. Но времени оставалось очень мало. Вскоре ему пришлось присоединиться к нам. Шанса избавиться от бриллианта пока не предоставлялось. И если я не сильно ошибаюсь, драгоценность и сейчас при нем.

Я повернулся к Гилкрайсту:

– Так. Предъявите бриллиант сами или хотите, чтобы вас обыскали?

Лицо Гилкрайста уже приобрело выражение обычной хладнокровной уверенности в себе. Он окинул меня взглядом и презрительно улыбнулся. Потом посмотрел на Суини.

– Нужно ли мне опровергать всю эту чепуху, инспектор? У бедного доктора Уэстлейка явно развилась мания величия, потому что ему доводилось в прошлом раскрыть пару убийств и чрезмерно полюбилась слава проницательного детектива, как и внимание прессы. Однако сейчас он позволил себе зайти слишком далеко. Буду только благодарен, если вы сами или Барнс обыщете меня, чтобы закрыть этот вопрос раз и навсегда.

Затем Гилкрайст посмотрел на меня. Никогда в жизни я не видел прежде столько ненависти к себе в глазах одного человека.

– Хотя вы с таким наслаждением причислили меня к мелким провинциальным лекарям, Уэстлейк, я все же обладаю некоторым влиянием в медицинском мире. И знайте: сделаю все возможное, чтобы вас отвергло сообщество людей нашей профессии по всей стране.

Затем он снова обратился к Суини и Барнсу, нерешительно переминавшимся с ноги на ногу:

– Давайте же! Обыщите!

Когда двое мужчин приблизились к нему, у меня сердце оборвалось. Я уже понял, что моя козырная карта оказалась бита, хотя пока не понимал, каким образом. Невозможно было впасть в столь грубую ошибку, ведь Гилкрайст явился с нами в гостиницу, и бриллиант в тот момент еще был при нем.

Барнс и Суини между тем провели самый тщательный обыск, но ничего не нашли.

Гилкрайст пригладил свои чуть растрепавшиеся волосы. Теперь он чувствовал себя полным хозяином положения.

– Что ж, Суини, вы выслушали выдвинутые против меня обвинения, и если считаете их полностью доказанными, то, разумеется, ваша обязанность немедленно произвести арест.

Суини окончательно смешался.

– Нет, конечно же, нет. Никаких доказательств не существует. Я… Я даже не знаю, как мне…

– В таком случае, – перебил его Гилкрайст, сиявший самодовольством, – завтра же подам в суд иск о клевете против доктора Уэстлейка.

Я с трудом сглотнул. Все принимало вовсе не тот оборот, которого хотелось бы. У меня буквально закипал мозг от усилий придумать что-то, хоть что-нибудь.

Но ничего не приходило в голову.

Наступило длительное и очень неловкое молчание. Его прервал Гилкрайст, сказавший:

– Очень хорошо. Поскольку абсурдные обвинения доктора Уэстлейка оказались совершенно несостоятельными, думаю, мне пора…

Он осекся и резко вскинул взгляд на дверь. Как и все мы. Она распахнулась с весьма драматичным стуком, и два чрезвычайно растерзанных с виду создания вошли в кабинет.

Более крупным из них оказалась моя дочь. Существом помельче – Бобби Фэншоу. На Дон было надето то, что осталось от ее когда-то лучшей пижамы. Вернуть ей прежний вид уже не представлялось возможным. Пижама насквозь промокла, покрылась грязными пятнами, а одна из брючин разорвалась сверху донизу. Впрочем, наряд Бобби выглядел еще более странным. В том, что прикрывало его тело, с трудом узнавалась ночная рубашка. Когда-то синяя, она сейчас потеряла и цвет и форму, а его ноги постоянно путались в подоле.

Двое детей торжественным маршем прошествовали прямо ко мне. Бобби нес в руке электрический фонарик. Дон держалась с достоинством, словно не было ничего более естественного для двух малолеток, чем врываться в комнату, где работала полиция, в таком неприглядном виде.

– Мы нашли его, – объявила она. – Было жутко трудно, но нашли.

Я не смог выдавить из себя ничего умнее, чем:

– Вы… Вам полагается давно уже спать.

– Знаю, – с легкость отмахнулась от моего упрека Дон. – Но, как видишь, мы пока не спим. Хотя уже улеглись. По крайней мере я. А Бобби еще и не думал.

Бобби сверкнул угольно-черными глазами.

– Я ел свинью, – очень размеренно и важно произнес он. – Огромную, жирную свинью.

Дон не обратила на его слова внимания, как на не имевшие отношения к делу.

– Так вот, я уже была в постели, – продолжала она, – а моя кровать, как ты знаешь, стоит у самого окна. Я как раз вовремя выглянула в него, чтобы увидеть, как ты, инспектор Суини, сержант Барнс и доктор Гилкрайст заходили в отель. А потом так же случайно заметила, как доктор Гилкрайст вышел из боковой двери и бросил его в кусты.

Я вздрогнул.

– Что он бросил в кусты?

– Его, – ответила моя дочь. – И тогда я взяла с собой Бобби, мы оба спустились вниз и стали искать в кустах, пока не нашли. А нашли, потому что очень хотели найти. Ведь ради этого мы и вернулись на мыс Талисман, разве ты не помнишь?

Она разжала замызганный кулачок и протянула открытую ладонь, чтобы я мог разглядеть ее как следует.

На ее маленькой ладошке лежал огромный бриллиант. Ограненный опытнейшими мастерами, он отражал свет от люстры под потолком, посылая вокруг себя почти неземное сияние.

Я не мог поверить своим глазам. Просто отказывался им поверить. Мысли прояснились. Ну конечно! Это же Гилкрайст предложил нам всем выпить и вышел за напитками еще до того, как я начал свою обвинительную речь. Он уже догадался, что сейчас произойдет. И ему хватило предусмотрительности, чтобы избавиться от бриллианта.

– Черный бриллиант Хогана! – донеслось хриплое восклицание Суини.

Бобби встал рядом с Дон. Они оба разглядывали драгоценный камень достаточно критически.

– Он и наполовину не такой черный, как я ожидала, – пробормотала Дон. – Но все равно симпатичный. Думаю, глупо было со стороны доктора Гилкрайста взять и выкинуть его.

Бобби утер нос тыльной стороной ладони.

– Доктор Гилкрайст глупый человек. Он глупый, потому что пришел прошлой ночью в церковь и начал звонить в колокол. Бум… Бум… Поднял трезвон, а нам так хотелось спать! – Он скорчил гримасу. – Глупый.

Я с изумлением уставился на Бобби – сейчас был просто влюблен в этого малыша. Стало быть, во время своего нелепого приключения в церкви дети видели, как Гилкрайст звонил в колокол, созывая нас всех к трупу мисс Хейвуд. Но они не только видели это, а еще и сумели найти выброшенный бриллиант. Эти двое – Дон и Бобби – превратили мое горькое поражение в триумфальную победу.

Барнс и Суини теперь с угрожающим видом повернулись к доктору. С Гилкрайстом было покончено. В этом не приходилось сомневаться. Я одной рукой сгреб свою дочь вместе с бриллиантом, а другой обнял Бобби. И стал от полноты чувств целовать их мокрые и грязные щеки.

Дон застеснялась и попыталась вырваться, зато Бобби прижался ко мне с нежданной нежностью и принялся крутить пуговицы на моем пиджаке. А потом внезапно раздался его обычный голос – басовитый и хрипловатый.

– Я плохо себя вел, – сказал он. – Очень плохо. Я соврал.

Я посмотрел на него поверх головы Дон.

– О чем ты соврал, Бобби? Ты на самом деле не видел доктора Гилкрайста?

– Нет, о свинье, – ответил Бобби. – Это действительно была огромная и жирная свинья. Красная и белая. С двумя ушами. Но я сказал неправду. – Его черные глаза смотрели на меня заискивающе. – Я не ел ее. Не так, на самом деле. Наоборот, это она хотела съесть меня.

– Вовсе не хотела, – возразила Дон.

– Хотела, – настаивал Бобби.

– Не хотела, – повторила Дон.

– Хотела, – не сдавался Бобби.

– Не хотела…

В этот момент Суини и Барнс как раз выводили из кабинета скованного наручниками Гилкрайста…

Энтони Баучер. Семеро с голгофы

Посвящается доктору Эшвину

Персонажи, учреждения и события, описанные в этом романе, являются полностью вымышленными и не имеют никакого отношения к подлинным лицам и положениям – за одним исключением. Этим исключением является доктор Эшвин, который точно списан с реального лица, а имя, которое он носит в книге, представляет собой сделанный им самим перевод на санскрит.

Энтони Баучер

Причастные лица

1. Научные сотрудники Калифорнийского университета

А. Обитатели Международного дома

*Мартин Лэм, специалист в области германистики[10]

*Алекс Брюс, специалист в области химии

* Курт Росс, швейцарец

Павел Борицын, белогвардеец

Ричард Уортинг, канадец

Ремиджио Моралес, боливиец

*Мона, его сестра

*Гвадалупе (Лупе) Санчес, мексиканка

Б. Другие ученые

*Синтия Вуд, невеста Брюса

Мэри Робертс

Чак Уизерс

2. Профессура Калифорнийского университета

*Джон Эшвин, доктор наук, профессор санскрита

*Пол Леннокс, кандидат наук, преподаватель истории

*Иван Лешин, кандидат наук, профессор славистики, работающий по обмену

*Татьяна (Таня), его жена

*Джозеф Грисуолд, доктор наук, профессор испанистики

Лоренс Дрексель, режиссер Малого театра

3. Другие

*Сержант Каттинг, сотрудник полиции Беркли

Дэвис, полицейский

Уоррен Блейкли, директор Международного дома

Моррис, гостеприимный филолог

Доктор Эванс, врач Мемориальной больницы

Врач-практикант

Пожилой служащий в «Золотом» («Театральные аксессуары»)

*Хьюго Шедель, доктор наук, дядя Курта Росса и неофициальный посол Швейцарской Республики

Пролог

Отменный салат из крабов и две бутылки пива сделали меня, должен признаться, более красноречивым, нежели я бываю обычно. Я занял ту шаткую позицию, когда, исключительно ради желания поспорить, утверждаешь нечто прямо противоположное тому, что думаешь.

– Ватсон, – рассуждал я, – это отработанный материал. Да, у истоков детективного жанра он играл важнейшую роль. Без его содействия неподготовленный читатель никогда бы не уловил сути работы сыщика. Отсюда – потребность в безымянном друге Дюпена и самом Ватсоне. Но сегодня любитель приключенческих романов наподобие, скажем, Беттереджа[11], – настолько охвачен детективной лихорадкой, что ему, как бы это тебе получше объяснить, Мартин, больше не нужен «простачок», подвизающийся переводчиком при главном герое.

Мартин Лэм отвлекся от созерцания рыбацких лодок, покачивающихся за окном, и ребятишек-японцев, готовых в любую минуту свалиться с пристани.

– Логично, – согласился он. – И тем не менее, писатели все еще изображают их.

– Разве? – усомнился я. – Роджеру Шерингэму, Реджи Форчуну, лорду Питеру Уимзи[12] – этим молодым умникам вроде не особенно нужны свои Ватсоны. У Фило Ванса Ван Дайн – всего лишь бессловесная марионетка, повествователь-фантом, недаром продюсеры фильмов даже не называют его имени на экране. Разве можно представить себе фильм, снятый по любому из рассказов о Шерлоке Холмсе, где не было бы Ватсона? А у доктора Торндайка[13] столько таких Ватсонов, что это все равно, что ни одного нет. Доктор Фелл[14], этот несравненный пьяница и сквернослов…

– Видишь ли, какая штука, Тони, – перебил меня Мартин, – боюсь, что касается Ватсона, я несколько необъективен. Мне самому пришлось побывать в этой роли, и, льщу себя надеждой, сыграл я ее совсем недурно.

– И когда же это было? – недоверчиво спросил я, почти не сомневаясь, что сейчас мне начнут более или менее туманно морочить голову.

Мартин взял карандаш и принялся что-то чертить на обороте меню.

– Когда, спрашиваешь? Ты был в Беркли, когда убили доктора Шеделя?

Шедель… Имя было знакомо. В памяти замелькали обрывки какой-то запутанной и так и не раскрытой истории.

– Кажется, что-то связанное с Швейцарией? – вымолвил наконец я. – И с ледорубом?

– Швейцария и ледоруб… – Мартин улыбнулся. – Да, поначалу казалось, что к этому сочетанию сводится едва ли не вся проблема. А полиции Беркли и до сих пор так представляется… Тебе о Семерых с Голгофы никогда не приходилось слышать? – вдруг оборвал он себя на полуслове, протягивая мне меню.

Некоторое время я молча разглядывал странный рисунок. Нечто вроде прописной буквы F поверх трех прямоугольников. Я покачал головой:

– Ну что ж, теперь все ясно. Чтобы опровергнуть себя самого, мне придется выступить в роли Ватсона. Валяй, рассказывай, как было дело.

– Для начала, – предложил Мартин, – давай закажем еще крабов и пива. Было бы чистым идиотизмом съесть всего по одному салату из крабов в одном из тех немногих мест в мире, где крабов подают целиком, а не по частям. Потом я начну рассказ, а продолжу его за ужином… ну, скажем, в «Фаворите». Как тебе такой план?

Я охотно согласился. От смешанного запаха рыбы, рыбацких шхун и соленой воды разыгрался такой аппетит, утолить который не так-то просто. Но не меньший аппетит пробудила и беглая оглядка Мартина на роль доктора Ватсона, каковую ему якобы пришлось сыграть. Вспомнились еще кое-какие подробности дела Шеделя. Приблизительно в то же время в Беркли произошло еще одно убийство – или даже два? Если не ошибаюсь, оба были объединены в одно дело, но расследование ничего не дало.

Принесли салат и пиво. Мартин сделал большой глоток, извлек из соуса крупную клешню краба и углубился в разглядывание зубцов вилки.

– Не знаю, с чего лучше начать, – проговорил он. – Наверное, как изволил бы выразиться Эшвин, fons et erigo, с самого начала. Ты ведь, конечно, знаешь Эшвина?

– Как-то раз виделись. – А уж его переводов с санскрита кто ж не знает? Панчатантра, драмы Калидаса, пикантные «Десять принцев», величественная Бхагавадгита – поистине ущербной следовало бы счесть любую в мире библиотеку, в фондах которой нет переводов Эшвина.

– Ну и хорошо, – продолжал Мартин. – И все же с чего начать? С того дня, когда Эвшин впервые в своей жизни прочитал детективный роман? В этом была бы своя логика. Или с того, когда доктор Шедель открыл для себя радости вечерней прогулки? Или когда я приступил к переводу Хосе Марии Фонсеки? Или – и это было бы, наверное, наиболее логично – с того момента, когда известный бизнесмен с восточного побережья Роберт Р. Вуд решил изменить вероисповедание?

– Довольно, Мартин, – взмолился я, – довольно меня мистифицировать, переходи к сути. Не забывай – ты же не сыщик, не Главный, ты доктор Ватсон.

Мартин сосредоточенно доел салат.

– Ладно, – кивнул он, – начну с самого себя в день убийства. Это позволит ничего не упустить. На сей счет ты можешь быть уверен, обещаю – все будет к месту, ничего лишнего. Образец честной игры. – Мартин сделал еще глоток пива и протянул мне портсигар. И по мере того, как мы насыщали табачным дымом воздух, пропитанный запахом рыбы, он разворачивал историю убийства доктора Хьюго Шеделя, являющуюся одновременно историей из жизни доктора Джона Эшвина, ученого, поэта, переводчика и детектива.

1. Подготовка к убийству

«atha nalopākhyānam. brhadaçva uvāca».

«Здесь начинается сказание о Нале, говорит Брихадавша», – почти автоматически перевел Мартин. Теплого весеннего воздуха, проникающего в аудиторию сквозь открытые окна, было вполне достаточно, чтобы отвлечь его внимание от «Махабхараты».

Доктор Эшвин тяжело поднялся из-за стола и, декламируя вступительную шлоку[15], начал вышагивать по кабинету. Звучный голос постепенно набирал высоту, что вполне соответствовало как внушительной фигуре чтеца, так и великолепию санскритского стиха.

Мартину искренне хотелось целиком сосредоточиться на переводе. Будучи единственным во всем университете слушателем, впервые приобщающимся в этом учебном году к санскриту, он должен был держать марку. И тем не менее мысли его настойчиво убегали в сторону. Днем предстояла репетиция. Удастся ли ему уговорить Дрексела, чтобы тот заставил Пола изменить интонацию предсмертного монолога? Где кончаются права переводчика и начинаются права режиссера? А тут еще вечерний прием в честь доктора Шеделя. Какого черта он позволил включить себя в комиссию по приему гостей? У него и без того…

– Говоря это, король отпустил лебедя, – перевел он.

– Сказав это, – поправил его Эшвин.

Через полчаса Эшвин отложил текст и сел на место.

– Ну что ж, отлично, мистер Лэм, – резюмировал он. – Как вам первое знакомство со стихотворным эпосом на санскрите?

– Замечательно, – ничуть не кривя душой, откликнулся Мартин. – Удивительная мелодика.

– Во всей мировой литературе, – подхватил Эшвин, – есть только три стихотворных размера, которые даются мне в чтении без малейшего напряжения, – английский свободный стих, гекзаметр у греков и римлян и шлока. – Подобно всем высказываниям Эшвина ex cathedra это прозвучало в высшей степени авторитетно и с полной уверенностью говорящего в своей правоте. И в том же стиле, без малейшей перехода, он осведомился: – Ну что, какие-нибудь интересные детективы вам в последнее время попадались?

Разносторонние интересы доктора Эшвина чаще всего приводили Мартина в некоторое смущение. С необыкновенной легкостью он мог перейти от жесткой критики Вергилия к экстравагантным восхвалениям Огдена Нэша, лучшего, по его мнению, поэта в нынешней американской литературе. Вот и сейчас внезапный скачок от версификационной метрики к детективным романам несколько обескуражил Мартина.

– Интересные – пожалуй, – ответил он, – но хорошими их не назовешь. Чудовищная современная версия «Эдвина Друда», где принцесса Паффер оказывается матерью Джаспера[16].

– Принцесса Паффер, – оживился Эвшин, – это, в моем представлении, единственная загадка в этом неоконченном романе. Все остальные сюжетные мотивы слишком очевидны, что, естественно, и объясняет столь бурные дискуссии вокруг них.

– Если они так уж очевидны, то почему же люди годами пытаются разгадать эти загадки?

– Повторяю, именно поэтому. Самое очевидное – вот что противостоит нашему тупоумному миру, предпочитающему нечто вполне возможное бесспорной истине. Это самое «вполне возможное» редко бывает полностью ложным; просто оно порождает сомнения. А истина отстоит от ошибки гораздо дальше, чем от сомнения. Миром правит moha[17]. – При этом заявлении прозвучал звонок, и доктор Эшвин поднялся со стула. – Не желаете ли пообедать со мной, мистер Лэм? – спросил он.

С облегчением освободившись от академических обязанностей, они закурили и пошли в сторону благоухающего в весенней зелени университетского городка. По дороге Мартин раскланивался со знакомыми, отмечая на лице каждого выражение легкого удивления, какое неизменно возникало, когда его видели в обществе доктора Эшвина. Они и впрямь представляли собой странную пару. Тридцатилетняя разница в возрасте, полная противоположность во всем, что касается воспитания и взглядов, очевидные расхождения во вкусах – но все это более чем компенсировалось существенным сходством в умонастроении и общей приверженностью к пиву и виски.

Именно о пиве Мартин и думал, минуя ворота Сазер-гейт, ведущие на Телеграф-авеню. Эшвин на секунду замедлил шаг и оглянулся на вход в университетский городок.

– Когда я только здесь появился, – заметил он, – на воротах был фриз с изображением обнаженных атлетов. А поскольку обнаженность эта открывала всеобщему обозрению и фаллосы, добропорядочная публика Беркли потребовала убрать фриз. Но больше всего меня порадовало другое: под этой скульптурной группой, изображающей мужчин, явно изготовившихся к началу состязания, значилось имя автора работы: Джейн К. Сазер.

Ублаженный вкусным обедом и интересной беседой, Мартин вошел в кабинет истории. К счастью, рядом с Синтией Вуд оказалось свободное место, и он его занял. Сидеть поблизости от Синтии всегда считалось большой удачей.

– Привет, Мартин, – улыбнулась она.

– Привет. Как Алекс?

– Откуда мне знать? – Голос ее прозвучал неприветливо и резко.

– Извини, я подумал, может быть, ты виделась с ним за обедом.

– Ну, так ты ошибся.

Несмотря на резкость Синтии, Мартин вполне вольготно чувствовал себя на жестком деревянном стуле и смотрел на нее с явным удовольствием. Одного присутствия Синтии было вполне достаточно, чтобы избавиться от тоски любых учебных занятий. Совсем еще девчонкой Синтия решила, что должна выглядеть иначе, чем другие, и вполне преуспела в этом намерении, почти не прилагая к тому усилий. Естественный рост организма сам по себе способствовал решению задачи куда надежнее любых сторонних средств. Она не пользовалась косметикой, и в результате ее черные ресницы, белые щеки и полные алые губы выглядели значительно более эффектно, нежели тому могли содействовать тушь или губная помада «Макс Фактор». Среди сверстниц лишь ее грудь всегда напоминала Мартину о разрезанном пополам гранате, этом удивительном украшении девушек (в самом широком смысле) из сказок «Тысячи одной ночи»; он почти не сомневался, что, соответственно, пупок ее способен вместить целую унцию притираний. Сказать начистоту, Мартин вплел эту мысль в одно свое подражание арабскому стиху, которое, к счастью, затерялось в бумажных завалах.

– Слушай, Син, – рассеянно заговорил Мартин, – как это ты умудрилась выбрать этот курс? Славистика – довольно странная область знаний для обеспеченной девушки, собирающейся оправдать свое существование преподаванием английского языка.

Синтия пожала округлыми плечами:

– Трудно сказать. У меня был свободный выбор, и мне показалось, что поучиться у доктора Лешина будет небезынтересно.

– Ну и как?

– Да ничего, – неохотно призналась она. – Но, видишь ли, у меня есть свои причуды. Я предпочла, чтобы мне выставляли оценки на бумаге, а не на простыне.

Мартин сочувственно кивнул. Доктор Иван Лешин, наполовину русский, наполовину чех, был мужчина привлекательный и исполненный решимости использовать эту привлекательность на все сто процентов. Частные уроки, которые он давал на протяжении своей непродолжительной стажировки в университете Беркли в качестве профессора славистики, уже успели сделаться притчей во языцех, притом что у него была очаровательная молодая жена, русская.

– Слушай, какого черта ты меня постоянно спрашиваешь про Алекса? – вдруг вспылила Синтия.

– Ну, вы же обычно вместе обедаете. Не понимаю, Син, чего это ты вдруг завелась.

– И не надо звать меня Син.

– Это Пол придумал. По-моему, он решил, что таким образом можно будет сказать: видел картину, красивую, как Син.

– Мне не нравятся выдумки Пола. Да и сам Пол не нравится, – добавила Синтия, невольно подражая Граучо Марксу[18].

Ничего удивительного, подумал Мартин (в этот момент доктор Лешин вошел в кабинет, и разговор прервался), кому же нравится Пол Леннокс? Откровенный цинизм и безответственность могли оттолкнуть от него любого. А у Мартина были сейчас на то и личные причины, а именно: чудовищная манера, в какой Пол произносит последнюю фразу своего монолога, не говоря уж о невероятно искусственной игре в сцене с удушением. И все-таки Мартин знал Пола получше, чем остальные, и находил в нем какое-то необычное обаяние. Право, он должен больше привлекать Синтию, чем симпатичный, но совершенно безликий химик Алекс Брюс, с которым она обручена. Да обручена ли? Не так-то просто сказать что-либо более или менее определенное об университетских романах.

И пока профессор Пражского университета доктор Лешин разъяснял особенности дефенестрации в 1618 году, мысль Мартина продолжала блуждать вокруг разных предметов, от любовных интриг до «Тайны Эдвина Друда». Загадочное, между прочим, слово – дефенестрация. За ним должно скрываться нечто более волнующее, нежели выбрасывание королевской челяди в окно – в кучу мусора. Доктор Лешин тоже был мыслями явно где-то далеко. Судя по блеску черных глаз, его более занимал вечерний частный урок (интересно, как проводит вечера миссис Лешин, подумалось Мартину), нежели предмет дневной лекции.

Когда она закончилась, Мартин почувствовал облегчение. Впереди был часок отдыха посреди утомительно тяжелого дня. Он нашел укромный солнечный уголок и растянулся на траве, размышляя о разных персонажах в истории.

– Наверное, надо бы мне родиться каким-нибудь Брантомом[19], – бормотал он, – либо по меньшей мере Уинчеллом[20]. Каким-то образом я умудряюсь больше знать о проблемах других людей, не в пример собственным. Син и Алекс… Лешины… Курт и Лупе… Пол в своем одиноком величии… – Так разглагольствовала сама с собой его профетическая душа, выстраивая в определенном порядке ключевые фигуры надвигающейся трагедии – все, кроме одной, и эта одна уже была помечена знаком смерти.

Он пребывал в полудреме, когда часы на ближайшей гостинице пробили три. Выругавшись про себя, Мартин поднялся и побрел в репетиционный зал. Начало репетиции задерживалось. Участники спектакля слонялись с тем напряженным выражением лица, что свойственно актерам-любителям, не уверенным в том, что они твердо заучили слова своей роли. Мартин-то был убежден, что точно не заучили.

Пол Леннокс сидел в одиночестве посреди зала, пытаясь раскурить на редкость неподатливую трубку. Случай едва ли не исключительный – преподаватель истории становится участником студенческого спектакля, однако же Мартин как переводчик пьесы сумел убедить режиссера послушать чтение Пола. И вот в волнующем звучании белого стиха, каким Мартин передал строки Фонсеки, предстал новый Пол Леннокс: рыцарь XVI века. Его сценическая подготовка была весьма поверхностной (отсюда столь раздражающие Мартина оплошности), но характер Дон Жуана он прочувствовал на удивление точно.

Мартин подошел к нему как раз в тот момент, когда трубка наконец разгорелась.

– Привет, – поздоровался Пол, поднимая голову. – Дрексел опять опаздывает.

– Пусть бы вообще не пришел. Лучше бы эту репетицию отменили. Мне еще надо переодеться к ужину.

– В каком смысле «переодеться»? Фрак и все прочее?

– Не совсем, – с облегчением ответил Мартин. – Сойдет и смокинг. Званый ужин в честь этого швейцарского посланника или как его там, ну, ты знаешь, дядя Курта Росса.

– Да, я слышал вроде, что в Международном доме встречают какую-то шишку, но не знал, что это связано с Куртом. Может, потому он так и нервничает.

– Кто, Курт?

– Ну да. Ходит по университету с таким видом, будто собирается совершить важнейший шаг в жизни, что-нибудь этакое. А как зовут его дядю? Росс?

– Нет, Шедель, по-моему. Доктор Хьюго Шедель.

Так Пол Леннокс впервые услышал имя человека, которого он никогда не увидит, но чья судьба так тесно свяжется с его собственной.

Надежды Мартина пошли прахом. Репетицию не отменили. Она началась с опозданием и закончилась позже обычного. В результате он не поспевал в Международный дом и вынужден был переодеваться в нервозной спешке. Едва Мартин с ловкостью, какой позавидовал бы сам Гарри Гудини, застегнул на рубашке вторую, особенно трудную запонку, как в дверь постучали.

– Кто там? – откликнулся он.

– Это Курт. Ты еще не готов?

– Сейчас, одну минуту. Заходи.

Пол был прав, подумал Мартин, глядя на Курта Росса. Что-то с ним не так. Рослый молодой блондин-швейцарец выглядел примерно так, как мальчишка-спартанец, у которого лиса добралась до самых мясистых частей тела. Того и гляди ее хищная пасть появится из-под жилета примерно в том месте, где болтается на цепочке ключ – символ принадлежности к братству «Фи Бета Каппа».

– Присаживайся, я вот-вот. Сигареты рядом с машинкой.

Курт уселся в удобное кресло и закурил. Кажется, сигаретный дым несколько умерил боль от лисьих укусов.

– Как там Лупе? – рассеянно поинтересовался Мартин, надевая подтяжки.

– Все нормально, а что? – неожиданно резко откликнулся Курт так, словно лиса только что обнаружила еще один, более чувствительный объект атаки.

Вот черт, подумал Мартин, неужели нельзя задать самый невинный вопрос, чтобы на тебя не рычали? Сначала Син, теперь вот Курт.

– Да ничего, просто спросил. В конце концов…

– Говорю же, с ней все в порядке. – В минуты раздражения акцент Курта, обычно почти неразличимый, становился сильнее.

– Ну и слава богу. – Мартин продолжал одеваться в молчании. А что скажешь, когда ты просто хотел хоть с чего-то начать разговор, но тебя так грубо обрывают? Надо надеяться, с Лупе Санчес действительно все в порядке. Международный дом – занятное местечко, под его крышей собрался целый интернационал, разбавленный немногими коренными американцами вроде Пола Леннокса, Алекса Брюса и его самого, Мартина. И если даже высокие идеалы его основателя – идеалы укрепления международного братства – осуществились не вполне, то по крайней мере в этом доме завязалось несколько любопытных межрасовых романов. Самая странная и, быть может, самая, с точки зрения Мартина, привлекательная из таких пар – швейцарец Курт и мексиканка Лупе. Жаль будет, если она почему-нибудь распадется.

Тщательно пригладив волосы, Мартин надел пиджак и встал перед зеркалом. Сойдет, решил он. Быть может, и не образец вечернего одеяния члена комитета по приему почетного гостя, но в целом неплохо. Отходя от зеркала, Мартин услышал вопрос Курта:

– Что, знак наш не надеваешь?

– Да ну его к черту. Портсигар не перебросишь? Спасибо. Нет, не хочу украшать грудь этой уродливой загогулиной. Будь эта штука хоть сколько-нибудь приличных размеров, что ж, тогда, может быть, но так… – Он до конца набил портсигар и защелкнул его.

– Это было бы знаком вежливости по отношению к нашему почетному гостю.

– Выставиться перед дядюшкой Хьюго? Показать ему, какой у нас замечательный комитет?

– Дело не в том, что он мой дядя. Просто знак того…

– Ладно. – Легче нацепить на себя эту хреновину, чем спорить с Куртом. Мартин прикрепил ключ к цепочке от часов и направился к двери. Курт встал, и на полу что-то звякнуло.

– Так тебе и надо, – рассмеялся Мартин. – Не будешь учить меня.

Раздираемый внутренними страданиями, Курт выдавил из себя улыбку смущения.

– Да, этот ключик частенько падает, – признался он. – Надо бы в кольцо его вдеть.

По дороге к небольшой столовой, избранной для торжественной встречи доктора Шеделя, Мартина все большее охватывало чувство неловкости. Другие члены комитета были уже на месте – тихий молодой китаец в очках; русский аристократ-белогвардеец, так и не примирившийся с мыслью, что ему приходится участвовать в делах Национальной студенческой лиги, ибо где-то он слышал, что там окажутся и другие русские; смуглолицый боливиец, который, будучи назначен в комитет, включавший двоих парагвайцев, начал представлять собою серьезную угрозу миру и покою в Международном доме; канадец, которого с самого начала так часто принимали за американца, что он усвоил чудовищную манеру говорить в стиле дикторов Би-би-си; и, наконец, молодой еврей из Франции, нервно поглядывавший на Курта, которому каким-то образом удавалось выглядеть как настоящий ариец, чтобы мсье Бернстайн мог чувствовать себя спокойно.

Мартин обменялся куревом с Борицыным – сегодня тот принес с собой папиросы. По таким случаям, как нынешний, Международный дом требовал от постояльцев как можно точнее соответствовать своим национальным традициям.

– Видно, вам не очень-то удобно в этом формальном одеянии, мистер Лэм, – заметил русский аристократ.

Мартин был вынужден признать правоту собеседника.

– А я только рад, что ужин у нас сегодня официальный, – продолжал Борицын. – Иначе бы меня наверняка заставили прийти в кафтане, который я в жизни не надевал до тех пор, пока не оказался в Международном доме. Уверяю вас, моей матери-княгине стоило немалых усилий его раздобыть.

– Да, – заметил подошедший к ним боливиец, – помню, как Лупе Санчес и моя сестра пели на одном воскресном ужине. Им пришлось весь Сан-Франциско обегать, чтобы найти платье достаточно характерное для того, чтобы члены комитета почувствовали себя удовлетворенными.

– К слову, – вставил Мартин, – как там мисс Санчес?

– Сестра сказала, неважно. Сегодня она рано ушла к себе. Сестра беспокоится.

– И совершено напрасно. – Выросший за спиной боливийца Курт посмотрел на него с откровенной злостью. – Уверяю вас, Моралес, она чувствует себя вполне нормально. Вернее, будет чувствовать. Когда прием останется позади.

В этот момент вошел директор Международного дома мистер Блейкли, за которым следовал доктор Шедель. Мартин принялся с любопытством разглядывать неофициального швейцарского представителя. Если, как говорит Курт, его турне предпринято в интересах всеобщего мира, то лучшей кандидатуры для выполнения этой миссии не придумаешь, – во всяком случае, если судить по внешности. Совершенно непохожий на своего молодого племянника Зигфрида, он напоминал тихого монаха, чьи интересы не простираются за пределы монастырского сада, требника и бедного люда. Роста он был среднего, но благодаря исходившей от него благости казался странным образом маленьким. Черты лица заостренные, но их смягчало доброе выражение глаз. Он с улыбкой вытерпел церемонию представлений, проведенную мистером Блейкли в ротарианском духе, однако ни слова не произнес, разве что вежливо повторял имена хозяев. Затем возникла неловкая пауза – так, словно ни почетный гость, ни члены комитета не знали, кому первым начинать разговор, – вслед за которой все по сигналу мистера Блейкли пришли в движение и устремились к столу.

Ужин получился пышным, но, в немалой степени ввиду отсутствия спиртного, скучным. Мартин сидел между Борицыным и Уортингом, слушая попеременно негодующие жалобы на Советы со стороны русского и англофильские разглагольствования канадца. При этом он считал, что ему еще повезло в сравнении с доктором Шеделем – тому приходилось сохранять вежливую улыбку, пока окружающие пространно рассуждали о международном братстве, воплощением коего является этот Дом. Судя по всему, его английский был не чрезмерно хорош, но оно, на вкус Мартина, только к лучшему.

Наконец покончили с десертом, и у Мартина появилась возможность спокойно выпить чашку кофе и выкурить сигарету. Мистер Блейкли поднялся с места и разразился речью, для которой его застольный монолог, обращенный к Шеделю, явно оказался лишь репетицией; закончил он здравицей в честь «этого достойного ученого и человека, посвятившего жизнь делу, которое, можно с уверенностью сказать, есть важнейшее для всего человечества, а в нынешние беспокойные времена для нас, американцев, прежде всего (Мартин внутренне поморщился) – делу укрепления Всеобщего мира» (за сим последовало пятиминутное отступление, после которого оратор подвел итог сказанному). «Друзья Международного дома, мне не хватит слов, дабы воздать должное этому человеку. Да и, чем меньше о нем будет сказано, тем лучше» (при этом столь характерном для Блейкли неуклюжем повороте Мартин с трудом удержался от ухмылки). «Господа, доктор Хьюго Шедель».

Доктор Шедель говорил негромко и с сильным акцентом.

– Господа, – начал он, – я на языке вашем с большим трудом говорю. Мой племянник сказать мне, что среди гостей есть, кто может мне переводить. Herr Lamb, mÖchten Sie vielleicht übersetzen was ich auf Deutsch sage?

– Sehr gerne, Herr Doktor, – откликнулся Мартин.

– Besten Dank, mein Freund. Also…[21]

Доктор Шедель выдержал небольшую паузу и начал импровизированную речь – с остановками, чтобы дать Мартину возможность перевести сказанное.

Это была простая, откровенная беседа, призыв к человечеству, представленному здесь выходцами их разных стран, позабыть о своей злой природе и открыть шлюзы добру. В какой-то момент, развивая тезис, оратор ударился в некоторую мистику и заговорил о власти Черного и Белого, которые правят миром. Черное, сказал он, воздает злу, но сами награды тоже являются злом; Белое же воздает добру средствами добра. Поэтому нам следует абстрагироваться от Зла, ибо только таким способом мы сможем добиться воздания Добра. Я знаю, что это дурное христианство, – добавил он, – но ведь оно и адресовано дурным христианам.

Шедель закончил выступление, и в зале воцарилось молчание. Известная часть внутреннего добра, содержащегося в его мысли и личности, дошла до аудитории. Затем мистер Блейкли поблагодарил доктора Шеделя, и напряжение спало.

Члены комитета потянулись к выходу. К Мартину подошел Курт.

– Очень любезно с твоей стороны, что согласился помочь дяде, – сказал он. – У него большие трудности с английским, а я нынче вечером не в форме…

– Да я только рад, – не дал ему договорить Мартин.

– Это ведь родной язык дьявола, наверняка в седьмом кругу Ада только на нем и говорят. Передай, пожалуйста, дяде, что я всегда к его услугам.

– Непременно. Спасибо, Мартин. – Курт отошел. Мартин увидел, как он берет доктора Шеделя за рукав и отводит его от мистера Блейкли. – Darf ich einen Augenblick mit dir sprechen? – услышал он слова Курта.

– Später, Kurt. Sagen wir um halb zehn bei mir[22], – ответил герр Шедель.

Передал ли Курт в ходе этого, назначенного на половину десятого разговора, предложение о помощи, Мартину узнать было не суждено. И, уж конечно, ни швейцарский посланец, ни сам Мартин даже вообразить в тот момент не могли, какую форму примет эта помощь.

Избавившись от смокинга и уютно облачившись в домашний халат, Мартин провел спокойный вечер, обдумывая исключительно запутанную ситуацию, связанную с доказательством алиби. К половине одиннадцатого он дошел до эпизода, в котором детектив говорит своему помощнику: «Теперь в вашем распоряжении все факты. Посмотрим, придете ли вы к тем же выводам, что и я». Такого рода вызовы всегда подстегивали Мартина. Он отложил книгу, закурил сигарету и откинулся на спинку кресла, исполненный решимости опровергнуть аргументы в пользу алиби.

В какой-то момент он в раздражении оборвал ход своих размышлений. Какого черта сочинители романов почти всегда исходят из того, что человек, оказавшийся на сцене, даже в любительском спектакле Оксфордского университета, должен ipso facto[23] быть в состоянии разгуливать по улицам, убедительно выдавая себя за кого-то другого? Если исходить из того, что знает об актерах, особенно актерах-любителях, он, Мартин, а еще более из того, что ему известно об особенностях гримировки, предположение это представляется совершенно абсурдным.

– Войдите, – откликнулся Мартин на стук в дверь.

Это оказался Пол Леннокс, живший в соседней с ним комнате. Трубка во рту, на ногах шлепанцы – он являл собой воплощение академического покоя. Никто бы не угадал в этом невозмутимом мужчине страстного испанского любовника, каким он предстал на дневной репетиции.

– Тут мне из музыкальной библиотеки в Сан-Франциско прислали несколько новых пластинок, ну, я и подумал – ты, возможно, захочешь послушать.

– Отлично. – Мартин встал с кресла. – Я пытаюсь разрушить одно безупречное на вид алиби и, честно говоря, устал.

– Ты – что делаешь?

– Разрушаю алиби убийцы. Ты и представить себе не можешь, каким оно может быть хитроумным. Так что за пластинки?

– Альбом Общества Хуго Вольфа. Вокал Кипниса и Элизабет Ретберг.

– Отлично.

Таким образом Мартин провел полчаса у Пола, слушая музыку и перебрасываясь с соседом случайными замечаниями. Громоздкий электрофонограф казался особенно большим в этой маленькой комнате, но отличное звучание явно компенсировало Полу возможные неудобства. Дослушав последнюю пластинку, Пол заметил:

– Знаешь, Мартин, эта твоя пьеса натолкнула меня на одну интересную мысль. Захотелось написать работу на тему о возможных исторических источниках легенды о Дон Жуане. Может получиться публикация, а это всегда повышает академический статус.

– А что, есть новый материал? – спросил Мартин.

– Пока только пара предположений, из которых может что-нибудь вырасти. И вот что… ты не против взглянуть на мои наброски? Мне кажется, они могут тебя заинтересовать. Они, правда, сделаны от руки, но если ты дашь мне четверть часа – перепечатаю.

– Не стоит беспокоиться.

– Да что ты, какое беспокойство? Разве что тебе спать хочется. Меня-то музыка всегда подстегивает, могу всю ночь проговорить.

– Ладно, идет, – согласился Мартин. – У меня там немного бурбона в заначке есть, от горничной спрятал, так что действительно можем целую ночь говорить о Дон Жуане.

– К тому же рано еще. – Пол посмотрел на часы. – Всего четверть двенадцатого.

– Твои отстают, похоже, – возразил Мартин. – По моим одиннадцать двадцать.

– Вот черт. Уверен? А я-то так гордился этими часами. Ладно, как бы то ни было, двадцати минут мне на перепечатку хватит, и потом сразу приду.

– Бокал только не забудь прихватить. Если, конечно, не хочешь пить из горлышка.

Когда Пола что-нибудь по-настоящему занимало, он становился необыкновенно трудолюбив. Не успел Мартин вернуться к себе, как за стеной послышался стук клавиш.

Из-под вороха шорт он извлек бутылку бурбона. Большинство горничных ведут себя прилично, но все равно не стоит рисковать, всегда ведь кто-нибудь может донести, что он нарушает правила Дома, запрещающие распивать спиртное. Мартин налил себе изрядную порцию бурбона и решил все же добить «Убийства в рейсовом поезде». Через четверть часа он в раздражении отбросил книгу.

Под продолжающийся стук машинки Мартин налил себе еще бурбона и сел за стол. Ему вдруг пришла в голову славная идея – сочинить пародию на «Гангу Дин»[24], но не успел он написать и строки, как в дверь постучали.

– Ну вот! – объявил с порога Пол. – По-моему, уложился в рекордное время. – И он помахал солидной стопой бумаги.

– Двадцать минут. – Мартин сверился с часами. – Совсем недурно. Бокал принес?

– Давай бутылку! – Так Мартин и сделал. – Из горла хлебну. После такой работы надо выпить.

На сей раз Мартин предложил ему и бокал и, сам сделав добрый глоток, уселся на кровать и закурил.

– Ну что ж, – сказал он, – давай выслушаем твою версию.

– Спички для начала брось, свои забыл. Спасибо… Как известно, – начал Пол, раскуривая трубку, – первым в литературе показал Дон Жуана Тирсо де Молина в пьесе «Севильский озорник, или Каменный гость». Это было в начале семнадцатого века. – Мартин кивнул. – А я вот тут… – Очередной стук в дверь оборвал Пола на полуслове.

– Войдите, – пригласил нового гостя Мартин.

– Услышал голоса, и, думаю, зайду. Привет, Пол… – Алекс Брюс не договорил, бросившись перехватить бутылку, которую Пол, поднимаясь ему навстречу, нечаянно столкнул со стола.

– Извини, Мартин! Что-то неловок я становлюсь, – смущенно посетовал он. – Ты как, Алекс?

– Да все нормально. Вы о чем тут, напарники, толкуете?

– О том, чтобы выпить пинту бурбона, – хмыкнул Мартин. – Присоединишься?

– Конечно.

– Как Синтия? – поинтересовался Пол.

Памятуя о собственном опыте, полученном чуть ранее, Мартин впал в некоторое напряжение. Но Алекс улыбнулся, смахнул каплю бурбона с губ и ответил как ни в чем не бывало:

– По-моему, в полном порядке. Я не видел ее сегодня.

– Да? А она говорила, вы куда-то собрались вечером. – Что-то в тоне Пола насторожило Мартина. Какое-то странное неудовольствие. Ревность? – мелькнуло у него в голове. Уж не поэтому ли Пол не нравится Син – потому что слишком уж он ею интересуется.

– Да, теперь припоминаю, я действительно сказал, что, может быть, заскочу, – непринужденно продолжил Алекс, – но заработался в лаборатории, устал… Еще немного не нальешь, Мартин?

Бутылка пошла по кругу, и в комнате ненадолго установилось молчание. Мартин потянулся за пачкой сигарет, предложил Алексу, тот закурил. Пол неторопливо раскурил погасшую трубку. Наступившая тишина была лишена какой-либо натянутости, просто трое мужчин наслаждались хорошей выпивкой и табаком.

Обводя взглядом комнату, в которой все больше сгущались клубы дыма, Мартин отдавался своей излюбленной привычке неслышно разговаривать с самим собой. Странное это было трио – Пол, преподаватель истории, циник-любитель и ненавистник любых психологических сложностей; Алекс – исследователь химических процессов, человек исключительно серьезный и откровенно влюбленный в эту экзотическую девицу – Синтию; и, наконец, сам он, Мартин, аспирант-германист с писательскими амбициями, слабо разбирающийся во всех делах, где замешаны чувства.

Первым нарушил молчание Алекс.

– А с чего это ты вдруг спросил меня про Синтию, Пол? Помнил же я, что должен был сегодня вечером…

– Что за черт! – выругался Мартин. – Еще кого-то принесло. Похоже, у меня сегодня вечер открытых дверей.

На сей раз пожаловал Курт Росс, и это был совсем другой Курт, нежели сдержанный, пусть и внутренне напряженный член комитета по приему почетного гостя. Галстук у него сбился на сторону, движения приобрели порывистость. Мартин почему-то обратил внимание на то, что ключ «Фи Бета» снова куда-то исчез, и на сей раз владелец явно этого не заметил. Взгляд Курта переместился с Мартина на бутылку бурбона.

– Так я и думал, – пробормотал он. – Не возражаешь, Мартин?

– Разумеется, нет.

– Ну вот, – выдохнул Курт, сделав большой глоток прямо из бутылки. – Чего-то в этом роде я и ожидал. А выпить мне сейчас необходимо.

– Да что с тобой, черт возьми? – не удержался Пол.

– А, это ты, Пол, привет. Ничего. Ничего особенного. Просто немного разнервничался, вот и все.

– Давно я не наблюдал такого драматического появления. Вид у тебя, словно у…

– Оставь его в покое, Пол, – умиротворяющее включился Алекс. – Ну какое кому дело, отчего он разнервничался? Понервничал, потом выпил бурбона, сейчас еще выпьет, вот и все.

Мартин поднял на свет бутылку и с грустью вгляделся в ее содержимое.

– Насчет «еще» я как-то не уверен.

– Ну почему же? – возразил Алекс. – У меня тоже примерно полпинты имеется. Сейчас принесу.

Алекс вышел, а Мартин протянул бутылку с остатками бурбона Курту.

– Добивай.

Тот охотно повиновался.

– Спасибо тебе, Мартин, ты и сам не знаешь, что для меня сделал.

– Да не волнуйся ты так, Курт, – вмешался Пол. – Не знает, так узнает. Видишь ли, какое дело, Мартин у нас любитель детективных романов. И не оставляет камня на камне от алиби. Словом, опасный он человек, и если у тебя есть секреты, от него лучше держаться подальше.

Тот час, что прошел после того, как Алекс вернулся с бутылкой виски, объем которой он сильно преуменьшил, запомнился Мартину, когда он попытался наутро восстановить события минувшей ночи, весьма смутно. Все плавало в какой-то дымке: Пол утратил свое достоинство, Алекс – серьезность, Курт – остатки спокойствия. При таких обстоятельствах самому Мартину терять уже было почти нечего; напротив, он уловил где-то нечто, показавшееся ему в тот момент человеческим голосом – кто-то пел «Дай как следует этому типу», затем «Английское королевское отродье», и он охотно присоединился к вокалу.

Курт, чей словарь на английском сводился к нормативной лексике, несколько потерялся в этом хоре, но взял реванш, спев песню из репертуара немецкого кантона Швейцарии, состоящей сплошь, как он всерьез уверял, из непечатных слов. Никто ничего не понял, но все Курту поверили и нашли ее по-настоящему заводной. Затем Пол, который еще раньше, демонстрируя таким образом уже полную разнузданность, отказался от трубки в пользу сигарет Мартина, поведал историю знаменитого жулика – сочинителя сенсационных статей Энтони Клера. В конце концов все трое принялись распевать непристойные куплеты, и продолжалось это до тех пор, пока стук в стену и сверху, в потолок, не вынудил Мартина объявить о завершении празднества.

Он с трудом дотащился до постели, разбрасывая по дороге предметы одежды, попытался прокрутить в голове события дня и в конце концов пришел к заключению, которое в тот момент показалось ему имеющим некоторое значение, а именно: это был в высшей степени насыщенный день.

И лишь наутро Мартину стало известно, что наряду с другими событиями этот день (для точности, 6 апреля, пятница) вместил в себя убийство доктора Хьюго Шеделя. Произошло оно приблизительно в 11.30 вечера.

2. Из наблюдений доктора Эшвина

Крупный ученый заколот стилетом. Жестокое убийство в Беркли

Загадочный убийца оставляет таинственное предупреждение

Минувшей ночью рука неизвестного принесла смерть человеку, посвятившему жизнь борьбе со смертью. Доктор Хьюго Шедель, неофициальный посланник Швейцарской Республики, прибывший в Калифорнию для чтения лекций по вопросам мира во всем мире, вчера ночью был найден мертвым у входа в частный дом по адресу Беркли, Панорамик-вэй, 27. Ему был нанесен удар сзади неустановленным предметом с длинным тонким лезвием, поразившим жертву в сердце. По словам судмедэксперта, можно с большой степенью вероятности утверждать, что смерть наступила почти мгновенно.

Тело было обнаружено проживающей по указанному адресу мисс Синтией Вуд, аспиранткой Калифорнийского университета, дочерью крупного местного финансиста Роберта Р. Вуда. По словам мисс Вуд, вчера, в 11.28 вечера в дверь ее дома позвонил неизвестный ей мужчина. Время она запомнила так точно потому, что незнакомец поинтересовался, который час, а также спросил, как пройти в Международный дом. Почти сразу после того, как он ушел, мисс Вуд услышала чей-то крик и в сопровождении мисс Мэри Робертс выскочила на улицу. На тротуаре перед домом лежало тело мужчины, с которым она только что разговаривала.

Мисс Робертс позвонила доктору Х. Д. Калверту и в полицию, но мужчина был уже мертв. Задав несколько вопросов мисс Вуд, сержант Каттинг попросил директора Международного дома Уоррена Блейкли опознать тело. Блейкли заявил, что это доктор Шедель.

Несмотря на то что мисс Вуд выскочила на крик почти мгновенно, неизвестного напавшего она не увидела. Если не считать валяющегося рядом с трупом клочка бумаги с графическим изображением, смысл которого остается пока неясен, никаких следов, позволяющих установить его личность, убийца не оставил. Сержант Каттинг заявил, что у полиции есть несколько предположений, обнародовать которые было бы на данный момент преждевременно. Арест ожидается в ближайшее время.

Мартин прочитал это сенсационное сообщение за весьма поздним завтраком в кафетерии Дома. Шокирующая новость рассеяла его смутные опасения, что кто-нибудь из строгих блюстителей дисциплины сообщит администрации Дома о вчерашней оргии. Окончательно избавившись, благодаря большому стакану томатного сока и нескольким чашкам черного кофе, от похмелья, он закурил и внимательно перечитал статью.

Бред какой-то. Кому могло прийти в голову убить этого безвредного, славного человечка? «Арест ожидается в ближайшее время». Ну, это ясно, полиция пускает пыль в глаза, отчасти для того, чтобы сохранить свою репутацию, отчасти возможно, чтобы напугать убийцу и заставить его сделать ошибку. В том, что это убийство, сомнений как будто бы не возникает. Удар со спины вряд ли можно рассматривать как случайность или самоубийство, не говоря уж о самозащите с чьей-либо стороны – на кого, интересно, мог напасть доктор Шедель? Да, точно, – хладнокровное убийство. Но за что?

Мартин перевернул страницу. Здесь было множество фотографий; на одной – Панорамик-вэй, 27, хорошо знакомый Мартину коттедж, с характерным знаком Х на тротуаре, слева от дорожки, ведущей к крыльцу; на другом – то самое «таинственное предупреждение» (ничего собственно предупредительного Мартин в нем не увидел… если только – он на секунду задумался – если только это не было предупреждение, адресованное очередной жертве); на третьей – склонившаяся над телом Синтия с перекошенным от ужаса лицом. Хороший снимок. Мартину сразу же представилось, что он попадается на глаза какому-нибудь голливудскому продюсеру и тот немедленно телеграфирует Син, приглашая на пробы.

Мартин вернулся к предупреждению или как там его назвать. Судя по всему, это карандашный рисунок, сделанный на разорванном пополам обычном листе бумаги для пишущей машинки. При всей любви к науке, полиции Беркли будет нелегко проследить его происхождение, разве что остались отпечатки пальцев. Да и от них проку мало, разве что убийца – не рецидивист, а это кажется маловероятным. Хотя как вещественное доказательство впоследствии может пригодиться.

Сам по себе рисунок выглядит весьма необычно. Чуть накренившаяся набок цифра 7 стоит на трех вытянувшихся в ширину четырехугольниках, уложенных один на другой вроде ступеней. Эта композиция странным образом напомнила Мартину крест, хотя никакой связи он с ним не улавливал. Любопытно. Последний штрих к мелодраматическому, совершенно какому-то книжному убийству этого добропорядочного господина. Он внимательно вгляделся в рисунок.

– Смотрю, вас заинтересовало это убийство, мистер Лэм, – проговорил Борицын, усаживаясь рядом с Мартином.

– Да. Пытаюсь, впрочем, без всякого успеха, найти в нем хоть какой-то смысл.

Русский взял с подноса чашку кофе и небрежно отодвинул посудину на соседний столик.

– А что, думаете, смысла нет? – спросил он, закуривая.

– Я не вижу пока ни малейшего. Да вы же сами вчера встречались с доктором Шеделем. Вам ли его не знать. Ну, кому нужна его смерть?

– Не торопитесь, не торопитесь, мистер Лэм, – остановил его Борицын. – Во-первых, вы исходите из того, что он был так же чист, как и вы, – должен признаться, я и сам так считал. – Выговорив для разнообразия эти две разумные фразы, аристократ вернулся к более характерной для себя манере аргументации. – А во-вторых, разве нельзя как раз в этой его чистоте усмотреть мотив убийства?

– О боже, как вас прикажете понимать?

– Он проповедовал мир, не так ли? Проповедовал от души и весьма действенно, верно? И что из этого следует?

– Что же?

Борицын был явно доволен собой. Он откинулся на спинку стула и, прежде чем ответить, выпустил плотное кольцо дыма.

– А кто стоит за движением в пользу мира?

– Если бы знать, – пожал плечами Мартин. – Да любой из нас. И уж точно множество сил, начиная с Френсиса Ледерера[25] и кончая Обществом против войны и фашизма.

– Вот-вот! – просиял Борицын. – Вы попали в самое яблочко. Общество против войны и фашизма. Это коммунистическая организация. Все ясно.

– Разве?

– Это советский заговор. Коммунисты, они агитируют за мир, за всеобщий мир, а зачем? Затем, чтобы покончить с вооружениями, покончить с вооруженными силами; после чего коммунисты захватят на земле все, что можно захватить. Доктор Шедель склоняет к миру Европу и Америку – прекрасно. Но ведь затем он собирается нанести визит в Китай и Россию! И что, если он превратит в голубей мира красных солдат Китая? А представьте себе, что во славу мира он начнет проповедовать в Санкт-Петербурге – не хочу даже выговаривать его новое название! Что тогда? Вот они и решают: его надо убить. И voilà: сказано – сделано!

Мартин вежливо выслушал Борицына, сделал вид, что его логика произвела впечатление, отпустил несколько неопределенных реплик, допил кофе и поспешно удалился в холл, где позволил себе от души рассмеяться. Версия замечательная, и Борицын во всей своей красе. Не будет ничего удивительного, если далее он решит, что 7 – это буква F и означает фашизм, а три четырехугольных ступени у ее основания символизируют Ленина, Сталина, Троцкого – в сознании аристократа все трое, несомненно, образуют единство. И вот уже полиция получает анонимное письмо с призывом обыскать штаб-квартиру Национальной студенческой лиги, где и скрывается преступник.

– Чего веселимся, Лэм?

Этот псевдооксфордский говорок не спутаешь ни с чем. Мартин посмотрел на Уортинга и, стараясь сдержаться, с трудом выговорил:

– Э-э… Убийство.

– Правда? – Уортинг повысил голос и приподнял брови. – Честно говоря, старик, не вижу в нем ничего особенно смешного.

– Да я не о том. Борицын. Он только что объяснил мне, что доктор Шедель был убит на золото Москвы.

– Ничего себе. Здорово. Особенно если учесть, что вся эта бодяга прозрачна, как стеклышко. – Уортинг, никогда не бывавший на матери-родине, которую он так боготворил, усваивал английское просторечье в основном из популярных романов, не давая себе труда задуматься, в каком обществе употребляется подобная лексика.

– Как стеклышко?

– Ну да, слухи-то доносятся. И вообще таких делишек гораздо больше, чем мы о них знаем.

– Каких таких делишек?

– Старик, ну, ты ведь понимаешь, я ничего не утверждаю. Но ясно же, о чем идет речь. – На сей раз он лишь понизил голос, но брови все же приподнял. – Cherchez la femme! Каково? – Оксфордская «вывеска» уступила место широкой ухмылке.

Закончив на этой эффектной ноте, Уортинг отошел, а Мартин погрузился в раздумья. Теория канадца, если ее можно так назвать, не менее абсурдна, чем у Борицына. Порок, разумеется, взрастает в самых неожиданных местах, жизнь в академическом кругу приучила Мартина к этому. Но доктор Шедель здесь ни при чем. К нему это не может иметь отношения. Что-то во всем этом деле не так, совершенно не так. Мартин снова открыл газету и перечитал краткую биографию доктора Шеделя.

Ничего это ему не дало, в ней содержались лишь даты, фиксирующие медленное восхождение доктора к известности и относительному благосостоянию. Начав с частных уроков, он в конце концов стал профессором экономики в Бернском университете. Во время Мировой войны приобщился к политике и был избран в Национальное собрание на платформе поддержки идеи нейтралитета Швейцарии. Впоследствии стал депутатом парламента, а затем оставил политику, сделавшись послом доброй воли, отдающим все свое время пропаганде мира во всем мире. В политике ничем особым не выделялся. Активно выступал за лишение Хоффмана парламентского мандата, но ясно, что эта давняя история не может иметь ничего общего с нынешней трагедией. Доктор Шедель не был женат, и из наследников у него в живых остался только Курт Росс, сын его сестры.

Все это никуда не ведет, вынужден был признать Мартин. Если он последует внезапному импульсу и начнет собственное расследование, копать надо в другом месте. Мартин сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой, но так и не донес ее до цели и принялся перечитывать последнее предложение в биографии доктора. Он все вглядывался и вглядывался в эту строчку, пока не почувствовал, что огонь обжег ему пальцы.

– Син видел сегодня? – за обедом спросил Мартин Алекса Брюса.

– Побежал к ней сразу, как прочел газеты, но она не вышла. Нервный приступ. С ней Мэри, и она никого не пускает. Вокруг дома полно полицейских, и в форме, и в штатском. Силятся вычислить, куда мог податься убийца.

– Синтия его не видела?

– Нет. Мэри тоже.

– Что Мэри – тоже? – к столику подошла Мэри Робертс, на удивление свежая и спокойная.

– Присаживайся, – предложил Мартин. – И угадай с трех раз, о чем мы тут говорим.

– А что, в университете есть хоть один человек, говорящий о другом? Если так будет продолжаться, я тоже, следом за Синтией, в обморок упаду. – Мэри отвлеклась, чтобы сделать заказ, и продолжила: – Я там все утро провела – и ночь, конечно, тоже – больше, чтобы подальше от людей быть, чем чтобы Синтию поддержать. Извини, что не дала ей повидаться с тобой, Алекс. Я сказала, что ты приходил, но, кажется, после этого ей только хуже стало.

– По-моему, она на меня обиделась, – вздохнул Алекс. – Я обещал зайти вчера вечером, но так заработался в лаборатории, что обо всем забыл. А пока вы там спотыкались о трупы, мы с Мартином к бутылке усердно прикладывались. По правде говоря, совестно немного.

– Может, оттого ей и было не по себе. Она звонила мне часов в десять, сказала, что одна дома и не могу ли я зайти прямо сейчас. О чем-то ей надо было со мной поговорить.

– Ну и о чем? Или это нескромный вопрос?

– Даже не знаю. – Мэри замолчала, готовясь начать атаку на баранью ножку. – Весь вечер меня не оставляло ощущение, что она хочет сказать мне что-то важное. А потом случилось то, что случилось, и, разумеется, больше она не произнесла ни слова.

Мартин доел яблочный пирог и закурил.

– Можно вопрос, Мэри?

– Да я в последнее время только и делаю, что отвечаю на вопросы. Валяй.

– Похоже, наш убийца – весьма увертливый тип. Вы сразу же выскочили на улицу, а его и след простыл. Либо это человек-невидимка, либо он скрылся в каком-нибудь из ближайших домов.

– Да ничего мы сразу не выскочили! Вернее, выскочили, да не туда. Синтия споткнулась на крыльце и упала. Так что, пока я помогала ей встать и ощупывала лодыжку – слава богу, выяснилось, что растяжения нет, – у этого типа было полно времени, чтобы скрыться.

– Почему это все время об убийце говорят в мужском роде? – заметил Алекс. – Явное проявление двойных стандартов.

– Если сомневаешься, всегда употребляй мужской род, – возразил Мартин. – Да и по виду это дело рук мужчины.

– Как это следует понимать? – спросила Мэри, пережевывая баранину.

– Сам толком не могу объяснить. Но думаю, можно смело утверждать…

Что же такое можно смело утверждать, Мартин разъяснить не успел, его речь прервало появление новых лиц – боливийца Ремиджио Моралеса и его сестры Моны.

– Знаете, где надо искать ответ на эту загадку? – с ходу начал Моралес, едва успев поздороваться с присутствующими.

– В Гран-Чако?[26] – предположил Мартин и тут же, памятуя о смелых догадках Борицына, прикусил язык.

– Точно, – серьезно ответил Моралес. – Как это ты догадался? – И он пустился в пространные разоблачения гнусного парагвайского заговора, оборвавшего жизнь ни в чем не повинного доктора Шеделя.

Дальше прислушиваться Мартин не рискнул из опасения снова расхохотаться, что недавно столь сильно шокировало Уортинга. В какой-то момент он просто невинно осведомился:

– Курта Росса не видел сегодня утром? Он-то что обо всем этом думает?

– Нет. – Моралес начал развивать свою мысль, но его перебила сестра:

– Я видела. Просто забыла тебе сказать, Ремиджио. Я сидела после завтрака в холле, когда мимо прошел Курт вместе с каким-то мужчиной в плаще.

– И с сигарой во рту?

– Нет. А что?

– Печальный пример нарушения традиций. Продолжай, Мона.

– Про убийство я тогда еще ничего не слышала и спросила, куда это он так рано. «Мне хотят задать несколько вопросов», – бросил на ходу Курт и прошел к выходу. Наверное, с ним был полицейский.

За обеденным столом неожиданно повисло молчание. Интересно, подумал Мартин, а кто-нибудь еще заметил ту фразу в газете, что остановила его внимание.

– Бедная Лупе, – вздохнула Мэри. – Представляю, каково ей сейчас.

– Вы что, ничего не слышали про Лупе Санчес? – Мона, обычно такая невозмутимая, явно наслаждалась тем, что знает нечто такое, что другим неизвестно. Меж тем ее брат проявлял все большее нетерпение, он еще не все сказал про аргентинского миллионера, поддерживающего происки Парагвая в Чако.

– А что такое с Лупе?

– Она заболела. Утром ее отвезли в больницу, в Сан-Франциско.

– Что за болезнь?

– Что-нибудь серьезное?

– Почему в Сан-Франциско, а не в нашу университетскую клинику?

– Вот вам и ответ на вопрос. – Мона загадочно улыбнулась, полагая, что никто из нее не будет вытягивать объяснений. В ее блестящих черных глазах Мартин заметил выражение скромницы, которая не прочь побеседовать на нескромные темы.

Мартин откинулся на спинку стула. Моралес тем временем продолжил разоблачения. Все сходится. Мотив, возможности и, можно предположить, способ убийства. Все, увы, слишком просто. Только смущают два момента: первый – эта идиотская символика на рисунке; второй – тот факт, что ему нравится Курт Росс.

Вторую половину дня Мартин провел в библиотеке, листая старые тома трудов немецкого Шекспировского общества в попытках найти подтверждение тому, что кто-то еще до него предположил, будто первый переводчик Шекспира на немецкий Каспар Вильгельм фон Борке опирался на издание Теобальда. Время оказалось проведенным с двойной пользой. Во-первых, Мартин вполне убедился в том, что его теория, надежно подкрепленная текстуальными свидетельствами, вполне нова и, возможно, заслуживает гласности; во-вторых, он отвлекся мыслями от доктора Шеделя и Курта Росса.

Но за ужином они, эти тревожные мысли, вернулись. Он попытался было отмахнуться от них, убеждая себя, что полиция наверняка накопает то, что поддается обнаружению; но это оказалось слабым утешением. В конце концов Мартин решил, что придется примириться с очевидностью.

Выходя из столовой, он услышал доносящиеся сверху звуки музыки. Ему показалось, что он узнал голос, а уж саму мелодию – наверняка: это была печальная боливийская народная песня.

– Buenas tardes[27], – Мона оторвалась от рояля и с улыбкой кивнула Мартину.

– Не обращай на меня внимания, – по-испански сказал Мартин. – Ты просто пой, пой. Мне нравится слушать.

– Gracias, señor. Es muy amable[28]. – Ясным и чистым, хоть и не поставленным голосом Мона запела другую народную песню, Мартин же снова курил – еще больше, чем обычно. Смотреть на Мону было не менее приятно, как и слушать. Свет от торшера падал на ее темные волосы так же мягко, как на блестящую крышку рояля. Ее простое светлое платье приятно контрастировало со смуглой кожей. Но как бы ни старался Мартин просто любоваться ее внешностью и наслаждаться пением, из головы упорно не шли брошенные ею за обедом слова.

– Ничего, если я немного отдохну? – в какой-то момент сказала Мона. – Устала что-то, да и поговорить хочется. Сигаретой не угостишь?

– Знаешь, – заговорил Мартин, протягивая ей зажженную сигарету, – я тут вот о чем думаю… ну… словом, сегодня за обедом ты сказала…

– Да?

– Мона, могу я задать тебе один откровенный вопрос?

– Ну, конечно.

– Почему…

В этот момент в комнату вошел вездесущий Борицын. Хорошо уже то, что рояль молчит, но когда в придачу к тому в распоряжении готовая аудитория – это вообще верх блаженства. И битых десять минут Мартин выслушивал разглагольствования о музыкальном превосходстве русского старого стиля. В качестве примера – чего именно, Мартин так и не понял – Борицын противопоставил стремительного Чайковского дурно исполненному Шостаковичу.

Дело кончилось тем, что Мартин наклонился и прошептал Моне на ухо:

– Мне пора. Очень не хотелось бы оставлять тебя наедине с Борицыным, но меня ждет доктор Эшвин. Когда можно будет тебя увидеть?

– Так ведь я же всегда здесь.

– Да, знаю, но… В маленьком кинотеатре на Бродвее показывают мексиканский фильм, говорят, занятный. Может, сходим?

– Когда?

– Да хоть завтра.

– Завтра мы с Ремиджио едем в Сан-Франциско. Прием в боливийском консульстве. Уехать придется рано, потому что… – Она оборвала себя на полуслове. – Как насчет понедельника?

– Отлично.

– Я освобожусь в два. Встретимся у Сазер-гейт?

– Идет. – И незаметно для Борицына, который рассуждал в этот момент о музыкальном упадке русского балета, Мартин выскользнул из комнаты.

Он двинулся вниз по Чанниг-вэй, ощущая напряжение, которое не пройдет по меньшей мере два дня. Мона – лучшая подруга Лупе Санчес, уж если кто что и знает, так это она. Допустим, выяснится, что это действительно болезнь. Так, дальше мотив. Мартин понял, что надо как можно скорее взять себя в руки.

Он поднялся по витой лестнице пансионата и постучал в дверь доктора Эшвина. Через несколько мгновений Мартин уже уютно сидел на стуле рядом с письменным столом, а Эшвин достал бутылку «Тичерз» и, извинившись, вышел прополоскать бокалы. Мартин оглядел небольшое жилище доктора Эшвина. В одном углу стояла узкая кровать, явно застеленная мужскими руками. За вычетом нескольких стульев и обогревателя в комнате имелся единственный предмет мебели – огромный письменный стол с убирающейся крышкой и вращающимся креслом, – трон, с которого Эшвин произносит свои лучшие речи. И еще у стен, с двух сторон, расставлены стеллажи, набитые книгами, в основном старыми, сильно подержанными. В самом богатстве вкусов Эшвина отражалась их же бедность – он выбирал себе на редкость странное чтение на ночь. Лучшее из всех возможных изданий «Рамаяны» соседствовало с жалким томиком Конан Дойла. Исторические романы Дюма-отца были разбросаны вперемежку с массивными словарями классических языков. Переводы самого Эшвина с санскрита терлись, фигурально выражаясь, локтями с эпическими романами Райдера Хаггарда, посвященными зулусам. А поверх авторитетного труда, трактующего о тактике военного сражения, крохотным квадратиком смотрелась «Алиса в Стране чудес».

Когда виски было разлито, опробовано и найдено отменным, Мартин начал разговор обычным вопросом:

– Как Элизабет?

Общая неприязнь Эшвина к женщинам не распространялась на тех, кто не достиг шестилетнего возраста. Годами он выискивал девочек трех-четырех лет, которым становился кем-то вроде крестного отца, хотя и не официального, а потом, когда они достигали порога – шесть лет, – бросал с жестокостью лейтенанта Густля[29]. Но Элизабет, кажется, обладала каким-то таинственным очарованием, какого не было у ее предшественниц; ей скоро должно исполниться восемь, а Эшвин по-прежнему к ней привязан.

– Спасибо, все хорошо, – откликнулся доктор Эшвин. – Вчерашний вечер и сегодняшнее утро я провел с ее семьей в Сан-Рафаэле. Она очень благодарна вам за игрушку, что вы послали ей.

– Рад, что она ей понравилась. Хотелось бы как-нибудь познакомиться с девочкой.

– Мне показалось, что ваш подарок произвел на нее такое же впечатление, какое подарки обычно производят на женщин.

– Что вы имеете в виду?

– Как-то она принялась расспрашивать обо всех людях из Беркли, чьи имена слышала от меня. «Как поживает доктор Макинтайр?» – «Хорошо» – «А Ревкинсы?» Ну и так далее. И вот она дошла до вас: «Как поживает мистер Лэм?» И когда я ответил: «Хорошо», добавила: «Ему передайте мой особенный привет».

– Надо запомнить, – улыбнулся Мартин. – Оказывается, деревянный пингвин – это очень простой способ завоевать сердце.

– А еще Элизабет занимается санскритом.

– Как, в восемь лет?

– Да. Она попросила меня сказать что-нибудь на санскрите. Необычная просьба, полагаю, вы и сами это знаете по опыту.

– Да уж, язык к гортани прилипнет, – улыбнулся Мартин. – Полагаю, вот так же лишишься дара речи, если марсианин спокойно попросит тебя сказать что-нибудь по-английски. И что было дальше?

– По некотором размышлении я решил продекламировать одну скороговорку на санскрите, состоящую исключительно из гласных и согласной «эн». Помните:

na nonanunno nunnono na nā nānānanā nanu nunno ’nunno nununneno nānenā nunnanunnanut[30].

Она пришла в такой восторг, что мне не оставалось ничего, кроме как часами повторять эти строки. И она научилась произносить их, почти как я, и теперь, наверное, поразит своих соучеников обретенным знанием классики.

Так разговор плавно перешел от Элизабет к фантастической гибкости санскрита, его головокружительным скороговоркам, и в частности невероятному поэтическому подвигу Дандина, когда в 12-й главе своих «Приключений десяти принцев» он заставляет Мантрагупту произнести пространный монолог, совершенно не используя губных согласных, ибо его губы «истерзаны сладкими поцелуями возлюбленной». «Я так и не смог заставить себя достичь этих высот в своем переводе, – печально признался Эшвин, – и был вынужден прибегнуть к довольно жалкому паллиативу в форме высокопарной стилистики».

Затем последовала дискуссия вокруг достоинств и недостатков романа Хаггарда «Конченые», на смену ему пришел Конан Дойл, что и привело Мартина, смаковавшего третий бокал виски, к теме, которая не отпускала его весь вечер. Он сделал последний глоток и в очередной раз освежил бокал – Эшвин был идеальным хозяином, позволявшим гостям самим ухаживать за собою. Удобно откинувшись на спинку стула и закурив, он начал:

– Нас обоих занимает проблема убийства – с исторической или художественной точки зрения. Но что вы скажете, когда сталкиваешься с ним на практике, скажем, здесь, в университете?

– Да я только краем уха слышал о случившемся, – признался Эшвин. – Как вы знаете, я уезжал в Сан-Рафаэль и едва заглянул в утренний выпуск газеты, разве что комиксы с Элизабет почитал.

Представив себе переводчика Калидасы читающим описание подвигов Бака Роджерса, Мартин улыбнулся.

– Вообще-то вам должны были попасться на глаза газетные отчеты, – сказал он, – но на тот случай, если вы все же пропустили их, я прихватил с собой. – Мартин извлек из кармана несколько газетных вырезок и протянул их Эшвину.

Скользнув взглядом по заголовку «Крупный ученый заколот стилетом», он слегка поморщился и посмотрел на Мартина, словно желая спросить: «Я действительно должен это читать?» Но он задал другой вопрос:

– У вас есть какие-то особые причины интересоваться этим убийством?

– Да. Я встречался с доктором Шеделем буквально накануне его гибели, и он произвел на меня чрезвычайно благоприятное впечатление. К тому же, мне кажется, я знаю, кто его убил.

Мартин был доволен эффектом, произведенным этим драматическим заявлением. Эшвин промолчал, но читать стал более внимательно. Дошел до конца, затем обратился к фотографиям и биографии.

– Мне кажется, эта юная дама обедала с нами неделю или две назад, верно? – спросил он. Мартин кивнул. – Да-да, – вспомнил Эшвин. – Кажется, это было в пятницу, и она с особенным вкусом поглощала мясо – в знак протеста, что представляется изрядной глупостью, против домашней рутины. К тому же она все время вызывающе сквернословила. – Он насупился. Воспитания, полученного в Новой Англии, хватало, чтобы вызывать у Эшвина стойкую аллергию на грубые выражения в устах девушек, даже таких привлекательных, как Синтия Вуд. – На снимке она почти так же хороша, как в жизни, – резюмировал он. – Кажется, я начинаю понимать причину вашей заинтересованности.

Он еще раз просмотрел вырезки и положил их на стол.

– Так, а что-нибудь новое появилось? – осведомился он. – Это ведь утренний выпуск. В вечернем ничего нет?

– Из существенного – только одно. Нашли орудие убийства.

– Стилет?

– Нет. Ледоруб.

– И где же его нашли?

– В двух шагах от дома Синтии, у подножья холма. Но из этого не следует, будто убийца ушел в эту сторону. Ледоруб вполне могли добросить туда с места, где лежало тело. Он весь в крови, но отпечатков пальцев, увы, не осталось.

– Так, с газетами все ясно. А сами вы ничего не узнали? Вы с кем-нибудь из этих людей, кроме мисс Вуд, знакомы?

– Неплохо знаю Мэри Робертс, ну и еще Курта Росса.

– Племянника?

– Да.

Эшвин откинулся на спинку вращающегося стула.

– Так, а от меня-то вы чего хотите? Чтобы я поиграл с вами в детектива?

– Просто подумал, что если мы с вами обсудим все стороны этого дела, то и сами для себя его проясним и, не исключено, обнаружим нечто настолько очевидное, что все это проглядели.

Этот прозрачный намек на его собственный любимый аргумент явно польстил доктору Эшвину.

– Что ж, в любом случае это может быть интересным умственным упражнением, – согласился он. – Ладно, говорите, что вам стало известно от ваших друзей.

Мартин начал с недавней попойки, что позволило сказать о неожиданном появлении Курта Росса. Затем повторил реплики Мэри и Моны за обеденным столом и, в качестве комедийной разрядки, закончил теориями Борицына, Уортинга и Моралеса, заставившими Эшвина улыбнуться.

– Это все? – спросил он.

Мартин утвердительно кивнул.

– И на этом основании вы пришли к выводу относительно личности убийцы? В таком случае вам вряд ли нужна моя помощь. Но давайте начнем в традиционном стиле детективных романов, с классического треугольника: «мотив», «средство», «возможность». – Доктор Эшвин наполнил бокал, открыл новую пачку сигарет, предложил закурить и Мартину и, чиркнув спичкой, продолжил: – Полагаю, «средство» мы можем отбросить, тут нам вряд ли что светит. Ледоруб – оружие, хоть и смертельное, но явно нетипичное и не поддающееся идентификации. Даже объединенные силы Скотленд-Ярда вряд ли смогли бы арестовать убийцу, проверив все подозрительные приобретения ледорубов за последние две недели. Шерлок Холмс, разумеется, методом дедукции пришел бы к выводу, что, коль скоро убийца воспользовался ледорубом, то это скорее всего рогоносец. Но мне такое предположение кажется слишком смелым.

– Рогоносец? Но с чего вдруг?..

– А с того, что у всех сегодня дома есть холодильник, а в его семье продукты все еще хранятся в леднике, что – с большой степенью вероятности – позволяет его жене крутить роман с пресловутым продавцом льда. Элементарно, дорогой мой Лэм; и все же такую версию мы отбросим, решив, что ледоруб скорее всего был куплен с целью убийства. Можно также с немалой долей вероятности предположить, что убийца скорее всего обладает элементарными познаниями в области хирургии, поскольку даже незначительная ошибка в определении местоположения сердца приведет к тому, что рана окажется просто опасной, но не смертельной. Впрочем, это нам помогает немногим: такого рода познания могут быть в случае необходимости приобретены самым обыкновенным человеком. И поскольку, как вы говорите, на рукоятке следов не обнаружилось – изыскания мсье Бертильона[31] наверняка оказали громадную поддержку развитию перчаточной мануфактуры, – можно, с моей точки зрения, считать проблему «средства» исчерпанной. Далее переходим…

– К «мотиву»?

– Это мы оставим напоследок. А пока займемся «возможностью», непонятной «возможностью», этой гнусной подстрекательницей, этой известной искусительницей. В знаменитой диатрибе Лукреция против «возможности» содержится немало справедливого, но, боюсь, в данном случае она не подходит. Это преступление не из тех, когда убийце неожиданно подворачивается «возможность», а не будь ее, то и вообще ничего бы не было. Люди не прогуливаются по Панорамик-вэй, помахивая ледорубом. А между прочим, мистер Лэм, сам-то доктор Шедель как там оказался?

– Курт как-то обронил, – ответил Мартин, – что его дядя «любит пройтись перед сном». Наверное, гулял по холмам и потерял дорогу домой.

– В таком случае как убийца мог знать, где он окажется – если, конечно, не шел за ним с самого начала? Заносим этот пункт в графу «возможность». Но этим дело не исчерпывается. На месте преступления мог оказаться любой житель Беркли. Что обеспечивает безупречное алиби, ну, пусть не безупречное, пусть просто надежное – ведь известно время – одиннадцать тридцать, и за это, наверное, можно зацепиться. Что скажете?

– Что в таком случае я тоже среди подозреваемых. На этот час у меня нет алиби. Я просто выпивал и читал «Убийства в поезде». Среди тех, кого я знаю, Мэри Робертс и Синтия могут взаимно подтвердить свои алиби. У Курта Росса, насколько мне известно, такового нет. Когда он зашел ко мне, было без четверти или без десяти двенадцать.

– Мистер Лэм, – укоризненно покачал головой доктор Эшвин, – не стоит, прошу вас, становиться в красивую позу подозреваемого. А за информацию благодарю. Полагаю, из «возможности» мы выжали почти все соки.

– Теперь «мотив»?

– Да. – Эшвин встал и принялся задумчиво расхаживать по комнате. – Если не ошибаюсь, это благодаря мисс Теннисон Джесси мы располагаем классификацией мотивов? Она выделила шесть позиций, не помню, правда, в каком порядке: «ревность», «месть», «устранение», «выгода», «приговор» и «жажда убийства». Последнее добровольный детектив может исключить из круга рассмотрения. Лишь наименее вероятный убийца станет покушаться на жизнь наименее вероятной жертвы из шизофренической склонности к убийству. Убийца может быть, как следует из истории Джека Потрошителя, вполне респектабельным господином, совершенно нормальным во всех остальных отношениях. Если же доктор Шедель был все же убит маньяком, все наши дальнейшие рассуждения утрачивают какой-либо смысл. Давайте примем во внимание такую возможность и двинемся дальше.

– Мне кажется, – подхватил Мартин, – Уортинг имел в виду ревность. Но если исходить не только из моего впечатления о докторе Шеделе, но и из того, что я слышал о нем от Курта Росса, такое предположение представляется довольно нелепым.

– Да даже если оставить это в стороне, – согласился доктор Эшвин, – как можно говорить о ревности на сексуальной почве, если доктор Шедель только вчера, впервые в жизни, приехал в Калифорнию? Получается, что либо ревность уходит корнями в какую-то давнюю историю, случившуюся в Швейцарии, либо наш пожилой господин, при всем к нему уважении, – большой ходок. То же самое можно сказать и о мести. Месть, которая гонится по пятам за жертвой через два континента и океан, это, на мой вкус, чересчур, в духе совсем уж раннего Конан Дойла. В принципе такую возможность я не исключаю, но пока предпочитаю ее не рассматривать. Итак, что у нас остается?

– Убийство как исполнение приговора?

– Иными словами, политический заказ. Да. Но политическая карьера доктора Шеделя представляется довольно спокойной, и к тому же сейчас он не занимает никакого официального положения. А значит, заказное убийство лишено смысла. Что же касается теории господина Борицына, то она вряд ли заслуживает серьезного рассмотрения, хотя, конечно, если отклониться влево, можно выдвинуть контрверсию, согласно которой доктор Шедель был убит в результате совместного заговора империи Моргана и настоятеля Сан-Симеона[32]. – Мартин рассмеялся. – Давайте-ка освежим наши бокалы, – предложил доктор Эвшин. Предложение было принято, и он продолжил: – Таким образом, остаются два мотива – «устранение» и «нажива». Мотив устранения возникает, как правило, в ответ не страх, как, например, в случае убийства шантажиста, – к такому повороту прибегают все романисты, желающие представить убийцу в благоприятном свете. Но из того, что я услышал от вас о докторе Шеделе, мне трудно вообразить себе, чтобы его кто-нибудь боялся. И теперь у нас остается последний мотив, который кажется вам наиболее убедительным, – «нажива».

Мартин промолчал в знак согласия.

– Вы полагаете, что Курту Россу срочно потребовалась некая сумма денег, хотя, как мне кажется, это предположение держится на весьма шатких основаниях и слухах.

– Надеюсь, в понедельник я смогу его подтвердить, – возразил Мартин.

– Далее, вы исходите из того, что после обеда Курт Росс пришел к дяде за деньгами и…

– В половине десятого, – вставил Мартин, – я слышал, как они договаривались об этом времени.

– …пришел в половине десятого, но дядя, возможно, узнав, на что нужны племяннику деньги, отказал. И вот здесь возникает первый вопрос. Исходя опять-таки из того, что вы мне рассказали о докторе Шеделе, я нахожу такой отказ весьма маловероятным, разве что он вызван религиозными соображениями. Но отставим это. Положим, бурная сцена продолжалась полчаса. В десять дядя Хьюго отправляется на прогулку в сторону холмов. Вопрос: Курт идет с ним или тайно за ним следует? Если первое, то что он делает, когда доктор Шедель сбивается с пути и спрашивает мисс Вуд, как ему найти дорогу домой? Но даже если второе – собственно, в обоих случаях, – откуда у него взялся ледоруб? И если Курт все же совершил это хладнокровное убийство, – я нарочно говорю хладнокровное, потому что на затылке у жертвы четко видна рана, а вряд ли она могла появиться в результате обычной драки, – так вот, если это так, с чего бы ему врываться к вам и просить виски? Зачем ему так уж нужно, чтобы трое мужчин знали, что он только что прошел через кровавую мясорубку? Не годится ваша теория, мистер Лэм.

– Могу добавить еще один аргумент против себя самого, – признал Мартин. – Я способен представить себе, что Курт убивает кого-нибудь, даже собственного дядю, в момент сильной эмоциональной вспышки. Но мне трудно вообразить его тайком пробирающимся с ледорубом в руках. И все же вы не можете отрицать, что у него есть очевидный мотив – единственная очевидность во всем этом деле.

Эшвин вдруг прекратил расхаживать по комнате и сел на свое место. Во взгляде у него мелькнула тревога.

– Чем больше, мистер Лэм, мы говорим с вами на эту тему, – вымолвил он, – тем больше я прихожу к выводу, что действительно есть одна, и только одна, очевидная вещь. И она меня пугает.

Он замолчал и молчал так долго, что Мартин подумал, уж не является ли он – впервые – свидетелем того, что на доктора Эшвина действует выпитое. Наконец тот пошевелился, потянулся за сигаретами и чиркнул спичкой так, словно надеялся, что огонек рассеет сгустившийся мрак. Когда он заговорил, в голосе его появились какие-то новые ноты.

– А теперь обратимся к символике, – предложил он.

Мартин еще раз вгляделся в странный рисунок.

– Ничего не могу сказать, – объявил он, подумав. – Какие только слова не перебрал, начинающиеся на «F», и так ничего и не нашел.

– Ничего удивительного, – Эшвин бегло посмотрел на фотографию. – И хотя пока я не могу объяснить смысла этой фигуры, по крайней мере одно предположение готов высказать. По-моему, это не «F».

– Что же тогда?

– Цифра семь.

Мартин озадаченно посмотрел на Эшвина[33]:

– Семь? Как-то я не вижу…

– Не сомневаюсь, мистер Лэм, что вам известна европейская традиция перечеркивать ножку семерки, чтобы отличить ее от единицы. Дабы закрепить достоинство цифры, названной столь лестным именем, головку единицы в европейской каллиграфии отклоняют так далеко в сторону, что она, единица, начинает напоминать нашу семерку. Затем им и понадобилась черта посредине, чтобы не спутать две цифры. – Он взял лист бумаги, нанес несколько штрихов и протянул Мартину, который, вглядевшись в них, согласно кивнул.

– Похоже, вы правы. Я также должен признать, что семерка, с учетом всех связанных с ней странных ассоциаций, более уместна в этой символике, нежели «F». Но все равно непонятно, что она означает.

– Давайте на минуту отвлечемся от смысла и посмотрим, что можно извлечь из самого того факта, что убийца оставил знак. Причин тому может быть несколько.

– Похоже, мы возвращаемся к раннему Конан Дойлу, – заметил Мартин. – О чем прежде всего думаешь, так это о немыслимо засекреченных организациях и страшной мести.

– Как ни печально признавать, но, бесспорно, существует и такая возможность. Природа цифры «семь», равно как и обстоятельства жизни доктора Шеделя, позволяют заключить, что организация базируется в Европе. Но в таком случае зачем тянуть с убийством до тех пор, пока он не окажется в Беркли? Что еще вы можете сказать в связи с этим символом, мистер Лэм?

– Что, возможно, убийца по природе склонен к мелодраматическим жестам и хотел таким образом украсить свое преступление ярким живописным мазком.

– Правдоподобно, – улыбнулся Эшвин. – Вот вас я, например, могу представить испытывающим нужду в подобного рода театральных решениях. В этом случае никакого смысла символ не имеет, это просто знак, оставленный убийцей. Что-нибудь еще?

– Допустим… – Мартин не сразу подобрал слова, чтобы выразить мысль. – Допустим, вам нужно убить нескольких человек по причинам либо одинаковым, либо схожим. Вы убиваете первого и оставляете рядом с телом знак, который ничего не скажет следствию, но будет прозрачно ясным для очередных жертв. Им он скажет либо: «Готовьтесь умереть», либо «Измените свое поведение, иначе умрете».

– Остроумно, хотя я не вижу, каким образом семерка, упирающаяся ножкой в ступени, способна передать именно эти смыслы. Впрочем, вы же оговорили, что следователю ничего этот рисунок не скажет. Таким образом, мистер Лэм, из вашего предположения следует, что в Беркли можно ожидать новых убийств?

– Не обязательно, я просто высказал мысль…

– Возможно, вы правы. Возможно, нам и впрямь следует ждать новых убийств – как минимум одного. Вернемся, однако, к символу. Какие-нибудь еще идеи?

– Пока нет.

– Тогда позвольте поделиться мне. Символ может быть ложным следом, так чтобы полицейское или любое иное расследование связало его с теми мотивами, о которых мы с вами только что говорили. Иными словами, преступник, действующий исключительно из личных побуждений, наводит на мысль, что за убийством стоит некая организация. Хладнокровный, умелый убийца мог оставить знак из соображения того, что – используя одно из ваших театральных понятий – это не соответствует характеру персонажа, и таким образом навести на ложный след.

– Остроумно, – с улыбкой передразнил Мартин Эшвина. – Но что-то не верится мне во все эти хитросплетения. А то ведь и я могу предположить, что преступник – личность до крайности возбудимая, в то время как он, напротив, человек хладнокровный, оставил знак для того, чтобы сыщик подумал, что он хочет направить его (сыщика) по ложному следу и заставить подумать, что он (убийца)…

– Пощады, мистер Лэм, пощады! – Доктор Эшвин воздел руки. – Извините мне мои шарады, и давайте разопьем чашу мира.

– Но это будет последняя, – сдался Мариин. – А то вчера после нашествия Курта и всех остальных я лег очень поздно.

– Теперь я понимаю, почему вы так хотите доказать виновность бедняги Курта Росса. Просто для того чтобы в один прекрасный день похвастать, как вы бражничали с убийцей, чьи руки еще пахли кровью.

Пришла очередь Мартина просить пощады.

– Да, признаю, я все еще считаю Курта подозреваемым, хотя, разумеется, совершенно не вижу, как это вяжется с тем, что мы говорили о символе. Он и не возбудим, и не чрезмерно утончен, и, уж конечно, не может быть посланцем этой страшной тайной организации – Шагающей Семерки, – более походящей на какую-то водевильную труппу. Но я не могу не считаться с тем фактом, что у него был ясный мотив – деньги, – и что он является единственным наследником довольно состоятельного человека…

– Полагаю, мистер Лэм, – перебил его доктор Эшвин, – в непродолжительном времени вам придется убедиться, что для убийства доктора Шеделя сколь-нибудь веского мотива не было ни у кого.

3. Семеро с голгофы

На следующий день Мартин пошел завтракать довольно рано и по дороге остановился купить воскресный выпуск газеты. При всем своем обостренном интересе к делу, которое было у всех на устах, он, не изменяя присущим ему привычкам, начал чтение с комиксов. Это заняло все время, пока он поедал кашу, а следом за ней яйцо-пашот, и, лишь закурив первую на сегодня сигарету и приступив ко второй чашке кофе, он обратился к новостным полосам.

И хотя комментатор растянул повествование об убийстве ледорубом чуть не на целый разворот, сколько-нибудь существенных новых фактов в статье не оказалось. Мартин внимательно прочитал про то, что, основываясь на наличии при убитом денег и ценных украшений, сержант Каттинг умозаключил, что мотивом убийства не было ограбление; что швейцарский консул в Сан-Франциско обрушился на неповоротливость американской юстиции и пригрозил международными осложнениями; что радиостанция Пути Мира намеревается посвятить памяти доктора Шеделя получасовую передачу; наконец, что по радио передается призыв ко всем, кто может пролить хоть какой-то свет на таинственный символ, поделиться имеющейся у них информацией. О допросе Курта Росса в полиции не сообщалось ничего, собственно, даже имя его не называлось.

В голове у Мартина, как навязчивая музыкальная тема, звучали слова доктора Эшвина: «Для убийства доктора Шеделя сколько-нибудь веского мотива не было ни у кого»; и еще: «возможно, нам следует ждать новых убийств – как минимум одного». Означало ли это, что Эшвин верит в существование некоего маньяка, свободно передвигающегося по Беркли? В таком случае почему этот маньяк должен удовлетвориться лишь одним новым убийством? И при чем здесь какие-то символы?

Мартин допил кофе, потушил сигарету и отложил газеты в сторону – пусть почитают те, кто придет на завтрак позднее. И неторопливо пошел через университетский городок в сторону Ньюмен-Холла. Почти никто из его друзей и знакомых, включая доктора Эшвина, не назвал бы Мартина по-настоящему верующим человеком, но, с другой стороны, никто не мог толком объяснить, почему он никогда не пропускает мессу. Ясно только, что дело тут не в елейных проповедях отца О’Мура и не в слишком уж тесном братстве прихожан Ньюмен-клуба.

Так или иначе, вне всякой связи с религией, Мартину повезло, что он пошел на мессу в это воскресное утро, ибо там он столкнулся с Синтией Вуд. Уже по окончании мессы, выходя из часовни, он почувствовал на плече чье-то легкое прикосновение, обернулся и увидел Синтию.

– Привет, Син, – улыбнулся Мартин. – Вот уж кого не ожидал здесь встретить.

– Пришлось прийти. Ты куда, в Дом?

– Да.

– Я с тобой.

Отходя от церкви, Мартин заметил садящихся в машину Ремиджио брата и сестру Моралес. Мона обернулась, увидела его, весело помахала рукой и расплылась в улыбке:

– Mañana a las dos[34].

Мартин подумал, что допрашивать человека с такой улыбкой будет очень трудно.

Машина отъехала, он повернулся и увидел, что Синтия смотрит на него с немалым удивлением.

– Так ты у нас креолками увлекся? – осведомилась она, приподнимая брови. – Шалун этакий.

– Как это понять – «пришлось прийти?» – спросил Мартин, главным образом для того, чтобы переменить тему. Он вдруг понял, что такого рода подначка, на которую в любом ином случае он бы откликнулся легко и непринужденно, явно ему не по вкусу, когда речь идет о Моне Моралес.

– Снова отец, – лаконично ответила Синтия. – Они с отцом О’Муром… этот славный отец, чтоб ему неладно было, сделал из папаши верующего. И если он не увидит меня после мессы, наверняка донесет папочке – так, между делом, – а там, смотришь, и пособие обрежет. Приходится даже каждую неделю сообщать, о чем была проповедь, иначе не докажешь, что не опоздала.

– Н-да, – понимающе откликнулся Мартин, – должен признать, туго тебе приходится, если надо каждую неделю докладывать, о чем там отец О’Мур вещает. Я-то и во время мессы не могу сказать, про что она.

– В общем, пришлось явиться. Простой ссылкой на нервы от папаши не отвертишься. – Синтия дрожащими пальцами чиркнула спичкой и закурила.

– Представляю, какое это было для тебя потрясение, – неловко проговорил Мартин.

– Потрясение? Что-то, дорогой, сегодня ты не в форме, слабенький у тебя словарь. К тебе в дом заглядывает славный старикан, спрашивает дорогу, а через две минуты ты видишь его мертвым на тротуаре. Потрясение? – Синтия хрипло засмеялась. – Нынче утром все это кажется какой-то невероятной дикостью. Зеленые деревья, светит солнце. Тепло, с моря приятный ветерок дует. Весна, все прекрасно. А где-то на металлической плите лежит этот чудесный старик… может, как раз в эту минуту его накачивают чем-то таким… чтобы не сгнил… не сгнил, как…

– Не будь дурой, Син, – на удивление резко оборвал ее Мартин. – Ты сама себя заводишь. Разве это ты виновата в его смерти? И думать про это не надо, ничего хорошего ни тебе, ни ему от этого не будет.

– Ладно, – вздохнула Синтия. – Знаешь, Мартин, так странно в кои-то веки слышать от тебя разумные вещи. Пожалуй, и я попробую последовать твоему примеру. – Некоторое время они шли молча, затем Синтия вновь заговорила: – Мартин, будь хорошим мальчиком, загляни ко мне сегодня чаю выпить. У меня и крем найдется… ой, извини, не хотела каламбурить, но с такой фамилией, как у тебя… Приходи, помоги развеяться. И приводи с собой кого хочешь, лишь бы из моих знакомых. А я приглашу еще Алекса и Мэри, посидим, поболтаем. Мне будет лучше.

– Отличная идея, Син. Когда?

– Скажем, часа в три. Позвонить твоей креолочке?

– Она нынче в Сан-Франциско едет, – поспешно ответил Мартин и тут же осекся, встретив на редкость неприятную улыбку Синтии.

– Ну, тогда приходи с кем хочешь. И будь готов говорить, говорить, говорить и говорить. Я должна слышать, как люди говорят, иначе с ума сойду – в самом буквальном смысле.

Мартин распрощался с ней у входа в Международный дом и увидел, как, прикуривая одну сигарету от другой, она идет в сторону Панорамик-вэй. Ему было жаль Синтию, но совершенно не удивляло то, как быстро при соприкосновении с неприятной действительностью сошла на нет вся ее притворная жизнерадостность. Он еще немного посмотрел ей вслед и вдруг почувствовал голод.

Около трех Мартин вышел из своей комнаты, где трудолюбиво корпел над шекспировской рукописью, и, вспомнив указание Синтии привести с собой кого-нибудь, спустился в главный холл. Заметив проходящего мимо Борицына, он укрылся на минуту за ближайшей колонной, затем вышел и стал прикидывать возможные варианты. Кивнул молодому серьезному китайцу, которого видел на званом ужине и который сейчас мучился над каким-то трудом по экономике; обменялся несколькими словами с долговязой девицей, сидевшей у входа в холл; довольно нелюбезно буркнул что-то знакомому, почитавшемуся одним из главных эстетов в Международном доме.

И уже почти отчаялся найти спутника, как заметил Пола Леннокса; уютно устроившись в кресле, тот небрежно покуривал потерянную было изогнутую трубку.

– Привет. – Мартин присел рядом. – Что-то немного здесь сегодня народу.

– Да, все ушли побродить по холмам, весенним теплом наслаждаются. Я и сам собрался было, да вот зачитался этой новой книгой про альбигойцев. – Пол зажег погасшую трубку. – А ты куда наладился?

– На чай к Синтии. Хочешь со мной?

– Не думаю, – пожал плечами Пол, – что она так уж счастлива будет меня видеть.

– Син сама просила пригласить тебя, – смело соврал Мартин. В конце концов, даже если между нею и Полом действительно есть какие-то мелкие трения, то это только поможет ей отвлечься от мыслей об убийстве и состоянии своих нервов.

– Ну что ж, – равнодушно согласился Пол. – Чашка чаю не помешает. – Трубка благополучно разгорелась. Сунув том про альбигойцев под мышку, он последовал за Мартином. Тот остановился на ступеньках прикурить сигарету.

– Да, Пол, между прочим, – начал он, раздраженно отбрасывая слишком рано догоревшую спичку, – одна небольшая просьба: не заговаривай о докторе Шеделе, ледорубе и… ну, словом, ты понимаешь. У Син и так нервы ни к черту. Просто поддерживай разговор… о чем угодно… чем ты нынче занят… наш спектакль о Дон Жуане… что-нибудь в этом роде.

– Договорились, – сочувственно кивнул Пол.

В этот момент – Мартин как раз раскурил сигарету – на лестницу вышел Уортинг.

– Ага, это ты, старик, – бойко застрекотал он, – и куда же это мы направляемся?

– Чай пить, – не стал скрывать Мартин.

– Как хорошо, что в Штатах все еще есть люди, ценящие эту привычку, а? Я уж и сам собрался выпить глоток где-нибудь здесь.

Мартин не растерялся:

– Может, присоединишься? – предложил он. А что, подумалось ему, болтовня Уортинга вполне может отвлечь Синтию. Ну а бедный Ричард живо откликнулся на предложение, не подозревая, какими последствиями, какими душевными страданиями и чисто физическим страхом окажется чревато это его мгновенное согласие.

На протяжении всего недолгого пути до дома Синтии Уортинг, не умолкая, болтал, а Пол бросал на Мартина укоризненные взгляды. Это был бойкий разговор ни о чем, обильно нашпигованный разного рода междометиями, перемежавшимися время от времени крепким словцом, что долженствовало засвидетельствовать, что Уортинг – настоящий мачо.

Перед домом он остановился и, завороженный ужасом, посмотрел на тротуар.

– Бедный старикан, – простонал он. – Подумать только, лежит сейчас… И это пятно. Как ты думаешь, старик, это кровь?

В ответ Мартин заметил, что, с его точки зрения, это собачий кал, но облек свое замечание в безупречно англо-саксонскую форму, что заставило Уортинга слегка поморщиться.

– Право, старик! У меня мурашки по телу. Курнуть не дашь?

Мартин извлек портсигар, и в тот самый момент, как он протянул его Уортингу, на крыльце появилась Синтия:

– Ну что, войдете вы наконец?

Повернувшись к ней, Мартин выронил портсигар и заметил, что тот скользнул под куст, нависающий над крыльцом.

– Заходите, – бросил он спутникам, – а я найду эту штуку и присоединюсь.

Прошло несколько минут, прежде чем Мартин вошел в гостиную. Мэри Робертс тщетно пыталась остановить поток воспоминаний Уортинга о том, как он играл в Канаде в регби, так что появление Мартина оказалось весьма кстати. Это был красивый выход. Грязные следы на коленях безупречно чистых во всем остальном фланелевых брюк, в волосах застряли тонкие веточки. Но портсигар благополучно вернулся на свое место, а в другом кармане еще более благополучно покоилось нечто, болтавшееся до того, как он его увидел, на ветке, с невидимой стороны куста, то, что просмотрела полиция, увлеченная поисками стилета. Теперь Мартин знал, где Курт Росс потерял ключ – знак принадлежности обществу «Фи Бета Каппа».

– Без двадцати, – объявила Мэри Робертс, нарушая внезапно наступившее молчание. Последовала, как обычно бывает в таких случаях, сверка часов и общий гул: как странно, мол, тишина всегда наступает либо без двадцати, либо в двадцать минут чего-то. И снова все замолчали.

– Знаешь, Мартин, – заговорил после паузы Алекс, мужественно решивший подбросить дровишек в потухший костер, – я тут все думаю, что это за пьесу ты написал, что вы ставите в Малом.

– Я бы не сказал, что это моя пьеса. Я просто перевел ее. А написал пьесу испанец, Хосе Мария Фонсека. Последний из романтиков начала двадцатого века. Очень сочная, не без непристойностей. Озаглавил автор пьесу «Don Juan Redivivo». Роскошное название, но толком перевести его я так и не смог и остановился на «Возвращении Дон Жуана».

– И Пол у тебя звезда? – с некоторым скепсисом в тоне осведомилась Синтия.

– Да, но вместе с тем он ученый-историк. Сейчас занимается исследованием легенды о Дон Жуане.

– Правда? Расскажите нам про нее, Пол! – Не то чтобы Мэри была так уж интересна легенда о Дон Жуане, но из суеверия ей не хотелось, чтобы вновь установилось мертвое молчание на сей раз в двадцать минут чего-то.

Рассказ Пола оказался лаконичным и занимательным. А когда он закончил и налил себе очередную чашку чая, случилось то, чего все так ждали.

– Слушай, Пол, дружище, ты так много знаешь про всякие чудные вещи, может, поделишься, что означает этот символ? – Конечно, это был Уортинг, кто же еще? Только тут, слишком поздно, Мартин вспомнил, что не предупредил его.

– Что за символ? – небрежность, с какой Пол задал этот вопрос, показалась несколько наигранной.

– Что за символ! Какого черта, а то вы все не знаете, – эта бумаженция с рисунком, которую нашли рядом с телом доктора Шеделя.

Ну, все, подумал Мартин. Казалось, у Синтии побелели губы, настолько сильно, будто перекусить решила, она впилась в чашку. Алекс и Пол посмотрели на Уортинга с откровенной враждебностью. Наступила тишина, и никто даже не подумал, что сейчас еще не двадцать, а пять минут чего-то.

Мэри первой прервала молчание.

– О господи, – с усилием заговорила она, – дурака-то валять не надо. Всем известно, что бедняга мертв, как всем известно, каково нам с Синтией было найти его у крыльца этого дома. Так отчего бы не сказать об этом открыто?

Все почувствовали облегчение. Синтия отставила чашку и потянулась за сигаретой. Она выдавила из себя улыбку и, постукивая мундштуком по столу, ровно спросила:

– Ну так как, Пол, поделишься?

– Чем?

– Известно тебе что-нибудь про этот символ?

– Странно слышать от тебя этот вопрос. Весьма возможно, я единственный в Беркли, кому известно, что он означает.

Это спокойное заявление вызвало именно ту реакцию, о которой Пол, возможно, мог только мечтать.

– Ну, не единственный, – поправил его после секундной паузы Мартин. – Есть еще тот, кто направил это послание.

– Не уверен, Мартин. Полагаю, что и ему, вполне вероятно, неведом исчерпывающий смысл Семерых с Голгофы.

При слове «Голгофа» Мартин вдруг понял, отчего рисунок с самого начала навел его на мысль о кресте. Он представил себе геральдическую фигуру, поставленную на три ступени.

– Крест Голгофы, – пробормотал он.

– Вот именно, – подтвердил Пол. – Я молчал, потому что, как справедливо заметила Мэри, валял дурака. Но уж поскольку все мы сняли табу с этой темы, могу, если угодно, поведать историю этой символики.

Послышался общий гул согласия, за которым последовала мгновенная пауза, когда все зажигали сигареты и трубки, а Мартин машинально теребил в кармане ключ. Пол начал повествование.

– Должен предупредить, – сказал он, – что история эта длинная, рассказывать ее можно до конца дня. Так что, если кто не готов слушать так долго, пусть идет, а еще лучше, бежит к ближайшему выходу. Таковых не имеется? Тогда приступим. Впервые я столкнулся с этим делом, когда прошлым летом занимался одной исследовательской работой в Чикагском университете. Некоторые из вас знают, что меня всегда интересовали ранние, как их называют, христианские ереси, хотя должен признаться, иные из разысканий неизменно заставляют меня саму Церковь считать павликанской ересью.

– Да благословит тебя Господь, Пол Леннокс, – прервала его Синтия, лукаво подмигнув Мартину как единственному среди присутствующих церковному прихожанину. – Ты явно заслужил приглашение на ужин. Услышь это папаша, ему бы пегие котята за столом померещились.

– Спасибо, Син. Ладно, попиваю я как-то вечером в Чикаго пиво с молодым парнем по имени Жан Штауфахер. Это швейцарец, откуда-то из-под Лозанны, в Чикаго приехал по обмену. Ереси были для него, как и для меня, чем-то вроде хобби. Мы толковали о самых разных сектах, от неминианцев до мандеев, от манихеев до катаров. И вот, кажется, в связи с неминианцами он вдруг спросил, не слышал ли я чего-нибудь о виньярах.

На слух это слово прозвучало как-то необычно, и, наверное, большинство из вас решило, что речь идет о «виноградарях». Так показалось и мне в разговоре со Штауфахером. «Что за виноградарь? – спросил я. – Навуфей?[35]»

– Да нет же, – сердито ответил он. – Не виноградарь и не виноградари, а виньяры – странная швейцарская секта, названная по имени ее основателя – Антона Виньи. – И он рассказал мне о ней то немногое, что узнал от своего деда, ее члена, павшего впоследствии жертвой вероотступничества. Помимо того он отослал меня к паре имеющихся в университетской библиотеке редких книг, где я нашел несколько подтверждающих его рассказ подробностей.

– Дед погиб, говоришь? – переспросил Мартин.

– Да. Это случилось в тысяча девятьсот двадцатом году, вскоре после плебисцита по поводу образования Лиги наций. Виньяры – а они, как вам вскоре станет ясно, проявляли активность не только в религии, но и в политике – вели тайную кампанию против Лиги. Штауфахер-дед, который уже давно вышел из секты, пригрозил разоблачениями некоторых sub rosa[36] действий виньяров. Так он подписал себе смертный приговор.

– И как же приговор был приведен в исполнение? – спросил Алекс.

Пол нерешительно посмотрел на Синтию.

– Говори, – настойчиво попросила Мэри. – Надо полагать, его закололи со спины ледорубом.

– Не ледорубом, но, верно, закололи, закололи со спины. Рядом с телом обнаружили знак Семерых с Голгофы. Убийцу так и не нашли.

Уортинг молчал. Слишком долго молчал.

– Слушай, Леннокс, старик, – вклинился он в разговор, – ну и что все это нам дает? Ты тут разглагольствуешь о виньярах, Семерых с Голгофы, дедах там всяких, но на самом-то деле ничего нам не говоришь.

– Терпение, Уортинг, – остановил его Мартин. – Пол просто выстраивает драматургию – мое влияние в духе Макиавелли. Не перебивай его. Пол, ты сказал что-то о двух редких книгах из университетской библиотеки, посвященных этому предмету.

– Да. Это «Volksmythologie der Schweiz» Вернера Курбранда и «Nachgeschichte des gnostischen Glaubens» Людвига Урмайера. Обе были опубликованы в Германии в конце восьмидесятых годов и с тех пор не переиздавались.

– Прошу прощения, Пол, – проворчал Алекс. – Эти перекатывающиеся немецкие звуки хороши для тебя с Мартином, но и остальным бы хотелось понять, что они означают.

– Хорошо, – улыбнулся Пол. – Итак: Курбранд «Народная мифология Швейцарии» и Урмайер «История гностических верований». Объединив кое-какие фрагменты этих книг – всего лишь второстепенные отсылки – с тем, что поведал мне Жан Штауфахер, я как раз и получил некоторое представление о виньярах. Я сделал тогда огромное количество выписок – старая академическая привычка – и, натолкнувшись вчера в газетах на упоминание о Семерых с Голгофы, естественно, все вспомнил. Ну что за несчастье с этой трубкой, все время гаснет!

Все были настолько заинтригованы, что никто – даже Ричард Уортинг – не сказал ни слова, пока Пол тщательно, пожалуй, даже чуть дольше, чем это было необходимо, раскуривал трубку.

– Швейцарская история, знаете ли, – заговорил он, наконец, – не такая уж идиллия, как о том можно судить по нынешней безмятежной жизни этой страны. Всякие конфликты возникали, и религиозные, и политические. Тот, о котором говорим мы с вами, корнями уходит в начало четвертого века, когда в Швейцарии впервые утвердилось христианство.

Первым епископам приходилось нелегко. Они были вынуждены не только противостоять язычеству, но и яростно сражаться с гностиками в собственных рядах. Затем произошло нашествие варваров, и христианство в Швейцарии практически исчезло с лица земли – то есть оно перестало быть хоть сколько-нибудь заметно – до тех самых пор, пока в конце шестого века не начал свою миссионерскую деятельность святой Колумбан[37].

Однако же на протяжении всего этого времени безусловного с виду господства варваров христианство продолжало жить в подполье усилиями немногих священников и сохранивших преданность вере семей первых неофитов. А поскольку продолжало жить христианство, постольку кое-где сохранилась и гностика.

– Минуточку, Пол. – Это снова был Алекс, чье сознание ученого жаждало точности и ясности во всем. – Я, знаешь ли, не особенно разбираюсь в ересях и тому подобном. Что такое гностика?

– Дорогой мой Алекс, мне и на то, чтобы растолковать, что такое виньярдизм, понадобится если не весь, то большая часть остатка дня, а уж если за гностику браться, придется попросить Син оставить нас на ночь. Но, говоря коротко, гностика некогда зародилась как высокое религиозно-философское учение, основанное на трудах мистика Валентина, которое, однако, быстро выродилось в изрядный набор мифологем, наполовину христианских, наполовину языческих, а в конце концов превратилось просто в обрядовое шарлатанство.

– Спасибо. – Алекс удовлетворенно кивнул. – Продолжай.

– Первоначально доктрина Семерых с Голгофы возникла, судя по всему, в маленьком местечке Альтдорфа, кантон Ури, где сформировалась немногочисленная замкнутая община чрезвычайно сильных в духовном и физическом отношении людей, находившихся под влиянием одного из ранних гностиков. Учение его они понимали не до конца – возможно, он и сам его не вполне понимал, – и с течением столетий создали то, что в какой-то степени может быть названо их религией.

– В формальном смысле это было христианство, хотя и еретического толка – так ведь и мандеи – это формально христиане-еретики, пусть даже Иисуса они называли именем Нбу и считали его злым духом. Участники этой урианской секты (тогда они еще не называли себя виньярами) не заходили так же далеко, как их преемники, но уже переместили Христа на какое-то малозначительное место в своей седьмице.

– Седьмице? – на сей раз удивляться пришла очередь Мартина.

– Должен признать, – недовольно пожал плечами Пол, – что я сам придумал этот термин, он мне понадобился, чтобы доморощенным образом перевести немецкое слово Siebenfaltigkeit[38]. Седьмица по отношению к троице – это же самое, что семь по отношению к трем; иными словами, в их пантеоне семь богов.

– И символ это как раз означает?

– Да. Насколько я могу судить, большинство из вас уже поняли, что знак – это не прописная буква F, как объявили газеты, а семерка в европейском ее написании. Ступени же могут иметь два смысла – на этот счет Урмайер и Курбранд расходятся. Первый утверждает, что они символизирует превосходство семерки над тройкой, то есть, виньярской седьмицы над христианской троицей. Ну а Курбранд стоит на том, что это указание на Крест Голгофы, установленный на трех ступенях. С точки зрения истории секты, первое предположение кажется более вероятным, однако название – Семеро с Голгофы – подталкивает в противоположную сторону.

– Это официальное наименование секты? – спросил Мартин.

– Так называл ее Жан Штауфахер.

– И кто эти семеро божественных лиц?

– Тут надо разбираться в мистической космогонии. Кое-какими началами знаний в этой области ты, Мартин, обладаешь, так что наверняка уловишь отчетливые переклички с гностикой. В начале было Нечто – Бог всего, то, что Валентин называет Глубиной. Сектанты, люди слишком невежественные для того, чтобы вникать в суть таких понятий, как Космос, или Urmacht, называли это первоначальное Нечто просто Богом. Судя по всему, этот Бог был занят только одним – он думал. Никакого желания творить у него не было. Но однажды – если в такой связи уместно говорить о днях, – ему пришла в голову некая мысль, самому ему не понравившаяся, – мы бы могли назвать ее злой мыслью. Он отбросил ее от себя, и она зажила независимой жизнью и обрела собственную силу.

Имя ей – Несвятой Дух – нечто подобное Сатане у христиан. Лишенный разумного начала Несвятой Дух ощутил порыв к созиданию и создал Мир. Более того, в результате неких генетических преобразований у него появился ребенок. Это был Иегова, бог древних евреев, который казался этим простым людям, как, должно быть, и большинству из нас, очень злым и несвятым божеством.

– Два приглашения на ужин… – негромко проговорила Синтия.

– Бог, то есть Бог Изначальный, посмотрел на этот мир, и он ему не понравился. Тогда он выпустил на свободу еще одну мысль, на сей раз добрую, ей предстояло спасти мир. Эта вторая мысль была Святым Духом. После продолжительной борьбы с Несвятым Духом у него тоже появилось дитя – Иисус Христос. При всей своей добродетельности Святой Дух был наделен хитроумием. Он предложил Несвятому сделку – «я дам своему ребенку умереть, если ты сделаешь то же самое». Сделка была заключена и удостоверена Изначальным Богом, который пошел на это, предполагая, что его Святой Отпрыск затеял какую-то игру. Далее Святой Дух воплотил своего сына так, чтобы тот мог умереть, как человек, и в то же время остаться жить, как бог. Иегова же, так и не обретший плоти, должен был по идее умереть, как бог, хотя каким-то образом, мне, признаюсь, до сих пор неясным, остался частью седьмицы.

– Но пока у нас только пятеро, – возразила Мэри, воспользовавшись повисшей паузой.

– Теперь мы подходим к самой важной паре. Увидев, что борьба добра и зла грозит разрушить мир, Бог Изначальный пришел еще к одной мысли. Эта третья мысль была не добро и не зло, а мудрость, и звали ее София. Она-то, конечно, и стала Софией гностиков, героиней «Пистис София»[39], что и объясняет женский род, в то время как две другие эманации мысли, особенно Святой Дух, – вроде как средний.

Будучи членом семьи Бога Изначального, София, естественно, тоже имела ребенка. Имя ему было дано – Немо. Назвав его таким образом, секта значительно, на много веков, предвосхитила Родольфа[40] и его неминианцев, исходивших из тех же, что и виньяры, положений Писания (ни единый из смертных не восходил на небеса – никто из смертных не зрил Бога – и так далее), в котором, по их убеждению, Немо вовсе не обозначает Никто, это собственное имя. Таким образом, дитя Софии Немо призван примирить добро и зло и предуготовить мир к концу.

Понадобились века, чтобы идея, а быть может, в самых ранних набросках и символ обрели форму. Селяне перебрались из кантона Ури в иные районы Швейцарии и унесли с собой свою необычную веру. Люди тем временем, пытаясь умиротворить детей и Святого Духа, и Несвятого, ожидали явления ребенка Софии. Поначалу считалось, что у Несвятого есть некое имя, которое нельзя ни произнести, ни написать (точно так же подменялось тетраграмматоном[41] имя его сына Иеговы), потому и назвали его Aggramatos – Невыразимый. С годами Aggramatos превратился в Aggramax и сделался именем собственным. Последняя буква – х – отсылает, естественно, к магическим формулам гностиков.

Далее. Поскольку, судя по всему, Святой Дух и Несвятой равны силой, такого рода дуалистическая концепция дала толчок чему-то вроде поклонения дьяволу, каковому было найдено весьма сомнительное соответствие у Луки, ну, там, где евангелист говорит: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным».

– Хотел бы я послушать проповедника, который понимает эту притчу, – заметил Марк.

– Все равно вряд ли кто сумел бы перетолковать ее так красиво, как сектанты. Они восприняли ее как прямое указание поклоняться дьяволу со всем, что ему сопутствует, – некроманией, антропоманией и прочими маниями. Так секта и продолжала существовать до конца тринадцатого века, поклоняясь Агграмаксу и Немо, когда, примерно за тридцать лет до событий, связанных с Вильгельмом Теллем, и родился Антон Винья.

Период этот, пожалуй, самый темный в истории Швейцарии, то есть самый загадочный. Вряд ли мы когда точно узнаем, существовал ли в действительности Вигьгельм Телль и стрелял ли он из лука на горном лугу Рютли. Антон Винья – фигура столь же полулегендарная. Он родился недалеко от Альтдорфа, где мирно проживал до того, как ему исполнилось двадцать семь лет. А потом спокойно заявил, что он-то и есть Немо.

СЕМЕРО С ГОЛГОФЫ

(Диаграмма, составленная Мартином Лэмом на основании разысканий Пола Леннокса)

Затем последовало то, что и должно последовать, когда на землю приходит одна седьмая Бога. Начались чудеса и превращения, зазвучали проповеди, появились притчи и ученики. Винья хорошо заучил Новый Завет и тщательно выстроил свою биографию по образу и подобию Христову, включая даже сорокадневное затворничество – за неимением пустыни ее роль сыграли Альпы. Судья-австриец при поддержке нескольких монахов взбунтовал против него народ, и Винью забили до смерти камнями. Какое-то время толпа продолжала забрасывать его, умирающего, булыжниками, пока вдруг не обнаружилось, что некто неведомый обрушивается на самих палачей. В самое нужное время пошел град, разверзлись хляби небесные – так случилось первое чудо виньяров. Какая-то особенно большая градина – настоящий валун – ударила судье в лоб с такой силой, что он упал замертво. И на всех таких валунах ясно, словно выгравированная кем-то, проступала небольшая семерка.

Винья погиб, но виньяры, главным образом благодаря этому чуду, продолжали жить. В отместку за смерть своего Бога они дали клятву ненавидеть христиан так же сильно, как сами ранние христиане ненавидели евреев. Иные даже присягнули Агграмаксу, призывая его помочь им в борьбе со Святым Духом и его сыном Христом. Они отдали себя делу разрушения, и именно отсюда проистекает их политическое значение.

Виньяры сохранились на ветрах времен, маленькая группа, набиравшая к себе немногих новобранцев извне, в свои связанные общим наследием ряды, но при всей своей немногочисленности именно они поднимали на борьбу или по крайней мере поддерживали большинство поместных движений, разрывающих Швейцарию на части. Говорят, брат Антона Виньи Леопольд бывал в Рютли. Согласно тем же слухам, трое известных странным поведением бургомистров Цюриха – Брюн, Штюсси и Вальдман, – были виньярами. Майор Давель, этот герой-безумец, этот Дон Кихот, отказался присягать Агграмаксу, сделался отступником и поплатился за это жизнью.

С особенно большой охотой виньяры раздували религиозные распри. Они равно ненавидели католиков и протестантов и поддерживали самые противоположные движения, от изгнания иезуитов до Sonderbund[42], исключительно ради того, чтобы столкнуть лбами христиан, имевших хоть какие-то разногласия.

– В общем, – заключил он, – виньяров явно нельзя назвать хорошими людьми. Потому мне и не нравится появление Семерых с Голгофы в Беркли.

Снова повисло молчание. Пол Леннкос принялся спокойно набивать трубку. Остальные чего-то ждали. Да уж, глаз эта картина не радует – виньяры и их история. Положим, София и Немо и Агграмакс сами по себе фигуры довольно комические, как и градина с изображением семерки, сразившая австрийского судью. Но доктор Шедель мертв, и Штауфахер-дед тоже, и еще бог знает сколько людей лишились жизни по приговору Семерых с Голгофы. И сколько еще лишатся?

Мартин вздрогнул и потянулся за сигаретой. В кармане он снова нащупал золотой ключик. Ему все стало ясно. В Беркли никаких безумцев-сектантов быть не могло. Как сказал бы доктор Эшвин, это отдавало бы уж слишком ранним Конан Дойлем. Кто-то знал о существовании Семерых с Голгофы и подбросил ключик, дабы пустить следствие по ложному пути. А кто это мог быть? Кто-нибудь из Швейцарии…

– Знаешь, Пол, – заговорил Алекс, – тебе бы стоило поделиться этой информацией с полицией. Там были бы счастливы, если бы кто-нибудь объяснил им этот символ.

– Э, нет, Алекс, я не самоубийца. Если виньяры решат, что я слишком много знаю… нет, не пойдет. К тому же полицейские и без меня докопаются до сути. Вся эта история может быть известна швейцарскому консулу или какому-нибудь еще вроде меня, шкрабу. Хотя я лично, если бы не разговор с Жаном Штауфахером, никогда бы не смог связать воедино то, что прочитал у Курбранда и Урмайера. По-моему, они тоже чего-то опасались.

– Да ты что, старик, – решительно вмешался Уортинг, – это же твой гражданский долг.

– Да неужели? – улыбнулся Пол.

– Разве ты не хочешь, чтобы этого мерзкого гаденыша вздернули?

– Ценой собственной жизни – нет.

– Ну… не… не знаю, что и сказать. – Канадец возмущенно засопел и невнятно выдохнул: – Какого черта, старик, так нужно! – Уортинг неохотно замолчал, но Мартин заметил, что он вроде начинает о чем-то задумываться.

В тот вечер, поужинав, Мартин и Пол долго бродили по холмам. Это была славная молчаливая прогулка, но на всем ее протяжении Мартину не давала покоя одна мысль, и, когда около десяти часов они зашли в «Белую таверну» выпить по чашке кофе с гамбургером, он не выдержал.

– Слушай, Пол…

– Какого черта, – не дал ему договорить Пол, сердито разглядывая белесое содержимое своей чашки, – я заказывал черный кофе. Ой, извини, что ты хотел сказать?

– Я про то, о чем ты сегодня днем рассказывал… Понимаю, ты не хочешь широко обнародовать свои познания, но есть один человек, который бы с удовольствием тебя послушал.

– И кто же это? – дожевывая кусок гамбургера и собираясь отправить в рот следующим, осведомился Пол.

– Доктор Эшвин.

– Почему бы и нет? Полагаю, ему действительно может быть интересна эта новейшая ересь – по крайней мере от Вед отвлечется. Хорошо, согласен, расскажу ему, что знаю.

– Может быть, прямо сейчас и заскочим? Думаю, он еще не лег.

– Отлично, еще несколько минут – и пойдем.

Несколько минут, само собой, растянулись на полтора часа. Тем не менее доктор Эшвин принял гостей со всей сердечностью – с Полом он уже два-три раза встречался, – и выставил бутылку виски, которое у него всегда имелось в наличии. Слушал он с огромным интересом, время от времени вставляя в рассказ беглые замечания. При этом хозяин выкурил бессчетное количество сигарет, но, пока Пол не поставил в рассказе последнюю точку, от комментария воздерживался.

– Чрезвычайно признателен вам, мистер Леннокс, – сказал он наконец. – Поразительная история. Она на многое бросает свет. А я-то всегда считал, что неплохо знаю историю ересей! Ваш рассказ явно колеблет эту веру. Не могу объяснить, каким образом эта легенда ускользнула от моего внимания. Но история, повторяю, впечатляющая.

– Боюсь, больше, чем просто впечатляющая, доктор Эшвин, – криво улыбнулся Пол. – Не забывайте, главную роль в ней играет Смерть.

– А я и не забываю. – Доктор Эшвин закурил очередную сигарету и начал разливать виски.

– Спасибо, я пас. – Пол накрыл ладонью бокал. – Мне еще надо, пока не слишком поздно, заглянуть к Финчу.

– К Финчу? – не понял доктор Эшвин.

– У Финча Ролтона, – пояснил Мартин, – есть хороший фонограф, а еще он, по слухам, отличается самым лучшим среди мужчин в Беркли гастрономическим вкусом. Но все это еще не объясняет, Пол, с чего это тебе вдруг понадобилось делать такой крюк, только чтобы послушать его.

Пол пожал плечами:

– Я давно обещал вернуть ему проигрыватель, да совершенно забыл.

– Тогда понятно, – с облечением вздохнул Мартин. – Раз ты идешь к нему не ради мазохистского удовольствия послушать, как он перевирает Маклиша…[43] А я, пожалуй, если вы не возражаете, доктор Эвшин, еще задержусь ненадолго. Увидимся завтра на репетиции, Пол.

Пол кивнул, поблагодарил доктора Эшвина за гостеприимство и пошел к Финчу Ролтону, который – если ему доведется прочитать эти строки, – наверное, весьма удивится, узнав, что фигурировал, пусть и косвенно, в расследовании убийства Шеделя.

Эшвин слегка крутанул кресло.

– А что, у мистера Леннокса много пластинок?

– У него отличная коллекция, – подтвердил Мартин, – и к тому же он часто берет пластинки напрокат в библиотеке Сан-Франциско. Его фонограф – это для меня настоящее отдохновение.

– И какая же музыка, – кивнул Эшвин, – его интересует более всего?

– В основном симфоническая и камерная. Но, в общем, практически альбомы пластинок.

– А эстрадная?

– Нет. Боюсь, Пол несколько аскетичен в своих вкусах.

Доктор Эшвин слегка наклонился вперед и залпом осушил бокал с виски.

– Знаете, мистер Лэм, – сказал он, – с моей очки зрения, самое любопытное, что есть в рассказе мистера Леннокса, это как раз аскеза.

4. Мартин обвиняет

Мона улыбнулась.

Предчувствия Мартина оправдались в полной мере. Эта улыбка чертовски усложняет положение следователя, лишая его необходимого беспристрастия. Он начал задумываться, зачем вообще решил взять на себя роль детектива во всей этой истории, до которой ему, в общем-то, нет никакого дела.

Однако если бы он не взялся за расследование, то и Мону бы никогда не пригласил посмотреть мексиканский фильм, а засел бы, как обычно, в библиотеке и лишился разом двух удовольствий. Одно – сама картина: нагромождение нестрашных ужасов, на что способны только мексиканцы; другое, конечно, сама Мона.

Обычно такая спокойная и уравновешенная, в кинозале она совершенно преобразилась. В самые драматические моменты она принималась неудержимо дрожать, а когда черные литеры какой-то дьявольской книги превратились в извивающихся подземных червей, стиснула Мартину локоть. Все еще переваривая малопонятные заключительные слова фильма, все еще не избавившись от странного чувства ирреальности, порожденного его безумным сюжетом, Мартин вдруг осознал, что ладонь Моны покоится в его ладони. И была ее ладонь теплой и вполне реальной.

Мона улыбнулась и кивнула в ответ на предложение выпить еще один бокал шерри. Себе Мартин снова заказал пива.

Они сидели в кабинке дешевой забегаловки рядом с маленьким кинотеатром, приходя в себя после ужасов фильма и подкрепляясь перед долгой поездкой на трамвае в университетский городок.

– Не знаешь, чему и верить, – вздохнула Мона. – Странное какое-то чувство оставляет эта картина. Верно в ней муж говорит: «Либо эти мертвые монахи воскресли, либо мы трое пробыли одну ночь мертвыми. Кто знает?»

– А смерть сама по себе странна, – заметил Мартин. – Правда, странная смерть в меньшей степени – две странности взаимно уничтожают друг друга…

Принесли напитки – как раз вовремя, ибо созданный Мартином образ смерти грозил приобрести болезненно причудливые очертания. Мона молча отхлебнула шерри, потом снова заговорила:

– Я видела днем Курта Росса. Он подавлен смертью дяди.

Смерть доктора Шеделя – это не то, о чем Мартин хотел бы говорить прямо сейчас, и он свернул в сторону:

– А как там Лупе Санчес?

– Я виделась с ней в воскресенье. Собственно, за тем и поехала в Сан-Франциско с самого утра. Спасибо, Мартин, ей значительно лучше.

– А что вообще с ней, что-нибудь серьезное?

– Да нет, н-нет. – Кажется, Мона хотела что-то добавить, но передумала. Мартин выждал немного и, решив, что эта тема закрыта, предложил Моне сигарету, закурил сам и вернулся к фильму.

Однако же развивая идеи относительно эстетики фильмов ужасов, Мартин внимательно наблюдал за Моной. Ей явно не терпелось что-то сказать. Выждав еще немного и решив, что момент настал, Мартин поставил точку в своем устном трактате и осушил кружку пива.

– Слушайте, Мартин… – нерешительно начала Мона.

– Да? – Ему не хотелось ее подталкивать.

– Вы ведь дружите с Куртом?

– Ну да, конечно, – ровно проговорил Мартин, почувствовав при этом легкий укол совести.

– В таком случае будьте к нему повнимательнее.

– А я всегда внимателен. – Мартина несколько удивил такой поворот темы. – Как насчет еще одного глотка шерри?

– С удовольствием. – Мартин сделал знак официанту повторить, а Мона, запинаясь, продолжила: – Да нет… как раз не как всегда… по-настоящему… особенно. Ему плохо, и у него так мало друзей! Ремиджио, вы, ну, еще один-другой. А от Ремиджио толку мало, – добавила она с чисто сестринским скепсисом.

– Понимаю, – сочувственно кивнул Мартин. – Его дядя мертв… Лупе в больнице. – Он молча выругал себя за столь откровенное лицемерие.

Теперь Мона не улыбалась, но серьезным ее подвижное лицо казалось еще привлекательнее.

– Ему нужен хоть кто-то, Мартин! А Лупе он навестить не решается – из страха, что его заподозрят…

К неудовольствию Мартина, появление официанта с шерри и пивом не дало ей договорить.

Мона сделала большой глоток, словно собираясь с силами.

– Можно еще сигарету, Мартин? – попросила она. Шерри, а также то, что говорили они по-испански, вопреки обыкновению развязали ей язык. Мона сильно затянулась, выдохнула большой клубок дыма и заговорила:

– Наверное, лучше будет, если я все вам расскажу. Пока это знают только Курт, Лупе и я, но если узнаете и вы, то вам будет легче разговаривать с Куртом. Ничем Лупе не больна.

– Да я уж догадался, – кивнул Мартин.

– Мне так жаль ее. Я знаю, что это дурно, но они с Куртом… они так любят друг друга. Они были так счастливы… А потом она узнала. И у нее не было другого выхода. Одна из приятельниц Лупе сказала, что знает в Сан-Франциско одного доктора – имя этой приятельницы я вам не назову, но она дважды с ней разговаривала. И та заверила ее, что все будет хорошо, никто ничего не узнает. А потом… у нее не оказалось денег.

Мона замолчала и снова потянулась к бокалу. Мартин изо всех сил старался сохранять вид отца, перед которым исповедуется дочь.

– Вы сказали, Мартин, что смерть – странная вещь, – вдруг отклонилась от своей темы Мона. – А для меня не менее странна любовь, и уж точно более страшна. Я думаю про Лупе, и мне не хочется влюбляться. Никогда. Если бы что-нибудь подобное случилось со мной… Ремиджио… не знаю, что бы он сделал. А если об этом узнает генерал…

– Какой генерал?

– Отец Лупе.

Тут Мартин вспомнил. Генерал Помпилио Санчес-и-Ларреда, некогда знаменитый и отважный мексиканский бунтарь, ныне вел вынужденно покойную жизнь в Лос-Анджелесе. Гордый человек, утверждавший, что в его жилах течет кровь как конкистадоров, так и ацтеков, наделенный одновременно энергией завоевателя и благородством покоренного.

– Отчего они не поженились? – напрямик спросил Мартин.

– Лупе обручена с одним давним соратником генерала. Это за него она должна когда-нибудь выйти замуж и вернуться вместе с ним в Мехико. Любой другой брак дочери убьет ее отца.

– Но если нет денег, что делать ей в Сан-Франциско?

– Этого я не знаю. В субботу утром Лупе сказала мне, что все в порядке, она едет к доктору. Это все, что мне известно.

Все сходится, комар носу не подточит, подумал Мартин. Все, кроме того, что Курт Росс – такой добрый, славный малый.

– И ты ведь будешь внимателен к Курту, постараешься ему помочь? – Мартин вдруг с удивлением отметил про себя, что по ходу этого доверительного разговора Мона отбросила формальное usted (вы) и стала обращаться к нему на tu (ты).

– Исключительно ради тебя, – галантно ответил ей Мартин в той же грамматической форме.

– Не ради меня, Мартин, – покачала головой Мона, – ради него.

– Загляну к нему, как только в Дом вернемся, – пообещал Мартин и с грустью подумал, что хоть это-то правда.

– Хорошо. Ты мне нравишься, Мартин. – И, вставая вместе с Моной из-за стола, он был вознагражден еще одной улыбкой и еще одним мягким прикосновением ее ладони.

Серьезное настроение рассеялось, и они так весело болтали в трамвае на немыслимой смеси английского и испанского, что Мартин совершенно забыл о своих угрызениях совести. Но ключик все еще лежал у него в кармане.

– Я прямо к Курту, – вновь заверил Мону Мартин, прощаясь с нею в холле Международного дома. Но вдохновляющее воздействие ее улыбки быстро прошло, и направился он вовсе не к Курту, а прямиком к себе.

Уныло присев на кровать, он затеял продолжительный и беззвучный разговор с самим собой. Что делать? У него не было ни малейшего желания предоставлять имеющиеся у него свидетельства – ключик, появление явно взволнованного чем-то Курта в пятницу вечером, аборт Лупе – в полицию, не дав ему прежде шанса каким-то образом объясниться. Но, с другой стороны, не может же он просто зайти к молодому швейцарцу и сказать: «Слушай, я более или менее уверен, что убил своего дядю ты, и сейчас мне просто интересно, что ты можешь сказать по этому поводу».

К тому же он все-таки не до конца убежден, что убийца – именно Курт. В противном случае он мог бы бесстрастно изложить имеющиеся у него данные на бумаге, приложить к ним записку следующего содержания: «Завтра это будет достоянием полиции» и дождаться, пока Курт не доиграет, как принято, партию до конца, то есть совершит самоубийство. Но в том-то и дело, что такой убежденности у него не было.

Ко всему прочему он, черт возьми, не знал, каковы они из себя, убийцы. Когда-то Мартин, шутки ради, носился с теорией, будто всякий на протяжении своей жизни хоть с одним убийцей да столкнулся. Помнится, как-то раз за обедом он шокировал этим утверждением родителей одной своей знакомой. Разумеется, они принялись возражать, но в какой-то момент мать девушки вдруг вспомнила кое-какие странные обстоятельства, связанные с их давнишним соседом, и поведала Мартину совершенно фантастическую – ничего подобного ему раньше слышать не приходилось – историю самоубийства, которого на самом деле не было.

Но сейчас ситуация иная. Речь идет о единомышленнике и довольно близком приятеле… Как если бы убийцей объявили Пола, или Алекса, или его самого. К тому же – и это смущало Мартина более всего – не вписывалось это убийство в характер Курта! Слишком оно тонкое для такого прямодушного человека.

Мартин пожалел, что не осталось у него после недавней попойки ни капли бурбона. Трех кружек пива маловато, чтобы набраться духу и обвинить человека в убийстве.

И тут ему в голову пришла еще одна мысль. А самому-то ему ничто не угрожает? Память – память человека, начитавшегося детективов, – подсказала, что тот, кто, по расхожему выражению, знает слишком много, всегда становится жертвой следующего убийства. Если он, Мартин, даст понять Курту, что ему все известно, не убьют ли его самого еще до того, как он обратится в полицию? Ну и славная ему представилась картинка: лежит он распростертый на тротуаре, не исключено, под знаком Семерых с Голгофы – и затылком ощущает прикосновение ледоруба.

Мартин импульсивно вскочил на ноги, отбросил сигарету и стремительно зашагал по коридору. Он даже не потрудился постучать в дверь Курта, молча открыл ее, шагнул к туалетному столику и, не дав хозяину опомниться, положил перед ним золотой ключик:

– Я нашел эту штуковину и подумал, что она может тебе пригодиться. – С этими словами Мартин круто повернулся, чтобы уйти.

Он бы и самому себе не ответил, зачем сделал это. Просто ему показалось, что так будет проще всего умыть руки и забыть обо всем этом деле. На лице его уже появилось облегченное выражение, когда он почувствовал, что чья-то рука ложится ему на плечо. На мгновенье мелькнула дикая мысль: вот она, вторая жертва, – но лицо Курта выражало скорее изумление, нежели гнев.

– Не торопись так, Мартин, – заговорил долговязый швейцарец, – присядь, подожди, пока я оденусь, а потом, может, пообедаем вместе.

– «Пообедаем», – улыбнулся Мартин, – это вряд ли уместное слово, если учесть, чем здесь кормят. Скорее уж, поедим.

– Ну и прекрасно, – кивнул Курт, – присаживайся. – Мартин последовал приглашению, гадая, что за ним может последовать. – Кстати, – с показной беззаботностью поинтересовался Курт, – где ты нашел этот ключик?

– Под кустом.

– Под каким кустом? Где?

– Под тем, рядом с которым нашли знак Семерых с Голгофы.

Судя по выражению лица, это сообщение еще более изумило Курта. Название, казалось, ничего ему не сказало.

– Семеро с Голгофы? – повторил он. – А кто это такие и какое отношение они имеют к моему ключу?

Если это игра, подумал Мартин, Малый театр лишился настоящей звезды.

– Ты ничего не знаешь о Семерых с Голгофы? – спросил он, машинально чертя что-то на клочке бумаги.

– Нет. – Ответ Курта прозвучал совершенно искренне. Но тут он повернулся и увидел, что там изображает на бумаге Мартин. – Это?! – выдохнул он. – Ты об этом? – Мартин кивнул. – Ясно… Ясно… – Курт рухнул в кресло. – Вот оно как выходит. Ты тоже, Мартин… Ты думаешь…

– Что?

– Что это я убил дядю.

Неправильно все получилось, подумал Мартин. Не таков был его расчет. Обвинение прозвучало из уст самого подозреваемого, а юный блестящий детектив-любитель – лишь слушатель.

– Да, – с видимым усилием выдохнул Мартин и удивился, как необычно звучит его голос.

– Полиция меня не удивила. – Курт говорил спокойно, но с явной грустью. – Ведь я для них – некая абстракция, один из возможных вариантов, то, что надо расследовать. Но ты, Мартин… я думал, мы друзья.

Мартин старался выстроить логику рассуждений вполне праведного обвинителя. Ничего не получалось. Он испытывал только одно чувство – жалость к Курту. Высокий молодой блондин больше не напоминал юного Зигфрида. Скорее уж он походил на Зигфрида в годах, на того Зигфрида, который осознает, что Хаген поразил его копьем в самое сердце. А Мартину не хотелось быть Хагеном. Он подыскивал слова, которые могли бы утешить Курта. Вспомнились просьба Моны и ее улыбка.

– Но почему? – спрашивал Курт. – Как ты мог так обо мне подумать?

Мартин забыл все те слова и фразы, что столь скрупулезно подыскивал, и пошел напролом:

– Я не хотел, но так получилось. Я ничего не мог с собой поделать. Все указывало на тебя. Твое странное вторжение ко мне в пятницу вечером – при тебе не было ключа, и я это заметил – потом он нашелся под кустом перед домом Синтии, и символ швейцарский… Одно к одному. К тому же я знал про Лупе…

– Как это – знал? – прервал его Курт.

– Вернее, догадывался, – поспешно поправился Мартин. – По беглым замечаниям, полунамекам, которые слышал то там, то тут. – Он сразу сообразил, что Курту вряд ли понравится откровенность Моны.

– Что ж, мне трудно винить тебя. – Курт поднялся со стула. – Если ты так много знаешь. Больше, чем полиция. Но, Мартин, помимо всего прочего ты знаешь меня.

– Вот это-то меня больше всего и смущало. Не похоже это на тебя. Я не мог быть ни в чем уверен. И потому не пошел в полицию.

– Что ж, спасибо. – Курт заметно повеселел. – Извини, ты не сдержался. Я должен был бы сразу поблагодарить тебя за то, что вернул мне ключ. И в знак признательности расскажу тебе сейчас все.

– Все? – Какие еще меня ждут открытия, подумал Мартин.

– Но перед тем как начать… Что это за символ, что ты упомянул? Семеро… с Голгофы? Точно. Семеро с Голгофы. В газетах я ничего подобного не читал.

– А о виньярах ты что-нибудь слышал?

– Нет.

Мартин коротко передал Курту содержание рассказанной Ленноксом истории. В конце ее Курт задумчиво покачал головой.

– Что ж, всякое бывает, – с сомнением проговорил он. – Историю я знаю плохо, а о ересях – вообще ничего. Повторяю, все может быть. Но в любом случае в Швейцарии я ничего не слышал об этих – как ты их назвал? – виньярах и об их Семерке. Не думаю также, чтобы у дяди Хьюго были политические враги.

А теперь послушай, что я тебе расскажу. Ты сказал, что все знаешь про Лупе. Что ж, отдаю должное твоему уму – ты умеешь складывать кубики. По словам Моны, чувствует себя Лупе неплохо. Хотелось бы самому в том убедиться. Мне ее страшно не хватает. Но если кто-нибудь заподозрит, а генерал узнает, что… Ты ведь не выдашь нас, Мартин?

– Можешь мне доверять.

– Хорошо. Ты, верно, знаешь, что я давно люблю Лупе – почти с нашей первой встречи прошлой осенью. Мы с ней… – Курт запнулся в поисках слова и, так и не найдя его, продолжил, поощренный сочувственным взглядом Мартина, – …с рождественских каникул. Все случилось перед ее отъездом в Лос-Анджелес под самое Рождество. И с тех пор мы вместе. – Курт снова замолк. Он был не из тех, кто легко говорит о своей личной жизни – это не в последнюю очередь и нравилось в нем Мартину, – так что признание явно давалось ему с большим трудом. – О своем положении Лупе узнала месяц назад. Мы оба испугались. Казалось ведь, так осторожны были. И вот… если тайное станет явным, генерал с ума сойдет. И разразится дикий Scandal, и все будет ужасно. Мы не знали, что нам делать.

– Нужно было найти врача… но мы не знали никого, кто бы… сделал, что требуется. А спрашивать Лупе боялась, потому что люди могли догадаться, зачем ей это понадобилось. Потом, как-то вечером, Лупе случайно услышала, как одна девушка – не уверен, что она была вполне трезва – говорит своей приятельнице, что уже два раза удачно выпуталась. Так Лупе узнала имя врача. Мы не сомневались, что врач это хороший, но дорогой, потому что девушка из богатой семьи.

Ну а я тем временем написал дяде, который как раз только что приехал в Нью-Йорк, что мне очень нужны деньги, и попросил одолжить некоторую сумму. Вот что он мне ответил, сейчас покажу. – Курт встал и открыл ящик стола. Мартина охватило нетерпение. Это письмо явно должно пролить свет на мотив убийства.

– Прошу. – Курт протянул ему конверт.

– Lieber Kurt, – читал про себя Мартин, с некоторым трудом разбирая старомодный немецкий слог доктора Шеделя. – Du kannst ja garnicht wissen, wie es mich freut, zum erstenmale in Amerika anzukommen. Die frische Luft dieses freien, friedlichen Landes[44]… – Мартин иронически улыбнулся и следующие три абзаца, в которых автор послания восхищается безмятежными свободами Америки, пропустил. В докторе Шеделе причудливо сочетались глубокий ум и простодушие. – In Bezug auf Deinen letzten Brief… – прочитал он наконец и сосредоточился. Глаза у него разве что на лоб не полезли.

– «Что касается твоего письма, – продолжал (в свободном переводе) доктор Шедель, – то оно напомнило мне, что в течение долгого времени я оставлял в небрежении дела моего единственного из живых родичей. В полной мере наслаждаясь и письмами твоими, и обществом, я никогда не задумывался о том, что могу оказать тебе какую-либо помощь. Человек я небогатый, но кое-какими средствами обладаю. По-моему, я говорил тебе, что все свое состояние (если столь высокое понятие уместно в данном контексте) я оставляю нескольким швейцарским университетам и благотворительным организациям; часть его пойдет также на создание в рамках университета, где я работаю, шеделевской кафедры Всеобщего Мира (это можно счесть суетным желанием обессмертить свое имя, но, надеюсь, дело того стоит). Так что, даже признаваясь все в том же небрежении, не вижу, как бы я мог изменить завещание и лишить вышеупомянутые институты их доли; тем не менее при жизни я, разумеется, буду делать для тебя все, что в моих силах. Через две недели я окажусь в Беркли, и ты сможешь, если угодно, посвятить меня в подробности, а не хочешь – так и нет нужды. В любом случае прошу тебя воспринимать мою помощь не как заем, а как подарок. Если же она нужна тебе срочно и ждать две недели ты не можешь, телеграфируй мне сюда, в Нью-Йорк».

Дальше в письме пошла речь о расписании лекционного турне доктора Шеделя, и Мартин отложил его в сторону.

– Полиции ты это показывал? – спросил он.

– Да. Там взяли для проверки другие дядины документы, послали их на почерковедческую экспертизу, и специалист оказал мне честь, подтвердив, что письмо подлинное. Только после этого меня отпустили домой.

– Ну да, конечно, – пробормотал Мартин. Письмо устранило любые сомнения насчет мотива, какой мог бы быть у Курта. Если доктор Шедель жив, он всегда может рассчитывать на его финансовую поддержку. Если мертв, у него нет ни малейших оснований претендовать на дядины деньги.

– Наверное, лучше всего будет, – прервал молчание Курт, – если я доскажу тебе все до конца, как и сержанту Каттингу.

– А что, есть еще что-то?

– Ты же не знаешь пока, почему мой ключ оказался именно там, где ты нашел его, – напомнил Курт.

Мартин кивнул. Сочувствие к Курту на какое-то время ослабило его детективную лихорадку.

– Итак, – продолжал Курт, – пятница, вечер. После ужина я переговорил с дядей, и он пригасил меня зайти в половине десятого.

– Знаю, я слышал ваш разговор.

– Ах, вот как? Тебе и это известно? Тогда непонятно, как ты еще до сих пор не отправил меня на виселицу. – Смех у Курта получился вымученный. – Я пришел к нему в назначенное время, мы поболтали немного, а под конец он сказал:

– Курт, это тебе. – Дядя выглядел смущенным и грустным, так, словно ему было неловко дарить эти деньги. В конверте оказалась пачка двадцатипятидолларовых банкнот.

– Я не хочу вмешиваться в твои дела, – сказал он, – решил, что лучше просто дать тебе это. Если хватит, конечно, – добавил он.

– Более чем, – ответил я, – а потом все ему и выложил. Мартин, это очень хороший человек. Он все понимает… Дослушав, он сказал: «Я не люблю смерть, даже когда умирает тот, кто еще не родился. Но, может, это мудрый шаг, если смерть способствует счастью живущих». Он улыбнулся, встал и сказал: «А теперь я пойду прогуляюсь перед сном. Вези завтра свою Лупе в больницу, а потом, когда ей станет лучше, познакомь меня с ней. Мне кажется, она славная девушка, Курт».

– Мне нечего было сказать. Я взял его за руку… и поцеловал ее, как подданный целует руку своего господина. Но именно такое чувство у меня и было. Он был так добр ко мне, и я… Это был последний раз, когда я видел его живым.

Курт замолчал, а Мартин, взволнованный едва ли не так же сильно, как и его приятель, не мог найти слов, которые не прозвучали бы нестерпимо глупо и неуместно. К его удивлению, Курт, выдержав короткую паузу, возобновил рассказ:

– Времени было десять с минутами. Я быстро вернулся к себе и… разрыдался. Потом засунул конверт с деньгами глубоко в ящик письменного стола и тоже пошел погулять. Ходил я по холмам примерно час, а потом пошел назад через Панорамик-вэй. Перед этим, буквально за пять минут, я посмотрел на часы – было около половины двенадцатого.

– В какой-то момент рядом с домом Синтии Вуд я увидел мужчину, несколько походящего на дядю. Впрочем, с уверенностью не скажешь. Он был среднего роста, но сутулился и потому казался совсем маленьким. Дядя же обычно во время своих вечерних прогулок держится прямо. На мужчине был обыкновенный серый костюм. В общем, это мог быть кто угодно, а поскольку он на моих глазах постучался в дверь к Синтии, я на минуту решил, что это, возможно, Алекс. У него есть такой костюм. Я приостановился и вскоре увидел, что мужчина отходит от двери. Я был от него метрах в десяти, шагнул было вперед, а потом… – Курт замолчал. Продолжать он был явно не в силах.

– Ты хочешь сказать… ты увидел его убитым?! – не выдержал Мартин.

– Да! – выдохнул Курт. – Да! Я увидел этого замечательного человека убитым. Кто-то поджидал его за тем самым кустом, под которым ты нашел мой ключ. Он выскочил из укрытия и бросился на дядю. Дядя упал. Все кончилось до того, как я успел сдвинуться с места. Но тут рванулся вперед и вцепился в этого типа. За себя я не боялся, только о дяде думал. Убийца даже не стал пытаться нанести ответный удар. Он увернулся и бросился бежать. Я наклонился к дяде. Он был мертв. Тут я услышал, как из дома кто-то выходит и… о том, что произошло дальше, мне говорить неприятно, даже тебе, Мартин! Гордиться собой не приходится. Но… словом, я испугался. Дядя… лежит мертвый… ничего для него сделать я не могу. Но из дома выходят люди… что они могут подумать, увидев меня? Я повел себя, как дурак, понимаю, но… в общем, я только что в истерику не ударился. Помчался прочь. Бросил мертвым этого чудесного человека и пустился бежать от какого-то дурацкого страха. Минут десять – пятнадцать я не отдавал себе отчета в происходящем. Просто слепо куда-то шел, беспомощно, безнадежно, безумно… Потом все же заставил себя вернуться к людям. Пошел к тебе. Дальнейшее ты знаешь… – Курт подавил что-то похожее на рыдание и замолчал.

– И вот, схватившись с убийцей, ты и обронил ключ?

– Наверное.

– Обо всем этом ты тоже рассказал в полиции?

– Так же, как тебе, слово в слово.

– Каков он на вид, этот мужчина?

– Трудно сказать. На лице у него было что-то вроде маски из носового платка. Он поменьше меня ростом – примерно с дядю, и на нем был серый костюм, почти такой же, как у него. А в остальном – темно было, не разглядишь.

– А почему обо всем этом ничего нет в газетах?

– Сержант Каттинг сказал: «Если я сообщу прессе, что вы видели убийцу, но не смогли опознать его, он будет чувствовать себя в безопасности. Если я вопреки действительности заявлю, что вы его узнали, вы можете оказаться под угрозой. Лучше всего промолчать. Он может занервничать и совершить неверное действие».

Мартин отметил про себя, что сержант Каттинг гораздо умнее, чем может показаться на основании его публичных заявлений, обнародованных в газетах.

– Вот и все, что мне известно, – заключил рассказ Курт. – Не знаю даже, зачем я это все тебе рассказал, Мартин. Сержант Каттинг не одобрил бы такой откровенности. Но ты оказал мне услугу, – он бросил взгляд на золотой ключик, – и мне захотелось отблагодарить тебя.

– Это я должен сказать тебе спасибо, Курт, – возразил Мартин и неловко добавил: – Все это было чрезвычайно интересно. – На самом деле это было гораздо больше, чем просто интересно, только все равно, как ни прикинь, никуда не вело.

Курт взял ключ и прикрепил его к цепочке часов.

– Надо починить, – сказал он, – а то, бог знает, где я в следующий раз его потеряю.

– Остается надеяться, что найду ключ я, а не… – Мартин оборвал на полуслове готовую сорваться с губ бестактность.

– Ну а теперь, может быть, пообедаем, то есть, прошу прощения, поедим? – предложил Курт.

Мартин посмотрел на часы.

– Извини, не получится. Уже поздно, у меня скоро репетиция начинается, времени осталось только на то, чтобы гамбургер перехватить в «Белой таверне». – Он смущенно замолчал и, поколебавшись, протянул Курту руку – необычный для Мартина жест. – Что ж, удачи тебе, Курт. Да, и надеюсь, у Лупе все будет в порядке.

– Не сомневаюсь в этом. Я очень доверяю врачу, которого порекомендовала Синтия.

– Синтия?!

– Ой, извини, случайно с языка сорвалось. Пока, Мартин, и спасибо тебе за все.

Что ж, вот оно, стало быть, как все оборачивается, думал Мартин, идя на репетицию. Столь красиво построенная версия полностью развалилась. Коль скоро даже намек на мотив исчез, остальные детали находят вполне естественное объяснение.

И Мартин был рад – от души рад, что чувства его не обманули, оказались верными, а рассуждения ложными. Но если Курт невиновен, то кто убийца? Описание подойдет любому – мужчина среднего роста в маске. Что это дает? Остаются лишь две возможности, одна – маньяк, другая – агент виньяров. Мартин был вынужден признаться себе, что оба варианта, пусть вероятные, пусть даже правдоподобные, ему не по вкусу. У него имелись некие эстетические представления об убийстве, и под них не подходили ни безумие, ни тайные общества.

Он невольно, хоть к убийству это не имело никакого отношения, вспомнил, как Курт под конец разговора упомянул Синтию. Что за ее абортами стоит Алекс, такой правильный, такой положительный, поверить было трудно. А узнай он про них, что бы, интересно, сказал? Тема для размышлений, ничего не скажешь, соблазнительная, и от убийства отвлекает. Возможно, стоит как-нибудь взяться за детективный роман, целиком построенный на теме отцовства? Нет, пусть будет лучше таинственное изнасилование. В романе будет прекрасная сцена, где шаг за шагом раскрывается преступление, а детектив, как положено, разыгрывает действия преступника.

Несмотря на то, что гамбургер пришлось буквально заглатывать, в Уиллер-холл Мартин немного запоздал. Репетиция уже началась, и Дрексель приветствовал его нельзя сказать, чтобы с почтением, положенным переводчику и одновременно актеру. Пол находился на сцене, как всегда, несколько раздраженный тем, что ему не позволяют исполнять роль с трубкой во рту.

– Наконец-то, Лэм, – нетерпеливо проговорил Дрексель, – в конце концов, это ваша пьеса, так что подключайтесь.

Мартин подключился послушно и так живо, что, целиком погрузившись в своего «Возвращающегося Дон Кихота», совершенно забыл о Семерых с Голгофы и своем к ним интересе. Едва ли он представлял, что в недалеком будущем эти две линии сольются в одну.

5. Ватсон в роли Лотарио

– В своем кратком описании тайны Айлингтона, – заметил доктор Эшвин, – Артур Мейчен утверждает, что вкусы публики капризны и причудливы. Собственно, это подтверждает и наш случай.

Дело происходило в пятницу вечером, ровно через неделю, почти час в час после убийства доктора Хьюго Шеделя. Мартин, вымотанный тяжелой репетицией, столкнулся с Алексом, которого долгие часы работы в лаборатории утомили почти так же сильно, и они вместе решили нанести краткий визит доктору Эшвину.

Разговор, который поначалу крутился вокруг таких предметов, как, например, самые смешные из последних выказываний восьмилетней Элизабет или авторитетные суждения Эшвина против идеи перевода на английский шедевров Бравабхути, с неизбежностью пришел к убийству и Семерым с Голгофы. Эшвин, для которого распутать хитросплетения этого местного убийства стало делом едва ли не личного престижа, в данный момент изливал желчь на любителей газетного чтива.

– Убийство доктора Шеделя, – рассуждал он, – это убийство незаурядное и мастерски совершенное. Характер жертвы, отсутствие мотива, странная графика на листе бумаги, оставленном на теле, – все это вместе создает на редкость интересный ребус. Между прочим, мистер Лэм, как так получилось, что газеты докопались до истории Семерых с Голгофы? Мистер Леннокс вроде бы был твердо настроен не предавать ее гласности.

– Думаю, это дело рук Уортинга, – сказал Мартин. – У него глаза засверкали, когда Пол заявил, что своя жизнь ему дороже гражданского долга. Помнишь, Алекс?

– К тому же, – добавил Мартин, – ему скорее всего известны газетные расценки.

– Что ж, весьма вероятно, – согласился Эшвин. – А как мистер Леннокс отнесся к тому, что опасные для него сведения были обнародованы, занервничал?

– Я оказался рядом, когда он читал газету, – откликнулся Алекс. – Убедившись, что имя его не названо, Пол вздохнул с облегчением. Но признание швейцарского консула, что он ничего не знает о виньярах, кажется, сильно удивило его.

– По-моему, он подозревает консула в том, что тот сам виньяр, – улыбнулся Мартин. – Эти Семеро с Гологфы становятся для него манией.

– Ясно. – Доктор Эшвин уселся поудобнее на вращающемся стуле. – Тем не менее даже столь романтические откровения не сильно заинтересовали читателей. На протяжение минувшей недели убийство, совершенное с помощью ледоруба, не сходит с первых полос всей здешней печати. Оно по-прежнему не раскрыто, а…

– Вот именно, – грустно кивнул Мартин. – Теперь газеты полностью переключились на другое убийство – в Двурожье.

– А что оно дает человеку, разбирающемуся в убийствах? – вздохнул Эшвин. – Заурядное, хоть и жестокое crime passionel[45], полностью лишенное тайны и психологических тонкостей. В машине найдено обнаженное тело женщины. Она убита. В пяти ярдах от дороги обнаружена винтовка. Выяснилось, что и машина, и оружие принадлежат некоему женатому господину, по слухам, любовнику убитой. На оружии и остались его отпечатки – мыслимо ли вообразить подобное в век детективных романов! – и, наконец, он сам признается в содеянном. Вот вам и все убийство в Двурожье, и оно занимает журналистов настолько, что они совершенно забывают о Семерых с Голгофы. – Эшвин снова вздохнул и неловко переменил позу. – Господа, – торжественно заявил он, – только еще один бокал виски способен удержать меня от слез при мысли о прискорбном падении нынешних нравов. Кто со мной?

Мартин и Алекс с подобающей ситуации тоской во взоре присоединились к хозяину.

– Лично я вижу этому только одно объяснение, – продолжал доктор Эшвин. – Обнаженное женское тело, обнаруженное в Двурожье, заставляет людей думать не о географии, а о физиологии. Право, похоть превращается в смазочный материал общественного сознания. – Он погрузился в мрачное молчание.

– Доктор Эшвин… – осторожно начал Алекс.

– Да, мистер Брюс?

– Я слышал от Мартина, что вас не оставила равнодушным смерть бедного доктора Шеделя. Есть какие-нибудь новые идеи на сей счет?

– Никаких идей, мистер Брюс, разве что некоторые самоочевидные факты. То обстоятельство, что власти эти факты игнорируют, безусловно, вызывает сожаление, ибо отсюда следует, что скорее всего это первое убийство так и не будет раскрыто.

– Первое убийство… – с некоторой тревогой повторил Алекс.

– Давайте посмотрим фактам в лицо, мистер Брюс. Мистер Лэм, наверное, помнит, что мы с ним прошлись по краткому перечню возможных мотивов убийства. «Ревность», «месть» и «устранение» мы, исходя из характера жертвы, исключили. Выгоду поначалу отбрасывать не стали – во всяком случае, не стал мистер Лэм – полагая, что ее может извлечь из смерти доктора его племянник Курт Росс. Но тот же мистер Лэм большую часть нашего последнего занятия, которую лучше было бы отдать Махабхарате (суровые выражение, появившееся на лице Эшвина, особенного эффекта не возымело) посвятил аргументации в пользу того, что у мистера Росса ни этого, ни какого-либо иного мотива быть не могло. Эмиссаров же швейцарских благотворительных организаций, которые одни только могли выиграть от смерти доктора, подозревать в убийстве, согласитесь, трудно.

Таким образом, в качестве возможных мотивов остаются «приговор» и «жажда убийства». Приговор мог быть вынесен только виньярами, но у меня крепнет ощущение, что в данном случае богатое воображение и страсть исследователя заставляют мистера Леннокса искать слишком сложные объяснения на основании знакомства с довольно элементарными источниками. Очень жаль, конечно, что упомянутых им работ Урмайера и Курбранда в нашей университетской библиотеке нет. Остается, положим, еще одна, последняя, возможность: убийство совершено маньяком. Но чтобы маньяк, о котором в Беркли никто и никогда не слышал, способен убить едва появившегося в городе швейцарского эмиссара, да еще оставить на месте преступления символику, связанную с историей Швейцарии, – нет, такое предположение представляется слишком смелым. – Эшвин замолчал и потянулся за сигаретой.

– В таком случае что же остается? – не без оснований осведомился Алекс.

– Что остается, мистер Брюс? Остается факт – бьющий в глаза, устрашающий факт – факт в елизаветинском смысле слова – сокрушительный провал всего этого предприятия – тот факт, что убили не того человека.

У Алекса отвалилась челюсть, и он поспешил допить виски. Мартин, чего-то подобного ожидавший, почувствовал тем не менее потребность в очередном глотке.

– Не того? – с трудом вымолвил Алекс.

– Доктор Шедель был мужчина среднего роста, одет неброско, обычно. Ночь, темно, да в Беркли найдется с дюжину таких, кто выглядит точь-в-точь, как он. Убийца просто сделал небольшую ошибку – убил другого. Это вполне объясняет отсутствие мотива, и именно поэтому я говорю, что смерть доктора Шеделя – это только первое убийство.

– Вы хотите сказать, что?..

– Я хочу сказать, мистер Брюс, что убийца скорее всего не отказался от своего первоначального намерения и не оставит вниманием намеченную жертву. Каковы бы ни были его мотивы, смерть доктора Шеделя их не устранила. Тот факт, что случайное убийство оказалось успешным в том смысле, что убийца по-прежнему пребывает на свободе, лишь послужит дополнительным стимулом для повторной попытки.

– Я не склонен, – продолжал Эшвин, – чрезмерно разделять распространенное суждение, будто убийство порождает убийство – то есть удачливый убийца скорее пойдет на преступление, чем кто-либо иной. Большинство проживают жизнь, не сталкиваясь с серьезной причиной убивать более одного или двух людей. И, совершив это необходимое им убийство, они, на мой взгляд, как раз менее склонны вновь пойти на преступление, нежели те, кто еще не брал в руки оружие. Ну, всякие там Ландрю и Смиты[46], те, для кого убийство стало едва ли не профессией или по крайней мере хобби, – дело, конечно, иное.

Но в данном случае это единственное убийство как раз не было совершено. Кто-то из тех, кого нужно убить, – во всяком случае, с точки зрения джентльмена, принадлежащего Семерке с Голгофы, – все еще жив. Я буду весьма удивлен, если еще одна загадочная смерть в Беркли не вытеснит своим чередом с газетных полос убийство в Двурожье.

– Знаешь, – сказал Алекс Мартину по пути домой, – по-моему, он прав.

Субботу Мартин, у которого в тот день не было репетиции, провел с Моной. Они пообедали вместе – уже в третий раз на этой неделе, – потом отправились на озеро Меррит покататься на лодке. Мартин сидел на веслах, а Мона напевала одну за другой печальные креольские песни и нравилась ему все больше и больше.

Обедали они – на сей раз, по мнению Мартина, такое определение было вполне уместно – в «Капри», заказав, дабы поспособствовать улучшению пищеварения, и не только, бутылку кьянти. Когда дело дошло до кофе с ликером и сигарет – Мартин предпочел бы сигару, но вовремя сообразил, что выглядел бы с ней довольно нелепо, – Мона поинтересовалась:

– А что это за вечеринка, куда ты меня ведешь сегодня вечером?

– У Морриса.

– Это что, идиома такая? – озадаченно спросила Мона.

– Ну да, в Беркли так говорят, – хмыкнул Мартин. – Или, пожалуй, не идиома, а идиотема, если на испанский перевести. Я что, не говорил тебе раньше про Морриса?

– По-моему, нет. А кто это?

– Да я и сам толком не знаю. Не знаю даже, как его зовут. Это довольно состоятельный человек, считающий себя филологом. Живет он в верхней части города, у него очень симпатичный особняк, а работает, вернее, занимается псевдофилологическими изысканиями – в университете. Вечеринки же – это его хобби.

– И часто он их устраивает?

– Фактически не устраивает вообще. Это мы хозяйничаем у него дома. Звонишь ему и говоришь: «Мистер Моррис? Это Мартин. Вы в субботу вечером дома?» Он отвечает: «Да. Почему бы вам не прихватить нескольких друзей и не посидеть у меня?» Вот тебе и вся вечеринка у Морриса.

– Занятно должно быть, – рассмеялась Мона.

И верно – занятно. Когда Мартин с Моной добрались до места, там уже было десять – двенадцать гостей и примерно столько же постепенно подошли по ходу встречи, – к тому времени кое-кто из первой дюжины уже ушел. Компания подобралась пестрая. Синтия и Алекс, Мэри Робертс и некто Чак Уизерс (друзья Мэри ему никогда не нравились, но он нарочно участвовал в их встречах, дабы продемонстрировать свое превосходство), Пол в своем обычном женоненавистническом одиночестве, несколько супружеских пар, в том числе доктор Иван Лешин и его симпатичная жена Таня. Курт тоже был приглашен, но предпочел остаться лома – наедине со своими переживаниями. (Лупе, поделилась Мона с Мартином, встает на ноги быстрее, чем можно было ожидать.) Борицына, напротив, никто не звал, но он все равно пришел.

Появления Моны и Мартина никто особенно не заметил. Играла музыка. Борицын неловко танцевал с Синтией танго. Всем хватало своих дел, чтобы обращать внимание на вновь прибывших.

Рассеянно кивая направо и налево, Мартин пробирался к хозяину, который, не обращая внимания на танцы, объяснял совершенно равнодушному к этому вопросу Чаку Уизерсу этимологию одного из терминов игры в гольф – stymie; оказывается, оно происходит от греческого stigma, в значение «вина» или «грех». Мартин прервал этот увлекательный монолог, чтобы представить Мону, и Моррис, бросив на нее одобрительный взгляд и спросив: «Виски, вино?», стремительно удалился на кухню.

Вскоре он вернулся с виски для Мартина и «Анжеликой» для Моны и почти сразу же вернулся к прерванному разговору. Эта этимология, настаивал он, ясно указывает на то, что грекам был знаком гольф.

Мартин протискивался вместе с Моной сквозь скопление гостей и в конце концов отыскал большую подушку на полу рядом с настежь раскрытым окном. Здесь они и устроились, скорее удобно, нежели изящно. Как раз в этот момент закончился танец и раздались аплодисменты. Кто-то поставил новую пластинку – вальс Штрауса, Wienerblut[47]. Мартин допил виски, растянулся на подушке почти во весь рост и посмотрел снизу на Мону. Она улыбнулась ему. А он начал декламировать про себя «Небесную подругу»[48].

Но погружение в мир прерафаэлитов было остановлено мужским голосом, пожелавшим ему с сильным славянским акцентом доброго вечера. Мартин поднял голову и увидел доктора Лешина, взиравшего на него с улыбкой.

– Привет, – буркнул он, явно не выказывая уважения, какового достоин профессор, преподающий в Беркли по программе обмена. – Наслаждаетесь жизнью?

– Ну да. – Доктор Лешин сверкнул безупречно белыми зубами. – Занятная вечеринка, верно?

– Так обычно и бывает. Никто ни за кем не ухаживает, и всем хорошо. О, прошу прощения. Мисс Моралес – доктор Лешин.

Славянин непринужденно поклонился, отнюдь не пытаясь скрыть мелькнувший в его глазах огонек. Только тут Мартин с некоторым раздражением сообразил, почему гость из Праги подошел к нему. Мона с некоторым смущением улыбнулась в ответ.

– Как миссис Лешин? – с нажимом поинтересовался Мартин.

– Да все отлично. – Доктор Лешин обежал взглядом комнату. – Вон она, веселится вовсю.

Мартин посмотрел в ту же сторону и увидел стройную, ослепительную в своем развевающемся платье Таню Лешину. Она танцевала вальс Штрауса с Полом, которому, судя по виду, это занятие было явно не по душе. Что-то в голосе доктора Лешина позабавило Мартина. Оказывается, если дело касается жены, этот неисправимый ходок вполне способен на ревность – даже к Полу, а скорее – к Штраусу.

– Вы видели последний советский фильм, мистер Лэм, его в Сан-Франциско показывают? – спросил доктор Лешин, с трудом отводя взгляд от танцующей пары, и, услышав отрицательный ответ, пустился в нудный, впрочем, проницательный анализ его достоинств. Речь его, однако, была прервана появлением Борицына.

– О чем это вы тут говорите, доктор Лешин? – спросил аристократ-изгнанник.

– О новом советском фильме. На мой взгляд, это, возможно, самый…

– Доктор Лешин! – Борицын, казалось, был оскорблен до глубины души. – Немыслимо, чтобы человек вашего интеллектуального уровня попался на удочку пропаганды Советов, которой они хотят нас отравить! В моих глазах…

– Мартин… – прошептала Мона.

– Да?

– Если они будут продолжать в том же духе… мне бы еще немного вина.

Незаметно для русских диспутантов, которые быстро разгорячились настолько, что английских слов уже не хватало, чтобы выразить всю глубину чувства, Мартин подхватил бокалы, свой и Моны, и отошел в сторону. По пути он заметил, что очередной несчастной жертвой филологических разысканий мистера Морриса стала Синтия.

Мартин вошел в кухню, завертел головой в поисках спиртного и наконец увидел выстроившиеся в ряд бутылки. Наполняя бокалы, он почувствовал на плече прикосновение чьей-то ладони, обернулся и увидел, что это Синтия.

– Сигареты не найдется? А то у меня кончились. – Он охотно протянул ей пачку. – И уж раз ты все равно виночерпием работаешь, может быть, и мне нальешь?

– «Анжелику»?

– Да боже упаси. А что, твоя креолочка «Анжелику» предпочитает? – Синтию передернуло. – Нет, мне бурбон. Неразбавленный.

Дождавшись, пока бокалы будут наполнены, Синтия подняла свой: «За филологию!» – и залпом опорожнила его. Мартин последовал ее примеру.

– Уф! – выдохнула Синтия. – По часам десять минут, а по ощущению десять часов я слушала лекцию о том, что слово bosom (грудь) того же происхождения, что и слово besom, потому что швабские крестьяне были плоскогруды и, чтобы расширить объем груди, дышали через соломенную трубку. Какое счастье, что я не швабская крестьянка! – Она не без удовлетворения скосила взгляд на свою пышную грудь.

– Ты не одна, кого это радует, – осторожно подхватил Мартин.

– Очень мило с твоей стороны, дорогой. Я и не думала, что ты обращаешь внимание на такие вещи. Подумать только, неужели этот деятель действительно верит в весь этот словесный мусор!.. Слушай, Мартин, – Синтия внезапно круто сменила тему, – тебе нравится миссис Лешин?

– Я почти не знаю ее. Был у них дома не больше одного-двух раз. Хозяйка она хорошая… как будто неглупа.

– Ты же знаешь, что я не про это спрашиваю. Как она тебе как женщина – привлекательная?

– Ну, это что кому нравится. На мой вкус, пожалуй, немного худощава.

– Худощава? Да что же ты за человек, Мартин, всегда всем угодить хочешь! Худощава? Да она просто худышка, кожа да кости, она… швабская крестьянка! – Синтия налила себе еще виски и, довольная своим mot juste[49], залпом выпила.

– Что-то я не пойму… – Мартина удивила эта внезапная вспышка.

– Мартин, дорогой, а ты вообще когда-нибудь что-нибудь понимаешь? Ладно, беги к своей креолочке, она заждалась «Анжелики». А тетя Синтия пока побудет тут наедине со своим бурбоном.

Вытянув вперед руки с полными бокалами, Мартин вернулся в гостиную. Какая-то добрая душа, нашедшаяся посреди всей этой толчеи, следила за граммофоном, твердо придерживаясь одного и того же репертуара: Штраус-Легар-Кальман. Обнаружив, что подушка у окна опустела, Мартин поискал глазами вокруг и увидел Мону вальсирующей с доктором Лешиным. Это его раздосадовало: следующим чувством было досада на эту досаду.

– Ну и что ты обо всем этом думаешь, Мартин? – услышал он голос Алекса.

– Я думаю, – едва не сорвалось у него с языка, – что тебе стоило бы пойти на кухню и позаботиться о том, чтобы Син перестала валять дурака, – но он сдержался – не его это дело – и просто спросил:

– Обо всем – это о чем?

– О фантазиях твоего любимого доктора Эшвина, – ответил вместо Алекса Пол.

– Я как раз рассказывал Полу, – пояснил Алекс, – об идеях, что развивал вчера вечером доктор Эшвин.

– Мне они кажутся довольно разумными, – пожал плечами Мартин.

– Разумными? – Пол с особенной силой запыхтел трубкой. – Дорогой мой Мартин, это тебе не детективный роман. Жизнь одними только логическими построениями не вычислишь. Если что-то кажется разумным, но на самом деле представляет собой фантазию, то тут и рассуждать не о чем.

– И все же мне кажется, что в его словах может заключаться правда, – спокойно возразил Алекс.

– Ну, наши мнения вряд ли так уж интересуют убийцу, – заключил Пол. – Бесплодный спор.

За весь вечер это было единственное упоминание об убийстве, и все же Мартина не покидало ощущение, что в этом кратком обмене репликами сквозил важный смысл, который ему никак не удавалось ухватить. Быть может, утешал он себя, все дело в бурбоне.

Музыка оборвалась, и он увидел направляющуюся в его сторону Мону. Доктор Лешин, галантно поцеловав даме руку, поспешил на выручку жене, которую, судя по жестикуляции, Борицын втянул в очередную дискуссию по поводу упадка русского балета.

– Спасибо, Мартин. – Мона взяла протянутый ей бокал. – Пошли присядем где-нибудь.

Подушку у окна успели занять Чак и Мэри, но они пристроились на полу подле рояля.

– Мартин, ради бога, – серьезно сказала Мэри, потягивая вино, – не оставляй меня больше с ним одну, даже если я попрошу принести мне еще бокал.

– А что, он такой зануда?

– Нет, нет, вовсе не зануда. – Мона помолчала. – Просто мне не нравится танцевать с ним. Он… он неважно танцует…

Мартин кивнул. Ему уже приходилось слышать такого же рода отзывы о докторе Лешине, и он молча выругал себя за то, что бросил Мону, пусть и по ее же просьбе.

Какое-то время они сидели, не говоря ни слова, а просто покуривая, попивая вино и слушая музыку. Незаметно ладонь Моны скользнула в ладонь Мартина, и девушка вдруг встрепенулась.

– Потанцуй со мной, Мартин, пожалуйста.

– Видишь ли, танцор из меня ужасный, так что…

– Неважно. Просто я вижу, что сюда идет этот твой русский профессор, и…

Доктор Лешин выглядел слегка растерянным. Он немного опоздал, и ему оставалось лишь наблюдать, как Мартин делает с Моной первый тур вальса. Это был удивительный вальс Кальмана «Сари», и его колеблющийся ритм наполнил Мартина чувством какой-то необычной отрешенности. Пол, заметил он, снова танцует с Таней Лешиной, а ее мужа заарканил хозяин – не иначе как на предмет выяснения некоторых вопросов славянской филологии. Доктор Лешин тоскливо оглядывал гостиную, останавливаясь на каждой привлекательной девушке и между делом тщетно пытаясь рассеять давнее заблуждение мистера Морриса, уверенного в том, что финский язык – всего лишь диалект русского. Мартин смеялся и бодро покачивался в ритм музыке. Он купался в атмосфере интернационального веселья, коего ингредиентами были американский бурбон, венгерская музыка и боливийская улыбка.

– Мартин, – прошептала Мона, мягко прикасаясь к нему щекой, – ты был прав, танцор из тебя никудышный.

Радость прошла. Мартин остановился и застыл с комически-скорбным выражением лица.

– Извини. – Мона негромко рассмеялась. – Но ведь так оно и есть, – и словно смягчая свои слова, добавила: – Может быть, выйдем, подышим свежим воздухом?

Что верно, то верно, свежего воздуху и впрямь не хватало. Как ни распахивай окна, в помещении, где, не переставая, дымит как минимум дюжина курильщиков, дышать трудно. Взяв Мону за руку, Мартин повлек ее наверх и через какую-то нежилую комнату вывел на узкий балкон. Вечер был прохладный. Луны не видно, но особенно ярким казался здесь, на вершине холма, где не было раздражающего света уличных фонарей, блеск звезд. По заливу скользили паромы, вдали угадывались огни Сан-Франциско. Снизу, из гостиной, доносились приглушенные звуки вальса.

– Красиво-то как, – вздохнула Мона. – И лишь из красоты печаль…

Мартин повернулся к ней. При свете звезд ее оливковая кожа приобрела цвет слоновой кости, а волосы – черного янтаря.

– А твоя красота, Мона… это тоже печаль?

– Давай помолчим, ладно?

Так они сидели, не говоря ни слова, глядя на дрожащее поблескивание далеких огней, и в какой-то момент Мона запела. Это были «Четыре кукурузных поля», самая, как часто думал Мартин, печальная из мексиканских народных песен. Сливаясь с тревожным медленным ритмом вальса, печаль эта, казалось, обволакивала их:

…toditito se acabÓ.¡Ау!..

Мартин взял Мону за руку. Рука была холодна и безжизненна.

…ni hiedras, ni flores. Todito muriÓ…

Тут голос Моны поднялся до мольбы, звучащей во второй части:

…Me prestaras tus ojos, morena, en el alma los llevo que miren alvá…

Ее чуть приоткрытые губы казались темными при свете звезд. Под легкой тканью платья обозначились маленькие груди.

…los despojos de aquella casita tan linda y bonita…

Мартин почувствовал, что ее пальцы постепенно согреваются в его ладони.

…lo triste que está…[50]

Он поцеловал ее. На мгновенье ее губы прижались к его губам, словно растворенное в песне сильное чувство перетекло в поцелуй. Но уже в следующий миг она отстранилась и с упреком посмотрела на него.

– Мартин… – Он сделал движение в ее сторону, но она жестом остановила его. – Ты ведь не любишь меня, Мартин…

– Нет, – честно признался он. – Но разве это имеет такое уж важное значение? Ты мне нравишься. Ты такая милая, славная, очаровательная…

– И я тебя тоже не люблю, – продолжала Мона, будто не слыша его. – А без любви целоваться нельзя.

Это показалось Мартину явным преувеличением, но возражать он не стал.

– Лучше уж то, что сделала Лупе… что она сделала по любви, чем такая малость, как у меня, но без любви. – Мона снова замолчала. – Мартин, мы друзья?

– Ну, конечно!

– Тогда идем в дом.

Она протянула ему руку.

Вернувшись в гостиную, Мона с Мартином по обоюдному согласию разделились. Она пошла танцевать с Чаком, а он поплелся в кухню.

Там он обнаружил Пола. С неизменной трубкой во рту, он слушал разглагольствовании Синтии, которая оставила всякие попытки казаться трезвой. Ее речи с приходом Мартина оборвались, но он успел понять, что сосредоточены они были по-прежнему на мальчишеской фигуре Тани Лешиной – тема, судя по всему, не давала ей покоя.

Пол встал и побрел в гостиную.

– Твоя очередь, Мартин, – бросил он напоследок. – Синтии определенно надо перед кем-то выговориться.

Не говоря ни слова, Мартин плеснул себе в бокал виски. Его раздирало детское желание набраться, чтобы доказать самому себе, будто сцена на балконе его ничуть не задела.

– В чем дело, Мартин? – в одно слово проговорила Синтия, видя, с какой убежденностью он заливает в себя спиртное.

– Ни в чем.

– Да нет, что-то случилось. Скажи Синтии, что.

– Все в порядке, отстань.

– Смотри-ка, сердится! Славный добрый Мартин сердится! Уж не в креолочке ли дело? Мне она показалась симпатичной девочкой, Мартин. А ты что же, повел себя как-то не так? Надо бы ей было предложить выпить бурбону, с «Анжеликой» ничего не добьешься.

Мартин вновь наполнил бокал.

– Хорошая мысль, Мартин. Давай-ка еще по одной. За тебя, за меня и еще за… Нет, только за нас двоих. Итак, за… за… словом, за!

Они выпили одновременно. Мартин издал нечленораздельный звук. Бурбон был отнюдь не высшего качества.

– Нечего кривиться, Мартин! Хорошее виски. Или мы не в настроении? Да нет! Нет! Тысячу раз нет! – И Синтия, безбожно фальшивя и перевирая слова, громко запела популярную песенку про Арчи и Мехитабль – таракана и кошку.

Мартину становилось получше. Бессмертный дух Мехитабль постепенно овладевал им.

– Какого дьявола, Арчи! – воскликнул он. – Toujours gai, малыш, toujours gai![51]

– Дама всегда остается дамой, – в тон ему подхватила Синтия. – Еще по стаканчику? А?

Дальнейшее – за одним большим исключением – запомнилось Мартину смутно. Сколько еще времени они с Синтией провели на кухне, знает один только бог. Впрочем, приблизительно подсчитать можно, исходя из объема бутылки виски, каковую они твердо решили опустошить до дна и решение свое успешно осуществили. Незадолго до этого на пороге появилась Мона. Мартину показалось, что произошло это в тот момент, когда Синтия учила его танцевать танго – в результате чего оба, истерически хохоча, рухнули на пол.

– Мартин, я ухожу, – сообщила Мона, даже не улыбнувшись.

С превеликим достоинством Мартин встал на ноги.

– Одну минуту, – пьяно-торжественно промямлил он, – сейчас найду свое кальто и папку и провожу тебя…

– Мартин, – захихикала Синтия, – ты сказал: кальто и папку.

– Ну и что в этом смешного?

– Кальто и папку!

– А-а, понял. Действительно, глупо. Я никогда не ношу папку. Занятная оговорка, Мона. И все же, если ты дашь мне минуту, чтобы я поискал кальто…

– Не стоит твоего беспокойства, – негромко ответила Мона. – Мистер Борицын приехал сюда на машине, он отвезет меня домой. Если угодно, поехали с нами; впрочем, не хочу портить тебе удовольствие.

И она вышла из кухни.

Следующее, что хоть сколь-нибудь ясно вспомнилось Мартину, когда наутро он попытался восстановить события минувшего вечера, было громкое исполнение «Городской таверны» под аккомпанемент Мэри. Далее – смутный образ Алекса, какого-то усталого и несчастного, а также залитое краской лицо девушки, которую Мартин видел впервые, – она возвращалась с балкона, где у нее было свидание с доктором Лешиным.

Затем еще один головокружительный миг, когда, оказавшись в коридоре, ведущем из гостиной, Мартин и Синтия натолкнулись на миссис Лешину, которую кто-то упорно и страстно целовал. К тому времени доктор Лешин уже остановился блуждающим взглядом на том объекте, что занимал его, при всей ревности, больше жены, и та, видно, решила и сама немного позабавиться. В первый момент Синтия презрительно фыркнула, недовольная, вероятно, тем, что нашелся кто-то, заинтересовавшийся швабской крестьянкой; а затем с изумлением – как и Мартин – вытаращилась, убедившись, что уединился с Таней не кто иной, как обычно столь правильный Пол Леннокс. Трубка его куда-то исчезла, и он азартно входил во вкус происходящего.

Через какой-то трудно определимый промежуток времени Мартин оказался с Синтией на балконе. Этот эпизод разительно отличался от первой сцены в этом же интерьере. На сей раз не было никаких дискуссий на тему любви – одни лишь поспешные сладострастные поцелуи и жадные ласки. Мартин плавал в набегающих одна на другую волнах бурбона, что не помешало ему с удовольствием ощутить вкус явно не швабских гранатов.

Ласки Мартина становились все более настойчивыми, Синтия дышала все тяжелее.

– Милый, – простонала она, запуская пальцы в его растрепанные волосы. – Пол, милый… Пол…

На какой-то миг Мартин, к собственному недоумению, совершенно протрезвел. Пол… Это имя было бессознательным и автоматическим откликом Синтии на любовные ласки. Ладони Мартина перестали блуждать по ее телу, губы сомкнулись, и в голове замелькали обрывки слов и эпизодов, объясняющих, быть может, подобную реакицю. Их было немало. Выпады Синтии против Тани Лешиной… беглый разговор Пола и Алекса в начале вечеринки… Два визита Синтии в Сан-Франциско к врачу…

Синтия, почувствовав, что ласки оборвались, стали выражать сему свой протест на отборном биллингсгейтском[52] жаргоне.

На балконе возник Алекс и забормотал что-то в том смысле, что пора ехать домой. Мартина это весьма порадовало. Он был напуган, но чем – вспомнить так и не смог.

Как выяснилось впоследствии, домой их всех отвез Чак Уизерс, а до постели Мартина довел Алекс. И никто – Мартин прежде всего – так и не осознал, что сам же он создал некий прецедент, свидетельствующий, что опьянение и вытекающая из него похоть могут оказаться бесценной нитью для будущего доктора Ватсона.

6. Избыточное алиби

Все это происходило в субботу. Воскресенье же, естественно, стало самым кошмарным днем в жизни Мартина. Проснулся он вскоре после полудня, и голова у него гудела, как пустой котел. Будильник, как выяснилось, свое отзвонил, но сна ни в коей мере не потревожил. Мартин пропустил мессу, а во рту… впрочем, ни одно из привычных уподоблений, включая пустыню Сахару или мотоциклетные краги, в данном случае не подходили.

Мысли путались. Ясно было только одно – он должен извиниться перед Моной. Одеваясь, он перебрал несколько возможных вариантов покаяния, но, когда более или менее привел себя в порядок при помощи устрашающего количества кофе и томатного сока (разбавленного уорчестерским соусом), обнаружилось, что Мона уехала в Сан-Франциско (скорее всего, навестить Лупе, подумал Мартин) и не вернется до конца дня.

По дороге в библиотеку Мартин столкнулся с Полом, выглядевшим почти так же безобразно, как он, и Алексом, не преминувшим выразить неудовольствие теми, кого приходится силком укладывать на ночь в кровать. Эпизод получил литературное завершение. Мартин в полном отчаянии погрузился в чтение и в один присест проглотил от начала и до конца роман Гуцкова[53].

Коль скоро дело приняло такой оборот, Мартин решил увенчать этот ужасный день посещением воскресного ужина в Международном доме. Он выслушал все выступления и лишь затем удалился к себе, лег и почти сразу погрузился в благословенный сон.

В понедельник он уже чувствовал себя лучше, более или менее спокойно перенес скучнейшую лекцию Хагмана о «Молодой Германии»[54], ради которой, собственно, и корпел накануне над романом Гуцкова, и к тому времени, когда надо было идти на занятия с доктором Эшвином, пришел в свою обычную хорошую форму.

После того как перевод фрагмента из «Махабхараты» (не чрезмерно, надо признать, удачный, ибо Мартин к нему должным образом не подготовился) был закончен, он, бесповоротно решив, что субботнего вечера и воскресного дня просто не существовало, затеял оживленную дискуссию по поводу сравнительных достоинств изображения бессмертного обитателя квартиры на Бейкер-стрит в романах и новеллах.

Приблизительно через час доктор Эшвин взглянул на часы:

– Очень жаль, мистер Лэм, но у меня назначена встреча, иначе я пригласил бы вас пообедать вместе. Откровенно говоря, мне нужна ваша голова на предмет получения некоторых специфических сведений. Не могли бы вы заглянуть ко мне нынче вечером?

– У меня репетиция. Премьера назначена на пятницу, и неделя мне предстоит весьма и весьма тяжелая.

– А на полчасика после репетиции?..

– Не слишком ли будет поздно?

– Ничего страшного. То есть, если это вас не слишком обеспокоит.

– Да нет, ничуть.

– Вот и хорошо. И пожалуйста, мистер Лэм, приходите один.

Мартин в некоторой растерянности кивнул.

Остаток дня получился суматошным. Сначала лекция доктора Лешина, на протяжении которой профессор, что немало смущало Мартина, бросал на него заговорщические взгляды – мол, мы, мужчины, понимаем друг друга; затем продолжительный, почти на всю вторую половину дня, разговор с Дрекселем и художником по костюмам; далее торопливый ужин, в течение которого Мартин тщетно пытался отыскать Мону; и вот репетиция. Это была первая репетиция в декорациях и костюмах, прошедшая, как обычно бывает в таких случаях, довольно нервно. Единственным положительным фактом было то, что Пол Леннокс умудрился сыграть, как нужно, сцену смерти.

Уставший, как собака, Мартин тем не менее без колебаний отправился к доктору Эшвину. Не говоря ни слова, он рухнул на стул и с благодарностью принял от хозяина заблаговременно наполненный бокал виски.

– Выглядите уставшим, – заметил доктор Эшвин.

– Ваша любовь к констатации очевидного известна, но это уж даже для вас слишком. – Мартин залпом опорожнил бокал, закурил сигарету и полуприкрыл глаза.

– Извините, что беспокою, когда у вас и без того масса дел, – продолжал Эшвин, – но, видите ли, я все думаю и думаю про убийство. Вы сами, мистер Лэм, втянули меня, и чувство у меня сейчас такое, будто я должен предложить бокал виски трезвеннику, испытывающему скрытую склонность к алкоголизму. Вы меня испортили.

– Mea culpa, – вздохнул Мартин.

– Если не считать обычных учебных занятий, сейчас я особенно ничем не занят, что радует. Былые занятия переводом практически оставил, ибо на санскрите не осталось ничего из того, что, с одной стороны, было бы достойно перевода, а с другой – соответствовало моим возможностям. Таким образом и получилось, что проблема убийства открыла мне поле для работы, и теперь я уж и остановиться не могу.

Эшвин замолчал, и Мартин устало промычал нечто похожее на вопрос.

– Вы, наверное, удивлены, отчего я так настойчиво приглашал вас зайти сегодня. Видите ли, мне нужны факты, факты, связанные с людьми, и, я надеюсь, вы можете мне в этом смысле помочь.

– «Кто есть кто в Беркли, или Свод занимательных фактов в помощь туристу». Давайте, спрашивайте. – Мартин уселся поудобнее.

– Вы должны извинить меня, – закончил вступление Эшвин, – если я, следуя методе Сократа, использую вас в качестве соучастника своих рассуждений. Иными словами, мне нужен э-э… свой доктор Ватсон.

– Кукла-марионетка, – поправил Мартин.

– Ваши переходы от языка восемнадцатого века, мистер Лэм, к языку театральной периодики, вроде журнала «Вэрайети», который вы мне однажды показывали, не перестают меня поражать. Ладно, продолжим. Насколько я понимаю, во время нашей последней встречи мы сошлись на том, что доктор Шедель стал, по всей вероятности, несчастной жертвой ошибки. Такая версия все еще кажется вам правдоподобной?

– Вполне. И Алексу тоже. Ваша аргументация произвела на него сильное впечатление, и он даже затеял с Полом спор по этому поводу.

– Ах, вот как? – Доктор Эшвин не скрывал заинтересованности. – Выходит, мистер Леннокс не находит мои доводы убедительными?

– Ни в малейшей степени.

– Вот-вот, мистер Лэм, это как раз хороший пример того, в чем я рассчитываю на вашу помощь. Но вернемся пока к нашей логической цепочке. Если доктор Шедель действительно был убит по ошибке, то возникает естественный вопрос: а кто же в действительности должен был стать жертвой? Если мы это узнаем, найти убийцу будет гораздо проще.

На мой взгляд, есть три возможных объяснения ошибки. Пойдем шаг за шагом и просто их перечислим. Первое. Убийца, давно задумавший расправиться со своей жертвой, случайно сталкивается с доктором Шеделем, выходящим из дома мисс Вуд, и делает свое дело прямо на месте. Второе. Убийца тайно следует за жертвой, выбирая наилучшее место, чтобы нанести удар; но ночные блуждания жертвы случайно пересекаются с прогулочными маршрутами доктора Шеделя, и убийца начинает преследовать не того человека. Третье. Убийца поджидает жертву в укрытии, рядом с домом мисс Вуд. Я что-нибудь упустил?

– Да нет как будто, – не мог не признать Мартин. – Иное дело, что я могу оспорить любую из предложенных вами версий. Насколько я понимаю, это от меня и ожидается?

– Слушаю, – с готовностью откликнулся доктор Эшвин.

– Ну что ж… Что касается пункта первого, то ситуация представляется крайне маловероятной. Согласен, в темноте доктора Шеделя можно спутать с кем угодно, вид у него совершенно обычный, но только в том случае, если у вас есть определенная причина считать его кем-то другим – например, нужным вам человеком, о котором вы знаете, что он должен оказаться именно в это время именно в этом месте. Так что случайное столкновение исключается.

– Верно, – кивнул Эшвин, – и такое же возражение, как видите, может быть выдвинуто против версии номер два. Если убийца случайно сбился с пути, не пустит в ход оружие, если только доктор Шедель не сделал чего-то такого, что сделал бы нужный ему человек.

– Иными словами, – прервал его Мартин, – ведете вы к следующему: убийца, кем бы он ни оказался, именно намеченную жертву предполагал увидеть выходящей из дома Синтии в этот час.

– Совершенно верно. Теперь вам должно быть понятно, мистер Лэм, о чем мне хотелось расспросить вас. Кто, с вашей точки зрения, мог бы удовлетворять этому условию и в то же время походить в достаточной мере на доктора Шеделя?

– Давайте прикинем… – Мартин задумался. – Конечно, из мужчин чаще всего навещает Синтию Алекс Брюс. Рост у него примерно тот же, что и у Шеделя. Больше того, Курт сказал мне, что, увидев дядю выходящим от Синтии, в первый момент принял его за Алекса. – Доктор Эшвин взял это имя на заметку. – Регулярно к ней из мужчин больше никто не ходит, а так – многие из нас заскакивают, даже в поздний час. Если не ошибаюсь, ростом Пол Леннокс даже больше доктора Шеделя, нежели Алекс. Они с Синтией не так-то уж и близки, но… – Мартин оборвал себя на полуслове. Он совершенно забыл сцену на балконе и случайные признания Синтии. Теперь все это вернулось в его сознание, столь внезапно, сколь и властно.

– Продолжайте. – Доктор Эшвин держал карандаш наготове. – Кто еще?

– Есть несколько человек – но все они не подходят по росту. Уортинг слишком мал, да к тому же едва знаком с Синтией. Курт и Чак оба долговязые и широкоплечие. Борицын тоже высок и худощав. Ну, конечно, остаюсь еще я…

– Мистер Лэм, – с упреком проговорил Эшвин, – не такой уж я пурист и ваши лингвистические упражнения готов принять. Но не принимаю, не принимаю решительно вашу привычку непременно самому втягиваться во все переделки. Тем не менее надо, наверное, и ваше имя вписать. – Что он неохотно и сделал.

– Правда, есть одно обстоятельство, – упрямо гнул свое Мартин, – свидетельствующее против меня. Я не ношу шляпу. Доктор Шедель носил. Пол и Алекс тоже время от времени надевают.

– Важное наблюдение, мистер Лэм! Помимо всего прочего оно освобождает меня от необходимости спрашивать, кому, собственно, могло понадобиться убивать вас. Больше никто из возможных кандидатов не приходит в голову?

– Иногда Синтию навещает отец. Рост у него примерно подходит, но слишком уж грузен. К тому же так поздно он у нее, по-моему, никогда не бывает, да если и приходит, то не пешком.

– Таким образом, в списке у нас остаются только двое: Алекс Брюс и Пол Леннокс. Рад отметить, что с обоими я знаком. И все же, мистер Лэм, хотелось, чтобы вы рассказали о них все, что знаете.

Мартин наполнил бокал и немного помолчал.

– Ну что ж, начнем с Алекса Брюса. Возраст: двадцать шесть лет. Национальность: американец шотландского происхождения. Политические пристрастия, если это имеет в наше время хоть какой-нибудь смысл, – демократ. Конфессия: пресветерианец, но в церковь не ходит. Род занятий: химик, научный сотрудник Калифорнийского университета. Ученые степени: бакалавр, магистр. Характер: спокойный, однако решительный. Спортивные увлечения – плавание, теннис. По слухам, обручен с Синтией Вуд. Удовлетворены?

– Не вижу, чем бы это могло так уж мне помочь, – заметил Эшвин, – впрочем, продолжайте.

– Теперь Пол Леннокс. Возраст: двадцать восемь лет. Национальность: американец неясного происхождения. Политические пристрастия: никаких. Конфессия: отсутствует. Род занятий: преподаватель истории в Калифорнийском университете. Научные степени – бакалавр, магистр. Характер: насмешлив, замкнут, немного скрытен. Спортивные увлечения: велосипед, шахматы.

– С точки зрения чистой фактуры, – констатировал доктор Эшвин, – эти краткие сведения, мистер Лэм, несомненно представляют большую ценность, но они едва ли помогают понять, зачем убивать что одного, что другого. Деньги у них есть?

– Насколько я знаю, нет, только зарплата.

– И явных врагов тоже, иначе вы бы их наверняка упомянули. Таким образом, мы вынуждены снова вернуться к мисс Вуд. Расскажите, пожалуйста, об их отношениях с ней.

– Как я уже сказал, Синтия с Алексом проводят много времени вместе и на первый взгляд неплохо ладят. А вот с Полом у нее на людях отношения не особенно складываются.

– На людях?

Мартин заколебался было, но потом рассказал о событиях субботнего вечера, то есть, насколько это было прилично и насколько он мог вспомнить.

– Так что, – задумчиво произнес Эшвин, дослушав Мартина, – мы можем с известной долей определенности утверждать, что мисс Вуд изменяет Брюсу с Ленноксом, а Леннокс, своим чередом, слегка ухаживает за женой этого профессора – вы совершенно правильно сделали, мистер Лэм, не назвав его имени.

– Похоже, так, – согласился Мартин.

– Значит возникает множество мотивов. Ревность становится причиной многих преступлений, даже убийства на Твин Пикс, – печально признал Эшвин. – И Брюс, и ваш безымянный профессор вполне могли из ревности желать смерти Ленноксу. Да и сама мисс Вуд тоже.

– Но ведь во время убийства с Синтией была Мэри Робертс, – возразил Мартин.

– Верно. Если мне не изменяет память, в тот вечер мисс Вуд пригласила ее к себе домой – по причинам, которые так и не нашли убедительного объяснения. Так?

– Так.

– В таком случае мы имеем первый пример того, что можно было бы назвать «избыточным алиби». Но к этому я вернусь позже. Те факты, что вы только что изложили, мистер Лэм, позволяют предполагать, что и у мистера Леннокса были причины желать смерти мистеру Брюсу.

– Чтобы Пол убил Алекса? Но зачем ему это? Если Пол пользуется благорасположением Синтии и в то же время крутит амуры с замужней женщиной, к чему ему убивать того, кого в обществе считают женихом Синтии? Напротив, он для него – хорошее прикрытие.

– А тут, мистер Лэм, у меня возникает искушение поразмять кое-какие мысли, не опирающиеся на те или иные известные факты, однако же вполне напрашивающиеся с точки зрения логики. К сожалению, я наделен от природы достаточным тщеславием, чтобы не хотеть показаться смешным, но недостаточным для того, чтобы чувствовать себя всесведущим и безупречным в своих построениях детективом. Именно по этой причине мне не хотелось бы сейчас развивать свою теорию, а ну как в свете фактов она окажется полным абсурдом? Тем не менее, мистер Лэм, позвольте мне привлечь ваше внимание к двум фактам, касающимся отца мисс Вуд. Он очень богат, и он фанатик католической веры.

С глубокомысленным видом Мартин кивнул, хотя в его сознании два эти факта ни к каким теоретическим умозаключениям не вели.

– Я пришел к этой мысли, – продолжал доктор Эшвин, – будучи почти уверен в том, что преступник – мистер Леннокс, а намеченная жертва – мистер Брюс. Начнем с того, что вспомните, вы сами говорили мне, что в ту пятницу вечером мистер Брюс должен был быть у мисс Вуд, но заработался в лаборатории и забыл о свидании. Получается, что любой, знавший о нем, а, по вашим же словам, Пол Леннокс знал, мог, естественно, предположить, что он будет уходить примерно в то время, когда произошло убийство.

– Послушайте, – прервал его Мартин, – если вы хотите выставить убийцей Пола, то должен вам сказать: этого просто не может быть. У него безупречное алиби!

– И вот поэтому, мистер Лэм, я и подозреваю мистера Леннокса.

– Как это?

При всей склонности подшутить время от времени над театральными пристрастиями Мартина доктор Эшвин в полной мере насладился драматическим эффектом своих слов. Он не спеша допил виски, вновь наполнил бокал, закурил. И лишь затем, выдержав паузу, сказал:

– В повседневной жизни, мистер Лэм, любое алиби – чрезвычайно большая редкость. Как правило, мы совершенно не можем доказать, где находились в тот или иной час. Возьмем, к примеру, время убийства доктора Шеделя: шестое апреля, пятница, одиннадцать часов тридцать минут вечера.

Не буду следовать вашей дурной манере переходить на себя, ибо так уж получилось, что у меня как раз есть более или менее надежное алиби. В десять часов я попрощался с Элизабет и поехал к себе в гостиницу; добраться в Беркли из Сан-Рафаэля за полтора часа, не умея, как я, водить машину, не говоря уж о том, чтобы управлять самолетом, – согласитесь, это больше похоже на чудо. Но заметьте, даже в этом случае алиби не высчитывается с точностью до минуты. Займемся теперь другими персонажами. Вы, мистер Лэм, были один у себя в комнате, пили бурбон (никогда не мог понять вашей странной привязанности к этому сорту виски) и дочитывали «Убийства в поезде». Ваше алиби никем подтверждено быть не может. Курт Росс тоже в одиночестве прогуливался по холмам. Алекс Брюс пересекал студенческий городок, направляясь в Международный дом из химической лаборатории. Каждый из вас троих, какие бы доказательства противоположного вы ни приводили, вполне мог оказаться на Панорамик-вэй (мистер Росс в действительности был там). Но есть человек, чьи передвижения могут быть хронометрированы до минуты, и зовут этого человека Пол Леннокс. Я сразу, когда вы рассказали мне о событиях того вечера, разметил их во времени. Вы уверены в точности ваших часов?

– Поставил их по радио, после ужина. И вообще они врут не более чем на минуту в неделю. К тому же Мэри Робертс говорила мне, что и они с Синтией поставили в тот вечер часы по радио, и было это в половине одиннадцатого.

– Хорошо. Давайте посмотрим. – И Эшвин протянул Мартину запись.

22.45 (приблизительно). Лэм направляется в комнату Леннокса.

23.20 (точно). Лэм выходит из комнаты Леннокса. Леннокс смотрит на будильник, он немного отстает, и Лэм, сверившись со своими часами, указывает ему на это.

23.28 (точно). Доктор Шедель спрашивает мисс Вуд, который час и как пройти к гостинице.

23.30 (приблизительно). Доктор Шедель отходит от дома мисс Вуд, и его тут же убивают (время подтверждается также рассказом Курта Росса).

23.40 (точно). В комнату Лэма входит Леннокс. Он обращает внимание на время, которое ушло у него на перепечатку рукописи.

23.42 (приблизительно). В комнату Лэма входит Брюс. Леннокс выражает удивление, что он не у мисс Вуд.

23.45 (приблизительно). В комнату Лэма входит Курт Росс. Он чем-то сильно взволнован.

– Ну как, более или менее верно?

Мартин кивнул.

– Да, согласен, время между одиннадцатью двадцатью и одиннадцатью сорока выпадает у Пола. Этого вполне достаточно, чтобы дойти до Синтии и вернуться назад. Но в таком случае он должен был точно знать, когда от нее уйдет Алекс. А возлюбленные ведь не по часам прощаются.

– Верно. Но это не такое уж неопровержимое возражение.

– Думаете? Тогда вот вам еще одно, посильнее. Все это время, с одиннадцати двадцати до одиннадцати сорока, я слышал, как Пол печатает с сумасшедшей скоростью. Стены у нас, знаете ли, тонкие, и не может быть сомнений, что звук доносился из комнаты Пола. Вы, конечно, можете сказать, что у него был сообщник, и это он сидел за машинкой, – но такое уж слишком. Любой сразу бы сообразил, в чем тут дело, ведь время убийства известно с точностью до минуты.

– Ничего подобного я не утверждаю, мистер Лэм. Я просто обращаю ваше внимание, что алиби в данном случае не вполне безупречно. На этот счет у меня есть еще одна теория, возможно, вы сможете ее подкрепить. Но об этом позже, а сейчас перед вами все факты, на которых я основываю оба свои предположения. Что касается второго, то, имея в виду вашу привязанность к театру, она должна показаться вам особенно привлекательной.

Какое-то время Мартин сидел молча.

– Коротко говоря, – заговорил он наконец, – ваша мысль сводится к следующему: по какой-то – какой именно, я гадать не берусь, – причине Пол Леннокс решил убить Алекса Брюса и обеспечил себе ложное алиби, коему я стал невольным свидетелем. А как насчет Семерых с Голгофы? Думаете, Пол выдумал всю эту историю?

– Да. Это ложный след. Вполне возможно, как я и говорил во время нашего первого разговора, он был составлен изначально, чтобы вынудить следствие гадать о мотивах убийства и личности загадочного убийцы. А когда выяснилось, кто на самом деле стал жертвой, Леннокс состряпал эту фантастическую историю, достоверность которой с ходу не проверишь.

– В таком случае почему вы не пошли в полицию?

– Потому что это еще не все. Леннокс действовал гораздо более тонко. Если бы он сразу выдал свое желание сделать легенду достоянием гласности, ее достоверность могла бы вызвать сомнения. Вот он и поведал ее всего пятерым знакомым, взяв с них обет молчания сразу после того, как полиция обратилась к жителям с просьбой поделиться имеющейся информацией. Однако трудно предполагать, что хотя бы один из этой пятерки не проговорится!

– И вы считаете, что он все еще не отказался от своего первоначального намерения?

– Считаю. Но мало ли что я считаю. Ясных доказательств, способных убедить полицию, у меня нет. У меня нет даже особенных оснований, чтобы предупредить мистера Брюса о грозящей ему опасности. Все, что я могу сделать…

– Да?

– Все, что я могу сделать, мистер Лэм, так это попросить вас не спускать глаз с этих двух джентльменов и следить за возможным развитием ситуации. Оставайтесь рядом с ними, пожалуйста, побольше, чем обычно.

– Что касается Пола, сделать это в ближайшее время будет нетрудно. У нас каждый вечер репетиция, да и ужинать мы, наверное, будем вместе. Словом, начиная с шести и до самого сна мы вместе. А Алекс всю вторую половину дня проводит в лаборатории.

– Ну а я, – улыбнулся Эшвин, – чувствую себя Иеговой, направляющим ангела-хранителя с заданием следить за потенциальными опасностями и потенциальными жертвами. Должен сказать, вы представляете собой довольно любопытный экземпляр ангела-хранителя, мистер Лэм.

– А что, ангелы-хранители скотч пьют? – улыбнулся Мартин.

Ушел Мартин от Эшвина приблизительно через полчаса в состоянии тревожного недоумения. Обвинения, выдвинутые им против Пола, казались вполне правдоподобными, даже неоспоримыми; в любом случае Пол лучше подходит для роли хитроумного убийцы, нежели Курт Росс. И все же Мартина не оставляло чувство инстинктивного протеста против того, что убийцу ищут среди близких ему людей. Глупо, конечно, и все же… В любом случае он призвал себя к максимальной бдительности в своей новой ипостаси ангела-хранителя.

У входа в Международный дом он, к большому своему облегчению, столкнулся с живым и здоровым Алексом Брюсом.

– Привет. К Синтии заглядывал?

– Да, – отрывисто бросил Алекс.

– Что, сцену закатила? А то что-то вид у тебя неважный.

– Что-то в этом роде. И отчасти это твоя вина, Мартин. Мы из-за субботних дел повздорили.

– Прости, Алекс, глупо, конечно, с моей стороны было…

– Ладно, забыли. Я тебя не виню за игры на балконе. Почему бы тебе, в самом деле, не заняться любовью с Синтией? Тем более что ты был бы далеко не один.

Они сели в лифт и поднялись на свой этаж, не говоря больше ни слова. Мартину это было только на руку, он был слишком смущен, чтобы вести какие-то разговоры: ведь ангелов-хранителей обычно не бранят за амуры.

Направляясь к себе в комнату после столь насыщенного вечера, Мартин обдумывал версию Эшвина, которая казалась ему все более убедительной, хоть и весьма неприятной. Таким образом, Мартин вторично оказался во власти более или менее удовлетворительной версии гибели доктора Шеделя; и на сей раз он даже близко не испытывал прежнего внутреннего сопротивления собственному выводу.

Но все это, разумеется, было до второго убийства.

ИНТЕРЛЮДИЯ

Мартин рассчитал время написания мною последнего предложения так, чтобы оно совпало с тем моментом, когда мы сходили с трамвая.

– Я так и думал, Мартин, что ты держишь в рукаве второе убийство, – заметил я. – Что же нам теперь, ждать появления достаточного числа новых жертв, после чего список подозреваемых сократится до одного?

– Не уверен, что такая стратегия сработает в данном случае, – возразил он. – Не торопись, имей терпение. К тому же не забывай, я вовсе не пытаюсь выстроить некое повествование наилучшим образом, все, о чем идет речь, случилось на самом деле, было со мной. А теперь давай немного помолчим, что-то я устал работать языком без продыха.

По правде говоря, я тоже немного утомился и был совсем не против краткого перерыва. Мы шли в молчании, глазея на ярко расцвеченные витрины итальянских магазинов и уворачиваясь время от времени от столкновения с каким-нибудь юным фашистом – любителем скоростного бега на коньках.

В конце концов мы удобно устроились в кабинке ресторана «Фаворит», заказали по коктейлю, и, изучая меню, я спросил:

– Ну, как, отдышался?

– Да ты у нас какой-то ненасытный, Тони!

– Это просто естественное любопытство, впервые ведь встречаюсь с Ватсоном. – О том, что я уже начал прикидывать в голове романные возможности повествования Мартина, я предпочел не говорить.

– Ну и как я тебе в роли Ватсона?

– Гм-м, – задумчиво промычал я. – Немного необычно. Странно видеть сомневающегося Холмса и откровенно заблуждающегося Ватсона.

Принесли напитки, и мы снова погрузились в изучение меню. Официант принял заказы, и Мартин вернулся к разговору:

– Ну а Эшвин?

– Если бы я сам как-то не столкнулся с ним в Беркли, то сказал бы, что он выглядит слегка идеализированным. Ему следовало бы родиться где-нибудь в восемнадцатом веке. Так и ждешь, что он в каждую фразу будет вставлять обращение «сэр».

– Готов поставить на то, что угадал, кто убийца? – Мартин лукаво посмотрел на меня.

– Я не доверяю тебе, Мартин.

– Да брось, Тони, я с тобой играю по-честному. Все рассказываю, то есть то, что известно Эшвину и мне. По-моему, я даже не пытаюсь сбить тебя с толку ложными намеками. Итак, кто убийца?

– Меня всегда тянет, – покачал я головой, – выбирать наименее подозрительное лицо – если не считать, конечно, детективов, врачей и дворецких, которые всегда вне подозрений, а не видно, каким образом ты можешь их задействовать. Кроме Эшвина и тебя самого, под подозрением все. Положим, Курта и Пола можно исключить, слишком уж настойчиво ты выталкиваешь их в центр. Дальше – кто? Алекс? Доктор Лешин? Знаешь, Мартин, если убийцей окажется кто-нибудь вроде Уортинга или Борицына, я, хоть ты нынче мой гость, заставлю тебя заплатить за ужин.

– Повторяю, я играю по-честному, – сказал Мартин.

Официант принес закуски и дымящуюся супницу и застыл в ожидании. Мартин понял его смысл и посмотрел на меня.

– Ну как? – спросил он.

– Как – что?

– Заказывать вино после пива будем?

Я пожал плечами. Никак не могу запомнить последовательность.

– Bier auf Wein Ist nicht fein, – продекламировал Мартин.

Wein auf Bier Rat’ ich Dir[55] – Официант, бутылку шабли. – Это единственный способ запомнить, – добавил он, поворачиваясь ко мне.

Вино принесли, разлили по бокалам, и я произнес тост:

– За Неизвестного Убийцу! А теперь, – добавил я, когда мы опустошили бокалы, – продолжай, хотелось бы все же знать, за кого мы пили.

– Отличный суп, – невпопад заметил Мартин. – Ладно… Мы остановились на понедельнике. После этого и до генеральной репетиции ничего особенного не произошло…

7. Сцена с удушением

Генеральная репетиция была назначена на вечер в четверг, из-за чего Мартину пришлось хладнокровно отменить все назначенные на этот день семинары и провести его с Дрекселем в аудитории Уилера. Обычная предпремьерная суета: последние изменения в декорациях, вопросы, связанные с правильным наложением грима сообразно характерам персонажей, мелкие детали костюма и бутафории. Без авторитетного «визирования» переводчика Дрексель ничего этого решать не хотел. Мартин нашел такой подход лестным, но утомительным и вздохнул наконец с облегчением, когда в четыре часа дня режиссер объявил репетицию законченной.

Все эти заботы вынудили Мартина совершенно пренебречь своими обязанностями ангела-хранителя, но он слишком вымотался, чтобы испытывать по этому поводу какие-либо угрызения совести. Однако же, выходя из театра, Мартин столкнулся еще с одной проблемой, которую тоже упустил из виду, сосредоточившись на своем «Возвращении Дон Жуана». На залитых солнечными лучами каменных ступенях сидела Мона Моралес.

Она была одна и, казалось, полностью углубилась в себя. Мартина Мона заметила лишь, когда он подошел вплотную и окликнул ее. Она с некоторой неловкостью поднялась и посмотрела на Мартина с таким смущением, какого он не замечал в ней за все время знакомства. Последовала пауза, грозившая растянуться до бесконечности. Мартин подыскивал нужные слова, способные разрядить обстановку. Они не находились, но, к счастью, в них и нужда отпала. Мона неожиданно улыбнулась и протянула руку:

– Вот и снова увиделись, Мартин.

Мартин с благодарностью ответил на рукопожатие. Простой улыбки вполне хватило, чтобы все встало на свои места.

– Я весь день работал с Дрекселем, – сказал он, – и сейчас едва держусь на ногах. Может, по чашке чаю выпьем? Извини, мы в студенческом городке, так что ничего более существенного предложить не могу.

– С удовольствием. Как насчет «Черной овцы»?

– Отлично. – Они разом шагнули и тут же в смущении остановились: Мартин неохотно отпустил ее руку, так естественно покоившуюся в его ладони.

Чай оказался вкусным, как и коричные бублики, которые Мартин предпочел коричному тосту.

– Нет такого ресторана, – поучительно, в стиле, как он с удивлением убедился, сильно напоминающем эшвиновский, заговорил Мартин, – нет такого ресторана, где умели бы готовить коричные тосты. Секрет состоит в том, чтобы готовить их не в тостере, а в жаровне, поджаривать хлеб только с одной стороны, и уж потом добавлять масло, сахар и корицу. Так получается отличная глазурь. Это мой собственный рецепт, – добавил он, и в голосе его отдаленно прозвучали интонации Белого Рыцаря. Увы, весь его величественный вид стремительно растворялся в прямом холодном взгляде Моны. Мартин уткнулся взглядом в коричный бублик с такой сосредоточенностью, какую не оправдывало даже радующее глаз наличие орешков.

Мона заговорила. Голос ее был так же ровен и холоден, как взгляд.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, Мартин, и вижу, что ищешь, как бы лучше к этому подобраться. Не надо. В этом нет нужды.

– Не понимаю… – Мартин удивленно посмотрел на нее.

– Да все ты понимаешь. Вот что ты хочешь сказать: «Мона, я повел себя, как последний болван. Извини меня, пожалуйста». Ну или какую-нибудь еще глупость в том же роде. Так вот, не надо. Что это значит – простить кого-то? Если человек тебе нравится, то с чего обращать внимание на подобную ерунду? А если не нравится… то какое это вообще имеет значение?

Мартин все никак не мог подобрать нужных слов – нечастая, следует признать, для него ситуация. Он доел коричный бублик, глотнул чаю, который оказался гораздо горячее, чем думалось, достал сигареты и протянул пачку Моне.

– Ты очень добрая, – сказал он.

– Спасибо. То есть спасибо за сигареты, а не за комплимент. Я не добрая, я благоразумная. Ты мне нравишься, и я говорю это прямо, чтобы ты не беспокоился. – Спасибо, – повторила Мона, прикуривая от поднесенной им спички. – Признаю, я была немного… раздражена. Возможно, если бы мы увиделись в воскресенье утром, я бы говорила с тобой не так, как сейчас. Поэтому и избегала встречи. Я себя знаю, я тоже могу быть дурой, да еще какой. Но сейчас все прошло.

Мартин молча пил чай. Он был до глубины души благодарен Моне за то, что она избавила его от необходимости разыгрывать покаянную сцену, но так и не находил слов, чтобы эту благодарность выразить.

– К тому же, – с легкой улыбкой продолжала Мона, – я не забыла сцены на балконе. – Нет, нет, – поспешно добавила она, увидев, как встрепенулся Мартин, – ты неправильно меня понял. Я хочу сказать… ты в тот раз остановился, когда я тебя остановила. Не всегда так бывает. Месяца два назад… это было очень неприятно, Мартин, один молодой человек остановиться не захотел… – Ее голос понизился чуть не до шепота. – Что-то разговорилась я. Это длинная история, Мартин, длинная и малоприятная. И ты ее не услышишь, пока не познакомишься со мною поближе.

– В таком случае я точно услышу ее, – заявил Мартин с решимостью, удивившей его самого.

Чай не помешал Мартину весьма сытно поужинать. Он знал, какой ему предстоит напряженный вечер, и решил подкрепиться как можно основательнее. Ужин несколько затянулся, Мартин опаздывал, но когда он торопливо пересекал Большой Зал, его перехватил Алекс.

– Эй, что за спешка?

– Сейчас уже почти без четверти, а к семи я должен быть загримирован и одет. Из этого, разумеется, не следует, будто мы начнем вовремя. Привет, Син, – несколько небрежно бросил он.

– Удачи, Мартин, – откликнулась Синтия. – Ужасно жалко, что я не смогу быть на спектакле. На конец недели масса деловых свиданий назначена.

– У меня тоже, – подхватил Алекс. – Правда, это не столько деловые свидания, сколько публичная демонстрация всяких склянок и реторт. Так что мы тут подумали… может, ты поможешь нам попасть на генеральную?

– Почему бы и нет? Правда, Дрексель может поднять шум и выбросить вас из зала, но может и обрадоваться возможности проверить спектакль хоть на какой-то публике. Ничего не могу гарантировать. Между прочим, я пригласил на генеральную Мону, она тоже не попадает на спектакль.

– И тебе жалко, что твоя креолочка не станет свидетелем твоего триумфа, – злорадно улыбнулась Синтия.

– Да, – просто ответил Мартин. Это лучше, чем упражняться в остроумии. – Можете пристроиться где-нибудь в глубине аудитории. Скорее всего, мы начнем между половиной восьмого и восемью. – Кивнув на прощанье, он зашагал в аудиторию.

Мартин задумчиво потрогал бородку. Отражение в зеркале подтвердило, что все на месте, и все равно не покидало ощущение невероятной искусственности. Мартин взял ножницы, немного подровнял бороду с одной стороны и снова посмотрел в зеркало. В этот момент в небольшую классную комнату, отведенную временно для театральных нужд, вошел Пол Леннокс.

– Ну как, теперь лучше? – поднял голову Мартин.

– Трудно сказать. – Пол опустился в кресло с одной ручкой и извлек трубку откуда-то из глубин своего камзола шестнадцатого века. – Знаешь, Мартин, – продолжал он, набивая и раскуривая трубку, – по-моему, у меня страх сцены. Приходилось выступать в самых разных аудиториях, обращаться к просвещенной публике и хоть бы что, а сейчас… Я прекрасно понимаю, что пьеса – это просто игра, никакого сколько-нибудь серьезного значения не имеет…

– Ну, спасибо, – перебил его Мартин.

– Я хочу сказать, не имеет значения в том смысле, что никак не может повлиять на мою карьеру или что там еще, а ощущение такое, что сегодня у меня самое важное событие в жизни.

– Страх сцены – это хороший признак, – сказал Мартин. – Только самые последние неумехи его не испытывают. – Бросив прощальный грустный взгляд на зеркало, Мартин закурил сигарету. – Но если тебя уже сегодня трясет, то что будет завтра, на публике?

– Сегодня тоже кое-какой народ соберется. Люди потихоньку просачиваются в зал, где-то в глубине устраиваются. Дрексель взвился было, но потом вдруг решил, что посмотреть на реакцию зрителей будет даже полезно. По-моему, он с каким-то особым нажимом заявил это.

Минуту-другую они курили в молчании.

– Между прочим, – заметил Мартин, – ты вчера здорово сыграл сцену смерти. Так держать.

– Спасибо, – спокойно улыбнулся Пол. – Ты и сам не представляешь, насколько чудно ты сейчас выглядишь, Мартин. Сигарета и сама по себе не особенно идет к твоему костюму и твоей бороде, а когда кончик ее еще и губной помадой вымазан…

Мартин сосредоточенно разглядывал грим, когда в дверь просунулась чья-то голова и со словами «По местам!» быстро скрылась. Пол медленно поднялся и вытряхнул пепел из трубки. Нельзя сказать, чтобы руки у него совсем не дрожали.

– Ну что ж, Пол, удачи! Мой черед дрожать придет в конце первой сцены. А ты заставишь всех замереть, как только поднимется занавес.

С некоторым сомнением Пол кивнул и вышел из гримерки. Мартин докурил сигарету и вновь принялся разглядывать бороду. В дверь осторожно постучали.

– Войдите, – откликнулся он.

На пороге стояла Мона.

– Не надо было мне, наверное, приходить за кулисы, – неловко проговорила она. – Но очень уж захотелось пожелать тебе удачи. Спектакль начался. Декорации чудесные. Пол немного нервничает… – Она осеклась.

– Спасибо, Мона. – Мартин сжал ей ладонь.

– Buena suerte, amigo![56] – воскликнула она, пылко поцеловала Мартина и поспешила в аудиторию. На сей раз девушка уносила с собой предательские следы помады, а не молодой человек.

Оставшееся до выхода на сцену время Мартин, забыв про бороду, роль, всю пьесу, а также про свой статус ангела-хранителя, думал только о Моне, и продолжалось это до тех пор, пока в проеме двери не появилась та же самая голова со словами: «На выход, начало второй цены».

Мартин все еще пребывал в состоянии некоторой отрешенности даже с выходом на сцену, которому предстояло сделаться самым важным в его жизни.

– Эльвира, смотри, не забудь самой первой реплики. А то ты девять раз из десяти ее пропускаешь.

– А ты, Пол, скажи Харолду, чтобы поправил грим, а то у тебя глаз не видно.

Бог видит, Дон Жуан, сейчас ты лжешь! – Да если бы только лгал тебе, цыпленок…

– Сдвиньте это зеленое пятно на месте появления статуи. Оно не в самом центре сцены, а справа от центра.

Что ж, пусть прольется кровь, Дон Феликс, И что мне до того, из сердца ли, пронзенного кинжалом, Иль виска девицы непорочной?

– Это классика. А в классике любая строка…

– Быть может, когда-нибудь в этом университете будет настоящий театр. А то я устал болтаться на этой дурацкой лекционной кафедре…

– Заметку в «Калифорниан» видела?

– Ты еще спрашиваешь! Они переврали мое имя и забыли упомянуть, что я играла в спектакле «Смерть уходит в отпуск».

– Да брось ты, детка, может, это они из милосердия…

Проклятье Божие вот-вот свершится. Уже Дыханье Иеговы щеки моей коснулось…

– О Господи, он выбросил целых пять страниц текста.

– С какой стороны мне выходить?

– С какой хочешь. Главное – не откуда, а куда.

– Лорел, в любовной сцене ты была бесподобна.

– Огромное спасибо.

– Никогда не видел, чтобы соблазняли так правдоподобно. Дрексель знает, кому поручить роль…

– Слушай, честно, я думала, описаюсь, когда Натан сказал: «И что же, в этой жалкой девке Превилей[57] кровь течет?

– Он на каждой репетиции на этом имени спотыкается. Такие накладки в любом спектакле бывают.

– Мне совершенно наплевать, придут ли на премьеру твоя мать и твоя бабка и незаконная тетка твоей бабки, но этот лиф совершенно не идет к платью с таким низким вырезом!

Две шпаги у меня, Дон Санчо; одна мне смерть Дает преодолеть, в любви сопутствует другая…

– О господи, да даст мне кто-нибудь попить наконец?

– Одного не могу понять: каким это образом Дон Жуану удается добиться хоть чего-то в таком одеянии?

– Слушай, Рой, в сцене в монастыре свет должен гаснуть моментально. Иначе весь эффект пропадет.

– Будь я проклят, но пусть мне объяснят, зачем Дрексель вытащил на сцену этого Леннокса. Только потому, что он приятель Лэма? Я в десяти спектаклях на этой сцене сыграл и если до сих пор не заслужил права на главную роль…

– Не знаю, что со мной случилось. Все из головы вылетело. Но завтра буду, как штык.

– Свет!

– Быстрее, быстрее!

– Все заняли свои места!

– В середине последней сцены все, как улитки, тащатся. Чтобы к завтрашнему дню ускорились!

– Смотри сюда!

– Будь наготове, когда Эльвире надо переодеться, стой рядом!

– Мисс Дэвис, если вы пришли сюда суфлером работать, так ради бога, суфлируйте!

– Живее, живее!

– Все заняли свои места!

– Стоп!

– Все нормально?

– Еще раз!

Короче говоря, обычная генеральная репетиция, не отличимая, в общем, от любой иной. То есть не отличимая до времени – до одиннадцати тридцати.

Прогон второго акта закончился около одиннадцати, что было совсем недурно. Бывало, и не раз, репетиционный кошмар продолжался до трех-четырех утра. Актеры все еще пребывали в форме, но Дрексель объявил пятнадцатиминутный перерыв перед началом третьего действия – короткого, но в высшей степени насыщенного.

Зажегся свет, и Мартин, стоя рядом со столом для реквизита третьего акта, вгляделся в аудиторию. По-видимому, Мона, Алекс и Синтия пришли вместе. По крайней мере сидели все трое рядом и о чем-то оживленно разговаривали. Судя по всему, немногочисленная публика была захвачена пьесой, которая, при всей своей огромной и неубывающей популярности в Испании и Латинской Америке, англоязычной аудитории оставалась доныне практически неизвестна.

Кое-кто во время этого импровизированного антракта потянулся ближе к сцене. Мартин заметил доктора Грисуолда с кафедры испанистики, а вместе с ним, что его немало удивило, чету Лешиных. Кажется, впервые на его памяти они были вполне довольны обществом друг друга.

Доктор Грисуолд, больше, чем обычно, похожий сейчас на Дон Кихота, только в современной одежде, всматривался в сгрудившихся на сцене участников спектакля и наконец поймал взгляд Мартина.

– Мне нравится, – сказал он, проскользнув между двумя севильскими кавалерами и при этом едва не споткнувшись об их неловко болтающиеся на поясе мечи. – О самой пьесе, как вы, возможно, помните по нашим семинарским занятиями, я не особенно высокого мнения, но ваш перевод хорош.

– Спасибо, – поблагодарил Мартин. – От вас это особенно приятно слышать. И даже если это не Большая Литература, о которой говорят на семинарах, спектакль представляется мне удачей.

Доктор Грисуолд понимающе улыбнулся.

– Согласен с вами, мистер Лэм, – подхватил доктор Лешин, – все это очень интересно. Я почти ничего не знаю об испанском театре, но эта штука меня захватила.

– А вы что скажете, миссис Лешина?

– Главным образом, что меня приятно удивила игра мистера Леннокса.

Мартин удержался от нескольких замечаний разом.

– Меня тоже, – согласился доктор Грисуолд. – Правда, мой театральный опыт в качестве преподавателя сводится к тому, чтобы держать себя руках во время кафедральных собраний.

К группе, собравшейся у стола с реквизитом, присоединились Синтия, Алекс и Мона. Синтия была явно возбуждена, и даже Алекс не оставался равнодушным.

– Просто слов не нахожу, Мартин! – выдохнула Синтия. – А Пол – это что-то невероятное. Согласны, миссис Лешина? – добавила она с явным вызовом.

– Да, мистер Леннокс по-настоящему удивил меня, – откликнулась жена профессора.

– А меня удивляете вы, миссис Лешина, – несколько слащаво сказала Синтия.

Мартину стало не по себе. Его знакомые передвинулись немного в сторону, уступая место другим зрителям, тоже рвущимся на сцену, и ему почудилось, что движение это происходит вокруг одной оси – прямого противостояния двух этих женщин. Хорошо, подумал он, что Пол пошел отдохнуть в гримерку.

Напряжение разрядил доктор Грисуолд.

– Я давно говорю Мартину, – повернулся он к доктору Лешину, – пора ему попробовать перевести Лопе де Вегу. Fuenteovejuna[58] самым печальным образом пребывает в забвении, хотя социологический интерес этой пьесы…

Послышался звон бьющегося стекла. Мартин обернулся и увидел, что один из стоявших на столе двух бокалов упал на пол.

– Вот черт! – воскликнул он. – Кто это у нас тут такой ловкий?

– Мистер Лэм!.. – Миссис Лешина приподняло брови и укоризненно посмотрела на него.

– Извините. В такой суматохе и впрямь на людей бросаться начинаешь. Ладно, неважно. В этой сцене нужен только один стакан, так что хватит и оставшегося. Другой только для виду. Но на репетиции такие мелочи чертовски раздражают.

– Все заняли свои места! Начинаем третий акт.

Повинуясь команде невидимого кукловода, зрители потянулись в аудиторию. Мона, которая за все это время так и не произнесла ни слова, немного задержалась.

– Ты приносишь удачу. – Мартин слегка коснулся ее ладони.

– Я рада. – Она спустилась со сцены.

Мартин остановился взглядом на разлетевшихся по полу осколках и красноватой лужице воды, которую публика должна была принять за шерри. Услышав какой-то треск за спиной, он повернулся, но у стола никого не было. Или все же был кто-то? На некое неуловимое мгновенье этот случайный эпизод почему-то сильно задел Мартина – возможно, просто потому, что отвлек от главных забот этого вечера.

Но волноваться нужды не было. Слова Мартина вполне соответствовали действительности. Уцелевшего бокала оказалось и впрямь вполне достаточно.

Первая короткая сцена третьего акта, в которой Мартин в роли Дона Феликса выслушивает признание своей сестры Эльвиры и дает клятву отомстить ее обидчику, прошла на высокой драматической ноте. Публика забыла, что это репетиция, и перестала сдерживаться; все наслаждались Театром в самом высоком смысле этого понятия и замерли в предчувствии приближающейся смерти, тень которой витала над сценой.

Когда свет начал гаснуть и Мартин ушел со сцены, последовали дружные аплодисменты. Стоявший за кулисой Пол схватил его за руку.

– Здорово, Мартин!

– Сам удивляюсь, – признался тот. – Если бы только додержаться до сцены с удушением…

– Знаешь, я никогда в жизни так не переживал, как нынче вечером. Если это и есть театр, пусть и любительский, то к черту преподавание истории.

Сцена вновь начала освещаться – акт третий, сцена вторая, место действия – комната в родовом доме Дон Жуана. Актер, играющий комедийную роль его слуги, уже успел вызвать веселый смех при своем появлении.

– Ну что ж, – сказал Пол, – пора. Он крепко пожал Мартину руку и зашагал в сторону сцены. Мартин восхищенно посмотрел ему вслед. О резонах Эшвина он и думать забыл.

Диалог Дон Жуана и слуги. Не без сальностей, но и он вызвал смех. Помощник режиссера громко постучал по деревянной доске, и слуга покинул сцену. Монолог Дон Жуана – драматический момент, вызвавший едва ли не импульсивные аплодисменты. Возвращается слуга, с ним Дон Феликс. Слуга вновь удаляется. Начинается ключевая сцена всей пьесы.

Краткий обмен репликами между Дон Жуаном и Доном Феликсом прошел вполне благополучно; но затем наступил деликатный момент.

Хоть, по твоим словам, пришел меня убить ты, —

декламировал Пол – Дон Жуан, —

Пред тем, как умереть, давай просушим горло. Ведь шерри – это кровь Севильи уроженца. Так окажи же честь коль не душе моей, То винным погребам.

После какового высказывания он должен был взять со стола один бокал, а другой жестом предложить Дону Феликсу. Так Пол и сделал: небрежно взял свой бокал и гостеприимным жестом указал на пустой стол. По аудитории пробежал шепоток удивления.

О, если бы я знал, что это только шерри, —

не обращая ни на что внимания, ответствовал Мартин, —

Но смерть скрывалась в винах и покрепче.

Мгновенное недоумение публики прошло, и сцена продолжилась. Одним смертоносным глотком Пол опорожнил бокал с его похожим на шерри содержимым и разразился длинным монологом, великолепной тирадой, – глядя в лицо смерти, которой грозил приход Дона Феликса, он по-прежнему высмеивал добродетель и восславлял порок и нераскаянность. При всей энергии, с какой Пол произносил ее, Мартин заметил, что страх сцены, о котором они говорили перед спектаклем, становится, как ни странно, все более ощутимым. Зрачки у Пола расширились, руки дергались, все тело била какая-то непонятная дрожь.

Наконец монолог, длившийся целых четыре минуты, оборвался, и Мартин с гневным рыком отбросил в сторону меч.

Зловонной кровью не оскверню клинок свой! Нет! Я лучше вырву лживый твой язык!

И, накинувшись на Пола, он вцепился ему в горло.

Удушение всегда трудно играть на сцене. Душитель должен всем своим видом показывать, что прилагает максимум усилий, хотя на самом деле не напрягается нимало, а жертва, извиваясь в конвульсиях, должна изображать покорство судьбе. В ходе прежних репетиций Мартин просто привык играть злобную, рвущуюся наружу ярость, предоставляя все остальное на долю Пола.

Сегодня он был великолепен. Все члены его в какой-то момент задергались – и тут же застыли. Голова откинулась назад, и даже черты лица исказились. Мартин сначала подумал, что дело все в освещении, но нет, щеки Пола посерели и ввалились, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит.

Готовясь произнести финальные строки – формулу свершившегося отмщения, – Мартин выпустил тело, и оно скорчилось в позе, которую раньше Пол на репетициях никогда не принимал. Выглядело это одновременно гротескно и жутковато: торс походил на выгнувшееся дугой удилище, оба конца которого упираются в пол: один конец – голова жертвы, другой – пятки. Было в этой позе смерти что-то до странности убедительное и в то же время несколько шокирующее.

Изображая злорадную реакцию убийцы, свершившего правое дело, Мартин отступил от тела. Свет начал постепенно гаснуть, но сама сцена четко запечатлелась в его сознании. Он видел ужасную неподвижность трупа и застывшую на лице макабрическую улыбку – еще одно новшество в игре Пола, где сатира и небыль сливаются с жуткой действительностью. На миг Мартин ощутил полную правдивость всей этой финальной сцены. Возникло ощущение, какого раньше он не испытывал, – абсолютного слияния актера и роли. Он, Мартин, был Доном Феликсом, убийцей. И еще в глаза ему бросились две различные и равно случайные детали. Самоновейшая трубка Пола выпала во время борьбы из кармана и валялась теперь на полу, под изогнутым телом, а на столе, там, где стоял бокал, белел клочок бумаги, которого не значилось ни в каком реквизите.

Свет окончательно погас. Наступила полная тишина, которую оборвал взрыв аплодисментов, какого обычно не услышишь от такой крохотной аудитории. Свет убывал так медленно, что Мартин все еще смутно улавливал контуры окружающего. Он видел, что Пол расслабился, странная неподвижность прошла, но он по-прежнему лежал на полу. Мартин удивленно шагнул в его сторону. Позади послышался шум – это рабочие сцены убирали декорации. Он склонился над Полом, не зная толком, что ожидал увидеть.

Пол Леннокс лежал неподвижно. Дышал тяжело, словно при крайнем изнеможении. Мартин слегка прикоснулся к его лицу. Оно было покрыто потом, губы дрожали.

– Свет! – Мартин уж и не помнил, как разогнулся, как не узнал собственного голоса. – Свет, ради бога! – Мучительный крик разорвал тишину. Послышались встревоженные голоса. Внезапно загорелись все люстры – сноп ослепительного огня. Не отрывая испуганного взгляда от Пола, Мартин увидел, что все его члены снова пришли в движение, голова задергалась. Он издал сдавленный стон.

– Мартин! – выдохнул Пол. – Потри мне руки! Они… – О господи! Поддержи меня! Поддержи! Я не могу… – Конвульсии усилились. Мартин уже понял, что за этим последует. Вновь эта нечеловеческая дуга. Та же застывшая улыбка.

Публика потянулась к маленькой сценической площадке. Дрексель отчаянно пытался восстановить свое главенствующее положение, совершенно не представляя, впрочем, что с ним делать в случае успеха. Мартин задрожал, сделал шаг в сторону и столкнулся с рабочим сцены, который, оказавшись в этой атмосфере всеобщей растерянности, просто решил не обращать на нее внимания и продолжал делать свое дело. Сейчас он выносил стол, стоявший посреди сцены. На нем все еще оставался клочок бумаги.

Мартин схватил его за руку.

– Ради всего святого, Джо! Верни стол на место!

– Что это за муха тебя укусила?

Вместо ответа Мартин указал на клочок бумаги. Рабочий поставил стол и почтительно отступил на несколько шагов. Даже он читал про Семерых с Голгофы.

Пол Леннокс умер в судорогах в университетской клинике 20 апреля, в шесть минут второго в ночь на пятницу, через тринадцать дней и примерно один час после убийства доктора Хьюго Шеделя.

Не кто иной, как выходящий на пенсию ученый и педагог доктор Джозеф Грисуолд кое-как успокоил немногочисленную публику и вместе с Маком и еще одним рабочим сцены отвез Пола на своей машине в клинику. Мартин в сопровождении Алекса, Синтии и Моны последовал за ним пешком. На воздухе ему стало полегче. Все, казалось, были уверены, что с Полом случился внезапный припадок, вызванный тем, что в сцене удушения Мартин просто перестарался, и смотрели теперь на него со смесью осуждения и удивления.

Он и сам был бы счастлив, коли общее мнение оказалось бы верным, а он ошибается. Но ведь были же, были симптомы, которые он заметил слишком поздно, была эта странная история с бокалами, и был клочок бумаги с устрашающим символом виньяров.

По дороге никто из четверых не вымолвил и слова, пока не дошли до клиники. В приемном покое их ожидали доктор Грисуолд и молодой врач-практикант. Грисуолд заговорил первым.

– Не надо тешить себя ложными надеждами, – сказал он. – Доктор Эванс дает ему не больше часа-двух жизни.

– Где он? – с трудом выговорила Синтия, не пытающаяся более выказывать равнодушия, тем более враждебности к Полу.

– С ним доктор Эванс, – ответил практикант. – А вам, наверное, лучше побыть здесь.

И тут Синтия не выдержала. Такого откровенного взрыва чувств Мартин у нее никогда не видел. Она рухнула на кушетку, стоявшую в коридоре, и безудержно разрыдалась. Алекс присел рядом и положил ее голову себе на плечо. Какую бы ревность, ревность естественную, он сейчас ни испытывал, главное было – утешить ее.

Доктор Грисуолд отвел Мартина в сторону.

– Я слышал разговоры, которые сразу начались в зале, – начал он. – Всем вроде кажется, что вы… чрезмерно реалистично сыграли финальную сцену.

Мартин кивнул.

– Но вам нечего опасаться, Мартин, вы тут ни при чем. Мистер Леннокс умирает не от этого. Причина посложнее.

– Знаю, – ответил Мартин и, увидев в глазах доктора Грисуолда невысказанный вопрос, добавил: – Стрихнин.

– Верно. – Доктор Грисуолд смущенно прикоснулся к донжуанской бородке Мартина. – По совету доктора Эванса я позвонил в полицию. Скоро здесь будет сержант Каттинг.

К тому времени как почти все ушли, Дрексель и двое рабочих очистили наконец сцену.

– Надо полагать, завтрашнее представление отменяется, – жалобно проговорил Дрексель. – Работали из недели в неделю, и все коту под хвост. Не ожидал такого от Лэма. Никогда не думал, что он на это способен. Что ж, вот пример того, что в каждом из нас есть что-то от зверя.

Дрексель сделал шаг назад и оглядел сцену.

– Ну что ж, – вздохнул он, – утром можно читать лекцию… Джо! Что это за бумаженция здесь валяется? Выбрось.

Джо, не открывший в жизни ни одной газеты, подобрал клочок, равнодушно посмотрел на причудливо изображенную букву F и выбросил его в мусорную корзину.

8. Буря в стакане вина

Сержант Каттинг выглядел, как полицейский, и говорил, как полицейский. Он появился в клинике примерно за десять минут до смерти Пола и почти сразу уединился с доктором Эвансом и доктором Грисуолдом.

Двое сопровождавших его полисмена остались в приемном покое.

– Вам бы поближе друг к другу держаться, – сказал один из них. – У сержанта ко всем много вопросов. – После чего погрузился в молчание.

В приемном покое с его мертвенным освещением собралась какая-то гротескная компания. Молодой практикант и полицейские – все в формах, сообразно с профессией… Мартин, выглядящий странно беспомощным и потерянным, при всем блеске камзола шестнадцатого века, не говоря уж о рейтузах и бороде… Синтия, ослабевшая от слез, с опухшими глазами – куда только делись все ее претензии на шик… Лишь Алекс и Мона выглядели более или менее буднично, но и они выказывали явные признаки печали и обеспокоенности.

Сержанта Каттинга не было минут пять, когда юного практиканта осенило.

– Господа, – обратился он к полицейским, – как вы думаете, могу я предложить этим людям глотнуть по капле виски? Они пережили страшное потрясение, боюсь, оно может сказаться, когда сержант начнет их допрашивать.

Стражи порядка с сомнением переглянулись, и наконец тот из них, что покрасноречивей (это он уже выступал перед собравшимися), кивнул:

– Полагаю, ничего дурного в этом не будет.

Выпить виски Мартину было в самый раз. Больничный запас (используемый исключительно в медицинских целях) состоял из первоклассного марочного бурбона, куда превосходящего вкусом тот, к которому он привык, и нервы, натянутые, как струна, немного отпустило. На остальных, включая полицейских, напиток произвел как будто то же воздействие, а когда практикант, чтобы уж до конца продемонстрировать свое гостеприимство, угостил всех сигаретами, все вздохнули с облегчением. Молчание сохранялось, но к моменту, когда вернулся сержант Каттинг, тяжелая атмосфера страха, в общем, рассеялась.

Но после первых же его слов она снова сгустилась. «Мистер Леннокс скончался», – бесстрастно объявил сержант. Мартин заметил, что он внимательно вглядывается в лица присутствующих. Никто ничего не сказал, только послышалось сдавленное рыдание Синтии. Все знали, что Пол умирает, формальное подтверждение этого особенного значения не имело.

– Бедняга, – негромко проговорил Алекс.

Сержант Каттинг повернулся к одному из своих людей:

– Дэвис, ты знаешь, где находится аудитория Уилера?

– Так точно, сэр.

– В таком случае немедленно отправляйся туда. Я позвонил в участок, сейчас по этому адресу пришлют еще людей. Проследи, чтобы никто там ничего не трогал, и пусть те, кто еще не ушел, останутся. Мне нужно допросить их.

– Слушаю, сэр. – Дэвис шагнул к двери.

– Вынужден, господа, попросить вас задержаться на некоторое время, – продолжал сержант Каттинг тем же спокойным, любезным тоном. – Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов. Доктор Эванс разрешил мне воспользоваться его кабинетом. Я буду вызывать вас туда по одному. Но для начала должен сказать следующее. Судя по тому, что я услышал от доктора Грисуолда, распространилось мнение, будто смерть мистера Леннокса стала результатом несчастного случая. Это не так. Хочу, чтобы вы знали: речь идет об убийстве.

Если сержант Каттинг ожидал какой-то особенной реакции, которая могла бы навести его на те или иные мысли, то его вновь ждало разочарование. Для Мартина это была не новость; да и оставшиеся трое слишком хорошо его знали, чтобы хоть на минуту допустить возможность случайной смерти.

– Начнем с вас, мистер Лэм, – сказал сержант после недолгой паузы. – Вы должны были быть рядом с мистером Ленноксом в момент отравления. – Он проследовал в тесный кабинет, а Мартин пожалел, что практикант не предложил им выпить еще по бокалу виски.

Сержант сел за стол доктора Эванса и знаком указал Мартину на стул. Устроились оба друг по отношению к другу так, что это странным образом напомнило Мартину их встречи с доктором Эшвином.

– Вы ведь были близким другом мистера Леннокса? – спросил сержант Каттинг, покончив с формальностями установления имени, адреса и так далее.

– Не более, чем другие.

– М-м-м… Хорошо, мистер Лэм, расскажите, пожалуйста, что именно происходило на сцене аудитории Уилера.

Мартин описал сцену, упомянул бокал, в который было налито «шерри», монолог Пола.

– Это большой монолог, – пояснил он, – после того как Пол сделал глоток, прошло не менее пяти минут или около того, когда я заметил конвульсии – действие стрихнина. – И Мартин в мельчайших, какие только мог вспомнить, подробностях пересказал всю кошмарную мизансцену, лишь воздержавшись до времени от упоминания Семерых с Голгофы.

– Мистер Лэм… – Сержант Каттинг остановился. – Вы сказали: «стрихнин». А я ведь говорил только, что мистер Леннокс был отравлен.

– Не хотелось бы разочаровывать вас, сержант, но тут вам ничего не светит. Вспомнив, как все происходило, я узнал симптомы, а доктор Грисуолд подтвердил мои подозрения.

– А откуда вы знаете, какие симптомы отравления стрихнином?

– И снова мимо. Как прилежный читатель детективных романов, я немного разбираюсь в криминалистике и токсикологии.

– Боюсь, вы слишком прилежный читатель, мистер Лэм, – возразил сержант Каттинг, – если думаете, что я пытаюсь поймать вас в ловушку или делаю слишком поспешные выводы. Ладно, оставим это. Как вы думаете, каким образом яд мог попасть в организм?

– Скорее всего его подсыпали в бокал с шерри. Ничего другого в голову не приходит. И произойти это могло не более, чем за час до начала конвульсий. Воду, которую мы пьем за кулисами, набирают из питьевых фонтанчиков, а ничего спиртного Пол не употреблял, боялся, что это может помешать ему на сцене.

– Мистер Леннокс не выходил из аудитории?

– После восьми вечера нет. У него просто возможности такой не было. Он играет главную роль и почти все время остается на сцене, а вне ее хватает времени только на то, чтобы переодеться.

– Спасибо. Это важный момент. – Сержант Каттинг закурил сигарету и подтолкнул пачку к Мартину. – Теперь бокал. Что в нем было на самом деле?

– Подкрашенная вода, довольно безвкусная, надо сказать. Дрексель почти час возился с раствором, подгоняя под цвет шерри.

– Дрексель?

– Лоренс Дрексель. Это режиссер Малого театра. Начал он с чая со льдом, но цвет показался ему эстетически непригодным.

– Извините меня, мистер Лэм, но черт бы побрал вашего мистера Дрекселя с его эстетической чувствительностью. Вам, несомненно, известно, что дубильная кислота может служить противоядием стрихнина, и если бы Дрексель остановился на чае, мистер Леннокс был бы сейчас жив. Где держали эту жидкость?

– Об этом вам надо спросить у ответственного за реквизит. Я не знаю. Обычно бокалы наполняют и ставят на стол за кулисами перед началом третьего акта.

– Бокалы?

– Да, должен был быть еще один, но он случайно разбился.

Сержант Каттинг удивленно приподнял брови и сделал очередную заметку.

– Кто стоял близко к столу?

– Несколько моих друзей. Доктор Грисуолд, мистер Брюс, мисс Вуд, мисс Моралес, кто еще? Ах, да, доктор Лешин с кафедры истории и его жена.

– И что связывало всех этих людей с мистером Ленноксом?

Мартин немного поколебался.

– Видите ли… все мы были его друзьями, кроме, возможно, доктора Грисуолда. Пол, мистер Брюс и я часто бывали в одних и тех же компаниях. Мисс Вуд – невеста мистера Брюса и, насколько мне известно, была связана с Полом только через него. Доктор Лешин работает на той же кафедре истории, где преподает… преподавал Пол. Мисс Моралес и миссис Лешина встречались с ним на разного рода вечеринках…

Сержант Каттинг оторвался от своих записей.

– Мистер Лэм, вы назвали себя прилежным читателем детективных романов, так что, не сомневаюсь, вы ждете не дождетесь следующего моего вопроса: есть ли у кого-нибудь причины желать смерти мистеру Ленноксу?

– Сержант Каттинг, для начала мне хотелось бы вам сказать еще кое-что насчет сегодняшнего вечера. После того как Пол упал и к нему бросились люди, я заметил на столе, там, где стоял бокал, клочок бумаги. И на нем было то же изображение, что вы и ваши люди обнаружили на месте убийства доктора Шеделя.

Сержант Каттинг поднял голову, посмотрел на Мартина с откровенным удивлением и интересом и вдруг громко расхохотался.

– Мистер Лэм, – с трудом выговорил он, – но это же абсурд. Полный абсурд. Вы сами признались в любви к детективным романам, вот и чудится вам повсюду разная небывальщина. Ну скажите на милость, какая связь может быть между мистером Ленноксом и швейцарским тайным обществом, если, конечно, оно вообще существует?

– А вот и может, – спокойно возразил Мартин, которого совершенно не удивила реакция сержанта. – Именно от Пола Леннокса исходит, пусть и не прямо, вся та информация о Семерых с Голгофы, что была обнародована в газетах. И он же говорил, что не будет чувствовать себя в безопасности, если виньяры узнают, что это он открыл их тайны.

– И вы можете доказать это?

– Его слова слышали пять или шесть человек.

– Что ж, проверим… И все же, мистер Лэм, как насчет иных, не скажу более правдоподобных, но, может быть, личных мотивов, которые могли бы толкнуть кого-нибудь на убийство Пола Леннокса?

– Таковые мне неизвестны, – ответил Мартин.

На следующее утро Мартин проснулся около одиннадцати. Первое, что он почувствовал, едва взглянув на циферблат будильника, было сожаление, что впервые пропустил занятия доктора Эшвина. И лишь затем навалились воспоминания вчерашнего вечера и ночи. Слегка вздрогнув, Мартин сел на кровати и потянулся за сигаретой.

После допроса у сержанта он, под строгим присмотром его помощников, остался в приемном покое дожидаться Моны, чтобы проводить ее домой. Ее допрос оказался последним и самым непродолжительным. Вспомнилось, как входил и выходил из кабинета доктора Эванса Алекс – почти с тем же спокойствием и невозмутимостью, что были свойственны Полу. Вспомнил он также доносившиеся из кабинета приглушенные рыдания Синтии и подумал: что, интересно, мог узнать от нее сержант Каттинг? Юный практикант любезно предложил косметический крем и напитки, и большую часть времени, ушедшего на допрос его спутников, Мартин провел, сражаясь с бородой, румянами и другими элементами грима. Домой Мону провожал уже обыкновенный человек первой половины двадцатого века, пусть на нем и оставались камзол и чулки века шестнадцатого. И как венец этого вечера с его испанской мелодрамой, внезапной смертью и разного рода подозрениями Мартин вспомнил показавшийся (и действительно бывший) таким естественным прощальный поцелуй и едва слышный шепот Моны: «Без бороды гораздо лучше».

Но при всей приятности таких воспоминаний Мартин продолжал испытывать легкие уколы совести. Быть может, все-таки следовало рассказать сержанту Каттингу все, что он знает о сложных взаимоотношениях Пола Леннокса с Синтией, Алексом и четой Лешиных. Бесспорно, это имеет огромное значение, однако же… однако же какие у него есть доказательства? Несколько слов, брошенных Синтией в состоянии опьянения и любовной лихорадки? поцелуи в темноте коридора? скрытая напряженность в случайном разговоре двух женщин? Да сержанту Каттингу все покажется почти таким же смешным, как и новое появление Семерых с Голгофы.

Ну, а столь тщательно выстроенная Эшвином версия, согласно которой доктора Хьюго Шеделя убили по ошибке (сейчас это кажется очевидным), приняв его за Пола Леннокса – как она будет выглядеть в суде? Да, все представляется ясным, как божий день, но где доказательства? Это напоминает, усмехнулся про себя Мартин, притчу про кролика, которого индусы видят на луне. Заставить увидеть его других почти невозможно; но стоит все же разглядеть, как все остальное навсегда исчезает – иные лица, мужчины, женщины. Представляется очевидным, что кролик на луне есть; но очевидность слишком часто не мирится с доказательствами.

Успокаивая таким образом свою совесть, Мартин услышал звук, в первый момент его испугавший. Кто-то ходил по соседней комнате – той самой, в которой жил Пол Леннокс. Это не уборщица, шаги мужские, быть может даже, там двое мужчин. Инстинктивный страх почти сразу сменился любопытством. Мартин накинул купальный халат, сунул ноги в шлепанцы, вышел на цыпочках в коридор и застыл перед дверью, к которой все еще была прикреплена карточка с именем Пола. Да, там кто-то был, это точно – две пары мужских ног. Пока Мартин раздумывал, что делать, дверь открылась, и на пороге возник сержант Каттинг.

– Доброе утро, мистер Лэм. А я как раз собрался постучаться к вам. Смотрю, вы поздняя птаха.

Мартин был настолько удивлен, что и ответить сразу не смог, но потом сообразил, что полиция, естественно, должна была осмотреть жилище Пола.

– Заходите, – пригласил сержант Каттинг. – У нас есть, о чем поговорить.

Мартин повиновался и неохотно сел на край кровати. В комнате было все перевернуто. Дэвис, тот самый, более говорливый, чем остальные, полицейский, в настоящий момент молча просматривал альбом с пластинками – что он там собирался найти, Мартин представить себе не мог. Впрочем, и сам Дэвис тоже.

– Вам, наверное, будет приятно узнать, мистер Лэм, – начал сержант Каттинг, – что все как будто склонны согласиться с вами. Причин убивать мистера Леннокса не нашлось, во всяком случае, никто их не видит. Не то чтобы он всем нравился, напротив, многим был несимпатичен – кому-то его сарказмы были не по душе, кому-то трубка. Но людей не убивают просто потому, что они кому-то не нравятся. А вот ваша идея насчет виньяров обоснованной не кажется. Не то чтобы я вам не верю, но, думаю, вы невольно впали в преувеличение.

– В аудитории что-нибудь нашлось?

– Увы, – покачал головой Каттинг, – Дэвис, вон этот, пришел туда слишком поздно. Рабочие оказались чрезмерно проворными, все блестело, как начищенный медный таз. Они подмели сцену, опустошили мусорные корзины, даже, чтоб им было неладно, вымыли бокал, в котором можно было найти следы яда. И ушли. На месте оказался только ваш мистер Дрексель, и Дэвис, следуя моим указаниям, продержал его там добрых три часа, пока я оставался в клинике.

Мартин представил себе, как Дрексель, который и минуты не может усидеть на месте, три часа проводит в обществе флегматичного Дэвиса, и невольно улыбнулся.

– Веселого тут мало, мистер Лэм, но я вас понимаю. Хотя, по мне, так Дрексель получил свое за повышенную активность. Он ведь мог заподозрить что-то неладное – но закрыл глаза, и любые надежды заполучить при осмотре аудитории какие-либо факты рассеялись, как дым. Заметьте, мистер Лэм, я говорю: «факты»; вы бы сказали – «улики».

– Однако же, сержант, все это ни в коей мере не опровергает того, что я видел своими глазами – бумага на столе была. – Мартин порывисто поднялся со стула. – Наверное, какой-нибудь болван из обслуги выбросил ее. Она мне не привиделась. Мак тоже ее видел – Дон Маккинли, он тоже рабочий сцены, спросите его. А к тому же, видит бог, я легче, чем кто-либо другой, способен распознать эмблему Семерых с Голгофы…

– Как вас прикажете понимать, мистер Лэм?

Мартин ограничился полуправдой.

– Видите ли, – сказал он, – я был знаком с доктором Шеделем и весьма ему симпатизировал. Естественно, мне захотелось узнать обстоятельства его гибели. И я оказался одним из тех, кому Пол Леннокс поведал историю виньяров еще до того, как она попала в газеты. Надо сказать, меня весьма заинтриговала эта странная символика.

– Боюсь, мистер Лэм, у вас выработалась прискорбная привычка к разоблачениям. – Сержант Каттинг улыбнулся, а Дэвис негромко хмыкнул. Ему никогда не нравилась манера, в какой сержант разговаривает с этими университетскими буквоедами. Каттинг же, не обращая внимания ни на чьи ухмылки, продолжал: – А теперь вопрос, мистер Лэм: что вам сейчас понадобилось в этой комнате?

– Я услышал доносящиеся отсюда звуки и поначалу немного испугался, показалось, будто Пол… впрочем, чушь какая-то. А потом подумал, возможно, это кто-то… кто-то, кому здесь нечего делать…

– Вы хотите сказать?..

– Убийца. Да. А о полиции я как-то и не подумал. Просто решил, что надо пойти посмотреть.

– А до того, пораньше с утра, вы никаких звуков не слышали?

– Нет. Я крепко спал. Как вам известно, сержант, вернулся я вчера поздно.

– Да, мне это известно. На протяжении последнего часа я трижды стучался вам в дверь. Но вот что я хотел бы сказать вам, мистер Лэм, – мы с Дэвисом не первые осматриваем эту комнату.

Мартин удивленно посмотрел на сержанта.

– В девять тридцать пришла уборщица. Простая душа, живет она своей жизнью и даже не слышала, что Пола Леннокса не стало. Она нашла дверь открытой, что ее удивило. В постели минувшей ночью не спали. В комнате царил порядок, за исключением нижней полки книжного шкафа, где лежат бумаги. Они были разбросаны по всему полу, что, по словам уборщицы, совершенно непохоже на мистера Леннокса.

– Чистая правда, – кивнул Мартин. – Пол всегда был аккуратистом. Наши с ним комнаты – образец полной противоположности. Конечно, вчера он был перевозбужден, но даже в таком состоянии… – Мартин круто оборвал себя на полуслове.

– Да, мистер Лэм?

– Я подумал, нельзя ли взглянуть на эти бумаги? Я более или менее знаю, чем он занимался, и, наверное, мог бы…

– Разумеется. Собственно, из-за этого я и пытался целое утро разбудить вас. Как раз подумал, что вы сможете подсказать, зачем кому-то понадобилось рыться в вещах мистера Леннокса.

Дэвис закончил просматривать альбом с пластинками и уступил сцену Мартину, который опустился перед книжным шкафом на корточки и принялся листать бумаги, лежащие на нижней полке, где полицейские успели собрать их.

Это была странная смесь – конспекты семинарских занятий, наброски к семинарским занятиям, тексты выступлений перед различными аудиториями, заметки к будущим работам (среди них столь памятный план рукописи «Возможные прототипы легенды о Дон Жуане»), записные книжки, блокноты, ну и многое другое, то, что академический работник хранит на всякий случай, а вдруг пригодится. Здесь могло оказаться все, то есть все, представляющее профессиональный интерес, но ничего, хоть отдаленно связанного с убийством.

В какой-то момент Мартин заметил среди всего этого нагромождения блокноты с грифом Чикагского университета. В двух из них содержались беглые заметки о книгах, недоступных нигде, кроме местного магазина; в некоторых содержалась кое-какая информация, касающаяся сект мандеев и неминианцев, на чем Мартин с удовольствием задержался бы, если бы пристальные взгляды двух полицейских не взывали к занятию делом, которое привело их сюда.

Третий блокнот с грифом открывался страницей, на которой было написано: «История Лозанны»; запись разговора с Жаном Штауфахером». Мартин непроизвольно издал победный возглас и начал читать. Следующие четыре страницы содержали различные факты и даты, перемежающиеся случайными байками, явно имеющими отношение к истории семьи Штауфахера. Пятая завершалась словами: «Но куда интереснее исторического материала сведения, которые я получил от Жана и которые касаются…» Оставшиеся страницы блокнота были вырваны.

Не без волнения Мартин протянул его сержанту Каттингу.

– Смотрите, сержант, возможно, это именно то, что нам нужно. Штауфахер – это человек, который, по словам Пола, навел его на след виньяров. Надо полагать, в этом блокноте и был весь касающийся их материал. Припоминаю, он говорил, что время от времени освежает память, сверяясь с какими-то записями. В других бумагах ничего про виньяров нет.

– Спасибо, мистер Лэм. – Сержант взял блокнот. – Полагаю, вы правы. Но в таком случае совершенно непонятно, зачем вашему швейцарскому эмиссару понадобилось вырывать эти листки. Почему бы не взять весь блокнот? Ну и, наконец, каким образом он проник сюда?

– Это я могу объяснить. Как вы, наверное, заметили, на этих дверях йельские замки, но закрываются они не автоматически, а ключом. В тот вечер Пол был в таком состоянии, что о подобного рода пустяках не задумывался, так что дверь, скорее всего, осталась не запертой.

В этот момент заговорил Дэвис – в первый раз с тех пор, как Мартин очутился в комнате.

– Я лично думаю, – заявил он, – что все эти швейцарские фокусы – полная чушь.

– А знаете, – подмигнул Мартину сержант Каттинг, – по-моему, хоть раз в жизни, да Дэвис верно говорит. Во всяком случае, я на это надеюсь. Потому что это сильно упрощает мою задачу.

Мартин пожал протянутую сержантом руку, улыбнулся в ответ и вернулся к себе в комнату. Чувствуя, что сильно проголодался, он поспешно переоделся и задал себе вопрос: а сам-то он что думает про этих самых виньяров? В уме замелькали смутные мысли и версии…

– Надо нынче же вечером повидаться с доктором Эшвином, – решил Мартин.

– Добрый вечер, мистер Лэм, – приветствовал его доктор Эшвин. – Ваше нынешнее отсутствие на занятиях меня не удивило, я так и думал, что после вчерашних истязаний души спать вы будете спокойно[59].

– Прошу простить меня, – ответил Мартин, – но вынужден заметить, что подразумеваемая вами цитата сколь неуместна, столь и зловеща. Надеюсь, сном Дункана я засну еще очень нескоро.

– Ладно, – улыбнулся доктор Эшвин, – извините за черный юмор. Присаживайтесь, а я пока бокалы сполосну.

Когда ритуал первого глотка был завершен, Эшвин заговорил:

– Полагаю, сегодня нам нет нужды ходить, как обычно, вокруг да около. Не сомневаюсь, что вы пришли поговорить о событиях вчерашнего вечера; ну а я, со своей стороны, отложил свидание с Элизабет именно потому, что был уверен в вашем появлении. Я прочитал газетный отчет о смерти мистера Леннокса, но понял из него только то, что он бы отравлен стрихнином во время генеральной репетиции. Может быть, поделитесь подробностями?

Мартин поведал ему всю историю, начиная со встречи с Синтией и Алексом в Большом Зале и кончая утренней беседой с сержантом Каттингом. Эшвин сосредоточенно слушал его, прервав лишь однажды, – когда Мартин упомянул Семерых с Голгофы.

– Не понимаю, – воскликнул он, – каким образом столь сенсационная деталь могла ускользнуть от внимания прессы.

– А таким, что сержант Каттинг полагает, что у меня галлюцинации, – ответил Мартин и продолжил рассказ. Когда он поставил точку, наступило молчание.

– Знаете, а мне нравится ваш сержант Каттинг, – нарушил его наконец доктор Эшвин. – Вообще-то его слишком прямолинейная логика выдает скорее некоторое тупоумие, и все же он мне нравится. Понял же он, какое значение может иметь блокнот.

– Блокнот Штауфахера? – уточнил Мартин. – Это одно из многих обстоятельств, что не дают мне покоя. Раньше вы говорили, что всю эту историю с виньярами Пол выдумал, но тогда вы видели в нем исполнителя, а не жертву. Сейчас придется на все посмотреть заново.

– Да, это понятно, – печально покачал головой Эшвин. – Весьма бестактно, знаете ли, со стороны обыкновенного убийцы столь решительно разбить очевидные умозаключения. Но следует признать и другое: доныне мы основывались только на одной группе фактов. Теперь, когда свершилось уже не случайное, а задуманное убийство, в нашем распоряжении имеется более полная картина, и потому наши выводы будут гораздо ближе к истине. Давайте посмотрим, что мы можем извлечь из этих новых фактов.

Он откинулся на спинку своего вращающегося стула и знаком показал Мартину, чтобы тот наполнил бокалы.

– Первое, – начал доктор Эшвин. – Нам известно, что доктор Шедель был убит, потому что его приняли за Пола Леннокса, одного из двух, по вашим же словам, людей, с кем можно было спутать герра доктора. Мы пришли к выводу, что мотивы для убийства мистера Леннокса могли быть у четырех персонажей – мистера Брюса, мисс Вуд, а также (коль скоро вы назвали эти имена) четы Лешиных, и в любом случае мотивы эти так или иначе связаны с ревностью. Равным образом, по вашим опять-таки словам, у всех четверых были одинаковые возможности подмешать стрихнин к шерри. Что касается того, каким образом кто-то из них добыл яд, это должно показать официальное полицейское расследование.

– У Алекса такая возможность была, – прервал его Мартин. – Он занимается химическими исследованиями, и ему доступны любые понадобившиеся ему материалы.

– Ну что ж, учтем это. Что касается мотивов, наши четверо подозреваемых идут ноздря в ноздрю, а относительно возможностей – у мистера Брюса есть небольшое, ни в коей мере не решающее преимущество. Другой момент: кто бы ни оказался преступником, он должен знать вашу пьесу, должен знать, что Дон Жуан пьет шерри во второй сцене третьего акта. А этому условию кто отвечает?

– И Алекс, и Синтия читали пьесу по ходу моей работы над переводом. Что касается Лешиных, ничего сказать не могу. Разумеется, им могли показать рукопись Дрексель или Пол. У него-то был весь текст, а не одна лишь часть, роль-то большая. Равным образом никто им не мешал прочитать пьесу в оригинале, имеющемся в библиотеке; подобно большинству славян они наделены хорошими способностями к языкам, а в этой сцене я практически ничего не изменил при переводе.

– Еще один вопрос, мистер Лэм, касающийся шерри или, если угодно, псевдошерри. У кого-нибудь из этой четверки есть какой-нибудь театральный опыт, профессиональный или любительский?

Мартин ненадолго задумался.

– У Алекса, насколько мне известно, нет. Что касается Лешиных, точно не знаю, но сильно сомневаюсь. Синтия сама на сцене никогда не играла, но помогала готовить реквизит и занималась еще какой-то вспомогательной работой в Тальяне – это нечто вроде женского филиала Малого театра.

– А может так быть, что Дрексель вместо шерри налил в бокал чай со льдом – помнится, вы говорили, что как-то раз он это и собирался сделать.

– Вполне.

– Тогда мы можем в какой-то степени освободить от подозрений мисс Вуд. Она одна из всего квартета должна была знать, что шерри, вполне возможно, на самом деле окажется чаем, стрихнин в нем не разведешь. Разумеется, это не бесспорное доказательство, всего лишь предположение – ее познания в области токсикологии могут оказаться слишком ничтожными, чтобы совершить ошибку, приведшую к негаданно успешному результату. Ну и наконец Семеро с Голгофы – самый, будь он неладен, загадочный момент всей истории. Знаете, мистер Лэм, для начала скажите, что вы-то об этом думаете?

– Главным образом, что в этой загадке нет никакого смысла.

– В целом я с вами согласен, однако продолжайте.

– Прежде всего… – Мартин осекся, обнаружив вдруг, что ему трудно сформулировать разбегающиеся в разные стороны мысли.

– Обнадеживающее начало, – заметил Эшвин.

– Прежде всего, – уже более уверенно заговорил Мартин, – общество виньяров, кажется, существует на самом деле. Вряд ли Пол стал сочинять легенду в помощь убийце, чьей жертвой сам же и стал, пусть случайно.

– Фраза отчасти в тевтонском духе, но сама идея здравая.

– Тогда, если наше предположение об убийстве по ошибке верно, из этого следует, что убийце тоже было известно о существовании секты, если, конечно, исключить возможность случайного знакомства с ее символикой.

– Позвольте кое-что уточнить, – прервал его доктор Эшвин. – Злодей мог знать символику, не зная толком о том, кто такие эти виньяры. Любой европеец мог воспринять Семерку в связи с каким-нибудь убийством, совершенном виньярами много лет назад, и вспомнить знак, хотя что стояло за тем убийством, ему так и осталось неведомым.

– Не исключено, – согласился Мартин. – Но тогда мы снова сталкиваемся с совпадением, а именно: случайной жертвой первого убийства стал человек, от которого виньяры хотели бы по какой-то причине избавиться.

– Давайте порассуждаем. – Эшвин осушил бокал. – Допустим, убийца узнал доктора Шеделя, когда было уже слишком поздно, вспомнил вдруг про символ и нити, тянущиеся от него в Швейцарию, быстро набросал рисунок – и скрылся.

Мартин открыл было рот, но Эшвин не дал себя перебить.

– Погодите, мистер Лэм! Я понимаю, что вы хотите сказать. Что для упражнений в графике было слишком темно, да и времени мало. И далее, зачем было оставлять тот же знак рядом с телом мистера Леннокса, который совершенно не связан с Швейцарией. Так?

– Если только убийца не знал, что через Леннокса, пусть не прямо, информация о виньярах просочилась в газеты. Это было известно и Алексу, и Синтии; что касается Лешиных, ничего определенного сказать не могу, но Пол сам мог обо всем рассказать кому-либо из них, а то и обоим.

– Мы с вами ходим кругами, мистер Лэм, – грустно констатировал доктор Эшвин. – Семеро смешивают все, историю с географией, это наше Ватерлоо…

После непродолжительного молчания Мартин попробовал зайти с другой стороны.

– Знаете, – заговорил он, – у меня такое ощущение, что мы отворачиваемся от того, что бросается в глаза. Почему бы не согласиться с тем, что оба убийства – это сознательная акция виньяров? Доктор Шедель был убит за проповедь Евангелия мира, несовместимого с Несвятым духом Агграмакса, а также, возможно, противоречащим некоторым старым положениям швейцарской политики; Пол же был убит просто за то, что слишком много знает про секту. Я знаю, вы всегда возражаете против подобных версий, находя их излишне мелодраматическими, но из этого еще не следует, что мелодрам никогда не бывает в жизни.

– Нет, мистер Лэм, – покачал головой Эшвин, – мои возражения против версии о посланнике виньяров – это на сей раз не просто дело вкуса, что имело место, когда мы с вами говорили о гибели доктора Шеделя. О том, что убийца не был виньяром, убедительно свидетельствует найденный ваш блокнот.

– Как это? Мне-то как раз казалось…

– Судите сами. Сержант Каттинг был абсолютно прав, заметив, что убийца должен был бы взять весь блокнот. У виньяра, кто бы им ни оказался, могла быть только одна причина, чтобы рыться в бумагах мистера Леннокса, – стремление, чтобы все выглядело так, будто история секты не имеет ни малейшей опоры в действительности и что в архиве мистера Леннокса нет никаких бумаг, о которых он так красноречиво рассказывал. А для этого было достаточно просто взять блокнот, оставив все другие бумаги в полном порядке.

Мартин кивнул в знак согласия.

– А что делает наш воришка? Для начала он разбрасывает бумаги по всей комнате, так чтобы ни у кого не оставалось сомнений: в комнате что-то искали. Затем он вырывает из блокнота странички, имеющие отношение к виньярам, но предпоследнюю, с незаконченной фразой, оставляет, из чего вполне явствует содержание исчезнувших записей. Коротко говоря, если цель настоящего виньяра должна была заключаться в том, чтобы разуверить весь мир в подлинности существования секты, то вор как раз из кожи вон лез, чтобы доказать противоположное: виняьры – это не выдумка, но реальность.

– Сдаюсь, – вынужден был печально признаться Мартин. – Похоже, виньяров с нашей картины придется смыть.

– Боюсь, что так, вот именно, как вы говорите, смыть. Но в дневнике есть еще один момент. Тот факт, что там речь идет о виньярах, может быть ясен только тому, кто знает, что Пол Леннокс почерпнул свои сведения от некоего Жана Штауфахера, и вор вполне мог предполагать, что именно вы как сосед и ближайший друг мистера Леннокса и есть этот человек и сообщите обо всем, что вам известно, в полицию. Из газетных отчетов эту информацию не почерпнешь.

– Таким образом, – подхватил Мартин, – мы возвращаемся к тем, кто слышал историю, рассказанную Полом, вернее, к Алексу, Синтии и мне, ибо Мэри Робертс и Уортинг здесь, конечно, вообще ни при чем. Разве что, – он невольно улыбнулся, – если все это действительно дело рук виньяров, то очередной жертвой вполне может стать Уортинг. Ведь это он скорее всего передал газетчикам историю, рассказанную Полом. И я не удивлюсь, если узнаю, что его и сейчас подмывает отправиться по тому же адресу.

Доктор Эшвин поднялся – движение с его стороны весьма необычное и свидетельствующее о некотором внутреннем напряжении.

– Знаете, мистер Лэм, – меня иногда шокирует, насколько легкомысленно мы с вами смотрим на эти убийства. Они кажутся нам всего лишь сюжетом некоей интеллектуальной игры. А ведь двое мужчин убиты, убиты жестоко, при этом второй – на фоне моих рассуждений и выводов, сделанных на основе очевидного. Если бы мы могли извлечь бесспорность из нагромождения фактов, если бы мы могли превратить свою интеллектуальную головоломку в орудие справедливости…

– Пол был моим другом, – не дал ему договорить Мартин. Он вдруг почувствовал не то чтобы жажду мести, но обыкновенное желание воздаяния.

– Давайте, – предложил доктор Эшвин, – забудем на время обо всех этих таинственных сектах и символах. Не зная содержания вырванных из блокнота записей, мы обречены действовать вслепую. Давайте сосредоточимся на людях, а прежде всего на отравлении. Мистер Лэм, у вас хорошая зрительная память?

– Да ничего вроде. А что?

– Я хотел бы попросить вас составить примерную схему расположения людей вокруг этого «реквизитного столика» – кажется, вы его так называете? – в момент, когда разбился бокал. Пусть то же самое сделает мисс Моралес, и завтра после обеда я жду вас с результатами. Затем мы с вами нанесем визит доктору Грисуолду, попросим и его проделать ту же операцию. Вполне вероятно, взгляд у него окажется самый острый. А после этого можно будет приступить к рассуждениям.

– Лупе возвращается завтра днем, – за обедом заметила Мона.

– Как ее самочувствие, все нормально? – спросил Мартин.

– Да, все хорошо, даже отлично. Славно будет снова увидеть их вместе с Куртом. Да, Лупе-то вполне здорова, а вот из Лос-Анджелеса слышно, что ее отец-генерал тяжело болен. Скверная рокировка.

– Давненько Курта не видел.

– Да ну? – Мона налила себе еще один стакан чаю. – А разве в четверг вечером ты его в аудитории не заметил?

Мартин едва не уронил вилку с насаженным на нее куском яблочного пирога.

– Как, и он тоже? Похоже, все там были в тот вечер.

– А что удивительного? Все мы – твои друзья, и нам интересно, как у тебя получается спектакль.

– И где же ты его видела?

– Вместе со всеми он поднялся на сцену. Мы перекинулись парой слов, когда он проходил мимо столика, где мы стояли. Я думала, ты тоже его заметил.

– Да нет… – Мартин выругал себя за столь нервную реакцию. Какие бы мотивы – если даже предположить их наличие – ни были у Курта Росса желать смерти своему дяде, уж в гибели-то Пола Леннокса он точно не мог быть заинтересован. Это обыкновенное совпадение. Мартин собрался с мыслями и снова повернулся к Моне.

– Да, Мона, кстати, – заговорил он – ты, наверное, заметила, что обе эти смерти не дают мне покоя. Я вроде как ошибка природы – детектив-любитель. И к тому же Пол был мне близок…

Мона допила чай и вопросительно посмотрела на Мартина.

– Да?

– Полиция считает (Мартин испытал странное удовлетворение этой ссылкой на авторитет сержанта Каттинга), что в бокале шерри, который Пол выпил по ходу действия, оказался яд. То есть некто – полагаю, Мона, я могу рассчитывать на твою сдержанность, – подмешал яд в тот момент, когда разбился второй бокал. Помнишь?

– Да… – В голосе Моны почувствовалась некоторая неуверенность.

– Я хотел бы попросить тебя набросать схему расположения людей вокруг столика.

– Так тебе ж это лучше знать.

– Возможно, и так. Но я хочу проверить свою память.

– Попроси доктора Грисуолда.

– Непременно попрошу.

– И что, тебе этого мало? – Мелодичный голос Моны слегка дрогнул.

– Да, но… Мона, в чем дело?

– Дай мне, пожалуйста, закурить.

Мартин протянул ей пачку, взял сигарету и себе, чиркнул спичкой. Наступила пауза – казалось, Мона с трудом подыскивала нужные слова.

– Мне кажется, Мартин, – заговорила она, – мне кажется, я понимаю, почему ты обращаешься ко мне и доктору Грисуолду, а не к Алексу с Синтией и не к Лешиным. Потому что думаешь, что ни он, ни я никак не связаны с Полом – ни в жизни, ни в смерти.

– Верно, – признал Мартин.

– Pues bien[60]… спроси доктора Грисуолда.

– Мона… Как тебя понимать?

– Помнишь, в четверг – о Господи, кажется, это было много лет назад, – я за чаем упомянула одного мужчину, который… не захотел остановиться? – Мартин кивнул, приглашая Мону продолжить, и, поколебавшись немного, она заговорила вновь: – Это был какой-то дурацкий пикник, все много пили и вели себя, как животные. Это были друзья Ремиджио; больше я на их сборища не ходила. Не знаю уж, был ли он пьян; по-моему, просто оказался в компании полузнакомых людей. В доме было пусто. Все произошло в саду. То есть могло произойти, если бы не появился Ремиджио. Благодарение Богу, лица его Ремиджио не успел увидеть, он убежал, едва услышав шаги брата… Так на картинах морских пехотинцев изображают. – Она улыбнулась какой-то бледной, совершенно не похожей на обычную улыбкой и добавила: – Мне кажется, в тот момент я возненавидела Пола Леннокса.

Мартин почувствовал, что он уже не так сильно, как прежде, стремится воздать по заслугам убийце Пола.

Они сидели в тишине, домашней тишине, такой же доброй, как прикосновение руки, когда ее внезапно нарушил громкий голос с отчетливыми интонациями диктора Би-би-си.

– Лэм! Лэм, старина, а я повсюду тебя разыскиваю! Какого хрена, ты должен больше, чем кто-нибудь, знать про эту диковину.

– Ну, что там? – Мартин посмотрел на Уортинга с еще большей неприязнью, чем обычно.

– Я обнаружил это на двери, когда поднялся к себе после обеда. Десять минут назад. А присобачить могли в любое время. Повсюду тебя разыскиваю, старик, может, пособишь? То есть как, по-твоему, стоит мне попросить бобби[61], чтобы охрану приставили? А? Как тебе кажется, моей бычьей шее ничто не угрожает?

– Ничего не понимаю, – пробормотала Мона, явно запутавшаяся в лабиринте англицизмов-уортингизмов.

– Ну и что ты там такого нашел особенного? – кротко спросил Мартин, благородно подавляя в себе сильное желание свернуть эту бычью шею немедленно.

– Смотри. – И Уортинг положил на столик третий рисунок Семерых с Голгофы.

9. Последние семь

Когда Мартин и доктор Эшвин появились в тот день у Грисуолда, тот сидел за фортепьяно, наигрывая развлечения ради отрывки из Гилберта – Салливана. Ожидая на крыльце, пока хозяин откроет дверь, Эшвин так и светился от радости. Мелодии Салливана были единственным, что трогало его антимузыкальную душу, да и то потому, что он помнил слова арий.

Когда экономка открыла дверь, ученый-музыкант как раз резко перешел от партии хора в «Иоланте»[62] к арии Микадо, и детективы-любители вошли в кабинет на словах:

Мой замысел высок, Исполнится он в срок, И поразит злодея сердце Испытанный клинок.

Доктор Грисуолд оборвал игру и поднялся навстречу гостям.

– Какая приятная неожиданность. Рад видеть вас. – Он указал Мартину и Эшвину на стулья.

Вопреки обыкновению Эшвин сразу перешел к делу.

– Вы не представляете себе, Грисуолд, какую подходящую музыку вы выбрали, чтобы встретить нас.

Доктор Грисуолд с веселым удивлением потеребил бороду.

– Я вижу, Эшвин, Мартин оказывает на вас разлагающее влияние, вы уже, как и он, начали говорить на театральном языке. Да, кстати, – добавил он, поворачиваясь к Мартину: – Вчера вечером я наткнулся на занятный памфлетик в La abeja[63] – театральный журналист пишет о «Дон Жуане» Фонсеки как о «drama maldito», проклятой пьесе; вы бы, наверное, сказали иначе – «представление о бедах и несчастьях», что-нибудь в этом роде.

– Да ну? – с любопытством откликнулся Мартин – И когда это было написано?

– По-моему, в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Я выписал выходные данные, подумал, что вам это может быть интересно. – Он протянул Мартину один из тех клочков бумаги (ученый люд, бог знает почему, называет их «пушинками»), которыми были всегда набиты его карманы. – Рецензент замечает, что новые постановки этой пьесы неизменно совпадают во времени с различными трагическими эпизодами: смертью, несчастным случаем, иными бедами; словом, получается нечто вроде легенды, которую любят пересказывать в связи с оперой La Forza del destino[64].

Эшвин начал выказывать некоторые признаки нетерпения.

– Вот как раз в связи с пьесой «Возвращение Дон Жуана» мы и пришли к вам, Грисуолд.

– Что-то слишком официально вы изъясняетесь. Хорошо, чем могу быть полезен?

– Уверен, что ни декан, ни ректор не одобрили бы моих действий; в то же время мы с вами работали вместе в различных комитетах, и я успел убедиться, что вы менее всего похожи на узколобого профессора.

– Спасибо. – Доктор Грисуолд полуприкрыл глаза и сплел пальцы, явно пытаясь понять, что бы все это могло означать.

– Видите ли, Грисуолд, – кажется, Эшвин впервые утратил весь свой апломб, – дело в том, что я стал детективом.

Доктор Грисуолд укоризненно улыбнулся Мартину.

– Смотрю, я даже недооценил вашего разлагающего влияния, не так ли?

– Боюсь, что так, – согласился Мартин, – но вообще-то сейчас не до шуток. Дело серьезное, и может оказаться еще важнее, чем выглядит сейчас.

– В общем, – резюмировал доктор Эшвин, – мистер Лэм обнаружил кое-какие обстоятельства, связанные с недавними смертями; это не явные, бесспорные доказательства, в суд с ними не пойдешь, но задуматься они заставляют. И если нам удастся узнать немного больше, чем мы знаем, прояснится, надеюсь, и вся картина.

– И тогда вы сможете выполнить свой гражданский долг? – заключил доктор Грисуолд. – Ну что же, всем, что знаю, готов поделиться.

– Спасибо. – Эшвин явно испытывал облегчение от того, что заставил себя признаться в новом своем увлечении. – Собственно, нам от вас нужно только одно – чтобы вы начертили схему расположения людей вокруг столика в глубине сцены в тот момент, когда разбился один из стоявших на нем бокалов.

Доктор Грисуолд с удивлением посмотрел на гостей, и Мартин быстро посвятил его в суть дела. Дослушав, доктор Грисуолд снял очки и рассеянно протер стекла.

– Ну что ж, – вздохнул он – полагаю, это мне по силам. – Он взял карандаш и бумагу и принялся чертить; делал он это медленно, то и дело останавливался, словно проверяя память.

Когда рисунок был почти готов, доктор Эшвин нарушил тишину очередным вопросом:

– А вы, часом, не знаете, как на генеральную репетицию попали Лешины?

– Так, дайте сообразить… Я столкнулся с Лешиным в библиотеке. Он сказал, что встречается с женой в аудитории, где назначена генеральная, и я решил пойти с ним, хотя у меня были билеты на сегодняшнюю премьеру. Выходит, не напрасно.

– Вы нам очень помогли в трудную минуту, – с благодарностью сказал Мартин.

– Да я не о том вовсе. – Доктор Грисуолд был явно смущен. – Просто хотел сказать, что иначе не увидел бы вашей пьесы.

– А почему все-таки Лешины пошли на генеральную, а не дождались, когда спектакль пойдет на публике? – настаивал Эшвин.

– Не знаю. Об этом у нас не было речи. Мы вообще мало разговаривали. С миссис Лешиной я едва знаком, заметил только, что между нею и мужем возник какой-то холодок. Более того, если только я не слишком сильно ошибаюсь, мне показалось, что она не ожидала его там увидеть. Хотя мне он, повторяю, сказал, что они договорились о встрече.

Мартин и Эшвин обменялись понимающим и взглядами. Все это с очевидностью означало следующее: Таня Лешина пришла на репетицию одна, имея в виду встретиться с Полом по ее окончании, хотя и не при таких трагических обстоятельствах, а Иван Лешин что-то заподозрил и последовал за женой, пригласив с собой доктора Грисуолда, возможно, чтобы избежать сцены.

Доктор Грисуолд отложил карандаш.

– Ну вот, кажется, все верно. Вообще-то у меня отличная зрительная память. – Он протянул схему Эшвину, который извлек из кармана другой лист бумаги, с вариантом Мартина.

Все трое сели на кушетку подле окна и при ярком свете апрельского солнца принялись разглядывать обе карты смерти. Доктор Грисуолд заговорил первым:

– Мартин, похоже, все у нас сходится. Полагаю, можно утверждать, что обе схемы приблизительно верны.

– Приблизительно, – с заметным неудовольствием повторил Эшвин.

– Если вам угодно обсудить эти рисунки с вашим доктором Ватсоном, – ответил Грисуолд, – милости просим. Обещаю хранить молчание.

– Как вы думаете, каких размеров тот стол в поперечнике? – задумчиво спросил доктор Эшвин.

– Около трех-четырех футов. Согласны, Мартин?

– Примерно.

– Тогда всякий, кто потянулся бы через стол, не мог бы остаться незамеченным. То есть нет. Не заметить-то можно, но риск слишком велик, да и не нужен. Из этого следует, что опрокинуть бокал могли только мисс Вуд или мистер Брюс.

– Мне кажется, мистер Брюс стоял для этого слишком далеко от стола, – заметил доктор Грисуолд.

– А по-моему, как раз достаточно близко, – возразил Мартин.

– В таком случае… Ага! – В выражении лица Эшвина появилось нечто похожее на удовлетворение. – Вы, мистер Лэм, стояли прямо напротив мистера Брюса и наверняка видели его, когда бокал упал на пол. А вы, доктор Грисуолд, стояли напротив мистера Лешина и должны были повернуться на звон бьющегося стекла и лишь потом увидеть Брюса. В тот момент он немного отступил от стола.

– Минуточку, минуточку! – вскинулся доктор Грисуолд. – По вашим же словам, вы предполагаете, что яд был подмешан в один бокал в тот самый момент, когда опрокинулся другой. Но бокал с ядом стоял на дальней от Брюса стороне стола, ближе к Лешину и мне.

– Вот именно! – Удовлетворенность сменилась на лице Эшвина выражением сильной досады. – Я смотрел в лицо очевидным вещам, не замечая их. Бокал не сам разбился. Его нарочно опрокинули.

– Но зачем? – удивился Мартин. – Ведь это означало бы привлечь всеобщее внимание к этим склянкам.

– А затем, чтобы быть уверенным, что мистер Леннокс выпьет бокал со стрихнином.

– А что мешало подмешать яд в оба бокала?

– Тогда мог бы пострадать кто-то третий, невинный. Маловероятно, конечно, и все же. Наш убийца – человек разборчивый.

– Ясно, – кивнул Мартин. – Вы, стало быть, думаете, что яд подмешали раньше?

– Да. Возможно, тогда, когда во время перерыва зрители ходили по сцене, перед тем как расположиться так, как это указано на ваших схемах. Не исключено, уже после того, как был разбит второй бокал.

– Вы и представить себе не можете, – доктор Грисуолд несколько раз моргнул, – насколько интересно наблюдать дедуктивный – или это индукция? – метод расследования преступления в действии, особенно если детектив применяет более или менее сходные принципы в научных разысканиях или ученых собраниях. К вам это тоже относится, Мартин. Но не будете ли вы любезны объяснить, какие из всего этого следуют выводы?

– Никаких, – с нажимом ответил Эшвин. – Боюсь, речь идет только о возможностях и вероятностях. Представляется вероятным, что бокал опрокинул Алекс Брюс (почти точно – либо он, либо мисс Вуд). А поскольку разбитый бокал – это важнейшая часть всего плана убийства, кажется вероятным, что и отравитель – это Алекс Брюс. Но только вероятным – тут уже уверенности нет. Остается возможность, пусть небольшая, что мистер Брюс или мисс Вуд просто случайно опрокинули бокал, тем самым невольно поспособствовав отравителю. Нам не хватает фактов, и где их раздобыть, я не вижу.

– А поскольку, – подхватил доктор Грисуолд, – особой срочности в их нахождении нет или, во всяком случае, я надеюсь, что нет, не вижу, почему бы вам с Мартином не выпить со мной чаю и не отвлечься на какое-то время от этой проблемы. Моя дочь Марджори должна быть с минуты на минуту, и она…

Доктор Эшвин задумчиво встал со стула. Гнала его не только перспектива чаепития в обществе кроткой юной девицы; ему хотелось остаться одному подальше даже от своего верного Ватсона и еще раз углубиться в проблему.

– Прошу прощения, – сказал он, – боюсь, мне пора. А вы, мистер Лэм, оставайтесь. Увидимся в понедельник. – И, наскоро попрощавшись, он вышел из дома.

– Эшвину нужно было что-то в этом роде, – заметил доктор Грисуолд. – Перестав переводить, он как-то увял. Отказался от шахмат, отказался от бильярда – а ведь был когда-то настоящим чемпионом в нашем университетском клубе, – да почти от всего и от всех ушел, если не считать этой девчушки, как ее там, Элизабет, кажется. Так что я рад вашему разлагающему влиянию.

– Я немного беспокоюсь за него, – сказал Мартин. – Как-то он вдруг слишком серьезно погрузился во все это дело. И эта внезапная поспешность: «Увидимся в понедельник, мистер Лэм…» Скверный оборот принимают дела, когда Холмс так резко отталкивает от себя Ватсона.

В этот момент появилась Марджори Грисуолд. Чай оказался вкусным; доктор Грисуолд снова сел за фортепьяно; а Марджори оказалась целым кладезем различных анекдотов, порой пикантных, касающихся ее наставников. Отец и Мартин от души забавлялись.

– А доктор Лешин сегодня пропустил занятия, – сообщила Марджори. – О нет, это никакой не упрек, я часто тоже сама не своя бываю по субботам в девять утра, а тут еще говорят, у его жены случился нервный срыв, и он должен быть с ней рядом. Что-то в этом роде.

Если не считать некоторого беспокойства, вызванного этой новостью, Мартин провел приятный, спокойный день, не потревоженный мыслями о стрихнине, тайных символах и внезапных смертях. Но эти мысли вернулись, когда, направляясь домой, он заметил в Большом Зале Уортинга. Тот сидел на диване рядом с Дэвисом, являющим собой воплощение удовлетворенной просьбы о полицейской охране. Для этого понадобился звонок в Британское консульство в Сан-Франциско: оттуда связались своим чередом с Уортингом и уговорили его выделить охранника. Но чем пристальнее Уортинг разглядывал этого рохлю-полицейского, тем более убеждался, что вряд ли овчинка стоила выделки.

Его просьба, как и беглое замечание сержанта о том, что Мартину уже было известно, привели к тому, что вечерние выпуски газет запестрели заголовками: «Новый удар швейцарской секты», «Полиция не может найти убийцу Шеделя».

«Несмотря на попытки полиции утаить или принизить значение этого существенного факта, – читал Мартин, – редакции стало достоверно известно, что на теле Пола Леннокса, отравленного в четверг вечером на сцене аудитории Уилера Калифорнийского университета, был обнаружен знак Семерых с Голгофы. Именно Леннокс, что уже не является тайной, был источником эксклюзивно обнародованной на страницах нашей газеты информации, касающейся Семерых с Голгофы и действий швейцарской секты, известной под названием виньяров». Далее следовал повтор опубликованной ранее статьи со следующим примечанием: «Ричард Уортинг, близкий друг Леннокса (Мартина это заявление несколько покоробило), представивший нам данную информацию, и сам получил эту метку – знак смерти, и лишь с немалым трудом добился того, чтобы полиция обеспечила ему охрану».

Любопытствуя, что тут еще можно найти, Мартин перелистал газету. Точно, вот она, редакционная статья на полколонки, где в пух и прах разносится полиция, а также содержатся некоторые замечания, способные вызвать сильнейшее негодование у работников швейцарского консульства.

Версия, связанная с виньярами, кажется чертовски правдоподобной, уж точно куда более правдоподобной, нежели предположение, будто Алекс совершил два хладнокровных убийства из ревности. Разумеется, никогда не знаешь, до чего она может довести человека, и все же это явно недостаточный мотив, особенно если речь идет о таком симпатичном и миролюбивом человеке, как Алекс. А тут еще это новое послание Уортингу – случайность или…

Мартин задумался.

В воскресенье днем Мартин пошел прогуляться по холмам вместе с Моной, Лупе Санчес и Куртом Россом. Лупе, казалось, чувствовала себя наилучшим образом, хотя и была встревожена болезнью отца и ожиданием звонка из Лос-Анджелеса, который мог последовать в любой момент. Пока девушки щебетали что-то по-испански, Курт взял Мартина за локоть и на минуту задержал его.

– Слушай, – неуверенно начал он, – в газетах правду пишут?

– Практически всегда врут.

– Нет, нет, я не о том. Я про то, что ты якобы видел, про знак. Это правда?

– Да. Видел собственными глазами, и Мак может это подтвердить, что бы там сержант Каттинг ни говорил о моем разыгравшемся воображении.

– Это в точности такой знак, который нашли на теле дяди?

– В точности ли – не скажу. Я видел его только мельком, да и то в суете. Но что это был тот же символ – факт.

Курт был явно встревожен.

– Мартин, – помолчав, продолжал он, – я ничего не могу понять. Я швейцарец, и если бы такая секта существовала, должен был бы знать. Но даже если так, какая связь между Полом и моим дядей?

– Мона говорит, ты поднимался на сцену в тот вечер? – в интонации Мартина прозвучал столько же вопрос, сколько утверждение.

– Да, но ничего не видел. Да и как увидишь, когда там столько народу толпилось?

– К столу подходил?

– На котором бокалы стояли? Было дело. Но с тобой заговорить не пытался, тебя со всех сторон окружали зрители. Даже взгляд перехватить не мог.

– Ничего необычного не заметил?

– Нет.

– Ну, где вы там застряли? – Голос Моны прозвучал ярдах в двадцати впереди, и они ускорили шаг.

Вдруг Курт снова остановился.

– Необычного!.. Точно. Была одна мелочь. Только сейчас вспомнил. Проходя мимо стола, я услышал, как одна дама в красном платье спрашивает: «Где у них тут фонтанчик с питьевой водой?» Я обратил внимание, потому что и сам его искал. А стоявший рядом с ней невысокий смуглый мужчина – это ведь был доктор Лешин, верно? – сказал: «Почему бы тебе здесь не выпить?» – и указал на бокал на столе.

– Какой? – встрепенулся Мартин.

– Откуда мне знать? Странным только показалось предложение воспользоваться театральным реквизитом. Впрочем, особого внимания я не обратил.

– Ну, а женщина что?

– Она сказала: «Не так-то уж я умираю от жажды», что-то в этом роде. Точно не скажу, я просто мимо проходил.

Мартин замолчал. Что это, случайное совпадение или какой-то новый важный след? Неужели доктору Лешину пришла в голову безумная идея отравить разом и жену, и ее любовника? Знал ли он об этом романе и давал ей понять, что знает? Или это просто нелепая обмолвка? А ее отказ – чем его объяснить? Тем, что она знала про содержимое бокала, или то было естественное нежелание пробовать на вкус то, что на сцене сходит за вино?

– Так что вы, идете или нет? – окликнула мужчин Лупе.

– Сам-то ты что обо всем этом думаешь? – спросил Курт, догоняя девушек.

– Да ничего не думаю. – И это была чистая правда.

После часовой прогулки, принесшей ему, как и всем остальным, немалое удовольствие, Мартин растянулся в тени большого дерева; Мона присела рядом. Курт и Лупе куда-то ушли, якобы цветы пособирать.

После долгого молчания, которое должен же был кто-то нарушить, Мона спросила:

– Ну и как твои успехи в роли детектива-любителя?

– Безобразно.

– Как это «безобразно»? – Произнесенное с боливийским акцентом, это слово прозвучало поистине странно.

– Ничего не сходится… – Мартин раздраженно выдернул из земли травинку. – К тому же я нарушил первое правило хорошего детектива.

– О чем это ты?

– Детективы не влюбляются. – Он нежно поцеловал ей руку.

– Pero, que tonterias me dices! – прошептала Мона. – Enamorado tu?[65]

На эти темы лучше всего говорить по-испански, подумал Мартин и, перехватив эстафету у Моны, перешел на этот язык и не умолкал до тех пор, пока оба одновременно не решили, что лучше всего не говорить вообще. И Мартин совершенно забыл, что завтра предстоит дознание по делу об убийстве Пола Леннокса.

Впрочем, эта забывчивость не имела значения, ибо дознание не выявило никаких новых фактов, представляющих сколь-нибудь существенный интерес.

Мартину, в отсутствие родственников, пришлось участвовать в формальном опознании тела. Процедуру эту он нашел почему-то особенно неприятной. Затем последовали вопросы, касающиеся того, что произошло на сцене аудитории Уилера; это стало фактическим повторением его разговора с сержантом Каттингом. О Семерых с Голгофы никто не заикнулся, что совершенно не удивило Мартина. Судя по всему, утечка информации, произошедшая благодаря обращению Уортинга, привела сержанта Каттинга в такое раздражение, что он, видно, дал себе слово просто забыть об этом нелепом символе.

Вскрытие показало, что доза стрихнина составляла три грана – более чем достаточно, чтобы отправить человека на тот свет. Никто из тех, кто мог бы дать показания касательно возможных мотивов покушения, вызван не был, и жюри вынесло предсказуемый вердикт: Пол Леннокс скончался от отравления стрихнином, что квалифицируется как преднамеренное убийство, совершенное одним лицом или несколькими неизвестными лицами.

Но дела это не сдвинуло с мертвой точки ни на йоту, подумал Мартин. Вердикт – чистая формальность, коронерское жюри не призвано по закону выявлять те или иные факты. Сержант Каттинг будет продолжать расследование, и возможно… Краем глаза Мартин заметил среди немногих присутствующих в зале суда Ричарда Уортинга (которого по-прежнему сопровождал многострадальный Дэвис); выглядел он грустным и озабоченным, так, словно опасался, что станет следующим фигурантом коронерского опознания.

– Убийство вступило в смертельную схватку с санскритом, – заметил Мартин, присаживаясь рядом с письменным столом Эшвина.

– Да. Похоже, мне следовало бы оценить ваши ватсоновские способности выше, нежели знание Махабхараты.

– Одно утешает… – Мартин видел, что доктор Эшвин не в том настроении, чтобы с ходу начать говорить о деле. Нужно немного поболтать о чем-нибудь постороннем. – Убийство и санскрит – уникальное сочетание.

– Вот тут, мистер Лэм, вы глубоко заблуждаетесь. – Кажется, Эшвин был рад возможности повещать немного ex cathedra. – Помните Юджина Эрама? Одно из самых необычных, в смысле своего раскрытия, убийств в мировой истории, на удивление красочно описанное Томасом Гудом[66].

– Необычное по раскрытию? – переспросил Мартин. – Насколько я помню, Эрам был кем-то вроде филолога, а что касается убийства, я всегда считал, что раскрыть его удалось только потому, что кто-то обнаружил скелет его жертвы.

– Понимаете ли, мистер Лэм, случай Эрама – зеркальная противоположность тому, с чем мы имеем дело в Беркли. Там убили того, кого хотели, а вот труп нашли не тот. Иными словами, тело жертвы Эрама было найдено только после того, как возникли определенные подозрения и были начаты поиски, вызванные обнаружением скелета, который так и не был опознан и не имел никакого отношения к преступлению. Что касается филологии, то это просто смешно: заслуги Эрама в этой области были явно преувеличены, скорее всего, потому, что он оказался ко всему прочему убийцей (не сомневаюсь, что ваш любитель вечеринок мистер Моррис, соверши он какое-нибудь тяжкое преступление, попал бы в один ряд с Эрамом и Эдвардом Рулоффом[67] как «просвещенная» личность); тем не менее, мистер Лэм, Эрам подрывает ваш тезис, будто убийство и санскрит представляют собой уникальное сочетание. А помимо того, Джордж Борроу[68], обладавший кое-какими, пусть и невеликими, познаниями в санскрите, – неважно, что бы кто ни думал о целях использования этих познаний, – описывает в одной из своих книг несколько встреч с Джоном Тертеллом.

– Тертеллом?

– Названия книги не помню, спросите доктора Грисуолда, он куда больший борровиец, чем я, если, конечно, так можно сказать.

– Борровианец, – предложил свой вариант Мартин.

– Тертелл – кебмен и, в общем, заурядный убийца, и сегодня о нем вспоминали бы, в основном, благодаря Борроу, если бы его преступления не пробудили вдохновение одного поэта. Тертеллу повезло меньше, чем Эраму, имя его в анонимном стихотворении не звучит, но все четверостишье представляется мне образцом лаконизма:

Ему воткнули в горло нож И вышибли мозги. Обыкновенный мистер Бош Расстался с жизнью вмиг.

Довольный одобрительной реакцией Мартина на этот поэтический шедевр, Эшвин откинулся на спинку своего вращающегося стула и допил виски. Затем какое-то время значительно помолчал, открыл новую пачку сигарет, протянул Мартину, закурил сам и выпустил изо рта большую струю дыма.

– В субботу, – заговорил он, – я уходил от Грисуолда в тревоге, и она не прошла и поныне. Эти две ночи я почти не спал, выкурил больше сигарет, чем положено, и выпил раблезианское количество виски. Повторяю, мне очень не по себе. Какие-нибудь новости есть?

Мартин кратко описал рутинную процедуру опознания, заметив под конец, что Курт вспомнил свой разговор с четой Лешиных, но ничего такого особенного отсюда не извлечешь.

– Что ж, мистер Лэм, если в нем, в этом разговоре, нет каких-то неведомых нам глубин, приходится признать, что мы топчемся на одном месте. Вы предложили несколько толкований этого эпизода, самым правдоподобным кажется, конечно, что он не значит ровным счетом ничего. Правда, может быть еще одно предположение – мистер Росс лжет.

– Да зачем ему это?

– А я-то думал, что это вам прежде всего должно было прийти в голову. Это ведь вы сразу заподозрили мистера Росса!

– Да, но мы вместе полностью отмели эту версию. Только… – Мартин осекся.

– Да?

– Вы хотите сказать, у Курта мог быть какой-нибудь другой мотив? Что он скорее, чем кто-либо иной, может оказаться виньяром?

– Ничего подобного, мистер Лэм, сказать я не хочу. Мне просто интересно было узнать, допускаете ли вы такую возможность. Как я уже говорил, блокнот убедительно свидетельствует, что виньяры здесь ни при чем… или, как вы предпочитаете изъясняться, их надо смыть с картины. Теперь я возвращаю вам вашего мистера Росса; впрочем, мне кажется, вы и так слишком сильно его обидели, этого несчастного молодого человека, и совершенно зря.

– В таком случае, кто же, по-вашему…

– Мистер Лэм, я сейчас пребываю в таком состоянии, когда ничто не кажется мне очевидным – кроме того факта, что все идет не так, как нужно. Кто бы ни отравил Пола Леннокса – Лешины, мисс Вуд или, что представляется наиболее вероятным, мистер Брюс, убийство доктора Шеделя по-прежнему является загадкой. Зачем мистеру Ленноксу понадобилось с таким тщанием выстраивать себе алиби на тот вечер, когда его должны были убить, – ведь его куда легче было бы просто сфабриковать? И зачем ему понадобилось столь пространно излагать сомнительную историю какой-то захудалой швейцарской секты? Во всем этом нет решительно никакого смысла.

Наконец, есть еще один, главный, вопрос: почему убийца сменил род оружия? Не остановиться после сокрушительной неудачи, продолжить кровавое дело – для этого требуется сильная преступная воля. А тут еще… Криму нравился стрихнин, и он был ему верен. Джек Потрошитель ловко орудовал ножом и никогда от него не отказывался, какую бы ерунду ни мололи те, кто утверждает, будто он сам превратился впоследствии в доктора Крима[69].

Вы скажете, что оба они – преступники-безумцы, одержимые idée fix. Но возьмите Смита Убийцу жен в ванной (который, пожалуй, заслужил титул Смита Смитов даже больше, чем великий Сидни), возьмите доктора Причарда, Лидию Шерман, Сару Джейн Робинсон, «Ангела Смерти» Топпан, возьмите даже прославленную Лиззи Борден[70], чье единственное отличие от мистера Боша – если верить стишку – заключается в том, что в одном случае было нанесено сорок ударов, а в другом сорок один. Так что же, спрашиваю я вас, заставило нашего убийцу отказаться от ледоруба в пользу стрихнина?

– Большинство упомянутых вами людей, – возразил Мартин, – как раз и были пойманы потому, что всегда действовали одним и тем же способом. Уж Крим, Смит и Причард – это точно. Джеку Потрошителю, правда, удалось уйти от правосудия. Может, наш убийца учел их опыт?

– Не проходит, мистер Лэм. Что же получается – он варьирует свои действия, но в обоих случаях оставляет на месте преступления один и тот же знак?

Мартин задумался.

– Если есть причина, по которой убийство должно было состояться на репетиции моей пьесы, то стрихнин оставался единственной возможностью. На глазах у зрителей на сцену не поднимешься, ледоруб в ход не пустишь. Либо убийца неожиданно получил доступ к яду, которого у него не было при первой попытке.

– Что ж, и то, и другое звучит правдоподобно, и все же… Мистер Лэм, можно попросить вас принести мне экземпляр пьесы? А ну как в ней обнаружится какая-нибудь подсказка, то, что мы просмотрели?

– Видит бог, подсказок там полно, но не в том смысле, какой вы имеете в виду. Впрочем, извольте, принесу.

– Хорошо. А вот, интересно, верно ли говорят, что убийства происходят в голове убийцы?

– Это еще как следует понимать?

– Наш Икс совершил одно случайное и одно преднамеренное, необходимое (с его точки зрения) убийство. Пока он находится в относительной безопасности, если только сержант Каттинг не скрывает чего-то такого, что могло бы безусловно открыть путь к раскрытию обоих преступлений (несколько противоречивая фраза, вы не находите?) И вот, если эта кажущаяся безопасность подтолкнет его к мысли избавиться от кого-то еще, кто мог бы представлять для него угрозу…

– Это крайне маловероятно.

– Иллюзия полной безопасности может привести нашего Икс к весьма необычному преступлению. – Доктор Эшвин зловеще улыбнулся. – Хотя я совершенно не верю в виньяров или по крайней мере в их тайную деятельность в Беркли, мне, тем не менее, кажется, что мистер Уортинг не зря обратился в полицию с просьбой обеспечить ему охрану. Его убийство в глазах любого станет бесспорным доказательством существования секты, ибо кому еще может прийти в голову мысль убить такого невинного простака?

– Видит бог, мне как раз она-то довольно часто и приходила, – пробормотал Мартин.

– Мистер Лэм, я выдвигаю гипотезы ради того, чтобы поразвлечься, ну и чтобы скрыть тревогу. Полагаю, мы можем быть уверены, что Семеро с Голгофы расправились с последней своей жертвой.

В этом выказывании доктор Эшвин был прав примерно наполовину.

На протяжении четырех дней, последовавших за этой встречей в понедельник вечером, никаких событий не произошло. Мартину нанес еще один визит сержант Каттинг, понравился он ему на этот раз больше, чем прежде, ответил на множество вопросов, особенно касающихся возможной связи между Полом Ленноксом и доктором Шеделем – сержант явно начал несколько серьезнее воспринимать Семерых с Голгофы. Мартин был на двух занятиях по санскриту, более или менее успешно справившись под конец с чтением эпизода «Нала»; однако же его общение на этих занятиях с доктором Эшвином свелось всего-навсего к разговорам о таких предметах, как соотносительный вклад Райдера Хаггарда и Эндрю Лэнга в работу над совместно написанным ими романом «Мечта мира» или удивительные успехи не по возрасту развитой Элизабет. «В школе она объясняет соученикам, что такое санскрит, – писала ее мать. – Я сама слышала, как она говорит одной девочке: «произносится нана нана нана» – и это язык!».

– Я тоже иногда пишу письма, – заметил доктор Эшвин, складывая записку, отрывок из которой только что зачитал. – Вас может весьма заинтересовать ответ, который я ожидаю из библиотеки Чикагского университета.

После окончания занятий в среду Мартин подошел к доктору Лешину.

– Я слышал от мисс Грисуолд, что миссис Лешина заболела. Надеюсь, ничего серьезного?

– Нет, нет, мистер Лэм, благодарю вас, просто неважно себя почувствовала. Разнервничалась после всей этой истории с мистером Ленноксом, но это так понятно. Сейчас она в доме отдыха в графстве Мэрин.

– Передайте ей, пожалуйста, мои соболезнования, – смущенно сказал Мартин и долго еще проклинал себя за то, что сморозил такую глупость.

В пятницу утром Лупе Санчес получила сообщение, что отцу ее – генералу – гораздо хуже, и она засобиралась на субботу в Лос-Анджелес.

В пятницу вечером Мартин и Мона пошли посмотреть фильм, номинированный на Оскар. Продолжался он сто десять минут и, несмотря на участие трех звезд, обоим показался невыносимо скучным (коротко говоря, премия у режиссера в кармане).

– Да нет, спасибо, не стоит, – покачала головой Мона в ответ на предложение Мартина освежиться где-нибудь в баре. – После такого фильма лучше всего освежиться на воздухе. Пошли погуляем.

Они неспешно зашагали вверх по Банкрофт-стрит, миновали Международный дом, вышли на Панорамик-вэй, и все это время Мартин превозносил мексиканские фильмы, столь высокомерно третируемые американскими критиками, которые явно предпочитают совершенную чушь вроде той, что они только что посмотрели. В момент, когда они проходили мимо дома Синтии, лекция, которую Мона слушала с похвальным терпением, была прервана появлением Алекса Брюса.

– Привет, – окликнул он их. – Идете гулять в такую безлунную ночь?

– Луна не всегда так уж необходима, – негромко проговорила Мона.

– Наверное, да. А иногда так и просто мешает. Мы только что поговорили с Синтией, – добавил он, обращаясь к Мартину.

– И?..

– Полагаю, историю можно считать законченной. Мы нынче вроде как назвали вещи своими именами. Выпили по паре стаканчиков, это сняло напряжение, и сказали друг другу все, что давно хотели сказать. Так что, Мартин, если у тебя шевелились какие-нибудь идеи насчет того, что, женившись на деньгах Вудов, я сыграю роль Мецената при молодых честолюбивых авторах, то об этом можно забыть.

– Очень жаль, Алекс. Но, наверное, вы с Синтией из тех, кто просто не подходит друг другу.

– Возможно, – пожал плечами Алекс. – Однако это еще не повод, чтобы занимать кого-то своими проблемами. «А те, кто вламывается в дверь, свиданье чье-то нарушая…»[71], ну, в общем, дальше ты помнишь. Я тоже хочу прогуляться, мозги проветрить, но вам свою компанию навязывать не буду. К тому же я люблю ходить быстро, иногда даже возникает ощущение, будто убегаю от чего-то…

– «Но за спиной, я слышу, мчится…»[72], – продекламировал Мартин.

– Вот-вот, что-то подобное. Ладно, пока. – И Алекс зашагал к подножию холма, да так быстро, что Мартину невольно вспомнились другие строки:

Так путник, чей пустынный путь Ведет в опасный мрак, Раз обернется и потом Спешит, ускорив шаг, Назад не глядя, чтоб не знать, Далек иль близок враг[73].

И Мартин с Моной двинулись вдоль дороги, где не горели фонари, и, тесно прижавшись друг к ругу (что логически вытекало из всей ситуации), назад не глядя, не заметили кого-то крадущегося по пятам Алекса Брюса.

В отсутствие луны холмы покоились в мирной тьме. Остановились Мона с Мартином ровно там, где в воскресенье разговаривали на испанском. Сейчас же они говорили – если говорили вообще – на странной смеси просторечного английского с просторечным испанским, что наилучшим образом соответствовало моменту. И Мартин, явно игнорируя им же приведенное первое правило детектива, был бесконечно счастлив.

Все произошло мгновенно и неожиданно, посреди долгого страстного поцелуя. Сначала на дорожке послышались шаги, затем возникла быстро шагающая фигура, далее послышался выстрел, фигура упала на землю, а на противоположной стороне дорожки мелькнула чья-то длинная тень. События развивались столь стремительно и непонятно, что Мартин не успел осознать происходящего и тем не менее, не давая Моне удержать себя, импульсивно метнулся туда, где он заметил тень.

Здравый смысл, в данный момент отключившийся, должен был бы заставить его почувствовать облегчение: тень не выстрелила и не растворилась в темноте. Напротив, бросилась к нему. Его обхватили мощные руки. Мартин не был искушен в поединках, да и физически не силен – в отличие от противника. Но все же, не лишенный ловкости и смутно помнящий приемы джиу-джитсу, он под конец долгой изнурительной борьбы сумел произвести на тень некоторое впечатление, по крайней мере заставить выругаться на беглом немецком с выраженным швейцарским акцентом.

– Курт! – выдохнул Мартин, и тень отступила.

– Мартин! Du! Um Gottes willen!..[74]

Они пытались разглядеть друг друга, но было слишком темно. Подозрение… Настороженность… Страх… Курт с грустью потрогал большой палец руки – он сильно болел.

– Выстрелили откуда-то издалека, с твоей стороны тропинки, – вымолвил он наконец.

– Да, но кто?.. Почему?.. – Собравшись с мыслями, Мартин, повернулся к лежащему на тропинке телу. Над ним склонились две женские фигуры.

– Я услышала, как по тропинке кто-то бежит, – повернулась Мона к подошедшим Курту и Мартину. Во второй девушке последний, приглядевшись, опознал Лупе Санчес.

– В таком случае преследовать не имеет смысла, – сказал Мартин. – Кто бы то ни был, пока мы с Куртом упражнялись в силе и ловкости, он давно мог укрыться где-нибудь в лощинах.

– Помимо выстрела есть еще кое-что, – добавила Мона и протянула Мартину булыжник, завернутый в перевязанный резинкой лист бумаги.

Мартин не нуждался в подсказке насчет знака, который увидит, развернув бумагу, как не понадобилось ему зажигать спичку, чтобы в лежавшем на земле человеке узнать Алекса Брюса.

ИНТЕРЛЮДИЯ

– Слушай, но это же метод Вэнса! – воскликнул я. – Ты убиваешь их одного за другим и…

– Боюсь, – задумчиво проговорил Мартин, – боюсь, впервые на протяжении всего повествования я должен признать себя виновным в нагнетании мелодраматизма, за каковой, бывало, укорял Холмс доктора Ватсона. Видишь ли, Алекс Брюс не был мертв.

– Нет? – с некоторым, признаю, разочарованием переспросил я.

– Нет. – Мартин сделал глоток ликера «Грэнд Мэринер» и, дождавшись, пока официант уберет остатки десерта, продолжал: – Пуля всего лишь поцарапала ему висок, хотя сознание он потерял. Но тот факт, что в него стреляли, важен в любом случае, выжил он или погиб. То есть важен с точки зрения повествовательной интриги. А так мне было бы, конечно, очень жаль потерять такого друга, как Алекс.

– Ну и что было потом? – нетерпеливо спросил я.

– Потом? Ничего.

– Как это ничего?

– А вот так. Ничего. Если оставить в стороне две-три детали, которые Эшвин назвал бы вспомогательными, я изложил тебе все дело. Помнишь, пересказывая содержание того дурацкого романа об убийствах в поезде, я обратил твое внимание на слова, сказанные детективом своему напарнику-простаку: «Теперь в вашем распоряжении все факты. Посмотрим, извлечете ли вы из них те же выводы, что и я». У нас с тобой как раз тот самый случай.

– Что касается меня, Мартин, – пробубнил я, раскуривая сигарету, – должен признать, что я вообще не пришел ни к каким выводам.

– Не расстраивайся, Тони. Я тоже. А вот Эшвин, хотя знал не больше моего, решение нашел.

– Ты действительно мне все рассказал?

– До мельчайшей подробности. Факты, к счастью, таковы, что позволяют играть по-честному, в этом деле просто не было внезапных откровений. Все мы знали все, просто получилось так, что Эшвин оказался единственным в Беркли человеком, который сумел связать концы с концами.

Я допил ликер и погрузился в печальное раздумье. При всех усилиях, ничего у меня в голове не складывалось, я был заинтригован не меньше, чем, надеюсь, мой нынешний читатель. Даже если согласиться с доктором Эшвином в том, что Шедель был убит по недоразумению, кому могла понадобится жизнь Пола Леннокса, а следом за ним – Алекса Брюса? Да если уж на то пошло, кому могла понадобиться жизнь этого последнего, если его соперник Леннокс уже был мертв?

Мартин оторвал меня от раздумий.

– Брось, – сказал он, – мы слишком много для одного вечера говорили про Семерых с Голгофы. Давай пройдемся пешком до Китайского театра – тут недалеко – и посмотрим с часок на это безостановочное представление. Я никогда его не пропускаю, оказываясь в Сан-Франциско. Быть может, в один прекрасный день пойму его смысл.

– Ну что ж, пошли. Но если тебе под силу разгадать китайскую пьесу, то, чтобы раскрыть преступление, тебе никакой доктор Эшвин точно не нужен.

– В таком случае, Тони, тебе предстоит провести ночь в одиноких раздумьях, а я подойду к завтраку и раскрою сногсшибательные факты. Идет?

– Идет.

Гостем Мартин оказался пунктуальным. В назначенное время – восемь тридцать – он был на месте, где его ждал стакан выжатого грейпфрутового сока, вскипяченный кофе, поджаривающийся бекон и французский тост, готовый отправиться на сковородку. Он довольно принюхался к запаху бекона и скосился на французский тост.

– Завтрак обещает быть вкусным, – констатировал он. – Повар из тебя, Тони, отменный, а как насчет дедукции?

– Мартин, помолчи еще три минуты, иначе рискуешь получить подгоревший тост.

Угроза возымела действие, но сразу, как только я накрыл стол, он вернулся к теме.

– Да не так, чтобы очень, – вынужден был признать я. – Подобно медсестре-детективу из романов Шила, я мечтал о полном раскрытии дела, но в отличие от нее не смог даже вспомнить символ-каламбур, намекающий на возможное решение загадки. К тому же я склонен думать, что вся эта история была так или иначе связана с китайскими одеяниями и длинными седыми бородами[75]. А теперь, Мартин, будь хорошим мальчиком и расскажи мне ВСЁ.

– Ладно, – кивнул Мартин, обильно поливая тост кленовым сиропом. – Начнем с вспомогательных деталей – это определение начинает мне нравиться все больше и больше, – а затем перейдем к решению, найденному Эшвином. Отличный тост, между прочим. Ты муку в него добавляешь? Никогда бы не подумал. Итак, повторяю, Алекс не был убит…

10. Правда исполняет стриптиз

Мартин разгладил лист бумаги и с изумлением вглядывался в него до тех пор, пока его не оторвал от этого занятия голос Лупе.

– По-моему, с ним все порядке, – говорила она. – Никаких повреждений на теле я не вижу.

Мартин повернулся и опустился на колени рядом с Алексом. Пульс у него легко прощупывался, дыхание было ровным.

– А ну-ка, Курт, помоги, доставим его в больницу.

Мужчины подняли Алекса, взяли с обеих сторон под руки и, сопровождаемые девушками, поволокли вниз. Несколько минут прошли в молчании, затем послышались стоны и невнятное бормотание сопровождаемого.

– Похоже, приходит в себя, – сказал Мартин. – Постоим немного.

Они более или менее удобно уложили Алекса на землю под деревом; голова его покоилась у Моны на коленях. Мартин, смутно припоминая инструкции, изложенные в справочнике по оказанию первой помощи, растирал ему кисти, Мона поглаживала по лбу. Курт и Лупе стояли чуть поодаль; первый, мелко дрожа, то и дело бросал взгляды на переданную ему Мартином бумагу с изображением знака виньяров.

Наконец Алекс открыл глаза и с трудом принял сидячее положение.

– Какого черта… – невнятно проговорил он.

– Слава богу, – воскликнул Мартин. – А я боялся, ты спросишь: «Где я?»

– Мартин!

– Я.

Алекс потер разламывающуюся от боли голову тыльной стороной ладони.

– Ну, где я, понять не так трудно. Где-то на холмах, надо полагать?

– Точно.

– Но в таком случае что, черт возьми, со мной случилось? Голова гудит так, словно по ней долго колотили чем-то тяжелым. А ты что здесь делаешь? И кто это с тобой? А то что-то плохо вижу; впрочем, честно говоря, не особенно-то это меня интересует. – Голова Алекса вновь опустилась на колени Моны.

– Вот и хотел бы знать, что с тобой случилось. Мы с Моной были – ну, словом, там, где были, – когда ты шел вниз по дорожке. Неожиданно раздался выстрел – стреляли откуда-то снизу, – и ты упал. Неподалеку оказались Курт и Лупе, они слышали и видели то же самое. Мы с Куртом подумали друг на друга, что злодей – один из нас двоих, ну и весело вступили в рукопашную. А стрелок, кто бы он ни был, тем временем скрылся.

Алекс, не отрывая ладони от головы, с трудом приподнялся.

– Кажется, поцарапало. Висок болит так, что приличными словами этого не выразишь. Кто это был, успел заметить?

– Нет.

– Хотя бы мужчина или женщина?

– Понятия не имею.

– Мне кажется, – перебила их Лупе, – я заметила, как кто-то бросил камень. Кто-то невысокого роста, и мне показалось – но не поручусь, – что это была женщина.

– Камень? Слушай, Мартин, что происходит? Мало того, что в тебя палят ни за что ни про что, так еще и камни швыряют…

– Камень был обернут бумагой, – сообщил Мартин.

– Бумагой? – Алекс, морщась от боли, недоуменно покачал головой. – Это что, шутка такая? – Тут его, кажется, осенило, и на лице появилось выражение страха. – Мартин! Эта бумажка! Ты ведь не хочешь сказать… – Он осекся на полуслове.

– Боюсь, то самое. Курт!

Курт послушно подошел, протянул Алексу лист бумаги и чиркнул спичкой. При свете колеблющегося пламени Мартин увидел на лице Алекса выражение, которое можно описать самым различным образом – от смертельного страха до полного безразличия. Затем его голова откинулась назад, и, кажется, он снова на какое-то время потерял сознание.

Мона участливо посмотрела на Мартина.

– Может, лучше его все-таки довести до больницы?

– Ну да. Пошли, Курт.

Но стоило им склониться над Алексом, как он сам, без посторенней помощи, хотя и с трудом, поднялся на ноги.

– Не надо! – запротестовал он. – Оставьте меня в покое. Спасибо, но в больнице мне делать нечего. Врачи увидят царапину от пули и должны будут – да благослови бог наши законы – обратиться в полицию. А об этом не может… не может… вы слышите меня?

– Но послушай, Алекс…

– Со мной все в порядке. Это просто царапина. Как-нибудь переживу. – Он слегка пошатнулся и ухватился за руку Мартина. – Если вы действительно хотите мне помочь, отведите меня домой. А то меня что-то ноги не держат. А если к тому же где-нибудь поблизости найдется что выпить…

Странная это была и молчаливая процессия, что через некоторое время приблизилась к южному крылу Международного дома. Девушки направились к своему входу, а Мартин с Куртом помогли Алексу войти в лифт и довели до его комнаты. Там он, все еще пребывая в несколько отрешенном состоянии, присел на край кровати; Мартин поспешил к себе за виски, а Курт намочил в ванной полотенце.

От виски Алексу сделалось отнюдь не хуже, а холодное полотенце и вовсе преобразило его. Через несколько минут он выглядел почти нормальным человеком.

– Сигареты не найдется, Мартин? – спросил он. – Самое скверное во всей этой идиотской истории – то, что я где-то там, по дороге, обронил пачку сигарет.

Мартин перебросил ему сигареты, сам сделал большой глоток прямо из бутылки, – кажется, он нуждался в этом не меньше, чем Алекс, – и передал ее Курту.

– Спасибо. Хороший аромат у этого табака. – Алекс откинулся на спинку кровати. – И голова не так болит.

– Слушай, Алекс, – гнул свое Мартин, – ведь это дело так или иначе до полиции дойдет.

– С чего бы это?

– Какого черта, приятель, неужели ты сам не понимаешь? Ведь эта бумаженция, она не только к тебе имеет отношение. Есть еще доктор Шедель и Пол Леннокс. И если удастся выйти на того типа, что стрелял в тебя…

– …все равно ничего так и не раскроется.

– Алекс, Мартин прав, – вклинился в разговор Курт.

– Нет, Курт, Мартин не прав. – Алекс резко распрямился и вновь потянулся к бутылке. – Мартин настолько не прав, что сам этого не понимает. Так или иначе, я прошу вас обоих дать слово, что вы никому ни слова не скажете про всю эту историю. Могу я на вас рассчитывать?

Оба промолчали.

– Какого черта! Это мое дело! Я – пострадавшая сторона. И если я уверен, – а я уверен, – что сам со всем справлюсь, нечего вам вмешиваться.

– Послушай, Алекс, – заговорил Мартин, – я буду с тобой откровенен. Обещаю, полиции я ничего не скажу, да и никому другому тоже, но за одним исключением.

– И что же это за исключение?

– Доктор Эшвин.

– Настоящий доктор Ватсон. Поздравляю, Мартин, ты верный оруженосец. Ладно. Если твой великий знаток санскрита и детектив-любитель хочет все знать, пусть его. В конце концов, я обязан ему доброй услугой. Не знаю, правда, что он из нее извлечет. А как насчет тебя, Курт?

– Буду нем, как могила.

– Не самое оптимистическое сравнение, ну да сойдет. Что ж, господа, вы дали мне обещание никому ничего не говорить – за одним исключением, – я правильно вас понял?

– Все верно, – откликнулся Мартин. Курт молча кивнул.

Сцена была, словно площадка в виду зубчатых стен Эльсинора. «Здесь, как и там, клянитесь мне блаженством, / Что как бы странно я себя ни вел…»[76] Мартин в роли Горацио, Курт – Марцелл, а Алекс – сделавшийся вдруг необыкновенно разговорчивым Гамлет… Не хватает только Призрака. Впрочем, Мартин не поручился бы, что так уж не хватает.

– Ладно, с этим покончили. – Алекс вернул друзьям бутылку виски. – А теперь сменим декорации. Глупо идти спать сразу после этой веселенькой сценки. Давайте прикончим бутылку и анекдоты потравим.

Мартин неохотно сделал глоток. Курт заколебался. Мартин знал, о чем он думает. Он думает о том вечере, когда был убит его дядя, и о том, как они втроем бражничали в комнате Мартина, пока полицейские уносили то, что совсем еще недавно было человеком, воплощающим мечту о любви и мире.

И это был точно такой же вечер, как нынешний. Как и тогда, семеро нанесли удар, пусть в другом месте, за которым последовали мужские посиделки в Международном доме. Правда, компания уменьшилась на одного участника – не хватало Пола Леннокса, который, сменив трубку на сигареты, рассказал бы великую сагу про Энтони Клэра.

Призрак взывал-таки из своего подземелья.

На следующее утро Мартин поднялся рано и сразу заспешил в общежитие на Чанниг-вэй, где жил доктор Эшвин. Там его, однако, ждало разочарование – тот уехал на весь конец недели, скорее всего в Сан-Рафаэль, к Элизабет и ее матери. Вернется не ранее второй половины дня воскресенья.

Часы тянулись невыносимо медленно. Мартину не терпелось поделиться свежими новостями с доктором Эшвином, а сделать он ничего не мог. Он даже фамилии Элизабет не знал, как не знал, где именно в графстве Мэрин искать Эшвина. А тут еще Мона на весь конец недели уехала вместе с Ремиджио в Сан-Франциско – в гости к атташе боливийского консульства или кому-то еще в том же роде. Лупе с раннего утра в субботу отправилась в Лос-Анджелес, Курт вследствие этого приуныл и упал духом – скучная компания, – а общаться с Алексом Мартину почему-то не хотелось.

Оставалось только одно – работать. И, видит бог, нужда в том была. Пока Мартин корпел над переводом и постановкой «Дон Жуана», а затем вел дискуссии с доктором Эшвином, кипы ученых записок лишь увеличивались в размерах. Так что всю эту последнюю неделю в ожидании развязки дела доктора Шеделя Мартин трудился, как галерный раб, переходя от Каспара Вильгельма фон Борка[77] к сен-симонизму и его воздействию на движение «Молодая Германия», а о Семерых с Голгофы почти не заикался, да и не слышал ничего.

Единственное исключение составил разговор с Павлом Борицыным, с которым Мартин столкнулся в субботу после ужина, в Большом Зале. Сразу после еды за письма Георга Бюхнера не возьмешься, и Мартин решил, что легкая болтовня с русским только поможет восстановить рабочую форму.

Они присели, и, обменявшись парой случайных замечаний по поводу Чернавиных, Карвета Уэллса[78] и новейших статистических данных о голоде в Америке, обнародованных мистером Херстом, Мартин не удержался, чтобы слегка не подколоть собеседника.

– Помните вами же выдвинутую весьма тонкую версию убийства доктора Шеделя? – спросил он. – Как она, по-вашему, согласуется с последними событиями?

– Какими событиями, мистер Лэм?

– С отравлением Пола Леннокса. Зачем этим мерзавцам красным понадобилось избавляться от него?

– Мистер Лэм! – Борицын одарил его снисходительной улыбкой аристократа. – Но это же такой простоты дело, что нельзя не удивиться, как вы этого не понимаете.

Мартину понадобилось некоторое время, чтобы пробиться к смыслу сквозь сложный синтаксис собеседника.

– Да неужели? – воскликнул он.

– Ну, конечно. Ведь всем известно, что мистер Леннокс был коммунистом.

– Пол – коммунист? – Мартин аж поперхнулся.

– Разве я не видел его выходящим из театра, где давали «Крестьян»? Разве я не слышал, как он во время бритья насвистывает мелодии Ганса Эйслера? А прежде всего, разве не слышал я, как он превозносит так называемую «музыку» Шостаковича? А теперь, мистер Лэм, ответьте мне: кто, кроме коммуниста, способен на такое?

Мартин прокашлялся и промолчал.

– Вижу, вы сомневаетесь, так что в аргументы углубляться не буду. Скажу просто следующее. Мне удалось выяснить – заметьте, мистер Лэм, это не чьи-то клеветнические измышления! – что мистер Леннокс был подписчиком журнала «Нейшн»[79]. – Борицын откинулся на спинку дивана, выпустил длинную струю дыма (предполагалось, что она совьется в кольцо) и расцвел в самодовольной улыбке. – Дальнейшее, разумеется, само собой. Он что-то узнал об убийстве, и хоть сам-то мистер Леннокс, возможно, никому и не мешал, возникла угроза утечки информации. Вот и избавились от него, устроили чистку, – закончил аристократ, добавив к своей схеме легкий нацистский штришок.

– Мистер Борицын, – сурово объявил Мартин, вставая, – не далее как сегодня, я купил экземпляр «Дейли уоркер»[80].

С этими словами он удалился и, возможно, не лишним будет заметить, что с тех пор Борицын больше с ним не общался.

Воскресенье Мартин, то и дело нервно поглядывавший в окно на здание общежития, увидел, что доктор Эшвин, вернулся. Было около половины девятого вечера. Выждав для приличния время, он быстро поднялся по лестнице и постучал в дверь.

Эшвин встретил его широкой улыбкой, совершенно не соответствовавшей тревожному нетерпению Мартина.

– Ну и что вас так веселит? – не удержался он от вопроса.

Эшвин устроился поудобнее и от души рассмеялся.

– Вчера мне открылась большая истина, – объявил он. – Я узнал, какими бесценными свойствами обладает надувная утка. – И, не дожидаясь вопросов гостя, продолжил: – По-моему, я уже говорил вам, что мать Элизабет это все еще молодая, привлекательная женщина, которая вполне может найти себе нового мужа. Более того, за ней сейчас и впрямь ухаживает один юный здоровяк. Но его вчера за ужином не было – только Элизабет, ее мать и я. И вот в разгар застольного разговора вдруг наступила пауза, которую нарушила Элизабет.

– Доктор Эшвин, – сказала она, – мама находит вас ужасно привлекательным мужчиной. Почему бы вам на ней жениться?

Воспоминание об этой неловкой ситуации вызвало у доктора Эшвина новый приступ веселья, которого Мартин не мог не разделить: ему представилось, как маленькая Элизабет переводит взгляд с матери на своего опекуна и дивится, отчего столь естественный вопрос поверг обоих в такое смущение.

– Ну а вы что? – справился наконец со смехом Мартин.

– В кармане у меня, – ответил доктор Эшвин, – покоилась резиновая утка – подарок для Элизабет, который я купил в тот самый день. Я нашел ее в аптеке, по соседству с тем прилавком, где продавали виски. Ну и пока мать Элизабет прикрывала платком покрасневшее лицо, я надувал утку. А Элизабет настолько увлеклась этим зрелищем, что обо всем забыла. Отныне я никогда не окажусь в любом опасном, в смысле возрастной разницы, обществе без надувной резиновой утки.

Отсмеявшись, Эшвин потянулся к бутылке виски и, наполняя бокал, спросил:

– А в Беркли что нового в мое отсутствие случилось? Дежурная сказала мне, что вчера вы заходили в необычно раннее для себя время, и вроде вам не терпелось повидаться.

Мартин пересказал события, происшедшие в пятницу вечером и ночью.

– Все это, – заключил он, – приводит меня в еще большее смятение. Даже если признать, что виньяры не миф, а реальность, все равно непонятно, зачем им убивать Алекса. И давайте сразу же отбросим дикую идею, будто он сам все это подстроил, чтобы отвести от себя подозрения. В этом случае ему не нужно было брать у меня и у Курта клятву хранить все в тайне. К тому же пуля была выпущена, чтобы убить человека. Нет таких снайперов, которые нарочно стреляли, чтобы просто кого-то поцарапать. То, что Алекс жив, – это чистая случайность.

– Верно. Однако продолжайте, мистер Лэм, мне хотелось бы услышать, какие еще идеи возникли у вас в связи с этим покушением.

– Ну что… Для начала надо полностью исключить участие четы Лешиных, не говоря уж о том, что миссис Лешина была в это время в графстве Мэрин. Алекс был едва знаком с ними обоими. Разве что заметил нечто в тот вечер на сцене… но нет, Алекс в роли тайного шантажиста – это совершенно невероятно.

– Что-нибудь еще?

– В тот вечер он сильно повздорил с Синтией. Она могла… Но, с другой стороны, Синтия – единственная, у кого есть железное алиби по убийству доктора Шеделя.

– Верно.

– Это исключает… В общем, если говорить обо всех трех убийствах, а покушение на жизнь Алекса я считаю убийством, ибо как таковое оно и задумывалось, – исключаются все. Первое оставляет в стороне Синтию; второе – Пола, это сто процентов; наконец, третье, последнее, – Алекса, Лешиных и виньяров – даже при том, что тут уже сказал свое веское слово ваш любимый дневник. Короче говоря, доктор Эшвин, нам нужен совершенно новый круг подозреваемых.

– Да?

– Ну что вы заладили: «да», «верно»? Скажите же, что вы обо всем этом думаете!

– Я, мистер Лэм, уже не думаю. Я знаю.

– Что? – Мартин порывисто потянулся за бутылкой.

– Да, мистер Лэм. Знаю. Покушение на мистера Брюса добавило последний штрих к картине, последний мазок, после чего вся серия убийств стала совершенно ясной.

– В таком случае вы знаете, и кто убийца?

– Логически рассуждая, я мог бы ответить вам вопросом на вопрос, но – воздержусь.

– И что же вы намерены предпринять?

– Перед тем, как что-то делать, мне нужны еще один-два факта. А для точности – три. Один я ожидаю завтра, из библиотеки Чикагского университета. Думаю, не позднее, потому что я послал туда письмо авиапочтой, с пометкой «срочно», и вложил конверт для ответа, оплатив срочную доставку. Второй предоставите мне вы, если любезно согласитесь выполнить для меня в Сан-Франциско одно поручение, завтра или во вторник.

– С удовольствием. Лучше во вторник.

– Прекрасно. А третий факт мне станет известен от самого мистера Брюса в ходе небольшой встречи, которую я собираюсь устроить здесь в среду вечером.

– Встречи?

– Да. Прежде чем извлечь из своих идей практические выводы, мне хотелось бы поделиться ими с заинтересованными лицами. Не то чтобы я хоть в чем-то сомневался; откровенно говоря, мне просто хотелось бы встретиться с аудиторией, способной оценить мои усилия.

– И кто же там будет?

– Естественно, вы, на этот счет можете не сомневаться. Далее – мистер Росс, как человек, представляющий интересы первой жертвы. Полагаю, на его скромность можно рассчитывать?

– Разумеется.

– Вас можно считать доверенным лицом мистера Леннокса, а третья жертва, мистер Брюс, будет представлять самого себя. Я намерен также пригласить доктора Грисуолда. В нем замечательно сочетаются ученость и ум, и мне трудно представить себе критика лучшего, нежели он. Вы, конечно, помните, «Панчатантру»:

Ученость смыслу уступает, Их разум, помни, примиряет.

– Может быть, все-таки поделитесь своим знанием?

– Грисуолд, – улыбнулся доктор Эшвин, – совершенно справедливо заметил, что вы меня испортили, мистер Лэм. У меня развился необыкновенный вкус к театру и театральным эффектам, и потому до вечера в среду уста мои – на замке.

Мартин выругался про себя и утешился еще одним глотком виски.

– Вы, конечно, возьмете на себя труд пригласить мистера Росса и мистера Брюса. С Грисуолдом я сам переговорю. Теперь что касается вторника…

Мартин записал под диктовку Эшвина все, что ему предстоит сделать, и сунул лист бумаги в карман.

– Боюсь, мне пора, – сказал он, поднимаясь. – Мне еще с Гуцковым предстоит сегодня покончить.

– Право, мистер Лэм, ваши робость и разочарованость так забавны. Эти ваши «извините меня», да и само имя[81] – оно провоцирует на всякие дурацкие каламбуры. Право, с нашей, детективов, стороны просто жестоко обращаться со своими Ватсонами таким вот образом.

– Да ладно, подожду, – буркнул Мартин с нарочито равнодушным видом.

– И все же позвольте мне хоть чуть-чуть приоткрыть завесу тайны и обратить ваше внимание на следующие моменты. Эшвин принялся загибать пальцы:

1. Религиозная вера отца.

2. Избыточное алиби (на самом деле это даже не один, а два момента);

3. Удачная заминка на крыльце.

4. Скомпрометированная версия.

5. Смена орудия.

6. Монолог в Севилье.

7. Око за око, зуб за зуб.

и главное, —

8. Семеро с Голгофы.

– Как видите, – заключил доктор Эшвин, – я не зря читал Стюарта Палмера и Эрла Стэнли Гарднера, не говоря уж о Джоне Диксоне Карре[82], которого я никогда не устану нахваливать.

– Спасибо за подсказку, – раздраженно бросил Мартин и вышел из комнаты[83].

Путешествие на пароме в Сан-Франциско оказалось, как всегда, приятным отдохновением от трудов праведных. Чтобы скоротать время, Мартин купил свежий номер «Вэрайети», но журнал так и пролежал нетронутым все время, что Мартин, устроившись спереди на верхней палубе, любовался видами моря и постепенно вырастающим из дымки городским пейзажем Сан-Франциско. Утро было одновременно и прохладным, и теплым: яркое солнце и резкий бриз, продувающий весь залив.

Осаждаемый неизбежной толпой таксистов и мальчишек – разносчиков газет, Мартин вышел из терминала, неторопливо двинулся вверх по Мишн-стрит и, дойдя до магазина, надпись на котором гласила: «А. Голдфарб, театральный реквизит», остановился.

Стоявший за длинным застекленным прилавком, на котором было выставлено все, от париков до кинжалов с утопающим лезвием, молодой продавец еврейской наружности одарил его сияющей улыбкой.

– Да, сэр? Чем могу быть полезен?

– У вас есть звуковая аппаратура – фонографы, позволяющие производить за сценой шумовые эффекты?

– Да, сэр. Что вас интересует?

– Запись стука клавиш на пишущих машинках. Есть?

– Да, сэр. Есть отличная запись. Прошу вас, сэр, сюда…

Он провел Мартина в комнатку, где стоял электрический фонограф, исчез на минуту и появился с искомой записью.

– Извольте, сэр. Записано в естественной обстановке, в учреждении. Работают сразу тридцать машинисток.

У Мартина вытянулось лицо.

– А так, чтобы только одна машинка стучала, – нет?

– Увы, сэр. Спроса нет. Если нужна только одна машинка, то проще и дешевле не записывать, а печатать вживую. Насколько я понимаю, вам нужен реквизит для любительского спектакля?

– Да.

– В таком случае, вот вам мой совет, сэр: пусть кто-нибудь из ваших рабочих сцены просто сядет за машинку. Если бы профессиональный спрос был побольше, можно выставить и настоящий инструмент, но для этого понадобится еще один работник – член профсоюза; а вам, любителям, об этом можно не беспокоиться.

И, провожая Мартина к выходу, продавец пустился в рассуждения о трудностях с выполнением профсоюзных правил на театре.

– Попробуйте зайти к «Золотому»! – посоветовал он, вспомнив. – Это в двух кварталах отсюда. Там все есть.

Не питая особых иллюзий, Мартин обратился с той же просьбой к седовласому, преклонных лет мужчине – продавцу в «Золотом». Реакция последнего его удивила: старик широко улыбнулся; казалось, что-то его сильно обрадовало.

– Ну вот, – закудахтал он, – говорил же я этому шлемазлу! Сколько раз говорил! Он не верит, а кто прав? Я. Так ему и надо. – Не переставая бормотать что-то под нос, старик проводил Мартина в комнатку – почти точную копию той, где он только что был у Голдфарба.

– Вы уверены, вам действительно нужна одна машинка?

– Уверен. Одна.

– Одну минуту, молодой человек, одну минуту. Сейчас у вас будет то, что вам нужно.

Старик действительно вернулся почти сразу и включил запись. Она оказалась очень хорошей, чистой, без посторонних шумов, что делало ее вполне натуральной. Клик-клик-клик-клик-клик-бамм! Мартин снова пил свой бурбон и читал «Убийства в поезде». И скорость машинописи была той же – чуть выше, чем обычно у Пола Леннокса.

Мартин вздрогнул.

Старик остановил запись.

– Ну как, вы удовлетворены, молодой человек?

– Даже слишком.

– Что?

– Неважно. Но хотелось бы задать вам пару вопросов.

– Да, да, конечно. – Старик сел и полностью сосредоточился на набивании трубки почтенного возраста и странной раскраски. – Так о чем вы хотели спросить меня, молодой человек?

– Видите ли, – начал Мартин, – я связан с Экспериментальным театром в Беркли. В последней постановке мы использовали точно такую запись, как эта. И вот кто-то пытается нас обдурить, подчищая бухгалтерские книги, меняя статьи расходов и все такое прочее. Ну, я и пытаюсь разобраться в этом деле. Хотелось бы узнать, не у вас ли взяли напрокат эту запись.

– И когда у вас был спектакль?

– Шестого апреля, в пятницу.

– Одну минуту, молодой человек. – Согбенная фигура исчезла в недрах магазина и вернулась с гроссбухом, озаглавленным ЗАПИСИ ЗВУКОВ Н-Я. Полистав тетрадь, старик объявил:

– Ну вот, нашел. Пишущая машинка, одна. Взята пятого апреля. Сдана седьмого апреля. Кажется, это то, что вам нужно. Пожалуйста, можете переписать, вдруг вашей бухгалтерии понадобится. Тут и номер ее.

Мартин нацарапал сведения, отметил имя арендатора – Фрэнк Хеллмут и мысленно поаплодировал, хоть и без всякой радости, Полу за то, что тот избежал элементарной ловушки, в которую обычно сами загоняют себя те, кто использует вымышленные имена.

– Это все? – осведомился старик.

– Нет, еще одно. У меня нет уверенности, что запись взял напрокат именно Фрэнк; у нас в театре происходили кое-какие странности, и мне хотелось бы понять, что к чему. – Мартин открыл портфель и разложил на столе фотографии – главным образом, моментальные, но хорошего качества. Некоторые из них не имели никакого отношения к делу, но на иных – Эшвин почему-то на том особенно настаивал – были и те, где фигурируют Алекс Брюс и Пол Леннокс.

Посасывая трубку, старик медленно осмотрел фотографии. Первые две (на одной из них был изображен Борицын) он отложил в сторону сразу. На третьей, с Алексом, задержался и придвинул к себе. Следующие три не вызвали у него ни малейшего интереса. Далее он цепко ухватил снимок Пола, а на два оставшиеся едва посмотрел.

– Вот этот, – твердо сказал он. – Это и есть ваш Фрэнк, молодой человек?

– Нет, – честно ответил Мартин. – Ерунда какая-то получается. Но меня вот что интересует. Откуда такая уверенность? Как вы можете столь ясно помнить тех, кто заходил к вам несколько недель назад?

– Ой-ой-ой. – Глубокая затяжка. – И вы еще меня спрашиваете, молодой человек. Что ж, я вам отвечу. – Еще более глубокая затяжка. – Эту запись нам предложили два года назад. Я подумал, надо брать, а вдруг пригодится. Но хозяин, он был против; говорил, если кому-то понадобится машинка, то пусть машинку где-нибудь и найдут. И что вы думаете? – я все равно отослал заказ на эту запись, а ему ничего не сказал. Когда он узнал, такой, знаете, шум поднял, вы бы слышали. И два года никто у нас ее напрокат не брал. И каждый раз, когда я ему что-нибудь советовал, он говорил: «Да? А помнишь про ту машинку? Тогда ты тоже лучше всех все знал». Теперь вы понимаете, почему я все так хорошо запомнил, ведь эта запись впервые кому-то понадобилась. Я рассказал молодому человеку, вот этому, что на снимке, все про своего хозяина, мы вместе посмеялись, можно даже сказать, дружками стали, вот я его и запомнил. – Старик замолчал и принялся разжигать трубку – за время столь длинной речи она успела потухнуть.

– А эту почему вы отложили? – Мартин указал на фотографию с Алексом. – Это ведь совсем другой человек.

– Да, но его я тоже видел, правда, в другой раз. В первый момент я не мог вспомнить, где, а теперь вспомнил. Он приходил сюда примерно через неделю после того, первого, и разговор у нас был примерно такой же, как сейчас с вами. Сначала он поинтересовался, есть ли у меня такие записи, потом – не спрашивал ли их кто в последнее врем, и если спрашивал, то как выглядел. Правда, про театр не говорил.

– И что вы ему сказали?

– То же, что и вам, только картинок не было.

– Спасибо. – Мартин вернул фотографии в портфель. – Знаете, боюсь, эта запись мне все же не понадобится, но не говорите об этом хозяину. Вот – купите себе пару банок пива и забудьте про хозяина.

Старик расплылся в довольной улыбке и запыхтел трубкой.

– Спасибо вам, молодой человек, – если что надо, в любой момент…

Мартин медленно двинулся вниз по Эмбаркадеро, в сторону ресторана «Бернстайн», где рассчитывал пообедать. Поначалу сегодняшние открытия, казалось, только усложнили картину. Но когда Мартин набросился на превосходных лобстеров, запивая их пивом, ему вспомнился пункт седьмой таинственного списка Эшвина, и туман начал понемногу рассеиваться.

Развернувшись на своем вращающемся стуле спиной к столу, доктор Эшвин обвел взглядом всех собравшихся у него в среду вечером. Мартин сидел на своем обычном месте, Алекс Брюс на другом таком же жестком стуле. Доктор Грисуолд довольно удобно расположился в голове кушетки, Курт Росс неловко пристроился в изножье. Рядом с каждым, за вычетом непьющего профессора испанского, любезный хозяин поставил пепельницы и бокалы с виски.

– Господа, – начал Эшвин, – самым приятным своим тоном, – всем вам известно, зачем мы тут собрались. На территории нашего университета или рядом с ней были совершены три сенсационных убийства, и никто пока не предложил хоть сколько-нибудь правдоподобного объяснения. Ну а я, удовлетворяя собственное любопытство, разработал законченную версию этой серии преступлений и пригласил вас, господа, выслушать и подвергнуть критике мои соображения.

– Вас, доктор Грисуолд, я попросил бы быть моим личным оппонентом. Оставшиеся трое косвенно, а в одном случае прямо, представляют трех жертв, и в этом качестве имеют право знать, каким образом я выстраиваю факты. Ну, а когда эта конструкция предстанет перед всеми вами, мы совместно решим, что нам с ней делать.

Насколько я понимаю, – резюмировал свое вступление доктор Эшвин, – основные факты, связанные с этими убийствами, известны вам всем, особенно если иметь в виду, что большую часть сегодняшнего я посвятил тому, что изложил их доктору Грисуолду. Что касается других, не столь известных фактов, то я изложу их по ходу нашей встречи; в этом смысле я многим обязан мистеру Лэму и его находкам, порой целенаправленным, но чаще случайным. В нужный момент они сами за себя скажут.

В минувшее воскресенье я сказал мистеру Лэму, что моя версия этого дела нуждается в ответе на три вопроса. Ответ на первый я получил в понедельник экспресс-почтой от директора библиотеки Чикагского университета. В каком-то смысле он оказался для меня совершенно неудовлетворительным. Я совершил крупную ошибку, недооценив хитроумие убийцы; оставленный им след оказался далеко не таким простым, как я надеялся. Но об этом – в свое время.

– Никогда не следует недооценивать убийц, доктор Эшвин, – негромко проговорил Алекс.

– Заверяю вас, мистер Брюс, впредь я этой ошибки не повторю. Ответ на мой второй вопрос мистер Лэм нашел во вторник в Сан-Франциско; об этом мы тоже поговорим позднее, но уже сейчас могу заметить, что он сильно подкрепил мою версию. Остается последний вопрос, ответ на него позволит мне окончательно стать на твердую почву фактов и продолжить рассказ. Этот вопрос я адресую вам, мистер Брюс.

– Мне? – Алекс поднял бокал и глотнул виски.

– Полагаю, мистер Брюс, вы сами найдете, что лучше всего ответить на него откровенно, хотя на первый взгляд он может показаться выстрелом наобум. – Доктор Эшвин выдержал паузу. – Мистер Брюс, вы были тайно женаты на Синтии Вуд?

Алекс уронил бокал на пол, даже не заметив, что из него вылилось все содержимое. Какое-то время он молчал, потом с трудом выговорил:

– Откуда это вам стало известно?

Курт и Мартин, утратив дар речи, обменялись изумленными взглядами. Доктор Грисуолд степенно разгладил бороду; казалось, он просто ждал дальнейшего развития событий.

Доктор Эшвин откинулся на спинку стула и еще раз оглядел собравшихся.

– Третий вопрос получил удовлетворительный ответ, – сказал он. – А теперь, мистер Брюс, с вашего разрешения, я попытаюсь объяснить, почему вы отравили Пола Леннокса.

11. Голая правда

Повисло напряженное молчание. Даже доктор Грисуолд удивленно подался вперед. Курт стиснул кулаки, вскочил было с кушетки, но тут же, беззвучно выругавшись, снова откинулся на спинку. Мартин пристально посмотрел на Алекса.

Какой бы реакции ни ожидать от человека, которого ни с того ни с сего обвинили в убийстве, одно можно сказать наверняка: он ни в малой степени не потерял самообладания. Внезапный вопрос доктора Эшвина задел Алекса куда больше, чем то, что за ним последовало.

Молодой химик наклонился и поднял бокал.

– Было бы весьма интересно выслушать вас, доктор Эшвин, – мягко сказал он. – А когда вы закончите, а другие поделятся своими соображениями, ну, тогда уж я и скажу то, что сочту нужным. Пока же, если вы не против, я налью себе немного виски?

– Ни в коей мере не против. – Эшвин протянул ему бутылку. – Простое обвинение в убийстве, мистер Брюс, вовсе не должно нарушать законов гостеприимства.

Алекс наполнил бокал, одним глотком осушил его, снова налил и вернул бутылку хозяину.

– Итак, я весь внимание, – сказал он.

– Господа, – начал Эшвин, – разумеется, вы отдаете себе отчет в том, что все здесь сказанное нынче вечером должно остаться исключительно между нами, если, конечно, мы сами, все пятеро, не решим иначе. А теперь, чтобы объяснить, каким образом я пришел к выводу, столь сильно поразившему трех из вас, думаю, лучше всего будет пройтись по событиям с самого начала и посмотреть на то, что бросается в глаза буквально на каждом шагу. Мистер Лэм знает, что именно это – очевидность, – давно стала моей idée fixe. Именно верность ей, этой идее, побудила меня, мистер Росс, задуматься над смертью вашего дядюшки, и она же заставила столь глубоко погрузиться в загадку всех последующих преступлений.

Начнем со смерти доктора Шеделя. Перед нами человек, как уверяет меня мистер Лэм, – и не сомневаюсь, что вы, мистер Росс, с ним согласитесь, – перед нами человек, я бы сказал, совершенно прямодушный, благородный, заслуживающий всяческого уважения и даже любви, человек, живущий честной, открытой жизнью. И такого человека находят убитым самым зверским образом. Как следует из его письма мистеру Россу, из смерти доктора Шеделя финансовую выгоду могли извлечь только несколько весьма достойных швейцарских учреждений. Впервые столкнувшись с этой проблемой, я, как, должно быть, помнит мистер Лэм, обратился к знаменитому перечню возможных мотивов убийства – любого убийства, это: выгода, ревность, месть, устранение, жажда убийства и приговор. Очевидно, что первые четыре мотива не могут иметь к доктору Шеделю ни малейшего отношения. Что касается жажды убийства, то, честно говоря, такую возможность я просто не стал рассматривать: никаких умственных усилий не хватит для обнаружения очевидного, когда имеешь дело с убийцей-психопатом; если нашего преступника влечет просто жажда убивать, то все мои рассуждения рассыпаются в прах.

Остается, таким образом, убийство по приговору – версия, которую подкрепляет символика, обнаруженная рядом с телом доктора Шеделя, и последовавшие вскоре комментарии мистера Леннокса. Но виньяры вызывали у меня сомнение с самого начала. Поверить, что человека, почти всю жизнь прожившего в Швейцарии, убили по приговору некоей швейцарской секты, только когда он оказался в Беркли, – право, для этого надо обладать слишком развитым воображением; к тому же о виньярах ничего не знали ни мистер Росс, ни в швейцарском консульстве. И это лишь усилило мой скепсис. Последующие события, как известно, полностью исключили возможность участия в них виньяров – к большому моему облегчению.

Как вы помните, убийца не оставил никаких следов, позволивших бы установить его личность. На орудии убийства не осталось отпечатков пальцев, происхождение самого этого орудия установить не представляется возможным, а описание, которое дал убийце своего дяди мистер Росс, оказалось настолько смутным, что под него подходит практически всякий, за вычетом, быть может, такого корпулентного господина, как я. Полиция, как говорят в таких случаях, оказалась у разбитого корыта: имеется труп мужчины, убивать которого ни у кого не было ни малейшего повода, при полном отсутствии следов возможного преступника.

Вот тогда мне и пришло в голову первое очевидное обстоятельство, связанное с этим делом, и в разговоре с мистером Лэмом и мистером Брюсом, которого в тот вечер, должно быть, само провидение самым мелодраматическим образом привело ко мне домой, я высказал предположение, что убили не того человека. В таком случае возникает вопрос: а кто тот? Нет смысла гадать о личности убийцы, пока мы не установим личность жертвы.

Каковы ее приметы? Это должен быть мужчина среднего роста, среднего телосложения. Он носит или по крайней мере часто надевает серый костюм и шляпу. И главное, он более или менее регулярно наведывается к Синтии Вуд. Лишь с тем, кто удовлетворяет этим условиям, можно было спутать доктора Шеделя, который, будучи соответствующим образом сложен и соответствующим образом одет, оказался в тот вечер рядом с домом мисс Вуд. А удовлетворяют им только двое – Алекс Брюс и Пол Леннокс.

Доктор Эшвин замолчал, отхлебнул виски и закурил сигарету.

– Боюсь, – улыбнулся он, – мое выступление грозит превратиться в самый длинный монолог из всех, что мне приходилось когда-либо произносить, а вам выслушивать. Не надоело еще?

– Продолжайте, – откликнулся Курт. – Мне чрезвычайно важно знать, как погиб мой дядя. – И он бросил на Алекса взгляд, исполненный ненависти.

– Я тоже нахожу все это очень интересным, – поддержал его Алекс, – и с нетерпением жду продолжения.

Доктор Грисуолд улыбнулся и моргнул.

– Все это весьма напоминает, – сказал он, – тот метод, который я использовал, устанавливая авторство нескольких пьес, которые ранее приписывались Лопе де Вега. Я тоже с интересом жду продолжения рассказа, особенно если мне предложат выпить немного воды. Ваше знаменитое гостеприимство, коль скоро оно касается виски и табака, меня, извините, не греет.

По знаку хозяина Мартин вышел из комнаты и вернулся со стаканом воды, что под сводами эшвинского дома могло показаться едва ли не святотатством. Рассказ к этому временем уже возобновился.

– Тем временем, – говорил Эшвин, – самое пристальное мое внимание привлек тот чрезвычайно любопытный факт, что двое людей, не имеющих никакого отношения к доктору Шеделю, обладали стопроцентными алиби на время его убийства; более того, всячески старались, хотя в этом не было решительно никакой необходимости, его подчеркнуть. В тот вечер мисс Вуд упорно просила свою приятельницу мисс Робертс зайти к ней. Эта исключительная настойчивость показалась мисс Робертс необычной и так и не нашла объяснения. Следует также отметить, что точно в момент убийства Пол Леннокс сел за машинку, стук которой слышал мистер Лэм. Объяснение этому внезапному порыву трудолюбия показалось мне надуманным, тем более что мистер Леннокс столь настойчиво обращал внимание мистера Лэма на время, когда он начал – и когда закончил печатать.

Эти два алиби следовало обдумать. То, что оно на самом деле было у мисс Вуд, сомнений не вызывает, однако неожиданно срочный звонок мисс Робертс заставляет предположить, что она знала нечто о надвигающихся событиях и хотела на всякий случай обеспечить себе алиби. А вот в алиби мистера Леннокса, как я уже сказал, было нечто искусственное, в чем я особенно убедился, узнав, что у него есть электрофонограф и звукозаписывающее устройство – приставка, которая любителю серьезной музыки, в общем-то, не нужна. Времени, что он находился вне зоны видимости мистера Лэма, вполне хватало на то, чтобы дойти до дома мисс Вуд, сделать свое дело и вернуться. И у него была возможность поставить пластинку с записью звуков машинописи и незаметно уйти, – притом, разумеется, что текст, который он вскоре продемонстрировал мистеру Лэму в качестве результата своей двадцатиминутной работы, был отпечатан заранее.

Есть еще две вещи, которые заставили меня заподозрить мистера Леннокса. Одна – деталь скорее незначительная, – это его непонятное удивление при виде мистера Брюса, когда тот пришел к мистеру Лэму в ночь убийства. Другая – его подробный рассказ о Семерых с Голгофы, который я, повторяю, склонен был с самого начала считать мистификацией.

И вот, если считать, что убийца – мистер Леннокс, к этой версии я и склонялся, если далее исходить из того, что единственно возможными жертвами могли бы быть либо он, либо мистер Брюс, – а именно в этом качестве они уже себя и зарекомендовали, – то из этого следует, что мистер Леннокс намеревался убить мистера Брюса. Остается вопрос: за что?

Доктор Эшвин замолчал. Пока Мартин не услышал ничего для себя нового, и более всего его интересовало выражение лиц присутствующих. Курт делался с каждой минутой все более напряженным: до тех пор пока Мартин не убедился, сколь остро молодой щвейцарец воспринимает рассказ об убийстве, он даже не представлял себе, как дорог ему был покойный дядя. Доктор Грисуолд при каждом новом повороте темы важно кивал, словно оценивая научное качество аргументов. Алекс слушал с непроницаемым видом, напоминая собой скорее просто заинтересованного аудитора, нежели ключевую фигуру повествования.

– Спиртное, – наставительно резюмировал доктор Эшвин, – это, по моему мнению, лучший друг человека. Мне никогда не приходило в голову сравнивать собаку с бутылкой доброго скотча. Иное дело, что собаки – существа как минимум верные, а спиртное, несмотря на многие свои достоинства, – известный предатель. И если бы не предательство со стороны (если память мне не изменяет) скверного «бурбона», то я так никогда бы и не ответил на этот вопрос: за что?

Да, близко знавшим их людям Пол Леннокс и Синтия Вуд казались лишь случайными, быть может даже слегка недолюбливавшими друг друга знакомыми. Но мистер Лэм, оказавшись участником того, что он называет «вечеринкой у Морриса», обнаружил и, к счастью, несмотря на собственное состояние, запомнил следующие факты. Во-первых, Синтия Вуд была влюблена в Леннокса и, скорее всего, состояла с ним в интимных отношениях; и во-вторых, Леннокс затевал нечто вроде интрижки с женой одного университетского профессора. Одно время этот последний факт казался мне существенным, открывающим обещающее направление в раскрытии дела; но когда выяснилось, что направление это на самом деле тупиковое, я подумал, что, дабы избежать ненужного скандала, имен лучше не называть.

Но и узнав об интимных отношениях мистера Леннокса и мисс Вуд, я не сильно продвинулся вперед. Если он наслаждался ее ласками без помех со стороны мистера Брюса, прежнего фаворита, если, более того, он начал между делом изменять мисс Вуд, то с чего ему, ради всего святого, желать смерти мистеру Брюсу? И тут я сделал одно поспешное умозаключение. Я вспомнил, что мисс Вуд является наследницей немалого состояния. Предположим, рассуждал я, истинным объектом вожделений мистера Леннокса является, вне всяких сомнений, не соблазнительное тело мисс Вуд, а еще более соблазнительные деньги ее отца? В таком случае ему следует на ней жениться. Так в чем же дело, что этому мешает? Например, она замужем. Тогда встает вопрос номер два: за кем? Скорее всего, за мистером Брюсом. Но тут возникает возражение. Допустим. Но отчего бы ему не уговорить мисс Вуд (или, если угодно, миссис Брюс), явно в него, судя по рассказу мистера Лэма, влюбленную, развестись, бросить нелюбимого мужа? Убивать-то зачем?

И тут я вспомнил про религиозные убеждения Роберта Р. Вуда. Мистер Вуд – не просто католик, он перешел в католицизм из другой веры, со всем тем неистовым фанатизмом, что свойствен новообращенным. Он жестко настаивал, чтобы дочь неукоснительно следовала всем установлениям Церкви. Сэндвич с ветчиной в пятницу был для нее истинным наслаждением, ибо съесть его означало бросить вызов диктату отца. Каждую неделю она должна была передавать ему содержание последней воскресной мессы. Из всего этого со всей очевидностью следует, что, если бы дочь совершила грех развода и нового замужества, ни ей, ни новому мужу не видать вудовских денег, как своих ушей.

Вы скажете, это всего лишь гипотеза. Но я практически доказал, что Пол Леннокс убил доктора Шеделя по ошибке, приняв его за Алекса Брюса. И если других возможных объяснений этого убийства не существует, то, опираясь на проверенные временем принципы Шерлока Холмса, я могу считать свою гипотезу почти установленным фактом.

События вечера и ночи шестого апреля стали понятны. Мисс Вуд (проще будет все же называть ее девичьим именем) пригласила к себе мистера Брюса и тут же вызвала Мэри Робертс на тот случай, если понадобится засвидетельствовать ее невиновность. Если бы мистер Брюс появился у нее, как условлено, мисс Вуд наверняка нашла бы какой-нибудь предлог отослать его домой ровно в одиннадцать тридцать вечера; опять-таки присутствие мисс Робертс помогло бы избежать долгих проводов, что угрожало сбоем графика. Но мистер Брюс, как мне кажется, по чистой случайности заработался у себя в лаборатории и о приглашении забыл, что спасло ему жизнь и косвенно стало причиной гибели доктора Шеделя.

Тем временем Пол Леннокс пригласил мистера Лэма зайти к себе и в нужный момент завел разговор о каких-то материалах, которые он хотел бы с ним обсудить, но которые прежде надо перепечатать. Затем, специально обратив внимание на время, он распрощался с мистером Лэмом, запустил свой фонограф (алиби) и незаметно выскользнул из комнаты, прихватив с собой недавно купленный и совершенно неприметный с виду ледоруб. Он подошел к дому мисс Вуд и притаился у входа сразу после того, как ни в чем не повинный доктор Шедель заглянул туда спросить время и дорогу к Международному дому. Увидев, что из двери в точно обозначенное в графике время выходит мужчина среднего роста и телосложения, в сером костюме, Леннокс, естественно принял его за мистера Брюса. Ведь и вы, мистер Росс, по своим же словам, в первый момент совершили ту же ошибку, увидев дядю входящим в дом мисс Вуд.

Курт молча кивнул.

– По следующим нескольким моментам, – продолжал доктор Эшвин, – мы пройдемся бегло. Приятными их не назовешь. Леннокс всадил ледоруб в затылок жертве, бросил рядом с рухнувшим на землю телом клочок бумаги с рисунком (который в тот момент не означал абсолютно ничего и просто наводил нас на ложный след) и вдруг почувствовал, как кто-то схватил его за руку. Это был мистер Росс. Ему, однако, удалось вырваться и неузнанным вернуться в Международный дом, где он завершил процедуру обеспечения алиби, еще не зная, какую страшную он допустил ошибку.

Мисс Вуд и мисс Робертс услышали короткий вскрик доктора Шеделя, но подойти к месту преступления сразу им помешало то, что мисс Вуд весьма вовремя споткнулась на крыльце – момент, который наряду с очевидной необходимостью точного расчета времени убедил меня в ее причастности к тому, что произошло. Все остальное вы прочитали в газетах.

– Вы не раз говорили мне, мистер Лэм, насколько сильное впечатление производит на вас мистер Леннокс как актер: при отсутствии специальной подготовки он наделен природным гением, без которого не бывает великих исполнителей. И верно, мало было в истории театра таких потрясающих представлений, какое в ночь убийства дал мистер Леннокс. Он только что окончательно обеспечил себе алиби, все казалось таким прочным и надежным… и вот в вашу комнату входит человек, которого он только что убил. В первый момент мистер Леннокс не сумел удержаться от изумления, что даже не позволило вам в полной мере насладиться своим превосходным «бурбоном», но в дальнейшем, судя по вашему рассказу, он был на высоте. Не думаю, что он много пил, я на его месте воздержался бы из опасения каким-нибудь образом выдать себя. Но в атмосферу пирушки он погрузился вполне и внешне казался пьяным не меньше, чем любой из вас, и пел одну из самых знаменитых непристойных песенок на языке оригинала, а ведь все это время его мучил вопрос: кого же я убил?

Когда личность жертвы была установлена, ему пришла в голову прекрасная идея. Изначально сделанный им графический рисунок никакого значения не имел – мистер Леннокс оставил его просто для того, чтобы намекнуть: преступление совершено более яркой, чем кажется со стороны, личностью. По правде говоря, мне кажется, мистер Леннокс был не менее склонен к театральным эффектам, чем Фонсека в той драме, где он сыграл главную роль. Но еще лучше у него получалась роль спокойного, несколько сардонического, покуривающего трубку молодого ученого. Это сценическое чутье наряду с прагматическим стремлением создать убедительный ложный след побудило его выдумать всю эту историю про виньяров.

И вот тут-то, господа, я и недооценил изобретательность мистера Леннокса. Вначале, когда он выпустил на сцену таких громких авторитетов, как Вернер Курбранд с его «Народной мифологией Швейцарии» и Людвига Урмайера с его «Историей гностических верований», я был уверен, что все это просто игра его незаурядного воображения. Я написал в библиотеку Чикагского университета, где он якобы познакомился с этими трудами, и каково же было мое удивление, когда получил в ответ не вежливое объяснение того, почему мой запрос не может быть выполнен, но сами книги. Предусмотрительный мистер Леннокс еще раз продемонстрировал свое мастерство. Я внимательно изучил оба тома, и, хоть в них нет ничего, что определенно подтверждало бы подлинность легенды о виньярах, кое-какие смутные намеки и неожиданные ссылки, которые в принципе могли бы близко перекликаться с записями из исчезнувшего дневника, в них имеются. Можно не сомневаться, что мистер Леннокс действительно читал эти работы во время научной стажировки в Чикагском университете, и воспоминание о содержащихся в них двусмысленных пассажах сыграло ему на руку при создании его грандиозного мифа.

Это был хороший маскарад, мистер Леннокс заслуживает аплодисментов. Он был достаточно хорошо знаком с историями схожих экзотических сект, чтобы выдумать еще одну, вполне фантастическую, чтобы выглядеть совершенно правдоподобной. Он поведал свою легенду при условии сохранения ее втайне, но про себя был уверен, что по крайней мере один из слушателей сочтет своим долгом довести ее до сведения полиции и газет. Ричард Уортинг подходил для этого наилучшим образом, и его последующие шаги придают всей этой истории несколько юмористический оттенок.

Таковы, господа, мои соображения, касающиеся первого убийства, и прежде чем продолжить, позвольте мне обратить ваше внимание на то, что все факты, на которых я основываюсь, были известны мистеру Брюсу, как, впрочем, и моя версия убийства по ошибке. – Доктор Эшвин замолчал.

– Но почему, почему ты сидел, сложа руки? – воскликнул Курт. – Ты знал, что мой дядя мертв, ты знал, кто его убил, и даже пальцем не пошевелил! Я отказываюсь понимать это.

– А что он мог сделать? – возразил ему доктор Грисуолд. – Логика рассуждений доктора Эшвина кажется мне безупречной, и лично я нахожу их вполне убедительными. Только вот, боюсь, в них слишком мало прямых улик, позволяющих передать дело в суд.

– Это я признаю, – тяжело вздохнул доктор Эшвин. – Единственное, что я могу неопровержимо доказать, так это что в целом история о виньярах, рассказанная Полом Ленноксом, не выдерживает проверки фактами и что в ночь на шестое апреля у него дома была звукозаписывающая аппаратура, необходимая для обеспечения алиби. Мистер Лэм, не будете ли вы любезны поделиться тем, что вам удалось узнать в Сан-Франциско?

Мартин кратко пересказал содержание своей встречи со стариком – любителем трубочного табака, включая факт опознания Алекса, явившегося ранее в тот же магазин.

– А ты неплохо поработал, Мартин, – только и вымолвил Алекс.

– В прошлое воскресенье, – резюмировал доктор Эшвин, – я передал мистеру Лэму несколько тезисов, рассмотрев которые, он мог бы прийти к тем же выводам, что и я. С разрешения собравшихся я, прежде чем продолжить, раскрою их содержание, дабы мистер Лэм не обвинил меня в таинственности и шарлатанстве. Пока мы разобрались с первыми тремя, то есть:

1. Религиозные верования отца.

2. Избыточное алиби (тут не один, а два пункта).

3. Удачная заминка на крыльце.

С этим, надеюсь, все ясно.

Таким образом, мы покончили с первым убийством, раскрыв его обстоятельства с максимальной полнотой, пусть даже с юридической точки зрения доказательная база и слабовата. Прежде чем выслушать ваши возражения, позволю себе обратиться к последующим эпизодам, связанным с Семерыми с Голгофы. Но для начала давайте сделаем небольшой перерыв – лучше всего просто помолчим…

– Полагаю, мы можем продолжить, – сказал доктор Грисуолд после примерно пятиминутного молчания.

– Очень хорошо. – Доктор Эшвин допил виски и повернулся к присутствующим, на лицах которых вновь появилось выражение напряженного внимания. – Мы остановились на пороге четверга, девятнадцатого апреля, когда должна была состояться генеральная репетиция спектакля «Возвращение Дон Жуана».

Тут, должен признать, я почувствовал, что попал в тупик. С одной стороны, я был уверен, что раскрыл убийство доктора Шеделя и почти столь же уверен, что на очереди – покушение на жизнь мистера Брюса; а с другой, мне не оставалось ничего, кроме как просить мистера Лэма не спускать, по возможности, глаз с обоих своих друзей.

И вот происходит отравление Пола Леннокса. Все вы при этом присутствовали, и мне нет необходимости освежать вашу память. В данном случае я поначалу весьма прискорбным образом прошел мимо очевидного и, напротив, сосредоточился на том, что можно назвать псевдоочевидностью, – на мысли, будто теперь-то вот и произошло настоящее убийство, а то, первое, было для него чем-то вроде неудачной репетиции. Из этого следовало, что подлинной жертвой первого убийства должен был стать Пол Леннокс и убийцу доктора Шеделя следует искать среди тех, у кого был мотив избавиться от Леннокса. Именно это, уместно добавить, привело меня к бесплодным раздумьям о возможной причастности к делу ранее упомянутого профессора и его жены.

Признаюсь, я ненадолго задумался даже, а может, виньяры – это и впрямь не сказка, а быль, и что мистера Леннокса убили из-за того, что он проник в тайну секты. Но от этой версии пришлось отказаться после того, как выяснилось, что убийца Леннокса перевернул вверх дном его комнату, брошенную хозяином, охваченным предрепетиционной лихорадкой, незапертой, и вырвал из блокнота несколько страничек, имеющих отношение к виньярам, оставив на последней из сохранившихся достаточно материала, чтобы бросить свет на украденное. Как я довольно подробно растолковал мистеру Лэму, подлинный виньяр наверняка бы просто взял с собой весь блокнот. Но коль скоро из последующих событий явствует, что виньяры – это все же миф, не вижу смысла в том, чтобы останавливаться на этом моменте подробно. Могу лишь добавить, что мистер Леннокс наверняка записал когда-то всю эту историю про секту в старый блокнот (сохранившиеся странички, на которых говорится о Жане Штауфахере и истории Лозанны, по всей видимости, подлинные) на тот случай, если ему придется подкрепить хоть чем-то свой рассказ.

И все же признать мистера Леннокса предполагаемой жертвой мешает многое. Во-первых, никто не указывает на то, что он вызвался прийти к мисс Вуд вечером шестого апреля. Но самое существенное заключается в том, что я не вижу абсолютно никаких слабостей в выстроенной мною версии, согласно которой убийцей является именно он, версией, подкрепленной ныне сведениями, полученными из Чикаго, и свидетельством старика-курильщика, которого отыскал в Сан-Франциско мистер Лэм.

В какой-то момент я решил установить личность убийцы мистера Леннокса, не связывая два преступления воедино, и обратился к классическому триединству: Мотив, Средство, Возможность. Мотив, имея в виду сложную эмоциональную ситуацию, о чем я уже говорил, был у многих, и то же самое можно сказать о возможностях. Наличие последних указывает прежде всего, хотя и не исключительно, на исследователя-химика Алекса Брюса. Помимо того, показания доктора Грисуолда и мистера Лэма свидетельствуют о том, что именно мистер Брюс разбил бокал, стоявший во время действия на столике, и, стало быть, можно с большой степенью вероятности утверждать, что он же заранее приготовил другой бокал.

Следующие три пункта, на которые я указал мистеру Лэму, позволили мне выбраться из тупика и прийти к выводу, который должен быть ясен всем вам. Первый – отрывок разговора, подслушанного мистером Лэмом на «вечеринке у Морриса». Мистер Брюс, на которого произвела сильное впечатление моя версия убийства по ошибке, принялся излагать ее мистеру Ленноксу, который с непонятной нервозностью стал его разубеждать. Стало быть, мы говорим об опровергнутой версии.

Следующий момент: большое различие между орудиями одного и другого убийства, настолько большое, что оно заставляет задуматься либо о том, что совершены они были разными людьми, либо что в такой подмене возникла острая необходимость.

Это пункт пятый – различное орудие.

И он прямиком привел меня к следующему, ибо я задался таким вопросом: почему Пол Леннокс должен был умереть непременно во время театрального действия? Ответ я нашел, прочитав перевод, выполненный мистером Лэмом. Должно быть, вы все помните монолог, в ходе которого яд проник в организм мистера Леннокса. От чтения его вслух я воздержусь, боюсь, моя дикция не вполне соответствует возвышенной стилистике речи шестнадцатого века. Но суть заключается в следующем: Дон Жуан знает, что он должен пасть от руки мстителя – Дона Феликса. И говорит: «Понимаю, что для вас это просто убийство. Я соблазнил девушку, я убил человека, и я же горделиво выставляю напоказ свои преступления. Но жалкому покаянию и мольбам сохранить мне жизнь я предпочитаю смерть совратителя и убийцы». И это, господа, были последние связные слова, произнесенные Полом Ленноксом.

Доктор Эшвин замолчал, а тишина, наступившая в комнате, становилась все громче. Мартин и сам не отдавал себе отчета в жуткой точности того монолога, как не задумывался о том, почему убийство произошло именно в ходе этой сцены. Теперь все стало пронзительно ясно, и он содрогнулся. Алекс сидел, не шевелясь.

– Таким образом, – вновь заговорил Эшвин, это пункт шестой:

монолог в Севилье.

И он приближает нас вплотную к правде. А нападение на мистера Брюса лишь укрепило меня в моей правоте, и базируется она на пункте седьмом:

око за око, зуб за зуб.

Раньше я пребывал в большом заблуждении, что, несомненно, объясняется моей любовью к детективным романам и уверенностью, что серия преступлений, в которых фигурирует одна и та же символика, непременно указывает на одного убийцу. Теперь я понял, что каждое новое покушение являет собой лишь логическое следствие предыдущего.

Я уже говорил, каким образом пришел к выводу, что убийцей доктора Шеделя должен быть Пол Леннокс. Полагаю, мистер Брюс, который был знаком с моей версией первого убийства как убийства по ошибке – и которого насторожило откровенное стремление мистера Леннокса разуверить его в моей правоте, постепенно пришел к тому же заключению, что и я. В его распоряжении были те же, что и у меня, факты, возможно, и какие-то иные, свидетельствующие в пользу той же версии детали, мне неизвестные. А когда он узнал, что Пол Леннокс взял напрокат пишущую машинку, чтобы обеспечить себе алиби, его подозрения превратились в уверенность. Подобно мне он счел, что задуманное убийство рано или поздно произойдет, и решил опередить противника, нанеся удар первым.

Знак Семерых с Голгофы мистер Брюс подложил под бокал с ядом, наверное, для того, чтобы указать на первоисточник – мистера Леннокса; а данный эпизод сценического действия он выбрал, чтобы дать ему возможность произнести наиболее подходящую предсмертную фразу – что-то вроде черного юмора. Затем, чтобы обелить, надеюсь, не только себя, но и других возможных – и совершенно невинных – подозреваемых, мистер Брюс оставил два ложных следа, ведущих к виньярам: один – дневник, другой – все тот же знак на двери Ричарда Уортинга. Но сколь бы хитроумно ни было задумано и осуществлено преступление, разгадал его не только я, но и еще кое-кто. Этим другим, вернее, другой была, разумеется, Синтия Вуд Брюс, знавшая, что есть один, и только один человек, у которого был мотив убить ее возлюбленного и оставить рядом знак Семерых, – его несостоявшаяся жертва. Вот она и решила, по принципу око за око и зуб за зуб, застрелить мистера Брюса и швырнуть ему в лицо этот проклятый знак, подведя, таким образом, окончательный итог:

око за око и зуб за зуб.

Доктор Эшвин вновь замолчал, наполнил бокал и объявил:

– На этом, господа, мое представление окончено.

Снова повисла минутная тишина. Первым заговорил Алекс:

– Ранее прозвучавшее возражение доктора Грисуолда сохраняет свою силу, и вам это прекрасно известно. У вас нет доказательств.

– Вы правы, мистер Брюс. Но мне и не нужны доказательства. Самозащита всегда казалась мне самым веским признанием.

– Но ведь вы понимаете, я ничего не признаю, – медленно улыбнулся Алекс.

– Понимаю.

– И поскольку, доктор Эшвин, вы настолько проницательны, чтобы не пройти мимо очевидного, позвольте напомнить вам, что дело еще не закрыто. Третья попытка закончилась неудачей, я все еще жив.

– Иными словами, вы хотите сказать, что ваша жизнь в опасности? Верно.

– И?..

– Ну что тут сказать? Повторяю, мистер Брюс, я понимаю, что вы ничего не признаете, но если моя версия верна, позвольте дать вам совет. Составьте полное описание того, что вам известно по этому делу. Добавьте к нему свидетельство старика из «Золотого» и, если пожелаете, сведения, полученные мною из Чикаго. Объясните с предельной ясностью, почему вы убили Пола Леннокса (опять-таки, если я прав в своих предположениях) и почему и с чьей помощью он хотел убить вас. Положите это заявление в конверт, запечатайте его и передайте кому-нибудь из тех, кому вы доверяете – могу предложить собственную кандидатуру, – с четким указанием передать его в случае вашей внезапной смерти в полицию и прессу. Дайте об этом знать тому, вернее, той, кто готовит покушение. Полагаю, она поймет, что, хотя ваши утверждения не имеют юридической силы, их будет вполне достаточно, чтобы навсегда погубить ее репутацию в глазах общественного мнения и, что еще важнее, родного отца. Как бы ни обожала она своего возлюбленного, как бы ни хотела отомстить за его гибель, я не могу отделаться от мысли, что себя и свое материальное благополучие она любит еще больше.

Алекс ненадолго задумался и кивнул.

– Благодарю вас. Совет, пожалуй, неплох – разумеется, если для него есть основания. Что-нибудь еще?

– Да! – воскликнул доктор Эшвин. – Ради всего святого, добейтесь развода!

Последующие полчаса прошли, по контрасту со всем предыдущим, с полной приятностью. Умело поддерживаемый доктором Грисуолдом, Эшвин перевел разговор на общелитературные темы, и вечер закончился в духе спокойного культурного общения.

Первым его прервал Алекс Брюс.

– Боюсь, мне пора, – сказал он, поднимаясь ос стула. – Много чего вечером предстоит написать. Благодарю вас за гостеприимство, доктор Эшвин; думаю, мне удастся ненадолго заскочить завтра к вам в кабинет. Надо будет передать кое-что.

Следом за ним засобирался Курт.

– Если не против, дойдем до дома вместе, Алекс, – предложил он. – Никогда не прощу себе, если бы вдруг что-нибудь случилось. – Слова прозвучали вполне обыденно, но в голосе Курта Мартин уловил искреннюю благодарность человеку, который отомстил за его дядю.

Мартин задержался выпить еще бокал виски; после чего принес воды Грисуолду, который молча, помаргивая, наблюдал за церемонией прощания. Под конец, отпив глоток своей скромной жидкости, он заговорил:

– Отличное выступление, Эшвин. Однако же я бы оценил его скорее как критический этюд, нежели научное исследование. Вы опираетесь на убеждения, а не на доказательства.

– А, возможно, оно и к лучшему. – Эшвин откинулся на спинку стула. – Будь у меня бесспорные доказательства, могла бы восстать моя совесть – отчего я не иду с ними в полицию. А этого мне точно не хотелось бы делать. Я не из тех юродивых, которые мирятся с убийством, но мне кажется, у мистера Брюса прав не меньше, нежели у государства, – я бы даже сказал, больше – наказать убийцу доктора Шеделя.

Доктор Грисуолд кивнул и повернулся к Мартину:

– А вы, как верный Ватсон, вы вполне удовлетворены тем, как маэстро представил это дело?

– Вполне, – оживился Мартин, – есть только одна оговорка. Доктор Эшвин, шесть пунктов вы перечислили, а вот последний…

– Семеро с Голгофы.

– Мистер Лэм, вы прямо как надсмотрщик на хлопковых полях, где трудятся невольники. Придется вас за это серьезно наказать, когда мы в пятницу начнем читать «Хитопадешу»[84]. Я уже говорил, что сначала это был ничего не означающий рисунок, просто ложный след. Усилиями мистера Леннокса он этот смысл приобрел, сделавшись символом несуществующей секты. А благодаря мистеру Брюсу и мисс Вуд возникла еще одна, совсем уж странная смысловая грань: рисунок стал символом личной мести.

Таким образом, Семеро с Голгофы всякий раз выступали в новом значении. В первом случае, назовем его Шедель-Семь, такового не было вообще. Во втором, Леннокс-Семь, – оно расшифровывается так: здесь лежит убийца доктора Шеделя. В третьем – Уортинг-Семь – Буги, буги, буги! Идут виньяры! В четвертом – Брюс-Семь – Пол Леннокс еще может нанести удар, пусть из могилы.

– И стало быть, суть…

– Суть Семерых с Голгофы, мистер Лэм, заключается в отсутствии сути. – С этими словами доктор Эшвин нацедил себе в бокал последние капли виски «Хайленд крим».

Эпилог

Мартин замолчал. Я налил себе еще одну, последнюю, чашку кофе.

– Ну что, Тони, – небрежно осведомился он, – удовлетворен?

– Удовлетворен – чем? Аргументацией Эшвина? Вполне и даже готов выругать себя за тупоумие. И все же мне не хватает некоторых сносок.

– Сносок?

– Вроде кто, что, как.

Мартин откинулся на спинку стула в манере, если верить его же описаниям, доктора Эшвина. Разлагающее влияние явно оказалось взаимным.

– Алекс, – начал он, – определенно последовал совету доктора Эшвина. Па крайней мере мне известно, что он передал ему запечатанный конверт, а Семеро с Голгофы больше не возникали. Он развелся в Рино, и мне кажется, Роберт Р. Вуд столь же мало знал о разводе дочери, сколь и о ее замужестве. Алекс получил вполне приличную работу в одной компании по производству химикатов и обручился с приятной, милой девушкой. Это я их познакомил. Что касается Синтии, это слишком длинная история, расскажу как-нибудь в другой раз. Сейчас достаточно ограничиться тем, что она вполне оправдала свои прежние обещания.

Лешин с женой в мае уехал в Европу и в Беркли так и не вернулся, хотя, как я слышал, ему было сделано весьма лестное предложение. Лектор он первоклассный. Не знаю, может быть, ассоциации смутили. Кстати, я по той же причине отказался от предложения Дрекселя сыграть «Дон Жуана» в следующем семестре. В конце концов, он был поставлен на сцене Федерального театра Лос-Анджелеса, и спектакль имел оглушительные последствия криминологического свойства. Бог его знает, возможно, это и впрямь какая-то фатальная пьеса. Впрочем, это уже другая, еще более длинная история.

– А Курт?

– Болезнь генерала Помпилио Санчеса оказалась неизлечимой, что избавило Лупе от необходимости брака с назначенным ей женихом. Они с Куртом поженились и сейчас живут в Лос-Анджелесе – в полном ладу, насколько я понял по своей последней с ними встрече. У них славный малыш с чертами Курта и цветом кожи матери. Про Борицына и Уортинга не спрашивай – не знаю, да особенно и не интересуюсь.

– Еще два вопроса, Мартин. Хозяин я привередливый и хочу, чтобы за французские тосты с беконом со мной расплатились сполна.

– Имеешь право. Спрашивай.

– У Эшвина были новые возможности продемонстрировать свой дар детектива?

– Тони, – улыбнулся Мартин, – у меня начинают возникать сомнения насчет причин твоего интереса… Но вот что я хочу тебе предложить – зайдем к нему как-нибудь в ближайшее время, и у тебя появится возможность узнать массу фантастических вещей. Тебя наверняка заинтересует шифр Маскелайна[85], не говоря уж об истории Полета Ангелов, – эта проблема явно достойна аналитических усилий доктора Фелла[86]. А второй вопрос?

– Что сделалось с очаровательной Моной?

– О, – как-то слишком небрежно отмахнулся Мартин, – она все еще пребывает в Беркли. Да, кстати, Тони, можно от тебя позвонить?

Я кивнул, и Мартин вышел в соседнюю комнату. Закуривая и уже начиная прикидывать в уме беллетристическую форму для рассказанной им истории, я услышал его голос.

– Добрый день, это Международный дом? Будьте любезны позвать к телефону мисс Моралес.

Ну что ж, подумал я, любовный сюжет может и не испортить романа.

Примечания

1

Сибрук Уильям (1884–1945) – журналист, путешественник, сторонник оккультизма, идеолог американского «потерянного поколения». Выпустил книгу после того, как добровольно согласился на лечение в психиатрической клинике. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Тикер – биржевой аппарат, передававший котировки ценных бумаг.

(обратно)

3

С двухмиллионным состоянием – два миллиона долларов США в 1930-х гг., когда происходит действие романа, эквивалентны нескольким миллиардам в нынешних ценах.

(обратно)

4

Элджер, Горацио, (1832–1899) – американский писатель, автор более ста книг для юношества, в которых проповедуются идеалы честности, мужества и стойкости.

(обратно)

5

Урия Гип – персонаж романа Ч. Диккенса «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим».

(обратно)

6

Флэш Гордон – героический персонаж серии комиксов для подростков, впервые опубликованных в 1934 году.

(обратно)

7

Достаточно большие деньги для 30-х годов прошлого века, когда происходит действие романа.

(обратно)

8

Банка – морской термин, обозначающий деревянные сиденья для гребцов и пассажиров в весельных лодках и шлюпках.

(обратно)

9

Сим и Хам по библейской легенде – сыновья Ноя.

(обратно)

10

Читателя, усматривающего в детективном романе загадку и вызов себе, следует предупредить, что сосредоточиться ему следует исключительно на персонажах, чьи имена отмечены звездочкой; остальные – всего лишь массовка. – Примеч. авт.

(обратно)

11

Герой романа У. Коллинза «Лунный камень».

(обратно)

12

Герои детективных романов Э. Беркли, Г. К. Бейли и Д. Сэйерс.

(обратно)

13

Герой детективных романов Э. Фримена.

(обратно)

14

Герой романов Д. Д. Карра.

(обратно)

15

Вступительная шлока – стихотворный размер на санскрите.

(обратно)

16

Персонажи неоконченного романа «Тайна Эдвина Друда» Ч. Диккенса.

(обратно)

17

Понятие буддизма, означающее приблизительно «невежество», «тупоумие».

(обратно)

18

Маркс, Граучо (1890–1977) – знаменитый американской комедийный актер.

(обратно)

19

Брантом, Пьер де Бурдей (1540–1614) – хронист придворных нравов времен Екатерины Медичи.

(обратно)

20

Уинчелл, Пол – американский актер и телеведущий, прославившийся сеансами чревовещания.

(обратно)

21

Герр Лэм, не могли бы вы перевести то, что я скажу по-немецки?

– Охотно, герр доктор.

– Большое спасибо, друг мой. Итак… (нем.)

(обратно)

22

Можно тебя на минуту?

– Попозже, Курт. Скажем, в половине десятого у меня в номере. (нем.)

(обратно)

23

По одной этой причине (лат).

(обратно)

24

«Ганга Дин» – баллада Р. Киплинга (1892).

(обратно)

25

Ледерер, Френсис (1899–2000) – американский актер театра и кино, прославившийся исполнением главных ролей в фильмах «Ящик Пандоры» (1928) и «Признания нацистского шпиона» (1939).

(обратно)

26

Гран-Чако – район в центральной части Южной Америки, бывший некогда предметом территориальных споров между Боливией и Парагваем.

(обратно)

27

Добрый вечер (исп.).

(обратно)

28

Спасибо, сеньор, вы очень любезны (исп.).

(обратно)

29

Заглавный персонаж новеллы немецкого писателя А. Шницлера.

(обратно)

30

Он не из тех мужчин, кого может ударить стоящий ниже.

Видит бог, тот, кого может ударить стоящий ниже, не мужчина!

Тот, кого ударили, на самом деле не ударили, если не ударили его хозяина.

Тот, кто бьет того, кого все бьют и бьют, небезгрешен.

(обратно)

31

Бертильон, Альфонс (1853–1914) – французский юрист, изобретатель системы обнаружения преступников по их антропометрическим показателям.

(обратно)

32

Некогда миссия Святого архангела Михаила, ставшая впоследствии ранчо Джорджа Херста – отца известного газетного магната, построившего там огромный особняк – Замок Херста.

(обратно)

33

Читатель может торжествовать: он уже и сам об этом догадался – по названию романа. – Примеч. авт.

(обратно)

34

Завтра в два (исп.).

(обратно)

35

См. Третья книга царств 21:1.

(обратно)

36

Тайный (лат.).

(обратно)

37

Святой Колумбан (540–615) – ирландский монах-проповедник.

(обратно)

38

Кратное семи (нем.).

(обратно)

39

Пистис София – гностический христианский текст, датируемый II в. н. э.

(обратно)

40

Родольф, Глабер – хронист XI в.

(обратно)

41

Тетраграмматон – в иудейской традиции четырехбуквенное Непроизносимое Имя Бога.

(обратно)

42

Блок семи швейцарских кантонов, созданный в 1845–1847 годах для противодействия демократическим преобразованиям и объединению страны и выступавший, в частности, как раз против изгнания иезуитов.

(обратно)

43

Маклиш, Арчибальд (1892–1982) – американский поэт.

(обратно)

44

Дорогой Курт, нет нужды говорить тебе, как радостно мне побывать впервые в Америке, подышать свежим воздухом этой свободной, мирной страны… (нем.)

(обратно)

45

Преступление на почве ревности (фр.).

(обратно)

46

Анри Ландрю, Эрик Смит, Джордж Джозеф Смит – соответственно французский, американский, английский серийные убийцы.

(обратно)

47

Венская кровь (нем.).

(обратно)

48

«Небесная подруга» – первое стихотворение Д. Г. Россетти (1828–1882), английского поэта и живописца, одного из основателей «Братства прерафаэлитов».

(обратно)

49

Точное слово (фр.).

(обратно)

50

Всешеньки закончилось, увы! Ни травинки, ни цветка… Всешеньки умерло… Ты одолжишь глаза твои, смуглянка… И понесу я их в душе своей… И пусть глядят они по ту сторону руин того домика, такого красивого и славного… Ах, как грустно…

(обратно)

51

Веселее, веселее! (фр.)

(обратно)

52

Биллингстгейт – большой рыбный рынок в лондонском Ист-Сайде.

(обратно)

53

Гуцков, Карл (1811–1878) – немецкий писатель, автор романа «Уриэль Акоста» (1846).

(обратно)

54

«Молодая Германия» – группа писателей либерального направления, во главе которой, наряду с Гейне, стоял Карл Гуцков.

(обратно)

55

Пиво на вино – Человек говно. Вино на пиво – Человек диво (нем.).

(обратно)

56

Удачи, друг! (исп.)

(обратно)

57

Очевидно, актер перевирает оригинальное звучание имени, близкое к имени знаменитого американского семейства ювелиров и дизайнеров.

(обратно)

58

«Овечий источник» (исп.).

(обратно)

59

См:

С убитыми легче,

Купившим мир ценой своей короны,

С ним легче спать, чем жить в душевной пытке

Среди мучений без конца!..

Дункан в своей могиле, безмятежно,

Покойно спит он после бури жизни.

(У. Шекспир. Макбет. Действие 3, сцена 2. Пер. А. Кронеберга.)

(обратно)

60

Ну что же, в таком случае (исп.).

(обратно)

61

Бобби – просторечное наименование полицейских в Англии.

(обратно)

62

«Иоланта» – опера американского композитора А. Салливана, либретто У. Гилберта.

(обратно)

63

«Пчела» (исп.).

(обратно)

64

«Сила судьбы», опера Дж. Верди (1862).

(обратно)

65

Ну что за глупости ты говоришь? Ты что, влюбился? (исп.)

(обратно)

66

Эрам, Юджин (1704–1759) – английский филолог-арабист, получивший, однако, известность главным образом благодаря совершенным им убийствам. Ему посвящены баллада Томаса Гуда «Сон Юджина Эрама» и роман Эдварда Бульвер-Литтона «Юджин Эрам».

(обратно)

67

Рулофф, Эдвард (1820–1871) – филолог, также завоевавший известность не столько научными трудами, сколько преступными деяниями, прежде всего убийством жены и сына.

(обратно)

68

Борроу, Джордж (1803–1881) – английский писатель-путешественник.

(обратно)

69

Крим, Томас Нил, (1850–1892), известный также как Лэмберт Отравитель – серийный убийца, совершавший свои нашумевшие преступления в трех странах – Англии, Канаде и США. По легенде, его последними словами перед повешением было признание в том, что он это и есть Джек Потрошитель, хотя в то время, как последний терроризировал Лондон, Крим сидел в канадской тюрьме.

(обратно)

70

Все названные персонажи за вычетом Лиззи Борден, обвиненной в убийстве отца и мачехи и оправданной судом присяжных, – серийные убийцы, чьи имена не сходили с полос английских и американских газет второй половины XIX – начала ХХ веков.

(обратно)

71

Слова одной из арий комической оперы «Микадо», написанной композитором А. Салливаном по либретто драматурга У. Гилберта.

(обратно)

72

Э. Марвелл. Стыдливой возлюбленной (пер. Г. Кружкова).

(обратно)

73

С. Т. Колридж. Песнь о Старом Мореходе (пер. В. Левика).

(обратно)

74

Ты! Ради всего святого!.. (нем.)

(обратно)

75

Шил, Мэтью Филс (1865–1947) – английский беллетрист, завоевавший популярность сначала как автор новелл в духе логических детективов Эдгара По, а затем романом «Императрица земного шара», прототипом главного героя которого считается китайский революционер, основатель партии Гоминьдан Сун Ятсен, а действие происходит по преимуществу в здании китайского посольства в Лондоне.

(обратно)

76

У. Шекспир. Гамлет. Акт 1, сцена 5 (пер. А. Кронеберга).

(обратно)

77

Немецкий переводчик Шекспира.

(обратно)

78

По-видимому, речь идет о русском зоологе В. В. Чернавине, бежавшем в 1932 году из лагеря в Кандалакше в Финляндию, а затем, уже в Англии, выпустившем в соавторстве с женой книгу «Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа» (1932).

Уэллс, Карвет – путешественник и журналист, прочитавший в мэрии Нью-Йорка публичную лекцию «Красная Россия».

(обратно)

79

«Нейшн» – американское издание левого (в 1930-е годы) направления.

(обратно)

80

«Дейли уоркер» – газета английских коммунистов.

(обратно)

81

Lamb – ягненок (англ.).

(обратно)

82

Известные американские авторы детективных романов.

(обратно)

83

Полагаю, этот краткий перечень – наилучший повод бросить, в стиле неподражаемого Эллери Куинна, вызов читателю. Вообще-то все наиболее существенные факты уже были изложены, когда, во время ужина, Мартин бросил вызов мне, предложив угадать вывод, к которому пришел Эшвин; и все же, лишь когда набив рот французскими тостами, я ознакомился с этими восемью тезисами, мне вдруг открылась тайная связь между гибелью доктора Хьюго Шеделя и Пола Леннокса. Вот почему именно здесь я бросаю вызов своим читателям (да-да, во множественном числе, что свидетельствует о моем к ним доверии) и призываю их сравнить свои выводы с бесспорностью логических построений доктора Джона Эшвина. – Примеч. авт.

(обратно)

84

«Хитопадеша» – сборник сказок на санскрите, составленный в XII в.

(обратно)

85

Маскелайн, Джон Невилл (1839–1917) – английский иллюзионист и криптограф, потомок знаменитого астронома.

(обратно)

86

Сквозной персонаж детективных романов Д. Д. Карра.

(обратно)

Оглавление

Патрик Квентин. Головоломка для дураков

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

Джонатан Стагге. Алый круг

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

Энтони Баучер. Семеро с голгофы

  Пролог

  1. Подготовка к убийству

  2. Из наблюдений доктора Эшвина

  3. Семеро с голгофы

  4. Мартин обвиняет

  5. Ватсон в роли Лотарио

  6. Избыточное алиби

  7. Сцена с удушением

  8. Буря в стакане вина

  9. Последние семь

  10. Правда исполняет стриптиз

  11. Голая правда

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg