Ирина Глебова Ночные тени (сборник)
Ловушка повесть
Глава 1
Александр хлопнул дверцей такси. Получилось сильнее, чем следовало бы. А всё потому, что до последней минуты, уже отсчитывая деньги шофёру, он всё думал о том, как ловко обвели его вокруг пальца, одурачили. Словно мальчишку! А он так верил этим людям – внешне таким интеллигентным, чутким, желающим, в отличии от расплодившихся нуворишей, вести бизнес честно, чисто… Дурак!
Вот это раздражающее «дурак!» и вылилось в резкий толчок двери. Ему захотелось извиниться перед шофёром – он-то при чём? – но машина почти сразу взяла с места, скрылась за углом. Ну и ладно. Пожилой таксист за годы небось насмотрелся на людей с самым разным настроением, ему не привыкать.
Дождь кончился, но в воздухе почти неподвижно стояла мелкая морось. Непокрытые волосы сразу стали влажными. Рядом ярко горел фонарь, и, обходя лужи, Александр пошёл к подъезду. На ходу поднял голову, посмотрел на окна своей квартиры. В зале темно, а сквозь задёрнутые шторы спальни тускло мерцает свет ночника. Конечно, Лидия не спит, читает, лёжа в постели. Кремовая, тонкого ситца ночная рубашка с вырезом на груди, красивые длинные ноги вытянуты поверх одеяла, может быть одно колено чуть согнуто, приподнято, русые длинные волосы расчёсаны, мягко обвивают плечи… Представив жену, он впервые за долгую дорогу улыбнулся. Много кругом нынче обмана, но уж Лидия – надёжный человек в его жизни. Может быть – единственный надёжный. Двенадцать лет они вместе, любят друг друга, как в первый год. Сейчас уже поздно, первый час ночи, а она не спит – плохо засыпает без него. Вот будет для неё радость – его неожиданное появление, на два дня раньше срока командировки!
Он легко поднялся по лестнице на свой третий этаж. Александр и днём-то лифтом не пользовался, а уж ночью будить весь подъезд воющей и громыхающей колымагой вовсе ни к чему. Ключ бесшумно повернулся в замке, дверь открылась и захлопнулась без скрипа. Сбросив влажный плащ и туфли, он в носках прошёл по ковровой дорожке мимо первой двери – его кабинета, ко второй – комнате жены, которая была и их общей спальней. Оттуда доносились прерывистые голоса – тише, громче… «Приёмник слушает, «Маяк», – подумал Александр, замедляя шаг. Всё ещё улыбаясь, приоткрыл дверь – слегка, на широкую щель. И даже не узнал сначала свою жену. Много раз видел он её обнажённую, в минуты их близости. Но не так же – совершенно со стороны!
Лидия сидела верхом на мужчине, а вернее – стояла на коленях. Её бёдра, бесстыдно распахнутые, обхватывали его торс, гибкое тело то наклонялось вперёд, прижимаясь к мужской груди, то, сладострастно изгибаясь, откидывалось назад. Волнами плескались густые волосы, то закрывая лицо и плечи женщины, то давая ему, Александру, увидеть странно знакомую, каждый миг меняющуюся её гримаску: томной, страстной, сладостной боли…
Он стоял неподвижно, в шоке, глаз не мог отвести. Блеснула сумасшедшая мысль: это сон, он видит Лидию и самого себя издалека. Да, верно, мужчина там, на кровати, напоминал его: высокий, худощавый и крепкий, волосатая грудь, тёмные с проседью волосы… Только это была реальность, и там, с его женою, был не он.
Когда Лидия наклонялась вперёд, мужчина хватал губами её сосок, и тогда она вскрикивала, начинала хрипло и лихорадочно бормотать: «Сильнее, сильнее…» Вот мужчина обхватил руками её ягодицы, стал помогать – поднимать и опускать её на себя. Рывки становились всё резче, быстрее… У обоих были открыты глаза, но видели они только друг друга…
Александр отступил и так же бесшумно, по ковру, вернулся назад, к своей комнате. Щёлкнул настольной лампой, открыл шкаф и с верхней полки снял длинный кожаный чехол. Там лежал его новенький охотничий карабин, и он вынул его. Оружие было прекрасно! Короткий отполированный приклад так и просился в ладони, ствол тоже укорочен – дилетантам не раз казалось, что это автомат. Курок спускался бесшумно, а выстрел не бил по ушам, напоминал скорее громкий хлопок. Бельгийский многозарядный… Два года назад человек, которого он по инерции всё ещё называл «шефом», подарил этот карабин ему. Улыбался так искренне, просто и дружелюбно, что невозможно было отказать, не взять. «Я узнал, что вы, Алекс, заядлый охотник. А у нас тут с одной немецкой фирмой деловые связи. Я им намекнул, и вот… Возьмите, это лучшая, новейшая модель. Сам-то я и курка спустить не умею…» Ещё бы! – шеф и вся его рать тогда обхаживали его, привечали и приручали. А ему очень хотелось верить, что между интеллигентными, творческими людьми так и должно быть: дружба и вера на слово…
Его трясло мелкой неуёмной дрожью. Но приклад карабина словно прикипел к рукам – привычно, ловко. «Дар предателя покарает предательницу!» – эта мысль, словно прочтённое изречение, показалась ему такой точной и неотвратимой, что, идя обратно к спальне, он повторял её вновь и вновь: «Дар предателя покарает предательницу!»
Лишь на секунду Александр задержался у приоткрытой двери. Лидия лежала на спине, нога и бедро её любовника обхватывали её живот, он ещё глубоко дышал, но уже лениво и блаженно касался губами её левого соска. Александр глубоко вздохнул, твёрдо, но не резко распахнул дверь и вошёл, вскинув карабин, стараясь скрыть не проходящую дрожь.
– Вставай! – сказал он мужчине. – Быстро! И одевайся.
Но глядел только на Лидию. Она в первую секунду вскрикнула, рванулась встать, но так и замерла, полусидя, с ладонью на губах. В её глазах, вместе с ужасом, стыдом, болью, было ещё что-то – что, он не мог понять. «Убью мерзавку у него на глазах!» – думал Александр. На этом обрывал свою мысль, хотя там, в подсознании, понимал – потом нужно будет убить себя.
Теперь он перевёл взгляд на мужчину. Тот уже лихорадочно одевался, трясущимися пальцами застёгивал молнию на ширинке, запихивал за пояс рубаху, забыв её застегнуть. Сейчас, уже более отчётливо, Александр вновь поразился – этот чужой человек, любовник Лидии, очень напоминал его самого. Нет, за близнецов их, конечно, не примешь, но совершенно тот же тип мужчины: возраст, рост, сложение, густые волосы с лёгкой проседью…
«Господи, зачем ей был нужен точно такой же, если есть я сам!» От этой мысли у него дёрнулись губы, лицо исказила горькая гримаса. И, словно уловив какое-то послабление, мужчина, молчавший до сих пор, лихорадочно заговорил:
– Не надо, прошу вас, не надо! Я сейчас уйду! Никогда больше! Прошу прощения, никогда! Мы же цивилизованные люди! Не надо! Всё ведь бывает! Дело житейское…
Александр, который уже слегка ослабил хватку, чуть опустив ствол, внезапно побелел. «Дело житейское, – сказал ему совсем недавно шеф, улыбаясь иудовой улыбкой и слегка похлопывая по плечу. – Выживает сильнейший, закон джунглей. Дело житейское…» В висках у Александра запульсировала кровь, залила ему горячим пламенем глаза, и руки сами сделали привычное дело – вскинули карабин и нажали на курок. Патрон был в стволе, он целый год был там – так, на всякий случай: от грабителей, взломщиков, просто для спокойствия. Этот патрон снёс половину черепа незнакомому мужчине, изуродовав лицо.
Глава 2
Александр вынес бесчувственную Лидию к себе в кабинет, положил на диван, сел рядом. Он кое-как прикрыл её наготу попавшейся под руку своей рубахой, и теперь глядел в её неподвижное, бледное, прекрасное лицо. Несколько минут назад он хотел убить её и себя. В самом ли деле хотел, или только думал? Но сейчас, сделав то, что сделал, он понимал, что наказал жену, может быть, сильнее, чем смертью. А ещё больше наказал себя.
Но разве он виноват? Они, предатели, сделали его убийцей: те, кто называл себя его друзьями, та, которая говорила ему о любви… Он старался не думать о незнакомом человеке – о мертвеце, лежащем в соседней комнате. Тот, как раз, был виноват меньше всего. Знал, конечно, о его, мужа, существовании, но не был знаком и в глаза не видал. И вот теперь лежит, там… залитый кровью, без лица… родная мать не узнает…
Александр встал, подошёл к окну. Ночь, вновь моросит дождь, внизу горят редкие фонари, на улице пусто, тихо. Неужели никто не слыхал выстрела? Да, он негромок, но ведь и вокруг тишина! Надо пойти и осторожно выглянуть в подъезд… Но и там царило спокойствие: ни любопытных лиц соседей, ни щёлканья открываемых замков. Что ж, хорошо.
Когда Александр вернулся в кабинет, Лидия полусидела, глядя перед собой странным взглядом. Увидев его, вздрогнула, глаза наполнились тоской и ужасом. Ему показалось, что женщина сейчас закричит. Но нет, она молчала. Минуту, две или три они смотрели друг на друга. Потом он пошел к ней, с болью видя, как сжимаются плечи жены, искажается страхом лицо, пальцы тянут к подбородку рубаху. С удивлением он понял, что нет уже у него ни гнева на Лидию, ни злости. Только обида. Перехватывающая дыхание обида на самого близкого и родного человека.
– Лида!
Он сел рядом. В его хриплом тихом голосе она, видимо, уловила что-то такое, отчего опустила руки, расслабилась. И тут же слёзы потекли из глаз.
– Лида, но почему? Зачем он был тебе нужен?
Она плакала, и беззвучные рыдания сотрясали плечи.
– Ты не любишь меня больше?
Теперь она рыдала вслух. Нет, притворства здесь не было: Александр чувствовал, что тихие звуки рвались из сердца. И заикаясь, сквозь рыдания, она повторяла:
– Люблю… Всегда любила…
– Но ты предала меня! – Его голос сорвался, он вскочил, заходил по комнате. – Предала, как те негодяи!
– Нет! Нет!
Лидия исступленно мотала головой, пряди волос прилипли к мокрым щекам. Вдруг он снова сел рядом с ней, схватил обе её руки у запястий, тряхнул. Сказал властно:
– Успокойся! Ты можешь искупить свою вину. Сделаешь?
Её глаза мерцали – от слёз ли, света ночника или внутреннего напряжения? Александр смотрел, не мог отвести взгляд. Она тоже смотрела прямо на него. Легонько освободила одну руку, потянулась к его лицу.
– Да, сделаю. Всё, что скажешь.
Тонкие горячие пальцы коснулись его небритой щеки, и Александру вдруг захотелось прижаться к ним губами. Он с трудом подавил порыв нежности.
– Этот… человек, он ведь похож на меня?
– Не знаю…
Лидия смотрела удивлённо, но через минуту выражение лица изменилось.
– Да, кажется, похож.
Она как будто только сейчас осознала это. Но он уже говорил дальше:
– Ты скажешь в милиции, что это – я. Что я покончил с собой… Я ведь и вправду хотел это сделать: убить тебя и себя. А вот как получилось.
Женщина не поняла его. Она всё ещё сидела, прикрываясь рубахой, смотрела растерянно и испуганно.
– Ты убил себя? Как?.. Не знаю… Почему?
Александр стиснул зубы, подавляя внезапную вспышку злости.
– Да, я хотел себя убить! А теперь хочу жить! В том, что случилось – твоя вина! Так помоги мне!
– Но как это возможно, выдать его за тебя?
Злость отпустила. Устало сев к столу, он сказал:
– У твоего любовника теперь нет лица. А во всём остальном он вполне сойдёт за меня. Или кто-то знает, что ты с ним?..
– Никто.
– А соседи?
– Нас никогда не видели.
– Ага! – Александр вскочил, но, увидев, как Лидия сразу задрожала и сжалась, заставил себя сесть. Сквозь зубы сказал:
– Значит, это не в первый раз… Ладно, не хочу и знать. Скажи только, кто он? Его должны искать?
– Он не из нашего города, командировочный…
– Значит, хватятся не скоро. Это хорошо…
Он смотрел, как жена тихонько, настороженно поднялась, достала из шкафа и стала надевать другую его рубаху – длинную, байковую, в красно-чёрную клетку. Быстро натянула, торопливо застёгивая пуговицы. Рубаха доходила ей до середины бедра, и в ней, просторной, со свисающими рукавами, Лидия казалась особенно стройной, длинноногой. У мужчины, глядящего на неё, горячо стало внизу живота, сладкой судорогой потянуло мускулы ног. Сердце заколотилось, и он понял, что сейчас, через секунду, вновь снимет с неё эту рубаху. Что-то, какое-то чувство пыталось остановить его, кто-то там, в той комнате… Но он уже расстёгивал пуговицы, глядя в её близкие испуганные глаза.
– Боже мой, Алик, – шептала она. – Разве можно… Там мёртвый…
– Забудь! Как я забыл. Пока…
Он почувствовал, как податливо раскрывается она, впускает его в себя, и со сладостным стоном и вправду забыл обо всём… Они были вместе, одно целое, их любовь не пропала, наоборот – сильнее вжимала их друг в друга, наливала обнимающие руки силой, а губы жаром. Словно это было их первое, вновь первое соитие. И последнее.
Потом она плакала, уткнувшись мужу в плечо, а он молча гладил её волосы. И лишь когда она стала быстро и мелко солёными губами целовать его грудь, Александр сказал:
– Я вернулся из командировки неожиданно, ты меня не ждала, крепко спала. Разбудил тебя выстрел… Логичнее было бы сделать это здесь, в кабинете, но… как объяснить тогда кровь в спальне? Значит так: я зашёл, тронул тебя за плечо, разбудил, сказал что-то вроде: «Прощай, Лида, прости, не могу дальше жить…» Вообще, ты могла точно спросонья да с испугу не запомнить. И потом выстрелил сам в себя… Да, так будет лучше, правдоподобнее.
Она молчала, вновь сжавшись в клубочек. Он прикоснулся губами к её виску, успокаивая.
– Не бойся. Всё будет нормально. Тебе поверят, у меня были причины так поступить. Следователь всё равно будет проверять, найдёт подтверждение… У него вещи есть с собой?
– Портфель. Там, в комнате…
Александр поднялся.
– Оставайся здесь. Я сам всё там сделаю, что нужно.
Он надел только плавки: с тела кровь легче смыть, чем с одежды. Мёртвый лежал на спине, раскинув руки. Он был страшен, кругом кровь и что-то грязно-серое, комками… Но Александр сказал сам себе вслух:
– Ты это сделал, вот и смотри, не отворачивайся.
На убитом была рубаха в чёрную полоску – такие нынче модны, продаются на вещевом рынке в любом городе. Это хорошо, у него самого вполне могла быть такая. И брюки тоже самые ходовые – из мягкой, похожей на замшу зеленоватой ткани. На нём самом надеты почти такие же, только серые. На стуле лежал, небрежно брошенный, пушистый импортный джемпер. Конечно, кто кроме жены знает, какие были у него вещи. Но всё же, если милиция станет сильно докапываться, сослуживцы могут сказать, что подобного джемпера у него никогда не видали. Это вызовет подозрение… Решено, джемпер он заберёт с собой.
Да, теперь главное – карабин. Александр взял на трельяже, из Лидиной шкатулки, две бумажные салфетки, обернул одну руку носовым платком и тщательно протёр приклад, дуло, курок… Потом осторожно опустился около мёртвого на колени, с правой стороны, взял холодную вялую руку, положил ладонью на приклад, курок…
Ну, кажется, всё. Он прихватил джемпер, красивый кожаный портфель-чемоданчик и пошёл к двери. На выходе оглянулся: вот лежит он, Александр, по лицу не опознать, а особых примет у него нет. Хотя… стоп! На левой ноге ноготь большого пальца тёмный. Давняя история… Студентом он играл в университетской футбольной команде. Один из игроков, его друг, сломал ногу, и Александр пошёл его проведать. Парень ловко прыгал на костылях с загипсованной ногой. Они шли на кухню покурить, когда приятель наступил ему костылём прямо на ногу, на палец! Случайно, конечно. Долго у Александра палец болел, он даже не мог играть в футбол. Вот тогда по-настоящему и увлёкся программированием… А ноготь на травмированном пальце стал чернеть. Сам палец давно уже не болит, а вот ноготь так и остался тёмно-жёлтым. Впрочем, кто об этом знает, кроме Лиды? Никто, как будто. А она не станет говорить. И всё же, через силу, он вернулся, стоя на коленях, стащил с левой ноги мёртвого носок. Ещё раньше он заметил на прикроватной тумбочке свою пепельницу с парой окурков и чужой зажигалкой. Теперь он взял эту зажигалку, крутанул колёсико, поднёс пламя к ногтю большого пальца…
Глубоко в подсознании он повторял сам себе, успокаивая, убеждая: «Ему не больно, я уже сделал самое плохое – убил его, и теперь ему не больно…» Но в само сознание, которое в эти минуты двигало его руками, дыханием, взглядом, сердцебиением, Александр не пропускал ни одной мысли, только то, что доходило извне: дробь дождевых капель о стекло, скрип половиц, шорохи его собственных движений… Ладонью он стёр копоть с ногтя. Что ж, какая-то имитация получилась: ноготь на большом пальце левой ноги убитого немного потемнел. Вряд ли кто-то будет доискиваться причины, а внешнее сходство есть. Пусть даже про эту примету никто и не вспомнит, он, Александр, теперь будет более спокоен.
Как только он ступил в коридор, сейчас же спазм, давно назревавший, скрутил желудок. Александр еле успел добежать до туалета. Его рвало долго, мучительно, до желчи, и в ванную он почти вполз – дрожащий, мокрый от пота, обессиленный. Горячий душ привёл его в чувство, но когда он вошёл в комнату к жене, был бледен, со взглядом пустым и погасшим. Полчаса они ещё сидели, обнявшись, обговаривая детали того, о чём придётся рассказывать Лидии… Когда он уходил из дома, надев чужой серый плащ, он обернулся в дверях, долго смотрел на жену – дрожащую, с огромными, полными слёз глазами, сцепленными у подбородка ладонями, и сказал только лишь:
– Ты меня погубила, ты меня и спасёшь!
* * *
Ещё в квартире Александр заглянул в портфель: ничего особенного, обычный дорожный набор командировочного. Тут же были и документы убитого. Они оказались тёзками – даже здесь совпадение! Ох, Лида, зачем?.. Но нет, он не хотел думать о жене и этом человеке. Ведь теперь бедняга был мёртв, убит им самим. Он был уже не мужчина – ничто! – и Александр не мог теперь думать о нём, как о любовнике своей жены. И о ней, обнажённой, с разметавшимися волосами, изогнутым станом, верхом на… ком? Его уже нет в природе! Нет, и о ней он не мог думать. Он думал о себе.
Но сначала он выбросил портфель. Хотел взять его себе, воспользоваться чужими документами – свои пришлось оставить в квартире. Но совсем немного отошёл от дома и почувствовал, как оттягивает руку как будто лёгкий портфель. И понял, что не сможет жить под именем убитого им человека. Бог с ними, с документами! Сейчас такое время – неразбериха, миграция, беженцы. Никому ни до кого нет дела. Устроится как-нибудь и документы новые достанет. А потом, может быть, свяжется с Мазером, тот организует ему выезд за границу – не откажет!..
Через квартал от дома громоздились, размокшие от дождя, груды развороченного асфальта и земли. В котловане, при свете близкого фонаря, видны были трубы в новой, хорошо просмоленной обивке. Видимо ремонтные работы окончили поздно, не успели только засыпать котлован – рядом стоял бульдозер. И лопата с обломанной ручкой, как специально, валялась у земляного вала. Вырыв в нём углубление, Александр засунул туда портфель, закопал. Завтра бульдозерист с утра двинет всю эту кучу земли, опрокинет в яму… И портфель останется засыпанным, погребённым, вместе с документами, зубной щёткой, джемпером…
Теперь Александр шёл по ночному городу налегке. Но подобной лёгкости не было у него в душе. Не желая думать о недавнем, самом страшном, он уходил мыслями на два года назад, к трагическому повороту в своей жизни, к тем людям, которые заставили его стать злобным, истеричным, ни во что не верящим.
Глава 3
Ещё в институте Александр был лучшим, подающим большие надежды студентом. Генетика, после долгих лет запретов и уничижений, переживала бурный всплеск. Трудно было догонять далеко рванувших вперёд Запад и Америку, но уже в аспирантуре Александр написал такую работу… Вообщем, его имя появилось в иностранных научных журналах. Младшим сотрудником исследовательского института он поехал на международный симпозиум и там получил первое предложение от западных коллег – работать вместе. Но он вернулся и сделал подряд три громких открытия – и вновь о нём говорили и писали. Впрочем, известность эта существовала лишь в узком кругу специалистов, жил он не в столице, хотя и большом городе – научном и промышленном центре целого региона, в специализированном научном городке, работал в том же НИИ, правда, уже старшим научным сотрудником. И постоянно рядом с ним был друг и покровитель, замдиректора Боря Мазер.
Да, именно Борис всё обставлял так, что Александр знать не знал трудностей. Любая предложенная им тема – пожалуйста! Необходимое оборудование – вот оно! Борис сам регулировал трения с начальством, следил за публикациями в научных изданиях, заставлял Александра вовремя отвечать на приходящие от зарубежных коллег письма. Даже квартиру выбил ему – двухкомнатную, улучшенной планировки – до этого Александр и Лидия жили в одинарке. И не лез в соавторы, со смехом говорил:
– Какой из меня учёный, курам на смех! Я же чистый хозяйственник.
Перестройка сотрясала страну, но Александру нужна была его работа, и он не слишком обращал внимание на происходящее вокруг. Пока однажды не очутился у закрытых дверей своего института. Института, прекратившего своё существование, ставшего никому не нужным в эпоху «бешеного рынка», где главный интерес – купить и перепродать. Он не мог этого понять! Ведь наука вечна! А генетика – это будущее страны, нации, мира…
Впрочем, Александр не пропал. Лучший друг Боря Мазер как-то мгновенно организовал совместное германское научно-производственное объединение с потрясающим названием «Экология человечества», стал его председателем, а Александра сделал ведущим специалистом. На центральной улице города был куплен уютный двухэтажный особнячок, быстро отремонтирован, оборудован под офис, три рабочих кабинета, компьютерный зал, курилку и кафе только для своих. Оборудование было импортное и самое современное, заказы на разработки интересные и перспективные. Александр работал с удовольствием и получал очень приличные деньги. Правда, все его исследования уходили за границу, на что Боря философски пожимал плечами:
– Здесь это никому сейчас не нужно, сам видишь. А там люди понимаю, что к чему, готовы хорошо платить.
Так прошло два года. Но наступило время, когда Борис стал нервным, суетливым, дважды подряд съездил в командировки за границу, и однажды позвал Александра в кафе, когда все сотрудники уже разошлись. Девочки-официантки быстренько сервировали им президентский стол, по мановению руки Бориса приглушили музыку и свет.
– Всё, – сказал Боря. – Я уезжаю насовсем, в Германию. Здесь уже ничего нельзя сделать, давят налогами, комиссиями, проверками. На одних взятках разориться можно. Может, и ты со мной, Сашок?
Александр помолчал. Он уже раньше догадался, что Боря готовится отбыть в дальние края. Конечно, сам он был человеком науки, но ведь не глуп и не слеп. Понимал, какие огромные деньги проходят через их НПО, оседают в западных банках на счету у Бори и кого-то там ещё. Не только чистой наукой занимается друг Борис, но такими делами, которые даже в наше смутное и бесконтрольное время нужно было вовремя прекратить и исчезнуть. А наука… Что ж, она была хорошим прикрытием. Впрочем, Александр отдавал отчёт в том, что не только служил прикрытием: его разработки приносили очень приличные капиталы. Иначе зачем бы Боря стал звать его с собой?
Он покачал головой:
– Нет, я там не смогу…
– Я знаю, ты патриот!
Боря, казалось, не был разочарован, не настаивал. Александр усмехнулся:
Нет, не то, чтобы я образцовый
гражданин или там патриот –
просто призрачный сал на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый –
это всё лишь со мною уйдёт.
– Ну, как знаешь… – Боря заговорил быстро, по-деловому. – Я это всё продаю, уже нашёл покупателя. Всем сотрудникам хорошую компенсацию выплачу, а тебе, само собой, особо.
И этих слов Александр ожидал. Последние две недели неотступно думал: как быть? Прошло время, когда можно было плыть просто по течению – как вывезет! И уповать на талант тоже становилось ненадёжным. Оставаться в вечных дураках, трусливо закрывать глаза – позорно. Ох уж эта лжеинтеллигентность! «Добро должно быть с кулаками…» Да, переступая через свой характер и уступчивость, даже насилуя себя, но необходимо приобретать твёрдость, жестокость…
И он ответил Борису – спокойно, уверенно, а руки держал под столом, чтобы пальцы не выдали нервозности.
– Нет, дорогой друг и покровитель. Так не пойдёт. Продавать ты ничего не станешь, а переоформишь всё на меня.
– Не понял… – Боря хохотнул, но глаза у него стали круглыми и изумлёнными.
– А что тут непонятного? Ты езжай, а я останусь, стану главой частной фирмы, продолжу разработки – в этом офисе, на этом оборудовании.
– Нет, ты постой! Шутишь? Я же во всё это столько капитала вгрохал, а ты хочешь задаром грабануть?
– Ну и лексика у тебя, Борис! – Александр поморщился. Он уже был совершенно спокоен и даже бесшабашен, рук не прятал, а наоборот – постукивал карандашом по столу. – А насчёт капитала… Ты же знаешь, я человек не глупый, хочешь, подсчитаю тебе и затраты твои, и доходы, и накопления, нигде не учтённые? У меня в памяти одного из компьютеров всё хранится, до мелочей…
Борис испугался. В компьютерах он не разбирался совершенно, но верил в их возможности безгранично. Да и в голосе своего учёного «друга-лопуха» уловил нечто… Испугался и поверил, что Александр всё знает и всё, что обещает, может сделать. Быстро, лучше всякого компьютера, прикинул, что теряет сейчас и что может потерять в будущем: ведь из страны он ещё не уехал, даже всех документов не оформил. Да, цены были несоизмеримы. Он ещё раз посмотрел в спокойные, чуть насмешливые глаза Александра и вздохнул обречено. А потом искренне рассмеялся:
– Ну, ты и хват!
Расстались они по-приятельски, и даже какое-то время оттуда, из Германии, Борис продолжал давать ему заказы на разработки. Но потом замолчал, исчез. Но и без того дела у Александра пошли всё хуже и хуже. Теперь сам, на своей шкуре, ощутил он справедливость Борисовых нареканий на бессовестные налоги, комиссии, проверки, вымогательство взяток. И понял, что если и потянет дальше сам своё частное дело, то так и будет еле сводить концы с концами. Вот тогда, в тот трудный период, и познакомился он со своим нынешним шефом – главой большого многоотраслевого концерна, человеком широких интересов, эрудиции, истинным, как казалось ему, интеллигентом. «Мы возьмём вас под своё крыло», – сказал ему этот человек. И Александр понял, что спасён.
Первые полгода он жил в состоянии эйфории. Правда, когда оформлял документы, передавая и особняк, и всю вычислительную технику, и автомобиль на баланс концерна, сердце забилось, заныло… Всё-таки он привык к мысли, что это – его дело, его имущество, его гарантия в жизни. Даже сомнения появились. Но шеф, словно почуяв его колебания, пригласил его в загородный дом отдыха своего концерна – чудный особняк с колоннами, фонтаном у входа и огромным парком, и там развеял все сомнения Александра.
– Дорогой друг, – сказал он ему, уже подводя итог беседы, – с нового года мы будем переоформлять наши уставные документы, и тогда, в новом положении о концерне, вы станете одним из учредителей, держателей значительного пакета акций. Ещё бы! Ведь какой весомый вклад вы делаете! Всё вам вернётся сторицей в дивидендах. И я даже вижу в перспективе, что именно вы станете моим первым помощником, вице-президентом.
А пока шло лето, и Александр с Лидией жили здесь, в этом особняке, купленном концерном у бывшего детского пансионата и отделанного с комфортом и даже шиком. Эта жизнь – трёхкомнатный номер, сауна, бассейн, массажисты и тренажёры, завтраки, обеды и ужины в ресторане, ночное кафе, машина в любое время дня для поездки в город, возможность сделать любой заказ, – эта непривычная доныне жизнь так быстро стала обыденной, так расслабляла и убаюкивала… Тем временем бухгалтера концерна ловко и умело переоформили все документы его частной фирмы «под крышу» концерна. Он сам согласился, что это нужно сделать сразу, сейчас, не ожидая начала нового года, чтобы избегнуть очередного грабительского налога. Бухгалтера концерна знали, как это сделать – они были ассы своей профессии. Самого Александра почти и не тревожили, только привозили ему на подпись бумаги прямо сюда, за город.
Потом Александра оформили заместителем директора теперь уже бывшей его фирмы. Шеф очень убедительно доказал, что ему, бывшему владельцу фирмы, лучше пока, на первых порах, оставаться в тени.
– Но это формальность! – доверительно говорил шеф, приехавший провести вечерок на свежем воздухе и прогуливаясь с Александром по аллеям парка. – Настоящим директором остаётесь вы. Мой племянник мальчишка, он лишь будет занимать должность, но во всём слушаться вас и учиться у вас.
Оклад Александру назначили такой, что у него дыхание перехватило. И скоро Лидия ушла с работы, теперь они могли спокойно это себе позволить. Тем более, что в её конструкторском бюро уже три месяца не платили зарплату и поговаривали, что их закрывают.
И вообще, новый образ жизни закружил. Банкеты и приёмы партнёров из других городов и стран. Поездки на консилиумы и деловые встречи… В каких загородных частных коттеджах и фирмовских виллах он побывал, в каких богатых гостиницах жил! Шеф повсюду брал его с собой, представлял, называл все звания. Гордился!
Так незаметно пролетела зима. Однажды Александр хватился: а как же с переоформлением документов и его учредительством? Шеф огорчённо развёл руками – в этом году городские власти не требовали новой регистрации концерна, отложили до следующего года. Вот тогда…
К этому времени поездки как-то незаметно пошли на убыль, и Александр всё больше времени проводил в родной своей фирме. Оно бы и к лучшему, да только что-то разладилось, что-то шло не так… Директор, племянник шефа, был с ним предельно почтителен, но очень скоро Александр увидел в этом молодом человеке и раздутое самомнение, и чванливость, и невежество, умело скрытое за напускным интеллигентным лоском. А некоторые его манеры были смешны, хотя тоже говорили кое о чём. У себя в кабинете этот юнец с пышной шевелюрой и скошенным безвольным подбородком держал несколько пиджаков, десятка два галстуков и множество пар носок. В день всё это он менял по несколько раз.
Поначалу ещё шли немногие заказы на разработки, связанные с космосом: биология, выживание человека. Но и этот ручеёк на глазах иссяк. А компьютерный зал наводнили молодые люди в шикарных пиджаках, часах «Сейко» и «Роллекс», у особнячка постоянно стояли их «Мерседесы» и «Вольво». Что они просчитывали на компьютерах, Александр не знал, а когда попытался выяснить, директор-племянник покровительственно вывел его под руку в кафе, заказал две чашечки и дружелюбно-менторским тоном сказал:
– Эти парни – партнёры нашей фирмы. У нас с ними есть общие дела. Зачем вам забивать этим голову? Вы у нас светило науки, авторитет, можно сказать – вывеска. Не обременяйтесь.
Александр задохнулся от оскорбления и… не нашёл слов. А вскоре его стали посылать в командировки: подписать договор, продлить контракт, заключить сделку. Первый раз шеф лично попросил его:
– Дорогой друг, нам нужно произвести благородное и серьёзное впечатление на потенциального партнёра. У вас известное в науке имя… Вам самому не придётся вникать в деловые проблемы, с вами поедет наш коммерческий директор. Но руководитель – вы…
«Вывеска» – вспомнил Александр, криво усмехнувшись, и… поехал.
Потом поездки стали обыденным и даже частым делом, основной его работой. Его уже никто не сопровождал, всё сам. Он всё ещё числился заместителем директора фирмы, но только формально. И даже не знал, что концерн уже прошёл перерегистрацию. Конечно, никто его, Александра, не вспомнил, ни в какие учредители не включил. Когда он попытался поговорить об этом с шефом, то три весенних месяца просто не мог застать того в офисе: всё разъезжал в деловых поездках по заграницам, часто прихватывая и племянника. А на всё лето устроил себе отпуск – в крымском Новом свете, на Кипре, в Средиземноморском круизе. И только в конце августа, случайно, у входа в главный офис концерна, Александр наткнулся на шефа, выходящего из машины. Торопливо и обрадовано заговорил с ним, но тот, на ходу похлопав по плечу, оборвал фразой:
– Что вам неймётся! Работу имеете, хорошую зарплату получаете – и живите!
И, взбежав по ступенькам, обернулся с улыбкой:
– Дело житейское, дорогой друг. Выживает сильнейший – закон джунглей! Дело житейское…
Стеклянная дверь закачалась, растворяя в глубине громоздкий, но лёгкий в движениях силуэт, и остался Александр на крыльце, словно оглушённый дубинкою. Нельзя сказать, что и до этого разговора не понимал, не чувствовал, что обошли его, обставили, обманули и, просто напросто, обворовали. Не то, чтобы имущество – да какое! – бывшее его частной собственностью, но и любимой работы, авторитета, самоуважения лишили. Да и зарплату давно инфляция свела к обыденной… Понимал, конечно, но не хотел верить до конца, до этих походя брошенных слов. И стоял, чувствуя, как кружится голова, темнеет в глазах, спазм сжимает горло.
Эта роковая встреча с шефом произошла перед самой его последней поездкой в командировку и трагическим возвращением. Там, в другом городе, партнёры вежливо, но непреклонно отказались обсуждать с ним дела:
– Будем говорить только с вашим президентом…
И Александр догадался: шеф с самого начала знал, что с ним тут не посчитаются. Значит, давал понять: он стал не нужен, как выжатый лимон.
С горькой улыбкой вспоминал Александр, как был горд, выиграв поединок с Борей Мазером! Каким чувствовал себя умным, уверенным, готовым к жизни в новых условиях, где побеждает сильнейший. Ему казалось: он из этих самых, сильнейших. А его, словно мелкую рыбёшку, съели даже не акулы, а щуки!..
Незаметно когда вновь заморосил дождь. Фонари стояли редко, тускло освещали мокро блестящий тротуар. Но за поворотом начинался широкий проспект, ведущий к вокзалу. Сегодня он приехал, и сегодня же уедет. А Лидия… что ж, она должна искупить свою вину, помочь ему. А потом, попозже, он свяжется с ней…
Глава 4
«Всё тайное всегда становится явным» – капитан Ляшенко любил повторять этот афоризм. Собственно, считал его своим жизненным девизом. А был он отличным оперативником или, как говорил сам о себе, «крутым сыщиком». И вправду. Когда собранный им материал ложился на стол к следователю, тому оставалось сделать лишь однозначный вывод – настолько дотошно были собраны и сведены воедино улики, отработаны даже незначительные мелочи… Но вот что интересно: своё призвание Антон обнаружил не сразу. Поначалу пошёл по родовой тропе и был совершенно уверен – это его судьба.
Его дед – Антон Николаевич Ляшенко – за год до революции стал начальником городской пожарной охраны, брандмайором. Стремительная карьера для двадцатидвухлетнего выпускника Петербургских курсов пожарных техников. Правда, курсантом он был наилучшим, отличником. Да и в городской пожарной команде человек небезызвестный: сын погибшего на пожаре, Антон Ляшенко получал стипендию от команды, а все летние каникулы, возвращаясь домой, работал в боевом расчёте. И когда старый начальник решил уйти на покой, он порекомендовал городским властям молодого способного офицера. Впрочем, поработал Ляшенко недолго: революция, гражданская война, стремительная смена властей – белая армия, красная армия, большевики, Деникин, Петлюра, Центральная Рада… Неразбериха. Такой же разброд творился, видимо, и в душе молодого офицера. С белой армией он бежал на Дон, но не пошёл дальше Батайска, остался, вернулся в город и привёл с собой угнанную пожарную технику… «Зачем нам, дружище, чужая земля!»… Антон, когда поют эту песню, всегда представляет деда… Специалистов не хватало, и уже советская власть вновь поставила Ляшенко начальником городской пожарной охраны. То, что случилось с ним потом, можно было предвидеть. В конце 29-го года он был арестован и судим «по делу промпартии». А через полгода после ареста родился его первый и единственный сын Николка.
Полученные по суду десять лет Антон Николаевич отсидел полностью. Возвратился в город к семье, к сыну, которого увидел впервые десятилетним, в сороковом году. Стал начальником пожарной команды одного из заводов. Когда осенью сорок первого предстала, как неизбежность, сдача города фашистам, к Ляшенко домой пришли руководители обкома партии. Ему предложили неожиданную вещь: остаться в оккупированном городе руководителем подполья. Он не напомнил собеседникам с горьким сарказмом о том, что обращаются они к «врагу народа» – не то было время и не та обстановка. Он прекрасно понял, что на том и строится расчёт: бывший царский офицер, репрессированный, обиженный Советской властью. И понял ещё, что и у тех, кто осуждал его, не было веры в его вину…
Чтоб достоверность и доверие новой власти оказались полными, не уехали в эвакуацию, остались вместе с Ляшенко жена и одиннадцатилетний Коля. Получив звание штурмбанфюрера, свободно владеющий немецким, Антон Николаевич вновь стал начальником городской пожарной охраны. Немного успели сделать подпольщики, меньше года было отпущено им времени. Но всё же спасли целый военный госпиталь, сумев перепрятать по другим, гражданским больницам и по квартирам раненных красноармейцев. Десятки парней и девчат не были увезены в Германию с их помощью. Удалось несколько крупных диверсий – на заводах, складах, гаражах. В том числе и поджоги. Отличный специалист планировал эти поджоги так умело, что сам же не мог потом их потушить, хотя немецкому начальству упрекнуть его было не в чем – старался изо всех сил… Но спешная, не до конца продуманная организация подполья сказалась. Немецкий сыск с одной стороны, предательство и свои просчёты – с другой… Не сразу, но почти вся, под корень, организация была истреблена. Казнь руководителя, известного в городе человека, впечаталась в память и души людей. Фашисты искали семью Ляшенко, но жена его и сын уходили всё дальше от города, от деревни к деревне, и никто не выдал их…
Антон знал деда по фотографиям и находил, что похож на него. Недаром ему выпало повторить полностью дедовское имя.
Отец Антона, подполковник Николай Ляшенко, был начальником одной из городских пожарных частей. Сам выезжал на пожары, наравне с бойцами ходил в огонь, и погиб, работая со стволом на горящем чердаке жилого дома. Обвалились перекрытия… Это потом бойкий парнишка-журналист из «Вечёрки» ловко так ввернул: почудился вроде бы начальнику пожарной части плач детский, бросился он в огонь и погиб. И награждён посмертно орденом Красной Звезды. Получилось, что награда не просто за работу, а за геройский поступок или попытку поступка. Да и погиб, получается, не зря… Ерунда какая! Пожарные хорошо знают, что не бывает в их деле гибели не геройской. Тот, кто не пойдёт просто в бушующее пламя, чтоб преградить ему дорогу, тот и ребёнка спасать не бросится. Всё связано.
Антон в тот год учился на третьем курсе пожарно-технического училища. В этот же год, в мае месяце, в училище поступила телеграмма: «Командируйте сроком пять суток курсантов и офицеров, добровольно изъявивших желание выполнять работы по ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС»…
Антон хорошо помнит маленький городок – тот самый. На улицах ни детей, ни женщин, только очень озабоченные мужчины в формах защитного цвета и марлевых респираторах. Это и понятно: Чернобыль, зона, радиация. Впрочем, радиацию свою он получил сполна. И всё в один день.
Поднятые по тревоге двенадцать бойцов – и Антон среди них, – мчались на машине на станцию В четвёртом часу утра уже светало. Проскочив узкую транспортную галерею, выводящую к третьему энергоблоку, машина стала. Горело что-то именно там, и им, прибывшим первыми, нужно было разведать – что? какова опасность? Антона позвал лейтенант Шаталов:
– Пойдём вдвоём, Антон, – сказал он.
Горели кабельные барабаны – огромные сгустки разноцветных кабелей. Огонь уходил в тоннели под реактор. Жутко было в пустом кабельном зале, где раздавалось только потрескивание и шипение огня. Но оба пожарных хорошо представляли, чем могут обернуться эти негромкие звуки. Взрывом ещё одного блока реактора. Они одновременно посмотрели на счётчик и переглянулись: вот это да! И сразу же – на часы. Уже одиннадцать минут находились они в этом зале.
– Всё, Тоша, быстро уходим, – сказал лейтенант. И пошутил вроде бы: – А то некому будет доложить разведданные.
Пошутил… Как потом днями и месяцами переносил он последствия этих считанных минут, Антон и вспоминать не хочет. Особенно долго подводила координация движений. Шёл, вроде бы, прямо в дверь, а натыкался на стену. Может, всё обошлось бы не так тяжело, если б ограничил себя Антон теми одиннадцатью минутами. Но когда через полчаса, в предрассветной мгле прибыл к станции батальон, разбился на отделения и одному отделению не хватило бойца, Ляшенко вызвался быть им. Просто он подумал, глядя на сосредоточенных ребят, неузнаваемых в одинаковых защитных костюмах и респираторах, что ведь все они уже тоже получили свою партию радиации. А вот же, идут в тоннель, добровольно, отказников не оказалось.
Отделение за отделением уходило в шлюзовую дверь, за которой были огонь и радиация. У каждого из ребят по две скатки рукавов-шлангов: добежали до пожарного крана, рукав – к крану, соединили, второй рукав – к первому, и назад. Распахнули дверь, посторонились, пропуская следующее отделение, и – взгляд на часы. Облегчённо вздыхают: в свои пять минут уложились. Но каждая из следующих групп бежит глубже в тоннель, времени тратит больше. Вот последний рукав присоединён, пошла вода. Антон со своим отделением бегал уже без скаток, сбивать огонь. Но это было глубоко в тоннеле, в пять минут не уложились, семь прошло.
Антон и сейчас смутно помнит, как дали отбой: пожар потушен. Сильно болела голова, желудок, мутило. Вместе с ребятами доехал до Чернобыля, лёг под каким-то деревом и словно в бездну провалился. А когда очнулся, не сразу понял где он: вокруг вповалку лежат люди, как мёртвые – спят…
Именно после этих пяти дней Чернобыля и трёх месяцев госпиталя ему, совсем юному, было сказано докторами: дым, угарный газ, нехватка кислорода – противопоказаны. И координация движений окончательно восстановится лишь… когда-нибудь. То есть, выходило – пожарным ему не быть. Руководство училища да и всего городского УВД помогло ему перевестись на второй курс юридического института. Через год учёбы Антон вдруг понял: вот его истинное дело! Чувство неожиданно открытого, как клад, собственного таланта было таким сильным, что молодому человеку страстно захотелось оперативной работы – прямо сейчас! Он перевёлся на заочное отделение, учился и занимался следственным розыском. И вот сейчас, этим летом, защитил диплом.
Глава 5
В деле о самоубийстве Александра Карамышева капитан возглавил оперативную группу. И уже сразу на месте происшествия что-то не понравилось ему, что-то показалось странным – в воздухе квартиры, во взгляде и голосе жены убитого. Он ощутил привычный прилив энергии, возбуждающий подъём и радостную уверенность: «Здесь есть, что копать!»
Но не тут-то было. От прокуратуры приехал следователь Сергачёв – вот уж невезение! Это был тот единственный человек, с которым капитан работать не любил.
Двадцатипятилетнему Антону Ляшенко сорокапятилетний следователь казался скучным типом, педантичным, равнодушным, из тех, кто старается поскорее закрыть дело и забыть о нём. Сергачёв вошёл в квартиру, аккуратно вытерев ноги о резиновый коврик, сняв в прихожей плащ и причесав у зеркала свои редеющие волосы. А потом он выразил соболезнование хозяйке и лишь после всего пошёл осматривать тело. Антон убитого уже видел и теперь присматривался к его жене.
Это она позвонила в отделение около четырёх часов утра. Женщина была красива и выглядела молодо, но Антон сразу определил, что ей не меньше тридцати пяти лет. В джинсах, сером глухом свитере, с подобранными в пучок волосами. Явно приготовилась к их приходу. Удивительного в этом ничего нет, и всё же… всё же… Слишком тщательна и причёска, и одежда. «Нет, – подумал Антон, – нет! Какая бы ни была собранная и сильная женщина, всё же потерянности, жути в глазах, что ли, не хватает? Хоть и бледна, но слишком выдержана…» Это его первое впечатление и стало первым толчком к сомнению.
Нужно было подтвердить самоубийство или опровергнуть его. То есть, найти факты. Делать это Антон умел отлично. И очень скоро ему стало ясно, что погибший и в самом деле был загнан обстоятельствами к краю пропасти. Бывший коллега Александра по научно-исследовательскому институту показал капитану иностранные журналы со статьями Карамышева и о Карамышеве.
– Какой талант пропал! Оказался не нужным! А ведь звали Сашу за границу, звали! Он отказался, верил, что своей стране может пригодиться…
Моложавый, подтянутый человек, доктор наук, стал протирать платком очки и быстро, украдкой промокнул глаза. Он уже рассказал Ляшенко, что сам, после закрытия института долго тыкался в разные места, и наконец вот уже год стоит за книжным лотком.
– А что? – сказал с горькой гордостью. – Книги продавать, это не сникерсы и жвачку. Пользуюсь популярностью, поскольку и на литературные, и на любые другие темы говорю с людьми. Ко мне идут. Мой лоток – своего рода клуб общения. И хозяин доволен – выручка всегда хорошая. И место у меня приличное: всё-таки не улица, а большой магазин. Зимой тепло, летом прохладно, да и безопасно.
– Неловкости не испытываете, Игорь Петрович?
Учёный пожал плечами:
– Давно уже… Нам не оставили выбора, всех на рынок выгнали… Вон, Саша попробовал по-другому, и что получилось? Съели с потрохами!
Игорь Петрович и двое других близких друзей Александра, да и жена его, Лидия, рассказали капитану о его печальной эпопее – попытке достойно жить и работать в новых условиях жизни. Как хотелось Антону лично допросить президента концерна и его племянника – директора фирмы «Экология человечества»: посадить по другую сторону своего стола, посмотреть в глаза спокойным ледяным взглядом, сделать долгую паузу… У него это хорошо получалось! Но, увы! Оказалось, что буквально неделю назад отделом по финансовым преступлениям, по запросу из столицы, начато расследование деятельности концерна. Президент, его племянник, коммерческий директор и двое бухгалтеров исчезли, испарились. Их разыскиваю, но пока безуспешно. Офис и филиалы опечатаны, растерянные сотрудники – мелкие сошки, – дают интересные, но очень поверхностные показания. А глубина махинаций, судя по всему, была велика.
Слушая всё это, Антон с жалостливой болью вспоминал распростёртое на полу маленькой комнаты тело мужчины – страшное, без лица… Ах, зачем же поспешил Александр Карамышев! Удержись он от всплеска отчаяния ещё пару дней, и, кто знает, может быть справедливость и восторжествовала бы?
Впрочем, капитан всё ещё не мог отделаться от своего первоначального ощущения: «что-то не так!» Хотя всё, как будто, подтверждалось. Билет и командировочное удостоверение нашлись в кармане плаща: Карамышев вернулся этой ночью, на два дня раньше срока. Антон выяснил, что там, куда погибший ездил, уже знали о неладах с концерном и не захотели с ним вести разговор. Карамышев причины не знал и, видимо, сильно оскорбился.
Но время, время!.. Карамышев был дома в первом часу ночи – капитан выяснил время прибытия поезда, отыскал таксиста и тот, кстати, тоже вспомнил, что пассажир был мрачен и явно сильно расстроен. Однако Лидия позвонила в милицию только около четырёх часов утра. Большой промежуток… По её словам, она крепко спала, не слыхала, как муж вошёл в квартиру. А когда он разбудил её и выстрелил в себя, потеряла сознание. Но потом сразу стала звонить.
Что же делал погибший так долго, почти три часа? Готовился к смерти? Но тогда он должен был бы написать записку: оправдать себя перед женой и друзьями, обвинить обидчиков… Записки не было. Это объяснимо, если роковое решение возникло спонтанно и выполнено почти сразу. Вернулся, сбросил плащ, взял карабин, разбудил жену, сказал пару слов, выстрелил… Но тогда, опять же, как объяснить разрыв во времени?
Это для Антона была вторая нестыковка фактов. Первая – внешний вид и собранность жены погибшего.
При опросе соседей всего лишь один вспомнил, что слышал выстрел. Негромкий, но какой-то резкий хлопок разбудил его. Он полежал, прислушиваясь, но звук больше не повторился, и, медленно возвращаясь в сон, человек подумал: «Опять пацаны петарды пускают… А, может, и стреляет кто…» Что правда, то правда: подобные звуки, ещё немыслимые лет пять-шесть назад, стали нынче людям привычны, любопытства не вызывают. Вот и этот свидетель, он даже на часы не взглянул. Сказал лишь: «Спал я уже крепко, наверное была глубокая ночь».
И всё же, обход соседей Карамышевых по подъезду, неторопливые разговоры с ними дали Антону одну зацепочку. Женщина, живущая этажом выше, сказала Антону, что у Лидии был «другой мужчина».
До неё все, с кем разговаривал капитан, говорили одно: Карамышевы чудесная, любящая друг друга пара. У них не было детей, это их обоих огорчало, но за много лет они уже смирились, привыкли, всю заботу и нежность переносили друг на друга. И вдруг… Симпатичная, молодящаяся женщина средних лет говорила смущённо:
– Знаете ли, я б ни за что об этом никому не сказала, если б не такая трагедия… Всё-таки это личное дело той семьи, никто не должен вмешиваться. Но коль так получилось… Наверное, нужно говорить всё, что знаешь…
– Буду вам очень благодарен! Любая мелочь поможет выявлению истины.
Да, когда нужно, Антон умел быть таким проникновенным и убедительным!.. Соседка, оказывается, один раз видела «другого мужчину» в лифте, вечером. Тот вышел на третьем этаже и сразу повернул к квартире Карамышевых. Она бы, наверное, забыла о нём, да только наутро, рано, выгуливая пёсика в сквере, увидела, как этот же мужчина вышел из подъезда, оглянулся и помахал рукой. А ему из окна ответила Лида Карамышева. Женщина ещё порадовалась, что за кустами её не видно: неудобно как-то оказаться свидетелем подобной сцены. Но тогда она ещё себя урезонила: вдруг это друг или родственник Александра? Да только днём оказалась в магазине в одной очереди с Лидой, разговорились, и Карамышева пожаловалась, что муж в командировке, она одна скучает…
Новый факт настолько показался Антону интересным, что он тогда впервые подумал: «А вдруг не самоубийство, а убийство?»
Следователь Сергачёв отмахнулся от него, как от назойливого шмеля: с досадой, но и некоторой боязнью.
– Вечно ты суетишься, Антон! Знаю, знаю, сыщик ты от Бога, да только сейчас заносит тебя не туда!
– Почему, Николай Михайлович? – Ляшенко стоял перед столом следователя, как молодой и рьяный бычок: коренастый, крутоплечий, с густой русой шевелюрой, обаятельной ямочкой на подбородке. Он не мог не нравиться, и прекрасно это сознавал. И убеждать умел. – Тогда становится ясным отсутствие записки. И растянутость времени объясняется: должна была произойти ссора, разборка, убийство, заметание следов, обдумывание версии…
– И кто же, по– твоему, убил?
– Тот, другой… Или жена… Причём, могла сделать это даже защищаясь…
– Ты фантазёр, – фыркнул Сергачёв. – Всё это вилами на воде писано. Где следы третьего?
– Да, следов нет.
– Ты, Антон, просто анекдот известный разыгрываешь: муж вернулся из командировки раньше времени, а жена с любовником…
– Анекдоты, знаете ли, из жизни берутся. Впрочем, в этот раз третьего могло и не быть. Но ведь в натуре он существует! Значит, не всё гладко было в жизни Карамышевых. Могла произойти ссора.
– Ага, в таком случае убийца – жена? Антон, Антон, куда тебя понесло? Ведь версия самоубийства подтверждается, и очень убедительно.
Ляшенко пришлось согласиться, куда денешься:
– Да, Николай Михайлович, это верно. Подтверждается по всем статьям. И всё же, дайте я покопаюсь?
Сергачёв покачал головой насмешливо:
– Мальчишка ты ещё, азарту в тебе много… Через два дня нужно дать прокурору заключение. Вот эти два дня копайся, пожалуйста! Но и только.
Антон сам от себя не скрывал, что подозревает жену погибшего. В чём? Ну, скажем, так: в сокрытии каких-то фактов, которые могли бы по-иному высветить произошедшее.
У себя в кабинете капитан быстро перебрал бумаги: рапорта, отчеты – всё, что относилось к самоубийству. Ничего! Какая досада: всё, о чём говорила Лидия Карамышева, подтверждалось другими людьми – друзьями покойного, бывшими сослуживцами, соседями. Всё… нет! Кроме одного: личность погибшего официально опознавала только жена.
Конечно, двое понятых из соседей – муж и жена, – тоже видели тело. И ни один не воскликнул: «Нет, это не он!» Но и смотрели они мельком, женщине даже плохо стало, муж её сразу вывел.
Антон поморщился недовольно: чего там, понимает, что за уши тянет. Вот если бы Карамышева и в самом деле оказалась бы под подозрением, тогда да! – нужно было официально опознать тело ещё кому-то. Даже если личность погибшего несомненна. Но виновность женщины существует лишь в его интуитивном воображении. И даже единственная родственница Карамышева, его тётя, отказалась ехать на опознание. Антон сам разыскал её здесь, в городе, всё рассказал, опросил, а когда пригласил поехать с ним, пожилая женщина удивилась:
– Вы же говорите, он у Лиды на глазах застрелился… Зачем же? Нет, на похороны поеду обязательно! Бедный Сашенька… А так – нет, не хочу!
Вспомнив о тёте, Ляшенко вдруг припомнил и ещё кое-что. Родственница назвала одну деталь – особую примету племянника. Другие ничего подобного не вспоминали, хотя капитан, как положено, спрашивал. А вот тётя рассказала… Вот, кстати, её показания: «… тёмный ноготь на большом пальце левой ноги». Причину она точно не знала. Одно время, давно, племянник прихрамывал, говорил, что палец на ноге болит. А полгода назад он навещал её, она и вспомнила, спросила. Александр рассмеялся, сказал, что давно забыл о том хромоте, вот только ноготь на большом пальце потемнел, теперь всё время такой будет…
– Есть идея! – Антон быстро собрал и запер бумаги в сейф. – Проверим…
Капитан Ляшенко ехал в центральный городской морг, где в специальном отсеке лежали жертвы криминальных ситуаций, ожидая официального разрешения на захоронения. Карамышева похоронят послезавтра. В заключении судмедэкспорта и патологоанатома ничего о тёмном ногте сказано не было. Но Антон старался сдерживать своё возбуждение. Он понимал, что труп самоубийцы вряд ли тщательно осматривали. Определили причину смерти, да и всё. А что ещё? Зачем, коль человек известен? Неопознанных жмуриков столько, что продохнуть некогда! Вот их-то описывают и в самом деле до каждого ногтя: по таким описаниям, бывает, и через три года родственники находят пропавшего без вести.
Предъявив на входе своё удостоверение, Антон прошёл по длинному, тускло освещённому коридору, отворил дверь в прозекторскую. Осторожно отворил – не любил заставать здешних специалистов за работой. Но, к его счастью, один стол был пуст и чисто обмыт, тело на втором накрыто простынёй. Ассистент Толик мыл в раковине инструменты. Обернувшись, он улыбнулся, махнул рукой в мокрой резиновой перчатке.
– Привет. А Вадим Николаевич будет через полчаса.
– Ты-то свободен?
– Как птичка! И всегда к услугам!
– Вот и хорошо. – Антону нравился парнишка с всегда приветливым выражением лица, и это на такой работе! – Дай мне взглянуть ещё раз на самоубийцу Карамышева.
Они прошли другим коридором в холодильник. Толик провёл капитана к одному отсеку, сверился с надписью над ручкой, кивнул и потянул ручку на себя. Городской морг был оборудован по-современному: легко и бесшумно выкатился металлический стол.
– Всего смотрим?
– Приоткрой голову, – попросил Антон.
Толик усмехнулся:
– Ошибочки быть не может! – И откинул полотно болотного цвета.
Антон знал, что лица не будет, но всё же вздрогнул и махнул рукой:
– Давай ноги…
Вот перед ним лежал мужчина: мёртвый и не вызывающий симпатии. Поскольку нет более жалкого существа, чем муж, убитый собственной женой! Кем надо быть, чтоб позволить себя так унизить!
Антон непроизвольно покачал головой. Он был холост и доволен этим. Уж слишком много отвратительного насмотрелся он на своей работе. И хотя понимал, что видит лишь одну сторону жизни – задворки, – всё же, всё же…
В это время лаборант полностью выкатил стол из ячейки. Капитан прошёл в ноги и отбросил покрывало. Не без волнения отбросил: вот сейчас что-то произойдёт… И поначалу ему показалось – да, произошло! Но уже через мгновение он увидел черноту на мраморно-сероватом большом пальце. Тёмный ноготь. Он был не чёрным, но всё-таки заметно темнее других. Руки Антона потянулись потрогать, но, ещё не прикоснувшись и ощутив могильный холод, одёрнулись. Зачем? И так видно.
Лаборант заметил разочарование на лице капитана, спросил:
– Что-то не так?
– Наоборот, – ответил Ляшенко, оставив парня в недоумении. – Задвигай и пошли.
Он не стал говорить лаборанту о неполном описании тела, это он скажет врачу… потом, при случае. Ждать патологоанатома ему не хотелось, хотелось вернуться к себе, подумать. О чём? Нужно подводить итоги и сдавать розыскные материалы Сергачёву.
И всё же Антон не упрекал себя. Да, нелепо было надеяться, что тёмного ногтя не окажется. Что он себе нафантазировал? Как мальчишка! Но вот то, что в этом деле есть тайна, упрямо будоражило молодого сыщика. Его интуиция никогда не подводила. Просто он до чего-то не докопался, проглядел. Что ещё осталось неохваченным? Только баллисты. Они должны сегодня дать результаты своей экспертизы. Но какие там могут быть неожиданности? И оружие, и патрон, и то, что убитый вполне мог сам в себя выстрелить – всё это определилось ещё там, на месте трагедии, в то раннее утро.
Телефон в кабинете у капитана зазвенел сразу, словно ждал, когда он войдёт.
– Это вы, капитан? – говорил лейтенант из его розыскной группы. – Вам звонили из баллистической экспертизы, просят срочно зайти. Похоже, у них есть новости, неожиданные…
Сердце у Антона рванулось, трубка легла на рычаг, словно припечатанная. Вот оно – всё тайное всегда становится явным! Теперь он нисколько не сомневался: там, у баллистов, подтверждение его догадок, разгадка тайны!
Глава 6
Сергачёв вёл допрос Лидии Карамышевой спокойно, корректно и очень толково. Антон сидел тут же, чуть в стороне, и не мог не отдавать должное следователю. Конечно, тот зануда и любит дела простые, ясные, не требующие усилий. Но если приходится, показывает высокий класс. Чего стоит хотя бы его первая фраза, от которой, как хорошо знал оперативник, зависело многое.
– Ваш муж не убивал себя!
Лидия уже не впервые приходила в этот кабинет – дважды давала показания как свидетель. И когда вновь получила повестку, подумала: «Господи, пусть это будет в последний раз!.. А, может, так и есть? Следствие заканчивается…» Очень хотелось верить. Она не знала, что Сергачёв сказал капитану Ляшенко:
– Можно, конечно, отправить людей с ордером, арестовать её, обыск сделать, привезти сюда и допросить. Но пусть лучше придёт сама, ни о чём не догадываясь. Так может интересный разговор получиться.
И он оказался прав. Первая же фраза сразила женщину. Не впервые Антон наблюдал, как теряются люди – бледнеют, краснеют. Но чтоб вот так, внезапно, отхлынула кровь, превратив лицо в мёртвую серую маску, а молодую женщину – в призрак… Нет, такого он не видал! Карамышева качнулась и медленно стала клониться набок. Капитан рванулся, подхватил её. Она была в сознании, только глядела глазами, полными страха. Антону на мгновение даже захотелось крикнуть Сергачёву: «Стой, нельзя так!» Но следователь уже продолжал, так же спокойно и веско:
– Нет, не он сам себя, а вы его убили…
И Антон спохватился: конечно же, так и надо – ковать, пока горячо. Что с ней сделается? Мужика убить сумела, не померла от страха. И теперь не умрёт!
А Карамышева и в самом деле быстро пришла в себя. Капитану даже показалось, что странная искорка оживления осветила потухшие глаза, приглушила страх. Бледность не ушла, но перестала быть мертвенной. И с тяжёлым вздохом пробились её первые хрипловатые слова:
– Почему вы так говорите?
– Ну что ж, – следователь легонько пожал плечами, голос его смягчился. – Не буду разыгрывать Шерлока Холмса. Всё очень просто: при экспертизе наши криминалисты установили – выстрел, который убил вашего мужа, не мог быть сделан им самим.
– Не понимаю…
– Нет, Лидия Андреевна, вы понимаете! – Теперь Сергачёв совсем расслабился, откинулся на спинку стула, усмехнулся. – Понимаете, поскольку отлично знаете, как всё происходило. А вот как мы об этом узнали, да, тут для вас загадка. Но я охотно разъясню.
Тут он вновь подался вперёд, к ней, и Антон с восхищением наблюдал, как голос следователя зазвучал проникновенно, сочувственно, как вспыхнул на щеках Карамышевой горячий румянец, а в глазах блеснули слёзы.
– Вы, голубушка, женщина интеллигентная, никогда ни в чём криминальном замешаны не были и не намеревались. Думаю, что происшедшее – неожиданность и трагедия в первую очередь для вас. Я расскажу вам всё, как есть, и, думаю, для вас сделать то же – будет самым лучшим.
И он, как и обещал, очень просто и доступно – за три минуты, – объяснил женщине: баллисты выяснили, что погибший должен был стрелять левой рукой – лишь при таком условии он мог сделать выстрел, убивший его. Однако, во-первых, Карамышев не был левшой. А во-вторых – и это особенно важно, – на оружии чёткие отпечатки пальцев его правой руки. И на курке, и на прикладе. Отпечатков левой руки вообще не существует, хотя должен же он был поддерживать карабин второй рукой. Но нет – только пальцы правой руки!
– А что сие означает, дорогая Лидия Андреевна, это ясно и школьнику – они нынче детективы читают пачками. Убив мужа, вы тщательно протёрли оружие, а потом приложили в нескольких местах его пальцы. Вы знали, что он – не левша. А вот тонкостей нашей экспертной работы вы знать не могли.
Сергачёв повернулся к Антону и сказал, словно отвечая на заданный вопрос:
– Вот тебе и объяснение разрыва во времени: пока всё проделала да обдумала свои действия и показания, да попереживала и поплакала… Так ведь, Лидия Андреевна? Переживали, плакали?
Женщина подняла на него тоскливые, замученные глаза.
– Да, – сказала тихо. – Плакала. И не хотела…
Антон встал с продавленного дивана у стены, шагнул к столу и наклонился над женщиной.
– Вам лучше ничего не скрывать, это правда. То, что произошло – трагедия, верно ведь? И кажется мне, там мог быть третий человек… Если он был и вы назовёте, укажите его… Это увеличивает ваши шансы на оправдание. Может быть, стреляли вовсе не вы?
И вновь с женщиной произошла метаморфоза. Потухшие, тоскливые её глаза загорелись чувством. Антон готов был поклясться, что это – сильный испуг. Она заговорила быстро, лихорадочно:
– Нет! О чём вы? Я сама, мы двое… Я сама убила его! Да, это я! Так получилось, так получилось!..
И зарыдала, запрокинув голову, отчаянно закрыв лицо ладонями. Больше она ничего не хотела да и не могла говорить. Отпоив её водой, дав подписать протокол и показав постановление об аресте, следователь вызвал конвоира. Капитан кивнул Сергачёву: «Я провожу».
В машине Лидия сидела под зарешётчатым окном безмолвно, безучастно. Ехать было недалеко, минут десять. Ляшенко смотрел на бледную женщину почти с восхищением. Бог мой, она ведь берёт всё на себя, выгораживая любовника! Её реакция выдавала – третий был и стрелял наверняка он! Но женщина готова идти в тюрьму, чтобы спасти мужчину!
Антон невольно покачал головой: второй случай за короткое время. Недавно он успешно расследовал ещё одно убийство, но там было потруднее: уйму людей пришлось опросить и перебрать, прежде чем выйти на убийцу. Тоже женщину.
Капитан вспомнил, как приехал на задворки уже не работающего железнодорожного депо и там, среди проржавевших вагонов увидел труп. Быстро выяснилось, что это известный в городе человек – самый популярный певец театра музкомедии, чудесный тенор, игравший на сцене героев-любовников. Ту же роль играл он и в жизни. В квартире убитого капитан нашёл записную книжку, где совершенно откровенно было написано: «Девочки, с которыми я переспал». Подробный список имён и фамилий поражал воображение. Значились там, кстати, и почти все студентки, у которых он преподавал – на актёрском факультете местного института культуры. Пришлось капитану и его бригаде опрашивать всех! Та ещё работёнка!.. Но именно таким образом и вышел он на юную студентку, бросившую учёбу в разгар сессии и уехавшую в свой далёкий город Нарьян-Мар. Её имени в списке убитого не было, однако и с этой девушкой он встречался – их видели вместе.
Почуяв близость открытия, Антон поехал в командировку к далёкому Баренцеву морю. Там и нашёл он эту девчушку – юную, скромную, очень хорошенькую, с чуть заметной примесью ненецкой крови. И скоро выяснил, хотя это и скрывалось, что девочка лечится от сифилиса у частного специалиста. К этому времени Антон уже испытывал стойкую неприязнь к покойному, теперь же он его просто возненавидел. Но дело есть дело. И капитан сумел добиться признания у матери бывшей студентки. Миниатюрная, моложавая женщина, полукровка с раскосыми глазами и решительным характером, не слишком и запиралась. Она воспитывала дочь одна, без мужа, и готова была защищать своего ребёнка. Да, узнав, что мерзавец-преподаватель совратил её наивную доверчивую девочку и заразил гадкой болезнью, мать поехала в их город и наказала обидчика. Готова отвечать, а на суде призовёт всех родителей поступать так же!..
Но капитан Ляшенко не был удовлетворён. Актёра убили очень профессионально: выстрел в сердце и контрольный выстрел в голову. И как бы женщина не говорила, что купить пистолет в их портовом городе ей было легко и что потом она оружие выбросила, Антон ей не поверил. Поработав ещё немного, нашёл там же, в Нарьян-Маре, и исполнителя: недавно вышедшего в отставку милиционера, работающего теперь в охранной фирме, отличного стрелка, не раз бравшего призы в соревнованиях. И, кстати, – крёстного отца больной девушки. Он уезжал из города как раз в тех же числах, что и мать девушки, совпадающих с временем убийства… Но человека этого капитан так и не смог арестовать: женщина непреклонно отрицала его участие и всё брала на себя…
Вот тогда, расследуя то дело, капитан впервые испытал чувство, противоположное его обычному отношению к женщинам. Да, она преступница, но какая жертвенность ради ребёнка, ради мужчины! Уважение и даже в чём-то восхищение – вот что почувствовал Антон. И теперь, в этом новом деле, эта женщина – Лидия Карамышева, – вновь берёт всю вину на себя, лишь бы спасти какого-то мужчину. А ведь он был, этот третий, этот мужчина – Антон почти не сомневается: реакция Лидии так красноречива! Бог мой, что за существа эти женщины! Любить их или ненавидеть? Восхищаться или презирать?..
Оформив все бумаги, Антон проводил новую заключённую до самой камеры. У массивной двери с врезным окошком остановились, и он, выразительно кивнув, попросил конвоира:
– На пару слов.
Тот молча отошёл в сторону. Капитан посмотрел на Карамышеву. Женщина стояла отрешённо, с пустым взглядом. Да, такой неожиданный арест – всегда шок.
– Лидия Андреевна!
Антон легонько тряхнул её за руку. Словно приходя в себя, она подняла на него глаза. Молодой человек смотрел участливо, по-доброму – она подумала об этом удивлённо, но как бы со стороны.
– Лидия Андреевна, убедите своего адвоката в том, что вы пытались остановить своего мужа. Он хотел выстрелить в себя, а вы вырвали у него карабин и случайно нажали на курок. Борьба, резкое движение и… случайность. Вы слышите меня? Понимаете?
Она смотрела молча, и Антон, наклонившись, настойчиво повторил:
– Стойте твёрдо на этом! Пытаясь предотвратить самоубийство, вы совершили неумышленное убийство. Это ваш шанс, ваш минимальный срок!
Он резко отвернулся от неё, приоткрыл окошко в двери. Там, в камере, сидели и лежали на нарах пять женщин. Две помоложе, три постарше. На некоторое время именно они станут постоянной компанией для Карамышевой.
Идя обратно по гулкому коридору и слыша за собой лязг запираемых решётчатых перегородок, Антон думал: «Зайду в дежурку, расспрошу, что за люди в девятой камере. А то ведь есть такие… оторвы, стервы… Если что, переведу её в другую. Пусть хоть до суда посидит, как человек. А уж там – как повезёт…»
Нет, не ожидал он, что так жаль будет ему эту женщину – до сердечной боли…
Глава 7
Ночью Лидии снился хороший сон. Впрочем, кошмары ей не снились никогда. Наверное потому, что жизнь её нынешняя и была главным кошмаром. Куда же ещё?.. И, ложась спать, она словно проваливалась в яму бездонную, беспросветную, убивающую чувства, ощущения – всё, кроме давящей сердечной боли. Летела, летела вниз, пока сердце не выдерживало нарастающей скорости ударов. И, казалось, перед последним, обрывающим жизнь толчком, женщина просыпалась. Таковы были её ночи. И если приходил сон, он всегда был прекрасен, даже когда она плакала, как в этот раз.
Во сне Лидия стояла на высоком, поросшем густой травой холме. Стояла и беспомощно смотрела на Алика. А он, с перекошенным болью и злостью лицом говорил и говорил. Она пыталась что-то сказать в своё оправдание, но не могла – он уже почти кричал. Обвинял её – обидно, оскорбительно, несправедливо. Но вот махнул рукой отвернулся и побежал вниз, туда, где далеко и расплывчато виднелся город. Ей стало тоскливо и страшно, и, в то же время, захлёстывала такая нежность и любовь к нему! Она стала звать его: «Алик! Алик!» Но он не оглядывался, убегал всё дальше и дальше. А рядом с ней появился другой человек, тот – Саша. Или он и был всё время рядом? Он держал её за руку, ласково утешал и тихо тянул, уводил куда-то прочь. Она плакала и всё оглядывалась Алику вслед, но, обессиленная от рыданий, поддавалась, шла за тем, другим. Вот он подхватил её на руки, занёс в дверь какого-то дома, положил на кровать, стал целовать и говорить о своей любви. А она, отвернув лицо к стене, всё плакала, с тоскою думая только о нём, об Алике, который ушёл, не оглянувшись, которого она так любит и который так несправедливо обидел её…
Лидия проснулась и увидела, что здесь, в реальности, она тоже плачет. И сердце так же болело, и тоска сковывала дыхание – и всё-таки это было прекрасно, и ей хотелось, чтоб эти чувства не уходили, оставались с ней. И чтоб сон не расплывался, не ускользал, как утренний туман, а оставался в памяти каждой деталью. Он был, конечно, весь из символов, но так же точен и правдив, как и её жизнь – любовь только к нему, единственному, Алику, его несправедливость и обидное непонимание, толкнувшее её однажды к другому мужчине…
Как же, как произошло всё то, что произошло? Как началось, длилось, можно ли было остановить, исправить? Теперь у неё хватало времени обо всём этом думать вновь и вновь. Семь лет заключения – вот её срок. Адвокат не сумел убедить суд в том, что происшедшее – несчастный случай: жена, пытаясь предотвратить самоубийство, случайно нажала на курок, да так умело, что разнесла мужу голову! Но всё-таки сомнения у судей зародились, потому и осуждена Лидия была почти по минимуму, за непредумышленное убийство.
После суда прошло полтора месяца. Этап был недолгим – в сторону Рязани. Но уже тогда, в «столыпинском» вагоне, когда мимо их женского, взятого в решётку купе, повели утром в туалет мужчин, а её сокамерницы облепили прутья и с кокетливыми гримасами и задиранием юбок стали выкрикивать жуткую похабщину, и когда чуть позже повели «оправляться» женщин и конвоир, здоровенный мужик, с равнодушно-мерзкой ухмылкой подставил ногу, не дав ей до конца закрыть дверь кабинки, уже тогда Лидия отчётливо поняла, что ни семи лет, ни даже года она здесь не проживёт. Умрёт. Но знала она и другое: Алик не позволит этому произойти. Они ведь не предполагали, что всё обернётся так нелепо. Её обвинять в убийстве того, кто жив и здоров! Она сама не может никому рассказать об этом – не может второй раз предать своего мужа. Но ведь и он, узнав о случившемся, не станет молчать и скрываться – он не такой и он любит её. Просто он ещё не знает…
Да, у неё было время о многом подумать, потому что большей частью здесь она молчала. Разные окружали её женщины: и отвратительные, потерявшие человеческий облик, и нагло-нахрапистые, и тупоумные, и хитрые, и тихие, забитые мышки. Были и обычные, такие, какие встречаются в обыденной жизни, но совсем мало. И в камере, и в бригаде царил порядок авторитетов, но Лидию не трогали. С самого её появления слух уже шёл: хладнокровная убийца из интеллигентов! Подстроила мужу ловушку и расчётливо снесла ему голову из ружья! Нет, отрубила ему башку напрочь особым кинжалом – у них дома целая коллекция оружия была. Хотела отправить голову в посылке его любовнице, да не успела… С такой психопаткой лучше не связываться. Вон, у неё взгляд ненормальный: смотрит сквозь тебя, как сквозь стекло, в упор не видит! А если спросишь о чём-то – вскинет ресницы, а зрачки ну точно дикие! «Да» скажет, или «нет». И – молчит. На прогулке или в камере сядет в углу и книжку читает. «Идиота» какого-то. Видно, тоже про психопата.
… Так что, её не задевали, сторонились. Будет ли так всё время? Она сомневалась, видя, как порой стремительно меняются отношения в здешнем мирке, какие идут перетасовки, на какой тонкой, порой взрывоопасной нити сохраняется видимое равновесие. Но пока Лидия радовалась окружавшему её отчуждению, пользовалась им, чтобы всё понять в своей прошлой жизни. И часто, просыпаясь по ночам или в мутных сумерках, слыша мерзкую возню на чьих-то нарах, или днём, в мастерских, механически кроя пневматическими ножницами брезентовые штаны и куртки, она думала о своём. Вспоминала.
* * *
С Аликом они познакомились на новогоднем вечере в заводском клубе. Тогда, двенадцать лет назад, ещё не прошла мода устраивать праздничные «Огоньки» наподобие популярной телепередачи. В одном билете указывалось два места за столиком – можно было пригласить кого-нибудь. Лида пригласила подругу Эльку, потому что ни с кем на тот момент не встречалась. Ухажеры конечно у неё были, но – так, не стоящие внимания.
– Здорово! – сказала Эля, войдя в зал с огромной, невероятно красивой люстрой под высоченным потолком, с гигантской разукрашенной ёлкой и множеством столиков вокруг. Она была здесь впервые, поскольку работала не на заводе, а в научно-исследовательском институте. Лида же, после окончания института, получила направление в заводское конструкторское бюро. Завод был стратегического назначения, богатый, престижный, и клуб имел соответствующий. Со сцены негромко наигрывали музыканты, зал наполнялся, все рассаживались за столиками. Сначала провожали старый год, смотрели небольшой весёлый концерт, зажигали ёлку, встречая год новый, пили, закусывали, танцевали. Часа в два ночи распахнули до сих пор наглухо закрытые двери клуба, шумной молодой толпой вырвались на улицу, под медленно кружащие хлопья снега, бросались снежками и вновь забегали в тёплый весёлый зал, где не умолкала музыка. Двери уже не закрывались, никто не проверял, свои ли входят, чужие ли – какая разница! К Лиде, сквозь толпу танцующих, пробилась Эля, глаза у неё возбуждённо горели. Наскоро бросив Лидиному партнёру: «Пардон!» – она потащила подругу в сторону.
– Ой, Лида, здесь Карамышев, тот самый!
Полгода Элька донимала Лиду этим Карамышевым, начальником отдела в институте, где работала. Был он у неё и симпатяга, и умница, и остряк. Эля считала, что влюблена в него, но с сожалением признавала, что тот её почти не замечает. И вот теперь показывала Лиде на двух парней, нерешительно стоящих у края танцующего круга. Они были явно здесь случайными, в тёплых куртках с откинутыми капюшонами, запорошенные снегом. Видно, только-только зашли с улицы, привлечённые музыкой.
– Который? – спросила Лида.
– Да ты что! Не толстяк же!
Эля даже возмутилась. И вправду, один был невысок и полноват. Зато второй – да, хорош! Лёгкого, спортивного сложения, густые тёмные волосы, твёрдые губы, чёткий подбородок, весёлые глаза, иронично приподнятые брови.
– Что мне делать, что делать? – твердила над ухом Элька.
– Пригласи его танцевать.
– Да ты что! Боюсь!.. Лида, пригласи ты! – Элька уцепилась за её руку. – Пригласи и подведи ко мне. А там уж я соберусь с силами…
– Ладно, – Лида пожала плечами. – Я пошла. Жди.
– Александр?
Выражение его лица изменилось мгновенно: удивлённая улыбка сменила скользящую иронию. Прямо перед ним стояла девушка – гибкая, в розовом воздушном платье, туфельки на тонких каблучках, с распущенными светлыми волосами, а слегка приподнятые на висках пряди и серые глаза под тёмными бровями делали её лицо особенно нежным, нездешним, из прошлого века… Он мгновенно увидел её всю, задохнулся. Только и проговорил:
– Вы меня?
– Да! Вы танцуете? Можно пригласить?
Бодрый толстячок сориентировался быстрее. Он стянул с Александра куртку, подтолкнул к девушке.
Они танцевали медленный танец и парень всё время спрашивал:
– Откуда вы меня знаете? Мы встречались?
А Лида загадочно качала головой и тоже спрашивала:
– Что это у вас за значок?
Забавного серебристого кенгурёнка Александр привёз недавно из Австралии – ездил туда на симпозиум. Но вдруг испугался: девушка подумает, что он хвастун! И сказал зачет-то:
– Друг подарил, был в Австралии и подарил… Моё имя вы знаете, а я ваше нет…
Она остановилась, хотя музыка ещё играла.
– Меня зовут Лида, а вот это – Эля!
Через минуту они все трое смеялись, а к ним сквозь танцующих пробивался налегке и приятель Александра, успевший сдать куртки в раздевалку. Оказалось, Александр и Пётр встречали Новый год в своей компании, совсем рядом. Вышли прогуляться, услыхали музыку, зашли… Через час они ушли вчетвером. Эля шепнула Лиде:
– Проводим сначала тебя, ты задержи толстяка, а я уведу Карамышева.
Что ж, Лида понимала: у подруги приоритет! Шли, бросались снежками, катились по раскатанным ледяным дорожкам, а над ярко освещённым проспектом медленно кружились крупные снежинки. Чем ближе подходили к Лидиному общежитию, тем звонче взрывался её смех, и тем тоскливее становилось у неё на сердце. У входа, на крыльце, она честно взяла Петра под руку, сказала весело:
– Вы, Александр, наверное, проводите Элю?
Но тот лишь легонько усмехнулся, ответил, словно давно решил:
– Наоборот, Петя составит компанию Элечке, он надёжный защитник. А мы с вами, Лида, пойдём поздравим с Новым годом вашу дежурную. Какого она возраста? Старушка?
– Да… Не совсем…
Девушка растерялась. Но Александр уже оторвал от неё Петра, махнул рукой на прощание и решительно открыл входную дверь…
Следующий день был ещё праздничный, не рабочий. Элька примчалась к Лиде часа в два.
– Что, подружка-разлучница! Не стыдно?
– Эля, ты же видела, как получилось!
Лида заваривала на общей, но совсем пустой кухне чай, делала бутерброды. Она ещё не уловила, какое у Эльки настроение. А та допытывалась:
– Что же вы делали?
– Представляешь, Алик так очаровал нашу Степановну, что та разрешила нам посидеть в своей комнате и даже баночку кофе растворимого нам открыла!
– Вот как, значит уже и «Алик»!
– Но Эля! Ты ведь сама говорила мне, что он не обращает на тебя внимание!
– Ладно, Лидка, не мучайся! Знаю я, что наш молодой учёный не про меня. А вот ты… А знаешь, Петя, мой толстячок, очень даже ничего… Забавный, шустрый!
– Оставайся, Эля, Алик сейчас придёт, попьём чайку.
– Да нет уж, побегу своего кавалера встречать! А ты, Лидуся, если что у вас и вправду получится, помни: это я вас свела!..
Глава 8
Эля была единственным другом, который поддерживал её. Даже родные… Впрочем, у отца, давным-давно ушедшего из семьи, другая жизнь, дети. Он и раньше-то о Лиде не вспоминал. Мать тоже вышла замуж, когда девушка заканчивала десятый класс. Промучившись с отчимом в одном доме все студенческие годы, Лидия была рада уехать из родного Донецка сюда, в научный городок большого промышленного центра, по назначению. А мать родила ребёнка, ей тоже стало не до взрослой дочери. Только Эля добивалась с ней свидания ещё до суда, говорила, что верит ей, что это, конечно же, несчастный случай, не могла Лидия убить Александра.
– Сам себя – да, это он мог, – восклицала Эля. – Он всегда был такой непредсказуемый. Вот, хотя бы, как в тебя влюбился, стремительно!..
Была подруга и на суде, писала ей сюда, в лагерь. Всё повторяла: «Я знаю, как ты любила его, как он тебя любил…»
Да, он любил её, это замечали все. Такими глазами смотрел – преданными, восхищёнными, при первой возможности брал за руку. Не раз говорили ей: «Ох, Лидка, повезло тебе! Ты из своего мужу, небось, верёвки вьёшь?» И малознакомые, и хорошие приятели были убеждены, что в семье правит Лидия, а Александр с радостью подчиняется. Лишь сама она да пара близких друзей знали: Карамышев податлив и мягок лишь тогда, когда желание и интересы окружающих совпадают с его собственными. А если нет – он поступит по-своему. Всегда.
Лидия помнила свою первую беременность. Алик так был рад будущему ребёнку, так нежен с ней ещё и потому, что с первых же недель Лидия постоянно себя плохо чувствовала. Нет, внешне она не изменилась – никакие пигментационные пятна не портили её лица. Не было и отдышки. Только не прекращающиеся, сильные, изматывающие токсикозы. А в тот день – особенно. Придя с работы, сразу легла, прислушиваясь к хлопанью подъездной двери и шагам на лестничной клетке. Он вернулся рано, но не успела Лида обрадоваться, как сообщил, что сейчас уйдёт: договорились собраться у Игоря, обмозговать одну идейку – может, перспективной окажется. Лида не стала бы капризничать, будь дело и в самом деле важным. А тут просто ребятам хотелось пообщаться. Она попросила:
– Алик, не уходи, я боюсь. Что-то мне нехорошо.
Но он, продолжая энергично собираться, на ходу поцеловал её в волосы:
– Да что ты, не раскисай! Я вот тебе супчик разогрел, сосиски в холодильнике, чайку попей. А я там, с ребятами перехвачу.
Когда же вернулся среди ночи, она, измученная тошнотой, не спала. Но стоило лишь попробовать робко упрекнуть его, как услышала в ответ жёсткое:
– А что случилось? Не умерла ведь! Обычное дело при беременности.
Но Лидия так и не родила – ни в тот раз, ни в следующий. Дважды тяжёлые – и физически, и морально, – срывы на шестом месяце. Третью беременность, с первого месяца, Лидия почти всю пролежала в больнице – на всё была готова, чтоб сберечь ребёнка. И дотянула до семи месяцев. Когда начались схватки, врачи успокаивали её: «Ребёнок уже жизнеспособен». И он родился живым! Но уже через час её крохотный мальчишечка умер – ничего не помогло. И тогда прозвучал тот окончательный приговор: у неё и Александра непреодолимая, редкая несовместимость крови. У них никогда не родится живой ребёнок. А вот если они разойдутся, и потом каждый заведёт другую семью – дети будут, пожалуйста, сколько угодно!
Долгое время после этого Лидия жила, словно в бреду. То плакала и просила оставить её. То умоляла не бросать. То днями ходила как сомнамбула, с пустыми глазами, не разжимая губ… Только когда боль понемногу рассосалась и депрессия отпустила, она поняла, какой сильный и терпеливый друг был рядом с ней. Утешал, ухаживал, водил на прогулки и в кино, вечерами читал вслух что-то забавное из газет и журналов.
Да, терпения Александру было не занимать, Лидия хорошо это знала. В первые шесть лет они много ездили по стране: на Соловецкие острова и в Кижи, по северным рекам Двине и Онеге, по горному Крыму. Всё больше пешком, с рюкзаками. Лида рюкзак носить не любила, и Алик безропотно всё брал на себя, лишь иногда, по необходимости, давая ей маленький нетяжёлый рюкзачок. Часто Лида быстро уставала, начинала сердиться паниковать:
– Мы, наверное, заблудились! До ночи не выберемся! Я здесь околею!
– Иди за мной, – спокойно говорил Алик, – скоро выйдем к деревне.
– Куда же ты, по оврагу? Здесь круто, я не поднимусь!
– Ничего, потихоньку, другого пути нет.
– Наверняка есть! Ты просто хочешь меня загонять! А я пойду в обход.
Она разворачивалась и шла в другую сторону. Он, не споря, шёл за ней, терпеливо ожидая, когда Лидия успокоится, остынет, когда лёгкий ветерок обдует её разгорячённое лицо и высушит слёзы непонятной обиды. Тогда она обязательно остановится, скажет:
– Ну ладно, веди, как знаешь.
И уже безропотно пойдёт за ним.
Так что правы были подруги, говорившие:
– Повезло тебе, Лидуська, муж у тебя такой спокойный, терпеливый.
Лишь она одна знала, что и его терпению бывает предел. И не потому, что сама испытывала терпение Алика. Капризы, подобные походным, случались у неё редко. Господи, сколько вокруг женщин, гораздо более требовательных, вздорных, нетерпимых! Она же любила и понимала своего мужа. Потому так страшно и неожиданно поражали её взрывы его гнева. Иногда совершенно обыденное слово или лёгкое, необидное замечание – и об пол летела вдребезги чашка с чаем, или авторучка, или книга: что оказывалось у Александра под рукой. Его глаза наливались кровью, на губах проступала пена… Лидия так пугалась, что не могла даже вскрикнуть, прижимала руки к лицу, отворачивалась к стене… Она понимала, что ни сказанный ею пустяк вызвал бурю, а нечто, давно копившееся в его душе, что он молча терпел и переживал. И вот – лёгкий толчок и взрыв… Лидия понимала, но легче ей от этого не становилось. Мучила обида за то, что Алик не делится с ней своими тревогами, не советуется. За то, что зло, принятое от других людей, срывает на ней.
Однажды, после такой ссоры, когда он, подкошенный гневным смерчем, упал ничком на диван, Лида, вжимавшаяся в стену, тихонько пересекла комнату, взяла свою сумочку, надела в коридоре берет и куртку и вышла из дому. Алик не шевельнулся, ничего не сказал во след. Был вечер, стоял ещё холодный апрель. Идти к подругам Лида не собиралась: никогда никому она не жаловалась на своего мужа. Она поехала на вокзал. Здесь было достаточно многолюдно, чтоб затеряться среди транзитных пассажиров. В зале ожидания хорошо топили, ярко горели люстры под высоким потолком, на котором летели самолёты, шагали весёлые люди, колосилась пшеница… Несмотря на аляповатость, этот разрисованный ещё наверное лет тридцать назад потолок вызывал у Лиды светлое чувство, даже взбадривал. Она села на откидной стул в ряду у окна, раскрыла книгу. Книга всегда лежала у неё в сумочке: привыкла читать каждую свободную минуту – в метро, в очереди…
Чтение, невесёлые мысли, набегающие от обиды слёзы, лёгкая дремота, снова чтение… Когда расцвело, Лида пошла домой. Транспорт ещё не ходил, и она шла по пустынным улицам, думая: Алик будет стоять у подъезда, бросится к ней. Он, конечно, искал её, спросит: «Где ты была?» Она скажет: «На вокзале. Хотела уехать от тебя». Или нет – молча пожмёт плечами, и пускай думает, что хочет. Потом, конечно, скажет. На привокзальной площади купила у женщины в платке букетик подснежников. Так и вошла, открыв тихонько ключом дверь в квартиру, с этим букетиком. Алик лежал уже не на диване, а на расстеленной постели – спал. От её лёгкого шума открыл глаза, глянул на часы, повернулся к стене и вновь заснул. Лида не могла поверить: «Притворяется!» Но нет, он вправду спал. И ни в этот день, ни во все последующие дни, месяцы и годы ни разу не спросил её, где же она провела ту ночь…
Лидия всегда умела признать свою неправоту, попросить прощение. Особенно стыдилась своих каприз и мелочной вспыльчивости и так была благодарна мужу за терпение и доброту – всё готова была ему простить! Обхватит руками шею, уткнётся лбом в плечо: «Алик, миленький, прости, ты, конечно, прав!» Александр же, даже зная, что виноват, упрямо молчал. Он просто пережидал два-три дня Лидиного отчуждения и её холодные ответы: «Да», «нет». Потом, замечая, что её обида ослабела, стала расплывчатой и туманной, втягивал её в разговор о подругах или об интересной телепередаче, садился рядом на диване, приобнимая за плечи. А перед сном, в постели, целовал её, повернувшуюся к нему спиной, в волосы на затылке, в шею и плечи, тихонько клал одну ладонь на грудь, другую – на живот… Да, после ссоры, уступая мужу сначала неохотно, а потом неистово, Лидия испытывала особенную истому и возбуждение, и чувствовала в Алике такую же особую силу и страсть. И потом, засыпая в объятиях друг друга, они просыпались счастливые, ссоры как не бывало! Но так случалось лишь вначале. Шло время, подобные молчаливые примирения стали для Александра нормой, а для Лилии всё чаще и чаще жгучею обидою. Её оскорбляло нежелание мужа произнести покаянные слова, хотя бы коротенькое: «Прости…» И когда он, по обыкновению, переждав несколько дней, в постели прижимался к ней, на неё накатывало раздражение. Правда, иногда оно – поддаваясь любви и чувственности, – перерастало в страсть. Но порою брало верх, и тогда Лидия, не умея притворяться и сдерживаться, вскакивала и уходила спать в другую комнату.
О нежных словах, о признании в любви Лидия тосковала не только в дни примирения после ссор. В безоблачные дни, когда её собственное сердце переполняли нежность и любовь, ей хотелось этих слов, этого материализованного чувства ещё сильнее. Ведь раньше, первые год-два после свадьбы, как любил он шептать ласковые, необыкновенные выдумки и прозвища, как легки были его ласки и поцелуи: она почти теряла сознание от захлёстывающей нежности – его и своей… Теперь же Александр словно всё забыл: молча хватал губами её сосок, деловито подсовывал ей под спину подушку, раздвигал ноги… Нет, нет, конечно же, так бывало не всегда, но видит Бог – всё чаще и чаще. И непременно молча.
… Сколько горьких воспоминаний! Тех самых обид, что накапливались годами, пока… Но разве они разлюбили друг друга? Разве она когда-нибудь сомневалась в любви Александра? Никогда! А сама? Да стоило лишь Лидии представить его, Алика – весёлые глаза, плутоватая и одновременно детская усмешка, – как сердце захлёстывала нежность. Она не встречала в жизни другого такого остроумного человека, как её муж. Шутки и каламбуры его казались неиссякаемы, рождались легко, почти непроизвольно. Когда в новой квартире, готовясь у переселению, они делали грандиозный ремонт и Алик похудел на восемь килограммов, он сказал с гордостью: «Я жертва перестройки!» А однажды он позвал Лидию на заседание учёного совета, и эти три часа она провела, словно в театре комедии. У Алика было прекрасное настроение, и каждую речь каждого выступающего он потихоньку для неё комментировал так, что приходилось прикусывать зубами платочек. Но одну реплику он не выдержал, произнёс громко, после чего зал взорвался смехом. Один из выступающих, идя к трибуне, прежде подошёл и закрыл распахнутое окно. Стояла весна, под окном цвела сирень, её запах разливался по комнате. Правда, уличный шум тоже доносился, но на него никто не обращал внимание. Этот же окно демонстративно захлопнул. И тут же, почти без паузы, Александр сказал:
– Мироненко слов на ветер не бросает…
Мог Алик, услышав на ходу фразу, тут же ответить мгновенно придуманным стишком: «Нет, я не Байрон, я другой, я со здоровою ногой».
А некоторые его сочинения «ходили» по институту и даже по городу.
В коридорах власти
Разгорались страсти:
Разгорались страсти –
Раздавались сласти!
Лида же знала ещё и то, что, кроме неё, не мог знать никто. Утром, в постели, не до конца проснувшись, порой даже не разлепив глаз, Алик бормотал весёлые двустишья:
Ты ужасно соблазнительна –
Осязательно и зрительно!..
Как любила она эти «утренние двустишки»! Как вообще любила она его ищущий одобрения взгляд! Скажет каламбур, и первым делом поворачивается к ней – по-мальчишески наивные глаза словно спрашивают: «Ты поняла? Тебе понравилось?» Она всегда первой схватывала его шутки, всегда первой смеялась. И в эти минуты так любила его!
Когда Боря Мазер укатил за кордон и Александр стал владельцем и директором фирмы, а Лида к тому времени не работала уже в своём КБ, она охотно взялась помогать мужу. И оказалась отличным секретарём. Вела всю деловую переписку, печатала документы, ходила по инстанциям. И, конечно, была в курсе всех дел Александра. Тогда и он изменил своему обычному правилу, стал с ней всем делиться и во всём советоваться. И понял, что жена – лучший друг и единомышленник. Этот год стал для них прекрасным возвращением в молодость. Понимание, сочувствие, нежность… ведь было же это, было совсем недавно! А потом появился шеф, его племянник, вся их команда, помощь Лидии стала не нужна.
– Ну и хорошо, – сказал тогда Алик. – Ты такой груз тащила на себе, отдыхай.
Он всё ещё по инерции рассказывал ей о делах: сначала восторженно, потом с ироничным недоумением, незаметно ирония исчезла, а недоумение перешло в горечь и обиду. И вновь он замкнулся: рассказывал факты, но молчал о чувствах. И неожиданные вспышки гнева возобновились. Всё чаще и чаще виновницей всего плохого необъяснимым образом становилась она, Лидия. От этого сжимались душа и сердце, опускались руки, наваливалась безысходность, которую женщина ощущала, как сильную физическую усталость и приближение старости. Однажды в такой момент она и сказала тихо, скорее самой себе:
– Устала…
И Алик ответил зло, жестоко:
– Чего ты хнычешь? Другие ещё и за детьми ходят!..
Закружилась голова. Лидия ушла в ванную, открутила кран, стала стирать – машинально, не понимая, что делает, руки работали сами. А губы повторяли:
– Как он мог… Как он мог…
Так ударить, по самому больному, специально…
Наверное, эта фраза стала последней каплей из опрокинутой чаши… Чего? Скорее всего надежды – надежды на возвращение светлых времён. Потому что как раз на следующий день Лидия и встретила – во второй раз, – того, другого мужчину. Сашу…
* * *
Сказав свою обидную фразу да так и не поняв, как больно сделал ей, Александр вечером отбыл в командировку. В последнее время он стал часто уезжать – на три, четыре дня, иногда на неделю. Лидия плохо спала ночь, рано встала, начала убирать квартиру. Завтракать не хотелось, но часов в одиннадцать она подумала: «Пойду выпью кофейку». И пошла в своё любимое кафе «Сюрприз» – рядом, за углом.
Когда Карамышевы переселились в новую квартиру, кафе уже существовало. Здесь музыка играла приглушённо, над каждым столиком горели приятные, в зелёных абажурах светильники, кофе готовили отменный, пирожные очень вкусные. Кафе было популярным, но Александра и Лидию, молодых и общительных, многолюдность не пугала. Они ходили сюда часто, охотно. Но потом походы эти стали реже и сами собой прекратились. Но вот в последний год Лидия вновь стала заходить в «Сюрприз» – сама. Здесь кое-что изменилось: кафе теперь и днём, и под вечер пустовало. За считанными столиками сидели люди, хотя всё так же тихо играла музыка, уютно светились зелёные абажурчики, а кофе и пирожные оставались такими же отличными. Только в округе понастроили другие кафе – частные современные штучки с видео, бильярдом, роскошными тентами на улице, удобными подъездами для машин. Там жизнь бурлила – шикарно, шумно, напоказ. Лиде же нравилось посидеть в «Сюрпризе», почитать книгу, не торопясь надкусывать пирожные, попивать кофе. Здесь она отдыхала душой, да и воспоминания незримо витали…
Она вошла в кафе и сразу же увидела этого мужчину. Он сидел один за столиком, ел пиццу, вскинул на неё глаза и сразу стало ясно, что узнал. И Лидия узнала его. Где-то месяц назад, здесь же, в кафе, он не сводил с неё глаз, а когда выходил, так неловко споткнулся о стул, что выбил у неё из рук книгу. Поднял, бормоча извинения, и, смущённый, выскочил прочь. Теперь же он заметно обрадовался. Ей тоже было приятно: давно не ловили она такого откровенно-восторженного мужского взгляда. А незнакомец, дождавшись, когда она со своим кофе и пирожным сядет за столик, подсел к ней… Она и сама до конца не понимала, почему не отказалась от знакомства и, главное, почему час спустя они вдвоём оказались у неё в квартире, в постели. Наверное, сказались годами копившиеся обиды и эта последняя, вчерашняя. А ещё то, что звали мужчину тоже Александром, что, внешне похожий на её мужа, он был совсем другой – простоватый, наивный, говорливый, в самые интимные минуты вслух восторгался ею, так сладостно стонал, был так благодарен. Но главное – этот восторженный взгляд…
В их город Саша наезжал из Воронежа по делам какой-то фирмы, был разведён, одинок. Ещё дважды в его приезды они проводили ночи вместе. А в тот роковой последний раз он ехал вообще не сюда, а в Ростов. Просто завернул к ней на свой страх и риск и считал, что очень удачно – мужа дома не оказалось…
В те несколько секунд, когда Алик распахнул дверь спальни и Лидия ещё не успела увидеть карабин в его руках, она испытала странное чувство. Она поняла, что сразу же, с появлением у неё любовника, ждала и хотела этого столкновения. Хотела видеть на лице Алика и обиду, и недоумение, и ревность, и пробудившееся осознание того, что она, его жена, очень привлекательная женщина, что её могут любить, желать. И сквозь страх тех первых секунд она не смогла скрыть во взгляде торжества: «Наконец-то ты обратил на меня внимание!»
* * *
В шестом часу вечера, едва женщины вернулись из мастерской, в камеру зашёл дежурный надзиратель, назвал три фамилии, в том числе и Карамышеву. Сказал:
– Собирайте вещи, посуду, бельё, переводитесь в другую камеру.
Уже несколько дней шел разговор об очередной перетасовке заключённых. Это делалось периодически, чтоб не привыкали женщины друг к другу, не заводили друзей.
В полотняную сумку, к своим нескольким личным вещицам, Лидия положила миску, кружку, ложку, полотенце, сняла с матраса матрасовку, заменявшую простынь. Она была готова.
В новой камере стоял непривычный дурной запах: смесь пота, хлорки, грязного белья, больного зловонного дыхания. Наверное, в прежнем её жилище тоже не благоухало, но к тому запаху Лидия привыкла. А здесь ей стало плохо, подступила тошнота. Из двух соседних лучших нар – в углу – на неё глядели две женщины. Вид обоих вызвал у Лидии дрожь. Худая – с морщинистой кожей и тонкими синими губами, и полная – с обрюзгшим одутловатым лицом, серыми от проседи редкими волосами. Лидия не раз видела их, всегда вместе, в столовой, слышала, как о полной говорили: спокойно вырезала всю соседскую семью – что-то там не поделили.
– О! – скривила губы в ухмылке худая. – А вот и знаменитая убийца мужей. И молоденькая ещё! Нашей компании прибыль…Ну-ка, иди сюда…
Но Лидия молча поставила свою сумку на первую же койку от двери, села, стала выставлять на тумбочку посуду. Полная женщина смотрела на неё неживыми тусклыми, словно залитыми оловом глазами. Смотрела, будто не видела, не произнося ни слова. А Лидии было страшно так, что хотелось броситься к запертой двери, стучать в неё, просить увести отсюда!..
Глава 9
Казалось бы, простое дело о самоубийстве-убийстве Александра Карамышева осталось всё же в душе капитана Ляшенко. И не просто воспоминанием – какой-то неясной печалью, и ещё чем-то… Он сам не сразу осознал, что – чувством неудовлетворённости. Что-то не сделал, что-то упущено… Впрочем, скоро и это чувство если не ушло совсем, то забилось куда-то глубоко в подсознание. Слишком много было дел, самых разных. Буквально через месяц после осуждения Лидии Карамышевой пришлось Антону самому лично задерживать преступника – при очень необычных обстоятельствах.
В тот день он был дежурным по городу. Утром, сдавая вахту, майор Викентий Кандауров напомнил почему-то именно ему:
– Особое внимание, капитан, на бежавших позавчера из Первомайска двух уголовников. Они ещё не пойманы.
– Ну-у, – протянул Антон. – Времени у них много было, небось уже намотали за собой тысячи километров.
– Что ж, может и так. Но я человек простой, простодушный. – Кандауров чуть тронул улыбкой уголки губ. – Думаю, наш город так быстро им не миновать. Во всяком случае, капитан, обращайте внимание на любые подозрительные случаи. Один из бежавших – очень опасный рецидивист, убийца…
* * *
Два человека прятались в густом кустарнике. Их чёрные одежды, бритые головы, резкие настороженные движения внушили бы чувство тревоги, а то и просто страха тому, кто наткнулся бы на них случайно. Но их никто не видел. Длинная узкая траншея пересекала лес. Она так заросла колючим кустарником, что казалась непроходимой. Один её край выходил к грунтовой дороге. За дорогой тянулся забор, стояли весёлые домики в окружении качелей, горок, бегала детвора. Двое скрывались как раз на этом краю траншеи, и сквозь кусты им был виден беззаботный детский городок.
– Тоже лагерь, – сказал старший, усмехнувшись. – Строгого пионерского режима.
– Не-е, – покачал головой другой. – Это малышня ещё. Наверное дачи.
– Что за дачи? – удивился старший, отгоняя комаров от лица.
– А детские сады вывозят за город на оздоровление. Тут и живут всё лето. Я и сам когда-то ездил.
– Ты, Шнурок, был тогда пай-мальчиком? Или уже девок щупал? – подначил его старший. Шнурок оскалил мелкие зубы – улыбнулся. Другому бы смеяться над собой не позволил, в горло бы вгрызся. Но Шатуну можно было. Он был не только его паханом, но и кумиром. Глядя, как здоровенной лапищей гладит главарь свою «заточку», он чувствовал и жуть, и преклонение. Ответил с внезапно пробившейся давней болью:
– Тихеньким не был, драться любил. Конфеты, яблоки у других отнимал. Когда прямо из рук, а то по шкафчикам шастал. Меня ж мамаша подкидывала на всё лето – и с концами, не появлялась ни разу. А ко всем по воскресеньям толпы родителей, гостинцев натащат…
Шатун кончил обтирать нож, вертел его в руках. Заточка была самодельной: длинное тонкое лезвие, трёхгранное. От него почти не бывает крови и остаётся маленькое отверстие. Такое, какое осталось на шее у Гориллы. Шатун сцепился с ним в кладовке с барахлом, на заводе, куда их вывозили работать. Там был цех, опломбированный, казалось, наглухо, где вкалывали одни заключённые. Но завод не тюрьма, и когда они, стараясь идти спокойно, пересекали заводское подворье, их чёрная одежда почти не отличалась от спецовок рабочих. Но перед этим случилась та драка в кладовой. Мастер послал Шатуна за обрезками тряпья – вытирать руки. Был ли он в сговоре с Гориллой, или тот – давний смертельный враг Шатуна, – сам услышал и пробрался в кладовую раньше… Теперь это неважно. Но Шатун недаром носил своё прозвище: чутьё у него звериное. По пути в кладовую он тихо свистнул Шнурку. И когда из угла неслышно прыгнул длиннорукий, с обезьяньей челюстью человек, их оказалось двое. И заточка из рук Гориллы перешла к Шатуну. Теперь она его – дважды пустил её в дело. И не жалел о том. Не жалел ни Гориллу, ни конвоира, услыхавшего шум в кладовке и открывшего запасную, ведущую прямо на улицу дверь. Он думал, что его пушка надёжнее холодного железа… Этот побег Шатун не планировал, но мечтал о нём долгие годы. Поглаживая ребристую ручку оружия, он думал о Горилле без злобы: сам того не желая, тот помог ему выйти на свободу. И пока всё шло хорошо.
– Удобная ручка, – сказал он. – Ладонь с неё не соскользнет.
– Уходить надо, – замотал головою молодой. – Комарьё загрызает.
– Уйдём по темноте. Да-а… – старший смотрел через дорогу на двух ребятишек, которые ползали на коленках, что-то рассматривая в траве. – Вот этих бы малявок взять с собой, заложниками.
– Лучше вон ту цыпочку, – хохотнул Шнурок, указывая на молоденькую воспитательницу, которая пасла детвору в глубине площадки. – С неё есть что взять. А с этих какой толк…
– Тебе бы всё… – ругнулся Шатун. – Дети в заложники – лучше всего. Ради них и родители, и легавые расшибутся, на всё пойдут.
– Да ведь шмон какой поднимется! Ты что, Шатун? – испугался вдруг младший. – Ведь всё тихо, мы и так уйдём…
– Шум будет большой, точно, – рассуждал главарь. – Да не трясись ты, это я так… прикидываю. – И вдруг мгновенно и бесшумно отпрянул в самую глубь колючих зарослей, дёрнув за собой другого и одновременно указав глазами в сторону. Шнурок глянул: в дальнем конце забора появился солдат с автоматом. Внимательно оглядев опушку леса, он поправил ремень и стал вышагивать по периметру забора. Двое чёрными ужами поползли по траншее, подальше.
– Обложили! – шипел Шнурок, задыхаясь от тоски и страха. Но Шатун вдруг остановился.
– Теперь ночи ждать не будем, – сказал он. – Теперь наоборот, сейчас надо идти, к реке. Там сегодня должно народу много быть – жарко, суббота. Сойдём за отдыхающих.
Лес в этих местах был обширный, но не густой. Часто прерывался большими светлыми полянами, холмами. Впрочем, был он и безлюден. Местный народ по грибы и ягоды ходил в другие, дальние боры, а наезжавшие к детям родители предпочитали прибрежный песок и прогретую воду неглубокой реки. Потому и проскользнули два человека незамеченными к опушке. В этом месте лес подходил к самой воде, берег зарос камышом, дно затянулось илом. Песчаные отмели, облюбованные народом под пляжи, мелькали вдалеке, а здесь было пустынно.
Шатун приказал раздеться до трусов. Из найденной в кустах мятой газеты соорудил себе пилотку. Шнурок же прикрыл свою бритую голову большим листом лопуха, свернув его в колпак. Теперь они походили на местных рыбаков-забулдыг, вышедших в выходной день на бережок не столько рыбку половить, сколько раздавить бутылку. Правда, у них были бледные, с синевой, тела. У местного люда кожа на солнце продубела. Только это наблюдение – для очень уж дотошного человека. А они лезть зазря на глаза никому не собирались. Хотя и рискнули: вышли на берег и сели в камышах у воды. Грело солнце, течением несло мимо травинки, в камышах чирикали птицы. Они болтали уставшими ногами в воде, расслабившись на несколько минут. Верхом, вдоль опушки, шла компания подростков с удочками. Из одного места они оказались видны ребятам. Но те, не обращая внимание на две фигуры у воды, прошли мимо. Однако Шатун заметил, что мальчишки дымили сигаретами. Толкнул локтем младшего:
– Заначь курева.
Шнурок выскользнул наверх, и Шатун услышал его весёлый говорок:
– Эй, пацаны! Одолжите коллегам-рыбачкам сигареты, уши пухнут!
Может, и не стоило привлекать внимание, но уловив лёгкий запах табачного дыма, Шатун на минуту перестал себя контролировать. Впрочем, всё обошлось, и скоро они на пару дымили – впервые за два дня.
– Нормально прошла проверочка, – елозил, скаля зубы, Шнурок. – Сопляки ничего не заподозрили.
Но Шатун молчал. Он сосредоточенно глядел вперёд. Широко разливаясь, река омывала несколько маленьких островков, заросших осокою. У одного из них – как раз напротив, – была причалена лодка. И всё то время, пока двое сидели у берега, ни у лодки, ни на самом островке никто не появлялся. Возможно, на другом краю, в осоке, сидел с удочкой рыбак… или ещё какой-нибудь хозяин у лодки должен быть. Но стояла тишина. Шнурок понял, куда смотрит главарь.
– Поедем, красотка, кататься, – пропел он, – давно я тебя поджидал!
– Тихо! – цыкнул на него Шатун. – Бери всю одежду и иди туда, за поворот. Если получится, поедем дальше на лодке.
– Во! Лучше не придумаешь! – восхитился младший. – Едут себе два ханырика-рыбачка…
– Если получится… – повторил Шатун. – Ну, иди!
Он вошёл в воду, нырнул и крупными саженями бесшумно поплыл к острову. Родился и жил он на берегу большой северной реки, плавал отлично. И очень скоро оказался у лодки. Взялся рукою за борт, заглянул. Пусто, только вёсла. Осторожно вошёл в осоку, остановился, и сквозь шелест ветра в остролистой траве прислушался. И услышал тихий стон. Казалось, даже сердце перестало стучать – так окаменел он, почуяв опасность. И опять пронёсся стон. Теперь Шатун разобрал: женский и… нет, не от боли. Верхняя губа его дернулась, – он уже понял в чём дело. Раздвигая ладонью осоку, он пошёл на звук, шаги были неслышные, звериные. И вот он увидел: на траве, утрамбованной телами, катались, словно боролись, двое. Поднятое вверх лицо девушки с закрытыми глазами, с полуоткрытым ртом, излучало страдание. Но такое сладостное это было страдание, что у мужчины остановилась кровь, и похолодело в животе. Девушка стонала, и с каждым новым стоном руки её сильнее сжимали плечи парня. Он был темноволос, обнажённая спина смугла, мускулиста… Их ноги сплелись, а тела двигались в одном ритме.
Шатун давно был без женщины и привык к этому. Но сейчас от увиденного в глазах поплыли розовые круги. И только непроходящее чувство близкой опасности заставило его отступить, отпустить осоку и подумать: «Это надолго. Хорошо».
Он быстро вернулся, отвязал цепь, намотанную на колышек, прыгнул в лодку. И уже когда повернул за мыс и увидел на берегу фигуру Шнурка, перевёл дыхание и подумал с усмешкой: «Хорошо, что я пошёл. Этот охотник до баб так просто бы оттуда не ушёл. Всё испортил бы…»
В солнечный день по реке в лодке плыли двое. Они, казалось, ничем не отличались от других отдыхающих: самодельные шапки, семейные трусы, голые плечи подставлены тёплому ветру…
К городу, одному из окраинных посёлков его, они подплыли, когда уже стало смеркаться. Задвинули лодку в кусты, намотав цепь на корягу, оделись и присели там же. Улица, идущая по высокому берегу, была пуста, но из других, уходящих вглубь домов, раздавались и голоса, и музыка, и смех. Двое снова сидели в кустах, изредка устало матерясь. Они ждали более густой темноты – упыри, караулящие жертву, и, в то же время, загнанные в угол бешеные псы…
Но вот мимо них, выше по тропе, прошли двое. «Да брось ты, Витёк!» – смеялась девушка. А высокий курсант приговаривал: «Какой анекдот! Всё натурально! Наш капитан сам анекдот ходячий». Они свернули в одну из улиц, уже тихую и тёмную. И двое из кустов, не сговариваясь, двинулись за ними – чёрные бесшумные тени. Парень и девушка вошли в переулок, освещённый лишь одним фонарём да светом из окон, остановились у калитки. Шнурок часто с посвистом задышал над ухом, и Шатун сразу догадался, что он сейчас скажет.
– Девку бы взять!.. – просипел тот.
Зачем они пошли за этими двумя? Ведь главное, что сейчас им было нужно – одежда и деньги. А что взять с курсанта и девчонки? Может и правда девичий голос, ласковый, влюблённый, и оттого тяжело возбуждающий потянул их?.. Похоже, девушка звала парня зайти в дом. Но он покачал головой и достал сигареты: покурю, мол, подожду здесь. Она толкнула калитку, ушла. А курсант вдруг направился туда, где, за поворотом, таились беглецы. Место это представляло собой тупичок из глухих заборов без калиток, и Шатун догадался, что парень хочет здесь оправиться.
– На ловца и зверь… – прошептал он, быстро став за ствол старого дерева. – Шнурок, не прячься, попроси у него прикурить.
Шнурок ничего не успел ответить: курсант вышел прямо на него и остановился, затягиваясь дымом.
– О, командир, какая встреча, да на такой природе! А я пухну без курева. Вышел вот в пижаме до ближайшей лавки, да уж всё закрыто. Не найдётся чинарика?
Курсант молча достал пачку, выбил сигарету, кивнул. Ёрничая, изображая благодарность, Шнурок нагнулся прикурить и в этот миг увидел, как напряжённо сузились глаза у парня. Словно фотовспышка высветила беглецу картинки из его близкого будущего: его карточка на стенде «Разыскивается преступник», опера, ломающие назад руки, проход под конвоем между бараками и стеной из колючей проволоки… Но в это время бесшумно шагнул из-за дерева Шатун – как раз за спиной курсанта. Его удар в шею – короткий и почти неуловимый для глаза, Шнурок уже знал. И не отвёл глаза, как в первый раз, глядя на главаря, держащего словно бы в объятиях уже видимо мёртвого парня. Тот бесшумно опустил тело на землю, сказал тихо:
– Быстро, раздевай… – и сам стал стягивать китель и рубаху. Чуть слышно подвывая – от страха или от возбуждения, – Шнурок рвал с мёртвого ботинки, расстёгивал брючный ремень. Ему хотелось крикнуть: «Зачем нам это военное барахло!» – но Шатун был весь как сжатая пружина: каждое движение – рывком, каждый взгляд – как лезвие. И Шнурок промолчал.
В углу тупика Шатун с самого начала приметил люк канализации (глаза у него были, как у кошки, видели в темноте). Вдвоём они сдвинули люк и скинули в тёмный, журчащий водою провал тело. Крышка плотно легла на место. С момента, когда курсант и Шнурок глянули друг на друга, прошло пять-шесть минут. С туго скомканным узлом одежды прометнулись они улицею… поворот, ещё один, и с обрывчика съехали прямо в кусты к лодке. А ещё через мгновение тихо звякнула размотанная цепь, и тяжёлая рука Шатуна, упираясь веслом о воду, выгребла лодку на середину реки и повела по течению. И всё это – молча. Даже Шнурок лишь подумал на бегу: «Сейчас девка выйдет…» Так хотелось ему шагнуть ей навстречу вместо того парня, ухмыльнуться, зажать рот ладонью… Но понимал: нельзя, опасно, опасно! И потому лишь молча сглотнул эти слова.
Когда река сделала поворот, Шатун кивнул на ворох одежды:
– Возьми китель и рубаху, замой у ворота кровь. И не куксись! У меня план есть. Сработаешь за курсанта – размер как раз тебе подходящий.
– Под вышку меня ставишь, старшой! Первый же военный патруль выдернет…
Шатун стал на редкость терпеливым, объяснял спокойно:
– Сегодня что? Суббота. Курсанты все по лагерям летним, а на выходной их домой отпускают. Так что до понедельника его на службе не хватятся. А дома подумают – у девки остался, не младенец ведь. Девка увидит – ушёл, обидится, тоже искать не будет. И патруль знает, что курсанты гуляют. Да и не станем мы на тот патруль выходить. А вот доверие у людей курсант вызывает больше, чем штатский. На том и сработаем.
Шнурок понемногу отходил, сбрасывая страх и раздражение, завертел головой. И вдруг засуетился:
– А ну давай к берегу скорее! Чуть в самый центр не въехали! Гляди, уже дома большие рядом, во – и набережная гранитная!
И вправду – совсем близко высились громады старинных зданий центра города. Но пристали к берегу они удачно: туда, где стояли пустые, покосившиеся, приготовленные к сносу, а кое-где и разбитые уже домишки. Местный житель Шнурок с видом знатока пояснил:
– Здесь будет новый микрорайон.
– Вот и хорошо. А пока любая квартира нам здесь подходит. Хотя бы эта…
Они влезли в разбитое окно и в замусоренной, пахнущей собаками комнате проспали до утра. За душную ночь высохли застиранные рубаха и китель. И когда утром Шнурок облачился в одежду убитого парня, она пришлась ему так ловко впору, что Шатун присвистнул: ладный, симпатичный курсант стоял перед ним.
– Да, парень, – сказал он. – Не туда тебя жизнь понесла. Тебе бы офицером стать да такими шнурками командовать.
Шнурок не обиделся, хмыкнул, сдвинув браво на лоб фуражку с кокардой. Он вспомнил, как давно когда-то, вот здесь, недалеко, в этом городе, с восьми до девяти утра перекрывалось движение машин на тротуаре, разделявшем его школу и военное училище. И по асфальту, мерно грохоча сапогами, под снегом, под дождём, с песнями шли курсанты. Они, старшеклассники, покуривая на школьной спортивной площадке, глядели и перебрасывались по этому поводу шуточками. Но многие завидовали сильным тренированным парням в хабэ, перед которыми было ясное, обозримое будущее. А кое-кто и сам собирался податься в офицеры. Шнурок, у которого в то время было простое школьное прозвище Клёпа – производное от фамилии, – тоже подумывал об этом. Затягиваясь дымом от одолженной сигареты и ёжась в своей замызганной курточке, он представлял, что марширует в этом строю и запевает, – а голос у него и вправду хороший, – «Маруся от счастья слёзы льёт, как гусли душа её поёт…» А главное – там кормят и есть где жить. Это значит не видеть провонявшей перегаром и грязным тряпьём комнаты. И ещё в училище наверняка обучают разным приёмам борьбы. Придет он домой в курсантской форме, сдёрнет с дивана отчима – этого бугая, задержавшегося у них дольше других, и врежет, и врежет!.. А через полгода с весёлой компанией дружков пошёл он по групповому делу из-за девчонки, перехваченной ими вечером в парке. Получил самый малый срок, потому что стоял в стороне, смотрел, как загипнотизированный, не в силах шевельнуться. Но дальше этот срок стал наматываться – второй, третий. А теперь уже и терять нечего…
Шатун не дал ему развоспоминаться:
– Давай думать. Главное – разжиться одеждой и деньгой, да побыстрее. Квартиру возьмём. Ты курсант, что-то ищешь – родственников там или девушку…
– А тут и придумывать нечего, квартиру я ищу, чтоб снять. Привычное дело, никто не удивится. Тут в центре три училища. Курсанты из женатых, кто в казармах жить не хочет, квартируют… Знаю я, куда пойдём! – Шнурок возбуждался всё больше, загорелся азартом. – Есть тут один домик. Домище, ещё до войны строили. Квартиры шикарные, потолки – за три метра! Называется «академический». Для академиков всяких, значит, профессоров, лауреатов. У нас из класса один вахлак жил там: весь в импорте, на машине «Волге» его привозили. Правда, он на костылях ходил… Вообщем, там будет что взять! И стариков одиноких много.
– Хорошо, что ты местный. – Шатун, похоже, был доволен. – Теперь думай, как мне с тобой туда пройти. Я ведь не в курсантской робе.
– Да пройдём! – Шнурок чувствовал себя героем положения и ему это очень нравилось: сам главарь зависел от него. – Туда совсем близко можно подобраться задворками. Вот этот посёлок зачуханный и ещё один такой же прямо в центр ведут. А сам дом-то на тихой улице стоит, по ней и машины почти не ходят. Но недалеко – пивбар, и всякая шушера заходит во двор, в беседочку, добавить к пивку чего покрепче. Так что если скинешь робу, в одной майке пойдешь, покачиваясь, никто на тебя и не глянет…
Глава 10
Когда пришло сообщение о чрезвычайном происшествии в городском парке культуры и отдыха, полковник – начальник дежурной оперативной части, – сразу кивнул Антону:
– Давайте, капитан, на выезд. Вам и карты в руки: поработаете вместе с бывшими коллегами-пожарными.
Ляшенко быстро поднялся. Он уже знал, что из двух ближайших пожарных частей к месту происшествия выехали несколько караулов с лестницами – авто и обычными штурмовыми. Специальной техники для тушения огня не было – ехали они не на пожар. Случилась авария на канатной дороге. Дорога эта соединяла центр города с одним из крупных микрорайонов и проходила в основном над парком отдыха. Оборвался один из тросов, кабины замерли в воздухе. В них приблизительно человек сто пятьдесят. Есть угроза их жизням. Но если даже остальные тросы выдержат, исправить поломку при такой нагрузке невозможно, нужно как можно быстрее освободить кабины.
Ляшенко хорошо знал эту канатную дорогу, не раз ездил по ней. В детстве просто катался. А потом – по делам, чтобы не трястись в объезд троллейбусом. Быстро и удобно. И красиво: внизу поляны, лужайки, озёрца, высокие парковые деревья иногда далеко под ногами, иногда совсем близко – листик на ходу сорвать можно. И панорама центра города как на ладони. Мальчишками, озорничая, они кричали вниз людям, проходящим по аллеям парка. И те поднимали головы, глядя на проплывающие над ними кабины.
И сейчас люди – много людей, – стояли, подняв головы, глядя на кабины. Только те были неподвижны. Красные машины развернулись и стали на большой удобной поляне почти под самым центром канатки. Это было ещё не самое высокие место, но и здесь кабины покачивались вровень с верхними ветвями многолетних дубов. Наверху, в кабинах, люди кричали и размахивали руками. Антон, выйдя из милицейской машины, достал рупор, спросил старшего лейтенанта-пожарника Корнеева, бывшего своего однокурсника по училищу:
– Миша, у тебя громкоговоритель работает? Хорошо? Тогда так: я иду в один конец, а ты в другой. Нужно успокоить людей, а то гляди – вон уже один примеривается, как бы сигануть из кабины на ветку.
– Предков своих хвостатых вспомнил, – сказал Корнеев и крикнул в рупор. – Мужчина, вы что, чемпион мира по прыжкам в длину? Нет? Тогда отбой! Не нужно этого делать. Чуть промахнётесь и голову разобьёте. Немного терпения, и вас снимут квалифицированно и безопасно…
Ляшенко пошёл вдоль линии, выкрикивая в громкоговоритель:
– Спокойно, товарищи! Помощь уже пришла. Если в кабинах есть женщины с детьми, больные люди, старики – подавайте знаки. К вам придут в первую очередь.
– Товарищ капитан, – кричал мужчина, перегнувшись через борт кабины, – опаздываю на самолёт, помогите! Вот, посмотрите!
И бросил что-то вниз. В траве лежал паспорт, в него был вложен билет на авиарейс. Антон глянул время: через два часа. Прикинул: штурмовой лестницы вполне хватит, кабина не очень высоко.
– Сейчас поможем, – махнул рукой и пошёл дальше, взывая к воздушным пленникам с просьбой о спокойствии. Дойдя до ребят, уже работающих со штурмовыми лестницами, послал одного на помощь застрявшему пассажиру.
Подошёл пожилой пожарник-старшина:
– Товарышу капитан, – сказал озабочено. – Там жинка одна, – махнул рукой к центру, – дуже сэрдыта. Каже, що вона дружина самого… – наклонился смущённо и прошептал Антону на ухо.
– Ну и что? – капитан сделал вид, что не понимает.
– Так… щоб снялы ее першу за всих.
– Пожилая? Или с ребёнком?
– Та ни. Сама. Справна…
– Пойдём, посмотрим, в чём дело.
Антон уже знал, что на линии оказалось очень много родителей с детьми. В воскресные летние дни канатка превращалась в захватывающий аттракцион для ребятишек. В эти первые полчаса по всем автолестницам уже сносили вниз детей. Вот-вот должен был подъехать «Бронто-лифт» – новая машина с выдвижным стволом и кабиною наверху. Прокатиться в такой – одно удовольствие. Но лифт был один, да и не ко всем кабинам сумеет он пробраться – грузноват.
Да, до кабины, где видна была моложавая женщина, высоковато. Но автолестницы свободной пока нет.
– В чём дело? – крикнул он вверх.
– Капитан! – Она была очень сердита. – Вам передали моё требование?
От такого тона у Антона застучала кровь в висках. Он сказал громко, с холодным спокойствием:
– Мне сообщили должность вашего мужа, не повторяйтесь. Вы нездоровы?
– Это не имеет значения! Сейчас же снимите меня, немедленно! – Похоже, она топнула ногой – кабина закачалась.
– В первую очередь – детей, стариков, больных, – всё так же спокойно ответил Ляшенко. И пошёл медленно прочь, чувствуя, как сводит скулы и темнеет от бешенства в глазах, потому что вслед несётся крик, переходящий в визг:
– Да я с тебя погоны сорву!..
Мимо вдруг побежали люди, кто-то крикнул ему на ходу:
– Там пожарный сорвался, разбился!
Антон побежал вперёд, следом за толпой, с криком: «Разойдись!» врезался в людскую стену, продрался и увидел лежащего на земле человека. Лежащий и вправду был в военной форме, но не пожарной, а курсантской. Он лежал на спине, подвернув неловко ногу, бледный, без сознания. Фуражки не было видно поблизости, и короткий ёжик чуть отросших волос на мгновение остановил внимание капитана. «Разве курсантов тоже стригут наголо, как солдат? – подумал было, но тут же другая резкая мысль перебила ту, мимолётную. – Разбился? Сломал позвоночник?» Он стал на колени, подсунул ладонь под затылок курсанта, приподнял голову… Завизжали тормоза, и толпа отхлынула, пропуская двух врачей, выпрыгнувших из «Скорой помощи». Один из них бесцеремонно отстранил Ляшенко, стал расстёгивать на лежащем китель. Антон тоже отошёл в сторону, спросил:
– Кто-нибудь видел, откуда он сорвался?
Несколько человек наперебой стали рассказывать:
– Из той кабины… Лез по тросу… Спрыгнуть хотел, что ли… Трос-то в мазуте, руки соскользнули… Высоко, сильно ударился… Убился… Молодой какой…
Антон скользнул взглядом по тросу и кабине, вновь обернулся к курсанту. Там врачи уже вкололи ему лекарство и внимательно щупали пульс. Один кивнул другому: «Давай носилки». В это время веки лежащего дрогнули. Мутными ещё и какими-то ошалелыми глазами он поглядел на людей, врачей, офицера… И вдруг вскочил, метнулся в проход к санитарной машине, от неё в сторону, в кусты, и пропал. Это произошло так внезапно и быстро, что у всех вырвалось общее «О-о-о!»
Антон выбрался из толпы и тут же к нему подбежал Корнеев.
– Что тут у вас? – спросил озабочено.
– Курсантик один вон оттуда сверзился. Думали разбился – лежал неживой. А он дал стрекача. В самоволке, что ли, парень был? Или это шок такой? Ну ладно, главное – жив и, похоже, здоров…
– Удрал значит? Может, на свидание опаздывал? – они посмеялись.
– Ну всё, – сказал Антон решительно. – Хватит мне командовать, пора самому на верхотуру.
– А сможешь? – Корнеев удивился.
– Смогу, смогу, – успокоил его Антон. Ты же помнишь, я потомственный пожарный. Это у меня в крови.
Антон не стал признаваться, что ему просто очень хотелось – ведь впервые за много лет он оказался рядом с пожарными.
… Конец лестницы железно звякнул о кабинку, отошёл в сторону на полметра, снова ткнулся. Антон быстро проскочил последнее третье колено, ловко ухватился рукой о край кабины, не дав ей ускользнуть. И лишь тогда глянул: кто же здесь оказался в плену? Девушка… нет, молодая женщина. От страха на лице её сильнее проступили пигментные пятна. Беременная!
Ляшенко осторожно развернул кабину дверцей к лестнице, откинул щеколду, открыл, протянул руку. Женщина тут же схватила её с надеждой и благодарностью.
– Ну вот и всё, – сказал Антон. – Считайте, что мы уже внизу. Это будет просто приятная прогулка.
Она вымучено улыбнулась, а Антон незаметно перевёл дыхание: да, прогулочка предстоит ещё та! И уже через несколько секунд, поставив ногу на первую ступеньку лестницы, женщина резко вскрикнула и, кажется, на миг потеряла сознание. Антон знал, какое жуткое ощущение испытала она: показалось, что стремительно падает вниз. А всего-то – лестница чуть просела под тяжестью тела, а кабина, освободившись, слегка подскочила вверх. Он был готов к этому, крепко держал её и сразу же заговорил:
– Всё в порядке, мы не падаем. И не упадём. Просто лестница качается, это ничего. Не смотрите вниз, можете даже закрыть глаза. Я поведу вас, буду рядом до самой земли.
Однако женщина не двигалась, отрешённо постанывала, намертво вцепившись в верхнюю ступеньку. Тогда Антон взял её ногу за щиколотку, мягко, но непреклонно оторвал от перекладины, переставил ниже.
– Чувствуете, стоите? – спросил. И еле услышал: «Нет, не чувствую». – Это ничего. Стоите вы прочно, так что давайте вторую ногу опустим. Не бойтесь, я рядом…
На предпоследней ступеньке он предупредил женщину: «Сейчас земля». Она тут же обмякла, но он придержал и повёл, почти понёс её к машине «Скорой помощи». Не успел передать её врачам, как тут же подбежал старшина:
– Ось у той кабине с хлопчиком маленьким истерика. Я лазил туды, хотив его зняты. Не даётся, выгибается, дёргается, не втрымаешь. И маты без него опускаться не хочет.
– Может, лифт подкатим?
– Та не становится! – с отчаяньем выкрикнул старшина. – Вон те три товстых дерева не пускают!
– Хорошо, – сказал Ляшенко. – Я сам с ним попробую справиться.
Когда он поднялся по лестнице вверх, мальчика лет шести колотила мелкая дрожь, лицо перекошено, глаза заведены. Он вцепился в плечи матери, и женщина тоже не отпускала его, безмолвно глядя на капитана. Антон вошёл к ним в кабину. Тихонько погладил мальчика по спине, сделал знак женщине молчать.
– Я тебе, малыш, расскажу интересную историю, – стал он говорить, чувствуя, как под его поглаживающей ладонью маленькое тельце затихает. – Историю о том, как большая красная пожарная машина приехала на помощь маленькому котёнку. Однажды громадный злой пёс погнался за котёнком… А может он и не злой был и просто хотел поиграть. Но котёнку показалось, что страшная собака его сейчас съест. С перепугу он прыгнул на дерево и быстро-быстро полез вверх…
Антон осторожно положил руку мальчика себе на плечо, на погон, маленьким пальчиком провёл по звёздочке. И почувствовал, как рука доверчиво обхватила его. Продолжая рассказывать: «… и вот молодой пожарный Тоша в блестящей каске, с котёнком за пазухой опустился на землю, и его окружили люди, стали обнимать, говорить спасибо, а одна тётенька сказала: «Дайте мне этого бедненького котёночка, он теперь будет жить у меня!»… – Антон уже уверенно взял мальчика на руки, ловко пристегнул его страховым поясом к себе, сказал:
– Не смотри, малыш, вниз, закрой лучше глаза. И не бойся – я по этим лестницам сто раз лазил.
Эти слова скорее не для мальчика предназначались, а для его матери. Уже стоя на ступеньке, Антон постарался в несколько секунд охватить взглядом открывающуюся панораму. Вправо и влево уходил ряд кабин. Приблизительно половина их уже была пуста, но во многих ещё оставались люди. Вот и через одну мелькнули черноволосые головы. Он не успел вглядеться, потому что в это время мальчик вздрогнул и теснее прижался к нему. Но мелькнула мысль: «Узбеки? Нет, какие-то маленькие, как дети… Может, вьетнамцы?» В городе сейчас их стало много, причём если недавно это были в основном студенты, то теперь всё больше – торговцы. Но дальше Антон уже не мог об этом думать: инстинктивно отвечая на движение малыша, он сильнее прижал того к себе и осторожно пошёл вниз, что-то ласково приговаривая.
… Легкие сумерки стояли долго, Антон уже привык к ним. Но вдруг увидел уплывающую вбок свою огромную тень и спохватился: оказывается уже совсем стемнело и пожарные машины зажгли мощные прожекторы. Задул ночной ветер, заметно похолодало. Но и работы были уже почти завершены. Он сам только что, в который раз, прошёлся вдоль всей четырёхкилометровой линии канатки, мимо стоящих уже в бездействии красных машин, усталых ребят со штурмовыми лестницами у ног, редких групп зевак – и в мегафон кричал туда, вверх: «Кто ещё остался в кабинах? Есть в кабинах люди?»
Людей уже не было ни на левом крыле, ни в центре. И только на правом краю, при свете прожекторов освобождали пленников последних кабин. Антон понаблюдал немного: здесь было всё в порядке, поскольку опускавшиеся вниз – крепкие мужчины, добровольно решившие подождать, уступить более слабым. И сейчас они шли вниз по лестницам почти без помощи пожарных.
На середине линии шла ещё оживлённая возня: неуклюже разворачивался «Бронто-лифт», пожарные собирали лестницы, крючья, пояса. Даже одна машина «Скорой помощи» ещё стояла тут, но когда Антон подошёл, фыркнув, умчалась. Лейтенант Корнеев быстро шёл ему навстречу.
– Ты мне нужен… – начал было Ляшенко, но тот перебил его:
– Слушай, Антон! Помнишь вчерашнее убийство курсанта?
– Конечно.
Антон помнил хорошо – это было ещё во вчерашней сводке событий по городу. В посёлке, недалеко от центра города, в районе гидропарка и речного пляжа, курсант гулял с девушкой. Она забежала домой, он остался её ожидать. Вышла – парня нет. Девчонка молодец, сразу тревогу забила: «Не мог он уйти. Что-то случилось!» Потому и нашли парня быстро, через полчаса, в канализационном люке. Жаль только, что оперативность девушки не спасла жизнь её жениху. Умер курсант, видимо, сразу: уж очень мастерским был удар…
– Удар-то, оказывается, – Михаил потряс Антона за рукав. – Слышишь? Экспертиза установила, что удар нанесён тем же ножом и той же рукой, что и часовому при побеге. Я эту сводку только что у себя в машине по рации принял. Выходит, те двое, что в пятницу сбежали из строгого режима – их работа! В городе они у нас!
Пятью минутами раньше Антон чувствовал, что от усталости он слегка отупел. Но сейчас, пока Корнеев договаривал последние фразы, в мозгу Ляшенко словно щёлкнул переключатель, обволакивающий, расслабляющий туман мгновенно улетучился.
– Постой, Миша, – сказал он. – Значит, курсант, говоришь?
Смутная мысль… нет, не мысль – догадка… или скорее чувство – тревожное предощущение чего-то, что вот сейчас, сию секунду он поймёт… Что-то ещё, что-то ещё обязательно нужно вспомнить! Но лейтенант не даёт это сделать, отвлекает, говорит:
– Это ещё не всё, капитан. Передали и про удар этот, и про сегодняшнее ограбление квартиры. Слыхал? То, что здесь рядом, в самом центре произошло?
Антон знал, о чём речь. За час до выезда сюда, на канатку, одна оперативная бригада выехала на ограбление квартиры, хозяйка её в бессознательном состоянии, с пробитой головой, отправлена в реанимацию… Этой женщине повезло: минут через пятнадцать после случившегося к ней пришла племянница, открыла дверь своим ключом, увидела разгром в квартире, тётю в крови, подняла тревогу. Ещё бы несколько минут, и раненная умерла. А теперь может быть и выживет.
– Да, я слышал. Так что там об этой квартире?
– Женщина пострадавшая недавно пришла в сознание и сказала, что грабителей было двое и один – курсант. Или в одежде курсанта.
– … Того самого курсанта, – сказал Антон и вспомнил предупреждение майора Кандаурова. – А у нас здесь парень с канатки сорвался. Курсант…
Капитан вспомнил худое лицо лежащего с закрытыми глазами парня, короткие, чуть отросшие волосы, свою мимолётную, тут же забытую мысль: «Разве курсантов тоже стригут наголо?» И стремительное бегство странного курсанта. Где же он упал? Да как раз здесь! Значит, карабкался вон от этой кабины… Знакомая кабина… Через одну от неё та, из которой он выносил мальчика… И наконец Антон вспомнил! Да, когда он держал на руках мальчика, именно в этой кабине – или в той, что напротив, совсем близко? – он видел черноволосых ребят, вроде бы вьетнамцев. Но вьетнамцев не было среди опущенных вниз!.. Заныло сердце и кровь заколотила в виски. Он уже понял, что не ошибается, чувствовал. Но надо проверить, а вдруг упустил этот случай.
– Миша, – сказал он, понижая голос почти до шёпота, хотя гул от близких машин заглушал иные звуки. – Стой здесь, смотри на те две кабины. В одной из них – второй бандит, я почти уверен. А я мигом уточню один факт.
Рядом у машин собрались ребята из всех трёх караулов. Сейчас Антон спросит у них – видел ли кто-нибудь вьетнамцев?.. Но отойти капитан не успел. Сверху, из кабины – из той самой! – раздался рёв, жуткий, истеричный:
– Стой на месте! Гад легавый! Сюда смотри! Тут две козявки жёлтые, иностранцы, зарежу, как цыплят!
Глава 11
С того самого момента, когда кабина дёрнулась раза три и остановилась, слегка покачиваясь на тросе, злобная тоска вошла Шатуну в сердце и уже не отпускала. Это было предчувствие – муторное и неумолимое. Первая мысль была: «Всё, ловушка!» Шнурок, видимо, подумал то же самое.
– Обложили нас! – взвизгнул, озираясь.
Этот истончённый страхом голосок был точной копией того, что рвался из груди самого главаря, и оттого ещё большая злоба перехватила горло. Он тихо хрипло обматерил напарника, цыкнув: «Заткнись!»
Через несколько минут, оглядевшись, они немного успокоились. Во всех кабинах – вправо и влево – переговаривались встревоженные люди, размахивали руками, перегнувшись через борта смотрели вниз и вдоль линии.
– Просто неисправность, – сказал Шатун. – Думаю, скоро поедем.
Рядом – рукой достать, – стояла встречная кабина. Из неё, любопытно и улыбчиво, как дети, смотрели на всё происходящее вьетнамцы – парень и девушка. Наверное они были не так уж и юны, но казались подростками: маленькие, худенькие, с нежными поющими голосами. Увидев своих невольных соседей – курсанта и почтенного мужчину, они что-то сказали им, показывая вниз и улыбаясь. Шатун не понял, но оскалил зубы, изображая приветливость, покивал. И закаменел, увидев краем глаза, как по аллее, мелькая между деревьями, едет прямо к ним, к центру линии, милицейский патруль. И почти сразу завыли сиренами, пробираясь к ним же, пожарные машины. Шнурок задёргался, заскрежетал зубами – у него начинался истерический припадок. Но главарь двинул его по коленным чашечкам так, что тот, всхрипнув, сел на дно кабины. Но и там продолжал тонко подвывать: «Попались, выловят нас, как крыс!.. Всё ты… «Не паникуй, гуляй до вечера»…» Но Шатун, вновь ударив его для острастки ногой, не отрываясь смотрел вниз. По мере того, как лестницы потянулись от кабины к кабине, шустрые пожарные забегали, стаскивая вниз первых пленников, тревога всё сильнее сдавливала грудь. Главарь неотрывно думал: «Что же делать?» И упустил момент. В каком-то исступлении Шнурок оттолкнул его и, ловкий, как обезьяна, прыгнул на борт кабины, дотянулся до троса и, дрыгая в воздухе ногами, полез, перебирая руками трос. Из кабин и от толпы внизу раздался дружный вопль. Все следили за висящим в воздухе курсантом. Даже он, главарь, опешил настолько, что не пригнулся, не спрятался, а смотрел со всеми вместе. Он понял, куда стремится напарник. Через одну кабину от них земля высоким холмом резко поднималась к канатной дороге. Там было не высоко, и несколько парней из двух кабин благополучно спрыгнули вниз. Но Шнурок не добрался даже до соседней кабины. Пронзительно вскрикнув, он сорвался, и в тот же миг Шатун присел на корточки. Чуть приоткрыв дверцу кабины, он видел всё, сам оставаясь невидимым. Видел, цедя сквозь зубы жестокие проклятья, суету вокруг распростёртого на земле тела. Видел внезапное успешное бегство своего дружка – ошеломившее всех, а ему принёсшее облегчение. Обратил внимание и на невысокого ладного капитана. «Как с плаката», – подумал, ухватив дальнозоркими глазами и губы чёткого рисунка, и короткий ровный нос, и ямочку на подбородке. Почему-то, глядя на этого капитана, Шатун с особой силой испытал чувство загнанного в западню зверя. А ведь поначалу всё шло так хорошо!..
* * *
Пожилая женщина вошла в подъезд. Подъезд был оборудован системой автоматического запора, но уже два месяца как в подвале подъезда какая-то фирма устроила себе склад, двери при ремонте сорвали, так они стояли и теперь – нараспашку. Сначала жильцы ругались с фирмачами, самые настырные ходили в ЖЭК жаловаться. Но потом это всем надоело, да и привыкли к тому, что в подъезде стало грязно, попахивало кошками, а нередко и мочой…Женщина поставила сумку у почтовых ящиков, отомкнула свой, проглядела тоненькую газету – нет ли письма. Тяжело потянула за ручки сумки, поднялась на свой второй этаж. Два раза щёлкнул замок, открывшись, столько же – закрывшись… Курсант и мужчина в майке ещё минуту прислушиваясь, глядели с нижней площадки вверх.
– Теперь подождём малость, – сказал Шатун.
На звонок женщина открыла дверь, предварительно набросив цепочку. Не современную, тонкую и хрупкую на вид, а старинную цепь – та висела в квартире с незапамятных времён. Но пользоваться ею хозяйка начала всего лишь с год, как осталась одна и поневоле пришлось осторожничать. Правда, сейчас сделала это она машинально, поскольку была уверена, что явилась племянница, – та звонила ей с утра. Но за дверью стоял курсант – смущённый и симпатичный.
– Извините за беспокойство, – сказал он. – Я ищу, кто бы мне мог сдать комнату.
Она растерялась. Никогда об этом не думала, а ведь могла бы… Одна в трёх комнатах… А так – и помощник, и защитник, да и копейка лишняя… На год, пока сын в армии… Вспомнила о сыне и стало ей неловко: смотрит на этого парня, по сути такого же солдатика, как и Юрик, через щель… Женщина откинула цепь, сказала, распахивая дверь:
– Входите, молодой человек.
Курсант шагнул в прихожую, и тут же, вслед за ним, невидимый доселе, шагнул какой-то странный мужчина. Она не успела его разглядеть, но успела испугаться за миг до того, как обрушился на голову удар.
Одного удара Шатуну хватило, и он бросил трубу на пол. Этот кусок железа он поднял здесь же, в подъезде – мальчишки, наверное, затащили. В первой же комнате, осмотревшись, Шатун сказал:
– Давай быстро, но не суетись. Сюда никто не придет.
– Ты прям фокусник, всё знаешь! – хмыкнул Шнурок, уже успевший выбросить из шкафа на палас половину одежды.
– Что тут знать! Гляди!
На стене висело два портрета. На большом – седой мужчина с насмешливым взглядом. Левый угол портрета перехвачен чёрной лентой. А рядом взятая в рамочку фотография юного весёлого солдатика: пилотка на боку, ворот гимнастёрки расстёгнут, уши оттопырены…
– Одна бабка живёт. Муж помер, сын в армии. То-то она тебя пустила, в форме. Повезло.
Через десять минут они были при трофеях.
– Повезло, да не совсем, – подвёл итоги Шатун. Он уже был в костюме: сером, элегантном, в лёгкую полоску. Светло-голубая рубаха и серая же шляпа дополняли его. Нашлась и обувь – туфли слегка жали, но терпеть можно было. Покойный хозяин, видно, был ему под стать. Не оказалось только документов. Зато Шнурку документы нашлись. Главарь, нашедший паспорт, бросил его курсанту:
– Держи ксиву. Ты теперь Юрий Михайлович Гончар. Лет на пяток помоложе, но сойдёт на первое время. Не будешь дураком, скоро поменяешь.
А вот одежда Юры Гончара Шнурку не подошла. Может быть, в солдатах парень и возмужал, но до армии явно был худенький и невысокий: из брюк и пиджака смехотворно голые высовывались конечности Шнурка.
– Клоун, – покачал головой Шатун. – Будь лучше курсантом. До вечера можно. Потом раздобудем тебе штатскую одежду, а мне паспорт. И ночью, самое позже утром будем рвать отсюда в разные стороны. Деньги теперь есть, далеко хватит уехать.
Деньги и вправду они нашли быстро. В серванте, в чайнике от сервиза, лежали родные купюры и доллары – приличная сумма. Перед самым уходом они оба побрились в ванной электробритвой, и Шатун приказал:
– Давай-ка бабку сюда, в ванную перетащим.
Шнурок понимал зачем: струйка крови из пробитой головы уже почти дотекла до входной двери. Бросив тело на пол в ванной комнате, курсант сказал:
– А если ещё жива?
– Вряд ли, – ответил элегантный мужчина средних лет. – Но даже если ещё дышит, через полчаса перестанет. Кто её хватится? Соседи? Через день-два-три. А мы дверь на замочек – хлоп, и защёлкнем…
Он был в хорошем настроении. Напряжение отступило и теперь казалось почти вероятным то, что он сумеет уйти далеко, и начнётся иная жизнь, и он будет иным, и никогда больше…
Теперь они могла зайти куда-нибудь поесть, – и это сейчас было главным. Первое кафе, куда сунулись, оказалось «сладким»: кофе, мороженное, взбитые сливки… двум изголодавшимся мужикам делать там было нечего. Зато другое, тоже под вывеской «Кафе», оказалось столовой. Заставив стол у окна тарелками, они сидели среди других людей, а совсем недалеко, в двух кварталах, на узорчатой плитке ванной комнаты лежала женщина с проломленной головой. Но ни тот, ни другой даже не вспоминали о ней. Шатун обратил внимание, что сидящие за соседними столиками, стоящие в очереди люди посматривают на них улыбчиво и доброжелательно. «А верно, – подумал он, – какая картинка!» И сказал Шнурку:
– Хорошо смотримся мы с тобой. Вроде любящий папаша приехал навестить сынка-курсанта. И вот они вместе проводят воскресенье.
Шнурок захлебнулся компотом, и Шатун ласково – на публику, – похлопал его по спине: мол, будь осторожен, сынок… А ведь есть у него сын – подумал вдруг. Редко вспоминал о нём, ни к чему было, а вот сейчас пришлось к случаю. Возрастом помоложе Шнурка – как тот парень на паспорте. Тоже, небось, в армии сейчас… Так ярко в памяти всплыло: жаркий день, скрип двери, жена на кровати приоткрыла глаза. «А, пришёл…» – и отвернулась от его опухшего от трёхдневной пьянки лица к стене. В сенях он еле успел сунуть в тёмный угол ружьё, потому что с улицы заскочил белоголовый малец и радостно обхватил его: «Папка!» Он нащупал попавшие под руку удочки, ткнул их сыну: «Ты, Толя, иди на речку, я сейчас тебя догоню». Мальчишка выбежал, весело оглянулся, махнул рукою: «Скорее!» Он тихо прикрыл дверь, взвёл курок и снова пошёл в комнату, где спала жена. Приставил дуло к её голове… Да, к сыну, ненавидящему его, ехать смысла нету. В другую сторону надо, подальше, поглуше. Сегодня же он, забывший своё имя и сам зовущий себя Шатуном, уедет от этих мест.
Радостное чувство уверенности крепло в нём, всё получалось удачно, даже случайно скомбинированная легенда – курсант-сынок и приезжий папаша, – играли на них. Те, кто их разыскивает, вряд ли обратят внимание на такую добропорядочную пару. Сытые и умиротворённые, они ходили по аллеям центрального городского парка. Здесь, среди множества гуляющих горожан – молодёжи, бегающей ребятни, стариков-шахматистов лучше всего было дождаться вечера. Съели, сидя на лавочке, по мороженому и, от нечего делать, пристроились к длинной очереди на подвесную канатную дорогу. Шнурок, в былые годы много раз ездивший на канатке, захотел вспомнить юность, и Шатун согласился: ему тоже стало интересно. Потом они планировали пойти в кино здесь же, в парковом кинотеатре, уже затемно, в этих аллеях, вновь попытаться удачи перед длинным рывком в разные концы. Ловко запрыгнули с бетонной платформы в пустую, мчащуюся без остановки кабину, поехали, поднимаясь всё выше над кустарниками, берёзами, вровень с высокими кронами дубов и тополей, ветер освежал лица, было весело глядеть вниз на открывающуюся панораму города… И в это время кабина дёрнулась – раз, другой, третий, – и остановилась, слегка покачиваясь на тросе.
… С того самого момента, как молодой капитан, мазнув взглядом по пустой вроде бы кабине, из которой лез курсант, вновь нагнулся к распростёртому неподвижному телу, Шатун чувствовал всё сильнее – «конец!» Он не признавался себе в этом, наоборот, цедя сквозь зубы ругательства, вплетал в них слова успокоения. Но иное чувство, не человеческое, а живущее в древней памяти, пещерное, заливало ему тоской и злобой мозг. Лишь ненадолго отпустило оно его, когда Шнурок бежал, но сразу же вернулось, когда капитан полез к почти соседней кабине, где орал какой-то мальчишка. «Что-то надо делать! Что-то надо делать!» – от этого понимания лихорадило всё сильнее. Припомнилась какая-то недавняя догадка, запульсировала в висках, разрывая болью голову, пока он не ухватил её. «Заложники! Надо взять заложников!»
Сейчас, когда он понял, что нужно делать и принял решение, Шатун успокоился. Вернулись хладнокровие и терпеливость хищника, выжидающего благоприятный момент для прыжка. Он хотел снять шляпу и пиджак, даже переложил деньги в брючный карман, но потом подумал: а вдруг всё обойдётся, как же он заметен будет на вокзале в одной рубахе и с бритой головой! Заправил полы пиджака за ремень, шляпу натянул на уши. Хорошо, что деньги он ещё не успел поделить: у Шнурка остался какой-то четвертак, всё остальное – у него. Впрочем, судьба напарника главаря уже не занимала. Он не отрываясь глядел в щель.
Шатун заметил уже, что толпа зевак мгновенно шарахается туда, где завязываются новые события. Сейчас она стояла почти под самой его кабиной, ждала, когда капитан стащит мальчишку. Вот он ступил на землю, и тут же к нему подскочил пожарник, замахал руками, показывая вперёд. Капитан отстегнул пояс, передал мальчишку в чьи-то руки и побежал в сторону. Толпа двинулась за ним. И в этот самый миг, не замеченный никем, Шатун совершил свой прыжок: мощным толчком от своей кабины к той, напротив. Бесшумно пролетев два метра, он грохнулся на пол кабины, смахнув на лету туда же, на пол, двух ничего не понявших вьетнамцев. Сжав одному из них, не разбираясь кому, горло рукой, он прохрипел шёпотом: «Сидеть тихо, ясно?» Вытащил и показал им свою заточку. Пленники были так напуганы, что Шатун перестал обращать на них внимание и вновь устроился у щели от приоткрытой двери.
Шло время, стало темнеть, и волнами, как прилив и отлив, накатывались на Шатуна то надежда, то злоба. Иногда ему казалось: всё обойдётся, его не заметят, разъедутся, а ночью он найдёт способ выбраться отсюда, хотя бы тем же путём, что и Шнурок – он сильнее напарника, хладнокровнее… Но вот вновь внизу появлялась фигура капитана – то с командой пожарников, то с рупором, то на подножке милицейской машины, – и тогда Шатуну казалось, что этот парень ходит кругами, каждый раз сужая их, а в центре цель – его кабина. И, сжимая зубы, Шатун думал: «Нет, не возьмёшь!» Оглядывался на прижавшихся друг к другу своих тихих пленников: «Передушу! Ты, гад, отвечать будешь!»
Зажгли прожекторы. Сюда, в центр, под его кабину, сходились пожарные, подъехали машины. И когда капитан и лейтенант-пожарник с рацией заспешили навстречу друг другу, напряжение, взвинченное до предела, лопнуло, как струна, и Шатун, казалось, расслышал, что там, внизу, говорят о нём, увидел почти неуловимый кивок капитана на его кабину, и закричал, уже не владея собой:
– Стой на месте, гад легавый, сюда смотри!..
* * *
Внешне Антон остался спокоен. Он словно не удивился тому, что произошло. Ещё после бегства курсанта в нём незаметно застучал маятничек: «Тик-так, что-то не так!» Стучал тихонько, не отвлекая от дела, но постепенно нагнетая тревогу… В наступившей тишине только машины продолжали гудеть. Он обернулся, приказал громко:
– Остановите моторы!
Когда те, фыркнув, замолкли, крикнул вверх:
– Покажись!
Из кабины раздался смех.
– Ясно, – крикнул Антон. – Но заложников показать придётся.
– Смотри, – ответил голос уже спокойнее. И тут же один из прожекторов развернулся прямо на кабину. В жёлтом свете над кромкой кабины мелькнули два испуганных, словно детских лица. Да, точно вьетнамцы. Знал Антон, что они там, но увидел – и сердце заныло.
– Уберите фонарь! – В голосе опять появились истерические ноты. – Думай, капитан, скорее!
– Я не могу сам решать, – Антон старался потянуть время как можно дольше. «Неужели никто не догадается зайти в мою машину и связаться по рации с дежурным?» – думал он. Но, похоже, мысль его соперника работала синхронно, потому что сверху тут же крикнули:
– Фонарь вниз, чтоб я всех мог видеть! И не двигаться! Скорее, а то прирежу одного!
– Быстро, свети вниз! – махнул рукой Ляшенко. Он понимал, что сидевшему наверху человеку терять нечего. Прожектор, описав полукруг, осветил всех, стоящих на поляне. И опять успокоившись, бандит сказал:
– Решай сам, начальник. Тебе отвечать. Две минуты даю. На третей сброшу вам одного – заколю и сброшу.
Две минуты – это много. За две минуты Антон прокрутил в голове несколько вариантов своих действий. Но не смог выбрать, ни один не давал стопроцентной уверенности в успехе. Наконец он решился:
– Хорошо! Мы тебя выпустим. Но как?
– Подашь машину с лестницей. Я с девкой сойду. Стрелять не вздумайте – ею прикроюсь. Уйду с ней в лес, если всё будет тихо – оставлю невредимой, потом найдёте. А парня в кабине сами возьмёте.
Антон чувствовал, что дрожит, словно замёрз. К ночи и вправду стало прохладно, но то была иная дрожь, от нервного напряжения. Противник его был способен на всё. Вряд ли девушка, уйдя с ним в лес, останется живой. Она ведь может закричать, навести на след… Между тем, говорить он продолжал спокойно:
– Нет, пусть парень сойдёт первым. А потом вы вдвоём.
Сверху донеслась грязная ругань:
– … падла! Мною не командуй! Делай, как я сказал! – И после паузы уже спокойнее добавил. – Он не спустится сам, ноги от страху отнялись. А никому из ваших сюда подняться я не дам!
– Хорошо, – сразу согласился Ляшенко. Теперь точно представляя, что будет делать, он не хотел мешкать ни минуты. – Я сам подам тебе лестницу.
– Подавай, – согласился бандит, хохотнув. – Но когда подашь, уйдёшь из машины подальше. И все пусть отойдут вон к тем деревьям.
Антон и Михаил Корнеев быстро пошли к машинам.
– Миша, рация! – прошептал капитан. – Что же ты!..
– Да барахлит она всю дорогу, – прерывающимся от злости голосом ответил тот. – А сейчас совсем отключилась!
Они были уже рядом с машинами. Ляшенко крикнул:
– Куда отходить? К тем деревьям? – он махнул рукой, указывая, и, одновременно тихо сказал старшине, сидящему в машине:
– Отведи прожектор!
Тот расслышал его, понял. Прожектор метнулся в сторону, в конец поляны, к группе названных деревьев. И в эти несколько секунд Антон сорвал с себя китель, набросил его на Корнеева, надел тому на голову свою фуражку, сказал хрипло:
– В машину!
Сам же, схватив из кучи сваленных штурмовых лестниц верхнюю, метнулся вместе с ней к стволу огромного дуба, стоящего у самой канатки. Успел ещё шепнуть старшине, управляющему прожектором:
– Следи за мной, поможешь!..
Всё это длилось несколько мгновений.
– Да, – подтвердил голос сверху, из кабины, – туда все отходите, туда. – И тут же заволновался. – На место фонарь, на людей! Где капитан? Где капитан?
– Здесь я, – крикнул из машины Корнеев и включил мотор. В то время как все, кроме управляющего прожектором старшины отошли на край поляны, автолестница медленно подъехала к канатке. Разглядеть лицо и фигуру сидящего за рулём было трудно, но в свете фар блестели капитанские погоны на кителе, кокарда на фуражке. Отблеск фар с трудом добирался до висящей в воздухе кабины, но бандит потребовал, чтоб прожектор постоянно освещал людей внизу.
– Мне и этого света хватит, – сказал он. – А вам меня видеть не обязательно.
Машина слегка поёрзала, примеряясь поудобнее, потом медленно стала подниматься лестница: одно колено, второе, третье…
Этот дуб Антону сегодня примелькался. Поднимаясь в кабины, он постоянно видел его могучие ветви то слева, то справа. А сколько раз проходил мимо необхватного ствола – не сосчитать! Сейчас, когда и мускулы, и разум были сосредоточены на одной цели, память работала необыкновенно чётко. Он представил – нет, словно со стороны увидел себя с мальчиком на руках, взгляд вдоль линии, две черноволосые головы через одну кабину… Да, верно, большая пышная ветка нависает над ними… Не совсем «над», но выше и близко. Впрочем, кажется, не так уж и близко. Но выше… Это хорошо, это шанс, что можно допрыгнуть до кабины…
Даже сейчас, в темноте, в тусклом отсвете прожектора, Антон видел эту ветвь. Ниже неё – ещё одна. А машина уже зафырчала, Корнеев повёл её к канатке. Пора. Шум мотора поможет ему!
Когда-то, ещё курсантом, Антон серьёзно увлекался пожарно-прикладным спортом. А в подъёме по штурмовой лестнице поставил даже несколько рекордов. И хотя уже давно не брался за свою любимую штурмовку, её края легко и привычно легли ему в ладони. Короткий замах – лестница точно зацепилась за высокую первую ветвь. Взлетев вверх, помогая себе в темноте руками, он нащупал опору – боковую вертикальную ветку, прислонился к ней спиной, втащил лестницу. Темно, плохо видно. Но хорошо, что так: тот, в кабине, ничего не должен заметить. Не должен – он наблюдает за машиной и людьми… Антон вновь вскинул лестницу. Вверху захрустели, ломаясь, сучья, веточки… В тот же миг Корнеев поддал газу – молодец! Капитан сильно дёрнул лестницу, но она держалась крепко. Мгновенно взлетев по ней, он очутился на той самой ветви, конец которой уходил к кабине. Туда, к этому концу, быстро, но бесшумно! Ведь второе колено автолестницы уже ползёт вверх, и человек-оборотень в кабине уже приготовился, и люди, его друзья внизу, переживают за него, и два маленьких перепуганных вьетнамца тоже надеются на что-то…
Третье колено автолестницы никак не могло в темноте нащупать край кабины – раз промахнулось, второй… «Правильно, правильно!» – думал Антон, стоя на краю ветви, собранный и напряжённый. Он знал, что сейчас должно последовать, потому что противник его на пределе нервного напряжения. И точно:
– Свети сюда! – заорали из кабины.
Был риск, что мимоходом прожектор мазнёт по дереву, выхватит его фигуру. Но Антон верил в старшину и не ошибся. Тот подвёл свет с другой стороны, остановился чётко на кабине. И на то короткое время, пока край лестницы нащупал кабину и утвердился около неё, Ляшенко сориентировался и всё рассчитал. Допрыгнет, обязательно допрыгнет! Если бы можно было сделать разбег… Но что думать об этом! Сейчас бы прыгнуть, когда есть свет! Но рано, рискованно – для заложников рискованно…
Чуть лестница упёрлась в кабину, оттуда закричали истошно:
– Фонарь вниз! На людей!
Прожектор ушёл, но Антон уже знал цель и не отводил от неё глаз. Прошло несколько минут. Человек в кабине, видимо, напряжённо всматривался вниз – все ли его противники на месте. Потом крикнул:
– Капитан, уходи из машины, быстро, к тем деревьям!
Корнеев заглушил мотор, не поднимая головы, спрыгнул с подножки и быстро пошёл к очерченному прожектором светлому кругу. Наступила тишина. И Антон понял, что сейчас, через несколько секунд, ему прыгать.
…Когда его, Тоши, ещё не было на свете, дед его, Антон Ляшенко, всходил на эшафот. Он был избит и оборван, и не было даже грубого помоста, лишь узкая скамья, куда его втащили, да верёвка, свисающая с железной балки. И всё же это был эшафот, потому что осуждённый глядел светло и спокойно, крепко сжав губы… О чём думал он за несколько секунд до того, как петля захлестнула его горло?.. Что думал, что чувствовал подполковник Ляшенко в те несколько секунд, когда горящие брёвна падали на него и огонь уже бежал по брезентовой куртке?.. Думал ли обо всём этом Антон, готовясь к прыжку, который может стоить ему жизни? Он и сам бы не смог ответить, вспомнил ли в те секунды деда и отца. И открывается ли человеку в миг наивысшего риска главная истина жизни…
Прыжок!.. Тот, в кабине, не знал, а Антон знал, что случится. Конечно, бандит не пойдёт первым, прикрываясь, толкнёт на лестницу девушку-заложницу. Но как только та ступит на перекладину и отпустит борт кабины, кабина и лестница на несколько мгновений разойдутся. Она инстинктивно вцепится в перекладину – намертво. Должна вцепиться… Уловив болевшими от напряжения глазами смутное движение у тёмного пятна кабины и услышав железный лёгкий стук, Антон прыгнул. Одновременно с ним метнулся к кабине луч прожектора, и ослеплённый бандит шарахнулся от борта, не успев дотянуться до качающейся лестницы, где – да, именно так, намертво! – вцепившись в перекладину замерла маленькая фигурка.
Выворачивая, рвануло руки. Но он всё же удержался о край кабины, перебрасывая тело внутрь, ногами ударил в грудь орущего с перекошенным лицом человека и, падая на него, уже понимал, что выиграл, выиграл… хотя нож и задел его. Он слышал топот ног о землю, о лестничные перекладины. Когда другие, сильные руки, оттеснив его, стали связывать бандита, он увидел, что это Миша Корнеев в его капитанском кителе. Встав на ноги, Антон глянул вниз. Девушка уже сидела на земле, а по лестнице, на руках, как ребёнка, пожарник сносил паренька.
– Подожди, Антон, – сказал лейтенант. – Сейчас лестница освободится, кто-нибудь поднимется, подстрахует тебя.
– Зачем? – Ляшенко глянул на окровавленные лоскутья рубахи у левого плеча. – Царапина. Я на одной правой спущусь. Давай этого зверя сначала опустим.
Лейтенант осторожно умастил китель на плечах Ляшенко, пристегнул пойманного к себе страховочным поясом.
– Пошли, – сказал. – Только тихо. Глянь вниз.
Внизу уже стояли две оперативные машины и милицейское оцепление. Шагнув на лестницу, Шатун, до того не сводивший глаз с Антона, вдруг сказал:
– Капитан… Я тебя сразу заметил. Словно чуял…
– Давай!.. – У Корнеева сузились глаза, но он сдержался. И полез следом по лестнице, конвоируя.
Бандита увезли, вьетнамцев лейтенант распорядился на пожарном «РАФике» отправить в больницу – очень уж плохо они выглядели.
– Капитан, – сказал и ему Корнеев, – езжай с ними. Тебя там перевяжут, укол какой надо сделают.
– Пожалуй, – согласился Антон. – Справитесь тут без меня?
По ночным улицам города мчалась небольшая пожарная машина. Огни мигающих светофоров сливались в одну сплошную линию. В открытое окно врывался ветер, упруго хлестал по щекам, трепал волосы. «Надо же, – думал Антон. – Майор Кандауров как предвидел – предупреждал…»
…А потом события неожиданно сделали вновь поворот в сторону дела Лидии Карамышевой. Дела, которого Антон по-настоящему никогда и не забывал.
Глава 12
Капитан Ляшенко встретил своего коллегу капитана Лоскутова в городской тюрьме. Оба, как оказалось, навещали здесь своих «подопечных» – уже арестованных и начавших давать показания по тем делам – разным, конечно, – которыми занимались оба офицера.
– Вот где встретились «две капитана», – пошутил Антон, пожимая руку сослуживцу. Ему нравился Михаил Лоскутов – человек, года на три его постарше, высокий, худощавый, светловолосый. Хотя близкими друзьями они не были: просто судьба не сводила их в расследовании одного дела. Лоскутов всегда работал в паре с майором Кандауровым – личностью, почти легендарной в управлении. Помимо того, что майор был отличным оперативником, раскрывшим много запутанных дел, он ещё и происходил из семьи потомственных сыскарей. В городском музее криминалистики собраны интересные материалы о предке Кандаурова – знаменитом следователе Викентии Павловиче Петрусенко. Он был одним из лучших и известнейших сыщиков Российской империи в конце прошлого и начале двадцатого века. И дед майора, и отец, каждый в своё время, нагонял страху на уголовников. Сам Кандауров – Викентий Владимирович, – нравился Антону всем: внешностью, характером, деловыми качествами. Он бы хотел как-нибудь поработать с майором, но – не выпадало! Впрочем, Ляшенко был большим индивидуалистом, любил вести самостоятельно дела…
– Трамваем приехал? – спросил Лоскутов, когда они получили свои документы на выходе.
– Так же, как и ты, – парировал Антон.
Последнее время в управлении со служебным транспортом стало туговато. Так что, если расстояние и время позволяло, сотрудники пользовались транспортом общественным.
– Тогда может скинемся на такси? – предложил Михаил. – Ты, надеюсь, в управление?
– Да, туда. Лови машину.
А в машине Лоскутов вдруг вспомнил:
– Кстати, Антон, ты вёл дело о мнимом самоубийстве в научном городке?
– Александра Карамышева? Да, я.
– Так вот: если тебе скажут, что снаряд не попадает дважды в одну воронку – не верь.
– А что такое? – Антон неожиданно для себя разволновался, насторожился.
– В том же доме, том же подъезде, на пятом этаже ограблена квартира.
– На пятом… – Антон стал вспоминать. – Да, точно, одна квартира там была заперта, хозяева в отъезде. Она?
– Да. Это квартира профессора из того же института, где работал когда-то убитый… Карамышев. Только профессор ещё до закрытия института ушёл на пенсию. А его сын, специалист в той же области, несколько лет назад уехал в Штаты, работает там в научном центре.
– Ну конечно! – Антон вспомнил. – Здесь они, такие как Карамышев, оказались никому не нужны. А там – пожалуйста!
– Верно… Вот профессор и его жена поехали навестить сына – месяца два назад. Только вернулись, а им такой сюрприз! Буду вести это дело.
Антон успокоился, пожал плечами:
– Так время вон сколько прошло. Это совсем уже другая «воронка».
– Не скажи, Антоша! – Лоскутов хитро усмехнулся. – Я тут уже начал копаться, и получается, что ограбление произошло чуть ли не в ту же ночь, что и «твоё» убийство.
– Ого! А из чего это следует?
Но они уже подъехали к управлению, потому Лоскутов, состроив суровое лицо, изрёк:
– Секретные данные расследования разглашению не подлежат!
Весь день Антон пребывал в сильной задумчивости. Вечером, дома, мать пару раз поймала его на том, что, машинально кивая головой, он её вовсе не слышит. Он и вправду что-то решал для себя. Вспоминал.
Лидия Карамышева осуждена, уже отбывает срок в колонии под Рязанью. Семь лет получила… Это очень много для такой женщины. Сейчас Антон почти убеждён в том, что Карамышева мужа не убивала. Но она сама избрала свою участь. Выдержит ли? Может быть, эти несколько недель заставили её понять, что же она наделала, на что себя обрекла! И стоило ли? Ведь «тот» человек, третий, не объявился, не поспешил ей на выручку… Возможно, она уже жалеет о взятой на себя вине? Хочет всё исправить? И если он поможет ей в этом, даст настоящий повод, то Карамышева сознается… Скажет всю правду…
Утром управление взбудоражила новость: объявился знаменитый маньяк – убийца и каннибал. Его больше года разыскивают по всей стране, и вот теперь в их городе обнаружен его «след» с характерными признаками. А расследование поручено майору Кандаурову… Услышав это, Антон принял окончательное решение.
Днём Антон увидел Кандаурова в служебной столовой. Капитан знал, что с раннего утра майор был на выезде – на месте обнаружения жертвы. Потом проводил оперативное совещание. Теперь он сидел за столиком у окна, один, уже пил сок – не торопясь, явно растягивая минуты недолгого отдыха. Ляшенко подошёл, козырнул – не по уставу, поскольку оба были не в форме, а так, приветствуя. Кандауров улыбнулся, кивнул:
– Садитесь, капитан. Что, уже в курсе?
– Как все, – ответил Антон. – Вот в связи с свалившейся на вас новой заботой, хочу предложить, Викентий Владимирович. Освободить вас от одного дела.
– Правда? Это было бы сейчас кстати. А что именно?
– Вчера капитан Лоскутов мне рассказал об ограблении профессорской квартиры в научном городке. Я предполагаю, что это происшествие может быть связано с делом, которое я недавно вёл. Хочу покопаться. Не возражаете?
– Отнюдь! – Кандауров был доволен. – Я вам, Антон, благодарен.
Он сделал последний глоток, встал и, прощаясь, добавил:
– Поставлю в известность начальство и сегодня же перешлю вам папку с делом. Она ещё тоненькая: мы только начали, как вы говорите, «копаться».
И тоже козырнул, уходя.
* * *
Уже на следующий день Антон, со странным чувством ностальгии, входил в знакомый подъезд. Не стал вызывать лифт, пошёл пешком. Вот и третий этаж, опечатанная квартира Карамышевых. Капитан остановился напротив, облокотился о перила, закурил. Вспомнил суд над Лидией Карамышевой – он пришёл и пробыл всё заседание, от начала до конца. Смотрел и поражался: как же не видят судьи, и зрители в зале, и даже защитник, что эта женщина невиновна! Не бывает у убийц столько достоинства, и боли, и гордости – во взгляде, наклоне головы, сдержанных жестах!.. Впрочем, вот же парадокс: он ведь сам посадил её на эту скамью. Доказать вину сумел, а предполагаемую невиновность – нет. Может быть, сейчас получится…
Профессор Спольник Антону сразу понравился. Седовласый, с изумительно голубыми глазами, излучающими искреннюю доброжелательность. Жена вполне могла бы сказаться его сестрой, настолько они были похожи. «Конечно, – подумал Антон. – Сколько десятилетий вместе».
Он звонил, предупреждая о приходе, и супружеская чета встретила его при параде: он – в костюме и галстуке, она – в строгом нарядном платье.
– Вы так надолго уезжали, почему же не поставили квартиру на сигнализацию? – спросил Ляшенко.
– Да разве мы предполагали, что к нам заберётся вор! – изумился профессор. – Всю жизнь жили открытым домом: и к нам, и к Мише, сыну, друзья приходили запросто. У нас ведь и брать-то нечего.
Это капитан заметил и сам: ни аудио-видио техники, ни хрусталя. Библиотека большая, да, но большей частью – специальная литература и многотомные издания классиков, то, на что нет нынче броского спроса. И мебель в профессорской квартире старая, однако не антикварная. Добротное, но обшарпанное кресло-качалка, буфет со множеством ящичков, стол на толстых ножках, пишущая машинка простая, не электрическая. Но Антон знал: то единственное, что можно было в этой квартире украсть – и украли.
Спольники потчевали «молодого человека» чаем и рассказывали. Антон суть дела знал, но предпочёл ещё раз всё услышать сам.
– Мы вернулись четыре дня назад, – рассказывал профессор. – В квартире полный порядок, даже и не подумали ни о чём плохом. Позавтракали, стали вещи распаковывать…
– Вот тут Леонид Григорьевич и пошёл к своим маркам, – вставила жена.
– Да, мне сын подарил три новых марки, не очень, правда, редких, но у меня таких не было. Приятно, когда сын помнит о твоём увлечении. Да… Вот я и пошёл к шкафу, стал его открывать. А он – открыт!
Антон с профессором подошли к одному из книжных застеклённых шкафов. Только там хранились не книги – большие, в кожаных переплётах альбомы для марок. Вся коллекция профессора Спольника, заядлого филателиста. Капитан уже знал, что коллекция эта называется среди лучших в филателистических изданиях, что Леонид Григорьевич собирает её три десятилетия, и что были в ней экземпляры значительной ценности. Были…
– Значит, здесь поработал не дилетант? – спросил Ляшенко.
– Я бы сказал так: человек, разбирающийся в марках, однако – не настоящий специалист.
– Почему?
– Самые ценные марки у меня вот здесь. – Профессор взял в руки один альбом, стал листать, показывая. – Вначале помещены марки средней значимости, и только – видите? – под конец, они – моя гордость. Примитивный, конечно, способ маскировки, однако многие коллекционеры им пользуются, а значит – знают. Похититель не знал. Два альбома, которые он забрал, говорят о его осведомлённости. Но всё же…
– Шкаф был заперт?
– Да, но замочек здесь совсем простой и, как видите, его легко сломали.
– Вы не подозреваете соседку, которой доверили ключи? – Антон должен был задать этот вопрос. Реакцию он предполагал.
– Ни в коем случае! – воскликнула жена профессора, и он согласно кивал головой. – Мы уже говорили вашему коллеге. Людмила Семёновна много лет работала у нас в институте гардеробщицей, она совершенно порядочный и честный человек!
– Но ведь ваши двери, как говорят наши специалисты, не были взломаны. Открыты ключами.
– В том-то и дело! – профессор мгновенно оживился, глаза его заблестели. – Ваш звонок и визит на несколько минут опередил мой – я собирался звонить вам на службу. Этим утром мы обнаружили находку! Риммочка, покажи пожалуйста!
Жена профессора протянула связку из трёх ключей. Входная дверь квартиры была двойной. Первая, оббитая дерматином, закрывалась двумя замками. Небольшой плоский ключ и второй – цилиндрический, довольно массивный, точно подошли как раз к ним. Во вторую, внутреннюю дверь, врезан один замок. Более тонкий и длинный цилиндрический ключ легко его открыл.
– Вот-вот! – Профессор с любопытством смотрел на манипуляции капитана. Чудесная работа! На ключи эти не наши!
– Я понял. – Антон разглядывал проволочное кольцо, на которое нанизывалась связка. – Где вы их нашли?
Все трое перешли в спальню, и жена профессора показала:
– Вот здесь, под кроватью, у самой ножки.
Постель – широкая, двуспальная, на деревянной раме и низких ножках, – была накрыта красивым покрывалом, бахрома которого опускалась до пола. Приподняв его край, женщина показала, где лежала её находка.
– Мы эти дни были растеряны и расстроены, ничего не убирали. А сегодня Римма Михайловна решила пропылесосить палас в спальне. И вот наткнулась. Лежали на паласе, за ножкой кровати.
– Значит, мои коллеги их не заметили?
– Как видите, – развёл руками профессор. – Должен сказать, милиция проводила осмотр аккуратно, деликатно. А в спальне вообще ничего тронуто не было, вор, как мы думали, сюда и не заходил. Вот и осмотрели так… поверхностно.
– А он всё-таки заходил…
Антон встал на колени, приподнял край покрывала и заглянул под кровать. Ему пришлось нагнуться очень низко, почти лечь. Под кроватью ничего не было. Да, подтвердили Спольники, у них там ничего и не стояло. Значит, прикинул Антон, когда вор заглянул под кровать, он и выронил ключи. Они тихо упали на палас, и он этого не заметил. Но всё-таки в связке три предмета – из металла! Хоть и тихо, но они должны были звякнуть. А в пустой квартире и, похоже, ночью, слышен даже шорох. Что же помешало вору услышать звон?
«Ага! – сказал сам себе Антон. – Теплее, ещё теплее…»
– Новых пропаж не обнаружили за это время?
– Нет, только марки и подарочный набор серебряных ложек – то, о чём мы уже говорили милиции. Больше ничего.
– Значит, приходил за марками… Леонид Григорьевич, покажите мне ваши ключи.
– Сейчас, сейчас, – Спольник вышел в коридор и вернулся с двумя связками на красивых брелках. – Вот, это мои. Мы их брали с собой в поездку. А вот эти ключи – Риммочкины – оставляли Людмиле Семёновне. Она цветы поливала и птичек наших кормила.
Широкие подоконники квартиры были уставлены цветочными горшками: герань, кактусы, лилии, какие-то вьющиеся, незнакомые Антону растения. На журнальном столике, рядом с кадкой ветвистого фикуса, пристроилась красивая клетка с парой волнистых попугайчиков.
– Та-ак… – Антон сравнивал найденные ключи с хозяйскими. – Сработаны по образу и подобию, причём профессионально. Но металл иной, да и видно, что новые.
Кое-что ещё уточнив у профессорской четы, Ляшенко попрощался. Но ушёл недалеко. На той же лестничной площадке жила бывшая гардеробщица института Людмила Семёновна. Антон должен был повидаться с ней.
Когда через час капитан вышел от пожилой женщины, он знал, на первый взгляд, не больше прежнего. Людмила Семёновна, одинокая пенсионерка, свою скромную, но изолированную одинарку в институтском доме получила за долгую безупречную службу. Она дружила со своими бывшими «клиентами» – профессорами, доцентами, они тоже относились к ней уважительно, приветливо. Когда Спольники уезжали навестить сына на другой конец света, без колебаний оставили ключи Людмиле Семёновне. Она была рада услужить, а когда Леонид Григорьевич извинялся, что причиняет ей беспокойство, искренне удивилась: какие же это труды, на своей лестничной площадке! И от денег предлагаемых отмахнулась: «Нет, нет, не обижайте меня!» Тогда Римма Михайловна сказала: «Ладно, Люся, мы вам привезём подарок из Америки». И точно, привезли отличный халат – такой красивый, тёплый, мягкий, удобный! Да вот, как оказалась, подарка-то она и не заслужила…
Людмила Семёновна очень сокрушалась. И оттого охотно и подробно рассказала Антону о своих догадках. Впрочем, это уже было в той тоненькой папке, которую он взял у Лоскутова. Но капитан внимательно выслушал женщину ещё раз.
Пока Спольники не приехали и не обнаружили, что у них произошла кража, она об этом и не догадывалась. Каждый день ненадолго заходила в соседскую квартиру, кормила попугайчиков, раз в три дня поливала цветы. А ещё иногда протирала пыль на шкафах, по собственной инициативе. Никогда ничего не вызывало у неё подозрения: все вещи лежали на местах, не тронутые, не сдвинутые… Но вот был один случай, о нём она и вспомнила, когда обнаружилась кража.
В один из дней Людмила Семёновна была очень занята: пошла со своими болячками в поликлинику, да и застряла там – у одного врачебного кабинета, у второго… Вернулась домой утомлённая, прилегла отдохнуть, да и заснула. А проснулась – уже началась очередная серия бразильского сериала, она их все с удовольствием смотрит. Так и получилось, что пошла полить соседские цветы лишь поздно вечером. Птицы уже сидели по своим ночным местам – Людмила Семёновна к их повадкам пригляделась. Потому она кормить их не стала, а решила сделать это утром пораньше.
Давно у неё вошло в привычку просыпаться рано, часов в пять. Так было и в то утро. Умылась, оделась и сразу пошла кормить птиц – жалость её томила, как же, вчера оставила их голодными! Стала отпирать ключом двери Спольников, а они – открыты! И одна, и вторая… Людмила Семёновна с испугу даже не подумала, что в квартире может кто-то быть – забежала, огляделась. Слава Богу, всё в порядке, всё на местах. Сердце начало успокаиваться, биться медленнее. Она тоже уже медленно обошла квартиру. Да, ничего не тронуто: вот и лейка для поливки цветов там, где вчера оставила, и шторы задёрнуты, и на кухне всё на месте…
– Вот склероз! – воскликнула женщина, и, ослабевшая от переживаний, опустилась в кресло. – Так и до греха недалеко! Забыла вчера двери запереть!
Она и вправду точно не помнила, чтоб вставляла ключ в скважину, поворачивала его… Потому легко убедила себя, что сама же и забыла закрыть квартиру. Хорошо ещё, что никто этого не заметил! Двери у Спольников прилегали плотно, если не дёрнуть за ручку – не догадаться, что они не на замке. Да кто бы стал дёргать? Сверху всего один этаж, шестой, там две семьи живут – приличные солидные люди…
Людмила Семёновна совсем успокоилась. А через пять минут и вовсе забыла о случившемся. Потому что, выйдя на лестничную площадку, услышала двумя этажами ниже странный шум, голоса. Спустилась посмотреть, в чём дело…
Ну, об этом Антон знал лучше женщины. Он сам был там, в квартире Карамышевый, в то утро. И не дал Людмиле Семёновне попричитать над судьбой несчастных соседей – повернул разговор на другое. Его интересовало: кто ещё знал о том, что она ухаживает за цветами и птицами Спольников, а, значит, вхожа в их квартиру. Людмила Семёновна назвала двух жилиц – пожилых женщин, с которыми дружила. Она не скрывала от них своего поручения, обсуждала приветливость профессорской четы, их скромный быт. Но ни одна из подруг за последние два месяца к ней не заходила, Людмила Семёновна их сама навещала. Да и вообще, приходил к ней в последнее время только племянник, Витёк.
Капитан уже не сомневался: ключ, доверенный Людмиле Семёновне, побывал в чужих руках, с него был снят слепок. Потому подруги, не заходившие к бывшей гардеробщице, его не интересовали. А вот Витёк… Это могла оказаться ниточка, за которую стоило потянуть. Правда, на конце могло ничего и не быть – в этом Антон тоже отдавал себе отчёт.
Сей Витёк обнаружился по недальнему адресу, был симпатичным семнадцатилетним пареньком. Он недавно окончил школу и учиться дальше не собирался. Считал, что занимается прибыльным бизнесом. «Хозяин» фирмы, где он подвизался, имел торговые лотки на всех станциях метро и на центральных улицах города. Витёк на стареньком отцовском «Москвиче» развозил на эти лотки ящики с товаром. Утром и днём – со склада, вечером остатки – на склад.
– А что? – говорил он Антону весело. – Клёвые бабки зарабатываю! А делов всего – крути баранку да ящики тягай! Мне нипочём, Бог здоровьем не обидел.
Антон промолчал. Он знал, что разубеждать этих мальчиков, воображающих себя бизнесменами, бесполезно. Что ему сказать? Что молодость пройдёт быстро, а здоровье подорвать недолго – теми же ящиками? Витёк ему не поверит, такие, как он, не умеют смотреть вперёд.
Парень давно не навещал свою тётю и об ограблении профессорской квартиры не знал. Сейчас, от Антона, услышал впервые. И, казалось, был искренне огорчён.
– Дядя Лёня, небось, в глубоком трансе! Он же своими марками так гордился!
– Ты хорошо знаешь профессора? – удивился Антон.
– А то! Я же жил у тётки целый год.
Когда мальчишка был в шестом классе, его родители по вербовке уехали на год работать за границу. Витька оставили с тётей Люсей. Вот тогда он и подружился с соседями по лестничной площадке, не раз бывал у них в гостях, угощался разной вкуснятиной. А Леонид Григорьевич ему свои марки показывал. И так интересно о них рассказывал, что Витёк тогда тоже решил филателистом стать. От родительских конвертов заграничные марки стал отклеивать и даже пару наборов купил в магазине «Союзпечать». Но, уйдя жить к вернувшимся родителям, скоро охладел, бросил… А теперь профессора ему было очень жаль.
– Такой хороший дяденька, – вспоминал он. – Я-то кто, просто соседский пацан был, а он – учёный. И всё равно, по-доброму ко мне, ласково.
– Значит ты, Виктор, о профессорских марках знал?
– Ну так я ж секрета не делаю! О них много кто знал, в журналах филателистических писали.
– Верно, – согласился Ляшенко, а сам подумал: «Да вот только доступа к ключам у тех, кто читал о профессорской коллекции в журналах, не было». – Но ты мне, всё-таки, Виктор, помоги. Знаешь, никаких зацепок нет, вот за соломинку и хватаешься. Вдруг ты меня на какую-то мысль натолкнёшь…
Когда Антон хотел, он мог казаться таким наивным и неопытным: только-только со студенческой скамьи, первое задание, растерянность… У людей возникало непреодолимое желание помочь начинающему сыщику, непроизвольно появлялись в голосе покровительственные нотки. Вот и сейчас расчёт у капитана был точный: если парень замешан в краже, у него притупится внимание – ещё бы, следователь такой лопух! Если нет – захочется помочь.
– Давайте, спрашивайте! – У Витька и правда появилась добродушно-снисходительная интонация.
– Ты у тёти когда был последний раз?
– Месяца два назад, – пожал плечами. – Или три. Или полтора… Я дни не считаю.
– Это понятно. Но, может, вспомнишь, профессор Леонид Григорьевич с женой уже уехали, или ещё нет?
– Уехали, точно! Тётя Люся ещё говорила, что нужно пойти к ним, цветы полить.
– А что-нибудь ещё о профессорской квартире она говорила?
– Нет… Вроде нет. Да я, господин капитан, и в марках-то не разбираюсь. То, что пацаном собирал немного, так это ерунда, уже и забыл всё. Вот у меня дружок есть, Толик, так тот, да! Большой знаток.
– Толик? А он не знает, случайно, профессора Спольника?
– Нет, откуда! Он и тётку мою всего один раз видел.
– Когда?
– Да вот, в тот раз, о котором вы спрашивали. Мы с ним вместе заходили, я вспомнил.
– Вот как…
Антон «сделал стойку», как породистая охотничья собака, когда берёт горячий след. Кровь прилила к щекам, глаза заблестели, мышцы напряглись. Но внешне с ним произошла совсем иная метаморфоза: он, казалось, расслабился, потерял интерес к разговору. Неторопливо поднялся со скамьи, где они сидели с Витьком: он ведь перехватил парня рано утром, когда тот выбежал из подъезда и направлялся к гаражу во дворе.
– Ты куда сейчас поедешь? – спросил.
– В Западный район.
– Подкинешь до метро?
– Конечно, господин начальник! – Витёк чувствовал себя хозяином положения.
В машине Антон извиняющимся тоном попросил:
– Ты, Витя, расскажи подробно о твоём и Толика приходе к Людмиле Семёновне. Мне ведь о нашей с тобой встрече отчитаться надо. Напишу начальнику рапорт и больше тебя тревожить не буду.
Глупый мальчишка, лихо крутя баранку, покровительственно бросил:
– Ну ладно, сейчас всё хорошенько вспомню…
Толик, приятель Витька, был года на четыре постарше. Он приходился «хозяину» фирмы двоюродным братом, потому занимал солидную должность – завскладом. Загрузив последнюю дневную партию груза, Витёк сказал мечтательно:
– Сейчас отвезу к метро «Научный городок» и заеду к тётке, она там рядом живёт. Классно пообедаю!
– Небось, борщом кормить будет? – спросил Толик.
– Солянкой! А ещё капустой тушёной с мясом и грибами, да булочек своих напекла, очень вкусных… Она звонила мне вчера вечером, звала.
– Хорошо тебе, – позавидовал Толик. – А я тут всухомятку, как в рекламе: сникерс запиваю пепси да заедаю бананом с апельсином. Осточертело!
Витёк даже обрадовался, что может сделать товарищу приятное:
– Слушай, закрывай склад на перерыв, и поехали со мной! Тётя обрадуется, не думай! Пообедаем как следует.
Толик не долго раздумывал. Прихватил тёте в подарок коробку конфет и банку кофе, да ещё бутылочку импортного шампанского. Тётя Люся накормила их вкусно, по-домашнему, до отвала. Она и Толик выпили немного шампанского – лёгкого, сладкого, с привкусом персика. Витёк тоже хотел, но тётя испугалась: «Нет, нет, ты за рулём!» Он не стал её огорчать, хотя в том шампанском и крепости-то никакой.
И вот, как раз, когда парни уходили, и в прихожей прощались, тётя и вспомнила:
– Ох, надо же пойти к Спольникам, цветы полить и Феню с Филей покормить. Сейчас и схожу.
И сняла с гвоздика на двери связку ключей, показала Витьку:
– Вот, Леонид Григорьевич и Римма Михайловна на днях уехали – в Америку, Мишу навестить.
Когда парни ехали в машине обратно на склад, Толик спросил:
– Это что же, соседи в Америку не на совсем укатили?
– Нет, вернутся. Сын у них там, учёный в каком-то научном центре. Звал их насовсем, но старики не хотят, гостить поехали.
Витёк вдруг вспомнил, что однажды заезжал с Толиком на толчок для филателистов. Коллекционеры там покупают марки, обмениваются. Толик тоже тогда сделал тройку обменов, кое-что купил.
– Между прочим, – сказал Витёк, – у профессора клёвая коллекция марок. Да ты, небось, слыхал – Спольник?
– Да, фамилию слыхал. Это, значит, он? – удивился Толик. – А марки свои он что, в Америку увёз?
Витёк сначала растерялся, потом, подумав, покачал головой:
– Нет, вряд ли… Зачем они ему там? Продавать Леонид Григорьевич свои марки ни за что не будет!
… Вот такой тогда у них вышел разговор. Его Витёк и пересказал капитану Ляшенко. А под конец, опять посочувствовав Спольнику, сказал:
– Всё мне дядя Лёня талдычил, когда я жил у тёти: «Учись, Витя, обязательно учись хорошо». Да и сейчас, когда к тётке забегаю и его встречаю, ту же песню поёт: «Учиться надо».
– Так, может, прислушался бы к совету профессора, – бросил Антон.
– Вот ещё! Я когда пацаном у них бывал, Миша аспирантуру кончал, кандидатскую готовил. Как ни приду – он всё пишет, читает! С утра до вечера, ни погулять, ни повеселиться! Тоже мне – жизнь!
– Зато теперь Михаил Леонидович где? А ты?
– А мне и здесь хорошо!
Глава 13
В следующие два дня Антон имел полную информацию об Анатолии Шмелкове. Этот парень был не такой наивны, как его приятель Витёк – хваткий и оборотистый. Но в уголовном деле всё же дилетант, потому сам навёл оперативников на двух главных свидетелей обвинения. Антон специально не стал просить Витька помалкивать и делать из их встречи тайну. Потому парнишка, судя по всему, в тот же день поделился с приятелем новостью: профессора Спольника обокрали, мент уже приходил к нему, Витьку, расспрашивал про тётю Люсю и её вкусные обеды… Толик мгновенно запаниковал и бросился заметать следы. Но Антон уже успел приставить к нему своего «сопровождающего».
О том, что кражу совершил Толик Шмелков, капитан уже знал точно. Сразу после разговора с Витьком он вновь поехал в научный городок, в знакомый дом. И Людмила Семёновна, вспомнив об обеде с племянником и его другом, тут же вспомнила и другое. Сразу же на следующий день после того обеда, к ней зашёл друг Витька, этот парень Толик. Она не ожидала, удивилась. Оказалось, Толик разыскивает её племянника. Тот ему срочно понадобился, а на работе его нет и по домашнему телефону не отвечает. Вот Толик и подумал: вдруг Витёк у тёти? Нет? Очень жаль. Но ничего страшного, он поручит дело кому-нибудь другому. Не могла бы Людмила Семёновна дать ему попить, в горле пересохло… Людмила Семёновна позвала молодого человека на кухню, но он отказался – не хотел разуваться и вообще торопился. Он ждал в коридоре несколько минут, пока она открывала банку консервированного компота, наливала в чашку. Стоял у двери, рядом с гвоздиком, где висела связка ключей от профессорской квартиры…
Оперативник, следивший за Шмелковым, проводил его до одной небольшой мастерской по ремонту замков и изготовлению ключей, а потом в недавно открывшуюся лавку антиквариата. Капитан Ляшенко заглянул самолично в оба эти места. Мастер по изготовлению ключей, бывший одноклассник Толика, не хотел никаких неприятностей на свою голову. Потому сразу и рассказал, что делал приятелю сразу три ключа – да, именно эти самые, он их узнаёт. Толик сказал ему, что это ключи от его собственной дачи. Отец, мол, не позволяет ездить туда без его разрешения, а Толик любит погулять в компании с девочками – вот и сделал тайком оттиск с отцовской связки. А теперь прибегал испуганный: дачу, говорит, ограбили, ты уж, друг, молчи о дубликатах ключей, никому не говори…
Подобная история повторилась и у антиквара. Владелец лавки дружил домами с двоюродным братом Шмелкова – главою торговой фирмы. Поначалу он недоумённо развёл руками: Анатолий просто заходил с поручением от брата. Но когда Антон спокойно объяснил ему, как легко лишиться торговой лицензии, респектабельный человек в дорогом костюме и затемнённых очках побледнел. Антикварная лавка была мечтой его жизни. А сколько денег ушло на приобретение этого помещения – в самом центре города, на его элегантную отделку! И лавка только-только начала набирать известности, престижа… Нет, он не станет всем рисковать из-за глупого мальчишки и его марок. Да, Толик дал ему продать, за определённый комиссионный процент, три редких дорогих марки. Среди посетителей лавки есть и филателисты, а его клиенты – народ состоятельный, любит редкие вещи. Да, он помнит, кому продал, назовёт…
Вот теперь Антон был готов к встрече с самим Анатолием Шмелковым. Он не предвидел трудностей в разговоре с парнем, но всё равно очень волновался. Ловил себя на мысли, что не радуется самому факту почти мгновенного отыскания вора. И даже найденная коллекция марок и скорая радость профессора Спольника не слишком его трогают. Будоражит только одно: видел ли, слышал ли что-нибудь Анатолий Шмелков в ту роковую ночь – ночь ограбления в одной квартире, и убийства – в другой? И поможет ли это доказать невиновность Лидии Карамышевой? Странно, почему так волнует его судьба молодой женщины? Почему так хочется, чтоб Шмелков видел? Да, да, видел убийцу… Антон верил: не может быть случайным такое совпадение – два происшествия в одном месте и в одно время! Это шанс, который судьба даёт Карамышевой.
И вот Шмелков, арестованный, сидит в кабинете у капитана Ляшенко на первом допросе. Когда его ввели, в нём ещё была вальяжность – длинное пальто без пояса, шарф, кожаные перчатки. И, приглушённая страхом, но всё же проступающая на лице уверенность, что деньги брата могут всё… Для Антона он был как открытая книга – и тогда, и полчаса спустя: глупый и жалкий мальчишка, размазывающий слёзы по щекам, жутко боящийся тюрьмы. Воображение у парня, видно, хорошо работало: ещё бы – из рая в ад!
Впрочем, Антон знал: если профессор Спольник удовлетворится возвращением двух украденных альбомов и возмещением стоимости шести проданных марок, то парень может отделаться большим штрафом и условным сроком. А если ещё и поможет следствию… Потому капитан, дав Шмелкову достаточно глубоко погрузиться в пучину раскаяния и страха, бросил ему спасительный трап:
– Думаю, Анатолий, что ты не всё рассказал мне. Было ещё что-то в ту ночь, необычное… Ты мог видеть… Если вспомнишь, очень поможешь мне. А я – тебе. Следствие учтёт.
Зубы у парня стучали, по лицу пробегала судорога, в глазах метался тупой ужас. «Ну, нагнал страху! – сам себе удивился Антон. – Эдак он ничего не вспомнит. Надо успокоить».
Он налил из своего термоса в стакан горячего крепкого кофе.
– Возьми, Толик, попей. И хватит уже дрожать. Что сделал, то сделал. Будем вместе думать, как избавить тебя от самого плохого – тюрьмы. Есть идея…
Шмелков пил кофе. Постепенно зубы его перестали выбивать дробь о край стакана, в глазах появилась мысль. До него дошли слова Антона: тюрьмы можно избежать! И тогда Ляшенко подсказал, подтолкнул его ещё сильнее:
– Ты ведь собирался, уходя, дверь закрыть? Чтоб ещё долго, до приезда хозяев, никто не догадывался о краже? Почему же не сделал так?
Толик поднял на него глаза.
– Да, точно! – Голос его дрогнул от воспоминания. – Выстрел меня испугал.
… В квартиру Спольников Толик вошёл сразу после полуночи. В подъезде и на площадке пятого этажа было тихо. Окна тёти Люси не светились – это он заметил ещё с улицы. Конечно, он собирался побыть в квартире совсем недолго – взять марки и тихо, незаметно скрыться. Но, во-первых, альбомов оказалось много, нужно было выбрать самые ценные. А, пересматривая их, Толик увлёкся – марки были его давней любовью. А потом, когда выбрал два, подумал: а вдруг здесь есть ещё ценности? С громоздкими вещами он связываться не собирался, а вот если бы золото, драгоценности… Всё равно ведь обнаружат, что была кража. Так уж заодно!
Но ничего стоящего он не нашел, только красивую подарочную коробку с серебряными ложками – десертными и чайными. Взял её, положил в рюкзак, где уже лежали альбомы с марками, удобно пристроил на спине. Тут как раз его наручные часы проиграли короткую мелодию. «Половина первого, – подумал он. – Пора уходить». Но напоследок прошёл, светя себе фонариком, вновь в спальню. Вспомнил, что от кого-то слыхал: многие старики прячут драгоценности под матрасами или под кроватью. Вот и решил посмотреть. Как раз тогда, когда, стоя на коленях, он заглядывал под низкую кровать, и раздался выстрел.
У двоюродного брата были телохранители, и Толик не раз с ними посещал тренировочное стрельбище. Так что звук выстрела не мог спутать ни с каким другим. Выстрел, испугавший его, был негромким, но очень ясным. И раздался где-то совсем близко, здесь же, в подъезде. Пробираясь с фонариком по чужой квартире, Толик хорохорился сам перед собой, но напряжение, конечно же, всё время держалось. А тут словно лопнула эта натянутая струна, волною накатил страх. Он вскочил на ноги, бросился зачем-то к оконной шторе, спрятался за неё. Сколько стоял там, унимая колотящееся сердце и вслушиваясь в тишину, не запомнил. Долго. Но всё было спокойно: ни крика, ни топота, ни щёлканья дверных замков. Нервы Толика не выдержали: в два прыжка он оказался у двери, выглянул на лестничную площадку, выбежал. И вот когда стал спускаться, лишь тогда услыхал лёгкое движение внизу. Он замер на полушаге. Но, преодолевая себя, медленно наклонился и глянул в лестничный проём. Там, ниже на этаж или два, стоял мужчина и тоже внимательно осматривался вокруг. Толик видел его лишь мгновение – бесшумно отпрянул назад, вжался в стенку. И ждал, перепуганный, не станет ли тот подниматься вверх. Но через некоторое время уловил почти неслышный щелчок замка.
Как выбежал на улицу, проскочил несколько кварталов, поймал машину и приехал домой, помнит смутно. Уже дома вспомнил, что не запер профессорскую дверь. Стал искать ключи в нагрудном кармане пиджака – и не нашёл. Ждал, что со дня на день обнаружится кража в незапертой квартире – но время шло, всё было тихо, спокойно. И он тоже успокоился. Начал продавать марки.
* * *
Толик так и не смог сказать точно, на каком этаже видел он мужчину. Лестничный пролёт в подъезде широкий, с пятого этажа просматриваются площадки вплоть до первого. А парень был перепуган вусмерть – не до того, чтоб считать этажи!
Антон был разочарован. Сам он не сомневался: Толик видел убийцу. Ведь никто из жильцов подъезда и носа не высовывал из квартир в ту ночь, в районе половины первого – часа. Об этом есть показания ещё в том, первом деле – деле Карамышевой. Половина первого ночи – вот почти точное время выстрела, а, значит, и убийства, поскольку стреляли в квартире Карамышевых один раз. А мужчина вышел на площадку вскоре после этого. Убитый не мог этого сделать. Значит – третий участник драмы. Он был! Антон всегда об этом догадывался, а теперь знал точно.
Если бы Толик точно видел, куда, в какую квартиру вошёл мужчина, Антон бы вернул дело Карамышевой на доследование. И даже без признания Лидии добился бы её оправдания. Но сейчас так сделать невозможно. Показания Шмелкова будут иметь значение и весомость только если Карамышева признается: она была не одна, стреляла не она, а тот, третий…
Захочет ли она признаться? Один раз ведь уже отказалась… Но сейчас ситуация изменилась. Лидия Карамышева в тюрьме вот уже… сколько? Полтора месяца! А этого мало не покажется! Ох, нет – не покажется! И теперь, возможно, Антон сумеет её уговорить открыться. В свете новых объявившихся обстоятельств.
Глава 14
За час до отбоя в новую камеру вновь заглянул надзиратель и вновь назвал её фамилию:
– Карамышева, к начальнику
Мгновенно обожгла надежда: её здесь не оставят! Рука машинально потянулась за узелком, но надзиратель заметил:
– Без вещей.
Опять сердце сковал холод. Заложив руки за спину, Лидия вышла из камеры, стала лицом к стене, пока двери за ней запирали. Конвоир провёл её в административный корпус, в комнату рядом с кабинетом начальника колонии. Там навстречу ей поднялся человек в форме капитана милиции, и Лидия сразу узнала молодого следователя из её родного города – того, кто сочувствовал ей и пытался уговорить рассказать правду. Догадывался.
Капитан Ляшенко смотрел на женщину, не отрывая взгляда, со странным выражением, словно не узнавал. Лидия представила, какой он её видит. Её волосы, всё такие же густые, без седины, были коротко небрежно острижены тюремным парикмахером. Лицо осунувшееся, бледное, с бескровными губами и потухшим взглядом. А последнее время на лбу, щеках проступили какие-то пятна. Да и вообще она стала себя совсем плохо чувствовать: ломило тело, часто кружилась голова. Но ей было всё равно, о себе она не задумывалась…
– Лидия Андреевна!
Капитан подошёл, взял за плечи, легонько посадил на стул. Она подчинилась, как марионетка, руки бессильно опустились вдоль тела. Сам он сел за стол напротив, помолчал. Потом вдруг сказал, неожиданно горько, с сожалением:
– Что же вы делаете с собой! Ради кого!
Она молчала, и тогда капитан после паузы уже спокойно продолжил:
– Открылись новые обстоятельства дела, вот почему я приехал сюда. Ради вас.
Когда Лидия вновь подняла на него взгляд, в нём горел огонь. И как когда-то, в кабинете следователя Сергачёва, на первом допросе, Антона поразила мгновенная перемена облика женщины. Она ждала чего-то, это было ясно. Но чего? Неужели он, Антон, не ошибся? И Карамышева готова во всём сознаться, обо всём рассказать? Полтора месяца тюрьмы ей оказалось больше чем достаточно!
У капитана бодро звучал голос, когда он говорил Лидии:
– Появился свидетель, который слышал выстрел и видел выходившего вслед за этим на лестничную площадку мужчину. Теперь, если вы признаетесь, что были не вдвоём с мужем, что был третий человек – мужчина, – ваши слова не окажутся голословными. Ведь стреляли не вы, Лидия Андреевна? Тот, третий?
Плечи Лидии опустились. Она устало и обречено прикрыла веки. На миг ей поверилось, что наконец объявился он, Александр – пришёл её спасти. Но нет, всё не так, и всё вновь возвращается на круги свои… Стало тяжело дышать, перед глазами поплыли круги…
Напрасно ехал молодой капитан сюда, к ней в колонию. Напрасно целый час уговаривал он её, рассказывал. О том, что ей нужно только признать факт присутствия при трагедии третьего. Что уже это само по себе поставит под сомнение её вину, как убийцы. Что ей даже не обязательно называть имя и фамилию этого третьего человека – просто рассказать, что же на самом деле произошло в ночь убийства. Что при пересмотре дела, с учётом уже отбывшего ею срока, она может сразу оказаться на свободе. Что, стоит ей признаться, и уже завтра он увезёт её с собой, в родной город…
Лидия слушала, видела, как горячится и волнуется капитан, как переживает за неё. Чувство нежности к нему согревало её сердце. Какой славный юноша! Но нет, не понимает он и не может понять: она ничего не скажет! Её признание, даже такое неполное, о котором говорит капитан, может обернуться такими неожиданными открытиями… Только сам Алик имеет право говорить правду. Её искупление вины – молчание.
… Антон Ляшенко вызвал конвоира и, сжав зубы, глядел, как Лидию Карамышеву уводят. Всё оказалось напрасным! На мгновение воскреснув, женщина потом словно бы вновь обмерла, застыла. Она почти даже не отвечала ему. А он ведь так старался, был так красноречив и убедителен. Но она молчала. И Антон с трудом удержался, чтобы не выкрикнуть в сердцах вслед уже выходящей Лидии:
– Упрямая дура!
Но удержался.
* * *
Ночью Лидия не спала, лежала на спине, чутко прислушиваясь к доносящейся из угла возне. По щекам текли не переставая слёзы, а губы сами шептали:
– Алик, милый, родненький, где же ты…
Она знала, верила – он спасёт её. За убийство в состоянии аффекта – застать жену с любовником, кто же такое выдержит! – за явку с повинной ему дадут совсем маленький срок. Он мужчина, он выдержит. А она поселится там, недалеко, где ему выпадет отбывать срок – и всё будет у них хорошо. Ведь они так любят друг друга!
… Слёзы всё ещё текли, но были горячими от любви и надежды. Алик, наверное, уже знает, что случилось с ней. И вот-вот приедет, может быть уже даже завтра. Она сама ни за что и никому не расскажет правды. Это – словно вновь предать мужа. Он сам во всём признается. Завтра. Или послезавтра. Ей нужно только ждать.
… Нет, не могла Лидия даже представить, что не суждено ей дождаться мужа, не суждено больше его увидеть. В ту дождливую несчастную ночь Александр так и не дошёл до последнего поворота на проспект. Ему навстречу, из-за этого поворота, вылетела скоростная иномарка – блестящая, обтекаемая и стремительная, как ракета. В одно мгновение она подбросила вверх ещё живого человека, стряхнула с капота уже неживое бескостное тело, и растворилась в тусклом свете фонарей, как призрак. В главном городском морге неопознанный труп мужчины был тщательно обследован и описан – вплоть до тёмного ногтя на большом пальце левой ноги. И через положенный срок похоронен за городской счёт в безымянной могиле.
Оборотень
роман
Серёжа
Луна стояла высоко, была яркой и… тревожной. Быстро бегущие низкие облака делали серебряный её свет рванным, мерцающим. В провалах подъездов то ли тускло мигали лампочки, то ли бродили лунные тени. Улица, зажатая высотными домами, где окна давным-давно покрылись мутной амальгамой мрака, казалась ýже, чем была. С каждым шагом тревога всё больше оборачивалась страхом, хотелось побежать. Но было стыдно, и Серёжа сдерживался, как мог. Зачем и куда он шёл ночью, на серебряный лунный свет, он не помнил. Знал только, что нужно идти.
Впереди, ещё далеко, показалась фигура человека. Сначала Серёжа обрадовался: безлюдность особенно пугала. Но человек шёл странно, медленно, словно задерживал, пружинил шаги перед броском. Лица не было видно. Да и сама фигура казалась нечёткой тенью: непропорционально длинные руки, ноги… Бежать! Налево тёмной щелью уходил переулок, и мальчик скользнул туда, и сразу же, больше не сдерживаясь, припустил со всех ног. Переулок под прямым углом повернул и сразу же окончился тесным двориком: ряд ветхих гаражей-сараев, каменная будка для мусорных бачков, вырытый котлован, куча земли рядом и горка битых кирпичей. Мальчик стал в растерянности, но сзади уже чудилось движение, и он, не успев подумать, почти интуитивно вжался в расщелину между двух гаражей, замер…
Силуэт, наводящий ужас, дважды медленно проплывал мимо укрытия мальчика. Сердце замирало, и дыхание останавливалось от страха, но всё равно Серёже хотелось разглядеть лицо своего преследователя. Очень хотелось. Но он видел лишь гибкую лёгкую тень. И вдруг человек заговорил. От его скрипуче-шипящего, тягучего змеиного голоса и без того перепуганного мальчика заколотила дрожь.
–Уш-ш-шёл… Ч-ч-через-з-з сквоз-з-зной подъез-з-зд… Ж-ж-жаль…
Последний раз, застыв во входном проёме двора, страшный незнакомец исчез. А мальчик всё стоял, вжимаясь в гаражи, чутко прислушиваясь, не веря… Однако тишина как будто не обманывала, и наконец ликование горячими волнами хлынуло в кровь, согрело, взбодрило.
«Обманул! Обманул!» – Серёжа даже засмеялся тихонько. И легко шагнул во двор, и побежал к выходу в переулок. – «Скорее прочь отсюда! А то вдруг…»
Вдруг дорогу ему преградил силуэт. Он возник, казалось, из ниоткуда.
– Попался! – прошипел змеиный голос. – Здесь нет проходных подъездов. Обманул!..
Страх вернулся мгновенно. Серёжа знал, что нужно бежать, но не мог и шевельнуться. И смотрел прямо в лицо незнакомцу. А оно было странным, расплывающимся, только глаза светились красными огоньками. Шаг, ещё шаг, и вот к нему уже потянулись руки с растопыренными пальцами, Но нет, это не пальцы – когти, и не руки, а на глазах покрывающиеся шерстью лапы. И лицо наконец-то стало четким, но лишь на неуловимый миг. Тут же деформировалось, вытягиваясь вперёд. Вот уже оскаленная волчья пасть и смрадное дыхание лишают мальчика последних крох мужества. И он наконец-то делает движение, пытаясь вырваться, и кричит…
Серёжа рывком сел в постели, сбросив простыню. Он сразу понял, что – дома, что – в своей комнате, спал и ему приснился сон. Страшный и ужасно интересный. Обычно, когда так внезапно просыпаешься, сон как языком слизывает, и уже ничего не вспомнить, как ни старайся. Но сейчас он помнил всё, до подробностей. И не только памятью, но и чувствами помнил. «Как будто видушку посмотрел, про оборотней! Здорово!»
Мальчик улыбнулся. У него у самого не было видеомагнитофона, но у друга Пашки Бурсова был. И они вдвоём больше всего и любили как раз фильмы-ужастики.
Из кухни пробивался свет и доносились тихие голоса – отцовский и ещё какой-то, незнакомый.
«Опять папа кого-то привёл», – подумал Серёжа привычно. Это было в порядке вещей. Отец частенько надолго задерживался в редакции – дежурил, или дописывал срочный материал в номер. А иногда и на задание выезжал поздно – любил разные неожиданные ситуации, часто даже криминалы. Возвращаясь, звал коллег зайти, посидеть, продолжить споры-разговоры за чашкой кофе. Серёжу поздние тихие визиты не тревожили, если он и просыпался на миг, то вновь тут же засыпал здоровым молодецким сном.
А отцом своим он гордился. Ещё бы! Игоря Лунёва, ведущего журналиста молодёжной газеты, знал весь город. У них хоть и не столица, но город один из самых крупных в стране. И газета мало в чём уступает той же «Комсомольской правде». Да и в «Комсомолку» материалы Лунёва брали охотно и часто: умел он и тему выбрать, и подать её, и заглянуть вглубь проблемы.
Серёжа встал, потихоньку вышел в коридор, к туалету. Возвращаясь, остановился у неплотно прикрытой двери кухни, заглянул. Отец разливал чай в две чашки, говорил:
– Сейчас нарежу сыру, бисквит есть вкусный, попьёте чайку. И – спать. Поздно уже. У меня в комнате есть кресло раздвижное, там вам будет удобно. А в другой комнате спит сынишка. Хороший мальчик, ему двенадцать лет, завтра познакомитесь.
Человек, сидящий на краешке стула, лицом к двери, робко усмехнулся.
– Двенадцать лет… нежный возраст…
У него был мягкий, слегка дребезжащий голос. Блеклые голубенькие глаза и неопрятная русая бородёшка. Ладони, сложенные лодочкой, зажаты между коленями. И голова втянута в плечи. Словно он мёрз… Или был растерян… Или боялся. На нём обвисал дырявый свитер выцветшего кирпичного цвета, похожий на женский, обтрёпанные, замусоленные брюки пузырились на коленях, шлёпанцы-вьетнамки надеты на босые грязные ноги.
«На бомжа какого-то похож, – подумал Серёжа и хмыкнул весело. – Вот папка! И откопал же такого! Наверное, писать о нём будет…»
Мальчик зевнул, отступил потихоньку и пошёл к себе в комнату, слыша из кухни дребезжащий голос:
– Мальчик… Сын… Послушный, наверное…
Игорь
Игорь Лунёв очень осторожно, легонько тронул ногой деревянную ступеньку: не заскрипит ли она предательски? Заскрипит, конечно. Уж так обветшало это крыльцо! Впрочем, шесть ступенек можно перемахнуть в два шага, сильно толкнуть дверь – она тоже, небось, еле держится на петлях. Главное, застать того, кто внутри, врасплох.
А там, в комнате, был кто-то, это точно! Игорь слышал приглушённые звуки: тихие шаги, звяканье, то ли всхлипы, то ли чих… Уже сгустились сумерки, но огня внутри не зажигали. Оно и понятно. После позавчерашней облавы тот, кто обитает за этой дверью, испугался, притаился. И если почует его, Игоря присутствие, уйдёт через вторую дверь – она там есть, прямо на сцену. А там, через уже тёмный, густо заросший парк – только ищи!
Этот парк Лунёв знал с детства. Тогда он был совсем не таким: красивым, ухоженным, многолюдным. Особенно в воскресные дни, праздники. На «малой сцене» шла лекция, в «зелёном театре» – шумная викторина с призами, на «детской площадке» фокусник или клоун развлекали ребятню, танцплощадка, само собой, никогда не пустовала. А здесь, на «большой сцене», особенно интересные встречи проходили: с артистами, писателями, и городскими, и столичными приезжими. Концерты такие давались!.. А потом обязательно поднимался занавес, открывая экран, и шёл фильм – самый новый, впервые в городе!
Когда-то и он, шестиклассник Игорёк, выступал здесь со школьным духовым оркестром – дудел на трубе. И хорошо помнил с того первого раза, что если зайти за занавес, с левой стороны будет дверь в комнату, где готовились к выходу на сцену. Позже, уже начинающим журналистом, брал в этой комнате интервью у приезжих знаменитостей.
Но всё это было давно. Теперь парк хирел. Подсократали штаты, убрав всяких садовников, массовиков-затейников, культурных организаторов. Тем, кто остался, месяцами не платили зарплату. В тёплые выходные дни слегка оживлялся лишь уголок аттракционов: медленно крутилось «чёртово колесо», скрипуче подвывала, набирая обороты, цепная карусель, да из зала игровых автоматов доносились хлопки-выстрелы. Но и о лекциях, и о концертах вот уже сколько лет люди просто забыли. Танцплощадка сгорела, да так и осталась обугленная, зарастающая бурьяном. Слегка прихватил огонь и большую сцену, но тут его быстро потушили. А сама сцена, и длинные ряды скамеек, и высокий забор вокруг них постепенно заваливались, прогнивали, никому не нужные…
Вновь порыв ветра прошумел по верхушкам деревьев. Наверное, он нёс какую-то прохладу, но здесь, внизу, этого не ощущалось. Необычно знойный июнь изнурил город. Бесконечная сиеста! Днём на раскалённом асфальте, пыльных скверах, люди, казалось, еле передвигают ноги. Даже скоростные иномарки ездят, вроде бы, в замедленном темпе. Но вот последние несколько дней вечерами начинал дуть ветер и как будто даже нагонял тучки. Но, увы, по утрам от них не оставалось и следа. И всё же горожане взбодрились, ждали – вот-вот прольёт дождь, или даже ударит гроза. Пусть хоть ураган, лишь бы ушла жара!
Вот и теперь порывы ветра радовали Игоря. Но радовали ещё и потому, что заглушали звуки его движения. Он сосредоточился: и… раз!
Дверь, конечно, была закрыта. Но и правда оказалась хлипкой. Человек там, в комнате, как загипнотизированный кролик, перепугано застыл в углу. Его стоящая на коленях фигурка, спиной к Игорю, лишь с повёрнутым белым лицом, выглядела так жалко, что журналисту на миг стало стыдно и неловко. Но вот человек вскочил, и Игорь рванулся к нему, стараясь не выпустить того из угла к какой-нибудь из двух дверей. Он понимал, что может напороться на нож. Надеялся лишь, что люди этого круга не агрессивны, а скорее безобидны и беззащитны. В большинстве. По крайней мере, стоящий перед ним человек выглядел именно таким.
– Не бойтесь меня! – крикнул Игорь, стараясь изо всех сил, чтобы голос его был не резким, смягчённым. – Я не из милиции! Не убегайте, прошу вас! Мне нужна ваша помощь…
В этой подсобной комнатке было лишь маленькое окошко, скорее вентиляция, высоко под потолком. На улице быстро темнело, а здесь света хватало лишь разглядеть вжавшийся в угол жалкий силуэт. Стараясь успокоить собеседника, Игорь быстро рассказывал:
– Я журналист. В местной молодёжной газете я дал резкую статью против недавней облавы на бомжей. Так что, вам не нужно меня бояться, я на вашей стороне. Хочу написать большой очерк. И даже не один, а несколько, о таких людях, как вы. Помогите мне! Поживите у меня дома – неделю, месяц, сколько захотите…
Два дня тому по городу, как смерч, прошла облава. От самого этого слова – «облава» – веяло далёким, до и послевоенным временем. Несколько поколений людей выросло, зная его лишь по книгам и фильмам. А тут утром город проснулся от сирен, криков, топота, свистков… Толпы милиционеров, курсантов, национальных гвардейцев ныряли в подворотни, подвалы, грохотали сапогами по лестницам, взбегая на чердаки. Отовсюду тащили встрёпанных грязных людей – в основном, не старых мужчин, хотя попадались и женщины. Убегавших догоняли, выкручивали руки или стукали дубинками, упиравшихся валили на землю. Откуда только набралось столько машин и фургонов с зарешётчатыми окнами! В них заталкивали схваченных. Лишь через два часа по местному радио и телевидению выступили высокие милицейские чины, разъяснив, что идёт облава на бродяг и лиц без определённого места жительства, которые в последнее время просто заполонили город. «Назрела необходимость… Сложилась угрожающая ситуация… Это в ваших интересах, дорогие горожане… Просим сохранять спокойствие…» И всё же в этот день школы практически не работали – многие родители не выпускали ребят из дому. Два дня город лихорадило. Кто кричал о нарушении прав человека, кто – о том, что всё правильно, куда дальше терпеть, от этих попрошаек проходу нет… У газет было своё мнение. Статья Игоря Лунёва, как всегда, оказалась острой, проблемной. Он писал, что, да! – город и вправду кишит толпами нищих, бродяг, бомжей, никогда такого нашествия не бывало раньше. Но так ли с ними должно бороться? Почему огромный городской вокзал отдан на откуп таксистам, носильщикам, сборщикам тары – они там главная власть? Почему улицы города превращаются в сплошной грязный и неуправляемый рынок? Почему жилищным конторам уже давно нет никакого дела до разрушающихся детских площадок во дворах, грязных облупленных подъездов, сорванных дверей подвалов? А как проводилась сама облава, сколько женщин, детей и даже мужчин были шокированы увиденной жестокостью, видом сбитых с ног, окровавленных людей! Один мальчуган даже попал в больницу: упал без сознания, когда мимо него, как мешок, протащили по тротуару человека. А что теперь с арестованными, схваченными, задержанными – как их назвать? Ими забиты следственные изоляторы, камеры в районных отделениях милиции. А ведь многие из этих людей больны, истощены, нуждаются в медицинской помощи… Статья вышла буквально на следующий день после облавы. А ещё на другой день Лунёву в редакцию позвонили из «Комсомольской правды». Коллега из столичной газеты предложил: «Мы перепечатаем твою статью, а в конце, от редакции, дадим сноску: мол, Игорь Лунев готовит серию очерков о бомжах. Ты согласен?»
Игорь был согласен. Ему и самому эта идея пришла в голову: копнуть поглубже, в корень, в суть явления. И он решил: для начала нужно подружиться с каким-нибудь бродягой, подольше пообщаться с ним. Пусть поживёт у него в доме, раскрепоститься, поверит ему, Игорю, откроет душу… А там, кто знает, может и он сам уйдёт со своим новым другом «по Руси». Серёжку отправит в летний молодёжный лагерь, а сам на месяц-два – в «творческую командировку». Неплохая, между прочим, идея!
Найти подходящего «клиента» нетрудно – в любом отделении милиции. Правда, сейчас уже кое-кого попереводили в больницы и диспансеры – после его статьи. Но, честно говоря, Игорю не хотелось обращаться к милицейскому начальству. Нет, конфликтов он не боялся: его журналистское амплуа возмутителя спокойствия уже не раз их провоцировало. Просто прекрасно представлял: УВД не преминет с радостью прогнать его по всем бюрократическим ухабам – так сказать, в отместку. А время уйдёт. Да и люди там уже запуганные, зажатые. Вот если бы найти вольного, не выловленного бомжа… Да где же?
И тут Игорь вспомнил. Неделю тому он поздно возвращался через парк. Вот так же грустил о его запущенности, вспоминал детство. Проходил по задворкам сцены. И увидал, как из маленького высокого окошка боковой пристройки струится дымок и мерцает отблеск света. Подумал мимоходом: «Ну вот, хоть для бомжей приют, и то польза». И тут же забыл.
Предчувствие удачи, знакомое азартное ощущение, шепнуло ему: «Вряд ли менты об этом месте знали. Проверю, сегодня же!»
Теперь же невысокая фигура испуганно жалась в углу. Лунёв достал карманный фонарик, посветил на себя.
– Смотрите, я не милиционер! И я, если не хотите, не буду светить на вас. Если вы откажитесь, просто уйду, даже лица вашего знать не буду. Но… только мне кажется, моё предложение для вас выгодно. У меня вам будет спокойнее, чем здесь, особенно в эти дни, после облавы. А уйдёте, когда сами захотите. Но я думаю, мы подружимся. Меня зовут Игорь. А вас?
Наступила долгая пауза. Он продолжал светить на себя, ожидал. И вот человек в углу пошевелился, вздохнул глубоко. И тихо, тоненько, словно ребёнок, произнёс:
– Гриня…
Они вышли на крыльцо, и, прежде чем плотно прикрыть дверь, Игорь быстро обвёл фонариком пустую комнату. У стенки лежала грязная дерюга – спальное место, стоял ржавый чайник, сковорода без ручки. Посередине – выжженный в деревянном полу круг и грубое подобие вертела, что ли? «Здесь же и готовил себе, что-то жарил, варил…» – с жалостью подумал Игорь. Его новый знакомый шёл рядом, настороженно втянув голову в плечи. Игорь побаивался, что тот в любой момент рванёт в сторону, убежит. И чтобы не спугнуть, не прикасался к нему, не разглядывал, а только рассказывал весёлую историю о том, как в прошлом году работал уборщиком на ипподромовских конюшнях, вникал исподтишка в тонкости жокейского бизнеса.
Своего молчаливого собеседника Игорь разглядел только у себя дома, на кухне, отпаивая его чаем. И порадовался: классический тип боязливого и безобидного бродяжки. Да и вид ребёнка-переростка: худенький, невысокий, волосы хоть и грязны, но видно, что вьются белокурыми колечками, глаза светлы до прозрачности. Но взгляд не поймаешь – ускользает. Понятно, боится ещё.
Игорь прикинул: хоть и молодо выглядит Гриня, но по возрасту он всё же, скорее, ровесник ему. Похож на деревенского жителя. Должно быть, приехал когда-то в большой город из села – работать, мир посмотреть. Да по наивности попал в какую-то передрягу, растерялся, потерялся, опустился… Впрочем, сам всё расскажет, Игорь надеялся на это. А пока отправил гостя в ванную, мыться. Выдал ему полотенце, мочалку, мыло, шампунь, свои трусы, майку, спортивный костюм и шлёпанцы. Минут сорок в ванной лилась вода. Игорь даже удивился: «Однако у парня есть вкус к водным процедурам! Откуда бы?» И когда Гриня появился на пороге, розовый, с гладко причёсанными волосами, благоухающий лосьоном – «Сам нашёл на полке!» – он уже не показался хозяину дремучей деревенщиной. Взгляд его был всё так же застенчив и ускользающ, но фигура в блестящем «Адидасе» – гибкой и даже грациозной.
«Э-э, нет, – подкорректировал сам себя Игорь. – Он отнюдь не деревенщина. Ну что ж, это даже интереснее…»
– Ложитесь спать, – сказал он гостю, – отдыхайте. А завтра… или в другие дни расскажите мне о себе, что захотите. И если захотите.
В комнате он уже раздвинул кресло, накрыл простынёю, положил подушку. Протянул гостю плед. И когда выходил из комнаты, Гриня в след ему своим детским голоском произнёс:
– Спасибочки вам… Я ведь к семейному дому не привычный. С раннего детства сирота…
Гриня
Гриня не солгал. Он и вправду был сиротою с пяти лет. Его родители сгорели при пожаре. После бабушка много раз рассказывала ему об этом, но Гриня кое-что и сам помнил. Огромный красивый дом у реки, лодку с парусом, беседку в саду, гамак между деревьями… И женщину – босая загорелая нога, свисающая через плетеный край гамака, обнажённое плечо. Грудь, весёлый смех: «Иди сюда, малыш!..»
Отец его, если говорить по-современному, был большим профсоюзным боссом. То есть, заправлял организацией, куда входили профсоюзы всех крупных и мелких предприятий столицы союзной республики, некоторых научных институтов. Считался одним из «отцов» города. Мафия того времени, семидесятых годов. Он был высок, мощен, хотя и слегка грузноват. И не стар, но всё же мать Грини была значительно моложе мужа.
Бабушка часто, сердясь, говорила Грине:
– И в кого ты такой шибздик мелкорослый удался? Что отец, что мать твои были – загляденье, порода! Ох, небось Людка подгуляла с кем-то мимоходом? Точно, подгуляла! С неё сталось бы – такая шлёндра была…
И смеялась, довольная. Бабушка не приходилась Грине настоящей родственницей. В доме у его родителей она занимала особое положение – вроде распорядительницы хозяйством, да за ним, малышом, присматривала. Когда случилось несчастье, забрала Гриню себе, оформила опекунство.
В то роковое лето семья жила на ведомственной даче, в закрытом посёлке для таких же шикарных дач большого начальства. Отдыхали, как говорил отец, «по-простому». Он ездил на рыбалку, несколько раз брал с собой сынишку. Правда, ездили рыбачить на своей яхте – при ветре под парусом, в безветрие на моторе. Зато с мамой и в самом деле просто ходили в лес – по грибы, а на склонах холмов собирали ягоды. Гриня помнит, как он ложился в густую траву на живот, поднимал руками спутанные пучки, а там, как под ковром, россыпью краснели крупные ягодки… Они ложились с мамой в эту жаркую траву и смотрели на облака, похожие то на зверей, то на корабли… Он так любил лежать, прижимаясь к маминому телу. Ей это тоже нравилось, наверное, потому она и позвала его тогда…
Гриня бегал по детской площадке в саду, запуская и догоняя свой красивый заводной самолетик. И не заметил, как забрался в дальний конец двора, к беседке. Там, привязанный к стволам вязов, раскачивался гамак, а в нём барахтались, словно боролись, мать и отец – загорелые и голые. Гриня сразу понял, что они не ссорятся, потому что они смеялись. Мама дрыгала в воздухе ногами, весело вскрикивала, била пятками отца по спине и по незагорелым ягодицам. Он тоже похохатывал и как-то смешно подпрыгивал. Гриня не удержался, хихикнул. Мать и отец одновременно повернули головы. Отец как будто испугался, но мама ещё сильнее засмеялась, замахала руками:
– Гришутка, малыш, иди сюда! Вот потеха!..
Но у отца напряглись плечи, он стал медленно приподниматься, и мальчика охватил страх: вот сейчас этот голый большой мужчина встанет, повернётся к нему… Стало жутко и стыдно, Гриня всхлипнул и побежал прочь. Но успел услышать мамин голос:
– Ну вот, испугал мальчишку! А так забавно было бы…
…Всё это Гриня помнил сам. Бабушка не могла ему этого рассказать, она и знать не знала ничего.
А дня через два, когда он раскачивался на качелях, прямо перед его глазами из окон дома полыхнуло пламя, загудело, он закричал, спрыгнул на взлёте, упал лицом в землю, а по затылку ему стукнула налетающая доска…
Дом горел, как картонный: полированное дерево, бархатные портьеры, ковры… Испачканный, ушибленный, испуганный до смерти мальчик забился в собачью будку. И пёс, лучший приятель его игр, такой же жутко испуганный, цапнул Гриню за ухо. Но потом узнал, заскулил, прижался… Когда пожарные вытащили мальчика из будки, он был в полуобморочном состоянии: с закатившимися глазами, окровавленный, в мокрых и перепачканных штанишках. Дом потушили, верхний этаж даже удалось спасти. Но вот отец и мать Грини оба оказались в подвале. Сгорели.
Потом кое-что удалось выяснить. У отца в подвале была оборудована мастерская. Он, даже став большим начальником, любил работать руками. В тот день он ремонтировал там забарахливший лодочный мотор. Мать, видимо, спустилась к нему, принесла поесть или выпить. Возможно, искра от сварочного аппарата отлетела далеко и попала на стоящие там банки с краскою. Они вспыхнули мгновенно. А входной люк, почему-то, заклинило…
– Знаю я, зачем твоя мамаша-шлёндра покойница спустилась в подвал и чем там занимались! Это самое она готова была вытворять сколько угодно и где угодно! Так и сгорела в грехе. И мужика за собой потянула…
А ухо у Грини загноилось. Сразу никто не обратил внимание, не до него было. Малыш плакал от боли, а все думали – от горя и тоски по родителям. Когда же бабушка дней через пять потащила его к врачу – пылающего от жара, – уже началась гангрена. Ухо пришлось ампутировать.
Когда рана перестала болеть, мальчик быстро забыл о своём недостающем ухе. Даже к изображению в зеркале привык и научился непроизвольно становиться так, чтобы собеседник оказывался справа – лучше было слышно. Но в школе, уже в первом классе, ему жестоко напомнили о потере.
Это сейчас в школу можно ходить в ковбойской, хоть в рокерской амуниции, и волосы отпускать до плеч. Тогда же, в Гринины школьные времена, всех мальчишек стригли «под одну гребёнку» – почти налысо, только чубчик надо лбом. И бегали пацаны вплоть до восьмого класса лопоухие. Вот Гриня и стал со своей ассиметричной головой и рубцом шрама предметом для насмешек. Кто-то из старшеклассников спросил:
– Тебя не Петькой зовут? Жаль… Был бы Пьером Безуховым.
Однако литературная кличка не прижилась. А вот «урод ушастый» – прилипла. Мальчик чувствовал себя изгоем, жался по углам, вслух отмалчивался, а про себя, молча, грязно ругался. Заимел привычку скрежетать зубами, когда никто не слышит, и прозрачные глаза его при этом темнели от злобы.
А ещё он возненавидел собак. Уж очень часто бабушка повторяла:
– Это псина проклятая тебя изуродовала. Ты её ласкал, кормил с руки, а она хвать, и нет уха! Сколько волка не корми…
Гриня шарахался от всех собак, даже если пёс трусил мимо, не обращая на него внимания. Ему казалось, что в округе уйма бродячих собак и все готовы вцепиться в него. Но особенно мальчик стал ненавидеть хозяйских псов. Он смотрел на них – ухоженных, полных достоинства, с красивыми ошейниками, – и чувствовал, как подступает к горлу тошнота, полная желчи и чёрной крови. Хотелось вцепиться зубами в ухо, бок или даже морду, чтоб собака облилась кровью и завизжала от боли, как когда-то он, маленький!..
Но страх оставался ещё сильнее злости. Грине было десять лет, когда он понял, как можно преодолеть этот страх. Первый убитый им кот был котом самой бабушки. Мальчик задушил его дома, когда был один, унёс в сумке на задворки, где между гаражей заросла высоким бурьяном и полынью любимая им полянка. Там он перочинным ножом несколько раз ткнул мёртвого зверька в живот и бок. Да, для того, чтобы сделать то же с собакой, ему ещё не хватало смелости и сил. Но ощущая под рукой шерсть и податливое тело, вдыхая смрадный звериный запах, он представлял, что перед ним псина. И знал, что скоро отомстит за себя…
Даша
В редакцию Игорю нужно было к девяти. Опаздывать он не любил, да и перед традиционной пятиминуткой хотел ещё забежать в фотолабораторию. Потому встал рано, в полседьмого, без будильника – привык. Сразу же у стены, в раскладном кресле, зашевелился его необычный гость. «Может, во сне?» – подумал хозяин, потихоньку сгрёб свою одежду, сумку и вышел на кухню. Но минуты через три туда же просунулась всколоченная голова Грини. Он застенчиво щурил глаза, был в том же спортивном костюме – наверное, в нём и спал.
– Доброе утро, – продребезжал его голосок.
– Доброе! Вы бы спали ещё, куда спешить. Я сейчас убегу, а вы потом, с Серёжей моим, позавтракаете.
– Да я тоже ранняя птичка.
Гриня вошёл, присел на краешек стула.
– Ну что ж, как хотите. Только я так рано не ем, кофе пью. Составите компанию?
– Если хотите, да, спасибо.
Игорь засыпал в турку молотых зёрен на две порции, залил водой. Когда пена с шипением стала подниматься, убрал турку с огня, разлил чёрный напиток по чашкам.
– Хороший кофий, – Гриня отхлебнул глоток. – Давно не пил такой крепкий.
«Ого! – Игорь вскинул на него глаза. – Речь, можно сказать, изысканная».
Гриня улыбнулся, словно прочитал его мысли. Сказал:
– Мне всегда хотелось стать образованным человеком. Книжек много читал. Да только в приютах наших, что интернатами зовутся, не слишком много возможностей.
– Я сегодня вернусь пораньше, и мы поговорим. – Игорь уже отодвинул чашку, укладывал в сумку блокноты. – А вы, если хотите, отдыхайте, читайте: книги и журналы там, в комнате, в шкафу. Если надо куда пойти, запомните адрес и обязательно возвращайтесь. Пожалуйста! Пользуйтесь моей одеждой. И вообще, по всем вопросам – к Сергею. Он во всём поможет.
– Спасибо вам. – Гриня смотрел на него, не вставая, снизу вверх. – Здесь, у вас, меня никто не найдёт. И, дай Бог, потеряют след, жив останусь.
– О чём вы?
– Убить меня хотят… Преследуют… Но это долго рассказывать.
– Хорошо, я вернусь как можно скорее!
Игорь зашёл в комнату сына, сел на постель, стал тормошить мальчишку.
– Серёжа, проснись! Я ухожу, а у нас гость.
– Да видел я, ночью, в туалет ходил. Брось щекотать, я уже проснулся!
Серёжа сел, потянулся, улыбнулся во весь рот.
– Привет, папка! Где ты его откопал? Он что, бомж?
– Да, точно, бомж. Только ты его так не называй.
– Что ж я не, понимаю! А как называть?
– Гриня… Впрочем, спроси отчество. И вообще, шефствуй над ним, но не надоедай. Я постараюсь вернуться рано.
Парень у Игоря был самостоятельный, надёжный, он за него не беспокоился. Сбегая вниз по лестнице, достал сигареты, выходя из подъезда, закурил. Похоже, всё складывалось даже удачнее, чем он предполагал. Этот Гриня – интересный тип! И какая-то загадочная криминальная история вдобавок. Здорово!
Радостное, лихорадочное и чуть-чуть тревожное предчувствие будоражило Лунёва. Он вдохнул утренний, но уже слишком тёплый воздух, мимоходом подумал: «Нет, опять гроза прошла стороной». И пошёл вдоль дома, за угол, к трамвайной остановке.
Мимо легко, бесшумно скользнула красивая машина: плавные, как у ракеты, обтекаемые формы, матово-серебристый цвет, затемнённые окна. «Корветт» замедлил ход, и Игорь непроизвольно оглянулся: к кому же такой красавец? Но тут машина остановилась, распахнулась дверца, и девушка – узкие джинсы, длинные русые волосы на плечах – бросилась к нему:
– Игорь! Игорь!
Лёгкие руки обхватили его за шею, губы прижались к щеке, а глаза – счастливые, смеющиеся, блестящие, – оказались прямо напротив его глаз. Он растерялся, но она отстранилась, держа его за плечи, смотрела неотрывно, смеялась, теребила:
– Ну узнавай же, узнавай! Я ведь сразу тебя узнала!
И вдруг такой свежестью дохнуло на Игоря, словно хлынул долгожданный дождь.
– Даша! – воскликнул он. – Боже мой, Дашенька!
Она вновь на секунду прижалась к нему, вновь отстранилась и смотрела, смотрела… Словно вспоминала, или сравнивала. Краем глаза Игорь видел сквозь распахнутую дверцу машины, как крутоплечий парень за рулём, слегка повернув голову, глядит на них.
– Это сколько же мы не виделись, малышка? – Игорь провёл рукой по её пушистым волосам, и она вдруг таким забыто-знакомым движением потёрлась щекой о его ладонь.
– Одиннадцать, Игорь, одиннадцать лет.
– С ума сойти! И ты меня сразу узнала?
– А ты не изменился. Такой же – самый лучший и красивый!
Они оба рассмеялись. Это тоже была фраза из прошлого – игоревых девятнадцати и дашуткиных пяти лет. Игорь наконец опомнился.
– Какими судьбами ты здесь, Дашенька, и откуда?
– Да всё оттуда же, из заграничной глубинки. Из Женевы. А сюда – к бабушке на каникулы. Ты не забыл: у меня ведь здесь бабушка живёт!
Точно, в соседнем подъезде жила Мария Александровна. Первые года два после отъезда Дашиных родителей и самой девочки Игорь ещё забегал к ней. Но это было так давно! Теперь, встречая старушку, он просто здоровался с ней, как с другими соседями. Спрашивать у неё, как поживает её сын, не имело смысла: Глеб вёл одну из самых популярных телепередач из-за рубежа – «Европейский круиз», и видеть его можно было еженедельно.
– Пойдём со мной, Игорь, пойдём к бабушке!
– Я на работу, малышка. Я ведь, знаешь ли, работаю.
– Да, я знаю, где ты работаешь… И что делаешь… И как живёшь… Ладно, я тебя подвезу! Садись.
Девушка подтолкнула Игоря к машине, скользнула на заднее сидение, потянула его за собой. Мимоходом кивнула на водителя:
– Это Шурик, мой приятель, здесь по делам фирмы своего отца. Поехали… прямо, на проспект и за мост!
На полу стояла красивая спортивная сумка. Игорь удивлённо вскинул брови:
– Ты что, у бабушки ещё не была?
– Нет, только приехала. А-а, ерунда, успею!
Она взяла Игоря за руку, и от прикосновения её тёплой ладошки он вздрогнул. И вдруг ясно ощутил, как не хочется девушке расставаться с ним. В тот же миг она произнесла:
– Я ведь всё так же тебя люблю, Игорь.
«Я тоже тебя люблю, детка», – хотел ответить он и уже повернулся к ней. Девушка смотрела на него серьёзно и счастливо, не отрывая взгляд, подняла его руку, вновь прижалась щекой. И Игорь наконец-то по-настоящему понял, что Дашеньке не пять и даже не девять лет. Двадцать…
Игорю было девятнадцать, когда он познакомился с Дашиным отцом Глебом Елисеевым. Давно знал, что в соседнем подъезде живёт самый известный в городе тележурналист, ведущий отличной публицистической программы «Двенадцать без пяти». Но ведь не подойдёшь, не скажешь: «Здравствуйте, я ваш будущий коллега…» Можно было бы и так, но Игорь стеснялся. Боялся холодно-вежливой улыбки. И вообще, быть навязчивым унизительно. Но на третьем курсе практика у Игоря оказалась на телестудии, и он попал в редакцию Глеба Елисеева.
– Ну что, практикант, поехали? – сразу же предложил Глеб Алексеевич. – Сюжет печальный, но интересный.
Они снимали на кладбище, сначала официальные братские могилы – заботливо ухоженный показательный мемориал. А потом – в другом конце – заброшенные и заросшие могилы, где с трудом на деревянных досках или остатках памятников можно было прочесть фамилии и надписи: «фронтовик», «участник войны», «офицер запаса»… Когда съёмки закончились, Игорь отозвал Елисеева в сторону и показал живописную картинку: четверо молодых ребят-могильщиков у вырытой ямы ожидали, видимо опаздывающую похоронную процессию. Двое курили, что-то обсуждали, похохатывая, один лежал на чёрной свежевырытой земле, смотрел в небо, а четвёртый сидел на краю развёрстой могилы, свесив ноги и сосредоточенно глядя туда, в глубину… Эту великолепную сцену быстро сняли и потом она стала началом другого сюжета. А Игорь и Глеб Алексеевич с этого первого совместного выезда хорошо подружились, хотя, конечно, со стороны Игоря дружба была почтительной, а со стороны Елисеева – покровительственной. Но лишь через две недели, после поздних съёмок, телевизионный автобус развозил бригаду по домам. В родном дворе затормозил. Елисеев махнул рукой: «Пока, ребята!», и спрыгнул с подножки. Игорь – следом. Тот удивился:
– Ты что, где-то рядом живёшь?
Игорь указал на свой подъезд, и Елисеев недоумённо пожал плечами:
– Что же ты молчал?.. А-а, боялся показаться навязчивым! Значит, в наказание, прямо сейчас идёшь ко мне в гости! Или дома кто ждёт?
– Нет, я живу один.
Родители Игоря, уже пенсионеры, недавно уехали к его старшей сестре. Та жила с мужем-офицером в закрытом военном городке на севере. После трудных родов тяжело и надолго заболела. Вот мать с отцом и переселились туда, помогать дочери и новорожденной внучке.
Первый приход к Елисеевым Игорь хорошо помнил. Едва только они распахнули двери, как навстречу, протянув руки, помчалась чудная малышка. Словно эльф из сказки: огромные серые глаза под пушистыми ресницами, русые волосы, овальным венчиком облегающие лоб и щёки, звонкий смех. Она обхватила отца за шею, но из-за плеча лукаво поглядывала на него, незнакомца… Это была она, Даша. Скоро эта семья стала для Игоря родной. Его там любили, ему радовались. Особенно Даша. Никто никогда не смотрел на него такими счастливыми глазами. Наверно поэтому он охотно заходил за ней в садик, в выходные дни брал на долгие прогулки с обязательным заходом в зоопарк и детское кафе. На парковых лужайках они гонялись друг за другом. И катались на финских санях зимой. Шагая рядом, малышка держала Игоря за руку, и его ладонь приходилась на уровень её щеки. Первый раз она прижалась случайно, но ей понравилось, и она стала делать это часто. Прижмётся щекой к его ладони, смотрит снизу вверх весёлыми, радостными глазами…
Если Игорь засиживался у Елисеевых допоздна, а Даше время было спать, она звала его из соседней комнаты.
– Иди, – смеялся Глеб Алексеевич, – всё равно без тебя не заснёт.
Девчонка, уже в пёстренькой байковой пижаме, из постели тянула к нему руки. Он садился на край, и она тут же крепко обнимала его за шею. Начинала шептать какие-то свои секреты, смешные или обидные садиковские истории. Он тоже ей рассказывал: когда что-то из своего детства, когда придуманную фантастическую сказку. Так они потихоньку болтали, пока глаза у Даши не закрывались и она, незаметно для себя, засыпала.
Как хорошо было Игорю в этой семье и особенно рядом с этой девочкой! И однажды, когда он потихоньку вышел от спящей Даши, а Глеб Алексеевич смешливо протянул: «Однако… Малышка на тебя имеет виды…» – он ответил:
– А что? Смех смехом, а вот возьму и женюсь на Дарье. Лет через двенедцать-тринадцать.
– Ого! – Глеб Алексеевич кивнул жене. – Видишь, любовь у них взаимная!
И объяснил Игорю:
– Даша на днях меня спрашивает: «Папа, а когда мне уже можно будет выходить замуж?» Я отвечаю: «Лет в двадцать хотя бы». А она: «А сколько тогда будет Игорю?» «Тридцать четыре», – говорю. «А сколько это?» Я прикинул: «Да вот мне как раз столько». Она, знаешь ли, обрадовалась, головой закивала: «Так это ещё молодой! Вот я и выйду тогда замуж за Игоря».
Они все весело посмеялись – так живо Елисеев передал эту сценку. И закончил словами:
– Да только ты, Игорёк, к тому времени уже успеешь жениться. А может – и не один раз.
– Нет, убеждённо покачал головой Игорь. – Я дождусь Дашу, вот увидите!
Через год после этого разговора он женился. Ездил по молодёжной студенческой путёвке в Домбай и там познакомился со Светкой. Вместе учились кататься на горных лыжах, вместе пели у костра «Домбайский вальс», не отрывая глаз друг от друга, и однажды вместе ушли в его комнату, а двое его соседей, всё правильно поняв, не мешали им до утра… Разъехались, но через две недели Игорь помчался в город Курск и привёз Светлану уже своею невестою.
Свадьбу отгрохали весёлую, по-студенчески многолюдную, вскладчину. В какой-то момент Светлана сжала руку Игоря под столом:
– Гляди-ка, твоя невеста-первоклашка глаз от меня не отводит, не нравлюсь я ей!
Игорь был счастлив. Он чмокнул жену в щёчку, весело, через стол помахал рукой Дашеньке. Она засветилась улыбкой, махнула в ответ.
– Вот видишь, девчонка радуется за нас с тобой!
– Ох, Игорёк! Боюсь, отобьёт она тебя! Сразу видно, упрямая…
Светлана, конечно, шутила. Они пошли танцевать, но Игорь мимоходом всё же заметил, что Даша уже не смеётся, а смотрит на них, насупив брови. Правда, он тут же забыл об этом.
А потом Елисеевы уехали в Москву. Это произошло тогда, когда у Лунёвых только родился Серёжа. Глеб Алексеевич уже какое-то время жил в столице, работал на центральном телевидении. Но только получив свою программу, студию и съёмочную группу, поверил, что это надолго, приехал увезти с собой семью. Игорь провожал друзей, радовался успеху Глеба, печалился о расставании. Пусть даже Москва и недалеко и туда можно наезжать, всё же это не соседний подъезд, не заскочишь в любой момент – по поводу и просто так…
Даша, длинноногая вытянувшаяся девочка, на глазах превращающаяся в подростка, обняла его за шею и долго не отпускала. Игорь вспомнил их посиделки перед сном и растрогался: последнее время девочка была с ним сдержана. Но вот она отстранилась, посмотрела, как прежде, ему прямо в глаза, и прошептала:
– Я тебя всегда буду любить…
Так Игорь ни разу и не выбрался к Елисеевым в Москву. А потом Глеб Алексеевич обосновался в Женеве, стал вести свои программы из Швейцарии. Франции, Бельгии, Голландии…
И вот теперь девушка, такая красивая и родная, держит его за руку, смотрит в глаза и говорит, что любит его. Как когда-то, давно. Плечистый Шурик в зеркальце глянул на них и вновь невозмутимо уставился на дорогу. Но Игорь не увидел этого. Он смотрел на Дашу. И пока они ехали, ни разу не вспомнил о человеке, которого оставил дома наедине со своим сыном.
Серёжа
Странный гость в отцовском спортивном костюме стоял на кухне у окна, смотрел вниз. Этаж у них был хороший – шестой. Не высоко, но и не низко. Обернулся, приветливо улыбаясь. «А ничего мужик, – подумал Серёжа. – Молодой ещё, как папа».
Гриня выглядел иначе, чем ночью. Подбритые щёки, аккуратно выровненная светлая бородка, волосы длинные, но не сальные – чисто вымытые, зачёсанные на косой пробор.
– Привет. – Мальчик остановился в дверях. – Я Серёжа. А как ваше отчество?
– А не надо по отчеству. Все зовут Гриня, я уже так привык.
– Ну ладно… – Серёжа пожал плечами, ему было как-то всё равно. – Я тут до завтрака пробежечку делаю. А вы, я смотрю, уже в костюме? Побежали вместе?
Гриня тоненько засмеялся.
– Шутник ты… Нет, куда мне, силёнок маловато, дыхание слабое, быстро запыхаюсь. Ты беги, Серёженька, беги, делай что нужно, не обращай на меня внимание.
– Тогда не скучайте. Вернусь – позавтракаем.
Мальчик быстро умылся, натянул шорты и футболку, носки и кроссовки. В один карман сунул шуршащий пакет, в другой – деньги: на обратном пути нужно забежать в булочную. Прицепил к поясу ключ на брелке и захлопнул за собой дверь.
Он побежал через двор, ещё в полсилы, насвистывая, увидел, как из гаража Олег выводит свой шикарный «Харлей», подумал: «Пусть увидит меня, махнёт рукой…» Олег и вправду поднял голову, заулыбался, поднял руку. Серёжа вскинул обе в приветствии и пошёл набирать скорость. Настроение было отличным. Этот Олежка – классный парень! Одевается шикарно, мотоцикл у него – из самых лучших. А он вовсе не задавака, хотя ему уже восемнадцать наверное. С ним, Серёжей, всегда приветлив, останавливается охотно, разговаривает, как с равным. Они могла бы быть хорошими друзьями. Может, и будут…
Два последних года, которые Серёжа живёт с отцом, он по-настоящему счастлив. Так, как не был даже в детстве, до родительского развода. Ну, может в детстве всё и было хорошо, только он этого не помнит, маленький был. А когда стал помнить, родители уже конфликтовали вовсю. Маме почему-то всё не нравилось, раздражало, отец злился… А потом мама вдруг взяла и ушла к своему Виталику. Да, он так и сказал восьмилетнему Серёже: «Зови меня Виталиком». Такой весь из себя крутой бизнесмен на «Мерседесе», шагу без телефонной сотовой трубки не ступит. Он, конечно, маму одел, обвешал золотом! Когда она выходила из «Мерседеса», легко, грациозно, в мехах зимой или в шикарном летнем платье, и её светлые, почти пшеничные волосы струились по плечам, на неё все оглядывались. Ещё бы – красавица! Серёжа сам всегда ею любовался! А Виталик, хоть молодой и здоровый, а уже брюхо висит! Не то, что отец – стройный, спортивный…
Игорь, ещё когда шёл бракоразводный процесс, просил Светлану:
– Оставь мне Серёжу! У тебя новая семья, муж, дети будут. Он может просто не вписаться.
– А ты, разве ты вновь не женишься?
– Может быть… Но ещё не сейчас, не скоро. Пусть он живёт со мной.
– Ни за что! Мой сын всегда будет со мной! И вообще, о каких детях ты говоришь? Зачем они нам с Виталиком? Глупости! Вполне хватит Серёжи. Мы ему такую жизнь обеспечим, какой с тобой ему век не видать. Отдых на Кипре, машина, учёба в престижных заведениях, может даже за границей…
Голос у Светланы вибрировал от восторга, глаза блестели. И Игорь понял: нет, не отдаст она сына. Он – тоже атрибутика её престижной новой жизни. Так ему тогда тоскливо и тошно стало. Одним только и жил – работой да ожиданием встреч с сынишкой. Мальчишка – Игорь это ясно видел, – тоже тосковал. В дни, когда они встречались и которые проводили вместе, радовался так бурно и безудержно, словно набирал запас этой радостной энергии на долгое время. И всеми силёнками, разными немудреными детскими хитростями оттягивал час расставания с отцом. Однажды даже притворился, что сломал ногу… И от этого Игорь чувствовал себя ещё больше предателем и ещё более одиноким. А жалость к сынишке – ох, это чувство захлёстывало разум. Но всё-таки он был взрослым человеком и умел держать себя в руках.
Конечно, Светлана знала, как мальчик тянется к отцу. Ей это не нравилось. Каждый раз, передавая Серёжу ей, из рук в руки, он видел нескрываемую гримасу недовольства на красивом и, что бы там ни было, родном лице бывшей жены. Родном хотя бы потому, что Серёжа был её копией. Но и не только, нет, не только…
На Виталия у Игоря обиды не было. Главное – он хорошо относился к мальчику. Игорь знал это, потому что Серёжа отчима не боялся, говорил о нём с симпатией. Но в один прекрасный день Виталий продал квартиру в городе, купил что-то шикарное в Петербурге и увёз туда семью…
Два следующих года были для Игоря самыми тяжёлыми. Хотя об этом знал лишь он сам. Друзья, коллеги видели энергичного, быстро набирающего силу и известность журналиста. А что ему ещё оставалось – только работа! Он нравился женщинам, но в характере у Игоря было нечто, что не позволяло ему легко заводить связи и легко разрывать их. Он боялся обидеть искреннее чувство.
А потом Светлана родила ребёнка – дочку: ему написал об этом Серёжа. А через полгода пришло письмо и от неё, чего Игорь совсем не ждал. «Приезжай, пожалуйста, нам надо поговорить…» В лихорадочном состоянии радостного ожидания он помчался в Санкт-Петербург: сердце чуяло, о чём пойдёт разговор. Он позвонил ей с вокзала, как она просила в письме, и они встретились в кафе на набережной, недалеко от её престижного жилья. Она шла к его столику по длинному проходу, чуть располневшая, невероятно красивая, в строгом фирмовом костюме. От неё глаз нельзя было оторвать. Честно говоря, Игорь побаивался этой встречи. Но… нет, на своё удивление он остался спокоен, просто подумал: «Как всегда – лучше всех…»
– Игорёк! – Светлана потянулась к нему, и он легонько и нежно поцеловал её в щёку. – Прости, что сразу не позвала домой. Отсюда пойдём туда, Серёжа будет счастлив. А пока я ему ничего не сказала. Сначала поговорим…
– Ты отдаёшь мне сына?
Игорь решил сразу помочь Светлане: не так-то просто матери признаться в таком. Она растерялась, замешкалась, пальцы сминали край скатерти. Но вдруг лицо её вспыхнуло, глаза налились слезами.
– Да, ты прав! Да!
И она зарыдала – негромко, но так горько! Игорь быстро подвинул свой стул, обнял её плечи, стал гладить волосы. И только когда его ладонь коснулась Светкиных волос, таких пушистых и светлых, только тогда щемящее чувство, загнанное глубоко в сердце, пробилось, жаром запульсировало в висках. Захотелось прижаться лицом к её волосам… Но он не сделал этого, вдохнул несколько раз глубоко. Отпустило.
– Понимаешь, Виталик так любил Серёжу, пока не родилась Анжелочка. Вообще-то мы думали, что своих детей у нас не будет. Я и не хотела, а он… Он сам говорил мне, что от него женщины не беременеют. Думал, что бесплодный и даже доволен был. А я вдруг забеременела. Тут он как с ума сошёл – рожай, и всё! Вот… И теперь Серёженька его раздражает. Дочку с рук не спускает, а на Серёжу всё покрикивает. А недавно рассердился на что-то и… ударил! Нет, не думай, не сильно! Но я чувствую, что дальше будет всё хуже. Серёжа ведь тоже на него смотрит волчонком. Игорь! Что же мне делать?!
В этом последнем вскрике женщины было столько отчаяния и боли! Игорь покачал головой.
– Я не хочу вникать в подробности вашей семейной жизни – это не моё дело. Я просто рад, что Серёжа будет со мной. И не беспокойся, у меня ему будет хорошо.
– Я знаю, – сказала Светлана тихо, промокая платком глаза. – Он всегда хотел к тебе. Все эти годы просто мечтал. Так, наверное, лучше.
Из Петербурга отец и сын приехали вместе, притащили два чемодана, две сумки – Светлана настояла, чтоб Серёжа забрал все свои вещи. И в первые же дни десятилетний мальчик сказал отцу.
– Ты, папа, не беспокойся ни о чём. Со мной у тебя проблем не будет.
И точно: ни разу не пришлось Игорю вмешиваться ни в школьные дела сына, ни в дворовые. Серёжа отлично учился, был любимцем учителей, легко и просто ладил со всеми, а, если надо, мог сам защитить себя. Он следил за состоянием холодильника и аккуратно раскладывал по местам разбросанные Игорем вещи. Он увлечённо слушал рассказы отца о работе и давал советы. Никогда не жилось Игорю так легко и счастливо, как эти последние два года.
Сам Игорь не расспрашивал сына о той, другой семье. Но Серёжа иногда к слову вспоминал какую-то фразу или эпизод. Однажды, в первые дни после приезда сына, у Игоря вечером засиделась небольшая компания друзей-коллег. Пили чай и немного хорошего массандровского вина, разговаривали. Серёжа сидел со взрослыми, смеялся, когда смеялись все, радостно отвечал, если спрашивали. Но больше молчал, глядел во все глаза и только головой вертел от одного говорившего к другому. Ему давно пора было спать – завтра рано в школу, – но Игорь не трогал мальчика. Зато, когда все разошлись, сам уложил того в постель. И когда укрывал сына одеялом, тот сказал:
– Папа, как здорово: никто ни разу не выругался матом! Только «болван» да «ко всем чертям» говорили.
– А тебе это странно?
– Ага. Виталик и весь его «крутняк» вообще по-человечески не говорят.
– По-человечески… И при тебе?
– Ну! Он меня поначалу всё с собой возил – в рестораны там, в офисы на деловые встречи. Вроде как хвастался: вот, сын у меня! А там как сядут выпивать, заговорят о делах, так и пошло… Я повторять не буду. Вообще таких слов никогда не стану говорить!
– А при маме он хоть сдерживался?
Серёжа покачал головой:
– Может, в начале… Она ведь с ним всё в клубы да в рестораны разные ездила. А там разговор один…
У Игоря заныло сердце. Он ведь знал, как не терпела Светка грубых слов. Как вспыхивала и выбегала из комнаты, когда он, рассердившись на что-то и забывшись восклицал: «Да фиг с ним!» И как потом выпрашивал у неё прощение. Представил, как сидит она в компании холёных матерящихся краснопиджачников и их размалеванных хохочущих подруг – она, которая и косметикой никогда не пользовалась, ни к чему ей это было. Сидит и, ломая свой характер, свою судьбу, слушает и даже улыбается. Ведь не встанешь, не уйдёшь теперь, и прощения никто просить не будет. Словно в ловушке, которую сама себе выбрала…
На самом донышке сердца, вместе с жалостью, ожила и любовь его к Светлане-Светочке. Ожила и потянулась вверх. Но он тут же прикрикнул на неё, и любовь, вернее то, что от неё осталось, вновь тяжёлым камнем пошла на дно… Впрочем, Игорь прекрасно понимал, что если и любит он ещё ту женщину, то уже не сердцем, а просто памятью.
Серёжа тоже скучал о матери, но был счастлив с отцом. За два года, которые он жил с ним, Светлана ни разу не приехала повидать сына. Поначалу часто писала, теперь совсем перестала. Серёжа не обижался: там своя семья, свои обстоятельства. Сейчас, делая последний круг по стадиону Динамо, где он бегал по утрам, мальчик прикидывал, не помешает ли новый знакомый его сегодняшним планам. С другом Пашкой они собирались поехать на лодочную станцию, покататься на лодке. Может, взять с собой этого бомжа Гриню?
– Надо же! – Серёжа хохотнул. – Взрослого мужика называть Гриней! Впрочем, называл же он отчима Виталиком…
Кандауров
– Ну что, Вик, прочитал?
– Да. – Викентий сложил газету, легонько отбросил её на край стола. – Неплохо пишет этот парень, Лунёв. Доходчиво.
– Вот уж верно, – Миша Лоскутов состроил трагическую гримасу. – Жалко бедных бомжиков.
Майор Викентий Кандауров и капитан Лоскутов делили свой рабочий кабинет на двоих. Формально были они начальник и подчинённый, фактически – давние друзья. Работали всегда в одной команде. Вот и теперь, дело, которое они расследовали, напрямую было связано с нашумевшей бомжевой облавой. Потому Викентий поморщился, сказав:
– Их и в самом деле жаль. Не всех, конечно. А во время облывы глупостей и вправду наделали много. Но разве за всем уследишь, акция по всему городу шла одновременно. И не только наша милиция: ОМОН, национальная гвардия… А там парни крутые, мы им не указ…
– Но цель оправдывает средства!
– Ты, Миша, иезуит, оказывается! – Кандауров иронично поцикал языком. – Какое звание в ордене имеешь?
– Как положено, на порядок ниже вашего, сеньор генерал!
Оба посмеялись. Но Лоскутов гнул своё.
– А всё же, Вик, оправдывает? Цель средства?
– В данном случае – видимо да. Журналист Лунёв не знал всех обстоятельств дела. А то не был бы столь разгневан и категоричен.
– Особенно если бы подозревал, как и мы, что наш подопечный, очень может быть, среди этих бомжей.
Подопечный… Викентий никогда не забудет своей первой «встречи» с ним. Неделю назад его разбудил ранний утренний звонок. Ещё полусонный, он не сразу узнал голос самого генерала – начальника УВД: не часто приходилось ему говорить по телефону с таким высоким начальством.
Генерал не стал извиняться, сразу приступил к делу:
– Майор, вы слыхали об «угличском упыре»?
Вмкентий вздрогнул, окончательно просыпаясь.
– Да, интересовался.
Он уже прижимал трубку к уху плечом, натягивая брюки. Ясное дело, не стал бы генерал в пять утра задавать этот вопрос просто так. Видимо, преступник, которого газеты окрестили таким прозвищем, объявился у них.
– Одевайся, дорогой. – Голос в трубке оставался тревожным, но в нём появились сочувственные нотки. – Сейчас подъедет машина, отвезёт тебя на место, где найдена жертва. Тебе вести это дело, тебе решать – «упырь» это орудует, или нет… Будь готов: зрелище, сам понимаешь, не из приятных. Поскольку Кандауров не раз выезжал на убийства и генерал об этом прекрасно знал, майор понял: преступление, видимо, особо жестокое.
К большому лесопарковому массиву, в том краю, где он ещё находился на территории города, примыкало автохозяйство: грузовики, прицепы, бульдозеры… Вечером на ночное дежурство там заступил сторож. Раза три за ночь он обходил своё хозяйство по периметру, вдоль проволочной ограды. У него был огромный злой волкодав, и с этой псиной он ничего не боялся. После каждого обхода сторож отпускал пса, тот где-то полчаса бегал и возвращался к домику. Всё всегда проходило одинаково. И в этот раз, сделав первый обход, когда совсем стемнело, сторож отпустил Акая погулять. Но пёс примчался обратно уже минут через пять, взъерошив на загривке шерсть и необычно, словно в испуге, подвывая. Василию Петровичу стало не по себе. Он снял со стены ружьё – обычно оно там висело, нетронутое, – вышел во двор, покричал: «Кто там? Не шали!» Светила полная луна, всё хорошо было видно – тихо, пусто.
– Тьфу ты! – Петрович плюнул, вернулся в дом, позвал. – Акаюшка! – Здоровый пёс прижался к нему, словно малая собачонка. – Кто ж тебя так, а? Может, корова потерялась, бродит по лесу? Посёлок-то тут рядом, – рассуждал вслух сторож. – А ты в темноте не понял, испугался?
Сторожу хотелось так думать, хотя свою собаку он знал хорошо: ох, не из пугливых был Акай! Но вскоре пёс успокоился, съел кусок колбасы, задремал, положив голову на лапы. Подошло время второго обхода. Сторож и собака вышли на крыльцо, направились, как обычно, сначала к воротам. И тут Акай взвизгнул, попятился, развернулся и рванул к дому.
– Стой, – закричал сторож. – Ах ты, чёрт!
Он вбежал за ним в комнату и увидел, что пёс опять забился в угол, подвывая. Рассердившись, сторож схватил ошейник с поводком, надел псу на шею, стал тянуть. Но тот лишь упирался всеми лапами и выл. Вот тогда Петровичу стало страшно. Он позвонил в ближайшее отделение милиции, рассказал всё дежурному:
– Точно говорю вам, собака что-то чует, что-то плохое! Он у меня никогда ничего не боялся.
Его спросили:
– А не бешенство ли это? Сейчас, знаете, такая жара…
– Нет, что вы! Он и есть, и пьёт хорошо. Да и прививку мы делали вовремя.
– Хорошо, – сказали ему в трубку. – Сейчас пришлём вам двоих ребят. Да привяжите своего пса, с ними тоже будет собака.
Через полчаса подъехал милицейский газик, вышли два молодых парня в форме, вслед за одним выпрыгнула овчарка, послушно стала у ноги. А через десять минут эта хорошо обученная собака уверено провела их вглубь лесного массива, через небольшой овражек, и, коротко взлаев, стала у густых кустов. Ещё в лунном свете они поняли, что перед ними белеет голое человеческое тело. А когда осветили находку фонариками, увидели то, что через немногое время, уже в свете раннего утра, увидит майор Кандауров.
Убитым был молоденький паренёк. «Лет четырнадцать-пятнадцать» – прикинул сам себе Кандауров. Левая ягодица и часть бедра были вырезаны так, как отрезают куски мягкого мяса у свинных и говяжьих туш. Нижняя часть тела залита кровью. В крови и голова, хотя проломов не видно. Наклонившись, майор сквозь спутанные, длинные, слипшиеся от крови волосы увидел, что у жертвы отрезаны уши.
Оба милиционера из районного отделения и собака тут же, чуть в стороне, сидели на поваленном стволе. Викентий подошёл к ним.
– Тело в таком же положении и найдено?
– Да, – ответил тот, кто держал собаку. – Мы ничего не трогали и никого не подпускали. Всё точно так.
– Светила луна, – тихо сказал второй. Он был молод и сильно бледен. – Полная луна… Всё было видно…
– В полнолуние выходят на промысел вампиры и оборотни, – пробормотал Викентий. – Недаром его называют «упырём»…
– Это он? Точно? – милиционеры переглянулись.
– Сейчас перевернём тело, глаза будут выколоты, я почти уверен. И вон, у дерева, кострище.
Бригада экспертов уже заканчивала своё дело: судмедэксперт, фотограф, трассологи, криминалисты из лаборатории. Викентий подошёл к ним, переговорил, а потом вместе с врачом и ещё двумя помощниками осторожно перевернул убитого на спину. Затыл на мгновение, прикрыв глаза, медленно выпрямился, отвернулся от перекошенного болью, изуродованного безглазого лица. Выдохнул:
– Да, это «упырь».
Конечно. Он имел ввиду не жертву, а убийцу. Того, кто уже полтора года оставлял по стране, в разных местах, кровавые, жуткие следы, и кого, пока безуспешно, разыскивали. Первая его жертва была обнаружена в городе Угличе, потому и возникло прозвище «угличский упырь». «Первое из известных» – любил подчёркивать Кандауров, когда об этом заходила речь. Он был убеждён, что есть ещё не найденные, хорошо спрятанные или просто не обнаруженные тела. Этот преступник обычно не утруждал себя, бросая жертвы просто на месте убийства. Однако у майора на этот счёт была своя теория. Возможно, думал он, первая или, может даже, первые жертвы были выбраны не случайно. Они могли указать на личность преступника, потому и оказались тщательно спрятанными, не найденными. Потом же «упырь» колесил по стране и не боялся быть узнанным.
Почему? Пять жертв оставил он просто на лесных полянах, в заброшенных окраинных сараях, у большого стога на дальнем скошенном поле. Да, Викентий интересовался этим делом ещё раньше, знать не зная, что самому придётся столкнуться с убийцей-чудовищем. И вот перед ним шестая из известных жертв. Он стоит на коленях, разглядывая убитого, и находит подтверждение своей теории, возникшей ещё раньше.
– Капитан Лоскутов, – позвал он. – Иди-ка сюда.
Михаил в эту ночь как раз дежурил и приехал с оперативной бригадой.
– Смотри.
Викентий показал на грязные, в мозолях и давних порезах руки убитого, на обломанные ногти, давно не стриженные тёмные волосы, а также на жалкую кучку одежды. Она была брошена чуть в стороне от хозяина – такая рванная, заскорузлая и потёртая, что становилось ясно: её долго носили, не снимая. Сейчас вещи внимательно перебирали эксперты.
– Ну что?
– Похоже, бродяга? – вопросительно протянул Лоскутов.
– Точно! – обрадовался Кандауров. – Юный бродяга или бомж. А помнишь, не так давно мы говорили об этом «упыре», и я ещё тогда предположил, что он сам из бомжей? Или, по крайней мере, последнее время стал бродяжничать. Помнишь? Ведь три его жертвы оказались из этой среды. Этот парень, похоже, четвёртый.
– А точно ли это «упырь»? Может, кто под него работает?
– Отнюдь! – майор, казалось, обрадовался вопросу. – Из газет он, может и знает об отрезанных ушах и выколотых глазах. Но наша печать, слава Богу, от западной всё-таки отличается тем, что запреты в приказном порядке – это закон. Даже для «альтернативных» и «независимых» изданий. Так что об одной, главной подробности, нигде ни разу не упоминалось. Понял, о чём я?
– Понял. Согласен.
Они направились к дереву, где остался след от кострища. «Запретная» подробность была именно там. Костёр убийца раскладывал у толстого дерева. Собственно, это был примитивный мангал: вырытая в земле продолговатая яма, полная древесных углей, обгоревшие сучья вокруг. А на стволе – вертикальная полоса засохшей и потемневшей крови.
– Вот она, неизвестная подробность, – указал Викентий. – Он сажал парня, прислонив к дереву. На его спине обязательно обнаружат остатки коры… Как и во всех прошлых случаях.
– Сотрапезничал, мразь! – Михаил нервно вздрогнул. Холодный озноб пробежал по спине, хотя и в эти ранние часы было очень тепло – предощущалась дневная жара. – Сам ел человечину и его… заставлял… своё собственное тело… Нет, уму непостижимо!
– И вот ещё что, Миша, на что я обратил внимание. Два последних раза его жертвами становились подростки. Этот, – неуловимо кивнул в сторону убитого, – третий.
– Распробовал. Молодое тело вкуснее.
Викентий, нахмурив брови, резко глянул на капитана. Михаил его понял.
– Да ладно тебе! – сказал. – Может, я и цинично выразился, но по сути – верно.
Гриня
Мальчик вернулся домой минут через сорок. За это время Гриня успел обшарить всю квартиру. Взять здесь особо было нечего. Одежда у отца и сына обычная, магнитофон хороший, «Панасоник», но уже не новый, фотоаппарат отечественный, «ФЭД», машинка печатная электрическая, но ведь не компьютер… Ни золота, ни камешков! Но это ясно – в доме нет женщины. Зато книг – три стены снизу доверху в стеллажах. Но книги сейчас тоже не проблема, хотя здесь есть отличные, даже редкие, академических изданий. Деньги Гриня тоже нашёл – в портмоне на одной из полок, их явно не прятали. Сто долларов купюрами по пятьдесят, да рубли: немного, явно, чтобы прожить до получки. Так, мелочь…
Впрочем, сейчас у него такой цели не было: что-то взять и скрыться. Наоборот, лучшего убежища и не придумать. Кто знает, отчего менты травлю устроили? Именно на бродяг? Может, вожжа под хвост попала, порядок наводили. Может, наркоманов вылавливали или воров. А может…
Нет! Самому себя ему не в чем упрекнуть. Никаких следов, никаких зацепок на себя он не оставлял. И всё же лучше переждать опасное время вот в таком месте. Заботятся о тебе, сочувствуют… Этому газетчику он такого наплетёт – доволен будет.
Опасность Гриня всегда хорошо чуял. Потому, обычно, не задерживался на одном месте: вскоре после «инкарнации» уезжал в другой город. А тут чуть не попался. Пошёл в гости к «коллегам», в подвал, прихватив свою долю в пиршестве – кусок «телятинки». Угощал дураков! Пили, ели, засиделись допоздна. Два бомжа-приятеля – познакомились накануне, – уговаривали его заночевать тут же, у них, на рванных матрасах да ржавой панцирной сетке. Хотел было, да что-то – чутьё зверя, наверное, – погнало прочь, к себе, на сцену. А утром – как раз облава. Приятелей наверняка выловили, а он отсиделся. В панике рванул было из города, да на вокзалах ментов и ОМОНа – не продохнёшь! Подался было на трассу – и там за каждым кустом! Нет, решил, в каморке за сценой безопаснее. И не гадал, что подвернётся другое, ещё более безопасное место.
В этой квартире Гриня нашёл несколько мест, где можно хорошо припрятать свои инструменты и лекарства. Сначала подумал было: за книгами. Уж слишком их тут много. Но потом прикинул – нет, не годится. Хозяева явно читать любят, кто их знает, за какой книгой потянутся! А вот в туалете за бачком – дырка в стене, трубы видны. Гриня попробовал рукой – нет, там не глубоко. И явно никто никогда не заглядывает – зачем? Это удобное место. А ещё на балконе: в старом кухонном столе какого только хлама нет! Железные трубы, рейки, пачки старых газет, старые цветочные горшки с землёй. Чёрт ногу сломит, и никто ничего не найдёт!
Да, Гриня уже решил: он здесь задержится на некоторое время. Пусть в городе станет поспокойнее. В этом доме он будет в безопасности. А хозяину такого наплетёт, такую историю жалостливую расскажет, да чего-нибудь ещё позапутаннее – пусть голову ломает!
Но не только соображения о собственной безопасности манили Гриню остаться. С сегодняшнего утра ещё одна мысль сладко затеплилась в сердце. Ещё одно желание-мечта появилась. Вполне, впрочем, осуществимое…
Он услыхал, как мальчишка открывает дверь, и пошёл ему навстречу. Правда, сначала аккуратно выглянул, убедился, что тот один.
– Во! – Серёжа приподнял пакет. – Завтракать будем. Хлеба купил, булок, молока. Вы пьёте молоко? Или кефир? Тоже есть.
– Люблю молочко. – Гриня застенчиво улыбнулся, выходя за мальчиком на кухню. – Но только чтобы тебе хватило.
– Хватит на всех.
Серёжа резал хлеб, доставал из холодильника масло, и всё время чувствовал, что этот чудной гость его разглядывает. Вообще-то он ко всяким разглядыванием привык. Когда он ещё жил с матерью, кто-то из её приятельниц сказал:
– Ну, Светланка, ты всё передала сыну. Не всякая девочка так хороша! Если не изменится, когда вырастет, ох и будет «смерть бабам»!
Про смерть он не понял, но то, что его с девчонкой сравнили, огорчило. Ему очень хотелось бы быть похожим на отца: иметь жёсткие тёмные волосы, худощавое лицо с высокими скулами, прямой нос, твёрдые губы… А было всё наоборот! Круглое лицо, короткий нос, светлые серые глаза. Правда, брови и ресницы тёмные, но волосы совсем-совсем светлые, мягкие. Хорошо хоть, очень густые и лежат послушно. Зато улыбка у него – Серёжа это точно знал, – очень заразительная! Зубы – блеск: ровные, белые, и ямочки на щеках. Даже на учителей действует неотразимо!
Гриня и вправду рассматривал, любовался пареньком. Ловкий, крепенький, мускулистый. Ни жиринки лишней – это хорошо. А кожа… Даже сквозь загар видно, какая нежная, шёлковая! Хороший мальчик – приветливый, доверчивый…
Серёжа между тем рассказывал:
– У меня дружок есть, Пашка. Мы с ним вообще-то собирались на лодочную станцию смотаться, походить на вёслах по реке. Искупаться… Жара ведь… А как вы? Может, с нами?
Гриня отлично понял по интонации, что мальчику вовсе не хочется, чтобы он к ним присоединялся. Ему и самому не нужно было знакомство ещё с одним мальчиком. Мало ли что… А мальчишки, они такие глазастые! Всё запоминают.
– Ты, Серёженька, за меня не переживай. Иди, делай, что хотел, развлекайся. А я тут… почитаю, отдохну.
Серёже стало стыдно. Конечно, этот Гриня усёк, что он не хочет брать его в компанию. Ещё подумает, что он, Серёжа, стесняется того, что тот бомж.
– Да ну, – махнул рукой. – На речку мы всегда успеем. Позвоню Пашке, откажусь. Скажу, что у нас гость.
– А если он спросит, что за гость?
– Ну… скажу – папин знакомый.
– Ты лучше скажи своему дружку, что я ваш родственник. Оно, знаешь, про знакомых любят расспрашивать: кто? что? А родственник – ну и родственник.
– Это точно, – согласился Серёжа. – Родственниками никто не интересуется.
– Где у вас есть родня?
– В Курске есть…
– Вот и скажи, что из Курска. Дядя… двоюродный. И другим, если будут спрашивать, тоже так говори.
– Ладно, – согласился Серёжа. – Но, может, вы куда хотите пойти? В кино там…
– Зачем кино! – замахал руками Гриня. – Деньги только тратить. Вон у вас телевизор какой хороший. Я очень давно телевизор не смотрел. Так бы и сидел около него.
Гриня поел совсем немного. Булку маслом чуть-чуть намазал, кусочек омлета взял, молоком запил. Вытер губы и протянул мечтательно:
– Я вот в парке жил – тебе отец говорил, наверное? А там у вас всякие качели-карусели вертятся, бегают.
– Аттракционы, что ли?
– Ну да, они… Я вот всё издалека на них смотрел, всё хотелось покататься. Да не пустили бы меня, там люди все чистенькие ходили, нарядные.
Он вздохнул и понурился, подперев щёку рукой.
– Так пойдём сейчас! – воскликнул Серёжа. Он даже обрадовался, что может сделать человеку приятное. – Покатаемся, на чём хотите! Я цепную карусель люблю, американские горки. А ещё – «Сюрприз». Там центробежная сила так тебя вдавливает в щит, что даже когда под углом крутишься, можно не пристёгиваться ремнём! Но это не для слабонервных. Пойдёмте?
Гриня обрадовался, но сделал вид, что ему неловко.
– Да, хорошо… Но это, может, дорого?
– Нет, не очень. Деньги у меня есть. А ещё в автоматах поиграем!
Мальчик помог подобрать Грине обувь. Они примеряли туфли, босоножки, кроссовки – всё было слегка великовато. Всё же Гриня выбрал кроссовки: удобно ходить, бегать. Да и под спортивные блестящие брюки подходят. Серёжа дал ему отцовскую футболку – стального цвета, с короткими рукавами, стоячим воротничком на маленькой змейке и большим карманом-муфтой на животе. Этот карман особенно понравился Грине. И вообще, в коридоре, у выхода, он оглядел себя в зеркало и остался доволен.
Конечно, аттракционы для Грини были только предлогом. Хотя… Он сразу же попросил у Сергея прокатиться на «чёртовом колесе». Серёжа не понял, и когда Гриня показал, засмеялся.
– Это же колесо обозрения! Почему вы его так назвали – «чёртово»?
– Так это называлось в моё детство…
Так его называла бабушка – «чёртово колесо», – и очень любила кататься. А Гриня боялся. Он боялся высоты, боялся, что кабинка остановится на самом верху и не опустится больше никогда. Боялся, что оборвётся и полетит вниз. Боялся, что не успеет зайти на ходу и его потащит «чёртово колесо» за одну ногу. Боялся, что соскакивая, опять же на ходу, упадёт и разобьётся… Он плакал и просил бабушку не кататься. Она качала головой: «Экий ты трусишка! Учись быть смелым». И тащила его за руку – мощно, крепко. Крупная грузная женщина с забранными в пучок пегими волосами, с тяжёлым лицом и пористой кожей. Маленького, худого, белобрысинького мальчика. В усмерть испуганного…
Когда кабинка «чёртового колеса» преодолела половину подъёма и пошла к верхней точке, у Грини быстро-быстро заколотилось сердце, закружилась голова. Отголосок детского страха… Но он уже давно научился справляться со всеми бывшими своими химерами. А мальчик – умничка! – всё подробно рассказывал и показывал: как раз то, что ему было нужно.
– Вон там, глядите, центр города. Здание полукруглое видите? Это вокзал железнодорожный. А вот окружная трасса. А это река, слева. В самом широком месте – видите? – гидропарк. Он тянется и незаметно переходит в лес. Там уже и заблудиться можно. Правда, ненадолго: всякие базы отдыха, летние лагеря и детсадиковские дачи кругом. А справа – новостройки.
Пока колесо медленно довело их кабинку до вершины, недолго покачало там и так же медленно пошло на снижение, Гриня успел всё хорошо рассмотреть, запомнить и сориентироваться.
Потом они прокатились на американских горках. Эта штука очень Грине понравилась. Резкое чередование взлёта и падения, иллюзия риска возбуждали. Но он сделал вид, что ему плохо, кружится голова, тошнит.
– Ох, нет! Это для вас, смелых мальчиков. А меня совсем растрясло.
И замахал руками, отказываясь от Сережиного любимого «Сюрприза».
– Что ты, нет! Это, небось, ещё страшнее горок? Но ты, Серёженька, на меня не смотри, иди, катайся.
– А вы?
– Я подожду. Или… вот, заверну в кустики. Что-то меня мутит, да и в туалет хочется.
Застеснялся.
– А вон там есть туалет, платный, – показал Серёжа.
– Зачем же деньги тратить на такое? Я и так, по-простому, не привыкать.
– Ну тогда я два раза прокачусь, ладно? – спросил Серёжа.
– Конечно. Да ты за меня не беспокойся: катайся, в автоматы играй. Я тебя сам разыщу.
В кустах Гриня и вправду оправился. А потом, коротко оглянувшись, быстро пошёл в сторону сцены – своего недавнего обиталища.
Вчера, уходя с Игорем, он не мог взять то, что там припрятал. Теперь же, проскользнув в знакомую комнатку и прикрыв за собой дверь, он достал из щели за прогнившими панелями свёрток в целлофановом пакете. Здесь хранилось его главное богатство: три ножа – два хирургических и скорняжный, а ещё шприц и ампулы с лекарством.
Такие лекарства не купишь в аптеке. Может, только на чёрном рынке, но это – опасно. Ценные лекарства, редкие. И шприц отличный, тяжёлый, стеклянно-железный. В аптеках, правда, навалом лёгеньких одноразовых. Но его, Грининым, пациентам, всё равно – будет занесена им инфекция или нет… А ему этот шприц очень нравится. Это ещё бабушкин шприц. Бабушка именно им колола его, Гриню. Очень любила это делать…
Олег
«Харлей Девидсон», сверкающий красавец, последняя модель, мчался почти бесшумно, как призрак. Олег терпеть не мог нарочитую мотоциклетную трескотню. У него на выхлопных трубах стояли отличные глушители. В чёрно-красном, оббитом кожей шлеме, в чёрной кожаной куртке, в брюках-гаррасси тоже из отличной тонкой кожи и в мощных рибуковских ботинках, он сидел в седле, как влитой. И казался с машиной чем-то одним целым, этакий мотокентавр.
По утрам на окружной дороге движение было небольшим, и Олег выжимал скорость, какую сам хотел, обгоняя машины, лавируя между ними и радостно чувствуя, как легко даются ему виражи. Кто бы поверил, что ещё два года назад он боялся скорости до перебоев сердечных ритмов! Но он преодолел этот свой недостаток. Олег давно научился преодолевать всякие препятствия, в том числе и свои страхи, свои сомнения. Когда он окончил школу с золотой медалью и поступил в институт, отец спросил:
– Что тебе подарить?
Всякой аудио, видио и компьютерной техники у парня хватало, и отец был готов к тому, что сын захочет машину. Ну что ж… Однако Олег попросил:
– Мотоцикл… Самый мощный!
Отец был немного разочарован, но, подумав, даже одобрил. Мотоцикл, молодость, скорость, бравада – это всё понятия из одного рода. Потом, когда мальчик повзрослеет и остепенится, машина от него никуда не уйдёт. И Олег получил своего «Харлея Девидсона» – хромированный металл, кожа, пластик, мощь и грация! И понял, что скоро от тошнотворной и позорной боязни скорости не останется и следа. Всё это происходило прошлым летом.
Отец Олега был банкиром. Он всегда им был, сколько Олег себя помнит. Сначала – директором районного банка, потом – центрального городского. Когда же стали плодиться коммерческие банки, кто – лопаться, кто – набирать силу, Барков-старший вдруг оказался президентов самого из них крупного. Олег точно не знает, но подозревает, что не сам, конечно, отец решился и провернул такой финт. Он давно был вхож в самые верха власти – ещё тогда, когда эта власть называлась «советской» и «партийной». И делами был связан, и дружбой с партийными руководителями города, профсоюзными лидерами, милицейскими и армейскими генералами. Совместные рыбалка-охота-пикнички, семейные праздники… А кто остался у власти в новые времена? Да всё те же знакомые лица! Только из служебных машин пересели в собственные «Мерседесы», а из государственных дач переехали в собственные коттеджи и виллы – куда там тем государственным до нынешней их роскоши! Все они, наверняка, и есть совладельцы того банка, где президентом отец. Простому человеку не вообразить даже, какие денежные потоки, водопады, водовороты бурлят и кружатся под его сводами!
А вот он, Олег, в этом уже разбирается. Его будущая специальность – финансы и кредит. Первый курс парень окончил, как всегда, с отличием. Всё делать по высшему классу – таким было его жизненное кредо. И он сам себя никогда не подводил. Кроме одного случая… И эта единственная промашка занозой сидела в мозгу, мучила. Не давала покоя. И даже порою сводила на нет непоколебимую ранее уверенность в себе… Так было до недавнего времени. А совсем недавно Олег понял кое-что – о самом себе и о своей единственной неудаче. Да, понял, и поначалу, испытал шок…
Закладывая очередной вираж на обгоне сразу двух легковушек, Олег вновь, в который раз, вспомнил всё с самого начала. Ему необходимо было вновь проанализировать то, что с ним происходит. Проанализировать, чтобы не ошибиться. Ведь ему предстоит принять решение и начать действовать.
Ещё в школе ребята прозвали Олега «Сильвестром» – лестная кличка. В его лице не было резких итальянских черт и смуглости знаменитого американского киноактёра. Наоборот: матовая кожа, на которой мгновенно вспыхивал румянец, симпатичное лицо с несколько мелковатыми чертами. Но вот глаза: огромные, тёмные, да крупные чёрные кольца волос – они и вызывали ассоциации с «Коброй» и «Рэмбо», да ещё фигура – высокая, сильная и гибкая. Но это понятно: с ребятами из круга своего отца он постоянно тренировался то на ипподромовском манеже, то в бассейне и на тренажёрах, да и лучшие массажисты из лучшей городской сауны «лепили» его тело с детского возраста. Неудивительно, что девчонки стали влюбляться в него ещё в восьмиклассника – от первоклашек до выпускниц. Он же не обращал на них внимание – слишком многими интересными делами был занят: учёба, спорт, книги, компьютеры… Да и как могут нравиться все эти дурацкие хихиканья, шепоточки за спиной, нарочные, но как будто случайные подталкивания: «Ах, Олежек, тебе не больно?» А однажды был смешной случай. На втором уроке, физкультуре, он играл в футбол, стоял в воротах: схватил влажный, испачканный мяч руками, а потом вытер ладони платком и сунул грязный этот платок в карман куртки. После уроков, когда он надел куртку в школьной раздевалке, то обнаружил в кармане тот же свой платок, но только чистый, выглаженный и благоухающий духами. Надо же! Какая-то дурёха бегала домой, что ли, чтоб тайком выстирать и выгладить его платочек! Смех, да и только! Впрочем, к этой неизвестной девчонке у Олега возникла даже какая-то симпатия, замешанная на жалости – она ведь не объявлялась, не афишировала себя…
Вообщем, девчонки Олегу не нравились. Зато у него был друг Миша, одноклассник, с которым они были просто «не разлей вода». Родители у Миши были люди простые – шофёр и бухгалтер, и сам бы он, без Олега, ни в манеж, ни к лучшему тренеру по таэквандо не попал. Однако Олег себя благодетелем не считал – ему такое и в голову не приходило. Просто он радовался, что лучший, верный друг всегда с ним. Влюблённый в исторические рыцарские романы и в рыцарскую же космическую фантастику, романтический мальчик думал, что так будет всегда. Ведь в его любимых книгах именно мужская дружба ценилась выше всего.
Но когда мальчикам исполнилось по шестнадцать лет, Миша влюбился в девчонку – какую-то гимнастку из городской сборной команды. И резко отошёл от Олега. Видеться они стали только в школе, да и там Миша говорил только о своей пассии. Это предательство друга Олег пережил тяжело. Он долго не верил. Потом мучился, считая, что можно всё вернуть, только надо знать – как? И однажды он зазвал-таки теперь вечно торопящегося Мишу к себе домой и попробовал поговорить. Хотел быть сдержанным и ироничным, но почти сразу стал обвинять и расплакался. И навсегда запомнил, как брезгливо скривилось лицо у Миши.
– Да ты что, Олежка? – воскликнул тот. – Как будто ревнуешь меня! Может, ты гомик?
Но потом сел рядом на диван, обнял друга, стал утешать.
– Да брось ты, честное слово! Все ведь парни заводят девчонок. Друзьями мы и так останемся, но сейчас я от своей Ленки не могу отлипнуть ни на миг. Это что-то умопомрачительное! Понимаешь, о чём я? Она даёт, а я – беру! А что, почему отказываться?
Олег конечно понял, о чём речь. И растерялся. Он не ожидал, что Миша уже занимается «этим». Смутился, не зная, что сказать. Приятель это заметил, развеселился ещё больше. Похлопал Олега по плечу.
– Да тебе тоже надо попробовать! А что? Это – раз плюнуть организовать. На тебя девчонки так и вешаются. А у Ленки подружки – загляденье, гимнасточки! Мы у неё как раз завтра вечеринку устраиваем. Давай я за тобой заскочу, пойдём вместе. И там всё обставлю, как надо, в твою пользу. Пора, малыш, мужчиной становиться…
Вот эта «первая проба», роковая и позорная, перевернула, как теперь считал Олег, всю его дальнейшую жизнь. Разбитная и кокетливая девчонка, не сводившая с Олега весь вечер глаз, виснувшая на нём в танцах и умело доводившая до состояния жара и головокружения, сама затянула его в маленькую пустую комнату. Но когда её ловкие пальчики стали метаться по телу, расстёгивая пуговицы и молнии, паренька затошнило, и его тренированные крепкие ноги задрожали в коленках. Гимнасточка уложила его на широкую софу, своим гибким телом тёрлась о кожу, гладила его – везде! Но Олегу становилось всё хуже и хуже, дрожь уже колотила неуёмно, и он, не сдержавшись, заплакал, почти зарыдал…
Уходя, девчонка бросила презрительно:
– Ты импотент, что ли? Или вообще педик? Тоже мне – красавчик!
И хлопнула дверью. А он остался в тёмной комнате, на чужой софе, голый, ошеломлённый, с непросохшими слезами на щеках. Никто не сказал мальчику, что слишком рано и резко его потянули во взрослую жизнь, что его мальчишески наивная душа не дала телу раскрепоститься, что его литературно-романтическое восприятие любви вступило в конфликт с откровенной похотью тёмной комнаты. И ещё – что подсознательно парень всё время помнил: в соседней комнате полно ребят. Шумных, подвыпивших, и в любой момент кто-то может вломиться к ним, увидеть… Сам Олег до всего этого не додумался, и не было рядом никого, кто бы объяснил. И парень с горечью поверил в то, что он и вправду «не такой». Но какой же тогда?
Книги книгами, но всё же Олег был человеком современным. И что такое гомосексуалисты, «голубые», понятия имел. Но только раньше не обращал на подобные вещи внимание. Но вот дважды – сначала Миша шутя, а потом гимнасточка серьёзно, назвали его так. И Олег со страхом, но всё же предположил: «А вдруг?..» Он стал вспоминать, анализировать, искать газеты и журналы, где писалось о гомосексуалистах. Тут у него проблем не возникло: на книжных и журнальных лотках таких изданий хватало с избытком. Олег стал жадно читать их, убеждая себя всё сильнее: да, он гей, он не такой, как все, но их становится всё больше и больше, их однополая любовь прекрасна… И убедил себя окончательно. Вот только не мог переступить последнюю черту: откликнуться на одно из множества объявлений, где мужчины предлагали свою нежную любовь и дружбу привлекательному юноше.
Когда, после утреннего «выгула» «Харлей Девидсон» плавно и уже замедленно вкатывал во двор, Олег увидел, как, в другом конце, уходил, поворачивая за угол, Серёжа. Мальчик шёл с каким-то незнакомым мужчиной – худым, невысоким, длинноволосым. У Олега сердце защемило от ревности: «Кто это с ним?» Лица незнакомца он не видел, но фигура со спины и походка – кошачья грация и настороженность, – таили опасность. Так ему вдруг показалось. И вообще – этот мальчик, Серёжа, должен быть с ним, и только с ним… Может быть он сам виноват – слишком долго откладывает, затягивает то, о чём мечтает уже давно.
Олег никогда не встречал мальчика красивее Серёжи – парнишки из его же дома. К тому же – всегда такой весёлый, доброжелательный, открытый! Последнее время Олег только о нём и думал. А недавно окончательно решил: да, этот мальчик станет ему лучшим другом и обязательно полюбит его, Олега, как уже сам Олег любит… Такая дружба-любовь – самая лучшая и верная. Нужно только убедить Серёжу не бояться, довериться. И найти возможность, где и как это сделать. И преодолеть свои собственные, всё ещё живущие в нём страх и скованность. Но он с этим справится! Он всегда справлялся со своими страхами.
Кандауров
Генерал сказал:
– Дело, конечно, будет вести прокуратура, но ловить мерзавца доведётся тебе. Так что – собирай бригаду, сколько нужно людей, столько и бери.
Кандауров взял четырёх оперативников, толковых, проверенных ребят. Да сам, и Миша Лоскутов. Итого шестеро. Горы можно свернуть. Впрочем, это им и предстоит делать.
Майор собрал свою группу в тот же день, вскоре после осмотра трупа.
– Есть надежда, что убийца ещё в городе, – сказал он ребятам. – Он нас не боится: улик никаких никогда не оставлял, зацепок на него тоже нет. А город у нас двухмиллионный, есть где затеряться. Да только вот у нас, с капитаном Лоскутовым, при осмотре жертвы возникла одна мысль.
Викентий рассказал о подозрениях насчёт бомжей. Вместе обсудили предположение «убийца-бомж», и тогда же возникла идея провести облаву на городских бродяг. Поначалу Викентий сам испугался масштаба этой возможной операции и её последствий. Но потом подумал: если есть хоть малая вероятность выловить, или хотя бы просто выйти на неуловимого и жуткого «упыря» – овчинка выделки стоит!.. Начальство, видимо, тоже так посчитало: «добро» на облавы было дано.
В то время, когда Игорь Лунёв писал об этом происшествии гневную статью, майор Кандауров со своими оперативниками уже допрашивал задержанных, стараясь выявить тех, кто мог знать или просто помнить юного погибшего бродяжку. Однако этих грязных, опустившихся, часто больных и слабоумных, а ещё больше – замкнутых и озлоблённых людей набралось очень много. Кто не пришёл ещё в себя от неожиданности, кто изрыгал ругательства… Да, задача оказалась непростой. Но допросы упорно продолжались.
Впрочем, розыск шёл не только в этом направлении. Устанавливалась личность погибшего парнишки. Патологоанатомы подробно описали его физические данные и особые приметы. Оставалась надежда на то, что паренька разыскивают родители и документы на него найдутся в списках пропавших. А там, кто знает: может, ниточка потянется из прошлого жертвы. Кандауров, правда, в это почти не верил. «Упырь», скорее всего, был недавний и мимолётный знакомый погибшего. Но сейчас, когда зацепок почти нет, нельзя пренебрегать ни одной версией. Только вот вопрос: когда парень подался в бега? Это могло случиться и полгода назад, и года три. Так что здесь ещё искать и искать.
Вечерами вся группа собиралась подбить итоги. Их ещё не было. Хотя уже на третий день, отойдя от облавы, бомжи стали поспокойнее и поразговорчивее. Не все, конечно, кое-кто из них.
Кандауров и Лоскутов, засидевшись допоздна, вместе возвращались домой. Они часто так делали – шли вдвоём до метро, а там разъезжались в разные стороны. Необычная для первого летнего месяца жара, уже вымучившая город, не отступала. Хотя порой, казалось, вот-вот что-то изменится: то неожиданный рывок ветра бросит пыль в лицо, то зашумит листва, то тучка закроет солнце. И люди замирают в ожидании, оглядываются, поднимают к небу головы. Но порыв уйдёт, листва утихнет, туча словно растворится. В этот вечер словно бы и дул ветерок, но был он теплее тела и обдавал запахом раскалённого асфальта.
– Не кажется ли тебе, Миша, что наш подопечный побывал в зоне? – спросил Викентий. – Шесть убийств, и никаких улик, никаких отпечатков?
– Думаю, ты прав. Хотя, конечно, сейчас народ криминально начитанный – все всё знают и о том, как делается преступление, и о том, как ведётся следствие.
– Но дилетант всё равно всё не предусмотрит.
– Согласен. Но что нам это даёт? Вряд ли он сидел за такое! Они все подрастрельные и никто побегов не совершал.
Оба остановились на оживлённом перекрёстке, ожидая в толпе зелёного света светофора. Кое-кто из торопящихся и нервных пешеходов не мог переждать полминуты, бежал через дорогу, опасно лавируя между машинами. Здесь всегда было так. Раньше Викентий не мог спокойно смотреть, потом привык и лишь улыбался снисходительно, наблюдая за кульбитами кандидата в самоубийцы. В конце концов, каждый сам волен распоряжаться своей жизнью. Но, конечно, он притворялся: сердце замирало, когда визжали тормоза, и он мысленно матерился вместе с громко кричащим шофёром. Сам же Викентий принципиально не шёл на красный свет даже тогда, когда спешил, а машин поблизости не было. Он уважал себя и считал цивилизованным человеком.
На другой стороне улицы Викентий вновь заговорил:
– Ясное дело, если он сидел, то не за подобные вещи. И вообще, может быть, по-мелочи. Но, знаешь ли, людоедские пристрастия не возникают вмиг. Когда-то, где-то они уже проявлялись…
– А если он сидел долгий срок? – подхватил мысль Михаил. – То могли что-то заметить за ним и в зоне!
– Точно! Но там свои порядки, а сор из избы тюремщики выносить ох как не любят! Могли и замять какой-либо случай – поди теперь узнай!
Эскалатор уже вёз их вниз, и с каждой секундой приближалась желанная прохлада. Да, только под землёй и можно было недолго передохнуть от жары. Наверное потому станция казалась переполненной людьми. Кандауров и Лоскутов отошли в сторону, к боковой нише – они ещё не договорили.
– Знаешь, Миша, я вот что завтра же сделаю, прямо с утра! Напишу запрос-просьбу во все места заключения, в тюрьмы и колонии. Попрошу, в связи с необычными и жестокими преступлениями, которые мы расследуем, сообщить, не скрывая, обо всех случаях, которые как-либо стыкуются с действиями «упыря». Пусть даже не впрямую… Скажем, за последние три года… Напишу так, чтоб пронять их. Может, и сработает.
И, уже пожимая Лоскутову на прощание руку, добавил:
– Повезло нам, что убитого нашли сразу, всего лишь через четыре-пять часов после смерти. До этого, помнишь? – самое раньше, через неделю.
– А ведь он их не прятал.
– Да, не прятал, но и на людных местах не бросал… Вот почему я думаю, что он у нас в городе. А, может, и среди тех, кто попался в облаву.
– А если не попался? Тогда мог и догадаться, для чего вылавливали бомжей.
– Не думаю. Газеты о нашей находке не писали, сам знаешь. Мог решить, что это обычная плановая акция, с ним не связанная. Затаится, конечно. Но вряд ли попробует из города уйти. Сейчас это опаснее, чем затаиться, раствориться в таком большом городе. А если это так, если он здесь – я свой шанс не упущу. Выловлю зверюгу!
Кандауров сжал зубы, тряхнул ещё раз Михаилу руку и быстро пошёл к своей электричке. Двери за ним захлопнулись. Он остался около них, почти прижавшись лбом к стеклу, глядел в мелькающие тени чёрного тоннельного провала. Последнюю фразу он произнёс так жёстко – сам не ожидал. Но в тот момент он вдруг вспомнил свою дочь-подростка. Девочка давно не жила с ним, а со своей матерью в другом, далёком городе. Но Викентий любил её, тосковал. Он представил – смутно, без лица, с нечёткой фигурой, страшного человека рядом со своей малышкой… Скрипнул зубами и снова подумал: «Выловлю зверюгу!»
Утром майор отправил по инстанциям свой запрос. Он сочинил его ещё ночью, на работе лишь согласовал с руководством. Надеялся, что нашёл нестандартные, проникновенные слова, которые дойдут до тюремного и лагерного начальства. Честь мундира дело, конечно, святое, но уж очень страшное существо ходит по земле, рядясь в человеческий облик! Потом, посмотрев по списку, в каком ещё отделении милиции есть не опрошенные бомжи, Кандауров поехал туда. Но там дежурный, глянув его удостоверение, сразу протянул записку: «Майору Кандаурову звонил капитан Лоскутов. Срочно позвонить по номеру…» Дальше шли цифры. Викентий знал, что Лоскутов с самого утра направился в загородный профилакторий: туда были определены двенадцать бродяг. «Бродяг-доходяг» – сострил по их поводу Лоскутов. И точно, это были совершенно больные люди.
Викентий набрал номер. Там, на другом конце, трубку сразу взял Михаил.
– Майор! – заговорил он возбуждённо. – Проявился парнишка! Да, похоже, тот самый… Приезжай, сам поговоришь с человеком!
Викентий почувствовал прилив сил. «Лёд тронулся! – сказал он сам себе. – Хорошо бы не ошибиться!» Если речь и вправду идёт о подростке, ставшем жертвой «упыря», то это может стать началом ниточки из всего клубка.
Профилакторий большого машиностроительного завода когда-то славился на всю страну. Собственно, это был целый оздоровительный городок. Трёхэтажные корпуса расположились в сосновом бору, где лёгкий воздух был напитан запахом хвои. Тут же протекала река с оборудованным песчаным пляжем и лодочной станцией. В корпусах – комнаты со всеми удобствами: одинарные – на двух человек, и двойные – на четырёх. Двухэтажная столовая с четырьмя обеденными залами и кинотеатром, спортивный комплекс: бассейн, тренажёрные залы, волейбольные и теннисные площадки. Тут же – танцевальный зал. Профилакторий работал круглый год, и зимой здесь выдавались напрокат финские сани, лыжи, коньки. Заливались несколько катков, не считая замёрзшей реки, а для лыжников прокладывались маршруты по лесу, полю, некрутым пригоркам. И, конечно, на полную нагрузку работал оздоровительный комплекс: врачебные кабинеты, лечебные ванные, массажисты… Каждый, попадавший сюда, подвергался полному обследованию и, если надо, лечению. Профилакторий всегда бывал переполнен. В основном отдыхали и лечились здесь работники завода – по очень дешёвым льготным путёвкам. Однако часть путёвок продавались и на сторону. Но это было давно.
Сейчас из восьми жилым оставался один корпус, да и тот наполовину пустовал: путёвки стоили очень дорого. Машиностроителей здесь и близко не было – время льгот кончилось.
Отдыхали и подлечивались люди достатка выше среднего, однако не дотягивающего до Канарских островов. Да и не был уже профилакторий заводским, поскольку финансировался из бюджета города да несколькими коммерческими фирмами. А после статьи журналиста Лунёва в молодёжной газете, городские власти, побоявшись плохого резонанса, поместили сюда самых больных бомжей.
Человек, о котором говорил по телефону Лоскутов, лежал в изоляторе, поскольку жить ему оставалось очень мало. Восковое лицо, провалившиеся щёки, спокойные, всё понимающие глаза.
– Может, кто-то и зол на вас, а я только благодарен, – сказал он. – Больше всего боялся умереть под забором. А теперь… вот. – Больной провёл ладонью по вороту выцветшей, ношенной больничной пижамы, потрогал простынь, одеяло. – А бояться… Чего уж мне теперь бояться?
«Речь интеллигентного человека, – подумал Кандауров. – Бывшего интеллигентного».
– Расскажите майору то, что рассказали мне, – попросил Лоскутов. – А если можно, и поподробнее.
Кандауров подвинул к кровати стул.
– Меня зовут Викентий Владимирович, – представился он. – А ваше имя-отчество?
– Евгений Николаевич, – произнёс больной, глубоко, с трудом дыша. Похоже, он и сам удивился звучанию своего полного имени: видимо, давно его так никто не называл, а уж сам себя – и подавно. – Я так понял, вы парня разыскиваете? Витёк его зовут. Но только он свидетелем быть очень боится.
– Свидетелем чего? – не понял Викентий.
– Так вы же его в связи с убийством разыскиваете?
Викентий быстро глянул на Лоскутова: Михаил отрицательно покачал головой. Речь, видимо, шла не об убийстве самого парня. Тогда о чём?
– Я вас слушаю, Евгений Николаевич. Расскажите, что знаете.
– Он, значит Витёк, в город пришёл недели две назад, а к моей компании прибился, наверное, дня через три после этого. Это значит, ночевал с нами в одном подвале. А где днём бывал – не знаю, он парень самостоятельный. Из хиппи. Рассказывал, что сначала ходил в компании легальных хипаков. Ну, то есть, жили все по домам, а в какие-то дни собирались, ездили за город, на природу. А потом ушёл с одной отколовшейся группой, поехал в другой город, на сходку хиппи. И не вернулся – побрёл по стране. А недавно отбился от своей группы. Они в Питер подались, а он приболел, остался. Эти ребятишки, как птицы перелётные: зимой – на юг, летом – где попрохладнее… Витёк говорил, что дождётся другой группы и уйдёт с ней. Всё на вокзал ходил, встречал.
– А что за убийство?
– Сейчас, передохну малость… Витёк мне сам рассказал. В первый или второй день, как попал в город, он отирался всё там же, у вокзала. И там рядом, на какой-то улице, зашёл во двор передохнуть, посидеть. Пока курил, во двор въехал грузовик, двое стали ящики разгружать, таскать в подвал. Кликнули пацанов со двора: мол, подработать не хотите? Те тоже стали ящики носить. Витёк подумал, что и ему тоже надо подработать. Подошёл, мужики сказали: давай, носи. В подвале целый склад, горы этих ящиков. Пока Витёк тягал, надрывался, ему пришла в голову мысль: скоро вечер, ночевать ему негде, а в этом подвале спрятаться – раз плюнуть. Никто и не заметит. Он даже исхитрился деньги за работу получить. Когда ящиков уже мало оставалось, подошёл к мужикам: платите, мол, тогда понесу последние ящики, а то смоетесь… Те посмеялись, дали денег. Он подхватил ящик, а когда мальчики из подвала ушли, сам не пошёл, пробрался в угол, спрятался. Пацаны ещё пару раз прибежали, потом спустились мужики, что-то посчитали, заперли двери и уехали. О Витьке никто и не вспомнил.
– Значит, этот парнишка остался запертым в подвале?
– Ну да. Нашёл там какую-то старую фуфайку, на одном ящике прочитал, что там импортное печенье, открыл его аккуратно, перекусил, совсем закайфовал. Устроил себе лежанку удобную и уже задремал. А тут опять слышит – машина подъехала под окно, только теперь легковая. И дверь отпирают.
– Перепугался мальчишка?
– Не то слово! Забился между ящиками. Но так, чтобы видно было. Те, что вошли, свет включили. Трое, а четвёртого втолкнули. Парень от страха половину не расслышал, но понял, что говорили о деньгах, наркотиках и обмане. Один расспрашивал, двое здоровых амбалов били, а четвёртый в чём-то признавался, что-то отрицал. Потом ему на шее стали заворачивать провод, он хрипел, а начальник говорил: «Скорее кончайте!» Витёк глаза и уши закрыл, вжался в ящики. А потом почувствовал: вроде темно стало и тихо. Он мне рассказывал, что очень испугался того, что его закрыли, и придётся с трупом ночь ночевать. А когда откроют, обнаружат труп и его, и обвинят в убийстве. Витёк бросился к двери, прижимаясь к стенке, помнил, что убитый упал на середине. Ткнулся в дверь, а та и открылась. Во дворе не было ни машины, ни вообще никого. Он и дал драпака.
– А к вам, в ваш подвал, когда попал?
– Через день после этого происшествия. А рассказал мне ещё дня через два.
– Всё время жил у вас?
– Ночевал только. Днём уходил куда-то.
– С кем ещё общался Витёк?
Больной кивнул на Лоскутова.
– Я вон уже Михаилу Борисовичу всех назвал. Нас всех в том подвале и взяли, ещё сонных, разом. В четвёртое отделение посадили, это я уж потом сюда попал… А Витька уже не было. Он за два дня до этого не пришёл к нам ночевать. Я думаю, встретил своих хиппи, подался в Питер.
Викентий задумался. Больной тоже молчал, тяжело дыша. Потом Кандауров глянул на Лоскутова.
– Описание парнишки взял?
– Конечно. Всё совпадает: возраст, сложение, тёмные длинные волосы, одежда, шрамик над верхней губой.
– И вот ещё, – сказал больной. – Забыл, а теперь вспомнил. Мальчишка показывал мне, знаете, совсем не стеснялся… Татуировка у него – цветочек. На левой ягодице.
Викентий и Михаил вновь глянули друг на друга. Эту примету проверить было невозможно. У убитого парнишки вырезана была как раз левая ягодица.
Игорь
Гриня очень боялся, и Игорь понимал его. Ещё бы! Стать невольным свидетелем убийства, видеть убийц в лицо, да так, что и они его видели! Тут любой будет напуган. Но всё же Гриня согласился, повёл к месту преступления. И даже больше – обещал, если придётся, узнать, указать тех людей. Игорь восхищался им. Этому Грине не занимать смелости. И с каким искренним доверием он относится к нему, Игорю! А эта криминальная история – просто журналистская находка! Да, повезло: совершенно случайно на такого неординарного человека попасть! Мог бы оказаться на месте Грини какой-нибудь совершенно спившийся, опустившийся бомж. А у этого даже история жизни хороша: и типична, и необычна одновременно.
Вчера весь вечер, допоздна, они разговаривали. Временами не сдерживая слёз, Гриня рассказывал… Ему довелось стать дважды сиротою. Первый раз, когда неизвестная мать, родив его от неизвестного отца, бросила его в мусорный бак. Рано утром, идя через двор на работу, люди услышали плач, вытащили младенца ещё живого – отбросы и мусор укрыли его от холодного осеннего ветра. Находку отнесли в соседний роддом. Там мальчик и рос до шести месяцев, любимец нянечек и врачей. Каждый день из больницы выписывались счастливые мамаши с новорожденными, их встречали мужья и родственники, поздравляли. Вручали цветы, фотографировали. Однажды нянечка, держа на руках Гриню, попросила: «Сфотографируйте и нас: вот мы какие крепенькие, здоровенькие, красивые!» Молодой папаша охотно сфотографировал, а вскоре случилось ему показать снимок приехавшим родственникам: «Вот наш знаменитый найдёныш – о нём в местных газетах писали». Родственники оказались бездетной парой, давно мечтающей усыновить ребёнка. История Грини их растрогала, и вскоре мальчик обрёл родителей и был увезён из маленького городка в другой, большой город.
Однако, когда Грине было семь лет, его мама нежданно-негаданно забеременела. До сих пор и вправду любимый, мальчик стал теперь раздражать приёмных родителей. Ещё бы: должен появиться свой, родной, долгожданный ребёнок! Зачем же им найдёныш? Но по закону отказаться от усыновлённого ребёнка можно лишь в одном случае: если со временем выясняется, что он – умственно неполноценный. «Мама» с «папой» сумели доказать, что Гриня и есть такой. Мальчик был умный, смышленый, развитый. Но «родители» постарались, комиссия признала их правоту. Гриня и сейчас помнит, как он, маленький, худенький, стоял перед взрослыми дядями и тётями в белых халатах. Ему было страшно, он чувствовал, что происходит что-то нехорошее. Ему прочитали отрывок из книжки и сказали: «Перескажи, что ты понял?» Он растеряно смотрел, а потом заплакал. Врачи переглянулись, сказали: «Да, так и есть, дебильность в средней форме»… Так Гриня попал в интернат для умственно отсталых детей.
Игорь очень хорошо понимал своего собеседника. Ведь и с его сыном, Серёжей, произошло нечто подобное: был любимой игрушкой, пока не появился собственный, свой ребёнок. Конечно, трагизм судьбы Грини глубок, Серёже такого не довелось и не доведётся узнать. Но мальчик тоже испытал горькое чувство отброшенности за ненадобностью. Правда, у него, к счастью, есть отец…
– Нас в том интернате, нормальных ребят, было много, – рассказывал Гриня. – Просто кто-то с дефектом речи, с физическими недостатками, с нарушением координации движения. А поскольку все брошенные – настоящие сироты или сироты при живых родителях, то кому охота с такими детьми возиться? Так что, чуть какой дефект, так и в интернат – мол, умственно отсталый.
Игорь слушал Гриню и вспоминал, как решил сперва, что тот деревенский мужичок. Потом, правда, сам себя поправил. И точно – никакого простоватого впечатления Гриня теперь уже не производил. Толковый парень, с глубокими чувствами, интеллектом, рассказывает интересно, связно. Правда, записываться на магнитофон не захотел. Ну, с подобным Игорь не раз сталкивался: даже привычные люди, бывало, терялись, сбивались с мысли, путали фразы. А один ветеран войны, которого он пытался подготовить к прямому эфиру, сказал: «Лучше день в окопе просидеть, под обстрелом, чем в этот микрофон сразу говорить!» Так что Игорь не стал ничего даже в блокнот за Гриней записывать: чтоб не смущать, не сбивать человека с мысли. Ничего, у него память профессиональная, цепкая. Он потом всё запишет – ночью.
… Из интерната, после окончания школы, Гриня попал в строительное профессионально-техническое училище: обычно все интернатовские мальчики туда шли. А поскольку не был он никаким дебилом, и все прекрасно это понимали, стал парень учиться на самую престижную профессию, какую могло предложить училище – на плотника-паркетчика. И стал отличным паркетчиком. Работать опять-таки направили в строительный комбинат. Был Гриня человеком тихим, покладистым, ни с кем не ссорился. Все к нему хорошо относились. Так он проработал несколько лет, никому не отказывал помочь, заменить, хотя и понимал, что его эксплуатируют – не без этого. Ну и что? Он не обижался. А тут женился вскоре, и тогда жена уже не давала его обижать. Она была постарше, работала там же, маляром – молодая, разбитная бабёнка. Стала им руководить, сама давать согласие на всякие сверхурочные – и только за плату. И опять же Гриня был доволен. Недополучив в детстве материнской заботы, он воспринимал опёку жены с радостью, слушался её. Комбинат им выделил комнату в коммуналке: хоть и трое соседей, но своё жильё, большая площадь – 20 квадратных метров! Жена с соседями то ссорилась, то мирилась – Гриня не вникал, он дружил со всеми.
Так прошло года полтора. И тут вдруг появился бешенный спрос на Гринину специальность. Всякие новоявленные богачи, бизнесмены. Дельцы стали строить, стараясь перещеголять друг друга, виллы, коттеджи, шикарные дачи – в два, три этажа. И кругом, конечно же, паркет. А паркетчиков, да ещё такой, как у Грини, квалификации – раз-два, и обчёлся! Вот и пошёл он нарасхват! Жена, конечно же, этим процессом руководила. Подобрала ему напарника, тоже паркетчика с их комбината. Тот был специалист похуже, но мужик нахрапистый, пробивной. Вдвоём они составили отличную бригаду. На комбинате к тому времени работы почти не стало, стройки замораживали, людей отправляли в отпуска за свой счёт. А им – так даже лучше: частное строительство разворачивалось вовсю, отбоя от заказчиков не было. Часто класть паркет приходилось за городом, работать допоздна, ночевать на объекте и продолжать с утра. У напарника был старенький «Запорожец», они ездили на нём.
В день, ставший для Грини роковым, они чуть-чуть не успели закончить работу. Напарник сказал: «Мне надо обязательно сегодня домой вернуться. А ты оставайся, переночуешь, завтра с утра сам закончишь». Повозился уже в темноте на улице, потом завёл машину и уехал. Гриня утром раненько работу закончил, запер дачу на два замысловатых замка, приехал электричкой в город, зашёл в офис к хозяину дачи, отдал ключи. Тот сказал: «Я уже рассчитался с вашим старшим», и Гриня с лёгким сердцем пошёл домой, отдыхать, решив, что свою часть денег заберёт завтра. А вечером к нему домой явился хозяин дачи с милицией: на даче пропала микроволновая печь – новенькая, ещё в упаковке. Напарник утверждал, что, уезжая вечером, видел коробку, а жена Грини неожиданно показала, что в день возвращения мужа такая коробка появилась у них в квартире, в общем коридоре. Она думала, что это вещь кого-то из соседей. Когда коробка исчезла – она не заметила…
Гриня получил два года общего режима. Когда вернулся, обнаружил, что из квартиры он выписан, там живёт его бывшая жена с его бывшим напарником, причём, к своей одной комнате они уже прикупили две соседских, каким-то образом освободившихся…
Что за сюжет! Жизнь интереснее любых фантазий! Игорь сразу же понял, что жена Грини и его напарник давно были любовниками и конечно же сговорились выставить вон доверчивого парня. Теперь-то это понимал и сам Гриня. Но смирился, даже не осуждал их за то, что стал бомжем, пошёл, лишённый пристанища и доброго имени, по свету. Он сказал Игорю: «Это уж судьба: кому с рождения не везёт, так – до самой смерти». Но Игорь твёрдо решил, что поможет Грине вернуться к нормальной жизни. Сколько можно, чёрт возьми, человеку бедствовать! Сам он вряд ли выкарабкается – так и не научился быть осторожным. Чего стоит новая история, в которую он вляпался! И опять же – по наивности.
– Это случилось, наверное, недельки за две до того, как вы меня нашли. – Гриня застенчиво улыбнулся Игорю. – Точно я числа или дня не помню. Давно как-то отвык запоминать. Лето – осень, вечер – утро, тепло – холодно… А что ещё нужно? Вот я тогда только добрался до вашего города, ночевал на вокзале. На вокзалах нашему брату хорошо. Народ привык, внимание не обращает. Милиция погоняет немного для острастки, и оставит в покое. Кругом прилавки, буфеты, столики. А это значит – объедки. Не помрёшь с голоду. В зале ожидания ляжешь на скамью – кто знает, бомж ты или пассажир, ожидающий поезда…
Городской вокзал был настоящим муравейником: здесь скрещивались железные дороги, расходящиеся на все четыре стороны света. Само здание и огромная территория подсобных хозяйств вокруг кишели людьми. Гриня только приехал и ещё не выходил в город, осваивался на вокзале. В то утро он проснулся поздно: ему никто не мешал в тихом тупике у почтовых вагонов. Нужно было перекусить, и он побрёл в вокзальный зал. Потолкался на первом этаже – безрезультатно, и решил подняться на второй. Стал на эскалатор и пополз вверх, мечтая, что там, в круглосуточном кафе, чем-нибудь разживётся. Вдруг кто-то толкнул его в спину:
– Эй, мужик, не зевай, бери чемодан!
Гриня машинально глянул вниз: у самых его ног стоял красивый чёрный дипломат. Он только и успел подхватить его и сойти, чуть не споткнувшись, с последней ступеньки. Растерянно стал оглядываться: где же хозяин «дипломата»? Но люди шли мимо, никто свои права не предъявлял. Некоторые поглядывали удивлённо. До Грини дошло: картинка и вправду странная. Стоит явный бомж – зачуханный, обтрёпанный, а в руках – вещь совсем иного вида. Ему стало не по себе, даже страшно. Но и любопытно тоже. Ничего не придумав лучше, он юркнул в сторону камер хранения. У единственной работающей секции стояла очередь. Гриня прошёл дальше, в конец ряда, завернул за угол. Там был тихий тупичок. Вот здесь, неловко подёргав замки, он и раскрыл «дипломат». Там лежали деньги. Пачки. Доллары. Этих купюр у Грини своих никогда не было, но видеть-то он их видел: кругом, в городах, обменные пункты, на рынках, в переходах метро перекупщики просто так, в руках держат. Узнал сразу, но с перепугу не разглядел, какие цифры на зелёных бумажках изображены. Да и не успел: за поворотом раздались топот, выкрики, и прямо на него выбежали трое мужчин.
– Вот он! – крикнул один, приземистый, красномордый, и ткнул в Гриню ладонью. – И кейс мой, целёхонький!
Двое других, молодых, бугаеподобных, тут же схватили Гриню. Он повис между ними, как котёнок, но, то ли по привычке, то ли красуясь, они ловко заломили ему руки. Красномордый прижал к животу кейс, как любимого ребёнка. Но вдруг забеспокоился, стал его открывать, перебирать пачки денег. И вдруг закричал жалобно и зло:
– Тут же не всё! Ребята, тут не всё! Ах ты, сука долбаная, успел спрятать! Где, где ты их дел?
Гриня, хотя и был, как в бреду, оглушённый болью и стремительностью событий, всё же подумал: «Что ж он так кричит, будто притворяется… Как в кино…»
Один из охранников сказал:
– Надо доставить к хозяину, он разберётся.
– Он где-то здесь спрятал, попытайте ворюгу!
– К хозяину, – повторил парень, и уже не обращая внимание на причитающего красномордого с кейсом, Гриню потащили прочь.
Люди из очереди и дальше, в залах, смотрели вслед, но ничего не говорили, не предпринимали. Гриня всё ещё не мог вымолвить ни слова, когда, выволочив на улицу, его поставили перед легковой машиной. С переднего сидения, приоткрыв дверцу, на него коротко глянул серьёзный мужчина, потом перевёл взгляд на притрусившего следом красномордого.
– Вот он, ворюга! – немедленно закричал тот. – Смотрите, босс, у него мой кейс! Выхватил и побежал. У-у! – Замахнулся на Гриню. И опять к машине. – Пока мы его отыскали, он успел припрятать баксы. Здесь не все, босс… Его надо пытать!
Босс бросил сквозь зубы:
– В машину. Все.
Гриня моргнуть не успел, как оказался на заднем сидении между двумя охранниками. Туда же, к ним, втиснулся и красномордый.
Ехали они буквально считанные минуты, Гриня даже не успел прийти в себя. Всё, что с ним случилось, произошло так стремительно! Он и слова не успел вымолвить. А его уже вытаскивали из машины, вталкивали в двери, тащили по ступенькам вниз. Он очутился в большой подвальной комнате, заставленной ящиками. Склад какой-то. Его заставили рассказать, как к нему попал кейс. Он уже понял, что влип в очень серьёзное дело. Заикался, плакал, рассказывая, а красномордый всё кричал, прерывая: «Брешет, собака! Брешет, сука, падаль!» Пока босс не бросил: «Заткнись!» – и охранник тут же двинул его под ребро. А потом босс и вовсе повернулся к красномордому, хрипящему и давящемуся кашлем от боли.
– Сука и падаль – это ты, – сказал спокойно. – Переполовинил баксы и думал сойдёт, если разыграешь хорошую комедию? За дурака меня держишь? Ну ка, ребята, поспрашивайте его, где деньги сховал…
Тут охранники стали красномордого жестоко избивать, а босс стоял перед ним, смотрел и задавал вопросы. Но Гриня уже не вслушивался. О нём забыли, и он потихоньку, по стеночке отползал в сторону ящиков, юркнул в щель между ними и замер, не дыша. Ох, как хотелось ему рвануться к выходу и бежать, бежать… Но он понимал, что скорее всего даже выйти не успеет – заметят. А уж на улице точно нагонят. А так, авось не догадаются, что он здесь, между ящиками. Хотя, надежда слабая.
Смертельный страх всё же не помешал ему глянуть в щель, когда босс бросил:
– Кончайте!
На шее у красномордого охранники закручивали проволоку. Гриня закрыл глаза и почти тут же услышал:
– А где же бомж?
Ругань и проклятия заставили его замереть, почти что умереть. Вся команда бросилась к выходу, причём последнее, что он услышал, было:
– Догнать! Он же всех нас видел!
Стало темно, лязгнула дверь, заурчала, рванувшись прочь, машина. Несколько минут Гриня приходил в себя, потом бросился к двери. Споткнулся о мёртвое тело, охнул, но всё же больше он боялся того, что дверь окажется запертой. Ведь бандиты могут сообразить, что зря сгоряча не осмотрели ящики. Вернутся и убьют его… Дверь была открыта…
* * *
Всю ночь Игорь просидел, записывая рассказ своего собеседника. Сна не было ни в одном глазу. Радостно и возбуждённо он думал: «Какой типаж! Какие факты!»
Да, о своём детстве и вообще историю жизни Гриня рассказывал немного схематично, общо. Но это и понятно. Во-первых, давно было дело. И потом – тяжко ему всё это вспоминать. Ничего, Игорь его ещё разговорит, выведает разные подробности, детали. Зато последнее происшествие Гриня помнил отлично и говорил увлечённо, подробно. И согласился провести утром Игоря туда, к тому двору.
Прилёг Игорь, когда уже светало. Два часа поспал, скорее даже подремал. Но, как ни странно, не о предстоящем криминальном приключении думал в этой полудрёме. О девочке Даше, которая сидела сегодня рядом с ним в шикарной заморской машине, смотрела таким знакомым и незнакомым взглядом, прижимала к своей щеке его ладонь. Ладонь к щеке… Когда они расставались у входа в редакцию, она сказала:
– Сегодня я вояжирую по родным и близким. А завтра зайду к тебе. Да, Игорь? Вечером? Ты когда будешь дома?
Обняла его тонкими руками за шею, как в детстве, коснулась губами щеки – ближе к уголку его губ…
А перед самым пробуждением, из глубин подсознания, выплыло вдруг одно странное видение. Странное, потому что и в самом деле было оно труднообъяснимое, но очень яркое, живое. Странное, потому что и вправду с ним, Игорем, это произошло. И ещё странно, что никогда после он о нём не вспоминал, словно бы сразу напрочь забыл. И вот только теперь…
А явилось к нему странное видение года два назад, в тёплый августовский вечер, на балконе пятого этажа, где он стоял и курил. Сзади, в комнате, играла музыка, танцевали, смеялись. Справляли день рождение его коллеги. Он вышел сюда слегка охладиться, стоял один, чуть наклонясь вперёд, опираясь грудью на перила. И вот, после очередной затяжки, перед ним, прямо в воздухе появилось голубоватое пульсирующее овальное пятно… Нет, не пятно, а как бы окно… Или экран… Он не успел удивиться или испугаться, как пятно перестало пульсировать, и в нём, словно и впрямь на экране, проступило лицо девушки. Боже, что это было за лицо! Опухшее, заплывшее красно-синими пятнами, с бескровными губами, свисающими свалявшимися волосами. И всё же Игорь понял, что видит девушку, очень молодую. Видение становилось то чётче, то расплывалось, а временами на заднем плане виднелась растительность – буйная, нездешняя. Девушка шевелила губами. В первые мгновения он ничего не слышал: то ли звук в самом деле не доносился, то ли он был ошеломлён неожиданностью. Но в какой-то миг вдруг понял, что произносится его имя. «Игорь! Игорь! – надрывным полушёпотом-полухрипом просила девушка. – Позови меня! Игорь, позови!..»
«Я, наверное, много выпил!» – это всё, на что хватило его фантазии. Игорь потряс головой, но видение не исчезло. «Позови меня! – девушка глядела ему прямо в глаза. – Назови по имени! Игорь!..»
Молодого человека пробила дрожь. Голос у девушки-видения был умоляющий и как-будто слабел. Не отдавая отчёта, Игорь подумал, как о реальном: «Кто она? Я должен её знать… Но я не знаю!»
Голубое пятно вновь начало пульсировать. Лицо стало расплываться, и девушка, видимо теряя силы и надежду, закричала: «Игорь, спаси меня, назови по имени!..»
И за долю секунды до того, как видение исчезло, Игорь, сам не понимаю отчего, хрипло выкрикнул:
– Даша!
И тут же хлопнула балконная дверь, рядом с ним оказалась вёрткая моложавая секратарша из его редакции.
– Ого, Игорёк, уж не меня ли ты зовёшь? Но почему же «Саша»? Шурочка – мне так нравится больше!.. Да что с тобой? Ты весь дрожишь!
Игорь, приходя в себя, взял Шурочку за локоть:
– Правда, что-то мне не хорошо. Повело…
– Бедненький! – Она прижалась к нему. – Да вот же кресло, присядь. Дыши глубже.
Через пять минут, вернувшись вместе с Шурочкой в комнату, к друзьям, Игорь уже успел убедить себя в том, что и вправду выпил слишком много и ненадолго отключился. Да и что ещё это могло быть? А потом, почти сразу же, началась история со Светланой, её новым мужем и новым ребёнком, переездом к нему Серёжи. И, конечно же, Игорь напрочь забыл о странном видении, даже мельком не вспоминал. Вот только теперь.
«Сегодня расскажу об этом Даше…» – подумал он, окончательно просыпаясь.
* * *
Утром Гриня не сразу нашёл нужный переулок. Сначала они поплутали по двум другим. Оно и понятно: туда его везли на машине, обратно он бежал, не чуя ног, не глядя по сторонам. Да и эти узкие привокзальные улочки так похожи одна на другую. Дома – вперемежку частные и одно-двухэтажные барачного типа, дворы старые, захламленные. А поскольку другими концами все эти улицы-переулки выходили к близкому городскому рынку, на них в последнее время наплодилось складов – не сосчитать. Удобно: вечером с поезда – на склад, утром со склада – на рынок… Вот и скупают разные торгово-закупочные компании на близких улицах любые мало-мальски пригодные помещения.
Но вот Гриня остановился у каменного забора без ворот, заглянул во двор. Игорь тоже поглядел: чахлые деревья, скамейка, заброшенная детская площадка. Длинный двухэтажный дом, в стене – недавно встроенная бронированная дверь с большим замком, несколько ступенек перед ней вниз. Склад.
– Здесь, – сказал Гриня, как выдохнул. – Узнал я…
Он не стал уточнять для Игоря, что узнал он деревянную скульптуру на детской площадке: какой-то сказочный зверь с балалайкой, только не ясно – какой? Головы у зверя нет. Об этой скульптуре рассказал ему мальчишка. Тот самый – его последняя «инкарнация».
Даша
Два года назад самолёт, на котором летела Даша, упал в джунглях и разбился.
Бьянка дель Атуэста училась вместе с Дашей Елисеевой на одном факультете – исторических наук, и жили они вместе, в студенческом городке Льежского университета, в пансионе, в комнате на двоих. Бьянка – дочь главы мексиканского представительства в ООН, была на удивление похожа со своей русской подругой. Характером, конечно. Обе девушки не искали бесконечных развлечений и приключений, не курили, не любили пиво, которым, казалось, пропиталось дыхание многих их сокурсников. Разговоры о наркотиках встречали с брезгливостью. В то же время обе были девчонками весёлыми, компанейскими, окружёнными уймою друзей. И поклонников, поскольку обе – прехорошенькие. Контраст во внешности играл девушкам на руку. Матово-смуглая, с копною чёрных волнистых волос и огненным взглядом, стройно-женственная Бьянка, и Даша – худенькая, высокая, сероглазая, русые прямые волосы на плечах.
Их родители в основном жили в Женеве и тоже подружились, благодаря дочерям. Поэтому, когда Бьянка, после окончания второго курса, пригласила Дашу погостить на каникулах у себя, в Мексике, Елисеевы не возражали, а девушки были просто счастливы. Они ещё немного покрутились по Европе: Глеб Алексеевич делал несколько телесюжетов из Бельгии, Голландии, Франции, и девушки с удовольствием ему ассистировали. Потом уехали в Испанию, погостили там у родственников Бьянки. И оттуда же, из старинного города Кадиса, одним прекрасным утром на океанском теплоходе вышли из Кадисского залива в Атлантику.
Как легко и незаметно пролетели дни плавания! Завтраки, обеды, коктейли, уже знакомые лица людей, бассейн, танцзал и уйма других развлечений. Девушки всё поперепробовали. Не сидели только в видео салонах: гораздо интереснее было смотреть в океан – утренний или вечерний. А потом, к концу поездки, стали попадаться острова, и вскоре, вдоль побережья Кубы, через Флоридский пролив, теплоход вошёл в Мексиканский залив и причалил в порту Веракрус. Это уже была Мексика.
Девушек встретили близкие родственники Бьянки – бабушка, дядя, тётя и два кузена Контрерасы. В Веракрус, на побережье, у них была своя вилла, хотя постоянно семья жила в Мехико. Через пару дней старшие Контрерасы отбыли в столицу, а братья, Арнедо и Ликандро, взялись сопровождать Бьянку и Дашу на свою асьенду, здесь же, в штате Веракрус. Бьянка в детстве и юности часто гостила на этой асьенде, очень её любила, расписывала Даше, какая там природа, конюшни со скаковыми лошадьми, пообещала, что мальчики устроят специально для них родео. Счастливая Даша позвонила родителям в Женеву, рассказала им всё, попросила не беспокоиться: оттуда, с асьенды, в Европу не позвонишь.
– Побуду там пару недель, – сказала. – Просто чудесно!
Выехать собрались утром, а вечером, вчетвером, пошли в ресторан. И там, за разговорами об ацтеках, майя, тольмеках их планы круто перевернулись. Ликандро оказался знатоком мексиканской доколумбовской истории. Да он был просто в неё влюблён. Почувствовав в Даше родственную душу и то же увлечение, он просто загорелся.
– На асьенду мы всегда успеем! А лучше меня гида тебе не найти, – уговаривал он Дашу. – Я покажу тебе и пирамиды Паленке, и Чичен-Ицу, и ольмекские каменные головы!
На умоляющий взгляд Даши Бьянка засмеялась:
– Да я всё это уже видела. А ты езжай, это и вправду очень интересно. Ликандро – настоящий знаток, он тебе всё покажет.
Решено было разделиться. Бьянка и Арнедо отправятся на асьеду, Даша и Ликандро на его личном самолёте полетят сначала в Тустла-Гутьеррес – центр штата Чьяпас, оттуда автобусом в Паленке – город индейцев-майя, с пирамидами и знаменитым Храмом надписей, в котором обнаружено тайное святилище и каменная плита с «пришельцем». После этого – перелёт в Вилья-Эрмоса – главный город штата Табаско, где, в Ла-Венте, они увидят и статую человека-ягуара, и огромные каменные головы ольмеком. А дальше – на полуостров Юкатан, в знаменитый древний город тольмеков Чичен-Ицу…
– Знаешь, Бьянка, я не стану перезванивать отцу в Женеву, – сказала Даша подруге. – Некогда, да и зачем ему знать. Будет ещё волноваться: что да как! А мы сколько будем путешествовать? Неделю от силы. А потом присоединимся к вам на асьенде.
– Ну и правильно, – ответила Бьянка. – А Ликандро можешь доверять во всём. Мои братья – настоящие аристократы, до педантичности.
Они оглянулись на отошедших к стойке бара парней. Те чему-то смеялись, держа в руках бокалы. Блеснули стёкла очков Ликандро. Он был близорук, но очень спортивен. Высокий, атлетически сложённый, учился в Соединённых Штатах, играл в бейсбол за университетскую команду.
Утром Ликандро и Даша вылетели на изящном двухмоторном самолёте. Пилот Серхие, серьёзный немногословный человек средних лет, уверенно поднял машину в воздух и над водной гладью залива начал по спирали набирать высоту. Молодые люди сидели в уютном, рассчитанном на четверых салоне, болтали, смотрели в иллюминаторы. Через некоторое время не видно уже было ни города, ни посёлков. Лишь серая водная лента, изгибаясь, то появлялась, то пряталась в густых джунглях.
– Это река Рио-Бланка, – сказал Ликандро. – Тропики.
– И что, дикие звери тоже есть?
– Есть, конечно. И ягуары, и анаконды, и кайманы. Но, думаю, встретить их – не такой уж большой шанс. А вот москиты – это здесь самые страшные звери. Но нам они не угроза. Ещё полчаса – и будем на месте.
Даша помнит, что самолёт тряхнуло вскоре после этих слов Ликандро. Юноша глянул в иллюминатор.
– Ого! Какие тучи! Но это ничего, обычное дело: тропики. Сейчас скажу Серхио, пусть опустится ниже.
Он встал и пошёл к кабине пилота. А Даша повернулась, чтоб посмотреть в окошко. Она успела увидеть тёмные клубящиеся сгустки, и в тот же миг самолёт тряхнуло так, что если бы не привязные ремни, её вышвырнуло бы из кресла. Голова девушки ещё была повёрнута к иллюминатору, когда бело-голубая пронзительная вспышка опалила её. «Молния… В нас попала молния…» – это была последняя мысль.
Когда Даша открыла глаза, был уже вечер. Она по-прежнему сидела в кресле самолёта, но самого самолёта не было. Ничего, кроме огромных деревьев, напоминающих колонны фантастического собора. И тишина. Девушка подняла глаза к небу, и вдруг увидела лучи солнца. Они еле пробивались сквозь листву, смыкающуюся высоко над её головой. Тогда Даша поняла, что это не ночь, а только тень джунглей.
Она попыталась сообразить, что же всё-таки произошло? Думалось с трудом: сильно болела и кружилась голова. «Молния, в самолёт попала молния», – вспомнила Даша. Часы показывали десять минут второго. Последний раз девушка смотрела на часы незадолго до взрыва. Тогда дело шло к десяти утра. Значит, она пробыла без сознания больше трёх часов.
Болела не только голова: огнём горели левое плечо и бок, футболка пропиталась кровью. Но кровь была спёкшаяся, засохшая, и Даша поняла, что уже кровотечения нет. Она с трудом освободилась от ремней кресла. Проползла несколько шагов по влажной, словно пропитанной перегноем земле, медленно поднялась и поняла, что может идти.
Только теперь, отходя от шока, девушка увидела вокруг, между деревьями, обломки самолёта. Невыносимо сильно заколотилось сердце, когда впервые, хриплым полушёпотом она позвала:
– Ликандро! Серхио!
Развороченные куски обшивки, обломки кресел, колёса, куски пропеллера, множество мелких обломков… Дальше, на поляне, половина крыла. Рядом Даша увидела труп, сильно искалеченный. Лишь по одежде она поняла, что это Ликандро… Когда, через время, пришла в себя, решилась всё-таки поискать Серхио. Теплилась надежда: «А вдруг он жив, я ведь уцелела…» Но лишь до того, как под одним деревом увидела ногу в ботинке. Машинально, не успев себя удержать, подняла голову вверх: на ветвях висели куски человеческого тела – того, кто недавно был пилотом этого несчастного самолёта.
Как она вернулась в своему креслу, Даша не помнит. Села, зачем-то долго безуспешно пыталась пристегнуть себя ремнём, вдруг бросила это занятие и разрыдалась – горько, безутешно. И сама не заметила, как впала в полусон-полузабытьё. Очнулась, когда уже вечерело. И решила провести ночь здесь, в этом кресле. Но перед тем, как вновь заснуть, Даша всё обдумала. Итак, в самолёт попала молния, спутники её погибли. Как же она уцелела? Может быть, крылья самолёта спланировали при падении, притормозились о ветки высоких деревьев. А её кресло вышвырнуло взрывом, вырвало из самолёта. В кресле – мягкие подушки, здесь – мягкая почва… Возможно, так и было. Во всяком случае, она отделалась лишь переломом левой ключицы, ушибами. Это чудо! Но ещё большее чудо ей предстоит совершить самой – вырваться отсюда.
Она помнила, как Ликандро сказал о реке Рио-Бланка и тропиках, и диких зверях, которых, впрочем, можно и не встретить. До города оставалось полчаса лёту – далеко! Большую реку они миновали, но с высоты, в иллюминатор, Даша видела множество маленьких речек, пересекающих джунгли. По ним ей нужно будет выходить к Рио-Бланка, а уж там наверняка есть поселения.
– Не для того я таким чудом спаслась, чтоб дать себе погибнуть, – проговорила девушка вслух. – Как папа мне всегда говорил? «Никогда не теряй самообладание, не паникуй». Не буду паниковать!
Утром Дашу разбудил дождь. Это был настоящий ливень, промочивший её насквозь. Но через час-полтора появилось солнце, быстро согрело и высушило. Она начала собираться в поход. Сначала заложила кусками обшивки самолёта и сбитыми, разбросанными по земле ветвями тело Ликандро – на большее не хватило сил. Потом отыскала, к счастью, свой рюкзачок: там, помимо мелких вещей, лежала лёгкая куртка-плащовка, пачка печенья, пакет леденцов и два апельсина. Среди обломков нашла ещё большую пачку галет, пластиковую литровую бутылку минеральной воды. Наверное, в самолёте имелись и другие продукты – запас на непредвиденный случай. Но больше было невыносимо рыться в обломках, рядом с телами погибших. Сложив все находки в рюкзачок, Даша пристроила его на правом, здоровом плече, и пошла по джунглям.
При других обстоятельствах Даша, наверное, восхищённо смотрела бы на невиданную ею доныне роскошную и разнообразную девственную растительность, на великолепные деревья, окутанные лианами и массой других растений, спускающихся вниз причудливыми кружевами. Но теперь, когда она с трудом брела сквозь лесную чащу, джунгли виделись ей сплошным хаосом растений, стволов, гигантских корней, лиан и густого кустарника.
Сначала её напугала стайка обезьян, с визгом проскакавшая по верхушкам деревьев. Потом, прямо из-под ног, выскользнула громадная жаба с рогатыми придатками и чёрно-жёлтыми пятнами на коже. За ней появился целый отряд таких лягушек. Они прыгали, точно забавлялись, так высоко, что почти доставали ветки деревьев. Вот тогда Даша впервые улыбнулась и сказала вслух:
– Нет, это не чёрная пантера и не анаконда. Всё будет хорошо.
Она вообще решила почаще разговаривать вслух, потому что очень быстро почувствовала, что одна из самых больших опасностей в джунглях – одиночество.
Даже днём здесь солнечные лучи с трудом проникали сквозь густую завесу зелени. Когда же солнце закатилось – тьма наступила мгновенно. Днём Даша пыталась отдохнуть, прикорнуть под кустом, но москиты не дали ей этого. Сейчас же она утроилась на каком-то большом дереве, невысоко, в удобном круглом углублении. Думала, заснёт сразу. Но тёмный лес наполнился тысячами разных странных звуков, заставлявших её содрогаться. Раздавались свист и шипение, стон, рёв и мычание, и даже, как будто, лязг железа. Причём, звуки вдруг прекращались, ненадолго наступала тишина, а потом всё начиналось снова. По временам темноту пронизывали блестящие движущиеся искорки – светящиеся насекомые, поняла девушка. И заснула, наконец, сама не заметив как. А утром её разбудил новый концерт – щебет множества зелёно-бирюзовых попугайчиков…
Пережив эту первую ночь в джунглях, Даша поверила, что сумеет вырваться отсюда. Два дня брела она, продираясь сквозь тропические заросли. Трудней всего было выносить укусы миллионов насекомых, день и ночь набрасывающихся на глаза, шею, губы. Не спасала даже курточка с капюшоном – она проникали в малейшее отверстие. Джинсы, особенно внизу, быстро изорвались, и ноги у девушки покрылись многочисленными царапинами от колючек, ожогами от ядовитых растений.
На третий день Даша заметила, что почва под ногами стала более сырой, мягкой. И скоро вместо больших деревьев появились тростники громадной величины и болотные растения. На некоторых из них расцветали красивые пурпурные цветы. Среди них весело порхали разноцветные миниатюрные птички.
– Наверное, это колибри, – проговорила Даша. Она долго отдыхала, любуясь ими, чувствуя, как потихоньку возвращается к ней надежда, а с нею – силы. Земля была уже вся насыщена водой, деревья попадались всё реже, и вскоре девушка вышла на край озера. Оно сплошь поросло широкими листьями, а по ним важно разгуливали болотные птицы. Потом Даша наткнулась на вытекающий из озера ручей и пошла по его руслу.
Лишь через день ручей влился в маленькую речушку. К этому времени Даша шла босиком – сандалии совершенно изорвались. Ступни ног были изрезанны острыми камнями и ветками, каждый шаг причинял боль. Но дно речки оказалось песчаным, девушка стала идти по воде, и боль постепенно утихла. К вечеру она нашла небольшой пляж, решила здесь заночевать. Весь песок был усеян муравьями и пауками, но девушка настолько устала, что ей уже было всё равно. Повалилась на песок и мгновенно уснула. На следующий день продолжила свой путь по реке, иногда пешком, иногда вплавь.
Минеральную воду Даша выпила в первые два дня. Пришлось пить воду из ручья и реки. У неё был отталкивающий бурый цвет, но вкус – нормальный. Печенье и галеты растянулись дней на пять. Но, в конце концов кончились и они. Много раз приходили Даше на ум невесёлые мысли: «А вдруг я ухожу вглубь сельвы? Или кружусь на месте? Может, здесь вообще необитаемые месте – «Затерянный мир»?..» Но что бы она не думала, продолжала идти. Времени уже не замечала. Её глаза почти ничего не видели из-за сильного воспаления, лицо и тело оплыло от укусов насекомых и ядовитых царапин, на месте сломанной ключицы вздулась огромная опухоль. Ко всему этому – всё чаще и чаще накатывали приступы лихорадки. И, наконец, наступил момент, когда Даша поняла, что погибает. Последние несколько часов она уже почти не шла. Спотыкаясь, делала несколько шагов, падала, ползла на четвереньках, пытаясь встать, но через пару шагов вновь падала. Сознавала ли себя и свои действия? Временами память как будто возвращалась, но потом вновь наплывал дурманящий бред, и, наконец, она опустилась на землю, зная, что уже не встанет.
Две последние ночи ей снился Игорь. Тот самый Игорь Лунёв – единственная её любовь. Почему, влюбившись совсем маленькой, она так прилепилась сердцем к нему? Разве можно такое объяснить? Одно слово: судьба. Даша нравилась многим ребятам и взрослым мужчинам, круг общения у неё был велик. Но любовных приключений она избегала. Так – два-три мимолётных романчика. Зачем? Она ведь знала, кто ей нужен. И верила – будет ему тоже нужна… Приход Игоря в её сны она поняла, как прощание его с ней, а её – с жизнью. Но не хотела верить.
Она полусидела в густой траве, опираясь на какой-то поваленный ствол. Сознание словно качалось на волнах: вверх – вниз, в провал – на гребень…И в какой-то миг, как раз, когда в глазах прояснилось, Даша увидела, в голубом мерцании овала, лицо Игоря. Он смотрел прямо на неё – удивлённый, растерянный, и оттого такой реальный. Ну конечно, вон и пиджак виден стального цвета, и рубашка в мелкую клеточку, и галстук! И даже легкая седина на висках, в его густой тёмной шевелюре. Эту седину Даша не могла придумать! Она видела его девять лет назад, молодым. И из-за этой седины сразу поверила, что в самом деле видит Игоря.
Но он как будто не узнавал её. И тогда она позвала: «Игорь, Игорь!» Он услышал: его зрачки расширились, губы дрогнули.
Как, откуда возникла в истёрзанном, затухающем сознании девушки уверенность: «Он пришёл спасти меня… Но только если узнает, позовёт по имени…»
С трудом приподнимаясь на локтях, еле шевеля распухшими губами, глядя прямо в глаза Игорю, стала просить:
– Спаси меня! Позови! Назови по имени!
Но всё было напрасно. Мужчина молчал, а странный экран начал вновь пульсировать, расплываться. «Я погибла!» – подумала Даша в последнем всплеске отчаяния. В этот миг по синему овалу прошла крупная рябь, губы Игоря дрогнули, и он, уже исчезая, успел сказать – неуверенно, но ясно:
– Даша…
Его голос рывком поднял её с земли. Легко, как в полёте, она прошла метров сто, и на изгибе реки вдруг увидела маленькую поляну, хижину, три человеческие фигурки рядом… Дашу нашли три индейца, которые охотились в джунглях на уток.
* * *
Оба Дашиных гостя – отец и сын, слушали её, как заворожённые. Бабушка, сидевшая с ними за одним столом, тоже переживала: держала внучку за руку, глядела влажными глазами, хотя давно и хорошо знала всю историю. В какой-то момент Серёжа не выдержал, спросил восхищённо:
– А ты не выдумываешь?
Для него это всё было, как приключенческое кино. Вот если б ещё только ягуар напал на девчонку, или крокодил пытался бы утащить в трясину…
Даша хотела сама прийти к ним в гости. Но, узнав, что у Игоря сейчас живёт какой-то человек, сказала:
– Нет, не хочу посторонних. Жду вас с Серёжей у себя.
Гриня захотел подышать свежим вечерним воздухом в ближайшем сквере. Игорь дал ему запасной ключ от квартиры. Сам же шёл к Даше возбуждённый. Он и без того был взбудоражен: знакомством с Гриней, утренним походом на место убийства. А теперь его ещё волновало свидание с этой чудной девочкой, ставшей взрослой и говорившей, что любит его. Он думал поразить её странным своим воспоминанием двухгодичной давности, но не успел. Даша спросила первая:
– Скажи, Игорь, не происходило ли с тобой позапрошлым летом, в августе, что-нибудь необычное, связанное со мной?
И, увидев, как расширились его зрачки и приоткрылись удивлённо губы, легко, мгновенно обняла за шею, прижалась щекой и щеке:
– Было! Ты вспомнил! Ты спас меня…
И стала рассказывать им эту совершенно невероятную и совершенно правдивую историю. А когда окончила и они все пришли в себя, Игорь спросил:
– А как же твои родители? Что делали они?
– Ничего! – Даша покачала головой. – Они думали, что я на асьенде Атуэста, не ждали от меня известий раньше, чем недели через две. А там, на асьенда, Бьянка с Арнедо считали, что мы объявимся дней через десять. Так и вышло: как раз десять дней я и шла по сельве, а на одиннадцатый меня привезли на лодке в индейскую деревню, оттуда – в ближайший городок. Можно сказать, даже волноваться за меня не пришлось.
– А газетчиков Глеб Алексеевич к тебе, небось, просто не подпустил?
– Да, папа не хотел, чтобы я вновь всё переживала. Тем более, что первый месяц я просто с трудом приходила в себя.
– А мы, Игорёк, ты можешь представить, что все мы пережили, хоть и задним числом? – спросила Мария Александровна.
Даша прижалась ласково к бабушкиному плечу. Но смотрела, не отрываясь, не Игоря. Он тоже, как заворожённый, не мог отвести от неё взгляд… Пятилетняя девочка, положившая головку ему на плечо. Сурово сжавшая губы первоклашка за свадебным столом. Голубой магический овал, соединивший американские джунгли и городскую квартиру в другом полушарии Земли. Соединивший его и эту девушку. Девушку, говорящую, что любит…
Серёжа
Серёжа сразу понял, что отец и Даша поженятся. Она была в батю влюблена по уши, и не скрывала этого. Ещё бы! Как же в него не влюбиться: он такой красивый, умный, весёлый, добрый. Он, Серёжа, никогда на маму не сердился, но и понять её никогда не мог. Бросить такого мужика ради какого-то Виталика… Но, это уже дело прошлое, что теперь о нём думать! Так что, раз мама сама, первая, его бросила, что ж отцу – навсегда одному оставаться? Мужчине без женщины трудно – Серёжа где-то слыхал такое выражение. Конечно, им и вдвоём, в своей мужской компании было хорошо. Но он не такой дурак, как некоторые мальчишки из киношек или книг – ревнуют отцов, пакости всякие их невестам подстраивают. Глупости какие! Он не маленький!
Да и Даша ему очень нравилась. Симпатичная, хотя и не такая красивая, как мама. Зато отважная, просто блеск! Упала в самолёте – не разбилась, вышла одна из джунглей. Жаль, правда, что на неё не напал хотя бы один разочек ягуар, и чтобы она от него отбилась, проткнула б его острой веткой, а потом закуталась в шкуру… И жаль, что его, Серёжи, с ней не было! Вот бы такая катастрофа случилась бы после её и отца женитьбы, и она взяла в поездку его – своего приёмного сына, и он с ней летел бы в том самолёте, и тоже остался бы жив!..
Вчера вечером, в гостях, когда отец курил у окна и разговаривал с бабушкой, Серёжа подсел к Даше на диван, и они немного поговорили.
– Ты сколько языков знаешь? – спросил он её.
– Иностранных? Английский, французский, испанский – совершенно свободно. А ещё могу говорить по-фламандски, но хуже.
– А что это за язык, фламандский? – удивился Серёжа.
Даша засмеялась.
– Я ведь учусь в бельгийском городе Льеже. А там население в основном фламандцы. Но в ходу два языка – и фламандский, и французский.
– А большой это город?
– Льеж? Довольно большой. Но главное – очень красивый, старинный. Готические дворцы, соборы. Вообще, в средние века там жили князья-епископы – Льеж был их резиденцией… Я ведь историк, так что расскажу когда-нибудь тебе об этом подробно. Очень интересно.
– Ладно, – согласился Серёжа. – Будет ещё время рассказать. Когда замуж за папу выйдешь.
Забавно было смотреть, как она покраснела. Но не растерялась, не смутилась. Так же пристально, сощурив глаза, посмотрела на него, выдержала паузу, спросила:
– А ты не возражал бы?
Серёжа не выдержал, заулыбался:
– Вовсе нет! Ты мне здорово нравишься!
– Ты мне тоже здорово нравишься.
– А как же мне тебя тогда называть? Мама, что ли?
– Нет, зачем же! – Даша подвинулась к нему ближе, и они заговорщицки склонили друг к другу головы. – Я ведь всего на восемь лет тебя старше. Вполне за старшую сестру сойду. – И, помолчав, спросила тихонько. – А твой отец, как думаешь, захочет на мне жениться? Я ему нравлюсь?
– Конечно! Я же не слепой.
И не сговариваясь, вместе посмотрели в сторону окна, где сидел Игорь. Тот уловил их взгляды, качнул головой вопросительно: мол, в чём дело? Серёжа и Даша переглянулись, одновременно прыснули от смеха…
Ещё бы, как мог Серёжа не заметить, что отец смотрит на девушку особенным, необычным взглядом! Что ж, пусть женится. Пусть мама узнает, какая у него молодая жена. Может, ещё пожалеет… И, может быть, перестанет отец тогда водить в дом всяких бродяг вроде этого Грини! Ох, не нравиться стал Серёже Гриня – всё больше и больше!
Уж какая у него улыбочка добрая, ласковая! И сам словно только вчера на свет родился – чистый наивняк. А ведь бомж со стажем, значит, в каких только переделках не побывал! Что он, Серёжа, фильмов не видел? И по телеку, и по видику насмотрелся боевиков американских. Там бродяги – парни крутые. Из любой переделки выйдут, кем угодно прикинутся. Вот и Гриня – от облавы улизнул, это тебе не просто так! Отец рассказывал – уйму бомжей выловили, и милиция, и ОМОН шустрили. А этот – вот он! Теперь у них прячется, вот и косит под добрячка. Отец от него в восторге, верит всему, какое-то убийство вместе раскручивать собираются. Отец, конечно, классный журналист, да только доверчивый бывает, словно ребёнок. Гриня ему, может, просто голову морочит. И ещё хорошо, если так. А то ведь, если хочет для чего-то своего использовать? С него станется, с добрячка этакого! Серёжа ведь знает кое-что, чего не знает отец.
В первый день он старался сочувствовать Грине, подбодрить его. Но когда они возвращались после прогулки в парк, Серёжа заметил, что этот бомж что-то прячет в кармане. Он догадался, что Гриня сбегал в будку на заброшенной сцене. Ну и что с того? Он ведь там жил, какие-то вещи у него остались, личные. Так зачем их прятать? Но вида он не подал, тоже дурачком прикинулся.
Домой пришли, и Гриня сразу в туалет – шасть! «Ладно, – подумал Серёжа. – Не буду тебе мешать. Пока.» И в свою комнату ушёл, магнитофон врубил – вроде, и дела ему до Грини нет. Но дверь прикрыл неплотно, щель оставил. Видит, Гриня вышел, осмотрелся, и – на балкон. Воздухом свежим подышать! Только что по улице шёл, жаловался на жару и духоту. В комнате как раз прохладно. Но нет, успел уже видно по жаре соскучиться! Серёжа бесшумно на подоконник влез, в открытую форточку чуть-чуть голову просунул. Достаточно, чтоб увидеть, как Гриня в старом столе роется. Да так ловко, что и железкой не звякнет, а там их полно. И оглядывается через плечо на балконную дверь…
Ладно! Серёжа на кровать лёг, наушники на голову надел, книгу взял. Вовремя. Гриня в дверь голову осторожно просунул, улыбается. Но он не сразу заметил: ведь и музыку слушает, и читает одновременно. Потом увидел, клавишу на магнитофоне нажал:
– Вы что-то спросили? Я не слыхал…
– Нет, нет, Серёженька, не беспокойся, это я так. Сказать, что тоже прилягу с книжечкой. А если тебе куда надо, меня не стесняйся, иди.
– Да нет… – Серёжа лениво потянулся. – Нагулялся. Жара такая. Я папу буду ждать.
Это было два дня назад. Что Гриня спрятал в туалете, Серёжа узнал в тот же вечер. Прикинул, где может быть тайник, и сразу – к дырке с трубами. Когда мама с папой ещё вместе жили, он сам рогатку туда прятал. Так вот: в целлофановом пакете да ещё в какой-то тряпочке завёрнуты были тяжёлый шприц, две иглы к нему – потоньше и потолще, и две упаковки ампул. Серёжа всё разглядел, завернул, как было, и туда же спрятал. «Похоже, бомжик наш на игле сидит, – подумал почти весело. – Вот подарочек! Наркоман».
Но что же Гриня спрятал на балконе? Серёжа терялся в догадках. Хотелось поскорее узнать, да в тот день возможность не представилась. А вот наутро отец с Гриней ушли на «место преступления». Тогда Серёжа и порылся в старом балконном столе. То, что он там нашёл, и испугало его, и взбудоражило. Своё сокровище Гриня завернул в кусок пожелтевшей газеты – их там издавна целая стопка лежала. Потому мальчик не сразу отыскал – не обратил сначала внимание. А когда нащупал и развернул, то там, в плотной замызганной тряпке, увидел два красивых кожаных длинных футляра. Раскрыл первый, и…
– Ух ты!
Не удержался от восклицания. Ещё бы! Таких красивых и ладных ножичков он никогда не видал. Блестящие, хромированные, с удобными гофрированными ручками. И даже просто на взгляд видно, какие острые, причём у одного, поменьше, отточены оба ребра. Да, красивые-то красивые эти ножички, но и зловещие в то же время. Пока Серёжа смотрел на них – мурашки побежали по спине… Во втором футляре тоже лежал нож, такой же красивый и острый, но более широкий и слегка загнутый… Долго не мог Серёжа оторвать от них взгляд. Он, конечно, понял, что это не простые ножи, а, наверное, медицинские: может, такими хирурги операции делают? Но зачем они этому Грине? Он ведь не врач, сам рассказывал, что строитель. Странно. И тревожно. Очень тревожно.
А ещё некоторое время Серёжа раздумывал, что же делать? Показать находку отцу? Это было бы лучше всего. Но не получится ли, что Гриня найдёт всему объяснение, и он, Серёжа, останется в глазах отца не только дураком, но и подлым подглядчиком? А уж если Гриня соврёт, выдумает свои объяснения – что скорее всего! – уже ему, Сергею, доверять не станет. Кто тогда отца подстрахует? Ведь папа настроен верить Грине…
Есть ещё вариант – пойти в милицию. Но это совсем не годится. Отец ведь прячет Гриню, а он, сын, получится предателем…
В конце концов мальчик завернул ножики, как были, и положил на место. Пускай. Похоже, их гость пока не собирается никуда сматываться. Ему и здесь хорошо, безопасно. Он же, Серёжа, будет постоянно настороже, присматривать за этим бомжем. И обязательно наступит момент, когда отец сам убедится: что-то неладно.
Когда вечером Лунёвы собрались в гости к Даше Елисеевой, а Гриня попросился погулять, Серёжа заколебался. Может, остаться, тайком за Гриней проследить? Но уж очень хотелось пойти: он ведь, как и все, знал тележурналиста Глеба Елисеева, который такие увлекательные передачи из разных необычных мест всего мира делает. Знал, что отец дружил с Елисеевым и его дочкой… Вообщем, пошёл, и не пожалел. А про Гриню решил так: никуда тот сегодня ещё не денется, вернётся. А уж завтра он с него глаз не спустит.
Утром, когда Серёжа пересекал двор, чтоб выйти на свою обычную беговую дистанцию, он вновь увидел у раскрытого гаража Олега. Только на этот раз Олег не просто поднял руку в приветствии, а махнул, подзывая. Вблизи «Харлей Девидсон» оказался ещё более мощным и прекрасным. Серёжа тихонько погладил руль и кожу седла. Промчаться бы на таком!.. А Олег запросто так и говорит:
– Составишь мне компанию? Полчасика по окружной?
– Покататься?
– Ну!
– Вот здорово!
У Серёжи дух перехватило. А Олег уже вынес из гаража второй шлем – такой же красивый, как и у него, сам надел и застегнул второй на мальчике. Добавил только:
– Держись за меня покрепче.
И они рванули сходу, почти бесшумно: помчались, полетели… Серёжа, прижимаясь щекой к спине Олега, видел всё вокруг сквозь мутную пелену слёз. Это встречный ветер выбивал слёзы из глаз. Или огромная скорость выдавливала их. А, может, они текли от счастья и восторга: оттого, что рядом такой взрослый, сильный, доброжелательный – вообщем, совершенно чудесный парень Олег. Оттого, что они теперь и дальше, наверное, будут друзьями. Оттого, что под ним, Серёжей, такая потрясная машина – лучшая в мире!
Олег стал притормаживать и свернул на обочину, к небольшой посадке. Когда Серёжа вслед за ним спрыгнул с мотоцикла и сдёрнул шлем, парень кивнул на траву между деревьями:
– Пойдём, посидим.
Трава была сухой, мягкой, за посадкой просматривалось поле, засеянное подсолнухами. Олег прислонился спиной к стволу тополя, Серёжа бухнулся рядом на живот, опёрся на локти.
– Ну что, понравилось?
Олег казался немного смущённым. Может, оттого, что сорвал цветок и теперь обрывал лепестки и листики, коротко поглядывая на мальчика.
– Ещё бы! Я вот с отчимом на машине ездил – скоростной «Оппель». Тоже ничего. Но разве сравнить!
– Вот и хорошо. Будем дружить, я тебя и за руль пущу.
– Ты хочешь со мной дружить? – не поверил мальчик. – Взаправду? Но я же пацан!
– Ну и что? – Олег вдруг наклонился и положил ему руку на плечо, так ласково!.. – Среди моих ровесников таких отличных ребят, как ты, не так уж много. Ты ведь можешь быть хорошим другом, правда?
– Олежка! – Серёжа от восторга даже не заметил, как вырвалось у него слово, каким он часто называл парня про себя. – Да я для тебя – что хочешь!.. Я сильный, ловкий, ты не думай! И читаю много. Дома у нас, знаешь, сколько книг!..
Олег откинул голову, засмеялся. Серёжа смотрел на него полминуты и тоже стал смеяться.
– Да я только хотел сказать, что со мной не соскучишься, – еле выговорил он сквозь смех. Вскочил на ноги легко, весело, закричал, подбросив вверх шлем:
– Эгей! Зверобой и его верный друг Чингачгук мчат сквозь джунгли на своём быстром скакуне!
Олег, смеясь, поймал его за щиколотку, дёрнул, и мальчик вновь шлёпнулся на траву рядом с ним.
– Тоже мне, начитанный! Всё перепутал: Чингачгук и джунгли – разные вещи. Да и на лошадях они почти не ездили.
Когда ребята вновь садились на мотоцикл, Олег сказал:
– У нас есть дача, на водохранилище. Там сейчас пусто. Отцу некогда – весь в делах, а мачеха уехала в круиз по Средиземноморью. Хочешь, поедем со мной на дачу, поживём там два-три дня. Там не слабо: корт теннисный есть, спортплощадка, пляжик частный, яхта. Ты под парусами ходил когда-нибудь?
– Нет.
– Ну, так приглашаю. Отец тебя отпустит?
– Отпустит, наверное.
У Серёжи кружилась голова. В первую минуту, забалдевший от восторга, он хотел предложить: «Давай и Пашку Бурсова с собой возьмём!» Но вовремя сообразил, что Олег-то только с ним, с Серёжей, хочет дружить, а не детский сад вокруг себя разводить.
Они вновь мчались на «Харлее» по окружной дороге, возвращаясь в город. Серёжа в тот момент и не вспоминал о каком-то Грине. Но когда он вернулся домой, отец, уже у порога, убегая на работу, попросил его:
– Сынок, наш гость хочет прогуляться куда-нибудь к реке, пикничок устроить. Хорошая мысль, правда? Составь ему компанию, ладно?
Раздражение и разочарование так ясно проступили у Серёжи на лице! Хорошо, Гриня стоял у него за спиной и не увидал. Но отец удивился:
– Что-то не так?
Однако Серёжа уже вспомнил своё намерение не спускать с Грини глаз. Да, неожиданная дружба Олега, его приглашение поехать на дачу, так обрадовали, что он обо всём забыл. На минуточку. А теперь вспомнил. И пакетик с хирургическими ножами вспомнил.
– Конечно прогуляемся! – Серёжа повернулся к Грине, улыбнулся приветливо. – По такой жаре только к реке и нужно ездить.
– Вот и славно, а я побежал. Погляди там в холодильнике, что можно взять с собой. – Игорь махнул рукой. – До вечера!
Надо было предупредить Олега. Ладно, он позвонит ему, телефон найдёт в справочной книге. А пока мальчик достал из холодильника огурцы, помидоры, всякую зелень, колбасу. На пикнике хорошо шашлыки делать. Но мяса не было. Зато обнаружились три штуки замороженных куриных окорочка. Вполне можно зажарить на костре, решил Серёжа.
Гриня крутился рядом, помогая складывать продукты в небольшой походный Серёжин рюкзак.
– Соль и перчик прихвати, – подсказывал. – И хлеб. И спички.
Пакет с хлебом Серёжа нарочно «забыл» в кухне на столе. Когда уже вышли и стали спускаться вниз, хлопнул себя по лбу:
– Вот раззява! Хлеб забыл! Я мигом.
Захлопнув за собой входную дверь – вдруг Гриня тоже вздумает вернуться, – мальчик метнулся на балкон. Провёл рукой в столе и облегчённо вздохнул: пакет с жуткими ножами лежал на месте. С лёгким сердцем Серёжа вновь сбежал во двор, где его терпеливо поджидал Гриня.
Гриня
Скальпель с ланцетом и скорняжный нож Гриня брать с собой не стал. Они ему пока не понадобятся. На этот раз. С первого взгляда на этого мальчика Гриня знал: следующая жизнь, которая войдёт в него, будет жизнью Серёжи. Такого чудесного объекта у него ещё не было: молодость, здоровье, весёлый счастливый характер, чистота мыслей, открытое сердце. Нет, упустить всё это просто невозможно!
Гриню не смущало то, что его знает в лицо отец мальчика. Он и не станет скрываться. Сумеет всё сделать так, чтоб остаться вне подозрений. Он великий мистификатор. Чтобы не случилось, его никто никогда ни в чём не заподозрил. Как тогда – при смерти бабушки.
У осиротевшего мальчика шикарную родительскую квартиру забрали. Но городские власти всё-таки не обидели сынишку своего погибшего коллеги: он был прописан в новом доме, в хорошей однокомнатной квартире «улучшенной планировки». Там и правда была большая прихожая, вместительная кухня, раздельные ванна и туалет, балкон-лоджия. Бабушка была довольна.
– Зачем нам хоромы! – говорила она. – А эта квартира в самый раз мне и мальцу.
Как опекунша, она тоже там прописалась. Свой частный дом на окраинном городском посёлке она сдала квартирантам. Не из-за денег – бабушка не была корыстной, – а чтоб был присмотр и за домом, и за садом. Сама же с Гриней стала жить в квартире: очень ей нравились бытовые удобства, лифт и мусоропровод. Да и работа была совсем рядом с квартирой – десять минут ходьбы.
Когда бабушка оформляла опекунство над Гриней, отцы города расщедрились: дали сироте повышенное денежное содержание, возможность пользоваться номенклатурным продуктовым магазином, а также устроили бабушку на хорошую работу – в лучшую больницу, где лечилось всё городское начальство. Кое-кто из друзей погибшего Грининого отца знал, что домохранительница Ульяна Антоновна отличная медсестра. Это было так: помимо ведения хозяйства, бабушка ещё и лечила всех домочадцев, если, конечно, не требовалось вмешательство настоящего врача.
«Медицинская сестра» – было основной профессией бабушки. В больнице она недолго поработала в хирургическом отделении, а потом перешла в анатомическое, или, попросту говоря, в морг. Летом, когда Гриня перешёл из первого во второй класс, бабушка не стала отправлять его ни в пионерский лагерь, ни в санаторий, хотя путёвку для мальчика практически в любое место ей помогли бы достать. Нет, она непреклонно отвергала возможность остаться мальчику одному в детском коллективе.
– Хулиганству и вранью тебя там научат, – сказала, как отрезала. – А то ещё и разврату. Всякие пионервожатые да воспитатели друг с другом паруются на глазах у детей, а то и мальцов совращают. Знаю я эту публику!
Бабушка никогда не была замужем. Однако на интимные темы говорила с Гриней не стесняясь, невзирая на его юный возраст. Говорила грубо, откровенно. Так, например, она рассказала мальчику, как её, семнадцатилетнюю, работавшую посудомойкой в гарнизонной столовой, изнасиловали два солдата.
– Подстерегли, когда я выносила из кухни на задний двор, в сарай свинье помои, там же, в сарае, и поизголялись. Один сунул в зад, а другой в рот погань свою. Было бы это сейчас, я бы сжала зубы изо всех сил, откусила бы! А тогда, что ж, девчонка была, испугалась, от страху да оттого, что рот закрыт был, и крикнуть не могла. Потом убежали, бросили меня. А я, как пришла в себя, так сразу к их командиру, к майору прямиком. Насильники мои, небось, не сомневались: побоится девка позору, смолчит. Не на ту напали: я рассказала да указала на них – заприметила ещё раньше, как зырили на меня, облизываясь. А врач гарнизонный подтвердил: да, жестокое насилие имело место. Вот трибунал их быстренько к стенке и поставил – в те времена порядок был, закон строгий и справедливый. На очной ставке они слёзно умоляли меня простить их, оба жениться обещали. Да только я их ненавидела.
Слепой ненависти ко всем мужчинам бабушка не стала испытывать. Она, например, очень хорошо вспоминала того самого майора и гарнизонного врача.
– Они меня устроили в лазарет работать. А через два года путёвку на учёбу дали в фельдшерское училище. И относились всегда ко мне уважительно, по-доброму. А остальные – кто как. Кто жертвой, а кто и убийцей считал, да только мысли такие свои старался скрыть. Только от меня не скроешь – насквозь видела. Такие меня боялись, а если уж попадали ко мне на укол – дрожали, штаны спустить не решались. Словно я им или яд вколю, или тоже в насильстве обвиню.
Бабушка смеялась от этих своих воспоминаний. А у Грини сердце сжималось: он тоже до смерти боялся бабушкиных уколов. А колоть она очень любила, чуть заболел – давай укол! И малец лежал на животе, как парализованный кролик: умирая от страха и не имея сил отвести глаз от бабушки, от её рук. Вот она одним резким движением сворачивает головку ампуле, вот опускает туда шприц и медленно тянет поршень. Вот поднимает вверх иглу и брызжет фонтанчиком жидкости, сужая при этом глаза и оскаливая зубы. Потом опускает взгляд на маленькое сжавшееся тельце с оголёнными ягодицами, и лицо её каменеет…
Может, и не стала бабушка ненавидеть всех мужчин, но замуж так никогда и не выходила, храня отвращение ко «всякой кобельей мерзости и пакости».
– Ты тоже из этой породы, – говорила она Грине. – Отец у тебя был кобель отменный, а уж о матери говорить нечего. У неё словно течка круглый год не прекращалась. Ты, наследничек, тоже таким будешь.
– Нет! – у Грини на глаза наворачивались слёзы. – Я не буду таким!
– Будешь, куда денешься, придёт время. Да только с детства развращать тебя не дам! Никаких лагерей и санаториев!
… Бабушка ошиблась. В свои двадцать восемь лет Гриня ни разу не познал женщину. Ему это не нужно было. Всю силу мужского возбуждения и сладчайшего удовлетворения он испытывал совсем другим образом – в моменты своей «инкарнации»…
А в то лето своих первых школьных каникул он никуда не поехал. И чтоб не оставлять мальца одного дома, без присмотра, бабушка стала брать Гриню с собой на работу. В морг.
Поначалу мальчик оставался в приёмной, с дежурными. Перед ним мелькали люди – врачи, санитары, какие-то мужчины и женщины с хмурыми, печальными лицами. Часто эти люди плакали. Мёртвых Гриня долго не видел. Тела поступали в другую дверь, со двора. Гробы к подъезжающим машинам выносили закрытыми. Ему не было страшно, а сладковатый запах формалина казался приятным. Гриня бегал по скверику около морга, с дежурными пил чай, болтал, слушал радио. Врачи и санитары мимоходом шутили с ним, давали кто яблоко, кто карамельку. Потом приходила бабушка и вела его обедать в один из медицинских кабинетов. Повзрослев, Гриня узнал, что кабинет этот был анатомическим музеем типа кунсткамеры. На полках вдоль стен стояли высокие стеклянные колбы – «банки», называл их маленький Гриня. Там, в желтоватом растворе, колыхались странные предметы: то ли растения, то ли живые существа. Бабушка заведовала этим кабинетом и прилегающей к нему лабораторией.
Обедать можно было ходить в больничную столовую, но бабушка не любила шумное общество. Сюда, в свой кабинет, она приносила еду из столовой в судках. Наливая себе и Грине суп, накладывая пюре с котлетой, она часто сюда же, на стол, ставила одну из колб. Любуясь, с гордостью рассказывала мальчику, как сама вырезала из мёртвого тела и сама заспиртовала этот уникальный экземпляр – раковую опухоль печени. Таких любимых экспонатов у неё было много. Гриня с аппетитом ел, с любопытством слушал и рассматривал. Ему было интересно.
Как он впервые появился в прозекторском зале, Гриня уже не помнит. Наверное, зашёл спросить о чём-то бабушку. Она ассистировала врачу при очередном вскрытии. Врач оглянулся, спросил:
– Зачем мальчик здесь? Малыш, тут страшно!
– Он не боится, – ответила бабушка. – Пойди, сядь в уголок, я скоро.
Доктор, уже привыкший видеть Гриню всюду поблизости, не стал возражать. А вскоре и он, и другие врачи привыкли к тому, что мальчик крутится рядом, во время вскрытий. Он был неназойливый, незаметный, вопросов не задавал, просто смотрел. Вообщем, не мешал. Кое-кто из врачей даже думал о нём: «А что: не боится, не брезгует… Это хорошо. Патологоанатомом станет».
Когда наступила осень и начались занятия в школе, Грине наведываться в морг удавалось лишь изредка. Но он пользовался любой возможностью – так полюбил это место. Там было тихо, уютно – своя особая атмосфера, которая ему так нравилась. И никто над ним не смеялся, наоборот – хвалили за бесстрашие и любознательность. На второе лето Гриня чувствовал себя в морге своим человеком. Для него здесь уже не было секретов и запретных мест. Он уже знал, что именно этот морг, хотя и не считается центральным городским, но имеет лучшую в городе лабораторию. Поэтому здесь обследуются тела не только «собственных мертвецов» – людей, умерших в больнице, но и тех, кто скончался дома, но был приписан к больнице. А также прокуратура направляла сюда тела тех, чья смерть или особо интересовала городские власти, или вызывала у следственных органов сомнения. Так что у патологоанатомов работы всегда хватало. Впрочем, сюда попадали лишь «элитарные тела». Всякие умершие бомжи или неопознанные трупы отправлялись в центральный городской морг.
Гриня бывал на приёме тел, их раздевании и первичном обследовании, ходил с санитарами в холодильные камеры, наизусть помнил, где какое тело помещено. На одевании перед положением в гроб тоже присутствовал. Но больше всего, конечно же, он любил операционный зал. И знал уже, наверное, все тонкости препарирования. Поскольку врачи во время работы имели обыкновение обсуждать с ассистентом свои действия. А если тело было «криминального происхождения», то практически каждое движение врачом называлось вслух, а работник прокуратуры повторял, записывая:
– Сердце – вес сто шестьдесят два грамма, спайка на левой верхней доле и дуге аорты, желудок трубковидный… Левое лёгкое проткнуто два раза, сонная артерия перерезана. Заметны следы защемления кровеносных сосудов, что говорит об удушении…
Гриня старался подойти поближе, чтобы всё хорошо видеть. На него уже давно не обращали внимания, привыкли. А ему нравилось всё: глубокие разрезы на теле, вскрытые брюшные полости, вид извлечённых внутренних органов. И даже визг электрической хирургической пилы, вскрывающей черепа, хотя не все врачи выдерживали спокойно этот звук.
Когда, ещё через год, Грине дали первый раз сделать надрез на трупе, он был счастлив. Врач, – кстати, тот самый, который когда-то сказал: «Малыш, тут страшно», – надел на него огромный пластиковый передник, укрывший мальчика от шеи до щиколоток, резиновые перчатки, показал, как держать хирургический нож. И изумился тому, как одиннадцатилетний мальчик легко и ровно повёл сталью, как спокойно помогал себе левой рукой – отводил в сторону края разрезанной плоти, неживой, но всё же человеческой.
– Талант! – сказал восхищённо. – Может быть, даже будущий гений патологоанатомии!
Бабушка стояла рядом. Взгляд у неё был размягчённый, ободрительный, что бывало крайне редко. Ни она, ни врач знать не знали, что Гриня уже не раз так же легко, ровно и спокойно резал живую плоть – котов и собак. Искромсанные трупики животных находили на пустыре за домами. Среди жителей округи ходили слухи и о кровожадных голодных бродягах, и о набегавших из пригородных лесов волках, и даже об оборотнях. Но никто не мог заподозрить в жестокости маленького, худенького одноухого мальчика, белобрысого, с наивным взглядом блекло-голубых глаз…
В морг часто приходили родственники людей, умерших дома – таких, которых похоронить предполагалось лишь через день-два. Они просили бабушку помочь поддержать тело в приличном состоянии. Именно за ней закрепилась слава специалиста в этой области. За определённую плату бабушка охотно соглашалась, складывала в сумку бутыли с формалином, другими лекарствами, шприцы, какую-то мазь, звала с собой Гриню. Они шли в дом умершего, и там, попросив всех посторонних выйти, бабушка колдовала над телом. Гриня не отходил, подавал ей один за другим препараты, смотрел, как она всаживает толстую иглу большого шприца в обнажённый желтый живот. По мере того, как игла входила всё глубже, у него сердце колотилось всё сильнее, что-то сладко ныло и тянуло около пупка и ниже…
Может быть потому он так жутко, до обморока, боялся уколов, которые бабушка делала ему самому? Представлял, что огромная игла входит не в его попку, а в дряблый, жёлтый живот мертвеца… Хотя колола его бабушка совсем другим шприцом и иглами – тонкими, маленькими. Колола очень часто, по любому поводу. У неё была глубокая убеждённость, что любую болезнь можно вылечить инъекциями. Простуда? – сделаем укольчик! Прыщи на лице? Это аллергия – уколем и пройдёт. Голова болит и кружится? Давление – пройдёт после укола. Понос? – введём вяжущее средство… Вспоминая себя маленьким, Гриня часто видит эту женщину – бабушку, – пористую кожу лица, морщинистые веки, суровый блеск зрачков из-под них, тяжёлое, оплывающее книзу лицо. Её мощные руки подняты вверх, в них – шприц, из иглы брызжет струйка лекарства… Он и сейчас, взрослый, при этих воспоминаниях съёживается и еле сдерживает дрожь.
Сейчас, в лесу, у реки, глядя на костерок, который они разожгли с Серёжей, Гриня усмехнулся, подумав о костре, в котором сгорело тело бабушки. Но это было давно, больше десяти лет назад. Теперь же он и мальчик жарили на огне нанизанные на веточки куриные окорочка.
– Готов, – сказал Серёжа, попробовав свой. – Здорово вкусно!
Грине тоже нравилось. Но он знал вкус другого мяса, и тот был ему гораздо приятнее. «Ничего, – думал Гриня. – Недолго ждать. И ты, мой малыш, скоро узнаешь, что вкус собственного тела – самый восхитительный в мире…»
– Мне, Серёженька, немного стыдно перед тобой, – сознался Гриня застенчиво.
– Это ещё за что?
Серёжа уже обглодал куриные косточки и облизывал пальцы.
– Да ты же хотел сегодня с другом куда-то поехать, а я со своим капризом тебе помешал.
– Вовсе не помешали. – Серёжа был настроен благодушно. – Я с Олегом передоговорился, поедем к нему на дачу завтра. А потом ещё и послезавтра. Это же выходные – суббота и воскресенье. Отец намекнул, что он их проведёт с Дашей. Вот и хорошо, я свободен, да и им мешать не буду.
– Так ты там, у друга, и заночуешь?
– Нет, спать я люблю у себя дома.
– Зачем же возвращаться? – удивился Гриня. – Дача ведь, небось, далеко за городом?
– Нет, это ещё в черте города. У нас тут есть искусственное водохранилище, мы его называем городским морем. Вокруг него лес сосновый, пляжи классные, песчаные. Вот там у Барковых дача, в дачном посёлке Курортный. Это не так далеко. У Олега мотоцикл мощнейший, самый лучший, «Харлей Девидсон»! Мигом домчимся туда и обратно.
Гриня слушал внимательно и всё запоминал. И улыбался. Мальчишке вовек не догадаться, что он сам помогает расставить себе силки. Нет, не ошибся Гриня, что настоял на этом «пикничке на двоих». Он так и предполагал, что душевный разговор с мальчиком подскажет ему план действия. Всё получилось: план уже вырисовывается. А улыбался Гриня тому, что, как и многие встреченные им раньше люди, эти – отец мальчика и сам Серёжа, – оказались так же восхитительно наивны, глупы и доверчивы! Хотя последние пять лет приучили людей к жизни жестокой и замкнутой, предыдущие семьдесят лет они не смогли вытравить. Не смогли уничтожить вошедшее в сознание и кровь «Человек человеку друг, товарищ и брат!»
Это надо же! Чего только он не наплёл Серёжиному отцу – тот всё проглотил, всему поверил! И это называется журналист! Правда, фантазировать, на ходу импровизируя, Гриня умел отлично. Дар у него был такой, с детства. И все ему всегда верили! А уж теперь, когда он столько навидался, наслышался, такой опыт приобрёл, сочинить любую историю на любой вкус вообще ничего не стоит! Фрагмент из книги, фрагмент из кино, эпизод из одной услышанной истории, эпизод из другой… Да на ходу что-то самому придумать… А люди вновь попались доверчивые. Вот и отлично. Грине это только на руку.
Олег
Когда Серёжа позвонил и отказался от сегодняшней поездки, голос у него был такой разочарованный! Олега это обрадовало – не то, конечно, что поездка откладывается, а расстроенный голос мальчика. Значит, Серёжа дорожит их сближением, мечтает быть рядом. Отлично! Пусть они сегодня не поехали. Обидно, конечно. Ведь он сам уже так настроился – сладко и больно ныло в груди. Но всё же… может, так даже лучше. Промается Серёжа сегодня со своим родственником, и завтра будет совершенно готов – открыт для Олега и душой, и телом…
Олег вспомнил, что видел этого родственника: шёл через двор вместе с мальчиком. Какой-то невзрачный белобрысый мужичок. Вздохнул: «Ох уж эти родственники!» Хочешь не хочешь, а внимание им уделяй. Даже если родственник тебе неприятен. Как, например, его собственный двоюродный брат Костя.
Кузен был на семь лет старше, окончил платный бизнес-институт, крутился брокером на бирже. Отец Олега сказал:
– Наберёшься опыта, потом будем двигаться дальше.
Он вообще любил племянника, хотя Олег отлично видел, что Коська подлиза, лицемер и интриган. И вообще мерзавец. Ведь явно обхаживает Ингу, мачеху. Да, у отца молодая жена, так что с того? Мама Олега умерла пять лет назад, отец очень тосковал, долго ни на кого не глядел. А потом познакомился с Ингой и, конечно, влюбился. Но, по мнению Олега, она тоже отца любит. А вот Коська вьётся вокруг неё ужом. Но отцу ничего не докажешь. Впрочем, может быть современный деловой «мэн» и должен быть таким? Время нынче такое. И если интриги и подлость направлены не во внутрь семьи, а во вне – может, даже и хорошо…
Олег решил съездить на дачу. В отсутствие хозяев за домом и садом присматривал один человек, нанятый в ближайшем посёлке. Нужно было дать ему на выходные отбой, но перед этим наказать доставить и уложить в холодильник разные натуральные деревенские продукты: масло, творог, сметану, молоко, сыр, хлеб. Да, и пусть сходит в санаторий – там недалеко есть такой, военного ведомства, – скажет директору, что для Барковых, и возьмёт в столовой сервелат, ветчины, чего-нибудь сладкого. Он уже делал так, знает. Фрукты и ягоды – в саду. А разных баночных упаковок, в основном импортных, с едой и питьём, в доме всегда хватало.
Олег оседлал «Харлея» и уверенно повёл его к выезду из города, к трассе, ведущей на водохранилище. Он мчал и вспоминал, как ехал пару часов назад с Серёжей, как тот сидел сзади и обнимал его за талию, и как ему ужасно хотелось, чтоб руки мальчика опустились немного ниже, на живот…
Руки сами крутанули руль влево, и Олег погнал совсем в другую сторону, в лесопарковой зоне, к реке. По телефону Серёжа сказал, что поведёт родственника к реке.
– В гидропарк? – спросил Олег.
– В тут сторону, но дальше, – ответил мальчик. – Если пройти лодочную станцию и старую плотину, там есть хорошее местечко у самой воды. Его почти никто не знает, все на пляже толкутся…
Он вновь пересёк центр города, обычно оживлённый, людный, но теперь полупустой. Ночью, где-то вдалеке за городом прокатывалось громовое эхо, неся надежду на вернувшуюся, наконец, прохладу. Но сейчас, близко к полудню, небо вновь стало высоким, белесым и неподвижным, а душная пыль выедала лёгкие. Даже машины, казалось, попрятались от жары. Олег вновь вырулил к границе города, но уже в другом его конце. Начинался лесопарковый массив.
У лодочной станции, щедро заплатив бородатому молодому сторожу, он оставил свой мотоцикл.
– На часик, – сказал. – Поплаваю, освежусь.
Но направился в другую сторону, к разрушенной старой плотине. Там он спустился к воде и пошёл очень тихо, осторожно. И вскоре услышал звонкий Серёжин голос, и другой, тихий, какой-то дребезжащий. Теперь движения Олега стали совершенно бесшумны. Он умел ступать так невесомо и неслышно, как, наверное, ходил когда-то по лесам Америки любимый Серёжин Чингачгук. Вообще Олег умел многое. Деньги и папино положение открывали парню двери в самые престижные секции, где учили его настоящие мастера и специалисты. Учили сурово и серьёзно разным восточным единоборствам, совершенной маскировке, меткой стрельбе, верховой езде, виртуозному вождению. А страстное желание быть неуязвимым утраивало усердие и терпение Олега.
Олег подошёл совсем близко, мог хорошо видеть Серёжу и его спутника. Они, видимо, только что искупались, лежали на песочке, обсыхали. Серёжа – смуглый, крепкий и гибкий, его родственник – невысокий, ещё молодой, но какой-то аморфный и неприлично бледный.
– Ты хорошо плаваешь, – говорил он Серёже. – А я вот не умею.
– Видел, барахтаетесь у самого берега. Хотите, поучу? В вашей жизни пригодится!
– Нет, Серёженька, что ты! – махнул тот рукой. – Спасибо, ты добрый мальчик. Но я воды боюсь, как-нибудь так…
– Ваше дело, – Серёжа перевернулся с живота на спину, заложил руки за голову. Разочарования в его голосе не было.
Олег, невидимый, смотрел из густого кустарника на мальчика, любовался им. И вдруг почуял, уловил боковым зрением ещё один взгляд. Родственник тоже глядел на Серёжу. В эти несколько мгновений, не зная, что за ним наблюдают, он не притворялся, не играл роль. Его глаза сошли в щёлочку, верхняя губа вздернулась, обнажив ряд зубов, ноздри раздулись… Серёжа ничего не видел, его глаза неотрывно следили за парящей высоко в небе птицей… Но вот родственник мигнул, мускулы его лица расслабились.
– Ты купайся, Серёжа. – Голос его был такой же мягкий, дребезжащий. – Не обращай на меня внимание. Я просто посижу на берегу.
– Успею ещё. – Серёжа потянулся и сел. – Мы сейчас костерок разожжём, шашлыки делать будем.
– Это хорошо! Костерок разжечь – это я могу, это я умелец! – Родственник тихо захихикал. – Ты не беспокойся, я всё сделаю сам.
Олег стал потихоньку отступать. Не хватало, чтоб на него наткнулись, собирая хворост! Вновь огибая старую плотину, он был в недоумении и растерянности. Странный человек, этот родственник. Тот его взгляд – жуткий, звериный. Не причудился ли он Олегу? Одно какое-то мгновение… Ничего, он завтра расспросит Серёжу – что за родственник, откуда взялся, что ему надо. Он, Олег, никому не даст в обиду этого славного мальчика, станет ему лучшим другом, самым близким, ближе, чем отец! Он и в дальнейшем может для Серёжи сделать многое – с помощью своего отца. Собственно – любую дверь откроет…
«Харлей Девидсон» мчал по трассе к водохранилищу, к даче. «Завтра, – повторял про себя Олег. – Завтра!..»
Кандауров
Не всегда удавалось отдохнуть и в воскресенье. А уж рабочая суббота для майора была обычной нормой. Особенно сейчас, когда он так остро ощущал мгновенно убегающее время – час за часом! Викентий чуял, что убийца рядом, где-то здесь, на этих улицах. Притаился. А, может, наоборот, не скрывается, уверен в себе. Пусть бы так, это даже лучше. Ему, «упырю», не нужно знать, что вчера вечером, в самолёте, на пути из города Ярославля, майор Кандауров по-настоящему поверил, что удача близка.
Накануне ему позвонили из Ярославльского УВД.
– По вашему запросу есть сведения – из колонии строгого режима, – сказал незнакомый коллега.
– Можете сказать, что именно? – спросил Викентий в нетерпении.
– Лучше приезжайте, не разочаруетесь, это то, что вам нужно.
Первым же рейсом Кандауров вылетел в Ярославль. Час в воздухе, двадцать минут такси из аэропорта в центр города. Потом, уже на служебной машине, его отвезли в один из окраинных пригородов. Знакомая процедура проверки документов, железные двери, решётчатые перекрытия коридоров, казённый тюремный двор. В административном здании, в канцелярии, его уже ожидал молодой офицер, лейтенант Пащенко. Он и рассказал Кандаурову историю почти двухгодичной давности. Тогда обнаружилась пропажа заключённого. Поскольку этот человек был одним из грозных авторитетов колонии, жестоким, хитрым и изобретательным рецидивистом, предположили, что он убежал. Тем более, что на его счету было два удачных побега. Подали на него в розыск, а через две недели нашли – разлагающийся труп.
Приближалось время отопительного сезона. Лейтенант встретил приехавшую машину с углем, подвёл её к бункеру, где оставалось ещё немного прошлогоднего топлива. Кузов у самосвала стал подниматься, уголь посыпался. Но тут механизм заело. Шофёр выругался, опустил кузов на место, попытался вновь его поднять. Не вышло. А пока машина то тарахтела, то затихала, лейтенант заглянул в бункер. Солнце стояло как раз в зените, светило в открытый люк, и офицер увидел торчащую из антрацитовой кучи человеческую руку. Видимо, когда посыпалась небольшая порция нового угля, старые пласты сдвинулись и обнажили то, что до сих пор скрывали.
Лейтенант сразу вспомнил недавнего беглеца. Быстро закрыв люк, он отправил машину к запасному погребу, послал туда же четверых солдат – на ручную разгрузку угля, и механика: пусть потом исправит подъёмный механизм. Сам же пошёл прямо к начальнику колонии и лично тому, без свидетелей, доложил об увиденном. Прихватив двух личных телохранителей, начальник поспешил за лейтенантом. Извлечённое из угля тело они занесли в стоящий рядом сарай. Это и в самом деле оказался «беглец». Но не вид измазанного углем разлагающегося тела, и даже не выколотые его глаза поразили четверых человек. У убитого был отрезан, а скорее даже вырезан половой орган и вырезаны два куска тела – на каждой из внутренних сторон бёдер, у самого паха.
… Рассказывая Кандаурову об этом, лейтенант побледнел, на лбу выступили капельки пота. Викентий уже знал, что молодой офицер, вскоре после своей страшной находки, попал в психиатрическое отделение госпиталя, долго лечился, но потом был вновь признан годным к службе, вернулся в колонию. Теперь же, вспоминая, он словно всё видел вновь.
– Если бы мне сказали, что на этого человека напал тигр, я бы поверил, – лейтенант криво усмехнулся. – Отличие было лишь в том, что края ран были ровными. А значит, их нанесли каким-то инструментом, ножом или бритвой… Когда мы все немного пришли в себя, начальник приказал своим охранникам завернуть труп во что-нибудь и посторожить, никого не подпуская. Меня же повёл к себе в кабинет, где мы и решили скрыть факт убийства. Вернее, решил сам начальник. «На Вуколова уже объявлен розыск, – сказал он. – Ну и пусть так останется. Зачем нашей колонии дурная слава? Ведь не просто убийство, каннибализм какой-то. Жуть! Комиссии понаедут, проверки начнутся! Убитый был зверь зверем, кто-то с ним посчитался. Кого жалеть?..» Я, знаете ли, дал себя уговорить, согласился.
– Почему же теперь изменили решение?
– Ну, об «угличском упыре» мы все знаем, тем более, что Углич – в нашей области, рядом. Когда пришёл ваш запрос, и я, и начальник, мы сразу поняли, что между нашим случаем и «упырём» может быть связь. А это уже очень серьёзно. Вот… решили признаться.
Майор Кандауров смотрел в открытое, ещё совсем юное лицо лейтенанта Пащенко, думал: «парень перенёс тяжёлый нервный срыв. И, скорее всего, именно он настоял на том, чтоб не скрывать больше давнее убийство… Впечатлительный человек! Как только он работает в таком жестоком месте?» Вслух же сказал:
– Так… Убитого вы нашли 10 октября. Первая жертва «упыря», в Угличе, припала на февраль… Много ли заключённых освободилось у вас за эти четыре месяца?
Лейтенант оживился:
– Мы здесь тоже об этой последовательности подумали. После нашего трупа, через четыре месяца, похожее изуверство. И где? Рядом, в области, в Угличе. Похоже, наш «питомец». Вот, смотрите: здесь «дела» тех, кто за это время освободился. Их немного.
Три часа очень тщательно просматривал Викентий несколько папок, всматривался в лица бывших заключённых, вчитывался в подробности их биографий и преступлений. Лейтенант неотступно находился при нём. Оказалось, он прекрасно знал «своих» питомцев, подсказывал Кандаурову такие подробности, которых в делах быть не могло. В итоге, майор отобрал три папки, трёх «кандидатов». Прилетел в свой город он уже поздно вечером. Позвонил Лоскутову, проговорил в трубку на подъёме:
– Миша! Есть улов! Почти не сомневаюсь, что верный.
Но когда капитан рванул было примчаться к нему, остановил:
– Нет, надо отдохнуть. Утром, на свежую голову.
И когда явился рано в субботу в управление, Лоскутов уже ждал в кабинете. А на столе дымились две чашки кофе.
– Увидел тебя в окно, – объяснил Лоскутов. – Пей кофеёк, да давай, говори, не интригуй!
Прихлёбывая кофе, Викентий разложил на столе папки. Долговязый Лоскутов склонился над его плечом.
– Касимов Мурад Алиевич, – прочитал он. – Кличка «Секач»… Ого, серьёзно!
– Обрати внимание на профессию.
– Обращаю… Мясник! Думаешь, он?
– Кромсали тела, во всяком случае, профессионально, со знанием дела… Но смотри дальше.
Михаил потянул к себе вторую папку:
– Степанов Пётр Васильевич… Молодой парень.
– Да, недоучившийся студент.
– Вижу. Медицинский институт, четыре курса, отделение хирургии. Тоже подходяще!
– Причём оба за серьёзные преступления сидели довольно большие сроки. – Викентий ткнул пальцем сначала в одну, потом в другую строчки. – Видишь? Касимов из ревности порезал ножом жену и её, якобы, любовника. Причём, женщина от ран умерла. А Степанов за групповое жестокое изнасилование, жертва осталась инвалидом – и физически, и психически. Этот парень ещё хорошо отделался, поскольку сумел доказать, что был там сбоку припека. А на самом деле – кто знает?
– Кто же третий? Так… Забурин Григорий Александрович… Молодой, симпатичный, с виду – прямо ангелок. Почему он?
Викентий отодвинул две первые папки и любовно провёл ладонью по страничке с фотографией Забурина.
– Во-первых, – сказал, – опять же, профессия. Григорий Александрович работал фельдшером-патологоанатомом. Причём, с очень юных лет, с шестнадцати. И потом… С теми двумя всё достаточно ясно. А у этого, знаешь ли, интересная биография. Необычная. А ведь и дело наше, преступления, которые расследуем, необычные.
Михаил отнёс пустые чашки на свой стол, принёс стул, сел рядом с Викентием.
– Ну-ка, ну-ка…
– Сирота с раннего детства. Родители сгорели при пожаре. Через одиннадцать лет, опять же в огне, погибла его опекунша. Сгорела.
– Интересно… Совпадение, как думаешь, Вик?
– Я человек простой, простодушный! Могу, конечно, поверить и в совпадение. Однако, заставляет задуматься… Итак, опекунша Забурина, Покалькова Ульяна Антоновна, работала медсестрой в отделении патологоанатомии. Там же, в морге, стал трудиться и вновь осиротевший шестнадцатилетний Григорий. Заметь, он окончил школу и больше нигде не учился. Но в характеристике с места работы его называют очень способным и подающим надежды. И старательным.
– Значит, свою работу в морге он любил?
– Вот-вот… В тюрьму попал за драку со смертельным исходом.
– Всего три года получил? – удивился Михаил. – Что же случилось?
– Смягчающие обстоятельства. Свидетели показали, что погибший был зачинщиком драки, оскорбил Забурина, насмехался.
– Каким же образом?
– А у Григория Александровича, видишь ли, есть особая примета. Физический дефект, который он, видимо, воспринимает как уродство. И сильно комплексует по этому поводу.
Викентий перевернул страницу в деле Забурина, показал фото, сделанное уже после суда: белокурая шевелюра заключённого была сбрита, и на Михаила глянуло безухое ассимитричное лицо. И оно уже вовсе не показалось ему ангельским: глаза – в щёлочку, губы стиснуты, открывшийся изъян отталкивает взор. Другой, другой человек! Словно, обнажив, хоть и невольно, свой физический недостаток, Забурин обнажил и свою внутреннюю суть…
– Да-а, – протянул Лоскутов. – Ангел-то, похоже, падший. То бишь – Сатана… Комплексует, говоришь?
– Да. А как подобные комплексы отражаются на психике, мы с тобой знаем.
– Значит, будем искать Забурина? – подвёл итог Лоскутов.
– Его. Но и Касимова со Степановым тоже. Сейчас составлю запросы по их месту жительства, отошлю. И вновь пойдём к бомжам, фото показывать будем. Ну и, конечно, размножим, по всем городским отделениям разошлём. Ох, верю я Миша, что он ещё в городе. Хочу верить!
Викентий закурил, помолчал немного, потом спросил:
– Ну, давай, что там у тебя?
– Вот. – Михаил достал из сейфа ещё одну стандартную папку. – Дело об убийстве неизвестного в Коцарском переулке, на складе торговой фирмы «Бинго». Забрал вчера у Антона Ляшенко. Долг платежом красен!
– Да, помню. – Викентий кивнул.
Капитан Ляшенко, следователь из соседнего отдела, буквально на днях тоже забрал одно висевшее на них дело – ограбление профессорской квартиры. Антон Ляшенко подсел к Кандаурову в столовой, сказал, что ограбление это связано с делом о самоубийстве, которое он недавно расследовал: и то, и другое произошло в одном подъезде. Спросил, не против ли будет майор, если он у него дело заберёт. Викентий был только рад. Через час Ляшенко пришёл с разрешением от начальства и унёс документы. Когда же, после разговора с больным в профилактории, Викентий поинтересовался, в чьи руки попало «дело Витька» – так он условно назвал убийство на складе, ему сказали – у капитана Ляшенко. Он обрадовался, что может отплатить Антону услугой за услугу. Ему нравился этот молодой следователь: способный, умный, цепкий. Кандауров охотно бы взял его в свою команду, да только Антон был человеком очень самостоятельным. Предпочитал не подчиняться, а сам вести расследование. Что ж, Викентий это понимал.
– Ты уже полистал материалы? – спросил он у Лоскутова. – Ну, что Антон там успел раскопать?
– Кое-что есть. Установил личность убитого. Допросил руководителя фирмы, грузчиков. Все перепуганы, отрицают свою причастность.
– Так, Михаил. Надо вновь допросить директора. Ведь замок на двери склада не ломали, отпирали. У кого ещё мог быть ключ?
– Антон об этом тоже подумал. Но директор скрылся куда-то. Домашние говорят: уехал в командировку, куда и насколько не сказал.
– Значит, дай задание кому-то из наших: пусть начинают искать. И вновь допрашивают – грузчиков, шофёра, заместителя, бухгалтера…
Викентий задумался. Потом покачал головой:
–Не знаю, даст ли нам это что-либо. Мальчишка, Витёк этот, случайно ведь там оказался. И ушёл незаметно. Или кто-то видел его? И как это связано с «упырём»?
– Может, вообще никак, – согласился Лоскутов. – Но покопать нужно. Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь!
Капитан Лоскутов любил вставлять к месту пословицы и поговорки. Он говорил с восхищением: «Сколько веков назад придумали, а лучше не скажешь!» Теперь, собираясь выйти, он вдруг вспомнил ещё кое-что.
– Кстати, Антон, отдавая мне дело, сказал, что вчера же к нему приходил Игорь Лунёв – ну, тот самый журналист. Между прочим, интересовался именно этим убийством, в Коцарском переулке.
– Вот настырная братия, эти газетчики! И что Антон?
– А что? У Лунёва было разрешение от генерала. Он ведь часто пишет на криминальные темы. Так что Антон рассказал ему кое-что из следствия, не всё, конечно. Договорились, что будет держать Лунёва в курсе. Он же не знал, что через два часа я явлюсь и дело заберу.
– Скоро, значит, к нам пожалует. Я помню его, встречал как-то. Какая-то там у него личная история интересная.
– Жена от него ушла, а сына он себе оставил. Сам воспитывает мальчишку. Это весь город, наверное, знает. Человек-то он, вообщем, известный.
Викентий тут же подумал о своей дочери и позавидовал Игорю Лунёву. Он тоже хотел, чтоб Катюша осталась с ним. Но бывшая жена жёстко пресекла все его попытки, уехала, увезла девочку, и несколько лет он даже не знал, где она. А полгода назад вдруг получил от Кати письмо: «Дорогой папа! Мама разрешила мне написать тебе. Я так рада, потому что всегда помнила и любила тебя…» Что смягчило сердце бывшей жены? Время ли и утихшая обида? Или, может, она на практике убедилась, что он – не самый плохой на свете мужчина? Теперь Викентий регулярно переписывался с дочерью, а в отпуске собирался съездить к ней в гости. Дело «угличского упыря» отодвинуло отпуск.
Гриня
Когда Гриня хотел, он у любого человека мог выведать всё, что ему нужно. Исподволь, так, что собеседник и не догадывался о направленности разговора. Это был всего лишь один из многочисленных талантов Грини, которыми он гордился и за которые любил себя. Впрочем, «любил» – слабенькое слово. Гриня уже давно подозревал, что в нём есть некое высшее начало. Первое время он думал, что – Божественное. Но потом пришло озарение: он – семя Демона. Демона-инкуба. Ведь они – тоже бессмертные божества. Только иной сути. Падшие ангелы. И кто знает, чья сила сильнее! Коль идёт непрерывная битва Добра и Зла, битва без начала и конца, значит и силы равны. А значит и правда неизвестно на чьей стороне. Может быть, Зло нужнее людям, может быть, в нём – вечный двигатель жизни и прогресса. А Добро – утопия…
Инкуб может принимать любой вид. И почему бы ему не приходить на землю в облике мужчины? И не иметь здесь женщин? А коль так – то и детей? Всё больше и больше Гриня склонялся к мысли, что он – один из сыновей Демона-инкуба. Много, много примет указывало на это! И даже утерянное ухо – особая метка! И недаром бабушка, говоря о его матери, всегда повторяла: «Чертовка, распутница, дьяволица!» Да, такой, именно такой могла быть избранница Демона! И, в конце концов, Гриня поверил: он – сын инкуба, у него особая роль на земле.
Идея «инкарнации» пришла к нему очень рано. Часто, готовя очередной труп к вскрытию, бабушка приговаривала:
– Совсем целёхонький: голова, руки, ноги! Чего бы не жить, казалось? Ан нет! Ушла жизнь. Куда же она уходит? Не пропадает ведь бесследно? Неужели в червей перейдёт, которые тело едят?
И каждый раз такое искреннее недоумение было в её голосе, такая зависть к червям, что чувства эти передались и Грине, который постоянно крутился рядом.
Чем дальше отдалялись от него по времени детство и трагический день гибели родителей, тем сильнее мучили его воспоминания и подозрения. Когда он вошёл в подростковый возраст, рассказы бабушки слушал и воспринимал по-другому. С растущей неприязнью. Почему она всегда плохо говорит о его матери: зло, гадкими словами? Да и отца особо не хвалит. И словно радуется, что они погибли: «сгорели в пламени, как грешники! Совокуплялись, как звери, где только могли! Вот огонь и достал их…» А сама бабушка, почему её тогда не было дома? Гриня убедил себя, что помнит: бабушка всегда была при нём, продукты в дом привозил шофёр – всё, что надо. Она сама не ходила по магазинам. А именно в тот день и час – пошла…
И когда однажды, после обеда, он ударил топориком для рубки мяса дремлющую на диване бабушку, он знал, что мстит убийце своих родителей. Убедил себя в этом. А потом длинным острым ножом – у них в доме ножи всегда были очень остры, – вырезал у плеча кусок мясистой, мощной бабушкиной руки. В чугунном котелке растопил жир, побросал туда аккуратно нарезанные куски. Когда они покрылись золотистой корочкой, выложил на тарелку, обжигаясь, сунул первый кусок в рот. Запах и вкус были необычны. С тарелкой в руках Гриня вернулся в комнату, где лежала без сознания, истекая кровью, та, кого он много лет называл «бабушкой». Умирала, но была ещё жива. Он стал перед ней на колени, спросил:
– Ты знала, что я – сын Демона? Ты хотела погубить меня, как и мою мать? А теперь ты сама становишься частью меня. Смотри: твоя плоть переходит в мою!
Он взял в рот второй кусок мяса. Оно уже не обжигало, было мягким, вкусным… В кладовке, на верхней полке, у бабушки хранился старый керогаз и бутыль с керосином. Изредка, но бывало, что свет отключали на время, тогда их современная электрическая печь не работала, и бабушка грела чай на керогазе. Гриня принёс прибор в комнату, облил керосином окровавленное тело и комнату, бутыль тоже поставил на стол…
Когда приехали пожарные машины, квартира полыхала, пламя со страшным гудом рвалось в окна. Перепуганные соседи толпились со дворе, с детьми, какими-то вещами. А среди них худенький парнишка Гриня, который в свои шестнадцать выглядел лишь на тринадцать-четырнадцать. Поначалу он страшно кричал, рвался в квартиру. Люди удержали его. Когда же огонь погасили, он уже только тихонько плакал, сидя прямо на земле, и вся повторял:
– Там бабушка… Там бабушка…
Квартиру спасти не удалось, выгорела дотла. Обгоревшее тело опознать было невозможно, просто это не мог быть никто кроме Ульяны Антоновны. Следствие пришло к выводу: «Неосторожное обращение с керосиновым прибором». Гриня рассказал, что бабушка любила готовить на керогазе – экономила электроэнергию. Коллеги по работе подтвердили, что у Ульяны Антоновны и вправду было много странностей. Осиротевшего второй раз мальчика жалели все.
Так Гриня совершил свой первый акт «инкарнации». Это красивое иностранное слово попадалось несколько раз ему в книгах – а читать он любил! – понравилось, запомнилось. А смысл его завораживал: обретение всё новых и новых жизней! Почти бессмертие! Вот только умирать, даже веря в возрождение, Гриня боялся до умопомрачения. И однажды, слушая бабушкины рассуждения над мёртвым телом, испытал озарение и сумасшедшую радость. Он не умрёт никогда! Он будет получать всё новые и новые жизни, не теряя эту, свою, бесценную! Пусть другим это не дано – он сможет! Он не такой, как все, он – сын Демона!
Войдя в него, дав ему свою жизнь, бабушка отдала ему и свою твёрдость, своё упорство, уверенность в непреклонной своей правоте. Мерзкий, вонючий «Кабан», который жестоко насиловал его в колонии и которого он закопал в угольном бункере, подарил ему злость и властность. Потом пришло время, когда Гриня понял: нужно брать молодость, как можно больше молодости и здоровья. А теперь он хотел «взять в себя» мальчика Серёжу. И не только из-за того, что тот был молод, полон энергии и здоровья. Никогда ещё Гриня не встречал такого жизнерадостного, счастливого и приветливого паренька, и такого красивого, с необыкновенно обаятельной улыбкой!
Когда-то давно он читал сказку про мальчика Тима Таллера и его проданный смех. Увидев впервые Серёжу, он вспомнил эту сказку. И подумал: «Если у меня будет улыбка этого мальчишки, никто никогда меня ни в чём не заподозрит. Наоборот: повсюду примут, с радостью откроют все двери, всё доверят…» Нет, Серёжу он не упустит, ни за что! Встреча с ним – большая удача.
Вчера на пикничке Серёжа сам ему всё рассказал: место, куда поедет, фамилию хозяина дачи, и даже то, что дачу легко узнать по красивым воротам с выкованными железными цветами – розами и тюльпанами. В субботу утром Гриня встал в половине шестого, через полчаса вышел из дому – как раз к началу работы городского транспорта. Игоря он ещё с вечера предупредил, что пойдёт пораньше – за грибами.
– Вечером угощу вас жаренной картошкой с грибами, – пообещал.
На городской автостанции почти сразу сел в автобус, едущий в сторону водохранилища, в посёлок Курортный. Серёжа ещё, наверное, спал, когда он уже стоял у красивых кованых ворот дачи Барковых. Вернее, остановился он всего на миг, и тут же пошёл дальше, чтобы не привлекать внимание. Впрочем, поселковая улица была пустынна: курортники рано не вставали. А здесь, как понял Гриня, глядя на шикарные виллы и коттеджи, отдыхали именно настоящие «курортники» из новых богатеев. Им не нужно было спозаранку копаться в огородах или бежать на базар – жили на всём готовом. На мгновение защемило сердце: вспомнил, что и сам он был из таких, из семьи высокопоставленных. Кем бы мог быть сейчас его отец? Да уж не беднее всех этих! А сам он, Гриня?.. Но тут же горячая волна окатила его, промчалась по крови и по телу. Он – особенный. И путь его на Земле – особенный. Сейчас даже на бабушку, за то, что погубила его родителей, у Грини не было обиды. Она своё получила, расплатилась, отдав ему свою жизненную силу.
Он обошёл дачу Барковых по периметру ограды. Участок был обширный: с одной стороны прихватывал часть соснового бора, с другой – спускался к песчаному пляжу, где у небольшого добротного причала слегка покачивалась на волнах прочно пришвартованная яхта со скатанным парусом. Кованые узоры фасадной решётки дальше сменяли толстые железные прутья ограды с острыми наконечниками – настоящие колья. Но они не смутили Гриню. Очень ловко, со стороны бора он перебрался во двор. Он, конечно же, не знал, что отец Олега терпеть не мог собак и передоверился современным методам охраны и сигнализации, но был очень рад, обнаружив, что псов на даче нет. Осторожно и незаметно, не приближаясь к дому, Гриня обошёл участок. И сразу нашёл то, что искал: большой ангар для яхты. Полукруглое строение из пластика и металла располагалось между садом и пляжем, к нему от причала тянулись рельсы. Ангар был закрыт, но, осмотрев замок, Гриня понял, что легко его откроет. Заглянув в окно, он увидел вместительное пустое помещение, вдоль стен полки с разными инструментами, скатками канатов, баллонами, банками. «Здесь я найду всё, что мне надо, – подумал радостно. – Идеальное место».
Начало предвещало удачное исполнение задуманного. А задуман им был отличный план, при котором и желаемого он добьётся, и останется вне подозрений. Гриня понимал, что на этот раз он не может исчезнуть одновременно с Серёжей – Игорь знает его в лицо. Значит, должен исчезнуть мальчик, а он – остаться на виду. Причём, мальчишку, сына известного журналиста, искать станут усиленно. И если вскоре найдут со следами «инкарнации» – станут трясти всех, а уж его, неизвестно откуда взявшегося, в первую очередь. Вцепятся мёртвой хваткой и до всего докопаются! Значит, тело мальчика не должны найти.
На этот раз Гриня поступит так, как в тюрьме – спрячет тело. Он утопит его здесь, на этом частном пляже, вот у тех валунов, что торчат из воды метрах в тридцати. Там глубоко, вода мутная, тёмная – Гриня уже сплавал, проверил. На веранде он увидел надувной плавательный матрас, и сразу придумал: он положит труп с привязанным грузом на матрас, отбуксует его к валунам и сбросит. Когда-нибудь, через время, мальчишку конечно найдут. Но к тому моменту рыбы и раки так над ним поработают, что никакая экспертиза не разберёт, что кусок тела был вырезан… Да, раки в этих местах знатные: автобус высадил пассажиров на поселковой базарной площади, и Гриня видел на прилавках множество крупных раков. Ясное дело – местные!.. Подозрение, конечно, с самого начала падёт на этого Олега, а уж когда найдут утопленника с грузом – тем более. Пусть выкручивается. Он, Гриня, к тому времени будет далеко. Но не сразу! Некоторое время останется рядом с Игорем, посочувствует, посопереживает. Но милиции высвечиваться не будет. Напомнит журналисту, что доверился ему в ответ на обещание не выдавать. Скажет ещё раз, что ужасно боится из-за убийства на складе, что через милицию на него могут выйти мафиози: у них и в органах есть свои люди. Игорь станет о нём молчать, он человек слова. Тем более, что сам Гриню ни в чём не заподозрит: ведь он останется рядом, поддерживать, помогать. Подбросит, например, Игорю версию о том, что мальчик уехал в Санкт-Петербург, к матери. Да, это можно! Скажет, что во время пикника Серёжа ему жаловался, что скучает о матери. Это покажется всем очень правдоподобно: ведь именно сейчас у отца начинается новая личная жизнь, появилась рядом женщина. У сына – ревность, обида на отца, тяга к матери. Поддался внезапному порыву и уехал! Пока будут проверять, ждать пацана в Питере, Гриня потихоньку и отчалит. Игорю уже будет не до него, милиция о нём знать не будет…
План, казался, безупречным. Завтра, это свершится уже завтра. Привычное возбуждение заставило участиться его дыхание. Руки потянулись к лицу, пальцы свела судорога: они согнулись, скрючились наподобие птичьих когтей. Так происходило с ним всегда – каждый раз, когда момент высшего восторга уже был почти осязаем. Лицо искажалось в экстазе, ему казалось – посторонние глаза увидят, поймут! Он поднимал руки, чтобы спрятать ощерившийся рот и раздувающиеся ноздри, но тело отказывалось повиноваться, начинало корёжиться, словно лезло из суставов, из кожи, принимая иную ипостась. Обычно это случалось перед самым моментом «инкарнации», и Гриня отдавался на волю своему телу, не сдерживая ни движений, ни рвущихся из глубины воплей. Но сейчас это случилось преждевременно. Терпение, ему нужно терпение! Овладев собой, он некоторое время выравнивал биение сердца и дыхание. Потом скользнул меж деревьев к примеченной земляной насыпи с деревянной дверью сбоку. Сразу было видно, что погреб не функционирует: и сам, и подходы к нему заросли травой. Да и дверь, хоть и прочная, но лишь прикрыта, не заперта. Выбив в одной из досок сучок, Гриня глянул в круглое отверстие. Отлично! Теннисный корт, поляна перед домом, веранда, вход – всё, как на ладони! Вот здесь завтра он и посторожит свою добычу.
Негромкий треск подъехавшего мотоцикла заставил его вздрогнуть. Но лишь на миг. Он ожидал этого приезда, хотел немного понаблюдать за ребятами. Они вскоре появились: высокий темноволосый парень в блестящей коже и гибкая фигурка Серёжи в шортах и футболке. Зашли в дом – надолго. Но Гриня был терпелив, дождался: вновь вышли на веранду с бутылочками «Кока-колы», причём парень – Олег, вспомнил Гриня, – уже переоделся тоже в шорты. На поляне, между деревьями, висели два гамака. Серёжа с удовольствием плюхнулся в один, стал раскачиваться. Олег постоял немного рядом, смеясь, что-то рассказывал, потом присел на край, легонько потрепал Серёжу за волосы. Мальчишка, по всему было видно, блаженствовал. Слов их Гриня не слыхал – далековато прятался. Но видел всё в деталях – зрение у него было, как он сам считал, нечеловечески острое. Он видел, каким взглядом парень смотрит на Серёжу, видел, как, слегка потеснив мальчика и приобняв за плечи, лёг с ним рядом, раскачивая гамак… Догадка блеснула мгновенно: да этот Олег – педик! И сразу же: «Вот это повезло!»
У Грини аж пот выступил на лбу. О такой удаче он мог только мечтать. Может, поначалу парень и отмажется: «Ничего не знаю, внезапно куда-то удрал, исчез…» Но когда найдут труп, да ещё рядом с его дачей и пляжем, вот тут-то менты и докопаются до того, что он извращенец. У них все эти голубые на заметке. Вот уж тогда черноволосому красавчику не отвертеться! О Грине кто вообще вспомнит или подумает?
Серёжа, конечно, ни о чём не подозревал. Рассказывал что-то весёлое – до Грини долетал его смех, – размахивал руками. И Гриня немного забеспокоился: а вдруг этот педик спугнёт мальчишку – испугает так, что тот завтра сюда и не поедет? А у него ведь всё рассчитано и распланировано на завтра!.. Но потом, понаблюдав ещё некоторое время за этой парочкой, он успокоился. Олег заметно осторожничал и даже вроде робел. Сегодня, судя по всему, он станет потихоньку подготавливать мальчишку, обхаживать, приманивать. А основное отложит на завтра, ночевать ведь Серёжа не останется. Ну что ж, он, Гриня, его опередит. Тем самым убережёт Серёженьку от позора, от содомского греха.
Эта неожиданная мысль его развеселила. Он, сын Демона, спасёт человека от греха!..
Мальчики, что-то решив, встали и ушли в дом. Гриня подождал немного, и увидел их вновь – в плавках, с полотенцами и ластами. Они обогнули дом и стали спускаться под горку, к пляжу. Тогда он тоже выскользнул из заброшенного погреба и незаметно покинул дачу, как и проник сюда – со стороны леса.
Песчаный, покрытый, как ковром, осыпавшимися сосновыми иглами и шишками грунт сухо и приятно пружинил под ногами. Он пах солнцем, хвоей, жаркой землёй. Гриня уходил дальше, вглубь леса. На кого-то этот сосновый бор стал бы навевать покой и умиротворение. Но с ним происходило обратное: росло возбуждение и желание что-то делать… делать… руками… резать… видеть кровь… ощутить запах только-только прихваченного костром мяса… Он хотел успокоиться, понимал, что выводит его из себя близость намеченной жертвы – только что он очень долго смотрел на Серёжу! Но ведь это будет завтра, завтра…
Но возбуждение не проходило. А Гриня хорошо знал, что не может он в таком состоянии выйти на люди – вид у него жуткий, ненормальный, звериный. Был лишь один способ вернуть себе человеческий облик – уступить своему желанию. Как раз в этот миг он и увидел женщину.
В первый момент он подумал, что она собирает грибы. Но тут же одёрнул себя: какие грибы в такую сушь! Это только такой беспросветный горожанин и олух, как Игорь, мог поверить, что сейчас в лесу есть грибы. Женщина собирала пустые бутылки. В сумке у неё немного звенело, и она, помогая себе палкой, заглядывала в кусты и заросли травы. Высокая, дебелая, уже в летах, на вид – крепкая сельская баба. Мельком глянула в сторону Грини, продолжая идти почти навстречу. Он её не обеспокоил: невысокий, щуплый, благообразный. Эта благообразность мгновенно вернулась к нему, стоило лишь увидеть добычу.
Слегка изменив траекторию своего пути, Гриня вскоре оказался рядом с женщиной.
– Ну и как добыча? – спросил.
Она глянула на его пустые руки – не конкурент! – ответила:
– Да вам, дачникам, они ни к чему, разбрасываете. Вон, ещё с весны понакидано. А я хоть лес почищу, да и себе копейка.
Гриня коротко, неуловимо глянул вокруг. Пусто. Кто может ещё сейчас по лесу ходить? Дачники на пляже да в домах с кондиционерами от жары спасаются, сельчане огороды спасают, поливают. Одна эта баба ненормальная в лесу по кустам шарит. На его счастье.
Она и не уловила Грининого удара – отработанного, профессионального, ребром ладони по ямке между шеей и плечом. И не поняла, что с ней. Упала без сознания в траву, только бутылки в сумке негромко звякнули. Отработанно, ловко Гриня оттащил её в близкий овражек. Там, среди зарослей колючего терновника, нашёл небольшую полянку – он был мастак находить такие полянки. Сегодня, сейчас, он и не собирался проводить «инкарнацию» по полной программе. Это произойдёт завтра, завтра! Иначе он просто испортит себе всё удовольствие, может быть, самое большое из всех, которые испытывал до сих пор. Нет, такую глупость он не сделает! Поэтому и не нужны ему сейчас ни желатин с хлористым кальцием, ни анестезия. Да он и не брал с собой ни шприца, ни ампул. А вот скальпель, ланцет и нож прихватил – на всякий случай. И благодарен себе за это.
Гриня одним взмахом перерезал женщине горло – от уха до уха. Пока кровь стекала, он быстренько развёл небольшой костерок. Кровь его не интересовала: он ведь не мерзкий вампир – получеловек-полутруп! Он гурман, и мясо ест только приготовленное. Он знать не знал, что в прессе и в народе его окрестили «упырём» – газет не читал, телевизор смотрел редко…
Когда костёр разгорелся, у него уже был приготовлен, как шашлык, небольшой филейный кусочек. Хватит и этого: он ведь не собирался устраивать пир, лишь сбить ненужное сейчас возбуждение. И оно стало отступать с первым ароматным дымком от жареного мяса. На смену пришло умиротворение…
Тело женщины Гриня оставил там же, в колючих зарослях. До завтра его не найдут, а там – всё равно! Тщательно загасил костёр, вытер руки о траву. Теперь он был уверен в себе и совершенно готов к завтрашнему дню.
Вечером Серёжа рассказал ему, как он отлично провёл день. Глаза у мальчика были беспечные, весёлые. Ему хотелось, чтоб скорее настало завтра. Гриня его понимал, ему тоже этого хотелось. Ночевали Гриня и Серёжа в квартире одни. Игорь позвонил по телефону, сказал сыну, что, если тот не против, ночевать сегодня не придет.
– Ради Бога, – сказал потом Серёжа Грине. – Я своему отцу не враг.
Так что отчитываться о несобранных грибах Грине ни перед кем не пришлось.
Игорь и даша
Как хорошо было в этой комнате! Игорь и не подозревал, что так легко можно вернуться в молодость – открыть дверь, войти, включить ночник, присесть на край дивана… Разве слово «молодость» в своём прошедшем времени могло иметь к нему отношение? Он и сейчас молод – 34 года, какой это возраст! Но вот, войдя в Дашину комнату, он вдохнул атмосферу своей юности, и голова закружилась…
Сначала они ужинали на кухне втроём, с Дашиной бабушкой, Марией Александровной. Вспоминали, в основном, своё общее прошлое.
– Ты, Игорёк, всегда любил мои сырники, – говорила Мария Александровна, подкладывая ему в тарелку сырников и подливая сметаны.
– И сейчас скажу, что за все последние годы вкуснее не ел!
Когда бабушка ушла к себе в комнату, они ещё немного посидели у распахнутого окна. Со здания напротив мигала разноцветными вспышками вывеска «Бристалла. Планета детей».
– А раньше здесь был кинотеатр «Победа», – протянула Даша, ностальгически вздыхая. – И мы ходили в кино, почти на каждый фильм.
– Тянемся за Западом, разве тебе не нравится?
– Смеёшься? – она вскинула на него удивлённые глаза, но тут же сама засмеялась. – Иронизируешь… Да, ты прав, это смешно. Вернее, было бы смешно, когда бы не было так грустно. Кем мы стали – свалкой отходов производства для этого Запада. От своего отказались, вот и получили!
– Расскажи о Льеже?
– Нет! – Даша решительно встала, обошла столик и обняла Игоря за плечи. – Обо всём этом у нас ещё будет время поговорить – много-много лет…
Он замер, ощутив её дыхание на волосах, а потом лёгкое прикосновение губ на виске. Выдохнул:
– Даша…
– Пойдём, Игорёк… Пойдём ко мне…
– Но… Как же Мария Александровна? Неудобно…
– А она давно, уже много-много лет знает, что ты будешь моим мужем.
Пытаясь скрыть смущение, он тихо хохотнул:
– Наверное, только я этого не знал!
– И ты знал, – ответила Даша, поворачивая в нежных ладонях его лицо к себе, глядя не отрываясь в глаза. – Знал. Но не верил.
Даша оказалась девственницей. На короткий миг, ощутив это, Игорь как будто удивился, но тут же забыл обо всём. Потому что девушка, легонько застонав, не отпрянула – инстинктивное движение при боли, – а прильнула ещё сильнее: всем телом, губами, мягкими прядями волос, ладонями, обхватывающими его плечи! И он, поверив, почувствовав, что ей хорошо, всё же стал осторожен и нежен в движениях. Однако ещё через несколько минут его тело и ритм его движений вырвались из-под контроля разума, и почти тут же накатила первая волна сладостной боли, вырвала из груди стон с потоком бессвязного бормотания, встретилась с ручейком таких же бессвязно-ласковых слов, льющихся из губ девушки – они смешались, соединились… Потом вторая волна… Третья…
Игорь не был новичком в интимных делах. Годы супружества вспоминались, как сплошной праздник чувственности и страстей. Светлана с удовольствием читала ему вслух и «Кама сутру», и брошюрки разных западных сексологов и даже, смеха ради, книжку какого-то американца, щедро снабжённую фотографиями, под названием «Как увеличить мужской половой член». Если поначалу Игорь немного смущался, то вскоре перестал. Они с женой смело экспериментировали и получали от этого удовольствие. И потом, после развода, было у него несколько недолгих и необязательных связей, в которых он, как мужчина, чувствовал себя уверено, на высоте. И никак не ожидал он, что сегодняшняя ночь и девочка Даша станут для него откровением нежданным, негаданным, необыкновенным.
Да, с самого начала он испытывал к Даше особенную нежность. В ней далёким эхом звенел отголосок прежних дней и мелькал призрачный образ большеглазой девочки в байковой пижамке. И когда Даша опустилась на диван – тот самый, на котором полусонной малышкой она обнимала его за шею, Игорь подумал было: нет, он не сможет, как же так!.. Но вот она включила ночник – тоже знакомый ему с юности, – и через минуту в масляном растворе стал растапливаться воск, и медленно, принимая причудливые очертания, поплыл вверх-вниз по продолговатой колбе, и от него на стенах так же медленно закружились разноцветные фантастические тени. В этом мерцании Игорь увидел прекрасную обнажённую девушку с огромными глазами родной пятилетней девочки, изумленно провёл кончиками пальцев по контуру её тела – и нечто необычное, неиспытанное доныне нахлынуло на него. Близость! Он вдруг понял каждой клеточкой и каждой кровинкой, что такое близость.
Но оказалось – нет! – не до конца ещё понимал и чувствовал он. Лишь после того, как соединились в одно их тела – так стремительно и естественно, словно всегда были предназначены друг для друга, – после того, как каждый отдал другому свою жизненную энергию, когда уже они лежали рядом, сцепив пальцы рук, и тогда остались слиты, как спаяны, навсегда – и тела их, и судьбы, и души. И это стало истинной близостью – неразделимость душ и тел, жизни и смерти. Такого в жизни Игоря ещё не было. И необыкновенно ясно стало ему, что он – избранный, что подобное чувство приходит далеко не к каждому на земле.
О чём они говорили? О чём угодно – всё теперь касалось их двоих.
– Я могу окончить учёбу где угодно, – говорила Даша. – Я училась в Льеже, потому что там, рядом, жили родители. А теперь буду учиться здесь, где живёшь ты.
– Но тебе ведь нравится Льеж?
– Конечно! Он такой красивый – старина, готика. Для историка очень подходит. Зелёный, спокойный… Знаешь, я вообще люблю и Бельгию, и Францию. Там чувствуешь себя естественно, просто. Стиль поведения людей – не кичливость. Это здесь наших нуворишей за версту видно. А там только студентов и можно различить по одежде и манерам. Но миллионера от простого клерка не отличишь – в повседневности.
– Жаль будет тебе уезжать…
Они лежали на спинах, глядя на плывущие по потолку и стенам тени, но видели друг друга.
– Нет, – сказала Даша. – Не жаль. Там хорошо, но я давно поняла, что по-настоящему Бельгия хороша для бельгийцев, Франция – для французов. Как ни просто я себя чувствовала там, но – в чужом дому, а не в своём. А ведь я уехала туда подростком, должна была прижиться. Но знаешь, говорится: «Где родился, там и пригодился». Это точно.
– Не ожидал. – Игорь легонько приподнял её голову, положил себе на плечо. – Думал, из Европы тебя сюда не заманишь.
– А у меня здесь магнит очень притягательный…
– Офелия, о нимфа!
Они засмеялись. Как счастливо было чувствовать, что каждый понимает другого с полу фразы. Даша произнесла реплику из «Гамлета», и Игорь ответил ей. Взгляды их вновь обратились друг к другу, потянулись, по телам прошла томительная судорога. Такая сладостно-жгучая, что Игорь не удержался, застонал, потянулся горячими губами к твёрдому маленькому соску и красивой тёмной родинке рядом… Нежные тонкие пальцы вплелись в его шевелюру, крепче и крепче прижимая лицо к груди. Тело его, почти вырвавшись из-под контроля, опережая чувство, рвалось к ней – вперёд, вглубь! Но, последним усилием сдержавшись, Игорь прошептал:
– Тебе не больно? Не больно?
– Нет, нет… Милый, родной… Не бойся…
И вновь пришла счастливая, умиротворённая нежность. И обволакивающий шёпот:
– Игорь… Между нами необычная связь… Колдовская… Ты чувствуешь?
– Да… Это так странно…
– Если бы не было тебя в моей жизни, то и меня бы тоже уже не было.
– Дашенька, это так странно! Но, наверное, ты преувеличиваешь…
– Ты спас меня! Ты! Меня! Спас! Позвал по имени и, как за ниточку, вытянул с того света. Не могу объяснить, но всё так и было…
Вновь переживая то, прошедшее, она тихонько плакала, но светлыми, счастливыми слезами. А потом смеялась, рассказывая весёлые истории из своей студенческой жизни. Он спросил осторожно:
– Ты оставалась девушкой… Для меня?
Даша тряхнула головой, и её волосы заскользили, щекоча, по его лицу.
– Не будь таким самоуверенным! Просто мне никто не был нужен.
– Кроме меня?
– Да, да, да! Признаюсь – кроме тебя!
– А этот Шурик? Супермен на суперавтомобиле?
– Я же сказала тебе: приятель! Его отец тоже работает в Женеве, в нашем торгпредстве. А ещё возглавляет какую-то совместную фирму, её филиалы в нашем городе тоже есть. Умный, толковый мужик, мой отец с ним общается.
– Значит, Шурик учится там же, где и ты? В Льеже?
– Нет, он учится в Мюнхене. И уж конечно не на историка – современный бизнес, менеджмент и всё такое. Прагматичный и деловой. Он бы, конечно, охотно за мной приударил…
– Верю!
– Ещё бы, не верить! – Долгий поцелуй. – Ну, ну, подожди, слово сказать не даёшь!
– Да ну его, этого Шурика!
– Нет уж, сам спросил! Он бы и влюбиться в меня мог, и жениться, да только сразу понял, что шансов нет. Вот и предпочёл спокойные приятельские отношения. И, между прочим, как друг он вполне надёжен. Мы встретились у родителей в Женеве.
– Он – из Германии, ты – из Бельгии?
– А что? Сколько там той Европы! Да и границы часто символические.
– Хорошо, когда всё так просто…
– А вот поедем с тобой, Игорёк, в свадебное путешествие, сам увидишь. Мы с Шуриком на его машине, не спеша, за трое суток сюда прикатили.
Штора у раскрытого окна колыхнулась одновременно с далёким громовым раскатом.
– Ого! – Игорь приподнялся на локте. – Неужели гроза? Или опять стороной?
Он выключил ночник, и сразу стало видно, что незаметно приблизилось утро. Ещё очень раннее, но утро. И тут, словно неоновый сполох, прошла по небу далёкая зарница, а через время опять долетел раскат.
– Будет, будет ливень! Пора, в конце концов!
– И мы побежим по лужам босиком! Игорёк, помнишь, мы бегали по нашему двору? Дождь уже переставал, но ещё пузырился в лужах, а они – тёплые-тёплые…
– Помню… – Игорь в самом деле вспомнил то, что, казалось, совсем ушло из памяти. – А вообще, малышка, что будем делать сегодня?
– Не расставаться. – Даша легонько засмеялась. – Ты не работаешь сегодня? Ведь воскресенье.
– Да, я свободен.
– Пойдём паломничать по местам детства.
– И юности, – подхватил Игорь. – В зоопарк, что ли?
– Да! И на канатке кататься. И в кафе «Мурзилка».
– Э-э, милая, «Мурзилки» с мороженым, зверушками на стенах и мультиками давно нет. Сам особнячок стоит, но в нём – дорогой гриль-бар для новых богачей.
– Всё равно пойдём! Что бы там ни было, я своих любимых Золушку и Принца на левой стене всё равно увижу.
… А потом они, наконец, заснули. И проснулись, когда солнце стояло высоко. По обыкновению палило: гроза, похоже, опять обманула. Быстро позавтракали и засобирались в зоопарк.
– Проведаем Серёжу, – предложила Даша. – Не обидится он? Ночевал ведь один.
– Да он у меня совсем уже взрослый. И не один он – у нас сейчас живёт человек, я тебе рассказывал.
– Помню, бомж твой. Не боишься мальчика с ним оставлять? Мало ли…
– Что ты! Гриня человек совершенно безобидный. Жалкий даже.
– Так может возьмём Серёжу с собой?
– Паломничество по местам детства со взрослым сыном? – подколол её Игорь. – Нет уж! Да и нет его давно дома, уехал на дачу к другу. Кстати, здесь, в этом же подъезде, паренёк живёт. Олег Барков.
– Олежка? Да я его помню. – Даша засмеялась. – Года на два младше меня. Между прочим, был в меня влюблён.
– Когда же это?
– А когда он был в первом классе, а я – в третьем.
Даша была к походу готова, расчёсывала у зеркала волосы. Игорь залюбовался ею. Стройная, гибкая, в лиловых хлопчатобумажных шортах до колена, полосатой короткой маечке-футболке, лёгких сандалетах. Подхватив матерчатую сумочку на длинном плетёном ремешке, девушка потянула его к выходу.
– Дашутка, – попросил Игорь. – Давай заскочим ко мне, я тоже переоденусь. Хотя бы джинсы вместо брюк.
– Только мигом!
Держась за руки, они выбежали из подъезда. В это мгновение во двор, вырулив из-за угла, въехала легковая машина с милицейской мигалкой. Ехала она, правда, без сирены, но когда тормознула у его подъезда, у Игоря неприятное предчувствие сжало сердце. Из машины вышли два человека в штатском, хотели войти в подъезд. Но один – высокий, с густыми, чуть тронутыми сединой волосами и усами, придержал спутника рукой, кивнул на приближающуюся парочку. Когда же Игорь и Даша подошли, он спросил:
– Вы Лунёв Игорь Романович?
– Да. – Игорь остановился. – А в чём дело?
– Майор Кандауров. – Мужчина достал удостоверение, подал Игорю. – Старший оперуполномоченный уголовного розыска… Игорь Романович, у вас есть сын?
– Да, сын Серёжа, двенадцати лет.
Майор достал из блокнота фотографию, подал Игорю. Тот, ещё только протягивая руку, сразу подумал, что речь идёт о Грине, упрямо и неприязненно сжал губы. Да, на карточке в самом деле был его протеже. Только… налысо выбритая голова казалась уродливо ассиметричной, глаза, сведённые в щёлочки, тускло отсвечивали злобой. Тревога, словно осязаемый ком, прокатилась по горлу, дёрнув кадык, дальше, по грудной клетке, прямо к сердцу. Чуть было не сорвалось с губ: «Да, я его знаю…» Но въевшаяся в кровь привычка держать слово остановила его. Игорь вспомнил своё самое первое обещание там, в комнатке на парковой сцене, вспомнил, как уговорил Гриню рассказать о преступлении, свидетелем которого тот невольно стал, как убедил того, что всё останется между ними. Гриня доверился ему. И не скрывал, что был в заключении. Это жуткое фото – явно из тюремных архивов. А какая радость или доброжелательность могут быть на лице арестанта? По-настоящему Гриня другой: Игорь словно воочию увидел испуганный взгляд, неловкую смущённую улыбку, худенькую фигуру безобидного человека, которого всю жизнь все предавали. Наверняка милиция ищет Гриню, как свидетеля убийства в подвале. А, может, как подозреваемого? Несчастный бомж так этого боится! Неужели он, Игорь, тоже его предаст?
Лунёв оторвал взгляд от карточки, решительно-жёстким движением повернулся к милиционеру. Но ничего не успел сказать. Майор Кандауров крепко взял его руку у локтя, проговорил напористо, глядя в глаза:
– Забудьте всё, что вам говорил этот человек. Всё, что вы ему обещали. И поскорее, времени нет. Речь идёт о безопасности вашего сына.
Игорь почувствовал, как в другую его руку вцепилась Дашина ладонь. Он, не успев ещё испугаться, удивился:
– Почему? – вопрос вырвался сам собой.
Майор вновь поднял чёрно-белый снимок – фас и профиль – к глазам Игоря.
– Потому, что этот человек – «угличский упырь». И последние его жертвы – ровесники вашего Серёжи.
Кандауров
Вообще-то, вначале Викентий и Михаил планировали в воскресенье поработать – поездить с тремя отобранными в Ярославле фотографиями по точкам скопления бомжей. Из милицейских райотделов те, правда, понемногу рассасывались: кто получал разрешение уехать из города, кто направлялся на лечение или на работу – уборку улиц, на поля ближайших сельских хозяйств. Но ещё оставалось довольно много их в КПЗ, да и в больницах отыскать можно было.
Но… усталость последней недели оказалась сильнее. И когда кто-то из ребят его розыскной группы взмолился: «Викентий Владимирович! Давайте передохнём в свой законный выходной! Дома уже в лицо забыли!» – он даже не сопротивлялся, согласился. Сам чувствовал такую концентрацию усталости, которая может и помешать работе. Сосредоточиться, что-то быстро сообразить стало трудно. Да, надо отдохнуть, надо! А ведь у других ещё и семьи…
Вот и проспал Викентий воскресенье почти до полудня. Отлично спал – без сновидений, тревожащих звонков. А проснувшись ещё с полчасика, просто так, повалялся в постели, думая о дочери, об одной знакомой женщине по имени Ольга. Они и встречались-то всего два раза – по делу, год назад. Но с того времени Викентий постоянно вспоминал и кухню, где его угощали чаем, и пианино – старое, но очень хорошей немецкой фирмы, и пальцы, быстро-быстро бегущие по клавишам… Мягкий голос, серые лучистые глаза… Позвонить бы, но в том дальнем микрорайоне ещё не построили АТС, и у Ольги нет телефона. Поехать? Вот так, без повода? Хотелось верить, что она ему обрадуется, но всё же… Ведь он и называл её только по имени—отчеству – Ольга Степановна…
Завтрак себе Викентий готовил не торопясь: омлет с колбасой, помидоры крупнорезанные со сметаной. Заварил чай: дома он не пил кофе, хватало его и на работе. Давно выбрал себе, по своему вкусу, два вида цейлонского чая, готовил его по известному анекдоту: не жалел заварки. Когда уже собрался наливать большую чашку, вдруг вспомнил, чего ему не хватало весь завтрак – газеты! Быстренько спустился на первый этаж к почтовому ящику. Несмотря на сильное подорожание периодики, Викентий продолжал выписывать то же, что и много лет подряд: две городские газеты, «Комсомолку», «Труд», «Аргументы и факты». В эту сумасшедшую неделю он совершенно забыл о почте, и ящик не открывался со вторника. Зато теперь, бросив перед собой ворох прессы, он наконец налил чаю.
Начинал читать Викентий всегда с городских газет. Ему была интересна жизнь города. Вообще-то Кандауров на недостаток информации жаловаться не мог. Утренние и вечерние сводки происшествий, уйма фактов, получаемых при расследовании и общении с коллегами. Но всё это были известия криминальные, или, во всяком случае, отрицательные: забастовки, митинги протеста, пикеты у городской мэрии… А хотелось узнать, какие театры гастролируют, какие проводятся выставки, что издаётся…
Просматривая молодёжную газету, Викентий успел выпить свою чашку, пока в конце, на восьмой странице, наткнулся на имя, крупно набранное: Игорь Лунёв. Поскольку об этом человеке только вчера у них был разговор с Лоскутовым, Кандауров пробормотал:
– Ну, ну, интересно…
Газета давала анонс большого материала, который собиралась публиковать в нескольких следующих номерах: «Известный журналист проводит собственное расследование. После статьи об охоте на бомжей, которую, вслед за нашей газетой, напечатала и «Комсомольская правда», Игорь Лунёв продолжает тему бездомного человека, теперь уже на конкретной судьбе конкретного изгоя. Его герой – человек, которого всю жизнь все предавали. Невольный свидетель убийства боится за свою жизнь».
Дочитав последнее слово, Кандауров прикрыл ладонью текст, задержал дыхание, справляясь с куда-то бешенною рванувшимся сердцем. Ему страшно было поверить самому себе – слишком уж неожиданно пришёл к нему «момент истины». И страшно разочароваться. Медленно, с остановками после каждой строчки, он перечитал одну за другой фразы анонса. Всё получается, всё сходится! Лунёв интересовался именно убийством в Коцарском переулке. А кто же был «невольным свидетелем» этого убийства? Парнишка, последняя жертва «упыря». Именно он мог рассказать тому об этом, причём даже незадолго до гибели… «Упырь», по их подозрениям, бродяжничал или отирался рядом с бомжами – последние его жертвы из этой среды. Игорь Лунёв писал об облаве на бомжей и, видимо, желая продолжить тему, где-то наткнулся, нашёл, познакомился с убийцей, выдающим себя за бродягу. Причём, случилось это, скорее всего, сразу после облавы. «Упырь» сумел не попасться, притаиться, а потом – да, потом, видимо, Лунёв его пригрел, спрятал у себя! Для чего журналисту прятать незнакомого бродягу? Ну, во-первых, как жертву произвола милиции. И, судя по анонсу, «невольного свидетеля убийства» – так он, видимо, представил себя журналисту, чтобы ещё сильнее заинтересовать. Подставил себя в рассказе об убийстве на место Витька… Почему же Лунёв оказался таким доверчивым?
Викентий быстро вернулся в комнату, взял лежащие на письменном столе три фотографии. Так, Касимов, Степанов, Забурин. Первые два и на гражданских фото, и уже на тюремных одинаково неприятны – с тяжёлыми, почти отталкивающими взглядами. А вот Забурин – поразительно разный. Как сказал Миша? «Ангелочек и падший ангел». Он это заметил ещё в Ярославле и выделил именно этого человека. Похоже, не ошибся. Забурин со своей ангельской внешностью мог ввести в заблуждение журналиста – а народ этот, как знал Викентий из собственной практики, ушлый, но невероятно доверчивый. Забурин же легко мог не только обмануть, но и вызвать сострадание.
Хорошо, хорошо! С сердцем Кандауров уже справился, а возбуждённое состояние помогло ему чётко мыслить. Если Лунёв собирается писать большую статью, даже цикл очерков, где главный герой – Забурин, значит тот здесь, в городе, и, похоже, спокоен, чувствует себя неуязвимым. Отлично! Он возьмёт-таки это чудовище!
И тут Викентий вспомнил, что у Лунёва есть сын. Лоскутов, кажется, говорил – школьник, подросток. Перед глазами встала картина раннего утра на лесной поляне, свежее кострище, кровавый след на стволе дерева, лежащее ничком худенькое, почти мальчишеское тело, изуродованное страшной раной…
Быстро вернувшись на кухню, он набрал номер Лоскутова.
– Миша, – сказал в трубку, услышав голос коллеги. – Быстренько ко мне. Будем «упыря» брать! Если я, конечно, не ошибся. Давай! Я звоню в управление, прошу машину.
В управлении трубку взял дежурный по городу подполковник Малыхин. Они с Кандауровым хорошо ладили друг с другом. К тому же все на службе знали, каким делом занимается майор. Так что просьба Викентия быстро прислать к его дому машину, вызвала лишь минутную задумчивую паузу. Потом дежурный спросил:
– Подмога нужна, майор?
– Нет, Михаил Гаврилович, обойдусь. Ко мне сейчас Лоскутов подскочит. А кто шофёр?
– Сержант Зимин.
– Тем более, – сказал Викентий. – Николай парень боевой, проследи только, чтоб был вооружён. Жду!
Он был рад, что подполковник не спросил, зачем конкретно нужна машина. Всё-таки стопроцентной уверенности в том, что Забурин – «упырь», и что именно на него он вышел, у Кандаурова не было. Скажи он сейчас, что начинает охоту на «упыря» – всех переполошит. А вдруг осечка? Нет, лучше без огласки. Да и трёх вооружённых оперативников хватит, чтобы повязать Забурина – отнюдь не силача и не спринтера. Убийца был неуловим только потому, что долгое время оставался человеком без лица – неизвестным. Теперь же, скорее всего, он окажется просто беспомощным. Да ещё фактор неожиданности.
Лоскутов жил близко – одна остановка метро, – и прибежал первым. К этому времени Кандауров уже знал адрес и телефон Лунёва – запросил в компьютерном центре управления. Телефон журналиста молчал. Или никого не было дома, или… Об этом Викентий боялся думать. На всякий случай он позвонил в редакцию молодёжки, но и там никто не брал трубку. Оно и понятно – воскресенье. До приезда машины он обо всём рассказал Михаилу. А когда оперативный «Москвич» тормознул у подъезда, они оба уже ждали и тут же погнали по адресу Игоря Лунёва. По пути быстренько обсудили разные варианты: расспросить соседей и, если никто точно не скажет, где может быть сам Лунёв или его сын, вскрыть квартиру. Мало ли что… Однако всё сложилось удачно: въезжая во двор, они увидели самого журналиста – знали его в лицо. Похоже, тот шёл к себе домой, и не один – с девушкой.
Кандауров намеренно показал Лунёву не гражданский снимок Забурина, а тюремный. Нужно было, чтоб журналист ему поверил – сразу. Он помнил, как его самого ошеломило лицо на фотографии. Но Лунёв, похоже, шока не испытал. Гамма разных чувств промелькнула в его взгляде и мимике. И всё же, несомненно, Забурина он узнал, удивился. Как только Кандауров уловил это, он мгновенно пресёк попытку Лунёва вступить в словесную полемику.
– Этот человек – «угличский упырь», – сказал он, не отводя от глаз Игоря снимок. – И последние его жертвы – ровесники вашего Серёжи.
… Игорь открыл дверь и первым вбежал в квартиру. Кандауров ему не препятствовал, только дал знак Лоскутову придержать девушку. Распахнув двери на кухню и в детскую комнату, Лунёв перевёл дыхание:
– Вот! Никого!
Кандауров, после того, как услышал, что мальчик должен поехать на дачу к другу, и сам предполагал, что квартира окажется пустой. Закрытые помещения не привлекали «упыря», ему нужен был лес, посадка или овраг. А тут ещё особый случай – его знают в лицо и, в случае чего, сразу же станет ясно «кто есть кто». Но, на всякий случай, Викентий заглянул в ванную и туалет и, через окно, на балкон.
Лунёв ходил за ним следом и бормотал:
– Нет, не может быть! Они ведь ночевали сегодня одни, вдвоём.
– Вас дома не было?
– Нет…
– Вот так вы доверяли незнакомому человеку? – Кандауров покачал головой. – Опрометчиво.
– Он… казался таким безобидным… Вы не ошибаетесь?
– Отнюдь! – Голос Кандаурова стал жёсток. – И хватит терять время. Где дача?
– Олега Баркова?
– Так зовут Серёжиного друга? Барков… Не банкир?
– Да, Олег его сын. А дача на городском море, в Курортном.
– Ясно. Место известное. Едем, быстрее.
В машину он сел на переднее сидение, рядом с шофёром. Сзади, к Лоскутову, вместе с Лунёвым проскользнула и его девушка – он назвал её Дашей. Викентий хотел остановить её, но почему-то этого не сделал: очень уверенный вид и напряжённый взгляд девчонки, а также её рука, неотрывно держащая руку Игоря, остановили его. Захлопывая дверцу, он лишь спросил у шофёра:
– За сколько мы доедем до Курортного?
– Минут за сорок, если постараться, – ответил сержант.
– Так долго? – удивился Викентий. – Это же совсем недалеко.
– Знаете, товарищ майор, ещё в фильме «Место встречи изменить нельзя!» шофёр Жеглову говорил: «Мотор менять надо». Вот так и у нас.
Девушка Даша достала из своей полотняной сумочки маленькую элегантную трубку радиотелефона – Викентий таких ещё не видел. Набрала, нажимая кнопки, номер, спросила:
– Шурик? Ты в машине? Можешь подъехать? Минутку… – и Кандаурову. – Как мы поедем?
– Через центр по западной окружной дороге.
Она опять сказала в трубку:
– Шурик, давай сразу в центр, к оперному театру. Жди меня.
И объяснила майору:
– Мы сейчас пересядем в скоростную, почти спортивную машину. Доедем минут за пятнадцать.
Викентий промолчал, решил посмотреть, что за машина. Он почти физически ощущал, как тянется время. Не мог объяснить свою лихорадочную тревогу: ведь, может быть, ещё ничего и не произойдёт. Мальчик может быть на даче с другом, а «упырь» – совсем в другом месте. Но интуитивно, подсознанием понимал: несколько дней убийца провёл рядом с мальчиком – доверчивым, воспринимающим его, как друга… Нет, не могло это просто так окончиться. Вот, сегодня ночевали сами вдвоём в квартире.
– Игорь Романович, а точно Серёжа ночевал сегодня дома?
– Да, я поздно вечером звонил. Он сказал, что уже собирается ложиться, и он, и Гриня.
– Гриня? А-а, да. Забурина Григорием зовут.
Они подъезжали к оперному театру. Даша воскликнула:
– Вон Шурик, на «Корветте»!
Такую машину нельзя было не заметить. Иномарок нынче много чиркало по городским магистралям – самых разных. Но эту модель Викентий видел впервые. Словно готовая к полёту пуля – плоская, длинная, блестящая. И выхлопные трубы – как сопла у ракеты. Даже не понять: красавец или урод – на грани! Сидящий в машине парень не оторвался от руля, не вышел, только распахнул дверцу. У него была крепкая круглая голова, стриженые ёжиком жёсткие волосы, широкие плечи. Кивнул Даше, на остальных глянул спокойно, бесстрастно. Девушка не стала ему ничего объяснять, попросила Кандаурова:
– Садитесь вперёд, покажете дорогу.
Сама же уверенно открыла заднюю дверцу, потянула за собой Игоря. Лоскутов замешкался, спросил майора:
– Садимся?
– Да. – Кандауров кивнул и добавил тихо, только для него. – Сейчас главное не упустить время. Я чувствую…
Прежде чем захлопнуть дверцу, сказал своему шофёру:
– Николай, давай за нами. В Курортном ищи дачу Баркова.
… Когда, через считанные минуты, «Корветт» плавно, не снижая скорости, выруливал на окружную дорогу, Кандауров понял, как правильно сделал, пересев на эту чудесную машину. В зеркальце он видел, что творится с Игорем Лунёвым. Выйдя из шоковой заторможенности, тот горел лихорадочным огнём: он проступал алыми пятнами на щеках, сухим блеском в глазах, дрожью вцепившихся в обшивку сидения пальцев. Девушка Даша всё так же держала Лунёва за руку, молчала. Её взгляд был необычно глубоким и сосредоточенным.
Серёжа
Теперь уже Серёжа чувствовал себя на «Харлее» великолепно. На крутых виражах он радостно смеялся и кричал:
– Оп ля! Команда чемпионов обходит соперников! Жёлтая майка им обеспечена!
Олег слегка поворачивал голову, и Серёжа видел, что он тоже смеётся. Вчера, в субботу, мальчик сам убедился, что он и Олег вместе отличная команда, и что будет у них настоящая дружба. Как яхта слушалась их! Как послушно ложилась то одним, то другим бортом на воду, плавно разворачивалась, стрелою мчалась вперёд, когда один из них натягивал канат, а другой ловко перебрасывал брус с левого галса на правый! Сам Олег признался, что никогда у него не было такого отличного помощника, такого юнги! Ни среди знакомых, ни среди родственников, бывавших здесь. А ведь там попадались и опытные яхтсмены. И всё равно, хотя Серёжа оказался впервые на борту яхты.
Два года Серёжа прожил в Питере. Видел и корабли, и яхты – всегда к ним тянуло. Даже думал в нахимовское училище поступать. И только сейчас, под хлопанье паруса, легко уклоняясь от тяжёлого бруса, обсыпанный брызгами, мгновенно высыхающими на сухом ветру с берега, он догадался, что та давняя несознательная тяга – не случайна. У него талант моряка, Олег так ему и сказал. А ещё пообещал взять с собой в Крым, к Чёрному морю. Там, в каких-то «царских местах» открыт настоящий яхт-клуб, и у его отца, банкира Баркова, стоит океанская яхта – на две палубы, уйму классных кают и множество парусов. Просто фантастика! Но Серёже и эта однопарусная яхточка под названием «Кентавр» тоже очень полюбилась. Красивая, полированная, парус голубой, а посередине – круг с бегущим бородатым кентавром. И каюта есть: маленькая, но с койкой, откидным столиком, полочками.
Олег учил его управлять яхтой по-настоящему. Сам часто становился рядом, показывал, приобнимая за плечи, как распускать и сворачивать парус, подтягивать канаты, управлять штурвалом.
Три часа на яхте, но мальчик совершенно не чувствовал усталости. Наоборот – восторженный подъём, а ещё – железную силу своих рук, плеч, упругость ног.
– У тебя талант, – сказал ему Олег. – Завтра будешь полностью сам управлять яхтой. И мною командовать, как юнгой. А если где-то ошибёшься, я ни слова не скажу – сам выйдешь из положения. У тебя получится.
От этой похвалы Серёжа колесом прошёлся по песчаному пляжу. Олег сидел, откинувшись в шезлонге – в одних плавках, загорелый, высокий, стройный и мускулистый одновременно. Тёмные кольца волос закрывали лоб и шею. Серёжа прямо перед ним, подпрыгнув, перекувыркнулся в воздухе и крепко стал пятками в песок. Олег улыбнулся ласково, как младшему братишке. Помолчал немного, потом вдруг спросил:
– А этот… твой родственник… Давно у вас живёт? Кто он тебе?
Серёжа не ожидал вопроса.
– Нет… – протянул, – недавно. Он… вроде дядя… двоюродный.
И тут Серёже стало стыдно. И зло взяло. Отец ведь не просил называть Гриню родственником. Это сам Гриня придумал. Что ж он теперь, ради этого противного притворщика должен лучшему другу врать? Нет уж!
Плюхнувшись в соседний шезлонг, он повинился:
– Нет, Олежа, это я соврал, по инерции. Никакой он нам не родственник. Батя мой какую-то статью убойную готовит, вот и привёл в дом этого… Взрослый, а себя велит называть Гринею! Помогает отцу.
– Вот как… – Олег смотрел задумчиво, покривил губы. – Мне он что-то не понравился.
– Правда? – Серёжа обрадовался и даже не подумал спросить, где же парень мог так хорошо разглядеть Гриню. – Мне он тоже не нравится. По-моему, строит из себя тихоню, а сам – себе на уме. И вообще, уха у него нет!
– Уха?
– Ну да! Левого! За волосами не видно, они у него такие волнистые, длинные, нарочно небось отпустил. Но я дома с ним завтракал и на повороте увидел. Но виду не подал.
– Уха нет. – Олег пожал плечами. – Отчего бы это?
– Собака откусила! – Серёжа развеселился, прыгнул в песок, задрыгал руками и ногами, защёлкал зубами. Пальцами сделал жест, словно отхватывает себе ухо и отбрасывает в сторону. Олег тоже бросился на песок, стал на четвереньках гоняться за мальчишкой, лаять, делая вид, что хочет укусить. Нахохотавшись и немного успокоившись, они растянулись на песке.
– А что, и вправду собака его искалечила? – спросил Олег.
– Да нет! Это я так, придумал. Потому что он собак жутко ненавидит.
– Говорил?
– Ну да, он скажет! Тяпка на него залаял – ты знаешь, бегает такой во дворе, малявка лохматая, бабки Прокофьевны из третьего подъезда пёсик. Так он такой булыжник в него запустил – я глазом не успел моргнуть, как он нагнулся, схватил и бросил! Хорошо, промахнулся, а то бы убил псину. И тут же запричитал: «Боже мой, такой маленький пёсик! А мне показалось – огромный зверь. С перепугу я…» И врёт же: с самого начала видел, что Тяпка под ногами крутился!
– Может, он опасный какой-нибудь? Или псих?
Олег казался обеспокоенным. Серёже очень хотелось рассказать ему про ножи и ампулы. Но… Он ведь даже отцу об этом не сказал. Сам разберётся. А, может, ещё пару-тройку дней, и этот Гриня исчезнет из их квартиры и жизни. И Серёжа, испытывая радость оттого, что Олег за него переживает, всё же отрицательно покачал головой:
– Да нет, странный конечно, но вроде безобидный.
– Ладно! – Олег легко вскочил на ноги, потянулся. – Бог с ним, забудем! Вот я тебе сейчас покажу несколько отличных приёмов самозащиты. Лёгких и очень эффективных. Становись напротив…
В этот день они почти не заходили в дом. Только в самом начале, чтоб Серёжа мог посмотреть. Потому что, едва они подъехали к воротам, мальчик ахнул, замерев от восторга. Перед ним стоял настоящий замок. Выложенный, правда, не из серых каменных глыб, а из современного красивого бело-розового кирпича. Но со множеством башенок, на которых крутились флюгера и флажки, с длинными стрельчатыми окнами, витыми лесенками по периметру, верандами, арками и со, словно повисшим в воздухе, на втором этаже, застеклённым зимним садом. Олег провёл его по дому, как по музею, показав и столовую со старинной мебелью, и видио-аудиостудию с самой современной техникой, и комнату страха у одной из башен – со скелетами, инфракрасным светом и всякими электронными штучками. Мимоходом – комфортабельные спальни второго этажа, бильярдный зал и зимний сад со скульптурами. А потом они спустились в сад и, практически, в дом не заходили. Даже ели на веранде. Первый раз: молоко, творог со сметаной, хлеб с маслом – ужасно всё вкусное. А уже под вечер разогрели в микроволновке бифштексы, открыли какие-то невиданные отличные консервы, салями, торт-мороженое и кока-колу.
Олег казался огорчённым из-за того, что Серёжа не останется ночевать.
– Думал, вечером костерок разожжём, посидим… У меня ведь здесь есть и небольшая обсерватория – вон в той башне. Я тебе не показывал, думал сделать сюрприз. Посмотрели бы ночью на звёзды!
Серёжа и сам расстроился, но отступить от задуманного не мог. Отец слишком доверчив к Грине, оставить их одних… Нет, ни за что!
Он тогда ещё не знал, что Игорь не придет ночевать. Но даже если бы и знал, всё равно вернулся домой. Чтобы не оставлять Гриню хозяином в квартире. Всего этого Олегу он объяснять не стал, сказал только:
– Есть одно дело… Отец просил вернуться.
Олег легко махнул рукой.
– Ладно, чего там. Путь недалёкий, завтра приедем.
В своём дворе мотоцикл лихо подкатил к Серёжиному подъезду и мгновенно стал – как влитой. Олег сам расстегнул у мальчика на подбородке ремешок шлема, снял, провёл рукой по его вихрам.
– До завтра. Встречаемся в восемь, помнишь? Не проспи!
– Ни за что! – глаза у Серёжи были счастливые, весёлые.
– Можешь не завтракать, – добавил Олег, нажимая на педаль и разворачивая мотоцикл к гаражу. – Поедим на даче, вместе.
Серёжа не стал и ужинать – был не голоден. Там, на даче, они два раза садились капитально к столу, но и всё остальное время он постоянно что-то жевал. Олег совал ему пакетики то с поп-корном, то с крекерами, то с крабовыми палочками, то вафельные трубочки с кремом или упаковки с балыком… Мальчик только вежливо предложил Грине самому покопаться в холодильнике, и включил телевизор. Шла какая-то музыкальная юмористическая программа. На душе было легко, радостно. И когда через время Гриня присел к нему рядышком на диван и стал расспрашивать – как, мол, ты, Серёженька, провёл день? – мальчик охотно стал рассказывать. Ему хотелось выговориться – лучше всего, конечно, папе. Но… Пусть уж и этому бомжу!
Наутро Серёжа завёл себе даже будильник, на полвосьмого. Хотя обычно он этого не делал, учился просыпаться, как папа – по собственному желанию. Но сегодня он очень боялся проспать. Грини уже не было: раздвижное кресло сложено, бельё аккуратной стопкой – на сидении.
«Куда это он, – подумал удивлённо, – опять за грибами?»
Убедившись, что гостя точно нет в квартире – ни в ванной, ни в туалете, ни на кухне, – Серёжа быстро проверил тайники. Они оказались пусты! И дыра за бачком, и стол на балконе – ни ампул, ни ножей.
Серёжа вдруг ощутил необыкновенную лёгкость и радость. «Освобождение» – вот как называется это чувство, вспомнил он. До сих пор о таком читал только в книжках, и вот – сам испытал! Этот непонятный и неприятный человек, похоже, покинул их дом навсегда. Здорово! Скатертью ему дорога! Может, конечно, отец огорчится, что-то он там собирался о Грине и с Гриней писать. Но ничего. Он ведь не знал того, что знал Серёжа. А мальчика последние дни странные догадки посещали – временами, наплывом. Как будто Грине был нужен зачем-то именно он, Серёжа. Случайно пойманный взгляд – непонятный, с неуловимым, уплывающим выражением. В голосе приторном, дребезжащем вдруг что-то гортанное прорвётся, глубоко запрятанное. Или фраза, будто обычная: «Костерок разложить, это я умелец…» – а вот в груди, в солнечном сплетении, потянет ноющая, горячая боль… Не мог Серёжа этого объяснить и самому себе удивлялся: «Дурь какая-то! Я-то причём?» А вот не исчезала тревога так, чтоб совсем. А сегодня даже сон приснился.
Поначалу, как только лёг, он заснул мгновенно и крепко. Ещё бы! Какой круговорот энергии за день через себя пропустил – и отдал, и получил. Вот и спал счастливо, беззаботно. Но потом, уже наверное под утро, словно приоткрылась щель между явью и сном, и стали в неё просачиваться туманные тёмные сгустки, расплывчатые тени, тусклый лунный отблеск, переулки, резкие повороты. Он, Серёжа, а, может, другой мальчик, бежал, но каждый шаг давался тяжело, ноги трудно отрывались от земли, словно это было иное мощное притяжение. И был ещё страх оглянуться, увидеть что-то знакомое и страшное. А намёком на это знакомое, далеко сзади, но быстро приближаясь, дребезжал какой-то звук. Или голос?..
Серёжа не проснулся: заворочался, заметался, перевернулся на другой бок и, почти сразу, опять нырнул в крепкий сон. А когда проснулся по будильнику, в полвосьмого, помнил свой ночной кошмар очень смутно. Было лишь ощущение того, что видит он подобный сон не впервые – что-то похожее грезилось… И дребезжание ассоциировалось у него с Гриней, с его голосом.
Но, к счастью, Гриня ушёл, испарился! Бог с ним, что в отцовской одежде! Переживём! Да и зачем о нём теперь думать – есть дела поважнее!
В окно Серёжа увидел, что Олег открывает замок гаража. Отлично, он уже готов, ждать себя не заставит. Через пять минут они уже помчат по трассе – два славных парня, верных друга, на лучшем в мире мустанге – к рыцарскому замку, к белопарусной яхте и синему морю!..
… Завтракали ребята не спеша, на травяной лужайке слева от входа в дом. Вынесли лёгкий круглый столик и два плетённых кресла. Задувал приятный ветерок. Был он лёгкий, но налетал порывами и, как будто, нёс свежесть. Олег вспомнил, что ночью слышал громовые раскаты.
– А я спал, как убитый! – похвастался Серёжа. Только под утро какая-то белиберда приснилась, вроде кошмара.
– Как раз под утро и громыхало, – объяснил ему Олег. – Часть твоего мозга, которая уже готовилась проснуться, эти звуки воспринимала и трансформировала в образы. Громкий звук – тревожный образ. Всё объяснимо, беспокоиться тебе не о чем.
– А я и не беспокоюсь. Наоборот – всё здорово! Ты не передумал, я буду сегодня капитаном?
После завтрака они немного размялись: поиграли на корте в теннис, повторили приёмы самообороны. Олег заставил Серёжу отрабатывать их по-настоящему, потом похвалил:
– У тебя отличная реакция. Я отведу тебя к своему тренеру, он из тебя сделает бойца.
Когда, наконец, прихватив кое-что из амуниции, они сбегали по косогору вниз, к причалу, Серёжа сказал:
– Знаешь, Олежа, я наверное смогу уже хоть и завтра договориться с отцом и пожить здесь, у тебя, сколько хочешь. Если ты только не передумал.
– Наоборот, я рад. Мы чудесно проведём время.
– Только вот что… У тебя здесь, наверное, взрослые парни и девушки бывают. Надо мной не будут смеяться?
Олег на минутку остановился, посмотрел на мальчика долгим, глубоким взглядом. Улыбнулся ласково:
– У меня здесь почти никто не бывает. И разве нам вдвоём с тобой плохо? Скучно?
– Вот ещё! – Серёжа зарделся от удовольствия. – Просто я подумал, что в таком замке места много, можно большую компанию разместить.
– Всё будет только наше. Развлечёмся!
Они бросили вещи на песок, пошли по деревянному причалу к яхте. По морю шли небольшие волны, судно покачивалось, парус хлопал на ветру.
– Однако… – протянул Олег. – Ветер крепчает. Гляди-ка, тучки натягивает! Отлично! Пусть пойдёт дождь.
– Попутный ветер в парус – это же хорошо!
– Конечно же хорошо! – Олег похлопал Серёжи по плечу. – Вот только мне, юнге, придётся вам, синьор капитан, помогать поактивнее. С ветром шутки плохи… И вот ещё! – Олег поглядел на бегущие по воде крутые буранчики. – Сбегай-ка, Серёжа, наверх, в дом. В гардеробе, в левом шкафу возьми две куртки-ветровки. На случай дождя. Да и брызги этот ветерок на нас не раз обрушит. С головы до ног мокрыми будем.
– Слушаюсь, юнга! – Серёжа весело козырнул – Я мигом!
Крупными прыжками он помчался по косогору вверх. А когда выскочил на самую вершину, увидел глубже во дворе, под деревьями, худую фигуру Грини. Он не успел ещё до конца понять в чём дело, но необъяснимая и очень ясная мысль блеснула в уме: «Явился по мою душу».
Недаром Олег сказал, что у Серёжи отличная реакция. В один миг, глядя на машущего руками, подзывающего его Гриню, Серёжа продумал несколько вариантов своего поведения. Во-первых, нужно дать знать Олегу. Но так, чтоб Гриня не догадался, не понял. А то ведь спугнёшь его – он опять притворится, наплетёт с три короба, вывернется, и никто, даже отец, не поверит, что замышлял этот урод плохое против Серёжи. Нет, ловить надо с поличным, тогда всё будет ясно. И он справится с этим дохляком, недаром Олег научил его трём классным приёмам. «Подпущу, дам вытащить ножик, и – раз! – обработаю!»
Но было ещё одно, что сдерживало мальчика от сильного желания закричать, замахать руками, позвать Олега. Хоть и далековато стоял Гриня, но Серёжа слышал, как он произносит имя его отца: «Игорь Романович». Ерунда это, конечно, и притворство, но… Серёжа вдруг вспомнил, что ключ от квартиры, который давал отец, остался у Грини. А вдруг и правда его послал отец, вдруг что-то случилось?
Все эти мысли и соображения прокрутились у мальчика мгновенно. Ни Олег у воды, ни Гриня во дворе почти не уловили заминки в движении Серёжи. Взбежал наверх, остановился перевести дух – обычное дело. И Серёжа, повернувшись левым боком к Олегу, так, чтобы не видел Гриня, сделал рукой жест, словно отрывает ухо и бросает в сторону. Грине это должно показаться просто приветственным взмахом, но Олег должен был понять. Ведь только вчера они смеялись, делая точно такие движения и говоря о Грине.
Серёжа не стал разглядывать, понял его Олег или нет, а уж тем более повторять жест. Гриня мог догадаться, да и заминка его бы насторожила. Поэтому мальчик сразу направился к этому странному человеку в такой знакомой отцовской одежде. Старался, чтобы и походка его, и выражение лица выглядели удивлённо беззаботными. Но внутренне, загоняя подальше свой страх, он концентрировал внимание, напрягал руки и ноги, чтобы в нужный момент… Но ничего сделать не успел. Едва мальчик подошёл к улыбающемуся Грине, как тот, протянув к нему руки, продребезжал:
– Серёженька…
И сделал почти неуловимое движение ладонью. Боль вспыхнула и погасла. Тихо ойкнув, Серёжа упал в траву, как в чёрную дыру.
Приходил мальчик в себя медленно, тяжело. Голова кружилась и болела резкими пульсирующими толчками. Мутило и тяжело дышалось. А ещё он не мог двигаться. Лишь через время Серёжа понял, что сидит, опираясь спиной о какой-то ящик в сумрачном помещении, руки скручены за спиной наверное проволокой – сильно жжёт. А ноги почему-то совсем не шевелятся. И не только ноги: нижней части своего тела он будто даже не ощущает.
Медленно опустив глаза, мальчик увидал, что он – голый. Жуткий, невообразимый страх ударил очередным болевым толчком в голову, прокатился по гортани, выдавил хриплый стон, сжал звериной лапой, впиваясь когтями, сердце. И тут, откуда-то сбоку, словно проявился из тумана Гриня. Это был он: в отцовской одежде, с белесыми волосами и бородкой. И не он… Это существо тяжело дышало, безобразно раздувая ноздри, царапало себе грудь скрюченными пальцами, по лицу словно бежала судорога, искажая его.
«Нет, – подумал Серёжа, глядя стекленеющими глазами. – Это неправда. Я сплю и вижу сон. Сон про фильм ужасов». И тут, хотя мысли текли медленно и неповоротливо, он вспомнил. Он уже видел такой сон. В том сне был оборотень с неуловимым лицом. Но на одно мгновение Серёжа тогда это лицо увидел. И теперь видит вновь – то же самое лицо. Грини… Оборотня…
И, словно в подтверждение правоты, стоящее перед ним существо заскрежетало зубами и заговорило скрипуче-шипящим, тягучим змеиным голосом:
– Сейч-час-с, мой мальч-чик, ты станеш-шь мною! Отдаш-шь свою ж-жиз-знь и энергию… Не бойс-ся! Ты с-станеш-шь бес-смертным. Но перед этим отведаеш-шь с-самый луч-чш-ший в мире деликатес-с-с… Своё тело!..
Гриня
Как только мальчик с коротким всхлипом упал к его ногам, мгновенно движения Грини стали иными. Неуловимо стремительными, грациозными – резкими и рациональными. Нечеловечески-страшными.
Он метнулся на веранду, положил на стол и придавил подхваченным на бегу камнем записку. Её он написал заранее, в квартире Лунёвых, отлично скопировав почерк с одной из Серёжиных тетрадок. Мастерски подделывать почерки – это был ещё один его «дар». Легко бросив бесчувственного мальчика на плечо, он кошачьими прыжками, держась кустов малинника, проскочил к ангару. Дверь в ангар была уже отомкнута – недаром Гриня появился здесь очень рано. Там, в самом ангаре, он тоже успел всё приготовить. Аккуратная вязанка сухих дров лежала у расчищенного под кострище места, рядом стояла канистра с бензином – для быстрого возгорания. Над кострищем сооружён шалашик из найденных тут же тонких листов железа. Они не пустят дым вверх: он пойдёт по трубе, уходящей в землю, под стену ангара. Другой конец трубы Гриня вывел наружу. Стелящийся по земле дым вряд ли привлечёт чьё-то внимание.
Очень ловко и быстро он раздел Серёжу – опыт по этой части имелся. Да и одежды на нём почти что не было: футболка, шорты, плавки. Да ещё и без обуви, босиком. Мальчик дышал ровно, но в сознание не приходил – так и должно было быть. Спокойно, методично развернул Гриня и разложил на полу тряпочку со шприцом и ампулами. И сразу же – вторую, с кожаными футлярами. Раскрыл их, дав глазам увидеть блеск чудесной стали. Его любимый двадцатисантиметровый скальпель – один его вид заставлял дыхание учащаться, а рот наполняться слюной. Миниатюрный ланцет с обоюдоострым лезвием – устаревший инструмент, который хирурги теперь уже не используют. Но ему, Грине, он очень нравился и был полезен: им, как ничем другим, удобно вырезать укромные, замысловато вплетённые в тело кусочки… Скорняжный нож – изогнутый, как маленький ятаган, красавец, – Гриня приобрёл давно, по случаю. Как будто предчувствовал, что случаев этих ему судьба станет подбрасывать много.
Одним чётким движением сломав головку ампулы, Гриня медленно, с наслаждением заполнил жидкостью шприц, поднял руки, равномерно повёл поршнем вверх, выпустив из иглы тонкую струйку. Как всегда в такие минуты, перед ним ясно, как на экране, проступило лицо бабушки: сосредоточенно выдвинутый вперёд подбородок, прищуренные глаза. Такой она была, когда готовилась сделать ему укол. И что странно: лёжа перед ней на животе, он, обмирая от страха, одновременно мечтал когда-нибудь самому, вот так поднять руки со шприцом, нажать поршень – выпятив челюсть и сощурив глаза.
Голый мальчик уже лежал перед ним на животе. Гриня с нежностью подумал о себе: как он гуманен! Серёжа не испытает страха перед уколом, какой испытывал когда-то маленький Гриня – страх мышонка перед удавом. Серёжа ничего сейчас не испытает: он без сознания.
Гриня пробежал своими чуткими пальцами по ровненькому, чётко обозначенному позвоночнику мальчика. Мгновенно нашёл нужную точку в поясничном отделе. Игла вошла легко, точно, прямо в ликвор – спинномозговую жидкость. Теперь нужно немного подождать: тримекаин начнёт действовать через некоторое время. Под анестезией у мальчика отомрёт нижняя часть тела. Он не будет чувствовать боли, но при этом оставаться в сознании, хотя и несколько замутнённом. Это помешает ему делать какие-либо попытки активно двигаться. Но нисколько не помешает стать Грининым сотрапезником – это неоднократно проверено. Главное – нужная дозировка инъекции, точное место введения лекарства. А в этом он мастер высокого класса. Недаром семь лет, не считая детских впечатлений и навыков, проработал он в больнице. И не только в морге.
* * *
Второй раз осиротевшего паренька все жалели. Квартиры, вместо напрочь выгоревшей, ему не дали, но быстро переоформили на него, – как на единственного наследника, – бабушкин дом. Гриня был счастлив. Ему и не нужен был тот городской комфорт, который любила бабушка. Наоборот: он великолепно себя чувствовал за высоким забором собственного дома, в безлюдном саду, в сарае, превращённом в живодёрню. Да, за семь лет, прожитых тут, в окрестностях перевелись бродячие псы и одичавшие коты. Причём, он приманивал и отлавливал их так ловко, что ни разу никто из соседей не заподозрил приветливого, симпатичного мальчика-сироту в чём-то нехорошем.
Иногда Гриня варил или тушил мясо, но больше любил жарить на открытом костре, с дымком. И с каждым новым куском ощущал, как вновь и вновь входит в него живучесть кота, звериное чутьё пса, их ловкость, ярость, энергия. Но, как бы хорошо ему ни было у своих тайных костров и трапез, память его помнила и тосковала о вкусе человеческого тела. Того, единственный раз испробованного – бабушкиного. Как хотелось Грине вновь испытать «это»! Но страх пока был сильнее желания. Он боялся. Люди были сильны, умны, да и не беспризорны они, как звери, попадавшие к нему на костёр. Человека обязательно станут искать… Нет, не мог ещё Гриня решиться на «инкарнацию» в себя человека. Но он помнил, как когда-то, ещё маленьким, так же сильно боялся подступиться к собакам. А ведь преодолел этот страх, и теперь ни один, даже самый громадный пёс, ему не соперник. Придёт время, и он преодолеет свой страх перед людьми. А пока он, сын инкуба, отводил душу с котами и псами, да на работе, которую любил так же сильно, как и все прежние годы.
Конечно же, сразу после окончания школы он стал работать в анатомическом отделении. Его взяли туда без колебаний. И не только из сочувствия и в память о бабушке – он сам был ценным приобретением для морга. Многое знал и умел, ничего не боялся и ничем не брезговал, буквально всем интересовался, всё на лету схватывал, готов был сутками не выходить из лабораторий и секционных залов. О нём говорили с восхищением:
– Этот мальчик – просто клад! Может, он и в самом деле будущий гений патологоанатомии?
И врачи, и медсёстры, особенно поначалу, советовали ему учиться дальше. Завотделением позвал однажды к себе в кабинет поговорить.
– Тебе, Гриша, нужно обязательно учиться. Может быть, в мединститут поступить сразу будет трудно, так начни с медицинского училища. Мы тебе дадим и направление туда, и рекомендации, и доплачивать к степендии станем – я уже предварительно об этом говорил с главврачом. Проблем не будет.
Гриня кивал, соглашаясь, но делал всё по-своему. Он давно уже отпустил длинные волосы, скрывшие его дефект, но всё равно не собирался вновь попадать в молодёжный коллектив: не сомневался, что опять станет там изгоем, предметом насмешек и издевательств. Здесь же, в больнице, в морге, ему было так хорошо! К нему относились серьёзно, приветливо, никто не вышучивал! А главное, он сам любил и эти длинные коридоры с мертвенным флюорисцентным освещением, и кафельные полы и стены секционных залов, и столы из нержавеющей стали, и «бабушкину кунсткамеру», и гулкое помещение холодильных камер. Но, как и раньше, настоящее счастье и вдохновение испытывал он при вскрытиях. Ему, конечно, поручали в морге самые разные работы – Гриня ни от чего не отказывался, да и оформлен он был лаборантом. Но все врачи, без исключения, любили брать его ассистентом при вскрытии. Парню не нужны были лишние слова: он всегда знал, когда и какой подать скальпель, ножичек или электропилу для костей и черепа. Ему можно было даже доверить кое-какую работу: скальпель казался продолжением его пальцев, надрезы получались ювелирно-точными, а внутренности он извлекал без повреждений.
Через два года Гриню повысили в должности – от стал медбратом. К этому времени о его дальнейшей учёбе речи почти не шло. Это и понятно: если сам не хлопочешь, то другим это и вовсе не нужно. Лишь изредка кто-то из врачей по инерции бросал:
– Учиться надо, Григорий, учиться…
Но всё это так, мимоходом. Гриня стал в морге почти незаменимым человеком, так что желание начальства отправить его на учёбу само собой растворилось. Гриня довольно ухмылялся про себя. Он своего добился: без возражений, тишком спустил вопрос об учёбе на тормозах.
К мёртвым Гриня испытывал особую нежность. Но и живые – больные и беспомощные, – тоже его интересовали. А поскольку по больнице уже давно шёл слух о нём, как о человеке, имеющем талант к медицине, да примешивалась доля жалости – такой юный сирота! – Гриню время от времени приглашали то в одно больничное отделение, то в другое. С медперсоналом часто бывала напряжёнка. Он никогда не отказывал, работал какой-то период там, где был нужен. И вскоре оказался знаком с самыми разными врачебными специальностями. А главное – повсюду вхож.
Как раз тогда Гриня начал собирать лекарства. Не таблетки или порошки – те, которые использовались при операциях. Он их очень ловко крал, отлично зная, что его – юного, наивного, услужливого, – никто не заподозрит. Для чего, он по-началу, и сам не мог бы объяснить. Но постепенно, сквозь клубящийся туман желаний, воображения и скрученной в тугую пружину злости на всех, проступали цели и идея. Нужен был толчок, чтобы они реализовались в действительность.
Однажды Гриня шёл на работу обычным путём, через новый микрорайон. В одном дворе двое подвыпивших мужчин пристали:
– Дай закурить, сосед!
– Я не курю, – Гриня попробовал их обойти.
– Нет, ты гляди! – один повернулся к другому обиженно и удивлённо. – Врёт! Я сам видел, как смолил на балконе.
–Гордится, – констатировал второй. – Вишь, рожа интеллигентная! А как ко мне в магазин с чёрного хода за бутылкой, так просил: «Дай, дядя Паша!»
Гриня понял, что его принимают за другого, но мужики так сильно и нагло теснили его, что, мимоволи, злость волнами стала накатывать, затмевая мозг. Всё же он сказал:
– Я не живу здесь и вас не знаю.
Уже некоторое время моросил дождик, непокрытые волосы Грини мокрыми прядями облепили лицо. Один из пьяных заметил обнажившийся с левой стороны шрам.
– Гляди-ка! – захохотал он, хватая Гриню за плечо и толкая. – Да у него уха нет! Урод вонючий, а туда же, гордится!
Всё остальное Гриня помнит, как в тумане – в мозг хлынула кипящая ненависть, и все его движения подчинились этому чувству. Плечо выскользнуло из пальцев обидчика, ладонь ухватила тяжёлый камень – сама нашла! – рука поднялась и опустила его на голову хохочущего мужика. Раздался громкий хруст…
Незнакомый мужчина умер ещё до приезда «Скорой помощи» и милиции. Его приятель, в миг протрезвевший, и ещё какие-то люди держали Гриню. Он не сопротивлялся и не пытался убежать, был спокоен и апатичен. Суд учёл всё: и его тяжёлую судьбу, и прекрасные рекомендации с работы, и, главное, показания свидетелей происшествия: убитый зло насмехался над физическим недостатком парня, оскорблял его. Гриня мог бы получить и меньший срок, но всё же пострадавший не предпринимал по отношению к нему истинно агрессивных действий, и, к тому же, у него осталось двое ещё не взрослых детей. Гриня был осуждён на три года.
Возраст у него был уже не юношеский – двадцать три. Но выглядел он на семнадцать-восемнадцать. И когда, на втором году срока, в колонии появился Кабан – сразу выделил Гриню из всех. Кабана в колонии знали – кто лично, кто по слухам. И тут же вокруг Грини образовался вакуум, наполненный, однако, странной смесью почтения, страха и презрения. Через несколько дней Кабана, почему-то, перевели в ту же камеру, где обитал Гриня. А следующей же ночью этот мощный, заросший с головы до ног волосами человек с неожиданно сухощавым жёстким лицом, влез к Грине на нары и заставил его вытерпеть жестокую боль и испытать жестокое унижение. Гриня, ещё накануне поняв, в чём дело, был готов к подобному. И всё же… Утешало и придавало силы знание того, кто он есть на самом деле. А теперь ещё, после того случайного убийства на улице, Гриня перестал бояться забирать жизни людей. Он чувствовал, что будет делать это с лёгкостью. И следующим станет Кабан.
Гриня мог бы спокойно убить Кабана в любой день: ломом, лопатой, клещами или камнем. Но это нужно было сделать так, чтобы на него не пало подозрение. И ещё: Кабан должен был отдать Грине свою жизненную энергию, а значит – перейти в него частью своего тела. И когда, наконец, долгожданный день настал, Гриня был к нему готов. Подходило время для освобождения из заключения. Он так и рассчитывал: убить Кабана перед выходом из колонии, но не в самые последние дни, нет – это рискованно! Уже с полгода Кабан жил в другом бараке. Как ни бесновался, но чем-то не угодил начальству, был отселён от своего любимца. Грине жилось поспокойнее, хотя истерично-влюблённый взгляд насильника настигал его повсюду. И не только взгляд: Кабан пользовался любой возможностью для животного истязания парня, которое он называл «случкой».
В тот день Гриню послали навести порядок в дровяном сарае у дальнего угольного бункера. Он всегда считался одним из самых послушных и работящих заключённых, к тому же, кончался срок его заключения. Так что работать ему доверяли без догляда. И Гриня сразу понял, почуял – вот он, случай!
Отличный острый нож с откидным лезвием он раздобыл уже давно – это оказалось не проблемой для любимчика грозного Кабана. Всего и пришлось сказать: «Для самого!.. И не базарить, а то он тебя быстро акробатом сделает!» Он не обманул лагерного «умельца»: нож и в самом деле предназначался «для самого» – ловко вырезал все ненавистные места мерзавца, а потом – два мясистых куска из бёдер. А заманить Кабана оказалось делом простым, мимоходом Гриня шепнул ему:
– Через полчаса буду в сарае у «ямы»… Один…
И всё. К приходу Кабана у него уже был готов аккуратный мангал с горящими углями. Дело было сделано быстро, чисто. Через пару дней Гриня, да и все заключённые узнали, что Кабан объявлен в розыске.
Незадолго до освобождения Гриня узнал, что дома у него уже нет. Был среди вертухаев один лейтенантик душевный – он ему и сказал. Готовил Гринины документы к освобождению, послал запросы на прежнее место работы и жительства – вот и узнал.
– Ты, Забурин, – советовал он ему, – не теряйся. Вернёшься, иди сразу на прежнее своё место работы, в больницу. Твои коллеги о тебе очень хорошо отзываются, пишут, что готовы принять и помочь. Дом твой каким-то образом сумели на себя переписать родственники твоей опекунши. Ушлые, видать, люди. Но ты можешь попробовать отсудить, если сослуживцы возьмутся тебе помогать. Ну а не получится, всё равно больница тебе с жильём поможет, хоть и общежитие для начала. Ты же совсем молодой парень, всё впереди.
Гриня растроганно благодарил. А, выйдя за лагерные ворота, и вправду поехал в родной город. Но вовсе не за тем, чтоб следовать советам лейтенанта. Он уже знал наперёд свою жизнь и свои действия – своё предназначение.
Два дня он наблюдал за новыми хозяевами своего дома. Это были ещё молодые мужчина и женщина – мощнозадые, широкошеие, крикливые, вульгарно одетые в импортные вещи. Они пристроили, сделав прямо в воротах, гараж, и выезжали оттуда на иностранном автомобиле. По двору бегал мальчишка лет восьми, его толстые ягодицы обтягивали джинсы, на кроссовках от каждого шага вспыхивали лампочки. Гриня таких родственников у бабушки не знал и никогда о них не слыхал. Видно, хорошо они заплатили кому-то, чтобы отобрать у беззащитного арестанта дом. Слёзы наворачивались на глаза у Грини, когда он смотрел на любимые окна, деревья во дворе, видневшийся угол сарая… Сарай, похоже, перестройке не подвергался – это было прекрасно. Там, в сарае, Гриня ещё давно соорудил себе тайник. Он не держал в доме ни украденные лекарства, ни хирургические ножи, они были спрятаны там, в тайнике. Как чувствовал. Там же хранился и любимый бабушкин шприц – тяжёлый, стеклянно-железный. Когда-то, отведав бабушкиного тела и облив квартиру керосином, Гриня, прежде чем чиркнуть спичкой, положил себе в карман одну единственную вещь – этот шприц. На память.
В тайнике, в сарае, Гриня хранил и свои денежные сбережения. А они у него были немалые – за все семь лет работы. Во-первых, зарплату свою он тратил лишь частично – запросы имел очень скромные. И потом, в морге работы всегда хватало, он охотно брался за любую. Обряжал покойников, гримировал видимые следы вскрытия, оформлял документы и, как когда-то бабушка, ездил с раствором формалина бальзамировать усопших на дому. За всё это родственники его «клиентов» щедро платили. Гриня же всё складывал в копилку и, периодически, менял рубли на более надёжную валюту – доллары.
Родной двор охраняла громадная псина. Но вот уж это Гриню никак не пугало. На третий день, дождавшись, когда «родственники» все втроём уехали на машине, Гриня легко перемахнул забор – знал, где это делать. Пёс рванулся к нему, тявкнул, но не тут-то было! Через пару минут с горлом, почти перерезанным проволокой, он лежал неподвижно на земле. Сарай и вправду не трогали: так, побросали туда кое-какое барахло. Тайник остался незамеченным, всё в нём оказалось на месте. Для Грини это была большая радость.
Поворачивая за угол улицы, он последний раз оглянулся, посмотрел на дом – попрощался. Пока. Но знал, что вернётся сюда. Если эти наглые люди и правда родственники, то пусть вольются своею плотью в его плоть и продлят ему жизнь. Но не сейчас. Гриня прекрасно понимал, что соверши он «инкарнацию» родственников сейчас, подозрение сразу падёт на него – только что вышедшего из заключения бывшего хозяина дома, обиженного и обкраденного. Вся милиция страны бросится его ловить, и – конец планам! А вот когда он погуляет по родным городам и весям, оставляя то тут, то там тела, то и эти покажутся случайными в общем ряду жертв. Так что пусть ещё поживут, мальчишка подрастёт… А загадка с убитым псом не даст им душевного покоя: ведь дом не обкраден, ничего, как-будто, не взято…
Задерживаться в родном городе Гриня не стал. Его тянуло в те места, откуда он только что прибыл. Там остался первый после бабушки его «инкарнированный». Это будоражило и тревожило. А вдруг найдут раньше времени, вдруг заподозрят его? Нужно было дождаться начала отопительного сезона. Прошлой осенью Гриня видел, как в лагере разгружали уголь. Открыли угольный бункер и, не глядя, опрокинули туда целый кузов угля. Если так случиться и на этот раз, то будет Кабан считаться в бегах ещё очень долго.
В близком пригороде Ярославля Гриня снял комнатку у одинокой старушки в частном доме, был с ней внимателен и приветлив, говорил, что работает в городе на заводе. Прошёл октябрь, и ноябрь подходил к концу. По городу не ходило никаких страшных слухов, местная пресса ничего похожего не писала, вокруг колонии не видно было ни суеты, ни тревоги. И Гриня понял, что всё свершилось по его плану.
Надо было уезжать отсюда. Тем более, что два человека пополнили его жизненную энергию. К тому же второй из них, который попался ему в большом лесопарковом массиве города Углича, подтолкнул Гриню к осуществлению ещё одной прекрасной идее. Этот человек стал его первым сотрапезником, а значит, соединился с ним не только телом, но и душою. Впрочем, к подобному действию Гриня подсознательно готовился задолго. Не зря же он собирал лекарства – в основном, анестезирующие и кровоостанавливающие. Когда, найдя в поясничном отделе своего первого сотрапезника нужный позвонок, Гриня ввёл туда тримекаин, а потом, ещё до того, как вырезать из бедра кусок мяса, – вколол викасол, результат оказался потрясающим. Молодой мужчина был в сознании, но почти не ощущал боли. Кровь текла, но не так интенсивно, чтобы быстро лишить сознания и жизни. Правда, человек был невменяем от ужаса и непонимания – или, наоборот, понимания – того, что с ним делают. И всё же, прислонив его спиной к широкому стволу дерева, Гриня заставил свою жертву взять в руки обжаренный кусок собственного тела и надкусить его. Это оказалось нетрудно сделать: всего-то и пообещать, что не убьёт…
Теперь церемония «инкарнации» была полностью продуманно и завершённой. В дальнейшем Гриня ничего в ней не менял. Когда сотрапезник уже был мёртв, он выкалывал ему глаза. Впервые он выколол глаза Кабану: верил, что мёртвый может выдать взглядом убийцу. Ведь не даром, ещё работая в морге, заметил, насколько разные, иногда очень красноречивые взгляды хранят мёртвые глаза. Если, конечно, они не закрыты. А ещё лучше, чтобы их совсем не было…
* * *
Гриня посмотрел на Серёжу. Этот мальчик не вызывал у него жалости. Почти все его жертвы, беспомощно распростёртые перед ним, вызывали у него жгучее возбуждение, к которому примешивалась жалость. Серёжа, даже обнажённый и неподвижный, жалости не вызывал. Загорелое, мускулистое, ладное тело, спокойная обаятельная мордашка. Словно спит. Повезло Грине, что этот парнишка попался ему на пути. А, может, всё было предопределено?
Серёжа слегка пошевелился. Скоро он придет в себя. Но в любом случае нужно дождаться, чтобы тот, второй, взрослый парень, уехал. А он обязательно уедет – расчёт точный! Гриня стоял на ящике, глядя в высокое окошко ангара. И пока ожидал прихода Олега, думал о своём будущем.
В первый год после заключения он жил почти оседло. Переезжал из города в город, но всегда останавливался на квартирах. Деньги он расходовал бережно, но всё же они потихоньку таяли. И когда миновала вторая зима и потеплело, Гриня, припрятав в укромном месте деньги, ушёл в бомжи. Ему быстро понравилось подобное существование: оно давало ему и простор для творчества, и для маскировки. Но теперь, звериным своим чутьём, он ощущал: пора менять образ жизни. Он получил уже достаточно энергии – можно сделать и перерыв. Есть ещё, конечно, «родственники» в родном доме, и другие… Но всё это будет позже, потом. Он может спокойно осесть в каком-нибудь городе, даже купить жильё – денег ещё хватит. Работать: в моргах всегда нехватка рук, а он специалист отменный. После того, как он вберёт в себя счастливую удачу и обаяние этого мальчика, Серёжи, можно не бояться ни подозрений, ни разоблачений.
Серёжа тихонько застонал. Скоро он очнётся. Что же это Олег медлит?
И в тот же миг Гриня увидел Олега: тот взбежал на пригорок, оглянулся вокруг, крикнул:
– Серёжа!
Потом, шевеля губами, что-то говоря, быстро пошёл к дому, взбежал на веранду. Сходу он чуть было не проскочил мимо стола, не заметив записки. У Грини ёкнуло сердце, но он не успел даже утешить себя: «ни сейчас, так через пять минут увидит», как Олег резко тормознул, повернул голову. Вот он прочёл записку, долгие секунды стоял, осознавая прочитанное, потом бросился в дом, выбежал, охватил взглядом двор и, наконец, сделал то, что и предполагал Гриня: побежал к гаражу. Вот тихо заурчал мотор мотоцикла, парень промчал по дорожке и, не удосужившись закрыть за собой ворота, исчез из глаз.
Гриня вздохнул удовлетворённо и повернулся к Серёже. Мальчик медленно оживал. Вот так же натужно стонал он и так же метались под закрытыми веками его зрачки, когда сегодня ночью, уже под самое утро, Гриня тихонько вошёл в Серёжину комнату и стал смотреть на спящего мальчика. Но тогда он не посмел тронуть Серёжу. Сейчас же всё будет иначе…
Олег
Весь субботний день Олег ловил себя на мысли о том, что Серёжа и в самом дела отличный мальчишка, и хорошо бы было с ним просто дружить, по-мужски. И даже вспомнил почему-то, как давным-давно был влюблён в девочку Дашу из своего подъезда. И что мачеха Инга ему тоже по-началу очень нравилась… как женщина. Три года после смерти матери отец очень тосковал, а потом вдруг женился на молодой красивой женщине…
Странные такие мысли давно не приходили Олегу в голову. Он отгонял их, заставлял себя смотреть на Серёжу по-особенному, и вскоре начинал ощущать растущее возбуждение. А потом вновь забывался!
Поэтому Олег даже был рад, что Серёжа не остался ночевать, и что в субботу ещё ничего не произошло. Всё к лучшему! За этот день мальчик по-настоящему привязался к нему и даже влюбился. Да-да! Он не раз ловил на себе восторженный взгляд мальчишки. Серёже теперь уже трудно представить, что они могут быть врозь. Полностью доверяя ему, Олегу, мальчик согласится на всё. Ну… может, не сразу. Но Олег убедит его, докажет, что вот так, вместе, вдвоём, они будут неразлучны. И что любовь двух мужчин – высшая форма дружбы. Это естественно, прекрасно. И ведь не только физическая близость – между ними уже есть нежность, духовная связь!
Всё это Олег говорил себе, полулёжа в своём откидном кресле, под тихую музыку из плеера. Было уже поздно, пора спать, но он всё думал, убеждал себя. И почти убедил. Но назойливо, сквозь все стройные логические построения пробивалась мысль: «А вдруг Серёжа не согласиться. Испугается, упрётся – и ни в какую! Он ведь мальчик с характером…» И, рассердившись сам на себя и на ещё ничего не подозревающего Серёжу, Олег жёстко решил: тогда придётся взять мальчика силой! Отступать он не будет! Много чего пришлось ему преодолеть, добиваясь намеченных целей. Если теперь смалодушничает – перестанет себя уважать. Как для кого, а для него это самое страшное – лишиться самоуважения. А Серёжа, когда уже некуда будет деваться, смирится и, в конце концов, поймёт, что Олег его любит. И всё будет хорошо!
Тревожное томление не давало заснуть. Тогда Олег заставил себя быстро проделать все вечерние процедуры, лечь, закрыть глаза и отключиться – он умел этого добиваться усилием воли. И проснулся утром в отличном настроении, предчувствуя, что сегодняшний день станет необычным, переломным в его жизни.
Нельзя было откладывать главное дело надолго. Поплавав на яхте, они, в отличном настроении, слегка утомлённые, пойдут в дом – перекусить, отдохнуть. Вот тогда… А после, до вечера, у Серёжи ещё будет много времени, чтобы прийти в себя, осознать происшедшую в его жизни перемену, привыкнуть… Олег поможет ему – с нежностью и любовью самого близкого и лучшего друга.
Так Олег рассчитывал. Но когда мальчик побежал в дом за куртками и надолго задержался, холодок тревоги кольнул в сердце. Он покричал снизу, но ясно было, что его голос вверх почти не долетает. Подождал ещё и нехотя пошёл, а потом побежал на пригорок. Двор был пуст, веранда тоже.
– Серёжа! – крикнул Олег, но никто не отозвался. «Ерунда какая-то», – подумал парень, отгоняя смутную тень предчувствия. Серёжа так забавно махал ему руками сверху, а вот теперь дом казался пустым. Нет, наверное мальчишка тормознул на минутку у компьютера, заигрался, забылся… Другого объяснения Олег просто не мог придумать, хотя сам себе верил с трудом: Серёжа просто бредил яхтой! Ладно, сейчас он всё узнает.
На веранда, на столе, лежала записка. Белый клочок бумаги в клеточку, придавленный камнем. Странно… Кто-то приходил? Садовник? На листке, явно детским почерком было написано: «Я уезжаю домой. Я понял, что ты хочешь со мной сделать. Я тебя боюсь». Подписи не было, да и зачем? Сердце и дыхание у Олега на мгновение остановились. Нет, не может быть! Он ведь ничем не обидел мальчика! Но в мозгу, заливая его жаром, подымались досада и стыд: да, он мог себя выдать! И, видимо, сделал это, раз мальчишка догадался и испугался.
Олег бросился в дом, хотя и понимал, что Серёжи там не будет. Но, на всякий случай… Потом, быстро приняв решение, он вывел из гаража мотоцикл, вскочил в седло. Нужно догнать Серёжу! Догнать, остановить, успокоить. И, если не вернуть на дачу, то, хотя бы, мирно и благополучно привезти мальчишку домой, разуверить его…
Сначала он свернул к автовокзалу, пробежался по базарчику, заглядывая под прилавки: Серёжа мог увидеть его и спрятаться. Забежал в само здание вокзала – там был всего один маленький зал и туалет. Везде пусто. Заглянул в салоны двух стоящих автобусов – тоже нет.
Тогда Олег развернул мотоцикл к трассе. Если не автобусом, значит Серёжа поехал в город машиной, автостопом. Он перехватит мальчика или голосующим на трассе, или уже в машине. Будет догонять идущие в город автомобили, заглядывать на ходу в салоны. Его «Харлей» способен догнать любую машину!
Олегу всегда хорошо размышлялось на ходу, на больших скоростях. Глаза сами фиксировали препятствия и повороты, руки сами выполняли нужные действия. А он думал. Странно всё получилось. Серёжа мог бы вообще отказаться сегодня ехать. А он с утра был весел, словоохотлив, совершенно беспечен. Притворялся? Зачем? Нет, скорее всего, он догадался не вчера, а уже сегодня. Но когда? Они и успели только приехать, позавтракать… Во время завтрака? Олег быстро прокрутил в памяти свои слова, движения… Да, конечно, что-то могло быть, какие-то намёки. Но не явные, такие, чтоб испугать мальчишку до панического бегства. И на берегу, перед самым исчезновением, он был так искренен. А как размахивал руками, стоя на пригорке!
Олег словно наяву увидел: вот он смотрит, запрокинув голову, вверх, а там – стройная фигурка Серёжи. Мальчик поворачивается к нему боком, трогает рукой голову… ухо… как-будто отбрасывает прочь…
Стоп! Олег резко, с визгом, тормознул мотоцикл, круто вывернув руль и съехав на обочину. Шлем сдавливал голову, мешал соображать. Он сдёрнул его! Оторвать ухо и бросить его собакам – вот что они делали вчера, хохоча до коликов. Вот какое движение повторил для него Серёжа. И исчез…
Круги поплыли у Олега перед глазами – он понял свою ошибку. Поднявшись наверх, Серёжа увидел что-то, и подал ему, Олегу, знак. Не что-то, а кого-то. Того самого лжеродственника, Гриню, у которого нет уха! А он знака не понял, по крайней мере – не сразу. Но, может быть, ещё не поздно? Ясно ведь, что мальчик не исчез, не сбежал. С ним случилась беда! Он сам видел, каким взглядом смотрел на Серёжу этот Гриня у реки, за дамбой!
Тихо взвыв, мотоцикл снова вылетел на трассу. Всадник не просто сидел в седле – он был одним целым с машиной. Рассекая ветер, обгоняя авто, он мчался так, что казалось: вот-вот взлетит!
Не доезжая посёлка, Олег свернул на боковую тропу. Он знал, что так будет быстрее. Почему Серёжа не побежал вниз, к нему? Наверное, почему-то не мог. Или не думал, что ему угрожает нечто серьёзное. Но Олег уже понял, что опасность и в самом деле велика. Иначе зачем было подкладывать эту записку, явно заранее приготовленную? Ясно: чтобы он, Олег, сделал то, что сделал – умчался прочь!
Болело сердце и не хватало дыхания. Не от жгучего, бьющего в лицо ветра, бросающего порывами в лицо пылью. От страха. Что этот мерзавец хочет сделать с мальчиком? То же, что и ты сам собирался – изнасиловать? От этой мысли стало тошно. И Олег понял – впервые, по-настоящему, до конца: никогда бы он не совершил над Серёжей насилия! Никогда бы не превратил свои измышления и планы в действия. Ни сегодня, ни завтра…
Он подъехал к даче не со стороны входа, а по лесной тропе, к дальнему краю ограды. Привычно и легко перемахнул её. Замер на мгновение, цепко оглядывая двор: где, где же они? И увидел, как вдоль стены ангара для яхты стелется непонятный дымок.
Первым желанием было – прокрасться незаметно, заглянуть в окно… Но тут же злость, неконтролируемая, словно распрямившаяся пружина, рывком послала его тело вперёд, напролом, через кусты розария и открытую лужайку. Почему он должен таиться? Бред! Он у себя дома! И каждая минута на счету!
Несколькими прыжками Олег преодолел расстояние, рванул на себя дверь ангара. Она распахнулась… Он-то знал, что дверь не захлопывается автоматически, хотя и издаёт похожий щелчок. Гриня этого не знал… В потоке света, хлынувшего от двери, Олег увидел сразу всё: обнажённое тело полусидящего Серёжи, его наполненные ужасом глаза, склонившегося над ним человека, мерцающее пламя костра. Вот этот человек, не распрямляясь, а словно ещё больше сжавшись, резко повернул голову. Бледное его лицо было страшным, перекошенным, в приподнятой руке блеснул длинный тонкий нож…
Всё, что дальше делал Олег, его тело совершало инстинктивно, отработанно, опережая разум. Потому что умом он не успел ещё понять, что же он видит. Но, в высоком прыжке, одна его нога ударила в руку с ножом, вторая – в плечо. Зазвенела о каменные плиты ангара выбитая сталь. Однако звука падения тела не последовало. Неуловимой тенью, нечеловеческим движением жуткое существо метнулось сквозь пространство. Олег, на секунду опешив, – этого не может быть! – рванулся было за ним. Но тихий шорох от стены, почти неслышный стон остановил его. И он бросился не к двери, а к лежащему мальчику.
– Олежа… – губы Серёжи, бледные, припухшие, еле шевелились. – Я знал, что ты придешь… Он… хотел меня съесть!
Только теперь, глядя в беспомощно-изумлённые глаза мальчика, Олег всё понял. Нож, блещущий на полу, и два других, разложенных на тряпочке… Костёр… Господи, что пережил Серёжа! Да он же совсем раздет, дрожит.
– Сейчас, сейчас…
Олег рывком стянул с себя футболку, осторожно, поддерживая голову, надел на мальчика, не просовывая его руки в рукава.
– Пойдём в дом, – сказал. – Я тебе помогу.
Серёжа покачал головой:
– Не могу. Он что-то со мной сделал. Я почти не двигаюсь.
– Что?
– Не знаю. Ещё раньше… А недавно, почти когда ты пришёл, укол уколол.
– Так, Серёжа! – Олег решительно присел рядом, подсунул одну руку мальчику под колено, вторую – под плечи. – Потерпи. Я сейчас тебя отнесу в дом, вызовем «Скорую помощь».
– Да… – Серёжа уронил голову Олегу на плечо. – А здорово ты его… Как в кино!
Олег улыбнулся и собрался было приподнять мальчика. Но вдруг услышал со двора шум, голоса. Мгновенно выпрямившись и подхватив с полки железный ломик, он бросился к двери. Уже на ходу сообразил, что это не может быть сбежавший убийца. Скорее, наоборот – подмога. Распахнув дверь, увидел спешащих к дому двоих мужчин с пистолетами в руках, отца Серёжи и девушку.
– Сюда! – крикнул он, и все тут же остановились, обернулись. – Серёжа здесь!
И добавил:
– Он в безопасности.
Посторонился, пропуская в ангар двух вооружённых мужчин – явно офицеров, Лунёва и Дашу Елисееву. Он сразу узнал её – девочку, в которую был влюблён много-много лет назад.
Даша
О том, что Шурик прирождённый гонщик, Даша знала хорошо. Швейцария, Германия, Австрия, Венгрия – по дорогам этих стран проехали они вместе. Было у Шурика особое водительское чутьё: он словно составлял одно целое с машиной. Слышал её, что ли? Когда вдруг стал плавно, но стремительно притормаживать, все, сидящие в машине, закричали в недоумении и нетерпении. И Игорь, и оба милиционера. Только девушка промолчала. А через несколько секунд, когда машина уже почти остановилась, они вдруг присели на правый бок, резко запрыгали под невыносимо-протяжный визг и скрежет, и наконец стали.
– Да-а, – выдохнул майор Кандауров, первый придя в себя. – Ты, парень, ас. Что там, колесо отвалилось? А если бы на полном ходу?
Они вышли из машины. Правое заднее колесо было на месте, но развороченная покрышка обнажила его внутренности.
– Ого! Хорошо напоролись! – воскликнул Лоскутов. – Как же ты это понял?
Щурик молча пожал плечами. Он, видимо, и в самом деле уловил первый лёгкий толчок или какой-то звук.
– Мы где? – Кандауров поглядел вперёд. Там широкая трасса разветвлялась на две дороги поуже и начинались частные дома. – Да это уже Курортный!
– Здесь теперь можно пешком! Скорее! – Игорь Лунёв был весь как сжатая пружина.
– Мне с вами? – спросил Шурик меланхолично. Из разговоров в машине он, конечно, понял, что идёт погоня за преступником.
Кандауров на секунду задумался.
– Нет, оставайся, – сказал. – Приводи машину в порядок. Сам справишься?
– Не на Луне, – ответил парень непонятной фразой.
Майору некогда было в неё вдумываться, да и ни к чему. Он быстро вынул из нагрудного кармана блокнот, оттуда – фото Забурина.
– Смотри заодно, чтобы этот человек не проскочил здесь. Вдруг что – скрути мерзавца! Сумеешь?
– Обучены, – опять же коротко бросил Шурик. Посмотрел на карточку и прикрепил её на ветровом стекле.
– Скоро здесь проедет наша машина. Напомни ещё раз: дача Барковых. Пусть поторопится!
Они быстро пошли вперёд, почти побежали – небольшая группа из четырёх человек. Кандауров бывал в посёлке раньше. Он уверенно свернул на нужную дорогу и вывел всех к маленькой площади у автовокзала и базарчика. Задал пару вопросов местным жителям, торгующим на лотках, сказал:
– Давайте по этой улице, в сторону леса. Дача там. Узнаем по воротам с коваными цветами и по башням, как во дворце…
Даша не отставала от Игоря ни на полшага. Его судорожное напряжение, мелко бьющая дрожь передавались ей. Но она не позволяла панике затопить мозг: возможно, от ясности ума и быстроты реакции зависит судьба мальчика, а, значит, и их с Игорем судьба. А если впереди – самое страшное, тоже надо быть предельно собранной. Игорь тоже держался, хотя ему это давалось труднее. С того момента, когда он до конца поверил майору и осознал, какова его вина – сам привёл в дом убийцу! – невыносимая тяжесть давила его.
Ворота дачи Барковых оказались распахнутыми. На ходу вынимая пистолеты, Канадауров и Лоскутов побежали через пустой двор к дому. В этот момент их и окликнули.
В дверях длинного, овального, блестящего на солнце металлическими боками строения стоял парень с железной палкой в руках.
– Серёжа здесь! – крикнул он.
В тот же миг Даша почувствовала такую радость, что захотелось упасть в траву и заплакать. У Игоря загорелись глаза, а движения, не утратив быстроты, стали лёгкими, словно земля на минуту потеряла гравитацию. Однако оба милиционера всё же опередили их и первыми миновали посторонившегося Олега.
Пропустив Игоря и Дашу к мальчику, Кандауров стал так, чтоб никто не задел двух разложенных на полу тряпочек.
– Что здесь происходило? – спросил он Олега.
– Я застал этого… с ножом в руке. Вон с тем! – Олег кивком указал на отброшенный скальпель. – Но он ничего не успел сделать, только укол.
– Укол? Когда?
– Серёжа говорит, перед самым моим приходом. Но, может быть, он колол его и раньше: мальчик не может ходить.
Игорь, прижимая голову сына к груди, внимательно слушал. Поднял глаза на майора:
– Что же это?
– Ничего страшного. Анестезия пройдёт. Ещё он ему вколол викасол – кровоостанавливающее, – он всегда так делал. Но это должна быть небольшая доза.
– Да, – подал голос Лоскутов. Он присел на корточки и, не притрагиваясь, разглядывал аккуратно положенные рядом со шприцом две пустые ампулы. – Дозы маленькие.
– В больницу нужно!
– Обязательно, Игорь Романович. Сейчас подъедет наша машина – это дело нескольких минут. Здесь есть больница?
Кандауров посмотрел на Олега. Тот кивнул:
– В посёлке больница отличная!
– Вот туда мальчика сразу и повезём. – Кандауров вновь повернулся к Олегу. – Ты, похоже, спас паренька? Что здесь было?
– Вывернулся он… Не знаю, как!
– Оборотень!.. Ладно. Куда он побежал?
Олег покачал головой:
– Я не видал.
– Михаил! – Кандауров уже быстро направлялся к выходу. – Пошли!
– Я с вами!
Парень рванулся следом, но майор его остановил.
– Нет, ты останься. Сначала позвони по 02, скажи: от майора Кандаурова. Нужно оцепление лесного массива посёлка Курортный. Ловим «угличского упыря»… Потом у ворот встреть машину.
Они уже вышли в дверь, когда Игорь, бережно переложив голову и плечи сына на руки Даше, тоже поднялся. Она посмотрела на него снизу вверх спокойно, сосредоточенно. Сказала:
– Иди с ними, милый. Поймай эту тварь, ты ведь знаешь его лучше всех! А о Серёже я позабочусь, не беспокойся.
В голосе и взгляде девушки была такая сила, что Игорь, не раздумывая, кивнул и бросился догонять ушедших.
Даша осталась с мальчиком одна. Она удобно села, осторожно положив голову и торс мальчика себе на колени. В ангаре было тепло, даже жарко от нагретой солнцем металлической обшивки. Выложенный плитами пол тоже согревал, а не холодил. От распахнутой двери широким снопом шёл яркий свет, в нём кружили, плясали пылинки. Тихо, спокойно, как после пронёсшегося урагана. Мальчик был в сознании, но словно сонный, заторможенный. Нежно покачивая его, гладя ладонью волосы, девушка тихонько приговаривала:
– Всё позади, Серёженька, страшного больше ничего не будет. А потом мы поедем с тобой на море, и на Чёрное, и на Адриатическое, и к Мексиканскому заливу…
На улице громыхнуло.
– Вот и дождик скоро пойдёт, – успела ещё сказать Даша.
В этот миг и появилась в двери фигура: полусогнутая, упругая, жуткая.
* * *
Он не мог уйти так просто – всё бросить! Ни одну из своих жертв он не хотел так сильно, как этого мальчика! Никого не обхаживал так долго, ни о ком так страстно не мечтал! Обмануться, отказаться, скрыться? Когда почти добился своего?
Выскочив из ангара, он увидел, что парень за ним не гонится. И метнулся в уже знакомое убежище – заброшенный погреб. Сейчас проклятый педик или выйдет звать на помощь, или потащит мальчишку в дом. Так или эдак, но с ним надо расправиться. Это нетрудно будет сделать сейчас, оправившись от неожиданности. Кабан был намного сильнее и злее…
Из ангара долго никто не показывался, и тот, чей облик уже мало напоминал человеческий, решил вернуться туда сам. Но почти тут же ему пришлось вновь сжаться, затаиться, глядя сквозь выбитый сучок на новых людей. Он сразу понял, что двое – милиционеры, узнал Игоря Лунёва. Скрежеща зубами, захлёбываясь лютой злобой, он осознавал, что каким-то образом узнан и почти пойман. Но нет, только обложен. Он уйдёт, обязательно!
И он увидел, как двое вооружённых мужчин и почти сразу вслед за ними журналист побежали со двора. Минуты через две-три из ангара выбежал и помчался в дом ненавистный ему Олег. Значит, в ангаре остались двое: мальчик и девчонка – наверное та, о которой рассказывал ему Серёжа, любовница отца. Вновь заколотилось сердце, огонь полыхнул в крови! Вот его шанс! Одним движением он вырубит девчонку, вторым – всадит нож в сердце Серёжи, и сразу же отхватит кусок тела мальчишки. Заберёт свои инструменты – другие такие теперь ему не достать! – и прочь. Он уйдёт, просочится сквозь любую засаду, исчезнет бесследно… Всё, конечно, придётся делать не так, как задумано. Быстро. Но своей цели он достигнет: получит мальчика, его жизнь, его энергию…
* * *
Даша сразу поняла, что перед ней убийца, и что он пришёл за Серёжей. Странное дело, она подумала почему-то: «Вот он, ягуар-людоед». Скитаясь в джунглях, она в постоянном страхе и напряжении ждала его появления, но там он ей не попался. Зато настиг теперь, далеко от Рио-Бланко. Но сейчас она его не испугалась. Наверное потому, что была любима и счастлива, и потому, что на коленях у неё лежал мальчик, почти её сын.
Зверь, появившийся в двери, прыгнул вперёд, зашарил глазами по полу:
– Где нож-ж-жи?
Капитан Лоскутов перед самым уходом аккуратно свернул обе тряпочки, положив туда и скальпель, и убрал их временно на одну из полок. Даша, не меняя позы, жёстко усмехнулась:
– Ищи!
– А-а-а!
Глаза убийцы закатились, став совершенно белыми, губы исчезли, обнажив оскал. Его кошачий прыжок был длинен и точен.
Но за миг до этого пальцы девушки сжались на утолщённом конце железного ломика – того самого, который держал в руках Олег и который он положил потом к стене. Той стене, где сейчас сидела Даша. Ломик, после короткого замаха, встретил несущееся навстречу тело ещё на лету. Раздался визг и вой. Но, крутанувшись на полу, убийца уже вновь вскочил на ноги. Даша встать не успевала. Серёжа, в полубредовом сознании, всё так же лежал у неё на коленях. И, вцепившись пальцами в ломик, она подумала, что не отдаст ни его, ни свою жизнь. Ни за что!
Ягуар-людоед не успел прыгнуть вновь. За его спиной сгустился воздух, и неуловимо-яростным движением Олег свалил зверя на пол, прыгнул ему на спину, надавил пальцем какую-то точку на шее… Даша минуту смотрела на неподвижно распростёршуюся фигуру, потом разжала пальцы, выпустила ломик, прижала обеими руками голову Серёжи к себе и хрипло проговорила:
– Свяжи его скорее.
И пока Олег проволокой скручивал лежащему руки и ноги, она всё время повторяла:
– Свяжи его… Свяжи его…
– Даша! – Олег стал перед ней на колени. – Я позвонил в милицию и, на всякий случай, в «Скорую помощь». А потом решил заглянуть… Машины не видно было, а у меня тревога какая-то… Как чувствовал…
Он вдруг заплакал, наклонившись вперёд и закрыв лицо ладонями. Убрав руку с Серёжиной головы, девушка протянула её к спутанным волосам юноши, ласково погладила их.
– Ну что ты, Олежка, что ты! – Её голос был ласковым и восхищённым. – Ты такой смелый, ловкий, я таких ребят не встречала! Ты нас спас! Если бы я не любила, то обязательно влюбилась бы в тебя! Разве можно не влюбиться в такого парня…
Она ещё что-то говорила, а Олег уже плакал, не сдерживаясь, навзрыд. Он плакал горькими и счастливыми слезами. Потому что понимал: никогда девушка Даша не полюбит его, а он будет любить её всегда. И потому ещё, что понял наконец и поверил, что он, Олег, самый обыкновенный парень, который непременно станет мужчиной. Обыкновенным и настоящим.
Кандауров
Сержант Николай Зимин, подъехавший вскоре, повёз Серёжу в больницу. Вместе с ним поехали Игорь и Даша. Лоскутов с сотрудниками местного отделения милиции увёз скрученного проволокой «упыря». Олег и майор Кандауров навели порядок в ангаре и во дворе, загнали в гараж «Харлея Девидсона». Парень не хотел садиться на мотоцикл: чувствовал сильное и ещё не прошедшее возбуждение.
– Пойдём на трассу, – предложил ему Викентий. – Там остался один молодой человек с машиной. Посмотрим, как у него дела.
Они шли и радовались бьющим встречным порывам ветра, сгустившемуся и потемневшему воздуху, остужающей лица свежести.
– Ого! – сказал Олег и даже приостановился. – Первый раз вижу «Корветт» в натуре. Красавец!
Шурик стоял у машины, вытирая руки ветошью. Его джинсы и красивая лёгкая рубашка были в пыли и даже кое-где в мазуте. Новое колесо сидело на машине, как влитое. За обочиной, на траве, валялась рваная покрышка.
– Ну как? – спросил Кандауров.
– Порядок,– всё так же лаконично ответил Шурик.
И вдруг Викентий понял фразу о Луне. Парень, конечно же, имел ввиду анекдот: американцы, встретив на Луне инопланетян, не смогли им починить космический корабль – не оказалось компьютера; а русские сделали это с помощью молотка и «какой-то матери». Он рассмеялся от души и подумал, глядя на невозмутимого Шурика: «Машина, заграница – всё антураж! Русский же парень, настоящий – это ничем не вытравишь!»
Всё ещё улыбаясь, Кандауров кивнул Шурику и Олегу:
– Давайте, ребята, поехали. А то сейчас ливень хлынет!
Конец
Комментарии к книге «Ночные тени (сборник)», Ирина Николаевна Глебова
Всего 0 комментариев